«Старые долги»

Старые долги (fb2) - Старые долги 1116K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Сергеевич Комиссаров

Старые долги

События, которые произошли несколько лет назад в городе Ярцевске, не привлекли особого внимания человечества, хотя имели к его судьбе самое непосредственное отношение.

I

…Ночью оборвали цветы. Из земли торчали толстые, измочаленные обрывки стеблей, залитые густым соком.

Иннокентий Павлович выругался простыми словами. Пора бы, кажется, и привыкнуть, не в первый раз, но он очень расстроился; в одних голубых замшевых шортах топтался возле клумбы, дергал себя за бороду и громко возмущался.

Он привез цветы из Мексики: в прошлом году ездил на конференцию. Старик мулат, у которого Иннокентий Павлович увидел их в саду, наверное, принял его за янки — заломил немыслимую цену, пришлось уйти. Но за день до отъезда, тайком от коллег, покупавших на остатки валюты дамские туфли и плащи, он снова появился у садовника и стал обладателем десяти невзрачных клубеньков, которым предстояло превратиться в необыкновенные цветы, похожие на мохнатых ласковых зверьков.

Поступок этот был странен и безнравствен. До сих пор Иннокентий Павлович обращал внимание на цветы не больше, чем, к примеру, на атмосферные осадки в районе Гренландии. Цветы существовали в его представлении только в виде букета, отороченного мохнатой долговязой травкой и обернутого в жесткий хрустящий целлофан. Он знал два сорта цветов: розы и гладиолусы; розы любила Оленька, гладиолусы — Тося. Еще Иннокентий Павлович помнил, что первым делом следует выкинуть травку и сорвать целлофан, иначе цветы будут выглядеть купленными в магазине похоронных принадлежностей.

Безнравственность поступка Билибина заключалась в том, что он нарушил таможенные запреты, которые распространялись и на эти безобидные клубеньки, запертые «молнией» в кармане нарядной кожаной куртки Иннокентия Павловича. Не дрогнув, ответил он «нет» на учтиво-строгий вопрос таможенника: «Семена растений, плоды… везете?» Правда, сердце у Иннокентия Павловича при этом сильно колотилось, и более того — миновав таможню, он не сразу сел в такси, сначала покружил по площади, незаметно оглядываясь и стараясь определить: не грозит ли ему погоня?

Ну ладно, пришла блажь в голову — купил, привез… Отдай какому-нибудь любителю-садоводу, тот до конца дней своих останется благодарен, еще, пожалуй, не постесняется, разбогатеет на экзотике, если расторопный. Так нет же. Иннокентий Павлович по приезде тотчас обложился специальной литературой, определил семейство, вид, подвид, способ размножения и удобрения, условия произрастания — словом, подошел к делу основательно. На все это, разумеется, нужно было время, а им Иннокентий Павлович крайне дорожил. Друзья Билибина, давно привыкшие к некоторой экстравагантности его поступков, на этот раз были удивлены, зная, как непримиримо он относился до сих пор к занятиям, отвлекающим от главного дела. Когда ему приводили в пример увлечения великих — скрипку Эйнштейна или розарий Курчатова, он отвечал резонно: «Сначала станьте великими…» Конечно, все тотчас вспомнили эти слова, глядя, как колдует Билибин над пакетиками с удобрением, листает «Справочник цветовода», конструирует сложное устройство для обогрева своей заморской диковины, невинно осведомлялись: «Уже имеешь право?» По мнению Иннокентия Павловича, такое право он заслужил давно, не об этом речь… Иное дело, что он действительно не мог объяснить даже самому себе странное свое увлечение.

По всем законам клубеньки должны были сгнить уже через неделю, но они дали ростки; цветы поднялись на удивление быстро.

Иннокентий порой разговаривал с ними: садился у клумбы на корточки, спрашивал:

— Ну что? Скучно? Кругом бегают, суетятся… Все в мире относительно. Я бы с удовольствием вот этак-то, на солнышке. И чтобы не думать ни о чем. Самое большое удовольствие — не думать.

Он протягивал к пушистым, длинным, нервным лепесткам руку, осторожно дотрагивался, и они тотчас откликались: потихоньку загибались, касаясь кожи теплым бархатом. Точно ребенок забирал в кулачок протянутый ему палец. Густо-багровые, они становились вдруг фиолетовыми, алыми, бледно-розовыми. По настроению. В сумерки все вокруг затоплял дурманный, горький запах, оставляющий на губах привкус весенних проклюнувшихся почек.

Прошлым летом цветы обрывали дважды, этим — трижды, но каждый раз по-божески, не подчистую, и они снова разрастались, то полыхая, то нежно розовея среди травы.

Вчера под вечер возле дома остановились два «ЗИЛа», пыльных и новых. На бортах надпись: «Уборочная». Четверо шоферов выпрыгнули из кабин, покрутились у ограды и вошли. Трое сразу направились к беседке поодаль, где Иннокентий обычно работал, если не ходил в институт, четвертый — к дому.

— Папаш! — прищелкнув пальцами, сказал он. — Стаканчик!

В беседке между тем уже хозяйничали. На столе ребята сооружали славный натюрморт: огурцы, помидоры, батоны — все крупное, яркое, кус колбасы — поленом и бутылка.

Стакан он вынес, только предупредил строго, поглаживая для солидности бороду:

— Чтоб не мусорить там, ясно?

В дом Иннокентий не вернулся: очень ему интересно стало, что там эти захватчики творят, благо и повод нашелся — сеттер Динни, увидев гостей, зашелся в счастливой сумасшедшей пляске. Иннокентий Павлович прогнал собаку и остался в беседке: шоферы не отпустили. Потеснились, налили на три пальца, пододвинули на газете огурец и кусок колбасы:

— Выпей, папаш, не стесняйся!

Иннокентий Павлович недолго отказывался. Дома в буфете у него, как положено, стояло несколько бутылок отличного вермута, имелся и коньячок, и первым побуждением Билибина было сбегать за ним, если уж согласился он разделить ужин с ребятами. Но ему тотчас стало ясно, что вся заманчивая необычность положения будет безнадежно испорчена. Они принимали Иннокентия Павловича за своего, не он им оказывал честь — они ему! Ненадолго, на полчаса, но отречься от своего облика, почувствовать себя Мужиком, Мастеровым, лихо чокнуться — в очередь, одним на всех — стаканом о бутылку, бросив небрежно: «Поехали!» — и, степенно пережевывая кусок дешевой колбасы, вести разговор на равных о делах простых, изначальных: о заработках, о футболе, о несправедливостях, о том, что нынче молодежь — непутевая… Вот что было дорого. Ну и, конечно, забавно.

Сначала неожиданные гости показались ему все на одно лицо — худощавые, пропыленные, ошалевшие от долгой езды. Потом из них выделился один, постарше. Этот все помалкивал, присматривался к хозяину. Зато молодые не умолкали. В две минуты выяснилось, что шоферы решили тут заночевать, а на рассвете тронуться дальше, что сами они из города Степногорска, едут на уборку, и что здешние места им очень понравились.

— Крым! Чистый Крым! — вскрикивал курчавый сухой парень, похожий на Христа, если бы у того вдруг улыбка раздвинула рот от уха до уха.

— А ты в Крыму был? — спросил Иннокентий Павлович.

— Не-е! — восторженно кричал парень. — Я знаю, там точно так. Красота! А ты был?

В Крыму Иннокентий не был. Друзья, пожалуй, его на смех подняли бы, если бы поехал. После Мадагаскара, Новой Зеландии?

— Не был? — сиял парень. — Я тебе, отец, точно говорю: тоже все сенатории, парки, как у вас. Это что? Сенаторий? — Он ткнул смуглым пальцем в коттедж, где жил Иннокентий Павлович. — И там сенатории. Это что? Парк? — торжествующе обвел ладонью вокруг себя. — И там тоже парки.

— Н-да-а, — протянул Иннокентий, окидывая оценивающим взглядом нарядные коттеджи из розового, с искоркой камня, стены которых едва проступали в ветвях сирени и жасмина, подстриженных по приказу ретивых институтских хозяйственников и впрямь на манер южного вечнозеленого кустарника. — Не санатории это, друг. Ученые здесь живут. Там профессор, дальше академик…

— Одни?

— С семьями.

— Во скука им небось! Одни в целом сенатории, — сказал курчавый. — Козла забить и то не с кем.

— Дачники, что ли? — мрачно спросил другой.

В институте тех, кто жил в коттеджах, тоже обзывали дачниками. Из самых низменных побуждений, попросту говоря — завидовали. Коттеджи достались, само собой, первопоселенцам, поскольку строились вместе с институтом. Теперь вокруг него стояло несколько современных домов-башен улучшенного типа: стекло и бетон, из лоджий верхних этажей уже двадцать первый век виден — если раздвинуть пеленки, которые там на веревках сушились. В прошлом году ребята из группы Иннокентия Павловича выдвинули на обсуждение гипотезу: «Акселерация как результат парниковых условий в современном крупноблочном здании».

— В газетах пишут: спекулянты, жулье дачи имеют, — не унимался мрачный.

— Бывает, — согласился Иннокентий.

Потом с ученых разговор перекинулся на неученых: коммунизм скоро, хочешь не хочешь — учиться надо, стыдно с семью классами оставаться; шоферскую вольную судьбу обсудили — мол, если жизнь правильно понимать да не зевать, так грех жаловаться: на бутылку хватит и на закуску останется…

Иннокентий усмехался в бороду, когда его называли папашей. Впрочем, усмехался вместе с ним едва заметно и молчаливый. Непонятный был человек. Вроде бы и трех слов не произнес, а на нем весь разговор держался, ребята то и дело восклицали: «Петрович не даст соврать!», «Так, Петрович?», «Петрович, подтверди!» Он, пряча усмешку, только ронял коротко: «Возможно». Иннокентий Павлович в конце концов тоже стал вопрошать: «Верно, Петрович?»

Уходя к машинам спать, курчавый сказал строго:

— Которые профессор, академик — пусть живут, эти ничего, пусть. А спекулянтов гоните! Понял? Верно, Петрович?

— Понял, — ответил Иннокентий. — Обещаем.

Утром машин возле ограды уже не было. Не было и цветов. Иннокентия даже передернуло от досады: конечно, надо было не водку с ними распивать, а сразу от ворот поворот!

Да, но почему, собственно, они? Ну, ночевали и уехали. Не первый раз цветы обрывают… И вообще — хватит!

Через полчаса нужно было отправляться в институт. День намечался трудный. В лаборатории что-то не ладилось с вакуумом, раз за разом срывался опыт, экспериментаторы спихивали все на группу Иннокентия Павловича, представившую расчеты, и сегодня он сам решил подежурить у вакуумной установки, сунуть носом этих варваров в их собственный грех.

…Вчера часов в восемь — шоферы уже спали в машинах — какая-то компания у ограды гитарила:

— А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты…

Намекали, что ли? Потом один все пытался теорию относительности объяснить. Другой сказал:

— Если об этом много думать, запросто офигеть можно. Вроде шизика становишься… Талант — анормальность мозга, да здравствуют шизики!.. Я — шизик! Р-р-гав!

— Он меня укусил, дурак! — это уже девица, притворно-жалобно.

А потом, выходит, махнули через ограду и — «от шизика цветы необычайной красоты»?

Если бы Иннокентий Павлович не знал, что дочь отправилась к бабушке, то непременно решил бы: девица с притворно-жалобным голосом — Светка. Но вчера она заявила с негодованием, что от яиц, съеденных на завтрак за последний месяц, скоро станет кудахтать, что ей надоело убирать, подметать и мыть и она берет краткосрочный отпуск — уходит к бабушке на три дня отъедаться и отдыхать.

Иннокентий Павлович обнаружил, что улыбается, и дернул себя за бороду.

Через несколько минут должен был заехать Соловьев. Следовало поторопиться, иначе Василий Васильевич, развалившись в шезлонге, станет отпускать сомнительные шуточки вроде: «Иннокентий Павлович, не забудьте надеть носки», «Товарищ Билибин, ваша папка с материалами лежит в верхнем ящике кухонного буфета…»

Ехать на работу вместе с Соловьевым у Иннокентия Павловича не было никакого желания, не было и необходимости: минут за пятнадцать он мог не торопясь добраться до института. Столько же занимал путь на машине: научный городок продолжал расти, дорога в двух местах была разрыта, приходилось делать порядочный крюк через старый город Ярцевск. Тем не менее Василий Васильевич, выказывая свое особое расположение, неизменно подкатывал с утра к коттеджу Билибина в те дни, когда тот работал в институте.

Они знали друг друга с детства. Теперь Соловьев был начальником Билибина по службе. Начальником он считался неплохим. Фамилия его порой мелькала в газетах, и это тоже было во благо, помогало делу — их лаборатории всегда обеспечивались в первую очередь.

Наскоро перекусив, Иннокентий Павлович успел выскочить за ограду как раз в ту минуту, когда черная, вся в солнечных бликах «Волга» подъехала к дому.

Соловьев, как всегда, сидел сзади; лица значительные обычно размещаются на заднем сиденье, но не всякий это понимает, стремясь непременно занять место рядом с шофером. Василий Васильевич раньше тоже начальственно садился впереди, но затем понял и теперь начальственно садился позади.

Собираясь в институт, Иннокентий Павлович дал себе слово никому не говорить о пропавших цветах, но, едва машина тронулась, тотчас пожаловался:

— Опять, мерзавцы, цветы оборвали…

И конечно, пожалел об этом. Соловьев с живостью повернулся к нему:

— Какие? Знаменитые мексиканские? Ах, безобразие!

Черты лица Василия Васильевича имели некоторое несоответствие по отношению друг к другу. Профиль у него был какой-то неопределенный, неоформленный. Самый ординарный, уточкой, нос виднелся из-за полной добродушной щеки, сглаженный подбородок съезжал к горлу. Совсем иначе смотрелся Соловьев спереди. Цепкие, светлые, чуть навыкате глаза, от скул к углам энергичного рта — мужественные складки, широкий упрямый подбородок… Приятное лицо. Сейчас оно каждой своей линией выражало неподдельное сочувствие.

— Обидно. Я помню, сколько тебе крови таможенники испортили из-за них. Но ведь цветочки увели, не жену… Ах да, жену тоже увели, извини! Где она, кстати, ты хоть знаешь?

— В Париже. Или в Риме, — ответил Иннокентий Павлович миролюбиво.

— А может, давно в Москве?

— Может быть…

— Женился бы ты, Иннокентий…

— Кому я нужен?

— Найдется какая-нибудь завалящая…

Василий Васильевич продолжал посмеиваться. Билибину лень было отвечать.

С женой он развелся давно. Впрочем, ничего в их жизни не изменилось: как и раньше, она колесила со своим ансамблем по всему свету, изредка появляясь в доме, — собственно, это и послужило причиной разрыва. Они остались добрыми друзьями: иначе не могло и быть, интеллигентные люди… Возвращаясь с гастролей, она выслушивала отчет Иннокентия Павловича, отвечавшего вместе со свекровью за воспитание дочки, и вновь улетала. Порой присылала письма, даже звонила — почему-то всегда ночью. «Вас вызывает Токио», «Вас вызывает Париж», — спросонья слышал Иннокентий Павлович в трубке. Он называл эти звонки «алиментами».

— Спишь, что ли? — спросил Соловьев. — Я у тебя спрашиваю: как ты относишься к моей новой концепции?

Как, черт возьми, Билибин относится к его новой концепции?! Самое время было элегантно врезать Василию Васильевичу и за цветы и за жену — напросился. Но Иннокентию Павловичу всегда претил этот уровень разговора, дешевая пикировочка, за которой скрывалось, несомненно, желание — осознанное или неосознанное — показать свое превосходство.

— Расчеты небось брал по Флетчеру? — произнес он невинно.

Этого оказалось достаточно. Соловьев заволновался:

— Да, но у Флетчера эклектика. Тут важны выводы…

— Конечно… Да… Разумеется, — отвечал рассеянно Иннокентий Павлович, пропуская слова своего начальника мимо ушей и время от времени встряхивая головой, чтобы отогнать печальную картину, то и дело всплывавшую перед глазами: обломанные стебли с липкими натеками сока.

Они ехали теперь по Ярцевску, машину трясло на разбитом асфальте. Билибин с нетерпением ждал, когда наконец под колеса ляжет накатанная гладь институтского шоссе.

Город, через который они проезжали, был знаком им до последнего закоулка: они родились и выросли здесь. Многим их возвращение казалось непостижимой случайностью. Случайностью, однако, можно было считать лишь то, что институт, где они работали ныне, строился в их родных местах. Василий Васильевич, едва строительство началось, приложил немало усилий, чтобы перебраться сюда и перетащить к себе Билибина.

Город Ярцевск был неведом историкам. Памятных сражений здесь не происходило, знаменитые люди тут не жили. Ходила легенда, что проезжал некогда городом великий государь Петр, но он бранно отозвался о местных жителях, обозвав их толстопузыми ворюгами, прохиндеями и еще по-всякому. Поэтому легенда популярностью не пользовалась, хотя оценка Петра относилась не ко всему населению, а лишь к отдельным представителям его — купцам, поставившим царской армии партию сукна, не отвечавшего требованиям мирового стандарта.

Зато теперь городок брал свое за давнее к нему невнимание: о том, что происходило в Ярцевске, человечество ныне читало в газетах. Правда, имелся в виду не сам Ярцевск, который не так уж сильно изменился с тех пор, как Васька Соловьев и Кешка Билибин гоняли собак на его пыльных улицах, а пригород — монументальное здание института в окружении тех самых домов-башен, при взгляде на которые невольно возникала мысль о счастливом будущем и бесправном прошлом. Но эти тонкости привлекали внимание лишь прижимистых институтских хозяйственников, которые всячески отмежевывались от старого Ярцевска — бедного родственника, с коим приходилось делиться благами, предназначенными исключительно для нужд нового городка.

Спираль общественного развития прошла невидимо через город Ярцевск и судьбы его жителей, как проходят через города и судьбы земные параллели и меридианы. Впрочем, почему невидимо? Те, кто знал Соловьева и Билибина с детства, прекрасно видели, на какую высоту вознесло их по этой спирали…

Машина наконец перестала трястись по выбоинам, остался позади старый город с его горсоветскими грязно-белыми домами, с рынком, обнесенным глухим, но неустойчиво-волнистым забором, с безымянной чайной и столь же безымянной гостиницей на двадцать шесть мест — по тринадцати в каждой из двух ее комнат… Через несколько минут шофер, заложив вираж на просторной площади с молодыми елочками по краям и в центре, затормозил у институтского входа.

Начинался рабочий день, сотрудники расходились по своим местам. Зеркальные двери и окна здания вспыхивали солнцем в какой-то сложной синхронности. Словно бы весь этот гигантский сверкающий стеклянный куб с абстрактной мозаикой по фронтону был диковинным счетно-решающим устройством, включенным на полную мощность.

В вестибюле Соловьев вспомнил о пропавших цветах:

— Надо бы навести порядок. Шутки шутками: сегодня цветы, а завтра…

Иннокентий Павлович промолчал, но на лице его так явственно проступило страдание, что Василий Васильевич приобнял его, утешая:

— Завтра же найдем хулиганов. Совсем распустились…

— Разве в этом дело? — расстроенно пробормотал Билибин, высвобождаясь из дружеских объятий Василия Васильевича.

День действительно выдался трудный. Билибин не вылезал из лаборатории, доказывал верность расчетов, бегал к соседям по этажу, просил отключиться на время, не мешать наводкой, трижды заставлял проверять приборы. Но на экранах вместо желанной светленькой змейки по-прежнему раскачивалась идиотская сетка вроде дачного гамака.

Эксперимент был важным, в коридоре возле лаборатории, обычно пустынном, топтались болельщики из других отделов. Они держались поодаль, изучали изящные формулировки приказов на стенде, знакомились с передовой статьей в полинявшей стенгазете. В лабораторию они, конечно, не заглядывали, но дружно бросались к каждому, кто выходил из нее, исключая самого Билибина, поскольку хорошо знали о его невоспитанности и дурном характере.

А нелепая сетка все раскачивалась на экранах, и Иннокентий Павлович уже не мог ее видеть и не мог видеть скорбно-торжествующие лица экспериментаторов. Выскочив из лаборатории, он зашагал взад-вперед по коридору, наталкиваясь на болельщиков и, похоже, не замечая их. Все, однако, стали потихоньку расходиться — от греха подальше.

Вскоре у доски с приказами остался один только длинный, худой рыжеватый парень, одетый несколько необычно для жаркого летнего полдня: в черный костюм и жесткую белую рубашку. И так наглажен был костюм, и так белоснежна рубашка, и так туго узел галстука подпирал шею парня, что с первого взгляда являлась мысль о некоем торжестве, которое привело его сюда. Иннокентий Павлович едва кивнул в ответ на приветствие, но парень загородил ему дорогу.

— Чего тебе, Юрчиков? — нетерпеливо спросил Билибин.

— Прощаться пришел.

— А-а, ну валяй прощайся. В отпуск, что ли?

Он говорил совершенно механически, и взгляд его скользил мимо собеседника.

— Совсем ухожу, — сказал Юрчиков, с завистью оглядывая Билибина, его растрепанные волосы, вставшую дыбом бороду и непристойно голую грудь в распахнутой рубахе.

— Ну, давай-давай, — пробормотал Иннокентий. — Уходишь, значит. Куда?

Юрчиков ответил.

— Ого! — равнодушно удивился Билибин. — Значит, в начальники… Хорошо. Начальником быть хорошо…

Только издали Юрчиков мог показаться парнем, этаким молодым, принарядившимся баскетболистом: уже и морщинки обозначились в углах его губ, и лоб въехал залысинами в рыжий зачес.

Юрчиков был, пожалуй, самый толковый работник у Соловьева. Значился он в младших научных, на подхвате, но, случалось, и старшие бегали к нему советоваться. Для Иннокентия Павловича, несмотря на разницу в их положении, Гена Юрчиков был свой мужик.

Билибин двинулся было дальше, но Геннадий вновь остановил его, с трудом выговорил:

— Возьмите меня к себе!

— Да разве тебя Соловьев отпустит?

— Все равно ведь ухожу.

— Ах да, уходишь, верно! В начальники… Это хорошо.

— Иннокентий Павлович! — закричал Юрчиков. — При чем тут начальники? — И уже не сдерживаясь, в злой досаде выпалил: — Как хотите, так и считайте! Все-таки лучше, чем у вас, великих, на побегушках!

Билибин с недоумением проводил взглядом сутулую, с выпирающими сквозь пиджак лопатками спину Геннадия. Сбесился, что ли? Хотя бы и сбесился — какое это имеет значение? Ошибка, ошибка где, черт бы вас всех побрал?

Иннокентий Павлович злился и недоумевал особенно потому, что разработка, по его мнению, была простенькой: некоторое уточнение решенной, в общем-то, проблемы, точка над «и». Значение самого «и» он рассчитал еще двенадцать лет назад, чем и восславил свое имя если не во всем подлунном мире, то, во всяком случае, в мире физики. Болезненно-беспомощное состояние, которое он испытывал ныне, бегая по коридору, можно было объяснить лишь полным творческим бессилием. Иннокентий Павлович понимал это, и все, кто находился рядом, тоже понимали. И даже не пытались скрыть свои чувства. Иные отводили взгляды, словно бы не желая наблюдать за его агонией; иные, наоборот, смотрели с откровенной жалостью; а были и такие, что злорадно перешептывались, ехидно улыбались. Так, по крайней мере, казалось Билибину. Действительно, картина была разительная.

…Было бы сильным преувеличением утверждать, что молодой Иннокентий Билибин пришел однажды в лабораторию, увидел тоску на лицах своих старших ученых коллег и победил все сомнения, дав новое плодотворное направление их работе, хотя сам он иногда в запальчивости уверял, что дело обстояло именно так. Однако заслуги его были очевидны, и с ним не спорили.

Если представить себе вечно ускользающую истину в виде некоего неуловимого экзотического зверя, то Иннокентий Билибин выступал все эти годы даже не в роли охотника, а скорее охотничьей собаки.

И вот теперь он, в течение двадцати лет легко разгадывавший и предугадывавший уловки коварного зверя, вдруг явно потерял чутье, закружился на месте, хотя, казалось бы, след был совсем свежий, тепленький: новичок, щенок ненатасканный и то взял бы его с легкостью…

В лаборатории он провел весь день, впрочем безрезультатно, наутро снова был здесь, но лишь на третьи сутки что-то наконец забрезжило, стало проясняться. Иннокентий Павлович менял и менял условия эксперимента, пока на экранах приборов не засветилась долгожданная змейка. Теперь оставалось внести поправку в расчеты, но это было уже делом нехитрым. Билибина поздравляли, он принимал поздравления без радости. Не хватало привычного блеска, когда решение выдавалось на блюдечке и простым смертным оставалось лишь включить свои установки, поставить их на режим и, покуривая, ждать результата, восхищенно чертыхаясь при упоминании его, Билибина, имени.

Проблема, которой занимался Иннокентий Павлович — сверхвысокие давления, — долгое время совершенно меркла в блеске иных. Журналы и газеты писали о поисках новых частиц материи, о космических лучах и квазарах… Однако все переменилось в одно мгновение. Свергнув с престола бога, наука, как и положено в таких случаях, тотчас заняла его место. Если раньше толковали о неисповедимости путей господних, то ныне говорят не менее красиво: пути науки неисповедимы. Когда вездесущий луч лазера проник в лаборатории, увеличив в миллионы раз возможности исследований, золушка оказалась если и не принцессой, то наверняка дамой, приятной во всех отношениях. Еще никто толком не знал, что принесет человечеству маленький шарик — мишень для луча лазера, сжатый им с чудовищной силой, еще и сам этот шарик существовал пока лишь в жадном воображении ученых, но вокруг него уже расходились кругами великолепные замыслы в самых разных областях человеческой деятельности.

Больше всех новые возможности воодушевили исследователей термоядерной энергии. Двадцать лет маленькими шажками, порой отчаиваясь, вспоминая великого Резерфорда, назвавшего вздором их деятельность задолго до того, как она началась, они приближались к великой цели — созданию мощных источников энергии, без которых цивилизация уже в недалеком будущем могла бы оказаться в тупике. Теперь великая, совсем недавно еще фантастическая цель становилась реальностью.

Результат, полученный сегодня Билибиным в лаборатории, был всего лишь узким мостиком, перекинутым между старыми и новыми представлениями и возможностями, открывшимися перед ярцевскими энтузиастами, да и то мостиком весьма шатким.

Иннокентий Павлович не обольщался. Однако он сделал вид, что разделяет общий энтузиазм, и всем, кто подвернулся под руку — подвернулось человек двенадцать, — предложил отметить успех, устроить небольшой сабантуйчик. Предложение было с радостью принято; тотчас кто-то побежал в кулинарию за шашлыками, кто-то в гастроном за вином — часа не прошло, как все было доставлено, рассовано по карманам и портфелям.

Иннокентий Павлович задерживался. Спустившись по лестнице, он увидел в вестибюле Гену Юрчикова, подскочил к нему обрадованно:

— Ты с нами?

— Нет, — ответил Геннадий, глядя поверх Билибина.

— Постой, — спохватился Иннокентий Павлович. — Я слышал, ты уходишь?

Геннадий еще выше вскинул голову, словно пересчитывал ступеньки лестницы и теперь добрался до самых верхних.

— Мы с вами, по-моему, уже все обсудили.

— Да, припоминаю… действительно, — несколько растерялся Иннокентий. — В самом деле уходишь? Куда?

— Так, в одно место. Самостоятельная работа. Новая… В общем, интересно.

— Ну, рад за тебя. Очень. Давно пора. И как только тебя Соловьев отпустил?

— У нас с ним особые отношения. — Геннадий теперь улыбался откровенно насмешливо. — Он меня и устроил.

— Полна чудес неведомых природа, — вздохнул Иннокентий, не замечая отчужденности Юрчикова.

— О-а, а-а, а-а! — под окном заорали дружно, натренированными альпинистскими глотками, прихлопывая по губам ладонями. Здорово получалось. — Ин-но-кен-тий Пав-ло-вич!

— Побегу. Счастливо тебе, милый. Мы еще встретимся, конечно. Я в тебя, старик, очень верю. — Билибин обнял Геннадия, тот стоял столбом, не шевельнулся. — А может, махнем с нами, а? Вроде проводов получится.

Юрчиков обмяк, заморгал беззащитно:

— Не могу. Честно.

Иннокентий Павлович еще раз обнял его и поспешил к друзьям.

В институтских воротах его обогнала черная «Волга», рядом с Василием Васильевичем сидел Геннадий. Билибин не обратил на них внимания: он в этот момент соображал, куда еще надо забежать по дороге, потому что, по его мнению, купленное ребятами больше подходило для шоферского ужина в беседке, участником которого он недавно был, чем для победного пиршества исследователей и покорителей тайн материи.

Полчаса спустя компания подошла к коттеджу Билибина. Навстречу из беседки, одергивая китель и поправляя форменную милицейскую фуражку, вышел рослый человек с лицом суровым и даже мрачным, застенчиво откашлявшись, представился:

— Участковый уполномоченный Калинушкин!

II

Лейтенант милиции Калинушкин имел философический склад ума, отчего частенько страдал он сам и, что гораздо хуже, страдало дело, которое он выполнял.

Заботам Александра Ивановича был препоручен институтский городок, возникший на окраине Ярцевска. В райотделе недолго решали, кому доверить столь важный участок, когда появилась в том необходимость; едва зашел разговор, как тотчас все подумали о лейтенанте Калинушкине, который один из всех имел уже некоторый опыт общения с учеными. Сначала подумали не всерьез и даже посмеялись, а потом вернулись к этой мысли со всей ответственностью. В самом деле, почему бы и не лейтенанту?

Лет пять назад Калинушкину досталась «горящая» путевка в южный санаторий. В санатории ему не понравилось потому, что была зима, море штормило. Александр Иванович подолгу стоял у взбесившегося моря в облаке соленых брызг, укоризненно качал головой, разглядывая бетонные глыбы с торчащими жилами арматуры — разбитую волнами набережную. Странное чувство рождалось у него. И вроде бы здорово — силища какая, не хочет смириться! И вроде бы оскорбительно — люди старались, строили. Потом узнал — писали в газетах: через столько-то лет море все тут должно слизнуть, не выдерживает бетон.

Ходил Александр Иванович по берегу, качал головой. Однажды ковырнул бетонный обломок и видит: крошится бетон, течет из него струйкой песок.

Тут между отдыхающими спор начался. Один спорит — морская вода разъедает, другой — ветер разрушает, третий сказал:

— Бросьте, ребята, сюда академики из Москвы приезжали, ничего не решили. Пойдемте лучше по стаканчику пропустим, пока ларек не закрылся.

А четвертый стоял и ухмылялся. Четвертый был местный. Александр Иванович приметил его ухмылку, отправился с ним к ларьку, а оттуда по курортному городу, и старожил показывал новенькие бетонные домики с яркими крышами, объяснял:

— Вот этот строился, когда набережную клали. Вот этот. И этот тоже. Разве на все цементу хватит?

Вернувшись с юга домой, Калинушкин взял да и написал в Академию наук: мол, люди вот что говорят, а бетон и впрямь один песок, это я лично проверил.

Из академии ему ответили, что проблема, к сожалению, не решается так просто, и привели доказательство: явление это наблюдается не только на Черном, но в еще больших масштабах и на других морях планеты. Такое разъяснение не отвергало, а подтверждало мысль Александра Ивановича: на других морях возможности другие, там из казенного бетона небось целые дворцы строят. Об этом Калинушкин вновь написал в академию: раз начатое он привык доводить до конца. Полгода переписывался, даже как-то в отпуск ездил лично объясняться. И ученые с ним согласились, только сказали, что ему следует обратиться в свое ведомство — в ОБХСС. Александр Иванович и обратился бы, да некстати проговорился на службе о своих отношениях с Академией наук. Его тотчас на смех подняли: давай, пока не поздно, в профессора иди, будешь Ярцевск от моря защищать. И начальник при случае упрекнул:

— Вы, Александр Иванович, прежде у себя на участке порядок наведите, а потом уже на морях-океанах…

Новому назначению Александр Иванович обрадовался, хотя никаких преимуществ оно не давало, если не считать возможности общаться с неведомым и, судя по всему, прекрасным миром, каким представлялся Калинушкину городок, возникший у него на глазах: величественные здания с тенистыми сквериками подле них, улицы-газоны, вдоль которых стояли сверкающие легковые автомобили. На первых порах лейтенант, вступая в определенные службой отношения с обитателями этого нового для него мира, несколько терялся: с ними легко было попасть в неловкое положение. Александр Иванович надолго запомнил, как оконфузился однажды. Зашел он тогда в дом к гражданину Соловьеву. Хозяина не оказалось, говорил с женой. Женщина культурная, уже в возрасте. Объяснил: так и так, пора бы прописаться, полгода живете без прописки. Недели через две снова наведался — проверить. Застал самого. Калинушкин ему сказал:

— На прошлой неделе был у вас насчет прописки…

— Ничего не знаю…

Наверное, важной птицей был хозяин — держался солидно, лейтенанту трудно было перед ним подчиненным не выглядеть.

— Ну как же! Я еще тут с женщиной разговаривал. Такая чернявая, пожилая… Женой вашей назвалась.

Дверь распахнулась, и Калинушкин прямо обомлел: вышла к ним женщина вроде та же, а вроде совсем не та — молодая, румяная, рыжая. Вышла, сунула под нос паспорта и давай отчитывать:

— Я вам не чернявая и не пожилая! Выбирайте выражения, уважаемый! Или не научен?

А то, бывало, уже за полночь наткнется лейтенант на компанию в скверике. Сидят на скамейках стиляги, каких в старом Ярцевске в милиции на примете держали, — волосатые, бородатые, песни, как блатные, под гитару поют или спорят:

— Брешет твоя Марта! Удобно — ни стыда, ни совести. Развесил уши.

— Ты с ней дело имел или понаслышке?

Калинушкин наблюдал в сторонке. Долгий опыт подсказывал: надо пресечь, не дай бог порежутся, всегда было так — о бабах заспорят, значит, драки не миновать.

— Ха! Я ей такую программку задал! Реле в дым, мне выговор, а еще ремонтировать заставили…

Александр Иванович переводил дух: похоже, не о бабах речь.

Несмотря на некоторые странности в поведении, люди здесь жили культурные, по улицам пьяными не шатались, не дрались, не сквернословили в общественных местах. И все же работы у лейтенанта не убавилось.

Дело в том, что земляки Александра Ивановича очень скоро поняли, какие блага несет им институтский городок. Здесь был гастроном, где на прилавках-холодильниках из светлого металла лежала всяческая снедь в прозрачных пакетиках, иная даже разрезанная на ломтики — только в рот положить. В универмаге стоял и висел сплошной дефицит: лакированные сапожки, импортные куртки и пальто до пяток самой последней моды. По душе пришлось ярцевским старожилам и новое кафе, которое, не в пример чайной, в шесть вечера выставлявшей кукиш висячего замка, работало допоздна. В интимном полумраке кафе удобно оказалось доводить до кондиции деликатные напитки с помощью бутылки «экстры», прихваченной в магазине. Но более всего привлекал сердца горожан новый клуб ученых. Дважды в неделю там шли фильмы — не такие, какие им показывали в старом, облупленном кинотеатре, а все больше заграничные, с пальбой, драками, полураздетыми красотками.

Магазинами ярцевцы стали пользоваться тотчас, тут им никто не мог слова сказать, хотя порой и пытались: горожане постоянно делали некоторые запасы. Ярцевцы в таких случаях держались стойко, заступались друг за дружку в очередях и отражали натиск новоселов, пытавшихся пробиться к кассе с пакетом колбасы или пачкой масла. Кафе они тоже обжили скоро, тем более что, одевшись в дефицит, внешне совершенно перестали отличаться от обитателей институтского городка и выдавали себя, лишь только когда начинала сказываться кондиция. С клубом было сложнее: вход туда сразу же определили по пропускам. Ярцевская молодежь брала клуб ученых с бою, просачивалась тайными путями. Если же своего не достигала, то выражала обиду в словах и поступках: недавно угнала от клуба бочку-цистерну с квасом и угощала по дороге желающих.

И начальник отделения, конечно, вызывал Калинушкина, спрашивал строго:

— До каких же пор безобразие терпеть будем? Развел, понимаешь, у себя на участке бандитов!

Александр Иванович задумчиво разглядывал серебряный герб своей фуражки, которую вертел в руках. Он соглашался с начальником — безобразий кругом немало, но в отличие от него философически считал, что так было, есть и будет, если не всегда, то еще долго. Поэтому возражал:

— Какие же это бандиты? Ребятишки озоруют. Меры приняты.

— Какие меры? Конкретно!

— Которых с бочкой задержали, родителей ихних оштрафовали. Три беседы провел в школе…

Александр Иванович перечислял принятые меры, и постепенно на его румяном, но суровом от резких солдатских складок лице проступало выражение мечтательное и счастливое. Начальник с неодобрением смотрел на Калинушкина, подозревая — и не без оснований — философическое настроение у своего подчиненного. У лейтенанта действительно совсем некстати возникала перед глазами давняя, из его детства, картина: озеро, что под Ярцевском, большая лодка, на дне которой трепещут лещи и окуни, на дальнем берегу разинутые в яростном крике волосатые рты рыбаков и он, Сашка, с дружками, изо всех сил выгребающие чужую лодку против волны…

Бочек-цистерн с квасом тогда не было!

Какие еще меры? Ну какие против них меры! Пашка Фетисов в школе на беседе в первом ряду сидел, а на другой день залез в чужой сад, нарвал, сукин сын, клубники полкастрюли. И такое зло разобрало Калинушкина, не сдержался, выхватил кастрюлю да Пашке на голову! Озорник на месте вертится, с головы кастрюлю рвет, а та словно прикипела. Клубника давленая из-под кастрюли течет, Пашка орет благим матом… Александр Иванович до того перепугался — руки задрожали; кое-как кастрюлю стянул с головы, Пашку к колодцу потащил, стал пятна с рубахи отмывать. Вот тебе и меры!

В понедельник вечером Калинушкин шел по своему участку. Все было в порядке, все как обычно. Бормотали со всех сторон телевизоры; возле дома шесть по улице Лесной из-под ярко-красного «Москвича» торчали ноги хозяина; к подъезду десятого молодой бородач галопом тащил зареванного пацана, испуганно поглядывая на верхние окна — через пять минут там должен был разгореться небольшой скандал: опять этот бородатый недотепа забыл вовремя забрать сына из детского сада; возле четырнадцатого дробь один у крохотного столика, сойдясь, как бараны лоб в лоб, за шахматной доской, уже сидели два очкарика; поодаль, у коттеджей, компания пела под гитару, пела культурно, про пограничников. Калинушкин завернул за угол — и встрепенулся. Приткнувшись к ограде, стояли два пыльных грузовика. На бортах надпись: «Уборочная». Александр Иванович заглянул в кузова — пусто, в кабины — шоферы спали, закутав головы пиджаками. Участковый растолкал их.

— Чего вас сюда занесло? — спросил он, проверяя документы. — Дорога-то ваша во-о-он где!

Шоферы подтвердили: верно, свернули не там, возвращаться не стали, решили заночевать. Попахивало от шоферов спиртным, хотя и не сильно, граммов на сто пятьдесят, к тому же один нездоров оказался — живот схватило… Совсем не место им тут было для ночлега, совсем не место! Александр Иванович так и сказал, только с дипломатией: у человека, может, болезнь серьезная внутри, может, даже и холера, — соображать надо не только на четверых; в городе больница, лекарство дадут, и гостиница есть, можно культурно отдохнуть.

Шоферы почесались, повздыхали, потом решили, что лейтенант правильно рассудил, и стали собираться. Уехали они или нет, Александр Иванович так и не узнал, потому что, глянув на часы, спохватился: кино начиналось, пора на дежурство в клуб.

Больше в тот вечер ничего особенного не произошло, и Калинушкин, вернувшись домой, лег спать со спокойной совестью и легким сердцем. Никаких происшествий не было ни на другой день, ни на третий. Поэтому когда в четверг утром его позвали к начальнику, шел он все с тем же легким сердцем и спокойной совестью.

Начальник усадил Калинушкина, помолчал, поиграл пальцами по столу, спросил деловито:

— Сколько вам до пенсии-то?

— Пять лет мне до пенсии, — ответил Александр Иванович, насторожившись.

Начальник еще помолчал и еще сыграл на крышке стола некий этюд, чтобы собеседник вполне созрел для разговора.

— Пять лет… Ну вот что, лейтенант! Я вас не раз предупреждал насчет озорства на участке, верно? Вы мне в ответ философию разводили. И что получилось?

Калинушкин не знал, что получилось, но понял, всем телом почувствовал: беда!

— Не знаете, значит? — продолжал начальник, с какой-то жалостью поглядывая на участкового, словно тот был неизлечимо болен, но не догадывался об этом. — Даже не знаете, как у вас на участке дела обстоят. Плохо!

Александру Ивановичу стало жарко и душно. Он вовсе не был из робкого десятка, но очень уж непривычно вел себя начальник. Обычно шумел — не остановишь; Калинушкин в ответ чуток придуривался, потихоньку отшучивался, тем все и кончалось.

— На Лесной, тридцать шесть, кто у вас живет?

— Билибин! — без запинки ответил Александр Иванович.

— Так вот… налет был на Билибиных. В понедельник ночью.

Калинушкин даже охнул, растерявшись. Три дня прошло, а он не в курсе. Тут шуточками не отделаешься, виноват…

— Крепко, товарищ капитан?

— Крепко не крепко, а факт налицо. Надет. Забрались хулиганы, натворили дел… Цветы редкие украли…

— Цветы-ы, — протянул Александр Иванович облегченно и разочарованно. — Какой же это налет?

И тут наконец знакомые рокочущие ноты прорезались в голосе начальника. Он говорил, что ему надоело повторять лейтенанту одно и то же много лет подряд; что Калинушкину доверили самый ответственный участок в городе, а он доверия не оправдывает, работа на участке запущена, участковый сквозь пальцы смотрит на хулиганство; что и раньше, на прежнем участке, у лейтенанта немало было озорства и настало время спросить прямо: хочет он работать в милиции или нет?

Капитан прорабатывал Александра Ивановича по всем правилам, вдоль и поперек, и похлопывал при этом ладонью по двум папкам, положенным на самом виду, перед глазами: по старой, пухлой, вытащенной из архива, с кляузами насчет поломанных яблонь и выбитых стекол, и новой, тоненькой, еще не успевшей разбухнуть. И это тоже была совершенно незнакомая деталь в проработке. Правда, отчитывая Калинушкина, капитан почему-то глядел при этом куда-то в сторону, словно бы разговаривал с другим человеком, сидевшим поодаль, метрах в трех от Александра Ивановича. Если бы посторонний в самом деле находился в кабинете, он наверняка решил бы, что лейтенант вообще никакого отношения к происшествию не имеет. Может быть, поэтому и Калинушкин, несмотря на обидные слова, понемногу успокаивался.

— Неделю вам на расследование! — произнес капитан, безуспешно пытаясь сохранить в своем голосе строгость. — Не справитесь — на меня не обижайтесь. Поняли?

— Понял!

Ничего Калинушкин не понял. Что за штука, отчего капитан раскипятился? Ну, сорвали цветы, нехорошо, конечно, озорство, поймал бы с цветами — привлек. Но ведь не налет, не кража! Одно слово — цветы… Может, неприятности какие у начальника? Или приказ новый насчет озорства? Видно, так. Теперь месяца два жизни не будет, пока еще свежий.

В общем, Александр Иванович поволновался, но не очень. По-настоящему заволновался он на другой день, когда его опять вызвал начальник и приказал доложить, как идет расследование. За день Калинушкин только успел забежать к Билибиным, но никого там не застал. Обрывки стеблей на цветочной клумбе совсем засохли. Лейтенант подивился на уцелевшие: верно, редкие, таких он сроду не видел. Надо было сорвать один для опознания. Их, правда, на клумбе оставалось не так уж много, но что поделаешь: не водить же сюда каждого!

Александр Иванович протянул руку к крайнему, аккуратно тронул за стебель, примеряясь, и отшатнулся: лепестки явственно тянулись к его пальцам.

— Тьфу ты, гадость какая, — сморщился он, брезгливо вытирая ладонь о брюки. Некоторое время провел возле клумбы на корточках, притрагиваясь к лепесткам сучком, а затем, осмелев, пальцем, строя различные предположения о внутреннем устройстве странных цветов и совершенно забыв о деле, которое привело его сюда. Наконец, вспомнив, решительно обломил один из них, выбрав поплоше, сунул в планшетку. Потом огляделся вокруг — поискал следы. Ничего. Сходил на вокзал, возле которого старухи шеренгой продавали букеты, заглянул в их корзины. Все не то: георгины, пионы да гладиолусы. Поинтересовался: не торговал ли кто позавчера необычными цветами? Нет. А вчера? Нет.

Вот и все, что успел он сделать. Об этом и доложил капитану. Тот хмуро напомнил:

— Шесть дней вам осталось. Давайте опять к Билибину, составьте протокол. Походите по своим бандитам, может, нащупаете. Шесть дней осталось.

И словно бы ненароком подвинул локтем все те же папки с материалами по участкам. Тут Александр Иванович заволновался всерьез:

— Да что случилось-то, хоть объясните. Никогда такого не было!

— А то случилось, товарищ лейтенант, что отделение наше позорить не позволим! В управлении уже знают, интересовались: что за участковый, если вам приходится из управления о нарушениях сообщать? Ясно теперь?

Вот теперь Калинушкин все понял. «Накляузничали! — с горечью думал он, выходя от начальника и вытирая ладонью мокрую шею. — Конечно, раз в область сообщили… Насчет пенсии капитан, конечно, хватил. Не могут за такое уволить. А образование? Восемь классов. Вот и скажут: сколько образованных вокруг, что вы его держите с восемью классами? Опять же, капитан много раз предупреждал об озорстве, это верно. Значит, могут сказать, не справляюсь… Сторож я, что ли, цветы караулить? Мое дело расследовать, нарушителя найти».

А как его найти? Если б не цветы, другое — тогда ясно: он направился бы к Петьке, или к Павлову, или еще к кому-нибудь из забулдыг, которые у него на особом учете состояли на прежнем участке и на которых он даже особый график составил, чтобы предупреждать нарушения. Правда, графиком пользоваться Калинушкину не пришлось. Сослуживцы, которым он принес расчерченную тетрадь, сначала ничего не поняли. Александр Иванович объяснил:

— Здесь по годам — какие нарушения были у меня на участке, здесь — кто нарушители. Причины. Место. Год рождения. Сведения: родители, дружки… Тут — что с ними дальше стало; которые уехали — у соседей справки навел, точности, конечно, нет. Теперь так: у каждого своя линия выходит. Вот. Тут они пересекаются. Что же получается?

Товарищи сказали решительно:

— Помнишь фильм индийский «Бродяга»? Сын вора будет вором, сын честного человека будет честным человеком. Вот что у тебя получается, Саша!

Калинушкин стал спорить, что совсем не тот вывод получается, но его слушать не стали, а посоветовали спрятать тетрадку подальше, не то капитан увидит, влепит ему как следует.

Сейчас, пожалуй, и график не помог бы…

Тут Александр Иванович как бы услышал укоризненный голос своего начальника: «Опять философствуете!» — рывком надвинул фуражку на самые брови и выскочил из отделения. Направляясь к институтскому городку, он испытывал такое чувство, словно вышел на всесоюзный розыск: так же сверлил взглядом прохожих и ловил обостренным слухом обрывки разговоров и столь же напряженно ощущал каждый мускул тела. Разница была лишь в том, что думал он при этом: «Поймаю — морду набью! Ей-богу, набью!»

Билибиных опять не оказалось дома. Чтобы не терять времени, Калинушкин пошел по соседям. Он представлялся, если не был знаком, говорил, что, мол, скоро комиссия должна наведаться санитарная: чтобы не опозориться, надо бы немного чистоту навести вокруг. Походив по дворам, как бы между прочим заглядывал в мусорные баки: цветы небось уже завяли, на помойке лежат. Потом заводил разговор о деле: хорошо, когда цветы, надо бы побольше разводить и своими силами, не ждать, пока в жэке соберутся, теперь новые сорта есть, красивые и запах особенный, у Билибиных, например, не видели? Под конец просил водой напоить, вслед за хозяином шел в дом, быстренько окидывал взглядом комнаты… Нет, никаких результатов. Еще больше расстроил его разговор у Соловьевых. Александр Иванович сначала хотел этот дом миновать, вспомнив инцидент с хозяйкой, однако Соловьев сам его окликнул, пришлось лейтенанту не спрашивать, а отвечать:

— Вы, наверное, насчет цветов пропавших?

— Так точно.

— Есть новости?

— Следствие идет.

— Ищите, ищите. Дело принципиальное. Билибин — крупный ученый, мы не позволим, чтобы хулиганы ему настроение портили. Плохое настроение ученого может стоить миллионы рублей. И не только рублей…

Тут Соловьев значительно вздернул подбородок, намекая на что-то совсем уж важное, государственное. С тем Калинушкин и ушел.

Теперь оставалась последняя надежда — Николай Фетисов. Собственно, обход следовало начинать именно с него. Дом Фетисовых стоял на отшибе, на самой окраине Ярцевска, ближе других к институтским коттеджам. Николая знали здесь многие, и он многих знал, потому что работал в институтских мастерских, а по совместительству в жэке. Числился он там слесарем-сантехником, но был мастером на все руки, и редко кто из жителей нового городка не прибегал к его услугам, когда возникала необходимость в дополнительном благоустройстве квартиры. Дверь ли обить, антресоли навесить в коридоре или даже камин сложить — все шли на поклон к Фетисову. Он являлся, окидывал взглядом фронт предстоящей работы, называл цену.

— Да ты что! — охал заказчик. — Тебе работы на полдня!

Николай, нахалюга, невозмутимо поворачивал к двери. Заказчик вприпрыжку догонял его. Фетисов лениво объяснял:

— Тебе квартиру дали без антресоля, верно? Вон у соседа антресоль, а у тебя — шиш. Значит, ему по закону полагается, а тебе не полагается, понял? Теперь тебе только большое начальство эту антресоль может разрешить. А может и отказать. Давай добивайся, тогда я к тебе от жэка приду и задарма ее в лучшем виде пришкандоблю.

Заказчик, ошарашенный неотразимой фетисовской логикой, обычно махал рукой:

— Начинай!

Лет пятнадцать назад о Фетисове ходили разные слухи, прежний участковый насчет него особо предупреждал. Но это было давно, и давно уже Николай работал в солидной организации, так что Калинушкин, сначала взявший его на особую заметку, в конце концов поверил в моральную устойчивость Фетисова и порой даже заворачивал к нему зимой в мороз после обхода участка обогреться.

Николая участковый невольно оставил напоследок, чтобы не исчезла надежда.

Служба у Фетисова была непыльная: сутки дежурил, двое работал по квартирам. Калинушкину повезло: Николай сидел дома навеселе по случаю Ильина дня и встретил участкового как родного брата.

— А-а, — заорал он, причесывая пятерней всклокоченные волосы, — милиция! Заходи, заходи, милиция, садись!

Александр Иванович присел к столу под старую, шатром, яблоню.

— Пьешь все?

— А что мне не пить? Во-первых — праздник, во-вторых — честно заработал, в-пятых — не во зло употребляю, в-шестых — скучно, а так, глядишь, хоть голова поболит…

Непослушный фетисовский язык продолжал нести что-то пьяное, но глаза его, нахальные, круглые, оставались совершенно трезвыми.

Хотя Калинушкин знал, что Николай давно не занимается глупостями — честных денег у него всегда полон карман, — притворство Фетисова озадачило участкового, и он, как и всем, завернул насчет санитарной комиссии, осмотрел мусорный ящик и попросил водички. В животе у него булькало и переливалось уже литра два воды, сырой и кипяченой, водопроводной и колодезной, просьбу свою он произнес поэтому с некоторым замешательством.

Но вместо того чтобы пойти за водой или предложить самому лейтенанту напиться в доме, Фетисов, наклонившись, запустил лапу в траву и выхватил оттуда бутылку боржома.

— От этой газировки живот пучит, — скривился Александр Иванович, взял стакан и шагнул к крыльцу.

— Пашка! — крикнул Фетисов. — Ну-ка вынеси воды дяде Саше!

Над подоконником осторожно, как над бруствером окопа, приподнялась белобрысая Пашкина макушка; несколько мгновений Пашка и Калинушкин с опаской смотрели друг на друга, поскольку у обоих в памяти еще свежа была история с ворованной клубникой и кастрюлей, надетой на Пашкину голову. Теперь мальчишка пытался определить, не по этой ли причине явился к ним участковый, а Александр Иванович, в свою очередь, — не пожаловался ли тот родителям. Обменявшись взглядами, оба поняли, что опасаться им нечего, и тогда Пашка одним прыжком перемахнул через подоконник во двор.

Был Пашка тощ и бледен, точно после болезни. Нельзя было не улыбнуться в ответ на его доверчивую улыбку, и те, кто не знал младшего Фетисова, улыбались ему… Лейтенант знал Пашку преотлично. Такого артиста свет еще не видывал. То прикинется в автобусе глухонемым, чтобы билета не брать, то встанет у шоссе на обочине, за живот схватится и такую рожу скорчит: бывало, даже пожарники останавливались. Калинушкин не раз ворчал на Пашку за фокусы, но больше для порядка — больно потешный рос паренек!

— Я к тебе по делу, — сказал Александр Иванович Николаю, отпив глоток из стакана, принесенного Пашкой, и выплеснув с отвращением остальное. — Билибина знаешь?

— Билибина? Кешку? — удивился Николай. — А ты его не помнишь, что ли?

— Откуда? — в свою очередь удивился лейтенант.

— Да наш он, местный, ярцевский, Кешка-то! Ну? У вокзала они жили с Васькой Соловьевым. Потом уехали, а теперь опять здесь. Ваську помнишь? В каменке они жили. По ту сторону…

Николай, по правде, не помнил ни Кешку Билибина, ни Ваську Соловьева. Сведения, которые он сейчас излагал с таким воодушевлением, Фетисов получил в прошлом году непосредственно от Иннокентия Павловича, когда складывал ему камин. Город Ярцевск, хотя и был невелик, издавна делился на две части многопутной железной дорогой. И там и тут имелся свой клуб, своя школа и свой магазин. По этой причине каждая его часть жила обособленно, расценивая появление у себя соседей как вторжение со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однако Фетисов тотчас напомнил Билибину общие для всего города события, где они никак не могли разминуться: большой пожар в привокзальном буфете, когда прямо на снегу лежала россыпь обгоревших конфет и пряников, приезд в Ярцевск к двоюродному брату знаменитого летчика на собственной роскошной машине «опель-адмирал» и охота за неуловимой бешеной собакой, появлявшейся в одной части города почему-то по вторникам, а в другой — по четвергам. Иннокентий Павлович тотчас вспомнил эти события, растрогался, и вскоре они оба верили, что в детстве были неразлучными друзьями.

Калинушкин попытался представить себе нынешнего важного, начальственного вида гражданина Соловьева в образе парнишки во дворе низкого и длинного, как казарма, каменного дома у вокзала, но у него ничего не получилось.

— Нет, позабыл, — признался он.

Калинушкин и самого-то Николая помнил по тем годам смутно. У матери на руках четверо, он, Сашка, самый старший, отец с войны на костылях вернулся — не до игр было. Так что они с Фетисовым познакомились по-настоящему, когда Калинушкин в милицию пришел…

— Это мне все равно, местные они или какие, — сказал участковый. — Цветы у Билибина оборвали третьего дня. Ничего не слышал?

— Цветы-ы? — протянул Николай удивленно и недоверчиво. — Делать вам, я гляжу, нечего в милиции. Цветы!

— Ну, это нам лучше знать, что делать! — обиделся Калинушкин. — Я спрашиваю: ничего не слышал?

— Да откуда же, Иваныч! Вон, поди, Пашка нарвал да продал. На кино.

Фетисов ухмыльнулся. Пашка, потупившись, светился нежной, застенчивой улыбкой.

— Какие цветы, дядя Саша? — спросил он вкрадчиво.

— Дорогие, — хмуро ответил Калинушкин. — Мохнатые такие… Нездешние.

— Я у пацанов наших спрошу.

— Он спросит! — закричал Фетисов радостно. — Ох, артист! Не верь ты ему. А может, не в цветах дело? — добавил Николай, понизив голос и опять трезво и хитро глянув на участкового.

— Больше ничего. Цветы.

Последняя надежда исчезла. Александр Иванович помрачнел, отяжелел лицом.

— Брось, — сочувственно произнес Фетисов. — Да я тебе каких хочешь достану. Вернешь Кешке, чтобы не гавкал, и конец! Или хочешь, я с ним столкуюсь?

«Дело! — подумал лейтенант. — Найти бы такие же!..» Он немного приободрился, но виду не показал. Не попрощавшись, сказав, что зайдет еще, отправился к Билибину. Вслед ему Фетисов заорал:

— Иваныч! Готовь к вечеру бутылку — будут тебе цветы!

III

Иннокентий Павлович сначала не мог понять, чего хочет от него милиционер.

— Какое хищение? — переспросил он. — Пойдемте посмотрим. Ах, цветы? Черт, действительно! — Он подошел к клумбе, пожаловался: — Не хамство, а? Они знаете какие — только что не разговаривают, а все понимают! — говорил Иннокентий Павлович, снимая с кителя Калинушкина прицепившийся сухой листик. — Идите, идите, хозяйничайте! — махнул он рукой гостям. — Я сейчас! А вы откуда узнали?

— В управление был сигнал, — вздохнул участковый. — Приказано найти. Протокол надо составить.

— А нельзя как-нибудь в другой раз? — сморщился Иннокентий Павлович. — Денька через два?

— Денька через два мне о результатах приказано доложить.

Они сели в беседке составлять протокол, но это оказалось делом нелегким, потому что Иннокентий поминутно вскакивал, бегал к гостям, чтобы распорядиться по хозяйству. Калинушкин гулко кашлял, напоминая о себе, и тот спешил в беседку, извинялся, но вскоре опять исчезал. Наконец лейтенант не выдержал.

— Нехорошо получается у нас, гражданин Билибин! — сказал он с обидой. — Я, конечно, понимаю: вы ученый, большой человек. Только у каждого своя служба. У вас своя и у меня своя. Вот вы шум какой подняли насчет своих цветов, в управление сообщили. Меня за них уволить грозятся… А вы бегаете!

Иннокентий Павлович растерялся. Нужно было бы рассердиться: с ним в таком тоне уже давно никто не разговаривал, если не считать продавцов в магазинах, пассажиров в переполненном автобусе — вообще людей, которые не знали, что перед ними Иннокентий Билибин. Он все-таки рассердился:

— Во-первых, уважаемый, я никуда и ничего не сообщал. Не имею такой привычки! Во-вторых, никакого шума, как вы изволили выразиться, не поднимал. И потом… — Тут он собирался сделать замечание насчет недопустимого тона лейтенанта, но вместо этого воскликнул: — Что за чушь! За что уволить?

Калинушкин, едва Иннокентий Павлович заговорил, тоже весь ощетинился. Еще бы! Здесь веселились, хохотали, неподалеку раскладывали костерок, нанизывали куски мяса на железные прутья, звенели бутылками, а его, Калинушкина, грозятся снять с должности за пять лет до пенсии из-за цветов, про которые тут и думать забыли! Но и он, как только что Билибин, смешался от последних слов собеседника, от их недоуменной участливости.

— На кого подозрение имеете? — спросил он тем не менее сурово, как будто Иннокентий был не потерпевшим, а виноватым. — Может, кто заходил, интересовался?

Иннокентий Павлович заерзал на скамейке. Что он мог ответить? Никто не заходил, не интересовался? Шоферы? Компания у ограды пела про цветы? Тогда уж лучше шоферы — они не местные, колесят теперь невесть где, ищи ветра в поле. Тем более что именно о них подумал Иннокентий в первую очередь, увидев разоренную клумбу.

— Шоферы заходили под вечер… Ночевали тут. Проездом. Но вряд ли. Симпатичные, знаете ли, ребята.

— Верно. Ночевали, — вспомнил Калинушкин, оживившись. — Когда обнаружили хищение? Утром? А когда эти уехали?

— Слушайте, товарищ милиционер, — сказал Иннокентий. — Давайте так сделаем: вы составьте бумагу, а я напишу — претензий не имею. И разойдемся полюбовно. Можно так?

Александр Иванович не сразу оценил это предложение и даже воспринял его как еще одну попытку потерпевшего улизнуть поскорей к гостям, но, по счастью, не поддался чувству негодования, вновь поднявшемуся в нем, и тогда предложение Билибина открылось перед ним во всей своей естественности и глубине.

— Если претензий не имеете, тогда конечно. Это можно, — важно произнес он. — Протокол я потом оформлю, вы только черканите внизу: мол, так и так.

Пока Иннокентий Павлович писал на протоколе свой отказ от претензий, участковый присматривался к нему, пытаясь узнать в нем земляка. Ему хотелось заговорить с Билибиным совсем по-другому. Сначала спросить: верно ли, что тот местный, ярцевский? И если Фетисов не соврал или не напутал, вспомнить детство, городишко, каким он был раньше, общие знакомые, может, найдутся… Словом, поговорить по-людски, не злобиться, не бросаться друг на дружку, как сейчас. А потом уже перейти и к главному: узнать, какая у Билибина специальность; если подходящая, предложить ему научную мысль, которая с некоторых пор, а именно после того, как он посмотрел в прошлом году по телевизору передачу про космические полеты, не давала Александру Ивановичу покоя. Но теперь, конечно, не время было. И лейтенант, взяв со стола бумагу, бережно уложив ее в планшетку, откозырял Билибину.

— Постойте! — воскликнул Иннокентий Павлович, уцепившись вдруг за планшетку, откуда высовывалась растрепанная и увядшая головка цветка, сорванного Калинушкиным третьего дня. — Значит, вы нашли?

Участковый смущенно заправил цветок в планшетку, сказал сурово:

— Пришлось у вас изъять в ходе следствия… На время. Для опознания.

И не дав Билибину опомниться, еще раз откозыряв, решительно направился к выходу.

Бросив жалостливый взгляд на клумбу, Иннокентий Павлович поспешил к гостям, весело-голодным, шумным и счастливым оттого, что работа им удалась, что сегодня можно ни о чем не думать, дурачиться, и пить хорошее вино, и есть дымящийся шашлык с острым запахом, а завтра снова заняться настоящим делом. Они ели, и пили, и дурачились, вино не брало их, а только веселило — верный признак того, что людям весело и без вина. Стемнело уже, но в дом они не ушли — сидели вокруг костра, разложенного на жаровне, подкидывали щепки и дразнили Билибина, представляя его таким, каким он был в последние дни. Устроили даже, хулиганы, конкурс. В прыгающем свете костра одна за другой появлялись расхристанные фигуры: рубахи расстегнуты до пупа, брюки приспущены, волосы падают на безумные глаза, искривленные губы сыплют беззвучно ругательства…

— Врете вы все! — хохотал Иннокентий, заваливаясь на спину. — Подонки несчастные! Что бы вы делали без меня, гениального? По миру бы пошли!

Как раз в таком положении и застал его испуганный возглас:

— Ахтунг, ахтунг! На горизонте — Светка!

— Ну и что? — небрежно спросил Иннокентий Павлович, поспешно принимая, однако, более достойную позу. Следуя его примеру, все принялись торопливо приводить себя в порядок.

Дочку Билибина любили, но стеснялись и даже несколько побаивались: Светка была существом необыкновенным.

Дело в том, что за четыре года она не пропустила ни одной лекции в новом, построенном в институтском городке клубе и обладала по этой причине совершенно феноменальным уровнем знаний в самых различных сферах интеллектуальной деятельности, особенно в психологии, социологии, биологии и поэзии. Ничего не понимала Светка лишь в той области, в которой работала, но, поскольку числилась она в институте лаборанткой, этот пробел в знаниях не сказывался на ее репутации.

Лекции, которые она посещала, были записаны в ее голове как бы на магнитофонную ленту; они аккуратно, на разных полочках хранились до тех пор, пока не наступала необходимость прокрутить их в обратном порядке. Процесс этот производил на окружающих тем большее впечатление, что внешность у Светки была очаровательная: круглое, свежее и розовое, в едва заметных веснушках лицо; вишнево-сочные губы, не теряющие форму сердечка, даже когда с них слетали самые сложные, труднопроизносимые термины; большие голубые глаза, всегда мечтательные и томные, как бы ни был серьезен предмет разговора. Каждый, кто хотя бы раз общался со Светкой, явственно ощущал, глядя на ее ясное, как погожее утро, лицо, что все замечательно умные мысли, которые высказывает она без запинки, не стоят ей ни малейшего умственного напряжения, и невольно ахал про себя: что же будет, если к тому же Светка начнет думать!

Поклонников у нее в городке было множество: практически все младшие научные сотрудники. На своих ухажеров Светка взирала равнодушно, с доброй улыбкой и пренебрежительным жестом объясняя любопытствующим: «Меня сексуально волнует лишь мыслительно-интуитивный тип личности. А эти…»

— Итак, — сказала Светка, подходя к отцу и с жадностью принюхиваясь. — Едва я ушла, вы тотчас устраиваете роскошный пир. Как это понять?

— Символически! — ответил Иннокентий Павлович. — В смысле возвращения блудного сына. Вот вернулась ты нищая и босая…

— Нищая, босая и голодная…

— И, как всегда, голодная. И я не только не упрекаю, я говорю: мы все уже слопали.

— Люди! — закричала Светка, бросаясь к кастрюле, где лежали остатки шашлыка. — Не дайте погибнуть ребенку! Не подходите! — приговаривала она, прижимая к себе кастрюлю и запуская в нее вилку. — Смотреть противно, какие вы сытые и самодовольные.

Постанывая от удовольствия, Светка принялась обсасывать баранью косточку, а все вокруг суетились, предлагая ей кусочек повкуснее и подливая кислого винца в бокал. И раньше им было хорошо, но лишь теперь они поняли, сколь далеко находились от истинного блаженства. Истинное блаженство состояло в том, чтобы сидеть возле прелестной девушки, прислуживать ей, смущенно отводя взгляд от ее полных, обтянутых брючками, совсем не девичьих коленок, и, помня о Светкином абсолютном интеллектуальном превосходстве, пытаться щегольнуть особенно глубокомысленным изречением.

Иннокентий Павлович тоже откровенно любовался дочкой, только морщился иногда, если кто-либо из гостей, забывшись, придвигался к Светке слишком близко. Он не верил в Светкину сексуальную неуязвимость, застав ее недавно в объятьях лохматого парня на крыльце своего дома, причем непохоже было, что парень относится к мыслительно-интуитивному типу личности. Что-то, кажется, начиналось у них с Геной Юрчиковым; одно время Светка то и дело цитировала его: «Генка вчера сказал… Генка сегодня выдал…» Василий Васильевич Соловьев даже подтрунивал. «Быть тебе, Ирина, — говорил он жене, подмигивая при этом Билибину, — посаженой матерью у Светки!» — «С удовольствием. Отличная пара!» — отвечала Ирина Георгиевна. За Светкино будущее Иннокентий Павлович был спокоен. Юрчиков или другой, но скоро, судя по всему, она выйдет замуж и, выбросив за ненужностью весь свой интеллектуальный багаж, проживет с мужем счастливо год или два. Разочаровавшись, оставит его и возьмется всерьез за учебу уже не баловства ради, а с определенной практической целью. Память у нее великолепная, если не подурнеет — глядишь, годам к тридцати сделает карьеру… Иннокентий Павлович не относился к числу людей, внимательных к тем переменам, которые постоянно происходят вокруг. Но даже он не мог не заметить удивительную закономерность: раньше карьеру делали, как правило, дурнушки, не имеющие личной жизни и поэтому отдающиеся работе, теперь, наоборот, процветали хорошенькие. Возможно, это обстоятельство говорило о возросшей эстетической культуре производства…

Кто-то вынес из дома гитару, грустно вознесся над притихшим лесом старый романс. Иннокентий молчал.

Год назад под старыми стенами литовского замка пришло к нему странное чувство: вся прошлая и вся будущая история человечества представилась вдруг собственной биографией, а он — крохотное звено в этой необозримой цепи.

По литовскому замку они лазали вместе с Юрчиковым: Иннокентий тогда брал его с собой на конференцию.

— Ну? — спросил его Билибин. — Что чувствуешь?

— Чувствую, опоздаем мы на заседание, — застенчиво ответил Гена Юрчиков.

На древней кирпичной кладке, греясь на солнце и шевеля усиками, застыл серый кузнечик-кобылка. Тысячу лет, наверное, сидел, шевелил от удовольствия усиками. Крохотный кусочек неразумной плоти — насколько он сложнее всех формул и графиков… Иннокентий Павлович неосторожно вздохнул, и кузнечик спрыгнул со стены, поскакал по зеленым былинкам. Что кузнечик! Люди складывали эти стены тысячу лет назад, страдали и радовались, мечтали и отчаивались. Братья по разуму…

Бог ты мой, какая-то безнадежная конференция, надутые умники, разжевывающие всем известное, а тут ощущение вечности. Иннокентий Павлович не стал ничего объяснять Юрчикову. До этого надо было дойти самому, в какой-то миг понять.

У костра между тем совсем разыгрались: вздумали исполнять ритуальный индийский танец на горящих углях босиком.

— Разложенцы, маразматики, — ворчал Иннокентий Павлович, с интересом наблюдая, как решительно принялись гости разгребать жар. — Останетесь без бюллетеня, не надейтесь, это не производственная травма!

Но его не слушали; в красной полумгле уже замелькали чьи-то босые ноги, и Иннокентий Павлович заорал, вскочив:

— Невежды! Я же десять лет назад обсчитал этот танец! Девять переменных, включая социальное происхождение! Пятки должны быть толстыми!

— Ерунда! — уверенно отвечали из темноты. — Юрчиков твои расчеты проверил. Липа! И сам ты ходил в позапрошлом году. Давай, ребята, разувайся…

— Ну давайте, — согласился Иннокентий Павлович. — Только учтите: девять переменных, а сегодня десять. Дровишки с гвоздями. От старого сарая доски, — злорадно добавил он.

— С того бы и начал!

— А Юрчиков, значит, проверял? Не доверяет авторитетам? — сказал Иннокентий Павлович. — Это мы зафиксируем. Между прочим, уходит от нас Юрчиков.

Ему никто не ответил. Молчание затянулось, стало неловким, потом неодобрительным и даже осуждающим. Наконец кто-то не выдержал:

— Да, жалко Юрчика…

— Кто мог ожидать, а? — ничего не замечая, жизнерадостно воскликнул Иннокентий Павлович.

— А чего ты ожидал? — ехидно спросили сзади.

— А он ожидал, что Юрчик всю жизнь на них, бессмертных, будет спину гнуть, — еще более ехидно подсказали сбоку.

— Вы что, очумели? — рассердился Билибин.

Но тут все зашумели разом. Вспомнили, как Юрчиков предсказал в прошлом году поведение «Марты» в магнитном поле — блеск! — никто не верил, сам Иннокентий что-то мычал, а Гена точно выдал, до десятитысячных… И такого железного парня четыре года на побегушках — сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что! Хреновина: прекрасно знают, куда и что! Идеи не продаются, зато покупаются! За сто двадцать рэ в месяц плюс тридцатка премиальных в год. Ему бы условия создать… А теперь что? В канцелярию, на телефоне работать? Примитивный приборчик! И еще некоторые с наивными глазками удивляются: не ожидали от Юрчикова!

— Да я-то здесь при чем? — вскипел Иннокентий Павлович. Вскочив, он провел ладонью по лицу, словно опасаясь, что останется на нем хотя бы тень прежнего беззаботного выражения. — У меня Юрчиков на побегушках? Перепились, что ли?

— Ну, это уже того! Это уже, извиняюсь, хамство!

— В давние времена нашего славного предводителя Иннокентия Мудрого, да святится имя его, — загнусавил чей-то тенорок, — спросили, что сотворить с человеком, который на дружеском застолье почнет хамить. И изрек тогда Иннокентий Мудрый: такого человека надобно взять и отнести на десять сажен, дабы не портил своими зловонными речами благоуханье дружеской беседы…

— Не трудитесь, я сознательный! — со злостью проговорил Иннокентий Павлович и шагнул в сторону.

Он слышал встревоженные голоса: «Иннокентий! Иннокентий Павлович!» — и еще голоса, упрекавшие друг друга; ему стало стыдно, он вернулся.

— Шуток не понимаете, — проворчал, пряча глаза, хотя было уже совсем темно. — Пойду пройдусь.

Институтский городок остался далеко позади, прошумел и замолк лес, потянулась дорога через поле, впереди замелькали огни совхоза — Билибин все шел, то успокаиваясь, то снова негодующе фыркая. Наконец он остыл настолько, что смог подумать здраво: чего они, собственно, пузыри пускали с этим Юрчиковым и чего он, собственно, взорвался? Конечно, ребята хамят, пора кончать с фамильярностью, не соображают… С Юрчиковым же он всегда находился в наилучших отношениях: талантливый парень — и вообще!.. Несколько раз Билибин просил его оформить данные, Соловьев не возражал. Так Гена же с радостью, за честь посчитал. И любой другой на его месте. Уходит Юрчиков. Ну и что? На самостоятельную работу. Интересную. Сам же говорил.

Словно припоминая смутный сон, Иннокентий Павлович увидел институтский коридор, долговязую фигуру Геннадия: «Возьмите меня к себе!» Ах вот что! В канцелярию уходит, к бумагам, к телефону! Он присвистнул: дела-а!

Все суета сует, каждый день решается чья-то судьба, так было, так будет, но — мимо, мимо, иначе не сумеешь заметить главное, то, что определяет судьбу не одного человека, а целых поколений. Дорога каждая минута! И бесценно, когда ты принадлежишь не себе, а будущему.

Пока они с Юрчиковым бродили по древнему литовскому замку, ощущая вечность и свою причастность к ней, конференция началась. Иннокентия выбрали в президиум и тотчас, едва он объявился, попросили занять свое законное место. Конференция проводилась в городском театре; высмотрев из-за кулис крайний, единственно свободный стул, Билибин застенчиво прошмыгнул по сцене, уселся и стал добросовестно вникать в суть происходящего. Однако мыслями он был все еще там, у стен замка, и мысли у него поэтому шли глобальные, никак не меньше. Например, он думал о том, что история человечества — понятие совершенно условное, а есть история людей, миллиарды историй, которые время выпаривает в своем котле, пока не останется на самом донышке эссенция, густой сироп, годный для учебников. Интересно, что останется потомкам от нашей эпохи? Ого-го! Котла не хватит!

Он тотчас же представил себе неведомого потомка, который будет судить о нашей эпохе, — парня в легкой куртке и шортах, с нахальным и умным прищуром глаз. Парень сидел на стене древнего литовского замка, болтал ногами и смотрел на Билибина вопреки ожиданиям неодобрительно. «Ну и даете!» — сказал потомок. «А что?» — спросил Иннокентий Павлович. «На хрена ты сюда припер? Зачем время теряешь? Послушай, какую бодягу докладчик развел». — «Все сидят». — вяло отозвался Иннокентий. «Сидят! — развязно продолжал потомок. — Вон тот, лысый, который справа, — этого я понимаю. Ему во как надо выступить. Чтобы фамилия в отчете мелькнула. И этот, который рожи рисует… Этого хлебом не корми — дай в президиуме покрасоваться. Но они уже давно того… кончились. А ты?» — «Не трепись! — возразил Иннокентий. — Вон Иващенко и Стецкий. Сидят ведь!» — «Маются! — отрезал потомок. — Стецкий, кстати, с женой недавно поссорился, сбежал, отдыхает». — «Ладно! Не учи, молод еще!» — «Во-во! Неотразимый аргумент!»

Иннокентий Павлович, рассердившись, прогнал прочь своего наглого потомка, а вместе с ним глобальные мысли и вновь попытался слушать докладчика. К сожалению, потомок оказался прав. Вскоре Билибин понял, что опять отвлекся; теперь он следил за Иващенко и Стецким, пытаясь понять по их лицам: мучаются они или нет? В зале было темновато, горели лишь нижние боковые светильники, задача перед Иннокентием стояла нелегкая. Помнится, он еще подумал: почему бы и верхний свет не включить?

Подумав так, Иннокентий Павлович машинально посмотрел за кулисы, и тотчас ему на глаза попался небольшой ящик с распахнутой дверцей. Ящик висел на стене совсем рядом, из него торчали две кнопочки — белая и красная. Иннокентий Павлович сразу понял назначение ящика с кнопочками: точно такой висел за кулисами в концертном зале, где обычно выступала жена со своим ансамблем.

Конференция шла своим чередом, ученые мужи сменяли друг друга на трибуне, совершенно чудесным образом исчезли из зала Иващенко и Стецкий — только что были, а вот уже одни пустые кресла. Наивный Юрчиков в своем заднем ряду и тот сидел теперь, задрав голову к потолку: наверняка, мерзавец, подсчитывал количество лампочек в одной люстре, а также общее их число во всех светильниках…

Иннокентий Павлович был в совершенном отчаянии. О чем бы ни думал он в эти минуты, как бы ни пытался отвлечься, мысли его неумолимо возвращались к ящику на стене с ярко торчащими кнопками. Ящик как живой придвинулся к нему по стене вплотную, кнопочки подмигивали лукаво.

— Это ужасно! — сказал наконец Иннокентий Павлович, изнемогая в борьбе с соблазном.

— Ну-ну, потерпите, дорогой, скоро перерыв, — зашептали ему коллеги, успокаивая.

Ах, ничего-то они не поняли! Ведь стоило ему привстать, ткнуть пальцем в белую кнопку — и зал наполнился бы негромким протяжным гулом, сцена вздрогнула бы и величаво стронулась с места, унося за кулисы в медленном своем вращении людей, которые напрасно теряют время, и самого Билибина в том числе.

Едва дождавшись перерыва, Иннокентий Павлович сбежал с конференции и больше не показывался там. Но мысль о том, что он, уважаемый, серьезный человек, известный ученый, едва не совершил столь безрассудный и безнравственный поступок, еще долго приводила его в замешательство. Это не помешало ему, правда, уже на другой день рассказать в тесном кругу забавную историю с кнопочками, несколько изменив ее: в последний-де момент был объявлен перерыв и только этот факт спас устроителей конференции от грандиозного скандала. Гена Юрчиков тотчас безотказно подыграл, изобразив на лице восторженный ужас: «Тянется, вижу, к кнопкам. Ну, думаю, все! Даже глаза закрыл…»

С Юрчиковым надо было что-то решать. А надо ли? Впору самому уходить.

Иннокентий Павлович с отвращением вспомнил, как бегал все эти дни по институтскому коридору в отчаянии, в полном творческом бессилии; такого с ним никогда еще не случалось. Ни разу он не подгонял результат, как ученик задачку под ответ. Друзья не заметили его состояния — ни тогда, когда он принимал поздравления, ни тогда, когда хохотал и дурачился вместе с ними возле костра. Даже когда сорвался, нахамил им, они тоже, кажется, не сообразили, в чем дело…

Двадцать лет Иннокентий Павлович работал, ничуть не думая о человечестве. Он копался в тайнах природы, как мальчишка в отцовских часах, подталкиваемый лишь неодолимым любопытством. Стоило Билибину задуматься всерьез о своем месте в мире, как тотчас наступила расплата. Выходит, за мудрость надо расплачиваться? Он, правда, не был уверен, что эти события в его жизни располагались именно в такой последовательности: сначала гордое ощущение своей причастности к истории человечества, потом бессилие. Скорее наоборот: весь последний год ему неважно работалось.

Тогда, в Прибалтике, чувство вечности он воспринял с тайной гордостью, как некий знак отличия за верную службу человечеству. Мудрость, обернувшаяся бессилием? Или случайное совпадение?

Неужели стала меркнуть счастливая звезда Иннокентия Билибина?

Задумавшись, Иннокентий Павлович не заметил, как вошел в Ярцевск, спохватился лишь тогда, когда увидел, что сидит во дворе родного дома на качелях — толстом стальном тросе, перекинутом через развилку старой липы еще его отцом на радость ребятишкам. Качели, как видно, все эти годы висели не зря: ржавый трос глубоко врезался в дерево, но был по-прежнему отполирован понизу ребячьими ладошками.

Однако и спохватившись, Иннокентий не слез с качелей, только косился на окно, откуда некогда суровый материнский голос провозглашал: «Кеша! Домой!» А что? Пожалуй, и сейчас могла бы, если бы увидела. Характер у нее и в старости остался жестким, прямолинейным. Отец, бывало, приставал: «Ты, Варвара, по всему видать, не русская. Ну признайся». — «Не ярцевская», — сухо уточняла мать. «Я говорю: не русская. Все у тебя на полках разложено. Делай так, не делай этак! Ходи вправо, не ходи влево!» — «Для тебя русское значит ярцевское», — говорила мать отчетливо и бесстрастно, словно на уроке в школе, когда проводила трудный диктант.

Мать была сибирячкой, Ярцевск она не любила. Впрочем, мало кто даже из коренных жителей испытывал к нему патриотические чувства. Горячими патриотами родных мест они становились вдали; в больших городах, в уютных квартирах они вспоминали Ярцевск со слезами умиления, что невольно настораживало тех, кто был знаком с легендой о посещении этого городка великим государем. Но как бы ни относилась мать к Ярцевску, она не уехала. Даже когда умер отец Иннокентия. В большом городе жили ее дети, звали к себе: бабушки нынче в цене; она отказалась переехать, не захотела жить даже у Иннокентия, когда он вновь обосновался в Ярцевске. На все уговоры отвечала твердо: «Нет, дорогие! Издали на вашу безалаберную жизнь гляжу — и то плакать хочется…»

Первое время она не оставляла заботами сына и внучку. Но едва Светке исполнилось пятнадцать, отрезала: «Все! Не маленькая, я в твои годы уже работала!» По правде говоря, Иннокентий Павлович не очень-то огорчился: вместе они не ужились бы.

При всей своей прямолинейности мать всегда была права. Больше всего ее сердили манеры Иннокентия Павловича. Смысл ее поучений лучше всего выразился в одном из разговоров, который состоялся между ними еще в юности Билибина, после того как мать посмотрела школьный спектакль, где Иннокентий играл главную роль. Голос у него переломился раньше, чем у сверстников, лет в тринадцать Иннокентий басил, как хороший мужик, поэтому роли ему доставались героические. «Подумай, кого ты играешь, — сказала тогда мать. — Достойного благородного человека, который поступился личным во имя общего! И прыгаешь по сцене козлом… Где это видано, чтобы достойный человек козлом прыгал? Если он благородный, то и двигаться должен благородно, говорить красиво, умно. Помнишь? «В человеке должно быть все прекрасно…» А ты, когда смеешься, за живот хватаешься. Смотреть тошно!»

Иннокентий Павлович нередко вспоминал об этом упреке и думал: наверное, если бы он держался с благородной важностью и говорил красиво, то все сразу бы поняли, что имеют дело с замечательным человеком. Вся жизнь его в таком случае могла бы обрести в их глазах некий высший смысл. Но, повздыхав о неиспользованных возможностях, Иннокентий Павлович оставался верен привычной своей манере, так не вязавшейся с той ролью, которая была предназначена в жизни Билибину.

— Так и знала: сюда придешь! — раздался сбоку торжествующий возглас. — Комплекс… — Светка возникла из темноты с приподнятой нацеленной рукой; Иннокентию даже показалось, что в ее пальцах вилка, которой она намеревается подцепить один из многочисленных комплексов, выбрав посочнее. — Да! Комплекс неполноценности, конечно. При неблагоприятных обстоятельствах ощущаешь себя ребенком, отсюда стремление вернуться в мир детства…

Потеснив отца, Светка присела на качели.

— Вообще-то ты прав, — сказала она. — Гена Юрчиков отвратителен.

— Я этого не говорил, — запротестовал Иннокентий Павлович. — И совсем так не считаю.

— Самоуверен, как сиамский кот, — настаивала Светка. — Хотя выраженный двенадцатый тип личности… Все признаки.

— Это, извиняюсь, кто же двенадцатый? — робко спросил Иннокентий Павлович.

— Ох, Кеша, я тебе объясняю, объясняю… Ничего ты не помнишь! Двенадцатый тип — обслуживающий персонал.

— Бедняга! — пожалел Юрчикова Иннокентий Павлович. — Ну а тебе-то чего? Не хочет обслуживать?

Светка в негодовании вскочила с качелей, и Иннокентий едва не шлепнулся наземь.

— Если хочешь знать, твой Гена Юрчиков в мою честь забрался по лоджиям на четвертый этаж и хотел спрыгнуть со второго. Только я еще не знала, что он отвратителен, и, к сожалению, не разрешила.

— Чем же он отвратителен?

— Само дыханье его ядовито, — речитативом затянула Светка.

— Ну ясно, — поспешил перебить ее Иннокентий. — И несет от него, паразита… Больше компрометирующих материалов нет?

— Есть! Только я промолчу. Не хочу уподобляться вашему Юрчикову.

— И правильно. Никому не подражай, дочка. В крайнем случае, если очень захочется, бери пример с меня.

Светка хмыкнула.

Три года назад — она училась тогда в восьмом — Светка поделилась с Геннадием важной тайной. Началось все с того, что с ней на улице заговорили польские туристы: «Пшепрашам, паненка», ну и прочее. Светка развела руками: мол, увы, панове, не понимаю. Извинились еще раз, уже по-русски, и объяснили: были уверены, что встретили землячку, чисто польский тип лица. Она зарделась, как от изысканного комплимента. Увы, панове, увы…

В наивном детстве все стараются походить друг на друга — одинаковые курточки или шапки вызывают у их обладателей радостные, родственные чувства. Зато миновав отроческий возраст, люди прилагает немало усилий, чтобы как-то отличаться друг от друга. Но отличиться в наше время трудно. Образованием нынче не удивишь, квартирой, машиной или мебелью тоже. Отличались друг перед дружкой собаками — у кого породистей, но столько их поразвели, что дворняжка стала редкостью. Некоторые искали выход из положения не в реализации возможностей, а в их отрицании, но выход этот оказался ложным: лишенный телевизора, автомашины, полированной или старинной мебели индивидуалист вскоре начинал задумчиво приглядываться к комфортабельной жизни соседей и с удвоенной энергией принимался наверстывать упущенное.

По молодости лет Светка еще не познала трудностей, которые ожидали ее в этом плане, но уже предчувствовала их, приняв даже некоторое участие в бесконечной битве за индивидуальность. Стены ее комнаты были украшены шеренгами пестро разрисованных ритуальных масок — этаких воинов, которых она вела в бой за свою самобытность. Туалетный столик заставлен фигурками деревянных, нарочито грубо вырезанных идолов — бездарными европейскими копиями африканских шедевров; их привозили по Светкиному заказу родители из заграничных поездок. Одно время Светка, глядя на свою страшноватую армию, чувствовала себя победительницей, но вскоре обнаружила такие же коллекции в квартирах двух школьных подруг и заскучала.

Встреча с польскими туристами пришлась как нельзя кстати. Родителям она учинила допрос: не было ли в их роду поляков? Ей очень хотелось, чтобы были. Лучше всего из старинного знатного рода, владельцы какого-нибудь замка. Прыгающий багровый свет факелов, прекрасные панны в длинных платьях, с ниткой жемчуга на длинных гордых шеях и стройные страстные паны-шляхтичи с саблями, которые они готовы обнажить в любой миг за честь и любовь… Ах, это было бы потрясающе! Оказаться представительницей знатного польского рода, прекрасной, гордой панной — это, извините, не новый мебельный гарнитур и даже не коллекция ритуальных масок. Знатность — товар редкостный, штучный…

На отцовскую родню Светка не надеялась: знатный шляхетский род не мог водиться в Ярцевске, как не могла водиться в местном мутном ручье благородная форель. Но Светка ошиблась. Иннокентий Павлович не моргнув глазом тотчас воодушевленно поведал ей захватывающую историю о своем далеком предке — молодом красивом шляхтиче, который в Смутное время оказался в России, был взят в плен и вскоре умер от ностальгии, успев, однако, в короткий срок народить одиннадцать детей, самый младший из которых и основал город Ярцевск.

— Он был знатный, этот шляхтич? — спросила Светка, замирая.

— Да! Он был знатный. Но бедный! — ответил Иннокентий строго. — Хотя приходился племянником самому пану Мнишеку. По материнской линии, — добавил он, подумав. — Бедняга рано осиротел, и пан Мнишек, тип пренеприятный, воспользовавшись моментом, обобрал сироту до нитки.

Светка не сразу поняла, что отец дурачится. Но ей так хотелось верить!

Огорчало ее лишь то, что ни своей внешностью, ни характером она не соответствовала принятым представлениям об аристократизме: полновата, розовощека, жизнерадостна и никакой гордости. Но возможно, это раньше аристократы были бледны и надменны? Возможно, они сильно изменились в наши дни?

И как раз в это время Светка услышала потрясающую новость. Говорили, будто в определенный день съезжаются из разных мест в один старинный русский городок, знаменитый своей историей, далекие отпрыски князей и графов, общаются, а главное — присматривают женихов и невест, дабы не утратилась окончательно порода. Светка с нетерпением ждала этого дня. Она слыла в школе большой общественницей, ей не стоило труда уговорить класс совершить экскурсию по историческим местам, благо до них было рукой подать — на автобусе четыре часа.

Поехали всем классом. С первых же минут Светка убедилась, что ее надежда увидеть цвет аристократии и сравнить себя с отпрысками бывших князей и графов весьма призрачна. Народу там оказалось, как возле московского ГУМа в летний день. Светка попыталась найти в толпе аристократические лица, но тщетно. То ли аристократы несколько опоздали со своей затеей и благородная кровь разбавилась так сильно, что определить ее обладателей по внешнему виду оказалось уже невозможным, то ли собирались они втайне, то ли, скорее всего, их здесь вовсе не было, слух не подтвердился. Светка сначала огорчилась, но потом подумала: это даже к лучшему, по крайней мере она не разочаруется в себе. Домой она вернулась, совершенно позабыв, ради чего предприняла поездку.

И дернуло же ее рассказать о своем знатном происхождении Гене Юрчикову! Хотела поразить Геннадия, поскольку он ей очень нравился. Юрчиков и впрямь ахнул:

— Графиня?!

— Ну, так получается, — потупилась Светка.

— Выходит, Иннокентий Павлович — граф?

— Наверное, — прошептала Светка смущенно.

— Сила! — восторженно выдохнул Юрчиков.

И конечно же на другой день к Иннокентию Павловичу в институте обращались не иначе как «ваша светлость», «ваше сиятельство», уточняли подробности его высокородного происхождения. Хотя Иннокентий совершенно не понимал, откуда взялись такие странные сведения о его родословной, тем не менее сознавал, что рождается еще один забавный миф о его персоне, и охотно помогал создавать этот миф. Через несколько дней в стенгазете появилась гнусная басня, в которой некий петух, одержимый графоманией, взялся доказывать курам, что он граф, в результате чего произошла неприятность: куры перестали нестись и петух угодил в суп. Басня была на редкость бездарной, по уровню логики — творение девочек из бухгалтерии, библиотеки, но никак не коллег-ученых. Иннокентий мог бы не обращать на нее внимания. Однако он обиделся, узрев в ней желание очернить его как мужчину, и пообещал выдернуть ноги не только у анонимного сочинителя, но и у того, кто распустил слух о его графском происхождении.

Как бы ни сердилась Светка на Гену Юрчикова, она не хотела, чтобы он остался без ног. Иннокентий Павлович оказался прав: сердилась она потому, что Гена в последнее время по неизвестным причинам избегал ее. Светка не сомневалась, что она нравится Юрчикову, хотя вел он себя с ней очень странно. Подвиг, который Геннадий совершил ради нее, взобравшись по лоджиям на четвертый этаж, Светка описала весьма приблизительно. В действительности дело обстояло несколько иначе. Взобраться-то он взобрался — Светка восхищенно захлопала в ладоши, — но затем повел себя странно: вместо того чтобы спуститься, влез в окно и исчез. Больше в тот вечер Светка его не увидела. Она ждала минут двадцать, пыталась звать, обеспокоенная и недоумевающая… На другой день он извинился: «Понимаешь, там Суздалев и Трофимов из первой лаборатории оказались. Вот, говорят, кстати, сегодня такой взбрык установка дала — ничего понять не можем…»

Это как расценивать? А тот случай, когда он ей голову морочил насчет особенностей поведения личности в обычном и стрессовом состоянии с точки зрения физики? Нарисовал схему, все честь по чести, сказал небрежно: «Я этой проблемой не занимаюсь, а тебе может пригодиться, пользуйся, если хочешь». На очередной лекции в клубе ученых Светка разлетелась: мол, как смотрит товарищ профессор на такую концепцию? Тут и выяснилось, что Юрчиков ей схему телефонного аппарата подсунул. Светка неделю с Геннадием не разговаривала.

В общем, относился он к ней несерьезно, хотя Светка не раз ловила на себе его взгляды, которые, казалось бы, говорили обратное.

— А не пора тебе, дочка, домой? — спросил Иннокентий Павлович.

— Женился бы ты, что ли, — сказала Светка.

— Мачехи тебе только не хватает!

— Не хватает…

Светка уткнулась лбом в грудь отцу; у Иннокентия от внезапной жалости сдавило дыхание. Бедная девочка. Так и выросла без матери… Он виновато принялся перебирать пряди Светкиных волос, вдыхая их свежий лесной запах. Она прерывисто вздохнула:

— Я бы ей подружкой стала бы… Чем тебе Оленька плоха? Умная, красивая… Или Людмила…

— Не нужен нам с тобой никто, — растроганно произнес Иннокентий Павлович.

— Конечно, жила бы с нами мама…

— Поздно об этом говорить.

— Или хотя бы бабушка… По секрету скажу, — зашептала Светка, оглянувшись на освещенные окна, — веду настойчивую психологическую обработку. Может, сжалится твоя родительница, сил больше нет хозяйством заниматься!

— Ну-ну, — усмехнулся Иннокентий Павлович, разом освобождаясь от нежных чувств, — сильно сомневаюсь.

…Возвращался он в научный городок несколько иным путем. Иннокентий шагал теперь напрямик к дому Соловьева.

Хотя Иннокентий Павлович заходил к Соловьеву редко, тот вроде бы и не удивился позднему визиту.

— Веселитесь? — скучно спросил он, пододвигая кресло. — Поздравляю. Успех, успех… Но не торопись. У Клаузнера противоположный результат!

Иннокентий Павлович, не обращая внимания на кресло, присел на край стола, небрежно сдвинув в сторону рукопись Василия Васильевича.

— Я как раз хотел поторопиться. Спасибо, что напомнил.

— За мной пришел? — спросил Соловьев, торопливо и неодобрительно перехватывая у Иннокентия свою рукопись. — Не пойду. Надо еще поработать. Просьба к тебе: Геннадию не давайте много пить. На радостях наберется парень, а ему завтра к начальству.

— Слушаюсь, — ответил Иннокентий, беззаботно болтая ногами; письменный стол у Василия Васильевича был массивный, высокий, удобно оказалось ногами болтать. — У меня тоже просьба. Объясни, пожалуйста, зачем ты Юрчикова сплавил?

— Я? — удивился Соловьев. — Он у меня тут весь вечер ерзал и не выдержал, побежал к вам.

— А может, пойдем? — предложил Билибин, вдохновенно представив себе Василия Васильевича у костра; кинуть бы его коллегам на съедение, они сейчас злые, а заодно испортить бы им настроение — отомстить за хамство! — Ладно, работай, — милостиво разрешил он своему начальнику. — Только скажи: зачем ты Юрчикова сплавил из института?

— Об этом мы завтра поговорим, — мягко ответил Василий Васильевич. — Иди спать.

— Слушаюсь, — покорно повторил Иннокентий. — Значит, Геннадий тебе больше не нужен? Можно его забрать?

— Юрчиков у нас уже не работает, — нетерпеливо произнес Соловьев.

— А как же ты без него обойдешься?

— Обойдусь! — сухо ответил Василий Васильевич. — Может быть, прекратим этот странный разговор?

— Это я у тебя интервью беру. — Иннокентий Павлович помахал с важностью у себя перед носом указательным пальцем. — Последний, вопрос. Только придумай, чтобы я поверил. Что мы будем с этого иметь?

Соловьев встал, обняв Билибина за плечи; улыбаясь добродушно, потянул его со стола:

— Спать… спать. Завтра все проблемы решим.

— Ага, — подтвердил Иннокентий Павлович, зевая и потягиваясь. — Ты завтра его оформи приказом ко мне…

— Хорошо, хорошо.

— А если ты его не оформишь завтра приказом, я к Старику пойду-у-у, — весело сказал Иннокентий Павлович. — И скандал устрою-ю-ю… Я один раз в год скандалю, и как раз срок подошел. Спокойной ночи!

— Погоди! — Соловьев схватил его за руку. — Садись!

— Не-а! — совсем развеселился Билибин. — Я спать хочу.

Впрочем, он не сопротивлялся, когда Василий Васильевич втолкнул его в кресло. Надо было получить удовольствие сполна.

— Не ценишь ты себя, — сказал Соловьев с обидой, которую пытался скрыть за кроткой улыбкой. — Талант свой не ценишь. Я тебя всячески оберегаю от мелочей, от житейских дрязг… Цветы вон оборвали — и то сам лично в управление милиции звоню, требую оградить..

— А! Это ты, значит, на меня милицию напустил, — меланхолично заметил Иннокентий Павлович.

Соловьев отмахнулся, продолжал с той же кроткой и грустной улыбкой:

— Работаем на будущее, на все человечество! Не мелочись, не растрачивай силы на глупости, на ребячество!

Иннокентий Павлович с интересом разглядывал взволнованного Соловьева и с уважением думал: «Вот дает! Моими мыслями. Как подслушал насчет человечества!»

Странные сложились у них отношения. Многие считали их приятелями. Если кто-либо поинтересовался бы мнением Василия Васильевича о его приятеле Билибине, то в ответ услышал бы наверняка самые лестные слова. Если бы, наоборот, захотели узнать мнение Билибина о его приятеле Соловьеве, то Иннокентий Павлович скорее всего ответил бы, что для него слишком высокая честь считаться таковым. Они нисколько не удивились бы, узнав взаимное мнение друг о друге. Это было тем более непонятно, что они вместе росли, ходили в один и тот же класс, поступали в университет и теперь встречались часто если не на работе, то в домашней обстановке. Даже их коттеджи стояли неподалеку благодаря заботам Василия Васильевича и его доброму отношению к другу детства. Иннокентий же Павлович был не только неблагодарен, но всегда держался с Соловьевым настороже. Кое-какие основания у него, пожалуй, имелись. Но с тех пор много лет прошло и все травой поросло.

Со второго курса университета Билибин вылетел с грохотом. Летел — думал, костей не соберет. За публичное восхваление идеалистической науки кибернетики, а вернее — за недостойное студента поведение. Правильная оказалась формулировочка, точная, поскольку он ректора старым ослом обозвал. Ректору тогда едва за сорок перевалило, он обиделся вдвойне.

Но публичного восхваления кибернетики не было. Иннокентий эти гнилые теории только перед Васькой Соловьевым развивал. Ну да ладно, тогда на многих затмение нашло. Не то его поразило, что друг, можно сказать, с детства ректору доложил, а то, что именно Васька, которого он с детства же на своих плечах тащил.

Соловьев долго казался не то робким, не то сонным. Поздно сформировался, что ли? Как Илья Муромец: сидел сиднем тридцать три года, а потом силу в себе почувствовал необычайную. Васька силу накопил тоже приличную, судя по тому, с какой энергией он теперь действовал. Его мать была женщиной хотя и малообразованной, но на редкость дальновидной. Обогнав свое время на много лет, она следила за воспитанием учительского сына Кешки Билибина с гораздо большим рвением, чем за воспитанием собственного. Стоило, например, Кешке показаться во дворе в новом пальто, перешитом из старого отцовского пиджака, можно было не сомневаться, что в тот же вечер Соловьев-старший лишится своего пиджака. Стоило Кешке выйти в коридор с древней дедовской балалайкой — на другой день Васька появлялся там же, бренча на облезлой, замызганной до черноты мандолине; вместе они составляли ужасный оркестр. Если Билибин записывался в какой-нибудь школьный кружок, все знали: завтра в тот же кружок с тоской в глазах приплетется Соловьев. Лупили его дома не за плохие отметки вообще — Васька, кстати, учился прилично, — а лишь в тех случаях, когда одновременно за стенкой Кешка похвалялся отметкой хорошей.

По всем законам Васька должен был возненавидеть Кешку, но он довольно быстро познал эти законы, а следовательно, из их жертвы стал их властелином. Сообразил все-таки: с Билибиным нужно дружить и направлять события в желательную сторону. Иннокентий был парень добрый, ради дружбы честно подыгрывал Ваське в его отношениях с родителями, заранее получая информацию о том, что нужно Соловьеву-младшему, а что, наоборот, нежелательно.

Однажды они поднялись на высокий обрыв за городом, смотрели на Ярцевск, как некогда Герцен с Огаревым на Москву с Воробьевых гор. И так же размышляли о неведомом будущем и даже, следуя прекрасному примеру, решили поклясться в вечной дружбе. Правда, клятва у них не получилась, потому что Иннокентий, уже тогда склонный к научному анализу, потребовал уточнить формулировку.

— Чего ж тут непонятного! — восторженно воскликнул Васька. — Вечная дружба всегда и во всем! Ты — за меня, я — за тебя!

— Голова! Они зачем клялись? Вместе бороться за освобождение человечества! — укоризненно сказал Иннокентий.

— Это когда было! — закричал Васька. — В прошлом веке! При крепостном праве!

— Ну давай, — неуверенно сказал Иннокентий, не найдясь, что возразить другу. — Повторяй за мной. Клянусь!

— Клянусь! — откликнулся Васька торжественно.

— Ради друга утоплюсь!

— Ради друга утоплюсь! — повторил Васька с разгона.

— Ну и дурак! — злорадно сказал Иннокентий, очень довольный, что последнее слово осталось все-таки за ним.

Лишь один раз Васька взбунтовался — когда поступали в университет. Он вопил и хныкал, что надо идти наверняка, в какой-нибудь институт, где вовсе нет конкурса, что в университет они не попадут, а если и попадут, то с первого же курса вылетят… Иннокентий плюнул и ответил ему в том смысле, что пусть поступает куда хочет и что Васька, может, и вылетит, а он лично не собирается. Соловьев поплелся вслед за ним сдавать экзамены, и оба успешно сдали их. Вскоре они были уже на хорошем счету. Оба менялись прямо на глазах. Иннокентия одолевали гениальные идеи, он рвался в лабораторию проверить их, его не пускали — лабораторные начинались у студентов лишь с третьего курса, — он растерял свою детскую положительность и добродушие, стал самоуверенным и нервным. А у Васьки начала к тому времени проступать великая сила, накопленная им за два десятка лет полусонного существования. И опять Иннокентий сыграл важную, на этот раз, пожалуй, даже решающую роль в его жизни. Как-то на втором курсе Василия вызвал к себе ректор, тот самый, которого вскорости Билибин обозвал старым ослом, похвалил за хорошую учебу, но попенял: «Активности, активности не вижу, товарищ Соловьев. Сидишь, отмалчиваешься, вроде тебя ничего не касается. Жизнь — борьба! Скажу прямо: стоял вопрос о повышенной стипендии. Но отвели… Пассивен…» Вот тогда в Соловьеве внезапно и пробудилась та сила, которая впоследствии сделала его человеком значительным. Разговоры с Иннокентием о кибернетике стали своего рода трамплином.

Но это было давно. Василий Васильевич многое сделал, чтобы искупить свой грех перед другом, и Билибин в конце концов забыл о неприятном инциденте. Недоверие, которое испытывал ныне Иннокентий Павлович к своему начальнику, было связано с другим — с положением его в ученом мире.

Василий Васильевич еще долго говорил насчет ответственности перед человечеством. Иннокентий, как всегда, слушал его невнимательно. Ответственность перед человечеством! Интересно, он сам-то ее чувствует? Спрашивать было бесполезно: кроме общих фраз, ничего не услышишь. Да и не ждал ничего Иннокентий Павлович, никто не сумел бы ответить определенно на вопрос, который в последнее время неотступно преследовал его: куда приведет наука человечество — к сияющим вершинам или…

— Кончай, Вась, мы же одни, — перебил он наконец Соловьева.

Василий Васильевич тотчас умолк; подумав, сказал, прикрыв глаза:

— Имей в виду: ты поставишь меня в нелепое положение…

— Ну да? — обрадовался Иннокентий. — Это было бы здорово!

Тогда Василий Васильевич, исчерпав, видимо, свои возможности, крикнул:

— Ирина! Ты не спишь?

Ирина Георгиевна еще не спала, хотя и вышла к ним на веранду в вечернем розовом простеганном халатике. Под халатиком легко угадывалась вся дневная амуниция, строго охватывавшая ее фигуру, несколько располневшую, но все еще приятную взгляду, а лицо носило свежие следы помады и розовой пудры.

— Объясни ему, — в изнеможении произнес Василий Васильевич. — Он испортит Геннадию жизнь…

— Какая женщина! — подпрыгнув, восторженно закричал Иннокентий. — Какая роскошь! Кто это? Кто это? — спрашивал он, подбегая к Соловьевой и целуя ей руку. — Кто ты, прелестница? — взволнованно продолжал вопрошать он, пытаясь обнять Ирину Георгиевну.

— Что случилось? — спросила она, отталкивая Билибина.

— Но это нечестно! — волновался он. — Я не в силах… я сдаюсь… Такая…

Тут он предпринял еще одну попытку обнять Ирину Георгиевну, эта попытка удалась, и Иннокентий принялся трясти возле ее лица своей лохматой бороденкой, приговаривая:

— Забодаю! Забодаю! Забодаю!

Повернувшись так, что полы халатика взметнулись в воздух, Ирина Георгиевна ушла в комнаты и даже дверью хлопнула от возмущения.

— Преле-е-естница! — вслед ей проблеял Билибин.

— Это уж слишком, — сухо произнес Василий Васильевич. — До свидания.

Возвращался Иннокентий Павлович в отличном настроении, насвистывая потихоньку и едва удерживаясь, чтобы не припустить, пританцовывая, по сонной, пахнущей пылью дороге.

Его встретил пустой темный дом. Кострище было аккуратно, по всем правилам закидано землей и заделано пластом дерна; он с трудом нашел место, где недавно веселился с друзьями. На дверях был приколот вилкой листок. Чиркнув спичкой, он прочитал: «Уважаемый сэр! Ваше долгое отсутствие можно воспринять как вызов, если не знать о Вашей любви к прекрасному полу, которая по всем параметрам укладывается в логическую систему наших рассуждений о Вашем внезапном исчезновении. По произведенным нами расчетам, Вы должны объявиться приблизительно в 6 часов 13 минут утра — факт для нас бессмысленный. Приветствуем…» Хулиганы! Натравили на Соловьева, смылись и еще оклеветали. А это что? «Оставляем Вам Г. Н. Юрчикова. Он не хотел оставаться и отвратительно ругался, но мы его заперли, считая, что Вам небесполезно будет поговорить с ним. Если он не выломал дверь, значит, он еще здесь. Осторожно! Он очень зол!»

Билибин открыл дверь.

— Юрчиков, ты здесь?

В ответ раздалось недовольное:

— Тут я…

Юрчиков и впрямь оказался на редкость зол. Поздоровавшись сквозь зубы, он стал протискиваться в коридоре мимо Билибина к выходу.

— Идиотские шуточки! — бормотал Геннадий раздраженно. — Морду бьют за такие хохмы!

— Как же это тебя? — посочувствовал Иннокентий Павлович.

— Элементарно. Позвали и захлопнули. Окна ставнями закрыли.

Не слушая, что говорит ему вслед неожиданный гость, Билибин отправился спать. Объясняться с Юрчиковым у него не было ни малейшего желания: хватит на сегодняшний вечер слюней. На днях он отправится к Старику. Не потому что жаждет справедливости, как эта гоп-компания, и хочет помочь Юрчикову. Пусть занимаются благотворительностью те, кому делать нечего. Но было в этой истории нечто оскорбительное для него самого, а в таких случаях он не привык давать себя в обиду.

Так думал Иннокентий Павлович, не пытаясь даже понять в своей гордыне, чем же, собственно, оскорбителен для него уход из института Гены Юрчикова. Однако у него хватило все же сообразительности, чтобы крикнуть через стенку:

— Юрчиков! Ты в нашей группе не раздумал работать?

Геннадий возник на пороге, точно все время стоял за дверью.

— Иннокентий Павлович! Вы — серьезно?

— Шутю, — ответил Билибин, стягивая с себя рубашку и швыряя ее в кресло через всю комнату. — Нам теоретик нужен, царь природы, а ты этот… механизатор. От «Марты» не отходишь.

Он удобно расположился на широкой мягкой постели, прикрыв волосатые ноги легкой японской накидкой с вышитыми драконами, сонно щурился на Геннадия. С удовольствием вспоминал, как вытянулось у Соловьева лицо, едва в разговоре было упомянуто имя Старика. Да, хорошо… А что нехорошо? Было что-то…

— Иди спать, — сказал он Геннадию. — А то новое начальство завтра скажет: «Не нужен нам такой заморенный…»

— Значит, шутите? — криво усмехнулся Юрчиков.

— А ты серьезного разговора ждешь?

Наконец-то Иннокентий Павлович вспомнил, что́ было нехорошо: ссора с друзьями. Даже не сама ссора, это пустое, завтра никто слова не скажет. Неприятно, что они оказались вроде бы правы, а он виноват. Сейчас он высказался бы куда логичнее.

— Давай серьезно, — сказал Иннокентий Павлович, впрочем, не столько Юрчикову, сколько отсутствующим друзьям. — Собрался уходить, так? От науки в аппарат, верно?

Юрчиков молчал.

— Если можешь уйти, уходи немедленно, Гена! Пока не поздно. Не сердись: нет в тебе, значит, призвания. Способности есть, не отрицаю. А призвания… Это разные понятия, дорогой. Да если бы мне в твои годы… На коленях бы полз, зубами цеплялся — только оставьте. Кем угодно! Хоть ящики грузить, хоть полы мыть в лаборатории!

Иннокентий Павлович так живо представил себе эту благородно-трогательную картину, так явственно увидел себя с грязной тряпкой в руках между лабораторными установками, вдохновенно устремившим взгляд в неизвестность, что и про сон забыл; спустив ноги с кровати, смотрел на Геннадия с непримиримым сожалением.

— Мыли? — поинтересовался Юрчиков.

— Что?

— Полы!

— Я к примеру говорю, — недовольно произнес Билибин.

— А, к примеру! Это называется имидж.

— При чем здесь имидж?

— Внушенный образ, — вздохнул Геннадий. — Полы моет в лаборатории, зубами за двери цепляется — только не гоните.

Билибин мог бы и рассердиться за дерзость.

— Амикус Плято, сэд магис амика веритас! Не обижайся, Гена.

Разговор, судя по всему, завершился. Иннокентий Павлович вновь откинулся на подушку и закрыл глаза. Но Геннадий не уходил — ждал решающих слов.

— Иди в садовники, — вдруг произнес Билибин. — Пока не поздно!

— Воды дать или кофе? — деловито поинтересовался Юрчиков.

— Человечество начинает бояться нас. Наука из доброй волшебницы становится злой… Ты не думал об этом, Гена? Самое время уходить. Уйдем вместе, а? В садовники. Травка зеленеет, солнышко блестит…

Юрчиков слушал Билибина с нарастающим раздражением. Если бы Геннадий знал о причине, вызвавшей откровения Иннокентия Павловича, возможно, он не судил бы так строго. Впрочем, в этом случае он должен был бы не только знать, но и понять. Вряд ли Юрчиков сумел бы понять Иннокентия Павловича, если тот и сам не мог разобраться, что произошло с ним. Возможно, он поднимался на новую ступень познания, а возможно, наоборот: все его рассуждения о науке, которая стала угрозой человечеству, не более чем попытка оправдать свое бессилие, чтобы выйти из игры красиво.

Что-то подсказывало Иннокентию Павловичу, что последнее — вернее. Не ему ли, Билибину, принадлежал каламбур, выданный по случаю, когда среди коллег как-то зашла речь о будущем науки, о возможных трагических последствиях научного прогресса: мол, все эти опасения — «удел тех, кто не у дел!»? Не он ли обрывал пренебрежительно подобные разговоры: «Не успели согрешить, а уже каетесь. Работа ждет!»? Назревали перемены в жизни Иннокентия Билибина: трудно было объяснить случайностью цепь неудач, преследовавших его последнее время (хотя бы и относительных, таких, как недавний сомнительный успех). Беседуя с Геннадием, он едва сдерживался. Конечно, прав Василий Васильевич: пора менять прежние привычки, пора отказаться от дешевых эффектов, от манер, которые, может быть, к лицу юнцам, но никак не идут ему, Билибину, в его возрасте, с его репутацией и положением. Раньше в этом не было необходимости: Билибин — рассыпающий шутки или сосредоточенно склоняющийся над установкой, валяющий дурака на конференциях или выступающий на них с блестящими докладами, отчаянный волокита, любитель сабантуев и розыгрышей или ворчун, упрекающий своих сотрудников в отсутствии энтузиазма, — всегда оставался великолепным Билибиным. Если надвигается неприятная перемена, нужно встретить ее с достоинством!

Геннадий отправился на кухню варить кофе, а, когда вернулся, то уже не застал Иннокентия Павловича в постели. Завернувшись в накидку с драконами, тот сидел за столом. Справа от него поблескивали ножницы, слева вился шнур электробритвы. Иннокентий Павлович смотрелся в настольное раскладное зеркальце и задумчиво мял пальцами свое лицо, словно бы стараясь придать ему иные черты. Не успел Геннадий осмыслить эту картину, как Билибин, вооружившись ножницами, решительно отхватил клок от своей бороды, затем другой, третий…

— Молчи, Юрчиков! — приказал он, хотя Геннадий не произнес ни слова, застыв на пороге с двумя чашками кофе в руках.

Через несколько минут все было кончено. Кофе пил с Геннадием не то чтобы молодой, но очень моложавый, чисто выбритый человек, лишь отдаленно напоминающий прежнего Билибина. Особенно бросались в глаза капризные складки возле губ, скрытые прежде неряшливо-добродушной бородой, отчего лицо Иннокентия Павловича сразу приняло выражение усталой значительности. Такие лица бывают у людей, которые уже избегают любителей автографов, но понимают, что легче расписаться, чем отвязаться от них. И когда Геннадий все же поинтересовался, почему Иннокентий Павлович сбрил бороду, ответил он так, как должно, с покровительственной дистанцией:

— Дорогой мой, думай больше о своих делах!

IV

Николай Фетисов полез в потайную дырку на подкладке пиджака и обмер: пальцы провалились в дыру, не нащупав упругого угла десятки, которую он постоянно хранил в заначке.

— А-а, зараза! — заорал он и бросился в дом.

Жена, Клавдия, стирала. На кухне трудно жужжала машина, не справляясь с фетисовскими грязными рубахами; Клавдия с хрустом терла их после машины на стиральной доске.

— Клашка! — гаркнул Николай, врываясь на кухню и потрясая пиджаком. — Ну-ка, давай сюда деньги!

Клавдия разогнула спину, стряхнула в корыто пену с рук, вытерла их о передник и только тогда показала мужу кукиш.

— Клашка! — нехорошим голосом предупредил Фетисов. — Не доводи меня. Я тебе что сказал!

— Это на кого ты, пьяница, кричишь? — равнодушно и даже как бы сонно спросила Клавдия, обводя взглядом кухню в поисках подходящего предмета, который пришелся бы ей по руке.

Клавдия казалась невидной, щуплой — маленькая собачка до старости щенок, — но рука у нее была железная, ненормально тяжелая. Николай отступил к двери, чтобы в случае чего прикрыться, и стал бесноваться. Он кричал то, что в таких случаях кричит всякий уважающий себя мужчина: что он хозяин в доме, зарабатывает деньги на семью и все, все-е-е отдает ей; кормит, одевает и обувает всех; обставил полностью дом, а ей, жадной заразе, все мало и она захапала последнюю, «подкожную» десятку… И так как Клавдия молчала, Николай перешел на ее биографию и сообщил жене все, что думает по поводу ее родословной. Потом он начал громко жалеть себя, идиота, за то, что женился на такой хабалке, и перешел к отзывам соседей о Клавкином характере… Но тут в воздухе что-то мелькнуло, и Фетисов, едва успев загородиться дверью от тяжелого удара, выбежал из дому.

Да, это была катастрофа! Только что Николай предвкушал наслаждение от жгучей, хватающей горло струйки, которая проникает в желудок и отдает свой бодрый жар всему телу, вялому и болезненному после вчерашней крепкой выпивки. Превозмогаясь, морщась от головной боли, лазил в подпол, долго копался в кадке, выбирая из груды осклизших, прошлогодних огурцов парочку поядреней. Сглатывая слюни подступившей тошноты, отрезал от бруса сала добрый кусок. И вот она стоит, тарелка, с этими огурцами и этим салом, под яблоней, а он, трудяга, отдавший все силы семье, сидит на крылечке, подперев тяжелую голову кулаками.

Десятка, конечно, тьфу, ерунда! Николай знал двадцать способов раздобыть ее буквально из ничего, из воздуха. Можно было пойти к знакомым, взять аванс в счет будущей работы. Можно пообещать достать дефицитные цветные кафельные плитки и под это дело опять-таки взять денег, Возможностей существовало немало. За Николаем долг не заржавеет — это знали все. Не сразу, но отдаст; не отдаст, так отработает; не отработает — тоже невелика беда, найдет способ возместить. И не десятка была нужна Фетисову, а всего разнесчастный трояк. Но Николая заело: никогда раньше жена не трогала его заначку, и надо было как-то отучить ее, иначе потом жизни не жди.

Вернувшись, Николай подкрался к кухне: там по-прежнему жужжала машина и всплескивала вода в корыте. Он тронул дверь. На задвижке!

— Клаш! — ласково проговорил Фетисов. — Открой. Давай по-хорошему. Дай трояк — и все, а? Что ж ты, не понимаешь? Надо же мне опохмелиться. Голова — чугун. Неужто у тебя жалости никакой нет?

— Была у меня жалость — вся вышла! — хлестко откликнулась Клавдия из-за двери. — Ничего не получишь, не канючь понапрасну!

— Ладно! — опять взревел Фетисов. — Ты у меня поплачешь, только поздно будет!

Клавдия молчала. Он постоял, подумал.

— Ухожу я, Клаша. Не серчай, если что не так…

Ни звука.

— Пашку… Пашку человеком сделай, не балуй его, — скорбно попросил Николай.

Клавдия словно бы притаилась. Это он расценил как хороший признак. Сейчас жена завоет, может, и обзовет всячески, но трояк выкинет. Однако из-за двери снова раздался яростный шум стирки. Фетисов застонал, заскрежетал зубами пострашнее и пошел прочь.

На тарелке с салом сидели две синички, жадно отклевывали от куска.

— Кыш, проклятые! — бросился к ним Фетисов. — Вас еще не хватало!

Огурцы он с размаху шмякнул о дальнюю яблоню, а сало понес в кладовую. Здесь было прохладно и тихо. Свет едва пробивался в маленькое оконце, косо и пыльно ложась на пол, заваленный рухлядью. Потолок терялся в полумгле, отчего казался высоким, как в церкви. И, как в церкви, торжественно и грустно стало вдруг у Николая на душе. Он присел на старый ящик, схваченный по углам железом, и стал думать о жизни: какая она подлая штука, пройдет — и не заметишь; сколько он настрадался в ней, а теперь, когда жизнь пошла хорошая, сытая и веселая, Клавка не дает развернуться…

Николай сильно преувеличивал, когда рассуждал о пережитых страданиях. Нет, жизнь была ему всегда не в тягость, а в радость. Поголодать пришлось только в войну, но тогда почти все голодали, ничего удивительного. А вот после войны, когда многие продолжали бедовать, он уже правильно жил. Его дружки еще в лапту играли — Колька к делу приучался, вместе с отцом работал по домам, копейка в их кармане всегда водилась. В последнее время жизнь совсем наладилась. Обнимал теперь Фетисов любимую жену на мягкой полированной кровати, словно какой султан турецкий; Клавдия летом, когда спать ложились засветло, этих зеркальных спинок кровати даже стеснялась — занавешивала. Из самой Москвы, а то даже из Лондона или Парижа им на дом футбол передавали — телевизор он недавно сменил, старый сдал, новый привез, экран — шестьдесят девять по диагонали, морды у футболистов порой на экране побольше фетисовской, с Пашкой недавно сантиметром измеряли на спор. Да что говорить! У Клавдии туфель одних теперь было четыре пары. Недавно квартиру чуть сгоряча не дали, но в последний момент спохватились: дом у него свой, не положено. Как ни спорил Николай, что дом Клавдиин, а своего у него сроду не имелось, если не считать барака, в котором он родился и вырос и от которого давно уже следа не осталось, — не дали. Одно из двух, говорят: или свой дом, или квартира. А если одно из двух, то катитесь вы подальше с этой квартирой! Сравнили хрен с морковкой: у Фетисова при доме сад с огородом да мастерская на три станка, не считая пилы-циркулярки. Конечно, жизнь пошла совсем другая, даже если ее с прежней, тоже неплохой, сравнивать. Вот это и было сейчас главным для Николая. Такая жизнь хорошая, а Клавка, зараза, не дает развернуться!

Он думал так, а сам чутко прислушивался, к звукам, доносившимся из дома в кладовую. Вот наконец хлопнула дверь; Николай вскочил, заметался по кладовой. Если войдет, что делать? Пусть войдет, пусть увидит, до чего довела… Где-то тут, в углу, валялась веревка, которой он обычно обвязывал сухие деревья, чтобы повалить их в точном направлении — приходилось ему и этим заниматься. Ага, вот она, верный друг! Фетисов, привычно затянув узел, наладил петлю, обшарил взглядом потолок: так, порядок в танковых частях, вот она, балочка! Ловким, наметанным движением он перехлестнул веревку через балку, вскинул ящик на попа, забрался на него и закрепил веревку. В окошко он видел, как Клавдия неторопливо развешивала между яблонь белье.

— Я тебя отучу заначки трогать! — злорадно пробормотал Николай.

Клавдия не торопилась, стоять на ящике было неловко, а переступать он боялся: загремишь, ноги, пожалуй, поломаешь; ящик торчал высокий и узкий, как гроб, Фетисов едва вскарабкался на него. Немного подумав, он пошире раздвинул петлю и пролез в нее головой и руками. Теперь петля оказалась у него под мышками. Он еще немного подумал, и восторг охватил все его существо.

— Ты у меня запомнишь! — вдохновенно произнес он, оттолкнул ногами ящик, тот с грохотом упал, и Фетисов закачался под потолком весело и удобно, как в люльке. Немного, правда, давило под мышками, но это ничего, он готов был потерпеть. К тому же, если раскачаться посильней, можно дотянуться до полки, на которой лежали мешок с крупой и брус сала, передохнуть на ней.

Николай покачивался в петле и нетерпеливо поглядывал в оконце. Наконец Клавдия повесила белье; он подождал, пока в сенях не послышались ее шаги, и тогда закричал таким голосом, что и сам испугался, вытянулся в петле, безжизненно расслабив руки и ноги.

Когда Клавдия вбежала в кладовку, Фетисов свалял дурака: прижмурился для полной убедительности, а делать этого не следовало, в полумраке все равно не видать, какие у него глаза, открытые или закрытые. А вот какое у нее было лицо, когда она разглядела бездыханное тело мужа, медленно и страшно раскручивающееся под потолком, этого Николай не рассмотрел. Он открыл глаза от грохота таза, выроненного женой, от ее отчаянного вопля. Схватившись за голову, Клавдия выскочила из кладовой. В окошко Фетисов увидел, как она, пошатываясь, идет по двору.

— То-то! — радостно сказал он. — А ты думаешь как?

Тут Николай немного заволновался: к жене подскочила соседка, бабка Селиваниха, заметалась, запрыгала вокруг. Клавдия, видно, что-то сказала ей, махнув рукой в сторону крыльца, и бабка исчезла. Фетисов собрался уже раскачаться, чтобы встать на полку и скинуть петлю, но не успел: дверь распахнулась, на пороге появилась Селиваниха. Она долго подслеповато всматривалась в полумрак кладовой, шаря глазами по углам, и, ничего не разглядев, шагнула вперед. Николаю сверху бабка казалась кулем тряпья, из которого торчали взлохмаченные серые волосы. «У-у, карга старая! — подумал он со злостью. — Чего прилезла? Теперь пойдет язык чесать! Дать бы тебе пинка — во как удобно!» Однако он притаился и даже дышать перестал, надеясь, что бабка уйдет, так ничего и не заметив. Но Селиваниха, освоившись с темнотой, подняла глаза повыше и наконец-то увидела Колькины ноги, висящие в воздухе. Вскрикнув, она шарахнулась в сторону, приговаривая: «Свят, свят, свят!..» — но потом примолкла и принялась торопливо креститься. «Да пошла ты отсюда!» — чуть не крикнул Фетисов, но сдержался: бабка уже пробиралась к двери, придерживаясь руками за полку. И тут он отчетливо увидел, как Селиваниха, остановившись и воровато оглянувшись на дверь, сняла с полки брус сала и принялась запихивать его под кофту. Этого Николай уже никак не мог стерпеть, да и кто на его месте стерпел бы? Он с ненавистью плюнул сверху на бабкину голову и гаркнул что есть мочи:

— А ну положь, поганка, сало на место!

— А-а-а! — завизжала Селиваниха, раскинув руки и топая ногами, как маленькая. Она, видно, хотела бежать, но ноги не слушались ее: бабка, словно буксующая машина, не трогалась с места.

— Мотай отсюда, покуда цела! — снова гаркнул Фетисов.

И. будто найдя наконец в этих словах точку опоры, Селиваниха перестала буксовать, рванулась к двери и с грохотом скатилась с крыльца.

Еще не придя в себя от бабкиного нахальства, Николай затанцевал в петле, стараясь поскорей дотянуться ногами до полки. Ему не терпелось освободиться от веревки, броситься вдогонку за Селиванихой, окончательно обличить ее и поставить точку в долголетних соседских междоусобицах. И опять он не успел: в коридоре раздались чьи-то быстрые, четкие шаги, в распахнутой двери возникла рослая фигура с блестящими белыми плечами. В дверях стоял лейтенант Калинушкин.

Фетисов струсил. До сих пор все, что проделывал он, было забавой, внутренним, семейным делом. Похоже, теперь игра кончалась.

Как бы по-приятельски ни обращался Николай к Калинушкину, а все равно в душе он всегда робел перед участковым. Робость эта шла из того теперь уже полузабытого времени, когда Фетисов не больно строго соблюдал закон и нередко посматривал, где чего бесхозяйственно лежит. И хотя теперь он был совершенно честным человеком, если не считать невинных проказ с доверчивыми заказчиками, когда ему позарез нужна была десятка, все же он предпочитал не иметь дела с милицией.

Надо бы Фетисову окликнуть бодро участкового или спросить: мол, что там бабы орут, не случилось ли чего на дворе, пока он тут занимался делами? А он растерялся. Да и времени у него уже не было: Калинушкин не раздумывая вбежал в кладовку, с ходу рванул ящик, с которого устраивался в петле Николай, вскарабкался и вытащил из кармана складной нож. Над своей головой Фетисов услышал сосредоточенное сопение участкового и бормотание сквозь зубы нелестное в его адрес; веревка вздрогнула, и раздался звук, неприятно поразивший ухо Фетисова. Пряди веревки явственно потрескивали, поддаваясь усилиям лейтенанта. «Едрена вошь! — в страхе подумал Николай. — Ведь это я сейчас навернусь — будь здоров! У ящика-то края железом обиты!» Сопение над ухом усилилось, веревка была просмоленная, прочная, а нож, видно, тупой, но Калинушкин спешил, и пряди трещали все сильней и чаще. «Вот, сейчас…» — обреченно подумал Фетисов и, не в силах противиться страху, совершенно инстинктивно, крепко обнял участкового за плечи, чтобы удержаться в этот последний миг.

Калинушкин рванулся из Колькиных объятий молча, не вскрикнув, как подобает человеку, привыкшему по службе к неожиданностям и опасностям, но рванулся с такой силой, что полетел вместе с ящиком на пол и только здесь позволил себе охнуть. В ту же секунду рухнул на пол и Николай. Калинушкин сразу вскочил, размеренным шагом направился прямо к окошку, уткнулся в него, и Фетисов, приоткрыв один глаз, увидел, что участковый пытается вылезти из окна, через которое могла проскочить, пожалуй, лишь кошка. Потом лейтенант повернулся, таким же размеренным шагом направился к двери; тут его сильно качнуло, и он уткнулся в стенку. Лишь третья попытка получилась удачной.

Фетисов живо поднялся с пола, скинул с себя проклятую петлю; охотнее всего он сейчас рванул бы куда-нибудь подальше, но этого никак нельзя было сделать. И, страдальчески охая, прикрыв шею руками и перекосив физиономию, он поплелся на крыльцо.

Калинушкин сидел на ступеньках, тупо глядя перед собой, и курил, держа сигарету в прыгающих пальцах. Клавдия в беспамятстве лежала на скамейке. У забора, грязная и растрепанная, стояла Селиваниха, грозила кулаками и поносила Фетисова страшными словами..

Участковый, хмуро глянув на Николая, отшвырнул сигарету.

— Не уходи, сейчас протокол будем составлять.

— Протокол! — трагически произнес Николай. — Тебе бы только протоколы составлять. Тут смерть моя была, в глаза мне глядела, а ты — протокол! Валяй, составляй! Для чего ж ты мне жизнь-то спас? Чтобы, значит, протокол написать? Ну, погорячился я, Клашка вон довела. Разве от хорошей жизни полезешь в петлю?

— Хватит, Фетисов! — крикнул Калинушкин, вставая со ступенек. — Ты мне дурочку не строй!

Он подскочил к Николаю, развел его руки, с брезгливостью глянул на шею. Потом перевел взгляд ниже и ткнул пальцем в пиджак.

— Это что?

Николай покосился на палец участкового. Под пальцем поперек груди уходила под мышки коричневая полоса — след просмоленной веревки.

— Так что? — удивился Фетисов. — Что я такого сделал? Выходит, лучше, если бы я голову в петлю сунул? И так жути натерпелся — ноги не держат. Это я со страху, Иваныч, петлю-то пониже сдвинул, а когда — и не помню, без памяти, значит, был…

— Ой, Коленька, живо-о-ой!

Клавдия, очнувшись, всхлипывая, повисла на мужниной шее.

— Живой, живой, — похлопал ее по спине Фетисов. — Не заводи больше. Знаешь небось, какой я бешеный, видишь, что получилось.

— Арестуйте его, товарищ участковый! Вот он что со мной сделал! — закричала от забора Селиваниха, яростно встряхивая оторванным рукавом платья.

— А ты помалкивай! — цыкнул на нее Николай. — Я на тебя еще заявление подам! Человек в петле висит, жена без памяти валяется, а она, вместо того чтобы помочь, сало норовит утащить. Хорошо, я очнулся вовремя, попросил не трогать, а то бы унесла.

Селиваниха плюнула и, охая, заковыляла к себе домой.

Калинушкин, присев у стола под яблоней, строчил протокол. Составлять протоколы он не любил не только потому, что вообще не уважал писанину, но главным образом потому, что протокол фиксировал очередное происшествие на его участке, которое он не сумел предупредить, а в последнее время только и разговору было о предупреждении нарушений. На этот раз Калинушкин писал протокол с чувством; другой рукой он держался за бок: падая с ящика, больно ушибся, мог, пожалуй, и ребро сломать.

— Прочитай и подпиши, — подозвал он Фетисова, когда закончил свою работу.

Николай долго, водя пальцем по строчкам, читал бумагу, но подписывать ее наотрез отказался.

— Что ж я, себе враг — такую клевету подписывать? — укоризненно сказал он.

— Все равно пятнадцать суток отсидишь! — ответил Калинушкин, погрозив Николаю пальцем.

Он пометил: «От подписи нарушитель отказался» — и не прощаясь пошел к калитке. Фетисов рванулся за ним.

— Иваныч! Погоди! Что я тебе скажу-то! — кричал он, лихорадочно соображая, как бы умилостивить участкового. — Иваныч! — уже радостно завопил он, найдя наконец то, что было ему нужно. — Насчет цветов ты вчера спрашивал. Так порядок! Узнал!

Участковый обернулся.

— Кто? — выдохнул он.

— Это я тебе завтра скажу! — таинственно произнес Фетисов. — Есть слушок. Подтвердится — тогда, значит, все!

Лейтенант с сомнением поглядел на багровую физиономию нарушителя.

— Врешь? — небрежно спросил он.

— Ну, вру так вру, — уже совсем спокойно ответил Николай, который в долголетнем общении с заказчиками стал знатоком тончайших движений человеческой души, когда эта душа пытается за равнодушной небрежностью скрыть свою кровную заинтересованность.

— Так. Завтра. Ладно, посмотрим. А если опять врешь — гляди!

И Калинушкин, опять погрозив Николаю не то пальцем, не то кулаком, вышел со двора, сердито хлопнув калиткой.

— У-у, милиция! — перевел дух Николай. — Носит тут тебя нелегкая. Что я ему завтра-то скажу? А-а, придумаю…

И Фетисов, порядком уставший от всех волнений, которые выпали на его долю за последние полчаса, заспешил домой.

— Клаш! — крикнул он весело. — Клашка, любочка моя, сбегай за бутылкой, а?

V

Гена Юрчиков всегда был человеком решительным. Прошлой осенью, когда он плыл с туристами по таежной реке, их плот завертело на пороге меж валунов, и вся шарага попрыгала со страху в воду, он один остался, изловчился, причалил к берегу. А на плоту, между прочим, было все их продовольствие и вся одежонка. И пробирались они глухоманью, и уже подмораживало по ночам.

Однако сейчас Геннадий чувствовал себя в высшей степени неуверенно и неуютно. Хуже нет, когда ставится под сомнение важное решение, принятое, обдуманное со всех сторон. Он уже смирился с мыслью, что придется уйти из института, начать новую жизнь. И вдруг странный вопрос Иннокентия Павловича: не раздумал ли работать вместе с ним? От нечего делать такие вопросы не задают. Ребята, перед тем как заперли его в пустом доме, внушали: поговори с Билибиным, поговори, не дави фасон; Иннокентий играет честно: от каждого по способностям и так далее; если он возьмет, считай — все! Такую разработочку подкинет — ни спать, ни есть не захочешь…

Хватит! Уже говорил…

Как это ни удивительно, Иннокентий Павлович не знал, что станет физиком, до тех пор, пока не стал им. Увлечения его в юности были многообразны и проявлялись столь блистательно, что, несомненно, любое из них могло бы стать делом всей его жизни.

Гена Юрчиков с детства знал свою судьбу.

Лет до двенадцати жизнь Геннадия если и отличалась от жизни сверстников, то лишь одним обстоятельством: на его руках росла сестра — беленькое голубоглазое существо, очень приятное по мнению окружающих и очень вредное по мнению самого Юрчикова. Родители с утра до вечера пропадали на работе, сестра ходила в детский сад. Два дня ходила, две недели, как положено, болела дома. И Генка должен был кормить ее, даже порой стряпать, с тоской глядя в окно на друзей, с воплем гоняющих во дворе шайбу. Геннадий считал, что сестра старается болеть почаще, чтобы не ходить в детский сад; чувства, которые он испытывал к ней, были крайне противоречивы.

Но как раз ее нужно считать первым звеном в той цепочке событий, которые определили судьбу Гены Юрчикова. Когда сестре пришла пора осмысливать мир, град извечных детских вопросов обрушился именно на Геннадия. Вопросы она задавала сериями: как летают птицы, отчего вода льется, зачем собаке четыре ноги, если можно ходить на двух, и куда исчезает сахар в чашке с чаем? Не имея опыта взрослых, хладнокровно парирующих: «Вырастешь — узнаешь!», Гена кричал на сестру или просто давал ей тумака. Однако на другой день она, как ни в чем не бывало, снова принималась скакать вокруг брата, выкладывая очередную серию: почему огонь жжется, отчего бывает ветер и из чего делается песок?

Отделавшись тем или иным способом от сестры, Геннадий мрачно мешал ее кашу в кастрюльке или, засучив рукава, мыл посуду и со злостью думал: «Черт его знает отчего!» Он сам не так давно задавал другим такие же вопросы и еще не полностью потерял к ним интерес, что, очевидно, случилось бы скоро, если бы не особые обстоятельства его жизни.

Бывало, он находил ответ на какой-нибудь из проклятых вопросов, сверливших ему голову. Чаще всего это происходило в школе на уроках. Учительница рассказывала, например, о воздушных течениях в атмосфере, и Геннадий вдруг чувствовал, как это течение обдувает его восторженным холодком: он понял, отчего бывает ветер! Но больше он уже ничего не слышал до самого конца урока. Счастливые маленькие открытия начинали роиться вокруг главного: сквозняки, гуляющие по комнате при открытых форточках и дверях, когда проветривали класс, сливались с теми гигантскими сквозняками, что проносились над планетой; пестрая лента дыма из заводской трубы, торчащей как раз напротив окна, возле которого стояла парта Юрчикова, тоже уносилась горячим сквозняком под Самые облака… «Юрчиков! Повтори!» — раздавался над ухом строгий голос учительницы. Гена вскакивал, бормотал некстати про сквозняки и про дым… Двойки посыпались на него одна за другой. Мать вызывали в школу. «Очень странно ведет себя на уроках, — жаловались учителя. — Совершенно не может сосредоточиться». Кто-то посоветовал ей поводить сына по докторам. Геннадию морили глистов, прописывали укрепляющие лекарства; пошептавшись с матерью, назначали гимнастику и холодные обтирания. Все было бесполезно. «Что с тобой, сынок?» — жалобно спрашивала мать. Он не мог ответить, даже если бы хотел. Как объяснить, что в нем проснулась уснувшая было детская страсть задавать надоедливые вопросы «почему» и «зачем», с той лишь разницей, что теперь он задавал их сам себе и сам страдал, не в силах большей частью дать вразумительный ответ? Много позднее, уже в институте, Геннадий, вспомнив свои давние ощущения, сформулировал их так: как если бы молодой человек, не довольствуясь фотографией своей любимой, упорно добивался бы и ее рентгеновского снимка.

Если Геннадий находил все же ответ, он нес его не домой — родители устало отмахивались, а сестра ничего не понимала, не к товарищам — им было неинтересно и некогда. Побрякивая бидоном, Гена спешил в очередь за молоком или за мясом в ближайший магазин. Хвост ее всегда вился на улице, Геннадий занимал место и, чуть выждав, вступал в разговор. «По радио передавали, — говорил он пританцовывающим от мороза старушкам, — сегодня пятнадцать градусов ниже нуля. Ветер умеренный. Откуда он берется только, этот ветер?» — «Да ведь кто знает, — вздыхали, поеживаясь, старушки. — На то и ветер. Дует…» Тогда-то Гена и излагал свои соображения. «Разница в давлении, — объяснял он, захлебываясь от поспешности. — В одном месте высокое, в другом — низкое!» На некоторое время Гену оттесняли в сторону, потому что старушки заинтересованно начинали жаловаться на свое высокое или, наоборот, низкое давление, но в конце концов Юрчиков умудрялся опять вклиниваться в их разговор. «Теплый воздух — высокое, холодный — низкое. Получается вроде сквозняка…» И хотя в очереди кто-нибудь немедленно начинал вспоминать, как прошлой осенью на сквозняке продуло знакомую продавщицу — до сих пор не разогнется, Гена торжественно заканчивал: «Вот он, ветер-то, откуда! Из теплых мест в холодные, а из холодных — еще дальше!» Старушки с уважением кивали головами. Очередь за молоком двигалась быстро, и Юрчиков обычно объяснялся кратко, экономя время. Иное дело — за мясом, тут приходилось стоять подолгу, он имел возможность осветить вопрос обстоятельно.

Он не подозревал, что наука начинается с попыток немногих ответить на вопросы, мимо которых большинство проходит равнодушно.

Но вот однажды завуч в школе привел на урок незнакомого человека в рубашке «ковбойке» и в невиданных грубых штанах с множеством карманов и блестящих пуговиц. Незнакомец был молод и весел; едва завуч вышел из класса, как он, бесцеремонно и очень удобно устроившись на учительском столе, сказал зловеще: «Ну что, двоечники? Вот я вас сейчас контрольной огрею…» — «Мы не двоечники! — завопил класс. — У нас только один Юрчиков!» — «Контрольную отменяем, не будем огорчать Юрчикова, — сказал веселый незнакомец. — Устный вопрос: почему человек ходит?» — «По земле!» — дружно откликнулся класс. «Формулируем иначе. Как человек ходит по земле?» — «Человек ходит по земле гордо!» — послышалось неуверенное из первых рядов, поскольку по расписанию значился урок литературы. «Правильно, но не по существу, — отметил незнакомец. — Двоечник Юрчиков! Выйди и покажи всем, как человек ходит по земле гордо».

Гена, озадаченный неожиданным вниманием, нехотя пошел по проходу между партами.

«Итак?» — поторопил незнакомец. Геннадий недоверчиво покосился на него, опасаясь насмешки. Именно этот вопрос задавала ему сестра месяц назад. «Отталкиваюсь», — нехотя сказал Юрчиков. «Чем отталкиваешься?» — «Ногами». — «Верно! — закричал незнакомец, останавливая хихиканье класса. — Юрчиков гордо отталкивается от земли ногами!»

Он достал из кармана маленький теннисный шарик, швырнул его на пол и поймал с небрежной ловкостью. «Почему прыгает?» Класс с надеждой обратил взгляды на Геннадия, и тот, все еще косясь на незнакомца, ответил не задумываясь, поскольку этот вопрос сестра задавала буквально на днях, а он, Геннадий, объяснял старушкам в очереди позавчера: «Воздух в нем. От удара сжимается, а потом распрямляется и отталкивается…»

Так продолжалось до тех пор, пока незнакомец не заявил торжественно: «Юрчиков, я тебя уважаю!»

Геннадий не придал значения этому странному уроку, даже когда разнесся слух, что веселый незнакомец — ученый, приезжавший в школу с каким-то тайным заданием. Он не придал значения — за него это сделали другие.

Иннокентий Павлович мог бы и ошибиться в выборе призвания. Юрчиков ошибиться не мог. Геннадия нашли, выявили, отобрали и повели, лишив свободы выбора, во всяком случае сделав ее минимальной. В различных инстанциях, вплоть до самых высоких, обсуждались и утверждались планы, определяющие жизнь никому пока не ведомого паренька по фамилии Юрчиков. Он и сам входил составной частичкой в эти планы и в соответствии с ними должен был в конце концов прибыть по назначению если не в Ярцевск, то в какой-нибудь иной большой или малый город, где физики продолжали либо начинали штурм вселенной. Он должен был прибыть туда с неизбежностью скорого поезда, пройдя положенное ему расстояние, задерживаясь лишь на коротких, обозначенных расписанием остановках.

Впрочем, Гена не знал и не мог знать определенности своей судьбы. В этом смысле сравнение со «скорым» страдает существенной неточностью. Поезда, как известно, идут себе спокойно по рельсам, и если задерживаются в пути, то лишь по обстоятельствам стихийным — например, по причине снежной бури, не дай бог, землетрясения или приезда высокого гостя, когда движение на линии прекращается. Жизнь Гены Юрчикова скорее напоминала гонки.

Иннокентий Павлович Билибин довольно легко поступил в университет не только благодаря своим блестящим данным, но и потому еще, что главные и, на счастье Билибина, потенциальные конкуренты окучивали в это время картошку в поле, точили детали на станках или занимались какой-либо иной полезной и почетной деятельностью, не помышляя о своих интеллектуальных возможностях.

Юрчиков в полной мере ощутил силу своих соперников. Гонки с выбыванием — вот как точнее всего можно было бы определить жизнь Геннадия с тех пор, как он, пятиклассник, почувствовал свое призвание. Для полного сходства только шлема на голове не хватало.

В специальной школе, где стал учиться Юрчиков, физику и математику вели доктора наук. Все многообразие характеров и отношений здесь в конце концов подчинялось одному-единственному слову «сечет», к которому добавлялось в противоположном случае неприятное отрицание. Геннадий «сек» славно. В девятом классе ему присудили Большую золотую медаль за «оригинальность мышления», как значилось в Почетной грамоте. Не беда, что медаль была шоколадная, за рубль, что грамота — потешная, а оригинальность мышления заключалась в том, что он доказал теорему Гаусса о существовании корня всякого алгебраического уравнения, не подозревая, что теорема доказана сто с лишним лет назад. Гена долго помнил свой тихий сладостный восторг, когда пришло решение, и почтительное молчание, которым класс встретил восхождение на математическом горизонте новой звезды. Но помнил он и облегченный вздох класса, когда эта звезда, не успев взлететь, стремительно полетела вниз. Как бы то ни было, а медаль, несерьезная, шоколадная, выделила его среди других. И хотя Гена не стал суперзвездой, очередной круг гонок остался за ним. Впрочем, здесь все были уверены в своей исключительности. Великолепное чувство, постоянно подогреваемое спорами вокруг дюжины недоказанных положений, которые были сформулированы математиками еще в начале века и которые — позор и стыд! — за столько лет никто не смог доказать.

Великолепное чувство собственной исключительности… И постоянный страх вновь оказаться среди тех, кто не отмечен ее печатью. Очень реальный страх. К окончанию школы он принял облик нескольких сельских математиков, у которых почти все выпускники из года в год успешно справлялись с трудными конкурсными задачами, оттесняя других абитуриентов и приводя в горестное недоумение Академию педагогических наук, которая никак не могла объяснить такой феномен.

Юрчиков не дал оттеснить себя и этим феноменальным конкурентам на вступительных, экзаменах в институт.

Его соперники неторопливо рассаживались за столами, приглядывались, обстоятельно раскладывали листки. По всему чувствовалось, что ребята намеревались расправиться с конкурсными задачами, как дома они расправлялись с березовыми поленьями: сплеча колуном — а-ах! — и разваленный чурбак разлетается плахами в стороны.

Уравнение, которое решал Геннадий, было довольно сложным: простых здесь не предлагали. В своей сосредоточенной совершенной пустоте Геннадий ощущал его отчетливой мелодией — как обычно, когда ему удавалось полностью отключиться от реального мира, войти в абстрактный мир вычислений и наглухо закрыть за собой дверь. На этот раз мелодия звучала так отчетливо, что Юрчиков мог бы напеть ее, хотя, появись у него такое желание, мотив, по-видимому, оказался бы очень странным. Это была своя, особая, ни на что не похожая мелодия, весьма немузыкальная — такими способностями Гена не обладал, но тем не менее приятная его внутреннему слуху. Он различал в этой музыке голоса радикалов — в зависимости от степени они звучали то выше, то ниже; отрицательные величины пронзительно пищали; квадратные скобки определяли такты…

Мелодия подходила к концу, когда новая волна звуков неожиданно накатила на Геннадия. Они были гораздо изящней прежних, выстраиваясь в ровный гармонический ряд. Разумеется, Юрчиков тотчас последовал за этой новой мелодией, озабоченный лишь тем, чтобы не упустить ее. Он спешил, смутно сознавая, что прошло уже много времени с тех пор, как он засел за уравнение.

«Ну, молодой человек, — услышал Геннадий как сквозь сон, — не хватит ли, а?» Листки с решением уплыли у него из-под рук, и, подняв голову, он встретился со взглядом экзаменатора — немолодой дамы, на полном добром лице которой без труда можно было прочитать ее сочувственно-ироническое мнение о возможностях Гены Юрчикова. Все с тем же выражением дама пробежала глазами листки, поморщилась: «Почему вы отказались от верного решения?» — «Оно — некрасивое…» — пробормотал Юрчиков. «Но ваш вариант ошибочен». — «Я докажу…» — «Пожалуйста. Идите к доске».

Гена, несуразно длинный и тощий, долго торчал у доски, конфузливо крошил мелок в широченных ладонях, далеко вылезавших из рукавов старого пиджака. Мелодия, которая так красиво лилась в его сознании, оборвалась.

Выручило Юрчикова обстоятельство необыкновенное. Листки с вариантами уравнения перекочевали на стол к экзаменаторам, и они принялись переговариваться, сначала негромко, а затем в полный голос, совершенно забыв о Юрчикове, о том, что идут экзамены, и, кажется, вообще обо всем на свете, кроме странного варианта решения, которое предложил этот долговязый юнец. Очень скоро до Юрчикова стали долетать отдельные выражения: «Ошибка! Вы ее видите?» — «Но уравнение составлял профессор Самохин!» — «Ну и что же? Вы просто, извините, ортодокс!» — «А вы…» — «Товарищи, товарищи, нельзя же так. Давайте спокойно разберемся».

Спор продолжался, но Гена уже не слышал его: болезненно-надтреснутый звук, возникший откуда-то из середины уравнения, поразил его. Он еще раз взглянул на доску, исписанную формулами, и увидел ошибку, которую никак не могли обнаружить экзаменаторы.

Формально говоря, Гена провалился. Но провалился  б л и с т а т е л ь н о. Его заметили. Заметить же человека среди других, ничем не хуже его, а даже, может быть, лучше, но незамеченных и поэтому одинаковых, — значит выделить его, дать ему преимущество перед другими. Именно так и случилось с Геннадием, когда решалось: быть ему студентом или нет? Вспомнили его  б л и с т а т е л ь н ы й  провал, который едва не поссорил экзаменаторов, и дружно закивали головами: быть!

…Четыре года назад он пришел в Ярцевский институт, отказавшись от аспирантуры. На этот счет у него было свое мнение.

— Аспирантура для бездарей! — самоуверенно рубил он друзьям. — Покажи, чего стоишь на деле. А кандидатская? Замерят напряжение на входе, замерят на выходе… История вопроса… Современный взгляд на проблему… Выводы. Словом, кандидатский минимум. Ми-ни-мум!

Первое время он был в восторге оттого, что работает вместе с людьми, чьи имена знал еще первокурсником. Все ладилось у него, и все его хвалили и прочили большое будущее. А потом его заметил Соловьев.

Четыре года Василий Васильевич был ему как отец родной. Юрчиков даже стыдился друзей, когда Соловьев, отозвав его в сторонку, спрашивал строго: обедал ли? Геннадий отвечал, конечно, утвердительно, но Василий Васильевич всегда точно по каким-то признакам узнавал истинное положение дел и говорил:

— Ты обедал, а я нет, ну-ка пойдем, составь компанию!

И тащил Юрчикова с собой в институтскую столовую, как бы тот ни упирался. Случалось это довольно часто, поскольку он вечно сидел на мели: зарплату получал небольшую и часть отсылал матери. Нужно было помогать: отец ушел давно, дома осталась сестренка-школьница, мать работала медсестрой, тянулась из последних сил. И еще за комнату приходилось выкладывать, которую Гена снимал в старом Ярцевске. Хозяйка, правда, требовала со своего жильца деньги не каждый месяц, а лишь тогда, когда у Геннадия возникал роман; обнаружив любовное увлечение своего постояльца, она становилась мрачной, ворчливой и тогда уже безжалостно взимала с Геннадия старые долги, оставляя его без копейки. С жильем в научном городке пока было туго, комната Юрчикову нравилась хотя бы потому, что у хозяйки стоял телефон — редкость, по ярцевским понятиям, необычайная. Приходилось терпеть чудачества хозяйки, тем более что причина их для Геннадия не была секретом. Прямо над его кроватью висела фотография хозяйкиной дочки — славной смуглой беловолосой девчушки с куклой в руках; в натуральном виде эта девчушка, ныне вполне взрослая, жила где-то в Заполярье с паразитом и пьяницей мужем, вот уже третий год разводилась с ним и третий год со дня на день должна была вернуться под родительский кров, где ее уже ждал жених — человек молодой, непьющий, уважительный, с хорошей специальностью и недурной собой. Под женихом подразумевался Гена Юрчиков — хозяйка намекала на это обстоятельство весьма прозрачно. Так что все увлечения своего постояльца она пыталась пресечь, контролируя рублем.

Выручал Соловьев. Как-то, сунув в руки Юрчикова папку, небрежно проронил:

— Посмотри вечерком, будь любезен. Набросай свои соображения. Это оплатят.

В папке лежала рукопись, присланная на отзыв Соловьеву издательством. Геннадий добросовестно изучил ее, написал пространный отзыв. Василий Васильевич прочитал, восхитился:

— Прекрасно!

Перечеркнул почти все написанное, оставив страниц пять, подписался. Через неделю он протянул Гене несколько красных бумажек. Юрчиков стал краснее этих бумажек, но деньги взял.

Соловьев был в издательстве своим человеком. Геннадий скоро наловчился писать отзывы коротко, а главное — быстро, и жить стал немного посвободней.

Но больше всего подкупала Юрчикова серьезность, с которой Василий Васильевич относился к его работе. Другие хвалили Гену, но все с шуточкой: мол, давай, а то просто неудобно перед потомками, ни одного живого классика, экие, скажут, недотепы жили. На том все и кончалось. Соловьев никогда не хвалил Геннадия, сомневался почти во всем, что было сделано им, указывал то на случайность результатов, то на противоречие их основам теории, иногда ронял иронически:

— Лихо, но, увы, было!

Страшное слово «было»!

— Когда? Кто? — злился Геннадий.

— Штирмлер. В одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Нашей эры.

Юрчиков бросался проверять, мчался к Соловьеву в институт или домой:

— Да у Штирмлера другое!

— То же самое, только с другого конца!

И как дважды два доказывал: то же самое.

Иногда Геннадий просиживал ночи напролет, обложившись книгами, уже не ради истины, только ради того, чтобы прижать к стенке своего учителя. Ни разу ему этого не удалось сделать. Ребята порой говорили: плюнь, тебя нарочно заводят! Он отмахивался. Ему было интереснее спорить с Василием Васильевичем, чем выслушивать снисходительные похвалы друзей.

Несколько раз Юрчиков натыкался в журналах на статьи Соловьева, в которых он одобрительно писал о работах Геннадия, точнее о работах, которые ведутся в стенах института.

— Это же для прессы, милый, не обольщайся! — предупреждал Василий Васильевич.

Через два года стало ясно: друзья не зря предостерегали его. Сделано было немало, но все по мелочам — ни одной самостоятельной разработки. Он сказал об этом Василию Васильевичу прямо, без обиняков, тот ласково положил ему руку на плечо:

— Ты прав! Время пришло: дерзай! Вот твоя тема…

Получив тему, Юрчиков, благодарный и счастливый, работал над ней год самозабвенно, без отдыха, пока не убедился в бесполезности поиска. В отчаянье он опять бросился к Соловьеву; тот рассердился:

— Стыдно! В науке, милый, все ценно. Ты сделал многое — доказал, что этот метод неэффективен, следует идти по другому пути…

Юрчикова премировали месячным окладом. Сгоряча он решил было отказаться от премии, однако не выдержал, взял — в кармане и рубля в то время не нашлось бы.

В новой книге Соловьева целая глава посвящалась исследованиям Юрчикова. Тот не знал, радоваться ему или возмущаться. Радоваться было вроде бы нечему, результат оказался нулевой, возмущаться тоже не было оснований: Соловьев писал об исследованиях своего ученика с уважением, даже в двух местах дал к ним прилагательное «важные». Тогда-то Геннадий и подумал впервые: «Уйду! Надо уходить, пропаду здесь!»

Через год в общем-то случайная мысль стала решением. Василий Васильевич, узнав о нем, очень разволновался. Он упрекал Юрчикова в малодушии, обещал дать интереснейшие темы. Потом сказал твердо:

— Брось даже думать об этом, никуда не уйдешь! Ты хочешь сразу слишком много, так не бывает!

А через неделю неожиданно сообщил:

— Нашел я тебе место — лучше не придумаешь. Руководящая работа, оклад в два раза больше твоего, положение… Через два-три года замечать нас, грешных, не захочешь…

Юрчиков согласился не раздумывая. Заколебался он лишь там, в институтском коридоре, встретив Билибина, и вновь утвердился в своей решимости, когда тот равнодушно прошел мимо. Может, и прав Иннокентий: способности — это еще не призвание? Призвание раз и навсегда, что бы ни случилось, как бы ни повернулась жизнь. Подвиг духа! Одержимость! Аутодафе на костре вдохновения! Выходит, он, Юрчиков, не готов к аутодафе… Во славу Соловьева? Верно. Не готов!

Но разве в этом дело? Раньше он жил в мире формул, координат, констант и переменных — их призрачный мир казался куда более вещественным, чем сама реальность. Теперь Геннадий лишь вспоминал о нем, как вспоминают о прошлом, безвозвратном. Значит, и впрямь не призвание!

…За стеной похрапывал Иннокентий Павлович; Геннадий лежал на диване, вздыхал и прислушивался к тихим ночным шорохам за окном. Интересно, где шляется по ночам Светка? Вчера ее провожал из института новичок из второй лаборатории — здоровенный лоб с медной цепкой на бычьей шее, в клешах с пуговицами понизу, с походочкой штангиста: брюхо вправо, брюхо влево, ноги лень переставлять. С утра Юрчиков побежал наводить справки у ребят об этом типе; ничего особенного, даже не штангист, сечет слабо, хиппует… Что могла найти в таком Светка? Впрочем, не хватало еще ему следить за Светкиной нравственностью! Не маленькая уже!

Юрчиков приехал в Ярцевск, когда Светка ходила еще в подростках — этакой пухлощекой неуклюжей коротышкой. Познакомились они в институтском дворе на волейбольной площадке: Геннадий безжалостно выгнал ее из своей команды, чтобы не портила игру. Когда он через неделю появился вместе с друзьями в доме Иннокентия Павловича, всегда ласковый сеттер Динни, которого Юрчиков принялся чесать за ухом, немедленно цапнул его за палец. Свидетели уверяли, что Светка в это время ногой незаметно прищемила собаке хвост. Это была явная месть, но Юрчиков не обиделся, только задумчиво сказал, морщась от боли: «Странно. Толстые дети обычно добрые». Светка в слезах убежала в свою комнату, и Юрчиков вынужден был идти мириться. Он долго стоял за ее спиной, пряча улыбку, постанывал, выставлял распухший палец, вслух подсчитывал количество уколов от бешенства, которые ему придется сделать, и длину иглы у шприца. Светкина спина оставалась непреклонной. Тогда Геннадий, перегнувшись через Светкино плечо, увидел на столе исчерканный листок с нерешенной задачкой по алгебре и в одну минуту справился с ней, Светка вздохнула и сказала склочным базарным голосом: «Еще 213, 214 и 227…»

И хотя она уже через год стала стремительно, прямо на глазах, превращаться в очаровательную девушку, хотя Геннадий не мог не видеть разительных перемен, происходящих с ней, он по-прежнему относился к Светке несерьезно. Друзья порой, недоумевая, спрашивали его: не «кадрит» ли он Светку? Юрчиков сердился.

Наконец ему надоело ворочаться с боку на бок, он нащупал в темноте сигареты, вышел на крыльцо.

Глухая ночь скрыла окрестности. Только верхушки сосен едва прочерчивались высоко в небе да еще выше изредка рокотали разноцветные светляки-самолеты. И все вокруг затоплял дурманный запах странных мексиканских цветов, похожий на аромат клейких молодых листьев, настоянный до горечи на губах. Словно весна, собрав здесь все свои запахи, задержалась, осталась островком среди лета, бросала вызов подступающей осени…

— Гена? Ты?

Юрчиков от неожиданной радости слетел с крыльца, не разбирая ступенек.

— Ты один? А где все? Иннокентий? — спрашивала Ирина Георгиевна, подходя.

— Ух, какая молодчина! — бросился к ней Геннадий. — Уехали все, Иннокентий спит.

— Ну во-от, — протянула Ирина Георгиевна, очень довольная. — Я думала, тут веселье, а все уехали, и хозяин спит… С ума сошел, простудишься! Пойди оденься. Нет, не надо: Иннокентия разбудишь.

Она прижалась к Геннадию, скользнула ладонями по его голой спине; потянув со своих плеч пушистый платок, окутала им Юрчикова вместе с собой. Так они постояли несколько минут; вдруг Ирина Георгиевна поспешно оттолкнула его.

— Когда-нибудь я этому Билибину последние цветы оборву! — сказала она. — Голова кружится… Ты почему не спал?

— Ждал. Думал, не сообразишь.

— Недооцениваешь ты меня. Заявила категорически: мне скучно, пойду веселиться.

— Черт ты в юбке!

— У-у, — протянула Ирина Георгиевна, посмеиваясь. — Я без юбки — черт!.. Ну молчу, все забываю: мой миленочек — ханжа. И долго мы будем стоять?

Она потащила Юрчикова за руку напрямик через кусты, пока они не наткнулись на ограду.

— Куда я в таком виде-то? — засмущался Геннадий.

— Слишком много вопросов задаешь. Да помоги же, тюлень, — шепнула Ирина Георгиевна, становясь на перекладину и вглядываясь в темноту улицы. — Ну?

Геннадий помог ей перелезть через ограду, а затем и сам перемахнул на улицу.

— Садись! — приказала Ирина Георгиевна.

Возле забора стояла черная соловьевская «Волга».

Так уж повелось в их отношениях: она командовала, он подчинялся. С того самого дня, когда Юрчиков зашел к ним как-то прошлым летом. Василия Васильевича он не застал, собрался уходить, но Ирина Георгиевна остановила его:

— Подождите, скоро вернется.

Они ждали допоздна: в разговорах время пролетело незаметно. Ей нездоровилось — все куталась в пушистый платок, несмотря на летнюю теплынь. Василий Васильевич позвонил из города, сказал, что задержится на банкете и останется ночевать. Посмотрев на часы, Геннадий спохватился. Ирина Георгиевна бросила небрежно:

— Куда вы на ночь глядя, ваша хозяйка давно закрылась на все засовы. Ложитесь вон на веранде…

Ночью она пришла к нему.

Случись это три года назад, Геннадий, скорее всего, Прекрасным Иосифом шмыгнул бы босиком в кусты возле дома, отсиделся бы там на скамеечке до утра, чтобы не быть подонком по отношению к своему благодетелю. Но к тому времени это отношение уже совершенно определилось. Он только сильно испугался — от неожиданности. «Сердце чуть не выскочило со страху», — признался он Ирине Георгиевне, вспомнив как-то об этой ночи. Она улыбнулась снисходительно: «Ну и что? Поймала бы и обратно поставила». Ирина Георгиевна была хирургом, и порой ее шуточки вызывали у Геннадия легкую тошноту. Наверное, решительность, которая отличала все ее действия, была профессиональной, а может, наоборот — профессию она выбрала по характеру.

Машина вырвалась из городка и полетела по пустынному шоссе, расстилая перед собой белое полотнище света. Ирина вела «Волгу» по-мужски: не жалась из-за темноты к осевой, гнала впритык к обочине, едва придерживая баранку. Оба молчали. Геннадий сердился на нее, а еще больше на себя за то, что позволяет ей командовать, говорить пошлости, прыгать через ограду, у которой есть калитка, бешено гнать машину в ночь. Возможно, она хотела замаскировать разницу в их возрасте? Но зачем? Его тянуло к ней, и она это знала.

Однажды у нее вырвалось: «Я тебя украла…» — «У кого?» — удивился Геннадий. «У твоих сверстниц». Сказано это было отнюдь не с раскаяньем, а с гордостью и сказано в тот момент, когда Ирина Георгиевна имела на это право, так что Геннадию не пришлось ни отрицать, ни подтверждать ее слова. Закончила она торжествующе: «…У Светки!» — «А также у Элизабет Тейлор и Светланы Жильцовой», — продолжил Юрчиков. «Ого! В одном ряду? Ты действительно был влюблен в нее…» — «Если бы я был влюблен…» — начал было Геннадий и умолк, боясь обидеть Ирину Георгиевну. «…Ты был бы с ней, а не со мной? Ошибаешься, милый…»

Больше она никогда не возвращалась к этому разговору. Да и не было причин.

— Тебе Билибин что-нибудь говорил? — нарушила наконец молчание Ирина Георгиевна.

— Говорил. Как, мол, ты можешь эту нахальную бабу терпеть?

— Очень остроумно, — улыбнулась она. — Наверное, в своем Уральске ты был неотразим… Между прочим, приходил Иннокентий к Василию Васильевичу. Хочет тебя забрать…

— Давай не будем об этом, — попросил Юрчиков.

— Не имею права?

— Как-нибудь сами разберемся.

— Дурачок, — грустно произнесла Ирина. — Твоя судьба решается. Василий очень обеспокоен. Ты знаешь, как он к тебе относится.

Юрчиков промолчал. Он не знал, как к нему относится Василий Васильевич. Слишком много было исходных данных. Опекал, помогал, возился. Любимый ученик. А в результате…

— Думаешь, у Иннокентия будет лучше? — осторожно спросила Ирина.

Ничего он не думал. Лучше, хуже. Не те категории. Было бы настоящее дело. А если и у Билибина его не будет? Ребята говорят: Иннокентий играет честно. Три года Юрчиков был уверен, что и Соловьев играет честно.

— Вот так же и Василий когда-то метался, как ты.

Можно было бы обойтись и без семейных воспоминаний. Уж во всяком случае не мчаться из-за них ночью бог весть куда. Очень, очень интересно: Василий Васильевич метался… И они решали…

— Решили?

— Решили, — спокойно ответила она, не замечая или не желая замечать иронии в его голосе. — Я рано все поняла.

— Что все?

— Жизнь. Людей. Сильный командует. Знаешь, почему женщины любят знаменитых? Инстинкт. Неосознанная надежда на продолжение сильного рода.

— Было, — поморщился Геннадий. — Волки и овцы. Заранее извиняюсь, вы кто по этой системе будете?

Ирина лишь погладила ласково Геннадия по плечу, как бы молчаливо напомнив о его неотразимости в родном Уральске, упрямо продолжала:

— Есть степень таланта, правда? Способности, талантливость, гениальность. Перевернуть все вверх дном, осветить неведомое, повести всех за собой — это я понимаю.

— Хочешь сказать — я не гений?

— Нет, просто взвешиваю. На одной чаше — работа. Интересная, нужная, творческая, конечно. В итоге получишь степень, что-то там рассчитаешь, в лучшем случае… ну, не знаю… откроешь чего-нибудь. Если очень повезет. Это уже потолок. А на другой чаше — власть! — Она постаралась, чтобы голос прозвучал буднично. — О ней считается неприличным говорить, а почему, собственно? Это тоже творчество, только здесь ты проявляешь себя целиком, становишься словно бы в сто, в тысячу раз сильнее и умнее, потому что умножаешь свои усилия на усилия многих. Конечно, сам решай, но если бы я…

— Кто же тебе мешает? — пробормотал Юрчиков в смятении.

— Я баба, — ответила она, и глаза ее блеснули мягко и влажно. — Для меня это важнее всего…

Двадцать с лишним лет назад они шли с Соловьевым ночным городом, влюбленные и бесприютные, забрели в какой-то скверик, целовались на скамейке. Василий оказался совсем простачком, даже целоваться не умел. Он учился тогда в университете, она работала в большой клинике секретарем у главного врача — знаменитого хирурга. Хирург, властный, сильный и умный человек, казался Ирине богом. Все трепетали перед ним и были отменно любезны и почтительны с ней, потому что она была его секретаршей и, как думали все, любовницей. Ирина стала бы его любовницей, если бы он захотел. Однажды главврач сказал, что задержится после работы, она может идти домой. Но Ирина тоже осталась и весь вечер просидела в приемной в сладком страхе, ожидая, когда он позовет ее. Он не позвал. А вскоре главврача сняли. Он пришел как-то, улыбнулся ей, как улыбались все, говорил избитые комплименты, глупо шутил. Когда он ушел, Ирина заплакала от разочарования.

Нового главврача Ирина хорошо знала. Раньше он, так же как все, говорил ей пошлости в приемной, улыбался, иногда дарил конфеты. Теперь — откуда взялось? — в кабинете сидел сильный, властный, умный человек. В него, правда, Ирина не влюбилась, поскольку богом он стал уже на ее глазах. Она сделала вывод: власть делает человека интересным, умным, значительным…

А Василий был совсем лопух. Она познакомилась с ним в очереди за билетами в кинотеатр, с ним и Иннокентием Билибиным. Оба ей сначала не понравились: молокососы — студентики, мальчишки. Однако Иннокентий вскоре заинтересовал ее. Она привыкла к людям самостоятельным, серьезным, но люди эти жили сегодняшним днем, целиком поглощенные им. Иннокентий весь рвался в прекрасное будущее. Все, что до тех пор произошло в науке, произошло до него и поэтому страдало ощутимыми дефектами, которые именно он, и больше никто, должен был устранить, открыв перед наукой новые блистательные перспективы. Роман их протекал бурно: ссорились и мирились. Пока дело ограничивалось вздохами под луной в скверике, долгими прощаниями в темном подъезде и чаем с вареньем в комнатке, за стеной которой, у соседей, осторожно покашливали Иринины родители, — все шло хорошо. Но когда она из самых лучших побуждений попыталась объяснить Иннокентию устройство мира, тайные пружины, которые приводят в движение людей, определяют их отношения и поступки, тот стал нервничать.

А потом Иннокентия исключили из университета, он уехал учиться в другой город. Если бы Иннокентий проявил настойчивость, она бы поехала к нему. Но писал он редко и все о каких-то посторонних предметах. А потом и совсем перестал.

Василий Васильевич в то время казался ей мальчишкой, тоже мечтал о новых горизонтах, но Ирина Георгиевна очень быстро поняла, что в нем она не разочаруется.

Ну что ж, Ирина Георгиевна рассчитала точно. Так оно и случилось.

— Ирина, ну остановись же, — еще раз попросил Юрчиков.

— Глупый, — ответила она, очнувшись от воспоминаний. И, притормозив, свернула с шоссе на глухой, убегающий в рощу проселок.

VI

День у Соловьева, как всегда, был расписан по часам. Сначала к Старику, затем на службу, потом в издательство и наконец на прием в Дом культуры. На прием Василию Васильевичу очень не хотелось ехать. Делегация, которую принимали там сегодня, была не ахти какого уровня, соответствовал ему и уровень приглашенных. Поэтому рассчитывать на полезную встречу с людьми, занимающими в обществе известное положение, с людьми, с которыми Соловьев старался поддерживать постоянный контакт, не приходилось. Однако сегодня он был дежурным членом правления Дома культуры, ехать надо было, хотел он этого или нет. Что поделаешь: раз на раз не приходится, сегодня так, а завтра иначе. На прошлом приеме он сидел рядом с Олегом Ксенофонтовичем, и тот остался очень доволен, когда Соловьев парировал пару каверзных вопросов, подкинутых зарубежным корреспондентом.

Он не стал будить жену. По всем признакам, она вернулась только под утро. Мотор еще не остыл, в машине не выветрился запах духов и табачного дыма. Василий Васильевич во избежание осложнений никогда не думал о жене плохо. На длинной дистанции их супружеской жизни она сумела сохранить преимущество, которое имела на старте. Соловьев давно уже считался уважаемым и даже заслуженным членом общества, перспективы у него открывались еще более радужные, а для жены, похоже, он оставался все тем же Васенькой, которого она учила некогда по обширной программе — от поцелуев до жизненных принципов. Василий Васильевич подозревал, что она сознательно поддерживает их отношения на таком выгодном ей уровне; порой жена бывала совершенно безжалостна в утверждении своей власти, поводы она находила легко. Так или иначе, вопреки или благодаря стремлению Ирины Георгиевны командовать, авторитет ее в глазах мужа стоял неизменно высоко. Василий Васильевич только проветрил машину, опустив боковые стекла, и тотчас мысли его переключились на другой предмет.

В Дом культуры не хотелось ему ехать еще по одной причине. Там работала Люся — женщина миловидная, с ярко нарисованными «под Нефертити» глазами, но вместе с тем столь наивными, что у любого тотчас возникало сомнение в этой наивности, а у некоторых — желание разрешить свои сомнения. Василий Васильевич был в числе последних, и с некоторых пор его поездки в Дом культуры значительно участились. Люся оказалась действительно наивной. В первый же вечер он узнал, что все люди — хорошие, кроме тех, конечно, которых ругают в газетах и по телевизору, и что самое большое счастье — приносить пользу обществу. На другой день Василий Васильевич спросил:

— Ну, Люсенька, куда пойдем?

Она, не раздумывая ни минуты, ответила:

— В картинную галерею.

— Куда-куда? — поразился Соловьев.

— Я там уже тысячу лет не была, месяца два, — пояснила Люся.

И она тут же стала доказывать, что не ходить в сокровищницу русского искусства хотя бы раз в месяц — преступление.

К своему поклоннику Люся относилась с величайшим почтением, считая его Человеком с большой буквы: она видела, сколько сил и времени Василий Васильевич отдает людям. Судя по всему, она должна была всерьез принять их отношения; наверное, втайне не раз мечтала о будущем, в котором они вместе приносили бы пользу обществу и вместе хотя бы раз в месяц ходили в картинную галерею: молодая, красивая жена и уже не первой молодости, но элегантный, с седыми висками муж-ученый. Но ни разу ни единым словом она не обмолвилась о своей мечте. Девушка забавляла и умиляла Соловьева, но недолго: встречи их почти совсем прекратились. Однако он по-прежнему испытывал к ней самые добрые чувства. Встречая теперь Люсю в Доме культуры, Василий Васильевич ощущал неловкость, когда она ласково здоровалась с ним: в ее наивных подрисованных глазах он замечал немой, но настойчивый вопрос.

…Поездки на машине за рулем бодрили Соловьева лучше утренней гимнастики. Шоссе казалось ему символом жизни. Здесь все торопились, обгоняли друг друга, нетерпеливо сигналили и ругались, если какой-нибудь бедолага, задрав капот посреди дороги, лез в заглохший мотор, с трудом притормаживали у светофоров, чтобы рвануться вперед не на зеленый — на желтый свет, опередить других. Соловьев вел машину легко, уверенно, не рискуя слишком, но и не давая оттереть себя, пропуская вперед лишь самых оголтелых.

И часа не прошло, как Василий Васильевич уже входил в невысокое старинное здание в центре города, отделенное от шумных улиц стеной пыльных лип. Для Соловьева этот старинный особнячок был как дом родной, все знали его здесь, и он всех знал. Как бильярдный шар от борта к борту, двигался он по коридорам особняка от одного знакомого к другому, потом очень ловко проскочил, словно в лузу, в кабинет шефа мимо других посетителей, ожидавших приема.

Шеф не жаловал Василия Васильевича, и тот знал об этом. Больше того: Старик очень благоволил к Иннокентию, о чем Соловьеву тоже было известно. Но он прекрасно понимал, что не идти к Старику в такой ситуации значило бы отдать инициативу Билибину: тот наговорит с три короба и тогда придется обороняться. Инициатива решает все — Василий Васильевич давно усвоил эту истину. Ум, талантливость, порядочность — все не шло ни в какое сравнение с инициативой. Пока умные думали, пока талантливые создавали и порядочные демонстрировали свои высокие качества, Соловьев действовал, уступая лишь тем, кто действовал талантливее, умнее и активнее его. Но не так уж часто встречаются люди, которые обладали бы всеми этими качествами сразу.

Шефа Василий Васильевич побаивался. Старик находился уже в том возрасте, когда любой самый мелкий промах, который прежде не обратил бы на себя внимания, воспринимается многими как явственный признак наступившей старости. Мысленно Василий Васильевич не называл его иначе как «старая перечница», но всякий раз переступал порог шефа с трепетом душевным.

Старик был Основоположником. Но, конечно, не это определяло отношение к нему Соловьева, для которого прошлое всегда было только прошлым. Старик имел громадные связи, к его мнению уже лет тридцать прислушивались «на самом верху». Это было поважнее. Но даже не это столь серьезное обстоятельство вызывало у Василия Васильевича чувство почтения в беседе с шефом. Старик, несмотря на то, что отец и дед его были известными столичными профессорами, а его жизнь прошла в общении с лучшими умами века, не стал интеллигентом. Во всяком случае, в том смысле, который придавал этому понятию Соловьев. Истинно интеллигентных людей Василий Васильевич ценил высоко: они отличались деликатностью и скромностью, с ними было приятно общаться и легко вести дела. Старик же обладал характером разбойника. Коварный, не знающий жалости, готовый прибегнуть к любым, даже самым низким средствам, чтобы выиграть бой, он восхищал одних, внушал почтение и страх другим. По счастью, вся его деятельность, в том числе и разбойная, велась во имя науки, и жертвами его становились люди, которые мешали ей. Василий Васильевич имел все основания восхищаться им, как восхищались другие, но ничего не мог поделать с собой: боялся старого изверга. Хотя страх этот не выказывал и держался, как всегда, с достоинством.

На своем долгом веку шеф перевидал всякое. Жизнь его проходила в яростных схватках. Его обвиняли в чуждом происхождении (отец его был дворянином), в философской ереси (явление, которое он тогда открыл, теперь носило его имя), в поддержке сомнительных элементов (он спас от беды двух своих талантливых сотрудников), в низкопоклонстве перед Западом (он привез из Франции новую методику проведения важного эксперимента)… Старик был неуязвим. Его работы всегда находились на стыке фундаментальных и прикладных исследований; едва ли не каждая из них, внося существенный вклад в теорию, одновременно оборачивалась новыми приборами на подводных лодках, несокрушимой маркой стали или эффективнейшим методом штамповки. Что теория! Звук пустой. Еще неизвестно, куда она выведет и выведет ли куда-нибудь. Если бы Старик занимался одной теорией, не сносить бы ему головы при его характере. Но он всегда выходил победителем. В схватке он отвечал так, что у противников нередко хрустели кости. В этих случаях шеф не чувствовал даже особого удовлетворения, в тот же час забывая об очередном поединке, как о досадной помехе в работе, которая отныне устранена. Расправляясь со своими противниками, он по-своему жалел их; они не ведали, что творили, руководствуясь скорее чувствами, чем разумом, еще недостаточно организованным, чтобы оценить в полной мере отдаленные результаты усилий. Нередко за их крикливыми фразами угадывалась прямая корысть, но и в этом случае Старик не возмущался, лишний раз убеждаясь в основательности своих суждений о силе инстинктов, подчиняющих себе неорганизованный разум. Даже сражаясь насмерть, шеф оставался спокойным, сохранив таким образом до глубокой старости душевные силы.

Впрочем, все это относилось к тому времени, когда он еще не был ни Стариком, ни шефом. С тех пор многое изменилось в мире. Некоторые, помня беспощадность Старика в схватках, уверяли, что он уйдет в прошлое вместе с прошлым. Он не делил время на прошлое и настоящее, шеф всегда молился одному богу — науке. Но наука создается если не всегда для людей, то всегда людьми. Он остался потому, что люди всегда остаются людьми со всеми их достоинствами и, увы, недостатками.

Чем менее жаловал хитрый Старик человека, тем обходительнее был с ним. Соловьева он принял очень любезно. Даже, подчеркнуто покряхтывая, вылез из-за стола, просеменил по паркету, чтобы сесть рядом в одно из старинных кресел, уютно расставленных в углу кабинета. Изможденное лицо Старика (он никогда не болел и по сей день был крепок, как бетонный столб) источало в эту минуту любезность каждой своей морщинкой, и человек неопытный мог влипнуть в эту сладость, как муха. Но Василий Васильевич знал, с кем имел дело. Он коротко и толково информировал шефа об институтских делах, и тот перестал сочиться медом, придирчиво поглядывая на Соловьева из-под приспущенных старческих век, время от времени фыркал в носовой платок, словно бы недовольный Василием Васильевичем, а возможно, действительно недовольный тем, что собеседник не давал сегодня ни малейшего повода быть с ним любезным. Соловьев знал, что в таком настроении шеф не опасен, самое большее — может выдать изречение насчет нынешних умников, которые в твисте вывихнули себе мозги, да и то в абстрактной форме, не указуя высохшим пальцем. Но Соловьев все равно не сменил делового тона, спросил суховато, будто продолжал прежний разговор:

— Что вы скажете, если нам увеличат штаты?

Старик встрепенулся и опять стал опасно приветливым.

— О-о! Кто? Олег Ксенофонтович, конечно?

— Их еще надо получить, — уклонился Соловьев.

— Получите! — сказал шеф необыкновенно приветливо, почти пропев это слово дребезжащим тенорком, и Василий Васильевич внутренне содрогнулся. — Вы маг и кудесник. Сколько вам дают?

Василий Васильевич чувствовал на себе иронический взгляд светленьких безгрешных глаз шефа и понимал, что Старик уже прикидывает, сколько новых сотрудников он отберет и отдаст туда, где, по его мнению, они будут нужнее. Приходилось идти на это, чтобы обеспечить свои интересы; он продолжал уверенно вести разговор к цели:

— Боюсь, совсем не дадут.

И он сдержанно, в нескольких словах рассказал о вчерашнем визите Иннокентия, добавив, что Олег Ксенофонтович, который очень просил подыскать ему молодого толкового работника, будет, естественно, огорчен, да и о судьбе парня следовало бы подумать.

Шеф ласково накрыл ладошкой руку гостя:

— А мы вот что сделаем: дадите Билибину трех-четырех новых сотрудников, он и успокоится.

«Бандит старый! — взвыл про себя Василий Васильевич. — Трех-четырех! Что мне-то останется?» Он промолчал, пытаясь хотя бы таким образом выразить несогласие, но Старику наплевать было на протесты, тем более молчаливые.

— Как Олег Ксенофонтович? — спросил он, давая понять, что прежний разговор окончен и решение, принятое им, обсуждению не подлежит. — Давненько его не видел! Еще не защитился?

— Не знаю, — скучно ответил Василий Васильевич и тотчас приободрился, повеселел, а затем и вовсе заликовал, простив шефу все за этот невинный, казалось бы, вопрос. Олег Ксенофонтович должен защищать ученую степень! Приятная новость. Весьма! — У него публикации были? — произнес он, пряча глаза от коварного старикашки.

— Не встречал.

— Неужели на монографию замахнулся? А с бумагой нынче плохо. Сегодня, кстати, в издательстве план утверждаем. У вас пожеланий нет?

Старик оставил без ответа заманчивый для многих, но совершенно никчемный в его положении намек. Шеф считался лицом неприкосновенным, персоной грата, его книги проходили в издательстве без всяких осложнений. Задумавшись, забыв свою любезную роль, он отрешенно, пусто смотрел перед собой, собрав морщины в неприятную гримасу: он размышлял о самом Соловьеве. Шеф давно стал любезным с Василием Васильевичем, и не раз карьера этого энергичного и толкового, в общем-то, человека готова была рухнуть, едва оформившись. Но каждый раз, когда Старик собирался учинить такое злодейство, он заставлял себя в последний момент давать отбой, поскольку оказывалось, что без ущерба  д л я  д е л а  расправиться с Соловьевым было никак нельзя. В свое время он долго не утверждал назначение Василия Васильевича на должность, которую тот ныне занимал. В разбойничьей душе шефа жила святая юношеская вера в возможности Человека, не всякого, разумеется, а такого, у которого они, эти возможности, имелись. Так, например, Иннокентий Билибин, по его мнению, вполне мог, если бы захотел, стать солиднее, сдержаннее, респектабельнее, что ли… Старик, для которого Иннокентий, как и все прочие, был человеком еще совсем молодым и, следовательно, окончательно не сформировавшимся, много раз проводил с ним воспитательные беседы, надеясь, что тот осознает свои недостатки и станет совершенствоваться. Старику очень хотелось видеть Иннокентия на той должности, которую временно занимал Василий Васильевич, и, поскольку Билибин с готовностью соглашался относиться к себе ответственно и признавался, что сам нередко страдает от вздорного характера и легкомыслия, шеф все больше верил в реальность своих планов. Но как раз в это время пошли настойчивые разговоры о том, что Иннокентий Павлович в Прибалтике сорвал научную конференцию. Кстати, эта история, став фольклорной, получила новую и куда более яркую концовку. Когда Иннокентия спрашивали, верно ли, что он нажал кнопку, вызвав тем самым переполох в президиуме, хохот и аплодисменты всего зала, Билибин небрежно отвечал: «Что-то было… Не помню». Вызванный к Старику, он не отпирался и лишь к концу неприятного разговора вспомнил, что сумел побороть соблазн, добавив ворчливо, что весьма сожалеет об этом. Выпроводив непутевого Билибина, шеф тотчас же подписал приказ об утверждении Василия Васильевича. Что там говорить: организатор он был прекрасный!

Вот и сейчас, когда кругом стонут от сокращения штатов и шеф не далее как третьего дня самолично составлял ехидную бумагу в соответствующие инстанции, объясняя разницу между служащими, занятыми входящими и исходящими, и научными работниками — производителями, созидателями… — приходит Соловьев и так, между прочим роняет: «Что вы скажете, если нам увеличат штаты?» Чудеса! Разумеется, Старик отлично знал технологию этих чудес. Но что поделаешь.

Соловьев ждал, что шеф все же выскажет пожелание, попросит — не за себя, конечно, за кого-нибудь. Но тот, очнувшись, резво вскочил с кресла, склонился перед Василием Васильевичем в поясном поклоне, даже ногой пришаркнул:

— Не смею задерживать, любезный Василий Васильевич!

Соловьев был доволен визитом. Старик мудр: Иннокентий непременно успокоится, если подкинуть ему нового сотрудника.. Одного, от силы двух, но, конечно, не четырех, как предлагал шеф. Нет уж, дудки! Или еще лучше так: пообещать четырех, а дать одного. Впрочем, теперь, когда он узнал, что Олег Ксенофонтович собирается защищаться, еще следовало решить, отпускать ли Юрчикова. Теперь Соловьев был уверен, что новых сотрудников он получит обязательно. Тогда и осуществится заветная мечта — капитальный научный труд, который поставит его имя вровень с именами великих. В конце концов, не боги горшки обжигают; он считал, что великие умы — это прежде всего великие организаторы.

От шефа Василий Васильевич направился в издательство, пробыл там до обеда и лишь во второй половине дня появился в институте.

Говорят, что на людей удача действует подобно катализатору: хороший человек становится лучше, дурной еще хуже. Глядя на Соловьева, который первым, едва завидев, раскланивался с сотрудниками направо-налево и даже останавливался, чтобы спросить о здоровье, успехах на работе и в личной жизни, можно было прийти сразу к двум выводам: что Василий Васильевич удачно провел день, что он несомненно хороший человек.

А день и впрямь оказался удачным: заседание в издательстве прошло на высоком уровне. С бумагой, как всегда, было туго, и ученые — представители различных институтов, отстаивая свои интересы, вели борьбу не на жизнь, а на смерть: пожилые — излишне горячась, сбивчиво, обижаясь, если им возражали, молодые — с усмешечкой, демонстрируя интеллект и неотразимую логику. Василий Васильевич, едва заседание началось, тотчас произвел визуальную разведку. Она дала благоприятные результаты: главное, не присутствовал давний недруг, некий профессор, единственный человек в издательстве, при котором Соловьев сознавал свое бессилие, и не потому, что профессор обладал недюжинным умом и знаниями, а просто потому, что презирал условности, излагая свое мнение в такой форме, что иные закрывали уши ладонями. Спорить с ним никто не решался: все силы уходили на то, чтобы сохранить свое достоинство.

Рядом с Василием Васильевичем, как всегда, сидел славный паренек из какого-то малоизвестного института; этот все понимал правильно, всегда поддерживал своего солидного соседа и, в свою очередь, пользовался его поддержкой. Современный оказался паренек, Соловьеву он очень нравился. И директор издательства, милейший Петр Данилович, пришел сегодня; скромно примостившись в углу комнаты, помалкивал, редко поднимал глаза от пола, всем своим видом подчеркивая и вам принимать решения, мне исполнять. Но Василий Васильевич знал, что дело обстоит как раз наоборот, и давно уже решал все вопросы непосредственно с Петром Даниловичем, с которым находился в наилучших отношениях, еще более укрепившихся после того, как Соловьев организовал ему в прошлом году интересную командировку за рубеж.

Заседание шло своим чередом, пепельницы заполнялись окурками, пустели бутылки с минеральной водой, и уже молодые члены совета не улыбались скептически, сидели вялые, незаметно доставая из карманов пенальчики с валидолом, в то время как пожилые все больше горячились, оживлялись и лица их, помолодевшие от потного румянца, выражали явное удовольствие.

Василий Васильевич не возражал, когда речь шла об издании работ бесспорных, признанных, но если мнения разделялись…

— Товарищи, не забывайте! — говорил он напористо. — С бумагой плохо, давайте отбирать лучшие работы, действительно достойные!

Заметив возле Петра Даниловича свободный стул, он переместился и, выждав, пока взгляды ученых коллег, устремившиеся вслед за ним, обретут прежнее направление, шепнул:

— Петр Данилович, дорогой, Олег Ксенофонтович диссертацию заканчивает…

— Когда?

— Скоро. Вы же знаете, он человек скромный, непрактичный, в наших делах новичок.

— Н-да-а!.. А план-то сегодня утвердим.

— Вон сколько работ отвергли! Объявим дополнительно Олега Ксенофонтовича — вот и все. Не ждать же ему целый год.

Директор скосил на Соловьева желтые, словно прокуренные глаза, чуть заметно кивнул.

— Придумаем. Супруге поклон. Мы с женой недавно ее вспоминали.

— Что-нибудь нужно? — встрепенулся Василий Васильевич.

— Если не затруднит…

Петр Данилович излагал свою просьбу, словно чревовещатель, почти не шевеля губами и не поворачиваясь к Соловьеву — весь внимание к происходящему; он никогда не позволял себе выказывать неуважение к совещанию. Просьба-то была чепуховой: помочь родственнику, опять стал хворать, бедняга. Когда-то, лет пять назад, Ирина Георгиевна его вылечила. Никто не мог, она вылечила. Теперь снова приступ за приступом. Да, он знает: Ирина Георгиевна не в клинике, как раньше, а в простой районной больнице. Да, знает: далеко… Нет, никуда больше не хочет, верит только Ирине Георгиевне. Очень милый человек, работник телевидения, если нужна бумага с работы…

Соловьев заверил, что никакой бумаги не нужно, жена все оформит сама. Пусть на днях этот родственник и подъедет не откладывая…

Василий Васильевич не любил оставаться в долгу, тем более что просьба оказалась незначительной и даже приятной в некотором отношении.

Словом, он вернулся в институт очень довольным. Поднимаясь к себе в кабинет, Василий Васильевич услышал в коридоре знакомые голоса и остановился.

— Значит, предлагаешь изменить режим?

— Поставить на дельту.

— И?

— И!

— Фью-фью.

— Тогда не знаю.

— Это уже нечто!

У окна в коридоре, поставив ботинок на подоконник так, что штанина, задравшись, обнажила худую волосатую икру, пристроился Иннокентий Павлович. Рядом с ним на подоконнике, обхватив ноги руками и упершись подбородком в колени, сидел Гена Юрчиков.

— Эй вы! — сказал Василий Васильевич, подходя. — Хватит учеными прикидываться, все равно не обманете!

И так это он весело и добродушно сказал, что Билибин с Юрчиковым даже улыбнулись в ответ.

— Да, — сказал Иннокентий Павлович, — тебя не проведешь…

— Эй вы! — повторил Василий Васильевич, обнимая обоих за плечи. — Чего здесь сидите, пошли ко мне, дело есть!

— Срочное? — спросил Билибин с подозрением.

— Очень. Нас один симпатичный француз ждет.

— Вот такой, что ли? — Иннокентий Павлович обозначил ладонями в воздухе очертания пузатого сосуда: видел он этого «француза» недели две назад в кабинете Соловьева, когда приезжали в институт чешские коллеги.

— Одно у тебя на уме, — недовольно ответил Василий Васильевич. — Совсем не такой. Вот какой.

Рассмеявшись, он нарисовал в воздухе узкий сосуд.

— Не ходи, Гена, — лениво произнес Иннокентий Павлович. — Начальство задарма французским коньяком угощать не станет.

— Вот зануда! — скривился Василий Васильевич. — Сиди себе бубни. Пойдем, Гена.

Юрчиков, извиняясь перед Билибиным, развел руками: мол, приказы не обсуждают.

— Ну, был? — спросил Соловьев, едва за ними закрылась дверь кабинета. — Какие впечатления?

Геннадий потупился.

— Не был…

— Как не был?

— Не пошел.

— И когда пойдешь, если не секрет?

— А я вообще не пойду! — бойко ответил Геннадий.

— Прекрасно! — воскликнул Василий Васильевич, с неодобрением покачивая головой. — А дальше что?

— В каком смысле? — опять бойко и даже весело спросил Юрчиков.

С ним бывало такое: в трудные минуты находило на него странное состояние, охватывало необыкновенное веселое спокойствие. Все трын-трава, только интересно, чем кончится. Он ждал, что Соловьев рассердится не на шутку: конечно, нехорошо получилось, несерьезно. Но, к его удивлению, тот не выказал никаких признаков гнева, наоборот, был, кажется, доволен.

— Может, оно и к лучшему, — добродушно произнес он. — Значит, еще поработаем?

Геннадий промолчал. Что он мог ответить? Иннокентий Павлович ничего определенного не сказал, но разговор повернул так, будто уже в курс дела вводил…

Потянувшись через стол, Соловьев ласково потрепал Геннадия по плечу.

— Не могу! Все знаю, все понимаю… Одного не пойму: зачем Билибин тебе голову морочит? Нет у него свободной должности, не может он тебя взять.

Юрчиков поднялся..

— Что решил? — полюбопытствовал Василий Васильевич.

— Не пропаду. Не только света, что в окошке!

— Ну разумеется, — засмеялся Василий Васильевич. — Парень ты способный, тебя в любом месте с радостью… Будешь устраиваться, позвони, такую характеристику дам — в рай и то примут.

Все трын-трава, и даже интересно, что дальше будет. Жаль! Иннокентий только что такого ежа в череп сунул — блеск! Теперь бы сидеть да рассчитывать!

— Жалеть не будешь? Погоди-погоди, — заторопился Василий Васильевич, увидев, что Юрчиков повернулся уходить. — Я же тебя с французом не познакомил. Давай за твой успех на новом месте!

Он открыл дверцы небольшого бара, встроенного в стол — скорее дань моде, чем необходимость, не так уж часто посещали институт гости, — достал бутылку с яркой этикеткой. Но Юрчиков был уже возле двери.

Нет, напрасно Геннадий сомневался в добром отношении Василия Васильевича. Все нравилось тому в молодом ученом: и ум пытливый, и способность работать сутки напролет, и скромность, а больше всего детская, иначе не назовешь, нерасчетливость в житейских делах. Василию Васильевичу казалось, что Гена Юрчиков этими качествами очень похож на него (здесь он был неоригинален: люди обычно считают самыми точными фотографиями те, где они лучше всего выглядят). И не было ничего удивительного, что он старался всеми силами и способами удержать Юрчикова при себе, как нет ничего удивительного в желании иных из любви удержать при себе детей до седых волос. Может, кто и скажет, что Василий Васильевич заботился скорее о своих интересах: Геннадий был отличным помощником. Может быть. Но это совсем не исключало того чувства, которое испытывал он к своему ученику даже тогда, когда сватал Юрчикова Олегу Ксенофонтовичу. Слишком уж соблазнительной показалась ситуация: и парню небывалая удача, и новые работники — значит, новые возможности для самого Соловьева… Он был уверен, что Геннадий останется. Без званий, без своих работ, без связей куда он пойдет? Начинать все с нуля? Здесь, по крайней мере, его знают и ценят, и он об этом знает, хотя и не ценит. Василий Васильевич даже был рад, что все так обернулось: жизнь даст урок молодцу, успокоится, блудный сын, поймет урок и не станет требовать слишком многого.

…Удача сопутствовала Соловьеву до самого вечера: в Доме культуры вместо Люси дежурила другая девица, и Василий Васильевич, не травмированный немыми вопросами в Люсиных глазах, провел прием делегации в хорошем темпе, не тратя драгоценного времени гостей.

VII

Иннокентий Павлович с трудом верил, что старушка с лицом сухим и морщинистым и есть тетя Даша Селиванова. Он помнил ее краснощекой крикливой молодкой, наводившей страх на замужних соседок своей красотой и любовью к мужскому полу и вызывавшей по этой причине у ярцевских мальчишек вполне понятный нездоровый интерес. Иннокентий не раз сидел в засаде вместе с дружками, дожидаясь момента, когда можно разом, ломая кусты в ее палисаднике, вскочить, заулюлюкать, замяукать на разные голоса… Не участвовал в Засадах на Дашу Селиванову лишь Васька Соловьев по той простой причине, что она приходилась ему родной теткой.

С невольной игривой усмешкой припомнив жестокие мальчишеские забавы, Иннокентий Павлович испытал даже нечто похожее на запоздалый стыд: бедная, бедная тетя Даша! Это обстоятельство и определило тон разговора между ними. Иннокентий Павлович принял гостью ласково, не подумав при этом: «Черти тебя, старую, носят!» — что было бы вполне естественно, учитывая его дурной нрав и постоянную занятость.

Первую четверть часа тетя Даша, устроившись в кресле, рассказывала о ярцевских общих знакомых, вторую — жаловалась на здоровье. И лишь тогда приступила к делу, ради которого пришла. Переход от жалоб был решителен и неожидан и выражался в одной короткой фразе:

— А все Колька!

— Какой Колька? — спросил Иннокентий Павлович.

— Фетисов! Сосед мой. Ты его знаешь… Вот он что со мной, Кеша, сделал…

И тетя Даша принялась рассказывать о Колькином хулиганстве в кладовке, о том смертном страхе, который она испытала, когда Николай крикнул на нее из петли.

— Гляди, как он, проклятый, все повернул! Будто я из кладовки сало хотела унесть! Что я, темная какая — на сало кинуться? От него, от сала-то, один вред в пожилом возрасте. Если надо, Кеша, я тебе журнал принесу «Здровье», там все написано.

По слуху Иннокентия Павловича как-то неприятно чиркнуло это «если надо», но особого значения он словам тети Даши не придал, торопливо подтвердив, что действительно факт этот общеизвестен и тетя Даша правильно поступает, не употребляя сала.

— С той поры, — продолжала тетя Даша, явно недовольная тем, что Иннокентий Павлович не захотел ознакомиться со статьей в журнале, — нет у меня никакого здоровья. Убил он меня. И свидетели есть, Кеша! Участковый наш, Калинушкин. Если надо, так он тебе подтвердит, не откажется.

И вновь слух Иннокентия Павловича царапнуло это «если надо», но он опять-таки не понял, зачем ему надо, чтобы Калинушкин подтвердил слова тети Даши, и он успокоил ее, сказав, что полностью ей доверяет.

— Что же это, Кеша? — спросила тетя Даша. — Колька, идол толстомордый, ходит-посвистывает, а я из-за него помирать должна раньше времени?

Иннокентий Павлович уже несколько утомился продолжительной беседой на таком низком уровне и начал по привычке отключаться, поддакивая и не особенно вникая в смысл ее. Однако тетя Даша направляла разговор, как опытный капитан свой парусник: резко изменив курс, она завела речь о том, что родственники должны быть всегда заодно; у других наций родственникам во всем способствуют, поэтому и живут хорошо, а у русских все шиворот-навыворот, они родственников только по праздникам привечают. Разговор тотчас вновь обрел значительность; Иннокентий Павлович, заинтересовавшись, спросил:

— Ты про племянника своего, про Василия?

— Жене он, Ирке своей, племянник! — горестно воскликнула тетя Даша. — Все он ей: и муж, и племянник, и дух святой. Живет за ним, как у Христа за пазухой, а все мало, чего ему скажет, то он и вяжет!

По тому, с каким живейшим чувством выразила тетя Даша свое отношение к Соловьевым, можно было предположить, что этому предшествовали события, для нее неприятные. Такие действительно имели место. Делились они очень четко на два периода. Первый — когда Ирина Георгиевна наивно полагала, что сумеет приспособить тетю Дашу к своему домашнему хозяйству, второй — когда убедилась в полной несбыточности этих надежд.

Недоразумения начались с самого начала. Тетя Даша заговорила на любимую тему — о родственниках, обязанных держаться друг за дружку, особенно в нынешнее время, прикидывая при этом материальные выгоды, которые она могла бы иметь от родственной близости к Соловьевым, людям очень влиятельным в Ярцевске. Ирина Георгиевна с охотой подхватила и развила эту тему, мечтая о возможности свалить на родственницу неприятную работу по кухне и уборке дома. Они долго, довольные взаимным согласием, обсуждали волнующую их проблему. Наконец Ирина Георгиевна намекнула: мол, не найдется ли у тети Даши знакомая пожилая женщина, которая согласилась бы помогать в доме?

— Что ты, миленькая! — сказала тетя Даша. — Кто теперь пойдет? У какой старик жив, с ним заботы хватает, а какая похоронила, так и вовсе отдохнуть в самый раз.

— Ну а вы? — спросила Ирина Георгиевна напрямик. — Все-таки не чужие. Мы с Васей весь день на работе. Останетесь полной хозяйкой.

Тетя Даша возмутилась в душе чрезвычайно. Если не чужая, значит, вкалывай? Пусть небогато живет она, но не голодает. А если бы даже и голодала, не пошла бы. Сроду в прислугах не работала, не испытала сраму. В чем заключался этот срам, тетя Даша точно не знала, но знала точно, что срам! Сколько ярцевских в большие города перебралось, а никто в прислуги не устраивался даже в стародавние трудные годы, потому что каждый ярцевский житель себе цену знал.

Всего этого тетя Даша не высказала, ответила уклончиво, не желая портить отношения с влиятельной и богатой родней. Целый месяц она была желанной гостьей у Соловьевых, угощалась севрюжкой и семгой, чаем из сервизных китайских чашек, конфетами «Белочка» — так Ирина Георгиевна демонстрировала сладкую жизнь, которая ожидает тетю Дашу, если она согласится работать у них. За чаем они рассматривали семейные фотографии, много лет пролежавшие за ненадобностью в секретере под грудой старых документов — оплаченных счетов, справок, копий когда-то важных деловых писем, которые Василий Васильевич тщательно хранил. На фотографиях в разных комбинациях красовалась семья Соловьевых; была здесь и тетя Даша — молодая, простоволосая, с косынкой в опущенной руке, очень похожая на Василия Васильевича, каким он выглядел лет десять назад: те же светлые, цепкие, чуть навыкате глаза, тот же широкий подбородок… Ирина Георгиевна, стараясь подчеркнуть это сходство, клала рядком три фотографии — Василия Васильевича, его матери и тети Даши.

— Смотрите, Вася больше на вас похож, чем на родную мать…

— В деда мы нашего! — отвечала Селиваниха растроганно. — Дед у нас знаменитый был, мельницу держал на три постава, всю округу кормил.

Василий Васильевич действительно во многом походил на свою тетку, значит, и Селиваниха во многом походила на Соловьева. Наивно было думать, что тетя Даша станет работать на других. Скорее наоборот. Только через месяц Ирина Георгиевна сообразила, что ее интересы и интересы тети Даши прямо противоположны. На этом и кончилась их любовь: Ирина Георгиевна, рассердившись, ясно дала понять, что дорогая родственница отнимает у нее слишком много времени…

— Ты мне про них не вспоминай, Кеша! — сказала тетя Даша. — Я сюда как к сродственникам пришла!

— Какие же мы родственники? — удивился Иннокентий Павлович. — Соседи были, это верно.

— Отказываешься? — разочарованно спросила Селиваниха.

— Ну что ты! Правда, не знал. И кто же я тебе?

Родство оказалось не столь уж близким, где-то в четвертом колене, но несомненное.

— Выходит, я и Василию родич! — воскликнул Иннокентий Павлович озадаченно.

— Вот я и пришла к тебе, — тактично не ответив на вопрос Иннокентия Павловича, продолжала тетя Даша. — Помоги мне с Колькой Фетисовым справиться… Мне теперь, чтобы обратно в себя прийти, надо условия. Вот пусть мне Колька эти условия даст, возместит убытки. Так я считаю.

— Тетя Даша, дорогая! — возопил Билибин, поняв наконец, что она намерена подключить его к своему делу, и ужаснувшись мысли, что ей это удастся. — Ты в милицию иди. Участковый, говоришь, свидетель? К нему и иди.

— Дружки они, Кеша! — скорбно произнесла тетя Даша. — Я бы к тебе не стала лезть. Только пьют они вместе. Меня же и обваляют.

— Просто не знаю, что посоветовать, — сказал Иннокентий Павлович, нервно описывая восьмерку по веранде вокруг Селиванихи и думая при этом не о том, как помочь старухе, а о том, как бы поскорее избавиться от нее.

Судьба помогла ему, открыв взгляду возмутительную картину: в кустах поодаль сеттер Динни, вытянувшись кверху столбиком и высунув язык, часто махал передними лапами, умильно кивая в такт горбоносой и длинноухой башкой. Из кустов вылетел кусочек сахара и исчез в розовой пасти.

— Пошел! — заорал Иннокентий Павлович, бросаясь к окну и швыряя в собаку подвернувшейся под руку книгой. — Светка, прекрати сейчас же! Какая пакость!

Не показываясь, Светка хихикнула:

— Кеша! Ты сорвал мне эксперимент. Людей создал не труд, как уверяют классики, а возможность получить задарма кусок сахара. Я это докажу…

— Не смей портить собаку! — еще громче рявкнул Иннокентий Павлович.

Светка появилась из-за кустов; будто ясное солнышко выкатилось из-за тучки — все вокруг осветилось и засияло от ее круглолицей веснушчатой счастливой улыбки, от ее пухло-розовых коленок и плечиков. Селиваниха даже пригорюнилась, увидев девушку.

— Неужто дочка? Ой, Кеша, что-то больно красива. Пропадет девка. Затискают.

«Ты небось не пропала!» — грубо подумал Иннокентий Павлович.

— Ап! — воскликнула Светка, и собака взвилась в воздух. — Пропа-ду! Динни, ап!

Очень это было красиво: красная шелково-волнистая шкура сеттера, белокурая шелково-волнистая гривка Светкиных волос на фоне зелени, два молодых радостных прекрасных тела и звенящий колокольчиком голос: «Динни! Динни! Динни!» У Иннокентия Павловича вся злость прошла, и про Селиваниху он забыл. Напомнила ему о ней Светка.

— У нас аборигены! — радостно воскликнула она, взбегая на веранду.

— Это наша… э-э… родственница, — произнес Иннокентий не совсем уверенно, но строго.

— Какая прелесть! — всплеснула руками девушка. — Кеша, ты свободен. Оставь ее мне.

Иннокентий Павлович, обрадованный, поспешил в дом, на ходу объясняя Светке:

— Да, ты разберись, пожалуйста, тетю Дашу обидели, у тебя, наверное, юрист есть знакомый…

— У меня все есть! — ответила Светка, с вожделением оглядывая старушку в кресле, как баранью косточку в кастрюле с шашлыком.

Три года, минувшие с тех пор, как Светка, представительница древнего польского рода, ездила общаться с русской аристократией, не прошли для нее даром. Она вспоминала теперь о своих аристократических притязаниях с небрежной усмешкой: обычный комплекс, типичный для переходного возраста, стремление во что бы то ни стало утвердиться, попытка сыграть роль лидера в своей среде. Теперь она все понимала.

Законы природы в отличие от установленных людьми едины для всего сущего. Так, например, количество, если уж оно накопилось, хочешь не хочешь, непременно должно перейти в качество. И не удивительно, что колоссальная информация, скопившаяся в Светкиной голове за четыре года (три лекции в неделю по два часа!), в конце концов оформилась в замечательную идею.

В противоположность коренным ярцевским жителям, не ценившим патриархальных прелестей родного города и даже относившимся к ним с неприязнью, Светка вдруг осознала, как близок ей этот славный уголок. Все ей теперь казалось исполненным особого смысла. И радующие глаз ветхие разномастные домишки, и заросшие кудрявой травкой обочины улиц, пыль которых была не чем иным, как прахом истории. И даже мутный ручей, бегущий наподобие арыка вдоль шоссе через город. Раньше его голодное урчанье рождало у Светки желание как следует подкрепиться, теперь оно неизменно направляло на возвышенный образ мыслей, напоминая чаще всего о том, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, или о чем-нибудь другом, тоже благородном и глубоком. Вместе с тем по-иному раскрылись перед ней обитатели этих славных мест, ни в чем не похожие на ее постоянное и приевшееся окружение в новом Ярцевске.

Светкина блестящая идея состояла в том, чтобы сделать Ярцевск городом-музеем, заповедником. Правда, в Ярцевске не было никаких ценных архитектурных памятников; из пяти церквей уцелела лишь одна, и та стояла развалиной, так что, глядя на нее, верующий человек если и крестился, то неизменно приговаривал: «Свят, свят, свят!» Городской архитектурный ансамбль составляли дощатые невыразительные дома, когда-то крепкие, на высоком фундаменте, просторные, с большими подворьями, а ныне бессильно осевшие наземь. От былого благолепия остались у них лишь железные кружевные наличники, которые неукоснительно каждый год покрывались ядовито-зеленой краской: иной в ярцевский хозторг не завозили.

Но все это не смущало Светку. Пусть себе живут-поживают в своих живописных домишках славные старички и их немногочисленные дети и внуки, собираются по вечерам на лавочках под окнами, перемывая косточки знакомым. Пусть останется здесь уголок, не тронутый цивилизацией, где можно отдохнуть душой, побродить вдоль пыльных, не схваченных асфальтом улиц, слушая ленивый собачий перебрех во дворах, подставляя ладони под ледяную струю из уличной колонки, чтобы утолить жажду.

Светкина идея являлась по своей сути естественным завершением лирических вздохов тех ярцевских жителей, которые уехали оттуда раньше и теперь издали вспоминали о своем городе растроганно и патетично. Но так прямо вопрос еще никто не ставил. И надо было поспешать, поскольку в последнее время в старом Ярцевске наметились неприятные глазу перемены: над крышей каждого дома торчала антенна телевизора, городскому ручью угрожали толстые бетонные трубы, раскиданные по его берегам, а на базарной площади громоздился штабель серых плит — не иначе как детали многоэтажного дома. Этой весной Светка даже начала собирать подписи среди своих знакомых, преимущественно поклонников, готовых вместе с ней обратиться к общественности с предложением оставить Ярцевск в первозданном виде. Высоко оценив Светкину идею на словах, единомышленники свои подписи ставить не спешили, каждый раз находя для этого какие-либо причины, что лишний раз подтверждало их принадлежность к двенадцатому типу личности…

Сохранить Ярцевск в первозданном виде Светке хотелось и в научных целях. Прослушав цикл лекций по психологии, она убедилась: разобраться в душе человека еще труднее, чем в электронных схемах, которые ей не раз безуспешно объясняли поклонники, пытаясь при этом незаметно обнять, что очень мешало Светке сосредоточиться. Если же выявить основные мотивы поведения жителей патриархального Ярцевска с их наивной милой простотой, то исследовательская задача сильно упростится. Затем, усложняя постепенно условия, можно было бы, по Светкиному мнению, подобраться к душе современного человека на всех уровнях.

Тетя Даша была для Светки желанной добычей. После того как Селиваниха повторила свой рассказ о происшествии в кладовке и претензиях к Фетисову, Светка остро ощутила свой долг по отношению к этим бесхитростным людям, которые запутались в такой простой житейской ситуации. Именно она, Светка, и должна была помочь им, рассудить их, пользуясь всей мощью своего интеллекта. Правда, она с огорчением отметила, что действия обеих сторон не укладываются ни в один из известных ей комплексов. Сюда не подходил ни комплекс неполноценности, ни комплекс превосходства, ни, тем более, эдипов комплекс, а без них Светка чувствовала себя, как солдат на войне без оружия. Однако она не теряла надежды подыскать к данному случаю если не комплекс, то хотя бы какой-нибудь синдром, а пока принялась дотошно расспрашивать Селиваниху о жизни в старое время. По ее мнению, лучше всего было бы не оставлять Ярцевск в его нынешнем виде, а придать ему древний, изначальный колорит.

Для Светки, как, впрочем, и для многих ее сверстников, старое время продолжалось до самого ее рождения. Она могла бы без запинки рассказать о любом мало-мальски заметном событии в истории человечества — от царствования фараона Тутанхамона до первых космических полетов — и назвала бы их точные даты. Тем не менее все, что случилось до ее рождения, было историей, давным-давно минувшим и как бы стоящим в одном ряду: Тутанхамон в пятом классе, а космические полеты в седьмом — вот и вся разница.

Так и выяснилось, что самой распространенной в старину одеждой можно считать ватники, жакетки и ситцевые платья, обувью — сапоги и парусиновые туфли, песнями — «Я вся горю, не пойму отчего» и «Без луны на небе мутно», из обрядов, достойных внимания, — похороны с самодеятельным духовым оркестром, в которых участвовал весь город: хорошая громкая музыка в старинном Ярцевске была большой редкостью. Словом, ничего интересного в рассказе Селиванихи не оказалось. Светка попыталась выяснить, не носила ли тетя Даша цветастых полушалков, сарафанов до пят и кокошника. Не пела ли подблюдных песен. Не водила ли хороводы на заре.

И тут Селиваниха заплакала. Она плакала оттого, что вдруг поняла, какая у нее оказалась неинтересная, нескладная жизнь по сравнению с нынешней и даже прежней, когда носили кокошники, пели подблюдные песни и водили хороводы. Она вспомнила, что ветхий бабушкин кокошник лежал в сундуке и она долго не знала о нем потому, что сундук был огромный, забит старыми пахучими полушалками с бахромой, суконными салопами, тяжелыми платьями со стеклярусом. Сундук постепенно пустел: кое-что перешили, кое-что обменяли; кокошник был извлечен со дна, его нацепил на себя для смеха вместе с длинной бабкиной юбкой Тимошка, сосед, ходил по дому, вихляясь, Даша закатывалась. Веселый был парень, она его любила и долго помнила, когда он уехал. Звал ее — не решилась, побоялась большого города: говорили, там трамваями сто человек на куски режет каждый день. В позапрошлом году Тимошка на своей машине приезжал в Ярцевск с семьей. Сказал: перед смертью решил навестить родимые края. На нем воду возить в самый раз, бычок здоровый, жена размалеванная, словно замуж собралась. Перед смертью! Тетя Даша, поглядеть, им в матери годится… Не побоялась бы, поехала — тоже сейчас жила бы барыней, на машине раскатывала, как Тимошка или как племянники ее, Соловьевы. Может, еще и получше жила бы, у них в роду все цепкие. А теперь ей только и остается по бедности с Фетисовым воевать, на ремонт цыганить!

Ну, что вспоминать…

Не успела еще Светка удивиться неожиданным слезам Селиванихи, как та уже пришла в себя, утерлась, заулыбалась, объяснила застенчиво:

— Это я так, доченька, молодость вспомнила. О чем мы?

— О кокошниках, — напомнила Светка. — Носили вы их?

Селиваниха обиженно поджала губы.

— Что я тебе — кощей бессмертный? Их сто лет назад надевали!

— Ну а свободное время как проводили?

— Это насчет амуров, что ли? По закону у нас все было. Не то что нынче: сегодня с одним, завтра с другим.

— Я не об этом, но если уж зашел разговор… А если любовь?

— Каждый раз любовь, что ли? — подозрительно спросила Селиваниха. — Ты лучше скажи: бумагу будем писать? Ты мне напиши бумагу, чтобы складно получилось. Мы ее отправим куда надо, тогда Колька не отвертится. Про любовь мы после потолкуем.

— А куда надо? — спросила Светка.

— На самый верх, — скорбно произнесла Селиваниха. — Потому что дело срочное, я помереть могу, не успею на Кольку управу сыскать!

— Тетя Даша! — воскликнула Светка. — Хотите, я поговорю с Николаем и он извинится?

— Поговори, дочка, поговори, — согласилась Селиваниха. — Мне с него немного надо. Чтобы он кой-какой ремонт в доме сделал. Крылечко прогнило, и крышу перекрыть на моей половине… Со своим материалом, — поспешила добавить Селиваниха.

— Он, может, и не виноват совсем, — сказала Светка. — Состояние аффекта, сильного потрясения. В таком состоянии люди за себя не отвечают. Понимаете?

— За себя пускай не отвечают, а за других отвечать должны! Я вот что понимаю: у тебя в голове хороводы да любовь. А я к тебе, старая, с чем лезу?

Тетя Даша уже отчетливо видела ошибку, которую она допустила, разговаривая с Билибиными, и теперь ругала себя. Дура старая, будто вчера родилась, не знала, что ли: нынче задарма никто ничего не делает! Но ошибку еще не поздно было исправить.

— Ты не сомневайся, дочка, я тебя отблагодарю…

— Да что вы какие глупости говорите! — воскликнула Светка, заливаясь румянцем. — Стыдно слушать! Я же сказала: все что могу — сделаю! Хотите — давайте писать!

«Так-то оно лучше», — подумала тетя Даша, с удовлетворением глядя, как бросилась Светка за бумагой и ручкой в комнату.

— Кеша! — сказала Светка, вытаскивая листок бумаги из отцовского стола. — Я, кажется, разбогатею. Родственница меня отблагодарить собирается за помощь.

— Ну да! — встрепенулся Иннокентий Павлович. — Деньгами или как?

— Не уточняла.

— Врет! — уверенно сказал Иннокентий Павлович. — Ну ладно, ты, главное, ее ко мне не допускай.

— Отблагодаришь? — прищурилась Светка.

— Веником пониже спины… Иди скорей, не дай бог, пришлепает!

Последующие полтора часа прошли у Светки в творческих муках: Селиваниха оказалась очень требовательной к содержанию заявления, которое они составляли на Николая Фетисова.

— Ты пиши как было! — требовала она у Светки. — Что ты пишешь: «попытка самоубийства», «хотел покончить с собой…»? Ты пиши: «попытка убийства»! Со мной он хотел покончить, а не с собой.

— Тетя Даша! — пыталась спорить Светка. — Зачем ему вас убивать-то?

— А это разберутся. Ты пиши!

Помучавшись с час, Светка поняла, что пора перехватывать инициативу, иначе тетя Даша заведет ее в дремучие юридические дебри, откуда они обе не найдут обратной дороги. И вообще пора было все ставить на свое место: с аборигенами следует — это давно известно — обращаться как с детьми, где лаской, а где строгостью, иначе они сядут на голову, что, судя по всему, и намеревалась сделать эта славная, но очень уж настырная старушка.

— По-вашему писать не буду! — со всей возможной строгостью Сказала Светка, пресекая очередную попытку Селиванихи уточнить текст заявления. — Все это мы сейчас зачеркнем и начнем сначала.

Селиваниха не только не обиделась, но как будто даже обрадовалась, что с ней заговорили столь решительно и строго. Так говорят люди, которые знают, что говорят. И она притихла, глядя, как Светка строчит ее претензии к Фетисову.

— Вот! Коротко и ясно, — сказала Светка. — Сейчас перепечатаю — и олл райт!

— Ну как там? — спросил Иннокентий Павлович, когда дочка вошла в комнату за машинкой.

— Закончили.

— Еще не отблагодарила?

Светка хихикнула, но сразу же сдвинула бровки, придавая лицу прежнее выражение покровительственной строгости.

Впрочем, печатая заявление, она порой забывала о своем положении, и тогда ее личико расцветало в улыбке при забавной мысли о том, каким это образом собирается отблагодарить ее тетя Даша за труды. Деньгами вряд ли предложит: соображения хватит, чтобы не сунуть рублевку. Тогда как же?

Печатала Светка одним пальцем, работа продвигалась медленно и вдруг совсем замерла: Светка застыла над машинкой с поднятой рукой.

— Буковку потеряла? — осторожно спросила Селиваниха.

Светка и не смотрела на буквы — потрясающая идея неожиданно пришла к ней. С трудом она допечатала страничку, но не спешила передавать ее Селиванихе.

— Давай, миленькая, — поторопила та. Светка замялась.

— Поняла, поняла, — зашептала Селиваниха. — Не сомневайся, не обману. Я тебе клубнички нарву. Или, хочешь, яичек свежих…

— Очень рада была вам помочь, — сказала Светка. — Если что надо, приходите, не стесняйтесь. Никакой клубнички, никаких яичек. Мы не чужие все-таки…

Трудно объяснить причину, по которой Селиваниха выслушала это любезное приглашение со страхом, тем более непонятным, что перед ней стояло создание столь юное и прелестное, как Светка. Наверное, большой жизненный опыт подсказал тете Даше, что недаром та все еще не выпускает из рук листок. И она не ошиблась.

В новой Светкиной идее воплотилось все, что волновало ее в последнее время, начиная от наивных, полудетских попыток пристроиться к знатной польской фамилии, включая желание видеть старый Ярцевск заповедником, его жителей — аборигенами, а себя — их опекуном и кончая опостылевшими домашними делами, которые отнимали у нее время, необходимое для интеллектуальной жизни. Желание Селиванихи как-то отблагодарить Светку послужило последним толчком к рождению идеи.

— Тетя Даша! — воскликнула Светка, в мгновенных мечтах своих воспарив к золотому веку, который ее ожидал, если бы ей удалось реализовать свою идею. — Вы не взялись бы за наше хозяйство?

Тетя Даша ловко выхватила из Светкиных пальчиков листок и, бормоча что-то себе под нос, с неожиданной прытью пустилась наутек.

VIII

Давно уже Ирина Георгиевна не поднималась по больничным ступеням в таком приподнятом настроении.

Началось все с протеже Василия Васильевича — родственника директора издательства. Родственник вот уже неделю лежал у нее в отделении; ничего серьезного, просто мнительный тип, набравший из медицинских справочников дюжину болезней. Пять лет назад, еще до приезда в Ярцевск, Ирина Георгиевна исцелила его уколами витамина B1. Она очень не хотела вновь иметь с ним дело, но Василий Васильевич настоял.

Родственник, как окрестила его про себя Ирина Георгиевна, смертельно надоел ей. Он ловил ее постоянно в коридоре, покорно выслушав разъяснения, просил провести дополнительные исследования, назначить новые процедуры и добавлял, сладко улыбаясь:

— Я в долгу не останусь. Хотите, устрою передачу из больницы — телерассказ о вашей работе? На экране вы будете выглядеть как кинозвезда!

Доктор Соловьева считалась опытным хирургом и, наверное, стала бы неплохим администратором — ей не раз предлагали соответствующую должность, но она неизменно отказывалась. Зачем? Она жена Соловьева! Этого достаточно. К тому же она считала: мужчинам власть придает мужественность, у женщин отнимает женственность. Ирина Георгиевна не хотела терять женственность даже в глазах своих пациентов, обезличенных болезнями, больницей, плохо скрываемым страхом перед операционным столом, бродивших по коридорам в застиранных до дыр пижамах. Она входила в палаты властная, женственная, яркая, деловая, нарядная даже в белом халате, десятки глаз, почтительных и восхищенных, следили за каждым ее движением. Она требовала от своих молодых коллег: «Девочки, старайтесь всегда выглядеть красивыми. Это сильнодействующее лекарство!»

Если Ирина Георгиевна в конце концов согласилась участвовать в телепередаче, то совсем не из тщеславия или карьерных соображений. В тот момент она думала лишь об одном: о том, что Геннадий увидит ее такой, какой еще никогда не видел — кинозвездой! На мальчика это должно произвести впечатление.

Родственник оказался на редкость деловым человеком. С кем-то созвонился раз-другой прямо из больницы, и уже назавтра к Ирине Георгиевне явились двое шустрых молодых людей в замшевых куртках — оператор и режиссер, осмотрели больницу, поговорили с Соловьевой, определив ее роль в предстоящем действе. Решили, что будут снимать операцию как творческий акт: раздумья хирурга, психологическая подготовка больного, отношения его с врачом и прочее… Ирина Георгиевна не возражала: в неуклюжем операционном халате и маске она никак не могла бы показаться Геннадию привлекательной. Однако выслушала она все эти наивности с улыбкой: доктор Соловьева привыкла держать своих пациентов на почтительном расстоянии.

Итак, все было готово к операции, только… оказалось, что некого оперировать. Совсем недавно Ирина Георгиевна сделала блестящую резекцию желудка бойкому ярцевскому старичку, въехавшему в операционную с молитвой на устах («Не тому богу молишься, дед, вон он, твой бог, — в халате», — сказала Катя, хирургическая сестра). На днях уложила в гипс юнца, слетевшего с мотоцикла: множественный перелом бедра, по кусочкам собирала четыре часа («Учтите, доктор, мне через две недели выступать на соревнованиях!» — «Ты что, с детства дурак или сейчас мозги отшиб?» — поинтересовалась Катя). А тут, как назло, ни одного. Впрочем, лежал один, приезжий; Ирина Георгиевна никак не могла решить, что с ним делать. Похоже было на приступ хронического аппендицита, но такой стертый, нетипичный. Вчера она пришла к выводу: оперировать! Конечно, этот вывод ни в коей мере не связывался ею с предстоящей съемкой. Но сообщив об операции — все через того же родственника, как бы ненароком, мельком, — она волновалась гораздо больше, чем ожидала.

Осматривая впервые неделю назад больного, который сегодня должен был лечь под ее скальпель, Ирина Георгиевна сразу же отметила: с положением дядя, чувствуется. Хотя откуда бы взяться дяде с положением в ярцевской больничке? Пригляделась внимательнее: да, простоват. Забылась на минуту и опять: ух ты!

В общем-то, ей было все равно, кто попадал в ее руки. Круг знакомств Ирины Георгиевны определялся знакомствами мужа, удивить ее тут было трудно. Тем не менее, снисходительно выслушав наивные рассуждения молодого режиссера насчет психологической подготовки к операции, Ирина Георгиевна теперь с удивлением ловила себя на том, что постоянно думает о ней, а еще больше о больном, которому предстояло сегодня стать ее невольным партнером в задуманном спектакле.

Замшевые куртки собирались приехать к двенадцати; время еще имелось.

В больнице уже знали о предстоящей съемке: в хирургии все блестело: свежевымытые окна, облезлые ручки на дверях, медные краны в умывальнике, старый, в трещинах и заплатах линолеум на полу. Ярцевцы явно не хотели ударить лицом в грязь. Если бы так каждый день! Право, стоило бы время от времени прибегать к этаким возбуждающим средствам, чтобы не спали на ходу. Ирина Георгиевна, избалованная прежней работой в большой столичной клинике, до сих пор не могла привыкнуть к здешним порядкам. Василий Васильевич уверял: вот-вот начнет строиться новая больница, давно бы приступили, никак не могут сговориться с местными властями — все хотят поживиться за чужой счет, жалуясь на бедность.

В операционной над булькающим автоклавом хлопотала Катя, еще вчера девица неопределенного возраста и наружности, сегодня туго, в барашек, завитая, с ярко-черными персидскими бровями и густым здоровым румянцем на щеках. Катя тоже хотела выглядеть на экране кинозвездой. Встретила она Ирину Георгиевну слезами:

— Все! Не приедут нас снимать, напрасно готовились!

И в злой своей разочарованности не выбирая выражений, принялась рассказывать о том, как «эти сволочи из первой палаты» обидели ночью того, «который с телевидения», и тот попросился утром на выписку и уже звонил куда-то; теперь, говорят, съемка отменяется…

— Кто говорит? — спросила Ирина Георгиевна насмешливо.

— Все!

— Ну, это еще не страшно.

И небывалый порядок в обшарпанном всегда хирургическом отделении, и раскрашенная, как матрешка, Катя, и даже неприятное сообщение о ночной ссоре в первой палате проходили мимо сознания доктора Соловьевой, едва задевая.

Вчера она еще раз распорядилась сделать больному анализы. Боли у него не усилились, наоборот, ослабли, температура упала, в анализах лишь небольшие отклонения от нормы. Хоть выписывай! Но что-то случилось вчера — непонятное, неуловимое. Глаза. Глаза у него стали нехорошие, словно бы провалились…

Он лежал, положив руки под голову, на Ирину Георгиевну взглянул равнодушно. Вчера ему сказали об операции. Ребята давно уже на уборке, он был у них за старшего, начальник гаража специально предупредил: «Ты, Петрович, прошу, с них глаз не спускай, сам знаешь, какая нынче молодежь…» Думал, дадут лекарство — и прощай городок Ярцевск, а вышло вон как — операция! В прошлом году так же прихватило, хотели оперировать, но обошлось: полежал три дня в больнице, отпустили, сказали: «В другой раз». Значит, все правильно, вот он, другой раз. Чему быть, того не миновать, и волноваться нечего.

Докторша Петровичу не больно нравилась: чересчур горда, выше всех себя ставит, слово скажет — будто милостыню подаст. Да и вообще лучше бы с мужиком дело иметь, тот если не пьяница, не шаромыжник — во всякой работе надежней. Однако с выводами он не спешил, торопиться не любил, присматривался к докторше внимательно. Может, гордость лишняя у нее от обиды на людей, кто ее знает? И так бывает.

Ирина Георгиевна подошла к нему, властным жестом пресекая попытку сесть. Живот у него был твердый, напряженный.

— Как провели ночь?

— Нормально, доктор.

Ночь он провел неважно: вправлял мозги соседу по койке. Петрович к нему с первого же дня стал приглядываться. Тогда в палате занятный разговор вышел: два ярцевских дедка, которые у окна лежат, третий месяц бедняги, маются, о войнах толковали.

— Эта война второй Отечественной называлась, а еще первая есть.

— Тоже с немцами, что ли?

— Нет, с французом! У них главный — Наполеон, а у нас этот… Багра… Багра… забыл!

Петрович со скуки подшутил:

— Баграмян.

— Во! Баграмян! — воскликнул дедок, просияв всем болезненно-желтым, обросшим седой щетиной лицом.

— Как же получается, — продолжал Петрович невозмутимо, — и я у Баграмяна воевал в эту войну. Сколько же ему было? Выходит, сто тридцать?

— Ну так что? Люди и дольше живут. Ты слушай, слушай… У них — Наполеон, а у нас — Баграмян!

И тут этот нервный сосед стал кричать. Вскочил с койки, усишками дергает, подбородком трясет.

— Вы, — кричит, — пещерные! Из каменного века!

Деды сильно сконфузились, притихли, и Петрович в тот раз промолчал, не любил торопиться с выводами…

— Больно? — Ирина Георгиевна помяла его живот.

— Есть немного.

— Значит, режемся?

— Вам решать, доктор.

Она улыбнулась чуть-чуть, углами губ, ободряюще и снисходительно. Примеривалась. Вот так она должна улыбаться, когда начнется съемка. Интересно, знает ли он? Впрочем, это не его забота…

Доктор Соловьева посидела в палате еще несколько минут, испытывая почему-то совершенно не свойственную ей растерянность, хотя продолжала улыбаться ободряюще и снисходительно, помня о наставлениях режиссера насчет психологической подготовки больного. Разговор у них не ладился. Ирина Георгиевна с непривычки никак не могла взять верный тон. Получалось как у неопытного следователя с опытным подследственным:

— Сколько вам лет?

— Сорок восемь стукнуло.

— Сами-то откуда?

— Из Степногорска.

— А как в Ярцевск попали?

— Проездом.

Потом пошло легче:

— Ночью что произошло? Больной из-за вас на выписку просится!

— Неужто? Зря. Ну, маленько критику навели, чтобы людей уважал, не себя одного.

— Что же вы ему сказали?

Ирина Георгиевна все еще не убирала руку с его живота, и он по-свойски накрыл ее своей ладонью. Ногти у него были ужасные — сбитые, обломанные, с заметной черной каймой.

— Сказал, что начальника его знаю.

— В самом деле знаете? — спросила она, с сомнением разглядывая эти обломанные ногти.

— Я таких типов знаю.

Действительно, ничего особенного ночью не случилось, ткнул пару раз подвернувшимся под руку костылем в бок нервному соседу: храпит, как жеребец, замучил всех, а разбудишь — скандалит, хоть из палаты беги. Вот тогда Петрович и сказал ему: «Учти, я твоего начальника знаю. Будут тебе неприятности». Эта штука у Петровича про запас, вроде козырной карты лежала. Не на всех действовало, конечно, он понимал, кому говорить. Если бы ему самому, например, пригрозили, он бы сильно удивился такой глупости. В прошлом году собрался в другой гараж перейти, поближе к дому; начальник за сердце схватился: в гараже десять машин без шоферов. Нет, если и опасался чего Петрович в этой жизни — не уснуть бы в долгом рейсе за баранкой. И только.

— Надо с вами поосторожнее. Вы с моим начальником не знакомы, случайно? — Ирина Георгиевна словно бы нехотя освободила руку.

— Работа у вас тяжелая, грязная, вам бояться нечего. Вы сами себе начальник, — ответил он спокойно.

И тут доктор Соловьева совершила странный, противоречащий не только ее принципам, но и общепринятым нормам поступок: достав из кармана халата маникюрную пилку, захватила поудобнее руку Петровича и принялась приводить в порядок его ужасные ногти. Спохватившись, бросила пилку на постель:

— Продолжайте в том же духе…

В дежурке Ирина Георгиевна нет-нет да и вспоминала свой порыв — то ли своего рода месть за минуты растерянности, то ли, наоборот, признание особых прав этого человека, который стал для нее со вчерашнего дня уже не просто больным, но соучастником в деле.

Не удержавшись, она заглянула в историю болезни. Шофер! Ну разумеется… Шофер! Забавно. Как раз недавно они советовались с мужем: не нанять ли им шофера? Институтская машина не очень устраивала Василия Васильевича, он мог пользоваться ею лишь в служебное время. Если приходилось вечером ехать на банкет, он садился за руль своей машины. Но что за удовольствие произносить тосты с бокалом минеральной в руке? Они решили все-таки шофера пока не брать: хлопотно. Теперь Ирина Георгиевна подумала: «Забавно! Мог быть и этот».

Время шло, миновали все сроки, а друзья родственника все не приезжали. Несколько раз тот звонил на службу, и ему неизменно отвечали: «Выехали. Ждите».

— Милый доктор! — говорил он, сложив молитвенно, лодочкой, ладони. — Не сердитесь, искусство всегда приблизительно, его служители не отличаются пунктуальностью. Они обязательно приедут.

Они приехали после обеда, и сразу в маленькой ярцевской больнице все перевернулось вверх дном. Из видавшего виды «рафика» выскочили пятеро: двое прежних, молодых, в замшевых куртках, трое незнакомых, еще моложе, в куртках из заменителя. Замшевые вбежали на крыльцо, остальные принялись выгружать аппаратуру. Больше в «рафике» никого не осталось. Ирина Георгиевна наблюдала за ними в окно. Через несколько минут она была уверена, что ошиблась: не пять, а по крайней мере двадцать пять! Казалось, не найти такого места в больнице, где не попался бы на глаза кто-нибудь из приезжих. Одного обнаружила в пищеблоке — снимал пробу у растерянной поварихи, другого в родильном отделении — беседовал с роженицами, призывая их дать любимой родине чудо-богатырей. Удовлетворив свое профессиональное любопытство, они собрались вместе, нимало не стесняясь Ирины Георгиевны, принялись обмениваться мнениями:

— Все отлично, старики, но где доска?

— Какая?

— Ну эта… «Охраняется государством как памятник древнего зодчества…» «Стиль барако».

— Мы, случайно, адресом не ошиблись?

— Не ошиблись, без паники! Будем снимать вот эту симпатичную тетю. «Женщина в белом» — знаменитый хирург — любимая ученица Склифосовского — юбилейная стотысячная операция — двадцать лет среди аборигенов — сеет разумное, доброе, пожинает вечное!

Обменявшись мнениями, гости снова разбежались, на этот раз вовсе исчезнув с глаз. Если бы не «рафик», приткнувшийся к больничному крыльцу, можно было бы подумать — навсегда. Но, как объяснил родственник, они лишь отправились знакомиться, с городом: возможно, им потребуются для телерассказа городские виды.

Он и сам тотчас куда-то сгинул, предоставив Соловьевой самой выпутываться из положения.

— Детки! — сказала она с ласковой яростью, когда те наконец вернулись, судя по их настроению, очень довольные видами города Ярцевска. — Может, начнем все-таки? Больной с утра ждет!

Вскоре Ирина Георгиевна сидела в ярком свете «юпитеров» на постели Петровича и вела с ним беседу, стараясь придать лицу выражение приветливой сосредоточенности. Видимо, это ей плохо удавалось, потому что замшевые куртки время от времени жизнерадостно покрикивали:

— Он что у вас, безнадежный? Почему такая скорбь? Операции не было, а уже хороните!

— Вы, кажется, из Степногорска? — сквозь зубы цедила Ирина Георгиевна. — А как в наш город попали?

— Из Степногорска, — отвечал Петрович, покорно жмурясь от яркого света, поскольку не любил торопиться с выводами. — Ехал, значит, из Степногорска через ваш город…

— Стоп! — раздалась команда. — Веселей, отец, не помираешь, чай!

Так и продолжалось это представление, пока Петрович не сделал окончательных выводов. А сделав их, сразу начал действовать: поманил толстым, так и не приведенным в благопристойность пальцем одного из замшевых, в котором определил старшего.

— Значит, так, хлопцы, — деловито распорядился он. — Значит, вы свою музыку кончайте. Надоело.

Ирина Георгиевна словно освободилась с помощью этих слов от наваждения.

— Да! Все, мальчики, все! — заторопилась она, поднимаясь и косым отстраняющим жестом предупреждая любые возражения. — Катя! Готовьте больного!

IX

Николай Фетисов ждал участкового со страхом и нетерпением.

Причины такой раздвоенности были довольно сложны. Сегодня утром, сдав дежурство, Николай уже собирался уходить домой, но тут ввалились в дежурку дружки, закричали:

— Николай! Причитается с тебя!

— Это с какой такой радости? — подозрительно спросил Фетисов.

— Ты дурочку-то не строй! Или теперь знаться не хочешь?

— А погляжу, может, и не захочу. Чего случилось?

— Не знает! — обрадовались дружки, выволокли Фетисова из дежурки, провели под руки двором и втолкнули в цех. — Видал? — закричали они.

И Николай обомлел. Прямо на него с Доски почета, сбоку от выцветших знакомых портретов, глядела его собственная физия, только молодая да худая — таким он был лет десять назад. Видно, пересняли, увеличили карточку, что сдавал он, когда поступал на работу. А до тех пор фотография еще лет пять дома лежала, недосуг ему было вновь фотографироваться. Фетисову будто к животу что-то холодное приложили, но он и глазом не моргнул.

— Я думал что! — протянул небрежно. — Про это я еще давеча знал.

— Все равно отметить надо! — потребовали дружки. — Положено.

— Чтой-то я сильно устал, ребята, — соврал Николай. — С дежурства все же… За мной не пропадет.

И Фетисов заспешил домой.

«Как же это случилось? — думал он дорогой. И тотчас сам себе ответил: — А что такого? Последний человек, что ли, Фетисов?» Авария весной была в институте, прорвало трассу — кто первым бросился? Фетисов! Пока начальство спохватилось, он с ребятами уже и котлован открыл и щитами укрепил, чтобы не размывало, и не ушел, пока трубу не заварили… А в прошлом году на ремонте в мастерских кто придумал кровлю без лесов менять? Опять же он, Фетисов! Премию тогда отхватил полсотни. Ребята, правда, говорили: это как рацпредложение можно оформить, в пять раз больше взять… Да если бы все его придумки, что он за десять лет на работе людям подкидывал, предложениями оформлять, он, может, давно бы миллионером стал. Только он, Колька Фетисов, бескорыстный. Ему хватит и того, что имеет. Ну, верно, зашибает он. Да ведь не на работе! Там его выпившим никто ни разу не видел. Закон. Почему же его на почетную доску не повесить? Очень даже просто. Заслужил!

Так рассуждал горделиво Николай по дороге домой, и его рассуждения были чистой правдой. И все бы хорошо, да тут мимо проехал милицейский мотоцикл, проехал быстро, но Фетисов успел разглядеть: на мотоцикле сидел лейтенант Калинушкин.

И сразу все хорошее настроение у Николая улетучилось. Ведь это что же получается? Участковый сегодня явится с протоколом, и загремит Фетисов на пятнадцать суток за мелкое хулиганство! В другое время он бы как-нибудь пережил такую неприятность, посмеялся бы над собой вместе с дружками — тем все бы и кончилось. Но теперь, когда его фотография висела на почетной доске, когда он стал уважаемым человеком и, главное, сам почувствовал впервые в жизни уважение к себе… Нет, никак нельзя было допустить этакое.

В том, что участковый приедет, Николай не сомневался. Во-первых, всем известно, что Калинушкин слов на ветер не бросает, во-вторых, уж больно интересуется пропавшими цветами, а Фетисов пообещал сказать, кто их украл. Словом, вместо радости получилось одно расстройство. Домой Николай вернулся хмурым и озабоченным.

Клавдия сразу почувствовала его настроение, тотчас поджала губы, и вся ее сухонькая фигурка воинственно напряглась, а выражение птичьего личика стало неприступным. «Эка дура! — печально подумал Николай. — В одну сторону мозги работают!» И как только он подумал об этом, так его потянуло выпить, то есть просто ужас до чего захотелось. Выпить бы и забыть хотя бы на час-другой неприятности, которые его ожидали. Однако он пересилил себя. С трудом, но пересилил. К приходу участкового он должен быть как стеклышко, да и вообще будь она проклята, змеюга, из-за нее одни неприятности, пора бы и завязать, раз уж такое направление приняла его жизнь.

Мало-помалу Клавдия, видя, что ее предположения не оправдываются, отмякла, даже забеспокоилась:

— Ты чего? Не заболел?

— Не заболел, а, видать, заболею, — ответил Николай. — Нет, — с досадой отмахнулся он, заметив, что жена снова поджимает губы, — не о том разговор…

Тут Фетисов вспомнил, что все его неприятности начались с такой же примерно ситуации, вспомнил, что жена не дала денег, когда ему позарез приспичило, и обрадовался: можно было хотя бы немного облегчить душу. Он так и поступил. Рассказал о своей беде и грустно закончил моралью:

— Вот, Клашка, и все из-за трояка несчастного. Не дала трояк — теперь мне на позор идти перед людьми.

И Клавдия пожалела его.

— Ладно, Коль, — проворковала она, положив руки на плечи мужу. — Может, и обойдется, чего зря себя мучить. Ну ладно, сбегать или есть у тебя?

— Не хочу! — отрубил Николай и тем самым окончательно сразил Клавдию.

Пашка вернулся с улицы, распевая во все горло; мать шикнула на него:

— Не ори! Папка болеет!

Пашка покосился на отца. Выпившим он его не выносил, а трезвым любил; потому что Николай Фетисов был человек веселый и с сыном играл во что хочешь: хоть в футбол, хоть в пристеночку на деньги, причем обижался, как маленький, проигрывая, и пытался обжулить. Раньше, когда телевизора не было, Пашка мог целый вечер слушать отца, сочинявшего небывальщину про царей, царских дочек и жуликов, которые всех побеждали и женились на царевых дочках.

— Ну чего, старый, доходишь помаленьку? — строго сказал Пашка, подходя к отцу, и стукнул его дружески кулаком по спине. — Чего болит-то?

Николай через силу улыбнулся сыну, вяло похвастался:

— А меня, Паш, на доску почетную поместили. Вот, брат, какие дела. Теперь у тебя отец — почетный!

— С того и заболел, что ли? — засмеялся Пашка.

— Не приставай к отцу! — прикрикнула Клавдия. — Иди гуляй!

— Погоди, — остановил ее Фетисов, расслабленно приподняв руку. — Садись, Паш, разговор у меня к тебе.

Пашка присел на самый краешек стула, готовый в любой миг сорваться, если отец задумает какую-нибудь каверзу: Пашка изучил отца хорошо.

— Позавчера дядя Саша приходил, участковый, — сказал Фетисов.

— Ну?

— Насчет цветов интересовался. У Билибиных оборвали…

— Слышал. Так что?

— Ничего не узнал? А? Ты, если что знаешь, скажи, — заторопился Николай. — Кто мог оборвать-то? Ясно, пацаны, больше некому. Твои же дружки небось. Ты скажи, если знаешь…

— Не знаю я ничего, — нахмурился Пашка. — А и знал бы, не сказал.

— Да мы это дело так обставим — ничего им не будет. Какой с пацанов спрос? Поругают — и все. А я вам за это трояк дам. На трояк-то чего купить можно, ты посчитай. Так и передай пацанам: мол, даст трешницу и ничего не будет. А, Паш?

Фетисов оживился, подмигивал сыну заговорщицки, тряс толстыми красными щеками.

— Узнаю, — нехотя пообещал Пашка. — А ничего не будет?

— Конечно, ничего.

— И трешку дашь?

— Дам. Только быстро надо, прямо сейчас.

Пашка поскреб в раздумье макушку.

— Смотри, старый, обманешь — тогда все! Понял?

Фетисов поспешно вытащил из кармана три рубля и протянул сыну:

— Во, если не веришь.

Клавдия принялась было ворчать — не надо бы парнишку в такое дело втравливать, — но Николай не согласился:

— А чего плохого? Всем хорошо! Калинушкину я скажу, чтоб не больно расходился. Сами сознались. Эка важность — цветы…

Пашка убежал, Клавдия тоже вскоре ушла из дому по своим делам. Фетисов остался один. Как ни странно, но он приободрился. Человеку нужна надежда; хоть маленькая, да появилась она у Николая. Обидно, конечно: разве из таких положений он выкручивался, не прибегая к чужой помощи! Стареет, видать…

Вот лет двадцать назад… Это когда Фетисов еще не больно уважал закон. Работал он тогда конюхом в заготконторе, и приглянулись как-то ему бревна возле этой конторы. Хорошие бревна, одно к одному. Каждый день Николай мимо них на телеге трясся; и месяц, и два, третий пошел, а они все лежат. Такая бесхозяйственность сильно портила ему нервы. Однажды не выдержал, запряг ночью своего Серого, подъехал к конторе. За раз не управился, а второй раз подъехал — из-за угла навстречу участковый! Растерялся Николай? Как бы не так! Ругаться стал:

— Ну-ка помоги, чтоб их так переэтак! Завтрева чуть свет в Пеньково ехать, а сегодня под вечер приказ: вези, говорят, бревна к почте, на столбы, что ли, пойдут. Ни днем ни ночью покоя. Уйду, сил больше нет!

Участковый подсобил, Фетисов еще поворчал, с тем и уехал. Наутро участковый явился к Николаю чернее черного.

— Где бревна? Давай по-хорошему!

— Какие бревна?

— Какие ночью мы грузили!

— Да ты что? Я тебя неделю не видел. Должно, ты с вечера перебрал немного!

Как ни бился участковый, как ни искал — ничего не нашел. А Фетисов одно твердил:

— Какие у тебя доказательства? Помогал грузить? Так и скажи в своей милиции, там разберутся!

Только через три года, за давностью, признался: в огороде бревна спрятал, в картошку, в борозды зарыл. Правда, тогда участковым не Калинушкин был, другой, попроще мужик: недолго продержался в милиции, наладили его оттуда за неспособность. И правильно! Этак, чего доброго, все растащили бы!

Вот из каких переделок Фетисов выходил. А теперь сидит и ждет, когда участковый придет, отправит его на пятнадцать суток, если только Пашка не выручит.

Так размышлял Николай о делах минувших и нынешних и одновременно прикидывал: куда это Калинушкин ехал? Ежели на участок, то, возвращаясь, непременно завернет по дороге, вот-вот нагрянет.

Нет, не тот у Фетисова был характер, чтобы покорно ждать своей участи! Он еще не знал, что предпримет, не знал, в какую сторону направится, но уже чувствовал, как решительность, словно добрый стаканчик в похмелье, выгнала из него вялую немощь, распрямила спину, придала мыслям ход легкий и надежный. Ноги сами понесли его из дома кратчайшим путем, сначала прямо по дороге, затем в проулок, через знакомую дыру в ограде и вновь вывели на дорогу неподалеку от дома Билибиных, что было вполне логично, поскольку в задаче с одним неизвестным и двумя известными, которую предстояло решить Фетисову, Иннокентий Павлович, как и участковый, значился в числе последних. В то время как ноги несли Николая к цели, мысли его столь же легко определили интерес Билибина, а именно — испорченный водопроводный кран, о котором тот еще дней десять назад подавал заявку. Выйдя из дому без определенного решения, не помышляя еще ни о водопроводном кране, ни о Билибине, Николай подходил теперь к нему с газовым ключом в руке, имея в одном кармане жестяную коробку с солидолом, добрый пук льна и плоскогубцы, а в другом — новенький кран на случай, если старый пришел в полную негодность; факт, доказывающий, что интуиция проявляет себя на разных уровнях деятельности.

Иннокентий Павлович был дома. Вчера вечером в полусне он почему-то обиделся на свою бывшую жену («Совершенно не думает о дочери, могла и позвонить, небось валюту экономит… А если я давно того… лежу потихоньку в песочке?»). И среди этих лениво-сердитых раздумий вдруг сверкнуло нечто дельное, важное чрезвычайно. Сверкнуло не как молния — тогда бы он наверняка, отбросив сонную одурь, мгновенно насторожился и сосредоточился бы, — а как далекая зарница. Да и зарница ли, не случайная ли вспышка? Нечто дельное относилось к недавнему эксперименту в лаборатории, который должен был подтвердить или опровергнуть расчеты Билибина и который подтвердил их, но лишь после того, как он, по собственному представлению, опустился на четвереньки и принялся шарить ладонями по земле — искать дорожку к истине. Зарница погасла, случайная, бесплодная; Иннокентий продолжал сердиться на жену и жалеть себя, брошенного, неустроенного и полуголодного.

Грустная мысль о песочке, в котором Иннокентий Павлович мог бы лежать по какой-нибудь непредвиденной причине, например отравившись копченой колбасой, до которой был большой охотник и которую потреблял в огромном количестве, запивая пивом, и вовсе отвлекла его. Но песочек, в котором могло оказаться бренное тело Иннокентия Билибина, представился ему не тяжелым, темным от влаги пластом, а беленьким, теплым, пляжным, само же бренное тело — облаченным в пестрые купальные трусы. Он несерьезно относился к проблеме своего бытия и небытия. Может, повода не имел всерьез задуматься, болея редко и легко, или некогда было; над такими проблемами ныне даже философы не размышляют, одни тунеядцы могут себе позволить: у них время есть… В молодости кое-какие соображения приходили ему на ум, когда мечтал о бессмертии, точнее — о бессмертном имени. А теперь… Не потому что потерял надежду оставить нетленным свое имя — наоборот, шансы у него тут кое-какие имелись. Просто понял, что это стремление — смешная попытка обмануть себя. Комплекс Герострата со знаком плюс, кривые буквы перочинным ножом на белоствольной березке: здесь был такой-то. Тогда что же — как у большинства? Живи, пока жив, жизнь одна, другой не дано? Ну нет! Это для простейших. Прошлое и будущее, а он, Иннокентий Билибин, — звено между ними!

И вот этот легкомысленный пляжный песочек, в который он зарылся, отравленный копченой колбасой, совершенно отвлек его внимание. Утром же, вспомнив о внезапной вспышке-догадке, Иннокентий Павлович ощутил сильнейшее беспокойство. Он не помнил, что именно пришло ему в голову вечером, но знал, что потерянная идея несет в себе такие возможности, по сравнению с которыми все сделанное им раньше не более чем его коттедж по сравнению с современным небоскребом. Скорчившись в шезлонге, прикрыв ладонью глаза, он сидел неподвижно, стараясь вызвать вчерашнее…

Сначала он увидел маленький шарик — лабораторную мишень, подожженную лазерным лучом, крупинку, плавающую в багровом паре. Иннокентий Павлович дал пылающий шарик крупным планом. И вот началось то, что в последнее время ставило неодолимую преграду, как представлялось Иннокентию Павловичу, на его пути к истине. Сквозь багровый зловещий туман на шарике неожиданно проступили очертания материков и океанов, знакомые силуэты Африки и Америки. Размеренный голос за кадром произнес: «Энергия, выработанная человечеством, уже через сто лет поднимет температуру земной атмосферы на несколько градусов… Ты знаешь, чем это грозит?» — «Но люди не могут жить без энергии! — возразил Иннокентий Павлович. — Цивилизация зайдет в тупик!» — «Я — напоминаю!» Иннокентий Павлович усилием воли снял посторонние ассоциации и выключил голос за кадром. Теперь шарик вновь стал обычной лабораторной мишенью. Струйки пара давили на ее поверхность со страшной силой в миллионы атмосфер. Билибин знал, что будет дальше: шарик просто развалится, не успев как следует сжаться. Но он заставил себя забыть об этом, и крупинка осталась целой. Давление нарастало. Под тяжким напором ударных волн материки начали смещаться, медленно, но неумолимо сползая в океаны. «Ложь! — закричал беззвучно Иннокентий Павлович. — Мы сумеем предотвратить…» — «Не успеете», — печально произнес голос за кадром. «Наука всесильна, она найдет выход!» — сказал Билибин. Голос умолк, а когда вновь зазвучал, сомнение и сожаление слышались в нем: «Давление должно нарастать плавно». — «Но как?» — обрадованно спросил Билибин. «Менять форму импульса луча». — «Легко сказать, — вздохнул Иннокентий Павлович. — При одинаковых условиях…»

— Какие там условия! Я бы давно зашел — замотался.

— Да, пожалуйста, раньше подтекал, а сейчас вовсе не закрывается.

Теперь разговор Иннокентия Павловича с будущим проходил на фоне кряхтения и металлического побрякивания, причем эти звуки становились все слышнее, а голос вечности все тише. Как ни пытался Иннокентий Павлович вернуть их, победителем выходила реальность. Да и могло ли быть иначе? Николай Фетисов любил, когда уважали его работу.

Что бы ни делал Николай, он неизменно давал понять, что совершает некое таинство, хитроумный фокус, который под силу лишь избранным мастерам. Заинтересованное лицо должно было понять важность произведенной работы, рассматривая ее во всех аспектах, сравнивая свою прежнюю жизнь, полную неудобств и лишений, с нынешней, счастливой и беззаботной. Отчасти такое отношение Николая к своему труду определялось соображениями материальными: чем сложнее работа, тем дороже она оплачивается. Но лишь отчасти… У Фетисова в такие моменты пробуждалась душа артиста, и эта душа требовала благодарных зрителей, требовала признаний и даже аплодисментов. Тем более жаждал он признания и внимания сейчас: ему позарез надо было вступить в прямой контакт с Билибиным, чтобы найти ходы к участковому.

— Палыч, а Палыч! — окликнул он хозяина через все комнаты. — Новый кран ставить или прежнему ремонт делать? Резьбу сорвало…

— Как знаешь, — расслабленно отозвался Иннокентий Павлович, стараясь удержаться в том, ином, измерении.

— Это верно! — жизнерадостно закричал Николай. — Сделаем со знаком качества! Палыч! Канализация как? Вода уходит?

— Уходит, — со вздохом ответил Иннокентий.

— А куда же ей деваться! — засмеялся Фетисов. — По всем законам. Ну, другая теперь жизнь с новой канализацией, а? Не то что раньше?

Поинтересовавшись затем дымоходом у камина («Тяга хорошая? Порядок!»), ступеньками крыльца («Зря я тебя послушал, плитки налепил, гляди, трескаются!»), дверным замком («Не заедает? Нормально! Как тебя не обчистили с прежним-то!») — словом, всем, что было сделано Фетисовым в этом доме на протяжении последних четырех лет, и таким образом напомнив ненароком о своей роли в жизни Билибина, приняв заверения хозяина в неизменной благодарности, Николай перешел к делу:

— Палыч! У тебя, слышь, цветы оборвали? Ну что ты из-за цветов больно убиваешься — милиция с ног сбилась, весь город перетрясла. Участковый тут ко мне заходил…

Иннокентий Павлович, с нетерпением ожидавший, когда Фетисов кончит ремонт и уйдет, ответил рассеянно, что лично он никаких претензий к милиции не имеет и если она продолжает расследование, то, наверное, по другой причине.

— Это по какой по другой? — спросил Николай подозрительно и даже с обидой, приняв, видно, замечание Билибина как намек в свой адрес.

— Ну, возможно, хотят навести порядок, — ответил Иннокентий Павлович, не поняв даже, что повторяет слова Соловьева. — Сегодня цветы, завтра еще что-нибудь…

— Это точно. Значит, как, Палыч? — заторопился Николай. — Я участковому нашему тогда скажу, а? Билибин про цветы эти и думать забыл, чего, мол, вы с ума тут сходите… Да ты не сомневайся! — еще поспешнее добавил он, заметив, что Иннокентий Павлович пытается возразить. — Я тебе каких хочешь достану: хочешь — таких, хочешь — других…

Иннокентий Павлович отмахнулся:

— Извини, некогда мне. Хватит?

Взяв протянутую пятерку, Фетисов достал из кармана два рубля, порывшись, еще полтинник мелочью и с достоинством положил их на стол, чем совершенно сразил Билибина, как недавно сразил жену, отказавшись от бутылки. Он даже не потребовал причитающихся за ремонт комплиментов, ограничился тем, что заставил Иннокентия Павловича открыть и закрыть кран, спросил: «Работает? На уровне?» — и заспешил домой. Только по дороге подвернул к клумбе возле беседки; крикнул оттуда:

— Палыч! Вот эти, что ли?

Не получив ответа, Николай со всех сторон оглядел цветы. Они ему не понравились: запах дурной, словно бы болотом тянет. Вроде он такие видел на Озерной у одного армянина. Точно, видел. Только получше: голубые, мелкие и запах хороший, как у Клавкиного одеколона. Придя к выводу, что запомнить их на глазок трудновато, сломал один, выбрав попышнее, и вернулся к дому.

— Вот эти, что ли? — повторил он свой вопрос, подсовывая цветок чуть ли не к носу Билибина, который вновь вот-вот был готов отключиться от окружающего.

— Зачем? — тихо спросил Иннокентий Павлович. — Зачем сорвал?

— Ты меня просил найти такие, нет? — удивился Николай. — Просил. Будь спокоен: из-под земли достану. Не страдай… Ты чего? Ладно, побежал я, — забеспокоился Фетисов, заметив, что Иннокентий Павлович приподнимается с кресла.

И он действительно поспешно удалился, неприятно пораженный тем, как вдруг перекосилось лицо у его закадычного друга Кешки Билибина. Ох и жадные все! Собственники! У кого много, тот и жадный! А может, наоборот: у жадных всего много! Он, Фетисов, заботу проявляет, а этот, понимаешь, морду кривит из-за цветка несчастного. Ну раз так — жди своих цветов до морковкиного заговенья. Тем более что у армянина знакомого вроде совсем другие.

Покуда Николай добирался домой, а затем возился у Билибина, участковый управился с делами и тронулся в обратный путь, действительно намереваясь заехать по дороге к Фетисову. Мотоцикл — машина быстрая, Калинушкин, скорее всего, даже обогнал бы Николая, и тогда вся операция с поисками цветов, задуманная Фетисовым, просто не состоялась бы. Но непредвиденная причина задержала лейтенанта.

Лето стояло жаркое, а в этот день и вовсе дышать было нечем. Асфальт под мотоциклом пружинил и хлюпал, вот-вот потечет. Калинушкин озабоченно поглядывал на цилиндры: как бы не перегрелись на такой жаре. Поэтому, когда он услышал сквозь рокот мотора посторонний уху звук, то сразу сбросил газ, подъехал к тротуару и только тут понял, что звуки шли откуда-то сбоку, из-за домов, мимо которых проезжал Александр Иванович. К домам со всей улицы побежали люди, и Калинушкин, поспешно развернув мотоцикл, помчался в том же направлении.

Сначала он увидел толпу: на самом солнцепеке возле девятиэтажной башни, сосредоточенно задрав головы, толпились люди. Калинушкин тоже задрал голову. На балконе седьмого этажа стоял в одних трусах здоровенный мужчина. Даже на расстоянии было видно, что лицо у него нехорошее: багровое и словно бы свернутое оскалом на сторону.

— Тупицы и циники опровергают существование кси-поля! — кричал он в толпу. — Не верьте им, друзья мои! Умоляю!

«Э-э! — подумал Александр Иванович, притормаживая и невольно оглядываясь в поисках отступления. — Это мне как попу гармонь, это, по всему видать, придурок на последнем градусе. С меня Фетисова хватит!»

И он чуток подался в сторону, словно бы с самого начала ехал не к дому, а мимо, даже отвернулся, всем видом показывая, что происшествие его совершенно не касается.

Уже проехал было Калинушкин мимо, но тут толпа возле дома заволновалась, зашумела. Александр Иванович, хочешь не хочешь, поглядел вверх.

Этот артист теперь стоял не на балконе, а на узеньких перильцах, держась одной рукой за стену дома, а другой торопливо помахивая перед собой и явно адресуясь к людям внизу: мол разойдись, не мешайте, сейчас прыгну!

Словно какая-то неведомая сила выхватила Калинушкина из седла и перенесла в одно мгновение к дому. Звонкая, чистая трель милицейского свистка вонзилась в раскаленный воздух. Александр Иванович дул в свисток что есть мочи и при этом грозно потрясал пальцем, возмущенный до глубины души таким вызывающим нарушением не только законов и постановлений, но и всего смысла жизни.

Трудно сказать, может, этот несчастный всегда уважал милицию и в этот последний миг его жизни привычное уважение взяло верх над всеми другими чувствами, а может быть, возмущение Калинушкина в полной мере выразилось в трели, как у вдохновенного музыканта, но в ту же секунду балкон опустел, только пестрые трусы мелькнули в балконной двери.

И еще некоторое время у лейтенанта ушло. В новом магазине консервированные крабы для научных работников выкинули, ярцевские старожилы тотчас пронюхали и набежали. Теперь они стояли с раздутыми, пестрыми от банок авоськами и комментировали происшествие.

— Во! С жиру уже с ума сходят! — скорбно поджав губы, сказала бабка Селиваниха. Все дружно поддержали ее, поскольку в Ярцевске с ума никто не сходил. Были свои дурачки, но с рождения, а так, чтобы вдруг, посреди белого дня, — этого никто не помнил.

Пришлось Калинушкину разъяснительную работу провести.

— Не с жиру, а с умственной работы! — строго сказал он. — Ежели бы тебя, гражданка Селиванова, к примеру, на умственную работу поставить, ты и вовсе враз копыта откинешь!

И все поддержали участкового:

— Точно. Ежели с непривычки…

— Может, и этот с непривычки. Может, раньше не напрягался. А приказали — не откажешься!

— То-то и оно! — сказал Калинушкин, тяжело вздохнув. — Не откажешься…

Ждал он до тех пор, пока не приехали из больницы санитары да не погрузили этого чудика в машину. Здоровый оказался мужик, и тут фортель выкинул: раскидал санитаров, чуть не утек. Хорошо, Калинушкин рядом стоял, успел придержать.

Отдуваясь после схватки, вытирая с лица обильный пот и сочувственно думая о том, что в такую жару мозги хоть у кого поплавятся, Калинушкин направился к мотоциклу. Санитары уже заталкивали своего клиента в машину, когда лейтенант бросился к ним с громким криком «стой!».

— Стой! — повторил Александр Иванович, подбегая и протягивая наручные часы с разорванным ремешком, которые он только что подобрал на том самом месте, где перехватил больного. — Вот, потерял гражданин!

Санитары потянулись было к часам, но Александр Иванович рассудил, что вернее будет во избежание недоразумений положить часы в карман владельцу.

Вот теперь уже ничто не мешало лейтенанту навестить Фетисова. Калинушкин проводил взглядом уходящую машину, предложил толпе разойтись и поспешил к мотоциклу.

Набегавший навстречу воздух немного охладил лейтенанта, вернул к прежним заботам.

Он понимал, что ничего-то Фетисов не знает насчет цветов, ломает, как водится, комедию. Но выхода у Калинушкина не оставалось. Позавчера он явился к начальнику, протянул ему протокол с припиской Билибина о том, что никаких претензий потерпевший не имеет, и услышал в ответ:

— Я разве приказал вам бумажки эти собирать? По-моему, я приказал найти нарушителя… Зачем мне эта бумажка? — Капитан тем не менее подколол протокол в папку, которая по-прежнему лежала на самом видном месте, подле его правой руки. — Два дня осталось, Калинушкин! — И, не желая больше говорить, а может быть потому, что сказать было нечего, уткнулся в папку.

Ох, надоело все Александру Ивановичу; если бы не близкая пенсия, кажется, сам бы ушел! Пенсии было жалко. Такая у него светилась мечта: иметь побольше времени, чтобы придумать какую-нибудь штуку, которая много пользы принесет людям. Конечно, берег от морских волн он защищать уже не возьмется и нарушителей не станет заранее угадывать… А вот в прошлом году но телевизору передача была научная про двигатель атомный в ракете: мол, опасный он для людей, придется от него толстой стенкой загораживаться. А зачем? Неужели не догадываются: если всю эту вредную гадость магнитом, как пылесосом, вытягивать? Конечно, мощным, каким-то особенным. Пусть подумают.

Начальник, конечно, пугает: за двадцать лет у Калинушкина ни одного взыскания, шесть благодарностей. Да еще в позапрошлом году именными часами наградили, сам же начальник и вручал торжественно. Правда, не за какие-нибудь особые заслуги; совпадение такое получилось — сорок годков Александру Ивановичу стукнуло и как раз двадцать лет работы в милиции. Но все равно на часах надпись: «В день двадцатилетия честной службы в органах милиции», а про рождение не написано, наверное, чтобы солиднее выглядело. Честной службы! В случае чего и напомнить можно.

Калинушкин машинально взглянул на руку, где вот уже два года красовался дорогой ему подарок, и обомлел: часов на руке не было!

Через мгновение Александр Иванович, конечно, сообразил, что его часы сейчас в кармане у больного несутся полным ходом в «санитарке», но в это мгновение ему пришлось нелегко. Словно сама судьба ответила Калинушкину на его рассуждения о честной службе: были двадцать лет — и нет, не обольщайся, мил человек!

В душевном смятении Калинушкин едва удержал руль в руках.

Санитарную машину он догнал быстро. Шофер и санитары выслушали его с большим недоверием, а больной и вовсе не захотел с часами расстаться, отпихивал Калинушкина, вскрикивал по-дурному: «Грабят!», «Милиция!» Все это лейтенанту было до крайности неприятно. Но он терпеливо объяснил санитарам свою ошибку и даже их пациента пытался урезонить, показав ему дарственную надпись на часах и с непривычки переходя на международный язык: «Твои часы — нет! Не есть твои часы! Часы есть мои. Понял?» Санитары, увидев именную надпись, наконец принялись хохотать, но лейтенант не больно-то дал им волю; тоже посмеялся немного, потом сказал строго: «Давайте, ребята, работайте!» — и прибегнул к испытанному способу — зашел сзади, вынул блокнотик, записал номер машины. Все сразу встало на место, санитары и шофер, поскучнев, полезли в машину, Калинушкин повернул обратно.

К Фетисову он приехал в-дурном настроении.

— Ну, — спросил лейтенант, по привычке внимательно оглядывая все углы и закоулки в доме, — что нового?

Николай поднялся ему навстречу, здороваясь, развязно хлопнул по протянутой ему ладони:

— Есть новости, товарищ милиция!

— Выкладывай!

— Скажу — не поверишь! — Фетисов обнял Калинушкина за плечи, попытался усадить за стол, но сразу отдернул руки, вспомнив, что точно так же обнимал участкового в кладовой, когда висел в петле. — На Доску почета попал! Во! Ей-богу! Сегодня портрет поместили.

— А, — равнодушно произнес Александр Иванович. — Бывает.

— Выхожу, понимаешь, из дежурки, — засуетился Фетисов. — Да ты садись… Чудно! Портрет мой, морда моя… Может, это… Отметим, а, Иваныч? Все же у меня вроде праздник…

— Чего ты мне тут заливаешь! — сердито сказал Калинушкин, нервно поводя шеей: мокрый от пота воротник кителя неприятно прилипал к коже. — Насчет цветов узнал?

— А как же! — небрежно ответил Фетисов. — На цветы наплевать и забыть! Билибин мне лично для тебя передал: пусть, говорит, милиция кончает эту музыку, людям в глаза смотреть стыдно. А не кончат — жаловаться, говорит, буду.

— Я тебя чего спрашиваю? — перебил его участковый. — Я у тебя спрашиваю не про Билибина, а про цветы. Кто оборвал?

— Так это я давно установил! — не растерялся Фетисов. — Пацаны озорничали. Пашку на разведку сейчас отправил. Только ты, Иваныч, это… поосторожней, если найдем. Пацаны, сам понимаешь, не со зла, по глупости.

Фетисов нес околесицу насчет того, как трудно оказалось напасть на след… Пора было кончать эту комедию. Лейтенант встал, оглядел Николая так, словно собрался употребить прием самбо:

— Хватит! Трепло ты был, треплом и остался!

И еще добавил несколько слов покрепче в сердитом своем расстройстве.

В другое время Фетисов внимания не обратил бы на ругань: так ли его, случалось, ругали, да и сам он мог обложить как следует! Но теперь, когда портрет его висел на почетной доске, когда впервые в жизни зауважал Фетисов себя, когда он, уважаемый человек, столько сил потратил, бескорыстно помогая милиции, ругань участкового показалась ему нестерпимой. Он про все забыл: и про пятнадцать суток, и про давний инстинктивный страх перед милицией.

— Эй! Участковый! — закричал он, побагровев. — Язык-то не распускай! Я ведь и похлеще могу!

— Дает старый! — раздался тут насмешливый голос, и Пашкина голова показалась в окошке среди горшков с цветами. — Беги, дядя Саша, а то прибьет…

Увидев сына, Фетисов враз остыл, нетерпеливо замахал рукой:

— Иди сюда!

— Не, — ответил Пашка. — Мне и здесь хорошо.

— Узнал?

Пашка пожал острыми облупленными плечами:

— А чего мне узнавать. Я давно знаю.

— Вот, — упрекнул Николай лейтенанта, — не верил!.. Давай-давай, Паш, — заторопил он сына.

Но Пашка молчал, ощипывал понемногу цветок в горшке и, казалось, целиком ушел в это занятие. Калинушкин глянул в насупленное лицо мальчугана. «Знает! — подумал он обрадованно. — Знает, но не скажет!» — тотчас уточнил он и сел, приготовившись к долгому упорному следствию.

Если не считать недавнего инцидента с ворованной клубникой, лейтенант с Пашкой всегда ладил отлично. Не то чтобы выделял Калинушкин его среди других ребятишек за какие-то особые качества, а просто чаще встречался с ним, заходя зимой к Фетисовым обогреться. Пашка сначала участкового вниманием не баловал, даже, пожалуй, сторонился, унаследовав в точности по системе Калинушкина, забракованной коллективом отделения и начальством, инстинктивное отношение к милиции. Но однажды Александр Иванович показал ему по секрету «робота» — фотографию опасного преступника, которого разыскивали недавно по всей стране. Пашка никак не мог взять в толк, что фотография эта не настоящая, составлена по рассказам тех, кто видел бандита. Здесь заключалась какая-то тайна, волшебство. Смотрело на Пашку с фотографии страшное лицо, в котором не было ничего своего: нос, глаза, волосы — все чужое. И вместе с тем такой человек был, убивал, грабил… Совсем недавно мать, вернувшись из магазина, предупреждала, чтобы Пашка не открывал никому без спросу. Теперь бандита, говорят, поймали; не дядя Саша поймал, но и он бы мог, если бы встретил, — ту волшебную фотографию в кармане носил. Выходило, что участковый имел прямое отношение к волшебству, к тайне, и по этой причине он сильно вырос в Пашкиных глазах.

— Иди сюда, — ласково позвал Александр Иванович.

— Не пойду!

Пашка даже отступил на шаг от окна, опасливо поглядывая на отца и участкового. «Знает! — окончательно уверовал Калинушкин. — Ей-богу, знает!»

— Паш, иди! — крикнул Фетисов. — Не будет им ничего, вот дядя Саша сказал: ничего не будет. Верно?.. Скажи ему, — шепнул Николай Калинушкину. — А то сбежит!

Как мог Калинушкин заверить Пашку, если сам не был убежден? Кто его знает, что надумает начальство: больно уж всполошились все из-за этих проклятых цветов! Вообще-то что могут сделать? Ну, отругают, конечно, родителей могут оштрафовать, в школу сообщить. Если штрафовать — так ему же поручат. И в школу идти — опять самому. Тут он сам себе хозяин.

— Верно, Паш, — наконец решился он. — Поругают, конечно, а больше ничего.

Пашка опасливо приблизился к окну:

— Честно?

— Честно.

Пашка глотнул воздух, всхлипнув, опустил голову — стала видна его тонкая, в нестриженых вихрах шея.

— Чего, Паш, а? — обеспокоился Фетисов.

— Прости, дядя Саша… — Подняв голову, мальчишка с отчаянной решимостью смотрел на Калинушкина. — Я не знал… Они говорят: пойди нарви нам, рубль дадим. Я и пошел…

Фетисов ошалело уставился на сына.

— Врет! — наконец гаркнул он. — Не верь ему, Иваныч! Врет!

Пашка всхлипнул еще раз.

— Кто они, Паша? — спросил мягко лейтенант.

— Ну, возле забора… Говорят: вон цветы какие, пахнут здорово. Я на велосипеде ехал, а они остановили.

— Погоди, погоди, — заволновался Калинушкин. — Это не шофера ли? Машины стояли возле забора?

— Стояли, — кивнул Пашка. — Две машины.

— Значит, шофера?

— Не знаю, — печально ответил мальчишка.

Фетисов метнулся к участковому:

— Иваныч! Врет! Честно скажу: я его к ребятам узнать послал, трояк посулил, если признаются. Пусть, говорю, признаются, если рвали, ничего им не будет да еще трояк получат… Потому как я тебя, Иваныч, как брата родного… хотел подсобить. Пашка! Я вот сейчас тебе! Отдай трояк, стервец!

Пашка в ответ незаметно показал ему кукиш.

— Ну, пойдешь в отделение? — спросил лейтенант.

— Пойду, — деловито произнес Пашка.

Фетисов плюнул:

— Пропади ты пропадом, шпана! Иди! Там тебя…

— Не запугивать! — грозно цыкнул участковый на Николая.

Пашка влез в окно, доверчиво подошел к Калинушкину, сторонясь отца, протянул грязную ладошку:

— Не беспокойся, дядя Саша, полный порядок будет!

X

Гражданину Билибину И. П. надлежало явиться в Ярцевское отделение милиции к 3 часам дня во вторник 16 июля по вопросу хищения цветов…

Иннокентий Павлович отшвырнул послание. Но тут его осенило: он тщательно расправил смятую бумагу, жирно зачеркнул свою фамилию, сверху написал «Соловьеву В. В.» и достал из стола новый конверт. В ином случае такой фокус доставил бы Билибину пару веселых минут, но теперь он проделал его с мстительным чувством: Соловьев заварил эту кашу, пускай сам и расхлебывает. И без того по его милости нужно бросать все дела, терять драгоценное время, ехать к Старику доказывать необходимость необходимого, элементарность элементарного.

Соловьев, услышав, что Иннокентий Павлович пойдет к Старику, забеспокоился не напрасно. С шефом Билибина связывала многолетняя дружба, если можно назвать так отношения сравнительно молодого еще, а прежде совсем молодого человека и уже старого и прежде уже старого. Этот факт для Василия Васильевича был куда серьезнее, чем все другие, вместе взятые, — ученые звания Билибина, например, его авторитет и право требовать.

Старика побаивались все. Сам Старик побаивался лишь своего молодого друга. Очевидцы утверждали, что Билибин лепит шефу дерзости и частенько даже кричит на него. Иные даже уверяли, что Билибин — побочный сын Старика и тот, чувствуя свою вину, позволяет ему многое. И еще всякую чепуху говорили: непонятное, как всегда, рождает суеверие.

Отношения у них действительно были необычные, и начались они давно, чуть ли не с первого курса университета, когда Старик приметил ершистого студентика. На втором курсе Билибин доводил Старика до бешенства своими сумасбродными идеями, главная особенность которых состояла в том, что их трудно было опровергнуть, впрочем, доказать тоже трудно — настолько они всегда оказывались невероятными. Великолепные он тогда выдавал идеи, Билибин до сих пор с грустным восторгом вспоминал это время. Однажды Старик в ярости запустил в своего ученика увесистым справочником. Билибин водворил справочник на место, высказал своему руководителю все, что думал в этот момент о его умственных способностях, и повернулся, чтобы уйти навсегда из университета, но тут Старик закричал вдруг пронзительным мальчишеским дискантом:

— А сам-то? Сам-то очень умный? Да?

Они еще немного поругались на том же уровне, помолчали, обиженно отвернувшись друг от друга, и Старик как ни в чем не бывало произнес:

— И потом, сударь, по какому такому закону силовое поле у тебя смещается? По закону Ломоносова — Билибина, что ли?

Из университета Билибин все же ушел. Вернее, вылетел оттуда с грохотом за публичное восхваление кибернетики. И Старик не вступился, не защитил. Иннокентий тогда на него очень обиделся: с основами этой проклятой идеалистической науки его познакомил Старик, раньше Билибин о ней и слыхом не слыхивал.

Вот и вся тайна, которая существовала в их отношениях. Чувствовал ли себя шеф виноватым перед Иннокентием?

Через несколько дней после исключения, когда Билибин уже собирал вещички, чтобы махнуть куда-нибудь на стройку подальше, пришла телеграмма из большого сибирского города; в ней сообщалось, что он зачислен студентом такого-то курса, такого-то факультета, такого-то института… Иннокентий сразу же сообразил, кто организовал приглашение; в молодой злой своей обиде решил, что Старик замаливает грех, но учиться хотелось отчаянно — он поехал.

Нет, не чувствовал Старик никаких угрызений совести — это Иннокентий понял лишь позднее. Шеф мыслил совсем иными категориями, чем простые смертные. Простые смертные видят настоящее, мудрецы — будущее. Старик обладал удивительной способностью видеть из будущего настоящее и поэтому всегда знал истинную цену событиям, подсчитывая ее к тому же с бухгалтерской точностью. В тот раз его сальдо-бульдо, видимо, показало, что целесообразнее переправить талантливого и вздорного парня в далекий город, где ректором института был старый друг, чем объяснять непосвященным инстанциям смысл кибернетики, который они сейчас все равно не поймут; что подумает при этом Иннокентий, Старика совершенно не интересовало.

Словом, Иннокентий Павлович и сам не знал причины несколько необычного отношения к нему шефа и мог только догадываться о ней: похоже, мудрому Старику нужна была какая-то разрядка. Он выбрал Билибина; тот порой ловил себя на том, что с охотой подыгрывает Старику.

…В институт Иннокентий Павлович сегодня не собирался, визит шефу можно было нанести и попозже; чтобы не терять времени, он решил поработать с утра.

Последние дни наполнились для него особым смыслом. Случайно мелькнувшая мысль о неком новом явлении, которое он истолковал как ошибку в расчетах, до сих пор оставалась сумеречной, неуловимо-расплывчатой; возможно, она принадлежала к числу тех великолепных сумасбродных идей, которыми он донимал некогда Старика, а возможно, и нет. Во всяком случае, Иннокентий Павлович чувствовал себя в эти дни примерно так же, как чувствует себя беременная женщина: так же пытался представить конкретный облик младенца, так же размышлял о его будущем, с испугом прислушивался: что-то притих, жив ли? Да, жив, вот толкнулся, напомнил о себе. Но еще не пришло время разродиться Иннокентию Билибину. Он спешил закончить другие дела, зная, что тогда уже будет не до них, тогда все пойдет кувырком. Ему до смерти не хотелось заниматься ими — незначительными и скучными по сравнению с тем главным, что ожидало его. Пришлось схитрить: положить на столе в беседке стопку чистой бумаги, несколько книг, которые могли понадобиться, остро заточить карандаши… Закончив эти приготовления, похожие по смыслу на ритуальный танец пчелы, Иннокентий Павлович отправился бродить между сосен, и впрямь похожий на пчелу, вылетевшую за взятком: голый по пояс, смугло-мохнатый, большеглазый — в очках… К тому же он еще и жужжал потихоньку — бормотал обрывки фраз, хмыкал недоверчиво, насвистывал задумчиво, но все это, по правде, не столько в творческой сосредоточенности, сколько в желании вызвать ее; стопка бумаги, книги и остро заточенные карандаши служили той же цели — он ни разу не присел к столу. Прием действовал безотказно. Иногда Иннокентий думал: не такие уж дурни были первобытные мужики, когда перед охотой кололи копьями нарисованного на земле быка, путая причину и следствие; настраивались небось на охоту хитрые ребята — отличный психологический тренаж!..

