«Пробуждение»

Геннадий Фёдорович Шпаликов

(1937-1974)

В одном из писем своему другу писателю Виктору Некрасову Шпаликов писал: "...Что-то самообладание сдает - хотя причин было в общем, не более, чем обычно. Но меня не покидала уверенность уже после, - что ты-то поймешь все правильно: все как то осто... - дела остано- вились, - 1 год работы Лариса Шепитько (помнишь, м. б. , ее "Крылья") на Мосфильме - но все, как обычно, полетело вначале в трубу, потом несколько выправилось, обрушилось снова, - это совпало с абсолютным безденежьем, домашними, естественно, осложнениями - ко всему я еще и заболел воспалением легких, болея, передумал свою проклятую более или менее жизнь, пришел к устрашающим выводам..."

Это был 1968 год, Шпаликов тогда работал над сценарием "Пробуждение", фильм по которому потом поставила Лариса Шепитько (на экраны он вышел, правда, под другим названием - "Ты и Я").

Трудная была судьба у этой картины, но все-таки по настоящему счастливая. Все совпало: истинно шпаликовская интонация, точное прочтение режиссером, гениальная музыка Альфреда Шнитке, пронзительная игра актеров Ю. Визбора, Л. Дьячкова, А. Демидовой.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Кинороман

В ноябре в Стокгольме вручалась очередная Нобелевская премия. Ритуал вручения был уже давно разыгран, отрепетирован, всем известен до мельчайших подробностей.

Вечерние костюмы, черные фраки, зимний жесткий крахмал воротников, сдавливающих шеи, открытые платья, застывшие лица лауреатов в креслах, король Густав-Адольф, вручающий золотые медали, приветственные речи, обдуманная, медленная речь нового лауреата, большой прием в конце, когда все стоят как будто в ожидании чего-то, что должно произойти, кроме этого вечера, а ничего больше не происходит, - необязательность разговоров, тосты, уставшие лица женщин, попытка изобразить оживление, блицы фотографов, улыбки, снег за высоким темным стеклом окна, Гайдн в исполнении всемирно известного квартета, рукопожатия, тосты снова, яркий свет в зале, свечи, блеск хрусталя, общее движение или его видимость, поскольку вся эта толпа хорошо одетых, чисто выбритых, выглаженных, надушенных, обдуманно разговаривающих людей при внешнем движении была абсолютно неподвижна.

Петр успел поговорить со всеми, с кем ему действительно надо было переговорить, и с множеством людей совсем случайных. Кроме того, он неоднократно улыбался, целовал руки, заинтересованно слушал, поднимал бокал, понимающе кивал головой, сам что-то говорил то с убеждением, а то стараясь не выпасть из общего тона - совсем односложно, и все это время искал глазами Катю, а она делала примерно все то же самое, только отдельно от него, в толпе, и, может быть, ей приходилось меньше говорить, но зато больше улыбаться, быть внимательным слушателем, благодарным собеседником и вообще - красивой женщиной, с которой есть о чем поговорить, ибо она все поймет, а если даже чего и не поймет, то, во всяком случае, оценит.

И Катя искала Петра.

Они несколько раз попадали в одинаковые ситуации - уйти, не дослушав, было невозможно, но стоять, зная, что тебя ждут (Петр явно показывал Кате, а она ему, что им хорошо бы отсюда исчезнуть), было крайне неловко, и все слова казались какой-то бесконечностью, пропастью, из которой нет никакого выхода, а слова все лились - вежливые, вздорные, с блеском ума и полным его отсутствием, - гладкие слова, произносимые автоматически...

...И все же им удалось исчезнуть.

...Петр накидывал пальто поверх вечернего платья Кати, заводил машину, Катя сидела рядом расслабившись. Туфли сбросила, с наслаждением вытянула ноги.

Ни слова не говоря, они мчались по ночному городу к морю.

Машина уперлась в мол.

Петр поднял верх. Ветер с моря, тишина, нарушаемая лишь ударами волн о причал. Тьма. Полный покой.

Молча, вдвоем, сидящие отдельно, но близкие сейчас, как редко бывает близок человек, - один к другому.

Закрытые глаза, головы откинуты на подушки, сдернутая с шеи бабочка, влажный морской воздух - каждый вздох - с жадностью и облегчением.

* * *

Саша проснулся оттого, что зазвонил будильник.

Ровно восемь.

Тотчас сработал автомат: звонком будильника приведена была в действие целая система - щелкнул проигрыватель, завертелась пластинка - игла скользнула по диску, и - грянул марш, заговорило радио, свернулась вверх штора, открылись сами двери балкона, и в комнату хлынул поток солнечных лучей - зеркало вспыхнуло на подоконнике, качнулась занавеска, - утро началось.

Саша привычно сунул ноги в тапочки, вскочил. Высокий, хорошо сложенный, чуть полнеющий, в белых трусах, в майке.

Слушая радио, выпил бутылку кефира из холодильника и, разминаясь постепенно, входя в ритм, сделал зарядку.

Затем зашелестел душ. Параллельно на кухне - пел и свистел кофейник.

Саша, свежий, выбритый, в легких светлых штанах и белой рубашке, сбежал вниз, не ожидая, пока поднимется лифт, открыл ящик, достал кипу газет, аккуратно запер его.

Далее он завтракал в большой кухне, где все стояло на своих местах, все было чисто, кафель - сверкал, кофе дымилось, темнело сквозь прозрачную чашку с цветами.

Саша все делал с привычной четкостью, направленно.

Так, во всяком случае, казалось: с самого момента вставания до быстрого мытья посуды во всем была какая-то обдуманность, цель, соразмерная поспешность занятого человека.

Чуть смутило то обстоятельство, что, вместо того чтобы так же быстро одеться и уйти из дома, он достал из холодильника лед в замерзших формочках и под краном с горячей водой довольно долго и старательно начал откалывать белые квадраты льда, складывая их в стакан.

...И вот уже этот стакан, освещенный насквозь, покачивался в руке Саши, а сам он раскинулся на балконе, в шезлонге, подставив лицо еще неяркому солнцу, вытянув босые ноги.

Глоток холодного чая. Взгляд влево, на детскую площадку, где с утра был шум, крики, бегали по газону дети в панамках.

Теперь - газета. Ровный ряд строк.

Газета рядом, на полу. Ветром с балкона ее несет в комнату. Разворачиваясь, она скользит по паркету - не дотянуться.

Лето, утро, туман после ночного дождя, утренняя музыка - то ли вальс, то ли что-то похожее на него, - солнце в глаза, лед, тающий в стакане, - и тут же телефонный звонок.

Саша, не вставая, слушал, как звонит телефон. Позвонит-позвонит может, перестанет. Есть надежда все же. Звонит. Вот перестал, прекратил, выключился. Слава Богу. Нет - звонит. Звонит и звонит. Не остановишь.

Саша приподнялся, встал - с большой неохотой.

Он шел в толпе утренних прохожих. Люди спешили, покупали газеты у метро, вели в детский сад детей, перебегали улицы, ловили такси, стояли в длинной очереди на автобус, смеялись, зевали, шли молча, погруженные в свои мысли, в заботы предстоящего дня, - туманное было утро, - не присматриваясь особенно к туманам, Саша видел в который раз, что все и на самом деле может исчезать, таять, еле-еле обозначаться, как обозначаются и пропадают предметы, люди, верхушки деревьев на бульваре, вывески, светящиеся в это утро, фонари, окна на высоте, сквозь туман, костры на пустыре между новыми корпусами, огни на тонкой, смутно видимой телевизионной башне, срезанной наполовину облаками, - городское, московское утро, - трамваи, медленно возникающий из-за поворота, вдруг дождь еле-еле, мокрые плащи, мокрые цветы в корзинах - лето, Москва.

В то же утро.

За столиком, напротив Саши, сидела Катя.

Она давно уже что-то говорила, а Саша, занятый своим, предпринимал тщетные попытки слушать ее как можно внимательнее, не пропуская ни одного слова, но сосредоточиться не мог.

Он видел ее руки, взлетающие над салфеткой, приподнимающие вилку, рюмку, нож, ее платье, белое, только из-под утюга, очень свежее, и ее лицо, чистое, без ничего - просто умытое, утреннее, но все, что она говорила, доносилось к нему как бы издалека, то приближаясь, то совсем ничего не было слышно.

- Я не понимаю, что с ним творится, - говорила она. - Ты ничего, может быть, и не прояснишь, по я хоть выговорюсь, а вдруг и у тебя возникнет что-нибудь по поводу.

- По поводу чего? - спросил Саша.

- Мы товарищи, да?

- Конечно, - машинально сказал Саша. - Что вообще случилось? Ты мне столько наговорила по телефону, что я просто ничего, честно говоря, не понял и сейчас с трудом секу. Я, прости, с утра вообще плохо соображаю.

- Он тебе звонил?

- Кто? Петр? Звонил. А что?

- Ночью он тебе звонил?

- Ну и что с этого? И я ему раньше сколько раз звонил по ночам подумаешь, новость.

- Раньше! - повторила Катя. - Ты же все прекрасно знаешь, что ты передо мной прикидываешься?

- Какая связь между тем, что я прикидываюсь, и звонком?

- Но почему он звонит именно тебе - значит, ты ему нужен?

- Не думаю. По делам мы ни разу не говорили. А знаю я не больше, чем все. После вашего возвращения мы вообще с ним не виделись.

- Если бы ты захотел, ты бы нашел время с ним встретиться.

- Не уверен, что это уж так ему необходимо.

- Я не могу понять, что с ним происходит. Ну хорошо, я дура. Ничего не понимаю. Ты - умный, объясни, поговори, может, я и пойму. Нет. У меня просто руки опускаются. Раньше меня смущала и даже раздражала понятность многих наших знакомых, а теперь я, кажется, начинаю завидовать, когда все просто, понятно, как у людей. Я могу понять любое отчаянное положение, беда - так беда, мало ли что... Главное, что он всем доволен. Клянусь, он не прикидывается. Он доволен всем. Пробовала с ним поговорить - смеется. Заставила его пойти к вам в управление. Вместе отсидели длиннейшую очередь, и он исчез на секунду протяженностью в два дня. Слушай, - вдруг спросила она, - эти ваши совместные идеи, они на самом деле чего-нибудь стоят?

- А как же, - с подчеркнутой серьезностью сказал Саша - Переворот в науке.

- Я серьезно, - устало сказала Катя.

- Сейчас - не знаю. Не интересовался, - отрезал Саша и принялся за еду.

- Честно говоря, все это сейчас меня не так уж и волнует... Вот интересно, как ты сам все это расценишь... На три года в Швецию, вообще говоря, не так уж и плохо. Во всяком случае, материально совсем неплохо. Правда, врач при посольстве - не такая уж блистательная работа, но, в конце концов, поехать в Швецию - не такая уж каторга. Верно? Жили мы скучно в общем, но скучно можно жить везде. Уже на десятый день все осточертело - а тут три года. Почти ни с кем не дружили, но и это не только шведская привилегия. Ну и надоело, конечно... Все понятно. Но, честно, если на кого жаловаться, так это на самого себя. Сам выбрал. Мог бы с таким же успехом работать с тобой дальше, в аспирантуре. Переворачивали бы там свою науку как хотели! В общем, он вернулся из командировки в Москву - ты его видел, болтался в посольстве неделю, а потом взял в банке денег на обратный билет, подарил их Аэрофлоту и удрал - в буквальном смысле - удрал в Москву. Никому ни слова, даже мне. Меня как будто и не существует в природе... Конечно, жуткий скандал и прочее. В Москве его тоже не могут найти... Какой-то полный бред. Я в ужасе. Меня там затаскали, что-то писала, сопоставляла, оправдывалась. Короче говоря, через неделю встречает нас с дочкой в Шереметьеве. Как ни в чем не бывало. Улыбается. Я его чуть не убила. Черт с ней, со Швецией. С деньгами - не было их и не будет. Но так бросить меня, дочку. Поставить себя в положение городского сумасшедшего - ну скажи, кто еще способен на такое... Странные поступки, конечно, очень хороши, особенно когда за них расплачиваются другие... Я за него там вертелась. Вспомнить тошно... А он сейчас посвистывает. Я его спрашиваю - что ты собираешься делать? А он, представляешь, говорит, что понятия не имеет. Что он еще точно не решил... Может, говорит, наймусь на первых порах трамвай водить: 150 зарплата и детский садик. И все это абсолютно серьезно. И посвистывает. Ты можешь ему помочь? Поговорить с кем-нибудь. Так же не может продолжаться.

- Катя... - Саша уже складывал приборы на пустую тарелку.

- Ты что, спешишь? Я тебя задерживаю?

- Никуда я не спешу, у меня свободный день.

Катя внимательно посмотрела на него.

- А ты знаешь, ты переменился. Самое странное, ты мне всегда представлялся - в сравнении с Петром - очень ненадежным человеком.

- Так оно и есть. Правильное представление. - Саша закурил.

- Нет. Я вижу. Ты спокоен. Не дергаешься, как другие. Не смотришь по сторонам. Следишь за собой...

- Я все прекрасно понимаю, - снова продолжала она. - И что лучше не вмешиваться, не расспрашивать, не пытаться ничего выяснять. Знаешь, такая общеизвестная благородная позиция. Политика невмешательства. Все наладится само по себе. Так, что ли?

- Да я не знаю.

- И я не знаю. Мы живем уже 12 лет, представляешь? 12. Оглянуться не успела - а зима катит в глаза. Серебряные ложки на горизонте. И вот выясняется, что я о нем ничего не знаю, абсолютно ничего. Как будто только что познакомились, да и то на уровне знакомства - шапочно, шляпочно, кепочно...

- Самое время влюбиться. - Саша все еще не знал, как он, собственно, должен на все услышанное реагировать.

- Я бы - с радостью. Я бы в кого-нибудь влюбилась. Только вот в кого? У меня, кроме него, никого нет. Думаю, что и он в том же положении... Видишь ли, я бы понимала, если бы он запил. Представь, радовалась бы.

- Что ж, мы, медики, - известные мастера этого дела. Но вряд ли на радость ближним. - Он налил ей вина.

- Но это, во всяком случае, что-то объясняет. Это объяснимые поступки. Но вот зачем он, совершенно трезвый, прыгнул с моста?

- С какого моста? - впервые за весь разговор с интересом спросил Саша.

- С моста через канал, в Серебряном бору.

- Среди бела дня? - Саша на глазах оживал.

- Ночью. Мы поехали купаться, и он вдруг пропал. Я как сердцем почувствовала - сначала голос из темноты: "Ребята, привет", - а потом всплеск. Никто и не видел, как он прыгал, и не на спор, и не для кого-нибудь. Просто так.

- А может, он и не прыгал?

- Прыгал. И что меня после уж поразило - он считает, что прыгать по ночам с мостов вполне обыкновенно. Он даже удивился, что я придаю этому какое-то значение, а когда все стали, уже на дороге, все это обсуждать при нем, он попросил остановить машину и вышел. Я хотела вместе, а он не позволил.

А что он сам говорил?

- Ничего не говорил. Молчал всю дорогу. Ну, что ты об этом скажешь?

- Взбрело в голову, и все. Мост понравился. Что я могу тебе сказать? Подсознание - темное дело.

- Может быть, он хотел почувствовать, что он еще молодой и ему все доступно, просто. Так же? Он же раньше прыгал... Быть может, в этом все и дело?

...Свет слева, из окна, лицо у нее при таком освещении - юное, неожиданно для самого себя отметил Саша.

- ...Он говорит, что у него пропала всякая охота к общениям любым, и со мной в том числе, и если это мне в тягость, то он ничего с собой поделать не может. Сейчас я бы даже радовалась тому, что меня всегда раздражало в нем: какая-то сверхобщительность. Раньше я не выносила, когда он повторялся, мог бесконечно говорить о важном только для него с совершенно случайными людьми, вдруг замыкаться, а потом так откровенничать... Помнишь про варежки? Варежки на веревочках?

- Нет, не помню.

- Он столько раз рассказывал мне самой, при мне другим да и, наверное, без меня, как мы познакомились. Я носила в 17 лет варежки на веревочках. Ну и что, что на веревочках? В этом был рациональный смысл. Я их постоянно теряла, пока сама не пришила эти веревочки, а его эти варежки ужасно умиляли. Как выпьет - обязательно про варежки на веревочках. Я говорю остановись, надоело, а он - кому как, мне лично совершенно не надоело...

- Да, помню, он рассказывал, я помню. Он вообще любил про тебя рассказывать...

...Саша увидел его большое, растерянное лицо, улыбку и то, как они тогда неловко обнялись на глазах, как им показалось, всего международного аэропорта в Шереметьеве, хотя, конечно, никто на них не обращал никакого внимания, и как они молча прошли среди стекла, зеркал - внутри толпы, точно зная, что поговорить им не удастся, не надеясь на разговор, и все же надежда у них была, если и не на разговор - на то, как бывает у русских людей - вдруг сомкнутся сердца. Мимо них двигались туристы, группами, в одиночку какие-то люди в синих пиджаках, увешанные значками, - немцы и, может быть, католические монахини, странствующие студенты, размахивающие сумками.

Петр рассеянно оглядывался, выбирая, куда бы сесть, и место нашлось. Два кресла были свободны, но потому и свободны, что как раз напротив размещался киоск с продажей русских сувениров, где за высоким стеклом были распластаны расписные платки, поблескивали меха, шапки, бутылки, балалайки - весело желтея.

Здесь, разглядывая чудеса Палеха и Хохломы, толкались приезжие. Здесь было суетливо, шумно.

Впрочем, им было совершенно вес равно, где сидеть.

Не хотелось ни тому, ни другому ничего говорить.

Объявили, что посадка через пять минут.

Ни у Саши, ни у Петра часов не оказалось.

Они сверили несуществующие часы. Все-таки - занятие.

- Спасибо, что приехал, - сказал Петр, - а то уж я думал, что ты человек-невидимка. Ну?

- Что - ну?

- Времени мало.

- Я на самом деле не мог. Мне передавали, что ты здесь.

Мимо них шли люди, толкались, смеялись, обсуждали сувениры, выставленные здесь.

Опять напомнили о посадке - по радио.

Петр: Время... Даже выпить с тобой не успеем.

Саша: Ну, не успеем. Подумаешь. Выпьем, ты там, я тут. Я тебе звонил.

Петр: Идти уже надо... Ты звонил, меня дома нет... Вчера смотрел "Принцессу Турандот". Представляешь, до чего докатился? Пока жил в Москве и мысли такой не появлялось.

Саша ничего не сказал. И Петр тоже, не считая далее возможным говорить о "Принцессе Турандот", замолчал. Надо было явно идти, но они не вставали, как будто ждали чего-то в этом разноголосом, шумном зале.

- Да, вот, - вдруг вспомнил Петр. Он протянул Саше сверток: - Это тебе.

- Что такое?

- Просто не знал, что тебе привезти. Все чего-то привозят. Я, как все. Вполне достойная электрическая бритва. А ты мне, как приезжему, можешь купить балалайку. А то, кроме того, что какой русский не любит быстрой езды, - какой уж русский купит сам себе балалайку?

- На самом деле хорошая бритва? - Саша принял способ общения облегченно. - Ничего, да? Может, халтура?

Петр ничего не ответил, встал только - опять напомнили про посадку. Надо было идти.

- Да, - словно только что вспомнил Петр, - знаешь, где я еще был?

- Где? - спросил Саша.

Петр достал из кармана бумажник, развернул и протянул Саше небольшую потертую фотографию собаки.

- Узнаешь? Жива.

Саша молча кивнул, мельком взглянув на карточку.

- Иду по лаборатории к клетке. Узнает или нет? Честно - не надеялся. А узнала. Подошел - прыгает, скулит. Выглядит отлично. Растолстела на харчах музейного экспоната.

Саша безучастно слушал.

Снова объявили посадку.

Они встали, пошли.

Уже приближаясь к выходу, Петр повернулся к Саше и вдруг сказал:

- Мне очень надо было тебя повидать.

...И снова Саша видел его растерянное, большое лицо, поворот головы, светлую кепку - уходящие - в спину пассажиры, - при свете прожекторов некий хоровод к высвеченному, совершенно белому ТУ - и где-то среди них Петр, размахивающий портфелем, - прощай.

И он увидел себя, бредущего по аэропорту мимо этих русских сувениров, и, повинуясь Бог знает какому чувству, а скорее всего - тоске о товарище, улетающем в ночь, и невозможности вернуть этот вечер, день - и вдруг он не то чтоб купил - выхватил у потрясенной продавщицы балалайку и кинулся к выходу на поле.

Его, естественно, не пустили б, но он не спрашивал разрешения, и потому - впустили совершенно спокойно. Может быть, балалайка - как пароль.

Бегом бросился к самолету - там уже редела толпа перед трапом.

Пока он бежал к нему сквозь все кордоны, он понял, что все это ни к чему, что он нелеп с этой балалайкой - под крылом ТУ, но за ежесекундные поступки приходится расплачиваться.

Стоя под крылом, задыхаясь от бега - он с радостью трахнул бы сейчас эту балалайку об бетон - лишь бы не толкаться у трапа - там еще были люди, пограничники проверяли паспорта - какая-то делегация, в цветах, никак не могла распрощаться с провожающими.

Куда девать эту балалайку? Он спрятал ее за спину, по все обошлось вполне благополучно. К нему подошли сами. Забрали у него балалайку. Он, показывая на самолетные окна, что-то объяснял. Ему кивали. А он только и думал о том, чтобы Петр из окна не видел всю эту нелепую сцену - хорошо бы он сидел на противоположной стороне.

Трап медленно отъехал от ТУ, и дверь в самолете закрылась плотно.

Так они расстались, разъехались.

Один летел. Он видел уходящую вбок полосу огней - дорогу к Москве.

Для другого эти же огни вытянулись справа, за окном машины, прервались там, где начался мост, открылась светлая, в трещинах льда река.

И у летящего в ТУ огни уже исчезали, самолет шел сквозь облака, и в небе - неожиданно чистом, теплом - открылась яркая, круглая луна - блеснуло крыло самолета, ровно и мягко осветились облака.

Разговор возник, потому что должен был возникнуть, потому что не вышел тогда, на аэродроме.

...Из гула двигателей, шума дождя за окном, городских огней, луны долгий разговор товарищей...

- Слушай, - начал Петр, - почему ты избегал меня всю эту неделю?

Саша: Не хотелось встречаться. Не было желания.

Петр: И все-таки ты мог хотя бы выслушать меня. Мы не виделись три года.

Саша: Это ни к чему... Я знаю, что ты скажешь. Не надо. Можешь успокоиться, я давно не имею к тебе никаких претензий. Каждому, как говорится, свое.

(Скоро Москва, уже зарево над городом. Жесткая, морозная ночь.)

Петр: Дело не в этом... К конце концов, пусть все остается на моей совести. Какие уж тут могут быть сейчас извинения с моей стороны... Ты совершенно вправе меня не слушать... Но ты не представляешь, насколько важно было для меня увидеть тебя в эти дни, а ты пропал... В общем, мне надо было с тобой посоветоваться, больше просто не с кем... Я все-таки очень верю тебе...

(Несется шоссе. Снег липнет к ветровому стеклу.)

Петр: ...Как-то, совсем недавно, я проснулся в ужасе. Мне 34 года, а я еще ничего не сделал всерьез. Мысль, конечно, смешная, если ее вслух... Но не самому себе... Кажется, что все начнется вот-вот. Ну, завтра. В этом году - непременно. И ничего не начинается. Я попал как в заколдо-ванный круг. И, в общем, все как будто правильно. Все в порядке: великая успокоительная мысль, наркоз. Все в порядке. А что в порядке? Я давно уже занят не своим делом... Когда уезжал, многие считали, что мне неслыханно повезло, я и сам так считал: в Швецию на три года... Полный идиот. Тоже мне, великий путешественник. Лошадь Пржевальского... Швеция, Швеция пускай там шведы живут .. Меня тогда ночью как ударило: где я? Черт его знает где. Чем я занимаюсь? Зачем мне-то все это нужно? Ну вот что я делал хотя бы последнюю неделю? Купил рубашку, ходил в кино, спал как-то целый день, два вечера трепался о какой-то муре с нашим пресс-атташе: в том месяце спас его от насморка и временного безденежья. Второе заболевание, кстати, было серьезней... В общем, полный бред... Стоило ради этого бросать все? Нашу с тобой работу? Тебя... Можно было тогда отказаться, но я не отказался. Я виноват перед тобой.

Саша: Пустое. Прекрати. Я не сумасшедший, чтобы теперь винить тебя во всем. Так уж сложилось. Никого и ни в чем я не виню. Мы начинали хорошо, это верно. Но многие так начинают. В юности легче всего выбираешь друзей, веришь им. Ты тогда бросил меня - это тоже бывает... Дело, в конце концов, не в работе. Черт с ней, с работой... Страшно вот так терять друг друга. Да еще было б из-за чего... А вообще зачем ты затеял этот разговор? Демонстрацию фотокарточек? Запрещенный прием...

(Медленное февральское утро в Москве, дворники стучат об лед, падают с крыш московские снега, в окнах зажигаются огни.)

Петр: Я убежден, мы должны работать вместе. Еще ничего не потеряно. Мы не имеем права расставаться. Глупо из-за ребяческих поступков прерывать наши отношения совсем... Я понял, что такое совпадение, как у нас, бывает редко.

Саша: Какие у нас могут быть совпадения? Что ты обо мне вообще знаешь? Неужели ты всерьез думаешь, что все эти годы я жил в ожидании тебя и твоих предложений? И как ты можешь за меня решать, как мне быть, что делать? Что это за привычка мерить людей по себе? Все и всех подчинять смене собственных настроений. Все снова, с нуля, да еще с тобой?.. Смешно.

Петр: ...Я хочу настоящей работы. Я - нейрохирург, я что-то умею, умел. А я каждый день теряю профессию... Все, чем я там занят, может делать любой участковый врач, и гораздо лучше меня... А ты здесь, чем ты занят? Я был у тебя. В учреждении... Видел табличку с твоей фамилией на дверях.

Саша: ...Нет, меня ты оставь в покое. Мою сегодняшнюю жизнь ты не трогай. Ты не имеешь на это никакого права. Я живу так, как мне хочется, и все. И у тебя все складывается лучшим образом. Ты, Петр, в полном порядке. И не трепись, пожалуйста. Все эти нынешние разговоры о работе, о долге, о совести... Одно колебание воздуха, за ним - ничего. Зря ты выбрал меня в собеседники.

(Самолет садится на аэродроме в Стокгольме. Погода, похожая на московский февраль. Пасмурно, ветер. Бетонка в лужах. Вместе с другими пассажирами Петр идет к зданию аэропорта. Среди встречающих - Катя, дочь.)

Петр: Врешь, все врешь. Ты в полном порядке. Я - в полном порядке. Теперь только - головой в прорубь? Я был как никогда уверен: от нашей встречи могло многое перемениться. Во всяком случае, для меня.

(Машина с Петром, его женой, дочерью мчится по шоссе, по городу, чужому, разноцветному.)

Петр: Саша, слушай. Я вернусь. Я это понял, нам отдельно нельзя...

Саша: Это твое дело. Тоже мне, нашел душеприказчика...

(Такси с Петром, Катей и дочерью на улицах Стокгольма.)

Саша: Мне все это уже безразлично. Оставь меня в покое. Я не верю тебе. Сейчас ты стараешься успокоить себя, и успокоишься постепенно. Нравственные оправдания придут сами по себе, можешь не волноваться... Это дело времени, а пока что в собственных глазах хорошо, конечно, выглядеть мятущимся, неустроенным, ищущим... Это ты-то неустроенный? И еще - очень тебя прошу - не соотноси вместе наши имена. Хватит, все. У нас разная жизнь, и ты мне не нужен...

Саша шел в толпе один и, очевидно, продолжал бы так идти и дальше, но его окликнули:

- Саша!

Он обернулся. Катя стояла среди прохожих, укоризненно смотрела на него.

- ...Прости, но у меня не было другого способа напомнить, что все-таки я иду с тобой... - говорила Катя. - Ты все время где-то отсутствуешь. Не очень-то с тобой весело... Да и со мной тоже... Верно? Смотри - и не возражает! Ты бы хоть из вежливости возразил!

Саша улыбнулся, крепче прижал ее локоть.

- Ты меня не слушаешь, - говорила Катя. - Я понимаю, что все это не слишком интересно. Я сама не выношу все эти чужие откровения - сразу попадаешь в какую-то идиотскую ситуацию. Как ты считаешь, я очень изменилась?

- Конечно, изменилась. На тебя уже, пока мы вышли, трижды оборачивались, а ты все плачешь. Красивая женщина.

- Ну и что?

- Очень хорошо.

- Странно, раньше меня всегда это раздражало и когда смотрели, и когда не смотрели... А теперь мне это, как бы тебе сказать, впутает уверенность и - нравится. Между делом, мне уже тридцать. И какие-то девчонки вокруг уже иные, получше, чем мы были в их возрасте... Ну и что? Дело не в ощущении возраста, но что-то во мне переменилось. Я не могу объяснить это чем-то конкретным... С одной стороны, все стало как-то спокойней, и в то же время мир как бы раздвинулся вокруг меня. Я вдруг увидела множество людей, я их раньше просто не замечала, как они не замечали меня. Честное слово, я хочу, наверно, не большего, чем и любая женщина, - чтобы за ней ухаживали, при всей моей прежней ненависти к этому слову - я не могу найти точнее, чтобы мне дарили цветы - я уже не помню, когда мне Петр просто так, ни по какому поводу, принес цветы, смешно, верно? - самое смешное, что вот сегодня, - я же тебя знаю тысячу лет, и никакое это не свидание, а я волновалась - я себя на этом точно поймала, - как перед настоящим свиданием, и это очень приятное чувство, какое-то новое, и когда я тебя увидела, то просто смутилась, поверишь?

Она говорила весело, слишком даже весело, чтобы можно было в это поверить, и в следующую секунду она остановилась и вдруг сказала негромко, ожесточенно:

- Он меня не любит. Осталось какое-то уважение, привычка. Он так закрылся от меня, мне очень трудно с ним... Я устала подстраиваться под его смены настроений - я не успеваю за ними. Он не понимает, очевидно, что в конце концов мне это тоже может надоесть. У всех свои сложности, не думаю, что он исключение.

Взгляд ее остановился на Саше, в голосе вдруг теперь мольба, надежда.

- Я тебя прошу, сходи в управление - поговори. Мне на самом деле не к кому больше обратиться... Я тебя очень прошу, это слишком серьезно, а для тебя это не составит, по-моему, никакого труда... Он уже там, наверно, в приемной, его в час обещали принять. Ты должен быть с ним, я умоляю тебя!

Ему казалось, что в приемной он сидит не так уж и долго.

Во всяком случае, Петр не заметил, как подошла его очередь, как вместо множества людей, еще недавно заполнявших вместительную приемную с мягкой мебелью, остались всего двое: он и еще один человек, по виду командировочный.

Пекло невероятно. Ни ветра, ни дуновения в распахнутых окнах.

Пустой сифон сверкал на столе.

Рубашка взмокла.

Ладони оставляли темные влажные следы на зеркале стола.

Вентилятор направленно вращался в сторону секретарши, но тоже не приносил ей заметного облегчения.

- Вам идти. Пожалуйста, - сказала она Петру.

Действительно, ему уже нужно было вставать, одергивать пиджак, поправлять спущенный по жаре галстук, хотя можно и так оставить, но все же - поправим, и шагать к дверям кабинета, за которыми его ожидали вещи ему известные: объяснения - в который уже раз, выяснения, подробности и прочее.

На секунду он замешкался, глядя по сторонам, как бы вспоминая что-то, что он должен сказать и сделать сейчас же. И все это - под несколько удивленным взглядом секретарши.

- Знаете, - вдруг решительно сказал ей Петр, - мне сейчас нужно срочно уйти. Вспомнил. Вы простите, я зайду еще... А то вот совершенно выскочило из головы... Простите...

Он кивнул и быстро вышел из приемной.

На улице пекло ничуть не меньше, и некуда было деться, тень, казалось, навсегда исчезла из города, и даже под деревьями на бульваре она светилась насквозь, но Петр почувствовал в первые минуты истинное облегчение, смешавшись с толпой, изнемогавшей от жары, куда-то спешащей, летней, белеющей ослепительно газетами, развернутыми на ходу, кепками, рубашками, яркими плетенками с вишнями.

И тут же, радуя глаз, развернулась перед Петром омытая водой, смываемая витрина овощного магазина - зелень, тыквы, арбузы - и еще рядом на уровне лица проплыли в жарком мареве ящики с помидорами...

Он пошел быстрее, как только мог. Зачем? Он и сам не понимал точно.

Спустился в метро. Прохлада станций, мрамор, уже сам по себе холодный и прохладный свежий ветер, всегда дующий из тоннелей.

И духота битком набитого вагона. Спина к спине, лицо к лицу, локоть к локтю. И еще пытаются читать. Разговаривать. Ссориться. Радоваться случайной близости - вагонной, вот такой.

Следить за лицом: вот - профиль, челка.

Вот отвернулась. Волосы выбелены солнцем.

Вот пропала. Затылок заслонил.

Попытаться приблизиться, протолкнуться.

И кто-то уже оттирает соседа плечом, чтобы снова начался, завязался этот разговор - немой, не уступающий часто по выразительности самым блестящим словам...

Петр стоял в вагоне, сжатый крепко, и скорее всего не вышел бы сам так неожиданно и легко, если бы на этой остановке все пассажиры не двинулись разом к дверям и начали выходить, с ловкостью вытаскивая на платформу чемоданы, баулы, детей.

И Петр вышел.

Остановка была: вокзалы.

Он поднялся вверх, на воздух и очутился прямо перед поездом, на уровне колес вагона, заляпанного грязью, с пыльными, посвечивающими на солнце стеклами.

Платформа была чуть дальше, в стороне. К поезду шли люди.

Петр постоял в нерешительности, спустился вниз, в прохладу перехода, чтобы выйти с другой стороны, в город. Но там тоже была станция, и стоял поезд, и платформа была не где-то в стороне, а прямо под ногами, и раскрытые вагонные двери были тоже рядом.

В опущенных окнах, свесив загорелые руки с цветами, смеялись и громко говорили о чем-то женщины, и вообще на платформе, открытой со всех сторон, было много солнечного света, пестрых платьев, неожиданно много цветов, провожающих, и поезд, согласуясь, видимо, с общим желанием продлить еще три минуты, пошел совсем незаметно. Плавно и почти бесшумно поплыли окна, руки, но вот кто-то уже побежал, прыгая ловко на ходу, еще побежали двое к своим вагонам - скорость росла медленно, и еще кто-то бросился вдогонку, как всегда бывает.

И Петр неожиданно рванул следом за догоняющими поезд.

Он понятия не имел, куда он отправляется. Он не знал, зачем он это делает. Просто у него появилось непреодолимое желание бежать следом за этими ребятами, так же ловко, держась одной рукой, вскакивать на подножку...

Вскочив, он даже помахал кому-то рукой.

У него тут же спросили - он еще и отдышаться не успел:

- Билет?

- Я не из этого вагона. Билет там... - неопределенно, но с достаточной уверенностью сказал Петр и прошел в вагон мимо проводницы.

Положение его осложнялось. Он никогда в жизни не предполагал ездить без билета в поездах дальнего следования, а, судя по всему, поезд был именно такого рода. Спрашивать, куда идет поезд, было уж совсем нелепо.

Некоторое время Петр автоматически шел по вагонам. Двери захлопывались за ним, грохотали на переходах тормозные площадки. Люди ходили по всему составу, толпились в тамбуре, устраивались, в купированных вагонах и в мягких двери были раскрыты - жара - и двери и окна.

Перед буфетом толпилась очередь, в общих вагонах стоял веселый сквозняк, шум, уже кто-то спускал постель - пух из подушек реял в солнечном луче, плакал ребенок, и не один, кто-то сразу принялся за еду, раскладывая на чистую салфетку хлеб, помидоры, колбасу...

В одном из тамбуров Петр приостановился, высунул голову в раскрытое окно.

Потом - чуть ли не по плечи.

Пригород, сосны, пруд с купальщиками, ветер.

Рельсы внизу пересекались, жарко сверкали, битый белый кирпич на железнодорожных откосах слепил.

Женщины в желтых майках, в платках до бровей работали у переезда. Пахло горячим асфальтом, блеснул мазут - лужей.

Петр шел по вагонам, надеясь где-нибудь устроиться и найти безопасное место на случай - неминуемый, как он представлял, - появления контролеров.

Такого счастливого вагона, конечно, не было в целом мире, и Петр это отлично сознавал, но, однако, упрямо шел по составу, пока, сразу за вагоном-рестораном, не уперся в дверь, и дверь никак не открывалась.

- Там уже паровоз, - сказал ему какой-то пассажир, курящий в тамбуре, - чего туда идти?

И на самом деле, идти туда было совершенно незачем.

Петр, помявшись и стесняясь отчего-то самого факта, что он вот постучался, при людях, в дверь самого паровоза, тронулся в обратный путь.

Общий вагон уже вполне обжился, как-то весь утрясся - появились даже свободные места, и в нем было прохладно от обилия раскрытых с обеих сторон окон, и он выглядел как-то спокойней - в смысле контролеров - так казалось Петру.

Он так устал от переходов, беготни, улиц, жары, взмокшей рубашки и всего этого бесконечного дня, что с такой радостью и быстротой устремился на свободное место у окна, что даже обратил на себя внимание сидевшего на лавке семейства, занятого едой.

- Здесь свободно? - спросил Петр, уже присев.

Ему кивнули.

Он благодарно откликнулся:

- Спасибо.

Его разглядывали, впрочем, недолго.

Петр взял со стола журнал, листнул. Картинка. Текст.

Он приблизил журнал к самым глазам, локоть уперся в подоконник.

Такой прохладой повеяло из окна - и он вдруг заснул, как провалился в темноту.

Его разбудили.

Он поднял голову, не соображая в первые мгновенья, где он, что с ним, не слыша слов, обращенных к нему.

За окном - ранние сумерки.

Поезд стоит.

Лес, закат над деревьями, розовый.

- Ваш билет, гражданин, - говорил ему контролер. - ...Билет где? Предъявите, - повторил контролер.

- Билет?.. - Петр поднялся. - Понимаете, какое дело. Нет билета.

Купе смотрело на него с удивлением. Петр смутился.

- Как это нет? Каким образом? - повторил контролер.

- Нет, и все. Да вы не волнуйтесь. Я сойду сейчас. Это какая станция? - Петру хотелось скорее выйти отсюда.

Его вели по вагону, к выходу.

- Это не станция, а разъезд, - говорил контролер, все же удивленный таким поворотом событий. - Взрослый человек, а без билета. И, кажется, вроде и не пьяный...

Петр шел молча.

- Вам куда вообще надо? - спросил контролер, идущий позади Петра. Места еще будут...

- Да нет, спасибо, мне как раз сюда и надо. Спасибо. - И он спрыгнул на землю - платформы здесь не было.

Разъезд и вправду был невелик. Сады подступали к железнодорожному полотну. Яблоки светились в темноте. Слышался чей-то смех. Первые звезды вспыхивали - и жара к вечеру спала, а может быть, уже здесь и воздух был совсем другой, и тихо как-то по-необычному, и голоса слышны далеко, гудки.

Тут же, у вагонов, немногочисленные женщины в платках, босоногие девчонки и расторопные ребята торговали ягодами, семечками, полкурицей, горячей, в газете, молоком, отварной картошкой с луком, огурцами. Много было хорошего, да денег у Петра, как выяснилось, была только какая-то мелочь - по всем карманам искал.

Он шел мимо товарного состава, стоявшего рядом с пассажирским и застрявшего на этом разъезде, вероятно, по сходным причинам.

На платформах, прикрытые брезентом, стояли машины, станки в ящиках, огромные желтые катушки с кабелем и еще что-то, размещенное плотно, пронумерованное черными цифрами.

В раскрытых дверях большого транспортного вагона (двери широкие, раздвижные, находятся посередине) стояла девушка в светлом сарафане, в тапочках.

Взгляд ее, рассеянно обозревавший все вокруг, не выделял ничего, а лишь задерживался на отдельных предметах, равных в ее полусонном состоянии, - то на фонаре светофора, то на козе, бродившей между шпал, то на ярком окне пассажирского поезда напротив, то уж совсем не неопределенном - долго смотрела в степь, и наконец она увидела Петра, бредущего между путей.

Она была очень красива и понимала это, понимала, что пройти мимо нее просто так невозможно. Не было еще такого человека.

Рассматривая Петра с высоты своего положения, из дверей вагона, она обратилась к нему, как привыкла обращаться к любому, в полной уверенности, что всегда получит ответ.

- Это какая станция?

- Понятия не имею. - Петр еще издали заметил ее.

Она стояла над ним, загорелая, чуть сонная, помахивая ногой в тапочке.

- А долго стоять? - спросила девушка, глядя на него ленивыми глазами.

- А в какую сторону идет твой поезд, в ту или в эту? - не отвечая, спросил Петр.

- А в какую сторону тебе быстрей? - невозмутимо спросила девушка.

- К тебе, наверно, - сказал Петр.

- Все это треп. - Она махнула рукой. - Слушай...

- Что?

- Будь другом, а? Сходи на рынок. Купи чего-нибудь. Я б сама пошла боюсь от поезда отстать.

- У меня ни копейки. - Петр развел руками.

- Догулялся? - спросила она весело.

- Скорее, допрыгался, - в тон ей ответил Петр.

- На, купи в размере трешки. - Она подала ему миску, деньги.

- А если смотаюсь? - спросил Петр.

- Это от кого же? - усмехнулась она.

Петр посмотрел на нее с любопытством, потом вдруг подбросил миску, не глядя, поймал ее и побежал к рынку.

Он успел на ходу догнать уходящий товарный поезд.

Петр миновал несколько платформ, пока добрался к транспортному вагону.

В руках он нес миску и газету с огурцами.

Шагнул в вагон и остановился.

Женщины он не увидел.

Вокруг ящика сидели трое мужчин, играли в карты.

Молча обернулись на Петра.

Он тоже неловко молчал. Яркий фонарь покачивался над столом.

- Что, не подвалило? - сочувственно подмигнул ему самый пожилой из них. - Думал, один к ней пристроился?

- Не скрою, думал, - в тон ему весело ответил Петр.

- Кончайте, будем ужинать. А я решила, ты смылся, - из-за занавески вышла девушка с чайником. - Кончайте. Хоть бы на деньги играли... Надоело. Листик на листик. У валета морда похожа знаешь на кого? Забыла. Красивый парень, валет, усы, правда, вверх тормашками.

- Ты, валет, мотай отсюда, - сказал Петру парень в ватнике, наброшенном поверх майки. - Поставь миску и мотай.

- Куда? - Петр поставил миску на ящик.

- Ну, чего я тебе буду объяснять?

- Хочешь, встану вверх тормашками? - сказал Петр.

- Чего ты лезешь, чего задираешься? - подступила к парню девушка. Чего он тебе сделал?

- Ничего он мне не сделал, - спокойно сказал парень. - Мотай.

- Что мне, с поезда, что ли, прыгать? - спросил Петр.

- Может, сначала познакомимся, а после прыгнете? - спросила девушка.

- Да она же стерва, - сказал этот парень.

- Какая она стерва? - сказал Петр.

- Нормальная.

- Ну, стерва, - сказала девушка. - Доволен? - и, поцеловав его, ушла за занавеску.

Наступила пауза.

- Леха, - обратился парень в ватнике к мальчишке, - ты пошел бы глянул, как там...

Поезд несся по степи; уже была ночь, ее начало.

Неба такого не бывает в городе. И луны такой не бывает. Яркая луна, чудесная.

Алеша с фонарем обходил платформы, проверяя надежность крепления, брезент, знаки...

Фонарь покачивался в его руке.

Дул ветер.

Теплый, не успевший еще совсем остынуть воздух двигался, перемещался, мягко останавливался на лице.

Они уже пили, ели.

Все забылось, все неприязни кончились. В раскрытых дверях вагона летела вечерняя степь, редкие огни.

- ...Ну бросила тебя жена, - говорил пожилой человек Петру. - Кто любит ящики от апельсинов, а кто апельсины.

- Какие апельсины? - спросил Петр. - И жена меня, в общем, не бросала. Я вообще принципиально против - чего? ящиков или апельсинов? - задал он себе вопрос.

- Ты хороший парень, - уже говорил Петру его сосед в ватнике. Золотой.

Петр его тоже обнял.

- У меня большие неприятности, Витя.

- Какие, друг? - Витя обнял его.

- Капитан 2-го ранга уехал с моей женой в Геленджик... Честно говоря, все это вранье.

- Что? - спросил дед.

- Все, - сказал Петр. - Геленджик, в частности.

- А где это, Геленджик? - спросила девушка. - Надо бы съездить туда на всякий случай.

- Нет никакого Геленджика, - сказал Петр. - Отменили Геленджик. За ненадобностью.

- Паспорт у тебя есть? - спросил Петра Витя.

- А у тебя? - спросил Петр.

- Давай на стол, - вдруг приказал Виктор.

- Мы, знаешь, везем строго секретное оборудование в абсолютно несекретные места, - сказала девушка. - У него на этот счет заскок. Бывает. Ты лучше мне покажи. - Она взяла протянутый охотно Петром паспорт, развернула. - Люблю фотокарточки на документах смотреть. Все на них как на колу сидят.

Она вздохнула.

- Витенька, и почему ты не капитан какого-нибудь ранга? - и, естественно, не получив никакого ответа, вернулась к изучению паспорта. Так, женат. Зарегистрирован брак с гр. Павловой Екатериной Алексеевной, 1939 г. Точка.

- Ну, хватит, - сказал Петр.

- Один ребенок, - продолжала она читать, - мало. Так, фотокарточка. Она вдруг повалилась от смеха. - Ой, помру! Собака! Надо же! А это что теперь, мода такая, собак на груди носить?

Петр отобрал паспорт.

- Что за жизнь! - говорила она. - Все женаты. Ни одного живого человека. Собаку носит. Тоска... - Она повернулась к Виктору, долгим взглядом посмотрела на него и спросила задумчиво: - Витя, милый, отчего ты такой... Может, я тебе чем мешаю?

- Мотала бы ты хоть в Геленджик, - оборвал ее Виктор. - Что тебе еще нужно?

- Откуда я знаю? - девушка весело развела руками.

- Зато я знаю, - хмуро сказал Виктор.

- Тебе-то откуда знать? - усмехнулась она. - Холодно что-то...

И ушла за занавеску.

Она появилась внезапно в очень красивой пушистой кофте. Напевая, прошлась загадочно мимо мужчин, вдоль двери.

Повернулась, демонстрируя обновку, и с той же значительностью, ни слова не говоря, исчезла за занавеской.

Следующие минуты были поистине каскадными.

Девушка, мгновенно переодеваясь за занавеской, застегивая и оправляя на ходу новые платья, блузки, кофты, сарафаны, все в бирках, этикетках, поправляла шляпу, двигалась перед этой небольшой, но внимательной аудиторией, плавно неся свое большое тело, увлеченная этой игрой, очень довольная, что ей все идет, и что она нравится - она понимала - и от этого была еще лучше.

В основном она обращалась к Петру, как к новому человеку.

- Платьице, - говорила она, - барахло. Но дуре - все к лицу.

- ...Со шляпой - один смех. В ГУМе - два часа... Ничего. Бухгалтше сойдет.

- В какую сторону поезд идет, раз все из Москвы? - спохватился Петр, но ответа не получил.

- А вот халатик, - вернулась девушка.

- Познакомился весной парень с девушкой одной, всем хорош, он славный парень был, по пятам за ней ходил, глаз... - напевала она, свободно двигаясь по вагону.

- Хватит выпендриваться. Уходи, - сказал Витя.

- Куда? - спросила она. - С поезда? Пожалуйста. Хоть сейчас. Мгновенно. С кем угодно, - она взяла за руку Петра, - хочешь, с ним. Хочешь? Только сразу.

- Пошла ты отсюда, - приказал Виктор.

- Я то уйду... - она запахнула на ветру свой халатик, очень легкий, а ты куда без меня пойдешь?

Виктор, уже не задумываясь, ударил ее по лицу.

Она засмеялась.

Он ударил еще раз.

Тогда Петр как мог - а он мог - ударом посадил его на пол в угол вагона.

И тут же получил сильную затрещину от девушки.

- А ты что не в свои дела лезешь? Чего выступаешь? - крикнула она.

Петр хотел отодвинуться от нее, но он не заметил, как рванулся из угла Виктор.

Он только почувствовал, как пол качнулся под его ногами.

Больше он не мог ничего вспомнить.

Проснулся Петр в общежитии, судя по тому, что в просторном помещении размещалось коек сто, одинаково застеленных.

В общежитии было пусто.

Петр лежал, накрытый одеялом, на матрасе без простыни, одетый, только без ботинок. Наволочка на подушке была свежая. Петр полежал еще без движения.

С улицы доносился непрекращающийся грохот, рев машин.

На тумбочке стояла кружка, накрытая большим куском хлеба.

Петр хлебнул - думал, что вода.

Оказалось, водку оставили.

Сидя на кровати, молча поел хлеба, глотнул с трудом остатки из кружки. Осторожно сунул ноги в ботинки.

Радио в общежитии работало очень громко в эти часы: передавали программу "Маяк". Потом сказали московское время: что-то около трех часов утра.

Здесь же был полный день.

Жара, ветер.

Пустая единственная улица комбината с плакатами и портретами передовиков.

На деревьях от зноя и ветра - ни листика.

Памятник Ленину в скверике, обнесенном свежевыкрашенным заборчиком.

Грохот, пыль, темная, какая бывает в угольных поселках, в рудных.

Петр шел по мосткам мимо глубокого, в несколько ярусов, карьера открытой разработки руды.

Пыльное марево висело над карьером, экскаваторы врезывались в породу, непрерывным потоком двигались самосвалы, в которых водители с почерневшими лицами с трудом выкручивали на поворотах свои тяжелые машины.

К транспортерам тянулись ряды вагонеток; здесь же, рядом, проходили железнодорожные пути.

Ритм рабочего дня нарастал, в него уже были втянуты сотни людей за баранками машин, пультами управлений, стоя с лопатами у вагонеток или перегоняя по путям маневровый...

Ветер в этом поселке был удивительный - Петр это почувствовал вполне. Он дул со всех сторон, бросал в глаза песком, вырывал из рук прохожих газеты, если они пытались читать, раскачивал плакаты с объявлением нового фильма, немыслимо обращался с юбками, зонтами и шляпами.

- Автобус в город? - спросил Петр у дремавшего водителя.

- В город, - сказал водитель. - Скоро тронемся.

- Где у вас тут воды выпить? - спросил Петр.

- А вон столовка, - кивнул водитель.

Петр попал в столовую в неудачное время. На комбинате был обеденный перерыв.

Рабочая столовая была размерами похожа на общежитие: здесь одновременно могли с помощью двух линий самообслуживания обедать человек двести.

Как раз столько и было.

Все это великое воинство молодых, чумазых, голодных людей в рабочей одежде умывалось, гремело подносами, разбирало свободные столики, переносило стулья через зал над головами, несло полные подносы, покупало воду в буфете, толкалось у мороженщицы, весело переругива-лось друг с другом, а те, кто постарше, степенно хлебали свои щи, разворачивали принесенные из дому припасы, и кто мог, не желая выстаивать очередь, кормился булками и молоком из картонок...

Петр продвигался с подносом вдоль длинного ряда.

Может быть, он отложил бы эту затею с едой. Тем более и денег у него не было, кроме мелочи, но, встав в общий поток, не так просто из него выйти.

Уже двигаясь с подносом, на котором стояли две чашки киселя и кусок хлеба, Петр из-за чьих-то спин, плеч, сквозь углы от поднятых перед глазами подносов увидел вчерашнюю девушку из вагона.

Она передавала подносы на целый стол, за которым сидели вплотную ребята и девчонки ее возраста и моложе, с нетерпением ожидая тарелок с горячими щами, стуча ложками, переговари-ваясь, а девушка отвечала всем сразу, со всеми сразу разговаривала, смеялась чему-то, кого-то решительно выталкивала из общей очереди, если кто-то пытался влезть...

Она была явно в своей среде, среди своих, в своем единственном мире все ее знали и она всех.

Вот и перед ней тарелка, она берет хлеб и, не торопясь, не обжигаясь, со вкусом принимается за еду.

Первым желанием Петра было подойти к ней, но постепенно, пока он смотрел на нее, на тех, кто был с ней, и снова на нее, это желание проходило. Кто он для нее? Зачем?

Автобус из поселка, в котором ехал Петр, был набит битком возвращающимися с работы, со смены.

Окон в автобусе не открывали: дорога шла все время вдоль разработки, пыль была страшная - солнца не видно.

Перед входом в управление Саша спросил:

- Зайдем или подождешь здесь?

- Нет-нет, - сказала Катя. - Я подожду на улице. Только ты недолго?

- Полчаса, не больше.

И летом в бесконечных коридорах управления горели лампы дневного света. По коридорам деловито спешили служащие и посетители, бродили командированные, неуловимо заметные в общем потоке, бойко пробегали молоденькие девушки в укороченных юбках, в проносящихся лифтах говорили о футболе, о жаре, о предстоящем субботнем выезде за город; машинистки, разомлев от летнего солнца, стучали с некоторыми паузами. У дверей кабинетов покорно сидели посетители.

Какие-то молодые люди - очевидно, служащие управления - пили пиво на подоконнике - рядом с буфетом, на теневой стороне, - и это доставляло им, судя по всему, несказанное удовольствие.

Ничего нового Саша не увидел, перемещаясь по этажам и коридорам, встречая все время знакомых ему людей, и многие из них, как будто в силу необъяснимой договоренности, спрашивали у Саши примерно одно и то же: "как дела?", "как жизнь?", "ну, что нового?" или же в обратном порядке "ну, что нового?" и т.д. - да и Саша, захваченный этой игрой, задавал те же вопросы, что и все, и отвечал: "ничего", "так себе", "отлично", "все по-старому", "через раз", "полоса на полосу не приходится", - сказав последнее, он больше ничего уже не говорил, только кивал головой по дороге к нужному ему кабинету.

Там была уже очередь, но секретарша, заметив Сашу, улыбнулась и сделала знак, что он может тотчас пройти.

Саша как-то замешкался, тоже улыбнулся секретарше.

Петра в приемной не было. Незнакомые лица в ожидании.

Нет Петра.

Саша посмотрел на обитую черной кожей дверь, в окно, на какой-то пейзаж, висевший над столом секретарши, еще раз на секретаршу.

Повернулся и вдруг вышел, ни слова не говоря, оставив в некотором недоумении секретаршу.

В коридоре Саша как-то устало прошел в самый конец, где было место для курения, и сел в угол на широкую длинную скамью, какие бывают только на вокзалах, в милициях и больших учреждениях.

Он посмотрел на часы, закурил. В голове у него вертелись бесконечные вопросы и ответы: "как дела?", "ну, как жизнь?", "так себе" и еще, конечно, "полоса на полосу..." - тут все вопросы и ответы на этом, как и в прошлый раз, закончились.

Катя ходила чуть в стороне от управления.

Заглянула, чтобы убить время, в мебельный магазин, оказавшийся рядом, но ничего из мебели она не видела и видеть не могла, а смотрела через витрины только на выход из управления.

Мимо нее проносились кресла ножками вверх, диваны, зеркала, кровати, и хотя вокруг было немало праздных людей, но Катя отчего-то мешала более других - ее постоянно окрикивали, заставляли прижиматься к шкафам, и даже один раз она вошла в шкаф, потому что мимо несли какую-то чрезвычайно громоздкую вещь.

Катя из своего укрытия не разобрала, что именно несли.

Перед ней медленно плыло что-то великолепное, из 19-го века, в золоте и даже с нимфой и двумя летящими ангелами - один играл на трубе, - никогда Катя не видела таких вещей.

Саша посмотрел на часы. Прошло ровно полчаса. Коридор.

Таблички с фамилиями, номера. Вот и его кабинет. Табличка, его фамилия. Саша остановился, поглядел на свою дверь, как бы изучая. Лифт.

Кнопки, кнопки - вот она, нужная - 1-й этаж. Спускался.

Видел себя напротив, в зеркале лифта. Катя ждала его у входа.

- ..? - спрашивает она молча.

- Все правильно. - Саша посмотрел на часы: - Ровно полчаса. Что ты делала? Чем занималась?

- Ты видел Петра?

- Нет.

- И ты никуда не заходил? Ни к кому?

- Нет.

- Но почему? - Катя была поражена.

- Я передумал.

- Но как ты мог передумать, если мы договорились?

Саша молчал.

- Я все понимаю, - сказала Катя. - Все отлично понимаю.

- Что ты понимаешь? - с внезапным раздражением спросил Саша.

- Все, все, - Катя говорила, торопясь. - Это все очень обыкновенно, хотя, может быть, ты и прав. Кому кто нужен?

- Ничего ты абсолютно не понимаешь, - Саша говорил раздельно, сдерживаясь едва. - Не знаю, как тебе объяснить, чтобы до тебя дошло, каким образом... Не нужно никуда ходить по поводу Петра. Не трогайте его. Ему лучше, чем многим. Все куда-то спешат, торопятся вырвать что-то, что угодно - не разбираясь, лишь бы скорее! Вам все нужно быстро, стремительно, все вокруг поспешно, мнения и выводы, все чужое, схваченное на лету, потому что свой взгляд на жизнь иметь сложно, хлопотно! Вышел Петр из этого потока, и правильно, а ты перепугалась, и понятно, потому что ты сама прекрасно знаешь, стоит любому человеку остановиться, задуматься, хотя бы над собой, больше и не надо, задуматься, а вы и этого ему даже не даете.

- Что ты на меня кричишь? - спохватилась Катя.

- Я на тебя не кричу, - сказал Саша уже спокойно. - И не надо его спасать, ловить, разыскивать. Сам вернется. И не к тебе, не в управление, а к себе, к такому себе, какой его устроит...

- Ты не пошел, - устало оборвала его Катя. - Пусть сам по себе, так, что ли? Все сами по себе. В отдельности. В одиночку. Пусть сам разбирается. А я посмотрю, во что это образуется. Да? А если не образуется? За головы будете хвататься?

Саша хотел ей ответить, но, так бывает, он почувствовал необыкновенную неохоту к любым разговорам.

Не возражать, не спорить. Расстаться - единственный выход.

Они хорошо смотрелись вместе, когда шли в толпе.

Как хорошо могут смотреться идущие рядом красивые, взрослые, спокойные, молодые люди, безмятежно, в летний ослепительный день.

У метро, среди суеты. Расстались.

У метро среди суеты.

И, в общем, как будто так и надо.

И оба друг другу надоели. И, как это бывает, отделаться бы, чтобы отошел, отошла. И оба понимали это прекрасно.

Прощание было скомкано при согласии сторон.

Он пошел по бульвару.

Она закрылась в телефонной будке.

Кроме домашнего телефона, набрала еще несколько других - то ли было занято, то ли молчок.

Дома Петра тоже не оказалось.

Жаркая летняя телефонная трубка, чужая. Чужим дыханием полна.

Аэропорт не принимал и не выпускал уже не первые сутки.

Пассажиры слонялись по залам, спали, пили, зевали, ругались с администрацией, околачивались дежурными стайками у билетных касс.

Петр протолкался к кассам.

- На Москву у вас билета нет? Одного.

- Нет! Нет! И не будет, - говорила в сотый раз кассирша. - Я не машина, чтобы всем повторять. Грозы. Полоса гроз.

- Странно, а здесь - жара, - сказал Петр. Он взглянул на цены билетов. До Москвы 37 рублей 40 коп. Порылся в карманах. Мелочь. Зажигалка. Правда, очень хорошая. Авторучка. Часы...

Через некоторое время он стоял в просторном зале туалета, где перед зеркалами во всю стену мылись и чистились многочисленные пассажиры.

Петр осматривал каждого.

Может, этому, в пижаме?

Нет.

А этому, в плаще, в шляпе?

А этот - мальчишка еще.

У солдата денег, конечно, нет.

А вот с этим.

Разве если попытаться. Рискнем.

Он подошел к человеку, который причесывался перед окном.

Пожилой человек. Средних лет. Костюм - скромный.

- Простите... - сказал Петр.

- Да, - обернулся человек и посмотрел на Петра, как ему показалось, с пристальным вниманием, отчего Петр вдруг очень смутился, но все-таки довольно твердым и даже несколько развязным голосом произнес:

- Вам не нужны часы швейцарские, антимагнитные, с противоударным устройством в золотом корпусе? И еще: число выскакивает. - Он показал на часы. - Заводить не нужно. Заводятся взмахом руки. - Махнул рукой с часами.

- Да... Вы что? - изумленно, с возмущением сказал человек. - За кого вы меня принимаете? Я милицию сейчас вызову! Уберите ваши часы! - И быстро прошел мимо Петра к выходу.

Петр опустил часы в карман, сглотнул слюну.

Выпил воды из-под крана.

Посмотрел впервые за все время на себя в зеркало.

Да, в таком виде часы не продают, а отбирают на больших и малых дорогах.

Из зеркала на Петра смотрел небритый парень в некогда белой, а теперь почти черной рубашке (следствие ночевок в транспортных вагонах и рудничной пыли), заметно осунувшийся, загорелый слегка, а может, просто неумытый, в мятом пиджаке.

Но глаз у человека был, в общем, ничего.

Он себе таким отчасти даже понравился.

Видеть себя таким давно не привык, да и вообще все это очень странно, и неизвестно, что там впереди, а пока что Петр снял пиджак, вытряхнул его в окно, во двор, снял рубашку.

Мыла не было.

Огляделся.

Рядом брился солдат в рубашке. С интересом следил за действиями Петра.

Тут же протянул мыло.

- Нейлоновая? - кивнул на рубашку. - Удобная вещь в командировках. У меня дома, в гражданке, тоже есть. Индийская, по-моему.

Рубашка, уже чистая, покачивалась в раскрытой раме окна. Петр мылся до пояса. Руки до кистей и шея у него черные.

- Солдатский загар! - говорит ему его сосед.

- Пускай и солдатский. Хорошая вода. Мыла много.

Лицо, помолодевшее после бритвы.

Еще непросохшая голубоватая рубашка - ничего, на теле высохнет.

Пригладил волосы, вышел на солнце, чувствуя себя готовым для борьбы и действий.

Но вокруг была та же асфальтная площадь перед зданием аэропорта.

Ветер рвал парусиновый полосатый сачок над крышей.

Впереди, за выжженной травой, поднималось и нестерпимо пылало на солнце новое здание ангара.

Там толпились люди, было заметно какое-то оживление, и Петр направился туда.

Ангар был весь уставлен раскладушками. Здесь поселялись семьями, жили почти семейно, бок о бок совсем случайные люди, делились куревом, пивом, когда пиво тут появлялось, новостями, газетами, кипятком и разными историями из жизни.

Проход между стоявшими плотно койками был очень узок и относителен. Порядок здесь навести было невозможно, хотя какая-то женщина в халате стыдила двух здоровенных парней за какие-то прегрешения, а те, черти, спали и ничего не слушали.

Отдельно сидели молодые военные с женами и детьми.

Лейтенанты, отправляющиеся в самые дальние концы Союза. Весь их нехитрый скарб был с ними и весь их дом, с женами, спящими детьми, швейными машинками, узлами.

Кто-то добровольно играл для всех на гитаре, и вокруг него толпились люди - подходили, отходили. Песни были разные. Три девушки стояли в первом же ряду напротив гитариста и пели все, пели очень хорошо, в три голоса, похожие на сестер, в одинаковых платках, в платьях с зелеными воротниками.

Группой собрались ребята и девчонки в спортивных костюмах, рядом в деревянных рамах стояли разобранные велосипеды.

Все куда-то ехали, перемещались по огромной стране, ждали вылета с нетерпением, оглядывались вокруг, легко входили в новую для себя жизнь, впрочем, для многих такая жизнь была обыкновением, нормой - посмотрите на строителей, эти везде дома, сдвинули раскладушки, спорят о чем-то, смеются, говорят громко, но, если попросить, сбавляют тон, а потом снова забывают, увлеченные разговором.

Койка в ангаре стоила рубль в сутки.

Петр на всякий случай встал в длинную очередь за квитанциями на постель.

Очередь двигалась медленно, по самой жаре.

Люди отходили, возвращались.

Нигде так не вслушиваются в тишину, как на аэродроме в часы, когда он закрыт и нет ни взлетающих, ни выруливающих по полосе машин, ни тех, что садятся, низко пролетая над крышами поселка.

И когда вдруг в этом безнадежном ожидании раздался негромкий, но такой знакомый стрекот подлетающего, но еще никому невидимого самолета, люди начали искать его глазами.

Вертолет выскочил как-то внезапно, из-за аэродромных пристроек. Зашел со стороны солнца и сел. Над ним встала пыль.

Вертолет зеленый, санитарный, с красным крестом.

Петр, не раздумывая, зашагал к нему.

Вертолет летел над тайгой.

Огромное зеленое пространство разворачивалось внизу.

Это был не просто лес, не просто деревья, растущие рядом с полянами, просеками, затерянными селами, - все это Петр уже видел не раз.

Под ним проносился (вертолет летел на небольшой высоте) сплошной мощный массив, то ровно освещенный солнцем, то с тенью от облаков, и тогда тайга менялась - золото, вспыхивающее на верхушках деревьев, темнело, темными становились таежные озера, но вот уже впереди блеснула река, потом еще одна, пошире, совершенно голубая, с белыми отмелями.

Рядом с Петром дремал врач, широкоскулый смуглый якут, положив голову на санитарную сумку.

Ни шум двигателя, ни то, что их довольно часто встряхивало, никакие внешние раздражители, казалось, не влияли на него.

Он спал.

- Белуга идет! Белуга! - из кабины показалось загорелое молодое лицо второго пилота - Вань! Ваня! - азартно кричал он, сверкая золотыми коронками зубов. - Проснись! Белуга!

Но врач лишь лениво отмахнулся, не открывая глаз, зато Петр приник к окну.

- Что? - не понял он. - Где?

- Белуга! - теперь для Петра с удовольствием и даже какой-то радостью сообщал второй пилот. - Белуга идет!

Вода в реке была такой прозрачной - до самого дна, и Петр сразу же увидел целую стаю больших и белых рыб на середине реки. Казалось, они стояли на месте, потом исчезали совсем.

Петр протиснулся в кабину.

- Где мы сейчас? - прокричал он сквозь шум в самое ухо командира здорового светловолосого человека лет сорока.

- Игарка скоро! - не оборачиваясь, ответил он. - Игарка!

- Что? - не расслышал Петр.

- Игарка! - повторил на этот раз уже второй пилот. - Ду ю спик инглиш? Дзис из Игарка!

Петр закивал головой, давая знать, что все понял, понял, что они летят в Игарку.

Вертолет круто пошел вниз, вдоль береговой полосы. Он летел, как привязанный к ней, точно повторяя все ее изгибы.

Теперь тайга была уже рядом. Мелькали стволы деревьев, густой кустарник.

Утром, в Игарке, в летной гостинице - небольшом домике, расположенном в лесу у реки.

Врач-якут вышел на крыльцо. Потянулся, зевнул сладко. Плечи его подернулись от утреннего холодка.

Утро было солнечное, тихое.

Иван был настроен крайне благожелательно, он выспался, день впереди обещал быть хорошим, словом, он не ожидал ничего такого, что бы могло поколебать его умиротворенное состояние, и в этот самый момент на его лицо обрушился ковш нестерпимо холодной, ледяной воды.

Иван ошалело протер глаза, закашлялся и тут же увидел второго пилота Кольку, хохочущего, довольного, с ковшом в руке.

- Колька, убью! - крикнул Иван и в одно мгновенье превратился из благодушного созерцателя утренних пейзажей в деятельного преследователя.

Он схватил лежавший у крыльца топор и бросился за Колькой.

- Пускай умру я, но в песне смелых всегда я буду живым примером! убегая, распевал Колька. - А тебя народный суд не пощадит!

Петр стоял на крыльце, щурясь от солнца.

Иван и Колька шли к домику между деревьями, запыхавшиеся, в сапогах, мокрых от росы.

- Смотри, Колька, что бы я мог с тобой сделать, и благодари своего Бога, - Иван размахнулся и бросил топор.

Перевернувшись, топор точно вонзился в дерево, шагах в десяти.

Колька молча достал из-за голенища нож. Пустил его в то же дерево. И тоже точно.

- Понял, с кем имеешь дело? - сказал он. - Пижон! Пошли купаться!

Вода в Енисее была холодная, но летняя. Здесь в эти месяцы плавать можно.

На той стороне реки высились штабеля лесной биржи, у причала стояли пароходы, на запане слышались голоса - это работницы, стоя на мостках поперек реки, гоняли баграми бревна, переговаривались издали. На реке далеко слышно.

- Маша, а Маш...

- Что? Ты, Верка?

- Ты меня слышишь?

- Чего орешь, слышу.

- Ты где вчера ходила? Маш...

- Чего?..

Они плавали, прыгали с мостков, ныряли. Пришел позже командир, неторопливо разделся, намылился, а потом уже вошел в воду.

Давно Петр не чувствовал себя так хорошо, молодо, когда он натягивал свитер, одолженный ему Колей, когда они разминались у реки все вместе, чтобы согреться после утреннего купанья, боролись, толкали друг друга плечами, потом все вместе шли по деревянным мосткам к гостинице среди низко нависшей зелени кустов, и доски покачивались и скрипели под ногами, ветки мокрые били в лицо, и сначала по дороге встретились двое летчиков, возвращавшихся, судя по их несколько опухшим лицам, из города. "Как погуляли?" - на ходу спросили. "Погуляли, - сказали те. - Пива у вас нет?"

А потом им встретились три замечательные девушки, и каждая несла по ведру - с грибами, с черникой - полные ведра черники, лица у девушек свежие, резиновые сапоги мокро блестят - долго они ходили по лесу, рано встали, и ребята сначала загородили мостки, не пропуская девушек, те, смеясь, наступали и даже столкнули Колю с мостков на болотистую жижу, а потом они насыпали им полные фуражки черники и пошли себе дальше по мосткам, оборачиваясь и посмеиваясь чему-то, и все этим утром складывалось как нельзя лучше, и завтрак на улице, за гладкообструганным столом.

Радио громко передавало последние известия. Потом московское время: около трех утра, потом музыку.

Пожилая женщина, которую они все звали тетей Валей, не то комендант, не то администратор гостиницы, принесла им огромную сковородку с шипящей яичницей, поставила молоко, хлеб, а чернику они сами высыпали на расстеленную газету.

Ели дружно.

Тетя Валя достала из кармана пачку писем и все до одного протянула командиру.

- Тебе опять от жены...

- Эти вчерашние, два, - сказала она. - А это старые.

Командир тут же открыл один конверт, остальные сунул в карман и углубился в чтение.

- Отвечать-то, Сереж, успеваешь? - улыбнулась снисходительно тетя Валя.

- А я для чего? - ответил тете Вале Колька. - Я и отвечаю. За то и держат.

- Будет врать-то! - она хлопнула Колю по затылку.

- Никогда не женюсь, - сказал Колька. - Сам не женюсь и вам не советую, - сказал он тете Вале. - А если уж так подожмет, возьму неграмотную. - И мечтательно добавил: - И хорошо бы еще немую...

Все оборвалось неожиданно.

Громко, на весь домик зазвонил телефон, тетя Валя проворно заспешила к нему.

- Сергей, тебя, - сказала она в окно.

И протянула трубку подошедшему к окну командиру.

Тот молча выслушал, односложно поддакивая, потом передал трубку Ивану.

- Ну, что там? - спросил Колька.

- Что-что, - проворчал командир, - все то же самое. Вылет через пятнадцать минут.

- Да, - он посмотрел на Петра, - вспомнил. Пошли.

Они зашли в коридор гостиницы, остановились перед дверью, командир толкнул ее ногой.

- Вот привычка, спать взаперти. - Он застучал громче. - Росляков! Открой! Росляков!

- Ну что тебе? Я сплю.

- Спи. Ты летишь в Москву?

- Ну лечу. Отвяжись.

- Захвати одного моего знакомого!

- Захвачу. Катись! - ответили из-за дверей.

- Я побежал, ты его найдешь. Росляков, запомнил? Это свой парень. Счастливо!

Петр ничего не успел сказать, командир быстро зашагал по коридору.

Петр автоматически последовал за ним, вышел во двор.

Никого не было уже. Остались на столе чашки, черника. За столом сидел один из встретившихся по дороге летчиков, пил пиво.

- Эй, парень! Петя! - кричал ему кто-то. Он обернулся.

По мосткам бежал Коля, второй пилот.

- На, возьми. Чуть не забыл. - Он протягивал Петру какие-то бумажки.

- Что это?

- Талоны на еду. Витамины! - и побежал обратно. - Москве привет! обернулся на ходу.

И сразу стало тихо, только радио говорило. Летчик за столом пил пиво, листая журнал.

Петр пошел в город.

Игарка, утренняя, розоватая вода, черные сваи, деревянные улицы, деревянные тротуары, резные дома, русские, голубоглазые лица, русые волосы девочек, работницы в высоких сапогах, идущие посередине улицы, матросы с иностранных судов, очевидно шведы или норвежцы - Петр понял, о чем они говорили, - распределяли деньги на день, как тратить, - матросы, одетые, как молодые люди в европейских городах - цветные пиджаки, яркие рубашки, веснушчатые, чисто выбритые лица, гладко-зачесанные волосы, и рядом по соседней улице гнали к пристани коров, у некоторых на шее позванивали колокольчики, и тут же проехала странная машина, похожая на стрекозу, если поставить стрекозу на длинные четыре ноги, - машина везла свежераспиленный лес.

Лесом здесь все пропахло.

Весь город был подчинен лесу и жил им. Для леса стояло у причалов множество судов под разными флагами, лес сортировали, пилили, спускали по желобам в Енисей, опилками был засыпан стадион города, на котором в этот день развевались советский и чей-то полосатый флаг - следовательно, предстоял международный матч...

А у воды было тихо.

Старик с причала закидывал леску - далеко закидывал.

Рядом стоял парень, смотрел.

Женщина стирала на плоту белье. Из шалашика, здесь же на плоту, шел дым.

Дети бегали, сидели на краю, свесив ноги в воду.

Столько вокруг было света, воздуха, воды, покоя.

Петр возвращался, не зная точно, сумеет ли он таким образом вернуться на остров из города - аэродром был на острове.

Он шел прямо по реке, точнее - по мосткам запани, которые почти до середины заняли реку.

Если смотреть сверху, то река была как бы заштрихована ими, разбита на клетки, прямоугольники...

Мостки были шаткими, тонули под ногами - шагнешь, и сразу же спеши дальше, не задерживайся.

На мостках, там и тут, по всей запани стояли молодые женщины с баграми - гоняли бревна, - это они утром переговаривались.

Посмеивались, снисходительно следили за Петром, как он сумеет выкрутиться.

Женщины молодые, загорелые, в светлых косынках.

Баграми они действовали уверенно. Бревна, казалось, без особых усилий скользили по темной воде.

- ...Эй, милый, куда собрался?

- ... Кого ищешь ?

- ...Меня, может?

- ...Да нужна ты ему! Не видишь, начальник.

- ...Девки, топи начальство, пока никто не видит!

- ...Чего-то он больно долго не падает!

- ...Может, помочь ему?

- ...Ничего, сейчас бултыхнется!

- ...А может, мы баграми к берегу доставим?

- ...И прямо на лесопилку!

Но Петр без приключений достиг края мостков - там у плотика стояла лодка, он сел в нее и тихо погреб к острову.

Девушки что-то кричали ему вслед, смеялись.

Петр повернул лодку так, чтобы грести лицом к ним, помахал рукой.

И он снова шел по тем же мосткам среди обступавшей со всех сторон зелени кустов, таких густых и влажных, что они не успевали просохнуть от росы.

У гостиницы его встретила взволнованная тетя Валя. Еще издали она замахала руками, закричала.

- Это ты в Москву? А мы тебя разыскиваем! С ног сбились. Беги к самолету! Еще успеешь! Росляков и так из-за тебя там чертей гоняет!

- А когда вернется санитарный вертолет, вы не знаете?

- Ночью, ночью. Бегом! - торопила его тетя Валя.

- У вас тут переночевать еще можно? - спросил Петр.

- Что? - не поняла она. - Ты что, не летишь?

- Нет.

- Ну и народ!.. - всплеснула руками тетя Валя. - Ну и народ пошел!.. Прямо без царя в голове, да и только...

Петр усмехнулся и пошел вдоль домиков, к самому крайнему, над крышей которого высился белый медицинский флажок с крестом.

ИЛ-14 разворачивался уже на взлетной полосе. Блеснуло крыло, машина напряглась перед последним рывком, помчалась прямо навстречу лесу и взлетела.

Катя еще раз набрала номер. Услышала в ответ долгие гудки, посмотрела через стекло на образовавшуюся очередь, опустила трубку.

Она вышла на воздух, оглянулась вокруг. Торопиться было некуда.

Саша сидел на скамейке бульвара.

Мимо него шли девочки, ребята. В коляске провезли инвалида.

Две старушки - одного катили.

Саша ничего не ждал от этого вечера - абсолютно ничего.

Он привычно убеждал себя в этом. И, если б спросить, чего он ждет? Кто должен подойти? Никто не должен, не обязан да и не собирался сюда подходить.

Здесь было лишь лето, жара, движение вверх-вниз по бульвару.

Газету, что ли, купить? Для этого надо было перейти на тротуар сквозь зеленые подстриженные кусты, ограду - а там, а там - и газета, новости, события, - и тут он увидел Катю, идущую по бульвару.

Шла она очень отдельно, хотя старалась идти как-то так, чтобы виду не подавать, что она одна и идти ей некуда.

Она шла, никого не замечая, и Сашу она тоже не заметила.

Он был лишь составной частью бульвара, но не более. И Катя, понимая, что она - тоже - лишь часть бульвара, лишь приложение к декорации этого вечера, расположенной среди лиц, скамеек, толпы, - старалась пройти скорее, чтобы прекратить свое участие в этом ежедневном спектакле, но ей не удавалось выпасть из него.

Увидев ее, Саша не удивился ничуть.

Она прошла мимо. Он успел подробно еще раз разглядеть ее среди идущих, не сравнивая ни с кем.

Просто смотрел, как она шла.

Платье белое, сумочка покачивается.

Очень молодая, очень, и светлая челка на лоб.

Куда идет? - и ничего не видит, и его не видит. Вот так. Мимо.

Спины прохожих заслонили Катю - она исчезла за ними, - и это произошло так внезапно, что он вначале удивился, а уж потом испугался - ему показалось вдруг, что никого у него не было в городе, кроме нее, - никого, вот. Она исчезла.

Он бегом бросился по бульвару, мало на что надеясь, но и надеясь все же на то, что вдруг повезет.

Еще издали он окликнул ее - не веря, впрочем, что это она.

Она обернулась сразу же - как будто ждала.

Он, зная теперь точно, что это Катя, не мог сразу поверить в такую удачу.

Лицо ее, доверчивое, радостное, - приближалось.

Она даже не подозревала, как была нужна Саше сейчас, а он ей.

У Саши был вид человека с хорошей новостью, счастливым известием.

Вот очень скоро, сейчас, подойдет и - скажет...

- Здравствуйте, - сказал Саша. - Давно не виделись.

- Здравствуйте, - весело ответила она. - Где же вы все пропадаете?

- Пропадаем - это уж точно. Синим пламенем горим. А белый цвет вам к лицу.

- Для вас стараемся, а вы все где-то пропадаете.

- Мороженого хотите?

- Конечно.

- Одну минуту, - сказал Саша. - Не исчезайте.

Он скоро вернулся - с цветами. Красные гвоздики. Протянул.

Цветы как цветы. Точно такие же, как и у других.

Лето, цветы.

Пух тополей - над бульварами, серп луны, воздух жаркий, городской раскрытые настежь окна первых этажей, девочка под зеленой лампой, читающая книгу, - в раме окна проплывает мимо, и тут же медленно разворачивается расположенная за тремя окнами полуподвала ярко освещенная мастерская абажуров - подвешенные к потолку каркасы, похожие на клетки для птиц, и уже готовые, обтянутые шелком - мерно покачивающиеся от летнего сквозняка, - их собирают женщины за большим столом, в летних открытых платьях движенья рук, плеч - покачивание разноцветного шелка - и снова тьма улицы, и близость, возникшая между ними, как будто они узнали что-то, понятное только двоим.

Впереди, за листвой бульвара, над крышей цирка уже затанцевали огненные буквы, вспыхнула огромная афиша.

Перед цирком, как всегда, толпились люди.

Саша и Катя встали в конец длиннейшей очереди за билетами: вдруг повезет.

* * *

Затемненный фургон, койки в два яруса. Люди в узком проходе, на верхних койках.

- Пустите меня, отпустите! Девочки... Не могу! Что вы со мной делаете! - умоляла совсем молоденькая девушка подруг, сдерживающих ее на постели.

Простыня была в крови, рядом валялись полотенца - в крови.

Лицо девушки - смятенное. В глазах, раскрытых широко, - просьба, испуг.

В фургончике стояли молча, в окна заглядывали.

- Всем немедленно выйти отсюда, - сказал Петр.

На него посмотрели с интересом, но никто не вышел.

- Пустите меня! - надрывался голос девушки.

- А ну, сматывайтесь все! - с внезапной грубостью приказал Петр. - Все до одного! Быстро!

Он схватил того, что стоял поближе, приземистого парня в темной от пота майке, с лоснящейся спиной, и с силой вытолкнул в дверь.

Парень не сопротивлялся.

Попятились по фургончику и другие, сыпанули любопытные девки с верхних коек.

- А ты - останься! - задержал Петр рослую девушку в линялой ковбойке она последняя торопилась к выходу, с трудом протискивая свое большое тело в проходе.

Девушка испуганно оглянулась.

- Идем, поможешь! - Петр подтолкнул ее в обратную сторону, к койке.

- Лежать, лежать, - осторожно, но твердо он вернул пострадавшую к подушке, - та-ак, без истерик. Времени у нас с тобой мало.

- Я вас не звала! - притихшая было девушка с силой (откуда что берется!) оттолкнула Петра ногой, снова пытаясь подняться, сорвать полотенца, которыми были замотаны ее руки.

- Что вы лезете в чужую жизнь! - кричала она. - Не трогайте меня! Не хочу!

Петр вдруг наотмашь ударил ее по щеке. Раз. Еще раз. Спокойно, без малейшего раздражения - так больному дают стакан воды.

На Петра оторопело смотрели испуганные детские глаза.

- Схлопотала? - Петр уже делал укол. - Могу еще. - Он разложил инструменты, затянул жгут.

- Зря стараетесь, - зло сказала девушка. - Я все равно жить не буду.

- Ноги ей подержи, - приказал Петр своей помощнице, не обращая на слова девушки ни малейшего внимания. - Молчи, не разговаривай.

Петр работал быстро, времени у него и на самом деле было в обрез.

Девушка потеряла много крови.

Руки его действовали с точностью и легкостью автомата.

Он накладывал швы на вены, делал уколы. Без малейших, казалось, усилий, не торопясь особенно, но в этой внешней неторопливости и есть тот единственный ритм настоящей работы, высшего профессионализма.

Девушка все переносила молча, только лицо ее напряглось от напряжения.

- Молодец... - говорил Петр. - Еще немного. А терпеть нечего. Хочется - кричи. Помогает. Не хочется?

Девушка только крепче закусила губы.

- Голова кружится? - спрашивал Петр.

- Кружится, - слабо сказала девушка. - Немного...

В фургон вошел милиционер, потный, усталый. Тяжело опустился на соседнюю кровать.

При виде милиционера, вытирающего лицо мокрым платком, глаза девушки округлились от страха.

- Что с тобой? - сразу спросил Петр. - Плохо?

- Ну и дура ты, Надька, - сказал милиционер будничным голосом. - Ну, дура...

Петр повернулся.

- Сержант, после, ладно? После, после... - кивком головы показал на выход.

Сержант понимающе кивнул и, вздохнув, с той же тяжестью поднялся со стула.

Петр продолжал работу.

- Чего он приходил? - заволновалась вдруг девушка. - Он не за Ленькой приходил? - казалось, что боль операции, страх, все отступило куда-то назад и стало несущественным для нее после появления милиционера. - Не за Ленькой?

- За каким Ленькой? - Петр сшивал вену.

- Ее Ленька, - усмехнулась недобро помощница. - Это она из-за него... Не бойсь, не заберут твоего Леньку, - в голосе ее было столько презрения к этому неведомому Леньке, что Петр невольно улыбнулся.

А больная лежала молча, только в глазах ее теперь уже не исчезало возникшее тревожное выражение.

- Все. - Петр снимал перчатки. - Пусть полежит. Полежи. А ты помоги ей одеться.

Петр вышел из фургона.

Солнечный жаркий день.

Множество людей вокруг.

Его окружили.

- Ну, как?

- Что она, доктор?

- Николаев, - протянул Петру руку загорелый человек в белой от пыли куртке. - Я начальник участка. Как там она?

- Нормально.

- Ничего себе "нормально"! Шум на всю стройку! И вечно с этими бабами истории!

- Сами хороши! - вмешался женский голос.

- Тоже мне, нашелся!

- Да тише вы, - сказал Николаев. - Тут этот герой ходит. Просит пустить. Пустить, что ли?

- Не пускать! - возражали женщины.

- Гнать его отсюда!

- Совести у человека нет! Приперся!

- Он-то при чем...

- Ладно - при чем! Знаем!

- Лучше пока не пускать никого, - сказал Петр. - Не нужно ее трогать.

Невдалеке от фургона, не приближаясь, стоял парень, совсем молоденький, ничего злодейского в его облике не было. Вид его был крайне убитый.

- Ленька? - спросил Петр.

- Он самый, - ответили ему.

Он вернулся в фургон. Девушка уже сидела одетая на койке.

Поверх платья наброшена кофта. Забинтованные руки она держала отвесно, прямо.

- Сейчас будут носилки, - сказал Петр.

- Нет... - девушка упрямо качнула головой. - Я сама...

Она поднялась, осторожно шагнула вперед и завалилась бы - Петр успел подхватить ее.

Небо качнулось у нее перед глазами, когда носилки поплыли сквозь плотный коридор молча стоявших людей, смотревших на нее сочувственно, с любопытством, с удивлением, как это всегда бывает.

Девушка пыталась прикрыть лицо, глаза локтем руки, но рука, перевязанная в локте, не сгибалась.

Она умоляюще взглянула на Петра, идущего рядом с носилками. Тот понял, осторожно закрыл ладонью ее глаза.

В стороне ото всех стоял Ленька, не подходил, плакал.

Прямо над девушкой был белый потолок санитарной машины. Нестерпимо белый.

Петр сидел рядом на откидном стуле.

"Скорая помощь", сигналя, летела уже по стройке, обгоняя колонну тяжелых грузовиков.

Петр видел строительство с воздуха, подлетая сюда, но только теперь, находясь в самом центре, в грохоте, мчась сквозь желтую пыль, он ощутил весь размах и одновременно - будничность происходящего, простоту.

Такие же молодые люди, не старше этой девушки, ее ныне знаменитого Леньки, каждый на своем месте, сообща собирали по частям это, казалось бы, необъятное, многоступенчатое сооружение, которое будет электростанцией, и черты ее были уже видны.

Они проступали сквозь незавершенность конструкций, бетонные пролеты, арки.

Но пока что - почерневшие от солнца и пыли лица, грохот, жара рабочий день...

Девушка лежала молчаливая, сосредоточенная на своем.

- Ну что? - спросил он привычно. - Сейчас доедем.

- Если б я знала... - девушка заговорила, обращаясь не к нему, ни к кому, - заранее все бы знала... Надо уж было до конца, а то глупость какая-то. Стыдно, смешно... Чего доказала? - Помолчав, она вдруг спросила с отчаянием, поразившим Петра: - Он бы плакал, если бы я умерла?

- Кто он? - не понял Петр.

- Ленька... - сказала девушка так, как будто Петр и вправду мог ответить, плакал бы Ленька или нет, но ответила она сама, уверенно: Плакал. Я знаю. Он слабохарактерный, ему всех жалко.

- Тебе лучше не разговаривать.

- Ему всех жалко, понимаю. Вот и Дуську пожалел, а вот меня - нет... Она как бы размышляла. - А может, я сама виновата. И Дуську теперь бабы заклюют... А при чем тут Дуська, если он все сам? Я сама... Им-то хоть бы что, а мне стыдно было даже на улицу выйти... а ведь еще и на работу ходить надо...

Петра не особенно интересовало все, что говорила эта девушка, он не слушал слова, не вникал в смысл их - важно было доставить ее в больницу в порядке.

- А его за меня в тюрьму не посадят? - спросила она.

- Все это чепуха, - сказал Петр. - Помалкивай.

- Глазам больно... - сказала она, пытаясь снова прикрыть их ладонью, но рука, перевязанная в локте, не сгибалась.

- Тоже, нашла способ. - Петр осторожно прикрыл ей глаза своей ладонью. - Теперь знаешь сколько будет заживать...

- Я так не хотела... - тихо сказала девушка.

Помолчав, она вдруг начала говорить, спокойно, как о другом человеке. И то, что глаза ее были закрыты ладонью Петра, помогало ей.

- ...Встала. Вышла в степь. Деваться-то некуда... Кругом люди. И так мне ясно сделалось, поняла, что от завтраго мне нечего ждать, и от послезавтраго, и ничего мне не нужно ни от кого... никого на свете как будто нет... все чего-то ходят... Я крови боюсь - из пальца брали - чуть не в обморок... веревку нашла. А где? После нашла за сараями гвоздь, большой. Вбиваю, а гвоздь сквозь стенку... Труха. Вбиваю кирпичом, кирпич разбился...

Петр держал ладонь на ее глазах, не зная, не понимая сам, почему он не прервет ее, не остановит.

- ...Кирпич разбился, - продолжала она. Засмеялась. - Ну, нашла дверь, цельную. Вбила кое-как... мамку вспомнила, сестру. Надо бы заплакать - не могу. Отца жалко, себя жалко, Леньку, Дуську, дуру, а не могу плакать... совсем уже собралась с духом, а тут коза идет... смешно. Как же это, при козе? А там уже слышно, на обед зовут... Веревку на гвоздь... И как бухнусь - пропади все пропадом... А гвоздь-то не выдержал... Сижу, веревка на шее... Обедать зовут... В бачок пустой стучат... То ли дальше вешаться, то ли обедать идти... жить неохота, а есть уже хочется... Плевать, решила, пообедаю, а там видно будет... Да еще коза эта...

Петр почувствовал, что ладонь его стала мокрой - девушка плакала.

- Уберите руку, - вдруг зло сказала она. - Снимите.

Он снял.

- Зачем вы заставляете меня все это говорить? Зачем? - с тем же ожесточением спросила она.

- Ты с ума сошла. К чему мне это! - возмутился Петр и в ту же секунду поймал себя на том, что он действительно слушал ее чрезвычайно внимательно, и вся эта бесхитростная история не просто взволновала его, а показалась ему чем-то более существенным и важным.

- К чему? - повторила девушка. - Значит, есть к чему! Слушали, слушали! Ничего я вам больше не скажу! Хоть тресните! - И отвернулась к стене.

Шли босиком по мелкой, неширокой речке.

Под ногами - камни.

Вода ледяная, и множество темных рыбьих спин.

Одни упорно двигались вверх по течению. Другие уже скользили вниз, вялые, с потертыми о камни дна боками, их уже несло, и они не сопротивлялись.

- ...Каждые три года заходят сюда - метать икру, - говорил Петру Коля, второй пилот. - Отметались - помирай.

Он ткнул ногой плывущую боком рыбину.

- Смотри, - он показал на двух замерших рыб, - стоят, пристраиваются.

Рыбы плотно стояли против течения.

- Сейчас начнут, - сказал Коля.

И действительно, между рыбами вдруг появилось что-то вроде темного облачка, и рыбы сразу же отвалили в сторону, их понесло вниз.

Петр наклонился над водой, рассматривая.

- И как эти икринки запоминают, из какой они речки? Тут, бывает, дом родной не найдешь, - говорил второй пилот.

Они еще походили недолго, задевая ногами рыб, умылись, обулись, а потом была долгая и приятная подготовка к ужину.

Здесь все были свои - экипаж не в первый раз прилетал к рыбакам.

Чистили рыбу к ухе, уже на берегу горел костер, тут же для гостей в большой миске отмывали, солили свежую икру.

Вечер наступил внезапно, поставили на стол фонарь - уху по мискам разливал пожилой рыбак, - миски в молчании передавались по столу - до первой рюмки и первой ложки острой, густой ухи никаких разговоров не было все с наслаждением ожидали того момента, когда старший за столом поднимает стакан за здоровье прилетевших и можно будет приняться за еду на чистом вечернем воздухе.

Усталость дня сходила, и как будто не было больше ничего, кроме этого вечера, ужина, неторопливых разговоров, прохладного ветра с реки, какой-то песни из темноты, девчонки в сарафане, крутившейся около отца, бородатого еще молодого парня, светлого круга от лампы на столе, обычного трепа второго пилота, вызывавшего улыбки, чай в больших кружках, последней расходной, сена и мгновенного сна...

В цирке было весело.

Укрощенные тигры, распластавшись, летали сквозь обруч в огне, гимнасты на двухметровых ходулях вертели сальто, девушки, изображая русалок и нимф, плескались в подсвеченном аквариуме, выполняя сложное соединение под водой, превращались в цветок из пяти вытянутых тел, и юная женщина на коне жонглировала в темноте факелами, и кто-то в белом взлетал под куполом, отбрасывая трапецию, тотчас подхваченный руками товарищей, раскачивался уже, и кто-то, в чалме, но облаченный во фрак, делал на глазах чудеса распиливал молоденькую ассистентку в деревянном ящике, разделяя его на две равные половины, после чего она волшебно появлялась откуда-то извне, раскланиваясь.

И еще потом было множество чудес - добавим хотя бы гуся, вылетевшего из оркестра на манеж, да и сам оркестр.

Это был замечательный цирковой оркестр - как, впрочем, и все было в этот вечер замечательным.

Саша и Катя сидели очень удачно - все было видно, и соседи оказались какие-то приятные люди, и совсем рядом - рукой можно дотянуться - какой-то очень славный парень, вращая диск с разноцветными стеклами, изменял освещение происходящего - и много было других счастливых совпадений, из которых следует отметить лишь одно - ни ей, ни ему все это, и в подробностях, и в целом, было не в тягость - они вообще очень хорошо вместе смотрелись - идеальные зрители во всех отношениях.

Но, как всегда случается, не может быть так, чтобы людям так долго целый вечер - везло. Предчувствие оправдалось вполне.

Перед очередным номером - последним был номер с наездницей - арену готовили к новым подвигам.

Пока готовили, в паузе, коверные веселили публику.

Их было пятеро, и они старались вовсю, используя даже лошадь, она входила в их репризы, и многое из того, что они делали, было смешно на самом деле - ребята они были молодые, здоровые, живота своего не щадили, падали, прыгали, заворачивались в ковер, извлекали петуха из-под полы, поливали опилки фонтаном слез - одним словом, работали на совесть.

Им предстояла одна из последних импровизаций. Вечный трюк. Вызывался человек из зала, способный оседлать непокорного коня - конь, только что бережно носивший танцовщицу, сбрасывал с себя коверных, - все, кто пытался на него взобраться, слетали - и конь переступал через распростертые тела чудесный был конь - не крашеный, как это делают часто в цирке, а темно-серый, сдержанный, какой-то очень элегантный - даже в том балагане с коверными, где он был вынужден участвовать.

Итак, вызывался человек из зала, вызывался наездник.

Дальнейшее действие предусматривало появление нелепого человека якобы зрителя, который под смех сочувствия и понимания нелепости его положения начинал бы безнадежные попытки взобраться на лошадь - ему предстояло срываться при первых же попытках, догнать коня, держать за хвост, делать массу смешных вещей, из которых самая смешная, конечно, та, где он должен в падении сбить с ног всех коверных, а их было пятеро, а уж после, в заключение, когда все в нем вроде бы и разуверились, и зрители отсмеялись, тут-то он и должен себя показать - какой он неудачник? - при чем тут застенчивый человек из 17-го ряда? - он - мастер, конь ему послушен абсолютно - рояль в руках Рихтера, а не конь - вот вам сальто - на крупе коня, вот вам стойка на кистях, вот сквозь обруч прыгнул - старый, известный давным-давно номер, когда и зрители, и артисты играют вместе в одну игру: слабый побеждает сильных, неловкость оборачивается ловкостью, вечный Иванушка-дурачок прыгает в кипяток котла, чтобы выйти оттуда вполне приличным человеком, даже в кафтане.

...Когда коверные принялись зазывать того мнимого "человека из зрителей", Саша весело оглядывал зал, ожидая, где, откуда появится этот подсаженный артист.

Но артист не появлялся.

Так, очевидно, было задумано, не сразу чтоб.

Знали, а пауза тянулась - два коверных тем временем пытались, сбивая друг друга, оседлать коня. Зрители смеялись.

...Ни тогда, ни позже Саша не мог точно объяснить, зачем он встал и, не обращая внимания на Катю - она пыталась все же его удержать, направился к арене.

Коверные смотрели на него тоже с большим удивлением.

Это был не их человек. Да, совершенно точно - чужой - зритель. Так, впрочем, уже бывало.

Коверным - что делать? - не гнать же проходимца в шею, тем более сами звали.

Пришлось обыгрывать ситуацию, тем более - они оценили это сразу внезапный артист оказался редкостно одаренным.

...Саша, приближаясь к арене, видел недоумевающих коверных, все он прекрасно видел - он вдруг увидел и себя со стороны, и ему абсолютно расхотелось участвовать в этом спектакле, но уже было поздно - не сбежишь.

...Человек, который в неестественном положении ведет себя естественно, то есть - нелепо, всегда очень смешон.

Все его такие обычные, обыкновенные поступки, жесты, любые слова - все вызывает смех.

Надо сказать, что вряд ли какой-нибудь артист так веселил зал своей абсолютной неприспо-собленностью к происходящему, беззащитностью перед обстоятельствами - оседлать коня. Он безостановочно и совершенно одинаково улыбался - а что ему оставалось делать?

Он вполне оценил коверных - они оказались ребята приличные и особых чудес с ним не производили, но все же были вынуждены - по необходимости вынимать у него из уха гирлянду разноцветных флажков, выпускать из него курицу - к ликованию зала, вынуждены они были и усадить его на коня конечно, спиною по ходу движения - и Саша уже мало что соображал и мало что видел, когда конь бережно нес его по арене - лица смешались, оркестр исполнял галоп, коверные потешно скакали вокруг, а он улыбался, пока не свалился, но и свалившись, он продолжал бессмысленно улыбаться - это выражение как бы застыло на нем - маской.

Соседи Кати смотрели на нее с большим уважением - они не сомневались уже, что рядом с ними сидел еще недавно артист - он так ловко и смешно сюда подсел, всех разыграл, прикинувшись зрителем, и соседи, ободряя всячески его выступление, надеялись, что и Катя вскоре удивит всех каким-нибудь потрясающим трюком - то ли исчезнет на глазах - взлетит под купол, то ли уйдет прямо отсюда по возникшему внезапно канату - да мало ли что еще может произойти с партнершей этого нового, но, без сомнения, способного клоуна.

А Катя с ужасом ждала конца - скорей бы, поскорей бы. Она понимала, что он-то ничего не может изменить - ни уйти, ни прервать, ничего, только улыбаться - а что может она? Пойти к нему, увести? - вмешаться? - это показалось бы продолжением общей игры.

Саша все улыбался. Коверные ринулись его качать. Он взлетал с каждым разом все выше и выше.

Под барабанный бой.

Кидали его, надо сказать, умело - вращали, переворачивали - все мягко. Он, взлетая, не знал, как опуститься - и когда это все кончится - он тоже не знал, и все же у него хватило сил вырваться - он упал, встал, пошел прочь.

За ним побежали, он повернулся - уже не улыбаясь, а совсем буднично, обернулся, но игра не кончилась, нужен был финал - и ловкие руки коверных начали извлекать из его карманов поллитровки - четыре. Из каждого кармана.

Публика рукоплескала.

Саша беспомощно и послушно давал себя вращать, поворачивать и заключением была огромная вобла - ее каким-то чудесным образом, перевернув Сашу вверх ногами, вытрясли из него на манеж.

Когда Сашу поставили на ноги, он еще покачивался.

Улыбка неожиданно вернулась к нему.

Вообще - со стороны это было смешно. Покачиваясь, нетвердыми ногами он миновал какие-то блестящие столбы и приспособления для следующего номера и точно направился к ведру воды - у самого барьера.

Коверные замерли.

Саша - с полным равнодушием - взял это ведро и вылил его себе на голову. Полное ведро.

Ему аплодировали.

Он раскланялся - но как-то очень коротко, - и, повернувшись, пошел через манеж к кулисам.

Соседи Кати были в полном восторге.

Деревянным шагом в сторону кулис.

Как был, в мокром костюме, он стремительно шел по пустому, слабо освещенному фойе цирка.

С арены доносилась музыка - играли вальс.

Фойе здесь - полукругом, и он с ходу, выскочив из-за поворота, налетел на Катю.

Вода стекала с него, лицо остановившееся, злое.

Катя не знала, что ему сказать. Только произнесла:

- Саша...

Взгляд ее участливый был невыносим, раздражал.

- Что Саша? - сорвался он. - Что тебе здесь нужно? Чего не видела? Катись отсюда к чертовой матери! Представление окончено! Ясно? Оставь меня в покое!

- Ясно... - согласилась Катя, и это ее спокойное согласие его подхлестнуло.

- Ну что ты на меня уставилась? Цирк? Убирайся, слышишь! Всё!

Саша кинулся от Кати в противоположную сторону. Мгновенно преодолел отрезок замкнутого круга.

Стена перед ним.

Служебная дверь: хода нет.

Он рванул обратно - с той же решимостью.

И опять Катя на том же месте. Уткнувшись в стенку, она плакала.

Вся тяжесть этого дня, неприятности, волнение за Петра, Саша с ведром, его беспомощная истерика - все это прорвалось, и она рыдала, даже не пытаясь сдерживать себя.

Саша стоял перед ней, и - странно - вид ее, плачущей, вдруг сразу как-то успокоил его.

Он решительно взял ее за руку и повел к выходу. Она покорно шла за ним.

Им везло в этот вечер.

Такси оказалось рядом.

Водитель ничуть не удивился мокрому с ног до головы пассажиру и его плачущей спутнице. Мало ли чего навидался московский таксист.

- Куда? - только спросил он.

- Прямо.

Катя всхлипывала на его плече, успокаиваясь.

Машина неслась по вечернему городу.

- Вы что, артист? - все же не вытерпел водитель.

- Да, прямо с работы, - ответил Саша.

- А-а, - понимающе кивнул водитель.

Катя высморкалась в платок, чихнула и, отодвигаясь от Саши, сказала:

- Тебе надо переодеться. Где ты живешь?

Вертолет шел над лесом.

Обычный зимний пейзаж, ничем не омраченный.

Летний солнечный день.

И обычный полет. И привычные повороты, все, как вчера, как позавчера, в среду.

И вдруг командир присвистнул, причем так свистят только самому себе, да и то в редких случаях.

Свист короткий - далее - действие:

- Коля, - второму пилоту, - я смываюсь. - Он привстал с кресла: Давай, рули, понял?

Волк рывками бежал по глубокому снегу, оглушенный ревом двигателей, не представляя вполне, какой опасностью грозит ему летящая чуть справа большая тень от вертолета.

Тень не приближалась, но и не отставала.

А вскоре загремели сверху выстрелы.

Сергей стрелял, стоя в проеме снятых дверей.

Привязанный ремнями, он почти зависал над землей; ветер рвал из рук ружье, слепили снег, солнце, вертолет мотало, но Петр, ожидавший своей очереди на выстрел, видел, что этот человек по-настоящему счастлив и захвачен сейчас охотой, погоней, своим невесомым положением, скоростью, ветром.

Было что-то мальчишеское в том, с каким азартом он кричал Коле - тот вел вертолет: "Ниже! Еще ниже!", "Сними скорость!"

Пригибались верхушки деревьев, смятые воздухом от винта, взметался снег.

"Ружье!" - и просил и требовал взгляд Сергея.

И он жадно хватал ружье Петра, стрелял навскидку.

- Сергей! - кричал Коля с пилотского кресла. - Прекрати это жлобство! Дай и людям пострелять!

Сергей и не слышал, не обращал внимания.

- Бросаю управление! - кричал Коля. - Петька, отбирай у него ружье. Хватит с него!

Он заложил крутой вираж, лес и снег встали дыбом, небо опрокинулось, Сергей влетел в кабину, но тут же бросился к дверям, не обращая ни малейшего внимания на Колькины уговоры, продолжал стрелять по уходившему волку.

Тот рванул в просеку и уже замелькал среди кустарника и низких деревьев, менее заметный, чем на открытом снегу, да и Колькин вираж напутал дело.

И все же, сдерживая прыгающее ружье, резко переместив направление ствола, Сергей выстрелил, волк рванул в последнем отчаянном прыжке и зарылся головой в снег...

Петр смотрел на Сергея.

Вытирая шапкой мокрое лицо, он сидел у края открытых дверей, счастливый оттого, что все получилось.

...И в этот же солнечный, спокойный день.

Вертолет стоял в стороне от ледокола, огромного, с желтыми надстройками, ярко-красной полосой на борту.

Петр и молоденькая сестра делали матросам прививки в белейшей комнате лазарета.

Петр поглядывал в иллюминатор.

Внизу, на льду, играли в футбол.

Поле вокруг простиралось бесконечное, ледяное, но ворота были настоящие, с ледокола, даже сетка была.

Среди игравших в одной команде были и Сергей, и Колька.

Матросская очередь не кончалась. Они продвигались один за другим, крепкие, раздетые до пояса, рельефно напрягали перед медсестрой мышцы, храбро подставляли спины, относясь к этим шприцам, пузырькам и прочей аптеке со снисходительностью и привычкой все повидавших людей, готовых вынести - что там один! - сколько угодно уколов любой сложности и боли, и одновременно от страха округляли глаза и съеживали спины...

...Петр спускался с ледокола, а Колька уже кричал ему:

- К нам! Этот наш! Становись на край! - и Петр уже скидывал куртку.

Оранжевый мяч носился по снегу, взлетал, устремлялся далеко к торосам, отправленный чьим-то особо выдающимся ударом, а вообще игра шла веселая, много было падений, смеха, азарта, и снова Петр увидел Сергея, их командира, в каком-то новом качестве - он вдруг еще раз убедился, что Сергей, строгий, немногословный, даже не очень подвижный, казавшийся старше своих сорока лет, еще очень молод, как молод и Колька, забывший обо всем на свете, отдавшись игре, до конца, самый главный, вездесущий на поле, покрикивающий на всех, да и сам Петр - сколько ему? - 35? 16? - молодо было на этом поле, затерянном в океане, в яркий весенний день, такой солнечный и голубой, какие не так уж часто бывают здесь.

Нужно было сквитать счет (они проигрывали), и Коля звал команду вперед, но времени было мало.

Колокол с ледокола ударил раз, другой - звали к обеду, игра кончалась, - и Коля, в явном огорчении, еще с кем-то спорил, что-то доказывал, его добродушно утешал Сергей.

Коля изо всех сил ударил мяч в сторону ледокола, за мячом бросилась лайка, а они шли все вместе, обе команды, смешавшись, к ледоколу, взмокшие, разгоряченные игрой, в снегу...

Из тумана, мглы, хлопьев мокрого снега, летящих навстречу, льдина с людьми возникла неожиданно, исчезла тут же, снова внизу пошла темная вода в тумане, битый лед.

Командир с трудом удерживал машину. Льдина с людьми исчезла.

- ...Прием. Пытаемся снять людей... Почти безнадега... Ветер... прием...

Петр и Коля стояли в дверях, обвязанные веревками.

Вертолет раскачивался. Снег летел в раскрытую дверь. Внизу прыгала и перемещалась вода.

- Снимем? - крикнул Петр сквозь рев двигателей и ветра.

- Черт! Шапка улетела! - Коля стоял без шапки. Вертолет завис над льдиной.

Коля швырнул лестницу, ее закрутило.

Вертолет вдруг резко пошел вниз.

Петр свалился, привстал, его швырнуло к скамье, он удержался, сел на пол.

Коля сидел у противоположного борта, рядом с открытой дверью и, судя по бешеному лицу, отчаянно матерился.

- Ну как? - крикнул он.

- Снять невозможно, - командир продолжал говорить по радио, сбрасываем аварийные мешки!

Вертолет стремительно надвигался на льдину.

- Отсчет три! - кричал Колька Петру. - Бросай сразу!

Мешки один за другим исчезли в проеме дверей, понеслись вниз.

Они тяжело упали в волны метрах в пятнадцати от льдины, от рыбаков, и у них на глазах пропали.

На льдине от ветра с трудом можно было стоять.

Вертолет исчез в тумане.

В вертолете все видели.

И как мешки утонули - тоже видели.

Вертолет несся над водой. Выхода не было, но выход все-таки был. Чертыхаясь, Колька стянул меховую куртку, унты.

Петр сначала не понял его, а потом и сам стал раздеваться.

Оставшись в легком спортивном костюме, Коля пошел сменить командира, пока тот разденется.

Тюк из трех комплектов обмундирования получился солидный. Туда же были положены все имевшиеся на борту аварийные и неаварийные продукты, банки с консервами, лекарствами, фляжки со спиртом - только одну Коля оставил.

Вертолет раскачивало гораздо сильнее, чем при первых заходах.

- Приготовились! - Коля и Петр замерли в дверях с тюком. На Петре были легкие штаны, такая же рубашка.

- Следующая очередь - наша! - крикнул Петр. - Промажем - командир выкинет!

- Пошел! - скомандовал Колька, и они с силой швырнули тюк навстречу бегущим людям - вертолет шел теперь совсем рискованно, на малой высоте, и его в любой момент могло бросить на лед.

- Есть! - успел крикнуть Колька и полетел на Петра - вертолет рвануло, Петр и Коля оказались в хвосте, прижатые плотно к борту. Колька встал на четвереньки, вытер разбитые губы, что-то хотел сказать, но не успел - его отбросило в угол.

Сели уже в полной темноте, включив посадочные фары.

Выскочили в своей легкой летней одежде, в шерстяных носках на снег.

Ветер - страшный. Вокруг - сплошная темнота и снег, летящий в свете фар.

Крепили тросами вертолет.

Руки не слушались.

Трос обжигал холодом. Сдирал кожу с ладоней. Вырывался.

С трудом вбивали в землю стальные крюки, вязали тросы.

Вертолет, казалось, не выдержит напора ветра, сорвется, пропадет в темноте ночи.

Уже вбитый крюк взлетел, трос хлестанул в пустоту, рядом с Петром. Укрепили.

На трех тросах, натянутых, как струны, вертолет замер.

Они прижались к борту, где меньше заносило снегом.

Колька пустил фляжку со спиртом. Отпивали по глотку. Дышали тяжело.

Свет фар полоснул из темноты. От машины к вертолету шли люди.

И вот уже они в кузове машины, закрытые тулупами, в шапках разного размера - иная тонула на голове, иная парила, едва прикрывая уши.

Прижались спинами к кабине, прижались друг к другу.

Усталость сделала свое - едва отъехав, они задремали, отогреваясь.

Не было все это ни сном, ни дремотой - скорее забвение, пропасть какая-то, тепло.

Так бывает в раннем детстве.

Позже Петр вспоминал из всего этого тяжелого, бесконечного дня не то, как они бросали мешки, и не то, как они тянули, замерзая, из последних сил, к берегу, а эту зимнюю дорогу, кузов, где мотает во все стороны, как ни прижимайся, тепло овчины у щеки, лица товарищей рядом, красные, иссеченные снегом, глоток спирта из фляги, и еще ночь, тяжесть головы спящего командира на плече.

Машина остановилась у дома Саши.

- Магазины-то закрыты, - вдруг вспомнил он и вздохнул.

Водитель обернулся, посмотрел на Сашу, молча наклонился и вытянул из-под сиденья бутылку.

- Спасибо! - не удивился Саша. Он был теперь уже твердо убежден, что все в этот день происходит именно так, как должно происходить, и не иначе.

...Они вошли - свет в квартире горел.

Говорить не хотелось.

День позади вдруг встал перед ними - бесконечный. Но вот, кажется, и ему подходит конец.

Катя подтолкнула Сашу в ванную. Он не сопротивлялся. Снял тяжело мокрый пиджак.

В ванной светло, теплый белый кафель.

В зеркало смотрели два лица - Кати и его, оба уставшие, чем-то похожие.

Саша открыл кран. Катя вышла.

Саша посмотрел еще раз на себя в зеркало, стянул галстук с мокрой рубашки...

...Чужой дом. Чужая кухня, плита - вот раскрылась дверца холодильника - хлоп - и назад.

Катя поискала спички. У нее дома они обычно лежали здесь. Здесь же их не было.

Она открыла шкаф. Ножи, вилки.

Интересно - все чисто.

Кто же ему все моет? Чистые тарелки, чашки.

Катя поискала глазами фартук. Заметила полотенце, тоже чистое, в полоску. Подвязалась.

Саша появился в дверях кухни босой, в летних старых штанах, в белой рубашке.

- Иди, посиди, - он отобрал у нее сковородку. - Я сам все сделаю. Музыку послушай.

Он провел ее в комнату, усадил в кресло. В комнате было темно. Саша взял в руки небольшой пульт на длинном шнуре. Подряд нажал несколько кнопок. Как по команде вспыхнула лампа на столе, включился телевизор, заиграла музыка.

- Ого! - удивилась Катя - Цирк продолжается?

- А звук - здесь, - Саша протянул пульт. - Сиди, я сейчас, - и вышел.

Катя взяла телефон на колени и набрала номер - Петра нет.

Музыка была негромкая, успокаивающая.

Что это они играют? А какая разница. Играйте как можно дольше - и вы, трубы, и вы, флейты, и вы, совершенно незнакомый инструмент, напоминающий по звуку шум падающей воды...

На кухне что-то с грохотом свалилось.

Катя пошла посмотреть. Выпала из шкафа кастрюля.

- Иди-ка ты посиди, - Катя выпроводили его из кухни. - Отдохни после триумфа.

Саша сел в то же кресло, откинулся, глядя в телевизор. Вырубил звук. На экране в полной тишине разговаривали люди, спорили, судя по жестам.

Саша позвал:

- Катя...

- Что? - из кухни.

- Слышишь... Недавно одна моя знакомая девушка, очень славная, просто замечательная, - в каком-то, очевидно, припадке откровенности сказала, что самое мое большое несчастье, что я - не кривой чемодан...

- Какая девушка? - спросила Катя, опустив про чемодан. - Я ее не знаю?

- Ты не знаешь, но не это важно. Она мне говорит - если ты не переменишься - в сторону кривых чемоданов, тебе - крышка. И так спокойно сказала, не угрожая - как, наверно, специалисты по катастрофам говорят о землетрясениях.

- Какие чемоданы? - спросила Катя из кухни.

- Между кривыми чемоданами и землетрясениями - прямая связь, с появлением кривых чемоданов исчезают все землетрясения - и личные, и общественные. И, главное, она рассказывала, они - вот такие ребята, среди них почти нет зануд. Был один - отправили его обратно. Куда - никто не знает, наука еще не дошла, а спрашивать - неловко. В общем, она мне говорит, что хотя сейчас, конечно, трудно судить как-нибудь определенно о людях Возрождения, но кривые чемоданы, несомненно, отвечают сведениям об этих гигантах.

- И внешне они тоже?

- Я спрашивал, конечно. Все-таки - чемоданы, да еще кривые. Но это же - условно, как всякое наименование. Что такое Каспийское море? Отчего оно Каспийское? С какой стати? А внешний облик для кривых чемоданов несуществен - он может быть любым. Да и скорость их передвижения настолько велика, что рассмотреть в подробностях решительно ничего невозможно. Доброта и наивность кривых чемоданов не знает границ - недавно, она мне смеясь рассказывала, они сдвинули Австралию с Новой Зеландией.

Им, по простодушию, показалось, что Новой Зеландии, этому одинокому острову, лучше присоединиться к материку - тем более в Австралии климат значительно мягче. Пришлось потом Зеландию отодвигать обратно.

А благородство кривых чемоданов?

Готовность прийти на помощь, спасти, выручить?..

Смешно, она рассказывала - шел обычный экспериментальный облет кривыми чемоданами района Южного полюса - они тогда носились с идеей переменить Южный полюс на Северный простым поворотом Земли, еле отговорили, - и вдруг исчезают четыре кривых чемодана. Вернулись вскоре какие-то грустные, отмалчиваются. Оказывается, они в Мурманске в темноте полярной ночи сняли с крюка, вбитого в скалу, ночного сторожа - вернули детям отца семейства! А сколько они с мостов сняли? С небоскребов? С пресловутой Эйфелевой башни? Не счесть. Их задача - они прямо говорят - улучшить условия человеческого существования. Они с ужасом отмечали, что во многих районах Земли люди еще не обеспечены самым необходимым - крышей над головой, сносным, регулярным питанием. Что еще воюют. А преступность?..

Саша умолк и неожиданно горько усмехнулся.

- Ну, а самый последний случай меня окончательно доконал. Представляешь, Катя, летели они на Луну - звеном - ну обычное дело. Луна как Луна - чего уж там - собакам выть. И моя знакомая девушка - с ними. Там один чемодан, она мне и раньше рассказывала, давно к ней пристраивался, а я тогда - никакого внимания. Ну, чемодан, подумаешь... И у этого чемодана вдруг верхняя крышка открывается, и, конечно, чего ты думаешь? - выпадают деревенские валенки - он для нее захватил, чтоб не мерзла на обратной стороне Луны. Ты, она мне говорит, способен на такую память и заботу захватить для любимой девушки валенки на Луну? А у самой такой блеск в глазах. Конечно, я говорю, куда уж мне - а сам все понял - увели девушку, но жду, пока сама скажет - держу себя в руках, напряжения не выдаю, а она мне снова: как жалко, что ты не кривой чемодан, какая, в сущности, несправедливость, что ты не можешь стать кривым чемоданом. Тут, конечно, я не выдержал. Ну хорошо: кривым я, к сожалению, не могу, но если ты хочешь, я могу стать любым: круглым, косым, в виде шара или трапеции и даже параллелепипеда, только кончай всю эту волынку и выходи за меня замуж. Я, конечно, не такой гений, как твой кривой чемодан, и Австралию к Зеландии каждый день присоединять не смогу, но я тебя люблю и буду любить - и все прочее, и все такое... Говорю час, а сам вижу - ничего не слышит. Как будто ее тут и нет. Так вроде бы и присутствует, а на самом деле - пустота. А потом заволновалась. Ты чего? - спрашиваю. Видишь ли... - издали начинает, и тут же, сразу - мне нужно идти. Он мне сказал, что подлетает сейчас к Смоленской. Оказывается, пока я тут перед ней рассыпался, она его слушала. И вообще, она говорит, очень тороплюсь, я выхожу замуж, но надеюсь, мы останемся добрыми друзьями. Конечно, говорю, еще бы. Заходите как-нибудь в гости. Непременно - говорит в дверях - заскочим. Я вас познакомлю... и в конце - доконала все-таки: жалко, что ты - не кривой чемодан...

...Саша умолк, смотрел на экран телевизора. Потом прошел в кухню. Катя стояла у плиты.

- Ну что? - Саша сказал бодро. - Что-то есть захотелось. Как там?

Катя повернулась к нему. Лицо у нее было заплаканное, грустное.

Он стоял перед ней какой-то нелепый, с еще непросохшей головой, в коротковатых домашних брюках, рукава рубашки подобраны неодинаково, глаза внимательные - испуганные вдруг.

- Ты чего? Катя, ты что?

Он обнял ее, она прижалась, стихла.

Бывает, что целый мир сосредоточен на очень простом, понятно осязаемом.

...Вот эта женщина, ее глаза, руки, поворот головы - и больше ничего нет на свете, ничего больше не надо.

Все отступает в сторону, становится несущественным - только вот эти волосы, лицо, и, кажется, исчезнут они - и все исчезнет.

...Между ними ничего не произошло, но в это же время произошло очень многое, то, что логически трудно объяснить, - это ощущение внезапной близости, необходимости друг в друге.

Но, как это бывает с людьми после большого откровения, они вдруг сразу почувствовали себя неловко.

Они как бы со стороны отчетливо увидели себя, осознали, кто он, а кто она, и почему они здесь, в этой комнате.

...И в то же время и Саша, и Катя вдруг испугались, что чувство близости и благодарности, так неожиданно возникшее между ними, исчезнет, стоит им только шелохнуться. Сказать не то слово, выдать себя жестом, взглядом.

...И все же Катя первая тихо отстранилась от него, вышла из кухни.

Саша остался один. Все те же белые стены при ярком свете, чайник на плите, полотенце. Все привычно, все на своих местах. И тем не менее с появлением Кати кухня неуловимо изменилась. Он не понимал, что именно. Но вот эта чашка с красным блюдцем, салфетка на подоконнике, о существовании которой он забыл, яблоки в тарелке, вымытые.

Саша еще раз увидел в зеркале свое лицо.

Оно улыбалось, недоумевая.

Саша выключил газ и вернулся в комнату.

Она была пуста. Катя исчезла.

Саша бросился в переднюю, снова в кухню, в ванную - никого.

За его спиной послышался смех.

Катя стояла в дверях балкона.

- Готов чай? - спросила она.

- Что? - переспросил Саша. - Я сейчас.

...О чем они тогда говорили? Потом уже они не могли вспомнить. Обо всем сразу, и ни о чем, как часто говорят русские люди бестолково, весело, путая слова, открыто.

Они сидели рядом, говорили без конца, смеялись, замолкали одновременно и снова начинали говорить - свободные друг перед другом, не отягощенные ничем, - это случается редко, когда людям спокойно, радостно и легко от общения, когда слова уже кажутся не главными, когда можно прерываться, не объяснять - все понятно и без того...

...И в конце концов из всего множества ночных разговоров в памяти остаются именно такие.

...Когда Саша вышел с посудой и вернулся, Катя спала, пристроившись в углу тахты, поджав ноги, как на вокзальной скамейке.

Саша тихо подсел к ней спиной.

С самого начала их разговора, немого, по существу (грохот ночного мотоцикла, трамвай, пенье случайного прохожего - не в счет), стали слышны два голоса, один из них принадлежит Петру, второй голос - женский, старушечий, спокойный, снисходительный и даже властный.

Петр: Где болит?

Старушка: И везде болит. Лучше спроси, где не болит...

Петр: Рукой покажите.

Старушка: Тут.

Петр: Не дышите.

(Женщина замолкла надолго.)

Петр: Хватит, бабушка, задохнешься.

Старушка: Можно уже?

Петр: Так. А здесь болит?

Старушка: ...Раньше, когда я травку пила с заговором - не болело...

Петр: Что за травка?

Старушка: ...У мня много травок есть, мать моя покойница собирала, бабка. Всякие: от живота, милый, травка самая простая, чернолистная, тоненькая, а цветет она будто голубец...

Петр: Повернитесь спиной.

Старушка (голос ее звучит ровно, с доверием к собеседнику): ...И еще травка есть, хвалиха... Заговорить - ото всего помогает: от зуба, от злого глаза, запоя, тоски - роста в ней лоток, четыре листа, багряной, черный, зеленый, синий, а на стороне по десять листочков... Вода - водица, река-царица.. .

Петр: Теперь лицом.

Старушка: ...Зоря-зарница, снимите тоску-кручину и унесите за синее море, в морскую пучину, где люди не ходят, на конях не ездят. Как в морской пучине сер камень не вставает, так бы у тебя тоска к сердцу не приступала, не приваливалась бы, отшатывалась бы, отваливалась бы, и в новомесяце, в полном, в перекрое, новцовом и верховом, в новорожденном и схожей пятницы... Ты не отец, ты земля мать, ты корень свет, благослови себя взять на доброе дело, на добро...

В темноте движется экран рентгеновского аппарата.

В его свечении, лунном, видны внутренние органы человека, голос был слышен - неясное очертание позвонка, всплески сердца, мерное покачивание легких.

Экран движется плавно, руки рентгенолога в резиновых перчатках ведут его.

Петр стоит рядом, наблюдая больную.

Рентгенолог: Вот тебе чашка, бабушка, пей понемногу.

Старушка: Я и сразу могу. А вот сноха моя...

Петр: Вы пейте, пейте.

Старушка: ...Сноха моя собирает еще кору от дуба, а вот ее дуб молонья свалила, она кору, небесную, разводит на спирте, у вас, может быть, и в больнице спирт крадет...

Врачи следили за движением бария на экране.

- Видишь? Вот она. - Рентгенолог указал на светящуюся точку.

Петр кивнул.

- Одевайся, бабушка.

- Сынок, помоги мне, устала...

Петр осторожно вывел маленькую, ссохшуюся женщину - она, согнувшись, направилась к скамейке с одеждой.

Петр помог ей одеться.

В кабинете полутьма, красный свет.

Вспыхнул свет.

Лицо этой женщины совсем старое, выцветшие глаза слезятся от яркого света, смотрят с ожиданием, надеждой.

- Ну, чего? - спрашивает она.

- Положим вас, бабушка, на операцию, - говорит Петр. Вид у него усталый, как и у рентгенолога, - это не первая больная за сегодняшний день.

Старушка покорно кивает головой и молча смотрит на Петра. Может, он еще чего-нибудь скажет?

- Что у тебя еще? - спрашивает рентгенолог Петра.

- Да вот товарищ ложку проглотил. - Петр опускается на стул.

У двери, на скамье, в окружении двух женщин, видимо, матери и жены, насмерть перепуганных, сидит такой же испуганный человек.

- А вы что здесь? - обратился Петр к девушке, сидевшей рядом с ними, худенькой, в белом платке, повязанном до бровей, с испуганными темными глазами.

- Я жду. - Она плотней запахнула больничный халат и вся как-то подобралась, глядя на Петра.

В дверь просунулась медицинская сестра.

- Петр Алексеевич, вас спрашивают.

- Кто? - спросил Петр.

- Как будто вы сами не знаете, - сестра кивнула на окно.

Петр отодвинул штору.

На больничном дворе стоял Колька, второй пилот.

Увидев Петра, он обрадовался, помахал нетерпеливо рукой, улыбаясь при этом во весь рот - золото коронок сверкнуло на солнце.

- Я сейчас! - крикнул в открытую форточку Петр, явно обрадованный появлением Коли.

Он повернулся и умоляюще посмотрел на рентгенолога.

- Ладно, валяй, - смилостивился он. - Этого, с ложкой, сам гляну. Пришлю снимок.

- Спасибо, - сказал Петр.

И снова столкнулся с девушкой в белом платочке. Она стояла в дверях, не зная, то ли ей идти, а может быть, остаться.

- Да... - Петр как будто вспомнил. - Снимки ее готовы?

- Завтра посмотришь, - ответил рентгенолог.

Девушка не уходила.

- Ладно, давай сейчас. - И девушке: - А вы идите, идите.

Девушка, покорно кивнув, вышла.

В темноте лаборатории они рассматривали еще влажные, сохнущие рентгеновские снимки.

Врач-рентгенолог вынимал их из ванночки (по ним еще стекала вода) и плотно приставлял к белому экрану.

На трех снимках черепа, в фас и два профиля, были видны очертания пораженного мозга.

- Безнадега, - сказал рентгенолог. - По-моему, это уже деструкция костной ткани.

Петр молча рассматривал снимки.

- Если бы только по-твоему... Черт, я как чувствовал, - выругался он.

- Что будешь делать? - спросил рентгенолог.

- Что я буду делать... этого даже у Бурденко не делают... - ответил Петр.

- И не пытались?

- Пытались... и, наверно, пытаются, - ответил Петр. Он снимал на ходу халат, надевал пиджак.

- Могу продемонстрировать, - он достал из бумажника уже знакомую нам фотографию собаки, - аналогичный вариант. Порядковый номер 38. Между прочим, еще живет. Вернее, жил. Сейчас не знаю.

Со двора уже несся нетерпеливый свист Кольки.

Петр сунул фотографию в карман.

- Ну, привет, - сказал он.

Он почти бегом преодолел коридор, выскочил на освещенный солнцем двор.

Бродили больные, сидели на скамейках, играли в домино, общались с родственниками.

Он провожал Кольку к машине. Шли через двор.

- ...Там тебе один нанаец малицу прислал, - на ходу говорил Колька.

- Какой нанаец? - с веселым удивлением спросил Петр.

- Ну помнишь, летали. С отмороженными ногами.

- А-а, надо же!

Коля явно торопился:

- Значит, указания на ближайшую жизнь такие: в четверг берем два отгула плюс воскресенье и на зорьке в четыре ноль-ноль отбываем. Место сбора - общага. Ты, соответственно, все по своей линии утряси и не вздумай слинять. Кого надо, досрочно зарежь, зашей, трубку вставь, верни к сознательному труду, а мы твой подвиг отметим.

- Будет сделано, - ответил Петр.

- Ружье у тебя в порядке? Или как в прошлый раз? Да, насчет спирта не забудь.

- С этого надо было начинать!

- Э нет. Этим мы кончим! - Колька ударил Петра в плечо. - Понял?

Петр проводил Колю до ворот. Там его ждал газик.

- Да! - вдруг вспомнил Колька. - У меня в тумбочке, если уже не сперли, лежит малосольная. Не упускай случай! Привет! - Газик рванул с места.

Петр возвращался в больницу.

День был весенний, таял снег, обнажалась теплая сухая земля. Ходячие больные в ватниках поверх халатов, в зимних шапках разгуливали по двору.

Петр увидел ту девушку, в белом платочке.

Она стояла у стены, подставив лицо теплу, солнцу.

Ватник был ей велик, она тонула в нем. На ногах валенки - тоже с чужой ноги, огромные, с галошами.

Петр лишь мельком посмотрел на нее, а она очень смутилась, опустила голову - как бы доктор не подумал, что она специально выжидает его.

Нет, она не выжидала. Просто на солнце сейчас хорошо стоять.

Погода хорошая, вот и все.

И все же она, чего-то испугавшись, может быть, этих мыслей о специальном выжидании, в которых вдруг ее заподозрят, тотчас зашагала по лужам в больницу, переставляя неловко свои большие валенки.

Деревянная, подсыхающая на солнце веранда перед аэродромным буфетом была забита молодыми ребятами, девушками. Это были сезонники, у которых кончился срок договора и они улетали по домам.

Выцветшие, выгоревшие куртки, свитера, ватники, сапоги.

Оживление, свойственное отъезду, концу работы.

Смех по любому поводу.

Чувство, что весь мир сейчас принадлежит им.

Собственно, он им и принадлежал сегодня - яркий, может быть, первый по-настоящему весенний день.

Петр встал в длинную очередь за пивом.

Очередь веселая, шумная.

Пива брали сразу помногу: видно, что соскучились по нему на своих отдаленных стройках, приисках, островах.

Двигалась очередь медленно. Петр терпеливо двигался вместе с ней, взял бутылку пива, огляделся.

На веранде в углу стояла кем-то притащенная садовая скамейка. Стульев на веранде еще не было.

Петр пододвинул к скамейке свободный столик, поставил бутылку, сел, достал из кармана рыбу, завернутую в газету, аккуратно развернул, налил в стакан пива, посмотрел, как светится на солнце стакан, снял кепку, с удовольствием выпил и начал не торопясь, вдумчиво разделывать рыбу - рыба была отличная, не зря Колька хвастал.

Петр никуда не спешил, читал тот отрывок газеты, в которую была завернута рыба, пил медленно, не обращая никакого внимания на шум вокруг, песенки, разговоры. Кто-то даже танцевал.

Казалось, он сидит тут совсем один.

Случайно он поднял голову, оторвавшись от сосредоточенного занятия рыбой и чтением газеты позапрошлого месяца, и увидел девушку.

Она шла к буфету сдавать пустые бутылки.

Лицо ее показалось Петру знакомым.

Красивая девушка. Красная куртка перетянута поясом. Сапоги. Волосы светлые, коротко подстриженные.

Где же он видел ее?

Петру вдруг мучительно захотелось вспомнить, кто она, откуда, почему он ее знает - в том, что он точно знает ее, он был совершенно уверен, и оттого желание вспомнить возросло вдвойне.

Вот она встала в очередь.

Господи, до чего знакомое лицо. Ну кто же? Соображай.

Петр не выдержал, подошел к очереди, встал рядом с девушкой.

Вид у него был откровенно разглядывающий.

Девушка, ничуть не смутившись, встретила его напряженно вспоминающий взгляд и довольно резко спросила:

- Что вы на меня уставились?

- Прости, - сказал Петр. - Где я тебя видел? Точно видел, ручаюсь.

Девушка ничего не ответила, сдала бутылки и пошла к своей компании.

- Погоди, - остановил ее Петр.

- Ну что вам? - раздраженно спросила девушка. - Что?

- Вспомнил! - вдруг страшно обрадовался Петр. Он почувствовал какое-то странное облегчение, сам не зная отчего.

- Ну конечно? А я, как идиот, полчаса смотрел! А где же Ленька? - уже весело, по-свойски спрашивал он, настроение его переменилось, ему стало вдруг легко, свободно. - Ленька где? - повторил он, но девушка уже уходила с веранды.

- Надь, Надь, куда? - звали ее ребята.

Она даже не обернулась.

Петр догнал ее. Они пошли рядом. Девушка молчала.

Петр не мог сдержать улыбки - он просто не понимал, что с ним происходит.

- А чего вы улыбаетесь? - резко спросила девушка.

- А что, собственно, я рыдать должен, раз ты жива и здорова?

- Может, мне неприятно вас видеть. - Девушка шла по мосткам впереди Петра.

- Узнала все-таки?

- А как же, сразу, - ответила девушка в том же тоне.

- Ну, хоть на том спасибо.

Еще прошли молча. Девушка обернулась.

- Да хватит вам улыбаться, - сказала она.

- Просто рад тебя видеть. А где же все-таки Ленька?

- Нет Леньки. И все, - жестко сказала девушка.

- Как нет? - не понял Петр. - Ты что?

- Да я не в том смысле, - усмехнулась она. - Разве не бывает, живет человек, даже рядом, а его все равно что нет.

- Бывает, - согласился Петр. - А Ленька тебя, по-моему, любил.

- Это его дело. Мне на него смешно смотреть теперь, да и... - она махнула рукой, - все к лучшему.

Снова шли молча.

- Неизвестно, как бы я дальше жила, если бы не все это... - она помолчала, усмехнулась: - И глупость, я понимаю, а с другой стороны, как сказать...

Она подошла к низкому забору, села на перекладину.

Петр прислонился рядом.

- А как вас зовут? - вдруг спросила девушка уже спокойней.

- Петр. А что?

- Ну, буду теперь знать, за кого свечку ставить. Вы все-таки мой спаситель. Бабка моя вас в святцы впишет. - Девушка улыбнулась.

Улыбка у нее была открытая, добрая, что не вязалось с тем, как она только что разговаривала.

Долгим, веселым взглядом она посмотрела на Петра - так смотрят люди, знающие друг про друга что-то такое, чего другим знать не дано и не нужно, и это как-то сразу сблизило их, и Петра снова охватила непонятная радость радость только от одного присутствия этой девушки здесь.

- А как тебя зовут? - спросил Петр.

- Надя. А вам-то зачем?

- Представь, я тоже должен знать, за кого свечку ставить. - Он помолчал. - Неизвестно, кто кого тогда спасал... считаю, что ты меня спасала.

- Я?.. - искренне удивилась девушка.

- А что? Вполне наглядный был пример. Скажем, недостойный подражания, но очень убедительный. Особенно насчет козы.

- Какой козы? - засмеялась девушка.

- Неужели не помнишь? Ну, та, что к тебе подошла.

- А-а, - как-то очень спокойно вспомнила девушка.

- Вот эта коза меня окончательно доконала, - сказал Петр. - Теперь чуть что: коза перед глазами, и - сразу легче...

- Вот козе и ставьте свечку, - оборвала его девушка и снова замкнулась.

- Могу и козе... - усмехнулся Петр. - Правда, богохульство, ну да ладно...

- Надя! Надя! - снова звали ее. - Пошли!

- Ну, мне пора. - Девушка стояла перед Петром.

Глаза чужие, далекие. Вот сейчас повернется и уйдет.

- Счастливо, - сказала девушка.

Повернулась и пошла.

Красная куртка с откинутым капюшоном.

Вот и все. Нет, не все. А что же еще, для чего? Но главное, чтобы она не уходила. Вот так, сейчас, легким шагом по мосткам.

Он догнал ее. Она взглянула на него - без малейшего удивления, как будто ждала, что он догонит.

- Подожди, - сказал Петр.

- Что? - спокойно спросила она.

- Мне тоже в ту сторону.

Пошли рядом.

- Ты куда летишь?

- Домой, в Плес, через Москву.

Помолчали.

- Слушай, у меня есть идея, - вдруг сказал Петр и решительно развернул ее в обратную сторону.

- Какая?

- Внезапная, - возбужденно говорил Петр. - Но, знаешь, я доверяю внезапным идеям.

Он посмотрел ей прямо в глаза.

- Не уезжай никуда, - как вырвалось у него.

- И это вся идея? - девушка засмеялась, но смех был невеселым. Не-ет. - Она покачала головой. - Договор окончился, дома ждут не дождутся... - Усмехнулась: - А вам-то я на что?

- Ну что ты будешь делать дома? - голос Петра звучал все так же возбужденно, казалось, нет сейчас для него в мире серьезней вещи, чем убедить эту девушку в необходимости остаться, хотя он и сам не знал в точности, для чего, зачем он это делает. - Кончишь курсы медсестер, будешь с нами летать, ребята у нас прекрасные, места здесь такие - в мире не бывает...

- Знаю я эти места, - перебила девушка. - Как это вы все за меня хорошо придумали...

- А что? - продолжал Петр как ни в чем не бывало. - Потом, глядишь, выйдешь за меня замуж, я человек сговорчивый, получку только в дом, пить только по субботам, друзья - только не собутыльники, а сплошь начитанные люди, и главное - все вместе: вставать, ложиться, не расставаться по возможности, я какие-нибудь там гланды вырезал и - домой. Ну а что посложнее, понепонятней - в Москву, в Ленинград, хоть в Ташкент, там клиника, там разберутся! ...А себе оставим аппендицит, грыжу. Заноза тебе попадет - тоже могу достать. Все могу. - Петр говорил все ожесточенней, злее. - Золотые руки. При жизни можно и - даже нужно, в интересах истории медицины, слепок сделать и на стену повесить. Гостям показывать. Самому смотреть, по ночам!

Девушка молча шла, опустив голову.

- Надя! Надя! - безуспешно звали ее.

Они продолжали идти рядом. Надя взглянула на Петра - лицо его сразу осунулось, помрачнело.

- Зачем вы так... - Надя остановилась. - Зря вы за меня хватаетесь, как за соломинку... При чем тут я...

- За какую соломинку! - взорвался вдруг Петр. - Какая еще соломинка! Ты что, с ума сошла? Да я и вправду все могу! Так могут человек пять-шесть, не больше. Это не я говорю, это мне говорили, понимаешь? Соломинка! Я могу! Могу, но... это как сейф: пять цифр - и все открыто. И я знаю их, вернее, знал. Все. Порядок, какая за какой... Знал и забыл. А время-то тик-так! От могу - остается "мог бы", от умею - "умел", от хочу - "хотел бы". Стоишь, а вокруг, как эти елочки - одни "бы"...

Он ожесточенно поддал ногой смерзшийся ком снега, и тот не отлетел, а развалился жидкими брызгами.

- По-моему, вам самое время про козу вспомнить, - усмехнулась Надя.

- Какую еще козу! - Петр забыл уже.

- Вашу.

- Да иди ты со своей козой!

Девушка повернулась и пошла. Красная куртка, капюшон болтается.

- Погоди!

Девушка обернулась.

- Думаете, я обиделась? - спокойно спросила она, невесело улыбнулась. - Нет, понимаю.

- Что ты понимаешь?

Они разговаривали уже на расстоянии.

- Понимаю, что вам сейчас плохо, - просто сказала девушка и пошла.

- Да ничего ты не понимаешь! Мне отлично! Прекрасно! Превосходно, как никогда в жизни! - почти кричал Петр.

- И слава Богу, - обернувшись, сказала девушка.

И больше она уже не оборачивалась.

Шла по мосткам все так же легко, и ее ждали.

Чудесно начинался этот день, все началось, как и было задумано.

Мчалась по горной дороге открытая грузовая машина, заносило ее на поворотах, с ходу влетала она в тоннель - тьма, свет впереди, потом вдруг туман или облако закрывало все, и снова они вылетали в ослепительный солнечный день начала весны, хотя здесь, в горных лесах, еще лежали глубокие, нетронутые снега.

Их, сидящих в кузове на расстеленном брезенте, качало, валило на ходу.

Собаки сидели смирно, придерживаемые охотниками.

Петр был втиснут между Колькой и парнем в ярко-белом полушубке, и настроение дороги, предстоящей охоты, какого-то братства общего дела, азарт - все это невольно захватывало его, и чувствовал себя удивительно свободно и хорошо среди знакомых ему людей, и это чувство, уже не новое, каждый раз охватывало его, когда видел рядом эти лица, слышал знакомые разговоры, обрывки слов, смех.

День был хотя и весенний, совсем уже голубой, но мороз еще держался.

По дороге подобрали еще двух охотников.

Те, передав собак через борт, неуклюже перелезали сами, падали на брезент.

И машина снова летела, потом ее занесло, и она застряла, и все стали с той же неуклюжестью добротно, тепло одетых людей - полушубки, валенки прыгать на снег, дружно толкать машину, подкладывать под колесо срубленную тут же толстую ветвь.

И вот уже машина медленно выбралась, и, подсаживая друг друга, охотники снова взбирались в кузов...

...Кто знает, что такое охота? Как меняются люди, охваченные единственным, но страстным желанием во что бы то ни стало добиться своего: найти зверя, загнать его, победить.

Петр видел вокруг себя разгоряченные преследованием лица людей.

Они тяжело бежали рядом с ним по глубокому снегу между деревьями, и он бежал вместе с ними, что-то кричал, и ему кричали: "Заходи", "Беги вправо!", "Да не сюда!", "Растянуться в цепь!", "Не отставать!" - и он старательно выполнял все эти команды.

Бежал вправо.

Останавливался.

Бил в колотушку.

Рядом Колька вертел трещотку, били палками просто по стволам деревьев - гнали зверя, которого никто еще не видел, и Петр не представлял, где он может быть, потому что не видел ничего, кроме бегущих между деревьями людей, кричащих что-то - и он тоже кричал и старался не отстать, хотя снег был глубок, полушубок тяжел, и они все поднимались по склону, что было трудно вдвойне, но это никого не останавливало, напротив - азарт преследования заставлял забыть обо всем на свете, все желания и помыслы людей были сосредоточены сейчас на одном: загнать, загнать во что бы то ни стало, успеть, не опоздать, не пропустить сквозь цепь.

На какие-то считанные минуты, взобравшись на вершину, охотники позволили себе минутную передышку, вытирали шапками мокрые лица, пили из фляжек, говорили все вместе, не слушая друг друга, перебивая, кто-то упрекал товарища за нерасторопность, кто-то жадно ел снег, и Петр вместе с другими что-то тоже говорил, спорил, смеялся, торопливо докуривал сигарету.

И снова, по команде, бежал куда-то вперед и дальше, стараясь поддержать в себе то самое ощущение общего дела, общего приподнятого настроения, азарта, но это уже получалось у него автоматически, хотя он изо всех сил старался не выпасть из игры.

Но чем дальше он бежал, чем азартнее звучали голоса вокруг, чем, очевидно, ближе была развязка, хотя зверя, на которого они охотились, он не видел до сих пор, - тем все больше и больше им овладевало странное чувство неучастия и даже своей ненужности в происходящем вокруг.

Куда он бежит? Зачем? О чем кричат охотники? Что хотят от него лично? Что он должен тут делать?

Стволы деревьев мелькали перед ним, и еще он видел спины охотников, обгонявших его, слышал возбужденные хриплые голоса.

И он в последний раз попытался снова войти в общий ритм, забыв обо всем, убедить себя, что и сегодня - все это прекрасно - как уже бывало не раз, как всегда - охота, зимнее утро в лесу, да, все было на самом деле прекрасно, и охота, и зимний лес, и товарищи, и фляжка, передаваемая друг другу, и лай собак, и снежная пыль на лице.

Все это так.

Все существовало.

Но он уже точно знал, что все это - отдельно от него, само по себе, и что теперь все его попытки причастить себя к этой гармонии уже бесполезны.

Он отставал, постепенно переходя на шаг, потом совсем остановился, тяжело привалившись к стволу.

Снял шапку.

Слипшиеся мокрые волосы. Пот застилал глаза.

С трудом переводя дыхание, он смотрел прямо перед собой - там, впереди, с гиком, свистом, вздымая за собой снежные буруны, как солдаты Суворова в Альпах, съезжали в глубину оврага охотники, вот они исчезли ненадолго, чтобы снова появиться на дне лощины, продолжить подъем уже к другому холму, следующему.

Петр сначала услышал собачий лай, опустил глаза. И замер от неожиданности.

Прямо перед ним стояла собака, рыжая, белые пятна на лбу и на боках.

С ходу перевернулась, исчезла в глубоком снегу. Выскочила рывком.

Она носилась у ног Петра, не сводя с него преданных, чего-то ожидающих глаз.

Ей явно не стоялось на месте. Она отбегала в сторону, как бы призывая Петра следовать за ней, возвращалась, терлась у валенок.

Петр опустил руку, потрепал собаку - она, довольная хотя бы таким проявлением внимания, лизнула Петра в ладонь, подпрыгнула, пытаясь - не всерьез, а так, играя, схватить его за край рукава.

Петр поднял руку - собака прыгнула еще выше, не достала, завалилась в снег, вскочила, отряхнулась. Петр улыбнулся.

Казалось, они теперь одни в лесу.

Собака бежала чуть впереди Петра, он шел за ней, она возвращалась, если забегала вперед, задирала вверх голову, как будто ждала каких-то приказаний к действию, но Петр ничего не приказывал, не играл особенно с ней - лишь изредка нагибался, трепал собаку за шею, держал в руках вытянутую, умную морду, что-то говорил ей - собака, естественно, ничего не поняла, кроме одного: этот человек только что устало стоял, прислонившись к дереву, и не обращал никакого внимания ни на нее, ни на что вокруг, а теперь он идет с ней рядом, ласково и сильно треплет ее рукой - собаке это нравилось, - рука у человека была - сразу видно - умелая, а говорил он громко, улыбаясь при этом чему-то, наверно, своему, но и собаке тоже перепало от его улыбки, ибо людей вокруг она не видела - было их в лесу двое, она и этот человек, обрадованный вдруг чем-то, веселый, напролом идущий сквозь кусты по глубокому снегу.

Катя проснулась среди ночи, как от толчка.

Она ничего не могла сообразить.

Ветер раскачивал занавеску.

На другом конце тахты, все так же сидя, дремал Саша.

Катя быстро встала, расстегнула молнию сбоку. Опять застегнула и начала собираться.

Туфли, туфли, где они? Вот одна, а вот другая. Плащ - вот и плащ. Белый плащ, родной, вот, нашелся, висит в комнате чужой, кто его повесил? Не помню, чтоб я вешала. Вот и готова. Все пуговицы на плаще застегнуты.

А он - спит.

Так спешно она собиралась. Куда? У окна стоя. Куда?

Три часа ночи.

Пустая улица внизу. Цветочный магазин - ЦВЕТЫ - и не выключают на ночь зеленые буквы.

Да, а он спит. Надо, конечно, уйти. Но куда? Внизу - ночь, пустая улица, тишина - вот так случается.

Ни машин, ни последних (или первых) прохожих. Птицы где-то пели, где-то в липах, по дворам или на бульваре.

Катя присела за стол, положила голову на руки, поднялась, посмотрела на спящего Сашу и, осторожно, чтобы не разбудить его, легла рядом.

В плаще, без подушки. Примостилась так, чтобы занять как можно меньше места.

Саша среди ночи открыл глаза. Хотелось пить. Он увидел перед собой туфли, Катю, спящую.

Взял подушку и прилег рядом с Катей, обнял ее. В платье, в плаще. Лицо у нее было сердитое. Катя не проснулась.

Утром Саша проснулся первым. Катя спала все с тем же серьезным и сердитым выражением на лице.

Осторожно, стараясь не задеть, не разбудить ее, Саша встал.

Первым делом надо было отсоединить всю автоматику, которая через пять - десять минут должна была сработать, начиная от звонка будильника, музыки, грохота открываемой двери балкона, а надо, чтоб сегодня было тихо. Никакой автоматики. Пусть спит.

Саша оторвал от будильника два тонких провода.

Саша выскочил на улицу - в тапочках на босу ногу, в домашних штанах.

Утро, раннее, летнее.

Настроение у него - Бог весть отчего было прекрасное, и утро было очень хорошее - солнце, но еще прохладно.

Дворники поливают из шланга. Чисто, пустынно.

Он купил все газеты. Забежал в магазин. Вот сыр. Вот хлеб. Вот свежее молоко. Вот - где бы цветы достать?

Пробежался до угла. Там продавала женщина редиску и укроп. Редиску он купил и укроп и еще спросил: цветов нету? Цветов не оказалось.

По дороге купил мороженое, батон и какие-то ягоды с лотка.

Сумку он не взял, конечно, и теперь шел медленно, стараясь ничего не уронить.

Приближаясь к дому, он видел окна - свои. Там - Катя.

Катя выходила из подъезда, на той стороне улицы - из тьмы огромного подъезда.

Сашу она не заметила.

Плащ застегнут на все пуговицы.

Она, конечно, была сейчас на этой улице, но в то же время ее здесь уже не было, она лишь присутствовала внешне, собранная совсем для другого.

Саша видел, как она быстро нашла телефон-автомат. Хлопнула дверью.

Звонила она недолго, но перемены в ней произошли очень неожиданные вышла обрадованная, такси искала рассеянно, Сашу не видела по-прежнему никого она сейчас не видела.

Очень красивая - да, очень.

Где она успела так загореть? Белый плащ перетянут поясом. Да, в полном порядке. Видимо, умылась, и все. Свежее лицо. Значит, Петр дома.

Вот и такси.

Она увидела Сашу, открывая дверцу такси, и тотчас ее захлопнула. Замерла рядом с машиной.

На той стороне улицы - Саша, с покупками.

Давно, наверное, стоит.

Судя по всему, давно за ней наблюдает.

Тапочки, шнурки болтаются.

Длинный белый батон, молоко - уронит все.

А коротко ему не идет - надо волосы отпускать, - почему-то подумала она.

Саша помахал ей свободной рукой, удерживая с трудом свертки, молочные бутылки.

И она помахала. Что еще?

Вместе помахали.

Все слова - позади.

Машины мчались мимо них.

Саша махнул - уезжай.

Она развела руками - что делать? - надо.

Он тоже понимающе развел руками, улыбаясь - как вчера в цирке примерно так - и это Кате не очень понравилось, что он так улыбается - как вчера.

Надо ехать, все - домой, домой, это главное, а все остальное несущественно.

Теперь слова - через дорогу - к нему:

- Я дверь захлопнула! - тоже улыбаясь, кричит она. - У тебя ключи есть?

- Что?

- Ключи - как войдешь? Ты взял ключи?

- Все в порядке, - он ничего не слышал, что она там спрашивает, но заранее соглашался со всем.

- Я поехала, - сообщила она. - Звони, звони нам обязательно, ты слышишь?

Он ничего не слышал. Но очень хотел, чтобы она как можно скорее уехала.

А она не уезжала. И Саша не уходил. Они молча смотрели друг на друга через улицу - уже не улыбаясь.

Потом резко хлопнула дверь такси - поехала, исчезла среди других машин.

Саша постоял еще некоторое время напротив булочной.

Он шел медленно, в толпе.

Город все более оживал, прибавилось прохожих - толпы лиц сшибали с ног. Праздный, конечно, вопрос, но куда все они спешили? Отчего один был выглажен и причесан, а другой читал газету на заборе. Отчего у женщины, идущей навстречу, платье розовое, а глаза невеселые. А куда спешит эта девочка - летит - вся жизнь вокруг остановилась и сосредоточилась на том, куда она бежит. И совсем старые люди, опрятные, в чистом, сами вышли на улицу, вышли, чтобы сесть у подъездов, на эти скамеечки, смотрят, смотрят уходящими отсюда глазами на эту жизнь - она уже совсем чужая, - и все же она есть - не иллюзия, не сон - вкус хлеба - теплый еще батон, утреннее солнце.

Саша дошел до той телефонной будки, из которой звонила Катя.

Будка была свободна.

Он с какой-то решимостью, словно боясь пропустить что-то или раздумать, поставил бутылки молока на тротуар, свободной рукой нашел мелочь и быстро набрал номер.

- Петр, - позвал он, и когда тот откликнулся, выдохнул, уже спокойней: - Это я...

- Привет, Саша. - Петр был обрадован и этим голосом, и звонком.

Он лежал на диване, одетый.

Сквозь шторы светило утро, но в комнате был полумрак, горела настольная лампа. По-видимому, она горела всю ночь.

Пепельница. Бутылка воды на полу у дивана.

- Хорошо бы встретиться, - услышал он голос Саши.

- Хорошо бы! Конечно, хорошо! - согласился Петр и сразу предложил: Давай сегодня.

- Давай! - ответил ему Саша. - До вечера.

Петр опустил трубку, откинулся снова на подушку.

Лежа, он стал разглядывать комнату, имевшую вид еще необжитой, в которую недавно въехали после долгого отсутствия.

Множество коробок, чемоданы, ящики в заграничных наклейках, сдвинутая мебель, люстра, прислоненная к стене, и другая, под потолком, обернутая марлей. Ковер рулоном. Какие-то свертки в шпагате. Пыль на всем.

Потом вдруг зазвонил будильник. Петр с недоумением посмотрел на него, вспоминая, зачем, по какой причине, для чего он заведен, и стрелки показывают ровно девять.

А будильник все звонил и в конце концов заставил Петра все вспомнить.

С этого мгновенья все его действия приобрели стремительность.

Отдернул штору, быстро переменил рубашку, посмотрел на себя в зеркало в ванной - не брит - Бог с ним.

На ходу, на лестнице натягивал пиджак.

И в городе, на улице, его не покидал уже этот утренний ритм.

Шел скорым шагом в плотной московской толпе, пересекал улицы, ловил такси, нервничал в очередном автомобильном заторе, когда самые нетерпеливые водители начинают нажимать на гудки и им, в знак солидарности, вторит весь ряд борт в борт стоящих под раскаленным солнцем машин, троллейбусов, пока все скопом не двинутся вперед, стараясь не смять, не задеть каким-то чудом проникших сюда велосипедистов, их хрупкие аппараты с радужно сверкающими спицами колес...

Машина остановилась у речного вокзала.

"Ракета" покачивалась на воде.

Петр сразу же увидел Надю. Она в числе других пассажиров ждала отправления "Ракеты".

Беспечная, легкая. Исчезла красная куртка, сапоги.

Вещи красноречивы. Это платье на ней само говорило: меня только что купили, я нравлюсь, меня приятно носить. Красивое платье, и очень ей шло.

Петр почему-то не решился сразу подойти к ней, хотя с той самой минуты, когда он увидел ее, все, что бы она ни делала, было крайне интересно ему.

А дел у нее, естественно, не было никаких.

Вот ест мороженое. Читает на заборе газету. Смотрит, как парень с причала ловит рыбу и что он поймал.

Просто ходит, сосредоточенная на чем-то своем.

Петр прошел на веранду открытого кафе, сел.

Надя, щурясь от солнца, разглядывает огромный рекламный щит двухметровые буквы складываются в чью-то фамилию.

В кафе играл оркестр, небольшой - ребята в белых пиджаках. Играли хорошо, потому что было для кого играть. Кафе было переполнено. Даже танцевали.

С реки дул ветер, приподнимая скатерти.

Волосы танцующих женщин были в беспорядке.

Теплый летний ветер.

...Надя никуда не исчезла, хотя Петр все время ждал, что она обязательно куда-то пропадет, а она, не торопясь, бродила по причалу.

Тот же ветер. Вот она волосы поправила рукой. Светлые, разлетающиеся.

...Петр и Надя стояли в проходе между двумя салонами "Ракеты".

Скорость "Ракеты" была хорошая, уже набранная, здесь, в проходе, дул ветер, долетали брызги, но лучше места на всем корабле было трудно найти.

День ясный, ветер в лицо, проносящиеся мимо берега, березовый лес, подступающий к самой воде.

Тень от большого облака, плывущая через луг, открывала по мере своего продвижения стадо, освещенное солнцем, деревню на бугре, слепящее пространство реки.

Белая, золотая полоса воды.

Надя распахнула полу плаща, Петр укрылся от брызг.

- ...Как мы зимой, - говорила Надя, улыбаясь, - заберемся впятером под один тулуп... За ночь нагреешься - вставать неохота... И главная мечта выспаться хоть раз, а по воскресеньям все как-то не получалось...

- Ничего, дома отоспишься, - сказал Петр.

- Дадут мне отоспаться! - засмеялась Надя. - Как же! На мне весь дом: отец пожилой уже, сестренка, брат... Мама у нас давно умерла. Как они там год без меня жили, не представляю... Отец сильно пил после смерти мамы...

Мимо неслась река, лодки у берега, мальчишки, прыгающие с мостков.

- ...Как будто никуда не уезжала, - с удивлением говорила Надя. - И ничего не было, вокзалов, самолетов, строительства, Леньки, вас, этого... она взглянула на шрам у кисти, - ничего. А все было...

От ветра плащ отвернуло, Петр прихватил его конец, и Надя прижалась к нему ближе - невольно.

- ...Там мне все время не хватало дома... Это уже после поняла... Уезжала - не жалела. Все-таки новые места, столько людей... Все боялась, просижу, прожду и ничего не увижу в жизни, кроме наших улиц да этой речки... а выходит, без них тоже нельзя...

- Что у тебя? - Петр поправил полу плаща. - Ну и булавка! Человека заколоть можно.

- Там деньги, - сказала Надя.

- Понятно, - сказал Петр. - Приданое?

- Какое уж там приданое!.. Мне корову покупать надо, - сказала Надя.

- Что? - не понял Петр.

- Корову, - объяснила Надя.

- Корову - в городе?

- Какой у нас город, одно название. - Надя посмотрела на Петра.

Он хохотал.

- Ты что? - не понимая еще, спросила она. - Что ты смеешься?

Петр не мог сразу ответить.

Все казалось так просто - купить корову.

Он смотрел на Надю, не зная, как ей объяснить, что ему не так уж и смешно все это, а скорее неловко от вмешательства в чужую жизнь, понятную ему, хотя и чужую.

В этой жизни были свои вопросы и свои ответы. Ответ Нади поразил его простотой, определенностью. Она говорила о самом насущном, необходимом.

Петр только и нашелся, что спросил первое, что пришло в голову:

- А сколько стоит корова?

- А тебе - зачем? - отчужденно спросила Надя.

- Так. - Петр чувствовал, что он говорит все не то. - Интересно.

Надя посмотрела на него - с обидой, замкнуто.

- Знаешь, - сказала она, - может быть, все это для тебя и смешно, но посадить бы тебе на шею троих детей без матери, узнал бы, зачем людям корова.

Она замолчала.

Молчал и Петр, понимая, что уже не успеет пробиться к ней.

Надя, отвернувшись, смотрела в окно.

Немного у них времени осталось быть вместе.

Берег приближался.

- Все правильно, - сказал он наконец. - Ты извини... Я не смеюсь. Ты права. Каждому нужна своя корова.

- Вы со мной не выходите, - сказала Надя, - а то наши мало ли что подумают. Расспросов не оберешься.

- Ладно, - сказал Петр.

- Может, увидимся еще. - Надя встала.

- Конечно, - сказал Петр. - Вот возьму и приеду...

Надя усмехнулась:

- Не приедете...

И посмотрела на Петра.

Глаза его давно уже не смеялись.

- Хотя, - сказала Надя, помедлив, - кто вас знает... Вон, видите? показала она. - Вверх по улице, третий дом, зеленая крыша.

Петр из окна "Ракеты" видел приближающийся причал.

На причале, кроме пожилого человека в белом картузе, девочки в нарядном платье и парня, примерно ровесника Нади, тоже одетого празднично, в белую рубашку с отложным воротником поверх костюма, никого больше не было.

Все они напряженно всматривались в причаливающую "Ракету".

Еще издали, заметив Надю в проходе между салонами, замахали руками, пожилой человек вскинул картуз.

Они обнимались на причале, окружив все вместе Надю, бестолково суетясь вокруг нее, разбирали чемоданы, свертки, роняли их, смеясь, что-то говоря, и снова обнимались, разглядывая друг друга.

А после пошли по набережной, мимо лодок, пароходов, торопясь домой, ни на кого не обращая внимания, счастливые, занятые лишь тем, что они снова вместе, и Надя, уходя, не обернулась ни разу.

Она была дома, среди своих, а все остальное уже не существовало для нее.

А "Ракета", на которой остался Петр, разворачивалась.

Дым от двигателей стоял над водой.

Она замерла, как бы готовясь к прыжку, и плавно тронулась, оставляя за собой старинный город на горе, церковь, причал - только лодки качнулись от волны, еще немного, и сама она исчезла за поворотом реки.

1969

* * *

Я к вам травою прорасту,

Попробую к вам дотянуться,

Как почка тянется к листу

Вся в ожидании проснуться.

Однажды утром зацвести,

Пока ее никто не видит,

А уж на ней роса блестит

И сохнет, если солнце выйдет.

Оно восходит каждый раз

И согревает нашу землю,

И достигает ваших глаз,

А я ему уже не внемлю

Не приоткроет мне оно

Опущенные тяжко веки,

И обо мне грустить смешно,

Как о реальном человеке

А я - осенняя трава,

Летящие по ветру листья,

Но мысль об этом не нова,

Принадлежит к разряду истин.

Желанье вечное гнетет,

Травой хотя бы сохраниться

Она весною прорастет

И к жизни присоединится.