«У Судьбы на качелях»

3492

Описание

Когда мне порекомендовали в качестве автора Римму Глебову, среди характеризующих ее эпитетов прозвучал и такой: "Это наша израильская Иоанна Хмелевская". Будучи поклонником пани Иоанны, углубился в чтение. Хмелевской не нашел – если не считать искрометности стиля, парадоксальности мыслей и сюжетов. С тех пор с удовольствием читаю Глебову. Публикую. И рекомендую. Чем привлекательны рассказы Риммы? Своей простотой и загадочностью. Своей изысканностью и ненавязчивым натурализмом. Знанием жизни. Если термин "женская проза" (не путать с дамской прозой) имеет право на жизнь, то творчество Глебовой – классика жанра. А классика плохой не бывает. В. Плетинский. Гл. Редактор еженедельника СЕКРЕТ. Израиль.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Римма Глебова У судьбы на качелях

ПОД НЕБОМ ГОЛУБЫМ

Софочка и Веничка

«А в небе голубом

Горит одна звезда,

Она твоя, о ангел мой,

Она твоя всегда…»

В РУКАХ БАГАЖ, В ГЛАЗАХ ВОСТОРГ

После долгого и нудного оформления в аэропорту (печенья, булочек, кофе — сколько угодно — что значит, к себе домой приехала, да еще и деньги дали!), Софочка хотела пойти к конвейеру за своим багажом, но Веня крепко взял ее за руку:

— Куда вы?

— Как куда? За своими вещами!

— Так пойдем вместе, там ведь и мой багаж! И вообще, разве мы не должны теперь всюду вместе? — Веня робко смотрел на пунцовеющие Софочкины щеки. Но твердо стоял на своей позиции. — Софа, — ласково сказал он, — все евреи отзывчивые. Евреи помогают друг другу.

— Конечно, помогают. Но… своим!

— Вы что, расистка? Почему же вы за меня замуж пошли?

Софочка презрительно смотрела на него. Идиот или прикидывается?

Веня заплатил ей пять тысяч долларов за то, чтобы она вышла за него замуж. Чтобы взяла его с собой в Израиль. Свою однокомнатную, почти в центре Саратова, продал за пять с половиной, хотя мог бы взять все восемь. Да где ему! Неудавшийся художник, почти постоянно пребывающий в безработном состоянии, по мнению Софочки — совершенно никчемная личность. Но у Софочки и таких денег не было. Ехать в другую страну без денег страшно. Неизвестно, что там и как. Потому и взяла Веника в «мужья». Временно, разумеется. Теперь надо от него отделаться побыстрее и ехать к троюродной сестре — она обещала найти к их приезду недорогую квартиру. А куда же Левочка подевался?..

Софочка высвободила у Вени свою руку и беспокойно оглянулась. Она искала глазами рыжую голову, но, как всегда, смотрела не туда. Надо было глаза опустить. Рыжий Левочка сидел на корточках среди чужих сумок и чемоданов, а напротив него в такой же позе присел мальчик в черной шляпе и черном костюмчике, из-под шляпы свисали на румяные щеки черные локончики. Карие Софочкины глаза в изумлении округлились, а нижняя толстая губка отвисла.

— Левочка! — взвизгнула она. — Чему ты учишь этого хорошего мальчика? Негодяй, ты хочешь испортить этого чудного мальчика?

Негодяй немножко смутился, а чудный мальчик недоуменно посмотрел на Софочку большими сливовыми глазами и поправил шляпу.

— Дай сюда эти мерзкие штучки! И забудь о них навсегда! Под небом Израиля никто не играет в «стаканчики»!

Рыжий Левочка собрал с полу три цветных пластмассовых стаканчика — успел взять на столе, где кофе пили, нехотя встал и протянул Софочке. Под ее ожидающим взглядом отдал и маленький стеклянный кубик. «Стаканчики» — излюбленная дворовая игра в том дворе, где родился и пребывал в «тяжелом галуте» Левочка, пока его не посадили в самолет.

Софочка с омерзением на лице бросила стаканчики в урну, туда же полетел и стеклянный кубик, жалобно звякнув о металлический бок. Левочка внимательно посмотрел на урну. Когда он оглянулся, чудного мальчика уже не было. Его волокли за руки родители — так же одетый в черную шляпу и черный длинный лапсердак папа, и в темную юбку до пят мама, — даже не подозревающие о той жуткой угрозе разврата, которая на мгновение повисла над головой их правильного и умненького сыночка. Сыночек упирался и оглядывался на рыжего Левочку, но Левочка ничем не мог ему помочь.

Ты приехал сюда, чтобы портить детей Израиля? — прошипела Софочка и тоже поволокла Левочку за собой. Веня не отставал от них.

Пересчитывая свои баулы, Софочка отодвигала ногой две коричневые Венины сумки, а он потихоньку двигал их, тоже ногой, обратно, поближе к ее вещам.

— Наши пути здесь должны разойтись. — Сухо сказала Софочка.

— Дорогая Софа, — ласково возразил Веня и потрепал рыжие вихры Левочки, — посмотрите сюда…

Веня держал перед Софочкой раскрытую темносинюю книжечку.

— Ну и что? — спросила Софочка, разглядывая два цветных фото на соседних страничках. — Качеством не блещет.

Софочка уже давно не нравилась себе на фотографиях, а эта и вовсе была отвратной. А Венина фотография ее и вовсе не интересовала.

— Это наш документ. Общий. — Со значением сказал Веня, захлопнул книжечку и положил во внутренний карман потертого, серенького в клеточку пиджачка — самое лучшее, что нашлось у Вени в дорогу. — И мы всё теперь должны делать вместе. Всё! — подчеркнул он.

Софочка задумалась. Вытерла платочком взмокший лоб. Да, всего не предусмотришь. Откуда она могла знать? Так радовалась, что освободится, наконец, от вечного нытья старшей сестры, безумно завидовавшей Софочке, потому что сама не могла уехать — была привязана к больным полуинвалидным родителям мужа, а папа и мама, увы, не дожили до счастливых перемен, ушли в лучший мир. И вот, избавившись от всего этого — нравоучений, тесноты и постоянного беспорядка в общей квартире, она в самолете мечтала о спокойной богатой жизни с Левочкой и мужем — тем мужем, которого она себе непременно найдет, в этом у Софочки сомнений не было — с ее-то большими выразительными глазами, пухлым ртом, тонкой (почти) талией, а уж волосы — у кого еще бывают такие густые черные волнистые волосы — чисто еврейская порода. Правда, слегка выступающие верхние зубы и широкие бедра — тоже признак еврейской породы, так она и летит туда, где все евреи, а не в какую-нибудь другую страну! А что там, в этом тоскливом галуте, у нее не получилось с личной жизнью, так это не ее вина. Просто ей не повезло — Моня вдруг умер два года назад, а все другие порядочные евреи уже давно в Израиле. И все разбогатели. Она непременно должна найти себе подходящего, пусть даже вдовца.

Об Израиле у Софочки были весьма смутные представления. А точнее сказать — никаких определенных сведений. Кто-то что-то сказал, кто-то кому-то написал. Но Софочка точно поняла, что там всегда тепло, фруктов, меда и молока, и другой всякой еды изобилие, а главное — там все евреи. Правда, именно последний факт ее слегка смущал. Радовал, конечно, а как же, но… Софочка никогда не видела много евреев сразу. В синагогу (единственную в их городе) по субботам они с Моней не ходили, Моня сказал — ходить надо пешком, а это далеко. Софочка подозревала, что не в расстоянии дело, а просто Моня побаивается — на работе узнают, и не будет продвижения по службе. Он таки и дослужился до заведующего большим складом. Софочка теперь будет ходить в синагогу — а как же. Там все ходят, и она пойдет. Надо соблюдать традиции своего народа, раз уж ты живешь со своим народом.

Новая жизнь рисовалась Софочке в ярких красках, подсвеченных солнцем, фруктами и мечтами о личном благоустройстве. Хватит мучиться в одиночку, и Левочке необходима мужская рука, чтобы не вырос шлимазлом.

И вот — здрасьте! Этот никчемный Веник так прилип к ней. Общий паспорт — кто бы знал! Придется потерпеть. Потом, попозже, развестись. Узнать надо, как это здесь делается…

Софочка смотрела в окошко такси — надо же, бесплатно везут! — какие красивые улицы! А дома! А пальмы!

— Левочка! Какая красота!

Левочка спал, положив рыжую голову на колени Вене.

ЭКСКУРС В НЕИНТЕРЕСНОЕ ПРОШЛОЕ

Несмотря на некоторую, странным образом сохранившуюся к тридцати двум годам наивность, Софочка считала себя бывалой и тертой женщиной. После неожиданной смерти Мони (о, каким Моня был мужем — всегда умел заработать!) ей пришлось самой добывать пропитание, и она устроилась посудомойкой и, по совместительству, уборщицей в маленькую кафешку — забегаловку попросту. Забежал — хлопнул стакашек, закусил пирожком, или остывшей сосиской и дальше побежал. Но некоторые засиживались подольше. Обычно, если трое. Поскольку «Бог троицу любит», то и очередная троица поначалу всегда плыла любовью и благостными улыбками, ну, а когда дело доходило до «уважения», тут-то обычно и начинались неприятности. Дружеские улыбки сменялись злобой и вроде бы, поначалу, несильными тычками, и как-то вдруг возникала драка с отчаянным мордобитием, и даже мог блеснуть откуда-то появившийся ножик. Софочка всегда с изумлением наблюдала картину столь быстрого перехода от взаимной любви и уважения к матерным выкрикам и ненависти, и вот уже один валяется на полу среди осколков тарелки и вращает подбитым глазом, а на физиономии то ли кетчуп, то ли кровь, а другой вообще лежит трупом, а третий — «победитель» — норовит шмыгнуть в дверь. Но дверь уже преграждают бдительные милиционеры, «труп» быстро оживает под их крепкими тумаками, всех героев увозят, а кто же за разбитую посуду будет платить — негодует Софочка. Заведующий кафешкой, а, в сущности, ее хозяин, уже смотрит на Софочку неодобрительно заплывшими жиром узкими восточными глазками, но она-то в чем виновата, раньше бы вызвал милиционеров, или он думает, что она, женщина, должна разнимать драчунов! Софочка прекрасно знает, о чем он думает: как бы уложить ее в своем закутке, именуемом кабинетом, на узкий дерматиновый диванчик. Но она лучше уволится и пойдет мыть посуду в другое место. Не потому, что он ей противен — это само собой, а потому что она добропорядочная женщина и себя уважает.

И пуcть подавится своими липкими деньгами, которые пытается сунуть ей за лифчик. Так и пришлось Софочке уволиться, а другого места не нашлось, да она и не очень искала. Так как твердо задумала уехать. И восприняла Веню с его пятью тысячами как весьма удачное свершение ее судьбы. Фиктивное посещение загса ее нисколько не смутило. Хотя надо было ждать после этого посещения еще целый год (вот уж странный закон, уж если брак фиктивный, он и через год не станет лучше), но Веня сразу продал квартиру и отдал ей деньги — боялся, что она передумает и пойдет разводиться, и попросился жить к приятелю.

Иногда он приходил к Софочке, каждый раз объясняя, что случайно проходил мимо. Софочка наливала чай, доставала из шкафчика печенье, Веня не отказывался. Он радовался, если Левочка оказывался дома, они тут же пристраивались на уголке кухонного стола, и Веня рисовал смешные картинки. Появлялась Софочкина сестра, иронически косилась на «семейную идиллию» и начинала греметь у плиты кастрюлями. Веня догадывался, что пора уходить.

Визиты Вени были Софочке не интересны, но ведь не выгонишь человека. Она не очень понимала, зачем ему, русскому человеку, понадобилось уезжать, но Веня однажды, как мог, объяснил свою жизнь. Он закончил художественное училище, прикладное отделение, и всегда где-нибудь, что-нибудь рисовал — там рекламы разные, витрины оформлял, ну и всё такое. Но, пришли другие времена, и в новых рекламных технологиях он оказался ненужным, — объяснял Веня, глядя на Софочку грустными светлыми глазами. Они всегда у него были грустными. Но ей какое дело до его глаз. Неприкаянный мужичок. Бессемейный, что-то у него когда-то было, но не сошлось — Софочка в подробности не вникала. Мало ли их таких — перекати-поле. Там поработают-подзаработают, перекатятся еще куда-нибудь. «Хочется чего-то нового, пожить как-то иначе, посмотреть другой мир, а то так жизнь и кончится», — сказал Веня. Ну и ладно, мужичок тихий, невредный, пусть едет, как-нибудь там устроится, ее это, в общем-то, не касается.

Софочка доллары не транжирила — там пригодятся, мыла в домах подъезды, так и протянули с Левочкой до отъезда. Но наивность и незнание разных тонкостей подвели Софочку. Оказалось, что избавиться от Веника нельзя — пока, во всяком случае. И Веня без колебаний и даже весьма настырно поселился с ними в снятой двухкомнатной квартирке. Пришлось определить ему спальное место — на узком диванчике в салоне, а Софочка с Левочкой вполне умещались на двуспальной кровати в другой комнате, еще и много места оставалось. Ох, Софка, Софка, не сумела отделаться от мужичка, корила она себя. Но не выгонишь, хоть на улице и не мороз.

НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Что самое главное и самое интересное в Израиле? Ну, конечно же — шук!

На второй же день, расспросив очень милую и приветливую соседку Дору, разговаривавшую на смеси русского и украинского с добавлением непонятных и еще чуждых Софочкину уху слов, и прихватив большую матерчатую полосатую сумку, она отправилась на поиски шука. На одной из улиц, по которой Софочка шествовала не спеша и глазея по сторонам, она услышала громкие крики, шум… Убивают! Или грабят кого-то, встревожилась Софочка. Но всмотревшись на другую сторону неширокой улицы, догадалась — базар! Шук!

И Софочка погрузилась в этот шук, скоро полностью одурев от толкотни и гомона, от оглушительных выкриков и песен молодых, одинаково смуглых и глазастых продавцов. Спотыкаясь о чужие тележки, удивляясь невиданным фруктам и вздрагивая каждый раз, когда над самым ухом раздавался трубный вопль — ну и глотки луженые! — Софочка решилась. Сколько всего на прилавках — горы! Она купит только то, что хорошо знает. Главное — помидоры, огурцы и картошка, а там видно будет.

Софочка набрала в руки, сколько вместилось, огурцов, и понесла их к весам.

Молодой кудрявый продавец посмотрел на ее руки, тут один огурец выскользнул из растопыренных пальцев и упал на землю. Парень округлил и без того круглые черные глаза и рассмеялся. Поднял руку и ткнул пальцем вверх — Софочка проследила направление и увидела над собой толстую пачку голубых прозрачных пакетиков. Пока она их рассматривала, огурцы один за другим выскальзывали из ее рук и падали на землю. Продавцу это не понравилось, он выразительно покрутил пальцем у виска. Софочка покраснела, положила оставшиеся огурцы на высившуюся перед ней гору помидоров и ушла, слыша за своей спиной гортанный клекот — смеется, подлец! Она отошла подальше от «подлеца» и, остановившись в сторонке, стала наблюдать, каким образом происходит купля-продажа. Через полчаса она вышла из шука, нагруженная разноцветными пакетами, даже персики и груши купила. Одно ее немножко расстраивало — в кошельке осталось мало денег, так, мелочь одна, серебро и желтеньких монет несколько. Кидают пакеты на весы, долдонят что-то, Софочка дает и дает деньги, а кто знает, сколько надо и правильно ли сдачу дают. Конечно, обманули. Ведь бумажка в сто шекелей была! Однако, присев на скамейку и пересчитав, она успокоилась. Серебряных монет набралось на шестьдесят шекелей. А она столько всего накупила!

Спустя несколько дней Софочка снова отправилась на шук. Веня тоже просился, но она упорно брать его не хотела, нечего изображать семью! Она шла, не спеша, по рядам, сравнивая цены на табличках. «Геверет, геверет! Русия!..» Софочка глянула — кудрявый парень весь вылез из-за горы помидоров, сверкал зубами и глазищами и призывно махал ей рукой, потом засмеялся и указал пальцем на пакеты. Софочка тоже засмеялась, подошла и стала отбирать самые красные и крепкие помидоры, складывая их в пакет — продавец сам оторвал и протянул ей. С тех пор они подружились, — если, Софочка, забывшись, проходила мимо, он кричал ей: «Геверет! Русия!», и однажды даже спросил ее имя, и теперь звал: «София! Иды суда!»

Софочка в ульпане сделала упор на числительные, и скоро начала понимать, какую цену называет продавец и сколько она должна получить сдачи.

Как-то Софочка возвращалась домой с полной тележкой — пришлось обзавестись, очень удобно, и присела в маленьком скверике отдохнуть. Подошел подросток, черненький эфиопчик, и спросил: «Который час?»

«Эйн ли шаон», — ответила Софочка и услышала: «Так и скажи, что нет у тебя часов». Софочка воззрилась на него. Тут до нее дошло, что эфиопчик всё сказал по-русски, с самого начала. А она ответила на иврите. Даже в голову не могло придти, что эфиоп может спросить по-русски. Мальчишка расхохотался, сверкнул белыми зубами и белками, и побежал по своим эфиопским делам.

Ну уж, если даже чернокожие евреи (неужто они тоже евреи — Софочка в этом несколько сомневалась) заговорили на русском, таком трудном для них языке, то неужели она менее способна, чтобы выучить иврит? Вот Левочка уже вовсю тараторит и даже помогает Софочке в домашних заданиях, но Софочка пребывает в тяжких сомнениях — не нахватался ли уже мальчик в школе плохих слов. Некому заняться ребенком и проверить его словарный запас, Веня, хотя и оказался вдруг очень способным к языку, но ленится, ходит в ульпан через раз, и стал очень занят — работает. Сидит на центральной улице на пластмассовом стульчике и рисует портреты всем желающим. Черным фломастером чирк-чирк — через несколько минут очень похожий профиль вырисовывается на белом листе. Веня и в фас может изобразить, но за фас берет дороже. Случается — кто-то недоволен (конечно, женщина) и не берет свой портрет. Веничка приносит его домой и кладет в стопочку на полке. Как-то он показал Софочке изображение очередной «отказницы».

— Симпатичная дамочка, — удивилась Софочка, — почему же ей не понравилось?

— Дамочка заявила, что у нее нет второго подбородка, и она надеется, что никогда не будет. Ты видишь, Софа, там уже третий припухает!

— Она совершенно права! Кому нужна твоя правда! Что ты суешь ее людям?

Ты же не фотографию делаешь, а рисуешь. Рисовать человека надо красиво!

Веня задумался. И «отказников» стал приносить гораздо реже. Учить, учить надо мужиков, — подумала Софочка, они же сущие дети! Что Веник, что Левочка — никакой разницы. Вот Моню ничему не нужно было учить, он все понимал без всяких подсказок. Так то ж Моня!

Заработанные деньги Веня пытался отдавать Софочке, но она не брала. Нечего изображать семью. «Картис» банковский и так у нее, и приходится покупать и готовить на всех троих. Не подпустит же она мужика к плите! Что он там может «наготовить»!

ТРУДНОСТИ ЯЗЫКА И ВОСПИТАНИЯ

Софочка пришла с занятий в ульпане, встревоженная.

— Садись и учи! — Она протянула Вене листок бумаги с десятком слов, написанных русскими буквами.

— Что это? — Веня взял листок.

— Плохие слова! В ульпане одна женщина дала переписать. Веня уставился на Софочку.

— Надо знать, что ребенок говорит! И, если употребляет эти слова, надо наказывать!

— А кто наказывать будет? — поинтересовался Веня. Софочка не ответила.

Наказывать Левочку она не любила. Накричать, сколько голоса хватит — это да, но поднять на ребенка руку — никогда. Тем более, не могла доверить это Венику — вдруг он увлечется процессом.

— В угол поставлю. Я. — Решила Софочка.

Веня хмыкнул. Его самого в детстве ставили в угол. Пол-детства он простоял в углу. И вот результат. Ничего не добился. Ни денег, ни чинов, ни приличного костюма.

— Детей надо не в угол ставить, а ремнем драть! — сказал Веня.

— Ты, что ли, драть будешь? — подбоченилась Софочка.

— Я?… — смешался Веня. — Почему это я?

— Учи! — Софочка ткнула пальцем в листок.

Веня начал громко читать непонятные слова. — А перевод? — спросил он.

— Ну, вот же, всё тут есть… — Софочка наклонилась и стала водить пальцем — вслух она не решилась произносить такие скверные слова.

Но, кроме скверных слов, есть еще и другие, и запомнить их — это ж какую светлую голову надо иметь! А выговорить — язык сломаешь. После одного случая Софочка решила не раскрывать на улице рот, пока не выучит все слова.

Софочка как-то подошла к «суперу» и наткнулась у входа на коляску. А в коляске — такой херувимчик кудрявый! Софочка с умилением и с желанием польстить молодой, смуглой и тоже кудрявой мамаше, воскликнула:

— Гур яфе! Ах, какой гур яфе!

Мамаша вытаращила на Софочку круглые коричневые глаза. А Софочка не унималась и продолжала «гуркать». Тут мамаша замахала на Софочку руками и что-то быстро и возмущенно закричала. Конечно, Софочка не поняла ни одного слова, но обиделась и скоренько нырнула в магазин. Что уж, на ребенка нельзя взглянуть и слово ласковое сказать? Ну и обычаи!

Вернувшись домой, она заглянула к соседке Доре и поделилась своей обидой.

Как, как ты назвала дитенка?.. О, так она тебя побить могла! Гур — это щенок, или котенок, ну, в общем, зверенок. А ребенок — тинок! Или — тинокет, если девочка. Повтори: ти-но-кет.

Софочка, конечно, расстроилась. Встретить бы эту мамашу и извиниться. Да где ее теперь найдешь. Еще и выучить надо, как правильно извиняться. А то опять можно при каком-либо случае ляпнуть что-то совсем обратное. Учиться надо! Лимдод и лимдод, как завещал Ленин.

Но Дора прервала ее самонравоучительные размышления. Ей тоже хотелось поделиться своими несчастьями.

— Слухай, Софа, мий бааль зувсим сказився, чистый мешугене стал! Шлимазл полный! Слухай, чего вин учинив!

Софочка с любопытством приготовилась слушать. О чужих бедах всегда интересно узнать, да и не без пользы для себя. Дора, используя весь свой мыслимый, а вернее, немыслимый набор из доступных ей языковых сфер, с пылкой горячностью и гневно сверкая черными глазами, рассказала, что ее Яша учудил на работе. Собирал он там складные лестнички — для квартирного ремонта, или для других целей, хотя какие могут быть другие, не за книжками же наверх лазить, неужто тут у кого библиотеки дома есть, так Яшка за смену живо повкручивал все винты и собрал целых восемь лестниц. Восемь! А другие собирали по четыре! На третий день все его заненавидели. Вразумляли: не спеши! Оплата-то почасовая, а не поштучная. А он, дурень, и на другой день собрал восемь штук, и к девятой подступился. Хозяин всё приглядывался, да как наведет на других работников шороху! Так Яшке пришлось сбежать, чтобы не побили! Ну, не шлимазл ли? План перевыполнял! Думал, премию дадут, чи шо? Сейчас ходит, незнамо где — другую работу шукае! А всё клятое советское воспитание, чтоб ему ни дна ни покрышки!

Дора на минутку пригорюнилась, но тут же опять сверкнула глазами: — Вот как найдет новую аводу, так я ему уже сказала, чтоб теперь ни-ни! Не выступай! Делай, как все! Скольки другие делают, стольки и ты! И баста! Да-а, нашим мужикам тут тяжко, чешутся руки в них! Так нехай в другом месте почешут!

Софочка согласно кивала и думала, что надо непеременно рассказать Венику, чтоб не попал, как Яша, в неприятное положение. У Веника тоже руки на работу чешутся, читает на улицах все объявления, потом висит на телефоне, но пока результата нет. Не в посудомойки же идти, или за старухами ухаживать! Но про здешние нравы он должен знать заранее.

Но Веник на ее рассказ не обратил должного внимания и, похоже, для себя выводов не сделал. Он улыбнулся и сказал:

— Когда работа есть, надо ее делать, а ваньку валять — это для ленивых.

— Ну да, вот ты все переделаешь, а тебе не заплатят, ну, не добавят, тогда что?

— Умный хозин добавит, а от дурака я и сам уйду.

Софочка спорить не стала, не привыкла она с мужчинами спорить.

СЧАСТЬЕ РЕБЕНКА — В КОЛЛЕКТИВЕ

Софочка отправилась в школу. Надо же, наконец, посмотреть — как учат, чему учат, и почему не задают на дом уроков. Может быть, Левочка просто их не делает, что взять с восьмилетнего глупого мальчишки?

Она приоткрыла дверь и заглянула в класс. И застыла надолго с изумленным лицом. Такого она еще не видела. Дети, вместо того, чтобы прилежно сидеть за партами — да и не парты, просто столы, — занимались черт те чем. Кто жевал бутерброд, кто сидел верхом на столе спиной к доске, один мальчишка валялся на полу и радостно дрыгал ногами, а две девочки бегали туда-сюда и хохотали. Где же учительница? Наверное, у них сейчас переменка. Учительница нашлась — она стояла у окна, ела питу и запивала колой из бутылки. В синих тренировках и кедах на босу ногу, со встрепанными, выкрашенными в яркофиолетовый цвет волосами, с кучкой блестящих сережек в каждом ухе…

Софочка, в ужасе прижав ладонь ко рту, отступила от двери. Но Левочка! Левочку она там не видела. Софочка посмотрела на табличку — ну да, это 1-й класс, а ей нужен 2-й.

Но и во 2-м классе происходило то же самое. Только учительница другая — толстая, в короткой белой юбке и желтой майке. Её Левочка сидел за последним столом и что-то рисовал, высунув в усердии кончик языка. Надо же, какой хороший у нее ребенок, не то, что эти оболтусы. Орут, бегают и все что-то жуют.

Софочка решительно шагнула в класс. Учительница с готовностью и неописуемой радостью на лице двинулась к ней.

— Шалом! Ат шель ми има?

То есть, чья ты мама — это Софочка сразу поняла.

Софочка указала пальцем на Левочку. Учительница еще больше обрадовалась и вдруг перешла на русский, ломаный, правда, но всё же более понятный для Софочки.

Оказалось, что Левочка меод хороший мальчик, всегда веселый, ведь главное что? — чтобы дети были веселыми, контактными, дружились, кол-лек-ти-визьм! — по слогам выговорила учительница и рассмеялась. Она подошла к Левочке и вытащила его из-под стола, куда он залез, как только увидел Софочку. Взяв с его стола листок, она, не заглянув в него, понесла торжественно Софочке. «Малчик лубит рисоват!» — сообщила она радостно. Софочка глянула и похолодела. На листке была нарисована женщина — бесформенная, в короткой юбке, с толстыми ногами-столбиками и спиральками волос на голове — вылитая учительница, но до пояса она была голая — с тщательно вырисованными кружками и точками посередине. Софочка поспешно сложила листок пополам и любезно кивала — учительница продолжала свой искренний монолог о коллективизме.

— А математика? А письмо? — робко заикнулась Софочка, но ее вопрос прошелестел мимо. Учительница только слегка приподняла черные бровки и, не отвлекаясь на пустое, пела свою песню. Ребенок, который усвоил значение коллектива, будет в жизни счастлив, кен, кен! — сияла крупными белыми зубами учительница, но тут визг и топот отвлек внимание обеих. Коллективизм вовсю развивался в углу класса: две девочки, черненькая и рыженькая, визжали и таскали друг дружку за волосы. А Левочка сидел за своим столом и опять что-то рисовал.

Софочка вернулась домой потрясенная. Левочка вполне может вырасти неучем! Даже должен! Но, отзывчивая на чужие неприятности Дора, у которой было трое разновозрастных шлимазлов (к ним причислялся и муж), ее успокоила и всё объяснила. Дети растут здесь свободно, никакого принуждения, в младших классах всюду творится то же самое. Зато в старших классах дети берутся за ум, начинают учиться, родители нанимают репетиторов и — всё в порядке! Софочка была потрясена еще раз. Откуда у Левочки появится ум, если он сейчас не наберется его, и откуда у нее будут деньги на репетиторов!

Она поделилась своим возмущением с Веней, он сочувственно ее выслушал, немного подумал и сказал: — Хочешь, я буду с ним заниматься? У меня по математике была четверка. Надо глянуть в его учебники.

Конечно, Софочка захотела. Ребенок должен получить образование!

Левочку таки поставили в угол. За то, что рисовал учительницу в «неприличном виде», за то, что накануне припозднился вечером и не думает, что мать волнуется, за то, что. Набралось много «плохих поступков, которые не делают другие (подразумевалось — хорошие) мальчики», и Софочка поставила его в единственный свободный угол в салоне. На пятнадцать минут — больше не получилось, пора было обедать. Не может же ребенок ходить, нет, стоять голодный, и так ребра просвечивают. Потом постоит, думала Софочка, собирая на стол в кухне тарелки и прислушиваясь к звукам в салоне. Не вытерпела, прошла по узкому коридорчику и заглянула… Левочка с очень грустным лицом стоял, опустив долу глазки, а Веня ему что-то тихо говорил. Левочка поднял рыжие ресницы, усиленно моргнул, выжимая слезу, но слеза не выжалась, и он только утвердительно кивнул головой, видимо, не согласиться с Вениными словами не было никакой возможности. Софочка тоже заморгала, но слеза так же не выжалась, и она вернулась к тарелкам. Через минуту крикнула: — Обедать! — И добавила потише: — Всем.

Левочка, против привычки, ел медленно, тщательно прожевывая каждый кусочек, чему до сих пор безуспешно учила его Софочка, всё съел и даже вытер, не спеша, хлебом тарелку и задумчиво теперь жевал этот хлеб, с большим интересом разглядывая на тарелке цветочки. Видимо, с надеждой ждал амнистии.

Веня, давно покончив с обедом, возился в коридорчике — с утра задумал делать шкафчик для обуви, всё уже было припасено, на улице чего только не валяется, даже диваны выбрасывают совсем целые, а уж дощечек всяких — завались. Веня поглядел, как Левочка неуверенными медленными шажками направляется в ненавистный угол и сказал:

— Ну-ка, Лева, иди помогай, я один тут не справлюсь.

Левочка так и кинулся на зов, словно мечтал об этом шкафчике долгие годы.

К вечеру, объединенными усилиями, шкафчик был готов, внесен в салон, пристроен возле двери и поделен по полочкам. Левочка с удовлетворением раскладывал на своей полочке сандалии и кроссовки и косился на мать. «Хороший шкафчик», — сдержанно похвалила Софочка, и Левочка запылал всей своей рыжиной — веснушками, ресницами и голубыми глазами в рыжих точечках. С довольным видом он прошелся по комнате.

— Мама, а давай, поставим его в этот угол, здесь ему будет удобно. А то у дверей некрасиво.

О, хитрое еврейское дитя!

ЛОВИСЬ РЫБКА — МАЛЕНЬКАЯ И МАЛЕНЬКАЯ

Веня умудрился где-то вывихнуть палец и не мог рисовать. Он заскучал. Часика два в день он занимался с Левочкой, потом отпускал довольного окончанием мучений ребенка во двор, а сам с грустным лицом слонялся по комнате. Софочке это не нравилось — еще депрессия начнется, только и говорят вокруг и пишут в газетах про эту депрессию. В Союзе никто о ней понятия не имел.

Чтобы не оставлять Веню скучать одного, Софочка взяла его с собой на шук. Но там он куда-то делся. Исчез человек, как провалился. Софочка бегала с тяжелыми пакетами по рынку (тележку не взяла, рассчитывая на Веню), расталкивая неповоротливые чужие спины, зацепила ногой чью-то тележку, так, что та грохнулась, и пришлось бежать, унося ноги от гнева хозяйки, и тут, наконец, она увидела Веню. Он стоял возле маленького бассейна с живыми карпами и жадно их разглядывал. Софочка обрадовалась — нашелся! И сама удивилась этой радости. Став за спиной Вени, стукнула себя кулачком по лбу, приводя мыслящее устройство в надлежащее состояние. Софка, Софка, чего это ты? Куда он денется? Кому он нужен?…А что это за фифа рядом с ним стоит?

Возле Вени, что-то слишком близко, стояла маленькая полная и аккуратная дамочка и тоже глядела на рыб. Она что-то сказала Вене, он кивнул. У Софочки внутри ворохнулось недовольство.

— Веничка, — ласково пропела Софочка, вдруг сама не узнавая своего голоса. — Что ты здесь стоишь? Или рыбки хочешь? Так я вчера купила к Песаху двух карпов.

Дамочка оглянулась на Софочку, повернулась и ушла. Софочка проводила ее недружелюбным взглядом — ноги-то, ноги, выровняла бы их сначала, а походка — корова и только! Ходят тут, прилипчивые.

Веня потупил глаза и уперся в свои пыльные сандалии. Софочка тоже посмотрела вниз. Совсем разваливаются сандалии. Надо купить новые… А что еще?.. Новые брюки, или уж сразу парадный костюм?! Конечно, он занимается с Левочкой, и посуду моет, но это еще не повод… Разбаловать мужика — проще простого, он и возомнит что-нибудь. Софочка вспомнила прилипчивую дамочку и сказала:

— Веничка, пойдем домой… Я уже всё купила.

Она сунула Вене пакеты.

— Ты не знаешь, где тут рыбу ловят? — Спросил Веня. — Я бы удочку купил.

— Я думаю, что в пустыне. Ты что, раньше рыболовом был?

Веня воодушевился и всю дорогу рассказывал о наживках, удочках, блеснах и прочей дребедени. Софочка слушала невнимательно. Веня сник, опять поскучнел, и до вечерних новостей по телевизору промолчал, сидел в кресле в углу, листал русско-ивритский словарь и что-то шепотом заучивал.

После Песаха (карп получился у Софочки превосходный) Веня попросил у Софочки немного денег. Поскольку просил он в первый раз, она без звука дала тридцать шекелей, подумав, положила сверху еще пять: — «на пиво». И ушла на работу. Уже три месяца Софочка прирабатывала «по-черному» — убирала у одинокой интеллигентной старушки, готовила ей, а та платила, не слишком скупясь. Но такая хорошая работа попалась Софочке не сразу. Убирала она сначала у польской еврейки. Худющая, истончившаяся до сухого морщинистого стебля, она ходила следом за Софочкой, что-то бормотала на смеси польско-русско-идише, показывала поблекший синеватый номер на руке и твердила про Освенцим. Ладно бы только ходила и твердила, так она устроила Софочке «свой Освенцим» — так Софочка сказала Вене. Софочка ежедневно ползала по мокрому полу и мыла плитки — по два рядочка, потом надо было менять воду и мыть следующие два рядочка, а хозяйка стояла над ней, или, устав, садилась на стул и бдительно наблюдала процесс, то и дело тыча недовольным пальцем в пятнышки. Так пятнышки-то не от грязи, плитки такие — рябенькие. Но разве докажешь! И куча разных салфеточек — каждую неделю их стирать и раглаживать тщательно утюгом, опять же под наблюдающим недреманым слезящимся оком. А платила «освенцимка», с трудом выпуская из дрожащих пальцев каждый шекель, хотя пенсия у нее была приличная.

И Софочка сбежала. Дора — добрая душа — нашла ей другую старушку, и с этой Софочка сразу поладила.

Вернувшись от своей старушки через два часа, Софочка не увидела в квартире Веничку. Телевизор молчал, радио «Рэка» тоже не вещало. Левочка, конечно, во дворах шманяется с дружками, но этот-то где… В кухне нет, в туалете нет… моется?.. Дверь в ванную сразу поддалась. Софочка увидела неподвижную Веничкину спину. Он сидел на табуретке, наклонив голову над ванной, и не шевелился. Софочка осторожно, не дыша, заглянула через его плечо. В ванне было много «дорогой» воды. В воде что-то искрилось и трепыхалось. Головастики, что ли?.. Рыбки! Много маленьких юрких рыбок сновали туда-сюда, вдоль ванны и поперек, резвились, всплывали, шевелили плавничками и снова уходили вглубь. Софочка зачарованно следила за ними, совершенно не понимая, что происходит. Вдруг она заметила, что над водой свисает короткая удочка, а в середине ванны красуется голубой поплавок. Поплавок вздрогнул и заплясал. «Клюет!» — изумилась Софочка. Про себя, конечно. Она тихо-тихо прикрыла дверь и на цыпочках отошла. Воды, воды сколько набрал! — негодовала Софочка. Платить-то кто будет? Свихнулся Веничка. Если вот сейчас «психушку» вызвать, точно заберут. Софочка попыталась представить Веничку в психушке, наголо обритого, с вытаращенным бессмысленным взглядом и поежилась. Да нет, не свихнулся он, конечно. Видно, тоска заела.

Софочка вернулась в ванную и, словно видела подобную картину много раз, спокойно позвала Веничку помочь почистить картошку. Веничка смущенно посмотрел на нее и согласно кивнул.

Рыбки жили в ванной несколько дней. Пока Веничка с Левочкой не выловили на удочку с насаженными на крючок хлебными шариками, всех. Пойманных Левочка отдавал соседскому толстому серому коту, тот хрустел ими и потом с вожделением облизывался. Когда рыбки кончились, Софочка мыла этой водой пол, сливала в унитаз, так что большого убытка не случилось. Веничку она не ругала, только часто поглядывала на него. А он вдруг повеселел, словно, наконец, утолил свою страсть. Но Софочка подумала, что это ненадолго. Или еще рыбок купит, или другое придумает. Что-то давно он рисовать не ходит. Ну и пусть, чем красоток капризных рисовать, лучше дома дело найти, вон стульчик Левочкин совсем развалился.

Стульчик Веничка починил быстро, Софочка даже удивилась. Да, Веничка то и дело заставлял ее удивляться.

ИУДЕЙСКИЕ РАЗБОРКИ

Следующее увлечение Венички не стоило Софочке ни гроша. Веничка стал играть в домино. До обеда он пропадал в парке неподалеку от дома. Возвращался голодный, с веселым блеском в глазах. Софочка принюхивалась — не пахнет. А для Софочки основа жизни — трезвость. Моня тоже не пил. Только на Первое Мая, или на Песах. Исключительно красное вино — говорил, для здоровья полезно. Ах, Моня-Моня… Здесь красного вина всяких сортов, и так дешево.

Софочка сходила все же в парк — прогуляться. Посмотрела издали на компашку из пяти мужиков за большим деревянным столом. Четверо играют, а один смотрит. Сидят, стучат по столу, весело вскрикивают. Рядом с Веничкой носатый Шимон из соседнего подъезда… Шимон тоже не работает, всё жалуется на болезни, а жена пашет на двух работах. У Софочки с Веней еще «корзина» идет, а когда закончится, надо денежную работу искать.

Софочка на другой день встретила на улице носатого Шимона и сказала: — Какой стол там у вас хороший, в парке… Для вас, доминошников, что ли, специально сделали?

— Ага, для нас. Веник твой сделал. Натаскал досок и построил. Руки у твоего мужа, что надо!

А потом что-то случилось. Веничка пришел из парка хмурый, и на другой день сидел дома. На следующий день тоже. Софочка пыталась подступиться и так и этак — Веничка не поддавался. Наконец, сдался.

— Не подхожу я им, — упершись в экран телевизор, где девицы в цветастых сарафанах плавно водили хороводы, нехотя сказал он.

— Как это? Почему?

— Рылом не вышел. Рыло у меня другое…

— Какое? — настороженно спросила Софочка.

— Какое-какое… Русское!

— Ну и что?

— А то… Сказал один… Чего мол я сюда явился… и по какому праву, понаехали тут всякие гои. Ну, и еще кое-что.

— Подрались?

— Почти. Разняли нас. Но я туда больше не пойду.

— А как зовут его?

— Моисей. А тебе зачем?

Софочка очень хорошо поняла Веничкину обиду. Надо принимать меры.

Ох, Софка, Софка, и чего это ты так разволновалась, поругивала она себя по пути в парк. Софочка подошла к столу и разглядывала мужчин. Шимон здесь. а больше никого она не знает.

— А кто будет из вас Михаил? — любезно спросила она.

Один поднял голову и, держа в руке костяшку, вопросительно глянул на Софочку. Недоуменно шевельнул ершистыми черными бровями.

— Это ты, значит, Михаил? Там Михаил — здесь Моисей. Там Семен — здесь Шимон. Там ни в Бога, ни в черта не верили, а здесь в синагогу бегаете. Там яички красили, а здесь мацу кушаете. Теперь — евреи! Вы все — эмигранцы-побежанцы! И всё. И нечего строить из себя еврейских праведников! Ишь ты, русские им не подходят, такие да сякие! А вы кто? Иудеями себя возомнили? Обрезание уже сделали, или как? А там вы кто такие были, небось, паспорта свои не любили показывать? И где ваша дружба народов, про которую с детского сада вам талдычили? А стол этот кто вам сделал? — Вениамин, муж мой! И он, между прочим, не заявляет, что раньше профессором был, или директором, как вы все — все в начальниках были! Неужто? А Веничка руками всю жизнь работал — вот! — Софочка хлопнула ладонями по столу так, что черные с белыми горошинами костяшки подскочили. Она обвела глазами изумленные лица. — Чего расселись-то? Доминошники! Там ничего хорошего не построили, и тут ничего не делаете!

— А чего тут делать-то, — примирительно сказал один. — Работы нет.

— Как чего? Пустыню осваивать. На ваш век хватит.

Мужчины рассмеялись. Они с любопытсвом смотрели на Софочку и перешептывались.

— А чего же твой Вениамин не осваивает? — спросил носатый Шимон.

— Будет, будет. Вот в себя немного придет после перемены климата, и будет работать. Он на все руки мастер, дома не засидится.

Хорошо так, дружелюбно поговорили. Софочку даже играть пригласили, но она отказалась. — Я в карты могу, в дурачка, а эту игру я не понимаю.

Веничка опять стал ходить в парк — за ним пришел Моисей и позвал. Сказал: — Ну, мало ли что, между своими, бывает… Пива лишку выпил, и понесло.

НАКАМИРА — ИДЕАЛЬНАЯ СЕМЬЯ

В дверь позвонили. Софочка, как обычно, не заглядывая в глазок, открыла. Две девушки — маленькие, аккуратненько одетые, с хорошенькими, то ли китайскими, то ли японскими личиками, радостно заулыбались, сложили руки лодочками, и кланяясь, быстро залопотали — кажется, на иврите. Софочка ровно ничего не поняла и сказала, что лучше бы «русит». «По-русски! Мы немножко по-русски!» — просияли девушки и показали какой-то проспект. Там было по-русски написано про идеальную семью, про воспитание идеальных детей, пунктов было много, Софочка не вникала, девушки так радостно сияли круглыми личиками и узкими глазками, объясняли — «семейная акция!», ничего не оставалось, как пригласить их войти.

— Где муж? Муж? — оглядывались они. Софочка развела руками: «Ушел».

— Фото есть, фото? Фотография? — дружно зачирикали девушки.

— Фото?… Кажется, есть. — Софочка порылась в тумбочке и достала маленькое цветное фото Вени, из оставшихся после фотографирования в аэропорту.

— О! О! Красивый! Как у нас, как в Япан!

Что там такого красивого. И вовсе он на японца не похож. Ну, если им так кажется.

На какой-то бумаге она расписалась, написала в графе свой номер телефона — наверное, для отчета перед начальством им нужно.

Девушки, щебеча на русском, иврите и японском, положили фотокарточку на стол, накрыли ее куском прозрачной пленки, достали из сумки бутылочку с соком и маленький стаканчик, и предложили Софочке выпить. Она пила немного терпкий и горьковатый сок, они радостно наблюдали, потом вылили несколько оставшихся капель на пленку. — И он тоже! — пояснили они и захлопали в ладоши. — Мишпаха това! Мишпаха яфа! — кричали они, смеясь. Софочка была рада, что Вени нет, как бы он на всё это посмотрел… Девушки смочили водой (у них в сумке была и бутылочка с водой) руки себе и Софочке и попросили повторять за ними. Софочка, смеясь, шлепала себя мокрыми ладонями по щекам, по голове, повторяла слова на незнакомом языке, и все дружно захлопали в ладоши. Софочке было ужасно забавно, японочки так увлекли ее своим шаманством. но вдруг она почувствовала резкое головокружение, в глазах потемнело, она пошатнулась, и последнее, что Софочка ощутила — как ее, ласково что-то приговаривая, подхватывают и аккуратно укладывают на пол.

Софочка очнулась. Увидела где-то далеко над собой белый потолок. Потолок медленно приблизился и остановился на привычном расстоянии. Почему она лежит на полу. Как болит голова, и немного подташнивает. Софочка села, но быстро встала и побежала в туалет. Ее стошнило, и стало полегче. Софочка вернулась в комнату. Что же это такое? Разбросанные вещи, выдвинутые ящики. Головная боль немного отступила, и тут мысли сразу прояснились. Девушки! Японки! Завертели, задурили, напоили чем-то… Боже мой! Какая же она дурочка! Документы, документы где?.. Софочка в ужасе перебирала вытряхнутое на пол имущество. Документы валялись под стулом. Уф-ф! А банковский «картис» и карточку с номером счета она всегда держала в укромном месте в кухне, негодяйки туда не добрались. Кошелек в сумке, конечно, оказался пуст. Там было двести шекелей — потеря, но можно пережить. Софочка потрогала уши — сережки золотые на месте. Не заметили под волосами. А вот колечка с бирюзой на пальце нет… Жалко, Моня подарил перед свадьбой.

Злясь и обзывая себя разными словами, Софочка стала наводить порядок. Она бы поплакала, но ей было так стыдно за свою глупую доверчивость, и она так злилась на себя, что слезы, на миг подступив к глазам, сразу высохли. Только бы Веник не явился сейчас. Ну, а если явится, она скажет — генеральная уборка. Что-то еще беспокоило её. А. а доллары? Пять тысяч?! Софочка бросилась опять в кухню, дрожащими руками достала из подвесного шкафчика металлическую яркую банку с надписью «Кафе» и открыла. Манная крупа желтела ровненько и нетронуто. Все, даже Левочка, терпеть не могли манную кашу, поэтому она и купила манку — никто не тронет. Софочка все же просунула внутрь палец и нащупала сверточек. На месте! Доллары на учебу Левочке, на университет. В Израиле всё денег стоит, больших денег. Софочка так обрадовалась, что теперь у нее покатились градом слезы. Вытирая их, она вернулась в комнату. А что это за бумага на столе. Софочка пробежала глазами. А, тот текст, что они сунули ей, когда вошли. Разные красивые слова про идеальную семью и воспитание идеальных детей. Под текстом было напечатано буквами покрупнее: «Председатель Семейной Федерации за всемирный мир», и синими чернилами подпись — ТАКАЕ НАКАМИРА, и ниже японские иероглифы. Да, эти мерзавки что-то говорили про этот листок, мол, можно в рамочку и повесить на стенку. Ага, и самой рядом повеситься — наглядный урок другим «идеальным семьям». Ой, а она еще где-то у них расписалась, и телефон свой дала. Идиотка! Теперь ни к телефону не подойдет, ни дверь никому не откроет!

В дверь позвонили. Софочка застыла. Звонок повторился. Софочка с замершим сердцем тихо подошла и посмотрела в глазок. Веничка. Она готова была броситься ему на шею и всласть наплакаться. Ну что бы ему раньше придти, когда эти ужасные японки только вошли.

Софочка открыла дверь.

— Где ты пропал? Уже обед готов давно. А я тут уборку затеяла.

БОЛЬШАЯ ДРАКА ЗА МАЛЕНЬКУЮ СТРАНУ

В пятницу, с утра, Софочка с Веней надумали пойти в каньон — торговый центр. Вернее, это Софочка надумала и решила взять с собой Веника. Чтобы опять не накупить лишнего, ерунды какой-нибудь. А то как-то ходила она туда одна, так чего только не притащила домой. Веня рассматривал и удивлялся.

— А это зачем? — повертел он в руках причудливую маленькую вешалку с двумя «позолоченными» крючочками. — У нас же есть.

— Понравилась… — Теперь Софочка не понимала, зачем она польстилась, ей даже неудобно стало. И к чему она купила эти фарфоровые подставки для яиц, они яйца всмятку не едят. Лучше бы подсвечники купила, уж очень красивые были. Таки нет, дорого показалось.

Вешалку Веня прибил в спальне за дверью, чтобы халат каждый раз в шкаф не вешать, пояснил он, и Софочка успокоилась.

Они уже приближались к каньону, но Софочка вдруг присела на скамейку — ремешок на босоножке расстегнулся. Пока она возилась с ремешком, Веничка стоял рядом и смотрел на образовавшуюся толпу перед входом в каньон. Софочка встала, но они не успели и шагу сделать, как впереди, в нескольких метрах от них, в самой толпе что-то грохнуло, повалил дым, и из этого дыма стали с криками выскакивать люди, некоторые выбегали и сразу падали.

Софочка тоже закричала, попятилась назад и рухнула на скамейку, с ужасом глядя на страшную картину. Завыли полицейские и санитарные сирены, появились носилки, мужчины в голубых форменных рубашки суетились и оттесняли любопытных, перед скамейкой собрался стенающий народ, а Софочка сидела за спинами людей в полной прострации.

— Софа… Софочка, — Веня взял ее дрожащую руку, — пойдем отсюда. — Не плачь, Софа.

Он всю дорогу держал ее крепко за руку, а дома заставил выпить вина, и выпил сам.

— Веня, — с плачем сказала Софочка, — если бы не моя босоножка, мы бы тоже туда успели… А Левочка… — Она еще громче зарыдала, — Левочка… остался бы оди-ин… пришел бы из школы, а нас не-ет.

— Ну, успокойся… Нам повезло, а другим… Что за страна, то там терракт, то тут.

— Так ты уезжай, — плача, сказала Софочка, — зачем тебе тут…она не договорила.

— Вот придумала! С чего это я уеду! Не дождешься, — улыбнулся он и погладил Софочку по голове. Софочка притихла.

— Пойду-ка я, встречу Леву. Чтобы не загулял куда-нибудь, — сказал Веничка, — а ты ляг, или еще вина выпей, оно успокаивает, а мы с Левой скоро.

Веничка ушел, а Софочка сидела за столом и тупо разглядывала яркую наклейку на бутылке. Как иногда же страшно бывает, и ничего не сделаешь. Одно дело слышать по радио, или видеть быстрые кадры на экране, сидя на диване с чашкой чая — да, ужасно, да, жалко, и когда же это закончится, как будто война идет, а может быть, уже война? И тут — увидеть своими глазами. крики, стоны, амбулансы… Боже мой! Ты видишь сверху и всё это позволяешь? Каких-то двух минут не хватило, чтобы дойти туда — до смерти, или до покалечения. Бог, значит, спас ее и Веничку, но почему только их. Они ничем не лучше тех, что тоже пришли за покупками. Такая маленькая красивенькая страна, а ее вокруг все ненавидят, и всё взрывают и взрывают. Нигде евреям нет покоя, даже в собственной стране. Софочка несильна была в истории, но свято верила, что земля, на которую она ступила с трапа самолета — еврейская, и ей здесь предназначено жить и растить Левочку. А Веничке тоже здесь нравится. Нет, Веничка не уедет, не бросит их… Даже если она ему доллары отдаст. А вдруг надумает?.. Но что же они не идут так долго?

Софочка бросилась к окну, а там уже Веничка с Левочкой идут… Веничка положил руку Левочке на плечо и что-то говорит ему, а Левочка с серьезным лицом слушает.

БРОШЕННЫЙ ДОМ

Однажды вечером Софочка почувствовала боль в левом боку, ближе к спине. Сначала кололо несильно, а потом как шилом. Всю ночь она, тихо постанывая, вертелась на постели, отчего Левочка тоже стал недовольно брыкаться и что-то сквозь сон бормотать. Наутро боль не прошла, стала еще сильнее. Софочка отправила Левочку в школу и сказала Вене, что сходит ненадолго в поликлинику. Веня хотел что-то спросить, но Софочка уже повернулась спиной — докладывать, где и что у нее болит, она не собиралась.

Перед кабинетом врача все стулья были заняты больными, но долго ждать Софочке не пришлось — из кабинета пациенты выскакивали один за другим, и Софочка им завидовала — наверное, у них уже ничего не болит. Не зря говорят — больному только от разговора с хорошим врачом становится лучше. Тем более что врач по-русски говорит (к такому и записалась!), значит — своя, олимка.

Дородная, белолицая и подбородистая, с выкрашенными желтыми волосами (а темный пробор-то виден — Софочка очень наблюдательная, и почему это здесь так любят краситься в блондинок?) врачиха протянула руку к Софочке за пластиковым синим «картисом», вставила его в прорезь компьютера и забегала по клавишам пухлыми, унизанными кольцами, пальцами. Софочка показала рукой, где у нее болит, сказала, что, кажется, у нее температура, врачиха скользнула в ее сторону взглядом и снова уткнулась в экран. Софочка стала считать кольца, но быстро сбилась, потому что на каждом пальце их было не по одному. Послышалось жужжание, сбоку на стол выполз белый лист, и врачиха протянула его Софочке: — Анализ. Кровь. — Коротко сказала она.

Не очень удовлетворенная Софочка — при чем анализ, когда ей так больно — вышла из кабинета, прошла несколько шагов и пошатнулась. Молоденькая секретарша с компьютером, люди вместе со стульями — всё вдруг куда-то поехало, и мгновенно вовсе исчезло.

Очнулась она от противного воя сирены и поняла, что лежит в машине и её куда-то везут.

Софочка пробыла в больнице три дня, у нее оказалось воспаление почек, Веничка навещал ее каждый день и приносил фрукты. Софочке было больно и тоскливо, она уже с утра смотрела на распахнутые двери палаты и, когда в них возникал Веничка, она деловито давала ему указания — как сварить суп, и чтобы не забыл положить туда картошку, и нельзя кормить Левочку одними пельменями, и. и. Веня только хмыкал и согласно кивал, спрашивал, сильно ли болит, сочувственно смотрел на Софочку, потом уходил, и Софочка глядела ему вслед и вздыхала: дом совсем брошенный. Она грустно разглядывала сквозь большое окно чистое голубое небо, на котором летом почти не бывает облаков, и думала о том, что Веник вряд ли сварит хороший суп, и как там Левочка без ее присмотра, и почему это Веня так быстро сегодня ушел, конечно, разве кого интересует больная женщина, женщина должна быть всегда здоровой.

Вокруг была постоянная суета, забегали и выбегали улыбчивые медсестры — то таблетку, то укол, подходили важные и недоступные врачи, задавали одни и те же вопросы, медсестра переводила, они кивали и с достоинством удалялись. К чернокожей и мелкокудрявой молодой женщине на соседней кровати толпами ходили кудрявые родственники и гомонили возле нее часами, Софочка раздражалась и сердито задергивала зеленую занавеску между кроватями, но тогда ей казалось, что она слишком одна, и Софочка дергала занавеску обратно. А что, если она месяц здесь пролежит! — с ужасом думала она.

Но, слава Богу и врачам, в Израиле лечат быстро, и на четвертый день Софочка была дома и жаждала вернуть свои бразды правления.

Как ни странно, в квартире наблюдался порядок, не было ни пыли, ни грязной посуды в раковине, а в холодильнике из глубокой миски торчала ножками вареная курица.

— И суп есть? — недоверчиво спросила Софочка. Веничка кивнул и показал на плиту — там стояла закрытая кастрюля.

— Не суп, а бульон, — поправил он и добавил: — Леве понравился.

— Спасибо, — сдержанно сказала Софочка, и Веничка скромно улыбнулся.

— Пойду, постираю, — неуверенно сказала Софочка, — я тогда собиралась, но не успела.

— Да ладно, не беспокойся… Садись, поешь и отдыхай.

Но Софочка была упряма и направилась в ванную. Бак стиральной машины был пуст. Она постояла, разглядывая блестящую дырчатую внутренность. Нет, Моня никогда ничего такого не делал. Да она, слава Богу, и не болела. А если бы заболела, то всё равно бы встала. Она привыкла всё делать сама и считала, что иначе и быть не может.

КОФЕ СО СЛИВКАМИ

Софочка проснулась поздно и, еще с закрытыми глазами, стала ругать себя — опять проспала! Но она лукавила сама с собой. Потому что уже неделю она утром просыпалась позже, чем обычно. Софочка погладила пустую подушку рядом и прислушалась. Веничка, как ни старался не шуметь на кухне, но, то чашка звякала о тарелку, то ложка стукнет по сковородке, а вчера такой грохот устроил — кастрюлька для варки яиц упала на пол, а пол ведь каменный, Софочка так и подскочила на кровати, подумала — арабы бомбят! Конечно, Левочка уже ускакал в школу, и не с куском булки в руке, а нормально позавтракав — слушается он Веничку, только глаза таращит, но без звука.

Интересно, что Веничка готовит сегодня на завтрак? Софочка потянулась всем телом и зажмурилась. почувствовала, как жар приливает к щекам. Да, она и представить себе не могла, что такое может случиться. Её сыночек Левочка вдруг перейдет спать на диванчик в салоне — и с каким удовольствием! — а Веничка.

Неделю назад они пошли вечером прогуляться. Ну, просто так прогуляться и всё. Хотя такого у них не было заведено. Веничка сказал: — Пойдем, Софочка, погуляем. Может быть, в кино сходим, идет новый русский фильм… Что это мы, дома да дома…

И правда, подумала Софочка, все гуляют, по городу, или в парке, тем более что Веничка в новых брюках и сандалиях, и рубашка новая, красивая — белая, в голубую клеточку.

В кино они не попали, билетов уже не было, посидели на улице в кафе, пили кофе «капуччино» и ели очень вкусные пирожные. Веничка расплатился сам.

Софочка догадывалась, откуда у него завелись деньги — два дня уходил рано, приходил уже к ужину, похоже, ремонт кому-то делал — на руках и на старых рабочих брюках следы краски.

А потом, после кафе, Веничка купил ей цветы. Ей! Цветы! Она в растерянности держала в руках букет белых хризантем, обернутый в блестящую фольгу и перевязанный алым бантом, и молчала, а Веня улыбался. И вдруг обнял Софочку за плечи и поцеловал в щеку. А кругом народ, все гуляют — пятничный вечер, шабат наступил. Вон мужчина с женщиной, тоже не молодые, оглянулись. Софочка зарделась как школьница. И опять ничего не сказала.

Потом они сидели на скамейке в полутемном парке, а букет лежал рядом. Потому что Софочкины руки были заняты. Волосы на затылке у Венички были мягкие и кудрявые. «Тебе стричься пора!» — заявила Софочка, выкручиваясь из крепких объятий, ну и силища у него! Веничка недоуменно провел рукой по голове — причем тут, мол, его стрижка. Как-будто Софочка сама знала! Она встала и пригладила растрепавшиеся, как ей казалось, волосы. От помады, наверное, и следов не осталось. Раньше не красилась, с чего это ей вздумалось. Что же это такое делается? Ну, Веник, ну Веник… Дома она займет свои прежние позиции!

— Знаешь, — сказала Софочка, усевшись на скамейку на приличном расстоянии от Венички и глядя в ночное небо, — здесь звезд гораздо меньше, чем там.

— Зато они ярче… наверное, здесь ближе к Богу.

— Ты веришь в Бога? — удивилась Софочка.

— Ну как сказать… Кто-то же привел меня сюда.

Я привела, хотела сказать Софочка, но промолчала. Ведь и ее кто-то, или что-то привело сюда.

— Выбери себе звезду… скорей, а то облако наплывает!

— Зачем? — засмеялась Софочка.

— Она будет твоя. Навсегда.

Пока Софочка вглядывалась и выбирала звезду, Веничка придвинулся и обнял ее за плечи, но Софочка не пошевелилась, ее вниманием целиком овладели звезды. Но облачность уже надвинулась, яркие искорки в небе исчезли, и Софочка решительно встала.

— Софочка, — сказал безмятежно Веня по дороге домой, — знаешь, чего мне хочется?

Софочка молчала. Мало ли что ему теперь хочется.

— Мне хочется иметь мотоцикл. На работу ездить, на. рыбалку.

О чем это он. ни работы, ни рыбалки, разве опять в ванне. Софочка представила Веничку верхом на мотоцикле и расхохоталась. Веничка тоже рассмеялся. На них вдруг напал неудержимый смех, и они смеялись до самого дома над каждым сказанным пустяком.

А дома. Софочка была потрясена поведением Венички. Он сказал тихо Левочке всего несколько слов, и Левочка вмиг побежал в спальню и появился в дверях со своей подушкой и одеялом, и рожица у него была такая довольная. Пришлось доставать из бельевого шкафа простыню. Левочка притащил в постель свои игры и ничем другим уже не интересовался. А Софочка прошла в спальню и сидела на кровати, притихнув, как мышка.

Вошел Веничка с мокрыми после душа волосами.

— Софочка, я освободил ванную… Ты идешь?

Софочка попыталась прошмыгнуть мимо него. Больше всего ей хотелось устроить громкий скандальчик, наорать на Веника и поставить его на место. Но Левочка уже лег, может быть, и заснул…

Веничка не дал ей проскочить, обнял и прижал к себе.

— Ну, хватит упираться… В конце концов, мы с тобой женаты уже. целых полгода! Даже немного побольше. — Он стал целовать Софочку в губы, шею. Ну не устраивать же скандал посреди ночи!

Наутро Софочка старалась убедить себя, что Веничка применил нахальный и беспардонный натиск, но быстро оставила это пустое занятие. Во-первых, потому что через неплотно прикрытую дверь доносились вкусные запахи, и оказалось, что на столе в кухне ее ждал горячий, пышный, посыпанный укропом, омлет, кофе со сливками, и даже готовые бутерброды лежали на тарелочке. Лева позавтракал и пошел гулять, — сообщил Веничка. Во-вторых, Веничка. А, может быть, это было во-первых. Моня никогда в жизни не готовил ей завтрак, и Моня никогда. Да что всё Моня и Моня!.. Он ни разу, даже Восьмого марта букетика ей не подарил, только и знал свою экономию, а уж в постели. пять минут трепыхания (всегда удивлялась — что в этом женщины могут находить хорошего), и Моня уже спит лицом к стенке, и храпит, как. как. А что такое кофе со сливками, она и понятия не имела.

Софочка вошла в кухню в розовом шелковом халатике, который еще неделю назад лежал в чемодане на самом дне — приберегался, непонятно зачем. Веничка снял фартук и пододвинул Софочке стул. Она сидела, разглядывая салат из огурцов, красного перца и помидоров, украшенный веточками петрушки, бутерброды с ветчиной. Всё выглядело так красиво и аппетитно, и это было приготовлено не ею… Целую неделю он готовит завтраки, хотя никто его не просит.

— Веня… — сказала Софочка, глядя на блюдо с салатом, — Ты меня любишь, что ли?

Веничка, прожевав помидор, отложил вилку. — А разве я этого не говорил?

— Нет. — Софочка мотнула головой, продолжая разглядывать салат.

Веничка смотрел на нее, и его серые с синевой глаза смеялись.

— А с чего бы я на тебе женился? Просто так, что ли?

Софочка растерялась. Она не знала, что и думать. Ведь ясно, почему они в ЗАГС ходили. Она подняла глаза и поняла, что Веня шутит, забавляется. Никогда не поймешь его, всю неделю вот так — смеется и шутит.

— Софочка, а не выпить ли нам вина? По случаю шабата, конечно. Ну и еще один повод есть.

— Какой же? — полюбопытствовала Софочка, следя, как Веничка достает бутылку, рюмки, разливает вино.

— Меня берут на работу. Постоянную, — подчеркнул Веничка. — В деревообделочный цех. Ну и. сегодня неделя, как ты стала моей женой. уже не де-юре, а де-факто. Я сначала очень боялся тебя… и даже думал, что всегда буду бояться.

Софочка слушала, затаив дыхание.

— Но потом… ты мне нравилась всё больше и больше. А когда ты меня приревновала на рынке.

— Я? — вскинулась Софочка. — Приревновала?!

— Да-да, не притворяйся, что не помнишь! Вот тогда я посмотрел на тебя иначе.

— И что? — Осторожно спросила Софочка, еще сердясь на его целиком выдуманное предположение. Подумаешь, посмотрела вслед какой-то корове.

— Ничего… С тех пор я за тобой ухаживаю. Неужели ты не заметила?

— Врешь ты всё. Ты за мной не ухаживал.

Но Софочка опять лукавила. Веничка ведь не только чистил картошку и ходил в супермаркет за продуктами. Он беспрекословно бросался исполнять всё, что она просила — почистить, повесить, прибить, и она все время встречала его странный и слегка напряженный взгляд, а однажды он открыл дверь в спальню, а она как раз переодевалась, так Веничка вовсе не поспешил извиниться, и даже несколько задержался, пока Софочка открывала рот, чтобы возмутиться. Вот так он постепенно и наглел, а теперь что уж — обратно из постели не выскочишь. Ох, Софка, пожурила она себя, врешь ты сама себе, и давно врешь.

— Ну, ладно. Наверное, я неправильно ухаживал. Ничего, я теперь наверстаю…

Веничка встал, подошел к Софочке, поднял ее и посадил к себе на колени. Она пыталась вывернуться из его рук, но силы женские так невелики.

ЭПИЛОГ, без которого никак нельзя

Как пробежали три года, Софочка не успела и заметить. Левочка подрос и посерьезнел — ума все-таки прибавилось (спасибо Веничке), его рыжие волосы посветлели — выгорели на горячем солнце. Софочка еще немного раздалась в бедрах — жаркий климат и кофе со сливками к добру не приводят.

В пятницу вечером Софочка ставит свечи в подсвечники, а Веничка зажигает. В синагогу Софочка еще не ходит, только раз в год в Иом-Кипур. Она бы ходила, но ей хочется с Веничкой, но он ведь… не обрезание же ему делать. Левочке вот делали, так бедный ребенок помучился.

Веничка с Софочкой купили квартиру — в кредит, конечно, на целых двадцать восемь лет, еще и Левочке останется выплачивать. Случалось у них еще много всякого — и хорошего, и не очень. Бывали даже крупные семейные разборки — Софочка оказалась, к собственному удивлению, очень ревнивой, но Веничка на нее за это не сердился, и всё заканчивалось полным примирением — свою невиноватость Веничка обычно доказывал в самой дальней и очень уютной комнате (молоко и мед текут, как оказалось, именно в этих стенах). Софочка даже хотела родить, но ничего не получилось, и Веничка успокаивал её — есть же у них Левочка!

Каждый шабат Веничка разливает по рюмкам вино и говорит: «Лехаим»! А потом неизменно добавляет: — «Ты еще не жалеешь, Софочка, что сделала со мной фиктивный брак?» Софочка обычно не отвечает. Но иногда в шутку сердится и говорит: — Ну что ты! Я с самого начала в тебя влюбилась! А когда ты стал ловить рыбок в ванне, я была от тебя без ума!

— Да, — вздыхает Веничка, — когда же я выберусь на рыбалку, говорят, здесь есть хорошие места и клев замечательный.

Соседи

Накануне вечером к Науму вселили соседа. Разумеется, не в его комнату, а рядом. В хостеле каждому полагалась своя — с полуметровым закутком, где едва помещалась маленькая газовая плита на две конфорки, и еще один закуток за фанерной дверцей для душа и унитаза. Здание хостеля старое, еще в 50-х годах построили, когда-то в нем жили рабочие, а теперь — одинокие старики, так как семейные пары не поселишь в крошечные комнатки. Обитатели хостеля (контингент постоянно пребывал в «движении» — известно, куда деваются старые люди) с надеждой ожидали обещанного властями города переселения в новый дом и пока жили в этих мечтах, невольно слушая (и часто с любопытством) через тонкие стенки всё, что происходит у соседей слева и справа. Наум жил в последней по коридору комнате, поэтому сосед у него мог быть только один. И Науму, как всегда, всё слышно: как новый сосед кряхтит, кашляет, временами что-то высказывает, неизвестно кому, а ночью невыносимо храпел, с громкими переливами и раскатами. Утром сосед еще и стучать вздумал: то ли гвозди в хлипкую стенку вколачивал — вешать портреты любящих и засунувших его сюда деток и внучков, то ли зеркало пристраивал — глядеть на свои морщины, — ерничал про себя Наум. Но видно, слишком стараясь, сосед промахнулся и врезал себе по пальцам — Наум услышал вскрик и звонкий стук падения молотка на плиточный пол, и тут же соседа пожалел. Всего чуть-чуть. Так как жальче ему было Яшу, что раньше там жил и месяц назад умер от инфаркта (хотя какая разница, от чего: Яша говорил, что в старости умирают только от старости). Жалость к умершему и тоска по другу-приятелю весь месяц не отпускали его, а сейчас только обострились и, не желая больше слушать застенные звуки, Наум ушел во дворик, где под деревьями стояли скамейки, и еще были два деревянных стола для любителей настольных игр. И тут Наум обнаружил, что держит в руке шахматную доску. Опять! Когда же он привыкнет, что Яши уже НЕТ, и больше не сыграют они партию, да не одну — по пять-шесть партий играли, пока не утомятся и пойдут прогуляться за ворота, на улицу. К последнему времени переговорено уж было всё: о жизни прошлой рассказано, обиды на несправедливости судьбы выплеснуты, пережевывать по очередному кругу уже не хотелось, и они гуляли молча. Правда, Яша молчать долго не любил, и озорник он был изрядный. Подталкивая в бок Наума и показывая на голоногую и голоплечую девицу, он делал вид, что устремляется за ней. «Наум, ты видел, нет, ты видел, какие ножки, а походка! Сейчас догоню, знакомиться буду!» Конечно, не догонял и не знакомился, засекая уже следующую привлекательную особь. «Ты глянь, как она пупочек свой показывает, с ума сойти! В наши времена разве могло быть такое?! Эх, в молодости я удалец был, Фаечка моя ревновала страшно! Да красавец какой, ну, ты ж видел фотки!»

Нет теперь веселого Яшки, не с кем словом переброситься, переругнуться слегка, не с кем партию сгонять. Наум сидел за столом, мрачно перебирал пластмассовые фигурки и всё думал о бедном Яше, которого хоронили всем хостелем — один как перст остался: сын давно погиб — альпинистом был и со скалы сорвался, а жену, с которой вместе репатриировались, уже пять лет как похоронил. Вспоминал он ее чуть ли не каждый день, «лучше Фаечки на свете женщины нет и никогда не будет».

— Я один что-то на свете задержался, зачем, не знаю, наверно, чтобы с тобой в шахматы играть, — говорил Яша, «съедая» с ухмылкой ладью у Наума и поглядывая хитрыми глазками из-под седых, смешно торчащих кустиками бровей. — Чего скуксился? — бросал он острый взгляд на приятеля. — Опять болит, язви ее в душу! Так зачем ты лопал сегодня эти жареные блины?.. Ах, угостили, на халяву-то всё сладко! Уксусом не угощали? Говорят, он на халяву лучше всего! И я знаю, кто тебя угощал! Маня, что против меня живет. Она ко мне пару раз с угощением подкатывалась, ха-ха, тоже с блинами, но я ни-ни, наотрез! Раз возьмешь, два, на третий прилипнет. Женщинам ведь возраст не помеха, это мы, старичье, ни на что не годные. А может, ты еще герой? Ну-ну, не куксись, пройдет твоя язва… рано или поздно. А Маня, вижу, на тебя свои старые глазки положила, смотри, — Яша погрозил пальцем, — не поддавайся, ты глянь, какая она толстая — придавит!

Наум сердился, но ненадолго — на Яшу невозможно сердиться. Тем более что он прав — не надо было есть Манины блины, распахлась тут на весь коридор! А все остальное, что Яша наговорил, так жить он без шутки, без подначки не может.

Эх, Яшка, Яшка, вспоминать про него — и то отрада. А уж поговорить — на том свете разве.

Кто-то остановился возле. Наум поднял повлажневшие глаза и с недоумением разглядывал незнакомца, но тут же понял — новый сосед! Здоровый дядька и лысый как коленка. А вот и палец перевязанный.

— Звездануло? — спросил Наум, не очень-то желая вступать в разговор, да ведь всё равно придется, мужиков в хостеле мало, раз-два-три и обчелся, а с женщинами что — одни суси-муси, одуванчики божии, как говорил Яша.

— Да, — пристукнул малость, — охотно откликнулся сосед. — Портрет жены покойной вешал, — пояснил он. Слово за слово и познакомились, тот присел напротив и тут же стал жаловаться. Стариковские истории все одинаковы. Дети — хорошие, замечательные дети, самому (самой) не хочется им мешать, толкаться под ногами; внуки — талантливые, только у них все свое и не очень понятное: компьютеры, дискотеки, друзья, которых некуда пригласить, нужна отдельная комната, и т. д. и т. д.

Этот же смотрел на всё с другой стороны — со своей, и жаловался на нечуткую дочь, на внучку, что опять выскочила замуж (двадцать лет и уже во второй раз!) и привела зятька в их тесную квартирку. А куда деда девать — тут же и сообразили, в хостель его, куда ж еще, и скоренько запихнули в эту конуру. «Там же повернуться негде!» — возмущался Гриша.

— Привыкнешь, — сказал Наум, с некоторой досадой слушая нудное бормотание. Места ему мало! А вот Яше места хватало, «апартаментами» называл он свою комнатку и уверял, что для одного даже роскошно. Он всегда находил повод порадоваться, да еще когда бутылочка появлялась (по очереди иногда покупали), то после двух рюмок он начинал хвастаться: редкой специальностью картографа, друзьями — сплошь большие люди были, прежними победами над женским полом (Фаечка, ты там не слушай, — поднимал Яша вверх глаза, — вру я!) Получалось, что всё у него раньше и даже теперь замечательно. «Одно плохо, привязалась одна старушенция, импотенцией зовут, — нарочито старчески кряхтел Яша и добавлял: — Только это секрет, никому не выдавай!» «А на девочек-то смотришь», — ехидничал Наум. «А смотреть всем разрешается, я же их не трогаю!» — смеялся Яша. Сердился он только, когда Наум пускался в ностальгические воспоминания.

— Что ты мне опять мозги полощешь? — негодовал Яша. — Мне в свое время их достаточно промывали, да до конца так и не промыли! Чего ты мне нюнькаешь? Сидел? Сидел! Почти десятку ни за что отгрохал? Отгрохал! Нахлебался ведь досыта, а теперь — и это было хорошо, и это прекрасно! Чего там прекрасного было у тебя, скажи, а?

— Молодость была, — вздыхал Наум.

— А-а-а… молодость… Девки, бабы… Не у одного тебя была. Не-ет. не о той молодости ты скучаешь. Ты о тюрьме, о лагере скучаешь.

— Как это? — опешил Наум.

— Вот так. Читал я откровения бывших лагерников. Ка-ак они тоскуют по тому времени. Проклинают, костерят и. тоскуют.

— Ну да! Завираешь ты.

— Не завираю. И я их понимаю. Сначала не понимал, а позже понял. Человек, особенно старый, всегда тоскует по прошлому, пусть даже порой оно ему кажется таким-рассяким, даже по лагерю, по друзьям лагерным, по той силе, физической и душевной, что была тогда, по той траве и по тому небу. Ну, ты понимаешь.

Наум тогда не согласился с Яшей, и крепко они поспорили, даже бутылочки им не хватило на этот спор. Но потом, раздумавшись, он понял, что Яша частично прав. То, что было плохого — и дрянь, и мерзость — всё покрылось радужной дымкой, и просвечивают теперь сквозь эту дымку только светлые искры счастливых минут, ножиданных удач, теплой дружбы и взаимовыручки в самые тяжкие передряги — и лагерные и не только. И это-то хорошее и светит оттуда и греет сердце, а фон, на котором всё происходило — он совершенно размылся и давно потерял свою остроту. Он еще не раз говорил с Яшей на эту тему, пока тот не сказал:

— Хватит, Наум, забудь! Живи сейчас! Посмотри, какое солнце! Все на него только и знают, что жалуются, а мне нравится! Отогреюсь за все прошлые годы!

Гриша бубнил и бубнил, шевеля тонкими красными губами, у всех стариков губы с возрастом бледнеют, а то и синеют, а у этого, поди ж ты, красные. Какое-то смутное воспоминание, даже не воспоминание, а неопределенное, но неприятное ощущение чего-то давнего и тяжкого, связанного с к р а с н ы м, кольнуло Наума, но тут же пропало.

— А чего мы сидим? — кивнул Гриша на шахматы. — Давай, сыграем.

— Умеешь? — скептически покосился Наум.

— Умею, умею, а кто не умеет, тот круглый дурак!

Они погрузились в партию. Гриша оказался отменным игроком, и Наум всё ему простил — и ночной храп, и красные губы, и нудные жалобы. Играть с Гришей было интересно и даже трудно: две партии Наум едва свел вничью, а третью с треском проиграл и совсем Гришу зауважал. Гриша явно загордился, выпятил массивный подбородок и победно сверкал бледносерыми и круглыми как у совы глазами, но Наум нисколько не расстроился. Сильный противник — это здорово. Яша тоже порой выигрывал, но брал не умением, а измором и хитростью — охал, стонал, что прозевал и теряет фигуру, и тем усыплял бдительность Наума, а сам раз-раз, и загонял его короля, намертво затыкал в угол и спешил объявить мат, хотя там еще мата и в помине не было, но Яша так веселился, что Наум терялся и сдавался, а потом корил Яшу за подлый обман. А этот серьезен, свою победу долго смакует и подробно разъясняет, как следовало бы Науму сыграть. Нудник — окрестил его Наум, но всё равно был доволен, что будет теперь с кем играть.

Так и вышло, что обзавелся Наум новым приятелем. Не таким веселым и говорливым как Яша, но все же было с кем пообщаться, тем более что вскоре, кроме их двоих, мужчин в хостеле не осталось. Один старичок умер — заснул и утром не проснулся (счастливая смерть! — сказали все), а другого увезли в больницу — долеживать до «конца», известно какого. Женщины, те между собой кучкуются, сядут рядком на скамейке, пошутишь с ними, расскажешь анекдот (Яша это куда лучше умел!), а Гриша стоит рядом и рассматривает всех по очереди, потом отойдет и скажет: «Богадельня!», а Науму отчего-то неприятно. Конечно, они старые, а кто здесь молодой? Наум идет за Гришей, глядя, как тот старается держаться прямо, а спина не держит, гнется вперед, лысина блестит на солнце, и длинные ноги в стоптанных ботинках шаркают по дорожке. Но с лица Гриша получше: щеки хотя и обвисли, но гладкие; серые глазки ясны и всегда усмехаются чему-то, или над кем-то, и усмехаются губы, только, когда он играет, они крепко сжимаются в узкую красную полоску.

Где. когда. Наум что-то подобное, к р а с н о е видел, и видел близко. Нет, не вспомнить, тягомотится что-то в душе, царапнет вдруг, но быстро пропадает. Никогда с Гришей он не встречался, это точно.

Израильское, или как Яша называл, «еврейское» лето навалилось сразу — хамсином, жарой, которой щедро плескалось с небес взбесившееся солнце. Спасения не было ни во дворике с мгновенно пожелтевшей травой, ни в комнатках со слабо жужжащими вентиляторами.

Ко второй половине дня, ближе к вечеру обитатели хостеля выползали во двор и спешили занять места на затененных скамейках — тут хоть ветерок иногда дунет, всё полегче дышать.

Гриша с Наумом сели у края стола, где падала тень от густого дерева. Пока Наум расставлял фигуры, Гриша стащил с себя футболку и вытирал вспотевшее лицо. Наум не последовал его примеру, он не любил сидеть перед людьми полуголым, чего хорошего можно показать в стариковские годы — дряблую кожу и редкую поросль на груди, да неровные круглые шрамы. Да и женщины ходят мимо, неудобно. Оба сосредоточились на партии, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. В какой-то момент Гриша надолго задумался, Наум же просчитал наперед несколько возможных ходов и рассеянно огляделся, посмотрел на Гришу. И уже не отрывал от него глаз — от одного места на предплечье: синий, хотя и поблекший за давностью лет, трехголовый дракон щерил разбросанные на три строны пасти, а над центральной пастью было изображено что-то вроде зубчатой короны. У Наума больно заныло под ложечкой, он потер это место рукой, но облегчение не пришло. Видение всплыло перед ним и заслонило Гришино лицо — теперешнее лицо. Вместо него возникло другое — молодое, с жестоким бешеным взглядом и сжатыми в красную полоску губами…

Следователю по прозвищу «Гемоглобин» (за всегда красные губы и яркий румянец на щеках) стало жарко от своей нелегкой работы, и он скинул не только гимнастерку, но и белую майку (наверное, чтобы не запачкать), и дракон на голой руке щерился на Наума тремя головами, а рука со сжатым кулаком ритмически поднималась и резко опускалась, беспощадно и неотвратимо, пока Наум не перестал ощущать свое, превращенное в месиво, лицо и раскрошенные во рту зубы. Он потерял сознание, подручные «Гемоглобина» отлили водой и потащили в камеру, а наутро всё повторилось, и еще, и еше. Снова дракон терзал его, бил и прижигал горящие сигареты об израненную и потому так чувствительную кожу, и конца этому ужасу не было. Нет, конец все же пришел. Опять — в который раз — перед почти невидящими, заплывшими кровью глазами заколыхался лист бумаги и нетерпеливый, ненавистный голос заорал: «Подпиши, блядь! А то сей момент сдохнешь, убью! Подписывай! Свидание дам с женой, ну!» Он сунул Науму ручку… Наум из последних сил сжал ее трясущимися пальцами и подписал там, куда ткнул мучитель. Согласился, что он немецко-англо-и еще какой-то шпион и давно вынашивал мысль убить дорогого товариша Сталина.

Потом был лагерь, из которого он вышел в 56-м году, отсидев, вернее отпахав на лесоповале восемь лет из присужденных десяти. Жену свою он больше никогда не увидел — погибла в другом лагере, загнанная туда как член семьи изменника родины. А детей у них еще не было — не успели. Потом, после лагеря он еще однажды женился, но семейного счастья, такого как было у него, пока он не стал «шпионом», он больше не нашел. Всё это он рассказывал Яше, а Грише — нет, не тянуло.

— Ты кто? — хриплым голосом спросил Наум.

— Я? — Гриша поднял глаза от доски. — В каком смысле?

— Ты, падла! — Наум вскочил, задев доску, и несколько фигур посыпались на траву. — Следователем был, сволочь! Припаял мне десятку, и не только мне! Измывался над людьми! Сколько подвел под вышку, сколько в лагерь засунул! Сознавайся, падла! Гляди сюда, нелюдь! — Он поднял майку, обнажив темные, выделяющиеся на незагорелой светлой коже, пятна шрамов. — Твоя работа!

Он с ненавистью смотрел на растерянное и побледневшее Гришино лицо и не видел его, видел перед собой того — молодого, красногубого, упоенного властью и кровью хозяина жизни и смерти, с мерзкой наколкой на сильной гладкой руке.

Гриша встал, лицо его совсем побелело, казалось, он очень испугался, или просто сильно растерялся.

— Ты ошибаешься, Наум… Опомнись, Наум… ты принял меня за другого. Я всю жизнь был учителем физики, я никогда не был следователем. никогда.

Последнее слово Гриша уже прошептал, поднял упавшую майку и пошел в дом, согнув плечи и шаркая сандалиями по асфальтовой дорожке.

Наум не поверил. Он теперь не мог избавиться от видения, выплеснутого из глубин памяти: беспощадная рука с выколотым драконом и белый, нетерпеливо дергающийся лист бумаги. И снова (как тогда) почувствовал соленый сгусток крови во рту и обломки сломанных зубов. Наум сплюнул, посмотрел вниз на бесцветный плевок и сел на скамью, обхватив руками голову. Вот. что-то еще было у Гемоглобина, что-то еще такое, приметное. Вспомнил! Еще одна наколка… Откуда они вообще у него — следователя НКВД? Из шпаны блатной, наверное, вылез и поднялся вон куда, — Наум еще тогда раздумывал об этом, когда сидел в кабинете на привинченной к полу табуретке, стараясь не слушать и не вникать в дурацкие, лишенные для него всякого смысла, однообразные вопросы. Да, такая маленькая наколочка на левой кисти: «Вера». А у Гриши — есть или нет? Если нет.

Наум постучал в соседнюю комнату. Ответа не услышал, толкнул незапертую дверь и вошел. Гриша спал или притворялся: лицо было накрыто газетой, руки сложены на груди. Наум подошел ближе, посмотрел: татуировочки не было. Свел! Уничтожил примету. Гриша не шевелился и газета не колыхалась. Наум потянул газету, всмотрелся в неподвижное лицо.

— Ты что? Ты живой? — громко спросил он.

Гриша приоткрыл один глаз.

— А ты подумал, что я со страху перед тобой умер? — Гриша сел и вздохнул.

— Эх ты, сказал он сумрачно, — я ведь тоже сидел, и меня не миновала чаша сия. Правда, недолго — за хулиганство всего три года дали. Молодой был, глупый, в первый же день еще в драку со следователем полез — антисоветчину вздумал мне пришить! Так что повезло, легко отделался.

Наум стоял в растерянности. Врет, всё врет. Но ведь как похож на Гемоглобина проклятого. Раньше не замечал этой схожести, да и в голову не приходило, а как увидел дракона… Что-то Гриша на еврея не больно смахивает. Видно, жена еврейка была. У них, энкэвэдэшников, у многих были жены еврейки. Почему — непонятно, тогда про переезд в Израиль и слыхом не слыхивали, далеко было еще до этого, ох, далеко.

— А где ты выколол эту тварь? — ткнул Наум пальцем в татуировку.

— В тюрьме, где же еще? — скривился Гриша. — С урками вместе посадили, те и уговорили.

Наум молчал. Всё можно придумать.

— Пойду, шахматы соберу, во дворе остались, — сказал он и вышел.

Или он должен поверить Грише, или простить его, думал Наум, подбирая в траве фигурки и складывая их в коробку. Простить — да разве возможно? Никогда! Поверить? А если Гриша врет? Кто ж в таком прошлом сознается. Э-эх, Яшки нет, он бы рассудил их.

Хамсин закончился или ушел в другие края, сразу стало легче дышать, хотя всё равно было жарко.

Стол во дворе пустовал несколько дней. «Поссорились старички, кричали друг на друга, — судачили женщины. — Помирятся, куда ж им деваться».

В одну из особо душных ночей Науму приснился Яша. Веселый, счастливый. Наум всё пытался рассказать ему, объяснить свою проблему, но Яша не слушал, говорил о чем-то непонятном, вроде, как ему теперь «здесь» хорошо, «своих» встретил, он радостно смеялся, но вдруг посерьезнел и сказал: «Брось, Наум, в дерьме ковыряться, посмотри-ка, что у меня есть!» — и показал ему руку, а на руке — дракон, но не синий, а малиновый. И сразу дракон растаял, исчез, а на его месте появилось малиновое солнце, и его острые лучики протянулись к Науму и ослепили его. Наум сразу проснулся, еще явственно слыша удаляющийся Яшин смех, и тут же зажмурился — из-за неплотно задернутой шторы светило яркое солнце. Надо же, Яшка все-таки приснился, ни разу со дня смерти не приходил, а тут пришел. Странный сон, непонятный.

Весь день Наум думал про этот сон, а к вечеру вышел во двор, разложил на столе деревянную коробку и расставил фигуры. Гриша прохаживался по дорожкам, посмотрел издали и, продолжая прохаживаться, медленно приближался. Подошел, кивнул, здороваясь, сел и двинул пешку. Две головы, одна лысая, другая седая, склонились над черно-белой доской.

Безумная Фаня

Как повезло! — подумала сразу Ирина. Гулять один час в день со старушкой — это не убирать четырехкомнатную квартиру (пусть и раз в неделю), мыть окна, жалюзи (хозяйка помешана на чистоте) и чувствовать спиной наблюдающее око. Усядется в шикарном кресле, намазанная жирным кремом, вся в цепях и кольцах, одним глазом упираясь в телевизор, а другим следит за твоими руками. Еще и не поленится — оторвет широкую задницу от кресла, подплывет и ткнет толстым пальцем в пятнышко на стекле: чисть, чисть лучше! Иврит Ирина кое-как уже понимает: все-таки второй год уже здесь и ульпан закончила.

Однажды, вытирая пыль с разных шкатулочек и коробочек, Ирина уронила маленькую вазочку. Конечно, вазочка на кусочки. Что тут началось! А вазочка-то была паршивенькая, заурядная. Ирина тоже повысила голос, — они сказали, каждая на своем языке всё, что думали друг о друге, и Ирина всердцах потребовала расчет. Расчет тут же получила — с вычетом непомерной суммы за проклятую вазочку. Всё! Ирина решила: больше на никайон не пойдет! А возиться со стариками, выносить за ними горшки — тоже ни за что, наслушалась уже, каково это. Надо попробовать устроиться кассиром в магазин, работала же она кассиром в Союзе и справлялась. Зарплаты мужа на всё не хватает, и нелегкие у него деньги — рабочий на стройке. Хорошо, что сын стал уже самостоятельнее: учится в университете, живет в общежитии и еще успевает подрабатывать.

Пока Ирина была в раздумьях, знакомый сосед — толстенький Сёма, всегда спешащий куда-нибудь на коротеньких ножках и всегда желающий кому-нибудь помочь, и предложил ей эту работу: сидит тут одна старушка целыми днями дома, погулять с ней некому, дочь и зять заняты, много работают, вот и будешь гулять с ней часок в день, хоть утром, хоть вечером — как тебе удобно. А они платить будут по двадцать пять шекелей за час, да тут недалеко они живут, две остановки, пешком можно.

Этот знакомый Сёма и привел вечером Ирину туда.

Сидит на диване чистенькая седая старушка и настороженно смотрит на Ирину. Дочь и зять, оба высокие и не очень молодые (старушке-то семьдесят восемь!), приветливо улыбаются. Дочь, Рая, шепчет Ирине: мама боится, что в дом престарелых заберут. Кто ни придет, всех боится. Попугивают старушку, значит. Просовывается в дверь любопытное юное личико с черными кудрями и исчезает, мелькнув погончиком на плече армейской рубашки — старушкина внучка.

— Мама! — говорит Рая, — познакомься, это Ира, подружка тебе будет… Ты ведь жалуешься, что не с кем тебе поговорить… Маму зовут Фаней, — добавляет она.

— Подружка! — хмыкает Фаня. — Она же молодая!

Фаня встает и оказывается высокой и крупной, да и не очень-то старой она выглядит — лицо белое, гладкое, только у глаз сеточка морщин, и отвисший второй подбородок плавно переходит в складчатую шею. Внушительная старуха. Большая черепаха Тортила.

— Где моя палка? — требует Фаня капризным голосом.

— Ну зачем тебе палка? — с раздражением спрашивает Рая. — Ты же дома!

— Но мне надо идти!

— Сядь, мама, сегодня никуда не пойдем! — в Раином голосе звенят металлические нотки. Она тихо сообщает, что мама вполне на ногах, но может упасть — на днях не уследили за ней, споткнулась на улице и упала, коленки разбила. Фаня слышит про коленки, с готовностью высоко поднимает юбку и демонстрирует засохшие струпья.

Ирина представила, как они будут спускаться с четвертого этажа по лестнице — она спускается первая, страхуя Фаню. Фаня, эта большая Тортила, валится на нее, и они вместе катятся до первого этажа. Хотя до первого не докатятся — на каждом этаже длинные переходы до следующей лестницы. Но все равно картина представилась безрадостная. Но ведь она согласилась уже, раз пришла сюда, и работа, в сущности, легкая, да и не работа это вовсе, а всего лишь часовые прогулки. Авось, не упадем.

Ирина еще не знает, что Фаня безумная. Хотя об этом вполголоса намекают: память у нее плохая, заговаривается немного, и всё такое. Ну, в таком возрасте у кого хорошая память — редкий случай.

Самое трудное оказалось, как и следовало ожидать — преодоление лестницы. Что вверх, что вниз. Это же додуматься надо было — снять квартиру так высоко! С такой-то старухой! Но с остановками, с причитаниями, и спуски и подъемы благополучно преодолеваются. Фаня каждый раз в недоумении: что это за лестница, а куда мы идем? «Фаня, мы пойдем вон в ту аллею, как вчера, там тенечек, сядем на скамейку, вы отдохнете». Фаня упирается — нет, пойдем навестим родственников — следуют какие-то имена. Она не понимает, что живет уже не в России, при слове «Израиль» задумывается. Но ненадолго. У нее потребность — говорить и говорить без остановки. Всё сваливается в беспорядочную кучу: детство, умерший муж, родители, тоже давно умершие, но она говорит о них, как о живых, вредные дочь и зять, какие-то странные события и даже убийства — «Катя убила Пашу, а он такой хороший был мужчина, пел и танцевал в телевизоре». На другой день Паша оказывается вполне живой и находится где-то неподалеку, под Ленинградом живет. Надо его навестить — Фаня кокетливо улыбается: такой хороший мужчина!

Скоро хороший мужчина забыт, потоком идут жалобы на дочь и на зятя (вчера зятя хвалила). «Они мне кушать не дают, а сами едят», — сообщает она и начинает хныкать. Но тут же прекращает, тянется к бутылочке с водой и поясняет: после селедки пить хочется.

Однажды Фаня заявляет, что Рая всего на два-три месяца старше

ее.

— Как же так? — изумляется Ирина. — Она же ваша дочь!

— Какая дочь?.. Не дочь она мне.

Ирина умолкает и больше не вникает в ее бред. Дочь-не дочь, вчера был зять-не зять, завтра будет внучка-не внучка. Пусть говорит, что хочет, лишь бы слушалась и шла домой через час. Ага, так и послушалась. В один день что-то нашло на Фаню, она заглядывала во все белые машины — искала какую-то Иду, такая хорошая женщина, она всегда спрашивает: — «Фанечка, как ваше здоровье?» Фаня наотрез отказалась зайти в подъезд — вон стоит машина, там Ида сидит, я хочу поздороваться. Хорошо, что Рая была дома, Ирина крикнула снизу, она спустилась и, крепкими толчками подталкивая Фаню в спину, впихнула ее в подъезд. Уж как там Рая утихомиривала Фаню (а по намекам Раи, Фаня здорово безобразничает), Ирине было неведомо. На улице Фаня обычно спокойная, только чтобы вести ее в нужном направлении, приходится прикладывать к ее локтю некоторое усилие. Но это ведь не труд — погулять час со старушкой. «Тебе еще за это и деньги платят!» — пошутил муж. И сглазил.

На следующий день только посидели на скамейке десять минут, и Ирина хотела поднять Фаню и прогулять ее по аллее, как она застонала, заохала и схватилась за живот. «Болит, болит!» — запричитала Фаня. «Пойдемте скорее домой, в туалет!» — испугалась Ирина. «Нет, я не успею!» Ирина беспомощно огляделась. За скамейкой росли кусты, отнюдь не густо. Но выхода не было. Ирина подтолкнула Фаню к кустам и встала спиной к ней. Какое амбре донеслось до нее! И в каком виде Фаня оттуда вылезла! Ирина вылила ей на руки всю воду из бутылочки и поволокла Фаню домой, а она еще упиралась! — зачем домой? «Мыться!» — прикрикнула Ирина, морщась и бросая взгляд на Фанину юбку и тапочки.

Ирина вымыла Фаню под душем, переодела ее, постирала одежду и тапочки. А что было делать — не оставлять же Фаню в таком виде! А Фаня вся тряслась — Рая заругает! И рвалась сама стирать. Ирина, как могла, ее успокоила, написала короткую, но с понятными намеками записку Рае и ушла. И всю дорогу смеялась над собой — подумаешь, час погулять со старушкой, и всё! Горшки ведь выносить не придется!

Но больше, к счастью, с Фаней ничего подобного не случалось. Она только иногда оглядывалась на те кусты и говорила, что там есть туалет, а в квартире нет.

Как-то сосед Сёма, пробегая мимо Ирины по улице, спросил:

— Ну, как гуляется со старушкой?

— Да нормально. Только… старушка немного не в себе.

А ты что, встречала в таком возрасте других? Я что-то не встречал!

Сёма засмеялся и побежал дальше. Знал ведь, но даже не заикнулся.

Но как Фаня всегда встречала Ирину! Брала за руку, целовала в щеку, говорила: — «Вы такая красивая куколка!». «Старая куколка», — поправляла Ирина, а Фаня возражала: «Да вы еще девочка!», — и они смеялись.

Прощаясь, Фаня никак не отходила от двери, и Ирина настойчиво ее отпихивала, чтобы закрыть дверь на ключ — обычно дома никого не было.

Каждый день Фаня спрашивала: «Как вас зовут?» Каждый день предлагала перейти на «ты». Вчерашнее у нее исчезало из памяти бесследно. Разговор начинался почти всегда одинаково: «Я так рада, что вы пришли, напомните мне ваше имя, я вчера стучалась к вам, дорогая, но никто не открыл».

Ирина терпеливо (в который раз!) объясняла, что живет она далеко, Фаня недоверчиво слушала и через пять минут снова рассказывала, как она «стучалась». А ведь ее из дому одну не выпускали, и даже к соседям она стучать никак не могла.

Когда Ирине надоедало выслушивать всякую ахинею, она сама начинала Фаню спрашивать, чтобы отвлечь старуху на что-то реальное.

— Кем я работала? — Фаня задумывается, мнется и заявляет, что хочет пить.

Потом вдруг вдохновляется: — Когда мы приехали сюда. ну, сюда. мой муж умер.

— Но… ваш муж умер еще там, в России (Ирине известно от Раи, что это случилось давно).

— Ну что вы такое говорите? — Фаня сердится. — Он умер здесь. А вы, Ирочка, знаете, сколько мне лет?

Тут уже мнется Ирина.

— Мне пятьдесят шесть… или пятьдесят семь… точно не помню, — говорит Фаня.

Фаня кокетка. Она часто поправляет свою панамку и сетует, что Райка опять дала ей старое платье. Притом, что на скамейку садилась очень осторожно — «платье новое, не испачкать бы». Фаня провожает взглядами всех проходящих по «нашей» аллее мужчин и обсуждает их: красивый, высокий, или — почему он такой черный? Но мужчины проходят редко, только пробегают школьники с объемистыми ранцами за спиной. Дети ее мало интересуют, как, кажется, и собственная внучка. «Лийка, дрянь, меня плохо подстригла!», — заявила как-то она и больше о внучке не вспоминала. Дочь и зятя называла только Райка и Левка.

Лева как-то был дома, когда они вернулись с гуляния, и спросил:

— Как вы ее выдерживаете?

— Да я ведь только один час, — засмеялась Ирина.

— А я уже только пять минут могу, не больше! — Лева тоже засмеялся. — Она с вечера выспится, а ночью бродит по квартире и палкой стучит. Я уж прячу эту палку, так ведь скандал!

Ирина мягко сказала Фане: — Вы вечером не спите, а то ночью сна не будет.

— Когда хочу, тогда и сплю! — заявила Фаня и отвернулась в сторону, даже слегка отодвинулась на скамейке.

Разум покидает голову по частям и уже не возвращается, думала Ирина, наблюдая за Фаней. Конечно, она своих домашних злит и ужасно раздражает. Всё это понятно. И дом престарелых маячит на горизонте — Рая уже об этом заговаривает. Вот пособия Фаниного они лишатся (о котором старуха понятия не имеет) и, наверное, это их пока удерживает. Лично она подобную Фаню выдержала бы. Даже за один час Ирина, бывает, раздражается — молча, конечно. Но Фаня сразу улавливает и спрашивает: — Вы сердитесь?

— Нет, я не сержусь, но я, правда, не давала вам этой палки.

— Ну ладно, ладно, — она гладит Ирину по руке, — не давали, так не давали.

Только я знаю, что эта палка была у вас. Ну и хорошо, а то Райка с Левкой ее всегда прячут. А я вчера к вам стучала, а вы не открыли… Ну не сердитесь, дорогая моя… Я вчера вас в телевизоре видела, вы хорошо пели, мне очень понравилось.

Ирина смотрит на часы: еще десять минут и можно двигаться к дому. А Фане совершать очередной подвиг — взбираться по лестнице. Ирина будет идти сзади, следя за каждым Фаниным шагом.

Как-то Рая сказала всердцах, косясь на Фаню, сидящую в прихожей на стульчике и разглядывающую свои уличные тапочки, словно не понимая, как их нужно надеть:

— Вот она всё недовольна нами — я плохая, и Лева такой-сякой. А я ведь росла как трава! Никакой заботы! Все её заботы были о себе, исключительно о себе! Она никогда в жизни не работала! Наряды, романы на стороне. Бедный папа! Может быть, оттого он так рано умер. А теперь она хочет участия, чтобы вокруг нее все крутились. А сама всё делает назло: разбросает свои вещи, вымажется вся за обедом и стоит как кукла — ждет, что уберут, почистят. И всё что-то требует, требует.

— Но… Фаня все-таки не совсем понимает… — сказала Ирина.

— Не знаю, что она там понимает, но от ее эгоизма и упрямства мы так устали!

Однажды Фаня несла свою обычную чушь, но вдруг умолкла и внимательно посмотрела на Ирину. Её взгляд был хитрым и слегка насмешливым, или это Ирине почудилось. Фаня отвернулась и запела. Пела она чисто и правильно, приятным голосом. Оборвав песню, Фаня сказала:

— И это всё называется жизнь.

Иногда Фаня неожиданно употребляла весьма содержательные и интересные выражения или, правда, не к месту, известные и смешные поговорки.

Может быть, Фаня вовсе не безумная, думалось тогда Ирине, только успешно притворяется? И память иногда к Фане вдруг «возвращалась». Как-то раз у нее опять заболел живот, и она сама поспешила к дому, оглянувшись на кусты. А Ирина уже думала, что Фаня напрочь забыла о том случае, как каждый раз забывала ее имя. Хотя, теперь уже реже забывала.

— Вы, Ирочка, так хорошо со мной обращаетесь, не то, что те…

Увы… Как-то Ирина привела Фаню домой, посидела с ней

несколько минут и собралась уходить, позвякивая ключом на цепочке. Фаня вдруг заволновалась, стала искать свою палку.

— Фаня, вы куда, вы дома остаетесь! Скоро Рая придет.

— Нет-нет, я не останусь! Я тоже пойду!

Никакие уговоры не помогали. Пришлось Фаню отодвигать от двери и скорей запереть ключом. Быстро спускаясь по лестнице, Ирина слышала:

— Ира! Ирочка!

Потом стук в дверь и приглушенные рыдания. Ирина бегом вылетела из подъезда. На сердце скребло, но прогулка быстрым шагом по улице ее отвлекла, впереди были два выходных, надо было подумать, как их провести, какие отложенные дела переделать, и хорошо бы на море съездить, искупаться.

Через неделю, после двух праздничных дней — был еврейский Новый год, утром позвонила Рая и сказала, что Ирина должна придти за расчетом — Фаню отправляют в дом престарелых.

— Но что случилось? — спросила Ирина.

— Да ничего не случилось, — спокойно сказала Рая. — Просто уже нет сил. Вы же видели, какая она неуправляемая. А сколько вы не знаете! Мне даже рассказывать неудобно, что она вытворяет! Мы так замучились с ней, да ну что тут говорить!

Ирина пришла вечером за расчетом. Фаня спала на своем диване в салоне, отвернувшись к стенке.

— Она еще не знает, — шепнула Рая. — Да мы ей ничего и не будем говорить, все равно не поймет. Завтра утром отвезем, мы еще перед праздниками там договорились.

Она поймет, когда окажется там, подумала Ирина, но промолчала.

Прошло месяца два. Ирина, опять же по протекции того же Сёмы, устроилась кассиром в небольшой супермаркет. Приходила домой усталая: от бесконечного мелькания лиц, перекладывания на движущейся ленте товара, и нужно быть такой внимательной — деньги же.

Конечно, Ирина вспоминала Фаню. Все-таки почти пять месяцев они ежедневно «общались». Интересно, как она там, эта большая сумасшедшая Тортила. Навещают ли Рая с Левой? Может быть, самой как-нибудь выбраться? Конечно, она никто, чужая посторонняя женщина, но Фаня, наверное, обрадуется.

Муж сказал: — А что, съезди, навести. Может, твоя старушка уже в ум пришла?

Ну, это вряд ли, подумала Ирина. Она позвонила Рае, спросила адрес. Рая сказала:

— Да зачем вам ездить, это не обязательно. — Адрес дала неохотно, после некоторого нажима.

Еще неделю Ирина никак не находила времени, но все-таки в пятницу — на работе выпал ей выходной, с утра собралась, положила в пакет фрукты и пачку печенья.

Заведение находилось в другом городе, но какие здесь расстояния — на автобусе всего полчаса.

Высокие ворота были заперты, Ирина нажала черную кнопку. Минут через пять массивную дверь открыла молодая полная женщина с замкнутым и недовольным выражением лица. Она спросила: «К кому?» — и провела в маленький закрытый дворик с единственной скамеечкой возле каменной стены. «Подождите, — бросила женщина. — Только завтрак кончился».

Ирина села на скамейку. Она задумалась и не заметила сразу, что посреди дворика стоит какая-то женщина, опираясь на палку, и смотрит на ворота. Ирина неуверенно подошла к ней. Эта худая, растрепанная, с безжизненным взглядом женщина была так мало похожа на ту Тортилу… Она будто и в росте уменьшилась.

— Фаня… здравствуйте. Как вы?…

Фаня молчала и смотрела на ворота поверх Ириного плеча.

Ирина взяла ее за руку. Никакого движения в ответ. Ирине захотелось ее встряхнуть, привести в чувство, но, вглядевшись в ее серые, поблекшие и ничего не выражающие глаза, поняла, что всё бессмысленно. Вдруг Фанины губы шевельнулись, она посмотрела Ирине в лицо, но взгляд был какой-то плавающий.

— Ты… Рая? — спросила она.

— Нет, я Ира. Помните, вы говорили «куколка», помните, я дала вам эту палку… мы гуляли с вами по аллее…

Ирина еще говорила, пытаясь пробиться к ее сознанию. Господи, неужели совсем ничего там не осталось?

Она отвела Фаню к скамейке, та послушно села и смотрела равнодушно перед собой. Маленький дворик вдруг оказался наполнен людьми. Их было с десяток, или немного больше, они суетились, подбегали к воротам, громко говорили, поэтому казалось, что их много. А один старик стоял столбом и не двигался, только беспокойно оглядывался и что-то бормотал.

Какой же это дом престарелых, это же психушка, — поняла Ирина.

Маленькая, вся кругленькая, с красными щечками и непонятного возраста женщина подбежала к скамейке и заглянула в пакет возле Фани. «Яблочки!» — вскричала она и пухлой ручкой нырнула в пакет. Вытащила персик и вгрызлась в него, причмокивая и подпрыгивая на толстых ножках. Мгновенно съела, обсосала и выплюнула чуть не в лицо Фане косточку и снова нырнула ручкой в пакет, сказав опять: «яблочки!» И опять громко зачмокала. Ирина переставила пакет между собой и Фаней. Коротышка проследила глазами эту манипуляцию и убежала вприпрыжку.

Ирине очень хотелось, чтобы Фаня сказала хоть что-нибудь. Но Фаня молчала. Куда же девалась ее безудержная говорливость? Может быть, никаких слов в ее бедной памяти уже не осталось?

Подошла та женщина, что открыла ворота.

— Что с Фаней? — спросила Ирина.

— Ничего. — Пожала она плечами. — Как привезли сюда, через неделю уже такая стала. Старость, что еще с ней может быть. Здесь все такие. неразумные.

— А дочь ее навещает?

— Навещает. Но редко.

А она узнает свою дочь? — не отставала Ирина.

— Иногда узнает. Раечкой называет. — Женщина поправила Фане воротничок платья и ушла.

Ирина встала, вложила Фане в руку упавшую палку и взяла ее под другую руку:

— Пойдемте…

Они остановились шагах в трех от ворот.

— До свидания, Фаня… Будьте здоровы… — она поцеловала Фаню в щеку.

Отперев щеколду, Ирина оглянулась. Пакета на скамейке уже не было. Фаня стояла, глядя на ворота. Медленно приподняла руку.

— Раечка… приходи еще, дорогая…

Ирина вышла на улицу со слезами на глазах. Вот так всё заканчивается. «И это всё называется жизнь», — Фаня часто повторяла эти слова. Для Фани жизнь уже закончилась. Нет разума — нет жизни.

Жалко было пакета с фруктами и печеньем, конечно, его унесла та коротышка, и Фане ничего не достанется.

Плагиат

Умер друг. Семен вылетел в Австралию. Далеко, конечно, но друг был, можно сказать, единственным во всей жизни. Семен даже одно время держал в голове заманчивую мысль — перебраться в Австралию. Но мысль так и осталась мыслью. Порой она приятно щекотала мозг, но дальше приятности дело не шло. Да и не могло пойти. Поздно начинать по новой. Кому нужно в этой сытой кенгурушной Австралии его критическое перо, пусть оно десять раз бескомпромиссное и острое. Другая страна, другие реалии, в которые надо вникать, и потребуются для этого годы. А он не молод — полтинник уже маячит, подмигивает круглым ноликом. Да и прижился он все-таки в Израиле, хотя и костерит его удивительные порядки и непредсказуемых правителей, отыгрывая свое возмущение и недовольство на страницах «русских» газет, и еще в разговорах с друзьями и недругами — разница в этих понятиях просматривалась весьма смутно, а может быть, ее и вовсе не наблюдалось. Все — завистники. Числящиеся в друзьях — непременно находят в его фельетонах и критических заметках банальные фразы, стилистические ошибки и с удовольствием смакуют их, недруги занимаются тем же, только с большим сладострастием и язвительностью. И те и другие с некоторых пор ударились в высокую политику, с наслаждением препарируют ошибки вождей многочисленных партий, обсасывают пункты их программ (в сущности, почти одинаковых), но, по мнению Семена, ничего в этой политике не смыслят, так как вчера писали в своих амбициозных статьях одно, назавтра — прямо противоположное. Как и сами вожди, — выступая в прессе и на разных политических сборищах, высказывают взаимоисключающие друг друга вещи. Как и вся страна — колеблется на волнах верия и неверия, светскости и воинствующего догматизма, патриотизма и лжепатриотизма — одно от другого отличит не всякий сапиенс.

Семен в политику лез редко, хватало и других злободневных тем (хотя в этой стране все так перемешано), он сидел в своей сатирической нише, как сидел он в ней и в той, покинутой им стороне, разница лишь в том, что там он писал осторожнее, с большей оглядкой через плечо, если не собственное, то редактора — кому охота быть в одночасье уволенным (это в лучшем случае, а можно схлопотать исход и пострашнее). Его перо, острое и ехидное (как многие признавали) и здесь находило темы и поводы, в любой стране есть над чем посмеяться и что покритиковать, и трудно сказать, где взыскующего к осмеянию «говна» было больше — здесь или там, везде одинаково, только поводы разные.

Никто не знал и не ведал, что ниша эта, которую Семен сам давно и сознательно себе выбрал, с некоторого (а может, и давнего) времени его перестала устраивать. Обычно худой, он стал еще худеть и проявлять неожиданные вспышки раздражительности, вызывая беспокойство домашних — у тебя, Сеня, не язва ли? Язва — отвечал он. И был прав. Его действительно подтачивала язва, которая терзала не нутро, а мозг. Ночью Семен просыпался, — всегда в три часа, когда все нормальные люди видят сны, и смотрел до утра в смутно белеющий потолок, зная наизусть, где там пятно от сырости, а где трещина, но не о ремонте он думал, и даже храпение жены, с подсвистываниями и неожиданно взмывающими руладами, не отвлекало его от грызущей думы. Как бы измудриться и подняться над самим собой, просветлить закосневшие мозги, промыть их освежающей идеей и написать не осторчетевший фельетон, не статейку, снисходительно тиснутую редактором в свободном уголке, а ВЕЩЬ.

Издать книгу — заметную, яркую, неординарную, которая не оставит равнодушным никого, встряхнет и изумит. Скажут: Ай да Семен! Вот глыба, вот талантище! А мы и не подозревали!

Но, прежде чем издать, надо написать. Чтобы написать, нужна необычная, нетривиальная идея. Сюжет-то он разовьет, идея нужна! В ней вся загвоздка. Препона. Но еще… слог другой нужен, не тот, которым он пописывает фельетончики и статейки. Вот это и был тот барьер, который ему не переступить, и от сознания непреодолимости этого барьера Семен и терзался.

Каждый человек знает о себе всё, или почти всё. Семен ЗНАЛ, что нет такой силы в нем, нет озарения, знал, но не мечтать не мог. Мысль о том, где откопать идею и каким образом переменить свой язык, сверлила мозг по ночам (день занимали другие заботы) и не было ни в чем счастья. Даже простого удовлетворения, когда видел свои сочинения напечатанными и вверху свою фамилию. Когда-то всё это было — и удовлетворение, и радость и даже самодовольство, но — сгинуло. Осталась тоска и ночная маята.

Но тут случилось горе. Известие, полученное по телефону, отодвинуло собственные переживания и — кощунственно даже осознать — принесло, не облегчение, конечно, но тайную, полурадостную мыслишку: полетит и отвлечется, забудет хотя бы на время свои терзания и, может быть, поездка встряхнет его мозги, освежит впечатлениями и по возвращении что-нибудь переменится.

Весь длительный, с пересадками, полет Семен думал о друге. Маркуша был (уже был!) известный писатель, популярный и раскупаемый на всех континентах. Произведения он писал особенные: романы не романы, и детективами их было назвать нельзя, и к подлинной истории они, казалось, не имели отношения, но в них изощренно переплетались и любовные интриги с элементами триллера, и неожиданные погружения в давние, малоисследованные эпохи, и тонкий психологизм, приводящий порой к такому душевному обнажению героев, что жутковато становилось. Но это не был столь нынче модный стиль «фэнтези», нет, тут присутствовало нечто другое, непостижимое, и чему больше всего Семен поражался — каждое творение Маркуши было написано совершенно по-разному, причем Семену это стало заметно в последние годы, когда Маркуша вошел в зенит своей славы. То есть, не только сюжет никогда не повторялся, но и язык очередного романа всегда отличался от предыдущего. Как-будто писали разные люди. Нельзя было сказать, прочтя что-либо «из Маркуши», что, мол, узнаю его почерк. Как он умудрялся, из каких глубочайших недр своего мозга извлекал эту бесконечную и потрясающую новизну образов и новизну языка, Семену было не только удивительно, но и странно. Даже кое-какие подозрения появились. Пустое! Семен прекрасно был осведомлен о трудоголизме Маркуши, о его дневных и ночных бдениях за компьютером (может, все дело в этом ящичке — подсказывает идеи и создает новые стили, — иронизировал Семен). Он два года назад ездил к Маркуше в гости (Маркуша даже билет ему прислал) и воочию убедился, как трудно его оторвать от работы, и Маркуша отрывался исключительно ради друга. Но раньше, когда они еще учились в Литинституте, и после его окончания за Марком такого трудолюбия не наблюдалось. Талант присутствовал, яркие идеи тоже, но он больше повесничал, чем писал. Правда, если уж садился за стол, вставал только когда оканчивал свой опус. Нес в редакцию и на некоторое время исчезал из зоны прямой видимости — болтался Бог знает, где и черт знает с кем. Вдруг объявлялся перед Семеном, небрежно помахивая свежей газетом или журналом. Да, Маркушу печатали, и одно время его популярность резко взмыла вверх. Но как-то вдруг все изменилось. В одной романтической повести Маркуша проявил неосторожность — написал что-то не то или не во-время, «неправильно расставил акценты, и притом исказил образ советского молодого человека», как выразился в разгромной статье один известный критик. Маркушу перестали печатать. Он едва не спился, но поскольку выпивать стало не на что, а Семен мог дать денег на что угодно, только не на водку, Маркуша быстро образумился, каким-то образом разыскал в Австралии сводного брата и вскоре уехал, с женой и маленькой дочкой, нисколько не вняв увещеваниям Семена: мол, времена начинаются новые, вот-вот разрешат писать и публиковать что угодно. «Я не хочу, чтобы мне РАЗРЕШАЛИ», — заявил Маркуша и даже позвал Семена с собой, но Семен не решился. «Может быть потом, когда-нибудь», — уклончиво сказал он. Но все-таки Семен тоже уехал. Правда, в другую страну. Рассудил, что историческая родина невелика, и легче оказаться заметным. Так-то оно так, но подобных умником много оказалось.

Семен пописывал в газетки и журнальчики, прогоравшие один за другим, но на их пеплах возникали новые, работа, в общем-то, всегда находилась, и Семен получал свои скудные гонорары, жил с женой и разведенной дочерью на съемной квартире и частенько сожалел, что не принял десять лет назад предложение Маркуши. А Маркуша стал большим писателем. Писал он по-русски, но его охотно переводили на другие языки, даже в Японии опубликовали его последний роман. Семен его книги не покупал, — Маркуша исправно присылал ему свои новые издания, конечно, не понимая, как уязвляют друга эти маленькие посылочки с автографом, к которым изредка прикладывалось письмо. Даже не письмо, а записочка. Мол, прими, Сеня, в подарок, не забывай нашу дружбу и еще несколько дежурно-приятных слов.

Теперь все кончилось, не будет ни посылочек, ни записочек, подумал Семен после получения печального известия, но не почувствовал особой горечи. Он сожалел о ранней кончине (всего пятьдесят два!) друга и только. Но счел своим долгом полететь на похороны — недавно издал книжечку иронических рассказов при посредстве одного литературного фонда, книжечка быстро распродалась (народ Книги любит посмеяться), так что деньги были.

В другую страну, даже в далекую Австралию всегда можно успеть на похороны, если подсуетиться с билетом. Хоронят по человечески — на 3-й, а то и на 4-й день, чтобы все успели приехать, прилететь. В Израиле умрешь — и завтра закопают, а то и в этот же день, если умер ночью. Без гроба, закутанную с головой мумию опустят в бетонную коробку и засыпят песком. Еще сверху камушков положат, аккуратно вдавят их в песочек, — лежи, покойничек, в сухости, не разбрасывай камни, ты их уже разбросал и собрал, сколько успел. Прочитают быстро кадиш, и все расходятся. Кто успел, приехал, кто нет — и суда нет. Семену всё это не нравилось, но что с того. Коль приехал сюда, принимай обычаи безропотно, твоя страна, родная.

Семен стоял у массивного темнокоричневого лакированного гроба с откидной, выстланной изнутри белым шелком крышкой и завидовал: его так не похоронят. Играла скорбная музыка, заплаканная жена Маркуши Соня и две взрослые дочери с мужьями и родственниками мужей теснились поближе к гробу, подальше стояла толпа почитателей безвременно ушедшего гения (кто умер, и при жизни был известен, посмертно сразу становится гением, — Семен мысленно сочинял краткий некролог для своей газеты, не в силах удержаться от ернического тона, к которому так привык, но, разумеется, напишет он иначе, серьезно и с ноткой глубокой печали). Семен пристально смотрел на покойника. За два года, что он не видел Маркушу, тот сильно изменился. Залегли жесткие складки у длинного извилистого рта, резче разрезала лоб вертикальная морщина, губы искривила сардоническая усмешка. Какие горести одолевали его, что привело его, успешного и признанного, к тяжелому инсульту, — Семен понять не мог, разве у Сони спросить.

Безутешные родственники плакали, Соня закрыла лицо черным кружевным платочком, но Семен сдержался, только мысленно посетовал на музыку — вздергивает нервы у людей, разве нельзя было провести панихиду в тишине. Зачем нужна эта озвученная скорбь, похороны требуют молчания и уважения, осмысления достоинств и достижений ушедшего, хотя. какая Маркуше разница, он не слышит, вся эта громкая показуха нужна живым — вот какой почет мы оказали покойнику. Да, народу явилось много, широка страна Австралия, в Израиле столько не придут, только узкий круг знавших и почитавших (в смысле читавших), прибегут други и недруги, одни проводить, другие из любопытства. А к Маркуше из других стран понаехали. Соня, немного успокоившись, показывала Семену: вон тот из Англии, а тот из Франции, а этот из России… Она перечисляла Семену на ухо известные всему читающему миру имена, а он, склонившись к ее гладко причесанной песочной головке и вдыхая запах крепких духов, молча слушал. Да, Маркуша слишком много успел, удачливым оказался. Но Соня-то, Соня, совсем не меняется, не стареет, та же хорошенькая мордочка с большим чувственным ртом, так же поводит яркими светлокарими, чуть припухшими от слез глазами, и черный цвет ей очень к лицу, она еще в юности любила его, так что оделась в удовольствие. Неужели он все еще ревнует. Отдала предпочтение Маркуше, а он вот загнулся досрочно.

После похорон Соня пригласила Семена пожить, сколько захочет, и предоставила ему Маркушин кабинет с большим удобным диваном. Семен ходил по кабинету, рассматривал корешки книг на стеллажах — три полки сплошь Маркушины, на разных языках. Сел за стол с мертвым экраном компьютера. Включить бы и поглядеть, что гений писал в последние дни. Но Семен даже включать не умел, не то, что найти что-нибудь. Тайна за семью печатями. Он всю жизнь пользовался пишущей машинкой. Семен стал выдвигать ящики письменного стола. Папка с какими-то рукописями, папки с отпечатанными листами. Непонятно. Маркуша никогда не писал от руки и никогда не распечатывал свои вещи, он переписывал на дискеты и отдавал издателю — Семен сам видел, как Маркуша передавал дискеты, из рук в руки. Тогда он приболел и не смог отвезти, и издатель сам приехал к нему.

Семен начал читать пронумерованные печатные листы из одной папки и зачитался. Когда закончил, было два часа ночи. Классная вещь! Открыл другую папку и тоже прочел, не отрываясь. Задумался. Судя по всему, это последние вещи Маркуши — на первых листах совсем недавние даты. Для чего-то он их распечатал, а для чего, теперь не спросишь. Может быть, хотел посмотреть, как это выглядит и как читается всё в целом, а не по кусочкам на экране… А ведь, скорее всего, об этих папках никто не знает, разве Соня.

Утром, невыспавшийся, но бодрый, Семен за завтраком, с удовольствием отпивая глоток горячего кофе, спросил:

— Сонечка, а что Марк писал в последнее время? Что-то есть готовое?

— Не знаю. Что-то писал, конечно. Он всегда писал, ты же знаешь. Но он мне ничего не говорил. он никогда со мной не делился, — усмехнулась она грустно. — И вообще он ни с кем своими планами не делился. Ты посмотри сам, может, есть что-то законченное.

Я? — удивился Семен. — Во-первых, я не умею обращаться с компьютером, а во-вторых. какой в этом смысл?

— Да, пожалуй, уже никакого. Вряд ли у него есть что-нибудь готовое. Маркуша, когда заканчивал книгу, переписывал на дискеты и сразу отдавал своему издателю. У него даже литературного агента не было. Но если ты хочешь, я тебе включу и покажу, как просматривать тексты.

— А что, у него договоры были заключены?

— Нет, это я точно знаю. Да они были ему не нужны. Он прекрасно знал, что как только напишет, сразу и возьмут издавать. Ему часто звонили, мол, когда примерно ждать, а Марк эти звонки не любил. Вот, он умер. — у Сони увлажнились глаза, — и больше никто не звонит. сразу потеряли интерес.

— А что за папки у него на столе, ты не знаешь? Разве он печатал на бумагу?

— Не знаю… может и печатал. Я его кухню не знаю. — Соне явно был уже скучен этот разговор и она охотно отвлеклась на телефонный звонок.

Семен внимательно слушал, — не издатель ли звонит и требует готовый роман, но быстро понял, что кто-то выражает еще раз глубокое соболезнование, и этот кто-то Соне явно не безразличен и даже весьма близок. Семен усмехнулся — каждому свой интерес в жизни.

Семен знал — у всех крупных писателей есть литературные агенты. Но Маркуша всегда вел себя нестандартно. Вот, на Соньке с исторического факультета вдруг женился. Она в литературе ничего не смыслит, знала только гонорары на тряпки и украшения проматывать и, кроме живости и смазливости в ней ничего не было. Но она многим нравилась, и Семена не обошло (еще как не обошло — ночевал под ее окнами, пока утром не увидел выходящего из подъезда Маркушу). Маркуша всех обскакал, наградил Соню беременностью и, не мудрствуя лукаво, женился. Теперь Соня попечалится и заживет не хуже чем прежде. Книги издаются и еще будут издаваться и переиздаваться, гонорары потекут безутешной вдове с ее семейством.

— Марк был очень талантлив, — сказал Семен. — Жаль, он бы еще много книг создал. Спасибо за завтрак. Пойду, может, найду дискеты, и ты отдашь их издателю.

Семен еще ночью просмотрел все ящики и ящички, но дискет не обнаружил. Значит, последняя вещь в компьютере и еще не закончена. А в этих папках. в них определенно законченные романы. Маркуша их не переписал, а только отпечатал для себя. Посмотреть, подумать. И никто теперь ковыряться в этом компьютере не будет, никому не нужно.

— Соня! — позвал он, открыв дверь, — включи мне компьютер, посмотрю, что там.

Соня зашла, показала, как открывать файлы, как их читать. Семен, к собственному удивлению, все понял. Не такая уж мудреная штука!

— Только осторожно, на эти кнопки не нажимай, а то текст сотрется, — предупредила она, но тут же пожала плечами, мол, теперь всё равно.

Соня ушла, Семен стал просматривать список файлов. а ведь всё тут, и это он читал, и это. а вот названий, что в папках, тут почему-то нет. да вот же они, оба!

Семен открыл файлы, один за другим, и убедился — всё точно, это он и читал ночью. Но как странно. один роман тут написан полностью, а другой. только до середины. И все главы имеют другие названия. Семен заглянул в папку, перелистал. Ну да, и текст местами отличается. Как это может быть? Нет, этой кухни ему видно не понять. Не у Сони же спрашивать. Ну ладно, все это уже неважно. Никому они теперь не нужны, его романы, некому интересоваться. Кнопки. кнопки. умная штука комппьютер.

Аэропорт Бен-Гурион встретил его сухим жарким воздухом — опять хамсин. Ничего, всё хорошо, ему не привыкать. Всё просто отлично. Сумка оттягивала плечо и он взял такси.

Когда в издательстве с Семеном заключили договор (ох, как редко такое случаеся в Израиле!), и вскоре в газетах появилась реклама, а на прилавках книга, за которой уже через неделю выстроились очереди, на Семена свалилась слава. Деньги. Зависть друзей и недругов. Наступила новая жизнь, та, о которой он грезил ночами. В издательстве спросили: над чем он сейчас работает и не желает ли опять заключить договор. Семен ответил: желаю. Но на других, более выгодных условиях. Но писать буду долго, сами понимаете, хорошую вещь нужно выносить как ребенка. И он стал вынашивать, с наслаждением перебирая пачку глянцевых книжек на письменном столе и покрикивая то на жену, то на дочку: совсем разленились, не шевелятся, чашки кофе во-время не дождешься! Я им все блага, а они. А Сонечка-то, приятная бабенка, глуповата только. но это даже к лучшему.

На Семена посыпалиь предложения выступить, поделиться писательским опытом, Семен отвергал — нет времени, работать надо.

Вдруг его срочно вызвали в издательство, к главному редактору. Тот протянул ему бумагу — факс из Австралии. Какой-то тип заявлял о своем безусловном авторстве и грозил издательству и лично Семену всеми мыслимыми карами, вплоть до международного суда. «Он же умер!» — чуть не выкрикнул вслух Семен. Он еще раз глянул на лист — там стояла совсем другая фамилия.

— Это ошибка! — заявил Семен. — Пусть докажет. Я никакого отношения к Австралии не имею, я гражданин Израиля.

Редактор растерянно молчал. — Но у вас там был друг, писатель Н. - промямлил он.

Ну, все знают! В этой маленькой стране шагу не ступишь.

— Был, ну и что? Он, к сожалению, умер полгода назад.

— И вы туда ездили… — упорно мямлил редактор.

— Да, ездил. А вы бы не поехали на похороны лучшего друга? Заметьте, это не он претендует на авторство — с того света! — а совсем другой, неизвестный мне человек!

— Так что же мы будем делать? — коричневые выпуклые глаза редактора бегали и всё мимо лица Семена.

— Не знаю. — Отрезал Семен.

— Но мы будем вынуждены приостановить печатание. Как вам известно, мы заказали типографии дополнительный тираж. Издательство понесет убытки.

— Вы не смеете! Эта писулька недоказуема! Это оговор!

— Возможно. Очень может быть. — Голос редактора заметно отвердел. — Но нужно подождать, пока всё прояснится. Ведь одним факсом, он, вероятно, не ограничится. Вот если у него найдутся доказательства, скажем, рукопись, то есть тот же текст, написанный его рукой, с датой, подписью. Но. — запнулся редактор, — в наше время никто от руки не пишет. Кстати, а почему вы представили не дискеты, а отпечатанный текст? Хотя, я, кажется, об этом спрашивал. но, честно говоря, не помню, что вы сказали, — теперь редактор смотрел пристально Семену в глаза.

— Да, спрашивали. Компьютер сломался, и всё пропало. Я едва успел напечатать один экземпляр для себя, чтобы редактировать — мне так удобнее. Но исправлять ничего не пришлось.

— Компьютер починили? — рассеянно спросил редактор.

— Нет. Новый купил.

— Ну, ладно. Подождем немного… всего несколько дней, — уже извиняющимся тоном сказал редактор, — и продолжим, я договорюсь с типографией. Не переживайте, я думаю, что это туфта. Находятся фокусники, желающие если не присвоить себе чужую славу, то хотя бы попортить людям нервы.

— А если он снова пришлет письмо с угрозами?

— Я же сказал, нужны доказательства. А одни угрозы — пустое сотрясение воздуха. Я так думаю, больше ничего не пришлет, знаю я эту публику, сталкивался. Так что работайте спокойно, — редактор благожелательно улыбнулся, и они, взаимно успокоенные, распрощались.

Семен был шокирован. Ну и ну! Маркуша оказался парень не промах. Те романы в папках — не его! Хотя, вполне вероятно, что взял на рецензию. А, может быть, под своим громким именем собирался выпустить. Не безвозмездно, разумеется. Исписался сам, что ли? Если бы взял на рецензию, не вводил бы в компьютер. Ну, теперь ни в компьютере ничего этого нет, ни папок нет, и тех листов от руки, тоже нет — давно изорваны и полетели в корзину — черновик одного из романов оказался. То-то почерк показался странный. Но он тогда не вник. Любопытно, сколько книг Маркуша выпустил таким образом? Конечно, он никому, ни одной душе не расскажет, что Маркуша. Но какую же свинью Маркуша ему подложил!

По пути домой Семен зашел в магазин и купил компьютер. Выбрал самый дорогой и заплатил одним чеком — расписывать на платежи, значит, остаться в должниках, а долгов Семен не любил.

Девушки уходят по утрам

Мне было скучно. Я прогуливался по вечерней, уже почти ночной, но еще не остывшей после жаркого дня, улице и рассматривал прохожих. В Тель-Авиве гуляют по ночам, а днем все лица более деловые. Симпатичные девушки с загорелыми голыми плечами, часто и с открытыми пупками, щебетали со своими спутниками. В их скользящих бездумных улыбках и быстрых взглядах было что-то Жаннино. Месяц назад я расстался со своей девушкой. Причины для этого будто были, но вместе с тем их не было. Во всяком случае, явных и видимых. Наверное, я просто устал от нее. От вздорности, капризов, требований этого, другого, пятого, десятого. Я знаю, что всем девушкам на свете что-то нужно от парня. Кое-какой опыт накопил. Ты ей подарок, и она тебя обожает. У тебя денежные затруднения, и ей сразу скучно, и начинаются маленькие хитрости — устала, не сегодня, голова болит.

Жанна сверх всякой меры любила украшения. Уже большая блестящая коробка из-под дорогих конфет была заполнена ими, а ей хотелось еще и еще. Ну сколько надо этого барахла? Хотя, как посмотреть, барахло ли. Некоторые вещички стоили довольно дорого. «В этом ожерелье мы были вчера на дискотеке», — заявляла она. «Мы были». Это она была в ожерелье, стоимостью почти в цветной телевизор и расписанном на платежи. А сегодня она хотела что-нибудь «новенькое и хорошенькое». «Найди себе богатого спонсора», — огрызнулся я. «А что? И найду!» И в одно прекрасное утро исчезла. Вместе с блестящей коробкой. Я проснулся — в квартире тихо. Не льется из душа вода. Даже записки не оставила. Наверное, нашла спонсора.

Но я предполагаю, дело не только в безумной страсти к украшениям. Накануне вечером я высказал Жанне всё, что я о ней думаю. Что ленива и не убирает квартиру, что не умеет и не любит готовить, эти разогретые шницели, или пережаренные, а то еще и подгоревшие блинчики с непонятно каким мясом внутри, уже в горле застревают, что ничем не интересуется, даже учиться в колледже вдруг раздумала, что часами не вылезает из душа, и слишком сильно красится.

Она, подняв тонкие подведенные брови, молча слушала и вдруг сказала посредине моей возмущенной тирады:

— Тебе жениться нужно. На домработнице. Очень выгодно.

Я сделал вид, что не слышал и продолжил свою речь, правда, с меньшим пылом.

Конечно, я сказал ей далеко не всё. Ничего не сказал о том, что она на улице и в кафе строит глазки мужчинам — самолюбие не позволяло говорить об этом. Да и потом, этим постоянно занимаются все девушки, в крови у них сидит с рождения — таращиться на парней. Не сказал про счета за воду и телефон, а от её телефонной болтовни я устал с первых дней, как она поселилась у меня, сказав родителям, что будет жить у подруги. Вряд ли они поверили, но, кажется, им было всё равно. Мои родители тоже меня не доставали, живут в другом городе и общение наше в основном телефонное.

Но зато Жанна была со мной нежна и ласкова, ну, так и я старался проявлять внимание, и голова у нее болела очень редко.

Но она все же ушла, хотя я не гнал ее. Просто высказался и с успокоенной нервной системой улегся спать. Но, когда утром обнаружил, что ее нет, и нет ее одежды в шкафу, не сильно опечалился. Решил — отдохну один. И за прошедший месяц понял, что совсем не соскучился по Жанне. Может, я бесчувственный. Но она-то тоже ни разу не позвонила. И я не стал звонить ей. В наших любимых кафе и барах Жанна не появлялась. Наверное, избегала встречи. Или, другие места нашла, попрестижнее и подороже, которые только богатый спонсор и может оплатить. А я обыкновенный парень с автозаправки, спонсор из меня никакой. Но на Жанну денег уходило много. «От тебя бензином пахнет», — повторяла она. А что я могу сделать? Никакое мыло и дезодоранты не помогают. Курю много, чтобы больше пахнуть дымом, а не бензином. Это ей тоже не нравится. Не нравилось. Теперь всё уже в прошлом времени. Я свободен, я один.

Я подошел к своему дому, где второй год снимал маленькую, но недешевую квартирку — Тель-Авив все-таки, и тут заметил её. Она сиротливо стояла, прислонясь к стене. Худенькая девчонка, в джинсах и коротенькой желтой маечке. Я остановился против нее, сам не зная, зачем. Возможно, потому, что она сделала неуверенное движение навстречу… или мне показалось. Проститутка? Или кого-то ждет? Уже поздно, кого тут можно ждать. Короткие светлые волосы взлохмачены, смотрит исподлобья и молчит. И я молчу, тоже смотрю.

Узкое лицо, тонкий ненакрашенный рот, остренький подбородок. В полутьме не поймешь, какого цвета глаза и не поймешь, сколько лет — то ли шестнадцать, то ли все двадцать пять.

— Кого-нибудь ждете? — ненавязчиво спросил я.

Молчание. Она испытующе оглядела меня.

— Ну, так что? — подталкивал я ее к какому-нибудь ответу.

— Мне ночевать негде, — буркнула она.

— Ночевать? — удивился я. — Но ведь так ночью стоять небезопасно, вам не кажется?

Ну, если не проститутка, то начинающая искательница приключений.

Она опять молчала. Надо было прямо ее спросить, сколько она берет за ночь, но я не решился. Услугами легких девиц я почти не пользовался, ну разве когда-то, в те времена, когда был совсем юнец и не уверен в себе. Но вряд ли эта девушка из тех — не накрашена и слишком просто одета.

— Ну, пошли, — сказал я, даже не думая, что она послушается, просто любопытство взяло — что она еще скажет.

— Куда? — снова буркнула она, не пошевелившись.

— Куда — куда… ко мне ночевать.

Проезжая машина ярко осветила нас, и я увидел, какие у нее глаза — налитые темной синевой два озерца, беспокойно движущиеся по моему лицу. Лет ей, определил я теперь, около двадцати. Или чуть меньше.

Я сделал шаг в сторону и приглашающий жест рукой. Она отделилась от стены и тоже шагнула. Так и шли, я впереди, она за мной — тихо и почти не слышно в своих джинсовых тапочках.

В квартире девчонка огляделась и села на стул возле стола. Могла бы сразу сесть на диван, всё было бы понятнее. Она открыла рот, но ничего не сказала, только сглотнула. Пить хочет, что ли. Ну, как залетевшая птица, всё вертит головой, только не чирикает.

— Я есть хочу, — вдруг заявила она, уже не буркая, а нормальным голосом, низковатым для такой тщедушной комплекции. Голос мне понравился, как и глаза раньше. Я принес из холодильника ветчины, хлеба, себе банку пива, а ей полбутылки красного сладкого вина — моя сбежавшая девушка любила это вино и не успела допить. Налил ей в стакан, рюмок у меня не водилось.

Она набросилась на хлеб и ветчину, отпила немного вина и поморщилась.

— Ни водки, ни коньяку нет, — сказал я, отхлебывая пиво.

Я не пью ничего крепкого, — ответила она и стала какая-то довольная и успокоенная. Что-то наигранное чудилось мне в ее поведении, и не такая уж она была голодная, как хотела изобразить, даже свой бутерброд не доела. Одним словом, птичка — поклевала чуточку и довольна.

— Так что случилось? — спросил я.

— Где? — Она безмятежно уставилась на меня своими синими озерами.

— Не где, а с тобой.

Она пожала плечами и промолчала.

— Не хочешь, не говори.

Хотя мне было досадно. Привел, накормил, а она даже отвечать не желает. А дальше что с ней делать? И что можно вообще с ней делать?

Она между тем разглядывала комнату, встала, прошла в кухню, вернулась.

— Удобства там, — показал я пальцем в маленький закуток, где за узкой дверью у меня был туалет, совмещенный с душем. Она посмотрела на диван. Сжала губы, сдерживая зевоту. Ушла в туалет, зашумела в душе вода. Вернулась с мокрыми прядями на лбу. Могла бы и спросить полотенце, а не вытираться моим. Самостоятельная девица.

Села опять на стул, подперев рукой голову.

— Как тебя зовут? — не выдержал я.

— Жанна. — Быстро ответила она, словно всё время ждала этого вопроса.

О, черт! Еще одна Жанна! Что за напасть на меня!

— Красивое имя… редкое. Никогда не встречал. Она опять промолчала, только странно взглянула.

— А меня зовут Марк.

Она отвела свои синие озера и покосилась на диван.

— Это единственное спальное место, — предупредил я.

— Я могу лечь на полу… только одеяло какое-нибудь…

— На полу жестко, — отрезал я, уже начиная злиться.

— Я ведь ничего у тебя не прошу… и не просила, — вдруг заявила она и встала. — Я могу уйти, если мешаю.

Совсем здорово! Сначала пустите переночевать, а то поесть негде. Но тут я вдруг успокоился. Ну, чего я добиваюсь от нее? Залетела птица и залетела, переночует как-нибудь и утром улетит. Как-будто мне от нее что-нибудь нужно, пигалицы такой.

— Оставайся, — миролюбиво сказал я. — Куда ты ночью пойдешь?

Она стояла, не двигаясь. Я постелил на диване постель под ее молчаливым наблюдением, положил две подушки и пошел в душ. Когда вернулся, джинсы висели на спинке стула, а она, укрытая почти до макушки махровой простыней, лежала головой в другую сторону, и подушку туда перенесла. Будем спать валетом.

Я выключил свет, разделся и осторожно улегся, слегка подтащив к себе простыню. Было очень тихо. Я не шевелился, хотя обычно перед сном долго ворочаюсь. Повернусь, перепугается, эта странная-странная Жанна. Еще одна на мою голову. Как ни удивительно, я быстро заснул. Сколько проспал, не знаю, но вдруг проснулся. Услышал какие-то непонятные звуки и почувствовал рядом движение. Протянул руку — вторая подушка на месте.

Девчонка всхлипывала, уткнувшись вниз лицом, и вздрагивала всем телом. Я стал молча гладить худенькое плечо, попытался повернуть к себе, и вдруг она обняла меня обеими руками.

— Ты не прогонишь меня утром… — прошептала она, прижимаясь тонким, слабо пахнущим моим шампунем, телом.

— Нет, конечно нет… — тихо сказал я, обнимая ее, — кем ты меня считаешь.

Она была вся горячая, и ее губы искали в темноте моих. или мне так казалось. потом она тонко вскрикнула.

Хотя я уже был в том состоянии, когда уже мало что соображал, но все-таки удивился — преграды я не почувствовал. Или просто ничего не понял. Но я тут же обо всем забыл.

Потом уже, после звонка той, прежней Жанны, осмысливая все происшедшее ночью, я с ужасом понял: не прижималась она ко мне, не искала моих губ, это всё мне, полупроснувшемуся, почудилось в сонном воображении, она просто всхлипывала, и только. А щеки и глаза ее, уж точно вспомнил, были сухие.

Всё дело в том, что утром, когда я открыл глаза, Жанны не было. Ни в кухне, нигде. И никакой записки. Эти странные Жанны, они, уходя, никогда не оставляют записок.

Я стоял в трусах посреди комнаты, тупо глядя в пол. и вдруг заметил — что-то белеет возле ножки стола. Записка! Её, видимо, сдуло вниз от открытой фрамуги. Я поднял бумажку… Номер телефона и подпись «Ж.».

Я пил кофе и смотрел на записку. Сегодня выходной, можно было не торопиться. Что-то знакомое показалось мне в этих цифрах. Но память на телефоны у меня никудышняя, всегда пользуюсь записной книжкой.

Набрал номер, отчего-то чувствуя неприятный холодок. Я ожидал то ли подвоха, то ли сюрприза.

Сюрприз не заставил себя ждать. Я услышал очень-очень знакомый высокий голос.

— Ты, что ли? — удивился я.

— А то! — подтвердил голос. — Ну, как прошла ночь? Что молчишь? Затащил девочку в постель, и думаешь, что всё прекрасно?

— Я? Затащил? Кого?

— Ну да, теперь хочешь отвертеться? Не выйдет, дружок! Женечку, мою подружку, невинную девочку!

— Какая еще Женечка! Её Жанной зовут, как и тебя!

— Рассказывай сказочки! Не слишком ли много Жанн для тебя одного? — издевался надо мной насмешливый голос. — Домой к себе позвал?

— Ну да, она сказала…

— Вином напоил?

— Да она только чуть-чуть…

— Напоил! В постель уложил?.. Еще скажи, сама легла!

— Д а! — взорвался я. — Сама! Она… Но меня не желали слушать.

— Напоил, уложил и изнасиловал!

— Что?! — Задохнулся я от негодования.

— Ничто! Хорошая девочка, заметь — несовершеннолетняя! — поссорилась с родителями, и случайно стояла возле твоего дома. Остальное повторить?

Я слушал весь этот бред, ошарашенный и уже почти уничтоженный. Но это был еще не весь бред.

— Женя подаёт на тебя в суд! Сегодня! Уже сейчас!

— Дай мне её, я сам поговорю с ней! Она ведь у тебя!

— Женя будет говорить с тобой только в суде. — Холодно сказала Жанна.

— Но ведь ничего подобного не было, — простонал я.

— Это ты скажешь там. И докажешь, если сможешь, — Жанна хихикнула.

— Докажу! — пообещал я. Хотя ни грамма не верил, что смогу что-нибудь доказать.

— Ну, что замолчал? Испугался?

— Послушай, Жанночка, — мягко сказал я. Как я ненавидел ее сейчас! — Ты же знаешь меня. Я не способен совершить насилие над кем-нибудь.

— Разве? — её голос стал ледяным. — Я вот, вспоминаю, что ты в первый раз не очень-то со мной церемонился. Очень кстати будет упомянуть об этом на суде.

Это было правдой. В компании, собравшейся у меня, все крепко напились, и я не дал Жанне уйти вместе со всеми. Повалил на диван и. Но нельзя сказать, что она очень сопротивлялась. Утром сообщила, что я лучше всех, и так и осталась у меня.

— Ну, дай, я с ней поговорю, — взмолился я.

— Нет! Она не желает. Но ты. если уж так боишься суда, можешь сделать что-нибудь.

— Что? — оживился я. Но тут же догадался сам. Жанна назвала сумму. Очень большую.

— Это вам на двоих? — съязвил я.

— Понимай, как тебе угодно. Срок завтра до шести вечера.

Раздались короткие гудки. Ну и мерзавки! Ну и подлянку устроили! Эта Женя. по имени Жанна. Какова?! Бедная невинная овечка! Разыграла целый спектакль!

И тут я стал всё вспоминать… Но мои воспоминания, правильные, или неправильные, не имели ровно никакого значения. Ни один, самый справедливый суд мне не поверит. Да какой к черту суд! Надо что-то делать. Такая сумма! Надо было поторговаться, вот дурак! Я снова набрал проклятый номер, но отвечали только длинные гудки. Ах ты, дрянь! И одна, и другая. Шантажистки! А что если попробовать помириться с Жанной — моей Жанной? Вернуть ее. Как? Как — как, купить ей то кольцо с изумрудом, о котором она так мечтала. Все же дешевле выйдет. Но эта мысль меня не грела. Как она надо мной только что поиздевалась! Жанне нужны только деньги, много денег, одним кольцом она теперь не насытится. Видимо, спонсора пока не нашлось.

Надо попытаться вернуть ту, другую, Женю-Жанну. Эту скверную девчонку-обманщицу, эту скромницу-притворяшку. Интересно, сколько же ей лет?

Во-первых, если я её верну… ни суда, ни денег не придется платить. Во-вторых… Эта Женя-Жанна, может она и маленькая дрянь. но, без сомнения, моя Жанка науськала ее на меня — денежек захотелось. Надо ее, эту Женю-Жанну постараться вернуть, заодно и повоспитывать, чтобы не шла на поводу у всяких негодяек и не шантажировала впредь порядочных парней.

Больше же всего мне хотелось утереть нос Жанке. Вот тебе, красотка, ни суда, ни монет.

Я несколько часов простоял возле Жанкиного дома и все-таки подкараулил девчонку. Сказал ей, что очень соскучился, и вообще надо поговорить, взял за руку и привел к себе.

Конечно, ее Жанка подбила, а она лично ничего против меня не имеет.

Я подумал: сейчас не имеет, потом будет иметь. Или Жанка подстрекнет, или своим умишком дойдет. Если ей действительно нет восемнадцати, надо мной будет топор висеть, пока. пока не стукнет эта чертова цифра.

Судя по некоторым ее репликам, Жанку она боготворит. Нашла себе кумира! Но на эту тему я предпочел не высказываться.

Никакой ссоры с родителями, конечно, и в помине не было, непонятно, где они у нее вообще, жила, как вольная птица. Вернее, как кошка. Потому что очень любила молоко. Могла пить его по пять раз в день.

— Ты как ребенок, — сказал я на другой день, наблюдая, как она наливает из пакета вторую чашку молока.

— А я и есть ребенок, — заявила она, глядя на меня поверх стакана. — Я несовершеннолетняя.

— Я увидел себя в зале суда, в зарешеченной клетке, а потом в тюрьме.

Видимо, я здорово побледнел.

— Да-да, — усмехнулась она. — Могу в суд подать. Или возьму деньгами. — Она расхохоталась и нечаянно опрокинула стакан. Побежала в туалет за тряпкой и тщательно вытерла пол. Разогнулась и, округлив свои синие озера как чайные блюдечки, прошептала нарочито пугающе: — Еще три месяца. до десятого сентября, и можно жениться.

Прыснула от смеха и убежала, размахивая тряпкой.

Да-а. Ну и ребеночком я обзавелся. На вид-то ей еще меньше — теперь-то я хорошо ее разглядел. Как это я сразу не разобрался… Да разве я вообще о чем-нибудь думал?

Ну что ж, пусть поживет у меня три месяца, а потом, пожалуйста, на все четыре.

Я ходил на свою автозаправку, неделю в первую смену, неделю во вторую.

Осенью я собирался поступить на экономическое отделение, копил деньги на отдельном счету в банке и почитывал разные учебники.

Женя-Жанна каждый день убирала мою маленькую квартирку, что-то пыталась готовить, мясо часто пережаривала так, что оно хрустело на зубах, но салат у нее получался вкусный. А омлет с помидорами и зеленью — кулинарный шедевр.

Она не очень любила куда-то ходить. При слове «дискотека» у нее кисло морщилось лицо. Охотно только гуляла со мной по вечерам, не обращая никакого внимания на магазинные витрины. Хотя у нее ничего не было. Сходила к Жанке и принесла две майки и еще какие-то мелочи — вернулась насупленная. Я ничего не стал спрашивать, мне о Жанке говорить вообще не хотелось.

Я с трудом уговорил ее купить белые брюки, кроссовки и дешевую курточку. Вот покупке белья она обрадовалась, долго и с удовольствием выбирала.

Она удивляла меня своей переменчивостью. То подолгу о чем-то думала, с отрешенным лицом и сжатыми в тонкую полоску губами, то прыгала по комнате, сияя как солнечный зайчик, и вдруг замирала перед зеркалом и меняла выражения лица, словно надевая и снимая разные маски, совершенно забывая, что я присутствую здесь. Но один раз я уловил в зеркале быстрый взгляд, брошенный на меня. Значит, играет для зрителя. Она как-то мельком сказала, что мечтает стать артисткой. «Ну-ну», — промямлил я, вспомнив ее «артистический выход» в первую встречу. Ведь все-все разыграла, чертовка. Даже потерю невинности. Правда, на эту тему я не сказал ни слова. Честно говоря, я и сам не был уверен.

Смущаясь, и даже порозовев, попросила как-то денег. Я, конечно, дал.

Подпрыгивая и припевая, умчалась. Вернулась нескоро, притащила пачку книг, читала их и перечитывала. Все книги о театре.

С ней было, в общем-то, неплохо и нескучно. А ночью. ночью она брыкалась, вжималась в стенку, и каждый раз мне нужно было ее ласково уговаривать, обцеловывать всю, до самых узких пяточек, и только тогда она, как бы нехотя, сдавалась. Я сердился, но в глубине души мне ее упрямство нравилось.

Только бы не ушла, пока ей не исполнится восемнадцать. А то Жанка ее опять настропалит. «Принуждение к половой связи с несовершеннолетней». От одной этой фразы волосы дыбом вставали.

Жанка только раз позвонила, опять хотела поиздеваться, но быстро увяла, поняв по моим словам, что уже ничего не выйдет. Тогда она заявила: «Поздравь меня, я выхожу замуж!» «Поздравляю», — ответил я и положил трубку. Не очень-то я ей поверил. Но мне без разницы.

— У тебя был кто-то раньше? — спросил я осторожно, когда мы сидели рядышком на диване и смотрели душещипательный фильм, где герои театрально стонали и щедро поливали слезами весь экран.

Она долго молчала. Потом, с большими паузами, рассказала.

— Мне десяти лет не было… Отец пил… да и мать тоже. Как-то мать куда-то уехала, отец привел двоих дружков. Те напились и начали приставать. Отец свалился на пол и уснул. Потом я убежала из дому. Мать нашла меня и. побила. Еще. еще был один парень… мне уже было шестнадцать. Я жила у него недолго… Он уступил меня за деньги своему приятелю, но я сбежала. Так и живу… у подружек, теперь у Жанны.

Теперь ты живешь у меня, а не у Жанны, хотел я сказать, но промолчал. Обнял ее, и она, как котенок, свернулась в моих руках и затихла, поглядывая на экран. Нравились ей эти фильмы — с безумными и выдуманными страстями, с брошенными и непременно в конце найденными детьми, и счастливыми свадьбами в финале.

Она вдруг подняла голову: — А школу я все-таки закончила! И осенью буду поступать в театральную студию… И поступлю! — И снова затихла.

Однажды позвонили мои родители — сначала я поговорил с мамой, потом взял трубку отец. Конечно, у меня всё было хорошо, здоровье железное, о чем я и доложил обоим, не вдаваясь в личные подробности. Отчитавшись, попрощался и с облегчением положил трубку.

Женя сказала задумчиво:

— Хорошие у тебя родители…

— Конечно, хорошие. Да я и сам вроде неплохой, — пошутил я, и тут увидел, что Женя плачет.

— Что такое? — не понял я.

— Так… ничего. — Она вытерла глаза и улыбнулась.

С чего бы ей расстраиваться из-за моих родителей. Ну да, ей со своими не повезло, так об этом она не сейчас только узнала. Странная девушка — плачет без повода, смеется тоже.

Я часто посматривал на календарь над кухонным столиком — это уже как-то вошло в привычку. Посматривал и всё. Женя по утрам пила свое молоко и молчала. Она утром всегда была мрачна и молчалива. «Долго просыпаюсь, — как-то объяснила она. — И вообще утром всё кажется безрадостным».

Начиталась своих книжек и придумывает себе «образы».

Однажды утром я проснулся и не обнаружил ее. За неделю до ее дня рождения! Сбежала! К Жанне, в суд, не знаю, куда. Похолодев и почувствовав, в каком месте у меня находится сердце, я открыл шкаф. Её немудреные вещички — белые узкие брючки и две майки висели на вешалках. Ну и что? Джинсы и куртка на ней, ей достаточно. Ей же ничего не надо!

Я смотрел на оставленные (или забытые) одежки и внутри заворочался колючий еж… Я потянул к себе желтую майку. В этой майке я увидел Женю в первый раз… Почему она ушла? Конечно, записки нет. Эти Жени-Жанны никогда не оставляют записок. Уходят, когда им вздумается.

Стукнула входная дверь, и она вошла с пакетом в руке.

— Где ты была? — набросился я на нее.

— За молоком ходила. — Она смотрела на меня с одной из своих странных улыбок. Их у нее был целый набор. — Я взяла у тебя немного денег.

Потом она в кухне пила молоко с булкой, спрашивала, что приготовить на ужин, но вспомнила, что продукты кончились, и попросила оставить денег, сама всё купит.

Я, слушая ее, совершенно автоматически бросил взгляд на календарь. Женя усмехнулась и замолчала. Я ушел на работу в плохом настроении, уж очень неприятное утро выдалось.

Накануне дня ее рождения я решил, что завтра встану пораньше и сбегаю за цветами. Куплю большой букет белых роз. Потихоньку пересчитал деньги в кошельке — их оставалось немного, а до зарплаты еще два дня. Я оглянулся — Женя тихо прошла за моей спиной в кухню. Пить свое вечернее молоко. Я сел напротив. Она уставилась своими синими озерами в окно. Стакан молока стоял перед ней нетронутый.

— Надоело молоко? — сочувственно спросил я. — Сделай какао, вон, в шкафчике возьми. И мне заодно.

Женя покачала головой, взяла стакан и стала пить маленькими глотками.

— У тебя ведь завтра день рождения…

— Ну и что? — она равнодушно пожала плечами.

— Давай отметим его… а потом… — я запнулся.

— Что потом? — она, не поднимая глаз, продолжала медленно пить молоко.

— Потом… Я женюсь на тебе.

Сам не понимаю, откуда взялись у меня эти слова.

Женя фыркнула, и белые брызги разлетелись из ее рта по сторонам. Весь рот и щеки были в каплях молока, и она смеялась, не вытирая их.

Успокоившись, она тихо сказала:

— Я не хочу выходить замуж. Я буду учиться. Через неделю состоится отбор. ну, вроде экзамена на пригодность. Я уже записалась… Меня примут, я знаю. И вообще… не беспокойся… — Она не договорила и пошла к крану умыться.

О чем же мне не нужно беспокоиться? Что у нее там творится, в ее маленькой головке? Я всегда думал, что все девушки хотят замуж. Да она должна прыгать до потолка от радости! А она поворачивается и уходит, читать свои дурацкие книжки.

— Я тебе не нравлюсь? — я шел за ней следом, чувствуя одновременно и облегчение от разрешившейся только что проблемы и злость.

Женя повернулась и уперлась в мое лицо синими озерами. На таком узком лице такие громадные глазищи — это постоянно поражало меня, казалось, они занимают всё лицо, и я порой видел только их, то светлеющих, то темнеющих, когда она была недовольна. Сейчас озера совсем потемнели.

Наверное, она ждала других слов. Но у меня были только эти.

— Бензином пахнет, — вдруг сказала она и потянула носом, прикрыв глаза.

— Ну, всегда пахнет… Тебе не нравится?

— Нравится. Я люблю запах бензина. Сразу хочется куда-то поехать.

Озера посветлели и стали прозрачными.

Оказывается, она любит ездить. Но у меня пока нет своей машины. Черт возьми, я совсем ничего о ней не знаю. Чего она хочет, что она любит. Ну да, она хочет учиться на артистку и любит молоко.

Тонкие руки обхватили мою шею, и мои размышления отлетели прочь.

В эту ночь я Женю не узнавал… Она словно стремилась «сделать меня счастливым» — как выражаются в этих дурацких сентиментальных фильмах, и всё заглядывала мне в лицо… Я потянулся, как обычно, за пакетиком из фольги, но Женя настойчиво отвела мою руку. Я удивлялся ее вдруг открывшейся страсти, действительно, я совсем ее не знал.

Утром я встал очень рано, Женя спала, как всегда, отвернувшись к стенке и вытянувшись в струнку. Я тихонько оделся и так же тихо закрыл дверь. И не запер ее на ключ, о чем потом горько сожалел. Как раз вчера она куда-то задевала свой ключ и так и не нашла. Если бы я запер дверь…

Когда я вернулся, квартира была пуста. Я нутром почувствовал ее пустоту, как только вошел.

Постель была убрана с дивана, стулья аккуратно приставлены к столу. Я, как тогда, распахнул шкаф, еще надеясь на что-то.

Пустые «её» вешалки голо качнулись. Нет, это невозможно… Я оглянулся.

На столе лежал белый листок. Я бросился к нему как кот к мыши.

«Спасибо за цветы…» Эта маленькая негодяйка всё понимала… Глаза почему-то заволокло туманом. Я протер их и дочитал записку. «Спасибо, что хотел поздравить меня с совершеннолетием. Теперь тебе нечего бояться, и я могу уйти. Может быть, я выйду за тебя замуж лет через 10, когда буду большой актрисой, и мы поедем куда-нибудь. Ж..».

Она думает, что всё обо мне знает, и всё понимает. Пигалица! Артистка сраная! Да я давно уже ничего не боюсь. Что я — идиот? Я все понял и про себя и про нее. Нет, только про себя. Только не говорил ей. Не сказал тех слов, которых она ждала.

Я все еще держал в одной руке букет белых роз и бросил его на стол, розы рассыпались, брызнув на коричневую гладкую поверхность прозрачные капли.

А еще я принес бутылку шампанского, и всё думал по дороге, любит ли она его. Бутылка, блестя серебряной наклейкой, стояла у порога, я тихо поставил ее туда, когда вошел. Теперь не узнаю, любит ли она шампанское. Больше ничего о ней не узнаю. Бегать, искать ее бесполезно. Такие никогда не возвращаются. Они летают как птицы, случайно залетают в твой дом, чтобы снова улететь, когда вздумается.

Я выбросил розы в окно. Наверное, она думает, что в ее жизни будет еще много цветов. Хотел выбросить в мусор шампанское, но раздумал. Пусть стоит вот здесь, на полке. Десять лет, или двадцать, какая разница. Через десять лет у меня будет толстая жена, куча детей и большая белая машина. Я надеюсь, что не буду вечно торчать на автозаправке и вонять бензином. Можно взять ссуду в банке и завести свое дело.

А она будет артисткой, уж не знаю, хорошей, или нет, но будет.

Конечно, я к Жене привык. Да что там, привык. Я ее. люблю. Но сказать это слово. Не сказал бы, даже, если бы она появилась сейчас передо мной. Такой уж у меня характер.

А, может быть, и сказал бы. Да поздно теперь. Я думаю, что она все равно бы ушла. Не в этот день, так в другой. Дело не в том, что я плохой, такой-сякой, неотзывчивый, или бесчувственный. Я вполне нормальный парень, и с девушками умею обращаться. Все дело в ней самой. Глупенькая еще, летать хочется. Пусть полетает.

Да, мне очень больно. Не знаю, где. Везде. Я достал с полки бутылку и всю выпил. Хотя никогда не любил шампанское. Пузыри в носу, пузыри внутри, я сам как большой пузырь. Я ходил по комнате, размахивая бутылкой и громко кричал: — Женя, я пью за твое здоровье!.. Женя, я пью за твою удачу!.. Женя!..

Шампанское кончилось, и я свалился. Очнулся от надрывного телефонного звона. Пока добрался до трубки, два раза упал. Что это меня так развезло.

Конечно, это Жанна звонила. Кто же еще. Хотела поздравить Женю с днем рождения. Я сказал: — «Её нет. она на минутку вышла». И сам в это поверил. Пройдет несколько минут, и Женя вернется. Жанна сказала: — «Я тебя тоже поздравляю. Сам понимаешь, с чем. Ты удачно выкрутился!». Я ей сказал: «Спасибо, дорогая!» И послал ее. далеко не в парламентских выражениях.

Хотелось еще выпить. Но бутылка была пуста. Я снова поставил ее на полку.

Буду смотреть на нее десять лет. Если не выброшу.

ОН и ОНА

Девушка медленно шла по улице, разглядывая витрины и ловя в них свое проплывающее отображение. Отображение нравилось. Длинные светлые волосы, спускающиеся волной на одно плечо, ровные, с тонкими щиколотками, ноги в белых туфельках на остром каблучке, легкая, летящая юбочка в мелкий черный горошек волнуется при каждом пустячном ветерке, открывая взорам загорелые колени, черная маечка-безрукавка с вырезами впереди и на спине, и белая сумочка через плечо на длинной блестящей цепочке. Такая же цепочка, только потоньше, украшала ее шею.

Неужели всего этого когда-нибудь не станет, вдруг со страхом подумала девушка, а будет ковылять по улице старушка в чепуховой одежке, со сморщенным личиком и выцветшими глазками? Нет-нет, такая картина девушке не понравилась. С чего вдруг прибежала эта жуткая мыслишка? Наверное, потому, что на улице было много старушек, глаз не задерживался на них, их будто и вовсе не было, но вот за одну старушенцию глаз зацепился. Может быть из-за того, что на ее высохшей, морщинистой шее красовалось дорогое (сразу видно!) ожерелье, изумруды и еще какие-то камни мерцали, издавая свой собственный свет, и вспыхнули огоньками, когда старуха вышла на солнечный просвет и прошелестела мимо своей выцветше-бордовой хламидой. Зачем оно ей, успела удивиться девушка, да еще руки, эти страшные руки, с отвисшей кожей, усеянные коричневыми пятнами и унизанные золотыми сияющими браслетами.

Девушка пошла быстрее, словно убегая от сразу возникшего собственного мрачного видения, и направилась к трехэтажному торговому центру, мысленно пересчитывая купюры в своем бисерном кошелечке. Можно ничего не покупать, только зайти ненадолго, посмотреть. Новые туфли слегка жали, девушка решила присесть пока на скамейку. Но почему-то заколебалась. Уже несколько минут она ощущала на себе чей-то взгляд, но не заметила вокруг себя никого, кто бы мог смотреть, или преследовать. Девушка все же прошла мимо скамейки.

Вдруг, прямо перед ней, ниоткуда, как сверху свалился, возник невысокий парень, смуглый, или очень загорелый, кто их разберет, коротко стриженный, и, глядя ей в глаза, спросил, как ей показалось, с какой-то торопливой нервностью:

— Извините, который час?

Обычный и глупый вопрос пристающих на улице молодых людей. За семь лет жизни здесь девушка прекрасно освоила иврит, и ей не составило бы труда ответить с точностью до минуты, но на запястье у парня красовались большие часы, и ей сразу расхотелось отвечать. Она молча смотрела в его карие глаза, обведенные густой чернотой ресниц, и ясно давала понять и молчанием, и отстраняющим холодным взглядом — отойди, не приставай. Но он стоял на пути как столб. Девушка попыталась обойти его, но и столб передвинулся.

— Что тебе нужно? — недружелюбно спросила она. — Я полицию позову!

Парень усмехнулся краешком губ. Однако быстро оглянулся.

— Присядем, — он кивнул в сторону скамейки и добавил: — На минутку. — И в этом его «на минутку» прозвучала такая просительная интонация, что девушка удивилась.

— Мне в магазин надо, я спешу, — чуть мягче пояснила она и кивнула в сторону торгового центра.

— В магазин… — он опять непонятно усмехнулся. — Успеешь. — И опять просяще сказал: — На минутку.

Девушка посмотрела по сторонам. Народу много, но ни одного полицейского. Хотя враждебности от парня она не ощущала. Пожав плечиком, от этого движения всколыхнулась светлая волна волос, она вернулась к скамейке и села. Парень тоже поспешил сесть и оттого, что спешил, сел слишком близко, но сразу вежливо отодвинулся. Однако было видно, что он не знает, что сказать и ищет слова и нервничает.

— Как тебя зовут? — наконец, спросил он.

Девушка молчала. Ей вовсе не хотелось с ним знакомиться.

— Ну, не хочешь знакомиться и не надо. Ты права, это ни к чему… ни к чему. — почему-то повторил он, скользнул глазами в сторону, словно всматривался во что-то, и посмотрел на девушку. Взгляд его был понятен: девушка не могла не нравиться, и прекрасно знала об этом. Но у нее есть друг, зачем ей с кем-то знакомиться, да еще на улице. Парень о чем-то задумался. Посмотрел на часы и зашевелил губами. Опять скользнул куда-то быстрым взглядом. Девушке его странное поведение очень не нравилось. Казалось, что-то мешало ему сидеть здесь, но он сидел. И вдруг поднялся со скамейки. Девушка тоже встала. Наконец-то отстанет, подумала она.

— Знаешь, что… не ходи сегодня туда… Завтра придешь.

Девушка непонимающе смотрела на него. Его смуглое лицо стало медленно бледнеть. — Завтра придешь, — повторил он настойчиво. — Я тебя здесь встречу.

— Зачем? — спросила девушка. Всё было очень странно. Теперь она рассмотрела, что парень очень красив. В другое время, в том смысле, что если бы она была одна, он бы мог вызвать у нее симпатию. Она отвела от него глаза и посмотрела на торговый центр — попадет она туда сегодня, в конце концов? У входа скопилось порядочно народу, и высокий охранник впускал медленно, видимо, проверял сумки. Вдруг что-то внутри словно толкнуло — он тоже смотрит туда, и с каким лицом!

Девушка побежала, но не в сторону магазина, а в противоположную, лихорадочно ища глазами хоть одну голубую форменную рубашку, быстро оглянулась, но парня сзади не было. Она услышала за спиной крики и побежала быстрее, даже не понимая, зачем бежит, ведь ей уже ничего не угрожает, ее нет и не было в той толпе. Дорогу ей преградили двое, тоже бегущих, полицейских, один на бегу говорил по рации, отрывисто повторял: «Хорошо. Хорошо», и бросил другому:

— Ну-ка, задержи ее, только взгляни на ее лицо!

— Это он…он, или его друзья… — бормотала девушка. Полицейский протянул ей бутылку с водой, и она, запрокинув голову, жадно пила из горлышка, а он внимательно осматривал ее, без спроса взял сумочку, открыл молнию и заглянул внутрь.

— Что случилось? — спросил он, возвращая сумочку.

— Как что? — девушка оторвалась от бутылки. — Там… там…

— Я знаю, что там. Уже все в порядке. Террориста поймали. Он ничего не спел сделать. А с тобой что? Ты там была? Ты кого-то видела? Ведь у него могли быть сообщники.

— Нет, не была…

— Но что-то видела. Или кого-то. Кто тебя так испугал? Рассказывай! — потребовал он.

После ее короткого и путаного рассказа полицейский попросил подробно описать внешность парня. Девушка описала с точностью до размера пуговиц на рубашке и до цвета глаз.

— Ты прямо сфотографировала его! Значит, если встретишь, узнаешь? Он еврей, или араб?

Она не знала. По ее мнению, на иврите он говорил очень хорошо. Полицейский переписал данные ее документа, спросил номер телефона, и протянул ей картонную карточку.

— Как увидишь его где-нибудь, звони сразу! У тебя есть мобильник?

— Есть… дома забыла.

— В другой раз бери с собой. Как встретишь, так и звони. Ты ему понравилась, и он будет искать тебя. Он же тебя спасти хотел. Гуляй тут почаще, поняла?

Забирая у нее бутылку, он улыбнулся.

— Если поможешь его поймать, получишь награду, о тебе напишут в газетах, с бо-ольшим портретом, — пошутил он.

Девушка вдруг вспомнила, что парень хотел встретиться с ней завтра, и она не сказала об этом полицейскому. Но тот уже побежал к торговому центру.

Что он сказал? «Он тебя хотел спасти». Действительно. Он не пустил ее туда, всё задерживал. Почему? Не всё ли ему равно — одной девушкой больше, одной меньше?

Она почти успокоилась и в этот момент увидела свое отражение в витрине, на фоне ярких цветочных букетов и спускающихся сверху зеленых гирлянд причудливых растений. Она хорошо смотрелась среди этого красочного великолепия и подумала, что от такой фотографии она бы не отказалась — для себя, разумеется.

О чем вообще думают девушки? О себе, конечно. Как они выглядят, кто и как на них смотрит, мысленно вписывают себя в очередной мираж: роскошный автомобиль, блеск драгоценностей, поклонение молодых и красивых мужчин, из которых можно выбрать самого-самого.

Девушка вздохнула. У ее друга есть автомобиль, но изрядно поношеный, и драгоценностями он ее пока не осыпал, откуда их возьмет студент, разве родителей ограбит, но он в нее влюблен, и им вдвоем весело. Весело ходить на дискотеки, закусывать в дешевых кафе, купаться поздними вечерами в море. Ему бы понравилось, если бы о ней напечатали в газетах, и с хорошей фотографией.

Девушка улыбнулась себе в витрине и решила пойти домой. Ни в один магазин по пути она не зашла — происшествие в торговом центре оставило тягостный осадок и неприятное ощущение таящейся опасности в открытых дверях супермаркетов и салонов модной одежды, со стоящими у входа нарядными манекенами, которые очень были похожи на живых людей. Она шарахнулась от одного такого манекена-мужчины с пастельно-розовым правильным лицом — у него была поднята рука, и он что-то держал в ней. Пригляделась — муляж фотоаппарата. Ну вот, рассердилась девушка, манекены выходят на улицу и пугают людей.

Весь вечер девушка была не очень спокойна. Слишком часто она вспоминала того парня возле торгового центра. Его смуглое лицо с горящим взглядом темных глаз, твердые очертания упрямого рта, и мрачная решительность во всем его облике. Один из тех фанатиков, и намерения у него преступные, напомнила она себе. Но какой контраст с ее другом, веселым, добрым и мягким, и совершенно не способным на героический поступок, наверно, он и драться не умеет, и в случае опасности ей придется надеяться только на себя. Никакой опасности нет, конечно, они спокойно гуляют по улицам до поздней ночи, но ее воображение взялось играть с ней в некую игру: она придумывала ситуации, одна страшнее другой, и всегда расклад получался один и тот же — на героя и не героя.

О чем ты думаешь, одернула она себя. Парень этот в банде террористов, они готовы всех поубивать ради своего «джихада», хорошо, если полиция его поймает, и всех их переловит и засадит в тюрьму. Просто ей сейчас скучно, и лезут в голову бредовые картинки. Друга рядом нет уже несколько дней, забрали на военные сборы — в милуим, и когда закончится его милуим, неизвестно. Даже не звонит. Или некогда, или… там ведь тоже девочки есть. Что они делают в милуиме по вечерам?.. Интересно, как полиция поймает его, если не знает в лицо?..

Девушка после работы ходила гулять. На своей суетливой секретарской работе она утомлялась, родители уехали отдыхать в Турцию, подружка тоже исчезла в неизвестном направлении, оставалось только прогуливаться одной.

Неподалеку от торгового центра был маленький уютный скверик с видом на море и скамейками, углубленными в густые, сверху ровно подстриженные цветущие кусты, можно было сесть и любоваться на море.

Но девушка сидела мало. Она прохаживалась по скверику, выходила на огражденную площадку, откуда открывался морской простор, и обращала пристальное внимание на гуляющих: не на парочки, или пожилых, а на одинокие мужские фигуры, но их попадалось немного.

Прислонившись к ограде, девушка смотрела на тихое, успокоившееся к вечеру, море, и вдруг почувствовала чье-то присутствие, резко выпрямилась и обернулась. Он возник ниоткуда, только что никого вокруг не было.

— Откуда ты взялся? — со смешком спросила она, и это прозвучало как приветствие.

Парень пожал плечами. Он как будто стал увереннее и спокойнее, чем тогда. В черной, застегнутой куртке он казался шире в плечах, чем в рубашке.

— Я тебя ищу, — сказал он, не сводя с нее глаз.

— Зачем? — она сделала удивленное лицо, а по телу прошла дрожь — стало немного страшно, но одновременно и интересно.

— Я всё время думаю о тебе. Ты моя последняя радость в этой жизни.

Девушка насторожилась. Она догадывалась о смысле его слов.

— Почему? — одними губами спросила она.

Парень быстро оглянулся по сторонам. — Пойдем туда… — Его рука была горячая и крепкая. Он слишком сильно сжал ее пальцы, было больно, но мелькнула усмешливая мысль — потом она всё это будет вспоминать.

Девушка всё время помнила о пелефоне в сумочке.

Он увлек ее на скрытую с трех сторон кустами скамейку и сел близко, она ощущала бедром жар его тела.

— Я хочу сказать тебе, что… — Он умолк, словно передумал продолжать и пристально посмотрел ей в глаза. От его жгучего взгляда по телу девушки снова прошла знобкая волна. — Ты мне очень нравишься.

— Но ты хотел еще что-то сказать…

— Нет. Воспоминание о твоем лице я возьму с собой…

— Куда? — девушка напряглась. Сейчас он скажет, она должна хоть что-нибудь узнать.

Он поднял глаза к небу.

— И как скоро ты туда собираешься? — насмешливо спросила она.

Парень не ответил и мрачно смотрел перед собой. Не скажет, поняла девушка. Покосилась на его черную, до самой шеи застегнутую куртку — кажется, он под ней что-то прячет.

Ты не слишком ли тепло одет, подмывало ее спросить, но она побоялась. Она вообще боялась смотреть на него, хотя и чувствовала, что ей ничего не грозит, но страх и тлен смерти исходил из его горящих, обведенных черными кругами, глаз. Парень вдруг осторожно взял ее за лицо и повернул к себе, и жуткое, пугающее девушку выражение ушло из его глаз, они загорелись счастьем и желанием.

«Кажется, он сейчас поцелует меня… а арабы целуются? Нет, я не хочу!» Девушка попыталась отвернуть лицо, но он не дал, его блестящие глаза уже приблизились, но тут пронзительно заверещал телефон, парень отпрянул и полез в карман куртки. Девушка с облегчением отстранилась и даже отодвинулась. Парень быстро встал и, прижав аппарат к уху, отошел, и отходил всё дальше за кусты, его не стало видно. Девушка прислушалась, но ничего не было слышно, то ли он говорил очень тихо, то ли отошел далеко.

Она, торопясь, расстегнула молнию сумочки, трясущимися руками достала пелефон, набрала номер, который уже выучила наизусть, и шепотом сказала несколько слов. Отключив совсем пелефон (какое счастье, что ей никто до сих пор не позвонил!), она сунула его в сумку и застегнула молнию. Удалось!

Девушка крепко оперлась руками о скамейку, заставляя их не дрожать.

Парень вернулся. На лицо его лег мрак, хотя он старался улыбаться.

— У тебя нет мобильника? — Равнодушно спросил он и посмотрел на сумочку.

— Нет, — очень спокойно ответила она и поправила волосы отработанным много раз перед зеркалом жестом. Мужчин всегда привлекает как магнитом этот жест и ничего другого, кроме ее светлых волос, падающих волной на одно плечо, они в этот момент не способны видеть.

Парень сел и осторожно прикоснулся к ее волосам. То ли вздох, то ли стон вырвался из его губ.

— Послушай, — сказала девушка, погружаясь взглядом как в бездну, в его потускневшие, полные темного отчаяния, глаза, — может быть, ты. Ты ведь задумал что-то такое. я, конечно, не знаю, что именно, но все равно, это. я чувствую, не очень хорошее дело. Так может, ты передумаешь, откажешься?

— О чем ты? — он гладил пальцами ее лицо, и его рука показалась ей холодной, словно неживой.

— Аллах добр, он возьмет меня к себе, — пробормотал он, как в забытьи, и перешел на непонятный ей язык, она поняла опять только «аллах».

Теперь сомнений не оставалось. Девушка осторожно повела глазами вокруг. Ну, когда же?.. И тут же увидела, как слева, потом справа качнулись цветущие кусты, и несколько темных фигур, казавшихся совсем черными из-за светившего им в спины заходящего солнца, выросли в двух метрах от скамейки.

Девушка не шевелилась. Парень обнял ее и зарылся лицом в светлые волосы.

Вдруг он весь дернулся, отстранился и поднес руку с часами к глазам, но не взглянув, тут же резко обернулся и рванулся со скамейки.

Но мгновенно его руки были завернуты назад и скованы щелкнувшими наручниками, и сам он брошен на асфальт вниз лицом. Его оттащили на несколько метров и пинками поставили на ноги. Он обернулся и посмотрел на девушку, стоящую возле скамейки с расширенными глазами и с белой сумочкой в дрожащих руках. Усмехнулся и кивнул. Полицейские расстегнули ему куртку и, обзывая его всяческими словами, извлекли широкий пояс с прикрепленными двумя черными прямоугольными пакетами. Один полицейский, она узнала его — он поил ее водой, довольно рассмеялся и направился к девушке.

— Спасибо! — сказал он с широкой улыбкой. — Ты молодец! Как тебе удалось? — Он пожал девушке руку. — Я позабочусь, чтобы тебя наградили достойно!

Они ушли, уводя с собой парня. Он не оглядывался, шел, опустив голову.

Девушка села на скамейку и закрыла лицо руками. Теперь ей стало по-настоящему страшно, она не могла понять, как решилась на всё это, почему не убежала сразу, как только его увидела. Пусть бы они его ловили, это их работа, зачем она сунулась? Но, если бы не она, тут же подумала девушка, он бы сделал свое черное дело.

Хотелось всё рассказать своему другу, похвастаться, какая она смелая, помогла поймать врага! Он будет восхищаться ею.

Но почему же так страшно теперь? Всё уже позади. Он мог убить ее, если бы хоть чуточку заподозрил и догадался о пелефоне. Но не догадался, и она жива. И теперь может об этом рассказывать, и другу, и всем, даже родителям. Они будут гордиться ею. Ее фото обойдет всю страну. Этот парень — враг. Фанатик и самоубийца. Она его ненавидит. Скольких людей он взял бы с собой, если бы она его не остановила.

Девушка встала со скамейки, перекинула сумочку через плечо, обогнула кусты и скоро вышла на улицу. Уже смеркалось, загорались фонари и зазывно светились витрины многочисленных магазинов, девушка шла мимо, высоко подняв голову и не глядя по сторонам, волосы колыхались светлой волной, и многие оглядывались ей вслед.

Она чувствовала себя очень одинокой и думала о своем друге, хотелось скорее его увидеть, может быть, он вернется через два-три дня? Ей хотелось тепла и утешения, тихих ласковых слов, которые ей скажут, что она все сделала правильно и не должна больше думать об этом ужасном парне и, тем более, жалеть его.

Девушка еще не знала, что ее друг несколько часов назад погиб, застреленный пулей, метко выпущенной из окна разрушенного палестинского дома.

Кто там?

новогодняя несказка

Света ходила по комнате, поглядывая на маленькую наряженную (конечно, искусственную — с собой привезли) елочку на тумбочке и бормотала: «Религия должна быть отделена от государства… Религия должна быть отделена от государства…».

Ну что за страна, не хочет праздновать Новый Год, весь мир празднует, а она не хочет. Даже миллениум проходит мимо нее. «Религиозный диктат!» — возмущается мама. Папа не соглашается — у него другая точка мнения. «Без религии государство пропадет, развалится, исчезнет!» У них часто точки мнения не совпадают, и они спорят до тех пор, пока мама не бежит в кухню за валерьянкой, и папа сразу умолкает. Но насчет Нового Года папа тоже не согласен ни с религией, ни с государством. «Ты уж выбери что-нибудь одно!» съязвила мама, и они отправились на всю ночь в гости к тетушке Розе. А Света осталась с Андрюшкой — рассопливился вдруг, а там маленький ребенок, внук тети Розы, и нельзя расчихивать вирусы. Эх, сейчас бы в Питер-Ленинград, да к подружкам завалиться, вот визгу было бы! Наговорились бы, напраздновались, а потом до утра шатались бы по Невскому, а там в новогоднюю ночь всегда толпа такая! И даже родители слова бы не сказали — с шестнадцати лет разрешили встречать Новый Год не дома, правда, каждые два часа звонить и докладывать, как-будто у нее телефон в кармане. Но это их не волновало — звони, и всё! Она и бегала по автоматам, к смеху подружек.

А теперь это чудное время позади, только закончила школу, и родители сразу засобирались. А бабушки — мамины-папины мамы — уперлись: сначала вы все устройтесь там, а мы потом, за вами — куда нам торопиться? И обе бабушки, несмотря на разные характеры, решили поселиться вместе, а одну из своих маленьких квартир продать, и деньги отдать детям — пригодятся на новом месте.

Тебе там будет лучше, — твердили папа с мамой в унисон, оформляя со страшной скоростью документы на выезд. Может быть, им здесь и лучше, а ей так хуже. Второй год пошел, а что хорошего она здесь видела? Андрюшке вот всё равно, ему, пятилетнему, всё до фига. Этот «поздний и неожиданный» ребенок (сколько было переживаний и сомнений у мамы, а Света ходила за ней и канючила: ну давай, роди скорее маленького!) болтает на иврите, словно с ним родился, а ей язык так трудно дается.

В университет поступать — при одном упоминании слова «психотест» Свете дурно делается. Она и в Ленинграде не сверкала способностями, так, телипалась где-то в средних рядах. Хорошо, что ее здесь в колледж приняли, мама с папой теперь надеются, что после окончания она устроится в приличную фирму секретарем (как же, там уже место ей приготовили!).

Родителям повезло, устроились на работу в «русскую» фирму по производству пельменей и довольны — бывшие преподаватели с высшим образованием! Андрюшка в детский сад ходит, воспитательница им довольна — тихий мальчик. Приходит домой с синяками и царапинами — «нетихие» мальчики (а может, девочки) обходятся с ним не слишком корректно.

«Ничего, — говорит папа, — научится давать сдачи, и его не будут трогать». Хотя видно, что папа в этом не уверен, сам всегда утверждал, что в человеке всё заложено при рождении, и природу не переделаешь. Так что же — Андрюшка всю жизнь будет с синяками ходить?

Света заглянула в крошечную Андрюшкину комнату — спит. Сдался ему этот Новый Год! Полюбовался на елочку, зажег свечи на столе, с трудом съел одно пирожное и стал клевать сопливым носом, пришлось, несмотря на слабые протесты, уложить. Сначала Света обрадовалась — одна, сама с собой встретит Новый Год! Оказалось — скучно это и неинтересно. А ведь как уговаривала родителей, чтобы ушли к тетушке, мы и вдвоем с Анрюшкой повеселимся. Повеселились. Уже без двадцати двенадцать. По всем российским каналам концерты, но и они уже надоели.

Вдруг тренькнул дверной звонок. Родители вернулись! Света подбежала, заглянула в «глазок»… Что это там за… «Кто там?» — громко спросила она. «Дед- Мороз!», — послышалось Свете. Но в «глазке» и вправду что-то такое.

Света отперла дверь. Стояла, замерев, совершенно потрясенная. Дед Мороз! Как в России! Белая борода, красная шапка, красное, длинное — то ли пальто, то ли шуба… Из-под черных бровей на Свету смотрели веселые голубые глаза.

— Вы к-кто? — заикаясь, спросила Света.

— Что значит, кто? Я, девушка, Дед- Мороз! — заявил он ненатурально густым голосом.

— Н-настоящий? — Безумие какое-то!

— Н-ну, как видишь. — Он приподнял красный мешочек. — А вот и подарочек!

— Кому… подарочек? — Света даже слегка отступила назад. Сунет ей мешок, а в нем бомба!

— Братишке твоему! До мамочки ты еще явно не доросла, значит, братишке.

Слушай, что ты меня держишь на пороге? Невежливо как-то. — сказал он уже совсем другим, молодым голосом

Света отодвинулась в сторону, и Дед-Мороз уверенно прошествовал в квартиру, Света следовала за ним, разглядывая его сзади — из-под красного пальто видны были кроссовки. Он сел на стул, оглядел накрытый стол с шампанским, яблоками и пирожными, положил на скатерть красный мешочек.

— Твои родители вызывали Деда-Мороза?

— Не знаю… — Света никак не могла придти в себя. — Они ничего не сказали и ушли. в гости.

— Сюрприз, значит, аафтаа. Иврит знаешь? Света неуверенно кивнула.

— А где же братишка? Ну-ка, позови!

— Спит уже. Будить?… Вообще-то он болеет…

Свете вдруг стало весело. Она села напротив Деда-Мороза и не сводила с него глаз.

— Ну, тогда будить не будем. Что-то жарко у вас… Можно, я сниму шубу? Да и визиты уже закончились.

— А много было визитов? — Света бросилась помогать снимать тяжелое пальто.

— Да нет… Не очень…

Она почувствовала от него запах вина. В России Дед-Морозов тоже всегда угощали. Там они еще со Снегурочками ходили.

Дед-Мороз между тем разоблачился полностью — снял шапку, отклеил бороду вместе с усами. Перед Светой сидел молодой и очень симпатичный парень в спортивном костюме и с темной короткой стрижкой. Он безумолку что-то говорил, всё время смеялся и с интересом разглядывал Свету. Такие красивые парни никогда ею не интересовались. Да и вообще не было у нее до сих пор никакого парня — несколько поцелуев с одноклассником не в счет. Хотя она и не страшилка, в сто раз хуже нее девчонки гуляют с ребятами, а ей нельзя — папа с мамой сразу в такую панику впадают, чуть только на горизонте выплывет кто-нибудь. Обманут! Совратят! С такими родителями навсегда в старых девах останешься, так и погибнешь бесславно в одиночестве. А уж здесь

вообще караул! «Эти местные парни так и едят глазами светловолосых беленьких девочек! Затащат в машину и увезут!» «Ну что ты такое говоришь, мама, — пыталась урезонить ее Света.

Это тебе не Кавказ!» Мама в юности жила на Кавказе, и с тех пор ей Восток в этом плане внушал опасение. «Знаешь, детка, — оправдывалась она, — они здесь все смуглые и очень темпераментные, хотя и евреи». Тут папа с неудовольствием посмотрел на нее, и мама прикусила язык — мамочка-то у Светы русская.

С такими несовременными родителями даже познакомиться с кем-то страшно.

— Арон, — наконец, представился парень и протянул Свете руку.

— Света. — Она смущенно подала ему свою. Он отпустил ее руку не сразу.

— А что же мы так сидим, уже в телевизоре поздравляют! — Он ловко открыл шампанское и налил в два хрустальных фужера (второй предназначался Андрюшке — он заявил, что обязательно будет пить).

Чокнулись, смеясь и глядя друг на друга.

— До дна, до дна! Я Дед-Мороз, надо слушаться!

— Ты уже никакой не Дед-Мороз! Откуда ты вообще взялся?

— Откуда все Деды-Морозы — из заснеженных стран!

— А точнее?

— Ну, какая тебе разница? Если бы не я, ты бы одна здесь сидела, спилась бы, бутылка больша-ая, — он окинул Свету веселыми голубыми глазами, — а ты ма-аленькая.

— Я не маленькая, — Света даже обиделась, — у меня метр шестьдесят два!

Он рассмеялся, Света тоже. Оба стали хохотать, совершенно беспричинно.

С ним было так здорово, и как-будто они сто лет знакомы. Света потянулась к красному мешочку.

— Э, нет! — Арон перехватил ее руку. — Это братику!

— А мне подарок?

— Я тебе подарок! А что, разве плохой? Давай еще выпьем! Эх, давно я не пил шампанского, целый год!

Арон опять налил полные фужеры. Света отпила глоток. Шампанское пилось так легко, и от него смешно щекотало в носу. Она с удивлением посмотрела на пустой фужер.

— А ты что, каждый год так… Дед-Морозом?

— Первый раз… Не работа — одно удовольствие!

— А… тебе платят за это?

Мама часто повторяет, что в Израиле ничего бесплатно не делается.

Арон внимательно посмотрел на нее. Усмехнулся чему-то.

— Я бескорыстно. Чтобы порадовать людей. Вот пришел и порадовал тебя. Разве нет?

Они всё болтали и веселились, за окном хлынул новогодний ливень, и Арон рассказал смешную историю, приключившуюся с ним, когда он попал под такой же сильный дождь, спешил, ничего не видя перед собой — вода стеной! — сел в автобус и, вместо того, чтобы приехать на работу, приехал в другой город — автобус шел в обратную сторону! Чуть с работы не выгнали!

Света смотрела в его веселые глаза — они кружились, их было много — голубых смеющихся глаз. она не поняла, как очутилась у Арона на коленях, но поняла, что нисколько не возражает против этого, и вообще все очень замечательно и интересно.

Ей казалось, что она не так уж опьянела, сознание было вполне при ней, оно как бы наблюдало происходящее со стороны и подсказывало: ну и хорошо… сколько же можно так прозябать, пусть, наконец, и с ней произойдет что-нибудь. она уже взрослая. немножко страшно, конечно. может, лучше оттолкнуть его…

Руки, как бы сами по себе, обняли парня за шею, и сознание отступило, угомонилось, успокоенное явной неизбежностью неотвратимого. Ведь раз уже обняла, куда уж отступать, поздно шарахаться и устраивать скандал.

Каким-то образом они очутились на диване, или диван сам подвинулся к ним, как и сами снялись джинсы, кофточка, и всё остальное. Под ее голову просунулась подушечка, а сложенный обычно плед, как большая мохнатая птица с кистями, улетел на кресло. Гладкая теплая кожа Арона пахла незнакомо и приятно, она уткнулась лицом ему в плечо.

Света точно знала, что она «в здравом уме и твердой памяти» — любимое мамино выражение, оно мелькнуло — не в голове, а так, где-то сбоку, блеснуло искрой и погасло.

За окном обрушился очередной водопад, но они вряд ли его слышали.

Утром Света никак не в силах была проснуться, веки словно склеились, но утренний свет упорно лез сквозь сомкнутые ресницы, Света недовольно повернулась к стенке. и тут ее подбросило. Она села, откинула плед и оглянулась ошеломленно, прислушалась к тишине. Подобрала с пола свои вещички и оделась — руки дрожали. На столе пустая бутылка, раскиданные яблоки, и красный мешочек. Она совершенно безумная девушка, и совершила безумство. Света покатала это слово шепотом на языке. и оно ей понравилось. Каждый человек должен быть способен на безумство. Хоть когда-нибудь. Света сунула пустую бутылку в мусорное ведро — скажет, что немного выпила и нечаянно уронила бутылку, и остальное разлилось на пол, вымыла и убрала в шкаф фужеры. Осторожно заглянула в комнату к Андрюшке. Он сидел на постели и играл пожарной машинкой.

— Ты соня! — заявил он. — Расскажи, что ты видела в Новый Год? Ракеты были?

Когда услышал, что ракет не было, но зато приходил Дед-Мороз, Андрюшка скривил уже губы, собираясь зареветь, но Света принесла красный мешочек, и Андрюшка успокоился. Он доставал из мешочка конфеты, шоколадного Деда-Мороза в золотой обертке, маленькие игрушки, и даже коробочку с солдатиками. Оба одинаково вскрикивали и радовались, когда из неистощимого мешочка появлялся новый сюрприз.

— Здорово! — сказал Андрюшка, оглядывая разложеные на одеяле сокровища, — а тебе что принес Дед-Мороз?

— Мне? Я уже большая, взрослым Дед-Мороз ничего не приносит.

— Ну, тогда будем всё это вместе есть, а потом поиграем, — великодушно предложил Андрюшка.

— Нет, сначала ты умоешься и позавтракаешь.

Свете завтракать не хотелось. Внутри тоскливо ныло — мучал страх перед всегда и про всё узнающими родителями. Но как они узнают — никак! Был Дед-Мороз и ушел — вот у Андрюшки красный мешочек. А когда же и как они с Ароном увидятся? Неужели позвонит в дверь и — объясняйся с родителями! Надо заранее подготовиться к вранью. В колледже, в автобусе, в магазине — где нибудь! — познакомились. Еще лучше — в библиотеке, там обычно знакомятся порядочные девушки… «Порядочные девушки». Света столбом встала посреди кухни с тряпкой в руке. Ну и что, ну и что ужасного случилось с ней? Если честно сознаться самой себе, так она даже рада. Хватит, хватит пребывать в гордом одиночестве, пересчитывать свои комплексы и оглядываться на гуляющие по улицам парочки. «У всех есть ангел, — говорит мама, — он охраняет и посылает счастье и удачу». Это ее, Светин ангел послал к ней Арона, не какого-нибудь грубияна и грязного нахала, а этого парня. Света снова ощутила запах теплой гладкой кожи и закрыла глаза. Как хорошо, что это было.

Родители вернулись к часу дня, веселые и невыспавшиеся.

— Какого Деда-Мороза, детка? — удивилась мама, разглядывая полупустой красный мешочек, в который Андрюшка сложил несъеденное.

Ну какого… Ведь вы с папой вызывали к Андрюшке Деда-Мороза? — опять повторила Света. Мама пожала плечами и оглянулась на папу. — Ты вызывал?

— Нет, — сказал папа. — А разве здесь можно? Откуда? Из России, что ли, он прилетит на самолете? — он глянул на совершенное потерянное лицо дочки. — Ну и что так расстраиваться? Если тебе не приснилось, и действительно приходил Дед-Мороз, то я не особенно удивляюсь этим фактом, ибо, — папа торжественно поднял палец, — в Израиле всё есть, а чего нет, то скоро будет! Вот уже и Деды-Морозы ходят по домам!

— Д-да, — поддакнула мама, о чем-то думая и глядя на играющего солдатиками на ковре Андрюшку. — Ты всегда хвалишь Израиль. — Мама повернулась к Свете. — У тети Розы была в гостях ее знакомая, она так возмущалась! Ее дочка собралась замуж, порядочный, кстати, парень, они три года дружили, так они никак не могут нормально пожениться — парень еврей только наполовину! Поэтому они должны лететь на Кипр, тратить кучу денег, чтобы их там расписали!.. Религия должна быть отделена от государства!

— Это мама уже сказала папе. Но папе больше всего хотелось спать, он только неопределенно кивнул и прилег на диван. Мама, не удовлетворенная таким оборотом и любившая всё доводить до конца, двинулась за ним, но, увидев, что папа уже закрыл глаза, обратила свое внимание на Свету.

— Что-то видок у тебя не очень… Иди, детка, тоже поспи.

Света, довольная, что все разговоры кончились, ушла в свою комнату.

На следущий день был шабат. Вечером мама с папой пошли прогуляться и, вернувшись, мама сказала:

— А Дед-Мороз-то ошибся адресом! Он подъезд перепутал, и зашел к нам!

— А в первом подъезде его ждали, ждали, мальчик весь извелся, еле спать уложили.

Папа взял со стола мешочек и заглянул в него. — Пусто! Придется купить бедному ребенку что-нибудь взамен. Теперь мы знаем, откуда явился Дед-Мороз! Какая-то фирмочка дала объявление в газете, плати — вперед, конечно, семьдесят шекелей — и будет тебе Дед-Мороз с подарком! Я же говорил, что в Израиле всё УЖЕ есть! Ну, что молчишь, дочка? Сожалеешь, что уже выросла? На следующий год мы вызовем тебе и Андрюшке по Деду-Морозу! Каждому! Персонально!

Света улыбнулась. Она надеялась увидеть своего Деда-Мороза еще до наступления следующего нового года, и не один раз. Но. маленькое сомнение ущипнуло сердце и свернулось внутри холодным комочком. А если. если он не придет, не позвонит в дверь, не возникнет на пороге. Случилось маленькое приключение, и он забудет его. И будет помнить она одна. Помнить его лицо, гладкую кожу, запах, его руки. Ну, это уже как в кино. Бедная, несчастная, покинутая девушка заламывает руки, и большие слезы катятся по розовым щекам. Света засмеялась и прикрыла рукой рот. Папа подмигнул ей и бросил красный мешочек Андрюшке.

Никто не пришел, не позвонил в дверь, и не возник на пороге. Света ходила в соседний подъезд, но газету с тем объявлением давно выбросили. Она бы не ходила за этой газетой, если бы. если бы не тошнило по утрам. В первый раз, когда ее вывернуло наизнанку — охватила паника. Стало страшно. Что она скажет маме? Папе? Как объяснит? Страх истерзал ее.

По утрам Света долго не выходила из ванной — пусть скорей родители уйдут на работу и не увидят ее бледной физиономии… Она отводила Андрюшку в садик и садилась в автобус, но постоянно опаздывала в колледж, потому что по дороге выскакивала из автобуса и пряталась за куст, или за дерево. Потом, измученная и опустошенная, опять ждала на остановке.

Ну и что, если бы она нашла эту фирму? «Здравствуй, Арон, а я ведь…»

Трагифарс! Нет, один голый фарс. Не пришел, значит, забыл. Не придал значения. Мама, как всегда, права. Внушала-внушала, а дочка такая глупая оказалась.

Однажды Свете показалось, что она тоже забыла его — силилась и не могла вспомнить лицо. Сколько она видела его? Совсем мало. он погасил свет. А утром его словно никогда и не было. Ангел прилетал. И у нее от ангела набухает живот. И всё время хочется то соленого, то сладкого.

Мама, мамочка, как же тебе сказать?? Она в обморок упадет, или убьет ее папиной гантелей. Надо молчать, пока можно молчать.

Света недооценила свою маму. Потому что мама уже с неделю ходила кругами, вглядывалась в дочку, даже открывала несколько раз рот, но, бледнея, закрывала его.

Но колобок катится-катится, и сакраментальный вопрос, в конце концов настигает его.

— Светочка! Детка!.. — мама замялась, но преодолела себя. — С тобой ведь что-то не так. Ну, скажи, не держи в себе! — мамин голос перешел на шепот: — Что с тобой случилось?.. Ну не молчи, скажи что-нибудь! — мама всматривалась в Светино лицо, видно отчаянно еще надеясь на свою ошибку. Света молчала, опустив глаза. Мама бессильно опустилась на табуретку и оглянулась на закрытую дверь кухни. — Кто этот негодяй, кто?!

— Папе. папе не говори. — дрожащим голосом с трудом выжала из себя Света. Ее всю трясло, она чуть не упала, мама подхватила ее, и они обе зарыдали, обнявшись. Но мама первой пришла в себя. Тщетно она выпытывала у Светы имя или хотя бы координаты негодяя, Света так и не сказала. Ей было стыдно. Она ни в чем не винила Арона, да и себя тоже уже не грызла и несамоуничтожала, всё равно ведь ничего не изменишь, но перед родителями. сказать им язык не поворачивался.

— Папе нужно сказать, нельзя молчать. Не надеешься ли ты, что процесс пойдет в обратную сторону? — мама вытерла себе и Свете слезы и пошла в комнату, где папа смотрел телевизор. Света убежала к себе. Бросилась на постель и уткнулась лицом в подушку.

Прошло с полчаса. Она слышала негромкий разговор в другой комнате, потом стало тихо. Слышны были только тяжелые папины шаги. Видно, он ходил по комнате. Наконец, дверь открылась, Света сильнее вжалась в подушку. Папа сел рядом, стал гладить ее по плечам, по спине, пощекотал, как в детстве, пятки. Света полухихикнула, полувсхлипнула.

— Ну-ну… Смеяться можно, а плакать ни-ни. Вредно! И для тебя, и для малыша. Ты скажи. — он пригнулся к ней, — скажи мне одному, не бойся. Тебя изнасиловали?

Света повернулась и села на кровати. Вот это ей и в голову не пришло — заявить, что ее изнасиловали. И что потом? Мама бы побежала в полицию, расспросы, допросы, и поиски мерзавца. Всё как в газетных статейках.

— Нет, папа. Никто меня не насиловал. Правда! Но больше ничего не спрашивай, ладно? Я всё равно не скажу.

— Хорошо, не говори… Я тут прикинул и… — он умолк.

— Что? — не выдержала Света, краска бросилась ей в лицо. Папа отвел глаза.

— Ничего. Не волнуйся. Если этот парень сам не объявится, мы его искать не будем.

— Но, папа… Он не негодяй, не думай так…

Я и не думаю. Отец нашего малыша не может быть негодяем… — Он подождал немного, но Света молчала. — Спи, детка…

Папа пошел к дверям, плечи его были непривычно опущены.

Света разревелась. Жалко было папу, жалко маму, а себя она готова была сейчас убить. И Арона тоже — пристрелить, удавить, повесить.

Конечно, мама не сразу успокоилась. Она несколько раз подступала к Свете, просила, уговаривала, даже кричала. Но Света была как стена. Ну, какая разница — «кто?» Временами ей становилось всё безразлично. И казалось, что «то», что поселилось в ее животе, ничего общего с действительностью не имеет. Как-нибудь утром проснется — а ничего нет. Приснилось. Сон в новогоднюю ночь.

Однажды Света не выдержала маминого напора.

— Ты хочешь, чтобы я сделала аборт? — спросила она, отвернувшись от мамы и глядя в окно.

И тут мама отступила. Слово «аборт» слишком сильно на нее подействовало.

И Света тоже испугалась. Перед сном она разглядывала свой, еще почти не увеличившийся, но уже твердый живот, и шепотом уговаривала: «Не бойся, всё будет хорошо, никто тебя не убьет…». Она вспомнила последние мамины слова, сказанные тоже шепотом: «Убила бы негодяя!» Арона, значит. А Света бы его убивать не стала — пусть себе где-то ходит, со своими веселыми голубыми глазами.

Никто никого не убил, мальчик родился в положенный срок.

В колледже оформили отпуск, и даже не удивились — подумаешь, еще одна мать-одиночка в Израиле! Получит пособие в увеличенном размере и будет жить-поживать.

Света гуляла с коляской в ближайшем сквере, маленький Арончик спал, подсасывая соску, она, заглядывая в учебник, зубрила на ходу иврит. Но часто отвлекалась и смотрела перед собой отсутствующими глазами. Одно воспоминание, одна незабывающаяся картинка появлялась перед ней. Нет, не новогодняя ночь — о ней Света всегда и так помнила, совсем другое видение…

…Когда животу было уже около семи месяцев (как раз в тот день мама купила голубой крошечный костюмчик и, показав Свете, спрятала его в шкаф), Света стояла на берегу моря, мелкие волны накатывались на босые ступни и охлаждали их, это было так приятно — к вечеру ноги отекали. Мама с папой сидели на большом полотенце поотдаль, Андрюшка возился возле них в песке.

Уже смеркалось, темнота подступала очень быстро. Там, где только что светился над морем край неба, осталась только подсвеченная ушедшим солнцем розовая полоска. Света услышала совсем рядом два голоса. И один она сразу узнала. Она даже не подозревала, что так помнит его голос.

— Ну и что дальше он сказал? — спросил другой голос — высокий, девчоночий.

— Сказал, что возьмет меня. Лея, такая фирма, ты представляешь, и меня туда берут!

— Замечательно, Арончик!

Две фигуры зашли в воду и прошли по мелководью перед Светой — всего в двух шагах, но уже стало так темно, что Света увидела только два силуэта — тонкий женский, и пошире и повыше — мужской. Они чему-то засмеялись, мужской голос опять что-то сказал, но слов было не разобрать, они смешались с удаляющимся плеском шагов.

Это видение — два темных силуэта на воде — с того вечера преследовало ее.

Маленький Арончик рос, и вместе с ним стала взрослой Света. Хотя мама по-прежнему называла ее деткой. А Арончика — наш ангелочек. Андрюшка гордился званием «дяди» и относился к Арончику покровительственно. Каждый месяц бабушкам в Питер слали фотографии, бабушки в ответ изливали в письмах свои восторги и уже «начали думать» о переезде.

Света закончила колледж и получила место секретаря. Зарплата была небольшая, но начальник ценил ее за трудолюбие и ответственное отношение к работе, и обещал со временем прибавить. Один неженатый сотрудник проявлял к Свете повышенное внимание и уже пытался пригласить на свидание, но Света еще не сказала ни «да», ни «нет». Она, конечно, не боялась уже ни мамы, ни папы, но. что-то ее удерживало от быстрого ответа. Хотя сотрудник нравился.

Однажды Света с пятилетним Арончиком стояла в большом магазине, и они оба разглядывали витрину — там смешно двигались зайцы, медвежата, играла музыка. Рядом остановилась коляска с сидящим в ней ребенком лет двух, и молодые родители тоже засмотрелись на витрину.

— Арончик, Арончик как смотрит, у него глазки совсем круглые! — сказала женщина, и они засмеялись.

Света с недоумением взглянула — откуда они знают ее Арончика. А они смотрели на своего ребенка в коляске, он уже привстал и тянул к витрине растопыренные пальчики.

— Лея, он сейчас влезет в витрину! — засмеялся мужчина. Света вздрогнула и опять, уже пристальнее посмотрела на мужчину. Этот голос. это лицо!

Мужчина почувствовал ее взгляд и повернул голову. Мгновение они смотрели друг другу в глаза… Бокалы с шампанским, ливень за окном.

Это виделось ей в его голубых глазах, а что видел в этот момент он. Может быть, ничего.

— Мы опаздываем, — сказал мужчина, отведя взгляд, взялся за коляску и покатил ее. Темноволосая и стройная женщина поспешила вслед.

Он даже не заметил Арончика. А может быть и заметил. Люди, имеющие маленьких детей, всегда замечают чужих.

Мир тесен — обычно говорят. А уж тем более в Израиле. Кто знает, какие встречи, какие пересечения еще случатся, подумала Света. Израиль такая маленькая страна. Эта мысль ее почему-то нисколько не огорчила.

Три желания

Она приехала всего на одну неделю. Погостить у тетушки, познакомиться заново с двумя племянниками-близнецами (видела их лишь однажды, когда по три года им было), ну и посмотреть хоть одним глазом — больше не успеется — на новые для неё места. На более длительный срок никак нельзя было оставить свое рекламное агентство, конкуренты живенько обойдут и вырвут дорогостоящий кусок из-под носа, бди и бди, как говорится. Да, мама с папой далеко смотрели, когда вкладывали деньги в ее учебу, будто предвидели неожиданный поворот судеб, хотя в то время трудно было предвидеть и надеяться, казалось, было не на что. И вот, прекрасное знание языка привело в Лондон — сначала на стажировку, а потом. Много было чего потом. И приглашение работать и приглашение к любви. Не все сложилось. Но кто знает. судьба-индейка, как говорят в России. Тетушка просила приехать недельки на три, не меньше, ясно давая понять в телефонном разговоре, что надеется подыскать ей «достойную партию» (надо знать тетушку — уже подыскала!), хватит, мол, засиделась, тридцать лет (округлять-то зачем?), пора-пора и т. д.

С непреходящим удивлением думала она о поразительной судьбе их большой семьи. Жили-поживали себе в России, в разных городах, изредка переписывались, еще реже виделись. А наступило смутное и странное время перемен — и разметало всех по разным странам. Лондон, Израиль и даже Австралия, где каким-то образом очутился и осел там старший мамин брат. В следующем году надо съездить в Австралию, так пол-мира и посмотришь.

Тетушка Роза, маленькая, пухленькая, вечно моложавая и безмерно разговорчивая, приняла гостью радушно, суетилась, бегала в кухню, мелко переступая крошечными ножками в тапочках, и все таскала оттуда тарелки с разнообразными салатами, за ними последовала жаренная курица и яблочный пирог (перво-наперво поесть надо, какая ж, Асечка, ты худючая!), потом с гордостью водила по комнатам собственного одноэтажного домика и безумолку тараторила, задавая множество вопросов и вполуха слушая ответы.

Домик находился на окраине Хайфы, в тихом уголке, окруженном кипарисами и неведомыми, цветущими белыми и сиреневыми цветами деревьями. До моря и до всего остального, что так хотелось посмотреть, далеко, автомобилем пятнадцатилетние племянники еще не обзавелись ввиду юного возраста, а дядюшка Соломон — муж тетушки — срочно укатил на несколько дней на своем подержаном «оппеле» в Тель-Авив навестить серьезно заболевшего приятеля.

Но тетушка утешила: завтра придет гость — та самая «достойная партия», а у него и машина есть, он все тебе покажет. Показал! Видимо, всё достойное, за исключением громадной коробки конфет, было у него спрятано глубоко внутри, а снаружи… К весьма невнушительному росту были присовокуплены упитанный живот и толстые щеки, и как ни старался втянуть он в себя то и другое, вызвал у Аси своими усилиями только насмешливую улыбку, а фразы нормальной этот пришелец вообще сложить не мог, обходился междометиями, зато был владельцем продуктового магазина, о чем доложил сразу. Когда принесенную коробку открыли к чаю, гость, видимо на нервной почве, шуршал серебряными обертками почти беспрерывно, и круглые ячейки одна за другой пустели. «А вы не боитесь диабета?» — спросила она. Гость испугался и шуршание прекратилось, он только поглядывал на коробку и на Асю с одинаковым вожделением, но очень скоро опять потянулся пухлой ручкой. Она уже откровенно смеялась. Не над пришельцем, а над наивностью тетушки. В тетушкиных глазах собственные магазин и автомобиль — верх мужских свершений. Тетушка сдвигала бровки домиком и шептала сердито: «прекрати, перестань смеяться, он хороший парень». Парень сорока с лишним лет поначалу почти уверовал, что красивая девушка со светлозелеными глазами радуется его приходу, оттого и смеется, но скоро всё стало слишком прозрачно и пришлось, уже влюбившись в глаза и смех, удалиться с туманным коротеньким словом: «Дела.».

— Надеюсь, Карлсон покинул нас навсегда и не обещал вернуться? — спросила она у расстроенной тетушки.

— Обещал, — буркнула тетушка. — С банкой варенья.

Они глянули друг на дружку и расхохотались. Тут явились с дворовой спортплощадки два загорелых и чумазых близнеца-разбойника и хором спросили: «Ну что, выходишь замуж?» «Перестаньте сказать!» — возопила тетушка чисто по-одесски, сгребла их и потащила в ванную, ворча по дороге: «С вас песок сыплется, а пылесосить ковры чья очередь? Таки ваша, голубы драгоценные!».

Наутро тетушка сказала: — Асенька, поезжай в город, автобусная остановка возле дома, погуляй, потом расскажешь своим хаверкам — у тебя есть подружки? — какая красота у нас здесь. Не то, что ваши английские туманы. Да перестань сказать, сама увидишь!

Хотя тетушка никогда не видела ни Англии, ни ее туманов, но полагала, что ничего интересного, кроме ее страны, да разве еще незабвенного места под названием Одесса, быть не может и не должно. Она дала племяннице карту города:

— Первым делом поднимись на гору Кармель, к Бахайскому Храму, но не по лестнице — все равно не пустят. Там спросишь, как пройти. Иврит ты почти знаешь, английский тоже, да и по-русски здесь говорит каждый второй.

Выслушав еще изрядное количество полезных советов, Ася отправилась путешествовать по городу. К тому часу, когда она добралась до верхней террасы горы Кармель, ноги гудели и хотелось сбросить узкие туфельки на маленьком, но все же каблучке. Говорила ведь тетушка: «тапочки надень!» Не вняла мудрому совету, а тут присесть негде, ни одной скамейки не видно!

Прилепившись к группе туристов, она обошла Храм, слушала русскоговорящего гида и дивилась необычной вере Бахаи, очень понравилось, что «Бог один для всех» и что «обязанность каждого человека самостоятельно искать истину».

Она остановилась у парапета, засмотрелась на прекрасную панораму и решила, что такой красоты она еще не видела.

— Ну и как? — спросил за спиной мужской голос на иврите.

— Необыкновенно! Изумительный вид! — невольно откликнулась она и только после этих вырвавшихся по-английски слов повернула голову.

— Признайся, — тут же перейдя на английский, продолжил незнакомец, — что такой красоты ты никогда не видела? — Он с явным восхищением смотрел мимо нее, а потом с тем же выражением уставился темными, почти черными глазами ей в лицо. Она отвернулась и продолжала рассматривать залив, порт с причаливающим белым пароходом, обрамленные кипарисами зеленые террасы, спускавшиеся вниз, смуглых людей, копошащихся возле ярких клумб.

— Туда, туда посмотри, в море, — слегка толкнул он ее под локоть. По сине-изумрудной акватории шли под белыми парусами несколько яхт. Но у одной яхты, последней в строю, парус трепетал на ветру алым треугольником.

— Это не твой парус? — пошутила она.

— К сожалению, нет. Но яхта у меня есть.

Она чувствовала близко незнакомого мужчину и запах его одеколона с ароматом сандала, который она когда-то любила, но постаралась забыть, и ей показалось, что прошлое возвратилось и стоит у нее за спиной. но этого быть не может, и общее у прошлого и у этой новой минуты только в запахе, а лицо за ее спиной, к счастью, другое, с совсем другими глазами, и лицо это доброе и даже симпатичное, хотя она успела бросить на него только один быстрый взгляд.

— Это мой город, — сказал он, словно продолжая беседу. — Я не променяю его ни на какие Лондоны и Нью-Иорки. Ты из Англии?

Ася кивнула. — А ты? Ты здесь родился?

— Нет. Меня привезли сюда из Марокко ребенком. Но я везде был, даже в Японии. Я видел разные города. И понял, что жить я могу только здесь. Я пророс в этот город, в его ступени и террасы, в его улочки и улицы, в этот порт и корабли… Я сам стал как этот город. Когда я уезжаю куда-нибудь, одно его название, одно обозначение на карте волнует меня, я как влюбленный мальчишка, рвусь к этой гавани.

— Город, где я живу, тоже красивый.

— Возможно. Хотя вряд ли. Вряд ли такой как этот, — пояснил он. — Ты еще вернешься сюда, — убежденно сказал он.

— Зачем?

— За этим, — обвел он рукой, и она опять засмотрелась на синюю гладь залива.

Они не знакомились, не выясняли ничего друг у друга, блуждали по аллеям, потом вместе обошли Храм, двери в него уже закрылись, вокруг тоже ходили люди, но они были совсем одни, лицо в лицо, глаза в глаза, а потом и рука в руке. Ей захотелось остаться здесь навечно, принять бахайскую веру, бродить среди оливковых деревьев, расчищать эти прекрасные клумбы, смотреть на солнце сквозь жемчужные фонтанчики и искать в этом мире истину.

— ты веришь, что Бог один для всех? Так бахаи утверждают.

— Не знаю, — сказал он. — Я об этом не думал. Но это интересная мысль.

Она засмотрелась на странно цветущее высокое дерево — всё в белых и малиновых цветах.

— Бугенвилия, — сказал он, — растение-паразит. Посмотри, как она оплела ствол дерева и смешала свои красные цветки с его белыми.

— Не-ет, она не паразит. Она любит это дерево, посмотри, как тесно она его обняла, наверху уже не различишь, где она, а где дерево. Они не расстанутся уже.

— Очень романтично, — рассмеялся он, — пусть будет так. Пойдем, я отвезу тебя в одно место… тебе понравится.

Он усадил ее в яркокрасный «Феррари» и, покинув город, они ехали минут десять среди эвкалиптовых рощ, приземистых банановых пальм с висящими между широких листьев синими пластиковыми мешками и Амир (наконец-то они выяснили имена друг друга) объяснил ей, что внутри этих мешков находятся гроздья бананов — так они быстрее дозревают.

Амир остановил машину возле двухэтажного светлого здания с развевающимися на крыше голубыми флагами. На флагах под надписью «ТРИ ЖЕЛАНИЯ» красовались рыбы с изогнутыми хвостами.

Они прошли через магазин, в котором было всё — от сковородок до картин и разнообразных безделушек, свернули в проход и остановились на деревянном мостике. Перегнувшись через перила, Ася с изумлением смотрела в воду. В ней медленно и важно плавали серебряные, бронзовые, золотые и совсем черные — не рыбки, а РЫБЫ… Они не спеша, как бы давая себя рассмотреть, поворачивались, взмахивали хвостами, сверкали искристой чешуёй, уходили в прозрачную глубину до самого дна, где поблескивали монеты, и снова всплывали.

— Брось монетку и загадай три желания, — сказал Амир.

— Как в сказке про золотую рыбку? — спросила потрясенная красотой рыб Ася. — Ты тоже знаешь эту сказку?

— Ну да, — засмеялся Амир.

Ася вынула из кошелька монетку, помедлила и бросила в воду. Рыбы нисколько не испугались и продолжали медленно плавать, сияя сверкающими боками.

— Ты можешь бросить еще две, чтобы точно исполнились ТРИ желания.

— А я сразу сказала ВСЕ, потому что… — Ася не договорила, она просто не успела их отчетливо обдумать, — пронеслось в голове нечто сумасбродное и очень глупое.

— Ну что, пойдем дальше? — спросил Амир. Ася покачала головой.

— Я знал, что тебе понравится. Эти рыбы не только потрясающе красивы, они еще и потрясающе дорогие. Одна рыба может стоить от пяти до десяти тысяч долларов. Их заказывают из разных стран о-очень богатые люди, для своих бассейнов. А перевозят этих рыбок в специальных контейнерах, под охраной и доставляют в течение двадцати четырех часов с момента заказа.

Ася была поражена во второй раз. Но подумала, что такие прекрасные рыбы и не должны стоить дешево.

— А мы на них смотрим совершенно бесплатно, — засмеялась она.

— Пойдем, пойдем, я покажу тебе еще что-то, — Амир взял ее за руку и привел в цветочную оранжерею. Ася ахнула, оглядывая цветущее буйство всевозможных красок и оттенков. Цветы на клумбах, цветы в горшочках, цветы со всех сторон, и большей частью неизвестные ей. А возле кактусов, похожих на круглых колючих ежей с цветком на спине, она радостно засмеялась, словно увидела маленькое чудо.

— А вот здесь ты можешь купить любой цветок. Выбирай!

— Нет. Пусть они растут здесь, им тут хорошо.

Они еще посмотрели Сад попугаев, слегка оглохли от многоголосого крика разноцветных птиц и через тот же магазин со сковородками и безделушками вышли на улицу.

— Ну как? — спросил Амир. Ася помотала головой: — Нет слов!

— Теперь мы поедем пообедать. Я знаю очень уютный маленький ресторанчик. Ты хочешь есть?

— Хочу, — призналась Ася. В нагрудном кармане у Амира заиграл мелодию мобильник.

— Да. Да. Нет, я недалеко… — Он замолчал и напряженно слушал, лицо стало соредоточенным и хмурым. — Да, Эстер, уже еду!

В машине он включил радио. Диктор говорил взволновано и быстро, Ася почти ничего не понимала и встревоженно смотрела то на Амира, то на летящую под колеса гладкую серую ленту асфальта. Диктор умолк, заиграла грустная музыка.

— В ценре Хайфы, полчаса назад произошел теракт, — отрывисто говорил Амир. — мой друг и компаньон Моше пострадал. Он сидел в нашем офисе, все стекла полетели, и осколками его сильно порезало… Звонила его сестра. Сейчас Моше в больнице, и мы туда едем. На улице погибли шесть человек и семнадцать отправлены в больницы.

Ася подавленно молчала. Конечно, она знала о непрекращающихся терактах в Израиле. Но… всё это как-то шло стороной, не касалось ее лично. До сих пор не касалось. Она подумала о тетушке, ее муже и племянниках. Сегодня ни тетушка, ни ребята никуда не собирались, но кто знает, что с ними может случиться завтра, послезавтра. А почему же Амир сегодня. Он ведь так же мог оказаться раненым. От этой мысли стало нехорошо на душе.

— Амир, а почему ты сегодня не на работе?

— Я завтра должен лететь во Францию. Там у нас бизнес. Моше отпустил меня, отдохнуть перед дорогой. Я всегда, когда уезжаю, поднимаюсь на Кармель. Поэтому мы и встретились.

Вот значит, как. Если бы она не оказалась в том месте и в тот час, то встречи не случилось бы никогда. А у нее ведь мелькала мысль, что он там, на горе, кем-то работает, и эта встреча была предопределена. Ничего нет в жизни предопределенного, всё решает случай.

Они прошли по длинному больничному коридору, который на глазах наполнялся взволнованными людьми, и в конце его, в боксе за зеленой занавеской нашли Моше. Худощавый, он занял собой всю длину кровати, большой нос с горбинкой торчит на узком бледном лице, голова обмотана бинтами, через всю щеку пластырь, правая рука тоже перевязана, но он бодро улыбался, поглядывал на Асю и увещевал встревоженного Амира:

— Даже и не думай не ехать! И в голове не держи! — говорил он на иврите. — Я чувствую себя хорошо. Эстер звонила уже три раза, скоро приедет. Всё спрашивает, не нужно ли ей сдать кровь — сосуд на руке перерезало. Моя сестра, — пояснил он Асе.

— Я тоже могу кровь дать! — заявил Амир.

— Ой, не смеши, мне больно смеяться. Мне ничего не нужно. Я понимаю, что тебе ТЕПЕРЬ не хочется уезжать, но Ася тебя подождет, не исчезнет. Я верно говорю, Ася?

Ася кивнула. Амир покосился на нее.

— Она плохо понимает иврит, — сказал он, — говори по-английски.

— Ася все поняла, я ведь вижу. А вот ты девушек понимаешь плохо, я всегда это знал, — улыбнулся Моше и поморщился. — Ну идите, идите, дайте человеку отдохнуть. Завтра, в крайнем случае, послезавтра я выйду на работу, так что езжай и ни о чем не волнуйся! Удачи вам!

Они опять прошли сквозь длинный коридор, в котором теперь было не протолкнуться, люди негромко переговаривались, кто-то судорожно всхлипывал. У стены на стуле сидела молодая смуглая женщина и громко рыдала, а пожилой мужчина пытался ее успокоить и гладил по голове трясущейся рукой.

У Аси сжалось сердце, хотелось поскорее выйти отсюда. Как же они живут в этой стране, можно ли жить в постоянном ужасе или в ожидании его?.. Амир, словно угадав ее мысли, сказал, когда они вышли на улицу:

— Да, вот так мы живем. Сегодня радуемся, завтра плачем, послезавтра снова радуемся. Но они не дождутся, чтобы мы плакали каждый день. Мы живем и будем жить как люди, а не как запуганные мыши в норе.

Амир поднял вверх голову, посмотрел на слепящее солнце и улыбнулся.

Они пообедали в маленьком полупустом ресторанчике неподалеку от больницы. Пили красное терпкое вино и смотрели поверх бокалов друг на друга. Потом вышли и сели в машину. Она не спрашивала, куда они едут. В машине росло напряжение, невидимые искры пролетали между их телами и каждое случайное соприкосновение заставляло обоих вздрагивать.

— Я больше этого не вынесу, — прошептал Амир и резко остановил машину у тротуара. — А ты?…

Они целовались долго. Наконец, Амир, тяжело дыша, оторвался от Аси и взялся за руль.

— Здесь стоянка запрещена, — пояснил он, — но мы найдем другое место. если ты не против.

Полумрак за спущенными шторами. Мягкий ковер под босыми ступнями. Шелковое тонкое и ненужное одеяло. Белые прохладные простыни и шепот нетерпеливых губ, как шепот листвы за открытым окном — неизвестно о чем. Безумно короткое обоюдное счастье.

Выходя из маленького отеля, она оглянулась. Чтобы запомнить его, или просто так.

— Поедем опять туда, — сказал Амир. Она без пояснений поняла, «куда».

Когда они доехали до верхней террасы, был уже поздний вечер. Хайфа под ними переливалась разноцветными огнями, а над головой сиял золотой купол Храма.

— Что ты попросила сегодня у рыб? Какое желание ты загадала?

— Я загадала три… — Ася не могла признаться, что осознала свои желания в тот момент, когда они вышли из больницы. Но они были те же самые, что и тогда, возле рыб, только в ту минуту показались слишком безумными.

— Назови хоть одно из них, — попросил он.

— Получить золотую рыбку, — рассмеялась Ася.

— Зачем она тебе?

— Она будет рассказывать мне про тебя и про твой любимый город.

Амир притянул ее к себе и шепнул:

— Все твои желания исполнятся… вот увидишь.

Ася усмехнулась. Все ее три желания были об одном. Чтобы этот день никогда не кончился. Или чтобы всё повторилось когда-нибудь, но поскорее. Чтобы они не расстались навсегда, совсем навсегда. Но они ведь не бугенвилии, они уже расплели свои ветви.

— Какой был длинный сегодня день, — сказала она, — но он пролетел мгновенно. И как много он вместил. Мне кажется, что я стояла здесь не сегодня утром, а давно-давно.

— У тебя цвет глаз как у моря. Я еще утром рассмотрел.

— Но море всегда разное, — возразила Ася.

— Ну да. Ты тоже такая. То смеешься, то волнуешься, то грустишь. Как море. А еще. еще. — он не договорил и стал целовать ее так, что губам было больно, но она не отстранилась.

— Ты вернешься сюда? — спросил он, когда они слегка отодвинулись друг от друга, чтобы отдышаться.

— Зачем? И когда? — она покачала головой. — У меня ведь тоже работа, как и у тебя. И у меня тоже там всё, как и у тебя здесь. Но твой город я не забуду. И тебя тоже. и все, что с нами здесь было. Отвези меня домой, — грустно сказала она. — Уже поздно, моя тетушка беспокоится.

Она сказала адрес, и совсем скоро, как ей показалось, машина остановилась у дома. Они долго сидели и молчали.

— Дай мне свой почтовый адрес, — наконец, сказал он. Ася протянула свою визитку.

— Мужчины не любят писать, и ты тоже не напишешь.

— Ты права, — улыбнулся Амир и сунул листок в карман. — Ненавижу писать письма.

Тетушка, пыхтя от волнения и беспокойства, собирала Асю в дорогу. Мальчишки уже ушли в школу, хотя очень просились остаться под предлогом, что вещи тяжелые и женщинам нельзя их поднимать, и вообще, так хочется съездить в аэропорт, там же самолеты! Но тетушка осталась холодна к их мольбам. Ася ходила следом за тетушкой и стонала:

— Ну, куда ты кладешь фрукты, зачем? У нас там всё есть, всё! Да и не пропустят в лондонском аэропорту, у вас одни микробы, а у нас другие! Не разрешат!

— Разрешат! Перестань сказать, я знаю, как у вас все дорого!

Но Ася все же выложила фрукты, только от ананаса не смогла отказаться, она их очень любила, и они действительно там были дорогие.

— Ну скажи, скажи, — приставала тетушка, — тебе у нас понравилось? Какой город, а! А природа! Перестань сказать, у вас там солнца не бывает, не говорю уж о фруктах! Приезжай еще, ты ребятам очень понравилась. Ты с ними столько разговаривала, я ведь мало разговариваю, мне некогда! Ну и они молодцы, весь город тебе показали. Да, у нас много красивых местечек. Я рада, что ты все посмотрела. Жалко, что Соломон тебя так и не увидел, ведь он только послезавтра приедет, дружок-то его совсем плох… Перестань сказать, я знаю, что все будет хорошо! Приезжай еще! Я тебе хорошего парня найду. Что ты смеешься? Перестань сказать, ну сделала я ошибку! Хотя. толстый немного, но вполне приличный парень! Хватит смеяться, иссмеялась вся! Будешь писать родителям, передавай от меня большой привет! Напиши, что я приглашаю их в Хайфу. Не в гости, это само собой, а насовсем! Они таки соберутся когда-нибудь или как?

— Или как, — вздохнула Ася. — Им с дачей расставаться жалко.

— Зачем им дача? — изумилась тетушка. — В Хайфе никакой дачи не надо, Хайфа сама как дача! Перестань сказать, неужели им не надоело в земле копаться? Так я им устрою здесь огород, возле дома, петрушку с укропом посадят, — засмеялась она. — Дача им нужна!

Тетушка все тараторила, но, наконец, они сели в такси и поехали в аэропорт.

«Всё прошло как сон пустой, царь женился на другой». Эта строчка из пушкинской сказки навязчиво ее преследовала. Ни звонка, ни письма, ни хоть какой-то открыточки. С глаз долой, из сердца вон. Да разве успела она поселиться в его сердце, разве успела оплести его своими цветками. нет, конечно, нет, смешно и думать, смешно и надеяться. И эти открытки с видами Хайфы, а особенно ту, где гора Кармель, лучше засунуть подальше.

Однажды рано утром в дверь позвонили. Несколько мужчин, одетых в синюю, с какими-то значками форму, внесли в комнату большой, обитый деревянными планками продолговатый ящик. Долго и осторожно распаковывали, перебрасываясь непонятными фразами. Она ничего не понимала и за их спинами ничего не видела, а на ее вопросы они только улыбались. Наконец, с радостными восклицаниями они отошли в сторону и жестами позвали ее — смотри! Она приблизилась и увидела странный стеклянный контейнер. и вскрикнула. Внутри плавала золотая рыба. немного поменьше тех, что они видели тогда. Рыба сверкала чешуёй и шевелила золотыми плавниками. Ася закрыла лицо руками, постояла так и снова взглянула. Нет, не привиделось. Рыба вильнула блестящим хвостом и ушла вниз, тут же опять всплыла. Вдруг разошедшиеся за окном облака пропустили солнечный луч, и он пронизал воду — рыба вся заискрилась, она словно загорелась золотом. Ася потрясенно спросила: — Это мне?..

— Да, — улыбнулся один мужчина, оторвался от зрелища и с интересом посмотрел на нее. — Из Израиля. — Вздохнул и добавил: — Кто-то вас очень любит. — Он протянул ей тонкую книжечку. — Вот инструкция, как ухаживать, чем кормить, почитаете. Вот еще вам пакет с кормом на первое время.

— А я смогу? — тихо спросила Ася.

— Конечно. Тут же по-английски написано.

— Я не о том… Я не знаю, получится ли у меня… чтобы она жива была. всегда.

Мужчина пожал плечами. — Наверное. Если будете стараться. Ей бассейн нужен, хотя бы небольшой.

— Я куплю. Сегодня же! У меня есть большая терраса, я там поставлю. А письмо есть? Письмо?

— Нет, ничего больше нет. Распишитесь вот здесь…

Они ушли. Она осталась с золотой рыбой наедине. Рыба открывала рот и шевелила плавниками. Ася рассмеялась и заплакала. Из глаз катились слезы, такие же прозрачные, как вода в аквариуме.

ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ

Простые истины

Сверху упало яблоко. Могло бы упасть на Ньютона, но его еще не было. И яблоко упало в руки Еве. Ева повертела его, понюхала — запах ей понравился, он возбуждал и приятно щекотал ноздри. Но было непонятно — зачем этот плод так хорошо пахнет? Ева потянулась крепким молодым телом и отложила яблоко в сторону. Скучно. И знакомый олененок куда-то убежал. Она прилегла на густую упругую траву и уснула. Ей приснился странный сон. Будто откуда-то сверху протянулась рука, аккуратно раздвинула ей ребра, вынула сердце, что-то с ним проделала — как-будто вложила в него нечто, и так же аккуратно устроила сердце на место. Ева вздрогнула и проснулась. Внутри, слева, слегка кололо и подрагивало — почти больно, но приятно. Разлилось сладкое томление, и там — внутри, и во рту. Ева облизала языком губы, сглотнула сладковатую слюну. Остро захотелось чего-то, но не съесть — она не могла найти этому желанию объяснения. Потому что раньше ничего подобного не ощущала. А когда — раньше? Ева не помнила.

Вдруг она увидела, как, приминая крепкими мускулистыми ногами высокую траву, приближается некто с широкими плечами и поросшей рыжеватыми волосами грудью. Адам! — Ева нисколько не удивилась, хотя видела его впервые. За Адамом по примятому следу бежал тонконогий пятнистый олененок. Ева протянула Адаму яблоко. Он с хрустом отхватил белыми зубами половину и вернул Еве. Она откусывала яблоко маленькими кусочками и скользила глазами по телу Адама. Слева, внутри, опять сладко заныло, потом сладость и томление разлились по груди, животу, спускаясь всё ниже. Ева отбросила огрызок и легла на прохладную траву. Глаза сами собой закрылись…

* * *

— Адам, что это ты притащил? — Ева поджала пухлые губки и брезгливо разглядывала мертвого кабана — из перерезанной шеи стекала на зеленую траву густая темная кровь, взлохмаченная грязная шерсть и окровавленная морда с обнажившимися желтыми клыками внушали ей отвращение.

— Мы с ним боролись, и я победил! — горделиво сказал Адам и наступил ногой на мертвую тушу. Из оскаленной пасти выплеснулся кровавый фонтанчик.

— Нет! — взвизгнула Ева. — Я не буду ничего делать с этим чудищем!

— Но я есть хочу! — заявил Адам.

— Ну и готовь себе сам! А мне противно, я не дотронусь до этой мерзости! — Ева повернулась и скрылась за кустами. — А я и яблоками наемся! — донесся ее голос.

Адам вздохнул. Если Ева рассердилась, значит, будет спать к нему спиной, или вообще удалится на другое ложе. Этой женщине трудно угодить. Но другой у него нет.

Адам освежевал кабана и поджарил на костре куски мяса. Дразнящий аромат разнесся по окрестностям. Адам громко позвал Еву. Она сразу появилась и огляделась: вокруг всё было вычищено, никаких следов грязного и кровавого дела, и пахло очень вкусно. Адам протянул ей лучший кусок — мягкий, с румяной корочкой. Ева с аппетитом съела и попросила еще.

Адам был доволен — не уйдет на другое ложе.

— Адам, — вкрадчиво сказала Ева, насытившись и глядя на него затуманенным взором.

— Что, Ева? — охотно откликнулся Адам.

— Перенеси меня через Большой Ручей.

— Зачем? — Адам отяжелел после обильной еды, и ему не хотелось вставать, а не то, чтобы переться через рощу, а потом еще тащить через Ручей Еву на руках.

— На той стороне я видела дерево с большими красными ягодами, я сделаю себе красивые бусы.

Адам насупился. Спрашивается, зачем ей бусы?

— Я хочу спать! — возразил он.

— А я хочу бусы!

— А я пойду спать!

— Ах, вот как! Ты ленив, как… как… тот кот, что приходит и здесь валяется! Ты вчера весь день ничего не делал!

— А ты, что ты делала?

— Я? Я шила себе юбку! А ты даже не замечаешь, что я в новой юбке!

— А кто тебе принес шкурку для юбки? — возмутился Адам.

— Всё! — крикнула Ева. — Если не пойдешь со мной…если не пойдешь. — она, прищурившись, многозначительно посмотрела на Адама, и пошла по тропинке по направлению к Большому Ручью.

Адам проводил ее тоскливым взглядом. Опять! Опять не угодил. Эта женщина вздорна и себялюбива. Но другой у него нет. Была до Евы одна, Лилит, так куда-то пропала. Может быть, забрела далеко за Большой Ручей, и не смогла вернуться.

Адам еще не знал простых истин. Если хочешь, чтобы женщина тебя любила — будь с ней терпеливым, стань ее рабом, потакай её капризам. Но и в этом случае ты можешь остаться с носом. Ну, а если наооборот — ты решишь стать ее господином, возможно, она будет тебя любить чуточку дольше. Но, всё равно, есть вероятность, что ты останешься, раньше, или позже, с носом.

Адам сокрушался, что у него нет выбора, потому что не знал: имей он две, три, дюжину женщин, у него возникли бы две, три, дюжина проблем — вот и вся разница.

Что-то Ева в последнее время еще капризнее стала, угодить совершенно невозможно, она постоянно что-нибудь требует. То не ест ничего, то жует целый день, поглаживая при этом живот и замирает, словно прислушивается. Странная женщина. Но другой ведь у него нет. Адам вздохнул, встал и поплелся за Евой.

* * *

Ева злилась, и злилась на себя за то, что злилась. Потому как бесполезные затраты эмоций. На кого тратиться? На эту неподвижную спину и каменный коротко стриженый затылок? Ага-а, на макушке что-то просвечивает — плешь, что же еще? Ай-яй-яй, еще молодой, а уже лысина. И это всё, что она видит перед своими глазами вечера напролет — спину, затылок, а теперь еще и плешь. Да, еще кусок задницы, тоже неподвижной, между сиденьем и спинкой стула. Даже ест, не отвлекаясь, для этого маленький столик рядом поставил. Да-а, а когда-то женщина имела такую радость — видеть своего мужчину в лицо — когда он появлялся на пороге пещеры с добычей, перекинутой через плечо. Потом он жарил мясо, потом они ели, потом ложились и делали детей.

Еве тоже хочется детей. Уже месяца три, как захотелось. Тогда он забудет компьютер, надо прогуливать дитя, надо с ним играть, развивать и прочие заботы. А ей сначала выносить, потом кормить, купать и менять памперсы. И тогда они снова оказались бы лицом друг к другу, как в первые времена.

Но разве с Адамом сделаешь ребенка? Она высчитывает-высчитывает, календарь завела — ведь по науке всего пять дней в месяц благоприятны для зачатия, остальные дни совершенно бесполезны, а Адам, как нарочно, именно в эти пять дней ничего не желает. Можно подумать, он в другие дни желает. Разве, иногда, утречком, в выходной, так этот выходной ни разу не выпал на нужный день. У него есть еще одна ужасная манера — плюхнуться в постель в час-два ночи, когда компьютер надоест (кстати, она как-то заметила из-за его спины на экране совершенно развратные картинки, наверно, насмотревшись, он и…) и начинает ее пощипывать, подталкивать — «соблазнять». А в это время ночи самый крепкий сон, Ева злится и отпихивается, раз так отпихнула, что Адам свалился с кровати и тут же уснул на ковре. Потому что на самом деле ему ничего не надо — так, поддержать (хотя бы для виду) свое мужское реноме. Ева недавно прочитала, что мужчины, подолгу сидящие за компьютером, в конце концов, становятся импотентами. Адам на работе сидит, и дома сидит. Застой в органах таза, и застой в том самом органе. Естественно, живчики тоже теряют шустрость и хиреют. Так как получить полноценного ребенка? От сантехника, что ли? Здоровый мужлан, и всегда в движении. От друзей Адама? — они такие же сидельцы. Хотя, некоторые непрочь — с чужой женой орган всегда готов. Но не хочется ни от сантехника, ни от друга. Свои гены надо передать. Адам красивый и умный, и пока здоровый (если исключить грядущую импотенцию). Это же сколько мужчин на Земле импотентами станут (полмира уже сидит, упершись в эти ящики), этак род человеческий угаснет. Ева пришла от этой мысли в ужас и пристально посмотрела на затылок Адама.

— Адам, может быть, ты сегодня пораньше закончишь? Даже не шевельнул ни одним членом, не Адам, а Хам.

— Адам, сегодня такой день… такой день…

— Какой еще день? Неужели день рождения?

— Да-да, может быть, и день рождения… Ну, повернись ко мне!

Адам хмыкнул и развернулся на крутящемся стуле.

— Вот так. Мне иногда, между прочим, хочется увидеть твое лицо.

— Вот оно, моё лицо. Ну?..

— Не нукай, я не лошадь, — с обидой сказала Ева.

— Опять не так, тебе не угодишь! Ну, говори, опять деньги нужны? Новое платье, новые туфли, новые бусы… что там еще? Можешь не говорить, деньги будут на следующей неделе.

— А любовь тоже на следующей неделе?

Адам с удивлением воззрился на Еву.

— Что ты имеешь в виду? Разве я плохо к тебе отношусь? Разве тебе чего-нибудь не хватает? Кстати, ты пожарила отбивные, что-то запаха мяса не слышу. Я есть хочу!

— Есть!? — вскипела Ева. — Это всё, что ты желаешь? — Она сдернула с себя фартук, подскочила к зеркалу, наспех причесалась, схватила сумочку и хлопнула входной дверью.

Адам прислушался. Тихо, на цыпочках, подошел к телефону и, оглядываясь, набрал номер.

— Да, это я, лапочка, — вполголоса сказал он в трубку, — тут моя разозлилась ни с того, ни с сего, как обычно, и умотала. Так я поднимусь к тебе?.. Ну, не капризничай, на полчасика… надо попользоваться, пока твой в отъезде. Бегу, бегу, моя кыся…

Адам как был, в тапочках, так и взлетел одним духом через два этажа, успев додумать одну приятную мысль: хорошо, когда есть другая женщина, от одной устанешь, есть куда податься. Жареным мясом пахнет — кыся готовит. Хорошая женщина, ласковая, но всегда что-нибудь требует — прибить, повесить, починить, свой-то ничего не умеет. На разводы уже намекает. А какой в этом смысл? — ровно никакого.

Ева возвратилась домой не скоро, уже к самой ночи. Посмотрев скептически на спину и затылок Адама, она ушла в спальню.

Укладываясь в постель, она сонно и беззлобно бормотала: «сантехник-не сантехник, но мужчина приятный… даже красивее Адама». Засыпая, вспоминала нескучный вечер. Лилька, Евина подруга и бывшая, добрачная пассия Адама, в гости к своему знакомому затащила. Комлиментов наслушалась от хозяина. В гости еще звал… Кажется, у него тоже компьютер стоял… ну точно, стоял. Неужели нормальных мужчин на свете не осталось? Даже разводиться смысла нет — все одинаковые.

Ева крепко уснула, но и во сне протянула руку — пришел ли Адам?..

Синдром

— Ты опять врешь! Ты опять меня разыгрываешь! Знаешь, мне надоели твои ужасные шутки! То ты заявляешь, что завербовался в Иностранный Легион, то, что в тебя в автобусе влюбилась шестидесятилетняя «очаровательная фурия» и позвала в бой-френды, а потом хохочешь надо мной, а теперь придумал… СПИД! Какая гадость! Тебе хочется посмотреть, как я буду шарахаться от тебя, а ты будешь хихикать в кулачок, чтобы потом в очередной раз сознаться и. Короче — хватит делать из меня дурочку!

Шарахаться… Как раз об этом я и не подумал. Я вообще ни о чем таком не успел подумать. Побежал сразу сюда, как только мне сообщили. Позвонили, вызвали и выдали сюрприз. Задавали столько дурацких вопросов. Но о Свете я ничего не сказал. Зачем я только опять в доноры полез, и без меня бы хватило, чтобы спасти этого парня. Не пошел бы сдавать кровь и не знал бы ничего.

— Что? Страшно? — спросил я. Неужели она не видит, что на этот раз я не шучу.

— Гоша, миленький… Ну, хватит…

— Света… Ты должна пойти… провериться.

— Что?! Значит, это не шутка? Какой кошмар!

Она смотрела на меня с таким ужасом. Мне казалось, что из ее голубых расширенных зрачков льется прямо в меня не только страх, но и ненависть. Или я это себе придумываю. Неужели я теперь всех буду подозревать (и маму тоже?) в самом отвратительном отношении к себе?

Света сейчас в шоке, она придет в себя, и тогда спокойно поговорим.

Два года встреч, признаний и уверений (только ты, ты один. и ты, мой Светик, мой светлый лучик.) теперь представились мне быстро удаляющимся в черный узкий туннель маленьким ярким пятнышком. Я и сам, наверное, скоро отправлюсь в такой же черный туннель, где проезд только в одну сторону, и там исчезну. Григорий-Гриша-Гоша, от которого все — мама, брат, Света — всегда ждут необыкновенных достижений, чуть ли не подвигов (в неизвестно, какой области), всё в этой жизни уже совершил.

Что-то я быстро впал в панику.

— Если ты не врешь, то скажи, где ты его взял… СПИД? — с отвращением выговорила Света.

Вот это уже вопрос по существу. Действительно, а где? Чем я докажу свою невиновность и неподсудность? В чем я буду каяться?

— Я не знаю… Клянусь, не знаю?

— Конечно. Не знаешь, — замороженным голосом сказала Света. — С какой девкой ты переспал, не знаешь, и не помнишь…

— Не было у меня никакой девки! Только ты…

— Ты хочешь сказать, что я — девка!

— Ты прекрасно меня поняла. Я тебя девкой никогда не считал (какие слова мы стали произносить, у нас что, теперь новый лексикон будет?). И не смотри на меня с таким презрением. Я не знаю, не знаю, откуда! Донором был несколько раз, почти все наши ребята ходили, и мне самому полгода назад переливание крови делали, когда в больнице лежал с воспалением печени. Всё!

— Шприцы употребляются только одноразовые, — не глядя на меня, холодно заметила она. — А зачем мне проверяться? Если ты такой невинный агнец? И потом. мы же предохранялись всегда. Не от этого, конечно…

— Ну, Светик… Сходи, сдай кровь… на всякий случай.

— Не пойду! Не буду позориться!

— Можно анонимно!

— Все равно. Противно это.

Убежденности в ее голосе не было. Я уйду, и она побежит делать анализ. Правильно сделает. Я бы тоже на ее месте побежал.

— Ну, хорошо… Только успокойся, пожалуйста. Налей мне чаю, будь добра.

Света с недоумением посмотрела на меня. Ну конечно, сидит тут со своим ужасным Спидом, и еще чаю просит. А она теперь должна переживать, есть у нее, или нет. Так хочется, ну хоть на колени кидайся (было и такое) — поцеловать её. Да она же в обморок упадет! Я представил: Светка лежит в обмороке, а я её целую. Сколько хочется!

Я залпом выпил горячий чай и попросил еще. Виски давило, во рту сохло, было такое противное чувство, что от меня осталась только пустая оболочка, с глазами и ртом, через который я заливаю в эту оболочку чай. Даже биения сердца я не ощущал, а когда шел сюда, оно билось в самом горле — я задыхался.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросила Света, пристально глядя мне в лицо. Как спросил бы врач у больного, рассматривая листок с анализом.

— Нет. Всё в порядке! — бодро сказал я. — Я пойду…

Уходить мне не хотелось. В институт уже поздно. Если пойти домой, надо маме сказать. Я не имею права от нее скрывать. Да, а зачем в институт? Учиться теперь ни к чему. Можно, конечно, через полгода получить диплом и торжественно умереть с дипломом в зубах. Хотя — какая торжественная смерть может быть от такой пакости. Жениться уже тоже не надо… А ведь хотел на днях поговорить со Светкой решительно и серьезно, даже дату свадьбы мысленно наметил. Говорят, некоторые живут и десять лет, а другие год-полтора. Для чего тогда всё это было — учеба, любовь со Светкой, планы, для чего были эти двадцать три года? Чтобы теперь быстренько стать трупом, а перед тем хорошенько помучиться? Я читал про одного молодого парня в газете, и фотография там была — изможденный костлявый старик двадцати шести лет с безумными глазами.

— Гоша… — Света дотронулась до моего плеча, я не ожидал и вздрогнул. — Ну что ты так переживаешь? Схожу, схожу я, сдам анализ.

Мне снова очень захотелось ее поцеловать. И не только поцеловать. Могло ли придти мне в голову еще несколько часов назад, что это станет для меня недоступно. Пишут, что через поцелуи не передается. Попробуй, скажи ей сейчас об этом. изничтожит, убьет на месте. Выгонит сразу! Я и сам уйду.

Света, видно, что-то прочла на моем лице — непотребное, отвернулась и стала мыть под краном мою чашку. Я наблюдал, как она набрала из коробочки полную горсть соды и долго терла ею чашку. Потом то же стала проделывать с ложечкой.

— Конечно, сдай, — сказал я, вставая. И, не удержавшись, язвительно добавил: — На днях, мне помнится, мы пили вино из одного бокала. Не передается, не передается через посуду! — заорал я и выскочил из квартиры.

Захлопывая за собою дверь, я услышал звон упавшей на пол ложечки.

Уже на лестнице я пожалел о своей горячности. А чего я ожидал, когда побежал к ней? Что Светка меня пожалеет, приласкает, поцелует? Вот сейчас я вернусь и скажу: — Поцелуй меня, Светик! Я с гомерическим хохотом скатился по лестнице. Старуха с косой скоро меня поцелует. А может, еще не скоро?.

На улице я жадно разглядывал прохожих, блестящие черно-сине-красные машины (еще вчера я мечтал о своей машине!), облака на небе — белые, в середине плотно- ватнистые, а по краям воздушно-кудрявые… Почему я так редко смотрел на небо? Оно такое красивое. Неужели туда и вправду улетают души?

Пока добрался домой, я успокоился. После обеда (чтобы не портить себе и ей аппетит), я всё рассказал маме. Она встала со стула, опять села. Белизна ее лица сравнялась с кухонной стеной. Мне стало ее так жалко.

Почему-то она сразу поверила. Наверное, лицо у меня уже было такое, что нельзя было не поверить. Мама притянула к себе мою голову и гладила по волосам, по лицу, приговаривая:

— Это лечится, лечится, я читала…

— Конечно, мама, я знаю. Только Лёне не говори…

Но я знал, что она моему брату скажет. А тот кинется читать медицинские справочники, которых в доме полно. Восьмой класс, а уже точно определился — врачом, и только. По стопам отца. Вот отцу мама вряд ли доложит, она ему даже не звонит никогда, боится, что трубку возьмет новая жена. За три года сама ни разу позвонила, а он раза два, не больше. Новая жена, новая жизнь, об старую успешно вытерли ноги. Папины материальные обязанности исполняет почта — чеки приходят аккуратно.

Конечно, я лечился. Вернее, меня лечили — некоторое время. Что-то кололи в вену и давали крошечные таблетки. Но чувствовал я себя все хуже и хуже. Я подозревал, что из-за этих таблеток и уколов. И я бросил это пустое дело. Разумеется, скрыв от мамы. Она с такой жалостью смотрела на меня, будто уже у гроба стояла. В институт я больше не пошел. Может быть, там уже знают и будут бросаться в разные стороны, как от прокаженного. Зачем пугать ребят? Для прокаженных хоть специальные колонии есть, а для спидоносцев еще не придумали, — куда их подальше засунуть от порядочных людей.

Я заметил, что мой младший брат. ну, еще не шарахается, но слегка настороженный стал, смотрит на меня с другой стороны стола, или со своего любимого кресла, в котором часами сидит над толстыми медицинскими книжками, а мне кажется, что он далеко-далеко, как и Светка, как и мама.

Света позвонила и спросила, как у меня дела. Сообщила, что у нее всё «отрицательно» и засмеялась. Я тоже обрадовался и сказал: — Я зайду вечером?

— Гошенька, извини, я иду к подруге, уже договорилась.

Я хотел спросить про «завтра», но не спросил. Зачем мучить человека, пусть совсем успокоится, тогда и поговорим. Я тосковал по ней, вспоминал ее светлые, с крапинками на радужке глаза, мягкие, пахнущие зеленым яблоком волосы. Все-таки, целых два года. Может быть, мне купить шампунь, которым она мыла голову.

.. Я явился домой после долгой прогулки (будто бы лечиться ходил) и с порога сказал: — Мама, я такой голодный! Я хочу отбивную величиной с теленка! А потом ведерко чаю!

— У меня всё готово, сынок!

Уже не просто Гоша, а сынок, сынуля. Вот Леня так и остался Леней — счастливчик! Да, уже брату позавидовал. Вот так люди и деградируют.

Я сел за стол.

— Это что-то новенькое! — Я разглядывал прибор — две тарелки, чашка с блюдцем, края белого фарфора густо разрисованы розовыми маргаритками.

— Да, я купила сегодня… Видишь, эта тарелка для супа, эта для второго, и чашечка с блюдечком для чая, или кофе. Что-то много посуды у нас перебилось, и мне так понравился этот комплект. Пусть он будет твоим. Правда, красивый? Сейчас я налью суп.

Слишком много слов она за один раз сказала. Обычно мама много не говорит.

Передо мной исходил паром суп в новой тарелке, он казался мне розовым, а рядом мама уже поставила второе, куриный шницель с румяной картошкой — всё в окружении розовых маргариток. Какая мерзость эти цветочки. Никогда не думал, что цветы могут быть такие противные. Есть расхотелось. Но я ведь сказал, что голодный. Я съел почти всё, хотя каждый кусок норовил застрять по пути в желудок. Я встал и пошел в ванную комнату. Меня вырвало в унитаз — такой сияющий, зелененький, не разрисовать ли и его и объявить персональным. Тщательно вымыл его до прежнего блеска, и почистил зубы. Вернулся и сел за стол. Я всегда пил после обеда чай, и нарушать эту традицию я не мог.

— А вилки и ложки там не было? — спросил я, разглядывая розовый цветочный ободок на чашке. — С розовыми ручками — в комплект?

— Вилки и ложки? — переспросила мама. — Нет, не было.

— Так ты поищи в другом магазине, — посоветовал я, торопливо допивая чай.

Конечно, это было жестоко с моей стороны, но я утешил себя тем, что мама не заметила моей реакции. Или не захотела заметить.

Ну что я бешусь, посуда как посуда, завтра уже и забуду про эти цветочки.

Вот такие подарочки приходится глотать. В цветочек.

Я стал много читать. Журналы, газеты, всё подряд. И вычитал, что от СПИДа уже умерли 21 миллион человек. Значит, и я попаду в этот 21 миллион, невидимая миру и незамеченная миром единичка, такая ничтожная единичка в необозримой цифре. Экая трагедия! Ужасная потеря! На нее отреагируют всего несколько человек. И только двое, мама и брат, будут иногда (если время позволит) приходить — глянуть на надгробие и помыть его от песка и грязи. Светку, естественно, закрутят собственные вихри (любопытно было бы взглянуть на «преемника»), брату со временем станет недосуг, останется только мама. Вот, уже о надгробии размечтался — кто придет, да сколько раз, не порыдать ли заранее над собой? — к чертям, какая мне тогда будет разница!

Мне сделали анализ не на СПИД. Анализ — на жизнь. Есть время — буду жить, не будет времени — не буду.

Я поднял глаза от газеты, в которой почерпнул ценную информацию о количестве умерших от этой заразы, и встретился с взглядом моего младшего брата. Он сидел в кресле и держал на коленях очередной толстый справочник. Брат опустил глаза и продолжил свое увлекательное чтение.

Леня всегда удивлял меня. Буквально с первых дней появления на свет. Не орал благим матом, не капризничал, стойко сносил все гигиенические процедуры и прочие издевательства, на которые так падки родители — есть строго по часам, спать по часам, купать каждый вечер. А может, ему не хочется купаться, а хочется попить, поесть, или просто подрыгать конечностями. Мама рассказывала, что я возражал против всего, что со мной делали, и поднимал такой вопеж, что соседи в стенку стучали. Ну и правильно делал — нечего измываться, загляните ребенку в глаза, и сразу поймете, что ему нужно. И я часто заглядывал маленькому Лене в глаза, а он всегда смотрел на меня с таким серьезныи интересом, и впервые улыбнулся он мне, а не маме, или папе, в этом я мог поклясться. Леня рос, и серьезности у него не поубавилось, такой весь пунктуальный, рассудительный, усидчивый. Бегай, гоняй мяч, радуйся, пользуйся детством на всю катушку, хулигань, в конце концов — так нет же, смотрит тебе в душу своими узкими серыми (папиными) глазами поверх толстой книги и просвечивает тебя. Не мальчишка, а одно рентгеновское излучение. Если раньше меня это только удивляло, то теперь стало раздражать.

Ну да, я виноват и перед ним. Перед ними обоими. Оставлю их одних. А может быть, им не так уж плохо будет. Вон как дружно — уселись на диванчик и что-то обсуждают, то ли вечную тараканью проблему решают, то ли косточки новой Ленькиной учительницы математики просвечивают — математику Леня не выносит, так что вряд ли вынесет и учительницу. Они и забыли, что я здесь сижу, а я ведь еще здесь… Конечно, от меня одно беспокойство, особенно сейчас. Мама каждое утро чуть ли не с градусником готова подступить, я все жду, что язык заставит показывать, и обязательный вопрос: «Как твое самочувствие? У тебя под глазами круги». Ну что я скажу? Что тут болит, и вот здесь колет, что по ночам весь в поту просыпаюсь, всё снится, что меня похоронили, и я «там» лежу — абсолютно живой…

Убеждаю маму, что здоров, и температуры нет — я ведь «лечусь». И так мне жалко ее. Не слушался, безобразничал, прогуливал в школе уроки, врал — по мелочам, конечно, воровал деньги из сумочки — тоже по мелочи, но ведь воровал. Такое маленькое дрянцо я был в детстве, потом, конечно, переменился, но ведь нервы ей потрепал. А теперь еще подарочек ей преподнес, самый последний. Так что. так что. Как в одной пьесе сказано: «Он еще не ушел? Так пусть уходит.»

Что-то мама про Свету ничего не спрашивает. Догадывается, что я что-нибудь совру. Пойду-ка погуляю, на «лечение» пора.

Леня подошел ко мне и сказал, глядя на меня рентгеновскими глазами:

— Я думаю, что у тебя нет никакого СПИДа. У тебя — синдром СПИДа.

— Как это?.. Синдром синдрома? Ты хоть знаешь, как это расшифровывается?

— Знаю, — кивнул он. — Синдром приобретенного иммунодефицита.

— Так ты думаешь… Но ведь у меня это нашли?

— Ты сколько раз сдавал анализ крови?

— Сколько раз?… — я тянул с ответом. Потому что, когда меня попросили сдать еще раз, я отказался… Заявил, что я лечусь теперь в другом месте. И как раз тогда перестал ходить на процедуры. От их таблеток и уколов я чувствовал себя ужасно и готов был умереть немедленно.

— Гоша, пойди сдай анализ, — сказал безапелляционно мой младший брат.

— Я пошел. Уже знакомая молоденькая бледненькая (может, и у нее СПИД?) медсестричка посмотрела на меня с любопытством (не возник ли у нее интерес ко мне на фоне общего несчастья?), переспросила фамилию и сказала, чтобы я зашел к врачу в пятый кабинет. «Пожалуйста», — сказал я и подмигнул ей. Тонкие бровки поползли вверх, а узкий рот неуверенно улыбнулся. Точно, я покорил ее маленькое бледненькое сердце.

— А, вот вы-то мне и нужны, Григорий Колесник! — Радостно заявил доктор — маленький и шарообразный, круглые, сильно увеличенные линзами, черные глазки вращались блестящими бусинами над подрагивающими мясистыми щеками, вылитый персонаж из мультиков. — У вас нет никакого СПИДа! Ошибочка получилась, изюминка вот такая, в вашу пользу!

— Как?! — опешил я.

— Вот так, яблочко наливное, бывает! Ваш однофамилец и, — он хихикнул, — одноименец, то есть, круглый тезка — болен, и при том, — тут доктор поскучнел, — весьма серьезно… но не вы, апельсинчик, не вы!

Он подошел и радостно хлопнул меня по плечу. Рука у него оказалась тяжелой, и я слегка отстранился, а то еще припечатает.

— Ну-ну, какой пугливый! Радоваться надо, персик мой золотой! Ну, перепутали бумажечки с анализами, с кем не бывает!

— А что же вы… — я сглотнул слюну, — а что же вы не сообщили?

— Ну, во-первых, вы исчезли куда-то. А во-вторых, адрес надо правильно называть! Ай-яй-яй, лимончик ты мой кислый, соврал, значит.

Да, соврал. Но телефон сказал правильно. В голове такая каша была, и автоматически выдал все цифры.

— Медсестра тебе звонила, да бестолку, — он укоризненно смотрел на меня сквозь толстые линзы черными бусинами, — какой-то мальчик ответил ей, что вы переехали, и он не знает, куда. Хорошо, что на тот свет со страху не переехал, арбуз ты мой недозрелый! — загоготал он. — Ну идите, идите, радуйтесь жизни! Фруктов, фруктов побольше ешьте, и никакого СПИДа не будет!

Я пошел радоваться. Влюбленный навсегда в доктора и бледненькую медсестричку, я поцеловал ее прямо в губы — она чуть не рухнула от счастья на пол, а я как молодой козел, взбрыкивая всеми конечностями, поскакал домой.

Дома Леня мне всё объяснил.

— Вот есть такая вещь — «плацебо» называется. Безобидные таблетки, содовые, или другие. их дают человеку, а он верит, что это сильное лекарство, и выздоравливает. А у тебя получилось наоборот — СПИДа у тебя не было, но ты поверил, и поэтому стал плохо себя чувствовать. Так и умереть мог!

Я молча смотрел на него. Наверное, я действительно мог умереть, если бы не мой младший брат.

В доме наступил праздник. Мама купила большой торт и, разливая всем чай, от волнения уронила чашку с розовыми маргаритками. Леня собрал осколки и выбросил в мусорное ведро. Подумал, сдвинув светлые брови, достал из шкафчика весь розовый комплект, прихватил со стола блюдечко, и тоже отправил в ведро. Я с интересом смотрел в окно, а мама внимательно разрезала торт.

После чаю я взял телефонный аппарат, о котором думал уже три часа, и понес его в нашу «джентльменскую», как я называл, комнату. Сел на свою кровать, поставил аппарат на тумбочку и стал разглядывать его, словно давно не видел столь удивительного человеческого изобретения. Запинаясь на цифрах (как будто я их не помню наизусть!), набрал Светкин номер. Ну, конечно, трубку схватила ее мамаша.

— А-а, Гоша. я не знаю. сейчас посмотрю, кажется, она ушла.

— Но тут же я услышал Светкин голос. Я его не слышал не сто лет, а тысячу, двадцать один миллион лет. Торопясь и глотая слова, я ей всё сказал и закончил радостным сообщением: — Теперь я проживу еще каких-нибудь лет пятьдесят — шестьдесят!

— Я очень рада за тебя…

— Светик, пойдем сегодня в кино! — выпалил я.

Наверное, это прозвучало смешно, но в первое свидание мы ходили в кино, и мне хотелось как бы начать всё сначала.

— Гошенька… Ты должен меня понять… Я не могу следовать за твоими всплесками эмоций, туда-сюда. И потом. у меня некоторые перемены…(вот и «преемник» на пороге…), но я искренне желаю тебе всего хорошего и…

Она еще что-то говорила, приятное и утешающее, но я уже не слушал. Я вспомнил запах ее волос. Мне показалось, что он исходит из трубки. Я тихо положил трубку, чтобы сохранить в ней запах зеленых яблок.

Переключая каналы

Сколько женщин в мире одновременно ждут ребенка? Одновременно рожают? Тысячи? Миллионы? Любопытная и вездесущая статистика не в силах подсчитать, это все равно, что объять необъятное, поэтому она в это бесперспективное дело и не лезет. А они терпеливо ждут, потом рожают — в один день, в один час, и могут рожать даже рядом, а эти дети, родившиеся на расстоянии нескольких метров друг от друга, могут никогда в жизни не встретиться. А могли бы и встретиться, если бы судьба так распорядилась. Хотя. при чем тут судьба? Она ведь не властна ни над чем и ни над кем. Люди сами делают, что хотят.

Она сидела в мягком кресле напротив экрана телевизора. Как обычно, как всегда в последнее время. Ходить было тяжело, а потому и не хотелось. И вообще — ребенку нужен покой, ни к чему делать эти новомодные упражнения, ходить пешком, как твердят доктора. Где ходить — по загазованным улицам? Или в этом чахлом садике возле дома — скучища, надоело уже. Не лучше ли побыть в покое оставшиеся два месяца. Пока муж на работе, никто от нее ничего не требует, можно пользоваться свободой и блаженным одиночеством.

У телевизора никогда не соскучишься. Концерты, хитроумные детективы, от которых порой мороз по коже и замирает сердце, или наоборот, начинает часто стучать. А фильмы ужасов — такая встряска для нервов, смотришь и иногда задрожишь от страха, и тут же смешно станет — кино же!

Она устроилась поудобнее и играла кнопками на пульте, искала интересный фильм. В программу было заглянуть лень — надо вставать, разыскивать ее среди вороха газет на столе. Кинофильма не нашла, зато. Какое зрелище! Она увеличила звук.

На экране бились огненные разноцветные сполохи, синие, красные, зеленые лучи метались, высвечивая гибкие, полуодетые фигурки молодых танцоров, рваные тяжелые синкопы били по ушам, даже отдавались в груди, и это ее веселило и будоражило. Ох, если бы не этот тяжелый живот, она бы сейчас затанцевала. Совсем недавно не вылезала из дискотек. Хорошее было время! Ха, и ребенку тоже захотелось танцевать, ишь, зашустрил, задвигался. Ну-ну, что-то он слишком распрыгался. Она почувствовала болезненный толчок в левом боку — пяткой, наверное, саданул. Эти мальчишки, еще не появившись на свет, уже хулиганят. Она прижала ладонь к левой стороне, и в ладонь сильно толкнуло. Надо же, распоясался!

Концерт закончился, и начался фильм. С первых кадров стало ясно — боевик. Прекрасно. Лучше бы детектив, но и это сойдет. Она, впившись глазами в экран, увлеченно следила за действием. Парни в пятнистых робах преследовали преступников, стремительные погони, жестокие драки, выстрелы, разбитые головы, перерезанные ножом горла и кровь, лужи крови… Дуло пистолета медленно поворачивалось, и она увидела черное круглое отверстие, направленное в ее лицо. Она вздрогнула — от этого страшного черного отверстия и от неожиданного удара — теперь в правый бок. Внутри живота что-то происходило. Она ощущала толчки уже со всех сторон, ей даже показалось, что там что-то перевернулось. Надо полежать, решила она.

Она полежала минут сорок, даже вздремнула немного. В животе было спокойно. Она встала и выпила чаю с пирожным — немного сладкого ребенку не повредит, творог уже ела сегодня, яблоко тоже, и полтора стакана молока выпила. Так что все его потребности удовлетворила. И свои тоже. Доктор сказал: не надо много есть — ребенок будет слишком крупный, трудно рожать.

Она снова включила телевизор. На всех каналах воевали, стреляли, убивали, полыхал огонь и лилась кровь, и это было уже не кино, а новости из разных стран. От мерцающего голубым светом экрана исходило столько людской злобы и ненависти, что она поежилась. Хорошо, что это где-то там. Вокруг нее обычная нормальная жизнь, а эти выстрелы, жестокость и кровь ее не касаются. Посмотреть, выключить и забыть. Ну, чего ты там раздрыгался! — вслух возмутилась она. Развоевался! Вот вырастешь, пойдешь в армию, там повоюешь и настреляешься. Ты у нас будешь герой! Как твой папа! Навоевался и настрелялся, орден в шкафу валяется, и никогда не надевает, вот чудак! Заслужил ведь, просто так ордена не вешают.

Мальчик внутри двигался, он словно упирался то в одну стенку живота, то в другую, ну что ему еще надо, может, еще съесть что-нибудь. Апельсин, что ли.

Она ела апельсин и нажимала кнопки. Полилась мягкая спокойная мелодия, на экране медленно проплывали зеленые рощи, голубые озера, солнечные цветущие лужайки, высокий голос певца за кадром разливался серебряным ручейком… Красиво, но скучно. Малыш успокоился — когда она что-нибудь ест, он всегда спокоен. Наверное, обжорой будет.

Она переключилась на другую программу. Чуть ужастик не пропустила! Ну и монстры, жуткие хари с клыками, даже холод пробирает. Неужели это чудовище сожрет такую хорошенькую девочку? Сожрал! Косточку выплюнул. Кошмар! Да этих монстров целая куча, сейчас начнут убивать друг дружку. Ну да, убивают и пожирают. Но главный герой все равно останется победителем, иначе не бывает. Знаешь, а все равно смотреть жутковато. Ужастик, он и есть ужастик. Ну-ну, успокоишься ты сегодня, наконец?.. Уймись!

Она досмотрела кино, выключила телевизор и отправилась на кухню готовить ужин для мужа.

Ночью ребенок больно толкался, она никак не могла найти удобное положение, чтобы он успокоился. Муж ворчал сквозь сон — что ты всё пыхтишь, сколько можно… Она застонала и муж, окончательно проснувшись, сказал зло: — Да что же это такое, не отдохнешь с тобой! Что же будет, когда он родится, представляю, какой кошмар в доме начнется.

Он взял подушку и плед и ушел спать в другую комнату.

Она встала поздно, но все равно невыспавшаяся, и, позавтракав овсяной кашей и стаканом сока, села в кресло с бананом в руке. Детектив уже начался, и теперь надо было вникать — кто, кого, и за что уже успел убить. После детектива на другом канале показали острейший боевик, она внимательно следила за перестрелками, переживала, что герои гибнут один за другим, стараясь не обращать внимания на дергания и толчки внутри живота. Посреди фильма мелькнула мысль — надо сходить к врачу, может быть, витаминов каких-то не хватает. Но она ведь ест достаточно фруктов, и мясо, и молочное. Ну, что ему еще надо?

Погулять бы выйти, да что-то лень. Позавчера гуляла в садике и разговорилась — тоже беременная, девочку ждет и радуется — девочку в армию не возьмут. А она рада, что у нее мальчик будет, точно ультразвук показал.

Оказывается, они с этой женщиной в одном доме живут, и даже в одном подъезде, только на разных этажах. Ездишь на лифте, вжик-вжик, и никто друг друга не знает.

Ну что он всё вертится, мешает кино досмотреть. Шустрик какой-то! В конце всегда самое интересное. Ну вот, убили такого красавчика! Очень жаль.

* * *

Она любила читать романы, вязать под музыку, иногда включала телевизор, но садилась от него подальше — пусть говорят, что безопасно, но вдруг ребенку повредит излучение. Да и то, что там показывали, ей не нравилось. Если новости — всюду войны, убийства, даже детей убивают, смотреть на это страшно. Пусть хоть весь мир воюет и переворачивается вверх ногами, это сейчас не должно ее касаться. А в фильмах то же самое, только крови еще больше, и выстрелы, выстрелы. Пощелкав кнопками, она обычно выключала телевизор и ставила пластинки. Анахронизм, конечно, но с магнитофоном она была не в ладах, вечно нажимала не туда, и эти пленки — их то заедает внутри, то рвутся. Муж удивляется — это так просто, почему в твоих руках всё ломается? Но пластинки у нее не ломаются. И на них такая хорошая музыка. Вяжешь маленькой платьице, слушаешь и думаешь, мечтаешь: через два месяца родится крошечка, совсем новенькое существо, и какие у него будут глаза, нос, и как оно посмотрит вокруг, и на тебя. От этих мыслей сладко томило внутри, и хотелось поскорее увидеть ребенка. Муж тоже ждет с нетерпением, говорит каждый раз перед сном: — Ну, как там моя красавица? Прикладывает ухо к упругому, как надутый мяч, животу и смеется: — Она меня приветствует!

Она прислушалась к себе, оставив вязание, закрыла глаза и положила руку на живот. Шевелится, растет. Иногда взбрыкивает — наверно, тоже хочется девчонке поскорее родиться. Интересно же — увидеть этот мир.

Она посмотрела программу — сейчас будут мультики. Говорят, они всё слышат, хотя и ничего не понимают. Но кто это знает точно?

Она включила телевизор. «Том и Джерри»… Бедный мышонок, все время спасается. Он очень забавный, но какой все-таки коварный и жестокий.

Она почувствовала внутри шевеление и стала успокаивающе поглаживать живот. Ну хорошо, хорошо, мы не будем это смотреть, да и всё уже закончилось. Посмотрим про «Красную Шапочку»… Ну, Волк тоже хорош, съел бедную девочку. Нет-нет, дальше смотреть не стоит, Волку будут вспарывать брюхо, чтобы выпустить Красную Шапочку, это просто неприятно. Да-да, не ворочайся, давай, лучше посмотрим в окно, там сирень расцвела.

Вот, уже другой мультик начинается… про Дюймовочку. Эти чудные эльфы просто прелесть, не правда ли, малышка? Ох, поосторожней, не надо так толкаться, я понимаю, что ты согласна. Ну, нет, про этого жадину дядю Скруджа смотреть не будем. Давай, послушаем Грига. Ты любишь Грига? А можно вальсы Штрауса, и мы с тобой немножко потанцуем… Вот так, не спеша… тяжеловато вдвоем танцевать, но это вместо зарядки. Ох, устала, даже вспотела. Сейчас посидим, отдохнем, я довяжу это красивое платье для тебя. А потом пойдем приготовим что-нибудь вкусное для нашего папочки. Да и для нас тоже, хотя и не хочется ничего, но мы должны. Доктор говорит, что надо больше есть, а то у худой мамы родится худенький ребенок, а это нам ни к чему. Хорошо, что токсикоз прошел, ну и свинство этот токсикоз, но теперь давление замучило. Мы должны всё вытерпеть, да? Выдержать и родиться в срок. Надо есть фрукты. Но они почему-то невкусные стали. Будем есть апельсин. Нет, не хочешь? И я не хочу. Тогда яблоко, от яблок не должно быть аллергии, да-да, так доктор сказал. А теперь я почитаю этот романчик. Что-то я полюбила их читать, а в телевизоре одни страсти-мордасти, не будем его включать, пусть сам себя смотрит. Я вижу, ты успокоилась. Спи, спи, это полезно — поспать после еды. Я поставлю пластинку, тихо-тихо, а ты спи…

* * *

Роды были затяжные. Мальчик никак не хотел выходить, темноволосая головка то появлялась, то пряталась обратно. Был праздничный день, персонала мало, толстая врачиха в измазанном кровью халате и молодая акушерка метались по очереди от одного родильного стола к другому — сразу две рожают!

Но все-таки он родился — куда ж ему деться. Она, совершенно измученная, смотрела, повернув голову, как толстые красные руки возятся на столике с маленьким, молчаливым синим комочком.

— Ну что же это такое, — с досадой сказала врачиха, — не шевелит ни ручкой, ни ножкой. Не хочет, и всё!

Она даже не поверила — он такой буян был!

Врачиха приподняла головку ребенка. Он открыл глаза, опушенные темными ресничками, и глянул на нее. Ей почудилось, что в его черных как маслины глазах, было отвращение. Никогда врачиха не видела таких глаз у новорожденных. Обычно взгляд их туманен и бессмыслен. Глаза ребенка закрылись и уже не открывались. Слабо шевельнулась синяя ручка и замерла. Выражение брезгливости и отвращения исказило маленькое личико и застыло на нем.

— Он умер! — с ужасом вскрикнула роженица.

Врачиха огорченно покачала головой: — Мне кажется, у него поражение мозга… Не жилец был. — А про себя подумала: похоже, что он не захотел жить. Никогда прежде она так не думала об умерших младенцах. Странно очень, но такое у нее было впечатление.

Врачиха оглянулась на другой стол. Там уже всё завершилось. Девочка в руках у акушерки вертела лысой головкой, жмурила глаза от яркого света и беспорядочно дрыгала бледно-розовыми ручками. Роженица лежала без сознания, ее надо было срочно вытаскивать, не потерять бы прямо на родильном столе.

Она смотрела на своего неподвижного мальчика и не могла поверить. Всё было так хорошо, она ведь все девять месяцев не болела, ни о чем не беспокоилась, ела всё, что нужно, только зарядку не делала. почему же это, за что?..

— Ну-ну, не надо так убиваться, — сказала акушерка, — еще родишь, какие твои годы.

— Почему, почему? — рыдала она.

Акушерка, укладывая на ее живот пузырь со льдом, сказала: — Доктор говорит, что какие-то нервные каналы отключились. Почему? Кто знает. И еще сказала, что ему. что-то не понравилось. ну, вроде как не захотел жить.

— Как это?..

Не знаю… я не поняла. Ну, давай, — вздохнула акушерка, — поехали в палату.

* * *

Девочка росла, очень похожая лицом и характером на мать, тихая и спокойная, с большими синими задумчивыми глазами. Она любила читать фантастику и приключения, слушать музыку, но не любила ни телевизор, ни компьютер, который купил ей отец, чтобы «развивать ребенка».

В ту пору, когда девочки начинают влюбляться, она тоже иногда влюблялась, но быстро разочаровывалась. Казалось, она что-то искала в тех, в кого ненадолго влюблялась, и не находила. Когда все ее сверстницы повыходили замуж, она все еще была одна. Однажды она поразила мать словами, которые словно нечаянно вырвались у нее.

Мне кажется… у меня такое чувство… оно преследует меня… будто тот, кого я должна, кого могу полюбить. тот единственный… будто он умер… очень давно. И мы с ним больше не встретимся.

Что значит — больше?.. Разве ты с ним уже встречалась? — удивленно спросила мать.

Ответа она не дождалась. После затянувшегося молчания дочь прочитала тихим, колеблющимся голосом:

Я видела тебя во сне,

Тот сон был яркий, золотой,

Проснулась — и ушел покой.

Как жаль, что ты приснился мне.

Хочу вернуться в этот сон,

Мне снилось — ты в меня влюблен.

Теперь тоскую о тебе,

Ответь — ты есть ли на земле?…

Территория любви

Марина Юрьевна хлопотала вокруг стола, накрытого белоснежной, с вышивками на уголках, скатертью, критически оглядывала закуски, красиво разложенные на парадной, из тонкого фарфора, посуде, бутылка самого дорогого шампанского сияла золотой фольгой, узкие хрустальные фужеры сверкали, отмытые до немыслимого блеска, маленькие изящные рюмки стояли как солдатики в ожидании прозрачной влаги — Марина Юрьевна улыбнулась пришедшему в голову сравнению — любителей водки в этом доме не было, но ставить ее на стол положено, а вдруг ему захочется выпить рюмочку.

Цветов на столе нет — цветы, разумеется, принесет Саша. Он должен встретить Лару после института, и они вместе придут, праздновать Ларин день рождения. А подарок он подарил Ларе еще вчера — золотой браслетик, с вкрапленными крошечными бриллиантиками. Дорогой подарок. Марина Юрьевна глянула на стенные часы — через полчаса придут. Она опять осмотрела нарядно сервированный стол и осталась довольна. Лара так не умеет. Подошла к большому овальному зеркалу в коричневой резной раме и тоже осталась довольна. Хороша! Глаза, правда, чересчур блестят и щеки розовеют, хотя она и не румянилась. Ну не может она спрятать свои глаза, как и все другие приметы — слишком явные, но разве она не хочет, чтобы он з а м е т и л, разве не именно для него она старается хорошо выглядеть, и стол красиво накрыть, чтобы ему понравилось. Марина Юрьевна давно поняла, что Саше нравится всё изящное, радующее глаз, взгляд тогда у него меняется, становится заинтересованным и мягким..

Недавно Марина Юрьевна очень испугалась. Она услышала из-за закрытой двери Лариной комнаты громкие голоса, бурный спор, Лара что-то кричала, Саша, видно, возражал, но тихо, потом тоже повысил голос. Они ссорились! Если они рассорятся и перестанут встречаться… она больше его не увидит. У Марины Юрьевны буквально задрожали руки и ноги, она вынуждена была сесть. Нет, этого нельзя допустить. Пусть дружат, пусть встречаются… пусть женятся, если им нужно! Только пусть он будет рядом, близко, в квартире.

Она будет по утрам подавать ему завтрак, чистить его костюмы, говорить вечером «спокойной ночи»… Неужели она всё это сможет?.. Сможет. Пусть так, чем никак. И пусть даже скорее поженятся, чтобы ей не надо было страшиться, что он уйдет и не вернется. А ведь они ссорятся не впервые, только еще не случалось так громко. Лара его не заслуживает. Не заслужила еще. Молодая, глупая, вздорная девчонка. Она хорошенькая, и ей только восемнадцать, и сколько ей еще встретится Саш, Толь, Дим. Найдет! Она не заслужила еще т а к о го Саши.

Дверь резко распахнулась, и вышел Саша с невидящим взглядом. Марина Юрьевна встала.

— Саша, пойдем на кухню, у меня есть очень хороший кофе… и пирожные, твои любимые.

— Спасибо, Марина Юрьевна… в другой раз.

— Нет, не в другой, — мягко возразила она, взяла его под локоть и повела в кухню. Он сел в деревянное кресло, которое Марина Юрьевна с самого появления в доме Саши предназначила только ему, поставила на газ джезве с водой и села на стул напротив. Он рассеянно смотрел по сторонам, в кухне всегда было на что посмотреть: расшитые золотистым узором бежевые шторы, покрытые лаком резные шкафчики, деревянные и керамические расписные безделушки на полочках, а вчера Марина Юрьевна купила эстамп и повесила его на простенок напротив стола. Два профиля, мужской и женский, навстречу друг другу, на фоне разрисованного морозным узором окна, и алый цветок в прозрачной вазе между ними — от картины веяло чувственным ожиданием. Саша задержал на картине взгляд.

— Нравится? — тихо спросила Марина Юрьевна.

— Да.

— Я знала, что тебе понравится…

— Вы для меня покупали? — улыбнулся Саша.

— Да. Для тебя. Ты ценишь прекрасное… ты чувствуешь его.

Их глаза встретились. Ей хотелось, чтобы эта минута длилась вечно.

— Спасибо, — сказал он. — А кофе?

Марина Юрьевна рассмеялась и подошла к плите. Она спиной ощущала, что он смотрит на нее. Обернулась, и Саша смутился. Это было очень много для нее… Недавно он был у них, сидел в гостиной, ждал, пока Лара оденется, а Марина Юрьевна, направляясь в кухню, оглянулась — он смотрел на нее таким же взглядом. и как мальчишка, пойманный на чем-то предосудительном, быстро отвел глаза.

Они пили кофе с воздушными пирожными, Саша сказал, что кофе замечательный, а пирожные просто сказочные.

— Не ссорьтесь, — тихо сказала Марина Юрьевна. Саша промолчал. Допил кофе и, глядя в пустую чашку, сказал, тоже тихо:

— Я бы не ссорился, я вообще не люблю ссориться… Но Лара… Она способна из-за пустяка, из-за ерунды.

— Может, вы поженитесь? — Марина Юрьевна хотела улыбнуться, но улыбка не получилась, тольго искривились очерченные малиновой помадой красивые полные губы.

— А вы хотите, чтобы мы поженились? — Саша внимательно смотрел ей в глаза. — Если мы сейчас ссоримся, то дальше будет еще хуже.

— Я… я не хочу, чтобы ты ушел из нашего дома… навсегда.

Саша опустил глаза. — Я тоже не хочу. Но я не знаю, что делать…

Марина Юрьевна проводила его к дверям. Лара так и не вышла из своей комнаты, оттуда слышна была грохочущая музыка с резкими голосами, выкрикивающими в безумном ритме бессвязные слова. Саша поморщился.

— Ты придешь?.. Надо всё же помириться.

Он кивнул и ушел. Марина Юрьевна вернулась в кухню, подошла к окну и смотрела сверху, как он медленно идет, высокий, с поднятой темноволосой головой. Вдруг Саша обернулся и посмотрел прямо в окно. Марина Юрьевна помахала ему рукой, Саша в ответ тоже приветственно поднял руку. Он придет, придет, подумала она. Ей казалось, что его жест не был просто ответным, простой данью вежливости, нет, в нем было что-то еще.

В кухню вошла Лара.

— Кофе пили? Пирожные ели? Я тоже хочу! О чем вы тут любезничали?

Не получив ответа, она хмыкнула и стала заваривать себе кофе.

— Лара, скажи мне, почему ты так обращаешься с Сашей?

— Нажаловался?

— Нет, не нажаловался. Не такой он человек.

— А какой? — Лара с любопытством взглянула на мать. — Ну, скажи, какой? Что ты такого узнала о нем за полгода больше, чем я? — Лара рассматривала небесно-голубыми — отцовскими — глазами эстамп на стене. — Что это за лубочная картинка?

— Я думаю, он настоящий мужчина, — начала осторожно Марина Юрьевна, — и заслуживает лучшего к себе отношения. Он не такой, как те мальчишки, которых я видела здесь прежде.

— Да, конечно, — вдруг согласилась Лара, очень редко она соглашалась с матерью. — Он умный, весь такой. мужественный… — она рассмеялась. — Ты бы не прочь нас поженить, а, мамуля? Не знаю, не знаю. — Лара покачала головой. — Я не хочу спешить. Ты сама недавно сказала, что мне еще рано, я, видите ли, не соз-ре-ла! Ведь так ты сказала?

— Я и сейчас так думаю. До Саши ты не созрела. Но лучшего мужа ты вряд ли встретишь.

— Ой-ой-ой! Какие мои годы! — захохотала Лара, чуть не подавившись пирожным. — Но, вобще-то. я не против.

— Не против… чего? — внутренне замерла Марина Юрьевна. Она сама не понимала, хотела ли она этого, или нет. Только ясно сознавала, что желает лишь одного — чтобы Саша не ушел насовсем.

— Ну чего-чего… Того, что ты сказала: лучшего мужа и так далее… Или, я чего-то не поняла? О чем ты задумалась? Ой-ой-ой, мамуля, по-моему, тебе Сашка нравится! Ну, в качестве моего жениха, конечно, или зятя. А чего ты краснеешь, как девочка? По-доз-ри-тель-но… Шучу, шучу, не пускай молнии из глаз, а то еще убьешь меня!

Убивать свою дочь она не может, но взять у нее то, что она не ценит, не в состоянии оценить.

Покончив с кофе и выходя из кухни, Лара задержалась в дверях.

— Мама, если серьезно… мне кажется, я люблю его… А что я завожу его, ссорюсь, так мне нравится. немного поиздеваться. Чтобы не думал, что он такой замечательный, удивительный и неповторимый!

— А он т а к думает?

— Не знаю… Может быть, это я так думаю. — Лара рассмеялась и ушла.

Любит она его. Девчонка! Она еще в любви не понимает ничего. Как и в этой картине на стене. Марина Юрьевна, когда — по-дружески, конечно, дотрагивается до него — до плеча, или руки, ее всю током пронзает, сердце падает в пропасть, и она ничего с этим поделать не может, как и не может — хоть иногда — не дотронуться до него. Никогда, ни с кем ничего подобного не испытывала. Ни с мужем, ни с одним поклонником — уже после развода, никакой дрожи не было, никакого огня, ни в душе, ни в теле — ничего и близко. Может быть, по этой причине они и развелись, иногда думала она, муж называл ее ледяной принцессой, и ушел, в конце концов, к другой — невзрачной дурнушке — по мнению Марины Юрьевны. И живет с этой дурнушкой уже четыре года, и уверяет, что счастлив.

А она только увидела Сашу, они только обменялись первыми взглядами — Лара знакомила, и затмение произошло. Вот оно — настоящее, неизведанное еще, с этим мужчиной она готова броситься в любовный омут, и не оглянуться. Дочь, дочь. Ну и что. У дочери всё впереди, много еще любвей будет. А ей тридцать девять лет, женская жизнь, как и молодость и красота, коротка, это ведь последний дар судьбы, где взять силы, чтобы отказаться.

И не во внешности Сашиной дело, да и не красавец он, по большому счету — лицо скуластое, брови темные, густые, а из-под них глаза, совсем небольшие, почти черные — смотрела бы и смотрела в них, фигура, конечно, статная, и рот, губы. Ольга Дмитриевна застонала и охватила руками голову. В какой же тупик она себя загнала. Неужели тупик?..

Они помирились через неделю. Саша пришел с двумя большими букетами. Красные, изумительные розы он преподнес Марине Юрьевне, а желтые, тоже очень красивые, пышные хризантемы — Ларе.

— Ты не перепутал? — пошутила Лара. — Какие чудные хризантемы! А розы, — она глянула на цветы в руках матери, — еще красивее!

— Я старался, — улыбнулся Саша, — обегал полгорода.

Марина Юрьевна поставила розы в самую лучшую вазу и не могла отвести от них глаз. Хризантемы Лара взяла в свою комнату, и они с Сашей долго там сидели, и к чаю не вышли. Лара прибежала, собрала чай на поднос и унесла к себе.

Марина Юрьевна чувствовала себя неприкаянно. Ходила по гостиной, нюхала розы — они пахли слабо, еще не все бутоны распустились. Почему он так распределил букеты. Красные розы — любовь, желтые — к разлуке. Так говорят, и ей хочется думать, что он дарил эти цветы не просто так, а со смыслом. А он, наверное, и не знает ничего об этой примете.

Как-то Саша пришел, а Лара болела — периодически она вся расклеивается и способна только лежать, хныкать, или, надев на голову наушники, слушать свою ужасную музыку. «Лара лежит», — предупредила Марина Юрьевна.

Саша постучал к ней, Лара едва приоткрыла дверь и сказала в щелочку недовольно:

— О, только не сегодня! Телефоном пользоваться надо, для этого его и изобрели! — она захлопнула дверь.

— Да, я не позвонил, — оправдывался Саша перед Мариной Юрьевной, — но не умирает же она, чтобы вот так!..

— Ничего, — успокоила его Марина Юрьевна, — пойдем, поужинаем. Я вижу, ты устал и, конечно, голодный после работы…

Она положила Саше полную тарелку аппетитно пахнущего жаркого, достала из холодильника уже приготовленный салат и бутылку мускатного вина.

— Может быть, водки? По чуть-чуть? — предложила она.

— Холодная? — спросил Саша с улыбкой.

— Ледяная!

— А! Давайте водки!

Они выпили по большой рюмке, не спеша, ужинали. Марина Юрьевна налила еще. Она разрумянилась, а у Саши заблестели глаза.

— Я никогда столько не пью! — заявил он, и добавил нарочито приказным тоном: — Уберите!

Марина Юрьевна вскочила и убрала бутылку в холодильник.

— Ну, эту рюмку ты выпьешь?

Они чокнулись. — За тебя, — сказала Марина Юрьевна, глядя ему в глаза, — ты очень хороший… — обычно говорят «парень», но она сказала: — мужчина.

Они выпили до дна, и Саша долго смотрел на эстамп.

— Это я и…

— Это мы… здесь сидим… — сказала совсем тихо Марина Юрьевна почти одеревеневшими губами. Саша молчал, будто не услышал. Потом стал рассказывать о своей работе менеджера, очень увлекся, она не отрывала глаз от его лица, ей всё было безумно интересно и значительно.

— А вам нравится ваша работа? — спросил он.

— Да, очень Мне теперь кажется, что я всю жизнь мечтала быть дизайнером по тканям, хотя в технологический поступила совершенно случайно, за компанию с. приятелем. — О том, что потом приятель стал ее мужем, ей говорить не хотелось.

Да Саша и не ждал от нее никаких откровенностей, ему, видно, самому хотелось высказаться. Он стал рассказывать о своем детстве, о родителях — как они строго его воспитывали, весьма усердствовали в этом, а он изо всех сил сопротивлялся, а потом он мечтал стать моряком, а они не разрешили — испугались долгих разлук, но, несмотря на их старания, он отвоевал свою самостоятельность и в своих поступках больше не отчитывается.

— Давно не отчитываешься? — шутливо спросила Марина Юрьевна. — Давно, — серьезно сказал он. — Теперь они хотят, чтобы я поскорее женился. Но я считаю. если жениться, то, чтобы — раз и навсегда, и чтобы характер у нее был спокойный и мягкий, всякие разборки я терпеть не могу… Жена ведь должна прислушиваться к мужу, вы как считаете? Все эти современные страсти в борьбе за независимость друг от друга мне. ну никак не нравятся!

— Да, конечно, — с готовностью согласилась Марина Юрьевна, — мужчина для женщины — центр вселенной!

Саша недоверчиво посмотрел на нее. Марина Юрьевна положила свою ладонь на его руку. — Да, Саша, я в самом деле так считаю.

— Жаль, что Лара так не считает. Она у вас отъявленная феминистка.

Марина Юрьевна не хотела, чтобы теперь они стали говорить о Ларе, но Саша сам не стремился, он глянул на часы: — Ого! Засиделся я у вас! Мне пора. к сожалению. Спасибо за прекрасный ужин и за интересную беседу. — он запнулся, — мне было хорошо с вами.

Марине Юрьевне показалось, что ему не очень хочется уходить. Но, Боже мой, если бы он знал, как ей не хочется, чтобы он ушел…

Она проводила его в прихожую и, поколебавшись, вышла за ним на площадку и прикрыла за собой дверь. Саша вдруг закурил сигарету, он курил очень редко, но всегда носил пачку «Мальборо» в кармане.

— Хотите? — спросил он.

Она отрицательно качнула головой, осторожно вынула сигарету из его губ и бросила в сторону. Саша прикусил губу и смотрел в пол.

Если он что-нибудь понял… если она ему нравится, как ей давно кажется, он должен сейчас… что-то сказать, или…

Марина Юрьевна ждала, замерев. При другой ситуации, не с дочерью за спиной, она сама бы решилась.

Саша взял ее руку и поцеловал, потом перевернул и поцеловал в ладонь. У Марины Юрьевны вспыхнули щеки. Она знала, что это значит и, конечно, он тоже знал.

Саша ушел, Марина Юрьевна вернулась в квартиру с прижатой к губам ладонью. Она была почти счастлива.

…Наконец-то они пришли. Веселые и шумные. Саша принес громадный яркий букет осенних астр, и стол с цветами приобрел совершенно законченный вид.

— Последний, но очень важный штрих, — заметила Марина Юрьевна.

— Великолепный стол и, главное, заманчивый, — сказал Саша, — в каком ресторане вы работаете шеф-поваром?

Марина Юрьевна было польщена.

— Ну и где мужики, которые должны открывать шампанское? — спросила Лара.

Саша взял бутылку и осторожно, без хлопка, открыл, только дымок пошел из горлышка.

— Ну вот, а я люблю с выстрелом, — поморщилась Лара.

— Лара, а где же браслет, ты забыла надеть его?

— Мама, я не люблю золото. Носить его вульгарно и несовременно. — В ее тоне явно звучала насмешка.

Сашина рука дрогнула, шампанское перелилось через край фужера и растеклось влажным пятном по скатерти.

— Почему тебя в школе называли декабристом, не понимаю… А-а, честный, смелый и решительный! Интересно, декабристы тоже проливали шампанское? — Лара захохотала.

— Я вынужден тебя разочаровать. У нас дома был цветок «декабрист», и мама хотела его выбросить — надоел. А я принес его в школу. Мы как раз по литературе проходили декабристов, вот ко мне и прилипло.

— А-а-а… А я подумала — спаситель отечества, или просто кого-нибудь спаситель, а ты — спаситель цветочка. — Лара усмехнулась.

— Короче, ты подумала, что я тяну на героя, а, оказывается, не тяну.

— Герои не проливают шампанское, — назидательно сказала Лара. — Они — хоп! — и выстрел в потолок, и пена, и пена.

— И на скатерть, на скатерть… — закончил с улыбкой Саша.

У Лары в глазах заплясали злые огоньки. Марине Юрьевне пришлось вмешаться, эта шутливая перепалка могла мгновенно обернуться ссорой, Лара большой мастер на такие штуки.

— Звонил папа, передал поздравление…

— И, конечно, пообещал подарочек, — подхватила Лара скептически. — Это у него привычка такая — пообещать и забыть, — пояснила она Саше.

Застолье получилось странным. Саша теперь больше молчал, зато Лара вовсю веселилась, отпускала колкие шуточки и хохотала. Марине Юрьевне было не по себе. Она замечала, что Саша поглядывает на нее, и ей чудилось, что Лара перехватывает каждый его взгляд. А ведь Марина Юрьевна почти и не смотрела на него, только всё подкладывала в его тарелку закуски.

— Ты его откармливаешь изо всех сил, — заметила Лара, — так можно и растолстеть.

Саша положил вилку.

— Просто я много наготовила и боюсь, что некуда будет деть, — засмеялась Марина Юрьевна.

— А я завтра приведу большую компанию, и мы всё доедим, — пообещала Лара. — Мальчишки ведь ужасно прожорливые!

Саша коротко взглянул на нее, и она ответила ему дерзкой улыбкой.

Эта девчонка испортила весь праздник, с негодованием думала Марина Юрьевна.

Саша вышел на кухню покурить, и Марина Юрьевна следом — унести использованные тарелки.

— Не огорчайся, она просто еще глупая девочка, — сказала она.

— Нет, она не глупая. У нее все с умыслом…

Саша стал помогать ей доставать чистые тарелки, и они оказались так близко друг к другу, почти вплотную. Саша повернул к ней голову, и ей показалось, что сейчас он уронит тарелку.

В двери возникла Лара с блюдом в руках и странно посмотрела на них. Она поставила блюдо на стол и молча ушла.

Праздничный вечер закончился почти в тишине. Лара вдруг исчезла в своей комнате, но Сашу не позвала, и он стал прощаться. К дверям его проводила Марина Юрьевна.

— Не сердись, — сказала она и взяла его под локоть, выказывая тем полную поддержку и давая понять, что целиком на его стороне.

— Я не сержусь. Сожалею, что вас всё это огорчает… Мне кажется, что я хожу сюда. из-за вас.

Они опять стояли очень близко друг к другу. Саша наклонил голову… Марина Юрьевна вся напряглась (Лара, вдруг Лара…), но не отстранилась. Он явно почувствовал ее напряжение.

— Мне нравятся ваши духи, — глухо сказал он, осторожно высвободил локоть и вышел.

Марина Юрьевна быстро прошла в свою комнату — попудрить разгоревшееся лицо, через минуту вернулась и встретилась с удивленным взглядом дочери.

— А где Саша? Уже ушел?..

— Да. Ты же не пригласила его…

— Какие церемонии! Он разве постучать не мог?

Лара с обиженным лицом смотрела на мать, но Марина Юрьевна деловито убирала со стола.

Несколько дней Саша не приходил. Звонил ли он Ларе, Марина Юрьевна не знала. Если звонил, она и по телефону вполне могла с ним поссориться.

Накануне выходных Лара собрала свой рюкзачок и уехала к подруге на дачу. Марина Юрьевна осталась одна и раздумывала, не уехать ли тоже к приятельнице на дачу — погода выдалась теплая, или остаться дома и заняться шитьем. Отложив решение на утро, она села читать свежий женский журнал. Но мысли ее были далеко от цветных красивых картинок.

Уже был глубокий вечер, когда раздался дверной звонок. На пороге стоял Саша с напряженным и бледным лицом. В руке он держал три алые розы.

— Лары нет… Она уехала на два дня…

— Я знаю. Разрешите войти? Если нет, я уйду.

Марина Юрьевна молчала. Он сделал движение положить цветы на порог, но Марина Юрьевна отступила назад, и Саша вошел.

Этого не могло быть наяву, но он стоял здесь, смотрел ей в глаза, и за спиной у нее никого не было, только пустая ждущая квартира.

Еще мгновение, и они одновременно кинулись друг к другу, и выпавшие из его руки цветы лежали у их ног.

Саша ушел только к вечеру другого дня. Они оба были потрясены бурей чувств, что без конца бросала их друг к другу, и окружающий мир совершенно перестал быть, он только вращался вокруг туманным неразличимым пятном.

Под глазами у Марины Юрьевны залегли темные круги, она с утра хотела подкраситься, но Саша сказал:

— Не нужно, ты и так прекрасна. — И снова потянулся к ней…

Они не говорили ни слова о Ларе — они тонули в волнах слепого любовного угара, и Лара, как и все другие соображения, в эти часы отступили во вчерашнюю даль.

После его ухода Марина Юрьевна позвонила приятельнице на дачу и сказала, что приедет к ней на два дня. Приятельница обрадовалась: она была в отпуске и очень там скучала, одна в шикарном большом доме.

Марина Юрьевна хотела оттянуть встречу с Ларой, хотя всё равно придется объясниться, но попозже, попозже…

Когда Марина Юрьевна через два дня вернулась, Лара встретила ее отчужденно, даже не улыбнулась. Марина Юрьевна на это никак не отреагировала. Она ждала, что будет дальше. Ясно было, что Лара чем-то недовольна, но пусть сама начнет.

Марина Юрьевна пила на кухне чай и чувствовала, что вот-вот.

Лара вошла и встала в дверях.

— Вчера звонил Саша… это всё очень странно. Я толком не поняла. Во-первых, он спросил тебя… а потом сказал, что позвонит в другой раз. Он со мной не стал разговаривать! Что это значит? Что тут случилось без меня? Ты что-то про меня ему наговорила? Что ты молчишь? Он звонил, или приходил? Он ведь знал, что я уехала!

— Он приходил, — спокойно сказала Марина Юрьевна, но внутри у нее всё дрожало, сердце стучало так сильно, что она боялась, что Лара слышит его стук.

— Зачем? Зачем он приходил?

— У нас был разговор… — надо сказать ей всё постепенно, не сразу. — Я тебе говорила, что Саша тебе не подходит. Вернее — ты ему не подходишь.

— Это не тебе решать! А кому он, по-твоему, подходит, тебе, что ли?.. — скептическая улыбка неестественно смешалась с несвойственным ей выражением растерянности.

Марина Юрьевна ответила ей прямым взглядом. Если бы даже захотела, она не смогла бы скрыть того торжества и удовлетворенности, что лились потоком из ее глаз. Она встала и отвернулась к окну, чтобы спрятать от дочери свое пылающее лицо, ей не было стыдно, но было мучительно пережить этот тяжкий момент неотвратимого объяснения.

— Мама… тебе не кажется, что ты вторгаешься на чужую территорию? — Лара спросила тихо, но Марине Юрьевне эти слова показались громким и отчаянным криком, и они вряд ли требовали ответа, поскольку уже были произнесены и выражали всю суть происшедшего. Хотя Марина Юрьевна не была согласна с их смыслом, но спорить о «территории» она не намерена.

Марина Юрьевна стояла всё так же спиной, не шевелясь, и упорно смотрела в окно, только вдруг резко двинула плечом, как бы отталкивая от себя то ли дочь, то ли ее слова. Она слегка повернула голову, и проезжавшая близко за окном машина высветила снизу на мгновение фарами ее профиль, и Ларе он показался злым и отторгающим, никакого согласия или тени надежды на свою неправоту она не увидела в этой, на миг высвеченной половине лица.

— Найдешь себе еще… Ты молодая…

— Мама! — выкрикнула Лара. — Он же тебя не любит… не может любить!

— Может. А вот ты не можешь этого знать… вернее — понять.

— Ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать, что у вас… что между вами…

— Пойми, Ларочка…

Марина Юрьевна повернулась и сложила на груди руки крест-накрест, и в этом упрямом, закрывающемся жесте Лара увидела, что мама всё для себя решила и отступать не собирается. Это притворно-ласковое «Ларочка» прозвучало насквозь лживо.

— Ну, говори, говори, что ты там для себя придумала, что вообразила о себе. Между вами двенадцать лет разницы! Ты старая для него!

Но теперь Лара лгала. Марина Юрьевна выглядела прекрасно. Пусть хорошая косметика и скрадывала уже намеченные паутинки вокруг больших темносерых глаз, но сколько раз Лара видела ее утром, без всяких помад, теней и прочих ухищрений, и мамино лицо всегда было свежим, никакой рыхлости и обвисших щек — как у многих в ее годы. И фигура у нее была даже лучше Лариной, бюст округлее, и бедра пополнее, но это при тонкой талии только красило ее. Но разве в этом дело? Какая бы она ни была красивой, ведь она ее мать. Мать!

Марина Юрьевна прекрасно поняла взгляд своей дочери и неискренность ее слов. Ей стало легче.

Лара выскочила из кухни и с такой силой захлопнула дверь, что матовое рифленое стекло дрогнуло и звякнуло, но не вылетело.

Марина Юрьевна опять отвернулась к окну. Всё, что можно, уже сказано. И словами и без слов.

Но дверь снова открылась. Лара выкрикнула с красным лицом:

— А у нас, между прочим, ничего не было! Я не такая! Дверь со стуком захлопнулась.

Марина Юрьевна сама знала, что «ничего не было». Почему-то она в этом не сомневалась и раньше. Иначе, воспринимала бы все происшедшее между ней и Сашей, как почти инцест. Может быть, и не решилась бы. Да об этом сейчас и думать не стоит. Все случилось, как в тайных мечтах в бессонные ночи, а она считала эти мечты бредом и сумасшествием.

На следующий день, вернувшись с работы, Марина Юрьевна с порога услышала телефонную трель. Звонил Саша и звал встретиться — где-нибудь, где она скажет. Хотя он ничего не спросил, но, конечно, думал, что Лара дома, и придти не считал возможным. Тихим голосом договорившись о месте и времени встречи, Марина Юрьевна со счастливой улыбкой положила трубку и прислушалась. Лара или спит, или еще не пришла. Она осторожно заглянула в Ларину комнату. Пусто. Всё удивительно прибрано, чистый письменный стол, на стуле нет ни джинсов, ни халата… словно не Лара тут живет, а кто-то другой. Или…

Марина Юрьевна открыла платяной шкаф и всё поняла. На плечиках сиротливо болтались две «нелюбимые» кофточки, старая блузка, на дне пара изношенных кроссовок, а остальное исчезло. Лара ушла. Записки оставить не удосужилась. К подруге, к Машке, конечно. Наверное, сейчас так и лучше. А потом, когда. Что «потом», и что «когда» — об этом думать было не вовремя, и не могла она думать — что и как будет дальше. Получившийся треугольник не может существовать в виде этой банальной фигуры, он сломался сразу, даже не обретя явственных черт треугольника — Лара сама сломала его, так как поняла всю неразрешимость ситуации «втроем». Совсем, совсем она не глупая…

Еще недавно Марина Юрьевна и представить себе бы не смогла, что её доченька, обожаемая и лелеемая Ларочка уйдет из дома, и она отнесется к этому факту так спокойно, не расстроится, а даже… испытает облегчение.

Неужели материнское чувство погибло в ней? Эта мысль ее поначалу ужаснула. Но тут же Марина Юрьевна себя успокоила — всё образуется. Такие чувства не гибнут, они просто отодвигаются. на некоторе время. Лара достаточно взрослая, ничего с ней не случится. Она сейчас дико ревнует и обозленная, но скоро поймет, что мама к ней не изменила отношения, а ее эфемерная и совсем не глубокая влюбленность в Сашу пройдет, развеется как дым. Тем более что она должна считать его изменником. Юность такого не прощает. Да если разобраться, то и влюбленности-то не было — так, одно молодое тщеславие и желание всех покорять. Это проходит с возрастом, и появляется желание иметь одного — достойного и любимого. Которого Лара со временем и встретит. А пока она играет в любовь, как играла и раньше: любила безумно одноклассника Витю — отвергла его ради еще более безумной любви к сокурснику Толе, и его тоже отвергла — ради Саши. Поиздевалась над ними всеми как умела, и вот закономерный результат — не она отвергла, а её. Ревность пройдет, и всё образуется. когда-нибудь.

Саша будет жить здесь, она позовет его, он будет рядом, он принадлежит ей…

Несколько месяцев пролетели — но не как один счастливый день. По многим признакам Марина Юрьевна стала чувствовать, что они ступают по остывающим углям, уже не обжигаясь. Нет — ей еще было горячо, но Саша.

Он уже не спешил домой после работы, реже приносил цветы, и реже случались вспышки страсти, порой он казался Марине Юрьевне уставшим мужем — хочется уйти, но бросить женщину не в его правилах. Иногда Саша не приходил ночевать, оправдываясь, что совсем забросил родителей, а они очень скучают без него.

Примириться с мыслью о расставании невыносимо, даже думать об этом ей было тяжело.

Марина Юрьевна никогда не была слабой женщиной (чем в душе гордилась) и с самого начала понимала, что Саша с ней не навечно, но так хотелось разлуку оттянуть.

Сашу она ни в чем не винила и не упрекала в охлаждении — какое право у нее упрекать, он дал ей то женское счастье, в которое она не верила, уж, во всяком случае, для себя. Она только мысленно терзалась, но высказать вслух себе не позволяла — это всё равно, что подтолкнуть мужчину к уходу.

Лара жила у Маши. Иногда Марина Юрьевна звонила, спрашивала об учебе, о здоровье (о чем еще она могла спросить) и получала от Лары сухие и короткие ответы. Деньги Лара брать отказывалась, заявила, что папа ей дал. Значит, она была у него… Марина Юрьевна скучала по дочери, но не слишком сильно, ее мысли были заняты другим.

Однажды позвонила Маша и заявила, что выходит замуж, и Ларе негде жить.

— Пусть возвращается, — неуверенно сказала Марина Юрьевна.

— Нет, она не хочет. Она говорит, что там… то есть, у вас, ей места нет. Ну, ладно, мы что-нибудь придумаем… — Маша положила трубку.

То, что они придумали, вернее, придумала Лара…

Через две недели Маша опять позвонила и рыдала в трубку. Да, она почти вышла замуж, уже день свадьбы был назначен, а Лара… Тут Маша зарыдала громче… Петя изменил ей… с вашей Ларой! Они оба ушли-и-и… Куда?.. Она не зна-а-ет… Раздались короткие гудки.

Какой ужас! Лара сошла с ума! Увести от подруги жениха! Надо ее вернуть, вернуть домой. Найти и вернуть. Но, пока Саша здесь. Вот и пришла пора.

Марина Юрьевна заплакала. Слезы, конечно, облегчают, но ситуацию не изменяют. Если бы Саша относился к ней по-прежнему, она бы ни за что.

— Саша… Я считаю, что нам нужно расстаться…

Саша молчал, не выглядел ни обиженным, ни оскорбленным.

— Если ты так считаешь… Я полагаю, дело в Ларе? Что с ней случилось?

Марина Юрьевна рассказала. Саша усмехнулся.

— Я хочу, чтобы она вернулась домой, но при данной ситуации… сам понимаешь.

— Ты уверена, что она вернется?

Марина Юрьевна не была уверена. И не о дочери она сейчас думала. Было больно, что он сразу согласился. Не возражал, не уговаривал, не предагал какие-то другие варианты. Хорошо, что они не дошли, не добрели до самого конца, когда чувство истончается, и рвется последняя ниточка — её рвут со скандалом и слезами. С ними этого не произойдет. И пусть думает, что причина только в Ларе. Тем легче ему будет уйти, а ей легче отпустить его.

Через два дня Саша ушел. Прощание получилось нелегким. Расставание вдруг вернуло им ненасытную тягу друг к другу, обновило свежесть желаний — всё было как в те, первые дни.

Когда Марина Юрьевна, стараясь удержать слезы, закрыла за ним дверь, то подумала, хотя и с горечью в душе: всё правильно — Саше не пришлось бросать ее, ему бы это далось нелегко, и он бы мучился, и всё могло бы тянуться, именно тянуться — неизвестно сколько.

Лара вернулась домой. Этот чужой жених Петя оказался ей совсем не нужен. Она не считала необходимым оправдываться перед матерью.

— Так получилось, — сказала Лара с безразличием, — я с ним немного пошутила, а он сразу и…

— Но ты разрушила Машино замужество! — возмутилась Марина Юрьевна.

— Да? — удивилась Лара, глядя на мать с откровенной насмешкой. — Ничего, они помирятся. Машка простит. А нет, так кто-то кого-то всегда бросает. Саша тебя бросил?

— Он не бросил, я ведь не вещь… Мы просто расстались…

— Что, любовь закончилась? Так скоро? — язвительно спросила Лара.

Марина Юрьевна поняла, что дочь ее не простит никогда. Ну что ж, так и будем жить, подумала она. Может быть, когда-нибудь Лара поймет ее.

— Ларочка, — мягко сказала Марина Юрьевна, — давай, забудем всё.

Ларин взгляд ожег её.

— Да-а, сейчас я была бы уже замужем… — мечтательно сказала она, глядя безмятежными голубыми глазами куда-то в потолок, — у меня были бы свекор и свекровь. кстати, он не познакомил тебя с ними, очень приличные люди.

— Ты что, собираешься сделать мою жизнь невыносимой? — побледнела Марина Юрьевна.

— Не-а… Всё уже сделано. Правда ведь, мамочка? — Лара засмеялась и пошла в свою комнату. Оглянулась в дверях. — Да ладно, не бойся, как-нибудь уживемся, — бросила она небрежно.

Марина Юрьевна бессильно опустилась на стул. Неужели Лара еще любит его? Или это только ее воображение. Отняли — и вообразила. Так ведь бывает.

Но как теперь наладить отношения. Если бы она могла повернуть назад время. поступила бы она так? Нет, она бы не нашла в себе силы отказаться от Саши. Это было такое счастье. Об этом счастье она будет помнить всегда. И ни о чем не жалеет. А Лара. утрясется всё. У Лары вся жизнь впереди. Позлится-позлится, и отойдет. Молодая еще, глупая.

Марина Юрьевна несколько успокоила себя этими мыслями и пошла в свою спальню — смотреть на Сашино фото в красивой рамочке, выточенной из благородного, прохладного на ощупь, малахитового камня. Вчера она долго искала по магазинам хорошую рамочку и все-таки нашла.

Всехний Папа

Работы нет… Нет работы. НЕТ. РАБОТЫ. Но я должен. Я. ДОЛЖЕН. Я должен найти. Работу. Антон ходил вдоль своего маленького узкого кабинета, от стола к окну и обратно, бросая злые взгляды на светящийся глаз компьютера. Сколько объявлений он засунул в эту дорогую игрушку, купленную недавно сыну на день рождения. Деньги пришлось одолжить, но купить: мальчишке через полгода в школу, сейчас с шести лет можно отдавать, да и надоел ему детский сад, а теперь у всех ребят есть компьютеры. Но он сразу забрал это величайшее изобретение человечества в свой кабинет и за месяц освоил — в той области, которая была ему нужна. Ему нужно место хоть в каком-нибудь завалящем журнальчике — зав. отделом, замредактора, выпускающим — ну хоть что-нибудь. Но журнальчики, как и тот, научно-технический, где он пятнадцать лет проработал, разваливались как карточные домики, один за другим. Правда, появлялись новые издания, в глянцевых красочных обложках, но, в основном, такого пошиба, что плюнуть хочется. Плюнуть-то можно, но и туда устроиться нельзя — всё укомплектовано в тот момент, как только журнал возникает. Так что я, Антон, «высшее, гуманитарное, тридцать семь и пр.» не нужен нигде. Никому. Лиза молчит. Утром уходит на службу, вечером ни о чем не спрашивает. Молча сочувствует. Мне или себе? Денег не хватает. Катастрофически. Гришке нужна новая куртка. Новые ботинки. Ботинки в первую очередь — ноги растут со скоростью звука. Я вижу, как Лиза каждый вечер перебирает свои одежки в шкафу. Она не может ежедневно ходить на работу в одном и том же. К сожалению, у учителей нет униформы, или халатов, как у врачей.

Антон скрипнул зубами и сел к компьютеру.

— Антоша, пойдем ужинать, все готово! Постой, я тебе сейчас что-то расскажу, чтобы Гришенька не слышал… Чего только не бывает на свете!

— А? — Антон с готовностью повернулся на крутящемся кресле.

— Сегодня наша завуч рассказала. На улице, на доске объявлений она прочитала. — Лиза прыснула и две ямочки обозначились на круглых щеках. — Значит так… я по памяти… Ищу работу приходящего отца. Дискретность гарантирую. Вознаграждение умеренное… Каково? Люди с ума посходили! Приходящий отец! То есть, папа по вызову! Нет, в голове не укладывается!

Антон молча смотрел в ее изумленные ореховые глаза. Лизе всегда не хватало воображения. А кому-то хватает. Кому-то… А сам? Только пялюсь впустую на экран, ломлюсь в одну стену. Рыба сама плывет в руки. Уже приплыла. Антон крутнулся к компьютеру. — Лизок, я потом поем, потом.

Антон стал часто и надолго отлучаться. Лизе объяснил: устроился в одну фирму консультантом. Когда требуется консультация, ему звонят.

Свой мобильный телефон он теперь не выпускал из рук. Если звонок случался, когда Лиза и Гришка были дома, он закрывался в своем кабинете. Говорил тихо, дружелюбно и даже ласково, гораздо ласковей, чем со своими, домашними.

Появились деньги. Первоначалу немного. Потом больше: Антон повышал почасовую ставку. Он быстро втянулся в это дело. Лиза не узнала бы его — ни лицо, ни голос, если бы увидела, как он появляется на пороге чужих квартир с мягкой широкой улыбкой, с коробкой в руках — внутри машинка или кукла, в зависимости от обстоятельств (игрушки тоже оплачивались). С Гришей он всегда был строг и подарки дарил тоько по соответствующему случаю: день рождения, Новый год. Правда, подарки хорошие. Вот, компьютер, например. Долг за него уже месяц, как вернул.

Клиентура росла. Он теперь мог выбирать клиенток посостоятельнее. Эти матери-одиночки, если хорошо зарабатывали, то своему ребенку готовы были купить ВСЕ! Он навещал чужих детей, кого раз в неделю, кого раз в месяц — по договоренности. Случались посещения внеплановые: ребенок заболевал и хотел немедленно увидеть папу. Такие визиты стоили дороже. Вот так один раз он притащил в свой дом ветрянку. Гришка болел с высокой температурой, весь усыпался мелкими болячками, чесался и капризничал. Антон испугался и стал осторожнее, спрашивал по телефону, чем болеет Петя, Леня, или Маша.

— Антон, мне что-то кажется… — Лиза смотрела неуверенно. — Мне кажется, что ты к Гришеньке как-то. переменился.

— С чего вдруг? — недовольно отозвался Антон.

— Ну… мало играешь с ним… не читаете вместе книжки… Прогоняешь от себя, шпыняешь по мелочам. из детсада часто забываешь забрать, ребенок сидит там со сторожем.

— Ли-и-за… Я просто очень занят. Постоянно консультации, переговоры. Ну ты же сама видишь, — рассердился Антон. — А если видишь, зачем пристаешь?

— Но, Антоша… ты и ко мне переменился…

— К тебе?.. Да не переменился я, ни к тебе, ни к Гришке! Воображение у тебя разыгралось! Читаешь всякие сентиментальные романчики, потом мерещится не знаю что!

Лиза вышла. Антон проводил взглядом ее покачивающиеся полные бедра и уставился пустыми глазами в экран, на котором разлетались в разные стороны цветные воздушные шарики с детскими рожицами — такую заставку он себе недавно сделал. Она ведь права, больше, чем себе вообразила. Чем дальше я погрязаю в этой «работе», тем меньше…Нет, я вовсе не люблю их меньше, ни Лизу, ни Гришку, нет, нет! Просто меня… НЕ ХВАТАЕТ. На них не хватает.

Наулыбавшись и наигравшись с чужими детьми, наговорившись с ними и их мамами, Антон приходил домой выжатый, высосанный ими, их желаниями, требованиями. Он становился ПУСТ. И еще… эта Машенька и ее мама. Лена. Единственная клиентка, сохранившаяся из тех, первоначальных. Там кто уехал, кто замуж, и только Лена с Машенькой остались. Он уже денег не берет, какие там деньги. Но если Лена звонит, он идет. С подарком. Когда Антон встречается с большими светлыми беззащитными глазами Лены, с ним что-то происходит. И такие же глаза у Маши. Обе худенькие, беспомощные и улыбки одинаковые. И безмерная радость навстречу, с глазами, улыбками, и сразу чай пить, сидят втроем за круглым столом, уютно-семейно. Машенька откровенно счастлива. Лена тоже — сидит напротив, вся светится и часто поправляет тяжелый узел светло-русых волос на затылке. Они не могут скрыть свое счастье. И не пытаются. А он сам? Он охотнее всего ходит к ним. Хотя денег там не дают. Потому что он перестал брать. Но они ничего и не требуют. В других местах требуют и свои требования хорошо оплачивают. А эти две — большая и маленькая только сияют. И обе грустят, когда он уходит. Маша никогда не плачет, только глаза становятся большими-большими. Как у Лены. Вот влип, так влип. Конечно, я могу позволить себе такую «благотворительность», а дальше-то как? Дальше-то что? Эти ее волосы…Так и тянет подойти, вытащить шпильки и посмотреть, как это будет. но прежде погладить узел.

Тяжело задумавшись, Антон рассеянно вытащил из шкафчика свежее белье и пошел в душ, не взяв с собой телефон и даже не закрыв, как обычно, дверь кабинета. Он вернулся минут через пятнадцать, вытирая полотенцем мокрую голову, и застыл. Гриша, прижав двумя руками трубку к уху, недовольным голосом, по-взрослому говорил:

— Девочка, я же сказал тебе, что ты ошиблась номером, здесь нет твоего папы. Здесь только мой папа!

— Кто тебе разрешил брать телефон? Я тебе что говорил, что?! Никогда не бери!

— Но он же звонил, а тебя не было, — оправдывался Гриша. — Там какая-то девочка своего папу ищет. Я ей говорю, это наш номер, а она — я знаю, в этом номере мой папа живет. и хнычет. — Гриша насупился и убежал.

Хорошо, что Лиза ничего не слышала. Она иногда слишком догадливая. Как это меня угораздило не взять с собой телефон?

Но Лиза уже выросла на пороге. Она странно смотрела на мужа.

— Вчера вечером, — медленно начала она, — я зашла к тебе, а ты спал в кресле, заснул с газетой. Ты даже звонка не услышал. Какая-то девочка. маленькая девочка спрашивала про папу. СВОЕГО ПАПУ. Когда я сказала, что она ошиблась номером и пусть попросит позвонить свою маму, девочка заплакала. Она сказала, что мама заболела. Мне кажется, что эта девочка сейчас опять звонила. Может, ты объяснишь?

Антон почувствовал, что бледнеет.

— Что я должен тебе объяснять? Что дети часто ошибаются? В чем дело? При чем тут я?

— Ты всю жизнь стараешься внушить мне, что я глупая…

— Я? — поразился Антон.

— Ну да, ты. Ты делаешь это исподволь, как бы незаметно. Пусть так. Я глупая. В чем-то. Наверное. Но не настолько, как тебе кажется. И я думаю, я почти убеждена, что ты работаешь. — Лиза нервно хихикнула, — что ты стал отцом по объявлению. или по вызову, — она всхлипнула, и круглые ореховые глаза мгновенно покраснели. — Или ты это немедленно прекратишь, или. — Лиза закрыла лицо рукой и со вздрагивающими плечами вышла из комнаты.

Что делать? Бежать за ней, успокоить, соврать что-нибудь, или бежать к Лене… Лена заболела. Маша плачет. Она нашла номер и потихоньку звонит ему. Она ведь меня папой считает. Многие дети теперь считают меня папой. Который непонятно почему когда-то развелся с их замечательной мамой и приходит редко, так как очень занят. Сюр. Фарс. Комедия. Трагедия. Дети таких понятий не знают и не хотят знать. Вот мама. Вот папа. Я создаю детям почти нормальное детство. Не вполне корректное, но все же лучше, чем ничего.

Антон глянул на себя в овальное настенное зеркало и нервно хихикнул — точно так же, как Лиза. Кажется, он только что себя на пъедестал возвел. Стоит этакий мужик, внизу куча детей, все дружно разинули рты с криком: «ПАПА!» А у мужика из карманов купюры торчат. Антон побагровел. Да что, в конце концов, я совершаю крамольного? Я делаю детей счастливыми! — раз в неделю, раз в месяц. Они ждут этого дня! Теперь я не могу их обмануть, предать. Своего же Гришку я не могу обмануть! А почему тех должен? И как я должен проделать этот финт — в бессрочную командировку для всех уехать? И для Маши с Леной?

Антон оделся, сунул телефон в карман пиджака и вышел из притихшей квартиры.

Дверь ему открыла Лена. Веселая, здоровая. В легком, полураспахнутом на груди шелковом халатике и с распущенными по плечам волосами.

— Ты болела? — тревожно спросил он. Она покачала головой: — Нет.

— А почему Маша звонила и плакала? Почему ты разрешила ей звонить?

— Потому что… потому что… Машенька скучает. И я тоже… — Её выразительные глаза и вся худенькая беззащитная фигурка молили о снисхождении, и не только.

Лена вдруг прижалась к нему, и он почувствовал, как она дрожит.

— Ну нельзя же так, — шепнул он в ее светлые, невыносимо приятно пахнущие волосы и глядя поверх ее головы на неизвестно когда появившуюся в дверях комнаты сияющую Машину мордашку. Кажется, теперь я точно влип. Но выпускать из рук тонкое льнущее тело совсем не хотелось.

Он как-то сказал Лене, что ходит только к ним, давно нашел другую работу, настоящую. Как она обрадовалась! И стала вести себя иначе. Как все женщины — то галстук подарит, то обрызгает, будто шутя, своими духами, показывая надпись на флаконе «FOR MEN and FOR WOMEN». Однажды новый платочек в карман засунула, тоже надушенный. Хорошо, он по дороге домой обнаружил его и выбросил. Галстук себе мужчина может купить, но платочек вряд ли. Хотя, Лиза на такие мелочи может не обратить внимания. Это я раньше так думал. До сегодняшнего вечера. А она, возможно, обратила. Плюс звонки. Плохи мои дела. Какая же эта женщина, хрупкая и горячая. с ума сойти.

Машеньку уложили спать. Папа ей почитал на ночь сказку. Потом папа с мамой ушли к себе.

Через два часа Антон уходил. Лена обнимала его в дверях, коварный шелковый халатик распахивался и норовил снова упасть с плеч. Антон мягко отвел ее руки и тихо закрыл за собой дверь, щелкнувшую замком-собачкой.

У своего дома он взглянул на темные окна квартиры — семейного гнезда, которое вот-вот может развалиться. Нет, я не допущу этого. Я что-нибудь придумаю. Антон сел на скамейку под тихо шелестящим в темноте кленом. Он все прекрасно понимал. Что сделала Лена, с помощью Маши, и зачем. Но от понимания легче не было. Даже наоборот. Лена его любит. Он только что в этом убедился. И Машенька любит. И Лиза. И Гришка. И он тоже. Их. Всех.

Антон вошел в квартиру. Увидел в кухне силуэт возле окна. Значит, она видела, как я там сидел. Тем лучше. Должна понять, что он тоже переживает, пусть из-за пустяков, но переживает. Антон подошел к жене, уже хотел обнять.

— Она лучше меня? — спросила Лиза, не оборачиваясь.

— Нет. — Антон мягко положил ей руку на плечо, а другую на шею и стал ласково поглаживать нежную кожу под волосами. Лиза всегда таяла от этой ласки. — Лучше тебя быть не может никто. — Почти те же слова он чуть больше часа назад сказал Лене. Ну а что же еще женщинам говорить. Они всегда ждут подобных слов. — Не обращай внимания на всякую ерунду. У тебя богатое воображение… — шептал он Лизе в ухо. — Я понимаю, у тебя сейчас критические дни, и ты, бедненькая, по пустякам нервничаешь. Дня через два ты сама будешь смеяться. Если женщину пожалеть, когда она себя плохо чувствует, то она все простит, за то, что было и за то, чего не было.

Антон две недели не был у Лены, с того самого вечера. Он не знал, как поступить, каким образом утрясти создавшуюся ситуацию. Визиты к своим клиенткам он резко сократил. Пора к черту все сворачивать. Какие-то деньги есть, хватит месяца на три, если скромно тратить. Я найду приличную работу. Есть некоторые наметки. Тот мужик, что вдруг объявился у клиентки, ведь сначала чуть морду мне не начистил, а после разговора обещал помочь. У него связей — вагон с тележкой. Но с Леной, с Леной что? Как же хочется пойти к ней.

Лена оказалась не из тех, кто долго ждет. Они возникли на пороге, когда Антон беспечно открыл дверь на звонок. Машенька рванулась к нему и с громким радостным воплем «Папочка!!» повисла на шее. Антон растерялся и подхватил ребенка, ошеломленно глядя на улыбающуюся Лену. Услышал за спиной тяжелые шаги и мелкий топот, оглянулся: Лиза и Гришка уже рядом. Антон спустил Машу на пол. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится — это про меня. Зачем она это делает? Ведь знает, что есть семья, сын. Поздно спрашивать. Хотел увидеть ее, до смерти хотел, но ведь не здесь!

— Что же вы стоите на пороге? Входите… раз пришли, — Лиза изобразила любезную улыбку. — Антоша, приглашай гостей. — Теперь ее голос и слова сочились ядом, уж он-то знал Лизины интонации и модуляции. — Гришенька, пригласи девочку к себе, поиграйте. Маша послушно отправилась за Гришей, но на ходу оглянулась и недетски пристально посмотрела на маму, словно спрашивала, все ли я правильно сделала. И улыбнулась Антону. Если бы так посмотрел и улыбнулся взрослый, Антону бы не понравилось, но что взять с семилетнего ребенка? Ребенок часто делает, чтобы угодить взрослым, но ведь и в своих интересах тоже, вряд ли сознавая эту сложную взаимосвязь.

— Ну а мы пойдем в Антошин кабинет, побеседуем, — распорядилась Лиза. Это тоже Антону не понравилось. Вышел бы я с Леной за дверь, и мы сами бы поговорили. Какой у нее взгляд беспомощный. Лиза как танк — раздавит! Но пришлось плестись за ними. Впереди ступала тяжело и прочно Лиза. Что-то слишком уверена в себе — ну конечно, ведь в ЕЕ доме, на ЕЕ территории. За ней неслышными мягкими шажками Лена. Антон с удовольствием, несмотря на тягостное происходящее, оглядел ее тонкую талию и ровные, слегка загорелые ноги, тяжелый узел волос и ощутил явно несвоевременный тонус. Идиот…как раз во-время… Хорошо бы сейчас слинять, пусть сами разбираются, не убъет же Лиза ее. Хоть бы позвонил кто-нибудь, можно заявить, что срочный вызов в фирму. Но телефон молчал и пришлось участвовать. Мило поговорили. Как кого зовут, про погоду, про детское непослушание. Лиза даже чаю с домашним печеньем на подносе принесла, и Лену с собой в кухню взяла — печенья детям занести.

Лена молча пила чай, изредка кивала гладкой русой головкой в ответ на Лизины вопросы: не слишком крепок ли чай, и как печенье, и изредка хлопала темными, аккуратно подкрашенными ресницами — вверх-вниз, вверх-вниз, и явно находилась в смущении. Говорить пришлось Антону, парируя нелицеприятные Лизины вопросы и бесстрастно-равнодушные междометия. Ну конечно, познакомились совершенно случайно, в магазине. Живут они недалеко, помог донести покупки. Девочка сразу к нему прилипла. Раза два еще помогал, подвозил на машине из супера. Но девочка поняла всё по-своему и стала называть его папой. Стала скучать и даже плакать. «Ах, так?.. В самом деле? — прерывала его сбивчивый рассказ Лиза. — Ну-ну… Бедный ребенок!» — заключила она и у Антона немного отлегло от сердца. Конечно, вряд ли Лиза до конца поверила, просто не подает виду. Что будет потом, какие еще выяснения — лучше сейчас не думать. «Ну ты же понимаешь, Лизок, я люблю детей, кучу бы заимел. жалко мне стало ребенка». Что-то я не то несу, прямо детский лепет.

— Все не так. Или не совсем так, — вдруг заявила Лена и взмахнула два раза ресницами. Ее наивно-беспомощный взгляд вдруг обрел неожиданную твердость. — Я люблю Антона. Машенька его обожает. И он любит НАС.

И всё, она умолкла. И, не опуская глаз, смотрела на растерявшуюся Лизу. Из этой ужасной ситуации Лиза не могла бы выбраться без потерь. Но она все же нашлась.

— Конечно, Антоша прекрасный человек и хороший отец, к нему все привязываются… Приходите к нам в гости. Если что-нибудь срочно понадобится, Антоша с удовольствием поможет. Можно даже детей свезти в зоопарк. Правда, Антоша?

Антон кивнул. Ни одного слова он произнести был не в состоянии. На него рушился камнепад, снежная лавина, потоп. Зачем, зачем Лена так…Ведь всё можно было утрясти, наладить, без Лизы, вдвоем… А что теперь будет…

— Вы меня не совсем правильно поняли, — очень мягко сказала Лена. К ужасу Антона, она не собиралась отступать. — Или не хотите понять. — Она немного подумала. — Антон действительно любит детей, он даже. — Лена многозначительно запнулась и продолжила: — Он не оставит Гришу совсем. Он будет вам помогать. сколько сможет.

Лиза пошла красными пятнами. Лене хотелось расставить точки и ей это удалось. Через минуту Антон понял, что недооценивал свою жену. Обычно тактичная и неспособная на грубость, она резко встала, смахнув при этом рукой свой чайный прибор, он слетел со стола и с грохотом разбился, Антон и Лена вздрогнули, но Лиза даже не покосилась на пол. Она не нечаянно. Даже сервизную пару не пожалела.

— Вон! — отчетливо произнесла Лиза и указала пальцем на закрытую дверь. — Не-мед-лен-но вон! — по слогам сказала она.

Лена не шевельнулась.

— Машенька там играет с Гришей… мне не хочется отрывать ее, — тихо сказала она. — Не всё так просто, как вам, Лиза, кажется…

Лиза села, не села — грузно плюхнулась полным телом на стул. Антон был в полной прострации. Но он почувствовал, что пора вмешаться. Иначе он будет выглядеть полным идиотом.

— Лиза, ты перегибаешь палку… Я сейчас провожу гостей, и мы… мы поговорим. Сейчас скажет: собирай вещи.

— Хорошо, — вдруг согласилась Лиза. — Идите. Поговорите. Но не очень долго. Мы ведь собирались сегодня кое-куда съездить, ты не забыл?

— Я помню, — ответил Антон. Он давал понять Лизе, что вернется. Встретившись со спокойно-насмешливым взглядом Лены, он догадался, что она в этом не уверена.

Но Антон вернулся. Он решительно договорился с Леной, что она не будет больше предпринимать ничего подобного, и они не расстанутся навсегда. «Всё утрясется, из каждого положения есть выход, и не один», — сказал Антон. Лена кивала, смотрела на него беспомощно-покорно, а на донышке ее светло-серых глаз затаилось столько воли и твердой силы. Машенька всю дорогу крепко держала Антона за руку, а второй рукой прижимала к груди белого пушистого зайца. Она не вслушивалась в слова взрослых. Ей и так все было понятно. Они с мамочкой не оставят папу, они заберут его к себе, насовсем. А Гриша хороший мальчик и добрый, зайчика подарил. Она крепче прижала к себе новую игрушку.

— Папа, а Гриша сказал, что ты всехний папа. Да? Антон смотрел в сторону и сделал вид, что не услышал.

Ну вот и ладно. Кажется, я выбрался из этой кошмарной мелодрамы. Леночка все поняла. Какой же она сущий ребенок. Разве можно так напролом? А Лизу он уговорит, убедит ее, что все вовсе не так, как ей представилось. Объяснит, что Лена очень наивная и увидела то, чего нет и никогда не может быть.

— Всё будет хорошо, — вслух сказал он. Лена улыбнулась и кивнула, а Машенька сильнее сжала его руку. Вот и славно, трам-пам-пам — ни к месту пришли слова из песенки.

У Судьбы на Качелях

— Давай, наконец, сегодня пойдем к Игорю, — сказал утром Роман.

— А по магазинам?

— Потом по магазинам. Ну, доставь человеку удовольствие, он же названивает мне на работу чуть ли не ежедневно. Так я звоню?

— Ладно, звони…

Игорь, старший брат Романа, получил в свое отделение новенький аппарат УЗИ, который долго выцарапывал у начальства, и который привел его в восхищение — все болезни можно сразу увидеть на экране, и уже месяц безуспешно добивался, чтобы лицезреть внутренние органы своих ближайших родственников и друзей. Никто почему-то не спешил демонстрировать сокровенные тайны печенок-селезенок, всем было очень некогда. «Здоровые — всегда глупые, и наооборот, — резюмировал Игорь. — Если ты чувствуешь себя сегодня хорошо, это ровно ничего не значит. Вскрытие все покажет», — обещал он. «Все врачи пессимисты, да они и не могут быть иными», — заявила Дина, когда Роман передал ей обычные Игоревы пассажи.

— Что там может быть у нас интересного, — возмущалась она по дороге, — я, может быть, и знать не желаю ничего. Ведь не болит! У тебя болит что-нибудь?

— Пока нет, но мало ли что…

— Н-ну, Рома, ты прямо как старичок, бояться всего начинаешь…

— Конечно, мы ведь с тобой уже пожилые люди, по тридцать шесть стукнуло. Нет-нет, Диночка, я имею в виду только себя! Тебе всегда двадцать пять плюс один. А я… Еще столько же, и завещание нужно писать.

— Ты сначала накопи чего-нибудь существенного, чтобы было что отписать в завещании. Например, дачу построй на Майами! Слабо?

Так, перешучиваясь, они вошли в терапевтическое отделение к Игорю.

Сначала прошел проверку Роман и с явным облегчением поднялся с кушетки.

— Я так и знал. Дина! — позвал Роман, приоткрыв дверь в коридор. — Иди сюда. Завещание писать рано, но дачу строить уже можно. Я здоров как матадор!

— Ну, ты первый пациент у меня, который после проверки заговорил стихами, — улыбнулся в черную бородку Игорь. — А что за дача, и где?

— В Майами, — рассмеялась Дина.

— Ого! А нельзя ли поближе, чтобы я мог со своим семейством на выходные приезжать? Ну, матадор, садись вон туда, на стул. Я должен бы тебя выставить в коридор, да ладно, снизойду по-родственному. Муж и жена не имеют тайн друг от друга. во всяком случае, не должны, — уточнил он. — А теперь вы, миледи, покажите свой животик, а потом и спинку, дозвольте взглянуть на ваши драгоценные внутренности. Нет никаких сомнений, что внутри так же красиво, как и снаружи. О, так ты щекотки боишься! Сейчас ты получишь массу удовольствия. Так. к нашей общей радости, поджелудочная без видимых изменений, желчный пузырь тоже. печень не увеличена, — бормотал он, водя по животу скользкой черной штукой и смотря на экран, который Дине виден был сбоку, но она ничего в этих мелькающих картинках не понимала.

— Итак, весь фасад в порядке, перевернись на живот, теперь с тылу заглянем. так-так. ну-ка, на правый бочок. теперь на левый… ещё разок на правый… Не вздрагивай, ведь не больно. Ляг еще на живот. Ну, хорошо, вставай. Посмотрим еще на снимках. Подождите пока в коридоре. Ну потом, Рома, потом, я же ясно сказал — подождите.

Они сидели в коридоре и молчали. Дина посматривала на часы — успеть бы до закрытия магазинов, очень хочется купить что-нибудь новенькое… Лельке сарафанчик джинсовый неплохо бы, а Роме новые ботинки пора, а себе никак не меньше, чем хорошую косметику, и какое-нибудь чудненькое платье, чтобы достойно выглядеть — на днях в гости приглашены. Ромка вчера та-акую премию получил! Дина только хотела поделиться с Романом соображениями, как лучше истратить премию, но тут Игорь высунул бороду в дверь и кивнул.

— Значит, так… вот что мы имеем… — Игорь разглядывал снимки, словно не успел насмотреться на них. — У тебя, Диночка, в правой почке находится. э-э. — Он посмотрел на Дину, потом снова на снимок.

— Да что там может находиться? — фыркнула Дина, — я их не чувствую, почек, и толком не знаю, как они расположены.

— Незнание не освобождает от ответственности, — буркнул Игорь. — Короче, у тебя в правой почке киста. Длина двадцать три… милиметра, конечно. Диаметр — девять.

— Да? — изумилась Дина. — И что с ней нужно делать? Или ничего не нужно?

— Её необходимо удалить. То есть, делать операцию. — Игорь печальными глазами смотрел на обоих.

Сказанное Игорем никак не укреплялось в сознании. Дина посмотрела на Романа. У него было странное выражение лица. Такое выражение у него бывает, когда Лелька врет про отметки, глядя совершенно невинным взором, но именно в этой невинности всегда и таится вранье, которого Роман патологически не выносит. Но он молчит и, помедлив, отворачивается от Лельки, словно ему стыдно. «Всё, что угодно, только не ложь», — часто повторяет он, и Лелька, прекрасно сознавая свою преступность, тем не менее, отваживается частенько. Хотя, непонятно, зачем, так как на другой день она, примостившись к отцу на колени, шепчет в ухо: «А я двойку вчера получила». Зачем тогда врала? Или вчерашний позор уже не так страшен, как сегодняшний? Тайна детского видения мира. Но в чем-то Леля права — всё ужасное сегодняшнее уже не является таким, когда переходит во вчера.

— Зачем операцию? Дина прекрасно себя чувствует. — Роман переводил глаза с жены на брата, словно надеясь в ком-то из двоих найти себе точку опоры.

— Надо оперировать! — настойчиво сказал Игорь. — Киста, это такая непредсказуемая штука, она может увеличиваться, может. преобразоваться во всякие неприятные вещи. Ну, вы ведь взрослые люди.

— А рассосаться она не может? — упавшим голосом спросила Дина.

— Увы. Я выпишу сейчас направление в урологическую больницу, и с этими снимками ты пойдешь туда. желательно, побыстрее.

Они шли по ярко освещенной вечерней улице и молчали. Роман, как обычно, держал Дину под руку. Говорить было совершенно не о чем.

— А магазины? — вспомнил Роман.

— Что? — переспросила Дина. — А-а… Нет-нет, мне не хочется.

Магазины — что это такое?.. Это уже какой-то другой мир, еще час назад такой необходимый и привлекательный, а сейчас… Этот другой мир находился сейчас по ту сторону ее восприятия, по ту сорону всего… Ходить, толкаться среди людей, покупать — зачем?..

Дина представила: ее усыпляют, кладут на живот и разрезают. как пирог, как многослойный пирог — сначала кожу, потом жировые прослойки (есть же они у нее, у всех есть), потом мышцы, ткани, и — почку. Таким острым блестящим скальпелем. Потом вынимают нечто, и в обратном порядке зашивают стежками, как она зашивает дыру в разорванных Лелькиных брюках.

А если она не проснется после наркоза? Возьмет и не проснется. Сердце — брык, и остановится. Тогда что? Молодой, свежий труп, как шутит иногда Игорь. Ей ведь еще никогда не давали наркоз. Может, у нее непереносимость… И вообще, как это мерзко — спишь, а в это время с тобой что-то проделывают, копаются внутри. Дину передернуло.

— Ну, что ты? — Роман крепче сжал ее локоть. — Может, всё же пойдем?

— Нет. Пойдем домой.

Домой! Укрыться, забиться в норку, спрятаться. От уличного шума, противной суеты, мельтешения чужих неприятных лиц, куда они все спешат, бегут, толкаются, веселые, ЗДОРОВЫЕ…

— А в чем же ты в гости пойдешь, — пытался завести ее Роман, — у тебя же надеть нечего!

— В гости? А зачем?

— Как зачем… — Роман смешался. — Нас ведь ждать будут…

— Ну и пусть, мне как-то всё равно.

— Ну, мать, ты сразу и скисла. Все будет хорошо! Чик-чик, и домой!

— А тебе делали когда-нибудь чик-чик?

Не-ет… А, делали-делали, гланды вырезали, потом мороженое давали. Много!

— Ты мне тоже купишь мороженое? — усмехнулась Дина.

— Поскольку ты мороженое не любишь, я тебе куплю много-много шоколадных конфет, самых лучших, и вы с Лелькой будете есть их вместо обеда, завтрака и ужина.

— А если я умру? — поинтересовалась Дина.

— Что ты болтаешь, глупышка. Такая большая, и такая…

— Дура. — Закончила Дина.

Оба засмеялись, но не очень естественно, как будто заставили себя засмеяться.

Не так скоро дело делается, как бы хотелось. Или не хотелось. В больнице Дину записали на очередь, велели звонить, но не раньше, чем через месяц — много народу записано. С одной стороны хорошо, значит, ничего нет срочного, а с другой стороны — жить в ожидании. Пожалуй, это даже хуже, думала Дина. Какая же тут жизнь? Жди и думай. Может быть, это последний месяц, а потом всё закончится этаким красивым словом FIN, как пишут в конце американских фильмов. То есть ФИНАЛ.

Как же тут жить, ходить на работу, целовать Лельку, заниматься любовью с мужем. какое противное выражение, и кто его придумал — заниматься любовью. А то еще хлеще — трахаться. Заниматься траханьем. Заниматься можно чем угодно, но не любовью. Это ведь не занятие. Или занятие? И что за глупости лезут в голову? Какая разница, как это называется, если не хочется ни-че-го. И конфет не хочется, а Ромка всё тащит и тащит коробки. Решил накормить НАПОСЛЕДОК? Даже Лелька уже объелась и нос морщит. Лельке ничего пока не сказали, ни к чему заранее травмировать. Еще натравмируется, когда. Опять эта тягостная и пугающая мысль о FIN.

Может, всё обойдется, конечно, обойдется. Всё будет прекрасно и замечательно — FINE, как говорят по-английски (однако, как близко к FIN, всего одна буковка). А по-еврейски — бэсэдэр. Одна приятельница уехала туда, и в письмах вставляет словечки. С подтекстом, мол, учи потихоньку свой родной язык. Но она никуда не собирается, хотя любой язык знать неплохо, да где же время на изучение взять. Тем более, сейчас. НЕТ ВРЕМЕНИ.

Больше поразмышлять на тему времени в этот раз Дина не успела, потому что явился Роман и с неописуемой радостью на лице стал махать красочным проспектом.

— Я тебе подарок принес! Путевка! Путешествие! Тур!

— Зачем?

— Не зачем, а куда? Такой вопрос должна задать настоящая женщина!

— Зачем? — упрямо повторила Дина.

У Романа стало обиженное лицо. Когда он обижается, его надо гладить по голове, потрепать за уши, чмокнуть куда-нибудь, обозвать сенбернарчиком и другими придуманными словечками — когда-то, на заре их совместной жизни, но Дина только рассматривала без интереса яркие картинки.

— Послушай… так это же тур по Израилю!

— Дошло, наконец… Ты же говорила когда-то, что хотела бы съездить.

— Когда-то… — пробормотала Дина.

— Ты же нигде не была, поездишь, развеешься… Да перестань ты думать об этой чертовой операции! Езжай, развлекайся, отдохни!

— Ага. Любовника тоже можно завести?

— Разумеется. Я тебе разрешаю. Но только на двенадцать дней!

Роман погрозил пальцем.

— Почему на двенадцать, тут написано: комфортабельный отдых 15 дней.

— Ну, день прилета не в счет, потом пока осмотришься, туда-сюда, пока выберешь объект, день отъезда тоже не считается, некогда будет.

Они оба так хохотали, что на Дину напала икотка, и Роман отпаивал ее холодной водой, а потом Роман отнес ее в постель, и они «занялись любовью». «Занимался» больше Роман, а Дина, закрыв глаза и, видя пред собой одну черноту, ощущала странное состояние подвешенности, словно бы ее уже нет ЗДЕСЬ, на этом ложе, но еще нет и ТАМ, на другом. и почему бы не съездить в этом промежутке в тур?..

Приехав, вернее, прилетев в Израиль, Дина частенько вспоминала фразу, скептически брошенную одним очень популярным телевизионным ведущим: «Я никогда не был в Израиле, но мне кажется, что это такая провинциальная дыра.». Дину тогда даже покоробило высказывание очень симпатичной ей личности — симпатичной вовсе не тем, что он еврей, она никогда не отдавала свои симпатии по национальному признаку, и она подумала: если ты еще не был там, так зачем же «вещать» на всю страну уничижительные слова. Съезди, а потом расскажи, со знанием дела.

Израиль оказался совсем не дырой, и Дина (как впрочем и все туристы) была мгновенно им очарована, может быть, потому, что других стран не видела, и в никаких других морях, кроме Черного (да и то давно) не купалась, промелькнула даже мыслишка: а ведь вполне возможно — приехать сюда всей семьей и остаться здесь навсегда. если бы. Если бы некий маятник в голове всё время не отстукивал: осталось столько-то. два понедельника. один понедельник. Почему именно она считала понедельники, было неясно. Да и не важно. С таким же успехом можно было считать субботы, или воскресенья. Но возвращение домой выпадало на понедельник, а во вторник, или в среду её уже могут взять в больницу. Хотя, этот внутренний подсчет, скорее всего, подсознательно и предопределил ее дальнейшие поступки. Во всяком случае, потом, когда, казня себя и сожалея (или не сожалея, в зависимости от настроения), и ища первопричины — найти причину — найти хоть крошечку оправдания случившегося (позора? счастья? помешательства?), она неизменно возвращалась к первым дням приезда, когда она «считала понедельники», а Арик на экскурсиях постоянно держался поблизости и часто заговаривал с ней, а потом и сел в автобусе рядом, настойчиво и обаятельно попросив ее соседку Мэри, очень приятную пожилую женщину с ореховыми грустными глазами, поменяться с ним местами, и та сразу согласилась, поскольку у Арика было гораздо лучшее место — впереди, с хорошим обзором.

А может быть, всему виной (она добросовестно выискивала причины своего безумного «падения») внезапный переход из сырой, слякотной весны в приятное, обнимающее всё тело тепло, с небес льется бесконечное солнце, а под ним синее, искрящееся море, и цветы, цветы… Цвели не только кусты и клумбы на улицах и вдоль дорог, Дину восхитили высокие деревья, окутанные нежно-сиреневым цветом (но не сирень!). Проходишь под таким деревом, ступаешь по ковру из опавших цветков — идешь по сиреневой земле. В этой стране всё было непривычно. Даже тонкий серпик месяца висел рожками вверх, как будто улыбался сверху, и звезды были не те, что в России — не видно ни Большой ни малой Медведиц, и вообще звезд мало, надо всматриваться, чтобы их увидеть, только одна звезда сияла крупно и ярко.

А море слепило глаза, люди веселые и загорелые, и русский язык слышен на всех углах. Что за чудная страна — столько тепла, цветов, о фруктах и говорить нечего, они всюду — на уличных прилавках, на рынках, в магазинах — разноцветные фруктовые горы! И еще повезло — спутники в тургруппе все милые и доброжелательные, и тоже поголовно в восторге.

Внутри потихоньку отмякало, тоскливая тяжесть отступала, мир представал ярким и блестящим, как новенькая монета. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Действительно, на этой земле были одинаково равные причины для смеха и для слез.

Вся группа пребывала в восклицательных восторгах от окружающих красот и неумеренного поедания всяческих фруктов. Правда, после посещения Стены Плача и музея Яд-ва-шем веселые настроения поупали, но не у всех. Один молодой и задиристый, с коротким ежиком ненатурально белых волос, был настроен весьма скептически, и он громко заявил: — Ну что вы всё, евреи да евреи, русских раз в пять больше погибло, а мы ведь таких музеев не устраиваем!

Его девушка (или невеста) закивала головой и с высокомерием на нежном личике откинула со лба золотистую гривку. Мэри, с налитыми скорбью ореховыми глазами, цыкнула на него: — А ты где сейчас находишься? В Израиле — родине и пристанище евреев, о ком же они. мы должны ЗДЕСЬ помнить? О своих, загубленных и сожженных! А вы делайте себе в России музеи, кто вам мешает?

— У нас есть… — смешался парень.

— Есть, есть… Только что вы из них сейчас сделали, посдавали в аренду всяким торгашам. — Мэри поморщилась, потерла рукой грудь и отвернулась. Гидша, тонкая, миловидная и черноглазая девушка звонким голосом мгновенно притушила «межнациональную разборку»: «Садитесь, садитесь в автобус, нам пора!»

Дина продвигалась в толпе к дверям комфортабельного длинного автобуса, и вдруг перед ее носом возникла рука с небольшим алым цветочком на тонком стебельке.

— Но здесь же нельзя рвать, ведь предупреждали, — шепнула она, беря цветочек.

— Нельзя, — покаянно сказал Арик, — но я же толькО один…

Они сели на свои места. Уже третий день они сидели рядом, с той экскурсии в Хайфу, когда Арик поменял свое место. Сначала она смущалась и терялась в догадках, почему он так поступил, вон сколько молодых девочек в группе, целая стайка, а он много моложе ее, может быть даже лет на шесть, а то и на восемь. Но Арик быстро избавил ее от стеснения, он всё время улыбался, забавно рассказывал еврейские анекдоты, и акцент у него тоже был забавный — ударения ставил неправильно. Высокий, поджарый и светловолосый — по виду явный прибалтиец. «Вы из Прибалтики?», — поинтересовалась Дина. Так и оказалось — коренной прибалт, «рижский еврей», как он выразился. Рядом с ним было весело, но хотелось бы не так часто встречаться с его сине-бирюзовыми глазами, потому что ей тут же казалось, что ее накрывает с головой синяя и теплая средиземноморская волна, и она утонет в ней и даже погибнет. Да что же она так пугается, сколько ей там осталось. понедельников?

За ужином в гостиничном ресторане (он и там теперь сидел рядом, тоже местами поменялся) Арик сказал: — Что-то я утомилСЯ после сегодняшнЕИ экскурсии, не поеду завтРА на Голаны. А ты? (здесь так быстро все переходили на «ты»).

— Я тоже устала, — призналась Дина.

— УстроИМ перерыв, отдохнем… — сказал Арик, ловя ее взгляд.

— Так ты в Израиле (как легко ей тоже далось это «ты»!) во второй раз, всё видел, а я на Голанах не была.

— Ну и что? Отдыхать тоже необходиМО, каждый день поездКА, галоп какой-ТО! Потом — там арабы! — Он сделал большие глаза. — МноГО арабов!

Дина невольно рассмеялась. Они уже остались за своим столом одни и не спешили заканчивать ужин.

— А зачем ты во второй раз сюда приехал? Ты, вообще, кто?

— Я? Я филосОФ, ну что ты смеешься? Я закончИЛ унивЕРситет, теперь хочу еще учиться, желаю стать психоЛОгом. может быть, я приеду сюда жить. В Израиле учиться… как это… дешевле! ОсобенНО репатрианТАМ.

— Значит, ты хочешь стать студентом. — Дина громко расхохоталась, с соседних столиков оглянулись.

— Почему ты опять смеешьСЯ?

— Да так… потому что я преподавательница, в колледже, раньше техникумы назывались, а теперь колледжи.

— Да? — обрадовался Арик. — Так учи меня, поправляй, если я неправильНО скажу.

— Я не русский язык преподаю, а физику. А говоришь ты очень хорошо, только ударения иногда неправильно ставишь, но это ерунда, и мне даже. нравится.

— Это правДА, Дина? — тихо сказал он и положил свою ладонь на ее руку. Дине показался его жест слишком смелым и даже интимным. Ну почему он к ней приклеился? Она же старше его, неужели ему не видно? Студент приволочился за учительницей! За немолодой (ну, не юной) учительницей тридцати шести лет, которой осталось. сколько там понедельников? Дина тихонько потянула свою руку, но он только сильнее сжал ее. — Так что ты решиЛА об завтра?

— «Об завтра», — Дина улыбнулась, — я ничего не решала. — Она выдернула руку и встала. — Пока.

— Пока — это что?

— Пока, это… спокойной ночи. Или ЛЕХИТРАОТ. Или гуд бай.

На другое утро Дина на Голаны не поехала. Она просто не встала с постели и делала вид, что не может проснуться, когда Женя, соседка по номеру, молоденькая и, соответственно своему возрасту, неутомимая, пыталась ее разбудить. «Устала, не поеду сегодня», — пробурчала Дина и, не открывая глаз, отвернулась к стене. Как только Женя ушла, Дина уперлась взглядом в белую стену. Раздумывать на тему, почему не поехала, совершенно не хотелось. И так было ясно. Ясно, что, если еще не влюбилась, то почти.

Всё это чушь. Чтобы с такой скоростью! Да, да, не надо было считать понедельники, и думать, что для нее всё уже кончается. Но она и сейчас так же думает. И готова считать уже не только понедельники, кстати, их полтора осталось, а и считать все дни, все часы, и минуты. Зачем она поехала? Ведь считать можно было (и нужно было) рядом с Романом и дочкой. И провести с ними эти дни и минуты. Во всем Рома виноват. Задурил голову: поедешь, посмотришь другую страну. Да, страна тоже виновата — такая прекрасная, она здесь разнежилась и растеклась киселем по блюдечку. Сюда бы приехать насовсем и жить. Да, здорово было бы. Ну что ж, хоть посмотреть. Другую страну, и еще других людей. Арика встретила. Могла бы никогда не встретить. За годы семейной жизни — ни разу, ничего, даже и близко. Есть Роман, есть ребенок, какие тут могут случиться адюльтеры. Даже мысль такая не посещала. Хотя в юности была влюбчива, но никогда не могла переступить некую черту. Известно, какую. Страх, осторожность, брезгливость, стыд — всё вместе. А с Романом… после регистрации. Регистрация произошла так скоро после знакомства на случайной вечеринке. Мгновенно повлюблялись и через неделю подали заявление. Всё быстро-быстро и «искрометно», как говорил Роман. И только потом стали разбираться, «ху из ху». Ничего, разобрались, и без особых моральных потерь. Процесс «притирания», которым все так пугают, длился недолго, и они благополучно его проскочили, быстренько выявив взаимные несовершенства и приняв их как необходимую данность. Все-таки им обоим было уже по двадцать пять лет, хотя Дине все давали меньше, и теперь никто не верит, что ей тридцать шесть, а она и не убеждает. Она тогда стеснялась перед Романом своей, сказать завуалировано — непросвещенности, и даже втайне сожалела об этом, а подруги как подсмеивались над ней, когда она замуж выходила, называли не иначе, как «девица ты наша». А Роману этот факт понравился. «Моя, и всегда будешь только моей. Поклянись».

Хоть ты и Роман, но я не Джульетта, чтобы клясться, — пыталась она отбрыкаться, смешно ей было. Но пришлось поклясться, чтобы не обидеть новобрачного.

Теперь что, вспоминать эту наивную клятву и следовать ей? Интересно, а если с ней ничего бы не случилось, и никая больница ей не грозила блестящим скальпелем, тогда что бы она сейчас думала? А ничего. Потому что она здесь сейчас бы не была, жила бы и работала спокойненько. Арик. Она даже запах его запомнила — не только одеколона, которым слегка пахнет от него, а именно «его» запах. Руки у него красивые, с длинными тонкими пальцами и ухоженными ногтями, и глаза. Хватит, не надо о нем думать. О чем-нибудь другом, прошлом и хорошем. Роман уже там скучает, Лелечка тоже, брошенный (впервые!) мамочкой ребенок…

Почему-то вспомнились роды. Дина не любила их вспоминать — ничего хорошего там не было. А другие женщины обожают вспоминать этот ужас, может быть, героинями себя чувствуют. А Дина не героиня. Роман отвез ее вечером, когда начались схватки. Она сначала упиралась, не давала вызывать «скорую», твердила: просто мне в туалет всё время хочется, вот и всё, зачем ехать, еще две недели! Но Роман вызвал. Бледный и растерянный, и руки трясутся, будто ему рожать предстоит.

Дина промучилась в палате до утра, и никому дела нет, ори, сколько хочешь. Только раз за всю ночь подошла одна врачиха, Дина и разглядеть ее не успела, как она уже ушла, махнув упокаивающе рукой: «Не время еще!»

По временам она даже сознание теряла, проваливалась в какую-то черную дыру, а потом выныривала, чтобы почувствовать еще в большей мере опоясывающую жуткую боль. На соседней кровати женщина лет тридцати тоже кричала и просилась: «на двор, на дво-ор!». Тоже, значит, думала, что ей в туалет надо. Утром, в светлом промежутке, Дина встала и выглянула в окно, а там, внизу, мама стоит, примчавшаяся с другого конца города. тут опять резанула боль, Дина скривилась и согнулась, подползла почти на четвереньках к кровати. Тут мамочка задала всем жару! Как она потом говорила: «надрала им жопы». Она ворвалась в кабинет завотделением, кричала, что девочка мучается, а вы, мерзавцы, негодяи (ну, конечно, не такие слова кричала, но что-то подобное), не обращаете внимания, да если что случится, я вас всех засужу! и т. д.

Это мама потом уже рассказала. А тогда набежали-прибежали в белых халатах, на каталку, в родильную палату, укол сюда, укол туда. Остальное произошло в тумане, только вдруг крошечное синее тельце возникло откуда-то перед глазами, бледный ротик открылся и слабо пискнул, и Дина опять куда-то провалилась, успев на секунду почувствовать вялое облегчение. Потом она узнала (от медсестры, не от врачей, как же, скажут они), что еще час-другой, и ребенок бы задохнулся.

Девочка уже на третий день стала бело-розовенькая, с нежным пушком на личике, и от нее непередаваемо приятно пахло, она и не знала, что маленькие дети так пахнут (она всегда была чувствительна к запахам), и Дина сразу придумала ей имя — Лилия. Они с Романом не заготовили имя заранее, сначала хотели увидеть ребенка, а потом назвать. В зависимости, так сказать, от первого впечатления.

Теперь Лиле (а называть с первых дней стали почему-то Лёлькой) уже девять лет, такая хорошенькая, волосы густые и вьются, как у Романа. Повезло ей с Ромой, повезло с дочкой (что живую родила), ей во всем везло. До того момента, как к Игорю вздумали пойти. Жили бы себе, и знать ничего не знали… А ОНА, киста проклятая, росла бы и росла внутри.

Дина представила, как ОНА там растет, занимая всё больше пространства, а какое там пространство, совсем ведь небольшое, а ОНА упорно растет и преобразовывается в нечто мерзкое, страшное, называемое одним коротким словом из трех букв, этого слова все боятся и произносят его, понизив голос.

От тихого стука в дверь Дина вздрогнула, села и схватила часы с прикроватной тумбочки. О, уже десять! Кто это стучит? Но она уже знала, кто. Свои тайные ожидания от себя самой не спрячешь. На завтрак, скорее всего, опоздала, наверное, они пойдут куда-нибудь поесть, потом погуляют, потом. Дина вскочила, накинула шелковое синее кимоно (Ромин подарок перед отъездом), кое-как завернулась в него и, путаясь в длинной скользящей материи, крикнула: «Сейчас!» и побежала умываться. Но хоть чуть-чуть и лицо нарисовать надо! Где эти карандаши чертовы! Дина наспех обвела губы и поднесла карандаш к глазам, всматриваясь в свое отражение. Это что такое?.. Губы обведены черным, а глаза она собиралась. красным! То есть никакого отчета своим действиям.

Прошло не меньше десяти минут, пока она открыла дверь. Никого. На полу стоит стеклянная ваза с крупными розовыми цветами. Она нагнулась к цветам, и тут перед глазами появились ноги в черных, начищенных до сияния туфлях.

Дина, нарочно не поднимая глаз, словно и не видела этих ног, внесла вазу в комнату.

— Мне тоже можНО войти, или тольКО цветочкам?

Дина, не оборачиваясь, кивнула и поставила вазу на стол у окна. Она перебирала заметно дрожащими пальцами розовые лепестки и боялась обернуться. Очень просто было лежать в кровати и думать о мужчине по имени Арик, и очень трудно было стоять спиной под его взглядом. Надо предложить отправиться сейчас куда-нибудь позавтракать!

— Ты знаешь, что ты очень красиВАя женщиНА?

Дина снова кивнула. Потому что не знала, что ответить. Да и не успела бы: теплые ладони легли на ее плечи и повернули напряженное, но не сопротивляющееся тело. «Вот и всё, — пробежала по какой-то, еще мыслящей извилинке, мысль: что, прямо вот сейчас, так сразу?»

Оказалось, что очень удобно — прямо сейчас и вот так сразу. Халат-кимоно, исключая своей конструкцией тягостный, а иногда и отрезвляющий процесс раздевания и расстегивания всяческих пуговичек и крючочков, будто сам собой соскользнул с ее плеч, и тихо прошелестев, улегся на пол, оставив свою хозяйку на произвол любви.

…Придя в себя и обретя возможность снова мыслить, Дина поняла, что означает «заниматься любовью». Понимание показалось ей ужасным: ужасно то, что она никогда не забудет этого безумия и. что захочет еще повторить.

— Почему? — спросила она.

— Что — почему? — Арик ласково погладил нежную кожу ее живота, призывно взрогнувшего в ответ на прикосновение.

— Почему так случилось? Почему ты сел ко мне, почему ты пришел?

— СтраннЫе вопросы ты задаешь… Кажется, я всё сказал, когда вошел. Мы с тобой взрослЫе люди, так?

Как верно он сказал, подумала Дина. А что до ее страха, что она не забудет, так разве есть у нее время забывать или помнить. Всё, что есть у нее — всё сейчас. Дина обняла Арика и притянула к себе. «А ты страстнАя женшина. я даже не ожидал», — шепнул он.

Дина засмеялась. «Опять ты смеешься! Почему?» «Потому что я тоже этого не ожидала», — шепнула она ему в ухо и успела увидеть его удивленно поднявшиеся брови. и тут же всякое сознание и осознание опять покинуло ее.

Еще три дня выпало Дине провести в счастливом угаре. Поездки, купание в теплом Мертвом море, не купание, а осторожное трепыхание в плотной и скользкой соленой воде, вечерние прогулки на набережной с Ариком, а после прогулок два-три часа в комнате Арика: его сосед, не очень молодой, но очень чуткий и понимающий мужчина до глубокой ночи играл в холле в шахматы.

Потом был «выходной», то есть день без поездок. Почему-то все очень обрадовались и решили отправиться на пляж. Хотя море и прохладное, но можно и нужно загорать, чтобы было чем похвастаться дома. Да еще сказали, что «хамсин», надо же узнать, что это такое.

Пробегая с пляжной сумкой по коридору нижнего этажа, Дина услышала из приоткрытой двери номера мужские голоса. Один показался очень знакомым, как будто Арик, но видимо, она ошиблась: голос говорил без акцента. Она хотела заглянуть в дверь, но дверь как раз в эту минуту закрылась. Любопытной Варваре чуть нос не оторвали, — резюмировала Дина, улыбнувшись.

Хамсин — жаркий ветер из пустыни — нисколько не испугал туристов, переживших очень холодную российскую зиму, они поспешно разделись и как дети радовались теплу, с восторгом наблюдали высокие, завивающиеся белыми пенистыми кудрями, волны, которые, громоздясь одна на другую, торопились к берегу, чтобы обрушиться на сырую, многократно вылизанную ими песчаную гладь. Горячий ветер носил по пляжу песок и щедро сыпал его на подстилки и на головы, то и дело кто-нибудь, хохоча, бежал за улетевшей шляпой, или за игральной картой. Вся группа была на пляже, только Мэри и еще одна пожилая супружеская пара остались в своих номерах, да Арик еще не появился, наверное, проспал.

Горячий воздух сгущался над морем, солнце почти не проглядывало из плотной дымки. Сидели группками — компаниями, что успели сложиться. Дина села поотдаль, не хотелось болтать, играть в карты, она посматривала на низкую каменную баллюстраду, отделявшую пляж от улицы, за которой, в переулке, находилась их гостиница. Вот-вот появится знакомая высокая фигура с бежевой сумкой через плечо… Дина радостно вздрогнула, когда фигура появилась и спрыгнула с каменной ограды на песок.

— РебяТА, хаверим! Там кое-кого обокраЛИ! — сказал Арик громко, чтобы все услышали.

— Что? Что такое? Кого? — посыпались тревожные возгласы. Арик пожал плечами. — НаДО посмотреть. СобирайТЕСЬ!

Все нервно засуетились, торопясь, вытряхивали полотенца, кидали в сумки карты, бутылки с водой, надевали сарафанчики и брюки, и бегом бросились к гостинице.

Потери оказались у тех, кому было что терять. А у кого денег было мало, то же и осталось в сохранности. Да и с больших сумм было взято не все, «оставлено на мелкие расходы» — со смешком сказал кто-то. Вор прошелся по всем номерам на их этаже, как-то открыв двери, а потом просто прикрыл их, но и то не все. Мэри и пожилая пара, разумеется, не пострадали, поскольку были на месте, Мэри и подняла тревогу, когда вышла в коридор и заметила приоткрытые двери и валяющиеся на полу вещи.

Возмущенные туристы собрались в холле и плотно окружили побледневшего и пыхтящего от волнения тучного администратора, он без конца вытирал платком мокрый лоб и время от времени прижимал руки к груди, вернее, к верхней части живота, свисающего над ремнем, и клялся, что деньги найдутся, он уже вызвал полицию, и всё будет бэсэдэр. «А если не найдутся?» — нервно выкрикнула одна женщина. «Будет бэсэдэр», — твердил как попугай, администратор.

Дина была в числе счастливчиков, у которых ничего не взяли. Видимо, ее триста долларов грабитель посчитал не столь существенной суммой. Арик тоже не пострадал, поскольку, запершись, спал, и вышел из номера на шум и возгласы. Динина соседка по номеру тоже радовалась и сказала, что, похоже, вор не нашел ее деньги, потому что она их спрятала… Женя понизила голос — в пакет с прокладками. А может, он не зашел к ним в номер, мелькнула у Дины мысль. Хотя, когда она вошла, дверь-то была не заперта, а в комнате пахло. очень знакомо. Но Дина сразу догадалась — одеколоном Арика, со вчерашнего вечера, когда он час сидел у нее, сохранился запах.

От полиции толку оказалось мало, вор, естественно, не дожидался стражей закона, но руководство гостинницы пообещало возместить потери, конечно, в разумных пределах, ведь никто не заявлял о содержимости своих кошельков заблаговременно. «Я же обещал, — с облегчением, и уже не пыхтя, говорил администратор, — что будет бэсэдэр», и многие смотрели на него весьма мрачно, ибо возврат половины денег (в лучшем случае!) еще не означал, что это «бэсэдэр».

Дина долго плескалась в душе, смывая с тела песок, и думала, куда вдруг подевался Арик, исчезнувший во время нервной суеты вокруг администратора.

Когда она вышла из ванной, то увидела просунутый под дверь белый листок, сложенный вдвое.

Полупечатными буквами было написано: «Вынужден срочно уехать, получил из дома телеграмму. Извини, что так получилось. Удачи тебе! ЗАПИСКУ ПОРВИ!» — подчеркнуто. И еще наспех нацарапанное слово: «прости». Без подписи. Как и без обращения вначале. Если прочтет случайно посторонний, не поймет: кто, кому, и за что «прости». Дина перечитала записку несколько раз и порвала на мелкие кусочки. Ведь мог уехать и ничего не написать. Она бы и так всё поняла, без этого текста и подтекста. За что ей прощать его? За вранье про телеграмму? Нет, за другое. Она видела тогда, в коридоре, во время криков и шума, как он уходит, по направлению к своему номеру, видела, как он дернул головой — хотел оглянуться, но не оглянулся, и это ее царапнуло. Полезла в голову какая-то ерунда. Но она еще на что-то надеялась, ждала.

Обманывала себя, очень старалась, не позволяла себе облечь в отчетливое понимание смутное подозрение. Теперь всё ясно. Это его голос без акцента слышала она сегодня утром, когда пробегала по нижнему этажу. Запах его одеколона — и не вчерашний запах, витал в ее номере. Он такой же «прибалт», как она китаянка. Обзавелся дамой, чтобы меньше на себя обращать своим одиночеством внимания (да и плохо ли — прокрутить скоростной роман, если дама не возражает), и ждал удобного момента. Еще и в благородство поиграл — не забрал у людей последние деньги. Не перед ней ли поиграл, чтобы потом она его не слишком осудила. А разве она осуждает? Не судите, да не судимы будете. Да, ей такой честной и добропорядочной было не противно, не возмутительно, ей было очень грустно, что все уже закончилось и надо как-то протянуть последние дни до отъезда. Арик безнравственен? Пусть так. Ей всё равно. Зачем ей об этом думать? Он замечательный мужчина. Нежный, добрый. Каждый день приносил цветы. Говорил красивые слова. Купил ей серебряный браслет с нефритами и гранатами — вместе выбирали в сувенирном магазинчике. И каждый вечер заставлял терять голову. Им было хорошо вместе, не только ей, но и ему — она это видела и чувствовала. Так за что же прощать?

Но как много может уместиться в какие-то полторы недели. Можно успеть пережить блистательный роман, посмотреть другую страну, насладиться солнцем, морем и фруктами, насладиться прекрасным мужчиной, а можно прожить эти дни совсем обыкновенно, спокойно созерцать новый мир, и не укладываться в постель со случайным знакомцем, словно всю жизнь разъезжала по чужим странам, а любовников перепробовала без счету. Но ведь не разъезжала и не перепробовала. И уже никогда с ней может ничего не произойти и ничего подобного не случиться. Может быть, наступает последний день Помпеи, и не о чем рассуждать. Грянет на Помпею поток и всё смоет, все грехи и весь этот туристический роман.

А не разыгралось ли воображение? Вполне возможно, что действительно телеграмма, и надо срочно уехать, и к пропавшим деньгам он не имеет никакого отношения, а она слишком долго смывала в ванной песок, и у него не было другой возможности попрощаться, только запиской. Ведь если бы вором был действительно он, то сразу бы исчез, а не явился бы на пляж сообщать. А она столько наворочала в своей голове мыслей и рассуждений, а все для чего? Чтобы в душе всё перемололось, и можно было суметь с ясным личиком и невинным взором предстать дома, только лишь для этого. Ибо изобразить невинный взор представлялось ей самым трудным. Но изображать придется не слишком долго.

Но все оказалось гораздо проще и легче. Взор был самым обычным и соскучившимся, объятия при встрече родственными и приятными, Роман хвалил ее загар и свежее личико, Лелька висла на шее, подарки и сувениры были приняты с восторгом, но семейная идиллия продолжилась недолго: через час после радостной встречи Роман сказал:

— Сегодня утром мне на работу позвонили из больницы и сказали, чтобы ты завтра.

— Уже завтра?.. — с тайным, но понятным себе облегчением спросила Дина.

— Но я ведь сама должна была позвонить.

— Игорь взял это дело под свой контроль, у медиков свои связи. Он очень беспокоился, что ты уехала.

На ночь Дина выпила таблетку снотворного и объяснила Роману: «Устала с дороги, хочу выспаться без снов и сновидений».

— И без меня, — грустно пошутил Роман, но снисхождения от супруги не дождался.

Обследовали Дину несколько часов, с перерывами. Брали разные анализы, вводили что-то в вену и укладывали на длинный стол, с тихим жужжанием двигался над ней какой-то мудреный аппарат, потом опять анализы и чудодейственный УЗИ. Перед ужином два молодых энергичных врача, которые полдня возились с ней и перебрасывались непонятными Дине словами, сообщили: «Утром еще один анализ, и всё решим. Спите и не волнуйтесь». Какие заботливые! Наверное, знакомые Игоря. Дина снова выпила припрятанную в косметичке таблетку, но спала все равно плохо. Преследовал обрывистый кошмарный сон: ее режут, режут, уже всю изрезали, и не могут остановиться.

Утром взяли опять анализ крови и почему-то разрешили позавтракать. Потом пришли всё те же двое, они улыбались, и один с видом, будто преподносил подарок, сообшил: «Дина Львовна, хотим вас обрадовать, операция вам не показана. С вашей кистой можете жить с легким сердцем, она не опасна. Раз в год-полтора проверяйтесь, на всякий случай, для собственного спокойствия».

— Для спокойствия? — тупо переспросила Дина.

— Ну да. Вы узнали о ней, можно сказать, случайно, а могли бы с таким же успехом и не знать. Киста маленькая, она не влияет на функцию почки, вообще ни на что в организме не влияет, и вряд ли она будет расти. Но — проверяйтесь.

— Не влияет… — Дина пыталась изобразить на лице радость, но, видимо, не получилось, так как оба врача смотрели на нее с некоторым испугом. Наконец, она улыбнулась. Люди старались, и какое свинство с ее стороны не отреагировать.

— Спасибо, вы очень добры. Они переглянулись и удалились.

Радостное для любого человека известие оборачивалось для Дины грядущей КАТАСТРОФОЙ, которая казалась теперь страшнее, чем недавние мысли о возможной смерти, и чем сама смерть. Прежде, чем. прежде, чем наступит сегодняшний вечер, а за ним и ночь, она должна все рассказать Роману. Врать и притворяться она не сможет — не умеет! Только при встрече у нее получилось, очень готовилась. Она пыталась представить, как поведет себя Роман. Как поведет, так и поведет. Дина вся собралась и была готова к упрекам, негодованию и всяким нелицеприятным высказываниям. Разумеется, теоретически.

Мама ей когда-то сказала: «Если ничего нельзя изменить, не говори об этом, и не страдай напрасно, и не вынуждай страдать других». Дина вспомнила сейчас мамины слова.

…Мало того, что Роман кричал и бегал по квартире с исказившимся лицом. Он называл Дину всякими непотребными словами. Это Роман-то, который никогда не произносил (во всяком случае, при ней) нецензурщины, и она, по наивности, думала, что он не умеет говорить подобные слова.

Дине нечем было оправдаться. Выдавливать из себя жалкий лепет — о чем? О том, что у нее творилось в душе, когда она поехала в этот тур? На каких страшных качелях она ощущала себя и свою, как казалось ей, стремительно укорачивающуюся жизнь, и как жаждала она наполнить ее чем-нибудь ярким, острым, чего еще не было.

Выразить это в нормальных и понятных словах невозможно, и никакие слова ничего не изменят. Но Дина попыталась еще объяснить: «Ну, влюбилась я! Но теперь всё прошло. Прости». Хотя, «прости» она выдавила с трудом, так покорежили ее сказанные мужем оскорбительные слова.

— Прошло… — с сарказмом выговорил Роман. — Ты считаешь, что и у меня должно ПРОЙТИ? — он отвернулся. Плечи его задергались, но он быстро справился с собой. Когда он повернулся к ней, это был уже другой Роман, не ее муж, которого она знала столько лет и любила. Перед ней стоял мужчина с жестким холодным лицом, и он сухо говорил ужасные вещи:

— Мы переезжаем к моей маме. Мне там ближе к работе, и есть рядом школа. Я сам переведу Лёлю.

— А как же я?..

— Ты? Кто ты? Ты для меня — никто. Девочке тоже лучше быть от тебя подальше. Чему ты можешь ее научить? Как развратом заниматься, как ноги раздвигать?

— Рома! Почему ты так жесток?

— Я — жесток? Молчи!

— Рома, давай поговорим!

— О чем? О чем ты хочешь мне еще рассказать? Каким изысканым позам научилась? По Кама-Сутре, или сами изобретали? Дрянь! Б…ь!

Теперь Дина не могла простить себе, и не могла понять, зачем она сказала ему, как она решилась! Она терзалась от досады, смешанной со стыдом, жалостью к себе, к Роману, к Лельке. Ведь читала когда-то рассказ одного умного писателя, как жена после отпуска, проведенного в санатории, искренне рассказала мужу о своей случайной измене, а муж, который сам в ее отсутствие провел время отнюдь не безгрешно, не нашел в себе силы ее простить. Потому что мужчины слишком образно представляют себе картину измены, все постельные воображаемые подробности, и не могут этого перенести. Читать-то читала, и даже тогда некоторое время думала об этом, но для себя самой ничего не отложилось, вспомнилось только сейчас, когда поздно уже.

Через два дня Дина осталась одна. Что ей делать в этих двух пустых комнатах? Мебель и все остальное на месте, а они ПУСТЫЕ. Может, ей надо еще попросить прощения, поползать на коленях? Может быть, Роману нужно время, какое-то время, чтобы он простил, примирился. Неужели все будет, как в том, когда-то прочитанном рассказе? Но писатель мог всё выдумать, а в жизни возможен другой вариант. Другой FIN. Надо подождать. Если мужчина любит женщину, он не сможет так легко всё перечеркнуть. А если больше не любит? Худшее, что может случиться с женщиной — это потеря любви мужчины.

Однако к большому счастью и благоразумию нашей героини (которой читатель сочувствует, или не сочувствует), все-таки она была достаточно дальновидна и не напрасно в свое время читала хорошую прозу известных писателей, все произошло несколько другим образом. Точнее сказать, ничего экстрадионарного не произошло. По той причине, что Дина ничего не рассказала. Она проиграла в своем воображении всё, что она может сказать, и всё то, что ей может сказать Роман, и примерно какими словами, и чем это закончится — полным крахом и гибелью Помпеи — разрушением семейной жизни. Но собственная честность и успешно привитая с детства правдивость не позволяли ей совсем умолчать и «жить во лжи».

— Рома, а я там влюбилась, — сообщила она с безмятежной улыбкой и легкомысленным тоном, но ощущая внутри неприятный холодок.

— В самом деле? Так я тебе разрешил, — легко улыбнулся Роман, его взгляд на одно мгновение стал колючим, но тут же он рассмеялся. — Подробности можешь не сообщать. Я так рад, что тебе не нужно делать операцию, ты ведь не знаешь, как я боялся.

Дина была поражена. Не тем, что он боялся за нее — это было естественно, а тем, что… Значит, он настолько боялся и предполагал, что для нее всё может закончиться плохо, что в душе готов был позволить ей всё, что угодно. Всё, что ей угодно. И теперь, помня об этом, он не мог покривить душой даже сам перед собой, и счел возможным не принять ее будто бы признание всерьез. Она ведь и не сказала всерьез, и тем самым нарисовала ему легкий и единственно возможный путь.

Конечно, Дина знала, что муж ее любит. Но даже предположить не могла, что его любовь простирается так далеко. Поэтому вообразила себе совсем другой, самый худший вариант. И, чтобы его не допустить, но и не иметь на душе грех, она и выбрала иной путь, как оказалось, вполне удачный, без трагедии и без крушения.

И все-таки… Дине пришло в голову другое соображение. Похоже, она опять все выдумала. Ничего подобного у Романа в голове не было. Он ведь большой собственник, как все мужья, и любящие, и нелюбящие. Она пошутила, и он тоже пошутил. А насколько искренни были они оба. В сущности, это не так важно. Время своим ластиком всё сотрет.

Оставим наших героев на этом месте — мучаться им, или не мучаться. Все варианты имеют право быть. FIN — на усмотрение читателя.

Я, Нина, Левка и другие

или записки из трудного детства

Вчера на перемене Нина обозвала меня шантажистом. Дома я посмотрел в словаре и сегодня популярно объяснил ей значение этого слова. По моему объяснению выходило, что ко мне оно вовсе не применимо. Просто есть такие люди, которые шуток не понимают, сказал я, выразительно глядя в ее светлые неспокойные глаза, но они не очень-то понимали меня, — слушая вполуха, Нина посматривала в сторону: там, в группе мальчишек торчал рыжий Левкин чубчик и слышался его низкий голос (у Левки голос уже почти как мужской, и усы пробиваются, да и многие ребята уже в порядке, а у меня — это в восьмом классе! — ни голоса приличного, ни над губой ни черта не растет). В другое время я бы обязательно присоединился: Левка всегда расскажет что-нибудь интересное, вычитанное из очередной «безумно увлекательной» книжки (Левка может читать фантастику круглосуточно), да и потом, он ведь мой друг. Но сейчас мне непременно хотелось доказать Нине, как она ошибается в отношении меня. Ничего я не доказал, она повернулась и ушла в класс. Мне стало обидно, и остаток перемены я бродил по двору, мысленно исследуя свои разные поступки, а при воспоминании о сегодняшнем случае я даже громко рассмеялся.

Нина сидит впереди меня, и я по мере возможности этим пользуюсь. Тянет меня на «шалости» — по выражению нашей училки по литературе Марии Павловны. Так вот, я уронил ручку и полез за ней под стол. И увидел Нинкины ноги. Босые! Блестящие лаковые черные туфельки стояли сиротками, отодвинутые назад, близко ко мне. Наверное, они ей жали. Нинкины розовые голые пальцы смешно шевелились, то топырились вверх, то перекрещивались друг с дружкой, всё сидел бы под столом и рассматривал, да пора вылезать. Но пропустить это просто так я не мог. Я быстро подтащил черные туфельки к себе, скинул свои туфли — разношенные и видавшие виды, и подвинул их к Нинкиным ногам. И сел, глядя безмятежными глазами на Марию Павловну — Машу, как мы все ее между собой называли, — она молодая и красивая, по виду совсем девчонка, из института только выскочила, и мы у нее первые ученики.

Мы еще называли ее «непорочной Машей» — за голубые наивные глаза и мягкую улыбку розовых некрашеных губ. Хотя она очень старается выглядеть взрослой и уверенной и всё в нас, оболтусах, понимающей.

Маша остановила на мне свой испытующий взгляд — она всегда готова в чем-нибудь неадекватном меня подозревать (или — подозреть? — надо глянуть в словарь синонимов). Сейчас вызовет — догадался я. Но Маша вызвала Нину. Я внимательно изучал глазами доску: на ней было написано сложное и длинное предложение, а что с ним надо было делать, я, естественно, не знал, очень занят был под столом. Я изображал мыслительный процесс и, конечно, не обращал внимания на происходящее. Только крепко сжал губы, чтобы не смеяться, как другие. Но если бы я даже вынул свои глаза и приклеил их к доске, я всё равно бы видел, как Нинка, вскочив и сунув во «что-то» подвернувшееся свои красивые ножки, шлепает по проходу, с недоумением глядя вниз, под хохот класса останавливается у доски, с негодованием сбрасывает мою замечательную обувку, и стоит на полу босая, с очень розовым лицом. Подумаешь, голые ступни, что такого? Но розовость на Нинкиных щеках разливается ярким цветом, ну точно, как варятся раки в тазу — становятся красными, но не сразу, а постепенно. Можно подумать, что ее совсем раздели, так она отреагировала. Слишком «неадекватно» — любимое Машино словечко.

— Чья это обувь? — спрашивает Маша и брезгливо поднимает за краешек одну мою туфлю (туфель?), становится видна грязная подошва с налипшим куском чего-то подозрительного (на что это я наступил и даже не заметил, когда шел в школу?).

От хохота кто сползает под стол, кто складывается пополам, а мой сосед Левка только грустно улыбается толстыми губами и старается не смотреть на меня. Маша подходит ко мне (ну конечно, сам себя выдал, что не смеялся), наклоняется совсем близко, я чувствую запах духов и теплую волну, исходящую от ее рук и плеч (почему-то я сразу вспотел), достает из-под стола черные туфельки и несет их Нинке. А мои туфли ставит в угол — видимо, вместо меня. Нина, опустив глаза, обувается и уже намерена вернуться на свое место, но Маша движением руки останавливает ее — с предложением на доске необходимо разобраться, Нинкины красные щеки ей до лампочки, знания прежде всего, и Нина бросает на меня непрощающий взгляд.

Вот Нинка и обозвала меня шантажистом и два дня дулась на меня и, чтобы еще больше наказать, вертелась возле Левки, а он, идиот, ухмылялся от радости до ушей. На все это я слегка разозлился и на уроке физкультуры во дворе, когда у девчонок был забег на скорость, подставил Нинке подножку. Стоял близко к дорожке и так, само собой, получилось. Вообще-то я желал Нинке победы, но нога сама выставилась вперед. Нина, ойкнув, пролетела вперед и ткнулась коленями и носом в дорожку. Встала, прихрамывая, отошла в сторону и оглянулась. Конечно, она догадалась: я стоял как раз напротив того места, где она упала. Правда, я тут же подошел к ней и выразил сочувствие, но Нина промолчала.

Я расстроился и с половины урока смылся. Отец был дома, собирал бумаги в свой объемистый портфель и сказал, что уезжает на пару дней в командировку, на конференцию по новым компьютерным технологиям. Он не спросил, почему я так рано явился, это не в его привычках. Уходя, отец великодушно разрешил мне пользоваться его компьютером, — разумеется, уточнил он — до его возвращения.

Без сомнения, у меня замечательная семья. Отец никогда не повышает голос, и ни разу ни за что не наказал, даже после родительских собраний, на которые ходит сам, и которых все в классе боятся: на них учителя отводят душу, не думая, как достанется потом дома несчастным и жалко оправдывающимся «мелким хулиганам» и «нарушителям школьной дисциплины».

Мне не приходится оправдываться. Это не означает, что учителя не жалуются. Просто отец большой скептик и считает, что они преувеличивают, все мальчики одинаковы и любят пошалить. Увидев в дневнике тройку, отец только скажет: «учи лучше», и все. Таким отцом можно только гордиться.

Отец тоже любит пошалить. Жаль, что мама не всегда понимает его шутки.

Недавно мама опять задержалась допоздна на работе, и ужина не было. Отец стал жарить яичницу, а сам бегал в комнату — по телевизору заканчивался футбольный матч. Яичница сильно подгорела, кое-как мы ее съели, отец бросил тарелки в мойку и ходил, насупившись. В квартире стоял неприятный горелый запах. Отец зашел в спальню и вышел оттуда с золотистым флаконом французских духов — совсем недавно подарил их маме. Он стал разбрызгивать из флакона, пшик-пшик пульверизатором — в комнате, в прихожей, в кухне. Запах стал — как в парфюмерном магазине.

Пришла мама, сбросила плащ, повесила сумочку и встала столбом.

— Что это? Мои духи? Вы разбили мои духи?!

«Вы», потому что она сразу хотела узнать — кто. А какая разница, если духов больше нет. Мама бросилась в спальню и вышла, держа в руке пустой флакон. Ее гневный взгляд уперся в меня.

— Я сжег яичницу, — спокойно сказал папа. — Мы были голодные, а есть в доме нечего. Когда ты, наконец, покончишь со своим отчетом?

Мама не поняла, при чем тут ее духи, но отец и не собирался ничего объяснять. Он сказал, что «бухгалтерша» не такая великая должность, что семья должна быть на первом месте, и квартальный отчет его нисколько не интересует, это не его забота, а если Григорий Абрамович ее уволит, так будет даже лучше, ее зарплата погоды в доме не делает, а делают погоду совсем другие вещи.

Квартира еще несколько дней пахла духами. Маша-училка тоже хорошо пахнет, наверное, чем-то французским — я помнил, как она полезла под стол за туфлями. Кто был прав (правее?), отец или мама — мне было не очень интересно. У всех свои разборки. Хотя, когда человек голодный, он всегда злой — по себе знаю. И тут ничего не поделаешь.

Отец вообще любит пошутить над мамой. Характер такой. Он как-то сказал, что в детстве был большой хулиган, и погрозил мне пальцем, — мол, не бери пример. Но сколько я не приставал, так ничего и не рассказал. Так с чего не брать пример — неизвестно.

Как-то мама опять задержалась, позвонила, что обед в холодильнике. Отец разогрел курицу в бульоне и разложил по тарелкам. Обгладывая ножку, он поискал глазами — блюдечка на столе не было, мама всегда ставит ему — для «отходов». Отец бросил кость в мусорное ведро — не попал. Объел крылышко, бросил — снова не попал, как мне показалось, не очень старался. Некоторое время он задумчиво смотрел на кости возле ведра, встал. На стуле висел мамин голубой шелковый халат — она всегда утром торопится, и я много раз видел этот халат на стуле, и даже иногда сам убирал его в шкаф, зная, что отец любит порядок. Отец собрал все косточки со стола — я складывал в кучку, и с пола, и сунул в карман халата. Вытер жирные пальцы салфеткой и посмотрел на меня.

— Женщин надо учить. Всю жизнь. — Сказал он и вышел из кухни. В дверях обернулся и добавил: — И не смей доставать!

Я и не собирался. Я уже взял с подоконника книжку, и пачкать опять пальцы… да и не касается это меня, ни с какого боку.

Уже поздно вечером из своей комнаты я слышал ссорящиеся голоса, кажется, мама плакала. Неужели из-за испачканного халата можно плакать, отец ведь пошутил — залезешь в карман, а там. бр-р-р! Ха-ха!

Потом некоторое время (уже много позже) между родителями происходило что-то непонятное. Мама ходила с красными глазами, а отец часто вздыхал. Я случайно увидел — дверь в спальню была не совсем закрыта, как отец стоит перед мамой с опущенной головой, а она отвернулась с прижатым платочком к лицу. «Ну не могли, не могли мы себе позволить, — тихо бубнил отец, — одного бы вырастить, вытянуть».

Я, подумав, всё понял. Могли бы и меня спросить! А вообще-то правильно, маме скоро сорок, старая уже. Маленький ребенок, плач по ночам. Хорошо бы иметь брата, но не новорожденного, а чтоб сразу уже лет пять, или семь. Так это когда было бы! Отец всегда поступает правильно, он знает, как лучше. Не зря ведь большим начальником работает. А мама — простой бухгалтер. Женщины не способны на что-то большое. Даже красивые. Маша-училка, такая вся из себя — принцесса! — а всего лишь обыкновенная учительница. И все учителя, кроме физкультурника — женщины. А директор школы — мужчина. Все они — и красавицы, и уродины — внизу, а мужчины, как и положено — наверху. И так ведь во всем! Я представил Машу в некотором, известном ракурсе — с собой! — и хихикнул. Фантастика! Она ведь с виду сама непорочность. Картинка сразу растаяла, и вместо нее возникла другая: Нина и я. Ну, это уж вообще! А все же, как э т о на самом деле происходит, как со мной будет происходить, когда я… Умру на месте от страха! Ну, в ближайшее время такая смерть не грозит. У Нинки родители кошмарно строгие, даже в кино на вечерний сеанс не пускают. Ретрограды! Знали бы они, что уже полкласса в любовь играют. Конечно, пацаны больше говорят, чем делают, хвастают почем зря, а девчонки изображают на лицах полную непорочность, как у Маши. Левка сказал, что э т и м можно заниматься, когда надумаешь жениться. Ха-ха, долго ему ждать, рыжику толстогубому, придется. А сам так и пялится на фигуристую Нинку, нагло пялится. Не дождешься, хотя ты и друг мне, меня тут не объедешь, не дам! Надо бы мне с Нинкой посмелее быть, с женщинами надо поступать по-мужски. Чтобы с младых ногтей поняли, кто есть кто в этом мире.

На контрольную по математике должен был придти директор. Спрашивается — зачем? Сидит то в одном классе, то в другом. Чего интересного — смотреть, как пишут контрольные. Ну да, чтобы не списывали, училка за всеми не углядит. Но ведь скучно-то — просидеть целый час! Надо Владим Владимыча как-то развлечь — добрый дядька, не вредный, но всегда такой серьезный.

Я подложил Нинке на стул с десяток кнопок, не меньше, выбрал самые крупные. Нинка чуть не опоздала на контрольную, уже и Владим Владимыч сидел на последней парте, как раз за мной, она плюхнулась на стул и… ни гу-гу! Пишет свой вариант, только голову поднимает: еще раз условие задачи на доске посмотреть — и снова пишет. Неужели терпит?

Нинка первая сдала работу и вышла из класса. Я перегнулся вперед: одна кнопка лежала сиротливо, да и то на краю стула, острием вниз. Я глянул на Левку — он просматривал свои листки, а на щеках красные пятна. Ясно, что не от трудных задачек, для него трудностей в математике нет. «Ты?» — спросил я. Он поднял на меня коричневые глаза и только моргнул. Спасатель чертов! (или — спаситель?) Другому дал бы в рожу, а Левке что-то не хочется. Да и повод слишком мелкий.

По контрольной я получил двойку. Решал ведь задачи вполглаза, сначала ждал, что Нинка заорет и вскочит, потом думал, что она стоически терпит и стал ее жалеть. Всё из-за Левки. Моя двойка на его совести. Я так ему и сказал. Он только ухмыльнулся в толстые губы. Наверно, зря я ему в рожу не дал.

Дома опять нелады. Как я понял, у мамы на работе неприятности. Напутала она что-то в отчете, допустила крупную ошибку, начальнику пришлось расхлебывать. Сначала мама плакала, а отец сердился, сказал, что женщинам надо дома сидеть и хозяйством заниматься, но через пару дней мама пришла с работы веселая, с тортом.

— Всё утряслось, наш начальник никого в обиду не даст, сам ходил «наверх» и все исправил.

Отец, разрезая торт, хмыкнул.

— Разумеется. Твой кудрявый Григорий Абрамович из любой ситуации выкрутится. Я в его способностях никогда не сомневался.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожилась мама.

— Кроме того, что сказал, ничего более.

— А мой прадедушка, Яков Львович, между прочим, был профессором, известным в свое время физиком, — ни к месту заявила мама и посмотрела на меня. Отец тоже почему-то глянул на меня. Я чуть тортом не подавился. Намекают, что из меня профессора не выйдет? Да уж, ни в физике, ни в математике я не силен. Может, я писателем стану, только не говорю об этом. А то опять кого-нибудь из «известных в свое время» вспомнят. А про мамино происхождение со стороны прадедушки я и так знаю. А у кого-то происхождение с татаро-монгольского ига тянется. У Нинки-то глаза раскосые, ясно, откуда — с тех трехсот лет ига.

В школе я внимательно рассматривал Левку. Коричневые блестящие глаза с припухшими нижними веками, кудрявый рыжий чубчик, из-под верхней губы всегда торчат зубы, а уж когда засмеется, то вся челюсть вылезает вперед. Уши тоже торчат розовыми лопухами. Волосы отрастил бы подлиннее, чтобы закрыть лопухи. А многие девчонки уверяют, что он симпатичный. Врут, как обычно, и чтобы я слышал. Нинка к нему липнет — нарочно изображает, надеется, что я ревновать буду. Держи карман! Левка умный, но девчонкам не ум нравится, а внешность. А я — точная отцова копия. Таких, как мой отец, еще поискать надо. И мама красивая и высокая — почти как отец. Красивые женщины всегда обращают внимание на красивых мужчин. Так что Левка мне не соперник. Но вообще-то соломки подстелить не помешает. Мало ли, может у нее и вправду интерес, девчонки все поголовно дуры, и лопухами могут заинтересоваться.

Но тут одно событие надолго отвлекло меня, можно сказать, из колеи выбило. Я забыл в школе спортивную форму и с полдороги вернулся. А так как я провожал Нину, то совсем расстроился, потому что в этот раз она была такая веселая и разговорчивая, что надеялся по пути завести ее в сквер, и там поцеловать, а тут — форма! Не пойти за ней было нельзя — новая и дорогая, только купили. Я с ходу толкнул дверь в раздевалку возле спортзала и. то, что я увидел!.. Маша-училка, наша красивая непорочная Маша стоит у стенки в расстегнутой кофточке, и белые круглые груди наружу, а учитель физкультуры Роберт Иванович, по прозвищу «Гладиатор» — за накачанные бицепсы, лапает их, жмет, как жмут апельсины, и еще целует, пристанывая. А она, глаза закатила и вцепилась рукой в его черную шевелюру.

Не помню, как я выскочил обратно. Но форму я схватил, она у самой двери на вешалке висела. Не знаю, заметили ли они меня. Вряд ли, не до того им было! На душе стало мерзко и почему-то обидно. Машка-то, Машка! Польстилась на бицепсы! Физкультурник наш — вся школа знает — разведенный, и ребенок где-то есть. Зачем он ей?

Ночью я не мог заснуть, стояли перед моими глазами белые Машины груди, и их жмет, жмет жадная рука. Хорошо, что в школу утром не надо идти — выходные, целых два дня! — не видеть их, ни Машку, ни Роберта.

За два дня я почти забыл про них обоих, вернее, не хотел больше думать. Только подумал один раз: когда стану писателем, опишу эту сцену в подробностях, но без имен, конечно, а они прочитают и устыдятся. Ха-ха, если им сейчас не было стыдно, то потом тем более, они уж тогда старыми станут.

Я никому ничего не рассказал, даже Левке — тем более Левке. Хотя язык чесался. Но как об этом расскажешь? Это все равно, что пересказывать кадр из кино — в кино так всегда любовь показывают. Даже если бы я про этот кадр Левке рассказал — да у него рыжий чубчик дыбом бы встал, и лопухи отвалились. И не поверит он мне, это уж точно.

А Машка вдруг взяла отпуск и укатила к какой-то заболевшей тетке в другой город, и литературе нас стал учить старичок-пенсионер, с домашнего дивана подняли и поставили перед нами, учить изящной словесности. Ну, мы не слишком ему досаждали, старый уж очень. Сидели тихо и занимались, кто чем, иногда прислушиваясь к его бормотанию. Двойки он ни одной не поставил, только вздыхал и отправлял на место. Сгибался над журналом и ставил точки. Отольются кое-кому эти точки слезками, когда Машка вернется.

Нина продолжала липнуть к Левке. Меня это стало уже доставать. Провожаю ее я, а все переменки его. Он рассказывает, вокруг толпа, а Нинка смотрит ему в рот. Наверно, все зубы уже сосчитала. Пора было стелить соломку.

— Нин, ты, когда замуж выходить будешь, меня на свадьбу пригласишь?

Сначала у нее глаза стали круглые как шары, она даже приостановилась, но быстро нашлась, я и не сомневался.

— Конечно, приглашу.

— А за кого ты хочешь выйти, за Левку?

— Почему бы и не-е-т, — протянула она (а что я ждал, что она крикнет: «За тебя!» и бросится мне на шею?) — Он умный, большим человеком станет, может быть, на весь мир известным (ага, профессором физики будет).

Хм. Левка-то женится, когда университет закончит. И, разумеется, на «своей»… А я вообще не женюсь. Ну, лет до тридцати точно не собираюсь, — заявил я уверенно, не глядя на Нину.

— На ком это — на своей? — не поняла Нина, не дошло еще до нее. А мои последние слова она будто и не услышала. — Разве у него есть. — она не договорила и явно, к моему удовольствию, была смущена.

— Точно не знаю… найдет… — туманно ответил я и еще добавил: — Кажется, с одной кудрявенькой его уже познакомили…

Нина сдвинула темные пушистые брови (давно хочется пальцем их погладить) и задумалась.

— А ты, значит, в тридцать лет? — насмешливо спросила она. — Старый будешь, никто тебя не возьмет! — она язвительно захохотала и повернула к своему дому, не помахав рукой, как обычно.

Я был доволен. Нина больше на Левку не обращала внимания, как-будто его на свете не было. Видно, наличие кудрявенькой на нее подействовало. Ну, приврал я ей, ничего такого Левка мне не говорил. Но отец однажды ведь сказал, что «они» женятся только на «своих». А как же мамин прадедушка? Он-то женился не на «своей» прабабушке. Видно, за давностью лет он не в счет.

Вчера, после уроков я никак не мог найти Нину. Ушла, значит, без меня. Левка тоже как испарился. От скуки я побродил по двору, свернул за угол. Они там стояли. Просто стояли и смотрели друг на друга. Левка что-то тихо сказал, Нина кивнула. Подойти и дать Левке в рожу? Отец говорит: «Кулаками в жизни ничего не решить. Головой надо!» Но это тот случай, когда надо кулаком. Чтоб больше не захотелось вот так стоять. Сегодня они стоят, а завтра еще что-нибудь придумают. Я бросил свою сумку и шагнул вперед. И тут со мной что-то произошло. Вспыхнуло в голове и застило глаза. Дальнейшее потом я мог припомнить с трудом. Отшатнувшееся Левкино лицо, кровь, тонкой струйкой стекавшая по нижней губе (хотел ведь ударить в подбородок — как в кино показывают, а врезал по губам), Нинкин вопль. Мы катались в пыльной траве, пыхтели и зверели. Но обошлось без тяжких телесных повреждений. «Хватит», — вдруг сказал Левка и первый поднялся. На его лице я не читал ни обиды, ни злости. Да и сам остыл. Но как разойтись, мы не знали. Но Левка (ну как же, сама благородность!) первый протянул мне руку. Под Нинкиным взглядом мы обменялись рукопожатием, и пошли все втроем. Сворачивая на свою улицу, Левка помедлил, криво улыбнулся разбитыми губами, он явно ждал, что Нина пойдет с ним — она жила на параллельной улице и вполне могла чуть-чуть изменить свой обычный маршрут. А Нина (о, женские хитрости!) вдруг заявила, что забыла в школе книжку и, махнув в пространство рукой, пошла обратно. Я остался один. Обдумывать свое завтрашнее житье.

Я твердо решил поцеловать Нину.

Мы опять шли домой вместе, видимо, она все-таки признала мою победу. И я уговорил ее зайти в сквер, посидеть на скамейке. А кругом ходят, ходят, мамашки с колясками, десятиклассники с нашей школы парочками. Наконец, благоприятный момент настал

никого! Я, уже весь в напряжении и томительном ожидании встречи с ее губами, потянулся к Нине.

— Дяденька, который час?

От неожиданности я потерял равновесие и ткнулся губами где-то между Нининой щекой и ухом, а может, попал только в ухо — я не понял, не успел.

— Не дуй мне в ухо! — сердито отодвинулась Нина.

А этот маленький стервец, что спросил «который час», уже отбежал и громко хихикал на безопасном расстоянии, потом высунул язык и убежал. Убил бы!

Тут опять мамашка с коляской появилась и посмотрела на нас, как мне показалось, очень насмешливо.

= Пора домой, — сказала Нина, искоса глянула на меня и усмехнулась. Ну, конечно, она догадалась, что я хотел сделать. И не сделал! Мне так тошно было, хотелось сей момент исчезнуть, провалиться сквозь асфальт. Ну, как я в следующий раз позову ее сюда!

Маша через две недели вернулась и сразу поставила мне двойку вместо точки. Конечно, не только мне одному, при старичке почти никто уроки не учил, но я все равно очень разозлился. У меня по литературе никогда двоек не было, тройки — бывали, устно не умею рассказывать, зато сочинения пишу хорошо и почти без ошибок. Ну, Машка, ну Машка…

После урока литературы (он был в этот день последним) я задержался, собирал в сумку книжки. Я — свои, а Маша свои — в черный блестящий портфельчик. Все у нее особенное, и прическа с золотистыми локонами, и костюмчик, и портфельчик. Я подошел к Маше и стал смотреть в ее голубые глаза — нагло так.

— Что тебе? — спросила Маша, застегивая портфель.

— Маша… — Я наглел с каждой минутой и назвал ее просто по имени (да между нами разница всего в несколько лет), — я тут недавно форму спортивную забыл, вернулся и.

Моя пауза оказалась слишком выразительной. Но Маша не покраснела, она ни в какой ситуации не краснеет — я это давно заметил, у нее лицо просто как бы остановилось. Она молча смотрела на меня, в голубых глазах стоял вопрос, который она ни за что не задаст.

— Дверь была заперта, — бодрым голосом продолжал я. — На следующий день я нашел свою форму на месте.

Она знала, что я лгу. Там дверь не запирается, замка нет (а то бы сейчас говорить было бы не о чем, разве о двойке).

— Чего ты хочешь? — нетвердым голосом произнесла она. Бедная Маша. Мне даже стало ее чуть-чуть жаль. Я молчал, и больше говорить не собирался.

— Сколько? — спросила она, отводя глаза.

— Чего? — не понял я.

— Денег. — Сухо сказала Маша.

Тут вместо нее покраснел я. Шлюха развратная, она мне деньги предлагает!

Я стоял и хлопал глазами. Надо было что-то сказать (оскорбить ее?), или уходить.

— Вы шутите, Мария Павловна, над несчастным учеником, а я вас так любил, — ровным голосом произнес я и, опустив голову, вышел из класса.

На следующем уроке (я сам вызвался отвечать, устно!) Маша поставила мне пятерку. Хотя рассказывал я не лучше, чем обычно. Маша ставила мне пятерки до конца учебного года. Но она никогда не смотрела мне в глаза, всегда мимо. Зато я смотрел на нее, и ее кофточки всегда казались мне прозрачными.

В девятый класс меня перевели в другую школу. Отец сказал: «Хватит балду пинать. Пора готовиться к чему-то серьезному». Я слабо вякнул про мою «любовь к литературе», но отец поморщился: «Настоящих писателей по пальцам можно пересчитать, и ты явно в это мизерное количество не попадешь. Дневники твои — это детство. Пора из детства вылезать!» Я поежился. Откуда он знает про дневники? Стопочку тетрадок я хранил в маленьком ящичке своего стола и, когда не забывал, запирал на ключ.

Отец определил меня в спецшколу. Английский, французский, международное право и еще всякая мура. Да, мне уготовано большое будущее. Наверно, отец прав. Быть пешкой в этом мире мне тоже не хочется. С английским у меня проблем нет, а остальное одолею. Умственными способностями, как говорится, не обделен. Левку я теперь видел редко: иногда встречал на улице, перебрасывались несколькими словами, и я бежал дальше — времени у меня теперь лишнего не бывает. Нине я звонил несколько раз, но она разговаривала со мной не слишком любезно, — она не одобряла мой переход в другую школу и я понимаю, почему: в другой школе есть другие девочки. Конечно, она прямо об этом не говорила, но ревность сквозила в некоторых, сказанных насмешливым тоном, вопросах. Один раз я выразил желание встретиться, мол, постараюсь выкроить для нее сколько-то времени, но она ответила холодно, что тоже очень занята. Я знал, я чувствовал, что ее холодный ответ не более чем игра, на самом деле она хочет меня видеть, но упрашивать? «Никогда не унижайся перед женщиной, — сказал однажды отец, и эти слова я хорошо запомнил, — она, даже самая умная, тебя не поймет, только все обратит в свою пользу. Кстати, умных среди них почти нет, я не встречал».

Через неделю я подкараулил Нину возле ее дома. Она не ожидала меня увидеть и не смогла скрыть своей радости. Мы подошли совсем близко друг к другу, и Нина — Нина! — погладила меня ладонью по щеке. Такого счастья я еще в жизни не испытывал. Но счастье длилось недолго. Мне захотелось ее помучить. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Уж классик-то женщин знал! И в ответ на приглашение зайти, поговорить (еще, как бы между прочим, скороговоркой было сказано, что дома никого нет), я спросил, есть ли у нее хороший кофе? После некоторой паузы Нина ответила, что точно не знает, и сама она кофе не пьет, только чай. Значит, я должен проситься на чай. Я пробормотал что-то про реферат, который нужно срочно писать. Как я хотел пойти к ней! Но я хотел еще, чтобы она меня уговорила, чтобы сама сказала, как ей хочется, чтобы я пошел. Но она не стала. Глаза ее превратились в светлые замороженные ледышки. «Как хочешь», — сказала Нина равнодушно. И вошла в подъезд. И тут я вспомнил о маленьком букетике фиалок в кармане куртки. Что я наделал! Я бегом поднялся на второй этаж. Но Нина уже зашла домой. Я постоял перед закрытой дверью. Сунул фиалки в дверную ручку и ушел. На лестнице оглянулся: букетик выпал из ручки и лежал на полу.

Так все и закончилось. Хотя я в тот же вечер из дома позвонил Нине, но она сразу бросила трубку. Какая гордая. Может быть, фиалки к ней не попали — отшвырнул их кто-нибудь ногой, и всё. «Цветы дарить — любви просить».

Потом пошли выпускные экзамены, подготовка в институт — всё завертелось как на карусели. На первом курсе я обзавелся девушкой, и мы с ней до сих пор ладим. Она многого от меня не требует и прислушивается ко всем моим желаниям, я для нее во всем прав. Иногда я дарю ей приятные мелочи, но никогда не покупаю ей цветов. Насчет «замуж» она даже не заикается. А я эту тему обсуждать не намерен. На свою будущую жизнь у меня большие планы. И скороспелая женитьба в эти планы не вписывается.

Отец недавно, за семейным столом (мы отмечали мой день рождения) рассказывал, как он женился на маме. Учась уже на последнем курсе института, он договорился с другом пойти в театр. Друг на спектакль не явился, пришлось сидеть рядом с пустым креслом. Но после антракта всё изменилось, и он сидел уже не один. В антракте он пошел в буфет и стал в длинную очередь. Люди стояли так плотно, что его очень тесно прижали к стоящей впереди красивой девушке. Он, конечно, извинился и пошутил: «Как честный человек, я теперь обязан на вас жениться». И действительно — женился! «Так что, никогда не прижимайся слишком близко!» — засмеялся отец. Мама улыбнулась и добавила:

— Ну, ты не очень спешил жениться. Все выяснял, кто я и чем занимаюсь. Мои бухгалтерские курсы не очень тебя вдохновили.

— Меня больше вдохновил твой характер…

— Конечно, — вздохнула мама. — Я была такая смирная, слушала тебя, восхищалась тобой и млела. А ты цветы мне подарил только дважды — на день рождения и на свадьбу.

— Почему же? — заинтересовался я.

Мама, видно примерно зная объяснение, вышла за чем-то в кухню.

— Не хотел баловать, — серьезно сказал отец. — Женщины как дети — избалуешь, потом всю жизнь потакать будешь.

То, что я узнал сегодня, могло бы потрясти кого угодно, но только не меня. Я просто изобразил на лице вежливое удивление. Конечно, хотелось бы узнать поподробнее, но не хотелось расспрашивать. Бывший одноклассник так был поражен одним названием института, где я учусь уже третий год, что выразить свое любопытство перипетиями известных в прошлом мне людей, я не счел возможным.

Ну что ж, каждому свое. Эта глупая Нинка ничего хуже придумать не могла, как выйти замуж за Левку и уехать с ним в маленькую восточную страну, где постоянно идет перманентная война, строить там светлое будущее. Будут там плодиться и размножаться, и в перерывах строить. Но Машка-то! Непорочная Маша тоже вышла замуж — за Гладиатора! Значит, не просто шуры-муры и тискания в раздевалке! Да, пока я не обзавелся своей подружкой, почему-то я больше вспоминал Машу, чем Нину. Наверно, я ее любил и не соврал, когда сказал ей об этом. А мне в тот момент казалось, что я вру, чтобы еще больше смутить или уязвить ее. А может быть, это было глупое школярское чувство, возбужденное сначала запахом духов, а потом видом ее обнаженной груди, еще не осознанное, но уже мучающее тяготение к женскому телу, открывшемуся мне наяву, а не в кино. Да что теперь вспоминать! Конечно, любил я все-таки Нину. Но понял это только сейчас. Придурок, даже ни разу не поцеловал ее. Если бы сейчас ее встретил, я бы. От воображенной картинки заныло внутри. О, черт, когда же я вылезу из детских штанишек? У меня же есть моя девушка, и мы делаем с ней всё, что полагается. А Нина — глупое детство. Улетело как пушинка с ладони. Я сжег свои дневники и покончил с глупостями. Теперь я другой.

На прощание я спросил у одноклассника:

— А ты чем занимаешься? Учишься?

— Да, в инъязе. Восточные языки. Вот, закончу, поеду куда-нибудь переводчиком. Может быть, Нину увижу. Хорошая была девчонка. — Он испытующе смотрел на меня.

— Ну ладно, пока, — сказал я. — Мне в другую сторону.

В последнее время я много думаю. Мне казалось, что я давно воздвиг пропасть между школьными годами и нынешним временем. На днях, идя домой из института, я сорвал у обочины тротуара одуванчик — белый пушистый шарик. Подержал за стебелек, не дыша, потом к-а-ак дунул! Невесомые парашютики разлетелись веером и растаяли в воздухе. Так и мои воспоминания. Но парашютики улетают навсегда, а воспоминания возвращаются. Я кое-что снова стал записывать. Но уже не беспокоюсь, что отец прочтет. Он уверен, что я стал взрослый и бросил детские глупости. Я, когда пишу, будто разговариваю с кем-то. И этот кто-то находчивее меня, и даже иногда подсказывает мне. В последнее время подсказывает, что можно бы съездить в одну маленькую восточную страну. Полюбоваться на пальмы и покупаться в море. Ну, не глупость ли?..

Сначала Нина глянет на меня очумелыми глазами, но потом-то. глянет другими! Конечно, я насильно отнимать ее у Левки не стану, она сама выберет. А после того, как «выберет», я сниму шляпу и — адью, мадам! Не хочу мешать вашему счастью! И грустно прочитаю: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом, что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?»

У Нины потекут слезы, но я этого уже не увижу, поскольку буду удаляться дальше и дальше.

Да-а. Вот намечтал-то глупостей. Но все-таки приятно думать, что вполне возможно все это проделать. Думаете, голубчики, что оставили меня в прошлом? Ну-ну.

У черного моря явившийся мне

…Одесса, мой солнечный город. Об Одессе поют те, кто в ней жил, и те, кто только когда-то, в незабвенные годы посетил ее, пусть даже совсем ненадолго. И даже маленькие, совсем незначительные происшествия, случившиеся там, почему-то хранятся в памяти долго. Такая вот аура у этого города, и какие города ни посети в жизни, и в каких ни живи сколько угодно лет, Одесса хранится в тебе, а почему, кто знает…

В Одессе можно не только жить, или посещать ее с туристической целью, в Одессе еще можно поступать в институт. Вернее, пытаться поступить. Хотя с равным успехом (или не равным — как повезет, или как карты выпадут) можно это же самое делать в своем, или в ближайшем к твоему захолустью, городе.

В незапамятные времена жаждущая высшего образования молодежь повадилась мотаться по Союзу — по крупным городам, конечно, и штурмовала приемные комиссии, то ли стремясь умотать подальше от родительских очей, то ли потому, что другой город всегда кажется краше и лучше собственного. Все куда-то рвались — ехать, ехать! Ну и Вика — чем она хуже, подалась из родных пенат, и подалась далеко — сначала из Тбилиси поездом до Батуми, потом из Батуми теплоходом по морю до Одессы. Нешуточное путешествие и недешевенькое. Но как откажешь единственной дочери, мама и не отказала. В долги влезла, но чадо отправила. Что делать — не пожелало чадо поступать в институт в славной столице Грузии. И то верно — русских факультетов раз-два и обчелся, конкурсы сумасшедшие, и ходят верные слухи — без взятки не суйся. Чадо неглупое, аттестат приличный, даст Бог, справится.

А что чадо не справилось, так то ж море виновато. Черное, чудное море. Хотя Вика и до своей поездки в Одессу море видела, и неоднократно. Куда поехать в мамин отпуск — на море! Куда отправить ребенка, т. е. Вику летом — в пионерлагерь на море! До моря езды — ночь в поезде, и утром, в шесть часов высунешься из вагона поверх оконной рамы, и трепет пронизывает от макушки до тапочек — вот оно, голубенькое, зелененькое, к горизонту темно-темно- синее море! Тихое, почти гладкое, колышется совсем рядом, в трех шагах от шпал, мелкие прозрачные, не волны — волнишки медленно набегают на пустынную гальку, и не терпится пробежаться босиком по мокрым камешкам, а поезд уносит, уносит, сворачивает в сторону, но все равно уже скоро море будет пред тобой, а ты перед ним, на целый месяц!

Вика море любила до безумия. Но она тогда не знала, что море морю рознь.

Теперь, волею судьбы, живя на побережье Средиземного, купаясь в нем, или просто с долей скепсиса и равнодушия наблюдая за подминающими под себя купальщиков волнами, она никак не может понять, почему это море, будто тоже красивое и тоже сине-зеленое, но не такое, совсем не такое, как Черное! И вода не такого вкуса, и совсем не пахнет оно морем, и песок не такой, и гальки нет. Хотя, если вспомнить, на гальке лежать было не слишком приятно, а встанешь — на спине розовые пятна: надавили камешки. Но что-то такое есть в том Черном море, что отличает его от Средиземного, или это всего лишь щемит ностальгическое воображение. И вот оно-то и уводит Вику от этих берегов — к другим, давно скрывшимися за всеми горизонтами.

Ах, Одесса, жемчужина у моря! Если бы Одесса не была у моря, она бы и «жемчужиной» не называлась. Запах моря, этот неописуемый запах, потому что его трудно описать словами, чувствуешь издалека, еще и моря самого не видно, оно где-то там, за домами и улицами и, чем ближе подходишь, запах острее, свежее — кажется, его не только вдыхаешь — заглатываешь, пропитываешься им, хочется бежать, лететь, чтобы увидеть скорей эту сверкающую синь и упасть в нее. Близость моря кладет отпечаток на всё и на всех, житель ли ты, или временный гость. Вика была временным гостем, гостем радостным и не обремененным заботами, напичканная романтическими мечтами от самого, еще по-детски гладкого лобика до новеньких дешевеньких босоножек. Она приехала из тьму-тараканной высокомерной республики поступать в метеорологический институт. Ну не в «пед» же — это добро и дома есть, а денег на взятку хоть в «пед», хоть в «мед» — нет, да и стыдное это дело — взятки давать. Россия взяток не берет, есть ум в голове — поступишь, а нет… Как это — нет!? Аэрозонды, метеорологические станции за Полярным кругом и, разумеется — удивительные исследования (интересно, чего — утренней и вечерней температуры воздуха?), и прочая и прочая романтическая дурь плавала в голове, пока Вика вместе с новой подружкой, приехавшей из Севастополя, плавала в море. Подружка Галя избытком романтики не мучалась, просто ее старший брат был метеорологом, и ей вздумалось основать династию. Морем она была сыта в своем Севастополе, но охотно присоединялась к Вике. Иногда Вику одолевали сомнения — люди-то, запоем зубрят, из палаток не вылезают. А! — отмахивалась Галя, — что выучено, то выучено, больше не влезет. Поступим, не бойся! Но пасаран!

К счастью, Вика не поступила. А то болталась бы до самой пенсии неведомо в каких краях и условиях, хотя, может быть, приткнулась бы со временем в контору какого-нибудь северного райцентра, составляла бы аккуратно погодные сводки и перевоспитывала мужа-алкоголика (нашла ли бы в этом райцентре приличного мужика?). Да и как было поступить — такие безумные конкурсы в те годы! Повальное стремление к образованию. Зубрить, зубрить, конечно, следовало, но как тут зубрить, когда море рядом, на самом берегу жили, в палаточном городке для абитуриентов, с утра грелись на черных горячих камнях, купались до синих пупырышек на коже, а вечером гужевались в палатках «по интересам». Песни, сухое дешевое вино, обсуждение шепотом чужих скороспелых романчиков, тайная, щекочущая еще не испорченное воображение зависть к парочкам, бредущим по берегу под тихий шелест волн.

Но кто сумел отмежеваться от соблазнов, и головой в учебник, те сдавали на четверки-пятерки. Но не Вика с подружкой Галей. И вот они, разнесчастные и убитые полученными тройками (но с тайной надеждой — вдруг случится недобор, и они таки увидят себя в списках), шатаются по Дерибасовской, по Карла-Маркса, пялятся то на великолепие Оперного, то с почтением на Дюка (читали-читали, а как же, грамотные), спускаются по славной лестнице, выдумывают себе маленькие развлечения (о них после) — делать-то нечего, надо ждать финала, когда все группы сдадут экзамены, и вывесят списки, и вдруг они там, в конце, несмотря на тройки, обозначатся, какой почет и уважение они получат дома! — и эта не высказываемая вслух надежда витает — не в голове даже, не в мыслях, а в неизвестно каких местах глупого и самонадеянного организма.

Да чем же они хуже других, такие замечательные умные девочки, приехавшие издалека, они могут ведь не выдержать крушения своих мечт, умрут, утопятся в теплых волнах Черного моря!

Но, конечно, никто ни на йоту об этом не задумался, в списках их не оказалось, и они не утопились.

Но пока еще списки не вывешены, и они гуляют по Одессе, вспоминая вчерашнюю палаточную вечеринку, подогревая самих себя впечатлениями о флирте — громко сказано! — одни переглядывания и обсуждение вдвоем этих переглядываний. Да, он так на меня посмотрел! Что ты говоришь, а с виду одна скромность, а тот, дылда, ну, ты знаешь, о ком я, он так и зыркал весь вечер, выпьет и зыркает, выпьет и опять, как ты считаешь, я должна ему что-то вечером сказать, ну, на место поставить? Что ты, что ты, ни слова, а то вообразит, что ты в него влюбилась! Да. вот они-то на пятерки сдают, и «твой», и «мой» (произносится со значением), они поступят, а мы.

Дальше тяжелые вздохи и поникшие долу лица, с запоздалой раскаянной влагой на ресницах — зубрить надо было, а не на пляжах валяться!

Но в Одессе грустить долго неприлично, тем более что всё уже было непоправимо, и по улицам ходят такие — все абсолютно! — веселые люди, как-будто у всех отпуск, и на загорелых физиях подружек сами собой распускаются улыбки. Они слоняются по городу, подсчитывая на ходу скудные грошики в своих тощих кошельках. Начитавшись ранее о разгульной одесской жизни и наслушавшись в палатке разных хулиганских песенок, Вика с Галей твердо решили вкусить разврата. Разврат — это пьянка и сигары. Начали со второго.

Купили по толстой темнокоричневой гаванской сигаре с золотым ободком — запах потрясающий, это тебе не дешевенькие болгарские сигареты без фильтра, которые курила бедная абитуриентура! Вернулись в палаточный лагерь и в поисках уединенности влезли на большой зеленый холм. Торжественно приступили, щурясь в клубах едкого дыма на сверкающее в солнечных лучах пресинее море, которое почему-то постепенно заволакивалось странным туманом. Галя мужественно одолела половину сигары, а Вика и того меньше — её уже подташнивало, а Галина бледность, быстро перешедшая в зеленоватость совсем ее испугала. Вдруг Галя со стоном повалилась в траву и закрыла глаза. Вика кинулась спасать подружку, трясла, хлопала по щекам, Галя открыла глаза, криво улыбнулась и села. С отвращением отбросив подальше недокуренную сигару, она сказала: «Зато попробовали! Дома во дворе расскажу девчонкам — обзавидуются! Но скажи — какой кайф!» Вика согласно кивнула головой: — «Еще бы!» и добавила: «Какая мерзость!»

Но еще одно мероприятие было у них в запасе — пьянка. Настоящая, чтоб больше тридцати градусов, и чтобы вкусно было. Снова пересчитав деньги (разумеется, не в тот же день, двойной подвиг было бы не осилить), купили маленькие фарфоровые бутылочки с ликером и отправились на то же место.

Любуясь на море — теперь оно не туманилось, а синело всё ярче и ярче, тянули по глоточку сладкую, приятно пахнущую густую жидкость, скоро бутылочки опустели, а подружки улеглись на траву и уснули. Проснулись, когда уже стало смеркаться. «Вот это кайф был!» — сказала Галя, потянувшись, и они спустились с холма, с головной болью, но чрезвычайно довольные собой и совершенно забыв про недавние переживания по поводу полученных троек.

Уже все группы экзамены сдали, и молодежь успокоилась — что будет то и будет, списки повесить обещали через два дня. В лагере царило веселье, из задернутых палаток слышны были звон стаканов и хулиганские песни. Что там «Мурка», гвоздем сезона была насмешливо-ядовитая песня про замечательную жизнь советских людей, а в припеве, под который все азартно хлопали, повторялись слова «Кара-Мара, Фридри-Энта!» Ниспровергатели идеалов бездумно веселились, а потом, уже учась в этом, или в другом институте, усердно строчили конспекты про «Кару-Мару» и заискивающе заглядывали на экзамене в глаза преподавателю — только бы не двойка! Но преподаватели общественных дисциплин были, как правило, людьми снисходительными и ставили четверки (сами, небось, уже терпеть не могли эту навязшую в зубах Кару-Мару вместе с их прогнившим капиталом).

По лагерю разносился клич: «На танцы!» Да, действительно, надо же было посмотреть, что и как танцуют в Одессе. Абитуриенты своими горячими телами и радостными эмоциями заполнили весь трамвай, изрядно потеснив и придавив возмущенных аборигенов. Вике на танцы не очень хотелось, точнее, не хотелось вовсе — она танцевала так себе, но Галя настояла — там же курсанты будут! К курсантам, или к их красивой форме она питала явную склонность, даже на улице оглядывалась. «Смотри, смотри, какой!» — дергала она Вику, вынуждая посмотреть. Мало ли какой, а мы-то при чем? — притворно сердилась Вика, ей самой нравилась морская форма.

Обе презирали танцы «шерочка-с-машерочкой», то есть, девушка с девушкой, и стояли возле скамеечки — сесть, тогда и вовсе никто не заметит, и обе ждали объявления «белого танца», заранее присматривая себе подходящий объект — такой, на который не бросится куча девчонок, желательно выбрать объект поскромнее — будет счастлив, что его пригласили. Но все равно, чтобы симпатичный был. Наконец, объявили. Галя тут же рванула куда-то, и через секунду уже танцевала с мужественным, высоким курсантом. Вика не очень решительно, но все же двинулась, через всю площадку. Тот, которого она приметила, уже исчез, увели, а на его месте стоял высокий худой матросик, тоже ничего, уже почти все танцуют, а он стоит.

Вика тихо пролепетала свое приглашение, почему-то уже чувствуя, что что-то не так… Матросик посмотрел на нее со своей высоты и, не выпуская из губ сигареты, процедил: «Я с маленькими не танцую». Вика отступила, ошеломленная и красная, наверное, до самых пяток. В жизни не бывало такого унижения. На школьных вечерах ни один мальчишка бы не посмел, да и кто их приглашал, много чести. И не такая уж она маленькая, на физкультуре еще две девочки после нее стояли. Да, это страшное оскорбление Вика запомнила на всю жизнь, как и ничтожно-высокомерное лицо этого матросика — нет, конечно, лицо не запомнила, но образ остался.

Она вернулась на свое место, но уже пошла не через всю площадку, а обошла танцующих сбоку. Щеки еще долго пылали. Галя только мельком глянула на нее и снова унеслась с полюбившимся курсантом. Вику тоже пригласил один, но она резко отказала, даже не подняв глаз. Только так и надо, мстить им всем. Отказывать, отказывать и отказывать. Но больше не пришлось — никто не приглашал. Одесские парни — ничтожные людишки, как говорил Паниковский.

— Пойдем на танцы в Морской клуб, — предложила на следующий день Галя, — там одни офицеры!

Вчерашний Галин курсант после двух танцев переметнулся к высокой блондинке, и больше не возвратился. Гале хотелось взять реванш.

— Отстань! Я же говорила тебе, что не люблю танцевать. Лучше пойдем гулять, а то. — Вика не договорила. И так ясно — скоро всему конец, завтра вывесят списки, и.

С горячими чебуреками в руках свернули с Ришельевской и зашли в скверик. Сидели, молчали, доедая последние кусочки и облизывая жирные пальцы.

— Я не наелась, — заявила Галя и добавила мечтательно: — Сейчас бы в ресторанчик, и севрюжки, и картошечки фри, и вином белым запивать… Ты была когда-нибудь в ресторане?

Вика хотела ответить «А как же!», но честно призналась: — Нет, не была.

— А я ходила дома в Морской клуб, и меня с подругой после танцев пригласили в ресторан. Два мичмана! Вку-у-сно было.

— А потом? — Вика спросила, не глядя на Галю, прокручивая в голове «веселенькие картинки».

— Ничего потом. Убежали. — Галя расхохоталась.

— От чего убежали? — Картинки мгновенно растаяли.

— Не от чего, а от кого. Ясно же, чем должно было всё это вкусное кончиться. Ну, мы и драпанули! Смотри, смотри, кажется, к нам мылятся. Курсантик-то ничего.

Двое парней, один высокий, штатский, а другой, пониже, в синей форме, стояли напротив и шепотом переговаривались.

— Распределяют, — хихикнула Галя.

— Что распределяют? — не поняла Вика.

— Нас, нас делят…

Парни вдруг поменялись местами и подошли, курсант с несколько смущенным лицом встал напротив Вики, а штатский, не тушуясь, смело обратился к Гале. — Скучаете? — спросил он.

— Нет, — сказала Вика, хотя спрашивали не ее.

— А что? — спросила Галя, глядя при этом кокетливо расширенными глазами вбок, на курсанта.

Распределение ролей ее явно не устроило.

— Вы в каком училище? — перла она напролом.

— Меня зовут Толик, — невпопад сказал зарозовевший курсант, обращаясь к Вике, и сел возле нее.

— Ну, ладно… — Галя встала со скамейки. — Вы тут почирикайте, — с отсутствующим лицом сказала она, — а я пройдусь… — И, обогнув штатского, как явно ненужный предмет, она пошла по аллейке, ступая очень прямыми ногами, с задранной головой и усиленно покачивая узкими бедрами, тесно обтянутыми короткой белой юбкой. Штатский растерянно смотрел ей вслед, видимо, догадываясь, что девушки с такими киношными походками не снисходят до случайных знакомств. Он потоптался, отошел в сторону и встал там, подпирая дерево, возможно, навсегда потеряв свой бойкий кураж.

Вот так убивают мужчин, одной походкой. Вика была восхищена и растеряна. Встать и пойти за Галей? Ну, так идти у нее никогда не получится. Если остаться, не будет ли это предательством?

— Давайте, все-таки, познакомимся… Бросьте так переживать, ваша подруга большая шутница.

Хорошо ему так рассуждать. Галя очень гордая и обидчивая. А глаза у этого Толика красивые, синие, а ресницы длинные, как у девчонки. И форма ему очень идет. Хотя, в форме все красавцы. Ну, что он всё спрашивает и спрашивает. А что отвечать?..

Да, приежая. Да, издалека. Поступала в институт. Да, поступила, конечно, за тем и приехала. Что? Умная? Ха-ха. Смеюсь, потому что настроение хорошее. В кино?.. Когда? Нет, сейчас не могу, надо подругу найти, дела у них. Вечером? Ну, ладно. У Дюка? Хорошо. Да, приду к шести. Нет, не обману, я никогда не обманываю. Пока!

— Вика, так я буду ждать! — курсант смотрел ей в глаза, высматривая в них предательский обман, Вика отвечала безмятежным взглядом, точно уверенная, что не придет, но он ей так нравился. Про свое намерение мстить мужчинам Вика уже позабыла, но ведь Галя. Как она ей скажет — я иду на свидание с курсантом, который тебе понравился. Так, что ли? Ну, постоит он возле Дюка, зато ей будет приятно думать, что ее ждут. О, она становится коварной женщиной — давно пора!

Вика улыбнулась на прощанье «обворожительной» улыбкой и отправилась на поиски Гали.

А штатский давно исчез, видно, устал подпирать дерево и пошел искать девушку с обычной походкой.

Вика нашла Галю за кустами, на скамейке.

— Ну, что, начирикались? Что-то скоро…

— Да зачем он мне, у меня дома парень есть, — сказала Вика.

Галя молчала. Вика вспомнила, что говорила, что у нее никого нет.

— Он, правда, в армию ушел… Галя, завтра наша судьба решается, а мы тут. ерундой занимаемся.

— Действительно… — Галя рассмеялась. — Пойдем, купим еще чебуреков, на обед мы всё равно опоздали, а так есть хочется.

После того, как вывесили списки и с надеждами совсем покончено, очень трудно вынести великодушно-жалеющие взгляды поступивших счастливчиков. Надо было возвращаться по домам, но — стыдно как! И деньги на вояж (особенно, Викин) затрачены родителями немалые. Галя бодрилась, но призналась, что ей очень неудобно перед братом, а он ведь и финансами помог. Она всё что-то обдумывала, и вдруг предложила:

— Пойдем к ректору, поговорим.

— К ректору? — испугалась Вика. — А что мы ему скажем?

— Что-нибудь… Придумаем. — Уверенно сказала Галя.

Ректор, фамилия его была то ли Кобус, то ли Кубус, представлялся Вике очень важной и неприступной персоной, что-то вроде большого куба, он и не взглянет на жалких муравьишек-неудачников, недостойных учиться в его прекрасном институте.

Почти так и оказалось. Крупный, черноволосый, с квадратными плечами (как и представлялось Вике) мужчина в строгом темно-синем костюме и с холодным взглядом серых глаз, молча, с каменным лицом выслушал несвязную Галину речь и спросил густым басом, от которого у Вики по коже побежали мурашки:

— Что же вы хотите, не пойму. Не поступили в этом году, приезжайте в следующем.

— Мы… мы… — выдавливала Галя, куда девались ее обычная решительность и бесстрашие. — Мы согласны на всё!

— На что — на все? — на каменном лице задвигались черные густые брови, и серые глаза укололи по очереди два несчастных лица. И вдруг он громко рассмеялся. Вика и Галя тоже неуверенно улыбнулись.

— Мы, — тверже начала Галя, — не хотим ехать домой. Может быть… может быть, можно пожить в общежитии, мы бы могли устроиться на работу. на год.

Ректор покачал головой: — Нет, я не могу поселить вас в общежитии. — Он задумался. Видно, жалкий и потерянный вид девчонок внушил ему толику сочувствия. — Я могу вам предложить только. поработать в институте уборщицами. Тогда вы сможете жить в общежитии. Правда, не там, где живут студенты, а внизу. есть там маленькое помещение. А в следующем году будете поступать, пожалуйста!

Вика и Галя переглянулись. Одни и те же и мысли отразились в их возмущенных взорах. Уборщицами!! Жить в подвале!!! Эти, которые с ними вместе поступали, будут расхаживать по коридорам с книжками в руках, задрав носы, а они, где-то внизу, у их ног — со швабрами, со швабрами!

— Нет! — сказали они одновременно.

— Ну что ж… Как хотите. Я предложил вам выход… — Он смотрел на них отеческим и снисходительным взглядом.

Много позже Вика поняла, что он проникся их ситуацией и пожалел их, и предложил то, что обычно не предлагают — мало ли в своем городе найдется желающих мыть чистые институтские коридоры, и общежития не попросят. Конечно, он их пожалел. Но не понял. В их глазах уборщицы — это пожилые, бедно одетые тетеньки, а они — они молодые девушки, с аттестатом зрелости — как можно их приравнять!

Возмущенные и униженные, они ушли. Купили билеты (палубные, конечно — вот вам сигары и ликеры) на теплоход «Грузия» рейсом «Одесса-Батуми», с заходом в Севастополь, и на следующее утро прощально махали руками Одесскому порту. Перед тем, как Гале сходить в Севастополе на берег, они поклялись писать письма.

А что Одесса? Одессу Вике больше не пришлось увидеть. Сколько еще случалось в жизни всякого-разного, а одесские маленькие приключения почему-то помнятся. А что там было? — да ничего особенного. Но вот помнится всё. Такая уж аура у этого города. Жаль, что со средиземного берега его совсем не видно. Жаль, что море Средиземное не похоже на Черное. Совсем другое море.

ВСЕ БЫЛО ВЧЕРА

Золотые песчинки счастья Воспоминательно — идиллическая повесть

Борису

«Минувшее, как призрак друга,

Прижать к груди своей хотим».

Ф. Тютчев.

Замечательное было время. Замечательное — можно употребить в двух смыслах: первый — интересное, удивительное. Второй — от слова «замечать». Замечать то и это, откладывать в памяти, чтобы на досуге обдумать, или — заметить и — забыть. А потом, через промчавшиеся стрелой годы, вместившие в себя и крутые повороты судьбы, и множество мелких суетных событий, вдруг с удивлением обнаружить, что помнишь, оказывается, такие вещи, которые теперь представляются поразительными и даже фантасмагорическими, порой очень смешными, но с изрядной примесью горечи, не избытой до сегодняшнего, весьма отдаленного от той поры дня.

Написано многими и многими об этой «фазе смутного времени» — если можно так выразиться, вместившей в себя столько странного и удивительного, но, в пику всему тяжелому и придавливавшему порой полной безысходностью, — счастливого существования, или — жизни, так как любое существование всё равно есть жизнь — наше единственное и не исчезнувшее для нас прошлое. И все, кто пишут об этом времени, ругая, понося и проклиная его, не могут, не удается им спрятать: сквозь все эти поношения виден, его не скроешь никакими словесными ухищрениями — другой подтекст, другой слой, или слои.

И пробивается через эти слои неизменно одно и то же: черт возьми, я же был (была) счастлив (счастлива) именно тогда, но почему? почему? откуда бралось это счастье?.. Всё оттуда — это была молодость! А ее ничем «не задушишь, не убьешь». Уразумев этот вечный постулат ясно и отчетливо, начинаешь лихорадочно искать в своем собственном закопанном слое золотые песчинки, и сколько же их там находится! — и они сверкают оттуда, маня и завораживая чудным блеском.

КРУЖЕНИЕ

Я стою в длинной и злой очереди. Какой это был год?.. Точно не помню, но один из тех, тягомотных, «передперестроечных». Зима. На мне пальто в кофейную косую клетку, с пушистым длинным песцовым воротником. Красивое пальто. Я ношу его уже несколько лет и точно знаю, что еще долго буду его носить. Шапка тоже песцовая и почти новая, потом из этой шапки выйдет превосходный воротник для моей дочки. Но думаю я, конечно, не о пальто и не о шапке. Я думаю о том, достанутся нам или не достанутся по 200 грамм масла на каждого. А если достанутся, то стоит ли снова становиться в хвост очереди и еще купить по 200 г. Некоторые становятся по нескольку раз — кружатся. Но мне жалко своих детей. Что им тоже придется «кружиться», стоять на ногах, слушать это назойливое людское гудение, прерываемое перебранками, матерщиной, а то и драками — за кусочек масла люди готовы изуродовать друг друга.

Сын нахохлился, смотрит в грязный замусоренный пол. Он старший, понимает, что стоять надо — да не то, чтобы ему надо, просто выхода иного не предвидится — разве если масло не кончится, и он недоволен. Очередь не то место, в котором подросток жаждет пребывать. Дети вообще полагают, не особенно при этом вдаваясь в подробности бытия, что всё съедобное и вкусное, появляющееся на кухонном столе — должно там появляться, ну, если не само по себе, то с участием мамы и папы, но для того ведь мамы и папы существуют. Я понимаю его недовольство, но в данный момент ничем помочь не могу.

Дочь смотрит на меня снизу выразительно-вопрошающе — еще долго? Я не знаю, долго ли еще. Но, наконец, нам отвешивают маленькие брусочки, и я говорю не очень уверенно, хотя следует сказать приказным тоном: «Встанем еще раз, зато надолго хватит…» Дети молчат, и мы становимся в хвост очереди, которая за это время стала еще длиннее.

Дома укладываю добытые брусочки в холодильник. «Какие мы молодцы, — говорю я, — теперь месяц не нужно будет стоять за маслом». Дети улыбаются — рады, что «не нужно стоять».

Я вздыхаю. Кроме масла еще много чего нужно, но это уже заботы мои и мужа. Я считаю, что детям без масла никак нельзя. Ни я, ни муж его не едим, но стараемся, чтобы дети этого не заметили. Особенно, дочь. Потому что сын многое и так не замечает, он живет в своем, задумчивом и сложном мире подростка, весьма отстраненного от наших мелочных забот. А дочь внимательное большеглазое существо всё видит и слышит, и наматывает на свои извилинки. Стоит ее позвать кушать, тут же в ответ: «А ты будешь?» Дашь что-нибудь вкусненькое и спешишь отойти, но всё равно этот вопрос догонит тебя.

«Масляные радости» могут быть разнообразными.

Начали продавать фруктовое масло, за ним очереди почему-то не было. Розовые матовые кубы красовались за стеклом, и покупательницы обсуждали, что с этим розовым продуктом можно делать. Одни говорили, что это и не масло вовсе, а подкрашенный маргарин, другие уверяли, что «почти масло», но со сладкой добавкой.

И вот в это «почти масло» я добавляю какао, сахар, растираю, и намазываю детям бутерброды. Они восхищаются: «Шоколадное!» Еще его можно было употребить при выпечке печенья — это ли не замечательно!

СЧАСТЛИВЫЕ КОМАНДИРОВКИ

Детям обязательно нужно есть мясо. Мужчина тоже без мяса существовать не может — хиреет. Эти жуткие очереди за костями — назывался этот продукт в народе «мсяо говюжье», — меня на подвиги не вдохновляли. Да и никто не требовал от меня таких подвигов, — чтобы после работы я стояла за «мсяом» в очередях. Муж «доставал» мясо: свежеее, розовое, с маленькими косточками.

У него каким-то образом возник знакомый рубщик в магазине, и муж заходил туда с черного хода, платил, сколько скажут, и выходил с увесистым свертком. Я знала, что чувствовал он при этом себя не лучшим образом, хотя и не ворованное, но купленное «тайно» — в этом было что-то оскорбительное.

И вообще много-много лет мой муж «доставал» практически всё. Он часто ездил в командировки — в Москву, в Киев, и в другие города. И, хотя там тоже было непросто с продуктами, он умел магически воздействовать на продавщиц, то ли обаятельной улыбкой и приветливостью — неизменно здоровался, то ли интеллигентной внешностью, но они были к нему весьма отзывчивы и порой вытаскивали «из-под прилавка» (о, это чудное понятие, неизвестное нигде более в мире!) припрятанное для «своих».

И вот, когда он возвращался из командировки и появлялся на пороге — в обеих руках по набитой сумке, а в особенно трудные годы то еще и с рюкзаком за плечами (только что в зубах не несу, шутил он), мы все трое бросались к нему, счастливые, что видим его дома, и еще так интересно: что там, в сумках. Оттуда извлекались баночки хороших консервов, колбасные круги, упаковки беленьких, сидящих в ячейках, круглых коробочек финского сыра «Виола», конфеты, и еще и еще.

Каждый его приезд из командировки был для семьи праздником. Становилось шумно и весело, и дети даже забывали (увы, временно) про свои ссоры.

Папа дома. Пусть даже он закрылся в спальне и дремлет, укрывшись газетой, или увлеченно смотрит футбол и машет рукой: «Тихо! Не мешайте! Надоели!», но он есть, он здесь. Он может отчитать, и порой — вгорячах и несправедливо, без всякой жалости будет ставить «банки» на подрагивающие от страха детские спинки и еще удивляться: «Что за визг, подумаешь! Ну и дети пошли трусливые!» Трусливые дети боятся огня и горячих банок, но сын однажды заявляет: «Совсем не страшно, даже приятно!»

Случилось как-то, что муж долго никуда не ездил. Холодильник опустел. Я с ужасом представляла грядущее стояние в вечерних очередях. И тут на работе опять стали «распределять» однодневные путевки в Москву. До сих пор мне такая радость не выпадала. Стоит такая путевка всего-то семь рублей, ночь в поезде, днем вместо музеев по магазинам, опять в поезд и домой. И мне досталась путевка! Но что я, маленькая и слабая (а как же!) женщина в силах привезти — одну сумочку, курам на смех! Конечно, вместо меня «по музеям и выставкам» поехал мой муж. Вернулся, нагруженный так, что свалил с себя в прихожей сумки и сел возле них на пол. «Двадцать копеек в кармане осталось, — сказал он, смеясь. — Между прочим, ВДНХ посетил, там магазин хороший есть». А когда-то нас ВДНХ интересовало только выставочными павильонами. Да уж, бытие явно определяет приоритеты.

В самые тоскливые времена — нет командировок, знакомый рубщик куда-то исчез, в магазинах пустые застекленные прилавки, закрытые серой бумагой, или уставленные трехлитровыми банками с уксусными помидорами (как здорово умели портить прекрасный исходный продукт!), я, нарезая тонкими ломтиками сыр, купленный мужем «по случаю», со страхом думала: это еще не голод, раз я сырные корочки обрезаю и выбрасываю, а если действительно будет голод (как в блокадном Ленинграде), чем мы будем кормить детей? Этот страшный образ «ленинградского голода» все чаще нависал над моей головой и мучил ужасными видениями. Поэтому я обрадовалась, когда (уже в «горбачевские» времена) стали выдавать талоны на продукты, — это была гарантия, что какой-то минимум семье обязательно достанется, так что голода точно не будет.

Водочные талоны (а как же, каждому ребенку тоже положена бутылка в месяц) я меняла у алкашей возле магазина на сахарные — к взаимному удовольствию, но несколько бутылок все же купила, и они стояли в шкафчике, дожидаясь дней рождения, или иных праздников «с гостями».

СЕЛЕДОЧНЫЕ СТРАСТИ

Да, несмотря на такую скудость в магазинах и безумную дороговизну на рынке, приходили гости время от времени, накрывался стол. Как? Чем? На эту тему — пустых прилавков и полных холодильников — множество анекдотов было. Исхитрялись мы, исхитрялись те, к кому мы приходили на очередной семейный праздник, исхитрялся весь народ.

Салаты, салаты (овощи добывались тяжкими трудами в своем крошечном садике-огородике), курица, выстоянная в очереди, налилась соком на банке в духовке, прекрасный торт, испеченный из всего, что нашлось под рукой, неважнецкая селедка — зато под вкусной бордово-свекольной «шубой».

Ах, селедка! Её я не забуду никогда! Но к ней требуется предисловие.

Некоторые продукты мы вдруг стали покупать на работе, то есть в прямом смысле — на рабочем месте. Сотрудники (мужского пола — те, кто помоложе) притаскивали раз в месяц большие коробки с мясом, уже взвешенном по 1 кг. и упакованном в пленку, или батоны вареной колбасы (собачья радость). На эти порции мяса раскладывались бумажки с номерами, такие же номера лежали горкой на чьем-нибудь столе. Взял номерок — найди «свой» кусок мяса, уж какой достался, тому и будь рад.

И как-то быстро привыкли к такому «снабжению». Войдешь в КБ — запах сырого мяса, или колбасный, а потом и квадратные коробки с маслом появились, — нарезали и развешивали (весы выдали в каждую комнату), и сахарный песок привозили на тележках мешками — пол был усыпан скрипящим под ногами сахаром. То ли работать, то ли продукты делить!

Самое удивительное, что работали на совесть (даже обижаюсь, когда говорят, что в Союзе никто не работал), проекты выпускались в оговоренные сроки, хотя были некоторые товарищи, здорово сомневающиеся: а нужны ли эти проекты кому-нибудь?.. Начальники (начальников было много) уверяли, что позарез нужны и устремляли палец вверх — мол, на космос работаем. Интересно, много ли наших приборчиков, один в один слизанных с американских, там летало?.. Тайна сия великая есть.

Так вот, я о селедке. Селедка являлась дефицитом — как, собственно, и всё другое, но ее в то время почему-то вообще не было. Если и давали в магазинах, то днем, а к вечеру только острый дух витал возле опустевшей бочки.

И вот в нашу комнату принесли селедку — три штуки! Столько нам причиталось на 24 сотрудника. Опять номерки, опять, со смехом, «тянули». Селедки мне не досталось. Я пришла с работы. Села на табуретку в кухне. И заплакала. Мое счастье, что никого не было дома — меня бы никто не понял. Из-за паршивой селедки! Да не нужна мне эта несчастная селедка! Но я чувствовала такое унижение! Где я живу? Почему такая чудовищная и оскорбительная у нас жизнь? До чего мы дожили, что делим эти жалкие три селедки, тянем жребий! И еще умудряемся при этом шутить и смеяться! Во что превращается наша драгоценная жизнь, жизнь наших детей — ничтожные радости, незаслуженные страдания, но почему? И за что?

В тот момент я поняла, как я устала от такой жизни. И что ожидает впереди?

А впереди было кое-что еще…

Но тут пришел мой муж и плюхнул на стол передо мной здоровенную жирную селедину. Я посмотрела на нее и осторожно тронула пальцем рыбью морду. Мне почудилось, что она сейчас меня укусит. Вот так и становятся психами.

— Тебе что, не хочется ее чистить? — спросил он. — Так я сам почищу. А ты пока картошкой займись. — Он радостно потер руки. — Ох, как я соскучился по хорошей селедке!

БУМАЖНЫЕ СТРАДАНИЯ

Исчезла в нашем замечательном государстве бумага. Была-была, и не стало её. Провалилась в тартарары. Всегда что-нибудь вдруг исчезало: электролампочки, спички, а теперь пришла очередь бумаги. Все исчезновения нам обычно разъясняли в прессе. Спичек нет — спичечная фабрика устарела и не справляется (одна она, что ли на всю страну). Лампочки пропали — план вовремя не скорректировали, а проблемы с бумагой — так целлюлозный комбинат на Байкале закрыли, экологию портил. Всё и всегда имело разумное объяснение и непременно нам обещали: спокойствие, дорогие сограждане, все упущения и недостатки — временные трудности. Эти временные трудности преследовали бедных сограждан всю жизнь.

Мало того, что вся пресса подорожала, она еще и оказалась в дефиците! То есть, пойти на почту и, как обычно, подписаться на «Здоровье», «Аргументы и факты», «Комсомолку» и т. д. стало невозможным.

На коллектив теперь выделялись несколько подписок, и мы опять стали тянуть жребий. Вот эти переживания были посильнее селедочных. До слез не дошло (это случилось со мной только раз), но было так обидно, что не придется читать все то, что давно стало привычным и необходимым.

Потом пришло время «макулатуры». Макулатурная эпопея длилась несколько лет. Каждую бумажку, газетку складывали в стенной шкаф в прихожей, потом всё это увязывали в пачки, взвешивали и тащили в вагончик за домом — там в обмен получали талоны на книги. Этим занималась вся страна, во всяком случае, ее читающая часть.

Чтобы выкупить эти книги, составляли списки, дежурили ночами, передавая друг другу дежурство. И как все радовались! Ну, собирали, ссорясь с домашними из-за каждой бумажки (ты зачем ее в мусор выбросил? колбасой пахнет? ну и что?), ну, таскали и возили на тележках, ну, дежурили ночами. Зато! Зато теперь у нас есть! Вожделенные «Майн-Риды» и «Дюмы» теперь красовались в книжных шкафах. Чтобы потом, уезжая из страны навсегда, раздаривать их друзьям и знакомым. Но у них тоже были точно такие же книги, и приходилось еще поискать желающих. Все-таки раздали.

Живя уже здесь, вижу у новых приятелей на полках того же «Дюму» и «Спартака» — из того же макулатурного времени. Отправляли в ящиках, контейнерах, платили немалые деньги, и стоят они, никому не нужные — не до того, чтобы перечитывать, а зачем отправляли, теперь и сами не понимают.

НАД ЧЕМ СМЕЕТЕСЬ?..

В том фантасмагорическом времени было очень весело жить. Смеялись над всем. Над престарелыми вождями, а потом над молодым Горбачевым (хотя поначалу здорово ему поверили), над водочными очередями (о, водочка, валюта всех времен!). О чем только не говорили на работе — во время обязательных двухразовых чаепитий. Какие рассказывали анекдоты! И всё это громко! «Всех посадят!» — однажды кто-то сказал. Мы рассмеялись. Но одна сотрудница сказала тихо: — Вполне возможно, что где-то есть подслушивающее устройство. — Все дружно подняли глаза к потолку. А она еще добавила: — Я когда-то слышала, что в каждой комнате есть осведомитель, так сказать, доверенное лицо.

Я мысленно перебрала всех сотрудников. Этот? — ну, нет. Эта?.. Этот?. Никто не подходил на эту патриотическую роль — так мне казалось. Чепуха всё!

Да, мы были беспечны. Время уже наступило такое — беспечное. Говори, что хочешь, ругай, кого угодно.

Однажды, на остановке автобуса возле родного НИИ ко мне подошел незнакомый молодой мужчина невзрачной и неопределенной внешности. Сказал, пристально глядя мне в глаза:

— Какая жизнь наступила тяжелая, вы не находите?.. Ничего нет, за хлебом надо стоять в очереди.

Он выжидательно смотрел на меня. Но я ведь не зря в «оборонке» работала!

— Что вы несете? — возмутилась я. — Нормальная жизнь, не говорите глупостей!

Он тут же исчез, растворился в толпе. Провокатор! Сначала про очереди и бедствующий народ, а потом будет «вербовать» и военные секреты выпытывать! Хотя у меня выпытывать было абсолютно нечего, никаких «секретов» я не знала, только свою узкую специализацию, но всё равно гордилась, что быстро отшила его. Но почему-то никому об этом не рассказала. Мало ли, вдруг кто-то не поверит, что я именно так поступила. Осторожность все-таки сидела внутри — наверное, это было уже «генное».

Опять закипели страсти. Тряпочные. В КБ принесли мужские носки и детскую одежду.

Вот что любопытно: появились люди, которые, целиком забросив свою работу, занимались тем, что где-то доставали и привозили для общества продукты, шмотки, и увлеченно отдались этому занятию. У них глаза горели, когда они появлялись в дверях и сообщали: «Есть мука! Привезли капусту! Молодежь — вперед!»

Носки раздали мужчинам — всем досталось по паре. А на детские вещи тянули жребий. У кого дети выросли, а внуки еще не родились — тоже тянули. Ради справедливости. И потом — когда-то пригодится! Ну ладно, все так все. И надо же — такое «везение»! — мне достался костюмчик для новорожденного. Поскольку «еще» рожать я как-будто не собиралась, я держала его в руках, раздумывая, кому бы отдать. Сотрудница, имеющая маленького внука, сказала, умильно глядя на костюмчик:

— Оставь себе, пригодится, дети вырастут, внуки появятся…

Все с интересом смотрели, как я поступлю.

Я протянула ей костюмчик и заявила:

— Наступит время, и всё появится в магазинах, вот увидите!

Раздался громкий хохот. Никто ни во что хорошее уже не верил. Я покраснела, но тоже рассмеялась. С тех пор меня прозвали «оптимисткой».

Да, я всегда была склонна видеть впереди «розовое», мне и очки розовые были не нужны. И ведь права оказалась! — всё появилось, и еда, и одежда. Но это произошло позже. А тогда.

Мой муж привез мне из московской командировки. ну, то что на бюст надевается. Красота неописуемая, кружева, и бирочка французская. Конечно, если ты женщина, то впереди у тебя кое-что есть. И хочется на эту симпатичную (смею надеяться) часть тела надеть тоже что-нибудь симпатичное, а вовсе не то убогое изделие, что изготавливает наша замечательная легкая промышленность. Но. чтобы мужчина, мой муж! — стоял (не за продуктами!) в очереди?.. А он стоял, и был в этой очереди единственным мужчиной. И взял бы два, но уже не досталось. Я так радовалась! Конечно, я продемонстрировала обновку на себе.

— Да, — сказал муж, — жаль…

— Чего жаль? — не поняла я, подозревая его в каких-то инсинуациях насчет моих «форм».

— Жаль, что такую красоту могу видеть только я.

— Ну, почему? Я всем покажу. В первую очередь, любимому начальнику! Ему будет приятно увидеть сотрудницу в такой красивой одежке.

— Только ты не говори, кто тебе это купил.

— Не скажу, — пообещала я.

Я рассказала об этом близкой подруге. Она смеялась, но откровенно позавидовала. А чему завидовать? У каждого мужчины свое хобби.

Её муж, когда хорошенько выпьет, не может заснуть и по ночам стирает в машине белье, или ремонтирует свои рубашки — переворачивает воротнички протертой стороной назад — а это такой труд! Пьет он часто, и всё белье всегда выстирано, и рубашки в порядке. Красота, но с какой подоплекой!

Я тоже этим занималась: переворачивала воротнички и обтрепанные манжеты. С небольшой разницей — в трезвом виде.

Когда я вижу у мужчины стершийся, и к тому же несвежий воротничок и несменяемый засаленный галстук, я его не виню. Не у всех же мужчин есть подобное хобби, как у мужа моей приятельницы. Внешним видом мужчины должна заниматься жена — такой мой принцип (сразу ясно, что я далеко не феминистка. Они бы меня за сей принцип забросали камнями). Мой муж утром надевает свежую рубашку и выглаженные (хотя бы раз в неделю) брюки.

Но сакраментальный вопрос: «Где мои носки?» был пресечен в самом начале совместной жизни. «Вот твой ящичек, в нем твои трусы, майки, носки. Всё!» Пришлось ему смириться. А сын не смирился никогда, теперь спрашивает у своей жены: «Где мои носки??» А еще говорят, что дети воспитываются на примере родителей. Дудки!

ЧТО ЕДЯТ АМЕРИКАНСКИЕ СОЛДАТЫ

Один раз, по случаю, нашей семье досталась «гуманитарная помощь». Паек американского солдата, видимо, походный. В большом коричневом пакете было много разных пакетиков. Откроешь один, разогреешь в кастрюльке, получишь пюре с ветчиной или с другой добавкой, откроешь другой — сладкое желе, или растворимый в воде напиток. Много там всего было, и постепенно съели всё. Остались только спички с зелеными головками. Пришли к выводу: у американских солдат всё съедобно, и кое-что даже вкусно.

Спасибо Соединенным Штатам, что помнят о бедственном положении нашей большой и, как всегда уверяют, очень богатой страны!

Зато мы теперь знаем, что ест бравый американский солдат в походе, а то откуда мы бы это узнали? Что едят наши солдаты — это великий военный секрет, один из многих секретов, надежно скрытых от наших глаз и ушей. Надо надеяться, что хоть спички с коричневыми головками у них есть. Но наши солдаты еще ни разу своим пайком с нами не поделились. Может быть, очень даже вкусно, кто знает.

О, ЖЕНЩИНЫ!.. Или, как выжить в женском коллективе

О! Прибавка всем! — кому 10р., кому 20р. — пошли в ресторан? — Конечно! — благословленные «брежневские» времена.

И идем веселиться и танцевать. Тогдашний начальник нашего констукторского отдела полный и вальяжный Жан (уже не помню отчества) приглашает меня на танец. Я — новенькая, работаю всего два месяца в коллективе, и в его укладе пока не разобралась. Мне все нравятся, но уже вижу, что существует дележка на «группы», и взаимные сплетни по уголкам. Пик сплетен — после прибавки: «Почему ей 20, а мне только 10! Конечно, если лизать начальству зад.». И далее в том же духе.

Жан говорит, прижимая меня к себе: «Богиня!» — он уже здорово «накачался». Я улыбаюсь и киваю. Я уже наслышана: в этом состоянии для него все молодые женщины «богини». После очередного тоста за столом Жан танцует с другой сотрудницей и что-то говорит, почти навалившись на нее. Я беспокоюсь: не упали бы оба. Не падают — дама ловко ставит его в устойчивое положение.

Они уже знают все мелкие грешки и недостатки друг друга — работают в этом, почти неизменном составе, много лет. А меня приняли туда «по блату» — с улицы в НИИ не брали. При приеме Жан поинтересовался у порекомендовавшей меня родственницы (она потом рассказывала мне и хохотала): не еврейка ли, и еще — не беременная? «Нет, что вы?» — успешно солгала она. Что я была не беременна — это факт, а вот насчет другого вопроса… Но в анкете этот другой факт отражен не был, как и в паспорте. А лицо у меня вполне «интернацинальное» — от смеси черт русского папы и мамы-еврейки.

Но, разбирающийся — всегда разберется, особенно, услышав мою слегка картавую речь. Жан не разбирался. Но он был всего лишь начальник, подчиненные — они умнее в некоторых вопросах. Да и в чем виноват Жан? Ни в чем. Установка была такая, он только выполнял её.

В женском коллективе свои трудности. «Перемывание косточек и выплевывание их в форточку» — само собой. Демонстрация новых нарядов — обязательно. Плохо скрываемая зависть камуфлируется: да, материальчик ничего, но фасон. Убедившись, что фасон, хотя и модный, но не слишком удачный, все успокаиваются.

Стараешься вести себя, не особенно высовываясь, никому не навязываясь и соблюдать корректность. Но… вышли «Известия» с моей статьей на «семейную тему». «Ах, она еще и пишет!» Да, мало того, что в обеденный перерыв с мужчинами в шахматы играет, она еще и…

Интересно, когда же она детей воспитывает и мужнины рубашки стирает?

Да, выделяться нехорошо и даже некрасиво. Немедленно бросить писать и играть в шахматы! А то и вправду дети убегут на улицу «самовоспитываться», а муж — надо посмотреть, не надел ли он сегодня несвежую рубашку?

Есть у меня один, ну не принцип, но склонность: видеть (и искать) в людях положительные черты. Черт с ним (с ней) — потом разочаруешься, но всё равно стою на своей позиции: «Ну, пусть она злая и часто говорит гадости, она в этом не виновата — муж пьет, ребенок не хочет учиться… Эта всем завидует? Ну и что? На самом деле она добрая, ни в чем не откажет». Конечно, этот постулат, что все люди хорошие (хотя бы частично), неоднократно давал осечку, и уколы от таких осечек были довольно чувствительные.

Я сама не сахар, не мед, не патока. Не нравится — не ешьте. Я не Мона Лиза, чтобы всем нравиться (и что находят в этой уродине с плоским лицом и маленькими глазками). Не умею льстить, даже подругам. Всякие сюсюканья, аханья и восхищенные причитания увольте! Нет способностей. Наверное, чего-то во мне не хватает. Ну скажи ты ей, какая она чудная и ля-ля-ля. Ан, нет, не скажет. Зато: «ну что ты всё терпишь и терпишь, выгони его к чертям, самоуважения никакого у тебя нет!» — это пожалуйста. Ну, кому понравится: са-мо-ува-же-ния у нее нет. Себя-то ведь все уважают.

Я весьма уважала (много лет) одну сотрудницу. И не я одна. Обо всём у нее свое мнение, она читала то и это, возле ее стола присаживались «поделиться».

Я, правда, не присаживалась — советы мне не нужны, так сказать сама себе режиссер. И вдруг я слышу, и при том, громко: «Виктор Семенович (начальник лаборатории) подарил мне саженцы. Надо же, еврей, а хороший человек».

Мне на голову ледяной айсберг свалился. В комнате тишина — многие ушли на обед, сидят несколько человек, все очень заняты: уткнулись в газеты и журналы, жуют бутерброды.

Виктор Семенович — добрейшая душа, умница, все к нему прекрасно относятся (по своей обычной наивности я думала, что достаточно быть хорошим человеком, чтобы тебя уважали).

Я, как несчастная рыба, выброшенная жестоко на берег, открывала и закрывала рот, но слов не нашла. А зря! Потом не раз об этом жалела, но все мы находчивы и остроумны задним числом.

Я охладела к этой женщине навсегда.

Да, не раз приходилось слышать всякое мерзкое и неприятное, не в свой адрес, а «вообще».

Когда я только пришла в новый коллектив и как-то услышала рассуждения о «волосатых еврейских лапах», громко сказала:

— Я еврейка и прошу в моем присутствии не вести подобные разговоры.

Какая тишина повисла в комнате! Видимо, такого они еще не слышали.

Очевидно, многоуважаемая дама забыла о моем заявлении, или, наоборот, очень хорошо помнила.

Одна знакомая (вместе рожали, потом ходили некоторое время друг к другу) однажды высказалась: «Ты мне очень нравишься, совсем не похожа на еврейку». Она имела в виду вовсе не внешний вид. Я посмотрела в ее блекло-невинные, слабо отражающие мыслительный процесс, глаза и только вздохнула.

Пришла к нам в КБ новая сотрудница — Нина. Полная, с квадратообразной фигурой, но — красивое лицо с синими глазами и острый язык. Это был тот редкий случай, когда я могла возненавидеть человека.

Анекдоты про евреев — это каждый день и желательно в моем присутствии. Ладно. С чувством юмора у меня иногда проблемы. Заходит молодой парнишка из лаборатории (кстати, евреев у нас работало много) и призывает нас всех встать и сделать зарядку (как раз она по радио звучала).

Нина встала и, подбоченясь в крутые бока, заявила:

— Ну, ты, еврейский засранец, будешь еще мне указывать! Парень сделал вид, что ничего не слышал. Многие поднялись и стали делать зарядку. Но ни-к-то ни-че-го не сказал.

Антисемитизм — личное дело каждого. Не любишь — не люби. В нашей стране «семитофобия» сколько лет негласно поддерживалась?

Ну что об этом говорить! Мир не изменишь, он давно сложился. И люди сложились, с младых ногтей впитав: еврей плохой, такой-сякой.

Вот такие-сякие евреи и двинулись в Эрец Исраэль, когда Горбачев ворота открыл. Что они здесь увидели, и что получили (или не получили), это другая тема. Непростая.

Но. не буду врать и сгущать краски. На работе я чувствовала себя вполне комфортно (за редкими вышеописанными случаями) и каждое утро шла туда с охотой. Жалела тех женшин, которые утром постанывали: «Ох, опять я сюда пришла! Как надоело!». Мне не надоедало. Всегда тянет незаконченная работа, а потом с интересом принимаешься за новую. И общение с разными людьми — где ты его, сидя дома, возьмешь? Утром хочется туда, вечером — сюда, домой. Тем более что подруга обещала зайти.

Мои подруги — полный интернационал: армянка, еврейка, почти еврейка (то есть, не знает, к какой из двух сторон себя лучше отнести), русская, русская.

Рассказывать о подругах не буду. Хорошо «изобразишь» — окажется, недостаточно хорошо, плохо — упаси Бог. Я их всех люблю. И часто вспоминаю наши «девичники» (как здорово посидеть без мужей!), или беседы тет-а-тет.

Мы знали друг о друге всё и были больше, чем родственницами. А если одной из них приходилось тяжко — советы так и сыпались на ее голову (вопрос — нужны ли они ей, главная её задача ведь — высказаться).

Прощаясь, они надарили мне сережек (люблю висюльки в ушах), а одна, уже на вокзале, сняла со своей руки серебряный перстень с хризолитом и отдала — на счастье!

Надеваю сережки — вспоминаю, надеваю на палец перстень — вспоминаю. И просто так вспоминаю тоже.

Говорим по телефону — Слышу грустные слова. Тут я дома и не дома, Там зима, а тут жара, Тут чужая и своя Непонятная земля.
СНИКЕРС ВМЕСТО РЕСТОРАНА

Началась очередная фантасмагория. Деньги обесценивались со скоростью звука. Сегодня ты на эту сумму что-то купишь, завтра бумажек понадобится вдвое больше. Зарплата менялась каждый месяц, но за ценами не поспевала.

Была у нас в конструкторском отделе «касса взаимопомощи». В каждую получку мы исправно — годами! — вносили в нее, когда рубль, когда два. Я шутила: собираю на ресторан, когда пойду на пенсию. И вдруг мы все побежали на другой этаж — выходить из «кассы». Теперь эти накопленные деньги выглядели жалкими копейками, какой смысл их там держать! Получила я свои 180 рублей. В перерыв купила в киоске «Сникерс» — как раз хватило. И съела его сразу целиком. Съела ресторан. И, смеясь, рассказывала об этом.

Конечно, это было смешно. Получали тысячи, и их не хватало. Я еще не знала, что скоро мы все будем «миллионерами», и миллионов тоже будет не хватать. А потом опять все станут «тысячниками», и всё пойдет по новому, еще худшему, кругу — но это уже без меня.

Кстати, о «Сникерсах». Когда я в первый раз его купила, то разрезала дома всем по кусочку — очень дорогой он был вначале. А потом уже, через какое-то время спрашивала у дочки: «Тебе какую купить шоколадку — «Баунти», или другую?» Напробовались тогда всяких заморских продуктов, и постепенно пришли к выводу: всё наше, российское, гораздо вкуснее! И конфеты, и колбаса — если качественная. А качество резко пошло вверх. Продавщицы на городских рынках (а рынков стало множество) уговаривали, заглядывали в глаза — купите! — и предлагали всё попробовать! Те же самые продавщицы, которые еще недавно в магазинах с таким удовольствием нам хамили, не скрывая своего высокомерия и презрения. Теперь всё переменилось, и они очень полюбили своих покупателей. Но мы их — нет. Потому что все было слишком недавно, и мы еще не успели простить их.

Мы позже всех простим. Когда будем жить в другой стране. Во время нашего отъезда уже был расцвет «рынка», и мы уежали от изобилия, от доступности многих продуктов и вещей, а книг сколько появилось! Мы с трудом раздали свои книги, собиравшиеся годами, — такие книги были у всех, продали нашу замечательную «стенку» и спальню, и много вещей раздарили. Наш отъезд случился за две недели до августовского «обвала» (98-й год). Мы словно чувствовали, что это кажущееся благополучие временно и очень неустойчиво, и этот «обвал» не успел нас накрыть своей черной лапой.

Мы успели продать свою «кооперативку», выстраданную финансово и обустроенную мужем, и вывезти полученные за нее деньги. Нам просто повезло.

Но все это случилось несколько позже.

ОНИ ЕЩЕ И БОЛЕЮТ

Да, мало с ними забот, они еще и болеют. Насморки, кашли, «пиратурка» — дочь так в маленьком возрасте говорила, — это ерунда. Мама закапает, папа банками измордует бедного ребенка. Иногда смилостивится и заменит на горчичники. Хрен редьки не слаще. «А-а-а!.. Горячо-о, снимите, уже хватит!». Жестокосердный родитель (это и я тоже) не снимает и смотрит на часы. Вместо добрых слов: «Потерпи, дружочек, еще минуточку», дружочек слышит грозное: «Еще десять минут!».

Но ведь бывают не только кашли, насморки и «пиратурки». Случаются аппендициты. Оба аппендицита я проспала.

Сын ночью приходит в нашу спальню, будит меня и жалуется: «Живот болит. Вот здесь». Где здесь — понять трудно. И мамочка говорит: «Потерпи до утра. Наверное, к утру пройдет». А сама — бултых в недосмотренный сон. Папа что-то бурчит и поворачивается на другой бок.

Утром — ай-яй-яй!… Ребенок ноги подогнул и не дает до себя дотронуться. «Скорую-ю!».

Ребенка разрезают, отрезают лишнее, выходит врач и говорит: «Вовремя привезли, мамаша, — флегмонозный, еще бы чуть-чуть, и перитонит».

Точно так же и во второй раз. С маленькой разницей: муж в отъезде, лечит гастрит в Трускавце, восьмилетняя дочь по этому случаю радостно бегает спать ко мне на двухспальную кровать.

«Живот болит, — заявляет она посреди ночи, — вот здесь». Я просыпаюсь и трогаю живот. Говорю убежденно: «К утру пройдет. Наверное, в школе что-то плохое съела». Беру ее за руку и благополучно засыпаю. Дочь иногда тихонько постанывает. Ей не хочется опять будить маму.

Утром уже знакомая картинка, и я ору в телефон: «Скорую! Скорее!!».

Всё кончается хорошо.

Молодой хирург говорит мне: «Такая худенькая девочка. в каком концлагере вы её держали? — увидя выражение моего лица, добавляет: — Но зато худых легко оперировать, разрезал — никакого жира, искать не надо, вот он, аппендикс, на поверхности, чик-чик, и готово!»

Чтоб ты провалился! Я кормлю ребенка, пихаю-толкаю в него еду, по шесть часов вместо восьми работаю (теряя часть зарплаты), чтобы приготовить, испечь, накормить и потолстить его, а мне тут такие слова кидают!

Пошутить, видно, хотел.

А в больнице еще и издеваются: сидят на всех входах церберы в белых халатах и не пускают мамаш к детям. «Не положено! Только передачку!»

Станет ребенок есть эту передачку без мамы! Да если он будет мамочку только за руку держать, и то быстрее выздоровеет! Но советская железная система на страже: «Не пущать!».

И мамочки бегают вокруг больницы, выискивая тайный вход, конечно, находят (всегда находят!), спешат по подвальным полутемным кафельным коридорам, взбираются по лестницам, ищут свое бледное тоскующее чадо.

Чадо сияет, со слезками на красных от температуры щеках, оно выздоравливает на глазах и торжественно, хотя и со страхом, показывает наклейку на животе. Утешаешь, поишь клюквенным морсом. Но нянечка уже стучит пальцем в стеклянную дверь: надо уходить. Чадо сразу никнет и вянет. А ты, целуя его и сдерживая слезы, уходишь, оглядываясь с улицы на больничные окна.

Конечно, дети выздоравливали — лично нашу семью хирургическая медицина никогда не подводила, но какие психические травмы наносились им (о родителях и речи нет — они всё выдержат) — никого не интересовало.

Это в других странах мамы могут сидеть рядом с детьми в больницах, и ничего ужасного при этом не происходит.

Что за секреты хотел скрыть медперсонал от родителей? Какими шприцами делают уколы? Мы и так это знали — об одноразовых шприцах тогда только слухи ходили. Как грубо обращаются с ребенком, когда родитель этого не может увидеть, или еще какой-такой секрет?

Наша твердолобая система распространяла успешно свои железные и жестокие щупальца на все области жизни, куда только могла достать. А достать она могла (и хотела) всюду.

Мы злились, негодовали, но, получая свое чадо «на руки», были счастливы и быстро обо всем грустном забывали.

И через два дня я уже покрикивала: «Ты что согнулся? Теперь так всегда будешь ходить? Уже давно всё зажило!»

ОТДАЙТЕ НАШИ ДЕНЬГИ!

Не стало денег. Вот этих самых разрисованных бумажек. Опять не напечатали? Разумеется! Во всем виновата инфляция. Объем требуемой бумажной массы превышает печатные возможности нашего государства. Платить надо было тысячи, а оно, бедное, не упевало! Нам показывали по телевизору, как печатные станки работают денно и нощно. На институтской кассе висела записка: «Денег нет». Хорошо, что мы с мужем работали в разных местах (бабушка жила отдельно и исправно получала свою, весьма умеренную в количестве дензнаков, пенсию) и, если у меня не давали, то могли дать ему, да и сын начал уже работать на соседнем радиозаводе (вечером учась в политехническом) и время от времени протягивал мне пачечку «долгожданных». Но многие работали семьями на одном предприятии: как они жили, на что трудно понять.

Страна впала в денежную кому. Мы согласны были на доллары, франки, тугрики — только дайте хоть что-нибудь! Не давали. Очередной кошмар. Начальство ходило по институту, опустив глаза, мы точно знали, что для него деньги привозят. Может быть, нам на работу не ходить? Забастовку устроить?

Пожалуйста, — сказали нам. — Все будут уволены за прогул.

Вот и вся демократия! Она вроде только что была (даже директора сами выбирали!) и опять исчезла. Наш молодой красавец-губернатор Немцов поехал в Москву выбивать деньги. Они и вправду появились, — говорили, самолетом привез. Так и жили: то деньги есть, то их опять нет.

Через какое-то время всё утряслось, и при том простым способом: увеличили номинал денежных знаков, то есть пририсовали на бумажках нули, и теперь этих бумажек требовалось гораздо меньше. При этом цены на всё тут же подскочили вверх, но мы всё равно радовались — вот они, наши дорогие денежки — в руках! Это у нас, «оборонки», в руках, но это не значит, что у всех. Да и нам зарплату с тех пор платили уже не регулярно, и у кассы всегда толпился народ — караулили.

Люди на многих предприятиях вдруг стали получать «зарплату» кастрюлями, утюгами, посудой, даже трусами и лифчиками — всем тем, что сами выпускали. Какой замечательный выход из положения! Сами изготовили, сами и реализуйте! Они стояли на рынках и уговаривали: «Купите мужу трусы!»

А нам что выносить на улицы? Наши приборы, которые заказчик почему-то не желал выкупить (денег, видите ли, у него нет!), и выкрикивать: «Купи-ите приборчик, недорого продам! Документация в подарок!»

Но самая большая беда ждала нас впереди.

Не было не только денег, не стало работы! Причина называлась красиво — конверсия. Зачем нужно столько «оборонки»? Мы что, войны боимся? Мир во всем мире! Расплодили, понимаешь, эти НИИ, заводы всякие! Распустить, или перестроить на кастрюли и лопаты. Народу так нужны лопаты — у всех садовые участки!

Так и развалили «оборонку». Кастрюль и лопат стало больше, а работы у нас меньше. Казалось бы — радуйся. Но больше трех дней смотреть на пустой стол было невыносимо, привычка такая — работать. Собираться по углам и болтать — язык устанет. В общем, тоска.

Итак — ни работы, ни денег.

Но все равно не соскучишься. Нахлынула очередная волна «подтягивания дисциплины». Ну и что, что тебе на рабочем месте делать нечего, изволь вовремя являться, и ни на минуту раньше не уйди. «Ах, опоздали? И уже не в первый раз! Может быть, вы работать тут не хотите? Никого не держим!».

Буквально подталкивали к увольнению «по собственному желанию».

Нас-то не держат, а мы почему-то держимся. Инерция? Привычка? И это тоже. И еще страх не найти другое место. Конструкторов в городе — что иголок на ёлке. И найдется ли еще место, где зарплату, хоть изредка, дают?

Вот так, заказов нет, денег не платят (за что платить?), а мы все ходим и ходим на работу, поглядывая на часы — не опоздать бы!

Рапространился такой анекдот: скоро за то, что нас пускают в проходной, мы сами будем платить.

Институт буквально за год опустел. В коридорах уже не толпятся, в лабораториях и конструкторских бюро считанные человечки. На заводе при институте пытались что-то выпускать «для народа», но плохо получалось — не те технологии. Удачно освоили только лопаты — отличного качества! Да, еще разноцветные пластмассовые запонки (запонки уж года два, как вышли у мужчин из моды). Соседний радиозавод (делали там раньше вовсе не радио) стал выпускать утюги под «филлипс». Именно, что «под». Купила я такой «филлипс», а «подошва» после второй глажки вся облезла.

В нашем КБ осталось восемь человек. Интересно, что все начальники секторов остались. Секторов нет, а начальники есть. И, похоже, зарплату (и немалую) получают исправно. Фантастика!

Когда-то Новый Год праздновали за тремя, а то и четырьмя сдвинутыми столами, теперь все поместились за одним, только тумбочку приставили.

В следующий Новый Год будем сидеть за этой тумбочкой, — пообещала я.

Накаркаешь! — сказал мой любимый начальник (всегда так его «за глаза» называла) — еще относительно молодой и умеющий в дни рождения и 8-го Марта говорить женщинам приятные слова.

А чего тут каркать! Когда я увольнялась (решила уйти на биржу труда — там хоть платят), оставалось всего пять сотрудников. Правда, пришли две новенькие — молодые девушки, но и они скоро сбежали. Зачем вообще приходили, никто не понял. Наверное, какой-то идиот посоветовал: работы нет, можно «балду пинать». Но ведь деньги за «балду» не платили.

Молодые ребята с хорошими мозгами нашли себе неплохие места в разных фирмах и фирмочках. Но куда же пошли наши женщины — образованные и начитанные, всегда причесанные и подкрашенные?..

На рынок! Но уже не покупать, а продавать.

Там каждый вечер они получали в руки «живые деньги». В зимнюю стужу, закутанные до неузнаваемости (какая к чертям косметика!) в пуховые платки, старые шубы, в толстых штанах и в валенках, они стояли до темноты и нарезали негнущимися пальцами сыры, колбасы, мерзлые кубы масла, следя при этом, чтобы «рассеянные» покупатели не забыли расплатиться, и не унесли нечаянно с собой какую-нибудь неоплаченную коробочку. Надо ведь за всё отчитаться перед «хозяином» — как правило, молодым и жестким «лицом кавказской национальности».

Я видела, как продавщицы разливают друг другу в стаканчики водку (согреться как-то надо!), и сколько раз за долгий день они так согреваются…

Вот так пропала, увязла в омуте «рыночной экономики» наша «прослойка» — интеллигенция. Да не «прослойка» она всегда была (унизительная выдумка ленинских большевиков), она двигала нашу страну вперед, если не «к вершинам коммунизма», то, во всяком случае — вперед и вверх. А ее выгнали на базар.

И меня, такой… Да, ну вот такой — домашней, читающей, привыкшей опираться на сильное плечо и с часто цитируемым любимым кредо: женщина должна быть маленькой и слабой и не изображать из себя лошадь, — коснулся этот базарный бизнес. Правда, на минуточку. Но мне и этого хватило.

НЫНЧЕ ВСЯКИЙ ТРУД ПОЧЕТЕН, где какой ни есть

Рынок, который не так давно, под громкую музыку и частушки, открывал лично наш новенький губернатор красавчик Немцов, находился под окнами нашего дома. С правой стороны стояли в ряд разноцветные киоски. В одном киоске работала моя знакомая (разумеется, бывший инженер). Юля и позвала меня в соседний киоск — попробовать, а вдруг понравится. Ну как же! Из меня такая торговка получилась!

Надо было проработать три дня, потом снять кассу и передать киоск сменщице.

В первый же день, простояв с утра до вечера, лихорадочно отсчитывая сдачу, подавая в окошко товар (я и соблазнилась этим окошком — знакомые не разглядят меня в нем — увы, разглядели), я жутко устала, болели ноги, болела голова, а на пальцах возникли волдырики — от грязных денег, или, непонятно, от чего. А рыночный туалет. о нем лучше умолчать. Можно, конечно, сбегать домой, но тогда нужно запирать окно и дверь, а на них такие тяжелые засовы. А что скажут хозяева, увидев закрытый киоск?

Вечером пришел муж и помог мне закрыть киоск. Дома измерил давление — ого! «Ну и куда ты, такая, завтра пойдешь?» Муж позвонил своему начальнику и сказал, что берет отгул. И рано утром ушел в киоск. Хозяевам — молодым армянам, он очень понравился. Беспрекословно таскал ящики с водкой (мне они не решались это предложить), успешно торговал, внимательно считал деньги. Вечером хозяева сказали: «Приходи работать постоянно». «Когда выгонят с моего места, обязательно приду», — пообещал он.

Третий, последний день, я кое-как перенесла. Вечером хозяева пришли снимать кассу. Считали товары, считали деньги. Недостача — 15 тысяч. Мне в день было положено 20… Но Юля заступилась за меня, сказала, что наверняка предыдушая продавщица неверно подсчитала товары. И мне всё выплатили. Но передали через Юлю: «Может больше не приходить». А я и не собиралась. Волдыри и отвратный туалет меня на дальнейшие подвиги не вдохновляли, не говоря уже о недостаче.

А какие «предложения» я получала в окошко! «Дай сто рублей, у меня не хватает», — это самое обычное и безобидное. «Закрывай киоск, пойдем выпьем!». «А ты симпатичная, тра-та-та!». «Ты чего мне суешь, тра-та-та, я вон ту бутылку хочу!».

Впечатлений осталось у меня масса. Еще несколько дней мне снилось, что я стою в киоске, считаю деньги, считаю, а их не хватает, не хватает.

Что продавца из меня не получится никогда — это «однозначно» — как выражается любимый герой нашего народа «сын юриста» Жириновский.

Больше я не рыпалась. Хотя, выдался еще шанс поторговать — теперь «личным» товаром.

Моему мужу восемь месяцев не выплачивали зарплату. В том же НИИ работала техническим переводчиком и наша дочь, учась в вечернем инязе. Естественно, она тоже ничего не получала. Мне платили что-то на бирже труда, даже не пытаясь предлагать работу, служащая уже и в компьютер не заглядывала.

Сын к этому времени уже полгода, как уехал с бабушкой (моей мамой) на Землю Обетованную. Бабушка туда очень рвалась: жила она отдельно от нас и, чтобы навестить внуков, надо было в переполненном автобусе переезжать через Оку, потом пешком преодолевать сугробы, и «приползала» она к нам уставшая и недовольная. После многих лет жизни в теплой Грузии она никак не могла привыкнуть к морозам и гололеду и, всегда живая и общительная, не нашла себе подруг по сердцу в своем доме, населенном полуграмотными старушками и вечно пьяными мужичками. Уговорила (с каким трудом!) любимого внука, он уволился с должности программиста, и они уехали — наш пробный десант. Короче — денег нет.

И тут мужу предложили «отоварить» зарплату. Какой-то там «бартер» случился с китайцами. Денег не ждите, когда будут, неизвестно — понимай, никогда. И он принес двадцать две коробки с дамскими ботиночками — на свою и дочкину пропавшую зарплату. И еще две теплые китайские куртки. Одну куртку оставили себе, другую продали знакомым.

Коробки высились штабелем в прихожей, подталкивая меня к действиям.

Взяла я две коробки и пошла знакомой тропой — на рынок.

Нет, я сама уже не рискнула торговать. Предложила женщине, торговавшей юбками, кофтами и прочим. Сказала, сколько я хочу за пару, а она уж пусть продает так, чтобы и ей «гешефт» достался.

Две недели я каждое утро носила ей коробки, вечером непроданные забирала домой. И что же? Результат превзошел ожидания! — все ботиночки были проданы! Я ликовала и делилась ликованием с мужем и дочкой. У меня набралось больше миллиона! Да-да в то время почти все «миллионерами» стали, такой был очередной виток инфляции.

Спросите: зачем мне нужен миллион? Не-ет, вовсе не на колбасу.

Очень хотелось съездить и посмотреть, как бабушка с нашим сыном живут на Земле Обетованной, из их невнятных писем много сведений не извлечешь, и мне так хотелось увидеть своими глазами, что это за Земля такая, но уезжать туда насовсем — таких мыслей еще не было. Я и купила билет на самолет. Миллиона хватило, правда, только на полбилета, но муж продал (и в нем проснулась торговая жилка!) приборы, скопившиеся за годы в квартире (частью купленные сыном, частью списанные на работе), и добавил мне необходимую сумму.

Съездила я и посмотрела на Землю Обетованную. Пришла в телячий восторг.

Ах, море! Ах, пальмы! Всюду говорят по-русски! Кр-расота!

Потом, когда стала постоянно жить в этой самой кр-расоте, поняла: всё, как в том анекдоте:

Бог пригласил человека (понятно, еврея) «на экскурсию» в рай. Человеку всё понравилось. Море, красивая природа, в речках молоко и мед текут, все гуляют, никто не работает. Бог сказал: в таком раю ты будешь жить, когда возвратишься на Землю Обетованную. Человек возвратился, то есть, переехал, предвкушая все радости. Когда «вкусил», с негодованием обратился к Богу: Ты ведь мне показывал совсем другое! Бог ответил: надо понимать разницу между экскурсией и ПМЖ!

Больше мне добавить нечего. Рай он и есть рай, только бывает разным.

Читаю письма я пространные Из жизни той, что за туманами, А солнце жаркое с издевкой с неба пыыжится, И в голове аббревиатура колышется — ПМЖ — Постоянное Место Жительства.

После возвращения — из-за границы! — я еще раз попыталась «заработать деньги». И накопила бесценный опыт «страхового агента».

Итог: затраты на ксерокс — размножить объявления, расклейка их у подъездов, настойчивые (но с улыбкой) уговоры, предрекающие ужасные несчастья: ограбления, пожары, землетрясения, но убедить застраховаться безденежного человека — утопия (хотя в Израиле это делается успешно — два часа обаятельнейший парень будет наседать, убеждать, пугать, и «клиент» капитулирует). Уметь надо!

Способности свои мне стали ясны как никогда. Полностью ни к чему не приспособленная дамочка. Там у нее волдыри и не нравится туалет, а там она «торгует», но чужими руками (потом катается на «семейные» деньги по заграницам), а сделать самое простое — уговорить человека поставить подпись под договором — таки нет, ни единого договора!

Но полная закомплексованность мне не угрожала. Во-первых, я своему мужу нравлюсь — ну а как же, раз он годами терпит все мои «хобби» (даже списанной пишущей машинкой давно обеспечил), провалы и неудачи, и до сих пор не поменял на другую персону. Наверное, поверил в мою, часто повторяемую, фразу — «все женщины одинаковые». Да и дети, хотя и выкидывают порой «всякие штучки», тоже ничего, дети как дети, даже учатся, (который «за границей» — тоже там учится), и ночуют всегда дома, а я умею шить, пироги печь, рассказы писать и… и…

В общем, всегда найдешь в себе положительные стороны, если поищешь.

Пока я ищу и нахожу в себе положительные стороны, мой муж находит выход из безденежного положения. Он взял и уволился из своей лаборатории в один день, оставив рыдать и рвать на себе волосы безутешных сотрудниц, над которыми начальствовал любезно и снисходительно к их мелким прегрешениям столько лет. Он пошел на хлебозавод простым электриком.

Не нужны теперь были белые рубашки и галстуки, я кидала в стиральную машину старые изношенные рубашки с черными от грязи мажетами и черную робу. Руки у него стали постоянно в ссадинах и царапинах, и с трудом отмывались. Зато! (всегда найдется «зато»!) — муж приносил зарплату день в день, и очень неплохую, и на столе всегда был свежий хлеб.

И мне опять завидовали подруги.

ЧТО ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА

Не все мужья способны расстаться с белым воротничком.

Иные годами исправно ходили на «чистую» работу (не платят, хрен с ними, жена в киоске заработает, или «челноком» в Польшу съездит), но расстаться со «средой» (а кто там остался, от среды-то!), с должностью, пусть и маленького, начальника — да что вы такое советуете, а личность! А нравственные потери!

И многие «личности» просто-напросто ударились в пьянку, беззастенчиво пропивая те гроши, что удавалось принести в дом их замороченным и поникшим внутренне и внешне женам.

Нравственные потери никому не по силам подсчитать.

Вот чего я никогда не понимала (или трудно мне было понять) — как женщины (и некоторые мои подруги) годами (!) терпят пьянство, унижения, а то и побои. «Не собака — не выгонишь» — их оправдание. «Квартиру разменивать жалко» — другое оправдание. Разменять! Выгнать! — мой жесткий вердикт. «Тебе не понять. Ты слишком благополучная». Это всем так казалось. А у меня просто нет привычки развешивать свои беды по чужим плечам (разве кто может прожить без бед?), но выслушать чужие откровения — всегда.

Еще говорили: «Ну что поделаешь, такой попался». Ага, попался. Шла-шла, вижу, на дороге валяется, подняла, почистила и себе взяла. Теперь всю жизнь мучаюсь, и дети страдают. Ведь не так! Выбрала, высмотрела и в ЗАГС привела. А что не того высмотрела, так по молодости, по глупости и неразборчивости. А потом исправлять свою ошибку — о, я не такая героиня! Не потяну в одиночку! Еще как потянешь, радуясь тишине и чистому полу — не надо блевотину подтирать, и некому зариться на твою заветную коробочку с «золотишком», купленном в лучшие годы, и просыпаться ночью от страха — не улетела ли чернобурка с плеч твоего единственного пальто? Украдет ведь и пропьет, светлая личность! Хотя, в глубине души мне эту «светлую личность» остро жаль, потому что она конкретная и знакомая, и голова у нее действительно светлая, и руки золотые, но чем я могу помочь — известными всем советами: не пей, пожалуйста, это вредно для семьи? И подругу (самую близкую) мне жаль. Высокая, интересная собой (в Израиле финиковая пальма называется ТАМАР — и именем и стройностью они близнецы), зависимая и независимая одновременно (смотря от чего), она отзывчива и в то же время сосредоточена на себе, — в общем, бездна противоречий, но тем-то и привлекательна, наверное, женская суть, одномерность тосклива и скучна. Её семейные трагические коллизии длятся уже годами и кофейно-сигаретные разговоры на кухне до полночи ни к чему не приводят. Ты её вразумляешь: «Выгони!», а она тебе: «Если я одна останусь, кто же на участке дом достроит? Пьет, пьет, но ведь в промежутках строит!» «Да, — вздыхаю я, — еще и белье по ночам стирает». И мы смеемся.

Что там должен каждый мужчина?..

Дом построить, дерево посадить, наследников родить.

Мой муж дом так и не построил. Исключительно — по моей вине. Правда, несколько деревьев на участке, рядом с нашей хибаркой посадил, а ягодные кусты и вишни там уже были.

Хибарка (вот-вот рухнет, задешево купили) на горе, материалы не подвезешь, муж заявил: вручную будет таскать бревна, камни, цемент. Вот тут я железно уперлась. «Неужели ты хочешь погибнуть под этим бревнами и мешками с цементом?.. А я ведь снова замуж выйду! Выйду!» — пригрозила я. Подействовало. Отступился. Я еше добавила: «Ну, дорогой, нам и вдвоем места в избушке хватит, и «софа» какая хорошая стоит, и кресло есть, и даже холодильник! Ты подумай о своем радикулите!» Он успокоился окончательно и соорудил удобства: душ с подогревом, горячая вода в крошечной кухоньке в кране (чтобы ручки твои не мерзли посуду мыть), и даже вполне приличный туалет построил. Комфорт!

Двенадцать лет мы там «отдыхали». Сажали, растили. Но не слишком усердствовали: «не мы для сада, а сад для нас». Сорняков было море, помидоров мало и, как всегда, не успевают вызревать, вишня опять не уродила, яблоки в этом году можно по штукам считать. Но много всякой травки к столу, — за которым мы вечером усаживались, доставали из холодильника бутылочку вина — муж его сам делал из ягод, и какое чудное вино получалось, на весь год хватало (хотя я с подругами долгими зимними вечерами и старались уменьшить его запасы), и — отдыхали. В своем замечательном саду, где наши дети вообще не появлялись. А когда собирались его покупать и взяли с собой детей, они бегали среди кустов и кричали: купите! купите! А им нужен оказался этот сад, как конструктору киоск! Зато бабушка приезжала с удовольствием, «паслась» в кустах малины, только белая шляпка виднелась.

Сын тоже мог раз в сезон появиться, чтобы залезть на хилую крышу и собрать ягоды с высокой вишни, но дочь. Ехать в горячем забитом автобусе, а потом лезть на гору? Зачем?.. Да, такие свершения были не под силу её тонкой и почти прозрачной организации. Если там, где должен быть живот, только место, обозначенное пупком, а тонкая шейка, того и гляди, не выдержит белокурой головки, то о каких физических подвигах может идти речь! Только явные изверги способны заставлять!

По-моему, соседи по саду подозревали, что у нас и детей-то нет…

Ну, что скрывать, нам и вдвоем там было хорошо — вдали от городского (и домашнего) шума.

Еще мы сажали (конечно, вдвоем) неподалеку от нашей горы картошку. С отвращением и брезгливостью я собирала с обгрызанных кустов колорадских жуков. Мелких — еще ничего, можно было стерпеть, но больших и жирных. А-а-а! Сними вон того жука, я не могу-у!.. Вот в кого наша дочка пошла — приходит в панический ужас при виде ползучих и летающих козявок.

Картошка выросла мелкая, но вкусная. А в следующий год ее у нас украли.

Мы пришли выкапывать, а там. пустые ямки и разбросанная ботва. Ушлые людишки избавили нас от трудов.

Маленькое отступление: один из начальников секторов, относившийся ко мне весьма пристрастно (ну может же один человек не любить другого, хотя бы за пунктик в анкете, пусть там и не написанный, или еще за что), никак не мог поверить, что «она» (то есть, я) копает в саду землю. Чтобы она! Не верю! Да она не знает, с какой стороны лопату держать! Я пообещала принести ему справку от мужа, но так и не удосужилась сделать это (когда я прощалась с коллективом, вернее, с остатками его, этот начальник пожелал мне счастья, и я видела — искренне. Возможно, я на его счет вообще ошибалась.).

Больше мы не сажали картошку. Тем более что на рынке всё подешевело, так зачем мучиться?

Но — (зато!) остались у нас воспоминания о той садовой поре. И как же ностальгически приятно их перебирать, сидя в жаркой израильской квартире. Чужой, естественно. Своей уже не будет никогда.

Я просто иду домой По улице неродной, По городу неродному К такому чужому дому… * * Рита Бальмина
НАШИ ЮБИЛЕИ

Народ, конечно, в те годы озлился. Постоянные перепалки и разборки в очередях, в вечно набитых автобусах (как я люблю израильские автобусы! — свободно, прохладно, никто не давит на тебя физически и морально, сидишь себе спокойненько и обозреваешь дома, цветы и пальмы в большие окна) громко ругались и мужчины и женщины — и отнюдь не цензурными словами. И трезвые, и не очень, с одинаковой страстью поносили наше несчастное, обремененное заботами о нас, грешных, правительство, но, все равно, несмотря на тяжесть и прессинг такой жизни, люди умели и хотели праздновать, и не только 7-е ноября. По любому поводу. А повод всегда найдется.

Наша семья тоже не прочь была иногда попраздновать. День рождения — само собой, а если — юбилей? Заранее волосы дыбом вставали.

Я помню два замечательных юбилея.

Юбилей моего мужа почему-то не очень меня пугал, хотя гостей ожидалось немало — все сотрудники его лаборатории, я почти ни с кем не была знакома — другой НИИ. Я знала, что он что-нибудь придумает. И не ошиблась. Одна сотрудница дала ему адрес в Москве. «Скажешь, что от меня, и скажешь, что юбилей».

Муж взял отгул и поехал. Там (в магазине) его выслушали и велели подождать. Вынесли перевязанную большую коробку и назвали сумму. Денег хватило впритык. Дома распаковали и вытаскивали: финский сервелат, красная рыба, вишня в шоколаде, сыр, всякие коробочки… Что-то по мелочи докупили, что-то «достали» — стол был превосходный! Веселились до полночи.

Юбилейные закрученные тосты, танцы, гости читают длинную (из двух листов ватмана) «мою» газету на стене с сентиментальным заголовком «Милый, дорогой, единственный», там его многочисленные подвиги красочно расписаны (кроме подвига с неким предметом моего туалета), и я радуюсь, что всем весело.

Юбиляр — с пепельными, слегка поседевшими кудрями, сидит во главе стола, слушает, улыбаясь, объяснения в любви в стихах и прозе, смущаясь, принимает подарки. Одна гостья — подруга моего брата (то есть, еще не родственница и, похоже, что ею и не будет)

хихикнув глуповато-хорошенькой мордочкой, дарит трусы-плавки и яркий галстук. Юбиляр прикладывает всё это к себе, но путает, что к какому месту надо прикладывать. Странно, что не рассыпалась от хохота наша старая пятиэтажка.

Я разглядываю дам-сотрудниц, некоторые выглядят «вполне», и думаю: и как это его у меня не «увели»?

Вспомнила, как одна наша общая знакомая, очень, кстати, симпатичная, сказала кому-то (конечно, мне передали): «Если у меня с моим мужем жизнь не сложится, я уведу его». То есть — моего мужа. Ха! — сказала я тогда, — пусть попробует! Какая самоуверенность! Пусть из своего делает такого же!

Разумеется, я прекрасно понимала, что сделать «такого же» нельзя. Или мужик есть, или его нет, и уже не будет никогда. Можешь «воспитывать» сколько угодно — флаг тебе в руки! Ну, разве «носки» перестанет спрашивать. А остальное — от Бога, от природы. А вот увести чужого — это можно. Если получится. К счастью, до сих пор этого не случилось. Будем надеяться на лучшее.

Ну, а другой — мой юбилей выглядел совершенно иначе. Ведь шесть лет прошло! Уже с год, как всё, или почти всё появилось, но

безумно дорого. Рыночная экономика! За городом, на вещевом рынке теперь можно было приодеться, если денег хватит. Какое платье я купила к своему юбилею! О таком платье я точно мечтала всю жизнь. Темнозеленое, с блестящими золотыми искорками, с красивым поясом и длинным рукавом на узкой манжетке. Покупали мы это платье вместе с мужем за полгода до «даты» — ведь всё дорожает! Дома примерила, счастливо сияя, и повесила в шкаф. Иногда открывала дверку и перебирала пальцами тонкую струящуюся ткань — так было приятно! Настроение сразу улучшалось.

Еще муж подарил мне (уже накануне) дорогие духи. На зеленой коробочке золотом написано по-английски «Париж», но кто его знает.

И вот я появилась на работе — вся искрящаяся и бесподобно пахнущая. Мой любимый начальник, подойдя ко мне, вдохнул и изобразил обморок. «Французские! — воскликнул он. — А платье!!» и все подбежали меня смотреть и понюхать.

Потом меня на середину, цветы, речи. Первым, как водится, высказался начальник. В том духе, какая я замечательная (о, юбилеи, только там услышишь и узнаешь про все свои достоинства, это почти как на похоронах, только там не будет слышно). В заключение он сказал: «. я тебя люблю!» (до сих пор было на «вы» и по отчеству). А то я не знала! «Беги нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». И гнев был, и, наверное, немножечко любви с его стороны иногда проявлялось. Среди общего смеха я сказала:

— Что же вы раньше об этом не сообщили, ну, хотя бы лет десять назад?

— Когда — раньше, если всегда рядом такой муж? Насмеявшись, кто искренне, а кто не очень (конечно, чтобы любили и муж и начальник — это перебор), сели за стол. О «столе» надо сказать особо.

Ничего уже не надо было «доставать». Но — цены!! С 1-го января денежная реформа, новые деньги, и сразу новые цены. Счет зарплаты тут же пошел на «тысячи», вернее, должен был пойти, а этих тысяч еще не выдали — какой-то небольшой аванс, и всё. Не напечатали еще!

Сотрудники, оглядывая скромно накрытые сдвинутые столы (домашний стол финансово было не осилить), спрашивали: а это сколько сейчас стоит? А торт сколько? И делали большие глаза.

Непривычно было, что можно пойти и купить, а денег мало. Недавно всё было наооборот: деньги были — хоть сколько-то, а купить негде.

Юбилей мне запомнился платьем, духами и признанием начальника.

Да, вернусь-ка я еще раз к юбилейному платью.

Когда я после покупки примеряла его дома, то спросила у сына:

— Нравится?

— Да! — сказал он.

— А ты помнишь, тебе было шесть лет, мы смотрели телевизор, и там пела певица в блестящем платье? А ты сказал: — Мама, когда я вырасту, я куплю тебе такое платье!

— Не помню, — засмеялся сын.

— А я вот помню. И всё жду.

— Но папа тебе уже купил, — резонно заметил он.

— Ну ладно, — согласилась я. — Ты купишь мне что-нибудь другое. Сын купил мне, уже здесь, компьютер.

Когда я ему принесла первую исписанную тетрадку и попросила набрать и распечатать на своем компьютере, он выполнил это. Но у меня уже готовилась следующая тетрадка… Я ему сказала об этом, и он с испугом посмотрел на меня. И через два дня привез мне компьютер.

Ну, для чего мы растили детей?.. Для себя, любимых.

А платье скоро вышло из моды, я переделала из него блузку, потом и ее перестала носить, но всё храню.

ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ

Партия руководила нами всегда: до моего рождения, после, вырастила из меня полуактивную пионерку, и совсем уж недостаточно активную комсомолку, я занималась исключительно стенгазетами, ну, у меня и без участия партии зуд такой был — сочинять что-нибудь. Так что, особенно партия мной не поруководила.

Очень мне понравилось при Андропове. Придешь в два часа дня в парикмахерскую (я тогда работала по шесть часов), а там — ни души! Сидят в креслах мастера и тоскуют. А раньше-то длинную очередь приходилось выстоять, чтобы подстричься. «Что случилось? — спрашиваю. — Вы не работаете сегодня?» «Работаем! — чуть не хором кричат мастера. — Так ведь клиенты тоже работают! Нельзя им в рабочее время по парикмахерским ходить. А вдруг — проверка!» А раньше было можно. Я сажусь в кресло к той, к которой раньше никогда не могла попасть — очередь! Рабочая дисциплина — замечательная вещь.

Что там Андропов еще «творил», кроме наведения в государстве дисциплины, и как наказывал неугодных режиму — мы узнали много позже. А пока часть народа (и моя часть в том числе) была довольна (хотя, и побаиваться отчего-то стали): пора, пора закрутить гаечки, в стране полный бардак!

Потом пришел Горбачев (Черненко не в счет, его вроде и «не успело побыть»), и снова стало всё можно, даже многое из того, что раньше — ни под каким видом. Перестройка! Демократия! Улицы в любое время полны фланирующим народом, безбрежные очереди за водкой (пьянству бой, две бутылки в одни руки!), ну и та фантасмагория, что случилась с нами позже, уже описана в других главах.

Вернемся к нашей партии.

Когда стали «внедрять» в массы демократию, то партию, как вредную и тормозящую силу, распустили. Народ этому очень возрадовался, а зря — в результате всё, что ещё осталось неразваленным, быстренько развалили, разворовали и «прихватизировали», бывшие партийные шишки ловко сориентировались и приняли в этом горячее участие, и скоро стали «олигархами» — ну это так, к слову.

Короче — наступил исторический момент: нашу дорогую и единственную партию распустили. Ельцин дал «добро», режиссер Марк Захаров публично сжег свой партбилет (как позже выяснилось — из любви ко всяческим публичным сожжениям: в компании друзей, на Воробьевых горах обожал жечь денежные купюры с изображением Ленина. Наверное, лишку у него было).

С какими же потерянными лицами ходили по институтским коридорам наши партийцы, теперь — бывшие. Нет указаний, нет собраний, нет своих, будто бы, секретных обсуждений, всё вмиг исчезло, живи и действуй, как знаешь.

Они натужно улыбались в ответ на колкие шутки (попробуй, раньше так над ними подшути!), давая понять, что ничего такого страшного не случилось.

Случилось! Они потеряли свой высокий и неприкасаемый партийный «статус». Конечно, это их мучило, и душа саднила. Зато они могли теперь спокойно и без страха присоединиться к возмущающемуся и всё критикующему простому народу, но еще долго — по привычке — осторожничали. Не верилось им, что не вернется всевидящее и наказующее око КПСС.

Меня тоже приглашали в партию. Один раз. В то время мода была такая: принимать молодых женщин, выпорхнувших из комсомольского возраста. А я как раз выпорхнула. Притом активная — член редколлегии. Парторг сказал: «Вы подумайте и сообщите мне». Я попросила три дня на размышление.

Доразмышлялась я до такой мысли: зачем я туда вступлю? Всякие нагрузки, поручения, собрания, а у меня ребенок, заботы. Но была главная мысль: примут меня в этот кружок «избранных» и — прощай, свобода. Захочешь уйти на другое предприятие, скажут: ты тут нужнее (всякие «переходы» в партийной среде не поощрялись). Захочешь еще что-нибудь — да мало ли чего в жизни захочешь, это вещь непредсказуемая, тут же одернут — нельзя! (отпусти народ мой — этого, к моему счастью, в голове моей тогда и близко не было, я ведь не различала, где народ «мой», а где «не мой», и сейчас так же не различаю).

Короче — конец свободе личности.

А со словом (или понятием) «свобода» я всегда очень носилась. Хотя, конечно, я и в глаза не видела эту самую «свободу», но, разумеется, этого не понимала, а если и понимала, то весьма слабо (в основном, из читаемой от первой страницы до последней «Литературной Газеты»).

Я сказала, стараясь не слишком огорчить парторга — безобидно-приятного мужчину с несколько бабьим лицом: «Это для меня очень ответственно. Я еще не готова к такому шагу». Надо было видеть его разочарование. Наверное, план по приему молодых женщин из комсомолок рушился. «Вы еще подумайте», — промямлил он. Но больше ко мне не подходил, а я каждый раз пугалась, увидев его поблизости — опять предложит! Нет, обошлось. Обиделся, видно. Как же — такая честь оказана, а она!..

Но… был такой момент в жизни, когда я пожалела, что тогда отказалась.

Неприятная заварушка случилась на работе, и на меня все шишки попадали.

И я подумала (и подумала правильно): была бы партийной, ни одна шишка на меня бы не упала. «Своих» они защищали в любых передрягах.

Ну, что ни делается, всегда приходит к лучшему. Надо мной никогда не висел дамоклов меч «указаний сверху», не грозило обсуждение партийных постановлений или разбирательство «личного дела члена партии такого-то».

Сия скучная и принудительная чаша меня миновала.

Какая умница! (ведь один раз всё же пожалела…)

НА ТОМ БЕРЕГУ, ГДЕ МЫ БЫЛИ

Те годы ушли и наступили другие. Лучшие ли?.. Лучшее всегда там, за спиной. Но и «не лучшее» тоже там.

Жизнь вмещает в себя много — не опишешь всё на этих страницах, да и не нужно. Тем более что жизнь была самая обыкновенная. Как у всех. Во всяком случае — в той определенной части общества, в одном из его слоев. А другие слои и жили по-другому. У них и воспоминания свои.

Теперь я живу на другом берегу. Оглядываясь на тот, оставленный. Как я живу? Опять так же, как и все. И опять с поправкой — все не могут жить одинаково.

Переживаю за покинутый мной берег, читая невеселые письма подруг. И уже не даю советов — глупо.

Смотрю российское ТВ и надеюсь, надеюсь. Оптимистка ведь! Поэтому надеюсь, что очередные карнавальные картинки сменятся совсем другими — должны же люди (и мои подруги) когда-нибудь (успеют ли) зажить нормальной, обустроенной жизнью, без всяких фантасмагорий.

Самое интересное, что и здесь, на новом берегу тоже имеются фантасмагории, но — несколько другие.

Я надеюсь (опять надеюсь), что со временем напишу об этом другую повесть. Насколько «идиллическую» — это мне пока неизвестно.

Есть одна лишь конечная станция, Лихо выбранная судьбой: В Шереметьево регистрацией Не кончается путь домой Ольга Мещерякова

2000 г. Израиль.

I go to America

Путешествие первое

«Есть за границей контора Кука…». Все помните? Теперь я удивляюсь этим стихам. «Если вас одолеет скука, и вы захотите увидеть мир…» Разве советский человек мог взять и захотеть увидеть мир, и уж, тем более, его никак не могла одолеть скука! Однако — печатали (Маршак!) и массовыми тиражами. Лично я эти стихи очень любила. «Остров Таити, Париж и Памир…» Поехать было никуда нельзя, но мечтать можно. Не от этих ли стихов у русских страсть к путешествиям, говорят, теперь в любом уголке мира их можно обнаружить и услышать русскую речь. Лично я за две с лишним недели пребывания в Америке (и по пути туда и обратно) русской речи, кроме как от своих родственников, не слышала. Хотя нет, слышала! — в «русском» магазинчике, где-то по пути между маленьким городком Ирвингом и большим городом Далласом, этот магазинчик держит еврейская семья выходцев из России. Да, но как меня занесло туда, в этот магазинчик и на это американское просторное шосее?.. Вот с этого и надо было начинать.

Я еду, вернее, лечу в Америку. Из Израиля. Само собой разумеется, что некоторое время назад (и двух лет не прошло) состоялся предыдущий рейс — всей семьей — из России на ПМЖ в Израиль и, не успев оглянуться и откусить кусочек этого самого ПМЖ, моя дочь выходит замуж, молодого мужа тут же отправляют на два года в командировку в Штаты, и новоиспеченная жена, естественно, отправляется с ним.

Быстро соскучившиеся родители, т. е. я и мой муж, решили навестить молодых, тем более, что они пригласили. И вот, полетели

на трех самолетах туда, на трех обратно — так дешевле. «Контора Кука», которая нам несколько дней подбирала билеты, утрясала цены, стыковки между рейсами — чтобы нигде не ждать долго, упаси Бог — не ночевать в отеле (куда нам с нашим, уже даже не школьным английским) — это турагентство «Интертур» в Тель-Авиве, на самой набережной у самого синего Средиземного моря.

Что такое всегда было для нас — Америка? Да ничего. Изображение на карте. При той жизни, еще в Союзе — всего лишь одна из стран, далеких и чужих, настолько далеких и чужих, что даже не представляющих особого интереса, ну, разве что в школе, на уроке географии, надо хоть что-то знать, чтобы не схватить двойку. Съездить в 1990 году в Польшу — уже было большой удачей — слава советским профсоюзам! В анкете пришлось отвечать на странные уже для того перестроечного времени вопросы: не были ли мои родственники за границей, в оккупации, и пр. К тому времени уже два моих двоюродных брата жили в Америке, но ведь я не круглая идиотка, чтобы упоминать об этом! Тогда не мешало бы еще дописать — до кучи! — что еще один мой брат уже сидит в Москве на чемоданах, рассматривая на карте Израиль. А муж в пятилетнем возрасте был «под немцами» и видел близко живого немца, тот ему дал кусок хлеба. Об этом тоже писать? Вероятнее всего, анкеты те просто были старого образца, отпечатанные давным-давно, а новых, из экономии, не печатали (вот бы в Израиле так экономили бумагу!).

Но, возможен и другой вариант: напиши я всё как есть, и ни в какую Польшу бы не поехала. Но я заполнила анкету «правильно» и погуляла по Кракову и по Варшаве — совершенно свободно! Без присмотра! — советы родного профсоюза уже явно отставали от жизни и, накупив всякой всячинки, вернулась в родные пенаты очень удовлетворенная. Никаких Америк, и Израиля в том числе, в моей голове тогда не было. Перестройка — была. Больше в воображении. Кстати, по пути в Польшу было несколько свободных часов в Москве, и я поехала к двоюродному брату — тому, который сидел на чемоданах. Хотела попрощаться — ведь больше не увидимся! (увиделись, и неоднократно). Я тогда спросила его:

— Ну как же это, Вова? Почему вы уезжаете? Сейчас?! Ведь перестройка!

Он снисходительно усмехнулся:

— А ты разве не заметила, что перестройка уже закончилась? Да она, в сущности, и не начиналась.

Я с недоумением смотрела на него. Подумала: им, москвичам, наверное, виднее, знают побольше нас, нижегородских провинциалов. Но все же. А как же «гласность», и все остальное?.. Особенно я цеплялась за «гласность». Столько мы узнали нового — не нового, разумеется, а просто хорошо скрытого от нас раньше старого, столько прочитали и продолжали читать — словно открылись заржавевшие клапана и на нас хлынул поток такой удивительной и порой страшной информации.

Вернувшись, я, в восторгах от Польши (заграница, несмотря на известную пословицу), делилась в родном коллективе впечатлениями, и тут одна сотрудница сказала тихо:

— Вот если бы можно было поехать в Америку… Я бы там осталась жить…

Я посмотрела на нее как на идиотку. Надо же сказать такую чушь! В Америку, в этот проклятый капитализм! А другая — весьма образованная и начитанная женщина сказала:

— Вот чем лучше наш социализм? Нам не грозит безработица! — Все закивали. Бедные, бедные. Не знали, и во сне не снилось, что все будет, и безработица, и голодные забастовки, и зарплату будем ждать как счастье, и бежать становиться за ней в очередь, не веря: неужели сегодня дадут?!

Но всё это прошло и отодвинулось от меня. Я живу в Израиле. И собираюсь поехать в Америку. В эту замечательную и превозносимую всеми Америку. Я очень люблю ездить. «И если вас одолеет скука и вы захотите увидеть мир.» Мир, не мир, но дочку хочется увидеть, ну, и этот маленький кусочек Америки, где она живет, я тоже не прочь посмотреть.

Американцы тоже люди. Они (капиталисты проклятые, как твердили нам когда-то в Союзе) — все время улыбаются. И эти (заученные, как опять же писали советские журналисты) улыбки порой ставят в тупик. Об американской улыбке уже много написано. И много сломано копий: естественная ли она, или насквозь искусственная. Так вот — я тоже этого не знаю. Но каждый раз, как вижу американскую улыбку, тут же улыбаюсь в ответ и искренне верю, что — естественная. Или я ничего не понимаю в улыбках. Или с детства, прямо с момента рождения американцу приклеивают намертво эту улыбку, и так он (она) с ней живет, старится и умирает.

Стюардессы встречали нас в самолетах так радушно, и так сердечно улыбались, словно мы их дорогие родственники, по которым они ужасно соскучились и уже не чаяли увидеть. Так же и прощались, и пилоты к ним присоединялись, такая трогательная, чуть ли не семейная картинка была, что хотелось вернуться и дальше с ними куда-нибудь лететь.

Продавщица в магазине спрашивает что-то у меня (с улыбкой, конечно), одновременно пробивая чек и упаковывая мою покупку. В другом магазине повторяется та же сценка — опять с ласковой улыбкой меня о чем-то спрашивают.

— Что она спрашивает? — интересуюсь я у дочери.

— Она спросила, как у тебя дела.

— Да?! Жаль, что я не поняла, я бы непременно рассказала, как у меня дела, если ей так интересно. Только не знаю, на каком языке лучше объяснить, на русском или на иврите.

Мы смеемся. Но были такие минуты, когда смеяться не было повода. Разве только беспомощно улыбаться. Особенно при пересадках с рейса на рейс (две пересадки по пути туда и две — обратно). Паспортный контроль, таможня, постоянно тебя что-то спрашивают и, похоже, вовсе не о том, как у тебя дела. Весь мир говорит на английском, а ты стоишь посреди этого мира и в голове тяжело и медленно ворочаются отдельные слова, обрывки каких-то вовсе не нужных сейчас английских фраз (ведь учили чему-то в школе!), и, наконец, в полном отчаянии заявляешь: ай доунт спик инглиш! Брови человека, проявляющего к тебе необходимый ему интерес, ползут вверх, но улыбка все равно держится на месте, в глазах изумление, и, предвосхищая следующий вопрос, поспешно добавляешь: рашн! И менее уверенно: иври! То есть — иврит. Ну, этот нюанс ничего к твоему имиджу не добавляет, скорее, наооборот — иври известен еще менее, чем рашн. Собеседник ошарашен. — О! И разводит руками. Беседа тут же заканчивается, вопросов больше нет, в документы проставляются нужные штампы и тебя отпускают на волю — до следующего пункта, где история повторяется с неизменным результатом.

А в самолете… Муж с разочарованием смотрит на блюдо, которое после долгих и невразумительных с его, конечно, стороны, объяснений, ему дала безумно любящая его и каждого другого пассажира стюардесса, а он хотел как раз курицу, а не «порк», правда, «коньяк» он смог почему-то вполне правильно произнести и тут же получил его, а мне и вовсе, кроме «джюс» и «оранж» в голову ничего не приходит, но темнокожая, сияющая зубами девушка, услышав, что «онли рашн», все равно дает мне не только «джюс», но и поесть, улыбаясь еще более радостно — надо же, и рашн по миру летают!

Да, этих рашн так раньше учили в школе, а потом и в институте — чтобы могли что-нибудь перевести со словарем, но говорить — зачем, они же все равно за границу никогда не поедут! Вот и выросло целое поколение (да не одно) рашн, говорящих только на рашн.

Все рассказываю что-то и рассказываю (компьютер всё стерпит), а где же сама страна Америка? А самой Америки было очень мало — кусочек штата Техас. Об этом кусочке и расскажу.

Едешь по просторному шоссе (между прочим, дочь сама за рулем, автомобиль уж точно здесь не роскошь, а средство), пробок нет, может быть просто еще не час пик, смотришь влево, вправо — глаз отдыхает.

Деревья, лужайки, пруды, цветы. Природа очень похожа на российскую, поднадоевших пальм не наблюдается — климат не тот, хотя летом, говорят, обычно ужасная жара, но с дождями (мы, бедные, в Израиле, о дожде летом можем только мечтать), но зимой здесь и снег может выпасть. А мы попали в теплую весну, деревья уже зеленые, и аборигены вовсю ходят в шортах.

Мелькают вдоль шоссе одноэтажные магазинчики, симпатичные жилые комплексы, заезжаем в «русский» магазинчик, изучаем с интересом товары — надписи на многих русские, а вот и на иврите, кареглазые и темноволосые хозяева очень любезны, у них можно приобрести не только продукты, но и билеты «на Рязанова», мы разговариваем с продавцами, что-то покупаем, заезжаем в другой магазин, тут молчим, слушая, как дочь уверенно объясняется с кассиром, и как это она догадалась иняз в России закончить?

Едем обратно, домой, провожая взглядом высокие здания, обозначившиеся на горизонте — там Даллас, большой город, но туда в следующий раз — зять повезет в выходной. Возвращаемся в Ирвинг — маленький городок, состоящий практически из жилых комплексов — это большие группы двух-трехэтажных симпатичных домиков, в которых квартиры только съемные (квартиры уютные, с кондиционерами, обустроенные всем необходимым, вплоть до посудомоечной машины).

Комплексы разделены между собой лесными посадками, прудами, спортивными площадками с неизменными беговыми дорожками. Оказывается, Америка действительно бегает. В майках, шортах, парами и поодиночке, или с собачкой (собачку можно иметь только небольшую, и следить, чтобы она нигде не оставляла — сами знаете, что. Сразу вспоминается Израиль, где ходить по тротуарам надо с большой осторожностью). И Америка действительно не курит. И я там бросила курить — неудобно же! Курят только подростки и, как мне сказали, малообразованная часть населения. Пришлось немедленно бросить. Думая про себя, что в Израиле обстановка другая — никто не бегает, а курят все, и Марк Твен тоже бросал неоднократно.

Вот и Даллас. Настоящий американский город с небоскребами и небоскребчиками. Мы в самом центре, где люди не живут, а только работают, или гуляют, как мы, по улицам и музеям. Чистый воздух (как и всюду), чистые широкие улицы, фонтаны и голубые бассейны, красивые, разных цветов и самой разнообразной архитектуры, здания, веселые туристы. Длинный сине-голубой трамвай проезжает мимо нас и мы почему-то удивляемся ему. Или мало трамваев видели? А-а, в Израиле же нет трамваев, и мы отвыкли. Подходим к очень высокой башне со сферической штукой наверху, заходим внутрь и поднимаемся на лифте. Исполнилась в Америке давнишняя мечта — та, в которой «Седьмое Небо» на московской телебашне. Мы сидим за столиком, заказываем пиво-кофе-мороженое, и за большими окнами Америка медленно поворачивается вокруг нас, фотографируем друг друга на фоне проплывающей панорамы. Смотрим сверху на разноцветные столбики небоскребов, на хитроумные развязки с игрушечными автомобильчиками, вот одно шоссе уходит от развязки вверх и блестящие в солнечных лучах стеклышки автомобильчиков образуют бегуший сверкающий ручеек — серебряные струйки бегут вверх и вниз, но вот эта картинка уплывает в сторону, придвигается отливающий синим зеркальным блеском небоскреб, но и он тоже медленно уходит. Просидели час, не отрывая глаз.

А потом поехали по магазинам. В Америке в магазинах гуляют. Это называется Window-Shopping — блуждание по торговым центрам и рассматривание витрин. Посетители поднимаются с этажа на этаж, заходят в раздвижные двери магазинов, выходят, садятся за столики, попьют и поедят, снова гуляют по этажам, вдоль ярких витрин бутиков, и редко заметишь у кого-нибудь в руках фирменный пакет с покупкой. Глаза настолько насыщаются многообразием и разноцветием товаров, а ноги устают от хождения, что выходишь оттуда утомленным, как после тяжелой работы, может, американцы и привыкли так время проводить, а мы нет. Тем более, что ничего не купили. А что там было покупать? Во-первых, все кажется очень дорого. А потом, вроде ничего этого и не нужно. Зато всё очень красиво.

Все торговые центры имеют свои названия. В одном таком центре, GALLERIA называется, мы гуляли долго. Внутри он напоминает московский ГУМ, только гораздо больше размером, и в середине на первом этаже вместо фонтана искусственный каток. Катаются, в основном, дети и молодежь, с верхних этажей все это выглядит здорово, фотографируем на память. Говорят, зимой в середине устанавливают громадную елку, всю в огнях — жаль, что мы этого не увидим.

В другой день мы поехали в торговый центр Hobby-Lobby — что это означает, кажется, никто не знает. Некоторые бутики там были похожи на музеи — музей роскошного фарфора, музей антиквариата, забрели мы в «русский» магазин — матрешки всех размеров и видов, целая витрина советских значков (точно такие мы когда-то собирали), расписные шкатулки, жостовские подносы — концентрированный кусочек России. Продавец Саша, русый, с пшеничными усами, охотно вступает в беседу. Кажется, это его единственное занятие — беседовать, так как покупателей не наблюдается. Уходим с недоумением: какой же смысл, какая выгода держать такой «русский» магазин. Но спросить прямо русоволосого Сашу мы постеснялись. А может быть, хобби у него такое — стоять в окружении русских предметов и разговаривать по-русски.

Посетили другой, еще более диковинный торговый центр. Большую часть обширного зала, окруженного, как обычно, магазинами, занимает громадное дерево. В ветвях сидят птицы, зверюшки, выглядывает из гущи страшненькая рожа — не иначе как леший, под деревом на высокой перекладине кланяются и что-то высказывают публике три разноцветных попугая ара, молодая женщина берет их по очереди в руки и громко беседует с ними, к восторгу маленьких и больших зрителей. Рядом, в бассейне плещется и со страшным рыком разевает зубастую пасть зеленый крокодил, дети радостно визжат и бросают на его искусственную спину монетки, он весь усыпан ими. Обхожу сказочное дерево, разглядываю высокие цилиндрические аквариумы с шустрыми рыбками, рядом со мной, на ветке подпрыгивает и щебечет птичка — вглядываюсь в нее — искусственная! Искусственное и естественное — всё здесь перемешано. Кругом бегают дети, хватают разложенные на подставках мягкие игрушки, играют ими (интересно, на место потом положат?), за прозрачной стеной стекающего откуда-то сверху дождика (настоящий, мокрый) стоят столики под пологом «леса» — это кафе, и туда выстроилась внушительная очередь. Конечно, здесь с интересом можно провести целый день, особенно с детьми, но и молодежи бродит тут немало.

Насмотревшись на экзотику, бродим среди витрин — гуляем. Наши молодые что-то покупают. Торговля, обставленная развлечениями — неплохо придумано. Покупай, развлекаясь, и развлекаясь — покупай. В Израиле тоже подобное есть, но с меньшим размахом, так и страна много меньше.

Посетили всем семейством «Музей ужасов». Очень красивое, непонятной архитектуры, вытянутое в длину здание с разноцветными куполами наверху, внутри магазин с сувенирами и там же можешь сделать себе слепок с руки любого цвета, и дети и взрослые радостно протягивают руки, с интересом наблюдая за «процессом». Слепки не делаем, покупаем в окошечке билеты и заходим в полутемный коридор… Тут же реальный мир отступает напрочь, бродишь, отводя с лица «паутину» и то и дело вздрагиваешь: то крышка гроба рядом поднимается с тягучим скрипом и высовывается костлявая рука, то хилый мостик под ногами вдруг начинает раскачиваться, и заходили ходуном стены, взвыли мертвецы, послышался тонкий детский плач, потом свист, грохот, всполохи — апокалипсис, точно! — и к этому гвалту добавляется детский визг (настоящий!) — то ли радостный, то ли перепуганный. И вот так весь путь — по темным коридорам с ужастиками слева, справа и над головой. Начинаешь сожалеть, что ты не ребенок, и ощущения твои не столь остры (ну, разве пробегает холодок по коже, но все равно улыбаешься), а так хотелось бы вволю повизжать.

Гуляли по Далласу. Постояли, оглядываясь, на том месте, где убили Джона Кеннеди, но так и не поняли, откуда в него стреляли, хотя много об этом месте читали. Тесной группой стоят японцы и тоже вертят головами и усердно фотографируют. Мы увидели музей Кеннеди, хотели зайти, но попали рядом в другую дверь. Оказалось — магазин. Абсолютно все товары имеют отношение к Кеннеди. Кружки с портретами, майки с портретами, памятные медали, фотографии в рамочках, значки, и Жаклин не забыта, её симпатичное личико тоже везде мелькает. Весьма оживленная торговля, покупателей много, есть и просто зрители, вроде нас. 37 лет прошло! А интерес не утихает. Неужели только потому, что убили, а не умер в постели своей смертью? Конечно — личность. Но что-то тут присутствует свое, американское. Рабина тоже убили. Будет ли к его личности подобный интерес через тридцать с лишним лет?.. Очень сомнительно. Особенно, если учесть, как поливают его последнее время. Оказывается, всё делал неправильно, всё не так, страну завел в тупик мирного процесса.

Америка тоже ругает своих прошлых президентов? Чтобы это узнать, надо здесь жить. Чтобы узнать вообще что-либо о стране, надо в ней жить. А совершив такой короткий вояж, набираешься в основном впечатлений зрительных.

Хотелось посмотреть американский рынок, в смысле — базар. Какой еще рынок — удивились дети. Вот супермаркет, и там — всё! Видела я это «всё». Конечно, овощи-фрукты вымыты, упакованы и привлекательно разложены, но. сладкий перец поштучно? Огурцы тоже?! Это же дорого, наверное! «Да, дорого, — вздыхает дочь. — Да мы огурцы и не любим». Они правы — за что их любить? — совершенно невкусные. И белый хлеб — как вата, жуешь-жуешь, и с трудом проглатываешь. Зато свекла сладкая, не то, что израильская. И говядина здесь вкуснее. Конечно, американцы же не кормят животных апельсинами, какой может быть вкус у такого «апельсинного» мяса.

Американцы — тихий и вежливый народ. Не галдят ни на улицах, ни в магазинах, не размахивают в споре руками. Возможно, они никогда и не спорят, только спокойно и вежливо разговаривают. Был повод убедиться в этом. Сосед на стоянке возле нашего дома, выезжая, не заметил, что мы (я и дочка) тоже выехали — чуть раньше него, и ощутимо стукнул задним бампером наш белый «Форд». У соседа — ни царапины, а у нас на белой дверке вмятина. Дочь с напряженным лицом выходит из машины. Сейчас что-то будет. Американец будет визжать и топать ногами — я слышала, американцы всегда и во всем правы. Ничего такого не происходит. Они стоят и тихо разговаривают. Сосед спокоен и невозмутим, что-то себе записывает. Я, на всякий случай, тоже выхожу из машины — мол, свидетель есть, разглядываю вмятину и кошусь неодобрительно на соседа. Если понадобится, я и на суде могу выступить, разумеется, дорога за счет американского правосудия. Через десять минут мы едем дальше по своим делам. Сосед признает свою вину, объясняет мне дочь. Его страховая компания заплатит за ремонт. Ну что тут скажешь! Американскому налогоплательщику не придется оплачивать мой проезд, какая досада!

Напротив нас живет молодая негритянка (т. е. афроамериканка) с ребенком лет шести. Она обладает мелко-кудрявой черной шапочкой волос, ярко-бело-зубой улыбкой и страстной любовью к цветочкам в горшочках. Каждое утро она выставляет эти яркие цветочки-горшочки возле своей двери, и мне кажется, что эта оранжерея с каждым днем всё разрастается. На перилах соседкиного балкона так же неизменно каждое утро появляются горшочки с цветами. Вечером это красочное оформление убирается в квартиру.

— Завлекает. — Говорит дочь.

— Кого? — не понимаю я.

— Как кого? Мужа моего! Такое счастье на её лице при каждой встрече! Она явно хочет его усыновить.

Отсмеявшись, я говорю:

— Но смотри, как здорово, цветочки у порога. Выглядит, как приглашение — заходите, не стесняйтесь.

— Ну да! Здесь просто так в гости не ходят, и соль или луковицу не одалживают.

Да, это мне известно. Соль или луковицу одалживают в России.

Дата отъезда свалилась вдруг. Куда исчезли две недели? В памяти — магазины, витрины, ужастики, тихие американцы, попугаи, цветочные горшочки, значки со шкатулками, каток с фигуристами, кружки с портретом Кеннеди, медленно вращающаяся за стеклом Америка…

Дети провожают нас в аэропорт. Беспокоятся о предстоящих нам опять пересадках и о нашем «английском». Зять улыбается. Вот не помню, он здесь так научился улыбаться, или до Америки тоже умел? Да — вспоминаю — и раньше так улыбался. Наверное, ему просто хорошо везде, и в Америке тоже. Во всяком случае, о возвращении он пока не заговаривает. А дочка по Израилю скучает. Неужели можно скучать по этому базарному гвалту, многорукому размахиванию, скученности домов, машин, людей, вечной необязательностью всюду и во всем и прочему, прочему.

Последний перелет, последний рейс «Амстердам — Тель-Авив». По «рукаву» входим в самолет и — о! — слышим знакомую и родную речь. Смуглые стюардессы сверкают белыми зубами — шалом! Все просто и понятно, мы уже почти в Израиле. Летим. Дают поесть что-то не очень вкусное, и любезности гораздо меньше. В Бен-Гурионе на паспортном контроле нас спрашивают, откуда мы прилетели. Америка! — говорю я на «чистом иврите». Получаем в паспорта штампы и проходим. Мы — дома. Впервые я покидала Израиль и впервые возвращалась в него — домой. А домой всегда хорошо возвращаться.

Тель-Авив — Амстердам — Детройт — Даллас и обратно.

2000 г. апрель.

Путешествие второе

Ни одно путешествие без приключений не обходится, на то оно и путешествие. Пересадка с израильского самолета на самолет, летящий в Атланту, была в Брюсселе, и при проходе на посадку нас (только нас двоих!) задержали. В конце концов, нас впустили в Америку, т. е. в самолет, но, предварительно вывели из очереди и подвергнули ЛИЧНОМУ ДОСМОТРУ. От одних этих двух слов веет арестом, обыском, допросом и прочими скверными штучками, о которых читано-перечитано в популярной литературе.

Хотя никто таких слов — «личный досмотр» — не произносил, а если и произнес нечто подобное, то, разумеется, не по-русски, а потому было нами не понято, и всё произошло быстро, тактично, с мягко-вежливыми, и даже как бы извиняющимися улыбками за причиненные «маленькие неудобства». В самом деле, что такого особенного? Завели в кабинку с занавесочками (мужа в одну, меня в другую; я в сопровождении «форменной» сотрудницы, он — сотрудника). Больше было страху, чем дела, даже не страху — нет у меня ни наркотиков, ни оружия, даже пилочка для ногтей предусмотрительно (в газете вычитали) засунута в сданный багаж, так что чего бояться? Это они, американцы, теперь всего боятся после ужасного теракта и разрушения своих символов — «башен-близнецов», ведь всего месяц прошел, и Америка еще не пришла в себя и может быть, уже никогда не придет.

«Форменная» девушка жестами показывала, что я должна делать. Снять туфли — пожалуйста. Снять пиджак — вот вам пиджак. Заглянула в туфли, помяла руками пиджак. Улыбнулась, показала жестами: расставить руки, расставить ноги. Провела по телу какой-то штукой (бомбоискателем!), потом деликатно ощупала меня руками. После этих процедур я надела свои вещички, и мы обе вышли. Но это было еще не всё. Она взяла мою сумочку и, перевернув над пластмассовой коробкой, всё оттуда вытряхнула. То же проделала и с косметичкой. Прощупала у сумки подкладку, улыбнулась и жестом показала, что можно складывать всё обратно. И ушла. Я стояла, глядя с изумлением на рассыпанное добро. Среди бумажника с деньгами, записной книжки и всяких мелочей, существующих исключительно для того, чтобы поддерживать фейс в надлежащем виде, сверкнули прозрачные камушки. Не бриллианты, но всё же. Мои потерянные серебряные сережки с фианитами! Я ведь раз пять перетряхивала эту сумку после возвращения из летней поездки в Россию, и не нашла их. Не чудо ли? Так что от личного досмотра я еще и компенсацию (даже радость) извлекла. Чего нельзя сказать о моем муже. Он со смущенным лицом раскладывал по карманам ключи, кошелек и прочее, ясно было, что никакой радости ему не досталось. Не может повезти всем, заключила я. Тем более что он ничего и не терял. В самолет нас провели уже самыми последними. А за что нас (только нас!) подвергли обыску, таких с виду приличных людей? Или за то, что мы из Израиля, кишащего террористами, или, что мы не американцы? «Потому что мы не знаем английского, и не ответили на какие-то вопросы, — изрек мой муж и добавил: — Вернемся домой, иди на курсы! Хватит унижений!»

Однако дорожные приключения на этом не закончились. Только мы обосновались на своих местах, и только я успела поделиться своей приятной новостью, подошел молодой мужчина в форме и позвал мужа за собой. И нет его и нет. Вот-вот взлетим, а мужа не отдают. На этот раз точно арестовали! Я встала и с возмущением произнесла:

— Where is my husband?

Уже приготовилась идти на выручку, но, о счастье! — мужа вернули! Он шел по проходу, и только сел, как самолет поехал к месту взлета. Оказалось, что у нашего чемодана потерялась бирка, и муж должен был его опознать (как вычислили владельца — загадка). Как он объяснялся, уму непостижимо, но все-таки сумел подтвердить, что чемодан наш, и вернулся, довольный собой. «Хорошо, что чемодан вообще не отправили обратно в Израиль, — резюмировала я, — там ведь все наши подарки! — И добавила: — Учи английский, дорогой!»

Я еще была не в курсе, что чемоданная эпопея на этом маленьком недоразумении отнюдь не закончилась, но об этом потом.

В данный момент я лишь пришла к выводу, что мы отправились в путешествие в не самое удачное время, а потому удивляться и, тем более, оскорбляться «личным досмотром» не следовало. После посягательства на американские устои, на безмятежный до сих пор образ жизни, американцы будто проснулись и с подозрением стали относиться ко всему, что не является американским достоянием, будь то человек, или багаж. Странно даже, что нашу объемистую сумку и туго набитый чемодан только просветили, а не перетряхнули, как у некоторых. С нас всего-то сняли туфли и пиджаки, проверили мою сумочку и, в результате этого неуважительного ко мне действия, я обрела свою драгоценную потерю. Радоваться надо! А если еще вспомнить все треволнения с приобретением билетов, радоваться надо в пятикратном размере. Заказав билеты на перелет швейцарской компанией SWISS, я потянула с оплатой. Вот-вот США нападут с обещанной акцией возмездия на Афганистан, а Ирак посулил в таком случае разбомбить Израиль, и тогда о каком вылете может идти речь! Решившись, наконец (всё тихо), я оплатила билеты, и на следующее утро раздался звонок из агентства. Компания SWISS обанкротилась и, скорее всего, наши деньги пропали. Одна тысяча шестьсот долларов!! А как же железные заверения агентессы — SWISS надежна и известна как швейцарский шоколад и швейцарский сыр. Сыр и шоколад остались, а компания — увы! Это был удар, стресс. Но через два дня всё образовалось, мне зачли уплаченную сумму и дали билеты на родной «Эль-Аль» до Брюсселя, а дальше «Дельтой», американской компании. Пришлость только малость доплатить — ерунда по сравнению с первоначальной, едва не утраченной суммой.

Так что, прибыв на место, в объятия детей, то есть, дочери и зятя, мы решили, что всё прошло хорошо. Об обратном пути (еще ведь и «Дельта» вполне может совершить такой же оверкиль) думать было еще рано.

Да, жизнь учит-учит, но когда-то все-таки научит! Мысль, что пора изучать английский, прочно засела в моей голове. И дети эту мысль, уже высказанную вслух, всемерно поддержали и укрепили. Зять каждый день подсовывал мне листочки с английскими текстами, а я их лениво отодвигала — потом, потом. Действительно ведь — некогда! Поехали туда, поехали сюда. Будем смотреть Атланту, штат Джорджия, в прошлом году мы смотрели Даллас и штат Техас — фирма, где работает зять, месяц назад перевела его на новое место.

Везет же людям (нам), жили себе жили в России, ни о чем подобном не мечтали, Тель-Авив и Америка и во сне не снились. Не жившим в СССР этого не понять никогда.

Наконец-то я познакомилась со своим двоюродным братом Оскаром, которого не видела никогда в жизни. Два брата, Оскар и Леня (Леню я знала) уехали из Харькова в начале 90-х, когда Горбачев открыл «железную дверь», и лавина евреев в эту дверь ломанулась. Но только часть из них отправилась на историческую родину, благоразумное большинство двинулось в благополучную Америку. Леня живет в Нью-Йорке, имеет собственную квартиру и хорошую работу, а Оскар осел в Атланте и купил дом, в кредит, разумеется, всё значительное в Америке (как и в Израиле) покупается в кредит. И за этот дом надо выплачивать еще много лет, так что он свой условно. Но все же, это вам не съемная квартира. ДОМ, в котором живешь как у себя дома, где хочешь, вбиваешь гвозди, и что желаешь, то и перестраиваешь. Еще и лужайка своя, и сосны, и шишки, и белки с бурундуками. Хочешь, загорай, хочешь, лужайку копай и засаживай цветами, или петрушкой с укропом — вот уж чего сделать Оскару и в голову не приходит, увял российский садовый менталитет.

Оскар провел с нами экскурсию по дому, начав со второго этажа с двумя спальнями, кабинетом, ванными и еще чем-то, а на первом обширная кухня и еще один кабинет, широкая дверь ведет в гараж на две машины, и еще обширный подвал, с котельной. Кажется, подвал — его любимое место в доме. «Вот, строю потихоньку, хочу здесь сделать еще две комнаты… вот тут туалет будет…».

— Зачем? — не поняла я, помня, что в доме несколько комнат, два кабинета и три туалета, один маленький рядом с кухней, и два наверху, с шикарными ванными комнатами, а хозяев только двое, сын недавно женился и ушел жить к жене. — Сколько вам надо комнат и туалетов?

— Ну так… хочется…

— Хобби у человека такое — строить, — пояснила мне потом дочь. — Поняла?

Но я не поняла. То, говорят, продавать надо дом, слишком велик для двоих, и тут же строят.

— Ты что, не знаешь, что такое хобби? — с явным намеком спросила дочь.

Ага, значит, то же, что у меня. Что-то всегда пишу-пишу, непонятно, зачем. Ну, если это тоже хобби. Вот так и живешь, не понятая никем. Но и других ведь тоже не понимаешь.

Кажется, мы семьями взаимно понравились, и взаимные визиты были частыми. Не напрасно говорят, что полные люди добрые — жена Оскара Люда, довольно полная женщина, по моему мнению, добрее и щедрее всех полных, вместе взятых. Готова в любой момент объять вниманием, гостеприимством и заодно осыпать подарками. Но доброта и отзывчивость, видимо, характерна только для нашего, советского и постсоветского сознания. О том, что человек человеку «друг, товарищ и брат», здесь надо забыть прочно и поскорее. Человек человеку НИКТО. Не могу, разумеется, говорить «за всю Америку», но могу привести один пример.

Люда попала на своей машине в аварию и сильно пострадала. Долго лежала в больнице, и никто с ее работы ни разу не позвонил, не то, что навестить! Только в самом конце пребывания на больничном позвонила ее начальница (американка) и спросила: «Ты завтра выходишь на работу?» И ни слова о самочувствии. А чувствовала она себя плохо, но на работу надо выходить, иначе могут уволить. Люда рассказывала об этом с возмущением, хотя прожила в Америке почти девять лет, но видно привыкнуть к бездушию «нашему» человеку невозможно.

Большинство американцев живут не в городах, а в пригородах, будь то частный дом, или такой поселочек, называемый «апартаментами», — домов в тридцать или меньше, в каком живут наши дети — за оградой и закрытыми для посторонних воротами. Апартаменты расположены в сосново-лиственном лесу, и мы часто прогуливались, любуясь на красно-золотую осень и на юрких серых белок, — они не только шустро лазали по деревьям, но и смело перебегали нам дорогу. Каждый встречный, независимо от цвета кожи (в Атланте живут много черных), здоровался и улыбался нам очень искренне, как другу, или хорошему знакомому; из проезжавших мимо автомобилей нам тоже кивали и одаривали дружескими улыбками. Я спросила у дочери: «А что, если я подойду вот к этой женщине, что так ласково поздоровалась (допустим, я знаю язык) и заговорю с ней? Ну, нравится она мне, может быть я хочу подружиться». «Не знаю, — пожала дочь плечами, — вряд ли это будет хорошо. Боюсь, что тебя не поймут».

Значит, шагнуть ближе, «за улыбку», ни-ни, не вздумай. «Ну, тогда мне их улыбки не нужны!» — рассердилась я, вспомнив к тому же про Людин рассказ. Черствые, лицемерные, и еще и снобы — вот они, дети «проклятого капитализма».

Эти «дети капитализма», оказывается, совсем не экономные. Оскар рассказал, что в первые дни работы на заводе он, уходя на обед, выключал свой станок (разумеется, эмигрант с высшим образованием и в возрасте смог устроиться только станочником, но и то по рекомендации) и не понимал, почему на него так посматривают соседи. Наконец, ему объяснили, что выключать не надо, электроэнергию беречь не надо, хозяин завода этого не требует. Богатая расточительная Америка! «Экономика должна быть экономной!» — они такого лозунга, небось, в жизни не слышали.

Американцы — народ самодостаточный и замкнутый на себе. Женщины очень независимы, своим воинствующим феминизмом они добились для себя полной свободы и самостоятельности. Ну да, столько лет боролись за равные с мужчинами права и добились таки полного равенства! — теперь они уходят на пенсию, как и мужчины, в 65 лет, а не в 60, как раньше. Ай, какие молодцы! Порадуемся за них, равные права, так равные. Не требуется им, чтобы место уступали, пальто подавали, ручку целовали (упаси Бог!), комплименты говорили (сексуальное домогательство!), ну и теперь пусть пашут до старости, если очень хочется. Только бы не распространили свои феминисткие устремления на весь мир. А ведь начиналось всё всего лишь с ношения брюк, не лучше ли было бы и не начинать посягать на мужские приоритеты? В юбке, может быть, женшина так и осталась бы женщиной и не вздумала бы шагать так широко. Однако, какие ретроградские рассуждения.

Все это только досужие мысли по поводу и схваченные впечатления, а есть еще и просто город Атланта, и этот город впечатляет куда больше Далласа, в котором мы были год назад. Америка, в основном, двухэтажная. Устремленные ввысь вертикали небоскребов сосредоточены в центрах городов. Издали они столбиками рисуются на горизонте, чем ближе подъезжаешь, тем картина внушительнее, и вот уже каменные, сверкающие в солнечных лучах металлом и тонированными стеклами громады занимают всё свободное пространство вокруг, и вот уже тесно обступают со всех сторон. Невольно вспоминаются слова из песни: «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой». Задираешь вверх голову и чувствуешь себя крошечной букашкой, этакой мелочью, малоразличимой на земной тверди.

Уже вечер. На улицах светло от фонарей, переливающихся реклам и ярких окон многочисленных баров и ресторанов. Прозрачный лифт возносит нас на вершину небоскреба WESTIN, на 72-й этаж и, сидя в баре в бархатных красных креслах, мы видим потрясающую ночную панораму, медленно поворачивающуюся вокруг нас (точно как в Далласе, но куда грандиознее). Цепочки и гирлянды огней, цветные фонтаны, подсвеченные верхушки небоскребов проплывают совсем рядом, картины меняются, как в замедленном калейдоскопе.

На другой день поднимаемся на фуникулере на вершину STONE MOUNTAIN (Камень-Гора). При подъеме в вагончике стоит оглушительный визг, кроме нас, визжат все, и взрослые, и дети, то ли от страха, то ли от восторга. Гора — громадный гранитный купол высотой 720 метров. Сверху прекрасный обзор города и его окрестностей — леса, озера… по ближнему озеру ходит белый пароход. На нем мы и покатались, спустившись, опять в визжащем вагончике, вниз. Колесный (под старину), трехпалубный пароходик, плывет, не спеша, а мы любуемся зелеными берегами и осенним золотым лесом.

Прежде, чем уехать из этого чудного места, в поисках добавочных впечатлений мы зашли в Музей Автомобилей. Кроме разноообразных машин, выпуска начиная с 1800-какого-то года, в музее было множество старинных любопытных вещей: одежда, дамские сумочки, статуэтки, куклы, деревянные детские коляски и разные, старинные, но действующие автоматы — брось монетку в 25 центов, и автомат поставит тебе старую пластинку с зажигательной танцевальной мелодией, а другой сыграет с тобой в карты, или еще в какую-нибудь игру, если включать все автоматы, уйдешь с пустым карманом.

Точно такую танцевальную мелодию я услышала в коротком черно-белом фильме, который нам показали в музее Маргарет Митчелл. На экране прилично одетые по моде 30-х годов мужчины и женщины лихо плясали, задирая ноги и взметая юбки. Автор знаменитого романа «Унесенные ветром», который принес безвестной журналистке всемирную славу, нелепо погибла под колесами такси в 47 лет, возле своего дома — дома, по которому мы тихо ходили, разглядывая скромную обстановку, отопительную батарею на потолке (!) и под ней на столике пишущую машинку.

Атланта — родина не только Маргарет Митчелл, но и Кока-Колы, и музей этого напитка мы тоже посетили, сфотографировались под действующим макетом, который, сверкая бегущими цветными лампочками, разливал колу по двигающимся на конвейере бутылочкам, закупоривал их, но только почему-то не раздавал их толпе страждущих. Оказалось, для распития был другой зал, и мы в нем обпились всяческих напитков из автоматов (бесплатно). Ну конечно, за такие деньги, которые берут при входе в музей, можно и угостить. Как правило, слишком беспечный и жадный турист наказуем. К вечеру у мужа случилась почечная колика, — а не надо в больших количествах напиваться бесплатными напитками, давно известно, что кола и ее производные — яд, и не способствуют здоровью.

После музея вкусного, но вредного напитка мы погуляли вокруг центра Картера. Наш шустрый зять не преминул вскарабкаться на пъедестал к бывшему президенту и панибратски обнял его, так мы их и сфотографировали.

Зять наш — человек замечательный, в смысле, что нестандартный. Несмотря на свои тридцать с хвостиком, он не обретает солидной взрослости, подвижный, прыгучий и спортивный, совсем как типичный американец. Они, американцы, большие любители пробежек, тенниса, корт за нашим домом пустует редко, а в большие окна тренажерного зала видно, как кто-нибудь «бежит» по «дорожке» или занимается на тренажере. И зять, придя, вернее, приехав с работы, ежевечерне зовет меня поиграть в теннис и размахивает передо мной ракеткой. Я отказываюсь — ракетка тяжелая, кроссовок нет, и вообще я не умею. Блуждая по магазинам, купили мне туфли, заодно и кроссовки — в Израиле зимой очень удобно ходить. «Ну, кроссовки у вас есть!» — заявляет вечером зять. И я, нехотя настроившись на спортивные подвиги (заранее представляя, как я не справлюсь с ракеткой, а то еще растянусь на корте), соглашаюсь: — «Хорошо, пойдем играть». А зять туда-сюда и. исчез. Обнаружился в другой комнате за компьютером. Большой шутник. Невозможно понять, когда он говорит всерьез, а когда разыгрывает. Несмотря на кажущуюся несерьезность, он вполне ответственный человек — ничего не забудет, всё купит, устроит, своей заботой обоймет всех присутствующих. Но забота о моем спортивном развитии теперь явно мне уже не грозит, и я с облегчением усаживаюсь перед телевизором, пытаясь хоть что-нибудь понять на языке, по которому в школе имела твердую пятерку. Днем я смотрела ежедневную передачу о судебных процессах. Реальный суд, реальные люди. Чернокожая, кудрявая, похожая на хорошенькую обезьянку, судья в блестящих клипсах и черной мантии с белым воротничком эмоционально разбирает семейные и соседские склоки, частенько одна из судяхщихся сторон вытирает слезы, а другая скептически улыбается. Мне непонятно, почему люди соглашаются выносить свои дрязги и разборки на обозрение всей страны, но кто может понять этих странных американцев.

В Америке опять паника. Люди получают по почте конверты с ядовитым порошком, и уже есть жертвы. Утренние выпуски новостей начинаются с тревожных сообщений, слово «антракс» не сходит с уст светловолосых дикторш, информация перемежается интервью с пострадавшими, показывают служащих, разбирающих почту, в намордниках — респираторах. Выступают конгрессмены, выступает Буш. Предполагается, что это опять исламский террор, только в другом варианте. Четыре человека уже умерли, по интернету «антракс» называют сибирской язвой, и самое страшное ее проявление — когда человек вдохнет этот порошок, тогда развивается легочная чума и смерть неотвратима.

«Осторожнее с почтой, — встревоженно говорю я, — прежде, чем открыть конверты, хорошенько посмотрите, откуда они». Эти конверты ежевечерне скапливаются на полу у входной двери — на выброс. В основном, они содержат рекламу косметики, одежды, бытовой техники. Но пользу иногда приносят: то и дело разные магазины предлагают сделать покупки на своих распродажах, «сейлах», и можно найти что-либо нужное по дешевке.

Похоже, что паника только на экране телевизора. В городе полно гуляющего и отдыхающего в кафе и барах люда. Правда, возможно, что народ тоже говорит исключительно об «антраксе».

Вообще-то американцев не запугаешь, так же, как израильтян. Люди хотят просто жить, а не бояться ежесекундно очередного теракта.

Люда приглашает нас посмотреть пенсионный дом, где недавно дали квартиру ее маме. 77-летняя мама, подвижная и общительная, еще не совсем вселилась, но потихоньку обживается в двухкомнатной свежеотремонтированной квартире, с мягким ковровым настилом на полу, с ванной, кондиционером, кладовками, в кухне электроплита и шкафчики. За все это благоустройство она должна платить всего 149 долларов в месяц (из 520, что дают «на жизнь»), и ждала она эту квартиру только один год. В Израиле пенсионеры ждут жилья 8–9 лет, но далеко не такого качества.

В начале нашего пребывания предстоящий месяц казался весьма длинным, даже слишком, но всё пролетело так быстро. Пора домой.

В самолете, впереди нас сидел ортодоксальный еврей, бородатый, в черной шляпе, в черном долгополом сюртуке. Вернее, он не сидел, а суетился, встанет-сядет, снова встанет. О чем-то он явно беспокоился, что-то возле себя (и на себе) всё устраивал. Наконец, он совсем поднялся, уже в накинутом на голову белом, с полосами, покрывале (талес) и, держа перед собой толстую книгу, стал быстро и равномерно кланяться. Молитва перед обедом. Ну, пусть хорошенько помолится, чтобы мы благополучно долетели, без поломок и без террористов на борту.

И вот он, аэропорт Бен-Гурион. Мы идем к конвейеру за своими вещами. Вот и наша сумка едет, а где чемодан?.. Наш синий чемодан со всей одеждой и подарками родственникам? Уже все пассажиры, разобрав свои вещи, разошлись, а мы всё смотрим на движущуюся пустую ленту. Наконец очнувшись и осознав свою потерю, я иду спрашивать. Куда, у кого? Но как же хорошо знать иврит, хоть немного! И вот мы у нужной стойки. Оказывается, по компьютеру уже пришло сообщение, что наш драгоценный чемодан задержан в Атланте, его будут там испытывать в «особых условиях» и, если не взорвется, пришлют через два дня на дом. Что же в нем такого, что может взорваться? Неужели нам туда бомбу кто-нибудь засунул? Пока мы оформляем нужные документы, подходит другая служащая и по-русски говорит, что несколько часов назад в Америке разбился самолет, он упал на жилой район Квинса в Нью-Йорке. Видно, наш ортодокс хорошо помолился, что мы долетели. В небе страшно, и на земле не лучше — там башни падают и «антракс», тут террористы-смертники людей уничтожают. Есть ли спокойное местечко на земле?

Мы выходим из аэропорта к встречающему нас уже давно сыну и с одной сиротской сумкой садимся в машину. И тут моего мужа осеняет. Он вспоминает, что положил в чемодан коробку скрепок для степлера — он в Америке нашел нужный размер скрепок! Очевидно, что эта коробочка с металлом и вызвала подозрение.

Через два дня злополучный чемодан доставили на дом. С возвращением чемодана и раздачей подарков и закончилось наше путешествие.

GOOD BYE!

Тель-Авив — Брюссель — Атланта — Тель-Авив.

октябрь-ноябрь 2001 г.

Оглавление

  • ПОД НЕБОМ ГОЛУБЫМ
  •   Софочка и Веничка
  •   Соседи
  •   Безумная Фаня
  •   Плагиат
  •   Девушки уходят по утрам
  •   ОН и ОНА
  •   Кто там?
  •   Три желания
  • ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ
  •   Простые истины
  •   Синдром
  •   Переключая каналы
  •   Территория любви
  •   Всехний Папа
  •   У Судьбы на Качелях
  •   Я, Нина, Левка и другие
  •   У черного моря явившийся мне
  • ВСЕ БЫЛО ВЧЕРА
  •   Золотые песчинки счастья . Воспоминательно — идиллическая повесть
  •   I go to America
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «У Судьбы на качелях», Римма Глебова

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства