«Шаги за спиной»

Сергей Герасимов Шаги за спиной

1

У крутого песчаного склона река разливалась небольшим озером, потом, вильнув, уходила в сторону.

Внизу, вдоль самой реки, тянулась тонкая пешеходная дорожка; местами переходила в призрак дорожки, затем появлялась снова. Впрочем, по ней никто не ходил. Автомобильная дорога шла по холмам, через лес. Все интересное было вверху: вид как на открытке, милая компания, идея костра с шашлыками.

Они приехали на двух Москвичах, вишневом и оранжевом. Оранжевый принадлежал Пашке, крутому мальчику с богатырскими плечами и усами а-ля старые цирковые силачи. В правом усе несвоевременный проблеск седины – мементо мори. С Пашкой приехал давний, хотя и не близкий друг Валерий. Бывают вполне дружеские отношения, когда друзья держатся на расстоянии; на расстоянии километров, месяцев между встречами, поверхностных фраз. И все равно, дружба глубока.

Есть слишком много видов дружбы, чтобы объединять их в одном затасканном слове. Пашка жил один, на окраине, любил рыбалку до странности (в детстве было то же самое), знал о рыбалке все и всем делился. Раза два они выезжали вдвоем с Валерием и Валерий не поймал просто ничего, хотя и следовал дружеским советам.

Был еще слабознакомый Гена, взятый по причине наличия второго Москвича. Остальные – трое девочек, наловленных специально к случаю. С девочками повезло: именно тот баланс распутства и скромности, которого не хватает большинству. Большинство соскальзывает с этой грани.

Днем Валерий продемонстрировал свое умение удить рыбу (вышло впервые в жизни), попрыгал в воду с дерева и побоксировал с Пашкой. Последнее – с закономерным исходом.

Школьные друзья, они с третьего класса все делали вместе.

Вместе записались на гобой, вместе бросили, вместе влюбились в пятом в какую-то старшую Нэллю, вместе записались на бокс.

Года через два Валерий бросил бокс и занялся музыкой. Пашка продолжал заниматься и где-то даже выступал, хотя и не выигрывал ничего.

К вечеру все успели накупаться, напрыгаться в воду, нацеловаться невзначай и обменяться данными о себе. Пришло время шашлыков. Хотя разжигать костры было строго запрещено очередным грозным объявлением по радио, полянка над песчаным обрывом была полностью выжжена. Не взяв большого греха на душу, они разложили новый костер. Ветви навалили на высоко спиленный смолистый пенек. Стало тихо с потрескиванием – особенный, насыщенный покой, который бывает только в приречном лесу у костра. Никто толком не умел готовить.

Костер прогорел быстро, шашлыков не получилось. Начинало темнеть. Темнота собиралась пока только в лесу; небо над рекой продолжало сиять.

Через дорогу, метрах в ста, горел еще один костер. Там гуляли четверо или пятеро. Гуляли во всю, что-то праздновали. Орали, дрались и выглядели довольно буйно.

Девочки слегка побаивались, но расслаблялись, взглянув на Пашку. Пашка несокрушим, как памятник вождю.

Пожалуй, пора уезжать. Маленький праздник закончился.

Еще полчаса и все. Никто не хотел одеваться, хотя комары настаивали. Хотелось еще потянуть время.

Трое чужих отошли от костра. Валерий сразу поймал их взглядом и вел без большого удовольствия. Впереди шел мальчишка в белых штанах и белой майке, очень молодой и очень пьяный. Все трое подошли, остановились, постояли и, не говоря ни слова, пошли назад. Пашка привстал.

– Не обращай внимания, – сказал Валерий, – просто напились, со всеми бывает. Ты их знаешь?

Пашка не ответил.

Прошло еще минут пять. Теперь шел только один – тот, в белых штанах. Он обошел вокруг костра и снова ничего не сказал. Он только пялился на девочек.

– Ну? – сказала Юлька, – че надо?

Остальные промолчали.

Пашка привстал снова.

– Не обращай внимания, – сказал Валерий, – пусть уходит.

Мальчик в белых штанах ушел.

Гена начал говорить что-то насчет хамства, и заметно было, что он любит поговорить.

Пашка встал и направился в сторону чужого костра. Он был почти трезв и, похоже, шел с самыми вежливыми намерениями.

Впрочем, кто его знает, он всегда заводился неожиданно.

Он быстро вернулся, и его лицо было злым.

– Ну все, – точно заметила Юлька, – пора уходить.

Она поднялась и начала натягивать полосатую юбку. Под юбку надела брючки; они ей совсем не шли – цветом и формой напоминали двух дождевых червей.

Мальчик в белых штанах пришел в третий раз. Опять ни слова не говоря, он стал у костра (а костер уже из прозрачного стал плотным оранжевым светом – скоро ночь), расстегнул пуговицу и стал мочиться в огонь. Девушки его ничуть не смущали. Закончив процедуру, он заявил:

– Я тут главный. Я тут живу.

Его язык заплетался.

Пока все приходили в себя, подошел еще один, постарше и повыше ростом. Похоже, он был еще не пьян. Его глаза смотрели внимательно, с тем выражением, с которым смотрят на знакомых.

– Ребята, вы его извините, – сказал он. – Но у него сегодня день рождения. Восемнадцать лет. Я его сейчас заберу, вы не обижайтесь. Человеку осенью в армию.

Последнее лето на свободе.

Пашка пробормотал вроде «защита и оборона» и получил еще один внимательный взгляд, лично для себя.

Белоштанного потянули за руку, но он вырвался.

Пашка снова встал.

– А я тебя, – кричал именинник, – а тебя я порежу, вот тебя, с усами! – он вытащил из кармана нож.

Нож был обычный, перочинный, совсем маленький. Лезвие входило в металлическую ручку. Таким даже карандаш нормально не заточишь. Именинник довольно долго вынимал лезвие, потом зажал нож в кулаке и стал размахивать им направо-налево, широкой дугой. Было видно, что он едва держится на ногах (как гнилой царизм, по выражению классика – толкни и завалится).

Он кричал что-то неразборчиво, об усах. Пашка стал отходить к краю песчаного склона. Здорово испугался. Даже его голос стал другим – писклявым и плачущим.

– Смотрите, – Пашка обращался ко всем сразу, – у него нож, правда нож! Сейчас же будет плохо! Вы что, не понимаете?

Чужой парень взял именинника за плечо и придавил.

– Юра, пошли!

– Не-а.

– Значит, нет? – он размахнулся и сочно ухнул Юру пониже ребер. Заметно, что бьет мастерски. Точно, расслабленно, без видимого усилия и даже не глядя.

Юра обмяк.

Парень снова извинился, подобрал нож и потащил именинника за собой. Пашка стоял все в той же позе – чуть присев и наклонившись вперед, раздвинув руки. Он не переставал говорить одно и то же:

– Но у него же был нож, правда нож! Это бы плохо кончилось!

Он стоял на самом краю откоса. Теперь стало понятно зачем он там стоял – чтобы спрыгнуть вниз и убежать. Надо же, как его напугали.

Юлька залазила в вишневый Москвич. Остальные девочки пошли за ней.

– Ну ладно, сказал Гена, – пора ехать, что ли?

Пашка прошелся вокруг костра и сел на новое место.

– Вы поезжайте, вам тут нечего делать. А я вас догоню, – он уже начал приходить в себя.

– Ладно, – сказал Валерий, – вы, и правда, уезжайте, уже поздно, вам тут нечего делать. Мы с Пашей чуть-чуть задержимся. Он сказал и удивился своим словам, они звучали как чужие. Назревала большая глупость, пока еще неопределенная.

У чужого костра теперь осталось только двое: именинник и с ним еще кто-то. Тот, который именинника ударил, уже уехал. С ним, конечно, связываться не надо. А так получалось два на два. Они пьяные. Пашку так просто не возьмешь, хотя сейчас он почему-то не в себе. Явный перевес сил. Глупость окрепла и приобрела очертания.

Вишневый Москвич уехал. Юра-именинник что-то прокричал ему вслед и замахал рукой. Пашка начал собираться. Собирал вещи и складывал их в машину. Это было непонятно.

– Ты уезжаешь? – спросил Валерий.

– Собираюсь.

– Тогда зачем было оставаться?

– Сейчас узнаешь.

Сели в машину. В лесу было уже совсем темно. В темноте белые штаны именинника почему-то казались голубыми. Темнело быстро, воздух наполнялся какой-то мутью, дым погасшего костра стоял стоймя между деревьями, будто хоровод привидений. Замяукала ночная птичка.

– Включи фары, – сказал Валерий, – ничего не видно.

– Обойдется.

Те двое тоже собрались уходить. Они вышли на дорогу и пошли вниз, к деревне. Они шли очень медленно, держась друг за друга и сильно вихляли из стороны в сторону. Значит, второй тоже много выпил.

– Включи фары, – снова сказал Валерий, чувствуя, как начинают вспыхивать в душе оранжевые ракеты. Нет, нужно сдержаться – кто-то ведь должен иметь голову на плечах.

– Я сказал, обойдется! – огрызнулся Пашка.

Если он такой, разговаривать бесполезно. Можно получить самому. А переубедить его так же легко, как заставить паровоз взлететь. Не дано паровозам летать, это у них от рождения.

Когда те двое немного отошли вниз, Пашка завел машину и медленно подъехал к дороге; въехал на асфальт двумя колесами и снова остановился. Белые штаны и майка мутно просвечивались сквозь темноту. Слышалось пение на тему народных частушек.

Слова не угадывались.

Глупость совершенно определилась и уже начинала воплощаться. Впереди километр, примерно, пустой лесной дороги, где два хулигана совершенно пьяны и идут не по обочине, видимость плохая, порядочные люди возвращаются домой на машине и вдруг им под колеса… Да так неожиданно…

Ничего нельзя было сделать… Совсем ведь пьяные…

Валерий не хотел участвовать в убийстве. Хотя тут ему везло. Он в чужой машине и не за рулем; остановить Пашку он не может, разве что закрыть амбразуру грудью; Пашка в состоянии аффекта. Это так называется. Пусть сам и отвечает, если такой идиот. Впрочем, Пашкину машину не найдут. В наше время убивают всех подряд и никого не находят. Если бы находили, то убивали бы меньше.

Понятно было в чем дело. Пашка озверел из-за того, что его сегодня напугали до смерти. Он струсил, еще как струсил, и девочки это видели. Это все видели. Такого забыть нельзя.

Мужская честь поругана и значит…

– У него сегодня был день рождения, – попробовал Валерий его остановить.

Должно же найтись нужное слово, оно всегда есть. Это как заклинание, которое обязательно срабатывает. Но совершенно не представляю что сказать, – думал Валерий, – Пашка всегда был такой: гармоничная смесь дикости с трусостью, и спокойное добродушие, пока никто не заедается.

– Был, а больше не будет, – ответил Пашка, каким-то замогильным голосом. Он был абсолютно серьезен.

Не вышло. Надо попробовать еще раз. Только не злить.

– Восемнадцать лет, осенью в армию, не повезло человеку.

– Теперь повезло, в армию он уже не пойдет, – ответил Пашка и медленно двинул машину вниз, не зажигая фар.

Снова не вышло. И вдруг то самое слово – как луч прожектора.

– А ты молодец, – сказал Валерий, – ты все правильно сделал.

– Что сделал?

– Правильно себя вел. Я бы на твоем месте испугался. А ты его остановил. Никто из нас бы не смог этого.

Пашка остановил машину:

– Что ты мелешь?

– Я бы на твоем месте убежал. Все испугались. Я бы спрыгнул вниз и все. У него же был нож, правда нож. Тварь. Я хочу сам его убить. Дай я сяду за руль.

– Ты дурак! – ответил Пашка. – Взял идиота на свою голову!

Он включил дальний свет. Машина пронеслась мимо тех двоих на полной скорости, но задела, хотя они и шарахнулись в траву. Задела совсем чуть-чуть.

Через минуту лес закончился и стало совсем светло.

Пашка гнал машину по пустой дороге.

– Мы их все же толкнули?

– Может быть.

– Не спеши, – сказал Валерий, – смотри, какой вечер. Ты прав, Пашка, ты поступил благородно.

– Да, – ответил Пашка, – все правильно. У него же был сегодня день рождения. А восемнадцать лет бывает только раз в жизни. Как это у тебя получалось рыбу ловить?

– Я слышал, у тебя неприятности, – сказал Пашка, —

Мы же с тобой друзья, а я живу сам. Давай ко мне, хоть на недельку.

– Я подумаю, – ответил Валерий. – – Подумаю, а потом соглашусь.

2

Было утро. Без двадцати шесть. Пашка готовился к рыбалке.

Без двадцати шесть – это, конечно, поздновато, но вчера выпили и потому хотелось спать. Ничего, рыбы еще хватит.

Он раскупорил термос с перловкой и проверил одну на зуб. В самый раз. Интересно, где сейчас будет лучше клевать – на песчаной косе, у обрыва, там где в прошлом году свалилась в реку сосна (ловить можно прямо с нее, но устаешь сидеть на сучьях), или…

Кто-то трижды ударил в дверь. Бесцеремонно, сапогом. Пашка застегнул рубашку и пошел открывать. Я объясню им, как нужно стучать!

В дверь ударили еще раз, намного сильнее, и щеколда вылетела, оставшись болтаться только на одном гнутом шурупе.

Вошли: вчерашний мальчик в тех же белых штанах, но уже гораздо трезвее; его товарищ с внимательным взглядом и еще двое горилл в плащах защитного цвета. На лице мальчика был свежий порез. Одна из горилл казалась знакомой.

Пашка взял стул за ножку и ударил им о подоконник. Стул развалился, стекло треснуло. Одна из горилл вынула пистолет и теперь держала его в руке. Стекло было двойное, через окно не уйти. Через окно выпрыгивают только в фильмах. На самом деле эти остро торчащие осколки вспрорют тебя как поросенка. Оставалась ножка стула в руке, но против пистолета это слабая защита.

– Я сам, – сказал мальчик в белых штанах и достал нож.

На этот раз нож был настоящий.

– Проходите, поговорим, – сказал Пашка, не выпуская ножку стула из руки.

– Уже говорили, – ответил именинник, – мы тебе говорили, а ты не понял. Я же сказал, что я тут главный, я тут живу.

– А я не против, живи…

– Если бы ты был против, я бы зарезал тебя еще вчера. А так я это сделаю сегодня. Я же обещал тебя зарезать, хочешь сказать что я не выполняю обещаний? Ну ты меня обижаешь! Так грубо со мной еще никто не говорил!

– Я тебе ничего не сделал!

– А это? – он показал на свою щеку. – Ты меня ударил, ты!

Ты хотел меня убить! Меня!

И Пашка совершенно ясно понял, что пред ним законченный псих. Так сорвавшийся скалолаз понимает, что зря не страховался.

– Это не я, – сказал Пашка и его голос снова был тонким, – это все он, он хотел сесть за руль и вас сбить. Я ему помешал.

– Плохо помешал, – сказал именинник. – А его мы найдем.

Тем более, что он свидетель. Так? – он повернулся к своим.

Одна из горилл кивнула.

– Кстати, кто он и где он?

– Он работает учителем музыки, – начал выкладывать Пашка.

– Музыки? Музыкантов я еще не мочил.

Он приближался и, по его манере держать нож было заметно, что он не раз им пользовался. Горилла снова спрятала пистолет.

– Это все он! Я ничего не мог сделать! Он работает в школе, не помню в какой! Он это специально! Он хотел вас убить, а потом залезть в дом!

– В Дом? – с удивлением произнес именинник. Слово «Дом» он произнес именно так, с большой буквы. Слово «Дом» означало не просто постройку, а нечто большее. – Он хотел залезть в Дом? Так он такой крутой, говоришь? Ну я проверю.

У домика стояли две черные машины и еще две точно такие же виднелись в отдалении, на полпути к трехэтажному богатому Дому. Те машины были конечно, лишними, но кто знает как дело повернется?

3

Почему мне всегда нельзя, а другим можно? – думал он; мысль прокручивалась в голове, как тяжелое колесо, каждый день, каждый день, вот уже которую тысячу оборотов, —

Почему другие воруют вагоны, убивают двоюродных дядюшек ради двухкомнатной, а ради трехкомнатной – родных, делают деньги не знаю откуда, из воздуха, и женщины стелятся за ними?

Почему мне всегда нельзя? Отдайте мне моего дядюшку!

Хочу его убить. Безнадежно.

Все было так безнадежно, что он встал и открыл окно. Интересно, что чувствует скрипичная струна, когда ее натягивает колок? Вначале она просыпается, пробует свой дряблый голос, но голос становится звучней и выше, и вот уже сейчас, сейчас… Но колок продолжает вращаться и струна взвизгивает, утратив совершенство звука. Она просто лопнет, если продолжить натяжку. Что чувствует скрипичная струна, перед тем как лопнуть?

Он встал и открыл окно. Но легче не стало. Колок сделал еще полоборота и струна в груди вскрикнула от боли.

Стальная, но непрочная струна. Неужели у каждого есть такая?

В желтом небe всплывал зародыш облака. В классе стоял неравномерный гул, штормовой, с барашками. Кто-то хлопнул дверью, выскочив в коридор. Кто-то завыл котом.

Кто-то кого-то ущипнул за нос и поведал об этом соседу.

А в ветвях пела птица, повторяя все тот же такт – три четвертых – и он представил себе все мелодии, для которых эти звуки могли бы стать божественным аккомпанементом.

Злобный шестой Д писал контрольную. Никто особенно не старался. Музыка – ненужный предмет, так сказала бодренькая мама, пришедшая на второй перемене поругаться с ним за тройку. Мама назвала имя и он притворился, что помнит о ком идет речь. Сейчас это имя наклонило глаза и раздумывает всеми своими буквами как бы изобрести очередную гадость да похлеще. Обязательно изобретет.

Кто-то завопил крещендо, как влетающий в ухо комар. Лишь бы не начали что-нибудь ломать. Но, в общем-то, ему наплевать, пусть ломают.

За облачком показались еще четыре. Простор был мутным и светящимся, как огромная пыльная комната. Небо напоминало большую перевернутую супницу. Кто-то бил железо об асфальт. Еще четыре урока и двадцать пять минут после. Три перемены по десять. И того час с четвертью. Нет, три с четвертью. За это время обязательно натянет дождь. Будь проклято то божество, что управляется с дождями. Какой бы мы с тобою были парой, мой милый, если б не было дождя…

Учитель музыки Валерий отступил от окна, поймал взглядом бумажный самолетик, несколько наглых улыбок, угрюмого Бетховена у потолка и сел за стол. Сегодня, сразу после работы, Людочка-чка назначила ему свидание и наверняка на свидание не придет. Наверняка не придет, даже если погода будет хорошая, но если соберется дождь…

Когда-нибудь я ей припомню это. Припомню, как заставляла ждать. Все женщины делают так, а потом удивляются, когда им припоминают. А дождь соберется, обязательно соберется, именно сегодня; немножко подождет, чтобы помучить, и соберется… А как плачет струна в груди! Нельзя же так натягивать струны! Валерий страдал.

– Лерик! – позвала наглая Бобрыкина из-за второй парты и класс бухнул смехом.

– А че я такого сказала? – удивилась Бобрыкина, – Лерик, иди ко мне… Я тебя поцелую… Это я не вам, Валерий Михайлович, вас я не поцелую и за миллион.

– Я тебя и за два не поцелую, змея, – ответил Валерий, сдерживая себя.

Класс совсем сошел с ума. Кто-то свистел, сзади стучали кулаками по партам, Бородавкин под шумок бил Бородулькина – на букву «Б» в этом классе все сумасшедшие.

Я вам отомщу, – подумал Валерий Михайлович без особой злобы, с томной покорностью судьбе, которую собираешься рано или поздно оттягать за волосы, – обязательно отомщу. Не знаю как, но обязательно. Будет и на моей улице праздник…

Открылась дверь и класс мгновенно замер – условный рефлекс старичка Павлова, академика с бороденкой. Вначале вдвинулся живот, потом усы. Класс умер.

– Здесь есть учитель или нет? – спросил директор с изысканным издевательством, которое достигается лишь десятилетиями тренировок. Он смотрел прямо на Валерия и спрашивал, есть ли в классе учитель. – Выйдите на минутку.

Валерий вышел. Пускай – чем хуже, тем лучше.

– Вы не учитель, – продолжил директор после профессионально оттянутой паузы, – завтра они вам голову отрежут. Не смотреть в пол как первоклассник!

– Не орать на меня! – ответил Валерий, проваливаясь.

– Что? – директор смутился и сразу остыл, как железо из печи, брошенное в воду. Голос был тих, как на приеме у начальства. – Ну, успокойтесь, успокойтесь… Что случилось?

– Это ваша вина, – ответил Валерий как можно холоднее, но еще больше натягиваясь внутри, – вы позволяете себе оскорблять учителя в присутствии детей. Если я не учитель, то вы вдвойне не директор.

– Зайдете после урока, – закруглил директор и удалился к плачущей у фонтанчика малявке. Увидев это, малявка заплакала громче, даже замахала бантиками.

Три часа пролетели как сон: кто-то вбегал, выбегал, плакал, кричал, возмущался и клялся; кто-то звал, призывал, воззывал и обзывал непотребно; два близнеца Гнездюковых обзывали друг друга «вонючими гнездами»; трижды требовали к директору и трижды директора не находилось, лишь его бесплотная тень кружила над всеми и над каждым в отдельности; кружила, норовя каждого клюнуть в темечко, да побольнее; все было бессмысленно, бесполезно, безнадежно, безумно, безалаберно и бессовестно. За пятнадцать минут до конца последнего урока начал капать дождь.

Значит, она сегодня уже не придет. Даже если дождь кончится вот в эту секунду (если очень попросить Бога, например), то она все равно не придет, не выйдет из дома, взглянув на мокрое окно. По окну стреляли редкие капли – вот одна стрелка, вот еще одна. Господи, разве можно ждать так, как я жду?

Заглянула секретарша:

– Валерий Михайлович, вам телефонограмма.

– Что там?

– Только на ушко.

Валерий подвинул ушко.

– Просили передать, что вас убьют.

– Кто просил?

– Не знаю. Приятный мужской голос.

4

Прозвенел звонок и Валерий вышел на улицу, стараясь не спешить. Путь к свободе проходил мимо директорского кабинета.

Директорский голос что-то диктовал неровному стучанию печатной машинки. Машинка звучала почтительно.

Валерий выждал длинную фразу и проскочил.

Все, на сегодня закончилось.

Кто-то в спину обозвал его «Лериком», но он не обернулся.

Еще десять шагов до ограды; все, отрезало.

Людочка назначила свидание в парке, у старых качелей, которые школьники, во главе с Валерием, вешали каждую весну и каждую осень снимали. Еще неделя-две и липы зацветут. Запах липы звучит как музыка, особенно в такт шагам. Если бы это записать. Если бы это записать, а потом сыграть…

Когда-нибудь, когда будет время, если не иссякнут силы, если не умрет дух в ничтожной борьбе с ничтожествами, если выдержит, не лопнет, моя струна… Если…

А Людочка не пришла. Скамья влажна и пуста. На влажных скамейках нельзя сидеть… Но вон там же сидят. Почему мне всегда нельзя, а другим можно? Почему другие воруют вагоны, убивают двоюродных дядюшек ради двухкомнатной, а ради трехкомнатной – родных, делают деньги не знаю откуда, из воздуха, и женщины стелятся за ними? Почему мне всегда нельзя? Отдайте мне моего дядюшку!

По парку шлялись старшеклассницы, из чужих, в основном белые, розовые и клетчатые, в синюю клетку, пробредали редкие загорелые пьяницы с лицами цвета земляники, сверкало солнце, распластанное в подсыхающих лужах, метко охотилась ласточка, над самой землей, показывая чистую белую спинку. Жирные червяки переползали асфальт, из лужи в лужу, и Валерий специально наступал на них, чтобы не страдать одному в этом нелепом мире.

Он зашел в безымянную закусочную и купил два пирожка с повидлом. Незнакомое лицо пропустило его без очереди – лицо было благодарным родителем неизвестного ученика. Он запил пирожки кофе и, сидя за мокрым, плохопротертым столом, вспоминал косточку на ее бедре (где он держал руку целый час, в прошлое свидание) ее серый взгляд, всегда направленный чуть в сторону (я стесняюсь смотреть в глаза), запах ее волос и музыку ее смущенного, спрятанного смеха, вдвигаемого в себя как телескоп.

На сытый желудок время побежало быстрее; первые полчаса еще медлили, откалываясь некрупными ломтями по пять минут

(Валерий смотрел на часы), следующий час растворился в жарком воздухе, надвинулись тучки и, пригрозив, ушли. Валерий направился к свежепостроенному кварталу Новобродной.

В доме номер двенадцать, квартире сорок один обитала туповатая вреднюшка девяти лет, которой Валерий давал частные уроки фортепиано. Ребенка звали Наташкой, она была груба, толста и нечистоплотна (вся в папу с мамой), но не без способностей. Наташка всегда ленилась и затягивала урок, болтая на посторонние темы, неиссякаемо находя все новые; на замечания Валерия о том, что пора бы поработать, она и ухом не вела. Минут через двадцать после начала урока заходила мама – увеличенная и расширенная копия дочери – и удивлялась, что не слышит звуков инструмента. Это был самый драматический момент урока. Наташка бросалась к клавишам (крышку Валерий открывал заблаговременно), мать называла дочь полнокровными словами из лексикона старых ожирелых полковников военных кафедр, давала оплеуху, от которой Валерий краснел по-девичьи. Дочь начинала стараться, но выдыхалась минут через двадцать. После этого порывалась показывать Валерию свою коллекцию кукол. Коллекция увеличивалась каждую неделю. В конце урока входила мать в кружевном бюстгальтере, жирно блестя потным животом, и отдавала деньги, несколько раз их пересчитывала. Все это можно было вынести лишь рассчитывая на близкую свободу. До лета оставалось всего две недели, а значит, всего два урока.

Потом – прощай лишний заработок, на который не нужно было соглашаться с самого начала. Правильно говорил Скрудж Макдак: деньги нужно зарабатывать головой, а не руками.

Что-то в этом роде он точно говорил.

Пятнадцать минут урока уже прошло. Наташка разговаривала о том, какая у них сейчас тупая учительница по музыке и Валерий, слушая в-полуха, думал, что то же самое сейчас говорят о нем десяток таких же точно Наташек, о том, что все это, в конце концов, не так уж и важно, когда-нибудь жизнь изменится, когда-нибудь Людочка-чка все же согласится…

И вдруг зазвенел телефон.

– Это вас, – удивилась Наташка. – Вы кому-то дали наш номер?

– Никому.

Он взял трубку.

– Привет, музыкант, – произнес голос. – Тебе уже передали, что я тебя убью? Так вот. Я тебя убью не сразу.

Я хочу, чтобы ты испугался. Ты будешь видеть меня везде.

Ты будешь шарахаться от меня то здесь, то там. Ты будешь бежать от меня, падать, изо рта кровь, легкие в клочки.

Будешь бежать и будешь знать, что не убежишь. Это будет весело. И закончится не так быстро, как тебе хотелось бы.

Валерий бросил трубку. Наверняка розыгрыш, устроенный кем-то из обиженных учеников. Но придумано мрачно.

– Ладно, будем играть, – сказала Наташка, предчувствуя шаги за дверью.

– Нет, не будем, – ответил Валерий, – мне нужно идти.

За шторами догорал день и обещал еще долго догорать.

Сейчас парк был полон гуляющих пар, там девушки, вкусные как леденцы, держались за локти бритоголовых остолопов с бычьими глазками, другие вешались на шею с теми же детскими ужимками, с которыми вешались на шею папочкам и мамочкам лет десять назад, третьи гуляли с колясками, оставив ненаглядных заниматься полезной работой. Сейчас в парке так хорошо, что она просто не может не пойти туда. В конце концов, мы же договорились встретиться!

– Нет, мы будем учиться! – сказала Наташка, – я хочу учиться, мы вам деньги платим.

– Еще не заплатили, – ответил Валерий и поднялся.

Наташка разревелась и грюкнула крышкой инструмента. В коридорчике Валерий встретил мамашу, уже с деньгами в руке, извинился, соврав, что перезвонит, и сбежал. Сбежал второй раз за сегодняшний день.

Акации под дождем. Дождь все-таки пошел еще раз.

Прогремело в разных сторонах неба и вот мальчик прикрыл голову ладонью и асфальт стал менять цвет. На двери написано мелом: «Кто ищет, тот найдет» – интересно, к чему бы это. Зная Рыжулька бросилась под ноги – видит убегающего, убегающего так и хочется укусить. Хочется двинуть ее побольнее, но ведь увернется. Так сочно впечатать ногу в линялое пузо, чтоб перевернулась и хряснула… А небо уже все в клочьях. Хорошо, что дождь кончается быстро. Нужно обязательно встретиться с ней сегодня. Она обязательно придет. Я это точно знаю. Я наливаюсь этим знанием – так вином наполняется рюмка, так лампочка наполняется светом, так жизнь наполняется смыслом, а тишина – мелодией. Нелогично, неверно, но я настолько уверен, что она будет там (даже сквозь дождь), что настроение не изменится, даже если ее там не будет. Как глупеют от чувств, со мной это впервые. Я увижу ее, от этой мысли тепло. В жизни всегда не хватает тепла. Акации наконец-то расцвели. Он шел и говорил сам с собой.

5

Акации в этом году цвели фиолетовым цветом, второй раз за всю его жизнь. В первый раз ему было только три года, он сидел на полу посреди комнаты рядом с тазом, таз был желтый, эмалированный, в нем плавали несколько свечей акаций. Цветы были красновато-фиолетовыми; молодая мать мыла окна и отважно наклонялась наружу, чтобы сорвать ему еще один цветок. Это единственное воспоминание, в котором мать молода. С тех пор Валерий каждый год смотрел на цветы акации и ждал, но каждый год цветы были белыми, он ждал, будто это может вернуть ему нечто – молодость матери, прозрачную яркость детства, уверенность, что ни от кого не нужно убегать. Но вот акация зацвела и ничего не вернулось. Ничто никогда не возвращается.

Может быть, она права, когда назначает свидания и не приходит.

Валерий был женат. Женат два года и имел ребенка, похожего на папу. Папой был неизвестный мужчина, живший где-то в пригороде и живший богато. Жена Ася ездила к нему частенько и оставалась с ним неделями (ребенок должен видеть отца!), а Валерий отмалчивался в чужой квартире с чужими кусучими родственниками, которых до жути хотелось искусать самому, да зуб неймет, хоть око видит; у чужих родственников были совсем чужие глаза, от этого хотелось кричать, плакать, рваться. Он так и делал: кричал, плакал, рвался, но про себя. Вслух он был холоден и вежлив и чуть-чуть нагл. Зачем нужен Людочке женатый мужчина?

Он вошел в парк; парк был почти пуст и почти прозрачен.

Оставалось пройти несколько боковых тропинок, где могла быть она. Где не могло быть ее, но все равно. Валерий прошел и никого не увидел. На дорожке стоял незнакомый молодой мужчина. Валерий постоял и пошел обратно. Колок повернулся еще раз. Струна в груди лопнула с негромким звоном. Лопнула и умерла. Оставалось сбежать окончательно, насовсем, навеки, навсегда. Насовсем, навеки, навсегда – в этом есть своя музыка… О чем я только думаю?

– Эй! – окликнул его мужчина.

– Да, – отозвался Валерий.

– Чего ходишь туда и обратно? Иди сюда.

Валерий подошел.

– Щас попишу.

– Вам ручку дать? – искренне не понял Валерий.

Мужчина расслабился. Он был на полголовы выше и чуть шире в плечах. Может быть, и не намного сильнее, но это выражение глаз…

– Зачем здесь ходишь?

– Жду девушку.

– Тогда будем ждать ее вместе.

Валерий продолжал стоять. Было неловко, от того, что он стоит молча.

– Ладно, давай для начала деньги, – согласился мужчина, – давай быстро, а то попишу.

Валерий молча отдал. Мужчина посмотрел и вернул обратно:

– Мелочь не нужна. Давай все.

– Больше нет.

– А если найду?

– Ищи.

– С такими деньгами к бабам не ходят.

– Ну… – ответил Валерий неопределенно.

– Потому она и не пришла.

– Это вы мне сегодня звонили? – предположил Валерий.

– Не я. А что сказали?

– Сказали, что убьют.

– Значит, убьют, – согласился мужчина, – особенно, если есть за что.

Они вместе пошли к выходу из парка, шли медленно и всю дорогу незнакомец объяснял Валерию что нужно делать с бабами, чтобы они приходили. По его словам это было не так сложно. Они расстались у станции метро почти друзьями.

Незнакомец вынул деньги, нашел двадцатку и подарил Валерию.

– Спасибо, – сказал Валерий, – но мне деньги сейчас не нужны.

6

Приближалась ночь. В кустах раздирался нелепо громкий воробей, призывая воробьиху; тишина становилась прозрачной, пропускающей сквозь свои слои дальнее шуршание автомобильных шин по лужам, детские голоса, гудок поезда, неуловимо знакомую мелодию, искаженную расстоянием до совершенства.

Он отпер дверь своим ключом. Дома никого не было. А если кто и был, это не меняло. Ничего не меняло. Он не разговаривал с родственниками жены, если не было к тому сверхъестественной потребности. Те чужие люди никогда бы не помогли ему и никогда бы не сказали доброго слова.

Валерий побродил по комнате, сел за инструмент и набросал несколько тактов, проверяя и подправляя их пальцами. Он записывал утреннюю песню птицы (три четвертых) – не мелодия, но божественный аккомпанемент. Закончив, он направился к стенному шкафу. В шкафу стояли четырнадцать бутылок водки – этого хватит, чтоб убить слона. Тем более хватит, чтобы убить мелкого учителя музыки.

Бутылки не были его собственностью. Дело в том, что приближался выпускной вечер, а перед ним карнавалились выпускные экзамены – нас возвышающий обман. За бутылку водки экзамен сдавался на бал или на два лучше. Без бутылки – хуже. Из ста восемнадцати учеников сто семнадцать принесли бутылки и другие мелочи. Сто восемнадцатой была фанатка Роза Бах (имела пять по музыке только из-за фамилии), фанатка собиралась сдавать без бутылки. Интереснее всего то, что она сдаст. Бутылки раздали учителям, из малопьющих, чтобы они сохранили трофей, который был бы неминуемо найден комиссиями, неутомимо шныряющими по школам… Господи, как далеко теперь все это… Жизнь… Что такое жизнь? Она всегда висит на волоске – на волоске воли к жизни. А вот теперь этот волосок порван. О чем я думаю?

О чем я только думаю? – подумал Валерий. – Я думаю о том, о чем я сейчас думаю. Но ведь это же неправда, я думаю совсем о другом. Я думаю не о том, о чем должен думать. Надо написать последнюю записку. Все самоубийцы делают так. Без последней записки даже невежливо как-то. Сказать, что я никого не виню. А кого мне винить? – сам виноват, вот, убегаю как трус. Почему как? – просто трус. Надо написать завещание.

Денег – одна двадцатка, но все равно деньги. Трудно сразу представить – это много или мало. Я бы ел на эти деньги целый месяц, и хорошо ел. Хороший я придумал способ покончить с собой – получше, чем в романах. Главное, безотказный, пути назад нет. Я говорю сам с собой? Да, я говорю сам с собой – как маленький ребенок, играющий в песке. Я маленький ребенок, поиграл и пора спать. Вечным сном. Сколько нужно выпить, чтобы умереть? Четырнадцати бутылок мне хватит, это точно.

Он выбрал этот способ самоубийства, чтобы не передумать.

Водка была чужой. Выпивая ее, он совершал преступление.

Преступление искупалось смертью. Он надеялся, что двух-трех бутылок, выпитых сразу, хватит, чтобы умереть. Ведь его организм никогда не был сильным.

Валерий вернулся к инструменту и дописал еще два такта.

Потом вынул все бутылки из шкафчика и расставил их в ряд.

7

Мысль о самоубийстве посещала его время от времени с самого детства. Говорят, есть люди, склонные к этому. Если это правда, то Валерий был именно из их числа. Одни пьют, другие колются, третьи всю жизнь стоят на грани между тем миром и этим – и некий демон оттуда постоянно зовет их тихим шепотом. Когда привыкаешь, это придает жизни особенную возвышенность – так, как будто подошел к краю очень высокой крыши, смотришь вниз, а там ползают автомобильчики, играют детишки и все тому подобное, но никто не видит, что на самом деле внизу между домами течет величественная река небытия.

Раньше он боролся с этим опасным демоном внутри себя.

Потом привык и сжился. Демон заманивал разными словами.

Предпоследней его находкой была фраза «почему бы и нет?».

А сегодня он прошептал: «ты больше не можешь» И Валерий согласился: «да, я больше не могу». Он больше не мог терпеть издевательства родственников, учеников, начальства и той женщины, которую любил и ненавидел одновременно. Да пропади оно все пропадом.

Бутылки в ряд, немного полукругом, чтоб лучше поместиться на столе. Вот так их, стихами. Не на столе, а на столике.

Невозможно жить с такой мебелью. Зато умирать можно. Из стакана – вульгарно: умер, не допив последнего стакана. Из рюмки неудобно: умер после девятнадцатой рюмки.

Он принес чашку. С золотой каемкой, мутным дном и цветком на стенке, ботанике неизвестным. Ручка только для крохотных женских пальчиков.

Cнял рубашку и бросил на кровать. Только сегодня утром воротник был чистым. Говорят, что некоторые переодеваются во все чистое перед смертью. Обойдутся, другие тебя переоденут, пусть постараются. На подушке книга о двенадцати главах, как Змей Горыныч, причем три головы уже отрублены прочтением.

Качается лампа под потолком, чувствуя потусторонние шаги или местный сквозняк. Скрипят тапочки. Вечер свеж. Пора.

Откупорил первую бутылку и налил чашку до краев, чуть пролив на скатерть. Сразу запахло. Одна есть. Теперь вторую.

После третьей он слегка передохнул. Потом опрокинул остаток от деления на три и откупорил следующую бутылку.

Жутко хотелось заснуть и поддаться жизни. Не поддамся. Он запел песню птички, чтобы не заснуть. На третьем повторении песни соседи застучали в потолок. Валерий с усилием допил еще чашку и бросил что-то в стучащих соседей. Зеркало раскололось и выронило большой кусок. Большой кусок обижено отразил половину лица. Дальше было еще что-то, а утром позвонили.

– Валерий Михайлович? – голос секретарши. – Нужно предупреждать, если не приходите на работу. Передаю трубку.

– Я пьян, – ответил Валерий и сбросил телефон с тумбочки.

Потом продолжил процедуру.

Однажды ночью он проснулся. Наверное, это была четвертая ночь. Из четырнадцати бутылок оставались две полные и в двух на донышке. Еще немного было налито в блюдце. Было очень темно и тихо, но каким-то образом обстановка комнаты оставалась видимой. Фонарный свет пробирался сквозь липу и неуверенно касался стен. Под одеялом что-то шевелилось.

Валерий встал и включил ночник – розовую прозрачную бабочку из фальшивого стекла. Куда делись все эти? (под «эти» понимались родственники жены и она сама в некоторых случаях) Из-под одеяла выскочил большой муравей и проворно побежал к Валерию. Шестиножка с длинными усами взобралась по штанине, влезла за воротник и забегала под одеждой. Валерий сорвал рубашку (почему она надета, если я ее снимал?) и бросил ее в угол. Осколок зеркала отражал семенящие ноги.

Муравей выбрался из рубашки и пошел на второй заход. Валерий запрыгнул на кровать.

У муравья было почти человеческое лицо с большими печальными глазами. Сам он был черного, лакированого цвета, с синеватым отблеском и тремя полосочками на брюшке. На передних лапах пальцы с ногтиками.

– Уйди! – закричал Валерий, – уйди, а то убью!

Он бросил подушкой, но муравей увернулся. Вообще, тварь двигалась слишком быстро. Из углов выбежали еще полчища таких же и стали грызть ножки кровати. Они сгрызали краску, но металл им не поддавался.

– Так вам! – закричал Валерий, – я вам не дамся!

Муравьи стали подпрыгивать на месте как мячики. Каждый был чуть меньше ладони. Несколько экземпляров запрыгнули на кровать и взобрались Валерию на живот, стали кусать, но не больно. Он схватил одного и оторвал. Эта гадость отрывалась с трудом, как застежка на липучке. Оторвалось только тело, а голова продолжала кусать, не обращая внимания на отсутствие желудка. Тело без головы резво бегало по полу и сталкивалось с другими муравьями, сослепу.

Валерий выбежал в дверь, наступив по дороге на одного из муравьев; тварь нежно хрустнула и заскреблась по полу ручонками. Он споткнулся о порожек и упал, больно стукнувшись лицом. Упал у двери ванной. Там он и нашел себя, утром.

Звонил телефон, громче чем обычно, и явно наглее. Телефон стоял на полу. Раздавленный муравей лежал посреди комнаты, а рядом сидели еще два и шевелили усиками, оплакивая погибшего соратника. Множество других висели гроздьями на шторах.

– Сколько вас здесь! – сказал Валерий и подержался за стенку, переступая порожек. Телефон не умолкал. Стучали зубы.

– Алло?

На этот раз говорил САМ:

Ваши дети, ваши дети, поизрезали все стулья, я бы вычел из зарплаты, если б дали нам ее, вы ведете неприлично, и примером недостойным, заразительным ужасно, возмутили коллектив.

Коллектив права имеет, демократия сегодня собирается собранье, чтоб таких как вы, прогнать.

– Я пьян, – ответил Валерий, – оставьте меня в покое. Меня и так муравьи закусали, только ваших собраний не хватает. И нечего стихами говорить, сволочь!

Директор перешел на прозу и сообщил, что за ним (за Валерием) дважды приезжал Мерседес, из Мерседеса выходили четыре очень вежливых, но очень странных человека в черных куртках.

– Как они выглядели? – спросил Валерий, протирая глаза.

– Как мафиози в кино.

– Тогда точно за мной.

Он изо всех сил ударил левым кулаком в стену и содрал кожу на косточках. На косточках выступили прозрачные красные росинки, но боли не было.

Директор отнесся с пониманием.

– Это бывает, – сказал он, – отлежитесь, а потом приходите, когда примете нормальный вид. Пьян так пьян, с каждым случается. Так надо было сразу и говорить.

Валерий оторвал сонного муравья от шторы, сел на кровать и положил его рядом с собой. Муравей ежился, испугано. Валерий погладил его ладонью:

– Не бойся, ты хороший, я тебя не трону.

Муравей поднял вполне человеческое личико (на самом деле это был не муравей, а Бородулькин, которого всегда били) и прослезился. Слезы капали и оставляли желтые пятнышки на простыне.

– Ну скажи же мне что-нибудь, – пробормотал Валерий, – я тебя люблю, маленький.

Муравей заплакал еще горше и сквозь слезы ответил:

– Ася умерла, жена твоя.

– Туда ей и дорога.

– Упала с лестницы. Два дня мучилась, а перевезти ее нельзя было. Так и умерла. Тебе звонили, звонили, а ты трубки не брал. Эх ты!

– Да я и не любил ее никогда, – ответил Валерий, – хотя жаль, конечно. Наверное, мне жаль.

– Знаю, – ответил муравей, уселся поудобнее, оторвал себе две промежуточных лапки и превратился в грустного чертика, – знаю, она тебя тоже не любила. Выпьем, что ли?

– Выпьем, – ответил Валерий. – За упокой души моей жены…

Но что-то мне совсем плохо…Почему выключили свет?.. Дай мне кружку, вот так…

И они выпили.

8

Одни звуки были железными, точнее блестяще-стальными и легкими, другие фарфоровыми, третьи мягкими, как свет в сумерках. Говорили несколько голосов, слова были непонятны, но мелодичны. Не открывая глаз, Валерий стал сплетать мелодию из звуков, потом музыку из нескольких мелодий. Звуки голосов подыгрывали ему: становились то громче, то тише. Послышались рыдания – совсем новая музыкальная тема, гармонично вплетающаяся в общую ткань. Шелест полотна, приоткрывают окно, и вот снова рыдания. Валерий открыл глаза.

У постели сидел дядя жены, злобный и насупленный; его толстый нос казался еще больше. Над сгибом локтя торчала капельница, приподнимая надутое лекарством брюшко, как сытый огромный комар. Кто-то плакал с левой стороны, но не хотелось поворачивать голову.

– Я в больнице? – спросил Валерий.

– Да.

– Почему я не умер?

– Ты был мертв четыре минуты. Тебя уже не надеялись вытащить. Откуда ты узнал? – спросил дядя.

– О чем?

– О, об Асе, о ней! – дядя обхватил свою голову руками, несколько театрально.

– Мне сказали.

– Никто не думал, что у тебя такое чуткое сердце, – вмешалась асина мать с другой стороны, – врач сказал, что тебя спасли чудом. У тебя в комнате нашли четырнадцать пустых бутылок, четырнадцать! Откуда у тебя столько бутылок, ты же много не пил?

– Ученики подарили, – ответил Валерий.

– Ты не такой уж и черствый, продолжила асина мать, – мне приятно, что ты ее так любишь (она всплакнула и плач затянулся).

– Я вернулся, – сказал Валерий, – я вернулся с того света.

Я был мертв четыре минуты. Прости меня, но я мало думал об Асе, когда хотел умереть. Но я вернулся и хочу остаться. Ведь есть же ребенок. Есть наша общая память – мы так помним ее…

– Но теперь, ты понимаешь, нас ничто не связывает, – продолжила асина мать, видимо, не услышав его слов, – ведь ребенок же не твой…

– И что же теперь? – Валерий повернул голову к ней.

Распухшая мамаша была похожа на розового бульдога, раньше она была бульдогом бледным. И вот бульдог бледный, и ад следует за ним…

– Ну, мы позволим тебе пожить у нас еще немного и даже не потребуем возмещения за зеркало, которое ты разбил (зеркало принадлежало еще матери моего отца – подумала она – значит, редкая рухлядь, – подумал Валерий в ответ; обменялись мыслями) мы позволим тебе пожить недельки две после выздоровления, а потом…

– Значит, вы меня выгоняете, – сказал Валерий, – да ведь ваша дочь мне даже не жена. Она ни разу не исполнила свой супружеский долг. Она, как б…, бегала к своему … и выпрашивала у него подачки, а он платил!

– Как вы смеете говорить об этом сейчас! – вмешался папаша, обычно говоривший с Валерием на «вы», но наименее уважительно.

– Мне плохо, я буду спать, – сказал Валерий и закрыл глаза. Уйдите все от меня ради Бога, вы уже выполнили свой долг.

Голоса посовещались, повскрикивали, поплакали и ушли, оставив за собою два апельсина. А три было жалко оставить, – подумал Валерий.

Он пошевелился, открыл глаза – в палате никого не было, кроме двух бессознательных простынь с красными лицами поверх. Одно из лиц беспокойно вздыхало. Он вытащил капельницу из руки и поморщился от боли. Из-под простыни вылез чертенок с лицом печального Бородулькина, лег на спину и задрыгал ножками.

– Привет, – сказал Валерий.

– Привет, – ответил чертенок, – тебе ее совсем не жаль, да?

– Было жаль, пока не пришли эти.

Чертенок заплакал.

– Прекрати, надоело когда все плачут.

Чертенок сменил лицо на бодрое. Он сделал это, сняв одну физиономию и надев другую. Теперь он был не Бородулькин.

– А я разве не выздоровел? – спросил Валерий.

– Почти, – ответил чертенок, – не бойся, я с тобой.

Он взбежал по спинке кровати и стал слизывать металлический блеск. Блеск тускнел.

– Значит, не выздоровел, – сказал Валерий, – хочу спать.

В палату вошла медсестра и не очень умело поставила капельницу на место. Валерий уснул.

9

На следующее утро, часов около девяти принесли завтрак: перловую кашу и уменьшенное подобие котлеты. Еще был мутный сок, от одного вида которого мутило. Валерия отстегнули от кровати (он был пристегнут тремя ремнями и не замечал этого до сих пор) и покормили с ложечки. Перловая каша была неожиданно вкусна – так, что даже захотелось есть. Капельницу сняли.

Около одиннадцати зашел молодой веселый врач и прочел легкую лекцию на нравственные темы.

– У меня умерла жена, – ответил Валерий, – я имею право.

Не вам меня учить.

– Конечно-конечно, но зачем же умирать вместе с ней?

Перед обедом пришла делегация коллег и принесла разной еды, в основном сладкой. На обед Валерий не пошел. Они поговорили о том и о сем, ругнули директора все по очереди (в несколько кругов) и вместе доели оставшееся.

– Больше чертиков не видишь? – поинтересовалась Остапьева.

– Вижу, – сказал Валерий, – вон, на твоем рукаве сидит.

Все засмеялись и Остапьева смахнула чертика с рукава. Тот повалялся по простыне, задирая ножки, и шмыгнул под кровать.

Ближе к вечеру вошла знакомая медсестра и с ней совсем новая женщина в неправильно застегнутом халате.

– Смотри, – сказала медсестра, – это тебе не в школе учиться. Вот этот например, упился с горя, потерял жену, чертики мерещатся, два дня ходил под себя. Теперь ты убирай, а я посмотрю.

На лице новенькой было застывшее, но героическое выражение. С таким лицом только под танк прыгать.

– Меня зовут Тамара, – представилась она и отвернула простыню.

– Не надо! – сказал Валерий, – выйдите, я сам! Все выйдите вон!

– Щас быстро успокоим, – сказала медсестра, но сделала знак и обе женщины вышли.

– Ну как? – спросила медсестра и Тамара пожала плечами, презрительно. Она была уверена, что все бы получилось отлично.

Тамаре было девятнадцать. Невысокая, коренастая, голубые глаза. Длинные светлые волосы – наверное, длинные, потому что собраны в узел. Во взгляде готовность верить и идти. Она расстегнула халат и застегнула его правильно. Совсем еще девчонка. Мы с ней еще встретимся не раз.

Два года подряд она поступала в медицинский, несмотря на астрономические взятки, которые давали другие и которые она сама дать не могла. Кроме денежной взятки требовалась взятка специфически женская. Тут дело уперлось в принцип и два года пропали зря. Когда дело упиралось в принцип, Тамара слегка тупела, но никогда не сдавалась и, прогорев окончательно, чувствовала мрачное удовлетворение с нездоровым оттенком. Так в детстве она в кровь билась со старшими, если чувствовала себя правой.

От коридора ответвлялась комнатка с телевизором, умерщвленным до девяти ноль-ноль вечера. Стояли застенчивые растения в углах. Другие растения вились по стенам как по своей собственности. И те, и другие были пыльными.

– Ладно, – сказала медсестра, – пока убирай здесь, – здесь тоже грязи полно. Швабру и веник возьмешь у меня. Чтоб вернула! (как будто кто-то позарится) А то знаю я таких.

Валерий привел себя в порядок, умылся как мог.

Сбрил куцую бороду и вышел отдохнуть. Он сел в кресле, а чертика посадил себе на колено. Кресло было твердым и протертым, вот-вот пружины вылезут. На душе было гнусно, что естественно после неудачного побега. Хорошо еще, что не совсем опозорился.

– Хорошо, что не опозорился, – сказал чертик.

– А ты не повторяй мои мысли!

Тамара обернулась на голос и увидела человека, который разговаривал с собственными руками.

Чертик перелез на ладонь и предложил:

– Давай что-нибудь устроим.

– Что?

– Разобьем телевизор.

– Нет, не хочу, – отказался Валерий.

– А что хочешь?

Валерий подумал и вспомнил последний разговор по телефону с директором.

– Хочу, чтобы директор говорил только стихами.

– Это запросто, – согласился чертик, – а сейчас?

– Сейчас оставь меня в покое.

– Давай подкатим к Тамаре?

– Не хочу.

– Не нравится?

– Нравится. Но я не могу с женщинами.

– Как это? – удивился чертик, – ты же целый год был женат!

– Ася меня не подпускала. Называла меня дохляком и неудачником. Сама ездила к своему удачнику на дачу. Сейчас мне ее совсем не жалко. Бог ее наказал за все.

– Сколько тебе лет? – спросил чертик.

– Двадцать шесть.

– Для мужчины в этом возрасте еще ничего не потеряно, даже если он еще мальчик, что очень смешно.

Чертик засмеялся, а Валерий сжал его в кулаке. Тамара обернулась на мгновение и увидела совсем сумасшедшего мужчину, сжимающего кулаки и злобно хмурящего брови. Господи, подумала она, что только с людьми не бывает!

Под вечер Валерий позвонил директору и извинился за свое поведение.

Директор ответил:

Приходите в среду утром и мы с вами все обсудим.

– Я очень раскаиваюсь, – сказал Валерий, ожидая более длинного ответа, – я согласен купить четырнадцать бутылок за свои деньги.

– Да, – сказал директор коротко и повесил трубку.

– Ну как? – поинтересовался чертик.

– Да пошел он к черту, пусть говорит как хочет. Кто он такой, чтобы я им интересовался? И вообще, он остался в прошлой жизни. Прошлой жизни, – повторил он.

10

Людочке было двадцать три. Она имела невероятную и роскошную профессию – артистка. Роскошная профессия почти не оплачивалась и приходилось жить в основном за счет подарков.

Дарили нечасто, но крупно. За полтора года она привыкла к такой жизни: к подаркам, к похвалам (по принципу: кукушка хвалит петуха), к работе над собой – всегда, всегда, до тошноты, до одури, до непристойных намеков и пальца у виска, иначе не выскочишь из сброда, – к неискренним восторгам и искренним проискам, к приставаниям, к утомительности будней и постоянной глухой боли в затылке, к эфемерной надежде на яркое будущее, отодвинутое в туманные дали, к злому влюбленному Лерику, над которым можно было издеваться всласть, если только знать меру. Есть на ком отвести душу.

Она лежала в перинах (в час пополудни, репетируя будущую роскошь, которая состояла именно в этом, а еще в машинах, флоридах и овациях) и вспоминала о Лерике.

О чем они говорили в последний раз? О чепухе какой-то: о том, как бежит время. Но почему-то вспомнилось и стало грустно; время все-таки уходит и уносит с собою все, кроме необьяснимости человеческих чувств. Что-то давно его нет. О чем он сейчас думает?

– Что? – очнулся Валерий.

– Я спрашиваю, о чем задумался? – спросил чертик.

– О ней.

– Зря ты с ней связался.

– Откуда ты знаешь, о ком я говорю?

– А я не знаю. Ты просто зря связался и с той, и с другой.

– Знаю, – Валерий простучал пальцами по скамейке тему Турецкого Марша. – Но не могу о них не думать.

Был последний день перед выпиской. Впереди громадный разнос на работе, материальная ответственность, похороны жены, которая никогда не была женой, изгнание из квартиры и дальше полная муть неизвестности. И еще телефонные звонки.

А сегодня утром ему прислали конверт. В конверте лист бумаги, аккуратно сложенный вчетверо. На на нем рисунок, сделанный вроде бы детской рукой: виселица. Прислали прямо в больницу. И никакой записки. Так что же делать?

Ограбить, что-ли, банк? А почему, собственно, не ограбить?

– Не получится, – сказал чертик. – Это в Америке банки большие и просторные, как концертные залы. Ты входишь с автоматом, заставляешь всех лечь и места вокруг столько, что можно в футбол играть. Тебе насыпают мешок денег и ты уходишь, захватив парочку заложников. Ты в наших банках бывал?

– Нет пока.

– То-то же. Наши банки переделаны из канцелярий. А канцелярии строились так, чтобы легче было заблудиться. Ты входишь в узкий коридор, поворачиваешь направо и налево, там и здесь ступеньки, а потом тебя выгоняют, потому что пропуск выписан не по форме. В наши банки без пропуска не пускают.

Да и денег в наших банках нет – все разграбили заранее.

– А если все же попробовать?

– Не стоит, – ответил чертик, балуясь в песке, – все равно не выйдет. Если хочешь грабить, то выбери что-нибудь попроще.

Например, богатый дом – мало ли богатых домиков?

Валерий вспомнил дом, виденный недавно. Дом стоял на той улице, где живет Пашка и поражал даже не роскошью, а превышением любой возможной или необходимой роскоши. В таком могут быть дверные ручки из золота. Еще тогда мелькнула сегодняшняя мысль.

– Брось, этот Дом будет ограбить еще труднее, чем банк, – сказал чертик.

Слово «Дом» он выговаривал с большим уважением. Было понятно, что он имеет ввиду не просто здание, а именно Дом.

– Может быть, мы говорим о разных домах?

– Крайний Дом по улице Космонавтов. Рядом с домом Пашки.

– Ты мне советуешь?

– Очень верный способ самоубийства. Вернее, чем бутылки.

Тут уже осечки не будет – тебя прихлопнут, как муху. А то, что от тебя останется, сожгут в топке или утопят в болоте.

Уже не одного такого как ты сожгли и утопили.

11

Валерий сидел на скамье в компактном больничном парке.

Парк состоял из полутора аллей, жестко обрезанных решетками.

В одном конце аллеи – церквушка из крашенного дерева, совсем игрушечной величины; в другом – кто-то довольно правильно играет на гармошке добросоветную «Катюшу», пытается украсить мелодию музыкальными фокусами и на них застревает. Вот, перешел на попурри из слез сорокалетней давности. По ступенькам спускается старик на костылях; медсестра придерживает его за талию; старик сердится и говорит, что он и сам еще ходить может. Чертик взобрался на скамейку и уселся, качая одной лапкой, поскребывая коготками.

– Я, как, так и не перестану тебя видеть? – спросил Валерий.

– Перестанешь, собственно сегодня мы видимся в последний раз. Жалко мне тебя. – Он начал жевать травинку.

– Мне самому себя жалко, – ответил Валерий.

– Не везет тебе в жизни.

– Знаю.

– Знать – пользы мало. Делать что-то нужно, – посоветовал чертик.

– Что же я могу сделать?

– А что бы ты мог сделать ради?..

– Ради чего?

– Ради всего. Смог бы например убить или предать или ограбить? Или взойти на Эверест, или доказать великую теорему Ферма, или стать первым человеком, кто ступит на поверхность Марса?

– Я бы постарался. Ограбить я бы смог, взойти на Эверест – тоже. Я бы не смог только предать, наверное.

– А убить? Ради того, чтобы изменить жизнь, раз и навсегда?

– Не знаю. Ты хочешь предложить мне сделку? Кого я должен убить?

Чертик посмотрел скептически. Мол, тоже мне, Фауст засушенный. Видали мы таких.

– Почему я с тобой разговариваю? – спросил Валерий, – тебя ведь нет. И помочь ты мне не хочешь. А если хочешь помочь, то подари мне удачу. Я знаю что такое удача, у меня бывают удачные дни. Когда мне везет, я сразу попадаю ногами в тапочки, я разбиваю яйцо так, что оно не разливается, я стреляю наугад и попадаю в яблочко, я не злюсь на друзей и не злюсь от того, что кто-то лучше меня, мне девушки улыбаются на улицах, я не втягиваю язык на собраниях, я выигрываю в лотерею, в конце концов. Пусть мне везет всегда, особенно с женщинами. Пусть ни одна женщина не сможет устоять передо мной. Что, не можешь? Пусть мне везет!

Валерий сосредоточился и чертик стал прозрачен. Еще усилие. Чертик исчез, осталась только его парящая над скамейкой голова.

– Вот еще что, – добавила голова, – забыл тебе сказать…

Но Валерий напрягся и голова превратилась в колечко дыма, наподобие сигаретного, и исчезла.

Он встал и направился к ступенькам. Шумели деревья, наклоняя верхушки, быстро проплывали рельефные облака (рельефом книзу), на дорожке лежала бумажка в пятьсот тысяч современных микроскопических денег. Кто-то выронил только что. Или старичок на костылях, или медсестра; больше некому. Валерий поднял бумажку и взошел на ступеньки.

Только бы хозяин не обернулся. Не обернулся.

Приятно.

12

Перед самой выпиской он говорил с врачом. Врач был серьезен и его серьезность заражала.

– Мы вас выписываем, – сказал врач. – Но это не значит, что с вами все в порядке. Надеюсь, вы понимаете.

– Подозреваю, – сказал Валерий.

– Клиническая смерть сказалась на вашем мозге и не только на мозге.

– Я стану идиотом?

– Это не обязательно. Но может случиться все, что угодно.

Вы хорошо чувствуете себя сейчас, сегодня, завтра, а послезавтра нервная система начинает разрушаться. Это может выражаться в обмороках, судорогах, потере памяти, может быть все что угодно.

– Это меня ждет?

– Не обязательно. Организм может скомпенсировать потерю нервных клеток. Если процесс остановится и не будет прогрессировать, то хуже чем сейчас вам уже не будет. Но это может случиться в любой момент.

– И никто не поможет?

– Здесь медицина бессильна. Вы были мертвы. Пусть только четыре минуты. Но эти четыре минуты смерти вы теперь носите в себе, как бомбу с часовым механизмом.

– Ношу вот здесь? – Валерий постучал себя пальцем по лбу.

– Не только здесь. Теперь это растворено в каждом вашем слове, в каждом жесте и каждом поступке. Вы скоро увидите сами. Вы будете удивляться своим поступкам. Другие, подобные вам, иногда творили такое, что ни в каком романе не опишешь.

Просто кошмар на улице Вязов. Или даже похлеще.

– Почему?

– Смещается логика, меняется характер. Туда уходит один человек, а оттуда возвращается совсем другой, только внешне похожий. Так бывает всегда.

– А кто же возвращается?

– Вы математику знаете? Возвращается тот же, но умноженный на мнимую единицу. Его логика уже не совпадает с нашей. Ваша не совпадает с моей.

13

Три часа дня. Первый день на работе. Очередное торжественное собрание по поводу очередного торжественно сданного экзамена. Правда, в этот раз в уголке сзади сидит такой скромняга – представитель чего-то там очень представительного. Сидит и записывает. Поэтому успехи преподносятся бодрее, негодяи бичуются строже, недостатки освещаются всестороннее и к каждому преподносится рецепт будущей победной борьбы.

– Сорок два выпускника сдали экзамен гораздо лучше, чем ожидалось, – директор распушил усы и выпятил живот, – значит есть еще неиспользованные резервы. Но с другой стороны, если мы смогли проглядеть…

Голос стал таять, тихнуть, рассыпаться по словам: достойно – следует-неужели-нам придется-

Стекло напротив парты, где сидел Валерий, было выбито и закрыто наспех куском другого стекла, мутного. Сквозь мутное стекло заоконная природа казалась нарисованной крупными мазками. Напоминает ранний импрессионизм. Какой-то бульвар в каком-то Париже… О чем это сейчас говорят?

Говорили именно о нем. В отсутствие Валерия дети на радостях вспороли стульям животы (всем до единого) разбили толстенную стеклянную доску в двести килограмм веса и в палец толщиной: вывинтили из мебели все шурупы и, очевидно, съели их (шурупы не нашлись), мебель развалилась, разбитая доска порезала двух первоклассников, одного серьезно, вспоротые стулья показали дурной пример и дурной пример заразил другие классы. Мама порезаного подала соответствующее заявление (не лыком шита), стулья самозагорелись, выброшенные в подвал, и чуть не сожгли первый этаж, за мебелью пришла инвентаризация и мебели не нашла.

Вопрос: Кто будет отвечать?

Ответ:

– Дайте мне сказать, – откликнулся Валерий.

Скромный представитель запрядал ушами.

Директор был, мягко скажем, удивлен и потому не погасил выступающего вовремя.

– Я сюда пройду, – сказал Валерий и вышел к передовой парте, где шуршали несметными бумажками две пожилых шуршуночки.

Он продолжил:

– Хочу ответить на вопрос – действительно, кто будет отвечать? Когда хозяйка варит невкусный борщ, то виновата хозяйка. Когда в моем классе беспорядок, то виноват я. Когда беспорядок во всей школе, то виноват – кто?

Он выдержал красивейшую паузу. Даже шуршуночки прекратили шуршать. Стало так тихо, что в столовой на втором этаже зазвенели ложки. И он продолжил.

Он продолжал о том, что… Но это не интересно.

Что же случилось? – думал он. – Я не был на это способен раньше. Конечно, всему виной клиническая смерть. Туда уходит один человек, а возвращается оттуда другой. Какая-то часть мозга умирает, сбиваются мелкие настройки, ты становишься проще и, как в моем случае, сильнее.

Он продолжал говорить. Директор несколько раз пробовал перебить, неудачно. Валерий видел просыпающиеся глаза, разгибающиеся спины, молодеющие лица и авторучки, выпавшие из пальцев. Только представитель записывал. После него выступили еще трое потенциальных забияк (забияки держались для натравливания на недовольных) и покусали директора каждый со своей, с очень неожиданной стороны. Начинало всплывать такое, что впору было присуждать сроки.

Представитель выступил и замял скандал.

– Я думаю, что главное уже сказано, – отметил он, – все важное я записал. Если нет возражений, то на сегодня мы прервемся. А вас (директору) я попрошу спуститься в кабинет.

Несколько голосов не захотели прерываться и их прервала коллективная воля.

– Вам очень повезло, – сказала одна из шуршуночек, – сегодня утром Наш с Ихним имели круппную ссору. Он только и искал, к чему бы придраться. Ваше выступление было очень кстати. Но вам этого не забудут.

Валерий принял поздравления, написал заявление по собственному желанию и отнес на подпись. Заявление было подписано сразу. Разговор в кабинете был жестоким: директор огрызался, как крыса, которую мальчишки загнали в угол. На столе лежали две смятые бумажки и одна под столом. Телефон безответно трезвонил. Приближенные делали похоронные лица.

Секретарша быстро рвала документ, поглядывая на дверь – если появится, то проглочу обрывки. Прощай. Прощай, храм разумного, доброго и вечного; прощай, обитель детских слез и восторгов; прощайте, четыре лучших года молодости; прощайте, четыре года бестолкового труда; прощайте все, кто…

Не дорожке показалась Бобрыкина и сказала невинное «здрасте». Валерий сочно промолчал в ответ.

Он вспоминал слова, сказанные одной из шуршуночек: «Вам очень повезло». Действительно повезло. Заявление подписано и никакой материальной ответственности. Даже за четырнадцать бутылок не придется платить. Но не это главное. Главное в одном слове: «повезло».

Он остановился, как будто наткнулся на столб.

– Ведь именно везение я просил у этой потусторонней твари!

Но ведь везет, ведь действительно везет. Он только сейчас заметил это: утром троллейбус подошел сразу и был пустым, яичница была вкусной, а не пересоленой, как всегда, в школьном буфете завелись любимые пирожки с мясом и со смешной ценой, прохожие улыбались, собрание… В чертенка верить неразумно, хотя хочется (всегда веришь в чудо, но как-то «про себя»). Что-то сдвинулось в мозгу, что-то разорвалось и срослось по-иному? Жизнь меняется? Это нужно проверить.

Валерий стал перебирать возможности: первое – лотерея, на станциях метро продают такие билетики, красные с желтым, если не везет, то я не выиграю; второе – нужно что-нибудь задумать и посмотреть, исполнится ли; третье? третье, например, ипподром, где выигрывают большие деньги. Но я ничего не знаю об ипподромах, кроме того, что показывают в фильмах. Это можно пока отложить. Четвертое, если получится первое и второе, это Людочка (как я мог ее поставить только на четвертое место?), нужно встретить ее и выяснить отношения.

Теперь я вдовец. Она думала, что холостяк. Должна простить.

Нужно встретить. Пятое – кому-нибудь отомстить. Это так приятно.

Он начал вспоминать всех людей, которые незамедлительно нуждались в его мести, и сбился со счета.

Он ехал в метро и заглядывал в глаза девушек. Девушки сидели, стояли, входили и выходили, они были очень разными, но все глаза улыбались в ответ. Как их много здесь – с сумочками, с зонтиками, с мужчинами, с экзаменами на носу.

Вот одна в плаще, с мятой тетрадкой в одной руке и кульком в другой. Обернись! Она обернулась и оказалась обладательницей невыносимо короткой голубой юбки.

Улыбнулась. А эта? Эта – коротконожка в джинсах с такой походкой, будто опоздала в туалет. Тоже улыбнулась.

Попробуем кого-нибудь поуродливее. Вот худшше еврейское лицо лет пятидесяти. Тоже расплылось. Вот рядом позднее издание того же лица, еще не потрепанное. И эта улыбается. А как мужчины? – Два старичка обернулись и один сделал приглашающий жест профессионального алкоголика. Молодая мать с девочкой на руках вышла из вагона и остановилась, чтобы поправить выпадающее чадо; Валерий посмотрел в глаза ребенка, проверяя; девочка замерла, в непонимании, вдруг извернулась (с совершенной грацией кошки, которую запихивают в сумку) и начала судорожно махать Валерию ручкой. Мать оглядывалась по сторонам; легкое безумие в глазах.

Оказывается, это так просто – смотри и улыбайся.

Он вышел на пересадке, где иногда громкоголосый старец зазывал купить лотерейный билетик. Сейчас голос старца не был слышен, но Валерий чувствовал, что стол с билетиками стоит и ждет, и каждый билетик, к котором потянутся его пальцы, будет счастливым.

За столом сидела симпатичная толстушка и читала книгу в газетной обертке. Бесчестный укол судьбы – толстушка похожа на Асю. Нет, совсем не похожа, просто показалось.

– Я возьму? – спросил Валерий и улыбнулся.

Толстушка улыбнулась в ответ.

Он протянул руку, пытясь протянуть тонкие и властительные нити от пальцев к билетикам. Было такое чувство, что из пальцев выходят паутинки.

– Вот этот, – он взял и отказался от монетки, предложенной толстушкой (монетка – чтобы счистить серебрянный блеск). Он снял тонкую пленку ногтем большого палца и увидел букву со скрытым смыслом. Оказывается, нужно тянуть еще раз. Он попробовал снова – и снова с тем же результатом.

– Вам везет, – сказала толстушка, – так вы все мои билетики возьмете.

Она начала вставлять новые.

Ничего не добившись, но не утратив веры в удачу, Валерий вышел из метро. Хочу, чтобы вышло солнце, – подумал он, и солнце вышло, проявив беготню теней, невидимых до сих пор.

Хочу какую-нибудь другую лотерею! – и он подошел к киоску, торгующему невзрачными билетиками.

– Выбирайте, – сказала карга.

– Выберите вы, – ответил Валерий и карга улыбнулась, став милой старушкой с маленьким, будто обезьянним, лицом.

Она выбрала и выплатила выигрыш: пятьсот тысяч. Валерий решил не пробовать больше; если удача с ним, она все равно проявит себя.

Отойдя от киоска, он увидел на лотке учебник, который давно искал. А вот и не куплю тебя, – подумал Валерий. – Если не куплю, то ты плохой учебник. Зато если куплю… Было приятно думать, что от его выбора что-то зависит.

– Вы верите в удачу? – спросил он мужичка в черной куртке, державшего себя за локти. Мужичок радостно закивал и раскинул руки, будто собираясь обниматься:

– Верю. Мне всегда везет, если я верю, что повезет. Сейчас расскажу такой случай! было это в Перми…

И мужичок рассказал случай. Случай был занятен. Чего только не бывает в жизни. Валерий слушал и погружался, как погружаются воду, перестав барахраться и выдохнув воздух – медленно, медленно отплывает стекло поверхности и темнеет все вокруг – любимая, как я помню тебя – красная извилинка в белке левого глаза; тонкая рубашка, лишь полуприкрыающая грудь; привычка идти, держась за мою правую руку; очки от солнца, вечно сползаюшие с волос; губы цвета раннего заката и такая, такая музыкальность вздоха…

14

Тонкая рубашка, лишь полуприкрывающая грудь; очки от солнца, вечно сползающие с волос; губы цвета раннего заката и такая, такая музыкальность вздоха… Людочка сидела на коленках у добра молодца, встреченного позавчера на пьяной вечеринке по поводу желания устроить вечеринку.

Доброго молодца звали, вроде бы, Олегом, и Людочка влезла на коленки не от изныва страсти, а по вполне профессиональной причине – интересовалась мнением прохожих.

Прохожие, как и положено, проходили. Издалека присматривались, потом отворачивали головы или смотрели на нее как на фонарный столб. Людочка вглядывалась в лица зло, с выражением пойманного волчонка, добрый же молодец гладил ее волосы так нежно, что не одна женская душа позавидовала, вслепую проходя мимо.

Людочка сползла с колен и легла на скамейку, положив голову на мужские колени. Так она могла видеть лица, а лица могли видеть ее черные, в большущую клетку, колготки.

Прохожие отворачивались, едва коснувшись взглядом.

Шла белокурая дама с мальчиком лет четырех (tabula rasa в полосатой шапочке, сам на себя наносит первые штрихи); облизывала с ним по очереди один леденец на палочке, опуская леденец на уровень жадных губок, верхняя выпячена.

– Мама, а у тети туусы, – удивился мальчик, подразумевая букву «р». Задрал голову, желая увидеть обьяснение.

Дама состроила неплохую гримасу из уползания губ влево и ничего не ответила. Людочка запомнила гримасу и попробовала ее на своем лице, получилось, стоит запомнить. Пока другие отдыхали, она работала.

Появился Лерик в конце аллеи, какой-то особенный, привознесенный, неужели зарплату получил? Сейчас будет прелестная сценка, которую нужно запомнить поточнее. Не забыть о реакции прохожих. Артист должен вначале увидеть, и только потом показать, если сумеет… Нет, сегодня он не такой как всегда… Лучше не придумывать реплик заранее, а положиться на интуицию… Попробовать держать паузу… Это трудно – держать паузу, когда ты крупным планом…

Лерик подошел и остановился. Людочка держала паузу. Две одинаковых блондинки и элегантнейший старикашка уже остановились, образуя первый рад партера. Подходят следующие: карикатура на человека, стручок в форме курсанта (ВВ на погонах, лихой красный берет, высохший взгляд, кривые лапки), с ним толстая мадам. Дама с ребенком приостановилась вдалеке.

Женщина чувствует сцены телепатически.

– Встань! – скомандовал Лерик и стало чуть-чуть страшно.

Она встала, не отвечая, и Лерик влепил пощечину.

– Ну-ну, – вмешался элегантный старикашка.

– Это моя женщина, – сказал Лерик вполне натурально, – путь кто-то попробует вмешаться.

Глаза стоящих женщин загорелись янтарем, как у тигриц.

– Идем со мной.

И она пошла. Олег поробовал сказать что-то напоследок, но Людочка его оборвала. Ничтожество.

Она пошла, покорно, со стыдом и радостью. Будто было сказано волшебное слово, которое, как в красивых сказках, превращает принцессу в каргу и каргу в нежную принцессу.

Нужное слово действует как радиация: оно меняет твой генетический код.

– Мама, а тетю побии, – сказал ребенок, подразумевая букву «л».

– Так ей и надо, – ответила дама. Дама была слегка консервативна.

15

Вечерние улицы подсвечены, но не фонарями, фонари сейчас ударились в экономию, и не окнами домов. Вечерние улицы подсвечены тайной и тайна сквозит во всем: в черных дворах (точнее, в провалах между домами, город забыл что такое дворы), в черноте движутся тени и решают свои темные проблемы и обсуждают свои теневые стороны жизни. Бульвар кое-где проколот насквозь спицами постусторонних огней (по ту сторону закусочные с громкой музыкой и потными лицами) но в общем-то бульвар темен. В его темноте слышны голоса всех калибров: голосочки, голоски, голоса, голосища, голосины. Беседуют, вижжат, орут, ругаются, голосят, смеются. Это земные тайны, но в берегах древесных крон течет небесная река и так и хочется остановится, задрав голову, и посдслушать, о чем шепчутся там, наверху. И звезда с звездою говорит – почему бы и нет? Угадал ведь он, не бывав в космосе, «спит земля в сиянье голубом»?

Надвинулся автомобиль – наглая жирная иномарка – и, не торопясь, провел полосой света по глазам как кисточкой.

Валерий прикрыл глаза ладонью. Из двора выскочил игривый доберман и со свирепым лаем набросился. За ним выскочил голос: «не бойтесь, он не кусается», а за голосом его хозяйка. Нужно будет купить газовый балончик, – подумал Валерий. Один раз получат, второй раз не полезут. Он пошел дальше.

У угла дома номер тринадцать трое мальчиков постарше выворачивали карманы маленькому. Маленький негромко плакал и обещал рассказать папе. Старших это не пугало. Наша будущая элита, – подумал Валерий, – как раз эти пробьются. Не каждый, но каждый третий пробьется. А папа ничего не сделает. Скорее всего ему и не скажут. Он стал вспоминать преступления недавнего времени, которые так или иначе запоминались.

Убийство Листьева в подьезде. Уже радиостанции стольких стран передавали траурное сообщение и все все знали, каждый знал, но наше радио передавало бодренькие народные танцы. Хотя и там, на радио, уже все знали, но только не получили указки сверху. Убийц не нашли. В прошлом месяце – муж вышел и сел в машину, в его квартиру позвонили; жена открыла мужу, но это был не он. Задушили шарфом. Убийц не нашли. Тогда же – две женщины, живущие в одной квартире, найдены мертвыми в разных местах города. Не знаю как вторая, а первая умирала долго. В нее всадили отвертку прямо в вагоне трамвая. Всадили отвертку восемнадцать раз. Она села (уступили все же сидячее место!) и истекала кровью. Никто не сообщил в милицию. Через шесть остановок женщина сошла и села на скамье. Там ее и нашли утром, мертвую. Полтора месяца назал убили ученика, утром, на глазах у соседей. Затащили в собственную квартиру и стали медленно, без опаски убивать. Крики и грохот были слышны даже на улице. «Не убивайте, я молодой, я не хочу умирать!» – был улыбчивым, незаметным, волосы с рыжинкой. Сидел за четвертой партой у окна. Убийц не нашли.

Где-то здесь, за кустами сирени, прятался телефон. Скелет будки на каменном возвышении, а внутри – телефонное сердце, иногда бьется, иногда молчит. Валерий поднял трубку – телефон был жив и громок; наверное, недавно сменил своего предшественника, умершего на посту.

– Алло, Люда?

– Кто звонит? – голос весел, на полуноте оборванноего смеха, весь дрожит от нетерпения, хочет досмеяться.

– Это Лерик. Я сейчас к тебе приду.

Смех отдрожал, повисла пауза.

– Ты не хочешь?

– Хочу, но…

– Я приду без всяких «но».

Люда зашептала в трубку:

– Сейчас сколько? Восемь. Подожди до вечера. До одиннадцати. Я буду тебя ждать, дверь будет открыта. Сейчас я не могу.

– Я приду в девять, – сказал Валерий, – и пусть дверь будет открыта.

Он повесил трубку.

У телефона стоял страшно воняющий пьяный (после того что случилось, Валерий не выносил запаха спиртного – все же, клиническая смерть, это не шутки). Пьяный подвинулся так близко, как подвигаются только влюбленные женщины или вдрызг пьяные и начал шептать: шптптптшптпттшп.

– Что? – спросил Валерий.

– Ну, я немножко выпил, то есть, я это, я много выпил, я не знаю… (на этом месте пьяный уперся своим лбом в лоб Валерия, для равновесия)… я не знаю. Но мне надо домой…

– Ты не в ту сторону идешь, – ответил Валерий, – выходи на асфальт и иди прямо, все прямо и прямо, потом повернешь.

– А ты мне скажешь, где повернуть?

– На проспекте Ильича.

– А, Ильича! – обрадовался пьяный, – я пошел…

– Иди.

Валерий снова набрал номер, подождав, пока проедет машина и осветит темный диск.

– Это опять я.

– Что ты хочешь?

– Почему ты сказала, что оставишь дверь открытой, я ведь могу позвонить?

– У нас сломался звонок.

– Ты с кем сейчас?

– Сама.

– Тогда говори громче, не шепчи.

– Я не шепчу, это телефон, – она повесила трубку и обвела взглядом комнату.

В комнате было еще двое. Первый – мужчина лет сорока пяти, невысокого роста, плотный, с выразительным лицом и умными глазами. Глаза хитрят, прикидываясь простоватыми. Глубокая морщина у левой брови и совсем нет морщины у правой. Брови подпрыгивают, реагируя на каждое слово собеседницы. Чем-то напоминает киноартиста, на самом деле – декан экономического.

Рядом с ним на диване, дежурная студентка – тонкое симпатичное лицо, белая блузка (белая до той степени чистоты, которая недоступна мужскому глазу) под блузкой на все готовая плоть. Плоть просвечивает в нужных местах. Ниже – шортики в голубую полоску, короткие, но с длинной бахромой. Волосы того оттенка крашенности, который увидишь у каждой второй в метро.

Люда позвала ее глазами и ушла в кухню.

– Что такое? – спросила студентка и ярко улыбнулась.

Улыбка была чуть напряженной, чтобы не показать жвачку на передних зубах. Так улыбаются дети, когда боятся, что леденец отнимут.

– На сегодня все, – сказала Люда, – уходи. Дальше я сама.

– Нет, – сказала студентка, – я еще не обо всем договорилась.

– Я договорюсь за тебя.

– Обещаешь?

– Да.

– Ну смотри.

Они вышли в зал.

– Сергей Иванович, меня прогоняют, – сказала студентка, и принадула верхнюю губку.

– Кто тебя выгоняет?

– Это я, Сержик, – ответила Люда. – Я хочу быть только с тобой.

Сержику было вполне все равно и студентка убралась.

– Возьми мой автомобиль! – крикнул он напоследок.

Студентка кивнула и прикрыла за собой дверь. На лестнице она встретила худого и очень черного грузина с тончайшими усиками над губой.

Грузин уперся рукой в стену и не отходил. Студентка прошлась взглядом по руке: у плеча кожа была темной, у локтя – совсем темной, а кисть вполне могла принадлежать негру.

Неравномерный окрас – признак породы.

– Чего хочешь? – спросила она.

– Что ты так сразу, чего хочешь, чего хочешь? – обиделся грузин и убрал руку.

Студентка пожала плечами и прошла. Метрах в двадцати стояла машина декана вместе с шофером. Шофером была женщина, очень нервная на первый взгляд, в огромных очках (дужки крепились снизу к стеклам), с напряженным лицом и подрагивающими длинными пальцами на руле.

– Сказал, чтобы ты меня отвезла.

– Возвращаться нужно?

– Я думаю, не раньше утра.

– Тогда поехали.

– Что-то там не чисто, – сказала студентка.

– Не наше дело, – ответила шофер.

16

Люда приласкала дорогого гостя, сделала глоток из бокала и удалилась на кухню. До девяти оставалось еще пятьдесят минут.

Лерик заявится обязательно. После того, что он устроил в прошлый раз, Люда стала относиться к нему серьезно. Декана выгнать она не могла, не впустить Лерика тоже. Напоить гостя до беспамятства – это хорошая идея, но неосуществимая, увы, цейтнот. Нельзя стоять, нужно действовать. Время работает против тебя.

Она снова прошла сквозь зал и ушла в спальню.

– Ты куда, моя дулечка? – развеселился гость. – Твой маленький хочет, чтобы его приласкали. Или ты хочешь, чтобы твой маленький плакал?

– А ты мой маленький?

– Просто крошка. – И он заплакал.

– Боже, как я тебя люблю! – простонала Людочка. – Голова болит, выпью таблетку. Не хочу быть кислой с тобой… Я так соскучилась по твоим рукам…

Она вывернула ворох таблеток прямо на ковер и принялась перебирать. Нужной не находилось. Гость напевал в зале:

Очи черные, ты приди ко мне,

Очи страстные, не дождусь тебя

И прекрасные, сейчас сам приду,

Как люблю я вас, расстелю постель…

Вот оно.

Две пластинки феназепама. В каждой по десять таблеток.

Лучшее снотворное, – говорили друзья, – и не вредное, потому что дает естественный сон. Отравиться нельзя, безопасная доза – десять таблеток. Чтобы заснуть – достаточно четвертинки или половинки одной. У Люды часто бывала бессонница, она не раз проверяла на себе это средство. Плохо лишь то, что сон и в самом деле естественный: человек спит крепко, но может проснуться от любого шума. Проснется, выпьет воды, помечтает у окна, и снова заснет, до утра теперь уже. Но ведь проснется. И ничего не забудет утром.

Она стала вылущивать таблетки из пластмассовых пуговичек.

Наклеенная бумага была плотной, и таблетки не вылущивались.

Одна даже сломалась и рассыпалась в труху. Прошло еще пять минут.

– А я здесь! – подкрался гость, уже без рубашки, и схватил ее за интересные места, – я хочу тебя поцеловать!

– Прости, сейчас.

Она смяла пластинку в горсти и выскользнула из обьятий.

Прошла на кухню и содрала плотную бумажку ножом. Таблетки не имели вкуса, но плохо растворялись. Перед тем, как бросать в кофе, их нужно было растолочь. Люда высыпала таблетки в блюдечко и стала толочь ручкой ножа. Одна выскользнула и прыгнула на пол. Судя по звуку, покатилась. А ведь не заснет быстрее, чем за полчаса, быстрее не заснет. Осталось минут восемь на все. Она упала на колени и стала водить рукой по полу. Вот.

– Я соскучился! – снова появился гость. – Что ты ищешь, давай вместе искать.

Он стал на колени и начал бодаться. Ее ладонь легла на таблетку.

– Что у тебя в руке?

– Закатилась таблетка.

– Покажи.

– Вот.

– Странная какая-то.

Гость посмотрел так, что захотелось спрятаться.

– Да это мне из-за границы привезли, она вкусная.

– Ну ладно, я подожду.

Он остался сидеть на полу.

Люда растолкла таблетки в блюдечке и половинку проглотила сама, демонстративно. После половинки будет клонить в сон, но с половинкой бороться можно.

– Что-то я спать хочу, – сказала Люда и зевнула, – это из-за шампанского. Может, выпьем кофе?

– Выпьем, – согласился гость, – больше всего в жизни не люблю трех вещей: спящих женщин, женщин спящих и третьего еще не придумал.

Он ушел в зал и Люда приготовила кофе. В его чашке растворила десять таблеток, а в своей – три ложки кофейного порошка, чтобы не уснуть. Оставалось ровно полчаса.

Она разделась и легла рядом с гостем, начала гладить его волосы. Гость закрыл глаза.

Афишки и портретики глядели со стен. Фотография голой Люды (прикрытой только искусно сгущенной тенью) пялилась всеми полутора квадратными метрами. Кошка Барсик (потом узнали, что был кошкой) вспрыгнула на постель, предварительно процарапав одеяло. Гость стал рассказывать о своих неурядицах и о том, какие бывают стили одежды. Лицо расслабилось и сейчас он напоминал артиста больше чем обычно. Было без десяти девять, но, судя по голосу, он не собирался засыпать. В довершение всего он встал и попросил еще кофе.

– Как, еще? – обмерла Люда.

– Да, что-то спать хочется.

– Сейчас, милый, только вымою посуду. Это одна минутка.

Посиди пока здесь.

Она начала мыть чашки. Оставалась пять минут, четыре, три.

А Лерик может прийти и раньше. Когда-то он часто приходил заранее. Вот уже девять. Тишина.

Люда на носочках вышла в зал. Гость спал в кресле, приоткрыв рот и откинув левую руку. В руке умирала недокуренная сигарета. Кошка Барсик привставала на задних лапках и нюхала чужой рукав. Что она там нашла?

Люда вынула сигарету из нечутких рук и затушила. Потом поспешила в коридор и отключила звонок. Прислушалась. На лестнице слышались голоса и шаги.

17

Оставался почти час, и Валерий шел медленно, выбирая вмеру окольные пути. У бара стояла толпа, человек в семь, и наблюдала, как один пьяный бьет другого. Избиваемый был мал ростом, но прыток; после каждого удара он отступал на несколько шагов назад; таким образом толпа медленно вращалась, как маленькая галактика. Вот из того же бара вышли две девочки и стали вытирать грязные ладони о свои юбки, при этом юбки задирались и отвлекали толпу. Галактика завращалась неравномерно.

Чуть дальше под деревьями были слышны голоса и Валерий сразу же представил себе их обладателей: две-три обязательные женщины с обязательно коричневыми лицами, в обязательно грязных платьях, один пузан с громким голосом, несколько истощенных в майках, с лицами скелетов и широкими челюстями; все сидят на длинном бревне, а пузан стоит с командирским выражением живота – вот-вот откроют очередную бутыль.

Он прошел сквозь парк в одном направлении, встретив на дорожке несколько мрачных теней, продолжая думать о нераскрытых убийствах; пошел обратно. Мрачные тени сгустились и заняли всю ширину дорожки. Их было четверо и еще одна шелестела сзади.

– Привет, – сказал голос, – вот мы и встретились.

18

– Привет, – сказал Валерий, – это ты, Штырь?

Тень замешкалась с ответом.

– Не ты?

– Не я.

– А Штырь где?

– Почем я знаю.

– Он должен был ждать меня здесь, – сказал Валерий, – если придет, то передашь ему, что он мне не понравился. Он знает, что это значит.

Валерий отодвинул рукой самую широкую тень и прошел.

– Эй, – от кого передать?

– От меня, – ответил Валерий и тени отстали.

Снова везет, снова удача. Штыря Валерий придумал, взлянув на металлический шест на полянке – шест был предназначен для политических карнавалов и потому его красили каждую весну.

Штырь – просто первое слово, которое пришло в голову. Почему бы и не Штырь?

Он уходил вдоль аллеи, а пятеро дебилов стояли в нерешительности. Сегодня они столкнулись с чем-то, что не позволяло им действовать как всегда. Здесь нужно было подумать, а думать они не умели.

– Кто такой Штырь? – спросил один из дебилов.

– Значит, есть такой, раз сказал.

По аллее приближался еще кто-то. Дебилы выстроились в боевом порядке.

– Привет, – произнес главный дежурную фразу, – вот мы и встретились.

Он попробовал было вынуть нож, но не успел. Удар в голову вырвал его из реальности на ближайшие двадцать минут.

– Привет, – сказала тень, – брысь с дороги.

Дебилы покорно расступились.

Тень сделала несколько шагов, потом обернулась:

– Почему вы его отпустили?

– Он сказал, что знает Штыря.

– Кого???

– Штыря.

– Он не мог знать Штыря.

– Он сказал.

Тень помолчала, думая.

– Это меняет дело.

– Эй, поинтересовался один из дебилов, – а кто такой Штырь?

– Это страшный человек. Лучше не бери в голову.

19

На двери нужного подьезда кто-то написал желтой краской слово, начинавшееся с «п». «П» подтекло и напоминало нотный знак – две восьмых. Здесь же стояли пятеро допризывников и хлопали шестого по ушам. Шестой, отвернутый к стене, отгадывал. Все шестеро были нездорово костлявы, с большими лбами и маленькими подбородками. На ступеньках сидел очень черный грузин с маленькими усиками. Грузин попросил закурить и Валерий не дал, хотя нащупал в кармане зажигалку.

Понаезжают всякие и просят закурить.

– Эй, – сказал грузин, – она уже ушла, давно ушла.

– Из какой квартиры?

– Из двадцать шестой.

– Из двадцать шестой не ушла бы, – ответил Валерий.

– Ты што мне не веришь? – возмутился грузин, делая ударение на слове ШТО. Бывают такие вспыльчивые, горячая кровь.

Дверь двадцать шестой была приоткрыта, торчал язычок коврика. Валерий нажал звонок (на всякий случай, звонок не сработал) и вошел. Люда была в домашнем халатике и с распущенными волосами. Ее глаза блестели, текуче отражая два зеркала в прихожей – справа и слева. Валерий взглянул в зеркала и увидел бесконечность, самая интересная часть которой была заслоняема его собственным лицом.

Люда повисла на шее и зашептала на ушко.

– Что ты говоришь?

– Тише.

– Ты же сказала, что мы будем одни.

– Так получилось. Приехал папа из Вологды. Всего на два дня. Не предупредил, точнее, посылал телеграмму, а телеграмма не успела. Ты же знаешь, как сейчас идут телеграммы?

– Ты будешь знакомить меня с папой?

– Нет, он сейчас спит. Ты, пожалуйста, тихо, не разбуди.

Он так устал, что заснул в кресле. Я его пледом накрыла, бедняжка. Он так много работает.

Валерий смотрел на Люду и его душа теплела – как умеет любить эта женщина, сколько заботы, ласки, добра…

– Знаешь, Людочка, – сказал он, – а я ведь был женат, теперь вдовец. Я не говорил тебе, ты меня простишь?

– Идем, – она провела его в зал и посадила на кресло (напротив дремлющего папы), присела ему на коленки. Все получалось просто и естественно.

– Не при папе же? – удивился Валерий.

– Он бы не одобрил, конечно, – ответила Люда, но он обычно спит очень крепко. Помню, когда была маленькой, я будила его по утрам. Вот то-то была мука!

Она положила руки на плечи Валерию.

Валерий не совсем точно знал, что делают в таких ситуациях. С Асей об этом и речи быть не могло – еще в первую ночь она оделась в толстенную ночную рубашку и стала жевать бутерброды с икрой (оставшиеся от праздничного стола). Жевала она сидя, ожидая, пока Валерий заснет. Еще несколько ночей прошло в том же духе. Потом они переехали на дачу, ради медового месяца. На даче была всего одна комната и ее перегородили ширмой. Ася сразу же заявила, что в таких условиях она не может. После двух недель на даче она сбежала к отцу своего ребенка (а ребенок – это вечно плачущее несчастье!) и через девять дней вернулась веселая, румяная и с наглым счастьем в глазах. Валерий попробовал распросить и получил такие насмешки, на которые была способна только Ася.

Жалости в ней никогда не было. Вечером она сообщила, что муж, который почти месяц не спит с женой – это не муж, а бревно, поэтому она его мужем не считает. Это были самые счастливые дни супружества – праздники любви. Потом потянулись будни. А чертик был неправ, рассказывая, что Ася убилась, упав с лестницы. Ее судьба была больнее и драматичнее. Иногда судьба устраивает трагедию, ей нравится работать на зрителя, особенно если зритель умеет смотреть.

Ася всегда хотела быть врачом. Мечтала об этом, даже окончив радиотехнический и, казалось бы, избрав свой путь окончательно. Ее мечта стать врачом – пожалуй, единственная тема, на которую она говорила с Валерием откровенно. Ей снились белые халаты, резиновые перчатки, пузырьки с лекарствами и люди, молящие о помощи. Не имея никакого образования, она прочла горы книг по медицине и могла порой властно осадить завирающегося участкового врачика с приторной фамилей (как же его? – Паточнов). Она имела очень больные почки, но не позволяла никому даже намекать на это. Пожалуй, она знала, что раньше или позже все равно умрет. Раньше друзей, любимых, отца с матерью. Но умереть так рано…

В гостях у любовника ей стало плохо. Вызвали «скорую».

Врач достала лекарство и начала наполнять шприц. «Нет – сказала Ася, – мне этого нельзя. У меня сразу откажут почки».

«Много ты понимаешь, – ответила врач, – лежи и молчи!». Ася попробовала сопротивляться, но врач попалась с норовом и попросила любовника подержать Асе руки. Любовник подержал, добросовестный. Когда укол сделали Ася сказала: «Теперь все. Я буду являться к вам после своей смерти. Буду являться каждую ночь.»

«Являйся на здоровье», – ответила врач и уехала. Ася прожила еще четыре дня.

– Какой ужас! – прошептала Люда, – этого нельзя так оставлять!

Валерий заметил, что вспоминает вслух. Часы показывали половину одиннадцатого. В комнатах было по-ночному тихо.

Включился холодильник с преувеличенным звуком – подчеркивал собственную значительность.

– Ты ее любил, – сказала Люда.

– Нет, только тебя.

Люда с минуту посмотрела на стену стеклянным взглядом, потом очнулась и спросила:

– Сколько у тебя было женщин до меня?

– Ни одной.

– Значит ты ничего не умеешь?

– Я научусь. С чего начинать?

– С ужина, – ответила Люда, – остальное потом.

Они поужинали какой-то пожелтелой картошкой на блюдечке и закусили ее салями. От шампанского Валерий отказался, сказав, что пока не может пить. Люда выпила еще один крепкий кофе и они прошли в спальню.

– Ну, – сказала Люда.

– Что?

– Закрой глаза и протяни руки. Ничего не делай, пусть руки все сделают сами. Позволь пальцам посвоевольничать.

Валерий открыл глаза:

– Я так не могу. Как могут пальцы думать за меня? Это просто бред какой-то.

– Мужчина с женщиной – это всегда легкий бред, – ответила Люда, – это легкий бред, достигший совершенства.

– Не могут же пальцы сами рассегнуть пуговицу?

– О, еще как могут. Ты им только не мешай.

Он протянул руки и коснулся мягкой ткани на ее груди.

Ткань впитала ладони (так промокашка впитывает каплю) и ладони поползли. Первая пуговица расстегнулась – так неожиданно, что Валерий искренне удивился.

– Как так получилось?

– Ты просто пальцем зацепил. Не открывай глаз, пока.

Потом они поставили на тумбочку неяркую лампу и занавесили ее зеленой простыней (минздрав, минздрав, минздрав, минздрав… – было написано на простыне: нездоровое чувство собственного достоинства у этого минздрава…)

Еще два часа они катались по широкой кровати, попадая то вдоль, то поперек, то сверху, то снизу, иногда скатываясь и снова вползая. Валерий пыхтел как паровоз, но работал с большим КПД. Наконец Людочка устала и высказала свое одобрение.

– Теперь ты мой, – сказала она, – теперь ты мой навсегда.

– Конечно, – ответил Валерий.

– Нет, ты не понимаешь о чем я говорю. Я ведь была твоей первой женщиной, а сегодня была твоя первая ночь. Такое не забывается.

– Конечно, – снова согласился Валерий.

– Ты опять меня не понял. Теперь, всегда, даже если ты будешь обнимать другую женщину, ты будешь обнимать меня – я научила тебя любить и я останусь в тебе, кого бы ты ни любил после.

– Я не хочу никого другого.

– А я и не позволю. Ты ведь меня плохо знаешь – я ведь плохая женщина, иногда я даже страшная женщина, впору самой себя бояться. Я вцеплюсь в тебя как клещ и никогда не отпущу.

Я страшно ревнива. Я буду ревновать тебя к каждому столбу и, конечно, не допущу никаких посторонних женщин. Потому что я тебя люблю. Но я знаю, что ни одному мужчине верить нельзя (да, да, помолчи!), и если ты даже обманешь меня, и если ты даже меня предашь – я все равно буджу тебя любить. И моя любовь не позволит тебе быть счастливым с другой. Даже и не пытайся.

– Я не пытаюсь, – ответил Валерий.

– Попытаешься когда-нибудь. Но я не дам тебе жизни. Даже если меня не будет поблизости, то с тобой всегда останется наша первая ночь – твоя первая ночь, когда ты научился любить. Запомни, это было лучшее в твоей жизни. Лучшего уже не будет. Твой пик счастья был сегодня ночью – дальше будет лишь пологий спуск. Когда-нибудь ты попробуешь повторить все то, что мы делали сегодня с тобой. Но у тебя не получится.

Потому что никто не поднимается дважды на пик счастья. Ты еще будешь тосковать об этой ночи.

– Я еще не думал об этом, – сказал Валерий.

– Когда-нибудь поймешь. Прости, у меня просто привычка к монологам – это профессиональное.

Около часу ночи в зале послышался кашель и папа встал с кресла.

– Что теперь? – спросил Валерий.

– Ныряй.

Валерий сполз в теплый сумрак между тумбочкой и кроватью.

Папаша вошел; Люда лежала, притворясь спящей.

– Ты спишь, лапочка моя?

– Нет, – передумала Люда, – я обиделась на тебя! Только пиехал и сразу завалился спать, прямо в кресле! Такого я не ожидала!

– Ну, – сказал папаша, – не знаю, что на меня нашло. Даже сейчас глаза слипаются.

Люда поднялась и чмокнула его в щеку.

– Иди и садись в свое кресло. Я приду, когда перестану обижаться.

– Но?

– Иди, мой милый папочка.

Милый папочка ушел, Люда показала с кровати кулак, чтобы Валерий не вздумал высунуться, и подождала несколько минут.

Потом на цыпочках вышла в зал. Милый папочка спал снова.

Она включила свет – папочка не проснулся.

– Иди сюда, – сказала она Валерию, – он крепко спит.

Ложись спиной на ковер. То, чему ты учился сейчас – то был детский сад. А теперь будет высшая математика. И она начала урок.

Часа в четыре, когда небо начинало неуверенно светлеть Люда снова отвела его в спалью и заперлась изнутри.

Валерий стоял и смотрел в окно. Улицы были совсем пусты и по-доброму печальны, как квартира перед вселением шумных жильцов.

– О чем ты думаешь?

– О своем.

– Скажи мне, я хочу знать.

– Я думаю… Я думаю о том… Как это тебе сказать… Я думаю о том, что мне надоела эта жизнь. Я хочу вырваться.

На днях мы чуть не сбили машиной человека. Даже двух человек. Мы хотели их сбить и передумали в последние секунды. И вот что я думаю: если бы мы все же сбили их, никто бы не нашел нас. Можно убить человека и тебя никто не найдет…

– Кого ты хочешь убить? – вяло откликнулась Люда.

– Никого пока… Но ведь не только убить… И зачем обязательно убивать? Я молод, силен, умен, мне дико, неправдоподобно везет – почему бы не использовать это для собственной пользы? Что такого плохого в собственной пользе, что ею все тычут в нос? Я способен на поступок.

Мне хочется придумать что-нибудь огромное и сильное – настоящее преступление, о котором бы говорили все, которое бы никто не смог повторить. Я хочу быть богат, не только для себя, но и для тебя. Да, я хочу быть богат. Но если этого нельзя сделать честно? Ты меня слушаешь? Ты мне поможешь.

Например, я неплохо играю в карты. С моим везением я мог бы много выиграть. Нет, это совсем не то. Или, я знаю дачу, недалеко от пашкиного домика, это трехэтажный дворец, возле нее крутятся автомобили как муравьи у муравейника. Сколько денег может быть там? Почему бы не прийти и не взять их?

Вчера в парке ко мне пристали, но я запросто отделался от них, просто взглянул на штырь, который торчал неподалеку…

Эти люди глупы… И у них нет моего везения. А ты – ты такая женщина. Не могу поверить, что ты со мной… Мы так много сможем сделать вместе… Ты меня слушаешь?

Но Людочка спала. Ночь и половинка таблетки сделали свое дело.

20

Они проснулись от стука в дверь. Часы показывали половину шестого. Валерий начал быстро одеваться.

– Люда, открой! – громыхал папаша.

Люда открыла окно, но неудачно, со звоном.

– Что ты там делаешь? – голос из-за двери.

– Любовника выпускаю, – ответила Люда и продолжила тихо, обращаясь к Валерию: – быстрее вылазь, я люблю тебя! (последнее она добавила для храбрости, все же четвертый этаж).

Валерий посмотрел вниз и развел руками.

– Да по винограду, по винограду! – продолжала шептать Людочка, подталкивая его к окну.

– Ну открой в конце концов, мне надоело!

– Сейчас, любовник упирается! Не хочет сползать по винограду.

Валерий издал несвоевременный звук и папаша насторожился.

– Ушел, – сказала Люда тихо, – пошел на балкон, чтобы посмотреть что делается здесь у окна. Если бы ты был смелее, мог бы сам перелезть на балкон, а потом выйти через дверь. Но теперь уже поздно. Сейчас ты его увидишь.

Валерий подошел к двери и отпер ее. В зале не было никого.

Людочка высунулась из окна по пояс и что-то говорила отцу.

Отец был на балконе. Валерий вышел в зал и направился к дверям. И тут заверещал звонок.

21

Сегодняшинй день был особенно счастливым. Не потому, что Люда сказала напоследок «Я люблю тебя», хотя могла бы и не сказать. Не потому что все, в конце концов, хорошо обошлось со странным папашей. Не потому, что, наконец-то, он познал последнюю важную тайну, которую так долго скрывала от него жизнь – собственно, в тайне и не было ничего особенного; такое же развлечение, как и любое другое. Слишком много об этом говорят. Сексуальные меньшинства, те вообще сбрендили на этом. Большинства пока держатся. Есть вещи поинтереснее.

Одной из вещей поинтереснее было искусство. Сегодня Валерий был приглашен на концерт фортепианного авангарда.

С группой городских авангардистов он познакомился два года назад, случайно. Группа была довольно прозрачной общностью, с тремя фанатами во главе, издавшими несколько пьесс. Было еще человек двадцать или тридцать авангардистов невидимых, размазанных по всему городу с плотностью вероятности близкой к нулю в каждой точке. Сам себя Валерий считал безусловно талантливее их всех, вместе взятых, но, так как то же самое думал о себе любой из тридцати трех, собственное мнение как-то теряло в значительности. Совсем друге дело – мнение толпы. К толпе авангардисты относились двойственно: искренне ее презирали и так же искренне, с замиранием дыхания на бледных губах, прислушивались к ее словам. Но чаще толпа молчала.

Сегодня состоится большой концерт столичного авангарда и, хотя звезд вроде Макарова или Леонтьева не ожидается, все звездочки поменьше обязательно будут.

Валерий задержался у кассы, наблюдая полное отсутствие потенциального зрителя. Стояла только Преображенская Наталья, известная ему по фотографиям. Наталья обьясняла, что это ее концерт, ее собственное выступление сразу после антракта, она сама будет играть собственные сочинения, у нее такая работа, за это платят деньги, а несгибаемая старушка на все аргументы отвечала, что без билета никаких Преображенских она пускать не собирается. Чем меньше человечек, тем сильнее его пучит от власти.

– Ну что с ней делать? – отчаялась Преображенская. – У вас нет билетика, случайно? Я любую цену заплачу.

– Нет, – ответил Валерий, – меня пускают бесплатно. Я по приглашению.

Покинув Преображенскую, он вошел в зал – и зал был неожиданно полон.

У входа продавали разные неожиданные вещи, чтобы подготовить слушателя к музыкальным неожиданностям. Валерий купил стеклянный елочный шарик в маленьком целофановом пакете. По инструкции, шарик нужно было разбить о другой, точно такой же. Внутри шариков лежали предсказания и пожелания. Если два пожелания совпадали, то они сбывались. По крайней мере, так обещал продавец шариков.

Валерий пробрался, высмотрев свободное место (было еще несколько свободных впритык за колонами, там, где слышно, но не видно); рядом сидела девушка, показавшаяся смутно знакомой, и использовала вместо веера голубую программку.

Было жарко и шумно.

Валерий улыбнулся и девушка ответила, улыбаясь в ответ:

– Никак не ожидала встретить вас здесь.

В ее глазах загорались звездочки, как в вечернем небе. Что такое? – подумал Валерий. – Минуту назад все было так прочно, моя крепость могла выдержать любой артобстрел. Но вдруг вырастает колокольчик на камнях и стены падают. Неужели так может быть?

– Я не совсем поняла, – сказала девушка, – вы что-то сказали об артилерии и колокольчиках.

– Я что-то говорил?

– Да.

– У меня привычка думать вслух. Я думал о вас. Мы где-то встречались раньше.

– Да, – ответила Тамара, – может быть, вам будет больно от моего напоминания, но я видела вас в больнице. Вы чуть не погибли тогда. Мне было страшно жаль вас. Вы сидели, сжав кулаки, и разговаривали с пустотой. Это так страшно потерять кого-то – я еще никого не теряла в жизни, но мне кажется, что это очень страшно.

– Да, – сказал Валерий, – это самое страшное, что можно представить. Я только что представил, что потеряю вас, и мое сердце сбилось с ритма.

– Не стоит делать таких комплиментов.

– Почему?

– Сердце остановится. В лучшем случае вы опять попадете в больницу, а в худшем – на тот свет.

– На том свете я уже был, – сказал Валерий, – целых четыре минуты. О рае ничего не могу сказать, но ада там точно нет.

Вы купили шарик?

– Да, и вот не знаю что с ним делать.

– Давайте чокнемся?

– Давайте.

Они хлопнули кулечек о кулечек и шарики разбились, сразу оба, с очень мелодичным звуком.

– Что там написано?

– Позвольте я, – Тамара открыла кулечек, – мужчина обязательно порежется… Вот. Похоже на лотерейные билетики.

– Что у вас? – спросил Валерий.

– Я… Нет, я не могу прочесть.

– Тогда наши судьбы совпали. На моем написано, что я вас люблю. И это правда.

– Но нельзя же так, – ответила Тамара. Ей вдруг захотелось прижаться к этому человеку, наверное, теплому, сильному, доброму, так захотелось, что она вздохнула со стоном – а на сцене кто-то настраивал скрипку и скрипка застонала именно тем тоном.

– Нельзя, – сказал Валерий, – но я необычный человек. Мне очень хочется быть откровенным. Сегодня я ночевал у женщины и был уверен, что люблю ее. К ней неожиданно приехал отец, и мне пришлось прятаться, потом отец заснул в кресле и мы любили друг друга прямо на ковре в двух метрах от него. Утром я уже собирался сбежать и почти выходил в двери, когда кто-то позвонил. Мне пришлось спрятаться в туалет. Это была женщина, шофер, она хотела отвезти отца куда-то. Тот отказался и женщина ушла, но перед тем, как уйти, она попробовала зайти в туалет. Внутри не было крючка, а я как то не ожидал ее. Она открыла дверь и посмотрела на меня. На ней были огромные очки и под очками огромные темные круги – от усталости. Я сказал: «пожалуйста, помолчите», а она ответила «это не мое дело» и ушла. Я вышел за ней и она подвезла меня к центру. По дороге она не сказала ни единого слова. Я думал, что это настоящее приключение, я думал, что это настоящая любовь. Но ведь и настоящее приключение, и настоящая любовь начались лишь с того момента, когда мы сели рядом. Мы оба понимаем это.

Разве я не прав?

– Да, – сказала Тамара, – вам сколько лет?

– Двадцать шесть.

– Прошлым летом я была влюблена в безумно красивого мужчину, которому тоже было двадцать шесть. Двадцать шесть – мое роковое число. Правда ведь бывают роковые числа? Он был врач и давал мне уроки массажа. Я никогда не собирала волосы перед встречей с ним, потому что наши руки никогда не соприкасались. Но у меня длинные волосы (я слегка подстриглась сейчас) и иногда его рука касалась моих волос.

Я старалась запомнить эти мгновения и ночи напролет повторяла их в памяти, повторяла, повторяла… А однажды его рука сама потянулась к моим волосам, и я поплыла, это было как бред. Тогда я думала, что это была любовь. Но ведь настоящее начинается только сейчас, правда?

Скрипка была унесена и заменена огромным дикарским барабаном, с бахромою по краям. Человек во фраке и в маленьких очках начал царапать барабан длинными ногтями.

– Я думала, что по барабанам бьют, – сказала Тамара.

– Но мы ведь на конценрте авангарда, – ответил Валерий, – здесь барабаны царапают, на рояле играют, не открывая крышки, а на флейте – втягивая воздух в себя. Что вы здесь делаете?

– Никто не хотел идти, я пошла, чтобы не пропадал билет.

Нам их распределили. А вы?

– Я музыкант. У меня есть несколько прекрасных композиций, которые никогда не исполнялись. Меня сюда пригласили.

– Так это непонятно, – сказала Тамара, – мне кажется, что вы самый родной на земле человек. А мы ведь даже не познакомились и говорим на «вы». И если бы я отказалась идти, или вы сели бы на другое место…

– Можно я вас поцелую?

– Можно не спрашивать.

Сцену наконец-то привели в порядок и концерт начался.

Первым выступал Ямпольский. Он вышел, раскланялся и лег у рояля. Одновременно он обьяснял смысл своих действий.

Композиция, по замыслу, изображала просыпающуюся душу.

Постепенно душа переходила от лежания к сидению на стуле (причем была очень удивлена, заметив, что у рояля есть клавиши), потом к сидению на рояле, потом к стоянию на рояле, потом к выбиванию на крышке рояля чечетки. Заканчивалось все троекратным возгласом: «Слава Христу!»

– Но ведь обещали фортепианную музыку, – сказала Тамара таким уютным голосом, что хотелось зарыться в него, как в подушку и плакать навзрыд.

– Совершенно верно, – ответил Валерий, с каждым словом натягиваясь в душе как струна, – совершенно верно. Он ведь играет на рояле. Разве нет?

Тамара тихо засмеялась и смущенно оглянулась. Соседка справа спала, ее мальчик лет шести лазил у ног, между сиденьями, и что-то ковырял в полу.

Потом выступила группа «Детство». Группа играла на детских инструментах, которые в свое время бойко и бездарно штамповались промышленностью, тогда еще живой: деревянное синее пианино с двенадцатью клавишами, дудочка с кнопками, ручная шарманка.

– Вы кто по Зодиаку? – спросил Валерий.

– Рак.

– Это замечательно. У меня есть композиция, которая называется «Рак». Для исполнения мне нужна цепочка, такая как у вас на шее.

– Вы собираетесь выступать?

– Может быть.

Первое отделение еще вместило: двух пожилых флейтистов, игравших, не прикладывая инструменты к губам (стуча пальцами перед микрофоном); квартет «ходящие по кругу»; импровизатора на тему произвольно предложенного шума. (Импровизатор был по-своему гениален и чем-то напоминал пушкинского).

В начале второго отделения произошла заминка:

Преображенская Наталья, которую все-таки впустили, заявила, что не будет выступать в этом зале. Она вышла на сцену, дождалась аплодисментов и сказала:

– Пусть выступает кто хочет. Я здесь выступать не буду.

Зрители радостно шумнули, предчувствуя скандал.

Корреспондент чего-то мелкого и очень местного уже пробирался к знаменитости.

– Дайте мне цепочку, – попросил Валерий.

Он вышел на сцену и поднял руки. Тишина осела, как оседает пыль.

– Господа! – сказал он, – сейчас, в честь моей любимой женщины, шестой ряд, место девятнадцать, будет исполнена композиция «рак». Исполняется на фортепиано и на вот этой цепочке, которая только что была на ее шее.

Он открыл крышку и закрепил цепочку на струнах. Нужные струны он скрепил шестью кусками лейкопластыря (который сразу же нашелся). И начал играть.

Скрежещуие, полустертые, подчеркнутые, глухие, острые, оборванные и затянутые звуки длились, вздымались, клубились, взлетали, кружили, опадали, тихли. Рак полз, шевеля клешнями, перебирая лапками, глядя на обмерший зал блестящими глазками на стебельках. Иллюзия была совершенной. Он закончил. Тишина.

После концерта он дал интервью. Корреспондент спрашивал, как можно добиться таких звуков с помощью всем известного рояля, пусть хотя бы и с цепочкой на струнах, и Валерий отвечал, слегка высокопарно, что рояля недостаточно, но нужен синтез инструмента, неординарного мышления и любви к лучшей из женщин. Лучшая из женщин стояла здесь же и улыбалась так, что Люда (лежа в перинах, вся блаженная, уже выспавшаяся, глядящая от скуки в телевизор) схватила Барсика за шкирку и швырнула в произвольном направлении. Барсик изменил произвольное направление на лету и свалил аквариум.

Не растерявшись, стал лопать рыбок.

– Что ж ты думаешь, – спросила Люда телевизор (который уже показывал следующую новость), – что ж ты думаешь, что я тебя отдам? От меня разве кто-нибудь уходил? Думаешь, твоя стерва будет долго улыбаться?

Сказав так, она успокоилась и стала раздумывать над планом. Хороший план все не приходил в голову и она решила отложить проблему в не слишком долгий ящик – до ближайшего вдохновения.

22

– Тебе куда? – спросил Валерий.

– На Космонавтов, есть такая улица, это далеко.

– Я знаю, у меня там друг живет. Ты в каком доме?

Она назвала, соврав, уменьшив цифру на два, сама не зная зачем – может быть, из женской вредности, может быть, не желая развивать отношения слишком быстро.

– Нет, – ответил Валерий, – в тридцать восьмом живет мой друг. Высокий такой, с усами, в одном усе седина, хороший рыбак. Зовут Пашей. Ты должна его знать. Почему ты так смотришь?

– Я потом тебе скажу. Я совсем забыла.

Она вышла на улицу и присела на скамейку, ожидая. Над деревьями скользили птицы, трепыхаясь на виражах, облака лежали двуцветными полосами – оранжево-лиловые – и собирались вдали в плотный темный орнамент, совсем не боевой окраски.

В ближайшем кафе играла музыка без слов, слышался смех и голоса, и обезумевшие липы выбрасывали от корней листья величиной с лопушиные и сердце пело от любви, в то утро возле дома номер тридцать восемь стояли милицейские машины и всезнающие старушки рассказывали, что бедного Пашу разрезали «прямо на куски», а она, не слишком-то веря, отвечала, что разрезать человека на куски нельзя, слишком много костей.

Потом Пашу вынесли, накрытого простыней, и увезли. Но милиция осталась, ходила по домам, выспрашивала, выспрашивала, а приехавшая мама, которая боялась абсолютно всего, все объясняла домашним, что ничего говорить нельзя – время сейчас такое, убьют ни за грош. Ни за грош… Что-то долго нет его.

Валерий прошел за кулисами к служебному выходу, переговорив по дороге с двумя старушками. Одна из старушек утверждала, что авангард это хорошо, другая заявляла, что даже слова такого «авангард» не знает. Оставив старушек, он свернул в боковой коридор (как много здесь коридоров) и оказался у кассы. Дверь была не заперта и он вошел. В ящике стола были деньги. Он начал считать.

– Молодой человек, билет купить можно?

Валерий поднял глаза.

– Нет, мы уже закрыты.

– А что же вы здесь делаете, если вы закрыты?

– Граблю кассу, разве не заметно?

Старичок с собачкой отошел.

Подумав, Валерий положил деньги на место. Слишком малая сумма, чтобы рисковать. Да и не стоит грабить искусство, его и без тебя двести раз ограбили. Достаточно доказать себе, что способен – и все же, какие мерзкие червячки в душе.

Он вышел, поддержал спор старушек об авангарде (сейчас как главный аргумент фигурировал дикарский барабан, на который неуважительно облокотили швабру) и пошел к служебному выходу.

– А вот и я.

Тамара улыбнулась.

– Ты не рада?

– Конечно рада. Твоего друга зовут Паша?

– Да. Смотри какой вечер. Больше всего в природе я люблю вечера. Кто-то будет говорить, что это меланхолия или дешевая романтика или еще что-то в этом роде. Но я все равно люблю вечера. Они прекрасны – тишиной, свистом ласточек, легким ветром в деревьях, который стал слышен, легким разворотом всех смыслов в сторону вечного, дальним скрипом трамвая на повороте и близким его гудением. Ты замечала, что трамвай на остановке гудит как пылесос? Это слышно только вечером. Вечером слух становится зрячим, а зрение… даже не знаю чем. Но ты понимаешь о чем я говорю.

– Да, – сказала Тамара, – я чуть-чуть тебя обманула. Я живу в тридцать шестом, а не в тридцать восьмом.

– Ну конечно, там ведь Паша живет. О чем мы говорили, да.

Я иногда сочиняю музыку. Знаешь, всегда вечером. Правда, я очень мало сочиняю. Ты меня не слушай, я чепуху несу, я просто в тебя влюблен. Некоторые сочиняют ночью, пьют кофе, другие сочиняют под шум телефизора или под ненастроенный транзистор. Это дает им новые темы. Есть у нас такой Епифанин, он сочиняет только в метро, когда очень шумно. А мне нужен вечер. Я люблю летние вечера, когда темнеет медленно.

– Я знала Пашу, – сказала Тамара.

– Тем лучше. Значит, это судьба, мы обязаны были встретиться.

– Я его знала, – повторила она.

– Когда?

– Еще недавно.

– Еще недавно мы ездили в лес. Нас было шестеро, но тебя, к сожалению, не было. Ах, как жаль, что тебя там не было.

Знаешь, пригласили кого попало…

– Его убили.

– Кого?

– Пашу. Его зарезали ночью. Говорят, что очень жестоко.

Ты видел его в тот вечер…

– Видел, – сказал Валерий, – у него был нож, правда нож, это бы плохо кончилось… Это кончилось плохо… Я знаю, кто это сделал.

– Лучше не знай.

– Почему?

– Я хочу, чтобы ты остался жив. Тех, кто знает, убивают.

23

Кошка Барсик доела рыбок; телевизор стал болтать на светские темы (как маразматик, бубнящий сам для себя) и его пришлось выключить; проявился узор на обоях (до сих пор был незамечаем): ромбик, в котором ютились шестнадцать других, поменьше, причем самый маленький ромбик был нарисован неправильно – и этот маленький раздражал просто до бешенства.

Телефон опасливо молчал. Остальная мебель тоже притихла. А

Валерий где-то гулял сейчас со своей прекрасной дамой, похожей на печеное яблоко (со словом «печеное» Люда переборщила); они гуляли в тиши вечерних улиц, смеялись за столиками кафе, целовались до одури в тени старых лип, потом шли к ней… Нет, этого Люда вынести не могла. Впрочем Лерик оставил свой телефон.

– Алло?

Голос старой женщины, любящей поплакать и подекламировать обиженные монологи за чужой счет. Люда сразу же пририсовала к голосу продолжение: сначала лицо, потом волосы, потом обвислый бюст и непомерную толщину внизу; толщина удивительным образом звканчивается красными туфельками тридцать шестого размера – напоминание о том, что молодость все же была.

– Алло? – Нетерпеливо.

– Простите, мне нужен Валера.

– Кто спрашивает?

– Подруга.

Повесили трубку. Значит, подруг там не любят. Люда засекла двенадцать минут, для неровного счета, и проплакала их, чтобы не терять зря времени. Потом снова набрала номер. Сейчас она говорила другим голосом, жестким.

– Да, Валерий Деланю. Да, из больницы. Получили результат кардиограммы. Да, важно. Нет, сказать могу только ему. Только не надо мне обьяснять, что такое врачебная тайна! Передайте трубку и все.

Голос отвернулся от трубки и позвал Валерия.

– Я слушаю.

– Это я, Люда.

– Да, я слушаю.

– Приезжай немедленно.

– Я не могу сейчас. Завтра похороны Аси.

– Если ты не приедешь сейчас, то завтра будут и мои похороны. Ты знаешь, что я в детстве бросалась с шестого этажа? У меня под окном асфальтовая дорожка. Я не умру, но сломаю себе спину и отобью все внутренности. Я останусь жить калекой и долго проживу. Каждый день я буду писать тебе письма и присылать свои фотографии. Если ты не придешь…

– Но я действительно не могу!

– Мне нужно только тебя увидеть. Я только увижу тебя, и ты уйдешь. Это же так мало. Я не задержу тебя больше чем на минуту. И у меня есть новость для тебя. Обещаю, не больше, чем на минуту.

Валерий согласился. Спасибо, Господи, что ты создал мужчин такими одинаковыми.

24

В двенадцать Валерий захотел спать. Люда легла ему на грудь и заплакала.

– Что случилось?

– Я плачу от радости. Я так люблю тебя. Когда я впервые поцеловалась (это было классе в седьмом), он сказал мне: «это было так приятно». С тех пор я все ждала, что кто-нибудь скажет мне те же слова. Говорили любые, но не эти. Скажи мне так, ну пожулуйста!

Она начала его целовать.

– Это было так приятно.

– Нет, неправильно, ты неправильно сказал слово «так», скажи еще раз…

– Это было так приятно!

Люда заплакала еще слаще.

– Как я покажусь домой? – спросил Валерий.

– Я позвоню и скажу, что пришлось делать срочные анализы или что-нибудь такое. Ты придешь рано утром. Я обещаю, что позвоню. Теперь спи, мой единственный, мой самый хороший, мой великолепный мужчина, только мой. Я могу спеть тебе колыбельную, как маленькому. Впрочем, ты уже заснул.

Она полежала еще минут десять для верности, наливаясь счастьем с каждой минутой, и аккуратно откатилась от ровно дышащей груди. Села на уголке кровати, у ног, и полюбовалась на своего полубога. Какой ты у меня…

Потом она вышла в зал и набрала нужный номер.

– Алло? – Все тот же голос.

– Вы хотите знать, где Валерий?

– Кто говорит?

– Говорит его любовница. На похороны он не придет. Ваша Ася была стервой и спала с кем угодно, но не с законным мужем. Поэтому справляйте ваши праздники без него.

– Это он сам так сказал?

– Сам. И попросил меня передать. Сам он больше не может слышать твоего голоса. Соберешь вещи к девяти утра и поставишь у порога. Я пришлю своих друзей, которые эти вещи заберут. Не вздумай что-нибудь украсть. Мой брат – районный прокурор. Я еще отсужу у тебя пол квартиры и всю мебель! Мои соболезнования.

Она положила трубку.

Валерий спал беспокойно, вздрагивая и бормоча во сне. Она присела на стульчик у кровати и принялась смотреть. Смотреть – а что еще нужно? Ее глаза стали мудрыми и спокойными. Сама себе она казалась большой птицей, охраняющей своего маленького детеныша. Огромной птицей из сказок, с когтями, зубами и драконьим хвостом, такой птицей, которая может поймать и принести слона, например, если любимому захочется снонятинки. Валерий улыбнулся во сне – кого он увидел? А если кого-то другого?.. Сама себе она казалась огромной птицей с когтями, зубами и драконьим хвостом, такой птицей, которая найдет и разорвет любого злодея, посягнувшего на святость гнездышка. Найдет в любой башне со стенами трехметровой толщины. Было совсем поздно, но совсем не хотелось спать, есть тоже не хотелось, хотя поужинать она, кажется, забыла.

Где-то в арабских сказках, тех самых, в которых водятся огромные птицы, говорится, что за дальним кольцом гор живут существа, которые не спят, не едят и не пьют, а только славят Аллаха. И это заменяет им и сон, и еду, и питье. Что-то такое Люда читала. Счастливые они.

Когда начало сереть и уже видно было, что день придет ясный и солнечный, она очнулась. Выключила лампу. Вышла в зал и позвонила снова.

– Да, это я. Да, я знаю, что очень рано. Но сделай для меня, пожалуйста. Сегодня в девять утра пойди (она назвала адрес) и забери чемоданы Валерия. Запомнил? – Ва-ле-ри-я.

Чемоданы будут готовы. Если не готовы, то заберешь то, что есть. В разговоры не вступай и веди себя корректно. Не говори от кого. Потом принесешь мне. Спасибо. Я никогда не забуду этого.

– Ты улыбылся сегодня всю ночь, – сказала она Валерию, когда он открыл глаза.

Было около девяти утра.

– Я не помню, что мне снилось.

– Ты называл мое имя, – соврала Люда и мгновенно поверила в свою ложь.

– Правда?

– А еще звонили твои. Они сказали, что не хотят тебя больше видеть. Даже на похоронах. Сказали, что соберут твои вещи и пришлют с утра. Будешь теперь жить у меня. Скажи, что ты меня любишь.

– Люблю.

– Ты сказал правду?

– Правду.

– А как звали ту женщину, ради которой ты выступал?

– ?

– Я видела в новостях.

– Тамара.

– Ты ее любишь тоже? Я знаю, что такое бывает, когда любишь сразу двоих. Но я хочу забыть о ней. Я не позволю тебе с ней встречаться. Обещай мне.

– Обещаю.

– Мужские обещания ничего не стоят, – сказала Люда, – но я помогу тебе сдержать слово. Ты хочешь есть?

– Нет.

– Нет, хочешь. Сейчас я заварю кофе и принесу тебе в постель. Твоя Ася умела готовить завтрак?

– Так себе.

– Почитай пока журнальчик – она бросила ему Плейбой. И заметь, что я ничуть не хуже этих американок, смазанных маслом и загорелых как лошадиные задницы. Тебе со сливками или черный?

Вскоре принесли чемоданы и Люда заставила проверить, все ли на месте. Чемоданов было два, один из них инвалид – с протезом вместо ручки.

– Ты пойдешь на похороны? – спросила Люда.

– Я должен.

– После всего этого?

– Я должен.

– Тогда пойдем вместе, согласилась Люда. – Теперь мы все будем делать вместе. Когда она умерла?

– Трудно сказать. Аппарат отключили только позавчера, хотя она мертва уже неделю. То есть, ее нельзя было оживить. Я думаю, если существует душа, то где она в это время – когда человек умер, но сердце еще бьется?

– А душа существует?

– Я не знаю. Я побывал на том свете, но ничего не помню.

Просто провал. Ты закрываешь глаза, а когда открываешь, уже наступило завтра. Из времени вырезан кусок, как из киноленты.

– Значит, души нет?

– Я просто был очень пьян.

– А мне хочется, чтобы душа была, – сказала Люда, – мне так много всего хочется и хочется рассказывать тебе обо всем.

Просто так, просто все подряд. Мне хочется свернуться калачиком и выставить шейку, как кошки делают; хочется полетать на воздушном шаре; хочется танцевать и хочется слушать тишину, хочется стать великой актрисой и хочется быть просто частью тебя и хотеть только того, что хочешь ты.

А что хочешь ты?

25

«Какое жуткое чувство. Я помню, такое же возникало раньше при чтении всемирной истории – там только смерти, смерти и смерти. История – компот из смертей. А жизнь – тот же компот, но сильно разбавленный. Пусть я я разумная песчинка в бесконечном космосе; это сравнение не унижает, оно в мою пользу. Потому что разумен я, а не космос. Но я – разумная песчинка в невообразимых разумных пустынях из таких же песчинок, как я. Они все умерли или умрут – для чего? Для чего все эти биллионы смертей и жизней? Что могу значить я, если даже законы моисеевы – ничто по сравнению с зубастой бесконечностью, которой не может вместить разум (значит, разум все же конечен). И если я – ничто, то зачем были нужны мои страдания, зачем мучить человека не протяжении стольких лет, если в результате лишь ничто? Пусть еще удовольствия, они хороши хотя бы тем что до поры до времени я помню, что они были. Но зачем же нужен этот ярчайший выблеск пламени между двумя ничто? Почему моя память впечатывает намертво мельчайшую былинку этого мира, словно пытаясь удержаться за этот мир? Сколько росло таких былинок до меня и сколько еще будет расти? И, с другой стороны, если все хорошее, что мог бы я совершить, бессмысленно, то какая разница – совершать ли его? Зачем же тогда эта тяга? Зачем же так хочется построить из своей жизни довольно слабенькую уменьшенную копию вечности, притвориться вечностью, как гусеница притворяется палочкой? А насколько более глупы всякие женские отращивания грудей и других частей тел – ведь это же совсем ненадолго, ведь рядом, на каждом шагу, полчища таких же, да и еще получше. Ведь рядом – смерть. И если я ничего не значу, то и любое мое преступление, если я захочу его совершить, сотрется в этом бесконечном шуршании мертвых пылинок, каждая из которых была личностью и к чему-то стремилась. Зачем? Кажется, будто ты попал в огромную и огромно глупую игру, где выигрыш для всех и для всего одинаков – смерть. Смерть совсем не страшна. Страшно то, что была дана возможность жизни. Как легко умирать ничтожествам: им только поднесли под нос черствую корку и отобрали. А если ты не ничтожество? А если у тебя отобрали не черствую корку? Кто мог изобрести бесконечную череду этих глупейших, в сущности, издевательств?…»

– Что ты пишешь? – спросила Люда.

– Дневник.

– Записываешь события?

– Нет.

– Почитать можно?

– Нельзя. Это не для чтения.

Люда перевернулась и легла на живот, подперев щеки ладонями. Сейчас он видел только ее глаза и волосы над валиком дивана.

– Но о чем это?

– О преступлении. Если бы я совершил что-то очень мерзкое, например, зарезал бы своего друга, или даже тысячу лучших друзей, это бы забылось со временем. Тогда какая разница что именно я делаю?

– Ты что, хочешь зарезать друга?

– Нет, это уже сделали без меня. И кажется я знаю кто. Но я бы достал денег – я жить хочу.

– Заяви в милицию. Впрочем, не нужно. Не стоит мешать людям делать свое дело. Сыграем в карты?

– Я выиграю. Мне ведь до сих пор везет.

Она встала и нагнулась к ящичку, вынула колоду.

Поймала себя на мысли, что совершенно не может сопротивляться его улыбке. Почему мне неприятно это? Да, другие женщины; они тоже не могут не отвечать ему улыбкой.

Приятно иметь такого мужчину, должно быть приятно, но…

– Какая это карта?

Валерий задумался.

– Семерка пик.

– Нет, восьмерка. Но почти угадал. А эта?

Долгий звонок в дверь.

Три человека в форме:

– Здесь находится Валерий Деланю?

– Да.

Старший оттолкнул ее и бесцеремонно вошел. За ним еще двое и понятые. Двое в форме схватили Валерия и вывернули руки.

– Не дергаться! Оружие есть?

Оружия не оказалось.

– Гражданин Деланю Валерий, скрывающийся от правосудия и разыскиваемый по подозрению в убийстве, шесьдесят девятого года рождения, вы арестованы. А это лично от меня – не надо было падать головой об угол, это неосторожно.

Что-то взорвалось в голове и времени больше не стало.

26

Дипломатическая неприкосновенность – привелегия дипломатов и матерых негодяев. Привелегия всех остальных – недипломатическая прикосновенность.

Первую ночь Валерий совершенно не запомнил. От удара плыло в голове. Он ясно увидел усатого милиционерика у входа: милиционерик докурил сигарету до половины и бросил окурок не глядя, окурок пролетел далеко за урной. Внутри был роскошный мраморный холл, возможно, еще со времен Феликса – тогда мучительство еще было искусством, а не только ремеслом. У камеры Валерий получил еще один удар и все, что происходило до утра, выпало из его памяти как монеты выпадают из дырявого кармана.

Утром был допрос. Допрос до смешного напоминал уличную аферу: тебя ловит за руку возбужденный дурень и срывающимся голосом просит о мельчайшей услуге – вытянуть билетик вместо него (ему что-то не везет). Выигрыш, понятно, пополам. Ты тянешь и получаешь ответ – отвечают обыкновенно с царственной невозмутимостью: «получите пятьдесят четыре миллиона».

Возбужденный дурень начинает плясать от радости и ты тоже понемногу проникаешься настроением больших цифр, хотя еще и не до конца веришь. Уже вынули из карманов пачки денег, вот они, милые, как вдруг не сошлась одна цифра. Что делать?

Заплатите десятую часть выиграша и получите остальное вдвойне, если цифра сойдется. Дурень ставит с тобой пополам и, конечно, проигрывает. Ты лишился двух с половиной миллионов, но это лишь цветочки: веселый дурень превращается в злого – ах, какой дар перевоплощения! – отдай мои деньги! – и ты выкладываешь еще два с половиной. Если при этом ты показываешь и другие деньги, то их отнимают у ближайшего угла уже без всяких представлений. Главное в этом то, чтобы ты не успел опомниться.

Итак, утром был допрос.

– Где вы были в ночь с четверга на пятницу? – суперклассический вопрос.

– Не помню – суперклассический ответ.

– Вы остались в лесу наедине с Однодворским Павлом, после этого он отвез вас в свой дом, где вы поссорились, есть свидетели, потом вы выходили купить водки и сигарет, вас опознали реализаторы, в три пятнадцать вы снова вошли в дом Павла Однодворского. Между вами произошла сцена ссоры, которую видели из окна четверо свидетелей, они тоже вас опознали, потом вы схватили нож и зарезали своего школьного товарища. Умирая, он хотел позвать на помощь и выбил окно стулом. Вы ударили его ножом еще несколько раз. После этого вы жестоко издевались над трупом и уехали на машине. Машина найдена и на дверце ваши отпечатки пальцев. На орудии убийства – тоже. Если вы не сознаетесь сейчас – вам грозит смертная казнь.

– А если сознаюсь?

– Я учту это. Вы получите лет двенадцать.

– В эту ночь я был с женщиной.

– С Людмилой Пелишенко?

– Да.

– В эту ночь с Людмилой Пелишенко был другой человек. Он провел с ней всю ночь – с вечера и до утра.

– Это был ее отец.

– Ее отец умер в детстве (чисто милицейская фраза).

– Но я был с ней.

– Четыре человека утверждают, что с ней были не вы: во-первых, ее постоянный сожитель; во-вторых, водитель машины постоянного сожителя; в-третьих, подруга сожителя; в-четвертых лицо кавказской национальности, дежурившее на ступеньках.

– Но меня видели дети, которые играли там: они били друг друга по ушам и угадывали кто ударил.

– Дети видели входящего человека, но утверждают, что это были не вы. И вообще, это была не та ночь. Мы все о вас знаем.

– Меня не могли видеть у Паши, потому что я там не был.

– Может быть, но вы ведь подрались в лесу?

– Нет, мы просто боксировали.

– Это несущественная разница. Итак вы подрались, потом выпили, потом остались вдвоем. С какой целью?

– Не хотелось уезжать.

– А вот это неправда. Четыре свидетеля подтвердили, что прогулка была безнадежно испорчена местными хулиганами. Итак, вы поехали к нему домой, выпили еще немного…

– Я не ехал к нему домой.

– Но у себя дома вас не было. Вас не было и в других местах. В ночных клубах вас не помнят. Значит, вы были у своего друга. Какова логика?

– Да, – сказал Валерий, – но только что вы сказали, что меня видели в доме Паши, а теперь пытаетесь доказать это логическим путем. Так меня видели или не видели?

– Вот вы и выдали себя. Увести его в камеру.

У следователя были седые виски, добрые глаза и неуловимая странность в манере выражать свои мысли.

– До завтра.

Сказал, и в темный лес ягненка уволок.

27

А вот и завтра. Валерий отвезен в зарешеченном кузовке к месту, где он совершал убийство. Кузовок отпрыгал все ухабы и остановился.

– Мы возвращались вон оттуда, – он показал рукой. – А здесь Паша меня высадил. Мы отдыхали недалеко отсюда, там рядом должна быть деревня.

– Никакой деревни там нет.

В луже, оставшейся после ночного ливня, лежала примятая пустая пачка из-под сигарет, синяя с золотом. Пашка не курил.

– Это не моя и не его! – заявил Валерий, – я требую, чтобы записали!

Молодая милиционерша, похожая на болонку (мастью, телосложением, стрижкой и лицом) приготовилась записывать.

– Не надо! – приказал начальник с двумя звездочками на погонах. Звездочки ярко блестели, как блестит впервые надетое обручальное кольцо или только что выданый окрябрятский значок. Начальник выглядел очень аккуратным и почти порядочным. Его лицо было приятным, складка на брюках – безупречной, сами же брюки – нужной длины. Ботиночки выглядели как только что из магазина.

– Я требую, чтобы записали! – продолжал Валерий, но уже без прежней уверенности. – Это важная улика.

– Не надо, – отрезал начальник и Валерий стал обдумывать план побега. Обстановка не слишком благоприятствовала, но с другой стороны…

– Вам просто надо кого-то посадить, – сказал Валерий.

– Обязательно надо, – согласился начальник.

Они стояли у Пашкиного дворика: Валерий и пять милиционеров, включая болонку. У двоих были автоматы, еще у двоих пистолеты, газовые баллончики, у одного резиновая дубинка. Подошел еще некто в спортивном костюме и заговорил с начальником. Из разговора было видно, что они коллеги. Некто в костюмчике был одет так же безукоризненно аккуратно, как и его собеседник. Обеими руками он ерошил волосы пухлому мальчику лет восьми. Лицо мальчика было неприятным – кривились губы, жующая челюсть двигалась как у коровы, из стороны в сторону, да и вообще с ним было что-то не так.

– А дядя Саша полицейский? – спросил мальчик (украсть ребенка как заложника – единственный выход – быстрее решайся, быстрее!), спросил мальчик и поднял голову к отцу.

– Нет, дядя Саша это так просто, – ответил отец. – А вон тот – полицейский. Смотри, какое у него пузо!

Валерий тоже посмотрел. Пузо действительно было великолепно. Пузо было одето в помятую курточку, расстегнутую сверху. Над мятым галстуком нависал подбородок – из тех подбородков которые часто кладут себе на грудь (из естественного удобства) и потому губы по-рыбьи выпячиваются.

В профиль лицо выглядело даже добродушным, но толстый повернулся и посмотрел на Валерия – в глазах мутная злобность, как тина в омуте. Вот такому лучше не попадаться. Кому угодно, но не такому.

Двое с автоматами стояли в стороне и что-то обсуждали.

Если сейчас прыгнуть и оттолкнуть одного, потом другого, схватить мальчика? Нет, это бы прошло, если бы в руках было какое-нибудь оружие. Хотя бы дубинка или камень… Именно сейчас, когда они болтают. Схватить, но что потом?

Валерий огляделся. Асфальт был ярок и многоцветен: глубокие пятна свежих луж, отороченные по краям серебрянной каймой солнца; подсыхающие желтые пятна и мокрые черные; тени полупрозрачных кленов с оттенком зелени; слепящее солнце в лужах, переходящее вдали в сияющую полосу шоссе. Из Пашкиного двора вывешивали ветви абрикосы – каждый лист в каплях, зеленые плоды в яркой паутине. Медленно проползла Волга с зеркальным задним стеклом; в стекле отражались ползущие высокие облака и полоса синего неба, из которой солнце умудрялось не выходить, виляя. В глубоком отражении пролетела птица – то черная, то яркая, по-разному попадающая в солнце, – проплыли вытянутые деревья, сначала справа, потом слева; сейчас схватить ребенка и потащить его к машине; стрелять не будут, опасно; сесть в машину, наклонить ребенку голову, так, чтобы никто не понимал, что я делаю, и потребовать…

Двое с автоматами вошли во дворик. Пузо прикрикнуло на них, приказательно, и отвернулось. Начальник засмеялся, даждавшись окончания шутки. Валерий прыгнул, как с вышки в воду.

28

Мальчик пошевелился и сел удобнее. Валерий держал его за волосы. Двое с автоматами стояли по бокам машины. Один в лихо рассегнутой рубашке и тельняшкой под ней; другой скромный, весь добрый и белобрысый. Стволы ждали приказа.

– Не бойся, мальчик, – сказал Валерий, – сейчас мы поедем, а когда уедем, я тебя отпущу, если они не станут стрелять.

– Я не мальчик, а девочка, – возмутился ребенок. Валерий пригляделся и все встало на свои места: противный мальчик оказалася довольно миловидной девочкой, коротко подстриженной. Что уродует мужчину – для женщины в самый раз.

– Хорошо, будешь девочкой, – согласился Валерий, – поехали.

– Не уедешь, не выйдет.

– У меня выйдет, мне везет.

– Да, – девочка подумла, – тебе точно везет. Если бы мой папа не шлепнулся в лужу, а дядя Саша не чихнул вовремя, ты бы меня не взял. Ты знаешь, кто мой папа?

– Не знаю и знать не хочу.

– Хорошо, – согласилась девочка, – но когда поедем, посадишь меня на колени, я хочу смотреть.

– Ты уже большая на коленях сидеть. Сядешь рядом.

На дорогу вышло пузо с мегафоном. Дядя Саша суфлировал.

– Приказываю отдать ребенка!

– Хочу вертолет и пилота, и свободный проезд к аэродрому!

– Последний раз предупреждаю! Сейчас буду стрелять! Первый выстрел предупредительный!

Девочка заорала как кошка.

– Ты чего это? – удивился Валерий.

– Так же интереснее, они все равно стрелять не будут.

– Почему?

– Потому что тебя просто пугают. Они знают, кто убил, но взять его не могут. Хотели все свалить на тебя, но не получается. Что-то у них не сошлось. Мне папа вчера обьяснял, но я не помню точно.

– И что теперь?

– Они привезли тебя, чтобы попугать. Если бы ты сознался, им было бы легче. Но ты не сознавайся.

И девочка улыбнулась.

– Почему ты мне рассказала?

– Ты мне понравился.

Валерий огляделся и поймал взглядом болонку. Болонка удерживалась несколько секунд для приличия, потом вспыхнула, неизбалованная мужскими взглядами, и заулыбалась. Неужели так будет всегда?

– Выходи, – сказал Валерий девочке и она вышла из машины.

– Я ему все рассказала! – заорала девочка сразу, – он все знает!

Стволы опустились. Пузо налилось кровью и приблизилось.

– Не надо, – сказал начальник, – теперь уже не надо.

Выходите из машины и пройдем в дом. Вас ни в чем не обвиняют.

29

В доме было все перевернуто, кроме стола и трех стульев.

Начальник поставил и четвертый стул, предложил Валерию садиться. Сейчас он был вполне вежлив. Болонка записывала, улыбаясь и краснея. Девочка стояла тут же, за спиной у Валерия, готовая его защитить. Ее папа увел автоматчиков во двор и там стал обучать их рукопашному бою, от скуки.

Начальник показал фотографию:

– Знаете?

– Да. В тот вечер он был очень пьян.

– Значит, протрезвел до утра.

– Почему вы не можете его взять?

– Видите тот Дом?

– Да. Интересно, сколько он может стоить?

«Дом» состоял из трех блоков, стоявших вплотную. Каждый блок трехэтажный и на сваях, будто домик Бабы-яги. Под сваи уходят автомобильные дорожки, которые заканчиваются гаражами.

Угловые блоки построены буквами «Г», средний округлый, с мягкими очерком, из белого кирпича. Две башенки, как в средневековых замках. Стрельчатые окна, легкая готика во всем. Таких владений Валерий не видел даже в заморских фильмах.

– Этот Дом принадлежит его отцу. Вот поэтому мы никогда его не возьмем.

– Не можете?

– Можем. Но не возьмем.

Валерий взял фотографию и стал разглядывать. На фото именинник, тот самый, который махал ножом и мочился в костер. На фото он сидел за рулем открытой машины и улыбался, откинув голову назад; ветер ерошил волосы; спортивный белый костюм, вот чехол для ракеток, вот сзади девочка с хитрыми глазами. Ее глаза всегда были хитрыми, – подумал Валерий.

– Он играет в теннис?

– Регулярно. Еще он занимается верховой ездой и вертолетным спортом.

– А это кто такая?

– Его спаринг-партнерша. Чемпионка города в своем возрасте. Вместо того, чтобы тренироваться, набрасывает ему мячи. Всем ведь нужны деньги.

– Сколько ей лет?

– Четырнадцать. Чемпионкой была в двенадцать.

– А сейчас?

– Ее звездный час уже прошел. В спорте нужно или тренироваться, или проигрывать.

30

Девочка четырнадцати лет, в короткой юбке, в пучком темных волос ухнула мяч слева и промахнулась. Опоздала с ударом. Да и трудно играть со слабым противником – расслабляешься и постепенно теряешь класс.

– Все, – сказал Юра, – будешь так играть, прогоню. Играем еще раз. Если я возьму больше двух геймов, то за сегодня своих денег не получишь.

Деньги Жене был вобщем-то не нужны, и так уже заработала немало, но она попробовала собраться.

Зал был большим (на четыре площадки) и пыльным. Солнце косо заглядывало в окна. Вместо зеленых фонов висели разноцветные спортиные полотнища и мяч терялся из виду, особенно при свечках.

Еще полчаса они пропыхтели молча, только Женя постанывала на сильных длинных ударах. В этот раз она выиграла на ноль. Тренер стоял на балконе, наблюдая.

Он думал о том, что пора бы заменить стойки и покрасить линии. А если еще выгнать из зала культуристов и сделать хорошую стенку, то можно набирать группу совсем маленьких, лет с четырех. Конечно, они ничему не научатся, но деньги будут исправно платить. Еще он думал о ногах Жени, ноги толстоваты, как и у всех теннисисток, которые много тренируются; толстоваты, и ступни она ставит неверно. Жаль, что ей всего четырнадцать…

– Молодец, – сказал Юра, – я устал, идем в душ.

– Я еще потренируюсь немного, – ответила Женя.

– Я сказал, идем в душ. Не туда, в мужской.

Женя уже не раз была в мужском душе и научилась делать там все то, о чем ее просили. В общем, приятная чепуха.

Тренер, Борисович, встал у двери.

– Что-то не так?

– Ей четырнадцать лет.

Зная характер Жени, он ни за что не опасался, но следует соблюсти приличия.

Женя скривила нос:

– Аркадий Борисович, мы еще потом поиграем?

– Если у тебя будут силы.

– Я заплачу, – ответил Юра, – а если будешь мне мешать, то мои друзья изнасилуют тебя в туалете. (Он начал снимать рубашку и расстегивать шорты). И вообще, в душе я собирался только мыться.

Они вымылись и вышли в зал. Юра был только в полотенце Женя тоже. Она шла босиком, ступая на всю ступню – те, кто много тренируются, всегда ходят мужиковато.

Она не особенно стеснялась. Плевать ей на всех.

– Веди, – приказал Юра.

Борисович привел их в маленькую комнату с портретами теннисных звезд на стенах. В комнате был стол с лампой, два стула, топчан с подушкой и ворох старых теннисных принадлежностей на полу, под стенкой. Полбутылки водки на столе.

– Я подумал, – сказал Юра, – ей все-таки четырнадцать, не стоит дразнить судьбу. Поэтому ты будешь сторожить у дверей. С той стороны, конечно. Деньги возьми в кармане.

Борисович вышел.

Чемпионка из нее все равно не получится, думал он, а ножки у нее что надо. Пусть пользуется тем, что есть. Нужно поменять освещение и не открывать окна в манеже, особенно весной. Слишком много налетает воробьев. Свили себе гнезда и живут как у себя дома. Потом не отчистишь ковер. Он пожалел о том, что не прихватил с собой полбутылки.

Все-таки скучно просто стоять и ждать. А Женька-то хороша: притворяется простой, но знает, что делает.

31

В доме номер двадцать семь, комнате с вынесенным зеркалом, той самой, где еще недавно четырнадцать бутылок стояли на столе полукругом, где гроздьями висели на шторах муравьи, сейчас разговаривали асина мать, ее отец, дед и двое молодых мужчин.

Один из мужчин был спокоен, немногословен и вежлив; он сидел за столом и очень быстро исписывал карандашиком страничку блокнота. Он представился корреспондентом «Новостей» и обещал сделать сюжет об Асе, о ее трагической судьбе.

На столике лежали фотографии, в конвертиках и без, один старый альбом, школьные тетрадки, листочки с записями, сделанными ее рукой.

– Какой она была? – повторила мать. – Умной. Умной, но легкомысленной. Не была доброй, это я почувствовала даже на себе. Хотя она была моя дочь, моя, по-настоящему. Была легкомысленной, но во всем важном – рассудительной. Могла увлечься, загореться, притвориться. Притворялась часто, любила быть фальшивой и любила, чтобы все об этом знали. Вот такая. Это все даже на фотографии видно.

«Корреспондент» перелистнул несколько страничек альбома:

– А кто это?

– Ее супруг, редкая мразь. Может быть, я преувеличиваю, но в ночь перед похоронами, он ушел к своей любовнице. Позвонил оттуда, облил нас всех помоями, прислал за чемоданами и сказал, что не придет на похороны. Но пришел. В нем было что-то человеческое. Когда Ася умерла, он пытался покончить с собой.

– Они были женаты долго?

– Нет. Он был из тех мужчин, которыми легко вертеть. У

Аси был роман с одним очень представительным человеком (его, кстати, тоже звали Романом). Это было безнадежно. Ася даже родила от него, чтобы хоть немножко сдвинуть дело, но ничего не помогло. Пришлось искать мужа.

Она нашла этого – первого, кто подвернулся. По-моему, она была однолюбка. До двадцати лет – ничего, а потом – как с ума сошла. И главное, что все безнадежно.

– Расскажите еще о ней. И о ее муже, если можно.

Постарайтесь быть объективной.

Мать задумалась. Ее щеки чуть вздрагивали, белые от пудры.

Она была неприятно красива в свои пятьдесят, то есть красива неприятной, отталкивающей красотой. Такая красота заметна уже в десять, в пятнадцать она собирает поклонников, в восемнадцать поклонники позволяют легким ножкам втаптывать себя в грязь, примерно в двадцать один из поклонников не выдерживает и грубо, грязно, зверски, с наслаждением и не помня себя бьет этой красоте морду. Другие поклонники этот поступок тихо одобряют. В тридцать красота становится чуть-чуть ненастоящей: толстеют губы и щеки, губы приходится красить тонкой полосочкой, появляются первые морщины, а поклонники становятся не столь покладистыми, в сорок красота исчезает вовсе, а с ней и неумеренность в радостях земных, зато в пятдесят ненадолго проглядывает солнышко.

– Мне трудно быть объективной, – сказала она. – Ася, она была вся в меня. Непохожа внешне, но характер мой. Ей ничего не стоило плюнуть в душу, да еще нагло, с вызовом. У нее был острый язык, могла переговорить кого угодно и отбрить, и отшить, и пришить к себе намертво, если нужно.

Меня она не любила, только саму себя. И Романа, – еще больше чем саму себя. Даже я была для нее мусор, а Валерий (Валерий – это муж), тот был мусор вдвойне.

Второй из посетителей (молодой человек лет двадцати в джинсовом костюме, с короткой стрижкой, с благородными чертами лица и бычьей силой, сразу заметной в наклоне шеи) приподнял голову, услышав слово «мусор», и вопросительно посмотрел; ничего не сказал. Он стоял, прислонившись к дверному косяку; стоял молча.

– А Валерий, – спросил «корреспондент», – он кто был такой?

– Он? Разнесчастный учитель музыки. Я мало что могу сказать о нем. Он был никто и никакой. Замкнутый. Злой, но сдержанный. Нас он боялся. Все сидел в своей комнате. Иногда играл, и играл неплохо. Впрочем, не мне судить. Однажды он чуть было не избил Асю, она его слишком довела. У меня самой был такой же в молодости (она взглянула на мужа, но муж только пошевелил пальцами).

– Как это было?

– Ну, как это бывает. Приятно разбудить в мужчине зверя (она улыбнулась и сразу помолодела) и приятно потом этого зверя укрощать. А как укрощать – широко раскрыть глаза и так невинно – невинно спросить… Да, все равно о чем спросить.

Но если это делать слишком часто, можно не успеть открыть глаза.

Асин дед, седой и весь будто выбеленный сединой старикашка (с белой кожей и белыми глазками) неуверенно перемещался от одного кресла к другому. Он двигаля так, как будто боялся рассыпаться.

– А завтра будет дождь! – сказал дед.

– Не обращайте внимания, – сказала мать, – он уже ничего не понимает.

– И последний вопрос, – поинтересовался «корреспондент», – я хотел бы узнать, где этот Валерий сейчас?

– Вот этого я вам сказать не могу.

– Разве?

– Да, конечно. К нам приходила милиция, его разыскивали.

Потом разыскали, был у любовницы. Но, вы же понимаете, нам адрес этой любовницы знать неинтересно.

– Конечно, – сказал «корреспондент», – но может быть ваш муж что-нибудь знает?

– Я ничего не могу сказать, – ответил отец, – этот человек для меня умер. Умер с того дня, когда воскрес в больнице.

Лучше бы он умер по-настоящему. Если вы хотите узнать адрес его любовницы, то обратитесь в милицию. Вы знаете, за что его разыскивали?

– Нет?

– За убийство лучшего друга. Выпили, поссорились и один другого убил. Вот это называется дружба в наше время.

– А завтра все-таки будет дождь! – вставил дед и посмотрел на «корреспондента». – Убирайся отсюда, болтун!

– Спасибо за информацию, – сказал «корреспондент» и поднялся.

Его друг тоже отклеился от двери.

Они вышли во двор. Дождь стоял стеной. Громыхало в разных концах неба. Верхушки деревьев казались серыми.

– Значит, его уже взяли, – сказал «корреспондент».

– Ну и что?

– А то, что убийство они не смогут ему пришить. Здесь как раз тот случай, когда не выйдет.

Вертикальная и очень прямая молния разрезала небо.

– Ух ты!.. Не знаю, как в Америке, а у нас свидетелей защищать не умеют.

– Тогда че ты волнуешься?

– Чем быстрее мы его найдем, тем лучше. У меня нехорошие предчувствия. Юрочка слишком разошелся. Главное, дурит, оставляет свидетелей. Он гадит, а я должен за ним подбирать. Впрочем, Хан тоже дурит, но он все-таки Хан. Его распоследняя дурь похлеще наших выдумок. Почему у этого Деланю французская фамилия?

– У тебя такая работа за ним подбирать, – ответил молодой, – скольких ты уже подобрал?

– За Юрой – двоих. А всего шестерых.

– А кто был первый?

– Так, сопляк один. Я задушил его галстуком. Если хочешь, то Валеру я оставлю тебе. Надо же и тебе попробовать.

– Мне все равно, – ответил молодой. – Интересно, будет ли завтра дождь?

32

Женя вернулась домой с тренировки. Сегодня она была очень не в духе. Села в кресло, включила телевизор, попробовала читать, потом подогрела суп. Ничего не клеилось. Просмотрела листки с тактическими разработками и снова села в кресло, засмотрелась пустыми глазами в пустоту. В голове слегка плыло.

Заорал телефон. Боже мой, опять кому-то что-то надо.

Неужели нельзя оставить меня одну? Она подняла трубку и услышала незнакомый голос.

– Кто это?

– Валерий Михайлович.

– Какой Валерий Михайлович?

– Твой бывший учитель музыки.

Женя улыбнулась, узнав голос. Его все называли Лериком.

Год назад она даже была в него влюблена, бывает такая любовь-однодневка в тринадцать лет. Сегодня в одного, а завтра сразу в двоих, которых сегодня еще не знаешь. У Лерика Женя ухитрилась выпросить четверку. Единственная четверка в табеле. Когда занимаешься спортом, то учиться некогда.

– Да, здрасте, я вас помню. Как дела?

– А у тебя?

Женя задумалась.

– А у меня плохо. Настроение такое. Вы уже сочинили симфонию?

– Нет пока.

– Вы обещали посвятить симфонию мне, если я получу четверку. Не забыли?

– Нет.

– А я четверку получила. За вами долг… Что-то случилось?

– Случилось. Мне нужно с тобой поговорить.

– А я сейчас свободна. Вы мне назначаете свидание?

– Ага.

– Тогда на стадионе, который возле моего дома. Я там буду через полчаса. Буду сидеть и ждать. А разговор важный?

– Очень.

Лерик повесил трубку и Женя начала наряжаться. Она надела лиловую юбку, вмеру короткую, потому что стеснялась толстых ног, и спортивную курточку с красными надписями «Красноярск», причем все надписи были вниз головой, даже на рукавах.

Подумав, она нацепила на бедра двойную позолоченную цепь, тяжеленькую, но симпатичную. Не на любых бедрах удержится – штучка только для настоящей фигуры.

На ноги она надела что-то спортивное (первое, что попало под руку) и ноги стали похожи на копыта – так много разной чепухи было наклеено на подошве.

На стадионе она была уже через десять минут. Села на влажную скамейку и стала наблюдать за игроками. Здесь были два песчаных корта, на которых неизвестный парень в очках устроил секцию. Секция была просто убойная, сам тренер – только посмотреть на него и лопнешь со смеху: ни техники, ни чувства. А вот – вот этот мальчик подает правильно. Где же его так научили? Точно не здесь.

По стадиону бегали лягавые дамы, надеялись сбросить лишний вес, которого не было. Пробежали две дамы борзые – эти тренируются. А вот такса на кривых ножках, с такими ножками лучше из дома не выходить – людей распугаешь.

Вот и Лерик.

– Здрасти, Валерий Михайлович!

– Здрасти.

– Вы теперь школу бросили?

– Бросил.

– А почему?

– Надоело.

– Везет вам.

– Я хочу поговорить о твоем знакомом. О Юре.

– Ой, у меня столько знакомых Юр…

– Ему недавно исполнилось восемнадцать, волосы светлые, длинные, очень богат, играет с тобой, ты ему набрасываешь мячики.

Женя нахмурилась и встала.

– Вот только не о нем. Он меня уже задрал.

– Как это?

– Ну я вам рассказывать не буду. Не хочу о нем говорить.

Она надула смуглые щечки и стала похожа на принцессу из индийского фильма. Там любят пухленьких принцесс и наряжают их в золотые цепи.

– Но дело очень важное, – сказал Валерий. – Что у тебя с ним?

– Правда?

– Правда.

– Если правда, то я не могу от него отделаться. Раньше он был ничего, а теперь – я не знаю. Я не могу тренироваться.

Когда-то я играла по четыре часа в день и по часу бегала утром, до уроков. Сейчас я не играю вообще. Правда, он дает много денег, я машину куплю, когда вырасту. И, если по секрету, то он меня любит (с гордостью). Но я его боюсь, он маньяк. Он все может. Может даже убить кого-нибудь, если захочет. Он сам так говорит, только он врет, так не бывает.

При мне напоил лягушку одеколоном, а потом откусил ей голову. Он думает, что это смешно.

– Бывает, – сказал Валерий. – он убил уже одного человека, моего знакомого. (Он хотел сказать «друга», но не повернулся язык).

– А это точно он?

– Точно.

– Так вы пойдите в милицию. Или, если вы все знаете, то он вас тоже убьет. Свидетелей всегда убивают.

– В милиции все знают, – сказал Валерий, – но ничего не будут делать. Держись от него подальше.

– Вам повезло, – сказала Женя, – например, если бы вы позвонили раньше, например, вчера, я бы вам ничего не сказала. А сегодня он меня достал. Смотрите!

Она подняла рукав курточки.

– А что это?

– Чему вас в школе учили! Это от шприца. Он заставил меня уколоться. Сказал, что ему так больше нравится. Сказал, что надо сначала уколоться, а потом уже это… Ну, ладно, понятно, вы еще маленький. Я знаю, что один раз уколоться – это еще не страшно. Но он меня будет заставлять и дальше. Я никогда не выиграю город еще раз. Я даже думаю сбежать.

– А что говорит твой тренер?

– Борисыч говорит то, за что ему заплатят. Мне нужен другой тренер, настоящий. Я не хочу пробегать всю свою жизнь как эти кривые тетки, по дорожкам (мимо как раз пробегали двое)… Вы тоже держитесь от него подальше.

– Почему?

– У него всегда двое вместе с ним. Это, я понимаю, телохранители. Один главный, а второй просто сильный. И один, и второй похожи на хороших людей. А я один раз видела, как они там одного били. Ударили один раз – упал; потом второй раз – ногой под голову, так он даже подлетел, перевернулся и остался лежать… Смотрите, как подает.

– Я не разбираюсь, – сказал Валерий.

– Нет, вон тот мальчик в синем. Это очень просто.

Смотрите, какая у него глубокая петля и как он тянется.

Проосто класс! Я, конечно, подаю лучше. Но тут тоже класс.

На этих кортах он пропадет. Ему нужен хороший тренер, потому что у него это настоящее.

– А у тебя?

– У меня было настоящее. А сейчас совсем не то, если сказать честно. Меня уже все обогнали. В прошлом месяце был какой-то кубок и я вылетела в третьем круге. Я все знаю, но ничего не могу сделать. Я знаю как надо ударить и куда надо ударить, я даже могу каждому обьяснить, а когда делаю сама, то не получается. В первом круге я выиграла шесть-два, шесть-один; во втором шесть-два, шесть-два, а в третьем вообще не могла попасть… Я помню, что у вас французская фамилия, да?

– Да, моя фамилия Деланю.

– Такая смешная. Они говорили о вас. Вчера или сегодня – я не помню. Говорили, что вас нужно найти. Я тогда просто не подумала, что это они про вас. Смотрите, какая туча!

Брызнуло несколько быстрых капель, ярких в лучах солнца.

Сквозь стрелки капель поднималась тополиная пушинка, не задетая ни одной из них. Дождь сразу прекратился, оставив пятнистый асфальт (в мелких яблоках) и запах мокрой пыли. На кортах стали сворачивать сетки. Черная туча, выпячиваясь клубами, напирая могучей грубой силой, шла на город.

– Наверное, сейчас где-то уже идет дождь, – сказала Женя. – у меня зонтика нет, я побежала. И если вас убьют, то я буду плакать. Я была в вас влюблена три дня подряд.

33

В комнате стало совсем темно из-за дождя. Белый дедушка прилип с стеклу и что-то бормотал на собственном языке.

Мамаша смотрела на свои ногти и вспоминала времена, когда пальцы были достойны поцелуев. Отец сидел неподвижно и только постукивал указательными пальцами. Его руки были очень загорелы и жилисты. Вены выдавались над кожей как горные хребты.

– Никакой это не корреспондент, – сказал отец.

– Да, я тоже так подумала, – ответила мать.

Они помолчали. Дождь шел плотно, но неровно, порывами, казалось, что в воздухе летают рыбацкие сети. На фоне листвы сети были белыми, на фоне неба – темными. Ветер сорвал крупную кленовую ветвь и бросил в окно. Дедушка забормотал громче.

– Зачем же они приходили? – спросил отец.

– Значит, нужно было.

– Я думаю, они искали Валерия. Я сидел и слушал, пока вы разговаривали.

– Ну и что?

– Они мне не нравятся. И мне не нравится, что они его ищут. Они ведь его найдут.

– Пусть найдут. Тебе его жалко стало?

– Нет. Но так нельзя. Надо бы его предупредить.

– Как же?

– Не знаю.

– Тогда и говорить не надо, если не знаешь. Молчал раньше, молчи и сейчас. Герой нашелся!

– А я говорил, что будет дождь, – обрадовался дедушка и поплелся в свою комнату. Там он лег на диван и быстрым движением поймал муху, норовившую сесть на лицо. Поймать муху – просто подвиг для такой развалины. Взял муху за крылышки и подержал перед глазами. Взгляд стал остр и ясен.

Морщины разгладились, лицо приобрело спокойную жесткость.

Если бы скальпель имел глаза, он смотрел бы именно так, лежа на полочке и разглядывая уже привезенного пациента. Потом дедушка закрыл глаза и стал думать. Вот только о чем?

34

По настоянию Валерия они сменили квартиру. Люда не спрашивала зачем – все, что делал он, было правильным. То есть, квартиру снял Валерий, а Люда переехала к нему. Так как Валерий не работал, приходилось жить на ее сбережения и, странно, ей это доставляло удовольствие, сходное с удовольствием кормящей матери.

Примерно раз в неделю докучала хозяйка – старушка с редким именем Анастасия. Старушка заглядывала в разные уголки и предупреждала, чтобы кошка Барсик не портила обои когтями. В райском шалаше текли и гудели трубы, скрипел стол, отключали воду – и все норовили отключить холодную, чтобы поморить жаждой, – соседи занимались музицированием на магнитофонах, а сосед снизу забегал предупредить, чтобы не включали воду на кухне, вдруг его зальет, кто-то пускал бумажные самолетики сверху и высыпал непредсказуемый мусор, и все это почему-то заносилось ветром на балкон, на том же балконе воробьи умудрились проклевать дырку в коробке из под торта и проникнуть внутрь (а торт был для сюрприза), кошка Барсик демонстративно дулась и видела во сне свое прежнее жилище, но Люда была счастлива. Сбережений пока хватало.

Однажды был дождь и он остался дома на весь день. Дожди в то лето были нечасты. Был полдень. Были губы Людмилы, было ощущение радости подаренной ни за что (будто украденной), радости равномерной и бесконечной в своей равномерности – куда ни взгляни, везде она. Ничего больше не было; Валерий открыл глаза.

Он открыл глаза и увидел, как в недопитом бокале шампанского оторвался пузырек и, мелко виляя, отправился в свое путешествие к поверхности. Потом загудела водопроводная труба а музыкальные соседи порадовали мелодией, которая кружилась как колесо арбы на каком нибудь длиннейшем шелковом пути. Валерий поймал себя на том преступлении, что он видит и слышит все это; прислушался и услышал стук дождя за окном Барсика, от скуки ловящего катушку, и многое, многое, кроме дыхания любимой женщины. А ведь раньше…

Валерий лежал, щека на ладони, взгляд на стене, дыхание еще не проснулось, и думал о том, как станет обманывать эту женщину. Это же так просто. Это же так приятно – потому что очень по-мужски. Он еще не привык чувствовать себя мужчиной.

– Почему ты не спрашиваешь, куда я хожу? – спросил он.

Люда ответила, не поднимая головы:

– Я спрашивала, ты не отвечал. Разве не помнишь?

– А вдруг я тебя обманываю?

– О, нет. Я бы заметила сразу.

– Как?

– Не скажу.

– Но если бы?

Однажды было тихое мутное утро, с запахом прели, с туманом, встающим из недавно пролитых луж, с красивой грустью и с картинками прошлого на каждом шагу; он подошел к станции «Западная». Ранние нищие громко обсуждали свои проблемы, спешили на вахту продавцы вкусного хлама, спящая женщина грела на первом солнышке ведро семечек, мокрые деревянные вагоны стояли на ржавых путях, обсыпанных крошками угля. Вначале Валерий узнал ее, еще непоявившуюся на ступеньках, потом усомнился, потом узнал окончательно.

– Здравствуй.

– Здравствуй.

Тамара была в широких подвернутых шортиках, в босоножках из полосочек черной кожи, в рубашке смутного цвета.

– Почему не звонил?

– Ты ждала?

– Первые полтора дня. Потом поняла, что от тебя мне ждать нечего. Пойдем, мне на работу.

Они сели в троллейбус, который оказался неожиданно полным и неспособным закрыть заднюю дверь.

– Выходи, – сказала Тамара, – вот видишь, ты здесь лишний.

Но троллейбус поднатужил свои железные жилы еще разок и плотно прижал их друг к другу: грудь к груди, тело к телу, щека к щеке, – так тесно, как прижимаются только в судороге страсти, – и все стало ясно, сразу и навсегда.

35

Однажды деньги закончились.

Снова было утро, Валерий в тот день никуда не собирался, потому что Тамара взяла отгул и уехала к своей матери, жившей отдельно и только для себя. Они лежали в постели (постель перевезли из старой квартиры) и играли в дурака. Валерий, как всегда, выигрывал. Одежда валялась на полу.

– Не стоит бросать рубашку на грязный пол, – заметила Люда.

– Надо чаще убирать.

– Хорошо. Я только и делаю, что убираю, да готовлю есть.

Ты еще не хочешь есть, кстати?

– Не откажусь.

– Лучше откажись.

– О чем ты говоришь?

– Закончились деньги.

Валерий задумался. До сих пор он не замечал этой проблемы, как обычно не замечаешь хорошо знакомого абажура на лампе своего стола. Однажды замечаешь и кажется, что абажур чужой, так плотно его скрывало невнимание.

– Ну и что мы будем делать?

– А кто у нас в доме мужчина?

– Можно не задавать таких вопросов?

– Что же делать, если я сомневаюсь?

– Боже мой, – сказал Валерий, – мы прожили с тобой целый месяц без сцен.

– А я целый месяц без сцены, – ответила Люда. – я страшно соскучилась. Не выводи меня. Сейчас будет пьеса в трех актах и семи картинах.

– Прикрути звук, пожалуйста.

Людмила замолчала. На ее лбу пульсировала жилка, слева, тонкая, извилистая, как русло равнинной реки на карте.

– Извини.

– Я виноват сам, – сказал Валерий, – я попробую что-то сделать.

Он встал и начал одеваться. Людмина следила недобрым взглядом.

– Ты меня не поцелуешь? – спросила она.

Он подошел и молча поцеловал вдруг вздрогнувшие губы.

– Помнишь, ты спрашивал, чтобы я сделала, если бы ты решил меня обмануть?

– Не помню.

– Так вот, вначале я бы выследила вас, а потом бы набила ей морду, вот просто так: весомо, грубо и зримо. И что бы ты ни сделал тосле этого, ты бы все равно остался со мной.

– Ты на это способна?

– Я проделывала это дважды. Дважды на самом деле и не помню сколько раз на сцене. Был такой спектакль: «Ветер в гривах». Я там играла лошадь.

– Ты была очень убедительна в этой роли, – сказал Валерий.

Нет, он этого не сказал.

36

В подземном переходе сидела бабища и раскрикивала благую весть о самой лучшей лотерее «Виктория». Настроение было гнусным. Валерий попробовал и с третьего раз выиграл сто тысяч. Первые два вытягивал призовую игру.

– У вас разве нет больших выигрышей? – спросил он и посмотрел бабище в глаза.

– Есть, но никто не выигрывает, – сказала она мягко и снова включила мегафонный голос.

– А где выигрывают?

– Тебе много надо?

– Много.

– Если возьмешь много, могут руки отрезать. Ты не боишься?

– Боюсь.

Бабища смотрела почти нежно.

– Когда надумаешь, приходи ко мне. Тебе повезло, что на меня напал.

– А нельзя как-нибудь по простому, чтоб рук не отрезали?

– Хочешь выиграть – иди на ипподром. Повезет, если везучий.

Ипподром стоял на окраине: загадочное место, трижды проклятое матерью – однажды отец проиграл там зарплату.

Валерий неплохо помнил тот день (хотя, по расчетам, ему было тогда всего четыре): синие трибуны, спокойные зрители, прохладный день и матовые от росы железные поручни, программки, игрушечные лошадки бегают кругами, почерневший злой отец на обратном пути, пятна на лице матери – в этом воспоминании она уже не была молодой.

И вот следующий виток спирали.

Первые три забега он только следил за лошадьми и за разговорами сидевших сзади. Назывались имена лошадей, цифры, номера забегов и слова из здешней эзотерики – какие-то двойные ординары и прочий бред. В четвертом забеге он что-то поставил и что-то выиграл. Потом был перерыв. Больше всего Валерия удивляло, что кобылы ценятся наравне с жеребцами – жеребцы ведь должны быть сильнее. После перерыва он поставил и выиграл снова.

– Не делайте этого, – сказал господин в очках и в черной щетине по всему лицу (господин был на голову выше Валерия), – я вам очень не советую этого делать.

– А если сделаю?

Господин пожал плечами и отошел. Сзади стоял еще один точно такой же, будто отштампованный на том же прессе.

Валерий сделал и выиграл двадцать три миллиона, с копейками. Рисковать дальше не стоило.

Он возвращался по пустой и гулкой улице, состоявшей из из каменной стены справа и стены розовых трехэтажек слева.

Улица заворачивала, но не так, как это делают нормальные улицы, а постепенно, в сто метров по чайной ложке. Деревья росли только с одной стороны, у домов, и все чахлики, такие пыльные, что хотелось чихать. Валерий шел и слышал шаги за спиной. Шаги не отставали и не приближались. Он пошел быстрее, но вдруг остановился: улица делала первый нормальный поворот и на углу стоял господин в очках и щетине. Шаги за спиной приблизились.

– Деньги?

– Вот.

– Спасибо, – очень вежливо сказал господил и сам понял, что сморозил глупость.

Господин пересчитал.

– На этот раз прощаю. Новичкам должно везти. Но если увижу еще раз, не обижайся.

– Послушайте, – сказал Валерий, – я могу быть полезен. Я умею отгадывать номера. Вы же видели!

Господин вынул из кармана программку и карандашик:

– Пятьсот тысяч.

– А если я угадаю все?

– Если ты угадаешь все, то я тебя найду сам.

37

Снова звучит тема смерти.

Позавчера утром, проезжая в метро станцию «Московская», он увидел, что на скамейке лежит мертвая женщина. Поверх тела было накинуто покрывало, лицо открыто – в нем что-то осматривал врач. Рядом стояли два милицейских истукана. В тот же день вечером, на той же станции, он увидел другое мертвое тело, на сей раз полностью прикрытое серой материей (торчали одни ступни). Милицейских истуканов было четыре. Он купил белый цветок (тот самый, который выбросил сегодня), но не подарил его Людмиле, было не до того: умерла кошка Барсик, наевшись чего-то на улице и прострадав всего два часа. Так быстро, что Людмила не подумала о ветеринаре. И цветок – цветок тоже умер. Жизнь напоминает симфонию – и если начинает звучать тема смерти, то она не ограничевается одним звуком.

Для кого звучит эта тема сейчас? Однажды Людмила приснилась себе в виде бабочки. Бабочка… Нет, теперь она лучше всего представляется в виде гусеницы. А по отношению к гусенице невозможна даже жалость (хотя и гусеницам бывает больно или страшно), а только брезгливоть. Ужасно. Никакой жалости, а самое оправданное – раздавить.

Сегодня Тамара была в полосатом костюмчике, которого он еще не видел на ней, и была бы слегка похожа на арестантку, если бы не изысканная небрежность прически. Сегодня у Тамары вторая смена, Валерий проводит ее на работу. К счастью, это долгий путь.

– Ты сегодня не такой, – сказала Тамара и чмокнула его, почти не коснувшись губ, – что-то случилось?

– Ничего. Но кажется, я ненавижу Людмилу.

Тамара улыбнулась и нахмурилась.

– «Ненавижу» – это слишком большое слово. Нельзя ненавидеть людей. Что она сделала?

– Ничего.

– Тогда тем более. Просто разлюби ее, и хватит.

– Я уже разлюбил.

– Тогда пусть она уходит.

– Я не могу ее прогнать. Даже если я попробую, она не уйдет.

– Ты от этого такой грустный? – спросила Тамара и чуть улыбнулась, наклонив голову, и поддела что-то мелкое концом туфельки. Ей все же было приятно.

– Нет, не от того.

– Тогда от чего же?

– Однажды Люда сказала… Как же она сказала…

«Так грустно, как будто кто-то умер.» Неверно, – когда умирает кто-то, не грустно. Грустно, когда умирает тот, кого ты любил. Или даже не человек, даже просто вещь или животное, место, комната, убеждение, вера, наваждение, скамейка в парке, который весь заставлен мусорницами, а они все перевернуты, но не рассыпаны, потому что многолетнее содержимое сцементировано дождями…(Они шли по аллее у стадиона). Если ты на этой скамейке сидел. Даже не умирает, а лишь теряется для тебя. Чувство во всех случаях одно и тоже потому что все эти случаи означают одно и то же: смерть любви – ямщик не гони лошадей, мне некого больше любить… А просто смерть человека не вызывает никакого чувства, если она не связана со смертью любви. Мне кажется иногда, что любовь это живое существо, а не состояние ума или сердца.

– А ты совсем не любишь людей, – сказала Тамара.

Они прошли молча до перекрестка. У светофора собралось человек пятнадцать и смотрело на аварию: молоковоз врезался в жигули.

Водитель молоковоза открыл желутeю дверцу и выполз на дорогу. Все ахнули от удивления: кабина машины была смята почти в лепешку – вильнул и врезался. Он стоял, пошатываясь и улыбался с выражением дурачка, по лицу слегка стекала кровь.

Он смотрел на свою кабину, в которой никак не смогло бы сейчас поместиться тело целого человека. Но он-то был цел:

– А со мной ничего! – он поднял руки, как футболист, забивший гол, и пошел к тротуару. Не дойдя, дернулся, как будто споткнулся о невидимое препятствие, и с размаху упал лбом о дорогу.

Люди облепили его как мухи – стал невидим.

– Какой ужас! – Тамара отвернулась и Валерий обнял ее, укрывая со всех сторон от страшного мира. Она плакала.

– Ты говорил, что чужая смерть не страшна. Я так не могу, он был такой живой!

– Наверное, с ним все в порядке, – ответил Валерий, – просто маленькое сотрясение мозга.

– Ты совсем не любишь людей!

– Люблю, – сказал Валерий вполне неубедительно, – правда, люблю.

Происшествие его не напугало. Не было ни жалости, ни печали, ничего. Каждый сам виноват в своих несчастьях. Или сам, или судьба. Если нельзя помочь – спокойно пройди мимо.

– Ты веришь, что смерти не приходят по одиночке? – спросил Валерий.

– Ты о чем?

– Я уже видел несколько смертей на днях. Помоему, они растут как виноград – гроздьями. И это что-нибудь должно означать.

– Что же это должно означать?

– Не знаю. Но, раз смерти вижу я, это связано со мной.

Может быть, Людмила умрет?

– Ты изверг, – сказала Тамара, – но я тебе помогу. Ты будешь хорошим. У меня огромный дар убеждения.

Она сказала это с совсем детской интонацией. Валерий улыбнулся и спрятал улыбку.

В воскресенье Тамара собралась поехать на речку, за город.

Она была в черном открытом платье средней длины. Ноги еще нетронуты загаром, и это кажется почти болезненным в средине лета. Платье тонкое и слегка прозрачно вблизи. Излучает счастье, как лампочка свет.

– Я тебе нравлюсь?

– Я счастлив.

– Не преувеличивай.

Они купили билетики и стали ждать на скамейке. Было довольно жарко, даже в тени. Ветерок пробовал мелкие бумажки.

Небо было по-летнему выгоревшим. Ближний клен радовал сразу тремя цветами: зеленым, и красным с салатовым на концах веток.

На солнце стояли несколько скамеек. На одной из них сидел старик. Лет шестьдесят или восемьдесят, невозможно разобрать.

Такому может быть и шестьдесят, и восемьдесят. Скорее всего восемьдесят, но выглядит на шестьдесят.

– Видишь того старика? – спросил Валерий.

– Ага.

– Это дед моей бывшей жены, полный маразматик. Я его видел всего несколько раз. Страшно, что только делается с людьми в старости. Обычно он живет где-то в санатории, изредка приезжает к родным. Очень смирный и безобидный. Я всегда пытался отгадать, каким буду в старости я?

– Он не похож на маразматика, – присмотрелась Тамара.

– Да, видно, сегодня его удачный день. Я еще иногда вспоминаю свою бывшую жену. Ее звали Асей. Я не рассказывал?

Она так глупо умерла…

– Нет, посмотри внимательнее, – сказала Тамара, – ты мне говоришь что-то совсем не то.

– Что такое?

– Я говорю о старичке. Я никогда еще не встречала таких молодых стариков. Ты только посмотри! Сколько ему лет?

– Восемьдесят шесть или четыре. Не могу сказать точно.

– Он похож на наряженного подростка.

– Разве?

– Посмотри сам.

Валерий присмотрелся. Старик сидел прямо, расправив плечи, но это была не искусственная прямота старых людей, о которой нужно все время помнить и поддерживать, это действительно была осанка молодого.

Коротко подстриженные, седые волосы, но не желтоватые, а с памятью о черноте. Очень спокойное и уверенное выражение лица. Длинный подбородок, который чуть выдается вперед.

Напоминает актера, который сыграл Спартака. Загорелые руки в черных точках. Вот, потер пальцем щеку у носа. Абсолютно молодым движением, очень уверено и плавно. Нет, этого не может быть. Глаза следят за проходящими людьми. Вот девушка в летнем платьице цвета солнца на лесной полянке. Ноги высоко открыты. Нет, его глаза не остановились. Вот поднялась старуха, еще не совсем старуха, лет пятьдесят, поднялась с лавочки и неуклюже повернулась, платье высоко прилипло к ноге. Как будет теперь? Тоже не взглянул. Значит, он на самом деле стар. Конечно же, чудес не бывает. Вот теперь поднял руку и коснулся носа. Нет, движение совершенно молодое.

Встал, качнул плечами. Идет и смотрит вперед, а не вниз, как старики. Вот навстречу спешит военный. Очень спешит; сейчас они столкнутся. Старик легко отвернул плечо и отклонился; пошел дальше. Невероятная легкость в движениях.

Действительно, как переодетый старшеклассник. Но ведь морщины настоящие… Зато все волосы на месте. И ни разу не жаловался на зубы.

– Я этого совсем не понимаю, – сказал Валерий, – когда я его видел в последний раз, он еле переползал из кресла в кресло и молол чепуху. Но у него все зубы целые и сохранился слух.

– Я не верю твоим рассказам о маразме, – сказала Тамара, – ты вообще ко всем придираешься, заметил? Вот такая старость – это настоящее счастье. Ты согласен?

– Нет.

– Почему?

– Потому что настоящее счастье – это ты.

– Конечно, – согласилась Тамара, – но здоровая старость на втором месте.

Они засмеялись.

38

– И это самое невероятное, – сказала Людмила. – Ты оказался прав.

Она только что вернулась.

– Что же в этом невероятного? Разве только ты бываешь права?

– Хватит меня подкусывать все время. Иногда я даже думаю, что ты меня не любишь.

– Напротив, – ответил Валерий, – я тебя смертельно люблю.

Люблю до смерти. И буду любить до смерти. А что случилось?

– Так, мелочь. Нас ограбили.

– Это кого «нас»?

– Меня. Но и тебя тоже, потому что ты живешь за мой счет.

Мою квартиру.

Она не была у себя семнадцать дней. Она сознательно не хотела возвращаться. Пусть засыхают цветы на балкончике, пусть приносят из домуправления повестки о катастрофической неуплате за горячую воду, которая будет подаваться холодной, но все равно не будет подаваться (чтоб вам всем подавиться!), потому что работник Тимофей залез в люк и закрыл кран, а потом ушел в отпуск; а из отпуска не вернулся чтобы алименты не платить, жена рада бы брать взятки, но никто не дает, скажите где найти работу со взятками?.. Впрочем, неважно, воды нет, а повестки приходят. В дверях торчали три, все три угрожающие: одна гнусно угрожающая; другая – глупо угрожающая, угроза третьей была просто нелепа. Людмила отперла дверь и остановилась на пороге.

Все, что можно сломать было сломано, все что можно испортить – испорчено, все что можно загадить – загажено, все что можно украсть – украдено, а уже над всем остальным измывались по-настоящему. Целым было лишь одно зеркало с надписью губной помадой: «Прячься или нет – все равно поймаю!!!». Из разбитого телевизора высовывала нос любопытная бутылка. При проверке бутылка тоже оказалась разбитой.

Людмила бросилась к телефону, но телефон исчез; она попробовала сесть, но сесть было некуда, поэтому пришлось реветь стоя. Ловили, конечно же, Лерика. Неважно почему, неважно за что. Важно то, что могут поймать. Неужели его убьют?

– Что украли? – спросил Лерик.

Какой-то он неправильный в последнее время. Стал еще злее, появилась язвительность, иногда говорит так, что не поймешь о чем. Боже, зачем я его так люблю?

– Все украли.

– Все украсть невозможно. Должны хотя бы стены остаться.

– Стены остались, но жить в них нельзя. Они написали, что тебя поймают.

– Именно меня?

– Нет, но я так поняла. Надо срочно что-то делать. Прямо сейчас. Что ты сделал?

– Я хорошо знаю кто убил Пашу. И хорошо помню его. Я думаю, что мальчики просто резвятся и не особенно стараются меня найти.

– Правда?

– Правда. Но из этой квартиры тоже придется уезжать.

Хорошо бы на время уехать из города, но…

Он о чем-то задумался. Такая знакомая складка над левой бровью. Глаза смотрят в пустоту. О чем он думает? Так жаль…

– Но из города мы уезжать не будем. Мне нужно быть здесь.

– Зачем?

– Дела.

– Какие дела?

– Расскажу в другой раз, это неинтересно.

Опять увиливает. Какие у него могут быть дела. Может быть, друзья. Или женщина. Нет, он не из тех, кто заводит лишних женщин. А потом, на женщин нужны деньги, много денег, кому это знать, как не мне. Он никогда не просит, а своих почти нет…

Она вспомнила о подруге своей подруги, малознакомой, но известной по одному обстоятельству: имея очень страшного, ревнивого и дерущегося мужа, который всегда ночевал дома, она ухитрялась приводить любовников, общим числом в семь экземпляров, и все отборные, не мелочь какая-то. Потом мужа ненадолго посадили за дикую драку. Она бросила любовников и прибежала к своему. Расплакалась и призналась. Свой послушал и ответил: «Когда выйду – прибью.» «Я же призналась сама!»

«Прибью за то, что врешь. У тебя не было возможности искать мужчин. И порода у тебя другая, я тебя правильно воспитал.»

Вот такая история. А Лерик?

– У тебя женщина? – спросила Люда.

– Целых две, считая тебя.

Вот так. Попробуй с ним поговори.

39

На следующий день они начали искать квартиру.

Объявления в это лето расплодились во множестве, все, большей частью, несвежие, с оторванными корешками. Видно было, что городские стражи чистоты отчаялись навесли в этом деле порядок и пустили его на самотек. И дело потекло, как всегда бывает. Все объявления были изрядно попорчены, но без определенного умысла; зачем и как производилась эта громадная работа – понять невозможно.

На звонки отвечалось уклончиво, но зазывательно, мол, уже продано, но все равно заходите. Первая квартира не понравилась хозяевами. В хозяевах были две, интеллигентного вида, старушки, одна мягкая как пышка, другая с природной каменностью в лице. Переговоры вела каменная, а пышка поддакивала обеим договаривающимся сторонам. Цена была скромной, но претензий было слишком много, о чем Людмила и сказала прямым текстом.

Вторая квартира оказалась без ремонта и телефона. В третьей подстерегали наивные жулики, выдававшие квартиру за свою без всяких документов. Вдобавок (как узнали от любезных соседей) дом обещали вот-вот снести и поселять здесь кого-либо запрещалось. За справку выложили пять долларов.

Осталось еще сорок. В четвертой потребовали заплатить за полгода вперед, что было просто смешно при нынешней жизни, но пятая подошла. Валерий был устал и зол до холодного бешенства; Людмила не могла его понять. Легкий поцелуй в подъезде не снял напряжения.

– Все в порядке, – сказала она, – но, пожалуйста, не будь таким. Я тебя боюсь.

– Давай посидим на скамейке.

Они сели. Двор был тенист и похож на сад. Уже наливались первые яблоки (Белый Налив, можно есть даже зелеными, всплыло из самых глубин детства); мелкие дети лазили по деревьям и каменным заборчикам, дети покрупнее тискались в подъезде, спрятавшись, но так, чтобы было видно. Залаяла собачка, учуяв незнакомых, но, подбежав к Валерию, завиляла хвостиком. Он проянул ладонь и собачка упала в пыль, выставив розовый животик с сосками.

– Еще немного, и все это станет своим, правда? – сказал он и Людмила успокоилась.

Они поднялись (девятый этаж, лифт сносно чист, с наклейками из голых женщин и Love Is) и еще раз осмотрели квартиру. Хозяин уже ушел и предупредил, что вернется через четыре дня, проверить. Хозяин был худ, румян и смешлив. Он взял с собой только маленькую сумку вещей, полупустую.

Комнаты тоже были полупусты.

– Здесь нехватает половины мебели, – еще раз заметила Людмила.

– Зато есть вторая половина, – ответил Валерий. – Давай искать в жизни только лучшие стороны.

– Давай.

Этой ночью они снова спали вместе, хотя и не так бурно, как бывало раньше. Устав, Людмила принялась вспоминать и припомнила отчаянную ночь с усыплением.

– Прямо так и сказала? – весело удивился Валерий.

– Да, я говорю: «Что же ты не помнишь?» А он говорит:

«Кажется припоминаю, нам и вправду было хорошо с тобой.» Он поверил.

– Ты обманула нас обоих.

– Я ведь артистка. Признайся, что хорошая.

Он признал это: слишком хотелось спать.

Утром они вышли на балкончик. Балкончик был серым и неуютным, как и большинство предметов в этом доме. Висели три древние веревки, на одной из них болталась тряпка, пережившая в подвешенном состоянии уже несколько зим и несколько хозяев.

Железная решетка неизвестного предназначения, бутыль, две кастрюли без ручек, вставленные как матрешки, банка от фотохимикатов. Бетон заляпан краской. Перила шаткие.

Людмила обрезала веревки и смела мусор на головы соседей.

Соседи остались немы – хороший знак. Во дворе лаяла собака, бабушка уговаривала Сашеньку не ходить в песочек, ранняя песня пела о Плэйбое-простогерое, светило колючее солнце.

Валерий наклонился над перилами.

– Осторожно!

– Не опекай меня, как мамочка.

– Но это ведь опасно.

– Да, это ведь опасно, – повторил он и в его глазах мелькнуло что-то совершенно новое, неожиданное даже для него.

– О чем ты подумал сейчас?

– А я разве думал?

– Я видела.

– О тебе. Правда, я все время думаю о тебе. Ты тоже давай поосторожнее с этим балконом. Не облокачивайся на перила. Я же знаю, ты сразу начнешь стирать и вешать сюда вещи.

Осторожнее, хорошо?

– Хорошо.

– Что у нас на завтрак?

– Ничего. Последние пять долларов. Разорвем напополам и пожуем.

– Тебя так хорошо ограбили?

– О-очень хорошо.

– Тогда давай и мы кого-нибудь ограбим.

– Ты серьезно?

– Да.

Людмила задумалась.

– Нет, я думаю, что ничего не выйдет. Я грабить не пойду, я боюсь. А у тебя не получится, – сказала она.

– Ты такого плохого мнения обо мне?

– Напротив, такого хорошего.

– Но ведь нас ограбили. Это же несправедливо?

– Теперь ты хочешь ограбить других и скажешь что это справедливо?

– А почему нет?

– Ты у меня новый Деточкин, из «Берегись автомобиля», да?

– Нет. Просто такие правила игры. Такое единственное честное правило: играть нечестно. Тот, кто играет нечестно, тот побеждает. Тот, кто играет честно, тот умирает с голоду.

Но умирает просто потому, что не знает главного правила: играй нечестно.

– Что ты еще скажешь?

– Я скажу, что ничего плохого в этом нет. Мы не будем грабить несчастных, никого не станем убивать или калечить, мы даже не возьмем всех денег, возможно. А для нас это будет спасением. Ведь нам нужно спасаться, правда. Без денег мы пропали, меня найдут. Возможно, убьют. А жизнь человека очень ценная штука, она подороже жмени бумажек.

– Тем более – своя.

– Да, тем более своя. И твоя тоже, между прочим. Когда ты жила на подарках, это разве было справедливо? Это было лучше?

И вообще, о чем мы с тобой говорим? Ведь если нет другого выхода, нужно пользоваться тем, что есть. Что бы мы здесь не решили сейчас – результат один.

– Можешь не убеждать меня, – сказала Людмила, – я согласна, по другому нельзя. Но грабить будешь сам. И я не вынесу, если тебя поймают.

– Что ты сделаешь?

– Если я потеряю тебя, то брошусь с этого балкончика.

Поэтому не дай мне тебя потерять.

– Не дам, – ответил Валерий, – но ведь и ты не из тех, которые теряют.

40

Они решили начать с маленького магазинчика. Оглушить – взять кассу – уйти.

Этот день, как и несколько последних, был жарким и безветренным. Жара навалилась уже с утра, такая, что хотелось найти воздух и подышать – хотя вот он, кажется, бери и дыши.

Переходы из солнца в тень ощущались как переключения воды в душе – с горячей на холодную. Несмотря на отдаленность от моря, город казался курортным: вон там море, внизу, в конце дорожки, только дойди и увидишь – жаркие, почти пустынные миражи. Все пронизано несуществующим морем; оно угадывается в дальней перспективе каждой улицы; ветви деревьев склоняются неуловимо по-особенному, как могут склоняться только ветви приморских деревьев. Блеск листьев тоже говорит о море; весь город – только одна огромная переливающаяся капля жара.

Редко-редко проедет машина, на улицах тишина, такая, что даже слышишь стук каблуков явно милой девушки, спешащей, но невидимой. Ты идешь медленно и редкие – шлепающие, твердые, мягкие, шаркающие, чуть слышные, детские, женские – шаги догоняют тебя, перегоняют, уходят. У бордюров тротуара песок, с обеих сторон – еще одна морская иллюзия. Песка много, его не вымести. Кое-где песок зарастает травой. Дети застревают на ходу, чтобы покопать месок лопатками. А мамы вечно спешат и дергают их за ручки.

Может быть, все дело в том, что это незнакомый район.

Валерий стал в тень круглого клена и начал наблюдать. Было около восьми. Половина уличного населения – дети. Дети невнимательны, но хорошо запоминают. В тишине они перекрикиваются как петухи в деревне, иногда вступают мамы или бабушки:

– А пойдем в войну играть…

– Слезь с дерева! Не можешь?

– Аааай! Это не твоя! Кукарекуууу!

– Что же ты папе даешь? Она грязная!

Прошла женщина почтальон, отбрасывая неправильную тень: солнце отражалась в стеклах и освещало ее сразу с обеих сторон. Вторая тень то появлялась, то исчезала. Женщина встретила знакомого и заговорила с ним. Открылась черная узкая дверь магазина и худой мальчик в очках (лет семнадцати) вынес самодельную вывеску: «Продукты Магазин Класс!!!». Сейчас в кассе денег нет, это понятно каждому.

Заходить придется перед самым закрытием. Такой хлюпик не станет особенно сопротивляться. А на хорошую охрану у них просто денег нет. Слабые должны гибнуть – очень правильный закон природы, он не всегда применим к человеку, но иногда применим. Ничего с ним не станется, не умрет, а только станет сильнее. Пойдет на пользу. Так тяжкий млат, круша стекло, кует булат… Впрочем, нечего себя уговаривать, и так все ясно. Вот и Люда. Не надо бояться, не надо. Тебе же везет, всегда везет. Повезет и на этот раз. Нечего беспокоиться.

Люда вошла в магазин.

Валерий прождал ровно три минуты, как было условлено, и пошел за ней.

Внутри магазин был росто большим ларьком. Ассортимент тот же, что и везде: вначале туземное население неприемлет, потом привыкает к виду упаковок, потом случайно пробует угощение, потом распробывает, потом выбирает что получше да подешевле, потом начинает покупать. Какой-нибудь Кук или Магеллан торговали с дикарями по тем же самым принципам. А «Марс» действительно неплох; если бы не отвратительная реклама даже годился бы в пищу.

– Я хочу бутылку водки, – сказала Людмила.

Она была в зеркальных очках, в парике и в двух шарфах под платьем – если бы не видел этот грим дома, мог бы и сам не узнать.

– Какую?

– Подороже, за два миллиона. Нет, лучше ту, подешевле.

Она играла великолепно, с искринкой. В театре так не сыграешь. Вся жизнь театр, а мы в нем стулья: толпы бездельников обязательно сидят на наших шеях и неаслаждаются…

– Можно долларами? – спросила Людмила.

И протянула бумажку.

– Нет, лучше не надо, – мальчик повертел бумажку и протянул обратно.

– Я давала десять, – сказала Людмила.

Мальчик криво ухмыльнулся, уже предчувствуя беду и взглянул на Валерия – на всякий случай.

– Я ничего не видел, – сказал Валерий и отвернулся.

– Нет, это что за хамство? – Людмила набирала обороты, – я вам кто здесь?

– Но у меня просто нету другой бумажки. Вот эта, и все. Ну посмотрите же, касса пустая!

Он выдвинул ящичек для денег и Валерий тоже посмотрел, как незаинтересованный свидетель.

– Пустая, – подтвердил он.

– А вы молчите, не ваше дело.

Людмила начала смягчаться.

– Я просто так сказал.

– Хорошо, давай пять, но покупать у тебя я ничего не стану, – сказала Людмила и вышла в сияющий квадрат. Валерий вышел за ней.

Магазинчик «Класс!!!» был обречен. Он просто сам напрашивался на ограбление.

– Ну как?

– Просто сопляк. Господи, как жарко сегодня. Подожди, я размотаю эти чертовы шарфы.

Она стала между кустами, задрала платье и начала вытаскивать первый шарф.

– Ты неплохо играла, – сказал Валерий, – поздравляю с премьерой.

– А ты уверен, что все получится?

– Уверен. (Вдруг что-то зашелестело в кустах и они оба вздрогнули и замерли как манекены) Уверен. Не думай больше.

Мы мы просто спасаем свои жизни. Нам повезет.

41

Вы знаете, что такое зубная боль? – Это уникальное явление природы. Те, кому удалось пережить настоящую зубную боль (я подчеркиваю – настоящую), те не в состоянии вспомнить своих ощущений во всей полноте и всех красках – сознание сопротивляется запредельным нагрузкам.

Те же, которые переживают зубную боль сейчас, неспособны по-настоящему оценить ее красоту и разнообразие окраски; а что бы записать свои ощущения – такого камикадзе не найдется.

Итак, Петя Янский, реализатор магазинчика «Класс!!!», был близок к обмороку. Он ощущал зубную боль сразу четырех цветов (каждый цвет был похож на неоновый огонь рекламы «Добро пожаловать в ад. Только в нашем аду вы найдете первоклассные мучения, о которых мечтает каждый грешник») Первый цвет был фиолетовым и очень медленно пульсировал: нарастал, затихал, нарастал снова. Эту фиолетовую боль Петя Янский ощущал еще с ночи, она ему снилась в виде фиолетового кошмара; но позавтракав на одну сторону, он запил боль компотом и решил, что выдержит до конца смены. Вторая боль была оранжевой, она разбегалась, кусала и отпрыгивала и снова разбегалась, совершенно не в такт с нарастаниями фиолетовой боли. Ее укусы можно было предчувствовать и закрывать на пару секунд глаза. Когда оранжевая боль отходила, Пете Янскому казалось, что он понял, что такое счастье. Оранжевая боль возникла сразу после выпитого компота. Нельзя было так неаккуратно пить, нельзя. Следующая боль была ярко-голубой. Эта прицепилась после того, как Петя Янский неосторожно прикусил больной зуб. Ярко– голубая боль ныла в одном накале, как газовая горелка, включенная во рту. Она расплывалась на половину лица: болели и верхняя, и нижняя челюсти, хотя больным было только один зубик. Самая яркая боль была зеленой. Зеленую боль было невозможно вынести, если бы не маленькая хитрость: слегка нажать на больной зуб и быстро отпустить – тогда зеленая боль отступит, уступая место другим разновидностям и, когда другие разновидности разгуляются во всю, она присоединится к ним. В эти моменты Петя Янский открывал рот и не мог его закрыть, пережидал и чуть прикусывал больной зуб. И цикл повторялся со всеми подробностями. Знаете ли вы что такое зубная боль? – нет, вы не знаете зубной боли.

В половине десятого Петя Янский не выдержал, вытолкал единственного покупателя, повесил на дверь замок (ключ все никак не попадал в пальцы, а потом в собственную скважину) и, мыча, бросился в аптеку. Магазин «Класс!!!» на самом деле был частью аптеки, отданной в аренду, чтобы было чем платить зарплату. Он промычал в телефон, что закрывает магазин, чтобы его срочно заменили и, не дослушав ответа, бросил трубку. По пути он столкнулся с женщиной в халате; та чуть не рассыпала пробирки и сказала: «ууууУУУУУУ!!!ой» – одна пробирка все же выпала. Петя Янский купил пачку таблеток (ощущая вращение земли) и проглотил сразу три. Больше мы его не встретим.

В двенадцать двадцать к магазину подъехала машина и высадила сразу двоих.

Первый был лобастый парень с хамским выражением глаз – директор предприятия «Класс!!!». Вторая была его девушкой и помощницей – в зависимости от того, что требовалось больше.

Они сняли замок и стали торговать. Торговля шла довольно бойко; магазинчик был совсем маленьким, всего на два-три посетителя, каждого вошедшего директор лично спрашивал, чего тот хочет и не отпускал без покупки. Около четырех вошел странный субьект в темных очках, удивленно огляделся и, несмотря на вопрос директора, ничего не купил. Просто вышел, разочарованный.

Валерий вышел, разочарованный. Вместо одного хлюпика за прилавком было двое. Один из них выглядит довольно крепким.

Такого можно свалить хорошим ударом, но повозиться придется.

А что делать с девушкой? Нужно подождать, пока кто-то из них выйдет.

Валерий вошел снова.

Директор кивнул ему красной мордой снизу вверх, мол, что нужно?

– Я хотел бы узнать ваш номер телефона, – сказал Валерий, – я живу в доме над вами и ко мне все время попадают люди, хоторые хотят дозвониться к вам. Это невыносимо!

– У нас нет телефона.

– Но они звонят вам!

– Значит, они звонят в аптеку, – вмешалась девушка и назвала номер аптеки, – а кого они спрашивают?

– Они спрашивают Сашу, – Валерий назвал первое попавшееся имя и угадал.

– Да, Саша это я, – сказал директор и заметно нахохлился.

Он назвал номер аптеки.

Валерий вышел и решил погулять по улице еще ровно сорок три минуты. Не час, и не сорок пять – неровные числа мельше привлекают внимание. Гуляя, он думал о Люде.

42

Люда всегда спала долго и сладко, никакие волнения не могли помешать ее снам. В этот день она проснулась от странной мысли – ей показалось, что она видит себя с расстояния многих лет, мождет быть, четверти века. Она смотрела на свою жизнь издалека, сбоку и сверху, видела себя Валерия и еще многих черно-ползающих человечков. Все, что волнует ее сегодня показалось (нет, – оказалось) таким незначительным, что не заслуживало ни подробных вспоминаний, ни сожалений. Странная вещь – сон. Странные вещи могут присниться. Будет ли что-то значить для нее ее сегодняшняя жизнь через двадцать лет? Будет ли что-то значить Валерий? – и тут Люда поняла, почему во сне так хотелось плакать: во сне она была не нужна Валерию, совсем не нужна.

Она обвела взглядом комнату – как я здесь оказалась? – побелка в пупырышках, криво забеленная щель в потолке, на потолке растет лампа с пятью плафонами, один из которых треснут; телевизор на тумбочке, стол с грязной посудой, три пары комнатных тапочек разбросаны в беспорядке и каждая вещь имеет голос, но говорит только одну фразу: «Ты здесь никому не нужна, ты здесь никому не нужна, ты здесь…» В последний раз он даже не поцеловал при встрече, а в предпоследний? В предпоследний тоже. Он устал говорить хорошие слова; скажет, только если попросишь. Ничего не говорит о себе, а когда говорю я – слушает одним выражением лица; ничего не слышит.

Как хочется увидеть его! – его, а не того, кем он стал сейчас. Людмила встала, порылась в вещах и достала фотографию Валерия. На фотографии он настоящий. Она поцеловала фотографию и снова забралась в кровать, чтобы спокойно поплакать.

Телефон.

– Да?

– Да, как дела?

– Мне нужна твоя помощь, – сказал Валерий.

– Я сказала, что грабить не умею.

– Тебе нужно будет только позвонить.

– Сейчас?

– Нет, минут через сорок.

– Хорошо. Что еще ты мне хочешь сказать?

– Ничего.

– Совсем ничего?

Валерий подумал.

– Ну, нужно заштопать носки, они все в дырках, даже те, белые.

– Ты не хочешь сказать, что меня любишь?

– Не хочу. Мне сейчас не до этого. Приду домой тогда и поговорим. Попробовала бы ты на моем месте.

– Я тебе надоела?

– Да, надоела.

Валерий повесил трубку и пропустил женщину с озабоченным ребенком. Ребенок озабоченно сдирал краску с телефонной будки. Женщина была с синей лентой через плечо, как выпускница в день последнего звонка.

Пропустив женщину, он снова набрал номер.

– Через двадцать пять минут позвонишь (он назвал номер) и позовешь Сашу. Это номер магазина. Будешь держать его как можно дольше. Запомни, как можно дольше! Саша – это директор магазина. Говори все что угодно. Играй, ты же актириса.

Хорошо?

– Пошел ты к черту! – ответила Люда.

– Что с твоим голосом?

– Ничего с моим голосом. Ты закончил?

– Ты записала номер?

– Да, записала, не дура.

43

Людмила подождала двадцать пять минут (в первый раз сказал сорок, а во второй двадцать пять?) и набрала номер.

– Аптека.

– Позовите, пожалуйста Сашу.

– Какого Сашу?

– Того Сашу, который из магазина.

– Девушка, у нас своих дел хватает. Сами занимайтесь своими Сашами.

Людмила заплакала.

– Ладно, сейчас. А кто звонит?

– Это Люда; я беременна от него. Это очень, очень важно.

– Сейчас позову, – обрадовался голос.

Люда подождала, вслушиваясь в мышиные топоточки каблучков по ту сторону телефона. Кто-то кому-то сообщил, что она беременна. Кто-то стал давать советы. Чужой голос прилип к трубке.

– На каком месяце?

– Не третьем.

– Тогда слушайте девушка. Я вам помогу…

И доброжелательница начала перечислять своих знакомых, к которым стоит обратиться. Наконец, подошел Саша.

– Я слушаю.

– Это Люда.

– Я понимаю, что Люда. Только не вешай мне лапшу, ребенок не мой, а Шахринского; когда родишь, увидишь, он будет весь черный.

Люда представила черного Шахринского. Абдула, небойсь, какой-нибудь, знакомится с девушками прямо на вокзале, они спрашивают, а как же любовь? и Шахринский отвечает, чтобы была любов целую нэдэлю ухаживат надо. У меня врэмэни нэт.

Ей стало так обидно, что захотелось ударить трубкой о стол.

– Ну, – сказал Саша.

– Я не затем звоню. Сейчас, в эту самую минут грабят твой магазин. Ты, как, силу имеешь?

– Не жалуюсь.

– Тогда врежь ему по мозгам, так, чтобы мало не показалось. Врежь, а потом отпусти. Ты должен сделать это. Я же тебе позвонила – услуга за услугу.

– Он безоружен?

– Да.

44

Валерий подождал, пока директор выйдет из магазина и встал со скамейки. Теперь в магазине оставалась одна девушка.

Сердце стучало. Как сильно опасность меняет ощущения – он был уверен, что девушка блондинка, а теперь видит, что рыжая.

Только белый платочек на голове. Магазин совсем маленький – величиной с крупную кухню. Обе стены тонкие, сделаны из деревоплиты и неаккуратно покрашены. Сзади, у потолка что-то занавешено обыкновенной черной шторой. Почти посредине стоит столб с зеркалами с четырех сторон – легкий намек на цивилизацию. У весов стоят баночки с медом, в ряд. Кассовый аппарат с одним зеленым глазком отставлен подальше от прилавка, глазок показывает «0». Ящичек с деньгами приоткрыт.

– Вам что? – спросила девушка.

– Ничего, – ответил Валерий и вынул баллончик.

Девушка не сразу поняла.

Валерий нажал и неожиданно плотная белая струя попала девушке в живот. Часть струи попала на стену. Девушка попробовала закрыть лицо руками, но Валерий был быстрее: со второго раза он накрыл цель.

Он перепрыгнул через прилавок и изо всех сил ударил девушку кулаком в висок. Она еще сопротивлялась, поэтому получила еще один удар.

Вот деньги, в разных ящичках разные купюры. Некоторые даже схвачены резинкой. Аккуратно и удобно.

Вдруг ему стало радостно: все удается.

Он услышал шаги (как же так – на улице никого не было) и обернулся.

В дверях стоял директор с круглой полированой палкой в руках. Взял в аптеке.

– Где она?

– На том свете, – совершенно спокойно ответил Валерий, – дожиджается тебя. (Так и сказал: «дожиджается») На пол!

Директор лег на пол.

– Руки за спину!

Проходя, Валерий ударил его ногой в затылок. Директор не шевелился.

Оставалось еще пережить две минуты. Нужно было пройти вдоль длинного дома, мимо витрин аптеки и мебельного магазина, сейчас закрытого. Потом можно будет свернуть за угол и сбежать по переулкам. Но сейчас бежать нельзя, обратят внимание.

Он шел медленно, спокойно и даже начал насвистывать.

Заметив свист, перестал. Нужно пройти всего лишь мимо шести столбиков, воткнутых в газон как исполинские булавки: у каждого столбика вверху есть лампа, прикрытая зонтиком колпачка. Очень похоже на булавки. У последних двух лампы сбиты и даже ламповый каркас попрочен и изогнут. Как это? – ведь для этого нужно влезть на столб?

– Что?

– Время сколько? – повторила женщмна в косынке и в грязном рабочем комбинезоне, ей хотелось, чтобы рабочий день поскорее закончился, потом можно переодеться в человеческое и пойти в парк с цветомузыкой, где парни с наглыми глазами будут угадывать что у тебя под одеждой.

Валерий посмотрел на часы и зачем-то соврал, что они остановились.

– Заводить надо, – сердито посоветовала женщина.

Она и так знала который час, но вдруг уже позже?

Один столб, два столба, три столба, четвертый – все.

Валерий упал на траву и закричал. Жутко болели глаза – он все же глотнул газа в маленьком магазинчике. Было же написанно: «пользоваться в закрытых помещениях запрещается».

Он рвал траву и тер ею лицо. Потом его вырвало.

Он встал, вытел лицо платком и осмотрелся. Поблизости никого не было. Не было даже окон домов, всегда подсматривающих, если творится что-либо постыдное. Он юркнул в переулок. Остановился, выбросил черные очки, предварительно протерев их платком (кинодетективы с отпечатками пальцев) и спокойно пошел по направлению к остановке метро. Хотелось пересчитать деньги, но он оставил эту приятную поцедуру на потом. Приносить их все домой или половину спрятать от Люды?

Да кто такая Люда? Это мои деньги, я их заработал сам. Ей немного дам, конечно. Сколько же их? Похоже, миллионов тридцать. Особенно хороша синяя пачка из пятисоток.

Кто-то шел за спиной.

Валерий остановился и обернулся. Никого нет, показалось.

Нельзя же так нервничать в самом деле. Нечего было нервничать. Это страшно только в первый раз. Ух ты, какой интересный флаг здесь повесили. Это не государственный, это какой-то фирмы. Тамара. Десять миллионов сразу отложу для нее. Съездим пару раз за город, отдохнем. Вон уже виден проспект. Не слишком ли сильно я ее ударил? А его? Ведь они не очнулись минут пять, не меньше? А если нужно спешить? Нет, не нужно. Кем был тот молодой старичок на вокзале? Нет, это не дедушка, хотя очень похож. Интересные бывают люди. А что же та женщина, которая спросила время? Она же меня запомнила?

Ну, не убивать же ее за это? Что она могла запомнить – только человека среднего роста в темных очках. И самое главное – мне ведь везет. Мне всегда взет. Еще вчера я вытягивал карты из колоды, чтобы проверить это. А вдруг я ее убил? Или его? Как я смогу узнать об этом?

Он остановился снова. Шаги за спиной были совсем близко, в нескольких метрах. Он медленно повернулся, сжимая баллончик в кармане.

Никого. Переулок просвечивается длинной красно-кирпичной перспективой. Две собаки валяются на дороге, очумев от жары.

Надпись мелом: «парковка за…». Спокойный воробей купается в пыли, выпячивая грудку. Еще одна ленивая собачонка раздумывает – тявкнуть или не нужно. Никого, никого, никого.

Но ведь он ясно слышал шаги.

Он добрался до метро, выстоял небольшую очередь и позвонил Людмиле.

– Это ты?

– Я, а кто же.

– Нет, я просто удивилась.

– Ты разве не верила в успех? Нам ведь везет.

– Да, я верила, верила. Все получилось удачно?

– Очень удачно. Здесь очередь, я долго говорить не буду.

Еду сразу к тебе. Спасибо за помощь.

Людмила сидела на кровати и раскладывала кусочки порванной фотографии. На фотографии был Валерий, улыбающийся, гордый, сильный, любящий. Это он фотографировался всего месяц назад.

Если подумать, то как раз эту фотографию рвать не стоило.

Напиться что ли самой и увидеть чертиков? Валерию чертики помогли.

Она вышла на балкончик и посмотрела вниз. То, что он не любит меня, это совершенно очевидно. Это совершенно ясно. Это факт. Это больше чем факт. Это истина. Ну и что? Если он все же останестся со мной, что тогда? Все кажется таким маленьким, когда смотришь с девятого этажа…

45

– Как прошло? – спросила Людмила.

– Как по маслу.

– Много народу убил?

– Только двоих.

– Молодец, далеко пойдешь.

Она потрепала его по щеке и Валерий отстранил ее руку.

– Что такое? Тебе не нравится?

– Нет.

– Забудь слово «нет». Отныне ты будешь говорить только «да».

– Что с тобой? – удивился Валерий. – Сьела что-то не то?

– Ой-ой-ой, – какой остроумный! Какие мы гордые стали!

Пора заняться твоей дрессировкой; и не такие на коленках ползали. Знаешь, что я сказала по телефону?

– Что?

– Что грабят магазин. Но я выпросила у него твою жизнь, ты мне еще пригодишься живым.

– Ты не могла так сказать!

– Могла, я как раз такая тварь. Разве не так?

Валерий встал и прошел круг по комнате. Людмила смотрела черными глазами.

– Ну, давай, стукни кулаком по столу! Ну, сделай что-нибудь, ты же был мужчиной!

– Собирай вещи и уходи, – сказал Валерий, – уходи сейчас же. Иначе уйду я.

– Попробуй.

– Зачем ты это сделала?

– Хотела посмотреть как ты справишься.

– Но я же мог убить его!

– Тем лучше. Знаешь почему ты не уйдешь?

– Почему?

– Потому что я позвоню в милицию. И если ты мне будешь не очень нравиться, я тоже позвоню в милицию. Теперь слушай сюда.

Правило первое: все, что я скажу, делать беспрекословно.

Правило второе: в постели тоже командую я.

Правило третье: если узнаю, что ты с кем-то встречаешься, сядешь за разбой. И не пугайся так – я тебя все еще люблю.

Давай деньги.

46

Кабинет был затемнен, для удобства некоторых, черезчур нервных больных; на стене горела неяркая лампочка, изображавшая свечу, над ней надпись: «горя другим, сгораю сам» – какой-то древний, не совсем скромный девиз. Врач был давним другом Валерия, вместе учились в школе.

– Когда это началось? – спросил врач.

– Три дня назад.

– Сразу или постепенно?

– Сразу. Я сразу почувствовал, что кто-то идет за спиной, обернулся, но никого не было. Когда я пошел дальше, шаги возобновились. Я оглядывался много раз, пока добрался до дома.

– Что произошло перед этим?

– Кое-что произошло, но, извини, я не могу тебе рассказать.

– Понятно. Это было нервное потрясение?

– Да, именно нервное потрясение. И кроме того, я наглотался газа из баллончика.

– Я примерно представляю, что это было, – сказал врач. —

Тебе разве не говорили, что нужно быть осторожнее?

– Кто?

– У тебя ведь была клиническая смерть. После этого не обходится без осложнений.

– Но что значат эти шаги?

– Ничего не значат, возможно. У тебя слуховые галлюцинации. Рефлексы сохранны, снижения интеллекта нет.

Зрительных галлюцинаций не было?

– После того – ни разу.

– Меня беспокоит вот что, – сказал врач, – резкое начало.

Что-то происходит в твоем мозгу. Согласись, ведь нормальные люди несуществующих шагов не слышат.

Врача звали Федором Николаевичем или просто Федькой, в школе он был толстеньким и вялым, обычно прогуливал физкультуру, часто болел. Сейчас он стал намного шире, но полнота не портила его, а только придавала солидности. Он носил очки и глаза его умно улыбались из-под стекол. В школе был отличником.

– Значит, ты считаешь меня ненормальным? – спросил Валерий.

– Нет, но процесс идет.

– Куда же заведет меня этот твой процесс?

– Вот этого пока сказать нельзя. Может быть, все пройдет само собой. Но можно ожидать и худшего. Например, галлюцинации усилятся настолько, что ты перестанешь отличать их от реальных звуков. Могут появиться зрительные галлюцинации, тогда ты потеряешь контакт с реальным миром.

Остаток жизни проведешь у нас, под присмотром. Будем кормить тебя с ложечки. А возможно, уже начлось разрушение твоего мозга. А разрушение мозга не остановить – тогда ты просто умрешь. Сейчас я тебя только пугаю: ЭЭГ не показала никаких нарушений, кроме слегка повышенного давления. Это все в пределах нормы. Но мы не знаем, что будет дальше. Если что-то изменится, сразу же обращайся ко мне.

– Ты мне сможешь помочь?

– Не обещаю. Но не исключено. Вот, я выписываю рецепт, будешь пить успокоительное. Ни в коем случае не волнуйся. Еще один такой срыв может оказаться последним для тебя.

– Но может и не оказаться?

– Да, может и не оказаться. Кстати, я хотел спросить тебя, как там, на том свете. Я собираю свидетельства побывавших там.

– Я мало что помню, – ответил Валерий, – самое удивительное, что я запомнил – это скачок времени. Как будто кто-то передвинул стрелки на внутренних часах. А что говорят другие?

– Разные вещи, порой любопытные. Я не религиозен, но сейчас вполне уверен, что загробная жизнь существует. По крайней мере несколько минут наша душа живет без тела, в другом мире. Она порой приносит из того мира разные мелочи.

Такие, как твои шаги за спиной, например. Попробуй не обращать на них внимания.

47

Они шли по набережной. Небольшой скверик с двумя кафе и неисчислимыми выгуливальщиками собак скрывал их от города.

– А ты знаешь, – сказала Тамара, – ведь мы с тобой похожи.

Когда я была маленькой, врачи предсказали мне раннюю смерть. Наверное, после этого я сама захотела стать врачом, чтобы спасти себя. Они даже говорили, что я не доживу до двадцати, но вот – мне уже почти двадцать, а я чувствую себя совершенно здоровой. И даже счастливой. Но счастливой наполовину.

– Сейчас я ничего не могу, – сказал Валерий.

– Да я и не виню тебя, я просто так сказала. Родители скрывали от меня, но я была настырной. Я искала медицинские книги и читала их, и даже много понимала. У меня был врожденный порок, который не поддавался операции и каждый день я знала, что умру. Я каждый день жила как последний.

– А сейчас? – спросил Валерий.

– Сейчас у меня все в порядке. Порок куда-то пропал. Но все равно я живу каждый день как последний. Я счастливая; я умею быть счастливой от самого маленького, от этой травинки, например (она нагнулась и сорвала травинку, Валерий тоже сорвал), и я умею чувствовать чужую боль как свою. Например, мне жаль тот цветочек, который сорвал ты, ты вырвал его с корнем и он теперь умрет. Но смерть не страшна, когда к ней привыкаешь. Она ходит где-то рядом и скалит зубы, но подойти боится. Ты и сейчас слышишь шаги?

– Да.

– Тебе хочется оглянуться?

– Да. За нами кто-то идет?

– Нет, никого, – обернулась Тамара. – А сколько шагов ты слышишь? Сколько человек идут за нами?

– Трудно сказать. Иногда я точно знаю, что он один, иногда их два или три.

– Шаги мужские или женские?

– Похоже, что мужские, но иногда появляются и женские.

– А голоса? Может быть, ты слышишь голоса, как они переговариваются, преследуя тябя, или ты слышишь как шуршит их одежда, или ломаются прутики у них под ногами, или шум дыхания?

– Нет, ничего похожего.

– Они близко?

– По-разному. Сейчас совсем близко. Сейчас они почти наступают мне на пятки. Мне так и хочется поскорее убрать ногу, чтобы на нее не наступили. Они должны слышать все, о чем мы говорим. Я пробовал быстро оборачиваться, понимаешь, вот так, из-под руки. Я оборачивался и шел, глядя назад.

– Они исчезали?

– Нет. Если я поворачивался справа, они оказывались слева от меня, и наоборот. Они продолжали идти.

– Они очень громкие?

– Нет, не очень. Когда идешь по шумной улице, их не слышно. Врачи говорят, что это остаточные явления, легкое повреждение нервной системы. Они советуют не волноваться. Но я не могу не волноваться, когда они ходят за мной вот так!

– Успокойся, – сказала Тамара, – я тебя понимаю. Я тебе помогу.

– Это те самые слова, которые никогда не говорила Люда.

– Какие?

– «Я тебе помогу».

– Тебе она очень нравилась?

– Когда-то я просто с ума сходил. Мне казалось, что именно ее я искал всю жизнь. А теперь я хочу найти тебя.

Тамара просунула руку ему под локоть и чуть прижалась, так, что он чувствовал ее грудь. Тамара была совсем маленького роста.

48

Павел Карпович родился в девятьсот восьмом, на окраине города, в слободе Немышлянской. В те времена город был примерно тем же, что и нынче, только чуть грязнее кривились улицы, чуть чище был воздух и реки. Да и рек было больше – вспомнить только Нетечь и Немышлю. Жизнь была та же: те же разговоры – кто сколько украл и сколько продал, кто к кому сбежал и от кого; такие же люди и людишки: пьяные, рыжие, блудливые, нищие, наглые и дураки. В реках водились плотва, окуни и карпы; весной реки разливались, еще не знающие бетона, и в мелких лужицах плескались мелкие рыбки, которых можно было есть прямо живьем. Животы в ту пору не болели, правда, густо гуляла чахотка – спид девятнадцатого века.

Раков было просто пропасть, весенние раки носили под хвостами икру, похожую на нынешнюю красную и такую же вкусную.

Особенно хорошо помнил Павел Карпович зимы: коньки вдоль Немышли и Лопани скользили с хрустом, мороз был синим и глухим, потому что мать наглухо завязывала уши. Была еще гимназия, ничуть не лучше теперишних школ, но и не хуже: такие же учителя – дубины бесчувственные, осины дрожащие пред ликом проверяющих, березки светлые, с которых быстро обрывали кору; писали тогда палочкой с пером и пальцы были вечно в черниле; предмет был такой: «чистописание», самый грязный предмет, по правде сказать – учительнице ломали стол, обливали стул чернилом и прочее. До чего же приятно вспомнить.

До переворота жилось сносно. Потом переворот прозвали Великой Революцией, прозвище понравилось, да так и осталось.

Когда случилась эта самая великая, Павел Карпович не помнил.

Зато помнил как играл в догонялки в подвале гимназии и наткнулся на Верочку Разину и поцеловал ее в темноте.

Неудачно поцеловал, в зытылок. Это было второго мая Бог знает какого года. Дату Павел Карпович записал и решил праздновать как самый лучший день. Но судьба решила иначе.

Был у Павла Карповича дядя в деревне. Дядя имел дом, двор, сад, двух коров, добрую душу и богатырский голос. За голос он и положил голову. Однажды мать, отец и сам Павел Карпович гостили в деревне. Было это второго мая. Отец ушел на пруд рыбачить, тетка с сестрой Натальей пололи картошку на дальнем огороде, в небе пели три жаворонка, посреди улицы сидела лисица и никого не боялась. Что люди тогда, что звери – все были посмелее теперишних. Подъехал казак на черной кобыле.

Кобыла блестела, как политая жиром. Вся черная, только на носу розовая полоска, да в ухо воткнута белая тряпка, видно, больное ухо. Мать сидела на бревнах и лузгала семечки. В деревню она приезжала побездельничать.

– Что, хозяйка, пустишь в дом? – спросил казак.

Голова ровная, стрижен под горшок, шея в одну линию с плечами и макушкой – настоящий казак, таких в пивных на вывесках рисуют. Только что без усов.

– А не пущу, – ответила мать.

– Тогда я и спрашивать не буду.

– Эй, Василь! – позвала мать, – поможи, тут к тебе в дом лезут.

И дальше лузгала семечки. Павел Карпович смотрел на все это сквозь окно и сквозь заросли шиповника перед окном. В окне скакала муха, дикая и злая, била лбом стекло, оглушалась, падала и снова била.

Пришел дядя и стал разговаривать.

– Ты че на меня орешь! – заорал казак и снял ружье с плеча.

– А я не ору, голос у меня такой, – еще громче сказал дядя.

– А я говорю не ори, не доводи до греха, – сказал казак и прицелился.

– А я тебе говорю…

Казак выстрелил:

– Страсть не люблю, когда на меня орут.

Потом выстрелил и в мать, на всякий случай. Огляделся, привязал кобылу к частоколу (а частокол весь серый был от дождей, снизу подгнил, давно менять собирались, да как-то душа не лежала), спокойно так кобылу привязал и вошел в дом.

Павел Карпович влез под диван.

Комнат было две, стены синие, меловые, снизу крашенные.

Из-под дивана только низ и видно. Стены и сапоги видны, еще кроватка в кухне, на той кроватке сроду никто не спал, только бросали на нее лишние одеяла.

– Эй, мужики! Есть кто дома? – спросил казак и сам же ответил: – нет никого.

Снял ружье и поставил в угол. Пошел в другую комнату. Там была спальня и висели образа. Помолился и выпил воды. Воду всегда держали в комнате, чтобы подать проезжающему напиться.

Грех проезжему человеку воды не подать.

Павел Карпович вылез из-под дивана и взял ружье. Ружье было тяжелым, пришлось упереть его штыком в пол. На прикладе вырезано: «Сеня». И сердце со стрелой. Приклад весь черный, но протертый до блеска в двух местах – тут, видно, надо руками браться. Вот курок, на него нажимают. Козак вернулся и стал в дверях:

– Что, хлопец, будешь меня стрелять?

Павел Карпович надавил на курок и закрыл глаза.

– Это тебе не револьвер, – рассмеялся казак, – ее зарядить сначала надо. Дай сюда, я тебе покажу. Что, не дашь?

Он обернулся, взял табуретик из спальни и поднял его двумя руками перед собой.

– Сейчас мы с тобой бороться будем.

Он поднял табуретик повыше.

Икона Богоматери (пыльнющая, старая, черная и склизкая от старости) сорвалась с крючка и шмякнулась на пол, плашмя.

Козак остолбенел.

– Ааааааааааа!!! – закричал Павел Карпович, поднял штык и бросился вперед, закрыв глаза. Когда открыл, казак сидел на полу, в углу, за ним тянулась красная полоса и красная лужица ширилась у его левого бока – как будто собака или кошка пол намочила, но красным. Дикая муха прилетела и села на кровь.

Казак посмотрел на нее и прихлопнул пальцами, кровь брызнула на синие стены.

– За что ж ты меня так, хлопец? – от души удивился козак и его глаза остекленели. Так Павел Карпович и запомнил этот стеклянный удивленный взгляд.

Он поцеловал икону, хотел повесить ее на прежний гвоздик, да только гвоздик выпал из стены и росту нехватало. Поцеловал еще раз и бросился вон из хаты. Тут судьба спасла его и во второй раз: на краю улицы уже появились четверо других казаков. Лисица тявкнула и ушла к оврагу – тоже конных не любила.

Домой Павел Карпович так и не вернулся. То ли дороги не знал, то ли сердце болело, он и сам теперь не помнит. «Буду их всех убивать», – пообещал он себе и, так как было второе мая, запомнил этот день и дал зарок убивать на каждое второе мая. Зарок он исполнил только один раз за всю будущую жизнь, но не потому, что боялся или силы нехватало, а потому, что слишком неопределен был контингент «их всех». Да и убивать – не большая радость.

Вскоре он нашел компанию подобных себе (неприласканных великим педагогом Макаренко, похожим на смерть в очках и заявлявшим, что нет на свете ребенка, который не мечтал бы носить форму). В компании он быстро выделился и продвинулся.

Во-первых, из-за исключительной физической силы и кошачьей увертливости – эти качества ежедневно проверялись, пока не осталось желающих проверять – но не это главное. Во-вторых, главное, из-за безукоризненной и недоступной для других злобности и отваги, проявляемых в любых ситуациях. Кроме того, ему крупно везло и не раз он выходил без царапины оттуда, откуда другой бы не вынес головы. Но настоящим предводителем он не стал. Был у него порок: любовь к хорошей шутке и розыгрышу. За меткое слово мог простить даже врага.

Друзей разыгрывал неустанно и каждый раз по-новому. Друзьям это не нравилось и вскоре их осталось совсем мало. Тогда Павел Карпович понял, что, если человек дружить не хочет, проще всего – заставить его дружить.

После этого след Павла Карповича как-то теряется и появляется только в средине тридцатых. В это время Павел Карпович оказывается в пионерском лагере учителем физкультуры. В день второго мая директора лагеря «Весна» как-то случайно зарубило топором. Вместо «зарубило топором» в справке написали: «убило упавшей доской». Директор был старый и больной большевик, очень мирного нрава, любил детей и любил рассказывать сказку про Золушку, снабжая ее пролетарскими подробностями. Просто не за что было убивать такого человека, но убили. Следствие установило, что доска не падала, а зарубиться топором самостоятельно человек со слабой мускулатурой не мог. Сразу же подумали о враге народа и начали врага искать. Врага нашли (он оказался о пятнадцати головах – гидра), лагерь закрыли и Павел Карпович снова потерялся, и снова надолго.

В третий раз появляется он уже после войны, с десятилетним сыном, но без жены, и с другой фамилией. Документы, правда в порядке. Снова живет в городе.

Город тогда был такой же как и сейчас: мелкие речки высохли, мелкие церкви разломались или переделались в кинотеатры имени разных Свердловых. Больших домов, правда, было меньше, но уже строились. Площадь Железного Феликса уже имела вполне современный вид. И парк у площади был вполне современным, только без двуцветного знамени на опушке. Павел Карпович постоянно уезжал, оставляя сына на попечение старушки Насти. Возвращался все реже и обычно с женщинами.

Женщины не повторялись. Женщины, они вообще неповторны как судьбы. Мальчик рос, время шло, приезжавший изредка отец давал ему уроки английского бокса и владения оружием, но бестолку.

«Главное в мужчине – это сила, – говорил Павел Карпович, – но не сила мускулов, а сила духа. Любую силу мускулов сможет победить бык, трактор или большой камень. Но твою силу духа не может победить никто. Смотри на меня и делай как я.» И действительно, в возрасте пятидесяти двух Павел Карпович победил в городском забеге лыжников. Но сын был кволым, бесхитростным и молчаливым. Единственное, что он перенял от отца – это здоровая злость и чувство чести. Но ни тем, не другим сын пользоваться не умел.

В возрасте шестидесяти семи Павел Карпович полюбил в последний раз. В то время он имел автомобиль, две квартиры в городе и несколько дачных домиков, десятка два очень верных друзей, готовых ради него на все. Еще были кучи денег в самой разной валюте, но на деньги просто нечего было купить – время тогда было такое, интересное.

От этой любви родися сынок Юра (Павлу Карпочичу было уже семьдесят и он чувствовал себя немножко Авраамом, зато хорошо опачиваемой Сарре было всего девятнадцать, позже она сбежала, прихватив денег; оставила записку:

Не сердись, мой старичонка, — Я ……………… девчонка (можешь вставить любое слово, целую)

Павлу Карповичу понравилась записка и он, совсем как в молодости, простил изменницу.

Теперь все его мысли сосредоточились на наследнике. Из любви к розыргышам он иногда приезжал в семью своего старшего сына, где не был любим и сам никого не любил, и притворялся полуживым, потерявшим ум старикашкой. Проведя в семье два-три дня, он, отдохнувший и полный творческой энергии, возвращался в свой замок (а замок он отстроил только два года назад) брал в руки цепочки и начинал дергать своих цепных людишек, чтобы те не расслаблялись. Он всегда передвигался без охраны и почти не заботился о собственной безопасности – судьба, хранившая его с самого детства, не выдохлась и до сих пор. Судьба была вполне надежна.

Цепные людишки боялись его и уважали. Всем хозяин был хорош, кроме одного: кроме странных розыгрышей, которые он время от времени устраивал. Странность – она и есть странность. Хорошего в ней ничего нет. То, что в отце выглядело чудачеством, в сыне проявилось болезнью. Сын рос тупицей и психопатом. Только железная воля отца пока направляла его поведение. Выражали эту волю два человека, которые охраняли Юру, следили за ним, и не позволяли слишком зарываться.

49

Сейчас Павел Карпович сидел в кресле, у столика, и смотрел видео по-английски. Осенью предстояла деловая поездка в штаты и он совершенствовал свой английский. Фильм закончился и Павел Карпович отложил пульт, «Just like that? – Just like that», – повторил он про себя.

– Найдите мне Юру. И пусть придут Штырь и Никита.

Он задумался. Младший сын не оправдывал ожиданий.

Во-первых, он слишком много пил. Во-вторых, сначала делал, а потом думал. В третьих, ему нравилось то, что было самой неприятной частью профессии: убирать противников. (Павел Карпович поморщился – так морщатся, если кому-то нравится пить помои или глотать мух). В четвертых, он был слишком злопамятен. В пятых, иногда выходил из себя и совершенно не соображал, что делает. В-шестых ему нравилось зло ради самого зла – процесс, а не результат – и потому результатов не было. Ничего полезного за весь последний год. В-шестых Юра был мрачным подонком без малейшего чувства юмора. Такой сразу же испортит дело. Но король стар, король свое пожил, королю пора на покой – а оба королевича в новые короли не годятся. Оставалось еще двое кандидатов на престол, оба из семьи: двухлетний правнук Костя, сын Аси, и Валерий Деланю, муж внучки. Оба ничего не знают и не догадываются о том, какого могущественного родственника они имеют.

Чтобы понять характер правнука нужно прожить еще лет пятнадцать, а Валерий Деланю – слишком сложная загадка. Но, по некоторым признакам, подходит: выиграл на ипподроме, причем назвал правильно все номера, а от хвоста ушел. Такая шутка мало кому удается. Чуть не убил Юру и Штыря на лесной дороге, но в последний момент отвернул: показал что может, но не сделал. Назвал имя Штыря, зная, что тот будет идти по следу. Нагл, силен, удачлив и любит веселый риск. Этот человек может стать своим. И ничего, что не кровный родственник – дух Павел Карпович ценил более, чем кровь. 

50

– Ну, как результаты? – спросил он Штыря.

Юра тем временем сел на столик, свесив ногу, а Никита стал в дверях.

– Нашли квартиру, но они оттуда съехали.

– Что еще?

– Они сняли квартиру на Новых Домах, но и оттуда съехали.

– Откуда известно?

– Заплатили за два месяца вперед и исчезли.

– Это ничего не значит. Будете ждать их там. И аккуратно – женщина мне не нужна, но Валеру приведете целого.

– Зачем?

– Во-первых, он мой родственник: муж моей внучки; я не трогаю своих. Во-вторых, ты мне не все сказал, Штырь, да?

– Да.

– Я прощаю в последний раз. Он знает тебя. Он тебе даже передал – что?

– Передал, что я ему не нравлюсь. Через каких-то мелких сявок.

– Он передал, что ты ему не нравишься и что ты сам знаешь, что это значит. Он знал, что ты пойдешь за ним и показал тебе дулю. Я люблю таких людей. Кроме того, он не убил вас двоих в лесу, когда была возможность. Он думает головой, а не задницей – как ты, Юрик.

– А что я? – Юра отвлекся от верчения зажигалки.

– Ты – ничто, пока еще. А пора бы. Уже восемнадцать лет. В твоем возрасте у меня была власть над большим районом и я ходил без охраны, потому что каждый меня уважал. Меня уважают до сих пор. А ты?

– А что я? – повторил Юра. 

51

Юра, Штырь и Никита вышли из кабинета и спустились по лесенке. Лесенка была узкой, на одного человека в ширину, поэтому они шли молча. В холле Юра сказал:

– По-моему готовится переворот. Старику уже восемьдесят восемь. Он здоров как бык, но не может же он жить вечно? А?

– Я бы не говорил об этом, – ответил Штырь.

– А я буду говорить. Он хочет заменить меня, разве не видно? Я ему не подхожу! Кто же тогда подходит? Этот дальний родственнечик? Или правнук в пеленках? Да, кстати о правнуке, его, кажется, не охраняют?

– Нет, но я могу не знать.

– Если не охраняют, то сделаем на одного конкурента меньше. Ты, Никита.

– Я не могу.

– Я приказываю.

– Нет.

– Хорошо, тогда кто?

– Никто, – ответил Штырь, – никто, кроме тебя.

– Вы все трусы, – сказал Юра, – дай мне пистолет, давай, давай!

Он взял пистолет и пошел вверх по лесенке. Штырь и Никита спокойно смотрели снизу.

– Не стоило, – сказал Никита шепотом.

– Молчи и смотри, – ответил Штырь, – такой крысенок Хана не сделает.

Юра постоял перед дверью, собираясь с духом. Постучался, вошел. Павел Карпович сразу заметил пистолет под рубашкой, но остался спокоен.

– Почему рука за пазухой? Держишь там очередной камень?

– Скажи, ты хочешь меня убрать? – спросил Юра.

– Нет, конечно. Но для дела ты не годишься. Я решил найти замену из своих. У тебя будет доля, тебе хватит на жизнь.

– Нет, мне не нужна твоя подачка! – Юра вынул пистолет.

– Значит, не получишь и подачки. Пошел вон, отдашь пистолет Штырю, он дал тебе незаряженый. Я его предупредил, что тебе захочется пострелять. Пошел вон, пока я не вышел из себя!

– Я тебе это припомню! – сказал Юра и вышел.

Штырь и Никита стояли там, где он их оставил.

– На, – Юра отдал пистолет. – Зачем ты мне дал незаряженый? Хотел посмеяться?

Штырь вынул обойму и показал. Все пули были на месте.

– Я не понимаю, – сказал Никита, – почему ты его не убил?

– Он мне мозги запудрил.

– Ну, это он умеет. Он ведь дожил почти до девяноста лет без единого шрама. Такой как ты, его не сделает. 

52

– Вам заплачено? – сказал Юра, – вот и гуляйте отсюда.

Старушка Анастасия попробовала возразить, но Штырь мягко вытолкнул ее из коридорчика и запер дверь.

– Что сейчас будем делать?

– Ожидать и веселиться. Музыка в этом доме есть?

Они поискали и не нашли.

Послышался звонок в дверь. На пороге стоял мужчина с носом алкоголика.

– Проходи, друг, проходи, – радушно показал рукою Штырь. —

Все ждем одного тебя.

Мужчина смутился:

– Я это, приходил сказать, чтобы вы не слишком включали воду, а то нас заливает…

– О! Хорошая какая мысль! Чего бы нам залить? У тебя нет, случайно?

Мужчина совсем сконфузился.

– Тогда что ж ты стоишь, тратишь время? Беги и покупай, —

Штырь сунул ему деньги.

– Я не знаю… У меня сейчас дочь со школы…

– Дочки щас знаешь какие? – многозначительно сказал Штырь и мужчина кивнул. Кивнув, побежал в ларек.

– Теперь ищем девочек, – сказал Юра, – Девочки, ау!

Во дворе играла музыка и сидела компания недоростков. Три девочки лет по шестнадцать и два мальчика постарше.

– Эти пойдут, – сказал Юра, – да у них еще и магнитофон есть. Никита, сходи, принеси.

Никита вышел.

Он подошел к столику и что-то сказал. Девочки обернулись в сторону балкона и Юра помахал им ручкой, призывно. Двое были крашеными блондинками с красивыми волосами, причем волосы одной были даже ниже пояса – просто былинная красавица. Третья была черной и грудастой, в оранжевой кофточке. Все трое симпатичны.

Один из парней стал возражать. Никита взял его за локоть и придавил. Возражения отпали. Девочки включили магнитофон и направились к подьезду. Они вошли одновременно с алкоголиком.

– Сколько купил?

– Три.

– Ладно, пока три хватит. Открывай и пей.

– А вы?

– А нам доктор запретил.

– Как хотите, – мужчина выпил стакан.

– Еще пей, пей покуда хочется.

– Но у меня жена…

– Плевать на жену. Кто в семье главный?

– Да, – согласился мужчина и выпил еще. – Все, больше не могу.

– Обижаешь хозяев. Мы его в гости пригласили, а он? Давай еще!

Мужчина отказался. Никита взял его под руку и повел в туалет. Там окунул головой в унитаз и спустил воду. После этого побрызгал на него остатками водки и выбросил за двери.

Трех девочек звали Люда, Света и Ксюша. Ксюша была черненькой. Она включила магнитофон и стала танцевать. Юра и Штырь присоединились.

– А ваш друг не хочет? – поинтересовалась Света.

– Наш друг, – сказал Юра, – исключительно сильный мужчина.

Он даже подковы гнет. Танцы – это не его стиль.

– Ой как интересно, – запищала Света, – у меня есть подкова над дверью, я могу принести.

– Он ее испортит.

– Ничего, я такую повешу.

Она сбегала за подковой и Никита без видимых усилий сломал ее пополам. После этого выпили за дружбу и начали раздеваться. Первым разделся Юра и стал танцевать голым.

Девочки вначале стеснялись, но потом стали дергать друг друга за платья. В результате разделись ненавязчиво. Никита продолжал сидеть на диванчике. Ксюша уселась ему на колени.

– Я тебе не нравлюсь?

– Нравишься.

– Тогда выпей со мной.

– Я на работе.

– Какая работа, уже вечер!

Звонок в дверь.

Никита отпер и впустил знакомого алкоголика с нижнего этажа и еще двоих здоровенных вместе с ним. Девочки были совсем пьяными и ничего не замечали.

– Что это вы тут устроили? – спросил один из здоровенных.

– Оргию, – ответил Никита.

– Я щас тебе такую оргию устрою! Это же моя Светка!

Никита ударил его в грудь и возвущенный папаша упал.

– Заберите его.

– Я хочу быть моделью, – шептала пьяная Света, – из меня получится модель?

– Получится, если я захочу, – отвечал Юра.

– Тогда захоти.

– Сейчас, сначала потанцуем.

– Я ищу себя, – продолжала Света, – ищу свой стиль. Какой мой стиль самый лучший?

– Голый, – ответил Юра.

– Не-е, такого стиля не бывает. Ты не знаешь. Я буду дальше искать себя.

Она пошла искать себя, споткнулась о стол в поисках, упала и уже не вставала. Две оставшиеся упали на диван, начали обниматься и целоветься. Кассета закончилась и стало тихо.

– Они, что, розовые? – спросил Юра.

– Сейчас попробуешь. Никита, постоишь на дверях?

– Постою.

Он вышел за двери, прикрыл их за собой и замер, прислонившись плечом к стене. Кто-то приоткрыл дверь напротив и тотчас же закрыл. Дверь была полупрозрачной, из мутного стекла, и было видно, что неизвестный стоит за ней и ждет чего-то.

Никита закурил. Минут через пятнадцать поднялся незнакомый человек и предупредил, что вызовет милицию. Никита чуть пожал плечами, но ничего не ответил. Потом снова появилась бабушка Анастасия и стала причитать.

– Что вы говорите? – поинтересовался Никита.

– Говорю, душегубы вы все, управы на вас нет.

– Это правильно, нет на нас управы. А скажи, мать, они тебе сколько платили?

– Тридцать в месяц.

– А сама сколько получаешь?

– Да ничего не получаю. Заплатили половину пенсии, и вторую половину обещали. Скоро с голоду помру.

– На. Это тебе, – Никита протянул сотню. – Как только твои жильцы появятся, позвонишь по этому телефону, вот тут написано (он дал визитную карточку). Если не появятся, сотня все равно твоя. А если появятся, получишь еще одну.

Уразумела?

– Поняла, добрый человек. Как тебя звать?

– Никита.

– Хорошое имя, славное. Кошка тебе не нужна?

– Нет, не нужна.

– Жаль, – огорчилась старушка. – А то моя родила пятерых, а топить жалко. Кому ни предложу, никому не надо. Жаль. Она у меня здесь, на лестнице лежит, в ящике.

Старушка Анастасия принесла котенка и Никита посадил его себе на плечо. Котенок был совсем маленький и жалобно нявкал, но в ладонях успокаивался, чувствуя добрую силу.

– Хорошо, мать, я этого возьму, – сказал Никита.

Когда начало темнеть, его позвали в комнату.

Люда и Ксюша храпели, пьяные; Света валялась с разбитой головой. Доискалась.

– Ну я ее нечаяно, – сказал Юра, – слишком царапалась.

Никита подошел и пощупал пульс:

– Живая.

– Ты со старухой договорился?

– Да.

– Тогда пошли.

И они ушли. Котенок шевелился в кармане, пытаясь устроиться поудобнее. Тоже искал себя, наверное. 

53

В то утро облака были особенно красивы. Плотные, упитанные, яркие до зелени в глазах, но с черными животиками, они все плавали на одинаковой высоте, будто ползали по стеклу, на которое ты смотришь снизу. Колдовские замки, горы, головы зверей или птиц. А вот это похоже на женщину; у женщины вырастает подбородок и она становится ведьмой – очень похоже на Людмилу.

Валерий лежал на спине, подложив под голову ладони, и смотрел в окно. Дом был тих и немного мертв – памятью о смерти кошки Барсика – мертво двигался лифт между этажами, отстукивая на каждом обороте подъемника, кто-то равномерно и негромко стучал над потолком (где никто не жил), соседи за стеной усердно спускали воду, видимо, радуясь как дикари, впервые увидевшие унитаз. Женщина-облако вырастила крыло и стала птицей. Может быть, все еще образуется. Достать денег (получилось ведь), скажем, миллион в валюте, можно, впрочем, и меньше, но так, чтобы никогда о них не задумываться, и уйти. Уйти с любимой женщиной, уйти просто куда-нибудь.

Людмила, если хорошо постарается и если иначе повернется судьба, еще сгодится на роль любимой женщины. Почему бы и нет. Ведь она была любима так, как не любят и сто тысяч братьев. Даже сто одна тысяча, для точности. Потом что-то случилось и трудноисправимость в том, что не случилось ровно ничего, ничего вещественного, что можно было бы исправить: починить, удалить, выбросить, переставить с места на место, перевернуть вверх ногами, подождать, пока уплывет само, как вот это облако. Уйти куда-нибудь, но далеко. Очень далеко, в такое место, где можно просто жить, любить, делать любимое дело (даже ненужное никому, кроме тебя), иметь несколько друзей, загорелых, рассказывающих сочные анекдоты и всегда готовых помочь, хотя помогать не в чем, и так все в порядке.

Там будут теплые дожди и синезвездные ночи, морской берег (или океанский, для основательности счастья) простые нравы и такие счастливые глаза, что даже смерть забудет про этот уголок. Вот, облако снова стало похоже на женщину.

Людмила подняла глаза и засмотрелась на проплывающее облако. Облако напоминало лежащую женщину. Боже мой, как я устала! И почему? Откуда такая беспросветность? Откуда такая нежность – знавала ведь всяких, и ангелов, и чертей. А почему эта веревка висит так высоко?

Она собиралась повесить только что выстиранное покрывало.

Перила балкончика были сделаны из неопределенного, но клетчатого материла, множество раз перекрашенного разными оттенками синей краски; клетчатые стеночки оставляли просвет внизу, сквозь который можно было видеть жизнь двора, по-утреннему сонную и мягкую: прошел дворник, катя тележку мусора в которой что-то прицокивало (звук без ослабления дотягивался до девятого этажа), дворник был согнут в три погибели, как доживающая долгий век старушка; было видно содержимое всех балконов направо и налево: вот этот пуст, а этот завален досками доверху; вот здесь аккуратная мелкая мебель, а там навалены тряпки, в самом низу старикашка высунул голову и кивает, наверное, в комнате музыка. А до веревки нужно дотянуться.

Она осмотрелась и увидела ящик из тонких планок: в такие собирают на полях огурцы (память о студенческой летней практике). Если стать на такой ящик аккуратно, ближе к краю, то он выдержит вес женщины. Пятьдесят семь килограмм, не так уж много. Людмила поставила ящик и аккуратно стала ногами на его ребрышки. Ящик выдержал, но веревка все еще оставалась высоко. Внизу прошла женщина мышиного цвета и завелся громкий автомобиль. Каштан был весь усыпан светло-зелеными колючими шариками. Рябины уже краснели. Людмила поставила ящик на ребро.

Перильца балкона были невысокими, вровень с подоконником; заметно ржавыми, несмотря на краску, и испачканными местными голубями. К бетонному основанию они лепились на четырех штырях, один из которых полностью перержавел. От остальных трех штырей тянулись длинные трещины. Кое-где бетон откалывался кусочками. Два больших винта, призванные крепить перила к стене, давным давно лишь симулировали прочность. Перила были прочны не более, чем складная ширма, поставленная над краем пропасти, но создавали видимость надежности и эта видимость обманывала. Людмила снова не дотянулась до веревки. Это начинало раздражать.

Она поставила ящик на меньшую грань и осторожно, как эквилибрист, встала на него. Ящик выдержал. Сейчас нужно было поднять руки, сохряняя равновесие и перевести взгляд снизу вверх. Со взглядом было труднее всего – пока держишься глазами за точку, стоишь прочнее. Может быть, позвать Лерика?

Нет, не стоит, он кажется, спит.

Людмила подняла глаза и слегка покачнулось. Облако-женщина уже начинало уплывать за дом. Пригоризонтные облака заметно тучнели, днем будет дождь. Будет дождь, Лерик никуда не пойдет, весь день просидим вдвоем. Что-нибудь придумаем, чтобы не скучать.

Вот так, еще одну прищепку… Нет, по другому…

– Люда, – позвал Лерик из комнаты и ящик покачнулся, тонкая планка треснула. Люда упала прямо на перила и перила поплыли, скрипя. Она извернулась как кошка и перекатилась на бетон. Покрывало падало вниз, похожее на ковер-самолет.

– Я же говорил тебе, будь осторожнее, – сказал Лерик.

Не видно, чтобы он особенно испугался. 

54

Он проснулся около двух ночи и сразу услышал дождь за окном. Сознание было необычно ясным – не так, как это бывает сразу после сна, а так, как после правильно решенной мучительной задачи.

После утреннего происшествия они позвали соседа снизу – скромного, тихого, всегда в немодном старом темно-синем костюме, но мастера на все руки (денег не брал из любви к искусству) – и сосед поправил перила, предупредив, что серьезного ремонта он сделать не может, а поэтому на балкон лучше не выходить. Людмила ответила, что, если балкон есть, то выходить на него нужно, только поосторожнее. Смущенный мастер не стал навязывать свое мнение. Из него получится идеальный свидетель.

Потом был дождливый и скучный день, когда Валерий пытался вспомнить свою погасшую любовь и все не удавалось. Куда только делось утреннее настроение мечты? Людмила была нежной, но целеустремленной – планировала новое удачное нападение на магазин. «При таком везении как у тебя, – сказала она, – каждый проваланданый день – это большее преступление, чем ограбить магазин». Теперь ей было мало тридцати двух миллионов; она считала в долларах и не соглашалась на меньшее, чем на десять тысяч. За весь день они не придумали ничего путного, только разболелась голова у обоих, только дождь, дождь, дождь. Но пройдет еще несколько таких дней и она обязательно придумает план. Она снова скажет: «Я не умею грабить магазины» или что-то другое по ситуации, а Валерий снова станет испытывать свое везение. Нет.

Нет, все будет не так. Как жаль, что он не сообразил это сразу. Она ведь была на самой грани и если только немного подтолкнуть? Почему бы не подтолкнуть ее вниз? Почему она не свалилась с балкона? Почему он подал руку вместо единственно правильного действия? Что было бы тогда? – она бы умерла быстро, она бы не мучилась. Я бы на всю жизнь запомнил ее глаза, последний взгляд падающей, все понявшей и, возможно, простившей женщины. Возможно, в первые месяцы я бы кричал во сне. Но все забывается, забылось бы и это. А ведь не подкопаешься. Просто подвели перила. Несколько дней или недель ходить с траурным видом. (А сколько боли она уже сделала мне? Как можно сосчитать эту боль? И ведь я обещал себе, еще тогда, когда она была любима – обещал, что припомню ей все. Вот пришла пора.) Ходить с таурным видом. Ничего такого не будет, ты не убийца, – сказал один Валерий другому, – но я хотя бы помечтаю, – ответил второй первому, – ладно мечтай, но все равно ничего не выйдет. А почему не выйдет?

Лифт остановился на девятом и громкоговорящие соседи приялись громкоотпирать громкощелкающую дверь. Все им не спится. Небойсь, думают, что все спокойно, как же, ночь. Все самое страшное вынашивается ночью.

Что будет потом? Конечно, Тамара. С Тамарой не нужно много денег. Можно придумать способ их доставать. Или все же ограбить кого-нибудь еще раз, но по-круному. Сделать один раз и забыть. Потом уехать с ней (я собирался уехать с другой – как можно было думать об этом?), уехать, не обязательно далеко или надолго, просто сменить все, влезть в другую жизнь, как в новый костюм, и быть просто счастливому. Вдвоем с Тамарой можно быть счастливым. Врач сказал, что нельзя волноваться. С Людой я погибну, она не даст мне жить спокойно. Нужно только решиться и хорошо спланировать дело.

Громкие соседи снова вышли и стали вызывать лифт.

– Да никому, никому! – весело кричал женский голос.

Мужской отвечал радостным матом.

Людмила пошевелилась, но не проснулась. Как странно сознавать, что может быть уже завтра она больше не будет шевелиться. Она станет холодной и негибкой, может быть, изувеченной до неузнаваемости. Если упадет на асфальт. А что же память? Умеет ли память прощать? Или эта, уже сейчас сосвем чужая и уже чуть-чуть мертвая женщина начнет приходить во сне и говорить слова упрека? Или станет являться привидением, как грозилась сделать Ася? А исполнила ли Ася свое обещание? Такая как она так просто не обещает. О чем я думаю, Боже мой! Только не надо вспоминать Бога. Будем надеяться, что он спит. Ведь идет дождь, а присутсвие Бога ясно ощутимо только в звездные ночи и ночи с метелью. Итак, во-первых, решиться, во-вторых, обдумать детали.

Соседи приехали снова. Какие неугомонные. Похоже, женщина что-то забыла. Женщины всегда что-нибудь забывают, безалаберный народ. Впрочем, Тамара не такая. Она вообще не такая, как остальные.

Итак, решиться. Всегда нужно выбирать срок. Решиться завтра. Это решено. Второе – детали. Можно начать сейчас, все равно ведь спать не хочется, а додумать завтра. Чем скорее, тем лучше. Если долго мучиться, ничего не получится. Сделать это тоже можно завтра. Нет, лучше послезавтра, с утра. С утра у дома нет людей, а те, которые все же ходят, слишком заняты своими делами, чтобы смотреть вверх (А успеет ли она что-нибудь выкрикнуть, какими будут последние слова?). Она снова будет вешать то же покрывало. Сейчас оно лежит в ванной, запачканное. Допустим, предложить ей его постирать.

Потом, когда она станет вешать на веревку… Да, а что же потом? Она больше не будет такой неосторожной. Тупик? Ах, вот, я буду ее поддерживать, она мне доверяет. Она снова встанет на ящик. К счастью, ящиков два, один, сломанный, выбросили. Итак, она станет на ящик. Ящик нужно будет поставить самому, поближе к краю. Потом поддержать ее за талию (а талия у нее действительно замечательная, как жаль, жаль), поддержать, а потом легонько подтолкнуть. Она поймет, что это сделал я. Она не простит меня, но всего на несколько секунд. Сколько секунд падает тело? Лучше было бы, если бы она не поняла. Лучше умирать с любовью, чем с ненавистью в глазах. Да, мне просто стыдно. Если бы можно было прочесть мои мысли, я бы умер со стыда. Нет, не умер бы, это просто так говорится. Я бы стал отпираться и думать о другом. Если бы можно было читать мысли, люди стали бы намного чище.

Какая чепуха! – я снова думаю не о том. Нужно сосредоточиться: итак, я ее толкну, как можно натуральнее, чтобы у нее оставались сомнения. Вот и все. Это же так просто. Слипаются глаза, но до утра уже не уснуть.

– О чем ты думаешь? – спросила Людмила.

– Ты разве не спишь?

– Нет, я услышала, что ты не спишь, и проснулась. Ты о чем-то тревожишься, да?

– Просто не спится. А ты?

– Я думала о тебе.

– Я тоже думал о тебе, моя родная. 

55

Следующий день был жарким. Включили вентилятор и обрывок бумажки, неизвестно как и почему не выброшенный, дрожал на самом краю стола. Вопреки законам физики; давно должен был свалиться. Это ненавязчивое дрожание мешало сосредоточиться и окончательно решиться; пробездельничав все утро, Валерий сослался на головную боль и ушел подышать воздухом. Людмила уже начала повторную стирку покрывала.

За странные месяцы этого лета Валерий научился ясно чувствовать те моменты, когда судьба просыпается. Возможно, судьба есть у каждого человека, но ей, как и людям, нужен отдых. Есть судьбы очень ленивые, спящие беспробудно; есть судьбы черезчур бодрые, не оставляющие своих владельцев в покое; есть такие, которые просыпаются медленно, но уж проснувшись, работают не жалея сил. Просыпающаяся судьба еще недостаточно осторожна и выдает себя многими непроизвольными движениями – если ты не слеп, ты способен их видеть. Это утро было кунсткамерой, собранием уродцев и гротесков – судьба сочно зевала и потягивалась перед тем, как взяться за дело.

Да или нет? – думал Валерий, но не было ни единой зацепки, которая помогла бы решиться.

Первым гротеском была группа женщин с сумками, шедших так, что Валерий не мог обогнать их. Пять сумок на четыре женщины – цепочка из рук, ног и туловищ во всю ширину тротуара. Самая левая женщина была громадного роста и несколько богатырского телосложения; вторая – на голову ниже, но той же толщины; третья еще на голову ниже, а четвертая совсем маленькой. Так как в поперечном сечении все женщины были одинаковы, последняя казалась уродливо толстой. Распущенные волосы всех четверых заканчивались на одном уровне, будто их равняли под одну линейку.

Следующим чудом был мальчонка лет четырех, тянувший в руках шесть пустых бутылок из-под водки: в каждой руке по три горлышка. Ребенок был так мал, что донышки почти касались асфальта. Валерий проводил его взглядом и почувствовал, что потустороннее движение уже началось.

У станции метро разговаривали две женщины и маленький фокстерьер с бородкой, похожей на козлиную. Когда одна из собеседниц замолкала фокстерьер начинал беззвучно открывать и закрывать пасть, так, будто принимал участие в беседе.

Валерий уже знал, что сейчас увидит следующие картинки, одна из которых будет решением задачи. Судьба не слишком старательно прячется от наблюдательных глаз.

В метро стоял карлик и карлица; не нищие, как можно было бы предположить, а одетые со вкусом и дорого. Карлик имел окладистую бороду и не менее окладистую (прошу прощения за слово) лысину. Он чем-то напоминал спокойного и доброго раввина. «Только не надо мне указывать!» – вдруг взвизгнул раввин совершенно женским голосом, отошел от своей спутницы и взобрался на сиденье. Спутница отнеслась к этому довольно равнодушно. Карлик очень покраснел и оглядывался по сторонам, выискивая сочувствующие взгляды.

Валерий отвернулся и увидел девушку в легком платье. Ее фигура была совершенна, черты лица божественны, волосы рассыпались по плечам как… Но из ее носа текло и девушка этого не замечала. Валерий не мог вынести этого зрелища и с внутренним стоном пересел на противоположную лавку. Напротив сидел мужчина лет сорока и читал журнал.

Мужчина читал журнал. Надо или не надо? – думал Валерий, – надо или не надо? Пальцы мужчины чуть подвинулись, несколько страничек прогнулись и Валерий прочел начало крупного заголовка: 

НАДО 

И все стало ясно. Красавица подтерла нос, оглядевшись и успокоившись – никто вроде не заметил, вот так купаться под дождем, теперь неделю буду шмыгать носом, а как же целоваться? – карлик пришел в себя, вернулся к своей карлице и снова стал похожим на раввина; Валерий был уверен, что даже фокстерьер уже закрыл рот, а тяжело несущие женщины перестроились в другом порядке, не по росту. Судьба проснулась окончательно.

В вагоне не было людно. Просидев еще две остановки Валерий поднялся. Пальцы мужчины передвинулись еще чуть-чуть и приоткрыли продолжение заголовка: 

НАДО ЛИ… 

– Простите, можно посмотреть на ваш журнал? – спросил Валерий.

Мужчина вздрогнул и сделал локтем такое движение, как будто защищался от удара. Коже на локте содрана как на коленке первоклассника. Он закрыл журнал и протянул Валерию.

На обложке сиял улыбающийся чертик. Точно такой же. Или тот же самый.

Валерий быстро перелистал журнал, но не увидел заголовка, начинавшегося с «надо».

– Спасибо, – он вышел из вагона и успел поймать удивленный взгляд сквозь уплывающее стекло. Девушка с вытертым носом тоже смотрела и улыбалась.

Он пошел к лестнице, прислушиваясь к шагам за спиной.

Сейчас они были почти не слышны, из-за шума, который всегда плавает в метро, даже если нет поездов. Что, если это была просто зрительная галлюцинация? Это означало бы развитие болезни.

– Мне нужен Федор Николаевич.

– Кто спрашивает?

– Зови и все!!! – сорвался Валерий.

Две девушки, уже составившие очередь у телефона испуганно отшатнулись.

– Он вышел. Позвоните через десять минут.

Валерий отошел и сел на скамейку. Подскочила старуха в грязно-зеленом халате и заняла телефон. Она долго говорила, задирая ногу в шлепанце и ставя ее на перила. Девушки стояли сзади и бурной мимикой передразнивали каждое ее слово.

Наскучив этим занятием, они стали заплетать себе косички.

Через двенадцать минут Валерий все же дозвонился.

– Я слушаю.

– Ты обещал мне помочь.

– У тебя плохие новости?

– Да я не знаю сам, – сказал Валерий, – просто я видел сегодня того самого чертика.

– Живьем?

– Нет, нарисованного на обложке журнала.

– Как назывался журнал?

– Я не посмотрел.

– Зря. Нужно было запомнить номер и название. Тогда бы мы все проверили. Пока будем считать, что это только совпадение.

Было еще что-нибудь?

– Да. У меня страшные мысли.

– Это бывает. Расслабся и помечтай о чем-нибудь. О будущем счастье. Мечты о будущем счастье успокаивают.

– Я именно это и делаю, – сказал Валерий.

Это нужно сделать быстро, – думал он, – Прямо сейчас.

Вернуться и убить ее. Это мгновенная боль. Как будто вырвать зуб. Быстрая боль и долгое счастье после. Девушки шли впереди, смеялись и расплетали косички.

56

Девушки шли впереди, смеялись и расплетали косички.

Валерий догнал их и обнял за талии, сразу двоих. Левая даже не удивилась, а правая возмутилась поначалу, но быстро остыла. На ней было короткое темно-синее платье. Ее лицо было красивым, но слишком круглым.

– Привет, красавицы!

– Привет. На кого ты орал по телефону?

– На одного друга. Он работает врачом по психам и не понимает нормального голоса.

Круглолицая пискнула, а другая расхохоталась. Валерий пристально посмотрел на круглолицую – в ее глазах было ожидание. «Жаль, что слишком молода», – подумал он.

– Куда мы пойдем? – спросила она с тем же ожиданием в глазах.

– Никуда, – сказал Валерий. – мне нужно идти убивать свою любовницу. Нужно это сделать прямо сейчас.

Ее глаза улыбнулись, но сразу остыли: как же так, ведь мы же разговариваем, ведь мне же повезло, ведь я встретила тебя наконец-то?

Она молчала.

– Правда, это правда, – сказал Ваплерий. – Мне точно нужно идти. Извини, что ничего не получилось.

– Ничего.

– Какой-то непонятный, – сказала подруга, когда Валерий отошел. – Что это с нами случилось? У меня уже проходит, а у тебя?

– Нет еще. У меня не пройдет.

– Какой-то непонятный, – повторила подруга.

Дальше они шли молча.

57

Людмила постирала покрывало и собиралась вешать его на балконе. Во второй раз она была осторожнее. На балконе оставался еще один дощатый ящик, но Людмила решила не рисковать и принесла из комнаты стул. Так надежнее, хотя все равно страшно. Все равно страшно смотреть вниз, если знаешь, что перила – лишь видимость защиты. Надо что-то сделать.

Она проверила прочность стульчика. Все же лучше было бы, если бы кто-то поддержал, подумала она. Куда он пропал? А я на самом дееле боюсь, такая трусиха. А что, если привязать еще одну веревку, пониже? Ведь вешать белье придется еще не раз.

Она вернулась в комнату и поискала веревку. В стенном шкафу были груды хлама: тонкой проволоки, гнутых гвоздей, планочек, бутылочек, старых пластинок и кусков обоев, каких-то жестянок, педаль от велосипеда, плакат о пользе канцелярского клея, сито, закрытое газетой с заголовком «Факт истории». Ничего, похожего на веревку. Придется вешать так.

Чепуха. Я уже совсем неврастеничка.

В дверь коротко позвонили и Людмила вздрогнула: здешний звонок был непривычно резким.

– Это ты? – спросила она сквозь двери.

– Я.

Она открыла.

– Очень хорошо, что ты пришел. Мне нужна твоя помощь.

– Чтобы повесить покрывало?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Я вспомнил, что ты стирала и вспомнил о нашем балконе. Я думал о тебе.

– Это на тебя не похоже, – сказала Людмила, – но спасибо.

Почаще думай обо мне и увидишь, что это не так уж плохо. Я удивительная женщина: за все это время я не устроила тебе ни одного скандала.

– Разве это так удивительно?

– Скандалы – главное оружие несвободных женщин. Я вообще-то не скандальна, хотя могу. Ты еще успеешь меня оценить.

– А если не успею? – спросил Валерий.

– Успеешь, вот только повесим белье и я начну. Что, испугался? Я пошутила, не пугайся так.

Валерий разулся и вышел на балкон.

– Надень тапочки, простудишься.

– Не хочу.

– Какой-то ты странный сегодня.

Людмила замолчала, взяла его за плечи и повернула к себе – совершенно мужским движением. Заглянула в глаза.

– Что ты там увидела?

– Ты очень напряжен.

– Да. Ты тоже.

– Наверное, это магнитные бури, – Людмила взяла покрывало и встала ногами на стул, – держи меня крепче.

Валерий взял ее за талию и посмотрел на свои пальцы.

Пальцы побелели.

– Не дави так сильно, – сказала Людмила, – я же тебе не силомер.

Она повесила первую прищепку. Еще несколько секунд и будет поздно. Решайся!

Валерий неуверенно подтолкнул Людмилу и она покачнулась и наклонилась.

– Ровнее держи. Не помощь, а черт знает что. У тебя откуда руки выросли? Я же сказала, не дави так, ты меня проткнешь!

Она поставила еще одну прищепку и посмотрела вниз.

– Что с твоим лицом?

– А что с моим лицом? – эхом откликнулся Валерий.

– Оно какое-то яростное. Чего ты хочешь?

– Я хочу… – начал Валерий и сбился.

– Ты хочешь?

– Я хочу.

Людмила спрыгнула со стула, оставив покрывало болтаться, спрыгнула и прижалась к нему:

– Наконец-то!

Он пробовал вырваться и сказать что-то в свое оправдание, но Людмила уже толкала его в комнату, впиваясь поцелуями в губы, щеки, глаза, переносицу, подбородок.

– Сорви, сорви с меня одежду, – хрипел ее голос, – я люблю, когда срывают!

Валерий просунул пальцы за воротник и дернул изо всех сил. Что-то оторвалось.

– Только не задуши, – заметила Людмила в скобках – совершенно спокойным голосом – и захрипела снова.

Смог бы я ее задушить? – подумал Валерий. – Нет, ведь останется тело.

Он уже сорвал платье; сейчас платье путалось в ногах.

Людмила приостановилась и освободилась от тряпок, тоже в скобках.

– Срывай!

Она разрывала на нем рубашку. Третья пуговица была пришита крепко и не отрывалась. Он сорвал остальное, довольно неуклюже и повалился на постель. Постель была не убрана.

Поцелуи начинали пробирать.

Вдруг Людмила замерла как кошка, услышавшая тихий звук; поднялась.

– Я люблю в полутьме, – сказала она, подошла к окну и задернула штору. Возвращаясь, она наступила на платье и слегка поскользнулась. Платье было скользким, а пол лакированным, паркетным.

Валерий чувствовал, как стучит его сердце и видел этот стук на своей груди – сердце заметно приподнимало кожу. Что со мной – это похоть, страсть, или я все еще люблю ее?

Людмила упала сверху и стала вслепую срывать остатки одежды.

Часа через два они успокоились настолько, что смогли разговаривать.

– Ты просто зверь какой-то, – сказала Людмила.

Валерий молчал.

– Нельзя доводить себя до такого состояния, – продолжила Людмила, – если ты хотел, то нужно было так и сказать.

– Я боялся, что ты не поймешь.

– А я и не понимала ничего. В последние недели ты стал совсем непонятный. Неужели трудно сказать простыми словами то, о чем думаешь, то чего хочешь? А потом ты превращаешься в зверя. Это так просто – сказать. Я люблю тебя. Скажи.

– Я люблю тебя, – ответил Валерий и снова замолчал.

Людмила подождала и спросила:

– О чем ты думаешь?

– Не знаю.

– Так не бывает. Ты должен думать обо мне.

– Да, я думаю о тебе.

– Правильно. В следующий раз прямо так и говори, не заставляй вытягивать по слову. А о чем еще ты думаешь? Не сейчас, а вообще.

– О своей болезни.

– О чем?

– О тех шагах, которые я слышу. Я стараясь их не замечать, но не могу.

– Мы можем включать магнитофон. Так, чтобы в комнате всегда была музыка. Хочешь?

– Нет. Когда я не хожу, то шагов не слышно. А слишком много музыки утомляет.

– Да, ты прав, – согласилась Людмила. А о чем еще ты думаешь?

– Ни о чем.

– Ты не хочешь, чтобы я тебя поняла?

– Это невозможно.

– Ты же не пробовал говорить откровенно. Ты делал все непонятно, как будто специально.

– Наверное для этого.

– Для чего?

– Вот, ты уже меня не понимаешь, – сказал Валерий и продолжил, – еще я думаю о том, как уходит время. Как уходит жизнь. Иногда мне кажется, что жизни осталось совсем мало.

Как будто предчувствие смерти. С этим ничего поделать нельзя.

– Давай помолчим, – сказала Людмила.

– Давай. Но в тишине это слышно еще сильнее.

– Что слышно?

– Как уходит жизнь.

– Нет, – сказала она, – я просто устала от разговоров.

58

Тамара нагнулась и подняла красно-желтую обертку; смяла ее в ладони и бросила в урну.

– Нельзя быть такой правильной, – заметил Валерий.

Она улыбнулась, но не ответила.

– Нет, я серьезно говорю, иногда я тебе удивляюсь. Ты слишком старомодная. Ты встаешь в метро, чтобы уступить место, хотя девушка не обязана этого делать, ты всегда говоришь вежливо, ты… Ну, я не знаю. Так как ты, люди не ведут себя. Ты странная.

– Нет, просто у меня есть чувство чести.

– Глупости, такого чувства нет.

– Это у тебя нет.

– Ты просто дурочка.

– Зато мне хорошо живется. Я чувствую свою ценность и это так же приятно, как, например, было бы приятно тебе знать, что у тебя дома лежит миллиард в валюте. Деньги, которые, к тому же, никто не может украсть. Они только твои.

– Нет, мне тебя не переубедить, – улыбнулся Валерий. – Ты даже слегка заразительна с этим своим выдуманным чувством.

Оно устарело еще сто лет назад. Но ты такая хорошая – ты умеешь говорить о себе так откровенно и понятно. Мне этого не дано. Когда я хочу, чтобы меня поняли, я делаю какую-нибудь глупость и становлюсь совсем непонятным. Почему так?

– Сделай эту глупость сейчас.

– Сейчас? Сейчас я вспомнил Пашу и его дом. Я несколько раз был у него в гостях. Жаль, что я там больше не побываю.

– Это очень просто, – ответила Тамара, – проводи меня домой и побываешь. Я ведь живу в соседнем доме. Зайдешь, вспомнишь. Сейчас там никто не живет. Но дверь не заперта.

Хто хочет, тот и войдет. Как твоя Людмила?

– Я чуть было не убил ее вчера.

– Так разозлился?

– Нет, просто хотел ее убить.

– Нормальный человек никого не хочет убить. Такого не бывает.

Он взял ее лицо в ладони и осторожно поцеловал.

– Хочу еще, – сказала Тамара. – Куда ты делся?

– Обернись и посмотри туда, – сказал Валерий, – это та самая женщина, которая убила мою жену. А вон там, в песочке, ребенок моей жены, Костя. Она смотрит на него. Посмотри на ее глаза.

Тамара резко повернулась.

– Где?

59

Клавдия Антонович была жесткой женщиной. Жесткой, но справедливой, чем и гордилась. Собственно, больше гордиться было нечем. Большим умом, способностями или талантом она не страдала, плохой исполнительностью тоже, поэтому дожила до сорока шести без единого приключения. Ее лицо было в сухих морщинках, которые почти не старили – одно из тех мало привлекательных, но характерных лиц, которые мало меняются с годами. Участковый врач поликлиники номер двадцать четыре, Клавдия Антонович выкладывалась на работе, старательно заполняла каждую бумажку (а работа врача – это работа сначала с бумажками, а потом уже с людьми), отменно выполняла все приказы. А еще Клавдия Антонович не видела снов. Коллеги утверждали, что это не так, что сны она все же видит, но сразу забывает, но Антонович стояла на своем и была даже горда этой своей особенностью. Всегда найдется чем погордиться.

Все было хорошо до этого несчастного, нелепого, неразумного, неладного, неловкого, нелогичного, но все же неподсудного случая с Асей Деланю. Тот вызов был пятым, тот день ярким, майским и тревожным, будто с предчувствием. Но Антонович не верила предчувствиям, как последовательная материалистка. (Правда, вскоре после того, как поголовно атеистическое начальство быстренько перекрасилось в добрых христиан и стало вспоминать тут и там истины из Вечной Книги Антонович признала ценность Бога и принципиальность ее не пострадала. Такое тоже бывает.)

На тот вызов пришлось ехать далеко, но кто-то же должен ехать далеко и Антонович поехала. У женщины было плохо с почками. Плохо, но ничего страшного. Антонович сделала укол.

Пациентка сопротивлялась, пришлось попросить мужа, чтобы подержал. Он подержал, правда оказался не совсем мужем. Под ногами болтался совершенно лысый мальчик лет полутора или двух.

– Стрижете? – спросила Антонович.

– Нет, – ответил немуж, – Костик у нас с рождения такой.

На нем волосики не растут. Правда, Костик?

Костик кивнул.

– Не страшно, – сказала Антонович, – вырастет и станет носить парик. Все девушки будут его любить. Правда, Костик?

Костик снова кивнул. Смышленый мальчик и глазики запоминаются – непривычно видеть два темных глазика и совершенно белую лысинку. Сейчас чего только не бывает – экология, будь она неладна. Антонович улыбнулась мальчику и мальчик улыбнулся в ответ.

– Вы меня убили, – проговорила пациентка.

– Молчи, еще сто лет проживешь, – ответила Антонович, – тоже мне, грамотные все стали.

– Теперь все, – сказала пациентка. – Я буду являться к вам после своей смерти. Буду являться каждую ночь.

– Являйся на здоровье. Мне не снятся сны, – ответила Антонович.

После этого она собрала инструменты и уехала с чувством выполненного долга. Антонович любила это чувство и работу свою любила именно за это чувство. Приятно знать свое дело и делать его хорошо. А пациентка все же умерла через четыре дня. Бывает, что и не везет. Неизвестно, кому не повезло больше – после этой случайности исполнительную Антонович уволили. И что самое страшное – ей начали сниться сны.

Поначалу сны были самого безобидного свойства и пугали только своим существованием: снились все какие-то слова, фразы, названия лекарств, люди с неопределенными лицами, но определенно знакомые. Еще снились реки; реки были цветными – красными, будто кровавыми – просто дело было на закате. Позже в снах стал проявляться некоторый сюжет, который упорно повторялся: вечер, свеча, Антонович сидит в незнакомом доме и смотрит на двери. Кото-то должен постучать, но не стучит. Она знает, что кто-то стоит за дверью. С каждым сном этот кто-то подходит ближе и заносит у двери свою руку решительнее, но все же не решается постучать. Наконец, Антонович подходит к двери, отодвигает щеколду (такая была в доме ее отца, веселого пьяницы, любившего собак, особенно Нюрку, вечно беременную и слюнявую, щенков топили в озере и плакал дождь, белый на фоне камышей); отодвигает щеколду и тянет дверь на себя. Дверь не открывается, потому что надо от себя.

Антонович задвигает щеколду и идет к вазе с леденцами; начинает их с хрустом жевать. Но однажды дверь открылась. На пороге стояла женщина в черном балахоне, лица не видно, сама молчит, а с ней мальчик, лет полутора или двух, с черными глазками и совсем лысый.

– Итак, на что жалуетесь? – спросила Антонович с интонацией врача, ведущего прием.

Женщина молчала.

– Понятно, жалуетесь на немоту, – сказала Антонович и записала диагноз в карточку. – Против этого есть прекрасное средство: сыворотка Боткина, колоть надо в подмышечную впадину. Хотите?

Но женщина молчала.

– А вы на что жалуетесь? – спросила Антонович мальчика.

– А я еще не умею разговаривать, – ответил мальчик, – но я умный не по годам. Если бы я умел говорить, то пожаловался бы, что меня хотят убить. Если ты спасешь меня, то мама тебя простит.

– А если нет?

– Она тебя убьет.

– Из пистолета?

– Нет, трансцедентально.

– Понятно, – сказала Антонович, – вы жалуетесь на преждевременное умственное развитие (она записала диагноз в карточку) Против этого есть прекрасное средство: сыворотка Боткина, колоть надо в подмышечную впадину. Хотите?

И, не выслушав ответа, она закрыла дверь пошла к вазе с леденцами. Но вместо леденцов лежал шприц с сывороткой Боткина. Антонович взяла шприц и вколола дозу себе в подмышку. Было так больно, что она проснулась. Болело по-настоящему.

После того, как сон повторился трижды, Антонович обратилась к специалисту. Специалист обнаружил воспаление лимфатических узлов под правой рукой – там, где входила игла.

– Что это, рак? – спросила Антонович железным голосом.

– Возможно, – ответил специалист. – Крепитесь, по всем признакам это действительно рак.

Но анализы оказались хорошими.

– Тогда что это такое? – спросила Антонович, не любившая непонятностей.

– Не могу ничего сказать. Что-то трансцедентальное, – ответил специалист и Антонович побледнела.

60

Маленький лысый Костик играл в песочнице. Песок был чуть влажным после ночного дождика, но папы этих тонкостей не понимают. Невдалеке стояли разноцветные структуры из прутиков, предназначенные для детского удовольствия.

Маленький Костик пока по прутикам лазить не умел. Он набрал песка в пасочку и понес папе. На пути стояла доска, ограждающая песочницу. Такое препятствие Костик уже умел одолевать, но без пасочки в руке. Он задумался. Напрасно считают, что детские проблемы легче наших. На каждом шагу опасность расквасить себе нос или ободрать коленку так, что останется шрам на всю жизнь. И только ли это. Папа читал газету с разноцветным названием и изредка поглядывал на ребенка. Ребенок огражден досками с четырех сторон, как тигр прутьями клетки, поэтому безопасен в смысле неприятностей.

Костя поставил пасочку на песок и стал перелазить. Рука зацепилась за ногу; если бы руку убрать, то все было бы хорошо, но если руку убрать, тогда упадешь… Он убрал руку и упал лицом на колкую стекляшку.

Впрочем, от ребенка всегда можно ждать неприятностей, даже когда он огражден, как тигр в клетке. Статья была о болезнях суставов. Хотя папа таких болезней не имел, он надеялся, что заимеет их в будущем и потому читал с увлечением. Газета называлась «Мое Здоровье» и была красочна, забавна, немного бестолкова. Он посмотрел: Костик, покраснев и натужившись, с видом выполняющего особо важное задание, перелезал через доску. Прекрасно, растет настоящий мужчина. Пусть лазит.

Сначала через доску, потом по деревьям, потом девочкам под юбки, потом в папин карман. Нет, последнего я не позволю – пусть растет самостоятельным. Он снова стал читать и нашел интересное слово «анкилоз» и задумался. Кажется, где-то это слово слышал. И тут ребенок заорал. Папа отложил газету и увидел Костика уже сидящего и прижимающего руку к лицу.

Сквозь пальцы сочилась кровь. Только бы не глаз, – подумал папа и вскочил.

Антонович стояла на дорожке, у невысокого клена, перед вкопанными разноцветными покрышками и смотрела без движения, как замороженная. Это был именно тот ребенок, который говорил слово «трансцедентально». Без сомнения, именно тот.

Лимфатический узел под правой рукой заболел сильнее, даже захотелось его погладить, чтобы скрасить боль лаской.

Если ты спасешь меня, то мама тебя простит.

А если нет?

Она тебя убьет.

Из пистолета?

Нет, трансцедентально.

Воспоминание выстроилось примерно таким узором. Наверное, от волнения. Все материалистическое мировоззрение Клавдии Антонович дрожало и рушилось, отказываясь крупными кусками.

Вот что-то лопнуло и по мировоззрению прошла широкая щель, за которой зияла пустота. Неужели Это возможно? Неужели? Неужели в мире есть что-то еще, кроме меня, тебя, нас, бумажек, комиссий, начальства и пенсии, которая не светит больше?

Нет, не может быть. Что еще этот ребенок говорил во сне?

Его нужно спасти, его хотят убить. Фу, какой вздор. Но как подойти после того, что случилось?

Мальчик нес в руке что-то синее и шел явно к краю песочницы, с трудом удерживая равновесие. А если он упадет сейчас и лбом? Нет, мужчинам нельзя доверять детей. Гад такой, сидит и читает. Мальчик поставил синее на песок и стал перелазить через край. Упал, закричал. Отец вскочил. Да, я вижу там кровь. Я же врач! Я могу помочь! И Антонович бросилась на помощь.

61 

– Она смотрит на него. Посмотри на ее глаза.

Тамара резко обернулась.

– Где?

Женщина сорвалась с места и бросилась к ребенку.

– Она побежала!

– Вижу.

– Сделай что-нибудь!

– Там есть отец, он справится с женщиной.

– Но давай хотя бы подойдем поближе, – сказала Тамара спокойнее. – Слышишь, он кричит!

На дороге показалась Волга, «мокрый асфальт», номер заляпан грязью, за рулем кто-то в зеленой рубашке, кажется, курит. Под задним стеклом бумажка с другим номером, написанным большими черными буквами. Отсюда номер не разглядеть. Антонович бросилась прямо под колеса. Раздался удар, глухой, но громкий, как будто кирпичом по мешку с землей, Волга подпрыгнула, приостановилась, внутренняя рука содрала номер под стеклом; машина снова набрала скорость и растворилась в улицах. Тишина и плач ребенка в тишине.

Клавдия Антонович открыла глаза чтобы больше уж не закрывать.

Над глазами больно плыло небо с мелкой рябью облаков.

Небо медленно гасло, темнело, превращаясь в вечернее. Почему так быстро темнеет сегодня? – подумала Антонович, – я ведь еще не зашла в хлебный, хлеба нужно купить, а хлебный уже закроют из-за темноты… Но почему жизнь такая короткая?

Стало совсем темно. Вечер, ночь, зажглась свеча, Антонович сидит в незнакомом доме и сторожит дверь. Кто-то подходит снаружи и стучит. Антонович спешит открыть, отодвигает щеколду. На пороге женщина и ребенок, у ребенка порезана щека; порез совсем свежий, еще стекает кровь. Женщина без балахона, у нее серебрянные волосы, как у красивой старухи.

– На что жалуетесь? – спрашивает Антонович с интонацией врача, ведущего прием.

Но женщина молчит и смотрит.

– А вы на что? – обращается она к мальчику.

Но мальчик тоже молчит. Кровь уже добежала до подбородка и капает на рубашечку.

– Понятно, – говорит Антонович с некоторым облегчением, – вы жалуетесь на глубокий порез, полученный вследствие неострожности. Против этого есть прекрасное средство…

Но мальчик отрицательно качает головой.

– Нет? Тогда на что же?

Свеча гаснет, в незнакомом доме становится темно. Впрочем, дом уже стал почти своим за долгие часы снов. Силуэт женщины тоже начинает гаснуть. Дольше всего виден мальчик. Он стоит молча, кровь капает на воротничок, он отрицательно качает головой.

– Можно мне увидеть сына? В последний раз? Я ведь сейчас умру? – спрашивает Антонович и мальчик исчезает навсегда.

62 

Юра выехал на проспект и погнал. Увы, задавить наследника не удалось. Зато задавил старуху. Вот только этой старухи под колесами и не хватало! Ничего, не получилось сегодня, получится завтра. Одной старухой теперь будет меньше на свете.

Дома у проспекта исчезли, но Юра помнил, что дальше начинаются новостройки. Он свернул в молодой лес и въехал в самую гущу кустарника. Выключил. Посидел. Вышел. Пошел к станции. Здесь часто ходят электрички. До метро остановки три, а там уже доберусь. Надо позвонить Штырю, чтобы забрал машину. Где это я ее оставил? – ага, вот столбик с цифрой ЗЗ. Столбик не совсем рядом, повозятся, пока найдут машину.

Пусть возятся, у них работа такая. А в следующий раз нужно быть поточнее. Вариант с машиной правильный – как еще уберешь ребенка, если тебе не помогают. Я им это еще припомню.

Он дождался электрички и вошел. Не сел, а остался стоять у дверей. Как всегда ползет нищий. На груди табличка с описанием несчастий. Что же там написано? Ага, инвалид Чернобыля, насильно выселен, здоровье непоправимо, всеми брошен, никому не нужен. А сам в белых перчатках, как лорд.

Помирать надо, если никому не нужен и всеми брошен. Ага, вот еще написано, что немой, но все слышит. А разве так бывает?

Нищий подошел к пареньку, который смотрел внимательнее других и, опершись о палку животом, стал отворачивать перчатку, чтобы показать язвы на руках, полученные из-за облучения. Стоять было трудно, вагон постоянно дергало. Он отвернул одну перчатку, показывая распухшее красное запястье. Паренек молчал. Нищий снова показал на свое запястье, – как будто спрашивал который час. Паренек поднял руку с золотыми часами, сверкнувшими в луче солнца (электричка поворачивала широкой дугой) и сказал:

– Два пятнадцать.

Нищий снова показал на запястье, но паренек уже смотрел поверх его головы.

Интересно, от чего эти язвы? – думал Юра. И какие настоящие язвы от радиации? А может быть эти и настоящие, кто их знает? Хорошо я придумал с часами, надо будет рассказать шутку. Никита не поймет, а Штырь оценит. Какие красные глаза у этого нищего подонка, совсем без ресниц и припухли. Ему, как, повыдергивали ресницы? Или он сам себе повыдергивал, чтобы смотрелось пожалостливее. Выдергивать ресницы – это интересно. Надо попробовать на девочке – девочки вечно лезут в красавицы. Выбрать кого-нибудь похуже и помоложе. Вот Женька, например. Чтобы играть в теннис, ресницы не нужны.

Буду выдергивать ей по одной, потом ее глаза распухнут и станут такими же, как у этого. Ага, точно, ее. Позвоню ей и скажу прийти. Пусть только не прийдет. Электричка уже подъезжала.

63

А Пашкин дом уже зарос, зарос до полустен бурьяном.

Особенно свиреп был бурьян у наружного заборчика, некоторые его стебли уже перехлестывали через аккуратные зеленые треугольнички, прибитые сверху, и заглядывали во двор. Двор нежился в солнечной полудреме. Он почти забыл людей.

Последними посетителями были местые пугливые воришки, заглянувшие в сарай и утащившие оттуда старенький спортивный велосипед со спущенным передним колесом и с паутиной по облезлой раме. В домик воришки не зашли, побоялись.

Дожди регулярно поливали клумбу и на ней цвели розы – пышные, яркие, сочные, самые лучшие, как цветы на могиле. Сегодня розы в росе, которую ухитрились сохранить с самого утра. Дикий виноград, вившийся по стенам и крыше и аккуратно подстригаемый раньше живым Пашкой, сейчас свешивался с железной голубой рамы перед дверями как полог.

Чтобы войти, его нужно раздвинуть, он тяжело зашелестит и снова сомкнется за спиной. Дворик зарос травой, которую некому вытаптывать, в траве завелись резкие в движениях ящерицы, похожие цветом на старую медную ложку, цветущую на белых камнях дорожки; завелись шумные кузнечики, задирающие крылья у хвостика, чтобы пострекотать; завелись и бело-розовые шампиньоны, о сьедобности которых некому было догадаться.

Калитка скрипнула и они вошли.

Тамара обежала полукруг на носочках, балуясь, и заперла калитку на задвижку. Валерий был серьезен.

Она повисла на его шее сзади и он чуть согнулся вперед, поднимая ее над землей:

– А я еще ни разу не носил тебя на руках.

– Ты еще много чего не делал ни разу, – ответила Тамара и с готовностью предложила себя для несения. Он взял ее на руки и сделал несколько шагов.

– Почему ты такой кислый?

– Нет, просто так.

– Нет, не просто!

– Да, здесь просто очень тихо.

Он поставил ее на белую плитку и заметил как шмыгнула ящерица.

– Просто здесь очень тихо.

– И ты снова слышишь шаги?

– Да.

– А что врач?

– Ничего. Я боюсь к нему идти.

– Тогда давай вместе что-то делать, – предложила Тамара.

– Что?

– Ну, попробуй, пройдись, а я послушаю. Сейчас, когда тихо, мы можем проверить их. Вдруг в самом деле кото-то ходит за тобой?

– Ты не боишься?

Тамара подумала.

– Сейчас, когда ты спросил, уже боюсь. Но все равно, давай попробуем.

Она стала у дорожки из плиток, нашла взглядом медную ложку (диковинный предмет) и сосредоточилась, слушая.

– Иди… Постой. Сейчас опять иди…

Валерий дошел до самого винограда, остановился и повернулся, чтобы сказать…

– Ай! – вскрикнула Тамара и почувствовала от страха мгновенную щекотку на запястьях. – Что это?

– Это хлопнула бутылка.

Он наклонился над травой и выудил (нестриженная трава вырастает выше колен, такая мягкая) и выудил смятую пластиковую бутыль из-под Колы:

– У меня дома они все время хлопают. Просто она смята, а крышка завинчена, воздух нагрелся от солнца и стенка распрямилась.

– Ну, ну, я так не могу! – заплакала Тамара по детски. —

Почему она хлопнула именно сейчас, когда было страшнее всего?

– Случайность.

– Да, да, случайность! А два раза подряд кто-то попадает в аварию – это тоже случайность? Ты же мне сам говорил!

– Ты слышала шаги? – спросил Валерий.

– Да, – сразу погасла она, – да, слышала. Твои галлюцинации заразны. Я послушаю, пройдись еще раз. Только медленнее, и не уходи далеко от меня. Мне страшно.

– Это ведь только кажется.

– Да, я знаю.

Он сделал восемь шагов, считая; Тамара стояла, напряженно, вытянув шею вперед и чуть-чуть наклонив голову, похожая на маленькую толстую птичку.

– Я насчитала восемь, – сказала она почти спокойно, – за каждым твоим шагом. Кажется, это шаги одного человека, только одного. Они почти попадают в такт с твоими шагами, но немного отстают и поэтому их можно слышать. Как будто тень твоих шагов – я правильно сказала? Как будто тень или маленькое эхо. И они немного шелестят, да? как будто кто-то идет по песку. Но на последнем шаге мне показалось, что их было двое.

Я правильно рассказываю?

– Да. Но их было двое с самого начала. Одни шаги женские, а другие намного тяжелее. Может быть, мужские. Я уже научился их отличать.

– И ты их слышишь всегда?

– Только не на шумных улицах. Зато с л и ш к о м хорошо слышу в парках, вечерами, в пустых переулках и в местах вроде этого. Я теперь не люблю безлюдных мест.

– Еще бы!

Она подумала и улыбнулась:

– А я знаю что-то. Подойди, обними меня, тогда скажу.

Ее губы были полуоткрыты, в ожидании:

– Ну, скорее!

Он подошел и обнял и почувствовал ее крепкую грудь, не желающую расплющиваться – а у Люды была мягкая, как холодец.

Тамара оторвалась от его губ:

– Ведь это же хорошо… Раз я слышала шаги, значит, они есть, значит, ты не болен. Пойдем в дом.

Она достала из сумочки ключ и принялась отпирать. Замок был большим и синим, прилепленным снаружи, чуть косо, на скорую руку.

– У тебя ключ? – удивился Валерий.

– Да, мы ведь живем по соседству. Нам предложили приглядывать за домом. Если не приглядывать, то скоро останется один фундамент. Но я сюда почти не захожу. Была месяц назад, примерно. Мы поставили свой замок. Ключи есть только у нас и еще у кого-то в домуправлении. Но телевизор успели украсть раньше. И сарай весь разграбили, только там не было особенно ценного, один велосипед. Входи.

Внутри был полумрак задернутых занавесок, уют, порядок, и плотная тишина, похожая на доброго плюшевого медведя (для неверующих, в скобках: найдите плюшевого медведя и приложите ухо к его животику).

– Ой! Я снова слышала! Но очень тихо.

– Конечно, сейчас ты будешь слышать каждый их шаг.

– Их?

– Давай сменим тему. Когда я был здесь в последний раз, комнаты были разгромлены. Что с ними случилось?

– Я убрала. Нельзя же было их бросить так? Тут всего две комнаты и еще одна маленькая, очень уютная, я повесила там шторку и постелила простыню. Она совсем живая, пойдем, посмотришь.

Валерий пошел вперед. При Пашке здесь было совсем по другому. Это была мужская комнатка, с мужским беспорядком, мужским разбросом старых желтых газет, одеялом, смятым по-мужскому. Сейчас здесь даже пахло Тамарой.

Тамара принесла веник и начала подметать. Для женщины делать уборку столь же естественно, как для мужчины создавать мусор. Пример абсолютно точного симбиоза.

Валерий стоял в нерешительности, не зная, нужно ли помогать.

– Зачем ты подметаешь?

– Я так не могу, смотри, какая пылища! Сядь, сядь сюда и подними ноги. Надо будет принести тапочки, и еще…

Она задумалась.

– Зачем? – поинтересовался Валерий.

– Сиди и молчи.

– Но зачем здесь тапочки?

– А ты не понимаешь? Нельзя же заставлять женщину так долго ждать.

64

Юра вышел на конечной метро, на станции имени великого убийцы времен гражданской войны и нашел телефон. По автомату болтал озабоченный паренек интеллигентной наружности, но болезненный какой-то. Юра подошел и дохнул ему в ухо. Паренек вздрогнул.

(Предупреждаю с некоторым запозданием, что все разговоры с участием Юры я привожу в переводе на разбавленный русский, так как этот персонаж общался только на русском неразбавленном. Так где точный перевод невозможен, я перевожу лишь общий смысл фразы; фразы, не имеющие даже общего смысла, я пропускаю – знающий читатель может вставить свои собственные.)

Юра нажал на рычажок, прерывая разговор:

– Пошел вон.

– Я… – начал паренек.

Юра отодвинул его и стал набирать номер. Паренек нахохлился, отошел и присел на скамейку. Скамейка состояла из последнего несокрушимого прутика и напоминала насест.

Первым делом он позвонил Жене и приказал прийти. Потом позвонил Штырю и подробно рассказал где найти машину. Краем глаза он заметил, что обиженный паренек внимательно слушает.

Ага, вот и еще одно развлечение. Он стал говорить громче и еще раз повторил все приметы. Добавил, чтобы не спешили. День обещал быть интересным.

Вначале паренек сел на трамвай. Юра остановил машину и приказал ехать за ним. Шофер удивился, но успокоился, получив деньги. Машина была гнилым Запорожцем. Дальше был еще один трамвай и затем электричка.

– Зачем мы за ним едем? – спросил шофер. – Тут ничего такого нет?

– Люблю кошек, – ответил Юра, – они мышей едят, прямо живьем.

– Я не поеду, – сказал шофер.

– Поедешь, – ответил Юра и назвал точку цели.

Этот голубок обязательно подкатит туда, можно не сомневаться. Нужно придумать что с ним делать потом. Хотел угнать машину у меня. Надо же, у меня. Надо же, хотел со мной такое сделать. Со мной такое не проходит. Но что же сделать с ним? С бабами, там все просто. Там можно выщипать ресницы или оставить шрам на видном месте. А с этим?

Они добрались до места и Юра отпустил машину, перварительно отобрав деньги. Проездом он основательно запугал шофера; тот сразу отдал деньги и смылся.

Ждать пришлось недолго – минут через восемь послышался хруст в близких кустах. Появился Никита.

– А где Штырь?

– У него дела.

– У него не может быть дел, если я зову.

– Улаживает с ментами. Уже почти закончил.

– Ага. Ты опять Мурзика притащил? Пусти его погулять.

– Не пущу, – ответил Никита, – он еще маленький и глупый, потеряется в кустах.

Юра взял котенка на колени и погладил. Котенок вырывался.

– Какой беспокойный! Люблю кошек, подари.

– Нет.

– Нет, так нет.

Снова послышался треск.

– Кто это? – Поинтересовался Никита.

– Говори тише. Так, есть тут один, хочет угнать эту машину. Я решил подождать его здесь. Что мы с ним сделаем?

– Ты хозяин, ты и думай, – ответил Никита нейтрально и забрал котенка к себе.

Треск в кустах несколько раз промахивался – паренек никак не попадал в нужное место.

– Мне надоело. Пойди и приведи, – сказал Юра.

Никита отложил котенка и скрылся в кустах. Минут через пять появился снова, сам.

– Шо такое? – удивился Юра.

– Сбежал.

…………….!

– Ну я ж тебе не спринтер!

65

Валерий сидел у окна, придерживая рукой занавесочку.

Тамара ходила голая из комнаты в комнату, чем-то занимаясь.

Чем можно заниматься сейчас, да еще в голом виде? Впрочем, чем голее женщина, тем естественнее она себя чувствует – это еще Люда сказала. С Людой все же нужно решать.

– Иди сюда, скорее! – позвал он.

– Что ты увидел?

– Та самая машина.

– Ну да (недоверчиво). Похожа. Мало ли таких машин.

– Я хорошо запомнил. Остановились.

Из машины вышел Юра в зеленой рубашке, за ним Никита с котенком на плече. Никита пошел отпирать боковые ворота.

– Точно, – вспомнила Тамара, – в той машине сидел точно такой же. Я запомнила зеленую рубашку. А ты уверен?

– Смотри внимательно и запоминай лица.

– Зачем мне их запоминать – я всех знаю. С Юрой я даже в одной школе училась. Гад, каких мало. Прибитый какой-то. И знаешь что? – ему нравилось ходить в школу. Вот этого я не могу понять. Остальных всех я вижу каждый день.

– Кого остальных?

– Тех, кто там живет. Вот этот – зовут Никита. Хороший парень, но глупый. Не местный – приехал откуда-то с Байкала, однажды я с ним говорила, он мне рассказывал. Говорил что там вода чистая.

– Я одного не пойму, – сказал Валерий, – если они были соседями, то почему Пашка не узнал их в лесу?

– О чем ты говоришь?

– Вон тот, в зеленой рубашке, убил Пашку. Я это знаю так же точно, как то, что меня зовут Валерий Деланю. И в милиции мне сказали тоже самое. Это он. А Никиты с ними не было.

Смотри, каким крендебобелем он идет.

– Когда не было?

– В тот раз в лесу. Но почему Пашка никого из них не узнал?

– Не хорошо говорить о мертвых плохо, – задумчиво растянула Тамара, – но он бирюк был, твой Пашка. Не хотел ни с кем знаться и со всеми ссорился. С этими гадами тоже ссорился. А с ними ссориться нельзя, я точно знаю, мне девочки рассказывали. Может быть, они и были знакомы, но вели себя как незнакомые, как ты думаешь?

– А что говорит твое чувство чести? – спросил Валерий.

– У меня женское чувство чести. Спроси лучше у своего.

– Его нужно наказать, – сказал Валерий, – наказать или хотя бы остановить. Ты мне поможешь?

– Нет, – она сжала руки на его шее; уже несколько минут она лежала на его спине, прижавшись животом; Валерий чувстовал как стекает струйка пота между лопатками и ниже; грудь оставалась такой же твердой. – Нет, я схвачу тебя вот так и не пущу. Ты не вырвешься!

– Но…

– Я не дам тебе с ними связываться. Они наедут и размажут тебя по полу.

– Но есть еще одна вещь, – сказал Валерий, – мне ведь везет.

– Интересно, в чем? – откликнулась Тамара. – Ты уже столько раз говорил о своем везении, что я хотела бы на него посмотреть. Единственное, в чем тебе повезло, так это со мной. Оглянись вокруг, везунчик мой, где ты? Что у тебя есть кроме меня? Это им везет, а не тебе.

– Это потому, что я не пользуюь своим везением.

– А почему бы не попользоваться?

– Потому что… – Валерий говорил обдумывая слова, – потому что, во-первых, я никак не могу к нему привыкнуть.

Со мной было в детстве то же самое. Классе в седьмом я начал накачивать мускулы, не очень веря в успех, но накачал. С тех пор я недоверчиво смотрю на себя в зеркало, я так к ним и не привык. Наверное, Бог создал меня без них и не расчитывал на изменение плана. Сейчас то же самое. Я знаю, что мне везет, но как-то не могу в это до конца поверить. И есть еще одна вещь – в тот день, когда я попросил его, он недоговорил.

– Кто недоговорил?

– Чертик; я видел чертиков в больнице. Один говорил со мной и исчез на полуслове. Мне кажется, что пользуясь своим везением, я что-то делаю неверно. Я не знаю что, но меня это удерживает.

– Да, мускулы у тебя на месте, – согласилась Тамара, пощупав. – А я подумала сейчас знаешь о чем? Если этот Юра сегодня сбил женщину, а раньше убил твоего друга, то он ведь не остановится. Не остановится, если его кто-то не остановит.

Если бы я была мужчиной, я бы что-нибудь сделала. Но только не из мести. Я бы сделала это ради справедливости.

– Почему не из мести?

– Месть – это очень дикая и детская вещь. Маленькие дети любят мстить. Даже могут ударить камень, о который споткнулись. А взрослые мужчины из этих же соображений устраивают всемирные войны. Месть – это гадко и бесполезно.

Если буцать каждый камень на своей дороге, то просто сломаешь ногу в конце концов, Но ради справедливости – можно.

– Я понимаю, – сказал Валерий.

– Да, – сказала Тамара, – но пообещай, что сделаешь это не из мести.

– Обещаю, если это так важно.

66

Еще два года назад эта местность была мелкокустистым пустырем со старыми столбами, выгоревшей травой и разноцветным мусором, неизвестно как попадавшим сюда из города. Город заканчивался метрах двухстах, пашкиным домиком.

Еще была здесь остановка редкого, почти вымершего сейчас автобуса; домик остановки был вкопан в землю под наклоном, что дало повод прозвать этот домик пизанским. Столбы тоже были пизанскими, наклоненными в разные стороны и под разными углами – общий вид местности был уныл и напоминал учебную картинку о последствиях землетрясения. Тут же была и полуразобранная развалюшка, подтверждающая впечатление.

Но Павлу Карповичу место понравилось. Первый архитектор появился здесь второго мая позапрошлого года. Он был кудрявым белоусым парнем, недавно закончившим архитектурный, очень прилежным и очень способным, мечтающим создать особенный стиль, загрести кучу денег и сбежать из отвалившегося куска тюрьмы народов. Первый архитектор погулял по местности, позаписывал цифирки в записную книжицу, сел на траву и начал есть бутерброд. Бутерброд он вынул из кулька с надписью Corona. День был ветренным и ветер унес освободившийся кулек, надув его мнимой реальностью. Потеряв кулек, первый архитектор доел бутерброд, поднялся, огляделся вокруг, облыжно обругал свою жизнь, ненавистную, и начал чертить.

Чертил он долго, с упоением, карандашом в блокнотике. Когда закончил, уже вечерело и уютно пахло ромашкой лекарственной.

Перед уходом первый архитектор подошел к столбу с обьявлением. «Только у нас! Единственный шанс изменить свою жизнь! Остановись!», – так гласило обьявление.

Архитектор остановился. Все, кроме заголовка было набело смыто дождями и в чем был шанс изменить свою жизнь навеки осталось тайной. Первый архитектор вынул ручку и написал на белом пространстве: 

Вива Италия! 

После этого он отправился на автобусную остановку и прождал омерзительные час двадцать три минуты. К концу ожидания многочисленные стрижи в небе были вытеснены многочисленными нетопырями.

Две недели спустя он принес Павлу Карповичу набросок.

Павел Карпович поглядел и остался недоволен: будущий дворец был прекрасен, но слишком напоминал китайскую пагоду.

Особенно портили вид пологие и широкие скаты крыш, и блестящие водосточные трубы, стоящие как кобры, готовые напасть. Проект был отвергнут и первый архитектор затерялся в пространстве и времени. Увидел ли он Италию? Кто знает…

Второй архитектор появился на следующий же день. Это был низенький, заносчивый человечек, уже в летах, с широкой грудью и навесным пузом. Пузо делилось пополам линией, начинавшейся с пупка, и казалось, что под рубашкой этого человека сидит мальчик, выставивший, скажем так, каудальную область и приготовившийся к дефекации. Если короче, то снявший штаны в туалете. Второй архитектор тоже побродил по местности, хмыкая и поглядывая на часы, но ничего не записал.

Записал, ошибаюсь, – он увидел обьявление о единственном шансе и долго изучал его. Потом под надписью «Вива Италия!» сделал добавление: 

Что может быть лучше? 

Этот тоже страдал тягой к свободе. Но даже тяга к свободе должна оставаться в разумных пределах. Очень скоро второй архитектор был арестован и посажен за взятки. Павел Карпович не стал его выручать – второй проект ему тоже не понравился – однообразнейшая башня в четыре этажа.

Третий архитектор был человеком с размахом и без комплексов. Он приехал на иномарке с хозяйским шофером, осмотрел площадку и через четверть часа план был готов.

Уезжая, третий архитектор прочитал надпись: 

Вива Италия! Что может быть лучше?

и добавил: 

Большая гениталия! Что может быть лучше? 

Как сказано выше, он был человеком без комплексов.

Третий проект был роскошен. Будущий дворец изображался сверху, спереди и сбоку, и еще в некоторой промежуточной проекции. Главное здание выпирало полукруглой полубашней, сделанной из естественного камня (над нею – солярий), сбоку – в три этажа жилые помещения, совсем сбоку – две одноэтажных башенки, как в фильмах о героическом французком прошлом, а еще дальше башенок – два совершенно стеклянных флигелька, похожих на елочные игрушки. Во флигельках сушилась нарисованная одежда на нарисованных веревках. Во дворе нарисованная женщина кормила нарисованных кур. Главные детали женской анатомии были сохранены. Нарисованым курам предводительствовал нарисованый петушок. Еще два здания стояли сбоку и сзади, буквами «Г» и создавали фон. Все это размещалось на сваях. Четыре автомобильные дороги, две вперед и две вбок; одно хмурое строение для хозяйственных нужд; тайный подземный бункер, высталяющий на поверхность сталь вентиляционных труб. Третий проект устроил Павла Карповича и работы начались.

Архитектор любил спать, пить, есть, но особенно любил женщин, что можно было понять уже из объявления, так и оставшегося на столбе, как памятник началу строительства.

Последняя из указанных любовей архитектора немного раздражала Павла Карповича, потому что работа никогда не начиналась с утра, а архитектор являлся только к полудню и до самого вечера тер глаза, пытаясь проснуться. Однажды архитектор обратился даже к личному врачу хозяина:

– Когда я тру глаза, они почему-то скрипят. Это не страшно?

– Я пропишу вам вот это, – ответил врач и архитектор стал «вот это» принимать. А в остальном с ним был полный порядок.

Вначале сделали фундамент и положили на него блоки.

Огромный дом казался маленьким, похожим на игрушечный, сделанный из кубиков. Потом землекопы стали рыть бункер, а каменщики заделывать дыры между блоками; потом вставили лестницы и каркас для крыши. Скелет был готов. Первой построили центральную башенку.(Ее прозвали «бешенкой» – после смены работники собирались сюда, чтобы выпить. А на третем месяце работы Гныря замордовал здесь нерадивого работника.) Бешенка оказалась не из натурального камня, из подделки под него. Павел Карпович осмотрел фальшивку и согласился. День и ночь на строительстве орала музыка (ночью работы не прекращались), каменщики матерились, что свойственно их профессии, землекопы взметывали в свет прожекторов подземную глину, автокран поднимал на крышу домик для персонала, сделанный из вагона, и никак не мог справиться с этой работой. Потом привезли облицовочный кирпич и каждая кирпичинка была в отдельном пакетике, как особенная ценность. Скелет стал обрастать кожей. К началу августа вставили стекла и закончили стеклянные флигельки.

Дворец открыл глаза и осмотрелся вокруг. Вокруг был изгаженный работами пустырь; с запада набегал город, но не доставал, как морская волна, разбившаяся в пену и недокатившаяся до твоих ног.

Когда закончили крышу и она засияла железом, Павел Карпович остался недоволен. Крышу заменили – вначале на шиферную, потом на черепичную, потом на сделанную из особой заморской черепицы темно-бордового цвета. На том и остановились. Стены покрасили в тот же цвет и провели белые полосы по стыкам. Дворец заулыбался и засиял. Втечение августа перевезли и разместили все внутреннее убранство.

Дверных ручек из золота, впрочем, здесь не было.

Второго сентября справили новоселье.

66

Всего этого Валерий, конечно же, знать не мог. Но дворец впечатлял. Забор вокруг был трех сортов: передний забор был полукруглым (под стать центральной башенке) и решетчатым, но неперелазным; боковой забор был самым обыкновенным, из бетонных блоков; задний – трехметровый, глухой, из белого кирпича, для большей недоступности – со стеклянным боем по верху. Легче всего было бы проникнуть сбоку и сзади, но там стояли две телекамеры, которые Валерий заблаговременно заметил. Через боковой забор можно было бы перебраться, если принести с собою лесенку, но как выбираться обратно?

Тамара предложила еще одну лесенку, Но Валерий отказался и придумал веревку с узлами.

– Ты уверен, что сможешь по ней залезть? – спросила Тамара.

Валерий продемонстрировал. Получалась неплохо.

Лесенка была спрятана между деревьями за день до начала атаки. Тамара волновалась, но Валерий был спокоен – он полагался на удачу.

– А ты уверен, что это нужно делать? – спросила она.

Валерий задумался. Он не был уверен. Но лучшая защита – это нападение. И, к тому же, у него были собственные резоны, о которых он предпочел не рассказывать.

Он приставил лесенку к стене и посмотрел по сторонам. Уже было совсем темно, особенно здесь, под сенью молодых лип, перевезенных и посаженных в три ряда. За забором светили прожектора, но освещали только фасад. Он поднялся на четвертую ступеньку и осторожно заглянул. Все спокойно.

Собственно, почему что-то будет неспокойно? Никого во дворе.

Конечно никого, финал чемпионата по футболу. Кто же будет слоняться здесь вместо того, чтобы посидеть перед телевизором?

Прождав несколько минут, он перебросил на внутреннюю сторону веревку. Быстро перелез и спустился. Было такое чувство, будто выброшен голым на сцену переполненного театра.

Он добежал до ближайшего кустика травы и лег за ним.

Отдышался. Из дома вышел человек и увел на прогулку большую черную собаку. Собака казалась блестящей под двумя скрещенными прожекторами. Собак Валерий не учел. Сколько времени гуляют с собакой?

Он пролежал не двигаясь около получаса. Точнее сказать нельзя, потому что испортилась подсветка на часах, подсвечивала только первую цифру. Двенадцатый час. Начало двенадцатого. Поздно.

Человек с собакой вернулся и запер ворота за собой. Собака принюхалась, повернувшись в нужную сторону, и натянула поводок. Человек прикрикнул на нее и собака согласилась.

Собаку звали Джеком. Вдруг погасли прожектора, оба одновременно. Было видно, как остывают раскаленные спирали под стеклом. Стало совсем темно.

Валерий поднялся и пошел к дому. Единственной неприятностью могли быть собаки; но это слишком большая неприятность, с удачливыми людьми такого не случается. Не очень сильное утешение. В центральное здание можно было проникнуть только через переднюю дверь. Это не годилось. Что есть еще? Еще окна. Валерий осторожно обошел полный круг и нашел два окна, которые не светились. Оба окна, конечно же, были закрыты изнутри. И что теперь? Небо стало таким звездным, пересеченным раздвоившейся млечной полосой, два спутника проплывали параллельными курсами, видимость – на миллион световых лет в глубину, а ведь обещали ночную грозу…

Он обошел еще один полный круг и снова не нашел решения.

Как же все получается у заморских киногероев? Они душат стражников и проникают в открытую дверь. Стражники умирают, беззвучно дергаясь, а за открытыми дверями всегда никого нет.

Но что же делать, если здесь нет ни стражников, ни открытых дверей?

– Ну как прошло? – спросила его Тамара следующим утром.

– Никак.

– Ты ничего не сделал?

– Я не смог войти.

– Что теперь?

– Попробую еще раз.

– Когда?

– Не очень скоро.

Не очень скоро. Люда наконец-то устроила обещанный скандал, когда он вернулся примерно под три часа ночи. В доме отключали электричество, лифт не ходил, звонок не работал Людмила встретила его со свечой в руке. Она была в белой рубашке, очень похожая на смерть, отложившую ненадолго косу.

Молча впустила, молча постояла, наливаясь. И взорвалась.

– Почему не очень скоро? Это из-за нее?

– Да, – ответил Ваалерий, – а что бы ты сделала на ее месте?

– Я бы не хотела быть на ее месте. 

67

Они играли в карты. Было около двенадцати ночи. Штырь подливал водку из графина, пил больше всех, но не пьянел.

Зазвонил телефон. Внутренний, без диска.

– Да?

– Что, опять?

Он прикрыл трубку рукою.

– Мы будем доигрывать? – спросил Никита.

– На том свете доиграешь. Кто-то во дворе. Кто-то снова вошел.

– Почему снова?

– Помнишь, неделю назад?

– Нет, не помню.

– Это когда подумали, что дети баловались? – спросил один из игроков.

– Да, как раз тогда, – он снова плеснул из графина и выпил.

– А если опять дети?

– Это были не дети. Это и сейчас не дети. Это мужчина среднего роста. Я боюсь, что он не один. Он попал в камеру.

– Значит, дурак какой-то, – заметил Никита. – Кто-то из местных.

– Да, мастер бы в камеру не попал. Тогда он скорее всего один. Или двое, но это все равно. Мне не нравится, что они это делают второй раз.

– Пойти выпустить Джека? – спросил игрок.

– Да, будет в самый раз.

Штырь сгреб карты и перетасовал. Спрятал колоду.

– Все, на сегодня игра закончилась.

– Но еще вся ночь впереди!

– Сегодня кончается через три минуты, – он снова посмотрел на часы.

– Эй, – сказал Никита, – можно без собак, можно я его сам возьму?

– На кой черт он тебе нужен?

– Там Мурзик во дворе.

– Иди забирай своего Мурзика, только скорей, пока его собака не сожрала. Еще будешь?

– Нет.

Штырь закрыл графин и поставил его под стол. Никита ушел. 

68

Валерий нашел удобный пункт для наблюдения и для того, чтобы прятаться – за стеной хозяйственной постройки. Сейчас он стоял здесь, собираясь с духом. Через несколько минут выключат свет. Обычно они выключают около двенадцати, но никогда не точно в двенадцать. Потом останется найти темное окно и в о й т и в него. На этот случай Валерий имел стеклорез и мокрую тряпку, чтобы не было осколков. Он тренировался последние три дня и научился резать стекло не хуже заправского стекольщика. Конечно, план не безупречен, но так как лучшего нет…

На крыльцо вышел человек в плаще. Зачем? Волной накатила злость, даже забилось сердце. Нет, так нельзя. Голова должна быть холодной. Как там говорил этот? – чистая голова, холодное сердце – нет не так. О чем я опять думаю? Соберись!

Человек в плаще сошел с крыльца и присел на корточки, высматривая что-то в темноте. Господи, какие здесь звезды – это от того, что нет города с его туманом ночных огней. Здесь воздух чистый. Пашке нравилось здесь жить. О чем я снова думаю? Нельзя же так!

Человек в плаще звал кошку. Валерий вспомнил котенка, который сидел на плече у Никиты. Вспомнил и успокоился. Если зовут кошку, то ничего страшного нет. Вот и хорошо, потому что веревка с узлами довольно далеко. Не стоило так далеко забираться. Но с другой стороны, отсюда удобно. И никто тебя не замечает.

Дверь снова открылась и на крыльце появились еще двое.

– Поймал? – спросил один.

– Нет нигде.

– Некогда ждать. Ничего с твоим Мурзиком не случится.

– Еще немного.

Двое снова зашли.

«Кис-кис»– позвал Валерий и котенок мявкнул. Ага, вот он где. Ну, поищите, поищите. Котенок был мягким, теплым, но царапучим. Избаловали. Котенок мяукнул снова и стал вырываться из рук.

– Ладно, иди, – прошептал Валерий и бросил его в траву.

Человек в плаще уже был на крыльце. Взялся за ручку двери, огляделся. Вошел. Теперь все. Можно даже не ждать пока выключат свет, боковая стена все равно темная. Вон то окно.

Одно из трех темных. А если там кто-то спит?

Он решил постучать вначале. Если никто не подойдет к окну, то можно будет начинать. Тук-тук-тук… Никого нет. Еще раз попробуем… Тук-тук-тук… Точно, никого нет. Он вынул стеклорез из сумочки, специально приготовленной так, чтобы было легко доставать и класть, не глядя, мелкие предметы.

Что это?

Включились еще два прожектора.

Валерий упал на колени. Что-то происходило у входа, но вход был невидим отсюда, от боковой стены. Зачем включили столько света? А вдруг меня заметили? Но ведь темно? А если инфракрасные лучи? Он стал отползать к задней стене. Задняя стена глухая. Там быстро пробежать и недалеко веревка. Это слишком опасно. Но должно ведь повезти.

Показался человек с собакой. Собака молча тянула поводок, тянула в правильном направлении.

– Джек, постой.

Человек не без труда подтянул пса и отстегнул поводок. Я сплю и вижу сон, – подумал Валерий, – это только сон, этого не может быть. Эта собака больше меня, если сравнивать по весу. О чем я снова думаю?!! Нужно убегать. Собака двигалась прыжками, огромная и в движении похожая на гепарда.

– Ааа!!! – закричал Валерий и бросился бежать. Стена, потом еще стена, потом еще метров десять, два поворота на пути. Бесполезно. 

69

О, деревня! Мы, городские жители, никогда не постигнем твоих тайн и прелестей. Никогда не поймем как можно быть счастливым без театров, тусовок, стадионов и огненных реклам (к тому же, работая с утра до вечера почти за бесплатно); никогда не увидим твоего настоящего лица.

Никита родился в деревне. Деревня называлась Малиновка и плавала где-то в бескрайних черноземных океанах. Сознание пробуждалось медленно – он помнил старшего брата, ушедшего в город и исчезнувшего, помнил некрасивую мать с ухватами и кочергой – всегда в работе, но не помнил первого класса.

Вообще не помнил себя раньше десяти лет. Говорили, что его отец пил, а оттого и сын родился таким. До четвертого класса он не знал букв.

Однажды поехали в город. Тот город был ненастоящим, но тогда казался центром мира. В городе жило несколько тысяч человек, по улицам ездили машины одна за одной, на углах стояли киоски и в киосках продавались разные мелочи; магазин был не один, как в Малиновке; магазины были на каждой улице.

Были даже разные магазины – в одних продавали хлеб а в других книжки. До чего же слабое существо человек, и сильное одновременно: он может выжить во льдах и в пустыне, пережить шторма, наводнения и войны, остаться чистым среди грязи или не поддаться соблазну ради своих пустых миражей, но соломинка ломает ему спину, он тонет в капле и пылинка сбивает его с ног. Мы рождаемся на свет случайно и умираем случайно, и все важное, что происходит с нами, настолько случайно, что просто не могло произойти. Но вот, все же произошло.

Мать была одета по-праздничному и несла в руке булку хлеба. Маленький Никита плелся сзади, оглядываяь на вывески без малейшего желания их прочесть. Они подошли к автобусной остановке. Здесь же стояла старушка с маленькой девочкой.

– Сколько будет трижды восемь? – спрашивала старушка.

– Тридцать восемь, нет, двадцать четыре! – отвечала девочка со счастливыми, невидящими глазами.

– А сколько будет семью семь минут семь?

– О чем они говорят? – спросил Никита.

– Бабушка спрашивает таблицу умножения, – ответила мать.

И все. И больше ничего не было. Этой ночью Никита увидел во сне счастливые глаза той девочки. У него тоже бывали счастливые глаза, но ведь не такие счастливые.

А на следующий день в школе была комиссия, посвященная специально Никите. Приехали два врача из города. Их решение было известно заранее. Для того и ездили в город Никита с матерью, чтобы купить новую рубашку. Не годится ведь в дальний путь к новым людям и в старой рубашке.

Первым делом учителя рассказали о полной неспособности Никиты ко всякого рода учебе. Никита сидел и улыбался.

– А сколько у петуха ног? – спросила одна из врачей.

– Это некорректный вопрос, – ответила другая, – он ведь вырос в деревне.

– Две ноги, – ответил Никита и продолжал улыбаться.

– А ты хочешь учиться? – спросила врач.

Никита не ответил. Он не знал, чего он хочет.

– Ну, учиться, учить, изучать правила, математику, алфавит, таблицу умножения…

– Да! – встрепенулся Никита, – я очень хочу. Трижды восемь – двадцать четыре.

Вопрос был решен и Никита остался в обычной школе к тотальному негодованию учителей. Он действительно начал учиться и старался, как мог. Сознание пробуждалось. Со временем он понял, что те вещи, которые даются его сверстникам легко, требуют он него почти непосильного напряжения. Но непосильное напряжение – это было именно то, что нравилось Никите. Он любил приподнимать телегу за колесо, запрягаться в плуг вместо лошади, тянуть санки с детьми на гору. Одноклассники почтительно щупали его мускулы и просили пощупать еще. Девочкам было наплевать на мускулы, девочкам нравились умные, смелые и рукастые.

Однажды Никита пробовал писать стихи. Это было так же стыдно и так же непреодолимо притягательно, как подсматривать за девочками в физкультурной раздевалке. Но как-то новая учительница пришла к нему домой и чуть было не увидела листочек со стихами. С той поры Никита перестал писать стихи. А стихи все были про счастливую любовь, про очень счастливую.

Ему нравилась деревня. Он любил плавать в весеннем, насквозь холодном пруду, в котором только гуси и плавают.

Любил собирать грибы, которых было много, хоть косой коси – грибы по утверждению врачей, были ядовитыми, но Никита собирал, чистил, жарил и ел, и ничего с ним не случалось.

Любил, зори, лягушек, покосы, просторы, овраги и трактора, любил гонять зайцев, выпрыгивающих из высокой травы и скачущих как на пружинках, любил кормить свиней и мечтал работать на свиноферме. Но вышло иначе.

Из всех видов спорта в Малиновке был известен лишь баскетбол и вольная борьба. В баскетбол Никита играть не умел (это же немыслимо – закинуть такой большой мяч в такую маленькую сеточку), но вот борьба… Вскоре в деревне не осталось ни одного взрослого человека, который смог бы победить Никиту. Об этом прознал председатель и Никиту отправили в город, в спортинтернат, защищать честь Малиновки.

В спортинтернате мальчики жили голодно и сами по себе, – без святого, доброго и вечного. Именно здесь Никита научился драться: вначале до крови, потом до отключки, потом до чего угодно, по желанию. Здесь поощрядись любие зверские наклонности – чтобы создать настоящих бойцов. Девочек, вина, отдыха – всего этого не было. Раза два Никите устраивали темную, но потом отстали: боли он не боялся, но был силен и злопамятен. Так считали все, но он был не злопамятен, а прост. Однажды загоревшееся чувство не гасло со временем и не мерцало под действием ежедневных перепетий, как то бывает у большинствоа людей, а горело ровным и ясным огнем. Он не прощал обидчиков, потому что не умел прощать, и не забывал добра, потому что не умел забывать добро. Любое чувство застревало в нем как заноза. «Смотри, – говорил тренер, – так ты пропадешь. Если не сможешь взять свою дурость в кулак, она возьмет в кулак тебя.» Любые эмоции он называл дуростью, не терпел книг, фильмов, красивых слов и музыки, даже военной.

В первый же день было поставлено условие учиться не хуже других, и Никита стал учиться. Он был очень послушен.

Через два года Никиту заметили и он переехал в настоящий большой город и занялся настоящим большим спортом. С удивлением он заметил, что сознание пробудилось полностью и, несмотря на явно большие способности других, он этих других перегнал в прочности и широте знаний. Особенно в прочности –

Никита, как и все люди, недалекие, но доходящие до всего своим умом, очень дорожил своими знаниями. Переубедить его было почти невозможно. Заставить – невозможно вообще. Поэтому Никиту просили – он любил выполнять просьбы, чувствуя при этом собственную значительность. Он был близок к тому, чтобы стать чемпионом города, но уже начинались интриги, отчасти из зависти, отчасти из страха. С ним не хотели тренироваться – увлекшись, он слишком ломал своего партнера; с ним не хотели встречаться на ковре – на ковре он увлекался еще сильнее.

Однажды он сломал бедро своему противнику и был дисквалифицирован за умышленное нанесение телесных повреждений средней тяжести. На том и закончилась его карьера.

Родная Малиновка была далеко, но так хотелось туда добраться. Не добрался, остался в городе, работал грузчиком, потом сторожем, потом вышибалой. Много читал, особенно газеты, помня себя по привычке глупее других и стараясь как первоклашка.

Лет пять спустя он встретил своего обидчика – того, которому сломал бедро. Обида ничуть не потускнела за годы.

Фамилия обидчика была Рипкин. Рипкин стоял у телефона и весело болтал.

– Ту-ту-ту-ту! – закричал он в трубку с интонацией судьбы, которая стучится в дверь (к тому времени Никита уже помнил кое-что из Бетховена), – что, обосрался?

И засмеялся в трубку.

Рипкин зарос легкой бородой, примерно трехнедельной давности, и похудел, спали мышцы, как спадает проколотый надувной матрас. Когда он отошел от телефона, Никита увидел, что Рипкин немного хромает, совсем немного, но ходит перекошенным, потому что правая нога короче левой. Никита ломал ему правое бедро. Пламя ненависти горело так же ровно и сильно, как пять лет назад.

Никита пошел за ним. Он помнил Рипкина как сильного противника и немного тревожился за исход поединка, все-таки пять лет без тренировок. Он всегда недооценивал себя.

Рипкин шел мимо парка. Парк был достаточно безлюден и весь зарос кустами. Никита догнал Рипкина и положил ему руку на плечо. Рипкин обернулся и испугался, не узнавая. Его волосы были грязными и похожими на войлок. Уголки рта оттянуты далеко книзу, как у бульдога.

– Пойдем туда, – сказал Никита и придавил плечо.

– Пойдем, – сказал Рипкин и попробовал вырваться. Не удалось.

Они вошли в кусты, держась за руки, как влюбленные.

Поначалу кусты оказались непригодными для борьбы – они быстро заканчивались и перерастали в старую воллейбольную площадку. За площадкой угадывались глазастые дома. Везде валялись разноцветные бумажки. На дальних скамейках сидели старые женщины.

– Я буду кричать, – неуверенно сказал Рипкин.

– Тогда я тебя задушу, – ответил Никита вполне искренне.

– Я тебя, кажется, видел раньше.

– Кажется.

Они поискали подходящие кусты и вкоре нашли. Рипкин попробовал сопротивляться, но быстро получил множественные телесные повреждения средней тяжести и потерял сознание.

Никита оставил его и вышел из парка.

Светило солнце, воробьи играли в песке. Две собаки у дороги играли в любовь. Рыжая выскользнула и перебежала на другую сторону дороги, призывно поглядела на черно-белую.

Остановилась машина – за рулем сидел улыбающийся толстяк, очень довольный собой, было видно, что он только что сказал сочную шутку, дама за его спиной смеялась, раскрывая накрашенный рот, похожая на птенца кукушки. Никита вытащил толстяка и слегка его прибил, чтобы тот не сразу бросился искать машину, а даму забрал с собой. На другом краю города он высадил даму и скрылся. (Скажем в скобках, что даме он понравился – силой, спокойствием и благородным лицом. Уже давно он нравился дамам, не зная об этом и смущаясь в их присутствии. Он все еще считал себя гадким утенком.) Дама пожалела, что не пригласила Никиту отведать рюмочку, пожалела, погоревала и успокоилась.

Когда Никиту взяли, Павел Карпович как раз искал надежного человека для определенных целей. В поисках человека он просматривал документы предварительного следствия. Фотография Никиты ему сразу понравилась. Павел Карпович всегда доверял своему первому впечатлению о человеке. Первое впечатление не обманывает.

Итак, Никита был спасен и принят на службу. Вначале он был встречен нерадушно, потому что не лез в компанию, мало пил, не поддерживал разговоров. А мало пил он потому, что знал себя пьяным. Однажды он все же напился и перевалял четверых из службы охраны, которые добросовестно пытались его связать.

А на утро его вызвал сам Павел Карпович. Никита пришел и стал в своей любимой позе: плечом о дверной косяк, ноги и руки скрещены, взглядом уперся в пол, оперся на взгляд как на палку, головой не двигает.

– Я знаю о вчерашнем, – сказал Павел Карпович.

– Да, – ответил Никита.

– Я хочу, чтобы этого не было больше.

– Да.

– Я не потерплю, чтобы увечили моих людей. Второго предупреждения не будет.

– Да.

– Но мне нравятся верные люди, а ты верный человек.

– Да.

– Будешь охранять моего сына вместе со Штырем.

– Да.

На этом разговор закончился.

Мы рождаемся благодаря случайности и умираем благодаря случайности. Все важное, что происходит с нами, настолько случайно, что просто не могло произойти. Никак не думала старушка Анастасия погубить Никиту, но погубила. Кто бы мог предположить, что просто из-за котенка, которого раздумали топить, пропадет такой сильный человек? И не он один. 

70

Никита спустил Джека с поводка и увидел, как вскинулась из травы под окном человеческая фигура. Джек был здоровенным догом, более злым, чем умным. Умной была Диана, тоже дог, но хитрая как змея – та могла загрызть красиво по всем правилам собачьего искусства. Но здесь было достаточно и Джека – тот человек все равно не мог спастить. Даже Бог не смог бы спасти его теперь.

Джек сделал несколько громадных прыжков и сократил расстояние наполовину. Жертва кричала, убегая. Кричи, все кричат, когда спускают Джека.

Но вдруг что-то случилось: Джек остановился, гавкнул басом весело и почти по-щенячьи и бросился в сторону, под прямым углом. Еще два прыжка – и он схрумал Мурзика. Никита стоял с плетеным поводком в руках. Жертва уже скрылась за углом.

Ушел.

Джек подошел, веселый, трепая остатки Мурзика в зубах.

Никита оттолкнул его веселую морду и вошел в дом.

– Порядок? – спросил Штырь.

– Нет.

– Как – нет?

– Нет. Джек погнался за Мурзиком.

– За твоим Мурзиком?!!

– За моим.

– Ну, ты тварь!

Никита выкинул кулак, не замахиваясь, и Штырь свалился.

Потом он ушел в свою комнату и стал собираться. Позвонили от шефа. Павел Карпович звенел от гнева.

– Ты что себе позволяешь?!!

– Он меня оскорбил.

– И что теперь?

– Он меня оскорбил и я его ударил. Это он виноват – Джек сьел моего котенка. Я его предупреждал, что Джека выпускать нельзя. Я хотел сам взять того человека. Он сам виноват.

– Ты из-за котенка его ударил?

– Да.

– Из-за паршивого котенка?

– Из-за моего.

В четыре утра Штырь скончался, не приходя в сознание.

Случай был безнадежен с самого начала – хирург так и сказал об этом, но, получив деньги, взялся за операцию. Переносица была размолота и осколки кости проникли в мозг. Безнадежно.

Наутро шеф вызвал Никиту. Тот стал в своей любимой позе у дверей. Простить такое было невозможно. Оба это понимали.

– Что собираешься делать? – спросил Павел Карпович.

– Уйду.

– От меня не уходят.

– Я уйду.

– Ну тогда, спасенному – рай, как говорится.

Никита не решался еще четыре дня. В эти дни ничего не происходило. Погода была неожиданно дождливой: первый день в грозах и ливнях; второй – серая стена дождя и покосившиеся столбы с мокрыми воронами, столбы в форме буквы «Т» – темень, тоска, тревога; тучи, туман, топь; тяжкий, тошный, треклятый день; тихие тени в углах; третий – чуть моросил; на четвертый – полило снова, но вышло солнце к вечеру. Никто его не трогал, никто не разговаривал с ним. Он вспоминал себя и ему казалось что ничего не произошло, что ничего не могло произойти по такой маленькой причине – просто из-за котенка, подаренного старушкой…

Наконец он решился. Собрал рюкзак, положил на постель ключи и вышел. Никто ему не препятствовал.

Ему было тридцать три без нескольких дней. Двадцать лет назад он покинул Малиновку. Двадцать лет он не видел матери и ничего не слышал о ней (да и не хотел слышать, впрочем). Во всем виноват город. Город – это чудовище с трубами, с грязными внутренностями, со слепыми глазами разбитых фонарей.

Из города приходят войны, смутные идеи, смуты и разврат. В городах не бывает рассветов – тех, которые он помнил, не бывает лягушек, покосов, просторов, оврагов и тракторов – если есть, то грязные – не бывает всего, что он помнил и любил. Зачем ему город.

Он шел по дороге, ведущей от города. На пути он встретил старичка, похожего на графа Толстого, бредущего в свой последний путь на неведомую станцию. Недолго они шли вместе, разговаривая о самых простых вещах – о хлебе, сне, одежде, счастье.

Потом старичок отстал и Никита пошел один. Он продолжал думать о простых вещах и совсем не вспоминал о том, что осталось за спиной. 

71

Павел Карпович собрал всех, кто был в доме. Семь человек.

– Поедем все, – сказал он, – все, потому что так надо. Ты возьмешь Диану.

– Почему Диану?

– Джек не подойдет, он слишком глупый. И он дружил с Никитой. А Диана хорошо дрессирована, она не свернет и не побежит за кошкой, пока не выполнит приказ.

Они разместились в двух машинах. Первую вел сам Павел Карпович. Диана лежала на заднем сиденье, иногда вскидывая голову и улыбаясь проносящемуся за окном. Ей редко приходилось ездить в машине.

По пути они встретили мужичка, удивительно похожего на Льва Толстого, и распросили его о путнике.

– Да, – сказал мужичок, – был такой, ушел вперед, куда мне за ним угнаться.

– А давно?

– Давно. Часа два будет.

Было поле, был закат и была черная человеческая фигурка на фоне сияющего неба. Две машины остановились. Павел Карпович вышел, держа Диану за ошейник. Диана знала кто здесь самый главный и подчинялась всем его приказам.

– Взять! – приказал Павел Карпович и отпустил ошейник.

Черная фигурка остановилась и обернулась, ожидая. Сбоку, над дорогой зажглась первая звезда – первая всегда зажигается неожиданно.

До чего же слабое существо человек, и сильное одновременно: он может выжить во льдах и в пустыне, пережить шторма, наводнения и войны, остаться чистым среди грязи или не поддаться соблазну ради своих пустых миражей, но соломинка ломает ему спину, он тонет в капле и пылинка сбивает его с ног. Мы рождаемся на свет случайно и умираем случайно, и все важное, что происходит с нами, настолько случайно, что просто не могло произойти. Но вот, все же произошло.

Рассказ мой движется вперед и одни фигурки сьедают других.

Иногда самая слабая фигурка бьет сильную, иногда двух сильных сразу. Фигурок становится меньше, но игра не теряет остроты.

Кого следующего положат в деревяянный ящик? Никто не знает – потому и интересно играть. 

72

Негодяй и любовь – две вещи нераздельные. Каждый негодяй обязательно что-нибудь любит. Негодяй Бецкой любил зажигать огонь. Жил он в немаленьком, но очень провинциалльном городе. Эти города отличаются размерами, количеством заводов или железнодорожных путей и больше ничем существенным. И жизнь в таких городах бывает очень скушна, но только не для негодяев. Потому что, как уже сказано, каждый негодяй что-нибудь любит. А человек, который любит, не скучает.

Первый свой поджог Бецкой совершил в возрасте лет шести или семи. Примечательно, что это был поджог жилого дома. Маленький Бецкой, которого звали Петей, всегда гулял со спичками в кармане. Он любил зажигать эти спички и бросать их на все, что может гореть: на тополиный пух, на сухие бумажки, которые в больших количествах катались по улицам и от долгих перекатываний приобретали шаровидную форму, на котов и кошек, особенно спящих. Однажды он нашел дом, в котором не был заселен нижний этаж. Окна были заколочены фанерными щитами, чтобы не смог проникнуть посторонний. Но, с одной стороны, пустой этаж не привлекал посторонних, а с другой, все вещи в тогда (да и сейчас) делались так плохо, что никогда не выполняли своего предназначения. Это национальная черта, которой некоторые из местных жителей даже гордятся: вот, мол, только мы такие неумелые.

Поэтому Петя Бецкой легко проник в окно, даже не запачкав школьного костюмчика. Он походил по пустым комнатам, прислушиваясь и приглядываясь, но не нашел ничего интересного, кроме дивана, набитого ватой. Удивительно, но ему хватило сил подтащить диван к дырке в стене. Уже тогда он разводил огонь не наугад. Дырка в стене должна была сыграть роль дымохода. Петя знал, что огонь гаснет без воздуха. Он разорвал обшивку и убедился, что в диване не только вата, но и солома. Там, где не хватало соломы, были воткнуты газетные жмякиши, а там, где не хватало газет, было просто пусто – еще одно доказательство нерадивости местных мастеров. Петя поджег диван, подождал, пока огонь разгорится, потом вылез наружу и стал ждать пожарную команду. Несмотря на обильный дым, пожарная команда не приехала. Несколько лиц не первой свежести выглянуло из окон второго этажа и нецензурно перемолвилось последними словами. Потом помолчало и снова перемолвилось – оказывается, те слова были еще предпоследними. Теи дело и кончилось. В тот раз Петя Бецкой пережил горькое разочарование и понял, что в любви бывают и горькие моменты.

Следующим вечером он принес с собой литровую банку керосина и проник в дом через ту же щель. Он разлил керосин по деревянному полу по возможности равномерно и поджег. В этот раз не было даже и дыма, но пожарная команда приехала, непонятно как узнав о происшествии. Команда состояла из трех больших машин с сиренами. Машины остановились посреди улицы и перегородили движение. Петя стоял и смотрел. Команда начала искать воду и старалась часа полтора. Воду, конечно, не нашли потому что в то время (да и сейчас) с водой часто бывали перебои.

Большой усатый пожарный вышел из машины и стал обьяснять толпе любопытных, что проводятся учения, что нужно научиться находить воду; потому что как только вода нужна, так ее сразу и нет; любопытные этому поверили но не разошлись, на всякий случай. «А ну ковыляйте отсюдова, а то щас стволы на вас разверну!» – пригрозил пожарный. Народ ушел, ропща. Петя остался. Он подошел к пожарному и стал распрашивать его о самом интересном, то есть о пожарах. Большому пожарному мальчик понравился и тот стал делиться информацией. В этот вечер Петя Бецкой узнал очень много нового и с тех пор больше не ошибался, поджигая дома. Нет ничего практичнее хорошей теории, – говорил классик с бородой.

После двух-трех удачных поджегов в разных местах города Петя так поверил в свои силы, что решил поджечь землю изнутри. На эту мысль его натолкнула фотография вулкана в газете. Петя взял лопату и отправился на пустырь. Там он стал копать яму, похожую на колодец, и копал ее три дня. В первый день никто не замечал его усилий, во второй – местные жители начали возмущаться на вякий случай: так, если что-нибудь произойдет, то никто не сможет сказать, что они не возмущались. На третий день двое бездельников стали давать советы. Генеральной идеей Пети было выкопать яму поглубже, до той глубины, где земля становится горячей, и поджечь оттуда. Но в конце третьего дня он нашел большую кость и только это спасло его от позора. Археологи признали в кости мизинец брахитозавра и, отобрав мизинец, подарили Пете новенький букварь. Брахитозавров и разных совсем непонятных зверей раньше в тех местах водилось множество – богата была земля.

О находке гениального мальчика сообщила газета и даже спросила:

– Как тебе это удалось?

– Я всегда хотел принести пользу родной стране, – ответил Петя.

(Еще одна национальная черта)

Правда, позже мизинец брахитозавра оказался коровьей лопаткой; так заявили археологи из столицы. Но местные археологи не согласились с этим выводом и организовали комиссию. Споры по поводу таинственной находки ведутся до сих пор.

Года на три или четыре Петя Бецкой прекратил свою деятельность, отчасти из-за стыда, вызванного неудачей, отчасти, из-за новых проблем, вызванных половой зрелостью.

Следующий удачный поджог он совершил в возрасте примерно тринадцати лет, устав от учебы, безделья и женского внимания.

Нужно сказать, что Петя Бецкой был необыкновенной личностью – с огоньком в глазах, словах и кончиках пальцев. Девочки не давали ему проходу.

Одной майской ночью, во время фейерверка, который местные жители устраивали тогда с завидной регулярностью, он прогуливался в скверике. Огни вспыхивали в небе и отражались в вялотекущей маслянистой реке. Пахло цветами и парфюмерией.

Петя спустился по ступенькам к лодочной станции, влез в лодку и стал мечтать. В то время он любил помечтать в одиночестве. Из лодки его выгнал служитель станции, молодой парень лет двадцати. Выгнав Петю, служитель привел в лодку девушку и занялся с ней неслышной беседой или чем-то вроде того. Петя Бецкой был оскорблен – еще никогда с ним не обходились столь бесцеремонно. Дверь домика лодочной станции оставалась открытой. Петя вошел и притаился в темноте. Сквозь большие окна вспыхивали цветные одуванчики фейерверка. В руках у Пети было сломанное весло. Минут через пять молодой служитель вернулся и принялся искать мотор для лодки.

– Я здесь, – сказал Петя.

– Кто? – удивился служитель и не успел вскинуть фонарик.

Потом Петя вылил бензин из бака. Он работал быстро и профессионально. Оставалось только чиркнуть спичкой.

– Ауу! – подала голос заскучавшая девушка, – долго еще?

– Только минутку, – ответил Петя.

Девушка удивилась, вышла из лодки и пошла к домику.

– А где же Толя? – спросила она.

– Лежит за дверью, – ответил Петя.

– А что случилось?

– Получил веслом. Старые счеты. Это наши мужские дела.

– Да так ему и надо, – сказала девушка, – пошли погуляем, я гулять хочу.

Петя вытащил служителя за двери и сделал все что нужно внутри.

Девушка тоже пыталась войти в домик, она была мягкой и громкодышащей. Большие девушки почему-то очень любят тринадцатилетних мальчиков с огоньками. Петя взял ее за руку и повел прочь. Девушка послушно пошла. Ровно через пять минут домик взорвался. Конечно, он не по-настоящему взорвался, а только надулся огнем и выстрелил стеклами, но Петя был горд.

– Что там такое? – спросила девушка.

– Я взорвал станцию, – ответил Петя.

– Ты большой негодяй.

– Не большой, а великий.

Они погуляли по скверику до самой до полночи и большая девушка вполне оценила петины огоньки в глазах, словах, и в кончиках пальцев. Потом девушка проводила его домой, как старшая. Всю дорогу они занимались неслышной беседой.

Пожарная машина приехала только под утро, для галочки, отметилась и убралась восвояси.

Следующие свои поджоги Бецкой совершал из удовольствия, близкого к эстетическому. В тех краях любят говорить: «хорошего – понемножку», почему-то считая, что если плохого много, то это хорошо. Хотя поджоги Бецкого были действительно хороши, он совершал их редко. Но пришло время и его заметили, как бывает со всеми настоящими мастерами. С этих пор Бецкой стал поджигать на заказ. У него появились деньги и чувство собственной полезности. Чувство же собственного достоинства у него было всегда. Так продолжалось несколько лет: пожары горели и летом, и зимой, и в ясную погоду, и в дождь. Летом власти объясняли пожары жарой, а зимой холодом, дескать, людям холодно, вот они и греются неосторрожными (два «р» – это от холода) способами.

В сухую погоду объясняли пожары сухой погодой, а в дожди – недавней сухой погодой. Если тебя никто не слушает, легко объяснить все что угодно.

Но однажды утром Бецкой брился в спальне.

И вот:

– В связи с установившейся в последнее время жаркой, с усиленным ветром погодой, населению области категорически запрещается входить или въезжать в сосновые леса, а так же разводить в них костры, – сказало радио.

Бецкой выглянул в окно: моросил дождь, устав за последние два дня. Жаркие и ветренные дни закончились неделю назад, но радио все равно передавало сообщение, противоречащее элементарной разумности. Как говорил кто-то из местных: «усердие превозмогает и рассудок». Впрочем, дело было не в этом, просто за минуту до того радио твердило о правах человека. О том, что теперь, к счастью, уже никто не будет их нарушать – нанарушались и хватит. И Бецкой подумал: а будет ли это соответствовать правам человека, если запретить людям вход в леса, которые являются их собственным, народным, достоянием? И не было ли достаточным просто запретить вход в леса, если для того чтобы развести огонь в лесу, нужно вначале в лес войти? и можно ли поджечь мокрый сосновый лес?

А Бецкой к тому времени стал настоящим профессионалом. Он умел поджечь все что угодно, даже поджег как-то на спор половинку силикатного кирпича и выиграл в этом споре старый велосипед. На велосипеде он иногда катался по утрам вдоль тихой набережной, где так и не отстроили лодочную станцию.

Еще Бецкой умел добывать огонь из чего угодно, ему не нужны были спички, зажигалки, увеличительные стекла или трущиеся палочки, как у дикарей. Он спорил и по этому поводу и тоже однажды выиграл велосипед, доказав, что может добыть огонь из пучка ваты и оловянного солдатика. Второй выигранный велосипед был большим, но трехколесным, поэтому Бецкой подарил его невероятно толстой женщине, жившей по соседству.

Женщина воспрянула духом и стала разьезжать по улицам, как слон на показ, – ходить она уже не могла из-за полноты.

И вот сейчас ему предлагался вызов: поджечь мокрый насквозь сосновый лес. За городом немало болот, болота обычно обрастают лесами, как места непригодные к сельхозработам. Во время дождей мелкие болотца разливаются и леса становятся труднопроходимыми из-за воды. Это осложняло задачу, но настоящего мастера трудные задачи обычно вдохновляют. Бецкой выбрал удобную одежду, взял сумочку для грибов, чтобы не привлекать внимания, и отправился в ближайший лес на электичке. В электричке ехали другие грибники: рядом на скамейке устроились два поэта, русский и украинский, они читали друг другу свои подражательские и заунывные стихи непомерной длины. Чуть дальше сидела румяная женщина, вычислявшая вслух свою зарплату. Зарплата была так мала, что женщина не боялась, что ее ограбят. Напротив сидела парочка, с которой не все было в порядке, такие вещи Бецкой замечал сразу. Он прислонил голову к жесткой раме окна, ударяющей висок при каждом толчке колес, полуприкрыл глаза, притворяясь спящим, и стал слушать.

Женщина была в простом летнем платье, белом, с зеленым морем и пальмами. Пальмы стояли по три и к ним подплывала яхта с алыми парусами. На свободных от рисунка местах начертаны латинские слоги. На голове – большой розовый бант, это делает ее похожей на школьницу-переростка. Колени свинуты, руки брошены на них беспомощным жестом. Необычно выражение лица: очень простое, простецкое, как у юной деревенской глупышки, но в глазах вздрагивают огоньки настоящей глубины, особенно, когда разговор становится непонятным.

– Так было всегда, если ты помнишь, – сказал мужчина, – ты всегда главное оставляла между строк.

– Но, Валера, ведь виновата не только я. Ты знаешь, как мне хотелось иногда сказать это главное? Просто у тебя было такое лицо, что мне приходилось молчать. Или говорить не о том. Вот и сейчас мы говорим не о том.

– Но не молчать же полтора часа в электричке?

– Ты сам предложил эту поездку. Я не собиралась ехать за грибами, за грибами ездят осенью.

Валерий отвернулся к окну и замолчал. Да, он сам предложил поехать в лес, два дня в четырех стенах были невыносимы.

Особенно невыносимы были слова. Каждое слово наедине с Людмилой приобретало второй смысл, а если вдуматься, и третий. Они оба ощущали это. Первые, поверхностные смыслы слов как-то терялись, обнажая глубину. Казалось, еще немного, и они начнут понимать друг друга, и ничего нельзя будет скрыть. Но звучало следующее слово и истина снова уходила в сторону. Еще казалось, что между ними протянута нить, тонкая, как паутинка, что эта нить удлиняется с каждым словом и, удлиняясь, запутывается, ложится петлями, затягивается узлами, собирается в клубки. Казалось, что слова скользят вдоль этой нити и запутываются вместе с ней.

И что бы ты ни сказал, ты говоришь неправильно.

– Столько людей едут за грибами, значит, они есть, – сказал Валерий.

– Ты тоже говоришь не о том.

– Нет, ну так говорить невозможно!

– Тогда лучше молчи, – ответила Людмила, – лучше молчи, а то мы поссоримся.

– Ты уже третий день этого хочешь.

– Нет, я уже третий день от этого спасаюсь. Почему люди не могут быть счастливы вместе, если они любят друг друга?

– Потому что не умеют.

– Тогда надо учиться.

– Давай, учись.

– Опять я виновата?

– А кто держит меня на привязи?

– Хочешь, я тебя отпущу?

– А ты отпустишь?

– Нет, ты мне нужен.

Бецкой закрыл глаза и стал только слушать. Точно, здесь что-то не в порядке, думал он, но не в порядке с ним. Точно, с ним.

– Если бы ты… – начал Валерий.

– Ты всегда слишком много рассуждаешь, – перебила Людмила.

– Что в этом плохого?

– Ты не умеешь никого любить, и заменяешь это рассуждениями. Любить – это не слушать свои собственные трепетания, это значить думать о ком-то, жалеть, помогать, стараться сделать лучше. Ты старался что-нибудь сделать лучше?

– Ну, если…

– Опять твои если. Мне кажется, что ты можешь дорассуждаться до чего угодно, даже до того, чтобы убрать меня например, если я буду мешать.

– Как же я могу тебя убрать?

– Например, толкнуть с балкона. Да, да, ты на это способен, хотя я преувеличиваю, ты не смог бы сделать этого со мной. Или смог бы?

– Я не хочу говорить в таком тоне, – ответил Валерий.

– Можешь не говорить, я все равно все вижу…

Бецкой стал засыпать. Сквозь сон он слышал разговор, пререкания продолжались. Казалось, будто два человека долбят высокую каменную стену, которую сами же и поставили между собой; они ударяют в стену, стена шатается, но не рушится, камни падают сверху и ранят обоих. Ему приснилось мелкое море с зеленым солнцем над горизонтом и медная собачка с кошельком в зубах бежала по волнам, оставляя кровавый след.

Электричка остановилась и он проснулся. Ага, эти двое сейчас будут выходить, – подумал он, – я могу выйти тоже.

Что-то интересное обязательно случится.

Он не ошибся. Грибники потянулись по тропке, похожие на муравьев, бредущих к муравейнику. Километра через два дорога разделилась на три дорожки, будто в сказке (налево пойдешь – голову потеряешь). Бецкой отстал и старался идти незаметно.

– Налево пойдешь – голову потеряешь, – сказала Людмила.

Пойдем налево?

– Конечно, налево.

– А как же голова?

– Не велика потеря.

Они свернули налево и вскоре поднялись на железнодорожную насыпь. Валерий огляделся, проверяя, нет ли людей вокруг.

Никого нет, кажется. Почему так холодно в груди? Нет, не в груди, скорее, в желудке, но холодно.

Вдали показался товарняк.

– Давай отойдем, – сказала Людмила.

– Ты боишься?

– Как хочешь, – она продолжала идти у самой колеи. Валерий обнял ее за талию. Его вторая рука была свободна. Она приложила голову к его плечу. Это случится сейчас, – думал Бецкой, – это обязательно случится сейчас.

Товарняк на полной скорости начал обгонять их. Людмила чуть отстранялась – от быстрых колес дул ветер. Валерий быстро оглянулся – никого нет.

– Зачем ты все время оглядываешься? – спросила она.

– Нет, – ответил он невпопад и толкнул ее под колеса. 

73

Первой проблемой были деньги. Лотерея не обещала крупных выигрышей, делать ставки на лошадей было опасно, оставалось выигрывать в карты или грабить магазинчики. Валерий играл в преферанс, но на детском уровне, никакое везение не спасло бы его здесь (впрочем, это тоже выход, ведь можно будет потренироваться). Грабить магазинчики – это слишком опасный вид спорта: любых бони и клайдов обязательно ловят рано или поздно. Был еще один вариант: ограбить только один раз, но по-крупному. Для такого грабежа лучше свего подходил Дом Но там была собака, а встретиться с собакой еще раз Валерий не хотел.

Второй проблемой была Людмила. Убить Людмилу он не смог; он переоценил свои силы. Так странно: в своем воображении ты убиваешь кого угодно, и делаешь это с радостью, но в жизни иногда больно даже задавить таракашку (разве что под настроение; под настроение можно убить даже кошку), а человека – вовсе невозможно.

Товарняк на полной скорости обгонял их. Людмила чуть отстранялась – от быстрых колес дул ветер. Валерий быстро оглянулся и увидел, что никого не было. Все его рассуждения уже рассыпались по кирпичикам, но воля еще толкала к цели. А цель снова была близка.

– Зачем ты все время оглядываешься? – спросила она.

– Нет, – ответил он невпопад и толкнул ее под колеса.

В последнее мгновение Людмила обернулась и в ее глазах было выражение такой беззащитности, что его пальцы сжались на ее курточке.

– Ты что! – удивилась Людмила.

Самое утонченное коварство женских глаз – выражение беззащитности. На самом деле – это совершеннейшее оружие, придуманное природой.

– Я хотел лишь показать тебе, что никогда и ни при каких обстоятельствах не смогу причинить тебе зло, – сказал он. —

Видишь, здесь никого нет, трава скользкая. Если бы я тебя толкнул, это было бы несчастным случаем. Но я этого не сделал. Теперь ты веришь мне?

– Да, но ты сумасшедший. Я никогда не думала, что ты на самом деле захотел бы меня убить. Мне просто хотелось тебя помучить…

Итак, вторая проблема тоже не решалась.

Третей проблемой было защититься от опасности, которая, и он теперь точно знал это, исходила от Дома на окраине. Если бы убрать Юру-именинника, если бы кто-то другой его убрал, но кто же захочет связываться? Третья проблема тоже нерешаема, потому что сам он убить не способен. Да, да, неспособен! – закричал один внутренний Валерий другому. Ты тряпка, – сказал другой, – ты не мужчина.

Мужчина – это не тот, кто может убивать!

Согласен, мужчина – это тот, у кого деньги есть. У тебя их нету. Вопрос исчерпан.

Но я докажу.

У тебя было много времени доказывать.

Мужчина – это тот, кого любят женщины. Они меня любят.

Посмотри на Люду.

Посмотри на нее сам – разве так выглядит счастье?

Он посмотрел: Люда сидела в кресле, глядя в стену прямо перед собой. Ее взгляд был тяжелым и пустым. Такого взгляда дети боятся больше чем ремня. От такого взгляда они сразу становятся шелковыми. Этакие шелковые мешочки с тупой ненавистью. С таким взглядом хорошо работать в школе – не будет проблем с дисциплиной. Пройдет пять или десять лет и она превратится в мегеру; все это меня ждет.

Четвертой проблемой была музыка. Та музыка, которая раньше жила и трепетала в сердце, как бабочка, залетевшая в комнату, где она?

Валерий попробовал запеть песню птички.

– Заткнись, пожалуйста, – сказала Людмила.

– Но я же композитор!

– Сраный композитор.

Зазвонил телефон и Людмила подняла трубку.

– Алло… Нет, вы не туда попали, барышня. Такой здесь не живет.

Она молча встала и ушла на кухню греметь посудой.

У зеркала лежала колода карт.

Карты были старые, заигранные, с замятыми уголками, а некоторые вовсе без уголков. Когда-то крап изображал полуголую женщину с бокалом, теперь об этом можно было только догадываться.

– Девятка треф, – сказал Валерий и вытащил карту.

Король червей. Нет, так не годится.

Он попробовал сосредоточиться. Везет лишь тому, у кого есть определенное желание. Нужно сосредоточиться на этом желании… Вот так…

– Десятка бубновая.

Да, карта оказалась бубновой десяткой. Значит, все дело в силе желания.

Люда вернулась из кухни. Ее глаза были заплаканы, но голос спокоен и чуть насмешлив:

– Звонила твоя любовница.

– Когда?

– Только что. Я сказала, что ты здесь не живешь. Я же тебя предупреждала насчет женщин.

– Что она говорила?

– Не слушала. Значит, все таки «она».

– Постой, это же чепуха все это!

– В смысле?

– Наверное, это была знакомая по работе или еще кто-нибудь. Она хотела передать что-то важное, поэтому и позвонила, разве непонятно?

– Если что-то важное, то она еще перезвонит.

Валерий загадал бубновую даму, сосредоточился и вытащил бубнового короля. Почти попадание в десятку. А теперь я хочу, чтобы она позвонила мне снова. Я хочу, хочу, хочу…

Звонок.

Он схватил трубку.

– Кто звонит?

– Это я, – сказала Тамара.

– Почему ты звонишь?

– У меня важная новость: в Доме никого нет, все уехали.

– Они наверняка оставили собаку.

– Нет, собака была в машине. Ты очень хочешь довести дело до конца?

– Очень хочу. Я хочу, хочу, хочу.

(Вошедшая Людмила покрутила пальцем у виска)

– Уже прошел почти час, как они выехали. Тебе нужно спешить.

– Все получится в этот раз, – сказал Валерий, – сегодня мне особенно везет.

Он собрался и вышел. Людмила не говорила ни слова; он остерегался взгянуть в ее глаза, зная, что увидит в них то же самое выражение. Уже закрывая дверь, не удержался и взглянул.

– Я скоро.

– Пока. 

74

Близился вечер. Полукруглая, с вогнутостью, туча несколько раз капнула дождем и передумала. Пизанский домик автобусной остановки потерял свою крышу – разобрали на доски. А автобусы в здешних краях вымерли окончательно.

Валерий взял лесенку и, совершенно не стесняясь, подошел к передней, решетчатой ограде. Во дворе действительно не было людей. А собаки?

Он поднял камешек и бросил во двор. Никакой реакции.

Следующий камешек он бросил в стену металлического сарая.

Сарай загудел как барабан. Подождем. Никого и ничего. Третий камешек он бросил в стекло одного из передних окон «Я очень хочу попасть, – сказал он себе, – я обязательно попаду.

Очень хочу!»

Камень попал точно в центр стекла и оно осыпалось, обнажив черное зияние коридора. Снова никакой реакции. Даже сигнализации нет. Просто отлично. Сделаю это, а потом избавлюсь от Людмилы. Мне просто нужно будет сосредоточиться и сказать: «она мне надоела, пусть исчезнет, пусть исчезнет как нибудь». И что-нибудь случится, и она уйдет из моей жизни.

– Я хочу, чтобы там были деньги! – сказал он и пошел к боковой стене. Он думал о деньгах и о Людмиле – от этой женщины нельзя было избавиться даже в мыслях. А все же было что-то: наш первый поцелуй, на катке, под музыку, быстрый поцелуй и ее холодные руки на моих щеках, она сняла шапку и невидимый снег осыпал ее тонкой мукой мельчайших снежинок.

Снежинки в ее волосах смотрелись как бриллиантовая пыль на бархате. Но почему это больше не повторится? Прекрати думать о постороннем!

Он подставил лесенку и спрыгнул во двор. Не забыл перебросить веревку с узлами. Проходя мимо телекамер, он показал фигу каждой. Потом передумал и разбил их двумя нечеловечески точными попаданиями. Главное – это сосредоточиться.

Он вошел внутрь через разбитое стекло. Попробовал несколько дверей – все незаперты. Где-то в этом доме должны быть деньги. Вы когда-нибудь забирались в чужой дом, полный чужих вещей, которые могут стать своими, только протяни руку? Есть особый запах в таком доме, особая тайна у каждого ящичка, который, возможно, скрывает сокровище, в таком доме особая тишина и хочется не будить ее – как будто хозяева спят и не хочется тревожить их сон. А каждая вещь – как влюбленная женщина: тянется к твоей протянутой руке.

Так было однажды с Людмилой, еще до всего; она читала книгу, положив правую руку на стол; моя рука лежала рядом; ее рука, бессознательно двигалась, то ли выбивая ритм мелодии, то ли вздрагивая в такт с переживаниями – но она двигалась в сторону моей руки. Я переставил свою руку и ее рука сразу изменила направление. Она так тянулась ко мне, еще тогда.

Прекрати думать о постороннем!

Сокровище обязательно должно быть здесь. Но его нужно найти. Он огляделся, казалось, будто от него отделяются невидимые властительные нити и тянутся ко всем предметам – такое он уже чувствовал однажды, перед выигрышем в лотерею.

Вон туда!

Он поднялся на второй этаж (на третий вела винтовая лесенка, сделанная из прозрачного пластика) прошел коридорчик и нашел еще одну незапертую дверь. Ого! это, должно быть, кабинет шефа. Деньги где-то здесь (он сверился со своим внутренним голосом) – да. Они обязательно будут здесь.

На стене висели картины с изображениями пейзажей и женщин.

Вон та похожа на Людмину, а вот Асин портрет, на портрете она совсем молоденькая, лет семнадцать. Откуда? Люда тоже мечтала о собственном портрете, только не о такой дешевке, которую пишут на улицах за один сеанс. Сколько можно думать о ней!

Ее глаза, такие глаза в последний раз… Будто в последний.

И такое чувство, что я больше ее не увижу. Даже если ты расстаешься с ненавистным, тебе грустно, ты отрываешь кусочек прожитой жизни и больше нет ничего, кроме воспоминаний, даже плохих воспоминаний. Вот и сейчас так же грустно. Но соберись же, в конце концов. Сколько можно мучиться этим взглядом?

Он встал, положив руки на спинку кресла, и внимательно осмотрел все, что было в комнате: мягкий мебельный уголок, картины, телевизор, музыкальный центр (такие тоже музыку слушают?), стенка с книгами, иконка Богоматери – старая, склизкая, черная от старости и бесчисленных пальцев, лапавших ее. Просто старая дешевка. Зачем она здесь?

Он снял иконку. Да, вот и сейф. Чтобы открыть его, нужно знать номер. Вот, здесь, эти две штучки нужно поворачивать.

Здесь буквы, а здесь цифры. Мне повезет.

Внезапно он почувствовал полную уверенность в победе.

Игроки поймут, о чем я говорю. Бывает такой момент в игре, когда ты вдуг уверен, что победишь, ты бросаешь карту и, почти чудом, красивейше побеждаешь. Он повернул колесики, не глядя на числа и буквы – сейф мелодично дзенькнул и тяжелая дверца отплыла.

Внутри были документы и деньги. Он посмотрел документы, но внутренний голос не советовал брать. Они дороже денег, но за ними будут серьезнее охотиться. Их еще нужно суметь использовать. Другое дело деньги, с ними просто: обмениваешь на купоны и живешь. Ага, в этой пачке доллары. Что, если они фальшивые? Как-то неправильно выглядят. Просто их слишком много. Всегда ждешь чего-то особенного, а здесь всего-то грязно-белая бумажка со здоровенным портретом во всю средину. Франклин. Хороший портрет, хорошо передан объем – наверное, гравюра. Вот подписи главного казначея и секретаря казначейства. Что, они на каждой купюре расписываются? А если нет, то какя польза в подписях?

Он взял несколько пачек денег (одиннадцать – подсчитало его второе Я) и всунул в сумочку. Если в каждой пачке по сто бумажек, то это будет… Будет… Сто десять тысяч.

Десять веселых жизней можно прожить. Он вырвал из пачки одну сотню и написал (ручка нашлась на столе): 

Ку-ку, папаша. Тут был я. 

Потом закрыл сейф и повесил иконку на место. Иконка не захотела висеть – сразу же шлепнулась на пол. Он повесил снова и с тем же результатом. Как же она висела? Вот, кажется, получилось.

Он уже собирался уходить, когда зазвенел телефон. Валерий зачем-то присел. Телефон звонил долго и настойчиво. Наконец перестал. Когда Валерий выходил из комнаты, иконка свалилась снова. Просто мистика, тьфу! Он решил зайти еще в одну комнату, уже чувствуя спиной приближение опасности. Ничего, пока везет, время еще есть. Комната оказалась небольшой и заставленной шкафами. Только в центре был голый пол. Валерий открыл один из шкафов и увидел мужские костюмы. Галстуки были здесь же, на вращающейся стойке. Эти люди умеют одеваться. А спрашивается, зачем ми одежда, если они только и занимаются, что друг друга убивают? При этом костюмы портятся. Хватило бы спортивных штанов. Вот этот хорош… Примерить, что ли?

На мгновение ему показалось, что он услышал звук шагов.

Мурашки еще сильнее забегали по спине.

– Я останусь жив, со мной все будет в порядке, – проговорил он в-полголоса, – это очень, очень важно.

Прислушался. Никаких звуков. Здорово – опасность все-таки приятная штука.

Валерий разделся и примерил костюм. Просто как по фигуре шили – и в этом везет. Взять с собой, что ли?

Снова шаги.

На этот раз не может быть никакого сомнения. Это не шаги за спиной, к которым он уже привык, это шаги самостоятельные – шаги нескольких человек, уже вошедших в дверь. Они говорят, те люди!

Не помня себя от страха, он бросился вперед и перевернул круглый стенд для галстуков. Железяка зазвенела.

Павел Карпович поднял голову и прищурил глаза:

– Нельзя было ехать всем, – сказал Юра.

– Заткнись, мальчик. Не ты мне будешь указывать.

– Но он же…

– Теперь мы его точно поймали. Не уйдет. Теперь мы узнаем кто он. Уух, как я зол! Особенно сейчас, после Никиты. Я его убью сам. Я его разорву на мелкие кусочки. Я не пощадил бы его, даже если бы он оказался моим родным братом.

Ладно, сейчас узнаем. Че ты ждешь?

– Приказа, – ответила одна из горилл.

– Приказ такой: Диану во двор; туда же еще троих, на всякий случай. Пусть станут так, чтобы все просматривалось.

Пусть возьмут пистолеты, но стрелять в ноги. Осторожно, это не случайный гость, он может быть вооружен. Да, Джека тоже выпустить, пусть порезвится. Дать напряжение на стену: если он все же доберется до стены, его убьют четыреста двенадцать вольт. Но я хочу, чтоб до стены он не добрался, понятно? Я хочу увидеть его лицо и сказать ему несколько слов. Юра будет здесь, вы трое, со мной. Он на втором этаже. С Богом!

Шаги поднялись на второй этаж. Сейчас те люди были совсем близко. Валерий спрятался в шкаф с одеждой. Таких шкафов здесь восемь, они откроют каждый. Господи, пусть мне повезет на этот раз!

Он услышал знакомый голос (лишь трудно было вспомнить где его слышал):

– Здесь восемь шкафов. А звенело вот это – он ее перевернул. Не наводи пистолет на меня, олух. Расслабься, он в одном из этих шкафов.

– Он попробует стрелять, – ответил незнакомый голос.

– Ну ты-то выстрелишь раньше.

– С которого начнем?

– Начнем сначала. Вот с этого.

Валерий услышал скрип открываемой дверки.

Выстрел!

– Дурак, тут никого нет, кроме моли. Я сказал стрелять по ногам. В голову, только если он вооружен. Постойте!

Шаги удалились. Несколько минут было тихо, затем Павел Карпович вернулся.

– Это просто вор, – сказал он, – эта сволочь взяла все деньги, но не тронула списки. Это любитель: просто увидел богатый дом и решил поживиться. СЛЫШИШЬ ТЫ МЕНЯ? – закричал он. – Да, слышишь. Я тебя щипцами на кусочки разорву. Вот этими руками. Ку-ку, сыночек. Вот как я делаю с теми, кто тут был. Продолжайте!

– Он знал номер, – сказал незнакомый голос. Это кто-то из своих?

– Во-первых, – ответил Павел Карпович, – номер знал только я. Во-вторых, я бы не пощадил его, даже если бы он оказался моим сыном. Я уже сказал об этом. По-моему, ясно.

Открыли еще один шкаф, потом еще один. Оставалось пять.

– А если он не здесь? – спросил незнакомый голос.

– Это мало что меняет. Да где ему быть? – свой кабинет я осмотрел. Больше негде.

Пришел Юра с первого этажа. В его руках был пистолет.

– Где взял? – спросил Павел Карпович.

– Попросил.

– Пойди и отдай тому, у кого просил. Я сказал – пойди и отдай.

Юра ушел.

– Ты слышишь? – громко спросил Павел Карпович. – Теперь уже осталось только пять шкафов. Открываем еще один. Ага, теперь осталось четыре. Как страшно тебе ждать. Но мы не будем спешить. Петя, выкури сигарету, повесели нас.

Петя Бецкой вынул сигарету из пачки и дунул на нее.

Сигарета задымилась.

– Вот это талант! – сказал Павел Карпович. – Таких даже в цирке нет. Жаль, что ТЫ этого не видел. Кстати, какой глаз тебе выколоть раньше: правый или левый? Ладно, освободим души от напряжения. Открывайте все шкафы сразу. 

75

Сорняки имеют обязательное свойство: они растут. Они растут весной, растут летом и осенью, зимой растут невидимо под снегом. Они растут в полях, растут на улицах и крышах домов, растут в сушь и в дождь. Кроме того, они разрастаются.

Первое семечко сорняка упало на сердце Людмилы тогда, когда она встретила цыганку. Той весной Леночка была длинноногой и белобантиковой отличницей из всего лишь второго класса Б. Она верила в Деда Мороза, в доброго дедушку с прищуром глаз и в то, что важнейшее событие двадцатого века – это двадцать четвертый съезд. Она сидела на скамейке – празднично-зеленой – и доедала мороженое. Оставался еще целый рубль мелочью, огромные деньги. К ней подсела цыганка и попросила позолотить ручку. Людочка вынула ручку из ранца и дала старушке, немного не расслышав. Цыганка не обиделась и завязала авторучку в платок, авось пригодится.

– Такая хорошая девочка! – сказала она.

– Да, – ответила Людочка.

– А пятачок у тебя есть?

– Есть, – Людочка достала пятачок.

– А теперь его нужно завернуть в рублик. – сказала цыганка вопросительно.

– А у меня нет.

– Три рубля тоже подойдет.

– Тоже нет.

– Я знаю, что своих нет, – сказала цыганка, – есть чужие.

Чужие подойдут.

Но чужих трех рублей у Людочки тоже не было. Минуты две цыганка продолжала программу и, выманив у Людочки всю мелочь, убедилась, что денег больше нет. Тогда она забрала карандаш, пенал, зеркальце и, чуть подумав, учебник «Родной Край».

После этого она взяла ладошку, чтобы погадать.

– Девяносто лет проживешь, родная! – начала цыганка с преувеличенным акцентом, но вдруг сбилась.

– А сколько я получу по математике? – спросила Леночка.

– Бойся огня, – сказала цыганка, – от огня будет тебе погибель. Много будешь иметь денег, но не принесут они тебе счастья.

– А почему девяносто, а не сто? – спросила Людочка.

– Нет, красавица, не прожить тебе больше тридцати, – ответила цыганка.

И что-то случилось с ребенком, сглазили, что ли?

По дороге к дому Люда подобрала окурок и положила в кармашек. Кто-то из мальчиков рассказывал ей, что если окурок поджечь, а потом затушить, а потом хорошо придавить, то им можно будет резать, как бритвой. Чепуха, но интересно.

Переходя улицу, она увидела еще один окурок и подобрала его на тот случай, если из первого окурка не получится бритвы.

Потом она увидела еще один окурок и еще один. Вскоре она имела целый кармашек окурков. Дома она разложила окурки на одеяле и стала считать. Их было тридцать девять. Лена спустилась во двор, чтобы найти сороковой, для ровности. Но во дворе было слишком много окурков и она снова набрала полный кармашек. После этого она начала коллекционаровать окурки. Ее любимым занятием стало раскладывать эти ценные предметы на одеяле м пересчитывать их. Тогда она любила математику и особенно устный счет – волчок раскручивался. На третий день родители заметили, что в доме пахнет сигаретами и устроили ребенку допрос. «Но ей нужно что-нибудь коллекционировать», – сказал папа и, отобрав окурки, купил Лене альбом марок. Следующие два месяца Лена собирала марки.

Она раскладывала их на столе и считала. Она раскладывала марки в разном порядке, но их оставалось так же много. Это было приятно, но НЕ ТО. Короткое увлечение закончилось тем, что Лена обменяла сто три хороших марки на пятьсот двенадцать одинаковых спичечных наклеек. Для нее было важно только количество. Папа огорчился и решил махнуть рукой на ребенка. У мамы в то время было увлечение, грозившее вот-вот выйти боком. Маме также было не до ребенка. А ребенок пропадал. Волчок раскручивался.

«Бойся огня, – говорила цыганка, – от огня будет тебе погибель.»

Однажды зимним вечером в доме выключили электричество. В этой стране есть уникальный обычай: элекричество в домах включают и выключают непредсказуемым образом. Это очень украшает и разнообразит жизнь, которая штука скучная сама по себе. Точно предсказать напряжение на завтра так же невозможно, как точно предсказать снег или дождь. Местные газетки предсказывают, но угадывают редко. В тот вечер Люда зажгла свечу и принялась раскладывать и пересчитывать спичечные наклейки. Наклейки были тоже НЕ ТО. Досчитав до четырехсот, она уснула. В доме было тихо. Кто-то на дальнем этаже занимался мракобесием, но не очень шумел.

Тикали часы, шуршал снег в окнах. Яркие тени проползали по стене – это по черным улицам ползали машины и ярко светили фарами, из бахвальства. Мамино увлечение как раз в тот вечер выходило боком и, по необходимости, требовало присутствия папы. Поэтому Лена спала одна в квартире.

Тонкая свечка догорела и, накапав на край тонкого стаканчика, перевернулась. Лежавшая на столе вчерашняя газета загорелась. От газеты загорелась тряпка с вышитым на ней непонятно каким предметом, похожим на телегу. Догорев до половины, тряпка свалилась со стола на ногу Люды. Мама с папой возвращались домой, полные другдругаубийственных мыслей. Они вошли в прихожую.

– Что-то пахнет дымом, – сказал папа убитым голосом.

– Ага, – ответила мама не менее убито.

Вошли в комнату. У умывальника стояла Люда, поливая себе ногу водой. Она издавала громкий звук, похожий одновременно на «А», на «О» и на «Н» с французским акцентом. Горел стол, две гардины и что-то на полу.

– Деньги! – закричали мама с папой и бросились к горящему столу. Голыми руками они оторвали несколько паркетин и вытащили небольшой сверток, завернутый в газетную бумагу.

Увы. Из этой истории Люда сделала для себя несколько выводов: первый – цыгане всегда говорят правду; второй – деньги важнее жизни ребенка; третий – деньги прячут в специальных тайниках. Когда после этого она читала американские книжки, а в книжках американцы держали деньги в банках, она представляла большие железные или стеклянные банки, вроде трехлитровых. Вскоре она завела баночку и для себя.

Люда начала действовать сразу в двух направлениях: продавать разные ненужные мелочи и выманивать деньги у мальчиков. Пробовала и у девочек, но не получалось.

Вскоре она прекратила продавать мелочи, потому что вытаскивать деньги из карманов пальто в раздевалках было гораздо удобнее. Испытываешь невыразимо счастливое чувство познания, когда залазишь в карман чужого пальто и еще не знаешь, что найдешь в этом кармане. Позже Людочка особенно усовершенствовала второй путь, выкачивание денег из мальчиков. Она покупала на все деньги украшения – в основном золотые и прятала их в специально сделанный тайник в стене. Она жила в двухкомнатной квартире в очень старом доме, чем-то похожем на корабль. Но мальчики, как и шахты, со временем беднеют, если их разрабатывать слишком интенсивно; добыча становится все труднее и труднее.

Иногда ей попадался небольшой пласт богатой породы; Люда набрасывалась на нового мужчинку и высасывала его, оставляя лишь хитиновую оболочку. Вкусные мужчины всегда тверды снаружи, а внутри у них сладенький кисель – им-то и приятно полакомиться.

Второй страстью Людмилы был театр, о чем я уже сообщал. В театре ее привлекали две вещи: возможность безнаказанно врать и возможность большой и быстрой карьеры. Однажды она пришла на прослушивание – некоторый самодельный театр набирал будущих артистов.

– Что вы умеете? – спросили ее.

– Все умею.

Самодеятельных артистов Людочка презирала всей душой, считая себя талантливее их всех, вместе взятых.

– Тогда расскажите нам басню: «Ворона и лисица».

– Это, где лисица лезла на дерево?

– Почти что.

– Это пошло и неинтересно. Я лучше расскажу вам, как на дерево лезла старая и толстая баба. Хотите?

И она показала. Выдвинула челюсть и втянула губу, округлила спину, пригнулась и стала толстой старухой. Старуха хотела достать яблоко с ветки, но не дотягивалась. Тогда она разогнулась и поймала кончиками пальцев веточку, потянула.

Веточка оказалась не той. Тогда старуха сходила за скамеечкой и поставила ее под яблоком. Она встала на скамеечку одной ногой, но не смогла разогнуть колено. Так она стояла и размышляла, и мысли явственно отражались на ее лице. Решение найдено: старуха взялась за ветку и потянула ее вниз. Ветка оказалась слишком слаба. Старуха тянула ветку ниже и ниже и уже почти оторвала вторую ногу от земли, как ветка хрустнула.

Старуха подозрительно осмотрелась, взяла скамеечку под мышку и ушла.

Комисия была в восторге.

Полтора года Люда исполняла любые роли (даже роль луны и телеграфного столба – театр был экспериментальным); любые роли, кроме ролей со свечами – она боялась огня и в тайне верила, что все же от огня придет ее погибель. Оперившись, она стала летать выше и находить себе поклонников из элиты.

Все шло как по маслу, если бы не Лерик. Лерика она встретила однажды на катке и сразу поняла, что от этого человека ей не уйти. Кружились пары, толпы конькобежных малявок гонялись сами за собой, сталкивались, падали, угрюмые старички сами себе показывали конькобежный класс не вполне потерянный за годы, но все это было только фоном, а на фоне разворачивалось единстенное действие: он и она описывали сложнейшие кривые – две линии, которые рано или поздно сольются в одну.

Еще почти год после их первой встречи Людмила морочила ему голову, ясно сознавая, что морочит голову в основном себе: она назначала встречи и не приходила, опаздывала, предлагала немыслимые проекты и обижалась, если Лерик не соглашался, придиралась к нему по пустякам, заставляла ревновать, смеялась, доводя его до холодной белой злости – предварительная месть свободной женщины за те унижения, которые она добровольно вынесет, став несвободной.

Такая жизнь оборвалась мгновенно – пощечиной. Людмила поняла, что пойдет за этим человеком куда угодно и как угодно. Она откупорила свой тайник в стене и прикинула сумму. Хватит на жизнь, даже на хорошую.

Но хорошая жизнь закончилась.

Итак, женщина у него есть, нельзя было ошибиться; так говорят только влюбленные женщины. Проклятый телефон!

Людмила надела темно-рыжий парик, похожий на скальп, зеркальные очки и вышла вслед за Лериком. Да, он спешит. Надо же как спешит! Как его пробрало! Она проехала за ним во втором вагоне того же трамвая, чуть не потеряла его в толпе у рынка, почти попалась ему на глаза у выхода из метро. В пригороде, на длинных и неровных улицах она отстала, опасаясь. Но Лерик ни разу не обернулся, беспечный мой. Ой, что я только с ней сделаю! Пульсировало в висках.

Лерик позвонил и вошел во дворик предпоследнего дома.

Открыла женщина. Та самая, лучшая из женщин, которую Люда видела в телевизоре. Это можно было бы предполагать. Дура.

Сколько нужно времени на всякие формальности? Два дня Лерик был со мной, на третий мы ездили за грибами (два гриба все же нашли), он не виделся с нею дня четыре. Если они соскучились, то сразу приступят к делу. Но лучше подождать полчаса, чтобы застать самый разгар событий. Что я с ней сделаю, господи!

Чтобы убить время, она прошлась вдоль улицы, понаблюдала, как из форточки высовывается длинный шланг, страшный, похожий на змею, потом подъехал автомобиль и начал умываться из шланга. А Валерий вышел через десять минут. С ним была лесенка. Только этого не хватало.

Валерий остановился и стал кидать камешки сквозь прутья забора. Забавно. Тут есть еще кто-то, кого вызывают камешками. Сколько же их у него? Потом он перелез через забор, непредусмотрительно оставив лесенку. Ну что же, придется проверить. Людмила последовала за ним. Шаги в пустом доме звучали громко, но Людмила старалась подстроиться под шаги за спиной, которые не мог не слышать Лерик. Получалось.

Она заглянула в дверь и убедилась, что никакой женщины здесь нет. Лерик открывал сейф. Конечно молодец, если вычесть из всего самую лучшую женщину из предпоследнего дома. Кажется, взял много. Теперь нужно уходить.

Нет, Лерик вошел в другую комнату и начал переодеваться.

Зачем это он? Она сделала неосторожное движение и Лерик присел. Ага, боишься! Ничего, будешь моим, вместе с деньгами.

Она отошла от дверей и увидела, что к центральным воротам подкатили две машины. Люди вышли, много людей, раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь. Или восемь? Вошли. Они увидели разбитое стекло. Вон у тех двоих пистолеты. Валерий задергался и опрокинул что-то. ТЕ подняли головы. Куда?

Люда спряталась в шкаф с одеждой. Хозяева поднялись, вошли и стали открывать шкафы один за другим. Боже мой, это будет сейчас! 

76

Петя Бецкой вынул сигарету из пачки и дунул на нее.

Сигарета задымилась.

– Вот это талант! – сказал Павел Карпович. – Таких даже в цирке нет. Жаль, что ТЫ этого не видел. Кстати, какой глаз тебе выколоть раньше: правый или левый? Ладно, освободим души от напряжения. Открывайте все шкафы сразу.

Внизу, у ног валялись какие-то одеяла. Валерий сполз и попытался укрыться ими. Все равно найдут, думал он, не все ли равно, как умирать? Главное расслабиться и задержать дыхание, чтобы одеяла не шевелились.

Дверца открылась.

– А вот и она! – раздался знакомый голос. Сюда ее, вот сюда, на средину. Никого больше?

– Никого.

Дверца закрылась.

Людмилу вывели на средину комнаты.

– Это сюрприз, – сказал Павел Карпович. – Признаться, женщины я не ожидал. И записка была сделана мужским почерком.

– Я актриса, – ответила Люда, – я умею подделывать почерки и голоса.

Она сорвала парик и бросила его на пол.

– А без парика тебе лучше, милочка. Где деньги?

– Не отдам.

– Возьмем сами, а тебе будет хуже. Кто ты такая?

– Я знаю ее, – вмешался Петя Бецкой. – Я ее видел позавчера в электричке. Она всю дорогу разговаривала с таким мужиком; мужик какой-то странный. Потом он хотел бросить ее под колеса, но раздумал.

– О чем они говорили?

– Не о деле, это точно. Они только выясняли отношения. Я прикрыл глаза и притворился, что сплю.

– Это ты трижды пыталась сюда пробраться? – спросил Павел Карпович.

– Я.

– Врешь, это был твой мужчина.

– Я переодевалась в мужскую одежду. Вон она лежит на полу.

Павел Карпович посмотрел на одежду. Похоже на правду.

Снова вошел Юра, без пистолета на этот раз. Попросил:

– Дайте ее мне.

– Пусть сначала деньги отдаст.

Люду раздели и обыскали одежду. Денег не было.

– Такая цыпочка, – взмолился Юра, – ну отдай ее мне. Ты же ее испортишь.

– Сначала дело, потом потеха, – сказал Павел Карпович, – ее в бункер. Ты извини, милая, у меня нет настоящей пыточной камеры, но то, что есть, тебе тоже понравится. Ты о таком даже не мечтала. Все на свои места. Ты со мной. Собак со двора убрать, электричество выключить. Самое большее через час мы будем знать где деньги. 

77

Когда стало тихо, Валерий выбрался из под одеял. Счастье было с ним. Первые две проблемы решены: есть деньги и нет Людмилы. Такая уж ее судьба. Он юркнул в одну из комнат первого этажа, открыл окно, выбрался и перемахнул через стену. Зубы стучали. Ничего, пройдет. Шаги за спиной стали громче. 

78

Через час Люда потеряла сознание.

– Могу дать ее тебе, – пошутил Павел Карпович.

– Такую не надо, – отказался Юра. – И она ведь не сказала где деньги.

– Уже не скажет. Она из тех, которые не говорят. Главное, что деньги в доме. Никому не выходить, пока не найдутся.

– А с ней что делать? – спросил Петя Бецкой.

– Мне она не нужна, Юрочке – тоже. Забирай себе, но так, чтобы не было проблем с телом.

– У меня не бывает проблем, – ответил Бецкой, – ведь есть же топка. Тело я сожгу.

Он оттащил тело в котельную и открыл заслонку. Жуткий огонь играл над оранжевыми углями. Он вылил на Людмилу два ведра воды и она очнулась. Глаза были заплывшими и навряд ли что-нибудь видели. Она бормотала роль.

– Пора, – сказал Петя Бецкой, – вот и пришла твоя погибель. Сгорела, дура, ни за грош. Деньги-то все равно у нас. Что скажешь?

– В паровозных топках сжилали нас подонки; рот заливали свинцом и оловом; но из горящих глоток лишь три слова: пошел ты на… – снова начала Людмила.

– Опять роль читаешь?

И он начал засовывать тело в топку. Тело почти не сопротивлялось. 

79

– Сколько времени вы здесь жили? – спросила Тамара.

– Совсем немного.

– Ты уверен, что она не вернется?

– Да. Они ее не выпустили бы.

Он рассказал Тамаре историю в несколько измененном и очень приукрашенном виде, иначе она, с ее максимализмом, никогда бы не смогла простить.

– Я так неуютно чувствую себя здесь. Понимаешь, стоит мне представить, что раньше здесь была она, сидела вот на этом стуле, и вообще… Ты целовал ее здесь.

– Но это же только место.

– Иногда мне кажется, что у мест есть глаза, и они запоминают все, что увидели. Однажды я вернулась…

Она не договорила, а стала его целовать. Сегодня ее поцелуи были немного пресными. Валерий уже давно замечал, что у ее поцелуев всегда разный вкус.

– Прости, – она оторвалась и подошла к балкончику, открыла дверь.

– Не выходи!

– Боишься, что меня увидят?

– Нет, это опасно. Балкон еле держится.

– Но вон же покрывало висит.

Валерий сел на кровать, а она прижала его лицо к груди.

Как здорово, у меня так много денег теперь, – подумал он и что-то жесткое отпустило в сердце.

Она прижимала его голову и беззвучно плакала. Он слышал это по вздрагивающему дыханию.

– Что случилось?

– Ничего. Просто я слишком, слишком счастлива. Такое счастье не бывает долгим.

– Со мной ты будешь счастлива всегда.

– Я не верю, – она продоллжала плакать, все сильнее прижимая его голову. Стало трудно дышать и Валерий с усилием повернул голову влево. Слева была дверь.

– Дверь нужно покрасить, – сказал он.

– Да, обязательно. Я бы так хотела пожить здесь с тобой.

– Почему ты говоришь «бы»?

– Потому что это невозможно.

– Если из-за Людмилы…

– Я все думаю, как она умерла? – Тамара снова прижала его голову и продолжала говорить сквозь плач. – Наверное, они ее застрелили и закопали в саду. Но почему они не могли ее отпустить?

– Потому что они психи.

– Да, я знаю. Особенно Юра. Ты так ничего и не сделал.

Кого он убьет следующим?

Да, кого он убьет следующим? – подумал Валерий, – постарается меня. Можно попробовать ударить первым, а можно сбежать. С деньгами сбежать нетрудно.

– Ты обещал его остановить, – сказала Тамара.

– Да, обещал.

– И ты не успокоишься, пока ты этого не сделаешь?

– Да, – ответил Валерий.

– Это настоящее мужское слово?

– Да, это настоящее мужское слово.

Он поднялся и стал ее целовать. Ее губы были солеными, но поцелуи настоящими, на этот раз.

– Ты меня уже замучил, – она отстранилась, – расскажи что-нибудь, нельзя же только целоваться.

Повисла пауза.

– Тебе нечего сказать?

– А тебе?

Она вздохнула горестно:

– Вот так всегда… У тебя есть гитара?

– Нет, я не умею играть.

– А я умею. Найди мне гитару.

– Прямо сейчас?

– Нет, завтра. Я приду к тебе завтра, сейчас мне нужно уходить.

– Куда? – удивился Валерий.

– Надо.

– Я тебя не понимаю.

– Пора бы уже понимать. 

80

Следующим утром он обошел знакомые магазинчики, где могли бы продавать гитару. Гитар не было. Пришлось зайти к старому товарищу по консерватории, который теперь занимался тем, что реставрировал музыкальные инструменты. Его мастерская была во дворе поликлиники. Двор зарос многолетними самосадными деревьями, кленами в основном, и напоминал лес. В этом же дворе стоял полуразрушенный туалет и склад пустых бутылок.

Пахло туалетом и сосновыми стужками. Старый товарищ очень загорел, поседел, имел карандаш за ухом и рубанок в руках. Он выглядел лет на сорок. Пил, наверное.

– А, заходи, заходи, – обрадовался он. – Просто так зашел или по делу?

– По делу.

– Понятно, просто так теперь не ходят. Что у тебя нового?

Написал что-нибудь?

– Нет. После «Рака» ничего.

– А я теперь столяр. Гробы делаю на заказ.

– Гробы? – удивился Валерий.

– Да, представь себе. Скрипка нужна не каждому, а гробы – всем. Многие заказывают заранее.

– Не понимаю, – сказал Валерий.

– А что тут понимать. Стандартыный гроб даже по росту не подгоняют, его делают из необструганных досок и обтягивают материей. Это просто большой ящик из-под помидор. Не каждому хочется лежать в таком. А я любой сделаю, даже из красного дерева, даже с окошками… Вон, шляются.

Он показал на мужчину и подростка, которые перелезли через забор.

– Кто это?

– Бутылки воруют. А мне ломают инструменты, хотят, чтобы дань платил.

– Рекет?

– Ага. В местном масштабе.

Двое подошли.

– Дядя, – сказал подросток, – отойди, дело есть.

Подросток был всего лишь нагл, а старший уже весь высох от водки. Валерий подошел к старшему и ударил его коленом в пах.

Потом, выждав паузу, – лицом о колено. Тот упал и без стонов ползал в траве.

– Вот так, – сказал Валерий, – теперь это мое место, понятно?

– Нет, непонятно.

Валерий вынул пистолет.

– А теперь?

– А теперь понятно. Извини, дядя, не знали.

Они убрались.

– Откуда у тебя пистолет? – удивился друг.

– Так, захватил в одном Доме. Хочешь, тебе оставлю?

– Оставляй, – он улыбнулся беззубым ртом.

– Где твои зубы? – удивился Валерий.

– Съел.

– Съел вареными или печеными на костре?

– Съел на работе. Приходится держать во рту мелкие гвоздики. За три года зубы сточились до пеньков. 

81

Тамара умела играть и петь только одну песенку: 

А я ежиков люблю потому что по рублю. 

Она спела ее четыре раза и отложила гитару. Она снова собиралась уходить.

– Почему сейчас? – удивился Валерий.

– Потому что у меня семья. Отец, брат скоро приезжает, иногда заходит мать. Не могу же я их бросить.

– А как же твоя мать?

– Она бросила. Но я не такая.

– Я тебя не отпущу, – он начал ее целовать.

Тамара вздохнула и стала раздеваться.

Позно ночью (луна угадывалась над окном, почти гасила звезды) они разговаривали о вечном. Они уже поговорили о Боге; Валерий удивился, узнав, что Тамара искренне верует и начала верить после проповеди какого-то из заморских шарлатанов. Сейчас говорили о вечных истинах и вечной любви;

Валерий сбивался, чувствуя, что Тамара его переговаривает.

– Ты почему замолчал?

– Мне нечем отразить твой аргумент.

– Был такой Диодор, в Греции, он умер во время спора потому что не смог отразить аргумент. Ты, пожалуйста, не умирай.

– Откуда ты это знаешь?

– Я много читаю и много общаюсь с интересными людьми.

– Со своими сектантами?

– Не надо их оскорблять, мы так поссоримся. Если бы ты пришел к нам, ты бы изменил свое мнение.

Внезапно он почувствовал волну гнева, совершенно нелепого и беспричинного. Он балансировал на грани, ожидая первого ее слова, чтобы сорваться, чтобы выкрикнуть, выплюнуть, разорвать, разрушить, разбить все хорошее, что было между ними. Чем хуже тем лучше.

Но она молчала. Прошло несколько минут.

– Почему ты замолчал? – спросила Тамара.

– Что-то подступило к горлу. Мне было слишком тяжело с ней, пойми. Это еще до сих пор не прошло.

– Я понимаю.

Он стал таким счастливым, что захотелось плакать. Если бы она провела рукой по его лицу, он бы обязательно заплакал.

– Что такое? – заметила она.

– Мне слишком хорошо с тобой. Я от этого весь дергаюсь внутри. Я не могу привыкнуть к счастью.

Тамара пошевелилась и встала.

– Что это? – спросил Валерий, нащупав сложенный листок.

– Это письмо.

– От кого?

– От меня к тебе.

– Но мы ведь рядом.

– Все равно. Я не могу сказать тебе словами, на бумаге легче.

Она замолчала и Валерий слышал сквозь темноту, что она плачет.

– Ты плачешь?

– Нет.

– Я включу свет.

– Не надо.

– Но я не смогу прочесть.

– И не надо, – сказала она решительно, нащупала листок и вырвала его из пальцев. Было слышно, как рвется бумага. Утром я попробую составить клочки, – подумал Валерий.

– И не вздумай составлять клочки утром, – сказала Тамара.

– У меня и в мыслях такого не было.

– Было. Я их с собой заберу. – она прижалась к нему щекой; щека была мокрой.

– Что с тобой?

– Ничего со мной.

– Ты же сильная. Ты же никогда не плакала раньше, – сказал Валерий.

– То было раньше. Раньше мы были другими. Раньше у нас были поверхностные отношения, ненастоящие.

– А теперь?

– А теперь я не знаю. Иррациональные.

– Так что же делать? – спросил Валерий.

– Ничего, так и должно былть. Отношения всегда либо поверхностны, либо иррациональны.

– А если я хочу спокойствия?

– Тогда иди в монастырь.

Она встала, нашла в темноте гитару и снова принялась петь про ежиков, которые по рублю. 

82

Все утро они целовались, каждый поцелуй затягивался, но не выходил за рамки поцелуя. Каждый поцелуй был особенным;

Валерий чувствовал, что вот так он целуется впервые в жизни; но заканчивался этот поцелуй, начинался следующий, и следующий тоже был впервые. Некоторые из поцелуев кружили голову, от других бегали мурашки по спине, от третьих начинало стучать сердце, а некоторые были только бессмысленным трением губ.

– Послушай, как бьется сердце, – сказал Валерий и положил ее руку на свою грудь.

Тамара снова заплакала.

– Ну сколько можно реветь?

– Я хочу быть с тобой!

– Ты и так со мной.

– Я хочу всегда!

– Ты и так всегда.

– Но мне ведь нужно уходить!

– Ничего тебе не нужно. Ты останешься только со мной.

– Правда? Тогда давай уедем куда-нибудь.

Валерий прикинул варианты в уме. Это действительно было лучшим выходом. С деньгами можно ехать куда угодно и на любой срок.

– Давай поедем к морю, – сказал он.

– Мы гитару возьмем?

– Возьмем.

– Тогда поехали, – согласилась Тамара. – А когда?

– Чем скорее, тем лучше. Я сегодня схожу за билетами.

– А мне нужно еще собраться. И вдруг меня не пустят?

– А сколько тебе лет?

– Почти двадцать.

– Тогда ты сама можешь решать что тебе делать.

Через несколько часов он стоял у билетной кассы и удивлялся нерадивости суперсовременной системы «Экспресс». Система состояла в том, что расплывающаяся от скуки билетерша запрашивала по телефону информацию от компьютера, а компьютер отвечал «да» или «нет», но не называл причины. С первого раза билетов не оказалось. Валерий несколько раз переформулировал свой вопрос и с энной попытки компьютер ответил «да». Он реагировал только на определенную форму вопроса. Билетов было полно, потому что никто не мог их купить. На обратном пути к Валерию пристал жулик, видевший сотню, и Валерий удалым движением хряснул его по физиономии. Вообще, что-то изменилось после сидения в шкафу. Пережив верную смерть, становишься смелее и начинаешь презирать тех, кому жизнь выдала лишь мелкие монеты. Даже шаги за спиной не пугали больше, а только раздражали.

Сейчас за его спиной уже шла маленькая толпа, человек в пять или шесть. Явно были слышны женские шаги, немного напоминающие каблучки Людмилы, остальные были, кажется, мужскими. Валерий несколько раз перебежал дорогу перед машинами – чтобы преследователи попали под колеса. Даже если вас нет, все равно получайте! Попав под колеса, шаги отставали, но быстро догоняли его.

Он позвонил Тамаре.

– Я купил билеты на сегодняшний вечер.

– Но у меня ничего не сложено.

– Все купим по дороге.

– У тебя так много денег?

– Хватит. Жду тебя здесь через два часа.

Тамара пришла через три. Было видно, что она очень спешила.

– Меня не пускают, – сказала она.

– Вот билеты, – показал Валерий, – поезд через час.

– Но у меня нет ничего с собой!

– Паспорт?

– Паспорт есть.

– Остальное купим.

Через полчаса они были на вокзале. Перрон был почти пустым, несмотря на сезон отпусков. Стояла кучка цыган и кучка загорелых западян с бледной белокурой девочкой.

Прогуливалась девушка в совершенно черных очках (что можно видеть сквозь такие?), девушка казалась смутно знакомой.

Валерий обнял Тамару и поцеловал.

– Почему твои поцелуи все время разные?

Она пожала плечами:

– Какие есть. Но ты тоже разный, особенно руки. Иногда они такие ласковые, а иногда как деревянные. Один-один, ничья. Ты чего на нее смотришь?

– На эту слепую?

– Не такая уж слепая. Она тоже на тебя пялится.

– Мне кажется, что я ее знаю.

По первому пути проехалась вагонная крыша с бубончиками (остального не было видно), с шипением вышел пар, часы показали без четверти девять.

– Будем садиться?

– Будем. Только купим что-нибудь выпить. Ты любишь ездить в поездах?

– Не заговаривай мне зубы. Она точно на тебя смотрит.

Они разместились в пыльном купе; все крючки были отломаны, окна забиты огромными гвоздями, некоторые из гвоздей загнуты; с полок сорвано всякое покрытие и доски испещрены недвусмысленной живописью. Занавесок нет. Весь столик в мертвых мухах. Под ногами катаются несколько бутылок с остаточным запахом водки. Проводница смеется и ругается матом. Туалеты заперты до поры до времени, но пахнут нестерпимо. Расписания нет. В ящике для вещей плещется неизвестная жидкость. В общем все как положено. Полный порядок.

– Вот мы и уехали, – сказала Тамара, – а мне даже не верилось. 

83

Валерий вышел в тамбур. Еще раз щелкнул липкой ручкой, для верности; дверь плотно закрылась; чья-то нога в полосатом носке снова свесилась с полки. «Забота о сохранности ручной клади лежит на обязанности пассажира» – возвещало правило распорядка. Остальные сорок шесть правил были столь же красноречивы. Под правилами отметились целых три министерства.

Валерий любил поезда, особенно тамбуры в поездах, особенно в вечерних поездах – убегает земля, переливы колесной песни, ожидание разлуки с гаснущим днем, ожидание ночи без сна, жизнь отодвинута, прошлая и будущая – междужизние – уже почти стемнело, вот фонарь выхватывает черно-белое лицо (как рисунок на стене углем), лицо отдергивает дальнюю-дальнюю занавесочку памяти, на мгновенье, но память промахивается от неожиданности; а немигающий диск заходящей Венеры неподвижно летит над дальним очерком леса. Почему же все так безнадежно?

– Вы так и будете молчать? – спросила Женя.

Она курила, глядя в окно. Сейчас она казалась совсем взрослой.

– Так и буду. Что ты здесь делаешь?

– Если честно, то убегаю.

– Сочувствую, – сказал Валерий. – Дома довели?

– Нет, я от н е г о убегаю. Вы тоже?

– Я тоже. Ты что-нибудь видишь в твоих черных очках?

– Ничего не вижу, – призналась Женя, – но очки мне нужны для маскировки. Я не хочу чтобы меня кто-то узнал.

– Но я же тебя узнал.

– Вы – это другое дело. Вы меня два года учили. И я была влюблена в вас в шестом классе. Первая любовь это вам не хихоньки, правда?

– Правда, – согласился Валерий, – ты с родителями или с братом?

– У меня нет брата. А родителей я не люблю. Они неудачники, я уже видеть не могу их лица и слушать их морали.

Наконец-то я одна и делаю что хочу.

– У тебя есть документы?

– Откуда? – удивилась Женя. – мне только пятнадцатый пошел.

– Тогда тебя вернут домой.

– Не вернут. Вы мне поможете. Да, обязательно!

Валерию вдруг захотелось сдаться под напором этой невинной уверенности. Почему бы и нет?

– Это как же? – спросил он.

– Вы скажете, что я с вами. Я двоюродная сестра. Я вас сразу увидела на вокзале и поняла, что мне повезло. А на сколько лет я выгляжу? Мне можно дать шестнадцать?

Высокий рост, широкие плечи, полные щеки, губки накрашены бантиком, волосы чуть волнисты, настоящая женская грудь, о которую обязательно зацепишься, не разминешься в узком проходе поезда.

– Тебе можно дать даже восемнадцать, – соврал Валерий, – но очки лучше не снимай.

– Значит, вы согласны?

– А что мне остается делать? Пошли.

Женя взялась за ручку и обернулась:

– А можно я вас поцелую? Из благодарности.

– Ну, я не знаю.

Валерий подставил щеку, но она поцеловала его в губы и размазала помаду.

Неплохо, подумал Валерий, кто бы мог подумать? Но нельзя позволить, чтобы Тамара узнала. Я не смею причинить ей зло.

Но как она узнает?

– Но ты же совсем девочка! – сказал он.

– Что вы! – очаровательная наивность, – я уже давно женщина. И у меня есть все что надо. Вот, попробуйте!

Валерий попробовал, глядя через ее плечо в стеклянную дверь. Никто не смотрит, слава Богу. Хамская проводница озабочена разноской чая; в проходе бегают два малька лет четырех, мальчик и девочка; мальчик поймал девочку и начал гладить ей волосы; девочка смеется, притягивая десяток бестолку блуждающих глаз.

– И здесь попробуйте, – сказала Женя и положила его руку.

– Вы не стесняйтесь.

– Пойдем? – спросил он.

– Куда пойдем! – ты мне всю помаду размазал (а это еще была самая светлая; но, правда, еще карандаш… – скороговорка себе под нос), сам весь в помаде…

– Мы разве перешли на «ты»? – удивился Валерий.

– Я всегда перехожу на «ты» после первого поцелуя. Знаешь, с кем я один раз поцеловалась? Не поверишь – ему было сорок восемь! Идем сюда.

Она завела его в тесную туалетную будку и сцеловала всю помаду. Потом вынула зеркальце и прихорошилась, делая серьезное лицо, как делают большинство женщин. Все это время она не снимала темные очки.

Выходя, они встретили пузатого старичка со старушкой.

Старичок был гол до пояса, толст и дрябл, желтокож – от старости, а не от загара. В его взгляде была гусиная надменность. Старушка поглядывала на милого сверху вниз.

Старичок и старушка держались за руки, они до сих пор были влюблены. Старичок крякнул, увидев Женю, старушка посмотрела на него ревниво и попросила пока подержать книжку. За окном медленно поворачивались огоньки далекой деревни. 

84

– Здрасти! – сказала Женя и кивнула головой вперед.

(Валерий помнил этот ее жест еще с пятого класса; как мало меняются, в сущности, люди.)

– Здрасти, – ответила Тамара надменно. До того надменно, что было просто смешно. Женя, однако, смутилась.

– Это моя ученица, – сказал Валерий, – у нее семейные неприятности, она поедет с нами. Я тебе потом все расскажу.

Ее проблемы очень похожи на наши; мы обязательно должны ее взять.

– Как хочешь, – Тамара пожала плечами. Ее лицо показывало абсолютный нуль – холоднее невозможно.

– Я сюда сяду, – сказала Женя и примостилась у окна, прилипла носом, насколько позволяли очки.

Тамара снова пожала плечами, чуть снисходительно, чуть презрительно – так умные женщины извиняются перед умным другом за слова глупого мужа. И точно так же извиняются перед пустотой, воображая себе умного друга.

– Что случилось? – cпросил Валерий.

– Ты будешь чай?

– Нет.

– А я уже пила.

Больше никто не говорил.

Валерий устроился на верхней полке и пробовал заснуть.

Приходили приятные мысли: о том, о сем, о той и об этой, запас карман не тянет, как заметил Джойс. Слишком много в этом мире любви, чтобы каждый мог спокойно выбрать свой кусочек. Даже если этот кусочек лакомый.

Он ненадолго заснул и проснулся от ощущения остановки.

Бело-оранжевые огни светили сверху вниз и освещали великолепные колонны. Оранжевый островок и огромный черный наплыв ночи вокруг. Большой город, подумал Валерий, очень большой город. Тамара продолжала сидеть внизу и читать журнал «Эроклуб». Ее было жалко и было чуть стыдно перед ней. Валерий начал пережевывать это чувство; оно пережевалось и пропало. Женя спала, сбросив простыню, так и не сняв очки.

Он проснулся еще раз, уже начинало светлеть, было видно первое море, гладкое, похожее на зеленоватый бархат. У моря плыла обыкновенная земля, смая обыкнованная, нерадостная, незамечающая близости чуда. Кто-то спозаранку ловил рыбу – черный четкий силуэт в широкой резиновой шляпе. Валерий свесил голову вниз и посмотрел. Тамара спала, небрежно бросив голову на левый локоть (перележит ведь, подумал Валерий и порадовался сам за себя, за свою заботливость). Женя не спала и смотрела на него. Она приложила палец к губам, тихо встала и приблизилась.

– Не очень заметно? – спросила она.

– Что?

– С моим глазом.

– С которым?

– С этим, – она говорила шопотом.

– Припух немного.

– Больше ничего?

– Ничего. А что должно быть?

– Я потом расскажу, это слишком страшная история, чтобы рассказывать ее ночью.

Она протянула руку и, приблизив его голову, легко поцеловала. Так целуют хорошо знакомую игрушку. Валерий сделал немой знак в сторону Тамары.

– Это же интересно, – сказала Женя, – пусть спит, она не узнает. Так ведь интересней, правда? Только не читай мне читки.

– Будешь говорить мне «вы» в чужом присутствии, хорошо?

– Хорошо, но тогда ты мне тоже должен одно желание. Я тебе нравлюсь?

– Да.

– Я тебе понравлюсь еще больше, – Женя поцеловала его снова и легла на свою полочку, не забыв надеть очки. Она сразу же уснула.

Лунатичка какая-то, – подумал Валерий, – вот так среди ночи… Может, это она во сне? Так хорошо…

Он на самом деле чувствовал себя хорошо. Была некоторая справедливость в этом, некая месть судьбе, не допускавшей его аж до двадцати шести лет к самой соблазнительной тайне.

Теперь он чувствовал себя вправе вернуть себе упущенное.

Еще раз он просыпался от того, что Тамара встала и подоткнула ему одеяло. Было уже почти светло и очень синее, очень плоское море двигалось сразу двумя полосами справа и слева.

Так не бывает, подумал Валерий, засыпая. 

85

Они сняли две комнаты в четырехкомнатной квартире с видом на соблазнительный виноградник и предостерегающую собачью будку, недалеко от центра. Комнаты были рядом; Женя наткнулась в темном коридорчике, прилипла грудью и сладко обняла:

– Не пугайся так, мой милый. Ты же мой милый?

– Твой, – сказал Валерий и попробовал юркнуть в свою комнату.

– Только мой?

– Не только, ты же знаешь.

– Ничего, мне так больше нравится, – сказала Женя.

Что-то слишком сильно мне везет с женщинами, подумал он.

Жаль, что это нельзя как-нибудь регулировать. Никогда не думал, что от женщин придется отбиваться. А ведь от них нужно отбиваться; это такое же важное умение, как и привлекать их.

Я еще слишком многого не знаю.

Он повалился на кровать и стал строить планы. Планы строились охотно, призрачные, сюрреальные и неустойчиво-устойчивые, как слоны на картинах Дали. Тамару он любит, это однозначно. С ней все ясно. Она хорошая, трудолюбивая, нежная, принципиальная и надежная. За ней как за каменной стеной. Такая и из огня вытащит. Простит ли она, если узнает? Какая разница, она ведь не узнает. Но что-то нужно придумать. Самые главные вопросы: «где» и «когда». Есть идея: снять еще одну комнату и встречаться с Женькой там. Что подумают хозяева – у Женьки на любу написаны четырнадцать лет. А как сладки должны быть четырнадцать лет! Уух, как сладки! – он почти застонал.

– Подними ногу, – сказала Тамара, – я здесь подмету.

Он поднял ногу и продолжал мечтать. Что можно придумать еще? Можно посылать Тамарку на базар, и в это время… Нет, она может вернуться неожиданно. А если в ванне? Нет, это ничего не дает. Лучше всего снять квартиру; но, опять, квартира…

– Ты мне мешаешь, – сказала Тамара, – ты видишь, сколько мне нужно убрать? Пойди погуляй.

Он вышел и снова наткнулся на Женю.

– Я сейчас иду в ваннну, – прошептала она и чмокнула его в ухо (уу, мое ушко мягенькое!..) – присоединяйся, поцарапаешь дверцу, вот так.

Она открыла дверь и заглянула, оценила уборку.

– Тетя Тома, я пойду в ванную, хорошо?

– Хорошо, можешь не спрашивать.

– Но вы мне как мама. Просто я люблю купаться долго, я никому не помешаю?

– А я пойду погуляю по городу, – сказал Валерий, чувствуя себя заговорщиком, генералоубийцей, как минимум.

– Персиков купи!

Он подождал, пока Женя включит воду и поцарапался в дверь.

Женя открыла дверь нараспашку.

– Ты с ума сошла! – он говорил почти беззвучно. Срочно накинуть крючок. Вот. Слава Богу!

Женя протопала по ванне, сделав полный разворот:

– Как я тебе нравлюсь? Правда, не плохо? Раздевайся.

– Нас же услышат.

– Не услышат, если ты будешь тихим. Главное, не смейся.

Смех, он всегда выдает. Я включу воду посильнее.

Она повесила душ на бельевую веревку, чтобы вода, падая с большей высоты, производила побольше шуму. Потом, подумав, повесила туда же клеенку. Клеенка гремела так, что голосов было не слышно. Вода потекла по зеркалу и по обоям. Сейчас струйка побежит за дверь, думал Валерий, обязательно побежит!

Женя подложила тряпку. Было заметно, что фокусы в душе ей не в диковинку.

– Все-таки неправильно, – заметил Валерий. – Когда люди моются, они двигают душ и звучание струи меняется. Так сразу будет понятно, что здесь не моются.

– Правильно, ты в звуках разбираешься, с музыкантами не спорю, – согласилась Женя и постучала по шлангу. Звук сразу стал вибрировать. То что надо.

Тамара постучала в дверь:

– Пусти, я возьму полотенце.

– Какое, здесь несколько?

– С голубым корабликом.

Женя выбрала полотенце с голубым корабликом, сняла крючок и, придерживая дверь одной рукой, протянула полотенце в щель.

(Валерий смотрел на кончики ее скользких пальцев – какой ужас!)

Накинула крючок. Валерий перевел дыхание.

– Как я выйду? – спросил он.

– Через дверь. Вначале я выгляну, если кто-то будет, я опять дверь закрою. Буду купаться, пока останется пустой коридор.

– Но у меня же волосы мокрые!

– Пока не мокрые. На, надень шапочку.

Валерий надел. 

86

– Ты купил персиков? – спросила Тамара.

– Нет, забыл.

– А что же ты делал? Девушек рассматривал?

Женя поперхнулась со смеху, прожевала и взяла новую сардинку за хвостик.

– Когда мы пойдем на море? – спросила она. – Тетя Тома, а мы купим матрас?

Тамара посмотрела на ребенка материнским взглядом. Не было и следа былой холодности. Женя снова засмеялась и подмигнула сразу двоим.

– Очень вкусно. В следующий раз готовлю я!

Тамара улыбнулась, довольная.

Пока девочки мыли посуду и болтали о всячине (удивительно, как много общих тем сразу находится у женщин), Валерий вышел на улицу и сразу же наткнулся на персики. Пушистые, зеленые, с гнильцой. Из урожая, собранного досрочно. Море было рядом, в сотне метров. Он купил персики и спустился по песку. Песок был ненастоящим, а из мелких ракушек. Валерий вспомнил одно из очень детских морей, которые все давно слились в единое темно-синее блаженство; вспомнил собирание красиво извитых ракушек, нанизывание их на нитку, громаду обязательно прекрасного будущего, в которое тогда верилось как в дважды два четыре.

Отдыхающих, как ни странно, совсем не много. Это из-за жары. Жара прыгает на плечи как большая желтая кошка, – даже тяжело идти. Из-за жары все сошло с ума; все, даже облака: облака разрослись в неправильные формы – ваза, бриллиант, неподвижный смерч, стоящий отвесно, роза, распятая на кресте. Застыли, как нарисованные. Вода тиха и прекрасна, как прозрачный зеленый камень. Взблеснула стайка рыб и распалась на капельки живого серебра. В воздухе пахло простором. Розовые тела на песке разговаривали и Валерий уловил слово «счастье». А вот и мое счастье, подумал он, если счастье в любви, то я имею удвоенное счастье. И приключение; то приключение, о котором мечтала бедная Людмила. Мой поезд подходит к станции «Счастье» и кто-то включил зеленый свет…

Он продолжил набор словосочетаний, сцепленных цепочкой, пытаясь уловить тот ритм, который не давался пока никому до него; ритм начинался словом «счастье» и разрешался некоторым словом или звуком, которого Валерий еще не знал. В таких случайх всегда помогают посторонние звуки. Он прошелся по пляжу, белый, неуклюжий, совсем не пляжный, но не услышал ничего, кроме слова «причал». 

87

В последующие дни ему пришлось убедиться, что слишком много любви – это не совсем счастье. Женя была неутомима в поисках приключений и в поисках способов развлечься. Валерий все яснее сознавал, что эта девочка, казавшаяся ему такой невинной прежде, прошла громадную школу. Женя создавала возможности из ничего, на пустом месте; она отдавалась игре полностью, как ребенок.

– Где ты научилась этому всему? – спросил Валерий.

– Угадай!

– Не в школе.

– Точно, не в школе. Меня научил Юра. Он ведь маньяк, настоящий. А я так, только балуюсь.

– Как же он тебя учил?

– О, мой милый Лерик! Эти истории не для твоих ушей, ты еще слишком мальчик. Но технически все просто: мы шли в тренерскую или в душ, а мой любимый тренер нас сторожил снаружи. Попробовал бы он отказаться!

Она засмеялась и откинула волосы со лба.

– Все-таки, что с твоим глазом?

– Это тоже Юра. Вначале он стал колоть мне разную гадость, помнишь, я тебе говорила, потом он стал надевать на меня кандалы, милицейские такие, они очень давят руки, потом бил меня ремнем и колол шилом, пробовал кусать за спину – он так возбуждался. Потом он заставил меня выщипать ресницы. Я немножко выщепнула, но не выдержала – это было очень больно.

Но он бы меня все равно заставил. Мне там не было жизни, поэтому я сбежала. А брата у меня нет, ты перепутал меня с кем-то, ты меня совсем плохо помнишь, эх, ты!

Женя никогда не повторялась. Следующее развлечение она решила устроить в женском душе на берегу.

– Заходи, обмоемся, – сказала она.

– Но это женский!

– Ничего, я сто раз мылась в мужском. Всегда приятнее пользоваться чужим. Не бойся, если хочешь, я зайду первая и посмотрю, чтобы никого не было.

Она вошла.

Душ стоял на пляжном песочке – большой металлический павильон, весь синий, с синей крышей и синим порожком. Кто-то вывел распылителем на боковой стенке: «Гоша, прийди ко мне!»

Почерк женский. Гоша, пришел ли ты? К торцу был пристроен точно такой же павильончик, но для мужчин. Внизу, под металлическими листами, оставалось свободное пространство сантиметров в тридцать – там можно было проползти из одного отделения в другое. Очень удобно для некоторых целей – что только думали строители? Металл местами ржавел. Пол был выложен фигурной плиткой; прямо посреди душевой росло маленькое деревце, свежее от постоянного полива.

– Идем сюда, – сказала Женя и провела его в самую дальнюю кабинку (кабинки были открытыми, без дверей), – сюда никто не пойдет, потому что я включу воду и все увидят, что занято. В душах все моются так: каждый выбирает кабинку подальше от соседа, я точно знаю, на двести процентов.

– И все же, – начал Валерий.

– А ты стоя умеешь? – спросила Женя и повесила трусики на гвоздик.

– Нет.

– Тогда я научу; но для начала обопрешься спиной о стену.

В душе так удобнее всего. Стесняешься?

– Да.

– Это пройдет, было бы желание. Смотри еще одну штучку.

Она вынула шпильку из волос и поцарапала самое ржавое место в железном листе. Появилась маленькая дырочка.

– Смотри сюда; увидишь мужчин.

– Зачем мне мужчины?

– Ты глупый, это же интересно!

Валерий посмотрел и не увидел ничего, кроме льющейся воды – мужчина мылся слишком близко.

– Я ничего не вижу.

– Значит, ты неправильно смотришь, – сказала Женя, – надо смотреть не на ближнего мужчину, а на дальнего, который моется на другой стороне. Тебя еще учить и учить, я вижу. Ты его увидишь в полный рост, понятно? Во всей красе – нет, этот хиленький.

Валерий посмотрел и действительно увидел.

– Я как-то не в восторге от твоего приключения, – сказал он.

– Зато я в восторге. Слышишь, кто-то вошел. Ага, как ты испугался!

Шлепанцы прошли несколько кабинок и стали приближаться.

Женя вышла и сказала, что тут занято. Шлепанцы сказали, что им очень нужно (в кавычках) и удалились. В пустом павильончике каждое слово звучало громко – со своим маленким, частнособственным, эхом.

– Вот видишь, – сказала Женя, – я же говорила, что все будет в порядке.

Отмучившись, Валерий вылез на мужскую половину и был награжден несколькими удивленными и несколькии завистливыми взглядами. Двое или трое были настроены агрессивно – самцы всегда агрессивны в таких случаях. Почему-то мужская половина была почти полна. Валерий почувствовал, что краснеет.

– Good bye, my darling! – крикнула Женя на прощание. Самцы успокоились и Валерий вышел. 

88

Второе приключение Женя устроила в лесу, на следующий день.

Тамара валялась в постели, полуубитая головной болью. Женя вызвалась сходить за лекарственными цветами, в лес.

– Я точно знаю, – сказала она. – Я на себе сто раз пробовала!

Валерия она взяла с собой.

Лес был на горе, а гора была высокой.

– Метров шестьсот, – прикинула Женя, – это класс!

– Откуда ты знаешь? – спросил Валерий.

– Я ведь грамотная. Я объездила четыре страны, защищала, так сказать, национальную честь. Правда, я нигде не занимала первых мест, но по горам я налазилась. Я вообще молодец, я нигде не пропаду, – она сорвала красивейшую ветку с цветами.

– Зачем ты сорвала? – спросил Валерий.

– Так просто, – мне нравится все дергать и рвать. И тебя дергать мне тоже нравится. Но главное, что ты молодой, красивый и страшно богатый. Когда я вырасту, ты на мне женишься. Тут каких-то два года осталось.

– Спасибо, – сказал Валерий.

На вершину горы он дополз полумертвый. Тренированная Женя все время забегала вперед и возвращалась.

– Как у тебя получается не уставать? – спросил Валерий, останавливаясь в очередной раз.

– Попробуй мою ногу! – она подставила бедро, – как?

– Как железная.

– Это означает шесть часов тренировок ежедневно и семь часов по воскресеньям.

По дороге они встретили поваленный электрический столб и Женя чуть было не схватилась за оборванный провод. Валерий едва успел ее удержать.

– Да ничего бы не было! – возмутилась Женя, – не строй из себя моего папочку!

– Нужно сначала думать, а потом дергать.

– Я никогда не буду сначала думать а потом дергать – это занудство! Я всегда хочу дергать сразу.

Но к проводу она не подошла. Валерий попробовал рассказать ей об опасности электрического тока, о шаговом напряжении, о несчастных случаях, но запутался и запыхался. Женя смотрела на него насмешливо.

– Все? Ты закончил?

– Закончил.

На вершине была небольшая полянка, густо заросшая высокими тонкими стеблями. Женя разбросла одежду на целую сотку вокруг и стала бегать, припевая: 

Вот забрали меня в Гималаи и разделася тут до гола я. 

Валерий лежал в траве, беспомощно следя за нею глазами.

Его не хватило на большее. Он мучительно ждал, что на тропинке появятся люди. Тропинка была хорошо вытоптана.

Кроме того, он боялся пауков, а пауков тут было просто пропасть. После каждого круга Женя останавливалась и припадала к его губам с такой жадностью, что хотелось их втянуть, на всякий случай.

Поразвлекавшись и проголодавшись, Женя нарвала букет из самых экзотических цветочков, которые росли здесь. Цветочки были похожи на желтые колокольчики, но росли гроздьями на длинных стеблях. Потом что-то укусило ее за пятку и она высосала ранку, удивительным образом дотянувшсь до нее.

– Это, чтобы не было заражения, – обьяснила она. – Как тебе нравится моя растяжка?

На обратном пути они выпили всю воду и чуть не свалились от жажды. Первый киоск был оазисом в пустыне.

Но самое интересное – чай из цветочков действительно снял головную боль. Тамара пропросила название цветов, но Женя сказала, что это ее личная тайна.

89

На следующий день был небольшой шторм и ветер срывал пенные барашки. Валерий с Женей взяли лодку «Устрица», надувную, с мотором, трехместную, миллион в час и отправились в открытое море. Тамара осталась на берегу, она не любила качку.

Они заплыли так далеко, что берег стал тонкой туманной линией («Пятнадцать километров», – профессионально оценила Женя), и любили друг друга на волнах. Валерий сжег спину на солнце. Потом попробовали продолжить упражнения в воде, в подвешенном состоянии, но не получилось – мешали волны.

Валерий плыл, глядя на свои изумительно красивые руки, облагороженные чистой водой глубокого моря. Солнце освещало руки и на фоне чистой темной зелени они казались драгоценными. Ему казалось, что он вспоминает; казалось, что он когда-то видел эту картину: свободно раскинутые руки, эту зелень, зелень, этот изумительный цвет – видел в детстве, во сне, в другой жизни. Иногда бывают моменты, когда тебе кажется, что все происходящее уже происходило раньше. А что, если это не воспоминание, а предчувствие?

– Как красиво! – сказал он вынырнувшей Жене.

– На глубине лучше, – ответила она, – там летишь как самолет и видишь собственную тень глубоко внизу. И там рыбы, рыбы!

Они развлекались часа четыре и Тамара, очевидно, заподозревала. Ее подозрения укрепились после того как Женя снишком небрежно переодела купальник, обвернувшись полотенцем, – так, что полотенце сползло. Несколько местных мальчиков оценили зрелище как незабываемое.

– Что ты о ней думаешь? – спросила Тамара.

Женя уже нашла новых знакомых и плескалась в волнах.

– Думаю… Нет, ничего не думаю. Я думаю только о тебе.

– Слишком сильно ты задумался там в море. Я уже устала ждать. Поклянись, что ничего.

– Клянусь, – сказал Валерий и его второе «Я» чуть не расплакалось. – Я клянусь, что мне нужна только ты.

– Ну-ну, – сказала Тамара, – мы еще посмотрим. Что-то ты скривился.

Но посмотреть не удалось.

После пляжа они пошли на базар, все втроем. Женя веселилась и рвала листики. Тамара шла хмуро; Валерий – растерянно.

– Да, она все-таки ребенок, – сказала Тамара, отвечая своим мыслям. Почему ей так нравится рвать листья? Дети любят разрушать?

– Она за все хватается, всегда была такой, – ответил Валерий. – Вчера она чуть не схватилась за голый электрический провод.

– Но ведь это ужасно. Ты хоть понимаешь, кого мы навязали на свою голову? Или она уже совсем замазала тебе глаза?

Валерий подумал.

– Да, понимаю. Было бы лучше, если бы она куда-нибудь убралась.

– Ты действительно так думаешь?

– Да.

– Но ты сказал неосторожно. Я не забуду твоих слов.

– Ты о чем?

– Неосторожные слова всегда прорастают и пускают веточки.

Вот первая веточка: избавься от этого ребенка. Видишь, я поймала тебя на слове.

– Интересно, как?

– Ты же мне рассказывал о своем везении – сосредоточся, захоти, пусть она уйдет, уедет, улетит, уплывет. Пойми, я так больше не могу!

– Что такое?

– Только не притворяйся, пожалуйста. Я все почувствовала еще на вокзале. Убери эту мразь от меня!

На дороге стоял грузовик с откинутым задним бортом. Из грузовика выгружали стекло и заносили его в арку – там был магазинчик. Стекло было сложено наклонно, во много слоев и цветом напоминало утреннюю глубокую воду, в которой кажутся драгоценными даже такие знакомые собственные руки. Арка входила в длинный многоэтажный дом (этажей семь, примерно).

Из каждого окна торчало по антенне, и все антенны на длинных штырях. Все антенны разные: от простых двух палочек, до направленных контуров сложных, причудливых, порой невероятных конструкций. Лес антенн, похожий на компьютерный кошмар, от которого даже робот проснется в холодном поту. А вот эта антенночка миленькая: две банки из-под Пэпси надеты на две деревянных палки – вершина инженерного гения.

Женя подбежала к грузовику со стеклом и обернулась:

– Смотрите, как красиво! Точно под цвет воды!

– Совсем непохоже, – сказала Тамара тихо.

– Нет, – ответил Валерий, – похоже. На глубине как раз такая вода, особенно под ярким солнцем.

Женя дернула веревочку и стопка стекла поплыла. Валерий с Тамарой остановились, не сообразив, что будет дальше. Женя упала под стекла. Она пыталась выбраться, приподнимала листы, но скользили все новые и новые. Она затихла под стеклами – как будто утонувшая под солнечными слоями чистой воды. Ее раскинутые руки казались драгоценными и ненастоящими.

– Почему она не вылазит оттуда? – спросил Валерий.

Рядом уже стоял работник магазина. Он снял одну перчатку и вытирал пот со лба.

– Триста килограмм, – сказал он, – эта пачка весила триста килограмм. А я унес только два стекла из тридцати. Ее уже раздавило – стекла только кажутся легкими. Они тяжелее камней…

Валерий схватил камень (слава Богу, подвернулся) и бросился к стеклам. Глаза Жени еще казались живыми. Он ударил в край стекла и лист мгновенно треснул. Еще минута – и Женя лежала освобожденная, среди осколков. Тамара успела вызвать скорую.

– Очень крепкий организм, – сказал врач. – Это первые в моей практике. Она должна была умереть. Это почти то же самое, что попасть под Запорожец, который медленно тебя переедет всеми колесами. У нее сломанны все ребра и еще много чего. Вы говорите, что она спортсменка?

– По-моему, почти мастер спорта.

– Это объясняет. Она продержалась с помощью мышц – обломки костей не вошли в сердце и легкие. Но еще минута – и она бы задохнулось. Вам очень повезло, что вы ее спасли.

Вы можете собой гордиться.

– Я горжусь, – ответил Валерий, – она будет в порядке?

– Будет, но не скоро. А большой спорт ей, я думаю, закрыт.

Пусть скажет спасибо, что жива.

Они спустились и вышли в вестибюль.

– Кто-то идет за нами? – спросил Валерий.

– Только вдалеке. Сколько шагов ты слышишь?

– Не могу сказать. Пять или шесть человек. Понемногу их становится больше.

– Тебе нужно подлечиться.

– Ты же сама говорила, что это не болезнь. Ты же слышала их.

– А вдруг мне показалось?.. Ты действительно захотел, чтобы Женя от нас отстала?

– Хочешь сказать, что это произошло из-за меня?

– Было похоже. Но я не верю в такие вещи; не верю, даже когда вижу своими глазами. Ты меня понимаешь? И ведь это я тебя подтолкнула, я тебя попросила, помнишь?

– Шаги громче, – сказал Валерий.

– Это не шаги. Это наш знакомый.

К ним подошел рабочий, тот, кто переносил стекла. Кисти его рук были плотно перебинтованы; сквозь повязки проступала кровь. Но он был весел.

– Я слышал, что с ней порядок, да?

– Почти. Она будет выкарабкиваться несколько месяцев.

– Жаль девочку. Но вы молодец! А я просто совсем растерялся.

Валерию снова показалось, что все это уже когда-то происходило – и было такой же неправдой.

– Что с вашими руками? – спросил Валерий.

– Я ведь разгребал куски стекла. В такие моменты не думаешь о собственных руках. Боюсь, не было бы заражения. А что с вашими руками?

Валерий внимательно посмотрел на свои руки. С ними было все в порядке.

– Что такого с моими руками?

– Ничего, – ответил рабочий, – в том-то и дело, что ничего. А вы ведь разгребали стекла вместе со мной. Почему на вас нет ни одной царапины? Вы просто счастливчик. 

90

Пустая тетрадная страница. О чем писать? Не кажется ли, что вся жизнь пошла коту под хвост? Абрик. Непонятно, но я только что написал слово «Абрик». Я не знаю почему. Абрик.

Вот написал еще раз. Я всю жизнь думаю и пищу не о том. Мои мысли прыгают во все стороны как блохи. Абрик. Я хотел бы написать нечто, что оправдало бы мою жизнь. Боже, как я хотел бы! У меня уже есть «Рак» и несколько гениальных (не стесняюсь) мелочей, подобных ему. Абрик. Но этого слишком мало, хотя часть бессмертия они дают мне. Я часто думал раньше: что бы я стал делать, если бы мне точно отмерили месяц, день или год оставшейся жизни? Я всегда решал, что стал бы писать музыку. Только писать. Не спать, не есть, а только писать. Но вот – я не могу. Нельзя писать по заказу, даже по собственному. Абрик. Да исчезни ты; ты ничто, ты только проклятая судорога пальцев! Итак, вернемся к началу: жизнь пошла коту под хвост. Но за что же? За то, что я был таким плохим? Но я ведь не был плохим, если вспомнить. Я никого не убил, я даже не способствоваал ничьей смерти. Я пытался убить, но не смог. Черт попутал, да не с тем связался. А что та девушка из магазина и тот, кого я ударил по голове? Они наверняка живы. Не так уж умело я бил.

Итак, я никого не убивал, я до двадцати шести оставался девственником, поэтому, если сравнить количество моих прелюбодеяний с тем, что творят другие, то я почти святой.

Абрик. Опять этот проклятый Абрик. Кто он такой, чтобы выскакивать между строк? И, тем не менее, я негодяй. Но почему? Я украл деньги. Я украл деньги у того, у кого следовало бы украсть. Это еще не слишком плохой поступок. И я дважды спас человеческую жизнь: один раз я вытащил Женьку из под стекла; один раз я отговорил Пашку от убийства. Это искупает. Почему же мне так гнусно? Абрик. Кто такой этот Абрик?

Это я, – вывела авторучка.

Кто это «Я»?

Я твой старый знакомый.

Пошел к черту! – написал Валерий.

Я тебя все равно съем. Абрик.

Я тебя не знаю!

Авторучка нарисовала схематического чертика. Того самого, с которым он разговаривал в больничном парке.

Того самого, которого просил подарить везение и любовь женщин. Контур был прекрасно узнаваем. 

91

Валерий прекратил писать, чувствуя, как зашевелились волосы на голове.

Была ночь, часы с маятником только что отбили полночь (и хотя полночь здесь сдвинута на час от общепринятого времени) – это время чертей, оборотней, вурдалаков и невиннно убиенных. Время совершать признания и время прощать.

– Тамара?

Тамара спала, откинув голову (только вечером помыла волосы; милая, как же я люблю каждый твой волосок); спала, приоткрыв рот. Жаловалась на головную боль с вечера, бедная.

Что ей снится? Что снится человеку с чистой совестью?

Сады, радость летних дней, счастье с любимым, чайка, скользящая над волнами, и интересные сюжеты с собственным участием, где добро всегда побеждает.

– Тамара?!

Она пошевелилась, открыла глаза и доверчиво, по детски, улыбнулась. Все можно простить за одну такую улыбку – но почему я сам не умею улыбаться так?

– Ты меня разбудил.

– Прости меня. Как голова?

– Болит, но терпеть можно.

– Ты ничего не ела вечером, – сказал Валерий.

– У меня постоянная горечь во рту. Это из-за головной боли; таблетки не помогают, помогали только женькины цветы.

Она говорила, но глаза оставались спящими.

– Прости меня, – повторил Валерий.

– За то, что разбудил?

– Нет, за все. Мне стыдно.

Сон в ее глазах исчез – как будто растаяли две прозрачные льдинки; заблестели слезами в уголках глаз.

– О чем ты говоришь?

– Мне стыдно, – продолжил Валерий, – стыдно видеть тебя, говорить с тобой, прикасаться к тебе. Ты знаешь?

– Я знаю, – сказала Тамара. – Я же сказала тебе, что знала все с самого начала. Я тебя не виню, она сама на тебя вешалась.

– Я нисколько ее не люблю. Это было сумасшествие. Ты меня простишь когда-нибудь?

– Я тебя давно простила. Что ты пишешь?

– Это только мысли про себя. Я не могу написать ничего путного. Мне кажется, что я как скрипка Страдивари, я даже уверен, что могу звучать гениально, я могу исполнять гениальные мелодии, которые лежат на дне моей души. Но когда я пробую, слова расплываются, а звуки гаснут. Наверное, нет большего труда, чем научиться исполнять себя.

– Можно прочесть?

– Да.

Почему-то замерло сердце.

– Подставь лампу поближе, – сказала Тамара. – Какая тишина; наверное так поздно, но мне не хочется спать… Кто такой Абрик?

– Я не знаю, это слово выскакивало само собой.

– Это обязательно что-то значит, – сказала Тамара. – Твой грех в том, что ты безбожник. Посмотри на меня. Я спокойна, я умею прощать. Бог сделал меня лучше. Помолись, прими его в свое сердце.

– Я уже пробовал, – признался Валерий, – мне не помогло.

– Если ты пробовал искренне, то ты был услышан, – она отложила тетрадь, – я не понимаю, о чем ты писал.

– Я сам не понимаю.

– Давай забудем обо всем и будем жить только вдвоем, только вместе, только для себя.

– Давай, – согласился Валерий. – но мне все еще стыдно.

– Это ничего, – она притянула к себе его шею.

– А это не грех? – спросил Валерий.

– Бог есть любовь – любовь есть Бог – любовь не может быть грехом. 

92

Следующим утром Тамара предложила сходить в горы, на ту самую полянку, где Валерий с Женей рвали цветы – ее голова разболелась невыносимо.

– Слишком часто она болит, – заметил Валерий.

– Это от высокого давления. Я же тебе говорила, что больна с детства. Голова была тяжелая всю ночь, сейчас терпимо, но я знаю, что скоро начну сходить с ума. Я должна знать, где эти цветы; ты мне покажешь.

Валерий был не уверен, что сможет узнать, но согласился.

После некоторых блужданий он нашел ту самую дорожку в горы. Дорожка начиналась от оврага с родником; у родника было множество следов коз. Метров триста дорожка шла по голой местности, затем углублялась в лес. Лес местами был почти непроходим, но, как ни странно, в самых непроходимых местах встречались дачи, огражденные колючей проволокой и защищенные гавкучими псами. Возле дач валялись бетонные плиты, доставленные сюда некоторым совершенно невозможным образом – разве что на вертолете или при помощи магии.

Несколько раз Тамара садилась, ей становилось хуже.

– Мы взяли спички? – спросила она.

– Взяли.

– Тогда мы заварим чай, как только доберемся – у меня уже нет сил терпеть.

Остаток пути они шли молча. Несколько раз Валерий пробовал заговорить, но не получал ничего кроме взглядов. Он потерял тропинку; теперь он уже совершенно точно ее потерял.

Оставалось надеяться, что такая же трава растет и в других местах. Пока цветков нигде не было. Тогда были желтые колокольчики, они росли на длинных стеблях. Не могут же они расти только на одной полянке?

Они добрались к вершине только к трем часам. Валерий сел в траву.

– Это здесь?

– Да, здесь, – соврал Валерий.

– Где они?

– Подожди, я отдохну.

– Я не могу ждать, – сказала Тамара, у меня все плывет перед глазами. Мне еще никогда не было так плохо, как сейчас.

– Вот это кажется они, – Валерий указал на светло-желтые цветки, которые пробивались сквозь траву здесь и там.

– Ты уверен?

– Да, – соврал Валероий, – ты же видишь, что других здесь нет.

– Тогда я буду рвать, а ты разводи огонь.

Она нарвала большую охапку, очень большую, такую большую, что едва могла удержать,(это были совсем другие цветы, но Валерий не мог признать своей ошибки), связала охапку веревочкой, затянув потуже, и чуть повеселела.

Валерий уже закипятил чайник. Тамара легла и закрыла глаза.

Ее лицо, еще не загоревшее, было бледным до зелени. Живот вздрагивал, как будто она видела страшный сон.

Когда чай заварился, Валерий отлил его в кружку и подул.

– Подожди, сейчас остынет.

Он поставил кружку на траву и заметил как бьется жилка на его руке пониже локтя. Кто-то пощекотал спину.

– Это ты?

– Что я?

Тамара открыла глаза.

– Ты балуешься?

– По-твоему, я могу баловаться? – она начала пить чай, мелкими глотками.

– Посмотри, что с моей спиной?

– Дергается мышца. Это от усталости… У этого чая совсем другой вкус.

Еще одна мышца забилась на груди. Стало страшно. Как будто кто-то привязал к тебе веревочки и дергает.

– Это не тот чай, – сказала Тамара, – ты перепутал.

Она некрасиво упала на бок и ее стало рвать. Валерий отвернулся.

Через полчаса она пришла в себя. Над полянкой летали ласточки и громко свиристели; летали стайкой, наматывая круги – как велогонщики на стадионе.

– Тебе легче? – спросил Валерий.

– Это была не та трава. Ты бы мог меня отравить.

– Но ты же знаешь, что я не хотел.

– Да, иначе я бы уже умерла. Пойдем отсюда, я буду глушить боль тройчаткой. Жаль, что ничего не вышло.

Валерий попробовал встать и упал.

– Что с тобой?

– Судорога!

– Где?

– Вот! Не касайся! Это из-за горы. Я не привык к таким подъемам.

Он оперся на ее плечо и стал спускаться. Они добрались к дому только к часу ночи и, помучившись, вызвали «Скорую».

Судороги не прекращались, а Тамаре становилось все хуже. Она была почти в бреду.

– Не бойся, это ничего, – поддерживала она сама себя, – ведь от головной боли никто еще не умирал. Потерпи, терпи.

Скорая явилась довольно быстро и увезла обоих. Их поместили в разные палаты, даже на разных этажах. На утро Валерию сообщили, что у Тамары было сильное отравление растительным токсином. 

93

– А вот с вами дело серьезнее, – сказал врач.

– Что, просто из-за судороги?

– Нет, судороги – это только звоночки. Мы вам сделали ЭЭГ.

– И что же?

– У вас была травма мозга? – поинтересовался врач.

– У меня была клиническая смерть.

– Из-за чего?

– Из-за отравления.

– Последствий не было? Судорог, головокружений, галлюцинаций – кто-то называет ваше имя; видений – разных мелких насекомых или людей, которые умерли?

– Мне кажется, что за моей спиной идут шаги, – сказал Валерий.

– Давно?

– Давно.

– Постепенно усиливается?

– Да. Скажите, это опасно?

– Я хотел бы вас успокоить, но не могу. Энцефалограмма показала постепенное разрушение нервной системы. Вначале подергивания и судороги, потом галлюцинации и бред, потом расстройство жизненно важных функций.

– Потом все? – спросил Валерий довольно спокойно. Ему показалось, что он давно ожидал этого. Я тебя все равно съем. Абрик.

– Потом все, – ответил доктор.

– Сколько мне осталось?

– Этого я не могу вам сказать. Но год у вас остается в запасе. На вашем месте я бы поразвлекался и привел в порядок свои дела.

– У вас есть отдельная палата, которая запирается изнутри? – спросил Валерий.

– Если у вас есть деньги.

– Денег хватит, чтобы купить всю больницу. Я хочу отдельную палату, в нее инструмент…

– Простите, что…

– Пианино. Еще бумагу и радиоприемник. Сегодня же. И я хочу увидеть Тамару. 

94

С Тамарой было все в порядке. Она весело болтала с двумя соседками по палате (у одной была сожжена половина лица, другая была толста и с носиком хрюшки; обе с умными глазами. Умные глаза с оттенком спокойного стеклянного идиотизма – как у всех слишком верующих). Когда Валерий вошел, они деликатно удалились.

– Прости меня, – сказал он.

– Я простила. Но сколько раз ты будешь говорить «прости меня?»

– Пока у тебя хватит сил меня прощать.

– У меня хватит сил прощать тебя вечно, – сказала Тамара, – потому что я действительно люблю тебя. Когда ты мне в последний раз говорил о своей любви?

– Я не помню. Мне было стыдно – как будто доверяешь кому-то хрупкую драгоценность.

– Хрупкую драгоценность, – повторила Тамара задумчиво, – это звучит красиво. Я хотела бы быть целым гаремом женщин, чтобы любить тебя сотней сердец. Что бы ни случилось – ты мой самый любимый, запомни это… Что сказал врач?

– Ничего хорошего. Он сказал, что мой нервная система разрушается.

– Значит, это опасно.

– Год жизни он мне обещает, – сказал Валерий, – ты же разбираешься в медицине, подскажи мне что-нибудь! Лечение за границей, может быть.

– Может быть, – сказала Тамара, – может быть это поможет.

Через два дня ее выписали, снабдив самыми лучшими таблетками (которые все же помогали лишь наполовину) и предписаниями насчет еды. Валерий остался в больнице.

Палата, предоставленная ему, была небольшой, двухместной, но второго пациента быстро выселили. Одна из четырех стен была сплошным окном, ярким в солнечные дни и черным вечерами – вечерами Валерий чувствовал себя как артист на сцене; свет он выключал поздно.

Выключив свет, он зажигал две свечи (электрический свет похож на могучего дебила, который может поднять два мешка цемента, но не способен дохнуть на бабочку, так, чтобы она пошевелилась, но не улетела); две свечи позволяли записывать ноты.

В первый же раз он прочел собственную запись: 

Я часто думал раньше: что бы я стал делать, если бы мне точно отмерили месяц, день или год оставшейся жизни? Я всегда решал, что стал бы писать. Только писать. Не спать, не есть, а только писать. Но вот – я не могу. Нельзя писать по заказу, даже по собственному.

Абрик. 

Запись оказалась пророческой. И еще вот это: 

Я твой старый знакомый. Я все равно тебя сьем.

Абрик. 

Он пробовал писать; он был полон гармонии звуков; звуки были не в сознании и не в подсознании, но ниже – бесплотные символы звуков, не хватало мельчайшего толчка, движения, чтобы вдохнуть в них жизнь. Так бесплодна здоровая женщина, если нет семени. Он настраивал радиоприемник на шум и вылавливал из шума неожиданные созвучия, но созвучия не оплодотворяли музыку, готовую родитьсяся и рождать. Это не было муками творчества – это было мукой без творчества; тем большей мукой, что он чувствовал свою способность записать гениальные созвучия. Вот они, рядом, они нависли как лавина, они вот-вот сорвутся. Тогда совсем не страшно будет умирать. А страшно ли сейчас? Да, страшно! Но почему несколько звуков все меняет, почему? Господи, о чем я думаю? У меня так мало времени, а я снова думаю ни о чем.

Какой была та мелодия? Она начиналась со счастья, с громадного, настоящего счастья, а заканчивалась словом «причал».

Инструмент молчал, ожидая теплых, живых, быстрых пальцев; ожидая, когда человек начнет испонять себя. Но человек не начинал. Иногда, по ночам, он плакал. Иногда, по утрам, он вспоминал о Тамаре. Иногда, в жаркие дни (а дни все были жаркими и сухими) он подумывал от том, чтобы бросить все к чертовой матери и дожить все что осталось, дожить на полную катушку. Иногда, вечерами, он клал пальцы на клавиши и играл что-нибудь из классики – тогда палата была сценой, а черное окно – провалом в зрительный зал, а сердце выло от беспомощности.

Есть ли больший труд, чем научиться исполнять себя?

95

Вторая травматалогия стояла за городом, в лесу. Это была огромная больница в семь длинных этажей полукругом; каждый этаж делился на четыре отделения – два мужских и два женских.

Большинство пациентов не могли ходить, поэтому коридоры были пусты. Из окон виднелся красивый лес, скорее голубой, чем зеленый, совсем синий вдали, две поросших лесом горы и ущелье между ними. В солнечный день над ущельем плавала дымка.

Говорили, что между горами поместилось небольшое, но очень чистое и глубокое озеро. Из окон больницы его нельзя было увидеть.

К счастью, ничего не случилось с ее лицом. Ноги тоже были в порядке. Правая рука была сломана в четырех местах, плюс одиннадцать переломов ребер. Еще прелом ключицы и лопатки, тоже справа. Прободная травма спины, над самим легким – след куска арматурной проволоки, торчавшего из асфальта; легкие травмы внутренних органов – жуткая боль по ночам. Вечерами приходила блондинистая медсестра с отрастающими рыжими корешками волос и спрашивала каждую, не нужно ли обезболивающего на ночь. На укол соглашались все, кроме Жени. От боли она не спала уже двенадцать ночей, только чуть дремала днем. Все происходящее она видела будто сквозь мутное стекло. Но уже на четвертый день она встала и прошла по коридору, посмотрев в каждое окно. Каждый вид из окна был достоин хорошего художника. Если бы не боль, в таком месте можно было бы хорошо отдохнуть. Но она не собиралась отдыхать. «Отдыхать будем на том свете» – такой была ее любимая поговорка. Более всего в жизни Женя ценила время.

Что с того, что ей нет и пятнадцати? Еще пятнадцать полетят быстрее молнии, потом еще тридцать, а там и в гроб пора.

Живи каждый день как последний.

Иногда она все же отдыхала, раз или два за год, не больше. Она отдыхала своим собственным, особым способом – тем способом, который требовал минимум времени: несколько дней, всего лишь. Она выламывала себя из спокойного течения привычной жизни и делала самые дикие зигзаги, которые могло подсказать ей ее воображение. Через несколько дней зигзаги начинали ее утомлять и она чувствовала себя полностью отдохнувшей. Привыкнув с очень детского возраста расчитывать только на свои силы, она имела очень правильную и очень простую жизненную позицию: любые мои удачи есть только мои заслуги, любые неудачи – есть только мои промахи. Она не винила никого: ни родственников, ни друзей, ни соперников, ни несчастливую иногда судьбу – только себя. Поэтому никакая неудача не могла выбить ее из седла. Где-то в глубине души она была абсолютно уверена (бывает такая уверенность, которая тверже кристалла алмаза) уверена в том, что ее ждет блестящее будущее. В спорте, не в спорте – какая разница. Но блестящее будущее неминуемо. Каждый удар судьбы она сравнивала с ударом теннисного мячика о стенку: чем сильнее удар, тем выше подпрыгивает мячик.

Итак, мячик снова начал подпрыгивать. Через несколько дней она стала делать утреннюю гимнастику. Вскоре дневную и вечернюю. Самым простым и удобным упражнением были приседания. Она пробовала приседать на одной ноге, но мышцы пресса тянули сломанные ребра – пришлось отказаться. Тогда она стала приседать обыкновенно, на двух ногах. Вначале она делала по десять подходов в день, каждый подход по триста приседаний. Потом она довела это число до двенадцати по пятьсот. Она стала лучше спать днем, все так же отказываясь от болеутоляющего (из гордости, которую она порой пыталась объяснить сама себе, но не могла). Ей начал сниться один и тот же сон: она здорова; она в черных шортиках и короткой футболке; она поднимает руки локтями в стороны, чтобы поправить заколку сзади в волосах и потягивается, так что виден голый животик; медлит в этой позе, позволяя окружающим насладиться красотой и силой своей фигуры. А видели ли вы хотя бы одну женщину, которая бы не помедлила в такой позе?

Так приятно болели мышцы, что хотелось плакать от радости.

Пройдет еще немного времени – и все будет в порядке. Она уже забыла Валерия и свой побег из дому. То и другое было просто необходимыми зигзагами, после которых нужно просто включаться в работу. Иногда она вспоминала Юру. И, несмотря на все его извращения, Юра казался ей не совсем пропащим. В нем было нечто, очень привлекающее сильную женщину (а себя Женя считала сильной, очень сильной) – на самом деле Юра был слаб.

И все его выходки были просто выходками непородистого щенка, который хочет казаться большим и взрослым. Юра мог быть зол, груб и жесток до изуверства – с одной стороны; но с другой – из него можно было веревки вязать, если знать с какой стороны подступиться. Еще он был разбалован и распущен: Женя знала таких и раньше; таких нужно всего лишь один раз сломать и заставить срастись так, как тебе нужно. Впрочем, она мало думала о Юре.

Она довольно быстро переругалась с соседками по палате, малыми соплячками, лет тринадцати, которые только и умели говорить о мальчиках, а мальчиков видели лишь на расстоянии, и то не часто. После завтрака приходил школьный учитель-универсал и учил девочек всему, что должно проходиться в школе. Женя строила ему глазки и делала такие намеки, что соплячки ее сразу зауважали. Однажды с ней говорил сам главный врач, но Женя вела себя как принцесса крови – главный врач отстал. Еще раза два приходили из милиции и грозили отправить ее в некий детприемник (что-то вроде инкубатора), если она не назовет своего настоящего имени. Женя называла себя любыми именами, кроме настоящего. Каждый день имя было новым. Она возрождалась к жизни. А после двух недель спокойного возрождения появился Юра.

Он был с букетом роз.

– Я не люблю белые, – сказала Женя, – выбрось!

Юра вернулся с красными через пару минут. Соплячки прямо зашипели от восхищения, как сало на сковороде.

– Я не люблю красные, – сказала Женя, – убери эту дрянь!

Я хочу букет из голубых, зеленых и коричневых.

Юра отсутствовал около часа и вернулся с букетом. Розы были голубыми, зелеными и коричневыми.

– Таких роз не бывает! – сказала одна из соплячек, – можно я посмотрю?

Она посмотрела и убедилась, что розы были настоящими.

– Я себя плохо чувствую, – сказала Женя, – оставь розы и приходи завтра.

– Как ты оказалась здесь? – спросил Юра.

– Сбежала от тебя и босилась под поезд.

– Тогда почему ты целая?

– Поезд перевернулся, не выдержал.

Когда Юра ушел, она проверила розы. Подделка была налицо. Каждый знает, что голубых, зеленых и коричневых роз не бывает. Бывают только снежно-белые, которые ставят в раствор зеленки или цветных чернил. Как только лепестки впитают цветную жидкость, они сами приобретают цвет.

– Поедем со мной, – сказал Юра на следующий день.

– Обещай, что больше себе не позволишь.

– Обещаю, – сказал Юра.

– Ты вспоминал обо мне?

– Да.

– А зачем ты мне нужен? – решила пококетничать Женя. – Денег у тебя немного, перспективы никакой и в теннис играешь как веник.

– Так ты поедешь?

– Конечно поеду, – согласилась она.

96

Смыться было проще простого. Они сели в фургончик и поехали по дороге. Дорога спускалась с гор; Женя потребовала подъехать к озеру. Требование было исполнено. Озеро называлось «Лесная нежность». Вода была прозрачна, как в бассейне. Несколько березок роняли в траву круглые листочки разного оттенка желтизны – похоже на золотые монетки в траве и, действительно, так нежно и печально напоминает о близкой осени. Полюбовавшись и не проявив особого восторга, она снова забралась в фургончик.

Кроме Юры здесь был Петя Бецкой, поджигатель, которого Женя уже хорошо знала и любила за то, что он показывал фокусы с огнем, и два новых человека, приятных на первый взгляд.

– Кто эти? – спросила Женя.

– Это Шакал и Гныря. Они теперь со мной. Гныря по мокрым делам, а у Шакала железная хватка – от такого не уйдешь.

– Правда?

Шакал сдержано кивнул. На вид ему было лет двадцать семь и он был очень красив – таких рисуют на рекламных картинках, но на настоящих рекламных картинках. Он смотрел вникуда чуть затуманенным серым взглядом. Длинная крепкая шея, короткая стрижка, русые волосы, деревянная извивистая змейка в руках – крутится между пальцев.

Наверное, он очень умный человек, раз не держит у себя уродов; красота – это тоже сила, подумала Женя.

– Твой отец очень мудрый человек, – сказала она.

– Да, – коротко ответил Юра с неожиданной злобой.

Гныря был чуть поплоше: лицо сужается к подбородку, не такой статный, редкие усики над губой, глаза неспокойны.

Фургончик тронулся вниз от озера.

– И что дальше? – спросила Женя, – Ты помедленнее веди машину, меня же трясет!

– Дальше все что хочешь, – ответил Юра.

– Ты серьезно?

– Да.

– А этим можно доверять?

– Доверять нельзя никому.

– Тогда возвращаемся к озеру.

Фургончик развернулся и приехал на прежнее место. Юра с Женей отошли за пределы слышимости и обсудили дела. Все обстояло именно так, как предполагала Женя: Юра собирался убрать старика (и то правда – зажился дедуля на свете), а ее взять к себе. Это могло быть и правдой и обыкновенной лапшой – но Женя была умна. Она проговорила с Юрой до темноты, лежа в траве (долго сидеть ей было больно), и убедилась, что план продуман до мелочей. Некоторые из мелочей были слишком скользкими – и Женя дала несколько разумных советов. Единственное, что ее беспокоило – неопределенность собственной участи. На обещания заговорщиков полагаться опасно. Уже потому, что заговорщик только свергает, а править будет кто-нибудь другой, темная пока фигура. Темная фигура уже притаилась и ждет.

97

После нескольких дней, проведенных на даче, ее навестил сам Павел Карпович. Старик был невыносимо здоров для своих лет, весел, умен и интересен. Иногда его ум перехлестывал через все то, что когда-либо встречала Женя. Нет, старик еще не созрел для гроба.

– Вы удивительно хорошо держитесь, – сказала Женя, – это природа или физические упражнения?

– И то, и другое, – ответил Павел Карпович.

– Но все же, поделитесь секретом. Я вижу, что вам еще нравятся женщины.

Павел Карпович убрал руку.

– Я просто поправил тебе одеяло. Не пытайся меня соблазнить.

– А было бы так весело! – сказала Женя, – я никогда не целовалась с мужчиной старше сорока восьми.

Павел Карпович поцеловал ее в губы.

– Ого! – изумилась Женя.

– Это не «ого», а просто многолетняя практика. Со мной у тебя не выйдет. Что ты думаешь о Юре?

– О, я его люблю!

– А если серьезно?

– Если серьезно, то ему нужны ежовые рукавицы. Тогда он будет хорошим исполнителем, но таким как вы, он не станет никогда. Если очень серьезно, то он может провалить любое дело – у него нет тормозов. Автомобиль без тормозов хуже чем тормоз без автомобиля.

Павел Карпович улыбнулся.

– Я вижу, ты много знаешь.

– Да, мы ведь часто болтаем с ним.

– Ты смогла бы держать его в руках?

– Если бы имела полномочия. Не смотрите, что мне всего шестнадцать (она прибавила возраст).

– Я подумаю, – сказал Павел Карпович и ушел.

Они разговаривали еще несколько раз и с каждым разом Женя все больше убеждалась, что никакой Юра с его фокусами не сможет свалить этого человека. Павел Карпович был слишком силен. Даже если предположить несчастную случайность, то Юра на его месте покажется свиньей на троне. На троне должен быть кто-нибудь другой.

Обсудив дела неотложные и важные, они все больше говорили о вещах отвлеченных.

– Что вы больше всего цените в людях? – спросила Женя однажды.

– В своих людях?

– Нет, в просто людях.

– Смелость, волю, точный расчет, умение подчинять себе жизнь. А ты?

– То же самое. Но я бы прибавила… Нет, пожалуй, я бы не прибавила ничего. Нет, прибавила бы – умение красиво пошутить, иначе как-то нудно получается. Мы с вами думаем одинаково. Это очень странно, я никогда не встречала людей, похожих на себя.

– Я тоже, – сказал Павел Карпович. Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Верочку Разину, которую я как-то поцеловал семьдесят пять лет назад. Она не закончила гимназию, уехала в Афины, потом в Ниццу, потом стала проституткой и ее зарезали в чужой постели. Но в ней были и смелость, и воля, и умение подчинять себе жизнь. Ей просто не повезло.

– А вам? – спросила Женя.

– А мне всегда везло. Вчера, сегодня, завтра, послезавтра тоже повезет.

– Почему вы сказали о послезавтра?

– Просто так.

Покушение было назначено на послезавтра. Все было придумано очень просто, в стиле Юры: он входит с пистолетом, стреляет, попадает и возводит себя на трон. Послезавтра вечером папочка будет работать в своем кабинете. Это будет его последний вечер.

– Я не могу с этим смириться, – сказала Женя, – послезавтра вечером вас убьют.

Она рассказала все детали готовящегося дела. Павел Карпович слушал спокойно; иногда перебивал ее уместной шуткой.

– Ему нужны в первую очередь деньги и документы, – закончила она. – Тогда власть будет у него. Он сказал, что это в сейфе.

– Он хочет открыть сейф?

– Что вы собираетесь делать? – спросила она.

– Судя по всему, ты рассказала правду. Я приму свои меры.

– Сегодня?

– Да, сегодня.

– Не надо его убивать.

– Я не стану убивать своего сына. Я просто устрою маленький розыгрыш с большими последствиями. Я всегда любил шутки. Юра, мой маленький дурачок, никогда не мог этого понять. Моей любимой шуткой в детстве было аккуратно расколоть грецкий орех, вынуть содержимое, вложить похабную записку и аккуратно склеить половинки. Такие орехи мы обычно подбрасывали друг другу. Сейчас я делаю то же самое. Я оставлю деньги и документы тебе.

– Мне?

– Ты не сможешь ими пользоваться сама, ты будешь только шкатулкой. И открыть эту шкатулку не сможет никто, кроме одного очень верного человека. Ты узнаешь этого человека по сломанному носу. Он будет тебя охранять как сундук с драгоценностями; можешь ничего не бояться.

98

К нужному часу Юра был готов. В груди дрожало нетерпение. Еще пять минут, еще две, еще одна; не дождался, вышел раньше. Что-то слишком спокойно в доме. Еще спокойнее, чем я думал. Старику везло всегда, но теперь везет мне.

Он поднялся по винтовой лесенке и постоял за дверью. За дверью был свет. Иногда слышались знакомые вздохи отца – работает. Пусть поработает напоследок. Нужно войти и сразу стрелять. Не тратить врямя на разговоры. Разговоры все портят, превращают жизнь в кино. Настоящее в ненастоящеще.

Сила и слабость меняются местами. Юра перекрестился и толкнул дверь.

Павел Карпович сидел лицом к двери. В его руках быо несколько бумаг. Он отложил бумаги и взглянул на Юру. Юра сразу скис.

– Хочешь меня убить? – спросил Павел Карпович.

– Да!!! – закричал Юра и начал палить. Высадил полную обойму. Отец был явно мертв. Сейчас на звуки соберутся люди.

Он отбросил пистолет в сторону и стал посреди комнаты.

Теперь он был вождем, он и только он.

Первым появился Гныря, потом еще двое.

– Моего папочку хватил удар, – сказал Юра. – Есть такие, которые сомневаются?

Таких не было.

– Тогда будем готовиться к похоронам. А сейчас я хочу вскрыть сейф.

Никто не знал номера.

– Тогда я взорву эту игрушку! – грозился Юра. – Идемте все!

Он снял иконку и повернул ручку. Передняя стенка отплыла – сейф был открыт. В нем была всего одна бумажка: 

Что же, я прожил и так слишком долго. Пора и на покой.

Но не надейся, что ты будешь управлять вместо меня. Я принял меры. Мой правнук слишком мал, ты слишком глуп – не правда ли, это безвыходное положение? Но я нашел решение: все деньги я перевел на имя твоей Жени. Она достойный человек, хотя пока не знает правил игры. Только она одна сможет пользоваться деньгами. Это первое. А вот второе: сейчас, я полагаю, около одиннадцати вечера. Это значит, что с минуты на минуту приедет мой хороший друг, дядя Славик со своей бригадой; ты помнишь его? (Юра содрогнулся). Он наведет порядок в доме после моей смерти. С тобой ничего не случится – я ведь не могу приказать убить собственного сына.

Даже если этот сын убил своего отца. Он займет мое место, а не ты. Ты просто уйдешь и не вернешься. Дядя Славик объяснит Жене, что нужно делать с деньгами. Они найдут общий язык. Когда моему правнуку исполнится восемнадцать, все деньги станут его собственностью. А вот третье: я даю тебе сутки, чтобы уйти. По истечении этих суток на тебя спустят собак. Я уже сделал распоряжения и они будут выполнены. Прощай, сынок. Желаю счастья.

99

– Где они? – закричал Юра.

– Ждут на первом этаже.

– Сколько их?

– Кажется девять или десять, ответил Гныря. – но с ними тот, с плоским носом.

– Ничего, нас пятеро, у нас есть оружие!

Гныря вышел. За ним последовали остальные. Юра остался один. Часы с маятником начали бить одиннадцать. По привычке, оставшейся с детства, Юра считал, как долго будет слышен звук последнего удара в колокольчик. Ти-ти-ти – тикали часы.

Звон затих на тридцать втором тиканье. Этот звон никогда не длился дольше тридцать четвертого. 

100

Следующим утром Юра ушел. Перед уходом его обыскали и отобрали все деньги и ценные предметы – таков был приказ отца. Юра отнесся к этому спокойно, хотя, если бы не дядя Славик, он бы бушевал во всю.

– Я еще вернусь! – сказал он на прощание сразу всем, но никто не обратил внимания. Было ясно, что он уже никогда не вернется. И каждому, кроме Пети Бецкого, было немного грустно – человеческие чувства необьяснимы.

Дядя Славик быстро навел порядок и установил почти армейскую дисциплину. Единственной привеллигерованной особой была Женя; он получил приказание обращаться с этой девочкой как можно мягче. Когда-то, очень давно, при неясных обстоятельствах, Павел Карпович спас жизнь дяди Славика.

После того их связывала многолетняя дружба и никакое деловое соперничество не могло этой дружбе помешать. Дядя Славик уже давно предлагал Павлу Карповичу обьединить силы для решения общих неблагородных задач; но Павел Карпович был сам себе хозяином и ни в какие коалиции не вступал. Даже теперь дядя Славик не поддался искушению использовать его смерть в своих интересах. А искушение было. Но последняя воля друга священна.

Он показал Жене документы и стал обьяснять значение цифр.

Женя оказалась довольно сообразительна.

– Вот эти цифры не сходятся, – сказала она.

– Да, разве ты не знаешь, что было ограбление? Пропало сто десять тысяч.

– Нет, не знаю, – ответила Женя.

– Этому трудно поверить, – сказал дядя Славик.

– Я очень недолго в Доме (она произносила сейчас слово «дом» с той же интонацией, что и другие; дом получался с большой буквы).

– Как недолго?

– Всего несколько дней.

– Ты родственница?

– Нет. Не думаю. Просто я очень похожа на его первую любовь.

– Да, старик всегда делал не то, что все, – сказал дядя Славик. Значит, он выбрал тебя только поэтому?

– Нет, я еще умная, сильная, веселая и волевая. Я умею подчинять себе жизнь.

– Узнаю его слова, – сказал дядя Славик. Ты произнесла их в точности с его интонацией. Если бы я верил в переселение душ, я бы сказал, что его душа переселилась в тебя.

– Может быть так и есть? – спросила Женя.

– Сейчас проверим. Я знаю, что бы стал делать он сейчас. А что станешь делать ты?

– Поймаю вора и верну деньги, – ответила Женя, не задумываясь.

– Пока еще никто не смог этого сделать.

– А я сделаю. Держите фамилию: Валерий Деланю. Адрес я тоже знаю. Деньги у него.

– Это неправда.

– Это правда. Мы находились с ним, как бы это сказать, в интимных отношениях и он мне все рассказывал. Это была отличная любовь.

Дядя Славик нахмурился.

– Что такое? – спросила Женя.

– Если это была любовь, тогда зачем ты его выдаешь?

Это называется предательство, девочка.

– Некоторые говорят, что любви противоположна ненависть, – сказала Женя. – Некоторые говорят, что любви протитвоположно отвращение. Все гораздо проще – любви противоположны деньги.

Я его ни капли не люблю. А если он меня ограбил, то пусть и получает по заслугам. 

101

Инструмент молчал, ожидая теплых, живых, быстрых пальцев; ожидая, когда человек начнет исполнять себя. Но человек не начинал. Иногда, по ночам, он плакал. Иногда, по утрам, он вспоминал о Тамаре. Иногда, в жаркие дни (а дни все были жаркими и сухими) он подумывал от том, чтобы бросить все к чертовой матери и дожить все что осталось, дожить на полную катушку. Иногда, вечерами, он клал пальцы на клавиши и играл что-нибудь из классики – тогда палата была сценой, а черное окно – провалом в зрительный зал, а сердце выло от беспомощности.

Так проходили дни; иногда заходила Тамара и рассказывала новости. Вначале она сожгла себе плечи, хотя никакой красноты Валерий заметить не смог, потом сожгла спину, а дней через пять стала совсем негритянкой. Она посетила все музеи в городе, объездила ближнее море на катерах, завела двух поклонников, которым ничего не обещала, дважды заходила на выставку крупных змей и там сфотографировалась с анакондой, ныряла с аквалангом и страшно замерзла, подхватила насморк и выздоровела, на следующий день лазила с экскурсией в пещеру с банальным названием «Чертова глотка» и там напилась якобы святой воды (вода, по рассказу экскурсовода, снимала все женские грехи, рядом был источник и для мужчин, но женская очередь выстроилась длинее), святая вода вызвала расстройство желудка. От скуки она даже увлеклась вызыванием духов и сделала определенные успехи.

– А как же твой Бог? – спросил Валерий.

– Мой Бог обязывает творить только добрые дела и избегать злых, – ответила она. Все остальное я могу делать так, как мне хочется.

Потом Тамара перестала заходить. С ней произошло маленькое приключение, после которого она перестала вызывать духов.

Однажды ночью ей приснилось чудовище: у чудовища были клыки, с клыков капала кровь, а на шести когтистошевелящихся лапах позвякивали оборванные цепи. «Ты моя! – прошептало чудовище довольно ласково, – я докажу тебе это!» «Не докажешь» – сказала Тамара во сне. Проснувшись, она увидела следы крови на своей подушке. Раздавила комара, – подумала она и успокоилась. Было утро понедельника. Чтобы не скучать, Тамара спала в одной комнате с хозяйской дочерью Надей. Надя сидела за столиком и рисовала.

– Что ты рисуешь? – спросила Тамара.

– Демона, – ответила Надя и показала рисунок.

На рисунке красовалось невнятное существо с шестью лапами и обрывками цепей на каждой лапе. Из пасти существа выделялись клубы огня. Огонь был нарисован красным фломастером.

– Где ты это видела?

– Я придумала.

В тот же день Тамара купила самоучитель вызывания духов и стала тренироваться. Духи вызывались вполне правдоподобно.

Первый вызванный дух оказался не тем, – он повертел блюдечко и сообщил, что является белым духом и цепей с клыками никогда не имел.

– Что же мне делать? – спросила Тамара.

– Купить другой самоучитель, – ответил дух, – по этому Вы сможете вызывать только черных духов и белых, потому что самоучитель черно-белый. Вам нужен цветной, для вызова красно-черного духа. Но цветной самоучитель стоит дороже.

Во вторник Тамара нашла новый самоучитель. В городе развелось очень много сект: от простеньких Мормонов до Зороастрийцев посложнее и до совсем сложных Сармасогеттьянцев. На лотках продавались самоучители чего угодно.

– Ты моя, – сказало блюдечко, – я доказал тебе это!

– Уу нет! – ответила Тамара.

Она не привыкла сдаваться.

Богатый Валерий оставался в больнице, жить было нужно на что-то, поэтому она стала вызывать духа по три доллара за сеанс (с каждого) и красно-черный демон превратился в рабочую лошадку. Иногда он ерепенился и отказывался давать показания, но Тамара настаивала до тех пор, пока дух не сдавался. Показания духа были правдивы примерно на три четверти. Чаще всего к Тамаре на сеансы записывались ревнивые жены, изобличавшие мужей; самодельные детективы, желающие раскрыть преступление, и молодые мужчины, потерявшие возлюбленных. Женщины, потерявшие возлюбленных, считали глупым терять вдобавок еще три доллара и на сеансы не ходили.

Был еще один тип клиентов: полубритые мальчики в темных очках и с квадратностью в лицах – они искали угнанные автомобили. С этих Тамара брала по шесть долларов и предупреждала, что может ошибиться. Но мальчики все равно платили, одинаковые как матрешки. Однажды пришел очень красивый молодой человек, высокого роста, под два метра, с прекрасным серым взглядом – взгядом как с рекламного ролика.

Этот человек вертел в руках извивистую деревянную змейку – очень милую игрушку. Человек представился как Кашаев. Он хотел найти своего друга, по описанию очень похожего на Валеру; он говорил, что друг съехал с квартиры, но не оставил адреса. Предлагал сто долларов в случае успеха. Тамара не смогла ему помочь. Когда он выходил и садился в машину Тамара ясно услышала, как его назвали «Шакал». Как странно, подумала она, такой красивый мужчина и такое ужасное прозвище. Все из-за фамилии. Подумав, она решила, что человек искал все же Валерия, и пожалела, что не догадалась сразу.

Все это время Тамара не забывала о предсказании докторов.

Один эпизод из детства слишком ясно врезался в ее память.

Большую часть своего детства она провела в больницах; потом доктора махнули на нее рукой (руками) и она, вроде бы, выздоровела. Доктора из детства звали Муллерман, он был противным и скользким на вид, как лягушка. В его комнате была белая кушетка и прорезиненной тряпкой, на которую нужно было ложиться, когда тебе делают укол. Тряпка была очень холодной. «С таким пороком она не доживет до двадцати лет» – сказал тогда доктор Муллерман. Тамара не могла не запомнить таких слов. И вот теперь до двадцатилетия осталось два месяца.

Тамара вызвала измученного красно-черного духа и поставила вопрос ребром:

– Сколько мне осталось жить?

– Два месяца, – ответил дух.

– А что можно сделать?

– Ничего.

– От чего я умру?

– Не скажу, – ответил дух, – я все же злой демон, поэтому мучайся.

Тамара пошла к врачу. Есть поучительная песенка, прозвучавшая когда-то с экрана, потом ставшая почти народной, а после почти забытая: 

Тра-ля-ля-ля. Если хочешь быть здоров, постарайся позабыть про докторов, тра-ля-ля-ля. 

Очень правильная песенка, потому что доктора в наших местах водятся в основном мольеровские. Даже хорошие и те с налетом мольеризма – кто с ними познакомится, тот не останется здоров. Доктора нашли Тамару вполне здоровой (даже головные боли почти прошли), но прописали какую-то гадость, чтобы она не оставалась здоровой слишком долго. Итак, дело было не в здоровье и Тамара пошла к астрологу.

Астролог был очень современен: одет во что попало, жил в одной комнате без обстановки, слегка курил травку и имел компьютер стоимостью в хороший автомобиль. Пальцы астролога летали по клавиатуре со скоростью влюбленных стрекоз, выверчивающих зигзаги над листьями камыша. Экран машины показывал Бог знает что, но красиво. Астролог узнал точную дату рождения Тамары и сказал следующее:

– Несчастный случай вам не грозит. Но собираются большие тучи. Даже не вокруг вас, а вокруг близких вам людей. Опаснее всего высокий красивый мужчина. Звезды не благоприятствуют.

– Спасибо, – сказала Тамара, – чем я могу вас отблагодарить?

– Избавьте меня от зубной боли, – сказал астролог

(Тамара представилась экстрасенсом).

– Пропробуйте принять вот это, – она протянула астрологу пузырек с гадостью, прописанной докторами, – уникальное средство.

А на следующий день неожиданно приехал брат и Тамара на радостях забыла свои страхи, духов и Валерия. Впрочем Валерия она забыла раньше, как только стала собирать по три доллара за сеанс. Любви противоположны деньги.

102

Вначале Валерий опасался вставать по ночам – он чувствовал, что его роскошная индивидуальная палата не пуста.

Когда все же приходилось встать, он очень тихо надевал тапочки (кто-то невидимый тоже надевал тапочки, стараясь не шуметь) и выходил в коридор. Невидимка шел за спиной.

Однажды на белом кафеле туалета Валерий увидел чертика, нарисованного детской рукой и надпись: 

А Б Р И К 

Жирная стрелка от надписи к чертику не оставляла никаких сомнений.

Потом он устал бояться. Он стал специально вставать по ночам, шумно надевать тапочки и топать по коридорам. Шаги так же шумно топали сзади. Они были так близки, что раз или два Валерию казалось, что он слышит чужое дыхание на своей шее.

«Ну и что?» – спросил он сам себя, – «Чего я боюсь? Что плохого могут мне сделать эти шаги? Это ведь только звуки.

Просто звуки. А звуки – это всего лишь сотрясение воздуха.

Надо не обращать на них внимания, вот и все». И он перестал обращать на шаги внимание. Нельзя сказать, чтобы ему хорошо это удавалось, но он больше не прислушивался, не останавливался и не оборачивался.

Пребывание в больнице было бы совершенно бесполезным занятием, если бы он не нашел себе друзей. Друзья развлекались игрой в карты по мелочи. Валерий предложил поднять ставки. Игра стала интересной и даже начала собирать зрителей. Валерий всегда выигрывал. Однажды его обвинили в шулерстве. Кто-то вынул нож. Это был человек с большим лбом, худыми жилистыми руками и вечной улыбкой пьяницы.

103

Злость: Она всегда возникала приступами, как боль. После того как приступ заканчивался, все изменялось, все вокруг виделось в другом цвете. Эти аберрации оставались надолго и, казалось, навсегда. Лишь однажды он заметил, что его злость прошла полностью. Следовательно, время излечивает все, а если не излечило тебя, значит, ты просто принял слишком малую дозу этого лекарства. То был случай двенадцатилетней давности. Однажды, находясь в больнице по поводу легких перебоев в сердечном ритме (легких, но пугающих) он ужасно расстроил желудок. На этаже было два туалета. Возле них толпились курильщики. Чтобы реже попадаться им на глаза, он ходил то в один, то в другой конец коридора, по-очереди.

Страдания были почти непереносимы. И вот он услышал слова, которые явно относились к нему: «а вот он опять сюда пришел». За словами последовал смех. Валерий запомнил и того кто сказал, и того, кто смеялся. Вскоре его перевели в другое отделение. Еще несколько недель он был как в бреду от ненависти и составлял планы мести днем, и исполнял эти, более чем зверские планы в своих снах. Еще несколько лет после того ненависть, чуть успокоившись, равномерно плавала в нем.

Но прошло двенадцать лет, и он встретил человека, сказавшего те слова. Ненависть исчезла, только лицо помнилось.

Другие случаи были не столь безобидны. Например, однажды он получил пощечину от одноклассника. Причины того случая были накрепко забыты – утонули в трясине лет. Осталась лишь ненависть. Валерий встретил бывшего однослассника (того звали Рустам) и не сразу узнал его: Рустам был без ступни, пьян, сидел на углу пустого переулка. Как только перетасовывает жизнь наши судьбы! Валерий бил Рустама ногой в живот, по ребрам, в подмышку, в шею, пока тот не перестал дергаться и стонать. Кровь с носка туфельки он вытер травой, которая росла тут же. Это было как затмение.

И все же он никогда не смог бы ударить женщину. Выгнать, даже голой на улицу, смог бы, опозорить, оскорбить, даже убить (если бы существовал безопасный способ) – смог бы. Но ударить – никогда. Так ему казалось до того, как он ударил женщину в магазине. Но никто ведь не знает себя до конца.

Он знал, что способен ненавидеть, и знал КАК способен ненавидеть, поэтому опасался своей ненависти и избегал всего, что могло бы ее вызвать. Но попробуй-ка спастись от врага, который всякий раз выскакивает с неожиданной стороны: ненависть вспыхивала как фейерверк на ночном небе – то из-за почти невинного слова, оброненного кем-то, то из-за случайного чужого жеста, который был почему-то неприятен, то из-за выражения незнакомого лица, то из-за упавшей со стола ручки, то просто без причины. Тоже самое было раньше с Людмилой. Тогда он еще любил ее. Тогда он пробовал сопротивляться этим приступам (они напоминали сумасшествие именно своей силой и беспричинностью) и, предельно напрягая волю, держал все в себе – они не становились слабее от этого.

Людмила вскоре научилась узнавать такие моменты и всегда обижалась. Злость возникала приступами, как боль. 

104

– Дай нож! – сказал Валерий, леденея от злости. Еще секунда и он не сможет себя сдержать.

Тот человек отдал нож.

– Так ты говоришь, что я шулер? – продолжил Валерий.

– Ну, ведь похоже, – замялся тот человек.

Валерий схватил нож и полоснул того человека по лицу.

Валерий всегда был зол, всегда знал об этом, и всю жизнь боялся своей злости, как дикого зверя, сидящего в ненадежной клетке. 

105

Валерий схватил нож и полоснул по лицу. К счастью, глаз остался цел. Скандал удалось замять с помощью огромной взятки. Уходя из больницы, Валерий вспомнил и удивился, что так давно не видел Тамару. В воздухе пахло близкой осенью и столь же близкой бензоколонкой; цверенчал воробей, до боли мирно и радостно прыгая у ног по асфальту; шел папаша, ведя двух совершенно одинаковых толстоногих мальчика и девочку; на газонах совершенно высохла трава. Валерий не только не видел, но и не вспоминал о Тамаре столько дней – он слишком увлекся игрой на совсем ненужные ставки. Любви противоположны деньги. 

106

А потом к ней приехал брат. Брата звали Деня. Он был невысок, худ и очень вертляв во всех суставах. Наверное, он мог был стать танцором, если бы был способен хоть кем-нибудь стать. Давно известно, какие правильные и интересные клички обычно придумывают дети в школах – в самую точку. Деню с первого класса называли Мызриком. Мызрик, так Мызрик, он ни капли не обижался. Даже Тамара часто называла его так – уж слишком шла ему такая кличка.

Мызрик был очень способным семнадцатилетним мальчиком: способным ко всему и ни к чему конкретно. Его творческая энергия постоянно преодолевала энергию разума. На сочинении о духовном влиянии Толстого на современников (выпускной экзамен) он вдруг начал размышлять о взаимоотношениях понятий «душевного» и «духовного» – в результате сочинение оборвалось на первой странице. Еще раньше он пробовал изобретать вечный двигатель и на рисунках вечный двигатель работал. Ему удалось даже изготовить несколько моделей.

Модели не работали, потому что не вполне совпалали с рисунком. Он пытался изобрести антигравитацию, исходя из очевидного соображения, что, если есть всемирное тяготение, то где-то есть и всемирное отталкивание. Он даже построил проект летающего острова и гордился тем, что первый изобрел такую полезную штуку. Он не знал, что такой остров был изобретен гораздо раньше, что назывался остров Лапуту, а жили на нем лапутяне. Сам Мызрик был настоящим лапутянином.

Он был очень добр, то есть, совершенно не зол. Он мог забыть сделать добро, но не мог причинить зло даже маленькой букашке. Свою доброту он не скрывал и не выставлял напоказ, но каждый, чуть присмотревшись, мог видеть ее. Мызрик был очень влюбчив и обыкновенно любим – есть такая порода женщин, которые любят добрых фантазеров – но из-за своего лапутянства ни разу не поцеловался до семнадцати лет. Однажды девочка Маша упрекнула его в неумении поцеловать и Мызрик, проработав всю ночь, принес ей собственное сочинение на двадцати листах – о том, как нужно целоваться. Он разбирал поцелуи по нескольким категориям: во-первых, по продолжительности – самым коротким поцелуем был чмок, самым длительным – лобзание, если лобзанье было слишком длительным, оно заканчивалось смертью от недоедания, недопивания, недосыпания или разрыва мочевого пузыря; во-вторых, по силе – здесь тоже все начиналось с чмока, а заканчивалось укусом, если укус был слишком сильным, то предмет любви погибал от потери крови или болевого шока; в-третьих, по месту, в которое целуют (здесь Мызрик описывал только те места, которые он хорошо знал), сюда же входили поцелуи с переползанием с одного места на другое; в-четвертых, по использованию рук, ног, живота и пр.

В его сочинениии было достаточно интересных мест и глубоких наблюдений, но девочку Машу Мызрик так и не поцеловал, потому что не умел. Девочка Маша обиделась – не все девочки имеют вкус к теории.

Тамара любила своего непутевого Мызрика нежно и чуть снисходительно. Она сама была такой же: такой же доброй (взрывы злости у Валерия не обижали, а только удивляли ее – так удивлялись невинные бананоядные туземцы, впервые увидев белого человека с ружьем), такой же летающей в облаках, и лишь более настойчивой. Как только Мызрик приехал, они уселись в комнате, забыв прогнать хозяйскую Надю и начали болтать на тему: в чем состоит служение человечеству. Они проболтали почти целый день и Мызрик даже не посмотрел на море. Они были счастиливы. Хозяйская Надя сидела с выражением испуганного зайчонка и переводила взгляд с одних губ на другие. Через полтора часа она не выдержала и ушла. Родителям она сказала, что к жильцам приехал один очень умный мальчик, таких умных она никогда не видела, и вообще, таких умных не бывает.

А приехал Мызрик по причине несчастной любви.

Дело в том, что две недели назад он все же поцеловался.

Дело было так. Он и девочка Яна сидели вдвоем на диванчике, на дне рождения кого-то из друзей. Занавеска отделяла их от танцующих; были видны только ноги в тапочках. Мызрик объяснял девочке Яне свою теорию поцелуев; девочка Яна прилежно слушала. Она была худа, длиннонога и некрасива из-за больших губ и зубов, но надеялась, как и все остальные девочки, на неожиданный пароксизм судьбы. Для того чтобы было понятнее Мызрик принес чашку (со львом на боку и отломанной ручкой) и демонстрировал поцелуи не ней. Поцелуи приходились льву в уста. Подошло время третьей главы (о различных местах тела, которые можно целовать) и Мызрик затруднился. Чашка была слишком неудачным обьектом для демонстрации.

– У тебя нет куклы? – поинтересовался он. – Только мне нужна большая кукла.

– Нет, – сказала девочка Яна.

Если бы у нее была кукла, она бы все равно не дала.

– Очень жаль, – сказал Мызрик, – но этого так, на пальцах, не объяснишь.

– Что же делать? Очень интересно, – сказала девочка Яна.

– Можно что-нибудь нарисовать, – сказал Мызрик. – Точно, сейчас нарисую и покажу. Нужен большой лист бумаги. У тебя есть большой лист бумаги?

– Нет, – сказала девочка Яна и ее сердце застучало.

Если бы у нее был большой лист бумаги, она скорее съела бы его, не запивая водой, чем дала.

– Тогда не получится обьяснить, – сказал Мызрик.

Сердце затарахтело как мотоциклетный моторчик.

– Можешь попробовать на мне, – сказала девочка Яна, – с руки, например, можно начать…

– Нет, – ответил Мызрик, теория говорит, что самый распространенный поцелуй – это поцелуй в губы. Начинать нужно с него, подвигайся.

Девочка Яна подвинулась и впервые теория совпала с практикой. В тот же вечер они решили пожениться и в тот же вечер обьявили об этом родителям (Мызрик даже напмсал письмо матери). Увы, родители были категорически против. Но разве можно разлучить две столь возвышенные души? Две столь прозрачные, неземные, заоблачные, радужные души? Разве неясно, что они созданны друг для друга?

На следующее утро Мызрик и девочка Яна сбежали. Они помытарились по разным местам нашей обширной страны и, наконец, более практичная Яна придумала решение: она поедет к бабушке Мызрика, как к человеку нейтральному, а сам Мызрик найдет сестру и склонит ее к помощи. Все было проделано в точности.

Тамара выслушала историю без улыбки. Она не могла не сочувствовать чужим несчастьям. Чужая боль была своей болью, а Мызрика она считала непризнанным, пока что, гением, которого еще оценит благодарное человечество. Люди всякие нужны, люди всякие важны.

Впрочем, спешить было не обязательно. На следующий день Тамара все же показала Мызрику море. Впервые за три недели море было бурным (не очень бурным, но волны потемнели и весело пугали визгливых детей). Дул сильный ветер и заносил песком бутерброды. Светило яркое солнце; Мызрик каждый раз вздрагивал, лежа на животе, когда рядом пробегала собачка – каждая собачка поднимала маленький пыльный ураган. К счастью, собачки не отряхивались, потому что не хотели лезть в волны.

Когда Мызрику надоело лежать, он сел и стал вычислять скорость волны. Математики он не знал, поэтому решил воспользоваться логикой. Он сходил и купил коробку спичек, потом воткнул спички на берегу на расстоянии пяти сантиметров друг от друга. За мерку служил спичечный коробок. После этого он стал считать, сколько раз волна лизнет спички и какие именно. Он совершенствовал свои вычилсления до самого обеда, а после обеда натянуло облака, стало холодно, а спина, судя по ощущениям, сварилась. Скорость волны он приблизительно вычислил, но искупаться не успел.

Когда спина поджила (через пару дней), Тамара пошла на вокзал и купила билеты в Новопавловку, где жила бабушка.

Мызрик вызывался купить билеты сам, но Тамара не стала рисковать. До Новопавловки было всего три с четвертью часа пути. В поезде Мызрик и Тамара беседовали о том, что такое счастье и даже сумели привлечь к беседе двух модно оборванных джинсячек с надписями и булавками на задах. Джинсячки тоже интересовались счастьем и посоветовали заниматься счастьем на обеденном столе, но без клеенки – клеенка прилипает. 

107

Бабушке Клаве было семьдесят три, она хорошо слышала, хорошо видела, но плохо думала и понимала. Кое-как она смогла рассказать, что девочка Яна гостила три дня, а на четвертый получила сообщение родителей, что все уладилось, что все согласны, и уехала.

– Ты поедешь сейчас? – спросила Тамара Мызрика.

– Нет, поживу в деревне.

– Что ты тут не видел? – Тамара не любила деревню за грязь, за обилие работы, но особенно за несчастных людей которые живут здесь от рождения до смерти и не понимают, до чего же они несчастливы.

– Я хочу сделать самолет, – ответил Мызрик, – я скопирую движения крыльев домашних птиц.

– Но домашние птицы плохо летают, – предположила Тамара.

– Ничего, зато здесь хорошо думается.

– И река здесь есть. Можно купаться.

– Мне будет некогда купаться, – ответил Мызрик.

И он начал конструировать. Маленькие модели самолетиков действительно летали (но не лучше брошенных камешков), а вот большие сразу падали. Загвоздка с теорией, – решил Мызрик и погрузился в теорию.

А на третий день приехал Валерий.

Он был очень худ и очень бел по сравнению с нею, по сравнению с деревенскими жителями, по сравнению с ее представленияи и частыми снами о нем. В нем была боль и сердце Тамары не выдержало. Она побежала навстречу (одновременно видя себя со стороны и подозревая о том, что она похожа сейчас на героинь фильмов средины века), остановилась, снова побежала и бросилась ему на шею.

– Ты мой, только мой, ты всегда будешь со мной…

Валерий гладил ее волосы и молчал. Она подняла глаза и снова зарылась лицом в мягкую впадинку у его шеи.

– Ты только мой… Как я ждала тебя!

– Как я ждал тебя! – сказал Валерий.

Обменявшись ложью, они пошли к дому, оба совершенно счастливые.

Мызрик не понравился Валерию с самого начала – локтеколенное нелепое существо с длинными волосами, мастерящее нечто из бумаги и проволоки. Тамара заметила это, но не огорчилась: да, да, он плохой, – подумала она, – но зато я хорошая и он не сможет не исправиться под моим хорошим влиянием. Может быть, в этом моя судьба, моя миссия на земле, чтобы помочь ему исправиться?

Только этим утром она беседовала с Мызриком о том, что у каждого есть своя миссия.

– Тобой интересовались, – сказала она.

– Правда?

– Такой высокий красивый мужчина. Друзья называли его «Шакал». Я удивилась, что он откливается на такое.

– Ты ничего не сказала?

– Нет.

– Почему он обращался к тебе?

– А, я ведь тебе не говорила, – вспомнила Тамара, – все время, пока тебя не было, я занималась предсказанием судьбы.

У меня хорошо получалось.

Валерий подумал.

– Это хорошо, что ты ему ничего не сказала.

– Ты его знаешь?

– Я представляю, кто может откликаться на кличку «Шакал».

– Что ему нужно?

– Мои деньги, конечно. И моя жизнь.

– Это связало с Людмилой?

– Да, это люди из того дома, твои бывшие соседи.

– Я его никогда не видела раньше.

– Это ничего не значит, – сказал Валерий, – впрочем, все равно, они меня не поймают.

– Как твое здоровье? – спросила Тамара.

Они вошли в большой сарай с сеном и запахом мертвых цветов, который кружил голову. Здесь же стояла большая кадка с салом. Тамара отломила кусок хлеба от буханки и начала жевать вместе с салом. В деревне все под рукой. Солнце отвесно освещало двор и каждый предмет был живым и желтым.

Это напоминало то ли известную картину, то ли много раз виденную картинку из детства. Да, я ведь была здесь тысячу раз, подумала она.

– Мое здоровье лучше, – ответил Валерий, – действительно лучше. Судороги прекратились. Я не верю врачам; они все говорят разное. Со мной все в порядке.

– А шаги?

– Шаги остались. Сейчас они даже слышнее, чем раньше. Но ведь мы с тобой знаем, что это не болезнь.

– Знаешь, а у меня был такой страшный сон, – сказала Тамара, – про шестилапого дракона с цепями.

– А у меня про чертика, которого звали Абрик. Ну и что?

Это от жары.

– Ты хочешь молока? – спросила Тамара.

– Нет.

– А чего ты хочешь?

– Догадайся сама.

– Я догадалась. Но здесь нет отдельной комнаты.

Она снова почувствовала, что неспособна сопротивляться этому человеку, неспособна сопротивляться ни в чем. У сарая пролетела очередная модель самолета и, судя по звуку, приземлилась на поросенка Федю, розового, с неотмывно грязным животом.

– А сеновал? – спросил Валерий. – С ненаглядной смуглянкой в стогу ночевал…

– Но сеновал колется, – сказала Тамара и сразу же обрадовалась от того, что он колется не очень.

– Так сильно колется? – спросил Валерий.

– Нет… Я только схожу за простыней.

– К черту простыню!

– Правильно, к черту! – развеселилась Тамара. Сегодня ее счастливый день: сегодня приехал единственный любимый мужчина, и у Мызрика все хорошо. Она начала взбираться первой.

– Давай не будем сильно раздеваться?

– Почему?

– Вся одежда будет в колючках, не вытрусишь…

Он крепко обнял ее и толкнул назад; оба ухнули в душистую колючую тьму сеновала.

– Нет, я сама могу раздеться, – запротестовала Тамара, – свои руки на плечах.

Они засмеялись.

– Это клевер?

– Не знаю.

Он схватил ее одежду и отбросил как можно дальше в темноту.

– Ах, так! Тогда я тебе откушу губу! Испугался, бедненький. Я понарошку. Вот так тебе и надо! – Она тоже выбросла одежду.

– Так не годится, – сказал Валерий, – темнота и пыль. Мы же потом половину вещей не найдем.

– Тогда пойдем поищем!

Они пошли искать и, найдя кое-что, вырыли у дальней стены маленькую пещерку. Отсюда были видны только две балки под крышей; туда-сюда летала ласточка, светилось маленькое окно величиной с тетрадную страницу. Окно выходило на улицу.

Послышался звук мотора. У двора остановился автомобиль и просигналил. Тамара встала и подняла Валерия за руку:

– Смотри!

– Это он?

– Да, он самый.

– Ты знаешь второго?

– Я никого не знаю. Зачем они здесь?

– Я же говорил, – ответил Валерий, – им нужна моя жизнь и мои деньги.

– Откуда у тебя деньги?

– Сейчас некогда рассказывать. Потом.

– Они нас найдут, – сказала Тамара. – Они же нас точно найдут!

– Не думаю, – ответил Валерий, – мне везет.

Ворота открыли и автомобиль въехал во двор. Разговор был хорошо слышен с сеновала.

– Да здесь они, здесь, – говорил Мызрик, – я тут с утра строю модель. Они в вот эту дверь зашли и не выходили. В сарай.

– Ты уверен? – спросил Шакал.

– Конечно уверен, что я слепой, что ли? Вы правда его друг?

– Я его лучший друг. Он будет безумно счастлив меня видеть. А другого выхода из сарая нет?

– Откуда здесь другой выход? – удивился Мызрик, – кто ж вам будет потайные ходы в сарае строить? Да заходите, они точно здесь. А вы Тамарке тоже друг?

– Спасибо, – сказал Шакал. – Раз он здесь, то я его увижу.

Он вошел. 

108

На Новопавловку указывала бело-синяя стрелка, прилепленная у самого коровника. Стрелка пользовалось известностью у местных коров, потому что о нее удобно было чесать спину.

Спину удобно почесать и о придорожные мелкие деревья, но несознательные коровы заели эти деревья до смерти – и сознательным теперь негде было почесаться.

Итак, стрелка держалась еле-еле.

– Сюда, – сказал Шакал, и Бецкой свернул. В машине их было трое: Гныря дремал сзади после бессонной ночи – до утра играл в карты.

Машина проскакала по глиняной дороге и остановилась перед одноногим старичком, сидевшим на бревнах. Старичок курил самодельную трубку. Рядом лежали костыли. Шакал спросил из окошка:

– Отец, далеко будет дом бабы Клавы?

– Клавки?

– Ага.

– Вон за теми вербами колодец; от колодца второй, по моей стороне. Там синий забор и два сарая, узнаешь.

– Ну, бывай, отец.

– А вы кто будете?

– Пожарная инспекция, – сказал Петя Бецкой тихо, не поворачивая головы.

Гныря проснулся и громко захохотал, хлопая в ладоши.

– Пожарная инспекция, – сказал Шакал.

– Ага, дело нужное. Пропала теперь Клавка, – сказал старик и радостно переложил костыль справа налево.

На дороге, ближе к вербам, лежала рыжая лисица с наглым взглядом. Такое сейчас поразводилось, чего и старики не припомнят. Деревни пустеют, пустеют поля, леса и овраги, звери разводятся и наглеют – уже бегают лисы, зайцы, волки, кабаны, дикие собаки; вчерась, говорят, видели медведя в балке…

Старичок прижмурился, подставив лицо солнцу.

Они подъехали к нужному двору и просигналили. Двери открыл костлявый парень лет семнадцати. На его голове было что-то вроде шерстяного котелка защитного цвета. Полосатая майка заляпана грязью. Голые плечи обгорели и облезли почти до мяса.

– Городской, – заметил Петя Бецкой вполголоса.

– Он? – спросил Гныря.

– Нет, спишь, так спи.

Гныря снова задремал.

Шакал по-хозяйски открыл ворота, въехал во двор, поговорил с парнем и выяснил все что хотел.

– Что? – спросил Петя Бецкой.

– Они зашли в этот сарай. В доме только старуха и мальчик.

Из сарая выхода нет. Я заглянул – там сеновал; они, должно быть, зарылись в солому от страха. Солома до самой крыши; долго вынимать придется. Будем вынимать?

– Будем, – согласился Бецкой.

Гныря проснулся и стал осматривать пистолет, зевая.

Бецкой стал у двери сарая, а Шакал прошел через двор к огороду.

По двору гуляли куры и часто гадили с такими движениями, будто собирались сделать книксен, но передумывали. Поросенок Федя сверкнул из лужи любопытным глазом и гостеприимно хрюкнул. Двор был земляным, утоптаным до твердости бетона; стояло несколько деревянных чурок, валялась оторванная кукольная голова – розовая, с пустотой внутри, с синевой, полуоблупленной с глаз.

Шакал вышел в огород и увидел собаку. Собака была отвязана. Ее звали Фрося и было ей шестнадцать лет. Собака Фрося стала незлоблива и негавкуча от старости; что свой, что чужой, ей было, извиняюсь, наплевать; последние четырнадцать лет она только и делала, что рожала; ее потомки гавкали в каждом дворе и отличались величиной и свирепостью, столь необходимыми; от постоянных родов фросин живот растянулся как одноместная палатка – мечта бедного туриста; теперь Фрося лежала, положив седую морду на белые передние коленки и грустно смотрела на входящего, ожидая, что приведут полюбившегося ей кобелька Спартака; а кобелек Спартак приходился ей прапрапраправнуком.

Шакал остановился, увидев большую черную собаку с короткой шерстью, мордой похожую на страшную Диану. Собака пошевелила ухом, но не гавкнула. Шакал пошел дальше.

Баба Клава мазала стену глиной. Этому занятию ее научила ее собственная бабушка давным-давно, а ту – предыдущая бабушка. Глина собиралась в огороде и замешивалась на навозе.

Баба Клава стояла в той свободно-скрюченной позе, которая удается только настоящим деревенским старухам, лет семьдесят проработавшим в поле, голыми руками, в основном, – в позе: голова у земли, руки работают, ноги в дырявых тапочках, а сердце поет.

Шакал подошел и услышал, что Баба Клава пела песню. Песня была неразборчива, только слышалось слово «кохання». Даже в бабе Клаве кохання еще не отпело.

– Эй, бабуля! – позвал Шакал.

Баба Клава, не разгибаясь, взглянула на него.

– Пойдем в дом, гости приехали.

– А хорошие гости?

– Лучше не бывает.

Клава разогнулась, вытерла руки от глины и посмотрела на свою работу: задняя стена кухни была обмазана неровно и с плавной выпуклостью, незаметно переходящей в чернозем – так старые деревья врастают в землю. Клава работу одобрила; пошла за гостем.

Гныря уже привязал Мызрика к стулу и сейчас читал телепрограммку. По программке были спортивные зарисовки; Гныря собирался увидеть повторение кусочков олимпиады, отгремевшей недавно. Шакал вошел в комнату и осмотрелся. Комнат было две.

Стены синие, меловые, снизу крашенные. Еще кухня за занавесочкой, а в кухне кровать, на которой сроду никто не спал, только одеяла набрасывали. Мух просто пропасть и все злые, кусучие, дикие – бьются головами в стекла. На стенке, рядом с календариком, иконка Богоматери.

Шакал подошел и снял иконку.

– Зачем тебе? – спросил Гныря.

– Уже видел такую.

– Где?

– Где! У Хана в руме.

(«Ханом» прозывали усопшего Павла Карповича, А «рума» означала комнату.)

– Ну и что?

– За ней был сейф.

– А тут?

– А тут нету.

– Ну и что?

– Сильно похожа. Подумал, что та же самая.

Он повесил иконку на место и стал привязывать бабу Клаву.

– Та ты че так стараешься? – спросила Клава. – думаешь, я, старая, убйогу? (Последнее слово она произнесла именно так.)

– Молчи, старая; не буди зверя.

Клава послушалась и замолчала.

– Нужно было привязывать нас спиной к спине, – сказал Мызрик, – тогда бы мы точно не убежали. Так я еще могу освободиться, вот посмотрите…

Он попробобовал, но освободиться не смог. Иконка шмякнулась со стены. Шакал замер.

– Что с ней?

– Гвоздик трухлявый.

– Ага. Не надо было трогать. 

109

– Как там? – спросил Петя Бецкой.

– Там порядок. Будем вынимать?

– Вынимай, если смелый.

Все трое знали, что Валерий, кроме денег, прихватил с собой пистолет; никто не хотел лезть под пули.

– Ладно, – сказал Шакал, взял в руку грабли и подошел к сеновалу.

Стояла лесенка с двумя деревянными ступеньками, остальные были веревочными, для экономии материала. Он поднялся на одну ступеньку и пошевелил граблями сено над головой. Он ожидал выстрела. Выстрела не было.

– Осторожный, гад, – спокойно сказал Бецкой.

Шакал поднялся еще на три ступеньки и заглянул наверх.

Наверху было темно, пыльно, пахло соломой, мертвыми цветами и чем-то далеким, из детства. Опасно. Человек с пистолетом, спрятавшийся в соломе, обязательно подождет, пока ты подойдешь совсем близко, и только тогда выстрелит. Попробуй угадай, в каком месте он зарылся. Хорошо хоть то, что отсюда не уйдешь. Значит, если все делать аккуратно…

– Что, боишся? – спросил Бецкой.

– Лезь сам, если смелый.

– Не, не полезу.

– Быстрее думайте, – сказал Гныря, я с вечера не ел, есть хочу.

Он вошел в сарай и нашел на окне надкушенную свежую буханку. На буханке были следы помады.

– Надеюсь, бабуля не красится? – спросил он.

Петя Бецкой подошел и посмотрел. Он был специалистом по женщинам – огоньки в глазах, в словах и в кончиках пальцев.

Он мог раскрыть женщину по следу помады, как Холмс раскрывал преступление по волосинке кенгуру. В отличие от Шерлока, он не пользовался лупой.

– Что скажешь?

– Она не одна. Только что целовалась. Накрасилась с утра, а целовалась только что. Здесь.

– Эй! – закричал Шакал и выстрелил в сено наугад.

Никакой реакции.

– Тогда я попробую, – сказал Петя Бецкой и щелкнул пальцами. Между пальцами вспыхнул огонек. Задул. Щелкнул.

Снова задул.

– Ну и на что мне твои фокусы?

– Сено нужно поджигать, – сказал Бецкой с такой интонацией, будто уточнял что-то, и снова щелкнул пальцами.

– А деньги?

– Деньги сгорят, – сказал Гныря, прожевав кусок, – Из чего они делают хлеб, из опилок? Тьфу!

– Деньги не сгорят, – сказал Петя, – я подожгу так, что гореть будет медленно и очень больно. Никто не выдержит поджаривания на медленном огне. Они обязательно выскочат: все выскакивают. И вообще, какой идиот будет брать деньги на сеновал? На сеновал с женщиной идут не для того, чтоб деньги считать.

– Ты уверен?

– А я когда-нибудь ошибался?

Он обошел сарай по кругу и поколдовал. Особенно долго он колдовал у задней стены. Стена была кирпичной; и кирпичом была выложена узкая дорожка, отделявшая сарай от соседнего дома; дорожка поросла огромными лопухами; лопухи были мокрыми из-за тенистоти места; по листьям лопухов ползали здоровенные улитки, которые назывались Большой Прудовик. Впрочем, насчет названия Петя был не слишком уверен.

Повозившись минут десять, он поджег и с этой стороны.

Дым начал подниматься к небу – медленным, величественным столбом. В столбе сквозило желтое солнце. В соседнем доме заголосили. Петя отошел в сторону, любуясь красотой выполненной работы. Приятно чувствовать себя мастером.

– Долго ждать? – спросил Гныря.

– Час или два – насколько у них хватит терпения.

– Я с голода умру!

– Да, надо бы поесть, – согласился Шакал.

– Спроси в доме, – сказал Петя, пожал плечами и вышел из ворот.

Народ стекался.

Первыми стеклись четыре армянки: старшей было под восемьдесят, младшей – под восемь. Невооруженным взглядом заметно, как разбавлялась с годами армянская кровь кровью славянской – у младшенькой уже почти светлые волосы.

– Тушить надо? – спросила молодая.

– Не надо.

– А если на нас перекинется?

– Не перекинется, – сказал Петя Бецкой, – я обещаю.

Огонь разгорался чуть медленнее, чем Петя ожидал; это раздражало.

Вторым притек местный сумасшедший – прибежал, прыгая как кузнечик, вскидывая колени до пупка.

– Война, война!!! – заорал сумасшедший.

– Не война, а учения, – сказал Бецкой.

– А я хочу войну! – сказал сумасшедший тоном обиженного ребенка. Он говорил невероятно громко, но не напрягая голос.

Голос был слышен, наверное, даже за рекой, блестевшей у дальних огородов.

– Ты что, Шаляпин? – спросил Бецкой.

Сумасшедший застеснялся, поковырял пальцем в зубе и замолчал.

Из двора выкочил испуганный Гныря.

– Не волнуйтесь, – сказала старшая армянка, увидев пистолет, – у них просто голос такой; у всех в семье. Он говорит, а все думают, что орет.

– Баредзэс, – сказал Гныря.

– Шалом, – ответила армянка.

Третьим притек одноногий старичок – тот, который сидел на бревнышках на краю улицы. Старичок был переодет в светлый чистый костюм, причесан и напоминал дедушку Павлова, академика, на портретах тридцатых годов – в ту пору, когда светило физиологии уже затмило будущее науки лет на пятьдесят вперед.

– А я всегда говорил, – сказал старичок, – что иметь два сарая – это пожароопасно. Один обязательно нужно сжечь. Вот ты, Клавушка, и доигралась.

Пятьдесят три года назад он делал Клавушке предложение, но получил отказ по причине малого роста. Теперь, наконец-то, он был отмщен.

– Третий подъезд, квартиры сорок один тире шестьдесят! – заорал сумасшедший.

– Вчерась из города вернулся, – объяснила самая маленькая армянка.

Народ продолжал сходиться. Сарай хорошо разгорелся. Самое время выскакивать. Или решили потерпеть, пока лопнут глаза? – все равно выскочат, все выскакивают. 

110

Главный милиционер Гриша был на своем посту. У милиции работа такая: и днем, и ночью на посту. Ночной пост милиционера Гриши был в богатом доме местного фермера: фермера Гриша посадил, но ненадолго, а за «ненадолго», выговорил себе право жить в фермерской усадьбе и с фермерской женой; впрочем, жена была похожа на сырое тесто, разве только готовила вкусно. Посему, фермерской женой милиционер Гриша почти не пользовался.

Во двор вбежал сумасшедший, прыгая кузнечиком.

– Война!!! – орал сумасшедший.

Главный милиционер Гриша заткнул уши – это ж надо так орать.

– Не ори, а то застрелю!

– Война!!! – продолжал сумасшедший.

– Ты че орешь! – заорал Гриша.

– А я не ору, это голос у меня такой!!! – еще громче сказал сумасшедший.

– А я говорю, не ори, не доводи до греха, – сказал милиционер Гриша и прицелился для страху.

– Война!!! – снова заорал сумасшедший.

Главный милиционер Гриша был в плохом настроении: вчера скончался от разрыва печени колхозник, избивший главного агронома. Конечно, агроном был сам виноват – бил женщин коровьм кнутом, чтобы работали. Колхозник был молодым; не разумел дисциплины, вступился и отобрал кнут. После колхознику объяснили, что нужно тикать. Он и утек было, но главный милиционер Гриша поймал его у самого города и поучил дисциплине. Учил не сам, а с четырьмя помощниками.

Колхозник повалялся в больнице и помер. Хорошо, хоть говорить не мог, а правую руку Гриша ему сломал – чтобы не дал письменных показаний. Совсем народ распустился, сладу нет.

Гриша выглянул в открытое окно и увидел вдалеке столб дыма.

– Пожар, что ли? – спросил он.

– Пожар!!! – заорал сумасшедший.

Гриша надел фуражку и поправил ее молодецки перед своим отражением оконном стекле. Красавец. Голова ровная, стрижен под горшок, шея в одну линию с плечами и макушкой – настоящий казак, таких в пивных на вывесках рисуют. Только что без усов. Отрастить бы надо.

Милицейский Бобик был в ремонте, а ремонт грозил затянуться – ремонтировали в городе, а городские плевали на Гришкину власть. Пришлось идти в конюшню.

В конюшне оставалась всего одна кобыла (остальных разобрали по случай сельхозработ). Кобыла была черной, только на носу розовая полоса, да в ухо воткнута белая тряпочка, видно, больное ухо. Кобыла была стара и костлява, но вынослива, как трактор. Никто в селе не помнил, сколько кобыле лет – казалось, что она так и стояла всегда в конюшне, привязанная.

Гриша надел седло, взгромоздился и поехал. Кобыла шла довольно резво. Рядом бежал сумасшедший, подкидывая коленки.

Он молчал, напрягаясь до белизны в скулах – старался обогнать кобылу. Несмотря на все старания, бежал наравне.

– Чего тут таково? – спросил Гриша властно и народ сразу расплылся.

Сарай пылал, почти догорев, крыша уже обрушилась. У ворот стояла машина, у машины стояли трое.

– А ну чего тыт такого, я спрашиваю!!! – снова сказал Гриша и народ совершенно исчез. Последним обратился в бесплотный пар одноногий старичок.

Высокий молодой человек отошел от машины и подошел к Гришиной кобыле.

– Смотри-ка, тут еще и до сих пор на конях катаются!

– Ну! – сказал Гриша.

– Ты милиционер, да? – спросил человек.

– Ага.

– Тогда пошел отсюда.

Гриша огляделся: вокруг никого не было, только сумасшедший прыгал по кругу (помня, что после бега нельзя быстро останавливаться) и у колодца несмышленыш лет десяти боксировал с деревом. Валялся утерянный в спешке костыль. Никто ничего не слышал.

– Ну! – сказал человек.

И Гриша уехал. 

111

– Их здесь не было, – сказал Гныря, – успели уйти.

– Может быть, – ответил Бецкой. – Это ведь человек, который сумел ограбить Хана. Это тебе не кто попало.

– Я есть хочу.

– Ладно, – сказал Бецкой, взял вилы и наколол поросенка Федю, спавшего в луже у колонки. Поросерок Федя верещал и дергал ножками.

– Ух, тяжелый, килограмм двадцать будет! – он бросил поросенка в угли вместе с вилами. – Этот быстро спечется.

Несмышленыш лет десяти подошел и теперь боксировал с сумасшедшим. На несмышленыше были боксерские перчатки, а сумасшедший кричал и отбивался зеленым кульком, подобранным в канаве.

– Господи, как он орет! – сказал Шакал и присел на ступеньки. 

112

Ворота открыли и автомобиль въехал во двор. Разговор был хорошо слышен с сеновала.

– Да здесь они, здесь, – говорил Мызрик, – я тут с утра строю модель. Они в вот эту дверь зашли и не выходили. В сарай.

– Ты уверен? – спросил Шакал и чуть отступил от двери, чтобы не получить пулю.

– Конечно уверен, что я слепой, что ли? Вы правда его друг?

– Я его лучший друг. Он будет безумно счастлив меня видеть. А другого выхода из сарая нет? – он окинул взглядом строение: стена без окон, мазаная глиной, длинная, крыша шиферная.

– Откуда здесь другой выход? – удивился Мызрик, – кто ж вам будет потайные ходы в сарае строить? Да заходите, они точно здесь. А вы Тамарке тоже друг?

– Спасибо, – сказал Шакал. – Раз он здесь, то я его увижу.

Он вошел.

– Ты видишь, как мне везет? – спросил Валерий.

– Подожди.

Во дворе что-то происходило. Открылась и закрылась дверь в дом. Несколько минут было тихо. Потом вышли люди, переговариваясь. Судя по их словам, они собирались поджигать сарай.

– Ты видишь, как мне везет? – снова спросил Валерий.

– Я вижу, но не пойму почему. Я не пойму, как Мызрик мог догадаться.

– Ничего он не догадывался, твой Мызрик. Он просто растяпа. Поэтому и не запомнил в который сарай мы вошли.

Валерий тихо засмеялся; невеселым, неприятным смехом.

– Повезло, что сарая два, – сказала Тамара.

– Повезло, что сарая два; повезло, что брат у тебя –

Мызрик, только он мог перепутать; повезло, что он был слишком занят своими моделями, чтобы посмотреть, в которую дверь мы вошли. Не слишком ли много случайного везения?

– Слишком, – согласилась Тамара.

Валерий начал ее обнимать; она не сопротивлялась, опасаясь шума.

Потянуло дымом.

– Они подожгли другой сарай, – сказал Валерий, – какие болваны!

– Это все-таки наш сарай!

– Построите новый, денег хватит.

– Я сама помогала его строить – носила кирпичи и месила глину. Там в соломе кошка вывела котят. Тебе хоть котят жалко?

– Кошка с котятами сбежит, – сказал Валерий, – не волнуйся. А вот мне стало скучно, а тебе?

Он стал обнимать ее настойчивее; Тамара снова ощутила полную несособность сопротивляться – паралич воли.

– Нет, не надо, – шептала она и видела себя со стороны, и понимала, что точно так же шепчут другие женщины и всегда шептали так, и всегда будут шептать, и этот шепот ровно ничего не значит для мужчины.

Собирались люди, кто-то кричал на улице (кричали о войне и о номерах квартир, как ни странно), потом вроде бы приезжала милиция, потом сарай сгорел. Был слышен еще визг поросенка Феди. Этого Тамара не выдержала и заплакала.

– Почему плачешь?

– Они его зарезали.

– Ну и правильно. Свиней для того и держат.

– Ты ничего не понимаешь. Это был ручной поросенок, очень умный; он даже ходил по комнате раньше и будил бабу Клаву, когда хотел есть, стаскивал одеяло на пол. Он все слова понимал, лучше чем собака.

– Свиньи грязные.

– Свиньи грязные, только если с ними обращаются по-свински. Я его любила.

– Его зарезали бы все равно, – сказал Валерий, – но я тебя понимаю, конечно. Но эта твоя сентиментальность иногда…

Он пожал плечами.

Он сел на соломе совершенно открыто, накинул рубашку, взял сумочку и начал пересчитывать деньги. Он был спокоен, как статуя.

Послышался шум.

– Рухнула стена, – сказала Тамара.

– Да, наверно. Нам надо бы с тобой сфотографироваться; у нас же нет ни одной общей фотографии.

Тамара посмотрела на него, как на сумасшедшего.

– Что ты на меня так смотришь? Ничего страшного не происходит, ну сгорел сарай, ну не делай, ради Бога, трагедию! Я скоро растаю от твоих слез.

Он встал, надел брюки и стал смотреть в окошко, совершенно не скрывая своего лица. Тамара тоже стала одеваться.

– Уехали, – сказал он. Идиоты. Ты еще до сих пор не пришла в себя?

– Там ведь бабушка.

– А что бабушка?

– У нее больное сердце.

– У всех больное сердце. С больным сердцем не тянут такое хозяйство, как у нее.

– А она тянула, – сказала Тамара, – и вообще, я запрещаю тебе плохо говорить о моей бабушке! Ты ничего о ней не знаешь!

– А я и не говорил.

Они спустились с сеновала. Мальчик в боксерских перчатках избивал сумасшедшего. Сумасшедший упал на землю, натянул на голову кулек, а мальчик стал стучать по кульку ногой.

– Ну что стала, идем в дом, – сказал Валерий и потянул ее за руку.

– Там избивают человека.

– Наполовину человека. Пошли!

Она пошла. 

113

Бабе Клаве стало плохо с самого начала. То есть, ей было плохо еще с утра и она собиралась прогнать боль в груди и тошноту работой – а если что, то за работой все веселее помирать. Теперь ей стало совсем плохо. Веревки давили грудь, не хватало воздуха, окна в комнате были закрыты наглухо, из-под широкой двери тянуло дымом.

– Ой, плохо мне! – сказала она и комната, зазвенев, стала переворачиваться. Закружились серебряные блошки.

Мызрик начал скакать на стуле, постепенно приближаясь.

– Давай я перегрызу тебе веревки, – предложил он и стал грызть веревку на плече.

Сердце почти перестало болеть, только сильно стучало, хлопая, как лопнувшее колесо. И совсем не было воздуха – как будто под водой или во сне. В последний год бабе Клаве часто снились сны об удушье – она просыпалась, ходила по пустому дому, открывала окна, смотрела на влажную предрассветную красоту, вспоминала всякие невнятности прошедшей жизни, и от того становилось лучше.

Начали холодеть руки.

– Ты вся белая, – сказал Мызрик.

Баба Клава хотела ответить, но не смогла.

Сердце задергалось в груди, как пойманная щука – она до боли ясно увидела картинку из молодости: пруд, который высох лет тридцать назад, осталось только болото с пиявками; трое мужчин ловят рыбу сетью; щука прыгнула, зеленая, яркая, склизкая, пахучая, большая как полено; прыгнула, но не ушла; один из мужчин выволок ее на берег, засунув руки в жабры; ударил по голове веслом (когда вынул руки, обратная сторона ладоней была в собственной крови), еще раз ударил, а щука все равно бьется; а она сама такая молодая и счастливая, и груди тесно под сарафаном, а вся прекрасная жизнь еще впереди. И столько яблонь было у пруда, теперь уж пропали, наверное.

Сердце дернулось в последний раз и замерло. На жизнь начал опускаться занавес; замелькали снежинки; свет погас – остался только звук, мелодия недозвучавшей песни; в песне повторялось слово «кохання». Песня тихла, замирала, пропала.

– Бабушка, а ты уже не живая, – сказал удивленный Мызрик, оторвавшись от веревок. 

114

Когда Валерий с Тамарой вошли, Мызрик хныкал, почти отвязавшись от стула.

– Она умерла, – сказала Тамара спокойно.

– Она прожила долго.

Это все из-за тебя! – подумала Тамара, но не сказала. Надо было сказать.

– Она бы все равно не прожила долго, – сказал Валерий.

– Да, – согласилась Тамара, – но что же теперь делать?

– Сообщить родственникам.

– Здесь нет телефона.

– Написать письмо.

– Здесь нет почты; надо ехать в город; сейчас все автобусы заняты в поле, мы не уедем!

– Сколько до города? – спросил Валерий.

– Километров тридцать.

– Пешком далеко. Мы найдем автобус.

Через час он вернулся с водителем. Автобус не стал увозить людей в поле, а подъехал ко двору. Засигналил весело.

– Что ты сделал? – спросила Тамара.

– Заплатил.

– Там люди останутся в поле до утра.

– Переночуют один раз и в поле. Поедем.

Они поехали. Автобус был новым, самым лучшим из деревенских. Водитель тоже был хорошим – лихим и разговорчивым. Всю дорогу спрашивал, что же случилось с сараем.

Пассажиры молчали и он разговаривал сам с собой, высказывая тезы и отвергая их антитезами. До леска он успел выдвинуть четыре предположения и три из них опровергнуть.

– Проедем быстрее, – сказал водитель, – тут можно махнуть через лесок. А вот и Толик, друг, подберем!

Толик был загорел и весел, морщинист крупными морщинами, большерот и большерук. Одет в длинные красные трусы и майку; на ногах разбитые кеды.

Они махнули через лесок. Лесок был довольно большим, но наполовину состоял из садов. Сады просвечивались здесь и там, как дырья в старой одежде. Дорога гуляла по холмам.

– Щас будет пруд! – весело сказал водитель. – Только это называется пруд, так, одно болото; раньше там такие щуки водились – во!

Валерий мало верил рассказам рыбаков. Таких щук не бывает; вранье все.

У пруда стояла знакомая машина.

– Кто бы это был? – удивился водитель. – Коряковские вроде сюда не ездиют.

– Хочешь денег?

Валерий показал пачку банкнот.

– Ого, с такими деньгами!

– Тогда давай прямо на машину и раздави ее.

– Раздавить не раздавлю, а в трясину закопаю, – согласился водитель. – А что же люди?

– А людей надо напугать. До смерти.

– Есть. Будет до смерти! – обрадовался водитель. – Но сначала деньги. 

115

Они сидели на траве у болотца и доедали половину поросенка. Взяли половину, потому что целого все равно не съешь. Поросенок плохо пропекся – были слишком горячие угли.

Сгорел снаружи, а внутри кровь. Зато срединка – это что-то!

На соседнем холме показался большой новенький автобус.

– Приехали яблоки собирать, – предположил Гныря.

– Ага, наверно.

Яблок в садах было много, но груши не уродили; яблок было так много, что кое-где они лежали под ногами почти ковром, полусгнившие. Шакал и Гныря даже покидались яблоками, как снежками. Петя Бецкой предлагал поджечь зеленое яблоко, на спор, но его фокусы всем надоели.

Автобус вырвался из-за холма на полной скорости и понесся на них. Гонит километров сто тридцать – сто сорок, – успел оценить Петя Бецкой. Автобус врезался в автомобиль и протащил его метров двадцать – в самую трясину. Гнырю чуть не убило; сейчас он был по шею в воде и кричал. Не поймешь, что кричит.

Вроде матерится.

Шакал пошел помогать, а Петя забился в камыши и стал пробираться к противоположной стороне озера. Не вышло.

Заметили. Автобус чуть повернул и пошел на Петю; Петя бросился в воду.

Они сидели в воде рядышком, все втроем; машину уже засосало болото. Автобус стоял невдалеке, поджидая.

– Он нам ничего не сделает, – сказал Гныря.

– У него оружие, – ответил Шакал.

– Тогда почему он не стреляет?

– Хочет помучить.

– Подумаешь, мучение – в жаркий день в водичке посидеть!

– Нет, он что-то все же задумал, – сказал Петя Бецкой. – нам лучше побыстрее смотаться. Поплыли на ту сторону. Я поплыл.

– Здесь трясина, – сказал Шакал, – посмотри на машину.

На месте машины поднимались грязные пузыри, вонючие, большие, будто намыленные.

– Какой парень! – сказал Гныря, – как он нас всех делает, даже Хана делал; я хочу с ним дружить!

– Пойди и подружись.

Немного они посидели молча. Вода была теплой, светило солнышко. Что-то нежно трогало за ноги.

– Я понял, – сказал Петя Бецкой, – я понял, почему он ждет. Здесь полно пиявок!

Только сейчас он понял, что означали постоянные ползающие прикосновения к его ногам. Ползающие твари пробирались под штанинами все выше и выше.

– Сейчас они мне откусят!!! – заорал Гныря.

Автобус проехался вперед-назад, как нетерпеливый хищник.

– Кто что-нибудь знает о пиявках? – спросил Шакал.

– Такие червячки, – сказал Гныря, – они пьют кровь. Но они маленькие, насмерть не загрызают.

Петя Бецкой поморщился.

– Насколько я знаю, пиявки не такие уж безобидные червячки…

– А вот на мне маленький сидит! У, гад!

– Это не маленький, а просто голодный. Когда он напьется крови, то растянется. Он растягивается как мешок. По-моему, у них три челюсти – такие, как диафрагма в фотоаппарате – и двадцать глаз вокруг рта. Они будут пить твою кровь, пока не надуются до отвала. А потом отвалятся.

– А потом?

– Приплывут новые. Здесь целое болото голодных пиявок.

Штук сто точно хватит, чтобы высосать всю твою кровь.

– И что будет? – отказывался понимать Гныря.

– Ты станешь синим и холодным, и пойдешь на дно.

– Давайте выбираться!

– Как выбираться?

– И это еще не все, – продолжал Петя, – после укуса твоя кровь перестает сворачиваться. Даже если тебя просто покусают пиявки, кровь будет течь и течь, пока не вытечет вся.

– Не отрывается! – закричал Гныря.

– Конечно, не отрывается. Пока она не наелась, ее можно вырезать только с собственным куском мяса. Мы уже почти трупы.

Шакал отделился от остальных и стал медленно передвигаться в сторону. Грязь засасывала ноги – достаточно одного неверного движения. Что хуже – утонуть в болоте или быть заживо высосанным?

Он отошел уже метров на десять и стал входить в камыши.

Автобус заметил маневр и занервничал. Петя Бецкой стал отползать в противоположную сторону. Автобус рванул на Шакала и Петя успел выбраться. Штанины распухли, полные черных гадин, кружилась голова от потери крови. Уже бесполезно, думал он, уже слишком поздно, их слишком много, слишком…

Он выбрался на дорогу и побежал.

Кажется, они занялись Шакалом. Шакал здоровый и быстрый, его будут долго убивать…

Он бредил и понимал, что бредит. Небо стало зеленым и заиграло оттенками как хамелеон. На деревьях появились ящерицы, висящие на хвостах, шевялящие лапками. Вдруг пошел снег, потом дождь. Дождь был приятен. Сзади ревел мотор, было похоже на рев быка, только не страшно. Чего бояться, если все так хорошо. Ой как много лягушек. Я не люблю лягушек, они мокрые! Они плохо горят!

В камышах квакакли довольные лягушки, они выползали под дождик, чтобы подрасти, и некоторые успевали вырасти до размеров подошвы от детского ботинка. Земля в наших местах богата и плодородна. Во, на глазах растут! Лягушки были очень толсты и не боялись Петю, а одна даже увязалась за ним из любопытства, но вскоре отстала из-за лени.

Бецкой выбрал клочок леса приблизительно в гектар и поджег его в нескольких местах. Не буду рассказывать как ему это удалось потому что он всегда хранил профессиональные тайны и было бы неэтично с моей стороны раскрывать их. Чесно говоря, просто не знаю. Главное в том, что лес все же загорелся.

Заскакали лягушки, спасаясь от огня, закурлыкали мокрые голуби, застрекотали белки. Водилось множество всякой мелкой живности.

Убедившись, что лес не погаснет, Бецкой направлися назад, к электричке. По дороге он встретил знакомую лягушку и лягушка посмотрела на него осуждающе. Лягушки обычно выглядят тупо, но иногда их взгляд может выражать порицание. В этом они всегда напоминали Бецкому начальников. Начальники в наших местах разводятся так же обильно как и лягушки, они тоже в основной массе мелкие и тоже хотят подрасти, очень.

Подойдя к станции, Бецкой увидел пучеглазую девочку Надю.

Надя сидела мокрая на мокрой каменной скамье (справка: скамья каменная чтобы не украли) и сосредоточенно вращала глазами.

Прилипшее к телу тонкое платье выдавало вполне сформировавшиеся округлости с двумя сосками как темными пуговичками.

– А мама твоя где? – спросил Бецкой.

Рано развитое создание посмотрело на него с неожиданным гневом в газах и ответило:

– Не твое дело.

Вокзал задрожал и растаял в воздухе. Девочка Надя вытянула себе нос, как пластилиновый, чихнула, отчего на носу появились дырочки, и начала дудеть носом популярную песню.

Он упал. Мотор был все ближе и ближе. Что это за звук? Это самолет, трактор или бой быков? Ой, вот и коррида! А почему у меня нет мулеты (или как оно называется) и красного плаща? А что это на мне шевелится? Почему на песке кровь? Чья это кровь? Неужели моя? Почему ее так много? Он пришел в себя и отполз за дерево. Голова кружилась так, что он не различал верх и низ. Страх совсем пропал, в крови закипала неожиданная и неуместная лихость. А, вот как умирают Бецкие! На, подавись! Но мозги снова заработали четко. Со мной все кончено, – подумал он. Ну и что же. Когда-нибудь все там будем. Я прожил неплохую жизнь. Чего я в жизни не имел? Не вспомнить. Было все. Только омаров не пробовал.

Не подумал вовремя. Никогда не знаешь, когда приходит смерть. Никогда не знаешь, когда уходит детство или молодость. Никогда не знаешь, о чем ты вспомнишь в последнюю минуту. Все это из одного мешка…

Он лежал за яблоней. Автобус делал круг и Петя тоже делал круг. Автобус не мог его взять. В этом есть какая-то честь и честность – в том, чтобы стоять до конца. Правда, они могли бы просто выйти из автобуса и добить; но у них тоже есть какая-то честь. Когда с жизнью поконченно, остается только честь. Я заставлю их выйти, я не позволю раздавить меня как лягушку сапогом. Пусть мне это зачтеться на том свете. А на том свете я попаду к чертям. С ними я сумею договориться.

Черти меня не напугают, а эти в автобусе – тем более. Он попробовал плюнуть на траву, но плевка не получилось – больше не оставалось жидкости, черные твари высосали все. А пиявки уже поотваливались. Ага, если бы была передышка, то снять штаны и вытрусить. Они ведь не выползут сами – в штанинах мокро, а снаружи жарко. Они на солнце не полезут. Нужно раздеться и выбросить. Если они только не успели мне все отгрызть…

Одной рукой он стал расстегивать штаны. Вытащил и выбросил несколько сытых пиявок, упругих, как надувные шарики.

Остальные пока не отрывались; пока были голодны. Штаны насквозь пропитались кровью; кровь уже высыхала и ткань начинала коробиться. Что-то темное шевелилось, шевелилось.

Слишком много…

Он потерял сознание и автобус пошел прямо на него. 

116

– Раздавить не раздавлю, а в трясину закопаю, – согласился водитель. – А что же люди?

– А людей надо напугать. До смерти.

– Есть. Будет до смерти! – обрадовался водитель. – Но сначала деньги.

Валерий отсчитал несколько сотен. Толик в красных трусах следил немигающими глазами, глазами дохлыми, как у лежалой рыбы.

– Что смотришь?

– Я тоже пригожусь.

– Когда пригодишся, тогда и получишь.

– Ты потише, мужик.

– Это ты мужик, а я хозяин, – сказал Валерий.

– Что же, мне перед тобой шапку ломать?

– Если заплачу, то и поломаешь.

– Не дело столько денег при себе держать, – сказал Толик.

Трое сидели на траве у болотца и доедали половину поросенка. Взяли половину, потому что целого все равно не съешь. Поросенок плохо пропекся – слишком горячие угли.

Совсем расслабились, страх потеряли.

– Мы не для этого уезжали, – сказала Тамара.

– Сейчас это моя игра, – ответил Валерий. – Помолчи.

– Но товарищи, мальчики, господа! Нам нужно в город!

Она посмотрела на лица мужчин. В каждом мужчине сидит хищник. Волк, лев, орел, шакал, шавка, крыса. В каждом остался инстинкт охоты. Если жертва бежит, ее нужно преследовать и добивать.

– Эти трое убили старую женщину сегодня в Новопавловке, – сказал Валерий каменным голосом, – они сожгли ее дом и убили ее. Клавдию.

– Какую Клавдию? – спросил водитель, вдруг становясь тоже очень спокойным, ледяным.

– Мою бабушку.

– Не бойся, милая, они не уйдут.

Он рванул с холма; дорога была вполне деревенская, с наклоном; по такой только детишки колеса пускают; нормальные машины ездят в обход.

– Тише! – заорал Толик.

– Щас им будет тише!

Удар, скрежет; Тамара упала на пол, поднялась, со лба сочилась кровь:

– Есть чем-нибудь перевязать?

– Вот аптечка.

В аптечке нашлись два полувысохших тюбика йода, коробка новеньких пузырьков с зеленкой и два бинта. Еще много просроченных таблеток; на некоторых даже не читалось название. Над аптечкой голая женщина, полусодранная.

Теперь те трое сидели по грудь в воде. В грязной луже.

– Так и будем ждать? – спросил Валерий.

Водитель двинул автобус туда-сюда.

– Что я могу сделать?

– Там полно пиявок, – откликнулся пассажир, через полчаса пиявки высосут их, как паук муху. В том году коня заели, помнишь? Даже наглотался воды с пиявками и они прогрызли его из желудка, изнутри. Совхозного коня.

– Так пусть и этих высасывают.

– У меня самого кулаки чешутся, – сказал Толик, – не привык ждать.

Одна из жертв стала отдаляться вправо. Остальные пока стояли спокойно. Водитель напрягся.

– Подожди, рано. Еще чуть-чуть… давай!

Автобус рванулся и срезал боком камыши.

– Ну что?

– Не вижу.

Валерий вышел и осмотрелся. Шакал успел отпрыгнуть и снова сидел по шею в воде. Пожалуй, даже лучше, если его съедят пиявки, так страшнее. Давить колесами – слишком просто и быстро.

Водитель вышел, стал рядом и закурил сигарету.

– Будешь?

– Нет, не буду.

– Кто они?

– Не знаю, – соврал Валерий, – какие-то приблудные.

– Хотели ограбить?

– Наверное.

– А сам откуда?

– Родственник.

Пассажир застучал в окно.

– Что там?

– Уходит!

Один из троих бежал по дороге. Он бежал, виляя; видно было, что из последних сил; за ним оставалась кровавая дорожка.

– Он и без нас готов, – сказал водитель.

– Они убили женщину, – повторил Валерий.

– Понятно. Сейчас этого, а потом остальных. Я здесь все места знаю, до города не близко, они не уйдут. 

117

Первый залег за яблоней. Могли бы раздавить на дороге, но решили помучить. Автобус делал круг и он тоже отползал.

Яблоня была старая, почти перестала родить. В траве валялись десятка два яблок и штук пять краснели в кроне.

– А какие медовые были, – заметил водитель о яблоках.

– Первый сорт, – отозвался Толик, – помнишь?

Жертва перестала шевелиться. Мужчины вышли из автобуса и подошли. Вся трава вокруг была в подсыхающей крови. Гудели многие оводы, делая опасные виражи. Десятка два оводов уже перебирали лапками, сидя на теле.

Водитель толкнул ногой под ребра:

– Этот готов.

– Погоди, – сказал Толик и стукнул по голове, – нет, еще не готов, шевелится.

Подошла Тамара.

– А тебе барышня, лучше уйти.

– Нет, – сказала Тамара и подошла ближе.

– Я сказал уйти! – постепенно зверел Толик.

– Нет, – сказала Тамара и взяла в руку палку. – Я не позволю.

– Слушай, – сказал Толик, – она время тянет. Давай мы ее свяжем и пусть полежит.

Тамара присела и нащупала в траве обломок кирпича.

Когда-то здесь начинали строить кролиководческую ферму; кирпичи валялись до сих пор.

– Она с ума сошла?

– Тома! – сказал Валерий.

– Нет!

– Что с ней?

– С ней бывает, – сказал Валерий, – если найдет, то ничем не выбьешь.

– А вот этим? – Толик показал огромный, в шрамах, кулак; кулак, заросший рыжими волосами. – А если этим попробовать?

Тамара не отступила, даже сделала шаг вперед.

– Жинки это любят, – сказал Толик и поплевал на кулак, – страсть как любят!

– Хватит, – сказал Валерий, – пусть остается здесь, а мы поедем за остальными. Согласна?

– Согласна. Я схожу за сумкой.

– Ладно. Ты – барин, я – дурак, – согласился Толик.

Она сходила в автобус и, пока двое мужчин курили, высыпала в сумку всю аптечку. Подумав, взяла двухлитровую бутыль воды и коробочку с солью. Еще нож – вот этот, он острый. Кажется, не заметили.

– Все?

– Все.

– Оставайся, скоро будем.

Автобус ушел и она осталась. Она помнила этот сад по самым ранним картинкам детства. На эту самую яблоню она старалась залезть и залазила, ободрав все ноги. Там на холме растут одни липы – сколько раз она обрывала их весной! (она даже почувствовала вкус тяжело настоянного липового чая.) На всех опушках растет орешник, из которого вырезают удочки и батоги для коров; к осени он поспевает и высыпается: можно расстелить одеяло с утра под кустом, а к вечеру оно все в орешках, каждый орешек медового цвета…

Умирающий пошевелил руками и открыл глаза. Его глаза не видели. Он перебирал руками и ногами, переползая вокруг ствола яблони, хотя автобус уже ушел на охоту за другими. Как сильно он хочет жить, – подумала Тамара и стала разрезать на нем брюки. Это было неописуемо.

Большинство пиявок уже отвалились и копошились в мокрой ткани, пытаясь найти воду. Тамара отбросила их подальше и даже внимательно просмотрела траву – чтобы ни на одну не наступить. Шесть штук еще оставалось.

Она смотала бинт с головы (полузасохшая рана сразу снова стала кровоточить), смочила его и коснулась губ больного.

Петю она стала называть «больной» с самого начала, сказывалась привычка. Губы присосались к бинту. Тело перестало ползать по кругу. Тамара дала больному сделать несколько глотков и стала рвать подорожник. Оторвать оставшихся пиявок она не могла, отрезать – тем более.

Отрезанная пиявка все равно продолжает сосать кровь, но не наполняется, как лошадь Мюнхаузена, – одна отрезанная страшнее десяти целых.

Когда она принесла подорожник, глаза больного уже смотрели.

– Девочка Надя? – спросил Бецкой, – почему на тебе сухое платье? Что с твоим носом?

Она дала ему еще несколько глотков, с омерзением сняла оставшихся пиявок, оболожила подорожником всю нижнюю часть тела, предварительно вымазав зеленкой. Интимные места она полила йодом.

Петя уже пришел в сознание и терпел.

– Что со мной? – спросил он. – Что они со мной сделали?

– У вас есть дети?

– Нет.

– Вы не очень огорчайтесь, но уже не будет. Главное – это жизнь.

– Почему? – прошептал Петя.

– Потому что этот орган больше других наполняется кровью, для пиявок он оказался самым вкусным; у вас с ним был порядок?

– Полный порядок.

Ну вот, – сказала Тамара, – его у вас больше нет; так, осталось кое-что.

– Я буду жить?

– Если не умрете от шока в ближайшие часы.

Она растворила соль в воде; попробовала на вкус – так, чтобы получился физиологический раствор (по вкусу определить легко: при нужной концентрации похоже на морскую воду) и заставила Петю выпить. Он выпил бутыль в два приема. После этого она обмотала ноги бинтами (кровь все равно проступала) и заставила Петю съесть шесть яблок – самых сочных. Петя съел и успокоился.

– Где они?

– Кто?

– Они же вернутся. Я не могу лежать здесь.

Тамара подумала. В лесу укрытия не было: слишком низкие и редкие деревья. К тому же много развелось зверья – слабого человека ночью загрызут. Отставалась дорога, но на дороге сразу поймают. Что еще?

– Почему ты мне помогаешь? – спросил Петя Бецкой.

– Я не могу видеть, когда убивают людей.

– Только поэтому?

– Да.

– Тогда ты дура.

– Да.

– Хочешь остаться чистенькой?

– Хочу.

– Не получится. Ты все равно в грязи по уши. Ты уже влипла вместе со всеми. Даже если ты спасешь меня, остальные двое сдохнут. Это вы их убили, вам и отвечать. Неизвестно кто из нас грязней. У меня вся жизнь в грязи, а ты только вляпалась. Поверь, это навсегда, тут не отмоешься.

– Да, – согласилась Тамара, – нельзя остаться чистой в общей грязи, обязательно запачкаешься. Но по-настоящему грязные люди грязны изнутри. Ко мне твоя грязь не прилипнет, вот так.

– Я вернусь и разворочу всю вашу лавочку. Я тебя за ноги подвешу и буду сидеть и ждать, пока у тебя лопнут глаза.

Хочешь?

– Я все равно тебя вытащу, – сказала Тамара, – потому что я благородная, а ты мразь. Но ты не виноват, что ты мразь.

Может быть, ты исправишься и поймешь, что у людей бывает чувство чести.

– На пионерку нарвался, – сказал Бецкой.

Тамара не ответила, поставила его на ноги, потом подсела и взвалила на плечи. Бецкой был тяжел; приходилось идти, не сгибая колен; если согнешь колено, то не хватит сил разогнуть.

– Не дергайся, пожалуйста, – сказала она.

Она тащила его к дороге. Асфальтовая дорога проходила невдалеке, она соединяла два города. Для защиты от дождей, под дорогой была насыпь метра два высотой. В насыпи были вставлены сквозные бетонные трубы – чтобы вода во время паводков могла перетекать с одного поля на другое. Трубы были примерно полметра в диаметре. Большинство труб позабивалось землею с одного конца. Значит, с другого они были удобными пещерками. Она тащила Бецкого туда.

В трубу он вполз сам, ногами вперед.

– Осторожно, здесь лисы по ночам, – сказала Тамара.

– Тогда дай мне веток.

Она принесла веток.

– Зачем тебе?

Бецкой щелкнул пальцами и между пальцами вспыхнул огонек:

– Вот зачем. Зверь не подойдет к огню.

Тамара насобирала ему полный подол яблок.

– Я навещу тебя завтра, – сказала она.

– Не стоит, завтра меня здесь не будет. 

118

Оставшихся двоих было нетрудно найти по кровавому следу.

Над следом вились мухи; видны были лисьи следы – мамаши выходили с выводками, обучали ненаглядных своих лисят.

Гнырю нашли быстро, уже к четырем часам. Он был холоден и, очевидно, мертв. Шакала искали дольше. Нашли поздно вечером в овраге с крапивой. Лисы выели ему лицо.

– Молодцы, ребята, – сказал Валерий. – Теперь давай обратно. Мне еще в город нужно.

– Ему в город нужно, – сказал Толик.

– Говорит, нужно, – откликнулся шофер.

– А может, не нужно?

– Может и не нужно.

– Вы что? – удивился Валерий.

– Я ж говорил, – не носи столько денег с собой, – ответил Толик, – я ж говорил, а ты не послушался. Старших всегда нужно слушаться. Так, друг?

– Так, – ответил шофер.

Дальше они говорили между собой, а Валерий читал надпись:

«Запасный выход. Выдерни шнур, выдави стекло» Где этот чертов шнур? Он нашел какой-то резиновый хвостик и потянул за него.

Хвостик оборвался. Разбить стекло? Но чем?

Он ударил кулаком в стекло и сбил кожу на косточках.

Стекло не пострадало. Те двое не обращали на него ни малейшего внимания. Они советовались.

– Ну и что потом? – спросил шофер.

– Бросим его здесь, и все.

– Найдут.

– Найдут. Ну и что?

– Как будешь убивать? – спросил шофер.

– Дам ему в голову, чтобы оглушить. А потом удавлю.

– Когда найдут труп, все будет видно.

– Да, будет, – согласился Толик, – но за такие деньги стоит рискнуть.

– Лучше подумать. А если его закопать?

– Лисы откопают. Их здесь полно и все с выводками.

– Пусть они его съедят.

– Всего не съедят. Главное останется.

Переговоры временно зашли в тупик. Валерий пробовал выдернуть уже четвертый шнур и уже четвертый хвостик отрывался. Под пятой лавочкой он нашел пустую бутылку и примерился: если быстро и сильно ударить в средину стекла, можно разбить. Те отвернулись…

Он ударил бутылкой в стекло и только вывихнул кисть. И бутылка, и стекло остались целыми.

Шофер с Толиком обернулись.

– Сначала кончим, потом будем думать, – сказал Толик и направился рашительным шагом к дальним сиденьям.

– Я все отдам так! – закричал Валерий.

Толик протянул руку и получил деньги. Денег оставалось восемьдесят восемь тысяч. Двое разделили сумму и взялись за Валерия.

– Не умею я душить, – сказал Толик, – вот если бы резать.

Я работаю на бойне, – обяснил он Валерию.

– Так есть ведь нож! – обрадовался шофер и поискал в бардачке.

– Ну!

– Нет, девка сперла.

– Тогда давай утопим его в болоте! – радостно догадался Толик. – Тогда уж точно комар носу не подточит. Привяжем железяку к ногам и порядок.

– Не, сказал шофер, – лучше так, затолкнем его в болото и подождем. Через час его пиявки высосут. Никаких следов насильственной сметри. Даже Гриша не догадается. Час-то мы можем подождать. А ночью здесь никто не шляется.

– Чем тебе железяка не нравится?

– Ее же найдут.

– Куркуль ты, – тебе железяки жалко. Да ладно.

– А его девка?

– Она же далеко. А если прийдет, то и ее в болото кинем.

– Комары, – сказал Толик и шлепнул себя по шее.

– Потерпишь.

Они связали Валерию руки его собственной рубашкой и поехали к болоту. Дорога была довольно долгой – в темноте приходилось объезжать те овраги, которые днем брались без труда – имея много денег, становишься осторожнее.

Они поставили автобус у самых камышей. Толик дважды дал под дых и дважды облил Валерия водой.

– Это чтобы ты не такой резвый был, – обьяснил он с почти отеческой интонацией. – Ты и нас пойми; семью кормить надо?

Надо.

Небо над болотом еще хранило остатки дня. Пролетели два черных силуэта диких уток. Лягушки кричали так, будто болото было раскаленной сковородой. Эх, запомнить бы!..

– Эй, – спросил шофер, – а вдруг пиявки по ночам спят?

– А ты попробуй засунь свою руку.

– Сам засунь.

– Приступим?

– Подождите, – сказал Валерий, – у меня есть последнее желание. Я хочу умереть с развязанными руками.

– Вдруг он дерется? – спросил шофер.

– Посмотрим, – ответил мясник и развязал руки.

Валерий махнул кулаком, но не попал. Я ведь занимался боксом, подумал он, мне ведь везет! Какая глупость умереть вот так…

Его снова ударили в живот. Он упал, уткнувшись головой в колени. Облили водой.

– Вот теперь хотя бы чистым умрешь, – пошутил Толик.

– Да, я умру чистым!

– Да все равно ты дрянь, – сказал Толик и ударил еще раз.

Валерий упал, ударился лбом о камень и потерял сознание.

– Теперь готов, – сказал Толик, – потащили.

– Не хочется туда лезть.

– Тогда давай его за руки и за ноги; раскачаем и бросим.

Они подняли тело за руки и ноги.

– Не такой уж он и тяжелый, – сказал Толик. 

119

Она вышла на дорогу и помахала рукой. Остановился синий жигуленок с местным номером.

– Мне в город, подвезешь?

– На двадцать втором километре я сворачиваю.

– А где это?

– У вышки.

Тамара хорошо знала эту вышку; вышка была видна километров на пятьдесят, в хорошую погоду – решетчатое сооружение на растяжках. Два года назад с нее сорвался мальчишка: погода была ветренной тогда.

– Хорошо, подвези чуть-чуть.

Тамара села в машину:

– Довезешь до самой вышки, ладно?

Она прилепилась виском к стеклу и чуть опустила веки, очаровывая себя дорогой. Сколько ужаса может вместить в себя один только день! Скорей бы. Машина наткнулась на полоску тумана и разорвала ее грудью, словно финишную ленту. Быстро темнело, хотя небо оставалось совсем светлым, белым, как тетрадный листок.

– Я через сад?

– Конечно.

Машину вел неизвестный ей (хотя наверняка из местных) старик, в строгом черном костюме, с орденскими планками.

У его левого уха была огромная опухоль, величиной с половинку яблока. И этот скоро умрет, подумала Тамара.

Они с размаху вьехали в древесный полутоннель и свет сразу сменился ночью. Мотор замычал отчетливее – звук отражался от стволов, заворачивал и вползал в окна, отдувая цветастую занавесочку. Дальние фары выгрызли в стене мрака скачущую пещеру; мгновенно воздух наполнился серебристым трепетанием мотыльков – будто снежными хлопьями, взлетающими вопреки тяготению – мотыльки уплывали вверх и в сторону, и гасли, уйдя из луча. Приближалась осень, но мотыльки летали парами – любовь неистребима.

Дорога снова наткнулась на асфальт – на этот раз неровный.

За каждой неровностью растекалась чернильная лужица темноты, быстро сохнущая от приближения двойного солнца фар. И этот скоро умрет, а ведь оделся, как на парад, – думала Тамара. —

Что-то пока держит его в жизни. Неразговорчив. Бедная баба Клава. Кто бы мог подумать. Хозяйство осталось на Мызрика, сожжет и второй сарай. Нет, не сожжет, будет сидеть в комнатах и плакать. Ему помогут. В деревне все помогают.

Вот просвет впереди; еще усилие, мотор напрягся и вытолкнул их в светящуюся бесконечность послезакатного вечера.

Дорога чуть поднималась, направляясь к дальним холмам, пока невидимым; машина поворачивала и вместе с ней поворачивал знакомый пейзаж – странно, но изменения прошедших лет сделали его более знакомым. Вот там раньше уходила на холм дорожка и, если убрать этот кирпичный уродец, то за десять минут можно было бы добежать к их старой даче. К маленькому домику из бревен. К тому, что от него осталось.

– Дедушка, вы помните, здесь была дача? – спросила она.

– Не, не помню.

– Ну как же, такой домик на опушке?

– А, было такое, так его ж еще лет тридцать назад развалили.

Старик снова замолчал. Он плохо помнил даты, слишком много дат было в его жизни. А вот там, дальше, с другой стороны холма, дорожка расплывается полосой мелких камешков, там растут кусты с пушистыми теплыми листьями, которые она так любила прижимать к щеке. А баба Клава показывала места, где было полно груздей – грузди брали только мелкие, похожие на куриные яйца, брошенные в листья. Она знала все и всему учила. А ниже будут высокие травы и яблоневый сад, и домик (не могу представить, что его уже нет) и кружево молодых осинок за спиной домика, а если идти в обход, то обязательно пройдешь между четырьмя старыми широкими ильмами – они стояли так широко, что на полянке могла бы поместиться воллейбольная площадка, но вся полянка была в тени. Через полянку виляет ручей, в котором совсем нет рыбы. А ручей вытекает из пещерки – сколько сказочной чепухи понавыдумывалось тогда в ее детской головке об этой пещерке!

И какие только чудесные существа не обитали в ней…

– А ты куда едешь, девка? – спросил старик. Обращение резануло слух.

– От своих, домой.

– А много ли своих?

– Была бабушка, но умерла. Теперь никого нет.

– Тебя кто-нибудь встречает?

– Нет.

– А почему так?

– Некому.

Старик снова замолчал.

Пусть домика нет совсем и яблоневого сада тоже нет, но ведь нельзя забыть место, где ты провела первые годы детства; это же часть тебя самой…

Машина остановилась.

– Выйди, поможешь, – сказал старик.

Тамара вышла – вышла в ушедшее детство. Детство ушло и обернулось напоследок. Вот так бывает. В такой день, как сегодня. Судьба решила собрать все свои сюрпризы. Вечерний воздух был прохладен, лес совсем напитался чернотой, готовясь к встрече с ночью, а небо все еще оставалось белым – цвета бумажного листка – белым, с розоватыми разводами неплотных облаков. Господи, как мне одиноко!..

– Что помочь, дедушка? – спросила она.

– Сейчас, подойду, покажу.

Двадцать минут туда, столько же обратно, пускай час, – думала она. Час это много или мало? Единственный раз пойти и сходить. Вернуть время на столько лет назад. На сколько? Отец и мать были вместе; Мызрик был вечно кричащим красным комком в пеленках (Господи, как он кричал), а баба Клава была мудрой женщиной – только перед самым концом начала глупеть. Все-таки она до конца прожила свою жизнь.

Она подняла глаза к небу – быстрая темнота накатывалась волной.

– Дедушка…

Дедушка схватил ее за подмышки и стал валить на траву.

Вначале она не поняла, потом стала вырываться.

– Дедушка, вы с ума сошли! Это ж не в вашем возрасте!

– У меня получится, получится, не бойся, – приговаривал черный старичок, – с другими не получалось, а с тобой получится. Ты на меня влияешь! Посмотри –

Он начал расстегивать штаны.

Тамара бросилась к своей сумочке и достала нож.

Дедушка остановился; с его губ капала слюна.

– Ну что тебе стоит, – сказал он, – у меня же получится.

Тамара протянула нож как можно дальше вперед.

– Ты меня будешь убивать?

– Да, – сказала Тамара.

– А я тогда уеду и брошу тебя здесь. Здесь людей нет; здесь тебя волки сьедят. Давай жить вместе – я скоро помру, а тебе хату оставлю. Ты потом молодого заведешь, детей народишь. Ну давай!

– Уезжай, дедушка, уезжай, – сказала Тамара, – ты молодец, у тебя бы получилось, я видела.

– Волков не боишься?

– Люди страшнее.

Она никогда не видела живого волка, хотя слышала рассказы о них, о том, как гибли люди, особенно в одиночку, особенно, поздней осенью. Летом волки не страшны, наверное.

Черный старичок сел в машину, отъехал до поворота.

Постоял, посигналил. Уехал. А чего-то в самом деле было отказываться? – подумала Тамара, – оставил бы хату… Тьфу, черт попутал!

Она нырнула под деревья; ее основательно подросшие ноги узнали детскую дорожку и пошли вперед, не спрашивая разрешения. Четыре дерева все так же затеняли небо над головой, но ручья уже не было, на его месте осталась канавка, заросшая бурьянными травами. Вход в пещеру закрывала гнилая кирпичная стенка.

Она шла в особой безветренной тишине, пронизанной памятью и пронизанной стрекотом невидимых насекомых; она еще издалека заметила, что дома нет – что-то упало в груди, а потом стало все равно, будто перегорела лампочка тлевшая в полнакала. От молодых осинок остались пеньки, прорастающие кустиками; яблони пугали полуотколотыми древними ветвями – кто бы посмел раньше? А яблок не осталось, даже гнилых. Вот только на этом дереве, странно.

Из какого-то, почти суеверного чувства, она решила не брать яблок. Спускаясь с холма, она поймала носом последнюю блестку солнца: заходя, солнце блеснуло и осветило сбоку еще нос; нос засветился как оранжевая лампочка, погас.

Она подошла к краю откоса. Здесь еще сохранились перила; ближайшие деревья внизу вскидывали своои кроны только до уровня перил. В хороший летний день отсюда был виден даже дальний город, а в хорошую летнюю ночь город подсвечивал небо своими огнями и можно было видеть, как блестит озеро километрах в двадцати отсюда – по ночам оно блестело чернотой. Боже, почему мне так одиноко сейчас?

Она положила пальцы на перила; сыграла пальцами начало этюда – над руками мы тоже не властны, не только над мыслями или желаниями – пусть играют, если хотят. Вот Валерий, он играл по-настоящему. Где сейчас он? Встретимся ли мы еще раз?

И стоит ли встречаться?

Небо пересекало себя радужной полосой (как много оттенков дает простой красный кружок, давно уползший под землю. За левым плечом светилась луна, еще круглая, но уже уставшая от собственной полноты и потому чуть втянувшая левую щеку.

Окруженная черно-зеленым светом, луна опускалась на западе, как и положено светилам. Небо над самой головой было пушистым от мелких прозрачных облачков. Она отклонилась назад и, приоткрыв рот, смотрела на облака – облака были близко и в то же время далеко, глаза не могли определить расстояние. Это было похоже на каплю воды под микроскомом – то же расплывчатое свечение, то же неопределенное расстояние; ни близко, ни далеко. И было так одиноко…

Между облаками зародилась первая звезда. Сразу же появились еще три, чуть в стороне, предвещая быструю ночь.

Вздохнув, она отошла от перил и решила возвращаться к дороге.

Она бы не заблудилась здесь и с завязанными глазами. Под деревьями было совершенно темно. Где-то в совсем близких кустах послышался шум; она прижалась к стволу. Вдалеке послышался волчий вой.

– Волков не боишься? – спрашивал старичок.

– Люди страшнее, – отвечала она.

– Эта девочка не проживет дольше двадцати, – предрекал доктор.

– Сколько мне осталось жить? – спрашивала она демона.

– Не больше двух месяцев, – отвечало блюдце.

– От чего я умру?

– Не скажу. Я же злой демон, вот и помучайся.

А до двадцати осталось совсем немного.

Волчий вой послышался громче и ближе. Она побежала. 

120

– Да все равно ты дрянь, – сказал Толик и ударил еще раз.

Валерий упал, ударился лбом о камень и потерял сознание.

– Теперь готов, – сказал Толик, – потащили.

– Не хочется туда лезть.

– Тогда давай его за руки и за ноги; раскачаем и бросим.

Они подняли тело за руки и ноги.

– Не такой уж он и тяжелый, – сказал Толик.

Шоферу было около сорока, он был в светлых джинсах и длинной футболке с надписью «Кондор». Сейчас ему было страшно и он суетился. Он всегда суетился, если страшно, такая уж его природа. Но страшнее всего было то, что Толик может увидеть этот страх и, убив одного, тем же способом убьет и другого. Дружба дружбой, а ради таких денег…

– Че дергаешься, как припадочный? – спросил Толик, – хватай и кидай.

– Я и кидаю, – сказал шофер и схватился за две ноги. Руки соскользнули со штанин. От страха пальцы не держали.

– Ты шо, поднять не можешь?

Шофер почувствовал, как по волосам стекает пот; пот стекал и по спине, живот тоже был мокрым – в свете фар футболка была вся в черных мокрых пятнах, особенно больших под грудью.

– Ноги тяжелее, – сказал Толик. – Поменяемся, я здесь возьму.

Они все же взяли тело и стали раскачивать.

– Да вместе же качаем, идиот! – закричал Толик. – Еще раз.

Вдруг рука Валерия зашевелилась и вырвалась. Тело плюхнулось на траву. Стало брыкаться ногами.

– Во живучий! – удивился Толик, – щас я ему еще раз дам.

Валерий откатился и упал лицом на камень. Откуда здесь камень? У болота?

На этом месте обедали трое убийц. Конечно, они не успели взять пистолеты, иначе бы…

Он нащупал холодную железку и трижды выстрелил в темноту наугад. Толик заорал, куда-то ему попало. Как вскусно пахнет трава – еще бы, свежий поросенок!

– Всем сюда! – закричал Валерий, – хотели взять меня за просто так!

В груди шевелился зверь. Зверь подрастал, матерел, жаждал крови. Волк, лев, орел, шакал, шавка, крыса.

– Уходи в лес! – кричал Толик, – он не найдет тебя!

Валерий выстрелил наугад еще дважды.

Шофер стоял, прижавшись спиной к дереву. Две пули откололи щепки около его ушей. Он решил сдаться.

– Кто? – Валерий направил пистолет на фигуру.

– Я тебе нужен, я тебя вывезу…

– Деньги!

Шофер отдал деньги.

– И у другого возьми!

Шофер взял остаток.

– Ты меня убьешь?

– Да. После того, как ты меня вывезешь из этой глуши.

Впрочем, нет. Я тебе оставлю жизнь при одном условии: ты включишь весь внутренний свет в автобусе, разденешься догола и будешь вести автобус стоя. Чтобы каждый тебя видел. Всю дорогу до города. И всю дорогу будешь петь песни. Если будешь петь весело, я тебя отпущу.

– А Толик?

– Толик пусть подыхает в лесу.

Шофер выполнил условие и вывел машину на дорогу. Песен он знал мало и пел их препаршиво. Только «Я поднимаю свой бокал» и «Выходила на берег Катюша». Валерий сказал ему замолчать.

Дорога была совершенно пуста. Валерий приказал ехать медленно, со скоростью пешехода. За час встретились только две легковушки: одна просто просигналила, другая остановилась и поехала следом. Догнала и присмотрелась. Водитель ругнулся матом и сделал пару снимком Кодаком. Становилось немного скучно, тоскливо. Из глубины всплывало одиночество.

– Чуть быстрее, – сказал Валерий. – За нами едет другой автобус. Я хочу оторваться.

– Не может быть, – сказал шофер, – все автобусы заняты.

– Я же не слепой.

Шофер посмотрел в зеркальце и его глаза стали большими:

– Это мой автобус!

– А на чем я еду?

– На нем же!

– Останови.

Они остановились и второй автобус остановился тоже. Он точно так же светился изнутри, но было видно, что почти все сиденья заняты. Второй автобус повторял первый во всех деталях, но был полупрозрачен, как привидение.

Шофер вышел и из второго автобуса вышла точно такая же полупрозрачная фигура голого человека.

– Я боюсь… – сказал шофер.

– Давай развернемся.

Они развернулись и второй автобус развернулся точно так же. Второй был прозрачной копией первого.

– Теперь за ними! – приказал Валерий.

Они, постепенно набирая скорость, стали догонять мираж; но мираж растаял и возник на том же расстоянии сзади.

– Они все время за нашей спиной! – сказал шофер. – Это привидения! Это Летучий Голландец! Едущий!

– Попробуй стать поперек дороги.

Шофер попробовал. Теперь люди, сидящие во втором автобусе, были хорошо видны. Лица съедались расстоянием. Но вон та – точно Людмила. Разве могу я не узнать ее. Господи, я ведь до сих пор помню тебя всю:

Тонкая рубашка, лишь полуприкрывающая грудь; очки от солнца, вечно сползающие с волос; губы цвета раннего заката и такая, такая музыкальность вздоха… Неужели это ты?

Скрип полозьев, снежинки на твоих волосах, приступы счастья, каждый – как фонтан из разорванной аорты; неужели это могло быть? Неужели это были мы? Первый поцелуй и ты поцеловала меня первой, я был застенчив как малолеток, на следующий день у меня срывался голос от полноты памяти – и еще сколько… А кто вон тот человек? Он тоже кажется знакомым. Они сидят в два ряда. Второй ряд совсем невиден.

Их человек восемь или десять. Те, которые всегда за спиной.

– Я знаю, что это, – сказал Валерий.

– Что?

– Твоей тупой башке обьяснить трудно. Но попробую. Это те, кто идет за моей спиной. Такие же идут за спиной каждого, но только мои лучше видны. Что бы ты ни сделал, за твоей спиной остаются шаги. И сколько бы лет ни прошло, как бы ни изменился ты сам, эти шаги все равно идут, они не отстанут.

Обчно это только шаги, но сегодня мы смогли увидеть их. Это все те люди, которым я причинил зло. Никогда не вреди никому – этот человек будет идти за тобой всю твою жизнь и когда-нибудь догонит. Тебе понятно?

– Ага, – сказал шофер.

– Тогда можешь одеваться и уезжать. Я раздумал, я тебя прощаю. А если захочешь вернуться за деньгами, то помни, что у меня остался пистолет. Ты понял?

Шофер надел джинсы, развернулся и уехал. Второй автобус на время исчез, потом воздух заколыхался и призраки придвинулись Валерий пошел им навстречу, но они пропали и снова появились сзади. Когда он пошел к городу, шаги двинулись за ним.

Почему я их вижу? – думал он. – Наверное, виновата эта ясная ночь. Луна уже зашла, а звезды светят так, что, пожалуй, можно читать газету. Небо светится все, ни единого черного места. Так и должно выглядеть настоящее небо. До города еще километров двадцать, ни одного огонька; воздух чист от пыли, грязи, дыма и вони. О такой ночи можно только мечтать. Может быть, я схожу с ума все сильнее. Но мне все еще везет. Я хочу встретить Тамару.

Он увидел черную фигурку впереди, вырезанную на фоне светящегося неба и ускорил шаг. Шаги за спиной тоже заспешили.

– Это я, не бойся!

Тамара обернулась.

– Что это за твоей спиной?

– Мои призраки. В такую ночь они становятся видимыми.

Правда, эта ночь особенная? Что там такое?

– Это волки, – спокойно ответила Тамара.

– Настоящие волки?

– Не бойся, они не нападают на людей, когда в лесу есть звери. Они могли бы меня сьесть много раз. Я боялась вначале, а потом привыкла. Они смелые и совсем не жестокие. Людей напрасно пугают волками.

– Они уходят, – сказал Валерий.

– Да, они испугались твоих призраков. Если бы я была волком, я бы тоже сбежала. 

121

Они снова вернулись в город у моря. Море было радостной возможностью; его тепла и света они не добрали в прошлый раз – теперь времени хватит. Валерий долго выбирал квартиру, не отвечая ни на какие вопросы; наконец выбрал.

Квартира была большой, удобной и хорошо обставленной. Валерий настоял, чтобы мебель стояла именно так. Тамара согласилась.

Две комнаты плюс кухня, плюс маленькая детская для несуществующего ребенка, плюс туалет вместе с ванной. Одна из комнат – спальня; вторая – зал с четырьмя креслами и красивым столиком. Кресла и столик Валерий выбирал особенно тщательно.

– Зачем тебе именно этот стол? – спросила Тамара и Валерий ответил что-то несуразное. Никто их не поймет, этих мужчин.

Вечные романтические причуды.

На этот раз причуда действительно была романтической – он повторял первую квартиру Людмилы, ту самую, в которой она учила его любви, усыпив предварительно важного гостя. Это была их первая ночь; и самая первая ночь – для него.

«Если ты даже обманешь меня, и если ты даже меня предашь – говорила Людмила тогда, – я все равно буджу тебя любить. И моя любовь не позволит тебе быть счастливым с другой. Даже если меня не будет поблизости, то с тобой всегда останется наша первая ночь – твоя первая ночь, когда ты научился любить. Запомни, это было лучшее в твоей жизни. Лучшего уже не будет. Твой пик счастья был сегодня ночью – дальше будет лишь пологий спуск. Когда-нибудь ты попробуешь повторить все то, что мы делали сегодня с тобой. Но у тебя не получится. Потому что никто не поднимается дважды на пик счастья. Ты еще будешь тосковать об этой ночи.» Так она говорила, и сейчас он тосковал.

Когда все было закончено, приехала мать Тамары. С ней приехал неестественно толстый мужчина, которого она называла другом. Оба приехали с похорон. Мать была совсем мало похожа на дочь: если Тамара была невысокой пухлой, с добрыми глазами и упрямой складкой у левой брови, то мать – худой, загорелой, молодящейся женщиной с избытком контрастной косметики на лице. Выглядела она лет на тридцать пять, хотя имела чуть за сорок. Ее взгляд был остр, чуть насмешлив и чуть презрителен.

Она сразу же заговорила тоном превосходства, но Валерий легко остудил этот пыл – так легко, что удивил всех, включая самого себя.

Мать любила сочетание красного с черным: много черного и красное здесь и там. Она обводила тонкие губы (у Тамары были пухлые), очень тонкие губы черным карандашом и оставшуюся мелочь заполняла ярко-красным. Особенно интересно она рисовала глаза: узкие смоляные брови делали несколько изломов; разрез глаз искусственно удлинялся сантиметра на два, потом линия заворачивала над веком и почти касалась брови. Ее глаза были похожи на два иероглифа, красиво намалеваных кисточкой. Ресницы были длинными, как у Вия. Она была свободной женщиной и любила это повторять, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не забыл.

Друг был очень толст, но толст непропорционально – природа от души потешилась над его животом. Живот, килограмм в пятьдесят, был подвешен ко вполне нормальному стройному туловищу. Для сохранения равновесия друг вынужден был отгибаться назад и вытягивать шею (плохо видя собеседника).

Руки он обычно держал скрещенными сзади, а колени чуть согнутыми.

Валерий помнил название тех таблеток, которыми Людмила усыпила гостя. Он справился в аптеках, но узнал, что там их не продают. На него даже посмотрели подозрительно и спросили, не наркоман ли он. Валерий решил пойти на базар. Базар был просто раем для человека, имеющего деньги. При желании тут можно было купить атомную бомбу с доставкой к месту взрывания. Валерий спросил нужное лекарство у первого попавшегося грузина и грузин ответил, что сам не знает, но слышал, поэтому пойдет спросит другого грузина, другой грузин уж в точности знает, который грузин об этом лекарстве слышал в точности. Хитросплетения сработали с быстротой и точностью компьютерной сети – через две минуты Валерий имел в кармане несколько упаковок. 

А-анашаа… Ха-арашаа… 

Так спел грузин и осведомился, не хочет ли Валерий еще чего нибудь. Валерий отказался.

Теперь предстояло поговорить с другом семьи. Судя по лицу, друг семьи был прост, а значит, любил деньги.

– Слушай, денег надо? – спросил Валерий.

– А сколько?

Валерий назвал сумму. Сумма друга устроила и он уехал на несколько дней. Мать не могла этого понять и заметалась по комнатам, как пойманная тигрица – но деньги есть факт, а факт есть вещь упрямая.

Наконец, наступил тот самый вечер.

Мать сидела в кресле и смотрела мелодрамму, дочь читала медицинский учебник, кошка Барсик (купленная для большего эффекта) игралась бумажкой на ковре.

– Может, выпьем кофе? – спросил Валерий.

– Тома, сделай, – сказала мать.

– Я хочу сам, – ответил Валерий.

Мать пожала плечами. Валерий был невероятно привлекателен, но что-то отталкивающее она заметила в нем с самого начала.

– Пожалуйста, если умеешь.

Тамара все же пошла помогать. Почуяла недоброе, что ли?

Валерий обнял ее и стал целовать. Он держал ее так, что вырваться было почти невозможно. Вначале она была твердой, но потом поплыла.

– Не делай этого, – просила Тамара, – ты же знаешь, что она против.

– Как там кофе? – спросила мать.

– Сейчас.

– Может помочь?

– Мы и сами большие детки. Сколько можно за нами ухаживать? – сказал Валерий.

– Не говори с ней в таком тоне. Она очень горда. Она даже нас с папой бросила из гордости.

– Мы ее гордость на время усыпим, – сказал Валерий.

Он вынул пластинку с таблетками.

– Что это?

– Это от желудка. Я свой желудок совсем расстроил. Мне нужно принять десять сразу и, если не пройдет, по одной в течение недели.

– В первый раз слышу такую дозировку, – сказала Тамара, – не ври мне, я поступала в медицинский. Покажи название!

Он снова стал ее целовать, пока она не растаяла. Потом вышел в спальню и вылущил десять таблеток. Десять – безопасная доза, так он помнил. Таблетки вылущивались плохо; бумага была слишком плотной. Некоторые ломались и сразу рассыпались в порошок. Он растолок таблетки ручкой ножа и высыпал порошок на блюдце. Потом вернулся в кухню.

– Я приготовил тебе сюрприз! – сказал он.

– Где? – обрадовалась Тамара.

– Под подушкой, но не в спальне.

– Под подушкой, но не в спальне, – медленно проговорила она, – Ага!

Она ушла и Валерий высыпал снотворное в нужную чашку.

– Кофе почти остыл, – сказала мать, – твой друг не умеет делать кофе.

Она выпила.

Валерий сел в кресло сбоку от нее и стал наблюдать. Вот ее глаза стали тяжееле, вот уже закрываются. Достала сигарету, но не закурила.

– Совсем скучная серия, – сказала мать, – просто спать хочется.

– Рано еще, – ответила Тамара.

– Да, рано, – она открыла глаза, с усилием, и продолжала смотреть.

– Может переключим? – предположил Валерий.

– Попробуй.

Он переключил и услышал довольно интересную музыку. Музыка была интересной только для него. Женщины начали изнывать.

– Иду спать, я больше не могу, – сказала мать.

– Но подождите, я могу объяснить, это очень интересно.

– Что объяснить?

– Эту музыку.

И он начал объяснять. Уже в начале объяснения мать заснула в кресле.

Тамара испугалась:

– Что с ней?

– Устала.

– Отчего устала? Она ничего не делала весь день! Эй!

Но мать спала.

– Пусть спит, не стоит ей мешать, – сказал Валерий, – мы уже четыре дня не были вместе. Тебе понравился мой сюрприз?

– А камень настоящий?

– Конечно.

– Тогда не понравился. За такие деньги можно полгода кормить маленький дом престарелых.

– Тогда продай кольцо и корми престарелых. Я тебе разрешаю. Так мы идем?

– Она проснется.

– Мы закроемся на крючок.

– Она все равно поймет! – настаивала Тамара, – ты же видишь, что ты ей не нравишься.

– А тебе?

– Мне ты тоже не нравишься. Но в тебе есть что-то – сила, которая не дает мне вырваться. Если бы отпустил меня, я бы ушла.

– А помнишь предсказание, когда мы разбили шарики?

– Да. Мы будем любить друг друга до смерти. Только вот я не знаю о чьей смерти там говорилась. Если так пойдет, я умру намного раньше.

– Я не позволю тебе умереть. Пошли.

Они включили зеленую лампу и Валерий припомнил все те фокусы, которым учила его Людмила. Они начали в спальне, а закончили в зале, прямо на ковре, у ног матери.

Потом они выключили свет.

– Я не прощу себе этого, – сказала Тамара.

– А мне?

– А тебе – как с гуся вода. Ты мог бы заниматься этим даже на Эйфелевой башне, под кинокамерами всего мира.

– Хорошая идея.

– Для тебя хорошая идея. А у меня есть чувство чести. Что ты из меня делаешь, в конце концов! Я же не кукла, у меня сердце есть!

– Я все хотел тебя спросить, – скаазал Валерий, – что ты сделала с тем типом, которого заели пиявки. Ты его спасла?

– Я его спасла, перевязала и тащила целый километр к безопасному месту пока ты развлекался.

– Я не развлекался, меня чуть не убили.

– Это твое любимое развлечение. Ты же уверен, что тебя никто убить не может. Зато я могу тебя бросить, например.

– Нет, не можешь, – сказал Валерий.

– Да, не могу.

Они заснули.

122

Утром в окно заглянуло солнце; Валерий встал, отдернул занавеку. Тамара блаженно улыбалась. Никто дважды не поднимается на пик счастья? – чепуха, милая Людочка, чепуха.

– Как тебе понравилась сегодняшняя ночь?

– Понравилась.

– Я спросил, как понравилась?

– Очень понравилась. У меня никогда не было такого. Ты был прямо как зверь. Что на тебя нашло?

– Так просто. Избыток чувств. Теперь ты веришь, что мы будем с тобой счастливы всегда?

– Теперь верю. Но ведь это неправда? Ты опять что-то затеешь и станешь плохим.

– Плохо – хорошо – это категории для детей, – сказал Валерий, – нам пора мыслить более разумно. Одевайся.

Они оделись и вышли в зал. Мать лежала в той же позе, только глаза были чуть приоткрыты. Тамара сразу начала кричать. Потом бросилась к телефону.

Позвонив, она проверила пульс. Пульс был слабым и неровным.

– Срочно нужно что-нибудь возбуждающее, – сказала Тамара, – у нас в доме есть лекарства? Где то, что ты принимал вчера?

Что это было?.. Да, что это было?!!

Она метнулась в спальню и стала выворачивать все ящики. В одном была пустая упаковка. Она села на пол и заплакала.

Валерий подошел.

– Ты убийца! – сказала она.

– Не вижу ничего плохого.

– Ты же ее отравил.

– Я просто дал снотворного.

– Сколько? Всю упаковку!

– Десять таблеток – предельно допустимая суточная норма для взрослого.

– Суточная! Десять!

– Я не понял, – сказал Валерий.

– Суточная норма – десять миллиграмм, предельная норма, а в этих таблетках было по два с половиной миллиграмма! И суточная норма – это не значит все выпить сразу! Ты дал ей пять предельных норм!

– Я не хотел.

– Я сейчас убью тебя вот этой вазой и скажу что не хотела.

– Убей.

– Не могу.

Минут через сорок заявились санитары. Тамара уехала с ними. Солнечное утро переходило в солнечный день, только на горизонте пробирались намеки на облака. Шевелились верхушки деревьев, приплюснутые неровностью оконного стекла. У мальчика в соседней квартире умер попугай – попугаю было уже семь лет, это много для попугая. День разгорался, все спешили на пляж. Мухи наматывали круги вокруг ламп.

После обеда позвонила Тамара.

– Все в порядке, – сказала она.

– Значит, зря волновались?

– Нет, не зря. Зачем ты это сделал?

– Я не хочу говорить тебе правду, – сказал Валерий.

– Я хочу услышать.

– Этой весной, при точно таких же обстоятельствах, я встретился с Людмилой. Мне стыдно в этом признаться, но тогда я был еще мальчиком. Я думал, что так всю жизнь и проживу.

Она помогла мне. Она усыпила своего гостя десятью таблетками и показала мне все, что умела. Это была единственная ночь, единственная такая ночь в моей жизни. Я тебя люблю, но с тобой я не переживал и доли того.

– И ты решил повторить?

– Да.

– Тебе удалось?

– Почти. Это было иначе, но почти так же хорошо.

Тамара помолчала.

– Ты меня слушаешь?

– Да. Не приезжай в больницу.

– Я приеду не к ней, а к тебе.

– Не приезжай ко мне, – сказала Тамара. Я не хочу тебя видеть. Если я увижу тебя еще раз, я пропала. Я ухожу от тебя. Прощай.

– Подожди!

– Что еще?

– Ты уходишь из-за матери?

– Нет.

– Тогда почему?

– Потому что ты сумасшедший. Ты был сумасшедшим еще тогда, когда я увидела тебя в первый раз. Ты сидел в больничном кресле, на тебе была больничная пмжама, вся грязная. У тебя была борода – ты не брился. А твои глаза были совсем сумасшедшие. Ты сжимал кулаки и разговаривал сам с собой.

Все, что случилось дальше, было только продолжением этого. У тебя постоянный бред, ты вечно слышишь шаги, ты видишь привидений. И ты такой жестокий, что я не могу этого терпеть!

– Но ведь ты сама их видела и слышала!

– Нет, я только подыгрывала тебе. Я думала, что это пройдет. Пойми, тебе надо лечиться. То, что ты сделал сегодня ночью – это…

– Это что? Ты все же уходишь?

– Да.

– Ты меня жутко обидела сейчас, ты знаешь? Ты знаешь, что я не прощаю обид? Ты знаешь, если каждая стерва…

– Прощай. – Она повесила трубку. 

123

Валерий прошел по комнате, вслушиваясь в шаги. Шаги звучали отчетливо. Он включил магнитофон на запись и прошел снова. На записи были слышны только его собственные шаги. Он попробовал еще раз – тот же результат. Тогда он спустился в подвал и вошел в бывшее бомбоубежище. Массивная дверь все еще держалась двумя зелеными ручками. Все было загажено местной молодежью. Молодежь определенного сорта обожает гадить на видных местах – удалым движением спускает штаны и, нагадив, чувствует себя Стенькою Разиным, не меньше. Он закрыл за собой дверь и постоял в полной темноте. Призраки не появлялись.

Он позвонил в дверь мальчика – того, у которого умер попугай. Мальчик сидел с красным носом.

– Можно тебя попросить?

– Пожалуйста.

– Я сейчас пройду по комнате, а ты послушай. Сколько ты услышишь шагов?

– Пожалуйста.

Валерий прошел, громко топая.

– Ну что?

– Только ваши шаги. А разве могут быть другие?

Валерий вернулся к себе. Значит, я сумасшелший, подумал он. Простой, банальный сумасшедший. И моя болезнь усиливается. Сначала одни шаги, потом много. Потом появляются призраки. А Тамарка все врала, гадина. Но что же теперь.

Верить врачам? Тогда мне осталось совсем недолго. Я ведь думал, что я особенный, что я не болен, что врачи ничего не поняли. Значит, мне скоро умирать?

Он выскочил на улицу и стал останавливать машину. Машины не останавливались. Он вышел на дорогу и остановил одну грудью.

– В больницу! Срочно!

Тамары уже не было. Она уехала и не было никакой возможности узнать куда. Вот и все. Вот и все кончилось.

Теперь ты такой же умник, как и тот, что орал громовым голосом про войну и бегал, задирая колени. Потом десятилетний мальчишка бил его ногами по голове. Это еще лучшее, что тебя ждет. Потом ты станешь развалиной, которая не умеет говорить, ходить и умно улыбаться – умеет только мочиться под себя, вздыхать и выпускать газы. Потом ты не сможешь даже этого и просто умрешь никому не нужный.

– Сумки, прочные сумки! – кричала женщина.

– Мне нужна такая сумка, чтобы выдержала четырнадцать бутылок водки, – сказал Валерий.

– Эта и двадцать выдержит! – обрадовалась женщина покупателю.

– Мне не нужно двадцать, мне нужно четырнадцать.

– Так вы берете или нет?

– Беру.

– Возьмите две.

– Мне одной хватит на всю жизнь, – пошутил Валерий. 

124

Бутылки в ряд, немного полукругом, чтоб лучше поместиться на столе. Вот так их, стихами. Не на столе, а на столике.

Невозможно жить с такой мебелью. Зато умирать можно. Из стакана – вульгарно: умер, не допив последнего стакана. Из рюмки неудобно: умер после девятнадцатой рюмки…

Воспоминание свернулось, как пенка на молоке.

Вот столик получше, и стихов не получается, и жить можно неплохо, но не выходит. Зато бутылки все одинаковы; пробки заклены акцизными марками. Что же, можно приступать. Если разобраться, то я умираю из-за нее, только из-за нее. Даже некому будет за меня отомстить. Что же, можно и простить один раз в жизни. Бог ведь велел нам прощать. Уж близок путь в царствие небесное. Когда не можешь отомстить, прости обиду и успокойся. Успокойся, если можешь. Не могу.

Он проверил, крепко ли заперта дверь. Действительно заперта. Как будто собираешься прыгнуть в холодную воду и не решаешься. Смерть не страшна – просто переход из одного мира в другой. Верю ли я в другой? А разве может быть так, чтобы вот такая плотность, которая во мне, стала просто равна нулю? Нонсенс. Тогда зачем умирать, если там новая жизнь? Просто перейти в новый вагон и встретить там старых друзей с их осуждающими взглядами? Нонсенс. Вот, в этот раз кружка большего размера, как раз полбутылки помещается.

Он выпил. Вкус был препротивным. Подождал. Посмотрел в окно. Сгущаются тучи. А ведь было так ясно с утра. И с утра он еще любил ее и не ожидал такой подлости – и как любил! А прогноз был хорошим. Что значит хорошим? Что такое хороший прогноз? Почему я не могу сосредоточиться? Он встал и подошел к окну, оперся лбом о стекло. Начинается дождь. Кто бы мог подумать? Какие крупные капли – каждая величиной с пятак, не меньше. И сразу высыхают. Я уже плохо помню, какой величины пятак. Нужно выпить еще.

Он выпил снова, и снова с отвращением – чуть не вырвало.

Что же, подождем. Может быть, это начнется прямо сейчас.

Переход из этого мира в тот. Какой странный дождь. Кажется, что он из кислоты – капли прожигают листья. Прекрасно, у меня уже бред. Действует. Деревья стали голыми, как зимой. Сидит женщина, прикрыла ребенка зонтиком. Капли падают на нее и оставляют дыры в одежде. Неужели она этого не видит? А ребенок? Он должен плакать. Вот уже от зонтика остались одни спицы. Это интересно, нужно посмотреть, что случится дальше.

Но сначала выпить еще.

Он выпил еще раз и с трудом добрался до подоконника. В третий раз было, кажется, приятнее. Организм уже привык к смерти. Совсем путаются мысли. Я еще жив, а уже умер. Разве так бывает? Вон идет мужчина с выпяченной грудью. Дождь уже разъел одежду и сейчас разъедает кожу. Почему он не кричит?

Разве ему не больно? Вот дождь пошел сильнее. Мужчина побежал. Пока он добежит до подъезда, от него останется только скелет. Ага, уже оголились лопатки. А деревья? Я никогда не думал, что у деревьев тоже есть скелеты. Как странно. Как странно – я жил на земле. Как странно – моя жизнь была. Как странно – в жизни было что-то. Теперь осталось только прошедшее время. Настоящее и будущее смыто дождем. Шел дождь. Идет – но все равно. Шел дождь. Из тех дождей, которые смывают все – не только акварельные краски с неумно нарисованных афиш. Шел дождь, и он смывал не краски, а контуры, поверхности вещей; и вещи превращал в не-вещи, а только в тонкие скелеты – оказывается, все вещи жили – и те скелеты растворялись и расплывались в лужи, в ручейки, и плыли к морю. Что осталось? Отстались мы, и мы не встретимся уже. Как интересно. Что стало с креслами и зеркалом – они стали прозрачны, и пол прозрачен; я вижу жизнь скелетов на нижних этажах. Они уверены, что живы; но меня нет, и значит, их нет тоже. Нужно выпить еще и успеть вспомнить что-то важное. Да. Гордость. Раньше у меня была гордость. Однажды я нырял в пруду и, чтобы перегнать всех своих соперников, чуть не утонул. Пришлось выкачивать из меня воду. Был страшный момент, когда очень хотелось жить, а потом осталась только воля, толкающая тело вперед и в глубину. Зачем? 

125

Он очнулся ночью. Он лежал на призраке кровати, накрытый мятым призраком одеяла. Стены комнаты были прозрачны; вещи были мыльными пузырями – дотронься и лопнут. Вот этот стол, на котором все еще стоят бутылки.

Он поднялся и сразу же упал. Подполз к столу и встал, придерживаясь за него. Стол выдержал. Не лопнул. На славу сработано. А где же они?

Они прятались в углах, шевеля усиками. У, какие они большие! Интересно, умеют ли летать.

– Вы умете летать? – спросил он.

Одна тварь выбежала из угла, разбежалась, как маленький самолетик, и полетела с легким жужжанием. Она оставляла за собой двойной дымный след. Реактивная, значит. А на улице все еще дождь. Не так уж много времени прошло.

– А плавать вы умеете?

Он подошел к окну и взглянул вниз. Символ фонаря заливал символ улицы символом света. В символах луж сполошным ковром копошились Они.

– Я не хочу! – закричал Валерий и услышал копошение на полу.

Они были самых разных размеров: от мошки до воробья.

Большинство имели полосатые спинки, которые прикрывались крылышками. И очень длинные усы – иногда длиннее всего тела.

Он налил в кружку и снова выпил, выбросив предварительно одного, плававшего. Потом взобрался на стол с ногами.

Самолетики летали и делали круги у его головы. На лету они поворачивали головы и смотрели блестящими глазами. Усики загибались назад. 

126

Когда он проснулся, все еще шел дождь. Пол был усыпан трупиками разнокалиберных насекомых. Больше всего они напоминали тараканов. Голова была на удивление светлой.

Валерий сел за стол и начал писать завещание: 

Я, находясь в нетрезвом уме и в нездравой памяти…(он задумался) завещаю свое движимое и движимое имущество тому, кто первый прочитает мое завещание… А если это будет… 

Здоровенный таракан пробежал по столу и Валерий почти поймал его ладонью. Нет, так не годится. Он взял тапочек и приготовился хлопнуть следующего. Следующий незамедлил появиться. Он подбежал к листочку и начал его грызть. От хлопков тапочком он становился только более плоским и широким, но дела не оставлял.

– Помогите! – закричал Валерий.

Крупный мужчина с испитым лицом появился в дверях. Он держал в руках веник.

– Сколько вы их развели! – удивился мужчина и налил себе кружку.

– Я тоже, – сказал Валерий.

127

Когда он очнулся в следующий раз, то не стал открывать глаз, а прислушался, идет ли дождь за окном. Дождь закончился. Был вечер. Мебель снова приобрела нормальный вид.

В одном из кресел спала Тамара, любимая до немоты: он попробовал позвать ее, но не смог. Насекомых стало поменьше (видно, подмели) только некоторые, особенно крупные и наглые перебегали из одного угла комнаты в другой.

Как-то странно расположена мебель, – подумал Валерий. В этой же комнате не было дивана. Почему же я на нем лежу?

– Ау! – сказал чертик и выбрался из-под подушки. – Рад видеть старого друга. Старые друзья никогда не расстаются надолго.

– Ты кто? – спросил Валерий.

– Абрик, – ответил чертик, – я же тебе говорил. До чего же отвратительна твоя привычка забывать знакомых!

– Прекрати мне хамить, голову оторву, мразь!

– Тю-тю-тю! – сказал чертик.

– Почему я не умер?

– Выпил мало. От такой дозы сейчас даже дети не умирают.

Слабак ты. Но ты не волнуйся, выпей еще.

– Тамара!

– Она тебя не слышит, – сказал Абрик, – ты свой голос пропил. Слышал бы ты себя со стороны! Фу! Какая гадость!

– Тамара!

Тамара пошевелилась и открыла глаза.

– Почему ты вернулась?

– Потому что я была нужна тебе.

– Ты больше не уйдешь?

– Нет.

– Ты знаешь, я тебя ненавидел. Как могут ненавидеть сто тысяч врагов, нет, сто одна тысяча. Ненавидел, когда ты сказала, что уйдешь. Не говори так больше. Я люблю тебя.

Она подошла и поправила одеяло. Абрик снова сел на подушке.

– А знаешь, я снова видел их, – сказал Валерий. – Точно, как в первый раз. Вон еще некоторые лежат на полу. Ты их подмела?

– Да, я подметала. Ты видел чертиков?

– Нет, в этот раз они были тараканы. Очень большие и с полосатыми спинами. А чертик только один. Вот он, сидит на подушке.

– Не обращай внимания, – сказала Тамара, – главное не обращай на это внимания. И не пей больше никогда. Ты обещаешь?

– Да.

– И пусть от нас все отстанут. Мне надоели твои приключения.

– Как я могу это сделать?

– А ты захоти. Тебе ведь везет. 

128

Дядя Славик разговаривал с Петей Бецким. Женя сидела рядом.

– Как это могло произойти?

– Это не могло произойти. Могло только в одном случае – если нас заранее ждали и все подстроили. Этот мальчик встретил нас очень радушно и сразу все показал. А как только мы отъехали от деревни, увязалась погоня. Их было четверо.

– Значит, кто-то предупредил, – заметил дядя Славик. —

Вычисляем кто. Вас трое, я и Женя. Вы трое отпадаете – с вами слишком круто обошлись, я никого не предупреждал, остаешься ты, девочка.

Он сделал губки бантиком.

Женя осталась спокойна.

– Что ты скажешь?

– Я скажу, что он знал шифр замка, когда воровал деньги.

Этот шифр тоже я ему сказала?

– Тогда кто?

– Шифр знал только Хан, – сказал Бецкой, – и он менял шифр, когда ему вздумается. Даже Юра не мог знать шифр.

– Я кому-то звонила или писала письма? – спросила Женя.

– Нет.

– Я с кем-нибудь встречалась?

– Нет.

– Тогда послушай, дядя Славик, если ты захочешь меня обвинить в следующий раз, я тебе этого не прощу. Но мы ведь сейчас друзья, правильно?

Дядя Славик услышал металл в ее голосе. Он улыбнулся.

– Молодец. Узнаю его кровь. И не рассказывай мне басни о том, что ты не его внучка или там правнучка, кто тебя разберет. Ты даже лицом на него похожа, особенно нижней половиной лица.

– Ага, – сказала Женя, – я похожа на него, у меня тот же характер, я такая же здоровая и выносливая. Я тоже до ста лет проживу. Моя бабушка была его женщиной. Теперь ты знаешь.

(Абсолютное вранье.)

– Я уже давно понял, – сказал дядя Славик, – нечего было притворяться.

– Иногда жизнь становится настолько фальшивой, – умно сказал Петя Бецкой, – что, только ошибаясь, ты встречаешь истину.

Сказал так умно, что не понял сам.

– Чего ты сказал?

– Так просто.

С этого дня Женю признали все. Недовольные голоса затихли.

О Валерии и украденных деньгах перестали вспоминать – это происшествие осталось загадкой. В самых простых делах иногда находятся загадки; это еще не повод для паники. Пройдет несколько лет и Женя подрастет. Она полностью проявит свои деловые качества. Особенно прославит ее разработка нового наркотического вещества (под простым названием – номер двенадцатый). Наркотик будет пользоваться таким спросом, что завяжется тайная война с Азией и Южной Америкой. Война закончится компромиссом. После этого Женя займется компьютерными вирусами и, таким образом, станет родоночальницей нового вида международного терроризма. Под старость она отойдет от дел. Она станет совсем непохожей на прежнего короля. Годам к двадцати она перестанет любить шутки и розыгрыши, годам к тридцати она вообще перестанет любить. Однажды попробовав убирать соперников, она найдет в этом особенное удовольствие и научится делать это по всем правилам искуссва. Некоторые из правил она изобретет сама.

Бедный Юра будет затоптан друзьями в зоне, где он будет отбывать срок за что-то незначительное. Никто не обратит внимания на это маленькое происшествие. Дядя Славик будет обвинен в продаже секретных материалов и казнен, по-быстренькому. Несколько родственников – из тех, что теоретически могли бы претендовать на долю, – вдруг окажутся предателями и покончат с собой. Однажды будет раскрыт внутренний заговор и всех заговорщиков уничтожат. Петя Бецкой проживет на несколько лет дольше, чем остальные.

Потом прийдут совсем новые и совсем неинтересные люди.

Маленький лысенький законный наследник в возрасте десяти лет случайно утонет, купаясь в реке. В десять лет он будет таким же лысым, каким был в два. Потом утонет тот человек, который не поверит, что наследник утонул случайно. Женя доживет до глубокой старости. Со всеми этими людьми мы больше не встретимся. 

129

– Сосредоточься, – сказала Тамара.

– Я уже сосредоточился. Я хочу, чтобы они от нас отстали.

Хочу, чтобы насовсем отстали.

– Так и будет, я тебе верю.

– Посмотри в окно, – сказал Валерий, – что там?

– Там ничего особенного, – дома, деревья, люди гуляют.

Вон пошел один с собакой. Ты кого-то боишься?

– На деревьях листья?

– Конечно, ведь сейчас начало сентября.

Валерий успокоился.

– Мне нужно лечь в больницу, – сказал он. – Со мной было что-то ужасное. Дождь. Это невозможно передать.

– Давно пора, – ответила Тамара.

Он пролежал в больнице до конца сентября. Были сделаны все анализы, приняты все нужные процедуры. Он даже провел неделю в психиатрической клинике, где сам платил за все лекарства и убедился, что у психов лекарства самые дорогие. Как платежеспособный псих он пользовался самостоятельностью и правом ругаться с персоналом. Это право он использовал на полную катушку. Он усвоил привычку говорить со всеми свысока. Никто не возражал – кто платит, тот и музыку заказывает. Один из психов поднял на Валерия голос – и получил табуреткой в спину. Постоянная потребность вцепиться кому-нибудь в горло. Было бы горло, а зубы найдутся. Так бывает всегда, когда дела безнадежны.

– Вы понимаете, что это отклонение от нормы? – спрашивал врач.

Виктор посылал его матом, хотя прекрасно все понимал.

Прогноз был неутешителен. Врачи тянули время, не давали прямых ответов, это раздражало все больше и больше. Хотелось бить, крушить, ломать. По ночам снились взрывы – несмотря на успокоительное.

– Если это бесполезно, то зачем я лечусь? – спросил он однажды.

– Ну, есть еще шансы, – ответил врач. – Главное – это остановить прогресс болезни. Мы это сделали. Если вы больше не будете пить, то все останется на сегодняшнем уровне.

Возможно ухудшение в старости, но до старости вам далеко.

Деньги у вас есть – покатайтесь по курортам, поживите настоящей жизнью. Честно говоря, я бы с вами даже поменялся.

И мы несколько устали от вас. Давайте попрощаемся.

– А галлюцинации?

– Они останутся. Не напрягайтесь, не волнуйтесь, не обращайте внимания.

Он оставил врачей, но никуда не уехал. Кажется, у Тамары за прошедший месяц появился кто-то другой. Это нужно было выяснить. Несколько раз он звонил ей (он снимал для нее отдельную квартиру к огромной радости хозяев дома), ее не оказывалось дома. Однажды он видел ее в театре – она сидела и разговаривала с незнакомым Валерию молодым человеком.

Молодой человек был похож на японца, а японцы все на одно лицо – Валерий лица не запомнил. За месяц, проведенный в больнице, чувства Валерия немного поостыли. И все же.

Нельзя позволить, чтобы она перед самым носом… Мужчина не должен прощать оскорблений, иначе он не мужчина.

У него остался пистолет. Квартира номер сорок четыре находилась на шестом этаже. Дом стоял буквой «П» с уютным и густым сквериком во дворе. Скверик пронзительно пах осенью.

По утрам осыпались листья, чувствуя холод – по утрам холоднее. 

130

Он ждал в скверике. Сегодня ему повезет. Сегодня Тамара обязательно пригласит того к себе. Отстанется войти, зайти в лифт, нажать кнопку шестого этажа, выйти, позвонить. В двери нет глазка. Возможно, она не откроет, но у меня есть запасной ключ, думал Валерий. Я войду и увижу их вместе. Его, пожалуй, можно застрелисть, а ее только бросить. После этого можно уезжать хоть на край света. По совету врача. Иногда врачи советуют дельные вещи.

Дул ветерок, вечер был прохладен. Было около семи. В арке застучали знакомые каблучки. Вот они. Снова закапал дождь.

Только этого не хватало. Они без зонтика. Они будут стоять в арке и целоваться.

Они действительно целовались. А как же любовь до смерти? – почти обиделся Валерий. Как же предсказание? Но ведь было еще одно предсказание – она не доживет до двадцати лет. Придется и ее тоже. А как она его целует, просто извивается. Гадина.

Со мной, со мной она была другой!

Тамара действительно изменилась: она была в черной короткой юбке (непривычно короткой, потому что несколько раз поправила ее сзади, потянув вниз), в черных туфельках на каблучках, с распущенными волосами. Ее волосы были перекрашенны в черный и на глазах были темные очки. Ноги темные как у негритянки – еще бы, целый месяц на берегу, да еще за чужой счет. Новый любовник был японцем. С японским типом лица. Плевать – японец или китаец, но из этого дома он сегодня не выйдет.

В скверик зашел пьяница и обрадовался, увидев человека:

– Молодой человек, разоритесь на десять тысяч!

– Пошел, – холодно сказал Валерий.

– Никаких претензий. А все потому, что я никого не граблю! – последнюю фразу пьяница прокричал очень громко и Тамара с японцем обернулись. Валерий налился холодной злостью. Она стала совсем другой за этот месяц. Она стала намного лучше.

Новое платье, новые туфельки, новые украшения. Золотая пряжка на пупе. Здоровенная. И здорово идет. Конечно, не золотая, но дорогая. Все за мои деньги.

Дождь сбивал листья с деревьев. Деревья шелестели и шевелили голыми ветвями. Кажется, я уже когда-то видел это, – подумал Валерий. Но когда? И где? Как будто заноза в сердце и невозможно вытащить. Дождь, который смывает все. Наверное, так бывает всегда, когда кончается что-то.

Тамара с японцем перестали целоваться и быстро перебежали к подъезду. Значит, она его все же пригласила, – подумал Валерий. До последнего мгновения он не верил. Ну что же.

Он подождал еще минут десять-пятнадцать, потом перебежал к стенке, так, чтобы его невозможно было заметить из окна, прошел у стены (от стены воняло мусором) и вошел в подъезд.

А вот и лифт. Лифт здесь интересен. Он ездит бесшумно, а открывается с грохотом. Кнопочки сделаны на двадцать четыре этажа, хотя этажей всего семь.

Он нажал шестую кнопку и лифт бесшумно тронулся. Пистолет он держал под пиджаком, у подмышки. Недолго тебе осталось, узкоглазый. 

131

Тамара и Кир вошли в лифт.

– Какой этаж? – спросил Кир.

– Седьмая кнопка.

Лифт бесшумно двинулся. Открылся с грохотом. Тамара отперла дверь кваритиры номер сорок четыре.

Она разулась и прошла в зал. В комнатах было темно.

– Почему ты не включаешь свет?

– Так приятнее. Я люблю сумерки. А ты?

– Наверное тоже.

– В любви не бывает «наверное».

Квартира была очень уютной, и очень деревянной – все из настоящего дерева: шкафы, шкафчики, паркет, облицовка стен, массивный стол в комнате для гостей. Мягкие тяжелые шторы, за которыми сверкают молнии, пока беззвучные.

Глухонемые демоны – повторю, потому что лучше сказать невозможно.

– Повезло, проскочили до дождя, – сказал Кир.

– Не говори, пожалуйста, этого слова.

– Какого?

– Повезло. У меня с ним связаны тяжелые воспоминания.

– Извини.

– У меня нечего есть, – сказала Тамара, – только холодная ветчина и хлеб. Пить тоже нечего. Будешь?

– Давай.

Он поцеловал ее в шею, за ухом, успев откинуть волосы; она улыбнулась и убежала. Сделала бутерброды, вернулась, улыбаясь.

– Твоя улыбка светится в сумерках, – сказал Кир.

– Не отвлекайся.

– Как ты можешь этим заниматься? – спросил Кир. – Ведь Бог это запрещает.

– У меня свой собственный Бог. И, кажется, он самый правильный. Он ничего не запрещает, кроме как портить людям жизнь и ничего не требует, кроме как помогать, если ты можешь помочь. А вызываю ли я духов, ему все равно.

– Ты в это действительно веришь?

– Сейчас убедишься. Я делала это сто тысяч раз и всегда получалось.

Она расстелила на столе большой круглый листок со многими значками (листок был отпечатан типографским способом, как приложение к самоучителю) и положила на него блюдце.

– Что теперь? – спросил Кир.

– Теперь задернуть все шторы и зажечь три свечи. Смотри, какие молнии!

Она подошла к окну и вдруг замерла, будто наткнулась на невидимую стену.

– Что-то увидела?

– Нет, это только показалось.

– Что?

– Не приставай, не скажу.

– Я не отстану.

– Показалось, что вижу знакомого. Он как-то странно бежал через двор. Но только вначале показалось; это не он. Почему гроза немая?

Она задернула шторы, но молнии все равно синевато проблескивали сквозь ткань. Поставила треугольником свечи и зажгла их.

– Что теперь? – спросил Кир.

– Теперь нужны наши руки. Да. Твои руки нужны мне, но не приставай, пожалуйста. Будь серьезнее. Клади свои так, чтобы все десять пальцев касались блюдечка. Да не так, чтобы только прикасались. Теперь я.

– Ну и что?

– Теперь можно задавать вопросы. Сначала простые.

Например: сколько нас в комнате? Прикасайся чуть-чуть и слегка двигай пальцами, но не толкай блюдце.

Блюдце слегка поупрямилось и остановилось на цифре два.

– Это еще не показатель, – сказал Кир.

– Ты пришел? – спросила Тамара таким загробным голосом, что Кир подавился улыбкой. Нельзя смеяться над чужой верой.

– Да, – ответило блюдце.

– Ты красно-черный дух?

– Да. Я свободен.

– Почему?

– Потому.

– Что-то он не очень информативен, – заметил Кир. – Мог бы и объяснить.

– Как тебя зовут? – спросила Тамара.

– Не зовут, – ответил дух.

Тамара объяснила:

– С ним нужно говорить, как с маленьким ребенком. Его нужно правильно понимать. Сейчас он сказал, что его не зовут обычно; обычно он приходит сам и причиняет несчастья. Он злой дух.

– Какое число я задумал? – спросил Кир.

– Тридцать три, – совершенно правильно ответил дух.

– Просто я думал о числе тридцать три, – не поверил Кир, – мои подсознательные движения передались блюдцу.

– Давай спросим его что-нибудь о будущем?

– Ха-ха-ха, – сказало блюдце.

– Сколько мне осталось жить? – задала Тамара стандартный вопрос.

– Десять.

– Десять лет?

– Десять минут. Ха-ха-ха.

– Глупости все это, – сказал Кир, – а мне сколько осталось?

– Умрете вместе.

– Как мы умрем?

– Пистолет.

Тамара оторвала пальцы от блюдечка.

– Его предсказания обычно выполнялись. Мне страшно.

– Но я же с тобой, – ответил Кир. – Нам нужно всего лишь подождать десять минут. Тогда ты увидишь, что никаких предсказаний нет. Ты же не умрешь от страха за каких-то десять минут?

Он тоже убрал руки со стола. В тишине послышались тикания часов. Сразу два будильника тикали, перегоняя друг друга – тиканье одного набегало на тикание другого, сливалось с ним и снова убегало вперед.

– Давай смотреть на часы.

– Давай. Только не молчи. Молчать страшно.

– Может быть, найти какое-никакое оружие?

– Чепуха.

– Расскажи что-нибудь.

– Когда мне было лет десять, – начал рассказывать Кир, – мы с мальчиками ходили в поход. Нас было человек шесть или восемь. Мы каждый вечер рассказывали страшные истории. Когда страшные истории исчерпались, мы стали выдумывать что попало.

Каждый старался выдумать пострашнее. Дошла очередь и до меня.

Я выдумал старуху, которая выходит из зеркала, если ее трижды позвать ровно в двенадцать часов ночи. Эта старуха душит насмерть того, кто ее позвал. Я даже выдумал имя для этой старухи. И вот настала ночь…

– Извини, – перебила Тамара, – сколько времени нам осталось?

– Шесть минут. Пять с половиной. Вот, когда настало двенадцать часов ночи, мы все сбились в одну палатку и у каждого было зеркало. Мы хотели проверить, кто из нас самый смелый. Я сам выдумал эту сказку и поэтому точно знал, что бояться нечего. Я хотел быть самым смелым. Но когда настало без одной минуты двенадцать; когда я посмотрел в зеркало…

Короткий звонок в дверь.

– Кто это может быть?

– Я никого не жду. Что случилось без одной минуты двенадцать?

– Мне показалось, что я ее увидел. И я струсил, не смог позвать. Точно так же струсили все остальные. Ни один не назвал имени этой старухи. Но что-то в зеркале действительно было. Я точно видел там не себя…

Снова звонок. За ним еще два. Нетерпеливо.

– Не открывай!

– Не бойся.

Он встал и направился к двери. Часы показывали предпоследнюю минуту жизни. Кир открыл дверь и тихо поговорил с кем-то у порога. Потом вернулся.

– Кто это был? – спросила Тамара.

– Какая-то женщина. Странная. Она сидела на ступеньке в вечернем платье.

– Что ей было нужно?

– Она спрашивала, здесь ли живет Ира. Здесь живет какая-нибудь Ира?

– Может быть, жила раньше. Десять минут уже прошли. К счастью, этот дух иногда говорит неправду. Мы прожили на целую минуту дольше.

– Я пойду взгляну, – сказал Кир, – кажется, я забыл запереть дверь. Да, я забыл ее запереть. 

132

А вот и лифт. Лифт здесь интересен. Он ездит бесшумно, а открывается с грохотом. Кнопочки сделаны на двадцать четыре этажа, хотя этажей всего семь.

Он нажал шестую кнопку и лифт бесшумно тронулся. Пистолет он держал под пиджаком, у подмышки. Недолго тебе осталось, узкоглазый.

Двери с грохотом открылись. Он подошел и нажал кнопку звонка. Послышались шаги. Дверь открыла симпатичная девушка.

За ее спиной стояла еще одна, недокрашенная. Готовятся куда-то, подумал Валерий. Очень странно. Но квартира не такая.

– Здесь должны быть деревянные панели, – сказал он.

Девушки переглянулись и стали ожидать продолжения. Видимо, они оценили новый способ приставания.

– Мне нужна Тамара, – сказал он.

– Я – Юля, а она – Оксана, сказала передняя девушка.

Заходите, не стесняйтесь. Тамар здесь отродясь не было.

Он снова зашел в лифт и спустился вниз. Здесь что-то не так. Так не может быть. Это тот же дом, тот же этаж, та же квартира. И он своими глазами видел входящих Тамару и японца.

Постояв немного, он снова нажал кнопку. Лифт пошел вверх и остановился. Дверь открылась с грохотом.

Позвонил.

Послышались шаги. Открыл пожилой мужчина с девочкой на руках. Это снова была не та квартира. Это была даже не вторая квартира.

– Здесь живет Тамара? – спросил он, чувствуя, как стекают капли пота из подмышек. Конечно, ее здесь нет.

– Тамара! – позвал старик. Девочка начала кривляться и кокетничать, ерзая на руках.

Появилась толстая старуха с красным лицом. Запахло чесноком и рассольником. На дверь выбежал беспокойный рыжий таракан и пошевели усиками.

– Больше Тамары здесь нет?

– Я одна.

– А Юля и Оксана здесь не живут?

– Слушайте, молодой человек, – сказал старик, – идите и решайте свои личные проблемы в другом месте!

Валерий толчком ноги захлопнул дверь. Жаль, что старый хрыч стоял далеко – остался бы без носа.

Он позвонил снова; дверь не открыли.

– Я вызываю милицию! – послышался женский голос.

Валерий стал спускаться по ступенькам. Этажом ниже он увидел странную женщину, сидящую на ступеньке и курящую.

Ее платье было красивым и дорогим.

Он вышел из заколдованного дома и пошел к морю. Дождь перестал, хотя молнии еще летали между облаков – дальние и неяркие. Та песня начиналась со слова «счастье», – мой поезд подходит к станции «Счастье» и кто-то включил зеленый свет… А заканчивалась словом «Причал». Если идти прямо вот по этой улице, то обязательно придешь к причалу. Валерий выбросил пистолет.

Улица называлась Красно-зеленая. Наверное, раньше она была просто зеленой, но появились красные и подкрасили ее в свой цвет. Неплохая улица, действительно зеленая. Особенно зеленая после дождя. Горят фонари, их сегодня забыли выключить.

Свет фонарей не уходит далеко, остановленный кружевными зелеными шарами. После дождя стало теплее и город притих.

Гуляют парочки, еще не кончен бархатный сезон. Тучи уходят быстро, уже очистилось полнеба.

– Дай закурить.

Неплохая женщина. Что она делает здесь одна?

– Не дам.

– Тогда дай что-нибудь.

Понятно. Почему бы и нет?

– Пошли погуляем? – спросил он.

– Пошли.

Они шли и шаги топали сзади. Сегодня шаги были особенно реальны. Валерий мог сосчитать даже, что идут трое; трое мужчин. У всех троих тяжелая походка. Хочется оглянуться и посмотреть. Нет, не дождетесь.

– За нами кто-то идет? – спросил он.

Женщина обернулась и прищурилась от света фонаря.

– Нет. Тебе показалось.

Когда она щурилась, ее лицо казалось старым – тонкая кожа собиралсь в морщинки на лбу. А ей идет короткая стрижка и яркие губы тоже идут.

– Так что ты мне дашь? – спросила она.

Валерий дал ей сотню. Женщина снова обернулась и быстро обняла его за талию. Они проходили мимо фонарей и Валерий пробовал разглядеть ее лицо, но не успевал – слишком мало света. Острый носик, маленькие глаза, тонкие губы.

Противоположность Тамаре и все же красива. Как много разных и красивых лиц.

– Пошли к причалу? – спросила она.

– Нет.

Почему-то очень не хотелось идти к причалу.

– Пошли просто к морю. У моря сейчас хорошо.

– Давай лучше просто посидим.

Стало очень тихо. Вдалеке слышался невнятный механический звук и они немного поспорили о том, что это такое. Небо на западе было еще довольно светлым, но ненасыщенных тонов, с рыжеватым оттенком. Быстро садилась Венера, почти на глазах уходя за чернильную четкость дальних крон – когда они сели на скамейку, Венера совсем исчезла. Скамейка была почти сухой.

По трассе промчалась машина и сбила человека. Человек остался лежать, а машина, предусмотрительно выключив задний свет, ушла. Происшествие не задело ни одной струны, ни одного чувства – не было даже удивления собственному безразличию. Из черных улиц стали выходить люди. Оказывается, их было много.

Раненого несли и он кричал.

– Жалко, – сказала женщина бесцветно.

– Нет, – ответил Валерий.

– Совсем не жалко?

– Совсем. Кажется, я уже умер внутри.

Женщина скривила уголки рта. Она не понимала таких слов.

Она была мертва внутри от самого рождения. Или кто-то умертвил ее так давно, что она не помнила об этом.

– Может быть, все же пройдемся?

Они пошли в сторону причала и шаги пошли за ними. Нет, я не обернусь, – думал Валерий, – что бы ни случилось, я не обернусь.

Причал начинался от железнодорожного моста (стоял замерший тепловоз пред рекламой Кока-Колы – зачитался), уходил глубоко в темноту моря.

– Пойдем?

– Пойдем.

Пройдя метров сто, они поднялись на ступеньки. Постояли у поручней. Здесь дул легкий морской верерок.

– Завтра будет теплый день, – сказала женщина непонятно из каких соображений. – А ты мне нравишься, мальчик. Знаешь, что ты мне нравишься?

Она подошла к краю. Валерий пошел за ней. Шаги троих мужчин поднялись по ступенькам. Я все равно не обернусь.

Понятно? – не обернусь!

Женщина обернулась и тряхнула головой. Волосы рассыпались над морем. Она достала сигарету и спокойно закурила. Еще одна непонятность, – подумал Валерий, – она ведь просила закурить.

Сегодня вечер чудес – новогодняя сказка у теплого моря. Так не бывает, нет таких сказок. Тогда почему я об этом подумал?

Потому что я всю жизнь думаю не о том…

– Не убивайте его, ладно? – попросила женщина и две сильных руки схватили Валерия сзади. Двое забежали вперед и начали бить его в живот.

– Не бейте в лицо, – попросила женщина.

– Тебя не спрашивают.

Женщина отвернулась к морю и и слилсь с чернотой, превратившись в сигаретный огонек. Иногда огонек взлетал и освещал щеку. Свет казался теплым.

– Кажется, готов, – сказал один из мужчин и посветил фонариком.

Другой обыскивал карманы.

– Что там?

– Ого!

– Сколько? – женщина быстро подошла, чтобы не пропустить дележа.

– Его нельзя оставлять здесь, – сказал третий.

– Что делать?

– Чем проще, тем лучше, – третий с хрустом ударил ботинком по голове. Стало очень тихо. Совсем-совсем далеко мигнула последняя зарница. Плескали волны, мягко ударяясь о мшистые сваи.

– Все?

– Все.

– Кто это? – спросила женщина. Она услышала первой и первой испугалась.

Это были шаги. Шаги медленно удалялись. Это были шаги многих людей – десяти или пятнадцати. Среди шагов были мужские и женские, легкие и тяжелые, спокойные и семенящие.

Невидимая женщина отделилась от группы и подошла. Было слышно ее дыхание и шелест невидимого платья. Она постояла и пошла вслед за остальными.

Трое мужчин и женщина всматривались в темноту.

– Я никого не вижу, – сказал мужчина.

– Я тоже.

– Мне кажется, какие-то светлые тени, – сказала женщина, – но они уходят.

Шаги действительно удалялись и затихали.

– Ну и ладно, – сказал один из мужчин и перекрестился, – главное, что они ушли. Пить надо меньше. Теперь закончим с этим.

Один из мужчин сходил к берегу и принес камень. Его не было долго. Камень был большим и тяжелым, но гладким, никак не привязывался к ногам. Тогда другой мужчина спустился в воде по колесу (причал ограждали автомобильные покрышки) и поддержал тело. Поколебавшись, плюхнул его в воду.

– Никого не было? – спросил один.

– Никого, только мерещится.

– Мерещится – креститься надо.

– Ладно, – сказала женщина, – авось не всплывет. Пошли. И они ушли.

Они шли быстро и, уже покидая причал, снова перегнали невидимок. Женщина пристально вглядывалась и ей казалось, что она видит что-то. Потом она вынула новую сигарету и стала думать о деньгах. 

ЭПИЛОГ 

В лифт вошли трое. Лифт был особенным – он тихо ехал и громко лязгал дверьми. Женщине было около тридцати пяти, девушке – около пятнадцати, мужчине – около двадцати.

Женщина говорила с интонацией профессиональной собеседницы: было заметно, что она любит и умеет интересно поговорить. Девушка в основном молчала, только смеялась в самых-самых местах рассказа и иногда вставляла короткие реплики. Мужчина изображал серьезность. Он был в темно-зеленой футболке «Адидас», с тремя полосками и в джинсах Lee. Коротко подстрижен. За левым ухом мазок йода – недавно прокололи дырочку для сережки. Лицо очень правильное – такие лица рисуют на плакатах «Как правильно принимать присягу».

– У вас двадцать четыре этажа? – спросил молодой человек, намекая на то, что двадцать четыре кнопки для семиэтажного дома – слишком большая роскошь.

– Это еще что! – ответила женщина, – Сейчас я расскажу. В прошлом году тетя Таня из-за этого лифта с ума сошла. Он же на шестом не останавливается. Она приходит в платье и нажимает шестой этаж. Конечно, приезжает на седьмой.

Спрашивает: «Ира есть?» «Нет.» (А она была у меня раз двести пятнадцать, но номер квартиры не помнит.) Видит, с квартирой что-то не то. Заходит в лифт еще раз. Нажимает на шестой, а попадает на пятый. Ира есть? Нет. А в квартире совсем другие люди. Опять нажимает шестой этаж. Опять попадает на седьмой.

Я иду, а она сидит на ступеньках, прямо в платье и курит.

Спрашивает: «Это ты или нет?» Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша. Но у него еще и характер скверный. Когда воду выключили, он отключился тоже и пришлось таскать воду пешком на шестой полногабаритный этаж. А когда на седьмом случилась Ниагарра среди ночи, он стал ездить сам собой: с первого на седьмой и с седьмого на первый, без остановок. На нервной почве. Чтоб его остановить, пришлось вырубать свет во всем квартале. Потом он это дело бросил и полгода не ездил вообще.

Зато сейчас он смирный. Вызовешь его с шестого, а он едет с седьмого на первый, а потом все вверх, так вежливо, как рейсовый автобус, с остановкой на каждой этаже. Это какие же нервы нужно иметь!

Май – июль 1996 года.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61 

62 

63

64

65

66

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

ЭПИЛОГ 

Реклама на сайте