Упорно изображая трудолюбивую пчелку, которая вот-вот полетит, нагруженная нектаром, в свой улей, Иннокентий Павлович вскоре почувствовал, как сосредоточенно потекли мысли, и заторопился к беседке, но тут его окликнули:

— Дядя Билибин! Я вам письмо от тети Лиды принес…

…Надумав явиться в отделение с повинной, Пашка, чтобы не завраться, решил как следует ознакомиться с местом, где он совершил свое преступление. Сначала он покрутился возле забора, с опаской наблюдая, как бродит между сосен, бубня себе под нос, странный полуголый человек, которого он не раз встречал в городе, но сейчас, без бороды, не сразу и признал. Пашка, ясное дело, подумал, что тот хорошо заложил с утра, но вскоре по каким-то неуловимым признакам отверг такое предположение: опыт у него в этой области был богатый. Может быть, он и не решился бы войти, но тут, по счастью, углядел в почтовом ящике, прибитом к калитке, белый уголок конверта, тотчас запустил в ящик сучок с загогулиной на конце и выудил письмо.

Пока обрадованный Иннокентий Павлович читал коротенькое послание («Все о’кей, безмерно устала, Светку заставь сходить к эндокринологу, приеду через месяц»), Пашка, присев на корточки возле клумбы, разглядывал уцелевшие цветы. Таких он отродясь не видывал. Если не считать, конечно, того случая, когда рвал букет для шоферов. Он для того и прибыл на место, чтобы уточнить детали. Букет — больно жирно, штук пять, а лучше три: меньше ругать будут. Однако, не поддавшись соблазнительной мысли, Пашка принялся старательно пересчитывать сломанные стебли. Выходило, что сорвал он шесть штук.

— Как там тетя Лида живет, дядя Иннокентий? — деловито спросил Пашка, запомнивший имена и фамилии адресата и отправителя на конверте.

Иннокентий Павлович с минуту соображал, кто находится перед ним. Мальчишка, судя по всему, был знакомый, хотя Билибин вроде бы видел его впервые. Но Иннокентий частенько не узнавал знакомых, помнил за собой этот грех и к тому же был благодарен Пашке за доставленное письмо; подавив досаду от Пашкиного не ко времени вторжения, он опустился рядом с ним на корточки.

— Дядя Билибин, — спросил Пашка, — говорят, у вас цветы оборвали?

— Оборвали, — вздохнул Иннокентий Павлович. — Жалко. Я их с другого конца земли привез.

— Вы кем работаете? Путешественником?

— Нет, — усмехнулся Иннокентий. — Физиком.

— Физику мы еще не проходили, — грустно сказал Пашка, прикидывая путь от забора до клумбы, который пришлось ему преодолеть, когда он рвал цветы. — А что физики делают?

Этот вопрос привел Иннокентия Павловича в некоторое замешательство.

— Просто не объяснишь… Открывают законы природы…

— А зачем?

— Ну… чтобы люди жили лучше.

Иннокентий Павлович сначала отвечал Пашке односложно: популярно объяснять широким массам трудные научные проблемы он не умел, за что не раз был критикован на собраниях. Но затем, к собственному удивлению, увлекся, целую лекцию прочитал о величии науки, о счастливом будущем человечества, облагодетельствованного учеными. Он говорил так, словно спорил с кем-то. Так оно и было, в сущности: он спорил с собой. И еще не скоро бы, верно, остановился, не раздайся у него за спиной тяжелый, как у притомившейся лошади, вздох. Вздох был тяжелым потому, что лейтенант Калинушкин, стоя за спиной Билибина и не решаясь по своей деликатности дать о себе знать, слушал его с завистливым почтением.

В светлое будущее человечества Александр Иванович Калинушкин верил так, как раньше верили в загробную жизнь, в подробности не вникал. Сказали — будет, значит — будет! Он не завидовал тем счастливчикам, которым ученые денно и нощно обеспечивали светлое будущее, а завидовал самим ученым, поскольку всегда считал, что у них и сейчас жизнь была очень неплохой. Сиди себе на природе, открывай для людей ее законы. Плохо ли! И тотчас другое, тоже привычное, чувство охватило его: беспокойство за человечество, которому ученые готовили счастливую жизнь. Люди — они разные, есть честные и добрые, а есть жулики и подлецы. И всем сразу хорошо быть не может. Если честному хорошо — подлецу плохо. Конечно, подлецов помаленьку выведут, а пока не выведут, счастливой жизни у людей не будет, хотя бы все они друг к дружке в гости на ракетах летали, на атомных плитах яичницу жарили и каждый день ходили в театр слушать итальянскую оперу «Риголетто», которую сам Александр Иванович слушал один раз в жизни и то по телевизору и не до конца, потому что напряжение упало. Калинушкину давно хотелось знать: предусмотрен ли у ученых какой-нибудь выход из такого положения или нет? Прошлой зимой он завернул к Фетисову обогреться во время обхода, и они этот вопрос обсуждали. Александр Иванович считал, что ученые должны такой выход придумать, а Фетисов стал орать, что всем этим ученым цена три копейки, он этих ученых видел-перевидел без счету, самый бестолковый народ! Все у них гниет да рушится, подтекает или протекает, они бегут к нему, Фетисову, и он лупит с них деньги какие хочет, они хватаются за голову, а потом все равно соглашаются, потому что сами гвоздя вбить не умеют. Закончил Фетисов свои обличения неожиданно, сказав, что все они люди хорошие и он, Колька, им первый друг. Кроме, конечно, гада Иорданского с Лесной, девятнадцать, который накрыл его в прошлом году на тридцатку.

Ну что Фетисова слушать! Вот теперь случай был очень подходящий. Калинушкин уже совсем собрался уточнить у Билибина этот вопрос, а заодно и про атомный двигатель: нельзя ли магнитом из него вредные отходы вытягивать? Но Иннокентий Павлович, увидев участкового, спохватился, глянул на часы и, поднимаясь в полный рост, довольно сухо поинтересовался: чем обязан?

И пришлось Калинушкину извиниться, объяснить, что явился за Павлом Фетисовым.

— Ты чего тут? — спросил Калинушкин недовольно, едва вывел мальчишку за калитку.

Вместо ответа Пашка засунул руку за ворот рубахи и достал помятый цветок. В первое мгновение лейтенант не сообразил, что цветок совсем свежий, стебель еще мажется липким соком. Значит, все-таки не врал Пашка, он и есть тот, кого Калинушкин искал третью неделю!

Но Пашка тут же разрушил его уверенность, сказав с укоризной:

— Как же, дядя Саш! Станут в отделении спрашивать: какие цветы, сколько нарвал? Теперь знаю: синие с красным, длинные. Шесть штук. Даже показать могу.

Калинушкин остановился, словно наткнулся на преграду.

— Играешься? — тихо спросил он, перекатывая на щеках желваки. — Ну играйся, коли делать нечего…

— Письмо я Билибину принес. К нам попало, — успокоил его Пашка.

Александр Иванович, покачав головой, зашагал дальше. И когда он записывал Пашкины показания, и потом, когда докладывал в отделении, все покачивал головой, вздыхал незаметно, сильно сомневаясь в их искренности.

А Иннокентий Павлович, оставшись один, тотчас предпринял попытку вернуться к прерванным мыслям. Он опять бродил между сосен, заходил в беседку, заново точил карандаши и перекладывал на столе стопку бумаги. Но мысли теперь приходили к нему самые ерундовые: почему мальчишка спрашивал про цветы, и зачем опять заявился милиционер, и какая связь между появлением того и другого? Ерунда лезла в голову не все время, а периодически, на одном и том же месте тропинки, которую Иннокентий Павлович проложил между сосен. Наконец он сообразил, что виной тому клумба с цветами: каждый раз, проходя мимо, он невольно бросал на нее взгляд. «Этак правда садовником стану…» — вспомнил он недавний разговор с Геной Юрчиковым и отметил с некоторым удивлением, что подумал об этом с иронией.

Выкинув все из головы, Иннокентий Павлович взялся за работу — и увлекся; когда пришло время ехать к шефу, он рассердился и нехорошо отозвался о Василии Васильевиче, из-за которого должен был прервать на полуслове важную статью: судя по разгону, мог бы закончить ее уже сегодня.

Да, зарвался Васька, отождествил свою должность с собственной персоной, приятное заблуждение! Он так примерно и сказал, когда приехал к шефу, едва поздоровавшись, едва присев: мол, уймите Соловьева, мешает работать!

Старик собрал морщины в усмешку:

— Спасибо, значит, Соловьеву, иначе бы и не вспомнил…

— Вас не вспомнишь! — сказал Иннокентий Павлович. — И не захочешь — вспомнишь! На прошлой неделе особенно вспоминали. Незлым, тихим словом…

— Это по какой же причине?

— Это когда увидели, что вы с планом нашим сделали.

— А-а… — Морщины на лице шефа весело заиграли. — Я думал, в вашем институте серьезные люди… Научные фантасты!

— Не мы фантасты, а вы старый догматик! — ворчливо сказал Иннокентий Павлович. — И к тому же перестраховщик, как все бюрократы. И вы меня, пожалуйста, не заводите, ничего у вас не выйдет, а ответьте прямо: намерены Соловьева к порядку призвать или нет?

— Нет, — сказал Старик. — Чего вы этого парня не поделили?

— Не в нем дело! — с досадой воскликнул Иннокентий Павлович, даже не удивившись информированности шефа, которая, кстати, вполне могла сойти, и порой сходила, за проницательность.

— Не в не-ем? — протянул Старик. — Тогда в чем же? В принципе?

— А хотя бы и в принципе! — вызывающе проговорил Иннокентий Павлович. — Если я считаю нужным, чтобы Юрчиков работал у меня, значит, имею основания. Думаю, имею и право!

— Сильно! — пробормотал Старик, откровенно насмешливо поглядывая на Билибина. — А не слишком ли, Кеша?

— Нет. В самый раз!

— Ты уж меня извини, бестолкового, — смиренно вздохнул шеф. — Не пойму: чего ты приехал, чего тебе надо?

— Юрчикова.

Что-то происходило со Стариком. Глаза прикрылись тонкими коричневыми веками, морщины повисли складками, усохшие плечи опустились. Иннокентий Павлович покашлял. Старик не шевельнулся, только издал невнятный горловой звук, словно птица во сне. «Неужели спит?»

Иннокентий Павлович был многим обязан человеку, сидевшему напротив в откровенной дремоте. Эпизод с исключением из университета и телеграммой-приглашением в другой город оказался первым из серии подобных. Тень шефа всегда маячила где-то рядом с Билибиным. Только поэтому он мог ныне считаться красой и гордостью ярцевского института. Но Иннокентий Павлович, как и все, не любил вспоминать то, что хотел бы забыть. Он искренне считал, что достиг положения в ученом мире благодаря своему таланту, упорству и прочим замечательным качествам. В прошлом году французы, рассказывая об участниках парижской конференции физиков, написали об Иннокентии Билибине: «Тяжелое детство в сиротском приюте не отразилось на его блестящих способностях». Откуда они этот сиротский приют взяли? Ребята в институте, конечно, тотчас же приняли фразу на вооружение, изгалялись как могли. Устроили даже, собаки, симпозиум: «Роль сиротского приюта в формировании блестящих способностей (на материале биографии И. П. Билибина)», «Тяжелое детство в сиротском приюте и способности индивидуума». И так далее…

Доброе чувство Иннокентия Павловича к Старику было, следовательно, бескорыстным, и жалость, которую он сейчас испытывал, была того же свойства; как ни привык он за долгие годы к старости шефа, слишком уж откровенной она предстала перед ним. Он забыл, что немощное состояние Старика есть лишь начало дурного расположения духа; миновав его, шеф становился либо любезным — с людьми, ему неприятными, либо ворчливо-капризным — с людьми, которых любил.

— Скучно мне с вами! — неприязненно произнес он, не открывая глаз, словно бы не желая видеть надоевший ему мир. — В планах фантазии, в делах склока, это уж как водится… О тебе вон иностранцы пишут, о твоих блестящих способностях… — В голосе шефа змейкой скользнула издевка. Иннокентия Павловича передернуло: откуда он знает? — А ты чем занялся? Самолюбие чешешь…

Старик, несомненно, хотел сказать «тешишь», но то ли протез во рту чуть сдвинулся, то ли с закрытыми глазами он затруднился четко выговорить слово… Иннокентий Павлович рассмеялся, радуясь, что шеф восстал к жизни, и чувствуя себя несколько отмщенным.

— Отдайте Юрчикова, — попросил он миролюбиво.

— Зачем он тебе?

— Мне? — удивился Иннокентий Павлович. — На кой он мне! Он сам по себе, талантлив, дьявол! Поведение «Марты» предсказал в магнитном поле! И Лауренса подтвердил…

— Врешь! — сердито сказал шеф. — Лауренса ты подтвердил.

— Лауренса я. А «Марту» он.

Старик долго молчал. Билибин тоже помалкивал, хотя его так и подмывало на дерзости: ему не привыкать было, да и не хотелось выступать в роли просителя.

— Вот я и говорю, — наконец нарушил молчание Старик, вновь прикрывая глаза, оседая и уходя от мира. — Суетишься, самолюбие тешишь… Если правду про этого… Юрчикова… А пришел с чем? «Имею основание и право!» Поверить не можешь, что стал человеком. Проверяешь: все ли поняли?

«Силы небесные! — взмолился про себя Иннокентий Павлович. — За что мне такое испытание? Дайте мне кротость!» Не выдержав, он выскочил из кресла:

— Можете вы что-нибудь сделать? Не можете — скажите прямо!

Иннокентий Павлович в сердцах уже собирался махнуть на все рукой и покинуть негостеприимный сегодня кабинет, но Старик спросил, испытующе вглядываясь в лицо Билибина:

— Про «Марту» тоже врешь?

— Нет.

— Я проверю.

— Проверяйте.

Старик знал, что через несколько лет, если толковый парень Юрчиков займет свое место в их ряду, Иннокентий, скорее всего, станет говорить о нем более сдержанно, а еще через несколько лет раздраженно, считая, что заслуги его явно преувеличены. Но это будет еще не скоро — когда Билибин уже не сможет тягаться с Юрчиковым. Судя по тому, с какой решительностью Иннокентий заботился о молодом даровании, он находился еще в хорошей форме.

Говорят, истинный талант всегда пробьет себе дорогу. Как же! Очень удобная мысль для тех, у кого крепкие локти: если пробился — значит, талант! На глазах у Старика молодые люди с блестящими данными, одержимые идеями, становились заурядными сотрудниками только потому, что не обладали житейской разворотливостью и давали оттереть себя в сторонку. Впрочем, Старик отнюдь не считал свои отношения с Иннокентием Павловичем меценатскими. В свое время он нуждался в Билибине, как ныне Иннокентий нуждается в Юрчикове, может быть даже не сознавая этого. Электрический разряд возникает лишь между двумя электродами.

…Через четверть часа Иннокентий Павлович, очень довольный, прощался со Стариком. Ласково поправил ему сбившийся галстук-бабочку, оценивающе обошел, вокруг.

— Если бы вас не выдавали ворчливость и жажда читать мораль…. Вполне, вполне… Ваську Соловьева вы превосходно уложили…

Старик отстранился.

— Давно я тебя, Кеша, не видел…

— И век бы еще не видеть? — улыбнулся Билибин.

— Нет, почему же… Ты почаще заходи. Боюсь, отвыкну, путать начну. Больно уж вы все похожи стали…

И, не дав опомниться Билибину, подтолкнул его к двери.

Шеф определенно сказал какую-то гадость, кажется, даже подвел некоторые итоги. Иннокентия Павловича это не слишком удручало: комбинация, задуманная Стариком, была отменной, простой, как все гениальное. Сводилась она к тому, что Соловьев, выбив новые штаты для института, тем самым дал возможность зачислить Гену Юрчикова в отдел Билибина. Конечно, предстоял скандал, но шеф все расходы брал на себя.

Он не расстроился бы, даже если бы догадался, с кем сравнивал его Старик, скорее всего, пожал бы плечами: «Сдал, совсем сдал шеф!» — тем самым подтвердив мнение Старика. Но он не знал о визите Соловьева, и такая мысль не пришла ему в голову.

По правде говоря, Иннокентий Павлович вообще несколько дней не думал о своем разговоре с шефом, а следовательно, и о Гене Юрчикове. В институте начинался новый эксперимент, надо было закончить статью, а тут еще передали, что его разыскивает Олег Ксенофонтович, не может найти, просит позвонить. Билибин был едва знаком с ним. На каком-то совещании Соловьев торжественно, со всеми титулами, представил их друг другу. Помнится, они даже говорили довольно долго… Но о чем? Этого Иннокентий не мог припомнить уже через полчаса. Ощущение было такое, словно побывал на приеме у дипломатов дружественной страны: все очень мило, подчеркнутая сердечность, а если что и вспоминаешь, так бутерброды с черной икрой и соответствующие напитки.

Иннокентий Павлович даже хотел пойти к Василию Васильевичу: может быть, тот знает, зачем понадобился он начальству? Втайне он надеялся, что Соловьев перехватит по привычке инициативу и снимет с него обязанность звонить кому бы то ни было. Наверное, так оно и случилось бы, но тут Иннокентия Павловича снова позвали к телефону.

Олег Ксенофонтович обращался с просьбой. Он хотел бы, чтобы Билибин просмотрел одну работу и высказал о ней свое мнение. Если, конечно, это не затруднит… Когда найдется свободное время. Просто несколько слов… Разумеется, тема в той области, которой занимается Иннокентий Павлович… Подавив вздох, Билибин согласился, только спросил на случай, если автор окажется неудобным — приятель или, наоборот, человек, с которым он состоит в неприязненных отношениях:

— Чья работа?

Олег Ксенофонтович ответил с некоторым усилием:

— Моя…

— Чья? — в удивлении не сразу понял Иннокентий Павлович.

— Моя, — повторил Олег Ксенофонтович на этот раз совершенно бесстрастно.

— А-а-а, — пробормотал Билибин, испытывая одновременно желание извиниться и выругаться.

Он выругался, но уже после того как положил трубку. А перед этим, конечно, воскликнул с энтузиазмом: «Ну разумеется, пожалуйста, о чем разговор!» — компенсируя тем самым свою бестактность. Он знал, что высказывать замечания приятелю, а тем более недругу, занятие неблагодарное. Приятель ждет похвалы; недруг, естественно, подумает о необъективном подходе. Начальник стоит того и другого: он ждет одобрения и подумает о необъективности. Правда, для Иннокентия Олег Ксенофонтович существовал в виде некой абстракции, поскольку непосредственно они не общались, к тому же и сам Билибин в науке был Олегом Ксенофонтовичем если не по должности, то по значению… Вполне можно было остаться принципиальным, руководствуясь мудрой философией: «А что он со мной сделает? Ничего он со мной не сделает!» Но Иннокентий Павлович понимал, что все равно придется теперь проявить особую внимательность, тщательно формулировать замечания — тратить лишние усилия, а значит, и время. Словом, он имел все причины выругаться. Он не стал откладывать; едва рукопись Олега Ксенофонтовича оказалась в руках, тотчас занялся ею.

Проблема Юрчикова его уже не слишком волновала: роль свою он исполнил, остальное было делом техники. Как бы ни упрямился Соловьев, со Стариком он ссориться не посмеет.

И действительно, вскоре Василий Васильевич пришел мириться. Иннокентий Павлович понял это сразу, как только друг его детства появился на дорожке к дому: еще издали вскинул вверх руки, приветствуя и бессознательно показывая таким образом свою покорность. Здороваясь, Василий Васильевич долго не отпускал Билибина, точно не видел десять лет, обрадованно теребил за плечи, посмеивался… Словом, проявлял те признаки, которые у собак куда лаконичней выражаются в движениях хвоста.

— Тебе прислали? — Соловьев показал бумагу из милиции, которую Билибин давеча переадресовал ему. — Напрасно! — продолжал он, когда тот пренебрежительно отмахнулся. — А я пойду!

— Сходи, сходи, — усмехнулся Иннокентий Павлович.

Ему было скучно и жарко. Солнце шло на закат, оставив весь зной на земле. Стволы сосен, бурые у земли, розово-желтые сверху, точно остывали снизу, раскаленные за день докрасна. Пора бы уже прийти прохладе, но не было ветерка, чтобы выдуть жар из леса, все томилось в густой духоте.

Василий Васильевич еще раз внимательно оглядел веранду, обнаружил под столом вентилятор, тотчас притащил его, включил и вздохнул облегченно, развалившись в шезлонге под сквознячком. Весь день Иннокентий Павлович мучился от зноя, даже не вспомнив о вентиляторе; очень глупо, но не выхватывать же его!..

По счастью, Василий Васильевич заметил на столе рукопись, которую Билибин читал до его прихода. Перегнувшись с шезлонга, он лениво перевернул несколько страниц и вдруг так резко подался к столу, что шезлонг под ним затрещал. Иннокентий Павлович тотчас воспользовался этим и бесцеремонно повернул вентилятор к себе.

— Откуда она у тебя? — спросил Соловьев, овладев собой и небрежно отодвигая рукопись. — На отзыв? Официально?

Василию Васильевичу стоило больших усилий не выказывать волнения. Его так и разворачивало к столу, на котором лежала рукопись, как ни пытался он отвернуться от нее, разворачивало, словно подсолнух к солнышку. Он даже глаза опустил, чтобы Билибин не догадался о его мыслях. Не потому что мысли его были дурны, напротив, они естественно и логично вытекали из того факта, что на столе лежала диссертация Олега Ксенофонтовича. Но Соловьев вовсе не хотел раскрывать Иннокентию свои карты. Это нежелание имело под собой строго научное обоснование. Современная наука кибернетика обнаружила, что людей следует рассматривать не как друзей или, того хуже, братьев, а как противников и их отношения — как некую игру, в которой усиление позиций одного автоматически ослабляет позиции другого. Наука установила эту истину сравнительно недавно, Василий Васильевич же осознал ее еще в юные годы. Потому-то он и преуспел в жизни, что инстинктивно всегда мыслил научно и всегда радовался чужой неприятности, поскольку она усиливала его позиции. В давние годы, бывало, студенты поначалу его разыгрывали: «Тебе, Васька, хорошо, ты вон какой здоровый, а у меня вроде чахотка начинается…», «Почему, Васек, меня девчонки не любят, а? И вообще не везет мне в жизни, вчера декан вызывал, вроде отчислять собираются…» И Василий Соловьев безотказно откликался: «Ну да? Чахотка? Брось! Ну ничего, может, вылечат, не все помирают…», «Не любят? Серьезно? Это ерунда, я одного уж такого урода знал, и тот женился. Правда, на кривой… А из института не попрут, у тебя один двояк, вот если бы два или, еще лучше, три, тогда могли бы…» Отвечал он с усмешечкой, с прищурочкой; его скоро зауважали, хотя и окрестили циником, поняв, что он парень совсем не простой и зря они потешались — он сам посмеивается над ними.

Иннокентий Павлович был знаком с законами кибернетики и, что еще важнее, давно знал Соловьева. Поэтому он сразу понял состояние своего гостя, с любопытством наблюдая за трепетным огоньком в его взоре. Сопоставлялись факты, рождались и тотчас распадались связи между ними, возникали и отбрасывались предположения. Поиски оптимального варианта. Как лучше использовать счастливый случай — то, что рядом, на столе лежит диссертация Олега Ксенофонтовича? Почему он обратился к Билибину, а не к кому-либо другому? Случайность или особое доверие? Не хватало двух вводных. «Сейчас он спросит, прочитал ли я рукопись», — подумал Иннокентий Павлович.

— Интересно, — пробормотал Соловьев. — Прочитал?

— Прочитал.

«Сейчас спросит, каково мое мнение».

— И какое мнение?

— А вот этого я тебе не скажу, — усмехнулся Иннокентий Павлович.

И сразу погас огонек во взоре Василия Васильевича. Результата не было, не хватало одной вводной.

— Зачем же так, — поморщился Соловьев. — Он должен заявку дать в издательство, и, естественно, меня как члена редсовета интересует…

— Естественно, — подтвердил Иннокентий, приятно улыбаясь.

— Что-то с тобой в последнее время происходит. Злой стал.

— Заметно? — обрадовался Иннокентий Павлович. — Вот и прекрасно. Тебе Старик о Юрчикове говорил?

— Из-за такой ерунды шум поднял. — Василий Васильевич, видимо вспомнив, что пришел не ссориться, а мириться, рассмеялся, потянулся к своему другу, похлопал его по колену. — Можешь забрать Юрчикова, если он тебе так нужен.

На этот раз Иннокентий Павлович не стал уверять, что Юрчиков ему не нужен. Соловьев не Старик, все равно не поверит. Пусть думает все что хочет, так даже лучше: щелчок он получил хороший. На будущее. Чтобы не зарывался!

— Вот и прекрасно! — повторил Билибин, в самом деле почувствовав себя удовлетворенным. — Не тянет Олег Ксенофонтович. Совсем слабо.

Василий Васильевич встрепенулся:

— Совсем?!

Иннокентий Павлович был уверен, что такой ответ опечалит гостя, но тот, поахав и посокрушавшись, несомненно остался доволен. Уточнив некоторые подробности, он наконец поднялся и стал прощаться. Прощался он еще более дружелюбно, чем здоровался, еще дольше теребил Иннокентия за плечи и не отпускал руку.

Проводив его, Иннокентий Павлович зевнул, немного подумав, принес из комнаты записную книжку, полистал.

— Нешто Тоське позвонить? — сказал он нерешительно. — Или Оленьке? — Он опять зевнул и захлопнул книжку. — Спите спокойно, дорогие, сладких вам снов. Этот Васька совершенно меня уморил.

Уже в постели, уминая кулаком одинокую холостяцкую подушку, Иннокентий Павлович пожалел, что не позвонил Оленьке. Или Людмиле. У него сложились чудесные отношения с ними, как, впрочем, и с другими знакомыми женщинами. Всем им Иннокентий был большим и бескорыстным другом, считая их существами высшего порядка по сравнению с мужчинами и доказывая где только мог, что патриархат — чистая случайность в истории человечества. Оленьке, славной женщине, умнице и красавице, блестящему филологу, Иннокентий рассказывал недавно об особенностях языка народа машона, живущего в Зимбабве; очень интересная статейка попалась ему на глаза, Иннокентий прочитал ее специально для Оленьки. Она внимательно и серьезно слушала его, задумчиво накручивая на палец свои прекрасные русые локоны, и вдруг сказала в самом интересном месте: «Слушай, ты мне потом доскажешь, ладно? Скоро Светка придет…» Иннокентий Павлович даже обиделся. «Можно было бы досказать эту статейку сейчас», — с сожалением подумал он, засыпая.

Василий Васильевич от Билибина направился домой, только по дороге завернул к Фетисову — давно собирался. Институтский жэк работал из рук вон плохо, с Фетисовым Василий Васильевич, ценя свое время, давно уже установил прямые связи, минуя хозяйственные инстанции. Забежав как-то еще в начале лета, Фетисов шепнул, что есть возможность взамен временной деревянной ограды, установленной пять лет назад вокруг коттеджей, достать нарядные чугунные решетки и такие же столбы, совсем готовые, с приваренными планками и крестовиной в основании. Если такого черта посадить на бетон, он сто лет простоит — не шелохнется. Василий Васильевич неоднократно и безрезультатно обращался в жэк с просьбой заменить ограду у дома, поэтому он без звука выдал Фетисову требуемую десятку, с помощью которой тот надеялся закрепить дружбу с рабочими некоего склада, где хранились столбики с решетками. Он потом дважды заходил, сообщал, как продвигаются дела… Соловьев понимал, что новую ограду доставать надо с умом, чтобы не было потом неприятностей, и поэтому не торопил Фетисова. Однако сколько же можно тянуть?

Фетисова он не застал. Застенчивый славный мальчуган, встретивший Василия Васильевича во дворе, доложил ему: папки нет, ушел на работу в вечернюю, мамки тоже нет, сидят у соседей, папка вернется завтра, мамка — когда наговорится.

— Передай отцу, — сказал Василий Васильевич, ласково потрепав мальчишку по плечу, — приходил сосед насчет железной ограды. Просил поторопиться.

С тем он и удалился. А Пашка поспешил выполнить поручение: подскакал на одной ноге к сараю, где отец с полудня налаживал хитроумный агрегат из нагревательной колонки, насоса, бачка и труб для облегчения домашнего труда любимой жены Клавдии, и сообщил:

— Вылезай, старый. Ушел. Просил насчет ограды напомнить, чтобы ты поторопился…

Потуже завертывая гайку на трубе, Фетисов прокряхтел:

— Как же! Потороплюсь! Видал, Пашка, какой у тебя отец? Начальники на прием ходят. Ученые всякие низко кланяются.

— А этот? Начальник или ученый?

— Начальник. А может, ученый… Они, Пашка, все ученые… денежки тратить. Вот не поверишь — одно время мух разводили. Сто миллионов на мух выкинули! Вовремя их остановили, а, то бы муха всех зажрала.

— Эти, что ли, разводили?

— Эти электричество жгут. Ужас сколько! Как включат свои аппараты… А пользы? Один вред. В телевизоре передача для слепых, циркулярка плачет, в холодильнике селедка с котлетами свадьбу играет. Ладно! Не то раньше терпели — вынесли! Скажи мамке: есть охота, пусть подает.

Несмотря на порядочный крюк, который проделал Василий Васильевич, завернув к Фетисову, он возвращался домой в отменном настроении. Ему повезло. Не отправься он к Старику с жалобой на Иннокентия, не узнал бы о диссертации Олега Ксенофонтовича; не навести Билибина, не увидел бы рукописи, не услышал бы мнения Иннокентия о ней… Теперь оставалось надеяться, что Иннокентий выскажет в отзыве правду-матку. Можно было не сомневаться, что тот именно, так и поступит, не станет церемониться. Интуиция? Везение? Раз повезло, два повезло… Надо же когда-нибудь и умение!

Впрочем, общение с Иннокентием независимо от практического результата почти всегда приносило Василию Васильевичу радость. Он понимал разницу между ним и собою, но, отдавая должное таланту своего друга, ничуть не проигрывал в собственном мнении. Как бы ни был талантлив Иннокентий, все же по отношению к Соловьеву он был лицом подчиненным, следовательно, в чем-то зависимым. И вообще талант — понятие отвлеченное, важен конечный результат; Соловьев тоже достигал его. Если Василий Васильевич и вспоминал о разнице между ними, то всегда с чувством удовлетворения: успехи Иннокентия обеспечила природа, здесь не было его заслуги, — Соловьев всего добился сам. Все преимущества, которые дает жизнь избранным — и почести, и блага, и сознание значительности, и, наконец, счастье творчества, — он взял с бою… Слушая интервью, которые Соловьев давал корреспондентам, или выступления на конференциях, наблюдая, как он, посмеиваясь, беседует со своими коллегами, особенно зарубежными, можно было лишь удивляться тому, что он понимал разницу между собой и Иннокентием. На это способны немногие.

Уже смеркалось, когда Василий Васильевич подошел к своему дому. Качнул пару столбов возле входа; да, шатаются, подгнили, надо будет опять зайти на днях к Фетисову поторопить. Вон у Иннокентия уже и цветы оборвали, а там, гляди, в дом залезут. Землякам своим Василий Васильевич не очень-то доверял.

Дом, в котором жили Соловьевы, внешне ничем не отличался от соседних коттеджей. Тот же розовый, с искоркой камень, похожий на армянский туф, та же терраска, те же три комнаты с кухней. В отличие от других в доме Соловьевых царил особый стиль, сложившийся как бы сам собой. С одной стороны, все здесь — мебель, посуда и всякие антуражные ухищрения вроде большого камина с медной решеткой, изготовленной народными умельцами из институтской мастерской, с могучими коваными светильниками или обшитого темным деревом кабинета — было богаче и изысканнее, чем в иных соседних домах. С другой стороны, на всем уже лежала печать невнимательности и даже запустения. Поначалу Василий Васильевич много времени уделял своему новому жилищу. Причина была не только в естественном желании устроиться с комфортом; причина была еще и в самом месте, где пятый год обитал Василий Васильевич, а именно в городе Ярцевске, в котором прошли его детство и юность.

Очень удачно получилось. Соловьев давно мечтал о даче и давно купил бы ее — ему предлагали их на выбор: в бору среди стройных сосен, шумящих под ветром, как морской прибой, и в белоствольной, слепящей глаза березовой рощице, на крутогоре у прелестной веселой речушки и на разделанном под сад, открытом солнцу участке. Но Василий Васильевич хотел иметь дачу только в одном месте — под Ярцевском. Это было трогательно и даже возвышенно; благородная попытка ощутить тот корень, соки которого некогда питали тебя и в которых можно обрести новую силу. Ирина Георгиевна, правда, поначалу сильно сомневалась в целесообразности такого желания, опасаясь нашествия родственников, которых у Соловьева в Ярцевске осталось немало. Он успокоил ее, целиком предоставив право регулировать это нашествие по своему усмотрению.

Василий Васильевич уже вел переговоры на этот счет с вдовой отставного заслуженного генерала, построившего домик на опушке ярцевского леса, в полной изолированности от людей, которые, видимо, сильно надоели ему за долгую службу, и не успевшего насладиться одиночеством. Но как раз в эти дни Василий Васильевич узнал о решении, которое определило его жизнь на многие годы, — о строительстве института под Ярцевском. Работа в новом институте открывала для него гораздо большие, чем прежде, возможности. Желание вернуться в родные края, к родному корню было далеко не главным для Соловьева. Однако и оно сыграло свою роль. Ирина Георгиевна долго колебалась, когда речь зашла о переезде. Она понимала всю важность этого шага для мужа (а следовательно, и для нее), но очень уж не хотелось покидать большой город, свою клинику, перебираться в богом забытую провинцию, о которой и сам Василий Васильевич, честно говоря, вспоминал хорошо только в лирическом настроении. Она согласилась лишь после того, как узнала, что городская квартира останется за ними.

Ощутил ли Василий Васильевич свою причастность, обрел ли новую силу в родных местах? В хлопотах по переустройству коттеджа ему недосуг было задуматься над этой проблемой. Но, приведя наконец все в надлежащий вид и справляя новоселье в окружении друзей и ярцевских родственников, он прослезился, и некоторые родственники, помнившие Василия Васильевича сырым парнишкой и не знавшие о его решении предоставить жене право регулировать отношения с ними, тоже прослезились. И конечно, все тотчас вспомнили Васину мать, которой так и не пришлось увидеть триумфальное возвращение сына к родовому корню.

Но с тех пор уже немало воды утекло. Потускнел паркет, кое-где выпал кафель на кухне, залоснилась обивка на креслах. Некогда и некому было поддерживать порядок. И желания особого не было, хотя Василий Васильевич порой ворчал, сердясь на жену за беспорядок, большей частью когда приезжали к нему в гости иностранные коллеги. Миновали тот этап Соловьевы, когда пятнышко на полу или лопнувшая кафельная плитка представляются бедствием и, наоборот, покупка гарнитура или сервиза на двенадцать персон — событием космического значения. Было все это. Теперь же Василия Васильевича не слишком волновала материальная сторона жизни. Не только потому, что он имел полный набор всевозможных благ: отличную квартиру в городе и коттедж под Ярцевском, заменявший ему дачу, машину и некоторую сумму на срочном вкладе, возможность посещать по своему усмотрению театры и концерты, не заботясь заранее о билетах… Право, он не слишком бы страдал, если бы даже лишился части этих благ. Их надо было вкусить, пройти через них и оставить как пылкую мечту другим, еще не вкусившим. Даже поездки за рубеж не волновали ныне Василия Васильевича. Когда-то они привлекали новыми ощущениями, а больше того — чувством избранности: поездки тогда разрешались узкому кругу лиц. Теперь он ездил за рубеж только на представительные конференции — с докладом, с сообщением. Василия Васильевича посылали охотно: он был большой дипломат, всегда говорил то, что нужно, никогда — лишнего.

Возможно, Соловьевы не утратили бы вкуса к материальным благам, если бы имели детей. Тогда, естественно, их беспокоила бы мысль о будущем, о том, чтобы обеспечить детей и внуков если не на всю жизнь (это удается немногим), то хотя бы на тот срок, пока они не осмотрелись, пока получают свою интеллигентную сотню рублей зарплаты. Но детей у Соловьевых не было, и не возникало, следовательно, у них такого желания.

Василий Васильевич в ином черпал вдохновение. Недаром славная Люся из Дома культуры считала его Человеком с большой буквы. Соловьев действительно хотел им стать, но он вкладывал в это понятие несколько иной смысл, чем наивная, восторженная девушка.

Он не торопился войти в душные после дневного зноя комнаты, тем более что там его никто не ждал. Ирина Георгиевна, взяв машину, с утра уехала в свою больницу. Уезжала она частенько, Василий Васильевич привык и не роптал, разве что в тех случаях, когда она уводила машину из-под носа. Одно время он надеялся, что жена поймет разницу между тем простачком, каким он был в молодости, и нынешним Василием Васильевичем, который, возможно, станет, а для некоторых уже и стал Человеком с большой буквы. Теперь он уже не обольщался. Как известно, в своем отечестве пророков нет.

У Ирины Георгиевны был свой ключ, и Василий Васильевич не собирался ждать ее возвращения. Позевывая, он отправился в спальню, не зная о том, что лечь ему сегодня придется много позднее.

XI

Тетя Даша Селиваниха совсем не собиралась идти войной на Фетисова. Худо ли, хорошо ли — прожили они бок о бок в одном доме много лет. Нередко ссорились, но и в одной семье бранятся. Как же соседям удержаться?

Николай был человеком незлобивым. Вчера он обрушивал страшные угрозы на соседку, которая якобы нарочно выпускает своих кур на фетисовские грядки с огурцами, а сегодня кричал с порога во все горло: «Бабка! Бросай все, скорей беги! Райкина по телевизору показывают!» У Селиванихи своего телевизора не было, она сильно зависела от Фетисовых. Скорее всего Фетисов звал тетю Дашу не из добрых к ней чувств, а из желания иметь рядом публику, потому что без нее телевизор просто телевизор, а при ней получается уже вроде как настоящий театр. Так что не только тетя Даша зависела в этом смысле от Фетисова, но и он, правда меньше, нуждался в ней.

Если бы не стечение обстоятельств, Селиваниха никогда не решилась бы на открытый конфликт с соседом. Два года она рядилась с Николаем насчет крылечка, требовавшего ремонта. И тут случилась история в фетисовской кладовке, когда она со страху чуть было не отдала богу душу. Здесь любой не удержался бы от соблазна воспользоваться моментом. Прежде чем пустить в ход жалобу, составленную Светкой, Селиваниха попробовала кончить дело миром. Выбрав время, когда Николай находился в добром настроении, тетя Даша высказала пожелание, чтобы он возместил ущерб, причиненный ее здоровью, отремонтировав безвозмездно крыльцо. Фетисов не рассердился, а посмеялся над соседкой:

— До чего ты, бабка, жадная! Небось на «Жигули» копишь?

— Откуда, Коля? — смиренно проговорила Селиваниха. — Из каких доходов-то?

— Ты кому другому мозги засоряй, — сказал Фетисов. — Чай, на одной земле живем. Сколько на редиске выручила? Молчишь? То-то…

— На смерть я себе коплю, Коля, — отбивалась Селиваниха. — Чтобы похоронили по-человечески…

— А ты не копи. Гроб я тебе задарма сделаю. Ей-богу! Такой отгрохаю — черти в аду за царицу примут. Давай скорей помирай, пока я доски хорошие не израсходовал.

— Коля, — сказала тогда Селиваниха печально, поняв, что по-хорошему Фетисова не уломаешь, — мне ведь на тебя бумагу написали. Жаловаться буду.

Ни слова не говоря, Николай подхватил старуху под руку, провел коридором, втолкнул в кладовку и щелкнул выключателем.

— Во! Гляди! — с гордостью ткнул он пальцем в какой-то странный предмет, стоявший на полке.

Предмет был похож на перевернутую вверх дном кастрюлю, каковой и оказался. К ручке кастрюли была привязана фанерная табличка. Она извещала корявым фетисовским почерком: «Улика преступного действия Дарьи Селивановой против гражданина Фетисова Н. П. След пальцев на 12 июля 197… года. Хранить бессрочно!» Фетисов жестом фокусника приподнял кастрюлю. Под ней на красивой металлической подставке лежал брусок сала. На его матово-белом боку выделялся черный, словно присыпанный угольной пылью, оттиск большого пальца.

И тетя Даша поняла, что ее надежда на возмещение убытков рухнула. В огорчении она даже не заметила, что след на бруске сала был раза в три больше, чем мог бы оставить ее собственный высохший палец.

— Я тебя, бабка, изучил — рентгена не надо! — хохотал Николай, наслаждаясь растерянным видом Селиванихи. — Все ходил ждал: когда ты на меня накатаешь? Ты на меня, а я на тебя… Выкусила?

— Стыдно над старой смеяться, — сказала тетя Даша и побрела прочь.

К вечеру она слегла и, поразмыслив, решила, что и впрямь пришла ее пора — народ нынче пошел такой, что все равно ни от кого сочувствия не получишь. Она вспомнила своих родственников — близких, Соловьевых, и дальних, Билибиных, а вспомнив, как они хотели ее пристроить к работе, которую она должна была выполнять за них, от злости даже вскочила с постели, но одумалась и опять легла. Из головы ее все не выходил разговор с соседом, перед глазами возникала то кастрюля с надписью, то брусок сала с черным пятном на боку, то рядок прислоненных к сараю ровненьких досок, на которые указывал Фетисов, когда обещал сколотить ей бесплатный гроб. Постепенно все лишнее, постороннее отсеялось и остались одни доски. Они стояли струганые, чуть желтоватые, маслянисто поблескивали свежей смолкой. Селиваниха попыталась избавиться от наваждения, но не тут-то было! Хорошо еще, что она не была верующей, а то бы несомненно восприняла странное видение как прямой намек потусторонних сил: мол, пора тебе, старая, пора… Но тетя Даша была материалисткой, хотя и не научной, а стихийной. Поэтому она отвергла промелькнувшую все же мысль об этом намеке, подумав дополнительно, что у потусторонних сил хватило бы соображения представить ей в видении гроб целый, а не в разобранном виде. Нет, здесь действовали вполне земные силы. И старуха поняла: разговор с Николаем она не закончила, надо подниматься и идти к соседям.

Ей пришлось ждать довольно долго, потому что по телевизору шла передача «А ну-ка, парни!» и по этой причине подступиться к Фетисову не было никакой возможности. Он отчаянно вскрикивал, если «его парень» совершал оплошность, давая сопернику возможность вырваться вперед, багровел, поднимаясь со стула и напрягаясь всем телом, если «свой парень» пытался достать противника. Он награждал своего избранника ласковыми подбадривающими восклицаниями, а его соперника осыпал бранью, искренне желая, чтобы с тем случилась в ту секунду какая-нибудь неприятность — подвернулась бы нога или вывихнулась рука. Этих «а ну-ка парней» Николай, понятное дело, не знал, да это и не требовалось, хватало и того, что одного из них он сразу зачислил в свои, а другого в чужие. Иначе смотреть на них было бы так же скучно, как следить, к примеру, за работой двух безымянных пильщиков, разделывающих бревно.

Селиваниха села в сторонке, опасаясь, как бы Николай от полноты чувств не хлопнул ее по спине своей ручищей. Она тоже всей душой желала победы фетисовскому избраннику: если бы победил соперник, то Николай встал бы из-за телевизора злой, о том, чтобы благополучно завершить разговор, интересующий Селиваниху, нечего было бы и думать. К счастью, победил фетисовский герой, и Николай торжествующим ревом приветствовал его, высоко вскинув руки, присоединяясь к тем сотням непосредственных зрителей, которые окружили победителя на экране. Несколько поостыл его восторг при виде главного приза — новенького, в сияющей хромо-лаковой дымке мотоцикла; Фетисов даже крякнул в расстройстве:

— Вот гад! За здорово живешь такую тележку отхватил!

Но мотоцикл вскоре укатили, на экране снова возникло потное, усталое лицо победителя, и Фетисов опять повеселел. Вот тут-то Селиваниха и спросила осторожно:

— Коля, про гроб мы говорили… Шутил ты или как?

— Сделаю, бабка, будь спокойна!

— Бесплатный?

— Бесплатно нынче только мотоциклы раздают, — сказал Николай желчно, кивнув на телевизор. — А я тебе это… в кредит! — вдруг выпалил Николай. — Вроде как стиральную машину. Или пианину! Будешь мне каждую субботу угощение ставить — расплатишься.

— До самой смерти, что ли? — возмутилась Селиваниха.

— А может, ты через неделю откинешься, — сказал Фетисов. — Тут не угадаешь. Кому повезет.

— И то верно, — вздохнула старуха.

— Завтра как раз суббота, — продолжал Николай. — Вот с завтрева и начинай… Считай за первый взнос.

Селиваниха вернулась домой обнадеженная. Никакие видения больше не волновали ее, когда она вновь легла в постель, и спала она спокойно, как обычно спят люди, для которых ясен и безоблачен завтрашний день.

Он и в самом деле оказался ясным и безоблачным. С утра Селиваниха сбегала в магазин, кое-что купила, выбирая самое необходимое и самое дешевое из необходимого, всего на сумму три рубля двадцать одна копейка, накрыла стол, украсила его дарами своей земли — свежими, с грядки, огурцами и помидорами, — выждала, пока Фетисовы пообедают, и лишь тогда позвала соседа.

Николай удивился приглашению: договор он с Селиванихой заключал из чистого зубоскальства. Но отказываться он не привык, дураком надо быть, чтобы отказаться, когда тебе подносят. Поэтому он, недолго думая, перескочил через низенький заборчик, отделявший его владения от соседской территории, и оказал уважение хлебосольной хозяйке, в минуту подобрав все, что находилось на столе, и несколько огорчив Селиваниху, которая рассчитывала, что Николай на сытый желудок не захочет пить или, по крайней мере, есть.

— Так-то лучше, бабка, — сказал Фетисов, с хрустом откусывая половину огурца и целясь оставшейся в воробья, неосторожно присевшего на подоконник. — А то жалобу! Голыми руками Кольку Фетисова не возьмешь! Зато сделай мне на копейку — я тебе рублем верну. Мне на твое угощение наплевать, я и сам себя могу угостить. Мне твое уважение дорого!

Только теперь Николай воспринял всерьез свой шутливый уговор с Селиванихой. Не жалкая четвертинка с закуской из ржавой селедки, банки хека в томате и огурцов нужна была ему и тем более не бабкино уважение. В этой истории Николай сильно вырастал в собственных глазах потому, что всегда приятно сознавать себя умнее или, по крайней мере, хитрее других. Чувство, которое испытывал Фетисов сейчас, было сродни тому, которое испытываешь, захватив в переполненном автобусе свободное место. Если рассказать кому-нибудь из дружков про уговор с соседкой, ни в жизнь не поверят, а поверят — лягут от зависти!

Николай задержался еще немного у Селиванихи, чтобы похвастаться своими производственными успехами и таким образом получить полное удовольствие. Он рассказал о том, как уважают его в мастерских, доверяя самые хитрые, ответственные работы, с которыми другие ни за что не справились бы, упомянул, конечно, и о почетной доске и даже приврал немного: будто теперь его на собраниях всегда сажают не куда-нибудь, а прямо в президиум.

Да, менялся Фетисов! В голове иное прежде вертелось. Хвалился, как ловко обштопал заказчика или сколько выпил в хорошей компании. Или сочинял историю, как кинулась к нему на шею красавица профессорша в доме, где он менял отопление; хорошо, он успел разводной ключ отбросить в сторону, а то бы убилась… Воодушевляло Фетисова на этот раз еще и то, что Селиваниха слушала его с живейшим интересом, который Николай понял как полную капитуляцию соседки.

Он не насторожился даже тогда, когда на другой день Селиваниха попыталась помешать ему распилить одну из досок, выбранную им по хозяйственной надобности из рядка подле сарая.

— Коля! — сказала тетя Даша, в тревоге подбегая к верстаку. — Зачем ты мои доски-то трогаешь?

— Ты что, проснулась? — удивился Фетисов. — Во сне они были твоими…

— А как же в кредит — обещал ты! — закричала тетя Даша.

— А-а, — заулыбался Николай, вспомнив свою придумку с угощением. — Твои, твои, бабка, не сомневайся.

Он отступил шага на три, измерил взглядом Селиваниху.

— Сто шестьдесят пять на тридцать… Ты, бабка, и живая, как, извиняй, все равно… Пять досок на тебя — за глаза!

— На пять я не согласна! — воскликнула тетя Даша.

— Ну, шесть.

— Семь!

— Жи́ла ты, бабка! — захохотал Фетисов. — Ладно! Живи сто лет, да про уговор не забывай!

— Коля! — сказала тогда тетя Даша, сморщив в умильной улыбке щеки. — Ты бы перенес их ко мне. А то опять перепилишь…

— Знаешь, бабка, кто всех на свете дурее? — спросил Фетисов. — Не знаешь? Я тоже позабыл. Только точно помню: не я!

Разговор этот произошел утром и вполне, казалось бы, завершился: Селиваниха, больше не вступая в спор, ушла, и Николай без помех справил свою хозяйственную надобность.

Однако уже вечером, едва Фетисов явился на дежурство в мастерские, его тотчас вызвал к себе председатель цехового комитета, когда-то Колькин дружок, а ныне мужик, вовсе оторвавшийся, по мнению Фетисова, от масс, после того как выучился на мастера и отказался составлять компанию.

— Здорово! — сказал Николай, по-дружески, но довольно чувствительно шлепнув председателя по животу: чтобы не зазнавался и не думал, что Фетисов перед ним шапку станет ломать. — Наел, наел пузо-то, начальник!

Председатель невольно подобрал впалый живот и тоже дружелюбно шлепнул Фетисова по тугому чреву:

— А ты все худеешь?

— Чего вызвал? — спросил Николай, оттесняя легонько председателя, усаживаясь на его стул и кивая хозяину на другой, стоявший поодаль.

— Поздравить тебя хотел, — сказал председатель скучно. — Как передовика. Красивый на доске висишь.

— По такому случаю мог бы и сам притопать, — проговорил Фетисов назидательно. — Или уже трудно со стула вставать?

— Разговор к тебе есть. Собрание в четверг, не забыл? В президиуме будешь сидеть.

Фетисов недоверчиво покосился на председателя, вспомнив, что на днях загибал соседке как раз насчет президиума. Занятно получается, будто по щучьему велению; эту сказочку Николай с детства любил. Он поудобнее устроился за столом, передвинул стопку нарядов, ручку, листок бумаги, календарь, располагая все это хозяйство в том порядке, в каком оно пришлось бы впору ему, если бы он обосновался здесь всерьез. А что? Гляди, поставят еще такой же полуполированный, навалят бумаг, скажут: давай, Фетисов, командуй! По щучьему велению, по своему хотению… Только надо еще поглядеть, есть ли оно, хотение. До сих пор Фетисов за собой ничего такого не замечал. Он и сейчас не завидовал своему бывшему дружку. Однако воображение у него было отменное, оно вмиг нарисовало ему лестные картины одна соблазнительнее другой, он уже вполне мог и даже хотел сразу приступить к делу, тем более что обстановка создалась подходящая: стол имелся, бумаги тоже и сам он сидел за этим столом в уверенной, многозначительной позе. Окончательное решение созрело в его голове, когда дверь конторки отворилась и вошел слесарь Михейкин, фетисовский напарник и, конечно, дружок: у Николая в мастерских редко кто не ходил в приятелях. Еще с порога Михейкин начал кричать:

— Сколько это безобразие терпеть? Я еще в том месяце просил…

Фетисова за столом этот безобразный крик сразу привел в нервное состояние, он неожиданно для себя стукнул кулаком по бумагам и гаркнул, оборвав дружка:

— Чего орешь? Тебе тут стадион, что ли? А ну-ка выдь отсюда!

На Михейкина давно уже так никто не кричал, он с непривычки испугался и выскочил из конторки. Фетисов тоже испугался, но вместе с тем остался доволен собой.

— Во как с ними надо, — сказал он, стараясь скрыть смущение. — Понял?

Председатель хмуро глянул на него:

— Слушай, Николай, недавно соседка твоя приходила. Жаловалась.

Фетисову опять захотелось грохнуть кулаком по столу. Он, может, и грохнул бы, но председатель, привстав, принялся рыться в столе, разыскивая какую-то бумагу и таким образом оттесняя ненароком Николая, так что в конце концов тому пришлось поменяться местами с хозяином. И тотчас желание стучать по столу у Фетисова совершенно исчезло, он огорченно закрутил головой:

— Вот вредина старая! Я ей добром, а она, значит, накапала!

Председатель нашел наконец бумажку, обрадованно сказал:

— Ага, Селиванова… Так вот, эта Селиванова сегодня всю голову мне продолбила.

— А ты зачем слушал? Гнал бы сразу в шею! — беспокойно заерзал на стуле Фетисов, стараясь сообразить, что именно могла наболтать Селиваниха.

— Черт знает что несла! — в сердцах проговорил председатель. — Не то сам вешался, не то ее грозился повесить!

— А вот если ко мне кто придет, да скажет, будто ты жену свою утопил… Верить мне или как? — хитро вывернулся Фетисов.

— Эта Селиваниха, видать, вредная баба, — продолжал председатель, в свою очередь уклонившись от ответа. — Она тебя, Коля, замотает…

— Еще поглядим! — сказал Фетисов против собственного ожидания не хвастливо, а неуверенно. Он знал причину своей неуверенности и не удивился, когда председатель назвал ее:

— Нельзя тебе нынче глядеть, нельзя, дорогой! Мы тебя выдвигаем, в передовиках теперь будешь ходить. Как старому другу советую: ну ее к лешему, эту бабку…

Председатель опять заглянул в бумажку, прочитал:

— «Не отдает доски согласно договору…» Что за договор у тебя с ней?

— Да так… Какой там договор… Для смеха, — пробормотал Николай, не решаясь рассказывать о своих отношениях с тетей Дашей.

— Из-за паршивых досок! — с досадой произнес председатель. — Отдай ты ей эти доски — и конец!

Фетисов хотел возразить, что доски совсем не паршивые, а, наоборот, еловые, одна к другой, и пусть сам председатель, если он такой добрый, раздает свои доски, но промолчал. Промолчал он потому, что председателевы слова обернулись вдруг для него буквальным смыслом. «Правильно! Отдам я доски. Только паршивые! — подумал он. — Наберу гнилья и вывалю: на, подавись!»

— Уговорил. Сделаю! — весело подвел Фетисов итог разговору и отправился разыскивать в мастерских своего дружка Михейкина: еще подумает сдуру, что Николай на него всерьез шумнул, и на собрании отвод даст, чтобы не выбирали в президиум.

Он разыскал Михейкина и через минуту уже рассказывал с хохотом, как тот вылетел из конторки; все вокруг смеялись, и Михейкин сказал:

— Ну погоди! Я тебя тоже подловлю — запрыгаешь!

С Селиванихой Николай встретился лишь через день. Злости на нее он не испытывал: едва Фетисов вспоминал о соседке, чтобы помянуть ее недобрым словом, как ему приходили на ум председателевы слова о том, что нынче Николай находится в особом почетном положении. Какая уж тут злость! Наоборот, можно сказать, приятное воспоминание.

Он, конечно, попрекнул тетю Дашу, но не сильно.

— Ходишь, капаешь? Посмеялись мы над тобой — живот до сей поры болит! Я тебе говорил: силком у Фетисова ничего не возьмешь.

— Так я же не силком, — сказала тетя Даша, вытирая глаза кончиком косынки. — Я по справедливости. Ты мне доски в кредит хотел дать, значит, могу сейчас пользоваться.

— Не можешь. Ты еще живая! — возразил Фетисов злорадно.

— Выходит, ничьи доски — ни мои, ни твои, — сказала тетя Даша печально. — Что же нам делать, Коля?

— Чего? Сейчас я их тебе отнесу — пусть стоят! — ответил Фетисов важно. — И пусть тебе стыдно будет, старая. Живи и мучайся!

Сказав так, Николай торжественно зашагал к сараю; тетя Даша вприпрыжку бросилась за ним. Она даже опередила его и ухватилась за доску из прислоненного к сараю рядка, который совсем недавно представал ей в видении.

— Эй, эй, не эти! — сказал Фетисов. — У меня другие есть, получше…

Он завернул за угол сарая, где у него под навесом всегда валялся разный древесный хлам — обрезки теса, старые горбыльки, подгнившие доски, — и приготовился произнести небольшую речь на тему о доброте и благородстве, а также о неблагодарности и жадности, чтобы затем, показав широким жестом на обрезки, предложить: «Выбирай, старая! Помни Фетисова!»

Но произнести речь ему не пришлось: под навесом было не только пусто, но даже чисто подметено.

И только теперь Фетисов вспомнил, что две недели назад уступил за бесценок весь хлам знакомому шоферу, который потом перепродал его в городе на дрова, взяв вдвое против прежней цены, чем немало расстроил Николая. Как вылетело из головы!

Фетисов в растерянности затоптался на месте. Отступать было некуда. Рядом с ним стояла не бабка Селиваниха, которую он мог в любую секунду турнуть отсюда; рядом стояла какая-то новая, еще неведомая Николаю, по всему видать, занятная жизнь, в которой ему было отведено особое место. И, морщась, страдая, как от настоящей боли, Фетисов сказал, вяло махнув в сторону досок, прислоненных к сараю:

— Бери эти…

Тетя Даша, подскочив, тотчас сгребла три из них и попыталась, нагрузившись, припустить к дому, но охнула и осела наземь.

— Очертенела, что ли?! — заорал Фетисов, радуясь возможности излить чувства, переполнявшие его. — А ну, брось!

Селиваниха с трудом поднялась, но доски не бросила. Ругая на чем свет стоит тетю Дашу, Николай понес доски к ее сараю, однако взял лишь две, оттягивая время и еще надеясь с честью выйти из положения.

— Пускай у тебя постоят, ежели нравятся, — приговаривал он, давая понять соседке, что отдает ей доски не насовсем, а как бы на хранение, и уже прикидывая причину, по которой мог бы законно вернуть их. Например, если Селиваниха нарушит договор о субботних угощениях; Фетисов знал, что ее ненадолго хватит. Успокоив себя таким образом, Николай перенес одной охапкой остальные доски, напомнил Селиванихе, что суббота уже не за горами, и отправился по своим делам. И тетя Даша, старательно замкнув сарай, заспешила по своим.

В четверг Фетисову полагалось заступить на работу с вечера, но, помня о собрании, он засобирался вскоре после обеда.

— Куда это ты? — подозрительно спросила Клавдия, заметив непривычную суетливость мужа.

— Гулять. К бабам! Куда еще! — лихо ответил Николай, чтобы не приставала с глупыми вопросами.

Он знал, что такой ответ лучше всего действует на людей: кто же станет признаваться, если чего задумал? Действительно, Клавдия притихла. Но едва Николай ушел, она опять заволновалась, раскусив его простодушную хитрость: мысли ее невольно потекли в направлении, указанном Николаем. Основания для беспокойства у Клавдии имелись. Николай был мужчина крепкий, за словом в карман не лез, а главное, постоянно подрабатывал на стороне, мог распоряжаться деньгами, как ему вздумается, если Клавдия вовремя не обнаруживала их. С ним, конечно, любая не откажется приятно провести время.

Настроившись на такой лад, Клавдия начала представлять себе всякие нехорошие картины, перебирая в памяти всех возможных соперниц в округе, начиная от фигуры конкретной — станционной буфетчицы Тамарки, пользующейся понятным уважением у многих ярцевских мужчин, и кончая неопределенными, незнакомыми ей женами заказчиков, у которых Николай работал на квартирах. Вконец расстроившись, Клавдия яростно принялась за уборку в доме: энергия, накопившаяся в ней за то время, пока она искала возможную соперницу, требовала выхода.

Поглощенная ревнивыми размышлениями, она не слышала веселого тюканья топора во дворе, стука молотка и шарканья рубанка, на которые непременно обратила бы внимание, если бы находилась в спокойном состоянии. Правда, выплескивая за порог грязную воду из ведра, она увидела, что на половине тети Даши идет полным ходом ремонт: старое крыльцо отвалено в сторону и валяется посреди двора, а на его месте торчат свежие столбики. Не обратила она внимания и на свою соседку, которая, время от времени появляясь в окне, с беспокойством поглядывала в сторону Фетисовых. И уж, конечно, не слышала, как торопила Селиваниха двух дюжих мастеровых парней, приведенных ею из города вскоре после того, как Николай ушел на работу:

— Побыстрей, милки, делов тут на час…

— Чего, бабка, спешишь? — удивлялись парни.

— Так ни войти, ни выйти, — отвечала тетя Даша жалобно. — Ноги поломаю — отвечать кто будет?

К вечеру новое крылечко было готово, светлея в начавшихся сумерках свежестругаными ступеньками и перилами. Вот это и не устраивало тетю Дашу. Расплатившись с плотниками, она сразу достала припасенные заранее банку с краской и кисть, мазнула раз-другой, приспособилась и бойко принялась за дело. Как положено, начала она с нижних ступенек, пятясь задом, поднималась на следующие и так, словно улитка, втянувшая тело в раковину и закрывшая вход, оказалась в конце концов в доме. Теперь она была уверена, что Николай, если даже заметит новое крылечко, дня два не сумеет по свежей краске ворваться к ней для объяснений. Кроме того, теперь доски, употребленные на ремонт, приобретали новое качество, окончательно отчуждаясь от Фетисова. Это были уже не простые, а крашеные доски, на что тетя Даша и собиралась указать Николаю в предстоящем объяснении. Ошиблась она в одном — в сроках. Вернувшись домой с дежурства на другой день, Николай сразу же заметил новостройку и подивился тому, как споро, в одночасье, сладили Селиванихе крылечко; узнать бы кто да по рукам дать, чтобы работу не перехватывали! А больше Фетисов в ту минуту ничего дурного не подумал — спешил к Клавдии, чтобы рассказать, как его выбирали на собрании в президиум…

Выбирали по-особому. Всех — просто, а ему — хлопали.

Он своего напарника Михейкина не напрасно опасался: подловил тот Фетисова, дал-таки ему отвод. Закричал с места:

— Фетисова Кольку не выбирайте! Он у меня трояк зажал, полгода не отдает!

А Николай уже к столу направлялся, два шага оставалось, все в нем перевернулось, остановился, не знает, идти дальше или нет. Главное, не помнил, брал ли трояк, а если брал, то отдал или вправду зажал. Народ зубы скалит, Михейкин больше всех. Председатель говорит:

— Это к делу не относится!

Михейкин опять свое:

— Как не относится? У меня к нему доверия нет. Пусть отдаст трояк — тогда садится.

Тут Фетисова будто подтолкнули к столу; повернулся ко всем и речь сказал:

— Сроду я у Михейкина не занимал, он если и даст, потом ночь не спит и производительность теряет. Но на бедность его могу трояк пожертвовать, это мне ничего не стоит!

Подошел к Михейкину и сунул ему трешницу. Все стали хлопать Фетисову, как будто он был «а ну-ка парнем» из телепередачи и очков набрал больше, чем Михейкин.

За столом Николая усадили рядом с председателем, по правую руку; когда шум начинался, разговоры посторонние, Фетисов карандашом по графину стучал и покрикивал:

— Эй, потише, мужики!

Обо всем этом Николай, едва перешагнув порог, принялся рассказывать жене. Клавдия к тому времени уже успела сильно поссориться с Николаем, выгнала его из дому, а затем вернула, подумав, что ему, бездомному, сразу дадут комнату от работы, куда он станет водить знакомых женщин, выследила и в кровь исцарапала свою предполагаемую соперницу, в отместку Николаю изменила ему дважды… Словом, не выходя из дому, Клавдия провела очень бурные сутки.

Слушала она мужа сначала с недоверием и все отворачивалась, чтобы он не узнал по ее лицу о недавних терзаниях. Но Николай с таким азартом излагал ей свой поединок с Михейкиным и свою последующую деятельность на собрании как заместителя председателя, что не поверить ему было невозможно. Тяжелый груз спал с души Клавдии.

— Теперь хорошо, — сказала она, с любовью глядя на мужа. — Если что, на тебя и пожаловаться можно, теперь ты не забалуешь!

Спохватился Николай во время завтрака.

— Не знаешь, кто у бабки крыльцо строил? — спросил он. — Чтой-то смудрила старая. Вот пятками чую. Небось увели где досточки-то… Больно скоро рванули — за день, да еще и покрасили!

Тут Фетисов, не договорив, с руганью выскочил из-за стола, испугав Клавдию, выбежал во двор и в одно мгновение оказался возле соседского крылечка.

Красила Селиваниха в сумерках, торопилась с маскировкой; теперь ее крылечко камуфляжной расцветкой удовлетворило бы самого требовательного специалиста в этой области. Но Николай легко узнал по непрокрашенным местам свои доски, которые он помнил до последней извилинки и сучочка.

Как и предполагала Селиваниха, Фетисов сгоряча хотел было тотчас вломиться к ней для объяснений и уже занес ногу над первой ступенькой, но отпрянул с проклятиями: не мог он идти по живой краске! Тогда Николай бросился к окну и забухал кулаками в раму. Селиваниха не отвечала на угрозы соседа, но в конце концов не выдержала и воскликнула жалобно:

— Коленька! Выбьешь стекла-то! Вставлять сам будешь!

Выбежавшая следом Клавдия оттащила мужа от окна. Николай отпихивался и, вздымая руки, словно пророк, призывающий силы небесные обрушиться на нечестивую голову Селиванихи, продолжал обличать ее.

Через полчаса Николай лежал, отдыхая после дежурства; на зеркально-полированной спинке кровати отражалась его физиономия, словно фотография на почетной доске. Он старался не глядеть на спинку, с недоумением размышляя о том, как странно все получается: от новой его жизни, против всех ожиданий, никакой выгоды нет. Наоборот, пока одни убытки и неприятности: того нельзя и этого… Трояк вчера Михейкину ни за что отдал! Доски — Селиванихе! Перед участковым выламывался… Вон даже Клавдия и та сообразила: теперь, мол, не забалуешь, теперь и пожаловаться можно! Что-то здесь было не так, что-то против законного смысла. Наверное, он, Фетисов, еще не приспособился; когда приспособится, то все станет тик-так, иначе почему другие тянутся к такой жизни?

Однако, пожалуй, уже не успеть. Раньше бы спохватиться! Он бы пожил! По способностям-потребностям…

Николай Фетисов перевернул разогревшуюся подушку и зло глянул в окно на залитые солнечным светом белые корпуса нового городка:

— Наплодились! Простому человеку податься некуда!

XII

Ирина Георгиевна никак не предполагала, что ей придется дежурить в субботу. Накануне она договорилась с Геннадием о встрече: неожиданное дежурство было совсем некстати. Впрочем, встретиться они собирались вечером, и она не стала менять планы, решив, что из больницы просто-напросто заедет за ним.

В ночь на субботу в больнице оставались дежурные врачи и жизнь в ней замирала. Утихали приступы, снижалась высокая температура; организмы больных, видимо, использовали внутренние резервы, поскольку сами больные хорошо знали, что лечить их в субботу и воскресенье всерьез не станут. В понедельник, правда, они брали свое за прошедшие два дня.

Заглянула доктор Соловьева лишь в первую палату, где находились у нее два старичка — тяжелых, раковых. Она посидела возле них, профессионально отметив сгустившиеся коричневые тени возле глаз, обострившиеся скулы, пошутила грубовато: бабы толстых не любят… И старички оживились, порозовели, захихикали. Ох уж эти старички!

Она не выписывала их. Дома им было нехорошо, там с нетерпением ждали, когда они наконец отмучаются — перестанут жаловаться, переводить зря лекарства, которыми провоняла вся квартира, перед знакомыми стыдно… В больнице они чувствовали себя как в санатории: кормили бесплатно, пенсия копилась, окружали их разные люди, иногда даже совсем незнакомые, уже поэтому интересные — можно было рассказывать о своей болезни как будто в первый раз, не опасаясь услышать в ответ: «Надоел, дед, заткнись!» Ирина Георгиевна терпела пригревшихся у нее старичков: в отделении места были.

У старичков Соловьева задержалась недолго. Пришла она не к ним — к больному, вместе с которым недавно позировала перед кинокамерой и который лежал здесь после операции.

Тот день стал одним из самых неприятных в ее жизни.

…Аппендикс, изжелта-черный, тронутый гангреной, лопнул, едва Ирина Георгиевна добралась до него. Она понимала, что болезнь тлела давно, незаметно испепеляя то, что в иных случаях занимается огнем сразу. Она протянула в ожидании съемок целые сутки. Они могли бы стать решающими! Ее никто не посмел бы осудить: объективных показателей для операции, тем более срочной, не было. Наоборот, несмотря ни на что, следовало отдать должное хирургу Соловьевой, которая разгадала все коварство болезни и решилась на операцию.

Если бы перед ней на операционном столе лежал самый близкий человек, доктор Соловьева не могла бы сделать больше, чем сделала. И во время операции и потом — день за днем. Через мужа достала импортный антибиотик, сама колола, забегала каждый час в палату, только что с ложки не кормила, пока не стало ясно, что опасность миновала, осложнений не предвидится. Все вокруг говорили, что Ирина Георгиевна вернула Петровича с того света: гнойный разлитой аппендицит — шутка ли! Больные встречали ее с еще большим почтением, а сам Петрович до того избаловался вниманием докторши, что даже не скрывал недовольства, если Ирина Георгиевна задерживалась возле других пациентов.

Лишь один голос диссонансом врывался в благостный больничный хор. Этот голос, внутренний, принадлежал доктору Соловьевой. В таких случаях говорят о нечистой совести; Ирина Георгиевна давным-давно вышла из того девичье-розового состояния, когда нечистая совесть мучила бессонницей. Но она так дорожила своим авторитетом, что любое пятно на репутации восприняла бы как катастрофу.

Подбодрив старичков, доктор Соловьева лишь мельком взглянула на Петровича.

— Жалоб нет?

— Есть, доктор. Редко заходите, скучаем без вас.

Ну вот и все. Теперь она окончательно убедилась, что больной пошел на поправку, можно даже температуру не мерить. Верный признак.

— Многие без нас скучают. Целое отделение, — ответила она устало.

И ярцевские старички дружно подхватили:

— Доктор неделю от тебя не отходил! Небось ножки не держат, ручки свои золотые не поднимает…

Ирину Георгиевну старички очень уважали. Они и к Петровичу относились с почтением, особенно после того как он урезонил костылем нервного соседа в палате. Но слишком многое зависело в их нынешней жизни от доктора, и они спешили показать свою преданность.

— Доктор, сколько вы получаете? Рублей триста? — неожиданно спросил Петрович, отмахнувшись от старичков.

— Больше, — сдержанно усмехнулась Ирина Георгиевна, направляясь к выходу.

— Ну что ж, это нормально. У нас в гараже ремонтники столько выгоняют. У вас работа потоньше — и ваньку валять нельзя…

Соловьева остановилась.

— Послушайте, вы, кажется, шофер?

— Водитель, — не то подтвердил, не то поправил Петрович.

— Ко мне работать не пошли бы?

— Отчего же… Был бы здешний, пошел. На «неотложку»?

— Ко мне лично.

— Это несерьезно, — лениво ответил Петрович. — Давайте наоборот. Переезжайте к нам в Степногорск.

— Подумаю, — насмешливо бросила Ирина Георгиевна.

— Правда, доктор! Городишко у вас паршивый, прямо скажу. В Степногорске не доводилось бывать? Вот это город! Больница — как дворец. Квартиру выбьем, не беспокойтесь. Устроим в лучшем виде…

Ирина Георгиевна вышла, не дослушав. Нет, видно, пришло время восстанавливать дистанцию.

После обеда Ирина Георгиевна принялась звонить Геннадию. Дозвониться до него всегда стоило больших трудов. Хозяйка, услышав женский голос, просто бросала трубку. Ирина Георгиевна едва не наорала на старуху — удержала лишь мысль о неприятных для Геннадия последствиях. Она унизилась до того, что, позвонив в десятый, наверное, раз, произнесла металлически-размеренно, как по вокзальному радио:

— Говорят из горбольницы. Юрчиков Г. И. у вас проживает?

Старуха помолчала, и Ирина Георгиевна обрела было надежду, но услышала в ответ:

— Молода ты еще, девка, меня дурить. Сказано — нет таких!

Только и радости, что за молодую приняла.

Можно было бы задержаться после дежурства и отправиться на свидание прямо из больницы. Домой Ирина Георгиевна ехать не хотела. Василий Васильевич, конечно, рассердится, если она, только объявившись, вновь ударится в бега на ночь глядя. Но Ирина Георгиевна решила все по-другому. Вспомнив, что Гена сегодня собирался ненадолго в город и обещал вернуться часов в восемь, она надумала встретить его прямо на станции. Как всегда, она рассчитала все точно. Правда, так торопилась, что приехала на станцию задолго до условленного часа. Отогнав машину в сторонку, подальше от любопытных глаз, приготовилась терпеливо ждать.

Электричка постукивала по рельсам, разгоняясь от остановки к остановке. Юрчиков, приткнувшись к стенке, изображал глубокую задумчивость пополам с дремотой. До смерти не хотелось уступать место, не то у него было настроение, паршивое было настроение; только и сидеть так, уткнувшись в стенку и прикрыв глаза. Уже дважды соседка по лавке, въедливая мордастая бабка с обросшим волосами подбородком, больно толкала его локтем в бок:

— Проспишь, милок, свою станцию.

Он прочувствованно отвечал, не открывая глаз:

— Ни за что на свете, большое спасибо за беспокойство.

На днях позвонила Ирина, спросила встревоженно: «Что случилось? Не заболел?» Он успокоил ее, сказал, что хочет видеть. «В город не собираешься?» Она всегда произносила эту фразу с особой интонацией. «Собираюсь… Ненадолго», — поспешно добавил Геннадий, зная, что Ирина Георгиевна в городе непременно пригласит его к себе. Ехать к Соловьевым на городскую квартиру он не хотел.

Юрчиков очень боялся, что Ирина узнает о его разговоре с Василием Васильевичем. При одной мысли о том, что она вмешается в его отношения с Соловьевым, у Геннадия начинали ныть зубы.

В город он ездил действительно ненадолго и без определенной цели: просто бродил около часа вокруг учреждения, куда сватал его Соловьев и куда должен был явиться две недели назад. Со смущением разглядывал он массивное здание — ряды глубоко-темных, как вода в омуте, окон — и думал при этом, какое из них могло бы стать его окном, если бы он захотел. Зашел в вестибюль, но, встретив пристальный взгляд вахтера, повернул обратно.

Прямо со станции Геннадий собирался забежать к Билибину получить окончательный ответ: возьмет его к себе Иннокентий Павлович или нет? Надежд, впрочем, после разговора с Соловьевым у него почти не осталось.

Ох, надоело ему все! Что он, не устроится? Хоть учителем. В девятом классе ребятам можно квантовую давать, а им дают манную кашу. Отобрать пяток поспособней. Летом в поход с пацанами, два месяца отпуск, шутка ли! А больше всего надоело чувствовать себя щепкой в луже: куда ветер дунет, туда и плыви. Он не винил никого, даже Соловьева, — только себя. Целых три года, доверившись Василию Васильевичу, прохлопал ушами… Да он и не хлопал — работал! Этого мало? Как говорил знакомый фоторепортер: «Что главное в нашей работе? Композиция? Экспозиция? Главное — сделать снимок, успев толкнуть ногой конкурента, чтобы испортить ему кадр». Гадость какая!

А может, напрасно он взбунтовался? Сидел бы сейчас, как все в лаборатории, слушал бы, как посмеиваются втихаря над Василием Васильевичем — Создателем Новых Исторических Концепций, отругивался бы элегантно от кадровика с его анкетами и фотографиями, а главное, шевелил бы извилинами. Ребята небось теперь о нем языки чешут. Вспоминают его шуточки насчет кандидатского минимума: мол, дешевый пижон и так далее. Собирал бы потихоньку материал на диссертацию. Как все.

Что скажет он теперь Ирине? Ничего не скажет. Ничего не случилось. Жизнь прекрасна и удивительна. Только надо настроиться заранее.

Электричка подходила к Ярцевску. Юрчиков стал настраиваться — в испуге вскочил с лавки, ошалело спросил:

— Романовка скоро?

И конечно, все вокруг загалдели радостно:

— Романовку полчаса назад проехали. Проспал, милый!

— Что же вы, бабуся? — укоризненно сказал он въедливой старухе. — Что же вы меня не разбудили? Я на вас полагался!

Он отчаянно махнул рукой, побежал к выходу, с удовольствием слушая, как сзади разгорался конфликт:

— Вызвалась — разбуди! Подвела человека!

— Да чтоб его черти на том свете разбудили! Не вызывалась я, по доброте его, пьяницу, будила!

Едва электричка остановилась, Юрчиков выскочил на платформу, глянул на часы: до Билибина минут десять, обратно столько же. И тут увидел Ирину. Подошел, распахнул дверцу машины:

— Шеф, подкинь.

— Куда? — деловитым баском отозвалась Ирина, с радостью включаясь в игру.

— На край света.

— Сколько дашь?

— Не обижу.

— Много, парень, запрошу.

— Сговоримся.

Вот так. Так — легче.

Они летели по шоссе, останавливались, бродили по лесу, целовались. Возвращались уже в сумерках. Километрах в трех от поселка Ирина свернула с дороги в поле, остановилась, забарабанила кулаками по рулевой баранке:

— Не хочу домой, не хочу!

Геннадий вышел из машины, она выскользнула следом. Постояли, обнявшись, поглядели на закат. Ласковый был закат: розовая река текла по горизонту, переливаясь за край. Нырнуть бы туда с белого облачка вниз головой и плыть потихоньку рука об руку, вдали от всех. Он сказал об этом; Ирина благодарно приникла к нему и вытянула руки к розовой реке:

— Пошли.

— Мы будем петь и смеяться, как дети! — внезапно заорал Юрчиков во весь голос, подхватил Ирину на руки и пошел на закат.

Она блаженно прикрыла глаза.

Выдохся он быстро; Ирина пудов пять тянула, не меньше, к тому же замечено: девчонки почему-то легче, чем зрелые женщины. В общем, выдохся, остановился. Темнело быстро. Розовая река уже вся перелилась за горизонт. Трактор где-то урчал, собаки лаяли. В совхозе, совсем неподалеку, парни с девчатами частушки голосили. Ирина притопнула, пропела, дурачась:

Мой миленок сероглаз Целовал меня не раз. Он целует, я ворчу: Целовать сама хочу!

Из совхоза в ответ доносилось невнятное, вроде тоже про миленка, — как отзыв на пароль. Ирина встрепенулась:

— Ох, что сейчас будет!..

Мой милок — механизатор, Он в совхозе тракторист! —

завопила она пронзительно. —

Он рацио-нали-затор И в любви специалист.

— Годится? — спросила она, победно глянув на Геннадия.

В иное время он, пожалуй, поморщился бы: понимал, что готовится очередной номер из ее программы «Я молодая и безумная!». Но на этот раз Юрчиков сам начал. Откуда только она этот мусор собрала? Небось у санитарочек позаимствовала…

Схватив Геннадия за руку, она тащила его за собой все ближе и ближе к совхозному поселку; ей отзывались оттуда дружно, заинтересованно. Так они и вошли в поселок. На груде бревен перед неказистым приземистым зданием с могучими колоннами, похоже — клубом, грызли семечки парни с девчатами. Ирина, покачивая бедрами, направилась к ним, остановилась возле гармониста, сиявшего в сумерках нейлоновой сорочкой, сказала небрежно:

— Привет! Чего замолчали? Ну-ка, давай!

Скрестив на груди руки, она неумело выбила дробь туфельками. Девчата захихикали. Гармонист растянул мехи, подыграл; она поплыла, неловко раскинув руки, с зазывной лукавой усмешкой; остановившись возле парней, поманила к себе — те посмеивались, покрикивали:

— Давай-давай!

Наконец ей удалось вытащить одного: лениво хлопнув ладонями по голенищам сапожек, он прошелся нехотя вокруг Ирины. Тут она и вовсе взвилась; передергивая плечиками, встряхивая выпяченной высокой грудью, еще раз пропела:

Гармонист в рубашке белой, Растяни свои меха…

На бревнах загоготали. Геннадий в сторонке нервно затягивался сигаретой; прикуривая у соседа, увидел его лицо, обращенное к Ирине, — сразу пропало дурашливое настроение, надвинулось ощущение беды. Надо было уходить. Не успел. Кто-то из парней крякнул одобрительно:

— Во дает старая!

И тотчас все загомонили:

— Сколько выпила, мать?

— С кем она? Одна?

— Не-е, вон длинный сидит.

— Не свисти! На кой она ему?

— Старые-то, говорят, слаще…

Геннадий прикинул: четверо, многовато, сомнут! — и пошел на них; ребята дружелюбно подвинулись, уступая место на бревнышках. Они, похоже, не издевались — констатировали и только. Юрчиков рванул Ирину за руку:

— Пойдем!

— Пойдем, — покорно согласилась Ирина Георгиевна. — А то и тебя обидят…

Он не сразу понял эту грустную насмешку, а когда понял, опять кинулся к бревнам. Напрасно Ирина отчаянно кричала вслед:

— Не смей! Я пошутила…

Юрчиков с ходу влепил затрещину гармонисту, толчком опрокинул за бревно соседа, но тотчас и сам полетел наземь от тяжелого удара. Все плыло вокруг: бледное, искривленное криком лицо Ирины, колонны, клумба, бревна… Он не хотел драться, но теперь был даже рад: настроение последних дней нашло наконец выход.

— Уходи! — успел он крикнуть, прежде чем все четверо навалились разом.

Здоровые были ребята, деревенские, на свежем воздухе выросшие. Он прикрывал голову и старался удержаться на ногах. Пора было кончать: покалечить могли запросто. Если бы не Ирина… Геннадий закричал на нее, обругав так, что даже парни отскочили. Она, кажется, поняла; когда Юрчиков смог повернуться в ее сторону, Ирины Георгиевны уже не было…

Гнались ребята недолго. Вскоре он мог отдышаться и подвести итоги. Кровь на лице, не страшно — из носа. Разбитые пальцы, глухая боль во всем теле, острая — в локте, оторванный рукав у рубашки… Могло быть хуже, но и сейчас не сахар. К Иннокентию Павловичу в таком виде не заявишься. Да еще возвращаться…

Ирина Георгиевна, подбежав, прервала его невеселые размышления. Не обращая внимания на кровь, целовала, приговаривая, задыхаясь и торжествуя:

— Спасибо!.. Ты — настоящий, я знала…

Она-то знала, да он не знал о ее размышлениях и сопоставлениях во время дежурства; стоял, морщась не столько от боли, сколько от своей глупости. Настоящий — это верно. Кретин настоящий…

Ирина подогнала машину, усадила, поддерживая под локоть; он не заметил, как подъехали к дому Соловьевых.

Его уложили на диване. Ирина хлопотала над ним, смывала кровь с лица, прижигала ссадины, бинтовала разбитые пальцы. Василий Васильевич входил на цыпочках, ласково опускал прохладную ладонь на лоб, вздыхал, снова уходил. Из соседней комнаты доносилось его возмущенное:

— Не понимаю! Почему нельзя? Я как в воду смотрел: сегодня цветы оборвут, завтра ножом пырнут… Я позвоню, надо же навести порядок…

Ирина Георгиевна отвечала резко:

— Не нужно! Гена тоже в долгу не остался.

— Ну и что? — живо возражал Соловьев. — Они на вас напали…

Он возвращался, присаживался в ногах. Вид у него был такой убитый, что Геннадий зажмуривался от стыда, как от яркого света.

— Ничего, ничего! — Василий Васильевич ободряюще теребил его за колени, прикрытые пледом. — Молодец, не струсил, дал отпор. — И таинственно подмигивал: — А я уже хотел тебя разыскивать. Совсем пропал…

Пожалуй, только теперь Соловьев вполне ощутил, как близок и дорог ему этот парень; когда увидел его окровавленного, сердце оборвалось. Конечно, не было никакой связи между их последним разговором в институте и сегодняшней неприятностью, но Василий Васильевич тем не менее, вспомнив невольно тот разговор, завздыхал, укоряя себя в ненужной жестокости. Можно было и полегче, не бросать его, как нашкодившего щенка за порог, тем более что жизнь рассудила их, недвусмысленно взяв сторону Геннадия. Теперь оставалось признать свою ошибку. Вернее, не признать, а исправить: Соловьев никогда не признавал своих ошибок, но всегда старался исправить их. Сделать это в данном случае было просто: сообщить о том, что у Геннадия есть возможность работать у Билибина. Василий Васильевич уже готовился выдать приятную новость и уже подмигивал таинственно-обещающе. Однако именно теперь, когда он испытал нечто вроде отцовских чувств и понял прежнюю свою несправедливость, расставаться с парнем оказалось тяжело. Ирина только что рассказала: встретила Гену по дороге, шел к ним. Видно, обдумал все хорошенько, захотел вернуться. Глупо было бы говорить сейчас о новой работе. И к черту всех, кто вмешивается в их отношения, даже шефа, который на днях прислал любезное письмецо с просьбой перевести младшего научного сотрудника Юрчикова в другой отдел.

Конечно, ему давно уже следовало бы предоставить серьезное дело, дать выход в печать, заставить оформить диссертацию — материалов у него хватило бы на две. Серьезное исследование, проведенное талантливым и работящим парнем (под руководством и при участии самого Соловьева, разумеется), дало бы им обоим куда больше, чем те мелочи, которыми занимался до сих пор Гена. Но здесь был несомненный риск: отрастив крылья, он мог легко вылететь из-под контроля, и тогда оставалось бы лишь провожать взглядом его полет, досадуя и сожалея о содеянном. Теперь уже выхода не было.

— Надеюсь, ты еще глупостей не наделал? — вполголоса спросил Василий Васильевич, оглянувшись на дверь, за которой хлопотала жена.

— Каких? — испуганно перехватил его взгляд Юрчиков.

— Нигде еще не устроился?

— Нет.

— Ну вот что, милый! Завтра же выходи на работу!

От пледа исходил резкий, приторно-знакомый запах духов Ирины Георгиевны, и Геннадий задыхался от этого запаха, который словно бы постоянно напоминал об их отношениях, выставляя напоказ его стыд. Вернуться? Хорошо. Завтра? Пожалуйста! Сейчас он на все был согласен. Не то чтобы он верил обещаниям Соловьева, который, растрогавшись, принялся рисовать перед ним соблазнительные картины будущего. По-прежнему не верил, хотя и видел, как близко к сердцу принял тот кровавый финал героического действа с Юрчиковым в главной роли. Одно желание владело им: убраться отсюда как можно скорее.

Соловьевы долго не отпускали его. Правда, Василий Васильевич в конце концов, словно устав от сознания своего благородства, помрачнел, вяло поддакивал жене, когда она атаковала Геннадия, стращая его мудреными медицинскими терминами. Юрчиков отшучивался, демонстрировал свою полную умственную и физическую полноценность — выдал на память формулу Резерфорда для быстрых частиц и, подняв за ножку кресло, промаршировал по веранде:

— Мы будем петь и смеяться, как дети…

Провожая Геннадия, Василий Васильевич повторил уже на крыльце:

— Выходи на работу, Гена.

Юрчиков промолчал. Соловьев глянул на него неприязненно, брюзгливо произнес:

— Не хочешь ко мне — иди к Билибину…

Геннадий стоял, посасывая разбитый сустав в пальце. Сплюнул горькую, с привкусом йода слюну, сказал с тихим бешенством:

— Прощайте, Василий Васильевич. Никуда я не пойду. Ни к вам, ни к Билибину. Надоело. Ищите дураков!

Он сидел на скамейке перрона, ждал электричку. Прогрохотал мимо товарный, обдав живым теплым ветром; вслед за ним медленно, на желтый светофор, потянулся пассажирский. Проплыли перед глазами белые таблички на вагонах. Поезд шел на Урал, в родные края. Геннадий с жадностью, как в знакомые кинокадры, вглядывался в освещенные окна: люди стояли, курили, устраивались на ночь, мальчишка с яблоком в руке прилип носом к стеклу, толстяк в майке-безрукавке, задрав голову, пил из горлышка лимонад, будто трубил походный сигнал. Послезавтра в восемь двадцать пять они будут в городе, откуда он уехал девять лет назад…

Вагоны все тянулись и тянулись вдоль платформы, медленно погромыхивая на стыках. Еще один… еще… У следующего дверь в тамбур была открыта, стояли на площадке два морячка.

Геннадий ощупал карман: десятка и две трешки — на билет хватит. Вещички хозяйка вышлет; какие там вещички — книги одни. Красиво! На ходу. В первый же поезд. Без билета и без вещей. И начать новую жизнь. Сколько раз проигрывался такой вариант в песенках у костра, с гитарой в руках, под томные взгляды девочек! Дерзай, Гена Юрчиков! Завтра ты уже так не поступишь. Завтра тебе в голову полезет сущая ерунда вроде мази против гнуса и специальных сапог с вентиляцией, которые Василий Васильевич вручил Геннадию в прошлом году, узнав, что тот собирается с ребятами махнуть на отпуск в тайгу. Мазь была классная, импортная — на пять метров вокруг полный вакуум; сапоги оказались просто волшебными — шагай без привалов; Гена сто раз благословлял в тайге Соловьева. Вот такая слезливая бодяга полезет завтра в голову. Или вспомнятся бесплатные обеды, которыми Василий Васильевич потчевал его на первых порах… Или еще что-нибудь столь же сентиментальное. И подумаешь ты с раскаянием о своих отношениях с Ириной, о том, как гадко и подло обманывал Соловьева, — все для того, чтобы легко было вернуться, заставить себя вновь поверить в его искренность, в его обещания. Завтра ты уже пойдешь к Соловьеву и начнешь вновь ишачить на него.

Так думал Геннадий, примеряясь взглядом к поручням вагона. Шагнул ближе, протянул руки… Морячки на площадке поняли, загоготали:

— Давай, браток! Швартуйся! Утром разберемся, что к чему!

— А вот фиг вам! — сказал Юрчиков, вспомнив нечто такое, что разом заставило его остановиться. Перед ним словно бы встало массивное здание — ряды глубоко-темных, как вода в омуте, окон, — вокруг которого он ходил недавно, размышляя о будущей работе.

На этот раз моряки не поняли, свистнули насмешливо, пожелали того же и даже гораздо хуже. Юрчиков повернулся к ним спиной и не торопясь направился к другой стороне платформы: подходила его электричка. В последний раз оглянулся, окидывая взглядом притихший городок, его тусклые, сонные огни. Издалека чуть слышно донеслось:

Мой милок — механизатор, Он в совхозе тракторист! Он рацио-нали-затор И в любви специалист…

А может быть, только почудилось… Несомненно почудилось; совхоз остался далеко, и Ирине Георгиевне сейчас было не до частушек. В доме Соловьевых происходило неприятное объяснение.

Час назад Василий Васильевич на минуту вышел из комнаты, где жена приводила в порядок пострадавшего в драке Геннадия, а когда вернулся, то увидел картину, чувствительно ударившую его по нервам: Ирина Георгиевна сидела на диване, тесно прижавшись к своему подопечному, а тот протестовал шепотом: «Иринка! Опомнись!»

Василий Васильевич, смутившись, тотчас отступил; они не заметили его. В эти минуты Соловьев, естественно, ничем не выдал своего смятения; даже оставшись наедине с женой, он не мог решить, как ему следует отнестись к столь неожиданному и неприятному факту. Ему очень не хотелось стать участником пошлой сцены, тем более что многолетний опыт подсказывал: Ирина, верная себе, не станет обороняться, и тогда сцена окажется не только пошлой, но и оскорбительной. Молчать было трудно. Василий Васильевич не предполагал, что его так сильно заденет мысль об измене жены. Теоретически он не раз допускал такую возможность, но одно дело — теория, а другое — конкретная картина, невольным свидетелем которой ему довелось стать. Василий Васильевич и хотел бы сомневаться, да не мог. По собственному опыту знал, как это бывает…

Хотя он по собственному опыту знал, как это бывает, и понимал, что Геннадию вряд ли подходит роль соблазнителя — скорее всего дело обстояло как раз наоборот, — Соловьев вспоминал теперь о нем с раздраженной горечью. Обидно было, что именно сегодня, когда он так искренне переживал случившееся, так испугался за Гену… Как за сына… Обидно и противно.

Но, страдая и сердясь, Василий Васильевич тем не менее мужественно старался не выдать своих чувств; возможно, ему это и удалось бы, если бы Ирина сама ненароком не направила события по их естественному пути. Подошла к мужу, когда тот уже лежал в постели, присела на краешек кровати. В ярком свете лампы-торшера, придвинутого к изголовью, лежали на одеяле ее руки — крепкие руки хирурга, ухоженные, с шелковистой, без морщинок кожей, но уже словно бы неживой, как облегающий без морщинок ногу чулок-паутинка.

Разглядывая их, Ирина спросила грустно:

— Василек… Старая я стала? Скажи правду.

И тут Соловьев не выдержал.

— Да, стареешь, — фальцетом от сильного внутреннего напряжения выкрикнул он, — если уж мальчишек стала соблазнять! Первый признак!

— А, — спокойно отозвалась Ирина, — да, я не подумала.

Дальнейший разговор получился именно таким, каким и представлял его себе Василий Васильевич, — пошлым и оскорбительным. Он говорил все, что полагается говорить в этих случаях уважающему себя мужчине: что целиком отдается работе и семье и, кажется, все — все-е-е! — делает для того, чтобы любые желания жены немедленно исполнялись. Франция, Италия, Скандинавия, европейский круиз — она побывала везде. Машина, прекрасная квартира, театры, приемы, на которые ей уже надоело ходить. И все ей мало…

Если бы Николай Фетисов стоял сейчас под окнами, он сильно бы удивился, услышав разгневанные тирады Соловьева, которые точь-в-точь повторяли обвинения самого Николая в адрес любимой Клавдии, правда по другому поводу и на несколько ином уровне.

Ирина Георгиевна выслушала мужа молча. Он кричал на нее впервые в жизни, и она жалела его, а еще больше себя, понимая, что теперь не сможет встречаться с Геннадием, как раньше. Проще всего было бы оскорбленно отвести подозрения или даже возмущенно прикрикнуть на Василия Васильевича; скорее всего, он только этого и ждал. Однако одна мысль о таком исходе вызвала у Ирины Георгиевны чувство гадливости. И она продолжала молчать, хотя Василий Васильевич все больше возбуждался — не столько от своих слов, сколько от пьянящего чувства превосходства над женой, которое испытал впервые в жизни, правда, по столь неприятной для него причине. Это было нечто новое в их отношениях.

Телефонный звонок прервал их объяснение; Ирина сняла трубку и поспешно, едва были произнесены первые фразы, протянула ее мужу.

— Гражданин Соловьев? — услышал Василий Васильевич. — Из Ярцевского отделения милиции… Тут мы задержали одного. По подозрению. Назвался фараоном египетским, а по документам — Юрчиков Геннадий Иванович. Личность подтвердить можете? Он на вас ссылается.

— А что случилось, собственно? Почему задержали?

— Драка.

— Но при чем тут фараон египетский?

— Нас этот вопрос тоже интересует. Так вы подтверждаете или нет?

— Да, да, конечно! — Василий Васильевич положил трубку. — Вот так, матушка, — сказал он злорадно. — Доездились. Покрутили любовь! В милиции твой дружок!

— Ах, не нужно было отпускать его, — в досаде проговорила Ирина. — Ты поедешь, Вася?

— Я-а?! — задохнулся он от негодования. — Этого еще не хватало!

И Василий Васильевич демонстративно принялся поправлять подушки, устраиваясь на ночь.

Тем не менее через пять минут он уже звонил начальнику милиции — безрезультатно, впрочем, — а через четверть часа ехал в Ярцевск, ругая на чем свет стоит жену, Юрчикова, а больше всего себя за мягкость характера: неприятность, в которую, кажется, попали близкие ему люди, касалась его самого. Он должен был принять все меры, чтобы не оказаться в двусмысленном положении.

В Ярцевском отделении в этот поздний час было довольно спокойно. Лишь у ярко освещенного подъезда двое сержантов аккуратно вынимали из милицейской коляски пьяного; тот никак не мог перекинуть ногу через борт, покрикивал требовательно:

— Поддёрживай, ребята, поддёрживай!

Брезгливо обойдя стороной пьяного, Соловьев вошел в здание и прежде всего осведомился: нет ли начальника или его заместителя? Ни того, ни другого в столь позднее время в отделении не оказалось. Василий Васильевич, хотя и предвидел такой результат, немного огорчился: поскольку начальники всегда умнее своих подчиненных — не только в милиции, но и во всех других учреждениях, — с ними гораздо легче вести дела. Пришлось обратиться к дежурному. Печальная в данном случае истина подтвердилась. Ничего не отразилось на лице дежурного, молоденького, с курчавыми бачками лейтенанта, когда Василий Васильевич представился ему: скорее всего, дежурный был новичком в Ярцевске. Он твердил:

— Разберемся, гражданин. Разберемся с этим фараоном египетским. Чего вы так волнуетесь?

Василий Васильевич действительно волновался — от сознания унизительности своего положения вообще и от разговора с лейтенантом в частности. Волноваться же в общении с должностными лицами совершенно недопустимо, волнение сразу выдает неуверенность. Зная это, Соловьев попытался обрести спокойствие, уселся поудобнее, положил ногу на ногу, небрежно произнес:

— Когда вы, дорогой, станете полковником или генералом, тогда и поймете, почему я волнуюсь.

— Хорошо, хорошо, когда я стану генералом, тогда и пойму, — нетерпеливо отозвался непонятливый дежурный.

— Впрочем, вряд ли вы станете…

— А вы мне не угрожайте! — сообразил на этот раз лейтенант.

— Разве я угрожаю? — удивился Василий Васильевич. — Не всем же быть генералами, правда? Вот я, например, не являюсь таковым… Или тот товарищ… — он кивнул на милиционера, сидевшего поодаль за столом и неторопливо водившего карандашом по бумаге, — тоже пока не генерал.

— Что вам нужно, гражданин? — спросил дежурный, теряя терпение.

— Ну, прежде всего, чтобы вы не волновались, — усмехнулся Василий Васильевич, окончательно перехватывая инициативу. — Остальное я уже объяснил: мне нужно, чтобы вы, представитель закона, не нарушали его…

— Это нам лучше знать! — Лейтенант даже привстал со стула, и курчавые бачки его распушились.

— Нет, это мне лучше знать! — повысил голос Соловьев, но не как прежде, когда он нервничал, а как положено в неприятном разговоре с человеком, стоящим по служебному положению намного ниже.

Все вроде шло теперь правильно, но Василий Васильевич не стал самим собой, а только играл некую роль, роль Василия Васильевича Соловьева; он сам это чувствовал, и лейтенант чувствовал. Не такой уж зеленый оказался, как думалось. Вдруг, остыв, произнес почти весело:

— Вот и хорошо, если знаете…

Неизвестно, чем кончился бы конфликт между ними, если бы дежурному не надоело и он не окликнул милиционера, сочинявшего в сторонке какую-то бумагу и, судя по всему, совершенно равнодушного к спору лейтенанта с настойчивым посетителем:

— Слушай, Калинушкин! По твоему участку, ты и разбирайся с гражданином.

Не оборачиваясь, тот в сердцах заворчал и недвусмысленно повернулся к ним спиной. Но Василий Васильевич уже узнал его, а узнав, в один миг превратился из простого посетителя в лицо значительное. Он даже удивился, что участковый, который не так давно приходил к нему насчет пропавших цветов и получал строгие указания, не вмешался, не одернул дежурного.

— Ну? — сурово спросил Василий Васильевич, подойдя к Калинушкину. — Что же у вас тут творится! Вы в курсе?

— Я в курсе, — ответил Калинушкин, торопливо придвигая стул и при этом бросая свирепый взгляд на дежурного.

Соловьева он, конечно, сразу узнал. Александру Ивановичу давно уже полагалось сидеть дома; ему совсем не улыбалось вступать в объяснения с этим, человеком, с которым он почему-то всегда чувствовал себя неуверенно. Правда, где-то в глубине его души, в самом укромном уголке, дремало дурное намерение: поглядеть на Соловьева, когда тот узнает подробности дела, которое привело его в отделение и которым как раз занимался сейчас Калинушкин. Но все-таки желание уклониться от объяснений и уйти домой было гораздо сильнее.

— Тут вот какая штука, — произнес он, вопреки своему темному намерению, сокрушенно. — Две драки у нас сегодня. С неизвестными лицами. Одна на шоссе, другая в совхозе, недавно сообщили. Так? Этот ваш знакомый, Юрчиков Г. И….

— Он мой сотрудник! — перебил Василий Васильевич.

— Ну, сотрудник… Следы имеет… Ссадина свежая на лице, пальцы разбиты. Вел себя подозрительно на платформе: на ходу хотел сесть в поезд дальнего следования. При задержании назвался фараоном египетским. В трезвом виде.

— Предположим. А он как объясняет?

— Нигде, говорит, не был, кроме как у Соловьевых, Лесная, двадцать шесть, можете проверить, позвоните. В поезд и не думал садиться. Насчет фараона объясняет: юмор. Зачем, говорит, спрашиваете, у вас мои документы в руках…

— Послушайте, — поморщился Василий Васильевич, — это все не повод для задержания.

— А драка? — возразил Калинушкин. — Вообще-то, похоже, дрался в совхозе. Совпадают приметы…

— В каком еще совхозе? — закричал Василий Васильевич. — На него напали — он дал отпор! Да! На шоссе! Тысячу раз разъясняли: хулиганству — бой! Вы что, газет не читаете?

Нехорошее намерение, угнездившееся в душе Калинушкина, от крика Соловьева проснулось и зашевелилось, требуя немедленной свободы. Но Александр Иванович справился с ним.

— То-то и оно, — завздыхал он. — Если в совхозе, тогда гражданин Юрчиков вроде потерпевшего получается. А если на шоссе, совсем наоборот. Если на шоссе — порезал он двоих…

— Порезал? — произнес Василий Васильевич, отшатнувшись. — Кого? Зачем? — бессмысленно продолжал спрашивать он, вмиг представив себе все последствия преступления, совершенного Юрчиковым при участии жены.

— Никого он не порезал, — поспешил успокоить его Александр Иванович, опять-таки вопреки дурному намерению. — В совхозе подрался. Он ведь не один был? С женщиной?

— Да, — поспешно подхватил Василий Васильевич. — С женой моей. Они ехали вместе…

— Ну вот, мне так и сообщили. Высокий, худощавый, в темной рубашке. И с ним женщина, в возрасте уже… То есть не совсем молодая, — поправился Калинушкин, вспомнив, как обмишурился однажды с женой Соловьева. — Она, значит жена ваша, с ребятами танцевать захотела, а ваш сотрудник драться полез. Ему ребята и накостыляли.

— Да, да, похоже, — пробормотал Соловьев. — Я почему-то подумал: на шоссе…

— А все же для верности до утра мы его подержим. Уточним. Вы уж не обижайтесь.

— Конечно! — воскликнул Василий Васильевич. — Какой может быть разговор!

Калинушкин замолчал. Темно-румяное лицо его вновь напряглось и озаботилось.

— Угадал! — облегченно выдохнул он. — Угадал я вас!

— Как угадал? — опять встревожился Василий Васильевич.

— Бубырь у вас прозвище было. В детстве. Верно? Помните, мы с вами лодку на озере у рыбаков утопили? Еще гнались за нами…

Александр Иванович сидел напротив Соловьева, улыбался несколько сконфуженно, тер ладонью щеку, словно удивляясь, каким образом у него вдруг выросла совершенно взрослая щетина.

— Конечно! Еще бы! — подтвердил Василий Васильевич растроганно, не только не припомнив этих подробностей детства, но и не предпринимая такой попытки, хотя прозвище действительно сопровождало его до самой юности.

Расчувствовавшись, Калинушкин собирался предаться дальнейшим воспоминаниям, но Василий Васильевич уже понемногу приходил в себя от потрясения. Торопливо попрощавшись с участковым и даже кивнув дежурному, он заспешил домой. В коридоре отделения, когда до выхода оставалось каких-нибудь два шага, в открывшейся сбоку двери мелькнуло лицо Юрчикова; он отвернулся, увидев Василия Васильевича. Не замедляя шаг, Соловьев выскочил на улицу.

Калинушкин же, проводив взглядом своего собеседника, сдвинул фуражку на лоб и в раздумье почесал шею: вроде бы он давил в себе зловредное желание поглядеть на Соловьева, когда тот узнает подробности дела, а оно, это желание, все-таки взяло верх. Калинушкин связывал его со злостью, оно обмануло, вылезло на свет с жалостью. Но получилось все как нельзя лучше.

XIII

— Погоди! Давай по порядку! — Начальник сурово постучал карандашом по столу.

Пашка стоял посреди комнаты, время от времени шмыгая носом: удерживал слезы.

— Я по порядку, — вздрогнув, произнес он. — Сорви, говорят, пацан, цветы, больно пахнут здорово… Дядень-ка-а-а! — надрывно выдохнул Пашка. — Отпустите, пожалуйста…

Начальник опять пробарабанил карандашом. В ясных Пашкиных глазах всплеснулся испуг.

— Чего ты пугливый какой? — поморщился начальник. — Родители, что ли, бьют?

— Лупят! — печально ответил Пашка. — Вчера так отлупили…

— Может, следовало?

— Следовало, — согласился Пашка. — Хлеба взял без спросу. Кусочек маленький… Так они…

Пашка тихонько заплакал. Он говорил правду. Вечером Пашка примчался с улицы, а мать как раз принесла свежие булки, и он, не дожидаясь ужина, отломил горбушку. Мать рассердилась, закричала: «Хлеба нажрешься, опять ужинать не будешь!» — «Некогда, — вгрызаясь в румяную пахучую корку, ответил Пашка, — ребята ждут». А тут отец вышел. И точно: дал сыну по-дружески подзатыльник; чтобы не жевал перед ужином что ни попадя, и так худой, насквозь светится. Пашка, конечно, в долгу не остался, хорошего леща ему отвесил. Но об этом леще сейчас вспоминать не стоило, а о горбушке — в самый раз. Даже самому себя жалко стало.

— Не реви, — сказал начальник. — Вот я их оштрафую, родителей твоих.

Тут Пашка перепугался всерьез.

— Не надо! — закричал он. — Убьют меня!

Начальник покосился на Калинушкина:

— Проследите, товарищ лейтенант.

Калинушкин кивнул и отвернулся. Он как привел мальчишку в отделение, так и сидел отвернувшись, безучастно уставясь в стенку. Ремонт в отделении делали прошлой осенью, но штукатурка уже сплошь была иссечена трещинами, совсем мелкими — с волос, потолще — со спичку, а в углу и вовсе уходила к потолку расщелина: карандаш, пожалуй, пройдет. Все вместе они покрывали стену сеткой. Стол начальника стоял как раз посредине стены, а стул, на котором примостился Пашка, у края. Если приглядеться, сетка трещин раскинулась точь-в-точь паутиной, начальник в центре ее, кругленький, с подпирающим стол брюшком, с потной лысинкой, расположился пауком, а Пашка — неосторожной жертвой. Дело же обстояло как раз наоборот.

С самого начала Калинушкин сомневался в причастности мальчишки ко всей этой истории с цветами; теперь, услышав, какую чушь несет тот, окончательно уверился, что Пашка, как всегда, дает представление. Ожидая конфуза, участковый застыл в одном положении; ему было неудобно, хотелось вытянуть ноги, однако он не шевелился, словно любое его движение могло разрушить тот призрачный фантастический мир, в котором жил сейчас Фетисов-младший. В любую секунду Пашка мог рассмеяться: «Да я пошутил, дяденька!» И думать даже не хотелось, что ожидало Калинушкина в этом случае!

Если бы они находились в комнате одни! А то еще сидел подле начальника знакомый лейтенанту строгий гражданин Соловьев с Лесной, двадцать шесть. И недаром участковый всегда испытывал при нем уставные чувства: начальник, как услышал его фамилию, встал и не садился, пока тот не расположился рядом. И еще сказал: «Полковник Дроздов приказал лично вам доложить о результатах. Пока еще следствие идет».

Калинушкин, на днях душевно беседовавший с Соловьевым в отделении после того, как угадал в нем знакомого в детстве Бубыря, сначала заулыбался, хотел подойти пожать ему руку и, может быть, даже рассказать начальнику, как они вместе утопили у рыбаков лодку, но потом раздумал: давний знакомый, едва участковый встал, отвернулся, будто не узнал. А потом уже, когда Пашка свой спектакль принялся разыгрывать, у Калинушкина совсем иная забота появилась.

— Вот спросите у дяди Саши: не хулиганничаю я, — прохныкал Пашка. — Металлолом наше звено весной больше всех собрало, я один ужас сколько притащил, два дня руки болели…

Пашка опять жалобно потянул носом, вспомнив тот день. Он, точно, тогда наткнулся за продуктовым ларьком на гору железного лома. Правда, когда он последнюю железяку тащил, ведро дырявое, налетели на него пацаны из соседней школы — они с утра эту кучу собирали, — Пашка еле ноги унес. Но об этом сейчас тоже вспоминать не стоило.

— А ты чей, мальчик? — спросил Соловьев.

— Фетисов я. — Пашка обольстительно улыбнулся Василию Васильевичу. — Вы к нам недавно приходили… К отцу, чтобы забор чинить.

— А-а, — пробормотал Василий Васильевич, несколько смущенный, поскольку речь шла о дефицитных железных столбиках, которые доставать нужно было с умом. — Значит, ты Николая Фетисова сын… Как же это? Отец — рабочий человек, золотые руки. Тебе бы пример с него брать…

Калинушкин хмуро кашлянул, не выдержав:

— Закладывает он, Фетисов. Да и вообще… Пример-то не больно…

Василий Васильевич брезгливо сказал:

— Я не это имел в виду. Я о рабочей гордости говорю.

— Ага! — обрадовался Пашка, поняв, что самая неприятная часть разговора осталась позади. — Такой тут гордый заявился. Повесили его!

Калинушкин быстро перебил:

— Не болтай чего не знаешь. Сам он. Под мышки.

— Позвольте! — Василий Васильевич даже привскочил. — Как повесили, когда?

— На Доску повесили, на почетную! — пояснил Пашка. — Так он прямо загордился. Не пьет!

— Вот видите! — воскликнул Соловьев, победно глянув на участкового. — Я думаю, мой маленький сосед понял свою вину. — Он улыбнулся Пашке, и тот в ответ изобразил самую благодарную, трогательно-жалкую улыбку. — Но… — Тут Василий Васильевич вспомнил собственные слова во время недавнего разговора с Иннокентием: «Сегодня цветы, а завтра…» — Но я в общем-то зашел, чтобы напомнить: много еще безобразий у нас. Вот тех шоферов, которые мальчугана научили… Этих надо бы найти и наказать.

Он пожал руку начальнику, почтительно привставшему из-за стола, потрепал Пашку по голове:

— Прощай, Робин Гуд. Надо бы, конечно, и тебя наказать, да принимая во внимание…

Василий Васильевич не договорил, что именно следует принять во внимание: и без того всем было ясно, о чем идет речь. Однако он принимал во внимание совсем иное: с Николаем Фетисовым не стоило портить отношения, тем более что вопрос о дефицитных железных столбиках еще не был решен.

Распрощавшись с Соловьевым, начальник заметно приободрился.

— Чтобы я тебя тут в первый и последний раз видел! Ясно? Брысь! — гаркнул он на Пашку, гаркнул не зло, даже весело, и тот фазу это понял и оценил.

— Большое спасибо за воспитание, — произнес он прочувствованно.

Калинушкин перехватил его в дверях:

— Погоди на улице, домой отвезу.

— Ну, — сказал начальник оживленно, когда Пашка вышел, — развязались мы, Александр Иванович, кажется, с этим делом. Ты на меня небось обиделся?

— Чего уж… — вздохнул Калинушкин.

— Не обижайся! Хуже нет кляуз. А ты недооценил. Мол, пустяки, цветочки. Не нажми я на тебя, эти цветочки ягодки бы горькие дали! Сейчас мы бумагу накатаем в управление — и конец. Садись поближе, закуривай.

Начальник подтолкнул к Калинушкину пачку сигарет, достал лист бумаги и приготовился писать. Лейтенант смотрел на все приготовления без интереса. Мыслями он был далеко отсюда. Он думал о странной связи, существовавшей между людьми. Каждый вроде бы сам по себе, свою дорогу имеет в жизни… Николай Фетисов, Калинушкин и эти местные, ярцевские ученые, даже Пашка и те шоферы, что останавливались на ночь в поселке и на которых показал мальчишка. И вдруг по пустячному поводу их дороги пересеклись, и хотя дальше опять пойдут они своим путем, а все же чуть-чуть да не тем… У одних, может, на вершок сдвинется, у других побольше. Недавно передачу для школьников смотрел Калинушкин по телевизору про то, как всякие там атомы-молекулы бегают, сталкиваются, свою дорожку меняют. Беспорядочное движение называется. Александр Иванович не поверил; это вон как из села впервой в Москву попадут, так криком кричат, все им беспорядочным представляется: машины мчатся друг на дружку да на людей и люди сталкиваются, под машины лезут…

Из раздумий его вывел веселый голос начальника:

— Напишем так: «С несовершеннолетним Павлом Фетисовым проведена воспитательная беседа, о его проступке сообщено по месту учебы для принятия мер». Пожалуй, штрафануть надо бы родителей, а? Как считаешь, Александр Иванович?

Калинушкин сказал:

— Что хочешь, то и пиши. Все равно.

Наконец-то он устроился поудобнее, на спинку стула откинулся, ноги вытянул с наслаждением: совсем затекли, до мурашек. Закурил.

— Почему «все равно»? — спросил начальник весело, но тут же отшвырнул карандаш и подозрительно уставился на своего подчиненного. — Почему «все равно»?

— А потому что не рвал Павел Фетисов цветы, врет он.

— Зачем врет?

— Да кто его знает, — слукавил Калинушкин, утаив от начальника то, что Фетисов-старший кричал про трешку, которую он дал сыну, чтобы тот помог найти озорников. — Чумной малый. Артист, одним словом.

— Так какого черта ты его притащил? — закричал начальник. — Ну, ты даешь, Калинушкин, — продолжал он удивленно и даже как бы жалобно. — Верни этого артиста! — опять сорвался он на крик, но тут же, сообразив что-то, вытянул руку ладонью вперед, отменяя свое приказание. — Артисты! Что теперь в управление писать? Я тебя спрашиваю, лейтенант!

— Как хотел, так и пиши. Мол, беседа проведена. Про школу ни к чему. На родителей штраф наложить — это можно. Я Фетисова все равно штрафовать хотел. По другой причине.

Начальник неодобрительно засопел и с уважением поглядел на Александра Ивановича.

— Я пойду? — спросил Калинушкин.

— Иди, — разрешил начальник. — Нет, погоди! — вскинулся он. — Ты почему, Александр, моду взял не докладывать? Почему я опять должен о происшествиях от других узнавать?

— Чего еще? — спросил Калинушкин ворчливо, сообразив, что на этот раз серьезных претензий к нему не имеется, поскольку начальник обращался на «ты» и по имени.

— А вот полюбуйся! — Начальник, порывшись в столе, достал бумагу, но лейтенанту не отдал. — Областное управление тебе влепило… как его… словом, благодарность! — он захохотал, очень довольный собой. — «За оперативное вмешательство и помощь, оказанные при спасении жизни…» А почему опять не доложил?

— Это когда? — спросил Александр Иванович. — Зимой? Которая на рельсах поскользнулась?

— Ох, и бестолковый ты! Тут же ясно написано, — начальник потыкал пальцем в бумагу, которую не выпускал из рук: — «…В состоянии душевной депрессии… восемнадцатого июля сего года».

— А-а, — протянул Александр Иванович, вспомнив тот жаркий июльский день, когда он ехал на мотоцикле и увидел толпу возле дома-башни и распаренного, в одних трусах гражданина на перильцах балкона. — Чего докладывать, не спасал я его… Порядок поддерживал. Часы я свои спасал — это точно!

— Докладывай, докладывай.

Александр Иванович принялся рассказывать о том, как по ошибке отдал свои часы и как пришлось потом догонять «санитарку» и отбирать часы обратно. Но чем дальше, тем все больше мрачнел начальник. Подперев кулаками щеки, он печально глядел на Калинушкина и наконец спросил огорченно:

— Вот скажи, почему у тебя все не по-людски получается?

Пожалев, как всегда, о своей откровенности, лейтенант опять потянулся за сигаретой. Не по-людски… Так.

— А если опять жалоба? — спросил начальник. — Это мы с тобой знаем: часы твои, именные… А посторонние что могли подумать? Тем более что больной этот, ты говоришь, кричал: «Грабят! Милиция!» Выходит, значит, милиция грабит! Ну почему ты такой, Александр?

— Какой есть! — ответил Калинушкин, поднимаясь. — Ты мне благодарность объявляешь или взыскание?

Александр Иванович рассердился. Теперь он имел право рассердиться, теперь его голыми руками не возьмешь. Дело с цветами закрыто, и еще благодарность свеженькая. Начальник это прекрасно понимал, поэтому лишь махнул безнадежно рукой, отпуская своего подчиненного, и вновь взялся за карандаш — составлять ответ в управление.

— Кто хоть этот чудик, не написано? — поинтересовался Калинушкин.

— Не наш. Командированный. Три дня только у нас и прожил…

— Во! — сказал Александр Иванович. — Выходит, три дня только у нас и выдержал, на четвертый с ума сошел. Так у тебя получается.

— Ну да, — рассеянно подтвердил начальник, занятый своими мыслями. — Ты что говоришь-то! — закричал он возмущенно, вникнув в суть.

— Я говорю: у тебя так получается. Все равно, что «Милиция грабит!». Перевернуть все можно!

Одержав окончательную победу над начальником, Калинушкин заспешил на улицу, где его ждал Пашка.

Мотоцикл неторопливо тарахтел на разъезженной дороге. Пашка сидел в коляске — одна голова торчала наружу. Сначала он хорохорился, посмеивался, смотрел на лейтенанта со значением, потом примолк. Калинушкин подвез мальчишку до перекрестка, притормозил. Пашка нехотя вылез из коляски, постоял, держась за борт и виновато поглядывая на участкового.

— Дядя Саша, не сердись. Не рвал я цветы.

— Знаю, — буркнул Калинушкин.

— Ну да! — не поверил Пашка.

— Дешевка ты, парень, — сказал Калинушкин и сплюнул в пыль, под колесо мотоцикла. — Дешевка! — безжалостно повторил он. — Трояк тебе цена. За трояк готов в дерьме вываляться! Тьфу! — Александр Иванович сплюнул еще раз. — Вопил, сопли пускал, только что ноги не лизал… А за пятерку тебя и вовсе со всеми потрохами купить можно!

Калинушкина разбирало зло. Вроде бы кончилось глупое, кляузное дело, которое целый месяц не давало ему покоя, благополучно завершилось. И как раз благодаря этой продувной бестии, лукавому мальцу, который так ловко обвел всех вокруг пальца, что все остались довольны. Больше всех мог бы радоваться сам Калинушкин. А он вызверился на Пашку — остановиться не мог.

Фетисов-младший стоял поодаль пригнувшись, как в драке.

— А сам! — выкрикнул он вдруг торжествующе. — Сам-то!

— Чего сам?

— Зачем меня в милицию потащил, если знал?

Калинушкин хотел объяснить, что тогда он еще не знал, но стоять вот так на перекрестке и переругиваться с мальчишкой он себе не позволил. С достоинством, неторопливо, чтобы не было похоже на отступление, развернул мотоцикл и, только когда Пашка скрылся за поворотом, прибавил газу.

Мальчишка ударил точно. Даже себе до сих пор не признавался Александр Иванович, что вместе с Пашкой разыграл этот спектакль. Конечно, не следовало бы тащить мальца в отделение, надо было прежде самому разобраться. А он, выходит, подыграл Пашке.

Тяжелый мотоцикл, как и прежде, неторопливо тарахтел на дороге. Солнечные блики перебегали с его боков на яркий козырек форменной фуражки Александра Ивановича и столь же яркие ботинки; пуговицы кителя те и вовсе горели, будто раскаленные добела. Темно-синий мотоцикл с красной полосой на борту коляски и надписью «Милиция». Красный околыш фуражки. Слепящие солнечные блики. Румяное от ветра, с четкими линиями лицо. Строгий взгляд. Очень впечатляющая была картина. Кто бы мог поверить, что несколько минут назад лейтенант Калинушкин разворачивал свой мотоцикл на дороге с одним желанием: не уронить свое достоинство, не дрогнуть перед мальчишкой. Но дело обстояло именно так, потому что лейтенант Калинушкин обладал философическим складом ума и в этот момент совсем не к месту подумал вновь о человеческих тропках, которые сходятся, чтобы затем пойти не в прежнем, а в каком-то ином направлении. И, подумав так, испытал перед Пашкой Фетисовым стыд и досаду на себя, хотя по всем признакам должен был испытывать лишь радостное облегчение.

Однако он зря беспокоился за Пашкину жизненную тропу, которая могла пойти вкось из-за несчастного трояка. Пашка вернулся домой злющий и вконец разобиженный. С ходу нагрубил матери, которая хотела послать его в булочную, залез на чердак и наотрез отказался вступить в переговоры с отцом, когда тот предложил ему спуститься. Пристроившись в любимом месте, у слухового окошка, он смотрел сверху на улицу и размышлял о случившемся. За что его дядя Саша обложил? Сопли пускал за трешку? Они, взрослые, все умные, все учат. То не делай, того нельзя. Не такие уж они умные, если приглядеться. Командовать, когда ты командир, всякий может. А вот вы попробуйте, как он… Вовсе не за трешку, а вроде игры, только интересней: и весело, и страшно.

Вспомнив про злосчастные три рубля, которые так рассердили Калинушкина, Пашка повеселел. Он честно заработал их, что бы ни говорил участковый. Трешка лежала здесь же, на чердаке, в захоронке, в углублении под балкой. Пашка сунул туда руку — пальцы обшарили пустоту. С минуту он, ошарашенный, стоял возле балки, соображая, не переложил ли куда-нибудь деньги; этого он не припомнил, а припомнил совсем другое: вчера вечером отец зачем-то поднимался на чердак, вернулся веселый и потом приставал к Пашке, щекотал и дурачился, как маленький.

Кубарем, обдирая руки, Пашка скатился с лестницы. Фетисов-старший стоял во дворе, задумчиво разглядывая бельевой бачок, который никак не хотел компоноваться вместе с дровяной колонкой в один агрегат. Пашка подбежал к отцу, вцепился сзади в рубаху:

— Отдай!

Отец от неожиданности выпустил из рук бачок, тот с грохотом свалился ему под ноги, и Фетисов отпрыгнул, потянув за собой сына.

— Не брал! Ей-богу, Паш, не брал! — закричал Фетисов испуганно.

Пашка, окончательно утвердившись в своих подозрениях, трахнул кулаком в отцовскую спину, лягнул, стараясь почувствительней садануть его по ноге.

— Отдай трояк!

Николай вывернулся из цепких рук сына, подхватил бачок, загородился им, заорал:

— Не подходи! Убью!

Толстые щеки Фетисова тряслись от смеха, и Пашка совсем взбесился. Раз за разом налетал он на отца, и тот, обессиленный смехом, едва успевал увертываться. Наконец ему удалось вбежать в дом; закрывшись там, он отдышался, сказал строго:

— Кончай! Сейчас выдеру, честное слово, выдеру!

Пашка всхлипнул, ударил с размаху ногой в дверь, взвыл от боли и полез на чердак, плача и ругаясь сквозь зубы. Должно быть, наплакавшись, он заснул; очнувшись, увидел рядом отца. Тот лежал бок о бок на сене, кусал былинку и не пошевелился, когда Пашка отпрянул от него.

— Слушай, сынок, чего скажу-то, — произнес Фетисов. Незнакомый, серьезный голос был у отца, и Пашка невольно притих. — Трояк мне твой нужен, как… — Николай с трудом удержался от яркого сравнения.

— Ну и отдай!

— Отдам. Сначала сказку послушай.

Фетисов перевернулся на спину, с минуту лежал молча, уставясь в стропила, из-под которых в полумрак чердака пробивался слабый солнечный луч, повздыхал и начал:

— У одного мужика было три сына. Двое умных…

— А один дурак, — сердито перебил Пашка. — Знаю.

— Не знаешь. Двое умных, а один хитрый! Вот говорит мужик: «Эй, тунеядцы, кончай портки протирать, дуйте за своим счастьем». Пошли. Не успели из деревни выйти, глядь — избушка стоит, во дворе стол накрыт, бутылка, конечно, и все такое. За столом девица-краса. Тут хитрый смекнул: вот оно, счастье! И ходу! Пока братья думали, он за стол да кричит: «Топайте дале! Я свое нашел!» Те и ушли. Вот. Так и жил хитрый, в ус не дул да посмеивался над братанами.

Фетисов умолк.

— Ну и что? — спросил Пашка.

— Ничего, — скучно ответил Николай. — Братаны-то шли-шли и на дворец набрели мраморный. С царскими дочками… Там и остались.

— Дурак он был, а не хитрый, — сказал Пашка.

— Вот и я гляжу: больно ты хитрый. Как бы в дураках не остался.

— Не останусь. Мне учителка всегда говорит: «Ты, Фетисов, далеко пойдешь». Давай трояк-то!

Николай вздохнул, протянул сыну смятую бумажку и стал спускаться с чердака. Пашка закричал вслед ему отчаянно:

— Чего ж ты дал? Целковый один!

— Хватит с тебя, — проворчал Фетисов. — Разбежался!

XIV

Из милиции Василий Васильевич поехал сразу в город, хотя жена наказывала вернуться к обеду.

Эти несколько дней после неприятного объяснения Ирина Георгиевна проявляла заботу и нежность, которые Соловьев истолковал как нечто новое в их отношениях, а не как желание загладить свою вину, что было бы ему крайне неприятно, напоминая об этой вине и лишний раз подтверждая ее. Нечто новое в их отношениях и позволило Василию Васильевичу поехать из милиции сразу в город, хотя жена ждала его к обеду и он обещал ей вернуться. Обещал, да передумал.

Дневное шоссе не было похоже на утреннее. Утром в город вливался сверкающий поток лимузинов, оттесняя в сторону редкие и словно бы сонные грузовики. Днем шоссе стонало от тяжелых машин, заполнявших его от обочины к обочине, воздух над ним дрожал знойными струйками, и легковые машины испуганно сторонились пышущих жаром тяжеловозов.

Василий Васильевич не сторонился. Грузовики уступали ему дорогу. Со стороны это выглядело даже странно: только что чумазый парень на грохочущем «ЗИЛе» мчал посреди шоссе, а в хвосте у него, безуспешно сигналя, покорно следовали «Волги», «Жигули» и «Москвичи». Но вот Василий Васильевич пробивался вперед, пристраивался сзади к «ЗИЛу», коротко, мимолетно касался сигнала, и тотчас грузовик послушно брал вправо. Такой уж имелся талант у Василия Васильевича — проходить беспрепятственно. Он, несомненно, мог бы посещать кино и театр без билета: контролер не задержал бы его, подумав, как думали все в таких случаях, что он имеет право. Конечно, Соловьев в театр и в кино билеты брал, но мимо секретарей, вахтеров, а порой даже милиционеров, проверяющих пропуска у входов в учреждения, проходил совершенно свободно. Талант Василия Васильевича оказался особенно полезным в отношениях с должностными лицами: не заказывая пропуск, минуя секретаря, он входил в их кабинеты не просителем, даже если суть дела, которое приводило его сюда, и заключалась в просьбе, а партнером. По меньшей мере партнером. Равным. А возможно, и лицом начальственным, ибо известно, что таковые не задерживаются в бюро пропусков и приемных.

Однако в главке, где работал Олег Ксенофонтович, ему все-таки пришлось заказать пропуск — тут насчет этого было строго. Но он сманеврировал: позвонил не Олегу Ксенофонтовичу, а давнему знакомому из другого отдела, с которым не одну ночь провел за преферансом в санатории «Благодатное». Поболтав с ним о том о сем с четверть часа, Василий Васильевич направился к Олегу Ксенофонтовичу как бы мимоходом, между других важных дел, которые привели его в это учреждение к другим людям, работающим здесь. Весь этот маневр Соловьев проделал совершенно рефлекторно и столь же рефлекторно, увидев в кабинете у Олега Ксенофонтовича посетителя, не вышел, извинившись, как поступил бы иной, а, шумно поздоровавшись, пожав крепко руки хозяину кабинета и гостю, опустился в кресло, тотчас включился в разговор, и посетитель быстро закруглился, исчез как-то незаметно.

Впрочем, здесь на всем лежала печать незаметности. Серенькие дорожки прикрывали беломраморные ступени лестниц — здание было старинной, богатой постройки, — скромная мебель в кабинетах, ничего лишнего, современно-спартанский стиль, обивка стульев и кресел тоже серенькая, неброская. И неприметные, подчеркнуто обыкновенные сотрудники. Негромкие голоса, спокойные интонации, скупые жесты. Стиль. И Олег Ксенофонтович не был исключением. Сидел перед Соловьевым человек неопределенного возраста — может, тридцать, а может, и все пятьдесят, — с правильными, но словно бы стертыми чертами лица, с зеркально-непроницаемым взглядом, в сером, модном, дешевом костюме. Тихий, обходительный, вежливо-дружелюбный, никогда не приказывающий, а только советующий.

Его «да» означало «да» и «нет» означало «нет». Василий Васильевич хорошо это знал, не обманываясь внешностью Олега Ксенофонтовича. Стиль. Школа. И, пожалуй, еще то обстоятельство, что здесь не было нужды ни в роскошных коврах, ни в дорогой мебели, ни в громких голосах, напористых интонациях и резких жестах. Соловьев всегда мечтал о таком стиле, да не та школа у него была, а главное — не та власть. У него тоже был свой стиль — усмешечка, небрежно-иронический тон, — но это уже скорее демонстрация превосходства, по бедности, так сказать, в сравнении с истинным превосходством. Что поделаешь: по одежке протягивай ножки.

— Каким ветром? — спросил негромко Олег Ксенофонтович.

— Попутным, — ответил Соловьев.

— У вас всегда попутный в парусах, — пошутил хозяин кабинета и, чтобы не было в том сомнений, чуть улыбнулся. — Как это вам удается?

— Ну-у, — протянул Василий Васильевич, лукаво прищурившись (в ином случае он подмигнул бы). — Нехитрое дело: всегда знаю, откуда ветер.

— Сдаюсь, — Олег Ксенофонтович чуть приподнял бледные ладони над столом. — С профессионалами не играю.

— В каком смысле? — озадачился Василий Васильевич.

— У вас встречи, приемы, интервью… У нас четыре стены — весь горизонт.

У всех людей есть свои слабости. У железобетонного, невозмутимейшего Олега Ксенофонтовича их не было. Во всяком случае, Соловьев до сих пор никак не мог определить его уязвимое место. Но в последние дни наконец что-то забрезжило, стало проясняться.

Какую бы нынче должность ни занимал Олег Ксенофонтович, завтра все могло измениться самым решительным образом, стоило ему ошибиться раз-другой — от ошибок никто не застрахован. И тогда? Рядовой. Рядовой необученный, как говаривают в армии. Но ученая степень… Свои труды… Что бы ни случилось, он уже и не рядовой и обученный. Гарантия на всю жизнь. Да и сейчас, на должности, авторитет его неизмеримо повысился бы. Не просто работник — автор работ. Ученый. Через два-три года Олег Ксенофонтович попривыкнет к своему новому положению, уязвимое место затянется, зарастет, тогда к нему совсем не подступишься. А пока он новичок в науке, стоящий еще у входа в ее храм. Нет, тут определенно что-то брезжило: Василий Васильевич понял это сразу, едва узнал о его работе над диссертацией.

— Я действительно попутно, — произнес Соловьев несколько даже раздраженно. — Меня волнует один вопрос, который вас, кажется, совершенно не волнует.

Олег Ксенофонтович слушал, и ничто не отражалось на его невыразительно-красивом лице, если не считать постоянного чувства доброжелательного внимания к собеседнику.

— Доколе вы будете тянуть с опубликованием? У нас ведь план. Планы — штука серьезная!

Соловьев говорил все более требовательно и напористо: издательство требует… издательство заинтересовано… нельзя так манкировать… И Олег Ксенофонтович оценил деликатность Соловьева и дал понять, что оценил. Потупился скромно, покивал:

— На днях представлю.

— Да что там «на днях»! — воскликнул Василий Васильевич, очень удачно развивая свой маневр. — Честно говоря, я ведь за рукописью и заехал.

Он протянул руку к столу и прищелкнул пальцами: мол, где она там у вас?

Хозяин кабинета еще более потупился.

С утра в его столе лежал листок, тесно, как зерна в подсолнухе, набитый строчками. Олегу Ксенофонтовичу достаточно было и двух последних. Смысл их состоял в том, что представленная на отзыв работа отражает вчерашний день науки, некоторые положения ее опровергнуты позднейшими исследованиями. Поэтому работа в целом требует коренного пересмотра.

Собственно, Олег Ксенофонтович и не ждал иного. Вот уже пять лет он имел к науке лишь косвенное отношение. Дело, которым он занимался, было важным и нужным и само по себе давало возможность научных обобщений. Олег Ксенофонтович именно так и поступил: подготовил материалы и уже собрался приступить к их обработке. Но в это время выяснилось, что его непосредственный начальник работает над той же темой, и все труды Олега Ксенофонтовича пошли насмарку. Начальник, получив ученое звание, недавно ушел на повышение, его должность ныне занимал сам Олег Ксенофонтович. Теперь у него имелись все возможности для того, чтобы исполнить задуманное. Но он еще раньше, не дожидаясь естественного хода событий (кто мог предвидеть их?), взялся за тему, которой занимался некогда, работая в заводской лаборатории. Он понимал справедливость отзыва Билибина, предчувствовал, что именно такой отзыв и получит. Но столько уже было затрачено труда, и столько надежд связывалось с этой злосчастной рукописью, и так красиво она была перепечатана и упакована в югославскую кожаную папку, совершенно как драгоценный фолиант, что Олег Ксенофонтович, обладая умом холодным, аналитическим, все же надеялся на чудо. Не в том смысле, что рукопись проскочит — такие чудеса организовывают просто, — а в том, что, возможно, он слишком критически относится к себе, недооценивает сделанное… Он поступил, как и должен был поступить в таком случае порядочный человек: попросил прочитать рукопись не кого-нибудь, а самого Билибина, зная, что тот скажет правду. Что же, значит, не суждено…

— Кстати, Иннокентий Павлович Билибин низко вам кланяется, — мельком заметил Соловьев.

— Спасибо. Передайте ему тоже поклон, — сердечно поблагодарил Олег Ксенофонтович, но голос его при этом невольно дрогнул и зеркальный взгляд затуманился, что не укрылось от наблюдательного Василия Васильевича и привело его в такое трепетное волнение, которое испытывает лишь любитель рыбной ловли, когда туманится зеркальная гладь от вздрогнувшего поплавка.

— Ну кто же так делает, — с ласковой укоризной произнес он, давая понять, что ему известно затруднительное положение Олега Ксенофонтовича. — Мы бы нашли хорошего специалиста, попросили бы отнестись внимательно…

— Разве Билибин не специалист? — слабо удивился Олег Ксенофонтович.

— Крупнейший специалист! Но, насколько я понимаю, у вас работа в плане практическом. А Иннокентий Павлович скорее теоретик. У него совсем иные мерки, иные масштабы. Для него мы все во-о-от такие. — Василий Васильевич, улыбаясь, чуть раздвинул большой и указательный пальцы.

— Вы, кажется, хорошо знакомы?

— С детства! — воскликнул Василий Васильевич с неподдельным чувством. — Прекрасный ученый, милейший человек. Правда, несколько эксцентричен. Большие ученые нередко большие дети, вы же знаете…

Олег Ксенофонтович засмеялся одними губами:

— Я слышал… какая-то история у него была в Прибалтике? Заскучал на конференции и включил поворотное устройство сцены… Президиум за кулисы уплыл…

— Фольклор! Но мог бы! Честное слово, мог бы. Он мне рассказывал: еле сдержался.

Олег Ксенофонтович вздохнул и, словно бы убедившись в чем-то, открыл ящик стола.

— Пока лишь заявка. Рукопись представлю позднее, — произнес он с заметным усилием.

— И на этом спасибо. — Василий Васильевич бережно, как аккредитив на крупную сумму, принял листок в руки. — Первая книга — первая любовь. Завидую вам. Вторая, третья — это уже не так интересно.

— Не смею спорить, — сказал Олег Ксенофонтович, склоняя голову.

— Теперь я могу вам признаться. — Соловьев впервые за все время знакомства с Олегом Ксенофонтовичем решился подмигнуть ему. — Бой у нас на днях был в издательстве великий. До сих пор кулаки болят. — Он поднес пальцы ко рту и подул на них. — Все печататься хотят… Кроме вас, разумеется…

Без нужды перекладывая бумаги на столе, порозовев пятнами, Олег Ксенофонтович смотрел на своего гостя все с тем же доброжелательным вниманием, однако сейчас оно было не манерой, а искренним выражением чувств. Впрочем, он поспешил переменить разговор:

— Геннадия Ивановича еще не видели в новой роли?

— Кого? — не понял Соловьев.

— Юрчикова.

«Как?!» — чуть не вскрикнул Василий Васильевич. Но, конечно, не вскрикнул; поскучнев, разглядывая свои кулаки, будто и в самом деле стараясь найти на них следы недавней схватки, пожаловался:

— Зря отдал я Юрчикова. Сгоряча.

— Скупой вы человек, — попенял Олег Ксенофонтович. — При вашем таланте находить таланты… Уверен, у вас в запасе еще с десяток молодых гениев.

— Были бы должности — гении найдутся! — повеселел Соловьев. — Вы мне, кстати, их обещали.

— Были бы гении — должности найдутся, — улыбнулся в свою очередь Олег Ксенофонтович.

— Пять-шесть младших научных да двух старших — мы бы развернулись! — мечтательно прищелкнул языком Василий Васильевич, как бы просмаковав свои слова. — Даже без старших! Молодежь нужна. Ученики! Столько накоплено знаний, столько идей, концепций — на десятерых хватит, — продолжал он, внимательно наблюдая, как бегает карандаш Олега Ксенофонтовича по листку настольного, для памяти, календаря.

Написав несколько строк и подчеркнув одну из них, тот предупредил тотчас:

— Вы же знаете, я ничего не решаю. Могу лишь подсказать товарищам.

— Добрый совет двух решений стоит, — осторожно произнес Василий Васильевич, не позволив себе на этот раз не то что подмигнуть, но даже улыбнуться, чтобы таким образом не выразить сомнение в искренности хозяина кабинета.

На том и расстались. Олег Ксенофонтович проводил гостя до самых дверей и сердечно простился с ним. Оказавшись в коридоре, Василий Васильевич медленно двинулся по ковровой дорожке к лифту, порой даже останавливаясь и оглядываясь. На душе у него было смутно: слишком уж противоречивыми оказались чувства, которые испытал он, узнав, что Юрчиков отныне работает с Олегом Ксенофонтовичем. Здесь было и прошлое, проверенное временем, доброе отношение его к Геннадию, и возникшая в последние дни неприязнь, и досада, что отдал парня, хотя, как выяснилось, вполне мог бы оставить у себя, и облегчение, что не придется работать вместе, неизбежно вспоминая при этом о своих семейных неполадках. Василию Васильевичу сейчас бы радоваться столь удачно проведенной в этих стенах операции, помечтать о тех возможностях, которые открываются перед ним: шутка ли — иметь в своем распоряжении десять новых сотрудников, которые будут развивать его идеи, его концепции!.. А он в нерешительности, совершенно не свойственной ему, топтался в коридоре, поскольку никак не мог определить свое отношение к Геннадию, а значит, выразить это отношение в действии. Но так долго продолжаться не могло, Соловьев привык действовать незамедлительно. И если сразу же, не раздумывая, не отправился из кабинета Олега Ксенофонтовича разыскивать Юрчикова, то это могло означать лишь одно: он не был готов к такой встрече. Оглянувшись в последний раз на двери, за одной из которых ныне работал его любимец, Василий Васильевич зашагал, как всегда, стремительно, так что ковровая дорожка, рассчитанная на сдержанных людей, обитающих здесь, заерзала у него под ногами.

Решение, принятое им, было правильным, что и доказали последующие события.

Они столкнулись возле лифта, когда Геннадий выходил из него.

— А-а! — насмешливо воскликнул Василий Васильевич. — Фараон египетский! Повернитесь, ваше высочество, поглядим, как вы смотритесь на этом фоне…

Он безуспешно старался повернуть Геннадия и в конце концов сам был вынужден обойти вокруг него.

— Непривычно, наверное? Другая среда, другие порядки… Ничего, обвыкнешься…

Он спрашивал и сразу сам себе отвечал не только потому, что был все же несколько растерян, но и потому еще, что Геннадий вел себя странно: молча, с вежливо-дружелюбной улыбкой смотрел на суетящегося Василия Васильевича, и взгляд его был зеркально-непроницаем, хотя и доброжелателен.

— Благодарю вас, я отлично вписался, — произнес он наконец негромко и как бы несколько замедленно. — Вы ко мне? Нет? Тогда приветствую…

С этими словами, сделав скупой прощальный жест, Юрчиков неторопливо двинулся по коридору, и Василий Васильевич, оторопело уставясь ему вслед, невольно отметил, что идти Геннадию по упругой ковровой дорожке удобно и приятно. Какое-то время Соловьев еще надеялся — Юрчиков повернется, рассмеявшись, скажет: «Вот как я вас, а! Получается?» Но тот исчез в глубине коридора, и Василий Васильевич, оскорбленный в лучших чувствах, поторопился покинуть место, где разыгралась нелепая сцена.

Впрочем, он довольно быстро пришел в себя, наконец-то определив отношение к Геннадию. Неблагодарный мальчишка — тут и думать было не о чем! Зато картина прояснилась: отцовские чувства, телячьи нежности побоку; как ни трудно, но он справится. Деловые контакты, не больше. Если бы Юрчиков не работал ныне с Олегом Ксенофонтовичем, и в этих контактах не было бы нужды. А со временем все станет на место: Геннадий захочет и степень ученую получить и печататься… Как все.

Дежурный у входа, принимая пропуск из рук Василия Васильевича, почтительно откозырял ему, и это означало, что Соловьев, пока спускался на лифте, уже успел обрести обычное душевное состояние и сознание своей значительности.

XV

Никто не понимал, почему Гена Юрчиков вновь появился в институте. Приходил как на работу, иногда на пару часов, иногда на весь день. Больше сидел в библиотеке, но не избегал и лаборатории.

— Ты что, вернулся? — допытывались ребята.

— Работайте, товарищи, работайте, не отвлекайтесь, — отвечал Геннадий несерьезно.

Василия Васильевича он неуклонно встречал доброжелательно-вежливой улыбкой, но разговаривал, конечно, не столь демонстративно, как в коридоре главка. Соловьева не надо было учить дипломатии: он, в свою очередь, чуть изменил ракурс в общении с Геной — не обнимал за плечи, как прежде, не звал вместе пообедать и, уж само собой, не приглашал в гости, но и не держался принципа сугубо деловых контактов, как решил сгоряча. Сдержанно говорил: «Ага, не можете без нас, Геннадий Иванович! А храбрились!»

Причина, по которой его бывший любимец посещал институт, не была для него секретом: Олег Ксенофонтович, позвонив на днях, сообщил, что он просил нового сотрудника курировать некоторые работы, ведущиеся в институте. Василию Васильевичу никакого труда не составляло узнать, что эти работы имеют отношение к диссертации Олега Ксенофонтовича.

Юрчиков не преувеличивал, сказав недавно своему бывшему благодетелю, что вполне вписался в новую обстановку. Конечно, многое казалось ему непривычным: и этот доброжелательно-непререкаемый тон, и подчеркнутая несуетливость, и не подчеркиваемая, но ясно ощутимая черта между сотрудниками, стоящими на разных ступенях служебной лестницы, — все столь отличное от институтской вольной атмосферы. Но Геннадий так примерно и представлял себе условия на новом месте, они не были для него неожиданностью. Неожиданным оказалось иное — Олег Ксенофонтович, обстоятельно расспросив о том, чем занимался он в институте, удивился:

— Что же вы не защитились?

Геннадий не стал высказывать свое мнение о диссертациях — оно относилось к прошлому, в новой жизни еще не оформилось. Ответил неопределенно: мол, некогда было…

— Напрасно, — сказал Олег Ксенофонтович с сожалением, непонятным Геннадию. — Не теряйте времени, потом поздно будет…

Юрчиков недолго раздумывал, поняв, что новая жизнь диктует ему свои условия. И в самом деле: кто он? Простой служащий. Случись что-нибудь — от ошибок никто не застрахован, — останешься на обочине, а то и вовсе полетишь в кювет. Не воспользоваться добрым отношением Олега Ксенофонтовича было бы глупо, тем более что он и условия соответствующие тотчас создал: поручил Юрчикову курировать некоторые институтские работы.

Билибин с Геннадием не захотел разговаривать: проходил мимо не здороваясь. Доброхотам, пытавшимся помирить их, отвечал так грубо, что самые настойчивые отстали, потеряв надежду на успех. Иннокентий Павлович возмущался чрезвычайно, словно Юрчиков преступление совершил. Да что там! Если бы преступление — еще попытался бы вникнуть, понять, может, и пожалел даже. А здесь и понимать было нечего — как на тарелочке: прикидывался, примеривался, принюхивался, его, беднягу, жалели, ему сочувствовали, Билибина втравили, заставили бегать по инстанциям, портить кровь себе и другим… Ловкий малый, ничего не скажешь! Век бы его, хитрована, не видеть! И еще долго бы Иннокентий бушевал, а возможно, и навсегда прервал бы всякие отношения с Юрчиковым. Но тут пришло время Иннокентию Билибину разрешиться. Он, наверное, и бушевал потому, что пришло время: все теперь воспринималось обостренно. Теперь он знал, что находится на верном пути — в прессе появились сообщения: американцы тоже предлагают менять мощность луча, чтобы избежать ударной волны. Но и у них пока дело застопорилось.

И днем и ночью перед Иннокентием Павловичем маячили, дразнясь, две кривые на графике: одна реальная, дурацким колпаком, вторая прекрасная, словно след взлетающего реактивного истребителя, и недостижимая. Билибину в его поисках они были, в общем-то, ни к чему, но выполняли важную роль: словно кабалистический знак от вторжения темных сил, охраняли от навязчивых мыслей о тяжких последствиях научного прогресса для человечества. Наука всесильна, она справится и с этой задачей, только вперед и вверх, иначе — дурацкий колпак! Примерно так можно было бы определить смысл символа, которым Иннокентий Павлович защищался от самого себя. И не без успеха. Апокалипсические видения пылающего земного шара отступали, вместо них воображение рождало иные, мирные образы. Так, например, однажды ему представилась странная картина: железнодорожная насыпь, поблескивающие рельсы, набегающие с грохотом колеса паровоза, рвущий уши гудок, которым машинист отпугивал мальчишек поодаль, — и счастливый результат, чудо мгновенного превращения, теплый, сверкающий лепесток, который только что лежал на рельсе старой монетой или ржавой гайкой. Именно эта идиллическая картина с набегающим паровозом и мальчишками, прильнувшими к насыпи, далеко продвинула Иннокентия Павловича на пути к истине. Неизъяснимой связью в его подсознании соединились два образа: расплющенная колесами гайка и нарастающий в полуденном зное рев паровозного гудка. Он принялся за расчеты, еще не веря своей догадке. Она подтвердилась: чтобы мишень не разлетелась в первое же мгновение, скорость сжатия не должна намного опережать скорость звука; но чем сильнее сжималось вещество, тем больше увеличивалась в нем скорость звука, и, значит, скорость сжатия может нарастать.

Иннокентий Павлович размышлял о возможностях лазера: его воображение как раз и работало по принципу этого хитроумного прибора, накачивая мозг самой различной информацией — от сложных формул до житейских картинок, имеющих хотя бы отдаленное отношение к сути дела. Рано или поздно перевозбужденный мозг должен был озариться ослепительной истиной.

Однажды под вечер, когда сотрудники уже торопливо распихивали приборы по шкафам и бумаги по столам, а сотрудницы, давно все распихав, неторопливо подкрашивались и пудрились, Геннадий заглянул в лабораторию. Там возле вакуумной установки в полном одиночестве и одичании сидел Иннокентий Павлович, скрестив руки на груди, и раскачивался взад-вперед, словно баюкал еще не рожденного младенца. Геннадий отступил, потихоньку прикрывая за собой дверь. Равнодушно скользнув по нему взглядом, Иннокентий Павлович отвернулся, но в ту же секунду, подскочив, заорал в сильном возбуждении:

— Генка! Стой! Ты на каких режимах «Марту» гонял?

Юрчиков вернулся не колеблясь, доложил обстоятельно, глазом не моргнув, будто не было размолвки. Может, только в подчеркнутой бесстрастности тона таилась его обида, хотя он знал, что Билибину сейчас не до оттенков их отношений. Он даже не был уверен, что Иннокентий Павлович слышит что-нибудь, — настолько отрешенным и бессмысленным казался его взгляд. Но Билибин слышал.

— Идиот! — рявкнул он вдруг, рубанув воздух сжатым кулаком. — А я-то голову ломаю! Ты вышел на импульс сверхсжатия, кретин!

Гена Юрчиков, приподнявшийся со стула при первом оскорблении, рухнул обратно при втором.

— Мамочка! — только и выговорил он. — Не может быть!

Билибин подскочил к окну, возле которого стояла на треножнике грифельная доска довольно неприглядного вида, в царапинах-шрамах — следах битв идей, происходящих порой на ней, схватил мелок и стремительно принялся заполнять ее формулами. Юрчиков стоял за ним, только что не наваливаясь на спину, дышал в затылок.

— Ну? — победно воскликнул наконец Иннокентий Павлович, поворачиваясь к Юрчикову, хватая его за плечи и ожесточенно встряхивая. — Кто ты после этого?

— Идиот и кретин! — повторил ошеломленный Геннадий.

Дальнейшие события разворачивались стремительно и нелогично: в лабораторию ворвались люди, Иннокентия тащили от Юрчикова, он упирался, ругаясь, визжали женщины, какой-то негодяй в тенниске, с усиками мертво держал Билибина за руки, басил укоризненно:

— Иннокентий Павлович! Как не совестно, успокойтесь… Да перестаньте!..

— Прочь! — приказал Билибин, от возмущения топая ногой. — Генка, скажи им!

Юрчиков провел ладонями по лицу, а когда отнял их, такую безмерную радость выражало оно, что непрошеные защитники, обмякнув, стали нерешительно переглядываться, а наиболее осторожные потихоньку выскальзывать за дверь.

— Мы думали… — смущенно начал негодяй в тенниске, в котором Иннокентий узнал своего заместителя.

— Это мы думали! — закричал он гневно. — Мы! А не вы! Что это за манера — врываться, хватать за руки? Я вот тебе в следующий раз схвачу!

Вытолкав оробевших сотрудников, Иннокентий Павлович, все еще кипя, обратил свой гнев на Юрчикова: он наконец вспомнил свою обиду, о которой знали все в институте и которая лежала, несомненно, в основе инцидента.

— Между прочим, я себе слово дал с вами не разговаривать. Забыл, к сожалению…

— Не надо, — попросил Юрчиков жалобно.

— Не пойму я тебя. Вроде всегда был мужик… Петляешь, как заяц.

— Формируюсь, — пьяно улыбаясь, ответил Геннадий.

— И долго еще?

— Уже.

— Уже-е, — передразнил Иннокентий Павлович, понемногу остывая. — Оно и видно.

Они просидели в лаборатории допоздна, обсуждая достоинства и недостатки новорожденной гипотезы, которая, возможно, завершала многолетний труд тысяч исследователей и открывала перед человечеством невиданные перспективы. Тот день всем надолго запал в память. В институте годы спустя говорили, вспоминая о каком-либо событии: «Помнишь, Билибин Геннадия бил в лаборатории? Вот примерно через месяц…»

Олег Ксенофонтович и Старик узнали об этой безобразной истории не сразу, а когда уже она стала фольклором. Первый из них, выслушав объяснения Геннадия, только улыбнулся одними губами, а Старик накричал на Билибина, потому что тот уже точно не знал: то ли бил, то ли нет. А когда вспомнил наконец, что не бил, тут же заявил: хотел, но, к сожалению, помешали. И еще добавил деловито, как давно решенное: людей, которые из-за нравственной неустойчивости теряют на дороге бесценные идеи, надо физически убивать — желательно душить…

Но все это случилось позднее: А пока Юрчиков с Билибиным сидели в лаборатории, обсуждали бесценную идею. Геннадий сказал:

— Как вам пришло в голову? Я и думать забыл…

— Заметно, — злопамятно отозвался Иннокентий Павлович. — Когда человек забывает думать, сразу заметно. Что вот теперь делать? Локти кусать? Гипотеза еще не факт.

Юрчиков кисло пошутил:

— Ну, вы уж давайте… А я вроде как на общественных началах.

— Чудно! Субботники будем устраивать. Между прочим, учти: я сам гениальный. У меня других идей — навалом!

Первые восторги у них поостыли. Геннадий сидел, съежившись, как от холода, Иннокентий Павлович принялся насвистывать унылый мотивчик.

— И черт меня дернул! Сколько неприятностей из-за тебя… Вот что, уважаемый. Поигрались — и хватит! Завтра пойдешь к Соловьеву…

— А почему не вы?

— А потому что я тебя умнее в двадцать один раз!..

Иннокентий Павлович умолк, поскольку еще не видел Геннадия вежливо-дружелюбным, с зеркально-непроницаемым взглядом.

— А у меня к вам покорнейшая просьба, — сказал Юрчиков негромко и как бы нарочито замедленно. — Давайте, Иннокентий Павлович, забудем обо всем.

— Не понял…

— Я не возился с «Мартой», вас черт не дернул…

— У меня к тебе тоже покорнейшая просьба, — начал Иннокентий Павлович в таком тоне, что Юрчиков заранее встал, чтобы уйти, не дожидаясь просьбы. Но Иннокентий Павлович порядком утомился и не испытывал желания заниматься любимым делом — создавать легенды о себе, о своей нетерпимости, грубости, вспыльчивости и прочих грехах. Что поделаешь: у всех есть маленькие секреты; Билибину было бы скучно жить, не имея своего. И вместо того чтобы нагрубить, как собирался, — тут Гена не ошибся, — он закончил устало: — Просьба: взять карандашик, бумажку, прикинуть, что нам нужно, и с этой красиво перепечатанной бумажкой завтра явиться к Соловьеву.

Как порадовался бы Старик, услышав такую солидную, вескую речь! Иннокентий Павлович, вздыхая, вдалбливал Юрчикову истины, которые полагалось знать уже ребятам старшей группы детского сада: что их идея может считаться их идеей лишь до тех пор, пока она не родилась, а с этой минуты она принадлежит обществу; что время великих открытий с помощью двух гвоздей и катушки крепких ниток давно прошло; что впереди непочатый край работы, если даже подключить человек десять — год обеспечен, условно, конечно, с удержанием пятидесяти процентов за испорченное оборудование, которое надо еще достать и которое сожрет значительную долю институтского бюджета…

Немного отдохнув на удачном, по его мнению, образе, позаимствованном из уголовного кодекса, Билибин постепенно воодушевился и закончил свое поучение той самой мыслью, которую позднее высказал Старику и которая во многом способствовала живучести легенды об избиении Юрчикова, — мыслью о физическом истреблении людей, бросающих на дороге бесценные идеи.

Геннадия не убедила, не проняла даже эта достойная речь. Он обещал подумать, но для того лишь, чтобы вновь не обострять отношений с Иннокентием Павловичем. И только домашний анализ, проведенный бессонной ночью, показал, что выхода у него нет, к Соловьеву придется идти, хочет он того или нет. Он очень не хотел. Казалось, три года, которые он провел в институте, кричат сейчас ему каждым своим днем: не ходи!

Но многое изменилось, теперь он был человеком самостоятельным, и это внушало надежду.

Оставались еще его отношения с Василием Васильевичем. Ирина Георгиевна, едва он, отсидев ночь, вернулся из ярцевской милиции, позвонила в тревоге, а когда успокоилась, сказала со смущенным смешком: «Между прочим, Василий Васильевич, кажется, все понял… Я тебе просто в порядке информации…» Юрчиков от такой информации чуть трубку не выронил. Он и с Соловьевым в коридоре главка разговаривал демонстративно, опасаясь, как бы тот не потребовал объяснений, и в институте держался с ним отчужденно по этой причине. Однако Василий Васильевич, судя по всему, не намеревался выяснять отношения. Геннадий готов был простить ему за это все обиды; одна мысль о возможном объяснении бросала Юрчикова в испарину. Теперь, когда он не виделся с Ириной Георгиевной, ему, казалось бы, проще было встретить упреки Соловьева. Но получилось наоборот: раньше он мог, обезоруживая, ответить, хотя и не очень уверенно, но искренне: «Я люблю ее…» Сейчас Геннадий вряд ли сумел бы ответить так. Что-то случилось в тот вечер, Юрчиков вспоминал о нем с отвращением.

Даже если бы Геннадий справился с собой и не стал принимать в расчет все эти чрезвычайные обстоятельства, то и тогда многое оставалось неясным. Например, как он, покинув институт и работая совсем в ином месте, сможет продолжать свои исследования? Но как раз за ответом на этот вопрос и посылал его Иннокентий Павлович к бывшему наставнику… Надо было идти!

Утром по дороге в институт Геннадий проигрывал в воображении различные варианты своего разговора с Соловьевым; еще не став человеком интеллигентным в полном смысле слова, Юрчиков уже приобрел эту дурную привычку, тем более дурную, что разговор всегда происходил по варианту непредусмотренному. В сильной своей сосредоточенности Юрчиков порой даже бормотал: «Если он так, то я так, а если он так, тогда я…» Прохожие смотрели на него с уважением, а придя на работу, рассказывали сослуживцам, что повстречали на улице молодого гроссмейстера, судя по всему занятого подготовкой к ответственному матчу. Ход мыслей у гроссмейстеров, как известно, иной, но об этом известно далеко не всем.

Между тем прохожим повезло куда больше, чем они предполагали: они встретили человека, который, возможно, вскоре должен был оказаться гордостью Ярцевска. А возможно, и нет. Все зависело от ряда обстоятельств, и первым в этом ряду стояло отношение Василия Васильевича к некоему открытому Геннадием явлению — к явлению, а вовсе не к самому Юрчикову, как думал тот в простоте душевной. Если бы речь шла о какой-нибудь ерундовой идейке, тогда Геннадий был бы прав. Но Василий Васильевич в таких делах хорошо разбирался.

Сначала он долго не мог понять, о чем идет речь, потому что Иннокентий Павлович поднял его утром, еще сонного, с постели. Сначала он понял только, что речь идет о Юрчикове, и выпуклые голубые глаза его, ясные после сна, как у ребенка, затуманились: с некоторых пор в этом доме имя Юрчикова не упоминалось. Он поскорей увлек своего друга под локоток на садовую скамейку, подальше от Ирины Георгиевны, и стал внимательно слушать. И едва он осознал удивительное сообщение, как все мелкое, личное, пошлое сгорело в его душе, словно грязная ветошь в очищающем жарком пламени. Он даже не ощутил зависти или досады, хотя немногие на его месте удержались бы от таких чувств. Все-таки именно он руководил три года Геной Юрчиковым, именно ему полагалось бы сейчас праздновать победу. Но Билибин есть Билибин — этим все сказано!

Юрчиков, которого утром некоторые прохожие принимали за гроссмейстера, думал как начинающий: мол, он так, а я тогда этак… Василий Васильевич, которого никто не принял бы за гроссмейстера, потому что он не стал бы бормотать на улице, мыслил истинно как большой мастер — не отдельными ходами, оценивал позицию целиком.

— Ну пират! — воскликнул он восхищенно, увлекая Иннокентия Павловича обратно в дом теперь уже за плечи. — Ирочка! Ты когда-нибудь видела настоящего живого бандита?

Ирина Георгиевна опасливо выглянула из-за двери; она была в интимно-розовом воздушном халатике, который всегда действовал на Иннокентия Павловича возбуждающе.

— Мы с Геной, — Соловьев произнес это имя почти нежно, — три года бились над проблемой… в поте лица… шаг за шагом… Врывается этот старый разбойник… Блестяще!

Василий Васильевич продолжал рассыпать комплименты своему другу, не забывая, однако, и себя грешного, — в этом и состояла его позиция. Наконец он прямо заявил, что будет счастлив отныне продолжать работу вместе с Иннокентием; при этих словах он не сумел справиться с волнением, и голос его, дрогнув, прозвучал несколько заискивающе. Но отчего было заискивать Василию Васильевичу? Он мог считать себя полноправным участником будущих свершений. И он быстро успокоился, поняв, что позиция у него надежная. Теперь его беспокоило иное. Хотя все мелкое, личное, пошлое в их отношениях с Юрчиковым уже сгорело в восхищенной душе Василия Васильевича, он вновь ощутил к своему бывшему ученику и сотруднику неприязнь, вспомнив, как уговаривал Геннадия остаться в институте. Тот поступил по-своему… Ну что ж, пусть теперь сам ищет выход из положения. Отпустят его из главка — милости просим, не отпустят — работы начнутся без него.

Все это Василий Васильевич изложил тотчас, особо напомнив про Старика, к которому бегал Иннокентий, и тот рассердился тоже и признал в сердцах доводы резонными. Однако, подумав, он попросил Соловьева поставить обо всем в известность Олега Ксенофонтовича, подтвердить официально то, что будет говорить ему Юрчиков.

— Разумеется! — воскликнул Василий Васильевич.

Тогда Иннокентий еще немного подумал и сказал:

— Я, пожалуй, вместе с тобой поеду. Я вчера Геннадию посоветовал к тебе явиться. Выходит, зря. Надо теперь парня как-то подбодрить, а?

— Ну подбодри, подбодри, — усмехнулся Василий Васильевич.

Подумав еще немного, Иннокентий Павлович спросил деловито:

— Значит, как мы договорились? Ты меня подбрасываешь в институт, а сам едешь в главк?

— Нет. Мы оба едем в институт и занимаемся своими делами. Если Олег Ксенофонтович поинтересуется нашим мнением, мы его изложим.

— А если не поинтересуется?

Соловьев развел руками.

— Но ты подумай! — заволновался Иннокентий Павлович. — Как это будет выглядеть! Я только помог Генке.

— Не скромничай! Он только подготовил материалы. Ты это знаешь не хуже меня!

— В конце концов, Юрчиков может просто уйти из главка!

— Может. Со скандалом. А со скандалом я его не возьму. Будет еще один.

— Ты же должен понимать: игра стоит свеч! — настаивал Билибин.

— Свечи нынче дорогие… Хорошо, я поеду к Олегу Ксенофонтовичу. И скорее всего вернусь несолоно хлебавши. У него есть серьезные причины, о которых ты не догадываешься. Я сделаю все возможное. Но если он не согласится отпустить Геннадия, тогда что? — осторожно спросил Соловьев.

— Не знаю, — хмуро ответил Иннокентий Павлович. — Не в моих это принципах… Генка работал три года.

— Под моим руководством, — напомнил Василий Васильевич.

— Какая разница?

— Для тебя никакой, для меня большая.

Василий Васильевич умолк. С ним происходило нечто удивительное. Несколько минут назад он ощущал себя только шахматистом, оценивающим позицию, все его мысли были заняты одним: дать понять Иннокентию, что и он причастен к событию, которое произошло вчера вечером. Но вот словно бы огненный гром оглушил лесную уютную тишину: игрушечная шахматная позиция стала реальным полем битвы. Василий Васильевич понял, что наступил счастливый миг, когда решается судьба сражения, которое он вел много лет, с тех самых пор, как почувствовал в себе великую силу.

Соловьев поднял голову. У него было вдохновенное и суровое лицо полководца, перед глазами которого в муках и крови падают сотни его солдат, но там, в глубине обороны противника, уже выигрывая сражение, может быть решающее судьбу всей войны. Только что он искренне радовался успеху Геннадия и восхищался талантом Иннокентия и был озабочен лишь тем, чтобы не оказаться в стороне от их успеха, потому что, по правде говоря, имел об исследованиях Юрчикова представление лишь постольку, поскольку использовал их в своей последней книге. Теперь он скорбел, видя, как падают боевые друзья, прошедшие вместе с ним трудный путь. Но победа без жертв не дается, тем более что в данном случае жертвы были условием ее. Еще одно усилие — а там подоспеет резерв, он и закончит битву. И битва станет историей, а Соловьев ее героем. Иными словами — Основоположником, Корифеем. Никто не вспомнит о жертвах, на которые он вынужден был пойти, никто не станет разбираться в тончайших интуитивных его замыслах, когда он, еще не предчувствуя надвигающихся событий, обеспечивал себе резерв — тех самых новых научных сотрудников, которых должен был выхлопотать ему Олег Ксенофонтович…

— Да! — произнес он наконец, и голос его, привыкший за эти мгновения к грохоту боя, прозвучал жестко и трубно. — Науку остановить нельзя!

Завтракали они молча и молча садились в машину. Перед Василием Васильевичем все еще стояли волнующие картины воображаемого сражения. Иннокентий Павлович, видя отблески в его глазах, злился, не зная, что предпринять. Как бы ни хвастался он, уверяя, что у него «своих идей — навалом», он прекрасно понимал: эта стоит всех других. Он и сам, конечно, мог бы поехать в главк или вновь попросить Старика вмешаться. Но буквально на днях он отправил Олегу Ксенофонтовичу неодобрительный отзыв о рукописи. Старик же все сделал, чтобы Юрчиков остался в институте, и теперь попросту выгонит не дослушав. Действительно, придурок парень, Василий Васильевич прав! Науку остановить нельзя! Пострадают потомки, за счастливую жизнь которых Иннокентий Павлович чувствовал личную ответственность, ощущая себя необходимым звеном между прошлым и будущим.

И все-таки Билибин обрадовался, когда Соловьев, высадив его у института, стал разворачивать машину, чтобы ехать в главк.

— Без Юрчикова не возвращайся! — напутствовал он своего приятеля.

Василий Васильевич уже вполне был готов отправиться в путь, перегнувшись, тянул к себе дверцу, которую придерживал ногой Билибин.

— Что еще? Что тебе? — нетерпеливо спросил Соловьев.

— В крайнем случае, — нерешительно произнес Иннокентий Павлович, — в крайнем случае обойдемся без него. Только в крайнем случае. Если уже никакого выхода не будет, слышишь? В конце концов, действительно, сколько можно с ним возиться!..

Не ответив, Василий Васильевич захлопнул дверцу.

По институту еще со вчерашнего вечера волнами ходили слухи. Билибина ждали с нетерпением. Пришлось задержаться в коридоре, устроить небольшую пресс-конференцию, чтобы напустить еще больше туману. Вопросы сыпались со всех сторон:

— Правда ли, что вчера произошла драка между вами и Геннадием?

— Да, правда…

— Если не секрет, из-за чего?

— Нет, не секрет. Пришлось отстаивать честь и достоинство одной прелестной девушки, о которой дурно отозвался Г. Юрчиков.

— Как он отозвался?

— Сказал, что она искусственная блондинка, а это заведомая ложь!

Шум в коридоре, возгласы: «Мы серьезно спрашиваем!», «Противный!»

— А Юрчиков говорит, будто вы вчера глобальную идею выдали. Это верно?

— Нет, неверно. Глобальные идеи я выдаю только по четвергам и только по предъявлении справки месткома о погашении задолженности в кассу взаимопомощи.

Шум в коридоре, протестующие возгласы: «Очень остроумно!», «Энтропия!», «Противный!»

— Дамы и господа, — сказал тогда Иннокентий Павлович, обидевшись. — В таком случае я закрываю пресс-конференцию, благодарю за внимание, катитесь от меня к бабушке…

Надменным жестом раздвинув толпу, он отправился разыскивать Юрчикова, чтобы подбодрить его, и, разыскав, быстро ввергнул в нервное и подавленное состояние: он передал ему содержание своего разговора с Соловьевым, но умолчал, разумеется, о своих последних напутственных словах ему. Оставив Юрчикова в таком состоянии, Иннокентий пошел по отделам, везде говорил гадости, ко всем придирался, так что все ополчились на него и изгнали во двор, как стая мелких птах изгоняет со своей территории зловредную ворону. Здесь, на скамейке в скверике, с весны до осени в обиходе именуемом «филиалом», но сейчас почему-то пустынном, Иннокентий мог спокойно, не дергая себя и других, ждать возвращения Василия Васильевича. Но какое уж там спокойствие!

Он сознавал, что в последнюю минуту предал Геннадия, и не мог понять, как это произошло. Только что он старательно защищал интересы Юрчикова, а вернее, свои принципы, только что чувствовал себя благородным борцом… Он сам произнес в свое время немало горьких слов в адрес Соловьева, поступившего с ним в давние студенческие годы так, что до сих пор больно было вспоминать. И вдруг такая оплошность…

Копаться в собственной грешной душе — занятие скверное, тем более если на ум идут аналогии совсем уж грязные. Большинство, без сомнения, просто отмахнулось бы от них, занявшись делами насущными — лучшим средством от душевной дискомфортности. К чести Иннокентия Павловича, он еще долго сидел в скверике и страдал, ощущая свое нравственное несовершенство и даже в порыве самообличения сравнивая себя в этом плане с Соловьевым, что, разумеется, было уже слишком.

Бесконечно эти страдания продолжаться не могли, и мало-помалу Иннокентий Павлович принялся наводить порядок в своей измученной душе.

Во-первых, можно было не оправдать, но хотя бы объяснить свою безнравственную слабость, вернувшись к любимой мысли о предках и потомках, между которыми он, Иннокентий Билибин, необходимое звено; в данном случае, по-видимому, сказали свое слово предки, которые, как известно, жили в трудных исторических условиях, отрицательно влиявших на их нравственность. Во-вторых, основная вина лежала все-таки не на Билибине, а на Соловьеве, который вынудил его проявить постыдную слабость. В-третьих, о Билибине можно было бы подумать дурно, если не знать, что он защищал интересы науки. И наконец, главное, кто мог бы подумать дурно? Не Соловьев же! А вокруг никого не было!

Неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы Юрчиков, оставленный на произвол судьбы в институтской библиотеке, не осознал вдруг, что надо бороться за дело, не рассчитывая на других. Как тогда, когда на таежной реке их плот понесло на камни и вся шарага попрыгала в воду… Он всегда был человеком решительным и только в последнее время растерялся…

Геннадий сорвал трубку с телефонного аппарата, как в поезде рвут ручку стоп-крана:

— Олег Ксенофонтович? Соловьев у вас? Я прошу без меня никаких решений не принимать. Слышите? Сейчас приеду.

Отдав распоряжение своему начальнику, Юрчиков вышел из института на улицу, молча миновав Иннокентия Павловича. Здесь он загородил дорогу первой же попавшейся машине, и шофер почему-то не выругался, а распахнул перед ним дверцу.

XVI

То, что произошло в институте три дня назад, было известно лишь четверым. А Старик уже прикатил в Ярцевск. Оперативность его была тем более поразительной, что за это время никто из четверых не вступал с ним в контакт.

Молодцевато откинувшись, Старик бойко постукивал каблуками по коридору, подчеркнуто уступая дорогу молоденьким лаборанткам, спешившим на обед, и бросая вызывающие взгляды на их спутников. Этих он, наоборот, выставив сухой локоток, старался задеть. Но только крайние эгоцентристы, с неохотой уступающие дорогу даже автобусам, не спешили сейчас податься в сторону: Старика узнавали сразу, хотя многие видели его впервые.

В последние годы Старик выезжал редко, каждая поездка становилась событием не только для окружающих, но и для него самого. Он мог бы, конечно, и не ездить в Ярцевск, вызвать к себе Соловьева и Билибина (Юрчиков пока был для него фигурой бесплотной), чтобы разобраться в их фантазиях. Однако у Старика сразу возникло предчувствие большой удачи; фантазия, которую можно просчитать, убедительней любой реальности.

Шеф шел по коридору, и Василий Васильевич, предупрежденный звонком снизу, ждал его в своем кабинете, едва удерживаясь, чтобы не броситься навстречу. Неожиданный приезд Старика вносил изменения в распорядок дня, как всегда точно расписанный у Соловьева. Среди других дел, которые можно было и перенести, имелось одно неотложное. На три часа он назначил встречу здесь, в институте, сотруднику ведомственного журнала. Вчера Соловьев позвонил в редакцию, сообщил, что назревает сенсация: железо следует ковать горячим, но прежде-то надо его нагреть! Он был опытен и осторожен, откровенничать с корреспондентом не собирался: несколько многозначительных намеков, общее направление, фамилии — и только. Ему нужно было еще до официального утверждения темы поставить ее в центре внимания, обеспечить всеми средствами, заодно накрепко связав со своим именем.

Но, с другой стороны, шеф явился словно по заказу. Все равно Соловьев собирался не сегодня-завтра отправиться к нему, чтобы доложить о многообещающих результатах, полученных в институте, добиться благословения на продолжение исследований, которые он, Соловьев, должен будет с этого момента возглавить. Все другие заботы конечно же не следовало принимать во внимание.

Как всегда перед разговором с шефом, Василий Васильевич испытал неприятное физическое напряжение, нечто вроде космической перегрузки, которую приходилось преодолевать усилием воли. Сегодня многое могло решиться в жизни Соловьева. Он не догадывался о причинах визита шефа; зная не хуже других об удивительной осведомленности Старика в делах, он тем не менее не связывал визит с блестящим открытием, которое было сделано им, Василием Васильевичем, и его помощниками: поспешность Старика любому показалась бы невероятной.

И действительно, очень скоро выяснилось, что дело, которое привело шефа в Ярцевск, не имело никакого отношения к нынешним волнениям Соловьева. Оно тоже было чрезвычайным — настолько, что Василий Васильевич на время даже забыл о нетерпеливом желании получить от шефа согласие на продолжение своих исследований.

Старик потребовал представить перспективный план работы.

— Но мы уже давно представили! — перебил Василий Васильевич и, тотчас сообразив, что имеет в виду шеф, просветленно закивал, компенсируя таким образом свою несдержанность.

Речь шла о составленном еще года два назад проекте значительного расширения ярцевского института, о создании здесь целого научного комплекса. Проект за давностью считался надежно погребенным, о нем уже и вспоминать перестали, тем более что институт продолжал расти, не исчерпав возможностей первоначального проекта. И вот теперь, выходит, дело сдвинулось?

Старик продолжал толковать о новом плане, не вступая в объяснения, а только давая указания, как будто считал Соловьева простым исполнителем. Лишь после того как он замолчал, Василий Васильевич осторожно спросил:

— Есть новости?

— Есть. Пока неофициальные, не будем спешить, — ответил Старик.

«Не будем, так не будем», — подумал Василий Васильевич, прикидывая, кому бы из информированных знакомых позвонить после отъезда шефа, чтобы узнать эти самые новости. Если действительно проект вновь оказался на ходу, Соловьеву предстоял непочатый край работы; следовало заранее подготовиться к ней. Пока же самое время было приступить к делу, которое так волновало его последние дни.

— Кстати, — проговорил Василий Васильевич. — И у нас новости.

— Это какие же? — отозвался Старик, помедлив самую малость, ровно столько, сколько требовалось.

— Поздравлять нас еще рано, — со скромным достоинством начал Василий Васильевич, но тут голос изменил ему, пророкотав торжествующе: — Первые результаты, однако, ошеломляют… Кажется, мы нашли новый подход…

Теперь он и не пытался сдерживаться, обнаружив, как изменилось нечто в его привычно-многолетних отношениях с шефом. Торжествующий рокот его голоса в одно мгновение разорвал невидимые путы, всегда связывающие его в присутствии Старика, он впервые ощутил в общении с ним свою собственную значительность. Василий Васильевич вроде бы продолжал отчитываться, но уже и на отчет это не было похоже: шла заинтересованная, достойная беседа двух крупных ученых; больше всего на свете озабоченных процветанием любимой науки. Шеф лишь изредка перебивал уверенно-плавный рассказ Соловьева требованием уточнить ту или иную деталь; за минувшие три дня Василий Васильевич успел разобраться во всех подробностях своего открытия: вопросы не застали его врасплох.

Старик уже утратил тот молодцевато-бойкий вид, с которым, прошествовав по институтскому коридору, появился в кабинете Василия Васильевича. Сухие складки, сбегающие с лица на шею, набрякли, отчего она заметно раздулась, придавая облику шефа недвусмысленное выражение грозной сосредоточенности, готовности в любой миг сделать опасный выпад. Василий Васильевич, зная отношение к себе шефа, прекрасно понимал его положение. Что и говорить, мало радости присутствовать при торжестве человека, которого много лет терпишь лишь по необходимости! Но он столь же хорошо знал, что личное отношение имеет свои пределы, если речь идет о важных делах: чем дело серьезнее, тем меньше пределы. К тому же торжество Соловьева хотя бы отчасти должно было разделяться самим шефом: как ученый он всю жизнь готовил то, что произошло на днях в институте; как лицо официальное тем более имел прямое отношение к работе ярцевских энтузиастов. Так что Василия Васильевича не смутила грозная сосредоточенность шефа. Зато Старик, впервые не сумев совладать с собой, выразил открыто свои чувства, разговаривая с Соловьевым, и это значило, что шеф наконец принимает его всерьез.

Все же Василий Васильевич несколько сбавил тон. Он особо отметил заслуги своих коллег-помощников Билибина и Юрчикова и вовремя, едва ученая беседа вновь сменилась административной прозой, поспешил вернуться в прежнее состояние. Как ученый, творец, он, возможно, приближался теперь к уровню, на котором находился Старик, но в служебном отношении находился намного ниже — об этом не следовало забывать.

Полностью в прежнее состояние Василий Васильевич не вернулся, да и не хотел возвращаться. В нем осталось нечто неуловимое от той беседы, словно у осчастливленного, долго домогавшегося взаимности любовника, который по-прежнему полон нежности и преданности, но во взгляде которого уже торжествует удовлетворенная страсть.

— Вы мне не ответили, — осторожно напомнил он шефу. — Новые исследования включать в план?

— Какие же это исследования? Пока лишь игра умов! — раздраженно фыркнул Старик. — Билибинские парадоксики… В высшей степени занятно и в высшей степени непонятно… Это нам знакомо. Нет, дорогой мой, поздравлять вас действительно рано!

Василий Васильевич понимающе усмехнулся. На месте шефа он ответил бы точно так же. Так отвечал он и на своем месте. В этих случаях не следует торопиться, энтузиаст должен вполне прочувствовать: его вдохновенный творческий порыв — фикция, элегантный полет мысли, не более, до тех пор, пока не отданы распоряжения, благодаря которым бесплотная идея становится реальностью.

Наивно было думать, что Старик бросится на радостях обниматься; если Соловьев и рассчитывал сегодня на решающий разговор, то скорее от нетерпения, от желания ускорить естественный ход событий. Он и сейчас не отказался от мысли поторопить их, не дожидаясь, пока шеф соизволит раскачаться. Например, воспользоваться влиянием Олега Ксенофонтовича или подключить редакцию.

Поняв, что от шефа сегодня ничего не добьешься, Соловьев несколько заскучал. Время подходило к трем, вот-вот должен был появиться сотрудник журнала; Василий Васильевич незаметно поглядывал на часы, соображая, как поступить. Можно было попросить корреспондента подождать, но еще лучше подсунуть кого-нибудь шефу вместо себя хотя бы на время, необходимое для беседы с прессой. Самой подходящей, вернее, единственно подходящей заменой был бы Иннокентий Билибин; тут шеф возражать не станет. Заодно пусть они выяснят между собой, что кажется Старику в высшей степени занятным и что в высшей степени непонятным. Сам Василий Васильевич пускаться в теоретический спор не решался.

Извинившись, он на минуту покинул кабинет, чтобы отдать три распоряжения: если появится корреспондент — попросить подождать, срочно вызвать Иннокентия Павловича и принести чаю, до которого шеф, как все знали, был большим охотником. Чай подали почти следом: получилось, что Соловьев только затем и выходил. Билибин тоже скоро явился: наверное, узнал о приезде Старика, иначе не поторопился бы. Едва вошел в кабинет, сказал вместо приветствия:

— Между прочим, тебя корреспондент ждет с утра, а вы тут чаи гоняете.

— Ну уж и с утра. Небось только пришел, — недовольно ответил Соловьев: он не хотел, чтобы шеф знал о сегодняшнем интервью.

Слово не воробей, но, раз уж оно вылетело, Василий Васильевич не стал отступать.

— Впрочем, если вы отпустите меня на полчаса…

И тут Старик, отчужденно сидевший за нетронутым чаем, вдруг произнес очень любезно, обретая утраченное равновесие:

— Несомненно, дорогой Василий Васильевич. Пресса — одна из великих держав, так, кажется?

Настроение у шефа менялось прямо на глазах. Опали набрякшие складки на шее, он семенил по кабинету, без нужды трогая и переставляя сувениры-безделушки на столе и в шкафу, словно бы исполняя какой-то сложный старинный танец и в этом танце постепенно отступая к двери.

Перемена в настроении шефа насторожила Василия Васильевича. Он быстренько перебрал все возможные причины ее и решил, что шеф просто рад поводу закончить разговор, принявший неожиданный для него поворот. Василий Васильевич успокоился. Старик между тем в своем движении к двери незаметно миновал порог, не оборачиваясь и не замедляя шагов, по многолетней привычке уверенный, что его молодые коллеги или, по крайней мере, Иннокентий последуют за ним. Иннокентий Павлович действительно догнал его в коридоре, но прежде нетерпеливо спросил Василия Васильевича:

— Ну что?

— Поздравлять нас еще рано, — усмехнулся тот. — Просто игра умов и билибинские парадоксики!

— Ах, старая черепаха! — закричал Иннокентий Павлович и бросился из кабинета.

Некоторое время он молчал, сопровождая шефа и сильно страдая оттого, что не может выразить на людях свое возмущение. Так они и шли, пока Старик не обнаружил, что Иннокентий явно теснит его плечом, определяя их путь по коридору в неизвестном направлении.

— Идите, идите! — нервно сказал Билибин, когда Старик попытался воспротивиться. — Билибинские парадоксики, да? Игра умов?

— Подслушивал, что ли? — спросил Старик. — Некрасиво. Я разве тебе говорил? Не тебе сказано, не тебе и обижаться. Поздравлений ждешь? Пожалуйста. Поздравляю. От всей души.

— Не понимаю!

— И не надо. Скажи лучше: этот… Юрченко… вместе с тобой над темой работал?

Иннокентий Павлович принялся объяснять, как все получилось у них с Геннадием. Старик не дослушал:

— Значит, он — с Соловьевым?

— Как вам сказать, — замялся Билибин. — В общем, да.

— А в частности?

— Кто с кем, что почем! — опять разозлился Иннокентий Павлович, испытывая то же самое чувство, что и Старик минуту назад, когда Билибин теснил его плечом в неизвестном направлении. — Спросите у них самих.

— Послушать Соловьева, ты с этим… Юрченко — простые исполнители. Ты, кажется, в академики собирался? Простые исполнители не баллотируются…

Они спустились во двор, подошли к машине, шеф попрощался, и Иннокентий Павлович тоже попрощался с ним, но тем не менее полез следом в машину, потому что посчитал разговор незаконченным: требовалось не то доругаться, не то выразить признательность — этого он еще не решил. Фокусы Соловьева он знал отлично, и в академию скоро выборы — тоже правда…

— Господь бог выгнал торгашей из храма, — пробормотал он.

— Не верь, Кеша, — весело откликнулся Старик. — Храм был, торгаши тоже, бога не было! Зажирел ты, за себя постоять не можешь!

— Почему я должен стоять за себя?! — закричал Иннокентий Павлович. — По принципу кто первый пистолет выхватит, что ли? Миленький принцип! Особенно в науке! Или вы меньше меня заинтересованы в результатах?

— Ты в академики собираешься, — смиренно напомнил шеф.

— Я не вас лично имею в виду. И вообще, что вы от меня хотите?

— Ровным счетом ничего.

— Ну и до свиданья!

Иннокентий Павлович, не дожидаясь, пока машина остановится, приоткрыл дверцу с одним желанием: тотчас вернуться в институт и высказать Соловьеву все, что думает о нем.

— Погоди, — остановил его Старик. — Еще не все сказал. Новый проект утвержден.

— Теперь все? — нетерпеливо отозвался Билибин, не желая терять направление мыслей, чтобы не потерять одновременно и чувства, сопутствующие им. — Все?

— Не все. Ты ведь местный, кажется? Из Ярцевска? Отвези меня на самое высокое место, чтобы город весь на ладони. Есть такое?

— В другой раз, — ответил Билибин, даже не удивившись странному желанию шефа.

— Неужели трудно?

Самым высоким местом в Ярцевске была крыша блочного дома-башни в институтском городке. В запальчивости Иннокентий Павлович хотел предложить именно этот вариант, но прежде спросил:

— Зачем вам?

— Хочу представить, как здесь станет… лет через десять, — ответил Старик почему-то застенчиво, словно бы просьба его могла показаться нескромной и он требует того, что ему не положено.

Иннокентий Павлович понял шефа, но безжалостно промолчал. Однако он все же захлопнул дверцу и стал показывать шоферу дорогу к заросшему редким сосняком крутому обрыву километрах в двух от Ярцевска. Оттуда и впрямь город был виден как на ладони, во всяком случае, лет двадцать назад, когда Билибин с Соловьевым смотрели в последний раз с обрыва, решив поклясться в вечной дружбе.

Машина въехала на обрыв. Старик, подсеменив к самому краю, смотрел на город, лежащий перед ним, — старый, уткнувшийся в землю, и новый, словно белоснежная океанская флотилия приплывший на сизых волнах дальнего леса и причаливший к ветхой пристани. Иннокентий Павлович решил, что шеф непременно начнет патетически объяснять, где разместятся по новому проекту корпуса, куда протянутся кварталы и улицы: они находились на возвышении, и желание произнести речь было вполне закономерно.

Иннокентий Павлович не ошибся: шеф видел мысленно перед собой эти новые кварталы и улицы на месте ветхих домишек, обращенных ныне к нему лоскутами крыш. И думал он при этом возвышенно, хотя отнюдь не собирался делиться своими мыслями с Билибиным, попросту забыв, что тот стоит рядом.

Старик думал о том, что сроки, отведенные ему судьбой, кончаются и нет такой силы, которая отодвинула бы их. Он жил долго, долго вдвойне и втройне, если считать не по календарю, а по объему событий и свершений, из которых состояла его жизнь, и многое оставлял здесь, на земле. Но истинная старость, а вместе с ней равнодушие к жизни приходят лишь тогда, когда срабатывается мозг. Тут шефу до старости было далеко, судя хотя бы по тому, с каким изяществом он проводил свои служебные комбинации. Старик боялся смерти, как все, и даже больше, чем многие: для многих смерть — лишь небытие, для него она была к тому же концом свершений. Он понимал, конечно, естественность формулы «Король умер, да здравствует король!». Свято место пусто не бывает, придут другие и продолжат его дело точно так же, как сам Старик продолжил некогда дело своего предшественника. Но Старик жил так долго, что сам уже не считал себя современником нынешних поколений, — его современниками были великие люди, давно лежащие в могилах. Как и положено старику, он относился скептически к нынешним своим коллегам. Конфликт между отцами и детьми всегда и везде решался в пользу детей, правда лишь тогда, когда они становились отцами. Этот день наступал, и никакие силы не могли отодвинуть сроки. Так думал шеф, глядя с высоты на старинный, ветхий город, обреченный на гибель, а затем на блестящее возрождение.

К счастью, Старик умел видеть масштабно и поэтому привычно скорректировал невеселые мысли, навеянные, несомненно, недавним разговором в институте.

Он всегда считал высшей справедливостью равные возможности для всех. Высшей справедливостью и высшей целесообразностью. Он понимал, что значит это обстоятельство для общества, для науки — непрерывный и мощный приток свежих сил со всех концов огромной страны, еще совсем недавно, на его памяти, лапотной и купеческой. Стоило ли удивляться, что этот мощный живительный поток нес с собой мусор — древние, веками копившиеся привычки? Общество платило по старым счетам, отдавая долги истории в своем головокружительном прыжке в будущее. Такая масштабность взгляда часто выручала Старика: события представали перед ним в своем истинном размере. Собственно, и шефом он смог стать благодаря этому замечательному качеству.

Вот, пожалуй, и все, чем мог утешиться Старик, размышляя о неприятном разговоре в институте.

Насмотревшись вдоволь на город и не порадовав Иннокентия Павловича патетической речью, Старик вернулся к машине, только и спросил с усмешкой:

— Твой-то дом еще стоит?

— Наш-то не тронут. В нем музей откроют. Вэ Вэ Соловьева! — ответил Иннокентий Павлович с прежней непримиримостью.

Шеф уже сожалел о своем неосторожном замечании, которое привело Билибина в столь возбужденное состояние. Не дай бог начнется склока! Она была бы сейчас совсем некстати, нарушив изящную комбинацию, которая начала складываться в голове Старика под конец беседы с Василием Васильевичем. Но не возить же Билибина с горки на горку, пока тот не остынет.

— С Юрчиковым вам бы встретиться, — вдруг произнес Иннокентий Павлович совершенно спокойно.

— Обязательно! Вот как-нибудь приеду…

— Нет, сейчас! Вон он, Юрчиков-то!

Машина, спускаясь с пригорка, миновала родной дом Билибина, но не туда смотрел Иннокентий Павлович, а вперед и несколько в сторону, где стоял на отшибе старый, однако еще крепкий домишко на два крыльца, одно из которых ярко зеленело разводами свежей краски. Именно на этом крыльце Иннокентий Павлович заметил хорошо знакомую долговязую фигуру Гены. Не обращая внимания на протесты Старика, Иннокентий Павлович высунулся в окно и принялся изо всех сил звать Юрчикова. Тот вроде бы отозвался, даже спрыгнул с крыльца навстречу, но затем почему-то быстро повернулся и скрылся в доме. Когда же Иннокентий Павлович получил наконец возможность выйти из машины, то на крыльце уже стояла хорошо знакомая ему тетя Даша Селиванова, а на втором, с другой стороны дома, столь же хорошо знакомый ему Николай Фетисов, выскочивший на крики в одном исподнем, потому что как раз переодевался после работы.

— Ты чего, Кеша? — спросила Селиваниха.

— К тебе сейчас никто не заходил, тетя Даша?

— Вроде нет. Все свои. Обознался, что ли?

— Иди к нам, Палыч! — гаркнул со своего крыльца Фетисов. — Иди в гости!

— Спасибо, ждут меня, — ответил Иннокентий Павлович, с недоумением глядя на Фетисова, который, хоронясь за дверью от соседки, подавал ему какие-то непонятные, тайные знаки. К машине Билибин вернулся настолько озадаченный странным поведением своего молодого друга, что даже не сопротивлялся, когда Старик попросил его для пользы дела воздержаться от объяснений с Соловьевым.

— Да ну вас всех, — сказал Билибин устало и отправился домой, едва кивнув Старику на прощание.

Можно лишь пожалеть, что Иннокентий Павлович не проявил настойчивости, а Старик — обычно присущей ему любознательности. Если бы Старик вышел из машины, то, возможно, ему довелось бы познакомиться не только с Юрчиковым, но и с обитателями дома, на крылечке которого стоял Геннадий, и тогда он получил бы убедительные подтверждения своим размышлениям о долгах, которые новая история непрерывно отдает старой. Несомненно, удивленный сходством, он поинтересовался бы у Селиванихи: не родственница ли она Василию Васильевичу? И удовлетворенно покивал бы, услышав ответ. Можно даже предположить, что тетя Даша, определив в шефе большого начальника, принялась бы жаловаться ему на Николая Фетисова, памятуя о прохудившейся крыше, и описала бы все фетисовские художества, на которые он был так горазд, а Иннокентий Павлович, скорее всего, взял бы Николая под защиту, сказав, что тот, несмотря ни на что, мастер на все руки. Вполне вероятно, что и сам Фетисов, не удержавшись, прибежал бы на половину Селивановой и рассказал Старику некоторые подробности из жизни закадычного друга Кешки Билибина так, что шеф, поглядывая на Николая, задал бы и ему вопрос: уж не братья ли они двоюродные? (Старик спросил бы: «Не кузены ли?», и наверняка Николай с негодованием ответил бы, что сроду такими делами не занимался!) Может быть, даже… А впрочем, что тут гадать. Старик уехал, так и не узнав про все эти забавные, но не столь уж случайные совпадения.

XVII

Поведение Гены Юрчикова, которого Билибин увидел на крыльце у Селиванихи, могло показаться странным лишь на первый взгляд. Геннадий просто не был готов к объяснениям, а они неотвратимо назревали.

Вбежав в дом, Юрчиков нервно хохотнул, стараясь скрыть растерянность:

— Пропали! Иннокентий Павлович!

Светка вскочила с полосатого, бодро пахнущего мочалом матраца, купленного вчера в хозторге и еще не поставленного на подпорки, заметалась, оправляя постель. Потом оба застыли перед дверью, взявшись за руки, с глуповатыми от напряжения лицами.

— Как войдет, сразу хором: «Поздравь нас, папочка!» — сказал Геннадий.

Светка кивнула.

— Говорил я, — зашептал Гена, — надо было по-человечески. Теперь красней из-за тебя!

Они услышали голоса Иннокентия Павловича и тети Даши за дверью, прижались друг к другу. Светка спросила:

— А зачем вернулся? Струсил?

— Очень, — ответил Юрчиков честно. — Ты своего родителя знаешь: не разобравшись и по шее даст…

Недели три назад Гена Юрчиков понял, что не может жить без Светки. Она нравилась ему давно, но осознал он свое отчаянное положение, когда Светка явилась в клуб в нежно-зеленом вязаном брючном костюме, который так ловко и плотно обтягивал ее полненькую фигуру, что девушка казалась существом мифологическим: не то сиреной, не то наядой. Кроме того, Геннадию стало ясно, что ходить в наядах ей осталось считанные дни или даже часы: там, где она проходила, загорались глаза мужчин и гасли глаза женщин.

Чувство, которое испытывал Юрчиков, оказалось совершенно незнакомым ему. Любовь он отождествлял с радостью, даже его странный роман с Ириной Георгиевной не был исключением. Сейчас Геннадий только злился. Да и как было не злиться, если вокруг Светки вечно вилась стайка поклонников и, судя по всему, он должен был присоединиться к этой стайке, чтобы рассуждать об авангардистах и поп-арте, стараясь оттеснить других. Собственно, он уже приступил к исполнению своих обязанностей: выбрав наиболее опасного, по его мнению, поклонника из второй лаборатории (красивый парень, походочка штангиста, медная цепка на бычьей шее), в мимолетном споре легко доказал, что тот бездарь и неуч. При этом он не только не испытывал угрызений совести, но весь день находился в хорошем настроении, а к вечеру на правах победителя решился проводить Светку домой. Всю дорогу он нудно наставлял ее: нельзя жить одним днем, надо думать о будущем, пора взяться за ум — самого тошнило от поучений. Светка сначала добросовестно старалась понять свою вину, но потом прозрела и воскликнула:

— Генка! Ты влюбился в меня, что ли?

Ему бы ответить: мол, наконец-то сообразила, — или просто подтвердить ее догадку; наверное, он так и сделал бы, если бы Светка в этот момент не расхохоталась, очень довольная своим открытием. Она расхохоталась, а Геннадий почувствовал, что сейчас разрыдается. Не отзываясь на Светкины оклики, Юрчиков рванулся в сторону. Два дня он ходил сам не свой, на третий отправился к Иннокентию Павловичу, придумав какой-то пустячный повод. Билибин сидел перед домом в шезлонге с книгой на коленях и задумчиво щупал щетинистые щеки. Давно пора было бриться, но нужно ли? Он жалел, что поторопился расстаться с бородой. Теперь он не боялся выглядеть старше своих лет, теперь это уже не имело значения: он чувствовал себя вновь молодым и полным сил.

— Я не к вам, я — к Светке, — набравшись мужества, признался Гена.

— Валяй, — равнодушно разрешил Иннокентий Павлович. — Только зря. Время тратишь.

— Почему? — испугался Юрчиков, решив, что уже опоздал и Светку увели у него из-под носа.

— Чего-то она говорила… А-а, несет от тебя чем-то.

— Как несет? — совсем испугался Гена.

— Сейчас вспомню… Ага. Само дыхание, говорит, его ядовито и несет от него, паразита… Может, одеколон?

— Что ж я, пью одеколон, что ли? — забормотал Юрчиков.

— Да. Там про дыхание. Не подходит. В общем, я тебя предупредил.

И Билибин уткнулся в сборник «Американский детектив», который читал, когда пришел Юрчиков, не предполагая, что несколькими безответственными фразами мог ненароком изменить судьбу любимой дочери. По счастью, этого не случилось: Гена, сжав зубы от обиды и боязни отравить воздух ядовитым дыханием, ринулся в дом объясняться.

— Типично метафизическое мышление, — сказала Светка, когда Геннадий с порога заявил ей: или она станет его женой, или он сойдет с ума.

Сказав так, девушка уткнулась в грудь Юрчикову, и он, счастливый, понял, что сходить ему с ума не надо и жизнь продолжается.

Впрочем, очень скоро, едва первые любовные восторги поутихли, он понял, что жизнь продолжается совсем не в том варианте, в котором он ее себе представлял. Жить в одном доме с Иннокентием Павловичем Юрчиков наотрез отказался, зная наверняка, что очень скоро испортит с ним отношения, и не желая их портить. А Светка отказалась покинуть родной дом и следовать за любимым куда бы то ни было, даже в новую квартиру, которую Юрчиков поклялся выбить в ближайшее время, а тем более в чужой, снятый угол.

— Геночка, мы чудно будем жить! — воскликнула она. — Ты у себя, а я у себя! Представляешь?

— Не представляю, — ответил Юрчиков.

— Но это же так просто! Вечная романтика. Без быта, тряпок, кухни, посуды… Только я, ты и любовь!

— Я не могу целовать тебя и одновременно думать: сейчас войдет нечаянно твой родитель и даст мне пинка, — мрачно сказал Юрчиков.

— В крайнем случае можно расписаться.

— В крайнем случае… — горестно произнес Геннадий.

Светка поцелуем заглушила его жалобы и продолжала рисовать картины их семейной жизни, в корне, по ее мнению, отличной от мещанского счастья, о котором мечтают тысячи девиц в подвенечных белоснежных платьях и фате, свидетельствующих об их совершенной, как у Христовых невест, непорочности, и парней в строгих черных костюмах, лучше всяких слов говорящих об аристократизме их владельцев. Светка решительно не хотела вливаться в эту счастливо-безликую массу. Недавно ей на глаза попалась статейка в популярной молодежной газете, где высмеивалась пара молодоженов, решивших создать семью именно на тех принципах, которые излагала сейчас Светка. В статье, несомненно, был смысл, если, конечно, понимать его по определенному методу, то есть если делать выводы, противоположные тем, которые содержались в газете.

Гена Юрчиков, не зная, что за взглядами его возлюбленной стоит авторитет популярной газеты, хотя и весьма своеобразно использованный, продолжал отчаянно бороться за свое семейное счастье. Черт с ними, с подвенечным платьем, фатой и строгим костюмом! Но жить врозь во имя какой-то романтики?

— Смешной ты, — терпеливо объясняла Светка. — Любовь? В промежутках между чисткой картошки и мойкой посуды?

Наконец-то Геннадий понял скрытый смысл опасений своей любимой и просиял:

— Кого ты видишь перед собой? — Он горделиво выпятил грудь и стал бить в нее кулаком.

— Я вижу перед собой очень славного обезьяна, — с нежностью сказала Светка, поглаживая любимого по плечам. — У них этот жест означает угрозу. А у тебя что?

— У меня он означает похвальбу! — ответил Юрчиков. — Кого умоляют на сабантуях готовить шашлыки? Кто делает фирменное харчо по-ярцевски?

— И картошку ты умеешь чистить?

Юрчиков схватил ее на руки и закружил по комнате.

— Я царь природы! — заорал он. — Я умею чистить картошку и рассчитывать конфигурацию магнитных ловушек! Я знаю двенадцать способов удержания плазмы и четырнадцать способов мойки посуды!

Понимая, что следует с самого начала утвердить свое мужское достоинство, Юрчиков упрямо сопротивлялся. Все доводы в защиту новой семьи, свободной от душного быта, он продолжал умело парировать, так что Светке пришлось признать себя побежденной и предоставить ему право устраивать их жизнь.

В тот же день Юрчиков отправился на поиски комнаты и вернулся к вечеру удрученным. Едва ли не в каждом ярцевском доме, где побывал Геннадий, он встречал своих, институтских, которые приветствовали его с радостью и провожали с невольным облегчением: о чем с бездомным разговаривать? На третий день он окончательно пал духом, и Светка пожалела его, тем более что у нее в это время созрела очередная блестящая идея. На сей раз ей помогла телепостановка, в которой рассказывалось о прелестных друзьях-старичках, о жестокосердном внуке, который, решив жениться, уговаривал деда уйти в дом для престарелых, освободить ему комнату. Светку, как всегда, интересовала лишь информация, содержавшаяся здесь, а выводы она делала сама. Верная себе, Светка опять сделала выводы, совершенно противоположные тем, к которым стремились автор пьесы, знаменитые актеры, занятые в ней, а также работники телевидения, недавно в пятый раз показавшие постановку.

— Кеша! — подступила она к отцу. — Твое поведение противоречит нормам нашей передовой морали. Тебе не кажется?

— Кажется, — ответил Билибин легкомысленно, любуясь славным, как майский день, обликом дочки.

— Не стыдно?

— Стыдно. А что?

— Бабушка живет совсем одна. Тебя это не волнует?

— Но она не хочет! — воскликнул Билибин.

— Все течет, все меняется, и ничто, Кеша, не остается постоянным, — меланхолически возразила Светка. — Вчера не хотела, сегодня мечтает.

— Говорила?

— Намекала.

— Ну что ж, — забормотал Иннокентий Павлович, в неприятном волнении начиная описывать привычные восьмерки по веранде. — Ее право… И наш долг…

— Наш святой долг! — поправила Светка сурово.

— Конечно, я не против… Пожалуйста, — вздохнул Иннокентий Павлович, ошарашенный неожиданным поворотом разговора, поначалу совсем безобидного, и такая безысходность послышалась в его голосе, что девушка на миг даже пожалела отца.

Бабка мыслила исключительно по второй сигнальной системе — сплошное рацио, к тому же построенное на литературной классике прошлого века, которую она так усиленно вдалбливала в головы своих учеников-старшеклассников, что сама пропиталась за многие годы высокими принципами, как пропитываются запахами парфюмеры или повара; случай, по мнению Светки, почти патологический — классика эмоциональна, а бабка рациональна. Светка не то чтобы не понимала, на какую жизнь она обрекает своего безалаберного родителя, но просто не придавала этому никакого значения, поскольку была озабочена совсем другим. Вспыхнувшая на миг жалость к отцу разбудила ее дремавшую совесть, однако предохранители у Светкиной совести стояли надежные, они тотчас сработали, направив ее мысли в новое русло, и в результате весь разговор приобрел иной оттенок. Убедившись, что отец не хочет брать к себе бабушку, она пришла в негодование. Подумать только: свою родную мать, которая родила, выкормила, воспитала его! Старую, беспомощную! Ее так возмутила неблагодарность и эгоистичность Иннокентия Павловича, что она едва удержалась от резких слов; в них не было уже нужды: пусть нехотя, но отец все же согласился с ней.

Не теряя времени, Светка отправилась завершать дело, которое так успешно начала в своем доме. Негодование против эгоистичного Иннокентия Павловича не успело остыть за те полчаса, которые ушли на дорогу, и к бабушке Светка вбежала с пылающими щеками. Поскольку в этих переговорах она решила применить тот же хитроумно-простодушный прием, ее негодование пришлось как нельзя кстати.

Бабушка варила клубничное варенье. На электрической плите стоял медный тазик, рядом старинные весы с разновесами, при помощи которых Билибина-старшая всегда стряпала, не доверяя глазу и продавцам, а по комнате плыл такой упоительный запах, что Светка едва не растеряла свою сосредоточенность и не воскликнула просяще: «Бабуль, дай пеночек!» Но она не стала размениваться на мелочи, воодушевленная важной целью.

— Бабуль, извини за нескромность, — начала она, едва переступив порог. — Кеша у тебя приемный сын или родной? — И продолжала в том же духе: мол, Кеша один-одинешенек, ходит голодный, неухоженный и скоро наживет себе язву желудка или что-нибудь похуже; она весь день на работе. Словом, отец очень просит бабушку переехать.

Светка произносила свою небольшую речь, одновременно окидывая бабкину комнату внимательным взглядом и невольно примеряя ее к той жизни, которая ожидает их с Геной. Получалось очень мило — комната была просторной и светлой; если избавиться от рухляди и подкупить модерна, вполне на первое время подойдет.

Увы, остроумная затея рухнула, едва оформившись. Бабушка, не отрываясь от тазика с вареньем, который она то и дело встряхивала, преспокойно ответила, что до сих пор не замечала у сына особого желания жить вместе, а если теперь такое желание появилось и ему действительно плохо, то они с Иннокентием разберутся во всем без посредников. Попутно она заметила, что у правильно воспитанного человека разницы между родным и приемным сыновьями не существует.

— Ну и пожалуйста, разбирайтесь! — обиделась Светка, поняв, что потерпела решительную неудачу. — Стараешься тут, заботишься… Дай хоть пеночек!

Пеночек бабушка положила, правда не густо. Внучка мигом вылизала плоское блюдечко, заев таким образом горечь поражения, и отправилась восвояси. Если бы бабушка не варила варенье, возможно, Светка так и пришла бы домой ни с чем. Но, выйдя на улицу, она облизнулась, снимая розовым язычком остатки пенок с уголков губ, почувствовала еще раз вкус клубники и словно бы услышала старушечий умильный голос: «Я в долгу не останусь… Клубнички нарву…»

Вернуться к бабушке и узнать адрес тети Даши было для Светки минутным делом. А вскоре она уже поднимались по свежевыкрашенным ступенькам к Селиванихе, широко раскинув руки, чтобы обнять свою дальнюю родственницу — славную сухонькую старушку, спешившую ей навстречу. О чем они говорили тогда, осталось их секретом. Однако уже на другой день Гена Юрчиков вместе со своей нареченной хозяйничали в доме Селиванихи.

Новоселье едва не нарушил Иннокентий Павлович, но все обошлось: тетя Даша, поняв затруднение молодых, легко сбила его со следа.

— На старости врать нау́чите, — сказала она, лукаво и кокетливо поджимая губы и подталкивая Юрчикова кулачком в бок. — Чего испугались, глупые? Родителям свадьба — радость. Эвон я — сучок сухой, без потомства, сравнить не с чем. Глянь-ка, Светик, на своих. Бабка — рожа корытом и дура дурой, хоть учителка. Кеша уже чуток посправней, поумней. Ты всем взяла, что личиком, что умом. А детки ваши вовсе королевичами родятся…

— Золотые слова! — гаркнул Геннадий, на радостях чмокнул Селиваниху в морщинистую щеку и рысцой отправился туда, откуда вернул его недавно неожиданный оклик Билибина, а именно к летней кухоньке во дворе, где у него на плите грелся с утра бак с водой.

Пока он возился с чадившей плитой, в доме тоже не сидели даром. Когда Гена вернулся, то едва не наскочил на странную фигуру, в которой с трудом узнал Селиваниху. На ней были остроносые красные, похожие на стручки перца, туфли, зеленое, в желтый цветочек, трикотажное платье, а седая голова повязана шелковой пестрой косынкой с изображением римского Колизея. В этом наряде тетя Даша стала похожа на престарелую американскую туристку, отбившуюся от своей группы и невесть как угодившую в Ярцевск. Светка сидела на матраце и окидывала Селиваниху взглядом художника. Старухе не хватало лишь бус и браслетов. Туфли были совсем новые, вышедшие из моды только в начале года, трикотажное платье тоже новое, правда синтетическое, а косынки у Билибиных валялись по всей квартире, так что Иннокентий Павлович порой по рассеянности употреблял их совсем не по назначению, например когда приходилось на кухне прихватывать что-нибудь горячее. Выбирая наряды для Селиванихи, Светка остановилась на них в первую очередь, потому что они, несколько старомодные, как раз и должны были понравиться этим тете Даше. Так и случилось: Селиваниха вертелась перед облезлым зеркалом и все восклицала взволнованно:

— Сорок пять — ягодка опять!

Юрчиков недолго любовался тетей Дашей в ее новом обличье. У него впереди был непочатый край работы. Пока на плите грелась вода, предстояло соорудить подпорки к матрацу, чтобы придать ему пристойный вид. У Селиванихи подходящего материала, а тем более инструмента, не оказалось, и Гена не раздумывая перемахнул через заборчик во двор к Фетисовым, где успел разглядеть хозяйство куда более серьезное, чем на своей половине. Вышедшему навстречу хозяину он, поздоровавшись, изложил свою просьбу насчет инструмента и обрезка доски. Фетисов довольно долго разглядывал его и наконец сказал, не ответив на просьбу:

— А я тебя знаю. Ты в первой лаборатории работаешь. На третьем этаже. Верно, нет?

— Точно, — сказал Юрчиков не колеблясь, хотя на самом деле все обстояло иначе. — Я тебя тоже знаю.

— Тогда заходи! — сказал Фетисов, обрадовавшись законному поводу отметить встречу, но, вспомнив о том, что он находится не в прежней, а в иной, новой жизни, которая диктует ему свои законы, быстро поправился: — Заходи вон в мастерскую, бери чего надо… Подпорки, говоришь? Ну и валяй, строгай!

Не успел Геннадий войти в мастерскую и взяться за пилу, как Фетисов, не выдержав, присоединился к нему. Некоторое время он скептически наблюдал за Юрчиковым, определяя его действия руководящими указаниями и очень низко оценив способности нового соседа, а в конце концов отобрал у него инструмент, заявив, что лучше сам все сделает, чем будет мучиться, глядя на такую халтуру.

Юрчиков, смутившись, не стал возражать, рысцой побежал к разгоревшейся плите, плеснул из бака в тазик и, покрикивая: «Бабоньки, брысь! Освобождай фронт работы!», — принялся за генеральную уборку в доме Селиванихи. Он мыл, скреб, оттирал все подряд — полы, стены, окна; тетя Даша только ахала, глядя, как преображается ее порядком запущенное жилье, и повторяла завистливо:

— Повезло тебе, девонька, вот повезло!

— Это еще неизвестно, кому больше повезло, — отвечала Светка, посмеиваясь.

— Ну, давай считать, мне больше всех, — примиряюще сказала тетя Даша. — На старости лет бог деточек послал!

Селиваниха и правда была очень довольна; беспокоило ее лишь одно: как бы этот тронутый, потерявший всякое мужское обличье, шлепающий мокрой тряпкой по полу, не втянул и ее в свою грязную работу. Поэтому когда Светка попросила Селиваниху сбегать в магазин, чтобы отметить новоселье, та с радостью согласилась. Светка вручила ей последнюю четвертную и вздохнула: придется завтра опять грабить Кешу и он, как всегда, начнет занудничать. Впрочем, теперь она знала, что и отец и бабушка — жуткие эгоисты: если бы бабушка освободила комнату, не пришлось бы на такие расходы идти…

Все было прекрасно! В доме совсем по-деревенски пахло мокрыми полами и тянуло дымком. Пестрый римский Колизей на голове тети Даши проплыл под окном к калитке, взяв курс на гастроном. Со двора доносилось шарканье рубанка, которым Фетисов обстругивал до блеска подпорки. Юрчиков, босой, в одних тренировочных штанах, яростно драил пол обшарпанным голиком… Светка бросилась животом на матрац, заболтала стройными ножками.

— Генка! — крикнула она. — Знаешь, я счастлива!

— На здоровье, — весело откликнулся Юрчиков.

— Только мне стыдно. Все чем-то заняты, а я бездельничаю. Хочешь, я тебе стихи почитаю?

— Давай.

Светка зажмурилась, одновременно наморщив чистый лобик — это было довольно трудно сделать, но зато придавало лицу соответствующее случаю выражение лирической скорби, — и начала нараспев:

Жизнь вернулась так же беспричинно, Как когда-то странно прервалась. Я на той же улице старинной, Как тогда, в тот летний день и час…

Вдруг Светка, взглянув на Геннадия, вскрикнула:

— Что с тобой?

Юрчиков, пританцовывая, продолжал шаркать голиком по мокрому полу. Его бессмысленный взгляд застыл в одной точке и казался слепым, поскольку точка эта не находилась в комнате; подбородок повис, округлив рот; руки, только что энергично согнутые в локтях, вяло болтались, и движения ног стали расслабленными. Что-то знакомое, даже привычное почудилось Светке во всей нелепости облика Геннадия — она не успела вспомнить, вскочила в испуге. Но Юрчиков уже пришел в себя и, в свою очередь, со страхом уставился на Светку:

— Что с тобой?

— Ты был такой страшный, Генка! Прямо дебил!

— Правда? — Юрчиков вновь активно заработал ногами. — Извини, задумался. Ты продолжай, я слушаю, очень хорошие стихи.

Те же люди, и заботы те же, —

продолжала Светка, не спуская теперь глаз с Юрчикова. — Генка! Перестань!

И пожар заката не остыл…

Юрчиков опять энергично зашаркал голиком.

— Как бы тебе это объяснить… Мы тут с Иннокентием Павловичем одну штуковину придумали… Не поймешь ты… — Геннадий щелкнул с досады пальцами. — Он считает, надо новую установку строить, а я сейчас сообразил… Или нет… Постой… Как же это?

— Я все поняла! — закричала Светка, тряся его за плечи, чтобы не дать вновь уйти в себя. — Ты такой же сумасшедший, как Кеша!

— Польщен…

— Всегда подозревала: мама всю жизнь провела на гастролях, чтобы не видеть этот ужас! — страдальчески произнесла Светка.

Геннадий потянулся к ней и страстно зашептал:

— Я больше не буду, честное слово! Ты меня только сейчас отпусти, Светик, а? Я к Иннокентию Павловичу должен сбегать… Вот как надо, понимаешь…

— Нет! — сказала Светка, глядя на недомытый пол.

— Я все сделаю. На полчаса только, я мигом, — бормотал Юрчиков, одной рукой обнимая Светку, а другой пытаясь натянуть рубашку.

Когда за Юрчиковым закрылась дверь, Светка плюнула ему вслед, показала язык, затем нехотя взяла тряпку и принялась возить ею по грязным лужам на полу. «Конечно, Генка — второй тип личности, настоящий мыслительно-интуитивный, — подумала она обиженно. — Но он обманул меня! Подло обманул! Неужели мне придется всю жизнь чистить картошку и мыть полы?»

Юрчиков пришел не скоро, часа через два, так что у Светки хватило времени не только домыть пол, но и подготовиться к решительному разговору с мужем. Пол она могла бы и не мыть, но сам процесс доставлял ей мстительное удовлетворение, настраивая на соответствующий лад и позволяя лучше формулировать мысли.

Геннадий вернулся совсем в ином настроении. И хотя он вошел с видом человека, который не зря потратил последние два часа и может не чувствовать особой вины за то, что его любимая вместо него занималась грязной работой, хватило Геннадия ненадолго. Уже через несколько минут он сидел на тахте, подперев голову кулаком — в трагической позе роденовского мыслителя, и Светка легко догадалась, что ее Кеша не оценил по достоинству творческого порыва своего новоиспеченного зятя. Ну что ж! Ей это было лишь на руку…

Слухи о том, что отец вместе с Геннадием близки к выдающемуся открытию, конечно, докатились и до нее. Она не стала вникать в суть, лишь уточнила у отца значение открытия. И тотчас в ее прелестной светлой головке стала рождаться новая замечательная идея. Она была, в сущности, все той же генеральной мыслью, которая в последнее время определяла многие Светкины поступки. Вместе с тем она совсем по-иному освещала важную проблему Светкиного бытия. Не только освещала, но позволяла решить одним махом эту проблему, что, как известно, намного важнее.

— Знаешь, — сказала она, присаживаясь рядом с Геннадием и обнимая его, чтобы он лучше прочувствовал то, что предстояло ему услышать. — Я была уверена: Кеша не поймет тебя…

— Все нормально, — вздохнул Юрчиков. — Я ошибся в термостойкости — только и всего…

— Возможно. Но так будет всегда. Он всегда будет прав. А ты всегда будешь в тени.

— Что же из этого следует? — настороженно спросил Геннадий, ощутив вдруг тяжесть Светкиной руки.

— Пойми меня правильно, — сказала она. — Кеша сам всю жизнь нуждался в поводыре…

— Если бы я тебе перечислил, что сделал в науке твой отец… — начал было Юрчиков, но Светка перебила:

— Если бы я тебе перечислила, что сделал для отца дядя Алекс… Ну, Старик, как вы его называете, — добавила она, заметив недоумение Геннадия. — Я была тогда маленькая, они разговаривали при мне откровенно, думали, я не понимаю. Дядя Алекс всегда создавал отцу особые условия…

— И слава богу! — закричал Юрчиков. — Ты действительно не понимаешь! Таким людям, как Билибин, и надо создавать особые условия. Не тратить же его золотые мозги на проталкивание лабораторных заявок!

— Я говорю совсем о другом, — кротко произнесла Светка. — Кеше просто повезло: у него был дядя Алекс. А у тебя кто? Кто тебе будет создавать особые условия? Кеша не станет: его золотые мозги для этого не приспособлены. Значит, ты должен позаботиться о себе сам.

— Не понимаю. Что конкретно ты предлагаешь? — Геннадий явно терял терпение.

— Не держаться в тени у Кеши. Выходи вперед. Кеша уже достиг всего, ему ничего не надо. А нам…

— Ну, спасибо, ну, все объяснила, — с облегчением рассмеялся Юрчиков. — А я-то решил… Оказывается, только и всего: выходить вперед! Уговорила. Мы выходим вперед и машем ручкой — привет, папа, и наилучшие пожелания. Ты прелесть, — продолжал он, привлекая Светку к себе и нежно целуя ее в глаза. — Когда ты говоришь глупости, я готов молиться на тебя…

XVIII

Неделю спустя Иннокентий Павлович, задумавшись, стоял в институтском коридоре возле открытого окна. День был яркий и ветреный, солнце скользило пестрыми пятнами по скамейкам и кустам, но Билибину сейчас весь мир казался одноцветным, расплывчато-неопределенным. Такое счастливое состояние сосредоточенности в последнее время все чаще приходило к нему: взбудораженный мозг продолжал работать, прощупывая новую проблему со всех сторон. Поэтому Билибин не испытал удовольствия, заметив, что мир вновь стал приобретать четкость и красочность. Через несколько минут уже можно было ясно различить на скамейке в скверике одинокую женскую фигуру. Откинувшись на спинку, раскинув руки, поигрывая ножкой так, что белая туфелька прыгала перед глазами, в позе вольной и неприступной сидела там прекрасная незнакомка. Время от времени она поглядывала в сторону Билибина, и тогда ее юное лицо выражало нетерпение. Но тут же она резко встряхивала чернокудрой гривой, обиженно отворачивалась.

— Ой! — произнес Билибин, обретая полностью зрение и уже совершенно не жалея об этом, тем более что незнакомка, опять глянув в его сторону, не отвернулась, а, просияв, вскочила, едва не потеряв туфельку, и — чудо чудное! — подняла руку в трепетном приветствии.

Припоминая, не назначена ли у него сегодня деловая встреча с какой-нибудь аспиранткой, что было бы совсем некстати, тем более с такой прелестной, Иннокентий Павлович отпрянул от окна в некотором замешательстве. При этом он едва не столкнулся с Василием Васильевичем, который за его спиной тоже заинтересованно разглядывал девицу в скверике. Соловьев не находился в творческом экстазе, подобно своему приятелю, и поэтому довольно быстро признал в ней Светку Билибину, хотя чернокудрый парик с сединой и неумеренная косметика совершенно преобразили ее.

Иннокентий Павлович опрометью кинулся по коридору.

— Поздравляю! — услышал он за спиной насмешливый голос.

Не ответив и даже не обернувшись, Билибин бежал дальше — по лестнице, во двор. Соловьев, задержавшись у окна, стал свидетелем сцены, которую уже не мог видеть Иннокентий Павлович: возле Светки появился Гена Юрчиков, мгновение они стояли, держась за руки, словно бы молча любуясь друг другом, а затем, не размыкая рук, бегом пересекли скверик и исчезли за углом… Когда Билибин выбежал в сквер, там никого не оказалось. Вот тут она сидела, на этой скамейке… Не померещилось же ему! Невольно Иннокентий Павлович поднял взгляд на окно, возле которого только что находился. Оттуда с непонятной усмешкой смотрел на него Соловьев. Он еще долго стоял у окна, словно бы рассчитывая вновь увидеть молодых людей. Настроение у него было — хуже не придумаешь.

Всю эту неделю Василий Васильевич не сомневался, что события развиваются так, как нужно, что именно он руководит ими и направляет их.

Неделю назад, приехав в главк, Соловьев сообщил Олегу Ксенофонтовичу о делах в институте и смиренно попросил совета. С одной стороны, Юрчикова, поскольку тот уже работал над темой, следовало бы подключить к разработке, с другой — он ныне сотрудник главка и к тому же занят: курирует некоторые исследования. Соловьев, надо отдать ему справедливость, излагал факты совершенно объективно. Если его сообщение вызвало крайнее неудовольствие собеседника, который на этот раз даже не скрывал своих чувств, то вины Василия Васильевича здесь не было. Он даже испугался, как бы в главке сгоряча не решили расстаться с Юрчиковым, и поспешил отвести возможный и такой несправедливый удар от своего недавнего любимца, объяснив, что Геннадий Иванович даже не знает об этом разговоре. Олег Ксенофонтович, овладев собой, обещал подумать, посоветоваться. Судя по всему, он собирался думать недолго.

Словом, все шло как должно.

Сегодняшнее утро нарушило эти точные расчеты. Позвонил Старик и любезно осведомился, не будут ли возражать в институте, если на некоторое время отзовут Билибина. Василий Васильевич замер. Перед ним вновь пронеслись недавние честолюбивые мечты, воинственные видения, где ему была отведена роль Полководца, Корифея. Судьба, похоже, продолжала ворожить ему! Если Билибин уйдет из института, можно будет немедля и с полным основанием приступить к разработке темы.

— Надолго? — спросил Василий Васильевич.

— Несколько месяцев, самое большее на год, — ответил Старик, и Соловьев окончательно возликовал.

Но он не дал эмоциям возобладать над рассудком, ответив, что факт этот был бы для института и лично для него весьма прискорбным и лишь в крайнем случае…

— Да, да, именно… — перебил его Старик.

Соловьев не стал расспрашивать, куда направляют Иннокентия: шеф наверняка посчитал бы такое любопытство излишним и ответил бы какой-нибудь любезной гадостью.

Едва закончив разговор, Василий Васильевич заторопился к Билибину. Глядя прямо в глаза своему другу детства и помаргивая от желания выглядеть честным, Иннокентий Павлович принялся клясться и божиться, что для него, как и для Василия Васильевича, звонок Старика — совершенная загадка. Он даже предложил немедленно выяснить все, но вдруг передумал, заявив, что позвонит Старику попозже, поскольку сейчас должен закончить одно неотложное дело. Сделав вид, что вполне поверил клятвам Иннокентия, Василий Васильевич вернулся в свой кабинет.

Он привык идти навстречу житейским штормам. Набирая номер главка, Соловьев уже знал, что будет говорить Олегу Ксенофонтовичу. Сначала информировать — ради этого, собственно, он и снял телефонную трубку. А дальше как получится… Получилось хорошо. Но не очень. Олег Ксенофонтович поблагодарил и сказал, что он в курсе. Тогда Василий Васильевич произнес, стараясь, чтобы голос его звучал не слишком жизнерадостно:

— Ну и ну! Билибин… А раньше — Юрчиков! Кстати, с ним что-нибудь прояснилось?

— Да, — помедлив, ответил Олег Ксенофонтович. — Он тоже. Видите ли, мы тут посоветовались… Сибиряки строят новую установку. Нужны опытные кадры. Просили помочь.

— Но позвольте! — начал было Василий Васильевич, едва не срываясь на крик, потому что ему тотчас стало ясно: его провели, и все его великолепные стратегические замыслы тают, как случайный снежок, выпавший теплым весенним днем. И еще он подумал: Старик! Знакомый злодейский почерк, недаром он издавна опасался шефа. — Позвольте… Кто же будет курировать у нас вместо Геннадия Ивановича? — вывернулся Василий Васильевич в последний миг. И счастливо вывернулся, потому что услышал очень странный ответ:

— Никто.

— Если вас интересуют эти материалы, мы можем, так сказать, своими силами…

— Благодарю вас, — душевно произнес Олег Ксенофонтович. — Не нужно. Сейчас это не имеет значения.

Неделю назад Олег Ксенофонтович был крайне недоволен, что его новый сотрудник, едва приступив к работе, собирается оставить ее. А сейчас для него не имеют значения даже материалы, которые готовил ему Геннадий. Выходит, он рассчитывает на что-то большее.

Соловьев положил телефонную трубку с таким почтением, как будто держал сию минуту за руку самого Олега Ксенофонтовича. Ну что ж, таких ребят и пропустить вперед не обидно. Валяйте, жмите, мы притормозим! Так утешал себя Василий Васильевич, но слабое это было утешение. И словно бы в насмешку, словно бы желая поставить все на свое место, судьба продемонстрировала ему Светку Билибину под руку с Геной Юрчиковым. Ему бы радоваться, что у Гены новое увлечение и, значит, Ирина осталась при своих интересах, ему бы позлорадствовать, представив себе, как он изобразит жене трогательную встречу молодых людей. Василий Васильевич вроде бы и радовался и злорадствовал. Но — удивительное дело! — вместе с тем явно ощущал неприязнь не только к Юрчикову, но и к его новой возлюбленной. Если же вдуматься — ничего удивительного: несмотря ни на что, он продолжал высоко ценить жену, ее неудачи стали и его неудачами.

Василий Васильевич не заблуждался насчет отношений Юрчикова со Светкой, но вот отношения Геннадия с Олегом Ксенофонтовичем оценивал неправильно. На самом деле все выглядело не так, как представлял себе Соловьев, порядком огрубевший в той атмосфере расчетливой деловитости, в которой жил уже много лет.

На самом деле Геннадий, примчавшись в главк, просто-напросто выложил сгоряча перед своим рассерженным начальником трехлетнюю историю деловых отношений с Василием Васильевичем, в том числе и историю открытия, из-за которого сейчас разгорелся весь сыр-бор. Олег Ксенофонтович был достаточно умным и опытным человеком, чтобы не поверить рассказу Геннадия. Вернее, он расценил этот горячий, не слишком связный рассказ как одну из версий истины. Если бы Олег Ксенофонтович захотел выяснить истину, он выслушал бы не только Юрчикова, но и Соловьева, а затем других сотрудников института. После этого он привел бы истину в соответствие со своими взглядами и принял бы решение: Юрчикову посоветовал бы встать выше мелочного тщеславия и самолюбия, а Василия Васильевича упрекнул бы в невнимании к росту молодежи. Поскольку советы Олега Ксенофонтовича воспринимались многими как приказы, конфликт разрешился бы сам собой. На этот раз Олег Ксенофонтович по вполне понятным причинам не стал ничего выяснять. Он позвонил Старику и очень деликатно попросил его разобраться во всем.

Впрочем, дипломатично отстранившись от конфликта, Олег Ксенофонтович не мог позволить себе остаться в неведении относительно главной причины, вызвавшей его, — гипотезы, рожденной в стенах ярцевского института, — и подробно расспросил Юрчикова об этой гипотезе. Он не был ученым, но его знаний вполне хватило, чтобы в полной мере оценить новую идею. Олег Ксенофонтович не стал восхищаться, как Соловьев: он мыслил конкретно и только подумал, что разработку следует взять на контроль, создать товарищам из Ярцевска самые благоприятные условия для завершения ее, независимо от того, как их рассудит Старик. Лучше всего было бы поручить это дело Юрчикову: он знаком со спецификой. Мало опыта? Не беда: с помощью самого Олега Ксенофонтовича вполне бы справился. К сожалению, его придется отпустить — очень жаль: за короткий срок он убедительно показал свои деловые качества.

Так или иначе Олег Ксенофонтович, не откладывая, стал набрасывать программу действий, которая обеспечивала бы ярцевским ученым зеленую улицу. Он поправлял и уточнял эту программу, так что в конце концов получилась пространная и убедительная докладная, раскрывающая перспективность их работы. И на этом Олег Ксенофонтович не остановился. Он вызвал Юрчикова и попросил: «Просмотрите и дополните необходимым…»

Старик отличался от Олега Ксенофонтовича, как и от многих других, тем, что не искал истину столь сложным путем. Он вообще не искал ее. Истина находилась всегда при нем. В данном случае она существовала в виде просьбы о помощи сибирским ученым, с которой они обратились к Старику недавно. Тонкость комбинации, так своевременно родившейся в голове шефа, заключалась в том, что сибирякам совершенно не нужны были ярцевские ученые; сибиряки строили новую установку и просили специалистов, которые помогли бы освоить ее. Зато для Билибина и его коллег установка подоспела очень кстати. Старик не сомневался, что сибиряки встретят Билибина, мягко выражаясь, без энтузиазма и при случае не преминут выразить свое неудовольствие. Но все эти мелкие обиды и страсти не имели для шефа никакого значения. Главное — Билибин сможет начать эксперимент, экономя время и средства.

В изящной комбинации, задуманной Стариком, было лишь одно слабое место: он не знал отношения к ней Олега Ксенофонтовича. По некоторым данным ярцевскому институту тот уделял последнее время особое внимание; шеф ненароком мог легко нарушить его планы, а это было бы совсем нежелательно.

До сих пор между ними не случалось размолвок, не только явных, но даже скрытых, когда о них догадываются по взглядам или изменившейся интонации. Олег Ксенофонтович никогда не мешал Старику. Помогал ли? Достаточно того, что не мешал: шеф в помощи не нуждался. Если, конечно, не считать той, которая входила в служебные обязанности Олега Ксенофонтовича и даже по замыслу должна была определять их.

В глазах шефа Олег Ксенофонтович был человеком умным хотя бы уже потому, что все мало-мальски серьезные дела решал, согласовывая их предварительно не только со своим начальством, но и со Стариком, после чего проводил в жизнь с неуклонной последовательностью отлаженного механизма. Поскольку многие, наоборот, не решали сколько-нибудь серьезных дел, не согласовав их предварительно с Олегом Ксенофонтовичем, шеф вполне мог чувствовать удовлетворение своими отношениями с ним. Единственным неудобством, которое испытывал Старик в общении с Олегом Ксенофонтовичем, было ощущение его научной некомпетентности. Однако он умел так своевременно замолчать в нужный момент, когда разговор заходил о конкретных научных проблемах, что ощущение никогда не становилось фактом. Так что этот его недостаток с лихвой покрывался его достоинствами; гораздо чаще в своей долгой жизни шеф встречал людей, которые в такой ситуации не только не умолкали, но заставляли помалкивать других, лучше знакомых с делом. По мнению Старика, Олег Ксенофонтович принадлежал к числу тех молодых людей, у которых есть возможности совершенствоваться, чтобы в конце концов отвечать высоким требованиям, которые он предъявлял к Человеку. Шеф был несколько обескуражен, узнав, что Олег Ксенофонтович задумал решить эту проблему просто, подготовив кое-какие и кое-как материалы для диссертации, тем не менее мысль о неиспользованных возможностях этого достойного молодого человека не покидала Старика. Она пришлась очень кстати сейчас, когда шеф раздумывал над своей комбинацией.

Тем же вечером он отправился на юбилей одного почтенного коллеги, на который не должен был и не собирался ехать, поскольку юбиляр в свое время попортил ему немало крови, а Старик, само собой, не остался в долгу. Взволнованный неожиданной честью, юбиляр долго не мог успокоиться и все порывался рассказать гостям о былых битвах за научный прогресс, где они с шефом действовали плечом к плечу, и тот все подтверждал и даже сам припомнил один за другим несколько таких эпизодов. Юбилей, как известно, — вечер воспоминаний, и не было ничего удивительного в том, что Старик отдал им дань. Но собравшиеся в зале отметили одну особенность. О чем бы ни говорил Старик в этот вечер, о чем бы ни вспоминал, все сводилось в конце концов к одному: достопочтенный юбиляр достиг замечательных результатов в своей деятельности исключительно по той причине, что не замыкался в кабинете, а всегда был на переднем крае науки. «Помню, приехали мы перед войной на Баренцево море, — говорил Старик, сопровождая каждую фразу любезной улыбкой, скользящей по лицу, как неоновая реклама по фасаду здания. — Кое-что нужно было испытать… Брег пустынный, шум волн… И вот из этих волн — подводная лодка. И кто бы вы думали первым из рубки? Наш почтенный юбиляр! Как, хе-хе, Нептун, только вместо трезубца в руках антенка выносная… Оказывается, уже неделю здесь…» Когда шеф, безбожно перевирая не только даты, но и факты, стал рассказывать о четвертой встрече с юбиляром — на этот раз среди вечных, снегов в горах, где строилась физическая станция-лаборатория, — гости насторожились. Некоторые шаблонно отметили: «Сдал Старик, совсем сдал…» Но многие, зная о высоких связях шефа и о том, что он словечка попросту не скажет, сориентировались правильно, решив, что мысль, к которой он столь упрямо возвращался, не что иное, как  н а п р а в л е н и е, может быть даже подкрепленное и  р е ш е н и е м, пока не обнародованным, чтобы не волновать преждевременно любителей кабинетного образа жизни. Слова шефа произвели в этом смысле известное впечатление, так что гости принялись переглядываться и перешептываться; только пышный банкет, последовавший за торжественной частью, заставил гостей успокоиться. И то на время; уже назавтра о выступлении Старика знали в различных организациях, представители которых присутствовали на юбилее, в том числе и в главке. Для шефа не было неожиданностью, когда на другой день в мимолетном деловом телефонном разговоре с неким весьма ответственным лицом он услышал одобрительное: «Слышали, слышали о вашем выступлении. Очень своевременно напомнили. Вы правы, засиделись некоторые товарищи в кабинетах…»

И только после этого Старик вызвал Билибина.

— Возглавишь рабочую группу, Кеша.

— Не уверен, — ответил Иннокентий Павлович. — У меня своих дел по горло. — Билибин поелозил по нему ребром ладони столь энергично, как будто хотел перерезать. — А что же Соловьев? Формально он вел тему.

Старик весело блеснул мелкими фарфоровыми зубками.

— Мы не формалисты, Кеша! И в этом наша сила. Впрочем, если ты настаиваешь…

— Я не настаиваю, — поспешно проговорил Билибин.

Морщины на лице Старика сложились в добродушную разбойничью улыбку, и обескровленные возрастом губы вытянулись так, словно изготовились к лихому, леденящему душу одинокого путника посвисту. Недаром Василий Васильевич опасался шефа, предчувствуя, что когда-нибудь этот лихой посвист остановит его посреди дороги. Соловьев, счастливо-озабоченный, еще спешил к своей давней мечте, неожиданно открывшейся за поворотом, а посвист уже несся по окрестностям. Василия Васильевича пора было останавливать. Старик терпел его как человека нужного. Но теперь Соловьев мог предстать перед всеми в ином, куда более авторитетном качестве. И тогда он лишь пожал бы небрежно плечами, услышав лихой посвист шефа. Не для того Старик полвека отражал, порой в одиночку, варварские налеты на Храм Науки, прослыв его ревностным хранителем, и заботливо оберегал его истинных жрецов, чтобы равнодушно смотреть на триумфальное шествие по нему Василия Васильевича… Старик понимал, что упустил время: сейчас никто не позволил бы ему всерьез расправиться с Василием Васильевичем. Оставалось лишь осуществлять свои хитроумные комбинации.

Все это, однако, лежало скорее в области эмоций, и шеф несомненно справился бы с ними, если бы не счастливое совпадение: сибиряки действительно просили помощи, институт у них организовался недавно и занимался как раз теми проблемами, на которые вышли Билибин с Юрчиковым. Забрать из Ярцевска Соловьева было невозможно — при этом неминуемо оголился бы слишком обширный и ответственный участок работы, особенно сейчас, когда институт превращался в научный комплекс.

И та и другая версии истинной причины, побудившей Старика принять свое решение, были равноправны, и никто не решился бы усомниться во второй из них. Кроме Василия Васильевича, который давно знал отношение к себе шефа.

— Так-то, Кеша, — сказал Старик. — Собирайся. Отправим вас на полгодика к сибирякам. Это тебе не Ярцевск. Возможности другие, мощности неограниченные. За полгода сделаешь в десять раз больше, чем здесь.

— Не поеду! — закричал Иннокентий Павлович в крайнем возмущении. — Там холодно! Я не люблю, когда холодно! Прощайте! — Однако он не ушел, а сел в кресло и, скрестив руки на груди, торжественно заявил:

— Категорически!

— Вот и договорились, — миролюбиво сказал Старик. — Я тебе и помощника отличного подобрал. Толковый молодой человек, очень скромный, без необоснованных претензий, как некоторые…

— Это кто же? — спросил Иннокентий Павлович заинтересованно.

— Узнаешь… — уклонился от ответа Старик.

Судя по всему, он находился в отличном настроении и наслаждался каждой минутой своего недолгого уже бытия, как маленькими глоточками доброго вина. Все сейчас было приятно ему и все приятны. И чудесный летний денек, врывавшийся в открытые окна солнцем и ветром; и старинное кресло, давно уже принявшее форму его тела, поэтому спокойное и удобное, как разношенный ботинок; и громадный, на полкомнаты, стол, заваленный горками бумаг, похожий на артиллерийский миниатюр-полигон не только по форме, но и по содержанию — каждая горка бумаг была целью, требующей своего расчета. И приятен был Кешка Билибин, самый талантливый и непутевый из его учеников, и неизвестный ему пока паренек Юрчиков, и корректнейший Олег Ксенофонтович, весьма кстати попросивший помощи. Но всех приятнее ему казался сейчас Василий Васильевич Соловьев. Старик думал о нем почти с нежностью.

Между тем Иннокентий Павлович вскочил с кресла и пересел в другое.

— Ни о чем мы не договорились!

Он вел себя так, как ведут себя актеры в многосерийном телефильме, пытаясь хотя бы таким нехитрым способом возместить полное отсутствие событий. Но здесь имелось лишь внешнее сходство. События, наоборот, развивались так быстро, что Иннокентий Павлович метался между ними, не в силах решить, держаться от них в стороне или поспешать навстречу. В конце концов он обещал подумать и уж совсем было покинул кабинет шефа, но вернулся, вспомнив, что не сказал главного. Он застал Старика с телефонной трубкой в руке и, чтобы не мешать, скромно уселся в сторонке.

— Минуту, Олег Ксенофонтович, — сказал Старик, прерывая начавшийся разговор. — Ну что тебе?

— Спросите, он Юрчикова отпускает?

Старик, пожевав губами, проглотил ответ и только сердито махнул рукой в сторону двери. Но Иннокентий Павлович и не думал уходить.

— Вот так, видимо, и решим, — сказал Старик в трубку, продолжая все энергичнее указывать Иннокентию на дверь. — Билибин — руководитель… Еще сотрудников подкинем… Хотелось бы человека основательного, ответственного. Нет, Соловьева мы передать не можем…

Старик говорил теперь, не обращая внимания на Иннокентия Павловича, но именно поэтому тот понял, что пора покинуть кабинет: от шефа холодом, как сквозняком, тянуло.

— Подумаешь, тайны, — бормотал Билибин, выходя. — Конспираторы!

— А я, грешным делом, их фантастами посчитал, — сокрушенно сказал Старик, продолжая разговор. — Вас еще догматиком, бюрократом, перестраховщиком не обзывали? Меня уже…

— Побольше бы таких догматиков и перестраховщиков, — почтительно ответил Олег Ксенофонтович, которому Старик внушал те же чувства, что и другим.

— Вы думаете? — с сомнением спросил Старик. — А я, признаться, решил: не пора ли на покой? Сидишь в кабинете, руководишь… вчерашним днем. — Он вздохнул глубже и громче, чем это требовалось для естественного выражения чувств. — Иной раз примешь решение — и вдруг как обухом по голове: батюшки, что же ты делаешь! Какое нынче тысячелетье на дворе? Вчерашний день науки поддерживаешь! То безнадежно устарело, это новейшими данными опровергнуто… Ну, вам этого не понять, вы еще молоды…

Олег Ксенофонтович в это время мучительно старался понять: случайны ли сетования Старика, почти дословно совпадающие с оценкой Билибиным работы Олега Ксенофонтовича, или они следствие фантастической осведомленности собеседника, о которой он был наслышан не хуже других?

— Уничижение паче гордыни, — овладев наконец собой, укоризненно произнес он. — Но вернемся к делу. Скажу честно: не хотелось бы мне с Юрчиковым расставаться… Отличный работник.

— Зачем же вам расставаться? И не надо, — проворковал Старик, удерживая смешок. — Мы вас в ту же группу включим, и работайте на здоровье вместе… Я вам завидую. Побудете на переднем крае науки… Вернетесь через полгода совсем другим. Тогда вас никто не назовет бюрократом и перестраховщиком, как меня.

Олег Ксенофонтович промолчал, вновь стараясь понять природу странных совпадений в этой необычной беседе. Вчера вечером его пригласили в кабинет этажом выше и спросили, не согласится ли он некоторое время, положим полгода, поработать в группе Билибина, помочь товарищам-ученым, поскольку главк чрезвычайно заинтересован в новых исследованиях. «Не совсем представляю свою роль…» — деликатно ответил Олег Ксенофонтович. «Основная ответственность за работу! — объяснили ему. — Руководитель группы — Билибин, но вы же знаете Иннокентия Павловича… Его дело — исследования и не более!» Для Олега Ксенофонтовича предложение не было неожиданным. Оно явилось логическим завершением докладной, представленной им недавно, где он подробно и с большим знанием дела поведал о перспективах открытия ярцевских ученых. Над докладной он и Гена Юрчиков просидели два дня не разгибаясь. Правда, Олег Ксенофонтович до сих пор не знал, как отнесется Старик ко всей этой истории. Теперь, кажется, все становилось на свое место.

Эти два дня дались Геннадию не легко. Не потому, что докладную нужно было составить быстро и со знанием дела, а потому, что из головы у него не выходил все это время разговор со Светкой, когда она рассказывала об особых отношениях, существующих между Стариком и Иннокентием Павловичем, и призывала его «выходить вперед». Геннадий в тот раз так и не понял: дурачилась, что ли, Светка? Однако сейчас этот несерьезный разговор приобрел неожиданно серьезный смысл: такой случай может больше не подвернуться. Очень кстати было бы сказать попросту: «Олег Ксенофонтович! А почему бы нам вместе не взяться за разработку? При ваших связях и организаторских способностях мы вдвое ускорим исследования…» Несколько раз с языка Геннадия уже готовы были сорваться эти слова, но он сумел удержаться от искушения. И хотя он в конце концов все же произнес последнюю фразу, но позднее и только констатируя факт, не взяв таким образом греха на душу. Возможно, лишь потому, что Олег Ксенофонтович обошелся и без его соблазнительного предложения.

Вот как было дело, а совсем не так, как представлял себе Соловьев, удрученный своим поражением. Вечером он отправился в город, в Дом культуры. Ехал туда без всякой цели, просто хотел как-то восстановить душевное равновесие, утраченное утром. «Зачем мне все это? — огорченно думал Василий Васильевич, вяло выруливая среди потока машин и не пытаясь, как всегда, пробиться вперед. — Весь день среди людей, и все хотят получить, взять, выхватить. Ах, люди, люди!.. Когда же вы людьми станете?» Едва Василий Васильевич подумал так, как ему полегчало. Не потому, что он открыл для себя какую-то истину, а потому, что понял, зачем едет в Дом культуры. К Люсе ехал, к милой наивной женщине, которая ничего не требовала, была довольна всем, даже не захотела устроиться получше…

К счастью, Люся оказалась на месте — ее пестро одетая, легкая фигурка привычно порхала в анфиладе старинного особняка. Василий Васильевич не сразу подошел к ней. Последнее время они встречались лишь здесь, в Доме культуры, когда Соловьев приезжал по делам. Поздороваются, он поцелует ручку, склонившись низко, чтобы скрыть некоторую неловкость, и побежит дальше. Иногда задержится на минутку, спросит торопливо: «Как жизнь, Люсенька?» — «Лучше всех!» — задорно улыбнется Люся, и ее наивно-раскосые глазки грустно обласкают Василия Васильевича. Кто знает, какие изменения произошли у нее в жизни за этот срок? Может быть, нашла человека, который тоже считает преступлением раз в месяц не посещать картинную галерею, и теперь ей до него дела нет. В том настроении, в котором он пребывал, это было бы крайне неприятно…

Но все обошлось благополучно. Соловьев спросил, свободен ли у нее вечер, и Люся, не сумев скрыть радости, тут же на людях потянулась к нему, и Василий Васильевич с трудом удержался, чтобы не ответить тем же. Он ждал девушку как истинный влюбленный — нетерпеливо и покорно. И потом, в ресторане, куда они отправились ужинать, и дома, куда они поехали из ресторана, Василий Васильевич все вздыхал, растроганно глядя на разрумянившееся от вина и внимания Люсино лицо, говорил ей нежные глупости, от которых она замирала, и только удивлялся тому, как мог до сих пор относиться к ней столь равнодушно. Лишь на несколько минут Василий Васильевич покинул Люсю: извинившись, зашел в спальню, где на тумбочке стоял параллельный телефон, позвонил жене, сказав, что приедет поздно. Люся, конечно, знала, что ее друг женат, но зачем напоминать об этом лишний раз. Предупредив Ирину Георгиевну и одновременно убедившись, что она не собирается в город, Василий Васильевич повеселел и поспешил к своей гостье, по дороге прихватив с тумбочки засохший букет: тронутые тленом крупные лепестки цветов, кое-где еще горевшие алыми прожилками, свисали грязными тряпочками, пахли гнилью, плесенью, черт знает чем. Соловьевы летом редко навещали городскую квартиру, а в последнее время в особенности. Соловьев поскорее отнес эту гадость на кухню и брезгливо пошвырял в мусоропровод один за другим хрусткие стебли. Он не узнал их, этих мексиканских красавиц с клумбы Иннокентия, ему не пришлось думать о том, как они попали в его квартиру. К счастью для Гены Юрчикова, который два месяца назад, охмелев от любви и обиды на весь мир, преподнес этот царский подарок Ирине Георгиевне, рискуя навсегда утратить расположение Билибина, — правда, в тот момент он был уверен, что таковым и не пользуется. Ирина Георгиевна испуганно ахнула, увидев букет, но вполне оценила безрассудную смелость своего возлюбленного. Только просила запомнить на всякий случай: букет она купила на станции у какого-то мальчишки.

Выбросив букет, Василий. Васильевич вернулся к Люсе по-прежнему нежным и умиротворенным.

Им было очень хорошо в этот вечер. В милых, без ретуши, круглых, как вишенки, Люсиных глазах Василий Васильевич отражался словно в волшебном зеркале — человеком необыкновенным, едва ли не тем самым былинным богатырем, судьба которого несколько напоминала судьбу самого Соловьева. Если даже сделать скидку на восторженную наивность девушки, то и тогда ему оставалось немало. Он очень нуждался сегодня в поддержке: в конце концов, не столь уж было важно, откуда она исходила, главное — к нему вернулось ощущение собственной значительности, утраченное утром.

Люся дремала, свернувшись клубочком, жалко было будить. Василий Васильевич с уважительным удивлением вглядывался в ее кроткое, расслабленное сном лицо. Подумать только: этот розовый клубочек с острыми коленками и локтями, безмятежно посапывающий в подушку, вернул ему не только веру в себя, но и веру в человечество, в котором Василий Васильевич совсем недавно, по дороге в Дом культуры, видел одни пороки.

— Маленькая, пора.

Пока Люся собиралась, сонно позвякивая застежками, Соловьев нетерпеливо шагал по кабинету, досадуя на то, что не решился объявить жене о своем намерении остаться в городе. Ничего бы с ней не случилось за ночь; ему же теперь придется среди ночи гнать в Ярцевск. И не в том дело, что гнать, а в том, что Василий Васильевич ощущал сейчас такой душевный подъем, такую ясность мыслей — сидеть бы и работать, работать! Мысль о поражении, которое он потерпел утром, уже не приводила его в уныние, наоборот, возбуждала, звала к действию.

— Я готова… — Люся стояла перед ним с раскрытой сумочкой — подкрашивала губы.

— А? Да, да, — встрепенулся Василий Васильевич, потянувшись к куртке.

— Не надо, — сказала Люся, робко поглаживая его плечи. — Ты не выспишься. У тебя столько дел, а ты не выспишься. Я такси найду.

Василий Васильевич, конечно, не стал ее слушать, отвез домой, даже проводил до подъезда, и она, тронутая таким вниманием, не отпускала его еще несколько минут, все порываясь опять спросить о чем-то очень важном, интимном. Здесь, на улице, Люсины вопросы уже не волновали так Василия Васильевича. Почувствовав, наверное, его настроение, она наконец решилась.

— Я давно хотела сказать, — стыдливо произнесла она, теребя в руках сумочку. — Я веду себя аморально… Но все равно горжусь… Столько вокруг женщин, а ты выбрал меня… Такой умный, такой знаменитый…

Василий Васильевич насторожился в дурном предчувствии. Неужели она в последнюю минуту все испортит, все сведет к банальному объяснению: хочу быть вместе, всю жизнь рядом? А может быть?.. Нет, не может. По всем расчетам! Он осторожно привлек ее к себе.

— Что-нибудь случилось?

— Я, наверное, скоро выйду замуж, — отчаянно произнесла Люся.

— Поздравляю, маленькая, — произнес он, поскучнев. — Ты упрекаешь меня? Мы прожили с женой большую, трудную жизнь. И было бы подлостью сейчас бросить ее. Ты понимаешь это?

— Что ты! — испуганно перебила Люся. — Я совсем о другом. Я не хотела говорить…

Соловьев, опустив голову, уныло переминался с ноги на ногу. Честное слово, у него болезненно сжалось сердце! Он даже обрадовался, приложил ладонь к груди. Люся заметила и схватилась испуганно за щеки.

— Ну, хочешь, все останется по-прежнему?

— Нет, — сказал Василий Васильевич, мужественно убирая руку. — Желаю счастья, Люсенька.

— Я не могла обмануть, — виновато произнесла она. — Ты не простил бы мне, больше не захотел бы видеть… Хотя я не знаю, захочешь ли видеть сейчас…

Василию Васильевичу стало чуточку легче.

— Мне будет трудно без тебя, — сказал он почти искренне.

Прощание вышло грустным, хотя они и договорились о встрече.

Через полчаса Василий Васильевич уже мчался по загородному шоссе, совершенно пустынному, далеко выбеленному фарами его машины. Никто не догонял Соловьева, и он никого не обгонял; машины в нетерпеливом стремлении не толпились у светофоров — потоком перед запрудой; не провожали их пристальными взглядами орудовцы, повелительными жестами приказывая съехать на обочину одним и подгоняя другие выразительными взмахами жезла. Скучно было ехать. Соловьеву хотелось спать, он с трудом держал себя в руках.

Чтобы не забыться в опасной дремоте, Василий Васильевич вспоминал проведенный день — не самый удачный, надо признаться. Но все события, неприятные и приятные, воспринимались им теперь одинаково. То был благословенный вечный бой, без которого жизнь показалась бы Соловьеву такой же скучной, как это пустынное, ровное, стиснутое по обочинам темнотой шоссе. Он совсем успокоился и повеселел, подумав: «Сколько еще этому старому черту осталось? Ерунда, каких-нибудь полгода, год… Тогда и восторжествует справедливость!» Василий Васильевич знал, что справедливость всегда, рано или поздно, восторжествует. Он усвоил эту истину еще со школьной скамьи, на уроках литературы, которые вела учительница Анна Васильевна Билибина.

XIX

Машины, два грузовых «ЗИЛа», стояли у переезда.

Многолетняя привычка заставила Калинушкина скользнуть взглядом по номерам «ЗИЛов», и он невольно отметил, что машины чужие, степногорские. Нырнув под закрытый шлагбаум, лейтенант миновал переезд и зашагал дальше. Он выскочил вдруг на шоссе и выхватил свисток, прежде чем понял, зачем это делает.

— Похоже, старые знакомые? — спросил Калинушкин, просматривая в свете фар документы водителей.

— Все может быть, — невозмутимо отозвался один из них, постарше других, посолиднее.

Участковый как-то сразу понял, что этот у них за главного, обращался уже только к нему:

— Значит, с уборки? А как на уборку ехали, здесь ночевали? Не помните. Напомню: ночевали. На Лесной, дом тридцать шесть. Возле дома гражданина Билибина:

— Что от нас нужно, лейтенант? Почему задержали? — спросил шофер.

Калинушкин и сам не знал, что ему нужно. То есть знал, разумеется, да ведь не скажешь им: помогите, мол, ребята, загадку отгадать. Все же Билибин на них показывал. Пропустив вопрос шофера мимо ушей, он продолжал спрашивать по всей строгости, как положено при исполнении служебных обязанностей: заходили ли к Билибину, что там делали?

— Слушай, лейтенант, ты вола не тяни, — поторопил шофер. — Нам еще ехать да ехать…

Калинушкину показались обидными эти слова: все-таки он в форме был. Если бы в штатском, тогда ничего, а поскольку в форме — нехорошо, неуважительно. Пришлось для острастки в блокнотик их адреса и фамилии записать. Но шофер тоже блокнотик вытащил:

— Ваша фамилия, лейтенант? Отделение милиции?

Обменялись они со злости адресами и фамилиями, как будто подружиться захотели, друг к дружке в гости наведаться, и Калинушкин, не поддавшись искушению употребить несправедливо свою власть, сурово бросил: «Езжайте» — и уже повернулся, чтобы уйти от греха подальше, но шофер придержал его за локоть:

— Ладно. Пошумели. Что там у тебя? Может, правда нужны?

— Не нужны, — буркнул Калинушкин. — Без вас разобрались. Вот недельки три назад так просто не отпустил бы. Заявление на вас поступило: кража на Лесной, тридцать шесть, у Билибина, где вы ночевали.

Злой голос из кабины грузовика определил вкратце сущность гражданина Билибина как автора заявления.

— Ну, бывай, — сказал шофер. — Надо бы, конечно, твоему Билибину объяснить кое-что, жаль, некогда.

Калинушкин проводил взглядом удаляющиеся машины, смяв, выбросил листок с фамилиями и адресами водителей и зашагал к Николаю Фетисову, чтобы собственноручно вручить бумагу на штраф в десять рублей за мелкое хулиганство. Мог бы по почте переслать, если бы не Пашка: не выходил из головы у Калинушкина малец. Фетисову сказал, когда пришел:

— По знакомству, Николай!

Фетисов оценил поступок участкового по-своему. Что ему десятка? Раз плюнуть! Главное — никто не узнает. Обрадовавшись, Николай потащил лейтенанта в сад, за стол, ужинать. Они хорошо сидели, на законном месте, под яблоней, летний сорт, коричное, и спелые яблоки порой падали к ним на стол, потому что в толстой развилке над ними устроился Пашка и тряс дерево. Яблок на ветках не было видно в темноте, вместо яблок висели звезды, а на самой макушке покачивался месяц. Они сидели и пили чай, и Николай, морщась и отплевываясь после каждого глотка, жаловался:

— Третью неделю, Иваныч, веришь, не употребляю. Вот эту отраву хлебаю. У меня от нее мозги водянистые и тоска на душе ужасная.

Время от времени Фетисов грозился сшибить сына на землю, чтобы не вредил яблоню, и тогда Пашка затихал ненадолго, но с дерева не слезал, потому что внизу, за столом, разговор пошел интересный — решалась важная задача: как лучше к звездам лететь, чтобы быстрее и надежнее. Калинушкин специально для Пашки свою задумку выразил насчет атомного двигателя в ракете: магнитом вредные отходы вытягивать, как пылесосом. Николай сначала согласился, а потом засомневался:

— Где ж ты этот магнит с отходами держать будешь? Ежели в ракете, все равно вред.

Но Калинушкин и это предусмотрел:

— На тросике можно. За хвостом.

Фетисов подумал и снова:

— Залепит магнит-то отходами. Ежели только встряхивать…

У Александра Ивановича опять ответ был готов:

— Электрический магнит. Кнопку нажмешь — магнит. Еще нажмешь — железка простая, все с нее и осыплется.

Николай окончательно согласился:

— Тогда можно.

Пашка с дерева голос подал:

— Да ты, дядь Саш, папке поставь литр, он тебе куда хочешь слетает — в одних тапочках, без ракеты.

Николай находился в мечтательном состоянии и не разозлился, а, наоборот, крикнул любовно:

— Шпана ты, шпана и есть! Три недели как завязал.

Такая умственная беседа у них получилась, так ответственно они к делу подошли — расставаться не хотелось. Подольше бы посидели — еще чего-нибудь ценное придумали бы: оба чувствовали, как подкатило что-то к горлу, и легкость какую-то душевную чувствовали. Казалось, тряхни Пашка посильнее яблоню — и на стол вместо яблок звезды посыплются и месяц, цепляясь рогами за ветки, сползет вниз… И все было бы хорошо, да под конец у Александра Ивановича настроение испортилось. Дурацкий разговор Фетисов затеял:

— Все в небо глядишь, а чего под носом творится, не видишь.

— Чего творится? Где? — встрепенулся Александр Иванович.

— А это я тебе не отвечу, — ухмыльнулся Фетисов. — Сам соображай.

— Вышел я из возраста в загадки играть, — сказал Калинушкин.

— Одно скажу: коммутатор-аккумулятор! — таинственно произнес Николай.

— Что такое?

— Кому татор, а кому лятор!

Калинушкин с полминуты переводил, фетисовскую тарабарщину на понятный язык, а потом возмутился:

— Это у тебя лятор, что ли? Ну ты даешь! Живешь как куркуль — одно звание рабочее…

— А-а, — пренебрежительно махнул Николай в сторону дома. — Все не то.

— Дядя Саша, — крикнул Пашка с дерева, — скажи ему, чтоб два рубля отдал за цветы! Целковый один кинул, жулик!

Калинушкин встал из-за стола, сказал официально:

— Спасибо за угощение. Про штраф не забудьте. В трехдневный срок.

Он вышел от Фетисовых и зашагал, вглядываясь в темноту, разрезанную цепочкой придорожных фонарей. Одинокий стук каблучков догнал Калинушкина, заставил оглянуться и почтительно поднести руку к козырьку фуражки. Мимо него, обдав незнакомым запахом духов, прошли гражданка Соловьева. Она едва кивнула в ответ и заспешила дальше. Ирина Георгиевна торопилась к телефону-автомату.

Месяц назад она была бы счастлива, узнав, что муж задержится в городе.

Еще в тот злополучный день после объяснения с мужем она поняла: это конец. Впрочем, неприятное объяснение было лишь последней точкой. Конец наступил несколько раньше, когда разыгралась нелепейшая сцена в совхозе, которую она сама, увы, и организовала. Насмешливые возгласы парней до сих пор стояли у нее в ушах, а перед глазами — лицо Геннадия, искривленное не болью, а, как ей теперь казалось, отвращением. Ну что ж, конец должен был наступить рано или поздно, обманываться не стоило, она не рассчитывала и на такой срок. Можно было бы чуть отдалить его, промолчав о неприятном супружеском разговоре, но тогда Геннадий оказался бы в положении ложном и даже опасном. Она и без того побаивалась за судьбу Геннадия: Василий Васильевич мог причинить ему много неприятностей.

Вот уже месяц Геннадий не давал о себе вестей. Недавно она не выдержала, позвонила, решив: «Будь что будет!» Хозяйка злорадно ответила: «Нету! Съехал!» Ирина Георгиевна была уверена, что старая ведьма, как всегда, не хочет подзывать Геннадия к телефону.

Если бы муж не сообщил, что вернется поздно, Ирина Георгиевна, наверное, справилась бы с желанием вновь позвонить Геннадию — она поглядывала на аппарат с сомнением. И действительно, словно не желая участвовать в бесполезной затее, телефон молчал, сколько ни нажимала Ирина Георгиевна на рычаг. То есть не совсем молчал: томный баритон под джазовые синкопы чуть слышно шептал о нежной любви и неземной страсти. Швырнув трубку, Ирина Георгиевна неприлично выругалась. Она это умела делать лихо, хотя обычно ругалась не по душевной необходимости. Такая нынче шла мода; не всякому она была к лицу, как и любая мода, а только людям интеллигентным, женщинам изысканным, и не во всяком разговоре, а в изысканно-интеллигентном, например, как проехать кратчайшим путем с аэродрома Орли в Люксембург, о Фрейде и Бердяеве… Сейчас же она выразилась вполне по потребности.

Направляясь к станции, где стоял телефон-автомат, она чувствовала себя так, будто ей предстояло провести сложную хирургическую операцию. В такие минуты у нее менялось лицо — подбиралось, становилось угрюмо-скуластым, глаза заметно сужались, голос звучал неприятно, легкие туфли грохотали, как тяжелые сапоги.

Ей повезло: полчаса назад Юрчиков вместе со Светкой зашел на старую квартиру, чтобы забрать свое барахлишко и расплатиться с хозяйкой. Телефон зазвонил, когда все уже было упаковано и увязано, когда Светка, обменявшись колкостями с хозяйкой, обозленной бегством несостоявшегося зятя, язвительно просила Гену проверить вещи, а он, отмахиваясь, торопливо пробирался к выходу с рюкзаком за спиной и чемоданом в руке. Хозяйка, сняв трубку, проворковала:

— Вас, Геннадий Иванович… Дамочка ваша.

Юрчиков подошел к телефону из самолюбия. Ирина Георгиевна сказала, волнуясь:

— Это я… — Геннадий что-то смущенно пробормотал. — Ты занят?

Он не успел ответить, приглушенный смешок послышался в трубке:

— Ка-ак интересно! Бедненький Геночка, на части рвут, на мелкие кусочки.

Кожа на лице натянулась, обострив скулы, глаза стали как в операционной в критические минуты. «Всё? — спросила она себя. — Всё!» «Дай я скажу, ну дай!» — услышала она отдаленный нагло-счастливый возглас и возмущенный ответ Геннадия: «Оставь, пожалуйста!» — и наконец короткие гудки отбоя. Из телефонной будки Ирина Георгиевна вышла почти спокойная.

Навстречу ей с платформы двигалась толпа из подъехавшей электрички. Все торопились к ярцевскому автобусу, едва не бежали, некоторые и бежали, проскакивая в тесные промежутки среди других, менее расторопных; иные, самые нетерпеливые, спрыгивали с платформы на рельсы, сокращая путь. Платья, рубашки, брюки, прически так и мелькали в ярком свете станционных фонарей. Молодые и счастливые. Бежали мимо долговязые юрчиковы, веселые, под руку с девчонками в облегающих брючках или в коротких платьицах…

Она по голосу поняла: ее соперница молодая и счастливая… Молодая, счастливая, с длинными прелестными ногами. У нее никогда не было таких ног. Широкие, крепкие бедра, сильные рабочие ноги. Подруги завидовали, восхищаясь ее фигурой. Ну что ж, по тем временам… Парни так и липли к ней. Теперь она завидует.

Полно! Не завидовала она им. Инстинкты, наивная коммуникабельность, мечты о двухкомнатной квартире, «Запорожце» и прогрессивке в тридцать ре. Они не видели и вряд ли увидят когда-нибудь зеленое солнце Цейлона; они не будут ужинать вместе со знаменитым французским актером в маленьком кабачке на Монмартре; им вряд ли станет объясняться в любви, робея, как мальчик, капитан белоснежного лайнера, надменный и красивый, словно датский дог. Со знаменитым актером Соловьевы познакомились на Цейлоне; приехав на другой год в Париж, навестили его и весь день были гостями обаятельного француза. Отвечая надменному капитану, Ирина Георгиевна смеялась: «Слишком уж вы ослепительны… Если когда-нибудь вы попадете ко мне в клинику, я явлюсь вам в образе некой прекрасномудрой Афины Паллады. А это совсем не так. Давайте не использовать свое служебное положение…» С усмешкой она вслушивалась сейчас в обрывки разговоров:

— Он говорит: «Девушка, вас, случайно, не Галей зовут?» — «Нет, меня совсем не случайно Таней назвали…»

Они еще ничего не понимали. Вряд ли когда-нибудь поймут эти милые создания, как устроен мир, каковы тайные пружины его. Они не знали, что такое власть — не только внешняя, когда исполняются приказы, а безраздельная, полная: жить человеку или нет? Нечему завидовать. То, что есть у них, у Ирины Георгиевны уже было; будет ли у них то, что есть у нее?

Дождавшись в сторонке, когда толпа схлынула с платформы, она пошла неторопливо, гуляюще, покачивая крепкими бедрами. Вот-вот выбьет дробь каблучками, взвизгнет: «Гармонист в рубашке белой…» Не взвизгнет. Устала. Устала выглядеть молодой и красивой, прыгать через ограду в двух шагах от калитки, сохранять равновесие между почтительными и восхищенными взглядами больных, утверждать свое постоянное превосходство над мужем, казаться светской дамой, каковой совсем не была… Снотворного — и спать!

Но слишком уж унизительным показалось ей такое решение. Уползти в свою нору, свернуться клубком в исцеляющей дремоте?

Проходя мимо дома Билибиных, она вынуждена была остановиться: из-за поворота, ослепив фарами, вывернулся грузовик, за ним другой.

— Гражданочка, как на Лесную, тридцать шесть, проехать?

— Приехали уже, — ответила она.

Из кабины выпрыгнул кудрявый худой парень, вслед за ним, придерживаясь за дверцу, спустился на дорогу другой — постарше. Неуклюже-осторожные движения его показались Ирине Георгиевне очень знакомыми: так двигаются первое время после полостных операций.

— Рога бы ему обломать, хаму, — сказал парень.

— Машины с дороги уберите. Ни пройти, ни проехать, — проворчал тот, что постарше.

— А вам кого нужно? — спросила Ирина Георгиевна, уверенная, что приезжие ошиблись адресом.

— Билибин тут живет?

Это уже становилось интересным. Иннокентию сейчас будут ломать рога! Она повернула обратно.

— Идите своей дорогой, гражданочка!

— Иду, — невозмутимо отозвалась она, направляясь к дому Билибиных.

— Вы здесь живете, что ли? — неприязненно спросил приезжий, нагоняя.

Машины, разворачиваясь, осветили фарами дорожку к дому. Резкая, непомерно длинная тень от приезжего протянулась к Ирине Георгиевне, будто схватила молча и неосязаемо. Испугавшись почему-то этой тени, она дрогнула на миг и с облегчением услышала:

— Доктор!

Зловещая тень косо и трусливо юркнула в кусты, оставив своего хозяина на расправу доктору Соловьевой. Ей странно было видеть этого человека смущенным.

— А, вы! Ну, что случилось? Зачем вам Билибин?

— Все, доктор, заметано. Вы-то как здесь оказались?

— А я здесь оказалась пять лет назад.

— Ясно. Муж, значит?

— Приятель мужа.

— Ясно.

— Счастливый вы человек: все вам ясно.

Три недели назад она оперировала этого героя, прогнавшего костылем надоевшего всем, а ей больше всех протеже Василия Васильевича. Своего партнера по неудавшейся киносъемке. Своего больного, которого едва не упустила, а затем вернула с того света. Сегодня выписала досрочно, по его просьбе. Провожали его всем отделением. В который раз она подивилась значительности этого незначительного, судя по всему, человека. Утром заходил проститься: «Спасибо. Значит, еще бы день-другой и… Повезло мне — к вам попал».

— Рановато вы разъезжаете, — сказала она сурово.

— Домой, доктор, прямым ходом.

— Да?! Вы вроде приехали Билибину рога ломать.

— Тут вот какая петрушка… Обиделись ребята. Милиция нас остановила: этот ваш Билибин жалобу накатал, обокрали его. Нас подозревает. Вот хотели, значит, сказать ему пару ласковых…

— Нелепость какая-то, — поморщилась Ирина Георгиевна. — Ошибка. Ну, кажется, все выяснили.

— Еще не все, доктор. Помните, обещали подумать? В город наш перебраться?

Ирина Георгиевна с неприязнью окинула взглядом мешковатую в темноте фигуру. Откуда было ему знать, что именно сегодня доктор Соловьева увидела свое настоящее как бы отделенным от прошлого; многое в этом настоящем выглядело совсем иначе, чем прежде, когда оно составляло с прошлым одно целое.

— Я готова! Ну? Поехали! — сказала она, чтобы положить конец раздражавшему ее фарсу, и приготовилась добавить что-нибудь злое, подвести последнюю черту, едва этот самоуверенный и потому неприятный ей сейчас человек смешается от неожиданности.

— Так, — произнес Петрович, ничуть, однако, не смутившись и даже не раздумывая ни секунды. — Вещичек много? За час управимся?

Похоже, выводы он сделал раньше и не сомневался, что докторша в конце концов оценит заманчивое предложение — переехать в его родной Степногорск. Ирина Георгиевна едва не выругалась. Миновав стороной Петровича и отмахнувшись, когда он окликнул ее, вышла на дорогу. За спиной голоса:

— Порядок, Петрович?

— Поехали.

— Больно ты быстро справился. Надо бы его, черта, поутюжить, а ты небось «ай-яй-яй!» и обратно.

— Поехали, ребята, поехали.

— Дамочка с тобой, что ли, ходила?

— Это, ребята, не дамочка. Хирург. Не она — везли бы вы сейчас Петровича в кузове под брезентом. Знаменитый доктор.

— А мы гадаем: чего ты, старый, в больнице вроде как поселился, выписываться не хочешь… Конечно, когда такой доктор. Как королева!

— Точно! Телевидение приезжало, снимали…

Шла Ирина Георгиевна мимо усталая, несчастливая, немолодая и не старалась, не было нужды выглядеть иной — оказалась в королевах. Ясное дело: не она — лежать бы сейчас Петровичу в кузове под брезентом. Это действует на воображение. Ну что ж, королева — тоже должность! Она продолжала прислушиваться к голосам за спиной, но уже взревели моторы, передний грузовик проскочил мимо, посигналив ей прощально.

— Доктор! На минутку!

Из подъехавшего второго грузовика подзывал ее кудрявый худой парень, похожий на Христа, если бы у того вдруг до ушей раздвинулся бы в улыбке рот. Ирина Георгиевна узнала его по голосу: как раз он и назвал ее королевой.

— Доктор, у Петровича точно аппендицит был? Может, рак? Теперь так: говорят аппендицит, а на самом деле рак.

— Не рак, а дурак! — сердито ответила Ирина Георгиевна. — Не у него, у тебя. Здоровый и сидит глубоко!

— Хы! — Парень еще шире раздвинул рот, даже уши назад поехали. — Может, вылечите? Не сердитесь, доктор. Спасибо за Петровича.

Улыбающийся Христос, видно, воткнул сразу третью передачу: грузовик рванулся и тотчас скрылся из глаз.

Ирина Георгиевна в раздумье поглядела на освещенные окна Билибиных. Делать ей здесь было совершенно нечего. Еще со времен их неудачного романа она держалась с Иннокентием отчужденно. Сначала Ирина Георгиевна опасалась, что тот станет упрекать ее или, того хуже, попытается вернуться к прежним отношениям. Некоторые основания у нее были: Иннокентий действительно при виде своей давней любви приходил в возбуждение и норовил, заключив в объятия, пощекотать бородой. Довольно скоро она убедилась, что он просто безобразничает. Тут бы ей и успокоиться, но она обиделась. Василий Васильевич, проявляя мудрость, обычно брал под защиту своего друга: «Это у него комплекс. От самолюбия. И вообще, Билибин есть Билибин, тут ничего не поделаешь». С довольной улыбкой он рассказывал об очередных происшествиях с участием Иннокентия Павловича, чем вызывал у нее еще большее негодование: «Не понимаю, почему ему надо все прощать?» — «Да потому, дорогая, что Иннокентий — талантливейший ученый, без него мы в институте стали бы на голову ниже».

Впрочем, столь непреклонной она бывала не всегда, поскольку безобразничал Иннокентий тоже не всегда, а периодически, улавливая грань, за которой их отношения могли бы перейти в постоянную, открытую неприязнь. Она привыкла властвовать, и потому шутки, даже невинные, нередко воспринимались ею как оскорбление. Но еще больше злило Ирину Георгиевну, что Иннокентий мог позволить себе то, о чем не могли даже помыслить супруги Соловьевы. Сколько сил потратила она, чтобы придать мужу облик человека значительного и ответственного. Сколько сил приходилось тратить ей, чтобы в зависимости от обстоятельств казаться величественной, юной и озорной или светски обаятельной. Иннокентий же, наоборот, поступал так, словно задался целью навредить себе, своей репутации, своей карьере. И тем не менее оставался известным, талантливым, любимым и так далее. Если она сейчас все же захотела пойти к нему, значит, ей стало совсем одиноко.

Между тем Иннокентий Павлович, не зная о том, что Ирина Георгиевна стоит у порога его дома, лежал, задравши ноги на спинку дивана, оставив на подоконнике включенный транзистор, и слушал передачу для работников сельского хозяйства. Собственно, слушал он хорошую грустную музыку, но потом влезла эта передача; занятый своими мыслями, Иннокентий Павлович долго был уверен, что по-прежнему наслаждается музыкой, и все так же вздыхал от полноты чувств, размышляя, как всегда, о вечном. Заметив наконец несоответствие в радиопередаче, он приподнялся, протянул руку к транзистору на подоконнике и увидел в тусклом свете уличного фонаря прелестную незнакомку.

Конечно, Иннокентий Павлович заволновался, вскочил с дивана, произвел приборочку в доме с такой стремительностью, которой позавидовал бы хороший матрос на третьем году службы, и торжественно пошел встречать нежданную и таинственную гостью.

Это был очень странный вечер. Ирина Георгиевна, казалось, вдруг ощутила свое призвание в том, чтобы скрасить холостяцкую постылую жизнь Билибину: навела кое-какой порядок в кухне, приготовила из совершенно сухого пайка приличный домашний ужин, заварила грузинский чай особым цейлонским способом, после чего его согласились бы пить даже сами грузины. Иннокентий Павлович зорко следил за Ириной Георгиевной, ожидая какого-нибудь подвоха. Он не мог представить себе, что она пришла без определенной цели. Как всегда, Иннокентий Павлович был недоверчив к Соловьевым и, как всегда, несправедлив.

Сначала он вообразил, что Василий Васильевич, расстроенный поражением, подослал жену, чтобы выведать некоторые подробности или даже склонить Билибина на свою сторону. Сообразив, однако, что Василий Васильевич лично проделал бы то же самое с бо́льшим успехом, Иннокентий Павлович отказался от этой мысли. Тогда ему на ум пришло совсем уж фантастическое предположение: Ирочка всерьез приняла его любовное блеянье и теперь пришла, чтобы остаться навсегда. Мысль эта была ужасной. Но он был голоден, из кухни доносилось такое соблазнительное шипенье и бульканье, что Иннокентий Павлович решил ничем не выдавать себя, пока ужин не появится на столе, а уж потом осторожно объясниться: мол, неэтично с его стороны было бы подарить Соловьеву такую роскошную женщину, чтобы забрать подарок обратно. Он очень удивился, когда гостья стала собираться домой, не высказав желания остаться навсегда.

— А ты чего приходила? — задал Иннокентий Павлович вопрос, весь вечер вертевшийся у него на языке.

— Решила молодость вспомнить, — невесело усмехнулась Ирина Георгиевна.

— Молодость? Как не стыдно! Такая преле-е-стная, очаровательная, — заблеял по привычке Иннокентий, совершенно забыв о бдительности, и, как всегда, потянулся пощекотать Ирину Георгиевну бородой.

— Ты не меняешься, — сказала она, вглядываясь пристально в его лицо.

Из бороды смотрел на нее Кешка Билибин, студент, с которым она некогда целовалась в подъездах.

— Не меняешься, Кеша. Выраженный инфантилизм. Говорят, ты талантлив. Твое счастье. Не то прозябать бы тебе всю жизнь.

— Уж это точно, — подтвердил Иннокентий Павлович, отступая от нее. — С небольшой поправочкой: я не талантливый, а гениальный. Могу позволить себе такую роскошь — не меняться. А то бы прозябать. Хотя нет, — оживился он. — Уж на что твой благоверный в детстве… Вон, биологи нынче дают открытым текстом: мол, адаптация — необходимое условие жизни. В общем, приспособился бы, пожалуй, а?

— Вряд ли, — ответила она сухо.

Уже спустившись со ступенек, попросила:

— Увидишь Гену Юрчикова, передай, пожалуйста: я на него не сержусь…

Проводив нежданную гостью, Иннокентий Павлович вспомнил обстоятельства, при которых она появилась в доме, сильно пожалел о несостоявшейся встрече с таинственной незнакомкой и заторопился к письменному столу, потому что в полном соответствии с законом о переходе одного вида энергии в другой ощутил вдруг могучий позыв к научной деятельности. Но прежде чем углубиться в расчеты, которыми Билибин хотел проверить некоторые новые предположения, он вынужден был отдать житейской прозе еще несколько минут.

…Вчера приходил Гена Юрчиков. С порога бросился обниматься, сиял ярче электрического самовара на столе Билибиных. Иннокентий Павлович уже знал в общих чертах причину такой радости. Ничего нового Геннадий не принес, одни восторги и планы на будущее — так сначала решил Иннокентий Павлович и даже отключился на время, чтобы не слушать излияний, не имеющих минимальной информации. Между тем Юрчиков, возбужденно вышагивая по веранде, излагал сведения, чрезвычайно интересные для Билибина:

— Он вроде бы рад, а вроде бы нет… Ну, я прямо сказал: «Поймите, дело начинается грандиозное! Мы не можем заниматься всем сразу. У вас опыт, большие организационные возможности. Вместе с вами мы вдвое ускорим исследования…»

— Постой! — очнулся Билибин. — Вместе с кем?

— С Олегом Ксенофонтовичем, — нетерпеливо ответил Геннадий.

— Да ты что! — вскипел Билибин. — Кто тебя просил?

Не мог же Юрчиков сказать, что его просила об этом Светка, советуя «не держаться в тени у Кеши»!

В гневе Иннокентий Павлович выглядел очень непривлекательно: подбородок прыгал вместе с бороденкой, он начинал заикаться, и казалось — вот-вот расплачется. Сейчас Иннокентий находился именно в таком состоянии. Месяца два назад Геннадий, пожалуй, попятился бы; он и сейчас побледнел, но больше от неожиданности.

— Ты знаешь, что теперь будет? — продолжал неистовствовать Билибин. — Конец! Мне наплевать, я уже свое сделал, никто не посмеет сомневаться. А твоей карьере конец! Над тобой хохотать станут. Так науку не делают, любезный! Понял?

То, что Соловьев по-своему расценил приобщение Олега Ксенофонтовича к большой науке, было вполне естественно. Но почему так же дурно понял Билибин своего молодого друга, вряд ли кто-нибудь сумел бы объяснить. Во всяком случае, Юрчиков очень удивился.

— А вы не знали? Старик, говорят, решил. Мол, мы все люди, извините, несерьезные и вроде бы за нами глаз да глаз нужен, иначе пропадем. Ну, это он, конечно, меня имел в виду, — великодушно добавил Геннадий.

— Черт знает что, — проворчал Билибин. — Конспираторы! Все за спиной решают… А я подумал… Он мужик-то хоть ничего?

— Ну! Мировой мужик! — заверил Юрчиков. — За ним как за каменной стеной!

— За стеной? — с сомнением переспросил Иннокентий Павлович. — За каменной? Серьезное дело.

Расстались они, как всегда, дружески. Однако Юрчиков сказал на прощание:

— Чтобы не было в дальнейшем недоразумений… Не нравится мне иногда ваш тон!

Правда, он в это время улыбался дурашливо.

…И вот теперь Билибин думал о том, что Геннадий, кажется, прав. И пусть себе усмехаются ученые-коллеги. Время идет, все меняется… Ай да Юрчиков! Того и гляди, придется величать его по имени-отчеству.

Старик не ошибся, увидев в добром отношении Билибина к Юрчикову верный признак его творческой обеспеченности. Иннокентий Павлович находился в превосходном настроении. Впереди ждало его великое  д е л о, и никакие видения вроде пылающего шарика с материками, сползающими в океаны, уже не беспокоили его.

И лейтенант Калинушкин, который в это время возвращался с обхода домой, думал примерно о том же — о давней своей догадке насчет беспорядочного движения. Никакого такого движения не существует. Это только кажется — беспорядочное, а на самом деле все по закону. И у людей так же. Только закон еще не придумали ученые. Когда придумают, сразу станет ясно, кому какой путь определен. И еще он думал, что, может быть, сам открыл бы этот закон, но пока дела не позволяют. Уйдет в отставку — тогда и придумает.

Всему свое время!

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg