Рыбас Святослав ГИБЕЛЬ ПОСТОРОННЕГО
1
В конце июня 1970 года в областной сибирский город прилетел молодой человек. Он был студентом, на лето его назначили заместителем командира большого строительного отряда, и ему казалось, что он крупный руководитель. Правда, время от времени он спохватывался и, чтобы не быть смешным, к своему ощущению относился чуть иронично.
Свое дело молодой человек видел увлекательным и особенным.
Идут студенческие эшелоны; мимо раскрытых окон несется ветер, обрывает прищепленные к вагонам ветки сирени; телеграфы передают в штаб телеграммы; в местном аэропорту готовятся спецрейсы на север, куда еще нет железной дороги; первые группы квартирьеров уже поставили палаточные городки… Идут эшелоны, начинается лето.
В штабе почти пусто. Одну комнату занял Акимов, вторую — секретарша Тамара, инженер по снабжению Васильев и начальник штаба Евгений Стороженко. Кроме них, в обкоме комсомола никого из штабистов больше нет. Тома читает старый «Огонек». На подоконнике возле графина с водой кипа журналов. В окно виден заасфальтированный двор, где покуривает милицейский сержант.
Тома длинноносая, ее коротко подстриженные волосы покрашены перекисью водорода. Иногда она поглядывает на Стороженко, ожидая от него распоряжений, но тот что-то ищет в потрепанном телефонном справочнике с чернильной надписью на обложке: «Студ. штаб», пишет что-то в блокнот, отмечая рейсы заказанных самолетов. Стороженко безвыездно живет в этом сибирском городе, и его знает все городское начальство. Телефонистки с междугородной станции угадывают его голос по одному выражению «М-милая, д-девушка» и позволяют себе перемолвиться с ним двумя-тремя словами. Он обаятелен и весел, но особенно когда он обращается к женщинам. Прошлой осенью на вечеринке в честь окончания лета и отмены «сухого» закона Стороженко в прощальном приказе удостоился звания «Директор паники» за то, что часто срывал голос.
Но секретарша Тамара неспроста ожидает распоряжений именно от него. Хотя Акимов близко, она понимает, что тот еще не освоился со своим положением. По сравнению с ним даже снабженец Васильев кажется бывалым руководителем. Откинувшись на спинку стула и расправив костистую грудь, Васильев задумчиво смотрит на карту Западной Сибири, помеченную в местах расположения отрядов красными флажками. Его горбоносое в ранних морщинах лицо — грустно. В этом городе Васильев проводит второе лето. Он не студент, дважды неудачно поступал в институт кинематографии, строил по договору в Салехарде, где-то даже играл в театре. Для Васильева штабная работа сводится к ведению документации и доставанию материалов, а это ему надоело еще в прошлом году.
В этой компании Акимов провел свой первый день.
Стороженко, уже похрипывая, вел переговоры с трестами, уточнял готовность, распекал, упрашивал, льстил. Его лицо делалось то ласковым, то суровым, и он порой поглаживал белокурый ежик своих волос.
Эшелоны шли.
Когда они придут, Акимов вытащит из чемодана свою старую студенческую форму, и все увидят, что он не новичок, хотя на ней нет ни нашивок, ни эмблем.
Он спросил у Стороженко, был ли приказ о «сухом законе»?
— Н-нет, — ответил Стороженко.
— Пора бы, Женя, — заметил Акимов и продиктовал Томе: — «С двадцать третьего июня по областному студенческому отряду вводится „сухой закон“. Зам командира отряда Акимов».
Снабженец Васильев вздохнул.
— Я п-прозевал, — признался Стороженко. — Закуришь? — он похлопал по карманам. — Г-где же сигареты?
— Под справочником сигареты, — подсказала Тома.
— А ты откуда з-знаешь?
— Знаю, — улыбнулась Тома.
Акимов пошел к себе и заказал разговор с Москвой. Заглянула Тома. Он подписал принесенный ею приказ и прочитал свежую телеграмму: «Двадцать четвертого встречай эшелоном Краснов». На зеленоватом бланке в углу была надпись, торопливая и как бы заикающаяся, точно речь Стороженко: «Акимову».
Настенные часы в темном полированном футляре звонко пробили десять. Акимов вернулся к Стороженко и положил перед ним телеграмму.
— Что? — спросил Стороженко. — Я читал.
— Я это понял, — ответил Акимов. — Ты мне скажи, кто митинг готовит?
— Г-гогов. Это наша традиция — митинговать. Транспарант есть. Грузовик вместо трибуны. Каждый год — традиция! Не волнуйся.
Акимов сдернул со шкафа линяло-красный рулон сатина и развернул его на столе. Пыльные концы свесились на пол, однако надпись все же можно было прочесть: «…вет участникам III трудового семе…»
— Этот? — Акимов сбросил транспарант на пол. — Свидетельство нескольких поколений стройотрядов и нашего… — он махнул рукой, как бы предлагая Стороженко закончить фразу.
— Головотяпства, — предложил Васильев.
— Спасибо, — улыбнулся Акимов. — Этого я не думаю.
Васильев отвернулся к карте и промолчал.
— Н-но мы… всегда скромный митинг… К-краснов…
Стороженко поднял транспарант и, скатывая рулон, спокойно глядел на Акимова.
— Кажется, в прошлом году отряд освоил тридцать миллионов рублей? — спросил Акимов. — А вы — скромный митинг? Женя, не будем экономить на спичках.
— Какие проблемы?! — воскликнул Стороженко. — Гена, сходи к завхозу. Возьми шесть метров кумача… Васильев!
Снабженец, пожав плечами, вышел.
— Не волнуйся, — сказал Стороженко. — Будут лозунги. П-позвоню в радиокомитет — радиофицируем митинг… Только Роберту не понравится. Сто рублей сдерут за р-радиофикацию!
— Авось не разоримся, — ответил Акимов.
Тома оторвала взгляд от журнала и спросила:
— Старинный студенческий гимн? Знаете?
— Кроссворд? — понял Акимов. — «Гаудеамус»? Подходит?
— Подходит.
Дверь отворилась, и появился рулон кумача, затем рука с угловато обрезанными ногтями и татуировкой «Салехард» пониже запястья, а потом и весь Васильев.
Стороженко скороговоркой распорядился, чтобы тот брал штабной «газик» и двигал в филармонию к художнику. Пусть художник сделает два лозунга, двух лозунгов, черт побери, хватит…
Васильев кивнул с чуть насмешливой гримасой.
Из-за его спины высунулся черноволосый паренек с клочковатой бороденкой.
— …для митинга, — закончил Стороженко.
— Кто тут этот? — спросил паренек мягким голосом. — Начальник комсомола? Я с Киева. Мне бы на лесоразработки.
Он стоял в дверях, осматривая комнату, не решаясь войти.
— Да это бич! — засмеялся Васильев. — В его возрасте я тоже махнул в Салехард, да монета кончилась…
Паренек на всякий случай отодвинулся назад.
— Чего ржешь? — одернул Васильева Стороженко.
Слышны были чьи-то шаги в коридоре и начавшийся дождь, тренькающий по наличнику.
— Ну я пошел, — сказал Васильев. — Пропусти, паря.
Паренек посторонился, прижавшись к косяку.
Тома опустила руку в тумбу стола. Она вытащила зеленую квадратную сумочку «под крокодиловую кожу», а из нее — два рубля. Встала, подошла к пареньку.
— Я не просил, — отказался он.
Тома затолкала рубли в нагрудный карман его пиджака.
— К-кто тебе сказал, что у нас лесоразработки? — удивился Стороженко. Нету у нас никаких лесоразработок.
— Сосед в прошлом году ездил, — объяснил паренек. — Он трудновоспитуемый. Его студенты брали.
— Д-да нету у нас лесоразработок!
— Неправда. Я же все умею делать. Соседа брали… Просто вы бюрократы!
Тома огорченно ахнула.
— Стой-ка, парень! — позвал Акимов. — Приходи вечером в гостиницу «Геолог» в двести шестой номер. Устроим на лесоразработки. Понял?
— Без вас обойдусь! — паренек хлопнул дверью.
— Ч-что ты этому парню предложишь? — недовольно спросил Стороженко, глядя в свои бумаги. Он знал в этом городе каждого и мог все, а Акимов знал здесь лишь то, что в Москву ходит самолет ИЛ-18.
— Давай его в какой-нибудь отряд воткнем, — сказал Стороженко. — Не трудно, как думаешь?
И тут он понравился Акимову.
— М-меня в прошлом году называли заместителем по диким отрядам. Вот где бичи! Д-да нет, это не шабашники. Это студенты. Набегался я за ними как собака! Они вправду дичают, вкалывают на пупок, «сухого» закона нет, дисциплины никакой, — абы денег побольше урвать. М-мало, что объекты у нас перехватывают, — человеческие жертвы у них, А относят на наш счет. Нам из центрального штаба втыки давали, боже ты мой!
Акимов улыбался.
— Т-ты чего? — не понял Стороженко.
— Парнишку все-таки устроим. И в такой отряд, чтобы понял, зачем едут студенты. Сделаешь?
— А он придет?
— Придет.
Послышался шлепок ладони в дверь, потом — голос Васильева:
— Бутылка — и готово!
— А л-лозунги?
Смахнув с пиджака дождевые капли, Васильев полез в карман.
— Завтра, Евгений, будут твои лозунги, — сказал он. — В двенадцать утра. Я с художником Бабкиным трудовое соглашение заключил, все продумал. То, что надо рабочему классу!
Васильев вытащил большой черно-красный платок и вытер лицо.
— Какие лозунги? — сухо спросил Акимов.
— «Мы с собой привезли на сибирскую землю десять тысяч горячих сердец!» — продекламировал Васильев. — «Пусть третий трудовой семестр станет нашим гражданским зачетом!» Неплохо, старик?
— Неплохо, — облегченно вздохнул Стороженко. — Мы же ему текст забыли дать.
— То-то и оно, — согласился Акимов.
Хотя ему не нравился вялый несобранный Васильев и фамильярное обращение «старик», он по-товарищески попросил его:
— Извини, но придется изменить. Лучше быть точными и деловитыми. А это вся эмоциональность, она может создать впечатление, что отряды и выезд на картошку одно и то же. Перемени текст. Первое, «Даешь Сибирь!» А второй «Н-ский студенческий строительный отряд — 10 тысяч бойцов».
— Но я здесь второе лето, — возразил Васильев.
— Действуй, Гена, — сказал Акимов.
Вечером в гостинице дежурная по этажу, вяжущая на спицах что-то голубое, протянула ключ Акимову и сказала:
— Вас ждут.
Она взглянула поверх очков в сторону холла, поджав бесцветные губы.
В кресле дремал паренек. Его бороденка под ярким светом была почти незаметна. Акимов тронул его за плечо. Тот открыл глаза и быстро вскочил.
— Обедал? — спросил Акимов.
— Ага, обедал. Дождь прошел?
— Ну идем.
Его звали Гриша Бегишев. С мокрой после мытья в душе головой, в акимовской зеленой куртке, он сидел на диване и тянул из стакана горячий чай.
— Отец мой — фотограф, а мать на телефонной станции работает. Они меня не любят. И бабка не любит. Она в Жданове, на Азовском море. Жадная старуха. Отец на фотографа меня учил. В села ездит, щелкнет семейный портрет червонец. И пьет. Я с ним не захотел. Он холодильник на замок запрет, чтоб я его харчи не ел, раз не хочу зарабатывать. Настоящий замок повесил. Тогда я к бабке поехал, а он ей телеграмму дал, чтоб меня с милицией вернули. Зачем я ему? Говорю бабке: без милиции поеду, дай на дорогу сколько не жалко. И в Сибирь. Здесь люди добрые. Там люди тоже ничего, но для своей пользы, а тут — от чистого сердца.
— Кто тебе такое сказал? — засмеялся Акимов. — Вот философ!
— Я не философ, — ответил Гриша. — Сосед сказал. Он сам видел.
— А зачем студенты ездят? Знаешь?
— Мне не деньги нужны. Верите? Мне — чтоб уважали меня! А сосед нормальный парень, только немного хулиган и дерется. Но студенты с ним как с человеком…
— В пятьдесят девятом году, — вспомнил Акимов, — триста тридцать девять студентов из Московского университета поехали на каникулы в Казахстан. Строили дома и кошары…
— Я ничего не умею, — сознался Гриша.
— Научишься, — Акимов удивленно взглянул на него и понял, что пареньку хочется спать, а не слушать историю студенческих отрядов.
Он отвел Гришу в свободный, забронированный штабом номер и вернулся к себе.
Акимов был уже вполне сформировавшийся двадцатичетырехлетний мужчина. О себе он знал, что может быть и самоотверженным, и добрым, но иногда делается жестким, упрямым, непримиримым. В прошлое лето он работал командиром большого зонального отряда, был награжден медалью, а нынче назначен в областной отряд, назначен, как ему намекнули, в противовес опытному и своевольному Краснову.
Акимов учился в Москве, жил в общежитии, жил бедновато. Родители уже не могли его поддерживать, потому что они умерли. Раз в месяц приходила посылка от бабушки сало, яйца, варенье. Он получал стипендию и подрабатывал на стройке. Словом, можно было жить. Правда, расчетливо и умеренно. Но именно это у него не получалось.
Приютив паренька, Акимов вспомнил свое первое строительное лето, стремление к заработку и одновременно — неловкость от этого стремления.
2
В полдень северо-западный ветер разорвал низкие облака, и над городом засветило солнце. На привокзальной площади стоял грузовик с обтянутыми красной тканью бортами. На фонарных столбах вдоль тротуара были укреплены громкоговорители, нацеленные на площадь. Местные жители оглядывались на красный грузовик, в кузове которого торчал штырь с микрофоном, и в их глазах появлялось любопытство. Тут же стояли кинооператор с телевидения и два репортера из областных газет. У всех троих было усталое выражение лиц. Штабисты сидели поодаль в скверике, утомленные и возбужденные ожиданием. Они то и дело посматривали на круглые часы над вокзальным подъездом.
И вот с перрона повалила толпа. Она двигалась клином сквозь узкую калитку в железном заборе; с каждой минутой на площади становилось все больше людей в студенческой форме. Они строились по шестеро в ряд. Перед строем выдвинулся высокий парень. Над головами поползло передаваемое из рук в руки знамя. Парень развернул и поднял его. Аккордеон заиграл старинный военный марш «Прощание славянки», и строй, качнувшись, двинулся вперед.
Акимов почему-то заволновался. Он глядел с грузовика, как беловолосый командир прибывшего отряда Ширяев командует «Смирно!», как отряд выравнивается и замирает, и ощутил себя первокурсником. Он сказал громким, огрубленным динамиком голосом, что это необыкновенное лето началось…
За его спиной Стороженко вдруг отстранился, кого-то отодвинул, и рядом с микрофоном встал Краснов. Он был в форменной куртке с засученными рукавами.
— Роберт! — закричал кто-то снизу. — Давай, Роберт!
Краснов легко отталкивал плечом Акимова.
— Д-давай, Роберт, — вымолвил Стороженко.
Краснов посмотрел на отряд, нахмурив широкие брови, потом коротко повел рукой, негромко сказав:
— Вы меня знаете. Я ехал с вами. Не стану расписывать, какие вы хорошие да способные. Вы и не хорошие, и не такие уж примерные. Вы трудяги, и закончим на этом… Акимов сообщил, что лето нынче трудное? А когда оно было легкое?
Краснов замолчал, на его широком лице выражение силы, которое выказывало его уверенность в том, что его будут слушать и услышат, как бы тихо он ни говорил. Потрескивали динамики.
Акимов подумал о том, что через несколько минут Краснов протянет ему руку и скажет о товарищеском сотрудничестве. Он вспомнил свое первое столкновение с Робертом. Тогда Краснов работал командиром линейного отряда. Он взял с собой студентов, имевших строительные специальности, и за световой день каждый в его отряде укладывал по три кубометра кирпичной кладки. Это ровно в три раза превосходило норму. В других отрядах не делали и половины, но Акимову, который вел производственную программу всего района, было видно, что отряд Краснова мало походит на студенческий. Люди были неопрятны, небриты, в лагере слышались одни и те же разговоры о деньгах. Акимов вызвал Краснова на заседание районного штаба и предложил расформировать отряд. Его не поддержали. «Я строю лучше всех, — засмеялся тогда Краснов. — Чего еще надо?» И Акимов не смог доказать того, что чувствовал.
Краснов продолжал говорить в микрофон:
— Студенческие строительные держатся на сильных характерах. Мы не жеманные барышни, не бодрячки. Недаром все местные тресты просили прислать наши отряды. И мы — здесь!
Он повернулся к мужчинам в темных костюмах и белых рубахах с галстуками. Те приветливо улыбнулись ему.
— Попробуйте не обеспечить фронт работ! — с шутливой строгостью пригрозил Краснов. — Ответите перед ними!
Строй одобрительно загудел.
Представители трестов снова приветливо улыбнулись Они-то понимали, что на митинге серьезные дела не делаются, но если этому рослому парню с загорелым лицом хочется покрасоваться, пусть порисуется.
Акимов увидел незнакомую девушку в куртке. Она была курносая, круглолицая, голубоглазая. Он догадался, что это новый комиссар областного отряда Таня Бурынькина, и кивнул ей.
Акимов спрыгнул с грузовика и подошел к Грише, дожидавшемуся его. Бурынькина укоризненно покачала головой.
Гриша стоял возле радиатора и доверчиво смотрел на Акимова. От двигателя приятно пахло теплым маслом. За тротуаром начинался сквер с чугунными садовыми скамейками и влажными еще кустами.
— Пошли, — позвал Акимов. — Поедешь с этим отрядом.
— Честное слово? — спросил Гриша.
— Честное пионерское.
На площади снова заиграли «Прощание славянки». Строй изломался, потянулся к автобусам.
Из окна автобуса Гриша махал Акимову.
После этого дня эшелоны стали прибывать один за другим. На пятые сутки все отряды уже были на местах дислокации. Всюду начались работы, и, как это часто бывает, сразу же посыпалось непредвиденное. Один отряд оказался без дела, его надо было перебросить в новое место, что в тайге осуществить далеко не просто; где-то не хватало строительного материала; где-то двое подхватили дизентерию, и медицинская служба всполошилась, боясь эпидемий и других напастей.
Но каждое лето открывалось одинаково. Областной штаб для того и существовал, чтобы устранять неполадки, нажимать на невидимые рычаги и руководить. Хотя в его составе две важнейшие службы возглавляли новички: Петер Витолиньш — инженерную, Татьяна Бурынькина — комиссарскую, он управлялся быстро. Краснов давал подчиненным полную свободу и лишь на вечерних планерках расспрашивал о сделанном. Когда ему предлагали то или иное решение, он часто говорил: «Я вам доверяю, делайте, как считаете нужным».
Краснов был уже не тем, и это Акимова удивляло.
Однажды командир отчитал начальника службы снабжения Валентина Козаченко по странному и ничтожному поводу.
Козаченко был среднего роста широкогрудый парень, лет двадцати шести, с наглыми и хитрыми глазами. Он то появлялся в штабе, то исчезал, его влекли снабженческие тайны, неясная романтика намеков, полуправд, взаимной выгоды и джентльменского соглашения. Он заканчивал радиотехнический институт и уже получил приглашение работать в будущем году заместителем директора какого-то завода.
Он был рожден для своего тонкого дела. Акимов это понял, когда Козаченко за две минуты добился поставки в южные районы области эшелона с лесом. В штаб пришел лысоватый человек в помятом пиджаке, назвался работником «Лестреста» и попросил помочь достать два вагона сухой штукатурки. Штукатурки у Козаченко не было, а имелись лишь фонды на конец квартала, но он, не мигая, поедал наглыми красивыми глазами пришельца, говорил басистым голосом о десяти вагонах, которые не сегодня-завтра отправят в адрес штаба. Лысоватый человек позавидовал такому богатству. Козаченко вытащил чистый штабной бланк и протянул его коллеге.
— Сейчас составим письмо. Вы ее получите. Нам нужен лес.
— Сколько? — оживился снабженец.
— Семь тысяч кубов, — ласково ответил Козаченко.
— О, семь тысяч!
Козаченко потянул бланк на себя, но снабженец прихлопнул бумагу.
— Пять! — предложил он.
— Семь, — улыбнулся Козаченко.
— Пять.
— Мы теряем время. Впрочем, мы можем взять лес и в другом месте.
— Ладно! Бери. Семь тысяч — мелочи.
— Конечно, мелочи! — невозмутимо подтвердил Козаченко. — Я знаю не хуже вас.
Но Краснов отчитал Козаченко по ничтожному поводу.
— Роберт, — сказал Козаченко. — В Мушкино надо забросить цепи для бензопил.
— И все? — спросил Краснов.
— Вроде бы все.
— Ты меня удивляешь! Еще спроси, как составить письмо поставщикам… Ты обещал проверить объекты по всем позициям? Или я должен держать все в голове? Зачем тогда мы держим службу снабжения?
Козаченко спокойно поинтересовался:
— Отвечать?
— Требуй со своих! Васильев совсем закис. Гони его в Мушкино.
Акимов понял, что командир не в духе, и решил помочь Козаченко.
— Остынь, Роберт, — сказал он. — В службе снабжения вакансия Может, возьмем еще человека?
Краснов недовольно взглянул на него, спросил:
— Ты освоился? Ну и решай этот вопрос. Только не лезьте ко мне с каждой мелочью.
Секретарша Тамара подошла к его столу и положила кипу писем. Краснов склонился над ними. Льняная сорочка охватывала его плечи, подбородок круто выдавался вперед, широкий короткий нос придавал лицу грубоватое выражение.
Прошла уже почти неделя, а Краснов с Акимовым толком и не поговорили.
— Татьяна, тебе, — Краснов наклонился к соседнему столу и отдал Бурынькиной конверт. — Из Комитета ветеранов войны.
— Ага, — ответила она. — Наверное, о награждении? — Бурынькина вскрыла пакет и прочитала письмо. — Роберт, не согласна! — воскликнула она.
Он повернулся к Акимову, слегка пожал плечами, как бы говоря: «Сам видишь — новичок, девчонка».
Бурынькина заметила его взгляд и принялась объяснять Акимову, ища поддержки:
— Понимаешь, Юра, мы в апреле несколько воскресников провели, к лету готовились, отремонтировали квартиры инвалидам войны. Нам пришло десять грамот из Москвы, чтобы наградить ребят. А я решила повременить. Правильно сделала?
— Не понял, — сознался Акимов. — Наградила бы ребят, если заслужили.
— Как вы не поймете! Наше шефство над ветеранами еще не кончилось, лучше уж осенью вручить. Поняли? — Она обвела всех сияющими глазами, но, увидев снисходительные лица мужчин, воскликнула с досадой: — Эх, вы столоначальники!
— Ну как тебе наш комиссар? — спросил Краснов у Акимова.
— Боевой комиссар! — одобрил тот. — Нет, Таня, честное слово! — добавил он, сдерживая улыбку.
Бурынькина отмахнулась:
— Вы все подшучиваете!
— Все-таки надо было брать эти грамоты сразу, — сказал Краснов. — Мало ли что будет осенью… Может, бланки кончатся.
Зазвонил телефон.
— Штаб слушает, — вымолвил Краснов негромко. — Стороженко? Евгений! Скажи ему, что он на бюро обкома будет объясняться. Тебе ясно? Кто перехватил?! Ты не паникуй… Возьми договоры. Договоры в Мушкине? Узнай все толком. Ну, давай, справимся.
Краснов стукнул трубкой и с легкой досадой произнес, что весть очень неприятная.
— Нет худа без добра, — заметил Козаченко. — Теперь кто-то поедет в Мушкино. Заодно и цепи забросит.
Бурынькина всплеснула руками:
— Дьявол ты, Козаченко! Совсем стыд потерял на своем снабжении. Ты еще подстрой нам неприятности, чтобы они тебе на руку выходили…
— Танюша! — с ласковой укоризной сказал Козаченко — Моя служба тонкая и деликатная. Ты еще не осознала ее политического значения.
— Как? — удивилась она.
— А так… Молодые энтузиасты с песнями строят в короткие месяцы летних каникул. Они не хотят жить в долг у общества, они отдают ему жар своих сердец.
Козаченко серьезно глядел своими наглыми твердыми глазами и говорил басистым приятным голосом, зная по опыту, что его всегда выслушивают до конца.
— Без цемента, кирпича, леса, сухой штукатурки, гвоздей, бетономешалок, лопат, топоров, палаток, сапог и службы снабжения угаснут песни энтузиастов, — продолжал он. — Воспитательная сторона третьего трудового семестра потеряет смысл. Вот как, Танюша, обстоят дела с моей службой.
— Демагог! — укорила Бурынькина. — У людей беда, а ты языком мелешь. Вот поехал бы в Мушкино и проявил там свои деловые способности.
— Не суетитесь, — заявил Краснов. — В Мушкино поедет Акимов.
* * *
Он собрался лететь первым утренним рейсом и хотел лечь пораньше, чтобы выспаться. Через открытое окно долетала из ресторана тяжелая быстрая музыка. Она дразнила Акимова, заставляла думать о праздной жизни, женщинах. Он уложил в саквояж полотенце, смену белья, фонарик. Потом побрился, вытер лицо одеколоном, спрятал бритву. Спать не хотелось, но он лег, испытывая какое-то смятение от ночной музыки.
Когда в дверь постучали, Акимов обрадовался.
Вошел Краснов.
— Спишь? — спросил он, вглядываясь в темноту.
Роберт стоял в освещенном проеме.
Акимов включил настольную лампу.
Краснов закрыл дверь, повернул ключ. В левой руке он держал кулек из газеты.
— Значит, летишь. — Он развернул кулек, вытащил из него бутылку конька. — Выпьем на дорожку.
Акимов вспомнил о «сухом» законе, но ничего не сказал. Роберт и без того знал, что он не станет пить.
— Ты всегда был идеалистом, — заметил Краснов. — Не представляю, как будешь жить после института? Ведь явно не впишешься в нормальную жизнь! — Он откупорил бутылку и разлил коньяк в стаканы. — Слушай, Юра. Только что позвонили из Юганска. В Мушкине погиб парень. Ширяев говорит, что ты его навязал им.
Акимов не сразу понял, что речь идет о Грише. Он непроизвольно спросил его об обстоятельствах гибели, надеясь, что Краснову, возможно, еще не все известно. Но он ошибся; Гриши действительно уже не было в живых.
Несколько дней назад паренек сидел здесь, рассказывал о себе, верил и не верил, что будет работать со студентами. «Я послал его на смерть», подумал Акимов.
Он не успел ни привязаться к Грише, ни узнать его, но почувствовал невозвратимую потерю. Если бы он оттолкнул его, вышло бы по-другому.
— Ладно, успокойся, — сказал Краснов. — Выпей.
Акимов подержал стакан и поставил обратно.
— Жалко мальчишку, — признался Краснов. — Меня не покидает ощущение, что я мог бы спасти и не спас…
Он выпил и закурил, глубоко затягиваясь.
— Гибнут чаще всего те, кто слишком доверчив к жизни, — подумал вслух Акимов. — Никакие наши уставы и законы не защитят их до конца. Были и у меня случаи, когда можно было сыграть в ящик. Но пронесло. Бог с ними! Не тот ты человек, Роберт, которому хочется раскрыть душу.
— Уволь! Сам не люблю разговоров про душу. У нас про нее вспоминают, когда надо затемнить суть дела. А дело-то просто: гибнут от дури. Ну кто его загонял в кузов грузовика? Сам залез. А грузовик перевернулся.
— Что предлагаешь? — спросил Акимов.
Однако то, что придумал Краснов, было странным: Гришино имя не должно появиться в списке бойцов областного отряда, смерть постороннего по причине нарушения техники безопасности не должна лечь пятном на отрядную репутацию.
«У нас люди тоже ничего, но для своей пользы, а тут — от чистого сердца», — говорил Гриша Акимову совсем недавно.
— Кто тебя заставляет идти на это? — спросил Акимов.
— Мое положение, — ответил Краснов. — У меня десять тысяч, целая дивизия. Я — с ними, а не с разными посторонними бродягами. Ты задумайся, каково родителям отпускать своих ненаглядных чад в отряд Краснова, в котором гибнут люди! Отряд должен быть безукоризненным. И организационно, и политически. Дошло?
— Мы будем спекулировать на человеческой смерти?
— Конечно, сто парней в Мушкине будут морально травмированы, согласился Краснов. — Ты им навязал постороннего, а они взвалили на себя ответственность за него. Но мы пощадим их чувства. К документам имеет доступ командир, он и будет все знать. Для остальных достаточно, что тело отправим в Киев за счет штаба. И другие расходы возьмем на себя. Значит так: если они уже включили постороннего в список, ты подскажешь, как быть.
Но Акимов отказался.
Краснов ушел, пообещав позвонить командиру Юганской зоны отдать необходимое распоряжение. Коньяк по-хозяйски унес с собой.
Утром после пятиминутки Краснова вызвали к секретарю обкома партии. Без него в штабе стало веселее. Козаченко рассказывал снабженческие истории, Стороженко печатал одним пальцем на пишущей машинке и один за другим менял испорченные бланки командировочных удостоверений. Пришла Тома, прогнала Стороженко из-за машинки.
Комиссар Бурынькина была в белой сорочке, зеленой куртке и брюках. Она собралась в поездку по районам, где студенты строили школы, и поджидала корреспондента из многотиражной газеты. Тот запаздывал, Бурынькина грызла ногти: ей казалось, что утренний теплоход уйдет без нее.
— Почему Акимов все в костюме да в костюме? — спросила Тома. — Формы у него нет?
— Правильно мужик делает, что форму не носит, — небрежно объяснил Козаченко. — В костюме солиднее. Я когда-то так погорел на этой форме…
— Погоди, — вспомнила Бурынькина. — Мне что-то про Акимова рассказывали…
Неясная улыбка скользнула по ее припухлым губам, Бурынькина прикрыла рот ладонью и смешливо фыркнула.
— Ну? — спросил Козаченко. — Скорее, а то мне в «Запсибгеологию» бежать.
— Ага! — сказала Бурынькина. — Наш Акимов когда-то был в Казахстане областным комиссаром, а командиром у него Толя Назаров. Его потом в Москву забрали.
— Этот Назаров из центрального штаба? — уточнил Козаченко.
— Этот, этот, — подтвердила Бурынькина. — Он еще молодой был, проказливый. Захотел для себя вертолет потребовать, чтобы удобнее было руководить.
— Вертолет? Это мысль! — одобрил Козаченко.
— Мысль, — кивнула Бурынькина. — Только Акимов возьми да скажи, что не согласен с Назаровым. И предупредил: если тот пошлет телеграмму о вертолете, он тоже телеграфирует, что ему для комиссарской работы нужна подводная лодка.
— Это в Казахстане — подводная лодка? — хмыкнул Козаченко. — Молодец! Ему бы в снабжение… Ну, Танюш, мне пора. Не скучай.
Он подсунул под ее бумаги что-то яркое и ушел. Бурынькина подняла листок, увидела плитку шоколада.
— О! — многозначительно сказал Стороженко.
— Где же корреспондент? — растерянно спросила она. — Ждешь его, ждешь!
— Ну что ты расстраиваешься? — ответила Тома. — Корреспонденты всегда такие. Ты позвони в редакцию.
Бурынькина сняла трубку, но тут вошел Краснов, и она передумала звонить. Тома сразу забарабанила на машинке, Стороженко уткнулся в телефонный справочник, озабоченно бормоча: «Облздрав… Где Облздрав?» Снабженец Васильев стал листать какие-то бумаги.
— Таня! — обратился Краснов. — Еще не уехала?
— Корреспондент… — начала объяснять Бурынькина.
— Хорошо. Никуда не надо ехать. Потом. Васильев, свяжись с Юганском. Срочно!
— Что случилось, Роберт? — удивилась Бурынькина.
— Втык получил! На птицефабрике мы не выполнили план формирования. А она — сдаточный объект. Короче, через три дня там должно быть еще сто человек.
— Где их взять? — ахнула Бурынькина.
— Подумаем, — сказал Стороженко. — Завтра можно перебросить человек шестьдесят.
— Да откуда шестьдесят? — Бурынькина махнула на него рукой.
— С элеватора можно снять, с моста, с АТС, — продолжал Стороженко. Временно перекинем на птицефабрику.
— Правильно, Евгений! — согласился Краснов. — Потом перебросим отряд из Мушкина. Все равно там нет работы.
— Нельзя трогать мушкинский отряд, — возразил Стороженко. — Там школу строят. Надо придумать другое.
— Мы все равно заберем оттуда отряд, — возразил Краснов.
— Зачем же Акимов поехал? — воскликнула Бурынькина. — Он все и уладит. Но если тебе интересно мое мнение — школу бросать нельзя.
— Не шуми! — оборвал Краснов. — Ты отвечала за формирование университетского отряда в Маминке? Ступай-ка в университет, разберись.
Раздался долгий звонок междугородной. Васильев, прикрыв трубку ладонью, почему-то шепотом сказал:
— Юганск.
— Спроси Ширяева, — распорядился Краснов.
Бурынькина исподлобья глядела на командира, и он ощущал неловкость.
— Нет Ширяева. Он с Акимовым уже в Мушкине.
— Передай ему: есть возможность перебросить отряд?
Васильев передал.
— Что, Таня? — спросил Краснов. — Или меня не видела? Ясно сказано ступай в университет.
Бурынькина покачала головой:
— Нельзя перебрасывать!
— У них вчера человек погиб, — мрачно сообщил Краснов. — Сегодня будет телеграмма.
3
ЛИ-2, допотопный самолет, доживающий свой век на местных линиях, ровно тянул к северу. В исцарапанном иллюминаторе была видна серо-зеленая масса деревьев, извивающиеся ленты рек, круглые сверкающие озера. Последние пятнадцать минут перед посадкой самолет шел над сплошной водой. Верхушки деревьев торчали из мутноватого речного разлива.
В аэропорту на Акимова словно обрушилась стена горячего влажного воздуха. От яркого света он нахмурился и, пересиливая резь в глазах, огляделся. В тени одноэтажной постройки стоял командир Юганской зоны Ширяев. Куртка на нем была распахнута, рукава засучены, веснушчатая кожа рук покрыта золотистыми волосами.
— Ты в курсе? — сипловато спросил он, пожимая руку. — Тогда сразу летим.
Подул ветерок, шевельнул песчаную пыль. Жара донимала и в тени. Рыжеватая лайка лежала возле стены с разинутой пастью и шумно дышала. Вдали тускло блестел самолет, и над ним дрожал воздух.
— Начали расследование? — спросил Акимов. — Это я направил парня к вам, понимаешь?
— Да чего ты оправдываешься! — сказал Ширяев. — Раньше надо было думать, когда ты мне его сунул.
В ответ Акимов, разгневавшись, заговорил официально и учинил ему разнос за то, что не выполняются элементарные требования ТБ, что позволяется ездить на необорудованных для перевозки людей грузовиках, что, вообще, начинать сезон с несчастного случая — идиотизм.
Набыченный вид Ширяева напомнил о Краснове. Наверное, тот уже распорядился и Гриша выкинут из списка.
— Откуда вы только беретесь? — перебил Акимова Ширяев.
— Что?!
— Грамотные такие! — повторил Ширяев. — Если Бегишев посторонний, при чем тогда техника безопасности? Скажи уж прямо: приехал замять дело. Чего юлить?
Похоже, Ширяев не принял распоряжения Краснова. И Акимову сделалось неловко за свою риторику. Но самоуверенность Ширяева его раздражала, и он не стал извиняться.
Тем временем Ширяев сообщил, что милиция не обнаружила прямых виновников и не стала открывать дело. Акимов посмотрел в сторону городка, где возвышались среди деревянных домиков несколько многоэтажек. Наверное, там находилась больница, в подвале которой лежало замороженное тело Гриши.
Ширяев повторил предложение лететь в Мушкино, разбираться вместе. Неожиданно он замахал рукой, крикнул:
— Мы здесь!
На обочине взлетной полосы стояла девушка в голубой форменке и, приставив ладонь козырьком, смотрела против солнца в их сторону. Она заметила Ширяева и постучала пальцем по блеснувшим на мгновение часикам. На минуту-другую ее не стало видно, ее окружила группа мужчин, по виду геологов. Приблизившись, Акимов услышал их уговоры и требования, но Ширяев заметил, что у мужиков ничего не выйдет, он сам еле выбил два места, и то лишь потому, что отряд здесь строит новый аэропорт.
И снова потянулась тайга, половодье Югана, торчащие из воды верхушки деревьев. В вертолете стоял грохот. Ширяев прокричал, что снабженческие неувязки уже разрешились, но Акимов промолчал. Сегодня им еще предстояло узнать, что нехватка строительных материалов имела отношение к Гришиной смерти.
…Два вертолета сели в поселке. Винты еще вращались, но на землю уже спрыгивали молодые люди в куртках защитного цвета.
К вертолетам подъехал грузовик, из кабины выбрался сухощавый парень в такой же, как у всех, куртке, бригадир квартирьеров Стерин. Он пожимал протянутые руки, кое-кого хлопал по плечу, но, выражая радость встречи, держался как старослужащий о новобранцами.
— Лагерь поставили? — спросил его командир отряда Данилов, оглядывая маленький поселок вдоль реки.
— Кто это? — кивнул Стерин на паренька с реденькой бородкой. — Взяли трудновоспитуемого?
— В областном штабе навязали. Говорят, до Сибири сам добрался, чтобы в какой-нибудь отряд попасть. — Данилов улыбнулся пареньку. — Я и взял.
— Сколько тебе лет? — спросил Стерин.
— Скоро шестнадцать исполнится. А тебе?
— Двадцать два, — ответил Стерин. — Рановато ты в Сибирь подался. Как бы не пожалел.
— Ничего, поддержим, — возразил Данилов. Он уловил, что квартирьер недоволен его решением приютить в отряде подростка.
Три года подряд командиром этого отряда был Стерин. А Данилов только нынешней весной сменил его. И самое главное — Стерин был против назначения Данилова, считая его мягкотелым.
На той стороне реки клубился над подлеском белесый туман. Над тайгой стояло низкое солнце. В темной воде струилось его отражение. Студенты устраивались в палатках, о Грише забыли.
…Гриша не знал, чего ждать, и хотел прежде всего условиться о заработке. Когда все собрались в дощатом бараке-столовой, Данилов кивнул на него и озабоченно спросил!
— Кто его возьмет? Чья бригада?
Все молчали.
— Ну? — поторопил Данилов. — Кто добрый? — Он оглядел бригадиров, Воронова, Железняка, Яроша, но и те ему не ответили.
Гриша наклонился к столу, с трудом сдерживая слезы.
— Все это хорошо, — сказал Воронов. — Только в отряд был конкурс четверо на одно место…
— Эх, Воронов! — вырвалось у Стерина.
И неожиданно для всех он взял Гришу к себе, хотя и не знал, для чего это делает.
Поселок располагался между вертолетной площадкой и речной пристанью; снабжение шло и по воздуху, и по воде.
Здесь надо было построить школу, три двухквартирных деревянных дома, склады на пристани и проложить теплотрассу.
Стерину выпало работать на бетонном узле. Когда командир объявил свое решение, ему было трудно поднять на Стерина глаза. Но потом Данилов поборол свое замешательство и, должно быть, подумал так: «От бетономешалки надолго не оторвешься». Стерин же улыбнулся, словно его такой поворот устраивал больше всего.
Квартирьеры шли по пустырю. Дзюба насвистывал грустную мелодию, размахивал длинными руками.
— Бетонный узел — это плохо? — спросил у него Гриша.
— Хорошо, Григорий, — сказал Дзюба. — Это знак особого доверия руководства к ветеранам.
— Ты что умеешь, Гриша? — поинтересовался Стерин.
— Фотографировать.
— Будет тебе непыльная работенка, — пообещал Стерин. — Не волнуйся.
— Мне бы заработок был приличный, — признался Гриша. — Вы за меня не бойтесь, я выносливый.
— Во, мужичок! — обернулся к нему Кузьмин. — Где тебя такого откопали? Сколько ты хочешь заработать?
— А сколько вы? — спросил Гриша.
— Тысячи хватит? — предложил Кузьмин. — Или мало?
— Хватит.
Подошли к высокому строению, с его плоской крыши свисали черные сосульки подтаявшей смолы. За складом началась каменистая дорога с высокими грядами засохшей грязи вдоль обочин. Отсюда студентам стала видна небольшая стройка. Из котлована поднимались щиты опалубки, под навесом лежали бумажные пакеты с цементом, несколько человек возилось возле бетономешалки. Там работала шабашная бригада.
— А что будет? — спросил Гриша у Дзюбы.
— Одолжили людям бетономешалку, сейчас заберем обратно.
— Привет, ударники! — сказал Стерин шабашникам. — Пора долги возвращать. — Гляди, полфундамента залили, молодцы!
Он поискал взглядом бригадира.
Маклаков, черноволосый рослый человек, нес на плече мешок с цементом, исподлобья смотрел на Стерина.
— Ну чего? Душить нас пришел? — Маклаков сбросил мешок и отряхнул руки.
— Самим нужна, — объяснил Стерин.
— Чего вам не терпится? Обождите денек-другой. У вас цемента с гулькин нос.
— Чужое отдавать надо, — заявил Гриша. — Нам время дорого. Мы приехали сюда не сено косить, а выпить и закусить!
— То дело хорошее, — согласился Маклаков. — А ты, малый, тяжелее ложки что-нибудь поднимал?
— Ты его не обижай, — улыбаясь, сказал Стерин. — Что слышно с материалами?
— Вообще-то могу обрадовать, — сообщил Маклаков. — Но до завтра оставишь мешалку?
— Так что с материалами?
— Точно слышал, скоро придут баржи. Оставляешь агрегат?
— Можно, — согласился Стерин. — Дай бог, чтоб скорей пришли.
К вечеру стало известно, что бригада Воронова успела больше всех, уложила первые венцы будущей школы. Другие смогли меньше. Ярош проковырялся в траншее для теплотрассы, открыв на метровой глубине вечную мерзлоту. Железняк тоже промучился, роя котлованы фундаментов.
Комиссар Абакумов прикрепил к дощатой стене столовой листок. «Молния»! «Бригада Петра Воронова первой среди всех бригад отряда „Искра“ начала практическое строительство объекта — поселковой школы. Мо-лод-цы!»
Абакумов поглядел на окошко выдачи. Поварихи Медея и Нина, обе в белых косынках и легких халатах, накладывали в миски кашу.
— Медея, твой друг сегодня отличился, — с застенчивой улыбкой сообщил комиссар. — Мы выпустили «Молнию».
— Кто это? — подняв красивые черные глаза, удивилась девушка. — У меня все друзья.
— Воронов, — сказал он. — Хочешь посмотреть?
— Подожди, — Медея вышла через маленькую дверь, прочитала листовку и пожала плечами. — Что такое «практическое строительство»? Другие делали теоретическое, да?
— Школа уже существует. Разве не ясно? Стены на три венца подняты.
— Ну и что? — спросила Медея и ушла на кухню.
Она открыла дверь, попала на яркий свет, и на миг халат просветился. Абакумов увидел контуры ее тела. Дверь закрылась.
Комиссар вышел, отыскал взглядом Воронова и, как будто впервые, внимательно рассмотрел его.
Тот, чуть прихрамывая, прохаживался перед своими людьми и, жестикулируя, что-то рассказывал. Абакумова почему-то поразило, что студенты слушают его, точно заранее готовые засмеяться. Но лицо Воронова с широким, крепко очерченным ртом и выпуклыми глазами было едва ли оживленнее обычного. Было видно, что этот человек привык к тому, что его слушают. Красавцем его трудно было назвать, потому что в общем впечатлении, которое он производил, преобладало чисто физическое ощущение мощи. Как ни странно, хромота лишь подчеркивала это ощущение, придавая походке Воронова стремительность и, как подумал Абакумов, хищность.
На ужин опоздала бригада Стерина, она перевозила бетономешалку и устанавливала ее на новом месте.
Ужинали наскоро, ели остывшую гречневую кашу, заправленную свиной тушенкой.
В углу музыканты настраивали электрогитары, и динамики время от времени потрескивали, точно улавливали грозовые разряды.
Вечер был светлый, спокойный и теплый. Стерин сидел напротив двери и видел чистое небо.
— Смотри! — Кузьмин показал на лист бумаги в простенке.
— Трескай, — ответил Стерин. — Ничего особенного.
Эту скороспелую листовку он уже заметил, как успел заметить и недовольный взгляд Данилова. Стерин отодвинул пустую миску, выпил холодного чая и вышел из-за стола.
— Кажется, ты хочешь мне что-то сказать? — спросил он Данилова.
— Да нет, — ответил Данилов. — Ничего…
— Если что-то не нравится, лучше говори прямо. Не обижусь.
— Пока терпимо, — сказал Данилов. — Я ведь не думаю, что ты начнешь мне палки вставлять в колеса…
— Хорошо, мы с тобой как-нибудь поладим, — произнес квартирьер. — Я боюсь, что ты со своими же однокурсниками не сладишь. Эта «Молния» задевает Яроша и Железняка. Они не виноваты, что у них вечная мерзлота. Поторопились шуметь. Успеху вороновской бригады грош цена. У него лучшие условия, всем же это ясно.
— Конечно, можно без «Молний», без оркестра, без флага, — сказал Данилов. — Будем вкалывать, как и вкалывали. По сути, мы приехали вкалывать, жрать и спать. Для стройки безразлично, как мы живем. Только для нас самих небезразлично.
— Ты все это правильно говоришь. А делаешь неправильно. В тебе могут увидеть пустобреха.
…Работа для Гриши казалась скучной. Его поставили к бетономешалке, чтобы он включал и выключал ее. Готовый бетон, булькая и шипя, выливался в кузов самосвала. Студенты снова наполняли мешалку цементом, гравием и песком, и Гриша включал рубильник. Ребята не успевали передохнуть. Труднее всего приходилось, по-видимому, Антону Дзюбе. Когда он нес носилки, то сильно раскачивался влево и вправо, откидывал назад свое несильное длинное тело. Казалось, шедший впереди Стерин тянет за собой и носилки и Дзюбу. Сухощавое лицо Дзюбы было напряжено. Опорожнив носилки, он на мгновение закрывал глаза. Остальные парни были намного крепче, но они словно не замечали, что их товарищу трудновато.
— Давай я поработаю, — предложил Гриша Дзюбе. — Надоело рукоятку крутить.
Ему было страшновато становиться к Стерину. Он знал, что долго не выдержит, и измученный вид Дзюбы как будто должен был его насторожить, но, сказав так, Гриша вдруг почувствовал облегчение и радость. Он распорядился всем, чем мог, распорядился собой, и радость человека, пришедшего на помощь другому, возможно, впервые родилась в нем.
— Рано тебе носить тяжести, — сказал Дзюба.
— Давай! — повторил Гриша. — Я хочу попробовать!
Студенты собрались в тени цементного сарая, закурили. Гриша выключил бетономешалку и подумал, что для них работа была такой же скучной и однообразной, как и для него. Здесь не могло быть загадки. Но то, что они были оживлены и не ощущали тяжести своей жизни, — вот это казалось ему странным, почти фальшивым. Его хотели убедить в том, чего нет на самом деле. В действительности же существовал этот сарай, эти горы нагревшегося на солнце гравия, эта безжизненная, развороченная земля.
В этот день Гриша пять раз переносил груженые носилки, Дзюба не позволил больше. К концу люди устали, на лицах держалась смешанная с потом корка цементной пыли.
Перед ужином они искупались в речке и переоделись в хлопчатобумажные поношенные брюки и куртки. Лишь один Стерин надел синие джинсы и клетчатую рубаху, потому что он работал в своей старой куртке, на которой стояла надпись: «Не кантовать! При пожаре выносить первым!»
У Гриши запасной одежды не было, и он, завернувшись в простыню, пошел от реки к палатке.
— Эй! — окликнул его Кузьмин. — Сходи к Данилову, пусть даст форму.
— Даст? — не поверил Гриша.
— Попросишь — даст.
В штабной палатке сидел Данилов и писал в тетради, склонив голову. Напротив него сидел Абакумов. На дощатом столе лежали фотоаппарат и электробритва.
— Дайте форму, — сказал Гриша. — А то ходить не в чем.
— Садись, — Абакумов усмехнулся и повел головой сначала в сторону Данилова, а затем в сторону Гриши, словно приглашал командира поглядеть на забаву.
Данилов, однако, сказал вполне серьезно:
— Скажи Стерину, пусть в хозпалатке возьмет на тебя комплект.
— Спасибо, — улыбнулся Гриша. — А можно взять фотоаппарат?
— Возьми.
— Постой, — остановил Абакумов шагнувшего к выходу парня. — Русский генерал Драгомиров говорил: «Солдат воюет животом». В том смысле, что сытый здоровый человек всегда сильнее. Это ясно? А я говорю: «Студент строит для души, а не для кармана». Неясно?
— Ясно, — Гриша запахнул простыню и вышел.
Гриша побывал в фотолаборатории и направился к кухне, на ходу расчехлив висевший на груди аппарат. Впервые за все эти дни он чувствовал себя уверенно и улыбался сам себе.
Медея и Нина, обе в белых косынках, с обнаженными по локоть руками, мыли алюминиевые миски. В открытые двери косо падал предзакатный свет. Гриша остановился на пороге, его тень длинно легла на пол.
— Идите за мной, — позвал он.
— Что с двумя делать будешь? — усмехнулась Нина.
— Фотографировать.
— О! — Нина сдернула косынку и тряхнула своей светлой аккуратной головкой. — Это я люблю.
Гриша привел девушек на берег реки, они сбежали к воде и почему-то обе засмеялись на бегу. Здесь было светло и тихо. Солнце стояло над кромкой темной тайги, его отражение лежало поперек реки огненным столбом.
Он фотографировал девушек, не зная, для чего это делает; но он не хотел фотографировать ни Абакумова, ни Воронова, ни Дзюбу — вообще никого из студентов: он от них зависел. Поэтому, когда он возвращался вместе с девушками и Нина предложила ему зайти на кухню, чтобы выпить кружку компота, Гриша обиделся — он не желал ничего взамен.
У Гриши не было ни дома, ни отца, ни матери. Все это как будто бы и было, и существовало вполне реально, но только в каком-то уродливом виде дом разделили, и в одной половине жили отец со своей новой женой, а в другой — мать со своим новым мужем. Гриша по месяцу жил на каждой половине, презирал этих людей и не любил себя за это презрение.
…Пока неурядицы снабжения прямо не касались отряда, Гриша о них почти не думал. Он крутил штурвал бетономешалки, включал и выключал рубильник и томился от пустой работы, на которую ставят убогих или слабосильных.
«Надоело!» — сказал себе Гриша и отошел от бетономешалки. Он сел на кучу гравия и опустил голову, исподлобья разглядывая студентов.
Стерин ждал напарника, ссутулившись и уперев кулаки в бока. Гриша встал, взялся за ручки носилок.
— Давай-ка! — скомандовал он Стерину.
Они прошли несколько шагов. Гриша крепко держал ручки. Первые десять ходок он одолел хорошо. Подъезжали самосвалы, увозили бетон.
Гриша ждал передышки, поглядывал через дверной проем на дорогу. Стерин молчал. Они подгребали в сарае цемент. Три дня назад здесь его было много, к задней стенке была навалена гора; теперь горы не стало. Лопаты уже чиркали по полу. Было пыльно, душно.
«Ничего, выдержу», — ободрял себя Гриша.
Стерин поднял свою сторону носилок.
Гриша помедлил, вздохнул и быстро поднял свою.
На него было больно смотреть: мокрый, грязный от пота и цементной пыли, волосы прилипли ко лбу.
Но Стерин молчал. «Он выдержал», — скажет потом квартирьер Акимову.
В том, что квартирьеры первыми узнали об остановке работы, не было ничего удивительного. Но то, что они при этом остались спокойными и, похоже, равнодушными, казалось странным. Цемент к вечеру кончился, соскребли в сарае на последний замес и выключили бетономешалку.
Они пришли в лагерь, купались в речке, стирали спецовки. Потом, переодевшись, лежали в своей палатке на кроватях и ждали ужина.
Данилов был обескуражен их подчеркнуто будничным поведением. Он решил, что Стерин отказался от попыток изменить положение «Искры».
Данилов обошел все палатки. Студенты как будто забыли, для чего они приехали сюда. Он ждал негодования, расспросов, шума, а ничего подобного не произошло. Лишь несколько человек спросили о материалах, он ответил, что скоро все наладится, и ему поверили. У Яроша собрались играть после ужина в футбол: бригадир накачивал насосом мяч, прижав его к кровати. Тут же был и комиссар Абакумов.
— Завтра будем стоять, — мрачно произнес Данилов.
— Значит, передохнем, — послышалось в ответ.
Он не заходил к Воронову, только заглянул и, увидев лежащих на кроватях людей, понял, что они устали.
Прихрамывая, Воронов бежал наперерез Ярошу. Всем было видно, что он опаздывает, что у него не хватает скорости, и Ярош это тоже видел, приостановился и, улыбаясь, готовился ударить по мячу. Воронов прыгнул, повернулся в воздухе ногами вперед, но Яроша не достал и проехал юзом по сухой земле.
Теперь он захромал заметнее, лицо его сделалось злобным. Когда к Воронову попадал мяч, он бежал по прямой линии, не сворачивая и не обводя игроков из команды Яроша. Он сталкивался с ними, бил плечом в грудь, прорывался, падал, и у него в конце концов забирали мяч.
Вид Воронова был жалок и одновременно обнаруживал что-то жестокое, что невозможно сломать.
Бригада Яроша выигрывала, ее игроки казались умнее и ловчее, но за них не болели.
Закатное солнце чертило по бугристому полю тени, поднималась под ногами пыль.
На Воронова налетели сразу трое, оттеснили его, он оступился и, исказив лицо гримасой боли и изумления, упал.
Гриша выскочил на поле, кинулся поднимать Воронова и громко ругнул Яроша. Потом он начал ругать и всех остальных: за то, что из-за нехватки цемента и вообще плохого снабжения студенты сделались злыми.
* * *
Вот и все, что узнал Акимов о последних днях Гриши Бегишева.
В тот день Гриша, проходя мимо конторы стройуправления, случайно услышал, как радист пересказывал кому-то содержание только что полученной радиограммы: утром ожидается прибытие барж. И, обрадовавшись, Гриша кинулся в лагерь. Мимо по дороге шел грузовик. Паренек ухватился за борт, влез в кузов. На повороте машину сильно тряхнуло на рытвине и выбросило его на землю. Наверное, он даже не успел испугаться…
«Отряд должен быть безукоризнен, — вспомнил Акимов напутствие Краснова. — Ты без огласки вычеркнешь постороннего из списков».
От Гришиных родителей пришла телеграмма: «Вылететь не можем. Разрешаем хоронить».
Дело получало новую окраску. С покойным уже простились, отвезли тело в Юганск, теперь же требовалось доставлять его обратно в поселок.
Но у причала стояли пять барж с цементом, досками, кирпичом. Надо было и работать. При разгрузке студенты время от времени вспоминали о Грише, однако работали быстро. Паренек все больше и больше превращался в воспоминания. При жизни он никому не был нужен, а после смерти — тем более. Эту мысль меланхолически выразил Дзюба: «Если мы вычеркнем его, он умрет бродягой. Если оставим — бойцом отряда». Правда, в ней скрывалось некоторое смещение оценок, даже умозрительность, на что обратили внимание трезво мыслящие студенты. Они возразили: этот вопрос начисто лишен практического значения. Не надо было брать малолетка!
— Мы же люди? — спросил у них Дзюба.
И, конечно, это никто не оспорил.
В его желании дать Грише, или, точнее, Гришиной памяти, какой-то цельный образ было простое сострадание. Гриша не успел стать ни студентом, ни бойцом отряда, хотя его и занесли в список под неуклюжим определением «трудновоспитуемого», и не совершил ничего значительного. Лишь рванулся поскорее обрадовать товарищей…
И мысль Дзюбы сделалась общей, Гриша навсегда стал бойцом.
Его торжественно похоронили во дворе строящейся школы. Все испытывали скорбь и недоумение, оттого что прощались со своим товарищем, который был моложе и слабее их. Обе девушки-поварихи плакали.
Спустя двенадцать лет Акимову пришлось побывать в Юганске и Мушкине. В школьном дворе он увидел небольшой памятник над могилой: босоногий мальчишка в буденовке поднял трубу и вот-вот затрубит. Внизу была табличка: «Гриша Бегишев, боец студенческого отряда „Искра“. 1954–1970».
Акимов вспомнил юность и многих людей, бывших тогда рядом с ним. Но лицо Гриши ускользало, замещалось лицом каменного мальчишки. Уже почти забытое ощущение вины вернулось к Акимову снова.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Гибель постороннего», Святослав Юрьевич Рыбас
Всего 0 комментариев