«Страна приливов»

Спящий и мертвый

друг с другом схожи.

Эпос о Гильгамеше

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

В мой первый вечер в деревне я вприпрыжку спустилась с крыльца фермерского дома — внутри остался отец, и включенное радио, и мой маленький неразобранный чемодан со светящимися цветочными наклейками — и пустилась на поиски перевернутого школьного автобуса, который я заметила из окна второго этажа. По обе стороны узкой извилистой тропинки — наверное, коровы протоптали — стояла джонсонова трава выше моего роста, поэтому я шла, вытянув перед собой руки, чтобы чувствовать упругие стебли и щекотные колосья.

— Ты гнешься, потому и не ломаешься, — шепотом запела я строчку из песни, которую написал обо мне отец, и зажмурилась от удовольствия, чувствуя, как колосья хлопают меня по ладоням. — Ты гнешься, потому и не ломаешься, ты только отдаешь, но не умеешь брать, Джелиза-Роза, и я не знаю, что могу для тебя сделать.

И так я шла и шла по коровьей тропе, сворачивая то влево, то вправо, то опять влево, пока не оказалась на лугу, сплошь заросшем лисохвостами и отцветающими колокольчиками поздней весны. Ветерок шелестел во влажной траве, и небо уже начинало тускнеть. Но невысокие колокольчики еще излучали свет, и поэтому я осторожно переступала через них, направляясь к центру луга.

За моей спиной качалась джонсонова трава.

Передо мной грудой ржавого металла лежал перевернутый автобус — покореженный корпус в лохмотьях краски, стекла почти все выбиты, а те, что остались, почернели от копоти. Колокольчики были повсюду, прорастали даже сквозь смятую крышу автобуса, хотя там они были чахлыми и понурыми, как нелюбимые дети. В воздухе так сильно пахло люпинами, что я даже остановилась, не дойдя до автобуса, и поднесла к носу пальцы, чтобы заглушить цветочный аромат знакомой кислой вонью нестираного платья.

Распахнутая настежь автобусная дверь зияла зловещим провалом. Вглядевшись, я различила за ней оплавленное рулевое колесо, полопавшуюся обивку водительского сиденья, сквозь которую торчали пружины и клочья чего-то мягкого. Запах дыма, горелой пластмассы и ржавого железа заполнил мои ноздри. Мне уже исполнилось одиннадцать, но за всю жизнь я ни разу не бывала внутри школьного автобуса. Я и в школе ни разу не была. Так что я протиснулась в перевернутую дверь, глянув на ступеньки над головой, и с восторгом прислушалась, как хрустят под моими кроссовками осколки битого стекла.

Выглянув в перевернутое вверх тормашками окно, я помахала рукой джонсоновой траве, будто мои родители махали мне, стоя на краю тротуара. Потом прошла в дальний конец автобуса, села на пол и стала представлять, как будто в салоне полно румяных ребятишек, которые сидят на обгорелых креслах, смеются, болтают, надувают пузыри из жевательной резинки, пускают бумажные самолетики, и я еду вместе с ними в школу.

С моего места мне был виден второй этаж фермерского дома — первый скрывала высоченная джонсонова трава. Наверху, в третьем окне фронтона, горел свет. В сумерках старый дом казался не серым и обветшавшим, а коричневатым, почти золотистым, скаты проржавевшей металлической крыши отражали солнечный свет, а возле трубы висела крошечная, с ноготь большого пальца, луна.

Скоро повсюду на лугу стали появляться яркие мигающие вспышки, лимонно-желтые огоньки. Это прилетели светлячки, как и предсказывал мой отец, и я смотрела на них, приоткрыв от удивления рот и нетерпеливо ерзая ладонями по подолу платья. Мне хотелось выбежать из автобуса, чтобы поздороваться с ними, но они сами влетели внутрь. Дюжины крохотных бликов материализовались вокруг меня, впорхнув через разбитые окна, и мрачный автобус повеселел.

— Я Джелиза-Роза, — сказала я, подпрыгивая на скрещенных ногах. — Здравствуйте.

Они заморгали, как будто поняли; и чем больше я говорила, тем чаще они моргали, по крайней мере так мне казалось.

— Вы идете в школу. И я сегодня тоже иду в школу.

Напрасно я протягивала руки, пытаясь схватить ближайшего ко мне светлячка; каждый раз, когда я раскрывала ладонь, в ней ничего не было. Так ни одного и не поймав, я решила, что буду давать светлячкам имена, как только кто-нибудь из них мигнет.

— Ты Майкл. А ты Энн. И ты тоже Майкл? Нет, подожди, ты будешь Барби. А это Крис. Вот Майкл.

Автобус вдруг заполнился детьми, которых придумала я сама.

— Сегодня мы отправляемся в большое путешествие, — сказала я им. — Я волнуюсь не меньше вашего.

Солнце почти село. И, если бы не поезд, который меня напугал, я бы, наверное, просидела в автобусе всю ночь, разговаривая со светлячками. Но поезд без всякого предупреждения загрохотал рядом, земля задрожала, и я закричала. Я ведь понятия не имела о том, что в густой траве прямо за лугом скрывается железная дорога, и о том, что каждый вечер в 7:05 по ней проносится пассажирский поезд, сотрясая старый дом.

На миг мне показалось, что земля завертелась быстрее. Поднятый поездом ветер ворвался в автобус, растрепал мои засаленные волосы. Прищурившись, я различила расплывчатые серебристые полосы спальных вагонов и вагонов-ресторанов, в чьих окнах мелькали силуэты людей, потом пронеслись багажные вагоны и, наконец, служебный вагон, с крыши которого, как мне показалось, одинокая фигура махала рукой.

Потом поезд кончился, а вместе с ним исчезли светлячки, которых ветром унесло в поля. Я была одна и по-прежнему визжала от ужаса. По неосторожности я прикусила нижнюю губу так, что лопнула кожа, и я почувствовала на языке вкус крови. Кругом снова все стихло, и только легкий ветерок шевелил высокую траву да трое или четверо сверчков вразнобой настраивали свои скрипки, готовясь к ночному концерту.

Я посмотрела на старый дом, зная, что в гостиной неподвижно сидит и ждет моего возвращения отец. Потом я внимательно оглядела колышущиеся заросли джонсоновой травы, которые в сумерках показались мне еще темнее. Тут живет Болотный Человек, подумала я, вытирая с губы кровь. И решила, что лучше убраться из автобуса до полной темноты. Надо вернуться к отцу, пока Болотный Человек еще спит.

Пора было разбирать вещи.

Глава 2

Когда я вошла в гостиную, отец сидел все в той же позе, в какой я его оставила, — погруженный в опиумный транс, он расправил плечи, стиснул ладонями колени, пятки поставил на пол параллельно друг другу. Его кожаное кресло с высокой спинкой было повернуто к стене, глаза закрывали огромные солнечные очки, которые всегда напоминали мне маску Одинокого Рейнджера.

— Ну, тогда ты — Тонто, — часто говорил он мне дома, в Лос-Анджелесе. — Моя девочка — голливудский индеец.

— Я не Тонто, — отвечала я.

— А кто же ты тогда?

— Не знаю кто, но не Тонто.

И это всегда его смешило. Он ухмылялся, а иногда хлопал себя пальцами по губам и делал так: «Ууу, ууу, ууу», как индейцы по телеку.

Иногда я подхватывала игру и с воплями носилась по квартире до тех пор, пока полоумная тетка под нами не начинала колотить в потолок шваброй.

Но в тот вечер в фермерском доме мой отец сидел, сжав зубы, и две морщины, глубокие, как у старика, тянулись от уголков его губ вниз, убивая всякую возможность улыбки. Так что я ничего не стала говорить ни про Одинокого Рейнджера, ни про школьный автобус, ни про то, как меня напугал поезд. Я вообще ничего не говорила, а только тихо стояла рядом с его креслом и покусывала треснувшую губу верхними зубами, отчего мне было больно и приятно.

Ночь окутала гостиную, сделав ее мрачной и чужой. Без солнечных лучей, льющихся в окно и заглядывающих в каждой уголок, без решетчатой тени от рамы на полу комната уже не казалась такой приветливой, как днем. Даже когда я щелкнула выключателем — пыльная голая лампочка загудела под потолком — и на цыпочках пошла назад к креслу, у меня было такое ощущение, точно вокруг что-то изменилось; так бывает, когда идешь сквозь летящие по воздуху тонкие осенние паутинки, но не видишь и даже не чувствуешь их.

А еще вид отца, уставившегося в стену, где висела потрепанная карта Дании, напомнил мне фотографию Болотного Человека, которую он как-то показывал мне дома. Было уже за полночь, я спала, но он растолкал меня со словами:

— Слушай, мне надо тебе кое-что рассказать, а то забуду. Болотная вода обладает странными свойствами. Люди лежат в ней по несколько тысяч лет и не гниют. Ну, то есть они, конечно, коричневеют, сморщиваются и все такое, но больше ничего с ними не происходит.

Потом он раскрыл библиотечную книжку и ткнул пальцем в черно-белую фотографию: человек железного века, извлеченный в ходе археологических раскопок из торфяника, где он лежал на глубине девяти футов, на его голове была остроконечная шапочка из кожи, вокруг талии — пояс из звериных шкур.

— В книге сказано, что его убили две тысячи лет тому назад, — прошептал он, обдавая меня запахом бурбона.

Тогда я приподнялась на локте и, устало моргая, начала разглядывать хорошо сохранившиеся костлявые останки Болотного Человека, который лежал на боку на мокрой земле и как будто спал: его ноги были согнуты в коленях, скрещенные руки прижаты к животу, подбородок упирался в грудь. На лице застыло выражение добродушия: прикрытые глаза, оттопыренные губы.

— Его убили? — переспросила я.

— Повесили, а потом сунули в какое-то датское болото. Так что перед тобой тип мертвее мертвого.

— А кто его убил?

— Кто знает, — ответил он, захлопывая книгу. — Остается только надеяться, что через пару тысяч лет мы с тобой будем выглядеть не хуже. Это я и хотел тебе сказать.

Потом он поцеловал меня слюнявыми губами в лоб и сказал, чтобы я ложилась спать, а то и мать, и все болотные люди в мире ужасно рассердятся. А когда он, пошатываясь, выходил из комнаты, я попросила его не выключать свет.

— Ладно, детка, — сказал он, — не буду.

Но и свет не очень-то помог. Картинка преследовала меня, как кошмар, и я не могла заснуть несколько часов подряд.

А несколько ночей спустя мне приснилось, что Болотный Человек материализовался в моей спальне и пытается задушить меня подушкой. Веревочная петля перечеркивала его шею, сдавливая горло, обрывок веревки змеей извивался по его груди. А когда он нагнулся ко мне с подушкой в руках, я, наверное, закричала во сне, потому что, когда я открыла глаза, надо мной стоял отец и убирал с моего лица волосы, прядь которых умудрилась как-то залезть ко мне в горло.

— Что это с тобой? — спросил он полушепотом. — Кошмарики снятся?

И взял меня на руки.

Я обхватила его руками за шею, уткнулась лицом в его футболку, и он понес меня в комнату, где спала мать. И, помню, я тогда подумала, что не родился еще такой болотный человек, который справился бы с моим отцом.

Но здесь, в доме, о Болотном Человеке напоминала не только карта, но и лицо моего отца — бесстрастное, все в складках и морщинах, неподвижное, как будто пролежало в банке со спиртом тысячу лет. «Конский хвост» из перетянутых резинкой черных волос свешивался через его плечо на обтянутую водолазкой грудь. В свои шестьдесят семь — почти на сорок лет старше матери — он был поджарым, а его руки остались крепкими и мускулистыми. В тишине гостиной нетрудно было представить, будто он и есть человек железного века, которого только что вытащили из-под земли, посадили в кожаное кресло и повернули лицом к стене, так что его неподвижные зрачки за стеклами темных очков навеки впились в карту геогностических условий Дании.

— Слушайте-ка сюда, — сказал он как-то утром за завтраком своим протяжным южным говором.

Мы с матерью сидели тут же, за обеденным столом, — редкий случай, когда все трое бодрствовали одновременно.

— Тихая, уединенная жизнь в Дании — вот чего нам не хватает. Вот что я надумал.

Он и его группа «Блэк Коутс» играли всю ночь, сначала в одном клубе в Западном Голливуде, потом в другом, а под утро он вернулся домой и принес пакет печенья со вкусом яичницы с ветчиной и сыром из «Макдональдса».

Скорчив гримасу, мать опустила надкушенное печенье и сказала:

— Ну и что нам там делать, в этой твоей Дании? Ты хоть был там когда-нибудь? — Потом перевела взгляд на меня и проворчала: — И как только такое дерьмо ему в голову приходит?

Вопрос не требовал ответа, так что я продолжала молча есть.

Слегка нахмурившись, он сказал:

— Я просто подумал, что, может быть, нам лучше переехать куда-нибудь, где нет телефона. Никто не будет знать, что мы там, и если кому-нибудь захочется меня выследить, то ни меня, ни тебя, ни Джелизу-Розу они не найдут.

— Я никуда не поеду, — сказала мать, проглатывая последний кусок, — даже не пытайся меня уговорить. Дурацкая идея.

— Ну ладно, как хочешь, — ответил он. Не глядя ни на нее, ни на нетронутое печенье на своей тарелке, он уставился прямо на меня и подмигнул. — А мы с Джелизой-Розой, наверное, съездим. Ты как, а?

Я пожала плечами и улыбнулась с набитым ртом.

Мать тряхнула волосами:

— Ной, ты со своей говнюхой можешь убираться когда вздумается. Мне плевать.

Когда она встала, ее халат распахнулся, и она сбросила его на пол одним движением плеч. Рыхлая белизна ее тела содрогалась, когда она выходила из-за стола.

Отец наклонился вперед и прошептал:

— Твоя мать — норвежская королева Гунхильда, вдова короля Эрика Кровавого Топора. Король Харальд пообещал жениться на ней и обманом заманил ее в Данию, она поехала, а ее утопили в болоте. Не очень-то это было красиво с их стороны.

— Совсем некрасиво, — сказала я.

— Думаешь, она это заслужила?

— Нет.

— Нет, — повторил он, разглядывая печенье, — наверное, не заслужила.

Его плечи поникли, а заросший щетиной подбородок навис над тарелкой.

В тот день, когда мы с отцом сбежали наконец из города, он сказал, что земля Ютландии ждет нас. В его рюкзаке лежала карта, которую он вырвал из библиотечной книжки. И когда мы сели в «грейхаундовский» автобус и поехали на восток, глядя, как проплывают за его тонированными стеклами пальмы и многоквартирные дома, отец вытащил ее и расстелил на коленях. Трясущимся пальцем он указал нашу цель — Западную Ютландию, где в глубине великих бескрайних равнин спят болотные люди.

Потом он аккуратно сложил карту и убрал ее в рюкзак, рассеянно шепча:

— Я вижу перед собой ее темные берега, убранные прекраснейшими цветами из садов Создателя, я вижу мужчин и женщин Дании, которые приветствуют солнце мая, встающее на востоке. Я слышу их приветственную песнь — песнь свободы, которую сложил датский народ. Я слышу, как волны разбиваются о датский берег, вторя торжествующим голосам людей.

Я знала, что он вот-вот отключится, как всегда после фортрала, сильного болеутоляющего средства, которое помогало ему держаться на ногах, — так он, по крайней мере, говорил. Но мне было все равно. Я радовалась, что куда-то еду. А еще мне было весело оттого, что королева Гунхильда не смогла поехать с нами, пусть даже приехали мы всего лишь в Техас, а вовсе ни в какую не в Данию.

В тот первый вечер в старом доме я, встав между отцом и висящей на стене картой, спросила:

— Папа, а Ютландия похожа на Техас?

Но он ничего не слышал, так что говорить с ним было бессмысленно. Его дыхание стало неглубоким. А мне хотелось спать.

Выходя из гостиной, я представила, как будто я — это Алиса и лечу все вниз, вниз и вниз по кроличьей норе. Больше всего в «Алисе в Стране Чудес» я люблю это место: «Вот это упала так упала! Упасть с лестницы для меня теперь пара пустяков. А наши решат, что я ужасно смелая».

Я часто просила отца почитать мне его, и он высоким девчачьим голоском говорил: «Дина будет меня сегодня целый вечер искать».

— Диной звали ее кошку, — говорила я.

— Надеюсь, они не забудут налить ей молочка в обед. Ах, Дина, милая, как жаль, что тебя со мной нет. Правда, мышек в воздухе нет, но зато мошек хоть отбавляй! Интересно, едят ли кошки мошек?

Тут Алиса почувствовала, что глаза у нее слипаются. Она сонно бормотала:

— Едят ли кошки мошек? Едят ли кошки мошек?

Иногда у нее получалось:

— Едят ли мошки кошек?

Алиса не знала ответа ни на первый, ни на второй вопрос, — подхватывала я, зная наизусть каждую строчку, — и потому ей было все равно, как нос ни повернуть. Она чувствовала, что засыпает. Ей уже снилось, что она идет об руку с Диной и озабоченно спрашивает:

— Признайся, Дина, ты когда-нибудь ела мошек?[1]

Вот и в ту ночь в старом доме я, поднимаясь наверх, думала об Алисе.

Она боялась, что пролетит всю землю насквозь, и представляла себе, как смешно будет оказаться среди людей, которые ходят вниз головой. А еще она не будет знать, где она, так что придется спросить у них, как называется их страна. Новая Зеландия? Или Австралия? Но уж, наверное, не Дания, ведь путь в нее лежит не через кроличью нору.

Глава 3

Мой единственный матрас был без простыни. Не было ее и на двуспальной кровати, куда отец кинул свой рюкзак. Наши комнаты на верхнем этаже разделяла ванная, единственная во всем доме, но в ней не было воды. А когда мы приподняли крышку унитаза, оттуда вырвалась такая едкая вонь, как будто где-то в трубе застряли тухлые яйца.

Отец сказал, что придется копать новый колодец. Он говорил, что тут вообще много чего придется сделать.

— Двор надо привести в порядок, — сказал он на второй день нашего путешествия в «грейхаунде». — Мать, пока была жива, нанимала парнишку полоть сорняки и подстригать траву. На чердаке жили белки, но я от них избавился, а то они постоянно грызли проводку и все на свете. К тому же по утрам они вечно устраивали жуткий тарарам, и вообще меня всегда бесило, что они там. Правда, мать их любила. Говорила, что с ними в доме не так одиноко.

Она была права: дом просто пропитан одиночеством, — наверное, потому, что стоит на отшибе. Я часто удивлялась, как это отец позволял своей матери жить там совсем одной. Он купил для нее этот участок в 1958-м, сразу после того, как его третий гитарно-инструментальный сингл «Беглец джунглей» попал в верхнюю десятку. Построили этот дом несколькими годами раньше, а бабушка жила в нем до 1967-го, пока не упала с крыльца и не сломала бедро, после чего умерла в местном доме для престарелых.

— Я тогда подумывал продать дом, — рассказывал мне отец в автобусе, — да моя вторая жена отговорила. Теперь я этому рад.

Дом стал для него убежищем, местом, где можно было спрятаться от всех и сочинять музыку. Он отключил телефон, продал бабушкин телевизор. К тому времени, когда мне исполнилось одиннадцать, у него уже вошло в привычку, прихватив с собой гитару «рикенбакер», садиться за руль «бьюика-ривьера», уезжать на юг и пропадать там по несколько месяцев кряду. Только раз он позвал с собой меня и мою мать, но она сказала:

— Да пошел ты, Ной! Твой Техас — подмышка вселенной. Когда решишь, что Рокочущий и без тебя никуда не денется, возвращайся, мы будем ждать тебя здесь.

«Рокочущим» дом назвала бабушка, не знаю даже почему. Она умерла еще до моего рождения, так что спросить я не успела. Может, это она так шутила, особенно учитывая то, что соседние каменоломни постоянно отравляли жизнь; там, что ни день, динамитом взрывали породу, от взрывов, как от грома, дребезжали оконные стекла, и всякое ощущение уединенности тут же исчезало.

— Когда я покупал для нее этот участок, — объяснял отец, — то предупредил, что она всегда сможет продать его тем же каменоломням, если захочет. По-моему, продай она весь известняк, что лежит под домом, неплохой навар бы вышел. Только у нее и в мыслях ничего такого не было. Ведь и дом и земля были вроде как подарком, так что, по ее мнению, продавать их было бы невежливо. Кое в чем она была жуткой чистюлей, например, ни разу не садилась за руль того голубого «кадиллака», который я ей подарил, — на ее вкус, машина чересчур броская. Зато мы с тобой могли бы на нем сегодня прокатиться.

Поездка в автобусе отца взбудоражила. От долгого сидения у него разболелся позвоночник, который он повредил, когда упал в Чикаго со сцены спиной вперед. Но теперь, когда он сидел на игле, выбирать ему было не из чего. Свой драгоценный «бьюик ривьера» с белыми боками он давно сменял на полную коробку разных таблеток: там были памерган, дексоморамид, диконал, ДФ-118, фортрал и метадон, который особенно любила моя мать. Так что когда мы приехали во Флоренцию, маленький городок милях в десяти от дома, отец застонал, забрасывая рюкзак за спину.

Потом он подал мне мой сияющий чемодан и сказал:

— Как насчет небольшого пикника?

— Пицца, — ответила я серьезно.

— Кто это ест пиццу на пикнике! — проворчал он. — Пора бы уже знать.

— Но ведь пикник не настоящий, — сказала я, идя за ним по проходу.

— Придется обойтись сандвичами. Их всегда берут с собой на пикник. Значит, будут сандвичи.

В продуктовом магазине на Мейн-стрит мы потратили последние деньги на соленую рыбу, чудо-хлеб, арахисовое масло и две бутылки воды по галлону каждая. Одно время мой отец был фигурой довольно известной, но в лицо его знали далеко не все. Тем не менее эффект от нашего появления в магазине мог сравниться разве что с какой-нибудь сценой из черно-белого вестерна, когда распахивается дверь и в салун входит стрелок; едва мы двое — чумазая девчонка и бледный длинноволосый мужчина в огромных солнечных очках — переступили порог, как все головы тут же повернулись к нам, а языки замерли.

Хотя, по правде сказать, в магазине почти никого не было. Во всяком случае, я помню только круглолицего коротко стриженного мальчишку-упаковщика и двух девчонок школьного возраста на кассе: одну латиноамериканку, а другую — белую, обе щеголяли лакированными челками, которые дыбом стояли у них надо лбами.

— Который час? — спросил мой отец.

— И-и-извините, нет ча-ча-часов, — про-заикался парень в ответ, судорожно дергая нижней челюстью и губами. — Часа четыре, наверное.

— Почти четыре тридцать, — ответила чернявая девушка.

— Значит, вы еще работаете.

— До пяти. По субботам до шести.

— Вот и отлично, — сказал отец, беря меня за руку. — А где тут у вас арахисовое масло?

— Центральный проход, рядом с пастилой, налево.

Когда мы вернулись со своими покупками к кассе, отец спросил мальчика-упаковщика, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы нас подвезти.

Девчонки на кассе переглянулись, готовые прыснуть.

— Вам ку-ку-куда?

— К востоку от города, в сторону телефонной вышки на Сатурн-роуд.

— Я с-с-сам могу вас по-по-по-дбро-сить, — сказал парень, разворачивая бумажный мешок. — Мне ка-ка-ка-ак раз по пути, если вы по-по-по-одождете.

— Конечно, — ответил отец. — Спасибо, друг.

Дневное солнце вызолотило асфальт, и мальчишка, везя нас в своем грузовом «ниссане», надел пару черных очков с выпуклыми линзами, — правда, как мне показалось, сделал он это не столько для того, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска, разлившегося по проселочной дороге, сколько из-за устрашающих очков моего отца. Звали его Патрик.

— Я живу с де-де-де-едом, — рассказывал он, выжимая газ до отказа, — мы с ним идем на-на рыбалку ве-ве-ве-чером, та-та-та-ак что я слегка то-то-то-ороплюсь.

Потом он спросил, кого мы навещаем и откуда приехали.

— Приехали повидать моих родителей, — соврал отец. — А живем с дочкой в Остине.

Я сидела между ними в кабине, рычаг передач торчал у меня прямо между коленей.

— Э-э-э-это хорошо, — сказал Патрик. — Остин — э-э-э-это здорово! Я здесь по-по-по-очти никого не-не-е знаю. Только что переехал из Да-да-да-лласа. Не здешний. А мой дед з-з-з-десь всю жи-жи-знь.

— Вся жизнь — это большой срок, — сказал отец.

— Д-д-д-а уж, — брызгал слюной Патрик. — Я б-бы, наверное, с-с-с-пятил, проживи я здесь так долго, как о-о-о-он.

И пока Патрик силился поддерживать разговор с моим отцом, я задрала ноги на сиденье и, приподнявшись повыше, стала разглядывать пейзаж поверх приборной доски. Вдоль дороги, которая вилась среди пастбищ, зеленых после весенних ливней, росли кедры и мескитовые деревья. Это был фермерский край. Вдали футуристическим обелиском вставала телефонная вышка, о которой говорил отец; ее красноватые металлические ребра пересекались на фоне неба, наверху время от времени вспыхивал строб.

Отец попросил Патрика повернуть на Сатурн-роуд, и скоро пикап уже подскакивал по петляющей грунтовке.

— Да-да-да-алеко?

— Примерно миля, может, две. Первые же ворота подойдут. Вот здесь можно.

Телефонная вышка осталась позади.

Слева темнела плотная группа кедров.

Справа, под низким пологом облаков, раскинулся широкий луг.

Мимо мелькали готовые к продаже участки, обнесенные заборами из колючей проволоки, на каждом висел плакат, рекламирующий «новые идеи в области семейного строительства, по умеренным ценам». Трава, почти везде объеденная скотом или скошенная, была достаточно густа, чтобы в ней могли спрятаться змеи или броненосцы.

— О-о-о-оленей здесь — море, — сообщил Патрик. — До-о-о-ождей было много, та-а-ак что еды для них на-а-авалом.

Пикап промчался мимо стада лонгхорнов[2] , которые нежились на солнышке у мельницы.

— До заката еще час или два, — пробормотал отец, оборачиваясь, чтобы посмотреть на коров, мимо которых мы только что проскочили.

Притормозив у длинных ворот из натянутой на каркас проволоки, Патрик спросил:

— Здесь?

— Ага, — ответил отец. — Огромное спасибо.

— Бе-е-ез проблем.

Мы выбрались из грузовика и начали разбирать вещи. Перебросив рюкзак через плечо, отец прижал к груди бумажный мешок с едой. Я взяла бутыль с водой в одну руку, чемодан — в другую, отчего одно плечо у меня сделалось чуть выше другого. Белая дорожная пыль, поднятая «ниссаном» Патрика, захлестнула нас и понеслась дальше.

Патрик сказал, что раз в неделю возит в эту сторону продукты и Рокочущий ему по пути, так что если что-нибудь понадобится, чтобы дали ему знать. Потом наклонился закрыть пассажирскую дверь и пожелал нам «уда-да-чи».

Отец кивнул ему в ответ, а я улыбнулась, но он, похоже, не заметил — он уже захлопывал дверь. Потом он развернул пикап, подняв еще больше пыли, и помчался обратно.

В зарослях мескита и кедра раздавался звон цикад. С дороги не было видно ничего, кроме травы. Она пышно разрослась вокруг Рокочущего.

— Давай, — сказал отец, ставя обутую в ботинок ногу на нижний в изгороди у ворот ряд колючей проволоки. Он прижал колючку к земле, и получился проход.

Я пролезла под изгородью, он за мной, натужно кряхтя от боли в спине. Потом мы вдвоем зашагали по размытой дождями подъездной дороге из гравия, каждый по своей колее.

— Трава все заполонила, — пробормотал он себе под нос.

Потом глянул на меня и пояснил:

— Когда на земле не пасут скот, трава становится жадной.

Через полмили, дойдя до развилки между двумя кедрами, мы увидели дом.

— Вот это да! — сказала я, подходя к отцу, который остановился у дерева. — Это что, и есть Рокочущий?

— Он самый, — ответил отец, вытирая ладонью лоб. Рюкзак лежал на земле у его ног, рядом с ним — разорванный пакет с едой.

Не сводя с дома глаз, я опустила свой чемодан и бутыль с водой на землю.

Флагшток без флага стоял почти у самой веранды, опоясывавшей весь дом. На крыше был медный флюгер, только не в виде петуха, как обычно, а в виде кузнечика. И хотя дом почти ничем не отличался от множества других фермерских домов по всему Техасу — та же островерхая крыша и отсутствие перегородок внизу, — его изъеденные непогодой доски, сухие, серые и растрескавшиеся, придавали ему особенно унылый вид. Еще не ступив через порог, я уже почувствовала, что в доме прячутся слои пыли, заросли паутины, крошки и мышиный помет, которые мы вскоре и обнаружили.

— Наконец-то дома, — сказал отец, похоже испытывая облегчение. Он скинул рюкзак, расстегнул молнию, пошарил внутри и вытащил ботиночный шнурок, на котором болтался ключ.

Меньше чем через три минуты я была уже на втором этаже Рокочущего и из окна своей спальни смотрела на перевернутый школьный автобус, а отец внизу вешал карту Дании на стену.

Наступила ночь.

Я сходила к автобусу и вернулась. Теперь я снова была наверху, отец остался в гостиной. На краю единственного матраса, с выцветшим коричневым пятном во всю середину, лежал мой раскрытый чемодан. Бережно я начала вытаскивать вещи, которые успела уложить, — атласную ночную сорочку моей матери и кучку разрозненных частей тела от кукол Барби (четыре головы, две руки, одно туловище, шесть ног; все в свое время выуженные из контейнера со всяким хламом в магазине подержанных товаров). Кроме содержимого того чемодана, тоже купленного в комиссионке, у меня было еще платье, пара трусов, носки и кроссовки, а больше ничего.

Непрерывно покусывая саднящую губу, я аккуратно разложила свои пожитки. Ночная сорочка, сложенная впопыхах, легла отдыхать на матрасную подушку — честь в моем тогдашнем представлении просто королевская. Части кукол заняли свои места вдоль подушки: сначала головы, потом руки, потом ноги и, наконец, туловище.

Потом я застегнула молнию на чемодане, с сожалением отметив, что светящиеся наклейки с цветочками уже начинают отставать, и сунула его под кровать. Пока я стояла на полу на четвереньках, на половицу упала крошечная капелька крови. Тогда я поднесла сложенную ковшиком ладонь ко рту и стала пускать в нее слюну, глядя, как тоненькая красная струйка превращается в лужицу.

— Я умираю, — с притворным ужасом сказала я, подражая голосам актрис из сериалов. — Я больше не могу жить, но мне нельзя умереть.

Я пошла в ванную посмотреться в зеркало. Выпятив нижнюю губу, я увидела на ней узенькую трещинку, из которой сочилась кровь, но, к моему разочарованию, ничего больше. Тогда я сплюнула в раковину, надеясь, что мой плевок станет вдруг большим и ярко-красным. Но он не стал. И вообще оказался почти совсем прозрачным.

— Вы будете жить,— сообщило мне мое отражение, копируя манеру телевизионного доктора. — Вас ожидает полное выздоровление.

— Спасибо, спасибо, — ответила я ему. — Вы подарили мне надежду.

Потом я открыла кран, молясь, чтобы из него вытекло хоть немного воды почистить зубы. Но ничего не произошло. «Ну и ладно, — здраво рассудила я, — все равно у меня нет с собой ни щетки, ни пасты». А когда я прижала к зубам палец и поводила им взад-вперед, как будто это была зубная щетка, из трещинки на моей губе вытекла еще одна капелька крови.

Мое отражение ухмыльнулось, и я увидела, как кровь пачкает мне зубы.

— Теперь ты вся красная, — сказала я, имея в виду свои оранжевые волосы, веснушки и гиацинты на платье.

— Просто отвратительно! — воскликнуло мое отражение с английским акцентом, заслышав музыку, которая едва доносилась из спальни отца. — Какой ужасный шум, Джелиза-Роза!

— Да, пора положить этому конец, — ответила я, поворачиваясь к зеркалу спиной.

И направилась к другому выходу, который вел в соседнюю спальню.

Когда я вошла, дверные петли заскрипели, как в каком-нибудь фильме ужасов, так что я остановилась на пороге, посасывая нижнюю губу и оглядывая комнату: рюкзак на кровати, зажженный ночник на тумбочке, тощий истоптанный коврик на полу. Отцовская спальня ничем не отличалась от моей, только матрас у него был двуспальный и пятно на нем больше. На подоконнике, в изголовье кровати, карманный радиоприемник передавал музыку: «Детка, как ты завела меня, я так завелся, что себя не помню»,— и я вспомнила, как, пока мы ехали на «грейхаунде» через пустыню, отец все время прижимал этот приемник к уху, то слушая с закрытыми глазами, а то и засыпая под музыку, новости или атмосферные помехи.

— Как ты завела меня, как ты меня завела, — напевала я, подходя к матрасу.

Содержимое рюкзака лежало маленькой кучкой на кровати — нестираная одежда да пустая бутылка из-под персикового шнапса сверху. Коробка из-под сандвичей, когда-то полная разных таблеток, опустела и была теперь надета на горлышко бутылки, точно какой-то хитро придуманный презерватив. И я представила себе, как мой отец все глотает, глотает, глотает таблетки, а потом вздыхает с облегчением и ждет, когда начнутся галлюцинации и завихрения. «Завихрения, — так он их называл, — выметают у меня из головы всякую дрянь».

Я залезла на матрас и подобралась к подоконнику. Раздвинув шторы, я увидела вспышку стробоскопического света на далекой телефонной вышке.

И больше ничего.

Я даже не знала, что за окном бывает так темно. Казалось, все на свете, кроме стробоскопа да пары мотыльков, которые бились в стекло, провалилось в какую-то черную яму. Остались только я, мой отец, Рокочущий да радио. Джонсонова трава исчезла. И горизонт тоже.

Подражая Патрику из магазина, я прозаикалась:

— Я-я-я бы с-с-спятила, п-п-роживи я здесь так долго, ка-а-ак он.

Потом взяла с подоконника радио и пошла к себе.

Глава 4

Я лежала голая, забросив руки за голову. Платье я кинула на пол, поверх кроссовок с носками, а рядом со мной на тумбочке распевало блюзы карманное радио. Материна ночная сорочка, розовая, гладкая и блестящая, покрывала меня с головы до ног. Я чувствовала запах ее тела, навязчивый и неистребимый. Сорочка была такая огромная, что в какой-то миг я просто в ней потерялась — мои руки царапали ткань изнутри, ища рукава, голова тыкалась в шелк, не находя выреза.

«Безголовая домохозяйка, — подумала я, — хлопает руками, как курица крыльями».

Когда я наконец пролезла в воротник, мои наэлектризованные волосы стали дыбом. Я закатала рукава повыше и попробовала покружиться, как дервиш. Но длинная сорочка мешала, так что пришлось мне остановиться.

— Ты спятила, — сказала я себе, беря радио. — Совсем с ума сошла.

— Ну вот, похоже, последняя надежда на то, что пойдет дождь, почти улетучилась, — хриплым голосом сообщил диджей вслед затихающей песне. — Что ж, вместо ударов грома послушаем мистера Джона Ли Хукера, который по просьбе Джима из Саладо сейчас споет свое «Бум-бум-бум» для всех клиентов пристани Стиллхауз на Холлоу-Лейк.

Ah-boom boom boom, I wanna shoot ya right down!

Когда я спускалась вниз, в руке у меня вибрировал Джон Ли Хукер. Сорочка путалась под ногами, так что шагать с одной скрипучей ступени на другую надо было с оглядкой. И все же я добралась до конца лестницы без приключений, представляя, как будто я — прелестное маленькое привидение, которое спархивает вниз по лестнице в темную столовую. Когда я одолела последнюю ступеньку, подол сорочки заскользил по половицам, поднимая пыль. Ну и ладно. Все равно все кругом было пыльное — и длинный обеденный стол, и дубовый буфет, и даже воздух, которым я дышала.

— А-а-а-ап-чхи! — притворно чихнула я, надеясь привлечь внимание отца.

Справа от лестницы была кухня, а слева столовая и гостиная, разделенные плитой, которую топили дровами. Поскольку никаких перегородок в нижней части дома не было, то заглянуть во все комнаты по очереди было легче легкого, особенно стоя на нижних ступенях лестницы.

— А-а-а-ап-чхи! — снова чихнула я, но отец все так же неподвижно сидел в гостиной, и тогда я повернулась кругом и скользнула в кухню.

Прислонив радио к плите, я порылась в мешке с продуктами и вытащила еду на стол. И тут на меня напал жор.

Соленая рыбина нырнула в банку с арахисовым маслом, пробив блестящую корочку.

За ней последовали другие.

Джон Ли Хукер давно уже отпел свое, и кухня оглашалась звуками кантри. Я жевала в такт взвизгиваниям скрипок и топоту ног танцоров.

Я отпила из галлонной бутыли, облив водой сорочку.

Затем мой указательный палец превратился в нож и стал размазывать арахисовое масло по куску чудо-хлеба. Так я продолжала есть и пить, дожидаясь приятного чувства тяжести в желудке.

Когда я наконец наелась, у меня уже закрывались глаза. Арахисовое масло покрывало мое нёбо, десны, и я чувствовала себя довольной, сытой и сонной под звуки «КВРП, эклектической музыки для эклектических умов».

Усталость толкнула меня на пол.

Когда сорочка, точно одеяло, складками улеглась вокруг меня, я впервые за все время ощутила, какой он теплый, Рокочущий, — точно специально затаил дыхание, чтобы не расставаться с теплом. Но на полу все равно было прохладнее, чем где-либо еще. И по радио заиграли «Перекати-поле», одну из медленных песен моего отца, так что не грех было и отдохнуть чуток.

В блаженный миг между сном и явью я представила себе отца, как он стоит на сцене какого-нибудь лос-анджелесского шалмана, а темно-синий луч прожектора падает на него, зажигая блики на его черной кожаной куртке и штанах. Широко расставив ноги, с гитарой наперевес, точно с автоматом, он приподнимает верхнюю губу и говорит: «Эта песня посвящается двум главным женщинам моей жизни, моей дочке и моей красавице жене».

Элвисовский момент, как он это называл. В каждом концерте должен быть такой.

Перекати-поле по двору катит, Куда она направится, с кем же будет жить? Перекати-поле в памяти моей, С кем она останется, кто по нраву ей

Мать вечно хвасталась, что это посвящено ей, и я никогда не слышала, чтобы отец ей возражал. Он написал эту песню, когда гастролировал в Англии в начале семидесятых. Там они и встретились. Моя мать — худая до прозрачности восемнадцатилетняя девчонка, которая только что вырвалась из Бруклина, но уже заимела собственного азиатского гуру по имени Санджуро. А еще у нее были «Зе Ху», точнее, их ударник, Кит Мун. К тому времени мой отец уже стал идолом каждого, кто брал в руки гитару; славу ему принесли инструментальные композиции пятидесятых, а его эмоциональная, яростная манера игры оказала влияние на молодого Пита Таунсенда. Однако Пит, услышав концерт моего отца в Лондоне, был явно разочарован. Вся программа состояла из одних только кантри-стандартов, в основном каверов Хэнка Уильямса и Джонни Кэша. После шоу Пит Таунсенд зашел за кулисы, но оставался там ровно столько, сколько понадобилось, чтобы пожать отцу руку, а потом насупился и вышел.

— Уверен, что позже он написал об этом песню, — заметил однажды отец, в очередной раз пересказывая мне историю о том, как его познакомили с матерью. — «Встреча панка с крестным отцом» — это наверняка про меня. Не очень-то лестное посвящение.

Зато Мун-Болтун был в восторге.

— Не буду делать вид, что мне не нравится кантри, — заявил он, — потому что я его обожаю!

В гримерку к отцу он заявился в костюме ортодоксального еврея, и от него разило бренди и притворством.

— Музыкальная инновация, шаг вперед-назад, — утомительно веселился он. — Прямо как Моцарт, только по-другому! Гордиев узел из ботиночного шнурка!

И тут в качестве подарка он выставил вперед мою мать — «безумная бикса в качестве приятного вознаграждения», — которая, вальсируя, вплыла в гримерку, наряженная как Пеппи Длинныйчулок. Высокая и худая, она больше походила на мальчишку, чем на девушку, щеки у нее были в веснушках, голубые глаза сияли.

— Не знаю, была это любовь с первого взгляда или нет, — говорил мне отец, пока мы ехали на «грейхаунде», — но, во всяком случае, чертовски похоже. Сначала у нас все было здорово, и долго еще оставалось здорово, потому что с ней я чувствовал себя ребенком… да и деньги тогда еще водились. И она знала, где можно достать дешевый диаморфин, так что я еще и сэкономил, потому что, когда мы с ней повстречались, я покупал дорогой китайский героин. А она доставала коричневый и медицинский героин за куда меньшую цену, чем та, что я платил за номер четвертый. Твоя мать была женщиной со связями, Джелиза-Роза. Даже когда мы перебрались в Лос-Анджелес, она всегда знала, кому звонить и куда идти.. А до того как стать ленивой и толстой, она еще и готовила так, что только есть успевай. Стряпала буритос, пиццу и всякие другие штуки из теста. Мне всегда этого не хватало. Жаль, что ты ее такой не застала. Она была настоящая прелесть.

С тем же успехом он мог рассказывать мне о первом попавшемся прохожем с улицы. Мать спала дни напролет, на обед ела батончики «Кранч» и разговаривала сама с собой по ночам. И никакой прелестью она не была.

Не знаю точно, когда именно я стала ее ненавидеть, но, кажется, это началось, когда мне исполнилось девять лет. К тому времени мои родители уже окончательно сели на иглу. Отец даже выступать не мог — отощал так, что едва волочил ноги. Мать, наоборот, разнесло до такой степени, что, когда она вылезала из постели — а это бывало не часто, — пружины, казалось, издавали стон облегчения, а матрас еще долго сохранял отпечаток ее тела.

В девять лет у меня появились две обязанности по дому — массировать ноги матери и стерилизовать и наполнять шприцы. То и другое я делала на совесть, утешаясь лишь тем, что игла у меня всегда чистая и всегда наготове. Поскольку отец считал, что школа оглупляет детей, меня учили дома, однако все мое образование сводилось к чтению украденных из библиотеки книг (в основном это была классика, слишком серьезная для моего понимания) и просмотру дневных передач на ПБС.

Как только я просыпалась, первый урок начинался на кухне, где я наполняла шприцы концентрированным отбеливателем из кофейной чашки, а потом сливала его в раковину. Повторив процедуру дважды, я споласкивала шприц и иглу холодной водой. Потом набирала немного ширева из сахарницы, где оно обычно хранилось, и разводила коричневый порошок в чайной ложке теплой воды с добавлением витамина С. Потом, взобравшись на стул, я зажигала газовую плиту и держала ложку над горелкой, пока нержавеющая сталь не нагревалась, а оставшиеся в ложке частички не растворялись в поднимающихся со дна пузырьках.

Как только раствор был готов, я наполняла им шприц и несла свое домашнее задание в гостиную на проверку. Отец обычно сидел в обнимку с гитарой на полу или лежал на диване, тупо уставившись в телевизор.

Иногда он говорил «Доброе утро», беря шприц у меня из рук. Но чаще молчал.

Он находил большую вену у себя на внутренней стороне руки, тщательно прицеливался, делал укол, а потом — в краткий миг перед тем, как на него нисходил кайф, — уносил остатки в спальню матери.

Когда утренний ритуал заканчивался, почти до самого вечера я была никому не нужна. Перемена длилась часами. Я могла сколько угодно смотреть телевизор или составляла вместе стулья от обеденного стола, накрывала их нестираной одеждой и грязными простынями, которые валялись по всей квартире, и устраивала себе посреди гостиной шатер. Там я спокойно ела, а кукольные головки составляли мне компанию.

На завтрак я обыкновенно съедала пару пачек эскимо из морозильника. В обед выбирала между печеньями «Поп Тартс» и «Наттер Баттерс». Ужин состоял из бутылки «Доктора Пеппера», батончика «Милки Уэй» и тоста с корицей.

Когда запас «Милки Уэй» подходил к концу, я заменяла их материными «Кранчами», которые мне запрещалось трогать. И хотя она, бывало, неделями не выходила из спальни, какое-то чутье всегда подсказывало ей, что я совершила очередной набег на ее сласти; растирая ей ноги на ночь, я неизменно расплачивалась за нарушение правил тем, что получала пинок в подбородок, от которого не успевала увернуться.

— Сколько тебе еще повторять! — каждый раз говорила она. — Жалкая тварь, ты ничему не учишься! И когда ты только усвоишь, что чужое брать нельзя!

Но кое-что я все же усвоила: героин давал успокоение отцу, прогоняя прочь тяжелые мысли, от которых иначе некуда было бы деться. Моей матери, которая прожила короткую и совершенно никчемную жизнь, героин не давал ничего. Еще подростком она отдала себя наркотику целиком, но конечный результат оказался весьма посредственным. Ее подогретая наркотиком полусонная болтовня была лишена всякого смысла. Так что, подходя к ее кровати, я всегда знала, кто из нас по-настоящему жалкая тварь. А еще я знала, что она обязательно лягнет меня или запустит мокрой тряпкой, которой она обычно вытирала свое распухшее лицо. Только она не могла ударить так, чтобы сделать по-настоящему больно. В основном она просто болтала всякую чепуху. Иногда связную, а иногда и нет.

Пока я разминала жирные бледные ноги матери, старательно вжимая кончики своих пальцев в рыхлую кожу, ее язык, казалось, болтал совершенно независимо от ее воли. «Слюнявая маленькая наркоманка» — вот как она называла меня, и я понимала, что сейчас начнется словесный обстрел. Она болтала как по писаному, сценарий лишь слегка менялся раз от раза:

— Ломка — вот через что я прошла, а все ради того, чтобы ты не родилась наркоманкой. А ты была вредная и дерганая, чуть что — сразу вопли до потолка, спазмы, конвульсии. Так вот, твой папочка вдувал дым тебе в рот, чтобы ты не орала, понятно? Наверное, это тебе повредило, но тут уж я не виновата. Потому что я кормила тебя грудью столько, сколько положено, и не слушай, что они говорят, грудное молоко никогда по-настоящему с наркотиком не смешивается. Это твой папочка виноват, что ты такая. Не я. Я тебя любила.

С трудом переведя дух, она промокала замусоленной тряпкой лоб и поднималась на локтях, заставляя стонать кроватные пружины. Голос ее резко менялся, становясь мягче.

— Джелиза-Роза, ты знаешь, что я люблю тебя? Сладкая моя, я так перед тобой виновата. Принеси мне дозу и чего-нибудь поесть, а я в следующий раз сделаю для тебя что-нибудь хорошее. Обещаю.

Я всегда играла свою роль до конца: кивала головой, зная, что она врет и никогда не сделает для меня ничего хорошего, ни в следующий раз и никогда вообще. Отходя от ее кровати, я неизменно выдавливала из себя улыбку, внутренне изнемогая при мысли о том, что мне придется снова войти в эту спальню, снова прикоснуться к этим раздутым икрам.

Так что в тот день, когда она вся посинела и умерла от нарушения деятельности легких, я на одной ножке скакала по комнате и насвистывала музыкальную тему из «Улицы Сезам», самую веселую песенку в мире.

— Это метадон ее убил, — сказал мой отец, который лежал на диване, весь осунувшийся и плохо соображающий. — Надо было держать ее на герыче: уменьшить ежедневную дозу и продолжать давать.

Типичная логика наркомана: в надежде, что все-таки удастся завязать, он променял «бьюик» на гору таблеток, хотя и знал, что к метадону привыкают быстрее, а значит, он еще опаснее, еще убийственнее, чем героин.

Закрыв лицо руками, он сказал:

— И вот она мертва, а я остался без машины.

За неделю до этого они с матерью решили перестать ширяться героином. Тяжелое решение далось не само собой, а только после того, как в нашей квартире побывали грабители.

Помню, поздно ночью я проснулась от грохота: кто-то ломился в нашу дверь, а отец орал:

— Убирайтесь отсюда на хрен! Я же сказал: к четвергу деньги достану! Поговорите с Лео, он в курсе!

Потом раздались другие голоса, спокойные и угрожающие, они говорили:

— Ладно, Ной, это мы уже слышали. — И еще: — Хватит мозги парить, понятно?

Лежа в постели, я притворилась, что мне снится страшный сон.

На следующее утро, едва проснувшись, я застала отца в кухне. Он высыпал содержимое сахарницы в раковину. Руки у него ходили ходуном, а зубы клацали, так что он еле выговорил:

— Привет, малышка.

Микроволновки не было. Тостера тоже.

Из гостиной исчезли телевизор и видик.

— Болотные люди побывали у нас в гостях, — сказал мне отец. — Но теперь все будет хорошо. Мы с твоей мамой поговорили. Все будет как надо. Вот увидишь.

И я заплакала — не от радости или облегчения, а от ужаса, в который приводила меня одна мысль о том, что болотные люди побывали в нашей квартире.

Отец отставил жестянку в сторону.

— Ну, не надо, — сказал он, — все же хорошо. — Потом попытался поднять меня на руки, но не смог, не хватило сил. Тогда он просто прижал меня к себе, потрепал по шее и сказал: — Ну, вот, видишь, когда папа в последний раз тебя обнимал? Все уже стало лучше. — Я чувствовала, как дрожат его пальцы, как выступает на ладонях пот. — Не о чем беспокоиться, маленькая моя. — И я почти ему поверила.

А в тот день, когда в их спальне лежал труп моей матери, пришла моя очередь утешать. Последствия передоза длились часов двенадцать, пока все не кончилось. Сначала она просто неровно дышала, но под конец стала вся синяя, зрачки превратились в маленькие точки, а отец все надеялся, что она выкарабкается. В последней попытке привести ее в чувство он плеснул холодной воды ей на лицо, но это не помогло.

— Ну, пожалуйста, не грусти, — говорила я, прижимаясь головой к его плечу. — Поедем в Ютландию, если хочешь.

Тут он даже усмехнулся:

— Вот было бы здорово!

— Да, — добавила я, — а еще теперь можно есть ее батончики.

Тут он прижал меня к себе и сказал:

— Никому тебя не отдам. Не будет этого. Мы уезжаем, ладно?

— Ладно.

Пока я торопливо собирала вещи, отец завернул мать в простыни с головой. Потом позвал меня.

— Будь она кораблем викингов, — объявил он, — мы похоронили бы ее с лошадьми, едой и золотыми блюдами.

Он уже надел свой рюкзак, ему явно не терпелось уйти. Я стояла рядом с ним с чемоданом в руке и смотрела на спеленатый труп. Даже в смерти от нее воняло немытым телом.

— Хочешь что-нибудь сказать?

Я пожала плечами:

— Не знаю. Она похожа на мумию.

Он вздохнул:

— Ну и ладно, а я все ей сказал, пока она была жива, так что нечего попусту тратить время.

Порывшись в кармане, он вытащил оттуда зажигалку «Бик», щелкнул ею и попытался поджечь матрас. Но пламя никак не занималось, так что в конце концов он бросил эту затею и сказал:

— Все равно идея была дурацкая. Так ведь можно и дом спалить со всеми, кто в нем есть.

Когда мы второпях выходили из комнаты, я в последний раз оглянулась на мать, вспоминая, как она хрипела перед смертью. Ее легочные артерии полностью забила сгустившаяся кровь, жидкость начала проникать через капилляры в легкие. В предсмертной агонии она так взбрыкивала своими рыхлыми ногами, что казалось, кроватные пружины вот-вот лопнут.

— Пошли, — позвал отец. Он ждал в конце коридора. — Не смотри на нее, это к несчастью.

— Мама и правда мертвая, — сказала я, поворачиваясь к нему.

Стискивая ручку своего чемодана, я подумала: бедная королева Гунхильда, надо же, взять и вот так утонуть в болоте.

Глава 5

Была еще ночь, когда появился таинственный поезд. Его свист ворвался в мои сны, прикинувшись звонком в дверь.

Лежа на холодном кухонном полу, я слушала, как вдоль бабушкиного участка внезапно налетевшим шквалом несется товарняк, и представляла себе школьный автобус, который дрожит на лугу. Свист становился все слабее, и скоро я уже не слышала ничего, кроме ночного диджея, который женским голосом читал по радио новости:

– Из Белого дома получена неясная информация, противоречащая более ранним заявлениям…

Я протерла глаза и зевнула. Потом села и, сощурившись, оглядела кухню.

Открытая бутылка стояла на краю стола. Крошки печенья усеивали пол. Халат был в мокрых пятнах от воды, которую я неаккуратно пила прямо из бутылки. Но в горле у меня было сухо, а когда я лизнула трещину на губе, то вместо крови почувствовала вкус арахисового масла.

— Чудо, — шепнула я себе, ощущая, как маслянистая жидкость начинает курсировать по моим венам. И если бы в тот момент мне не стало вдруг одиноко, то я, наверное, рассмеялась бы при мысли о том, что я теперь Девочка Арахисовое Масло — кожа, кости и паста из съедобных семян.

Поднявшись с пола, я позвала:

— Папа? Я на кухне!

Полы халата все время лезли мне под ноги, так что я притворилась, будто это такие атласные тапочки, и зашаркала ими к плите. Там я взяла в руки радио и зашаркала прочь из кухни, через столовую в гостиную.

— Папа? Я была на кухне. Папа?

Я надеялась, что, услышав мой голос, отец проснется, точно разбуженный криком петуха. Его лицо снова приобретет осмысленное выражение, неестественная неподвижность пройдет. И он проворно поднимется с кресла. Но, стоя перед ним с карманным радио в руках, я заметила только одну перемену в его внешности. В тусклом свете лампы было видно, что его губы посинели, а грудь перестала опускаться и подниматься в такт дыханию. Приподняв темные очки, я натолкнулась на леденящий душу взгляд — оба зрачка сократились так, что от них остались едва заметные точки, — и тут же опустила их на место.

— Я тебе вот что принесла, — сказала я, кладя радио ему на колени. Потом устроилась на полу у его ботинок, накрыв халатом колени, и стала смотреть вверх, на его неподвижную фигуру.

— Три человека погибли в автокатастрофе, — сообщил диджей. — Автобус с девушками из группы поддержки Техасского университета в Остине перевернулся вчера возле Джорджтауна, тренер и две девушки погибли. Семеро ранены, четверо находятся в тяжелом состоянии. Причины катастрофы выясняются.

Я тут же вспомнила, как, пока мы ехали на «грейхаунде», отец все время прижимал к уху приемник, вслушиваясь в подобные сообщения.

— Меня будут искать, — говорил он мне. — Надо отслеживать информацию по мере поступления. — Но за всю дорогу никто так и не упомянул ни о нем, ни о трупе моей матери, что, кажется, его слегка обескуражило. — Похоже, никому я не нужен, Джелиза-Роза, — сказал он потом. — Вшивого газетного заголовка и то не заработал.

И вот теперь, сидя перед ним на полу, я захотела рассказать ему о том, как он нужен мне и как хорошо быть с ним в Рокочущем, хоть это и не Дания. Мои усталые, слипающиеся глаза невольно наполнились слезами.

— Ты не виноват в том, что она умерла, — сказала я. — Все равно она была плохая.

— Ладно, не раскисай, — представила я себе его ответ. — Все в порядке.

Но ничего не было в порядке, и я так ему и сказала.

— Все очень плохо!

Я скорчилась на полу рядом с его ботинками, моя грудь судорожно поднималась и опускалась.

— Все нормально, — сказал бы он мне. — Тебе ничто не угрожает.

И я представила себе, как его рука нежно гладит меня по шее, успокаивая.

Измученная, я снова начала засыпать. Но прежде чем сон окончательно сморил меня, я представила себе Болотного Человека — как он лежит на своем торфяном ложе. Вот он лезет из-под земли наверх, и его кости глухо скрежещут. Но в ту первую ночь в деревне мысль о нем почему-то показалась мне не такой страшной.

— Он лежит там уже тысячу лет, — сказал отец однажды. — Лежит себе и ждет, когда можно будет вернуться к жизни.

— Пожалуйста, вернись к жизни, — взмолилась я, осознавая сквозь сон, что радио на коленях у отца слышно все хуже, потому что в нем садятся батарейки. — Пожалуйста.

Снаружи подул ветер, он со свистом пролетал по террасе, звенел веревкой о пустой флагшток. Старый дом вздрагивал. На лугу едва заметно покачивался пустой школьный автобус, колыхалась джонсонова трава. Вдалеке прогремел гром. Но я уже снова спала, а ветер врывался в мои сны звуком рога, и мне снилось, как будто таинственный поезд одиноко свистит где-то вдалеке и, пыхтя по голой бесприютной равнине, уходит все дальше и дальше от нас.

Глава 6

Я зевнула с таким ощущением, будто только-только начало светать, но солнечные лучи, проникавшие сквозь окно и наискось ложившиеся на дощатый пол, сказали мне иное. В комнате стало тепло, она наполнилась светом и тенями. Солнце уже добралось до нижней половины моего халата, и я пошевелила пальцами ног, глядя, как пылинки танцуют в его лучах.

— Доброе утро, — шепотом пожелала я самой себе, отрывая голову от отцовских ботинок, не самой удобной подушки.

Тут я все вспомнила, вскочила и развернулась на босых пятках к отцу:

— Доброе… — утро.

Кожа, ставшая бледной вчера вечером, теперь совсем посерела. Зато на ушных мочках, подбородке, предплечьях и кончиках пальцев появились неприятные красновато-лиловые пятна. Мне показалось, что за ночь его оцепенение прошло. Жесткие складки вокруг носа и губ разгладились, лицо обмякло, стало почти добродушным. При дневном свете он походил на тряпочную куклу, мышцы больше не делали жестким его тело. На минуту я взяла его руку в свою, настороженно вглядываясь в солнечные очки. Холодным он не был. Даже наоборот, температура его тела была такая же, как в комнате. А на щеках у него начала расти щетина.

Я не очень-то испугалась. Он проделывал такое и раньше; дома, в Лос-Анджелесе, он иной раз просиживал перед телевизором дни напролет, неподвижный, как статуя, или сворачивался на диване клубком и спал, спал, спал, так что не добудишься. Потом вдруг шевелился. Вставал с дивана, варил себе кофе, находил чего-нибудь поесть и опять улыбался как ни в чем не бывало. Один раз я даже спросила:

— Ты был мертвый?

А он ответил:

— Солнышко, меня ничем не убьешь. Папа просто устроил себе каникулы. Обыкновенные каникулы, как и твоя мама время от времени. Мы просто прикидываемся мертвыми, понятно?

Так они и прикидывались мертвыми дни напролет, пока я со своими игрушками сидела у телевизора и ждала, когда они оживут. И они всегда оживали. Правда, теперь мать умерла по-настоящему; я это знала. А отец… отец снова притворяется. Устроил себе каникулы в Дании или еще где-нибудь. Так ведь не бывает, чтобы человек просто сел в кресло и умер. Когда умирают, то катаются по постели, обливаются потом, кричат. Как по телеку, когда люди истекают кровью, хватают ртом воздух или падают на землю в страшных мучениях. Они держатся за живот и лежат с выпученными глазами до тех пор, пока все не кончится. Я миллион раз видела, как люди умирают по телеку, и ни разу не было такого, чтобы кто-нибудь просто сел и замер. Они не прикидывались мертвыми и не отправлялись на каникулы. Они умирали — как моя мать.

— Ты снова на каникулах?

Не дожидаясь ответа, я схватила с его колен молчащее радио и прижала его к уху. Покрутила туда-сюда громкость, прошлась из конца в конец по всей шкале настройки. Ничего не работало. Тогда я со вздохом вернула радио отцу.

— Потому что если ты не на каникулах, — сказала я ему, — тогда это не смешно, вот.

Мне захотелось бешено промчаться по комнате, топоча ногами от злости. Но желание пойти пописать, от которого у меня все сводило внутри, оказалось сильнее.

— Тогда я с тобой тоже не разговариваю, — сказала я отцу. — Ты ведешь себя некрасиво, так и знай. Вот увидишь, тебе это тоже не понравится.

И я с негодованием зашагала к двери, задержавшись лишь для того, чтобы выпутаться из халата, после чего, голая, бросилась вон из дома.

Сразу за крыльцом начинались заросли джонсоновой травы, а над ней раскинулось ясное небо. Я обогнула торчавшие из досок проржавевшие гвозди, щурясь от солнца, которое грело мне ноги и живот. Спустившись во двор, я присела у нижней ступеньки на корточки и начала писать в траву. Моча вырывалась из меня пульсирующей струей, брызгая мне на лодыжки. Наконец подо мной образовалась целая лужа, такая большая, что мне пришлось раздвинуть ноги пошире, чтобы не попасть в нее.

Когда струя иссякла, я с несказанным облегчением подняла голову, и вдруг, к своему изумлению, увидела олениху, которая стояла всего в каких-то двадцати футах от того места, где скорчилась на земле я. Она вышла из зарослей джонсоновой травы и, нагнув длинную шею, щипала крапиву у себя под ногами. Это было так неожиданно, что я с перепугу не сразу сообразила, что делать. Но потом набрала побольше воздуха в легкие, выпрямилась и сказала:

— Привет, ты что, есть хочешь?

Ее голова тут же взметнулась вверх, уши задергались, огромные глазищи уставились на меня. Не спуская с нее глаз, я наклонилась и выдернула пучок травы, обильно политый моей мочой. Потом пошла вперед, осторожно ставя одну ногу впереди другой и протягивая ей траву на раскрытой ладони. Но стоило мне приблизиться, как она рванулась прочь. Тут-то я и заметила, что ее левая задняя нога как-то странно волочится, будто где-то у бедра переломилась кость.

— Стой! — завопила я, глядя, как она, припадая на хромую ногу, скакнула в траву и скрылась по ту сторону коровьей тропы. — Вернись! — Моя ладонь сжалась в кулак, давя травинки, потом они упали на землю. — Глупая, я же покормить тебя хотела!

Я раздумывала, не броситься ли за ней вдогонку. Я надеялась, что, когда она увидит, как быстро я умею бегать, она станет моим другом. Тогда я смогу ее покормить, приласкать и даже привести в дом, где она отоспится. Я представляла себе, как мы будем прижиматься друг к другу в кухне, где она будет жить, пока не срастется ее нога, перевязанная халатом, словно шелковым бинтом. Но тут я услышала какой-то шум и возню у себя за спиной, и мысль о преследовании оленихи сразу же вылетела у меня из головы.

Стоило мне обернуться, как шум тут же прекратился. Прикрыв глаза ладонью как козырьком, я оглядела крышу террасы. Но ничего необычного не увидела. Тогда я запрокинула голову, взглянула на скат крыши, нависавший над террасой, и тут же оказалась лицом к лицу с серой белкой; застыв на месте и подняв пушистый хвост над головой, та внимательно изучала голого ребенка внизу.

— Я тебя вижу, — ухмыляясь, сказала я. — Я знаю, что ты здесь. От меня не спрячешься.

Подергивая хвостом, белка отрывисто затараторила, выпустив в меня целую очередь неразборчивых раздраженных звуков. Пометавшись немного по самому краю крыши, где она то и дело застывала и искоса поглядывала на меня, белка проворно соскочила на землю и заспешила к восточному краю Рокочущего. Я побежала через двор за ней, попутно расцарапав себе бедро о выросший из-под крыльца куст крушины.

— Что ты сказала? — переспросила я.

С ловкостью Человека-Паука белка взлетела по внешней стене дома, сделав несколько остановок по пути, чтобы обследовать деревянную обшивку. На высоте второго этажа, у окна отцовской спальни, рядом с которым виднелась широкая дырка от сучка, она остановилась. И хотя отверстие, казалось, было для нее маловато, белка просунула в него голову и передние лапы, протрещала что-то, вертя задом и хвостом, а потом без всяких усилий скользнула внутрь.

— Эй, подожди, — крикнула я, надеясь, что белка услышит и вернется. — Я не поняла, что ты сказала.

Из-за того, что дырка в обшивке была рядом с окном отцовой спальни, я представила себе, как белка обследует его комнату, роется в рюкзаке, стоящем на матрасе, обнюхивает пустую бутылку из-под шнапса. А еще я вспомнила документальный фильм, который мы с отцом как-то смотрели по ПБС, — там было про белок, про то, какие они умные, как они ловко повисают вниз головой на ветках, воруют семена из птичьих кормушек и как перепрыгивают с дерева на дерево, чтобы не попасть в ловушки, которые разгневанные домовладельцы расставляют на газонах.

— Те же голуби, только без крыльев, — говорил про них мой отец.

Иногда мы с ним подолгу гуляли в Лос-Анджелесе вдоль реки. Каждый раз, когда мы приходили в Уэбстер-парк, он забавлялся тем, что распугивал голубей с дорожек, пытаясь достать их своими длинными ногами. Но если голубей он просто не любил, то белок по-настоящему ненавидел.

— Они как крысы, — объяснял он. — Могут сгрызть что угодно, хоть железо. Бесполезные твари. От крыс хоть знаешь, чего ждать.

— А мне крысы не нравятся, — говорила я ему.

— А мне не нравятся белки, — отвечал он.

В детстве его укусила белка, которую он поймал в бидон из-под молока.

— Так сильно прокусила мне большой палец, что я чуть кровью не истек. Мы с двоюродным братом забили ее бейсбольной битой, но она еще успела вскарабкаться по моей штанине — такая была бешеная. Богом клянусь, паразитка нарочно меня покусала. Мне потом несколько месяцев кошмары снились, как будто белки, совсем очумевшие, скачут по моей спальне, вцепляются мне в волосы, запускают свои желтые клыки мне в череп, рвут когтями за что попало. Жуть.

Нередко наша прогулка заканчивалась тем, что отец поднимал с земли солидных размеров камень. Тогда мы сходили с дорожки и прятались в кустах, прижимаясь друг к дружке в предвкушении удовольствия. Едва в поле зрения появлялась какая-нибудь белка, как отец выскакивал из засады и швырял в нее камень, запуская его высоко, точно мяч в бейсболе. Обычно он промахивался, но раза три все-таки попал, и тогда белка кубарем катилась в траву.

— Вот тебе, — говорил он, чуть ли не смеясь от радости, когда оглушенный грызун, шатаясь, пытался подняться. — Посмотрите на эту тварь бессловесную!

Стоя прямо под его окном, я думала: отцу наверняка не понравится, что где-то в доме шныряет белка.

— У тебя будут неприятности, — завопила я, глядя на дырку от сучка, — так что вылезай лучше! — Но было ясно, что белка не слышит, и тогда я снова побежала к крыльцу и, переступив через торчавшие из досок гвозди, вошла в дом.

Проходя через комнату, я сказала отцу:

— Я кое-что знаю, но тебе не скажу, потому что тебе это не понравится.

С этими словами я бросилась к лестнице, думая, что если белка и в самом деле спряталась где-то в Рокочущем, то без посторонней помощи мне не обойтись. Вбежав в свою комнату, я остановилась у кровати, раздумывая, какую из головок Барби взять с собой. Но стоило мне внимательно поглядеть на каждую, как решение пришло само собой. У пышноволосой блондинки Барби Волшебной Кудряшки кишка тонка. Барби Джинсовая Модница и Барби Стильная Девчонка обе инвалидки: Моднице кто-то выбил правый глаз, а у Стильной Девчонки оба глаза и лоб были замазаны черными чернилами. Я выбрала Барби Классик, модель для благотворительного бала, мою любимицу, единственную, у кого ресницы были настоящие, а не приклеенные.

Насадив головку Барби Классик себе на указательный палец, я спросила:

— Ты готова?

— Разумеется, — ответила та, — я всегда готова.

— Вот и хорошо, ведь наше приключение может оказаться довольно опасным.

— Тем лучше.

Мы прокрались в ванную и замешкались у двери в отцовскую спальню.

— Мне страшно, — прошептала я. — А что если она попытается меня укусить?

— Ерунда. Ты ведь большая девочка. Белка — это всего лишь белка.

— Знаю, — ответила я, поворачивая ручку двери. — Но ты все равно пойдешь первая.

Петли заскрипели, когда я толкнула дверь. Прежде нем войти, я удостоверилась, что белка не притаилась где-нибудь над притолокой и не прыгнет мне на голову, едва я ступлю через порог. Потом я вытянула руку, пропустила Классик вперед и сама вошла следом за ней.

— Вот видишь, — сказала та. — Здесь все как и должно быть.

В комнате ничего не изменилось — грязная одежда и бутылка из-под шнапса лежали на матрасе, лампа стояла на ночном столике, ветхий ковер покрывал пол.

— И все же я уверена, что она здесь, — сказала я, делая шаг вперед.

Вообще-то я ожидала увидеть белку на матрасе: стоя на задних лапах и оскалив зубы, она, словно заправский боксер, должна была делать передними лапами выпады в моем направлении.

— Не стоит быть настолько уверенной в чем-либо, дорогая.

Мы наклонились и заглянули под пружинную кровать, где не нашли ничего, кроме пыльных катышков, смятого газетного листа и высохших прошлогодних жуков. Тогда мы залезли на кровать и подобрались по ней к окну, где я стала искать другую сторону дырки от сучка.

— Где же она вылезла?

— Понятия не имею, — ответила Классик. — Может, она волшебная. Может, никакая это не белка, а самая настоящая фея.

Прижавшись к деревянной панели носом, я начала шумно, как ищейка, втягивать в себя воздух, стараясь поймать беличий след. Но в нос мне ударил лишь запах арахисового масла, да такой сильный, что я едва не чихнула. Тогда я повернула голову, прижалась к панели ухом и стала слушать.

— Белка еще хуже голубя, — сказала я.

— Если только она не волшебная. По-моему, именно это она и пыталась тебе сказать.

— Может быть, — ответила я и тут же услышала какое-то суетливое шебуршание внутри стены. — Слышишь?

— Кажется, да.

— Она там, в стене, — сказала я и постучала пальцами по дереву слева от подоконника. — Классик, она там, внутри. — Я постучала громче, возня прекратилась.

Потом я услышала какую-то болтовню.

Потом снова стало тихо.

— Что же нам теперь делать?

— Если хочешь знать мое мнение, — ответила Классик, — то, по-моему, тебе надо одеться. Может, если ты не будешь ходить голая, звери перестанут разбегаться от тебя во все стороны.

— Ты права, — сказала я, внезапно застыдившись.

— Я знаю, — ответила Классик.

Вернувшись к себе, я положила Классик рядом с другими кукольными головками, подобрала с пола платье и сказала:

— Я не верю в фей. Да и вообще, феи больше похоже на светлячков, чем на белок. У белок ведь сзади ничего не светится, как у светлячков или у фей.

Натянув платье, я села на край матраса и положила носки с кроссовками себе на колени. Носки воняли, мои ноги тоже.

— Картошка во фритюре, — сказала я, оглядев коричневую подошву правой ноги. Потом, прежде чем натянуть кроссовки, я нюхнула потрепанные стельки и отпрянула от резкой вони.

— Круто, — сказала я, фыркнув от смеха. — Спагетти с сыром.

Тут у меня вдруг заурчало в животе. «Арахисовой Девочке пора завтракать», — подумала я. И сразу вспомнила про свою губу. Потрогала ее кончиком языка, но ранки не нашла. Тогда, волоча незавязанные шнурки по полу, я пошла в ванную посмотреть получше.

Глядя в зеркало над раковиной, я вывернула нижнюю губу.

— Прекрати дуться, — сказала я себе, стараясь, чтобы мой голос звучал как у матери.

Ранка почти совсем затянулась, так что я на секунду свела глаза к переносице и зарычала на свое отражение:

— Ты бестолочь, Джелиза-Роза. И что только из тебя вырастет? У тебя даже кровь не течет как следует!

Потом я наклонилась, чтобы завязать кроссовки. И вот, пока я затягивала шнурки, мое внимание вдруг привлекла маленькая дверца под раковиной, сделанная из того же дерева, что и остальные панели. Запиралась она на задвижку, покрытую пятнами ржавчины.

Мое воображение немедленно превратило ее в ту самую дверь, которую нашла в кроличьей норе Алиса и которая открывалась в коридор, ведущий в сад с яркими цветами и прохладными фонтанами. Но поскольку моя дверь оказалась больше Алисиной, то никакая бутылочка с надписью «ВЫПЕЙ МЕНЯ» мне не понадобилась.

— Классик, — закричала я, налегая обеими руками на задвижку, — здесь есть вход! — Я решила, что нашла обратную сторону дырки от сучка. Белка, теперь ты от меня не спрячешься.

Когда дверца распахнулась, поток влажного воздуха ворвался в ванную, неся с собой запах опилок. С того места, где я стояла на коленях, невозможно было разглядеть, что именно находится за дверью, ясно было одно: там темно, но не совсем, потому что откуда-то пробивался рассеянный солнечный свет. Никакого коридора, никакого сада и никаких белок, пьющих из фонтанов, видно не было.

Тогда я пошла и принесла Классик, которая сказала:

— Давай возьмем с собой Волшебную Кудряшку. Она может нам пригодиться.

— Так мы полезем внутрь? — спросила я, насаживая Волшебную Кудряшку на мизинец.

— Конечно, дорогая. Почему бы и нет?

— Я не хочу туда идти, — заныла Волшебная Кудряшка. — Это плохая идея.

— Заткнись, ты, плакса, — прикрикнула на нее Классик. — Ты с нами не пойдешь, останешься снаружи караулить вход.

— А почему этого не могут сделать Стильная Девчонка или Модница?

— Я и сама предпочла бы, чтобы на твоем месте был кто-нибудь из них, поверь мне, — сказала Классик. — Но у тебя оба глаза нормальные, так что придется пойти тебе, ясно? А если ты не перестанешь ныть, то мы с Джелизой-Розой отрежем тебе волосы.

— Не надо, пожалуйста, — захныкала Кудряшка. — Я буду хорошо себя вести.

— Смотри мне, — сказала я. — Гляди в оба. В ванной я положила Кудряшку на пол перед дверью.

— Пожалуйста, будьте осторожны, — сказала она.

— Будем, — ответила я.

— Если через час мы не вернемся, — добавила Классик, — иди за нами следом, потому что это значит, что нас стирают в порошок.

После этого мы с Классик пролезли в дверцу и оказались на чердаке дома, обитом для тепла стекловолокном.

— Это маленькая пещера, — сказала я, щурясь с непривычки.

Косой солнечный луч заглядывал внутрь через вентиляцию, и на чердаке оказалось вовсе не так темно, как можно было ожидать.

Позади нас вдоль стены петляли водопроводные трубы.

Поверху, у нас над головами, тянулись электрические провода: красные, черные и желтые. Прямо перед нами стояли три картонные коробки и большой сундук.

— Смотри-ка, коробки, — сказала Классик, — давай поглядим, что в них.

— Не знаю, стоит ли.

— Ты что, опять испугалась?

— Не знаю.

— Не бойся. Что такого страшного в коробках?

— Я боюсь не коробок, а сундука с сокровищами.

— Да ну, брось, что там может быть, кроме старых шлепанцев да, может, кучки золота.

— А вдруг там кто-нибудь мертвый, — сказала я, держа Классик перед собой, пока мы с ней шли вперед, увертываясь от паутины и свисающих с потолка кусков стекловаты.

— Там просто бабушкины вещи, — сказала Классик.

— Ага, — ответила я, смахивая тонкий слой пыли с коробок.

Все три коробки были подписаны фломастером, каждая по-своему («Пластинки». «Фотоальбомы». «Рождество»). В первой оказались старые пластинки на семьдесят восемь оборотов, кое-как упакованные и почти такие же хрупкие, как их простые бумажные конверты. Во второй лежали шесть альбомов с фотографиями, но на черно-белых снимках мы не нашли ни одного знакомого лица: какие-то дети на самокате, на трехколесном велосипеде и на лошадке, мужчины и женщины на пикнике в поле, рыбалка, чья-то свадьба, длинный кирпичный дом в окружении других длинных кирпичных домов.

— Незнакомцы, — сказала Классик. — Никто.

В третьей коробке оказались разбитые елочные игрушки — зеленые, красные и серебристые осколки с уцелевшими крючками.

— Обыкновенное барахло.

— Вот именно. А нам нужно золото — и шлепанцы. Золотые шлепанцы тоже сгодились бы.

От сундука воняло нафталином. Внутри мы обнаружили три светловолосых парика, они лежали, спутавшись в один ком, которого я испугалась.

— Там чья-то голова, — сказала я, отступая назад.

— Да нет, — ответила Классик. — Смотри лучше, это же тряпки.

Я пригляделась и поняла, что парики были только частью: два длинных пушистых боа лежали поверх мешковатой женской сорочки. А еще там были шляпы. Круглая, с завязками под подбородком, шляпа-таблетка и порванная шляпа-колокол. Еще глубже, между бумажными обертками и вышитыми покрывалами, обнаружился большой глиняный кувшин, а в нем черная косметичка — можно подумать, кто-то хотел, чтобы лежащая в ней косметика хранилась вечно, надежно укрытая от духоты и чердачной пыли.

— Она хотела быть красивой, — сказала я Классик, представляя себе бабушку, как она стоит у парадной двери Рокочущего, накинув боа на плечи, и машет кому-то затянутой в перчатку рукой; алые губы бантиком, на голове причесанный парик и шляпа-колокол.

— Но она не была красивой, — сказала Классик. — Она была старой.

— Она моя бабушка.

— Страшная старуха с кучей барахла.

— Все ты врешь, — сказала я. — Или ты сейчас же замолчишь, или мы уходим.

Но мы оставались на чердаке до тех пор, пока я не вспомнила про Волшебную Кудряшку. Тогда я повернулась и уставилась на дверь. Классик на моем пальце кивнула, но никто из нас не сделал ни шагу. С того места, где мы стояли, вход казался таким же крошечным, как дырка от сучка.

— Теперь мы белки, — сказала я наконец. — Настоящие белки.

Но Классик не могла ничего сказать. Потому что я не хотела.

— Снаружи Джелиза-Роза и Классик ищут нас, — сказала я. — Но не найдут, ведь они не знают, где мы прячемся.

И когда мы направились назад, к ванной, я сняла ее с пальца, зажала в ладони и всю дорогу притворялась, будто от моих ног на пыльных половицах остаются следы, как от звериных лап.

Глава 7

Я планировала пойти, когда будет смеркаться, на луг и, забравшись в автобус, подождать там светлячков. Но на этот раз я не собиралась позволить поезду застать меня врасплох. Именно поэтому я вытащила из сундука на чердаке бабушкин суконный капор с завязками — когда поезд приблизится, туго завязанный под подбородком капор уже будет надежно прикрывать мне уши.

Но когда капор был найден, у меня вдруг отчаянно зачесались голени: пролезая на чердак сквозь низенькую дверь, я зацепилась за стекловату.

— Ужасно, — пожаловалась я Классик в спальне.

— Ты так до крови расчешешь, — сказала она, наблюдая с моего пальца за тем, как я чесала себе голени. — Корябай сильней, и ты порежешь ногу.

Но я продолжала чесаться как сумасшедшая, пока боль не пересилила зуд. Тогда я удовлетворенно вздохнула и плюхнулась на кровать.

— Отлично, — сказала я, чувствуя, как горят ноги. — Вот теперь гораздо лучше.

— Мне скучно. В этом нет ничего интересного. Пойдем лучше на крыльцо, покружимся.

Классик порхала у меня перед носом, точно муха, и я повертела пальцем, описывая ее головой круги в воздухе.

— Прекрати, — сказала она. — А то у меня закружится голова и меня стошнит.

— Не стошнит. Тебя не может тошнить. У тебя рот не открывается. — Но вертеть пальцем я все же перестала, на всякий случай.

Мать предупреждала меня, чтобы я никогда не кружилась волчком в квартире, особенно сразу после еды. Вращение вызывает тошноту, говорила она. Но меня никогда не тошнило. Я кружилась, раскинув руки, пока по телевизору шла реклама. Особенно здорово было кружиться в гостиной, где шуршал под ногами палас и телек со свистом проносился мимо, а мать лежала в отключке и отец спал на диване. Обои превращались в расплывчатые цветные полосы, лохматый ковер обжигал ноги, его кусачие волоски забивались мне между пальцев, а телевизор то и дело пролетал мимо, взрываясь атмосферными помехами. Неровный потолок над головой закручивался в молочно-белую воронку, и чем быстрее я кружилась, тем глаже становилась штукатурка, предметы вокруг становились плоскими и словно перетекали друг в друга. Я начинала кружиться в другую сторону, волоски ковра больно дергали и кусали меня за ноги, зато комната с легкостью меняла направление.

Когда мать не спала, она из своей спальни слышала, как я верчусь. И всегда начинала орать; в гостиной мне разрешалось только садиться на шпагат, а стойку на голове нужно было делать на своей кровати. Она была невысокая, а матрас на ней широкий и упругий. Так что, упав, я не сломала бы себе шею. Но стоять на голове было скучно, так что я обычно делала пару стоек, а потом бросала. Шпагаты были интереснее. Иногда мать заставляла меня садиться на шпагат в ее спальне, и всегда улыбалась, видя, как я касаюсь носом ковра. Но больше всего я любила кружиться в гостиной, и еще мне нравилось головокружение, которое приходило потом.

Вот и теперь, на крыльце старого дома, я кружилась, мои ноги чесались, а дощатые половицы стонали под моими пятками. В первый раз в жизни я кружилась не дома, хотя еще в автобусе я подумывала, не крутануться ли разок в проходе. Зато теперь на мои пальцы были надеты Классик, Волшебная Кудряшка и Джинсовая Модница, и мы кружились все вчетвером. Стильная Девчонка осталась наверху. Все равно у нее глаз не было.

— Какая слепому разница, кружиться или не кружиться! — сделала вывод Классик, когда я стала собирать кукольные головки.

Со Стильной Девчонкой мы вообще играли редко, только когда устраивали чаепитие — тогда она бывала нашей почетной гостьей.

Наш угол крыльца находился в тени. Там было прохладно и хорошо. В отличие от ступенек, на которые вовсю светило солнце. Зато наш уголок подвергся осаде: целая армия муравьев-солдат, выстроившись в три длинные колонны, маршировала взад и вперед по половицам, карабкалась вверх и вниз по перилам. Они появлялись из узкой щели под входной дверью и исчезали там же, неся в своих жвалах хлебные крошки; другие несли комочки пыли или что-то похожее на солому. Я подумала, что, свались какая-нибудь головка с моего пальца и окажись она среди муравьев, они, наверное, тут же окружили бы ее и утащили прочь с крыльца, в заросли травы, и она навсегда бы там исчезла. Поэтому я кружилась в целях самозащиты, выписывая пируэты над колонной муравьев. Потом я стала топтать все три колонны ногами, давя захватчиков, рассеивая их ряды и крича:

— Спасем Стильную Девчонку от чудовищ! Спасем Стильную Девчонку от чудовищ!

Стильная Девчонка лежала на моей подушке совершенно беззащитная, рядом с туловищем и разрозненными руками и ногами. В Кеймарте я однажды видела такую в коробке, новехонькую. Потрясающая была кукла: в ушах цыганские серьги, ладони подняты, как будто сейчас захлопает, рыжие волосы до самого зада. Ее голубые, как у младенца, глаза сияли, а похожее на космический скафандр платье и стильные сапоги-ботфорты были творением гения. Даже моя головка, хотя и старая, была куда более стильной, чем Классик, за что та ее и ненавидела. Пытаясь смыть черные чернила со лба и глаз Стильной Стрижки, я покапала ей на лицо жидкостью для снятия лака — немного, всего несколько капель. Но жидкость растворила красную краску у нее на губах, оставила разводы на пластиковых щеках, а чернила даже не побледнели.

— Теперь она полная уродина, — сказала Классик. — Выброси ее.

— Не могу, — ответила я. — А что если бы это случилось с тобой?

— Тогда я сама попросила бы смерти.

Тем временем колонны перестроились. Начался новый набег.

Казалось, место каждого раздавленного муравья заняли еще по крайней мере двое, и они тут же начали подбирать останки, расплющенные тела, частички, которые мои ноги не успели превратить в пыль. У меня так кружилась голова, что я не могла больше вертеться, так что я прислонилась к перилам и стала наблюдать за муравьями, хотя перед глазами у меня все плыло. Муравьи-солдаты выглядели громадными и древними, как птеродактили-недоростки, только крыльев у них не было.

Когда я подняла ногу, чтобы посмотреть, не осталось ли недобитых захватчиков на подошвах моих кроссовок, то увидела пятна, — темные и влажные, они походили на табачную жвачку, которую мои отец иногда сплевывал в бутылку из-под колы. А еще я увидела прилипшую к подошве муравьиную голову: она дергалась, жвалы шевелились; измочаленное тело осталось, наверное, где-нибудь на крыльце или пошло на корм другому муравью.

— Помоги мне, — словно пытался сказать он.— Я не хочу умирать. Пожалуйста, не надо…

Я опустила ногу, поерзала подошвой по половицам, потом потопала как следует, чтобы от муравьиной головы наверняка и места мокрого не осталось.

— Нет пощады.

Я выбирала самых крупных муравьев. Я раздавливала живот, а голову и грудь оставляла. Или наоборот, расплющивала голову, так что живот и грудь продолжали двигаться сами по себе.

Потом я наблюдала.

Обезглавленные тела брели куда попало и часто проваливались между половиц. Зато уцелевшие головы продолжали волочить тела вперед, не выказывая никаких признаков боли. Тогда я стала прицеливаться и щелчками сбрасывать их с крыльца. Задние части я не трогала — пусть послужат предостережением остальным. Иной раз какой-нибудь глупый муравей останавливался, чтобы обнюхать разорванного собрата, но в чем тут дело, ему было невдомек. Так что он как ни в чем не бывало спешил дальше. Но меня это уже не волновало. Я устала убивать. Да и вообще, безмозглые они, эти муравьи: их топчут, а они не замечают, даже месть их не интересует. Белки совсем другие. Белка тяпнет человека до крови, только дай.

— Что будем делать? — спросила Классик. Стягивая Волшебную Кудряшку и Джинсовую Модницу с пальцев, я сказала:

— Подожди-ка, я кое-что придумала.

Теперь у меня была миссия. И у Классик тоже. Джинсовая Модница и Волшебная Кудряшка превратились в заложниц, которых удерживала в плену повстанческая армия; их головы были насажены на шляпки гвоздей, торчавших из досок, а вокруг бродили муравьи-солдаты. Положение сложилось отчаянное. К тому же мы могли освободить только одну из них, иначе нас заметят. Выбор, разумеется, пал на Джинсовую Модницу. Она никогда не скулила, значит, ее и надо было спасать.

Я перепрыгнула через все крыльцо, чтобы не задеть колонны муравьев. Классик нырнула вперед, едва не соскользнув с моего пальца, и спасла Джинсовую Модницу раньше, чем хотя бы один муравей успел добраться до ее шеи. Но на этом наша миссия не закончилась. Надо было выбираться обратно. Я снова перескочила через муравьев, но взмахнула при этом руками, и Классик слетела с моего пальца. Когда я подобрала ее, она сказала:

— Дурацкая игра. Давай займемся чем-нибудь другим.

Поэтому мы бросили Джинсовую Модницу и пошли искать белок. Но, перепрыгивая с одной ступеньки на другую, я споткнулась. И грохнулась. Я пыталась ухватиться за перила, но уже летела вниз и не смогла. Я ударилась копчиком о верхнюю ступеньку; подскочила. Потом упала снова. Остановиться было невозможно — слишком быстро я летела. Мои ноги, руки, локти точно сошли с ума. Я приземлилась поперек нижней ступеньки, сжимая в ладони Классик. С минуту я лежала, сжавшись в комочек, с таким ощущением, точно по мне прошлась огромная нога. Когда я встала, мои и без того расчесанные голени были утыканы занозами, тонкими деревянными лучинками, которые торчали из-под кожи. Я выдернула их и почесалась. Зуд начался снова.

— Я чуть не раздавила тебя в лепешку, — сказала я Классик. — Упади я на тебя, тебя бы уже в живых не было.

Как та женщина из Польши: она решила покончить с собой, когда муж сообщил ей, что уходит. Сказал, что хочет жить с другой женщиной. После этого он вышел из квартиры, которая была на десятом этаже. Пока он пересекал холл, его жена бросилась вниз с балкона. Она полетела вниз, надеясь, что разобьется об асфальт, а упала прямо на голову своему легкомысленному мужу. И убила его. А сама выжила. Я слышала все это в одном телешоу, как там его?.. «Чуднее Вымысла, или Удивительные Истории о Жизни и Смерти» — вот как. Но моя мать думала, что я вру.

— Один человек свалился в машину для резки салатов, и его разрезало на куски.

— Неправда.

— А другой упал в жидкий шоколад и умер. И еще был похожий случай, только там вместо шоколада был соус. Оба сварились в огромных чанах.

— Джелиза-Роза, про это неинтересно слушать.

— А ты знаешь, чем закололи насмерть одну женщину из Новой Зеландии?

— Понятия не имею. Прекрати.

— Замороженной сосиской. Представляешь? А еще один человек лежал в гробу…

— Хватит. Заткнись!

Зато отец мне верил. И когда я рассказывала, как в Хьюстоне рабочие спасали из водопровода белку, он слушал очень внимательно.

— Они подняли кусок трубы, а он зацепился за провод, который был под напряжением, и их всех убило. А белка ничего, выжила.

— Ужас, — сказал он. — Вот где настоящий кошмар.

А еще на второй день в Рокочущем я увидела возле железной дороги призрак одной леди и, помню, еще подумала: интересно, а как она умерла — может, ее ударила током машинка для замораживания йогурта или на нее по ошибке вылили чан с расплавленной помадой? А может, ее заманили на свадьбу и там убили?

Я бы не увидела призрака, если бы Классик не попросила меня сходить с ней к автобусу. Мы прятались в траве за домом, надеясь выследить еще одну белку, когда она вдруг сказала:

— Джелиза-Роза, а пойдем к тому перевернутому автобусу.

— Ладно, — сказала я, — но мы пойдем вдвоем, и ты никому не будешь об этом рассказывать, потому что это тайна.

И мы скрылись в зарослях джонсоновой травы, осторожно, чтобы Волшебная Кудряшка и Джинсовая Модница ничего не заметили; их головы снова торчали на крыльце, а значит, они снова были заложницами.

Шагая по коровьей тропе, мы с Классик тихонько напевали:

— Я маленький чайник, круглый и толстый. — А когда мы вышли на луг, я рассказала ей, как вчера вечером откуда ни возьмись вдруг появились светлячки.

— Поэтому теперь мы не будем больше петь и разговаривать, — сказала я, понизив голос, — а то спугнем жучков с фонариками и они больше не прилетят.

А когда она ответила:

— Мы обязательно увидим светлячков сегодня, — я прижала ее к губам и шикнула.

— Тс-с-с, ты их напугаешь, — сказала я. — Хотя, может, они и так сегодня не прилетят.

Вечером я собиралась сходить к автобусу еще раз, одна. Светлячки были моими тайными друзьями. Классик их подмигиваний не поймет.

Стараясь не наступать на колокольчики, притаившиеся между стеблями лисохвоста,тамада, эдежь тьсяха я нагнулась и заглянула в разбитое окно, торчавшая оттуда пика лисохвоста пощекотала мне подбородок. Среди бела дня автобус уже не казался таким большим и страшным, каким он запомнился мне поначалу. И тут, вглядываясь в его темное нутро, я через закопченное стекло увидела, как расступилась джонсонова трава на соседнем поле и на луг вышел призрак, полускрытый железнодорожной насыпью.

— Это леди, — сказала я, заметив ее черное платье.

На голове у нее был колпак из густой сетки, наподобие тех, какие носят пасечники для защиты от пчел; она наклонилась — значит, нас не заметила. А мне даже в голову не пришло бежать. Мое сердце не забилось быстрее, мои руки не задрожали.

Чтобы разглядеть ее получше, мы с Классик обошли автобус сзади, где каждый мой шаг шорохом отдавался в зарослях лисохвоста. Выглянув из-за угла, мы увидели, что призрак полет крапиву, выдергивая ее пучок за пучком, точно бумажные салфетки из коробки.

«Привидение, — подумала я. — Большое толстое привидение».

Из-за колпака у нее на голове и широкого домашнего платья, которое раздувалось, точно парус, при каждом ее наклоне, мне показалось, что я в жизни своей не видела женщины толще, включая собственную мать. Наблюдая, как она работает, мы с Классик все время перешептывались.

— Она вылезает из пещеры где-нибудь в поле, — сказала я.

— Потому что ее убили в этом самом автобусе, — добавила Классик, — и сожгли вместе с ним, вот почему ее лицо закрыто.

— А траву, которую она рвет, она бросает потом в горшок и варит из нее суп. Вот чем она занимается.

— Да, от него привидения такие толстые. Травы ведь так много, что ничего не стоит от нее растолстеть.

Это объяснение показалось нам самым что ни на есть очевидным.

Как-то на Хэллоуин я спросила отца, водятся ли в Лос-Анджелесе привидения, а он сказал: очень мало, да и те — все покойные кинозвезды вроде Мерилин Монро или Фэтти Арбакла.

— Зато в Техасе, — продолжал он, — они кишмя кишат. Блюзмены наподобие Лайтнин Хопкинса и Лидбелли бродят ночами по улицам Далласа. И Вуди Гатри с ними. Опять же, Аламо, — там тоже привидений полным-полно. А там, где жила моя мать, в глуши в этой, привидений столько, что она видела, как они среди бела дня ходят у нее под окнами.

— Чушь собачья, — сказала моя мать. — И учти, Ной, если сегодня вечером девчонка не сможет заснуть от страха, сам будешь ее успокаивать.

— Нет, не буду, — возразил отец, — потому что как раз сейчас я собирался сказать, что большинство привидений совсем безвредные. Им хочется, чтобы их видели, но не беспокоили.

Потом он подмигнул мне, как обычно, и сказал:

— Пока бабушка была жива, они ее не доставали. Ей даже нравилось знать, что они где-то рядом. Они приглядывали за ее домом, и ей было с ними спокойнее.

Я как раз собиралась сказать Классик, что говорил мой отец, как вдруг у меня снова зачесались лодыжки и кожу закололо так сильно, как будто сотни иголочек втыкались в нее, но не проходили насквозь.

— Она погибла в огне, — прошептала Классик.

Призрачная леди выдергивала крапиву и бросала, ее в сторону, потом вдруг остановилась и стала вытирать руки о белоснежный фартук. День был теплый, но у нее на руках оказались серые перчатки без пальцев.

— Нет, ее не сожгли в автобусе, — сказала я. — Ее удавили.

— И утопили.

— Это королева Гунхильда. Ей надоело оставаться в болоте, вот она и решила воскреснуть из мертвых.

Болотные люди ведь встают со своих торфяных постелей, вот и Гунхильда встала. Она тоже болотная женщина. И мой отец, наверное, тоже стал призраком. Может, он сидит теперь на кухне и ест крекеры или ходит по второму этажу, белку ищет. Или стоит на крыльце и ждет.

— Нам надо идти.

— Сейчас.

— У нас нет времени.

Но бежать я не могла, так сильно болели ноги. Поэтому пришлось нам еще подождать.

Призрачная леди все возилась со своими перчатками и насвистывала симпатичную песенку. Из-за железнодорожной насыпи и зарослей лисохвоста трудно было сказать, чем именно она занята.

— На крыльце его нет, — сказала Классик. — И наверху тоже. Он еще не стал призраком.

— Но станет.

— Знаю, — ответила она. — Я все знаю.

Я посмотрела на ее лицо, на длинные пушистые ресницы. Интересно, кто отвернул ей голову? Интересно, у кого хватило духу сотворить такое с куклой?

Глава 8

— Перестань чесаться, и все пройдет, — сказала Классик.

То же самое говорила мне мать, когда я ковыряла болячку или расчесывала комариный укус.

— Оставь ее в покое, быстрее заживет. Так ты только хуже делаешь.

Я стояла на втором этаже в ванной и изо всех сил сопротивлялась желанию почесать ноги обеими пятернями. Чтобы отвлечься, я надела один из светлых париков моей бабушки. Потом, не отходя от зеркала, я намазала губы помадой, стараясь, чтобы она легла как можно ровнее. Если выйдет криво или размажется, помада превратится в яд. И тогда мой язык распухнет и я задохнусь.

В бабушкиной косметичке обнаружилось шесть помад разных оттенков красного, но мне больше всего понравилась алая, потому что она напоминала яблоко. Или кровь. На ощупь она была чуть липкая, как яблочная кожура, но не засыхала, как кровь. «Интересно, а у других помад есть свой вкус и запах?» — подумала я. А еще мне было интересно, какой вкус у алого цвета. Вот закончу и узнаю; просто возьму и лизну помадный стерженек. Можно будет даже просунуть его между губ — буду стоять и смотреть, как помада ходит меж губ туда-сюда, — и узнаю, каков алый на вкус. Если захочу, то и откушу кусочек; буду жевать его как резинку. Но нет, это слишком опасно. Я ведь не хочу, чтобы у меня язык распух, а в каждой помаде спрятаны микроскопические шприцы с ядом.

Я старательно мазала губы. Если я начну торопиться, рука у меня дрогнет и тогда помада размажется по всему подбородку; даже нос может выпачкать. И яд тут же вырвется на свободу. Вернее накладывать помаду постепенно, не торопясь, чтобы рука не дрожала, как когда раскрашиваешь картинки в книжке-раскраске про Барби. Платья или волосы раскрашивать легко. Но вот с головами, руками и ногами приходится повозиться: они такие тонкие, чуть поспешишь — и карандаш обязательно вылезет за контур. Каждый раз, когда я плохо старалась, картинка бывала испорчена и очередную Барби приходилось вырывать из раскраски. Тогда я ругала себя последними словами.

Осторожно. Почти готово. Ядовитый рот, соблазнительный, как яблоко. Кукла Джелиза-Роза, Подружка Вашей Мечты. Когда помада достигла уголков рта, мне пришлось остановиться: в узком месте трудно накладывать помаду аккуратно.

Из зеркала на меня смотрела сердитая девочка. Она вдруг показалась мне такой похожей на мою мать, что я испугалась. Она сказала:

— Кончай давай, маленькая сучка. Я есть хочу. — Ее неподвижный взгляд был направлен на меня, сквозь меня.

Я отвела глаза. Помада в моей руке дрогнула. Я почувствовала, как она ползет в сторону, и посмотрела в зеркало. Алая полоска перечеркнула мою верхнюю губу, между ноздрей отпечаталось красное пятно. Обречена. Мое отражение в дурацком парике улыбнулось мне густо намалеванными губами. Убийца. Меня отравили.

Схватившись руками за горло, я вбежала в спальню.

— Классик, я умираю. Язык распух и не дает мне дышать. Я больше не могу говорить, я умираю.

— Дорогая моя, ты и так умерла, — ответила она. — Ты призрак!

— Как, уже?

— Дух.

Я коснулась светлых искусственных локонов, спускавшихся мне на плечи.

— И такая красивая. Я видение.

— Очень красивая, — подтвердила она. — Красивее, чем… не знаю кто.

— Красивее, чем…

Легкие торопливые шажки послышались у меня за спиной.

Не веря своим ушам, я обернулась.

Белка стояла у двери в ванную, изогнув пушистый хвост, — она обнюхивала пол, а я наблюдала за ней. Ее мордочка подергивалась. Все остальное было неподвижно. Стояла, изогнувшись в дверном проеме. Я не знала, что делать, мысли не шли в голову, я только и могла, что тоже стоять и смотреть. Белка меня словно и не видела, но страшно мне не было. Я просто не знала, что делать.

Потом она склонила голову набок, точно наконец заметила. Напружинила лапы. Я подождала, не зная, испугалась она или нет; но тут мне в голову пришла мысль: а что если сейчас нагрянут новые белки, целый ударный отряд, а это его разведчица? Я сделала глубокий вдох, а белка резко повернулась мне навстречу и встала на задние лапы, принюхиваясь. Она нисколько не боялась.

— Что тебе надо? Откуда ты взялась?

Я знала, что белка быстра. И коварна. В любую минуту она может взвиться в воздух. И укусить меня. Или похитить Классик, отгрызть ее волосы, превратить ее в ничто своими страшными клыками. Жутко подумать — зверь, который вечно жует дерево, провода или пластмассу. А все потому, что белки как свиньи, они не могут охотиться, в отличие от львов. А еще они глупые. Но зубы у них все равно огромные, точно бивни, хуже когтей. Когда белка нападает, то ей воткнуть свои зубищи в череп проще, чем мне надкусить яблоко.

— Лучше уходи, — сказала я ей, постаравшись, чтобы это прозвучало как угроза, но белка и ухом не повела. — Пошла отсюда!

Белка махнула хвостом. Ее нос шевелился не переставая. Уши подергивались.

Я швырнула в нее парик — но промазала. Белка сорвалась с места и заметалась по комнате.

Тогда я вскочила с ногами на кровать и завизжала:

— Уходи!

Напуганная белка трещала без умолку; она потеряла дырку, которая вела на улицу. Она носилась из одного конца комнаты в другой, отчаянно ища, куда бы вскарабкаться, чтобы сверху был не потолок, а небо. Она скакала по ковру взад и вперед. И не умолкала ни на минуту. Это-то и было самое ужасное. Злобная болтовня белки раздавалась прямо рядом с кроватью, на которой сидела я с куклами. Вот она заскочила под кровать, выскочила, промчалась по ковру, к одной стене, потом к другой. Остановилась, принюхалась, постояла, пригнулась, побежала. И все время болтала и чирикала. Под кровать, наружу. По ковру. От стены к стене.

Я с воплями подпрыгивала на матрасе, кукольные руки и ноги взлетали в воздух от моих прыжков. Подскакивали кукольные головки. Я даже наступила на некоторые, как недавно на муравьев. Классик и Модница, обе попали мне под ноги. Но я продолжала прыгать и вопить.

Не обнаружив ни стены, на которую можно было влезть, ни дырки от сучка, чтобы выскочить наружу, белка застыла на месте.

Я больше не могла визжать — дышать не было сил. Ноги чесались. Парик кучей лежал на полу. В комнате стоял запах скунса.

— Уходи…

Белка метнулась в ванную, ее занесло на повороте. Слышно было, как заскребли по полу когти; белка была в бешенстве, в гневе. В ванной она еще попрыгала, погрохотала — и пропала.

— И не приходи больше! — завопила я, соскакивая на пол.

Я знала, что она не вернется; иначе я бы не осмелилась слезть с кровати. Теперь я собиралась выяснить, как белка попала внутрь Рокочущего; у меня это в голове не укладывалось. Я остановилась на пороге ванной. Оглянулась через плечо, как готовящийся к прыжку парашютист. Никого. Классик и остальные куклы впали от страха в беспамятство. Да и все равно они вряд ли пошли бы со мной, по крайней мере не на это задание. Итак, я вошла в ванную на цыпочках, настороженно озираясь.

Первым, что я увидела, была дверца под раковиной; она приоткрылась, совсем немного, но для белки как раз достаточно. Наверное, я забыла закрыть задвижку, когда ходила на чердак за косметичкой и париком. Заглянув в щель, я сразу увидела белку. Она сидела возле сундука. И грызла щепку, держа ее в передних лапах. Я не завизжала и не стала звать Классик. Я не хотела, чтобы белка знала, что я ее выследила. Так и должно быть — я наблюдаю за ней, а она занимается своими беличьими делами: грызет щепку, потом, смочив слюной передние лапки, моет мордочку. Меня даже не рассердило, что она пролезла на чердак. Пусть уж лучше тут сидит, чем шмыгает по всему дому.

А еще мне нравилось делать что-нибудь в одиночку, без Классик, которая часто обижалась, что я ее игнорирую. Поэтому я решила, что не стану рассказывать ей о том, как я нашла белку и как та озабоченно терла обеими лапками нос, отмывая какую-то невидимую грязь. И как белка почесала задней лапой бок, тоже не скажу. Это было здорово. Я едва не захлопала в ладоши от восторга. Но не стала, потому что знала: один звук — и все будет испорчено.

Я услышала, как за моей спиной пошевелилась Классик и прошептала мое имя. Но не ответила. Сейчас белка кончит умываться и убежит, и тогда я выйду из ванной, так что Классик и испугаться не успеет. Но кукла не умолкала; она все твердила мое имя, видно, думала, что белка прогрызла мне череп и затащила меня на чердак, чтобы закусить мною на досуге.

Ужасно хотелось почесаться. В ванной было сыро, с чердака тянуло нагретым воздухом. Становилось жарко. Белка принюхалась и глянула в мою сторону.

Поймана.

Белка клацнула зубами. Она хотела напугать меня, сделать так, чтобы я отвернулась, не смотрела на нее.

Мы не сводили друг с друга глаз, дожидаясь, кто не выдержит первым. Времени у меня мало; скоро Классик догадается, что я в ванной, и завопит во все горло. Шли последние секунды. И тут белка сорвалась с места и кинулась к вентиляции. Протиснулась между досок и была такова.

— Парику нужна помощь! Он в беде! Где ты?

Это была Классик.

— Не торопи меня, — откликнулась я, закрывая задвижку. — У меня тут дело.

А когда я выходила из ванной, то наступила правой ногой прямо на парик и чуть не поскользнулась.

— Видишь, — сказала Классик, — этот парик опасен.

— Раньше ты не то говорила, — ответила я ей.

— Именно это я и говорила.

Я надела сначала парик. Потом Классик.

— Есть хочу, — сказала я. — А ты?

— Глупая, — сказала та. — У меня ведь живота нет. Все, что попадает мне в рот, тут же вываливается на пол как нечего делать.

— Гадость какая! — засмеялась я. — Ты говоришь гадости. Даже аппетит пропал.

Но я соврала; ничто не могло сейчас отбить у меня аппетит. Даже муравьи-солдаты. Они пробрались на кухню и устроили набег на соленья. Они ползали по краю банки с арахисовым маслом, исследовали бутылку с водой. Ломтик чудо-хлеба был изгрызен ими до дыр. Я разозлилась. Но винить, кроме себя самой, было некого: надо было закрыть все как следует вчера вечером. Тогда муравьям не досталось бы ничего, кроме крошек да размазанного по столу арахисового масла — тоже моя работа, — да еще хлебной корки, которую я сняла, как струп, и отшвырнула в сторону. Вот ее и пусть едят. Корки я ненавидела больше, чем муравьев.

Я не стала убивать муравьев, а просто отряхнула от них банку и коробку с крекерами и начала есть.

— Сотри их в порошок, — сказала Классик. — Пусть умрут.

У нее было плохое настроение. Она дулась. Арахисовое масло попало ей в волосы, когда я зачерпнула его пальцем прямо из банки. Я вечно пачкала ей волосы всякой дрянью — то клеем, то зубной пастой. Вот она и беспокоилась, как бы они не выпали. Ведь у нее ничего не осталось, кроме настоящих ресниц да волос, и хотя шевелюра у нее была ужасно густая, она все равно боялась облысеть. Я тоже за нее переживала, поэтому дома я часто мыла ей голову шампунем. Его уходило совсем немного, а после мытья я расчесывала ее волосы гребнем. Каждый раз. Они были рыжие и пушистые. Если их не расчесывать, они быстро лохматились, и тогда она становилась похожей на дурочку.

– Эти муравьи вредные, — сказала Классик. — Они ядовитые. А это уже не шутки.

— Но я сама виновата. — Я прикончила намазанные арахисовым маслом крекеры и теперь облизывала палец-нож. — Если бы я тут не насвинячила, они бы сюда не пришли.

Вот идиотка, взяла и не убрала еду на ночь. Ломтики хлеба, пролежавшие на столе всю ночь, съежились и зачерствели; я побрызгала на них водой, но это не помогло. Пусть теперь муравьи их доедают. Пусть налетают и рвут их своими жвалами. Как пираньи. Пусть обожрутся и лопнут.

«Бомбы из чудо-хлеба», — подумала я. И представила себе полное крыльцо с треском лопающихся муравьев.

«Так им и надо», — подумала Классик.

И вдруг мы поняли, что читаем мысли друг друга. Мы превратились в экстрасенсов. Как те люди по телеку.

В 1500 году Нострадамус предсказал приход Гитлера к власти и убийство Дж. Ф. Кеннеди. Он был врачом и астрологом. И еще французом. Лох-несское чудовище по каналам экстрасенсорной связи каждую пятницу вступало в контакт с пожилой женщиной из Шотландии. Женщина отказалась сообщить, что говорило ей чудовище. В Библии предсказана катастрофа в Чернобыле. Дион Уорвик выбирает песни для синглов, полагаясь на помощь друзей-экстрасенсов. Привидения любят получать подарки, особенно игрушки и печенье; это верный способ дать им понять, что вы заметили их присутствие и хотите с ними подружиться. Шесть из десяти пар близнецов могут общаться без слов. Все это правда. Я слышала это по телевизору.

Женщина-призрак посылает нам сообщение.

Какое?

Не знаю.

«Если мы поднимемся наверх, то увидим ее», — подумала я.

Выглянем в окно и увидим.

Да. Пошли…

Мы побежали вверх по лестнице, прыгая через ступеньку. Совсем запыхавшись, мы остановились у окна моей спальни и с надеждой выглянули наружу, — но, даже если женщина-призрак и бродила где-нибудь поблизости, из-за джонсоновой травы и автобуса мы все равно ее не увидели.

Я вздохнула. Крыша снаружи, у самого подоконника, пестрела мертвыми мотыльками. Мне расхотелось быть экстрасенсом; у меня болели мозги.

— Я ее не вижу.

— Она чего-то хочет. Привидения любят подарки.

Я кивнула и высосала арахисовое масло из волос Классик. Потом спросила:

— Что мы ей подарим?

— Что попало дарить нельзя, — ответила она. — Подарок должен быть полезным. И приятным.

— Ага, например, печенье.

— Да, только у нас его нет.

Печенья хотелось до смерти, особенно «Орео» или «Наттер-баттерсов». Их я любила не меньше, чем батончики «Кранч».

— Не обязательно дарить еду, — сказала Классик.

— Я могу нарисовать ей в подарок картинку — нас с тобой.

— Или подарить ей Стильную Девчонку.

— Или Волшебную Кудряшку.

Я представила, как Волшебная Кудряшка извивается в ладони призрака и лепечет что-то непонятное, точно младенец; если бы могла, она наверняка бы описалась от страха.

— Лучше что-нибудь другое.

Теперь в волосах Классик была помада. Я закрыла глаза. По телевизору показывали одного маленького мальчика из Германии, который мог видеть будущее с закрытыми глазами. Он предсказал, что над его деревней сгустятся тяжелые тучи и пойдет дождь из жаб. На следующий день, после сильнейшей грозы, тысячи издыхающих жаб посыпались с неба на деревенские улицы.

— Что может понадобиться покойнику? –сказала она. — Думай.

— Понятия не имею. Может, крекеры?

— Или радио. Оно ведь тоже мертвое. Я открыла глаза.

— Точно. Она будет слушать по нему голоса других духов.

— И призрачную музыку.

— Но оно ведь папино.

— Так он же еще не дух. Зачем оно ему?

— Правильно. Я забыла.

Придя в гостиную, я протянула руку за радио, стараясь не глядеть отцу в лицо. Приемник лежал у него на коленях. Я взяла его, зная, что глаза за стеклами солнечных очков смотрят. Мы с Классик выскочили на улицу, и я начала крутить ручку настройки. Прислушалась — ничего, ни музыки, ни помех. КВРП, эклектичная музыка для эклектичных умов. Вот что я хотела поймать. Но станция точно в воду канула. Ничего не было слышно и там, где одна станция обычно переходила в другую.

— Идеальный подарок, — подытожила я. — Просто идеальный.

— По-моему, тоже.

Призрачной женщины нигде не было видно, так что мы пробрались через заросли высокой травы, взошли на насыпь и пересекли железную дорогу, но сначала я посмотрела направо и налево, не идет ли поезд. Потом мы скатились на другую сторону дороги и прокрались в поле, причем оказалось, что оно частично расчищено, а земля там, где уничтожили сорняки, коричневая и вся в комьях. Вырванная крапива кучками лежала вокруг.

— Она не варит из сорняков суп.

— И не делает зелье.

Женщина ногами примяла лисохвосты, вырвала и выбросила сорняки. Камни, большие и маленькие, она сложила в кучки, и все ради колокольчиков. Вот над чем так заботливо кружили ее затянутые в митенки руки. Все поле было покрыто весенними цветами, а женщина-призрак их оберегала.

— Ей не понравится, что мы здесь, — сказала Классик. — Давай быстрее.

Тогда я поставила радио на землю и сложила вокруг него ограду из самых крупных камней, которые вынула из ближайшей кучки, стараясь не потревожить цветы. Я твердила себе, что призрак наверняка оценит мою любезность, но большой уверенности в этом у меня не было. В конце концов, я ведь возвращала камни на поле, выкладывая неправильной формы круг среди ее цветов.

— Вот так.

— Идем.

Пока мы, роняя камни, шумно карабкались вверх по насыпи, Классик послала мне мысль: женщина-призрак наверняка знает, что делать с радио.

Я видела это по телевизору. Один человек из Нью-Мексико настраивал свое радио на такую частоту, по которой он мог слушать скрипучие голоса своих умерших близких. Иногда по телевизору он видел своего покойного сына, как тот играет в футбол на лугу в тумане; у него и доказательство было, видеозапись.

«Конечно, — подумала я. — Она поймет, Она же призрак».

А когда мы переходили через рельсы, то услышали рокот, который донесся из каменоломен, — это был тихий взрыв, похожий на отдаленный удар грома.

— Каменоломни волшебные, — сказала я, поглядев в ясное небо. — Там делают гром. Для этого они и существуют.

Глава 9

Я гипнотизировала сама себя, раскачивая руку от Барби перед носом.

— Твои ноги больше не будут зудеть. И ты четыре года не захочешь их почесать, — повторяла я.

Потом я загипнотизировала Классик и всех остальных.

— Вам хочется спать, — сказала я им. — Вам ужасно хочется спать, и вы засыпаете. Вам снятся поезда, эскимо на палочке и старики, танцующие с медведями. Стильная Девчонка, ты слышишь мой голос и отключаешься. И ты тоже, Джинсовая Модница. И Волшебная Кудряшка. Классик, ты спишь. Вы не проснетесь до тех пор, пока я не скажу. И никогда не узнаете, куда я ходила. — Рука действовала безотказно, как заклинание.

Куклы захрапели. Они лежали, уютно зарывшись в белокурый парик.

Пятясь и не сводя с них глаз, я вышла из комнаты, повторяя про себя: «Спите, спите, мои дорогие, не просыпайтесь». Потом повернулась к ним спиной и стала спускаться по лестнице.

Уже почти стемнело. Я сидела внутри автобуса, на перевернутом потолке, на голове у меня был капор. Все вокруг пропахло дымом, даже мое платье. За стенками автобуса шелестел травой легкий ветерок, от которого воздух стал немного суше, как будто испарилась лишняя влага; похолодало. Я ждала, когда появятся светлячки. Но было рано. Солнце еще выглядывало из-за джонсоновой травы. Освещение внутри автобуса медленно менялось, лезвия разбитых стекол замерцали, пружины, рваная обивка и клочья поролона, торчавшие из обожженных сидений у меня над головой, засветились оранжевым и белым.

Кто-то оставил надпись на металлической стенке — ржавые каракули, которых я не замечала раньше. Слова оказались перевернутыми, к тому же нацарапаны они были выше моего роста, но читались легко:

ЛУИС, X… СОСИ!

— Соси х…, — повторила я. — X… соси. И кому только пришло такое в голову! Даже думать о таком было противно.

— Чушь какая! — сказала я себе. Когда мы с отцом ходили в Лос-Анджелесе погулять на реку, то часто останавливались почитать граффити. Жаргонные словечки, нарисованные аэрозольными баллончиками символы и знаки — красные, синие, серебряные и черные — покрывали стены домов целиком, точно страницы комиксов.

— Какая красота! — говорил мой отец.-Но люди их терпеть не могут.

— А что они значат?

— В основном имена людей. Названия групп. Точно не знаю.

Вокруг одной двери было нарисовано сердце, пухлое и красное, как на валентинках, а из него торчал стилет.

— Это ты знаешь.

— Любовь, — ответила я.

— Угу.

Неделю спустя мы проходили мимо тех же самых домов, но граффити на них уже не было, все — и имена, и цвета, и могучие сердца — скрывали свежие белые пятна. Это было гадко.

— И почему люди не могут оставить рисунки в покое? — спросила я.

— Не волнуйся, побелка здесь долго не продержится, район не тот.

Посреди Вебстер-парка был тоннель, прорытый под одной из дорожек, там ночевали бомжи, а подростки собирались попить пива и покурить. Мы с отцом никогда не переходили этот тоннель поверху, а всегда спускались вниз, где валялись битые бутылки да иногда попадались лежащие прямо на земле бродяги в спальных мешках. А однажды мы нашли там баллончик с краской. Она называлась «Серебряный блеск». Отец встряхнул баллончик и нарисовал улыбающуюся мордашку на бетонном полу.

— Это ты, — сказал он. — Вот как ты сегодня выглядишь.

— Нет, не я. Сегодня я не такая.

— Ну, значит, будешь такой завтра. — И он передал мне баллончик. — На, попробуй.

Я тоже хотела нарисовать улыбающуюся мордашку, но оказалось, что разбрызгиватель повернут на меня, и я залила себе краской правую руку.

— Ой, мама! — сказала я, роняя баллончик.

Вся моя ладонь была влажной от «Серебряного блеска»; я стала промокать ее о свою розовую майку. Мне хотелось плакать, а отец смеялся. Он так смеялся, что даже закашлялся. Я думала, что его стошнит.

Когда мы пришли домой, мать уже ждала нас. Первым делом она увидела мою майку: два серебристых отпечатка там, где раньше был розовый пони и воздушный шар.

— Что это, черт побери, такое? — Она схватила меня за запястья и вывернула мои руки ладонями к себе.

— Я робот, — сказала я. Тогда она шлепнула меня.

— Ты испортила майку! На что похожи твои руки!

Но хуже всего был мой отец. Он ничего не делал. Просто стоял у входной двери и ничего не говорил. А мне хотелось наорать на него за то, что он смеялся надо мной в тоннеле. Я хотела объяснить, что это он виноват, что это он придумал игру с баллончиком.

МАТЬ, СОСИ X…! Вот что мне надо было написать на бетонном полу тоннеля. Вот что мне надо было сказать ей, когда она меня отшлепала.

Я оглядела стены в поисках других надписей, но солнце уже скрылось в зарослях джонсоновой травы, и я ничего не увидела. Тогда я выглянула на луг, где уже сверкали редкие огоньки.

— Я здесь! — закричала я.— Я здесь! Это я!

И тут же зажала ладонью рот. Нельзя так громко кричать. Меня же может услышать женщина-призрак. Подумает еще, что я ее зову.

Поглядев через проход в другие окна, я увидела ее луг. Но из-за железнодорожной насыпи и покрывавших ее сорняков мне не было видно ни колокольчиков, ни камней, окружающих радио. Ни женщины-призрака, если она была там. А за ее лугом, среди мескитовых деревьев, горел желтый огонь, в тысячу раз больше любого светлячка. «Там, далеко, по крайней мере за милю от автобуса и от меня, — подумала я, — бродит царица всех светлячков».

По ту сторону насыпи все казалось большим: и цветы, и камни, и заросли травы. И призрак.

— Она может запросто разрушить Токио, как Годзилла, — сказала я Классик. — Мамина кровать превратилась бы под ней в лепешку.

— Она королева Гунхильда. Королевы всегда самые толстые. Потому они и становятся королевами. Все приносят ей золото и разную еду, а она сидит в своем дворце на весах и толстеет, а все, кто проходит мимо, должны давать ей еду и столько золота, сколько она сама весит.

— Все королевы — чудовища. Их надо душить и топить в болоте.

Я представила себе, что это моя мать бродит по лугу, вырывая с корнем сорняки и отшвыривая в сторону камни. И она знает, что я в автобусе. И хочет есть. Скоро она поднимется на насыпь и окажется прямо на путях. И погонится за мной с криком:

— Ты жалкая тварь!

Светлячки прилетели и мелькали за окнами. Их огоньки вспыхивали то здесь, то там, но я не обращала на них внимания. Я крутила головой из стороны в сторону, выглядывая то в одно окно, то в другое, боясь, как бы кто-нибудь не подкрался ко мне в темноте. Я попыталась послать мысленный приказ Классик: «Проснись, проснись, я в беде», — но она спала и видела сны про эскимо. Я была одна. А отец отдыхал где-то в Дании. Он не поможет, даже если мать будет меня душить, даже если она оторвет мне голову.

И я ждала.

Я побегу, как только услышу поезд. Автобусная дверь, спасительный выход, была рядом. Отец говорил мне, что человек запросто обгонит призрака, или Болотного Человека, или любого монстра.

— Они могут поймать тебя только тогда, когда ты их не ждешь. Если ты готова, то всегда можешь убежать.

— Но они же быстро бегают.

— Ничего не быстро. Мертвые все делают медленно. Чтобы быстро бегать, надо жить. Надо, чтобы сердце качало кровь.

— Почему?

— Потому что если сердце не качает кровь, значит, ты умер. А если ты умер, то и бежать не можешь.

— А как же люди ходят, если они умерли?

— Никак. Их просто воздух носит, наверное. Как листья на ветру. Энергия или еще что-нибудь в этом роде подхватывает мертвеца в одном месте и переносит в другое. Магия. Покойникам нужны тонны магии, — живым людям столько не нужно.

Я ничего не поняла. Но все равно поверила.

— Значит, когда видишь чудовище, надо бежать?

— Бежать надо еще до того, как ты его увидишь. Как только почувствуешь. Как только почувствуешь, что вот сейчас оно выскочит и схватит тебя. А не как в кино. Там люди вечно ведут себя как идиоты. Стоят и ждут, когда их поймают. А потом начинают спотыкаться, оглядываться и визжать. А надо просто бежать. Тогда тебе ничего не страшно.

Хватит ждать. Поезд опаздывает. Болотные люди уже выбрались на поле; я слышала, как они шуршат в зарослях сорго. И королева Гунхильда была голодна. Но я еще не умерла, и поэтому я побежала.

Мои кроссовки без разбора топтали колокольчики и лисохвосты. «Простите, — повторяла я про себя, — простите меня». Я не оглядывалась и не визжала.

А еще я посылала сигнал:

— Классик, услышь меня. Ты проснулась, и тебе больше не хочется спать. Ты проснулась, и тебе больше не хочется спать. Ты проснулась.

На коровьей тропе было полно светлячков, так что рот пришлось закрыть. Мне вовсе не хотелось проглотить одного из них. Если светлячок окажется у меня внутри, то мой живот тоже начнет мигать. Тогда, если мне вдруг понадобится спрятаться в высокой траве, увидеть меня будет легче легкого; я буду как Багз Банни, который вышагивает перед Элмером Фаддом с мишенью на заду и спрашивает:

— А скажите, док, почему вы решили, что в этом лесу есть кролик?

— Даже не знаю. Так, интуиция.

Подбегая к дому, я услышала поезд. От его приближения дрожала земля. Я прислонилась к флагштоку, чтобы отдышаться, и почувствовала, как вибрирует под моим плечом стальной шест. Джонсонова трава шелестела на ветру, мои руки покрылись гусиной кожей. Никто за мной не гнался. Пока. Я попыталась разглядеть что-нибудь сквозь заросли сорго, но не вышло. Однако я и без того знала, что происходит на лугу: волной воздуха светлячков отнесло от автобуса в поле. Осколки стекла задребезжали на перевернутой крыше обгоревшего салона, другие градом посыпались из окон. А королева Гунхильда не может перебраться через рельсы, по крайней мере сейчас.

Классик вышла на связь, я услышала слабый сигнал: «Все в порядке. Я проснулась. Приходи за мной». И тут же все кончилось: стих шум, промчался поезд, улегся ветер. Мои ладони взмокли от пота. Зато я была в безопасности. Я поднялась на крыльцо и вошла в дом.

Отец сидел в кресле. Я видела его затылок. Карта Дании на стене обвисла, выгнулась; верхний угол отклеился. Сначала я хотела поправить ее, но это означало подойти ближе к нему. А вдруг он снова поменял цвет, подумала я, страшась самой этой мысли, особенно теперь, когда в доме стемнело. Отец стал похож на Кольцо Настроения из шкатулки моей матери: то посинеет, то вдруг станет черным. И все некстати.

Халат валялся прямо на полу, у самой двери, где я и подобрала его. Атлас был гладким. Я прижала его к щеке.

— Гладкий, как попка младенца, — сказала я, успокаиваясь от звука собственного голоса.

«У меня есть идея», — подумала Классик.

«Какая?»

«Приходи за мной, я тебе расскажу».

Я прижала к себе халат, словно младенца. Лампа над лестницей не горела; там было темно, ступенек не видно. Но я представила, как будто на сгибе моей руки лежит попка младенца, и мне стало легче.

— Как я тебя люблю, — сказала я халату. — Ты мой сладенький.

А когда я показала моего малыша Классик, она сказала:

— Он же неживой. У него даже костей нет. На парике спали все, кроме нее.

— Ну и что. Зато он гладенький.

— И сердца, которое качает кровь, у него нет.

— У тебя тоже.

— Откуда тебе знать? — обиделась она. — А может, есть.

— Прости меня.

Мне не хотелось с ней спорить. Она могла быть очень упрямой. Если я буду спорить, она возьмет и не расскажет, что у нее за идея, хотя я и так уже все поняла. Поэтому я осторожно положила халат на подушку, а потом натянула на палец Классик.

— Бери парик, — сказала она.

Я дернула парик на себя, отчего Джинсовая Модница, Волшебная Кудряшка и Стильная Девчонка полетели кувырком. Потом я пошла в ванную и взяла там косметичку. Но, прежде чем выйти из ванной, я заметила, что дверца под раковиной снова приоткрылась, а за ней зиял мрак, неизведанное пространство, бездна, где вполне мог устроиться на зимовку Болотный Человек. Чердак стал совсем не таким, как днем; теперь он превратился в иной мир, черную дыру Рокочущего. Я попыталась закрыть дверцу, но щеколда никак не хотела оставаться на своем месте. Я изо всех сил надавила на нее ладонью. Стоило мне убрать руку, как щеколда опять выскочила. Тогда я вытащила из косметички маленькую зубную щетку — ее щетинки были покрыты засохшей тушью — и всунула рукоятку в зазор между щеколдой и косяком.

— Ни с места, — приказала я щетке, — иначе умрешь.

Зубные щетки иногда умирают. Щетина темнеет, и все. Кроссовки тоже умирают. И дома. И мамы с папами. Планета полна умирающих, умерших, мертвых. И только красивые, такие, как Классик, живут вечно. Смерть безобразна.

В гостиной я прошептала:

— Ты видение.

Парик подошел отцу как нельзя лучше, белые локоны почти полностью скрыли его хвост.

— Ты сенсация.

Его лицо оставалось бледным, как и раньше. Он вообще почти не переменился за день. И мне стало легче. В косметичке нашлись румяна, и я подкрасила ему щеки, мочки ушей, подбородок, чтобы скрыть лиловые пятна. Потом сняла с себя капор и надела на него.

Теперь он стал красивым. И я поцеловала его в губы. Его кожа на ощупь была какая-то ненастоящая, как будто из резины. Я целовала его долго, пока алая помада с моих губ не покрыла его губы. Тогда мы с Классик сели у его ног и стали им восхищаться.

— Мы тобой гордимся, — сказала я ему. — Ты — Мисс Америка.

В ту ночь я спала в его комнате, заперев дверь на замок. Мы были одни, Классик и я. Какое-то время я наблюдала, как вспыхивает прожектор на башне. Но недолго. Мне не хотелось, чтобы он меня загипнотизировал. Потом я легла на отцовскую кровать, очень осторожно. Закрыла глаза и начала передавать сообщение вниз.

— Папа? Это я. Ты меня хорошо слышишь? Папа? Если ты слышишь, скажи мне что-нибудь. Это я. Радио «Джелиза-Роза» передает из твоей спальни. Где ты?

Глава 10

Сидя на ступенях крыльца, я набирала в рот воды из галлонной бутыли и брызгала на волосы Классик. Никакого шампуня в Рокочущем не было, поэтому приходилось притворяться. Я ногтями скребла ей голову, как будто она была намылена. От воды ее рыжие волосы стали коричневыми.

Я называла ее мисс.

— Как вас причесать сегодня, мисс? — И еще: — Может быть, вам будет интересно взглянуть на наши эксклюзивные продукты для ухода за волосами, мисс?

Но она велела мне мылить ей голову как следует, а не болтать.

— Да, мисс.

Посетитель всегда прав, даже когда он ошибается. Так что я запустила пальцы в волосы Классик, добралась до ее пластиковой кожи и заткнулась. Будь она моей матерью, я бы постучала кулаком ей по голове, как по двери, но не так сильно. Потом я разжала бы кулак и медленно развела пальцы в стороны. У матери от этого всегда мурашки по коже бежали.

— Как будто разбиваешь яйцо.

— А теперь ты мне.

Мы делали это по очереди. Моя мать и я. Разбивали яйца друг у друга на голове. Иногда мы пускали в ход обе руки, и тогда оба кулака разжимались, кончики пальцев расползались повсюду, стекая на лоб, за уши, на шею, скользкие, маслянистые. Аж мурашки по коже. Я всегда любила эту игру.

«Паук» — еще одна игра, от которой мурашки бежали по коже.

— По спине ползет паук…

Пальцы карабкаются по спине к плечу.

— Ущипнет…

Пальцы впиваются в лопатку.

— Подует…

И дует в шею, а ногтями — по спине вниз.

— Ну вот, теперь у тебя мурашки.

Так оно и бывало. Тело покрывала гусиная кожа, шершавая, в бугорках. Тогда я принималась тереть руки и шею, чтобы они скорее прошли.

— Еще раз, — просила я мать, когда все бугорки исчезали. — Один разочек.

— Ты и перед этим то же самое говорила.

— Честное слово. Всего один разочек.

А иногда мы мыли друг другу голову. Только без воды и шампуня. Мы делали это в спальне. Понарошку.

Мать всегда говорила:

— Могу ли я предложить вам что-нибудь из наших эксклюзивных продуктов по уходу за волосами, мисс?

— Нет, спасибо, — отвечала я. — В другой раз.

Мне хотелось, чтобы она массировала мне кожу головы молча. Я закрывала глаза и, хотя знала, что долго массаж не продлится, всегда мечтала о том, чтобы он длился вечно. Когда она меня так гладила, я могла даже заснуть — вот было бы здорово!

Но Классик не засыпала. Пока я сбрызгивала ей волосы, она широко открытыми глазами смотрела куда-то через двор, на серые облака, которые закрывали небо. Солнце пряталось; где — мне не было видно.

В то утро туман прильнул к земле, накрыв собой все. В отцовской спальне я раздвинула занавески на окне в изголовье.

— Мы летим, — сказала я Классик, представляя, будто Рокочущий парит среди облаков. Но когда я оделась и вышла с кувшином воды на крыльцо, туман уже поднялся.

Старый дом благополучно спустился с хмурого неба прямо на бабушкин участок.

Я выжала волосы Классик, стряхнула капли воды с рук и сказала:

— Будет гроза. А потом наводнение, и Рокочущий поплывет вдаль, а мы вместе с ним.

Чтобы волосы Классик не разлохматились после сушки, я разгладила их ладонями.

— Ну вот, теперь ты вся сверкаешь, –сказала я ей. — Прямо чище мыла.

Но Классик сделала вид, будто не услышала. Она злилась на меня за то, что я вымыла ей голову без шампуня. Она думала, будто я помыла ей голову слюнями. А слюни воняют. Я объяснила ей, что вода была из кувшина, а я только набирала ее в рот и разбрызгивала ей на волосы, чтобы не намочить их слишком сильно.

— Что же мне делать? — спросила я. — Я хочу чем-нибудь тебя порадовать.

— Хочешь, проверим радио? Если оно все еще там…

— А ты хочешь?

— Да.

Мы были одного мнения.

Держа Классик высоко в воздухе, чтобы ее волосы сохли быстрее, я со всех ног бросилась к железнодорожному полотну. Когда мы вскарабкались по насыпи, я присела на корточки в высокой траве, но женщины-призрака нигде не было видно. Тогда я спустилась на ее лужок, где после дождя пахло земляной сыростью. Грозовые тучи клубились над полем, а сквозь них виднелось подернутое дымкой солнце, круглое как луна.

Мы с Классик сразу направились туда, где накануне остался наш подарок.

— Она была здесь, — сказала я, присев рядом с камнями на корточки. Приемник исчез.

— Она его нашла.

— И посмотри, что она сделала…

Камни лежали по-другому, на равном расстоянии друг от друга, образуя цифру восемь; в середине каждой петли красовался свежий кустик колокольчиков. Для меня это был знак, выражение признательности, что-то вроде спасибо. А благодарность требовала ответа. Поэтому я посадила Классик под куст колокольчиков в одну из петель и начала передвигать камни. Но я никак не могла придумать, что бы такое из них сделать. Рисовать еще один круг бессмысленно. Квадрат или стрелу — глупо.

И тогда я решила нарисовать улыбающееся лицо.

— Универсальный знак дружбы, — говорил о таких картинках мой отец. — Во всем мире, от Японии до Голландии и Мексики, он означает одно и то же. — Когда у него просили автограф, он никогда ничего не писал, а всегда рисовал улыбающуюся мордашку и ставил под ней свои инициалы.

В моем альбоме для рисования, который назывался Большой Вождь, мы с отцом мелками рисовали картинки, часами просиживая за обеденным столом. Я рисовала подсолнухи, или Барби, или фигурки из палочек на парашютах. А он всегда рисовал черный круг с ухмыляющимся ртом и запятыми вместо глаз и носа, — мордашки были разные, но всегда узнаваемые. Он заполнял ими страницу за страницей. Однажды он даже нарисовал американский флаг из одних красных, синих и белых улыбающихся мордашек.

А еще когда он укладывал меня спать, то пел иногда такую песню:

Не проси любовных песен, Ведь распутник я известный, Мне в лицо взгляни опять, И улыбка тебе скажет Все, что ты хотела знать.

Мои руки ворочали камни, а я напевала эту песенку. Женщина-призрак увидит мой универсальный символ дружбы и улыбнется, а может, даже посмеется. И станет насвистывать какую-нибудь свою песенку, веря, что на свете есть кто-то, кому она не безразлична. На следующий день я планировала вернуться и посмотреть, что она сделает с камнями.

Но все вышло по-другому.

Надо было мне вовремя обратить внимание на Классик, которая смотрела мимо меня, онемев от ужаса; ее голубые глаза стали огромными и немигающими. Но я ничего не заметила. Я была слишком занята работой, обеими руками вдавливая камни в землю.

Облака разошлись. Позади меня неожиданно сверкнуло солнце. Огромная тень скользнула по моей спине и упала на неоконченную улыбку, — я сразу узнала широкий силуэт женщины-призрака в криво сидящем сетчатом колпаке. Я застыла на месте; сердце едва не выпрыгивало у меня из груди, руки дрожали.

— Девочка, — пробасила она, — что ты тут делаешь? — Голос у нее был низкий, как у мужчины, как у моего отца с утра, скрипучий и хриплый.

Язык меня не слушался. Ноги тоже. Руки тряслись.

Тень шелохнулась. Я услышала, как она топает, приближаясь ко мне. Краешком глаза я видела подол ее домашнего платья и облепленные грязью коричневые сапоги.

Потом она остановилась напротив меня и, попинав носком сапога камни, сказала:

— Так дело не пойдет. Ты испортила мои кошачьи глаза.

Кошачьи глаза? Так, значит, это была никакая не восьмерка. Кошачьи глаза, с колокольчиками вместо зрачков.

Я медленно подняла голову, переводя взгляд с белого передника на серые митенки, потом на тропический шлем, со всех сторон затянутый сетчатым колпаком. Руки она сложила на груди. За частой сеткой виднелось лицо: крупный нос, тяжелая челюсть, очки в золотой оправе.

«Призрак, — подумала я, — пожалуйста, уходи. Мне страшно».

— Ты что, немая, вандалка? — спросила она. — Говорить не умеешь?

Я покачала головой.

— Что это значит? Да или нет?

— Мне страшно, — выдавила я.

— Вандалке страшно, — сказала она. — Так оно и должно быть, полагаю.

Наверное, она перепутала меня с кем-то другим.

— Я не Вандалка, — сказала я ей.

— Что?

— Я не Вандалка. Я Джелиза-Роза.

— Какая роза?

— Джелиза…

— У-гу, — сказала она, кивая. Повторила про себя мое имя, перекатывая его во рту, точно камешек. Потом продолжила: — Ну, вандалка, или как там тебя зовут, ты поняла?

— Нет.

Она сняла с груди руки и сказала:

— Ну и ладно, не важно.

Потом она вздохнула и снова потыкала ногой камни.

Солнечный свет едва просачивался через нависшие облака, а я, пораженная ужасом, сидела на корточках, пальцами касаясь земли, и вдруг почувствовала, что парализовавший меня страх начинает утихать. Не обязательно убегать прямо сейчас, можно подождать немного.

— Пчелы есть?

Я недоуменно пожала плечами.

— Один укус, и наступит паралич, — сказала она. — Один укус, и я, скорее всего, умру.

— Вы же и так мертвая, — сказала я ей.

Женщина-призрак так ахнула, как будто это я ее напугала.

— Это надо же сказануть такое! — возмутилась она. — Что ты за ребенок!

Я снова пожала плечами.

— Ну ладно, увидишь пчелу — или услышишь, — скажешь мне, понятно?

Я кивнула.

— Если пчела меня ужалит и я умру, ты будешь виновата.

Ее митенки взлетели к колпаку, подбирая ткань, натягивая сетку вокруг шлема. Волосы у нее на лбу казались неестественно желтыми; глядя на них, я вспомнила выцветшие уголки хрупких от времени газет, которые отец хранил в своем шкафу, там были такие заголовки: КОРОЛЬ РОК-Н-РОЛЛА УМЕР.

Лицо призрака?

«Не-а», — подумала Классик.

Но она была белая. Кожа розоватая, второй подбородок, выражение лица рассеянное, — а еще ее обветренное лицо было морщинистым, злопамятным и каким-то милым. В ее очках не хватало левого стекла, зато правое было темным и непроницаемым.

— Оставайтесь, где вы есть, — бормотала она, обводя рукой круг в воздухе. — Не творите разбоя здесь.

Я не совсем поняла, о ком она говорит: о нас с Классик или о пчелах.

Она хлопнула в ладоши, один раз. Повертела головой и сплюнула.

— Это их отпугнет на время, — сказала она мне. — Хочешь верь — хочешь не верь, но обычно работает.

Потом она встала на колени и начала изучать произведенный мной беспорядок. При этом подол ее платья надулся и встопорщился вокруг нее, точно опустившийся на землю парашют. Она протянула руку к перевернутым камням, покачала головой и начала складывать кошачьи глаза заново.

— Видишь, у всего свое место, — говорила она, ворочая камни. — Даже у самой мелкой вещички. А когда лезешь не в свое дело –сдвигаешь вещи с их мест, — то получается беспорядок. И тогда исчезает свет. Все превращается в хаос.

Она замолчала, увидев Классик, которая сидела под колокольчиками.

— А это тоже мне?

— Это Классик. Она моя подруга.

Она извлекла Классик из-под куста, зажав ее между большим и указательным пальцами, и отшвырнула в сторону, словно вонючий носок.

— По-моему, тебе надо тщательнее выбирать себе друзей. Держи.

Я протянула руку и аккуратно взяла Классик. А сама не спускала глаз с беспалых перчаток, которые прихлопывали землю, поправляли стебельки колокольчиков, отбрасывали камни.

— Вам помочь?

— Нет, конечно. Вообще-то тебе уже пора. Я все сказала. Ты ослепила кошку на один глаз.

— Но я могу помочь.

— У-гу, ну так иди и помоги. Я хочу сказать — уходи. Так ты мне и поможешь. Ты не здешняя.

Она сощурилась — один глаз на виду, другой спрятался за темным стеклом — и стала похожа на пирата. Потом взялась за край сетки и с размаху натянула ее себе на лицо, точно дверь захлопнула.

Это было нечестно; я ведь и в самом деле могла помочь ей с ее садиком. А она перестала обращать на меня внимание.

— Вы не настоящий призрак, — сказала я, вставая.

— Да уж надо полагать, не настоящий. Пока.

«Чертова старуха», — подумала я.

И я пожалела, что отдала ей радио. Она меня даже не поблагодарила и еще нагрубила Классик. И я ушла. Повернулась и побежала прочь. Но когда я карабкалась по насыпи, она окликнула меня.

— Роза-Джелиза, — сказала она, — а что ты умеешь еще?

Я сделала вид, что не слышу. А когда я оказалась на путях, то выпрямилась, обернулась и, нахмурившись, посмотрела вниз, на ее лужок. Она как раз вытирала перчатки о передник, искоса поглядывая на меня.

— Девочка, а что еще ты любишь делать, — она показала рукой на кошачьи глаза, — кроме как портить вещи?

Я не знала, как ответить, и потому ляпнула первое, что в голову пришло:

— Я люблю драться с белками. А еще — есть.

Она ненадолго умолкла. Почесала подбородок под сеткой.

— Это хорошо, — сказала она наконец. — Если придешь сюда завтра в полдень, мы с тобой поедим, годится? А теперь иди, иди туда, откуда пришла, к своим. Я все сказала. Приходи завтра, только подружку свою не бери, от нее одни неприятности.

Я тут же просияла.

— О'кей, — сказала я.

По дороге домой я сначала смеялась, потом хихикала. Подбросила Классик в воздух и поймала. Если дух оказался не дух, то тогда он, может быть, друг.

А завтра мы вместе поедим, а может, даже подавим друг на друге яйца.

Но Классик была безутешна. Всю дорогу домой она дулась.

— Она тебя совсем не ненавидит, — утешала я ее. — Ну вот нисколечко.

Но Классик не верила ни единому моему слову. Да и я тоже. В конце концов, от нее одни неприятности.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 11

Классик, дай я расскажу тебе о пикнике с женщиной-призраком и о том, что я видела и делала после. Как жалко, что ты не смогла пойти со мной, потому что еда была ужасно вкусная, гораздо лучше крекеров с арахисовым маслом; женщина принесла замечательное угощение — темное жирное мясо, как будто с куриного бедрышка (хотя я не уверена, что это было оно), на льняной салфетке с круженной оторочкой. И яблочный сок. И половину фунтового кекса. Я съела не так много, но достаточно, чтобы меня начало клонить в сон.

Но подожди, сначала о том, как я ждала женщину-призрака.

Конечно, она никакой не призрак. Ты это знала. Ее зовут Делл, и она живет в дальней мескитовой роще, в домике из серого и красно-рыжего камня. Я проследила за ней после пикника, но она об этом не знает. По крайней мере, мне так кажется.

Но сначала я чуть ли не час ждала ее на лугу, рядом с кошачьими глазами. Было ясно, дул легкий ветерок. Время от времени джонсонова трава начинала шелестеть, как будто кто-то бродил в ее зарослях, но на самом деле это был только ветер. Как ты знаешь, я накрасила губы и нарумянила щеки. Руки у меня были чистые (я помыла их на крыльце из бутыли с водой, поливая себе то на одну ладонь, то на другую; потом я даже провела передними зубами под ногтями, чтобы вычистить из-под них грязь).

И вот, когда я совсем уже решила, что Делл забыла про меня, она появилась из зарослей джонсоновой травы, окликая меня по имени, точнее, по его половине:

— Роза, Роза, Роза!

В одной руке она держала плетеную корзинку для пикника, в другой — клетчатое одеяло.

Из-под колпака раздалось:

— Давно ты тут сидишь? Нет, наверное. Кошачьи глаза на месте. Ничего не испорчено. Так что ты здесь всего несколько минут, я думаю.

Все тот же гортанный голос, будто мужской, и то же квакающее бормотание.

— Скорее, девочка. Нечего зря время терять, у меня еще дел по горло.

И она скрылась там, откуда пришла, в зарослях сорго, так что пришлось мне вставать и догонять ее вприпрыжку.

Скоро я оказалась в совсем неизвестном мне месте, вдали от Рокочущего и от железнодорожных путей. И тут Делл спросила:

— Кто твои родители — койоты? Ты их ребенок? Или ты прямо из-под земли выросла? Откуда ты взялась?

Но я не совсем поняла, о чем это она.

— Я живу в Рокочущем, — ответила я, — а до этого в Лос-Анджелесе, но сейчас нет, сейчас в Рокочущем.

— Рокочущем? Дитя рока, можно сказать. Ты дитя рока.

Непонятно было, шутит она или говорит всерьез.

— Там мой папа, — продолжала я, — а еще Классик, и Джинсовая Модница, и Стильная Стрижка, и Волшебная Кудряшка.

— Ты говоришь чепуху, — сказала она. — По-моему, ты грубая и вульгарная. Мне жаль тебя.

Мы шагали по месту, где молотили, под нашими ногами шуршала побелевшая солома, сухая и колючая.

— Смотри, веди себя хорошо, — сказала она. — Ты на моей земле. Здесь все принадлежит мне, до последнего дюйма.

И она встряхнула одеяло, отчего узор шотландских клеток развернулся перед моими глазами и опустился на землю. Но мне сидеть на нем было нельзя. Так она сказала. Я сидела прямо на мякине, отчего у меня снова зачесались ноги.

Классик, ты помнишь наши чаепития? Я устраивала тебя и другие кукольные головки вокруг бумажного полотенца в палатке у телевизора. А потом делала вид, как будто наливаю чай в ваши крохотные пластмассовые кружки.

— Вы мои гости, — говорила я вам. — Позвольте мне за вами поухаживать.

Ветерок копошился в одеяле, отчего оно морщилось по краям. Когда я наклонилась вперед, чтобы поправить уголок, Делл сказала:

— Оставь его в покое. — Это было ее чаепитие. Она и хозяйничала. Она принесла льняные салфетки и чашки с надписью «Дикси». А я была почетным гостем.

— Хорошо пахнет, — сказала я. — А я руки помыла.

Тут она должна была сделать мне комплимент насчет того, как я хорошо выгляжу.

— Тс-с-с, — зашипела она на меня вместо этого. — Перестань чушь молоть, будь добра.

Она достала из корзинки три завернутых в фольгу тарелки и термос и расставила их по углам одеяла. Потом села на середину, отчего стала похожа на толстого джинна на ковре-самолете (кстати, сетку с лица она уже убрала, круг в воздухе очертила, пчел заговорила, в ладоши похлопала, через плечо поплевала).

А потом, осторожно сняв затянутыми в митенки пальцами фольгу с тарелок, она начала меня угощать.

— Кусочек вот этого. — Тонкая полоска мяса. — Немного этого. — Фунтовый кекс.

— Смотри, не урони ни крошки, больше ничего не получишь. Яблочный сок.

Еды было мало. Зато, как я уже говорила, она была вкусной. Этакий скудный пир. Покончив со своей порцией, я стала смотреть, как ест Делл, и от этого, кажется, продолжала насыщаться. Расстелив на коленях салфетку, она брала еду прямо из общих тарелок — мясо, три ломтя фунтового кекса, — а термос был у нее вместо кружки.

Но не думай, что я на нее обиделась, Классик. Напротив, я была очень довольна.

Я слышала, как она прерывисто дышала с набитым ртом. На меня она не смотрела. Как будто я и не существовала вовсе. Как будто это я была призраком. Она яростно жевала, отправляя затянутыми в перчатки пальцами в рот кусок за куском, и постанывала с полным ртом, как будто разговаривала сама с собой во время еды.

Затемненное стеклышко ее очков да еще то, что она все время бормотала во время еды, делали ее в моем воображении похожей на пирата. Колышущаяся вокруг нас джонсонова трава превратилась в океан. Мы были на необитаемом острове, а пикник был нашим сокровищем. И я представляла себе, как Делл говорит:

— Аргх, да! Отличная добыча!

Я рыгнула и ощутила во рту привкус копченого мяса, приятное напоминание о съеденном. Потом я растянулась на соломе и закрыла глаза.

Уснула ли я? Наверное. Но меня разбудил взрыв на каменоломне, и, открыв глаза, я сразу заметила, что одеяло исчезло. Корзинка тоже. Там, где еще недавно стояли тарелки, теперь бродили рыжие муравьи, обшаривая солому в поисках крошек.

А Делл — подол домашнего платья развевался на ветру, колпак сбился на сторону — топала с корзиной наперевес в неизведанную землю, к тесной кучке мескитовых деревьев в дальнем конце поля. И тогда я пошла за ней, стараясь держаться позади, чтобы она меня не заметила. Я превратилась в шпионку, тайного агента Джелизу-Розу, преследующую Женщину — Похитительницу Провизии. Ее имя мне еще только предстояло выяснить.

Есть такая песня. Поднимите меня к сладчайшему Иисусу и прибейте гвоздями подле Его кривого креста. Мой отец часто ее пел. О, что за радость — быть распятым подле Господа нашего и спастись. Мне надо было сказать тебе об этом раньше, Классик. Но я скажу сейчас…

Делл вовсе не живет в пещере. Ее не удавили и не утопили в болоте, а королевы-матери всех светлячков не существует (или я об этом уже говорила?): свет, который мы видим за деревьями, исходит от ее дома; даже днем над входом горит ярко-желтый фонарь — и вовсе не для того, чтобы кто-нибудь, сбившись с пути, нашел дорогу к ее дому, а скорее наоборот, чтобы никто не вздумал туда зайти.

Ее дом притаился в глубине мескитовой рощи, ветхий, точно хижина какой-нибудь сказочной ведьмы. Но двор оказался ухоженным; там не было ни одной травинки. И даже грязь была аккуратно приглажена, видимо граблями. А по обе стороны дорожки из гравия, окаймленной причудливой формы камнями, были разбиты грядки с помидорами и кабачками.

Но это еще не все, Классик, я заглянула внутрь. Я сделала это очень осторожно, прокралась вдоль крыльца на цыпочках и заглянула в отворенное окно — но и это оказалось непросто. Все окна были закрыты изнутри. Занавески опущены. Как будто обитатели боялись солнечного света. И все же я ухитрилась заглянуть внутрь. Уголок одной шторы отогнулся, и я, вывернув, как могла, шею, увидела то, что было внутри.

«А вдруг, — думала я про себя, — ты окажешься ведьмой. Или вампиром. Может, колпак нужен тебе для того, чтобы прятаться от солнца, иначе ты растаешь. Поэтому ты и притащила меня на свое поле — ты уже начинала таять».

Но Делл не растаяла. Она была в гостиной, или столовой. Не помню точно где. И колпак она сняла. Ее руки деловито закручивали волосы в пучок на затылке. Потом она вынула изо рта шпильки, воткнула их в волосы и сказала:

— Кролика убьешь сам, у меня сегодня и так дел по горло. Или ты считаешь, что ты тут единственный, кому есть чем заняться? В таком случае ты ошибаешься. Да ты наверняка так и не считаешь. Так ведь?

Сначала мне не было видно, с кем она говорит. Мне вообще почти ничего не было видно, кроме самой Делл. В комнате стояла такая темень, что невозможно было ничего разглядеть, но она поправляла волосы у самого окна, а рядом с ней на столе горела лампа. Помню, я еще подумала, что в доме как будто уже ночь, — наверное, что-то случилось с часами. И я представила себе, как ночью она раздвигает все шторы и дом светится в темноте. Все наоборот.

— Я не могу убить кролика, Делл, не могу, и все тут, и ты это знаешь.

Значит, ее звали Делл. Я повторила про себя это имя. Делл.

Человек, который назвал ее по имени, оказался мужчиной, — или мальчиком? Я не поняла. Голос был протяжный и тонкий, почти девчачий.

— Ты меня слышишь? Каждый раз, когда я режу кролика, мне плохо. Я не буду его резать.

Мужчина. А голос как у дурачка. Как у моего отца, когда тот прикидывался недоразвитым и начинал гоняться за мной по всей квартире, приволакивая ногу. Он перекашивал рот и приставал ко мне с вопросами:

— А ты тоже особенная? А я особенный, Джелиза-Роза. Ты меня любить? Ты со мной дружить? Ты такая холёсенькая. Я твой особенный друг. — Я ненавидела, когда он так притворялся. Видеть не могла его лицо, бессмысленное и перекошенное. И терпеть не могла, когда он так говорил — медленно, тяжело ворочая языком и брызгая слюной. От этого мне становилось не по себе.

— Я уже набила себе живот, — сказала Делл. — Что я, прислуга тебе? Или жена? Свет на мне клином сошелся? Сам себя накормишь, понял? Сам знаешь, как это делается. Ты уже не ребенок, Диккенс. Совсем не ребенок.

И тут появился он, держа в руке красную свечу, которая освещала его узкий подбородок. Делл стояла к нему спиной; его длинное лицо и синие очки для плавания поверх ее плеча. Она называла его Диккенс, и широкий шрам разделял его лысый череп надвое, как будто он носил прическу из собственной кожи.

— А у меня в животе пусто, — сказал он. — Ни крошки мне не оставила. Слышишь? Ты мне ни крошки не оставила.

Мне стало его жалко. Голос у него дрожал. И он казался таким печальным, как будто вот-вот заплачет.

— Твой живот скоро будет ужинать, — сказала Делл. — Тогда кролика и получишь. Но не на обед. Никакого обеда. За ужином тебя накормлю, слышишь? Но надо сначала почитать мамочке, а уж потом идти убивать кролика.

Тут она повернулась и вышла из комнаты, а он за ней, неся свечу, которая мигала в темноте между ними. Я еще постояла у окна и послушала, но они не появлялись. Ничего не было слышно. Кругом все стихло. Тогда я повернулась и пошла домой.

И знаешь, Классик, в тот вечер в Рокочущем я тебе солгала. Я сказала тебе, что Делл и Диккенс сами пригласили меня в дом. Я сказала, что мы танцевали, показывали карточные фокусы, и пели песни, и ели «Наттер-баттерсы» с серебряного подноса. Вранье. Делл не включала радио, и мы втроем не брались за руки и не получали сообщения от моего отца (какое, я все равно не скажу, потому что это тайна). И она не шептала мне на ухо, что я ее лучшая подруга. Нет, ничего такого она никогда не говорила. И не провожала меня домой. Я вернулась одна.

Но про кролика я не солгала. Думаю, это ты знаешь. По крайней мере, я думаю, что дыра среди корней мескитового дерева, которую я обнаружила недалеко от дома Делл, была кроличьей норой. Я как раз шла по тропинке, когда вдруг ее увидела. Дыра была такая большая, что я запросто могла бы просунуть в нее голову, но я побоялась нагнуться и заглянуть в нее. Вместо этого я отошла подальше: так меня точно не засосет внутрь.

— Она хочет тебя убить, — сказала я дыре, надеясь, что если кролик дома, то он меня услышит. — Она хочет сварить из тебя ужин, так что лучше прячься. А то они тебя съедят.

Я говорила тебе о том, что я ему сказала, Классик? В тот вечер, когда мы устроились отдохнуть у ног моего отца, я рассказывала тебе о том, как я предупредила кролика? Нет, наверное. Ну вот, теперь рассказала. И знаешь, мне очень жаль, что потом я показала тебе эту дыру. Правда жаль.

Глава 12

Отец пердел, тихо, но неустанно, отравляя весь нижний этаж Рокочущего. Запах был сильный, въедливый — настолько, что мне даже пришлось оставить входную дверь открытой. Но я не боялась, что внутрь забежит белка, — я знала, что она почует запах, передумает и убежит. Может, даже уложит свои беличьи пожитки и дунет прямиком в горы. И будет права.

— Хватит оладьи печь! Иди во двор и там пукай, раз уж тебе так приспичило!

Я была на кухне, где готовила отцу ланч — крекеры с арахисовым маслом — и наслаждалась триумфом: муравьи-солдаты были побеждены; их тела были размазаны по поверхности кухонного стола. В последнее время их и так становилось все меньше — ведь количество еды тоже не увеличивалось, — так что одержать победу в решающем сражении оказалось совсем просто. И потом, если бы не я их убила, то уж вонь — наверняка. Так что это было, можно сказать, убийство из милосердия.

Оладьи печешь.

Так мой отец говорил, когда кто-нибудь пукал.

Или воздушные печенюшки стряпаешь.

— В Китае,— рассказывал он мне,— все совсем по-другому: чем громче испортишь воздух, тем лучше было угощение. А за особенно мощный и мелодичный пук можно получить бесплатный десерт. У них это почти искусство.

— Гадость какая.

Я бы не хотела жить в Китае.

А иногда, когда мы с ним вместе обедали, он мог пернуть, а потом сказать:

— Джелиза-Роза, ушам своим не верю. Ты портишь воздух прямо за обеденным столом. Ну, это уж совсем никуда не годится.

Хотя я никогда за столом не пукала. Это всегда был он. А когда я начинала протестовать, он ухмылялся и пердел еще громче.

— Прекрати!

— Господи боже, — говорил он, притворяясь возмущенным, — ты бы хоть затычку туда поставила, что ли. Я же все-таки ем.

И чем сильнее я выходила из себя, тем больше он веселился.

— Хватит! — визжала я, еле сдерживая слезы. — Это все ты! Это ты пукаешь!

— Фу, тут, кажется, кто-то умер?

И он махал рукой перед носом и смеялся.

Но моя мать терпеть не могла его воздушные печенюшки. Она пулей вылетала из кухни и хлопала дверью спальни. Или бросала в него чем-нибудь, вроде ложки или пульта от телевизора. Однажды она ела на кухне, а он особенно раскатисто пукнул в гостиной, и тогда она стала бить кулаками по столу. Она все ударяла и ударяла кулаками по столу, а ее вилка, солонка, перечница и обед из микро-волновки подскакивали в такт ударам. Потом она спокойно встала и вышла, не говоря ни слова, но взгляд у нее при этом был свирепый. Так что я слизывала арахисовое масло со своего пальца-ножа и радовалась, что моей матери не было в тот день в Рокочущем. Она бы точно взбесилась, может быть, даже сдернула бы с него парик и шляпу и отхлестала по щекам. А потом обмотала бы его собственный хвост ему вокруг шеи и тянула бы, пока он не задохнется, или била бы его по голове, пока не треснет череп. В общем, хорошо, что ее там не было, а то бы мне пришлось еще и для нее ланч готовить; а я лучше буду всю жизнь нюхать воздушные печенюшки, чем ее кормить.

— Ну ты и навонял, — сказала я отцу, — и не говори, что это я, потому что это ты. Сам знаешь.

Я положила его еду на пол — шесть крекеров с арахисовым маслом, три возле левого ботинка, три возле правого. Но вид у него был не голодный. Наоборот, он как будто объелся; кончик языка выглядывал у него между алых губ, лицо опухло, румяна слегка осыпались с раздутых щек.

— Где это ты так разъелся? Какой ты стал здоровый. Вот потому и пердишь. А еще ты растолстел — у тебя живот торчит.

И я представила, как среди ночи он встает со своего кресла и, скрипя половицами, выходит наружу перехватить шоколадных батончиков и пирожных «Малютка Дебби», его любимых.

— Папа, крекеры можешь съесть на ужин, если сейчас не хочешь, — сказала я, глядя на свое отражение в его темных очках. — Но я их специально для тебя сделала, так что…

И тут я в ужасе зажала себе ладонью рот.

На крыльце был Болотный Человек; он торопливо протопал по дощатому полу. Выглянув из-за кресла, я заметила высокую фигуру, которая мелькнула в раскрытой двери, и услышала его шаги — они удалялись вдоль крыльца, а потом замерли под окном гостиной. Он уставился на меня — я бы увидела его краешком глаза, если бы отважилась поглядеть, но я боялась.

Схватив холодную и липкую руку отца, я завизжала:

— Уходи отсюда! Уходи! Прочь! Оставь меня в покое!

За окном раздался тонкий голос, приглушенный стеклом:

— О, простите, простите, не надо!

Диккенс. Так, кажется, его звали. Это был он.

— Ее здесь уже нет, я знаю, — сказал он встревоженно. — Я ухожу. Не пугайтесь так сильно, пожалуйста. Я снова ошибся. Ее здесь уже нет.

Не поворачивая головы, я скосила глаза и увидела его. Он был без рубашки и ужасно тощий. И ему тоже было страшно, я это сразу поняла.

Он стоял, обхватив себя руками.

— Что тебе нужно?

Синие плавательные очки у него на макушке покачивались вверх-вниз, пока он, не переставая кивать мне и моему отцу, пятился от окна. Потом он развернулся и побежал прочь, а проносясь мимо двери, крикнул:

— Простите меня, простите! Я думал, что она здесь! — И он прошлепал по доскам, прогрохотал по ступеням и захрустел через двор по гравию.

И тут я, недолго думая, помчалась за ним.

Спрыгивая с нижней ступеньки во двор, я прокричала:

— Диккенс, не бойся меня! Я подруга Делл! Мы с ней вместе были на пикнике!

Но он уже спешил к коровьей тропе, то и дело оглядываясь через плечо с таким выражением, как будто привидение увидел. Он шел совсем как те спортсмены по телеку, олимпийские чемпионы по спортивной ходьбе, над которыми мы вечно смеялись с отцом: одна нога перед другой, локти в стороны, взгляд устремлен прямо вперед. Быстро бежать ему мешали шлепки-вьетнамки, которые норовили свалиться у него с ног.

— Диккенс!

В своих вьетнамках и зеленых купальных трусах, бледный, как соленая селедка, он был совсем не страшный.

— Мы с Делл лучшие подруги!

Когда я добежала до пастбища, его уже нигде не было видно. Перед этим я все время видела, как он бежит впереди меня по петляющей тропе, но тут он вдруг куда-то исчез. Остановившись там, где кончалась тропа, я оглядела луг, автобус, траву за ним.

«Скотти тебя подставил», — подумала я.

Тут я услышала его дыхание, тяжелое и шумное, как будто у него весь нос был забит козявками. Он был рядом, прятался в джонсоновой траве. Между колосьев торчали очки. А еще я видела его глаза, большие и тревожные, они смотрели прямо на меня.

— Выходи, — сказала я, раздвигая траву. — Я тебя вижу.

Диккенс задрожал. Его колени были почти прижаты к подбородку, и он в смущении смотрел вниз, на свои вьетнамки. Он облизнулся, но ничего не сказал.

— Я знаю, кто ты.

Его голова слегка приподнялась.

— Когда я слишком быстро бегаю, — сказал он торопливо, задыхаясь, — то падаю в обморок, как девчонка.

Лицо и голос у него были как у маленького мальчика, а тело как у старика.

— А я девочка, — сказала я ему, — но я в обморок не падаю.

— А-а, — сказал он. — Наверное, ты не такая, как другие.

— Наверное, — сказала я. — Меня зовут Джелиза-Роза. Мой папа написал про меня песню, потому что я не такая, как все.

Стебли сорго сомкнулись вокруг нас, когда я опустилась перед Диккенсом на корточки и уперлась подбородком в колени. Это была Африка, а я приехала на сафари. А Диккенс мой проводник, африканец-альбинос. В зарослях травы вокруг нас спрятались тигры и львы.

Прикрыв один глаз, он коснулся очков у себя на макушке.

— А откуда ты знаешь, как меня зовут?

— А оттуда, что мне Делл сказала. Она моя лучшая подруга.

— Она моя сестра, — сказал он. — А ты вандалка. Рокочущий ребенок. Она мне про тебя говорила.

— Расскажи. А я думала, что она призрак, а ты — Болотный Человек. Я думала, что ты — это он, пока тебя не разглядела.

— Нет, я не тот человек. Я такого даже не знаю.

— Он живет под землей. В Ютландии.

— А-а. А там, в доме, твоя мама?

— Папа, — ответила я. — Он уснул, по-моему. Он только и делает, что спит.

— А-а. Но он все равно симпатичный.

— Знаю. Это мы с Классик его накрасили.

Голова Диккенса покачнулась. Полузакрыв глаза, он глубоко вздохнул.

Потом он посмотрел на меня и, чертя что-то пальцем в пыли, сказал:

— Там, в Рокочущем, жила одна старая дама. Я тогда еще маленький был. Дверь была открыта. А вдруг это она… хотя я знал, что не она, но все же. Я всегда попадаю в беду, когда ошибаюсь.

Ногти у него на ногах были желтые. А шрам на лысой голове розовый, как свежая мозоль.

— Что у тебя с головой?

— Ничего, просто когда я был маленький, мне ее разрезали. Хотя вообще-то не такой уж я был и маленький. Но все равно, когда я бьи меньше, чем сейчас, у меня была эпилепсия, и мне разрезали голову. Я даже лужайку перед домом подстричь не мог. Поэтому мне разрезали мозги. А теперь у меня двое мозгов, поэтому я больше не эпилептик, ну, иногда только.

— А как это?

— Вот так…

Он закатил глаза. Его тело задергалось. Руки поднялись и задрожали. Потом он остановился и потер шрам.

— Видишь, с тех пор как мне сделали это, на меня уже не так часто накатывает.

Я не знала, что еще сказать, и потому спросила:

— А у тебя есть бассейн?

— Нет. Я плавать не умею. Тону сразу. Ни в бассейне плавать, ни машину водить — ничего не умею. И в боулинг тоже не играю.

— И я не плаваю. Только в ванне. И машину не вожу, и в боулинг не играю.

— И я тоже нет. У меня судороги начинаются, и тогда я тону в бассейне как топор. Или у меня начинаются судороги, и шар для боулинга тут же падает мне на ногу. Машину я раньше водил, только плохо, и Делл говорит, что если я теперь сяду за руль, то сразу попаду в тюрьму или что-нибудь похуже приключится. Поэтому я ни за что не сяду больше за руль, даже для спасения своей жизни, даже если я буду истекать кровью или у меня будет отрублена рука.

— Если ты сядешь за руль, у тебя начнется вот это…

Я закатила глаза и немного подергалась.

— Ага. Точно.

И мы улыбнулись друг другу. Потом наступила тишина, и мы, не зная, о чем еще говорить, ерзали на месте и рисовали фигурки в пыли.

Вокруг нас и над нами качалась, что-то шепча, джонсонова трава.

— Слушай, я вот что хотел сказать, — заговорил наконец Диккенс. — У меня есть подводная лодка. Она такая большая, что я в нее вхожу. И тогда мне не надо плавать.

— А мне можно с ней поиграть? Сначала он согласился, но потом добавил:

— Не знаю, может быть, завтра. Не знаю.

— Но мне очень, хочется на нее взглянуть, я вообще люблю подводные лодки. И, может, мы поиграем в ней вместе.

— Может быть. Только тогда держи меня за руку, ладно? И мы пойдем к ней.

— Ладно.

— Так мы не потеряем друг друга.

— Ладно.

Он протянул мне узкую ладонь. Я взяла ее. Она оказалась теплее, чем моя. И он повел меня за собой, прокладывая путь через заросли джонсоновой травы, топча стебли, с которых, точно крохотные противопехотные мины, срывались кузнечики. Пока мы шли вдоль луга — над травой все время маячил остов школьного автобуса, — я сказала:

— Вечерами в этом автобусе меня навещают светлячки.

Диккенс стиснул мою руку.

— Это плохое место, — сказал он со страхом. — Там все не так.

Но я не стала спрашивать почему.

«Просто ты трусишка, — подумала я. — Потому ты так и разговариваешь. И все время боишься».

Кузнечик прыгнул мне на ногу; я не стала его сгонять, пока мы не вышли из зарослей, а потом прихлопнула.

Диккенс как раз сказал:

— А у меня есть миллион пенни. Мы шли по шпалам бок о бок. Я все время оборачивалась посмотреть, не видно ли поезда.

— Смотри.

Он отпустил мою руку и зашагал быстрее, так что я отстала. Его вьетнамки хлопали так: кломп-кломп-кломп. Его задница тряслась в трусах. Это было забавно. Ноги у него были худые и волосатые. Он вдруг напомнил мне фламинго, белого фламинго.

— Ты птица!

— Не совсем, — сказал он, наклоняясь над рельсом. — У птиц нету пенни, а у меня их много.

Их и в самом деле оказалось много. Сотни расплющенных кусочков меди, вдавленных в металл, лежащих внахлестку друг на друге, покрывали рельс на несколько ярдов.

— Ты богатый.

— Я буду богатым. Когда-нибудь возьму их все и сделаю из них один большой пенни. Самый большой в мире. Знаешь, сколько он будет стоить?

— Миллион долларов.

— Самое малое. И тогда я куплю корабль. Или настоящую подлодку…

— Настоящую подлодку?

Он снова потянулся за моей рукой.

— То есть лучше той, которая у меня есть.

Но пока никакой подлодки у него не было. А был шалаш, сплетенный из мескитовых веток и травы и спрятанный внутри насыпи под путями. Диккенс натащил туда полным-полно всякой всячины: покореженный велосипед, расплющенные консервные банки, три порванные покрышки. Там даже присесть было негде, не говоря уже о том, чтобы поиграть. Даже перископа и того не было.

— Ее зовут «Лиза», — сказал он мне, надевая плавательные очки. — Все подводные суда называются девчачьими именами. И надводные тоже. Ну, некоторые.

Я спросила про велосипед: почему у него такая покореженная рама и спицы все изломаны?

— Нападение акулы.

А покрышки? И консервные банки?

— Акула-монстр.

И он объяснил мне, в чем дело.

Мусор — это наживка. А сам он — знаменитый охотник на акул, исследующий южную часть Тихого океана в своей подводной лодке. Чаще всего в качестве наживки ему приходилось использовать пенни, но иногда удавалось найти что-нибудь покрупнее. Тогда он прятался в шалаше и ждал. Скоро на рельсах появлялась огромная акула: она приближалась, щелкая челюстями и пожирая все на своем пути — велосипеды, пивные банки, старые покрышки, беззащитные пенни. Все исчезало в ее пасти.

— Есть только один способ убить такую акулу — взорвать ее, — сказал он. — Камни и стрелы против нее не помогают, уж поверь. Мне еще повезло, что я жив остался.

Голос у него вдруг стал низким, совсем не девчачьим. Он приподнял бровь. И вдруг показался мне храбрее и старше — настоящий капитан. Но стоило коровьему колокольчику звякнуть вдалеке, как он тут же превратился в обычного Диккенса.

— Ух-ху, — сказал он. — Ну ладно, мне домой пора. Тебе тоже. Тебе нельзя оставаться здесь без меня. Это моя подлодка.

Он схватил меня за руку, и мы вынырнули из шалаша.

Коровий колокольчик все звенел и звенел.

Откуда-то доносился голос Делл:

— Диккенс! Домой! Диккенс! Домой! Диккенс!..

— Завтра поиграем, — сказал он, отпуская мою руку. — Не входи в мою подлодку без меня!

И заспешил домой — нога за ногу, локти в стороны, голова прямо, кломп, кломп.

— Пока, друг! — крикнула я, маша ему вслед. — Не утони!

Но он не обернулся и не помахал мне в ответ. Он уходил молча. — Приходи завтра ко мне в гости!

Я знала, что Делл ждет его с фунтовым кексом. И с яблочным соком. Может, она уже собрала корзинку для пикника. В желудке у меня заурчало. После этого я вернулась в Рокочущий — Вонючий и Пердячий, как я называла его про себя, — где тем временем у моего отца украли ланч, грабитель забрался через открытую дверь и утащил его. На полу в гостиной остались только крошки от крекеров, добыча для муравьев. А по крыше с шумом и трескотней скакала белка, и мне показалось, что ее зубы были вымазаны арахисовым маслом.

Глава 13

На следующий день Диккенс за мной не пришел.

Я сидела на крыльце, ела соленую рыбу, слушала шум цикад и ждала, когда же в каменоломне раздастся взрыв и они хотя бы ненадолго затихнут. Потом мы с Классик поиграли в нападение акулы. Она была золотой рыбкой, которая уплывала от меня на моем указательном пальце, а я гналась за ней, рыча и щелкая зубами.

— Не ешь меня! Не ешь меня!

— Ррррррр!

А когда я сунула ее в рот, то оказалось, что на вкус она хуже, чем сироп от кашля. Волосы забились мне под язык, так что пришлось их выплевывать. И потом я еще долго плевалась, пока окончательно не перестала чувствовать ее вкус.

— Ты мерзкая, — сказала я ей. — И грязная.

— А ты влюбилась в Диккенса, — сказала она.

— Вовсе нет! С чего ты взяла!

— Ты его любишь, потому что он охотится на акул. Ты хочешь целовать шрам у него на голове и держать его за руку.

— Зато у него есть подлодка.

— Ненастоящая.

— А он разбогатеет и купит настоящую. У него больше пенни, чем у тебя. Но я их тебе не покажу, если ты не заткнешься и не перестанешь твердить, что я влюбилась в Диккенса, потому что ничего я не влюбилась.

Диккенс был фламинго. Он смешно ходил. Но он охотился на огромную акулу. А еще он был мой друг.

— Он трусишка.

— Но иногда он капитан.

На своей «Лизе» он бороздил просторы Тихого океана. Может быть, его даже показывали по телевизору — я видела много передач про корабли, и океаны, и подводные лодки, и акул. Наверное, я видела его по ПБС — подводное судно исследует затонувший «Титаник» — и даже не знала, что это Диккенс, потому что тогда он был в шлеме.

— Он плавает в морских глубинах.

— Значит, сегодня он не придет.

— А может, придет…

— Может, он забыл, где находится Рокочущий…

— …и ищет дорогу.

— Потому что мы в опасности.

Рокочущий быстро погружался под воду; он только что столкнулся с айсбергом. Скоро я начну глотать соленую воду. И Классик тоже. Нам надо было продержаться на плаву до прихода Диккенса. Он был нашей единственной надеждой.

— Держись, — сказала я. — Не сдавайся. Нам надо доплыть до суши.

— Но я не умею плавать.

— Греби по-собачьи, — сказала я. — Греби изо всех сил!

Волна подхватила нас и понесла прочь от крыльца, а я усиленно гребла руками. Потом мы оказались под водой и поплыли через заросли сорго, ставшие водорослями. Я старалась не дышать как можно дольше. Но это было трудно. Тогда я превратилась в осьминога, и мои пальцы заработали как щупальца. Классик стала морским коньком. А на лугу нам повстречался затонувший «Титаник», из разбитых окон которого выскакивали нам навстречу мурены-кузнечики.

— Он опустился на самое дно моря, — сказала я Классик, заглядывая в мрачное нутро корабельного остова.

— Никто не выжил, — сказала она.

— Жуть какая.

— Пошли отсюда.

И мы поднялись на поверхность взглянуть, нет ли на соседнем лугу Делл. Но ее не было. Тогда мы поплыли дальше, пока не вынырнули перевести дух у самых железнодорожных путей, возле шалаша Диккенса. Мы чуть не утонули.

— Акула-монстр где-то близко, — предупредила я Классик. — Нам надо быть настороже.

Расплющенные монетки пестрели на рельсе, как стеариновые капли от свечи. Я попыталась оторвать одну, но она даже не шелохнулась. Акула припечатала ее что надо.

— Здесь опасно. Лучше нам спуститься в подлодку.

Я представила себе акулу, как она на всей скорости несется за нами, щелкая челюстями.

— Акула нападает! — завопила я.

И мы с Классик пробежали по рельсам, скатились вниз по насыпи и скрылись внутри «Лизы». Но Диккенса там не оказалось. Он не стоял у руля и не всматривался сквозь стекла плавательных очков в морское дно в поисках Рокочущего и меня. И вообще шалаш не больше походил на подлодку, чем вчера.

— Акула нападает.

«Лиза» разваливалась на куски, и нам с Классик она совсем не понравилась. Классик сказала, что в шалаше пахнет хуже, чем в Рокочущем. А мусора и всякой грязи внутри было столько, что куда там до него автобусу; за ночь часть сделанной на скорую руку крыши провалилась, несколько длинных мескитовых веток придавили искореженный велосипед, другие скрывали разорванные покрышки, еще другие стояли прямо, одним концом воткнувшись в землю, а другим высовываясь в дыру на крыше. Оползень разделил и без того тесный шалаш на две половины, отчего в нем стало совершенно негде стоять.

«Лиза» затонула, подумала я. Диккенс больше не поплывет. Он ведь даже не осьминог и не морской конек.

— Это сделала пиратка, — сказала Классик. — Она пробралась на лодку и взяла его в плен. Придется ему прогуляться по доске. Она его утопит, свинья такая. Она ведь бросила тебя в поле. От нее одни неприятности.

Мне вспомнилась Делл — фунтовый кекс в одной руке, губы мокрые от яблочного сока, темная линза посверкивает на полуденном солнце. Она где-то рядом, размахивает над головой саблей — «На абордаж!» — или кончиком этой самой сабли тычет Диккенса в спину, пока тот, хлопая своими вьетнамками, приближается к краю доски.

— Спасем его! Спасем капитана…

— …или он пойдет на корм акулам!

Но спасать Диккенса нам все же не пришлось. Он прекрасно себя чувствовал и, бормоча что-то себе под нос и улыбаясь, разравнивал граблями землю перед домом Делл. И он был не во вьетнамках и купальных трусах. И очков на лбу не было. Вместо этого он надел красную бейсболку и майку. А еще джинсы и ковбойские ботинки. Выглядел он совсем как фермер.

— Он не капитан и не пленник…

— …и вообще никто.

Мы с Классик спрятались в зарослях мескита и, выглядывая из-за можжевелового куста, наблюдали, как Диккенс ходит кругами. Он топтался на одном месте, разравнивая граблями следы от своих ботинок, бормотал и улыбался, бормотал и улыбался. И все время повторял одну и ту же ошибку. Едва разровняв один кусок земли, он поворачивался к нему спиной, наступал на него своими ботинками, и все начиналось сначала. Его следы были повсюду.

И Делл тоже была там, в колпаке и митенках, как обычно; она срывала помидоры и кабачки и складывала овощи в пластиковый пакет, а некоторые отбрасывала. И что-то тихонько насвистывала. Время от времени она отрывалась от работы, поворачивала голову и говорила Диккенсу:

— Нет, нет, так не годится, ты опять пятно оставил. Будь внимательнее.

И она показывала, тыча пальцем:

— Не здесь, вон там.

Тогда Диккенс начинал осматриваться в поисках пропущенного места. При этом он отступал назад и оставлял новые следы.

— Вон там. Да, да, прямо у тебя под ногами.

И он начинал судорожно грести землю у себя под ногами, бормоча и улыбаясь, бормоча и улыбаясь.

— Да нет же, нет, смотри, ты еще оставил. Ты сам топчешься и следишь. Смотри внимательно, что делаешь, ладно?

Неизвестно, сколько еще это могло продолжаться, — Делл тыкала бы пальцем, а Диккенс орудовал бы граблями и оставлял свежие отпечатки, — как вдруг появился на своем «ниссане» Патрик-упаковщик. С громким бибиканьем пикап, подскакивая на ухабистой дороге, подъезжал к дому, и солнце отражалось в его ветровом стекле.

Бибиканье напугало Диккенса; он уронил грабли. Потом, кусая нижнюю губу, глянул на Делл и обхватил себя руками.

— Ух-ху, — сказал он.

Выпрямив спину, она шагнула на гравийную дорожку и велела ему:

— Иди в дом. Оставайся в своей комнате, пока я тебя не позову.

— Ладно, Делл, ладно.

И он пошел прочь — не пошел, а побежал как сумасшедший, по-прежнему держа себя руками за плечи. Он с топотом промчался по двору, оставляя на земле новые отпечатки. Потом прыгнул на крыльцо, влетел в дом и захлопнул за собой дверь.

— Оставайся, где ты есть.

 Делл нарисовала в воздухе круг. Потом хлопнула в ладоши. Потом сняла колпак и шлем, положила их на дорожку и поплевала во двор:

— Не твори разбоя здесь.

Тем временем «ниссан» уже подкатил к дому и стоял, широко распахнув водительскую дверцу. А Патрик, пыхтя, выволакивал с пассажирского места два тяжелых бумажных пакета. Потом он подхватил их, по одному под каждую руку, и пошел во двор, где Делл уже вытирала свои митенки о передник.

— Д-д-добрый день, м-м-мисс Манро, –сказал он.

— Здравствуй, Патрик, — ответила Делл.

—А что, утро уже прошло? Бог ты мой, как время-то летит.

Она широко улыбалась. Голос ее звучал дружелюбно. Она, кажется, даже помолодела, как будто другим человеком стала.

— Д-д-да, мэм, п-п-прошло!

Делл указала пальцем на крыльцо:

— Поставь пакеты там, у двери. Я сама их занесу. Ты не забыл про печенье — сладкое, без соли? А вяленое мясо?

Он кивнул. На его лице тоже была улыбка.

— Нет, конечно, ты не забыл, конечно.

Она смотрела, как он ставит пакеты на крыльцо, а сама рукой поправляла на затылке светлый узел волос.

— Я очень благодарна тебе за все, что ты для меня делаешь. Ты добрый юноша.

Тут он пошел к ней по дорожке, глупо ухмыляясь половиной рта. Она протянула руку, взяла его ладонь в свою и прижала к груди.

Он начал заикаться:

— Я-я-я…

— Знаю, — ответила она, — ты уже за все заплатил.

Он кивнул.

— Ну да, конечно. Спасибо тебе, спасибо.

— А-а-а вы? — спросил он.

— Да, Патрик, разумеется. Только не здесь, не во дворе, не рядом с помидорами.

Делл повела Патрика к боковой стене дома и заставила лечь там на землю. Потом встала на колени рядом с ним. Он положил ладонь на узел светлых волос у нее на затылке, а она расстегнула ему молнию на брюках. И тут его глаза закрылись, а рот открылся. Она пошарила у него в штанах и вытащила эту штуковину, которая есть у мальчишек, — уродливую, лиловую и распухшую. И она ее поцеловала и даже положила ненадолго себе в рот. Он, стиснув узел ее волос, водил ее головой вверх и вниз, вверх и вниз. Щеки у Делл так раздулись, как будто она ела что-то большое. Она проголодалась.

Вверх и вниз.

Патрик тяжело дышал и даже постанывал.

 Она ему больно делает, подумала я. Она сосет у него кровь.

И вдруг Делл перестала. Вместо этого она встала над ним, расставив ноги, а платье подняла, зажав подол руками в митенках. А потом села на него так, как будто Патрик был конь, а она всадник. Она двигала бедрами и молчала. Она не смеялась и не улыбалась, а просто спокойно ехала на нем. Но Патрик заскреб ногтями по земле. Его кроссовки задергались, губы задрожали, как будто он хотел крикнуть, но никак не мог выдавить из себя слова: «На помощь!» Но он не закричал, а только застонал и как-то дернулся вверх серединой тела. Его лицо горело, он бормотал:

— О, ч-ч-черт, о!

И тут все кончилось. Делл перестала играть. Она слезла с него и опустила подол платья, которое снова скрыло ее ноги до самых сапог. Но Патрик продолжал лежать на земле в изнеможении, а его штуковина по-прежнему торчала у него из штанов.

Она вампир, подумала Классик. Следующая на очереди — ты.

Но я не хотела, чтобы Делл сделала со мной такое, чтобы она прижимала своим ртом мне между ног или ездила на мне верхом.

— Гадость какая! — прошептала я.

И мы хотели потихонечку уйти, пока нас никто не видел, но тут мое платье зацепилось за можжевеловый куст. Я рванулась, куст затрясся. И тогда мы побежали. Мы мчались через мескитовую рощу. Я боялась, что Делл услышала меня и теперь они с Патриком бросятся за мной в погоню.

Наконец я остановилась у какого-то дерева и огляделась. За мной никто не гнался. Дом остался вдалеке. Снова дважды бибикнул «ниссан» Патрика. Он уезжал. И тогда я поняла, что они меня не заметили.

Я перевела дух.

Здесь недалеко должна быть та кроличья нора, думала Классик. Может, покажешь. Теперь-то они не будут за тобой гнаться.

Если мы пойдем к норе, тебе придется все время прислушиваться, не идет ли она. Она ведь может устроить нам ловушку.

Нет, она не станет этого делать. Она тебя не слышала. Ты спасена.

— Ну ладно, — сказала я. — Хорошо.

И я пошла к тропинке, то и дело оглядываясь в поисках Делл. Отыскать кроличью нору оказалось совсем не трудно, ее похожий на пещеру вход зиял между корнями мески-тового дерева. Я показывала его Классик, вытянув руку. Я держала ее над самым краем. В норе было черным-черно, и еще она показалась мне куда больше, чем я запомнила. Я могла бы просунуть в нее не только голову, но и плечи.

Ближе, Джелиза-Роза. Дай мне войти внутрь.

Там живет кролик Лик.

Еще ближе, пожалуйста.

— Это нора, в которую упала Алиса, — сказала я.

И тут Классик соскользнула с моего пальца. И прямо в нору. И полетела, кружась, точно волчок, в темноту, куда я не могла за ней дотянуться. Пропала. Провалилась сквозь землю на ту сторону, где люди ходят вниз головами.

В животе у меня стало так нехорошо, как будто я тонула вместе с «Лизой».

— Классик!

И мне захотелось плакать. И я бы наверняка заплакала, но тут от нее пришло сообщение:

— Все в порядке, дорогая. Я падаю очень медленно. Стены норы увешаны полками с книгами и вареньем.

Я не могла уйти оттуда. По крайней мере сразу. Поэтому я сидела под деревом до тех пор, пока солнце не начало клониться к закату, заливая все вокруг золотистым светом, и думала, как бы мне выручить Классик. Я сидела на земле скрестив ноги. Я бросала в жуткую нору камешки. Потом раздался свист поезда. Значит, Болотный Человек скоро заворочается в своей могиле.

— Классик, не волнуйся, — сказала я.

Но никакого ответа не последовало.

Она спит, сказала себе я. Падает все глубже и глубже, спит и видит сон про меня и своих бестелых подружек, которые остались в Рокочущем.

В тот вечер я брела домой и злилась на себя за то, что я вообще отыскала эту нору. Но и на Классик я злилась тоже. Это она просила поднести ее поближе. Она сама во всем виновата, а я из-за нее опять осталась одна.

— Какая ты глупая! — сказала я. — Иногда ты бываешь глупее всех на свете.

Глава 14

Классик была самой первой кукольной головой, которую я отыскала в комиссионке. Я взяла ее в руку и показала матери.

— Она такая красивая, — сказала я. —

Мать пожала плечами. На меня она не смотрела. Она разглядывала полку, на которой были выставлены расписные фарфоровые тарелки, каждая на своей проволочной подставке и со своей картинкой: на одной был нарисован водопад, на другой — Джон Уэйн, а еще котята, распятый Иисус и Битлз.

— Можно, я ее возьму, пожалуйста?

И, к моему удивлению, мать согласилась. Выудила из кошелька два доллара.

— Если окажется дороже, — сказала она, — положишь деньги назад.

Она не прочитала объявление над контейнером с игрушками: «Куклы по Частям, Любые на Выбор, Пять Штук за Один Доллар».

— Спасибо, спасибо, — сказала я.

Потом, не выпуская Классик, стала рыться в коробке, наполненной руками, туловищами, ногами и головами. Следующей, кого я нашла, была Волшебная Кудряшка. Потом Джинсовая Модница. Потом Стильная Девчонка. Но ни одна из них и в подметки Классик не годилась. Она была лучше всех. И знала это.

— Дорогая, я тебя сразу выбрала, — сказала она мне потом. — А ты выбрала меня.

Будь у ее голоса вкус, он оказался бы медовым, сладким и всепроникающим.

Но теперь, когда она упала в нору, расслышать ее стало куда труднее. Ее голос становился все тише, точно где-то вдалеке еле слышно играло радио, а иногда ей приходилось срываться на визг:

— ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?! СЛЫШИШЬ?!

Она появилась, когда я спала на отцовском матрасе; она проплывала мимо буфетов и полок с книгами, ее рыжие волосы развевались, плотно сжатые губы изгибались не то в улыбке, не то в гримасе.

— Ну, вот и все, дорогая. Со мной все кончено. Полагаю, ты меня бросила.

Нет, с тобой все будет в порядке. Ты нужна мне.

— Поздно. Слишком поздно. Но у тебя, по крайней мере, есть другие, для компании.

Другие… Когда утром я проснулась, они лежали на полу и взволнованно ждали, как претендентки на титул королевы красоты ждут конца конкурса. Все три кукольные головки задавались одним вопросом: которой из них суждено заменить Классик и быть увенчанной короной дружбы Джелизы-Розы?

— Она еще не умерла, — сказала я им. — А вы — как голодные акулы, налетели! Радуетесь небось, что она провалилась сквозь землю!

И я запретила им разговаривать миллион лет.

— Вы только пустые головы, и ничего больше! Сердца у вас нет! Предательницы!

Встав на четвереньки, я набросилась на них и раскидала предательниц по комнате, поддавая то одной, то другой указательным пальцем, который я загибала за большой.

— Вот тебе!

Щелк.

Волшебная Кудряшка завертелась по полу, как волчок.

— И тебе!

Щелк.

Джинсовая Модница взлетела в воздух.

— И тебе тоже!

Но ударить Стильную Девчонку я не могла.

Мой палец замер перед ее изувеченным лицом с почерневшими глазными яблоками. Если кто-нибудь и имел право ненавидеть Классик, так это она, поэтому я осторожно ее перевернула и прошептала ей на ухо:

— Ты лучше этих двух. Мне жаль, что Классик всегда была с тобой такой недоброй.

Потом я подумала, а не взять ли мне ее с собой к кроличьей норе, где я смогу привязать ее к бабушкиному боа и опустить вниз. Стильная Девчонка ведь слепая, так, может, она лучше почувствует Классик в темноте. Может, она даже спасет Классик как-нибудь, и тогда они станут лучшими подругами до конца жизни.

Я хочу спасти ее, думала Стильная Девчонка. Возьми меня с собой.

— Нет уж, лучше оставайся, — ответила я, хотя мне хотелось сказать совсем другое. — А то еще провалишься тоже, и с кем я тогда тут буду, с Джинсовой Модницей и Волшебной Кудряшкой? Толку от них как от муравьев. Белки — и те лучше, чем они.

И я хорошо сделала, что не взяла Стильную Девчонку с собой. Помощи от нее все равно было бы немного. Да и от боа толку никакого не было, слишком оно было нежное и пушистое, на веревку никак не тянуло; я даже не знаю, доставало оно в норе до дна или нет.

— И зачем нужны эти здоровенные дурацкие перья!

Дело кончилось тем, что я обмотала боа вокруг шеи и под неумолчные вопли Классик, доносившиеся из бездны, отправилась на поиски чего-нибудь подлиннее и покрепче.

ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?!

Да. Ясно и четко.

ЗДЕСЬ ХОЛОДНО! Я НА ЧЕМ-ТО ЛЕЖУ, НАВЕРНОЕ, ЭТО ДНО! ИЛИ ВЫСТУП В СТЕНЕ!

Не волнуйся. Я здесь. Я ищу палку.

ЗДЕСЬ УЖАСНО ХОЛОДНО, И Я ТАК УСТАЛА!

— Иду, — ответила я. — Ты только не засыпай. Держись.

Ветки мескитовых деревьев валялись повсюду — на земле и возле тропинки, — но все корявые и ломкие, да и слишком короткие к тому же. Пришлось отламывать мертвую ветку от какого-то дерева: я повисла на одном ее конце и тянула вниз до тех пор, пока другой конец не дал трещину и ветка не осталась у меня в руках. Тогда я выволокла ее на тропинку. Эта ветка длиннее, чем моя нога, подумала я. Длиннее, чем та мерзкая штуковина из штанов П-п-патрика. А когда ветка растянулась в грязи, я чуть не свистнула. Я сложила губы трубочкой и дунула. Но ничего не вышло, только воздух и немного слюны. Безнадежно. Тогда я взяла и сочинила веселую песенку. Вот что я пела:

— Ветку тащу, в нору опущу, — эй, там, берегись, это Ветка-Дракон, — твою голову быстро оттяпает он, — ветку тащу, — это Ветка-Дракон, — голову тут же оттяпает он…

Песенка получилась такая классная, что я улыбнулась, наклонилась над норой и запела ее для Классик, слушая, как эхо вторит в темноте моим словам. Я даже представила себе, что мескитовые деревья вокруг — это не деревья, а старики и старухи, которые пришли послушать мою песню. Они аплодировали; на их узловатых прутиках-пальцах блестели кольца с бриллиантами и золотые браслеты.

Кончив петь, я сказала: — Спасибо всем, большое спасибо. — И погладила боа, как будто это была кошка, свернувшаяся у меня на плечах.

А когда воображаемые аплодисменты наконец стихли, я прислушалась, не донесется ли ослабленный расстоянием голос Классик. Разумеется, она должна была сказать:

— Фантастика! Ты великолепна! «Ветка-Дракон» — лучшая песня в мире! Но она молчала.

— Классик, — позвала я, — ты еще здесь?

Нет ответа.

Я подождала.

— Классик?

Тишина.

Я просунула ветку в дыру. Она уходила все глубже, глубже и глубже. Фута на три по крайней мере. Моя рука скрылась внутри по самое запястье. И вдруг ветка уткнулась в дно — было слышно, как она трещит, поддевая комья земли и, возможно, мелкие камешки, — и переломилась. И тут мне показалось, будто земля осыпалась и дыра стала глубже.

— Ух-ху, — сказала я, совсем как Диккенс.

Ветка больше не доставала до дна, ее конец болтался в воздухе. Тогда я разжала пальцы и выпустила обломок.

— Осторожно, он летит! — предупредила я Классик.

Мистер Ветка-Дракон приближался к ней. Теперь он точно голову ей оттяпает.

Потом я опустилась на землю, скрестив ноги, и стала созерцать нору. Классик упала вовсе не так глубоко, как я думала. Будь у меня рука как у взрослой, я бы просунула ее в нору и, может быть, дотянулась бы до Классик хотя бы кончиками пальцев. И темнота в норе не пугала бы меня так сильно, и сама нора не казалась бы такой огромной.

— О-хо-хо, — сказала я снова.

И я вспомнила Диккенса, как он обхватывает себя своими костлявыми ручищами, так что они едва не сходятся у него на спине. Он бы ее вмиг вытащил. Руки у него — что твои метлы. Ему даже грабли не нужны, он бы прямо пальцами мог землю во дворе разравнивать. И нагибаться бы не понадобилось.

— Классик, я сейчас приду.

У меня возникла идея.

— Никуда не уходи.

Диккенсу грабли, может, и не нужны. Зато мне нужны. Грабли не сломаются; я опущу их металлической частью вперед в нору и выгребу все зараз: обломки ветки, камешки, комья земли и Классик.

«Грабли Жизни», — думала я, бредя по тропинке и переступая обутыми в кроссовки ногами через камни. Подбираясь ко двору перед домом Делл, я внимательно огляделась по сторонам. А вдруг Делл прячется где-нибудь поблизости, еще подкрадется и выскочит из-за какого-нибудь корявого дерева; если не быть начеку, она из меня всю кровь высосет.

— Оставайся, где ты есть, — сказала я.

Потом повернулась и плюнула:

— Не твори разбоя здесь.

Скорчившись за кустом можжевельника, я оглядела двор, дорожку перед домом и крыльцо. Над входной дверью горел желтый фонарь. Но Грабель Жизни нигде не было видно. И тишина кругом. Ни шепотка, ни скрипа. Дом казался опустевшим, непрозрачные шторы были опущены, как будто Диккенс и Делл собрали вещи и поехали отдыхать. Или вздремнуть прилегли. Или исследуют дно океана на борту «Лизы».

Я вышла из-за куста и пересекла двор, оставляя следы на тщательно выровненной Диккенсом земле. Стараясь держаться как можно ближе к дому, я кралась к заднему двору и внимательно прислушивалась, не раздастся ли шепот или громкий голос, не скрипнет ли половица.

Задний двор был как другой мир; здесь оказалось не так чисто, как перед домом. Сорняки и лисохвосты заполонили все кругом. У задней стены дома был припаркован синий «форд»-пикап, по ветровому стеклу которого бежала длинная извилистая трещина. Чуть дальше виднелся какой-то сарай без окон, весь из гофрированного железа, даже стены и крыша, — а подле него стояли две деревянные клетки, обтянутые мелкой проволочной сеткой.

Но где же тут искать Грабли Жизни? Ни о чем другом я не могла и думать.

Только я двинулась к сараю, как вдруг в мескитовой роще — довольно далеко — что-то грохнуло, и я от неожиданности застыла на месте. Грохот повторился. И еще раз. Не такой гулкий, как в каменоломне. Тот больше походил на гром, а этот был какой-то другой. И совсем не страшный.

Я шла через заросли сорняков по проторенной дорожке — наверняка это Делл утоптала траву своими сапожищами — и, вглядываясь в хитросплетения колючих стеблей, искала, не покажутся ли грабли. Но трава росла слишком густо. Я даже землю сквозь нее не видела.

Куда же они их прячут? Может, сюда, — и я подергала замок на двери сарая, но он оказался заперт.

Из-за двери тянуло едким запахом, похожим на запах скипидара или жидкости для снятия лака. У меня даже глаза защипало. И я не знала, есть в сарае грабли или нет. Тогда я попробовала заглянуть в узкую щель между дверью и косяком. Бесполезно. В сарае было темно, как в той норе под деревом.

Поиски оказались абсолютно безрезультатными, и я ругнулась, вспомнив любимое проклятие отца:

— Чтоб тебе сгореть, дерьмо ебучее!

И пнула дверь.

Все куда-то девается — люди, вещи. Сначала Классик. Потом дно у норы. Делл с Диккенсом. Теперь вот грабли. Даже в клетках по обе стороны двери ничего не было, только замаранные обрывки газет да клочки белого меха и круглые какашки.

— Дерьмо ебучее!

Ничего не поделаешь, придется возвращаться к норе с пустыми руками. Я шла, надув губы, бессильно повесив руки вдоль тела, и пинала камешки, попадавшиеся мне на тропе, — само воплощение отчаяния.

Но что было хуже всего — я забыла свою песенку. Плюхнувшись рядом с норой на землю, я попыталась запеть.

— Ветка-Дракон идет… Мистер Драконо-вая Ветка… откусит ей голову…

Но слова были не те, и ритм тоже неправильный.

— Мистер Драконовая Ветка… он идет, идет, идет…

Все было бесполезно, и я бросила петь и хлопнула себя по лбу. Тут-то я и услышала, как тот мальчик сказал:

— Черт подери, Люк, понятия не имею, ты ведь был там первым.

А другой ответил:

— Знаю, знаю.

Громко разговаривая и почти смеясь, они подходили все ближе. Скоро я их увидела. Они прошли мимо меня, мимо норы и дерева, под которым я сидела, неспешно, как на про– гудке, в сторону дома Делл. Но меня они не заметили. Слишком заняты были своей болтовней и дорогой. Один был в черных джинсах, другой в синих. Оба с винтовками. Они походили друг на друга, как близнецы или родные братья, и вид у них был не самый благопристойный: надвинутые на глаза бейс-болки, черные от солнца шеи, ботинки с заправленными в них штанами покрыты коркой грязи, и только кожа под мешковатыми футболками белее белого.

Ствол ружья Черных Джинсов лежал у него на плече. Два мертвых кролика свисали с пояса, привязанные проволокой за задние лапы. А Синие Джинсы что-то жевал — резинку или, может, табак; ружье он держал на бедре, ствол смотрел вниз.

— Слушай, Люк, а мы точно не заблудились? — спросил Синие Джинсы.

— Точняк нет. Мы идем прямо к дороге. Точняк.

Я подкралась к тропе и следила, как они уходят. Штаны у них сзади были зеленые, как будто от травы. Черные Джинсы почесал зад, как будто у него там зудело или трусы между половинок залезли. Некоторое время я шла за ними по пятам — роскошная шпионка в боа, я держалась на безопасном расстоянии и в конце концов затерялась среди деревьев. Они приближались к дому Делл, болтая и шумя, как две белки.

Вели бы вы себя потише, подумала я. А то из вас всю кровь высосут. Не успела я это подумать, как откуда ни возьмись появилась Делл.

— Вандалы! — завопила она. — Стоять, с места не сходить!

Она выскочила на тропинку прямо из леса; ее домашнее платье хлопало как парус, колпак и пробковый шлем съехали набок. Мальчишки вздрогнули. Не будь в руках у Делл гладкоствольного ружья, которое она переводила с одного на другого, покачивая длинным стволом, они бы побежали. Но так они не могли. Они просто застыли на месте.

— Грязные бандиты! — завопила она. — Вы что, не знаете, на чьей земле вы находитесь, малолетние нарушители?

— Нет, нет, мы ничего не делаем, мы просто идем к дороге, на ферму Килера, — заговорил вдруг Черные Джинсы. — Мы просто срезать немного хотели.

— Лжец! — взвизгнула Делл. — Разве вы с Вилли Килером родственники? Так я вам и поверила!

И она дернула ружьем, как будто это были вилы, пронзив воздух между собой и мальчиками.

— Он мой дядя, — начал Синие Джинсы. — Клянусь! — И его голос дрогнул.

— И мой тоже, — сказал Черные Джинсы.

— И мой тоже! — передразнила их Делл. — Клянусь!

— Мы в гости приехали, честно, — объяснял Синие Джинсы. — Мы даже не знали, что зашли на чужую землю.

— Там ни надписи, ни забора никакого не было, — сказал Черные Джинсы.

Делл продолжала тыкать в них ружейным стволом.

— Ну конечно, разумеется, а вы, значит, решили, что вам тут шляться позволено? Иди куда хочешь? Как бы не так! Земля принадлежит мне. Она моя. Вся! И это тоже мое!

И она наставила ствол ружья на Черные Джинсы, тыкая дулом в кроликов, которые болтались у того на поясе.

— Вот эти — тоже мои! Понял? Они принадлежат мне!

Черные Джинсы почти осип от страха

— Нам так жаль, — прошептал он. — Мы не знали.

Делл фыркнула.

— Да уж надеюсь, что вам жаль, — сказала она. — Я все видела, ясно? Я следила за вами, мерзавцы эдакие. Ходят тут по моей земле, ссут где попало, носы свои сопливые в рубашку сморкают. Кроликов моих убивают!

Уже потом, когда все кончилось, я наклонилась над самой норой и, надеясь, что Классик меня услышит, прошептала, что мальчишкам еще повезло, ведь Делл могла их убить.

— Еще раз попадетесь мне на пути, — сказала она им, — будете жалеть всю оставшуюся жизнь. Это я вам обещаю. Запомните: я хуже смерти.

Так я и сказала Классик:

— Они еще легко отделались, Делл ведь хуже смерти.

Я лежала возле норы на животе, сложив руки под подбородком и зажав боа между ладонями, и пересказывала то, что видела. Я не забыла сказать и о том, как Делл заставила мальчишек разрядить винтовки и забрала у них пули и кроликов. И как все это время мальчишки тряслись от страха. Но Делл не стала высасывать из них кровь. Только предупредила их своим квакающим голосом:

— Еще раз попадетесь мне на пути…

После этого она их отпустила; они сорвались с тропинки и помчались, не разбирая дороги, между деревьев, точно олени, только ветки под сапогами захрустели, и тут же исчезли из виду.

— А я, наверное, стала невидимой, — сказала я. — Делл меня потому и не заметила, что я уже почти призрак. По крайней мере, мне так кажется. А ты как думаешь?

И я уставилась в нору, ожидая ответа, но так ничего и не услышала.

Тогда я закрыла глаза и стала посылать внутрь телепатические сообщения: ты еще там? ты меня слышишь? меня хорошо слышно?

Ничего, кроме далекого шипения атмосферных помех.

Вот когда я пожалела, что у меня нет радио. Покрутила бы сейчас ручку настройки и нашла Классик. Спела бы ей свою песенку, если бы вспомнила слова. Ей бы понравилась передача специально для нее. Она бы не засыпала, а слушала. И ей не было бы так одиноко, моя песенка согрела бы ее в холодной норе.

Глава 15

Диккенс пришел за мной, бренча пулями в кармане, так что я сначала решила, что это белка. Я была на втором этаже и слышала, как он топает внизу. И потому, что входная дверь была у меня в тот день открыта — я проветривала дом, надеясь, что будет хоть немного меньше вонять отцом, — я решила, что это белка забралась в комнату и шарит там, ищет крекеры с арахисовым маслом.

Но когда я спустилась проверить свою догадку, то увидела Диккенса: тот стоял напротив моего отца в джинсах и без рубашки и рассматривал его в свои синие очки.

— Привет, — сказала я, подходя к креслу сзади.

Он вздрогнул и поглядел на меня. Я уже ждала, что он снова начнет обнимать себя. Но он этого не сделал.

— Извини,— начал он.— Я лучше пойду — я вошел без стука, это невежливо — и скоро поздно будет — так что я пойду, ладно?

И он сжал кулаки. Вид у него был как у напуганной белки, которая так и норовит шмыгнуть в дверь.

— Можешь не уходить, — сказала я ему.

— О, — сказал он, кивая, — это хорошо, потому что я надеялся, что ты со мной сегодня поиграешь, ладно?

— Ладно, — сказала я.

И я уже собралась попросить его спасти Классик. Открыла рот, чтобы сказать ему, что его длинные руки наверняка дотянутся до дна любой норы в мире. Но тут он сказал:

— Твой отец все время спит. И моя мама тоже. В последнее время она только и делает, что спит.

Я попыталась представить себе, как выглядит мать Диккенса, но все мои мысли занимала только Делл; мысленно я видела, как она спит где-нибудь в глубине своего сумеречного дома или неподвижно сидит в кресле, а шлем и колпак лежат у нее на коленях.

А где же его мать?

— Она призрак?

Он потряс головой.

— Нет, уже нет, — она просто спит. Но она не такая красивая, как твой папа. Волосы у нее не такие красивые.

— Это все понарошку, — сказала я. — Гляди.

Я перегнулась через спинку кресла, схватилась за шляпу и парик и потянула их вверх.

— Забавно, — унылым голосом сказал он. — Ты меня обманула, я не знал.

— Ничего забавного тут нет, — ответила я, возвращая на место парик и расправляя локоны. — Да и вообще, это Классик придумала, а не я. А теперь она в норе, и я не могу ее вытащить.

Диккенс зажал двумя пальцами нос и помахал ладонью, как веером.

— Он испортился, — сказал он простуженным голосом. — Он, наверное, уже сто лет тут спит.

— Нет, он просто пукает, вот и все.

— А-а. Ну да, наверное, ты права, наверное. Но все равно…

Тут он залез в карман, порылся там и вытащил шесть пуль. Положив их себе на ладонь, он вытянул руку, чтобы я посмотрела.

— Я хочу скормить их акуле, — сказал он. — Если хочешь, можешь мне помочь. Мы, конечно, не поймаем акулу этими штуками, но устроить ей небольшую ловушку сможем.

И он дал мне подержать пулю; она была золотистая, с закругленным кончиком, длиннее моего среднего пальца. Я потерла тупой конец пальцем, вспоминая, как Делл заставила охотников разрядить винтовки. Наверное, потом она отдала патроны Диккенсу, или он сам стащил их у нее, пока она не видела.

— Ладно, — сказала я, — я помогу тебе, но потом ты поможешь мне. Надо спасти мою подругу.

— Не знаю, — ответил он. — У меня, наверное, не получится.

— Ничего трудного не будет, я обещаю. Просто у нее неприятности. И ей будет по-настоящему плохо, если ты ее не выручишь.

— А может, ей уже плохо.

— Или она умирает. До нее теперь, наверное, дальше, чем до моря.

— Ух-ху, — сказал он. — До луны и то ближе.

— Зато ты лучше, чем палка или грабли, — ты ведь капитан!

— Да, я капитан. У меня и подлодка есть.

— Я знаю.

— Ее зовут «Лиза».

— Я знаю. Так ты мне поможешь?

— А кормить акулу мы будем? Мне так хочется попробовать. И с тобой поиграть тоже хочется.

— А потом ты спасешь мою подругу.

Диккенс пожал плечами.

— Только ты мне покажешь, что делать, — сказал он, — а то вдруг я чего-нибудь не пойму.

— Ладно.

Он пощелкал костяшками пальцев, пососал губу, наклонил голову набок и вздохнул.

— Хорошо, — сказал он наконец, пододвигаясь ко мне. — Хорошо, — сказал он еще раз и вложил свою тонкую руку в мою.

И мы пошли прочь — через входную дверь, по крыльцу, — спасаясь от метеоризма Рокочущего. Через двор. В заросли сорго. Прошелестели сквозь траву. Взобрались на насыпь. Ступили на землю приливов и ушли глубоко под воду. Диккенс, может, этого и не знал, но я была осьминогом, а он плыл рядом со мной, потому что превратился в дельфина. Я не стала ему говорить, а то вдруг бы он испугался. Тогда бы он точно утонул и Классик так и осталась бы неспасенной. Поэтому я не сказала ему, что мы на дне моря, а высоко над нами тянут сети рыбаки.

Диккенс сказал: — Три тебе.

Три пули звякнули на моей ладони.

Мы присели на рельсах на корточки, «Лиза» и расплющенные пенни остались у нас с подветренной стороны.

— Клади их сюда, вот так…

Он осторожно положил свои пули поперек рельса, следя, чтобы расстояние между ними –было около фута. Потом стал смотреть, как я раскладываю свои пули на другом рельсе.

— Что теперь будет? — спросила я.

Диккенс надул щеки. Потом сделал губами такой звук, как будто что-то взорвалось, и хлопнул в ладоши.

— Конец света, — сказал он.

— И акула-монстр умрет?

— Нет. Акула бессмертна. Она глотает пули, как конфеты.

Я представила себе, как грохочут в акульей пасти пули — взрывающаяся закуска.

— Если бы у нас было ружье, мы бы ее убили, — сказала я.

— Ни за что, — сказал он. — Мне нельзя стрелять. А не то получу по зубам.

По зубам?

— Как это?

— А вот так…

И Диккенс дважды шлепнул себя по подбородку, да так сильно, что чуть не потерял равновесие после второго удара. Кожа на его подбородке стала ярко-розовой, на ней горел отпечаток ладони, и Диккенс, нахмурившись, потер ушибленное место.

— Мне часто давали по зубам, — сказала я. — Раз тысячу, наверное.

— Мне тоже, — сказал он. — Моя сестра говорит, за дело. Она наказывает меня, только когда я делаю что-нибудь неправильно, но, по-моему, это бывает часто.

Делл бьет Диккенса. Она драчунья, как и моя мать.

— Ты жалкая тварь, — слышала я ее голос, — Что с тебя толку? Объясни. Ты мне никогда не нравился, никогда, так и знай.

А Диккенс, обхватив себя руками за плечи, забивался в какой-нибудь угол дома и перепуганным голосом умолял: — Прости меня, пожалуйста, прости, не надо…

Он взял мою руку:

— Нам лучше пойти. Если акула-монстр застанет нас здесь, мы обречены. Лучше нам спрятаться.

И  мы снова пошли. Диккенс шагал впереди, я за ним, раздумывая, массирует он Делл ноги на ночь или нет. Я без конца представляла себе складки жирной плоти, в которых тонут пальцы, и поднятую руку, готовую опуститься и покарать за малейший проступок.

— Псина паршивая!

Это слова моей матери, она часто звала меня так; иногда в шутку, но по большей части всерьез.

— Псина паршивая! Ах ты, псина паршивая!

Что я теперь не так сделала? Слишком слабо массировала? Или, наоборот, слишком сильно? Или долго мяла одно и то же место?

Не вставая с постели, она пыталась достать меня своими толстыми ногами. Я всегда знала, когда она начнет лягаться: сначала она всхрапывала, потом сердито фыркала, выдыхая. И я всегда легко увертывалась от ее пинков. Я была быстрой. А у нее ноги двигались, как в замедленной съемке. Зато с руками другая история.

— Ты псина паршивая! — огорошила я Диккенса, как раз вернувшегося из зарослей джонсоновой травы, которые у него были вместо туалета. — Описал всех рыб с водорослями.

— Нет, — сказал он, мотая головой, — сама ты псина!

Мы сидели: внутри «Лизы».

Точнее, «Лизы-2», как Диккенс называл свой шалаш после ремонта: он залатал провалившуюся крышу, выбросил велосипед и покрышки. Это был ее первый поход, и мы вместе обследовали дно океана, надеясь на встречу с акулой-монстром, но приближался вечер, мы устали и поднялись на поверхность.

— Во что теперь будем играть?

— Я подумаю.

Лучи близящегося к закату солнца проникали в подлодку сквозь щели в корпусе, падали на нас, подсвечивали редкие волоски, которые росли из сосков Диккенса. Он похлопал себя по выступающим ребрам; его грудная клетка, гладкая и чистая, казалась почти прозрачной.

— Пошли в автобус, — сказала я. — Оттуда лучше всего наблюдать за светлячками. Они к нам прилетят.

— Я не могу.

— Почему? Поиграем.

— Мне нельзя туда ходить.

Диккенс замолчал. Посмотрел на пуговицу у себя на животе.

— Если представить, что автобус — это наживка для акулы, и отогнать его на рельсы, а он перевернется и сгорит, попадешь в беду. И тогда тебе уже нельзя подходить к нему, никогда.

И он бросил на меня серьезный взгляд. Его пальцы во вьетнамках двигались.

— И вообще мне водить нельзя, ты же знаешь. И автобусы красть тоже, и все остальное. Из-за этого у меня неприятности, даже если это миллион лет назад было. Мне еще повезло, что они насовсем меня не заперли, ясно? И повезло, что я сам не сгорел и не умер. А шериф Уоллер сказал, что для этого нужны права, но даже с правами автобус брать нельзя, потому что автобус — это не то же, что папин трактор. На автобусе нельзя ездить по рельсам, а то он перевернется и сгорит, пора бы тебе знать это. И тогда тебя запрут далеко-далеко, куда я не смогу за тобой приехать.

— О, — сказала я, не зная, что и подумать.

«Капитан, вы глупо себя ведете, — подумала я. — Вы сошли с ума».

Он пробормотал:

— Иногда, когда все время о чем-то думаешь, просто представь, что этого никогда не было, понятно?

— Понятно, — ответила я, не понимая, с кем он говорит: со мной или сам с собой. 

Потом он встал и сказал:

— Пойду лучше домой и поем. Хватит играть сегодня.

Мне было все равно. Играть надоело. Мой желудок истосковался по крекерам и хлебу.

— Но ты еще должен спасти мою подругу, ты же обещал.

— Я не знаю как, — сказал он. — Я ошибаюсь, когда пытаюсь сделать что-нибудь.

— Я тебе покажу, — сказала я. — Ты обещал.

И тут уже я взяла его за руку и не собиралась отпускать ее до тех пор, пока он не встанет на колени рядом с дырой и не просунет туда руку, чтобы вытащить Классик.

— Но…

— Нет, ты обещал, — сказала я и потянула его за руку.

Скоро я уже шагала вдоль насыпи, ведя Диккенса за собой. Голова у меня кружилась, в желудке урчало от волнения и голода. Мы прошли мимо лужка, на котором росли колокольчики Делл. Потом зашагали через ту часть поля, где уже убрали зерно, — белые соломинки, которые позолотило вечернее солнце, приминались под нашими ногами, и направились к тенистой тропе, где над нашими головами перекрещивались ветви мескитовых деревьев. Позади меня хлопал вьетнамками Диккенс.

А когда мы подошли к норе, я ослабила хватку и объяснила, как Классик соскользнула у меня с пальца.

— Но она здесь рядом. Только у меня руки не такие длинные, как у тебя, и я не могу ее достать, а ты сможешь. Она правда близко. Нора вообще не глубокая, она только снаружи кажется глубокой.

Диккенс встал на колени. Он уставился в нору, пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте.

— А что у тебя за подруга такая? — спросил он.

— Голова. Голова от Барби.

— Она кусается?

— Нет. У нее рот вот такой…

И я на мгновение сделала губы бантиком.

— И зубов у нее нет.

— Хорошо, — сказал он, кивая.

Потом его рука медленно погрузилась в нору, целиком, до самого плеча. Вытащив обе половинки ветки, он отшвырнул их в сторону, и его рука снова скользнула внутрь. Потом наружу.

Пригоршня грязи и камней.

Снова внутрь.

На этот раз, пока он шарил внутри, его лицо приняло напряженное выражение. Мое сердце бешено заколотилось.

— Не знаю, — сказал он. — Ничего не нахожу.

Я встала рядом с ним на колени и заглянула внутрь:

— Погоди-ка. Вот она. Это точно она. Точно…

Наружу.

Продолговатый камень, больше, чем Классик, лежал у Диккенса в ладони.

— Чудная она, — сказал он. — Совсем не похожа на голову, не такая, как ты говорила.

Я вдруг ужасно устала, и у меня закружилась голова. Взяв с его ладони камень, я уронила его на землю.

— Нет, — сказала я. — Нет, нет.

— Больше там ничего нет, — сказал он мне. — Совсем ничего, ясно? Только грязь и еще грязь.

— Она умерла, — сказала я.

Вдалеке раздался свисток электровоза. Диккенс обернулся и посмотрел в направлении рельсов.

— Ух-ху, акула-монстр уже близко.

И он сделал губами такой звук, как будто что-то взорвалось.

Но тут все вокруг завертелось, так что я зажмурила глаза. Мое тело отяжелело. И я грохнулась лицом вниз. Что было потом, я почти не помню, — помню только ощущение падения. Помню, как нырнула в дыру, в кромешную тьму внутри, и исчезла в ней. Земля поглотила меня.

Глава 16

Рокочущий затонул.

Когда я пришла в себя, то оказалось, что я лежу на отцовской кровати — только наоборот, головой туда, где должны быть ноги, —плохо соображаю, в голове у меня пусто, во рту сухо; все вокруг плавает в ультрамариновой дымке. Потолок. На тумбочке у кровати горит ночник. Мое платье, мои ноги, мои кроссовки. Отцовский рюкзак, кучка нестираной одежды и бутылка из-под персикового шнапса лежат как попало у меня в ногах. Все синее и слегка не в фокусе.

«Морское дно», — думаю я.

Кончиками пальцев касаюсь лица, ожидая почувствовать мокрое. Широко открываю рот, ожидая, что вот сейчас внутрь меня хлынет поток воды, но вместо этого хватаю ртом воздух. И тут я понимаю, что на мне синие плавательные очки, а их резинка давит мне на уши.

— А потом ты полетела, — сказал Диккенс.

Повернув голову набок, я увидела его. Он сидел на ковре и играл с Волшебной Кудряшкой, Джинсовой Модницей и Стильной Дев– чонкой. Все три головки лежали на его выпрямленной ладони, которая была ковром-самолетом, парившим над его коленями, а сам он дышал под водой легко, словно золотая рыбка.

— Мы затонули, — прохрипела я.

Диккенс посмотрел на меня, и его ладонь застыла в воздухе.

— Нет, — ответил он тихо, — Делл говорит, ты спи, пока она с ним не закончит. Или, — она говорит, — если проснешься, то лежи здесь и поешь чего-нибудь, ладно? Тебе повезло, что она такая сильная и смогла тебя донести, — повезло, что она спасла тебя, а то я бы тоже грохнулся в обморок.

Делл спасла меня.

— Она пила мою кровь?

— Она такого не делает. Это нехорошо.

— А-а.

В животе у меня заурчало.

— Я есть хочу, — сказала я ему.

— Так она и сказала, — пробормотал он, возвращаясь к кукольным головкам. — Она это уже говорила.

Его ладонь опустилась на пол, одну за другой он снял с нее все головки и аккуратно поставил их на ковер.

— Экскурсия к кратерам благополучно завершилась — за время путешествия к Луне никто не пострадал.

Потом он встал с пола и подошел к тумбочке. А я приподнялась на локтях, сдвинув на лоб очки, чтобы лучше видеть, что он делает.

— Я пить хочу ужасно.

Я сощурилась: без очков комната казалась непереносимо яркой.

— Вяленая буй-волятина, — сказал он. –Ням-ням. Иногда и мне дают кусочек — когда я себя хорошо веду, и не валяй дурака.

— Диккенс, а я далеко упала?

— На землю, и все. Шлеп.

— Значит, я не провалилась в нору.

— Нет, по-моему. Я бы, наверное, запомнил.

Он подошел ко мне с бумажной тарелкой и кружкой с надписью «Дикси» в руках.

— Потом будет еще, — сказал он, передавая мне кружку и ставя тарелку на матрас рядом со мной.

— Спасибо, — сказала я, поднося чашку к губам, — спасибо…

Теплый яблочный сок потек по моему языку и сладкой струей влился в горло — я выпила его в два больших глотка. На тарелке лежала буй-волятина, четыре круглых кусочка, коричневых, завяленных, твердых, словно ногти с ноги; я рвала мясо зубами, перетирала его челюстями, урча, как дикий зверь.

— Будешь так торопиться, подавишься. — Диккенс хихикнул.

— Такое иногда случается, и тогда нельзя дышать. Он стоял рядом и смотрел, как я ем, провожая взглядом каждый кусок, который я отправляла с тарелки себе в рот.

— Вкусно, наверное, — сказал он. — Пахнет ужасно вкусно.

Я бы дала ему немного, но мне самой было мало. Кроме того, я просто умирала с голода; желудок у меня стал как сдувшийся воздушный шар.

— Это буй-волятина, — говорил он. — Их убивают и делают из них кружочки, которые можно держать в кармане…

— Диккенс!

Снизу раздался вопль Делл.

— Диккенс! — заорала она опять.

Ее голос был так похож на хрипловатый баритон моего отца, что я от удивления открыла рот, да так и не смогла его закрыть. Я смотрела на Диккенса, а он, едва заслышав первый вопль, уставился на пол так, как будто он был сделан из стекла.

— Я ей нужен.

Наши взгляды встретились. Он нахмурился.

— Можно, я возьму назад свои очки? Я ведь только поменялся с тобой на время, чтобы поиграть в твои игрушки. Но теперь я уже не играю, так что зачем быть честным…

— Забирай, — ответила я с набитым ртом.

Стянув очки, я держала их за резинку одним пальцем.

— Вот и хорошо, — сказал он, беря очки, — а ты оставайся здесь, ладно? Она говорит: так надо. Она, по-моему, не в духе.

Я пожала плечами.

— Диккенс! Диккенс!

— Ух-ху.

Он подпрыгнул, повернулся на сто восемьдесят градусов и зашлепал вон. Я слышала его шаги вниз по лестнице.

— Прости меня, — бормотал он, — прости…

Потом тишина. Больше я ничего не слышала.

И вдруг Рокочущий оказался где-то далеко-далеко, на луне, затерянный в каком-то кратере. Темнота снаружи подтверждала мое впечатление. Я доедала, раздумывая о судьбе дома-корабля. Делл, Диккенс и мой отец — в гостиной, строят планы, как нам быть дальше. А я — мне просто повезло, что я выжила, что Делл сумела мне помочь и не пожалела для меня буй-волятины и яблочного сока.

Но как же Классик — «Бедняжка Классик».

Быть может, она упала так далеко и так быстро, что ее голова раскалилась добела и сгорела, как метеор. Стараясь сохранять мужество, я поведала о ее печальной участи остальным. Но только Стильная Девчонка расстроилась по-настоящему: она выплакала целые галлоны слез, пока под ней не образовалась лужа, которая промочила ковер, а заодно и подол моего платья.

— Она просто исчезла, — уговаривала я Стильную Девчонку, — так что не плачь. Ей нисколько не было больно, я уверена.

Но мои слова не помогали; Стильная Девчонка была безутешна. Я прижала ее, трепещущую, к своей щеке, а Волшебная Кудряшка и Джинсовая Модница злорадствовали на ковре.

— Допрыгаетесь у меня, — предупредила я их. — Была бы здесь Классик, она бы вас обеих уничтожила.

И когда в тот вечер я на цыпочках выходила из спальни, мне было жаль, что Классик не со мной. Как было бы хорошо, если бы она впереди меня спустилась по лестнице туда, где все пропиталось вонью моего отца, неистребимой, как запах дезинфицирующего средства.  Может быть, ей удалось бы понять, что происходило в гостиной, когда я заглянула туда: мебель сдвинута к стене, весь пол целиком застелен оранжевой пластиковой пленкой; на нем, голый, навзничь лежит мой отец, весь в безобразных пятнах — черные, лиловые, они покрывают его брюшину, грудную клетку, бедра, — а по ногам, точно рубцы от ударов кнутом, ползут пузыри, образуя спиральные узоры на его вздутом животе. Его джинсы, ботинки, трусы, носки и рубашка, его очки, парик и шляпа были свалены в кожаном кресле. Его конский хвост был распущен, и волосы гривой разметались вокруг его головы по пластику, как будто над ним только что пронесся порыв ветра. Исчезли и румяна с помадой, его щеки были теперь чистые и совсем белые. Вообще-то — не считая пузырей и пятен,— он был весь белый и иссохший; его шея, как раз под подбородком, улыбалась глубокой раной — свежая, розовая, узкая и нежная, она, казалось, ухмылялась, пока мой отец спал; его глаза были закрыты, лицо расслаблено.

Но что это там, в ведрах?

Восемь больших контейнеров стояли подле тела. Тот, что рядом с головой, был заполнен чем-то темным; гнилая кровь моего отца — густая, как черная патока, красная, как сангина, она почти доходила до краев, часть растеклась по пластику, тут и там виднелись красные капли.

А зачем здесь этот моток проволоки? Гвоздики с большими шляпками? Кисточки? Пила и молоток с гвоздодером? Ножницы? Скальпель? Нож для свежевания? И все эти ватные тампоны? И разнообразные иглы? Моток веревки? Коробка с борной кислотой, и бумажные полотенца, и канистра с лизолом, и резиновые перчатки, и еще около дюжины всяких чудных жестянок и бутылочек?

Кажется, я ничего не забыла?

— Плохо, девочка. Кто тебя сюда звал?

— Не я, Делл, это не я…

Гостиная уже не была гостиной; она превратилась в анатомический театр. А Делл была хирургом. А Диккенс — ее ассистентом.

А мой отец…

— Столько уже пропало. Но я спасу то, что осталось. Он никогда не будет прежним, бедняга.

Я как застыла у печки, так и стояла, ничего не понимая, не в силах сказать ни слова, точно тряпичная кукла.

— Да, Роза, париком и румянами тут не поможешь, девочка. Но ты еще совсем ребенок, да, да. Зато теперь ты знаешь, в чем мое призвание. Так что стой тихо и смотри, если хочешь, но помни: ничего не говори или уходи сразу. Я могу только то, что я могу, ясно? Зрители и всякие зеваки меня нервируют. Ничего тут нет веселого, только печальный человек — печальный, печальный человек.

В ее призвании не обойтись было без перчаток для мытья посуды и скальпеля, зато не нужны были ни шлем, ни колпак. Волосы она завязала в узел, натянула рыбацкие сапоги до колен, которые почти полностью скрылись под ее платьем. И мне показалось, что она сто лет знает моего отца, когда она уселась на него, раздвинув ноги, и, покачав головой, сказала:

— Знать бы, что доведется еще встретиться, да только вот так… Горе-то какое! Но только на этот раз я тебя не отпущу, нет.

Она знала его. Знала, как его зовут.

— Грустный Ной, ты снова в моих объятиях. А Роза, надо полагать, твоя дочь. Ты никогда не говорил мне о ней, нет, нет.

Работая, она прикасалась к моему отцу то там, то здесь и не переставая бормотала:

— А у меня никогда никого больше не было, Ной. Нет, нет, никогда, и ты это знал. Все эти годы я ждала только тебя, так что теперь ты со мной и останешься. Я буду держать тебя здесь, и ты никуда не убежишь. Я буду защищать тебя, ладно? А Роза, она теперь тоже член семьи, понял? У нее все будет хорошо, милый. Но она останется здесь, с тобой, потому что она твоя, а ты ее. И я тут совсем рядышком, понятно? Сразу за железной дорогой. И так-то ты уж точно никуда не уйдешь. Ни в землю, ни еще куда. Чужим ты не нужен. Так что ты останешься со мной надолго. Хватит бегать. И она поцеловала его в губы. Она поцеловала моего отца и сказала:

— Я так сильно тебя люблю, мой дорогой, мой милый, так сильно…

А с каким знанием дела она провела скальпелем вдоль его живота, вскрыв его до самой середины грудной кости. Как ловко обращалась с острым как бритва скальпелем, раскроив сначала его ладони и продолжив надрезы дальше, вдоль запястий, потом пронзив его ступни; но и тут скальпель не остановился, а продолжал уверенно двигаться вдоль лодыжек.

— Грешные яблоки, — пробормотала она, когда разрез был завершен. — Грешные, грешные яблоки.

Но не эти слова повторял Диккенс, выходя во двор; стиснув ручку ведра с отцовской кровью, он шептал: «Я устал, устал, устал…»

И я, пожалуй, тоже. А может быть, не усталость, но страх охватил меня в ту долгую ночь, склонил мою голову, заставил лечь на пол и подтянуть колени к ребрам. Жаль, что Классик там не было, она бы рассказала мне потом, что происходило, пока я лежала без сознания.

А может, я все же не спала и видела, как мелькали инструменты, как снимали кожу, держали в руках внутренности. Нос очистили от тканей и хрящей. Молотком превратили кусок проволоки в крючок для вынимания мозга и заострили его конец. Выдернули из глазниц глазные яблоки. Вытягивали сухожилия. Стригли большими ножницами и соскребали с костей мясо, раскладывали его по ведрам. Удаляли жир с изнанки кожи. Кости посыпали борным порошком, а толстую проволоку резали на части и скатывали в шары. Ведра, одно за другим, наполнялись и спешно выносились во двор. Там Диккенс, окружив себя ведрами, рыл лопатой землю, когда сквозь стебли джонсоновой травы начал просачиваться первый свет.

Что это было — воображение или память?

«Грешные яблоки».

Свежевальцица Делл, ворочая моего отца так и этак на пластиковой подстилке, сшивала его снова. Потом вонь разлагающегося тела перекрыл другой запах, химический, похожий на лак для ногтей.

И что это, я заснула? И таинственный поезд снова прогремел мимо на заре, стряхнув с меня сон?

— Встань. Роза…

Делл пихала меня носком сапога.

— Встань и узри Ноя.

Я встала и увидела отца: он лежал, выпрямив ноги и вытянув руки вдоль тела; его залакированная кожа влажно блестела, прошитая и заштопанная во многих местах — везде, кроме живота, где на месте пупка красовалась похожая на кроличью нору дыра, сквозь которую виднелись проволочные шары. Дыра была больше моего кулака, она зияла, точно пещера, в ожидании нитки с иголкой.

— Ему лучше? — спросила я.

— Ну конечно, — ответила Делл, — конечно. Н

о он совсем не походил на моего отца. Она подстригла его, срезав волосы почти под корень. Веки были зашиты, стежки бечевки походили на чрезмерно разросшиеся ресницы. И кожа местами стала комковатой, деформировалась. И все же он не казался жалким. Лакировка дала ему новую жизнь. Он сиял.

— Ты ведь оставишь ему свой дар, да?

Делл указала на дыру.

— Что-нибудь очень дорогое тебе, Роза. Что-нибудь такое, что он хранил бы близ своего сердца.

— Что, например?

— Решай сама. Выбери сокровище для его сердца.

Но что же я могла ему предложить?

— Погоди-ка, я знаю. Головы двух предательниц, Волшебной Кудряшки и Джинсовой Модницы, визжали и заливались слезами, когда я опускала их в Дыру.

— Не меня! Только не меня!

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

— Прощайте, — сказала я, роняя их внутрь. — Счастливого пути.

Они не перестали вопить и рыдать, даже когда Делл зашила дыру и нанесла последний слой лака. Я слышала, как их голоса эхом отдаются внутри моего отца.

— Помогите! Помогите!

— Здесь нет света, и нам нечем дышать!

И тут случилось что-то странное — я заплакала. Слезы брызгали у меня из глаз, капали с ресниц, текли по щекам. Рыдания сдавили мне горло.

— Это все от лака, разумеется, — сказала Делл.

Она наклонилась и положила руку в перчатке мне на плечо. А когда я потянулась, чтобы обнять ее, она отпрянула и отняла руку.

— Пары лака вредны для легких. Поди на крыльцо подыши. Иди, говорю, и дыши.

И я, вытирая слезы и глотая рыдания, потащилась дышать на крыльцо. Там запахов лака и лизола почти не ощущалось, только чуть потягивало через открытую дверь и окна. В остальном утренний воздух был чист и свеж, как ключевая вода. И солнце наконец приканчивало тьму; красно-рыжая полоса протянулась за полями сорго, точно звездному небу пустили кровь.

Во дворе Диккенс лопатой ворочал грязь, устало наполняя выкопанную им яму. На земле среди сорняков валялись, точно мусор, пустые перевернутые ведра. Всю ночь он помогал Делл, приносил инструменты, которые она просила, забирал использованные — или не понадобившиеся — и относил их на крыльцо, где раскладывал их по четырем мешкам из толстой шерстяной ткани. Но теперь он совсем выдохся и то и дело останавливался, чтобы отдохнуть, поправить очки, вытереть лоб.

— Когда он будет готов, мы пойдем.

Делл принесла мне мяса, три кусочка.

— Вечером я сюда вернусь, — сказала она, — но сейчас я устала как смертный грех, и моя работа закончена.

Я вцепилась в мясо, а она стала стягивать перчатки, и, пока я, причмокивая, глодала его, она бросила перчатки поверх одного из шерстяных мешков. Потом она приподняла очки и потерла переносицу. И я заметила, что ее пиратский глаз бел, как молоко, — и белок, и зрачок одного цвета. «Мертвые гляделки» — так мой отец называл глаза запеченной форели; вот почему я никогда не ела его рыбу. Я ненавидела эти глаза.

Делл опустила очки и нашла меня своей здоровой гляделкой. Ткнула большим пальцем в мешки:

— Пусть пока полежат здесь. Не лазай внутрь, пожалуйста.

Я кивнула, не переставая жевать.

— Вечером мы приберемся у тебя в доме. Неопрятный дом — признак душевной неопрятности. Теперь ты тут живешь, это твой дом. Так что иди отдыхай. А Ной пусть лежит, сохнет, не трогай его, понятно?

Я представила себе, как мой отец постепенно усыхает, становится сморщенным и коричневым, как кусок вяленого мяса.

— Он Болотный Человек, — сказала я.

— Глупости, чушь собачья, — ответила Делл, и присущая ей ярость на миг проглянула сквозь поверхностное спокойствие: ее здоровый глаз вспыхнул, губы съежились.

— Роза, этот человек не кикимора болотная! Разве можно говорить такие гадости, такие ужасные вещи!

Она повернулась, задев своей широкой юбкой мои колени, и зашагала прочь, прикрывая лицо на случай внезапного нападения какой-нибудь шальной пчелы. Я смотрела, как она топает вниз по лестнице в своих болотных сапогах. И тут я услышала белку у себя над головой, она прыгала по железному скату крыши. Делл тоже услышала. Стоя на земле, она обернулась и, прикрыв ладонью глаза, стала злобно вглядываться в крышу. Потом она коротко взмахнула руками и плюнула.

— Гадина! — обругала она белку.

А та затрещала и сорвалась с места. Она скачками неслась вверх по крыше, наверное, искала дырку от сучка.

Потом Делл неторопливо подошла к Диккенсу, который уже кончил забрасывать яму грязью и теперь утаптывал ее своими вьетнамками. А я пыталась заставить себя не думать о содержимом нескольких ведер, которое недавно скользнуло в эту яму и теперь лежало там, присыпанное землей. Мне хотелось есть и ни о чем не думать.

Но мой мозг не слушался меня.

«В мире полно дыр, — думала я. — Дыры повсюду, а в них люди и всякая всячина. Белки, кукольные головки и болотные люди. Всякая всячина проваливается в дырки и иногда лежит там по тысяче лет. Некоторые дома тоже похожи на дыры или на могилы».

Я рвала зубами мясо и представляла себе мумию, которую однажды видела по телевизору. Это была египетская мумия. Когда-то она была царем. Несколько человек из тех, кто откапывал его могилу, умерли загадочной смертью. Один задохнулся в собственной блевотине, другого придавило мраморной глыбой. Голос по телевизору говорил, что мумии обладают непонятным могуществом.

Делл и Диккенс добрели до коровьей тропы и скрылись в высокой траве. А я глотала мясо и думала, есть ли такое могущество у моего отца и высохнет ли он за один день.

Глава 17

Словно заходящий на посадку космический корабль, корзина для пикника опустилась рядом с плитой, серебро внутри звякнуло, Делл откинула крышку, вытащила завернутую в фольгу тарелку и, точно предлагая драгоценный дар, сказала:

— Для Розы, дочери дорогого Ноя…

Кролик, тушенный в пиве, пояснила она, с картошкой, луком и морковкой. Термос с яблочным соком. Фунтовый кекс на десерт, один ломтик.

— Совершенно особенное угощение.

Она вернулась после наступления ночи, без колпака и Диккенса, в необычайно приподнятом настроении, с клетчатым пледом и корзинкой в руках.

— У нас еще много дел впереди, — сказала она мне, — так что ешь. Ешь как следует.

На этот раз пикник был в доме, я была почетным гостем и запихивала себе в рот куски кролика, чередуя их с кусками кекса, и, запивая яблочным соком прямо из термоса, смотрела, как Делл заворачивает моего отца в пластик, пеленая его, словно мумию. Потом она закатала его в плед так, что только голова осталась торчать снаружи, подоткнула все уголки и скрепила материю булавками.

— Похоже на бурито, — сказала я.

— Глупости. Не болтай с полным ртом, подавишься.

Когда я покончила с едой, мы расставили по местам мебель в гостиной и, свернув одежду отца, сложили ее аккуратной стопкой в кожаном кресле. Потом Делл спросила, что это за карта на стене.

— Это Ютландия, — ответила я, — или Дания, не помню точно.

— А почему она здесь?

Я пожала плечами:

— Вообще-то мы должны были поехать в Ютландию, а не в Техас. Ему там больше всего хотелось бы жить. Но мы, наверное, заблудились или еще что-нибудь, вот и приехали сюда.

— Роза, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она сдернула карту со стены, прищурила здоровый глаз и начала пристально рассматривать Данию.

— Какой странный секрет, — сказала наконец она, глядя на моего отца и обращаясь к нему. — Нет, неправильно это, нет.

Неодобрительное выражение промелькнуло на ее лице, пока она складывала карту в компактный прямоугольник и заглаживала сгибы. Потом Дания исчезла в кармане ее домашнего платья. Дважды хлопнув себя по карману, она поглядела на меня.

— Хватит болтать чепуху, — сказала она. –Твой дом пора привести в порядок. Здесь наверняка все заросло грязью. Так что нам еще мыть, мыть и мыть.

Этим мы и занялись.

В одном из шерстяных мешков на крыльце обнаружилась пернатая кисточка для пыли, не содержащее воска средство для полировки, пластиковые пакеты для мусора и губка. У бабушки на кухне стояла метла и совок для мусора. Так что мне было велено мести. Делл вытирала пыль. Мы начали снизу, с гостиной, и двигались наверх, соскребая глубоко въевшуюся грязь и оставляя за собой лохматые кучки серой пыли. Делл весело насвистывала какую-то песенку, а щетка в ее руках так и плясала по подоконникам, крышке обеденного стола и дубовому буфету. Я слушала ее песенку и сама напевала, подметая дохлых июньских жуков и катышки пыли, собирая в совок крошки от крекеров и трупики муравьев. Скоро воздух вокруг нас наполнился мелкими летучими частицами. Защекотало в носу, и мы с Делл время от времени чихали.

— Если плесень попадет в голову, заболеешь.

Мы были на кухне. Делл побросала оставшиеся ломти чудо-хлеба в мусорный мешок.

— Крекеры засохли, никуда не годятся, да к тому же еще и мыши их погрызли.

В мешок.

— Но нуждаться в еде ты не будешь,— сказала она. — Диккенс принесет тебе ужин.

Затем она протерла стол и раковину. Вымыла остатки арахисового масла из банки, выплеснула воду из галлонных бутылей.

— Застоявшаяся вода — отрава.

— А что же я буду пить?

Она поставила бутылки на пол.

— Дома я налью в них свежей воды и велю Диккенсу принести их тебе завтра утром. Понимаешь, Роза, теперь мы будем о тебе заботиться, ясно? У нас теперь общий Ной. Он наш, а ты его. Я думаю, что это ты привела его ко мне. Ты ведь понимаешь, правда? Ты теперь член семьи, и здесь твой дом, ясно? И мы, разумеется, не можем пускать сюда чужаков. Если они здесь появятся, то отберут твоего отца и у тебя, и у нас. Все очень просто: чужие всегда создают беспорядок, а беспорядок означает проблемы. Но я все устраиваю как надо, детка. Я не даю смерти продолжать свое черное дело и держу чужих на безопасном расстоянии, в этом мое призвание. Как бы мне так объяснить, чтобы ты поняла? То, что нам дорого, детка, не должно умирать и уходить в землю. Когда что-нибудь любишь, можно ведь все оставить почти так, как оно есть, верно? Тогда мне не придется быть одной, и тебе тоже. Я ясно говорю? Вот этим я и занимаюсь: удерживаю смерть и чужаков на расстоянии, чтобы ничего не менялось — ни мама, ни Ной, ни твой дом, ни мой, ни даже Диккенс или мы с тобой. Я усмиряю проблемы, когда поднимаю руку и отгоняю смерть прочь, как будто надоедливую муху, — вот чем занимается попечитель одиноких душ. Я все понятно объяснила?

— По-моему, да, — сказала я. — Вы не хотите, чтобы он был в Дании.

— Чушь, — ответила она. — Знать не знаю, о чем ты болтаешь. И при чем тут вообще Дания?! Не будь такой глупой, глупая девочка. Ты ни слова не слышала из того, что я говорила. В следующий раз будь внимательнее.

Я не знала, что сказать, и потому просто стояла, сжимая в руках пластиковую ручку бутылки, и смотрела в темную линзу Делл.

— Хватит глазеть, — сказала она. — Нечего зря время терять. У нас еще много дел, их всегда много.

Второй этаж — подметаем, вытираем пыль, драим туалет и ванную, смахиваем паутину с потолка. В отцовской спальне складываем нестираную одежду в рюкзак и застегиваем молнию, а бутылку из-под персикового шнапса и рваный полиэтиленовый пакет бросаем в мешок для мусора.

— Что происходит? — удивилась Стильная Девчонка, когда я подобрала ее с ковра и положила на ночной столик.

— Мы чистим, чистим, чистим, — ответила я ей.

В моей спальне, не переставая мурлыкать песенку Делл, собираю с кровати кукольные руки, ноги и тела и складываю их в чемодан. И атласную ночную сорочку моей матери туда же.

— Господи боже мой, девочка, а это еще что такое?

Делл держит сорочку перед собой за рукава. 

— Это моя пижама, — говорю я.

— Нет, нет, — говорит она, — это слишком велико для тебя. Я так думаю. Я думаю, что тебе придется подождать, пока ты станешь женщиной, да к тому же очень крупной.

Потом, ухмыляясь довольно, как будто только что сэкономила кучу денег, Делл понесла сорочку вниз — позже я краем глаза видела ее в корзинке для пикника, где она лежала аккуратно сложенная между термосом, серебром, смятой фольгой и жирными тарелками.

— Кто много работает, тот заслуживает подарка, — сказала она.

Итак, она получила сорочку, я — еще один кусок кекса, а на заре, когда наша работа была закончена, а мусор и орудия труда скрылись в шерстяных мешках, мы перенесли отца наверх. Или точнее — Делл это сделала. Она протащила его сначала по полу, потом вверх по лестнице, так что его пятки стукались о ступеньки, внесла в мою спальню — не в его собственную — и положила на мой матрас.

— Сон праведника, — сказала она. И поцеловала его лакированный лоб. Я тоже.

Мы сидели, на краешке матраса — Делл в головах, я у спеленатых ног — и молчали. Она глубоко вздохнула, коротко присвистнула, а потом спросила, знала ли я бабушку.

— Нет. Она умерла, когда я даже еще не родилась.

— Ясно, — сказала она. — Что ж, тебе не повезло встретиться со святой. Она выходила мое бренное тело, когда проклятая пчела едва меня не угробила. Я обязана твоей бабушке жизнью.

— О, — сказала я.

«Так вот почему ты так боишься пчел, — подумала я. — Вот почему носишь колпак».

— А почему вы сейчас не в капюшоне?

Но она объяснила мне, что пчелы летают только днем, а ночью они спят.

— Вечно занятые насекомые, — сказала она. — 3-з-занятые такие нас-с-секомые! –прошипела она.

Она сняла очки и показала мне свой пиратский глаз. Наклонившись вперед, я разглядела свое отражение в молочно-белом зрачке.

— Ужалила меня в моем собственном саду, — сказала она. — Вонючая пчела, она меня ослепила. Это она нарочно сделала, в отместку за то, что я уничтожила все папины ульи. В полночь облила их бензином, все до одного, и сожгла.

— А зачем?

— Ну, видишь ли, папа любил своих пчел. А пчелы любили его, я это точно знаю. Но они ревнивые твари. Маму терпеть не могли. Напали на нее, когда она была на кухне. Влетели в окно целым роем. Утыкали ее своими жалами, точно подушечку для булавок, бедняжку. У нее все лицо было от них в мелкую крапинку. И знаешь что, одна пчела даже попыталась залезть ей в нос. Натуральное злодейство. У мамы остановилось сердце, и она так и не закончила блюдо, которое стряпала. Это я нашла ее на кухне. Сделала ей массаж сердца и все такое. Но в себя она так и не пришла, нет. С того дня она больше не вставала с постели. А папа ушел, — наверное, чувствовал себя виноватым и несчастным, говорю я сама себе, — и навсегда бросил меня, Диккенса, маму и свои ульи. Вот я их и подожгла, Роза, подожгла глубокой ночью. Так что теперь на всем белом свете нет ни одной пчелы, которая не хотела бы моей смерти. А это…

Она прищурила здоровый глаз, оставив слепой открытым.

— …это месть.

— Незрячая гляделка, — сказала я.

Она кивнула.

— Ужасно, правда? Но я все равно вижу больше, чем остальные, даже с закрытыми глазами. Ты это знаешь? Я вижу птиц, кроликов — во сне — и маленьких девочек, прячущихся за кустами, и вообще все, что угодно. И я знаю, что девочки за кустами иногда видят больше, чем им положено. Но всегда лучше заниматься своими делами и не совать нос в чужие. А иначе, Роза, что-нибудь очень-очень плохое может случиться под солнцем.

Она видела меня и Классик. Она знала, что мы видели, как она сосет кровь Патрика. Мое лицо стало пунцовым. Я наклонила голову. Мгновение я обдумывала, не сбежать ли мне, но не знала куда.

— Кошмар, — сказала тем временем Делл, принюхиваясь. — Ужас. От тебя пахнет дьяволом, Роза. Пойдем-ка.

Я вышла за ней на крыльцо, где она выудила из шерстяного мешка лизол и велела мне встать на ступеньках.

— Закрой рот и глаза, — сказала она. — Протяни руки и задержи дыхание.

Она опрыскала мне платье и ноги, руки и волосы, кроссовки и спину. Моя кожа сделалась липкой от лизола. А когда я открыла рот и вдохнула, дезинфектант попал мне в горло и я закашлялась.

— Обрызгай себе трусы, — сказала она, передавая мне баллончик.

И пока я, подняв платье одной рукой, обрызгивала себе трусы другой, Делл вернулась к своим мешкам. Она намотала завязки себе на пальцы — два мешка на одну руку, два на другую. Потом присела, готовясь поднять их, как вдруг увидела белку. Та сидела на крыше и трещала во весь голос.

— Чудовище! — воскликнула Делл.— Пакость такая!

И она встала, подняв мешки. Вены на ее шее напряглись, когда она шагнула ко мне.

— Я пошла домой, — сказала она с напряжением, — пока пчелы не проснулись. Диккенс зайдет за корзинкой вечером. Он принесет тебе еды и воды. А завтра я приду и поймаю эту пакость, разносчицу заразы.

И она, пошатываясь под тяжестью мешков, прошла мимо меня и потопала через двор.

— Пока, — сказала я, махая ей вслед баллончиком лизола. — Я покараулю ваше дезинфицирующее средство. А еще мне очень понравился ваш пирог.

На следующий день я наблюдала из окна спальни, как Делл устраивает свою ловушку. Это было прямо как в мультике: бечевка привязана к палке во дворе, палка стоит торчком, один конец уперт в землю, другой поддерживает перевернутый ящик, а привязанная к палке бечевка уходит в заросли травы, где затаилась Делл, готовая привести ловушку в действие. А что это там, на тарелке, под готовым упасть ящиком, — морковка, луковица или что-то еще? Никак не разглядеть. Но вот белка скакнула на крышу, пробежала по навесу над крыльцом, спрыгнула во двор, — сколько у нее на это ушло времени? Больше, чем в мультике, я полагаю, но не так много, как в Детской Комнате. Белка двигалась осторожно, с оглядкой, она приближалась к ящику короткими перебежками, то и дело приподнимаясь на задние лапки и принюхиваясь к содержимому тарелки.

— Берегись, — сказала я.

Бечевка дернулась. Палка упала. Ящик рухнул и прихлопнул белку, как будто акула заглотила миногу целиком. Но белка не сдавалась; она так металась, что чуть не перевернула ящик, сопротивлялась с такой яростью, что Делл поспешила выскочить из укрытия в зарослях и сесть на свою ловушку. Потом она взяла пустой мешок и стала не спеша натягивать его на ящик снизу, так что ловушка оказалась внутри него вместе с приманкой и пойманным зверьком. Завязав мешок, Делл вскинула свою ношу на плечо — белка продолжала отчаянно метаться — и, насвистывая, зашагала к коровьей тропе.

«Белка, тушенная в пиве, — подумала я. — Вот что она приготовит мне в следующий раз. Вот что я буду есть».

— Бедная белка, — сказала я отцу. — Она обречена. У нее не было ни малейшего шанса.

Глава 18

Больница была в животе у моего отца, мрачном и угрюмом месте, где пахло лаком.

— Мы ожидаем полного выздоровления, — сказал кто-то.

А моя мать и Классик, одетые в одинаковые зеленые рубашки с завязками на спине, лежали друг подле друга на каталке. Три Барби-хирурга, сопя под своими белыми масками, окружили их со скальпелями в руках.

— Просто сказка, — сказала Классик, только она была не совсем Классик. У нее оказалось человеческое тело, длинные ноги и прическа типа «вшивый домик». — Фантастика, дорогая, просто невероятно!

— Да, прелесть моя, — поддакнула моя мать, — просто невероятно!

Моя мать походила на Делл. Она носила ковбойскую шляпу и курила сигару.

И я тоже была там, где-то рядом с ними.

Тут как раз появилась Барби-медсестра. Волшебная Кудряшка? Или Джинсовая Модница? Не разобрать. Она несла серебряную тарелку, а на ней человеческий мозг, огромный, размером с индейку.

— Обед подан, — сказала она. — Накрывайте на стол.

Но я услышала совсем другое:

— Мозг готов. Несите пациента.

И тут Классик вдруг понесло куда-то, и она, на лету посылая нам с матерью воздушные поцелуи, кричала:

— Наконец-то! Как я счастлива! Я живу!

— Да, — сказала моя мать, садясь на каталку и затягиваясь сигарой, — да, да! — Ее рубашка вспыхнула.

Я проснулась вся в поту. Был полдень, яркое солнце врывалось в окно моей спальни, растекаясь по матрасу и пригревая нас с отцом. Лак у него на лбу блестел, точно испарина. А я лежала у него под боком и, позевывая, прижималась к одеялу, в которое он был завернут.

— Вставай и сияй, — сказала Стильная Девчонка.

Я заснула, так и не сняв ее с пальца. Теперь она маячила у меня перед носом.

— Классик жива, — сообщила я ей.-У нее все в порядке, и она очень счастлива.

— Это был сон, — ответила она. — Можешь мне поверить, я-то знаю. Я тоже была там, дорогуша.

Стильная Девчонка разговаривала совсем не так, как раньше, теперь она больше походила на Классик. Она сказала:

— Я все знаю.

— Прекрати, — сказала я. — Нечего притворяться, будто ты — это она.

— Глупости какие! Понятия не имею, о чем ты.

Я дернула пальцем, и она слетела с него. Ударилась об пол, подпрыгнула и покатилась, пока наконец не остановилась у верхней ступеньки лестницы. Она потеряла сознание, не успев крикнуть.

— Это был не просто сон, — сказала я. — А если ты этого не видишь, значит, ты совсем дура, хоть и слепая!

Потом я приложила ухо к одеялу, как раз над отцовыми ребрами, и стала слушать в надежде, что операция проходит благополучно и скоро раздастся голос хирурга. Но ничего не услышала.

— Волшебная Кудряшка, — позвала я шепотом, — Джинсовая Модница, это я, Джелиза-Роза. Что там у вас происходит? Вы мне скажете, ладно?

Я снова прислушалась, но внутри все было тихо.

Все спят, подумала я. Еще не вернулись из сна.

Тогда я тоже попыталась заснуть. Положила голову на одеяло, закрыла глаза и захрапела. Но ничего не помогало. Спать все равно не хотелось.

— Так нечестно!

От расстройства я соскочила с кровати и побежала за Стильной Девчонкой. Она лежала без сознания, может быть, даже в одной больнице с моей матерью и Классик. Я пинком отправила ее вниз по лестнице, крикнув вслед:

— Вот тебе, псина паршивая!

Потом, когда Диккенс пришел с едой, я сказала ему:

— Мне снился такой сон, а Стильная Девчонка все испортила. Разбудила меня не вовремя, и теперь я так и не узнаю, чем все кончилось.

Я сидела за столом в столовой, а он доставал из бумажного пакета обед и аккуратно расставлял его на столе передо мной: термос, тарелку в фольге, ломтик фунтового кекса в пакете для сандвичей, вилку и нож.

— Она твоя подруга? — спросил он. — Она упала в дыру и навсегда исчезла, и я не могу ее найти.

— Это была Классик, а не Стильная Девчонка,— сказала я.— Она валяется на полу, вон там, а Классик лежит в больнице, я видела ее во сне, и еще там была моя мама, и она горела.

Диккенс наморщил лоб и пожал плечами. Он ничего не понял, и тогда я еще раз объяснила ему, что Классик перестала быть одной головой. У нее появилось женское тело. А еще ей пересадят настоящий мозг.

— Спорю, это стоит миллион долларов, — сказал он. — Мне тоже иногда хочется новый мозг, наверное, он так сверкает, когда новенький.

— Да, это был большой мозг. Она так радовалась и, по-моему, совсем перестала быть куклой.

Диккенс снял с тарелки фольгу.

— Она, наверное, хорошенькая.

Открутил крышку с термоса.

— Да. Она красавица.

Он подтолкнул тарелку ко мне: жирное мясо, две ножки, бедрышко или грудка.

— Делл сказала: съешь сколько сможешь, а остатки положи сюда.

И он отдал мне фольгу, которую я тут же расправила на коленях, как будто это была салфетка. Потом понюхала мясо.

— Это белка?

— Нет, — сказал он, тряся головой. — Никакая это не белка. Делл их терпеть не может. Она бы ни за что не стала ее готовить, ну ни за что.

— А, — сказала я, берясь за вилку, — это хорошо. Мне тоже белка вряд ли бы понравилась.

Весь обед я думала об операции Классик. Как ей вставили мозг? Было ли ей больно? Текла ли кровь? Изменилась ли она теперь?

Да и зачем он вообще ей понадобился, этот мозг?

Потому что это просто сказка, дорогая. Фантастика, моя милая.

— Просто сказка, — сказала я, ковыряя вилкой мясо. — Великолепно.

Диккенс посмотрел на меня. Он был в гостиной, теребил отцовский парик, расчесывая пальцами локоны. Потом я увидела, как он напяливает его на свою лысую голову; локоны упали ему на лоб и уши, легли на плечи. Но, странное дело, плавательные очки, трусы, вьетнамки и скособоченный парик сделали его похожим на полоумную женщину, полуголую и отвратительную.

— Я хорошенький-хорошенький, — сказал он.

— Ты смешной, — сказала я ему. — И ты псих.

— Нет, не псих, — заскулил он, — я не хочу быть психом, понятно? Вот если бы у меня губы были накрашены, я был бы совсем красавец.

Но одной помадой тут не обойтись. Придется нарумянить щеки, а может быть, и ресницы подкрасить, кто знает.

— Ладно, — сказала я. — Сейчас я займусь твоим лицом.

Он захлопал в ладоши:

— Ой, вот спасибо, то-то будет здорово! — Подожди немного, — сказала я. — Сначала пирог доем и сок допью, а потом уже займусь.

— А остатки заверни и спрячь.

— Знаю.

Но заворачивать оказалось нечего. Я съела все мясо, до последнего кусочка, выпила весь сок, а пирог прикончила в три глотка. Потом я отправилась наверх за бабушкиной косметичкой, и, пока я бегала туда-сюда, еда плескалась в моем сытом и раздувшемся пузе.

— Сиди тихо, а то я что-нибудь не так сделаю, — сказала я Диккенсу, который ерзал, пока я расстегивала косметичку.

Он сидел прямо на полу в гостиной, скрестив ноги, выпрямив спину и стиснув ладонями колени.

— Ни одним мускулом не двину, — сказал он. — Да у меня их и нет, потому и не двину.

Я шикнула на него, потом высыпала на пол между нами все содержимое косметички: помаду, коробочку с тушью, компактные пудры и румяна, щипчики и ватные тампончики. Шесть помад я выстроила на полу в линию.

— Ну, которая?

«Алая капитуляция», или «Розовое танго», или «Гиацинт», или «Сладкая киноварь», или «Китайская красная», или «Румянец розы».

— Вот эта, — сказал он и ткнул пальцем в «Розовое танго».

— Эта лучше,— сказала я, беря «Алую капитуляцию».

— Оттопырь губы.

Он надулся.

— Приготовься…

Накладывать алый цвет ровно было нелегко. Не залезай за контуры, говорила я себе, — но, пока я вела стерженьком помады по его нижней губе, моя рука дрогнула, и я перемазала ему весь подбородок. С верхней губой все прошло почти гладко — я всего лишь раз промахнулась и накрасила ему кончик носа. Да и то он сам виноват. Нечего было шмыгать носом, тогда у меня рука бы не дернулась.

— Ты Рудольф, — сказала я.

— Сама ты!..— ответил он.

После этого я взялась за румяна и сделала ему щеки поярче, нарисовав на них алые круги.

— Почти готово, — сказала я, захлопывая коробочку с румянами. Он пристально смотрел на меня, его глаза за стеклами очков казались огромными. Глаза чокнутого, подумала я. Жуткие чокнутые глаза. 

 — По-моему, ты красивая, — сказал он.

И, когда я наклонилась вперед, чтобы поправить на нем парик, он поцеловал меня в губы — пугливо, точно клюнул, отчего мне стало щекотно, и я захихикала.

— Глупости какие! — сказала я, вытирая рот. — Ты меня всю измазал, глупая морда.

Он смущенно посмотрел на свои плавки и прикрыл перед ладошкой.

— Старая леди тоже любила целоваться, — сказал он. — Она целовала меня, только я тогда был совсем маленький, а она уже старенькая. А иногда она делала у меня во рту вот так.— Он высунул язык и подвигал им.-Это было здорово. Я всегда думал, что это похоже на танцующую змею или золотую рыбку. А еще она была ужасно милая. Иногда я проводил у нее целые дни, и мы ничего не делали, только целовались. Она хорошая леди, только мертвая.

Мне было любопытно слушать, что он говорит про мою бабушку, и я очень обрадовалась.

— Она была мамой моего папы, — сказала я. — Меня она никогда не целовала, потому что я тогда еще не родилась.

— Мне кажется, я знал об этом раньше. Наверное, кто-нибудь мне сказал.

— Диккенс, она была твоей подружкой, а ты — ее дружком.

Он отнял руку от плавок и придал своему лицу скорбное выражение.

— Нет, я был ее малышом. Ее маленьким мальчиком. Дружком я никогда не был. Не знаю, что это такое, но думаю, что будь я постарше, то стал бы и дружком, может быть. Ну, то есть если бы она не умерла Если бы не упала со ступенек. По-моему, она шла меня поцеловать, потому что я как раз был тогда во дворе, сорняки полол. А когда она упала, я убежал. Я не знал, что делать. Я ведь был еще маленький, понимаешь. Наверное, я очень испугался. Она была милая.

— Она была старая, — ответила ему я, мысленно представляя себе стоящий на чердаке сундук и барахло внутри. — А сколько тебе лет?

На лице Диккенса отразилось тревожное замешательство.

— Не знаю. Я еще не старик, это точно. Делл говорит, я еще мальчик. Ребенок, вот что она говорит. Говорит, я никогда не вырасту, потому что у меня мозги не в порядке.

«Купишь себе новые, — подумала я. — Вот обзаведешься самым большим пенни в мире и сделаешь себе операцию».

— Ах ты, малышка! — сказала я.

Он заулыбался:

— Ты тоже малышка.

И я его поцеловала.

Потом он поцеловал меня. И мы расхохотались, а губы и зубы у нас были все в помаде.

— Морды глупые.

Я уже хотела поцеловать его снова, как вдруг на каменоломнях раздался взрыв, и в окнах задрожали стекла.

— Ух-ху.

Диккенс наморщил лоб. Поднял голову и поглазел в потолок, отчего светлые локоны парика соскользнули с его плеч.

— Они взрывают землю, — сказал он. — Скоро все взорвут, и ничего не останется. Я видел, как они это делают. Ходил туда и видел. Динамит мощнее хлопушек и даже пуль.

— Хлопушки мне нравятся.

— Мне тоже. Честно. Так что, если хочешь увидеть дырку от взрыва, увидишь и океан тоже, если захочешь.

Я кивнула.

— Я тебе покажу, ладно?

Он взял меня за руку.

— Ладно, — сказала я.

И мы поцеловались.

Глава 19

Капитан был моим дружком, моим славным мальчиком. А я была его миссис Капитан, его любимой девочкой. Когда он целовал меня, у меня в животе все переворачивалось. А когда я его целовала, мне хотелось встать на голову и запеть. Или вертеться кругами. Даже когда мы собирали нашу невиданную команду — рука Барби в качестве его первого помощника, Стильная Девчонка в качестве второй миссис Капитан, — я все думала о его алых губах, таких странных и завораживающих, от прикосновения которых у меня щекотало внутри. Интересно, а что если и он чувствует то же самое? Вдруг и мои губы отзываются щекоткой где-нибудь у него внутри?

— Вперед, — скомандовал он бравым капитанским голосом. — Океанская грохочущая дыра еще как минимум в четырехстах милях по курсу.

Четыре сотни миль мы одолели меньше чем за час. Впечатление было такое, как будто там всего мили две, а то и меньше. Но зато какие длинные и какие негостеприимные! Настоящая пустыня бульдозерных рытвин в меловой пыли. Никаких кустов. Никакой травы или колокольчиков. Только грязь да песок.

Скоро мое платье пропылилось насквозь. Песок заскрипел на зубах. Парик Диккенса сделался совсем белым. Алые губы и румяные щеки припорошила известковая пыль. Он то и дело смахивал ее с очков.

— Если поднимется ветер, а мы не будем держаться за руки, — сказал он, — то заблудимся, ослепнем и попадаем в грохочущую дыру поодиночке, а то и еще что-нибудь похуже приключится. Так что не спускай глаз с ветра, ладно? Иногда здесь бывают торнадо или песчаные дьяволы. Так что нам надо смотреть в оба. Стоит провалиться в эту дыру, назад уже точно не выберешься. Если, конечно, ты летать не умеешь. Я — нет. Пробовал, но ничего не получается. И плавать тоже.

Наше путешествие привело нас на край света. Мы шли через заросли джонсоновой травы и высоченных сорняков, пересекали грунтовые дороги и пролезали под колючей проволокой, не обращая внимания на надписи «ОПАСНО» и «ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН», стремясь туда, где сливочного цвета земля прогибалась и ступенями уходила вниз; по этой гигантской лестнице, вырубленной в стенках карьера, запросто мог бы подняться какой-нибудь великан.

Там мы и залегли, на самом краю высоченного скалистого утеса, с которого открывался вид на все каменоломни — или грохочущую дыру, как окрестил их Диккенс, — и стали вглядываться в сумеречную воду, расстилавшуюся прямо под нами.

— Если сорвешься отсюда, будешь лететь сто лет, прежде чем упадешь в океан.

— А какая здесь высота?

— Миль, наверное, тысячу.

Столетний Океан плескался в теснине у подножия утеса, его глубины были темны и безмолвны.

— Тогда это всего лишь озеро, — сказала я. — До океана надо лететь целую вечность.

— Нет, — ответил Диккенс, — нет, нет и нет. Он же глубже всякого озера, и не притворяйся, будто ты этого не знаешь, понятно?

Потом он объяснил мне, что под водой обретаются старые машины, грузовики и еще всякий мусор. И пресноводные медузы, каждая размером с пенни, совсем прозрачные. Много лет тому назад, сказал он, трое аквалангистов утонули здесь, не найдя дороги наверх.

— А все потому, что дна у него нет, — сказал он. — И никогда не было. Вот люди иногда ныряют туда и не могут выбраться на поверхность. Поэтому у меня подлодка. И поэтому я никогда не утону.

Как часто бороздил он бездонную глубь океана на своей «Лизе»? Миллион миллионов раз, наверное. И что же он там нашел? Сплющенный велосипед, несколько покрышек, банки из-под пива… А может быть, пенни? Клад?

— Прямо как в космосе, где голубые и красные звезды. Но дышать в космосе нечем, а «Лиза» всего лишь подводная лодка. Она не может быть подводной лодкой и космическим кораблем одновременно. Но если опуститься глубоко-глубоко, то увидишь Марс, а еще глубже под ним Бога и младенца Иисуса.

— А как же грохот? Тебе повезло, что «Лиза» не подорвалась!

— Здесь больше не взрывают, — сказал он.

Потом он взял руку Барби и, словно указателем, ткнул ею в направлении самого дальнего от нас края каменоломни, на утес, вершину которого опушала чахлая рощица мескитовых деревьев.

— Вон за теми деревьями, вот где они сейчас. Взрывают там новую грохочущую дыру, но там нет ни океана, ни даже медуз.

Только он успел это сказать, как раздался взрыв, земля вокруг завибрировала, точно от удара грома, скала под нами закачалась, внутренности у меня в животе затряслись. Диккенс уткнулся лицом в сгиб руки, а я прикрыла ладонями уши, не отрывая взгляда от далекой рощицы и ожидая, что вот сейчас из-за деревьев вырвутся клубы пламени и обломки полетят вверх. Вместо этого мне показалось, что мескитовые деревья вдруг разлетелись на осколки, — это целая стая каких-то черных птиц сорвалась с веток и с громкими криками взмыла в небо; словно сердитое облако, они покружили над утесом, то взлетая, то снова опускаясь все разом, и наконец, когда грохот взрыва стих, вернулись на свои насесты.

Я медленно опустила ладони, прислушиваясь к резким крикам птиц.

— Сумасшедшие какие-то, — сказала я. — Они, наверное, спали, когда раздался взрыв. Им надо отсюда улетать, а то гром их прикончит.

И тут я вспомнила рассказ отца о том, как он убивал скворцов, когда был маленьким мальчиком. То же самое делали все его двоюродные сестры и братья. И бабушка тоже. В их городе все убивали скворцов.

— А все потому, что они срут повсюду, — говорил мой отец, — и шуму от них не оберешься. Да и вообще убивать их было весело, мне нравилось. За каждую птицу, которую нам удавалось поймать и придушить, мы получали по десятицентовику. Как-то раз почти пять долларов заработали, а на них в те дни жвачки и сухариков можно было купить целую уйму.

Это называлось Ежегодной Облавой Грохочущих Кастрюль.

Мужчины, женщины и дети высыпали на улицы города и шли по ним из конца в конец, колотя ложками по горшкам, кастрюлям и крышкам от мусорных ведер, чтобы напугать скворцов. От этого грохота птицы взлетали и часами оставались в воздухе, кувыркаясь над головами людей и ища тихое местечко, чтобы приземлиться, но его не было, и они кружили в воздухе, пока крылья не отказывались им служить, и тогда, измученные, они камнем падали вниз. Скворцы шлепались на землю, врезаясь в мостовые и тротуары, их тела устилали дворы и крыши домов. И тогда мой отец, его кузены, бабушка и все остальные пускали в ход ложки, как будто то были молотки.

— Тем, которые еще дышали и пытались взлететь, — рассказывал отец, — мы расплющивали головы. Иногда мы давили их ногами, а бывало и такое, что череп уже расколется, а крылья еще долго продолжают хлопать.

Моя мать терпеть не могла эту историю. И я тоже.

— Диккенс, мой папа убивал птиц. Это значит делать вот так.

Но он не обратил на меня внимания.

— Вот это грохнуло так грохнуло, — сказал он.

Потом он перевел глаза на кукольную руку и пристально смотрел на нее с минуту, вдавливая большой палец в пластмассовую плоть.

— У меня есть тайна, — выдавил он наконец.

— Какая?

— Только если я тебе скажу, ты никому не говори, ладно? Если Делл узнает, она меня убьет, и тогда у меня всегда будут одни неприятности.

— У меня тоже есть тайна.

Он посмотрел на меня.

— Расскажи сначала ты свою, а потом я свою, ладно?

— Ладно.

Мы оба уселись на утесе, подобрав под себя ноги, как индейские вожди. Потом я зажала Стильную Девчонку в кулаке, чтобы она не подслушивала. И прошептала ему свою тайну: сказала, что он — мой дружок, а я — миссис Капитан и что мне нравится в шутку целовать его губы.

— А-а, — сказал он, — моя тайна другая. У меня в комнате спрятан динамит, и для меня это очень плохо.

Динамит. Целых две шашки. Он нашел их в новой грохочущей дыре.

— Я обо всем тогда забыл, — сказал он, — и о том, что воровство до добра не доводит. Так оно и будет, вот почему это тайна.

— Я хочу посмотреть, — сказала я.

Он вздохнул и изобразил губами куриную гузку.

— Ну, не знаю, может быть, завтра, когда Делл поедет в город. Не знаю. Когда она уезжает, я остаюсь за старшего, так что могу сам о себе позаботиться, если надо.

— Покажешь, тогда поверю, — сказала я. — Покажешь, тогда оставляй руку себе, в подарок на день рождения.

Тут он должен был улыбнуться, но его лицо осталось неподвижным. Он снова посмотрел на руку.

— А как ее зовут?

— Арми, — ответила я.

— Это мальчик или девочка? Лучше бы девочка.

— Это мальчик.

— А ты откуда знаешь?

Я взяла руку и зажала ее между ног так, чтобы крохотная конечность торчала наружу, как эти штуки у мальчиков.

— Это еще ничего не значит, — сказал он.

— Значит, значат. Это одна штучка. У тебя такая тоже есть, я знаю. Я ее видела, когда мы целовались. Я видела, как она растет.

— Ничего ты не видела. Врешь ты все. У меня ее нет.

И он качнулся вперед, сложив руки поверх плавок. Поднялся легкий ветерок, взвихрил пыль и припорошил нас каменной мукой.

Я положила кукольную руку на его левое колено.

— Диккенс, я хочу взглянуть на динамит.

— Может быть, завтра, — сказал он, — когда Делл в город поедет. Не знаю.

— Но ведь ты же мой дружок, — сказала я.

— Я не знаю, что это такое, — ответил он, стащил с головы парик и бросил его мне на колени. — Пойду-ка я домой лучше.

«Я люблю тебя, — подумала я. — Мой дорогой, мой милый капитан».

И на вершине утеса над Столетним Океаном наши губы соприкоснулись на мгновение в послеполуденном свете, а потом мы в молчании побрели прочь, прислушиваясь на каждом шагу, не раздастся ли новый взрыв, но его так и не было.

Глава 20

Стильная Девчонка никак не затыкалась.

— У Диккенса есть подружка, — дразнила она меня. — Он твой дружок.

— Он мой муж, — отвечала я ей. — А я его жена.

— Он сонная лодка. Солнечное облако.

Было утро, до полудня еще далеко. И хотя Диккенс никогда не приносил мне еду раньше обеда, я уже сидела на крыльце и ждала, когда же он придет.

— Поцелуй меня, — попросила Стильная Девчонка.

— Гадость какая! Ты же девочка.

— Ну, пожалуйста. Поцелуй меня, и я стану мальчиком.

— Девочки с девочками так не целуются.

— Пожалуйста…

И я поцеловала ее, но это было совсем не то, что целоваться с Диккенсом; никакой щекотки в животе. Тогда я стянула ее губами с пальца и взяла в рот целиком, притворяясь, будто она форель, а я кит. У ее кожи был вкус мыла, а у волос — лакрицы. Меня затошнило. Я сплюнула ее в ладонь.

— Какая ты мерзкая, — сказала я.

Тут она должна была заплакать или начать жаловаться. Но вместо этого она расхохоталась.

— Вот это было классно, — сказала она. — Просто здорово.

Да ты спятила, подумала я. Совсем с катушек съехала.

И мы обе захохотали.

— Ты моя лучшая подруга, — сказала я ей.

— И ты моя.

— И я люблю Диккенса.

— Он милый принц. Он могучий король.

— Он яблочный сок и вяленое мясо.

— И все мы вместе — счастливая семья.

— Вот мы кто такие. А Делл будет о нас заботиться. Скоро она будет присматривать за нашими детишками, пока мы будем исследовать глубины Столетнего Океана. Она выйдет замуж за моего отца и станет моей матерью. А потом мы все — я, Диккенс, Делл и Стильная Девчонка — построим замок из мескитовых ветвей и расплющенных пенни и станем в нем жить. И у нас всегда будет мясо и фунтовый кекс на обед. А запивать их мы станем соком из позолоченных чашек.

— Вот она, сбывшаяся мечта, — сказала я.

— Прямо Рождество, — добавила Стильная Девчонка.

В животе у меня защекотало. Я потыкала себя пальцем в живот, представляя, как будто там шевелится ребенок, живая куколка Барби с настоящими ресницами, в синих плавательных очках и с настоящими мозгами. Я видела это по телеку: если мальчик будет долго целовать свою подружку, что-нибудь из этого наверняка выйдет.

— Расскажи Диккенсу, — говорила тем временем Стильная Девчонка. — Расскажи ему все про замок и детей. Тогда он покажет тебе динамит. Может, Делл уже уехала в город, а он сидит там один и думает, как было бы хорошо, если бы ты зашла взглянуть на динамит.

— А вдруг она еще там…

— Тогда она пригласит нас на чай или на пикник, потому что она любит нашего папу и она наш друг. Вот почему она не пьет нашу кровь. Да и вообще, она этим больше не занимается, Диккенс ведь говорил.

В животе у меня заурчало: это толкался мой ребеночек. Вот почему у меня всегда покалывало в животе, когда мы с Диккенсом чмокали друг друга губами, — от каждого поцелуя ребеночек немножко подрастал. Мне следовало знать, что так будет.

— Надо рассказать Диккенсу, — сказала я. — По-моему, ребенок завелся внутри меня от поцелуев. Наверное, это Классик, то есть я так думаю. Она возвращается.

— Пошли, расскажем, — сказала Стильная Девчонка. — И потрогаем динамит. Но, пока мы медленно спускались с крыльца, меня вдруг затрясло, и от шеи вниз по спине побежали мурашки. Я представила себе темный дом Диккенса и Делл — окна закрыты, задернутые шторы не пропускают внутрь солнечный свет, и где-то в этой темноте дремлет их покусанная пчелами мать.

И все-таки замок надежнее, чем просто дом или даже фермерский дом, подумала я. В замок не заберутся ни пчелы, ни муравьи и ни на кого не нападут.

Когда мы пришли, дом показался нам таким же непроницаемым и заброшенным, как всегда. На грядках по обе стороны гравийной дорожки, где раньше краснели томаты и зеленели кабачки, теперь ничего не было, одни пожухшие плети да перекопанная земля. Весь двор был истоптан, повсюду виднелись следы сапог и валялись какие-то прутики. А когда я. подошла ближе к крыльцу, то заметила, что желтый фонарь над дверью потух; воображаемая королева-мать всех светлячков исчезла.

Я постучала — совсем тихонько, три легких удара костяшками пальцев.

— Здравствуй, — сказала я, обращаясь к двери. — Это я.

Я подождала, надеясь, что кто-нибудь, Делл или Диккенс, откроет дверь. Но никто не появлялся.

— Это Джелиза-Роза.

Я постучала громче — тук-тук-тук — и снова стала ждать.

— Сегодня такой подходящий для чаепития день, вот мы со Стильной Девчонкой и зашли, думали, вдруг вы не очень заняты.

Я приложила ухо к двери, затаила дыхание и прислушалась. Ничего — ни скрипа половиц, ни стука двери, ни знакомого шлепанья вьетнамок.

— Может быть, они спят, — сказала я Стильной Девчонке. — А может, в город уехали.

А может, и прячутся, подумала она. Или пошли в Рокочущий и теперь ищут нас.

— Все может быть.

Тогда мы спустились с крыльца и обошли дом вокруг. И хотя в животе у меня все сжималось, я шмыгнула на задний двор, туда, где буйно разрослись сорняки и лисохвосты и где стоял «форд» с трещиной в переднем стекле. Но его не было.

Стоя у стены дома, между двумя глубокими колеями, оставленными колесами пикапа, я увидела Диккенса — он снял капитанскую униформу и теперь, одетый как фермер, открывал висячий замок на двери сарая.

Скажи ему, думала Стильная Девчонка. Скажи ему, что у тебя ребеночек, и он покажет тебе свой секрет. Он же обещал.

Диккенс распахнул дверь сарая и вошел внутрь. Тогда я сорвалась с места и побежала, перескакивая через глубокие рытвины, в надежде приятно его удивить. Мне так хотелось сказать ему, как сильно я его люблю и что Классик снова возвращается к жизни в виде моего кукольного ребенка. Я планировала застать его врасплох такими словами:

— Милый принц, Классик скоро снова будет с нами. — И эти слова, несомненно, сорвались бы с моих губ и прогремели бы на весь сарай, если бы я вдруг не увидела белку — если бы не замешкалась у входа и не поглядела направо, туда, где было что-то вроде загородки для цыплят — обтянутая проволочной сеткой деревянная клетка, в которой мое внимание привлекли клочки серого меха и пушистый изогнутый хвост.

Она умерла? Нет. Заснула? Тоже нет. Черные бусинки глаз широко открыты, смотрит на меня и глубоко дышит, лежа на боку и прижав к мордочке лапы. Видишь, Джелиза-Роза, что она со мной сделала. Видишь, что случается с теми, кто мал и все время висит головой вниз. Таких ловят и бросают в клетку. Я пленница. И я обречена.

Мне стало ее жалко. В конце концов, она ведь не чудовище какое-нибудь и не страшилище, а обыкновенная белка, и вовсе не такая уж противная. Но погладить белку через сетку я все же не посмела: вдруг укусит. Примет меня за Делл и оттяпает мне пальцы.

Хочешь знать, что она со мной сделает? Зайди в сарай и все поймешь. Иди посмотри. Давай-давай, заходи.

И что же я обнаружила, переступив порог? Длинный складной стол и широкие полки, на которых плотными рядами стояли поделки Делл, разные сувениры и вообще всякая всячина, законченные и не совсем. На столе и вокруг него — лампы на подставках из оленьих рогов, вешалка для шляп, тоже из рогов, скамеечки для ног (чьи ножки были вырезаны из двух пар оленьих рогов), лампы из оленьих копыт, около дюжины термометров из того же материала. Но мое внимание привлекли прежде всего полки: там свирепого вида полосатая кошка готова была броситься на свернувшуюся кольцом гремучую змею, белки сжимали в лапах желуди, три кролика жались друг к другу, енот держал на весу только что пойманную форель, еще одна кошка откусывала голову летучей мыши, броненосец лежал на спине, столбиком сидел очень убедительный шакал; и у всех были одинаковые стеклянные глаза, все застыли в неестественных позах, точно охотничьи трофеи, на плоских подставках из лакированного дерева. Так вот то место, куда смерть не осмеливалась подступиться стараниями Делл, вот где обитали души, которые она спасла, не дав им уйти в землю. Но мне не хотелось кончить так, как кончили эти твари, — застыть в сарае на полке и торчать тут вечно. Лучше уж в землю, подумалось мне. Если не можешь ни бегать, ни кричать, ни пукать, то лучше умереть.

И тут я увидела Диккенса, который стоял в углу, спиной ко мне, и разбирал шерстяной мешок, вытаскивая из него одно за другим бумажные полотенца и резиновые перчатки.

— Это комната-зоопарк, — сказала я.

Едва прозвучал мой голос, как Диккенс дернулся и завизжал. Выронив полотенца и перчатки, он резко повернулся ко мне; его ладонь была прижата ко рту, но визг рвался сквозь пальцы, заполняя собой сарай. И это было так неожиданно и страшно, что я тоже начала вопить. С минуту мы смотрели друг на друга и орали как зарезанные, пока наконец у нас в легких не кончился воздух.

Тогда Диккенс шлепнулся прямо на мешок, задыхаясь и стискивая себя руками. Меня трясло. Стильная Девчонка подпрыгивала у меня на пальце. Снаружи в загородке для цыплят вовсю трещала белка, вне всякого сомнения, разбуженная нашими криками.

— Нечестно, — твердил Диккенс, — нечестно.

— Ну ты меня и напугал, — сказала я.

— Нет, это ты, ты меня напугала. Так нечестно.

Он раскачивался взад и вперед, не сводя глаз со своих ботинок, и что-то бормотал себе под нос.

— Но я же не нарочно, — уговаривала я его. — Просто я увидела этот зоопарк, когда шла рассказать тебе новость, и от этого все забыла и подумала: интересно, умерли они или просто застыли во сне? Наверное, поэтому мы с тобой и напугались: вид у них страшноватый.

 Диккенс вскинул голову, его глаза пылали, он воскликнул:

— Все ты врешь, потому что Делл снова их оживляет. Да, оживляет. И люди так счастливы, когда они приносят ей своих дохлых собак и кошек, а она, как Иисус, снова делает их живыми. И это тоже она делает. — И он вскинул руку, указывая на лампы, скамейки и термометры на столе. — Их она продает в городе, когда ездит туда. Она художник — так она сама говорит — и целитель. — Тут он мотнул головой в сторону животных на полках. — А они совсем не страшные, они друзья, а ты пришла и меня напугала, так нечестно. По-моему, я сейчас упаду в обморок.

— Прости меня, пожалуйста, — сказала я, подходя к нему поближе. — Больше никогда так не делай, а то я умру, понятно?

— Понятно.

Я обняла его, обхватив за плечи, и стала гладить по шее той рукой, на которой у меня была Стильная Девчонка.

— Наверное, мне тоже нужно попросить прощения, — сказал он. — Мне так кажется.

Скажи ему, думала Стильная Девчонка. Скажи. И, придвинувшись поближе, я шепнула ему в самое ухо про ребеночка. Я сказала, что он теперь мой муж и у нас скоро появится Классик; она будет нашей Барби-дочкой.

— И тогда мы построим замок, а Делл выйдет замуж за моего папу. Но сначала ты должен показать мне динамит.

Он замер.

— Не знаю. С этим ребенком все так странно. И потом, не умею я строить замки. Я не знаю, как это делается, не знаю.

Тогда я прошептала:

— Если ты покажешь мне свой секрет, я буду любить тебя вечно.

Он прижался головой к моему лицу. Наши щеки соприкоснулись.

— Я покажу тебе свой секрет, — сказал он. — Но только один разочек. И не сейчас, потому что мне надо разобрать этот мешок до возвращения Делл. Вот закончу, и мы пойдем в мамин дом смотреть мою комнату, ладно? А то, если я не разберу этот мешок сегодня, мне не дадут есть. Так что подожди, ладно? Только не трогай ничего. Тебе вообще не положено здесь быть. Это место Делл.

— Хорошо, — сказала я, отходя подальше, — я подожду моего миленького. Ты мой глупышка.

И стала смотреть, как он медленно встает, поворачивается ко мне спиной и склоняется над мешком. Его движения были вялыми и неуклюжими, неловкость объяснялась отсутствием координации, и еще он так косолапил, что каблуки его сапог все время заворачивались внутрь. Скоро мне стало скучно, и я выползла наружу, пригибаясь, чтобы не задеть рукоделие Делл, ни на секунду не забывая о гадюке, приготовившейся к броску.

На улице стоял такой яркий день, что я на миг ослепла; сощурившись и прикрыв глаза ладонью от солнца, я остановилась у загородки для цыплят.

— Я пленница.

Белка продолжала болтать. Она нервно бегала по жердочке туда-сюда и то и дело посматривала на меня искоса.

— Делл заморозит тебя заживо, — сказала я. — Будешь стоять с летучей мышью или рыбой во рту.

— Придется ей сначала меня убить, а иначе ей не заморозить меня заживо. Я же не какая-нибудь дохлая собака или кошка. Я белка.

— Мы тебя выручим, — сказала Стильная Девчонка.

В загородке, где сидела белка, была небольшая дверца, которая закрывалась на крючок.

— Давай ты, — сказала я кукле. — Не хочу, чтобы мне влетело.

Стильная Девчонка не дрогнула. Я и глазом не успела моргнуть, как она уже откинула крючок.

— Ты свободна.

Можно было распахнуть дверцу и показать белке мескитовую рощу за стеной лисохвоста и сорняков. Там, среди деревьев, она могла бы найти себе приют. Но, как мне ни хотелось ей помочь, я не стала этого делать. Хватит того, что я отперла дверь.

Потом я заглянула в сарай, проверить, не заметил ли Диккенс, что мы тут наделали. Но он стоял задом к двери, по локоть запустив руки в мешок, и я поняла, что он ничего не подозревает. А когда я снова бросила взгляд на загородку, дверца уже болталась на одной петле; пленница ускользнула. Шустрая она, эта белка. Сразу сообразила, что делать, куда бежать и где прятаться. Второй раз ее уж точно никто не поймает, — и, чувствуя, как солнце пригревает мои руки и плечи, я радовалась за нее.

Глава 21

В тот день мы с Диккенсом стали привидениями.

Пока мы на цыпочках поднимались вверх по лестнице, он сказал:

— Нельзя будить маму, поэтому разговаривать громко тоже нельзя, только в моей комнате.

И, снизив голос до шепота, он добавил:

— А пока будем говорить вот так.

— Мы тихие привидения, — сказала я. — Твой дом — это пещера ведьмы, но мы станем невидимыми, и нас не поймают.

Он ухмыльнулся:

— Ага, здорово. Хорошая мысль. А то Делл меня вздует, если застукает здесь с кем-нибудь.

Молчком, держась за руки, мы вошли в дом-пещеру через кухню, и едва за нами затворилась дверь, как солнечный свет кончился. Мне даже показалось, будто я стала совсем слепой, как Стильная Девчонка, но Диккенс легко находил путь в темноте и вел меня за руку. Мы, как два духа, скользили по коридору, почти не касаясь натертых до блеска половиц, и вдыхали знакомую смесь запахов лака и лизола в едва разбавленной светом кошки-ночника темноте.

На что тут похоже? — спросила Стильная Девчонка.

«На Хэллоуин, — подумала я в ответ.— В такой черноте запросто могут водиться болотные люди, а случайно залетевшая пчела наверняка подумает, что настала ночь и пора спать».

Все двери, мимо которых мы проходили, были заперты — все, кроме одной, за которой я разглядела смутные очертания звериной головы, похоже что лосиной, — она висела над диваном, а ее огромные рога загибались наверх, едва не касаясь потолка.

Диккенс продолжал тянуть меня за руку, пока мы не повернули за угол, где не было даже ночника. Что там? Другой коридор? Или дверь?

На что тут похоже?

Не знаю. Понятия не имею.

Он отпустил мою руку. И вдруг раздался щелчок и над нашими головами вспыхнула лампочка — так ярко и неожиданно, что я снова на мгновение ослепла.

— Моя комната, — объявил Диккенс, закрывая дверь.

Внутри было так грязно и неприбрано, что я нисколько не удивилась бы, увидев там стаю крыс. Вдоль одной стены громоздились пять или шесть стопок журналов «Нэшнл Джиогрэфик» — несколько сотен номеров, не меньше, и все они грозили вот-вот рухнуть. Под толстым слоем носков и футболок, трусов и джинсов, банок из-под колы и тарелок с засохшими объедками, ложек и вилок не было видно пола; среди всего этого барахла валялись и его вьетнамки, купальные трусы и еще журналы, на раскрытых страницах которых причудливо мешались пустыни, усыпанные звездами небеса, созвездия, киты-убийцы, океанские закаты и шлюпы на фоне коралловых рифов.

— Здесь не всегда прибрано, — сказал он. — Иногда можно и наступить на что-нибудь, так что лучше залезай сразу на кровать с ногами, чтобы не испортить чего-нибудь нужного, ладно?

— Ладно.

На стене над его кроватью висела какая-то карта — не Дании, а какой-то другой страны, с длинными горными хребтами и широкими долинами, — очень синяя, расплывчатая и странная. Сама кровать, на которую он велел мне сесть, больше напоминала походную койку: зеленый спальный мешок вместо белья и свернутая в ком куртка пилота вместо подушки.

— У меня есть сокровище, — сказал он, опускаясь на колени и заглядывая под койку. — Иногда я бываю богачом. Мне попадаются сокровища.

С этими словами он вытянул из-под койки ящик для инструментов и водрузил его мне на колени. Я смотрела, как он устраивается у меня между ног, открывает замочки и поднимает крышку, под которой хранилась его драгоценная добыча — в основном всякая мелкая дребедень: золотая запонка без пары, синие плавательные очки, кукольная рука по имени Арми, вытянутый рождественский чулок для подарков.

И монетки по одному пенни. Сколько их там было — тысяча, а может быть, миллион?

— Пятьдесят четыре. Почти сто. А вот, посмотри, это я тоже нашел.

Пара вставных зубов. Я взяла их и притворилась, как будто они хотят откусить Стильной Девчонке голову.

— Чав, чав, — сказала я. — Чав, чав, чав.

Диккенс нахмурился.

— Не надо так делать, — сказал он. — Это нехорошо.

И он взял зубы назад, дав мне вместо них пузатый рождественский носок.

У меня заурчало в животе:

— А конфетка там есть? 

— Нет, тут мой секрет, — сказал он и встряхнул чулок. Его содержимое выскользнуло на койку.

— Динамит, — прошептала я. Динамит, объяснил он, со шнурами и взрывателями, как положено; палочки динамита оказались вовсе не палочками — и даже совсем не красными, как в мультиках, — а тонкими коричневыми трубочками не то из прессованных опилок, не то из картона. На вес они оказались легче камня.

— А как они делают «бум»?

— Так же как хлопушки, наверное, — сказал он громким от волнения голосом. — Нет, как настоящие бомбы! — И он надул щеки и с шумом выпустил изо рта воздух, подражая грохоту взрыва.

— Ка-бу-ум! — сказала я, стукнув подбородком Стильной Девчонки по одной из трубочек. Его ладони скользнули по моим ногам, заползли мне под платье и остановились на бедрах.

— Как будто конец света. Но взорвать их можно только один раз. Второй уже не получится, их просто разнесет в клочья, и все. Вот почему я берегу их до тех пор, пока не стану взрослым, а тогда я сяду в «Лизу» и убью ту акулу, и все будут считать меня героем, вот увидишь.

— А я буду тебе помогать. И нас обоих покажут по телеку.

— Потому что ты меня любишь.

— И всегда буду твоей женой. Тут он опрокинул меня на спину, и я легла, сжимая в каждой руке по динамитной шашке, и стала смотреть вверх, на непонятную карту. Он приложил ухо к моему животу и пальцами коснулся моих трусиков.

— Твой ребенок спит, — сказал он. — И храпит.

— Он растет, — сказала я ему. — Сегодня вечером или завтра он появится на свет. — Он будет хорошенький, точно. Прямо как ты.

Он уже лежал на мне, глядя сверху вниз в мое лицо. Но я была поглощена картой, ее аквамариновыми разводами, рваными контурами гор и широкими провалами.

— Что это за место такое? — спросила я.

— Это морское дно целиком, — ответил он.

Морское дно целиком? Такое не укладывалось у меня в голове.

Он объяснил мне, что расстояние от поверхности моря до самых глубоких точек на его дне больше, чем от поверхности земли до самых высоких горных пиков. Там, в глубинах моря, лежат неведомые страны и огромные города, полные людей и собак. Там есть свои замки и фермы. А еще там живут мужья, жены, их дети и привидения.

— И все они любят целоваться. Вот так.

И он высунул язык и пощекотал меня им.

— Бе-е.

Тогда я тоже высунула язык. Раньше мы никогда так не целовались, и при одной мысли об этом у меня снова защекотало в животе. Рот Диккенса завис над моим. Я подняла голову, закрыла глаза и забыла про морское дно и динамитные палочки.

Бе-е, подумала Стильная Девчонка. Бе-е.

Стиснув мои запястья, он навалился на меня всем телом, отчего койка несколько раз ударилась об стену. Но едва наши языки соприкоснулись, как в соседней комнате что-то упало, точно не выдержав ударов в стену; я слышала, как это «что-то» шлепнулось на пол и запрыгало.

Я тут же открыла глаза. Голова Диккенса дернулась в сторону.

— Ух-ху, — сказал он, напрягшись всем телом. — Это, наверное, мама. — Он слез с койки, подошел к двери, распахнул ее и некоторое время прислушивался к звукам в коридоре.

— Она проснулась? — спросила я у него.

Он повернулся и посмотрел на меня, его лысый череп сиял под лампочкой. Он уже приподнял руки, чтобы обхватить себя за плечи, но остановился.

— Не знаю, — ответил он. — Этого никогда не бывает, — а может, бывает, — так что ты подожди лучше здесь, ладно? Если мама проснулась,– то я у нее спрошу: может, она супу хочет.

А сам не двинулся с места. Так и мялся у двери; то вытащит руки из карманов, то назад засунет.

И вдруг у меня бешено заколотилось сердце.

— Мне страшно, — сказала я ему.

— Мне тоже, — ответил он.

Я представила себе: вдруг он уйдет и не вернется, а я так и останусь в ведьмином логове навсегда.

— Давай лучше пойдем вместе, так надежнее.

Он сказал:

— Ладно, только не говори Делл, что ты видела маму. Пообещай, а то я не возьму тебя с собой.

— Обещаю.

Но прежде чем мы с Диккенсом выскользнули в коридор, как два тихих привидения, я помогла ему спрятать сокровища. Динамит мы засунули в чулок. Диккенс положил свой секрет поверх фальшивых зубов в ящик для инструментов, запихнул его под койку и закидал всяким барахлом.

— Это наш клад, — сказала я.

— Очень опасный, — сказал он, беря меня за руку.

Потом мы вышли в коридор, сделали несколько шагов и оказались в соседней спальне. Там на туалетном столике мигали свечи, роняя капли красного, белого и лилового воска на эмалированную тарелку, отчего по комнате разливался приглушенный отблеск. Диккенс уже не держал мою руку. Он оставил меня стоять у столика, а сам шагнул вперед и исчез. Потом вдруг загорелся ночник, и я увидела, что Диккенс стоит у кровати с балдахином и смотрит на лежащую на ней женщину.

Мама.

— Делл говорит, что когда-нибудь мама проснется, — прошептал Диккенс. — Она говорит, что когда-нибудь придумают такую таблетку, или заклинание, или еще что-то в этом роде, и надо будет только дать или сказать их ей — и она откроет глаза. Только это еще не скоро, а до тех пор мама останется такой, как сейчас. И это хорошо. Потому что если ее похоронят или еще что-нибудь сделают, то ее совсем не будет. Так что хоть бы эту таблетку или заклинание поскорее придумали.

Женщина на кровати была меньше, чем мой отец, а в остальном почти такая же: тоже завернута в одеяло, вроде мумии, серебристые волосы коротко подстрижены, и пахло от нее лаком. С того места, где я стояла, мне не было видно ее лица, но я и не расстраивалась: ведь пчелы сделали из ее головы подушечку для булавок, продырявив ей щеки, нос и веки. Но теперь она спала. Она не шевелилась, ничего не слышала, и тот грохот, который нас спугнул, устроила тоже не она.

Диккенс поглядел на меня и пожал плечами. Что же это упало? Что грохнулось на пол и запрыгало по нему так, что мой муж выдернул свой язык из моего рта? Что это белое мелькнуло там, в углу, когда я стала вглядываться в непроглядную черноту пола? Бейсбольный мяч. Когда я подошла и наклонилась за ним, то увидела на полу рядом с кроватью что-то вроде подстилки из одеял, на которых лежала подушка, а на ней, аккуратно сложенная, ночная сорочка моей матери.

«Лежбище Делл, — подумала я. — Здесь она сторожит маму от пчел».

— Это не твоя игрушка, — зашептал Диккенс.

Он подошел и взял мячик у меня из рук.

— Нельзя с ней играть.

Потом он повернулся и пошел к туалетному столику. Я вернулась за ним и увидела, как он положил мяч подле тарелки со свечами. А еще я разглядела то, чего не было видно при свечах, но стало хорошо заметно при ночнике, хотя и тусклом: туалетный стол был на самом деле не стол, а алтарь, полный фотографий и разных памятных безделушек. Среди свечей лежали бусы, трубка из вереска, мраморные шарики, хрустальная рыбка, принадлежавшая моему отцу карта Дании, жестянка для табака с портретом принца Альберта, серебряный поднос с помадами, пудрой и набором кисточек.

Там же, у самого зеркала, стояло и мое мертвое радио.

— Это мой подарок.

— Нет, это все Делл, — сказал Диккенс, — это ее вещи.

Я была так занята алтарем, что даже не стала спорить.

Все зеркало покрывали фотографии: семейные снимки, незнакомые лица из прошлого. Вот мужчина и женщина на качелях у крыльца, у них на коленях ребенок, вот мальчик запускает бумажного змея, вот девочка с хула-хупом; попадались среди них и Джон Ф. Кеннеди, и Чехов из «Стар-трека», и Дэви Джонс из «Манкиз», и очень похожий Иисус с крестом, — и мой отец в дни своей славы, с гитарой через плечо, тыкал пальцем в объектив.

По правде сказать, отец был повсюду. Вот он едет в машине с откидным верхом. Ест хот-дог. Дает автограф. В белой футболке пьет пиво. Играет в пинбол. А кто это с ним? Что за девушка стоит, положив руку на его обтянутые кожаной курткой плечи, целует его в щеку, ерошит ему волосы? На каждом снимке одна и та же блондинка с пухлыми губами. Здесь они целуются, там она запускает руку ему под пиджак или футболку.

Стильная Девчонка догадалась сразу, хотя и слепая.

«Это же Делл, — подумала она. — Раньше она была красоткой, а вовсе не толстухой и не пираткой. Она любила твоего папу. И оба глаза у нее были нормальные».

И тут мы с Диккенсом снова зашептались.

— Они целовались, — сказала я.

— Похоже на то, — ответил он. — Только это было вечность назад. Но Делл хорошенькая. А это ее парень, ее особенный друг. Он долго о ней заботился.

— Это мой папа.

— Да нет, это не он. Нет. Твой папа не похож на этого парня. Я бы запомнил.

— Да нет, он, а это Делл, и они целуются. Так же как и мы.

И мне тут же захотелось, чтобы он меня поцеловал. Захотелось почувствовать его язык у себя во рту. Так я ему и сказала.

— Я тоже хочу, — ответил он.

В животе у меня стало щекотно.

Он взял с серебристого подноса помаду и повел меня к подстилке возле кровати. Там мы сели друг против друга и пригнулись, чтобы не видеть маму и чтобы она не увидела нас, если вдруг проснется. Потом мы накрасили друг другу губы, отчего наши рты сделались мокрыми и красными. А потом стали целоваться, закрыв глаза и причмокивая. Его рука пробралась в мои плавки, и он стал щекотать меня внизу. Но меня это не беспокоило — ведь я была Делл, а он моим папой, и у нас должен был родиться ребенок. Когда мы целовались, мне было хорошо и спокойно и внутри у меня все искрилось, словно бенгальский огонь; я была уверена, что теперь так будет всегда. И никогда не кончится.

Но все кончилось, взорвавшись внезапным криком:

— Грязная грязь! Пакость!

Делл стояла над нами и грозно смотрела на нас, сжимая в руках обтянутый сеткой пробковый шлем. Не успели мы ни слова сказать, ни пошевелиться, как она пнула Диккенса обутой в сапог ногой, отталкивая от меня. От всего, что случилось после, у меня перехватило дыхание: Делл треснула по шлему кулаком, раздался глухой стук, и Диккенс тут же встал на четвереньки и торопливо пополз в угол, подальше от нее.

— Не надо, Делл, пожалуйста, не надо!

— Скотина грязная!

И она швырнула шлем на пол, отчего тот вывалился из своего сетчатого чехла, покатился, точно поставленная на попа автомобильная покрышка, к Диккенсу и ударился в стену возле его правого колена: совсем чуть-чуть — и задел бы. Отскочив от стены, шлем покатился назад, обогнул сапоги Делл и, наткнувшись на ножку туалетного стола, затих. Но впечатление было такое, как будто он ударил Диккенса, и сильно: тот упал на бок и, прикрывая лицо, свернулся калачиком на полу. Его грудь ходила ходуном, из нее вырывался дребезжащий стон, то и дело прерываемый всхлипами.

— Скотина!

Не сводя глаз с сетчатого капюшона Делл — а он упал прямо передо мной и теперь лежал, свернувшись грязным комком, рядом с подстилкой, — я прикрыла уши руками, но все равно слышала каждый звук.

— Ишь нашел место! — орала она на него. — Это ж надо было — притащить такую пакость домой! — Тут она повернулась так резко, что край ее длинного домашнего платья задрался, показав сапоги, и нависла надо мной.

— Это мой дом! Мой, слышишь, ты, предательница! Не зря люди говорят: яблочко от яблоньки далеко не падает! Каков папаша, такова и дочка!

А еще она обозвала меня шпионкой. Сказала, что я вечно лезу туда, куда меня не просят, да еще и подружек своих, маленьких соглядатаев, с собой тащу.

— Прячешься по кустам, подглядываешь, маленькая дрянь! Будешь теперь голодать, ясно? Ни куска больше не получишь, ни крошки, не жди даже!

— Но я ничего не сделала! — сказала я и заплакала. — Совсем ничего!

— Лгунья!

— Ничего.

Она схватила мое запястье и, уставившись на кукольную головку у меня на пальце, закривлялась, передразнивая меня:

— Я ничего не сделала, я ничего не сделала!

— Я ничего…

Шарюсь где ни попадя. Я и мои подружки.

— Я видела, как ты за мной шпионила!

Сначала пролезла на ее землю, потом в дом, а теперь и до маминой спальни добралась, да еще чем тут занималась.

— Вон отсюда, проклятая, и не приходи больше никогда!

Теперь я буду голодать. Исхудаю и умру. И меня больше не будет. Вот что она сказала.

— И этих с меня тоже хватит…

И она так тряхнула мою руку, что Стильная Девчонка пошатнулась и свалилась с моего пальца.

— Соглядатаев твоих, хватит с меня.

Она выпрямилась, шагнула к туалетному столику, открыла какой-то ящик и принялась в нем шарить.

— И не думай, что ты одна умеешь подглядывать, грязная девчонка...

Тут она повернулась ко мне и протянула вперед руку: на ее затянутом в митенку указательном пальце торчала головка с распущенными рыжими волосами, в которой я с ужасом узнала Классик.

— Вот она, назойливая тварь, — сказала Делл, поводя пальцем с надетой на нем Классик у меня перед самым носом, чтобы я лучше ее видела. — Это ты!

— Это мое, — всхлипнула я.

— Нет, — ответила Делл, — теперь уже нет.

Я почувствовала, как внутри у меня все перевернулось, а по низу живота резанула такая боль, как будто Классик вырвали из меня с мясом.

— Она моя, а тебя я ненавижу! — завизжала я. — Ненавижу, ненавижу!

Ненавижу!

Услышав эти слова, Делл вдруг растеряла всю свою ярость и застыла на миг в недоуменном молчании; пораженная, она опустила руку, и Классик скрылась у нее в кулаке.

— Что за ужасные вещи ты говоришь! — сказала она, не на шутку, судя по ее голосу, обиженная. — Разве можно говорить людям такие страшные слова!

Еле сдерживая слезы и шмыгая носом, я смотрела в ее озадаченное, раздраженное лицо. И тут Диккенс заколотил по полу пятками, а его руки заходили вверх и вниз, как цепы. Он больше не стонал, а когда я на него поглядела, то увидела, что он лежит на спине и бьется в страшных судорогах; между его сжатыми зубами пузырилась слюна, лицо каменело всякий раз, как новый спазм сотрясал его тело, а в промежутках он хватал ртом воздух и плевался.

— Посмотри, что ты наделала! — выкрикнула Делл, бросаясь к нему. — Посмотри!

Она насильно открыла ему рот, всунув два пальца в горло, — Классик, которая сидела на одном из них, снова скрылась из виду, провалившись в другую дыру. А я никак не могла понять, что она такое делает, почему говорит, что я в чем-то виновата, а сама пытается задушить Диккенса моей же кукольной головкой. Все, на что у меня хватило соображения, это встать и бежать, пока она не запихала те же два пальца мне в рот, насильно раздвинув губы. Поэтому я схватила с пола колпак и вскочила на ноги.

Без него тебе не жить, мелькнула у меня мысль. Без него пчелы точно закусают тебя до смерти.

— Злая! Злая девчонка!

Но я была проворна, куда проворнее Делл. Я снова стала призраком и скользнула мимо ее вытянутых рук, мимо затянутых в митенки пальцев, понапрасну хватавших воздух.

— Ужасный ребенок!

Не помню, как я вырвалась из логова ведьмы, как пролетела по тропинке мимо дыры, в которую провалилась Классик. Не помню, как выпустила из пальцев сетчатый капюшон и он упал позади меня на дорогу. Не помню, как перелезала через рельсы. Не помню, как отпирала дверь Рокочущего. Не помню, как с ревом рассказывала отцу о том, что случилось.

Зато я помню, как плакала, рыдала чуть ли не несколько часов подряд; все отцовское одеяло промочила. А когда слезы наконец кончились, я, сотрясаясь от рыданий, вся в губной помаде, с разрывающимся от боли животом и сбитыми от быстрого бега ногами, прижалась к нему, обхватив его неподвижное тело в надежде, что он защитит меня от Делл.

— Я ничего не сделала, — твердила я как заведенная. — Ничего. Только поцеловала Диккенса, и все. Я ничего не сделала.

Бедный мой муж, думала я. Бедняжка Классик, бедная слепая Стильная Девчонка. Она до всех вас добралась. Я следующая. Меня она ненавидит. А когда узнает, что белка убежала, то наверняка меня убьет. А потом повесит мою голову у себя в гостиной или поставит на полку в сарае.

Но деваться мне было некуда. Ночью на чердаке и вокруг дома, в зарослях сорго, копошатся болотные люди с королевой Гун-хильдой во главе. И Делл выходит и бродит по округе по ночам, в этом я была уверена. И сколько я тут протяну? Пока не наступит ночь и пчелы не лягут спать? Тогда-то она и придет за мной. А сейчас она в своем логове, набивает Диккенса проволокой, может статься, и дожидается ночи. Вот тогда-то она и явится со своими мешками и ведрами. Вломится в парадную дверь с криком: «Грязная, грязная девчонка!»

Поэтому я лежала рядом с отцом и молилась о том, чтобы найти что-нибудь поесть и место, где можно было бы спрятаться. Я представляла себе города и замки на дне моря, людей, которые живут в них, и думала: мое место среди них. Там я, может быть, встречу Классик, а еще Диккенса и Стильную Девчонку. А мой отец уже давно вымечтал себе дорогу туда, в этом я не сомневалась. Ах, если бы можно было уснуть и оказаться там. Может быть, если закрыть глаза покрепче и постараться изо всех сил, то в следующий раз я открою их уже внутри сна.

Главное, постараться, закрыть глаза и задержать дыхание, — постараться, — я так и не поняла, когда последний вздох покинул мое тело. Последнее, что я слышала, засыпая, было биение моего собственного сердца, и я поняла, что отлив поглотил меня и засасывает на дно океана, а Рокочущий остался позади. Надо мной померк полуденный свет; это, наверное, волны поднялись так высоко, что закрыли солнце. Мое воображение еще не отключилось полностью, какой-то заповедный уголок продолжал работать, пытаясь постичь причины, по которым я вместо Дании оказалась в Техасе, но ничего путного из этого не получалось. Я точно знала одно: с того первого дня, когда я оказалась в Техасе, куда приехала из Лос-Анджелеса после того, как моя мать отдала концы, рядом со мной никого не было. А потом я увидела себя — как я плыву одна в огромной водной пустыне, погружаясь все глубже и глубже, точно монетка, брошенная в пучину Столетнего Океана, или Алиса, которая летит через кроличью нору, оглядываясь по сторонам и думая, что же будет дальше.

Глава 22

Конец света был пурпурным, он расцвел в моем сне, точно ирис или роза, и от его грохота закладывало уши; вдруг его лепестки оторвались от стебля и разлетелись в разные стороны, как фейерверк. Но может быть, я уже не спала, а только что пошевельнулась рядом с отцом, готовая окончательно проснуться, когда взрыв внезапно потряс Рокочущий до самого основания с такой силой, что лампа упала с тумбочки рядом с моей кроватью, окно на лестничной площадке разлетелось вдребезги и — как я потом обнаружила — все осколки до единого влетели внутрь и рассыпались по половицам.

Потом с умопомрачительной быстротой и страшным, ни на что не похожим грохотом прямо перед домом начала разворачиваться картина разрушительных последствий взрыва: колеса скрипели железом по железу на рельсах, рассыпая искры, пассажирские вагоны опрокидывались, металл лязгал о металл, земля дрожала; и вдруг все стихло, и только поднимавшийся к небу столб коричневой и белой пыли указывал место катастрофы.

Нет, это еще не совсем конец света, подумала я, это всего лишь конец акулы-монстра. Но я не могла убедиться в этом, оставаясь в спальне, или на первом этаже дома, или даже на крыльце. Окончательно я уверилась, только когда вышла на пастбище, где следы схода поезда с рельс были очевидны: один перевернувшийся вагон раздавил в лепешку автобус, другой валялся прямо посредине лужайки Делл. Лучи угасающего солнца прорывались сквозь облако пыли, играли на серебристых обломках крушения, так что казалось, поезд целиком завалился набок, рассыпав вагоны, которые теперь загромождали пути насколько хватало глаз.

И тут в тишине, последовавшей за грохотом катастрофы, до меня дошло, что Диккенс и впрямь убил акулу-монстра, а значит, он жив, он вырвался из цепких пальцев Делл. Сейчас он, должно быть, отсиживается на дне внутри «Лизы», и, если я сяду и подожду немного, он меня обязательно найдет. Он выйдет мне навстречу из облака пыли, хлопая своими вьетнамками, сдвинув на затылок очки, вытянув губы для поцелуя. И когда тишина уступила место встревоженным голосам пассажиров, перекликавшихся внутри вагонов, а потом оглушенные взрывом мужчины, женщины и дети стали выбираться из обломков крушения наружу, я стала искать его, всматриваясь в лица тех, кто неверными шагами ковылял в мою сторону.

Сначала таких было совсем немного; примолкнувшие и внешне совершенно не пострадавшие люди опускались на землю, держа спины прямо, как будто садились на стулья; лица у них были ошарашенные. Но постепенно толпа стала прибывать, из вагонов сами или с чужой помощью выбирались раненые и контуженные. Одна молодая женщина с грудным ребенком на руках прижимала ко рту окровавленный платок, пожилой мужчина напротив нее в недоумении разглядывал сплющенный автобус и не переставая тряс головой, его левая рука безжизненно висела. Многие умоляли помочь, просили воды, некоторые жаловались на пыль. То и дело до меня доносился плач, а иногда крики. Казалось, хаосу, который воцарился над местом катастрофы, не будет конца. Люди бегали взад и вперед по насыпи, громко звали друг друга в зарослях сорго и лисохвоста.

— Малышка, ты не ранена? — сказала какая-то женщина. Она сидела неподалеку, обхватив одной рукой сумочку. — С тобой все в порядке?

Сама она, не считая царапины на щеке и растрепанных волос, кажется, совсем не пострадала. Но в глазах у нее стояли слезы, голос, когда она обращалась ко мне, дрожал, и еще я заметила, как свободной рукой она рассеянно обрывала головки колокольчиков и, прежде чем бросить их на землю, стискивала так сильно, что от них оставались только смятые лепестки.

— Я есть хочу, вот и все, — ответила я ей. — Я спала.

Тут она мигнула, как будто разбуженная моими словами:

— Подожди-ка, у меня кое-что есть. — Она открыла сумочку, вытащила оттуда апельсин и спросила: — А ты едешь одна или с кем-то?

 Я пожала плечами.

— Не знаю, — ответила я, и в животе у меня заурчало, когда она начала чистить апельсин. — Диккенс, наверное, придет и заберет меня, я так думаю.

Я смотрела, как она ловко крутит в пальцах апельсин, ногтями поддевая и снимая кожуру. Потом дрожащей рукой она протянула мне фрукт, и я немедленно впилась в него зубами.

— Твоих родителей в поезде не было?

Не переставая жевать, я отрицательно покачала головой.

Лицо женщины задергалось. Я не поняла, что она делает — хмурится или улыбается. Она пододвинулась ближе, обхватила меня рукой за плечи и прижала к себе.

— Все случилось так быстро, — сказала она, кивнув в сторону перевернутых вагонов. — Нам с тобой повезло, слава богу.

Очень повезло. Но никакого везения я не чувствовала; мне ужасно хотелось есть. И я продолжала жевать апельсин и вглядываться во все увеличивавшуюся толпу на пастбище, ища среди хмурых людей лицо Диккенса. Я пыталась представить, как мы встретимся снова и как я буду радоваться, убедившись, что он жив и здоров.

Здравствуй, Капитан. Ты убил акулу. Я тебя люблю.

И тут я увидела женщину, которая, как тот старик с неподвижной рукой, казалось, впала в оцепенение. На ней был синий купальный халат, волосы прикрывала прозрачная пластиковая шапочка для душа. Когда она обернулась — а она все время неистово вертела головой туда-сюда — и я разглядела ее лицо в облаке подсвеченной закатом пыли, меня охватил ужас.

— Делл, — пробормотала я с набитым ртом и, не думая, что делаю, еще раз надкусила апельсин.

Она громко звала Диккенса, обшаривая взглядом толпу. Я видела, что она боится. Ее пальцы теребили край халата, лохматые шлепанцы мяли колокольчики. Она была так близко, что, побеги я, она наверняка бы меня заметила.

Оставайся, где ты есть, подумала я. Не твори разбоя здесь.

И не будь у меня набит рот, я бы и через плечо поплевала.

Но за тот короткий миг, пока я обдумывала возможность бегства, Делл сорвалась с места и заспешила к рельсам, расталкивая толпу. Потом она исчезла, затерялась среди обломков.

— Все хорошо, — говорила тем временем женщина. — Мы уцелели. Теперь позаботимся друг о друге, что скажешь? Я довезу тебя туда, куда ты ехала.

Я хотела сказать ей, что мне некуда ехать. И сказала бы, но тут прилетели светлячки. Дюжины крохотных огоньков зажглись одновременно и поплыли у нас над головами — мелькнет, исчезнет, снова мелькнет и снова исчезнет, — подмигивая сквозь густую пыль, оживляя своим неверным светом все пастбище.

— Они такие красивые, — сказала я.— И они мои друзья. У них есть имена.

И на мгновение я забыла, зачем пришла на пастбище. Я вообще почти все забыла. Положив голову женщине на грудь, я устроилась поудобнее и прикончила апельсин, облизала губы, чувствуя сладость во рту и липкий сок на подбородке, а потом, удовлетворенная, стала смотреть на светлячков, которые приветствовали ночь.

Note1

Л.Кэррол. Алиса в Стране Чудес. Пер. Н.Демуровой

(обратно)

Note2

Лонгхорны - порода коров, которых выращивали первоначально в Англии, а теперь преимущественно в США, в южно-западных штатах.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22 . .

Реклама на сайте