«Водораздел»

Водораздел (fb2) - Водораздел [Повествование] (пер. Тайсто Карлович Сумманен) 2540K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Матвеевич Яккола

Водораздел

НА БЕРЕГАХ ПИРТТИЯРВИ Книга первая

I

Верстах в трех от деревни есть небольшое илистое озерко, со всех сторон окруженное болотами и лесом. Называется оно Вехкалампи. Рыбой озерко не особенно богато. А если сравнивать его с другими карельскими озерами и ламбами, то можно, пожалуй, назвать и бедным. Но при удаче и на Вехкалампи можно наудить окуней и плотвы на добрую уху. Другой рыбы здесь не водится.

Хуоти часто ходил удить на Вехкалампи. Вот и теперь он стоит на берегу, в тени чахлой сосенки, любуется желтыми кувшинками и внимательно следит за плоским поплавком, выструганным из сосновой коры. Вокруг черной тучей вьется мошкара, назойливо пищат комары. Мошкара мелкая, глазом едва различишь, а комары большие, длинноногие и злые. Хуоти то и дело отгоняет их рукой, отмахивается ивовой веточкой, но проклятого комарья так много, что нет-нет да какой-нибудь и вопьется в шею или под рубаху залезет, а то усядется на щеку или на самый кончик носа. Иногда Хуоти дает комару насосаться, а когда тот раздуется и станет красным, прихлопнет ладошкой, и на щеке остается алое пятнышко, которое на солнце быстро высыхает и становится маленькой черной корочкой.

Неподалеку от Хуоти, на кочке у самой воды, стоит с удочкой в руках Ханнес. Он тоже не спускает глаз со своего поплавка. Поплавок у Ханнеса настоящий, продолговатый, наполовину белый, наполовину красный. Такой поплавок хорошо заметен на воде при любой погоде. Отец Ханнеса привез его из Каяни. Ни у кого из мальчишек нет такого поплавка, и Ханнес очень гордится им.

Хуоти и Ханнес — ровесники, обоим идет двенадцатый год. Роста они одинакового, но Ханнес в плечах пошире, покоренастее, и лицо у него со здоровым румянцем. Зато — конопатое. Года три назад Ханнес переболел оспой. Страшное поветрие прошло тогда по деревне, словно бог решил покарать ее жителей. Много народу унесла тогда оспа. У Хуоти тоже умерла сестра. Сам Хуоти каким-то чудом не заболел, да и вообще он почти не хворал. А если он выглядит слабым и хилым, то только потому, что живут в их доме бедно. Приличной одежонки и той у них нет. На Хуоти заношенная до дыр рубаха из серого домотканого холста и тоже серые, с залатанными коленками портки, сшитые из грубого сукна. Штанины закатаны до колен. А на поясе в больших ножнах висит самодельный нож, выкованный из обломка косы. На ногах ничего нет… если не считать «вороньих ботинок» — так называют у них в деревне цыпки. Их Хуоти приобретает каждой весной.

Как только стает снег, до поздней осени Хуоти ходит босиком. Конечно, удобней шагать по лесу в обуви, но раз ее нет… У Ханнеса в доме обутка, правда, была, но он тоже предпочитал бегать босиком — легче. Не беда, что хворост колет — ноги мальчиков привыкли, хотя кожа на подошвах у них не такая продубленная, как у старого Петри. И неудивительно — Петри пошел уже девятый десяток, а за свою жизнь, говорят, он износил всего лишь три пары сапог. А уж Петри-то домоседом не назовешь. Сколько верст он исходил по глухим лесам, где и тропинок-то нет — не сосчитаешь. Разве Хуоти и Ханнес прошли столько — и сравнивать нечего…

— Клюет? — спросил Хуоти у Ханнеса, который вытащил удочку из воды и стал менять наживку.

— Нет, — ответил тот, даже не взглянув на Хуоти.

— У меня тоже, — крикнул Хуоти и забросил удочку в другое место, ближе к торчавшей из воды коряге.

Позавчера на этом самом месте, у коряги, он за короткое время натаскал целую связку окуней и плотичек. А сегодня не клюет, хоть реви. И погода хорошая, а клева настоящего нет. Правда, на пруту у Хуоти болтается десяток окушков, да все с вершок — не больше. Он уж испробовал все наживки: то насадит на крючок жирного извивающегося червя, то глаз окуня, то достанет из спичечного коробка тучную гусеницу. И каждый раз сперва плюнет на наживку, потом закинет как можно дальше и бормочет:

Попадись на удочку, проглоти крючок. У меня на крючке сладкий червячок.

Этими словами дед Хуоти уговаривал водяного расщедриться и послать ему удачу в рыбалке. Теперь вот Хуоти уговаривает, только водяной будто и не слышит.

«Дремлет, — подумал Хуоти и легонько дернул удочку, чтобы поплавок чуть-чуть качнулся. — Погода слишком тихая».

И в самом деле, день выдался на редкость тихий и теплый. Солнце так и пекло с безоблачного неба. Водяного, конечно, разморило. Забрался он в ил, на самое дно, где попрохладнее, и улегся. Лежит себе, прохлаждается, глаза закрыл и не слышит, как просит его Хуоти подогнать окуней к крючку.

Вода в ламбе ясная, прозрачная. Только изредка с другого берега, со стороны большого болота, налетит ветерок и быстрая рябь черной полосой побежит по глади, но не дойдя до середины замирает, словно обессилев. И снова на спокойной, ясной поверхности озерка, как в зеркале, отражается крутой косогор противоположного берега и тихо покачивающиеся на его гребне высокие ели, а под елями, повисшими в воде вниз макушками, голубеет небо. Хуоти смотрит на это небо, и ему становится страшно. Вехкалампи кажется таким глубоким и бездонным, что даже голова кружится. Хуоти отводит взгляд от этой страшной бездонной глубины и смотрит вверх, на настоящее небо, где не видно ни одного облачка. Он знает, что лучше всего окунь клюет в такую погоду, когда чуть-чуть дует ветерок и особенно если моросит теплый дождик. «Хоть бы пошел», — думает он, но тут же вспоминает, что отец и старший брат Иво ушли на покос на Ливоёки. «Нет, не надо дождя, пусть скорее с косьбой управятся». Хуоти очень хотелось тоже пойти на Ливоёки, но отец не взял его. «Успеешь еще. Не так уж там хорошо, как тебе кажется», — сказал он.

Пришлось Хуоти остаться дома, помогать матери по хозяйству. Целый день он занимается то одним, то другим, ни от какой работы не отказывается. А мало ли дел в доме в летнюю пору! На Ливоёки, пожалуй, было бы легче и веселее, чем дома. У косарей и хлеб настоящий, из чистой ржаной муки, а дома хлеб пекут с примесью сосновой коры. Но что поделаешь, если отец не взял с собой. Впрочем, если разобраться, Хуоти и дома не так уж плохо. Справившись со своими делами по хозяйству, он собирает в лесу грибы и ягоды, заготовляет на зиму веники овцам, да еще успевает наловить и рыбы на уху. На рыбалку он обычно ходит один или с соседским Олексеем, сыном Хёкки-Хуотари. С Ханнесом — реже. Очень уж коварный этот Ханнес: каждый раз, когда они борются, непременно сделает подножку, не успеешь оглянуться — и ты уже на лопатках. Но обида у Хуоти быстро проходит, и он ходит на рыбалку иногда и с Ханнесом. Конечно, интереснее всего удить одному. Тогда и окунь лучше клюет. Во всяком случае так кажется Хуоти. Вот позавчера он ходил на рыбалку один. Ну и наловил же он окуней и плотиц! А сегодня — не клюет. Хуоти совершенно уверен, что окунь не берет сегодня только потому, что у Ханнеса дурной глаз. Хуоти искоса взглянул на Ханнеса и в душе остался доволен — у Ханнеса тоже не клевало, не помогал и его красно-белый поплавок.

Хуоти надел на крючок свежую гусеницу, плюнул на нее и, широко размахнувшись, забросил удочку, насколько хватило лески. Может быть, там, среди кувшинок, клюнет?

С другого берега озерка донеслось звяканье колокольчиков. Деревенское стадо поднялось с послеобеденного отдыха и опять принялось за свою траву. Сколько бы в доме ни было коров, колокольчик привязывали только одной. Колокольчиков в стаде было ровно столько, сколько домов в деревне — двадцать шесть. Конечно, когда одновременно в лесу позвякивают двадцать шесть колокольчиков, то нелегко сразу различить в их разноголосице свой колокольчик. Но Хуоти мог безошибочно узнать издали звук медного колокольца своей Юоникки. Его знакомый звук здесь, в лесу, казался каким-то особенно родным.

Вдруг Хуоти увидел, как его поплавок качнулся, встал торчком и быстро пошел под воду. Хуоти не торопился вытаскивать удочку. Пусть заберет поглубже, тогда уж точно не сорвется. Поплавок не всплывал. Хуоти начал тянуть леску не рывком, а ровно и уверенно, как его учил дед. Сначала леска не поддавалась, и он уже подумал, что крючок зацепился за кувшинку или за корягу, но потом пошла и некоторое время шла так легко, словно на крючке ничего не было. Но вдруг леска опять натянулась, удилище задрожало и согнулось — и из воды показался большой окунь. Отчаянно трепыхаясь, он описал в воздухе дугу и, оборвав своей тяжестью леску, отлетел далеко в кусты. Хуоти бросился за окунем и ловко схватил его под жабры. Да, такие крупные окуни не так уж часто попадались на удочку на Вехкалампи, и Хуоти не удержался, чтобы не похвастаться. «Глянь-ка!» — крикнул он Ханнесу, показывая бившегося в руке огромного окуня.

Торопливо отцепив крючок, Хуоти связал оборванную леску и снова закинул удочку на то же место. Может, еще такой же клюнет?

Ханнес тоже забросил свою удочку возле коряги, только с другой стороны, и сразу же вытащил здоровенного окуня. Хуоти даже зло взяло. Но он ничего не стал говорить. Тем более, что у него снова клюнуло. И такой клев начался, что только успевай вытаскивать. За какие-нибудь полчаса Хуоти поймал больше десятка окуней и с десяток плотичек. А потом вдруг перестало клевать, как отрезало.

— Пойдем домой, — предложил Хуоти.

Ханнесу не хотелось уходить: на прутке у него висело меньше рыбы, чем у Хуоти. Но ждать уже было нечего, и он тоже стал сматывать удочку.

Хуоти забросил за спину прут с рыбой и начал продираться сквозь густые заросли к тропе, протоптанной скотом неподалеку от Вехкалампи. Ханнес шел следом.

Пройдя полверсты, ребята вышли к ручейку, за которым начиналась густая чаща. В темном и мрачном ельнике Хуоти невольно пошел быстрее. Каждый раз, когда он пересекал эту поросшую глухим лесом лощину, его охватывал непонятный страх. Но он не хотел показывать его перед Ханнесом.

— Тебе не страшно? — спросил Ханнес, стараясь не отстать от Хуоти.

— Нет… А чего бояться? — ответил Хуоти, словно не понимая.

— Лешего, — ответил Ханнес шепотом, чтобы леший не услышал, что его вспоминают.

— Да ведь никакого лешего нет, — возразил Хуоти не слишком уверенно.

— Как нет? А кто забрал корову Крикку-Карппы? Помнишь?

Позапрошлым летом в лесу потерялась корова Крикку-Карппы. Ее искали всей деревней чуть ли не две недели, но так и не нашли. Люди по-разному объясняли исчезновение коровы. Одни говорили, что это бог покарал Карппу за то, что он нарушил великий пост: дескать, впредь будет знать и не станет есть в пост молоко и масло. Так рассуждала и мать Хуоти. А старые люди полагали, что лес «упрятал» корову Карппы, то есть леший заманил ее к себе и съел. Отец же Хуоти объяснял все просто: корову, говорил он, задрал медведь или же она увязла где-нибудь в болоте в таком месте, что ее трудно найти. Объяснение отца показалось убедительным, и вера в лешего у Хуоти несколько поколебалась. Дома о лешем он вообще не думал. Но стоило ему оказаться в лесной чаще, ему начинало мерещиться какое-то черное двуногое страшилище с блестящими глазами, и он невольно прибавлял шаг. В лиственном лесу, где светло, и на открытых, поросших вереском местах Хуоти никогда не испытывал этого страха. Наоборот, белые стволы берез, гроздья рябины, сухой белесый мох, приятный запах можжевельника, щебетание птиц — все это наполняло душу какой-то легкостью и светом. Хотелось бегать по лесу, лазать на деревья, прятаться в кустах, кувыркаться на траве. А в корбе, в мрачном ельнике, совсем не то… Даже в самую ясную погоду в нем холодно и сыро, таинственно-темно. Огромные, покрытые лишаями вековые ели, темный, всегда сырой и топкий мох, гниющий валежник, от которого пахнет тленом и смертью… От всего этого на душе становится тяжело и тревожно, в памяти оживают рассказы о привидениях и злых духах.

Вот водяного Хуоти не боится. Чего его бояться? «Водяной в портках просторных…» В хорошую погоду он подгоняет окуней к крючку. А леший… И хотя Хуоти не очень-то верит в его существование, но все равно боится. Даже холодный пот на лбу выступил, когда Ханнес заговорил про него. «А если он есть, то наверняка живет в этой корбе», — подумал Хуоти и стал боязливо озираться. Но вокруг никого не было видно, ничего не слышно.

Хуоти пошел медленнее и ответил уверенным голосом:

— Нет никакого лешего. Это медведь съел корову Крикку-Карппы.

Ельник наконец кончился, и Ханнес замедлил шаг, облегченно перевел дыхание. Впереди светлел лиственный лес.

Мальчики вышли на небольшое болотце, усыпанное ярко-желтой морошкой. Хуоти и Ханнес на ходу срывали наиболее спелые ягоды. Они были такие сочно-сладкие, что даже губы слипались. От болота было уже рукой подать до берега залива, где юных рыболовов ждала лодка.

Чем ближе к деревне, тем реже становился лес, тем больше пней попадалось по обе стороны тропинки. Оказавшись в таком, тронутом человеческой рукой лесу, даже пришелец из чужих краев поймет, что до деревни осталось совсем недалеко, и ему сразу станет легче идти.

Сквозь редкий молодой ельник проглянули первые избы, а когда лес кончился, глазам открылся узкий залив лесного озера с деревней на противоположном берегу.

Это — родная деревня Хуоти, Пирттиярви.

Старинное селение Пирттиярви. Даже бабушка Хуоти, Кондраттова Мавра, самая древняя старуха в деревне, не помнила, кто и когда срубил первую избу на берегу озера Пирттиярви. Много лет прошло с той поры. Времена тогда были беспокойные. Не раз из-за рубежа приходили вороги, сжигали деревни и угоняли жителей. Однажды полонили Татьяну, красавицу карелку. Семь лет прожила Татьяна во дворце шведского короля. Любил и холил ее король, да не мила была Татьяне королевская ласка. Тосковала она по родным краям, по просторным водам и привольным ягодникам своей Карелии. А как до нее добраться? Однажды ночью, когда король пришел к Татьяне, была она так мила, так ласкала его, что король заснул. Тогда достала Татьяна спрятанный на груди острый нож и заколола его. Потом, забрав троих сыновей своих, которых родила от короля, убежала из дворца. Долго шли они по дремучим лесам, пока, наконец, не добрались до озера Пирттиярви, где и остались жить. Так рассказывало предание о возникновении деревни Пирттиярви.

Это предание бабушка слышала от своего покойного отца. Она знала много интересного о прошлом родной деревни, но кое-что уже успела и позабыть. Она даже не могла точно сказать, сколько ей лет. Когда ее спрашивали, она отвечала: «За сотню перевалило, а уж сколько — не помню».

Бабушка Мавра была человеком старого поколения. Верила в бога и усердно молилась ему, но в то же время почитала разных духов — лешего, водяного, домового; она знала все церковные праздники и соблюдала посты, но это не мешало ей помнить всякие заговоры и заклинания. А предания и руны, слышанные ею от покойного отца, она могла рассказывать без конца. Хуоти готов был слушать ее хоть весь вечер напролет. Бабушке это, конечно, нравилось, и поэтому Хуоти она любила больше всех из своих внуков.

Дедушка Хуоти, Кондратта Онтронен, умер позапрошлой осенью. Тягостным воспоминанием осталась в душе Хуоти смерть деда. Недели за две до своей кончины дедушка потерял рассудок: он ничего не ел, все лежал на печи, иногда приподнимался, садился и пытался исхудалой рукой ловить пробегающих по стене тараканов. В последние дни он стал что-то бормотать про себя и размахивать трясущимися руками, словно отгоняя кого-то от себя. «Беса отгоняет!» — шепнула бабушка и стала усердно креститься. Но и это не помогло. Тогда она рассердилась, схватила метлу, распахнула дверь в подполье и крикнула: «Сгиньте, проклятые твари подпольные, ваш отец под полом сам дух испускает!» Хуоти забился в дальний угол и дрожал от страха. Этот страх возвращался к нему каждый раз, как он вспоминал лихорадочно блестевшие глаза деда, отгонявшего бесов. Эти глаза вспоминались ему вечером в темной избе или когда он оказывался в таком месте, где случалось что-то особенное, связанное с именем дедушки. Одним из таких мест была так называемая Маврина могила — омут возле мыса Кивиниеми. Это было самое глубокое место на Пирттиярви. Осенью, а иногда и летом в холодную погоду, там ловили сетью окуней. Хуоти с отцом не раз ездил проверять сети, поставленные на этом омуте. Однажды отец рассказал ему, почему омут называют Мавриной могилой.

Давно это было. Дедушка и бабушка Хуоти были тогда еще молодые. Однажды они ставили сети на озере и дед из-за чего-то так рассердился на бабушку, что схватил ее за волосы и выбросил из лодки на самом глубоком месте. Закричал он при этом таким громким голосом, что даже те, кто ловил рыбу далеко от них, услышали: «Да тебя, змею разэтакую, утоплю, здесь могилу свою найдешь». Бабушку дед не утопил, домой они вернулись помирившиеся, но после этого случая место прозвали Мавриной могилой. Так было или не так, отец не знал, потому что сам он этого не видел и не слышал, но народ так рассказывал. Хуоти несколько раз порывался спросить у бабушки, но боялся, что она обидится и не станет рассказывать ему сказки. Сама бабушка никогда ничего не говорила об этом случае. И мужа своего покойного вспоминала всегда с уважением и большой теплотой.

«Что тогда было не жить, когда мой старик был молод и в силе, — говорила она, вспоминая прошлое. — Выйдет за околицу, глядишь, уже несет глухаря или оленя. Да, оленей тогда полно было. Бывало, у самых ворот резвились. А рыбы всякой — и окуня, и плотвы, и щуки, и ряпушки — Пирттиярви просто кишмя-кишело. А-вой-вой, страшно много ее было. Бывало тянешь сеть, а поднять сил нет — битком набита. Рыбой да мясом и питался народ. Да и жита хватало. Его тоже в лесу добывали. Пожогу жгли и в золу ячмень сеяли. Хорошо хлеб рос, и заморозки его не губили, не так, как теперь. Поля теперь вспаханные, бороны железные, а хлеба даже до рождества не хватает. В Кемь да в Каяни приходится ездить за хлебом, все оттуда надо везти — и стекла для окон оттуда, и спички. А раньше-то огонь огнивом высекали да из трута искру раздували. Окошки — те из слюды были. Откуда добро, оттуда и зло. Раньше никто не курил и водку не пил. А теперь? Грешным народ стал, что руочи[1]-нехристи. Люди между собой ссорятся и дерутся. Сын с отцом не уживается, отец с сыном не ладит, вот и делятся, каждый свою избу ставит, а родителей и в гости звать не хотят. Даже рыба такого греха стыдится, под камень прячется. Птица тоже улетает все дальше в леса. Раньше не так было. Три рода, три больших избы было прежде в Пирттиярви. Род Онтроненов, род Малахвиэненов и род Васкелайненов. Самым большим был род Онтроненов. Тридцать пять душ под одной крышей жило. Вот где было едоков. Тут маленьким столом да маленьким котлом не обойдешься. Зато было кому и работать. А теперь что? У меня тоже было шестнадцать сыновей, все молодцы как на подбор. Одиннадцать господь прибрал, пятеро в живых остались, да и те, что птицы, разлетелись в разные стороны, свои гнезда понастроили. На́ума на Весанниеми поселился, Юрки на Юрюнкангасе, Ахава на Вялиахо, Васселей на Васунвааре. Один Поавила остался в отчем доме, чтобы мать родную на старости лет кормить, на кладбище проводить да земле предать… Ох-ох-ох.

Так рассказывала бабушка о прошлом маленькой деревушки, на которую сейчас смотрели мальчики. С отлогого склона, поросшего молодыми сосенками и вереском, стоя на большом камне, Хуоти любовался родной деревней.

Деревню пересекал прогон, по которому летом каждое утро выгоняли скот на выпас в лес и по которому каждый вечер перед заходом солнца стадо возвращалось домой. По обе стороны прогона лежали ячменные и картофельные поля, вразброс стояли избы, риги и бани, одни ближе к дороге, другие поодаль. На отшибе, словно отделившись от остальной деревни, стояло несколько изб. В северном конце деревни виднелся дом Хуоти. Серая, неказистая избушка, но такая родная…

Неподалеку от берега озера — кладбище. Вековой, темно-зеленый мрачный ельник, подобно островку возвышающийся среди возделанных полей, словно напоминает нынешним поколениям, что там, где теперь стоят избы, колосятся хлеба и цветут травы, некогда шумел дремучий лес. Возле кладбища желтеет часовенка, единственное крашеное строение во всем Пирттиярви. Неподалеку от часовни, чуть правее от нее, стоит красивый новый дом — школа. Стены ее еще не успели потемнеть и поэтому школа кажется более светлой и радостной, чем деревенские избы.

Озеро Пирттиярви и лесные ламбы в окрестностях деревни, лес, где полно грибных мест и ягодников — вот и весь мир Хуоти. Соседние деревни далеко. Ближайшая деревня Латваярви за десять верст, село Вуоккиниеми — за тридцать. Как живут в других деревнях, Хуоти не знает. И сравнивать свою деревню с другими не может, потому что нигде еще не бывал. Но ему кажется, что нет на свете роднее места, чем деревня, что лежит перед ним на другом берегу залива и словно зовет его к себе.

На кустах и молодых березках, растущих на том берегу почти у самой воды, сушится белье. Кажется, там мама…

Хуоти соскочил с камня и бегом спустился по крутому берегу к воде. Ханнес уже ждал его. Они вместе столкнули на воду стоявшую в кустах лодку. Ханнес взял кормовое весло и сел править. Хуоти стал грести.

Залив напоминал небрежно откинутую, чуть согнутую в локте человеческую руку. На месте сгиба находился мыс Весанниеми, с которого налево и направо открывался простор озера Пирттиярви. Напротив мыса возвышался небольшой островок, который настолько сливался с прибрежным лесом, что издали его трудно было и заметить.

В том месте, где переправлялись мальчики, залив был совсем узкий. Хуоти легко переплывал его туда и обратно, а на лодке пересечь его — минутное дело. Несколько сильных гребков — и лодка влетела под навес, построенный над причалом. Таких крытых лодочных причалов в деревне всего два. Один из них принадлежит отцу Ханнеса Хилиппе Малахвиэнену. У Хилиппы две лодки. Одна — для ловли неводом, другая — полегче — для уженья. На этой легкой лодке Хуоти с Ханнесом и ездили на рыбалку. У родителей Хуоти тоже есть лодка, но она старая и тяжелая. Вытянутая на берег, она лежала между камнями.

Рядом с причалом стирала мать Хуоти. В черном, треснувшем по краю чугуне кипятилось белье. Маленькая Насто сидела на траве и играла собранными на берегу круглыми камешками. Во рту ее торчала соска, сделанная из коровьего соска.

Отдав рыбу подбежавшему Микки, своему младшему брату, Хуоти пошел собирать хворост.

Тут же на берегу стирала белье и жена Хёкки-Хуотари с дочкой Иро. Она была чуть старше Хуоти. Собирая за кустами хворост, Хуоти тайком поглядывал на Иро, которая, стоя в воде, полоскала белье. То ли девочка почувствовала, что за ней следят, а может, просто ей было неудобно стоять на каменистом дне, но она вошла в воду подальше, так что подол ее почти касался воды.

На камне, рядом с Иро, Микки устроился потрошить рыбу.

— Мама, погляди!

Микки показывал матери огромного окуня, того самого, с которого начался клев.

Мать тоже была довольна, что Хуоти поймал такого крупного окуня.

— Из него получится рыбник, — сказала она и стала подкладывать под котел принесенный Хуоти хворост.

Когда рыба была очищена, Хуоти и Микки отправились домой. Тропинка вела через ячменное поле Хилиппы Малахвиэнена. Проходя краем поля, Микки поймал пеструю бабочку, но тут же отпустил ее. Отлетев в сторону, бабочка опустилась на цветок клевера. Микки кинулся за ней.

— Бесово отродье, чего траву топчешь? — раздался злой окрик из-за риги. Микки не заметил стоявшего с косой в руках Хилиппу. Хуоти тоже испугался.

— Идем скорей, — крикнул он Микки и побежал к дому.

При появлении ребят на дворе черный пес, лежавший в тенистой крапиве под изгородью, лениво поднялся и, виляя пушистым хвостом, долго потягивался, а хозяйничавшие на подворье воробьи испуганно вспорхнули, кто под стреху, где у них были гнезда, кто на край обветшалой крыши, и оттуда, вертя головками, поглядывали черными бусинками глаз, ожидая, когда ребята войдут в избу, а пес снова уляжется под изгородью.

На крыльце с подгнившими, покосившимися ступеньками к широкой низкой двери было прислонено коромысло, в знак того, что в доме нет никого, кто бы мог открыть гостю дверь.

Солнце уже начало склоняться, когда мать вернулась с реки.

Мать Хуоти была родом из другой деревни. Из далекой Костамукши, из бедного дома Игнатты Проххорайнена взял себе жену Кондраттов Поавила, или Пулька-Поавила, как его прозвали в деревне после одного случая. Привел он ее в дом старинного рода Онтроненов, чтобы была она невесткой не ленивой, хозяйкой хлопотливой, расторопной работницей. Сорок верст прошла она пешком в сопровождении жениха и сватов по глухой тайге, по узкой тропе, повязав низко, чуть ли не на глаза шелковый голубой платок, последний платок своего девичества, и были в ее сердце непонятный страх и желание большого счастья. Поавила вел за собой бурую нетель — приданое молодой жены… Сколько же лет прошло с той поры?

В девушках ее звали Игнаттова Доариэ, но Хуоти до сих пор не знал, как зовут его мать — так редко звучит ее имя. Такой уж обычай: как только женщина покинет родной дом и переступит порог дома своего мужа, ее избегают называть по имени. Правда, Поавила в первое время называл ее Доариэ, но потом, когда пошли дети, стал звать просто «женушкой». Свекровь и родственники мужа называли ее невесткой, а в деревне звали женой Поавилы. Но самой ей больше по душе, когда дети и даже муж называют ее мамой. Мама! От этого слова на душе у нее становится теплее, улыбка трогает губы, а иногда и слезы навертываются на глаза.

Девять детей выносила мать Хуоти. Шестеро из них осталось в живых. Две дочери уже замужем. Третья дочь и двое сыновей умерли маленькими. В молодости Доариэ при родах обходилась без посторонней помощи. Сама, бывало, перекусит пуповину, сама вымоет новорожденного, сама принесет из хлева в избу, а вечером еще и корову сама подоит. Старшего, Иво, она родила на покосе у Паюпуро, в шести верстах от дома. Но однажды она, беременная, помогала мужу поднимать бревна, и у нее случился выкидыш. Правда, дети рождались и после этого, но уже в страшных муках. Так появился на свет Хуоти.

…Схватки начались утром, а днем Доариэ жгло как огнем. «Люди добрые, помогите!» — кричала она, мечась на прошлогодней соломе и сжимая в отчаянии кулаки. Свекровь стояла рядом и поила ее холодной родниковой водой, в которую было примешано сердце живой щуки, мужской пот и металлическая пыльца, наскобленная кончиком ножа с медной монеты. Но боль становилась все невыносимей. «Умру, умру, господи…» — несся душераздирающий крик из хлева. Свекровь сердито грозила кому-то палкой и читала про себя заклинание:

Ой, Укко, бог верховный, ой ты наш отец небесный, вырони из печи камень, мальчика из чрева девы, из лона женщины ребенка…

Потом боль вдруг кончилась… А вечером третий сын сосал грудь бледной утомленной Доариэ.

Через несколько дней послали за попом в Латваярви. Посредине избы на скамью поставили ушат с водой, на ушках с двух сторон зажгли по тонкой восковой свече, и старый седобородый батюшка Гавриил, поддерживая своей широченной ладонью головку младенца, осторожно окунул его раза два в купели и осенил крестом, провозгласив:

— Храни, господи, Павлова сына Федора.

А по-карельски мальчика стали звать Хуоти.

Может быть потому, что появление на свет Хуоти было связано с бо́льшими муками, чем рождение других детей, мать испытывала к нему особое чувство. Хотя Хуоти шел уже двенадцатый год, частенько, когда никто не видел, она обнимала его, подолгу смотрела ему в глаза и гладила по голове.

В девичестве у Доариэ были густые темные волосы. Когда по праздникам она надевала свой ярко-желтый шелковый платок, из-под него свисала крепкая коса. Перед свадьбой подруги распустили ей волосы, заплели в две косы, которые уложили вокруг головы, и надели расшитую золотом и украшенную бисером парчовую сороку[2]. С тех пор ее волосы не видели света, за исключением тех случаев, когда жена Хёкки-Хуотари приходила поискать в голове. Только сорока износилась, потеряла свой блеск и спрятанные под ней волосы поблекли и поредели. От забот в них уже стала пробиваться и седина. Ведь долгие годы, когда Поавила скитался коробейником по Финляндии и под Петербургом, ей приходилось одной тянуть на себе все хозяйство. От темна до темна все в работе: поле вспахать и ячмень посеять, а потом убрать и зерно на ручном жернове смолоть, коров покормить и подоить, овец остричь, и за огородом ухаживать, и с неводом на озеро съездить, и воду из колодца наносить, и детей накормить и одеть… Так что самой даже поесть по-человечески некогда было. Потом Поавила, видя, что от его коробейничества дом богаче не становится, бросил это дело. Последние пять лет он дома и делит с женой все заботы и тяготы. Но работы его жене по-прежнему хватает, потому что она одна женщина в доме. Насто, младшенькая, еще за люльку держится, ходить только учится. Свекровь старая, дряхлая, за ней самой нужен уход. Так что не удивительно, если Доариэ выглядит старше своих лет и ее щеки, когда-то румяные и пухлые, впали и побледнели. И все-таки Хуоти ни разу не приходилось слышать, чтобы мать сетовала на свою судьбу. В ней была какая-то покорность, готовность безропотно подчиняться всему — и власти мужа, и воле свекрови, и своей участи. Когда в дом приходила какая-нибудь беда — заморозок ли случался, смерть ли, болезнь ли — мать только замыкалась в себе, полностью отдаваясь работе. Труд давал утешение, вселял в сердце искорку надежды. Хуоти видел в голубых глазах матери усталость от тяжелой жизни, и ему становилось жалко ее.

II

Бабушка сидела на печи и молилась богу. В левой руке она держала четки, состоявшие из девяноста трех деревянных пуговок, засаленных и почерневших от постоянного употребления. Произнеся про себя «Господи, помилуй», бабушка передвигала пуговку налево, и так каждый вечер перед сном она перебирала четки пуговку за пуговкой от начала до конца.

Хуоти и Олексей, сын Хёкки-Хуотари, сидели на лежанке и с нетерпением ждали, когда бабушка кончит молиться.

— Бабушка, расскажи нам о Туйю-Матти, — попросил Хуоти.

Но бабушка добралась только до пятьдесят шестой пуговки.

— Уж как пристанут со своими сказками — не отвяжешься, — буркнула она, недовольная, что ей мешают молиться. Но голос ее был не злой, и Хуоти лишь усмехнулся и дернул Олексея за рукав. — Помолиться и то спокойно не дают, — добавила Мавра и стала быстрее перебирать четки. Впрочем, молитв никаких она не знала, только бубнила одно и то же: «Господи, помилуй… Господи, помилуй».

История убийства Туйю-Матти не была сказкой. Все это случилось на самом деле у них в Пирттиярви много-много лет назад. Поэтому Хуоти и слушал это предание с бо́льшим интересом, чем все другие сказки и легенды. Бабушка много раз рассказывала о Туйю-Матти, но ему хотелось услышать еще раз.

Наконец, бабушка кончила молиться, поправила лежавшую в изголовье рваную пыльную шубу, сунула под нее четки и, спустив на плечи толстый черный платок, начала рассказывать.

— Я была совсем молоденькой девушкой, когда Туйю-Матти убили. Коса моя еще не была расплетена, да и Кондратты в мыслях моих еще не было. Давно это было, поди лет сто прошло с той поры. Как смутный сон, помню то время и то, что в нашей деревне тогда случилось. А случилось такое, что и теперь вспоминать страшно. Во всей волости такого не приключалось ни раньше, ни после. Все наше Пирттиярви тогда покоя лишилось, да и в соседних деревнях людям спать было некогда.

Деревня наша тогда была совсем маленькой. Всего-навсего десяток избушек, да поди и десятка-то не было. На кладбищенской горе, там, где теперь стоит рига Хёкки-Хуотари, рос густой ельник. Медведи у самого прогона разгуливали и к хлевам порой наведывались, в двери скреблись. Без пастуха скотину в лес нельзя было пускать. Все лето держали пастуха. Много лет скотину у нас пас Туйю-Матти.

Родом он был не из Пирттиярви, да и не наш он был, не из Карелии. Откуда-то из-за границы, с Айттоярви, пришел он к нам.

Там, за границей, народ тоже жил худо. Хлеба́ то и дело вымерзали, а что вырастет — господа подчистую заберут за недоимки. Корой люди питались. Из-за голода и Туйю-Матти подался в наши края в пастухи.

Каждую весну, как только наст окрепнет, он вставал на лыжи и шел прямиком через леса нехоженые к Пирттиярви и до поздней осени пас наше стадо. На досуге в лесу драл бересту и мастерил туески для молока. За то его и прозвали Туйю-Матти. Ночевал он когда у кого придется. Любить его не любили, гнать тоже не гнали. А как только выпадал снег, он опять вставал на лыжи и уходил к себе в Айттоярви, унося в своем кошеле меру ячменя да немного вяленой рыбы. Так вот и пас наше стадо Туйю-Матти, покуда не случилась эта история…

У покойного Омелиэ Васкелайнена, у твоего прадеда, — Мавра взглянула на Олексея… — была дочь. Сантрой звали. Красавица была и петь мастерица, и кадриль отплясывать умела, и ячмень жала — не угонишься. Сколько парней сватались к ней, ни за кого не шла. Бедному Туйю-Матти тоже она приглянулась, мечтал он жениться на ней. Вот с того все и началось.

Туйю-Матти было лет тридцать, роста он был малого, борода у него не росла, только несколько рыжих волосинок на подбородке торчало, да к тому ж он жевал табак. А Сантра была намного моложе его, румяная, темноволосая. Она и видеть не могла этого нехристя, у которого вечно за щекой жвачка и который, в избу входя, даже шапки не снимал, не то чтоб лоб свой перекрестил.

— Убери свои лапы! — говорила ему Сантра, когда Туйю-Матти пытался с ней заигрывать.

А Сантре полюбился другой парень…

В те времена в окрестностях Пирттиярви, да и в других деревнях, в лесах хоронились люди, которых в народе называли беглыми. Откуда они пришли, никто точно не знал. Были они откуда-то издалека, из России, от кого-то бежали и в наших лесах нашли приют. А почему они ушли из родных мест и сюда к нам, за сотни верст забрели, тоже никто не знал. Только знали, что власти ловят беглых и если кто-нибудь из беглых попадется, его немедленно закуют в кандалы. Но власти были далеко в Кеми, у нас в Пирттиярви никто и в глаза начальства не видывал. Даже на погосте тогда не было урядника. Беглые жили спокойно. Люди они были работящие: охотились, ловили рыбу, болота да лужки вдоль лесных ручьев под покосы расчищали. Многим жителям деревни остались покосы от беглых. Раньше они были общими, всей деревне принадлежали, а потом их забрали себе, кто был побогаче. Некоторые из беглых женились на карелках и оставались жить в деревне…

Так вот, тот парень, что пришелся по сердцу Сантре, был из этих беглых. Красивый, высокий, с черными усами. Сантру он называл «милой Сашенькой» и просил ее стать его женой. Сантра и пошла бы за него, да отец воспротивился.

— У твоего Ивана ни кола ни двора. Пропадешь ты с ним. Нет, не отдам я тебя за него. Лучше выходи за Туйю-Матти, — заявил Омелиэ Васкелайнен. Ивана он даже на порог не пускал.

А Сантра была отчаянная девушка. Не побоялась она греха, пустила ночью тайком Ивана в свою горенку.

— Голубушка ты моя! — ласкал ее Иван.

— Не отдавай меня Туйю-Матти, — шептала Сантра. — Бери меня, всю возьми…

Однажды ночью подкрался Туйю-Матти под окошко горенки Сантры и услышал, как Иван и Сантра шепчутся. В ту ночь Матти не спалось. Утром он был такой злой, что нещадно хлестал коров. А вечером скот вернулся из леса без пастуха.

Куда же Матти подевался? Что с ним стряслось? Думали, гадали. Несколько дней искали по всему лесу, ходили и в соседние деревни узнавать, не видали ли его, но Матти как в воду канул.

Прошло недели три. Многие уже и думать перестали, где Матти и что с ним, как вдруг однажды вечером в деревне появился становой с солдатами и с ними Туйю-Матти. Как снег на голову явились. Народ только удивлялся да в страхе гадал, что же будет дальше. Раз пришли солдаты с ружьями — хорошего не жди.

Тут-то всем стало ясно, где Туйю-Матти пропадал три недели. Сам ли Матти додумался или, может, Омелиэ Васкелайнен или кто-нибудь другой надоумил его, никто этого не знал. Туйю-Матти, оказывается, дошел до погоста, там сел в лодку и, переправившись через Куйтти, прошел через бурный порог Кинтизму, через свирепый Юмский порог и добрался до Кеми по реке. Там он сообщил властям, что в Пирттиярви скрывается много беглых.

Вернувшись в деревню, Матти ни на шаг не отходил от станового. Он боялся. Боялся, что беглые отомстят ему, боялся, что жители деревни тоже по головке его не погладят.

Беглые много лет жили в Пирттиярви и в его окрестностях. Народ привык к ним и жил с ними в мире и согласии. Вместе на одних полянах грибы да ягоды собирали, на одних озерах рыбу ловили. Немало хорошего беглые сделали людям — кто кузнечным делом занимался, кто плотничал, кто грамоту знал, кто лес да болота под покосы корчевал, кто добрым советом помогал. Так что незачем было жителям деревни брать пример с Туйю-Матти и выдавать беглых властям. А Туйю-Матти не напрасно боялся, не напрасно за белый китель станового держался.

Становой со своими стражниками остановился в старой избе Васкелайнена. Большая тогда была изба у Васкелайнена. И подполье под ней большое было. Теперь от избы осталась лишь груда камней да яма на месте подполья.

Становой не говорил, чего ради он пожаловал в Пирттиярви. Туйю-Матти тоже помалкивал. Сказал лишь, что господа направляются в Латваярви. Но Сантра не поверила. Чуяло ее сердце, что недоброе дело затевается. Встревожилась она, хотела бежать на Пирттиниеми, где ее Иван рубил новую избу для покойного деда Петри, да только отец запретил и крикнул: «Куда собралась? А ну-ка поставь самовар для господ!»

Пришлось Сантре заняться самоваром.

Становой всю ночь пил и поил Матти, а утром, на рассвете, началась облава. Всех мужиков погнали искать беглых. Большинство, конечно, только делали вид, что ищут. Но нашлись и такие, кто помогал стражникам Одних становой подкупил водкой да всякими посулами, других запугал тем, что всю деревню арестуют, если ему не выдадут беглых.

На третий день к вечеру в подполье старой избы Васкелайнена сидело уже семеро беглых, в числе их и Сантрин Иван. Руки у всех связаны, перед входом стоит стражник с ружьем. Даже Сантру не пустил, когда она хотела спуститься в подвал за картошкой.

Но в подвале старой избы Васкелайнена была отдушина. И вот, когда становой заснул и охранявший вход в подполье стражник тоже задремал, Сантра тихонько вышла из избы, подкралась к отдушине, открыла ее и, прижавшись к стене, тихо позвала:

— Иван, Иван!

— Сантра! — обрадовался Иван.

Сантра перерезала ножом веревку, которой были связаны руки Ивана, и дала ему лепешку. Иван поделил лепешку между товарищами, потом вылез через отдушину из подполья и вместе с Сантрой скрылся в темноте.

Вот так вышла замуж красавица Сантра.

— А остальные?

— Остальные тем же путем ушли. Двое только не смогли вылезти.

— Надо же было отдушине оказаться такой маленькой, — сокрушался Хуоти, нервно обламывая лучинку.

В ту же ночь Туйю-Матти снова исчез. Только теперь он исчез навсегда.

«Куда же пропал Матти?» — встревожился становой. То, что беглые сбежали, его не так волновало. В лесу их все равно не найдешь. Правда, тех, кто не сумел сбежать, связали по рукам и по ногам, да перед отдушиной поставили часового.

До станового доходили слухи, что с Туйю-Матти грозили расправиться. Если это правда, значит, народ пошел против власти. Так рассуждал становой. Злой-презлой ходил он по избам, все грозился да допытывался у всех, не слыхал ли кто о Туйю-Матти. Все углы и подполья обшарил, все риги и клети осмотрел, всюду искал. В деревне даже такую песню пели:

В Пирттиярви окуней и тех ловить не стали, потому что Туйю-Матти всем селом искали.

Туйю-Матти так и не нашли. Кое-кто, конечно, знал, что с ним, но помалкивал. Наконец один старый-престарый, слепой и выживший из ума старик — Михкали с Васунваары — проговорился и открыл, сам того не ведая, общую тайну. Михкали плохо слышал и ходить почти не мог, все дома на лежанке лежал. Поди знай, как он проведал о том, что случилось в деревне. Но когда пришел становой и стал через толмача допытываться, где Туйю-Матти, тот возьми и скажи:

— Бают, будто утопили его…

— Утопили?

Так и вышла наружу тайна, о которой три дня вся деревня молчала.

Оказывается, в ночь побега деревенские мужики, сговорившись с беглыми, предложили Туйю-Матти пойти на берег озера и выпить с ними. Матти был и без того навеселе и пошел. На берегу его поджидал Иван. У мужиков было немного водки. Они угостили Матти, а потом…

— Что вы… — успел сказать побледневший Матти.

Но ему тут же заткнули рот мхом, привязали на шею большой камень и выбросили его из лодки неподалеку от того камня, с которого теперь ныряют мальчишки. Так и пошел на дно подлый доносчик.

Повязали руки-ноги пояском шелковым, уволок его на дно камешек пудовый.

Кто утопил Туйю-Матти, так и не дознались. Но утром становой арестовал шестерых жителей деревни и запер их в подполье старой васкелайненской избы, в том самом, где сидели и беглые. Среди арестованных была одна баба — Пянттихой ее звали. Взяли и старика, что по слабоумию все открыл.

В то утро — это было накануне Петрова дня — становой покинул деревню, забрав с собой арестованных. Руки им заковали, и вели их стражники с ружьями в руках. Вся деревня рыдала, все обливались горючими слезами.

Время шло. Неделя за неделей, год за годом. Жизнь в деревне менялась. Вскоре не стало в Пирттиярви и беглых. На погосте появился урядник. А люди все не переставали думать о тех, кого становой увел с собой. Куда же они подевались, где пропадают, почему домой не возвращаются?

Прошло много-много лет. Деревня уже большой стала, лес вокруг нее расступился. И вот однажды поздним осенним вечером увидели люди, что какая-то незнакомая женщина идет по деревне. Что за странница, из каких краев?

— Пянттиха?! Откуда?

— Из Сибири.

Поседела Пянттиха. Руки трясутся. Опираясь на посох, устало опустилась она на колени во дворе своей обветшалой избушки, поклонилась до земли и долго-долго плакала…

Одна вернулась Пянттиха. Остальные на веки вечные остались в чужих краях, за рекой Енисеем.

Вот и весь рассказ о подлом Туйю-Матти.

— Никогда не выдавай того, что народ решил в глубине души своей скрывать и тебе доверил с тем, чтобы и ты молчал, — добавила бабушка и набросила лежавший на плечах платок на голову.

Хуоти долго молчал. Перед ним то вставал Туйю-Матти, к которому он испытывал презрение, то укрывшиеся в лесу беглые, то свирепый становой. Становых и приставов ему не приходилось видеть, но по рассказу бабушки он представлял станового с длинными усами, с золотыми пуговицами на груди, длинной саблей на боку, с сердитыми глазами. Становые вызывали в нем ужас. А к беглым он чувствовал уважение и жалость. Только никак не мог понять, из-за чего беглые подвергались гонениям и почему им пришлось оставить родные места.

— А почему, бабушка, беглые из своего дома ушли? Ведь дома хорошо. Может, они сделали что-нибудь плохое?

Хуоти и раньше обращался к бабушке с этим вопросом, но она не могла ему ничего ответить. Она и сама не знала, почему у них появились беглые. Откуда было знать старой Мавре, что такое пять дней в неделю отбывать барщину, работая на своего помещика. У них в Пирттиярви никогда не было помещиков. Откуда знать ей, что значит двадцать пять лет службы в царской армии, потому что из Пирттиярви в те времена мужиков на военную службу не брали. Не знала она и о том, что незадолго до убийства Туйю-Матти, далеко в Кижах, на Онежском озере, было восстание приписных крестьян. Конечно, не имея понятия обо всем этом, бабушка не могла объяснить Хуоти, почему в их краях появились беглые, и отвечала уклончиво:

— Кто их знает, что они за люди.

Хуоти интересовало и то, куда делась красавица Сантра.

— Да я же тебе сказала, что ушла с Иваном куда-то в Россию, — сердито ответила бабушка.

Хуоти замолчал, потом опять робко спросил:

— А в нашей деревне есть бывшие беглые?

Бабушка долго молчала, словно не расслышав вопроса внука. Она вспоминала свою мать, свою молодость. И только когда Хуоти повторил свой вопрос, она очнулась и тихо сказала:

— Ты из беглых… Ну-ка, пошел спать. Утром рано вставать…

Хуоти долго не мог заснуть. Из головы не выходили слова бабушки: «Ты из беглых».

Хуоти подвинулся ближе к Микки, который давно уже крепко спал. Мать укачивала Насто, напевая над люлькой:

Баю-баюшки, бай-бай. Спи, дочурка, засыпай. Стоишь, доченька, полсына…

Слушая песню матери, Хуоти заснул.

Из-за озера, тихо плескавшегося в своих берегах, вставало багровое солнце. Неторопливо поднявшись над вершинами деревьев, оно начало свой привычный путь по небосводу.

Едва лучи солнца коснулись верхнего края красного окна, Доариэ проснулась. «Доброе солнышко, кормилец ты наш, дай покоя и здоровья», — думала она, разглядывая солнечную дорожку на полу. На дворе позвякивал колокольчик.

— Иду, иду, — ласково проговорила Доариэ и торопливо надела поношенный темно-синий сарафан с частыми оборками в поясе.

Осторожно, стараясь не разбудить детей, прошла к берестяному рукомойнику, висевшему у входа, и ополоснула руки. Лицо она мыла лишь в бане. Вытерев руки подолом сарафана, перекрестилась перед иконой.

— Господи, благослови меня и на сегодняшний день…

Икона была такая старая, что сквозь покрывавший ее толстый слой копоти и пыли уже невозможно было разглядеть, кого она изображает: Христа, деву Марию, святого Николу или покровительницу овец святую Анастасию.

Прочитав свою утреннюю молитву, Доариэ накрыла одеялом оголившиеся ножки Насто и, взяв из чулана подойник, поспешила доить корову.

Летом коров и овец оставляли под открытым небом в загоне, отгороженном между хлевом и прогоном. Днем и ночью там тлел дымокур из сухого навоза и над загоном поднимался молочно-белый дым. Юоникки уже дожидалась хозяйки, лениво жуя заготовленную с вечера траву, и довольно замычала, почувствовав на вымени прикосновение знакомых пальцев. Подоив корову, Доариэ пошла будить сына. В зимние морозы Хуоти спал на печи вместе с бабушкой, а летом ему и Микки стелили на полу, в левом переднем углу рядом с лавкой. Постель была обложена со всех сторон приятно пахнущими березовыми и осиновыми листьями — защита от клопов. Накрывались мальчики полосатой попоной, которая хотя и была выстирана в щелоке, все же попахивала конским потом. Сейчас попона сползла на пол и только чуть прикрывала ноги Хуоти.

— Хуоти, сынок, вставай. Пора коров в лес гнать, — услышал Хуоти сквозь сон ласковый голос матери.

Сладок утренний сон мальчишки. Особенно трудно вставать летом в пору сенокоса, когда едва успеешь заснуть, как тебя уже будят. Но Хуоти дважды будить не приходится. А так как одевать ему надо только штаны, то через минуту он был уже на прогоне.

Впереди, покрикивая на коров, шла батрачка Малахвиэненов Палага. Потом она скрылась за поворотом прогона, и только белый платочек еще мелькал из-за изгородей.

Позади позвякивал медным колокольчиком пестрый теленок Хёкки-Хуотари, не желавший ни за что идти в лес. Олексею приходилось подгонять его хворостиной.

— Ты его по ногам, по ногам, — крикнул Хуоти издали.

Хуоти подождал, пока пройдут коровы Хёкки-Хуотари, и пошел рядом с Олексеем.

Мальчики оба были в одних рубашках. Из-под распахнутого воротника Олексея выглядывал медный крестик. Он был в старых отцовских пьексах, Хуоти — босиком.

Когда Хуоти хотел раздавить ногой ползущего по дороге жука, Олексей испуганно остановил его:

— Не трогай!

— Почему? — удивился Хуоти.

— Он священный, — сказал Олексей. — Если убьешь его, заболеешь, как я.

— Навозный жук священный? — засомневался Хуоти, но в душе был все-таки рад, что не успел раздавить жука.

Прогон кончился в конце деревни, у ручья, который летом почти полностью пересыхал. Дальше шла тропа. Обогнув залив, она выходила на дорогу, ведущую из Латваярви на погост. Из залива вытекала речушка, которая, петляя по болотам и оврагам, текла куда-то далеко-далеко и впадала, говорили, в огромное озеро Куйтти. Через речку вел бревенчатый мост, бог весть когда построенный и теперь уже совсем ветхий. Каждый раз, когда Хуоти гнал скот, он боялся, что какая-нибудь из коров или теленок сломает себе ногу. Мост называли мельничным, потому что чуть ниже его стояла мельница, принадлежавшая всей деревне. У этой старой мельницы Хуоти часто ловил между камнями пескарей. Примерно за четверть версты от моста, у развилки, скот обычно сворачивал налево. Здесь, на берегу залива, на болоте росла высокая густая трава. Сейчас от утренней росы она была особенно сочной, и коровы с жадностью принялись за нее. Оставив коров на болоте, Хуоти и Олексей направились обратно. Когда они подходили к мосту, в лесу закуковала кукушка.

— Чур, моя! — крикнул Хуоти и стал считать, сколько лет ему осталось жить на свете.

Олексей, погруженный в свои мысли, даже не заметил, когда кукушка начала куковать.

— Один… два… три… — считал Хуоти. — Четыре… пять…

Кукушка замолкла.

— Пятьдесят лет, — сказал Олексей, словно сожалея, что он не успел объявить кукушку своей.

Но Хуоти остался недовольным.

— Я хочу прожить столько, сколько бабушка живет, — сказал он. — Когда вырасту, обязательно побываю и на погосте и в Кеми… Как ты думаешь, как там люди живут? Наверно, лучше чем у нас.

— Там озера большие и рыбы больше, — сказал Олексей.

Когда они шли по прогону, об изгородь вдруг ударился камень. Хуоти заметил спрятавшегося за копной сена Ханнеса.

— Смотри у меня! — пригрозил он.

— Я нечаянно…

Из низкой трубы поднимался густой дым. Пахну́ло свежеиспеченным хлебом. Хуоти перемахнул через воротню, Олексей понуро поплелся к своему дому.

Олексей болел какой-то неизлечимой болезнью. Только вряд ли в этом был повинен жук. Никто в деревне не знал, что это за болезнь, откуда она. Началась она чуть ли не сразу после рождения Олексея. Сперва на левой стопе появился маленький прыщик. Но на него не обратили особого внимания, потому что мало кто из деревенских детей не имел болячек на губе, чесотки на руках или какой-нибудь сыпи. Но постепенно болячка на ноге Олексея превратилась в гнойник и перешла на пальцы ног. Через какое-то время такие же болячки появились и на руках. Мать Олексея, тогда еще молодая и красивая женщина, всполошилась и побежала к бабушке Хуоти.

— Приди поглядеть на ребенка, избавь от недуга, — умоляла она.

— Ох ты, грешница, почему родила сына шелудивым, — упрекнула Мавра жену Хёкки-Хуотари. Много раз она читала свои заклинания, мазала ноги и руки Олексея жиром, взятым с медвежьего сердца, терла змеиной кожей, обтирала росой, собранной с растущей в тени под кладбищенскими елями травы, носила ребенка в баню и парила ольховым веником, но болячки Олексея не заживали. Поскольку заговоры и заклинания не помогали, Мавра решила:

— Нет, не от холода лютого, не от пламени жаркого, не от змеиного укуса и не от руки человеческой эта хворь. Из-за какого-то греха тяжкого, из-за дела неправедного бог послал ее в ваш дом. Бог послал, бог один от нее избавить сможет…

Что это был за тяжкий грех, из-за которого бог так жестоко покарал род Хёкки-Хуотари? Мать Олексея просто не могла ума приложить. Жили они, как все крещеные живут, хлеб в поте лица своего добывали, все посты соблюдали, каждое воскресенье ходили молиться в часовню, нищему всегда кусок хлеба подавали. Никто в деревне не мог найти причины болезни Олексея. Кое-кто высказывал предположение, что, может быть, болезнь перешла от кого-нибудь. Например, от жены Петри? У нее уголки рта всегда в каких-то болячках. Названия у этих болячек не было, в народе это просто называли «дурной болезнью». Но жена Петри жила на другом краю деревни, и жена Хёкки-Хуотари с ней почти не встречалась. Кроме того, ни к кому в деревне зараза больше не пристала.

«Нет, не от жены Петри пристала зараза к Олексею, другим каким-то путем пришла она в дом, — решила мать Олексея. — Но кто же это из нашей семьи в грех впал, кто из рода нашего совершил что-то неправедное?»

Искала бедная мать ответ на свой вопрос и у знахарей. В масленицу в темную ночь выходила в вывернутой наизнанку шубе к проруби на лесное озеро и слушала. Всматривалась в складки и жилки печени молодого бычка. Но ответа так и не нашла. Может быть, Хуотари мог бы что-то сказать, но его не было дома, он тогда коробейничал. Вот и пришлось его жене одной таить печаль в своей душе, носить тяжесть неведомой беды в груди. Хёкка-Хуотари пришел ненадолго перед Петровым днем. Жена бросилась ему на шею и зарыдала:

— Погляди на руки Олексея.

Посмотрел Хёкка-Хуотари на покрытые болячками руки сына. Смотрел долго и только хмурил густые брови.

— Нет, не грешил я в Саво и гордыни своей не показывал, шел своим путем, свою ношу нес, не воровал ничего и не убивал никого, — заверил он жену. Только где то в глубине глаз мелькнуло что-то, говорившее, что не так уж совесть его чиста, но в избе было темно и жена ничего не заметила.

Накосив за лето сена, убрав и обмолотив хлеб, Хёкка-Хуотари осенью опять влился в поток коробейников и ушел уже шестой раз «счастья пытать да деньги наживать». А жена осталась дома с больным сыном…

Однажды зимой, во время рождества, когда Олексею шел седьмой год, он упал и досадил руку о край лавки. Из-под лопнувшей корки, покрывавшей болячку, выступила черная кровь.

— Мама! Мама! — закричал Олексей истошным голосом и потерял сознание.

Мать резануло так, словно у нее самой из груди вырвали сердце. На следующий день, положив в дорожную корзину лепешек и вяленой рыбы, захватив с собой добытых старшим сыном Ховаттой рябчиков и глухарей, пятьдесят беличьих и две горностаевых шкурки, отправилась она в Соловки.

Соловецкий монастырь! Восемь тысяч золотом выручал он от продажи церковных свечей, девяносто пять тысяч поступали в его казну в качестве приношений от паломников: столько разочаровавшихся в своей жизни людей приходило в монастырь искать утешения. Приходили богатые и бедные, свободные и гонимые, здоровые и убогие. Сюда, на святой остров, пришла за помощью и мать больного Олексея. Огромного глухаря и несколько беличьих шкурок дала она келарю Епифану и попросила помолиться за ее несчастного Олексея. Монах взглянул на светлый локон, выбившийся из-под домотканого шерстяного платка женщины и, круто повернувшись, ушел, словно убежал от чего-то.

Жена Хёкки-Хуотари пробыла в монастыре пять дней. И денно и нощно молилась на коленях перед божьей матерью. Сотни свечей освещали церковь, над головой переливались стеклянные подвески трех огромных люстр. На пятый день вечером, молясь в церкви, она почувствовала, словно кто-то осторожно прикоснулся к ее белому платку. Оглянувшись, Паро увидела стоявшего за ее спиной Епифана. Келарь был в длинной черной рясе, глаза черные, провалившиеся, а лицо белое, как полотно.

Монах опустился на колени, перекрестился и тихо шепнул:

— Святая вода поможет. У меня есть…

Не отрывая взгляда от лика девы Марии, жена Хёкки-Хуотари молчала.

Монах снова перекрестился и коснулся лбом пола.

— Я буду ждать… — шепнул он чуть слышно, поднялся и удалился.

В черной рясе, с бледным лицом, келарь производил впечатление смиренного инока. Ничего не подозревая о мучениях, испытываемых монахом в его одинокой келье, и веря в святость служителей бога, как простодушное дитя, жена Хёкки-Хуотари вечером, как только стемнело, пришла в келью Епифана за святой водой.

Келья, в которой жил Епифан, была мрачная и темная, как тюремная камера. В углу перед изображением святого Антония Доблестного горела лампадка. На столе рядом с «Житием святого Саввы» стоял горшочек с обыкновенной колодезной водой.

Монах взял горшочек и стал наливать святую воду в пузырек, принесенный женой Хёкки-Хуотари. Руки его дрожали, и вода выплескивалась на пол. Жена Хёкки-Хуотари расстегнула кофту и спрятала пузырек за пазуху. Увидев белую грудь женщины, монах, весь задрожав, вдруг схватил ее за руки.

— Ты что, очумел? — крикнула Паро, чувствуя, как кровь бросилась ей в лицо. — Господи, прости…

— Бог простит, бог простит, — горячо зашептал монах.

Тяжело дыша, Паро вырвалась из объятий монаха и, сгорая от стыда, выскочила из кельи. Зайдя в церковь, она дважды коснулась кончиками пальцев правой руки мощей заживо сожженного на костре отца Аввакума и в тот же вечер покинула монастырь.

На обратном пути в Кеми жена Хёкки-Хуотари продала богатому купцу Евсееву белок и горностаев и купила у него мешочек ржаной муки, пять фунтов баранок, две пачки китайского чая и шелковый платок для своей золовки Окку. Через две с половиной недели она вернулась домой со спрятанным на груди, рядом с крестиком, пузырьком со святой водой. Дома она погладила голову и руки Олексея пальцами, освященными прикосновением к мощам святого Аввакума, дала ему попить святой воды и угостила зачерствевшими баранками, купленными у Евсеева. Олексей с удовольствием съел гостинцы, привезенные матерью, но руки и ноги его так и не поправились.

Через полгода после того, как жена Хёкки-Хуотари совершила паломничество в монастырь, ее золовка Окку ушла на Петров день в деревню Тетриниеми и осталась там, поселившись в староверческом ските, основанном в свое время беглыми. В молодости Окку была бойкой девчонкой. На всех посиделках и играх была заводилой. «Что это ей взбрело в голову?» — судили и рядили в деревне. Говорили всякое. Одни считали, что Окку, видимо, потеряв всякую надежду выйти замуж — лет-то девке уже двадцать пять, а женихов не слышно и не видно — решила отречься от всех земных благ и посвятить себя служению богу. Другие полагали, что она просто боится заразиться дурной болезнью от Олексея и потому убежала из дому. Возможно на решение Окку повлияло и то, что ей рассказала, вернувшись из монастыря, жена Хёкки-Хуотари. Паро, действительно, рассказала своей золовке обо всем, что видела и слышала в монастыре. О келаре Епифане она никому ничего не говорила, а перед Окку открылась и даже удивлялась, что нисколько не сердится на монаха… Уйдя в скит, Окку одела черный сарафан, выучилась читать написанную на церковнославянском языке пожелтевшую от времени библию в кожаном переплете и от всей души молилась богу как за себя, так и за своих близких. Молилась она и за племянника, но молитвы не помогали: Олексей не поправлялся.

Много слез пролила мать Олексея, даже умоляла тайком бога:

— Отец небесный, возьми к себе моего несчастного Олексея…

Но отец небесный не услышал мольбы бедной матери.

Шли годы. Олексей подрастал. Под красивым прямым носом уже пробился первый пушок. С годами болезнь его не прошла, но заглохла и к другим не пристала. Мать тоже перестала плакать и сокрушаться, горе притупилось, и боль, терзавшая ее сердце, превратилась в щемящую жалость. Природа, как нарочно, наделила Олексея красотой матери. Когда он улыбался, на щеках появлялись ямочки. Неизлечимая болезнь наложила уже в детстве на нежные черты лица и на ясные глаза Олексея свою печать. В нем любовь к жизни жила рядом со страхом перед ней, боязнь смерти с желанием ее. Неспособный к труду, он чувствовал себя лишним, достойным презрения, обузой для родителей и избегал людей. Он любил одиночество, мог часами сидеть где-нибудь на берегу лесной ламбы с удочкой в руках и, глядя на тихо плещущиеся волны, размышлять о своей участи…

III

На столе красуется медный самовар, такой пузатый, будто его распирает изнутри паром. На боку его отлито клеймо Тульского завода, год изготовления — 1859 и две круглых, величиной с серебряный рубль медали, полученные самоваром на какой-то промышленной выставке. Рядом с самоваром — четыре чашки, две из них с отбитыми ручками, четыре деревянных ложки и коричневое глиняное блюдо. Вот все небогатое убранство стола, за которым завтракает семья Пульки-Поавилы. Сам завтрак тоже небогат: разбавленный водой творог да большой рыбник, испеченный из того самого огромного окуня, которого поймал Хуоти.

Хуоти сел на место отца. Напротив сидел Микки, который был еще без штанов, однако к столу не опоздал. Насто тоже добралась на четвереньках до стола. Она стояла, держась одной рукой за край скамьи, а другой протирала заспанные глаза. Мать посадила ее на колени и стала разливать заварку из белого фаянсового чайника.

— Господи, куда смотришь, — заворчала на печи бабушка.

Услышав сердитый голос свекрови, мать вздрогнула и только теперь заметила свою оплошность.

Бабушка Мавра была староверкой. Ела она из отдельной посуды, состоявшей из круглой деревянной ложки и выдолбленной из березы чашки. Эту деревянную чашку принесла из Соловецкого монастыря жена Хёкки-Хуотари. Соловецкие монахи занимались изготовлением таких чашек. Когда-то чашка была покрашена бордовой масляной краской, по краям ее красовались зеленые узоры, но теперь ее цвет было трудно определить. Бабушка чай не пила. Она питалась только «божьими дарами», тем, что давали лес, озеро, земля — хлебом, водой, ягодами, грибами. А чай, по ее мнению, был не от бога, он был выдуман людьми, и его употребление она считала проявлением людской гордыни перед всевышним и грехом великим. Потому она и рассердилась, увидев, что невестка наливает чай в ее чашку.

— И эта еще лезет! — шикнула мать на Насто, словно девочка была виновата в том, что она забылась и налила чай в чашку свекрови.

Раньше, когда бабушка могла без посторонней помощи слезать с печи, она всегда ела, сидя на лавке у окошка, заделанного в двух местах берестой. Возле окна на гвозде висела маленькая, величиной с ладонь, почерневшая от давности медная иконка. Изображенный на ней святой Макарий был хранителем и утешителем старой Мавры и принадлежал только ей. Никто другой не имел права перекреститься перед этой иконой. Теперь Макарий тоже был на печи и хранился вместе с четками под старой оборванной шубой. Вытащив из-под шубы образок, Мавра долго крестилась, прежде чем стала пить кипяток, который невестка подала ей в оскверненной чашке.

— Позавтракаем и поедем смотреть сети, — сказала мать, обращаясь к Хуоти.

— Я с вами! — обрадовался Микки, выковыривавший пальцем из рыбника белое мясо окуня.

— Ты останешься смотреть за Насто и полоть репу, — ответила мать и стала убирать посуду со стола на посудную полку, на которой стояли кринки для молока, сковородка и сахарница.

Хуоти закинул за плечи кошель и, не дожидаясь матери, пошел на берег. По дороге он разбросал сено, сложенное в кучи по краю картофельного поля, чтобы оно подсохло, пока они будут на озере.

Поставив самовар на лавку возле полки с посудой, Доариэ накинула на голову пестрый платок и повязала его на два узла.

— Смотри, репу не повыдергивай, — предупредила она Микки и побежала догонять Хуоти.

Солнце уже поднялось довольно высоко и начало припекать.

Хуоти с матерью столкнули лодку на воду и поплыли к устью залива. Обычно они ставили сети в камышах губы Матолахти, у самой оконечности мыса Кивиниеми. Ловился там преимущественно окунь, но, случалось, и щука попадала в сети.

Впереди, ярко переливаясь на солнце, открывался простор Пирттиярви. Налево виднелся мыс Весанниеми, на котором стояла обветшалая изба дяди На́умы. Изба была не такая уж старая, поставили ее всего лишь лет шесть назад. Ветхой она выглядела потому, что построили ее из бревен старой риги, доставшейся дяде Науме при разделе хозяйства между сыновьями Кондратты. Разделились тогда Наума и Поавила. Остальные братья отделились раньше. Хуоти в то время шел пятый год, но он хорошо помнил тот день. У него и теперь мурашки пробегали по спине, когда он вспоминал, как делились отец и дядя.

— Ограбить меня совсем хочешь, ах ты, гад проклятый! — заорал отец не своим голосом. Метнувшись к печи, он схватил полено, от которого щепали лучину. Хуоти так перепугался, что даже плакать не мог. Он судорожно всхлипывал, уткнувшись в подол матери. А мать стояла у печи, словно окаменевшая, не в силах что-либо сказать.

Дядя Наума был добрый, вечно шутил и любил детей, хотя своих в то время у него не было. Хуоти любил его больше, чем остальных братьев отца, угрюмых и неразговорчивых. Он тогда не понял, почему отец так рассердился на дядю Науму. Он даже теперь еще толком не знал, из-за чего поссорились отец и дядя.

— Мама, а почему тятя хотел ударить дядю Науму поленом? — спросил он вдруг, посмотрев на мать, правившую лодкой. — Из-за чего они поссорились?

Мать сперва не поняла, о какой ссоре идет речь.

— Когда?

— А когда ты так перепугалась, что даже выронила горшочек с молоком? — ответил Хуоти, смахнув со лба пот.

Мать замялась. Поколебавшись, все же ответила:

— Из-за лошади…

— Из-за нашего мерина, да?

— Да.

Опустив весла глубоко в воду, Хуоти сделал такой сильный гребок, что рассохшиеся на солнце уключины заскрипели. Сделав еще несколько таких же размашистых гребков, он опять задумался. Насколько ему было известно, после того, как дядя Наума поселился на Весанниеми, они с отцом больше ни разу не ссорились, но в их отношениях остался холодок и отчужденность. Отец редко бывал у брата. Если случалось какое дело к Науме, он посылал на Весанниеми Хуоти. В прошлое воскресенье Хуоти тоже пришлось сбегать к дяде Науме. Жена дяди угостила его черникой с молоком и просила заходить к ним чаще.

Хуоти взглянул на Весанниеми. Возле избы никого не было, ни дяди Наумы, ни его жены. Только в окошке, выходившем на озеро, белела льняная головка пятилетней дочери дяди Наумы.

Хуоти перевел взгляд с окошка на пологий склон, спускавшийся к берегу, где у самой воды стояла банька. Возле баньки виднелась вытянутая на сушу лодка, неподалеку стояла другая, чуть поменьше, только что просмоленная. Это была лодка Степана Николаевича, деревенского учителя. На ней Степан Николаевич летними вечерами ездил удить куда-нибудь к острову или к оконечности мыса. Левее учительской лодки росла толстая раскидистая береза, по обе стороны которой на сделанных из длинных жердей вешалах, касаясь еловыми поплавками воды, сушился невод. Когда Поавила и Наума разделились, этот невод тоже поделили на две части.

— А я никогда не отделюсь, — вдруг вырвалось у Хуоти, разглядывавшего на жердях невод. Ему казалось, что не лодка плывет мимо невода, а сам невод медленно отплывает назад. — Ведь вместе-то жить хорошо…

— Давай греби! — оборвала его мать, потянув конец кормового весла на себя. Описывая полукруг, лодка стала медленно поворачивать направо. Впереди показался мыс Кивиниеми.

Весанниеми вскоре не стало видно. Только маячила стоявшая на перешейке Пирттиниеми избушка Петри, да и та скрылась за прибрежным лесом, как только лодка завернула в губу Матолахти.

В илистой, поросшей травой губе в жаркие солнечные дни любили греться щуки. В самом конце губы и была поставлена их единственная крупноячейная сеть. Хотя сеть и была старая-престарая, чиненная-перечиненная, на этот раз в ней оказалась небольшая щучка.

До Кивиниеми было уже рукой подать.

Откуда-то с другой стороны озера донесся протяжный жалобный крик — у-у-й, у-у-й, и вскоре у самого мыса на воду села гагара. Когда она ушла под воду, Хуоти не успел заметить, и вдруг она вынырнула рядом с лодкой. В клюве у нее была украденная из сети ряпушка. Испугавшись лодки, гагара понеслась, с такой силой хлопая крыльями по воде, что слышно было, наверное, за версту. На середине озера она тяжело оторвалась от воды и, поднявшись в воздух, полетела к другому берегу.

Маврина могила тоже не очень расщедрилась.

— Из такого улова на зиму много рыбы не засолишь, — вздыхала мать. Улов, действительно, был никудышным. Они высадились на Кивиниеми и развесили сушиться на деревья покрытые слизью сети.

Недалеко от берега лежала груда камней. Каждый раз, когда приставали к берегу и сушили сети, Хуоти сидел на этих камнях, прислонившись спиной к стволу низкорослой сосны. Эту вросшую в землю, покрытую мягким мхом груду камней называли лопарской печью. Таких печей в окрестностях деревни было несколько. Старые люди говорили, что их построили лопари еще в те времена, когда они населяли эти места. Лопари ловили рыбу на озерах и пасли на ягельниках оленьи стада. Потом, когда откуда-то с юга пришли карелы и сожгли ягельники под пашню, лопари со своими оленями откочевали дальше, на север.

«Где же лопари живут теперь?» — подумал Хуоти, сидя на лопарской печи. О лопарях он ничего не знал. Слышал, что где-то далеко, в Оланге и Кестеньге, еще сохранились большие стада оленей, насчитывающие по нескольку тысяч голов. А у них, в Пирттиярви, оленей не осталось. Хуоти не видел еще ни разу живого оленя. Лося тоже ему не довелось видеть. Да и медведя…

Подошла мать и предложила тем временем, пока сушатся сети, нарезать веников.

Хуоти знал, что не всякая береза годится для веников. Поэтому стал искать такую, листья на которой были бы чуть-чуть шершавые, с краями, похожими на заточенные вкось зубья пилы. Около муравейника росла такая береза. Хуоти срубил ее, и мать стала срезать ножом пахучие ветки. Хуоти нашел неподалеку вторую такую же, толщиной с человеческую руку, березку. Срезая ветки, он время от времени нагибался и срывал с кочки ягоды черники, которой в этом березняке было видимо-невидимо. Такую чернику называли масляной, потому что ягоды ее блестели, словно намасленные.

Вдруг лес глухо зашумел, словно таинственно зашептался. Листья осины мелко задрожали, за ними затрепетали, зашелестели и березы.

— Дождь пойдет, — встревожилась мать. Взвалив на плечо тяжелую связку веток, она заторопилась к берегу, чтобы до дождя успеть поставить сети.

Хуоти опять взялся за весла.

Бог воды, владыка рыбы, водяной в портках просторных, ты закрой глаза у рыбы, опусти пониже шею… —

читал он слышанное от покойного деда заклинание, когда мать опускала сети в воду.

Небо затягивало тучами. Озеро, только что тихое и ясное, внезапно почернело, заволновалось.

Вдруг Доариэ и Хуоти услышали крик, донесшийся с другой стороны озера.

— Лодку просит, — сказал Хуоти, вглядываясь в противоположный берег.

Кричали как-то странно. Карелы вызывают лодку по-своему. Быстро проговорив первое слово, второе тянут так долго, что оно кажется бесконечным и, наконец, проглатывают последний звук, так что клич словно срывается с языка и волнами несется через озеро: «Дайте ло-о-о-о-о-о-о-дку!». Каждый карельский ребенок узнает этот крик и сам умеет так кричать. Но из-за озера сейчас доносился не знакомый, похожий на ауканье, зов, а отрывистый и короткий крик.

— Кто-то чужой, не по-нашему кличет, — заключила мать.

Верстах в четырех западнее Пирттиярви по гребню водораздела проходила установленная по Столбовскому миру государственная граница, разделявшая Карелию и Финляндию. Теперь и Карелия и Финляндия входили в состав великой Российской империи, и граница считалась открытой. Ходили через нее редко, но все же за многие десятилетия от границы до берега Пирттиярви была проторена узенькая тропинка. Выйдя к озеру, путник обычно зажигал смолье и криком вызывал лодку с другого берега, из деревни. Это место, называемое перевозом, особенно хорошо было видно с мыса Кивиниеми. Этой дорогой через Пирттиярви пришел в свое время в песенный край Карелии Элиас Лённрот. По этой же узкой тропе пришел теперь какой-то путник. По внешнему виду — по вечному перу, выглядывавшему из нагрудного кармана пиджака, по очкам в золотой оправе, по висевшему на поясе финскому ножу — в этом господине средних лет можно было угадать финна. В отличие от Лённрота, — врача, собирателя фольклора, чаявшего найти чудесные народные песни и глубоко, всей душой, понимавшего народную поэзию, — странного господина в пенсне влекли в эти края вовсе не варианты рун «Калевалы». Не случайно он то и дело останавливался и с восхищением разглядывал высокие могучие сосны. Выйдя к перевозу, он стал кричать лодку.

Наконец, чья-то лодка медленно выплыла из-за острова. Гребец сидел на корме, подгребая кормовым веслом.

— Петри гребет, — сказала мать и, заметив, что лодка направляется к перевозу, добавила: — Едет за путником.

С перевоза все еще доносился прерывистый крик.

Черные тучи обложили небо, и Хуоти налег на весла. Качаясь на боковой волне, лодка приближалась к устью залива. За прибрежным лесом мелькнула изба Петри, вскоре показался и Весанниеми.

В устье ветер переменился и стал подгонять лодку к берегу, где стоял их дом.

Над озером тучи вдруг разошлись и те, что были почернее, медленно поплыли налево, в сторону Ливоёки.

— Стороной пройдут, — сказала мать. — А на Ливоёки сено замочит.

Лодка вздрогнула, ткнувшись в причал.

Вытянув вместе с матерью лодку на камни, Хуоти забросил кошель за спину. Кошель был совсем легкий, на две ухи окушков да одна щучка. Сверху на кошель Хуоти положил связку веников.

Сено возле картофельника хорошо высохло на ветру, и его не надо было переворачивать. Хуоти с матерью быстро сгребли его и стали убирать в сарай. Носили на носилках из длинных жердей. Пряный запах свежего сена щекотал ноздри.

Тучи прошли мимо, и солнце палило вовсю. Деревенские мальчишки неслись вприпрыжку вниз по косогору.

— Хуо-о-о-оти! — махая шапкой, крикнул Олексей.

Вытирая пот со лба, Хуоти взглянул на мать.

— Мам, я пойду купаться.

— Ну, сходи, — разрешила мать. Она поставила носилки у стены сарая и предупредила: — Только не застрянь там на весь день. Веники надо вязать.

— Я быстренько, — заверил Хуоти и побежал к берегу. Мальчишки уже успели раздеться и забраться на камень, возле которого утопили Туйю-Матти.

Пока Хуоти купался, мать приготовила обед. Обед был не богаче завтрака. Прибавилась только заправленная ячменной мукой уха из окуней. Уху ели из одной большой глиняной миски, стоявшей посередине стола.

Когда мать пошла к полке за ложкой, Хуоти отломил кусочек корки от рыбника, испеченного из чистой муки.

— Мама, Хуоти ест корочку, — тут же заныл Микки, на всякий случай пригнувшись за край стола.

Хуоти бросил на брата сердитый взгляд.

— Хуоти своим трудом зарабатывает хлеб, — ответила мать и легонько стукнула Микки ложкой по голове.

— Я тоже репу полол, — захныкал Микки. — Отстань ты… — рявкнул он на сестренку, которая пыталась засунуть ему в рот свою соску.

Мать отломила от рыбника кусок корки и дала Микки. Сама она ела лепешку с примесью сосновой коры.

Хуоти положил ложку возле миски и встал из-за стола. «Сосновую кору приходится людям есть…» — думал он, крестясь перед иконой. Из-за иконы выглядывал краешек книги. Это была единственная книга, имевшаяся в доме Пульки-Поавилы, но не библия и не псалтырь — духовных книг в деревне не было ни у кого, кроме Хилиппы. Это была обычная школьная хрестоматия.

Хуоти знал буквы и мог по складам прочитать такие несложные фразы, как «щи да каша пища наша», хотя и не все ему в этой фразе было понятно. Что такое каша, он знал — ее варили и у них почти каждый день. А вот щи Хуоти еще никогда не приходилось пробовать, потому что в Пирттиярви не сажали капусту, как, впрочем, и другие овощи. О моркови, свекле и брюкве Хуоти вообще не слыхал. Поэтому ему было непонятно многое, о чем писалось или что было изображено на рисунках в этой книге, предназначенной для детей, живущих в более плодородных краях.

Хуоти поднялся на лавку, чтобы достать книгу.

— Хуоти, надо бы баню затопить, — сказала мать, убирая со стола посуду и кусочки лепешки. — Сегодня ведь суббота. Косари скоро придут. Хуоти!..

IV

В середине лета деревня словно вымирает. Всюду тихо и пусто. Все, кто только может работать — и старые и молодые — на сенокосе. Кто на речке Ливоёки в пятнадцати верстах от деревни, кто за десять верст на Хеттехьёки, кто где. Дома одни лишь хозяйки и дети да те из стариков, от которых на косьбе уже нет никакого толку.

В субботу косари возвращаются, и жизнь в деревне оживает. Поэтому их возвращения ждут, как праздника. Уже в полдень затапливают бани. С особым нетерпением косарей ждут дети, хотя с дальних лесных пожен им не приносят гостинцев. Да и что может принести косарь домой, кроме усталости, запаха пота да копоти лесной избушки. Может быть, по пути наберет на болоте немного морошки — вот и все гостинцы.

— Идут, идут! — радостно закричал Микки.

Хуоти нес в баню охапку дров. Услышав крик брата, он тоже стал смотреть в сторону мельничного моста.

Отца можно было узнать издали — по походке. Иво, шагавший чуть впереди, шел бодрый и прямой, точно и не таскал все утро сено, не складывал его в скирды и не отмахал пятнадцать верст по лесам да болотам. Отец же шел грузным медленным шагом, по-стариковски горбясь. На плече он нес связанные вместе грабли и косовище, из старого кошеля за его спиной торчали завернутые в дерюгу лезвия кос. В кошеле, кроме того, были два пустых туеса из-под творога, два бруска, источенных так, что они стали похожи на вертушки, которые строгают из дерева дети, две деревянных ложки и закопченный чугунок. Так что особого груза в кошеле не было, да и не под его тяжестью согнулась спина Пульки-Поавилы. Сгорбился он, шагая за сохой, а больше всего оттого, что когда-то таскал на спине тяжелый короб.

Удивительным явлением было коробейничество, широко распространенное в свое время среди северных карел. На цыганский этот промысел карел толкали те условия, в которых они жили. Карелия была богата камнем и лесом, пороги ее таили в себе неисчислимую энергию, в недрах залегли всевозможные руды, да и силы в руках ее тружеников хватало. Только мало и редко светило здесь солнце, небо над Карелией вечно было закрыто тучами. Но губительней была тень, которую отбрасывал двуглавый орел, распростерший над всею страною свои черные крылья. Богатства земли оставались нетронутыми. Если то, что даст скудная земля, не сгубят заморозки, так заберут на подати земские власти. Карел — кору ел. Людям надо было чем-то жить. Олонецкие карелы занимались гончарным промыслом, возили свой товар на лодках через Ладогу на продажу в Петербург. Шелтозерские вепсы уходили на отхожий промысел: они были потомственными печниками и каменщиками. Из Кестеньгской и Княжегубской волостей народ уходил ловить треску на Белом море, а то и дальше, к берегам Норвегии. А ухтинские крестьяне издавна занимались коробейничеством, наложившим своеобразную печать на уклад их жизни. Трудно сказать, когда это началось. По-видимому, в какой-нибудь голодный год нужда заставила мужиков из северокарельских деревень стать первыми коробейниками. Всю зиму они скитались с тяжелым коробом за плечами в дальних краях — в Финляндии и под Петербургом, а на лето, подобно перелетным птицам, возвращались домой.

Каждую осень, после праздника Богородицы, через Пирттиярви проходили сотни мужиков из Ухты, Юшкозера, Войницы, Алаярви и других деревень. За спиной у каждого висел огромный кожаный короб, в котором было лишь немного провизии на дорогу — рыбник, пареная репа и еще что-нибудь. У кого-нибудь из мужиков всегда оказывалась тальянка, и тогда, останавливаясь на ночлег в деревне, они устраивали танцы. Ночи после Богородицы были темные, и кое-кто из коробейников, пользуясь темнотой, после танцев наведывался на чужие огороды за репой.

Каждую осень кто-нибудь из Пирттиярви присоединялся к коробейникам.

Поавиле шел двадцатый год, когда он впервые забросил за плечи короб и хмурым осенним утром отправился в путь-дорогу.

— Перекрестись перед дорогой, — велела мать.

Поавила перекрестился.

— Смотри, вина не пей и чужое добро не трогай, — наказывала Мавра сыну.

Вытащив откуда-то из складок широкого сарафана оловянную пулю, которой муж ее в свое время убил медведя, она протянула ее сыну:

— Ежели под суд попадешь, положи пульку в рот и скажи про себя: «Быть мне медведем, а судьям овечками» и постарайся стоять на той половице, на которой ноги судьи окажутся. Тогда она поможет. К нехристям, гляди, идешь. А молодая жена дома остается.

Поавила был уже женат. Доариэ, тогда еще румяная молодуха, проводила его до границы. Когда расставались, кинулась на шею и заплакала:

— Оставляешь меня несчастную…

Поавила обнял жену и стал утешать:

— Я принесу тебе шелковый платок…

В кармане у Поавилы было всего пятьдесят пенни. Добравшись с бывалыми коробейниками до Каяни, он одолжил у купца Канервы немного денег, взял в кредит дешевых тканей, булавок, головных платков, колечек и прочего товара и пошел бродить по провинциям Кайнуу и Саво, от дома к дому, надеясь продать свой товар и рассчитаться с Канервой.

Но торговля шла из рук вон плохо. В богатых домах, где что-то можно было продать, карелов не считали за людей, презрительно называли рюссями, не пускали даже переночевать. Кроме того, коробейный промысел был запрещен. Чтобы избежать встреч с ленсманами, приходилось ходить по глухим деревням, где народ жил бедно. Но как ни остерегался Поавила, однажды он все же нарвался на ленсмана. Тот потребовал паспорт.

— Зачем мне паспорт, когда я сам весь тут, — с беззаботным видом ответил Поавила и хотел продолжать свой путь. Но не тут-то было — ленсман схватил его за лямку короба:

— Именем закона!

По закону ленсман получал треть конфискованного им товара. Поэтому ленсманы весьма ретиво охотились за коробейниками. Случалось, что карелы-коробейники лишались жизни при оказании сопротивления властям. Поавиле приходилось слышать о таких случаях.

— Нет, не отдам, — сказал он решительно. Вырвав короб, он толкнул ленсмана в грудь так, что тот упал, и бросился бежать.

Недалеко от дороги стояла избушка, в которой Поавиле приходилось нередко бывать, и он надеялся там скрыться. Но едва он вбежал в избу, как следом ворвался ленсман и опять вцепился в короб. Хозяин избушки, бедный торппарь, медлительный пожилой финн, понял, в чем дело, и недвусмысленно сказал:

— Оставьте его в покое. В моем доме людей еще не грабили.

И ленсману пришлось уйти ни с чем.

Однако дня через два Пулька-Поавила снова попался. Ему предъявили обвинение в оскорблении властей и незаконной торговле. Входя в здание суда, он незаметно сунул в рот пулю, которую ему дала мать, и пробормотал про себя: «Быть мне медведем, а судьям овечками». И встал он так, что его ноги оказались на одной половице с ногами судьи.

Судья, пожилой, краснолицый, в черном костюме, снял очки, пристально посмотрел на подсудимого, потом надел очки на нос и стал читать казенным голосом:

— Поавила, сын Консты, Реттиев, родом из деревни Пирттиярви, волости Вуоккиниеми, родился в 1868 году с рождества Христова, православный, обвиняется…

Поавила сжимал зубами пулю.

— … к штрафу в пятьдесят марок и… — продолжал читать судья.

— Ни единого пенни, — крикнул Поавила и тут же проглотил пулю. — Эмяс, пульку проглотил!

Судья бросил из-под очков удивленный взгляд на ленсмана. Поавила выбежал из ратуши. Ленсман бросился следом, но Поавилы уже и след простыл.

Три серьезных последствия имел этот суд для Поавилы. Во-первых, после этого случая его прозвали Пулькой-Поавилой. Во-вторых, с тех пор он уже не верил ни в какие амулеты. И в-третьих, сказав: «Ну их к бесу, этих руочи», — он направился в Петербург.

У известного кимасозерского купца Минина он опять набрал в долг разных товаров и попробовал коробейничать в окрестностях Петербурга. Но и там разносная торговля уже не была доходным делом: в деревнях открывались кооперативные лавки и магазины, принадлежавшие крупным купцам, тягаться с которыми коробейникам было не под силу.

— Хватит мне по свету скитаться, — решил Поавила и вернулся домой.

Многие надеялись разбогатеть на коробейничестве, но мало кому это удалось. Удача сопутствовала лишь Хилиппе Малахвиэнену. Сколотив небольшой капитал сперва на коробейничестве, а затем на торговле птицей, он сумел открыть свою лавочку в Пирттиярви. Но большинство коробейников обычно не могли даже расплатиться с купцами, давшими им товар в кредит, и возвращались домой не богатыми, а горбатыми. В лучшем случае приносили домой какой-нибудь кофейник. Некоторые возвращались с женами, которыми обзаводились в Финляндии, а кое-кто — с венерической болезнью, до тех пор в деревне неизвестной. Правда, кое-кто принес с собой националистические идеи и восхищение Финляндией, но таких было мало. Большинство же, подобно Пульке-Поавиле, хранили в душе горькую память о насмешках и презрении, с которыми встречали коробейников.

Поэтому и был у Пульки-Поавилы шаг тяжел, потому и шел он сгорбясь, как старик. Отправляясь коробейничать, он надеялся, что когда-нибудь будет жить зажиточнее, лучше, чем до сих пор. Но жизнь повернулась по-другому. Пока он ходил с коробом, дома поля позарастали сорняком, а покосы кустарником. Затем братья начали один за другим отделяться. Каждый брал свой надел от поля, свою часть от покоса, корову из хлева, овцу из стада, косу с воронца. Род хирел, а своя семья все росла и беднела. Еще несколько лет назад Поавила старался как-то поправить свою жизнь, старался, но так ничего из его стараний и не вышло. От заманчивых радужных мечтаний осталось в душе лишь разочарование да гложущая зависть к тем, кто оказался удачливее, выбился в люди, разбогател и теперь, как Хилиппа, сидит у других на шее. Вместе с завистью росло в душе ожесточение, заставлявшее задумываться над жизнью. За эти годы заботы и беды покрыли лицо Поавилы морщинами, а в темно-серых глазах появилось выражение усталости и безразличия. Поавила стал вспыльчивым, порой ненавидел даже бога, который одним дает счастье, а другим не дает ничего, и в такие минуты из-за какой-нибудь чепухи он мог оттаскать за волосы ребятишек или накричать на жену. Если уж человеку не повезет, так не повезет. Даже рыба и та в последние годы стала избегать его… И все же Поавила надеялся, что его дети будут жить лучше и умнее, чем он. Нет, себя он не считал дураком, хотя и не умел ни читать, ни писать. Не выучился он грамоте даже за годы своих скитаний. Многие из тех, кто ходил коробейничать, научились грамоте, а он, Пулька-Поавила, так и не научился.

За годы скитаний узнал он много интересного, услышал от своих товарищей и других людей немало удивительных историй. Коробейники обычно останавливались на ночлег все вместе и проводили вечера, рассказывая друг другу различные были и небылицы. Один расскажет сказку о попе и попадье, другой похвастается, как ему удалось одурачить своего заимодавца-купца, третий соврет, что видел водяного. Случалось, оказывался кто-нибудь грамотный и вслух читал книгу или газеты. Пулька-Поавила любил слушать, когда читали. Одну толстую книгу, роман «Федора», он таким образом в течение зимы прослушал от начала до конца. А под Петербургом он познакомился с одним дьяконом. Этот дьякон Игнатий был человеком небогатым, но каждый раз, когда Поавила заходил к нему, покупал какую-нибудь игрушку для детей или аршина два полотна для жены и всегда расспрашивал, как у них, в Карелии, народ живет. Странный был этот дьякон — он даже в бога всерьез не верил, об удивительных вещах рассказывал. Именно от него Поавила узнал, что где-то в России живет очень умный человек по имени Толстой.

— Богатый, говорят, очень богатый, а живет, как простой мужик, — рассказывал потом Поавила Хёкке-Хуотари, с которым он имел обыкновение посиживать зимними вечерами перед камельком, покуривая и вспоминая то время, когда они ходили коробейничать. — Вот это человек. Сам землю пашет и сено косит, книги пишет и требует от царя, чтобы жизнь людям сделали лучше…

Хуоти лежал на лежанке и с открытым ртом слушал рассказ отца.

Дьякона Игнатия отец всегда вспоминал с большой теплотой. И очень гордился тем, что пил чай из одного самовара с таким начитанным человеком. О дьяконе Игнатии он рассказывал всякий раз, когда речь заходила о каком-нибудь ученом человеке, о волостном писаре, о попе или учителе их деревни, и всегда ставил в пример дьякона.

Да, немало повидал Пулька-Поавила, скитаясь по свету, немало услышал интересного. Переменились его представления о жизни, да и характер стал не тот. Но старое крепко сидело в нем. Верил он в православного бога, хотя не всегда крестился и посты не соблюдал. В лешего и прочую нечистую силу он не верил, но, уважая свою мать и даже побаиваясь ее немного, открыто не выражал своего отрицательного отношения ко всяким духам. Однако, невзирая на недовольное ворчание матери, он курил и выпивал, когда представлялся случай. Вернувшись последний раз с коробейного промысла, он принес целую четверть водки и, повернув икону ликом в угол, выпил ее вместе с Хёккой-Хуотари. Тогда Хуоти впервые видел отца пьяным. Наливая водку в чашку Хуотари, Поавила сокрушался:

— Три рубля в кармане, да сто марок долгу купцу Канерве. Вот и весь заработок. А ты остался должен?

— Да что говорить, брат, — засмеялся Хёкка-Хуотари, пощипывая рыжую бороденку. — Сто с лишним марок я должен. Но платить долг не собираюсь. А что? Обзывали рюссями и вообще они нас… Хватит им и того, что с нас содрали на проценты.

Пулька-Поавила одобрительно кивнул. Наполнив опять чашки, он продолжал изливать душу.

— Сколько лет мы с тобой короба таскали?

— Семь лет таскали, — ответил Хёкка-Хуотари.

— А много ли мы добра нажили, скажи мне, соседушка?

— Ничего не нажили, — ответил Хёкка-Хуотари, отхлебнув водки.

— Мы с тобой, что кроты, на своих полях трудимся. Не так ли? А жить-то мы стали от этого лучше? Скажи, соседушка.

— Не стали, — согласился Хёкка-Хуотари и опять хлебнул водки.

— Мы с тобой во всем себе отказывали, берегли все. А толку что? Скажи мне, соседушка. Живем мы теперь лучше?

— Нет.

— Богу молились каждый день. А толку? Живем мы теперь лучше? Ну скажи-ка, соседушка.

— Худо. Худо живем. Бедно.

Отец ударил Хёкку-Хуотари по плечу.

— Верно. Худо мы живем. Ну, а скажи мне, почему так получается? Скажи мне, кто виноват в этом? Я убью его, своими руками прикончу. Видишь, какие у меня руки…

Скрипнув зубами, отец ударил кулаком о стол, так что чашки зазвенели.

— Что ты, сосед? — испугался Хёкка-Хуотари, но отец только махнул рукой и продолжал:

— Есть у меня кому землю пахать да на лошади ездить. А Хуоти я выучу. Дьяконом будет. Эй, Хуоти, иди-ка сюда. Хочешь стать дьяконом? А?

Хуоти и так было страшно, а тут еще отец подозвал его и задал такой вопрос. От испуга он ничего не мог ответить, только сжался весь и всхлипнул.

Потирая слезящиеся от едкого дыма глаза, Хуоти подкладывал дрова в каменку. «Дьяконом стать?..» — вспомнил он слова отца и усмехнулся. Притащив в баню еще два ведра из колодца, он решил, что воды теперь хватит, и оставив дверь чуть приоткрытой, побежал домой встречать косарей.

Иво успел сбросить свой кошель и снимал лапти с разъеденных болотной водой ног, когда в избу вошел отец. Вид у него был злой.

— Что с тобой? — всполошилась жена.

Дело было вот в чем. Луга Поавилы и Хилиппы находились рядом. Граница шла от камня к камню, но она не была строго размечена и поэтому то Поавила, то Хилиппа, кто когда успевал, захватывали при косьбе аршин-другой чужого покоса. В этом году опередил Хилиппа. Шагая по прогону, Поавила увидел, что коса Ханнеса при каждом взмахе заходит за линию границы.

— У сынка-то, я вижу, повадки отцовские, — буркнул он. Ханнес услышал и, подняв голову, уставился на Поавилу.

— Чего зенки выпучил? — рявкнул Поавила. — Гляди, как бы чужая земля ноги не ожгла.

Ханнес испугался и в слезах побежал к отцу, косившему на другом конце луга. Поавила пошел домой и не слышал, что Ханнес кричал отцу.

Потому и вошел Поавила в избу с таким злым видом. За столом, хлебая уху, он еще ворчал:

— У самого земли — хоть десять коров держи. А на чужое добро зарится.

Только в бане, на горячем полке, Поавила успокоился.

Дверь в баню была такая низкая, что Поавиле приходилось складываться чуть ли не вдвое, чтобы войти внутрь. Баня топилась по-черному и внутри все покрывалось сажей. Отдушину в потолке затыкали тряпкой. Налево, почти вровень с землей, было окошко, такое маленькое и с таким закопченным стеклом, что свет в баню почти не пробивался. У дверей стоял ушат для холодной воды и выдолбленная из толстой сосны лоханка — для горячей. Воду нагревали разогретыми в огне камнями, а носили из неглубокого, бог весть когда выкопанного возле бани колодца. Баня тоже была старая. Нижние бревна сруба ушли глубоко в землю и прогнили; в щелях растрескавшихся бревен грелись на солнце юркие ящерицы. И хотя баня Поавилы не отличалась чистотой и светом, все же она была своего рода храмом, где совершалось очищение тела и души. В бане не только мылись и парились, но и изгоняли болезнь, привораживали любовь, рожали детей, коптили сети, трепали лен, в рождественскую ночь у ее дверей подслушивали нечистую силу.

Поавила сидел на узком полке и легонько хлестал распаренным веником по волосатым ногам.

— Подбрось-ка пару, — велел он Хуоти, сидевшему на полу.

Каждый раз, когда Хуоти бросал черпаком воду на каменку, раскаленные камни стреляли, выбрасывая к потолку густое облако пара и копоти.

Пот черными струями бежал по телу Поавилы. Больше всего зудели искусанные комарами руки и ноги. Их можно было парить хоть того больше. Даже на дворе возле избы было слышно, как Поавила кряхтит и отчаянно хлещется веником.

— Ну, пожалуй, хватит, — наконец решил он, слез, отдуваясь, с полка и выскочил на улицу, где Иво уже остужался.

Немного остыв, Поавила вернулся в баню, окатился сперва горячей, а потом холодной водой, и закончив на этом свое мытье, отправился домой, прикрывая грязным бельем низ живота. От распаренного тела еще шел пар, когда он вошел в избу, где одел на себя чистое починенное белье.

Ребята прибежали в нижнем белье, чистые и раскрасневшиеся.

Бабушка мылась последней. Несмотря на свои преклонные годы, она еще крепко парилась. Чтобы ее старое тело, пропыленное и словно задубленное от лежания на печи, перестало чесаться, его надо было основательно пропарить. Но сама бабушка уже была не в силах хлестаться веником, и Хуоти второй год ходил ее парить.

— Повыше, еще повыше, — приговаривала Мавра. Ей нравилось, как внук проходился горячим веником по ее морщинистой спине. — Ух, ух. Дай бог тебе счастья… долгий век… красивую невесту… Вот здесь, под лопаткой… Ух, ух.

Напившись чаю после бани, Поавила сидел на лавке и курил.

— Господи! — заворчала бабушка, едва переступив порог. — У самого изба полна детей, а он… как руочи… и в красном углу.

Оторопев, Поавила поперхнулся дымом и, закашлявшись, пошел к камельку.

— Прости, господи, меня грешную, — бормотала бабушка, ополаскивая руки после бани под рукомойником.

Под окном с удочкой на плече пробежал Ханнес.

— Пулька-Поавила, Пулька-Поавила! — крикнул он, состроив рожицу.

Хуоти выбежал из избы. Вскоре он вернулся со слезами на глазах, с разбитым носом.

— Это Ханнес тебя? — спросила мать.

— Ханнес… камнем, — захныкал Хуоти.

Отец сердито швырнул окурок на шесток и схватил Хуоти за волосы:

— Если еще раз придешь со слезами, то получишь ремня. Так и знай. Какой же ты мужчина… Эх! Весь в мать…

V

После бани Хуоти хотелось поиграть с мальчишками в рюхи, но пришлось отправиться тянуть невод.

В деревне уже наступила тишина. Лишь время от времени из загонов, где отдыхали коровы, доносилось беспокойное звяканье колокольчиков. Зато на озере царило оживление. Погода стояла хорошая, и лодки одна за другой покидали причалы.

— Послал бы святой Петри рыбки, — вздохнула Доариэ, затаскивая в лодку невод. Жена Хёкки-Хуотари перебирала его в другом конце. У середины вешал, под развесистой березой, лодки столкнулись носами. Паро протянула весло. Доариэ ухватилась за него и подтянула лодки вплотную одну к другой. Прежде чем отправиться на озеро, она обмакнула в воду конец мотни и побрызгала на устои вешал — чтобы водяной дал побольше рыбы. Затем бросила мотню в лодку и, упираясь шестом в дно, оттолкнула лодку от берега. Хуоти и Иро начали грести. Микки — его тоже взяли с собой — лежал на носу лодки, свесившись над водой, и старался схватить рукой камышинку.

— Микки, свалишься, — предупредила мать.

Залив был спокоен и неподвижен, как застывший жир.

Хуоти послюнявил палец, поднял его кверху и проговорил:

— Эй, хозяйка ветров, пусть подуют твои ветры, твои вихри засвистят!

Но ветер не подул, и вихри не засвистели. Даже плес Пирттиярви был так тих и прозрачен, что каждый камешек на дне был виден. Хуоти стал высматривать на озере уток, но они куда-то пропали: то ли спрятались в своих гнездах на берегу за кочками, то ли увели свои выводки в прибрежные камыши. Зато рыба резвилась вовсю. По воде то и дело расходились круги, словно от капель дождя. Иногда с плеском выскакивала крупная рыба, хватая водяных жуков. Издали вода казалась прозрачно-чистой, но внимательно всматриваясь, Хуоти видел на поверхности ее не только всяких букашек, но и желтую пыльцу растений, хвойные иглы, занесенные ветром листья берез и осин, оторвавшиеся от елей лишаи.

Лодки плыли к небольшому острову, который возвышался над водой на другой стороне озера, напоминая издали огромную зеленую кочку. На острове росли березы, среди которых одиноко высилась огромная ель. Островок называли Овечьим, потому что Петри каждое лето привозил сюда пастись своих овец. Оттуда и теперь доносилось блеяние. Неподалеку от острова, возле большого серого камня, стояла лодка с одиноким удильщиком.

Лучше всего ряпушка ловилась на другом конце озера. Туда и направились лодки. По берегу там и сям лежали срубленные сосны с ободранной корой. В трудные годы, когда не хватало хлеба, жители Пирттиярви ездили за сосновой корой сюда, в этот стройный сосняк, что рос у самой воды.

— Может, попробуем здесь? — спросила Паро, когда лодки поравнялись с лежавшей на берегу вывороченной сосной. На этом месте всегда хорошо ловилась ряпушка.

— Давай попробуем, — согласилась Доариэ и встала.

Соседка закинула в воду мотню невода.

— Твои глаза на воду, мои — на рыбу! — заклинала она.

Справа от них тянула невод жена Хилиппы с батрачкой Палагой. Если все остальные дворы имели по полневода и выезжали ловить ряпушку в паре с кем-нибудь из соседей, то Хилиппа один владел целым неводом и выезжал на путину на двух собственных лодках. На второй лодке Хилиппы на веслах сидела черноглазая сестра Палаги — Наталия. Хуоти издали узнал девочку.

— Куда гребешь? — крикнула Иро, заметив, что Хуоти засмотрелся на Наталию.

Хуоти встрепенулся и стал грести левым веслом. Лодка, описывая дугу, пошла к Хёкка-Хуотариной лодке.

— Кажется, пустырь, — сказала Доариэ, затаскивая невод в лодку.

Невод, действительно, пришел почти пустым. Попалось всего несколько ряпушек да пара окушков. Хуоти взял одного из окушков, плюнул ему в рот и бросил обратно в воду.

— Отнеси поклон своим, чтоб расщедрился хозяин и в другой раз был добрее…

В следующий раз невод пришел уже не пустым.

Вода в озере по-прежнему была такая ясная, что на отражавшихся в ней соснах можно было разглядеть каждую шишечку. Лес на берегу стоял не шелохнувшись. Тишину нарушал лишь приглушенный плеск весел.

Неожиданно в тишине раздалась песня. Ее пел за островом красивый мужской голос, сперва тихо, потом все сильнее, сильнее…

— Учитель, — почти шепотом произнес Хуоти, перестав грести.

Восемь лет назад в Пирттиярви приехал учитель Степан Николаевич Попов, совсем еще молодой человек, с открытым, ясным лицом с голубыми глазами, которые смотрели проницательно и чуть-чуть грустновато. Как все молодые учителя, отправившиеся по призыву души учить грамоте детей в дальних глухих деревушках, он приехал сюда, преисполненный больших надежд и мечтаний. Работать учителем в Пирттиярви было нелегко. Жители деревни говорили на чужом ему языке. Степан Николаевич знал это, еще уезжая из Архангельска, где инспектор по школам оказал ему на прощание:

— Живут там дикие кореляки, которые лопочут на своем чухонском языке. Его превосходительство генерал-губернатор граф Гагарин сказал, что язык этот должно искоренять…

Не сразу привык Степан Николаевич к жизни в далекой карельской деревушке, расположенной почти за триста верст от уездного центра. Первое время было страшно тоскливо, тянуло в Архангельск. Там была родина Степана Николаевича, там остались его родные, друзья. Там он окончил учительскую семинарию, там прошла его первая любовь, оказавшаяся неудачной. Там бывали и веселые вечеринки, и шумные ярмарки, когда на базарной площади становилось так оживленно, крутились карусели, выступали циркачи; там была и гавань, куда заходили корабли со всех концов земли.

А что здесь, в Пирттиярви? Лес, да камни, да вода. Ну еще комары, лучина и горький хлеб с сосновой корой. Правда, народ здесь работящий, честный, жизнерадостный… И дети как всюду — любознательные, беззаботные. А карельская природа постепенно покорила его. Он полюбил эти леса, летом — полные жизни и благоуханий, зимой — погруженные в глубокий снежный сон; эти озера, то спокойные, переливающиеся на солнце, то с ревом обдающие пеной каменистые берега.

И все-таки поначалу Степану Николаевичу было скучно и тоскливо. Первые два лета он ездил в отпуск в Архангельск, а на третье не поехал, остался в Пирттиярви… Почти каждый вечер он ездил удить и пел на озере грустные русские песни. Голос у него был замечательный. Вот и теперь он сидел с удочкой в руке и выводил чистым звучным баритоном:

Вот мчится тройка почтовая…

Порой казалось, что голос вот-вот оборвется — так высоко брал певец; потом голос спадал, словно для того, чтобы набрать силы и снова взлететь так, что эхо доносило его до деревни. До чего же хорошо звучала здесь на озере, освещенном последними лучами заходящего солнца, эта чудесная народная песня, раздольная, как степь, ясная, как Полярная звезда, стремительная, как тройка, что во весь опор летит по гладкому льду Волги. До чего же хорошо было слушать этот голос русской души, полный непонятной тоски и силы…

— Эх! — вздохнул Хуоти, и весла сами собой опустились в воду.

— Хорошо поет, — сказала мать, когда песня за островом смолкла.

Микки, заслушавшись, уснул на носу лодки. Мать заботливо укрыла его своей кофтой.

На обратном пути, когда проплывали мимо островка, Паро окликнула учителя:

— Ну как, ловится?

Степан Николаевич — он за эти годы научился местному языку — ответил по-карельски:

— Ловится.

Солнце зашло за лес, а на озере по-прежнему было светло, как днем. Вода казалась теплой, но воздух так похолодал, что коченели руки и стыло лицо.

Поавилу уже давно беспокоило, что слишком долго стоит сухая погода. С одной стороны, это и не плохо — успели убрать сено, но затянувшееся вёдро могло кончиться заморозком. К вечеру опасения Поавилы усилились. Перед сном он сходил на поле. У него ничего кроме ячменя, картофеля и репы посажено не было. Рожь в деревне сеял один Хилиппа, да и тот начал сеять ее года три назад. В Пирттиярви считали, что на такой каменистой земле и при таком холодном лете рожь не успеет созреть. Ячмень рос неплохо, и картошка тоже вовсю цвела. Поавила раздавил зубами мягкое зерно и из него на язык брызнул густой, похожий на молоко сок.

Из болотистой лощины, лежавшей между кладбищем и Весанниеми, поднимался холодный туман. «Поморозит ячмень», — подумал Поавила. С тревожными мыслями он вернулся в избу.

Он никак не мог уснуть. Чуть вздремнув, опять проснулся и вышел на улицу. На улице еще больше похолодало.

Над болотом за заливом на уровне деревьев белой пеленой застыл, туман. Поавила посмотрел на озеро. Вода тоже была подозрительно неподвижна. «Наши едут», — решил он, увидев лодку, приближавшуюся к Весанниеми, и пошел встречать рыбаков.

Когда Поавила вышел на берег, жена Хёкки-Хуотари уже делила улов. Подбирая ряпушки одной величины, она бросала одну в корзину Доариэ, другую — в свою корзину.

Хуоти заметил на росистой травинке улитку и надавил ее пальцем.

— Улитка, улитка, рога покажи, дождь или вёдро, что будет, скажи.

— Что, вёдро? — спросил Поавила, подойдя к сыну.

— Вёдро, — ответил Хуоти и удивился, увидев, что отец помрачнел.

— Значит, заморозок будет, — тяжело вздохнув, сказал Поавила.

Хуоти не знал, что такое настоящий заморозок: при его жизни в Пирттиярви еще ни разу летом не случалось заморозка.

— Опять, господи!.. — вздохнула мать. Она-то знала, что это такое.

Продрогший Хуоти бросился бегом домой.

Бабушка еще не спала. Хуоти забрался на печь и лег рядом с ней.

— Ну как, дал бог рыбы? — спросила бабушка.

— Плохо, — ответил Хуоти. Он все еще думал о заморозке, который угрожал их полям и из-за которого был так встревожен отец. Помолчав, он попросил: «Бабушка, расскажи сказку, хоть коротенькую».

— Скажу тебе… ночью, — рассердилась бабушка. Но Хуоти стал умолять ее, и она все же начала, понизив голос, рассказывать:

— Жили были старик со старухой, и был у них сын. Перед смертью говорят они сыну: «Когда мы умрем, смотри, живи честно».

Старик и старуха умерли. Остался их сын сиротой. Живет парень один-одинешенек. Вот однажды он и думает: «Схожу на охоту!» Берет ружье со стены и в лес отправляется. Идет он долго ли, коротко ли, попадается ему лесное озеро. А на берегу озера девушка сидит, волосы расчесывает. И такая красивая, что нет на земле равной ей.

— Кто ты будешь? — спрашивает парень.

— Я бедная пастушка, — отвечает девушка. — От бруснички я родилась…

Утрем парень снова идет в лес и приходит опять к озеру. Девушка сидит на том же месте и волосы расчесывает.

— Иди ко мне жить, а то я один живу, — говорит ей парень.

Пастушка пошла к нему, и стали они вдвоем жить-поживать. А жили они плохо. Все, что в доме было, поели — коров и овец. И стало им нечего есть. Тогда парень и говорит:

— Пойди в амбар да подмети сусек. Может, хоть одно зернышко найдешь.

Пошла девушка в амбар, подмела крылышком сусек и нашла одно-единственное ржаное зернышко. «Посею-ка я его, может, вырастет что-нибудь», — подумала девушка. Посеяла она зерно на поле. Утром встает и говорит парню:

— Сходи, погляди, ту взошло ли зернышко.

Парень пошел на поле. Видит — стебель вырос, длинный-предлинный, до самой тучи дотянулся.

Парень полез вверх по стеблю. Лез-лез, до самой тучи добрался. А в туче дыра. Парень через эту дыру и залез на тучу. Ходит по туче, никого нигде не видно. Потом видит — стоит малюсенький домик. Входит он в дом, а там старуха в подполье на жернове мелет. А глаз у старухи один, и тот она на шкап положила. А сама жернов крутит. А из жернова так и сыплются пироги да шаньги, калитки да лепешки. Парень взял мешок, наложил в него всяких пирогов, взвалил мешок на плечо и спустился с тучи обратно на землю. Пришел и говорит девушке:

— Вот у нас и еда есть.

Открыли мешок и стали есть. Девушка спрашивает:

— Где ты взял все это?

Парень рассказал.

Проспали они ночь. Утром парень опять собрался за пирогами.

— Возьми и меня с собой, — просит девушка.

— Не возьму, ты засмеешься, — ответил ей парень.

Так он ее и не взял. Один поднялся на тучу и пошел в маленький домик. Старуха в подполье мелет на жернове. Глаз лежит на шкапу. На этот раз парень наложил два мешка пирогов и вернулся домой. Опять у них есть еда.

Девушка говорит опять:

— Возьми меня хоть один раз с собой.

Парень отвечает:

— Не возьму. Ты засмеешься.

— Да не засмеюсь, — говорит девушка.

Утром парень взял с собой девушку и полезли они вдвоем на тучу. Пришли, а старуха опять жернов крутит. Глаз ее лежит на шкапу. Стали парень и девушка накладывать в мешок пироги. Старуха не видит — глаз-то на шкапу лежит. Тогда девушке стало смешно, и она засмеялась. Старуха услышала и взяла глаз со шкапа.

— Ага, попались, — говорит она и разводит огонь в железной печи. — Вы у меня пироги воровали, так я вас теперь зажарю.

Парню она говорит:

— Садись на лопату, я тебя суну в печь, поджарю и съем.

Парень сел на лопату ногами к печке, да еще ноги раскорячил, чтобы не влезть в печь. Старуха говорит ему:

— Не так сел.

Парень и говорит тогда:

— Покажи, как надо садиться.

Старуха легла на лопату головой вперед. Тогда парень взял и засунул ее в печь да заслонку закрыл. Так старуха и сгорела в печи.

Парень сходил в подполье и забрал жернов. Потом они спустились вниз и перерезали стебель, чтобы никто больше на небо не лазал. И начали парень и девушка жить да поживать.

Узнал царь про тот жернов…»

Хуоти уже спал и не слышал, что стало с тем жерновом. Бабушка поправила на нем одеяло. Не открывая глаз, Хуоти пробормотал сквозь сон:

— Был бы у нас такой жернов…

VI

Поавила проснулся до восхода солнца и поспешил на поле. Земля была серая от инея, кусты картофеля поникли и обвисли, местами ботва чуть почернела. А как ячмень? Может быть, обошлось, не вымерз? А если вымерз — тогда что? Десять потов прольешь, прежде чем заколосится хлеб на этой суровой земле — и вот тебе на… Ведь и налоги еще не выплачены… Хмурый и подавленный, Поавила вернулся домой и стал готовить косы и грабли, собираясь на пожню. Нескошенным оставался небольшой лужок на Хеттехьёки. Покос там был никудышный, с трудом можно накосить пару возов сена, да и то не сено, а сплошной репейник наполовину со мхом. Но невыкошенным оставлять его нельзя, потому что сена мало и каждый год уже с зимы приходится скотину кормить вениками и ягелем.

Доариэ собрала кошели. Она дала с собой косарям сухих лепешек, немного ячменной муки, вяленой рыбы, творога, насыпала соли в сплетенную из бересты бутылочку, заткнула ее завернутой в тряпочку деревянной затычкой. Соли было так мало, что пришлось высыпать косарям всю, и в доме не осталось ни ложки.

— Вот и вся соль, — посетовала она. — Надо бы опять попросить у Хилиппы.

— Нет. Лучше уж будем без соли, — сердито буркнул Поавила.

Но проводив мужа и старшего сына на покос, Доариэ все же попросила Хуоти сходить к Хилиппе. Хуоти ничего не ответил, но по его лицу мать заметила, что ему не хочется идти.

— Что же делать-то? — печально сказала мать. — Уху посолить нечем.

Хуоти взглянул в окошко, из которого был виден пятистенный дом Хилиппы, стоявший чуть поодаль от прогона, на левой его стороне. От избы Пульки-Поавилы до дома Хилиппы было так близко, что если бы Хуоти вздумалось разбить камнем окно горницы Малахвиэненов, он легко мог бы сделать это со своего двора. Малахвиэнены, как и Хёкка-Хуотари, были их соседями. Только изба у Хуотари поменьше, хотя и под ее крышей некогда жил целый род. А дом Хилиппы самый большой в деревне, пятистенный, с горницей. Его построил еще дед Хилиппы, Малахвиэ, давным-давно покоившийся в земле. Когда он умер, Хилиппа был еще мальчишкой. Прошло с тех пор уже более сорока лет, так что уже по этому легко прикинуть, сколько десятков лет простоял дом Малахвиэненов рядом с толстой раскидистой рябиной. Но вид у него еще довольно крепкий, хотя стены, срубленные из толстых сосновых бревен, и потемнели от времени.

Про Малахвиэ говорили, что это был человек силы неимоверной и очень жадный. Всю жизнь он трудился, как медведь, все старался разбогатеть. Но даже ему, такому силачу, своим потом и своими мозолистыми руками удалось добиться немногого. С горем пополам поставил пятистенку, выкорчевал небольшое поле, да еще смолоду нажил себе грыжу, которая потом и свела его в могилу. А разбогател дом Малахвиэненов уже благодаря Хилиппе. Но основу все-таки заложил покойный Малахвиэ, и не столько своим трудом, сколько одним наказом, оставленным внуку. Что это был за наказ и как благодаря ему разбогател Хиллиппа, стоит рассказать особо.

Умер Малахвиэ на охоте, в курной избушке на берегу глухого таежного озерка. Озеро было таким небольшим, что ему даже имени не придумали, просто называли лесным. Сколько верст было до лесного озера, никто, конечно, не мерил. Полагали, что верст семь будет. Ходили пирттиярвцы к этому озеру косить траву поблизости на болотах. По лесам от деревни до озера и обратно проходила охотничья тропа Малахвиэ. — его «путик», как ее называли. Под густыми елями и под корневищами поваленных ветром деревьев Малахвиэ расставлял сплетенные из конского волоса силки. Было их на этой тропе несколько сот. Много лет ходил Малахвиэ по своему путику и немало дичи — глухарей, тетеревов и рябчиков добыл. В те времена столько птицы попадалось в силки, что, бывало, за один раз даже ему не под силу было унести домой всю добычу. Поэтому Малахвиэ построил неподалеку от лесного озера сарайчик, где оставлял птицу. Чтобы до нее не добрались лесные мыши, он поставил сарайчик на столбах, в сажени от земли. А на берегу озера Малахвиэ еще в молодости срубил охотничью избушку, в которой нередко ночевал и варил в берестяной посудине рябчиков.

Малахвиэ был заядлым птицеловом. Даже на старости лет он каждую осень расставлял свои силки и раз в три дня ходил проверять их, хотя грыжа день ото дня мучила его все сильней. В то утро, когда он в последний раз собрался в лес, низ живота так жгло, словно кишки разрывались, но он все равно пошел. Словно предчувствуя, что в дороге с ним случится беда, он захватил с собой внука Хилиппу. Хилиппе шел тогда девятый год. Неприятности начались сразу же, как вышли из дому. Хотя они, как всегда, отправились в путь в утренних сумерках, чтобы выйти из деревни никем не замеченными, жена Петри видела, как они пролезали между жердями изгороди, отделявшей поле от леса.

— Сглазила! — сплюнул Малахвиэ, заметив бабу.

Они вернулись обратно к дому и, перекрестившись, стали пробираться к лесу в обход, хоронясь за ригами. На этот раз им удалось проскользнуть незамеченными.

Начало пути прошло благополучно, но потом Малахвиэ стало так плохо, что, казалось, кишки вот-вот оборвутся. Ему приходилось то и дело отдыхать. Только к вечеру они добрались до лесного озера. Обычно, проходя в избушку, Малахвиэ с силой вгонял топор в дверной косяк и говорил: «Прочь старые жильцы, новые пришли», но на этот раз он даже руки не мог поднять, а сразу повалился на застланный хвойными ветками пол. Застонал и начал молиться. Пока Хилиппа ходил за смольем, чтобы развести огонь в каменке, муки деда усилились. Слабым движением руки Малахвиэ подозвал к себе внука и хотел что-то сказать. Длинная седая борода деда дрожала, голос был так слаб и прерывист, что Хилиппа разобрал из слов деда только:

— За птиц держись… в них… господи…

Дед судорожно глотнул два-три раза воздух и больше ничего не мог сказать. Потом губы его плотно сжались, глаза закрылись. Но веки вскоре приподнялись и глаза деда так и остались приоткрытыми.

До деревни семь долгих верст, вокруг дремучий лес и черная осенняя ночь. Хилиппа всю ночь просидел у огня, боясь сдвинуться с места. Ему то и дело чудились всякие звуки — то кашель за стеной избушки, то какое-то похрустывание в темном углу. Он старался не смотреть на полуоткрытые безжизненные глаза деда, но чем больше он противился этому, тем сильнее они притягивали его к себе. И каждый раз, когда какая-то неодолимая сила заставляла его остановить взгляд на этих мертвых оледеневших глазах, по телу пробегала неприятная дрожь.

Едва рассвело, Хилиппа бегом пустился домой. В тот же день тело Малахвиэ на носилках доставили в деревню, а через два дня похоронили.

После этой страшной ночи у Хилиппы появился нервный тик: стоило ему поволноваться, как верхнее веко левого глаза начинало нервно подергиваться. Даже став взрослым, Хилиппа боялся покойников. Вспоминая предсмертные слова деда, он долгое время не мог разгадать, что же имел в виду покойный Малахвиэ, говоря: «За птиц держись… в них…» Но что «в них»?

По примеру деда он тоже стал промышлять охотой на птицу. Услышав в лесу выстрел, Хилиппа всякий раз испытывал чувство зависти и бормотал про себя заклинание: «Лети мимо, пуля, охотнику — дуля». Но несмотря на все старания Хилиппы, глухари и тетерева неохотно шли в его силки. Наконец, убедившись, что охотой на птиц не очень-то разживешься, он ушел в коробейники. Сперва ходил вместе с отцом. Потом отец захворал животом и вскоре умер от своей непонятной болезни, а Хилиппа продолжал коробейничать один, совершенно позабыв то, что сказал ему дед Малахвиэ в смертный час в лесной сторожке. Но и коробейничество оказалось не столь прибыльным делом, как хотелось Хилиппе. В душе своей он лелеял мечту стать по-настоящему богатым человеком.

Однажды, возвращаясь с промысла, он зашел на базар в Каяни, чтобы купить гостинцев для дома. Там он обратил внимание на крестьянина, торговавшего дичью. К тому то и дело подходили покупатели и брали кто рябчика, кто красавца-глухаря. Хилиппа подошел и из любопытства поинтересовался:

— Почем рябчики?

— Десять пенни, — ответил торговец.

— Десять пенни! — удивился Хилиппа. Тут он и вспомнил наказ покойного деда и, подтянув штаны, выругался: — Эмяс!

Торговец понял это карельское ругательство по-своему (по-фински это слово означает самка) и, показывая Хилиппе рябчика, поправил с усмешкой:

— Не самка, а самец. Ты что, рюсся, не можешь самца от самки отличить?

Веко левого глаза Хилиппы начало подрагивать. «Вот в чем дедушкин секрет», — пробормотал он про себя и торопливо ушел с базара. Возле моста через порог Эммянкоски он остановился у ворот красного одноэтажного дома и долго разглядывал вывеску над входом.

«МИТРО СЕРГЕЕФФ

МАГАЗИН ОСН. В 1896 г.»

Купец Сергеев был родом из Ухты. В молодости он тоже был коробейником, но потом, женившись на богатой вдове, открыл в Каяни лавку и стал нанимать своих прежних товарищей по коробейному промыслу, чтобы вести через них торговлю вразнос. Хилиппа тоже несколько раз брал у Сергеева товары в долг под десять процентов кредита. Так что Хилиппа знал Сергеева и был уверен, что карел карелу в помощи не откажет.

— Конечно, — ответил Сергеев, когда Хилиппа рассказал ему о своих намерениях. — Честному карелу я никогда не отказывал в помощи. Триста хватит?

Хилиппа пересчитал деньги.

— А это что за деньги? — удивился он, заметив среди ассигнаций странную бумажку.

Сергеев смущенно крякнул и хотел было взять бумажку из рук Хилиппы, но потом, передумав, сказал:

— Это? О, это подороже денег. Прошу! — Он угостил Хилиппу папиросой «Армиро» и продолжал: — Я вчера вернулся из Тампере. Там состоялся съезд национально мыслящих карелов. Мы основали свою карельскую партию — Союз беломорских карелов. Ты понимаешь, что это значит? Доктор Хайнари провел доклад о национальном пробуждении Восточной Карелии. Он верный друг Карелии. Им составлен и устав — он напечатан вот на этой бумажке. Это устав нашего Союза, Союза беломорских карелов. Оставь его себе. Вернешься домой, покажи другим тоже. О, это великое дело. Карелия еще бедна и темна. А почему она бедна и темна? Потому что прозябает под игом рюссей…

У Хилиппы дрогнуло веко. Торговец дичью только что обозвал его рюссей. Теперь Сергеев говорил о рюссях. Но Хилиппа проглотил обиду и ничего не сказал.

Сергеев стряхнул пепел с папиросы и продолжал, жестикулируя:

— Но Карелия еще станет великой и могучей страной. Вот увидишь. Настанет и это время Но для этого в Карелии должно быть больше таких предприимчивых людей, как ты. Среди карелов надо распространять национальный дух, стремление к зажиточности. Хилма, поставь-ка кофейник…

Хилиппа вернулся в Пирттиярви в приподнятом настроении. О своем намерении он никому больше не рассказывал, а осенью скупил у односельчан почти всю добытую ими дичь и беличьи шкурки. С одними он рассчитался сразу же, уплатив по пять пенни за рябчика, по марке за глухаря, другим обещал привезти из Каяни, кто чего закажет. Как только установился санный путь, он отправился в Каяни и быстро распродал целый воз дичи. За рябчика он брал десять пенни, за глухаря две марки, одним словом, продал все вдвое дороже. Прибыль оказалась выше, чем за все годы коробейного промысла. На радостях Хилиппа купил жене отрез на юбку и куль белой муки, младшему сыну удочку с красно-белым поплавком, для себя килограмм кофе. Кроме того, набрал целый воз водки, табаку, соли и других товаров, которые рассчитывал продать своим односельчанам. Он был уверен, что с лихвой вернет деньги, уплаченные односельчанам за птиц и белок. Так, благодаря торговле дичью, Хилиппа Малахвиэнен стал первым лавочником в Пирттиярви.

Вот уже десять лет он ведет торговлю в своей деревне. Правда, торговля его не очень широкая, ни особых помещений, ни весов Хилиппе не нужно. Он обходится безменом, отвешивая в своем амбаре кому пуд муки, кому фунт соли. Покупатели заходят редко. Так что негде ему развернуться. И все-таки Хилиппа — самый богатый человек во всей деревне и почти все жители Пирттиярви — его должники.

Отец Хуоти тоже должен. Все время что-то приходится брать у Хилиппы. Позапрошлой весной, когда отец пахал картофельное поле, соха наскочила на камень и проржавевший сошник переломился. Время было спешное, и пришлось обратиться к Хилиппе: не бежать же за десять верст в Латваярви к кузнецу. У Хилиппы была и соха и новый плуг. Свою старую соху он и одолжил Поавиле на пару дней, но за это Поавила должен был обмолотить Хилиппе осенью ригу ячменя. Приходилось пользоваться и точилом Малахвиэненов: своего точила у Пульки-Поавилы не было. Хилиппа всегда «помогает» им в беде, хотя добрососедскими их отношения не назовешь.

Хуоти противно было идти выпрашивать соль в долг. По правде говоря, матери самой было неприятно отправлять сына к Хилиппе, но что поделаешь… Соль кончилась, а без соли какая уха?

Хуоти, робко приоткрыв тяжелую дверь, бочком вошел в избу Малахвиэненов.

Изба Хилиппы мало чем отличалась от других деревенских изб: вдоль стен тянулись широкие потрескавшиеся лавки, тесанные из толстых сосен; вверху, на такой высоте, чтобы взрослый мог достать рукой, был воронец, одним концом врубленный в стену, другим опиравшийся на край печи. На воронце стояла корзинка с шерстью, лежали недоконченное вязанье, оселки и другие хозяйственные предметы. И все-таки, войдя в избу Хилиппы, сразу можно было заметить, что в этой избе живут лучше, чем в других: две иконы, висевшие в левом переднем углу, были большего размера, чем в других домах, и края их украшала яркая позолота, а на лавке под ними стоял почти новый посеребренный самовар.

Жена Хилиппы сидела на лавке у окна и чесала шерсть. На ней была красная полосатая кофта. В отличие от других замужних женщин, она не носила дома ни сороки, ни головного платка. Волосы ее были собраны в тугой узел.

На полу перед печью сидел Ханнес и вырезал мячик из древесной губки.

— Ну, что скажешь? — спросила хозяйка, накладывая на щетки вперемешку белую и черную шерсть.

— Мама велела попросить соли в долг, — ответил Хуоти и невольно взглянул под потолок, где сушились финские хлебцы с дыркой.

— Соли? — переспросила хозяйка и продолжала неторопливо чесать шерсть. Ханнес тоже не прерывал своего занятия. Хуоти стоял у порога и переминался.

Дверь в горницу была полуоткрыта, и оттуда доносился разговор. Хозяин пил там кофе с каким-то незнакомым Хуоти мужчиной. Запах кофе Хуоти почувствовал сразу, как только переступил порог. В последние годы Хилиппа пил только кофе. Остальные члены семьи Малахвиэненов пили по-прежнему чай. У Хилиппы был маленький закопченный кофейник, в котором он сам готовил себе кофе. Из этого кофейника он сейчас и наливал кофе своему гостю, а тот что-то с жаром ему доказывал. Хуоти слышал только отдельные слова… Гость Хилиппы говорил о каком-то союзе, о братстве соплеменных народов, о чьем-то гнете. Хуоти не мог понять, о чем шла речь в горнице… Он стоял и рассматривал домотканый половик, которым был застелен пол в горнице, деревянную кровать, наполовину видневшуюся из-за двери. На стене горницы висели неторопливо тикающие старинные часы-ходики и большое, надтреснутое зеркало в потемневшей от времени раме. Когда-то рама была, видимо, желтого цвета…

Хозяйка прервала, наконец, свое занятие, взглянула хитрыми глазами сперва на Хуоти, потом на сына.

— Ханнес, — сказала она. — Надо бы дров напилить.

— Не пойду, — буркнул Ханнес, не отрываясь от своего дела.

— Хуоти пойдет с тобой. Пойдешь? — обратилась хозяйка к Хуоти. — Я тем временем схожу за солью.

Всякий раз, когда Хуоти приходил просить что-то в долг, жена Хилиппы находила ему какую-нибудь работу.

Распиливая с Ханнесом длинную березу, Хуоти спросил:

— Что за гость у вас?

— Финн какой-то, — ответил Ханнес. Он и сам не знал, что за человек у них. Немного погодя он добавил: — А мне он конфетку дал.

Расколов дрова, Хуоти и Ханнес стали носить их в избу.

Вскоре Хилиппа и его гость вышли из горницы. У финна на носу было пенсне, в наружном кармане суконного пиджака торчало вечное перо. Хуоти решил, что это и есть тот самый человек, который так странно кликал лодку, когда они с матерью были на рыбалке.

— Ну что, Хуоти? — спросил Хилиппа, попыхивая сигаретой, которой его только что угостил гость.

От грубого голоса хозяина Хуоти оробел еще больше.

— Соли в долг… — едва пролепетал он.

— А за муку еще не рассчитались, — проворчал Хилиппа, поглаживая свои длинные и прямые, как щетка, усы.

Хуоти молчал.

— А косача мне осенью принесешь? — спросил Хилиппа.

— Принесу.

— Дай ему соли, — велел Хилиппа жене. Потом спросил у Хуоти: — А бабка твоя дома?

— Дома. А тебе она на что? — вырвалось у Хуоти.

Гость Хилиппы посмотрел на Хуоти неодобрительным взглядом. Ему было странно слышать, что здесь, в Карелии, дети говорят со взрослыми как с равными себе, обращаясь на «ты».

— Магистр хотел поговорить с твоей бабушкой, — сказал Хилиппа, показав глазами на финна.

Хуоти ничего не ответил. Какое дело могло быть к бабушке у этого финна?

Из амбара вернулась хозяйка.

— Теперь у твоей мамы суп не будет бессолым, — сказала она, подав Хуоти берестяную чашечку, в которой было около фунта крупной, ржавой соли.

Хуоти побежал домой.

Бабушка лечила Микки, у которого на ягодице вскочил огромный чирей. Из-за этого чирья мальчик уже несколько дней не мог выйти на улицу поиграть со сверстниками. Микки лежал ничком на лавке без рубашки и со спущенными штанами. Бабушка сидела рядом, водила безымянным пальцем вокруг нарыва и читала заклинание.

— Мука, если чирей вскочит, коли рана разболится…

Положив коробочку с солью на полку, Хуоти стал сбивчиво рассказывать бабушке о важном финне, который гостит у Малахвиэненов.

— Обещал зайти к нам…

Бабушка словно и не слышала, что он сказал. Она продолжала заговаривать:

Уходи, куда велю я, Убирайся на болото… Не расти и не плодись, Сгинь скорей, совсем исчезни…

Хуоти выглянул в окошко.

— Идет! — крикнул он испуганно, увидев, что финн направляется к ним.

Микки подтянул штанишки и стал качать сплетенную из дранки зыбку, висевшую на перекинутой через воронец оглобле. В люльке спала Насто.

Окажись Пулька-Поавила дома, он бы узнал этого господина. И финн его тоже бы узнал… Войдя в избу, незнакомец снял шляпу и по финскому обычаю, не перекрестившись, сразу прошел в передний угол, где сидела бабушка.

— Пришел, как нехристь, не перекрестившись, — заворчала бабушка.

Хилиппа предупреждал своего гостя, что Мавра держится старых обычаев и с ней надо быть осторожней. Пытаясь сгладить невыгодное впечатление, которое он произвел на старую хозяйку, финн стал оправдываться:

— У нас другая вера, чем у вас, — заговорил он вкрадчиво. Разглядывая икону, он подумал про себя, что православный бог — это всего-навсего лишь намалеванный на деревянной доске идол и что в такого идола и верить не стоит. Вслух же он сказал, словно извиняясь: — У нас, видите ли, креститься не принято.

Потом гость рассказал, откуда он и зачем прибыл в Карелию, говорил о каком-то финляндском литературном обществе, а сам, поглаживая вечное перо, все время думал, с какого конца ему приступить к делу.

— Вы знали сына Архиппы Перттунена Михкали из Латваярви? — спросил он.

— Конечно, хорошо знала.

Бабушка оживилась и стала подобревшим голосом рассказывать, как она со своим покойным мужем заготовляла ягель в лесу поблизости от Латваярви и как однажды осенним утром в те же места пришел за ягелем Михкали с женой.

— Бывало, сидим в избушке, а он целый вечер рассказывает сказки и руны поет. Ох, было у Михкали что рассказать, и песни хорошие знал он, — вспоминала бабушка.

— Вы, наверно, тоже много песен и сказок сохранили в своей памяти? — спросил гость, придвигаясь ближе к Мавре.

— Где уж мне, бабке убогой, старушке дряхлой, — уклончиво ответила бабушка. — Пару плохоньких строчек, три коротеньких песни, шесть сказок скучных… Вот все, что я знаю, что я помню. Нечего мне сказывать, нечего в памяти хранить.

Финн достал из внутреннего кармана записную книжку в клеенчатом переплете. Он думал, что Мавра будет ему рассказывать все, что знает и помнит, но бабушку не так легко было уговорить. Она не отказывалась и не соглашалась. Она привыкла рассказывать сказки и предания вечером, в сумерки, когда все дневные дела сделаны.

— Кто ж это сказки среди бела дня рассказывает, — указала она, собираясь встать.

Гость снял пенсне.

— Ну хотя бы одну сказку, — попросил он. — Вашу сказку напечатают в книге. Люди прочитают ее. Я могу заплатить вам…

И он звякнул кошельком.

То ли деньги смягчили бабушку, то ли она просто решила уступить, но она начала рассказывать:

— Жили-были старик и старуха. Было у них три сына…

Финн нацепил пенсне и стал записывать.

— … А в пороге пенистом, меж скользкими камнями, лежала щука, — продолжала бабушка. — Ивана-пепельник вскочил ей на спину и…

Гость так увлекся, что стал тихонько насвистывать.

— Чего беса кличешь? — возмутилась бабушка.

Магистр не сразу понял, что случилось. Потом снял пенсне и растерянно пробормотал:

— Простите.

Но такое бабушка не могла простить.

— Греха не боится, беса зовет, — ворчала она, забираясь на печь.

Мать с невозмутимым видом, словно не замечая, что произошло, стояла перед печью, помешивая на шестке кашу, в которую бросила щепотку взятой в долг у Хилиппы соли.

VII

С улицы донесся звонкий смех. Хуоти выбежал на крыльцо.

По прогону веселой гурьбой шли деревенские мальчишки и девчонки, кто с корзинкой в руках, кто с лукошком под мышкой.

— Куда вы?

— За речку, по ягоды! — крикнула Иро, показывая лукошко. — Пойдем с нами.

Хуоти вернулся в избу.

— Я пойду за ягодами, — сказал он, надевая картуз.

— Хуоти, поди-ка сюда, — позвала его бабушка.

Хуоти залез на печь.

Бабушка с таинственным видом стала шептать ему на ухо.

— Запомнил? — спросила она, когда Хуоти спрыгнул с печи.

— Запомнил, — заверил ее Хуоти, надевая на пояс ремень с ножнами.

Выбежав на улицу, он торопливо пошагал к речке. За мостом свернул направо и по узкой коровьей тропе побежал к Вехкалампи. Неподалеку от ламбы он отыскал росшую на южном склоне березку высотой в человеческий рост и быстро наломал веник. Связывая веник, Хуоти удивлялся: «Зачем он бабушке?» Этого она не сказала. Хуоти знал только, что наломать этот веник должен мужчина и из лесу принести его должен мужчина, чтобы мягкие листья его пахли мужским духом. И вообще изготовление этого веника было делом таинственным и сложным. Его нельзя было ломать с любой березы, а непременно с такой, что растет на берегу одинокого лесного-озерка, между двумя елями, на полуденной стороне. И чтобы высотой она была в человеческий рост. И притом березку нельзя рубить, а надо ломать ветки так, чтобы ни один человек не видел и чтобы в это время пели птицы и солнце своими лучами освещало вершину березы. Домой его тоже нельзя нести, как обычный веник, а надо связать над тропкой за вершины две молодые березки и проползти под ними, как в воротца, с веником в левой руке.

Хуоти сделал все, как наказывала бабушка.

По небу торопливо плыли тучи, то и дело закрывая солнце. Ветер покачивал вершины деревьев. Лес глухо шумел. Хуоти остановился и стал прислушиваться. «Где-то здесь они должны быть…» — подумал он о ребятах, ушедших за ягодами.

Хуоти спустился в лощину. И тут же слева донесся крик:

— Чур, моя кочка, чур я…

Чуть в сторонке звонкий голос запел:

Пусть уж лучше в девках буду. За богатого не выйду, выйду за любимого, с берега родимого.

Хуоти узнал голос Иро и стал подкрадываться к ней. Между березами мелькнуло ситцевое, в красный горошек, платье и две беленькие косички. Спрятавшись за густой елочкой, Хуоти вдруг рявкнул, подражая медведю, таким страшным голосом, что девчонка выронила лукошко, рассыпав половину ягод на землю.

— Лешак проклятый! — всхлипнула Иро, вся бледная от испуга, когда Хуоти подошел к ней.

Он стал помогать ей подбирать высыпавшиеся из лукошка ягоды, но Иро сердито крикнула на него:

— Уйди ты…

— Да не сердись… — сказал Хуоти, продолжая собирать чернику. Ягоды были уже мягкие, поблекшие: их тоже прихватило заморозком.

— Иро, а я тебя видел во сне, — сказал Хуоти.

Иро ничего не ответила.

Хуоти стал рассказывать, какой сон ему приснился.

— Будто катаемся мы с тобой на лодке. Ничего не говорим. Я гребу, а ты правишь.

Иро подобрала рассыпанные ягоды и вдруг, хлопнув Хуоти по спине, бросилась бежать к подружкам.

— А тебе меня не догнать… — крикнула она.

Хуоти возвращался из лесу вместе с ребятами. Перед мостом он отстал, спустился к речке и сделанным из бересты черпаком набрал воды в бутылку тут же у моста. По всем правилам за водой надо было идти за десять верст и набирать ее из пены шумящего порога при свете раннего утреннего солнца, черпнув пять раз по течению черпаком, приготовленным из коры той самой березы, с которой наломал веник. Но так как порога на таком расстоянии не было, Мавра решила провести бога и велела Хуоти набрать воды из речки, только так, чтобы никто не видел. Потому Хуоти и постарался юркнуть под мост, чтобы ребята не заметили.

Но когда он наливал воду в бутылочку, с дороги послышались голоса. Хуоти поднял голову. Со стороны леса к мосту шли какие-то незнакомые ему парни и девушки. «Гости», — решил он и спрятал бутылку в карман.

Приближавшаяся к мосту пестро разодетая молодежь шла в гости к родственникам. Ведь завтра — Ильин день, престольный праздник Пирттиярви. Среди гостей шел и бородатый старик, ведя за собой большого черного барана. На лбу у барана было белое пятнышко — священный знак. Когда парни прошли через мост и поднялись на косогор, некоторые из девушек разули лапти и спрятали их в кустах. На обратном пути они снова обуют их и домой пойдут в лаптях, а сейчас в гости надо было явиться в кожаных ботинках и в лучших своих нарядах.

Подходя к избе, Хуоти заметил прислоненные к сеням грабли и косовища. Значит, косари вернулись домой. Но в избе Хуоти застал только мать, которая, стоя босой ногой на голике, терла пол. Отец, сбросив кошель, сразу же поспешил на поле — посмотреть, как там ячмень после заморозков. А Иво тем временем, пока истопится баня, решил сходить поглядеть, кто из знакомых пришел в гости. А гости все шли — себя показать, людей посмотреть — из разных деревень: Латваярви, Кивиярви, Костамукша…

— Надо бы дров еще принести в баню, — сказала мать, продолжая мыть пол.

Хуоти взял топор и вышел во двор.

От дома Малахвиэненов короткими шажками, опираясь на клюку, шла бабушка Мавра с каким-то серым мешочком в руке. Она подошла к поленнице и, выбрав сосновое полено с длинным сучком, подала его Хуоти.

— Положишь в каменку! — велела она.

Хуоти недоумевал, зачем все это. Зачем-то он должен был принести веник, набрать воды из речки, а теперь снести в баню такое полено.

Отец вернулся с поля мрачный.

— Из такого зерна много хлеба не получишь, — сказал он жене, показывая на ладони принесенный с поля ячмень. Зерна были чахлые, плоские, невзрачные.

Мусти на дворе вдруг залился лаем. Доариэ бросилась к окну.

— Анни с мужем идут, а-вой-вой, — засуетилась она, торопливо опуская подол платья, подоткнутый под пояс для мытья пола.

Мусти, повизгивая, радостно вилял хвостом. Он еще не забыл Анни, которая после выхода замуж первый раз открывала скрипучую дверь родного дома. Шелковый платок Анни был опущен на плечи. На голове у ее мужа была вдавленная на макушке выгоревшая шляпа, а за плечом на палке болтался узелок. Он был сплавщик, известный тем, что не страшился спускаться по самым бурным порогам. Видимо, по этой причине он получил прозвище Хуму-Хуоти — Шальной Хуоти.

— Доченька моя родимая… — мать бросилась обнимать Анни и заплакала.

— Ну, что нового поведаешь, каких былей-небылей наговоришь? — спросил Пулька-Поавила у зятя.

— Да какие у нас новости. Вот медведь опять объявился. У нас нетель задрал. А у вас что новенького?

Поавила сгреб с подоконника прихваченные заморозком зерна и показал их зятю:

— Вот такие новости.

В избу вбежал Хуоти.

— Баня готова. Крещеные, париться!

— Ну-ка, скидывай с себя лишнее, — сказал Поавила зятю. Раздеваясь, он спросил: — Как там, на Верхнем Куйтти, сей год лосось берет на дорожку?

— Опять Юрки из Энонсу запер лососю путь на Верхнее Куйтти, — ответил зять, махнув рукой.

Юрки из Энонсу, о котором говорил зять Пульки-Поавилы, был самым богатым человеком во всей округе. По сравнению с ним даже Хилиппа Малахвиэнен был нищим. Еще дед Юрки Дмитрей считался сказочно богатым человеком. Элиас Лённрот, побывавший в 1835 году в Ухте, рассказывал о нем в одном из своих писем:

«Этот Дмитрей, несомненно, самый богатый крестьянин во всей волости Вуоккиниеми. Его состояние оценивается в 100 тысяч. Он дает деньги в рост под большие проценты, которые, говорят, доходят до 25—30. Началом или основой огромного богатства Дмитрея явилась торговля рыбой. Места, где он живет, исключительно богаты рыбой».

Однако в народе ходили слухи, объяснявшие происхождение этого состояния по-иному. В свое время Дмитрей тоже коробейничал, ездил за товаром в Петербург. Говорили, что будто бы однажды он пил со своим кредитором, а когда тот задремал, вытащил у него бумажник и скрылся. Вернулся в родные края и стал поживать на перешейке между Верхним и Средним Куйтти, уповая на то, что никому не придет в голову искать его здесь, в глухой тайге, за две тысячи верст от столицы. Так рассказывали злые языки. Только вполне возможно, что слухи эти были лишены основания, ибо Энонсу действительно расположено на исключительно рыбном месте. Озера Среднее и Верхнее Куйтти соединены короткой и узкой протокой, по которой только и может подниматься лосось из Среднего Куйтти в Верхнее. У самого Энонсу находится порог. Дмитрей поставил на этом пороге плотину и направил в свои мережи всех лососей, шедших в Верхнее Куйтти. С тех пор и началась вражда между богатыми хозяевами Энонсу и жителями всех деревень, раскиданных по берегам этого озера. Вражда тянулась уже чуть ли не сотню лет. Мужики, отправляясь за грузами в Кемь или проходя со сплавом, не раз ночами разрушали плотину, но хозяева Энонсу каждый раз ставили ее заново. В последний раз плотину разломали прошлым летом. Принимал участие в ее разрушении и зять Пульки-Поавилы. Так как многократные попытки уничтожить плотину ни к чему не привели, мужики отправили ходоков в Кемь с жалобой к самому исправнику. Пулька-Поавила слышал, что вскоре после этого в Энонсу приезжал исправник, но не знал, чем же дело кончилось.

Когда они пришли в баню, он спросил зятя:

— Ну и что же исправник?

— Да что он. Собака на своих не лает, — ответил зять, забираясь на полок. — Плотина опять стоит… Подбрось-ка пару!

Что-то бормоча под нос, Поавила стал плескать воду на камни. Хуму-Хуоти сразу пригнул голову.

Вернувшись из бани, зять благодарил хозяев:

— Да воздастся тому, кто баню истопил, кто воды наносил, кто пар поддавал.

Хозяйка, добавлявшая в самовар угли, ответила, как полагалось в таких случаях:

— Богу хвала, а гостю честь.

Бабушка пошла в баню, когда солнце уже закатывалось за лес. В левой руке у нее был веник, связанный Хуоти, а за пазухой бутылочка с водой, набранной возле мельничного моста. Хуоти с собой на этот раз она не взяла, сказав ему:

— Есть кому мою спинушку потереть, мои косточки попарить…

В бане Мавру поджидала дочь Хилиппы Малахвиэнена Евкениэ. Она пришла в баню Пульки-Поавилы незамеченная никем, и уже успела раздеться. Тело у Евкениэ было упитанное и крепкое, фигура на редкость стройная, но лицо — сплошь корявое от оспы. Она переболела оспой в тот же самый год, что и Ханнес. Лицом она и раньше не была особенно пригожа, а тут еще эти оспинки, испещрившие все щеки и даже кончик носа. Евкениэ очень страдала из-за этого. «Неужто я такая несчастливая, неужто такая некрасивая, что никому в жены не гожусь?..» — причитала она не раз ночью в своей горенке, прижимаясь заплаканным лицом к подушке. Еще больше тревожилась жена Хилиппы: Евкениэ была ее единственной дочерью. Она наряжала дочку по праздникам в шелка, обещала ей в приданое отдать лучшую корову, но женихов не находилось. Евкениэ шел уже двадцать шестой год, и мать, изболевшись за нее душой, упросила Мавру попарить дочь перед праздником. Может, удастся приворожить любовь. Мавра согласилась после того, как жена Хилиппы дала ей мешочек ржаной муки.

Раздевшись, Мавра сперва с сердитым видом потрясла Евкениэ, чтобы злые духи вышли из девушки, и лишь затем начала парить ее. Раз ударила спереди, другой сзади, в третий провела по спине, в четвертый коснулась грудей, и так пять раз подряд, бормоча все время свои заклинания.

Хуоти и Олексей подкрались к бане и, притаившись в темноте у стены, слушали, что там происходит.

До их слуха доносились лишь отрывки заклинаний:

Загорись огнем любовь, приходи девичья радость, сохранись девичья честь, чтоб в мужской душе проснулось то горячее желанье, та тоска по сладкой ласке по Евкениэ по милой…

— Жениха привораживает, — шепнул Олексей.

— Вот для чего бабушка велела веник нарвать! — прошептал Хуоти и тоже вытянул шею, стараясь достать до отдушины.

— Тише ты, — зашипел Олексей, прильнув ухом к стене.

Но из бани уже ничего не было слышно. Мавра кончила парить Евкениэ и вылила остатки воды из бутылочки ей на руки. Девушка умыла лицо, мысленно представляя себе, как завтра она расцветет, словно полевой цветок, и привлечет к себе сына Хёкки-Хуотари Ховатту, который ей давно нравился. Домой она пошла мимо поля, которое Ховатта весной вспахал под пар, нашла на пашне след его сапога и «оборотив» его, сказала про себя: «Пусть душа твоя обернется, как твой след».

Бабушка была уже на печи, когда Хуоти пришел домой.

— Шатается где-то по ночам, — заворчала бабушка. — И куда только мать смотрит.

— Да мы с Олексеем искали червей, — стал оправдываться Хуоти.

— Иди ложись, — велела мать.

Хуоти лег на разостланные в сенях осиновые и ивовые листья, подложив под голову связку свежих веников. С улицы сквозь дверь в сени вползал сумрак предосеннего вечера, и в сгущавшейся темноте глаза Хуоти сами собой сомкнулись.

Солнце еще не успело взойти над лесом, как из низких труб над избами поднялся густой дым и по деревне запахло праздничными пирогами. Доариэ и Анни тоже встали раньше обычного и первым делом принесли ушат воды из деревенского колодца, вода в котором была словно родниковая, холодная и прозрачная. Вернувшись, мать разбудила Хуоти:

— Чей-то черный баран забрался на репище Хёкки-Хуотари. Сбегай, скажи им.

Хуоти вскочил и натянул те же залатанные серые штаны, что носил по будням — других, праздничных, у него не было.

Паро вынимала из печи калитки, когда Хуоти вошел в избу.

— Рановато жених-то пожаловал, — пошутила хозяйка, подавая горячие калитки на стол Иро, которая мазала их помазком, сделанным из перьев рябчика.

Хуоти покраснел. Щеки Иро тоже залились румянцем. А, может, просто зарумянились от жара, что шел от горячих калиток.

— Дай Хуоти отведать горяченьких, а то гляди, унесет у тебя удачу на женихов, — велела мать Иро.

Иро подала Хуоти поджаристую пшенную калитку и шепнула:

— Леший!

— Спасибо, — улыбнулся Хуоти.

— На здоровье, — ответила хозяйка.

Доедая калитку, Хуоти вспомнил, зачем пришел.

— У вас баран на репище.

— Баран? — всполошилась хозяйка. — Олексей, сходи прогони, — велела она сыну.

Олексей у окна рассматривал картинки в старинной, пожелтевшей библии, которую принесла из старообрядческого скита тетя Окку. Она пришла на Ильин день в родной дом и сейчас сидела в черном платке рядом с Олексеем, разъясняя ему, что изображено на картинках.

— Ух! — Хуоти даже вздрогнул, взглянув на картинку, о которой рассказывала тетя Окку.

Картинка изображала ад. Рогатый, со сверкающими глазами, с копытами на ногах черт ворошил кочергой огонь, в красном пламени которого корчились грешники.

— Ну идите же скорей, выгоните барана, — торопила Паро.

Возвращаясь рано утром с колодца, Доариэ видела на репище того самого барана, которого вели с собой вчера шедшие в деревню гости. Кузьма Ахонен, известный латваярвский знахарь, целый год откармливал этого барана, чтобы зарезать на Ильин день. На склоне кладбищенской горы с незапамятных времен в Ильин день совершалось жертвоприношение. Черного, с белой отметиной на лбу барана приводили по очереди из разных деревень.

Когда Хуоти и Олексей прибежали на огород, никакого барана там уже не было. Они побежали на кладбищенскую гору.

Баран уже варился в большом котле. Хёкка-Хуотари сидел на корточках и подкладывал дрова в огонь. В качестве жреца выступал ключник и звонарь пирттиярвской часовни Срамппа-Самппа, чуть прихрамывающий сухонький старичок, у которого, что ни лето, обязательно медведь задирал либо корову, либо какую другую скотину. Он стоял у костра, обвязанный длинным, запачканным в крови полотенцем, и варил зарезанного барана. Вокруг толпилось много народу, главным образом мужики и мальчишки. Женщины стояли поодаль, так как они не имели права участвовать в священном обряде. Некоторые из мужиков расположились на травке и вели неторопливую беседу о земных делах.

— Слушай, вот ты бывалый таежник, знаешь, наверно… Как же медведи в лесу находят друг дружку, когда у них настает пора случки? — спросил Пулька-Поавила у Крикку-Карппы, который стоял, прислонившись спиной к обветшалой ограде кладбища и выпятив грудь с медной бляхой.

— М-да… — Крикку-Карппа усмехнулся, поглаживая клинышек седеющей бородки.

— Чего только бог не напридумает. И это дело он устраивает, — отозвался от костра Хёкка-Хуотари, краем уха услышавший вопрос Пульки-Поавилы.

Вода в котле клокотала и клубилась паром. От запаха вареного мяса у многих уже текли слюнки.

— А почему в Ильин день едят барана? — спросил Хуоти у отца.

— Надо задобрить лесного владыку, чтобы медведь не трогал скотину, — объяснил отец. — Сварилось? — крикнул он, увидев, что Срамппа-Самппа кончиком ножа пробует мясо.

— Успеешь. Поп еще не скоро придет, — ответил Срамппа-Самппа, причмокивая губами.

Поп из Латваярви обещал прийти на Ильин день в Пирттиярви и совершить в часовне богослужение. С пришедшими в деревню гостями он сообщил об этом. Жертвоприношение барана надо было закончить до появления попа. Поп не должен знать о нем.

Срамппа-Самппа опять попробовал, не готово ли мясо.

— Да оно же готово, — заметил кто-то из молодых парней, пришедших сюда не столько ради служения владыке лесов, сколько ради самой баранины.

Срамппа-Самппа вытащил мясо на широкую доску и, отрезая каждому из присутствующих мужчин кусочек мяса, стал хриплым голосом уговаривать лесного бога:

— Святой Илья, бог скотины, покровитель пастухов, молодых омолоди, стариков укрепи, убереги стадо, чтобы в болоте не завязло, в медвежьи лапы не попало…

Обнажив головы и перекрестившись, мужики взяли по кусочку мяса и принялись за еду. Бабы смотрели издали, сложив руки на груди.

Срамппа-Самппа дал Хуоти кусочек мяса и велел ему бежать в часовню звонить в колокола. Пирттиярвский звонарь был уже старым и дряхлым, в груди у него сидела какая-то хворь и на него то и дело нападал кашель. У него не хватало иной раз сил даже подняться на колокольню. Хуоти и раньше приходилось звонить за него, и сейчас он с радостью побежал выполнять просьбу старика.

На склоне кладбищенской горы продолжался обряд задабривания владыки леса. Вскоре от барана осталась лишь кучка костей. Шкуру забрал владелец барана Кузьма Ахонен, Срамппа-Самппа снял с пояса полотенце, завернул в него кости и швырнул их на кладбище под ель, сердито крикнув:

— Вот и тебе, чтобы ты не голодал и скотину не пугал…

Участники жертвоприношения уже начали расходиться по домам, когда от часовни донеслись глухие, размеренные удары колокола — бум… бум… бум…

Деревенская часовенка выглядела почти новой. Ее построили лет десять назад. Это была третья по счету часовня в Пирттиярви. Первую сожгли враги, пришедшие из-за водораздела. О ней в народе хранилось предание. Однажды во время «воровских войн» в Ильин день на деревню неожиданно напали враги и подожгли часовню, хотя в ней было полно молящихся. Несколько деревенских девушек в это время направлялись на игрище. Чтобы не попасть в полон, они бросились в залив и утонули. В память об этом трагическом событии на деревенском кладбище поставили грубо вытесанный каменный крест, теперь весь замшелый. Вторая часовня сохранилась, но давно уже пришла в ветхость. Когда она была еще более или менее крепкой, старый Петри купил ее у деревенской общины за три рубля двадцать копеек и устроил в ней сеновал. Но теперь она не годилась даже для этой земной цели.

Бум… бум… бум…

На часовне было два колокола, большой и маленький. Сперва Хуоти звонил в большой колокол, тяжелый густой звон которого в тихую погоду был слышен далеко за заливом. В маленький колокол Хуоти начал бить только когда на прогоне появились поп и дьякон. Чем ближе подходил священник, тем чаще бил Хуоти в маленький колокол, время от времени дергал и за веревку, привязанную к языку большого колокола.

Тринь-трань, тринь-трань, бум…

Хуоти перестал звонить, когда священник с дьяконом вошли в часовню. Спустившись вниз, он встал возле двери рядом с Срамппой-Самппой. Звонарь держал в руке тарелку, в которую Хилиппа и еще кто-то из зажиточных крестьян положили несколько копеек.

На стене часовни висело в ряд больше десятка икон. С потолка свисала стеклянная люстра, пожертвованная для часовни Хилиппой. Ну и двуличный этот Хилиппа! Сам все свои дела делает в Каяни и дичь обычно возит туда, только изредка ездит за покупками в Кемь. Из Каяни выписал газету «Кайнуун Саномат», которую читает по складам. Младшего сына православный священник окрестил Иваном, а дома его стали звать Ханнесом. По всему видно, что Хилиппу привлекает Финляндия.

Но сам Хилиппа все же считал себя православным и в честь трехсотлетия дома Романовых купил эту люстру, которая теперь висела в часовне.

На амвоне стоял облаченный в парчовую рясу с широкими рукавами отец Гавриил, или поп Кавро, как его звали в приходе, и, повернувшись спиной к молящимся, вещал на церковнославянском языке что-то о чудесах Ильи-пророка.

Хуоти слушал внимательно, но почти ничего не понимал. Взрослые тоже не понимали проповеди, которую священник читал на незнакомом им языке и к тому же хриплым голосом. Поэтому большинство людей собралось в избе Хёкки-Хуотари послушать проповедь староверки Окку, а в часовне молящихся было мало. Поп повернулся к своим слушателям и Поднял над головой толстую книгу в кожаном переплете. «Неужели и в ней есть эта картинка?» — мелькнуло у Хуоти, и он даже содрогнулся, вспомнив увиденное утром красочное изображение ада.

Обед стоял на столе, когда Хуоти пришел домой. Вкусно пахли свежие калитки и лепешки. Они были испечены из муки, которую получила бабушка за свою ворожбу. Не будь этой муки, на столе Пульки-Поавилы в этот Ильин день вряд ли появились бы калитки и лепешки. Хуоти сел в конце стола, рядом с матерью. На другом конце, у окна, сидел отец, напротив него — зять. Через стол было перекинуто полотенце, оба конца которого были вышиты красными нитками. Зять то и дело вытирал о полотенце сальные руки. А Хуоти свои пальцы просто облизывал.

Дверь тихо скрипнула. В избу вошла девочка.

— Хлеб-соль, — сказала она дрожащим голосом и осталась выжидающе стоять у порога.

Хуоти взглянул на девочку и тут же опустил голову, словно стыдясь чего-то. На душе вдруг стало нехорошо…

В Пирттиярви было много бедных семей. Но, пожалуй, беднее всех жила семья Охво Нийкканайнена, изба которого стояла чуть в стороне от остальной деревни. Очень редко видели в этой семье чистый хлеб. Раньше, когда Охво был здоров, они еще кое-как перебивались. Но однажды осенью, перевозя сено Хилиппы, Охво провалился под лед и у него так разболелись суставы, что он даже с постели не мог подняться. Пришлось его семье жить на подаяния. Старшая дочь Палага пошла батрачить к Хилиппе, но помощи от нее пока что не было — она все еще отрабатывала прежние долги. И детей бог дал Охво, как нарочно, целую дюжину. Его жена опять была на сносях и не могла сама идти просить милостыню, поэтому и сунула суму в руки дочери Наталии.

В пушистые, черные как смоль косички Наталии вместо ленты была вплетена суровая льняная нитка. На латанном-перелатанном отцовском пиджаке была одна-единственная большая пуговица от какого-то старого пальто, а остальными пуговицами служили почерневшие деревянные палочки.

— Христа ради, — чуть слышно сказала Наталия и с мольбой взглянула большими черными глазами на мать Хуоти, подававшую на стол горячие лепешки.

Доариэ взяла со стола кусок лепешки и протянула девочке.

— Спасибо, — прошептала Наталия, положила лепешку в сумку и удалилась так же робко, как вошла.

Хуоти вышел из-за стола. Ему уже не хотелось есть — перед ним стояли черные влажные глаза Наталии. Он выскочил на улицу.

Направо от избы Крикку-Карппы, за прогоном, находился поросший травой заброшенный участок земли. В деревне его называли Миккиным пустырем, по имени прежнего его владельца, ушедшего в соседнюю деревню в примаки. Обычно на пустыре мальчишки играли в рюхи. По воскресеньям нередко собирались и взрослые мужики, тоже бросали палки и дружно ржали, когда кто-нибудь, проиграв, возил на спине своего победителя. Со временем пустырь так утоптали, что в сухую погоду на нем можно было танцевать кадриль. На этой площадке молодежь устраивала летом танцы.

От избы Пульки-Поавилы до пустыря — всего каких-нибудь триста саженей, но по пути надо в двух местах перелезать через изгородь. Деревня так перегорожена изгородями, что если захочешь попасть в другой конец ее, по крайней мере в десяти воротнях вытянешь жерди.

По дороге Хуоти встретил и Олексея. Когда они пришли на пустырь, там уже было полно молодежи. Стайками подходили девушки в ярких праздничных нарядах, здоровались, обнимая друг друга, и становились в сторонке от парней. Стояли они, застенчиво потупясь и поджав губы. Застенчивость считалась признаком хорошего поведения и благонравия. Особенно славились умением показывать свою скромность девушки Аконлахти. У парней Пирттиярви даже появилась поговорка: «Стесняются, как девушки из Аконлахти».

Среди девушек стояла и дочь Хилиппы Евкениэ. На плечи ее был наброшен черный шелковый платок с яркими зелеными цветами, из-под платка виднелись рукава белой сорочки с таким множеством сборок в запястьях, что рукава казались надутыми воздухом. Голова была повязана ярко-красной шелковой лентой. Завязывая утром свои волосы, Евкениэ прошептала при этом: «Пусть так вспыхнет и моя любовь». На игрище она пришла, спрятав под сорочкой на груди пучок мужских волос. Она верила, что и к ней «прилетит любовь на крыльях, расписных санях прикатит…»

А знал ли Ховатта, что у кого-то на груди хранится пучок его волос?

Ховатта — старший из детей Хёкки-Хуотари. Внешне он был похож на отца — такой же коренастый, плечистый и рыжий. Нос прямой, под ним мягкий пушок, которого еще не касалась бритва. Брови густые, почти сросшиеся над переносицей, глаза темно-серые. На мочке правого уха — родинка, похожая на каплю свернувшейся крови.

Деревенские бабы ожидали, что этой осенью Ховатта женится. Сам он еще ничего окончательно не решил, хотя в шутку и намекал бабам, что скоро устроит свадьбу. По возрасту ему уже подошла пора жениться. Место для избы он присмотрел, и девушка, которую он собирался привести в свой новый дом, давно уже была у него на примете. Но Ховатта пока ничего ей не говорил. Она тоже стояла там, среди девушек, так же потупясь и поджав губы. Но это была не Евкениэ, а одна из тех, что пришли на праздник с погоста.

На пустыре был и сам Хёкка-Хуотари. Попыхивая табачным дымом, он, как всегда, что-то рассказывал мужикам. Те, слушая его, покатывались со смеху. Хуоти тоже остановился послушать.

— Пойдем, — потянул его Олексей, не любивший слушать россказни отца.

Хёкка-Хуотари был известный балагур и зубоскал, в молодости охочий до женщин. Да и после того, как женился, он ходил по чужим бабам. Кто-то нашептал об этом его жене. Она сделала вид, что ничего не знает, а сама, срезав у себя под мышкой пучок волос, подложила их под воротник тужурки мужа. То ли это подействовало, то ли болезнь Олексея, но вскоре Хёкка-Хуотари переменился — свою жену иначе не называл, как «голубушка моя ненаглядная» и ласкал ее каждую ночь. Но на игрища Хёкка-Хуотари продолжал ходить и теперь, хотя ему было уже под пятьдесят, а выпив, мог пуститься и в пляс, но чаще он поддерживал общее веселье, рассказывая всякие истории. Сейчас он рассказывал, как однажды в молодости он сватался к дочери богатого Косси-Петри.

— На трех лошадях подкатили к дому. Ну вот, значит, сват выложил дело. Сохья — согласна. Леший бы ее побрал, думаю. Мать тут же ставит самовар. Ну, пропал, думаю. Ведь я же не всерьез, а так, смеха ради… Сохья на голову выше меня, да и глаза у нее косые. Подмигнул я свату. Вышли мы во двор покурить. «Что ж делать-то будем?» — спрашиваю. «Ничего, выкрутимся», — отвечает сват. Ну, ладно… Косси-Петри был мужик богатый и жадный, что наш Хилиппа. Картошку и ту с кожурой жрал. Дошло дело до приданого. Косси-Петри дает перины пуховые, корову… Сват ему: «Мало!» — «Ну, жеребенка еще дам», — говорит Косси-Петри, а больше ни на что не соглашается. Сват ему: «Мало». А меня уже смех разбирает. Ну ладно, думаю. Еще две мережи посулил Косси-Петри отдать. А сват требует еще и половину невода. Косси-Петри ни в какую… Пулька-Поавила и его зять тоже были на пустыре.

— Расскажи-ка лучше, как ты тогда в Саво… — сказал Поавила и загадочно усмехнулся.

— Тс-с! — цыкнул на него Хёкка-Хуотари.

Случай, на который намекнул Поавила, был для него самым неприятным. О нем знали, кроме самого Хуотари, еще несколько мужиков, коробейничавших в то время с ним. Поэтому он поспешил переменить тему разговора.

Ханнес слушал Хёкку-Хуотари, разинув рот. Хуотари взглянул на него и, подмигнув сидевшему рядом с ним на травке Крикку-Карппе, сказал:

— Да, у Ханнеса силенок маловато. Ему ни за что не уложить Хуоти на лопатки.

Хёкка-Хуотари любил по воскресеньям потехи ради стравливать мальчишек.

— Я не буду, — сказал Хуоти и собрался уйти.

— Уу-у… — пробурчал отец.

Крикку-Карппа потирал слезящиеся глаза.

— Чего боишься? — подзадоривал он Хуоти. — Ты же верх возьмешь.

— А вот не возьмет, — возразил Ханнес и сделал шаг к Хуоти.

Хуоти подался в сторону, но Хёкка-Хуотари подтолкнул его к Ханнесу, и они оказались лицом к лицу.

— Хуоти-то покрепче…. — подзадоривал Крикку-Карппа, поигрывая своей бляхой.

— Да нет, не крепче, — возражал Хёкка-Хуотари.

— Не скажи… Смотри, смотри…

Хуоти боялся, что Ханнес, как всегда, подставит подножку и поэтому, улучив момент, сам применил этот прием. Ханнес и глазом не успел моргнуть, как оказался на земле.

— Что я говорил! — засмеялся Крикку-Карппа и полез в карман за кисетом.

Ханнес вскочил и, дрожа от злости, опять бросился к Хуоти.

Хуоти отскочил в сторону и схватил с земли камень. Чтобы не дошло до драки, он обернул все в шутку.

— А тебе не попасть вон в тот кол, — сказал он Ханнесу. — Давай, кто первым попадет.

Ханнес в нерешительности остановился и тоже стал искать подходящий камень.

На просторы Пирттиярви Лодка выплывает… —

запел звонкий девичий голос. Песню тотчас же подхватили.

Доариэ стояла вместе с другими бабами, наблюдая со стороны, как веселится молодежь. С ними, замужними женщинами, была и Анни в ярко-желтой вышитой бисером парчовой сороке. Всего лишь год назад, в прошлый Ильин день, она стояла среди девушек, так же потупясь и поджимая губы. Тогда она впервые встретилась со своим будущим мужем, с Хуму-Хуоти. Придя на праздник в Пирттиярви, Хуму-Хуоти с первого взгляда влюбился в Анни. «Мы созданы друг для друга», — сказал он ей сразу. Ему пришлось порвать со своей бывшей невестой, выплатив родителям за позор пять рублей из денег, заработанных на сплаве. И вот Анни уже ждет ребенка. Сам Хуму-Хуоти играет в сторонке в карты со старшим сыном Хилиппы — Тимо.

— Погляди-ка. Ваш Ховатта-то… — шепнула Доариэ на ухо жене Хёкки-Хуотари.

Ховатта танцевал с девушкой, пришедшей на праздник с погоста, и что-то все время нашептывал ей на ухо. Жена Хёкки-Хуотари и сама уже давно следила за ними. Почему-то вдруг ей вспомнился монах Епифан… Потом в памяти всплыли воспоминания далекой молодости.

— А как ты влюбилась в своего Поавилу? — неожиданно спросила она у Доариэ.

— Да не знаю. Как-то уж так получилось, — засмеялась Доариэ. — На танцах Поавила посмотрел мне в глаза, сердце так и обожгло. А-вой-вой…

Паро тоже засмеялась. Точно так же заглянул ей в глаза и Хуотари, потом проводил до дому и дал в знак обручения свой крестик.

Но тут она увидела своего Олексея, одиноко стоявшего возле изгороди, и сразу погрустнела. Олексей был красив. Над высоким чистым лбом вьются светлые волосы. Глаза большие и синие, очень умные. Рослый и стройный, как бы кружил он девушек в танцах, будь у него руки и ноги здоровые. Но никуда не годны его ноги и руки, не жизнь с ним, а одно мучение. Не будет из него никогда работника… Поглядев, как танцует и веселится молодежь, Олексей незаметно ушел с пустыря. Паро тоже с тяжелым сердцем пошла домой.

А Ховатта все танцевал с девушкой с погоста и жал ей руки.

Только Евкениэ никто не приглашал на танец. От обиды на нее напала икота.

— Кто-то вспоминает…

Иво схватил Евкениэ сзади за бока.

— У кого украла черную шерсть?

Но это не помогло. Икота Евкениэ прекратилась только после того, как за мельничным мостом раздался выстрел.

— Сваты идут! — крикнул кто-то.

В каждый Ильин день в Пирттиярви обязательно откуда-нибудь приходили сваты. Так что если бы на этот раз праздник прошел без сватовства, это было бы большим чудом. Услышав, что идут сваты, бабы зашушукались, заволновались.

— А жених-то кто?

Оказалось, свататься пришел из Аконлахти сын Юрки Нихвоева Онтто. Все думали, что он посватает дочь Охво Палагу, а он протянул свой носовой платок дочери Хилиппы.

— Сочтешь ровней — берись.

Кровь отхлынула со щек Евкениэ и дыхание так перехватило, что она не могла ничего сказать. Придя в себя, Евкениэ дрожащей рукой схватилась за платок Онтто и в слезах убежала. Дома она поклонилась в ноги родителям и попросила их благословения.

Нихвоев Юрки со своей огромной семьей жил почти так же бедно, как и Охво Нийкканайнен в Пирттиярви. Он хотел, особенно после смерти жены, чтобы сноха, которую сын приведет, пришла в дом не с пустыми руками.

Но Хилиппа не признал Онтто достойным своей дочери.

— Если даже женихов получше не найдется, все равно в снохи Юрки свою дочь не отдам, — сказал он сердито, и левое веко его задергалось.

Евкениэ, плача, убежала в свою горенку. Она слышала, как сваты пинали в избе скамьи и все, что попадалось под ноги.

Да сидеть тебе век сиднем на родительской на лавке, чтоб скамья насквозь прогнила, чтоб последняя собака на тебя не посмотрела.

Евкениэ заткнула уши, чтобы не слышать, как сваты клянут ее.

Хилиппа схватил из угла голик и распахнув настежь дверь, крикнул сватам:

— Вот вам бог, а вот порог…

Жена Хилиппы стояла, испуганно прижавшись к печке, не смея перечить мужу.

— А ты чего стоишь? — рявкнул Хилиппа ей, когда сваты, попинав и порог, вывалились во двор.

Мать Евкениэ торопливо схватила с загнетки горсть золы и бросила ее через порог в сени, чтобы сваты не унесли у дочери счастья на женихов.

Евкениэ в голос рыдала в своей горенке, проклиная бездушного отца. Досталось заодно и Мавре.

Молодежь на пустыре веселилась до самого вечера. Уже спустились сумерки, и на прогоне зазвякали колокольчики возвращавшегося из леса стада. Хозяйки заторопились домой, чтобы впустить коров в загон.

Когда Поавила вернулся домой, его встретила встревоженная жена.

— Юоникки куда-то запропастилась, — сообщила она.

Обычно их корова первой бежала домой и уже издали мычанием просила хозяйку открыть ворота загона.

— А-вой-вой, что же с ней случилось? — охала Доариэ, все еще глядя на мельничный мост. — Труко, труко, коровушка моя, иди домой, кормилица моя, — звала она корову, но Юоникки не было видно. Сердце Доариэ чуяло беду, и на глаза невольно навернулись слезы.

Поавила тоже встревожился. Жито прихватило заморозком, а тут еще вот корова куда-то пропала. Он уже начал в своей душе строить разные планы, как же ему теперь быть — пойти на лесозаготовки или, может, заняться ловлей птиц. Но в глубине души он все еще надеялся, что корова придет домой. Может быть, медведь потревожил коров и Юоникки отбилась от стада и заблудилась в лесу. Но стадо вернулось домой спокойно, коровы не бежали испуганно, как бывает в тех случаях, когда медведь нападает на стадо. «Нет, видно, не в медведе дело, что-то другое стряслось с Юоникки», — размышлял Поавила, укладываясь спать.

Корова не пришла и к утру. На рассвете Поавила с сыновьями отправился на поиски.

Настоящего пастбища в Пирттиярви не было. Скот пасся в лесу. Правда, летом он не уходил дальше окрестных болот и лужков. Но под осень, когда вся трава на них была съедена, коровы, случалось, забредали и в глубь леса, где росло больше грибов. Поэтому верстах в четырех от деревни выгон был отгорожен от леса завалом — общими силами свалили деревья так, что из них образовалась изгородь. Правда, многие из них уже сгнили и ушли в землю, и скот во многих местах мог легко пройти через завал. Этот отгороженный завалом выгон Поавила разделил на участки и направил сыновей в разные стороны.

— Хорошенько смотрите топкие места и берега ручья, — наказывал он Хуоти, который вместе с Олексеем пошел в сторону Вехкалампи, захватив с собой кошель — на случай, если по дороге попадутся грузди.

В лесу уже чувствовалась осень. Березы стояли еще зеленые, но той свежести и аромата, что бывает летом, уже не было. Осины тоже поблекли, местами на них появился багрянец. Переходя через болото, Хуоти вдруг ощутил под ногой что-то твердое и стал разрывать мох. Подо мхом оказались мостки, сделанные из круглых бревен. Олексей от кого-то слышал, что здесь был настил, построенный шведами еще в те времена, когда они совершали набеги. Видимо, это было в очень давние времена, потому что мостки ушли глубоко в болото и нигде поблизости не было видно даже следа от дороги.

Мальчишки дошли до завала и повернули назад. На обратном пути на берегу ручья, впадающего в Вехкалампи, Хуоти заметил что-то пестрое. Юоникки?

Она была уже мертвая. Задние ноги коровы провалились между вьющимися по берегу ручья толстыми корнями деревьев, и она не смогла их вытащить. Ее мутные глаза были выпучены, язык вывалился изо рта.

Разглядывая мертвую Юоникки, Хуоти вспомнил о черном баране, которого вчера закололи, чтобы задобрить лесного владыку. Не помогли заклинания Срамппы-Самппы… Не помогло и то, что бабушка, выпуская весной коров в первый раз в лес, зажгла лучины по обе стороны дверей хлева и просила: «Кормилец наш, святой Олессиэ, в этот хлев приведи всех моих коровушек…»

VIII

Пулька-Поавила стоял с серпом под мышкой на краю ячменного поля, разглядывая сморщенные тощие колоски. Только теперь, когда началась жатва, окончательно стало ясно, какой урон нанес хлебам заморозок. На душе Поавилы было горько. Он даже не обращал внимания на ворон, которые большими стаями кружились над полем и то и дело, совершенно обнаглев, садились чуть ли не у ног Поавилы и клевали зерно с колосьев. Вспугнутые, они неохотно взлетали и опять рассаживались на изгороди и на елях кладбища.

На озере катились белопенные волны, и отсюда, издали, казалось, словно белые барашки пробегают ряд за рядом по темно-синей глади. У мыса Весанниеми на волнах качалась лодка. Видимо, старый Петри отправился проверять свои сети. Лес за заливом был по-осеннему желто-зеленым.

Хёкка-Хуотари со всей семьей тоже жал свое поле.

— Иди, покурим! — крикнул Поавила, увидев, что сосед воткнул серп в суслон и выпрямился, чтобы дать отдых занемевшей спине.

Поля Пульки-Поавилы и Хёкки-Хуотари разделяла ветхая, косая изгородь. Перелезая через нее, Хёкка-Хуотари сломал одну из жердей. «Надо бы изгородь поправить», — подумал Поавила.

— Бог в помощь жнецам, — приветствовал Хёкка-Хуотари.

— Да жать-то в этом году нечего, — ответил Поавила, протягивая соседу свой кисет. Они сели на груду камней. На поле и по краям было несколько десятков таких груд. Когда-то покойный отец Поавилы убрал с поля камни. Поавила тоже их собирал, но все равно, куда ни взглянешь, все поле в камнях. Поавила просто диву давался. Осенью соберет он все камни с поля, сложит в груды, а весной, как только оттает земля, опять камней полно. Из земли, что ли, они поднимаются?

— Камни растут, — пояснил Хёкка-Хуотари.

— Да, уж что-что, а камни-то хорошо растут на наших полях, — подтвердил Поавила. — Хлеб вот — плохо.

На его веку это уже второй большой недород. Первого Поавила не помнил. Знал только по рассказам отца и матери. Тогда в Пирттиярви и во всех соседних деревнях был страшный голод. Кору и солому ели во всех домах. Много народу тогда умерло от голода. И не от кого было ждать помощи. Когда Кондратта Онтронен, отец Поавилы, потребовал на волостном сходе, чтобы власти приняли какие-то меры, волостной писарь ответил:

— Жрите снег. А подохнете с голоду, так не велика беда: у царя и без вас подданных хватает.

Увидев, что от волостных властей помощи не добьешься, Кондратта забрал семью и отправился просить милостыню в Поморье. Мавра была тогда на сносях, идти ей было трудно. Кое-как они добрались до Кеми, а там тоже пришлось несладко: в городе и без них полно было голодающих, пришедших из разных волостей просить милостыню. Кемский городничий Антонов писал тогда в газете «Санкт-Петербургские Ведомости»:

«В газетах много пишут о голоде в России, но разве можно какую-нибудь местность сравнить с Кемским уездом, где не хватает не только хлеба, но даже соломы. Карелы оставили пустыми целые волости, съели свой скот, продали свое имущество и теперь бродят по поморским волостям, собирая подаяния; часть их ушла в другие губернии. Только в один маленький город Кемь пришло 1200 нищих. С осени им оказывали помощь, но потом, когда запасы иссякли, перестали. Нищие разбили окна лавок…»

Среди тех, кто разбивал окна, был и Кондратта. Схватив из лавки каравай хлеба, он побежал на окраину города, где у него стоял шалаш. Прибежал, а Мавра уже родила. Участников погрома стали искать, и Кондратте пришлось перебраться в другое место. Он даже не успел сходить с сыном к попу. На следующее лето Кондратта вернулся в Пирттиярви. За спиной он нес кошель, из которого выглядывала темно-русая головенка младшего сына. Мальчик и тогда еще не был крещен. «Успеется. Все, глядишь, меньше подушной подати платить», — думал Кондратта, не торопясь крестить сына. Только много лет спустя, когда власти узнали о нем, Кондратта позвал с погоста попа.

— Каким именем наречем отрока? — спросил батюшка.

— Мы его Поавилой зовем, — ответил Кондратта.

Поавиле тогда было лет тринадцать. Священник хотел окунуть его головой в купель, как требовалось по обряду крещения, но Поавила оттолкнул его руку.

— Не надо, — сказал он попу.

Голодать Поавила привык с самого рождения. Всю жизнь ему приходилось есть сосновую кору и терпеть лишения. И сейчас, глядя на прихваченный заморозком ячмень и толкуя с соседом о завтрашнем дне, Поавила был довольно спокоен. Зато Хёкка-Хуотари не скрывал отчаяния.

— Зиму-то как мы проживем?

Пулька-Поавила и Хёкка-Хуотари по характеру были совершенно разными людьми. Даже посторонний человек мог сразу заметить это, стоило только взглянуть на их походку. Хёкка-Хуотари ходил так, словно пробирался по извилистым тропкам, обходя препятствия. Зато Поавила шагал широко и уверенно, словно шел напролом.

— У Хилиппы, небось, на всю зиму хлеба хватит, — заметил он, как бы подводя итог своим раздумьям. Затянувшись, добавил: — И в магасее есть зерно…

Хёкка-Хуотари взглянул на собеседника. Магасеем в деревне называли общинный амбар, в котором хранилось семенное зерно. Такие склады были организованы в карельских деревнях несколько лет назад. Но Пулька-Поавила так и не сказал, что же, собственно, он имел в виду, и заговорил о другом:

— Говорят, в лесу в этом году глухарей много. Хуоти позавчера одного поймал.

Хуоти шел по своему путику. До него по этому птицеловному пути ходил Иво, унаследовавший путик от деда. Начинался наследственный путик почти у самой деревни: первые силки были поставлены в рощице, от которой до деревни рукой подать. В эти ближние силки нет-нет да и попадалась куропатка, а то и тетерев. Рябчики и глухари в такой близости от жилья не водились. В прошлый раз Хуоти вернулся домой с немалой, добычей — в силках оказалась куропатка и глухарь. Это был первый глухарь, попавшийся Хуоти. И был он такой огромный, что с трудом влез в кошель. Вкусный суп — и не один раз можно было бы сварить из этого глухаря, но пришлось отдать его Хилиппе за соль.

«Может, сегодня тоже глухарь попадется», — мечтал Хуоти, отправляясь на рассвете проверять свои силки. Погода была самая что ни на есть хорошая. Ночью немного подморозило, и в лесу стало сухо. Местами мох на болоте так прихватило морозцем, что можно было шагать напрямик. Хуоти шел, не боясь заблудиться. Путь ему указывали зарубки, сделанные на стволах деревьев. Правда, немножко было не по себе оттого, что в лесу все время что-то шуршало, потрескивало. И все-таки идти по лесу приятно. В чаще тихо и безветренно. На открытых местах, на болотах и в редком сосняке дует свежий ветерок. Листва с берез уже осыпалась, а ели и сосны стоят такие же пышные, как и летом. Можжевельник тоже зеленый. Вон тот куст, что похож на копну, с весны ничуть не изменился, только зеленоватых ягод стало больше на его ветках. Сколько красногрудых свиристелей слетелось клевать эти ягоды… А из этой ветки выйдет лук что надо! Хуоти срезал ее и сунул в кошель. Елочка какая нарядная… А брусники под ней! Хуоти начал собирать бруснику и вспомнил, как летом ходил сюда за черникой. Интересно, зачем тогда Иро хлопнула его ладошкой по спине? Тут невдалеке раздалось частое: тук-тук-тук… Устроившись на стволе сухостойной ели, дятел стучал клювом, словно торопился куда-то. Постучит, постучит — перестанет, и опять начинает: тук-тук-тук, тук-тук-тук. Дятел даже не услышал, как Хуоти подошел к дереву. Внезапно впереди что-то затрещало, словно большая сосна повалилась на другое дерево. Хуоти застыл как вкопанный. На лбу даже пот выступил. Что это? Но треск уже прекратился, вокруг стояла напряженная тишина. Выждав мгновение, Хуоти стал осторожно приближаться к большой ели, около которой раздался треск. Сделав несколько шагов, он увидел тетерева, пытавшегося вырваться из силка. Заметив человека, тетерев перестал биться, и сжавшись в комок, смотрел круглыми испуганными глазами с такой мольбой о пощаде, что Хуоти стало не по себе. Поколебавшись, он все же подбежал к тетереву и свернул ему голову. Тетерев был небольшой, видимо, из выводка этой весны.

На обратном пути Хуоти снова здорово струхнул: он был на полпути от Вехкалампи к заливу, как вдруг услышал русскую речь и тут же увидел каких-то незнакомых людей. Один из них, обросший бородой, лет тридцати, в сапогах с длинными голенищами и с двустволкой на ремне, остановил Хуоти и спросил:

— Ты из какой деревни?

Хуоти кончил два класса начальной школы и немного знал русский язык.

— Из Пирттиярви, — ответил он.

Бородач был в черной фуражке с бархатным околышем и кокардой, на которой были изображены топор и молоток. Хуоти, никогда раньше не видевший такой фуражки, решил, что этот человек, наверно, большой начальник. Да и одет русский был лучше, чем его спутники, с топорами под мышкой или с треугольным шагомером в руке.

— Откуда идешь? — продолжал человек с кокардой.

— Ходил силки проверять, — ответил Хуоти, удивляясь про себя, что это за люди.

— Силки? — строго переспросил человек. — Но ведь охота силками запрещена.

Хуоти молчал: ему впервые запрещали ловить птицу в лесах родного края.

Когда Хуоти вернулся домой, в избе были только Микки и Насто. Брат, сидя перед камельком, выстругивал из дерева лошадку. Насто в одной рубашонке играла на полу черепками разбитых кринок. Оба сразу бросились смотреть, что Хуоти принес в кошеле. Микки вытащил тетерева. Хуоти поспешил на поле, чтобы рассказать отцу о встрече в лесу.

Отец и Хёкка-Хуотари сидели на камнях и курили.

— А потом он сказал, что силками нельзя ловить, — чуть не плача, рассказывал Хуоти. Он боялся, как бы человек с кокардой не сделал ему чего плохого.

— Это, верно, линейщики, — сказал Хёкка-Хуотари.

В прежние времена жители Пирттиярви могли свободно пользоваться лесом. Но еще при жизни отцов Пульки-Поавилы и Хёкки-Хуотари было введено много всяких ограничений. Сперва запретили пожоги, затем — охоту на боровую дичь до дня богородицы. А в 1884 году стали давать на каждое хозяйство в год всего по семи бревен, по двадцать жердей и по столько же кольев. Первое время здесь вдали от властей не очень-то соблюдались высочайшие указы, собственноручно подписанные его императорским величеством, но затем, когда появились лесники с бляхами и даже сюда, в глушь, стали приезжать всякие чиновники, пришлось изворачиваться, чтобы не попасть в тюрьму. Но в последнее время обходить законы становилось все труднее и труднее. В Кеми, в Сороке и в Керети появились лесопильные заводы. Их владельцами были русские и иностранные — шведские или английские — лесопромышленники, скупившие за бесценок у русского правительства концессии на вырубку лесов Кемского уезда. Вместе с подрядчиками в нетронутые леса беломорской Карелии пришли и таксаторы, или линейщики, как их называли в Пирттиярви. Месяц назад они были около погоста, а теперь вот и до них добрались.

— Скоро, глядишь, и хворост запретят собирать, — буркнул Поавила. Поглядев на изгородь, в которой под ногой Хёкки-Хуотари переломилась жердь, он добавил: — Изгородь-то совсем разваливается. И когда я только соберусь поправить ее…

Доариэ пораньше ушла с поля, чтобы успеть сварить на ужин кашу из ячменя нового урожая. Ведь зерно нужно было сначала высушить в печи, затем смолоть на ручном жернове. Когда Поавила с сыновьями вернулся с жатвы, каша стояла на столе. Каша из свежего зерна всегда считалась лакомым блюдом, но теперь она была горькая и мякинистая, какого-то зеленого цвета. Микки поморщился. Отец взглянул на него и буркнул:

— Ничего, переварится.

Была на столе и похлебка, сваренная из мяса Юоникки. Поавила принес домой мясо и шкуру подохшей коровы. Доариэ ела через силу. Она ни за что не взяла бы в рот это мясо, если бы не боялась, что муж рявкнет на нее.

Во время ужина в избу вошел Крикку-Карппа. На груди у него тускло поблескивала бляха лесника.

— Хлеб да соль! — поздоровался лесник.

— Милости просим, — ответил Поавила, откусывая мясо. Так как кровь из Юоникки вовремя не выпустили, мясо было темнее обычного и напоминало глухариное. Наверное, потому Крикку-Карппа и полюбопытствовал:

— Уж не Хуоти ли глухаря добыл?

Поавила посмотрел на Крикку-Карппу. Почему Карппу вдруг стало интересовать, что у него в печи варится? Прежде его это не касалось. Он и сам ловил силками дичь, как и все другие. Или, может, линейщики, остановившиеся у него, что-то говорили о Хуоти?

— Мне-то дела нет, кто и как охотится на птиц, по мне хоть силками, хоть еще чем-нибудь, — сказал лесник, заметив, что Поавилу всего передернуло. — Оно, конечно, запрещено, но… в мои обязанности это не входит. Мне главное, чтобы ребятишки в лесу пожар не устроили.

Выйдя из-за стола, Хуоти тут же при леснике взял с воронца пучок конского волоса и, закатав штанину, стал плести силки.

Наступила осень. Несколько дней подряд шел то дождь, то град. Однажды выпал даже снег, мокрый, тяжелый осенний снег. Но он тут же растаял, и вскоре опять установилась сухая погода, так что картофель удалось выкопать полностью и убрать в яму. Уродилось его, правда, немного. Были обмолочены и злополучные хлеба.

Поавила с женой просеивал зерно, на ветру. Ветер относил вместе с мякиной и половину ячменя, такие легкие были зерна в этом году. Темно-русая борода Поавилы от густой пыли стала сплошь серой, такой же серой, какой представлялась ему вся жизнь.

Начало уже темнеть, хотя не было еще и трех часов. Пришел из школы Хуоти. Оставив в избе потрепанную матерчатую сумку, он побежал в ригу, где вчера вечером положил печься в золу несколько картофелин. Увидев сына, Доариэ всполошилась:

— Подрался, что ли?

Хуоти не собирался ничего говорить родителям о том, что произошло в школе, но пришлось рассказать. Все равно узнают…

Наталия, та самая черноволосая девочка, которая в Ильин день приходила в дом Пульки-Поавилы просить милостыню, в школе сидела за одной партой с Иро. И по внешности и по характеру девочки были очень разными. Тонкие, плотно сжатые губы Иро свидетельствовали о том, что она унаследовала от матери строптивый характер, силу воли и настойчивость. И в голубых глазах проглядывало упрямство и своенравие. Когда она смеялась — а смеяться она любила — нельзя было не залюбоваться ее красивыми зубами, на редкость ровными и белыми. Она часто играла с мальчишками и давала сдачи, если кто-то пытался обидеть ее. Поэтому мальчишки ее и не трогали. Зато Наталию обижали часто. Внешне Наталия была привлекательнее, чем Иро: черные глаза, мягкие пухлые губы, нос прямой, тонкий… Но она была из самой бедной семьи, ходила всегда плохо одетая, улыбалась редко. Дома она играла и резвилась, а в школе даже в двери входила бочком, будто боялась кого-то, и в играх своих сверстников редко принимала участие. Дети из зажиточных домов насмехались над ней. Вот и сегодня, когда девчонки на большой перемене выбегали из класса, Ханнес подставил Наталии в дверях подножку и еще подтолкнул так, что она упала и разбила в кровь губу. Девочка не посмела даже заплакать. Закрыла уголком платка рассеченную губу и, всхлипывая, убежала. Брат Наталии Пекка, невысокий, спокойный и молчаливый паренек, схватил лежавшую возле поленницы палку и ударил Ханнеса:

— Лопоухий!

Уши у Ханнеса, действительно, торчали, как лопухи. Они, казалось, еще больше оттопырились, когда он кинулся на Пекку. Хуоти вмешался в драку и так дал Ханнесу по носу, что…

— А-вой-вой, щенки, — заохала мать, хотя Хуоти и не сказал, что у Ханнеса из носа брызнула кровь.

Отец тоже хотел было что-то сказать, но замолчал, увидев, что из избы Хилиппы вышел Ханнес в сопровождении какого-то финна в пенсне. Это был тот самый магистр, который летом приходил к Мавре.

Из Пирттиярви магистр тогда отправился, как он сам сказал Хилиппе, «поплавать по водам Виэны, походить по песенному краю». За это время он побывал в Вуонинене, Ювялахти, Энонсу, на реке Кеми и, заглянув на обратном пути к Малахвиэнену, направлялся теперь на лодочный берег.

Пулька-Поавила издали узнал в магистре сына купца из Каяни и поспешил скрыться в риге: ему не хотелось встречаться с этим человеком. Когда он вышел из риги, магистр уже сидел в лодке, которая быстро удалялась к Весанниеми. Вскоре лодка скрылась за мысом.

Ханнес перевез гостя через озеро. Выйдя на берег, финн дал Ханнесу марку и пошел по узенькой тропинке к границе. Во внутреннем кармане пиджака у магистра лежала записная книжка. Были среди записей дорожных впечатлений и такие строки:

«По реке Кеми уплывают к морю вековые леса беломорской Карелии. В наших краях редко увидишь такой прекрасный лес. Тоньше десятидюймовых бревен почти не встречается, а толще — сколько угодно…

…Особенно неприятно то, что в этом песенном крае, даже при дружелюбном отношении местных жителей к чужеземцу сквозит какая-то настороженность, недоверчивость, горечь от воспоминаний о прежних временах набегов, так что, путешествуя здесь, никогда не чувствуешь себя спокойно…

В Ухте ко мне приходил урядник и проверил паспорт. Оказывается, кто-то из хозяев донес на меня: я, мол, фотографирую и составляю карту, по которой враг может прийти сюда.

В Вуоккиниеми я заходил к своему бывшему другу Юрки Липкину, говорил с ним. В его сердце всажен обоюдоострый клинок…»

Через несколько дней после отъезда магистра в деревне неожиданно появился тот самый Юрки Липкин, о котором магистр писал столь образно в своем дневнике. Когда-то, еще в те времена, когда Липкин ходил коробейником, магистр, видимо, имел повод считать его своим другом. Но потом Юрки переменился: он не мог простить обиды, нанесенной ему ленсманом, конфисковавшим именем закона у него короб со всякими товарами. Юрки не вступил в Союз беломорских карелов, хотя ему и предлагали, отказался даже оказывать этому союзу какую-либо помощь. А когда в 1907 году по инициативе Союза началось строительство шоссейной дороги от границы к погосту, Юрки заявил, что если дорогу проведут, то он будет не по ней ходить, а по другую сторону канавы. Участок дороги примерно в полверсты был уже готов, когда русские власти запретили ее строительство. После этого уездное начальство обратило внимание на Липкина, и его, как человека грамотного, назначили волостным старшиной. На этой должности он пребывал уже немало лет. В Пирттиярви он приезжал редко. Поэтому в деревне были удивлены, когда он вдруг прискакал. Пулька-Поавила был в тот день у Хёкки-Хуотари, который шил ему пьексы. Они сидели и беседовали, как вдруг из деревни пришла жена Хуотари и сказала, что к Хилиппе верхом приехал Юрки Липкин и велел созвать мужиков на сходку.

— Наверно, налоги будет выколачивать, — проворчал Поавила.

Вскоре они услышали, как кто-то постучал палкой по стене избы: хозяина звали на сход.

Мирской избой в деревне служила изба Пульки-Поавилы, в ней и проводились сходки.

Мужики стали один за другим собираться в избе Поавилы, в ожидании начала схода рассаживались по лавкам, курили у печки и делились своими заботами и тревогами о завтрашнем дне. Крикку-Карппа сказал, что зимой начнут рубить лес на реке Колханки. Ему об этом рассказали таксаторы. Хёкка-Хуотари прошлой зимой работал со своей лошадью на лесозаготовках и знал, каково там.

— Что заработаешь, то и проешь, — махнул он рукой.

Поавила, сидевший на сложенных перед печью дровах, сплюнул между ног на пол. Ему тоже приходилось бывать на заработках в лесу, и он знал, что много там не заработаешь. Но придется пойти, ничего не поделаешь.

— А куда денешься? — вздохнул он, стряхивая пепел на шесток.

Доариэ взяла с воронца вязанье и пошла к соседке: бабам не полагается быть на сходках. Мавра тоже ушла бы, да не могла слезть с печи. Сетуя на старость, она стала перекладывать свой покойницкий наряд, лежавший наготове под изголовьем.

Когда Доариэ пришла в избу Хёкки-Хуотари, собравшиеся там бабы громко обсуждали какое-то происшествие.

— А-вой-вой, чего только не услышишь на белом свете!

Доариэ не знала, о чем идет речь. Жена Хуотари стала рассказывать, что дочь Хилиппы убежала ночью из дома.

— Одна-одинешенька пошла в Аконлахти на ночь глядючи, да в этакую распутицу. А-вой-вой! Не утерпела… Как-то Юрки ее еще встретит? Может, и не примет… Сноха-то бесприданница…

Видимо, побег дочери потряс Хилиппу: когда он вошел в мирскую избу, его левое веко дергалось сильнее обычного.

Вслед за ним вошел волостной старшина. Юрки Липкин был высокого роста, и в дверях ему пришлось пригнуться. Иначе он не стал бы кланяться. Он же не кто-нибудь, а волостной старшина. Да к тому же у него почти десять десятин земли — в условиях северной Карелии это немало. Приличные доходы дает и его должность. Сколько он нажил на одних взятках, полученных от богатых мужиков за то, что он не включал в списки рекрутов их сынков. Даже в неурожайные годы семья Юрки не знала лишений. Юрки не забывал, что он представитель власти. Это было заметно и по тому, как он говорил:

— Весной исполнилось триста лет, как на престол вступила династия Романовых. Царь Николай Второй собственноручно отдали высочайшее повеление, дабы его подданные достойно отметили сей знаменательный день в истории Российской империи. Мы, карелы, всегда являлись верноподданными…

У печи кто-то кашлянул.

Поглаживая длинную черную бороду, старшина продолжал:

— Доказать свои верноподданные чувства царствующему роду мы сможем наилучшим образом своими пожертвованиями церкви и государству. Хилиппа Малахвиэнен уже подарил люстру для вашей часовни…

Хилиппа поднял голову.

— …Налоги также надобно платить вовремя, — продолжал старшина, взглянув на часы, серебряная цепочка которых свисала из нагрудного кармана его черного, сшитого из дорогого сукна пиджака. — А в вашей деревне есть налогоплательщики, не выполняющие своих обязанностей. У некоторых остались недоимки еще за прошлый год. Например, у хозяина этого дома…

Поленья под Поавилой заскрипели. Да, налоги за прошлый год он не выплатил. Он и без напоминаний знал об этом. Только чем платить-то?

Когда волостной старшина закончил свою речь, Крикку-Карппа, ведший собрание, предложил мужикам выступать. Все молчали. Наконец, Поавила, не вставая с места, сказал:

— Старшина говорил, что царю надо делать подарки. Вот Хилиппа, мол, люстру подарил. Хилиппе что? Он не то что люстру, он и корону подарить может. У него денег хватает. А что может подарить Охво Нийкканайнен? Или вот я, например? — Поавила помолчал, потом взялся рукой за штанину и продолжал: — Эти рваные портки я могу подарить, если только они царю подойдут…

В избе грохнул смех.

Юрки Липкин покосился на Поавилу и чиркнул спичку, чтобы закурить. Тут же с печи послышалось ворчание Мавры.

— Сгинь, нечистый…

Юрки усмехнулся и погасил папироску. Он знал, что Мавра староверка и не признает ни попов, ни чиновников, какой бы высокий пост они ни занимали.

— Вы же знаете, что говорится в законе о налогах, — продолжал он. — Кто не в состоянии выплатить налог, тот должен уступить часть своего надела тому, кто выплатит за него налог. Хилиппа Малахвиэнен готов помочь…

Хилиппа уже платил недоимки за Охво Нийкканайнена, за что взял с того почти всю землю. Теперь он был готов расширить свои земельные владения за счет других соседей.

— Ну и ворона! — вдруг воскликнул старый Петри, сидевший на лавке у самых дверей и о чем-то препиравшийся со Срамппой-Самппой.

Петри никогда не говорил никаких бранных слов. Во всех случаях, когда ему необходимо было выругаться, самым сильным ругательством у него было: «Ну и ворона!» На сход он пришел злой: кто-то заглянул в его сети и забрал весь улов ряпушки. Петри не знал, кто это сделал, но почему-то решил, что это был Срамппа-Самппа и поэтому обругал его. Хилиппа же подумал, что Петри обозвал его вороной. Он уже хотел было вскочить, но успокоился, услышав, как Самппа стал доказывать своему соседу, что он тут ни при чем…

Начало смеркаться. Поавила зажег лучину и вставил в светец, прикрепленный к печке. Нахмурив брови, он посмотрел на Хилиппу и сказал:

— У меня-то ты ни одной пяди земли не возьмешь…

Увидев сердито нахмуренное лицо отца, Хуоти испугался. Он вспомнил, что такое же лицо было у отца, когда шел раздел хозяйства и отец бросился с поленом в руке на дядю Науму. Хуоти вышел из избы. Уже за дверью он услышал, как отец раздраженно говорил: «Хлеба вымерзли. Как зиму переживем? Об этом надо бы сейчас толковать, а не о…»

На дворе было темно. Хуоти не сразу заметил, что пошел снег. Мягкие белые хлопья медленно ложились на его плечи. Скоро весь двор побелел. Видно было, что снег уже не растает до весны.

IX

До реки Колханки из Пирттиярви путь неблизкий и нелегкий. Особенно трудно было добираться туда на лошади, потому что половину тридцативерстного пути надо было ехать по бездорожным лесам. Впрочем, путников из Пирттиярви тревожил не столько лес, сколько небольшая деревенька Салми, через которую приходилось проезжать. Про эту деревеньку, вернее про кладбище, через которое шла дорога, ходила недобрая слава. Говорили, что если путник едет в сумерках через это кладбище, то он должен крепко держать вожжи, иначе лошадь встанет на дыбы, заржет, начнет брыкаться, порвет хомут и — хлещи не хлещи — больше ни шагу не сделает. Никто, правда, точно не мог сказать, когда и чья лошадь так заупрямилась, но в нечистую силу, пошаливавшую возле кладбища, все-таки верили и, отправляясь в путь, обычно приговаривали: «Можно бы и в Салми побывать, да вот как бы кладбище миновать». Этот страх был настолько велик, что даже Пульке-Поавиле, не верившему в привидения, померещилось что-то, когда стали подъезжать к этому кладбищу. Он невольно крикнул на своего мерина: «Чего косишься?», хотя лошадь шла неторопливо и спокойно, опустив голову. Хёкка-Хуотари ехал следом. Услышав голос Поавилы, он крикнул:

— Переверни хомут.

Поавила сделал вид, что не расслышал его слов, взял плеть и хлестнул мерина. Мерин как ни в чем не бывало продолжал неторопливо переставлять ноги.

— Да ты что это? — рассердился Поавила. Дернув за вожжи, он стегнул свою клячу плетью по ногам.

Мерин лягнул передок саней и неохотно затрусил рысцой.

Проехав кладбище, Поавила оглянулся. Хёкка-Хуотари старался не отставать. За ним вплотную ехал Крикку-Карппа, за Карппой — Теппана, сын старого Петри, а за Теппаной… Казалось, все мужское население покинуло деревню, стараясь убежать от голода. Сани у всех были довольно тяжелые. Каждый захватил с собой сена на пару недель, мешок сечки, пилу, топор, лыжи. Все надо было везти из дому. Хлеб тоже, хотя бы на первое время, но мало у кого он был. Не было его и в дорожной корзинке Пульки-Поавилы. Он не взял с собой даже горьких на вкус мякинистых лепешек, испеченных из ячменя этого года, надеясь, что уж на хлеб-то он в лесу заработает. Велел жене собрать в дорогу лишь копченое мясо Юоникки и соленой рыбы. Корзина с провизией стояла в передке саней, запорошенная падавшим с ветвей снегом. Снега в лесу было уже по колено, но земля под ним еще не промерзла, и в низинах лошади увязали. Поавила спрыгнул с саней и отдал поводья Хуоти.

— Но-о!

Хуоти стал понукать мерина, который с трудом одолевал подъем в гору. За лето, правда, мерин поднабрался сил и выглядел неплохо, но все равно он был уже стар.

За Салми свернули с дороги влево и поехали прямо по лесу. У Хёкки-Хуотари конь был посильнее, и он ехал впереди, прокладывая колею. Кроме того, он в прошлом году ездил на Колханки за сеном и лучше знал дорогу, если только эти болота и низины, по которым они ехали, можно назвать дорогой.

К ночи добрались до места. Поавила привязал лошадь к дереву, бросил ей охапку сена. Кругом шумели высокие, толстые сосны. Этот сосновый лес был выбран подрядчиком Заостровским для порубки. Летом лес сплавят по реке в Кемь, где он попадет на лесопилки и пойдет на доски. Несколько лет назад лесопромышленник Сурков поставил в устье реки Кемь, на Попов-острове, лесозавод, один из первых на побережье Белого моря. Завод изготовлял пиломатериалы, как для внутреннего рынка, так и для экспорта в Англию. Уже много лет Заостровский, служивший подрядчиком у Суркова, поставлял ему лес с верховья реки Кеми и с берегов Верхнего Куйтти. Сам Заостровский считался большим начальником и редко бывал на лесных делянках. Рубкой леса на местах руководили его приказчики, которые принимали лес и платили за работу лесорубам. На Колханки приказчиком был некий Молчанов, большой любитель спиртного. Когда мужики приехали на Колханки, приказчик был уже там. Барак, в котором он жил, называли конторой. Тут же в бараке помещалась и лавка лесозавода, или харчевня, как ее называли лесорубы. Других строений не было, и никакого человеческого жилья поблизости тоже не было. Вокруг — вековая, нетронутая тайга. Некуда голову приклонить, негде и коня поставить.

Мужики первым делом стали строить шалаши. Да, нелегко доставался хлеб здесь, на Колханки. Как только чуть рассвело, Поавила взял топор и отправился с Иво выбирать место для избушки. Они долго бродили по снегу, подыскивая такое место, чтобы и вода была под боком и камни для печурки не пришлось бы таскать издали. Лес для стройки не надо было искать, он рос всюду. За два дня Поавила, Крикку-Карппа и Хёкка-Хуотари построили общую избушку и соорудили для лошадей навес из хвои. Хуоти накопал из-под снега камней, из которых отец сложил в избушке каменку.

— Надо бы сходить договориться насчет оплаты, — подумал вслух Поавила, укладывая последний камень.

Когда мужики пришли в контору, приказчик, видимо, только что принял рюмочку для аппетита. Пощипывая толстыми пальцами кончики черных усиков, он сразу заявил:

— О, вы неплохо заработаете. Плачу по пять копеек за бревно.

Мужики переглянулись.

— Да это же хорошая плата, — заверял приказчик, поглаживая усы.

— Пять копеек? — недоверчиво переспросил Крикку-Карппа. Он когда-то был зуйком у беломорских рыбаков, где научился немножко говорить по-русски. Помявшись, Карппа заметил: — А в прошлом году платили по восемь…

Молчанов подтянул отвернутые голенища высоких сапог.

— Так то было прошлой зимой, — самоуверенно ответил он и, хлопнув ладонью по голенищу, добавил: — Пять копеек с бревна. Впрочем, я вас не держу. Хотите — оставайтесь, хотите — нет…

Приказчику не надо было никого удерживать: неурожай согнал к нему рабочей силы больше, чем нужно было. Зная это, Молчанов и говорил с мужиками с таким высокомерием.

— Не нравится плата — ищите работу получше.

Другой работы не было.

— А муки в задаток дадите? — поспешно спросил Поавила.

— Муку получите, и другие харчи тоже, — обещал Молчанов. — Но учтите, бревна должны быть одно к одному.

Пулька-Поавила взял из харчевни в счет заработка мешок муки, чаю, табаку — понемногу всего, что нужно лесорубу с конем. «С пустым брюхом много бревен не навозишь», — подумал он.

Еще не рассвело, а Поавила с сыновьями был уже на делянке. Иво был ростом выше и в плечах пошире, чем отец. И силен он был, что медведь: с первого удара лезвие его топора ушло чуть ли не по обух в дерево, всего несколько ударов — и сосна свалена. Отец быстро обрубил сучья, потом вместе с Хуоти они разделали бревно. Бревна должны были быть шесть аршин в длину и пять с половиной вершков толщиной на верхнем конце. Поавила тщательно измерил спичечной коробкой бревно, затем взвалил его на сани и повез на берег реки. До берега было недалеко, чуть побольше половины версты, но ехать пришлось почти по снегу. Поэтому Поавила сперва возил по одному бревну, потом стал грузить по два, по три, а потом и больше. Мерин увязал в снегу, спотыкался. Поавила подстегивал его кнутом и подсчитывал: «Два бревна — фунт хлеба, четыре бревна — два фунта, шесть бревен…»

Вывезя на берег десять бревен, он отправил Хуоти готовить ужин.

— Свари ужин покрепче, — сказал он.

Хуоти сварил наваристый картофельный суп из мяса Юоникки. Было совсем темно, когда с делянки вернулся отец.

— Муста мато! Муста мато! — проклинал отец кого-то. Он пришел такой удрученный и усталый, что сам не смог распрячь лошадь.

— Сходи выпряги коня, — попросил он Хуоти и повалился на хвою, настланную на полу избушки.

Мерин был тоже весь в поту. Хуоти выпряг его из саней и отвел под навес из хвойных веток, сквозь которые проглядывало звездное небо. Привязывая лошадь, он слышал, как отец жалуется Хёкке-Хуотари:

— Всего на два фунта осталось…

В голосе отца звучала горечь обиды и отчаяния. Он вывез столько бревен, а приказчик принял из них лишь четыре. Остальные он забраковал, начертив синим карандашом на их торцах косые кресты. Эти, мол, неровные, те слишком короткие, а третьи… — тоже что-то в них нашел.

— А весной этот гад скатит их в реку и получит за них приличные деньги. — Поавила поскреб затылок и, смяв спичечный коробок, сердито швырнул его в огонь, словно тот был повинен в том, что бревна забраковали.

Избушка, такая низкая, что взрослый человек в ней не мог встать во весь рост, была полна дыма. Щипало глаза.

Хуоти снял с огня закопченный котелок и поставил его на пол перед каменкой. У огня было все же светлее ужинать. Но отцу так все осточертело, что он не стал есть. Он взял было ложку, но тут же воткнул ее обратно в щель.

— Я схожу к Заостровскому. Неужто на Молчанова не найдется управы… — пригрозил он.

Наследующий день отец не пошел на работу, сказав, что ему нездоровится.

Через несколько дней на Колханки приехал подрядчик Заостровский, в дорогой шубе с меховым воротником. Пулька-Поавила сразу пошел к нему и стал на ломаном русском языке излагать свое дело. Подрядчик сидел в конторе за столом и задумчиво передвигал на счетах костяшки. «Доходы, наверно, подсчитывает», — решил про себя Поавила.

— Как это так? Закон, наверно, какой-нибудь да есть… — Поавила стоял с шапкой в руке у порога и ожидал, что ответит подрядчик. Вряд ли тот что-либо понял, из путаных объяснений Поавилы. Положив ногу на ногу, он все же сказал:

— Не беспокойся. Все уладится. Я поговорю с Молчановым.

В избушку Поавила пришел повеселевший.

— Нашлась-таки управа и на Молчанова, — похвастался он Хёкке-Хуотари и поспешил на делянку, хотя уже вечерело. Там он погрузил на сани пять толстых бревен и начал опять погонять измученного коня, подсчитывая про себя: «Два бревна — фунт хлеба, четыре бревна — два фунта, шесть…»

Прошел месяц. До рождества оставалось два дня, и мужики, собираясь на праздник уехать домой, пошли в контору за получкой. Из конторы Пулька-Поавила прибежал сам не свой. В конторских книгах не числилось и половины бревен, вывезенных им к реке. А за харчи, что он брал авансом, вычли так много, что на руки он получил всего два рубля деньгами и пуд муки.

— Совсем меня запутал этот дьявол в конторе, — ругался Поавила. — Сам черт не разберется в их, книгах. — Швырнув шапку в угол, он велел Хуоти: — А ну-ка подсчитай, сколько нам причитается…

Хуоти в школе привык решать лишь примеры на сложение и вычитание. А как сосчитать, сколько заработали они со своей лошадью? Надо учесть и количество бревен и вес муки и других продуктов, взятых в задаток, знать их цены… Хуоти стал палкой писать цифры на снегу. Но, видя, что подсчетам Хуоти нет конца, Поавила снова побежал в контору.

— Два — конь, четыре — мужик, один пуд хлеба, — стал он объяснять приказчику. Потом обратился к Крикку-Карппе, как раз бравшему получку: — Да скажи ты ему по-русски, эмяс…

— Тише ты, — испугался Крикку-Карппа.

Поавила сжал кулаки, но сдержался.

— Где половина бревен, что я вывез? — спросил он у приказчика через Крикку-Карппу.

— На берегу, — ответил Молчанов, не поднимая головы.

— А почему они не занесены в книгу?

— Потому что брак.

— Но Заостровский же сказал…

— Мне он ничего не говорил. К тому же, бревна здесь принимаю я, а не Заостровский.

Втянув голову в плечи, Поавила угрюмо пошагал в харчевню и купил бутылку водки…

В деревню Поавила возвращался почти налегке. Только голова была тяжелая — от выпитой утром водки и от всяких дум, которые прежде даже и на ум ему не приходили.

— Все они одинаковые живодеры, эти господа. И волостные старшины, и приказчики, — хмуро сказал Поавила Хёкке-Хуотари, подсевшему к нему в сани.

Показалась деревня. Уже издали мужики поняли, что в деревне что-то случилось.

Перед рождеством день такой короткий, что едва успеешь задуть лучину, как ее приходится зажигать снова. Даже в середине дня сумрачно. Когда едешь по открытому озеру, трудно сразу различить, то ли это вешка стоит впереди, то ли кто идет по дороге. Поавила щурился, стараясь разглядеть, что там такое чернеет. Чем ближе подъезжали к деревне, тем больше становилось это черное пятно. Потом оно медленно поползло по улице.

Поавила дернул за вожжи. Мерин побежал резвее. Выехав на кладбищенскую горку, Поавила остановил коня и снял с головы шапку. Навстречу медленно двигалась похоронная процессия, неся три сколоченных из необструганных досок гроба — два больших и один маленький, детский.

К Поавиле подбежала жена.

— Охво Нийкканайнен… С голоду померли…

В Пирттиярви много лет никто не умирал голодной смертью. Теперь в одной семье сразу умерли трое: сам Охво, его жена и только что родившийся ребенок.

— С голоду… — вздохнул Поавила. Ему стало стыдно за то, что, отправляясь домой, он так напился.

Хуоти увидел Наталию. Она шла молча, держась рукой за гроб матери. Исхудалое мертвенно-бледное лицо, опухшие от слез большие черные глаза невидяще смотрят перед собой…

Поавиле стало ясно, что надо делать. Когда похоронная процессия прошла, он хлестнул коня и заторопился домой. Весь вечер он ходил по домам, говорил с мужиками.

— Да что ты, братец, — стал уговаривать его Крикку-Карппа. — Ведь за такое дело в тюрьму посадят.

— Но что-то надо делать, — возразил ему Поавила и пошел к Хёкке-Хуотари.

— Да, да, конечно, — сразу согласился Хуотари и пошел с Поавилой.

Хилиппа сидел за ужином, когда к нему пришли Пулька-Поавила и Хёкка-Хуотари.

— Если ты хоть немного боишься бога, то откроешь свой амбар и дашь людям хлеба, — грозно заявил Поавила.

Хилиппа понял, что мужики не шутят.

— Ну что вы, люди добрые, — испугался он. — У меня хлеба тоже вымерзли, как и у вас. Да вы никак пьяные?

Поавила оборвал его.

— Сегодня похоронили Охво с женой. А завтра, может быть, придется Срамппу-Самппу со всей семьей…

Левое веко Хилиппы начало подрагивать. Подумав, он вдруг сказал:

— А в магасее-то есть хлеб…

— Верно, — подхватил Хёкка-Хуотари, прятавшийся за спиной Поавилы. — Пошли туда, — предложил он и первым юркнул в дверь.

Выпроводив мужиков, Хилиппа радостно потирал руки. Закрыв дверь на крючок, он стал наблюдать из окна. Уже стемнело и ничего не было видно. От общинного амбара доносились лишь громкие голоса Поавилы и Хёкки-Хуотари. Потом Поавила стал звать: «Хуотари, Хуотари».

Когда подошли к амбару, Хуотари куда-то исчез в темноте. Не докричавшись его, Поавила решил не отступать. У него перед глазами неотступно стояли три гроба, два больших и один детский. Потом мелькнуло лицо приказчика, самодовольно поглаживающего свои усы. Ни о чем больше Поавила не думал. Он был так потрясен вчерашними и сегодняшними событиями, что вообще не мог думать о том, какие последствия будет иметь его поступок. Хмуря лохматые брови, он поднял с земли лом и одним ударом сбил с двери амбара запор.

Голодная смерть на какое-то время перестала угрожать жителям Пирттиярви. Осиротевшие дети Охво тоже получили хлеб. Однако кое-кто из мужиков позажиточней осуждал Поавилу: «А весной что будет, семенное зерно-то съели?» Да и сам Поавила сознавал теперь, что неладно сделал. Все-таки надо было взять хлеб из амбара Хилиппы.

Хилиппа тотчас же сообщил о случившемся волостному старшине, тот доложил в Кемь. Вскоре в Пирттиярви прибыл становой, чтобы произвести следствие по делу о краже со взломом, как говорилось в донесении волостного старшины. Станового пристава сопровождал урядник с саблей на боку, в белой форменной фуражке. Сперва становой и урядник побывали у Хилиппы, расспросили его, кто взломал дверь амбара и кто брал зерно. Потом они осмотрели лом, которым Поавила сбил замок, и лишь после этого пошли к нему самому.

Поавила знал, что его арестуют. Он ничего не сказал, когда пришли становой и урядник и объявили ему об этом. Резанув болью по сердцу, звякнули наручники.

— Антихристы, греха не боитесь! — кричала с печки Мавра, грозя своим посохом. Сыну от нее тоже досталось: — Достукался! Вино к добру не приводит…

Хуоти молчал. Доариэ утирала глаза подолом сарафана.

Поавила тяжело поднялся с лавки и еле слышно пот прощался с семьей:

— Ну, будьте здоровы…

Доариэ побелела, прислонилась к печи. Хуоти бросился к ней.

X

Прошло рождество и день стал прибывать. Но небо еще много недель оставалось серым и неподвижным, словно тучи, слившись вместе, так и застыли навсегда. В конце января раза два выглядывало холодное солнце. Поглядев на занесенные снегом озера, леса и избы, оно быстро, словно испугавшись трескучего мороза, скрылось за горизонтом. Лишь в марте небо прояснилось и снова выплыло долгожданное солнце. Светило оно теперь так ярко, что резало глаза, и даже чуть-чуть пригревало. Снег на открытых местах стал оседать, и улицы в деревне потемнели.

В начале апреля зазвенела капель, но ночью морозило, светила холодная луна. Казалось, она вступила в спор с горячим солнцем и теперь торжествующе усмехалась: «Ну, кто кого!» Снег, таявший днем на солнце, за ночь так сковывало морозом, что утром по твердому насту можно было проехать на лошади с огромным возом бревен. Но день ото дня месяц все больше шел на убыль, и к середине апреля от него остался лишь тоненький серп. Потом и он пропал. Одержав верх, солнце первым делом согнало снег со склонов и полей, обращенных к югу, а потом его лучи пробились и в лесные чащи и сбросили снеговые шапки с бородатых елей. На земле, под деревьями, снег тоже стал рыхлым, быстро таял, и вот уже говорливые ручьи побежали к рекам, все еще скованным льдом. Вскоре вскрылись и реки.

Колханки была вся свободна ото льда. Разлившиеся воды ее, с шумом проходя через пороги, стремительно текли на восток, унося с собой тысячи бревен, которые сперва попадут на вольные воды Куйтти, а оттуда дальше вниз по реке Кеми на Попов-остров, где их ждут острые зубья пил лесозавода Суркова.

— Эй, гляди, не промочи штаны! — крикнул кто-то с берега сплавщику, который, стоя на одном бревне, стремительно несся вниз по порогу.

— Ничего! — донеслось в ответ по-русски.

Зимой в лесу вальщиками и возчиками работали местные карелы. Так повелось с тех пор, как лесопромышленник Сурков начал рубить лес за Верхним Куйтти. А весной на сплаве не менее половины рабочих составляли русские, пришедшие с далекого побережья Белого моря, или «нижнеземельцы», как называли живших в низовье Кеми обрусевших карелов. Правда, в последние годы положение изменилось. Частые недороды, непосильные налоги, кулацкое засилье гнали карельских крестьян на сплав. Этой весной на Колханки подалось немало молодежи из местных деревень. Иво тоже отправился и взял с собой Хуоти.

Хуоти работал на сплаве уже вторую неделю и знал всех сплавщиков. А больше всех он уважал Федора Никаноровича Соболева — за то, что тот был самым отважным, самым искусным сплавщиком на всей сплавной реке. Хуоти слышал, что дядя Федя спускался на одном бревне по кемским порогам, а на Кеми пороги куда опаснее, чем на Колханки.

Федор Никанорович Соболев пользовался на Колханки общим уважением. Было в Соболеве что-то такое, что влекло к нему окружающих. И хотя он был немногим старше своих товарищей, его уважительно называли дядей Федей. Уважали его, конечно, не за возраст, а за то, что он во всем был первым. Первым по своей удали на порожистой реке, первым, когда надо было дать отпор обнаглевшему приказчику и выступить в защиту товарищей. Когда останавливались в какой-нибудь деревне и кружили девчат в танце, он тоже лицом в грязь не ударял. А уж если начинали рассказывать анекдоты и разные забавные истории, тут он был просто мастер. Один рассказ дяди Феди произвел на Хуоти особенное впечатление.

Однажды сплавщики, мокрые и усталые, собравшись после ужина у костра, вели беседу о том о сем, и дядя Федя вдруг начал рассказывать о Екатерине Второй.

— Была когда-то в России царица по имени Екатерина, — начал он, и мужики приготовились услышать еще один смешной анекдот о Екатерине Второй, которых много ходило в народе.

Но Федор Никанорович рассказал на этот раз не анекдот.

— Екатерина была баба гордая, властолюбивая. Из Германии царь взял ее себе в жены. В царском дворце всего было вдоволь, разве что молока птичьего не хватало. А Екатерина все была недовольна. Захотелось ей самой править. И вот однажды она убила своего мужа и сама села на трон. И стала Екатерина владычицей России. Но все равно она не была счастлива. Каждую ночь к ней являлся призрак убитого царя и напоминал ей, что в мире есть владыка, чья воля сильнее воли царской. И не было покоя Екатерине, покуда не начала она строить в своей столице собор, самый прекрасный и самый большой в мире. На берегу Онежского озера стали добывать мрамор для того собора. Согнали мужиков из ближайших погостов — камень ломать да в Питер возить. С утра до ночи работали мужики. Переспят ночь под открытым небом где-нибудь в расщелине — и опять за работу. Рядом надсмотрщики стоят, плетками размахивают, чуть что — бьют как скотину. Долго так продолжалось. Но потом кончилось терпение у мужиков и побросали они свои кувалды в озеро. Царица узнала об этом, почернела, как уголь, и послала из Питера солдат, чтобы наказать бунтовщиков. Мужики направлялись в церковь, как вдруг прибыли солдаты и начали палить из пушек по народу. Много крови пролилось тогда на берегу Онежского озера. А потом забрали вожаков мужицкого бунта, каленым железом выжгли у них на лбу и на щеках три буквы «воз», что значит «возмутитель», вырвали ноздри, дали по сто ударов палок и сослали на вечную каторгу…

Хуоти сидел у костра и, затаив дыхание, слушал Федора Никаноровича. Ощущение было такое, словно из привычного деревенского мира он переносится в совершенно иной мир. Никогда ему не приходилось слышать о таких вещах. Потом он со страхом подумал: «А вдруг исправник в Кеми вырвет ноздри у отца».

— …а некоторым из вожаков удалось бежать. Один из них, по имени Иван, ушел вверх по Кеми-реке и укрылся где-то за Верхним Куйтти. Здесь, в далекой глуши, куда не могла дотянуться рука урядника, скрывалось много беглых. Некоторые из них женились на карелках и оставались жить в этих местах. Ивану тоже приглянулась одна девушка. Звали ее Александрой…

Хуоти показалось, что дядя Федя рассказывает о чем-то знакомом.

— …Но ему отсюда тоже пришлось бежать, — продолжал дядя Федя, — потому что кровавая рука царицы дотянулась и до этих мест. Из Кеми прибыл исправник со стражниками и стал ловить беглых. Какой-то человек по имени Туйю-Матти…

— Туйю-Матти? — вырвалось у Хуоти.

И тогда ему все стало ясно. Сколько раз он допытывался у бабушки, куда делись Иван и Сантра, но каждый раз его вопрос оставался без ответа.

— Сперва они долго скрывались в лесу, потом ушли к Белому морю, а оттуда в Каргополь…

Хуоти изумлялся все больше. Он хотел было спросить, от кого дядя Федя слышал про беглого Ивана и Сантру, но Федор Никанорович уже говорил с мужиками о чем-то другом. Потрескивал костер. По реке плыли одиночные бревна. Лес притих, словно заснул. Хуоти лежал на мху и старался не уснуть. Понизив голос, дядя Федя что-то говорил о низких расценках, о бракованных бревнах, об артели. Чем кончился разговор, Хуоти не слышал. Он незаметно для себя заснул, а когда открыл глаза, все были уже на реке. Хуоти натянул пьексы, сшитые из кожи Юоникки, и тоже поспешил на реку. Из головы у него не выходил рассказ дяди Феди, и почему-то дядя Федя стал для него особенно близким человеком, как бы старшим братом.

Хуоти стоял на берегу с багром в руках и смотрел, как дядя Федя на одном бревне несется вниз по порожистой реке. Хуоти показалось, что его несет прямо на камень. Этот камень, чуть выступавший над водой, трудно было увидеть с берега. Вряд ли его мог заметить сплавщик, мчавшийся по реке с бешеной скоростью. Еще немного и…

— Дядя Федя! Камень впереди! — закричал испуганный Хуоти, махая багром. — Дядя Федя!..

Около самого камня стремительный поток круто бросил бревно в сторону. Федор Никанорович пошатнулся. Хуоти зажмурил глаза. Когда он открыл их, дядя Федя был уже далеко в низовье порога и спокойно подгребал багром, направляя бревно к берегу. Хуоти побежал навстречу.

— Ну что, тезка? — спросил Федор Никанорович, ловко спрыгнув на берег.

— А я думал, бревно налетит на камень, — признался Хуоти, с восхищением глядя на Федора Никаноровича.

— Не налетит. На бревне-то стоял не кто-нибудь, а сплавщик, — с присущей всем бывалым сплавщикам беззаботностью проговорил дядя Федя, расчесывая свою черную бороду, с которой капала вода. Борода у Федора Никаноровича была не такая, как у остальных сплавщиков: короткая, густая и мягкая, она делала его похожим на цыгана. Цыган Хуоти уже приходилось видеть, раза два они появлялись в их деревне.

— Да разве это порог, — усмехнулся Федор Никанорович. Усевшись на кочку, он стал свертывать самокрутку и протянул свой кисет Хуоти. Хуоти заколебался. До сих пор он курил вместе с другими мальчишками только мох, да и то тайком от родителей.

— Ты же сплавщик! — подбодрил его Федор Никанорович.

«В самом деле. Ведь я уже не мальчишка», — подумал Хуоти и стал свертывать цигарку. Закурив, он спросил:

— А от кого вы слышали о беглом Иване и Сантре?

Единственным человеком, к кому Хуоти обращался на «вы», до сих пор был учитель в их деревне. Сейчас он, сам того не заметив, стал говорить «вы» этому сплавщику, одежда и руки которого были в смоле, а лицо в копоти от костров. Услышав, что к нему обращаются столь почтительно, Федор Никанорович усмехнулся.

— От покойного деда, — ответил он. — А ему рассказывал его дед… сам беглый Иван.

— Сам Иван? — спросил Хуоти, и глаза его расширились.

— А разве ты слышал что-нибудь о нем? — спросил Федор Никанорович, удивившись тому, что паренек так заинтересовался его рассказом.

— Слышал. Сантра-то из нашей деревни.

И Хуоти рассказал, что он слышал о беглом Иване и Сантре. Дядя Федя слушал, задумчиво поглаживая бородку.

— Так, так…

Потом он нахмурился и сказал о Туйю-Матти:

— Подлый доносчик лучшей участи не заслуживает, А вот у нас в Каргополе одного мужика утопили, так его жалко. Его тоже звали Иваном. Иван Болотников. Мужики поднялись на бунт, а Болотников стоял во главе их. Царские войска разгромили восставших, а Болотникова привезли в Каргополь и утопили…

— А кто его утопил? Свои деревенские? — тихо спросил Хуоти.

— Нет. Эксплуататоры, — ответил Федор Никанорович.

Хуоти впервые слышал это слово и не понял, что оно означает. В его родном языке такого слова не было.

— Но ничего, будет и на нашей улице праздник, — проговорил Федор Никанорович и подошел к лежавшей неподалеку груде бревен. Это были бревна, которые Хуоти с отцом свозил сюда прошлой зимой. Федор Никанорович стал внимательно разглядывать выбитые на них клейма. Весной при таянии снега с бревен сошли косые кресты, которые приказчик начертил, забраковав их. Теперь же на этих бревнах оказались выбитыми свежие клейма. Федор Никанорович подозвал Хуоти и показал ему на бревна, с которых исчезли кресты.

— Теперь ты понял, кто такие эксплуататоры? — спросил он.

— Приказчики, — ответил Хуоти, внимательно разглядывая концы бревен.

— Не только приказчики, но и все подрядчики, владельцы лесопилок, купцы… — стал объяснять Федор Никанорович.

— А вы что же это в рабочее время лясы точите? — вдруг раздался сердитый окрик.

Хуоти испуганно обернулся. Возле бревен стоял приказчик, поигрывая рябиновой тросточкой.

— Да вот разглядываем крестики на бревнах, — ответил Федор Никанорович, многозначительно взглянув на Молчанова.

Молчанов, конечно, понял, о каких бревнах идет речь, но почему-то не повысил даже голоса.

— Ты бы с мужиками поосторожней рассуждал насчет властей, — вкрадчиво заговорил он.

— Мужики вчера вечером решили требовать повышения расценок, — сказал Федор Никанорович, словно и не услышав слов Молчанова.

— Повышения расценок? — Молчанов побагровел. — А за что, собственно, я должен повысить расценки?

— А вот за эти кресты, — спокойно сказал Федор Никанорович, показывая на бревна, с которых исчезли отметки о браке.

— Но ведь не ты их валил и возил? А… а… — Молчанов замялся, посмотрел на Хуоти и, решив, видимо, что этот парнишка-карел по-русски не понимает, договорил: — а эти кореляки.

Хуоти молчал.

— Ты-то должен понимать. Я ж тебе русским языком говорю… — Молчанов повернулся к Федору Никаноровичу и, помолчав, добавил заискивающе: — Приходи вечерком в контору, потолкуем…

Но не тут-то было.

— Бревна эти хорошие, — продолжал Федор Никанорович. — Подрядчик за них получит не одну сотню барыша. Кое-что, наверно, перепадет и приказчику. Жаль, если такая прибыль пропадет…

— Эх! — Молчанов крякнул, ударил тросточкой по голенищу и пошел.

— А барыш-то пропадет, — крикнул вслед ему Федор Никанорович. — Мужики решили больше не скатывать бревна в реку, пока расценки не будут повышены.

Часть леса лежала в штабелях и могла остаться в этом году вообще несплавленной: в деревнях начинался сенокос, и многие из местных крестьян взяли расчет и разошлись по домам. Рабочих на сплаве осталось мало, а вода в реке изо дня в день убывала. Молчанову пришлось пойти на уступки. Вернувшись с погоста, куда он ездил посоветоваться с подрядчиком, он согласился несколько повысить расценки, и оставшиеся на берегу бревна были сброшены в реку.

Хвост сплава подошел к Куйттиярви лишь к середине лета.

Вместе с «хвостом» пришли к озеру и сплавщики с верховья Колханки, и Хуоти впервые увидел знаменитое Куйттиярви. Ему немало приходилось слышать о широких просторах этого озера, но он даже не представлял себе, что оно такое огромное. По сравнению с Пирттиярви — настоящее море.

Ох, жестокое ты, Куйтти. Уж не черт ли тебя создал? Утомил мои ты руки, понатер мои ты пальцы, мою спину не жалеешь… —

запел на плоту кто-то из сплавщиков. Видно, не впервые этому парню водить вручную такие плоты через тридцативерстную ширь озера к Энонсу.

Но прежде чем выйти с плотами в озеро, сплавщики по установившейся традиции ходили на погост, до которого от устья Колханки было рукой подать. Одни пошли туда за получкой, другие за водкой, третьи — просто так, поглядеть село. А посмотреть там было что, особенно после захолустного Пирттиярви. В селе были даже крашеные дома. Один из них, красного цвета, принадлежал, как сказали Хуоти, самому Заостровскому. Но Хуоти не пришлось долго рассматривать дома: он вдруг заметил, что в селе что-то случилось, потому что люди куда-то торопились, временами останавливались и о чем-то взволнованно переговаривались, кто-то охал и причитал, некоторые даже плакали. Все бежали к волостному правлению, и Хуоти тоже пошел туда.

На стене правления были вывешены два больших объявления, одно на желтой, другое — на голубой бумаге. Хуоти протиснулся в собравшуюся перед крыльцом толпу и вытянул шею:

«Мы, Николай Второй, самодержец Всероссийский, король Польский, великий князь Финляндский… Божьей милостью… — читал по слогам Хуоти. — Защити и оборони, господи, землю нашу и наш народ. Германские…»

Все молчали. Хуоти повернул голову и увидел, что рядом с ним стоит урядник — тот самый, который зимой приезжал со становым в Пирттиярви и арестовал отца. Хуоти быстро скрылся в толпе.

В тот же вечер они с Иво отправились домой.

Известие о войне было для жителей Пирттиярви полной неожиданностью. Может быть, где-то в большом мире и знали о приближении войны, а в такой глуши, каким было Пирттиярви, даже в голову никому не приходило, что может начаться война. Правда, появлялись кое-какие приметы, предвещавшие беду. Так, например, весной в амбарах появилось невиданное количество крыс, и старые люди предсказывали, что какое-то большое бедствие грозит народу. Но никто из них не мог точно сказать, что это за бедствие — то ли страшное поветрие, то ли опять голод, то ли какая другая беда. А о том, что это может быть кровопролитная война, никто даже не подумал. Только теперь, когда весть о войне дошла до деревни, все поняли, что́ предвещали крысы, и многие теперь рассуждали: «Я ведь говорил…»

Так же хвастался теперь и Хёкка-Хуотари, считавшийся знатоком всяких примет, когда вместе с Крикку-Карппой и Срамппой-Самппой пришел в мирскую избу, чтобы своими глазами увидеть царские указы об объявлении войны и о мобилизации. Сотский доставил их с погоста и прикрепил на стене избы Пульки-Поавилы между иконой и красным окном.

— Забыли бога люди, из-за того и война, — рассуждал Срамппа-Самппа. — А это кто? — спросил он, показывая дрожащей рукой на портрет, вывешенный тут же на стене над указами. — Уж не царь ли?

— Царь, — ответил Крикку-Карппа.

Срамппа-Самппа сощурил подслеповатые глаза и закашлял:-«кхе-кхе». На портрете, прикрепленном к стене вставленными в щели лучинками, был изображен Николай II. Сотский словно нарочно повесил его рядом с иконой, чтобы изгнать бесов дух из этой избы, хозяина которой он сам отвез зимой в Кемский острог.

— Вашему Иво тоже надо идти, — сказал Хёкка-Хуотари Доариэ.

Доариэ уголком платка утирала слезы. Иво был ее первенцем. Как она ждала его рождения двадцать один год назад! Она помнила, как он просился на свет, так беспокойно брыкался крошечными ножками у нее под сердцем, что даже Поавила чувствовал это своей ладонью. «Сын», — шепнул он и прижался к жене… Сына она и родила. Разрешилась она на покосе, и Иво сразу же жадно начал сосать грудь. Доариэ и сейчас еще ощущала в своих увядших грудях странное наслаждение от прикосновения влажных губ и беззубых десен новорожденного. Тогда она сразу же забыла о всех муках, испытанных ею при появлении ребенка на свет. А теперь… Иво собирался осенью сделать новую лодку, старая уже совсем прогнила, а вместо этого ему придется пойти на войну, на смерть. Неужели для этого она родила его, неужели для этого вырастила из него мужчину? Воевали бы цари между собой. Зачем невинным людям убивать друг друга? Хоть бы случилось что-нибудь такое, чтобы Иво не надо было идти на войну!

Но ничего такого не случилось. Наступил день проводов. С утра моросил дождь, потом развиднелось и выглянуло солнце, словно для того, чтобы осушить слезы на щеках матерей и невест. В деревне было тихо, как на похоронах.

Почти не разговаривали в то утро и в избе Пульки-Поавилы. Мать молча приготовила завтрак.

— Ешь, ешь, сынок, дорога длинная, — сказала она Иво, наливая ему чай, заваренный на чернике.

Но кусок не лез в горло. Мать стала укладывать кошель.

— Этот рыбник отнесешь отцу, — сказала она и заплакала.

Пулька-Поавила все еще был в тюрьме. За все время от него только раз пришла весточка. Он сообщил через людей, что находится в Кеми.

На дворе Хёкки-Хуотари начал собираться народ. Иво надо было уже идти, но он не мог заставить себя подняться с места: все, что он оставлял, было так дорого и близко, а все, что ожидало его, было таким далеким и неопределенным!

— Надо идти, — наконец сказал он и, выйдя из-за стола, взял кошель.

Мать повисла на шее Иво.

— Сынок, сыночек родимый, — причитала она с плачем, затем сняла с себя крест и надела сыну на шею.

— Пульку возьми, вот она, — крикнула с печи бабушка, протягивая Иво пулю, пробившую когда-то навылет медведя. Таких пуль у нее было много — они хранились в берестяной коробке, где имелись и другие талисманы — щучьи зубы, медвежьи когти…

С улицы донеслись причитания и вопли. Плакали матери, плакали жены, плакали девушки.

— Кормилец ты наш, как же мы без тебя будем-то?!

— Увидимся ли мы с тобой еще? Дай в последний раз поглядеть в твои глаза…

Тяжело было провожать родных и любимых в дальнюю дорогу, в неведомые края. Кто из них вернется, а кто сложит голову в чужой земле? Плач и вопли были слышны даже на другом берегу озера.

— Коли успеешь заскочить в воронку, то уцелеешь, — напутствовал старый Петри своего сына Теппану, которого тоже брали на войну.

Как всегда, Петри был босиком. На груди у него висела потемневшая от времени медаль, которую он получил в турецкую войну. Петри был единственным из деревенских мужиков, побывавших на войне. В деревне дивились не тому, что он вернулся с войны живым и здоровым да еще с медалью на груди, а тому, что он пешком прошел путь от Черного моря до родной деревни. Об этом еще и теперь нет-нет да и вспоминали в деревне. Тогда-то Петри и сносил те три пары сапог, единственных в его долгой жизни.

Петри кашлянул и с чувством собственного достоинства стал поучать сына:

— Два ядра никогда не попадают в одно место. Я-то знаю.

Провожающие долго стояли у избы Крикку-Карппы и, утирая слезы, глядели вслед новобранцам, которые спустились к мосту и, перейдя через речку, свернули на ведущую к погосту дорогу. Желтые берестяные кошели мелькали некоторое время за молодым ельником, потом их тоже не стало видно.

— Отца куда-то увели, а теперь сына взяли, сыночка…

Истошно вскрикнув, Доариэ повалилась на траву. Бабы бросились приводить ее в чувство.

Шесть парней из Пирттиярви отправились сражаться за «православную веру, царя и отечество». Должны были отправиться семь, но седьмой, сын Хилиппы, Тимо, не явился.

— А где же Тимо? — недоумевал Иво.

— За границу махнул, — шепнул ему Ховатта.

Это, конечно, Хилиппа посоветовал своему сыну сбежать в Финляндию. Ведь все знали, что Хилиппа связан с каким-то Союзом карелов и даже, разговаривая с мужиками, иногда заводил речь об «освобождении Карелии от русского ига».

— В Финляндии, говорят, мужиков на войну не берут, — сказал Ховатта, потирая глаза, которые у него вдруг почему-то налились кровью.

Жизнь в Пирттиярви после ухода призывников сразу же изменилась — ведь ушли из деревни самые видные парни. Девчата ходили грустные и печальные, не хотелось им ни улыбаться, ни смеяться. А матери обливались горючими слезами. Жизнь, казалось, потеряла смысл. Хотелось отрешиться от всего, забыться. И так на душе было мрачно, а тут еще и осень началась, хмурая и ненастная. Солнце показывалось редко. Все пожухло, повяло. Ночи стали длинными и холодными. Часто шли дожди. По прогону и по улице не пройдешь — сплошная грязь да лужи. А от ушедших на войну — никаких вестей.

— Если можешь, верни сына из Кеми, — молила Доариэ по вечерам бога, уставясь на почерневшую икону.

Иво был здоровый парень, и было мало надежды, что его забракуют на комиссии. Но Доариэ уповала на то, что ему повезет на жеребьевке.

Прежде, когда парней призывали на военную службу, они сперва проходили врачебный осмотр, а потом те из них, кого по состоянию здоровья и по семейному положению признавали годными, тянули жребий. Одни бумажки были пустые, на других было написано «принят». Тех, кому посчастливилось вытянуть пустую бумажку, отпускали домой. Доариэ надеялась, что Иво достанется такая бумажка. Ведь раньше многим доставались пустые бумажки, и они возвращались из Кеми обратно домой. Может, Иво тоже повезет?

Но так было в мирное время. Теперь шла война, и мужиков на службу брали намного больше, чем раньше. Никакой жеребьевки в Кеми не было, и взяли даже тех, кто был единственным кормильцем в семье. Признали годным и Ховатту, хотя в Кеми, на врачебном осмотре, глаза у него были, точно у плотвы, красные. Впрочем, эти глаза, пожалуй, все дело испортили. Врач сразу заметил, что парень натер глаза махорочной пылью, и не стал выслушивать никаких объяснений, когда Ховатта открыл рот, собираясь предложить вознаграждение врачу, чтобы тот признал его негодным к несению службы.

— Пороховой дым вылечит твои глаза, — холодно сказал врач. Он повторил слова уездного военачальника, который говорил так каждый раз, когда кто-нибудь из новобранцев втирал в глаза махорку.

Так что не удалось Ховатте открутиться. Потерпев неудачу на комиссии, он уже не стал обращаться за помощью к другим чиновникам, а пропил взятые с собой деньги со своими товарищами за те два дня, которые им пришлось провести в Кеми в ожидании парохода. Потом пришел пароход и увез их. Домой из Кеми так никто из призывников и не вернулся.

У Доариэ немного отлегло от сердца, лишь когда пришло письмо от Иво. Сын писал, что в Кеми он передал рыбник отцу, что сам теперь находится в городе Луге, служит в артиллерии, сейчас пока у них каждый день учения, а на фронт их пошлют только через месяц.

— Ежели успеет в воронку от снаряда прыгнуть, то жив останется, — утешал Доариэ старый Петри.

Самой Доариэ никогда не приходилось даже слышать о пушках, но Петри она верила, потому что старик видел пушки и знал, что такое служить в артиллерии. Петри уверял, что артиллеристу не надо быть под пулями. Слова старика немного успокоили ее. А еще больше она утешала себя мыслью о том, что Иво попадет на фронт только через месяц. «К тому времени, глядишь, и война кончится», — надеялась мать и начала вязать для Иво шерстяные носки.

XI

Ветер свистел в щелях заделанных берестой окошек, гудел в печной трубе. Прогнившие бревна в стене зловеще трещали. Микки и Насто, закутанные в одеяло, притихли в углу избы.

Доариэ беспокойно поглядывала на потемневшие окна: Хуоти с утра отправился в лес за сеном и все еще не вернулся.

— У меня забот да печалей больше, чем шишек на елях, иголок на соснах, — посетовала Доариэ своему гостю, молодому, лет двадцати пяти мужчине в простой рабочей одежде. Он пришел из-за границы на лыжах и попросил разрешения переночевать.

Не выдержав, Доариэ встала, зажгла лучину и вышла на улицу. Ветер задул лучину сразу же, как только она открыла дверь. На дворе стало темным-темно. «Надо было мне самой поехать», — кляла она себя, тревожно всматриваясь в сторону залива. Но ничего не разглядела. Пурга поднялась такая, что не было видно даже соседских домов. Вся деревня скрылась в разбушевавшемся снежном море. Доариэ вернулась в избу.

— Может, мне пойти ему навстречу? — предложил гость.

Доариэ удивленно взглянула на него, торопливо повязала платок на голову и снова выбежала на улицу. Она решила пойти навстречу Хуоти. Отыскав стоявшие возле крыльца и уже засыпанные снегом лыжи, она надела их и двинулась в путь. Дорогу успело замести.

— А-вой-вой, что-то с ним случилось? — причитала она.

Доариэ была уже далеко за заливом, когда услышала какое-то шуршание.

— Сыночек! — вскрикнула она со слезами в голосе, разглядев сквозь снег Хуоти, шедшего ей навстречу на лыжах.

— Мама? — встревоженно отозвался Хуоти. Он никак не ожидал встретить мать здесь, в лесу, поздней ночью, да еще в такую метель.

— А лошадь где? — всполошилась мать.

— Я ее оставил под деревом, верстах в пяти отсюда, — спокойно ответил Хуоти, утирая пот с лица.

— Пала?

— Нет, просто устала, — успокоил Хуоти мать. — Завтра схожу за ней.

Пурга застала Хуоти, когда он уже возвращался с тяжелым возом сена. Дорогу, проложенную им утром, замело совершенно. На лесных озерах местами из-подо льда выступила вода. До дому было еще далеко, когда на одном озерке обледеневшие полозья провалились глубоко в мягкий снег. Хуоти прошел на лыжах к берегу, наломал молодых сосенок и подложил под полозья. Мерин дернул, но воз даже не шелохнулся.

— Но, Руско! — сердито крикнул Хуоти.

Воз покачнулся и медленно пополз вперед, но через несколько шагов сани опять застряли в липком снегу. Мерин остановился, тяжело поводя боками. Хуоти хлестнул вожжами. Руско только повернул голову и жалобно посмотрел на Хуоти.

— Мольбами воз не сдвинешь, — рявкнул Хуоти и так дернул вожжи, что голова мерина стукнулась о дугу.

Конь сделал отчаянный рывок, и оглобля с треском переломилась.

— Этого еще не хватало! — выругался Хуоти. Пришлось делать из березового ствола временную оглоблю. Кое-как Хуоти переехал через озеро, но выбраться с возом на берег не удалось. Хуоти подбадривал коня и по-хорошему и по-плохому, но усталый мерин не смог одолеть подъем. Он совершенно обессилел. Когда лошадь выбивается из сил, она не может сделать больше ни шагу. Старый мерин Пульки-Поавилы стоял, свесив нижнюю губу, и смотрел перед собой большими мутными глазами. Хуоти стало жалко коня, он выпряг его, привязал к передку саней, накрыл своим кафтаном, а сам пошел на лыжах домой.

…Мать шла на лыжах впереди, Хуоти скользил следом. «Бедная мама, — думал он. — Как она постарела за последнее время». Тут ему почему-то вспомнилось, как дядя Федя несся через порог на одном бревне.

— Мама, — окликнул он мать, когда они спустились на залив.

— Что, сынок? — остановилась она.

— А когда-нибудь жизнь станет лучше, — сказал Хуоти, словно утешая ее.

Мать с изумлением оглянулась на него. Даже палка вылетела у нее из руки.

— Дядя Федя так сказал, — добавил Хуоти, подавая матери палку.

Дома, готовя скудный ужин, Доариэ слышала, как сын рассказывал гостю:

— ….С Ливоёки… Там у нас покос. Туда пятнадцать верст…

Хуоти вел разговор как равный с равным. Он заметно повзрослел за последнее время.

Когда в Пирттиярви мужчин одного за другим позабирали на войну, во многих домах их заменили мальчишки-подростки. В обычных условиях они еще долго оставались бы мальчишками, но теперь, оказавшись старшими из мужчин в доме, кормильцами семей, они быстро возмужали и почувствовали себя взрослыми.

Хуоти продолжал неторопливо расспрашивать гостя, кто он, откуда и куда направляется.

— Я из-под Каяни, — рассказывал тот, сшивая порвавшееся в пути лыжное крепление. — Вот иду на строительство железной дороги.

Когда началось строительство Мурманской железной дороги, немало мужиков, да и баб из пограничных карельских деревень подалось туда на заработки. Из Пирттиярви ушла на Мурманку Палага, дочь Охво Нийкканайнена. Вскоре известие о строительстве дороги дошло до Финляндии, и оттуда тоже люди отправились на лыжах за многие сотни верст в Беломорье искать работу.

— Тяжело, видать, живется и у вас, — заметил Хуоти.

— Да, хвалиться нечем, — согласился гость. — У кого денег вдоволь и прочее богатство имеется, тот живет и горя не знает, а наш брат, у кого только вот это, — и он показал свои мозолистые руки кузнеца, — добывает свой кусок хлеба там, где есть работа.

Рано утром Хуоти отправился на лесное озеро, на берегу которого оставил коня и сено. Гость пошел с ним. Они повалили воз набок, сбили с полозьев лед, потом сгрузили с саней часть сена, так что отдохнувший за ночь мерин сумел вытащить воз на косогор. Дальше он шел довольно бодро. К тому же и погода установилась. Впрочем, Хуоти одному, без помощи этого финна, вряд ли удалось бы добраться с сеном до дома, потому что за ночь дорогу сильно замело.

В тот же день финн встал на лыжи и отправился в путь к Белому морю, где, судя по рассказам, работы должно было еще хватить надолго. Доариэ поблагодарила его за помощь, дала еды на дорогу и попросила:

— Будешь в Кеми — отнеси поклон Поавиле.

Поклоны Поавиле она посылала с каждым, кто направлялся в Кемь, только не доходили до него ее поклоны и приветы.

Хотя Хуоти и чувствовал себя взрослым, все-таки при случае он был не прочь поиграть с мальчишками. Зимой пирттиярвские ребята любили играть в голик — пинали ногами выброшенный голик, стараясь попасть им в кого-то из игравших. В эту субботу мальчишки собрались на утоптанном дворе Хёкки-Хуотари. Хуоти был «бабой».

— Чур, за круг не выбегать, — крикнул он, заметив, что кое-кто из ребят отбегает слишком далеко.

Обледеневший голик задел колено Ханнеса, но тот оказался «жилой» и выбежал из круга. В таком случае водивший имел право взять голик в руку и кинуть им в нарушителя правил игры. Хуоти бросил, но не попал. Ханнес побежал от него, Хуоти бросился догонять. Снегу было почти по пояс. Хуоти кинул голиком снова и опять промазал. Но он решил не сдаваться и продолжал преследовать Ханнеса. Так они пробежали с полверсты по глубоким сугробам. Лишь на заливе. Хуоти догнал Ханнеса и, ударив его голиком, крикнул:

— Баба!

— Я больше не играю, — сдался запыхавшийся Ханнес. — Пойдем на беседки.

И раньше, до войны, деревенские девчата сходились по субботам на посиделки. Еще чаще стали они устраивать беседки теперь, когда их любимые были на войне, а зимние вечера казались бесконечно долгими и скучными. Когда Хуоти вместе с другими парнями пришел в избу Срамппы-Самппы, где обычно собиралась молодежь, там уже было полно девушек. Одни из них молча вязали чулки, другие варежки, а некоторые сидели просто так.

Хуоти взял с воронца старое кантеле и стал бренчать на нем.

— Дай сюда, — прохрипел Срамппа-Самппа. — Это тебе не в колокол звонить, кхе-кхе…

Самппа умел играть на кантеле старинные народные мелодии. Видимо, и звонарем часовни он стал из любви к музыке. Даже теперь, в старости, он нередко брал в руки инструмент.

Хуоти подал старику кантеле.

А почто ты, дева, плачешь, ты о чем, краса, горюешь? —

тихо запел Самппа, перебирая струны.

Иро, уже не раз слышавшая эту песню, сразу ответила:

Как же бедной, мне не плакать, как не горевать, несчастной, коли брат в краю далеком, на чужой земле воюет…

Приходили на посиделки и замужние женщины, носившие сороку. И сейчас среди девчат, также с вязаньем в руках, сидела жена учителя — дочь Самппы Анни, вышедшая замуж за учителя перед самой войной. Мужа ее тоже недавно взяли на войну, и с тех пор Анни стала чаще бывать в родительском доме.

— А кому же это Иро такие нарядные рукавицы вяжет? — спросила Анни, когда Самппа положил кантеле обратно на воронец.

В Пирттиярви был такой обычай — своему избраннику девушка вязала узорные рукавицы или шила кисет, украшенный разноцветными лоскутками. Сама Анни тоже в свое время подарила учителю рукавицы.

— Наверно, для Хуоти, — предположил Ханнес, примеряя связанную Иро рукавицу. Рукавица была в запястье просторная и двойной вязки.

Хуоти ничего не сказал. Иро покраснела и, вырвав у Ханнеса рукавицу, предложила сыграть в короля.

— Давайте, — обрадовались девушки и отложили в сторону свое рукоделье.

Девушки и парни уселись в круг лицом друг к другу и начали считаться. Хуоти оказался королем.

— А что я должен делать? — спросил он.

Черноглазая Наталия сняла с головы свой старенький цветастый платок и положила на плечо Хуоти.

— Неси любовь, — сказала она.

Хуоти стал ходить по избе, держась рукой за уголок платка.

— Что несешь? — спросил Ханнес.

— Любовь, — ответил Хуоти.

— Кому?

— Иро, — ответил Хуоти словно назло Ханнесу, расстелил платок на полу и опустился на колени на край его. Иро стала на колени на другой край платка. Как положено было по правилам игры, они обнялись.

Посиделки продолжались до поздней ночи. Когда все игры переиграли, Хуоти попросил Срамппу-Самппу рассказать какую-нибудь сказку.

— Уж вам я сейчас расскажу, такую сказку услышите, что… — прохрипел старик, собираясь лечь спать.

Все поняли, что пора по домам, и начали расходиться.

Черно-синее небо было усыпано звездами, но от их мерцания на деревенской улице не становилось светлей. Хуоти взял Иро под руку. Иро ничего не сказала. Так молча они дошли до избы Хёкки-Хуотари.

— Пойдем к вам, — предложил Хуоти.

Семья Хёкки-Хуотари морозила тараканов, и жили они сейчас у Крикку-Карппы. Хуоти и Иро осторожно вошли в темную избу и уселись рядышком на лавку. В избе было так же холодно, как и на дворе. Вдруг Иро, словно испугавшись чего-то, придвинулась к Хуоти и схватила его за руку. Хуоти словно обожгло.

— Иро, — шепнул он.

— Что? — спросила Иро.

Но он ничего не сказал.

Только что на посиделках Хуоти был разговорчивым и не робел нисколько, а тут у него словно язык отнялся. Он только крепко сжал горячую руку девушки.

— Хуоти-и-и! — послышался с улицы тревожный крик.

Хуоти встрепенулся.

— От Иво письмо, Хуоти-и-и, — кричала мать.

Хуоти крепко, по-настоящему, не так, как при игре в короля, обнял Иро и радостный побежал домой.

Поздно вечером с погоста пришла почта и привезла письмо в дом Пульки-Поавилы. Прежде в деревне особенно и не скучали по почте, но когда началась война, ее ждали с нетерпением. Письмо читали сразу же, как только оно приходило, а потом перечитывали несколько раз. Доариэ читать не умела, поэтому, получив письмо, она сразу же побежала искать Хуоти. Не застав его у Срамппы-Самппы, стала кричать и звать его.

Возле красного окна горела длинная лучина, вставленная в щель стены так, что угольки с обгоревшего конца ее падали на стол. Мать взяла лучину в руку, чтобы посветить Хуоти.

Письмо было написано по-русски.

«…Я не знаю вас, но хорошо знал вашего сына Ивана Павловича и считаю своим долгом сообщить… — читал Хуоти, уже чувствуя, что случилось что-то страшное… — Вашего сына больше нет…»

Лучина выпала из рук Доариэ.

— Сыночек мой! — истошно вскрикнула она и бессильно опустилась на лавку.

Хуоти поспешно подобрал лучину с пола, воткнул ее в щель.

Доариэ, бледная как полотно, вся дрожала, шевелила губами, что-то силясь сказать. Хуоти утешал ее, как умел, потом дочитал письмо:

«…Он погиб 14 числа февраля месяца 1915 года под Вильно… Снаряд попал…»

Письмо было подписано:

«Боевой товарищ вашего сына солдат С. Голыванов».

— Голыванов, — повторил про себя Хуоти, словно стараясь запомнить эту фамилию.

Мать судорожно притянула его к себе и, бормоча что-то невнятное, стала гладить его волосы, щеки…

XII

Ласточки, как всегда, вернулись весной в родные края и с беззаботным щебетом носились над деревней. Две пары их устроили свои гнезда под обветшалой стрехой избы Пульки-Поавилы.

Не замечая веселого чириканья птиц, Доариэ водила запряженного в соху мерина, который за зиму очень ослабел. Хуоти шел за сохой.

— Куда, куда ты? — сердито крикнул он, когда конь сошел с борозды.

Мать вздрогнула и молча вернула на борозду коня, которого она сама, задумавшись, повела в сторону. Исчезла та бодрость, что была у Доариэ раньше. В последнее время она стала молчаливой и такой забывчивой — посуда то и дело валится у нее из рук, а то возьмет и оставит гореть лучину, воткнутую в щель стены, а сама убежит куда-нибудь и займется другим делом. А временами начинает рассуждать о приближении конца света.

Через каждые полгода на стене мирской избы появлялись все новые приказы уездного военачальника, и каждый раз из Пирттиярви забирали на войну все новых мужиков и отправляли их, и молодых и пожилых, в путь-дорожку дальнюю, в неведомые края, откуда еще ни один не вернулся даже калекой увечным. А здесь, дома, поля позарастали камнями да сорной травой. Соха то и дело налетает на камни. Каждый раз, когда соха, ударившись о камень, выскакивала из земли, больно встряхивая худые плечи Хуоти, он проклинал про себя эту каменистую землю: «Когда же на ней будет хлеб расти?»

Доариэ опять погрузилась в свои размышления. Из задумчивости ее вывел испуганный крик Микки:

— Бабушка хрипит…

— Прибери, господи, призови к себе… — сказала мать, мысленно перекрестясь.

Сами собой сорвались с ее губ эти слова, которые произносили обычно при известии о чьей-нибудь смерти. Доариэ даже не думала, кого она имеет в виду — свекровь или кого-то вообще. Столько людей унесла война и нужда за последние два года… Доариэ уже привыкла к тому, что люди умирают. Она считала, что если кому суждено умереть, то никто ничего сделать все равно не сможет, равно как ничего нельзя сделать с этими каменистыми полями.

Хуоти быстро распряг коня и оставил пастись на краю поля. Когда он вошел в избу, бабушка еще дышала. Ее грудь высоко вздымалась, словно ей не хватало воздуха, потом резко опускалась. Она поднималась все реже и реже, потом вдруг опустилась, словно провалившись, и больше не поднялась.

Бабушка умерла в одночасье. Еще утром она была бодрой и разговорчивой, даже утешала невестку и, как всегда, перебирала четки. Доариэ, правда, заметила, что молится свекровь усердней, чем обычно. Но и в этом тоже ничего особенного не было, потому что, случалось, и прежде свекровь молилась подолгу и старательно. Тем более это казалось естественным теперь, когда на их дом одна за другой обрушилось столько бед. Но, обмывая и обряжая покойницу, Доариэ все же рассказала пришедшим помочь ей соседкам, что покойница уже с утра чувствовала свою смерть и приготовилась принять ее со словом божьим на устах.

Хуоти сделал простой гроб. Мать вложила в холодную сморщенную руку покойной восковую свечку и при тусклом свете лучины всю ночь просидела с Паро возле гроба, думая о жизни, которая шла по своим непостижимым законам. Время от времени тихо, словно боясь, что покойница услышит, она говорила:

— Все там будем в свой черед…

На следующий день бабушку хоронили. Много собралось народу, чтобы проводить в последний путь лучшую сказочницу и ворожею. Гроб с телом Мавры несли ее сыновья. Не было только Поавилы.

На кладбище, под тенью вековых елей, царил таинственный полумрак. С озера дул сильный северо-восточный ветер. Вершины елей с глухим шумом раскачивались под ветром.

Под одной из таких елей была вырыта могила бабушки. Справа покоился ее муж, слева — третий сын, который умер еще ребенком.

Дядя На́ума кинул на дно могилы истертую трехкопеечную монету, накрыл опущенный в могилу гроб кусками сосновой коры и бросил первую лопату земли…

Когда могилу зарыли, Доариэ положила на холмик разбитую кринку и деревянную ложку свекрови. Опустившись на колени возле креста, она беззвучно заплакала. Рядом с ней, словно оцепенев, стоял Хуоти с мокрыми от слез глазами. Он еще полностью не осознал всей тяжести потери, только чувствовал, что из его жизни невозвратимо ушло что-то очень близкое, родное. Сколько чудесных сказок рассказала ему бабушка! Вряд ли она сама понимала, как много в ее сказках было надежды и тоски по лучшей жизни. Тяжело было уходить от бабушкиной могилы.

На краю кладбища Хуоти остановился у большого муравейника, в середине которого росла старая, в обхват толщиной, береза. Давным-давно, еще в то время, когда это дерево было горделивой молодой березкой, в ствол врубили небольшую медную иконку. С тех пор прошло много десятков лет, береза, разрастаясь, почти совсем закрыла иконку. Словно смутное прошлое, разглядывал Хуоти эту покрывшуюся синеватой плесенью иконку, едва видневшуюся в узком отверстии. Неподалеку от березы был могильный холмик, осевший вровень с землей. Около него стояла на коленях жена Хёкки-Хуотари и молилась так, словно выпрашивала у кого-то прощение. В могиле лежал сухорукий Олексей. Прошлой осенью Олексей случайно услышал, как его отец спьяна рассказывал Крикку-Карппе какую-то таинственную историю, которая приключилась с ним в бытность его коробейником. Крикку-Карппа стал что-то говорить о руках Олексея и обвинять в его болезни Хёкку-Хуотари. Услышав все это, темной осенней ночью Олексей исчез из дома. Через неделю его нашли у берега залива между камнями. Даже самые старые жители деревни не могли припомнить случая, чтобы в Пирттиярви кто-то покончил с собой, да еще в такие молодые годы, как Олексей. Но и после смерти Олексею суждено было унижение: его, как наложившего на себя руки, похоронили не на кладбище, а в стороне от других могил, на краю его. Даже креста не поставили, просто воткнули кол, к которому привязали белый лоскуток от старой рубахи.

Чтобы не помешать матери Олексея молиться, Хуоти незаметно прошел мимо и в тягостном раздумье побрел по крутому склону кладбищенской горы.

Через несколько недель после смерти бабушки в деревню вернулся Крикку-Карппа. Он был на заработках на строительстве Мурманской железной дороги и, возвратившись, рассказал, что на стройке моста через реку Онду видел Пульку-Поавилу.

Доариэ не знала, верить или нет Крикку-Карппе, хотя тот и уверял, что Поавила обещал скоро прийти домой.

— И гостинцы нам принесет? — обрадовались младшие дети, когда мать сказала, что отец скоро вернется домой.

Крикку-Карппа принес большой каравай белого хлеба и в подарок жене разноцветный стеклянный шар с цветком внутри, купленный им у китайца-лотошника. Дети Пульки-Поавилы были в восторге от шара, удивлялись, каким образом ухитрились поместить внутрь шара цветок.

— Тятька нам тоже принесет гостинца, — хвастались они перед другими детьми.

Ожидая мужа со дня на день, Доариэ вымыла пол в избе и наносила дров в баню. Дрова несколько дней лежали в каменке, а Поавила все не шел. Микки и Насто целыми днями глаз не сводили с мельничьей горки, откуда должен был появиться отец. Наконец, однажды вечером на горку вышел человек. Шел он, тяжело ступая и сильно сгорбясь. Микки бросился в избу.

— Тятя идет!

Мать так оторопела, что не знала, что и делать.

— Иди, Хуоти, затопи баню, — сказала она, наконец, и принялась разжигать самовар.

Хуоти отложил в сторону материны опорки, которые он пытался подлатать, и вышел во двор. Поглядев на мельничью гору, он сразу узнал отца, хотя спина у того была согнута больше прежнего.

Микки побежал встречать отца. Но тут же вернулся в избу чуть не плача.

— Да это не тятька…

Из рук матери выпали угли, которые она насыпала в самовар.

— Господи, чего мелет-то…

И сама выбежала на улицу.

Пулька-Поавила открывал воротню.

— Долгожданный ты наш… — зарыдала Доариэ и бросилась на шею мужу… — А Иво уже не вернется…

Поавила молча гладил вздрагивающие от рыданий худые плечи жены.

В избе он снял заплечный мешок и, схватив дочь, высоко поднял ее на руках. Но когда он по карельскому обычаю попытался потереться носами, Насто испуганно отвернулась и заплакала.

— Отца не узнала, — вздохнула Доариэ, не сводя глаз с мужа.

Микки успел уже развязать котомку отца и вытащить из нее жестяную кружку и пару грязного белья.

— Вшей-то! — разочарованно сморщил он нос.

— Оставь, — прикрикнула на него мать, бросив грязное белье под лавку.

Без гостинцев вернулся домой Пулька-Поавила.

Заключенные, работавшие на строительстве моста через Онду, жили в битком набитых, холодных и сырых бараках, окруженных колючей проволокой.

Незадолго до окончания срока Поавила заболел цингой и попал в лазарет. Много недель провалялся он в этом лазарете, который и на больницу-то не был похож. Даже врачей не было — только фельдшера из военнопленных немцев и австрийцев. Люди мерли как мухи. Чуть оправившись, Поавила ушел из этого гнездовья смерти и нанялся землекопом на Онду. Но после болезни он так ослаб, что не мог заработать даже на хлеб. Вскоре он взял расчет и, забросив за плечи мешок, в котором была пара белья да помятая жестяная кружка, отправился домой. И вот, наконец, он дома…

Поспел самовар. Все сели за стол. Насто забралась на колени к отцу. Доариэ взяла кружку, которую принес Поавила.

— А получше кружки там не нашлось? — сказала она, рассматривая вмятины.

— Эта кружка дорога мне как память об одном человеке, — сказал Поавила, осторожно опустив дочь на пол.

Он взял в руки кружку и рассказал жене о прежнем ее владельце.

Вместе с ним в одной камере в кемской тюрьме сидел один русский, сосланный за что-то в Карелию. Фамилии своей он почему-то Поавиле не назвал, хотя они несколько недель пили кипяток из одного поржавевшего жестяного чайника.

— Зови меня Михаилом Андреевичем, — сказал русский Поавиле.

Сначала разговаривать им было трудно, потому что Поавила плохо знал русский, но потом научились довольно хорошо понимать друг друга.

Узнав, за что Поавила оказался в тюрьме, Михаил Андреевич сказал:

— Вашего Хилиппу надо было посадить, а не тебя. Ведь это он подбил тебя на взлом амбара. Все они такие, эти живодеры. Надо было выломать дверь амбара самого Хилиппы.

— Теперь уж не взломаешь, — вздохнул Поавила, сожалея, что не выломал тогда двери амбара Малахвиэнена.

— Ничего, еще не поздно, — утешал Михаил Андреевич. — Ох, Павел Кондратьевич. Понимать надо… Если бы ты взломал тогда дверь амбара Хилиппы, тебя бы, брат, годков на десять упекли бы в Сибирь. Царь-то за кого? За купцов, за хозяев лесопилок, за богатых… Так что впредь будь умнее и не позволяй всяким живодерам водить себя за нос. Скоро уж их время кончится!

Поавила с удивлением слушал рассуждения Михаила Андреевича.

— А все-таки, кто ты? — спросил он однажды со смешанным чувством уважения и робости. — Уж не судья ли?

— Угадал! — засмеялся Михаил Андреевич, потом с сердитым видом добавил: — Да, я судья всем нечестным судьям. — Помолчав, он показал свои мозолистые, темные от въевшегося в кожу машинного масла руки: — Я всего лишь рабочий, если хочешь знать. Питерский рабочий, токарь.

Их беседу прервали: в железной двери камеры загремели тяжелые ключи. Михаила Андреевича увели, и в камеру он больше не вернулся. От часового Поавила потом узнал, что его отправили на фронт. Даже не верилось — из тюрьмы и на фронт! В камере осталась лишь жестяная кружка Михаила Андреевича. Поавила взял ее с собой, когда его отправили на строительство моста через Онду.

— Вот это был мужик что надо… — заключил Поавила свой рассказ.

Прибежал Хёкка-Хуотари, первый узнав о возвращении соседа. Ему не терпелось послушать новости.

— Ну что там, на Мурманке, слышно? — спросил он, поздоровавшись с Поавилой за руку, и тут же протянул свой кисет. Угощал он самосадом — настоящей махорки уже давно не было — с каким-то подобострастием, видимо чувствуя себя виноватым перед соседом в том, что он, Хуотари, тогда у амбара вовремя смылся.

— Да ничего особенного, — уклончиво ответил Поавила. — Но в скором времени будет слышно…

Хёкка-Хуотари открыл рот, собираясь что-то спросить, но Поавила продолжал, расправив согнутую спину:

— Всякие партии там появились. Одних называют буржуями, других — большевиками.

Крикку-Карппа тоже рассказывал Хёкке-Хуотари об этих партиях.

— А ты в какой партии? — спросил он, хитро прищурясь.

Пулька-Поавила стряхнул пепел с цигарки, подумал и потом твердо сказал:

— Кто на Мурманке хлеб свой добывает, тот знает, в какой партии ему быть…

ВОДОРАЗДЕЛ Книга вторая

I

— А-вой-вой, — причитала Доариэ, прильнув к окошку, выходившему на озеро. — Отец небесный, подсоби веслу, помоги гребцу.

На открытом озере беспомощно, как щепка, качалась лодка, то взлетая на пенистом гребне высокой волны, то надолго исчезая из виду. Тяжелые черные тучи плыли низко над водой. Иссиня-черный простор озера был сплошь покрыт пеной. Утром, когда Поавила и Хуоти поехали за озерной глиной для потрескавшегося пода печи, по озеру ходили лишь легкие волны, теперь же оно шумело и кипело, словно озябший водяной вдруг разбушевался и взбаламутил его до самого дна.

Торопливо одевшись, Доариэ побежала на лодочный берег. «Все это его гордыня…» — бранила она мужа.

Когда Доариэ спустилась к причалам, лодки нигде не было видно. Минуту-другую она всматривалась в озеро, ожидая, что лодка вот-вот появится. Но лодка не появлялась… В страхе Доариэ бросилась бежать к Весанниеми, ветки ив хлестали по лицу, в ушах гудел прибой, ветер рвал с головы цветастый платок. Выбежав на мыс, она облегченно вздохнула: Поавила и Хуоти пристали на другой стороне мыса и тянули лодку на берег на пустовавшем уже давно учителевом причале.

— Лужица так себе, а как разойдется, так и портки промочит, — говорил Поавила сыну.

Запыхавшаяся Доариэ подбежала к ним, без конца повторяя:

— Слава тебе, господи… Слава тебе, господи…

— Ишь, как на водоразделе плещет… — продолжал Поавила, мрачно глядя на волны, которые только что едва не поглотили их.

Хуоти, насквозь промокший и посиневший от холода, тоже смотрел на разбушевавшееся озеро. Ему представлялось, что водораздел находится где-то высоко над остальной землей. А ведь озеро на самом гребне водораздела. Поэтому здесь и ветер всегда такой сильный, и если бы не было впереди леса, то, наверно, отсюда было бы видно очень далеко, весь мир был бы как на ладони.

Ветер не затих и к ночи.

Прогнившие углы и крыша старой избушки Пульки-Поавилы зловеще потрескивали. Доариэ проснулась от этого треска и стала слушать, как шумят на кладбище старые ели, как ветер завывает все сильнее и все грознее. Днем этот шум и вой не казался таким страшным, как в ночную пору, когда все живое спало или тревожно прислушивалось к ветру, который, казалось, единственный властвовал в мире. На душе Доариэ было тревожно.

— Ты спишь? — шепотом спросила она мужа.

Поавила всхрапнул и что-то пробормотал сквозь сон.

Ветер на мгновение затих, потом опять налетел и еще яростнее стал рвать крышу. Вдруг что-то загремело, затрещало, словно потолок обвалился. Доариэ в страхе прижалась к мужу.

— Доариэ, ты что? — проснулся Поавила.

С потолка сыпался песок и древесная труха.

— Да, совсем гнилая наша избушка. Пора ее на ольховый плот поставить и вниз по речке сплавить, — проговорил Поавила, протирая глаза и смахивая с лица песок.

— Не надо было… — начала жена.

— Чего не надо было? — перебил ее Поавила, угадав, что она опять хочет сказать о царском портрете. Еще в начале войны сотский прикрепил этот портрет в углу избы, и он долго висел там, покрываясь копотью и пылью. Когда в деревню пришла весть о свержении царя, Поавила выразил свое отношение к этому событию тем, что сорвал портрет и бросил его в печь. Доариэ тогда перепугалась. Этот страх все еще не покидал ее. Ей казалось, что такое кощунство Поавиле даром не пройдет и обязательно из-за его гордыни с ними случится какая-нибудь беда.

— Всех мужику кормить приходится… от клопов до царя, — проворчал Поавила, поймав на шее клопа.

До рассвета было еще много времени, но Поавила не смог больше заснуть. Уставившись в черный потолок, на котором даже в темноте были заметны провисшие доски, он подумал вслух:

— Да, придется, видно, новую избу построить.

Доариэ глубоко вздохнула. О постройке новой избы Поавила говорил еще тогда, когда пришел свататься, только до сих пор дальше разговоров дело не двинулось. Где же ему теперь за постройку браться… Годы уже не те, да и время-то какое… Но Поавила думал иначе. Он еще до войны собирался поставить новую избу, да все проклятая бедность мешала, все приходилось откладывать. Последний раз его планы рухнули, когда он взломал дверь семенного амбара и по доносу Хилиппы попал в тюрьму. С той поры Поавила уже не думал о новой избе, да и сейчас вряд ли заговорил бы о ней, если бы на его голову не посыпались с потолка песок и труха.

Виски у Поавилы уже серебрились и горбился он все сильнее, но еще чувствовал себя крепким и верил, что хватит у него сил поставить новую избу. Самое время сейчас приниматься за постройку. Хуоти уже почти взрослый. Недоимок платить не надо. Правда, времена еще беспокойные, и что будет завтра — не ясно, но ведь он уже не тот, что был. Он и в кемской тюрьме побывал и на Мурманке работал. Поавила верил, что теперь и дышать будет легче и жизнь станет лучше. Поглощенный своими мыслями, он машинально начал свертывать цигарку, хотя ночью, как правило, не курил.

— Что с тобой? — спросила Доариэ.

— Да вот паразиты проклятые… видно, придется из-за них ставить новую избу, — проворчал Поавила, почесывая заросший затылок. — Иначе от этих тварей не избавишься.

— Кто знает, что еще будет, — заметила Доариэ.

Жена Хилиппы вчера говорила ей, что теперь настали времена, когда бес вселяется в людей и брат идет на брата и кровь людская польется рекой.

— Придет ли когда-нибудь конец страданиям человеческим? — вздохнула Доариэ.

Поавила не верил в эту бабью болтовню, но спорить с женой не стал. Зачем обижать ее, да еще ночью? Ей и так нелегко. Он лишь мягко заметил:

— Не надо вечно стонать. Ну какой толк от жалоб? В надежде-то легче жить.

Доариэ давно утратила веру в лучшее будущее. Сколько раз в жизни надежды на то, что будет легче, оказывались напрасными…

Поавила привлек жену к себе и крепко обнял, чего уже давно не бывало. У Доариэ даже слезы выступили на глазах — так ей было хорошо, грустно и хорошо…

Все утро Поавила продолжал обдумывать мысль, пришедшую в голову ночью. Он словно только теперь заметил, что изба прямо-таки разваливается: пол с одного конца осел, печь вот-вот провалится в подполье, дверь так перекосилась, что с трудом закрывается. Да и неудивительно, ведь лет избушке уже немало: покойный отец еще был холостяком, когда срубил ее. В те времена в Пирттиярви и пилы еще не знали, все в избе одним топором вырублено — от стен до оконных рам. А теперь, слава богу, всякий инструмент имеется: и пилы, и рубанки… Так что смело можно браться за дело, строить есть чем.

Строительство нового дома считалось делом чуть ли не священным. С самого начала все надо было делать обдуманно. Большое значение имел правильный выбор места для новой избы. Не полагаясь в этом трудном деле на собственные познания, Поавила решил посоветоваться со Срамппой-Самппой, самым старым жителем деревни. Он уже собрался было пойти к нему, как отворилась дверь и в избу вошла дочь Самппы Анни в накинутой на плечи широкой шали с кистями.

Доариэ еще сидела за столом и пила чай.

— Милости просим, садись чай пить, — встретила она гостью.

— Спасибо. Пила уже, — отказалась Анни. Она говорила всегда несколько торжественно, отчетливо выговаривая каждое слово. — Вот зашла передать привет Поавиле. От учителя пришло письмо. Хёкка-Хуотари вечером принес с погоста.

Анни, как и все жители деревни, называла своего мужа учителем. Впрочем она, хоть и была замужем за учителем, ничем не отличалась от деревенских женщин, была такой же работящей и скромной.

— Какой-то Михаил Андреевич… начальник учителя… тебе поклон просил передать, — сказала Анни Поавиле.

— Михаил Андреевич?!

— Да, учитель пишет, что ты знаешь его.

— Если он тот самый, то знаю, — обрадовался Поавила и взял со стола жестяную кружку, из которой только что пил чай. — Вот из нее Михаил Андреевич пил. Это его кружка. Мы вместе в тюрьме сидели. В Кеми. Вот это человек… Как же они с учителем вместе оказались?

— А Иво-то наш поклона уже не пришлет, — с печальным вздохом сказала Доариэ.

— Может, и он вернется, — попыталась утешить Анни. — И такое случается. Про Теппану тоже болтали, что убит.

— Нет, Иво не вернется, — покачала головой Доариэ и со слезами на глазах посмотрела на Хуоти: она боялась, что Хуоти тоже могут забрать на войну.

— Хоть бы война скорее кончилась! — сказала Анни.

— А учитель ничего насчет этого не пишет? — спросил Поавила.

— Половина письма зачеркнута. — Анни достала из-за пазухи письмо и подала Поавиле.

Поавила не умел читать. Он удивленно разглядывал письмо, в котором добрая половина текста была вымарана военной цензурой.

— Да, видать, там тоже дела неважные, коли о них нельзя писать даже родным, — решил он.

Привет от бывшего товарища по камере обрадовал Поавилу, но письмо учителя наводило на невеселые мысли. Завтрашний день, который и без того вызывал тревогу, мог оказаться еще более мрачным.

— Отец дома? — помолчав, спросил Поавила у Анни.

— Наверно. Куда же он в такую погоду пойдет? — неопределенно ответила Анни. Она жила с детьми не у родителей, а в школе, в квартире учителя.

Самппа в самом деле оказался дома. Выслушав просьбу Поавилы, старик начал поучать:

— Когда-то руочи убили в Пирттиярви много народу. Так что, куда ни ткнись, почти везде кости человеческие лежат. А на том месте, где кто-нибудь похоронен, земля дом не примет…

Поавила знал это народное поверье. Но сейчас его совсем не волновало, будет ли изба стоять на чьих-либо костях, потому что он уже облюбовал место под дом. За заброшенным полем была небольшая поляна. Когда-то давно на этом месте рос ельник. Земля там хорошая; конечно, потрудиться придется, хоть лес корчевать и не надо, но все же… Да и залив там совсем рядом. Можно прямо на берегу поставить баню. Старая-то совсем развалилась и в землю ушла.

— Ну, что ты скажешь об этой полянке? — спросил Поавила старика, когда они пришли к облюбованному месту.

Срамппа-Самппа обошел полянку, осмотрел ее, вывернул с места большой камень и даже заглянул под него. Потом прохрипел:

— Дай монетку, кх-кх.

Поавила знал, для чего старику нужна монетка, но прикинулся удивленным.

— На что она тебе?

— Давай, давай, кх-кх.

Старик и так был небольшого роста, а когда кашлял, то казался рядом с Поавилой совсем маленьким и скрюченным. Поавила порылся в карманах и вытащил смятую ассигнацию. Такие бумажные деньги, выпущенные Керенским, дошли уже до Пирттиярви. Срамппа-Самппа придирчиво осмотрел керенку со всех сторон.

— Нет, эта почтовая марка не годится, — затряс он своей желтоватой колючей бородкой. — У нее, вишь, силы не будет. До чего дошли, деньги всякую власть потеряли. А настоящих денег у тебя нет?

Поавила достал из кармана трехкопеечный медяк и подбросил его на широкой ладони.

— Алтын годится, — обрадовался старик. — И орел есть и все как полагается. Его надо положить под угол сруба, орлом вверх.

— Нет, тоже не гожа, — решил Поавила и сунул монету обратно в карман. — Орла-то двуглавого на Руси больше нет.

Других денег у Поавилы не было. Однако, обычай требовал, чтобы под избу было положено что-то ценное. Самппа отыскал на поле колосок ячменя, вылущил из него зерна на свою сморщенную ладонь и, сняв шапку, посеял их на месте будущего дома, приговаривая:

— Что посеяно под дом, то пускай и будет в нем.

— Думаешь, от зерен прок будет? — сомневался Поавила.

— Раньше дедовские обычаи имели большую силу, — заверил старик, но на всякий случай добавил: — А как нынче — не знаю. Времена-то переменились, кх-кх. — Помолчав, пожаловался: — Настоящего курева и того не стало. Неужели придется обходиться без махорки?

— Почему? — спросил Поавила.

— Да вот Хилиппа вчера говорил, что надо бы нам с теми соседями одним хозяйством жить. — Старик кивнул в сторону границы и так закашлялся, что казалось, конца его кашлю не будет. Откашлявшись, сказал: — Да, придется курить мох, кх-кх.

Совсем замучила бедного Самппу его болезнь. В последнее время он спать мог только в полусидячем положении, опираясь спиной на сапожную доску, приставленную наискось к лавке. Обострение болезни старик объяснял тем, что не стало махорки.

— Пошли ко мне, — предложил Поавила. — У меня еще найдется немножко махорки.

Самппа поднимался в гору, опираясь на свой березовый батожок. Он весь запыхался. Поавила шел, как всегда, грузными, твердыми шагами, размышляя о том, что говорил Хилиппа своим односельчанам. Хилиппа давно вел такие разговоры, но раньше все же больше намеками, не так открыто, как в последнее время, когда в деревне стало известно о больших переменах, происшедших в России.

— Это все сергеевские затеи, — заключил Поавила, когда они подошли к избе Малахвиэнена.

— Ты о чем? — спросил старик.

— Да о том, что Хилиппа на деревне болтает.

Их деревушка была, как говорится, у черта на куличках, так что большие события, потрясшие весь мир, пока еще никак не сказались на жизни Пирттиярви. Жизнь шла так же, как и раньше: как всегда осенью, по окончании полевых работ, ходили на охоту, ловили рыбу, по-прежнему верили во всевозможных духов и в разные приметы. Новым, пожалуй, было лишь то, что мужики чаще обычного стали по вечерам собираться друг у друга, курили и гадали, как же повернутся события в большом мире и как они отразятся на их жизни.

В последнее время через Пирттиярви все чаще стали проходить какие-то подозрительные личности, одни — из-за границы, другие — к границе. На прошлой неделе тоже из Кеми пришел какой-то горбоносый человек, с большим акцентом говоривший по-русски. Он зашел в деревню, перекусил и тут же поспешил дальше, словно боялся, что его могут задержать. По деревне сразу пошли слухи. Одни говорили, что это пленный немец, сбежавший с Мурманки. Другие утверждали, что это какой-то крупный чиновник, бежавший из Петрограда. А Хилиппа рассказал, что у горбоносого с собой был полный чемодан денег и что из-за этих денег он и удрал из столицы, так как большевики, мол, отбирают деньги у всех, у кого они имеются. Спустя два дня, как горбоносый ушел за границу, с той стороны, из Каяни, пожаловал купец Сергеев и остановился, разумеется, у Хилиппы, своего старого знакомого и единомышленника. Сергеев уже много лет не бывал в родных краях. Что его теперь заставило отправиться в Ухту? Знал об этом, конечно, только Хилиппа, которому Сергеев за чашкой кофе раскрыл цель своей поездки. После того как Сергеев уехал, Хилиппа стал чаще крутить свой ус и всячески поносить Россию, в которой нет никакого порядка. Поэтому Поавила и связывал все эти разговоры Хилиппы с приездом купца Сергеева. Он знал, что Сергеев давно носится с такими идеями.

— Знаем мы, в каком месте сапог жмет, — продолжал Поавила, открывая воротню. — Мы не такие уж дураки, как думает Хилиппа. Поживем — увидим, куда приведет эта его политика.

Слово «политика» было одним из новых слов, которое мужики Пирттиярви начали в последнее время употреблять к месту и не к месту, толкуя о мировых событиях или о поступках своих односельчан.

— Да, увидим, — с угрозой в голосе повторил Поавила, входя в избу.

Дома был один Хуоти. Он сидел на чурбане перед шестком и строгал топорище. Доариэ ушла в ригу молотить зерно Хилиппы и захватила с собой Насто и Микки.

— Молотьба — дело хлебное, — заметил Срамппа-Самппа.

— Не такое уж хлебное, когда долги приходится отмолачивать, — возразил Поавила, доставая с воронца кисет. — Набей-ка свою трубку, авось легче дышать будет.

Самппа сел на скамейку у камелька и, довольный, стал набивать свою носогрейку, столь же старую, доживающую свой век, как и он сам. Поавила приоткрыл вьюшку и тоже присел на дрова, лежавшие у печки. Хотя старой Мавры уже давно не было в живых и некому было ворчать из-за курения, все же Поавила каждый раз, когда сворачивал цигарку, вспоминал недовольное ворчание матери и шел курить к шестку.

— Кх-кх! — поперхнулся Самппа с первой затяжки. — Крепкая, стерва. Видно, что… кх-кх… настоящий русский табак. Такую махорку мне, бывало, зять привозил из Архангельска. Помнишь?

— Помню, помню, — отозвался Поавила, размышляя о своем. Хёкка-Хуотари приехал вчера с погоста. С какими новостями он вернулся? Есть ли там вообще какая власть?

— Анни письмо пришло, — продолжал Самппа.

— Слышал. Она заходила к нам, — ответил Поавила, поднимая с пола топор с переломленным топорищем.

— Когда думаешь начать возить бревна? — спросил старик.

— С первым снегом думаю, — Поавила провел пальцем по лезвию топора. — Если, конечно, ничего не случится… Или как, Хуоти?

Срамппа-Самппа взял из рук Хуоти топорище.

— По топорищу мужчину узнают, — сказал он, с видом знатока разглядывая топорище. — Вот здесь еще надо с ноготок снять. А из тебя, парень, плотник, наверно, получится. Когда избу закончите, так уж я приду и по старому карельскому обычаю пожелаю счастья в новом дому, чтобы добро в нем гостило, чтобы хлебушка вдоволь было.

Холодный осенний дождь моросил вперемешку со снегом и дул такой порывистый ветер, что у Поавилы чуть не унесло шапку, когда они с Хуоти шли к Хёкке-Хуотари точить топоры.

Хёкку-Хуотари они застали лежащим на лавке с треухом под головой. Он пожаловался, что простыл во время поездки на погост. Хозяйки в избе не было, она пошла в хлев кормить коров. Иро сидела на дверной лавке и штопала чулки. Она чуть покраснела, увидев, что Хуоти сел на конец скамейки, где в первую зиму войны они однажды сидели рядышком, прижавшись друг к другу в темноте. Тогда они были еще совсем детьми. И все, что тогда было между ними, было просто детской забавой. А теперь над верхней губой Хуоти уже пробивались черные усики.

— Что, сосед, точить пришел? — спросил Хуотари, увидев под мышкой у Поавилы топор.

— В такую погоду только точило и крутить, — ответил Поавила. — Собираюсь вот валить лес для избы.

Хуотари уже слышал, что Поавила собирается ставить новый дом, но почему-то ему решение соседа казалось пустой затеей. Правда, Поавиле он ничего не сказал.

— Поди-ка, Иро, налей воды в точило, — велел он дочери.

— Да я сам схожу за водой, — сказал Хуоти, но Иро уже схватила ведро и выскочила в сени.

В родовом доме Хёкки-Хуотари, построенном еще по-старинному, жилое помещение и хозяйственные пристройки находились под одной крышей. Из сеней дверь налево вела в избу, двери направо — на крытый двор и оттуда в хлев. Прямо из сеней можно было попасть и на поветь, где зимой хранились сено и солома, а также грабли, косовища и прочий инвентарь. На повети стояли жернов и точило, которое Хуотари привез из Кеми, когда ездил в последний раз за товаром для Хилиппы.

Хуоти начал крутить точило. Вода в корытце забурлила. Отец сидел на козлах, прижимая лезвие топора наискось к точильному камню. Углубления, в которых вращалась ось точила, рассохлись и противно скрипели. Хуоти побрызгал на них водой. Оглянувшись на скрипнувшую дверь, он стал крутить ручку быстрее.

— Не торопись, — буркнул отец.

На поветь с решетом в руках пришла Иро. Вскоре из угла послышалось скрежетание жернова.

Хуоти все время чувствовал близость Иро и то и дело поглядывал в темный угол, где в такт работе жернова колыхалась полосатая юбка девушки, то поднимаясь чуть-чуть, то опускаясь. Хуоти показалось, что Иро нарочно пришла молоть зерно именно теперь.

Внизу, на дворе, фыркнула лошадь. Хёкка-Хуотари повел поить ее.

— Иро, сбрось-ка сена для Лийну! — крикнул он дочери.

Иро схватила охапку сена. Ветер, проникавший через щели в крыше, разнес по повети аромат сена. Через отверстие в перекрытии Иро сбросила охапку прямо в ясли.

— Как закончишь, заходи ко мне. Покурим, поговорим, — крикнул снизу Хуотари.

— Ладно, зайду, — откликнулся Поавила.

Снова заскрипело точило, закружился жернов.

— Ну, чего ты ушами прядешь? — разговаривал внизу с лошадью Хёкка-Хуотари. — Или сено не нравится?

Поавила помочил лезвие в воде, тщательно обтер его с двух сторон рукавом. Лезвие блестело. Он провел большим пальцем по острию.

— Ну, думаю, сосну срубить им можно, — заключил он и, сунув топор под мышку, пошел в избу покурить и заодно послушать, что за новость сосед привез из волости.

Хуоти остался на повети. Как только отец вышел, он подошел к Иро и стал крутить вместе с ней жернов. Жернов начал вращаться быстро и легко. Иро едва успевала засыпать зерно. Она то и дело задевала Хуоти то локтем, то бедром, а когда она нагибалась, чтобы засыпать зерно в жернов, ворот ее просторной кофты открывался и Хуоти мельком видел ее округлые тугие груди. Хуоти старался стать так, чтобы Иро чаще касалась его. Вдруг она резко повернула голову, белокурые волосы упали ей на глаза.

Внизу послышались шаги.

— Мама, — шепнула Иро, отпрянув.

Она не ошиблась, снизу послышался голос матери:

— Иро, иди сюда.

— Ну, что там случилось? — спросила Иро недовольным голосом.

— Твоя овечка ягнилась.

Иро прыснула, смущенно потупилась и начала сметать муку в берестяную корзинку. Она почему-то вдруг застеснялась. Хуоти тоже стоял смущенный, словно то, что овечка Иро оягнилась, каким-то образом касалось и его.

— А-вой-вой, ты весь в муке, — засмеялась Иро и провела крылом по щеке Хуоти.

Хуоти тоже рассмеялся, вытер щеку рукавом и схватил Иро за горячие руки. Девушка вырвалась и отбежала в другой угол, за кучу соломы. Хуоти бросился следом.

— С кем ты там хихикаешь? — послышался снизу сердитый голос матери. — Скоро ты там?

— Иду, иду, — ответила Иро, отталкивая от себя Хуоти. — Пусти.

Когда Хуоти отпустил ее, Иро шепнула:

— Спасибо, что помог. Приходи еще…

На улице по-прежнему шел мокрый снег. Холодный ветер бил в лицо, но Хуоти его не замечал. Щеки его горели и странное тепло наполняло грудь. В ушах еще звучали слова Иро: «Приходи еще…»

Хуоти в раздумье шел мимо риги Хилиппы. Вдруг где-то рядом раздались крики и плач. Из риги выбежала в слезах Наталия. После того, как ее сестра Палага ушла на заработки, девочка батрачила у Хилиппы. Хуоти решил, что в риге что-то случилось, может, пожар вспыхнул, и одним прыжком перемахнув через изгородь, побежал к риге.

Увидев Хуоти, Наталия бросилась к нему. Она вся дрожала и не могла вымолвить ни слова.

— Лентяйка! — кричала из риги ей вслед скрипучим голосом жена Хилиппы. — Потаскуха!

Наталия зажала уши руками.

Увидев Хуоти, жена Хилиппы швырнула кочергу в ригу и, что-то сердито бормоча, пошла к своей избе.

— Утонуть бы ей в Калполампи, провалиться ей в болото, — шепнула Наталия, провожая брезгливым взглядом свою хозяйку. — Задремала я в риге, глаза так и слипались. Ох, Хуоти, Хуоти! Видно, катала меня мать в несчастливой люльке, под бесталанным воронцом.

Наталия смотрела на Хуоти печальными черными глазами. Уже второй раз Хуоти пришел ей на помощь. О первом случае напоминал чуть заметный шрам на нижней губе девочки. Хотя лицо ее и было покрыто серой пылью, Хуоти разглядел этот шрамик на губе. Черные, блестящие волосы Наталии тоже были в пыли и казались серыми. Усталый и удрученный вид девушки, напоминавший сейчас беспомощную старушку, вызывал жалость, и Хуоти захотелось сказать ей что-нибудь ласковое, но он не находил слов.

— Помнишь сказку о жернове? — неожиданно для себя спросил он. — Ну, ту, которую бабушка рассказывала? Жернов сам собой крутится и пироги так и сыплются в руки пастушки и…

— Так это же сказка, — вздохнула Наталия.

Но на душе стало все-таки чуточку легче. Ведь Наталия чувствовала себя счастливой лишь в те минуты, когда забывалась и жила в мире сказок.

— Где ты был? — вдруг засмеялась она, увидев, что лицо Хуоти в муке.

Хуоти провел ладонью по щеке и усмехнулся. Он не стал рассказывать, где он был. Наталия опять погрустнела.

— Ведь ты не веришь тому, что Хилиппиха кричала? — прошептала она, словно умоляя простить ее за что-то. — Не веришь? Нет?

Хуоти опять посмотрел на шрамик на губе Наталии и глядя ей прямо в глаза, тихо ответил:

— Нет.

На своем дворе появился Ханнес.

— Мне пора, — шепнула Наталия, заметив Ханнеса, и скрылась в риге.

Хуоти остался стоять у риги. Он смотрел, как Ханнес, подбирая с земли камешки, бросает ими в воробьев.

— А ты чего здесь? — услышал Хуоти за собой голос матери. — Ты что, не ходил топоры точить?

Мать шла в ригу Хилиппы. Собственно говоря, рига была не только Хилиппы: в свое время родители Хилиппы и Поавилы, не будучи в состоянии поставить себе по риге, построили одну общую. Семья Пульки-Поавилы тоже пользовалась этой ригой и молотила в ней свой небогатый урожай. Но сейчас Доариэ шла молотить хлеб Хилиппы. Поэтому Хуоти, не отвечая на вопрос матери, сказал ей:

— Не ходи туда.

— Что ты, сыночек? Мы ведь должны Хилиппе, — вздохнула мать.

— Отец ведь не велел. Даже недоимки за царское время теперь не нужно платить, — начал доказывать Хуоти.

Но мать не стала слушать его рассуждений. «Мелет бог знает что… А зима не за горами. И хлеб, чей бы он ни был, надо обмолотить до снега», — думала она.

— Картошка в печке, — сказала она сыну и вошла в ригу. Вскоре оттуда послышался перестук двух цепов.

Хуоти пошагал к дому. Ему еще предстояло на болоте заготавливать торф.

Отца дома не оказалось — наверно, еще не вернулся от Хёкки-Хуотари.

Поавила действительно все еще сидел у соседа. Дымя цигаркой, он играл с хозяином в шашки. За их игрой наблюдали Крикку-Карппа и старый Петри, тоже зашедшие к Хёкке-Хуотари послушать, с какими новостями он вернулся из волости. Хуотари ездил на погост вроде как от всей деревни узнавать, есть ли вообще какая-нибудь власть в волости.

— Так, значит, Юрки уехал на рыбалку, — продолжал начатый разговор Поавила, не отрывая взгляда от шашечной доски.

Хуотари не застал на погосте никого из прежнего начальства. Урядник уже неделю назад сбежал куда-то. Юрки Липкин, который после свержения царя по-прежнему выполнял обязанности волостного старшины, уехал на осеннюю путину. Волостное правление было на замке. Из начальства на месте оказался лишь священник, но к нему Хуотари не пошел. Зато он навестил своего свояка, который недавно вернулся с Мурманки и привез оттуда свежие новости.

— Да, на рыбалку. Так мне свояк сказал, — ответил Хуотари и добавил нетерпеливо: — Что-то ты долго свой ход обдумываешь.

Поавила играл в шашки слабее своего соперника и поэтому над каждым ходом подолгу размышлял.

— А если я так схожу… — проговорил он, пощипывая густую черную бородку.

— А мы ей устроим нужник! — засмеялся Хуотари, довольный тем, что запер шашку противника в углу, а сам провел свою пешку в дамки.

— Дамка! — удивился Поавила.

Хуотари понюхал шашку противника, затем вернул ее на место и сверху сложил четыре других шашки, «съеденных» им у Поавилы. Крикку-Карппа захихикал. Петри молчал.

— А я ни дам, ни господ не признаю, — продолжал Поавила.

— А куда ты от них денешься? — со злорадством спросил Крикку-Карппа, поглаживая свою лысину.

Крикку-Карппа каждый вечер перед сном тщательно причесывался, надеясь увидеть во сне высокое начальство или своих прежних зазнобушек. И дочесался он таким образом до того, что стал лысым, за что в деревне его считали мудрым.

— Как говорится, та из собак и голос подает, в которую палка попадет, — заметил Поавила, уголком глаза взглянув на Крикку-Карппу. — Пора бы и тебе снять свою бляху.

— Лесники при любой власти нужны, — возразил Крикку-Карппа, поигрывая своей висевшей на груди бляхой лесника. — И к тому же я не господ охранял, а лес…

Пока Поавила и Карппа препирались, будут ли господа и впредь или их вообще не будет, Петри думал о Ховатте, сыне Хёкки-Хуотари, который, как говорили, был произведен в офицеры.

— Твой-то Ховатта тоже в господах ходит, — сказал он Хуотари.

— Да, писал он об этом в последнем письме, — подтвердил Хуотари. То ли он был не очень обрадован этим известием, то ли просто к слову пришлось, но он тут же добавил: — В старину так говорили: что с парня возьмешь, если он лишь в господа гож. Верно, и с Ховаттой так получилось. Погоди, погоди… — оторопел он, увидев, что Поавила «съел» у него подряд три шашки и выиграл партию.

Крикку-Карппа опять захихикал, правда, не так громко, как при проигрыше Поавилы.

— Не велика беда: не все же выигрывать, — со смешком сказал Хуотари, морща свой хрящеватый нос. — А вот кто при этом в нужнике останется, того зло берет. Говорят, свою игру так проиграл и Кер…

Хуотари замолк на полуслове, увидев на пороге жену с бадейкой в руке.

— У добрых людей уже хвоя привезена, а наша скотина в навозе тонет, — заговорила Паро, бросив на мужа сердитый взгляд. — А он вместо того, чтоб работать, все политикует да в волость бегает. Будто без него там не обойдутся…

По-разному воспринимали жители Пирттиярви доходившие до них слухи о больших переменах в мире. На Хёкку-Хуотари они почему-то действовали удручающе. Как бедно он ни жил, все же он был доволен тем, что имел. Он боялся, что может лишиться и этого. Поэтому в последние дни у него все буквально из рук валилось, он все чего-то выжидал да раздумывал. О хвое он вообще забыл.

— В такую погоду хороший хозяин даже собаку на двор не выгонит, — вступился за Хуотари Крикку-Карппа.

— На небесах, видно, тоже революция случилась. Всю осень одни дожди да ветры, — сказал Поавила.

Хёкка-Хуотари, потирая свой впалый живот, стал охать и жаловаться.

— Знаю я твою хворь, — прикрикнула на него из бабьего угла жена, успевшая уже сесть за прялку.

Вся деревня знала, что в доме Хёкки-Хуотари верховодит его жена. Впрочем, Хуотари сам был виноват, что оказался у нее под каблуком. Началось с того, что он не умел точить косу. Как он ни старался, коса только хуже становилась. Так что летом в косовицу Паро самой приходилось править все косы. А после смерти Олексея, видимо, чувствуя себя виноватым в смерти сына, Хуотари все чаще стал уступать жене, пока полностью не оказался под ее властью. Поавила, решив отомстить Хуотари за его бахвальство при игре, спросил у того:

— У вас бабья власть, что ли, в доме?

— Да, от этой власти уж не избавишься, — сокрушенно заметил Хуотари. — Тут и революция, пожалуй, не поможет. В девках все бабы хороши, а вот откуда злые жены берутся?

Паро остановила прялку и, взглянув на ухмыляющихся мужиков, бросила:

— А бабы злы из-за таких вот мужиков!

Хёкка-Хуотари смущенно пощипывал редкую, похожую на болотный мох бороденку.

Чтобы переменить разговор, Поавила спросил:

— Ты вроде что-то собирался сказать давеча?

— Совсем из головы вылетело. — Хуотари сердито покосился на жену. — Ах, да, вспомнил. Зря ты избу задумал строить…

— Почему? — нахмурился Поавила.

— Так, говорят, Керенский тоже продулся. — Только теперь Хуотари выложил самое главное. — Да тоже в нужнике оказался… Свояк говорил…

Петри неопределенно кашлянул. Он толком не знал, кто такой Керенский? С тех пор как Петри вернулся с турецкой войны, он ни разу не покидал родных мест. Он даже не ходил коробейником. Все рыбные места на родных озерах и даже самые отдаленные глухариные токовища он знал превосходно, а о событиях большого мира мог судить лишь по тому, что люди говорили. Петри был старый солдат и законными правителями считал только царей. Так что Керенского он не признавал, и поэтому заметил с презрительной усмешкой:

— Ну вот, год господином был, а собакой на весь век прослыл.

Мужики рассмеялись.

— А что? — Петри недоверчиво взглянул на них. — Навыпускал денег, которые ни на что не годны…

Пулька-Поавила сидел ошеломленный: новость, которую привез Хуотари, была все-таки неожиданной.

— А кто же там к власти пришел? — спросил он.

— Этого свояк не знает, — ответил Хуотари.

— Ну, пойдет теперь заварушка… — прищурил желтоватые глазки Крикку-Карппа, с умным видом поглаживая свою лысину. — Если началась драка за власть…

— Так что не торопись ставить избу, — посоветовал Хёкка-Хуотари Поавиле. — Подожди, пока погода прояснится. Кто его знает, что еще будет. Лучше день переждать, чем неделю страдать.

Поавила сидел и думал. Нет, не стоит верить всяким слухам!

— Если тишь дома просидишь, будешь в бурю грести… Так-то! — сказал Поавила и с таким решительным видом сунул под мышку наточенный топор, что мужики удивленно переглянулись.

II

Новость, которую Хёкка-Хуотари принес с погоста, заставила Поавилу крепко задуматься. До сих пор он был уверен в себе: ему казалось, что он разбирается в событиях времени и правильно представляет себе свое будущее. Но, оказывается, он ошибался. Вскоре с погоста пришла еще одна новость: с войны вернулся сын волостного попа и рассказал, что власть в Петрограде взяли какие-то коммунисты. Это известие так встревожило Поавилу, что он даже сна лишился. Он знал большевиков, с одним из них, с Михаилом Андреевичем, сидел в одной камере. Большевики — люди честные, они за простой народ. А коммунисты — кто они такие? О коммунистах Поавила слышал впервые. «Коммунисты? Гм! — бормотал он, доставая с лежанки свои пьексы. — Навыдумывают всяких названий. Простому мужику не разобраться в этих партиях…»

— Что ты там пыхтишь, точно кошель плетешь? — спросила Доариэ, услышав сердитое кряхтенье мужа.

— Вот черти, как ссохлись, — пыхтел Поавила, пытаясь натянуть на ноги покоробившиеся пьексы.

Наконец ноги были втиснуты в пьексы. Поавила медленно поднялся, напялил треух, поглядел на потолок, словно прикидывая, сколько он еще продержится, и вышел напоить лошадь.

Мерин повернул голову на скрип дверей и тихо заржал. «Ишь ты, еще ржет старый», — усмехнулся Поавила и похлопал мерина по крупу.

Мерин был намного старше лошади Хёкки-Хуотари и вообще уступал той в бойкости, но после летнего нагула выглядел неплохо. Поавила только с началом жатвы привел его из леса. Целое лето мерин пасся на воле, гулял в лесу с колокольчиком на шее вместе с остальным табуном. Даже после всех осенних работ мерин ничуть не выглядел заезженным. «Так что бревна возить на нем можно… — думал Поавила, поддерживая коленом ведро с водой, в которое лошадь уткнулась мордой. — Только надо еще подождать… Пусть прояснится».

Позавтракав, Поавила взял топор, снял хомут с прибитого возле голбца деревянного гвоздя и вышел.

За речкой Поавила повернул коня на узкую тропу и поехал по молодому ельнику. Когда-то здесь росли и большие деревья, но теперь только кое-где стояли старые березы с шершавой, потрескавшейся корой. Их развесистые ветви были сплошь покрыты поблескивавшей от утренней зари изморозью. Утро было ясное и прозрачное, и Поавила уже издали разглядел тетеревов, рассевшихся на одной из берез. Впереди темнела покрытая ельником сопка. На самой вершине ее возвышалась вековая ель с оголенной верхушкой — сигнальная ель, на макушку которой во времена шведских набегов насаживали сноп соломы и поджигали его, чтобы предупредить жителей соседних деревень об опасности.

Мерин неторопливо тащился по направлению к этой ели, Поавила сидел, погрузившись в свои мысли, и только изредка понукал лошадь.

Доариэ не спросила Поавилу, куда он едет, она никогда не вмешивалась в его дела. Управившись со своими утренними делами, она собралась помолоть на ручном жернове ячмень, но увидела, что к ним идет Хилиппа. «Чего ему от нас надо?» — удивилась Доариэ.

— Мир дому сему, — поздоровался Хилиппа. — Давно я у вас не был.

— Милости просим, — ответила Доариэ, ставя берестяную коробку с ячменем на лавку.

— Молоть собралась?

— Да. Хочу кашу сварить на обед.

— Осенью смололи бы побольше на моей мельнице, так не надо было бы теперь каждый день крутить жернов.

Незадолго до падения самодержавия Хилиппа купил в Кеми новые жернова и построил мельницу. Мужики поначалу было воспротивились, потому что Хилиппа решил построить свою мельницу повыше того места, где стояла общинная мельница, но потом все же уступили: жернова общей мельницы совсем истерлись, а денег для приобретения новых у общины не было, да и большинство мужиков еще не вернулись с войны.

Доариэ молчала, словно не расслышала слов Хилиппы.

— Уж больно твой Поавила гордым стал… — продолжал Хилиппа. — Где он?

— Да, кажется, бревна поехал рубить.

— Значит, в лес уехал… А у меня к нему дело. Ладно, потом зайду, — сказал Хилиппа и ушел.

Доариэ ошибалась. Поавила поехал заготовлять не бревна для новой избы, а хвою на подстилку скоту. На санях была уже большая куча густых темно-зеленых веток. Снегу в лесу было немного и Поавила решил, что мерин потянет и побольше воз. Свалив еще одну ель, он начал обрубать ее.

— Бог в помощь! — вдруг раздался возглас за спиной.

Поавила вздрогнул.

— Фу, леший, как напугал! — проговорил он, увидев Крикку-Карппу.

— Руби, руби, не бойся, — захихикал лесник, — меня и раньше бояться не надо было, а теперь и подавно. Мне ведь отставку дали.

Он бросил кошель и снял с плеча старый дробовик.

— С охоты? — спросил Поавила.

— Уж как говорится, коли на месте сидеть будешь, ни зверя, ни рыбы не добудешь. Ходил лисьи капканы проверять.

— А кошель-то, вижу, пустой.

— Красной лисе и цена красна, на нее стоит охотиться, если даже и не поймаешь ее, — отшутился Крикку-Карппа и, присев на поваленное дерево, начал свертывать цигарку. — Закуривай.

Поавила тоже сел покурить.

— А ты так и не начал бревна рубить? — заметил Карппа. — Все только грозишься.

— Успеется, — уклончиво ответил Поавила.

— Все же думаю, надо бы не терять времени, пока власти никакой нет, — советовал лесник. — А то, гляди, строгие законы насчет леса установят…

Поавила взглянул на лесника. Не коммунистов ли тот имеет в виду?

— Утром Хилиппа заходил. Говорит, скоро лес понадобится — с Финляндией, мол, будем торговать. А мне сказал, чтобы я лисиц больше добывал.

Поавила хмурился и молчал.

— Хилиппа говорил, что вечером к нему гости пожаловали из-за границы, — продолжал Карппа.

— Слышал, — буркнул Поавила.

— Да, лес всегда карела кормил, — помолчав, заговорил Крикку-Карппа. — Все ведь испокон веков карел берет оттуда. Крыша над головой — оттуда, лапти на ногах — оттуда, кошель за спиной — тоже, и ложка, и хлеб в голодный год оттуда. И последнюю домовину, чтоб в землю лечь, тоже оттуда берем.

— Да, а когда враги приходят, то и приют в лесу находим, — добавил Поавила, взял топор и начал яростно обрубать сучья.

Крикку-Карппа вскинул кошель за плечи и направился к деревне.

Вскоре Поавила с возом хвои приехал домой. На дворе его встретили жена и Микки. Доариэ сразу сообщила, что заходил Хилиппа.

— Видно, насчет долга. Ведь мы ему за семена должны, — предположил Поавила, разгружая воз.

— Да нет, очень уж добрый он был, — не согласилась Доариэ. — Чего, говорит, на моей мельнице зерно не смололи…

— Обходились мы без его мельницы и теперь обойдемся, — оборвал ее муж. — Где Хуоти?

— Ушел куда-то. К Хёкке-Хуотари, наверное. И что его туда вечно тянет?

— Пусть привезет еще воз хвои.

— Микки, сбегай к Хёкке-Хуотари и скажи Хуоти, что отец велел сейчас же идти домой, — сказала Доариэ младшему сыну, который уже начал разделывать хвою.

Микки всадил топорик в чурбан и побежал к соседям.

Бросив лошади охапку сена, Поавила пошел в избу, но только он сел завтракать, как прибежал Хилиппа, видимо, поджидавший его возвращения.

— Хлеб-соль!

По карельскому обычаю следовало в ответ Хилиппе сказать: «Милости просим», но вместо этого Поавила хмуро заметил:

— Для бедняка и соль приварок.

Хилиппа почувствовал некоторую неловкость. С тех пор как Пулька-Поавила взломал дверь общинного амбара и попал за это в тюрьму, Хилиппа редко бывал у соседа.

— Гордым ты стал, сосед. Моя мельница чем-то плоха тебе. Топоры ходишь точить к Хёкке-Хуотари, будто у него точило лучше.

Поавила удивлялся про себя и не знал, что и сказать: уж больно сладким был голос Хилиппы.

— Ну, как сосна валится? — спросил Хилиппа.

— Не пробовал еще, — ответил Поавила. — Успеется.

— Зря, зря ты тянешь, — пожурил Хилиппа. — Что можешь сделать сегодня, не оставляй того на завтра. Так ведь в старину говорилось. Если помощь какая надобна, я помогу, как всегда…

«Как всегда… — подумал про себя Поавила. — Интересно, чего он хвостом виляет?» Услужливость Хилиппы показалась ему подозрительной, но так как Хилиппа разговаривал с ним по-человечески, Поавила тоже не мог грубить ему.

— Ничего. Как-нибудь сами справимся, — ответил он, искоса взглянув на Хилиппу.

Хилиппа был в новом праздничном пиджаке с двумя рядами пуговиц. Правда, день был субботний, но ведь обычно он даже по воскресеньям ходил по деревне в залатанной одежде, то и дело поругивая свою нерадивую супругу. Выросшая в богатом доме, его жена действительно привыкла жить на всем готовом и единственное, что она умела — это языком болтать. Но в заплатках Хилиппа щеголял все-таки не из-за нерадивости своей жены, а скорее из желания показать людям, что он не так богат, как на деревне думают. А сегодня он почему-то нарядился в новый пиджак и даже рубаху белую надел. «С чего бы это?» — удивлялся Поавила.

— Может, ты придешь вечерком в школу? — спросил Хилиппа. — Сергеев что-то хочет народу сказать…

Поавила медлил с ответом.

— Чего ж, могу и прийти.

— Там и фотографировать будут, — добавил Хилиппа, посмотрев при этом на Доариэ, словно хотел сказать, что женщины тоже могут прийти туда.

Обойдя все дома и пригласив мужиков на собрание, Хилиппа вернулся домой.

Его жена сидела в бабьем углу и расчесывала волосы.

— Оксениэ…

Оксениэ вздрогнула и, откинув с лица рыжие волосы, шикнула на мужа:

— Тише ты… Гости услышат. Пора бы тебе уже запомнить, что при гостях я не Оксениэ, а Сеня.

Жена Хилиппы стыдилась своего, как ей казалось, старомодного имени.

— Сеня… — пробормотал Хилиппа. — Надо бы до собрания сварить гостям кофе.

Хилиппа вошел в горницу. Гости, сняв пиджаки, расположились по-домашнему. Разговор шел о празднике соплеменников в Ухте, на котором Сергеев и Саарио познакомились. Как выяснилось, они оба знали старшего сына хозяина этого дома.

— Господин Саарио, оказывается, знает вашего Тимо, — сказал Сергеев Хилиппе, как только тот вошел в комнату.

— Да?

Маленькие мышиные глазки Хилиппы удивленно уставились на гостя, и левое веко его задергалось. С той поры, как старший сын сбежал в Финляндию, Хилиппа почти ничего не знал о нем. Может быть, Саарио расскажет что-нибудь о Тимо? Но Саарио не торопился рассказывать. Он прохаживался взад и вперед по домотканым половикам, барабанил пальцами по фотоаппарату и покусывал тонкие губы, словно жалея, что упомянул о своем знакомстве с сыном хозяина. По подтянутому виду, Саарио опытный глаз мог определить, что господин Саарио проходил обучение не только в Хельсинкском университете. В начале войны он взял академический отпуск и поступил на службу в так называемую «лесную контору на Лийсанкату». При содействии этого учреждения со столь безобидным названием Саарио выехал через Торнео в Швецию, а оттуда тайно перебрался в Германию, в Локштадт. Там находился военный лагерь, в котором десятки других, прибывших до него молодых финских «следопытов», завербованных «активистами» из числа младофиннов, аграриев и даже социал-демократов, обучались военному делу по прусскому методу «ложись — встать»! Заодно их учили ненавидеть русских и прививали им мысль, что здесь делает свои первые шаги будущая «Великая Финляндия». Там, в лагере, или вернее по пути туда Саарио встретился с Тимо Хилиппяля (в Финляндии Тимо сменил фамилию). Потом они не раз пили черное баварское пиво в лагерном баре… Но надо ли рассказывать об этом сейчас? Помедлив, Саарио сказал:

— Случай свел нас однажды в поместье Халла-Укко. Вы, наверное, слышали о Халла-Укко?

— Кто не знает оленьего короля с Халлатунтури, — обрадовался Хилиппа. — Прошлой зимой, говорят, он разъезжал на своей оленьей упряжке у нас в Карелии. Где-то у Кестеньги его видели…

Халла-Укко жил по ту сторону границы, но о его богатстве (он владел тысячами оленей) знали и по эту сторону границы. В кругах финских лесопромышленников и «активистов» он был известен также как рьяный поборник «освобождения» восточнокарельских соплеменников. Писателю Кианто он дал денег на поездку в Карелию и подарил оленя. На этом олене Кианто и разъезжал по деревням беломорской Карелии, а затем написал о своей поездке путевые заметки, проникнутые националистическим духом. Усадьба Халла-Укко в Хюрюнсалми была одним из этапных пунктов, через которые будущие финские егеря пробирались в Германию…

— Ваш сын на верном пути, — сказал Саарио. — Думаю, вы скоро встретитесь…

— Дай-то бог, — потирал руки довольный Хилиппа. — Пожалуйте к столу! — пригласил он гостей за стол, на который Оксениэ подала кофе.

— О, у вас еще имеется натуральное кофе! — удивился Саарио.

— Кончается уже, — сокрушался Хилиппа.

— Скоро кофе опять появится, — обещал Сергеев, вытирая носовым платком толстые губы. — Как только наладим торговые связи с Финляндией.

— Я заметил, что карелы предпочитают пить чай, — сказал Саарио.

— Да, — подтвердил Сергеев. Даже в этом видны последствия руссификаторской политики.

Старинные часы на стене мерно тикали. Взглянув на них, Хилиппа напомнил:

— Мужики, наверное, уже собираются.

Когда они пришли в школу, там никого не было. В ожидании народа Сергеев и Саарио разглядывали развешанные на стенах картины и наглядные пособия и рассуждали о постановке школьного дела в беломорской Карелии. В классной комнате все было так, как при Степане Николаевиче, словно в мире ничего не изменилось. На картонной алфавитной таблице по-прежнему красовалась буква «ять», которую Петр I в свое время забыл вычеркнуть из русского алфавита, а Николай I, будучи врагом просвещения, умышленно сохранил, дабы отличить благодаря этой букве образованного человека от необразованного. Висел в классе и запыленный портрет Николая II в позолоченной раме. Сергеев и Саарио остановились перед ним, любуясь пышными эполетами и аксельбантами императора. Окажись они здесь месяца два назад, они бы, пожалуй, сняли этот портрет со стены, но так как развитие событий в России в последнее время было им весьма не по душе, то оставили портрет на месте.

Один за другим стали собираться мужики. Правда, в класс они не вошли, а толпились в передней, курили и тихо разговаривали между собой.

— Чтоб такое брюхо отрастить, надо жрать не меньше лошади, — шепнул Поавила, показывая на толстопузого Сергеева.

В молодости Сергеев работал мастером на пивоваренном заводе в Каяни. Парень он был предприимчивый, и у него ни одна капля пива не пропадала даром. Если уж случалось, что из бочки капало пиво, то у него всегда было наготове ведро. Когда он впоследствии основал вместе со своей женой собственный магазин, немало удивленный его быстрым обогащением хозяин пивоварни пришел к нему и полюбопытствовал, как это Сергееву удалось за короткое время приобрести такое состояние. «Так всегда же из чана немного капает…» — с невинным видом пояснил Сергеев… «Да, здорово, видать, капало!» — удивлялся бывший хозяин. Пулька-Поавила слышал эту историю от своих товарищей-коробейников.

— Что же вы в дверях встали? Заходите смелее, — обратился к мужикам Сергеев.

Мужики вошли в класс и стали рассаживаться за тесные скрипучие парты.

— Ну, как нынче птица ловится? — спросил Сергеев, стараясь вести себя непринужденно, как земляк с земляками.

Мужики переглянулись. Вопрос был задан всем, и никто поэтому не ответил. Видя, что мужики молчат, Хилиппа взглянул на Сергеева и предложил начать собрание.

Сергеев кивнул ему своей яйцеподобной головой, погладил седеющий клинышек бородки и кашлянул в носовой платок.

— Многоуважаемые земляки! — начал он. — Я имею честь приветствовать вас от имени Союза беломорских карелов. Настало время, о котором мечтали зачинатели нашего движения за национальное возрождение… Проклятое самодержавие в России свергнуто.

Поавила слушал, уставившись в одну точку на крышке парты.

— …Новое правительство России обещало предоставить всем народам право на самоопределение, — Сергеев многозначительно кашлянул. — Мы, многострадальный карельский народ, тоже должны воспользоваться этой милостью божьей и отделиться от России, угнетавшей нас на протяжении многих веков.

Поавила смотрел на парту, углубившись в свои мысли. Словно издали до него долетали странные слова. «Многовековой гнет… право на отделение… самоуправление… народы-соплеменники…» Он, Поавила, тоже отделился от брата. И притом они чуть не подрались! А зачем? А что сказал бы обо всем этом учитель? Или Михаил Андреевич? «Право на отделение… свобода…» Поавила очнулся от своих мыслей, услышав голос Хилиппы:

— Кто хочет что-нибудь сказать?

Саарио сидел за столом, внимательно разглядывая собравшихся мужиков. В руках у него был блокнот, в который он заносил свои этнографические наблюдения, а также описания пригодных для движения дорог и мостов беломорской Карелии, заметки о лицах, заслуживающих внимания…

— Неужели никто не хочет выступить? — спросил Хилиппа и посмотрел на Поавилу.

Поавила молчал. Его внимание вдруг привлек Саарио, очень похожий на того ленсмана, который отобрал у него короб с товарами. Такие же длинные руки, узкое лицо…

Хилиппа с виноватым выражением на лице обратился к гостям:

— Вы уж не обижайтесь. Мужики просто не смеют… Вы же знаете, под каким ярмом жили карелы. Вот Поавиле тоже два года…

— Я и сам о себе могу сказать, — прервал его Поавила.

Хилиппа замолчал. Но видя, что Поавила больше ничего сказать не собирается, опять продолжил, обращаясь уже ко всему собранию:

— К чему нам вспоминать старые обиды и хранить в душе зло друг к другу в такое время? Мы, карелы, должны быть едиными и забыть былые распри. Ведь неразумно было бы, скажем, нам с Поавилой начать делить нашу общую ригу, которую наши отцы вместе построили…

— Что это я тебе в зубах завяз? — засмеялся Поавила и отошел к двери, чтобы покурить.

С места поднялся Хёкка-Хуотари.

— Народ мы темный, неграмотный, — заговорил он. — В политике не горазды… Но ведь…

Он хотел сказать, что у карелов и русских одна вера, но, услышав в передней голос своей жены, вдруг сник и быстро сел.

— Кх, кх! — захрипел Срамппа-Самппа.

— Пожалуйста! — Саарио решил, что старик просит слова.

— Я… того… спросить у гостей хотел… — Старик сощурил свои подслеповатые глаза. — А махорка в Финляндии растет?

Раздался дружный хохот. Хилиппа постучал костяшками пальцев по столу. Мужики притихли и, посмеиваясь, начали переглядываться. Глядя на загадочно ухмылявшихся мужиков, Саарио почувствовал себя неловко и решил, что фотографировать эти чужие ему физиономии он не будет, хотя и обещал Хилиппе…

В передней тоже похихикивали. Там собрались деревенские парни и девушки, которым Ханнес пообещал, что после собрания будет игрище. Однако жена учителя воспротивилась тому, чтобы в школе устраивались танцы.

— И тебе не стыдно! Игрище в школе! — срамила она Ханнеса.

Ребята стали ее уговаривать.

Хуоти вышел на крыльцо. Начало темнеть.

— Что же ты тут прячешься? — спросил Хуоти, заметив стоявшую у стены Наталию. — Пойдем на танцы, — и он потянул девушку за окоченевшую руку.

— Пусти, ну, пусти же… Там…

В дверях появился Ханнес.

— Иди-ка сюда.

Он отозвал Хуоти в сторонку и, подмигнув, кивнул на Наталию и показал глазами на баню, стоявшую неподалеку от школы. По выражению конопатого лица Ханнеса и по ухмылке в его бесцветных глазах Хуоти понял, на что тот намекает.

— Не веришь? Она и мне…

У Хуоти в груди закипело. Он видел только неестественно оттопыренные большие, как лопухи, уши, противно расплывшийся в наглой ухмылке рот и, не дав Ханнесу договорить, с размаху двинул его по уху. Ханнес был сильнее Хуоти и вполне сладил бы с ним в драке. Но он почему-то в драку не полез, а только моргал глазами, потирая ухо. Видимо, он не ожидал; что дело повернется таким образом, и растерялся.

Из школы начал выходить народ, и Хилиппа, видевший, как Хуоти дал его сыну по уху, буркнул, проходя, Ханнесу:

— Марш домой, тоже мне… забияка.

И, что-то бормоча под нос, он пошагал к своей избе.

Сергеев и Саарио пошли следом, оба хмурые и разочарованные: в этой таежной деревеньке их встретили совсем не так радушно, как на празднике соплеменников в Ухте.

— Ишь, воротник для шубы захотели. Лисицу им подавай… — усмехнулся Поавила и кивнул в темноту вслед удаляющимся гостям. — Так что топай завтра опять проверять свои капканы. Ведь красной лисе и цена красна… — подшучивал он над Крикку-Карппой.

— Ты тоже не зевай, не то гляди придется из лучины избу строить, — не остался в долгу лесник. — Или думаешь, купцы лесом побрезгуют?

III

Сухие смолистые дрова так ярко пылали в камельке, что даже прибитый к стене рядом с иконой березовый гриб был отчетливо виден. Поавила выдернул воткнутое в него шило и сел перед окном чинить хомут, который почему-то стал натирать ключицы мерина.

Хуоти тоже сидел у огня и щепал лучину. Оба работали молча. Поавиле не давали покоя все те же мысли, которые начали тревожить на собрании, когда он слушал речь Сергеева. Хуоти думал об Иро. Днем он забегал к Хёкке-Хуотари за дратвой. Иро поливала стоявшую на окне герань. Увидев Хуоти, ее мать словно невзначай заметила: «Цветок без воды вянет, а девушка без поцелуя». Улыбаясь про себя, Хуоти вспоминал, как Иро залилась краской.

С вечерней дойки вернулась мать, в одной руке подойник, в другой — охапка дров, в зубах — погасшая на ветру лучинка.

— Не срезай так толсто, — заворчала она на Насто, чистившую картошку. — Картошки и так мало…

С крыльца послышался кашель и стук: кто-то обивал о порог обледеневшую обувь.

— Кто это там с таким грохотом идет? — удивился Поавила.

Дверь распахнулась, и в избу вошел пожилой мужчина с заиндевевшими на морозе усами.

— Вечер добрый! — поздоровался он по-фински и, сбросив рукавицы на собачьем меху, начал отдирать сосульки с пышных усов.

— Ба, никак Пааво! Что это тебя в такой мороз заставило в путь отправиться? Садись, погрейся, — предложил отец гостю.

— Да купить кое-что надо у Хилиппы, — пояснил гость, грея руки перед огнем.

Поавила удивился. Пааво из Лапукки никогда не ездил за покупками к Хилиппе. Нет, видно, что-то другое заставило его приехать в Пирттиярви.

— Что у вас в Лапукке нового? — поинтересовался Поавила.

— Да что у нас нового? Живем в лесу, — ответил гость, набивая трубку с изогнутым чубуком.

Если Пирттиярви было чуть ли не на краю света, то Лапукка находилась еще дальше. Туда от Пирттиярви было примерно двадцать пять немеряных верст. Столько же, пожалуй, туда и от деревни Латваярви. Говорят, знаменитый латваярвский рунопевец Архиппа Перттунен почти каждое лето ходил рыбачить в Лапукку. Сколько раз он проделал по лесам этот нелегкий путь. За плечами кошель и на кошель еще посадит свою младшую дочку, чтобы веселее было. Вдвоем, глядишь, и весло легче кажется, и сеть лучше тянется, да и песня сама собой поется. А лесное озеро в Лапукке рыбой очень богато, заезжих рыбаков здесь бывает мало, а своих и того меньше. При Архиппе в Лапукке стояло всего два дома, да на берегу в устье пролива виднелись развалины третьего. Первыми жителями этого хутора, как впрочем и многих других северных карельских деревень, были беглые, и эти руины и заросшие кустарником поля возле них были свидетелями тех времен. Называли это место у пролива Климовой пустошью.

Возле развалин до сих пор лежал большой камень с пробитым насквозь отверстием, у которого, по преданию, первый житель Лапукки, беглый по имени Клим, держал на привязи свою корову. Вполне возможно, что этот беглый Клим был тот самый Клим Соболев, который при царице Екатерине II возглавил восстание приписных крестьян в Заонежье. Когда каратели пришли в Кижи, Соболеву удалось бежать, но никому не было известно, где он скрывался. На опушке леса возле Климовой пустоши есть небольшое кладбище. Может быть, отважный Пугачев земли карельской спит там вечным сном…

Ну какие новости можно было принести из Лапукки, этого оторванного от всего мира хуторка? Его жителям самим приходилось ходить за новостями в Пирттиярви, точно также, как из Пирттиярви, в свою очередь, ходили за ними на погост. Так что нечего было Пааво рассказывать.

— А Хёкла-то жива еще? — спросил Поавила.

— Осенью умерла, — ответил гость. — Слава богу, давно пора. Сто четыре года прожила.

Поавила поднял голову и укоризненно взглянул на Пааво. «Ишь доволен, что избавился от Хёклы, а ведь разбогател-то благодаря ей».

Микки, муж покойной Хёклы, был великий труженик. Всю жизнь лес корчевал под поля да медвежьим промыслом занимался. Сорок девять медведей убил. Однажды он взял из берлоги живьем трех медвежат и принес домой. Медвежата привыкли и даже не делали попыток бежать. Микки решил как-то испытать их. Привязал каждому колокольчик на шею и отнес далеко в лес. А вечером послал за ними собаку. И что же — собака пригнала их домой. Когда Микки умер, Хёкла осталась совсем одна, вести хозяйство ей было не под силу, и дом пришел в упадок. В конце концов пришлось Хёкле просить милостыню. Лапукка стоит у самой границы, и Хёкла ходила побираться на ту сторону. Там-то она и встретилась с молодым финским крестьянином Пааво Мойланеном. Пааво стал расспрашивать старуху-нищенку, и Хёкла все рассказала — сколько у нее земли, покоса, сетей и прочего добра. С одних болот можно столько накосить сена, что держи хоть тридцать коров. Да только косить некому. Тогда Мойланен обещал, что если только Хёкла согласна, то он выхлопочет разрешение на переселение в Карелию и будет содержать ее. Хёкла согласилась. Мойланен поселился в Лапукке. Болотистых лугов, действительно, оказалось так много, что он стал сдавать их в аренду финским крестьянам из приграничных деревень. Арендную плату он взимал не деньгами — мужики должны были косить у него сено в лучшее время сенокоса. Пааво держал до пятнадцати коров и стал ссужать карелам из близлежащих деревень семена. Свои долги они отрабатывали на его покосах. Однажды Пулька-Поавила тоже косил его сено — как-то рассердившись на Хилиппу, он назло ему взял ячмень в долг у Мойланена. Но этой почти что даровой рабочей силы Пааво все равно не хватало; ему приходилось нанимать дополнительно косарей и пастухов. Если люди работали хорошо, то он выставлял им бутыль самогона собственного изготовления. В счет их заработка, разумеется. Так что и тут он в накладе не оставался. Зимой Пааво на двух лошадях возил в Каяни масло, мясо и кожи. От денег у него сундуки ломились. Он был разворотливее Хилиппы и даже Юрки из Энонсу. Юрки разбогател на семге, Хилиппа — на дичи, а Пааво ухитрился нажить состояние на болотах. Все шло, как Пааво и рассчитывал. Одна лишь была досада — Хёкла все жила и, выполняя свое обещание, Пааво должен был заботиться о ней. Но, наконец-то и от этой обузы он избавился.

— Слава богу, — повторил Пааво.

— Все там будем. И наш час придет, — вздохнула Доариэ, кроша у печи в котел вяленую рыбу.

Пааво беспокойно ерзал на лавке, порываясь что-то сказать. Видно, не знал, с чего начать. Наконец, он спросил:

— А Керенский-то еще у власти?

— Нет, братец, нет его уже, — усмехнулся Поавила и, приставив к печи починенный хомут, стал осматривать гужи. — Давным-давно его спихнули…

— Туда ему и дорога. Навыпускал негодных денег. А они еще в цене, эти деньги?

Только теперь Поавила сообразил, чего ради Пааво притащился в Пирттиярви. Видно, с жадности награбастал керенок, вот они ему покоя и не дают. Одна морока с ними. И Поавила решил подшутить над Пааво. Больно уж он задаваться начал. Как-то Поавила пришел ловить сигов в Лапукку, а Мойланен ему и говорит: «Что, своих озер не хватает?» Точно озеро в Лапукке ему лично принадлежит. Сперва болота к рукам прибрал, теперь к озеру подбирается. Впрочем, никакой личной неприязни к Мойланену Поавила не испытывал, поскольку тот ему глаза не мозолил, как, скажем, Хилиппа. Но разыграть все же решил:

— Говорят, в Питере новое правительство керенки на новые деньги меняет, — с серьезным видом сказал он. — За рубль дает полтинник.

— Ну что же, хорошо… За такие никудышные деньги… А сколько билет до Питера стоит? Туда ведь теперь из Кеми можно по железной дороге доехать.

— А вот насчет билета не знаю, — усмехнулся Поавила в бороду.

— Только вот как с языком-то быть, — сетовал Пааво. — Я же умею только по-фински говорить…

Утром Поавила поднялся спозаранку, разбудил Хуоти и стараясь не потревожить спавшего Мойланена, тихо вышел из избы. Пааво похрапывал и видел, наверное, во сне, как он меняет деньги. Поавиле было неудобно, что он вчера так подшутил над ним. Когда он, напоив коня, вернулся в избу за сбруей, Мойланен уже проснулся.

— Куда же ты в такую рань собрался? — спросил он.

— В лес, — ответил Поавила, стряхивая снег с шапки.

— В такую пургу? — удивился Пааво.

— А такой непогоды не бывает, чтобы мужик на лошади не проехал, — сказал Поавила и, сняв с гвоздя починенную сбрую, пошел запрягать коня.

Он все же решил, воспользовавшись безвластием, заготовить бревна для новой избы, хотя Хёкка-Хуотари и посмеивался над ним, считая, что только свихнувшийся человек может в такое время затевать строительство нового дома.

За Вехкалампи рос сосновый бор, в котором жители Пирттиярви обычно заготовляли бревна для строительных надобностей. Пулька-Поавила направился туда по зимнику, который вел на лесные пожни к Паюпуро. Хуоти шел впереди на лыжах, за ним ехал Поавила. По дороге до них кто-то уже проехал. Видимо, за сеном на пожню. За Вехкалампи Поавила велел Хуоти свернуть с дороги в лес. Выбрав место, Поавила бросил мерину сена и стал рассматривать сосны. Наконец, облюбовав высокую толстую сосну, он всадил топор в ее ствол. Хуоти тоже выбрал себе дерево. Обе сосны рухнули в снег почти одновременно. Гулкий треск прокатился по всему лесу. Хёкка-Хуотари, ехавший по зимнику, остановил свою Лийну и слез с воза сена. Он догадался, что это Поавила валит лес, и пошел поздороваться с соседом.

— Так, значит, все-таки решился?

— А, так это ты с утра пораньше за сеном поехал, — сказал Поавила, не отвечая на замечание Хуотари.

Хёкка-Хуотари сел на срубленную сосну и вытащил кисет из кармана подпоясанного узким ремешком полушубка. Поавила стоял с топором в руке и смотрел, как Хуоти обрубает сучья.

— А тебе что, и покурить некогда? — спросил Хуотари.

Поавила всадил топор в пень и сел рядом с соседом.

— Ну вот, первое бревно свалено, — сказал он, свернув цигарку и сделав глубокую затяжку.

Хёкка-Хуотари курил, не затягиваясь, он лишь набирал дым в рот и тут же выпускал. Поавила не раз смеялся над ним: «Что толку в таком курении. Это все равно, что париться без пара». Но Хуотари, не обращая внимания на его насмешки, продолжал попыхивать по-прежнему.

— Позабыл ты старые обычаи, — говорил он Поавиле. — В старину, как свалят первое бревно для избы, так на пне домик строили. Для тараканов, клопов и прочей живности, чтобы они не плодились в новом доме.

И Хуотари стал строить из щепок на пне что-то наподобие домика.

— Чудно сотворен этот мир, — рассуждал Поавила. — Каждого кто-то ест. Человека клопы да комары кусают, а комаров пауки едят…

— И всякому жить хочется, — добавил Хуотари.

— Где же пауки зиму проводят? — спросил Поавила. — Или вот — лягушки? Да, мало мы знаем, мало…

Помолчав и подумав о нем-то, он продолжал:

— А человеку хуже всего. Кто его только не грызет. Клопы-то друг друга не едят, а люди и меж собой грызутся. Вот тот же Хилиппа… или, скажем, Пааво из Лапукки… Хёклу поедом ел. Да и вообще нашего брата готов живьем сожрать.

Хёкка-Хуотари знал, что за человек Пааво Мойланен.

— Оборотистый народ эти финны, — заговорил он. — Помню, еще когда я был коробейником, встретил двух мужиков из Иоэнсу. До того они были ловкие, что ухитрились за десять пенни оба упиться…

— Не может быть! — Поавила начал смешно причмокивать губами.

— Нет, правда, — заверил Хуотари и, попыхивая самокруткой, продолжал: — Услышали они, что торговля дело денежное, и решили сами испытать, так ли это. Были они как-то на базаре, купили по бочоночку спирта и поехали к себе домой, чтобы распродать его. Ну, вот едут. И один вдруг вспоминает, что у него в кармане осталось десять пенни. Решил на эти деньги купить у товарища спирту. Чтоб опохмелиться. Тот согласился, отлил немножко, а десять пенни забрал себе. Едет и радуется. Почин есть… — Хуотари тут облизнулся. — Проехали немного. Тут другому пришло в голову, что он тоже может купить у попутчика спирт: у него деньги есть, целых десять пенни. Ну, купил. Вернулись пенни к старому хозяину. А тому еще захотелось выпить. И он опять купил спирта на свои десять пенни. Пока доехали, так оба бочонка и выпили. Только вот не помню, кому эти десять пенни достались. Меня они тоже тогда угостили…

— Ловкачи! — засмеялся Пулька-Поавила. — А вот почему бедные всегда добрее и щедрее, чем богатые?

— Тпру! — крикнул Хуотари и, сорвавшись с места, побежал к дороге, где продрогшая в ожидании его лошадь тронулась с возом и пошла потихоньку, к дому.

Обрубив сучья со своей сосны, Хуоти пришел помогать отцу. Потом они вместе погрузили оба бревна на сани, и Поавила повез их в деревню. Хуоти начал рубить третью сосну.

Местами на дороге намело сугробы, и мерин с трудом тащил воз.

— Лошадь должна везти, а мужик — знать, — проговорил Поавила, размахивая плеткой.

Переехав через залив, он свалил бревна с саней на том месте, которое они с Самппой выбрали для постройки избы, и вернулся в лес.

Тем временем с Хуоти случилась беда: он рассек топором ногу.

— Куда же ты глядел? — заворчал отец.

— Да топор выскользнул.

Хуоти пытался стянуть пьексу с ноги. Он пыхтел, морщился от боли, но пьекса словно к ноге приросла. Отец повернул лошадь, усадил Хуоти и, бросив в сани его лыжи, поехал домой.

Пьексу с ноги снять не удалось и дома. Пришлось разрезать ее. Хуоти скрипел зубами, пока отец резал пьексу. Рана оказалась неглубокой, но кровь текла сильно. Мать обмыла края раны теплой водой и, оторвав лоскут от чистой рубахи, перевязала ногу.

— Надо бы заговор от железа прочитать, — сказала она. Доариэ боялась заражения крови и жалела, что нет в живых свекрови, которая умела заговаривать кровь.

Мойланен еще был у них. Ему не терпелось рассказать хозяину дома новость, которую он услышал от Хилиппы и из-за которой, собственно, он и задержался в деревне. Едва дождавшись, пока перевязали ногу Хуоти, он сообщил Поавиле, что с войны вернулся Теппана, сын Петри.

— …Прошлой ночью пришел. Надо бы сходить поговорить с ним.

Поавиле тоже хотелось повидаться с Теппаной, только его интересовало совсем другое, чем Мойланена. Конечно, у Теппаны есть что рассказать. Похлебав ухи, они отправились на мыс Пирттиниеми, где на склоне горы стоял дом Петри, самый старый и самый ветхий в деревне. Беглый Иван еще ставил ее. Он как раз устанавливал конек на крыше избы, когда по доносу Туйю-Матти становой пришел за ним. Возле хлева все еще стояла и часовенка, которую Петри купил у общины за три рубля двадцать копеек и в которой он хранил сено.

Когда Поавила и Мойланен вошли в избу, там было много мужиков. Как обычно, собрались послушать, какие вести принес человек, вернувшийся домой из дальних краев. Сын Петри, высокий стройный парень лет двадцати пяти, рассказывал:

— Малороссы пошли, и я тоже махнул за компанию…

В последнее время Теппана воевал в Галиции в рядах девятого корпуса, сформированного преимущественно из украинцев. В конце ноября глава буржуазно-националистической Рады Петлюра отдал распоряжение, чтобы украинцы покинули фронт и разошлись по домам. У Петлюры были свои планы: он собирал силы для борьбы с советской властью. Часть украинцев, выполняя этот приказ, наносивший явный ущерб делу революции и мира (в то время начались мирные переговоры с Германией), ушла с фронта. Теппана был рядовой солдат и, не имея понятия о всей сложности обстановки и о коварных петлюровских планах, объяснял свое возвращение домой следующим образом:

— Ленин сказал, что германца на мушку больше не брать, и я в последний раз выстрелил в воздух.

— Ты через Кемь ехал? — нетерпеливо перебил его Мойланен.

— Через Кемь, — ответил Теппана, качая на колене свою трехгодовалую дочь.

— А как там новая железная дорога? Сколько ты за билет платил? — не отставал Мойланен.

— Ни копейки, — засмеялся Теппана. — Теперь все бесплатно. Денег-то совсем не будет.

Мойланен даже дар речи потерял. Ему казалось, что земля уходит у него из-под ног.

— Продай мне мерина, — обратился он к Поавиле, немного придя в себя. — Тысячу рублей дам.

Поавила захохотал.

— А на чем я буду бревна возить?

Мужики тоже засмеялись. Они думали, что Теппана просто шутит над известным своей скупостью хозяином Лапукки.

— Да, спички-то я забыл купить, — вдруг спохватился Мойланен и побежал к Хилиппе.

С самоуверенностью повидавшего виды бывалого фронтовика Теппана стал рассказывать мужикам:

— Власть капитала рухнула. В России повсюду создаются комитеты и Советы. А вы как в лесу живете — никакой власти не имеете. Чего вы ждете? Надо выбрать свое правительство. Раз мы вот собрались, так давайте…

— Спешить не будем, долго ждали, подождем еще немного, — ответили ему мужики.

Они не очень верили Теппане. Он и раньше не прочь был прихвастнуть. А то, что он рассказал об отмене денег, никак не укладывалось в их сознании.

— Наверно, скоро и другие придут, кто уцелел, конечно, — сказал Крикку-Карппа, важно поглаживая лысину.

Прибежала жена учителя.

— Дай-ка я обниму тебя по-нашему, — сказала она Теппане и обняла его по-карельски.

Обычно так обнимаются при встрече женщины-карелки. Но вернувшийся с войны Теппана был сейчас Анне так близок и дорог, что иначе поздороваться с ним она не могла.

— Видел бы учитель, — засмеялись мужики.

Анни с восхищением смотрела на Теппану — цел и невредим! А ведь был слух, что убит.

— Тебе с учителем не пришлось повстречаться? — спросила Анни.

По ее голосу и глазам было видно, как она ждала своего мужа, как истосковалась по нему. Она лелеяла надежду, что, может быть, Теппана видел его: ведь всякое бывает, и земляки нередко встречаются на войне. Но Теппана не встречал учителя.

— Давно уже писем нет, — вздохнула Анни.

Уже смеркалось, когда Поавила, Крикку-Карппа и Хёкка-Хуотари отправились домой.

Подходя к дому, Поавила увидел на своем дворе чьи-то сани, на которых лежали вверх полозьями другие сани, совсем новые, даже без железных полозьев.

— Кто же это приехал? — удивился Поавила.

Хёкка-Хуотари тоже зашел в избу поглядеть, что за гости у соседа.

Пааво Мойланена уже не было; несмотря на поздний час, он отправился в свою Лапукку. На лавке сидел рослый мужчина и о чем-то беседовал с Хуоти. В избе было темно и Поавила не сразу разглядел своего гостя.

— Что-то нашим соседям дома не сидится, — пошутил он, узнав Иосеппи из Виянгинпя. — И тебя, Иосеппи, довелось еще увидеть.

Поавила велел жене поставить самовар и спросил у Иосеппи:

— Ну как в Виянгинпя, все тихо-мирно?

Виянгинпя была почти у самой границы. Летом порой случалось, что лошадей, пасшихся в лесу, мужикам из Пирттиярви приходилось искать в окрестностях Виянгинпя, или, наоборот, жители Виянгинпя находили своих лошадей на выгонах пирттиярвцев. Виянгинпя нельзя было назвать деревней: там было всего два дома, да и те стояли друг от друга за километр. Финны, жители приграничья, вообще не жили деревнями, как карелы, а селились обособленно, хуторами, раскиданными по сопкам и перелескам. Жители их встречались друг с другом редко и, видимо, поэтому были по своему характеру более замкнутыми, суровыми и молчаливыми, чем карелы, которые жили деревнями и общались ежедневно. Иосеппи тоже был немногословным. Жил он бедно. Про него говорили, что если он залезет на дерево, то на земле от него ничего не останется. Избушка его топилась по-черному, что крайне редко встречалось в то время в Финляндии. Не было у него и лошади. Приехал он на лошади соседа, чтобы обменять сани на сено для своей единственной коровенки.

Поавила и Хуотари ждали, что же Иосеппи скажет дальше.

— Воевать начали у нас.

— С кем?

— Да между собой, — неторопливо говорил Иосеппи. — Говорят, из Хюрюнсалми многие ушли на фронт.

В последнее время Поавила несколько успокоился. Услышанное от Иосеппи его ошарашило. Точно золы швырнули в глаза.

— Они и к нам могут нагрянуть, — высказал свою тревогу он, не объясняя, кого, собственно, имеет в виду.

Но Хёкка-Хуотари понял его.

— А чего ради им сюда переться? — махнул он рукой. — У нас ведь одни леса, болота да озера.

— Вот то-то и оно, — сказал Поавила, принимаясь бруском точить топор. — Не зря всякие Сергеевы и Саарио проводили у нас свои собрания…

IV

Черные клубы дыма, вырываясь из высокой трубы натужно пыхтевшего старого паровоза, скользили по темно-зеленым грязным стенам вагонов и медленно таяли над лесом позади поезда. Дорога была построена совсем недавно, колеса громко стучали на стыках, вагон трясло и бросало из стороны в сторону так, что пассажиры, лежавшие на багажных полках, порой, казалось, чудом удерживались на своих местах. Поезд был набит битком. Ехали солдаты, искалеченные и здоровые, законным и незаконным путем возвращавшиеся с фронта, ехали офицеры, переодетые в штатскую одежду или в потрепанные солдатские шинели; на остановках, ругаясь и отталкивая друг друга, в вагон лезли мешочники, без всякой охраны садились в поезд военнопленные австрийцы и немцы.

Степан Николаевич сидел у окна и задумчиво следил за большими снежными хлопьями, мягко облепившими тусклое вагонное стекло. За окном проплывали поредевшие сосняки, повырубленные на шпалы и на бревна для бараков, откосы карьеров, с которых возили песок для насыпи, черные горелые пустоши — следы лесных пожаров, реки, белые, скованные льдом, и бурные, не поддавшиеся стуже, казавшиеся на фоне снега иссиня-черными. Чем дальше на север, тем суровей становилась природа и тем реже мелькали серые деревушки с пустыми пряслами для сена, с покосившимися изгородями и черными от копоти баньками, построенными у самой воды на берегу озера или реки. Когда Степан Николаевич уходил на войну, железную дорогу только начинали строить. И вот, возвращаясь домой, он едет по ней. Уже промелькнули станции Званка, Лодейное Поле, остался позади Петрозаводск, проехали Медвежью Гору, где станция только еще строилась. Далеко позади остались утопавшие в грязи окопы, заграждения из поржавевшей колючей проволоки, противный вой шрапнели, душераздирающие стенания раненых. Впереди — дом, семья, работа. Как там Анни с детьми? На фронте Анни часто вспоминалась ему, но почему-то всегда такой, какой была в первое время их знакомства — румяная, белокурая, совсем молоденькая и очень привлекательная. А какая она была застенчивая…

— Простите, где вы получили ранение? — неожиданно спросил чей-то голос.

Степан Николаевич очнулся от раздумья и машинально потрогал забинтованную голову.

— Под Царским Селом, — ответил он, взглянув на соседа. Степан Николаевич не заметил, когда этот человек в солдатской шинели сел рядом с ним. Видимо, он вошел в вагон на каком-нибудь полустанке.

— Под Царским Селом? — удивился сосед. — А на чьей стороне? Если, конечно, не секрет.

— Нет, не секрет. На стороне красных.

Собеседник поморщился. Степану Николаевичу показалось, что он где-то видел это одутловатое лицо, но не смог вспомнить, где именно. Мало ли всяких встреч было за годы войны!

— В такое время лучше всего быть нейтральным, — осторожно, словно прощупывая, с кем он имеет дело, проговорил сосед. — Я уже полгода как вышел, так сказать, из рядов…

Степан Николаевич окинул своего собеседника внимательным взглядом. Вид у того был утомленный, шинель довольно потрепанная, сапоги с ободранными голенищами буквально разваливались на ногах. Видно было, что в этих сапогах ходили не только по ровным дорогам и тротуарам.

— Вы едете домой? — спросил сосед.

— Да, в Кемь, а оттуда верст триста вверх по Кеми-реке, почти до границы.

— Но там же живут карелы, а вы ведь русский…

Собеседник, судя по всему, хорошо знал эти места. Удивленный осведомленностью спутника, Степан Николаевич стал вглядываться в его лицо.

— Капитан…

В небритом солдате он узнал бывшего военачальника Кемского уезда Тизенхаузена, по милости которого он тоже в свое время попал на войну.

— Тс-с, — предостерегающе шикнул Тизенхаузен и обратился к сидевшей напротив пожилой женщине, которая связывала узлы, готовясь к выходу. — Какая следующая станция?

— Сорока, — ответила женщина, не оглядываясь.

— Скоро и нам выходить, — вновь обратился Тизенхаузен к Степану Николаевичу и, помолчав, спросил: — Если не ошибаюсь, вы офицер?

— Прапорщик.

— В Кеми у вас есть знакомые?

— Нет.

— В таком случае можете переночевать у меня, — предложил Тизенхаузен. — Если не имеете ничего против…

На станции Сорока поезд стоял десять минут. Пассажиры с котелками я чайниками ринулись за кипятком.

Вытащив из вещевого мешка кусок мыла или пару поношенного нижнего белья, солдаты бежали менять их на хлеб или молоко. Степан Николаевич тоже вышел подышать свежим воздухом и заодно поглядеть, не встретится ли случайно кто-нибудь из знакомых. Ведь из Пирттиярви многие ушли на заработки на строительство железной дороги. Кроме того, в Сороке постоянно проживал брат его тестя Срамппы-Самппы, который в один из неурожайных годов, спасаясь от голода, ушел из родной деревни, нанялся в гребцы к богатому сорокскому рыбаку да так и остался здесь со всей семьей. На станции было много народу, но знакомых не оказалось. Степан Николаевич вернулся в вагон.

Над ним, на средней полке лежал бородатый солдат. На широкой огрубевшей ладони он держал складной ножик, показывая его военнопленному, который сидел внизу напротив и посасывал селедку.

— Немецкая работа. Под Пинском мне подарил один ваш зольдат. Понимаешь? — пытался объяснить бородач немцу. — Я ему махорки, а он мне ножичек…

Немец отрицательно качал головой.

— Вместе курили… братались, — бородач поднес нож к глазам военнопленного. — Не узнаешь? Штутгарт… В Штутгарте сделано…

— О, Штутгарт. — Пленный перестал сосать селедку. — Их ферштэе, ферштэе.

— Кончилась война, — широко улыбаясь, продолжал бородач. — Понимаешь? Война конец, капут войне. И чего ради мы воевали, спрашивается? — Он махнул рукой, потом вытащил из вещевого мешка ломоть хлеба, аккуратно поделил его ножом на две части и одну из них протянул немцу. — На… ешь.

Пленный робко взял хлеб и с благодарностью посмотрел на солдата:

— То-фарищ?

— Товарищ, товарищ.

Тизенхаузен, нахмурившись, слушал этот разговор и невесело размышлял о своем незавидном положении. Еще в начале осени появились какие-то проблески надежды. Он служил тогда в дикой дивизии генерала Корнилова. Если бы тогда все получилось так, как рассчитывали… Но теперь об этом уже поздно думать… Потом Быховская тюрьма… Вернее, бывшая женская гимназия, в которой их держали. Тизенхаузен иронически усмехнулся. Стража состояла из преданных Корнилову солдат, служивших прежде в его личной охране. Поэтому они в своей тюрьме были в курсе всех событий, происходящих в Могилеве. Генерал Духонин намеревался вступить в переговоры с немцами, с тем, чтобы заключить перемирие и таким образом лишить большевиков их главного козыря — лозунга о мире. Однако послы Англии и Франции воспротивились: они полагали, что Ленин удержится у власти всего два-три дня. Если бы тогда с Германией было заключено перемирие, то и этот бы солдат на верхней полке не братался бы с пленным немцем, а стоял навытяжку перед ним, капитаном Тизенхаузеном. Только что теперь думать об этом… Теперь надо что-то предпринимать, чтобы большевистская зараза не проникла в деревню.

— Это Ленин призвал русских солдат брататься с германскими солдатами, — вступил Степан Николаевич в разговор бородача с пленным. — Ленин…

— Ленин? — переспросил немец.

— Не зря говорят, что Ленин — германский агент, — буркнул Тизенхаузен. — В Бресте он стал торговать отечеством.

Бородач оперся рукой о противоположную полку и, свесившись, заглянул вниз.

— Сам ты, наверно, шпион и сам отечество продаешь, — сердито заговорил он. — Ты Ленина не троясь. Он нам, мужикам, землю дал, мир. Да где тебе это понять. Небось, войны и не нюхал. Небось, за сотню верст от фронта где-нибудь в штабе отирался, вино попивал да баб, гладил. Ишь, коготь-то какой отрастил…

Тизенхаузен спрятал мизинец с длинным ногтем в кулак.

Бородач улегся, но тут же приподнялся снова и показал внушительный кулак:

— Не трожь Ленина!

Тизенхаузен промолчал. Выходец из прибалтийских помещиков-немцев, барон фон Тизенхаузен всегда относился с презрением к этим русским мужикам. В последнее время он возненавидел их и готов был…

— Простите, — с издевкой сказал он, когда Степан Николаевич, вставая, нечаянно задел его.

— Пожалуйста, — в тон ему ответил Попов.

Степан Николаевич вышел в тамбур и, стоя там, раздумывал над тем, что по мере отдаления от Петрограда поведение кое-кого из пассажиров становится все более наглым. Чем это объяснить?

За окном мелькали холмы, болота, овраги. Раздался протяжный гудок, колеса загрохотали громче… Железнодорожный мост. Глубоко внизу под пролетами моста, стремясь вырваться из тесных берегов и поскорее добраться до привольных просторов Белого моря, пенится и бурлит река Кемь, неся в себе воды озера Куйтти. Направо, за скалой, тускло поблескивает купол кемского Благовещенского собора. Степан Николаевич не раз бывал в этом уездном городишке, почти со всех сторон окруженном голыми гранитными скалами и болотами. Верстах в шести от города, в самом устье реки, есть небольшой островок — Попов-остров. Там находится лесозавод Суркова. В самом городе, если не считать небольшой мыловарни, на которой десяток рабочих изготовляют восковые свечи и синевато-пестрое хозяйственное мыло, промышленных предприятий не имеется…

Когда поезд миновал мост, Степан Николаевич вернулся в вагон.

— А вы дальше? — спросил он у бородача, заметив, что тот лежит на полке и спокойно посматривает в окно.

— Да, я в Кандалакшу, — солдат повернул голову и широко улыбнулся: — Баба там меня ждет не дождется. Небось с тоски-то вся иссохлась.

— Ну ничего, приедешь — снова расцветет, — засмеялся Степан Николаевич.

Начинало уже темнеть, когда поезд остановился и прибывшие в Кемь пассажиры вышли на перрон.

Здание вокзала было построено совсем недавно. На выкрашенных в желтый цвет наличниках окон и карнизах виднелись резные украшения, какие встречаются на избах зажиточных крестьян в русских деревнях. Над входом тускло горел фонарь. Поодаль стояли недостроенные бараки, пакгаузы и другие станционные помещения. Увидев поезд, работавшие на лесах плотники спустились на перрон. Поезд был в Кеми, видимо, еще в диковинку, и смотреть на него приходили даже из города. В толпе шныряли мальчишки, то тут, то там слышалась карельская речь. Не успел Степан Николаевич и оглядеться, как его кто-то окликнул.

— Пекка!

Он увидел в толпе своего бывшего ученика. Года два он не встречал никого из Пирттиярви и теперь пожимал огрубевшую, по-мужски крепкую руку паренька с радостным чувством, словно встретил родного человека.

— А ты как здесь оказался? — спросил Степан Николаевич.

— Да вот на стройке работаю. Подсобным рабочим, — чуть смутившись, ответил Пекка.

— А как там дома?

— Да живы-здоровы были, когда я уезжал. Я уже год как из дому. На прошлой неделе Теппана тоже вернулся с фронта. Я его встретил вот так же на станции.

Заметив, что Тизенхаузен ждет его, Степан Николаевич заторопился.

— Ты где живешь?

— Вон там, в пятом бараке, — показал Пекка на строение, темневшее за железной дорогой. — Его легко найти.

— Если успею, зайду. Потом поговорим.

Степан Николаевич похлопал Пекку по плечу и направился к ждавшему его Тизенхаузену. Идти к Тизенхаузену не хотелось, но раз пообещал, то так уж и быть…

Два закутанных в тулупы извозчика прохаживались у здания вокзала, похлопывая рукавицами.

— Ваше благородие! — обратился один из них к Тизенхаузену, узнав его. — Прошу в сани.

Тизенхаузен улыбнулся. Повеяло чем-то знакомым, напоминавшим о былом.

— Пожалуйста, прапорщик!

Тизенхаузен широким жестом показал на сани, покрытые меховой полстью.

Заскрипев на снегу, сани тронулись.

— Знакомого встретили? — спросил Тизенхаузен.

— Да. Бывшего ученика.

Очевидно, Тизенхаузену не понравилось, что Степан Николаевич остановился поговорить с Пеккой, и всю дорогу он упорно молчал. Лишь на главной улице города, когда проезжали мимо небольшого строения с железными решетками на окнах, он вдруг сказал:

— Арестантская.

Раньше Степан Николаевич не обращал особого внимания на это здание. Сейчас, обернувшись, он с интересом стал разглядывать черневшую в темноте уездную тюрьму, в которой когда-то вместе с Пулькой-Поавилой сидел его фронтовой товарищ.

Рядом с арестантской стояла гостиница. С нижнего этажа ее, из трактира, доносились звуки граммофона. Грустная мелодия вальса снова всколыхнула в душе Тизенхаузена воспоминания о былых временах, и он, попросив извозчика ехать побыстрее, стал насвистывать ее мотив.

Сани остановились у одноэтажного желтого домика. Тизенхаузен расплатился с извозчиком и постучал в ворота. На дворе зарычала собака.

— Лорд, Лорд! — окликнул Тизенхаузен. — Это я. Не узнаешь хозяина, бродяга?

Им долго не открывали.

Неожиданный стук в ворота застал врасплох миловидную, еще молодую хозяйку дома, у которой в гостиной за накрытым столом сидели гости. Среди них был и владелец лесозавода из Сороки англичанин Стюарт. Он только что побывал на приеме у британского консула в Кеми и пришел на пирушку довольно взвинченным.

— Если ничего не изменится, я обращусь за помощью в посольство Великобритании в Петрограде. Или сожгу завод… — возбужденно грозился Стюарт.

Стюарт был полон негодования. Пытаясь заставить забастовавших рабочих приняться за погрузку корабля, пришедшего за пиломатериалами из Англии, он объявил локаут, но рабочие в ответ пригрозили, что вывезут его с территории завода на тачке.

— Успокойтесь! — уговаривала Стюарта хозяйка, наполняя его бокал. — Лучше выпейте.

— У вас изумительные руки, Мария Федоровна! — шепнул Стюарт, схватив хозяйку за руку, на которой поблескивал перстень с дорогим камнем.

— Ой! — перепугалась Мария Федоровна, услышав стук в ворота и собачий лай. — Кто же это?

Вырвав руку, она побежала открывать.

— Гриша, дорогой! Наконец-то… Как ты вырвался оттуда? — бросилась она к мужу.

Тизенхаузен представил ей своего спутника:

— Мой попутчик, прапорщик Попов… Мария Федоровна, моя жена. Надеюсь, у нас найдется место для гостя?

— Разумеется. Милости просим! — засуетилась Мария Федоровна. — Гришенька, как я тебя ждала! Слава богу!

Заглянув в гостиную, Тизенхаузен остолбенел:

— Что это значит?

Не дав ему опомниться, жена увела его в спальню.

Степан Николаевич остался в растерянности стоять у входа. Ему было неловко как за себя, так и за попутчика. Но тут из спальни вышел Тизенхаузен — его словно подменили.

— С приездом, Григорий Оттович! — бросились здороваться с ним гости, словно старые знакомые. — Очень кстати прибыли… У Марии Федоровны день рождения.

— Да, да, — подхватила хозяйка. — Неужели ты забыл?. Мне сегодня исполнилось тридцать три. Подумать только! Тридцать три! — И она вздохнула. — А ты даже не поцеловал меня.

— Голубушка ты моя! — улыбнулся Тизенхаузен и чмокнул жену в щеку.

Тизенхаузен вернулся в прихожую и снял шинель. Вытащив из кармана шинели пистолет, он положил его на полку рядом с альбомом. Он словно хотел подчеркнуть, насколько уверенно он чувствует себя в Кеми.

— Эта штука может еще пригодиться, — сказал он, испытующе взглянув на Степана Николаевича.

Степан Николаевич нахмурился.

— Почему вы не раздеваетесь? — кокетливо спросила его хозяйка. — Снимайте шинель. Выпьете рюмочку за мое здоровье. Да?

— Благодарю вас. Я, по-видимому, здесь незваный гость, — вежливо отказался Степан Николаевич.

— Вы обидите меня своим отказом, — жеманно заворковала хозяйка. — Я вас прошу… один бокал… за меня…

— Извините, я не пью. Прошу простить меня за беспокойство…

Тизенхаузен вышел проводить Степана Николаевича.

— Напрасно вы пошли за большевиками, — сказал он на крыльце. — Вы же офицер.

— Пороховой дым вылечил меня, а вас, как вижу, нет, — ответил Степан Николаевич.

В бытность свою начальником уездного военного ведомства Тизенхаузен имел привычку отвечать призывникам, жаловавшимся на свое здоровье: «Пороховой дым вылечит вашу болезнь». Он уже забыл эти свой слова и теперь, когда его попутчик напомнил их, недовольно поморщился.

— Извините, что так получилось. Я совсем забыл, что у жены сегодня день рождения, — сказал Тизенхаузен и захлопнул за Степаном Николаевичем калитку.

На улице было темно. Из трактира доносилась грустная музыка и пение. Степан Николаевич направился к гостинице, в которой он обычно останавливался, приезжая по делам в Кемь.

Утром Степан Николаевич решил побродить по городу. Не доходя до собора, он остановился перед обшитым досками двухэтажным голубым домом. В этом доме ему приходилось бывать и раньше — здесь помещалась земская управа. Теперь над входной дверью красовалась вывеска: «Кемский революционный комитет». Степан Николаевич нерешительно вошел в здание.

В приемной председателя ревкома волновались посетители: кто-то только что прошел в кабинет без очереди.

— Конечно, кто одет поприличней, того он сразу примет, — ворчала пожилая женщина, сердито поглядывая на дверь, из-за которой доносился стук пишущей машинки.

— Бедных не очень-то жалуют и при новой власти. Трижды надо в дверь войти, только потом тебя заметят. Так было раньше, так вроде и теперь, — жаловалась бедно одетая женщина с ребенком на руках.

— Городской голова! Как тут не заважничать!

— Пожил бы сам в холодном вагоне…

— Осенью, до выборов, соловьем разливался, чего только не наобещал.

— Как его фамилия? — спросил Степан Николаевич у женщины, укачивавшей ребенка.

— Алышев, — ответила она. — Попович… — Она расстегнула кофту и начала кормить ребенка. — На! На! Не реви.

Степан Николаевич немало удивился, когда дверь кабинета распахнулась и от председателя вышел Тизенхаузен в отглаженном офицерском мундире, правда, без погон. Он с важным видом прошел через приемную, даже не взглянув на сидевших у стены посетителей. Степан Николаевич поднялся с места и хотел было отправиться искать отдел народного образования, но тут дверь кабинета снова открылась и на пороге появилась Мария Федоровна. Она прищурила глаза, глядя на посетителей, словно выбирая, кого из них первым впустить к председателю ревкома.

— О, и вы здесь! — удивилась она, заметив Степана Николаевича. — Минуточку!

Через обитую войлоком и клеенкой дверь не было слышно, о чем говорили в кабинете, но вскоре Мария Федоровна вышла и любезно пригласила Степана Николаевича к Алышеву.

— Пожалуйста.

Степан Николаевич показал на других посетителей, пришедших сюда до него, но Мария Федоровна лишь капризно вскинула голову: подождут, мол.

За массивным столом, покрытым зеленым сукном, сидел невзрачный человек с нервным лицом. Приподняв очки и сощурив красноватые глаза, он ответил на приветствие Степана Николаевича и предложил ему сесть. Сунув карандаш за оттопырившееся ухо, председатель откинулся на обитую бархатом спинку кресла, словно, подчеркивая, что он и раньше сидел в этом самом кресле. Так оно и было на самом деле. В этом кресле он совсем недавно восседал как чиновник земской управы, или, как его тогда величали, «господин асессор». Алышев составлял различные проекты строительства дорог в уезде, строчил бесконечные объяснительные записки и поругивал уездное начальство, из-за скупости которого его прекрасные планы из года в год оставались на бумаге. Председатель земской управы однажды вызвал его и отчитал, назвав его планы чересчур либеральными. Алышев почувствовал себя в опале и вступил в партию эсеров. Когда же пришла весть о свержении царя, он прикрепил к груди красный шелковый бант и начал выступать на митингах, щеголяя заранее придуманными пышными фразами об ослепительной заре свободы, о социализации земли, о коалиционном правительстве из представителей всех партий, начиная от эсеров и кончая большевиками. Много ли надо было, чтобы в этом уездном городишке, населенном чахнувшими со скуки земскими чиновниками, мелкими торговцами и ремесленниками, прослыть пламенным революционером. Осенью Алышева избрали председателем ревкома.

— Вы по какому делу? — спросил Алышев.

— Я добираюсь домой… в Пирттиярви. Я учитель… — начал Степан Николаевич.

— Обратитесь к товарищу Машеву, — прервал его Алышев. — Он занимается просвещением. На втором этаже…

Степан Николаевич поднялся на второй этаж и, найдя дверь с бумажкой, на которой было написано от руки большими печатными буквами: «Отдел народного просвещения», постучал.

— Войдите! — ответил мужской голос.

В комнате шел оживленный разговор. Какой-то мужчина, судя по одежде рабочий, горячо доказывал сидевшему за столом молодому человеку:

— Мы не можем ограничиться одной лишь избирательной кампанией. Ведь мы не земские чиновники. Понимаешь? Надо действовать так, как мы в Сороке действовали… По-красногвардейски… А на милицию полагаться нечего. Они все из алышевской компании…

Степану Николаевичу показалось, что он пришел не вовремя, и извинившись, хотел уйти, но молодой человек остановил его:

— Нет, нет. Садитесь, пожалуйста. Я к вашим услугам.

Степан Николаевич рассказал, кто они куда направляется.

— Чем вы думаете заняться в деревне? — спросил Машев.

— За этим я и пришел к вам.

Степан Николаевич с любопытством и некоторым удивлением разглядывал заведующего отделом просвещения. На вид этому юноше интеллигентной наружности было лет двадцать, не больше.

— По правде сказать, нам самим еще многое не ясно, — ответил Машев. — Одно ясно — закон божий учить больше не надо. Главное теперь — превратить просвещение в подлинно народное…

— Да нет, это не главное, — вмешался в разговор посетитель, похожий на рабочего. — Да, да, не удивляйся. Школы, конечно, необходимы, но в настоящее время не они главное. Главное сейчас — установить по всему уезду подлинно народную власть…

Бывший Кемский уезд занимал огромную территорию, по площади превышавшую такое государство, как Бельгия. На этой территории, кроме русских поморских сел и рабочих поселков, находилась и карельские волости, с сотнями деревушек, затерявшихся среди необозримых лесов, по берегам бесчисленных озер и ламб. Советская власть была установлена пока лишь в Поморье, да и то не во всем — во многих рыбацких деревнях ее еще не было. Не существовало еще и уездного Совета. В Кеми действовал ревком, но он был в руках эсеров, состоявших в основном из бывших земских чиновников. Строительство Мурманской железной дороги еще не успело изменить облик Кеми, этого старинного уездного центра, получившего права города еще при Екатерине II. Но если Кемь по-прежнему оставалась обывательским городком, с собором, арестантской и мелкими лавками, то Сорока за последние годы превратилась из рыбацкой деревушки в промышленно-развитый рабочий поселок. На сорокском лесозаводе сразу после февральской революции возникла профсоюзная организация, носившая длинное название: «Союз рабочих и служащих завода Ант. Стюарта». Завком занимался распределением продовольствия, добивался улучшения жилищных условий рабочих, отстаивал интересы рабочих перед администрацией, даже провел две стачки. Являясь председателем ревкома Сороки, Николай Епифанович Лонин понимал, какая задача стоит перед рабочими Сороки.

И, обращаясь к Степану Николаевичу, он продолжал:

— Выбирайте там, в карельских деревнях, надежных людей на уездный съезд Советов, таких, которые… Впрочем, вы сами знаете, кого надо выбирать…

Он не договорил. Вдруг открылась дверь и вошел Алышев. У него, по-видимому, было какое-то дело к Машеву, но, увидев в кабинете посетителя из Сороки, он сразу набросился на него с упреками:

— Николай Епифанович, да что же вы там, в Сороке, творите? Самоуправством занимаетесь! Ай-ай-ай! Кто дал вам право врываться в чужие дома, устраивать обыски, грабить? Кто вам дал право хозяйничать на заводе Стюарта? Кто дал вам право посылать в деревни агитаторов? Кто вам дал…

— Ленин, — перебил его Николай Епифанович.

— Но вам же известно решение Кемского ревкома. — Алышев начал терять самообладание. — Мы не признаем Совета Народных Комиссаров, потому что он опирается на одну партию…

— А мы — признаем! — спокойно остановил его Лонин.

Первые впечатления Степана Николаевича о Кеми были противоречивые и удручающие, но в той прямоте, с которой говорил рабочий из Сороки, он почувствовал что-то знакомое, похожее на то, что он слышал у себя в полку, в трамвайном вагоне в Петрограде, в поезде. В ней слышался тот же голос, голос питерских рабочих.

Из ревкома Степан Николаевич направился на станцию, где жил Пекка. Он вспомнил, каким щупленьким, застенчивым мальчишкой был Пекка в школе. Одевался в какое-нибудь рванье, приносил с собой на завтрак только пареную репу или черствый кусок хлеба, поданный ему добрыми людьми. Родители Пекки умерли перед войной. Ему пришлось бросить учебу и пойти в пастухи к богатому хозяину Лапукки. А теперь он здесь, на людях… Здорово вырос и возмужал парень!

В тот же день Степан Николаевич отправился в Пирттиярви. Пекка проводил его до развилки, откуда начиналась дорога на Подужемье.

— Вы не передадите Наталии? — попросил Пекка, достав из-за пазухи маленький, завернутый в белую тряпочку пакетик.

Степан Николаевич положил сверток в вещевой мешок.

— Так, говоришь, Палага в Сороке?

— Да. Замуж недавно вышла, — ответил Пекка.

Вскинув котомку за спину, Степан Николаевич встал на лыжи, которые раздобыл ему Пекка, и отправился в путь…

V

На улице трещал мороз, а в избе было тихо и тепло. Нога Хуоти заживала медленно, и поэтому ему приходилось сидеть дома и искать себе занятия. Примостившись у окна, он чинил пьексу, которую отец разрезал, чтобы снять с раненой ноги. Рядом, на лавке, свернувшись калачиком, мурлыкала кошка.

Под окном заскрипел снег под чьими-то шагами, но из-за толстого слоя льда, покрывавшего стекла, не удалось разглядеть, кто идет. Даже с внутренней стороны на окне наросло столько льда, что не были видны брусничные ветки, которые мать положила осенью на ягель между рамами. Легкие, быстрые шаги раздались уже на крыльце, в сенях. Иро… Сердце Хуоти как-то странно екнуло.

Иро забегала к ним почти каждый день. То за вязальными спицами, то еще за чем-нибудь. Иногда просто так, по пути заглянет. Однажды, когда в избе никого не было, даже перевязала рану Хуоти.

Дверь скрипнула. Но вошла не Иро, а Наталия. Вместе с ней ворвалось облако белого морозного пара, которое клубами рассеялось по избе и, дойдя даже до красной лавки, коснулось зарумянившихся щек Хуоти. Наталия остановилась у порога. Но это была не робость, с которой она девчонкой входила в избу просить милостыню, одним своим видом вызывая жалость, а просто девичья застенчивость. Увидев, что Хуоти в избе один, она, осмелев, подошла, достала из-за пазухи небольшой сверток и молча протянула ему.

Хуоти удивленно взглянул на нее и отложил в сторону пьексу.

— Что это? — спросил он, развернув сверток.

— Пряники, — сказала Наталия. — Учитель привез. Пекка прислал из Кеми. Попробуй!

Хуоти протянул сверток обратно.

— Да ты ешь, ешь! — уговаривала его Наталия. — Ну, попробуй, какие они…

Хуоти положил пряники на лавку рядом с Наталией и начал гладить рукой пораненную ногу.

— Болит? — участливо спросила Наталия.

— Болит.

Наталия вспомнила, как покойная мать, бывало, вылечивала все их болячки и раны. Надо края раны обмыть грудным молоком. Тогда рана быстро заживет. Но где его возьмешь, грудное молоко-то? И Наталия, вдруг покраснев, смущенно опустила голову.

— Что с тобой? — недоуменно спросил Хуоти.

Наталия взяла на руки кошку и, поглаживая ее, начала рассказывать:

— Учитель видел в Паанаярви мужа Палаги. Помнишь русского, который в одно лето на сплаве на Колханки работал?

— Соболева?

— Да. Он собирался и к нам сюда приехать. Какие-то собрания проводит он по деревням. Да вернулся обратно в Сороку. У Палаги там сын родился.

Хуоти сидел задумавшись. Перед глазами стояла порожистая Колханки. Он видел, как Федор Никанорович мчится на одном бревне по бурному порогу, как сидит на камне и рассказывает о беглых…

— Ты слыхал, вчера вечером Тимо вернулся домой, — сообщила Наталия. — Мне он зеркальце показывал. Вот такое маленькое, с ладошку. А на обратной стороне баба голая нарисована. А-вой-вой, чего не выдумают!

Хуоти слушал и молчал.

— Хилиппа сразу в амбар побежал, водки принес, — говорила Наталия, понизив голос. — Вместе пили в горнице. Тимо грозился, что и у нас скоро всех красных к стенке поставят. Я все слышала. Только ты не говори никому. А то, не дай бог, они узнают, что я говорила, — они ведь что угодно сделают…

Вдруг Наталия подняла голову, прислушалась. С улицы донесся звон колокольчика.

— Отец едет из лесу, — сказал Хуоти.

Наталия потуже затянула концы платка и поднялась.

— Поправляйся скорее, Хуоти.

— Приходи к нам вечером. Учитель будет собрание проводить, — крикнул ей вслед Хуоти. — Пряники! Пряники забыла.

Но Наталия была уже на улице.

Хуоти схватил с лавки сверток с пряниками и заковылял к двери, но острая боль в ноге заставила его тут же вернуться назад. Сев на лавку, Хуоти запихал сверток в карман и опять принялся за починку пьексы. Он думал о Наталии, видел ее глубокие, печальные глаза, прядку черных волос, выбившуюся из-под платка, едва заметный шрамик на нижней губе.

В сенях кто-то застучал ногами, сбивая снег с обледеневших пьекс. В избу вошел коренастый круглолицый финн. Это был Вейкко Кивимяки, который несколько лет тому назад уже останавливался у них на ночлег, направляясь на строительство Мурманской железной дороги. Тогда он не мог найти своим рукам приложения в собственной стране и подался на заработки на чужбину. И вот опять Вейкко пришлось покинуть родину: в северных районах страны, оказавшихся под властью лахтарей, началась насильственная мобилизация в белую армию, и, разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы он, потомственный кузнец, с чьих рук не сходили мозоли, пошел воевать против рабочих. Красной гвардии в их местах не было. Пришлось укрыться в лесу. За последние две недели через Пирттиярви прошли десятки таких же беглецов из Финляндии, направлявшихся в сторону Мурманки.

Вейкко решил задержаться на несколько дней в деревне, чтобы помочь Пульке-Поавиле заготовить бревна для новой избы.

Он и рассказал о том, что делается в Финляндии.

Выходившая в Тампере буржуазная газета «Аамулехти» писала в номере от 6 января 1918 года:

«В подарок на Новый год мы получили радостную весть о том, что правительство, стоящее ныне у власти в России, признало самостоятельность Финляндии. Зная, какую власть имеют Советы в России, мы можем только с величайшим удовлетворением отметить значение этого нового шага на нашем пути к самостоятельности».

Однако в то же время, уже начиная с осени, военный центр шюцкора готовился к «решающим мероприятиям» под тем предлогом, что якобы находящиеся в Финляндии русские войска вмешиваются во внутренние дела страны, якобы Советская Россия намерена захватить Финляндию. Этот фальшивый козырь вдруг чуть было не вылетел из рук белых: 27 января 1918 года командир расквартированного в Финляндии 42-го корпуса генерал Надежный телеграфировал всем войскам, находившимся в его распоряжении:

«В Финляндии ожидаются крупные события. Необходимо соблюдать строгий нейтралитет в случае гражданской войны между финнами…»

Эта телеграмма смешала карты сенаторов в Хельсинки. Маннергейм уже за два дня до этого перебрался из столицы в Сейняёки, чтобы руководить мобилизацией и военными действиями отрядов шюцкора. Но в последний момент, когда все уже было готово к выступлению, из Хельсинки пришла шифрованная телеграмма, в которой предлагалось отложить начало выступления, поскольку Россия обязалась не вмешиваться в дела Финляндии. Никому не показав телеграмму, Маннергейм положил ее в карман и, вызвав к себе начальника штаба, продиктовал как главнокомандующий белыми войсками в Финляндии свой первый приказ:

«Для разоружения русских гарнизонов Ваасы, Лапуа, Юлистаро, Илмаёки, приказываю…»

Фронт, проходивший севернее Тампере от Ботнического залива до реки Вуоксы, разделил страну на две части — на промышленный юг, где у власти были красные, и крестьянский север, где хозяйничали белые. В Сейняёки, где находилась ставка белых, кроме большого родового поместья, сохранившегося со времен шведского владычества, имелись пороховой и пивоваренный заводы и, главное, был железнодорожный узел, связывающий север страны с обоими флангами фронта. На одном из путей этого узла, в так называемом «ваасовском тупике», стоял пассажирский состав, обнесенный колючей проволокой. В этом поезде Маннергейм принял главу белого правительства Финляндии Свинхувуда, которому в конце января, когда началось революционное восстание в Хельсинки, удалось сбежать из столицы и через Таллин пробраться в Германию. Всего несколько дней назад Свинхувуд вернулся на родину.

— Скоро мы получим надежную помощь, — сообщил в беседе с Маннергеймом Свинхувуд и внимательно посмотрел на него, наблюдая, какое впечатление произвело это сообщение на главнокомандующего. — Фон дер Гольц высадит десант в Ханко…

Уже в начале войны активисты финского националистического движения возложили свои надежды на победу кайзеровской Германии над Россией. В этих целях они добывали для немцев шпионские сведения о русских гарнизонах и военно-морских силах, расположенных в Финляндии. Они уже тогда обратились к Германии с просьбой предпринять наступление на Петроград через Финляндию. Министры и генералы Вильгельма II, разумеется, имея в виду свои цели, охотно поддерживали антирусские устремления финской буржуазии, мечтавших о создании своей великой державы, и наступление на Петроград через Финляндию было бы предпринято, если бы этому не помешало вторжение брусиловской армии в Галицию в 1916 году, затем поражение германских войск на Марне. Но немцы не отказались от своих намерений; наоборот, чтобы осуществить свои далеко идущие захватнические планы, они, уповая на мечтавших о Великой Финляндии активистов, организовали в Локштадте военное обучение финских егерей и уже осенью 1917 года доставили действовавшим в Финляндии под видом «пожарных дружин» и «спортивных обществ» отрядам шюцкора 72 520 винтовок, 4 360 000 патронов, 220 пулеметов, 40 орудий и 4 самолета… Однако этой помощи оказалось недостаточно. В Берлине Свинхувуд договорился с Гинденбургом даже о сроках высадки немцев в Финляндии. Для Маннергейма сообщение главы правительства было полной неожиданностью. Он ничего не знал об этой затее сенаторов. Они не соизволили даже посоветоваться с ним! Главнокомандующий был оскорблен.

— Я три года с оружием в руках воевал на стороне союзников…

— Но теперь вы снова на родине, — заметил Свинхувуд, взывая к патриотическим чувствам Маннергейма. — Теперь вы, слава богу, гражданин Финляндии.

Он знал, что когда Маннергейм неожиданно появился в Хельсинки, в кармане у него лежал финский паспорт, которым они снабдили его через финское консульство в Петрограде.

— Я прежде всего солдат, — заявил Маннергейм, выпятив грудь. — Я скорее сложу с себя полномочия главнокомандующего, чем буду выполнять приказания тех, с кем сражался с оружием в руках, — пригрозил он.

Но это было сказано таким тоном, что Свинхувуд усмехнулся про себя. В то же время он с опаской подумал, что если слишком уязвить самолюбие чванливого генерала, потерявшего привязанность к своей родине, пожалуй, он и в самом деле сложит с себя полномочия главнокомандующего. «Боже упаси! А кем его заменить?» И Свинхувуд продолжал:

— Вы забываете, что союзники уже не те, что были в начале войны. В Берлине я слышал, что военные министры союзных государств недавно встречались в Париже и обсуждали русский вопрос. Вы, конечно, понимаете, в каком аспекте. Во всяком случае, речь шла не о помощи большевикам…

Маннергейм молчал.

— …Кроме того, учтите, что немцы придут с согласия Троцкого. Он дал на это согласие в Бресте…

Маннергейм по-прежнему молчал. Он вспомнил свой разговор с французским военным атташе генералом Нисселем, с которым встретился в Петрограде, возвращаясь с румынского фронта в Финляндию. Он попросил Нисселя узнать, не сможет ли Франция передать Финляндии часть своего оружия и военных материалов, которые она имеет в Мурманске. От Нисселя до сих пор не последовало ответа. В то же время немцы готовы помочь, хотя сами находятся на грани катастрофы. Будучи человеком военным, Маннергейм был почти уверен, что Германия проиграет войну. Чем это обернется для финнов, если они примут помощь от немцев? Но, с другой стороны, положение на фронте под Тампере крайне опасное.

— Что лучше — то, что большевики захватят власть в Финляндии, или то, что… Без помощи немцев мы вряд ли справимся с красными.

— Да, это верно, — наконец, ответил Маннергейм.

Свинхувуд одобрительно кивнул головой.

— Нам придется как-то компенсировать Германии помощь, оказанную нам в столь тяжелый час… — продолжал он. — Вы, конечно, понимаете, что марки для этой цели не годятся. Гинденбург обещал нам помощь в присоединении Восточной Карелии к Финляндии.

С главнокомандующим можно было говорить откровенно. И Свинхувуд был откровенен. В конечном счете, все их разногласия были вещью весьма второстепенной по сравнению с тем, что объединяло их перед лицом событий, грозивших перевернуть весь этот благословенный господом богом порядок в мире. В жилах честолюбивого генерала заговорила кровь авантюриста, и ему было уже мало того, что во всей Финляндии, может быть в каких-нибудь двадцати километрах от места их беседы, лилась кровь финских рабочих и торппарей, искавших справедливости.

— Да, Восточную Карелию следует превратить в кордон против красной опасности, — решительно сказал Маннергейм, взглянув на висевшую на стене вагона карту.

Свинхувуд поднялся с места.

— Будет непростительно, если мы не сделаем это именно теперь, когда немцы прорываются через Псков к красному Петрограду, когда большевистский режим вот-вот рухнет…

На столе салон-вагона появилось ароматное кофе.

— Вчера у меня были три беломорских карела, — рассказывал Свинхувуд, отпивая маленькими глотками кофе. — В настоящих финских пьексах с загнутыми носками.

Принимая в Ваасе депутацию живущих в Финляндии беломорских карелов, в числе которых был и коммерсант Сергеев, Свинхувуд обещал предоставить своим соплеменникам заем в четыре миллиона марок. Ведь в далекой Карелии без дорог лес вывозить не будешь. А лесные ресурсы там неисчислимые. Кому, как не Свинхувуду, бывшему вице-председателю крупнейшей в Финляндии лесопромышленной компании Гутцайта, знать это. Именно этой карельской древесиной они рассчитаются с Германией за помощь, которую она обещает оказать Финляндии в ее борьбе против общего врага, грозящего им с востока. Свинхувуд не стал, разумеется, делиться своими планами с делегатами-карелами, но с главнокомандующим он мог обо всем говорить откровенно…

В ту же ночь, как только премьер-министр покинул штабной поезд, в штабе белых войск приступили к делу: начали изучать карты беломорской Карелии, составлять воззвания к «многострадальному братскому карельскому народу», к главнокомандующему были вызваны офицеры, увлеченные идеей освобождения соплеменников…

Сын Хилиппы Тимо, видимо, кое-что знал о всех этих приготовлениях. Не случайно он, прибыв домой, грозился, что скоро и у них красных поставят к стенке. Хуоти думал, что Тимо под красными подразумевает бежавших в последнее время из Финляндии людей, и несмотря на просьбу Наталии никому не говорить о рассказанном ею, решил предупредить Вейкко Кивимяки. Но он не успел ничего сказать Вейкко, как в избу вошел отец.

— Мы еще не говорили насчет оплаты, — обратился он к Вейкко, вешая на стену сбрую.

— Да что говорить об оплате в такое время, — в раздумье ответил Вейкко. — Накормите — и ладно.

— А мать где? — спросил отец у Хуоти.

— Пошла к жене Хилиппы… в голове поискать, — ответил сын.

В избу вбежали продрогшие Микки и Насто. Почти следом за ними пришла и Доариэ. Она что-то держала в руке под передником.

— Вы уже дома? — растерялась она.

— К Малахвиэненам тебе бегать нечего. Хватит уже… — заворчал Поавила на жену. — Пусть Оксениэ вши хоть живьем съедят… Нет ли у тебя чего поесть?

Доариэ вытащила из-под передника пять калиток, испеченных из белой муки с пшенной начинкой, и положила их на стол.

— Подачки нам не нужны, — пробурчал Поавила. — Пока что обойдемся без них…

Доариэ отдала калитки детям и достала из печи горшок с похлебкой.

— Тимо привез Ханнесу карты, — прошептал Микки на ухо Хуоти.

— Ну и пусть, — буркнул Хуоти и сел за стол рядом с отцом.

Кивимяки сидел за столом напротив хозяина. Хлебая картофельную похлебку, он продолжал разговор, начатый еще в лесу:

— Богачи везде одинаковы. Святошами прикидываются, а сами такие жадные, что из-за наживы готовы своего соседа зарезать. Как-то я батрачил у одного богатого хозяина. Канавы копал на болоте. Показал он мне ее направление и говорит: «Вот, копай и смотри, чтобы в сторону от межи ни на сантиметр». Я копаю и вдруг в одном месте большущий пень. Стал огибать его. Копнул — лопата ударилась о что-то твердое. Разгреб я землю и вижу: в болоте череп человеческий лежит…

— Господи! — в ужасе перекрестилась Доариэ.

— На деревне поговаривали, будто старый хозяин дома однажды из-за чего-то поссорился с карелом-коробейником и убил его… — продолжал Вейкко. — А товары, конечно, забрал себе…

У Доариэ даже ложка выпала из руки.

— А-вой-вой! — запричитала она, испуганно глядя на мужа. — И ты тоже ходил с коробом…

— Знаю я этих святош, — сердито проговорил Поавила и, положив ложку, вышел из-за стола.

За ним встали и остальные.

В избе установилась гнетущая тишина. Все невольно думали о судьбе несчастного коробейника, останки которого Вейкко нашел в болоте.

— Ты бы подмела избу. Учитель скоро придет, — сказал, наконец, Поавила жене.

Доариэ взяла из-за печи веник и начала подметать пол. Хуоти принялся опять за починку пьексы. Вейкко сел рядом с ним.

— Толстенная, видно, была сосна, — говорил он, любуясь шириной красной лавки: — У нас в Финляндии таких сосен уже мало осталось. Да и те принадлежат лесопромышленным компаниям. Бедному крестьянину, у которого нет своего леса, приходится выкладывать марки даже за хворост, если он собирает его в лесу компании. А у вас лес даровой, знай себе руби и строй избу.

— Оно, конечно, так, — согласился Поавила. — Только бы вывезти бревна, пока у нас еще тихо…

Он взял с лежанки кожаные рукавицы, лопнувшие по шву, и стал зашивать их.

— А ты ведь еще не видел нашего учителя? — обратился он к Вейкко. — На прошлой неделе вернулся с фронта…

Уже начало темнеть, когда пришел Степан Николаевич. В длинной шинели и в высокой серой папахе учитель, и так не обиженный ростом, казался еще выше.

— Кажется, я рано явился? — сказал Степан Николаевич, поздоровавшись.

Поавила вынул изо рта щетинку с дратвой.

— Садись! — предложил он запросто. — Мужики скоро подойдут.

— Как нога? — спросил учитель у Хуоти.

— В баню водили, собаке давали лизать рану, а все не заживает, — ответила Доариэ за сына.

Степан Николаевич достал из кармана какую-то баночку и протянул ее Доариэ.

— Помажьте-ка этой мазью. Может, поможет. Видите, как у меня зажило.

На виске учителя был виден шрам.

— Ну-ка, расскажи еще что-нибудь о Михаиле Андреевиче, — попросил Поавила, когда Степан Николаевич сел рядом с ним.

— Да я, пожалуй, все уже рассказал, — улыбнулся учитель.

С Михаилом Андреевичем Доновым, с которым Пулька-Поавила когда-то сидел в одной камере, Степан Николаевич впервые встретился в конце 1915 года в учебной команде Выборгского полка, но по-настоящему они познакомились уже на фронте. Среди солдат все шире распространялись антивоенные настроения. В блиндажах и окопах почти каждый день появлялись большевистские листовки. Степан Николаевич тоже был по горло сыт войной, но тогда он еще не понимал, как можно защищать отечество, желая в то же время поражения правительству своей страны, пусть даже царскому. Однажды он застал своих солдат за чтением запретной листовки. Отобрав листовку, Степан Николаевич доставил ее своему непосредственному командиру подпоручику Донову. Выслушав рапорт, Донов вдруг скомандовал: «Смирно». Степан Николаевич решил, что подпоручик шутит, но тот, заставив вытянуться его «во фрунт», заявил: «Прапорщик Попов, я не терплю доносчиков… особенно среди офицеров. Это низко и подло. Двое суток ареста… Кругом марш!» Степан Николаевич совсем растерялся, но как офицер, привыкший к воинской дисциплине, не стал спрашивать, за что его наказывают. «Есть двое суток ареста…» — пробормотал он и повернулся кругом. «Постойте, — остановил его Донов. — Чудак! Насколько мне известно, вы человек образованный, учитель. Неужели вы все еще не видите, что происходит вокруг вас? Где вы были учителем?» «В Карелии», — ответил Степан Николаевич таким тоном, словно далекая Карелия была виновата в том, что он не разбирался в происходящих событиях. «В Карелии? А где именно?» Степан Николаевич недоуменно ответил: «В Кемском уезде». — «А деревня?» — «Пирттиярви». — «Погоди, погоди… В Пирттиярви, говорите. А ну-ка, присаживайтесь… А вы не знали там одного человека… Павла Кондратовича? Он еще когда-то пулю проглотил». Степан Николаевич был ошеломлен. Откуда подпоручик Донов знает Пульку-Поавилу? «Да мы же с ним вместе сидели в кемской тюрьме, — ответил Донов, дружески беря Степана Николаевича за плечи. — Так что мы с вами в некотором роде земляки». Они разговорились, вспоминали Пульку-Поавилу, Карелию, смеясь, удивлялись, до чего же тесен мир, а потом разговор зашел и о более серьезных вещах: об отношении к войне и царизму, о подпольной работе среди солдат…

— А-вой-вой! Чего только не приведет господь услышать! — удивлялась Доариэ, когда Степан Николаевич рассказал о том, что молодая жена Михаила Андреевича участвовала в бою против белоказаков под Царским Селом и погибла.

Понемногу стали подходить мужики. Первым явился Теппана в башлыке, затем Хёкка-Хуотари, а за ним вошел Хилиппа в украшенных красным орнаментом валенках.

— А Тимо не придет? — спросил учитель.

— Устал, говорит, после дороги, — объяснил Хилиппа.

На деревне уже знали, что Тимо вернулся домой через Финляндию. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: ведь и раньше парни из приграничных деревень возвращались с военной службы через Каяни, откуда путь до дома был несколько короче, чем через Кемь.

— Ему повезло, что не попал в руки лахтарей, — заметил Кивимяки. — Говорят, в Ваасе они разоружили русских солдат и часть даже расстреляли.

Хилиппа взглянул исподлобья на Вейкко и, поглаживая белесые щетинистые усы, сказал:

— Тимо рассказывал, что в Куопио они взяли его, а потом все же отпустили… как карела…

…Тимо действительно совсем недавно был в Куопио. И он в самом деле рассказывал отцу о своем пребывании там. Разумеется, рассказал далеко не все, но кое-что все-таки открыл отцу. Так что Хилиппа не случайно с загадочным видом поглаживал свои усы.

Перебравшись в начале войны в Финляндию, Тимо первое время укрывался в Каяни в доме Сергеева. Когда начали вербовать молодых финнов и тайно отправлять на военную учебу в Германию, Сергеев предложил Тимо поехать, заметив при этом, что его военная подготовка может со временем принести пользу Карелии. Тимо поехал.

26 октября 1917 года к побережью Финляндии подошло торговое судно под красным флагом и с русским названием «Мир». В действительности же это был немецкий военный транспорт, доставивший на родину финских егерей, получивших военную подготовку в Локштадтском лагере. В их числе был и Тимо.

С первого дня гражданской войны в Финляндии Тимо был на фронте. Две недели назад ему приказали срочно прибыть в Куопио. Тимо недоумевал, почему его вдруг отозвали с фронта, притом с самого важного участка, каким было Антреанское направление, где белые намеревались перерезать железную дорогу между Рийхимяки и Антреа, окружить красных и затем наступать на Петроград. Лишь в Куопио он начал кое о чем догадываться. Разыскивая промышленное училище, в которое ему предписано было явиться, он обратил внимание на каких-то приехавших из других мест молодых людей и в штатском и в военной форме, слонявшихся по городу. Некоторые из них были навеселе. Впереди него шла группа парней, переговариваясь о каком-то военном походе.

— Говорят, Кустаа Маннергейм даже поклялся: пока страдающая под русским игом Карелия не будет принадлежать Финляндии, он не вложит свой меч в ножны.

— А я слышал, будто из Карелии в Ваасу целая делегация приехала. Просят помочь им освободиться от большевистской тирании и хотят соединиться с нами.

— Думаю, что месяца за три мы справимся. Не успеет Белое море освободиться ото льда, как на его берегу будет развеваться финский флаг. Черт побери! В Кеми вся водка будет наша… Пойдем с нами.

— А я непьющий.

— Да ты, никак, красный? Перкеле!

— Я не красный, просто не хочется похмелья на чужом пиру.

Тимо спросил у парня, мечтавшего о кемской водке, как пройти в промышленное училище.

— Пошли! — коротко сказал тот. — Я тоже туда…

На внутренней двери вестибюля училища (чтобы не привлекать внимания посторонних) было прикреплено объявление:

«Молодые, здоровые, отважные парни могут принять участие в славном боевом походе! — прочитал Тимо. — Запись производится в помещении училища в канцелярии подполковника Малма».

Из классных комнат доносилась ругань, отрывистые слова команды, звуки «Марша порийцев», звон оружия. Тимо подтянулся, прошел по коридору, вошел в канцелярию и доложил о своем прибытии дежурному офицеру. Проверив документы, тот послал его на второй этаж. В комнате, указанной Тимо, его встретил старый знакомый по Локштадту.

— Вот уж не думал… — не скрывая своего удивления, Тимо пожимал руку бывшему «инструктору-следопыту» Саарио. — Я-то голову ломал тогда в Либаве, когда ты вдруг исчез…

Финский егерский батальон сражался тогда на Рижском фронте против русских, выполняя соглашение между финскими активистами и немцами, по которому егеря обязаны были «всеми силами и в любом месте служить Германии». Во время пребывания батальона на фронте неожиданно исчез начальник разведки Саарио. Прошел слух, будто он перебежал к русским. С тех пор Тимо ничего не слышал о Саарио и уж никак не ожидал встретить его здесь.

Саарио загадочно усмехнулся и сказал:

— А тебе привет от родителей. Осенью я их видел.

Тимо был совсем ошарашен.

— Помнишь, на реке Миссе ребята отказались идти в бой? — спросил Саарио.

— Конечно, помню. Одного тогда расстреляли перед строем, а шестьдесят девять загремели в штрафную…

— Вот тогда-то я и смылся, перебрался через линию фронта и сдался в плен. Допрашивал меня какой-то русский прапор, немножко калякавший по-карельски. Я ему всякую чушь плел. Потом сидел в «Крестах». Думали, что я шпион. А потом, на мое счастье, Нику сковырнули, и в этой заварухе меня тоже выпустили на волю. Я раздобыл фотоаппарат и заделался фотографом. Приехал в Кемь, оттуда в вашу деревню. Потом — в Финляндию. Так что не без приключений! Последнее время служил в ставке. Надоело — вышел в отставку. Ну их к черту! Мне говорили, у тебя в деревне невеста имеется… Скоро увидишь ее…

— Да?

У начальника разведотдела, готовившегося к выступлению экспедиционного отряда Малма, не было оснований не доверять бывшему товарищу, поэтому он без лишних слов подробно объяснил, что за «командировка» предстоит Тимо.

— Я за свой народ готов отдать и жизнь, — заверил его Тимо.

— В Кеми, рядом с тюрьмой, есть гостиница. Хотя ты и так знаешь. Ты ведь бывал в Кеми? Так вот, передашь хозяйке гостиницы привет от одного финского фотографа. Она устроит тебе все, что нужно. Но, гляди, особенно не увлекайся. Дамочка она очаровательная. Вот ее фотография… Да, в этих егерских шмутках, конечно, ехать ты не можешь.

Саарио достал из шкафа русский солдатский мундир с георгиевским крестом на гимнастерке.

— Переоденешься на границе. Ты возвращаешься из русской армии.

Затем он вынул из стола какие-то документы и протянул их Тимо.

— С этого момента ты инженер-путеец. Учили же нас в Локштадте инженерному делу, так что в железнодорожных мостах ты разбираешься. Во всяком случае настолько, что сумеешь взорвать, если потребуется. Мы встретимся в Кеми самое позднее в конце марта.

С этого разговора не прошло и недели, и вот Тимо уже был дома.

— Тимо-то наш с Георгием пришел, — хвастался Хилиппа в избе Пульки-Поавилы. — Говорит, под Ригой в одном штыковом бою трех немцев укокошил.

Хуоти сидел в углу рядом с матерью и мазал рану мазью, которую принес учитель. «Врет, — думал он про себя, слушая расхваставшегося Хилиппу. — Видно по его хитрой физиономии».

— Как бы эти лахтари к нам не пожаловали, — тревожился Теппана. — Слухи-то ходят.

— У них и дома дел хватает, пока порядок наведут у себя, — махнул рукой Хилиппа.

— А я тебе что говорил? — обернулся Хёкка-Хуотари к Поавиле. — Чего им искать в наших лесах? Вороньи ягоды, что ли?

В сенях послышались шаги, чье-то покашливание. Постукивая батожком, в избу вошел Срамппа-Самппа, за ним следом появились Крикку-Карппа и старый Петри. Понемногу изба наполнилась людьми. Рассаживались по широким лавкам, тянувшимся вдоль стены от кута до самого входа. Кое-кто устроился у камелька, где можно было курить. Бабы не пришли, хотя Степан Николаевич их тоже приглашал. Одна лишь Наталия, как-то незаметно прошмыгнувшая в избу, сидела в темном углу рядом с Хуоти, прячась за прялку. Хилиппа сперва не заметил ее. Но как только смолистые дрова в камельке разгорелись, он обнаружил присутствие своей батрачки.

— Тебе что здесь надо? Пошла домой! — рявкнул он.

Наталия хотела было подняться, но Хуоти удержал ее за руку.

— Пусть сидит, — заметил Степан Николаевич.

Веко у Хилиппы задергалось.

— Чей корм, того и кнут, — прошипел он. — Бабам не место на сходе.

— У нас теперь равноправие, — пытался урезонить его учитель.

— Равноправие? — Хилиппа усмехнулся и поглядел на мужиков. — А ты сам готов был опозорить честную девушку и всю нашу деревню…

Случай был давний… Все в деревне знали, что молодой учитель летними вечерами ездит на рыбалку с Анни, хорошенькой дочкой Срамппы-Самппы. Потом деревенские бабы заметили, что Анни забеременела, и всполошились. В Пирттиярви вовек не бывало такого позора, чтобы девушка затяжелела до замужества. Как назло, учителя в это время в деревне не оказалось: он уехал в Архангельск навестить своих родителей. Мужики даже на сход собрались и порешили женить учителя на Анни, как только он вернется. Если вернется… Между тем Степану Николаевичу и в голову не приходило бросать Анни. Из Архангельска он возвратился со свадебными подарками, и они сразу же сыграли свадьбу… Никто на деревне уже не вспоминал про это, но Хилиппа заранее решил настроить собрание против учителя.

— Дедовские обычаи надо блюсти, — продолжал он, уставившись в бабий угол таким пронзительным взглядом, что Наталия невольно съежилась в комок.

— Кх-кх, вот дьявол… — Срамппа-Самппа хотел что-то сказать, но закашлялся.

— Оно, конечно, так, — поддержал Хилиппу Хёкка-Хуотари, дымя перед камельком длинной самокруткой. — Бабы в прежние времена не сидели на собраниях.

Доариэ прервала вязание, прикрепила синий чулок к клубку и вышла.

— А-вой-вой, совсем рехнулись мужики, — сетовала она, придя к жене Хёкки-Хуотари. — Прежде, бывало, в год собирались от силы раза два, покосы да подати делить, а теперь на каждой неделе у них сход. Чего они не поделили? Будто и делать-то им больше нечего…

— Что верно, то верно, — согласилась Паро, засыпая в квашню муку.

— У Оксениэ сын вернулся, — продолжала Доариэ, быстро работая спицами. — Заходила я к ним утром. Оксениэ напекла калиток из белой муки. У них еще и белая мука водится. Чего же тут не печь…

— Что верно, то верно, — снова ответила Паро, размешивая тесто длинной мутовкой.

Жена Хёкки-Хуотари была явно не в духе. «Видно, поругалась с мужем», — подумала Доариэ, но допытываться не стала.

— Ваш Ховатта, наверно, тоже скоро придет… — Доариэ вздохнула, немного помолчала. — Нет, ты только подумай, там, на войне, и бабы воюют. Учитель рассказывал. А-вой-вой, все на белом свете переменилось.

— Бес вселился и в баб и в мужиков. Что-то моя девка в хлеву застряла. Пошла теленка поить, да и пропала. Куда-то, видно, опять убежала. Уж не к вашему ли Хуоти?

— А между ними что-то есть, — сказала Доариэ шепотом, хотя в избе, кроме них, никого не было.

В избу вбежала встревоженная Иро с деревянным ведром в руке.

— Лийну сорвалась с привязи.

— Беги за отцом, — велела Паро дочери. — Обойдется там и без него.

В дом Пульки-Поавилы Иро не надо было гнать. Схватив нарядный платок, она выскочила за дверь, только подол взметнулся.

Когда она вошла в избу Поавилы, учитель говорил:

— Кто угнетал карелов? Кто сажал в тюрьмы? Конечно же, не русские рабочие и крестьяне. А царские жандармы, урядники… Вот и Поавилу…

— А он сам был виноват, — вставил Хилиппа, бросив исподлобья сердитый взгляд на Поавилу. — Нечего было общественный амбар грабить…

Поавила подскочил как ужаленный и схватил полено.

— Ах ты…

— Ну, ну! Брось ругаться, — попытался успокоить его Хёкка-Хуотари.

— Пока бедняк не выругается, ему не поверят. — Поавила уничтожающе посмотрел на Хилиппу. — Ты сам грабитель. Это ты меня засадил в тюрьму…

— Я? — Хилиппа развел короткими волосатыми руками.

— Ты!

— Говорят, греха не будет, коли не ведаешь, что творишь, — сказал Хёкка-Хуотари и захихикал. Уж кто-кто, а Хуотари помнил, как обстояло дело со взломом амбара.

— Я давно собирался сказать тебе, да все откладывал, — продолжал Поавила, не отрывая от Хилиппы тяжелого взгляда. — Это ты подбил меня взломать магасей. Боялся, как бы твой амбар не взломали. И сам же донес уряднику. Вот! В следующий раз я буду умнее. Я взломаю дверь твоего амбара. Так и знай.

— Смотри, пальцы не обожги! — предупредил Хилиппа с такой уверенностью, словно знал что-то неизвестное другим. — Как бы тебе не пришлось скоро ответить за такие речи…

— Дай ты учителю говорить! — гаркнул Теппана.

— Ты не грозись! — Поавила еще раз смерил Хилиппу уничтожающим взглядом, бросил полено и сел на свое место у камелька.

Хёкка-Хуотари подобрал полено и сунул его в камелек.

— …угнетали не только карелов, но и русских рабочих и крестьян, — говорил Степан Николаевич. — Кто были беглые, которым в свое время пришлось скрываться в глухих карельских лесах? Кто были те русские, которых царские жандармы до революции ссылали в ваши края.

— В нашей деревне никаких ссыльных не было, — буркнул Хилиппа, покусывая синеватые губы.

— Набери в рот воды, если иначе не умеешь молчать, — крикнул Теппана, сидевший возле голбца. — Не дает человеку говорить.

— У нас нынче свобода, — не унимался Хилиппа. Он повел широкими крутыми плечами и, уголком глаза взглянув на учителя, добавил: — Ты бы лучше рассказал нам, как сам служил царю и наших детей старался сделать русскими.

— А мы хотим, чтобы Степан Николаевич опять стал учить нас, — подал из угла свой голос Хуоти и тут же оробел.

Иро сидела у самого входа, прислонившись к посудному шкафчику, и внимательно следила за тем, что делается в темном углу, где сидели Хуоти и Наталия. Она видела, что они о чем-то перешептываются. Потом Хуоти достал из кармана какой-то сверток и сунул его в руки Наталии. Та не хотела брать его… Иро вспыхнула и выскочила из избы, так ничего и не сказав отцу.

— …Но теперь положение в России изменилось, — продолжал учитель. — Мы тоже должны установить в деревне власть бедноты…

— Все мы бедные, — оборвал его Хилиппа. — Нечего нас делить на бедных и богатых.

В избе поднялся такой шум, что трудно было разобраться, кто считает себя бедным, кто богатым.

— Знаем мы тебя, клопа… Вот!

— Чтоб разбогатеть, удача нужна. Богатство, как рыба. У одного клюет, а у другого — ни за что, как у нашего Поавилы.

— А коль удача привалит, так и ума большого не надо.

— Ха-ха-ха-ха!

— Хи-хи!

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

— А ты ведь тоже нажился за счет бедных.

— Да никто же с бедностью контракт не подписывал, кх-кх.

— Тише вы, тише! — Хёкка-Хуотари пытался унять расшумевшихся мужиков. — Рябчика на двоих, белку на троих не поделить. Можно мне? Дело-то, мужики, уже к ночи. Может, начнем выбирать?

В избу влетела Паро и набросилась на мужа.

— Ты что, и ночи будешь здесь политиковать? Лийну с привязи сорвалась.

— Сама, что ли, не могла привязать. — Хёкка-Хуотари втянул голову в плечи и стряхнул в камелек пепел с цигарки.

— Ах, сама? А ну-ка, пошел домой!

Паро схватила мужа за рукав. Все притихли. Пощипывая свою редкую, похожую на болотный мох бороденку, Хёкка-Хуотари поднялся и послушно поплелся вслед за женой. Когда они вышли, в избе грохнул смех.

— Вишь, что получается, когда жену намного моложе себя берешь, — рассуждал Крикку-Карппа, поглаживая лысину. — На старости лет одна морока.

— Нет, не в том дело, — возразил Срамппа-Самппа. — А в том, что… кх-кх… спьяну, каналья, он своего Олексея зачал. Вот дите и получилось хворое. Отсюда и все прочее… кх-кх.

— Так что и ты учти: коли пьяный придешь, так спиной к бабе ложись, — прошептал Крикку-Карппа на ухо Поавиле. Потом, вспомнив, что он находится на собрании, почесал за ухом и уже с серьезным видом обратился к мужикам: — Я предлагаю выбрать Поавилу. Пусть он едет в Кемь. Он и прежде бывал там, да и родился он где-то возле Кеми. К тому же, он в политике здорово разбирается. Так что…

— Зато в грамоте ничего не смыслит. Ему что «а», что «о», все одно, — засмеялся Хилиппа.

Несмотря на все насмешки Хилиппы, мужики избрали своим делегатом на уездный съезд Советов Пульку-Поавилу.

— Так и скажи там в Кеми, перед лицом всего мирового пролетариата, что мы, жители Пирттиярви, крепко стоим за бедняцкую власть, — дал свой наказ Теппана, который по возвращении с фронта то и дело вставлял в свою речь всякие премудрые словечки.

— Перед чьим лицом? — не поняли мужики.

Когда мужики разошлись, Хуоти подошел к Кивимяки и тихо сказал ему:

— У нас тоже кое-кто грозится поставить красных к стенке.

— Кто же это такое говорил?

— Да говорили…

Утром Вейкко поднялся раньше обычного и стал приводить в порядок крепления лыж. Поавила удивился. Чего это Вейкко сегодня так торопится выехать в лес?

— Не торопись ты! — сказал он. — Никуда эти сосны от нас не уйдут.

Но оказалось, что Вейкко собирался в более дальнюю дорогу.

— Кто знает, что еще будет, — вздохнул Вейкко и решил высказать то, что он хотел сказать вчера на собрании да так и не сказал. — Ты руби лес, пока его другие не срубили. Леса у вас здесь хорошие. Как бы не позарились на них лахтари. От них всего можно ожидать…

Кивимяки поблагодарил вышедших провожать его во двор хозяина и хозяйку и, встав на лыжи, тронулся в путь по направлению к Мурманке.

Поавила и Доариэ долго стояли на дворе. С усыпанного звездами неба холодно светил серп луны. Слышно было, как на озере потрескивает лед. Где-то завыла собака.

— Слышишь? — шепнула Доариэ. — Не к добру это…

VI

Наконец Федор Никанорович Соболев получил настоящую квартиру. Владелец сорокского лесозавода Стюарт, испугавшись, что рабочие действительно на тачке вывезут его на пристань и сбросят в море, куда-то сбежал. Может, в Ковду, где у него также имелся завод, а может быть, махнул к себе на родину, в Англию. Дом его пустовал, и в него поселили Соболева с семьей. Обстановка осталась прежней, вся мебель — диваны, комод, венские стулья — все стояло на старом месте, с собой новые жильцы принесли только люльку. Тихонько напевая старую карельскую колыбельную, Палага укачивала в люльке ребенка.

— Скоро тятя придет, — сказала она нараспев. — Он за крестным пошел. Баю-бай…

Покинув родную деревню, Палага некоторое время работала поварихой в артели сплавщиков на Кеми. Вместе со сплавщиками она пришла в Кемь, работала на Мурманке, потом перебралась в Сороку. Здесь она стирала людям белье, ходила убирать и топить бывшее волостное правление, в котором теперь помещался революционный комитет рабочего поселка. И вот у нее теперь свой дом, ребенок…

— Баю-бай… Дядя Пекка тебе лыжи делает…

«Вот и дядей стал…» — улыбнулся Пекка. Пристроившись у печки, он строгал полозья для стульчика-ходунка, при помощи которого племянник быстрее научится ходить.

— Вчера на станции в Кеми встретил Тимо, — рассказывал Пекка. — Говорит, на железную дорогу поступает работать. И зачем ему-то было идти на заработки? Будто дома жить не на что…

Палага делала вид, что не слышит. Ей ли не знать, сколько добра у Хилиппы в амбаре. Столько лет на них спину гнула. А Тимо она тоже знает. Да еще как… Бывало, наденет галоши и в сухую погоду разгуливает по деревне, хвастается. А ей он проходу не давал, не раз пытался… Да еще всякие пакости о ней говорил другим парням, подбивая тех попытать счастья. Поэтому Палага и продолжала напевать, словно не расслышав, что говорил Пекка.

Не быть тебе попом, сынок, и дьяконом тебе не стать…

С крыльца послышались голоса, скрип промерзших половиц. В комнату вошли Федор Никанорович и Николай Епифанович, оба в черных валенках. Поздоровавшись, Лонин подошел к люльке и осторожно приподнял край одеяльца.

— Черноволосый, весь в мать, — улыбнулся он. — Хотя, впрочем, вы оба что цыгане…

— Цвет волос может измениться, — Палага взяла на руки младенца, который удивленно таращил круглые глазенки. — У Пекки волосы были белые-белые, а теперь вон какие черные…

Палага передала ребенка отцу и пошла ставить самовар. Ей было приятно, что председатель ревкома запросто зашел к ним.

— А как тебя зовут? — спросил Лонин и пощекотал ребенка под подбородком.

— Еще не крестили, — отозвалась из кухни Палага.

— Не крестили и не будем, — улыбнулся Федор Никанорович, качая ребенка на руках. — Мы попов не признаем, верно, сынок?

— Да как же без попа-то крестить? — встревоженно спросила Палага.

— Тимоха без попа крестил свою дочь, — засмеялся Федор Никанорович. — Мы тоже обойдемся без него. Николая Епифановича попросим в крестные…

Лонин, улыбаясь, кивнул головой и подумал, что если и дальше так пойдет, то скоро ему и делами некогда будет заниматься из-за этих крестин. Вот уже второй раз за короткое время его просят стать крестным отцом, а в дальнейшем, видимо, желающих крестить без попа будет все больше и больше — дети-то рождаются всегда, даже во время революции.

— Сереженькой мы его зовем, — сказала Палага. В душе она твердо решила, что рано или поздно своего ребенка она все равно окрестит.

А Сережа, ничуть не печалясь о том, будут его крестить или нет, размахивал ручонками, лежа на коленях у отца.

Палага внесла самовар и начала разливать чай.

— Николай Епифанович, а у тебя дети есть? — вдруг спросила она. — Ты никогда не рассказываешь о них.

Николай Епифанович расстегнул ворот косоворотки, словно ему вдруг стало душно. Дети? Есть ли у него дети?

— У крестного отца всегда есть дети, — улыбнулся он, слегка нажав пальцем на маленький носик Сережи, и обратился к Пекке: — Не слышал, как там Машев? Не поправился?

В Кеми было покушение: стреляли в Машева.

— Говорят, уже дома.

— Стрелявшего, конечно, не поймали?

— Не слышал.

— Да вряд ли услышишь, пока асессор Алышев будет сидеть в ревкоме, — усмехнулся Лонин, нахмурив сросшиеся на переносице седеющие брови.

Все молчали.

Палага взяла ребенка и начала кормить его грудью.

— Видно, еще долго нам в ревкоме дрожать от холода, — пошутил Лонин.

— Ничего. Скоро мы с Сереженькой придем, крестному натопим контору, — говорила Палага. — Мы работы не боимся, нам любая работа нипочем.

Взглянув на часы, Лонин встал.

— Нам пора. Народ, наверно, уже собирается. Ты говорил с людьми насчет субботника?

— Говорил. Только боюсь, мало кто придет, — поморщился Соболев. — Надо бы еще раз обойти.

— Ну, Сереженька, расти большой.

Лонин попрощался и ушел.

Когда он вышел, Палага сказала мужу:

— Любит он детей, а своих нет. Ты заметил, он даже в лице переменился, когда я спросила. Что-то у него неладно на душе.

Соболев взял с вешалки полушубок и тоже ушел. Сказал, что на станцию. Палага убрала со стола и начала гладить белье Пекки, которое уже успела выстирать и высушить. Пекка стал опять мастерить стульчик. Оба работали молча. Только изредка Палага что-то спрашивала и Пекка односложно отвечал. Потом Палага накормила брата обедом, и Пекка, захватив завернутое в газету чистое белье, отправился на станцию.

До поезда оставался еще целый час, но на перроне было полно людей. В глаза бросались продрогшие, одетые в лохмотья беспризорники-мальчишки, воровато озирающиеся мешочники… Были на станции и какие-то хорошо одетые праздные зеваки.

— А им плевать, пусть дорога хоть совсем останется без топлива, — ворчал какой-то чиновник в железнодорожной фуражке с кокардой, поглядывая на дровяной склад, где рабочие лесозавода грузили в вагоны двухметровые круглые чурки. — Все топливо в красный Петроград отправят.

— Это все Лонин, — заметил красномордый, пропахший рыбой здоровяк.

— Уже и по воскресеньям людям не дает отдохнуть, тоже мне комиссар…

— А в Питере комиссары, говорят, всех на физическую работу погнали. Даже попов.

— Неужели и попов?

Пекка решил сбегать к Соболеву. Он нашел Федора Никаноровича на складе.

Рабочий, кативший мимо них толстенную обледенелую чурку, крикнул Соболеву:

— Эй, директор! Подсоби!

Соболева недавно выбрали председателем завкома лесозавода. После того как Стюарт сбежал, завком стал заправлять всеми делами на заводе. Поэтому Соболева и прозвали директором.

Из-за леса донесся гудок паровоза. Пекка попрощался с Соболевым и побежал на станцию.

Войдя в вагон, Пекка в удивлении остановился: кто-то напевал по-фински:

Едем в гору и под гору, нам дороги эти в пору.

В одном из купе ехала группа финнов. Они о чем-то громко переговаривались между собой, упоминая названия местностей, которые Пекке никогда не приходилось слышать.

— …Боюсь я, ребята, как бы нашим, это самое, не пришлось и Тампере сдать лахтарям, — говорил пожилой финн в меховой шапке, размачивая сухой хлебец в кружке с кипятком. — Пожалуй, зря мы поехали. Как ты полагаешь, Харьюла?

— Ты же сам напросился ехать с нами, — ответил молодой финн в черной тужурке с патронташем на поясе. — Или ты затем и поехал, чтобы не быть на фронте?

— Что?! — вскинулся пожилой и даже перестал грызть свой хлебец. — За кого ты меня принимаешь? Нет, брат, плоховато ты знаешь Русканена. Я ведь, это самое, на передовой с того дня, как мы белых выкурили с фабрики Пиэтинена. Я, брат, от пуль не прятался…

Русканен недаром упомянул фабрику Пиэтинена. На этой мебельной фабрике в Выборге произошла первая вооруженная схватка между финскими рабочими и шюцкоровцами. Белые намеревались захватить Выборг, этот своего рода «замок Финляндии», и таким образом отрезать пути к революционному Петрограду. Готовясь к выступлению, отряд вооруженных шюцкоровцев укрылся на фабрике Пиэтинена. Однако красногвардейцам стало известно об этом, и они решили проверить фабрику. По дороге к группе красногвардейцев, отправившихся на фабрику, присоединилось несколько русских солдат, возвращавшихся с караула. Шюцкоровцы встретили красногвардейцев огнем. Один из рабочих был убит, но лахтарей с фабрики красногвардейцы вышибли и захватили при этом находившийся там тайный склад оружия. Через неделю после этой первой стычки, 27 января 1918 года на башне Рабочего дома в Хельсинки был зажжен красный огонь в знак того, что пролетариат Финляндии поднялся на вооруженную борьбу против своих угнетателей.

— А в бою под Антреа, — рассказывал Русканен, — я своими глазами видел, как двое, это самое, отправились на тот свет… Так что в кустах я не отсиживался. А сказать я хотел, это самое, что не слишком ли поздно мы в путь отправились.

— Приказ есть приказ, — отрезал Харьюла. — Начальству лучше знать, что и когда делать.

— То-то и оно, что начальство не всегда знает. Вот, скажем, в дни всеобщей, в ноябре. Будь у нас руководство порасторопнее, как у русских рабочих, дела в Финляндии обстояли бы иначе. Надо было тогда брать власть. А мы что? Позволили буржуям спокойненько собирать свои отряды, обзаводиться оружием из Германии и Швеции. Да и этот вот наш, маневр, что ли, надо было предпринять гораздо раньше, когда лахтари были еще севернее Вилппулы. Спроси-ка у того паренька, скоро ли будет Кемь? — попросил Русканен Харьюлу, знавшего немного русский язык.

— Через одну остановку, — ответил Пекка, не дожидаясь, когда Харьюла переведет ему вопрос Русканена.

Финны удивленно переглянулись.

— А куда молодой человек едет? — спросил Харьюла.

— В Кемь.

— А там много финнов?

— Сам-то я карел, — уточнил Пекка. — Но в Кеми есть финны. Особенно за последнее время много появилось… Работают на железной дороге. Вы тоже работать едете?

— Разве по нашей амуниции не видно, куда мы едем? — сказал Харьюла, держась за патронташ.

Когда в Финляндии началась гражданская война и северная часть страны оказалась под властью белых, сотни финнов бежали из этих районов на территорию Советской Карелии, чтобы добраться окружным путем по Мурманской железной дороге к своим, в южную Финляндию. Некоторым это удалось, и они теперь сражались где-нибудь под Тампере или несли караульную службу на юге Финляндии. Большинство же по той или иной причине осело в Беломорье и олонецкой Карелии. Кому-то в штабе финской Красной гвардии пришла мысль сформировать из этих беженцев воинские подразделения, вооружить их и ударить через беломорскую Карелию лахтарям с тыла. С этой целью были посланы люди в Олонец, Кандалакшу и другие места, где находились беженцы из Финляндии. Финны, с которыми Пекка встретился в поезде, и должны были участвовать в этом обходном маневре.

— Давай-ка поедем с нами бить лахтарей, — полушутя-полусерьезно предложил Харьюла Пекке. — Дело-то общее.

От неожиданности Пекка растерялся.

— А сколько тебе лет? — спросил Русканен, протягивая Пекке папиросу. — Куришь?

— Семнадцать, — смущенно ответил Пекка, но папиросу взял.

— Ничего. У нас в Красной гвардии немало ребят и помоложе… А дерутся они, это самое, не хуже взрослых.

В Кеми Пекка проводил своих попутчиков в барак, где обитали финны, работавшие на железной дороге, а также прибывшие в последнее время из Финляндии беженцы.

— Черт побери, Вейкко! — воскликнул Русканен, узнав в одном из обитателей барака своего старого товарища, с которым они немало побродили в свое время по Финляндии в поисках работы. Потом Вейкко решил податься на Мурманку, а Русканен поступил на оборонные работы под Выборгом. — Эй, Кивимяки, не узнаешь?

— Русканен? Да ты ли это? Дьявол тебя побери! — удивился Кивимяки.

Посыпались вопросы:

— Что нового на родине?

— Откуда и куда вы?

— Как тут в Кеми со жратвой?

— А как с оружием?

— Ну, ребята, кто с нами бить лахтарей?

— Эй, Харьюла! — Русканен горел желанием действовать. — Чего тянуть, потопали в Совет. Узнаем насчет оружия.

— Успеем, — ответил Харьюла и стал снимать пояс с патронташем. — Утром сходим. Может, и ты пойдешь с нами? — предложил он Пекке. — Будешь переводчиком, если я не справлюсь.

Когда Харьюла и его товарищи пришли утром в ревком, председателя на месте не оказалось. Им долго пришлось его ждать.

— Он должен вот-вот прийти, — растерянно говорила секретарша.

Мария Федоровна знала, почему Алышев запаздывает.

Вечером Алышев был у них в гостях. Тизенхаузен только вернулся из Мурманска и привез оттуда американское виски. Он пригласил распробовать виски нескольких своих хороших знакомых, чтобы заодно поговорить с ними о «судьбе отечества». Шторы на окнах были опущены, а на дворе спустили с цепи собаку.

— Я не признаю никакой власти, ни земной, ни небесной, — разглагольствовал бывший письмоводитель уездного суда, пощипывая длинными тонкими пальцами свои короткие усики, двумя черными пучками торчавшие под носом. — Долой всякую диктатуру! Давайте выпьем за свободу личности. Да здравствует американское виски!

— Я органически не переношу крови и выстрелов, — размахивая пухлыми руками, словно отгоняя от себя мух, сказал Алышев. — Вы же знаете, господа, что я не признаю Совета Народных Комиссаров. Боже упаси! Но я терпеть не могу, когда стреляют. У меня от выстрелов уши болят, — жаловался он, глядя на бывшего письмоводителя. — Не надо было стрелять. Надо было найти более подходящее средство, ну, например, что-то медицинское… Но, впрочем, это уже нас не спасет. Нас спасет крестьянин. Нет, не какие-то лентяи и разгильдяи. А хозяйственный мужик. Если мужик не даст хлеба, то… ха-ха… В Петрограде, господа, хлеба осталось всего на два дня. Господа, подумайте об этом! Не надо ни стрелять, ни крови проливать…

— Крестьянин, говорите… — прервал его Тизенхаузен и поморщился. — Нет, мужик есть мужик. Куда поведут, туда он и пойдет. Вы не забывайте, что большевики обещали мужику помещичью землю. Нет, на крестьян полагаться мы не можем… Правде надо смотреть в глаза, — повысил голос Тизенхаузен. — Большевизм довел Россию до такого состояния, что без посторонней помощи ей уже не выкарабкаться из создавшегося положения. Во всяком случае я не вижу такой силы, которая без помощи извне была бы в состоянии восстановить в России твердую власть и порядок. Деньги не имеют цены, оружие в руках солдат, одураченных большевиками. Единственное спасение — союзники.

— Союзники? — переспросил Алышев.

Тизенхаузен чувствовал себя не очень уверенно. Общество собралось довольно пестрое: один мечтает об анархии, другой возлагает надежды на голод в стране, третий… Разве с ними добьешься чего-нибудь. Алышев — баран. Он не опасен, правда, но и пользы от него тоже мало. А вот Юрьев — это фигура. У него даже в кабинете пахло дорогими духами и заграничным табаком. В Мурманске чувствуешь себя уверенно, словно стоишь на скале, а здесь под ногами…

— Я служил в «дикой дивизии» генерала Корнилова, — продолжал Тизенхаузен, расхаживая по комнате. — Я присягал бороться за единую и неделимую Россию, я офицер… Союзники придут к нам не как разрушители России, а как ее спасители. В Мурманске они поклялись своей честью, и они сдержат свое слово. Гарантией тому служат их исторические традиции и демократическая культура. А немцы… Немцы сами стоят на краю гибели, потому они и ведут торг с большевиками. И они теперь столь же опасны, как большевики…

На дворе залаяла собака. Все испуганно переглянулись.

…Ямщик, не гони лошадей, —

запела Мария Федоровна.

— Спокойно, господа! — поднял руку Тизенхаузен. Он посмотрел на Алышева и улыбнулся. — Мы отмечаем день рождения товарища председателя…

Тревога оказалась напрасной. Собака лаяла на прохожих. Гости Тизенхаузена тихо-мирно разошлись.

Возвратившись домой, Алышев долго не мог заснуть. Задремал он лишь под утро. Поэтому он и пришел на работу с опозданием. Сбросив с себя соболью шубу, он уселся в свое кресло, вытер губы красным носовым платком и выжидающе посмотрел на странных посетителей, прошедших вслед за ним в кабинет.

— Вы, вероятно, слышали, что в Финляндии идет гражданская война? — на ломаном русском языке спросил Харьюла.

— Да, слышал. Но что из этого?

— Пролетарии Финляндии ведут борьбу против буржуев и помещиков, которые хотят лишить трудовой народ всех прав, — старательно выговаривая каждое слово, продолжал Харьюла, словно произнося заранее приготовленную речь. — Положение тяжелое. Опасность грозит не только финским рабочим, но также и карельским рабочим и крестьянам. Главнокомандующий белыми войсками публично заявил о своем намерении захватить восточную Карелию…

— Что же вы от нас хотите? — спросил Алышев, нервно перебирая бумаги.

— Оружие, боеприпасы, продовольствие…

— Оружие? — Алышев захохотал. — А пушки вам не нужны?

Харьюла опешил. Такого «содействия» он не ожидал. Правда, у него был еще один козырь, который он и выложил. Он протянул Алышеву предписание, которым его снабдили в Петрограде. В документе говорилось, что местные советские власти обязаны оказывать предъявителям его всяческое содействие.

— Я не признаю петроградские власти, — ответил Алышев, взглянув на предписание. — Кроме того, документик-то липовый.

— Сам ты липовый, — буркнул Харьюла.

— Осторожнее, то-ва-рищ, — язвительно протянул Алышев, поправляя пенсне. — Вы не у себя на родине, где можете… В вашей бумажке-с не имеется даже исходящего номера. Мне бы следовало задержать вас, но… Но успокойтесь. Я не желаю-с иметь никаких дел с вашей революцией. Упаси боже! У нас вполне достаточно дел со своей…

Харьюла махнул рукой, засунул предписание в карман тужурки и пошагал к выходу.

— Я знаю одного человека, который поможет, — сказал Пекка, когда они вышли на улицу. — Пошли на станцию.

И тут Пекка увидел идущего им навстречу Тимо Малахвиэнена. Заметив Пекку, Тимо почему-то перешел на другую сторону улицы. Пекка несколько раз оглянулся и успел заметить, что Тимо свернул к трактиру Анны Пахомовой.

Когда Пекка и Харьюла пришли на станцию, на перроне стояла толпа, дожидаясь прибытия поезда с юга. Среди ожидающих Пекка увидел и того человека, который, по его мнению, обязательно должен был помочь финнам.

— Вот он! — обрадованно воскликнул Пекка и показал на мужчину в форме железнодорожника. Это был Закис, председатель профсоюза рабочих депо.

Закис разговаривал с молодой женщиной в нарядном сером пальто в полоску и изящных ботиках из белого фетра. Пекка не был знаком с собеседницей Закиса, но знал, что она работает телеграфисткой на станции. Знал он также, почему у нее такое расстроенное лицо: на ее мужа, Пантелеймона Машева, недавно было совершено покушение.

— Изо дня в день наглеют все больше, — сказал Закис с сильным акцентом. По национальности он был латыш, и хотя уже давно, с тех пор как его сослали на север, жил среди русских, русское произношение он так и не усвоил. После свержения царя он имел возможность вернуться на родину, однако не поехал. В Кеми его знали как умелого оратора и убежденного революционера, и недавно рабочие депо выбрали его председателем своего профсоюза.

— Твой отец, наверно, еще ничего не знает, — проговорил Закис. — Когда он должен приехать? Ты не его ждешь?

— Да, — ответила собеседница, и они оба молча стали смотреть в сторону железнодорожного моста, откуда скоро должен был показаться поезд.

Пекка и Харьюла подошли к Закису.

— Товарищ Закис! Вчера к нам приехали финские красногвардейцы, — начал Пекка.

— Да, я слышал…

— Надо им помочь.

Харьюла рассказал, в какой помощи они нуждаются. Закис внимательно вглядывался в него. Выслушав, сказал:

— Поесть вы сможете в железнодорожной столовой. Я дам записку… Думаю, вам лучше всего вступить в отряд железнодорожной охраны. Вас слишком мало и с такими силами вы все равно не выступите. Из Кандалакши, правда, ваши пошли к границе, но их отряд насчитывал несколько сот человек…

Закис ездил в Кандалакшу проводить выборы делегатов на уездный съезд Советов. Он слышал, что финские красногвардейцы направились к границе, но не знал, что уже в районе Алакуртти и Куолаярви, на советской территории, им пришлось вступить в бой с перешедшими границу белофиннами. Да вряд ли в Кеми кто-либо знал об этом.

Поезд должен был вот-вот подойти. Дежурный по станции, важного вида мужчина в фуражке с красным верхом и черным околышем, вышел на перрон и ударил в большой колокол, висевший у дверей вокзала. Через минуту прибыл поезд. Среди пассажиров, вышедших из вагона, был и отец молодой телеграфистки.

— Верочка!

— Наконец-то! — бросилась она к отцу.

— Ну что ты плачешь, чудачка? — улыбнулся отец, поцеловав дочь.

— Александр Алексеевич! — Закис подошел к приехавшему и крепко пожал руку. — С приездом.

Закис взял чемодан и грузной, чуть развалистой походкой, выдававшей в нем бывшего моряка, пошел следом за Александром Алексеевичем и Верой, разговаривавших о своих делах.

— От Надюши тебе большой привет, — говорил Александр Алексеевич. — Представь себе, твоя кукла у нее еще цела.

Вере было девять лет, когда ее отца, Александра Алексеевича Кремнева, за одну из статей в «Рабочей правде» отправили в ссылку в Карелию. Верочка с матерью вскоре переехали к нему. Уезжая из Петербурга, Верочка подарила одну из своих кукол дочке учителя реального училища, у которого они снимали комнату. Александр Алексеевич думал, что напоминание о подарке, который до сих пор так бережно хранили, будет приятно для дочери, но Верочка ничего не сказала, даже не улыбнулась.

— Что-нибудь случилось? — встревожился отец.

— Пантелеймона ранили, — сообщила Вера.

— Ранили? Тяжело?

— Из-за угла стреляли, сволочи, — сказал Закис.

— Понятно, понятно… — проговорил Кремнев, нахмурившись.

В последнее время почти все большевики города были в разъезде. Кто поехал в карельские деревни устанавливать Советскую власть, кто в поморские села проводить выборы в уездный Совет. Сам Кремнев только что вернулся из Петрограда. Все руководство партийной работой легло на плечи Машева. И, конечно, контрреволюционеры решили воспользоваться моментом и нанести удар по организации.

Кремнев жил на окраине города в одноэтажном домике, одна половина которого была выкрашена в желтый цвет, другая оставалась некрашеной. Крашеной половиной дома владел какой-то приказчик, а на другой раньше жил становой. Теперь квартиру станового занимал Кремнев, а на другой половине по-прежнему жила с семьей вдова приказчика, убитого на войне, преждевременно выцветшая, вечно чем-то напуганная женщина.

— А почему ты опять сидишь? — упрекнула Вера мужа. — Доктор сказал, что тебе нельзя подниматься.

Она взбила подушки и пыталась заставить лечь сидевшего в постели Пантелеймона, но тот ее не слушался.

— Как же это произошло? — спросил Кремнев.

— Я был на Попов-острове. Проводил собрание, — начал рассказывать Пантелеймон. — Там все прошло хорошо. Возвращаюсь домой. Было темно. И вдруг около трактира… Хорошо еще, что в руку…

— Стрелявшего задержали?

Пантелеймон махнул здоровой рукой.

Кремнев в раздумье пощипывал короткую бородку.

— Но это еще не все, — сказал Пантелеймон и достал из-под подушки какую-то бумажку. — Вот только что через соседку послали…

Кремнев взял записку.

«Благодари бога, что остался жив. У нас хватит пороху попробовать еще раз. До скорой встречи», — прочитал он вслух.

— Какой ужас! — Вера побледнела. — Папочка… Пантелеймон… уедем отсюда… Уедем в Петроград…

— Успокойся, доченька, успокойся, — ласково сказал ей отец. — Приготовь-ка нам лучше чайку. А потом поговорим о том, как нам быть.

Поставив мужу градусник, Вера вышла на кухню.

— Мы слишком долго медлили, полагались на выборы, речи говорили… — раздраженно заговорил Кремнев.

Кремнев родился в семье петербургского краснодеревщика. Его отец настолько был известен своим мастерством, что однажды сделал по заказу ко дню рождения императрицы футляр для медальона. Их семья жила неплохо, и отец в свое время поддерживал «экономистов». Может быть, именно поэтому, оказавшись в ссылке в Поморье, Александр Алексеевич тоже одно время увлекался организацией различных кооперативов, надеясь таким образом вызволить рыбаков из кабалы богатеев, владевших неводами и сетями. Под влиянием товарищей по ссылке он избавился от этих иллюзий, но сам себе простить их не мог…

— Михаила Андреевича не повидали в Питере? — спросил Закис.

Михаил Андреевич Донов был вместе с ними в ссылке в Кеми. Уездное начальство за что-то посадило его в тюрьму, но с началом войны Донов попросил направить его на фронт и прямо из тюремной камеры попал на военную службу. С тех пор Закис и Кремнев не видели его.

— Заходил я к нему, — ответил Кремнев. — Да дома не застал. Видел лишь его тещу. Она сказала, что Михаил Андреевич на фронте, под Псковом. Несчастье у него большое. Жену убили под Царским Селом.

— Да, положение куда более серьезное, чем мы предполагали, — сказал Кремнев, все еще разглядывая записку, полученную Машевым. — Кто сейчас у нас в военном ведомстве вместо Тизенхаузена?

— Да какой-то Батюшков, — неопределенно ответил Закис. Он сам недавно вернулся в город из поездки по уезду и не знал нового начальника военного ведомства.

— Он тоже из офицеров. Недавно вернулся с фронта, — сообщил Пантелеймон. — Трудно пока сказать о нем что-либо определенное, но, кажется, настроен лояльно…

— А Тизенхаузен все пирушки устраивает? — спросил Кремнев.

— Он ездил недавно в Мурманск, — рассказывал Пантелеймон. — Кажется, собирался устроиться на службу. Там появилась какая-то союзная миссия…

В дверь постучали, и вошла соседка.

— Зашла проведать. Сынишка сказал, что вы уже вернулись. С приездом вас, Александр Алексеевич, — сладким голосом говорила она. — Слава тебе, господи, что живые и здоровые. А у нас-то такое без вас случилось. Лучше по городу не ходить: столько всякого хулиганства развелось. Да, чуть не забыла. Утром меня какой-то человек на улице остановил и спрашивает… По-русски плохо говорит. Чухна какой-то. И вот начал он выведывать — у новых жильцов, у вас то есть, какое оружие имеется…

— Оружие? — насупился Кремнев.

— А я ему и говорю, мол, откуда мне знать, какое оружие у них. В сундуки ихние я не заглядывала. Книг, правда, у них много, все читают, читают…

Когда соседка, наконец, ушла, все переглянулись.

— Да, — прервал молчание Кремнев. — Час от часу не легче…

Вера вернулась из кухни со стаканами и сухарницей.

— Фрицис Эдуардович, присаживайся к столу, — пригласил Кремнев Закиса и начал помогать дочери накрывать на стол. — Приехал я на сей раз из Петрограда без гостинцев. Везти оттуда нечего. С хлебом там просто беда, по осьмушке в день выдают на одного человека…

О многом собирался рассказать Александр Алексеевич, возвращаясь домой из Петрограда. А получилось по-другому, и пришлось ему сразу же заняться делами. Покушение на Пантелеймона, записка, посланная неизвестным преступником, какие-то подозрительные люди, появившиеся в городе… Нельзя больше медлить. Надо принимать срочные меры. Кремнев, Закис и Машев до поздней ночи обсуждали положение, создавшееся в Кеми.

VII

Вот уже и середина марта. Весна того и гляди начнется, а бревна, заготовленные Кивимяки, все еще не вывезены из лесу. В последние дни было не до них: сено оказалось на исходе и пришлось съездить за новым на дальнюю пожню, потом дровишек для школы заготовить. А тут еще и в Кемь надо ехать на съезд Советов. Что делать? Придется, раз выбрали. Коли хочешь в новую избу осенью переехать, давай поторапливайся. С этими мыслями Поавила поднялся чуть свет, запряг мерина и поехал за Вехкалампи. За ночь наезженную колею прихватило морозом, и окованные сани катились чуть ли не сами собой. На спусках мерину приходилось замедлять ход, чтобы раскатившиеся сани не ударили по ногам.

Хуоти не слышал, как уехал отец. Не слышал он, как, вернувшись из хлева, мать процедила молоко, осторожно прикрыв за собой дверь, побежала помогать жене Хилиппы. Хуоти спал и видел сон. Ему приснилось, будто идет он по какому-то мысу через березняк. Лес красивый, на диво чистый — нигде ни хворостинки. Под березами трава по самое колено. «Откуда в лесу такая трава?» — дивится Хуоти. А неподалеку пасутся ягнята. Сперва их немного, а потом становится все больше, больше, скоро весь мыс заполнен ими, они бегают, играют, а один маленький, черненький, стоит в стороне и жалобно блеет. Хуоти смотрит на него и видит — Иро склонилась над ягненком и гладит его, а у самой по плечам рассыпались светлые волосы. Такой красивой Хуоти ее еще никогда не видел. Иро поглядывает на него, лукаво улыбается, зовет к себе. И только Хуоти направился к ней, как вдруг за сопкой что-то как зашумит, затрещит, словно кто-то пробирается через валежник. Треск все ближе, ближе и вот уже, разрывая мох, появляются две мохнатые лапы, а за ними, нюхая воздух, показывается медвежья голова. Ягнята мечутся в испуге. Хуоти тоже хочет бежать, но ноги не слушаются.

— Вставай, сынок, — слышит он сквозь сон голос матери.

…Вдруг Хуоти видит вблизи лыжи, прислоненные к березе. Лыжи эти волшебные. Если он успеет встать на них, они помчат его быстрее перелетной птицы, стремительней буйного ветра, резвее горячего скакуна. Но только он собрался вскочить на лыжи, как медвежья лапа опустилась на его плечо.

— Слышишь? В школу пора, — трясет его за плечо мать.

Хуоти открыл глаза и увидел, что его рука лежит на загривке растянувшейся рядом с ним на полу собаки.

— Мусти, это ты?

— Сон тебе, что ли, снился? — спросила мать. — Чего-то метался во сне.

Хуоти рассказал матери свой сон. Только про Иро умолчал.

— Днем разных страхов наслушаешься, вот и снится ночью всякое, — сказала мать и начала убирать постель. — Наталии-то все еще плохо, даже бредит, бедненькая…

Когда Наталия вернулась с собрания, где выступал учитель, Хилиппа устроил ей такую взбучку, что у бедной девушки случилось нервное потрясение и она тяжело заболела. Вот почему Оксениэ просила Доариэ помочь ей в мытье полов. Хилиппа ожидал каких-то важных гостей.

Догадавшись, что мать опять ходила в дом Хилиппы, Хуоти с упреком сказал ей:

— Тятя ведь не велел тебе ходить к ним.

— Не велел… — сердилась мать. — Жить-то как-то надо.

— Микки! — донеслось с улицы. Мальчишки бежали в школу. Микки схватил отцовскую шапку, перекинул через плечо школьную сумку, сшитую из сарафана покойной бабушки, взял свои лыжи и выбежал на улицу.

Мать сходила в чулан и вернулась оттуда с туеском в руке.

— Занеси заодно молоко учительше, — сказала она Хуоти, тоже собравшемуся в школу.

До школы не было и полверсты. Ее большие, с белыми рамами окна виднелись за часовней. Некрашеное здание школы снаружи заметно потемнело, но внутри бревенчатые стены еще отливают чистой желтизной. В классной комнате стоит большой шкаф, на нем — глобус. Портрет царя уже не висит на стене, он засунут за шкаф. В другой половине здания — квартира учителя, состоящая из двух комнат и кухоньки. Слышно, как в комнате учителя бьют стенные часы. Девять ударов! Через минуту дверь класса открывается и входит Степан Николаевич. Он в зеленой военной гимнастерке.

— Здравствуйте, ребята!

Подождав, когда ученики рассядутся, учитель берет разрезную азбуку и начинает учить первоклассников, Хуоти азбуку знает, и от нечего делать он смотрит в окно. Возле школы, в низине, бьет незамерзающий даже зимой родник. Над ним сооружен сруб и называют его деревенским колодцем. Из этого общего колодца хозяйки берут питьевую воду. Вот и сейчас у колодца Иро с матерью набирают воду в большой ушат. Хуоти следит за ними из окна. Иро, конечно, его не видит. И вообще в последнее время она старается не замечать его. За что она сердится? Словно уж с другими девчонками и поговорить нельзя…

Вдруг на часовне тревожно зазвонил большой колокол. Хуоти вздрогнул.

— Пожар!

Кто-то забрался на звонницу и ударил в набат. Что за беда в деревне? Иро и ее мать опустили наземь ушат с водой, и обе смотрели в сторону озера. Хуоти перевел взгляд на озеро.

— Какие-то люди идут! — крикнул он и недоуменно уставился на учителя.

На озере было черным-черно от шедших к деревне людей.

Пулька-Поавила в это время возвращался из леса, Сидя на возу бревен, он размышлял о своих делах, о том, что прежде чем отправиться в Кемь, надо бы просмолить лыжи, о том, что на поле следует вывезти еще навоза, о том, что семена… Ох уж эти семена! Маловато их. Да и у других в деревне тоже семян небогато. Общинный амбар стоит пустым с тех пор, как он взломал его дверь. Зато у Хилиппы в амбаре семян хватит. Не пора ли исправить ошибку, которую он сделал перед войной? Теперь-то его не посадят за это дело в тюрьму, власть теперь бедняцкая. Надо потолковать об этом с учителем и Теппаной, посоветоваться…

— Но-о, пошевеливайся… Под гору едем, — подгонял Поавила мерина.

Спускаясь по берегу к заливу, Поавила вдруг увидел на льду озера какое-то странное шествие. Со стороны границы в сторону деревни бесконечной вереницей шли люди на лыжах.

— Вот черти, все-таки лезут, — выругался Поавила и стал настегивать мерина.

Поавила вошел в избу, молча повесил на гвоздь сбрую и устало сел на лавку. Будь что будет. Доариэ крестилась перед иконой.

— Отец небесный, спаси нас от беды, коли можешь, А-вой-вой. Что же теперь будет-то?

В избу влетел запыхавшийся Хуоти.

— Они уже у школы!

А с улицы доносились громкие голоса, скрип лыж и саней, бряцание оружия.

— Ну вот, первую деревню взяли. Так, глядишь, скоро и Великая Финляндия образуется, — крикнул кто-то по-фински.

— Второй взвод, сюда!

— А избушка-то вот-вот набок свалится. Покосилась, как церковь в Пирккала.

В избу с шумом ввалились молодые парни в серых мундирах из грубого сукна. На рукавах у них белели повязки с надписью «За Карелию». В избе запахло потом.

— Добрый день! — развязно поздоровался один из пришельцев.

Поавила исподлобья взглянул на финна, сперва на его красное лицо, потом на гранаты, висевшие на поясе, и буркнул в ответ:

— День-то добрый, а вот каковы гости?

Он сразу увидел, что это за гости. Бесцеремонно, не спрашивая разрешения хозяев, пришельцы сбрасывали с себя лишнее снаряжение, расхаживали по избе, заглядывая во все углы.

— Ребята, а здесь у них боженька имеется, — крикнул один из парней, по внешнему виду похожий на бандита с большой дороги, разглядывая висевшую в красном углу икону. — У кого совесть нечиста, можете замолить свои грехи. — И он заржал, вытирая нос рукавом.

У Доариэ задрожали губы. Поавила, хмурясь, наблюдал за гостями.

— Что это хозяин у нас невеселый? — продолжал финн, только что глумившийся над иконой. Повесив свою винтовку на гвоздь поверх сбруи, он спросил: — Может, гости не по душе?

Поавила притянул к себе Насто, в испуге жавшуюся к коленям отца, и молчал. Хуоти тоже молчал.

В избу вбежал Микки и зашептал Хуоти на ухо:

— К Хилиппе пришел тот самый финн в очках, который тогда и к нам заходил. Помнишь… Ну, у меня еще чирей был!..

— Когда?

— Да когда бабушка еще жила. Помнишь? Она тогда рассердилась на него и не стала рассказывать сказки. И тот тоже приехал, который осенью в школе говорил…

Доариэ вышла во двор. Около избы трое финнов, с виду простые крестьяне, распрягали лошадей.

— За чем это вы, ребятушки, к нам пожаловали? — набравшись храбрости, спросила у них Доариэ.

— Мы и сами не знаем, — ответил один из них, пытаясь рассупонить хомут. — Мы всего лишь возчики. Фу, черт, как затянул…

В избе было шумно и оживленно.

— Вестовой главнокомандующего сказал сейчас мне, что немцы взяли Петроград, — сообщил моложавый на вид, но совершенно лысый солдат.

— Ох, ребята, мочи нет, руки так и чешутся. Скорей бы добраться до Кеми и всыпать этим рюссям, — воскликнул, потирая ладони, юнец, похожий на гимназиста. — А потом — фьють — в Питер и оттуда домой!

— Боюсь, что до самого Урала рюссей нам в глаза не видать, да и те на веревочке будут болтаться, — пошутил тот самый весельчак, который первым ввалился в избу.

Из хлева вернулась Доариэ.

— Все сено забрали, — чуть не плача, пожаловалась она.

Поавила угрюмо молчал.

В дверях появился молоденький солдат и звонким, мальчишеским голосом крикнул с порога:

— Сиппола, к главнокомандующему!

Финн лет двадцати пяти, одетый в серо-зеленую форму егеря, оправил мундир, сдвинул гранаты на поясе и поспешил вслед за вестовым.

Главнокомандующим финны называли командира экспедиции подполковника Малма, который со своим штабом расположился в просторном доме Хилиппы. Глазам явившегося по вызову Сипполы предстала совершенно иная картина, чем в избе Пульки-Поавилы. Хозяйка хлопотала у печи, готовя гостям кофе. Лопоухий юнец лет шестнадцати, видимо, сын хозяина, сидел на лавке около одного из финнов, примеряя белую шапку с голубой кокардой. Сам хозяин сидел с гостями в горнице за накрытым столом и, с довольной усмешкой покручивая щетинистые усы, увлеченно рассказывал что-то гостям.

— Лейтенант Сиппола прибыл по вашему приказанию, — отдав честь, доложил Сиппола Малму, который сидел развалившись в кресле-качалке, сложив пухлые руки на груди.

— Садитесь.

Подполковник кивком головы показал на свободный стул у стола.

Не прошло еще и месяца с того дня, когда Малма неожиданно вызвали к Маннергейму и он точно так же, как и этот лейтенант, доложил о своем прибытии. Тогда он был еще в звании ротмистра.

— Мне доложили, что вы недовольны полковником Акимовым? — спросил Маннергейм и пристально посмотрел Малму в глаза.

Полковник Акимов был одним из тех царских офицеров, которые в ожидании скорого падения большевиков перешли на службу в белую финскую армию. Маннергейм назначил его командующим фронтом на участке Лахти. Егеря и шюцкоровцы, кичившиеся тем, что они-де являются истинными финнами, были недовольны, что им в командиры назначили какого-то «рюссю», выполняли его приказания неохотно и даже грозились убить, если Маннергейм не отстранит его от занимаемой должности. Малм слышал об этих угрозах, но сам никакого отношения к ним не имел.

— Может быть, будет лучше, если вы подадите в отставку, — продолжал Маннергейм, не дожидаясь ответа.

Длинное лицо Малма вытянулось еще больше. Как же так? Ведь он только что отличился, освободив от красных Куопио. А теперь ему предлагают покинуть армию! Почему? Он пытался стоять, вытянувшись в струнку, но ему это плохо удавалось: с годами он все больше начинал сутулиться.

Маннергейм кашлянул и тихо сказал:

— Так надо, господин подполковник. Садитесь.

— Подполковник?

— Да, я повышаю вас в звании. Вы пойдете освобождать наших восточнокарельских соплеменников. Но делать это будете не от имени правительства и армии, а по собственной инициативе. Поэтому я и увольняю вас из армии, но не освобождаю от военной службы. Ясно?

Малм кивнул головой.

— Вам, господин подполковник, я поручаю командование на самом важном направлении этого исторического боевого похода.

Маннергейм подошел к карте и провел цветным карандашом жирную стрелу от Куопио до границы и оттуда через Пирттиярви к побережью Белого моря.

Да, не прошло и месяца — и вот Малм уже в Пирттиярви и сидит в избе Хилиппы Малахвиэнена, раскачиваясь в его кресле-качалке.

— Окс… — Хилиппа хотел окликнуть жену, но старомодное имя ее застряло в горле, и он сам встал и пошел на другую половину избы за чашкой для Сипполы.

Кроме Малма, в горнице сидели старые знакомые хозяина: купец Сергеев, начальник разведки экспедиции лейтенант Саарио и «летописец» исторического похода магистр Канерва, тот самый господин в пенсне, который еще перед войной побывал в этих краях, собирая руны и заодно внося уточнения в карты восточной Карелии. Магистр сидел в сторонке и заносил в дневник первые впечатления о походе.

«…16 марта 1918 года — знаменательная дата в истории Финляндии, — с явным удовольствием выводил он, краем уха прислушиваясь к разговору за столом. — В этот день экспедиция Малма выступила в поход. Парадным маршем, с оркестром и развевающимися знаменами участники похода в полном вооружении прошли через город, направляясь на станцию Куопио. Экспедиция захватила с собой 2000 винтовок для раздачи карелам. Мы, финны, должны будем занять командные должности в этой восточнокарельской армии… В обозе Курвинена имеется и спиртное. Ребята в пути выпили и, разгорячившись, стали палить в воздух. Около Хюрюнсалми один из участников экспедиции нечаянно выстрелил другому в живот. На границе ребята прибили к дереву направленный на восток указатель с надписью: «Отсюда начинается Великая Финляндия». Некоторые участники нашей экспедиции одеты в егерскую форму, и в Пирттиярви один из бывших фронтовиков принял нас за немцев. «Немцы идут», — крикнул он…»

— Ну, кто еще у вас входит в Совет? — спросил Малм, когда Хилиппа вернулся с чашкой для Сип-полы.

— Павел Реттиев, или Пулька-Поавила, как его зовут в деревне, — подобострастно выкладывал Хилиппа.

— Это не тот, что перед войной ограбил семенной амбар? — спросил Сергеев.

— Тот самый. Потом в тюрьме сидел… С учителем все время якшается, на днях дрова для его школы привез… А когда коробейником ходил, в Финляндии ленсмана избил. Самый что ни на есть красный. Прихвостень русский…

Из избы донесся громкий стон Наталии.

— Простудилась, бедняжка, — проговорил Хилиппа. Он плотнее закрыл дверь горницы и добавил, понизив голос до шепота: — Неплохо бы и его… Всю деревню баламутит…

— Не стоит. Это может вызвать озлобление среди карельского населения, — возразил Малм и, оттолкнувшись носком сапога, привел в движение качалку. — Учитель — другое дело. Он русский. — И, повернувшись к Саарио, добавил: — Мы возьмем его с собой. Понимаете?

Саарио кивнул.

— Я заходил сейчас в школу, — сказал он. — Мне показалось, что где-то я видел этого учителя. Не тот ли это прапорщик, который был переводчиком, когда меня допрашивали на фронте под Ригой? Давайте возьмем его якобы в переводчики.

Канерва закрыл тетрадь и, сунув ее во внутренний карман пиджака, поднялся с места. Он — «летописец», и какое ему дело до того, что нужно или не нужно… И, сказав, что ему надо навестить одну знакомую старушку-сказительницу, он ушел.

…Увидев магистра, Пулька-Поавила сразу вспомнил о ста марках, которые он остался должен в Финляндии отцу этого господина в пенсне. «Может быть, сын о них и не знает», — пытался успокоить себя Поавила.

Войдя в избу, Канерва взглянул сперва в бабий угол, потом на печь.

— А что, Мавры нет в живых?

— Давно уже в земле покоится, — вздохнула Доариэ. — Вечная ей память.

— Так, так, — заморгал воспаленными глазами магистр. — Ба! — вдруг воскликнул он, вглядевшись в сидевшего на лавке сумрачного хозяина. — А я-то вас сначала и не узнал. Неужели не помните меня? Что ж, не удивительно. Сколько времени прошло с тех пор, как вы так неожиданно ушли от нас и пропали. Не забыли, надеюсь?

Поавила засопел. Разве ему забыть, как он таскал тяжелый короб, торгуя вразнос товарами купца Канервы. У него горб рос, а у купца мошна. Одних процентов содрал с него не одну сотню марок, а, выходит, он еще и должен остался!

— Нехорошо вы поступили, — продолжал магистр. — Честный финн так бы не сделал… Впрочем, вы же можете рассчитаться… У вас лошадь есть?

На душе у Поавилы закипело. Ах, лошадь тебе! Неизвестно, каких слов он бы наговорил этому незваному гостю, но в дверях опять появился вестовой:

— На собрание в школу.

Чтобы поскорее отвязаться от магистра, Поавила нахлобучил шапку и не спеша пошагал к школе. Шел он туда не ради собрания, а чтобы повидать односельчан, потолковать с ними. На улице было полно солдат, они о чем-то шумно переговаривались, но Поавила не вслушивался в разговоры. Он шел, уставясь в землю, и думал, что если бы мужики были сейчас не на войне, то… Впрочем, что они могли поделать без оружия с этакой оравой… Да, видно, заберут они мерина…

Собрание уже шло. Из классной комнаты доносился голос военного пастора.

— …И объявил господь сынам израилевым, что будет конец их пленению на земле египетской и что возвратятся они на свою землю. Вы также молили господа об освобождении, и услышал он молитвы ваши…

Поавила огляделся. Народу на собрание пришло немного. Степана Николаевича тоже не было. Почувствовав недоброе, Поавила решил навестить учителя и вышел в коридор, но тут же вернулся обратно — у двери учительской стояла охрана.

— …Этот поход благословлен господом богом, — продолжал пастор. — Но господь не пошлет победы оружию антихриста, если даже кто-нибудь и станет молить его об этом…

После проповеди пастора выступил Сиппола. Глотка у лейтенанта была здоровая, и, видимо, именно поэтому Малм поручил ему произнести на собрании зажигательную речь, дабы пробудить в жителях Пирттиярви соплеменные чувства.

— Ну и ноздри у него. Хоть на лошади въезжай, — шепнул Теппана Поавиле, разглядывая оратора.

Сиппола с жаром распинался о братстве народов-соплеменников.

— Свояк-свояком, а дело делом, — пробурчал под нос Поавила.

Свою воинственную речь Сиппола закончил призывом к карельским мужикам отправиться вместе с ними освобождать Беломорье от большевистской тирании. Женщины, стоявшие у дверей, сразу зашумели:

— Довольное нас войны… Наши мужики еще и с германской не вернулись.

В класс влетела разъяренная Паро.

— До сих пор наши амбары без замков обходились, — не успев перевести дыхание, завопила она. — Неужто теперь ко всем дверям запоры приделывать?

Хёкка-Хуотари дергал ее за рукав.

— Чего дергаешь! — Паро вырвала руку. — Все мясо из клети утащили. Осенью корову закололи… А-вой-вой. Грабители проклятые!

Сергеев морщил лоб.

— Успокойтесь, успокойтесь! — заговорил он. — Виновные будут наказаны… Ущерб вам возместит экспедиция. Финляндское правительство обещало Карелии заем в четыре миллиона марок. Дорогие соотечественники! Из Финляндии идет в Карелию цивилизация…

— Задом наперед она идет к нам, — крикнула Паро и пошла к дверям. Но тут же круто повернулась, вернулась обратно и, приподняв подол сарафана, шлепнула себя рукой по заду: — Вот вам цивилизация!

Мужики зажали ладонью рты. Потом грянул дружный хохот. Хёкка-Хуотари тоже засмеялся, но заметив нахмуренные лица офицеров, испуганно замолчал.

— У карельских женщин такой обычай, — объяснил Сергеев финнам, пытаясь обернуть все в шутку.

Собрание провалилось. Мужики стали расходиться по домам, со смехом обсуждая выходку Паро.

— Ну и баба у Хуотари! — посмеивался Поавила.

Рядом с ним шагал Теппана. Навстречу то и дело попадались финские солдаты. Поэтому разговаривать приходилось осторожно. Оказалось, и Поавилу и Теппану тревожит одно и то же — как бы сообщить в Кемь о вторжении белых.

— Я пойду, — решил Теппана. — Вчера лыжи просмолил. Будто знал…

— Отправляйся сразу же, как только стемнеет, — советовал Поавила. — Из деревни постарайся выйти так, чтобы никто не видел. Кто знает, может, они дозоры выставили вокруг деревни.

— Что мне дозоры, — похвастался Теппана. — Знаем мы, как их обходить. У немцев, бывало, под самым носом проскакивал…

Когда Поавила пришел домой, финны уже расположились на ночлег — на лавках, на полу лежали солдаты, одни уже храпели, другие курили. Всюду валялись окурки. Поавила незаметно сунул в карман гвоздь и вышел. На дворе стояло несколько саней с каким-то грузом. Видимо, груз был ценный. Может быть, в них было оружие, предназначенное для раздачи карелам: около саней ходил часовой с винтовкой.

— Стой! — крикнул он. — Кто идет?

— Мерину сена надо дать, — ответил Поавила и пробурчал под нос: — Уже в своем доме ходить свободно нельзя.

В конюшне было темно, но мерин сразу узнал хозяина. Поавила потрепал его по гриве.

— Ну что, старина? Да, старые мы с тобой, совсем уже старые…

Мерин был куплен еще при жизни отца. Купили они его вместе с братом у заезжего цыгана. Жили они тогда с Наумой под одной крышей. Пулька-Поавила хорошо помнил те времена. И не забыл он, как при дележе хозяйства из-за этого самого мерина чуть было не хватил брата поленом по голове.

— Да, чуть было не ввел ты меня в грех, — вспоминал Поавила, гладя коня.

И вдруг ему стало до боли жаль и себя, и коня. Сколько лет они вместе, обливаясь потом, трудились на каменистых полях, сколько раз ездили на лесные пожни за сеном, в лес за дровами. Еще сегодня утром ездили за бревнами к Вехкалампи. А кажется, целая вечность прошла с тех пор… Работать бы им вместе и дальше, да…

— Будет тебе, будет! — уговаривал Поавила мерина, который тыкался мордой в его бок.

Да, тяжело, конечно… А что делать? Нечего! Поавила пошарил в темноте, нащупал, наконец, топор, стоявший возле чурки, на которой рубили хвою… Руки дрожали, потом словно совсем отнялись… В висках застучало. Совладев с собой, Поавила левой рукой осторожно поднял ногу мерина, прижал к своему колену, правой одним ударом вогнал гвоздь в копыто…

Всю ночь Поавила не сомкнул глаз.

Среди ночи на окраине деревни ударил выстрел. Оказалось, часовому померещилось, будто кто-то пробирается на лыжах из деревни в лес, и он выстрелил в воздух. Поавила с облегчением вздохнул. «Теппана теперь уж далеко…»

Утром деревня проснулась от шума, криков и ругани.

— На лыжи, ребята!

— А мне уже кемские девочки снятся…

В избу Пульки-Поавилы примчался вестовой Малма.

— Запрягай лошадь! Живо!

— Я и сам собирался выехать за бревнами, да, видно, не придется, — не двигаясь с места, сказал Поавила.

Вестовой схватил с гвоздя сбрую и выскочил из избы. Поавила не торопясь пошел следом.

— Но-о! — кричал вестовой в конюшне, — что с твоей клячей?

— Хромает, — пояснил Поавила.

Вестовой, словно не понимая, уставился на Поавилу, потом, бросив мерина в воротах конюшни, побежал к дому Хилиппы.

На дворе избы Хилиппы причитала жена учителя.

— Только вернулся, и опять… Они убьют его…

— Ничего с ним не случится, — успокаивал ее Хилиппа. — Они же берут его переводчиком.

«Переводчиком? — Что-то в душе Пульки-Поавилы дрогнуло, и он почувствовал себя каким-то образом виноватым. — Лошадь-то я уберег, а вот человека…»

Лыжники и подводы, одна за другой, выезжали на дорогу. Казалось, им конца не будет. Наконец, последний финн в белом маскировочном халате исчез из виду. И вдруг наступила такая тишина, словно в деревне не осталось ни единой живой души…

VIII

На улице было еще довольно светло, хотя наступил вечер. Край неба на западе полыхал багровым пламенем. В воздухе чувствовалась какая-то тревога. Во дворах лаяли собаки. Улицы города казались пустынными. Только изредка мелькали прохожие. Останавливаясь, они озирались и говорили шепотом. Говорили об обысках, которые шли по всему городу.

После возвращения Кремнева из Петрограда красногвардейцы-железнодорожники начали проводить в Кеми обыски, чтобы реквизировать имеющиеся в городе излишки продовольствия, а также изъять припрятанное оружие. Двухэтажный дом купца Евсеева у самого моста, на стыке улиц Болотной и Каменистой, «социализированный» под давлением железнодорожников Алышевым и переданный под молодежный клуб, стал своего рода штабом. В коридорах и комнатах клуба вместо песен и звуков гармоники раздавался топот ног и щелканье винтовочных затворов. Тихо было лишь в одной комнате, куда возвратившиеся с заданий железнодорожники заходили докладывать о результатах обыска.

Кремнев сидел за столом и что-то писал в блокноте, когда в комнату вошел Закис и за ним какой-то неизвестный мужчина под охраной двух красногвардейцев. Александр Алексеевич вопросительно посмотрел на Закиса. Тот молча протянул пистолет, отобранный у арестованного, и изъятые у него документы. Кремнев взглянул на бумаги, и его бледное, усталое лицо помрачнело. Список бойцов железнодорожной охраны… План города с какими-то пометками. Схема железнодорожного моста…

Кремнев посмотрел в упор на задержанного. Тот не выдержал его сверлящего взгляда и опустил голову.

— Вот тезки взяли его, — пояснил Закис, показав на Петю Кузовлева и Пекку Нийкканайнена, стоявших с винтовками в руках у входа. — У Аннушки скрывался. Под чужим именем…

— Когда и откуда вы прибыли в Кемь? — спросил Кремнев.

Тимо вздрогнул и взглянул на Кремнева, но ничего не ответил. В голове проносились обрывки мыслей, какие-то разрозненные картины. Он чувствовал, как кровь отхлынула от лица. Но он не терял надежды. Малм не сегодня — завтра возьмет Кемь. Надо выкручиваться. Выдавать себя за инженера бессмысленно. Пекка знает его…

— Неделю тому назад… из Петрограда, — торопливо заговорил Тимо и показал на одну из бумажек, лежавших перед Кремневым. — В этих деревнях Кемского уезда имеются подпольные организации белых. Я должен выявить их и доставить точные сведения в чека…

— А где помещается чека? — перебил его Кремнев.

Тимо никогда не бывал в Петрограде и не знал, где находится чека. Но он быстро нашелся.

— Это военная тайна.

Кремнев взял со стола удостоверение личности.

— Вы финн?

— Нет, я карел, — быстро ответил Тимо, — мы с Пеккой из одной деревни…

— Ты знаешь его? — спросил Кремнев у Пекки, с разинутым ртом слушавшего объяснения Тимо.

— Конечно, знаю. Это сын Хилиппы. Я у них пастухом работал. Младшая сестра и сейчас у них в батрачках. А он, — Пекка показал на Тимо, — в начале войны убежал в Финляндию.

— Да, это правда, — подхватил Тимо. — Я не хотел воевать за царя. Поэтому я и подделал паспорт. А потом все же пошел добровольцем на фронт. Воевал на Рижском фронте. Был ранен. Получил георгиевский крест. После революции меня взяли на работу в чека и, как знающего карельский язык, направили сюда…

— Два дня назад я приехал из Петрограда и мне известно, кого чека направило в Кемь, — сурово прервал его Кремнев.

Было совершенно очевидно, что арестованный врет. Понимая, что дело обстоит куда сложнее, чем обрисовал его задержанный, и что без внимательного выяснения некоторых деталей его не распутать, Кремнев приказал отвести арестованного в подвал и запереть в бывшей кладовой, где на окнах имелись решетки.

Пантелеймон и Вера еще не спали, когда Кремнев пришел домой. Вера сидела на краю постели и читала вслух какую-то книгу. Они были настолько увлечены, чтением, что не услышали скрипа двери.

— Ну и долго же ты… — с упреком произнесла Вера, заметив отца. — Я уже собиралась пойти искать… Что-нибудь случилось?

Кремнев вкратце рассказал о задержании Тимо.

— Главное, что зацепка в наших руках, — закончил он, садясь за стол, на который Вера подала ему ужин. — Остается теперь распутать весь клубок…

…Подужемье осталось позади. Гимнастерка насквозь промокла от пота. Лыжи стерлись так, что стали белыми, на одной из палок сломался кружок. Теппана так устал, что с трудом переставлял ноги. Но до Кеми надо было дойти во что бы то ни стало. Надо сообщить людям… Тревога, сжимавшая сердце, заставляла, превозмогая усталость, идти вперед. Наконец, впереди показалось полотно железной дороги. Ну хоть бы одна живая душа попалась навстречу!

Какая-то женщина убирала снег с путей.

— Финны идут на Кемь! — хриплым голосом выкрикнул Теппана и сразу почувствовал облегчение, словно сбросил с плеч тяжелый груз.

Женщина растерянно застыла с метлой в руке, потом, заохав, семенящей походкой заспешила к стоявшим неподалеку баракам. Теппана вытер шапкой мокрое лицо и пошел дальше.

На окраине города Теппана увидел молодого железнодорожника с винтовкой на ремне. Тот стоял, словно, поджидая его. Видимо, это был патрульный.

— Лахтари идут, — выдохнул Теппана, с трудом переводя дыхание.

— Кто? — переспросил парень.

— Финны… Белые… Где здесь Совет? Надо скорее сообщить. Завтра могут быть здесь.

— Пошли.

Серп луны вынырнул из-за туч, осветив заиндевевшую бороду Теппаны. Патрульный вел его к стоявшему поблизости домику, у которого одна половина была покрашена, а другая — нет.

— Ты видел их? — спросил он у Теппаны.

— Своими глазами. Гранаты у них такие, как у немцев.

Патрульный постучал в дверь. За дверью послышались шаги, потом сонный голос Кремнева спросил:

— Кто?

— Финны перешли границу, — торопливо сообщил патрульный.

Кремнев спросонья не сразу понял, что случилось. Он еще раз спросил, кто за дверью.

— Да это я… Кузовлев.

«Кузовлев? Ах, да, это тот самый рыжий парень из отряда железнодорожников, который вчера с Закисом ходил обыскивать гостиницу. Закис велел ему ночью патрулировать город», — вспомнил Кремнев, открывая дверь.

Вера зажгла лампу. Пантелеймон сидел на постели, выжидающе глядя на дверь.

— В субботу пришли… Из Финляндии… — войдя в дом, сбивчиво рассказывал Теппана. — Некоторые в немецкой форме… Четверо суток я шел… Из Пирттиярви…

— Да вы садитесь, — сказал Кремнев, заметив, что Теппана едва держится на ногах.

— …Провели собрание в деревне. Грозились, что возьмут Кемь и всех русских перевешают…

— Сколько их? — спросил Кремнев, торопливо одеваясь.

— Примерно триста…

— Триста… А где они сейчас, по-вашему?

— В Ухте. А, может, в Юшкозере, — сказал Теппана, чувствуя, как глаза его слипаются. — На лыжах идут. И на лошадях.

— В Ухте? — Кремнев задумался. — До Кеми двести верст… Если в каждой деревне будут проводить собрания, то здесь они будут дней через пять…

Кремнев еще что-то хотел спросить, но Теппана уже заснул, сидя на стуле. Он не слышал, как с него стянули обледеневшие пьексы, а его самого подняли на кровать.

— От самой границы шел. Четверо суток подряд на лыжах! — Кремнев с уважением смотрел на обветренное лицо Теппаны. — Это же подвиг!

— Значит, Маннергейм все-таки решил выполнить свою угрозу, — сказал Пантелеймон. — Финские красногвардейцы говорили, что он грозился завоевать Карелию.

Кремнев сел за стол и задумался. Не верить Теппане не было оснований. Надо что-то предпринимать, что-то делать. Но что? И кто будет делать? Алышевский ревком? Триста белогвардейцев… Грозятся перевешать всею русских… Сразу столько вопросов, один другого сложнее.

Кремнев вырвал лист из школьной тетради и стал что-то быстро писать, на нем. Потом протянул исписанный лист Машеву:

— Военная коллегия?! — удивился Пантелеймон, взглянув на подпись. — У нас же нет такого органа.

— Нет — так будет, — ответил Кремнев. — Верочка, иди сейчас же на станцию и отправь эту телеграмму в Петроград, Мурманск, Архангельск и Сороку…

Но Вера не успела уйти. В дверь вдруг постучали и появились два милиционера. Один из них молча подал Кремневу какую-то бумагу.

— …взять под стражу для производства следствия самовольных действий… Кремнева… — вслух прочитал Александр Алексеевич, — и Машева…

— Боже мой! — вскрикнула Вера, опускаясь на стул.

Но Кремнев оставался удивительно спокоен.

— …подпись: председатель Кемского революционного комитета Алышев… — Кремнев иронически усмехнулся и вернул ордер на арест милиционеру. — Это, наверно, недоразумение.

Милиционеры молчали.

— А вам известно, что белофинны у ворот города? — спросил Кремнев.

— Нам велено арестовать вас, — буркнул один из милиционеров.

Алышев набрал в ревком бывших земских чиновников. Формально они выполняли свои служебные обязанности, а на уме у них, конечно, было совсем другое. Эти милиционеры тоже были из тех людей, которые выполняют распоряжения не раздумывая.

— А вы знаете, кого вы собираетесь арестовывать?

На этот вопрос Кремнева милиционеры тоже не ответили.

— Он же раненый! — Кремнев показал на Пантелеймона.

— Нам приказано…

— Ну что ж, пойдем! — Пантелеймон встал с постели и начал одеваться.

— Не волнуйся, Верочка! — сказал, уходя, Кремнев дочери. — Сходи, куда я просил. Потом загляни к Фрицису Эдуардовичу.

Спокойствие отца передалось Вере. Проводив отца и Пантелеймона до крыльца, она вернулась в комнату. Почему-то в глаза ей бросился мирт, стоявший в горшке в углу комнаты. Вспомнилось, как однажды покойная мать сказала, что если мирт зацветет, значит, в дом скоро придет смерть. Но мирт не цвел… Вера осторожно накрыла одеялом Теппану, набросила на плечи серый пуховый платок матери и, заперев дверь на замок, поспешила на станцию.

Дежурная телеграфистка удивленно уставилась на свою сослуживицу, явившуюся на работу среди ночи задолго до смены. Вера прошла к аппарату и, достав из муфты листок с текстом телеграммы, начала торопливо выстукивать:

«…Петроград. Совет Народных Комиссаров. Финско-немецкая банда численностью триста человек перешла государственную границу районе деревни Пирттиярви тчк Полученным сведениям противник находится двухстах верстах города Кеми тчк Срочно просим выслать…»

— Ужас! — вырвалось у дежурной телеграфистки.

Отправив телеграммы в Архангельск, Мурманск и Сороку, Вера побежала искать барак, в котором жил Закис.

Тем временем начало рассветать. Тревожно звенели телеграфные провода. Со станции доносились протяжные гудки паровозов. Весь город был на ногах. Подобно лесному пожару, по городу разнеслась весть, принесенная Теппаной. Поползли слухи, один страшнее другого.

— Финны уже в Подужемье.

— Они уже заняли станцию… — Видимо, кто-то принял за белых финских красногвардейцев, разместившихся в одном из пристанционных бараков.

— Все большевики арестованы…

Уже утром в ревком пришел главный врач уездной больницы. Он был возмущен: ночью прямо с постели арестовали его пациента. Старый седой врач решил заявить протест против таких антигуманных действий властей и, добившись приема у Алышева, начал отчитывать председателя ревкома.

— Я считал вас порядочным человеком. Я принимал вас за человека образованного. Вы же асессор, Аввакум Севастьянович! Как вы могли допустить такое?

Алышев вжался еще глубже в обитое бархатом кресло.

— Я не позволю в городе никакого самоуправства, — бубнил он, оправдываясь. — Выборы покажут, кто останется в уезде у власти: те, кто творит произвол, или те, кто выступает за порядок и закон. Я социалист-революционер, мое мировоззрение…

— Ваши партийные распри меня не интересуют, — оборвал его врач. — Я врач, и во имя гуманности я требую немедленно освободить моего пациента… Постыдились бы, право… Враг угрожает городу, а вы арестовываете таких людей. Что вы делаете, товарищ социалист-революционер?

С улицы донесся какой-то шум, крики, хлопнул выстрел. «Уж не белофинны ли ворвались в город?» — мелькнуло у врача. Он подошел к окну и осторожно выглянул на улицу. Мимо ревкома пробежало несколько рабочих-железнодорожников с винтовками в руках. Они гнались за кем-то. Другая группа вооруженных железнодорожников свернула к уездной тюрьме. Снова прозвучал выстрел…

Алышев сидел, зажав уши руками.

— Кто это стреляет? — простонал он, задрожав, как осиновый лист на осеннем ветру. — Я не выношу стрельбы…

В коридоре раздался топот, и в кабинет ворвалось несколько железнодорожников с оружием в руках.

— Слава богу! — воскликнул врач, увидев Кремнева и Машева, вошедших вместе с Закисом в кабинет Алышева.

— Случилась ошибка… Досадное недоразумение, — пролепетал Алышев. — Я только что собирался распорядиться, чтобы вас освободили… Скажите, это правда, что финны уже в Подужемье?

Врач тем временем схватил Машева под локоть и что-то настоятельно доказывал ему.

— Гавриил Викторович, да я же почти поправился, — возражал Машев.

— Нет, голубчик, — не отставал врач. — В постель, немедленно в постель. — Увидев Веру, появившуюся в дверях кабинета, он позвал ее: — Верочка, золотце, будьте добры, вразумите его.

Общими усилиями врач и Верочка уговорили Пантелеймона отправиться домой. Вера повела его под руку. Гавриил Викторович шел рядом.

Теппана все еще спал как убитый. Он не слышал, как они вошли.

— Что с ним? Болен? — сразу же спросил Гавриил Викторович.

— Нет, просто переутомился, — пояснил Машев. — Это он принес весть о нападении белофиннов.

Гавриил Викторович наклонился над Теппаной, заглянул в его лицо. Потом повернулся к Машеву:

— Как же это так получилось? Что же теперь будет?

— Известно, что будет, если здоровых мужчин заставляют валяться в постели, — улыбнулся Пантелеймон.

— А вы не шутите, молодой человек! — Гавриил Викторович с укоризной глядел на Машева. — Я же хочу, чтобы вам лучше было.

Уходя, он строго-настрого наказал Вере не позволять Пантелеймону вставать с постели.

По пути в больницу Гавриил Викторович решил заглянуть еще раз в ревком. В кабинете Алышева шло заседание. Самого Алышева не было. На его месте, за председательским столом, сидел Кремнев. Кроме него, в кабинете были Закис, старший группы финских красногвардейцев Харьюла, новый начальник военного ведомства Батюшков.

— …Петроград, Архангельск, Мурманск, Сорока поставлены в известность об опасности, угрожающей городу, — докладывал Кремнев. — Нам несомненно будет оказана помощь. Но было бы преступлением сидеть сложа руки. В городе необходимо немедленно объявить осадное положение и мобилизовать все имеющиеся у нас силы…

— От имени медицинского персонала смею заверить, что наша больница полностью в вашем распоряжении, — заявил Гавриил Викторович, когда Кремнев кончил говорить.

— Судя по всему, ваша помощь нам потребуется, — кивнул Кремнев.

С места поднялся Батюшков.

— Вы знаете, что я бывший офицер. Но Россия — моя родина, и ее интересы для меня священны. Я благодарю вас за оказанное мне доверие. Обещаю приложить все свои военные знания, чтобы отстоять родной город…

На этом заседании, где много не говорили, была создана революционная военная коллегия города Кеми, сосредоточившая в своих руках всю власть в городе. Коллегия немедленно приступила к действиям. В тот же день Харьюла со своими ребятами отправился на лыжах в разведку в Паанаярви. Вечером активисты молодежного клуба расклеивали по городу на стенах домов и телеграфных столбах отпечатанные на гектографе воззвания к населению. На станции, на Попов-острове и прямо на улицах города состоялись митинги.

Кремнев пробыл в ревкоме до самого вечера. Когда он пришел домой, Теппана уже проснулся. Они вместе поужинали, затем Кремнев попросил Теппану рассказать все, что ему было известно о старшем сыне Хилиппы Малахвиэнена.

После ужина Кремнев отправился в уездную тюрьму, куда был переведен Тимо. Когда арестованного привели на допрос, даже при тусклом свете керосиновой лампы заметно было, какое у него бледное и растерянное лицо.

— Сколько человек в экспедиции Малма? — в упор спросил Кремнев.

Вопрос был настолько неожиданным, что Тимо вздрогнул. Кремнев, учившийся когда-то в Петербургском университете и изучавший юриспруденцию и психологию, знал, что ахиллесовой пятой для преступника может порой оказаться довольно пустяковый вопрос, если он застанет допрашиваемого врасплох. Не давая Тимо опомниться, Кремнев продолжал:

— Вчера ты лгал нам. В Кемь ты приехал не из Петрограда, а из своей деревни. В деревню ты вернулся из Финляндии недели три тому назад. Как видишь, мне все известно. Я знаю даже, как ты грозил дома, что скоро и у вас в деревне красных поставят к стенке.

Тимо угрюмо молчал. «Кто же мог рассказать им обо всем?» — гадал он.

— Тебе лучше открыто признаться во всем, — спокойно заметил Кремнев. — Сам знаешь, что ожидает шпиона.

Тимо вздрогнул. Ему не хотелось верить, что все это происходит на самом деле. Неужели его… Нет, нет! Только что он решил держаться до конца, но ради чего? Ради убеждений? Не было у него никаких убеждений, никакого ясного политического мировоззрения. Да, его учили презирать русских, видеть в них заклятых врагов всех финских народов. Постигая прусскую военную науку и сражаясь в рядах белых войск против красных, Тимо приучил себя к мысли, что он ненавидит русских. Но в глубине души не было никакой причины не любить русских, ему лично они не сделали ничего плохого. Поразмыслив, Тимо медленно поднял голову и сдавленным голосом спросил:

— А если я расскажу, то вы…

— Все будет зависеть от того, насколько правдиво ты обо всем расскажешь.

У Тимо было такое чувство, словно он стоит на краю пропасти на скользком склоне, ноги вот-вот подкосятся и тогда он, влекомый какой-то неодолимой силой, рухнет в бездну.

Едва слышно выговаривая слова, Тимо начал давать показания…

Не одну бессонную ночь, не один тревожный день провели члены военной коллегии Кеми в это решающее для истории Беломорья время. Но Кремнев все же находил минуту-другую, чтобы делать записи об этих днях и ночах в своем дневнике.

31 марта. Получили сообщение из Архангельска. К нам на помощь выходит ледокол с подкреплением и оружием. Из Мурманска — никаких вестей.

Из нашего окна хорошо виден пустырь между станцией и городом. Забежав домой на обед, я увидел, как Батюшков на этом пустыре обучает красногвардейцев приемам штыкового боя. Противника решили встретить верстах в шести от города. Туда с кирками и лопатами идут горожане — рыть окопы. В город прибывают карелы, бежавшие от белофиннов. Рассказывают, что финны отбирают у крестьян лошадей и сено.

2 апреля. Из разведки вернулся Харьюла. Со своими ребятами он дошел только до Войярви, Паанаярви уже заняли белофинны. Туда подошел отряд белых также и со стороны Кимасозера. Так что численность белофиннов примерно человек 500. У нас под ружьем человек двести, у многих только старые берданки. С ледокола телеграфировали, что он на пути в Кемь, но лед толстый и продвигается ледокол медленно. Наконец, пришел ответ от Мурманского окружного Совета. Ответ возмутительный: «Помощи оказать не можем. Советуем провести эвакуацию города и станции». Подпись — Юрьев.

То есть — руки вверх и сдайте город неприятелю. Видно, дела в Мурманске не в порядке.

Сегодня в военную коллегию прибежала какая-то женщина. Вид у нее был напуганный. При людях она ничего говорить не стала, отозвала меня в коридор и там рассказала, кто покушался на Пантелеймона. Она оказалась прислугой бывшего письмоводителя уездного суда.

Вечером из Сороки прибыл Николай Епифанович. С ним полсотни красногвардейцев. Начали прибывать люди также и из других мест — из Шуерецкого, Энгозера… Харьюла опять отправился в разведку.

4 апреля. Возвращаясь домой, случайно услышал разговор каких-то двух девиц, шедших впереди меня.

— Кого? — спрашивает одна. — Того, которого взяли у Аннушки?

Я понял, о ком шла речь.

— Подумать только. Васятку тоже расстреляли.

— Ужас!

Говорили они о бывшем письмоводителе суда, стрелявшем в Пантелеймона. При обыске у него обнаружили целый арсенал. Революционный трибунал приговорил его к расстрелу. Особенно настаивали на этом Закис и Николай Епифанович. Кажется, я был единственным, кто колебался. Тоже непротивленец нашелся. Я ли не читал марксистскую литературу. Но, видно, одного чтения литературы недостаточна. Нужна железная закалка, жизненный опыт. Век живи, и век учись.

6 апреля. Вернулся из разведки Харьюла и сообщил о появлении финских разведчиков в Подужемье. Значит, противник уже в 17 километрах от города.

Получена депеша из Петрограда. Прочитав ее, Закис обрадовался: «Скоро увидимся с Михаилом Андреевичем».

Наконец-то ледокол «Микула Селянинович» с большим трудом добрался до нас. Он встал на якорь у острова Ропакки, в 12 верстах от города. Ближе подойти не смог: лед слишком толстый. Оружие и боеприпасы с ледокола вывозим на лошадях на Попов-остров, оттуда в город.

7 апреля. Разведчики Харьюлы пришли из третьей вылазки, из девяти вернулись только пять. Четверо нарвались в Подужемье на засаду. Первые потери! Впрочем, может быть, им еще удастся спастись.

Ополченцы, которыми командует подпоручик Батюшков, заняли сегодня позиции на каменистых сопках в четырех верстах от города.

8 апреля. Ночью белофинских разведчиков видели в Зашейке, на полпути от Подужемья до Кеми. До сих пор белофинны шли, не встречая сопротивления. Но, видимо, они чувствуют, что их готовятся встретить, и принимают меры предосторожности. Они перешли реку выше порога и скрылись в лесу. Впоследствии выяснилось, куда они направились. Верстах в пяти от Кеми в сторону Сороки стоял барак, в котором жило человек двадцать русских и карел, работавших на строительстве дороги. Жили они с семьями. Утром в город прибежали полураздетые люди.

— Мы спали, — рассказывал в больнице один из раненых. — Вдруг в окна полетели гранаты. Стреляли сквозь стены. Наша прачка выскочила, хотела бежать. Ее застрелили на крыльце. Я выскочил в окно и бежать. Они вдогонку стреляют. Потом как заполыхало. Оглянулся — барак горит. А там ведь дети, женщины…

Когда отряд сорочан прибыл на место происшествия, от барака остались лишь дымящиеся развалины. Возле пепелища сидели со своим жалким скарбом, который удалось вытащить из огня, замерзшие, оцепеневшие женщины. Они были так потрясены, что не могли даже плакать.

9 апреля. Весть о страшном злодеянии, совершенном белофиннами, быстро распространилась по городу. Мы провели митинги на оборонительных позициях. На митинги выехали все члены военной коллегии. Я выступал перед красногвардейцами-железнодорожниками. В ответ на мои слова: «Озверелые убийцы детей, стариков и женщин найдут лишь позорную смерть», — они поклялись: «Умрем, но не пустим их к городу». Их лица были полны решимости. Их руки крепко сжимали винтовки. Они сдержат свое обещание.

В полдень прозвучали первые выстрелы. Разведка белофиннов пыталась нащупать слабые места в нашей обороне. Вторая группа противника попыталась прорваться к железнодорожному мосту и взорвать его, но, получив отпор, бежала без оглядки.

Сегодня архангелогородцы (их было 150 человек), прибывшие на ледоколе, маршем прошли через город, направляясь на боевые позиции. По приказу военной коллегии ледокол начал, ломая льды, продвигаться ближе к берегу с тем, чтобы неприятельские позиции были в зоне досягаемости его орудий.

Отряд, посланный из Петрограда, почему-то задерживается в пути. «Не иначе, как викжеловцы подсунули палки в колеса, — высказал предположение Закис. — Знаю я этих саботажников. Им ничего не стоит остановить поезд в глухом лесу и отправить паровоз на станцию, якобы за водой».

10 апреля. Около полуночи на центральном участке было отмечено оживленное движение на стороне противника. В час ночи позвонил Батюшков: «Противник начал атаку высоты № 2». Приказав запрячь лошадь, я накинул пальто, сунул в карман револьвер и поехал на командный пункт. Пантелеймон остался дежурить в военной коллегии.

В ту ночь город не спал, почти во всех домах горел свет. На подужемской дороге Кремнев обогнал матросов с ледокола, тянувших телефонный провод на передовую. Впереди в темноте шла перестрелка, доносились отрывистые пулеметные очереди. У самого леса, недалеко от железной дороги, он встретил раненого, поддерживаемого под руку другим красногвардейцем. Они оказались из отряда сорочан. Кремнев отдал им лошадь и велел ехать в больницу. Сам отправился пешком.

Командный пункт находился на безымянной сопке, неподалеку от высоты № 1. Когда Кремнев подходил к командному пункту, стрельба у высоты вдруг усилилась. Батюшков сказал Лонину, оказавшемуся на его КП: «Слышите, Николай Епифанович, жмут на вашем участке». Лонин побежал к своим, но, заметив подходившего Кремнева, остановился и сообщил, что многим сорочанам не хватило ужина. Кремнев сразу же связался по телефону с Машевым и велел немедленно доставить на передовую пищу. Машев сообщил ему, что отряд Донова уже проехал Медвежью Гору и, если ничего не случится, утром прибудет в Кемь.

Кремневу не терпелось рассказать о прибытии подкрепления из Петрограда красногвардейцам, и он отправился с Николаем Епифановичем на его участок.

— Экономьте патроны, — напутствовал Лонина Батюшков.

— Пожалуй, мы не ошиблись, доверив военное руководство Батюшкову, — сказал Кремнев Лонину, когда они пробирались по узкой тропинке между сугробами к его участку. — Судя по всему, человек он честный и энергичный.

Укрывшись за камнями, за выступами скал, а то просто окопавшись прямо в снегу, красногвардейцы вели огонь из винтовок. У подножия сопки один боец стоял, прислонившись спиной к дереву, и неторопливо стрелял в темноту.

— Видал? — кивнул на него Лонин и вдруг пригнулся. У самого уха его просвистела пуля. — Ишь, какой храбрец выискался, — добавил он, глядя в сторону бойца, стоявшего под деревом и продолжавшего стрелять.

Они обогнули сопку. Пулемет противника, словно захлебнувшись, вдруг замолчал.

— Слышишь? Попал, — заметил Лонин.

Влево от высоты начинался участок обороны железнодорожников. Решили заглянуть и к ним. Там было пока тихо. Впереди тоже по направлению к участку железнодорожников по глубокому снегу брела какая-то женщина в большом овчинном тулупе, прижимая руку к боку. То ли она была ранена, то ли несла что-то, боясь рассыпать по дороге.

— Маша, сюда, — кто-то негромко окликнул ее. — Нагнись, дурочка.

В кустарнике, на ящике с патронами сидел рыжий парень. Приблизившись, Кремнев узнал в нем Кузовлева. Рядом с ним стоял станковый пулемет. Маша — это была раздатчица из железнодорожной столовой — вынула из-под тулупа бумажный сверток и подала Кузовлеву.

— Еще горяченькие…

Кузовлев раскрыл сверток и протянул большую очищенную картофелину своему напарнику, лежавшему за пулеметом.

— Степан Петрович, попробуй-ка…

Кремнев узнал и напарника. Это же тот самый парень из Пирттиярви, который принес весть о нападении белофиннов.

Теппана с удовольствием принялся за картошку.

— А я боялась, что остынет, — сказала Маша.

— Жена? — спросил Кремнев.

— Не совсем еще, — замялся Кузовлев.

— Да совсем уже, — поправила Маша.

Кремнев не мог скрыть улыбки.

— Это тот, что у Евсеева на чердаке был? — показал он на пулемет.

— Тот самый, — подтвердил Кузовлев.

— Вам опять не придется спать ночь, — обратился Кремнев к Теппане.

— Дело привычное, — ответил он. — И «максимушка» тоже для нас дело не новое. Три года на фронте не разлучались. Думал, что все уже, распрощался я с ним, ан нет, опять вместе.

— Завтра прибудет подмога, — сказал Кремнев, зная, что его известие быстро пробежит по цепи. — Из Петрограда прибывает красноармейский отряд. Орудия с ледокола тоже скоро откроют огонь по противнику.

Перестрелка то затихала, то опять усиливалась. Вдруг стрельба прекратилась и наступила непривычная тишина.

— Уходите, пока не поздно, — сказал Теппана Маше. — Штатским тут делать нечего. Нечего зря рисковать.

За ночь снег, таявший днем на весеннем солнце, сковало морозом, и образовался крепкий, скрипучий наст. Уходя с позиции, Кремнев слышал доносившийся со стороны противника скрип снега под лыжами. Тут же заговорил «максим» Теппаны. Весь лес опять наполнился грохотом и пламенем. Пригибаясь к земле, Кремнев поспешил на КП.

Тем временем подошли 70 матросов с ледокола, но Батюшков решил оставить их в резерве и пока в бой не бросать. Часы показывали почти четыре. Бой опять разгорелся. На КП беспрерывно приходили вести о ходе боя. С правого фланга сообщили, что противник пытался поджечь железнодорожный мост севернее станции Кемь, но, встреченный огнем охраны, отступил. Связной архангелогородцев, задыхаясь, доложил, что их командир убит. С левого фланга позвонил Закис и сообщил, что противник пытается любой ценой прорваться к мосту через реку Кемь. Батюшков послал половину матросов на помощь железнодорожникам. Матросы, устанавливающие связь с ледоколом, где-то задерживались. Бой становился все ожесточеннее. Местами белофиннам удалось продвинуться на полверсты. Николай Епифанович доложил, что его ребята отбили у противника безымянную высоту, взяли двух пленных и захватили в качестве трофеев несколько десятков лыж.

Наконец, в пятом часу, на КП прибыли связисты с ледокола. Артиллерист-корректировщик быстро подготовил данные для стрельбы и по телефону отдал команду на ледокол. Спустя мгновение со стороны Попов-острова донесся раскатистый гул, потом в застывшей ночной тишине послышался нарастающий протяжный вой, и вслед за ним где-то впереди, на стороне противника, раздался страшный грохот… Один из матросов вскочил и с винтовкой наперевес бросился вперед с криком: «Ребята, за мной! На штыки их, гадов!»

Утром Кремнев с Закисом встречали на станции Михаила Андреевича. Из теплушек, облепленных плакатами с изображением рабочего, рвущего на себе оковы, и лозунгами, отпечатанными огромными буквами, на перрон высыпали обросшие, обветренные бойцы, перепоясанные пулеметными лентами, одетые кто в старую шинель, кто в потрепанный полушубок, кто в душегрейку из верблюжьей кожи. Многие из них били немцев под Псковом и прямо с фронта отправились сюда на север тоже защищать Петроград.

— Малость запоздали, Михаил Андреевич, — сказал Кремнев Донову.

— Как запоздал? Шутишь?

Он даже растерялся.

— Уже бегут.

— На Масельгской пришлось целые сутки простоять, — стал оправдываться Донов. — Пассажирский впереди нас сошел с рельсов. Кто-то разобрал пути.

— Я так и знал, — нахмурился Закис.

Когда они прибыли на КП, туда как раз привели трех пленных, двое из них были ранены. Один из белофиннов все время тер обмороженный нос затвердевшим от грязи обшлагом рукава. В кармане у него нашли письмо, отправленное из Куопио 20 марта. Батюшков протянул его Кремневу.

— Полюбуйтесь, Александр Алексеевич.

— Калле Мойланену. Беломорская Кемь, — прочитал Кремнев на конверте и рассмеялся. — Беломорская Кемь? Только улицу осталось указать. Просчитались малость, просчитались.

Вдали за болотом еще раздавались одиночные выстрелы. Противник бежал. Михаил Андреевич со своим отрядом начал преследование отступавших белофиннов. Солнце светило уже по-весеннему, снег сверкал ослепительно…

IX

Весеннее солнце сияло и над Пирттиярви. Снег днем подтаивал под его лучами, но за ночь его так схватывало морозом, что рано утром можно было ехать хоть с возом сосновых бревен. По весеннему насту сани и лыжи шли чуть ли не сами собой.

Едва проснувшись и натянув штаны, Микки схватил лыжи и побежал кататься. Он стоял на вершине кладбищенской горки, готовясь спуститься вниз по склону на залив, как вдруг услышал позади себя скрип снега. Оглянувшись, Микки увидел Иро. Она шла на лыжах и, по-видимому, направлялась в лес заготовлять дрова, потому что в одной руке у нее была лыжная палка, а в другой — пила. Заметив Микки, Иро подошла к нему и спросила, дома ли Хуоти. В последнее время она каждый раз, как увидит Микки, обязательно что-нибудь спросит о Хуоти: «Что Хуоти делает?», «Приходила к Хуоти Наталия?». Микки уже надоели эти вопросы, и поэтому он сердито буркнул:

— Тебя ждет… на повети.

И, с силой оттолкнувшись палками, понесся под гору.

Микки, конечно, знал, что Хуоти еще затемно ушел с отцом и матерью в лес за Вехкалампи, чтобы привезти бревна для нового дома. Возить лес приходилось на себе, потому что их мерин охромел. Сразу же, как только белофинны ушли из деревни, отец вытащил гвоздь из копыта лошади, но гвоздь, видимо, попался ржавый. Рана загноилась, а лечить было нечем.«Прикладывали, правда, тряпку с мочой, но она не помогала. А время не ждало. «Апрель землю обнажает, а май умывает», — говорили в деревне старые люди. Земля, правда, еще не обнажилась даже на южных склонах, однако время самых сильных метелей уже прошло и солнце все чаще выглядывало из-за туч. На подтаивающей дороге из-под снега выступили оброненные клочки сена и соломы. Временами с крыш уже капало, и в редколесье с сучьев потоньше с шумом падал снег.

— Ну, давайте поехали, пока наст держит, — сказал Пулька-Поавила, опять берясь за оглоблю. Хуоти взялся за другую, Доариэ толкала воз сзади.

Поначалу сани шли хорошо, и воз казался легким, но чем выше поднималось солнце, тем труднее становилось тащить. Вены на висках Поавилы набухли, со лба катился пот. Сани все чаще останавливались, а деревни еще даже не было видно.

— Передохнём-ка опять малость, — предложил запыхавшийся Поавила и вытер шапкой пот с лица.

Он присел на бревно, свернул цигарку и жадно затянулся. Но, не выкурив и половины, швырнул цигарку в снег и, поморщив лоб, опять взялся за оглоблю.

— Поехали.

Но полозья примерзли к насту, и воз не двигался с места.

— Ну что за черт, никак не трогается, — чертыхался Поавила. — А ну, дернем все разом. Ра-аз, два…

Вскоре в просвете между деревьями показалась излучина залива, а затем и деревня. Оставалось каких-нибудь полверсты. Но наст начал сдавать. На краю небольшого болота один из полозьев осел глубоко в снег.

— Толкай, толкай! — орал Поавила жене, согнувшись так, что чуть не касался носом снега.

Доариэ с перекошенным от невероятного напряжения лицом толкала изо всех сил. Под ложечкой покалывало, в глазах то и дело темнело, подступала тошнота. Еще на прошлой неделе Доариэ заметила, что с нею творится что-то неладное, но мужу не решилась сказать.

— Заснула, что ли, ты там? — услышала она окрик мужа.

Доариэ толкала что есть мочи, но полоз уходил все глубже в снег, а потом провалился и второй полоз.

Поавила обернулся и, почесывая за мокрым от пота ухом, с минуту молча глядел на воз. Потом сбросил бревно с саней, процедив сквозь зубы:

— Лежи тут, покуда мерин не поправится.

Вернувшись домой, Поавила первым делом пошел проведать мерина. Лошадь стояла, низко свесив голову, и даже не шевельнулась, когда в конюшню пришел хозяин. Охапка клевера, брошенная Поавилой утром в кормушку, оставалась нетронутой. Нога вздулась и была такой горячей, что даже руку жгло при прикосновении к ней. Глаза мерина гноились. Поавиле показалось, что лошадь плачет. Проклиная про себя белофиннов и посылая на их головы всяческие кары, Поавила вернулся в избу.

— Рукой не прикроешь, — услышал он, входя, голос Доариэ, жаловавшейся на что-то жене Хёкки-Хуотари.

— Да, конечно, — соглашалась Паро.

Женщины, понизив голос, продолжали о чем-то перешептываться, но Поавила, занятый своими мыслями, не обратил на них внимания. Даже не сняв шапки, он сидел под иконой в красном углу и угрюмо молчал, что-то обдумывая. Потом решительно встал, взял топор и пошел куда-то.

— За какие грехи нас бог так наказывает? — вздохнула Доариэ. — В такие-то годы. Да и время еще такое…

— Да, конечно, — согласилась Паро и добавила с явным сожалением: — А мой-то уже на такое не способен.

— Оно и лучше, — заметила Доариэ.

Но жена Хёкки-Хуотари, кажется, была не очень довольна этим.

— Что-то у Иро и Хуоти случилось. Даже не разговаривают, — начала Паро, но тут же замолчала, увидев в дверях Хуоти.

Следом за Хуоти в избу вбежал Микки, весь в снегу, с разодранной штаниной.

— Где-то ты весь так извозился? — заохала мать. — А-вой-вой! Штаны опять порвал. Не успеешь починить, опять рваные. Сам будешь теперь чинить. Одно горе с этими мальчишками. Был бы отец дома, так дал бы он тебе ремня. Хуоти, ты не видел, куда отец ушел?

— Чего-то к риге пошел, — ответил Хуоти, всовывая в печь принесенный с собой березовый брус, чтобы, распарив, сделать из него полоз для санок.

— К риге? — удивилась мать. — А что ему зимой там понадобилось?

В окошко светило апрельское солнце и толстый лед, наросший за зиму на стеклах, начал понемногу таять. С подоконника на скамью капала черная от копоти вода.

— Иро скоро перейдет спать в горницу, — вдруг сказала Паро, взглянув на Хуоти.

— Да холодно еще, — заметила Доариэ, стаскивая с Микки порванные штаны.

— А я тоже, девушкой, бывало, с середины великого поста спала в горнице. Под овчиной не холодно, — сказала Паро и вдруг заметила за окном жену Хилиппы. — Вот чудо-то! Оксениэ к вам бежит…

Доариэ тоже удивилась. Жена Хилиппы, хотя и была большой охотницей посудить да посплетничать, редко заходила к своим соседкам — не к лицу это было ей, она же хозяйка самого богатого дома, да и грех это. Что же заставило ее теперь побежать в дом Пульки-Поавилы, да еще сломя голову?

— Твой-то совсем рехнулся! — закричала Оксениэ уже с порога.

У Доариэ даже руки опустились.

— Ригу ломает, — плаксивым голосом причитала Оксениэ.

— Господи!

Доариэ бросилась к окну и увидела, как Поавила, стоя на крыше их общей с Малахвиэненом риги, отрывает доски с крыши и бросает их в снег.

— Греха не боится! — бормотала Оксениэ.

Заметив Паро, она подошла к ней и, наклонившись к самому уху, стала нашептывать что-то с таинственным видом. Хуоти расслышал только отдельные слова. «Иро… вечером… с Ханнесом… повети…» Ему вспомнились слова покойной бабушки: «Кто шепчет, тот клевещет», но на душе у него почему-то стало неприятно.

Выглянув в окно, Оксениэ опять со страдальческим видом обратилась к Доариэ:

— Сходи-ка ты уйми его.

В ответ Доариэ только вздохнула. Да разве жена может поделать что-то с мужем! Оксениэ и сама понимала это. Поглядев на Доариэ жалостливым взглядом, она направилась к дверям, бормоча под нос: «Был бы Хилиппа дома, так…»

Хуоти из окна долго наблюдал за отцом. С крышей отец уже разделался. Вот вниз полетело и первое бревно. Только снег облаком взметнулся вверх, когда оно упало на землю.

— А весело они шмякаются, — усмехнулся Хуоти и, взяв из-под лавки топор, пошел помогать отцу.

К вечеру они вернулись домой усталые, но в приподнятом настроении, разговаривая о новой избе, которую теперь они уж точно построят. Но этой радости Поавиле хватило ненадолго. Наведавшись в конюшню, он вернулся и сказал дрожащим голосом:

— Придется, видно, прикончить.

Доариэ сразу поняла, о чем говорит муж.

— А как же тогда… Ведь и навоз еще не вывезли…

— У меня рука не поднимется, — хмуро продолжал Поавила. — Хуоти, сходи за Хуотари.

Хёкка-Хуотари чинил невод, когда Хуоти вошел в избу.

— Отец просит тебя прийти… — с трудом выдавил из себя Хуоти. — Мерина надо прикончить.

— Надо же было додуматься, — проворчал Хуотари. — Взял и забил гвоздь в копыто своему коню.

Он отложил в сторону челнок, прицепил к поясу длинный острый нож и пошел к соседу. Хуоти направился было следом, но Иро тихо окликнула его:

— Посидел бы…

Поавила не пошел смотреть, как снимали шкуру с его мерина. Он угрюмо сидел у камелька и беспрерывно курил. Доариэ собиралась поговорить о риге, но… До риги ли теперь, когда такая беда на них свалилась.

Наконец, вернулся Хёкка-Хуотари.

— Получай! — буркнул он, швырнув шкуру мерина на пол у дверей. — За чем пошел, то и нашел.

Поавила молчал. Как же так у него получается? Все время он делает что-то такое, что и сам потом не может в толк взять. Вот, скажем, взломал общинный амбар. Сейчас-то он знает, что надо было делать. А теперь вот с мерином… Да еще соседи посмеиваются.

— Из нее неплохие пьексы получатся, — сказал Хёкка-Хуотари, моя руки под рукомойником. — Надеюсь, не откажешь мне на подошвы?

В избу с какой-то странной ухмылкой вошел Крикку-Карппа. Возвращаясь с погоста, он видел, как Пулька-Поавила рушил ригу, и решил зайти и узнать, что стряслось с Поавилой.

— Видел я, как ты на риге трудился, — с усмешкой сказал он и, обнажив лысую голову, сел рядом с Поавилой у камелька. — Бревна-то не переломались? Небось гнилые уже…

— А зря ты… — Хуотари осуждающе смотрел на Поавилу. — Ни к чему все это. Когда две собаки дерутся из-за кости, она достается третьей.

Поавиле нечего было сказать в свое оправдание и он растерянно молчал. Потом, чтобы прекратить весь этот разговор о риге, спросил у Крикку-Карппы:

— А что там на погосте говорят о руочах?

— Да ходят слухи, будто всыпали им здорово где-то между Подужемьем и Кемью. Откуда-то с моря, из Соловецкого монастыря, что ли, стреляли из пушек.

— Значит, Теппана успел вовремя, — с довольным видом заметил Поавила. — Ну, а об учителе ничего не слыхал?

Судьба учителя тревожила всю деревню. Никто не знал, что с ним стало. Хилиппе, может быть, что-то и было известно, но он уехал по торговым делам в Каяни. Жена учителя ходила на погост. Вернулась она оттуда в слезах: Степана Николаевича там никто не видел. Карппа тоже ничего не слышал о нем.

— Кто знает, что они с ним сделали, — нахмурился Поавила. В избе наступила гнетущая тишина.

Все долго молчали. Наконец, Поавила нарушил молчание, попросив соседей помочь ему погрузить тушу лошади на сани.

— Надо отвезти куда-нибудь… Хоть на самих себе.

— Ну ты брось это. Ишь какой гордый! — сказал Хёкка-Хуотари. — Хуоти, наверно, еще у нас. Микки, сбегай скажи ему, чтобы запряг нашу Лийну и приехал сюда.

Солнце уже зашло, когда Поавила вернулся из леса, куда он отвез тушу своего мерина. Конину в Пирттиярви не ели даже в самые голодные годы. Хуоти отвел Лийну домой. Иро ждала его у ворот конюшни. Видимо, услышала звон колокольчика и побежала встречать…

Ночью Поавила долго не мог заснуть. Заметив, что Доариэ тоже не спит, он тихо сказал ей:

— А избу мы с Хуоти построим, что бы там ни было.

Доариэ вдруг схватила мужа за жилистую руку и прижалась лицом к его плечу.

— Ты плачешь? — повернулся к ней Поавила и стал утешать: — Брось. Будет у нас еще конь, если только бог здоровья даст.

— Тяжелая я, — с трудом выдавила Доариэ.

Поавила долгое время не мог сказать ни слова.

— Этого лишь не хватало, — наконец, буркнул он таким тоном, словно жена была виновата. — Хуоти уже взрослый.

— Только бы не родился с зубом во рту, — вздохнула Доариэ. Она вспомнила, как покойная свекровь рассказывала о рождении Поавилы: «Под Кемью я его родила. Мы с мужем моим ходили просить милостыню. Заморозки тогда большие были по всей Карелии, весь хлеб вымерз. И родился он с зубом… А кто появится на свет с зубом… да еще в дороге, тому век суждено горе мыкать». Доариэ искренне верила в эту примету, ведь ей самой суждено страдать и мучиться вместе с Поавилой до самой смерти. Хотя бы дети оказались счастливее.

Хуоти тоже не спал и слышал все. Ему было как-то неловко. «В такие-то годы…» И в то же время было жалко отца и мать. Ведь они сами переживают.

Поавила был просто убит признанием жены. Прежде, в молодые годы, когда жизнь еще шла как по накатанной лыжне, он только улыбался про себя, ожидая рождения очередного ребенка. Теперь ему было не до улыбок. Он был так расстроен, что даже толком работать не мог, хотя все время вроде был чем-то занят. Он вспоминал прошлое. В памяти вставали то ленсман, отобравший у него короб с товарами, то сухорукий сын Хёкки-Хуотари Олексей, утопившийся в озере, то магистр Канерва… Но свою часть риги он все же успел разобрать до возвращения Хилиппы из Каяни. Бревна он свез к месту строительства новой избы.

Хилиппа привез из Каяни почту для белофиннов, адресованную на Кемь. Вместе с ним приехали какой-то ученый, направленный финским литературным обществом изучать религиозные обряды карел, и представители компании «В. Гутцайт», прибывшие для ознакомления с лесными богатствами, которыми славились эти края, и сплавными реками, текущими с водораздела в сторону Финляндии.

В тот же вечер Хилиппа пришел к Пульке-Поавиле.

— Ты что, другого теперь и делать не умеешь, как только ломать? — начал он с порога, — Общинный амбар взломал, теперь нашу общую ригу порушил! Когда ты ума-разума наберешься, а?

Поавила молчал.

— И что я тебе сделал плохого? — уже спокойнее продолжал Хилиппа. — Когда тебе что нужно было, я всегда давал в долг. И семена, и соль… Да ты даже не знаешь, сколько добра я сделал тебе. Руочи-то собирались тебя… К-хе… Ну ладно… — он поперхнулся. — Не надо было тебе ломать ригу. Я бы тебе дал лошадь, чтобы бревна привезти из лесу. А им я сказал, что ты, конечно, человек со странностями, но честный. Если бы не я, они тебя бы арестовали. Тебе бы спасибо сказать мне, а не…

— Вон! — рявкнул Поавила не своим голосом, шаря дрожащей рукой под лавкой. — Вон, пока цел!

— Боже милосердный! — испугалась Доариэ и закрыла лицо руками.

Насто заплакала. Микки спрятался за голбец.

— Сумасшедший! — Хилиппа схватился за ручку двери. Его левое веко нервно задергалось. — Ну, погоди, вернутся финны. Они знают, кто у нас совет нищих создавал. Они уж как пить дать…

Поавила выхватил из-под лавки топор. Хилиппа успел выскочить из избы. Топор с такой силой ударился о дверь, что она распахнулась.

— Не плачь, — стал утешать Поавила перепугавшуюся дочь. — Ну, что ты?

Доариэ подняла топор и молча положила его на место.

— Половина риги наша, — тяжело дыша, сказал Поавила. — А со своим добром я могу делать все, что захочу. Вот.

Нахлобучив шапку, он вышел из избы.

После той ночи, когда Хуоти случайно подслушал разговор отца и матери, у него появилось какое-то новое чувство, придававшее ему силы и заставлявшее работать с утра до вечера словно за двоих. Он сделал санки, навозил на них на поля навоз, окорил часть бревен и начал их обтесывать. В одной рубашке, без рукавиц, Он усердно махал топором и не слышал, как подошел отец.

— Зря, пожалуй, стараешься, — услышал он голос отца.

Хуоти выпрямился и недоуменно уставился на него.

— Мне-то, наверное, уже не жить в новой избе, — вздохнул отец, думая об угрозе Хилиппы.

Хуоти опустил топор в ноздреватый мокрый снег рядом с бревном и внимательно посмотрел в потемневшее, изрезанное глубокими морщинами лицо отца.

— Как-нибудь прокормим мы… — начал он смущенно. Ему еще никогда не приходилось говорить с отцом о таких вещах.

— Ты о чем? — не понял отец.

— Пусть он появится на свет, раз уж так получилось, — уже яснее сказал Хуоти.

Теперь Поавила, в свою очередь, недоуменно уставился на сына, потом смешно оттопырил губы и медленно пошагал к дому.

На кладбищенской горе он остановился, увидев длинную вереницу саней, приближающихся к деревне со стороны погоста. Обоз ехал тихо и медленно, словно похоронная процессия. Не было слышно даже понукания. Поавила поспешил в избу и стал наблюдать из окна. На первых санях ехал сын купца Канервы. На некоторых санях везли что-то накрытое попонами.

Прибежал Микки и, захлебываясь, стал рассказывать:

— …а в санях — мертвые. Я сам видел…

Несколько саней завернули во двор Пульки-Поавилы, и в избу ввалились белофинны. Это были уже не те бравые и кичливые парни, что три недели назад прошли через деревню, направляясь к Кеми. Мрачные, промерзшие, раненые… Шепотом между собой ругают офицеров. Клянут соплеменников, которые встретили их отнюдь не радушно. Кое-кто вслух жалеет, что связался с этой авантюрой. Но у некоторых еще белеют на рукавах повязки «За Карелию». Кто-то успел сбегать к Хилиппе и принести оттуда газеты недельной давности и письма из Финляндии. Все жадно читали письма.

— Ребята, — оживился кто-то. Красных вышибли из Выборга. — Восемьдесят тысяч красных взято в плен…

— Ничего, в земле места хватит всем этим дьяволам! Вот брат пишет, что у нас в Ориматтила каждому пятому красному пулю пустили в лоб. Эх, жаль, что меня там не было!

Письмо получил и похожий на простого крестьянина возчик, с которым Доариэ обменялась несколькими словами на дворе три недели назад. Обратно он возвращался без лошади. Остался его конь там, на краю болота, между Подужемьем и Кемью. Наморщив лоб, возчик сидел на конце лавки у самого входа и медленно читал письмо от жены.

«Дорогой мой муж Матти. С тех пор, как вы уехали и оставили нас в печали, от вас не было никаких вестей. Я очень боюсь за тебя. Как бы там с тобой не случилось чего-нибудь. Молю бога, чтобы он сохранил нас от беды. Как я буду тогда жить с бедными детьми? Хельви каждый день спрашивает: «Папа скоро вернется? А гостинцы он привезет?» Недавно пришел домой Кусти Перттиля. Он привез с собой хорошего коня. Он рассказывал, что тоже был где-то там в Карелии, только севернее… Слава богу, здесь у нас наконец-то кончилась эта ужасная война. Во многих наших семьях сейчас льются слезы. Батрака Перттиля шюцкоровцы живым бросили в прорубь. Я никогда не поверила бы, что финны могут быть такими жестокими. И что из этого в конце концов будет? Бог все видит и он все припомнит…»

Узнав о возвращении в деревню экспедиции, жена учителя прибежала в избу Пульки-Поавилы и со слезами на глазах стала умолять солдат рассказать, где ее муж и что с ним.

— А мы его в глаза не видели. Нет, с нами он не ехал, — пожимали плечами солдаты. — Может быть, наш летописец что-то знает. Он вон в той соседней избе.

Медлительный возчик, читавший письмо от жены возле дверей, поднял голову и хотел было рассказать Анни, что он слышал от товарищей, но Анни уже выскочила из избы и побежала в дом Хилиппы.

Магистр сидел за столом и листал свои записи.

— Где мой муж? — бросилась к нему Анни. — Что вы с ним сделали? — задыхаясь и чуть не плача, спросила она.

Магистр вылупил свои и без того выпученные глаза, не зная, что сказать.

— Он остался на Мурманке, — помедлив, ответил магистр, уставившись в свои записи. — У своих…

— Вы убили его?

Жена Хилиппы стала успокаивать Анни:

— Как ты можешь такое подумать? Финны ведь образованные. А Степан Николаевич твой вернется, вот увидишь. Это бог хочет испытать тебя, но он тебя не накажет, — говорила Оксениэ с благочестивым видом.

Когда Анни, подавленная тяжелым предчувствием, ушла, Хилиппа подошел к магистру и тоже поинтересовался, не довелось ли господину магистру слышать что-нибудь о его сыне.

— Он еще до вас отправился в Кемь, — сказал Хилиппа. — По каким-то вашим делам.

Канерва растерялся. Он, действительно, слышал кое-что о судьбе Тимо. Но как сказать об этом отцу?

— К сожалению, ничего не слышал, — сказал он и опять углубился в свои записи.

У Хилиппы задрожало левое веко. Охваченный тревожными мыслями о судьбе сына, он даже забыл о том, что собирался рассказать магистру, как Поавила бросил в него топором.

Магистр задумчиво перелистывал клеенчатую тетрадь, в которой вел летопись похода.

«…В волостном правлении Вуоккиниеми мы провели собрание соплеменников. В селе нашлось несколько наших друзей. Однако и здесь большинство «крещеных» смотрело на нас косо. Один крестьянин, вернувшийся с германской войны, заявил: «Мы устали воевать». Лейтенант Сиппола тут же дал достойный ответ: «А мы еще не устали!» Вперед, скорее вперед!.. Сергеев остался в Ухте организовывать местный отряд шюцкора… Некоторые из участников экспедиции по дороге занимаются воровством, крадут у местных карелов и даже у своих товарищей… В Паанаярви встретили роту капитана Куйсмы, прибывшую через Реболы. По первоначальному плану рота должна была следовать через Ругозеро, но они не рискнули зайти туда, узнав, что там имеются вооруженные карельские большевики, и пошли в обход. Теперь у нас свыше 500 человек. С такими силами можно дойти и до Петрограда…» (читая эти строки, магистр поморщился). «…В Войярви перед нашим приходом побывала разведка красных. …В Подужемье вступили 7 апреля 1918 года. Там мы захватили четырех разведчиков, присланных из Кеми. Они оказались красными финнами. У одного из них нашли записную книжку. Была в ней такая запись: «Десять лахтареи я отправил на тот свет, и рука не дрогнет, если еще встречусь с ними». Сперва хотели расстрелять этих красных, но потом решили не тратить патронов и бросили их живыми в порог Ужму.

…В ночь на 8-е Сиппола со своим взводом совершил вылазку к югу от станции Кемь. Они ворвались в какой-то барак, населенный железнодорожниками. По словам солдат, Сиппола подобно Юхо Вейсанену носился с топором в руке, разбил там швейную машину на куски, а потом поджег барак… В следующую ночь километрах в шести-семи от Кеми на большом болоте разгорелся ожесточенный бой… «Ребята, где пулеметы? Какого черта они молчат?..» Рота Сипполы была отброшена от железнодорожного моста и понесла большие потери. Малм носился с револьвером в руке, но навести порядок ему не удалось. Русские перешли в яростную контратаку, наши этого не ожидали и боевой порядок полностью расстроился… «Отходите! Фельдфебель обоза, мобилизуйте в Подужемье всех кляч! Кто откажется ехать — тому пулю в лоб!» Но подужемские крестьяне, видимо, чуя недоброе, заблаговременно уехали на лошадях в лес. За сеном, мол… О, двуличная Карелия! На обратном пути темп марша был намного быстрее, чем при наступлении. К счастью, русские не стали преследовать. Видимо, испугались распутицы.

Если бы они бросились в погоню, то для нас это могло кончиться печально. Без передышки отступали от Подужемья до Ухты, где остатки экспедиции решили закрепиться. Во всяком случае, эта часть восточной Карелии уже входит в состав Великой Финляндии!..»

Этим восклицательным знаком и кончались записи. Магистр открыл вечное перо и продолжал:

«Я возвращаюсь домой, в Каяни. Только что ко мне приходила жена учителя деревни Пирттиярви. Я не решился причинять ей боль и не сказал, что тело ее мужа лежит под снегом где-то между Пирттиярви и Вуоккиниеми… Утром мы будем уже на финской земле. До свидания, неблагодарная Карелия! До лета…»

Рано утром магистр вместе с обозом выехал в Финляндию, а прибывшие с Хилиппой исследователь религиозных обрядов и инженер компании «В. Гутцайт» направились в сторону Ухты.

В Пирттиярви опять наступила тишина. Тяжелая, гнетущая. Хилиппа торопился вывезти из леса бревна, чтобы до осени привести ригу в порядок. Мысли о судьбе Тимо не давали ему покоя, и он старался держаться в стороне от односельчан, словно чувствуя угрызения совести. Хёкка-Хуотари помогал иногда Хилиппе вывозить бревна, потому что шла весна и зимники вот-вот могли рухнуть. Большую часть своего времени Хуотари проводил дома, занимаясь своим хозяйством. Его тоже беспокоили мысли о сыне: Ховатта все еще не вернулся с войны. А старики, вроде Петри и Срамппы-Самппы, уже потихоньку готовили сети да с тоской вздыхали, вспоминая старые времена, когда все было не так, как в нынешние. Крикку-Карппа и Пулька-Поавила частенько заходили друг к другу покурить да потолковать. Иногда засиживались допоздна, ломая голову, что же им теперь делать.

— Оно и верно, что всякий раз, как шел враг, лес давал карелу укрытие, — рассуждал Поавила. — Ну, а что есть-то там будешь? Лучше всего, конечно, было бы податься на Мурманку. Но надо же было Доариэ — будь оно неладно — затяжелеть ко всему прочему…

— Да, дела, брат, — соглашался Карппа. — Да и не доберешься туда в такую пору.

Начиналась весенняя распутица…

НА ПЕРЕКРЕСТНЫХ ВОЛНАХ Книга третья

ШУМИТ ПОРОГ УЖМА

I

Подужемье — первое карельское селение, которое встречается путнику, отправившемуся с побережья Белого моря вверх по реке Кеми в глубь края, населенного беломорскими карелами. Село это старинное. Летописи рассказывают, что во время так называемых «воровских» войн в конце XVI столетия «каянские немцы» под предводительством Свена Багге вторглись в Карелию и, дойдя до Подужемья, сожгли его дотла. Но подужемцы вместе с земляками карелами и русскими соседями изгнали захватчиков за водораздел и в отместку совершили набег до Оулу. Вернувшись в родные края, они отстроили село и жили с тех пор в мире в течение многих веков, ловя жирную семгу на пороге Ужма и возделывая поля, отвоеванные у лесов их далекими предками. И не знали бы они войны и впредь, если бы не новые авантюристы с запада, затеявшие поход к Белому морю.

Преследуя отступавших белофиннов, отряд Донова дошел до Подужемья, но неприятеля там уже не застал. Удалось захватить лишь воз с оружием и брошенную впопыхах почту, адресованную в Кемь. Жители попрятались в подполья, и в селе царила напряженная тишина. В этой тишине казался еще величественней нескончаемый грохот порога, одинаково бурного и зимой и летом.

Пониже порога, у самой деревни, через замерзшую реку проходил зимник. По этой дороге несколько дней назад пришел экспедиционный отряд белофиннов, и по ней же прошлой ночью они убрались восвояси. А, может, ушли не все? Может быть, кто-то и остался, притаился где-нибудь на том берегу за деревом и держит палец на спусковом крючке?

Донов стоял на берегу заводи, рассматривая угрожающе потемневший лед реки.

— Еще несколько дней — и пешехода не выдержит, — заключил он, взглянув на Харьюлу, стоявшего рядом с ним и тоже внимательно оглядывавшего противоположный берег.

— С неделю еще вполне выдержит, — заверил Харьюла, попробовав каблуком пьексы прочность льда.

Харьюла со своими разведчиками пришел в Подужемье, надеясь узнать здесь, что стало с их товарищами, нарвавшимися на белофинскую засаду. Кроме того, он рассчитывал, что сможет оказаться со своей группой полезным Донову, который, может быть, опять пошлет их на задание. Харьюла еще не знал, что исход гражданской войны в Финляндии был уже предрешен и что красные потерпели поражение. Ему не терпелось броситься вслед за бежавшими белофиннами, перейти границу и ударить по лахтарям с тыла. Ведь ради этого они и приехали в Кемь.

— До Войярви они еще не успели добраться, — подумал Харьюла вслух, разглядывая зимник, с которого начиналась дорога к границе.

Донов молчал. Конечно, реку можно перейти, лед выдержит. Но успеют ли вернуться обратно? Распутица уже начинается, попробуй пройти потом по такому бездорожью. Да и железную дорогу оставлять без охраны нельзя. Ведь в Петрограде перед отрядом была поставлена задача не только отбить нападение белофиннов, но также организовать и охрану железной дороги. Харьюла об этом, конечно, не знает.

— А нашим в Финляндии сейчас жарко приходится, — рассуждал Харьюла. Он посмотрел на Донова таким взглядом, словно от того зависела судьба финляндской революции.

— Я все понимаю, но…

— Но боитесь выступить, — мрачно продолжил Харьюла, насупив белесые брови.

Донов резко повернул голову и пристально посмотрел на собеседника. Знай он этого парня в финских пьексах и в чуть сдвинутой набекрень шапке немного побольше, он бы постучал пальцем по его лбу: мол, не варит твой котелок, товарищ. Но с Харьюлой они познакомились буквально несколько часов тому назад. «Боитесь выступить…»

— Конечно, боимся, — усмехнулся Донов. — Где уж нам…

Харьюла смутился. Он почувствовал, что перехватил, но уступать ему не хотелось.

— Триста бойцов могут в тылу у лахтарей таких чудес натворить…

— Давай-ка поднимемся на гору, — предложил Донов.

Подужемье, как и другие карельские деревни, расположенные на Кеми, тянулось вдоль берега. От других деревень село отличалось лишь тем, что в нем была всего одна улица, по одну сторону которой у самой воды стояли деревенские бани, а по другую выстроились в ряд добротные большие избы с пристроенными к ним хозяйственными дворами. За избами начинался крутой склон горы. На этом склоне, где посевам не были страшны никакие заморозки, находились огороды и ячменные поля селян. На той же горе, возвышаясь над всем селом, стояла церковь. Донов и Харьюла шли вверх по тропинке, ведущей к церкви.

Тем временем село начало оживать. Над избами закурились запоздалые дымки, люди стали вылезать из укрытий, выходить на улицу. Еще не пришедшие в себя от испуга и удивления деревенские женщины настороженно следили за красноармейцами, неожиданно заполнившими село; некоторые, посмелее, вступали в разговоры с бойцами.

— А-вой-вой, мы-то думали, что зараз воевать начнут, — охала какая-то молодуха. — Залезли в подпол, а мужики в лес…

Поднявшись на гору, Донов стал рассматривать в бинокль противоположный берег реки. Возле порога что-то чернело. Донов передал бинокль Харьюле.

— Кажется, лодка, — сказал тот.

— Не лодка, а судно, — поправил Донов. — Целый год его строили подужемские корабелы. Строили и посмеивались.

Донову уже приходилось бывать в Подужемье. Он отбывал ссылку в этих краях, в лесной глуши верстах в семидесяти отсюда. Перед самой войной он летом пристал к сплавщикам и добрался с ними до Кеми, но в Кеми его схватили, обвинили в бегстве, и он оказался в одной камере с Пулькой-Поавилой. Проходя со сплавщиками через Подужемье, Донов тогда и увидел, как подужемцы строят эту ладью. Она все еще стояла на берегу и, видимо, ей и не суждено было быть спущенной на воду.

— Как-то втемяшилась генерал-губернатору такая блажь, — рассказывал Донов. — Захотелось, вишь, ему объехать свои владения, посмотреть, как карелы живут. Да разве на таком корыте поплывешь по порогам Кемь-реки?

Из-под горы, из деревни, донеслись какие-то крики, шум. Донов и Харьюла переглянулись и поспешили вниз.

Возле одного из домов толпились кучкой женщины.

— Принесешь обратно, своими руками принесешь и на то место положишь, откуда взяла, — кричала пожилая женщина другой, помоложе, стоявшей перед ней с невинным видом.

— Да где же я тебе теперь возьму? — отвечала молодуха. — Из коровьего брюха, что ли, выну?

Донов понял из разговора баб всего несколько слов. Харьюла тоже с трудом понимал подужемский диалект, но все же ему удалось, наконец, разобраться, из-за чего бабы ссорятся. Оказалось, что тем временем, пока жители отсиживались в подполье, а красные еще не успели вступить в оставленное белофиннами село, эта молодуха, у которой свое сено было на исходе, наведалась в сарай пожилой хозяйки.

— Руочи чуть ли не все сено забрали, — со слезами на глазах жаловалась пожилая. — А остатки свои разворовали.

— Да я же горсточку взяла, — оправдывалась молодая.

— Ах, горсточку? — и пострадавшая попыталась вцепиться в волосы своей обидчицы. — Воровка! Господи, прости…

— Так уж и разорилась! — вступилась за молодуху одна из баб. — И сена у вас хватает, и всего полно. От богатства дом ломится.

Тут Харьюла заметил, что к ним бежит один из его ребят.

— Яллу! — крикнул он издали, показывая черную ушанку. — Вот нашел у порога.

Харьюла взял вымокшую в весеннем снегу шапку. Она была хорошо знакома ему. На внутренней стороне в подкладке должна быть игла с намотанной на нее черной ниткой. Так и есть…

— Русканена шапка, — тихо, словно про себя, сказал Харьюла.

Он вспомнил, как всего несколько дней назад они ходили сюда в разведку. Русканен и Кивимяки, примкнувший к ним в Кеми, шли впереди. Подходили уже к деревне. И вдруг из леса возле дороги их окликнули по-фински: «Кого там дьявол несет?» А потом…

— Так и пропал человек. Одна шапка осталась, — все так же, ни к кому не обращаясь, сказал Харьюла.

— Старик там один говорил, будто их живыми бросили в порог, — сказал красногвардеец, нашедший шапку.

— От человека только шапка осталась, — повторил Харьюла, показывая ушанку Донову.

Донов хорошо понимал, как удручен Харьюла. Ведь он сам за короткое время потерял столько близких людей. И Соню тоже… Но нельзя предаваться тяжелому настроению, нельзя падать духом. Неожиданно для Харьюлы Донов схватил у него из рук шапку и, подняв ее над головой, крикнул:

— Тихо, бабы!

Женщины перестали галдеть, переглянулись и удивленно уставились на Донова.

— Человек жизнь отдал, а вы тут из-за паршивого клочка сена шум подняли, — уже более спокойно продолжал он.

Молодуха подошла к ним.

— Зашли бы в избу, миленькие. Погрелись бы. Небось замерзли? — заворковала она. — Я самовар сейчас поставлю.

— Идите, идите к Степаниде, — крикнула пожилая хозяйка, держась на всякий случай в отдалении. — Для мужиков у нее всегда самовар горячий. Слаба вдовушка до вашего брата…

Никто не ответил на злорадные слова пожилой хозяйки, и, видя, что на нее не обращают внимания, она пошла к своей избе, ворча под нос: «Все вы одинаковые разбойники…»

— Да не взяла бы я ее сена, кабы знала, что она дома, — оправдывалась Степанида. — Народ-то говорил, будто собираются они с руочами бежать. Ну, пойдем, мужики, в избу.

И она легкой походкой пошла к избе.

— Пойдем, — оживился Харьюла.

— Надо бы на всякий случай послать разведку хотя бы до Войярви, — задумчиво сказал Донов.

Сказано это было, конечно, Харьюле: кто же, кроме его лыжников, мог сходить в разведку.

— Что же, можно и сходить, — согласился он. — Только попозднее, когда начнет подмораживать. Тогда лыжи лучше идут.

К ним подбежал белобрысый мальчуган, хотел было что-то сказать, но вдруг застеснялся и растерянно потупился.

— Ну, что скажешь, молодой человек? — шутливо спросил Харьюла.

— Мамка ждет, — выпалил мальчик и пустился бегом к дому.

— Ждет! — улыбнулся Харьюла и, подмигнув Донову, сдвинул свою шапку еще больше набекрень.

— Ну что же, — вздохнул, пряча улыбку, Донов. — От горячего чая мы не откажемся.

До избы Степаниды было совсем близко. Впрочем, избой ее жилище было трудно назвать, скорее, это была избенка. Настоящие избы в Подужемье были большими, просторными, многие в два этажа. И жили в этих избах довольно богато. Весной — семужий промысел на пороге, летом — сплав на Кеми-реке, зимой — строили лодки или занимались каким-нибудь отхожим промыслом. Все это давало неплохой доход старательному хозяину. А в избенке Степаниды хозяина не было. Многие приметы говорили о том, что в доме нет мужских рук. На приспособлении, вбитом в наружную стену, сиротливо висела дуга, почерневшая и потрескавшаяся. Возле хлева валялись заброшенные сани. А в самой избе на воронце возле печи лежали заготовки для санных полозьев, уже почерневшие от копоти. Глаза у хозяйки были печальные и задумчивые, видно было, что не выплакала она еще свое недавнее горе.

— Садитесь чай пить, — сказала она гостям.

На стене рядом с иконой под стеклом в рамке висели фотографии и цветные открытки. На одной из карточек были изображены два солдата. Один, средних лет, с короткими усами, с серьезным взглядом, сидел на стуле, другой, помоложе, на вид повеселее, стоял сзади, положив руку на плечо товарища. Над головой сидящего химическим карандашом был сделан крестик. Взглянув на фотографию, Донов понял, что именно у этого солдата остались недоструганными брусья для полозьев, коптившиеся теперь там, под потолком.

— Муж, значит, на войне погиб? — участливо спросил он, садясь за стол.

— Да, прошлым летом, — всхлипнула хозяйка и стала утирать глаза подолом сарафана.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появилась ватага деревенских ребятишек.. Они успели обежать почти все дома, где остановились красноармейцы. Толкаясь и ссорясь шепотом, они стояли в дверях, рассматривая во все глаза Харьюлу и Донова.

— Кыш отсюда, бесенята! — цыкнула хозяйка. — Кольки нет дома.

Едва успели ребятишки выпорхнуть из избы, как дверь снова отворилась и вошел мужик с черной, на удивление пышной бородой.

— Здорово, мужики, — обратился он с приветствием только к мужикам.

— Садись пить чай, Саффей Ильич, — заискивающе предложила Степанида, поднимаясь, чтобы взять из шкафа чистый стакан.

— Спасибо, только что дома пил, — поблагодарил Саффей Ильич и сел на скамье у голбца. Он сидел и молчал, и было непонятно, то ли он пришел по какому-то делу и не знал, с чего начать, то ли, как и ребятишки, просто из любопытства…

— А Симанову вдову-то похоронили? — спросила Степанида, не дождавшись, когда гость заговорит.

Саффей Ильич очнулся от своих мыслей, кашлянул, словно собираясь ответить на неожиданный и, видимо, не очень приятный для него вопрос, но так ничего и не сказал. Он почему-то то и дело поглядывал из-под густых бровей на Донова, видимо, гадая про себя, тот ли это командир, о котором ему говорили в селе.

— Подумать только, — вздохнула Степанида, — померла еще до того, как руочи пришли…

Симанова вдова, о погребении которой беспокоилась Степанида, ютилась в ветхой избенке на самом краю села. Жила она подаянием, и в деревне привыкли к тому, что она каждый день ходила со своей сумой и клюкой по домам. И вдруг кто-то заметил, что старушка уже второй день не появляется. Пошли к ней и нашли ее уже холодной на печи в нетопленной избушке. Родственников у Симановой вдовы не было, и похоронить ее было некому. Соседка побежала в сельсовет. Но председатель сельского Совета, этот самый Саффей Ильич, который сидел теперь у печи, заявил, что не их дело хоронить вдову, и отослал соседку с записочкой в комитет бедноты. Мол, пусть комбед хоронит. Сельский Совет в Подужемье был основан еще зимой, но потом с фронта начали возвращаться мужики и, решив, что совет в их селе находится в руках бывших мироедов, они основали свою власть — комитет бедноты. Получив записку из сельсовета, председатель комбеда возмутился. «Ишь, дьяволы, распоряжаться начали, в наши дела суются», — сказал он и тут же отписал грозную записку Саффею Ильичу. Из-за этого «двоевластия» и не успели похоронить, как пришли белофинны.

— Какая же власть теперь будет? — спросил Саффей Ильич по-карельски.

Донов, к которому он обратился, не понял его вопроса.

— Говори по-русски, — сказала Степанида Саффею Ильичу. — Он русский.

Саффей Ильич повторил свой вопрос по-русски. Донов начал объяснять. Харьюла тем временем подсел поближе к хозяйке и о чем-то полушепотом заговорил с ней.

Саффей Ильич слушал Донова и усмехался.

— Да, я тоже это дело так понимаю, что власть должна быть одна. Нехорошо, когда один в одну сторону тянет невод, а другой в другую, — сказал он Донову.

С горы донесся звон колоколов. Заметив недоумение Донова, Саффей Ильич пояснил:

— К всенощной зовут. Завтра пасха.

— Ну что же, завтра и похороните вдову, — сказал Донов. Он встал из-за стола и подошел к Саффею Ильичу. — Договорились?

— Да, придется, видно, похоронить, — с виноватым видом подтвердил тот.

Когда Саффей Ильич ушел, Степанида шепнула:

— Бывший староста.

— Вот как?!

Донов подошел к окну и стал смотреть, как Саффей Ильич, поглаживая пышную бороду и опустив голову, медленно поднимался по склону горы к церкви. Колокола еще продолжали призывать прихожан ко всенощной.

— Кажется, подмораживает, — задумчиво произнес Донов.

Харьюле не хотелось вставать из-за стола. Очень уж приятно было сидеть рядом с гостеприимной словоохотливой хозяйкой. Но делать было нечего. Услышав слова Донова, он поднялся, поблагодарил Степаниду и пошел искать своих ребят. Про себя он решил, что на обратном пути непременно завернет на чаек в этот дом.

Через каких-нибудь полчаса Донов увидел из окна избушки Степаниды, как Харьюла со своими разведчиками спустился на лед реки. «Расторопные парни. Надо, пожалуй, попросить их вступить в наш отряд», — подумал Донов. Лыжники перешли через заводь и, выбравшись на зимник, скрылись в лесу.

Весь следующий день ярко светило солнце. Снег таял на глазах. С крыши церкви со звоном падали длинные тяжелые сосульки. На перекладине креста сидела сорока и, покачивая для равновесия длинным хвостом, громко стрекотала; ей не было никакого дела до того, что внизу, под сводами божьего храма, благоговейно молились прихожане, вознося свои молитвы к воскресшему из мертвых сыну божьему. В самой церкви царила тишина, крики бессовестной сороки сюда не доносились, а миряне молились молча, каждый думая о своем. Степанида стояла на коленях перед распятием Христа и, отвешивая земные поклоны, просила его простить ей ее грехи.

— …Я ведь всего горсточку-то и взяла, — шептала она. — Не покинь меня, бедную вдову…

Когда Степанида вышла из церкви, солнце уже зашло за высокий гребень горы и капель прекратилась. Снег быстро подмерзал и весело, поскрипывал под ногами возвращавшихся с богослужения деревенских баб. Из какой-то избы слышались звуки гармонии: оставшиеся в деревне красноармейцы танцевали там с подужемскими девушками. Словно боясь соблазна, Степанида ускорила шаги, проходя мимо этого дома. Она старалась думать о погибшем муже, но все равно ее тревожил какой-то страх. Даже дома это беспокойство не покидало ее. В деревне и так невесть что плетут о ней. А что бы сказали, если бы она пошла на танцы? Она еще совсем молодая… Стараясь отогнать эти бередящие душу мысли, Степанида принялась хлопотать по дому: подоила корову, потом принесла дров на утро, поставила самовар. Но все в ее доме — корова, которую дали в приданое, когда она выходила замуж за Николая, и фотография на стене, помеченная черным крестиком, и широкая деревянная кровать, на которой они спали с мужем — все напоминало ей о той счастливой поре. А потом прибежал сын. Его, как и отца, звали Колей. И похож он очень на отца. «Где ты так извозился?» — прикрикнула бы Степанида в обычный день, но сейчас, поглощенная печальными и дорогими воспоминаниями, она сама стащила с его ног промокшие насквозь ботинки, поставила их сушиться на печь, потом разлила по чашкам горячий чай и села вместе с сыном за стол.

— Что у тебя там? — спросила Степанида, заметив, что Коля вдруг заерзал и, забыв о чае, схватился за карман, словно боялся выронить что-то очень ценное.

Сын молчал, но по его лицу Степанида видела, что он что-то скрывает от нее. Помявшись, Коля вытащил руку из кармана и сказал, как бы успокаивая мать:

— Да он без пули.

— Господи! Патрон! Где ты его взял?

— В овраге у ручья.

В овраге у ручья разведчики Харьюлы и нарвались на засаду. «Может быть, именно этой пулей, гильзу от которой нашел Коля, был убит человек?» — мелькнуло у Степаниды.

— А Оппо нашел с пулей, — продолжал Коля и тут же сообщил с заговорщицким видом: — Если руочи опять придут, то мы…

— Ну-ка, пошел спать, — прервала его мать. — Себя поубиваете, тоже вояки нашлись.

Коля сунул патрон в карман и быстро шмыгнул под одеяло. Он даже штанишки не снял, опасаясь, что мать возьмет из кармана патрон и выбросит его. Через минуту из-под одеяла уже слышалось ровное спокойное дыхание.

Степанида перекрестилась и тоже легла рядом с сыном. Она долго не могла заснуть. Думала о своей вдовьей доле, о покойном муже… Отдавшись воспоминаниям, она погрузилась в сладостную дремоту, в какое-то забытье. Ей не хотелось прерывать его, хотя она ясно слышала, как кто-то с грохотом прошел через сени и распахнул дверь в избу.

— Кажется, здесь все спят, — произнес мужской голос по-фински.

Степанида открыла глаза и, приподняв голову, посмотрела на вошедшего. Это был Харьюла.

— Тише ты, Кольку разбудишь.

Харьюла тихо прошел через избу, осторожно прислонил винтовку к лавке и сел.

Степанида не стала спрашивать, откуда Харьюла пришел в столь поздний час. Какое ей дело до того, где он был, да и не положено бабам интересоваться мужскими делами. Не стала она также спрашивать Харьюлу, хочет ли он есть. Человека с дороги положено накормить без всяких расспросов.

— Самовар еще не остыл, — сказала Степанида. — Мы с Колей только что отужинали.

Харьюла открыл свой тощий вещевой мешок, в котором помещалось все его добро — связанные еще матерью шерстяные носки с заштопанными пятками, пара фланелевого белья да несколько ржаных сухарей.

— Хлеб на столе, — сказала Степанида, не поднимаясь с постели.

Харьюла вернулся из разведки голодным. В Войярви, правда, в одном из домов им дали молока, и они немного подкрепились, но обратный путь был очень трудным, лыжи шли плохо и они так проголодались, что живот сводило. Недолго думая, Харьюла придвинулся к столу, который, как ему показалось, был умышленно оставлен после ужина не убранным.

Степанида лежала на боку, рассматривая из-под полузакрытых век своего гостя. Лицо у Харьюлы совсем моложавое, плечи немного узковатые для его роста, и он сидел к тому же сгорбившись. Выглядел он так, словно только что пришел из бани — весь потный, красный, мокрые волосы слиплись на затылке. Видно, что устал очень. Степанида встала и начала стелить на полу постель. Харьюла ел, уголком глаза наблюдая за хозяйкой. Ему вспомнились слова, брошенные в адрес Степаниды той пожилой женщиной. «Может, вдова в самом деле…» — мелькнуло у него.

— Смотрю я на вас, ребятушки, и жалко мне вас, — проговорила Степанида. Приготовив постель, она легла опять в кровать рядом с сыном.

Харьюла тоже лег на приготовленную ему постель. Но заснуть сразу не удалось. В голову лезли всякие мысли. Потом он стал думать о своей невесте, которая осталась в Финляндии. Сколько раз провожал Хилью из рабочего дома до калитки… Да, только до калитки. Дальше она его не пускала. Где теперь Хилья? Наверно, на фронте… И жива ли она еще? С кровати донесся вздох Степаниды, и мысли Харьюлы приняли иное направление. Не спит хозяюшка. Все ворочается, полежит-полежит и опять начинает крутиться. Видно, тоже всякие мысли не дают ей покоя. Приподнявшись на локтях, Харьюла тихо спросил:

— Не спится?

Степанида не отвечала. Она лежала на спине, уставясь в темный потолок. Но услышав, что гость поднялся с постели, она бросила в темноту:

— Чай получил, и хватит.

Харьюла опустился на постель и усмехнулся. У него было такое ощущение, словно его вдруг хлестнули по лицу березовым прутом. Такой откровенности он не ожидал. Эта прямота даже восхитила его. Сказала, как отрезала… «Ну, нет так нет», — сказал он себе и повернулся спиной к кровати. Тридцать верст, пройденных на лыжах до Войярви, да тридцать верст обратно, теплый ужин и постель, наконец, сморили Харьюлу, и он заснул крепко, как набегавшийся мальчишка.

А Степаниду сон не брал. Она все ворочалась и вздыхала. О, господи! В конце-то концов, она ведь уже не девушка, которой надо свою честь блюсти. Степанида подняла голову и тут же, совладав с собой, повернулась к стене и прижала к себе сына: «Господи, прости меня грешную… Спи, сынок, спи, родненький…» Заснула она лишь под утро. Только задремала, как соседский петух загорланил под окном. Надо было вставать.

Степанида тихо оделась, поставила самовар и пошла доить корову. Когда она вернулась из хлева, Коля и Харьюла уже проснулись. Коля перебрался на постель гостя и с увлечением рассказывал, где он нашел патрон. Степанида принялась готовить завтрак.

В избу вошел сухонький мужичонка с редкой ярко-рыжей бородой.

— Что-то рановато, Онухрей, ты по гостям пошел, — удивленно заметила Степанида.

В селе Онухрея звали Пруссаком, потому что он сам и его многочисленная семья были все без исключения рыжими. Детей у него было с десяток, все мал мала меньше, и, конечно, с такой оравой Онухрей был чуть ли не самым бедным жителем Подужемья. Однако человек он был веселый, словоохотливый, и увидев Харьюлу, немедленно спросил с притворным удивлением и веселой лукавинкой в рыжих глазах:

— А у Степаниды, я вижу, никак сваты в доме?

— Пытался он ночью посвататься, да получил от ворот поворот, — ответила хозяйка, не поворачиваясь.

Ошарашенный Харьюла растерянно смотрел на Степаниду, склонившуюся над столом, и не мог даже слова вымолвить. Онухрей захихикал. А Степанида, как ни в чем не бывало, продолжала процеживать молоко.

Вдруг, словно что-то вспомнив, Онухрей стал серьезным.

— Да, Симанову вдову уже похоронили, — сообщил он, глядя на Харьюлу.

Однако не ради этого сообщения Онухрей с утра пораньше явился к Степаниде. Было у него и более важное дело. Белофинны, отступая, забрали у него лошадь. Кто-то посоветовал Онухрею пойти в сельсовет и потребовать, чтобы ему дали новую лошадь. В сельсовете, конечно, посмеялись и, в свою очередь, посоветовали сходить в Кемь и обратиться в ревком. Мол, там всем бедным выдают лошадей. Наивность Онухрея поразила Харьюлу. Он даже не мог в толк взять, серьезно все это он говорит или просто шутит. А Онухрей продолжал жаловаться: «Им-то хорошо смеяться. У них и лошади и прочего добра полно. А на чем я свою землицу буду пахать? На бабе своей, что ли? Кобыла-то моя совсем, захудалая. Не знаю, дошла хоть до Войярви». От красноармейцев Онухрей узнал, что Харьюла ночью вернулся из Войярви, и потому сразу же побежал узнавать, может быть, разведчики где-нибудь у дороги видели его лошадь.

Нет, лошади Онухрея Харьюла не видел. Белофиннов в Войярви они тоже не застали. Жители рассказывали, что, белофинны остановились было в деревне, чтобы напоить взмыленных лошадей, но никто не вынес им воды, и они помчались дальше, туда, откуда и пришли.

— А я и в Кемь пойду, — грозился Онухрей. — Мне пахать скоро. Снег-то с полей вот-вот сойдет…

Вдруг в избу вбежал усатый красноармеец.

— Хозяйка, куда сено разгрузить?

— Сено? — удивилась Степанида. — Какое сено?

— Хорошее сено, душистое. Из сеновала, что за горой, — пояснил усач. — Солдатка Степанида, это ты будешь?

— Ну я. — Степанида ничего не понимала. — А что?

— Да ничего страшного, молодуха. — И усач похлопал Степаниду по плечу. — Командир батальона велел… Под свою ответственность.

Усач рассказал, что Донов, встретив одного из членов комитета бедноты, договорился с ним относительно сена и приказал доставить его во двор Степаниды. Возле избы стоял воз сена.

Когда Степанида и усач вышли, Онухрей многозначительно захихикал.

— Я, брат, всегда говорил, что бабам куда легче, чем нашему брату, мужику, — сказал он Харьюле. — Подолом махнула — и готово дело.

Харьюла стал торопливо одеваться. Эту историю с сеном он объяснял себе примерно так же, как и Онухрей. Ай да Донов! Харьюла не знал, что, оставив в селе полвзвода красноармейцев нести караульную службу, Донов со своим отрядом вернулся в Кемь в тот вечер, когда Харьюла ушел в разведку.

Онухрей смотрел из окна, как красноармейцы разгружают во дворе сено и ворчал себе под нос: «Руочи вот так же забирали сено и лошадей… Хо-ро-шо получается…» Если бы этот воз с сеном был привезен ему, он, конечно, не стал бы ворчать. А сейчас ему было завидно. Но выразить свое недовольство вслух он все же не решился, лишь сопел про себя. Выйдя во двор, он прихватил с воза горсть сена и вдохнул его душистый запах. Хорошо пахло сено. Совсем как летом, когда Онухрей таскал его в сарай Саффея Ильича. «А все-таки… хи-хи», — посмеиваясь, Онухрей поплелся домой.

Харьюла тоже вышел на крыльцо.

Заметив, что гость снарядился по-дорожному, Степанида подбежала к нему.

— Уже и пошел? Не поел, не попил, а-вой-вой…

— Надо идти. По утреннику-то лыжи лучше скользят, — Харьюла взял приставленные к стене у крыльца лыжи и поблагодарил хозяйку.

— Чего уж тут благодарить, — виновато улыбнулась Степанида. — Будешь опять у нас, так заходи на чай.

И, захватив с воза огромную охапку сена, исчезла в широких дверях сарая.

Харьюла направился к избе, где остановились на ночлег его разведчики. Там он узнал, что Донов еще позавчера вернулся в Кемь. Разведчики вышли за околицу и только здесь, за ручьем, встали на лыжи. Растянувшись цепочкой, пошли в сторону Кеми. Долго еще был слышен позади постепенно отдаляющийся шум порога.

Судя по тому, что товарный состав с прибывшими из Петрограда красноармейцами поставили на запасный путь, а паровоз отцепили и, как видно, не собирались скоро подавать, отряд не имел намерения отправляться никуда из Кеми, во всяком случае, в ближайшее время. Об этом же свидетельствовало и то, что жизнь в теплушках текла совсем «по-домашнему». В одних вагонах еще спали, обитатели других только протирали заспанные глаза или принимались за утреннее чаепитие. В так называемом штабном вагоне, который почти ничем не отличался от других теплушек, утренний чай попили, и Донов уже играл со своим вестовым в шахматы.

Донов любил на досуге поиграть в шахматы. Только, к его огорчению, в отряде не было достойного партнера. В шашки играли многие, а вот шахматиста не оказалось ни одного. Поэтому Донов начал в свободное время готовить себе партнера из своего вестового. Правда, преследовал он при этом и еще одну далеко идущую цель — ему хотелось отучить своего вестового от некоторых лихих манер, свойственных этому парню с Лиговки.

— Это тебе не шашки, Емельян, — усмехнулся Донов. — Я ведь съем твою королеву.

— Михаил Андреевич, — взмолился Емельян, — дозвольте взять ход обратно.

— Надо сперва ход обдумать хорошенько, а только потом делать, — наставительно сказал Донов, но все же смилостивился. — Ну ладно, бери. В последний раз…

Шахматы были из настоящей слоновой кости. Емельян реквизировал их в императорском дворце в Царском Селе. Может быть, сам государь-император держал в руках эти фигуры, которые теперь красовались на простом, сколоченном из досок столе штабного вагона рядом с большим закопченным чайником и пустыми жестяными кружками.

Где-то далеко прогудел паровоз. Донов прислушался. Снова раздался гудок, теперь уже ближе. С юга шел поезд. Донов ждал его еще вчера, но он почему-то опоздал. Видно, опять где-то разобрали путь. Они ведь тоже из-за этого подоспели лишь к шапочному разбору. Приехали в Кемь, а белофиннов уже разбили.

— Вечером доиграем, — сказал Донов и поднялся.

К станции подходил товарный поезд, к которому был прицеплен один пассажирский вагон. Да, это был тот самый поезд, которого ждал Донов. С этим поездом он должен получить указания относительно дальнейших действий своего отряда. Он уже организовал охрану Кемского железнодорожного моста, назначил коменданта станции, но еще точно не знал, какой именно участок дороги будет охранять его отряд, южный — от Кеми до Петрозаводска или северный — от Кеми до Мурманска.

Донов стал искать свою шапку, куда-то закатившуюся во время игры. Емельян заметил ее под столом.

— Да вот она…

Он нагнулся, достал шапку и протянул Донову.

— Пожалуйста, ваше благородие.

По его тону трудно было понять, то ли он добавил «ваше благородие» просто по привычке, то ли это была ирония, с которой после революции солдаты относились к бывшим офицерам.

— Эх ты, Емеля-пустомеля! — Донов легонько щелкнул Емельяна по лбу. — Пошли.

Донов засунул в карман шинели небольшой пакет, в котором был кусок масла и фунт соленой семги, привезенной из Подужемья, и они вышли из вагона. На улице так ослепительно светило солнце, что пришлось на секунду зажмуриться, а когда глаза привыкли к яркому свету, они увидели, как из теплушек их состава посыпались красноармейцы и ринулись гурьбой через пути к прибывшему поезду. Следом за ними бежали ребятишки из пристанционных бараков, пробираясь пол вагонами только что остановившегося поезда на перрон, уже забитый людьми. Из прибывшего поезда тоже выскакивали красноармейцы и издали казалось, что платформа заполнена одними красноармейцами. Но, подойдя ближе, Донов и Емельян увидели в шумной толпе рабочих-путейцев, обтрепанных военнопленных, подоспевших к поезду торговок и девчат из бараков, пришедших из любопытства поглядеть на вновь прибывших.

— Михаил Андреевич, глянь, ножки-то какие! — причмокнув, зашептал Емельян.

У самого входа в здание вокзала стояла какая-то городского вида барышня, и по одежде и по всему внешнему виду отличавшаяся от девушек из рабочих бараков. Донов взглянул на нее. Уж не залетная ли птаха из Питера? В те тяжелые дни, когда немцы были на подступах к Петрограду и город начали эвакуировать, самая разношерстная публика устремилась из столицы во все концы страны в поисках такого места, где жилось бы спокойней и сытнее, чем в голодном Питере. Кое-кто из «искателей счастья» подался и на север, прослышав, что бывшие союзники что-то замышляют в Мурманске.

— Ножки что надо. Верно? — продолжал Емельян. — С такой бы…

— Хватит, Емеля! — остановил его Донов.

Заметив на себе бесцеремонные взгляды, девушка повернулась и скрылась в дверях вокзала.

Донов и Емельян стали проталкиваться сквозь толпу к голове состава, где стоял пассажирский вагон. Вдруг раздался удивленный окрик:

— Емельян, черт побери!

И тут же из распахнутых дверей теплушки чуть ли не в объятия Емельяна прыгнул молодой парень. Донов ничуть не удивился, что его вестовой встретил знакомого. Он еще в Петрограде знал, что на север пошлют отряд, сражавшийся под Псковом на их правом фланге. Конечно, этот парень не был каким-то близким другом Емельяна. Просто случайный знакомый. На длинных дорогах войны люди быстро сходятся и становятся близкими…

— У вас еще Комков командиром? — спросил Донов у парня.

— Он самый, — ответил тот. — Вон он с кем-то разговаривает.

Емельян, обрадованный неожиданной встречей с товарищем, не сразу заметил, что Донов пошел дальше. Он бросился догонять своего командира, чтобы хоть, краем уха услышать, о чем будет говорить между собой начальство. В том-то и заключалась привлекательная сторона должности вестового, что он узнавал порой такие вещи, о которых другие рядовые и понятия не имели. Донов уже был у пассажирского вагона и разговаривал с человеком в черном бушлате нараспашку.

— Это тот самый, что ты выменял на пушку? — спросил Донов у Комкова, показывая на немецкий маузер, висевший у того на боку.

Емельян сразу навострил уши. Неужели этот матрос выменял маузер на пушку? Емельяну приходилось пару раз бывать на участке обороны батальона Комкова, но о таком случае он не слышал. Ведь за такое можно попасть под трибунал. А случай такой, действительно, был, еще до заключения Брестского мира. Однажды на участке Комкова немцы пришли брататься и, чтобы доказать, что большевики хотят мира, Комков отдал им пушку. «На кой она нам. Берите. Вы же еще собираетесь повоевать с англичанами». За пушку немцы дали ему папирос и маузер, который пришелся Комкову по душе. Некоторое время спустя Комков услышал, что о его «торговой сделке» стало известно в Петрограде и о ней упоминалось даже на каком-то съезде. Вероятно, потому Комков так неохотно ответил на вопрос Донова:

— Пушка-то была никудышная.

И сдвинул маузер на спину.

У Донова на боку висел обыкновенный наган, и вообще вид у него был не такой бравый, как у Комкова.

— А ты с шиком едешь, — заметил Донов, кивнув на пассажирский вагон.

— Это не про мою честь, — махнул рукой Комков. — Комиссар едет!

— Какой комиссар?

— Чрезвычайный.

— Чрезвычайный? — удивился Донов.

Он еще не знал, что несколько дней тому назад при Народном Комиссариате внутренних дел был образован Чрезвычайный Комиссариат Мурманского края и его глава теперь направлялся в Кандалакшу для организации линии обороны.

— Пойдем к нему, — предложил Комков и подхватил Донова под руку. — Он тебе все растолкует, и обстановку и все прочее.

— А как его фамилия? — спросил Донов.

— Нацаренус.

— Гм! — усмехнулся Донов. — Ну и фамилия…

— Черт с ней, с фамилией, — улыбнулся Комков. — Пошли.

Донов достал из кармана пакет.

— Емельян, будь любезен, передай этот пакет коменданту. Пусть отправит в Петроград.

Донов и Комков поднялись в пассажирский вагон, а Емельян отправился к коменданту. «С собой не взял, — с обидой думал он. — Боится, что разболтаю… Неужто этот матрос и вправду отдал пушку немцам? Хотя по виду-то он такой, что и почище фокус способен выкинуть. Михаил Андреевич, конечно, не стал бы меняться. Он рассудительный, осторожный…» Емельян пробрался сквозь толпу в зал ожидания. Там тоже было полно народу, и пробиться к коменданту Емельяну сразу не удалось. Его оттерли к стене, где было вывешено какое-то воззвание, напечатанное на русском и немецком языках. Перед обращением стояло несколько военнопленных, работавших на строительстве Мурманской железной дороги и теперь, после подписания Брестского мира, возвращающихся на родину. Задрав обросшие бородами лица, они читали воззвание:

«Возвратившись на родину, распространяйте там святые идеи революции…» — читал по слогам Емельян. Вдруг он почувствовал, что кто-то щупает пакет, который он прижимал к боку. Емельян решил, что кто-то из немецких военнопленных собирается «свистнуть» сверток.

— Стоп, камрад, — схватил он кого-то за руку.

Позади стоял знакомый парень из второго взвода.

— Напугался? — с невинным видом спросил парень.

Емельян недовольно взглянул на него.

— Ты чего?

— Менять идешь? — полюбопытствовал парень.

Емельян показал адрес на пакете.

— Жене?

— Разве не видишь? — и Емельян поднес пакет к самому носу. — Теще посылает.

— Теще? — с издевкой повторил парень. — Понятно. То-то уже два дня сахар не выдают.

— Дурак! — бросил Емельян и, повернувшись к парню спиной, начал проталкиваться к дверям, за которой находился комендант. Но, разозленный глупыми подозрениями этого парня, он ошибся дверью и вошел не в ту комнату. Распахнув дверь, Емельян замер на пороге: в комнате за телеграфным аппаратом сидела та самая барышня, стройными ножками которой он только что восторгался на перроне.

— Пардон, — пробормотал Емельян и с растерянной улыбкой закрыл двери.

Выполнив поручение Донова, Емельян не сразу вернулся на перрон. Он заглянул во двор за станцией, где находилась толкучка. Вокруг, перешептываясь, переругиваясь, договаривались о цене, менялись, покупали, продавали совсем как на барахолке в Петрограде, возле обводного канала в самом конце Лиговки, где Емельяну доводилось бывать много раз.

— Давай николаевские… Дешевле отдам.

— Ты что, бабуся? Ишь ты; видно, тебе хочется, чтобы Николашка опять царем стал? Ничего не выйдет, не надейся. Николашку твоего давно уже шлепнули.

— Господи Иисусе! Что ты говоришь, касатик? Не-ет, царь-батюшка жив, за границу, бают, уехал. Ну, есть ли у тебя николаевские-то? Три рубля скину…

В сторонке стоял какой-то мужчина в одежде железнодорожника и торговал заграничными папиросами. Возможно, это был проводник поезда, привезший папиросы из Мурманска. Но Емельяну показалось, что торгует этот мужчина как-то слишком осторожно, из-под полы. Он подошел поближе и его чуткое ухо уловило слова, произнесенные продавцом папирос.

— Комиссарам скоро конец… Разве не слышали — союзники-то уже…

Емельян подошел к железнодорожнику.

— А вы кто такой? Товарищ или эксплуататор?

Тот не растерялся:

— А ты кто такой? Сыщик или поп?

— А ну, покажи документы! — потребовал Емельян.

— Пожалуйста, — и, к его удивлению, железнодорожник с готовностью полез в карман за документами.

Емельян струхнул. Не попасть бы опять впросак, как прошлой осенью под Царским Селом. Там они с одним матросом остановили какую-то машину, ехавшую в Царское Село. В ней сидел иностранный корреспондент. Емельян решил, что это шпион, и чуть было не поставил к стенке. И все потому, что не знал грамоты и не сумел прочитать пропуска, выданного корреспонденту в Смольном. После этого казуса Донов стал в свободные минуты обучать своего вестового грамоте. Однако читал Емельян еще только по слогам.

Емельян взял документ железнодорожника и стал изучать его. Стоявший рядом с ним красноармеец мельком взглянул на бумажку и заверил:

— В порядке. Печать на месте и все как положено…

Из толпы, собравшейся вокруг них, послышались недовольные голоса:

— Чего он зря пристал к человеку?

— А имеет ли он право? Может, у самого документы не в порядке?

Неожиданное происшествие отвлекло внимание толпы от Емельяна. На утоптанной площадке за вокзалом, где извозчики зимой ожидали пассажиров с поезда и где вся земля была усеяна зернышками овса и клочками сена, рядом с воробьями, подбиравшими зерна, бродила чья-то тощая, грязно-серая коза. Кто-то привязал на шею козы дощечку с надписью: «Мне надоела Советская власть».

Люди сгрудились вокруг козы, смеялись, Емельян тоже ринулся на место происшествия. «Это дело рук какой-то контры», — решил он тотчас и бросился ловить нарушителя спокойствия. Поймав, наконец, козу, он потащил ее к штабному вагону, но она не желала идти и упиралась изо всех сил. Пока Емельян возился с ней, поезд Комкова отправился дальше на север и перрон опустел.

— Ты что мучаешь тварь божью? — услышал Емельян сердитый голос Донова.

Он поднял вспотевшее лицо, но козу не выпустил.

— Это не обыкновенная божья тварь, — сказал он, тяжело дыша. — Вон погляди.

Донов заглянул на дощечку и насилу удержался от смеха. Больше всего его рассмешило, с каким серьезным видом Емельян тащил невинную козу. Впрочем, от Емельяна можно было ожидать такой бдительности. Ведь и под Царским Селом он…

— Давай реквизируем эту контру и сунем в котел, — вдруг предложил Емельян. — Коза, конечно, буржуйская. Козлятину вполне можно есть. Если хорошо выварить, так мясо содеем не пахнет.

— Сними дощечку и отпусти козу на все четыре стороны, — махнул рукой Донов.

Емельян попытался оторвать дощечку, но она была так крепко прикручена проволокой, что без клещей отвязать ее было невозможно. Видно, те, кто отправлял козу «на задание», действовали предусмотрительно. Емельян попробовал переломить дощечку через колено, но она была слишком толстая. Разозлившись, он решил про себя, что этого он так не оставит. Уж владельца козы он найдет. Может, хозяин сам и привязал дощечку…

II

Со станции в город можно было идти либо по тропинке, петлявшей между голыми гранитными глыбами, либо по дороге, пролегавшей по болотистому берегу реки.

Харьюла выбрал путь вдоль реки. После возвращения из разведки он вступил в отряд Донова и вот сегодня получил первое увольнение. Он шел не торопясь, насвистывая народную песенку и вдыхая полной грудью напоенный весенними ароматами воздух. По обе стороны дороги росли низкорослые деревца ивы и ольхи. На вербах уже распустились белые пушистые почки. Несколько мальчишек обламывали ветки с кустов, и Харьюла вспомнил, как он в детстве на «вербной неделе» бегал в лесок за ивовыми ветками и потом продавал вербу в богатых домах Тампере, пытаясь хоть таким образом помочь своей хворой матери.

В одном месте дорога шла по берегу над самым порогом, и брызги с разбушевавшегося от весеннего половодья порога долетали даже до прохожих. Невдалеке, почти у самой дороги, стояло оштукатуренное здание с длинной железной трубой. Харьюла знал, что это мыловаренный завод. Судя по всему, он не работал, потому что возле не было ни одной живой души, не считая бродивших вокруг голодных собак.

По главной улице города Харьюла дошел до моста, который вел на Лепостров. Судя по названию, происходящему от карельского слова «леппя» — «ольха», на острове когда-то жили карелы. У моста стояла деревянная церковь, на высокой колокольне и крыше которой обитала масса пернатых: чирикали воробьи, стрекотали сороки и даже каркали вороны. Такое обилие птиц говорило о том, что наступила весна и что этот уездный город на самом деле всего лишь большое село. Над дверью здания, стоявшего напротив церкви, красовалась вывеска: «Лавка потомственного почетного гражданина Е. Евсеева, осн. 1869 г.» На табличке, прибитой у калитки другого дома, было написано: «Шью шляпки и корсеты, а также предсказываю судьбу по картам и по руке». Как-то теперь живут? Может быть, у гадалки сидит сейчас соседка-купчиха, зашедшая на чашку чаю со своим хлебом и сахаром, и жалуется на свою прислугу, которая, не спрашиваясь у хозяйки, стала бегать на какие-то собрания, а гадалка в свою очередь сетует, что скоро все швейные машины и те возьмут на учет. И обе в ужасе — что их еще ожидает?

Прохожих на улице было мало, и Харьюла думал про себя, что, видимо, «благородная» публика, напуганная всякими слухами, боясь расхаживающих по городу красногвардейцев, отсиживается по домам. А может, господа настолько приспособились к новым временам, что теперь по внешнему виду их не отличишь от простого народа? Впереди, правда, шла какая-то парочка. Судя по одежде, эти были не из простых. Кавалер что-то нашептывал барышне на ушко, и она то и дело заливалась хохотом, повиснув на его руке. У какого-то дома с желтой вывеской парочка остановилась и, оглядевшись вокруг, словно боясь, как бы кто-нибудь не увидел их здесь, быстро шмыгнула в ворота. Из дома доносились звуки граммофона. То был трактир. Харьюла кое-что слышал об этом заведении, в котором, имея деньги, можно было еще насладиться жизнью. Деньги у него имелись, и, поколебавшись с минуту, он направился к калитке. Возле ворот он заметил какое-то объявление. «Уездный чека уведомляет, что все граждане, имеющие огнестрельное и холодное оружие, включая финские ножи, обязаны зарегистрировать…» В конце предупреждение: «Не выполнившие данного предписания будут отвечать перед революционным трибуналом». Объявление уже заметно пожелтело от солнца. Видимо, оно было прикреплено к воротам в то время, когда белофинны подходили к городу. «Наверно, потому и финские ножи причислили к холодному оружию», — усмехнулся Харьюла и, сдвинув подальше набок свою финку, чтобы она не мозолила глаза, открыл калитку.

Когда Харьюла вошел в зал, та парочка уже сидела за столиком. На барышне была коротенькая, до колен юбка, какие недавно вошли в моду. Над столиком висел густой табачный дым, стоял гомон голосов. За одними столиками говорили громко, не заботясь о том, что их слышат, за другими о чем-то перешептывались, озираясь по сторонам. Кто-то на весь зал доказывал, что власть в Петрограде захватили евреи и что евреи, мол, стремятся подчинить себе весь мир.

— Тоже мне открытие сделал! — возразили ему. — Да мы ведь все начало свое берем от евреев. Кто были наши предки Адам и Ева, а?

В углу говорили по-карельски:

— Такого человека, пожалуй, не найдется, кто бы себя чуть-чуть не похвалил. Ты, что, не знаешь этого?

Харьюла усмехнулся. Этого откровенного хвастуна он не знал, но другой парень, сидевший напротив, показался ему знакомым. Он решил сесть за их столик.

— Конечно, садись, — пригласил Пекка, когда Харьюла подошел к ним и знаком спросил разрешения сесть. — Места хватит.

На столиках не было видно бутылок, стояли лишь стаканы с чаем да кое-какие закуски, но судя по тому, что посетители трактира были куда более разговорчивыми, чем к тому располагало столь скромное угощение, спиртные напитки в трактире все же подавали. На прилавке стоял большой блестящий самовар, два чайника и граммофон.

Половой, уже немолодой мужчина с черной бородой и напомаженными до блеска волосами, разделенными посередине ровным пробором, наливал в стакан кипяток из самовара, потом, обменявшись с посетителем многозначительным взглядом, брал один из чайников и доливал стакан какой-то темной, похожей на крепко заваренный чай, жидкостью. Время от времени он заводил граммофон, и из широкой трубы раздавалось хриплое и заунывное: «Маруся ты, Маруся, открой свои глаза».

— Давайте выпьем-ка чайку, — предложил Теппана. — А то, гляди, остынет.

Но Пекка, заслушавшись музыки, не отозвался. Теппана дернул его за рукав.

— Видно, парень, ты не в отца пошел. Покойный Охво однажды и лошадь пропил. Был такой случай… — начал рассказывать Теппана Харьюле.

Отец Пекки был известен во всей деревне как самый медлительный и беспомощный человек. «Поспешишь — только хилых детей наплодишь», — было его любимой поговоркой. Что касается детей, тут он преуспел. Он был из тех мужчин, которые умеют детей плодить, но не знают, чем их потом кормить. Была у отца Пекки однажды в жизни и лошадь. Поехал он на ней с мужиками в Кемь за товаром для Хилиппы. В Кеми, конечно, мужики зашли в кабак и поспорили, кто выпьет больше водки и не захмелеет. Мужчины, известное дело, народ такой — их хлебом не корми, только дай в чем-нибудь померяться силой. Мальчишками они соревнуются, кто дальше бросит камень или выше заберется на дерево. Взрослыми — кто крепче парится в бане, или кто больше скосит сена, или чья лошадь окажется быстрее. Ну а что касается выпивки… Если кто не мог выпить четверть водки и потом еще сходить и напоить лошадь, того и за мужчину не считали. Охво не захотел уступать никому, да и мужики еще стали его подзадоривать. Он всех перепил. Мужики уже домой уехали, а Охво все продолжал пить. Решил видно, что за семь бед один ответ, так пусть уж и греха побольше зараз накопится, если все равно дома придется выслушивать и рев и крик. Приехал Охво домой через две недели — без кобылы и без товаров для Хилиппы. Принес только фунт баранок детишкам да плат для бабы. После этого Хилиппа забрал у него и остальную землю. Оставил лишь клочок такой крохотный, что баба могла его подолом своего сарафана закрыть. С тех пор Охво и потерял надежду выбиться из бедности. «Не быть тому богатым, кто обречен на бедность», — говорил он. Так всю жизнь и был на чужой милости, точно путник, который просится в чужую лодку — то ли возьмут, то ли нет. «Нужда делает человека либо отчаянным, либо покорным», — рассуждал Теппана.

От своего отца эту покорность судьбе перенял и Пекка. Правда, он мог иногда и вспылить. Двинул же он по уху Ханнеса, когда тот в школе подставил ножку Наталии, так что она упала и разбила губу. Но все же по характеру своему Пекка был тихим и услужливым. Даже жизнь в городе пока еще мало изменила его. Он по-прежнему легко шел на поводу у других, у более сильных, и в трактир пришел только потому, что Теппана попросил составить компанию.

Пить Пекке не хотелось, и он отодвинул стакан.

— Я уже совсем захмелел.

— Человек только тогда пьян по-настоящему, когда на земле лежит и за землю держится, чтобы не упасть, — заметил Харьюла.

Теппана засмеялся. Харьюла ему нравился. По всему видно, свой парень.

— Ну, давай за знакомство…

Теппана поднял свой стакан таким подчеркнуто небрежным движением, словно хотел показать, что он тоже кое-что повидал на свете. Тут он заметил возле буфета миловидную женщину, которая, разговаривая с половым, то и дело поглядывала на Харьюлу.

— Глянь-ка, она чего-то присматривается к тебе, — шепнул Теппана Харьюле.

Женщина была одета по-домашнему и вела себя непринужденно. Видно было, что она не из посетителей.

— Хозяйка трактира, — шепнул Пекка. Он видал эту женщину еще зимой, когда заходил в трактир за пряниками, чтобы послать со Степаном Николаевичем гостинцы сестре.

Это была та самая дамочка, к которой, согласно предписанию, полученному от начальника разведки белофинской экспедиции, должен был явиться Тимо. Повидайся он с ней, то, может быть, уберегся бы от расстрела. Но ее не оказалось в городе. Одни говорили, что она сбежала с каким-то немецким военнопленным на Украину, занятую немцами, другие — что Аннушка, как ее называли в кругу близких друзей и поклонников, уехала в Соловецкий монастырь замаливать грехи. Она действительно была на Соловецких островах. По городу до сих пор ходили весьма противоречивые слухи по поводу ее поездки в монастырь. Злые языки рассказывали, например, такое. Разболелась, мол, у Аннушки голова. Болит и болит, ничто не помогает. Тогда одна старушка и говорит ей: «Съезди-ка ты, голубушка, в монастырь. Есть там один монах по имени Епифан. Правда, стар он уже, но тебя он вылечит. Много баб ездили к нему со своими хворями, и все вернулись довольные». Аннушка поехала. А когда вернулась, бабка и спрашивает: «Ну как, доченька, вылечил?» «Вылечил, вылечил, — отвечает Аннушка. — Лекарств никаких не давал. Все гладил да поглаживал, Теперь и голова не болит, и сердце тоже. Как рукой сняло». Всякие слухи ходили по городу и распускали их, вероятно, не без умысла, чтобы отвлечь внимание местных властей от привезенного Аннушкой со святого острова целого воза спиртных напитков. Вообще хозяйка постоялого двора была женщиной весьма загадочной. О ней знали очень мало, зато она знала всех и все, что бы ни происходило в уездном городке. Никому, разумеется, не было известно, что в свое время Аннушка оказывала услуги местной полиции. Теперь полиции в городе не было, не было и алышевской милиции, ибо пока хозяйка трактира поклонялась святым мощам, власть в городе взяли большевики. Но по старой привычке Аннушка присматривалась к своим посетителям, и стоило в трактире появиться незнакомому человеку, как она начинала интересоваться им. Когда половой, не посмевший принять финские марки у Харьюлы, вызвал ее, она сама подошла к клиентам.

— Значит, вы хотели бы расплатиться финскими марками? — спросила она у Харьюлы.

— Уж керенок-то они стоят, — заметил Теппана.

— Да, разумеется, — согласилась хозяйка.

Хозяйка была очень любезна и предупредительна. Она рассказала, что ей уже платили финскими марками. Так, например, прошлым летом у нее останавливался один фотограф из Финляндии… И вдруг, понизив голос, она предложила им с таинственным видом:

— Может быть, вам здесь не совсем удобно. Если господа… ах, извините, товарищи, желают, я могла бы устроить отдельный кабинет… Понимаете? Там бы могли обо всем договориться.

Сказав это, хозяйка удалилась, оставив после себя приятный запах духов.

— Видал, какой ротик? Такой маленький, что земляничку не положишь, не разломив пополам, — подмигнул Харьюла Теппане и, усмехнувшись, спросил: — Ну что, пойдем?

— Конечно, — загорелся Теппана. — С такой вдвоем да в темноте — что еще может быть лучше…

Пекка слушал и удивлялся. Ведь у Теппаны дома осталась молодая жена и маленький ребенок. Неужели он так пьян, что даже не думает о них? А, может, и думает, да только не видит большого греха в том, если побалуется с другой бабой? Сам Пекка женщин еще не знал. Впрочем, однажды у себя в деревне случайно подслушал, как деревенские бабы говорили о мужчинах. Они так же похихикивали, как и Теппана. Пекка тогда был изумлен, и ему было очень неловко. Не верилось, что женщины могут говорить о таких вещах да еще так открыто между собой. Так, значит, вот какие они, эти женщины! Пекка у себя в деревне избегал общества девушек, с ними он чувствовал себя как-то неловко. Даже купаясь, он никогда не баловался с девчонками, не пугал их, как делали другие ребята, незаметно подплывавшие к ним под водой. Может быть, это чувство робости, которое до сих пор заставляло Пекку сторониться женского общества, было вызвано тем, что в деревне говорили всякое о его сестрах. Поэтому, когда Теппана предложил ему пойти с ними в «отдельный кабинет», Пекка отрицательно покачал головой.

— Сегодня же воскресенье, — стал уговаривать его Теппана.

Опять заиграл граммофон, и Пекка сказал, что хочет послушать музыку. Вдруг на столик перед ним упал бумажный шарик. Пекка оглянулся и увидел сидевшую неподалеку молодую женщину с папиросой в руке. Она беззастенчиво глядела на него и улыбалась.

— Мне пора идти, — сказал Пекка. Поднимаясь из-за стола, он положил в карман два пряника.

— Гостинец для милашки, — подмигнул Теппана Харьюле. — Уже обзавелся…

Пекка, действительно, собирался навестить одну девушку, и пряники предназначались ей. Она лежала в больнице и попала туда, собственно говоря, из-за него. Матрена работала на подсобных работах у них на стройке. Однажды Пекка поскользнулся и при этом сбил Матрену, да так неудачно, что при падении она сломала ногу. Он сам отвез ее на санках в больницу и почти ежедневно ходил справляться о ее здоровье. И каждый раз относил ей что-нибудь…

В коридоре больницы Пекка увидел главного врача и хотел попросить у него разрешения повидать Матрену. Но Гавриил Викторович разговаривал с каким-то красногвардейцем. Вглядевшись, Пекка узнал председателя Сорокского ревкома, которого он видел у Палаги. Лонин, видимо, приехал навестить лежавших в больнице сорокских красногвардейцев, раненных в бою с белофиннами. Но говорили Лонин и доктор совсем не о раненых, а о какой-то реквизиции, и Гавриил Викторович был чем-то очень возмущен. Размахивая какой-то бумажкой, он говорил, горячась:

— Что это за безобразие? Если это постановление не будет отменено, мне придется отказаться от приема больных на дому. Надеюсь, советская власть не собирается обходиться одними знахарями?

— Нет, конечно, — улыбнулся Лонин.

Гавриилу Викторовичу только что принесли извещение из исполкома, в котором его уведомляли, что половина принадлежащего ему дома подлежит реквизиции, Под тем предлогом, что исполнительный комитет города недавно принял решение о национализации излишней жилой площади у буржуев, кто-то из засевших в жилотделе бывших алышевцев решил послать Гавриилу Викторовичу извещение о том, что он должен уступить часть своего дома семье трудящегося, которая ютится в товарном вагоне. Разумеется, пославший эту бумажку не столько заботился об улучшении жилищных условий какого-то рабочего, сколько ставил своей целью преподать наглядный урок доктору, чтобы тот на своей шкуре понял, что такое советская власть и впредь не позволял большевикам водить себя за нос.

— Я поговорю с Кремневым, — пообещал Лонин.

— Будьте любезны, — уже более спокойно сказал доктор. — Я же принимаю больных и на дому… Вы ко мне, молодой человек? — спросил он, заметив Пекку.

— Можно мне повидать Матрену? — спросил Пекка и покраснел.

— А-а, это ты. Я тебя не узнал. Разве твоя сестра не пришла домой? Она уже почти поправилась, я отпустил ее. За ней приходила подруга…

— Я… я еще не был дома, — совершенно растерявшись, пролепетал Пекка. Заметив, что Лонин удивленно уставился на него, и боясь, как бы Николай Епифанович не спросил, что за сестра у него появилась в Кеми, Пекка поспешил уйти, даже не послав привета Палаге. Уже в дверях он услышал предупреждение врача:

— Не разрешайте ей пока делать никакой тяжелой работы.

Матрена с отцом жила в одном из пристанционных бараков, совсем недалеко от Пекки. Когда Пекка пришел к ним, Матрена лежала на топчане, а отец ее чинил чьи-то сапоги.

— Хорошо, что ты не забываешь Матрену, — сказал он, заметив, что Пекка пришел с гостинцами. — Она же у меня сирота. В старину так говорили: без отца дитя — полсироты, а без матери — сирота круглая.

Потом, отвернувшись в сторону, так, чтобы не видела дочь, взял стоявшую возле скамейки бутылку и хотел глотнуть из горлышка, но Матрена заметила.

— Не пей больше, — остановила она его.

— Сегодня, дочка, день смерти твоей матери, — вздохнул отец, но так и не выпил. — А ты, Пекка, обо мне плохо не думай, если я иной раз и лишнего хвачу. Я ведь с горя… Одно у меня утешение в жизни осталось — Матрена. Сапожники, братец, все пьют.

И он, взяв складной нож, принялся резать кожу.

— Фомич, ну как, готовы? — прямо с порога раздался женский голос. Это тетка Матрены пришла за своими ботинками.

Фомич молча протянул ей починенные ботинки, но свояченица не торопилась уходить.

Наклонившись к Фомичу, она зашептала:

— Пойдем ко мне, Фомич. У меня вино есть… церковное… Говорят, из Соловков привезено. Пойдем, Аннушку помянем.

— Ну опять ты… — смущенно прохрипел Фомич. Знал он, зачем она его зовет…

— Боюсь я одна дома оставаться, — пожаловалась свояченица. — Вдруг они придут и арестуют, — говорила она, чуть не плача.

— Так не ты же эту дощечку на шею козы привязала?

— Не я… Упаси меня боже от такого… А он-то, тот солдат, что ко мне приходил, грозился. Говорит, вот суд тобой займется и все выяснит…

Фомич только рассмеялся и рукой махнул.

— Ты что, не видишь, что ли… Молодые-то хотят вдвоем побыть, — шепнула ему свояченица, исчерпав уже все свои доводы.

Фомич отложил работу, встал, поглаживая бороду.

— Я скоро приду, — не очень уверенно проговорил он.

Пекка и Матрена остались вдвоем. Они впервые оказались вот так, наедине, и не знали, о чем говорить. В комнату, уже наполненную весенним сумраком, сразу вкралась таинственная тишина. Было слышно только, как над окном в своем гнезде под стрехой возятся воробьи, устраиваясь на ночлег. И Пекке подумалось, что Матрена тоже похожа на воробышка, такая же неприметная, маленькая. В Пирттиярви о таких говорили: так мала, что из мха не видно. Только нет… воробьи-то шустрые, а она характером тихая, стеснительная. Как и он… И красивая она… как ягодка…

— Я так боюсь… — тихо произнесла, наконец, Матрена.

— Чего?

— Что совсем осиротею.

Пекка подумал, что Матрена ревнует отца.

— Ты никогда не видел, как в церкви венчаются? — неожиданно спросила Матрена.

— Нет, — ответил Пекка. — У нас в деревне церкви нет, только часовня.

— Когда венчаются, поп дает жениху и невесте по свечке. Потом свечи зажигают. Они горят, горят, а потом гаснут. Чья раньше погаснет, тот, значит, умрет раньше… А у мамы моей и папы погасли почти в одно время, сперва мамина свечка, а потом папина. Когда мама болела, она все вспоминала. Она уже тогда, при венчании знала, что умрет первая. А папа скоро за ней… Он, наверно, ничего не знает об этом…

— Не надо так думать, — сказал Пекка и взял ее за руки… такие маленькие, тонкие, ставшие в больнице белыми и мягкими…

— А ну дыхни, — вдруг велела Матрена. — Ты где был? — И она оттолкнула его от себя.

Пекке пришлось рассказать, где он был, как заходил в больницу и что ему сказал доктор. Узнав, что Пекка, справляясь о ней в больнице, выдавал ее за свою сестру, Матрена смягчилась.

— Хочешь чаю? — сказала она, собираясь встать с постели. — Давай попьем. А то мне что-то холодно.

В комнате действительно было довольно прохладно.

Но Пекка не разрешил Матрене встать и сам направился к железной печке. Дров не оказалось, и Пекка побежал за ними в сарай.

Когда он вернулся, оказалось, что Матрена не выдержала и все-таки встала, чтобы помыть посуду.

— Знаешь что? — обратилась она к нему. — Пойдем в воскресенье в церковь…

Пекка взглянул на нее с удивлением. Сначала венчание, свечи, теперь — церковь…

— Мы с мамой ходили в церковь каждое воскресенье, — продолжала Матрена. — Там все так красиво.

— Но ты же еще не можешь ходить, — заметил Пекка.

— Маша и Петя будут венчаться, — задумчиво проговорила Матрена. — Маша сказала мне сегодня. Они уже обо всем договорились…

В коридоре послышались шаги и покашливание.

— Ой, папа идет…

Дверь тихонько приоткрылась и, с трудом перебравшись через порог, вошел Фомич. В руках он держал глиняный горшочек, покрытый тарелкой. Удивительно, как Фомич донес его до дому: он едва держался на ногах.

— Я думал, что ты уже спишь… Вот… тетка прислала тебе гостинцев.

Фомич устало опустился на скамью и, опершись о край стола короткими руками, уставился осоловелыми глазами на Пекку.

— Пекка, шел бы ты ко мне в зятья. Матрена девка хорошая.

— Ну что ты, папа! — покраснела Матрена.

— Пойдешь, Пекка? А? Вот я помру, а ты будешь о ней заботиться.

— Папа, ну не надо… — взмолилась Матрена. — Лучше ложись спать. Ты совсем охрип. Заболеешь еще, ложись…

Матрена и Пекка помогли ему раздеться и уложили в постель. Фомич не сопротивлялся, только ворчал с закрытыми глазами:

— Паразиты… Теперь все должны добывать свой хлеб в поте лица…

Потом он повернулся к стене и захрапел.

Пекка взял шапку и хотел уйти, но Матрена не отпустила его. Отобрав шапку, она усадила его за стол и налила чаю.

Уже наступила ночь и барак охватила глубокая тишина. Они молча пили чай с пирожками, присланными теткой. Матрена напряженно прислушивалась в этой тишине к каждому шороху.

Ее подруга Маша, рыженькая раздатчица из столовой, жила в соседней комнате. Еще до того, как Матрена попала в больницу, Маша стала оставлять Петю Кузовлева ночевать у себя. А через тонкую перегородку доносился даже приглушенный шепот. Чтобы Пекка ничего не услышал, Матрена начала звякать чайной ложечкой в стакане. Потом, схватив Пекку за руку, вдруг засуетилась:

— Тебе пора идти. Иди. Уже первый час.

Пекка молча удивлялся, не понимая, что с ней случилось.

— Завтра придешь, — говорила Матрена, отводя взгляд в сторону. — Придешь завтра, правда?

Выпроводив Пекку, Матрена долго стояла у дверей, прислушиваясь к его шагам. Потом разделась и, оставшись в одной рубашке, долго молилась перед иконой, слабо мерцавшей в темном углу. Однако, крестясь, она думала не о боге. Мысли ее возвращались к покойной матери, к отцу, который тоже может умереть, к Пекке…

Уже начинало рассветать, когда Теппана и Харьюла вышли из ворот постоялого двора и пошагали на станцию. Они были еще навеселе и не чувствовали угрызений совести из-за бурно проведенной ночи. И, как бывает у мужчин в таких случаях, они начали, посмеиваясь, делиться впечатлениями.

— Такую женщину я еще не встречал. Фу! — признался Харьюла.

— Не будь ты иностранцем, она бы к тебе так не прилипла, — не скрывая зависти, заметил Теппана. Он по-своему объяснил, почему Аннушка пустила к себе в спальню именно Яллу, а не его. — Бабы любопытны. Я это в Галиции испытал, — прихвастнул Теппана, хотя на самом деле ничего подобного с ним не было, только однажды он слышал, как офицеры между собой рассуждали о любопытстве женщин.

— У этой тоже любопытства хватало, — буркнул Харьюла. Он, казалось, чем-то был недоволен. — Откуда мне знать всех фотографов на свете? В Финляндии их сотни…

На станции в такой ранний час было так же тихо и пустынно, как и на дороге. Только какая-то женщина с граблями в руках собирала рассыпанное на дворе за вокзалом сено. Возле склада стояла чья-то выпряженная лошадь и жевала с телеги сено. Удивительно, что в эти трудные времена еще могла быть такая породистая и такая холеная лошадь. Теппана даже остановился, чтобы полюбоваться ею.

— На этом коне можно и без штанов на скачки идти, — сказал он.

Лошади были слабостью Теппаны с детства. У них в хозяйстве всегда была своя лошадь, а разве для мальчишки важно, что она не ахти какая породистая? Когда Теппану взяли на военную службу, он хотел попасть в кавалерию, но не попал, пожалуй, из-за того, что плоховато знал русский язык. Хотя новобранца не спрашивали, в какой род войск он хочет пойти, Теппана все же попытался объяснить: «Кавалер, кавалер…» Но капитан не понял, что Теппана имеет в виду кавалерию. «Вижу, что ты кавалер что надо. Будешь пулеметчиком», — и направил его в пулеметную команду. Так и прослужил Теппана всю войну пулеметчиком, но всякий раз, как только выдавался случай, он вертелся возле коня своего ротного командира, похлопывая его по крупу, или вел долгие беседы о лошадях с денщиком ротного. Уж в чем, в чем, а в лошадях Теппана знал толк. Харьюла тоже немного разбирался в них. Во всяком случае, работая батраком в Куусамо, он узнал, что такое ездить со своей плеткой да на чужой лошади.

Теппана все еще разглядывал лошадь.

— Кобыла, — определил он.

— Ее мамаша тоже, видно, была кобылой, — захохотал Харьюла.

— А вот если бы ты видел, какой конь был у нашего ротного, — стал рассказывать Теппана. — Вот это был конь… Немцы жарят по нему из пулеметов, а он себе бежит и ни одна пуля его догнать не может…

— Да, действительно, это конь, — согласился Харьюла со столь же серьезным, что и у Теппаны, выражением на лице.

Послышался гудок паровоза, и через минуту на станции остановился поезд, прибывший с юга. Поезд был какой-то странный — всего из трех пассажирских вагонов. Выйдя на платформу, Харьюла удивился еще больше, заметив на будке закопченного паровоза знакомые буквы «SR»[3] и услышав, что вышедшие из вагонов люди, судя по одежде — красногвардейцы, говорили между собой на чистейшем финском языке.

— Ребята, куда путь держите? — спросил Харьюла, подойдя к ним.

— На гору Сантавуори, — бросил один из них, взглянув на Харьюлу острыми глазами, и опять повернулся к своим товарищам. — Сейчас я узнаю, долго, ли нам стоять.

И он побежал к зданию вокзала.

— Сантавуори?! — удивился Харьюла.

Он два года учился в «народной школе» и смутно помнил, что в учебнике «Наша страна» говорилось о какой-то горе Сантавуори, возле которой во время Дубинной войны было большое сражение.

— В любой дыре теперь встречаешь финна, — заметил пожилой финн в кожаной кепке, с удивлением рассматривая Харьюлу, заговорившего с ним по-фински.

— А вы, товарищи, какими судьбами здесь? — спросил у Харьюлы и Теппаны мужчина в темно-коричневой гимнастерке из «чертовой кожи».

— Пожалуй, мы все здесь по одному делу, — ответил Харьюла. — А что нового в родных краях?

— Мы сейчас не оттуда, — ответил мужчина в гимнастерке. — Но кое-что можем рассказать… Впрочем, дела там такие, что и рассказывать не хочется.

Харьюла насторожился. В последнее время до него доходили всякие слухи о положении в Финляндии, но что там происходит на самом деле, он не знал.

— Лахтари взяли Выборг…

— Перкеле! — вырвалось у Харьюлы.

— Беженцы рассказывали, что… — продолжал мужчина в гимнастерке, но красногвардеец в кожаной кепке, неодобрительно взглянув на него, прервал:

— Не стоит верить всяким слухам.

Последовало неловкое молчание.

— Нет, кроме шуток, куда вы едете? — спросил снова Харьюла.

— Вастен уже сказал куда, — ответил красногвардеец в кожаной кепке. — На Сантавуори. Так ребята из легиона называют свой лагерь. Подробнее тебе может рассказать Кюллес-Матти. Он там с самого начала. Вон он стоит…

Кожаная кепка показала на немолодого мужчину с длинной жилистой шеей, стоявшего возле одного из вагонов и что-то оживленно рассказывающего собравшимся вокруг него красногвардейцам. Теппана, тоже стоял там и с раскрытым ртом слушал, как Кюллес-Матти рассказывает о совершенном ими походе на границу. Кюллес-Матти с похвалой говорил о своем командире. Имя этого командира показалось Харьюле знакомым. «Неужели это тот самый Ахава?» — подумал он и подошел к Кюллес-Матти.

— А это не тот Ахава, сын известного купца из Куусамо?

— Тот самый, — ответил Кюллес-Матти.

— Перкутти! — Харьюла даже выругался от удивления. — Так я ж его знаю. Я же целый год батраком у них работал. Вот бы здорово повидать Иво через столько лет…

— В чем же дело? Давай поедем с нами, повидаешь своего хозяина, — предложил Кюллес-Матти. — Проезд бесплатный…

То ли Харьюла был еще настолько под хмельком, что забыл о том, что он теперь не вольная птица, а боец Красной Армии, которому за проступок придется отвечать, то ли в нем вдруг проснулся прежний босяк, привыкший скитаться по свету и имевший о личной свободе довольно широкие понятия, но он сразу же принял предложение Кюллес-Матти.

— Поедем, — предложил он Теппане.

Тот отрицательно покачал головой.

— Когда вы думаете вернуться обратно? — спросил Харьюла у кожаной кепки.

Но тут подошел востроглазый начальник поезда и скомандовал:

— По вагонам! Ребята, отправляемся.

Харьюла тоже вскочил на подножку, и поезд тронулся.

III

В пути Харьюла узнал от своих новых товарищей-красногвардейцев, что «старушка» — так они ласково называли старенький паровоз № 27, тащивший их состав, — совершает уже второй рейс на север. Во время первого рейса «старушка» доставила оружие для так называемого Северного легиона, сформированного из красных финнов на севере Карелии. Пулеметы и винтовки, доставленные «старушкой» очень своевременно, сослужили хорошую службу. Если отряду Малма удалось дойти почти до самой Кеми, то направлявшийся к Кандалакше отряд белофиннов под командованием Валлениуса был разгромлен под Алакуртти этим Северным легионом. Хотя 480 белофиннам противостояли всего 110 красных бойцов, белые потерпели сокрушительный разгром. Остатки отряда поспешили убраться восвояси, благо до границы было недалеко.

Впрочем, боевая история «старушки» началась несколько раньше. До революции в Петербурге было немало финских рабочих. Большинство из них работало на Финляндской железной дороге и в депо Финляндского вокзала, и жили они также в основном в районе этого вокзала. У них были свои рабочие организации, руководимые социал-демократической партией Финляндии, они проводили свои собрания и мероприятия, в которых принимали участие также и рабочие-финны с других заводов и фабрик. Таким образом на Выборгской стороне образовался как бы центр всего рабочего движения живших в Петрограде финнов. Здесь, на Выборгской стороне, из финских рабочих был организован в ходе революции и отряд Красной гвардии. Многие из попутчиков Харьюлы были бойцами этого красногвардейского отряда и могли бы рассказать ему, как они ломали ворота Крестов, как шли с красными знаменами по Литейному, как встречали Ленина на Финляндском вокзале. А когда началась революция в Финляндии, финские красногвардейцы-питерцы на этой самой «старушке» доставляли оружие своим братьям в Финляндию, потом ездили за хлебом для них в Сибирь… Сейчас они возвращались из Петрограда, везя для Северного легиона немного обуви и одежды, лекарства и перевязочный материал.

Разгромив банду Валлениуса, Северный легион красных финнов первое время оставался в приграничье, но потом кончилось продовольствие, обмундирование тоже износилось. На помощь от местного населения трудно было рассчитывать, ибо в этих бедных, разбросанных в десятках верст друг от друга деревнях жители сами жили впроголодь. А до железной дороги было почти триста верст, да еще по бездорожью. Снег уже начал таять, и дороги раскисали. Северный легион был добровольческим отрядом, и с самого начала он действовал почти самостоятельно. Таким образом его командованию пришлось самому решать: оставаться на время распутицы в приграничье или вернуться к железной дороге, откуда легион отправился в рейд. Нельзя было забывать, что остатки экспедиции Валлениуса могли предпринять новую попытку нападения. Но, в то же время, распутица была и по ту сторону границы. Поэтому командование легиона решило оставить лишь небольшие форпосты в наиболее крупных приграничных деревнях, а главные силы отряда отвести на перешеек между Ковдозером и Белым морем. Однако снабжение отряда, насчитывавшего около тысячи штыков, было делом весьма трудным, поэтому пришлось послать представителя легиона в Петроград за помощью и заодно отправить с ним пленных, чтобы там, в Петрограде, решили, что с ними делать.

От Кеми до места назначения поезд Вастена, как его назвали впоследствии, дошел без всяких приключений, даже воды и топлива хватило. День клонился к вечеру, когда поезд, тяжело отдуваясь, подкатил к маленькому полустанку.

— Эй, батрак, вставай! — толкнул Кюллес-Матти под бок Харьюлу. — Подъезжаем. Скоро хозяина увидишь.

Харьюла открыл глаза и удивленно огляделся.

— Я прошлой ночью немного того… — начал он было, но, почувствовав себя неловко, замолчал. Протерев глаза, все же заметил: — Я не у Иво был батраком, а у его папаши. Иво сам был примерно в таком же положении, как и я. Из-за этого он и ушел из дому…

Часть приехавших осталась в вагонах, часть пошла следом за Кюллес-Матти по узкой тропинке в сторону Ковдозера.

Военный лагерь окружали поросшие редким сосняком холмы. Из-за деревьев виднелось покрытое льдом озеро. Рядом с бараками, поставленными, видимо, еще строителями дороги, — шалаши, землянки. Возле бараков и землянок — их обитатели, одетые кто во что. Среди них — женщины, даже дети. Трудно было поверить, что это и есть военный лагерь, то самое Сантавуори, как его назвали легионеры.

— Приехал! — воскликнул вместо приветствия шедший навстречу легионер, увидев Кюллес-Матти.

— Как видишь, — буркнул тот в ответ.

— Ну как? Откололось?

— Немножко, но и то лучше, чем ничего, — сказал Кюллес-Матти. — А как тут у вас?

Легионер выплюнул жвачку и, махнув рукой, пошел дальше.

Кюллес-Матти и Харьюла переглянулись. «Что-то, видно, здесь неладно», — мелькнуло у обоих.

— Пойдем к Иво или сперва к нам заглянешь? — спросил Кюллес-Матти.

— Все равно, — ответил Харьюла.

Кюллес-Матти привел его в барак, где находился медпункт легиона. В другом конце барака была каморка, где жил Матти. Едва они успели войти в каморку, как туда прибежала женщина лет тридцати в белом медицинском халате. Кюллес-Матти расплылся в улыбке.

— Ева, — бросил он Харьюле, показав кивком головы на женщину. — А этот товарищ — знакомый нашего Иво. Не найдется ли у тебя чего-нибудь перекусить? — спросил Матти у женщины.

— Если поищем хорошенько, то найдется что-нибудь, — улыбнулась женщина. — Я сбегаю на кухню, посмотрю.

Харьюла сразу понял, что эта женщина является хозяйкой каморки. Радостная улыбка, которая осветила ее лицо при виде Матти, не оставляла в этом никаких сомнений. Кюллес-Матти приехал сюда года полтора назад, еще до гражданской войны в Финляндии, и успел обзавестись даже подругой жизни. Но оказалось, что зовут ее совсем не Евой, а Татьяной. Просто у Матти была привычка называть всех женщин Евами.

— Так, значит, ты батраком был у отца Ахавы? — спросил Матти.

— Да, пришлось и на них спину гнуть, — начал рассказывать Харьюла. — У его папаши в Куусамо большой магазин. Говорят, капитала у них больше чем на сто тысяч марок. Но я-то не удивляюсь, что Иво стал красным. Он уже дома был совсем не таким, как отец. Помню, были мы как-то в бане. А он мне и говорит: «Что угодно из меня может выйти, только не буржуй». Он всегда такой был, всякие неожиданные вещи говорил.

— А знаешь, — начал Матти как-то многозначительно, но тут вернулась Татьяна.

— Только суп из конины, больше ничего не было, — сказала она, ставя на стол миску.

Уже третью неделю легионеры должны были сами себя обеспечивать питанием. Они съели более десяти лошадей. К счастью, Ковдозеро подтаяло у берегов и в устьях ручьев можно было ловить щук. Кроме того, от местных властей было получено разрешение на отстрел лосей. Так и перебивались. Некоторые из легионеров мастерили корзины, ковши и прочую утварь, которую затем ходили менять на продукты за восемь верст в Княжую Губу, добывая таким путем кое-какой прибавок к скудному пайку. Видимо, и сейчас большинство легионеров ушли на рыбалку или в деревню, потому что в бараке за дощатой стенкой были, кажется, только двое. Они о чем-то негромко разговаривали. Матти прислушался. Разговор за стенкой шел какой-то странный.

— Конечно, оно и как-то неудобно — ходить в английском мундире, тем более если в душе ты красный, — рассуждал один.

— Нет, я-то носить его не буду, — заявил другой. — Дай черту палец — он всю руку отхватит.

— А что делать? Жрать нечего, ноги и так не ходят. Сколько ребят уже в больнице…

Харьюла тоже слушал и недоумевал: в Кеми таких разговоров он не слышал.

— Что тут произошло, пока меня не было? — наконец не выдержал Матти.

— А что? — спросила жена.

— Слышишь, ребята за стеной порют какую-то чушь…

— Да, наверно, вот они о чем… Позавчера приезжали какие-то офицеры, — пояснила Татьяна. — Вроде из Мурманска…

— Из Мурманска?

И Матти стал торопливо дохлебывать суп. В дверях появился невысокого роста мужчина с рыжей бородой и в белом халате.

— А-а, Матвей Оскарович вернулся. С приездом! — воскликнул он по-русски. — Я-то думал, почему это Татьяна задерживается.

Это был врач легиона. Он был русский.

— Вы простите меня, но Татьяне надо идти, — с виноватым видом сказал врач. — С границы привезли двух раненых.

«Значит, белые еще не успокоились, — подумал Харьюла. — Все прощупывают…»

Когда Татьяна и доктор ушли, Матти предложил Харьюле пойти к Иво.

— Наверно, уже клянет меня: где этот чертяка опять застрял?

Штаб легиона находился за холмом, почти на самом берегу озера. Дорога туда проходила мимо большого дощатого сарая. Когда-то сарай служил складом, а теперь легионеры устроили в нем свой клуб, где проводили вечера и собрания. Из сарая доносились звуки гармони и песня:

Встал народ востока, Бой идет жестокий…

Кто-то из легионеров, стоявших на дворе возле сарая, стал подпевать, переиначивая песню на свой лад:

Еще судьба не решена, Кому победа суждена, революции или лахтарям…

Может быть, он переделал концовку песни без всякого умысла, но Кюллес-Матти истолковал это по-своему, укрепившись в мысли, что кто-то побывал в лагере и посеял здесь недобрые семена.

Придя в штаб, они сразу заметили, что и здесь царит какое-то подозрительное молчание, словно только что речь шла о чем-то таком, что заставило всех задуматься. Одни уткнулись в свежие номера газеты «Вапаус», привезенные Матти из Петрограда, другие латали свою одежду или просто сидели и молчали. Ахавы в штабе не было. Он вышел куда-то с Вастеном.

— Да вон они, — сказал один из легионеров, выглянув в окно.

Хотя уже наступил вечер, на улице было по-весеннему тепло. Свежий воздух был напоен крепкими, сочными запахами соснового леса и ягеля. И сюда, на берега Ковдозера, подоспела весна, пробуждая природу к жизни. Но Вастену и Ахаве, видно, было не до прелестей весны. Чем-то озабоченные, они сидели на стволе поваленной ветром сосны и о чем-то говорили.

— Хитрые черти, почву прощупывают, — услышали Харьюла и Матти слова Вастена.

— Кто это такой хитрый? — спросил Кюллес-Матти, подойдя к ним.

— Кого я вижу! Яллу! — воскликнул Ахава с радостным изумлением. — Ты откуда взялся? Ну, здравствуй, здравствуй… Давно не виделись.

Настоящая фамилия Ахавы была Афанасьев. Родом он был из Ухты, где и провел свои детские годы. Ему было еще совсем немного лет, когда однажды зимой его закутали в овчинный тулуп покойного деда, посадили в сани между отцом и матерью, и они поехали к границе. Через несколько дней пути они прибыли в финское село Куусамо, где отцу, много лет ходившему коробейничать, удалось, наконец, открыть собственную лавочку. Там они стали из Афанасьевых Ахавы. Иво всегда с тоской вспоминал родные края, где осталась его бабушка и где текла милая его сердцу речка Ухта с крутыми песчаными берегами. Эта сохранившаяся с детства любовь к родным местам согревала его сердце до сих пор, оставаясь, может быть, самым сильным из чувств, испытанных им. Он безукоризненно владел финским языком, но охотно вставлял в свою речь порой и карельские слова.

— Яллу ведь был у нас… — начал рассказывать Иво Кюллес-Матти, но тот остановил:

— Ладно, об этом потом. Объясни-ка сперва нам, что у вас тут случилось. Кто это здесь почву прощупывал?

— Да были тут… гости незваные, — ответил Иво как-то неохотно, словно стараясь разжечь любопытство. Потом, помедлив, рассказал все же, что это были за гости и зачем они приезжали.

Гости были чрезвычайно вежливы, угощали ароматным табаком и разговаривали, как офицеры с офицерами. О действительных целях своего визита они говорили весьма туманно. Они даже не сказали, что британский крейсер «Кохрайн» и французский крейсер «Блерио» уже встали на якорь в Мурманском порту. Больше всех говорил некий лейтенант Мартин. Он был американским финном и говорил по-фински. «Дорогие друзья, вы, может быть, думаете, что мы явились сюда с какими-то коварными намерениями. Если вы так думаете, то вы ошибаетесь. Нет, — заверял он, — намерения у нас самые честные — помочь вам в нашей общей борьбе против общего врага. Война с Германией еще продолжается…» «Война идет не только с Германией, но также и с их финскими союзниками, коварно вторгшимися в Карелию», — добавил английский капитан, представившийся Стюартом. Третий из гостей, которого Стюарт и Мартин называли капитаном Тизенхаузеном, тоже был весьма сдержан. Он предъявил свой мандат, удостоверявший, что он является сотрудником военного отдела Мурманского краевого Совета. В этой делегации он был, видимо, фиговым листком. Появление «союзных» офицеров встревожило Иво. Если месяц назад его беспокоило, удастся ли сохранить легион как боевую часть, то теперь вопрос встал иначе — каким будет легион. Вастен, пожалуй, понимал это лучше, чем Ахава, но и он не мог сказать ничего определенного: принимать помощь от союзников или нет.

— Я поговорю с Рахьей, — пообещал он.

— Ишь, дьяволы, что задумали, — высказал свое мнение о гостях Кюллес-Матти. — Не выйдет. Нашего брата за кусок сала не купишь.

— У нас тут уже появились… всякие шептуны, — сказал Иво, помрачнев.

— Как там твой папаша поживает? — спросил Харьюла. — Не знает, наверно, что ты тут воюешь?

— Да, наверное, — ответил Иво как-то неохотно и опустил голову. Он сорвал веточку вереска и начал ощипывать ее.

Откуда Харьюла мог знать, что лучше бы ему не задавать свой вопрос?

— Ты к нам насовсем или проездом? — спросил Иво Харьюлу, отбросив веточку.

Яллу медлил, не зная, как ответить на этот неожиданный вопрос. Иво, решив, видимо, что Харьюла приехал к ним, чтобы вступить в легион, обратился к Кюллес-Матти:

— Матти, возьми его в свой взвод.

— Да я ненадолго, — как-то неестественно улыбнулся Харьюла. — Я в увольнении.

— А увольнительная у тебя есть?

Харьюла рассмеялся. Иво, с которым они вместе столько раз ходили к девушкам и который был моложе его по годам, требует от него увольнительную. Да еще таким официальным тоном, точно офицер. Харьюла не знал, что Иво, как полному Георгиевскому кавалеру, было присвоено офицерское звание и что задал он этот вопрос скорее по привычке.

— Паспортом бродяги всегда была котомка, только у меня и она осталась в Кеми, — ответил Харьюла, смеясь.

Но в глубине души он все же чувствовал, что поступил неправильно, когда, ничуть не задумавшись, спьяну сел в поезд и приехал сюда. Но признавать свою неправоту он не хотел даже перед самим собой, не говоря уже о других.

Иво пригласил их отведать глухаря, подстреленного — похвастался он — собственноручно на обратном пути из пограничной деревушки Кананен. Он ходил туда проверять, как легионеры охраняют границу. За ужином все хвалили похлебку из глухаря, заправленную, как принято у карелов, ржаной мукой. Говорили преимущественно об охоте. Потом Вастен и Ахава завели разговор о Красной Армии, о необходимости воинской дисциплины. Харьюле от этого разговора все больше становилось не по себе. Когда Иво предложил ему переночевать в штабном бараке, он отказался.

— Почему? — удивился Иво. Ему показалось, что Харьюла из-за чего-то обиделся.

Харьюла заверил, что неудобно ему ночевать в штабном бараке, что лучше, пожалуй, будет, если он пойдет к Кюллес-Матти.

По дороге он спросил у Матти, почему это Иво даже в лице изменился, когда речь зашла об его отце. Матти рассказал, в чем было дело.

Среди пленных белофиннов, взятых его взводом в бою под Алакуртти, оказался говоривший по-карельски старик с острой бородкой. Только в поезде, уже сопровождая пленных в Петроград, Кюллес-Матти узнал, что этот старик — отец его командира. Матти ожидал, что Иво спросит его об отце, поскольку уж Харьюла завел о нем разговор. Но Иво промолчал. Видно, он просто не мог говорить об этом: ведь, наверно, любому человеку тягостно вспоминать, как он вел допрос своего собственного отца…

— Вот оно что. Такое не каждый сможет сделать, — сказал Харьюла задумчиво, словно спрашивая у себя, хватило ли бы у него силы воли вести такой допрос.

— Да, не каждый, — согласился Кюллес-Матти. — Недаром в легионе в нем души не чают. На него можно положиться больше, чем на самого себя.

Когда они пришли в клетушку Кюллес-Матти, Татьяна уже спала. Матти пристроился на кровати возле жены, а Харьюла, расстелив свою тужурку на полу, тоже лег. Но заснуть ему не удалось: в голове засел разговор, который вели за ужином Иво и Вастен. У Харьюлы было такое чувство, что они, рассуждая о воинской дисциплине, вели речь именно о нем. Хотя у Харьюлы и были свои понятия относительно свободы, все же после этого разговора его охватило какое-то беспокойство, даже страх. Он считал себя человеком честным и таким, на которого можно положиться. Он тихо поднялся, накинул на плечи тужурку и вышел.

Харьюле повезло. В последнее время поезда на юг шли очень редко, но когда он пришел на полустанок, там стоял товарный поезд, направлявшийся на юг.

Ему пришлось прождать несколько часов. Поезд отправился лишь под утро. Харьюла вскочил на подножку вагона и, глядя на удаляющиеся в предутренний сумрак холмы Сантавуори, подумал про себя: «Эх, опоздал я…»

Неподалеку от станции Кемь в одном из бараков помещалась столовая железнодорожников. Открыли ее месяц тому назад, чтобы хоть немного улучшить питание рабочих железной дороги и их семей. Открывая столовую, председатель профкома депо сказал, что через каких-нибудь два-три года все будут жить в коммунах и питаться в столовых. Поэтому, видимо, столовую и стали называть коммуналкой. Официантов в столовой не было, и это тоже объяснялось тем, что предназначена она была не для господ, которым еду надо подавать наготово на стол, а для тех, кто работал и с оружием в руках защищал город.

В столовой было людно. Многие из посетителей были с винтовками. Возле окошка, из которого выглядывала рыжая головка раздатчицы Маши, стояла длинная очередь; получившие свою порцию садились с металлическими мисками за столики, покрытые довольно грязными белыми скатертями.

Пекка тоже протянул свою миску.

— А Матрена о тебе уже во сне говорит, сама слышала сквозь стенку, — шепнула ему Маша, черпнув в его миску больше щей и налив в стакан вместо чая мясного бульону.

Пекка улыбнулся и пошел со своей порцией к столу, за которым уже обедал Теппана. Встретившись в Кеми, Пекка и Теппана тоже старались держаться вместе, словно взаимно поддерживая друг друга. Они обедали молча, занятые оба своими мыслями.

Пекка думал о вчерашнем собрании, на котором был вынесен смертный приговор Алышеву. Как-то все получалось так, что он, Пекка, делал то, что и другие. Незаметно для себя он, бывший пастушок и батрак, оказался втянутым в водоворот бурных событий. Другие пошли на Мурманку, и он с ними. Другие пошли производить обыски в богатых домах, он тоже взял берданку и пошел. Все это происходило естественно, словно иначе он и не мог поступить. Но вот то, что он вчера на собрании вместе с другими поднял руку и проголосовал за вынесение смертного приговора Алышеву, казалось ему теперь почему-то неприятным и странным. Как-никак, а Алышев ведь бывший председатель ревкома. Закис, правда, говорил на собрании о каком-то контрреволюционном заговоре, о покушении на жизнь Машева. Все это, конечно, так, но Пекке все-таки было не по себе, что он, совершенно не раздумывая, поднял руку. Все подняли, и он тоже…

Теппана тоже ел, погруженный в раздумье. Он не был на вчерашнем собрании, а если бы был и голосовал за вынесение кому-то смертного приговора, то вряд ли стал бы впоследствии раздумывать. Ему, бывалому фронтовику, пришлось повидать и не такое. Он думал о Харьюле. Куда же Ялмари мог подеваться? Его даже разыскивают. Возле входа в столовую вывесили объявление: «Тот, кто знает о местонахождении красноармейца Ялмари Харьюлы и не сообщит о нем в штаб батальона, будет привлечен к ответственности…» Теппана считал Ялмари своим другом, хотя они были знакомы всего с прошлого воскресенья. И если бы он знал, где Яллу скрывается, он не пошел бы доносить, до такой низости он не дошел. Да и вообще он не верил, что Яллу дезертировал. Только что же с ним случилось? Ведь за это время можно было уже пешком дотопать до Мурманска и обратно. Может, что-нибудь случилось по дороге. Ведь говорили же, что третьего дня где-то за Поньгомой поезд сошел с рельсов…

Занятые своими мыслями, ни Пекка, ни Теппана не обратили внимания на вошедшего в столовую человека в военной форме. Заметь они этого коренастого невысокого военного с пустым вещевым мешком за спиной, они узнали бы в нем своего односельчанина Ховатту, сына старого Петри.

Ховатта только что сошел с поезда и первым делом завернул в столовую. Стоя в очереди, он разглядывал плакаты, расклеенные по стенам столовой. Многие из них были ему знакомы. Внимание его привлек плакат, в котором подробно рассказывалось о том, как из ягеля можно получить вполне съедобный хлеб. Сразу вспоминалось, как у себя в деревне он ходил за ягелем. Правда, хлеб из него не делали, а употребляли для подкормки скота. Да, вот уже четыре года, как он из дому. Как ушел на войну, так и не бывал… Возле плаката с изображением ягеля была вывешена афиша. В клубе железнодорожников состоится лекция. Прибывший из Петрозаводска инженер расскажет о перспективах электрификации Мурманской железной дороги. Хлеб из ягеля и электрификация железной дороги! Ховатта усмехнулся. Но тут же улыбка сошла с его губ: он услышал голос раздатчицы, потребовавшей у него талон. Талон? Никакого талона у него не было. Кто-нибудь другой на его месте, понапористей и понахальнее, непременно поднял бы шум и накричал бы на эту рыженькую раздатчицу, но Ховатта не терпел никакой ссоры, он даже мальчишкой избегал ссор и драк.

— Да что ты, Машенька! — послышался из очереди чей-то голос. — Не видишь, что ли, товарищ с войны возвращается?

— Не имеет значения, — буркнула раздатчица. Ховатта с обиженным видом отошел от окошечка.

— Ховатта, эмяс!

Кто-то сзади хлопнул его по плечу.

— Теппана!

Обрадованный Ховатта крепко сжал руку Теппаны.

— Что, кормить не хотят тебя? — спросил подошедший Пекка.

Ховатта, не узнавая Пекку, недоуменно уставился на него.

— Пекка? Ишь как ты вымахал. Я даже не признал тебя. Ну, здорово!

Маша из окошечка поглядывала на них своими беличьими глазками. Теппана, показав на Ховатту, подмигнул ей: мол, неужто не поможешь солдату в беде? Пекка подошел к окошечку.

— Кто это? — спросила Маша.

— Из нашей деревни, — с гордостью сообщил Пекка.

Получив ломоть черного хлеба и миску кислых щей, Ховатта подсел к односельчанам.

— У вас здесь обед даже с хлебом, — изумлялся он. — В Питере хлеб в столовых бывает уже редко.

— А прав был твой отец, когда говорил, что всех баб не перелюбишь и всех мужиков на войне не перебьешь, — сказал Теппана, радуясь, что видит Ховатту живым и здоровым.

— А как там мои старики? — спросил Ховатта.

Теппана ответил не сразу.

— Да вот не знаю, живы ли хоть… — сказал он, помедлив, таким тоном, что у Ховатты рука с ложкой застыла в воздухе. — Весь ухтинский край в руках у лахтарей.

— У лахтарей?

Слово «лахтари» было знакомо Ховатте. Лахтарей он знал не понаслышке, а сам с оружием в руках воевал против них. Когда царская армия развалилась, Ховатта тоже отправился домой. Он решил ехать через Финляндию, сперва поездом до Каяни, оттуда либо на попутной лошади, если таковая подвернется, либо на лыжах до Пирттиярви. Но едва он успел переехать через границу, как в Финляндии началась революция, и чтобы добраться до родных мест, ему пришлось взять в руки проклятую винтовку и вместе с финскими красногвардейцами пробиваться на север. Но пробиться не удалось. Пришлось отступить. Тем временем лахтари перерезали и другой путь — железную дорогу между Выборгом и Петроградом. Однако Ховатте удалось выбраться из окружения — с несколькими товарищами на лодке он добрался через Финский залив до Кронштадта. В поезде он слышал от пассажиров, что белофинны пытались захватить Кемь, но ему и в голову не приходило, что его родные края все еще в руках у белофиннов. Или, может быть, Теппана решил разыграть его, попугать? Ведь Теппана всегда не прочь был отлить пулю.

— Ты не шутишь? — спросил Ховатта.

— Эмяс, — ругнулся Теппана. — Какие тут могут быть шутки? Разве я когда-нибудь врал?

«Да, видно, на этот раз Теппана не лжет», — нахмурился Ховатта.

— Вот так-то, брат, — сказал Теппана. — Видно, от этой войны миром не избавишься, повоевать надо.

Воевать Ховатте не хотелось. Он уже по горло был сыт войной, как и многие другие его земляки, которые с первого дня войны сидели в окопах. Так хотелось поскорее добраться до дому — и вот тебе. Опять эти лахтари… И не он один из беломорских карелов, возвращавшихся с фронта, чуть не на пороге родного дома узнал, что дом его занят врагом.

— Кто бы из нас поверил, если бы четыре года назад кто-нибудь сказал, что нам придется воевать и в наших лесах, — задумчиво проговорил Ховатта, положив ложку на тарелку.

— Мир зашатался теперь так, что и Лапукка качается, — рассуждал Теппана.

Из столовой они пошли к Пекке, у которого жил и Теппана. По словам Теппаны, Кремнев предлагал ему остаться у них, но он отказался. Он мог устроиться прямо-таки по-барски, но ему удобнее здесь в бараке, где живет простой народ и где есть другие карелы.

Почти у самой станции начинался лес, а брусника и клюква росли совсем рядом с бараками. Ховатта время от времени наклонялся и собирал с кочек темно-красные ягоды подснежной брусники. Давно ему не приходилось собирать ягоды. Опять вспомнилась родная деревня, и он стал расспрашивать Теппану, кто из односельчан вернулся с фронта, кто погиб.

— А учитель?

— Вернулся. Чуть попозже меня, — ответил Теппана. — А что с ним теперь, не знаю.

У пятого барака, где жили холостяки, Ховатта обнаружил исчезновение Пекки.

— А где же Пекка? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

— Пошел, видно, себе квартиру получше подыскивать, да притом с хозяйкой, — ответил, смеясь, Теппана. — А вот и наша казарма.

Комната, в которую они вошли, действительно была похожа на казарму. Длинный стол на крестообразных ножках, по обе стороны его длинные скамьи, вдоль стен нары.

— Так вот о чем Пекка уже подумывает? — удивился Ховатта.

Перед войной у него тоже была думка поставить свой дом и хозяйка для этого дома была уже на примете, но ничего не вышло — война помешала.

— Нам бы с тобой тоже было бы неплохо пристроиться при какой-нибудь солдатке в квартиранты, — заметил Теппана.

— А ты, я вижу, до женского пола, как и прежде, большой охотник, — засмеялся Ховатта. Вскоре пришел и Пекка.

— Где это ты успел нос в саже выпачкать? — спросил его Теппана.

Пекка плюнул на пальцы, стер сажу с носа и сообщил, что есть возможность сходить в баню. Оказалось, что Матрена топила баню, и Пекка помог ей наносить туда дров.

— Давненько я не парился по-настоящему, — обрадовался Ховатта.

Баня, в которую Пекка повел их, была прежней артельной баней, оставшейся после строителей железной дороги. Топилась она по-черному и почти ничем не отличалась от бань в Пирттиярви, была лишь попросторнее. Правда, негде было взять березовых веников: листья на березах только начинали распускаться. Пришлось идти в баню с можжевеловыми вениками, которые наломал расторопный Пекка. Впрочем, говорили, что первые строители дороги тоже парились вениками из можжевельника.

— Ну теперь-то, наверно, ноги перестанут чесаться, — восторгался Теппана веником, распаривая его в горячей воде.

Ховатта смеялся. Ему никогда еще не приходилось париться таким колючим веником. Он тоже подержал его в котле с горячей водой, потом положил на раскаленные камни печки. Пекка плеснул воды на камни, так что пар взметнулся к черному потолку, под которым на жерди висело их белье. Хорошо распарив веники, мужики полезли на полок.

— У-ух, дьявол!

После первого же взмаха веником Ховатта сжался в комок. Только тот, кто умеет париться, способен познать всю прелесть бани. Теппана и Ховатта знали, какое удовольствие, вернувшись с лесной пожни, по-настоящему попарить искусанные комарами и изъеденные потом руки, ноги и спину. Знали они и то, что баня без настоящего пара — не баня, а одно расстройство. В хорошей бане пару должно быть и не мало, и не слишком много, а ровно столько, сколько нужно. В этой бане пару, пожалуй, было чуть больше, чем нужно, но ни Теппана, ни Ховатта не хотели этого признавать. Наоборот, Теппана со смехом пожаловался, что пару слишком мало, и попросил Пекку бросить на камни холодной воды. Ведь и в этом соревновании, кто кого заставит первым слезть с полка, есть свое удовольствие.

— Нет, не надо… не надо, — пропыхтел Ховатта и, спустившись с полка, выбежал охладиться. Вскоре на улицу вышел и Теппана.

— Париться — это ничто, а вот прохладиться после бани — самое что ни на есть удовольствие, — рассуждал Теппана, сидя на куче трухлявых березовых бревен. Эти бревна лежали около бани, видимо, со времен строительства Мурманки. И рабочие с железной дороги, напарившись после работы в бане, тоже, наверное, садились отдохнуть на эти бревна. «Где-то теперь эти работяги? — размышлял Ховатта. — Может быть, кое-кто из них вон там, за чахлой сосенкой. Сколько же там крестов? Раз… два… три… Кто там похоронен? А сколько теперь по всему свету вот таких безымянных могил…»

Заметив, что Ховатта в скорбной задумчивости рассматривает кресты, сколоченные из неокоренных стволов молодых елочек, Теппана предложил совершить второй заход на полок, и они вернулись в баню.

— Малороссы даже понятия не имеют, до чего же это распрекрасно, — снова стал расхваливать Теппана прелести бани, устроившись на полке. — У них бань нет, в печах моются.

— В печах? — не поверил Пекка.

— Да-да, — заверил Теппана. — Я с ними служил в одном полку. В Галиции. У них же комаров нет…

Пекка, затаив дыхание, слушал Теппану. Он еще не бывал дальше Сороки и не имел представления, как живут в других краях. Многое в рассказах бывалых фронтовиков, повидавших белый свет, казалось ему удивительным и невероятным.

— Я тоже на Карпатах воевал, — сказал Ховатта. Он уже спустился с полка и начал мыться.

— Ну? — протянул Теппана, тоже слезая вниз. — И не довелось повстречаться. А как ты-то выбрался оттуда?

— Как и все, — коротко ответил Ховатта, но, немного помедлив, рассказал все же, как ему удалось выбраться с фронта.

На фронте Ховатта носил офицерские погоны, которые заслужил не столько храбростью, сколько исполнительностью и слепой верой. Но потом, видя, что войне все нет конца, он начал эту веру терять. Ведь даже став офицером, он по-прежнему оставался сыном крестьянина-бедняка, ничем не отличаясь от своих солдат, с которыми он столько раз поднимался из окопов и шел в атаку или, наоборот, удирал от противника. Вскоре после свержения царя Ховатту с двумя солдатами послали сопровождать в Петроград арестованного генерала.

— Генерала? — ахнул от изумления Пекка.

Теппану удивило совсем другое.

— Зачем его было везти в Питер? — спросил он. — А на месте с ним нельзя было рассчитаться?

— Полевой суд не имеет права выносить приговор генералам, — пояснил Ховатта.

— Ну и что же с ним сделали в Питере? — полюбопытствовал Теппана, когда они вышли из бани и стали одеваться.

— А вот этого не знаю. В Питере тогда такое творилось… Народ вышел на улицы. Министры требуют продолжения войны, большевики — против войны…

Они оделись, вышли на дорогу и направились к баракам.

— А ты большевик? — спросил вдруг Теппана.

— Я? — переспросил Ховатта и, не ответив на вопрос Теппаны, спросил в свою очередь: — А ты?

— Я большевик. Все честные люди — большевики.

— А членский билет у тебя есть?

— Какой билет? — Теппана недоуменно взглянул на Ховатту.

Ховатта лишь усмехнулся.

Когда они пришли в барак, обитатели этого холостяцкого общежития уже вернулись с работы и играли в карты. Теппана сразу же пристроился к компании играющих. Ховатта сидел на нарах и размышлял, как же ему теперь быть. Сегодня его в столовой покормили, как знакомого Теппаны и Пекки. А что завтра и послезавтра? Может быть, устроиться куда-нибудь на работу? Здесь в Кеми немало мужиков с ухтинской стороны, оставшихся работать на железной дороге после завершения ее строительства. Говорят, работают они артелями и питаются из одного котла. Может быть, присоединиться к какой-нибудь артели?

— Не вступить ли тебе в нашу гвардию? — предложил Теппана Ховатте вечером, когда они, вернувшись с ужина, устраивались спать. — Все-таки хоть какой-то харч будет.

Ховатта ничего не ответил. Он все еще раздумывал.

Теппане не надо было беспокоиться о том, что он будет есть завтра. Да и вообще по натуре своей он был человеком весьма беззаботным. Через минуту он уже вовсю храпел. А Ховатте не спалось. Он думал о родной деревне, о девушке, которая обещала ждать его. Вспомнил, как он с ней танцевал в Ильин день на Миккином пустыре. «Вряд ли теперь там вообще справляют праздники… Неужели опять придется взять в руки винтовку? — с беспокойством думал Ховатта. — Но теперь-то я хоть знаю, ради чего буду воевать. Три года воевал и не знал, из-за чего воюю. Теперь — знаю. Реки уже вскрылись. Можно подняться на лодках в верховье Кеми. На железной дороге работает много карелов. Только бы раздобыть оружие…» Ховатта хотел немедленно поговорить с Теппаной, толкнул его кулаком, но Теппана только перевернулся на другой бок и продолжал храпеть.

IV

Утром Ховатта изложил Теппане план действий, созревший у него ночью.

— Так я же тебе говорил, что без драки дело не уладишь, — поддержал его Теппана.

Вскоре они уже перешагивали через блестевшие на утреннем солнце рельсы, направляясь к поезду Донова. Красноармейцев на станции было намного меньше, чем несколько дней назад. По распоряжению чрезвычайного комиссара Северного края Донов разбил свой батальон на небольшие группы, рассредоточив их вдоль всей железной дороги для охраны наиболее крупных станций и мостов. Сам Донов со своим штабом оставался пока в Кеми. Подойдя к штабному вагону, Теппана и Ховатта услышали, как Донов кого-то отчитывает. Из открытого окна доносился его строгий голос.

— И зачем тебя туда понесло? Отвечайте! — говорил Донов кому-то, обращаясь к нему то на «ты», то на «вы».

— Кабы знать, где споткнешься, так соломки бы взял с собой, — послышался виновато-шутливый голос Харьюлы.

Теппана взглянул на Ховатту.

— Сейчас мы туда не пойдем, — тихо сказал он.

Они отошли от вагона, не дослушав, чем кончился разговор Донова с Харьюлой.

— Кого это он так? — спросил Ховатта.

Теппана рассказал о Харьюле.

— Ну что ж, это ему наука, — заметил Ховатта. — Без дисциплины любая армия развалится.

Теппана про себя думал, что Харьюле за «самоволку» может здорово нагореть, но с Ховаттой он своими опасениями делиться не стал.

— А вот у нас в роте был один солдат, — начал он рассказывать. — Мишей его звали. Хороший был мужик! И пел здорово и на гармонике наяривать был мастер. И храбрости отчаянной. Три Георгиевских креста заслужил. И вот начал он поговаривать: мол, братцы, водят нас за нос, что все люди братья и всякое такое. Однажды утром смотрим — нет Миши. Взял он ночью свои манатки и отправился домой. Далеко не ушел — поймали. Привезли его обратно, и полевой суд приговорил его за дезертирство к расстрелу. А тут как раз смертную казнь отменили. Мы и рады — повезло Мишке. Но не тут-то было. Тогда ротный приказал ему встать из окопа и промаршировать до колючей проволоки, что была между нами и германцем. Туда и обратно. И что ты думаешь? Пошел Миша. Нацепил своих Георгиев, вылез из окопа и пошагал. Только отошел немного, как ротный скомандовал: «Огонь». По немцам, конечно. Думал, что немцы тоже начнут палить и убьют Мишу. А немцы тоже не дураки, сообразили, видно, что к чему, и в него не стреляли. Когда Миша вернулся в окоп, оказалось, что у него пулей сорвало оба погона. Немецкие стрелки проверяли, как у Миши нервы, выдержат ли. Выдержали у Миши нервы. — Немного помолчав, Теппана добавил: — Уж не знаю, как у него насчет членского билета, а был самый что ни на есть большевик.

— Куда мы идем? — спросил Ховатта, заметив, что Теппана ведет его в город.

— Шагай за мной, — сказал Теппана и свернул к одноэтажному домику, одна половина которого была покрашена, другая нет. — Так что дезертиры всякие бывают, — продолжал он развивать свою мысль. А ротного вскоре в бою кто-то из своих прикончил. В спину выстрелили. Подох как собака бездомная.

Они вошли на неокрашенную половину дома. В уютной комнатке за ручной швейной машиной сидела молодая женщина и что-то шила.

— Бог в помощь, Верочка! — по-свойски поздоровался Теппана.

— А-а, Степан Петрович, — мило улыбнулась женщина.

— Ну как поживаешь? — спросил Теппана. Он не признавал правил приличия и ко всем обращался на «ты». Видно, по той же самой причине он не счел нужным представлять своего спутника.

— Спасибо, хорошо, — ответила женщина и предложила им сесть.

Ховатта стоял у порога и удивлялся тому, как свободно чувствовал себя Теппана в этом доме, где, судя по всему, жили люди образованные. В комнате стоял шкаф с книгами, комод, на котором рядом с вставленными в рамки фотографиями лежали какие-то разноцветные камни. Каким это образом у Теппаны и этой миловидной барышни могли возникнуть столь близкие дружеские отношения?

— Отца, как видно, нет дома? — спросил Теппана.

Оказалось, Кремнев уже успел уйти в исполком. Теппана и Ховатта отправились туда же.

— Говорят, руочи оставили в Подужемье целый воз винтовок, — сообщил Теппана. — Тьфу, тьфу! — начал он вдруг плеваться, увидев шедшего им навстречу попа. В Пирттиярви встреча с попом считалась недоброй приметой и точно так же сулила неудачу, как, например, серая кошка, перебежавшая дорогу, и баба, встретившаяся на пути охотнику или рыбаку. Но, к счастью, поп свернул вправо и вошел в деревянную церковь, стоявшую у моста.

Возле бывшего уездного земства, в здании которого теперь помещался исполком Кемского Совета, было оживленно и многолюдно. В исполком один за другим входили люди, с таким степенным видом, словно шли на богослужение. В вестибюле толпился народ, судя по всему, съехавшийся с разных концов уезда. Вряд ли во времена земства в этом здании когда-либо собиралось столько людей. Да, публика, заполнившая сейчас здание, совсем не была похожа на прежних представителей от волостей. Кто в поношенной сермяге, кто в повидавшей виды солдатской шинели… Правда, кое-кто по одежде походил на чиновников или зажиточных мужиков, но таких было немного. Женщин Ховатта и Теппана не заметили ни одной. Видимо, как и во времена земства, мужики в волостях по-прежнему считали, что в таких делах от баб никакого толку. Попыхивая цигарками и сбившись в кучи, собравшиеся в исполкоме мужики о чем-то яростно спорили.

— Нет, вы только подумайте, сколько электроэнергии может дать один лишь порог Ужма! — горячо доказывал какой-то интеллигентного вида мужчина.

— Людям есть нечего, а он о строительстве электростанции болтает, ха-ха, — хохотнул его собеседник, по виду чиновник, оглядывая из-под очков собравшихся вокруг них людей, словно ища поддержки. — А известно ли вам, что народ в деревнях питается сосновой корой да соломой?

— Союзники, говоришь? — шел спор в другой группе. — А кто первым нарушил договор? Комиссары, а не союзники…

— С японцами у нас никакого договора не было, а они все равно во Владивосток полезли…

— Не понимаю я вас, большевиков, — рассуждал какой-то бородач. — Говорите одно, а делаете другое. Где оно, ваше братство-то? В писании что сказано?

— А мы и не обещали общего братства, — возражал ему тот, кого он назвал большевиком. — У одного хлеб круглый год не переводится, а у другого ступа, в которой сосновую кору толкут, всегда в углу наготове стоит…

— Обожди, обожди-ка! Другой пример. Вот Ленин сказал, что он того же мнения, что и Христос: войны не нужны. А сам ведь опять декрет издал и мужиков на службу призывает. Опять — окопы, опять кровь проливай…

— Да, война, но против кого — спрашиваю?

Теппана и Ховатта стояли в сторонке и слушали. Никого из споривших они не знали.

— А что здесь будет? — спросил Теппана у мужчины, тоже стоявшего в стороне и не принимавшего участия в споре.

— Съезд, — ответил тот.

Теппана не сразу понял, что за съезд, но потом сообразил, что, видимо, это и есть тот самый уездный съезд Советов, на который они избрали своим делегатом Пульку-Поавилу. Пулька-Поавила, конечно, прийти не мог.

— А как он там поживает? — спросил Ховатта, почему-то усмехнувшись.

Услышав от Теппаны, что Поавила начал строить новую избу, Ховатта подумал про себя, что на Пульку-Поавилу это, действительно, похоже.

— Да, пожалуй, с Александром Алексеевичем нам сегодня поговорить не удастся, — огорченно сказал Теппана.

— Похоже на то, — согласился Ховатта.

Они были правы. На плечах Кремнева, выбранного председателем исполкома, оказалась такая ноша, тяжести которой он сначала не представлял. Ему пришлось отвечать почти за все, порой заниматься такими вопросами, которые раньше ему и в голову не приходили. А вопросы были весьма разные. Как быть с Алышевым? Считать его врагом и приговорить к расстрелу или же считать его просто политически неустойчивым человеком и ограничиться высылкой его из губернии? А как объяснить мужику из Подужемья, просившему дать ему лошадь взамен угнанной белофиннами, что у председателя исполкома нет лошадей и он не может помочь ему. Или история с реквизицией жилого дома у Гавриила Викторовича. Пришлось извиниться перед врачом и вернуть реквизированные по недоразумению комнаты… Работать было трудно еще и потому, что с губернским центром — Архангельском — исполком почти не имел связи. Связь наладится лишь с открытием навигации. А жизнь каждый день ставит все новые вопросы, и решать их приходится так, как подсказывает революционная совесть или посоветуют товарищи. Вот и теперь Кремнев сидел в своем кабинете и совещался с товарищами по партии, как провести свою линию на этом весьма пестром по своему составу съезде. На повестке дня стояли вопросы о признании Совета Народных Комиссаров, о деятельности контрреволюционеров в уезде, об обложении имущих чрезвычайным налогом, об оказании помощи голодающему Петрограду, о комитетах бедноты, об укреплении трудовой дисциплины, об организации артелей на лесозаготовках…

Теппана видел, как Кремнев с Лониным и Закисом спустились со второго этажа и прошли в зал заседаний. Скоро оттуда донесся звон председательского колокольчика, и шум голосов перешел из коридора в зал. С улицы входили опоздавшие делегаты и, переговариваясь на ходу, спешили в зал. Теппана и Ховатта почувствовали себя посторонними. Они остались стоять в опустевшем коридоре. Из зала доносился голос выступающего:

— Трудящееся население города Кеми и Кемского уезда бесконечно благодарно пролетариату Петрограда и Архангельска за помощь, оказанную нам… Без этой помощи нам вряд ли удалось бы отбить нападение бело-финских бандитов. Но Мурманский Совет, как ни странно, не поспешил на помощь, а наоборот…

— Александр Алексеевич говорит, — сказал Теппана Ховатте.

Мимо них прошел стройный военный с наганом на поясе.

— Донов, — шепнул Теппана. — Это он отчитывал Харьюлу… Гляди-ка, тут и знакомые есть! — воскликнул он, увидев появившегося в дверях Соболева.

Ховатта тоже знал Соболева: до войны они вместе работали на сплаве на Колханки.

— А вы чего тут прячетесь? Пошли в зал, — сказал Соболев, принимая, видимо, их за делегатов съезда. Теппана и Ховатта переглянулись и пошли за Соболевым.

На трибуне уже был новый оратор, какой-то мужчина в очках с темной оправой, которые почему-то назывались японскими. Словно кого-то успокаивая, он говорил:

— Английские военные корабли стали заходить в воды Мурманска с тех пор, как началось строительство железной дороги. Кто потопил в прошлом году немецкую подводную лодку, вторгшуюся в Белое море?

У окна оказались свободными два места. Теппана и Ховатта сели. Теппане вдруг показалось, что сидевший за председательским столом Кремнев кивнул ему, и, сдернув с головы шапку, он громко, на весь зал, ответил: «Здрасте!» Его соседи заулыбались. Ховатта тоже усмехнулся.

— Это отец Веры, — как ни в чем не бывало пояснил Теппана Ховатте, показывая на Кремнева.

— …Мне тоже приходилось слышать такие разговоры, что союзники незаконно высадили свои войска в Кандалакше, — продолжал оратор.

— Чьи союзники? — спросили из зала.

— Но позвольте спросить, с чьего разрешения они высадились? — не обращая внимания на реплику, спросил оратор. Сделав небольшую паузу, он опустил очки и посмотрел поверх них в зал. — С разрешения советских органов власти. Чтобы обеспечить безопасность посольств союзных стран, которые в ближайшее время переезжают из Вологды в Кандалакшу. Зачем же из мухи делать слона? Зачем сеять панику, порождать всевозможные слухи?..

Теппана слушал краем уха, разглядывая висевший на стене над президиумом большой портрет какого-то незнакомого ему старика. Старик очень уж был похож на его отца: такие же густые длинные волосы, такая же окладистая седая борода.

— Что это за старик? — шепотом спросил он у Ховатты.

Ховатта тоже не знал, кто этот старик, который с портрета, казалось, внимательно вслушивался в то, что говорили на съезде.

— На твоего отца похож, — сказал он.

— Здорово похож! — подтвердил Теппана и подумал про себя: «Неужто и этот старик, как и отец, босиком ходит?»

— …Мурманский Совет зашел слишком далеко, — услышал Теппана голос следующего оратора. — Он самозванно провозгласил себя Краевым Советом и пытается распространить свою власть и на Кемь. Это видно уже по тому, в каком тоне нас приветствовал только что выступивший представитель Мурманского Совета…

Мурманск, в то время еще небольшой, но в экономическом и стратегическом отношении исключительно важный город с незамерзающим портом, входил тогда, как и Кемь, в Архангельскую губернию. Архангельский губернский Совет находился в руках большевиков. Поэтому Мурманский Совет, возглавляемый Юрьевым, бывшим сотрудником троцкистской газетенки «Новый мир», выходившей в Нью-Йорке, объявил себя Краевым Советом. Юрьев таким образом приблизился к осуществлению своих тайных планов, о которых он вел переговоры с «союзными» консулами. В Кеми о его коварных замыслах тогда еще ничего не знали.

Тем более не знал о них Теппана. «Да, видно, им сейчас не до белофиннов», — решил он и со скучающим видом начал смотреть в окно. Внимание его привлекли куры, расхаживавшие под телегами. Откуда-то появился важный петух, походил среди кур, потом остановился, растопырив крылья, подобно токующему глухарю, и погнался за одной из кур.

Отчаянно кудахтая, курица бросилась бежать… Теппана так увлекся, что дернул Ховатту за рукав:

— Гляди, гляди.

Ховатта оттолкнул его руку и, наклонившись к Соболеву, спросил, кто этот оратор.

— Лонин, — ответил Соболев. — Председатель Сорокского Совета.

— Не вышло у пети ничего! — громко заметил Теппана, когда курица, увернувшись от петуха, скрылась за углам, а петух с глупым видом остался стоять посредине двора.

— Да слушай ты! — прошипел Ховатта, стараясь не пропустить ни одного слова из речи Лонина, говорившего спокойно, но очень убедительно.

— …Англичане и американцы навязывают нам свою помощь не для того, чтобы отразить нападение немцев и белофиннов, а с целью свержения Советской власти.

Услышав, что оратор говорит о белофиннах, Теппана тоже стал слушать.

Потом на трибуну поднялся какой-то крестьянин и, пригладив короткую ухоженную бородку, начал с карельским акцентом говорить:

— Уважаемые делегаты! Я прибыл сюда из той части уезда, которая сейчас занята финнами. Я пробирался сюда глухими лесами.

Теппана вытянул шею, стараясь разглядеть оратора, выступающего от имени карелов. Старик назвался представителем Ухты. Выборы делегатов на съезд Советов проводились еще до вторжения белофиннов, народ во многих местах не имел тогда понятия о существовании разных партий, и поэтому в числе выбранных оказались всякие люди.

— Говорить я не умею, но хочу все же доложить, что думают мои односельчане, — продолжал старик, пощипывая бородку. — Мы, карелы, глубоко благодарны нонешнему правительству России. Как я слышал, оно предоставило нам самим решить, с кем, стало быть, мы отныне хотели бы жить вместе, с Россией или же с соседом нашим, с Финляндией. Мы, карелы, хотели бы…

— Есть тут и другие карелы! — крикнул Теппана, поняв, куда клонит этот старик.

Говоривший на мгновение смешался.

— У нас, карелов и финнов, одна родословная, одни предки, у нас один…

— Но отец-то небесный у нас не один, — вставил Теппана.

Теперь выступавший разглядел Теппану. Сделав паузу, он внимательно вглядывался в него, словно старался запомнить его лицо.

— Бей, бей! — раздался вдруг чей-то голос в конце зала. Потом послышались крики, топот, смех. Оказалось, что откуда-то выскочила мышка и заметалась под задними рядами. Председателю долго пришлось звонить в колокольчик, чтобы восстановить порядок и тишину. Делегат из Ухты тем временем спустился с трибуны. Воспользовавшись суматохой, Теппана и Ховатта вслед за Соболевым вышли в коридор покурить. Тем временем на трибуну поднялся коренастый, с угловатыми чертами лица, похожий на рабочего мужчина и заговорил густым басом:

— Я обращаюсь ко всем делегатам, в особенности к товарищам карелам: когда вернетесь домой, расскажите людям, что исполком будет бороться за волости, населенные карелами, передайте людям, чтобы они готовились к борьбе против белогвардейцев…

— Слышишь? — Ховатта дернул за рукав Теппану, начавшего рассказывать всякие байки про мышей.

Теппана замолчал и стал внимательно слушать. Наконец-то речь пошла о вещах, которые, по мнению Теппаны, были самыми важными!

— Хорошо говорит! — восхищался Ховатта. — Кто это?

Соболев не знал. Он не был знаком с Закисом.

— Империалисты идут сюда с захватническими целями, — продолжал Закис. — Они стремятся захватить Карелию и Мурманский край. Но мы не должны допустить этого…

Следующий оратор, взявший слово после Закиса, начал жаловаться, что учителя получают меньшую зарплату, чем уборщицы, что в школах нет тетрадей, карандашей. Теппану эти вопросы не интересовали и он не стал слушать.

— Нам надо поговорить с этим мужиком, — сказал он Ховатте, имея в виду Закиса.

Ховатта кивнул в ответ, испытывая удовлетворение от того, что у него и у этого товарища из исполкома, оказывается, одни и те же мысли.

— Это интеллигентская мягкотелость! Псевдогуманность! — на ходу продолжал возмущаться Закис, обращаясь то к Донову, то к Кремневу. — Такое христианское добросердечие может еще оказаться во вред делу революции.

Он не мог понять, что случилось с Кремневым. Месяц назад Александр Алексеевич не поколебался вынести смертный приговор финскому шпиону, а теперь вот…

— Давайте не будем больше об Алышеве, — мягко попросил Кремнев. — Дело уже решено.

За последнее время Кремнев, действительно, изменился. Одно дело этот инженер. Там все было ясно: иностранный агент… А Алышев… Он же — социал-революционер. Кремнев не знал еще, что эти самые социалисты-революционеры и меньшевики, войдя в сговор с послами союзных держав, готовили арест Совета Народных Комиссаров, спровоцировали контрреволюционные мятежи в Муроме, Костроме, Вологде. Удалось им поднять кулацкие мятежи и в Олонце, где входившие в состав уездного Совета эсеры созвали из различных деревень в уездный центр своих единомышленников якобы для того, чтобы произвести распределение чрезвычайного налога, и, воспользовавшись моментом, захватили склад с оружием и арестовали большевиков — членов уездного Совета. Обо всем этом Кремневу пока было неизвестно и поэтому он не мог согласиться с решением собрания железнодорожников, вынесшего Алышеву, как изменнику, смертный приговор. Если бы этот приговор был вынесен в тот момент, когда белофинны были на подступах к Кеми, Кремнев, возможно, и согласился бы с ним. Но теперь, когда опасность миновала, а Алышев раскаялся, не слишком ли это суровая мера наказания? Другие члены вновь избранного исполкома поддержали его и вынесли решение о лишении Алышева гражданских прав и о высылке его за пределы губернии. Против был только Закис.

— Не будет заниматься больше политикой. Всецело посвятит себя частной жизни. Чепуха! — возмущался Закис — Все эти уверения гроша ломаного не стоят. При первой же возможности он вцепится нам в горло. Не зря он бывал на пирушках у белогвардейцев вроде Тизенхаузена…

Донов не вмешивался в разговор. Он считал, что в таких делах нельзя рубить с плеча, к тому же Алышева он не знал.

Кремнев хмурился и тоже молчал. Он шел тяжело дыша, то и дело кашлял. Вид у него был усталый. И не удивительно: съезд продолжался больше недели, и все это время Александр Алексеевич был в напряженной работе. Заседали с утра до позднего вечера, и весь день в зале густым облаком висел табачный дым. Кремнев, правда, просил мужиков не курить. Какое-то время они, действительно, не курили, но потом, разгорячившись, забывали о его просьбе и опять начинали нещадно дымить. Весной обычно у Кремнева всегда было хуже с легкими, а тут еще этот дым… Хорошо, что сегодня его освободили от обязанностей председателя исполкома, выбрав на его место Закиса.

— Осторожнее! — схватил его под руку Закис, когда Кремнев, споткнувшись о камень, чуть не упал.

— Спасибо, — улыбнулся Кремнев и вдруг спросил, показав на камни, которыми была усеяна вся земля вокруг: — А вы знаете, откуда приползли сюда эти камни?

Интерес к камням пробудил у Кремнева один петроградский собиратель фольклора, встреченный им по дороге к месту ссылки.

— Ниоткуда они не приползли, — буркнул Закис — Видно, лежат с тех пор, как господь бог однажды осерчал на мужика и завалил эту землю камнями.

— О нет, — возразил Кремнев и, не договорив, опять закашлялся.

— Сходил бы ты к врачу, — посоветовал ему Закис.

— Ничего, пройдет, — отмахнулся Кремнев.

— До осени, а там снова… — Закис участливо посмотрел на Кремнева и решил про себя, что сегодня же пошлет Гавриила Викторовича, послушать его легкие.

— Давайте пойдем все ко мне, — предложил Кремнев, когда они дошли до угла, где им нужно было разойтись. — Верочка угостит нас чаем.

По правде говоря, Закису было некогда, его ждали в депо неотложные дела, но отказаться от приглашения Александра Алексеевича он не мог. Тем более что до дома Кремнева было рукой подать.

Когда они вошли, Вера и Пантелеймон, успевший вернуться с заседания исполкома раньше их, растерянно замолчали. Кремнев догадался, что речь у дочери и зятя шла о нем, о том, что его освободили…

— Фрицис Эдуардович моложе, здоровее и… беспощаднее, — сказал Кремнев. — А мне дай бог справиться хотя бы с обязанностями его заместителя. Знакомьтесь, моя дочь Вера, — представил он дочь Донову.

Донов немного смутился. Как-то так получилось, что он не бывал у Кремнева дома и не был знаком с его дочерью. А его дочь оказалась той самой барышней, которую они с Емельяном видели на станции и бесцеремонно разглядывали, думая о ней бог знает что.

— А я вас где-то видела, — с лукавой улыбкой сказала Вера Донову. — И папа о вас рассказывал.

— Верочка, будь добра, приготовь нам чайку, — попросил Кремнев, ища что-то на книжной полке.

— А чай уже готов. Сейчас я накрою на стол.

И Вера поспешила на кухню.

Нежным и в то же время печальным взглядом Донов посмотрел вслед Вере. Совсем недавно точно так же бегала на кухню его Соня. Вера чем-то была похожа на Соню. Такие же темные волосы, убранные в пучок, белая блузка и темно-синяя юбка. Соня тоже любила носить белую блузку с темно-синей юбкой.

— Нашел! — Кремнев вытащил тоненькую брошюрку, отпечатанную гектографом на папиросной бумаге. — Смотрите, что здесь сказано…

Закис впервые видел эту брошюру, в которой в качестве одного из программных пунктов партии выдвигалось требование отмены смертной казни. Закис даже не нашелся сразу, что сказать, и, пожав плечами, взглянул на Донова. Донов тоже молчал, что-то неторопливо обдумывая.

— Все течет, все изменяется, — произнес он наконец. — То, что вчера было правильным, сегодня может быть неверным… После того как рабочие и солдаты взяли штурмом Зимний, все переменилось. И теперь ко всему нужно подходить по-новому.

Закис и Кремнев еще в годы ссылки, когда они изредка собирались все вместе, со вниманием выслушивали суждения Донова. Рассудительный и вдумчивый, непоколебимо преданный марксизму, Михаил Андреевич пользовался большим уважением среди ссыльных.

— В том-то вся и трудность, — вздохнул Кремнев. — Раньше мы протестовали и требовали, а теперь мы должны отстаивать и проводить в жизнь. А защищать что-либо и проводить в жизнь всегда труднее, чем отрицать и требовать. Прошу к столу!

— Это правда, — согласился Закис, садясь за стол.

— На днях в уездном суде произошел забавный случай, — рассказывал Кремнев. — Председателем суда у нас теперь один из наших, бывший матрос. И вот в суде разбирается дело об антисоветской клевете. Обвиняемый, как положено, нашел себе защитника. И защитник, разумеется, защищает своего подзащитного. Он выражает в своей речи удивление: за что же, дескать, этого гражданина судить? Разве это преступление, если он сказал, что большевики ограбили его, отобрав у него рыболовное судно? Ведь так дело и обстояло, никакого возмещения за судно он не получил. Тут матрос прерывает адвоката и объявляет: за клевету на советскую власть адвокат приговаривается к двум суткам ареста. И отправляет адвоката в тюрьму.

— Молодец! — засмеялся Донов.

— О господи! — воскликнула вдруг Вера, выливавшая остатки чая в горшок с миртом. — Зацвел!

Донов и Закис вопросительно смотрели на Веру, не понимая, почему она так встревожилась.

— Ну, Верочка, — пожурил ее с улыбкой отец. — Ты такая же суеверная, как и мать-покойница. Во всякую ерунду веришь.

Вера не была такой суеверной, как мать, но все-таки примета, что мирт цветет, предвещая смерть в доме, не могла не вспомниться ей.

Пантелеймон чай не пил. Он сидел у открытого окна за письменным столом, перелистывая протоколы уездного съезда Советов. Он сам, в качестве секретаря съезда, вел эти протоколы и теперь собирался привести их в порядок. Рана Пантелеймона уже зажила, однако он был еще худ и бледен. Когда Вера смотрела на него, у нее щемило сердце так же, как и при виде больного отца. И вообще в последнее время какая-то непонятная тревога не покидала ее. Было страшно и за отца и за мужа. Всякие слухи, переполнявшие город, вызывали в сердце предчувствие беды.

Вера подошла к Пантелеймону и взъерошила рукой его длинные волосы.

— Хватит тебе работать, — сказала она и, отобрав у него бумаги, стала перекладывать их на подоконник. Из окна она увидела Теппану с каким-то незнакомым мужчиной в военной форме. — Степан Петрович с кем-то идет.

— О, да мы в удачное время пришли, — улыбнулся Теппана, имея в виду не то, что они попали на чаепитие, а то, что застали в сборе чуть ли не все уездное начальство.

— Прошу к столу! — пригласил Александр Алексеевич. — Верочка, принеси еще два стакана.

— Да нет, не надо, я просто так, — начал было отказываться Теппана, но за стол им все же пришлось сесть. За чаем Теппана рассказал, по какому делу они пришли.

— Одного желания в таком деле мало, — задумчиво сказал Кремнев. — Нужны люди, притом имеющие военную подготовку.

— Люди найдутся, — заверил его Теппана. — На Мурманке работают сотни карел. Командиры тоже найдутся. Вот, к примеру, Ховатта…

И Теппана показал на своего спутника. Члены исполкома испытующе посмотрели на Ховатту.

— Он на фронте был взводным, — пояснил Теппана.

— Но ведь это не шуточное дело — совершить рейд за многие сотни верст, да еще по местам, где можно передвигаться лишь на лодках по порожистым рекам, — заметил Кремнев.

— Да это не только наша идея, — вступил в разговор Ховатта. Он достал из кармана какую-то бумагу и протянул ее Кремневу. — Взгляните, что пишут венехъярвцы.

Ховатта рассказал, что утром они с Теппаной встретили знакомого мужика из Венехъярви. Он пришел-в Кемь с письмом от жителей своей деревни. Мужики Венехъярви провели в лесу тайное собрание и даже составили протокол, в котором обращались к красногвардейцам Кеми с просьбой помочь им изгнать из родных мест белофинских захватчиков. Венехъярвец, встретив знакомых, передал письмо им: за много дней пути по глухим лесам он так сбил ноги, что уже не мог сам идти в исполком и остался отдыхать в бараке.

— Ну, что скажешь, товарищ председатель? — спросил Кремнев Закиса, когда тот ознакомился с решением собрания венехъярвцев.

— По-моему, в резолюции съезда сказано достаточно ясно, что делать, — сказал Закис.

Съезд в одном из пунктов резолюции дал новому исполкому право мобилизовать на территории уезда годных к несению военной службы мужчин для нанесения решающего удара по белофинским захватчикам. Так что для Закиса вопрос был ясен. Но где взять оружие? Еще месяц назад в Кеми были и люди и оружие. Но после того как белофинны были отогнаны, новых попыток нападения они не предпринимали, и жизнь в городе вошла в мирное русло. Вооруженные красногвардейцы, прибывшие из других мест — Сороки, Шуерецкой, Энгозера, — вернулись домой. Ледокол «Микула Селянинович» тоже ушел обратно в Архангельск. В Кеми, кроме красноармейцев Донова, был лишь небольшой отряд красногвардейцев-железнодорожников.

— Харьюла говорил, что белофинны бросили в Подужемье воз винтовок, — сказал Теппана.

— Воза винтовок мало, — заметил Донов, до сих пор сидевший молча.

Ему решение этого вопроса представлялось более трудным, чем остальным. И главная трудность была, не в том, что не хватало оружия, а в том, что на севере назревали грозные события, о которых в Кеми могли судить пока лишь по доходившим сюда самым разноречивым слухам. Прошел слух, что союзники высадились в Мурманске, чтобы вместе с большевиками не допустить вторжения немцев и финнов на Мурманскую железную дорогу. Ходила молва, будто сербов, прибывших с англичанами, думают переправить на Балканский фронт. Всякие были слухи, и, судя по всему, кое-кто распускал их преднамеренно, чтобы скрыть действительное положение вещей. Положение осложнялось еще и тем, что союзники, как говорили, высадились с разрешения местных советских властей. Удивляло Донова и молчание Нацаренуса. Говорили, будто Нацаренус от имени народного комиссара иностранных дел Троцкого дал союзникам разрешение высадиться в Кандалакше. Но с какой целью? То, что Харьюла смог рассказать о визите союзных офицеров в Северный финский легион, еще больше насторожило Донова. Он ясно видел, что на севере сгущаются зловещие тучи, понемногу надвигаясь и на Кемь. Поэтому он осторожно заметил Ховатте, что, по его мнению, надо было бы выяснить, какими силами располагают оставшиеся в приграничье белофинны и чем они там занимаются.

— Верно, — подхватил Ховатта и с видом знатока заметил: — Без разведки, конечно, соваться туда не стоит.

— Мне стало известно, что белофинны собираются в Иванов день устроить в Ухте какие-то большие празднества, — продолжал Донов. — А что если мы пошлем туда кого-нибудь под видом гостя?

— Я готов хоть сейчас пойти, — загорелся Теппана.

— А тем временем мы постараемся достать оружие и проведем подготовительную работу среди карелов на Мурманке. Но в то же время нельзя оставлять без достаточной охраны и железную дорогу…

Донов и Закис ушли вместе с Ховаттой и Теппаной.

Когда утром за чаем Лонин сказал матери, что ему предстоит поездка в Соловецкий монастырь, мать испуганно посмотрела на него.

— В монастырь? Зачем?

— Хлеб реквизировать у монахов.

— У монахов?!

Блюдечко в руках матери задрожало и стало медленно опускаться на стол, словно старческие морщинистые пальцы не в силах были удержать его тяжесть.

Николай Епифанович догадывался, почему мать так встревожилась. Мать никогда не говорила ему, кто его отец, но от людей он слышал, что отец его живет в Соловецком монастыре. Когда Лонин был маленьким, в деревне его дразнили пригулышем. Чем старше он становился, тем больнее было слышать ему эти слова. У всех его сверстников были отцы, только у него не было. Когда он стал юношей, из-за того, что у него не было отца, многие деревенские девушки избегали его. Только Шурочка не избегала. Шура-Шурочка… Но когда он пришел к ним свататься, его не пустили на порог, а Шуру заперли в горенке. И все потому, что он незаконнорожденный сын бедной батрачки. Лонину вовек не забыть, как горько рыдала Шурочка в своей горенке, когда он уходил. Он был в таком ожесточении, что готов был на самое ужасное — на поджог, даже на убийство, но, к счастью, вовремя опомнился и взял себя в руки. Он вернулся домой, где мать уже готовилась к встрече с молодой невесткой, успокоил расстроенную мать и попросил собрать ему кошель. В тот же вечер он покинул деревню. Ушел куда глаза глядят. Так лучшие годы молодости и скитался с места на место. Столярничал, строил дома, батрачил. Когда началось строительство Мурманской дороги, он тоже перебрался туда. Мать свою он не забыл, посылал ей то немножко денег, то платок, то еще что-нибудь. Однажды он услыхал от кого-то, что Шуру против ее воли выдали замуж и она умерла в родах. Эх, Шура-Шурочка!.. Потом он встретил Кремнева и благодаря ему стал смотреть на многое совершенно другими глазами. Жизнь предстала вдруг в ином свете, к он начал понимать ее. Понял он и то, что не мать была виновата в его несчастье. Ведь он был матери дороже всего на свете. Обосновавшись в Сороке, он при первой же возможности съездил за матерью и попросил у нее прощения за все. Мать плакала, гладя его преждевременно поседевшую голову. С тех пор они жили вдвоем.

— Не езди туда, — попросила мать.

— Почему? Хлеб нужен для Петрограда. Там люди голодают.

Одним из вопросов, обсуждавшихся на уездном съезде, был вопрос об оказании помощи голодающему Петрограду. Несмотря на сопротивление эсеров, кричавших: «Мы и сами голодаем», съезд большинством голосов принял решение помочь Петрограду, и на первом заседании исполкома это дело было поручено Лонину.

Мать хотела что-то сказать, но ее сморщенные бескровные губы задрожали, и она отвернулась. Лонин, погладив мать по плечу, тихо сказал: «Надо ехать». Закрывая за собой дверь, он услышал, как мать, всхлипывая, проговорила ему вслед: «Да сохранит тебя господь, сынок…»

Весь день Лонин провел в приготовлениях к отъезду. Наконец, все было готово и на следующее, утро бывшая стюартовская «Чайка» подняла якоря и вышла с Молчановского острова в открытое море.

Погода выдалась на славу — теплая и солнечная. Дул попутный ветерок, но море было спокойно и пароход почти не качало. На Сорокской губе было полно рыбачьих карбасов, и Лонин порадовался, что столько народу выехало на тони. Если бы он знал, что, стараясь отправить как можно больше людей на море, хозяева этих рыбацких ёл помышляли не столько о том, чтобы побольше наловить сельди, сколько о том, чтобы в деревнях оказалось поменьше мужиков, стоявших за советскую власть. Вдохновленные вторжением белофиннов и появлением на Мурмане союзников, местные богатеи воспрянули духом и решили, что скоро пробьет их час.

Сорока давно уже скрылась из виду. Вдали смутно виднелся остров Жужмуй, на котором стоял бог весть когда построенный маяк. Вспомнилась одна печальная история. В 1873 году поздней осенью вдруг маяк погас. Не зажегся он и на следующий день. Когда поехали узнавать, нашли сторожа маяка и всю его семью мертвыми. Умерли от цинги… «Как-то там сейчас?» — подумалось Лонину, и он мысленно обругал себя за то, что до сих пор не удосужился позаботиться о маяке.

К вечеру они добрались до Соловков.

Лонин раньше не бывал в Соловецком монастыре и поэтому все на острове ему было внове: и массивные крепостные стены с вмятинами от пушечных ядер, которыми английские военные корабли обстреливали монастырь во время Крымской войны, и золотые купола каменных церквей, где монахи как раз совершали вечернее богослужение, и настоящая гостиница с рестораном, где их поместили.

— Как ты попал сюда? — спросил Николай Епифанович у краснощекого паренька лет шестнадцати-семнадцати, пришедшего подмести их комнату.

— Родители послали, — ответил парень. — Я на санках с горы катался и ушиб ногу. Она никак не поправлялась, так меня пообещали богу…

Только теперь Николай Епифанович заметил, что паренек прихрамывает.

— Ты откуда сам-то? Не из Заонежья? — спросил он. Выговор паренька показался ему знакомым.

— Да, из Кузаранды, — ответил тот. Потом поднял голову и, словно оправдываясь, сказал: — Я трудник.

И он рассказал, что в монастыре, помимо четырехсот десяти монахов, живет более двухсот трудников. В большинстве своем это молодые парни, из-за болезни или какого-нибудь иного несчастья «обещанные Христу». Они выполняют все тяжелые работы: заготовляют сено для монастырского скота, целыми днями работают на огородах, ловят рыбу на море, ездят на Заячий остров за грибами, работают столярами и сапожниками. К счастью, им теперь не надо варить соль, как бывало когда-то раньше, правда, очень давно…

— А вы когда думаете обратно ехать? — спросил трудник.

— А что? — заинтересовался Николай Епифанович. — Хочешь поехать с нами?

Парень молчал, опустив голову.

— А нога-то поправилась? — спросил Николай Епифанович.

— Зимой здесь были красноармейцы, — неожиданно сказал трудник.

Николай Епифанович слышал, что по пути в Кемь ледокол «Микула Селянинович» останавливался на Соловках. Поговаривали даже, что капитан нарочно задержался здесь. Впрочем, кто его знает. Может, действительно, ледокол опоздал потому, что лед оказался слишком толстым. Часть красноармейцев заночевала тогда в монастыре. Их поместили в пристройках, где жили трудники. От них-то трудники впервые и узнали, что в России теперь новая власть, власть трудового народа (монахи, конечно, уже раньше слышали об этом, но держали это в тайне от трудников). О многом рассказали тогда красноармейцы этим паренькам, истосковавшимся по дому, по родным местам.

— Думаю, что поедем послезавтра, — ответил Лонин. — Если успеем выполнить порученное нам дело.

Однако выполнить порученное дело оказалось не так-то легко. Монахи уже перешептывались между собой.

— Посланцы антихриста явились…

— Боже праведный, огради нас от искушений сатаны…

Николай Епифанович все же был доволен, что ему удалось поговорить с молодым трудником. «Значит, и сюда, за эти каменные стены, проникли новые веяния, — думал он. — Надо только суметь обратить эти новые веяния на пользу дела. Но сначала, конечно, надо попытаться по-хорошему…»

Утром, как только закончилась служба, Лонин пошел к архимандриту.

Настоятель монастыря, седобородый старец, встретил его приветливо.

— Чем могу служить тебе, сын мой? — спросил он, пытливо вглядываясь в глаза Лонина.

Лонин достал из кармана отпечатанную на машинке выписку из решения Кемского исполкома, заверенную печатью бывшего земства и подписанную Закисом и Машевым.

Ознакомившись с выпиской, настоятель помрачнел.

— Грабить пришли. Я слышал, что из чека по такому же делу наведывались в Александро-Свирский монастырь.

Лонин ничего не слышал об Александро-Свирском монастыре. Может быть, там действительно был реквизирован хлеб. Но его удивила осведомленность архимандрита. Впрочем, удивительного в этом ничего не было — в монастыре имелся свой радиотелеграф, через который Соловки в зимнее время поддерживали связь с остальным миром.

Внутри у Лонина что-то вскипело, но он, сдерживая себя, продолжал говорить спокойно, взывая к христианским чувствам настоятеля.

— Христос учил, что если ты имеешь хлеб, то поделись им…

— Всевышний, ты слышишь? — Архимандрит устремил взгляд вверх. — Им не стыдно ссылаться на тебя. Прости их, заблудших… — Потом он повернулся к Лонину и посмотрел на него так, как старики глядят на детей. — Сын мой, ты, наверное, забыл, что церковь ныне у нас отделена от государства…

Архимандрит не признавал над собой власти уездного исполкома. Так и не добившись от него ничего, Лонин извинился за беспокойство и ушел. Все произошло так, как он и предполагал. Закис, правда, советовал в случае, если хлеб не удастся получить в качестве христианской благотворительности, взять его силой. Но прибегать к угрозам и насилию Лонину не хотелось. Он решил испытать еще одно средство. Вероятно, и оно не поможет, но надо все же попытаться. Не возвращаться же с пустыми руками. Он собрал на дворе церкви святого Павла часть монахов и трудников, пришедших послушать его из любопытства, и, поднявшись на паперть, рассказал, с какой целью он прибыл в монастырь.

— Да у нас самих-то хлеба всего на месяц! — крикнул какой-то монах с косматой бородой и, что-то ворча под нос, удалился. За ним разошлись и остальные монахи. На дворе осталось лишь несколько молодых трудников.

«Всего на месяц хлеба? Неправда, в кладовых монастыря есть хлеб. Только не хотят давать его «слугам дьявола», — думал Лонин.

— Где ваш келарь живет? — спросил он у хромого трудника.

— Отец Епифан?

— Отец… Епифан? — вздрогнул Лонин.

— Пойдемте, я вам покажу его келью, — сказал трудник.

Длинный темный коридор. По обеим сторонам его низкие узкие двери.

— Здесь, — шепнул трудник и боязливо удалился, оставив Лонина одного.

Когда Лонин вошел в келью, ему показалось, что он попал в мрачную и темную тюремную камеру. За столом сидел длинноволосый старик, делая какие-то записи в толстой бухгалтерской книге. Он сидел спиной к дверям и не сразу заметил вошедшего. Лонин поздоровался. Отец Епифан медленно повернул свою седую голову.

Оба несколько мгновений молчали, напряженно глядя друг на друга.

— Я все знаю, — сказал наконец келарь усталым голосом. — Архимандрит рассказал.

Он не отрывал глаз от лица нежданного гостя… В этом лице, словно в смутном зеркале, проступали до боли знакомые черты. Акулина…

Отец Епифан невольно прикрыл глаза… В одно мгновение в памяти пронеслось, казалось бы, давно забытое… Тихий летний вечер на берегу реки. Утки со своими выводками уже давно попрятались в гнезда, а они с Акулиной все сидят под рябиной… А потом та же река осенью. Слабый лед с треском проваливается под ним… В отчаянии родители пообещали его Христу, если он выживет. Он выжил… для монастыря… А Акулина осталась в положении… Ох! Спросить?

Отец Епифан зашевелил губами, но с них сорвалось сухое:

— Спрашиваете, сколько у нас продовольствия? Муки 2500 пудов, сахару 230…

— В Петрограде народ голодает, — сказал Николай Епифанович, глядя прямо в глаза келарю.

— Обожди-ка, сын мой, — сказал келарь и торопливо вышел.

Николай Епифанович устало опустился на стул. Этот монах так странно смотрел на него… Вспомнилось испуганное лицо матери, умолявшей его не ездить в монастырь. Тяжелый вздох вырвался у Николая Епифановича. Он стал машинально перелистывать книгу, лежавшую на столе. «Житие святого Саввы»…

В коридоре послышались шаги. Лонин очнулся от своих мыслей и закрыл книгу.

— Архимандрит дал согласие, — с довольным видом объявил отец Епифан, войдя в келью.

Лонин, удивившись про себя, что архимандрит так быстро переменил свое решение, поблагодарил его и вышел. Но не успел, он отойти от двери, как в келье словно что-то тяжелое упало на пол. Лонин приоткрыл дверь. Отец Епифан, сгорбившись, стоял на коленях перед иконой. Он плакал.

Лонин тихо закрыл дверь.

В тот же вечер «Чайка», в трюме которой было несколько сот пудов зерна, вышла в обратный путь. На нем уехали из монастыря шесть молодых трудников, в том числе и паренек из Кузаранды.

Через два дня из Сороки в красный Петроград отправился поезд с хлебом. Лонин сопровождал его. В кармане он вез письмо Кемского исполкома, в котором говорилось:

«…Мы, рабочие Кеми и Сороки, посылаем хлеб красному Петрограду, авангарду русской революции, который, страдая от голода, не сдает революционных позиций».

V

— Возлюбим друг друга, ибо любовь от бога. Каждый, кто любит, рожден от бога и познает бога…

Петя Кузовлев и Маша стояли перед алтарем, слушая тихий голос старенького седобородого священника, читавшего что-то из евангелия. Они давно уже хотели повенчаться, много раз говорили об этом, да все не могли собраться. У Пети находились все время какие-то причины. То он говорил, что ему неудобно, мол, товарищи в депо над ним смеются, то у него оказывалась срочная работа. Так изо дня в день венчание все откладывалось. Сегодня утром, когда все было решено, Петя вдруг сказал:

— Машенька, может, не надо… Я же красногвардеец. Кто знает, что еще будет…

Он задумчиво смотрел на Машу. В самом деле, что ждет их впереди? Позапрошлой ночью на станции неожиданно появились англичане. В обращении, расклеенном на стенах пристанционных бараков, говорилось:

«Союзники пришли сюда не с враждебными намерениями, а с целью помочь союзной стране, поставленной на грань анархии и страдающей от голода, в общей борьбе против немецких и финских захватчиков…»

Но можно ли этому верить?

— Ты не любишь меня, — заплакала Маша. — Чего ты боишься? Ведь никого они не трогают… И Совет, как был, так и есть…

И вот они, празднично одетые, серьезные, стоят перед алтарем.

Священник закрыл библию и подошел к молодой паре:

— Любишь ли ты, дочь моя, раба божьего, который волей божьей станет твоим мужем?

— Люблю, — тихо ответила Маша.

Молодой псаломщик дал ей свечку и зажег ее.

— А ты, сын мой, любишь ли рабу божию, которая по воле божьей станет твоей женой?

— Люблю.

Пете тоже дали свечку.

Пекка и Матрена стояли в первом ряду немногочисленной публики, собравшейся поглазеть на венчание. Матрена с восхищением разглядывала сверкавшие позолотой иконы, вышитые золотом одеяния священника, подвенечное платье Маши, но когда зажгли свечки, все ее внимание сосредоточилось на них. Чья свеча раньше потухнет? Священник что-то опять говорил, но до ее слуха доходили лишь отдельные слова: «…хрупкий сосуд… прелюбодеяние…»

Пекка тоже не слушал проповедь. Он с тревогой думал о последнем событии, о приходе англичан.

И здесь, в церкви, было несколько солдат в желто-зеленых мундирах, в фуражках с зеленой кокардой, похожей на лист клевера. Зашли, видно, из любопытства. Некоторые из них, обнажив головы, крестились, как крестятся православные; другие громко переговаривались на своем языке и смеялись.

Вчера на собрании рабочих один английский лейтенант, говоривший по-фински, — наверное финн: Пекка слышал, что его называли Мартином, — так этот Мартин заверял: «Мы — ваши друзья. Как только наша помощь станет ненужной, мы уйдем». Ишь, друзья… Пекка враждебно покосился на шумевших солдат. Потом с беспокойством стал думать о Теппане, который куда-то отправился с одним венехъярвцем и даже не сказал, куда…

— …Тот, кто не любит, не познает бога, ибо бог есть любовь, — донесся до него мерный, спокойный голос попа, словно призывающий отрешиться от земных забот. — Да благословится…

Что благословится, Пекка не услышал.

Где-то совсем рядом, за стеной собора, раздались выстрелы. Матрена вцепилась в его руку. Женщины в церкви заметались, заохали, запричитали. Иностранные солдаты бросились к выходу, за ними повалил и остальной народ.

Когда они все четверо выбежали на паперть, ясный летний воздух разорвало оглушительным залпом. Девушки вскрикнули и зажали уши.

Весь берег за собором был заполнен вооруженными солдатами в зелено-желтых мундирах. Со двора собора не было видно, что происходит на берегу.

Мимо них пробежала какая-то старая женщина, прижав к груди вцепившегося в нее плачущего ребенка.

— Ироды! О господи… — причитала она.

— Разойдись! Что вы тут торчите? — раздался сердитый окрик. — Или захотелось в компанию с товарищами?

— Тизенхаузен! — Кузовлев узнал в этом офицере, одетом в английский мундир, того капитана, в доме которого они с Пеккой делали обыск. — Отыскался… Отомстит он нам теперь…

— Уйдем скорей, — тянула Матрена Пекку.

Перебегая через улицу, они увидели возле здания исполкома, стоявшего напротив собора, торопливо шагавшего Донова. Кузовлев сразу заметил, что на поясе у Донова нет кобуры с наганом. Пекка и Петя прибавили ходу. Девушки едва поспевали за ними.

— Михаил Андреевич!

Донов оглянулся и резко остановился. Но что это с ним?

— Кремнева и Закиса убили… Взяли прямо с исполкома. А сейчас — Машева… — проговорил Михаил Андреевич не своим голосом.

Все потрясенно молчали. Так вот что это за выстрелы были сейчас там, у собора…

Отправив девушек к Вере, Пекка и Кузовлев пошли с Доновым на станцию. По дороге им то и дело встречались иностранные солдаты, шедшие и группами и в одиночку. Некоторые, видимо из славяно-британского легиона, спрашивали по-русски, как пройти к трактиру. Мимо них прошагал и тот английский лейтенант, который говорил на собрании по-фински.

— Вчера этот сладко пел, — буркнул Пекка, бросив презрительный взгляд на лейтенанта. — Друзья-союзнички…

По дороге Донов рассказал, что утром его пригласили к капитану Годсону, командовавшему прибывшими в Кемь войсками интервентов, и только недавно отпустили. Его допрашивал какой-то русский офицер, назвавшийся Звягинцевым. Тем временем его отряд разоружили.

Донов направился через пути к своему вагону, а Петя и Пекка — к вокзалу. Им встретился Харьюла и сообщил еще одну новость — местных красногвардейцев, как и отряд Донова, тоже разоружили. Созвали в столовую якобы на собрание и приказали сдать оружие. Харьюла тоже был без винтовки. Пекка хотел спросить, знает ли Харьюла, что сейчас случилось у собора, но тот кинулся навстречу подходившему Донову.

— Паровоз вот-вот подадут, — доложил Харьюла.

— Спасибо. Сейчас отправимся, — сказал Донов.

— Куда? — вырвалось у Кузовлева. — Я поеду с вами. Поедем, Пекка?

— Нет, вы оставайтесь здесь, — сказал Донов. — Люди и здесь нужны. Надежные люди, такие…

Он не договорил — к ним направлялся капитан Годсон, высокий статный англичанин лет сорока. Подойдя к Донову, капитан показал на часы: мол, осталось всего пять минут. Годсон думал, что Донов еще не знает о расстреле кемских большевиков, и поэтому торопил того с отъездом. Донов кивнул в ответ.

— Я сожалею, что нам не удалось найти взаимопонимания, — через переводчика сказал Годсон с притворной улыбкой.

Донов пожал плечами.

Годсон опять показал на часы.

— Счастливого пути. — Он протянул Донову руку и улыбнулся, словно хотел подчеркнуть, как вежливо они, англичане, обращаются с прежними союзниками, пусть даже эти союзники оказались введенными в заблуждение большевиками.

Донов поднялся в вагон, и поезд тронулся.

Пекка и Кузовлев смотрели вслед поезду. Стук колес все отдалялся, вот поезд прогрохотал через мост, и стало тихо…

Старательно пыхтя и выбрасывая клубы черного дыма, медленно опускавшегося на болота, перелески, стройные сосняки и зеленый березняк, старенький паровоз катил на юг. Донов сидел в своем вагоне за шахматной доской, подперев голову руками. Напротив него сидел Емельян и ждал, когда командир сделает ход. Но Донов, уставившись на доску невидящими глазами, думал не об игре. Перед ним стояли лица расстрелянных кемских товарищей… Как неожиданно изменилась обстановка… Два месяца назад на этом поезде с ним прибыл в Кемь целый отряд обстрелянных бойцов. Теперь же с ним едет всего тридцать красноармейцев, да и те без оружия. И от Комкова не было никаких вестей… Как же союзникам удалось так беспрепятственно дойти до Кеми? Ведь в Кандалакше был Нацаренус. Или, может быть, он приказал и Комкову разбить отряд на мелкие группы и рассыпать их вдоль всей дороги? Кроме того, на Ковдозере стоит легион красных финнов… Знают ли в Петрограде об опасности, грозящей со стороны Мурманска?

В Петрограде знали об этой опасности, но Донову ничего не было известно о предпринятых в связи с этим действиях. Еще за неделю до появления союзников в Кеми, 25 июня Ленин писал Мурманскому Совету:

«Английский десант не может рассматриваться иначе, как враждебный против Республики. Его прямая цель — пройти на соединение с чехословаками и, в случае удачи, с японцами, чтобы низвергнуть рабоче-крестьянскую власть и установить диктатуру буржуазии. ‹…› На Мурманский краесовдеп возлагается обязанность принять все меры к тому, чтобы вторгающиеся в советскую территорию наемники капитала встретили решительный отпор. Всякое содействие, прямое или косвенное, вторгающимся наемникам должно рассматриваться, как государственная измена и караться по законам военного времени».

Спустя два дня, 27 июня, Советское правительство направило послу Великобритании Локкарту ноту протеста.

В ответной ноте Локкарт фарисейски утверждал, что Советское правительство дезинформировано и что его обвинения против Великобритании лишены оснований. Юрьев же, председатель Мурманского Совета, направил Ленину наглый ответ, в котором заявлял о «сотрудничестве с союзниками».

2 июля, в тот самый день, когда интервенты появились в Кеми, в «Известиях» было опубликовано постановление Совнаркома, объявлявшее Юрьева вне закона. Этот номер газеты в Кемь не успел поступить, и Домов, разумеется, не знал о постановлении. Не знал он также и об обмене нотами. Но он чувствовал, чего от него требуют интересы революции и Родины, и уже знал, что ему делать.

— Шах! — сказал он, переставляя коня.

Но Емельяна за столом уже не было. Видя, что Донов поглощен своими мыслями, он отошел и стал смотреть в окно.

— Подъезжаем к Шуерецкой, — объявил он и помахал рукой красноармейцам, стоявшим на посту у железнодорожного моста.

На Шуерецкой Донов сразу же со станции позвонил в Сороку командиру взвода железнодорожной охраны. Он с тревогой думал, как бы вслед за ними на станцию не явились англичане… И успеет ли прибыть подкрепление из Сороки?

Красноармейцев, вышедших из поезда, тотчас же обступили оказавшиеся на станции жители села, расположенного в полутора верстах от станции в устье реки Шуи, на берегу моря. Только теперь они узнали, что в Кеми третий день хозяйничают интервенты.

— Ну что, дальше поедем? — спросил Емельян, когда Донов вернулся к поезду.

— Не торопись, — ответил Донов. — Давай сходим посмотрим, как там ребята.

И они направились к мосту.

Поговорив с часовыми, Донов стал осматривать мост. Он ходил, изучал его со всех сторон, словно что-то рассчитывал.

— Скоро снимем посты, — сказал он красноармейцам и пошагал обратно на станцию.

Через час прибыл поезд из Сороки, и в распоряжении Донова оказалось почти семьдесят бойцов. Большинство имело оружие. Кроме того, прибывшие из Сороки привезли динамит.

Донов вкратце объяснил обстановку, затем, взяв с собой прибывших из Сороки трех подрывников, пошел к мосту. Через полчаса грохнул мощный взрыв…

Вернувшись с подрывниками на станцию, Донов отдал команду «по вагонам», и перрон моментально опустел. Сцепленные вместе оба поезда — сорокский впереди, кемский позади, — тяжело пыхтя, покатили к югу.

В Сороку прибыли ночью. Ни на станции, ни в депо не было ни единой живой души, как будто все — и железнодорожники, и рабочие депо — куда-то сбежали. Но стоило красноармейцам выйти на перрон, как откуда-то один за другим начали появляться люди. Среди них были и мужики из деревни, видимо, заранее пришедшие на станцию и ожидавшие прибытия этого поезда. Судя по их лицам, они уже знали, почему отряд железнодорожной охраны покинул Кемь.

К Донову подошел какой-то железнодорожник, стоявший до этого в стороне и видимо старавшийся угадать, кто же из этих почти одинаково одетых красноармейцев является командиром.

— Там камбалинцы что-то затевают, — оказал железнодорожник, кивнув в сторону деревни.

Донов не знал, кто такие камбалинцы, но железнодорожник почему-то вызвал его доверие.

— Лонин вернулся? — спросил он.

— Да, вечером, — ответил железнодорожник.

Донов вернулся в штабной вагон, велел немедленно выставить посты вокруг станции и отправить патруль в деревню.

— Там, говорят, не совсем спокойно.

Затем, отправив со станции телеграммы в Петрозаводск и Петроград, он захватил с собой двух бойцов и сам тоже направился в село.

В селе царила затаенная тишина. На улице ни души. Только изредка полаивали собаки, чуя чужих людей. В волостном правлении, где находился совет, Донов застал лишь дремавшего за столом дежурного. Услышав, что кто-то вошел, дежурный хотел было схватиться за берданку, но потом, окончательно проснувшись, понял, что уже поздно, и ошарашенно уставился на вошедших. Красноармейцы засмеялись.

— Вот… курево кончилось, — пожаловался дежурный, словно из-за отсутствия курева он и заснул.

— Ребята, дайте ему махорки, — сказал Донов, усмехнувшись. — Где найти Лонина?

— Час назад, наверно, ушел отсюда. Все заседали, — сообщил дежурный и показал из окна дом, в котором жил Лонин.

Донов отправился к Лонину.

— Он уже спит, — ответил ему испуганный женский голос, когда он, наконец, достучался. — Господи, и ночью покоя нет, — проворчала женщина и ушла.

— Кто там? — через некоторое время спросил голос Лонина. — А-а, ты!

Лонин, с наганом в руке, открыл дверь.

Когда Донов вкратце рассказал, что случилось в Кеми, Лонин долго и мрачно молчал. Такой поворот событий был для него неожиданным. До Сороки дошли, правда, слухи, что отряд железнодорожной охраны спешно покинул Кемь, но никто не знал почему.

— Просто чудо, что они тебя-то отпустили, — проговорил он, наконец.

— Видишь ли, я служу в регулярной армии, — пояснил Донов. — А официально они войну России не объявляли.

Мать Лонина, краем уха услышав рассказ Донова, испуганно крестилась перед иконой. «Господи милосердный, помилуй моего сына. Не надо было хлеб у монахов брать. Опять меня, несчастную, покинет…» — решила она, услышав, что гость и сын говорят о какой-то эвакуации.

Тем временем Лонин оделся.

— Ты, мать, не тревожься. Я скоро вернусь. А на завтрак поджарь нам селедочки свеженькой.

Лонин пошел в Совет, Донов вернулся на станцию.

Утром на улицах поселка встревоженными кучками толпились люди, рассматривая появившиеся на телеграфных столбах бумажки.

— Что это такое?

— Приказ. Слушай.

— …все имущество, являющееся собственностью Советской России, а именно: движимое имущество железной дороги, продовольствие, имущество учреждений — подлежит эвакуации… — читал кто-то по складам приклеенный на столбе приказ № 1, подписанный Лениным. — Имущество, которое невозможно эвакуировать, подлежит сожжению…

— Боже ты мой! Неужто сожгут?

И перепуганные обыватели, истолковавшие этот приказ в том смысле, что сожжено будет также и их имущество, охая и ахая, бежали домой.

Тем временем эвакуация имущества уже началась. Из поселка на станцию на мобилизованных у богатеев лошадях везли ящики и мешки, которые на тех же лошадях в старое доброе царское время были привезены на склады купцов и лесозаводчиков. Лошадям, конечно, было безразлично, что и куда они везли, но их владельцам это было далеко не все равно. Затаив бессильную злобу, наблюдали они, как их лошади, вытянув шею и свесив голову, тащили добро на станцию, где стоял наготове товарный состав. Грузили товары в вагоны красноармейцы и рабочие-железнодорожники.

Интервенты, занявшие Кемь, и их белогвардейские приспешники пока еще не появлялись. Почему-то не показывались, они и в Шуерецком. Но положение в Сороке становилось час от часу напряженнее, и с эвакуацией надо было торопиться. Поднимали головы затаившиеся до поры до времени «камбалинцы». После того, как был разогнан Совет, оказавшийся в руках местного богатея Камбалина и его единомышленников, камбалинцы действовали исподтишка, выжидая благоприятного для открытого выступления момента. Правда, у них было маловато оружия, да и рискованно еще было выступать с оружием в руках. Зато они постарались, чтобы на весеннюю путину в море ушло побольше мужиков, входивших в Красную гвардию. Теперь, когда началась эвакуация, они усиленно распространяли всевозможные провокационные слухи, подбивая крестьян на выступление против «грабителей» из рабочего поселка. Донова и Лонина эта вылазка контрреволюционных сил не застала врасплох. Они предвидели ее и еще ночью предприняли контрмеры. Одной из них был арест в качестве заложников некоторых из местных богатеев. Взят был под стражу и Камбалин. Во дворе школы собралась толпа возбужденных его сторонников.

— Пусть Лонин идет сюда и дает отчет, — кричали из толпы.

Выходить к толпе, которую легко было спровоцировать на самосуд, было рискованно. Но Лонин пошел.

Когда он появился на дворе школы, в толпе наступило грозное молчание. Председатель совета пришел один, без вооруженной охраны, и все притихли, словно выжидая.

Лонин поднялся на крыльцо.

— Вы, по-видимому, уже знаете, что англо-французские и американские… — начал он.

— Знаем! — закричали из толпы. — Без тебя знаем.

— Уже в Шуерецком!

Лонин поднял руку и, дождавшись тишины, сказал:

— В Шуерецком их нет, Это провокационный слух, пущенный камбалинцами.

— А куда вы дели Камбалина? — перебил его злой выкрик. — Зачем вы их взяли? Чтобы расстрелять?

— Дайте ему говорить!

— С Камбалиным ничего не случится, — спокойно продолжал Лонин. — Но если раздастся хоть один выстрел из-за угла, то…

— То что? Расстреляете, да?

Лонин ответил не сразу. По лицам собравшихся он видел, что большинство не поддерживает крикунов, стоявших одной кучкой.

— Все будет зависеть от вас, — сказал Лонин, делая нажим на слове «вас» и глядя при этом на кучку крикунов. — Но я думаю, что вы понимаете положение и что у вас хватит терпения выслушать меня.

Недовольный гул, стоявший над толпой, постепенно стих. Даже самые отчаянные головы помнили о том, что на станции и в рабочем поселке находилось около ста человек вооруженных красноармейцев и красногвардейцев.

— …Наемники империалистов и белогвардейцы, захватившие Кемь, не смогут беспрепятственно войти в Сороку, — говорил Лонин. — Мост через реку Шую разрушен. Они, конечно, придут и сюда. Кеми им мало. Они идут, чтобы потопить русскую революцию в крови рабочих и крестьян и восстановить власть буржуазии. Поэтому и кровопийцы, подобные Камбалину…

— Сам ты кровопийца!

— Бей его!

— Тихо!

— Он верно говорит.

Лонин подождал, пока крикуны успокоились, и продолжал:

— Потому кровопийцы, подобные Камбалину, и ждут не дождутся их. Потому они и слухи распускают, будто идут к нам освободители, посланные богом, и несут нам белый хлеб. Это враки, все это говорится для отвода глаз, чтобы обмануть легковерных. Они уже показали на деле, кто они такие. Они разоружили отряды железнодорожной охраны по всей Мурманке. В Кеми они подло убили членов кемского совдепа — Закиса, Кремнева…

— Кремнева? — ахнул кто-то в толпе.

Кремнева в Сороке знали. До переезда в Кемь Александр Алексеевич жил в Сороке. Теперь все слушали молча.

Но стоило Лонину заговорить об эвакуации имущества, как опять послышались выкрики.

— И лодки, что у нас отняли, забирайте с собой, — закричал пронзительным, дрожащим от злобы голосом старичок с острой бородкой. В толпе послышался смех. Лонин насупил брови, и смех прекратился.

— Такой же произвол, такие же зверства будут твориться и здесь, — спокойно продолжал Лонин. — Но мы не позволим чужеземцам топтать нашу землю, мы не дадим наемникам империалистов безнаказанно убивать лучших борцов за интересы рабочих и крестьян России… Мы готовы отдать свою жизнь за дело революции и народа…

Закончив речь, Лонин медленно спустился с крыльца.

Тем временем, пока Лонин выступал перед народом, первый эшелон был погружен. Его уже собирались отправить, как со станции Олимпия позвонили, что с юга идет поезд. Через полчаса этот поезд прибыл в Сороку. В старательном паровозике, тащившем за собой четыре вагона, Харьюла узнал «старушку». Вастен опять направлялся в Княжую Губу, но путь на север был закрыт. Через несколько минут после того как первый эшелон с советским имуществом ушел на юг, выкативший из широких ворот депо паровоз подал под погрузку следующий состав.

Донов вместе со своим штабом выехал в первом эшелоне. Он должен был выбрать выгодные оборонительные рубежи и собрать своих людей, рассыпанных по полустанкам и мостам вдоль всей дороги. Находившийся в Сороке взвод железнодорожной охраны остался обеспечивать безопасность погрузки. В Сороке также остался Вастен со своими бойцами. Погрузка шла полным ходом. Непосредственной опасности со стороны Кеми пока не было. Правда, в Шуерецкой уже появилась вражеская разведка, но, дойдя до взорванного моста, она не решилась перейти через реку.

Чем меньше в Сороке оставалось паровозов и людей, тем напряженнее становилась обстановка в самом селе. Образовалось как бы два лагеря: с одной стороны — станция и прилегающий к ней поселок, с другой — село с многочисленными островами. Разделяла их река, по одну сторону которой у моста находился пост красногвардейцев, а на другой за поленницами и за хлевами укрывались камбалинцы с ружьями. В такой обстановке эшелоны один за другим отправлялись на юг. Погрузка шла всю ночь и весь следующий день.

Затем наступило 6 июля. Солнце успело подняться уже довольно высоко, и лучи его ярко переливались в окнах домов, на воде многочисленных протоков дельты реки Выг, на широкой глади Сорокской губы. Утро было тихое и ясное. В такую погоду видно далеко-далеко.

Первыми увидели английский крейсер бабы, полоскавшие на берегу белье. Весть о появлении корабля быстро облетела село. Сидевшие в засаде «камбалинцы» уже навели ружья на поезд, погрузка которого еще продолжалась, но открыть огонь все же не посмели: их было слишком мало, а крейсер был еще далеко.

Узнали о появлении крейсера и на станции.

— Нажимай, ребята, — поторапливал Лонин своих людей.

Депо уже горело. Вскоре черно-красные языки пламени заклубились и над станцией. Когда были сняты посты и все люди собраны, раздалась команда: «По вагонам!» Поезд отправился. Только тогда из-за реки захлопали выстрелы. Из поезда им в ответ застрочил пулемет, и он поливал берег огнем до тех пор, пока поезд не скрылся за лесом.

НА ПЕРЕКРЕСТНЫХ ВОЛНАХ

I

Затишье, установившееся в Пирттиярви с наступлением распутицы, продолжалось недолго. Как только вскрылись реки и озера освободились ото льда, через Пирттиярви началось оживленное движение белофиннов: одни шли из Финляндии, другие возвращались в Финляндию. В самой деревне появился белофинский гарнизон, и над школой, где жили солдаты, развевался белый флаг с синим крестом. Такие же гарнизоны были расположены во многих деревнях. Главные силы экспедиционного отряда находились в Ухте.

Вскоре из приграничных деревень стали приходить тревожные вести. В Венехъярви белофинны арестовали Еххими Витсаниеми, увели с собой в Ухту и там расстреляли. Того самого Еххими, который устанавливал в деревне власть бедноты… От Крикку-Карппы — он не забывал о своих обязанностях лесника и поэтому бывал в соседних деревнях — в Пирттиярви узнали о страшном событии, происшедшем в Кивиярви.

В Кивиярви у зятя Хилиппы Онтто жил бежавший из Финляндии красногвардеец. После поражения революции многие из участников восстания, спасаясь от террора, бежали из Финляндии. Некоторым удалось найти прибежище в лесах беломорской Карелии.

В Кивиярви тогда еще не было белофинского гарнизона. Но в соседней деревне были белые. Кто-то донес на Онтто. Один из белофиннов отправился в Кивиярви выяснить, что за финн там скрывается.

— …и вдруг на пороге появился руочи. «Руки вверх!» — говорит… Онтто как раз поле пахал… — рассказывал Крикку-Карппа. — Евкениэ побежала за Онтто. Тот бросился домой, прибежал, схватил безмен и запустил в руочи безменом. Да промахнулся…

— Жаль, — заметил Поавила.

— Онтто с постояльцем скрылись в лесу. Хоронились они в одной сторожке. Но руочи однажды ночью пришли, взяли их и обоих расстреляли.

— Обоих?

— Да. Онтто тоже.

— А еще соплеменниками называются.

— Кто-то из деревенских указал им дорогу к той сторожке. Только кто, Евкениэ не знает.

— Да, и в лесу не укроешься, — нахмурился Поавила. — И соседям нельзя доверять. Дожили. — Помолчав, он снова заговорил: — И чего они там, в Кеми, канитель тянут? Теппана тоже: ушел — и с концам. Как в воду канул…

Тут их разговор оборвался: на пороге появился финский фельдфебель, долговязый парень лет двадцати с несоразмерно маленькой головой на длинной шее. Хуоти слышал, что солдаты называли его Остедтом. Фельдфебель был из финских шведов.

Остедт держал в руках солдатский котелок.

— Не найдется ли у вас м-м-молока? — заикаясь, обратился он к Доариэ.

— Корова не доит, — буркнула Доариэ и, схватив веник, начала подметать пол.

Поавила удивленно взглянул на жену. Он никогда не слышал, чтобы Доариэ говорила таким грубым тоном.

— Да-д-д-д-да я заплачу, — сказал фельдфебель.

— Своим детям не хватает, — не поднимая головы, ответила Доариэ. — Иди к Оксениэ, у них коров много…

— Благодарю, — язвительно сказал Остедт и направился к двери. На пороге он остановился и, обернувшись к мужикам, обратился к ним подчеркнуто официально: — В школе будет собрание. П-п-приходите.

— Жди, придем, — буркнул ему вслед Поавила.

— Молока им еще… — ворчала Доариэ, сердито выметая сор к порогу, за которым только что исчез фельдфебель. — Весной все сено забрали, а теперь…

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа не пошли на собрание. Зато Хилиппа, который после появления в деревне белофинского гарнизона вновь загорелся идеей освобождения Карелии, пришел одним из первых. На собрании речь шла о создании в деревне местного отряда шюцкора. Увидев Хуоти, Хилиппа стал уговаривать его:

— Чего ты боишься? Ты же молодой. Вступай. Дадут тебе шапку, как у Ханнеса, винтовку. Хоть на охоту ходи…

Хилиппа раньше всегда разговаривал с Хуоти с какой-то издевкой, грубо. А тут ишь как сладко запел! Хуоти ничего не ответил, только искоса взглянул на Хилиппу и пошел к другим парням.

Ханнес тоже начал его уговаривать:

— Давай, Хуоти, вступим.

— Вступай, коли есть охота. Кто тебе мешает? — ответил Хуоти и отвернулся.

В углу классной комнаты несколько солдат экспедиции играли в карты. Ханнес подошел к ним и стал наблюдать за игрой.

— Как зовут вон ту красотку? — спросил у него молодой капрал, показав на Наталию, которая вместе с другими девушками пришла из любопытства в школу и робко жалась к дверям.

— Наталия, — ответил Ханнес и что-то шепнул капралу на ухо.

— Сун флирум, сун флирум, — запел капрал и, бросив окурок на пол, ударил картой по столу. — Была дамочка ваша — будет наша!

— А мы вам в пику дадим, в пику.

— А ту беленькую? — спросил капрал у Ханнеса.

— Иро, — ответил Ханнес, но ничего не добавил.

Из учительской, где теперь жил Остедт, послышались звуки граммофона. Хуоти вспомнил, как он мальчишкой бегал вместе с другими ребятами слушать игру этого удивительного ящика с трубой, который учитель привез с собой из Архангельска. Но теперь он не мог слушать, как играет граммофон, и направился к выходу. Проходя мимо Иро, он легонько дернул ее за рукав. Но Иро не пошла за ним. Уже выйдя на улицу, Хуоти услышал, как финны начали приставать к девушкам, уговаривая их остаться с ними на танцы. Девушки прыскали, потом стали разбегаться.

— Хуоти, подожди.

Услышав голос Иро, Хуоти остановился.

Мимо пробежала Наталия. Она как-то странно посмотрела на Хуоти и пошла одна мимо часовни к дому Хилиппы.

Иро и Хуоти шли медленно, иногда касаясь друг друга локтями, и тогда Иро искоса поглядывала на Хуоти и улыбалась. У избы Иро они остановились и долго стояли возле стены, взявшись за руки. Хуоти рассказывал, как убили Онтто.

— Фу, теперь всю ночь не буду спать, — сказала Иро, передернув плечами.

Солнце уже садилось, но в избе Хёкки-Хуотари еще не спали. Паро видела, что дочь с кем-то стоит у стены. Она почему-то решила, что Иро любезничает с каким-нибудь финном из экспедиции, и сердито крикнула в окно, чтобы Иро немедленно шла спать.

— Сейчас! — оглянулась Иро на окно. Потом крепко сжала руку Хуоти и, потупившись, прошептала: — Я оставлю дверь открытой…

Иро шмыгнула в сени и громко закрыла двери на крюк. Потом осторожно подняла его. Хуоти все слышал, и какой-то незнакомый до сих пор трепет охватил его. Во власти этого странного чувства он без цели побрел куда-то. Пурпурно-красное солнце уже наполовину скрылось за кромкой леса, его отсвет горел багрянцем на глади озера. Хуоти долго стоял на крутом берегу, прислонившись к прогнившей изгороди, и любовался тихо переливающимся озером. На озере не было ни одной лодки, и вокруг стояла глубокая тишина, изредка нарушаемая осторожным позвякиванием колокольчика, доносившимся с загонов, где ночевали коровы. Даже не верилось, что в деревне враги. Наконец, очнувшись от раздумий, Хуоти, озираясь, пошел к избе Хёкки-Хуотари. В пьексах с мягкой подошвой он ступал неслышно, словно в носках. Подкрался к сеням и, тихо открыв дверь, затаил дыхание. Убедившись, что в избе спят, на цыпочках подкрался к горенке и осторожно приоткрыл дверь. В нос ударил острый запах соленой рыбы, развешенных под потолком сетей и затхлой одежды. На маленьком окошке стоял горшок с каким-то цветком. На спинке стула рядом с низкой деревянной кроватью висело платье Иро. Сама она лежала в постели. Увидев Хуоти, Иро спрятала голову под одеяло. Хуоти присел на край кровати и потянул за одеяло, но Иро крепко держала его. Она еще некоторое время лежала, накрывшись с головой, потом, наконец, выглянула из-под одеяла.

— Фу, чуть не задохнулась, — прерывисто дыша, сказала она.

Хуоти как завороженный смотрел на обнаженные плечи Иро, по которым рассыпались ее светлые волосы, на ее лицо с ямочками на щеках… В мягком полумраке горенки Иро казалась такой красивой…

— Хуоти, — услышал он, словно сквозь сон, ее томный шепот.

— Что?

— Что, что… — передразнила Иро и вдруг, обняв его, притянула к себе и прильнула к его губам долгим поцелуем. Она горячо целовала его, иногда откидывая спадающие на глаза волосы и приговаривая: «Леший ты мой милый! Кабы всегда было так хорошо!» — и снова ее руки обвивались вокруг его шеи, горячие влажные губы смыкались с его губами и странное возбуждение горячей волной передавалось через них от сердца к сердцу…

Они даже не заметили, как в горенке стало совсем светло.

— Неужели уже утро? — испугался Хуоти и, услышав движение в избе, быстро вскочил.

Иро лихорадочно схватила его за руку.

— Твоя мама может войти, — шепнул он, высвободив руку.

У дверей он оглянулся. Иро с какой-то печалью смотрела на него. Хуоти показалось даже, что она вот-вот расплачется… Но Иро вдруг натянула одеяло на лицо.

Едва Хуоти успел выскользнуть из горенки, как дверь избы открылась, и мать Иро вышла с подойником в руке. К счастью, в сенях было темно, и Хуоти успел присесть за кадку с водой.

— Опять забыла запереть дверь, — ворчала мать на Иро, направляясь в хлев. — Всякие разбойники по деревне шатаются.

Как только скрипнула дверь хлева, Хуоти выскочил на улицу и окольным путем пробрался к дому.

Весь следующий день Хуоти искал встречи с Иро, но она не показывалась. Поздно вечером он прокрался под окошко ее горенки и несколько раз осторожно постучал в стекло, но ответа не последовало.

Подошло воскресенье. Хуоти сидел за обедом и поглядывал в окно. Вдруг, к немалому изумлению родителей, он выскочил из-за стола и сломя голову ринулся куда-то.

Нет, он не ошибся! Выбежав на крыльцо, Хуоти застыл, как вкопанный: Иро под руку с Ханнесом шла куда-то в сторону леса. Хуоти смотрел и не верил своим глазам.

В избу он вернулся с убитым видом.

— Что с тобой? — перепугалась мать.

— Ничего, — еле выдавил Хуоти и, схватив картуз, снова выскочил на улицу.

Возле старого амбара Крикку-Карппы ему навстречу попались Ханнес и Иро. Оказалось, они ходили к Карппе за сверлом, которое тот брал у Хилиппы и забыл вернуть.

— Ты куда это несешься? — спросил Ханнес у Хуоти.

Иро стояла возле Ханнеса, не поднимая глаз от земли.

— А тебе не все равно, — буркнул Хуоти и пошел дальше.

Хуоти не заметил, как перешел через ручеек, протекавший в конце прогона, и вышел на крутой берег мельничной речки. Он спустился к мосту, постоял, посмотрел с моста в воду, где виднелись коряги, а потом, не разбирая дороги, прямо по лесу побрел по направлению к дороге, что вела на погост. Что же он сделал Иро такое, что она рассердилась на него? Даже не взглянула… Из-за чего она так обиделась? Почему-то чуть не заплакала и закрылась одеялом. Почему? Наверное, целый час Хуоти бродил по лесу, ломая над этим голову. Почки на березах уже распустились, молодые елочки за год выросли на целый вершок, под ногами пружинил мягкий мох, белел ягель, зеленел брусничник, местами виднелись подснежники, щебетали птички, сновавшие вокруг своих гнезд, издали доносилось кукование кукушки. Ярко светило солнце. Вся природа благоухала по-весеннему. Только сердце Хуоти не знало покоя. Где-то совсем рядом журчала мельничная речка. На берегу ее высилась огромная ель, на верхушке которой чернело что-то круглое: то ли гнездо ворона, то ли просто ветви так переплелись. Хуоти давно заметил эту ель: она хорошо была видна с дороги, которая вела на погост. И теперь, оказавшись поблизости от нее, он решил подойти и посмотреть, что это там чернеет. До ели он не дошел. В нескольких шагах от нее, под большой сосной, лежал погрузившийся в мох труп человека. Хуоти вздрогнул и остановился. Ноги вдруг одеревенели, кровь, казалось, застыла в жилах. Все мысли об Иро моментально вылетели из головы. Он сразу узнал убитого по гимнастерке со стоячим воротничком, побуревшей от талого снега и крови. Это был учитель.

Не в силах тронуться с места, Хуоти долго стоял и смотрел на обезображенное лицо Степана Николаевича. Потом он увидел воткнутый в ствол сосны финский нож. Им что-то пригвоздили к дереву. Вглядевшись, Хуоти увидел под острием какую-то бумажку. Он заставил себя протянуть руку и снять с ножа бумажку. «Предъявитель сего прапорщик С. Н. Попов является членом солдатского комитета 428 Выборгского полка…» Хуоти сдернул с головы картуз, постоял еще немного, потом быстро пошагал к деревне.

С дерева на дерево с веселым щебетом перепархивали птички. Неподалеку слышалось многоголосое звяканье колокольчиков возвращавшегося из лесу стада. Но Хуоти ничего не слышал, ничего не видел. Перед глазами стоял учитель. Вот он сидит в лодке возле острова с удочкой в руках. Вот он стоит во время урока у классной доски…

— Помогите! — раздался вдруг истошный женский крик.

Хуоти очнулся от раздумий. Голос показался ему знакомым. Не разбирая дороги, он бросился бежать в ту сторону, откуда донесся крик. Ветки били по лицу, носки пьекс цеплялись за сучья. Крик больше не повторился. Где-то совсем рядом послышалось пыхтение, сдавленный стон.

— Чего ты орешь, как поповская скотница? — прохрипел мужской голос по-фински.

Уже из-за деревьев Хуоти увидел Наталию, которая отчаянно боролась, пытаясь вырваться из рук какого-то солдата экспедиции. Солдат успел уже повалить ее и, зажимая одной рукой рот девушки, другой срывал с нее платье. Хуоти на бегу схватил большой угловатый камень и, не помня себя от охватившего гнева, с размаху опустил его на голову солдата. Белофинн дернулся и откинулся навзничь. Хуоти узнал в нем того самого молодого капрала, который играл в карты и расспрашивал Ханнеса о девушках.

Наталия, бледная и дрожащая, переводила непонимающий взгляд то на Хуоти, то на капрала.

— Что ты наделал? — насилу прошептала она сдавленным от ужаса голосом.

Только теперь до сознания Хуоти дошло, что он натворил. Ему стало страшно. Все произошло так неожиданно… Он схватил Наталию за руку.

— Уйдем.

Они долго шли молча. Наталия все еще тяжело дышала, машинально поправляла помятое платье.

— Пошла встречать коров, а он за мной, — заговорила она наконец.

Хуоти остановился.

— Учителя убили, — тихо сказал он дрогнувшим голосом.

— Где?

— Там, у реки. И язык отрезали.

— Ой-ой! Бедная Анни! Она и так все глаза выплакала.

И они молча стали спускаться с косогора. На прогоне они уже издали увидели двух финнов, шедших им навстречу.

— Почему де-де-вушка такая печальная? — спросил Остедт.

Наталия молча отвернулась и стегнула хворостиной чью-то отставшую корову. Когда белофинны отошли, она схватила Хуоти за руку.

— Ты боишься? — спросила она, заглядывая ему в лицо. — Ты весь побелел.

Хуоти перевел дыхание.

— Только бы не узнали, — тихо сказал он.

Возле амбара Крикку-Карппы они остановились, увидев Микки, который стоял на лестнице, приставленной к стене амбара, и что-то засовывал под стреху.

— Ханнес сшиб камнем, — пожаловался Микки, чуть не плача. — Один птенчик разбился…

Оказалось, Ханнес сшиб камнем воробьиное гнездо. Сам он стоял за углом амбара с папироской в зубах и, ухмыляясь, следил за Микки.

— Что тебе воробьи-то сделали? — спросил Хуоти у Ханнеса.

— Ну как, вышло? — кивнул Ханнес на Наталию и противно захихикал.

Хуоти рванулся к нему, но Наталия удержала его за рукав.

На перекрестке прогона они расстались. Наталия погнала скот Хилиппы к дому Малахвиэненов, а Хуоти пошел к жене учителя.

На следующий день белофинны хватились капрала и стали ходить по домам, расспрашивая жителей деревни, не видел ли кто капрала Мёнккёнена.

— Не пошел ли он удить рыбу на Калмолампи? — высказала предположение жена Хёкки-Хуотари.

Верстах в трех от деревни к северо-востоку было лесное озерко, прозванное кем-то «озером смерти». Вода в нем была черная-черная, глубины его никто не мерил, но все считали, что оно бездонное. Озерко кишмя-кишело рыбой, но ловить ее боялись. Говорили, будто бы дед старого Петри в свое время пошел туда на рыбалку и пропал, как в воду канул. С тех пор в деревне и жила вера, что Калмолампи поглотит каждого, кто осмелится закинуть удочку в его черную воду.

— Окунь там хорошо ловится, — стала нахваливать Паро, искоса поглядывая на белофиннов.

У Хёкки-Хуотари даже глаза округлились от удивления. Он что-то хотел сказать, но жена опередила его:

— Шел бы ты лучше пахать.

Иро тоже хотела заговорить с финнами, но, заметив сердитый взгляд матери, потупилась и сидела молча. Когда солдаты ушли, Паро обрушилась на дочь.

— Я тебе все волосы повыдеру, если увижу с этими бандитами! Ишь какая мамзель нашлась… Хуоти ей, видите ли, не пара… Все к Ханнесу липнет. Чего нюни распустила? Ну, живо, вымой посуду!

Побывали белофинны и у Хилиппы.

— А не подался ли он домой, как и Паюнен? — предположил Хилиппа.

На прошлой неделе солдат Паюнен самовольно ушел в Финляндию и обратно в гарнизон до сих пор не вернулся. Все полагали, что он вообще вряд ли вернется.

— Вполне возможно, — согласились с Хилиппой белофинны и прекратили поиски своего капрала. Все они рвались домой. Война в Финляндии уже давно кончилась, крестьян, служивших в белой армии, отпустили по домам — начинались полевые работы. А им все еще приходится торчать в этой глухой деревушке, где и есть-то нечего. Чего ради, спрашивается?

В скорбном молчании проводили жители деревни Степана Николаевича в последний путь. Сердца собравшихся возле его могилы близких и знакомых переполнял молчаливый гнев. Даже Анни плакала беззвучно. Это мрачное молчание было грознее всяких слов, ибо таилась в нем такая скорбь и такая ненависть, какой старое деревенское кладбище никогда не видело. Тяжелая тишина, установившаяся в деревне после похорон учителя, царила все лето. В деревне разговаривали шепотом. Только на дальних лесных покосах мужики давали волю своим чувствам.

— В субботу ездил с неводом. Опять ничего не попалось, — сетовал Крикку-Карппа в лесной избушке, где собрались косари, сообща заготовлявшие сено для коровенки жены покойного учителя. — Даже рыба в Пирттиярви пропала.

— Еще бы ей не пропасть, — пробурчал Поавила. — Глушат ее гранатами… Самим жрать нечего, а туда же, воевать…

И каждый раз, собравшись вместе, мужики приходили к одному выводу — как только начнутся темные ночи, надо будет подаваться на Мурманку.

— Надо бы всем миром такое решение принять, чтобы попросить помощь из Кеми, — размышлял Поавила.

— На моих ногах до Мурманки не доберешься, — сетовал Хёкка-Хуотари. — Такая все ломота…

Пока мужики были на покосе, белофинны отправили Доариэ и Паро на лодке за продовольствием и снаряжением, доставленным из Финляндии для экспедиции. На перевозе в лодку погрузили несколько мешков овсянки, какой-то фанерный ящик, бочку, от которой шел противный запах, и пулемет. В лодку сел также знакомый Доариэ «летописец» экспедиции и какой-то мужчина средних лет с ухоженной темной бородкой.

— Писатель, — шепнула Паро. Она вспомнила, что этот самый господин еще до войны проезжал через их деревню на оленьей упряжке, направляясь в Ухту.

Лодка тронулась. Паро правила, Доариэ гребла. Господа сидели на мешках с крупой.

— Как поживаете, сестрички? — спросил по-карельски писатель.

— Так и живем день за днем, а глядишь — неделя пролетела, — быстро ответила Паро и, зажав под мышкой кормовое весло, потуже затянула концы платка.

— Карелы за словом в карман не лезут, — заметил писатель.

— Я-то их знаю. — Магистр исподлобья взглянул на Паро, вспомнив, как эта женщина задрала перед ним подол.

— А что нам не жить, когда лодка полна хлеба, — продолжала Паро.

Ей вдруг пришла в голову озорная мысль.

Паро хорошо знала свой причал. Ей ли не знать, если она вот уже лет двадцать пять пристает к берегу у этой склонившейся над озером березы, то возвращаясь из леса, то с рыбалки. И не было случая, чтобы лодка у нее налетела на камень, скрытый под водой чуть правее от причала. Камень этот был коварный и наскочить на него легко. А что если… Место неглубокое, не утонешь… И Паро направила нагруженную до краев лодку прямо на камень. Днище заскрежетало, нос лодки задрался, а корма ушла под воду…

— Тону! — завизжала Паро, навалившись на борт так, что лодка чуть не перевернулась.

Писатель, прямо в новеньких желтых пьексах с высокими голенищами, прыгнул в воду и, сдвинув лодку с камня, подтянул ее к берегу.

— Все из-за тебя! — Паро сердито взглянула на магистра. — Расселся, что ничего не видно.

Где-то за Весанниеми грохнул взрыв, затем другой… Писатель и магистр вздрогнули.

— Это ваши рыбу глушат, — объяснила Паро, выжимая подол мокрой юбки.

По берегу проходил старый Петри с внучкой.

— Убейте и нас, коли всю рыбу губите! Все равно с голоду подыхать! — крикнул он.

Широкая седая борода старика тряслась.

Господа смущенно переглянулись и, ничего не ответив старику, стали подниматься вверх по крутому берегу.

— Видите, что творят! — сказал магистр, когда они поднялись на кладбищенскую гору. — Баба-то нарочно наехала на камень. Эта деревня — сплошное гнездо красных. Вам в своей книге не стоит петь ей хвалу.

Придя в деревню, они увидели в ней лишь стариков и детей. Все трудоспособное население ушло на покосы. Хилиппа с сыном и батрачкой тоже был на лесной пожне. Задерживаться в пустой деревне не имело смысла, и в тот же вечер магистр и писатель отправились дальше, чтобы за ночь — ночью прохладнее идти — добраться до погоста и оттуда на лодке выехать в Ухту, где находился штаб экспедиции…

Примерно через месяц магистр Канерва опять появился в деревне. Вместе с подполковником Малмом он возвращался в Финляндию. Малм пришел к выводу, что свою «историческую миссию» он выполнил, и попросил у Маннергейма разрешения вернуться. Как и весной, Малм остановился в избе Хилиппы. Хозяин уже вернулся с покоса. Он радушно принял гостей, провел их в горницу и угостил рыбниками и топленым молоком. Но гости вели себя как-то странно: разговаривали мало, отвечали односложно и уклончиво, словно были чем-то недовольны или что-то скрывали от Хилиппы. А он ждал этой встречи, хотел рассказать самому подполковнику о том, как нагло ведет себя Пулька-Поавила. «Не стоит, пожалуй, ничего им говорить, — решил Хилиппа. — У самих, видно, дела неважны». Он сидел в раздумье, пощипывая усы, потом, заметив, что гости словно тяготятся его присутствием, извинился и встал из-за стола, сказав, что ему надо сходить за лошадью. Когда Хилиппа закрыл за собой дверь горницы, Малм тихо сказал Канерве:

— Хозяин, видно, о сыне не знает ничего.

В избе Хилиппа надел картуз и взял кнут.

— Ты куда? — изумилась Оксениэ. — А гости?

Хилиппа ничего не ответил.

— Перевези их через озеро, когда поедут, — велел он Ханнесу и вышел.

Малм сидел, развалившись в качалке, и медленно покачивал свое крупное тело.

— Вся беда в том, что у нас еще слишком мало авторитетных людей, понимающих, что может дать Финляндии этот богатейший лесной край, — сетовал он, барабаня пальцами по подоконнику. — Соломенные шляпы присылают! Солдат экспедиции с повязкой «За Карелию» на рукаве и в соломенной шляпе! Ха-ха!

Перестав смеяться, Малм вдруг нахмурился.

— Даже с рапортом не явились. Или, может, их здесь уже нет? Улизнули к своим мамашам, как тот Паюнен. Надо сходить посмотреть…

Когда Малм ушел, Канерва достал свой дневник.

«…Неутомимый поборник нашего дела купец Сергеев выступал перед своими земляками с речами, устраивал всякие празднества, но все это оказалось впустую, — писал магистр, то и дело встряхивая вечное перо, в котором, видимо, кончились чернила. — Карелы православные… Даже Пирттиярви, эта глухая деревушка, всегда была и будет для нас чужой. Из всех ее жителей лишь Хилиппа Малахвиэнен настроен к экспедиции благожелательно. Остальные же точат на нас зубы, а, может быть, и ножи, и не только на нас, но и на Хилиппу, что может стоить ему головы. О создании в Пирттиярви шюцкора не может быть и речи.

В Иванов день, во время праздника братства соплеменников, в Ухте появилось два лазутчика из Кеми. Одного поймали и расстреляли, другой бежал. Говорят, бежавший — сын какого-то старика из Пирттиярви… Недавно над Куйтти появился самолет и, покружившись над озером, улетел обратно в сторону Мурманской железной дороги… Из некоторых деревень часть крестьян ушла в леса… На самом же деле, они, конечно, пробираются на Мурманку… В Финляндии не понимают всей сложности обстановки. Малм в этом отношении безусловно прав…»

В это время Малм, опустив голову, шел по деревне. Адъютант следовал за ним. Им встретилось несколько жителей деревни, но никто не поздоровался с ними, как это принято в карельских деревнях при встрече с любым человеком. Наоборот, все сделали вид, что не замечают их. Малм понимал, чем вызвано такое отношение к ним, и даже чувствовал себя в некоторой степени виноватым. Нет, его совесть мучило отнюдь не то, что они расправились с учителем, просто он с сожалением думал, что они слишком уж необдуманно действовали, вступая в карельские деревни. Ненужной торопливостью возбудили среди местного населения страх и неприязнь ко всей экспедиции. Нет, надо было по-другому…

В школе Малм застал всего несколько солдат, валявшихся на нарах. Фельдфебеля Остедта на месте не оказалось. Дневальный, долговязый солдат по фамилии Пёвхонен, доложил:

— Из личного состава интендантского взвода присутствует пять, остальные копают могилу героев.

Малм недоуменно уставился на дневального. Он не знал, что «могилой героев» солдаты прозвали яму, которую копали под ледник. Ведь еще месяц назад Малм думал, что пробудет в беломорской Карелии по крайней мере до будущего лета, и приказал выкопать в Пирттиярви ледник для хранения продовольствия.

Но тут в класс вбежал фельдфебель Остедт и, щелкнув каблуками, приложил к виску тонкие пальцы.

— Из личного состава интендантского взвода п-п-присутствует… — начал он докладывать.

Не успел Остедт отдать рапорт, как в дверях появился небольшого роста пожилой солдат в выцветшей куртке и изношенных грязных брюках.

— Совсем разорвались, дьявол их побери, на ногах не держатся, — пожаловался он Малму, показывая рваную штанину, из-под которой выглядывало голое колено.

Фельдфебель побагровел. Малм посмотрел на него долгим взглядом.

— Кругом м-м-марш! — взревел Остедт.

Солдат в рваных брюках неуклюже повернулся и поплелся к выходу.

— Во всей Финляндии я не встречал д-д-другого такого разгиль-д-дяя, как этот Рёнттю. П-п-попробуй с такими бездельниками построить ледник.

Малм спросил в недоумении:

— Что за могилу героев вы там копаете?

— Д-д-да… — растерялся фельдфебель.

Солдаты не торопились копать «могилу героев». Они сидели на краю ямы и болтали с Наталией, остановившейся возле них. Она шла на озеро полоскать белье. В последнее время Наталия часто останавливалась поговорить с солдатами. Хилиппа заметил это и похвалил ее. Он даже подарил своей батрачке большую шаль с кистями, которую привез зимой из Каяни. Наталия догадывалась, почему Хилиппа так расщедрился. Он, конечно, знал, что Наталия кое-что слышала, когда он зимой говорил Малму об учителе и Пульке-Поавиле. Может быть, он боялся, что Наталия расскажет обо всем людям, и поэтому старался задобрить ее.

— Небось, дома-то вас ждут не дождутся зазнобы, — говорила Наталия солдатам. — Неужели вас домой не тянет?

Увидев приближающегося Рёнттю, солдаты заржали!

— Ну что, не вышел номер?

— С ним можно говорить лишь верхом на коне с дубиной в руке, — буркнул Рёнттю.

Следом за Рёнттю чуть ли не бегом примчался Остедт.

— Скоро к нам на п-п-помощь придут немцы, — с ходу заговорил он. — Главнокомандующий сказал. Д-д-да-вайте копайте!

Однако солдат это известие не воодушевило. Слышали они эту песенку… А, кроме того, они уже знали, что из Кеми в Ухту приходили красные разведчики.

— Господь дал нам время, а насчет спешки он указаний не давал, — острил Рёнттю, не двигаясь с места.

Фельдфебель вспылил.

— Я тебе п-п-покажу господа. И кто тебя с-с-с-сделал таким лодырем?

— Видишь ли, мой папочка любил поспать с вечера, а мамочка с утра, а я получился в обоих, — позевывая, ответил Рёнттю.

Солдаты захохотали.

Увидев Малма, направляющегося со всей своей свитой к лодочному берегу, Остедт бегом устремился вслед. Когда он удалился на достаточное расстояние, Рёнттю передразнил его:

— Д-д-давайте копайте.

— На каше из колючей проволоки много не накопаешь, — сказал один из солдат и бросил лопату.

В крупе и муке, доставляемой для экспедиции время от времени из Финляндии, было так много высевок, что сваренная из них каша застревала в горле. Солдаты называли ее кашей из колючей проволоки.

— Этому Ости следовало бы устроить темную, — сказал Рёнттю, провожая недобрым взглядом фельдфебеля, торопливо вышагивающего под кладбищенскую горку к причалам.

…Наталия стояла по колено в воде и полоскала белье. Она видела, как Малм и «летописец» залезли в лодку и как фельдфебель Остедт бросил на нос лодки коровий окорок. Затем Ханнес столкнул лодку на воду, и вскоре она скрылась за мысом.

Наталия выпрямилась и, сощурив глаза, посмотрела на полянку, на краю которой Пулька-Поавила начал строить новую избу. На куче бревен рядом с отцом сидел Хуоти. Они давно уже сидели и о чем-то разговаривали. Потом Поавила поднялся и, опустив голову, пошагал к дому. Хуоти тотчас же прибежал на берег. Общая тайна, которую Хуоти и Наталия уже много дней хранили в своем сердце, никому не открывая ее, сблизила их и заставляла искать общества друг друга. Они встречались почти каждый день.

— О капрале не спрашивали? — тихо спросил Хуоти, подойдя к Наталии.

— Нет, не спрашивали, — ответила девушка и, выйдя из воды, села рядом с Хуоти на траву.

Хуоти все боялся, что белофинны опять начнут розыски загадочно исчезнувшего капрала и узнают обо всем. Убитый капрал снился ему чуть ли не каждую ночь.

— Солдаты злые, кроют свое начальство, — рассказывала Наталия, понизив голос. Хотя на берегу, кроме них, никого не было, они говорили вполголоса, то и дело оглядываясь по сторонам. — Собираются избить фельдфебеля и сбежать домой.

— Ночи скоро будут темные, — сказал Хуоти, думая о своем.

— Да, — вздохнула Наталия.

Она понимала, о чем думал Хуоти. Знала, куда он собирается и зачем идет. Но расставаться с ним ей не хотелось, и она печально опустила голову.

— Что с тобой? — спросил Хуоти, заметив, что девушка вдруг погрустнела.

Наталия еще ниже опустила голову, сорвала травинку и начала крутить ее между пальцами.

— Хуоти, а помнишь, когда ты ранил ногу и мы сидели у вас? — шепотом спросила она и, подняв голову, посмотрела на него. Глаза у нее были грустные-грустные и словно о чем-то умоляли.

Хуоти смутился. Какое-то странное, теплое чувство заполнило его сердце.

Эти глаза весь вечер стояли перед ним. На душе было и радостно и в то же время чуть-чуть тоскливо. Он долго не мог заснуть.

Ночью он услышал разговор отца с матерью.

— Когда тебе рожать? — спросил отец.

— Где-то в начале рождественского поста.

— Ну, к тому времени мы вернемся, — заверил отец. — Паро поможет тебе…

Рано утром Поавила с Хуоти и Крикку-Карппой незаметно вышли из деревни и скрылись в лесу. За плечами у Хуоти был берестяной кошель, с которым он обычно ходил на ловлю птиц, а в кармане пиджака лежало выцветшее удостоверение, выданное на имя члена солдатского комитета 428-го Выборгского полка прапорщика С. Н. Попова.

Заметив, что из деревни стали исчезать мужики, фельдфебель Остедт пошел по домам.

— Куда хозяин ушел?

— На охоту пошли, — ответила Доариэ.

— Силки ставить, — ответила жена Крикку-Карппы.

II

Хоть и лежала деревушка Пирттиярви за тридевять земель от большого мира, из нее тоже можно было добраться в любой конец света. Только сделать это было нелегко. В какую бы сторону человек ни направился из деревни, он всегда попадал в лес, сперва в молодой ельник, потом в настоящую вековую тайгу. Подлесок, низкий и редкий, выросший вокруг деревни на месте вырубленных елей и сосен, лесом и не называли. Настоящий лес начинался дальше, за полянами и болотами, куда не доходили уже ни коровьи тропы, ни извилистые тропинки, протоптанные деревенскими мальчишками, вдоль которых они расставляли свои силки. Там был настоящий лес, с медвежьими берлогами и глухариными токовищами, со своей, независимой от людей жизнью.

Пулька-Поавила, Хуоти и Крикку-Карппа шли уже по настоящему лесу. Правда, им еще встречались следы пребывания человека: полузаросшие круги от костров, прорубленные перед самой войной просеки — «межи», как они их называли, но это была уже тайга, суровая и угрюмая. Здесь даже Крикку-Карппа и Пулька-Поавила, немало походившие по лесу, шли настороженные, не говоря уже о Хуоти. Крикку-Карппа, знавший лучше эти места, шагал впереди, Поавила за ним, Хуоти замыкал шествие. Когда идешь по тайге ходко, а не плетешься как-нибудь, то не очень-то поговоришь, и они шагали молча, думая каждый о своем.

Когда они проходили через стройный сосняк, Пульке-Поавиле вспомнились бревна, которые он приготовил для строительства новой избы и которые теперь лежали, дожидаясь лучших времен. Когда-то они настанут, эти лучшие времена? К той поре и бревна могут сгнить под открытым небом. Принесла нелегкая окаянных, не дают крещеным людям в мире жить. И добром уходить но думают…

Крикку-Карппа, увидев заросшую малинником горелую пустошь, подумал о лесных пожарах, на тушение которых чуть ли не каждое лето ему приходится поднимать народ. Иногда в самую страду, во время сенокоса пожар отрывает мужиков от работы. В старые времена жители Пирттиярви не знали такой напасти. Лесные пожары стали просто бедой за последние годы, когда в их краях появились всякие лесоустроители и лесоподрядчики…

А Хуоти, проходя через черничник, вспомнил, как однажды он с деревенскими ребятами накануне Ильина дня ходил собирать чернику. Здорово он тогда напугал Иро, даже лукошко у нее из рук выпало. Наталия тоже была с ними, но она собирала ягоды одна в сторонке. А брали ягоды они по-разному: Наталия каждый листик выберет из лукошка, если он туда попадет, а у Иро всегда полно сору…

Но о чем бы ни думали они, мысли каждого постоянно возвращались к дому, от которого они уходили все дальше. И в словах, которыми они изредка обменивались, сквозила тревога о доме. Словно оправдываясь перед родными, Крикку-Карппа сказал: «Говорят, и из других деревень на Мурманку тоже подалось немало мужиков». Пулька-Поавила ответил, что, может быть, они где-нибудь в лесной избушке и встретятся с этими мужиками из других деревень. Это прозвучало словно заверение: мол, домой им надо возвращаться не одним, а нагрянуть целым войском, иначе окаянных руочи не прогонишь.

Прошли поляну, на опушке которой росло много рябины, усыпанной наполовину созревшими гроздьями ягод. «Видать, дождливая и поздняя осень будет сей год, — вздохнул Пулька-Поавила, взглянув на рябину. — И так забот да тревог хоть отбавляй, а если еще и осень выдастся дождливая, как там бедная Доариэ управится с жатвой? Да и на сносях она… И Хуоти вот взял с собой…»

Потом они увидели в ельнике развороченный муравейник. Медведь… Как раз в эту пору он начинает растить жир на зиму и любит полакомиться муравьиными яйцами. В их краях медведи водились испокон веков и нередко нападали на домашний скот.

— Сегодня колобродил… — заметил Крикку-Карппа, невольно поправляя ружье за плечом.

Значит, опять шатается, проклятый. Чего доброго, он может и к их деревне перебраться и задрать чью-нибудь коровенку.

Они ушли уже так далеко, что единственной опасностью, которая могла им здесь угрожать, была бы неожиданная встреча с медведем. В этих таежных дебрях, где не могло быть уже никаких руочи, они чувствовали себя свободными. Родной лес дал им это чувство свободы и безопасности.

Солнце уже успело подняться высоко и жарило вовсю. В редком сосняке земля так нагрелась, что сухой вереск с похрустыванием рассыпался под ногой. Но в корбах, в густых ельниках, куда лучи солнца не пробивались, мох был сырой и топкий. Наверное, солнце заглядывало сюда в последний раз несколько десятков лет тому назад, когда эти косматые ели были пушистыми елочками. Теперь здесь было темно и прохладно. Здесь даже эхо глохло. Носки пьекс то и дело цеплялись за корни и сучья, колючие иголки царапали щеки.

Выйдя на поляну, напоминавшую заброшенную пожогу, решили передохнуть. Если бы не груда заросших крапивой камней, никому даже и в голову не пришло бы, что здесь, на этой высокой сопке, когда-то было человеческое жилье. Такие места, где бог знает когда обитал человек и которые бог весть когда покинул, можно встретить в бескрайних карельских лесах порой очень далеко от селений.

— Ну вот, мы тоже стали беглыми, — вздохнул Пулька-Поавила, сбрасывая со спины кошель, и присел на большой замшелый камень.

Слушая неторопливую беседу отца и Крикку-Карппы, Хуоти вспомнил рассказ покойной бабушки о беглом Иване и Сантре. Бабушка развала и его, Хуоти, беглым. Тогда это очень удивило его. «А может, все пирттиярвцы — бывшие беглые?» — вдруг пришло ему в голову. Кто знает, может быть и на этом камне в давние времена вот так же, подпирая голову руками, сидел в раздумье кто-нибудь из его праотцов…

С высокой сопки перед ними открывался необозримый лесной простор. Во все стороны вплоть до самого горизонта шли, перемежаясь, лощины и сопки, то темно-, то светло-зеленые. В двух местах за деревьями поблескивали ламбы. «Вон там Пирттиярви», — сказал Пулька-Поавила сыну, махнув рукой в сторону сопки, возвышавшейся далеко-далеко на горизонте.

Хуоти встал на камень. Значит, там, за той сопкой, их родное озеро. А в противоположном направлении, где-то впереди, вон за теми варакками, плещется Белое море, к которому они идут. «Собрался пастушок в путь-дорогу дальнюю, — вспомнились Хуоти слова сказки. — Идет от деревни к деревне, что подадут, тем и кормится. И вот приходит он к морю. Другого берега не видно. А за морем дочь царская живет. Пастушок начинает кричать, лодку звать…»

— К ночи надо бы успеть добраться до Колханки, — услышал Хуоти голос отца.

Спустившись с сопки, они увидели разрытый песок под корневищем поваленного бурей дерева. Но следы были не медвежьи…

— Тетерев! — вскрикнул Хуоти.

Птица почему-то не пыталась улететь. Она бежала по земле, мечась из стороны в сторону, а потом бросилась им навстречу.

— Птенцы у нее, — заметил Крикку-Карппа.

Он следил за попытками птицы увести их в сторону от места, где укрылись ее птенцы. Если бы на таком расстоянии от себя Крикку-Карппа увидел тетерева, он непременно бы подстрелил его. Ведь в их кошелях харчей на дорогу почти не было. Что в такое время можно взять с собой из дому? Они могли полагаться только на то, что им даст лес, ведь лес всегда давал пропитание путнику. Но это была тетерка, и рука Крикку-Карппы не поднималась стрелять.

А Пулька-Поавила смотрел на птенцов. Бедняжки, как они перепуганы! Сбились в кучу, словно дети, и пищат отчаянно.

Они уже далеко отошли, а перед глазами Пульки-Поавилы все стояли тетерка и ее перепуганные птенцы.

Позади опять оставались поляны и корбы, варакки и болота, а впереди вставали новые сопки, открывались новые поляны и ламбы. Местами валежника было так много, что приходилось перепрыгивать с одного поваленного дерева на другое. Но труднее всего было идти по заболоченным низинам, где ноги глубоко проваливались в податливый сырой мох.

— Устал? — спросил Пулька-Поавила сына, заметив, что тот едва поспевает за ним.

Хуоти наклонился и сорвал с кочки несколько сочных желтых ягод морошки. Пусть отец думает, что это он из-за ягод отстает. Парню не хотелось признаваться, что пьексы, которые он подшил, готовясь в дорогу, стали натирать ногу. Натирало то место, которое он зимой поранил топором.

К счастью, болото оказалось нешироким, и они опять зашагали по сухому лесу. Но промокшая на болоте пьекса натирала все сильнее.

Пулька-Поавила опять остановился, поджидая сына.

— Да ты хромаешь? — сказал он, когда Хуоти подошел к нему.

— Ногу натерло.

Поавила засопел. Опять сплоховал. Опять соседи будут посмеиваться… Не надо было брать с собой Хуоти.

— Пока бороды нет, в тайгу ходить не следует, — заметил тут же Крикку-Карппа.

Пулька-Поавила ничего не ответил.

— До Колханки-то дойдешь? Немного осталось, — спросил он у сына.

«Пойду, конечно, — подумал Хуоти. — И жаловаться не буду, хоть и больно идти».

Вскоре впереди послышался шум порога. Потом стали попадаться кучи обрубленных сучьев и хлыстов. С некоторых еще и хвоя не успела осыпаться. И вот, наконец, за ольшаником замелькала река. Но до избушек, поставленных лесорубами, пути было еще не менее версты. Шли они по берегу и удивлялись. Вдоль реки там и сям грудами лежали бревна: лес остался несплавленным с прошлого, а кое-где и с позапрошлого года. Почему его не сплавили? Что за хозяева пошли, оставляют древесину гнить под открытым небом. Отметок о браке на бревнах нет. Неужели там, у Белого моря, древесина больше не нужна?

Бревна, конечно, не могли рассказать им, почему владельцы расположенных в устье Кеми лесозаводов начали саботаж и оставили древесину гнить в лесу. Но и эти безмолвные кучи бревен по-своему говорили о событиях, происшедших за последние месяцы в Беломорье. Пирттиярвцы почти ничего не знали об этих событиях. Еще больше они поразились, когда пришли к избушкам и увидели возле кучи бревен пустую, видимо, недавно выброшенную коробку из-под папирос «Фенния».

— И сюда успели, дьяволы, — ругнулся Пулька-Поавила, пнув папиросную коробку. — К счастью, однако, эта река течет не в их сторону.

Крикку-Карппа внимательно посмотрел вокруг: вдруг какой-нибудь охотник до чужого леса бродит поблизости. Но, слава богу, никого не было видно. Только верхушки сосен глухо шумели да комарье пищало возле самого уха.

Неподалеку от реки стояла избушка, которую Пулька-Поавила в свое время построил с помощью сыновей. К ней они и направились.

— Ох-хо-хо, — вздохнул Поавила, повесив кошель на конец углового бревна. Взглянув на ногу Хуоти, он нахмурился. — Здорово ты ногу натер. До мяса.

— Надо теперь идти в носках, — посоветовал Крикку-Карппа. — Как тогда Петри шел…

Мальчишкой Хуоти все лето бегал босиком и ноги его ничего не боялись. А теперь, став постарше, он ходил по лесу в пьексах или лаптях, и ноги стали нежными. Вот и натер ступню в том месте, где был шрам, буквально до мяса.

— А прежде-то народ крепкий был, что береза свилеватая, — продолжал рассуждать Крикку-Карппа. — Вот и отец твой покойный…

Пулька-Поавила не был настроен слушать его рассуждения.

— Схожу-ка я за лыком, — сказал он и ушел.

Крикку-Карппа открыл дверь избушки. В нос ударил затхлый запах застоявшегося воздуха. Перед печуркой в избушке лежала свернувшаяся береста и растопка, но дров не было. Захватив топор, Крикку-Карппа пошел рубить дрова. Избушку и летом надо топить, а то в ней неуютно.

Возле избушки стояло удилище, прислоненное к свесу крыши. Удилище было знакомо Хуоти — он удил им еще тогда, когда был вместе с Иво здесь, на сплаве. Хуоти осмотрел удилище и, прикрепив к нему леску, заковылял к берегу: на одной ноге — пьекса, другая — в носке.

Почти рядом с избушкой была заводь, повыше которой шумел довольно бурный порог. Когда-то Хуоти стоял на берегу, наблюдая, как чернобородый Федор Никанорович Соболев спускался по порогу на одном бревне. Тогда была весна, паводок, и вода в пороге прямо кипела. А где теперь Федор Никанорыч? Наверно, где-нибудь на сплаве. «Ишь, распрыгались!» Хуоти быстро наколол на крючок мотыля и забросил удочку чуть ниже порога, где хариусы выскакивали из воды, охотясь за насекомыми. «Ага, клюнуло!» Хуоти сразу позабыл и про свою больную ногу и про все на свете. Да, это не окушков ловить на Вехкалампи или даже на Пирттиярви. У них озеро рыбой небогато. Окуни да плотва, щука да ряпушка. Да налима ловят осенью, когда озеро замерзает, а снег еще не успевает выпасть.

— Ну как, ловится? — крикнул Крикку-Карппа. Он уже успел нарубить дров и затопить каменку.

В ответ Хуоти замахал рукой, подзывая Крикку-Карппу к себе.

— Ружье возьми… Утки…

Утиный выводок выплыл на середину реки откуда-то из камышей. Тут были утки и старые, вернувшиеся с юга, и совсем молодые утята, вылупившиеся весной.

Крикку-Карппа пристроил ружье, на сук, прицелился и выстрелил. Утки разлетелись. Утята тоже пытались взлететь, но тотчас же опустились обратно и бросились бежать по воде за мыс, куда уже успели скрыться взрослые утки. На реке осталась одна утка. Она беспомощно трепыхалась, пытаясь взлететь, потом затихла, покачиваясь на волнах.

Хуоти быстро разделся и поплыл за уткой.

Пулька-Поавила, вернувшись из лесу, сидел на пеньке перед избушкой и, ровняя края длинных и узких полосок луба, вспоминал ту морозную зиму, когда он впервые натопил эту избушку. Хорошо в ней было, тепло. А мерин стоял под навесом из хвои, дрожал, бедняга, от холода. Теперь у него мерина нет, ничего нет. Так уж нескладно у него получилось, пропал конь. Э-эх! Хёкка-Хуотари, тот не стал забивать гвоздя в копыто своей лошади. И в кемскую арестантскую не попал. И куда он тогда удрал в темноте? Так оно всегда: один вовремя смотается, а другой попадается. Одни умеют обдумывать каждый свой шаг, а другие… Услышав выстрел, Пулька-Поавила даже вздрогнул. Куда же они делись? Карппа тоже исчез. Только заметив, что у стены нет ружья, он успокоился. А вот и они…

— Гляди ты, — обрадовался Поавила, увидев добычу Хуоти и Крикку-Карппы.

Не так уж часто на порогах Колханки удили хариусов. И, видать, их развелось тут немало — вон сколько Хуоти сумел натаскать за короткое время.

— Одна дорога — одни харчи, — сказал Пулька-Поавила, когда Хуоти поставил котелок с ухой на стол, стоявший перед избушкой.

Тайга сближает людей. Может быть, люди в ней тянутся друг к другу потому, что среди дремучей чащи человек чувствует себя одиноким. А может потому, что в лесу все живет словно единой семьей. У охотников давно уж так повелось, что они, повстречавшись на охотничьих тропах, едят из общего котла около общего костра.

Крикку-Карппа перекрестил рот и, хлебнув ухи, сказал:

— Нет, из окушков уха получше получается…

Время от времени он пробовал кончиком ножа, сварилась ли его утка. Нет, пусть еще поварится. Крикку-Карппа подсыпал в котелок муки — жене удалось выменять у финских солдат на молоко немного муки, и она дала ему в дорогу пару горсточек.

«Ну, наверно, готова», — и Крикку-Карппа снял котелок с огня.

Поужинав, Пулька-Поавила снова взялся за лапоть. В голову опять полезли всякие беспокойные мысли. Он думал о бревнах, оставшихся несплавленными на берегу реки. Они же сгниют. Впрочем, ведь у него тоже бревна остались лежать под открытым небом…

Хуоти стал рубить хвою, чтобы настелить ее на земляном полу избушки.

— А скажи-ка, Хуоти, как дерево растет? — спросил Крикку-Карппа. — Сучья с каждым летом выше поднимаются или остаются на месте?

Хуоти опустил топор и задумался.

Пулька-Поавила очнулся от своих мыслей и тоже задумался над вопросом. Крикку-Карппа — старый таежник, знает о лесе много такого, что недоступно другим. Не зря у него голова лысая. Хуоти ждал, что ответит отец. Но отец поскреб искусанную комарами шею и опять принялся плести лапоть. Неужели тоже не знает? Впрочем, что в этом удивительного, ведь не знал же отец, где лягушки зимуют. Много в лесу всяких тайн! Поди узнай их все…

— Ну вот и готов, — сказал Пулька-Поавила, выпарив сплетенный им лапоть в горячей воде. — Ну-ка, примерь.

Багровое солнце стояло довольно высоко над лесом, но пора было ложиться спать. А что еще делать? Ужин съеден, лапоть сплетен. Всяких непрошеных гостей они выкурили из избушки. Теперь в ней можно устраиваться и самим. Первым в избушку залез Крикку-Карппа, за ним Хуоти, потом Поавила.

Под потолком еще держался едкий дым. На полу приятно пахло свежими еловыми ветками и березовыми листьями.

— Уж здесь-то клопы не будут кусать, — сказал Крикку-Карппа, сладко зевая.

Через минуту он захрапел.

«Ему-то что, храпит себе… — с завистью подумал Пулька-Поавила. — Жена-то у него что корова яловая…»

Хуоти тоже уснул сразу — так он устал.

Не спалось только Пульке-Поавиле. Он все с большим беспокойством думал о том, что напрасно взял с собой Хуоти. Пусть утром парень воротится домой. Куда ему тащиться с натертой ногой. В деревне ему ничто не грозит, он же совсем молодой… Прислушиваясь к глубокому дыханию Хуоти, Пулька-Поавила тоже задремал. Но не успел по-настоящему уснуть, как проснулся от голоса Хуоти. Хуоти во сне плакал и стонал.

Хуоти видел сон, Они с матерью в какой-то часовне. Вокруг темно и страшно. Мать встала на колени перед иконой и просит бога простить ее сына. Но откуда она знает, что он, Хуоти, убил того капрала? «Как же ты так, сыночек?» — спрашивает мать и начинает плакать навзрыд. «Да я нечаянно… Мама, не плачь…» — умоляет ее Хуоти жалобным голосом, протягивая к ней руки…

— Что с тобой? — спросил Пулька-Поавила, растолкав сына.

Хуоти сел и стал озираться, не понимая, где находится.

— О каком убийстве ты там бормочешь?

— Об убийстве?

Хуоти никому не рассказывал об убитом капрале. Знали о том лишь он да Наталия. Сейчас он, возможно, и признался бы отцу, не будь здесь рядом Крикку-Карппы. Словно ища защиты, Хуоти подвинулся ближе к отцу и опять лег. Долго он не мог успокоиться: как только закрывал глаза, перед ним вставал только что увиденный сон. Потом он все же уснул.

А Пулька-Поавила так и не смог больше заснуть. О каком убийстве Хуоти говорил во сне? Да, в деревне полно этих руочи, ходят с винтовками, они и во сне могут привидеться. Прогнать их надо, сами, как видно, не собираются уходить.

Лучи поднимающегося солнца заглянули в избушку через отдушину и засветились солнечным зайчиком на закопченной стене. Ярко засверкали капли смолы, застывшей на сучке бревна.

— Не пора ли подниматься? — сказал Пулька-Поавила, натягивая пьексы.

Крикку-Карппа открыл глаза и потянулся.

Хуоти долго хлопал веками, опять не понимая, где он находится.

— Покажи-ка ногу, — велел ему отец.

Стопа за ночь распухла.

— Тебе лучше вернуться домой, — строго сказал Поавила.

Хуоти взглянул на отца, но ничего не сказал. Ему так хотелось увидеть море и железную дорогу… При мысли о том, что он должен возвратиться в деревню, на душе стало горько, даже какой-то страх охватил его.

— Только бы филин не сбил с пути, — высказал свое опасение Крикку-Карппа. Хоть он и был человеком набожным, это не мешало ему верить во всяких злых духов, которые обитают в лесу, принимая обличье какого-нибудь зверя или птицы. Стоит путнику пойти по следу такого зверя или на крик такой птицы, злые духи заведут его куда-нибудь, откуда он и не выберется.

— Настоящий мужчина должен смолоду не бояться один ходить по лесу, — махнул рукой Пулька-Поавила. Слушая этот разговор, Хуоти думал о своем. С одной стороны, ему было стыдно и страшно возвращаться в деревню, а, с другой стороны, хотелось домой. Он вспомнил, какой у Наталии был печальный вид, когда они прощались. Только бы она не вздумала рассказать матери о том, что случилось весной. А что если финны дознались, кто убил… И сон еще такой приснился. Но что поделаешь теперь, если нога так распухла…

— Пойдешь обратно по нашим следам, — советовал отец. — Идти тебе не так далеко. Если руочи начнут спрашивать, где был, скажи: ходил, мол, проверять силки, да заблудился. Да не забудь про шкуру мерина. А на Мурманке еще успеешь побывать.

Они доели остатки вчерашней ухи. Потом Хуоти натянул на одну ногу пьексу, на другую надел сплетенный отцом лапоть и отправился в путь.

«Надо было сказать, как идти по солнцу», — подумал Пулька-Поавила, но Хуоти уже скрылся за ивняком.

Потом они с Крикку-Карппой спустились на берег и стали скатывать бревна в реку, чтобы соорудить плот.

— Когда вдвоем идешь, то и версты поперек, — оказал Крикку-Карппа, когда они, переправившись через реку, отправились дальше.

Но Пульке-Поавиле версты сегодня казались длиннее, чем вчера. «Но, пожалуй, так будет лучше, — думал он. — Хоть там дома с делами управятся. Хуоти работы не боится. Любую, самую тяжелую работу сделает, Хёкка-Хуотари одолжит лошадь, чтобы снопы свезти в ригу. Да, ведь риги-то нет, они же с Хуоти свою часть весной разломали…»

— Эмяс! — выругался Пулька-Поавила, зацепившись носком пьексы за корягу так, что чуть было не растянулся.

Чем дальше от Пирттиярви они уходили, тем незнакомее становились места. Этот лес был уже не их лесом, здесь хозяевами были жители соседних деревень. Им опять то и дело встречались следы пребывания человека. Вот береза, с которой, видно совсем недавно, драли лыко. Неподалеку от березы проходила тропинка. Обычно такие узкие извилистые тропинки разбегаются от карельских деревень во все стороны. Они ведут либо к какому-нибудь богатому рыбой лесному озерку, что лежит верст за десять-пятнадцать от деревни, либо к ручью, на берегах которого находятся покосы.

По тропинке шагалось легче, и к полудню они вышли к ручью, по берегам которого росла густая трава. Часть травы была скошена и убрана в копны. Увидев на покосе женщину и подростка, убиравших граблями сено, путники подошли к ним.

— Бог в помощь, — приветствовал Пулька-Поавила косарей.

— А-вой-вой, я-то думала, руочи, — обрадованно проговорила женщина, придя в себя от страха.

Эта усталая, подавленная каким-то горем женщина оказалась женой Еххими Витсаниеми, того самого Еххими из Венехъярви, которого белофинны расстреляли в Ухте. Вот теперь его вдове вместе с сыновьями пришлось самой заканчивать косьбу на этой далекой лесной пожне.

— Садитесь, отдохните, пока я сварю картошку, — предложила Еххимиха. — Время обедать…

И она повесила над костром чугунок с картошкой.

Неподалеку от ручья на опушке леса стояла скособочившаяся избушка. В нескольких шагах от нее бил родник. Пулька-Поавила сделал из бересты ковшик и зачерпнул из родника воды. Вода была чистая и студеная. «Куда же она девается? — размышлял Пулька-Поавила, разглядывая родничок. — Бьет-бьет из-под земли, а в роднике воды вроде и не прибывает». Потом он увидел несколько кос, висевших на конце торцового бревна: значит, косарей здесь больше, не только вдова с сыновьями.

— Если бы чуть пораньше пришли, пошли бы вместе с нашими мужиками, — сказала Еххимиха, ставя чугунок с картошкой на стол, сооруженный на двух пнях. Пока мужики ели, она рассказала им о новостях своей деревни. Мужики Венехъярви, уходя из деревни, захватили с собой косы и грабли, чтобы те, кому не следовало знать, куда они идут, думали, что они отправились на покосы. Вчера они всей артелью скосили сено на покосе Еххими, а сегодня рано утром отправились в путь — туда же, куда шли и путники из Пирттиярви.

Поблагодарив за картошку, Пулька-Поавила взялся за кошель.

— Риеску-то забыл, — напомнила Еххимиха, показав на половинку лепешки, которую Пулька-Поавила нарочно оставил на столе.

Поавила сделал вид, что не расслышал ее слов, и закинул кошель за спину.

— Ну, оставайтесь с богом.

— Да хранит вас господь, — напутствовала их вдова.

Долгое время Пулька-Поавила и Крикку-Карппа шагали молча. Встреча с усталой, постаревшей от горя женщиной вызвала у обоих тяжелое чувство. Только на первом привале Пулька-Поавила зло буркнул:

— Еще называют себя нашими братьями, сволочи.

— Да, иначе не скажешь, — согласился Крикку-Карппа.

Но известие о том, что из других деревень тоже немало мужиков ушло на Мурманку, словно влило в их жилы новую силу и надежду. Они уже не чувствовали себя такими одинокими среди дремучей тайги. Даже шагалось легче. Впрочем, тайга здесь была не такой уж дремучей: встречались поляны, попадались тропинки, проложенные рыбаками и косарями. Потом они вышли на какую-то дорогу.

На развилке, где тропа выходила на эту дорогу, под густой сосной стоял покосившийся деревянный крест. Такие старые, потемневшие и потрескавшиеся от времени кресты можно нередко встретить и у дороги, и где-нибудь на мыске у большого озера, и на поляне среди леса. Кто и когда поставил такой крест — никому обычно неведомо. Возле подножия этого креста лежала немалая груда камней. Видно, здесь, на развилке, не один путник отдыхал возле креста, бросив к его подножию свой камень. И каждый из этих камней как бы воплощал в себе вздох и молитву, сотворенную про себя путником. О чем они молили бога? О том, чтобы заморозок не погубил урожая, чтобы медведь не задрал корову, о том, чтобы бог излечил от хвори больного ребенка или сберег мужа или сына на поле брани, о том, чтобы не выдали замуж за немилого… Жизнь не одного поколения людей была заключена в этих камнях. И каждое лето все новые вздохи и мольбы падали к подножию креста, оставаясь лежать под ним молчаливыми камнями.

Крикку-Карппа тоже поднял с обочины небольшой коричневого цвета камень и бросил его под крест, за ним и Пулька-Поавила кинул к подножию круглый серый камешек. Уже многие годы, с того самого времени, когда он нечаянно проглотил пулю, пробившую навылет медведя, Поавила не верил ни в приметы, ни в амулеты. Но теперь, мучимый тем, что ушел, оставив беременную Доариэ одну, обеспокоенный, что Хуоти может заблудиться в тайге, и все еще подавленный рассказом несчастной вдовы Еххими о судьбе мужа, он последовал примеру Крикку-Карппы.

Где-то поблизости в березняке послышалось тонкое посвистывание.

— Подожди-ка, — шепнул Крикку-Карппа и, схватив ружье, начал подкрадываться к месту, откуда доносился голосок птицы.

Через минуту он вернулся с добычей в руке.

— Теперь можно подыскивать и ночлег, коль ужин в кошеле, — сказал он, показывая рябчика.

Они свернули с дороги на узенькую, заросшую травой тропинку, которая отходила налево и вела, по-видимому, на какую-нибудь лесную пожню. Действительно, часа через два они вышли на покос, на краю которого стояла избушка. Но венехъярвских мужиков они здесь не застали. Не было даже следов, говоривших об их пребывании здесь.

Поужинав сваренной из рябчика похлебкой, они разлеглись на постелях из хвои.

— В тайге повстречаться трудно, — задумчиво сказал Крикку-Карппа.

Этой фразой и ограничился их разговор. Они лежали и молчали, оба озабоченные одним и тем же: как бы там, дома, руочи, узнав, что они не вернулись из леса, не стали притеснять их семьи.

Это была последняя ночь, которую они могли провести под крышей. Следующую ночь им предстоит продремать где-нибудь под елью, на мшанике. Но все равно им не спалось. Они поднялись чуть свет и двинулись дальше. Было еще совсем рано, когда они вышли на дорогу, что вела, наверное, из Ухты в Рёхё. Конечно, та самая дорога. Другой, такой исхоженной, здесь быть не могло. От Ухты до Рёхё было верст сорок. Пулька-Поавила и Крикку-Карппа никогда не бывали в Рёхё, но знали, что там всего два или три дома. Так что Рёхё и деревней-то назвать нельзя, но дорога туда вела хорошая, потому что ездили по ней дальше, до самой Кестеньги. По их сведениям, белофиннов в Кестеньге не должно было быть, и они решили отправиться туда, раз уж попали на эту дорогу, а из Кестеньги уже добираться к Белому морю.

Но не успели они пройти и полверсты, как Крикку-Карппа стал прислушиваться. Позади на дороге послышались чьи-то голоса.

— Руочи идут! — и Крикку-Карппа кинулся в заросли. Пулька-Поавила — за ним.

Забежав за разлапистую ель, Поавила лег на землю и стал сквозь хвою смотреть на дорогу. Мимо них гуськом прошли пять человек с винтовками на плече и с белыми повязками на рукавах. Направлялись они, судя по всему, в Рёхё — больше было просто некуда.

— Не сидится им, — буркнул Поавила, когда белофинны скрылись за поворотом.

В Рёхё им уже нельзя было идти и, определив направление по солнцу, Пулька-Поавила и Крикку-Карппа направились прямо на восток, к Белому морю.

Перед ними лежал длинный путь по глухой тайге, где не было не только дорог, но и троп, проложенных рыбаками или охотниками, не говоря уже о тропинках, оставленных скотом. Только лес да лес. Здесь, между рекой Кемь и Топозером, была настоящая, нетронутая тайга. Люди словно боялись селиться в этих местах. И не потому, что здесь они не могли добыть средств к существованию. Нет, здесь хватало сосен, из которых можно ставить избы и делать лодки. В озерах хватало рыбы. В одной из ламбушек Поавила и Крикку-Карппа черпали окуней прямо кошелями. А такого обилия ягод в Пирттиярви и не встретишь. Поляны просто усыпаны черникой, болота морошкой. А дичи? То и дело из-под ног взлетает какая-нибудь птица, садится неподалеку на дерево и удивляется, кого это леший принес. Да, богата здесь природа, только некому брать ее дары. Наверно, потому люди боятся селиться здесь, что нет в этих местах удобных водных путей.

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа не боялись, что собьются с пути. Мимо Белого моря трудно пройти. А по ручьям, что текли отсюда в сторону реки Кемь, можно было приблизительно определить, сколько им еще брести по бесконечным болотам и камням. Шагать по чаще, где не увидишь ни одного пня из-под срубленного дерева, труд великий, и путники все чаще останавливались, вытирая пот с лица. Но чем дальше шли, тем легче становились кошели за плечами.

— Ну вот мы и будем теперь на одних харчах с белками, — усмехнулся Пулька-Поавила на одном из привалов, кладя в рот последний кусок ячменной лепешки.

«На одних харчах с белками» они жили почти двое суток, но голодать им не приходилось, потому что у них было ружье и соль в кошеле тоже имелась.

Где-то впереди послышался собачий лай. А как известно, где в тайге собака лает, там и деревня бывает. Но что за деревня могла быть в такой глухомани? Пулька-Поавила и Крикку-Карппа слышали о деревнях Курэ и Шомпаярви, находившихся где-то в этих местах, но, по их понятиям, где-то правее и должны были уже остаться позади. Собачий лай становился все ближе. Вот сквозь деревья блеснуло какое-то озерко. Минуту спустя они вышли на берег ламбы и увидели неподалеку человеческое жилье. Это была всего одна избушка, словно спрятавшаяся от кого-то в глубине тайги.

Путники направились к избушке.

— Вахти, Вахти.

Рыжебородый старик успокаивал собаку, перебирая пальцами густую свалявшуюся шерсть на ее шее.

— Разве не видишь, люди-то крещеные идут…

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа переглянулись.

— Входите в избу, — радушно пригласил их старик.

Сняв кошели, они поставили их у входа, перекрестились и только потом поздоровались.

Старик ответил на приветствие и тотчас же стал собирать еду на стол. Он не спрашивал, кто они, откуда. Видно, это его совсем не интересовало.

Для своего преклонного возраста он был удивительно бодрый. Обрамленное густой рыжей бородой румяное лицо, глаза ясные, лучистые. Видно, ему совсем не в тягость жить одному в глухой тайге. Но, судя по всему, он был рад случаю поговорить с людьми.

— Утром вот такая щука попалась в сети, — показал он руками.

— Рыбы в этом озере, наверно, много? — спросил Пулька-Поавила.

— О, кишмя-кишит, — улыбнулся старик. — Хоть через час ходи да проверяй сети.

В красном углу избы висела старинная икона с изображением распятого Христа. Икона вся блестела, отливая золотом. Видно было, что старец каждое утро протирает ее. Сделав двуперстное знамение перед иконой, старик сел за свой столик. Гости тоже перекрестились и сели за другой стол, на который старик поставил для них горшок с ухой. Принявшись за трапезу, старец больше ни разу даже не взглянул на своих гостей, словно забыл о них совершенно.

Кто же он? — гадали про себя Пулька-Поавила и Крикку-Карппа. Судя по всему, старообрядец. Об этом свидетельствовала и безукоризненная чистота в избе. Но как этот старик оказался здесь, на берегу глухого озера? От кого он бежал? Почему? Может, когда-то он совершил какое-нибудь злодеяние или, может, пошел супротив власти? Да нет, не походил он на преступника, тем более на бунтовщика. А может, он в молодости сбежал от рекрутчины или просто, разочаровавшись в жизни, стал отшельником? Кто его знает. Не будешь ведь расспрашивать старика, что и как. Да и не положено говорить за едой.

Некому было вести летопись жизни карельского народа, ибо карелы, за редким исключением, были неграмотны. Правда, писали о жизни и быте карел русские и финские ученые-этнографы, побывавшие на берегах Онежского озера и Куйтти, Латваярви и Выгозера. Но история этого народа так и осталась запечатленной лишь в заросших крапивой развалинах, говоривших о том, что и здесь когда-то жили люди, в крестах, стоявших на развилке дорог, в погрузившихся в илистые трясины гатях, по которым когда-то проходили ратные пути, и, наконец, в легендах и причитаниях, передававшихся из поколения в поколение. Но в глухих деревушках в глубине тайги можно было еще встретить и живых свидетелей далеких событий прошлого — страшного мора и неурожая, горя и войн.

Хозяин этой одинокой избушки тоже был одним из таких свидетелей. Годы его молодости прошли в старообрядческом скиту, который находился когда-то на острове, в двух верстах от его теперешнего жилья.

Возникновение этого скита было связано с историей Соловецкого монастыря. Сам старик никогда не бывал на Соловках, но о монастыре, стоящем среди бурного моря за крепкими каменными стенами, был много наслышан от старых монахов. Рассказы седобородых схимников о той далекой поре, когда их предшественники бежали с Соловков сюда в тайгу, посеяли в его душе какой-то страх, который он испытывал даже теперь, на старости лет, всякий раз, когда речь заходила о Соловецком монастыре.

С той самой поры, когда Зосима и Савватий первыми высадились на Соловках и основали там монастырь, монахи, и по своей воле пришедшие на остров, и сосланные, жили по своим старым уставам, пока Никон, продавший свою душу Антихристу, как они полагали, не стал проводить свои реформы и не вздумал распространить и сюда, на дальний север, свою власть. Но монахи отказались креститься и отбивать поклоны по-новому. Новые книги, присланные Никоном, они сожгли или выбросили в море. Тогда царь Алексей Михайлович сам вмешался в дело и потребовал от монахов повиновения, но они не подчинились и его воле, воле государя. «Мы не нуждаемся ни в каких указах его величества и не будем молиться по-новому, — ответили они, — ибо остров наш и монастырь наш…» В подобной строптивости и дерзости государь увидел явный бунт и послал войско на усмирение бунтовщиков. Целых шесть лет шла осада монастыря. Монахи и трудники, а также пришедшие им на помощь крестьяне и рыбаки из Кеми, Кандалакши и других поморских деревень, мужественно оборонялись, но голод, цинга, измена да пушечный огонь подорвали их силы, и однажды стрельцам удалось ворваться в монастырь. И в самом монастыре мятежные монахи продолжали отстреливаться из окон и дверей, но судьба восстания была уже решена. Из пятисот монахов и трудников в живых уцелело лишь шестьдесят. Из них двадцать восемь были сразу казнены, а остальные брошены в темницы. Одних потом повесили, других утопили в прорубях. Лишь очень немногим удалось каким-то чудом бежать, и они укрылись в лесах. Несколько человек пришли сюда, полные скорби, но не смирения, и на этом глухом таежном озере основали свой скит.

Многие годы, целые десятки лет власти ничего не знали о существовании скита. Но потом один из схимников, не поладив со стоявшими во главе скита старцами, сбежал и, явившись к себе на родину с повинной, рассказал местному попу, где он долгие годы укрывался от рекрутчины. Так весть о существовании тайного скита дошла до властей. И вот однажды темной осенней ночью сюда, на далекое таежное озеро, нагрянул целый отряд солдат с ружьями и саблями. Все дома, что стояли на острове — а их было уже более десятка — предали огню. Старец-отшельник, что молча сидел теперь за своей скромной трапезой, успел тогда укрыться в лесу и, объятый ужасом, смотрел, как с благословения святейшего синода сжигалось все то, что они создали и построили на пустынном острове долгим и упорным трудом. Только вот эта икона и сохранилась у него с тех времен…

Покончив с едой, старец перекрестился, отдал остатки пищи собаке.

— Был у меня товарищ да помер прошлой осенью, — сказал он словно себе и стал гладить собаку. — Вот остались мы с ним…

Мужики поблагодарили хозяина за еду.

— А далеко отсюда до Мурманки? — спросил Пулька-Поавила.

— Куда? — удивленно спросил старик.

Старик не знал даже о существовании Мурманской железной дороги. Не слышал он и о том, что уже второй год нет ни царя, ни синода. К нему иногда приходили староверы из ближайших деревень (находились эти ближайшие деревни за пятьдесят-шестьдесят верст), но они приходили в горе и отчаянии искать утешения и рассказывали только о своих печалях и заботах, а может быть, и сами ничего не знали о том, что делается в мире.

— Коли ходко пойдете, так к утречку к морю и выйдете, — сказал он, догадавшись, что эти странные путники имеют в виду побережье Белого моря.

Он думал, что гости начнут делиться с ним своими горестями, но потом понял, что они пришли к нему не за утешением, взял из сеней мотыгу и вышел.

— Бог в помощь, — сказал Пулька-Поавила, когда они вслед за стариком пришли на огромное картофельное поле. — Это ты все один возделал?

— Да времени у меня было много, — ответил старик. — Вон там будет Белое море. — Он махнул рукой на восток.

— Ну, счастливо оставаться, — попрощались путники.

— Идите с богом, — ответил старик, опираясь на мотыгу.

Путники прошли всего несколько шагов и опять оказались в чаще. Оглянувшись, они увидели старика, окучивающего картофель на своем поле.

— А старик-то, кажется, о Мурманке и не слыхал, — сказал Пулька-Поавила, продираясь сквозь густые заросли.

— Ты заметил — у него и гроб уже приготовлен, в сенях стоит? — спросил Крикку-Карппа.

Чем ближе они подходили к морю, тем больше менялся лес. Здесь росли деревья тех же пород, что и у них в Пирттиярви, только они были мельче, словно им не дали дорасти. Видно, лес здесь рос хуже потому, что сюда проникали холодные ветры с Ледовитого океана. И болот здесь было больше.

Идти становилось все труднее, но при мысли о том, что цель уже близка, они словно забывали об усталости.

На следующий день им уже стали попадаться пни сваленных деревьев. А потом издали донесся какой-то гудок. Вот он снова повторился.

— Поезд, — сказал Пулька-Поавила.

— Да, поезд, — подтвердил Крикку-Карппа.

Гудок паровоза был им знаком: они же работали на строительстве железной дороги и не раз видели паровоз. Потом Крикку-Карппа показались знакомыми и эти места: кажется, здесь он и работал. Точно! Вот и бор, откуда они возили лес на шпалы и для строительства бараков. Вскоре они вышли на дорогу, которая вела прямо к станции Поньгома.

В то время, когда Крикку-Карппа был в Поньгоме на заработках, станцию только начинали строить. Судя по всему, строительство здесь еще было не закончено: стояли недостроенные бараки, срубы еще каких-то строений. На одном из срубов и сейчас шла работа, стучали топоры. Неподалеку от дороги несколько человек пилили и кололи дрова. Проходя мимо рабочих, Пулька-Поавила хотел было крикнуть им: «Бог в помощь», но слова застряли в горле, когда он услышал чей-то грубый окрик на ломаном русском языке, запрещавший рабочим разговаривать. У кричавшего в руках была винтовка, и одет он был в незнакомый военный мундир желтого цвета. Так, значит, те, что пилят и колют дрова, заключенные. Но не это удивило Пульку-Поавилу — ему и самому довелось работать под охраной. Удивило и даже вызвало тревогу то, что конвоир кричал с каким-то чужим, незнакомым акцентом. Надо разузнать, что здесь в Приморье произошло. Нет ли где людей, говорящих по-карельски? Нет, ни одного карела не видно. Мужчины из Венехъярви сюда, конечно, не пришли. Но кажется, вон там, на срубе кто-то матерится по-карельски? Так и есть.

— Откуда, мужики, будем? — спросил Пулька-Поавила, подойдя к строителям.

— Я из Мунанкилахти, — ответил один из них, прервав работу.

— А я из Аконлахти, — добавил кто-то веселым голосом.

Все засмеялись.

Поавила и Крикку-Карппа тоже смеялись вместе со всеми: кому из северных карел не понятны эти шутливо двусмысленные названия деревень.

— Ну как, заработать еще можно? — спросил Крикку-Карппа, когда мужики перестали смеяться.

— Значит, на заработки подались? — сказал один из строителей, одетый в русский солдатский мундир, только без погон. — Этот сруб можете закончить, коли желание имеете, а мы собираемся податься на такую работу, где хлеб достается полегче.

Им бы тоже неплохо заиметь такую работу, подумал про себя Крикку-Карппа. А Пулька-Поавила кивком головы показал на людей, работавших у дороги, и спросил:

— Они тоже карелы?

— Есть там, кажется, два карела, — ответил строитель в простой рабочей одежде, — Какие-то шулеры да большевики они…

— Большевики? — переспросил Пулька-Поавила. Он внимательно посмотрел на собеседника, стараясь понять, говорит ли тот серьезно или шутит. Сам-то он хорошо знал, что за люди большевики.

— А чья здесь власть-то? — спросил он после некоторого раздумья.

— Баночников, — ответили ему.

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа впервые слышали это слово и не поняли, кто это такие.

— Ну, англичане, — пояснил тот, кто был в солдатской одежде.

Вот тебе и раз! Там, у них — финны, тут, в Беломорье — англичане. Пулька-Поавила вспомнил, что еще когда он был на строительстве этой дороги, он слышал о каких-то английских и французских инженерах, приезжавших инспектировать стройку. Тогда поговаривали, будто даже рельсы привезены то ли из Англии, то ли из Америки. А в Кеми тогда было английское консульство. Может, уже тогда союзники таили думку насчет Беломорья? У Пульки-Поавилы было такое чувство, словно он обманулся в каких-то надеждах.

— А на какую ж это вы работу думаете податься, где харчи погуще? — спросил он, скручивая козью ножку.

— Руочей бить, — ответил солдат. — Они, понимаешь, черти, сами не догадаются уйти, загостились уже…

— Точно, — согласились с ним пирттиярвцы.

И они рассказали, кто они и откуда и зачем пришли сюда.

— Давайте и вы с нами, — предложил солдат. — Тут вчера приезжал один из вашей деревни, добровольцев вербовал. Хорошие, говорил, харчи будут.

Оказалось, сюда приезжал из Кеми Теппана. Он вербовал мужиков в какой-то карельский отряд. Это известие подействовало на пирттиярвцев ободряюще. С начала весны они не имели никаких вестей о Теппане. Только разные слухи доходили. Ишь ты, Теппана-то добровольцев вербует. В Кеми, значит, они его и найдут.

И Пулька-Поавила с Крикку-Карппой решили поехать в Кемь. «Ну, теперь, пожалуй, и домой вернемся, так что Доариэ не успеет и соскучиться, — подумал Пулька-Поавила. — Если только эти мужики правду говорят». И хотя в голову по-прежнему лезли всякие тревожные мысли, на душе стало немного легче.

III

Вечерело. Доариэ с Микки на своей старой лодке отправились смотреть сети. Дул порывистый ветер, какой бывает при приближении осени, и на озере поднялись легкие волны.

Микки сидел на веслах. Доариэ, придерживая одной рукой кормовое весло, вычерпывала воду. Да, лодка-то здорово течет… Ведь она у них очень старая. Иво, еще до того, как ушел на войну, собирался сделать новую, да так и не собрался. Ушел и как в воду канул. Поавила тоже взял да на старости лет куда-то отправился. И Хуоти с собой захватил… Раньше Хуоти ездил ставить и поднимать сети. Теперь уже второе лето — Микки. Да, время идет… Какими разными растут парни! Хуоти, тот обо всем расспрашивал. Иной раз на что-нибудь засмотрится и забудет, что надо грести. Микки никогда ни о чем не спрашивает и ни с того, ни с сего весла из воды не поднимает. Вот и сейчас. Стая уток пролетела совсем близко и села в камышах возле берега, а Микки гребет себе, даже не глянул на уток. Но помощь от обоих парней уже большая. Она, Доариэ, довольна сыновьями. Только бы бог дал им здоровья.

Они пристали к берегу и стали вытаскивать лодку на сушу. С порывом ветра с другой стороны губы до них донесся протяжный крик. Кто-то просил перевоза. Кто бы это мог быть?

— Хуоти, — обрадованно сказал Микки.

— Не болтай чепухи, — рассердилась мать.

Залив был неширокий, и еще несколько лет назад Доариэ тоже легко узнавала на таком расстоянии человека, но за эти годы она тайком столько пролила слез, что не стало в ее глазах прежней зоркости.

— Мама! — донеслось с противоположного берега.

Господи, Хуоти! Почему он вернулся? Не случилось ли что-нибудь недоброе? Сердце сжалось от предчувствия беды, в глазах помутилось, словно какая-то пелена опустилась перед ними.

Доариэ торопливо столкнула лодку обратно на воду.

— А-вой-вой! Так я и знала… — заохала она, когда. Хуоти, с пьексой на одной ноге и лаптем на другой, перелез через борт.

Из-за больной ноги он не пошел в обход вокруг губы, а вышел к ручью, откуда начиналась тропинка на Вехкалампи, и здесь подождал, когда на их берегу появится кто-нибудь из своих.

— Где ты был? — сразу спросил Микки.

— Давай греби, — буркнула мать.

Но и дома любопытство не покидало Микки.

— Ходил силки смотреть, — ответил Хуоти, чтобы отвязаться от брата.

Микки не поверил: еще не настала пора для охоты с силками. Хуоти заметил свою оплошность и задумался. Он был еще настолько молод, что не умел лгать. А что если вдруг руочи начнут расспрашивать, где он пропадал, и Микки проговорится? Мать пришла ему на помощь и послала Микки наколоть дров, чтобы приготовить ужин.

Когда Микки вышел, Доариэ спросила об отце. Узнав, что Хуоти возвращался обратно от самой Колханки, она опять расстроилась:

— Да ты же мог заблудиться… Один… в такую дорогу.

Хуоти и сам боялся заблудиться, боялся, что его запутает леший. Крикку-Карппа предупреждал его, что если леший вздумает сбить человека с дороги, он обернется филином и кричит, как будто стонет. Но Хуоти не слышал крика филина. Медведя тоже не встретил. Видел только огромного ястреба. Ястреб кружил высоко в небе, а потом камнем кинулся вниз, наверно, заметил добычу. Но страх не покидал Хуоти. Когда же он вышел на знакомые места, вспомнился сон, приснившийся в лесной избушке, и ему стало еще страшнее.

— Помажь-ка этим.

Мать протянула Хуоти кругленькую коробочку с мазью, которую когда-то дал ей учитель. В ней еще сохранилось немного мази, похожей на деготь. Во всяком случае, ее хватило, чтобы смазать натертую ногу.

В избу влетела Насто. «А-вой-вой», — воскликнула мать, увидев перепачканные черникой щеки дочери. Конечно, вместе с другими деревенскими ребятами Насто бегала в подлесок и там они опять варили варенье из черники. Для пирттиярвской детворы такое «лесное» варенье было одним из немногих лакомств. Весной, как только с болот сходил снег, дети собирали подснежную клюкву и делали из нее сок. Без сахара, конечно. Но сок был вкусным и без сахара. Потом, когда поспевала вороника, собирали ее и варили на кострах, в корзинке из бересты. Тоже без сахара. О чернике и говорить не приходилось — из нее варенье самое вкусное, особенно, когда все едят из одной посуды. Но они не только варили для себя, а собирали и для дома. И сейчас Насто принесла почти полное лукошко черники.

Поставив лукошко на лавку, Насто подошла к матери и зашептала что-то ей на ухо.

— Господи! — испугалась Доариэ. — Мертвец? Да где?

— Там, за мельничьей речкой.

Хуоти побледнел. Теперь, конечно, финны все узнают.

— Хворостом забросан. Только ноги видны, — рассказывала Насто.

«Кто это его хворостом забросал? — подумал Хуоти. — Значит, кто-то в деревне еще знал… Кто бы это мог быть?»

Вошел Микки и, сбросив охапку дров перед печью, сообщил, что коровы идут домой.

— Так рано? — удивилась мать.

— Бегут как очумелые, колокольчики только позвякивают.

— Неужели? — встревожилась Доариэ и побежала встречать скот. Уже два лета подряд стадо спокойно паслось в лесу. Неужели опять появился медведь и потревожил коров?

Мустикки издали узнала свою хозяйку и направилась к ней с протяжным мычаньем, словно прося защиты.

— Ох, кормилица ты наша, — обняв за шею, Доариэ стала гладить корову.

Услышав многоголосое позвякивание колокольчиков на деревенской улице, Хуоти подошел, к окну. Сперва мимо дома прошли коровы Хёкки-Хуотари, потом Хилиппы. Коров Хилиппы встречала Наталия. Бок одной из его коров был сильно ободран и весь в крови.

— У Хилиппы одну корову поранил, — сказала Доариэ, вернувшись с подойником в избу, — завтра без пастуха в лес коров не отправишь…

Микки посмотрел на брата:

— А если бы тебе повстречался медведь?

Хуоти ничего не ответил. Не тот ли медведь напал на стадо, что разрыл муравейник в лесу? — мелькнула у него мысль. Но его сильнее мучило известие, с которым прибежала Насто из лесу. Понесло их как раз на то место… И надо же было ему натереть ногу… Но теперь уже ничего не поделаешь. Нужно повидать Наталию, предупредить… Но идти в деревню Хуоти не хотелось — он боялся.

Доариэ процедила молоко и поставила вариться уху. На ужин другой еды и не было — только уха да принесенная Насто черника с молоком. Садясь за стол, Хуоти перекрестился. Мать посмотрела на него долгим взглядом. Что это с парнем случилось? Ведь он в последние годы никогда не крестился. Да и вообще в Пирттиярви парни и мужики помоложе давно перестали креститься. Настолько времена изменились… С чего же это Хуоти крестится?

Но Доариэ ничего не сказала. Только позднее, когда легли спать и Микки с Насто заснули, она встревоженно спросила:

— Почему не спишь?

Хуоти уже открыл было рот, чтобы все рассказать матери, но что-то в последний момент удержало его. «Потом когда-нибудь… когда руочи уйдут», — решил он и ответил:

— Да вот думаю, скорей бы отец добрался до Мурманки.

Рядом сладко посапывал Микки. Слушая ровное дыхание брата, Хуоти незаметно заснул.

…Очнулся он на крыльце дома Хёкки-Хуотари от сердитого ворчания.

— И ночью нет от них покоя, разбойники окаянные, — ругалась жена Хёкки-Хуотари, с грохотом отодвигая дверную щеколду.

Не отдавая себе отчета, Хуоти прижался к стене избы. Паро открыла дверь и пробормотала:

— Никого. Почудилось, что ли?

Она захлопнула дверь и заперла изнутри на крюк. Хуоти постоял, все еще не понимая, как он здесь оказался. По старой памяти, что ли? Он был в горнице у Иро всего один раз, после не бывал. Он же хотел идти к Наталии, предупредить ее… Но что это? Он в одном нижнем белье!

Хуоти кинулся бежать к дому, пока его никто не увидел. Что же это такое произошло? Он, значит, во сне пришел и стал стучаться к Хёкке-Хуотари. Случалось раньше, что он разговаривал во сне. Но чтобы встать и пойти — это было впервые. Как же он перелез через два забора и не проснулся?

— Где ты так долго ходил? — спросила мать, когда Хуоти на цыпочках крался к постели.

Хуоти пробормотал что-то невнятное и лег. Он тотчас же снова уснул и проспал до утра. Проснувшись, с трудом вспомнил, как ходил во сне.

Хотя на натертую ногу было больно ступать, Хуоти все же не усидел дома. Разве мог он сидеть в избе, если все в хозяйстве теперь зависело от него. Кроме того, он боялся, что финны придут за ним. Лучше быть подальше от дома. Покончив с завтраком, он заявил матери:

— Надо бы поглядеть, как там шкура мокнет. Отец велел.

Мать ничего не ответила, и Хуоти тогда добавил?

— Заодно прутьев нарежу. Надо забор немного починить.

— Я с тобой! — обрадовался Микки.

Шкура мерина мокла в воде примерно в двухстах метрах от берега. Они вместе с отцом отвозили ее и натягивали на сделанную из жердей раму. На таких же рамах мокло там еще несколько шкур. У кого корова ногу сломала где-то на болоте, у кого корова стала такой старой, что приходилось зарезать ее. Шкуры лежали в воде с самой весны и от них шел противный запах. Когда лодка стукнулась о раму, Хуоти приподнял скользкую шкуру, пощупал, не начала ли сходить с нее шерсть, и решил про себя, что скоро можно будет приступить к ее дублению.

Неподалеку от места, где мокли шкуры, в озеро впадал ручей. В устье ручья, по обоим берегам, рос густой ивняк. Со многих кустов кора была содрана. Хуоти с Микки тоже приезжали сюда за корой для дубления, за прутьями. Высадившись на берег, они нарезали по огромной охапке прутьев и погрузили в лодку. Потом со своего причала они перетащили прутья к изгороди.

Изгородь была сложена еще их дедом. Она настолько обветшала, что от починки было мало толку, но Хуоти все же решил поправить ее хотя бы в тех местах, где она совсем осела. Он разобрал прясло, вытащив из земли жерди, обрубил прогнившие концы и, заострив, вогнал опять в землю. Увлеченный своей работой, он не заметил, как к нему подошла Наталия.

— А ты и не ушел, — сказала она.

Хуоти оторопел.

— Не… — пробормотал он. — Я вернулся…

— Ну и хорошо, — тихо сказала Наталия. Она подумала, что Хуоти вернулся из-за нее.

С берега мимо них шли жена Хёкки-Хуотари и Иро. Наверно, ездили смотреть сети. Иро искоса взглянула на них и прошла мимо. А мать ее остановилась и, глядя, как Хуоти связывает прутьями жерди, сказала:

— Кто не сможет прут связать, тому девушку не взять.

И догнав дочь, что-то забубнила той. «За двумя погонишься…» — донеслось до Хуоти. Она произнесла и его имя.

Наталия стояла, потупившись.

— Мне пора, — сказала она, убирая выбившиеся из-под платка пряди черных волос. — Хилиппа хочет зарезать Хертту. Медведь вчера поранил ее…

— Насто говорила… — сказал Хуоти, с трудом выдавливая слова. — Ходили вчера за ягодами… видели… того… капрала.

— Видели? — испуганно переспросила Наталия.

— Кто-то его хворостом забросал… Кто бы это мог быть?

— А я всю прошлую ночь не могла заснуть, — вдруг перевела разговор Наталия. — Так было тоскливо…

И не договорив, она пошла.

Хуоти смотрел ей вслед. Наталия, оглянувшись, свернула за ограду. Хуоти поднял с земли прут и стал, улыбаясь, вязать его.

— Хуо-о-о-ти… — донесся пронзительно-звонкий голос. Кричала Насто. — Иди обе-е-едать…

Проходя через поле Хилиппы, Хуоти увидел Малахвиэнена на крыше риги. Хилиппа приводил ее в порядок. Ему помогали два солдата из экспедиционного отряда. А они с отцом свою часть весной разобрали. Сняли часть крыши и несколько верхних бревен…

Пообедав, Хуоти опять взял топор и отправился чинить изгородь. Ему хотелось побыть одному. За этой работой можно было размышлять о чем угодно. И о том, что Наталия не спала прошлой ночью. И об отце и Крикку-Карппе… докуда они уже успели добраться… И о ячмене… Когда его можно будет начинать жать? И о капрале, труп которого видели в лесу…

Было уже довольно поздно, когда Хуоти вернулся домой. Уже в сенях он услышал, что мать в избе говорит с какой-то женщиной, судя по голосу, с женой Хёкки-Хуотари. В последнее время соседка часто стала бывать у них. Ведь мать ожидала ребенка, и жена Хёкки-Хуотари помогала ей по дому. Обычно они говорили о своих женских делах. Но сейчас разговор шел о каких-то привидениях, о нечистой силе.

— …стал дергать дверь. Вышла я — никого, — рассказывала соседка.

— А-вой-вой, чего только не бывает, — заохала Доариэ. — И не страшно тебе было, а?

— Конечно, страшно, — призналась соседка.

— Хоть бы скорей ушли, — вздохнула, мать.

— Да не скажи, соседушка. Уж и ночью покоя не дают. И репу воруют.

— Хуоти, садись есть, — позвала мать. — Надо и нам, пожалуй, дверь в сенях закрывать на крюк.

— Медведь-то опять напугал скотину, — заговорила уже о другом Паро.

— Ох, не говори.

— Нам придется Иро послать пасти скот. А кто из вас пойдет? — она уголком глаза взглянула на Хуоти, уже сидевшего за столом. — Не Хуоти?

— У него нога болит, — сказала мать. — Придется пойти Микки.

Жена Хёкки-Хуотари посмотрела на Микки с таким видом, словно хотела сказать: «Да разве это пастух…» — и разговор на этом прервался.

Доариэ подошла к окну.

— Куда это они несутся? — воскликнула она, выглянув на улицу.

Мимо их дома куда-то в сторону реки торопливо шагали фельдфебель и два солдата.

— Уж не покойничка ли того пошли поглядеть? — высказала предположение жена Хёкки-Хуотари, тоже подойдя к окошку. — Говорят, ребятишки какого-то мертвеца нашли в лесу.

Хуоти положил ложку, встал из-за стола и вышел на улицу.

Он походил по берегу, проверил, в каком состоянии заготовленные для новой избы бревна. Потом вышел к прогону, постоял у изгороди, посмотрел, как стадо возвращается из лесу. Последними шли коровы Хёкки-Хуотари. Следом шагала Иро, подгоняя хворостинкой нетель, обещанную ей в приданое. Она хотела пройти мимо, сделав вид, что не заметила Хуоти.

— Что, не узнаешь?

Девушка ничего не сказала, но остановилась.

— За что ты сердишься?

Иро подошла ближе и вдруг тихо заплакала, прислонившись к изгороди.

— Что с тобой?

Иро не успела ответить, как к ним в сопровождении двух солдат подошел фельдфебель Остедт.

— После де-де-сяти хожде-де-ние по де-де-ревне воспрещено! — сердито предупредил он. — Патрульный может застрелить.

Хуоти, прихрамывая, пошел домой. Иро осталась стоять с финнами. О чем-то поговорив с ними, она тоже направилась к дому.

Весь следующий день Хуоти со страхом ждал, что фельдфебель вызовет его на допрос. Он чинил изгородь и ждал, что за ним придут. Но никто за ним не пришел…

Внезапное исчезновение мужиков из деревни, труп, обнаруженный в лесу, — все это не на шутку встревожило фельдфебеля. Он опасался, как бы скрывшиеся в лесах карелы не предприняли внезапное нападение на его гарнизон. Да и свои солдаты вызывали у Остедта недоверие: люди изголодались, живут в вечном страхе и способны на что угодно. Поди знай, кто прикончил капрала. Может, кто из своих? Настроение у парней такое, что на них полагаться нельзя.

А тут еще и из Финляндии, и с Беломорья приходят всякие слухи, вызывают среди солдат беспокойство, споры. Вон и «могилу героев» бросили копать.

Солдаты гарнизона вместо того, чтобы копать «могилу героев», нанялись в батраки к Хилиппе: надо же чем-то кормиться, «кашу из колючей проволоки» и ту уже не из чего стало готовить. А Хилиппа решил с их помощью поправить свою ригу.

— Так господа там, в Хельсинки, опять решили обзавестись императором, — рассуждал Рёнттю, обтесывая бревно. — Из Германии, говорят, выписывают его.

— Не успели от одного избавиться, уже другого на его место ищут, — усмехнулся другой солдат, немолодой, похожий на городского жителя. — Неужели мы боролись за это?

Он вогнал топор в бревно и стал рассказывать:

— Женка пишет в последнем письме… Какой-то немецкий солдат часы у нее украл.

— Она могла не только часов лишиться, — засмеялся Рёнттю. — Они теперь хозяйничают там.

— Надо отсюда выбираться, пока не поздно, — сказал его товарищ. — А то того и гляди, кокнут, как капрала. Мужички неспроста ушли в лес.

Пришла Наталия с большой корзиной и стала собирать щепки.

— Наталия! — послышался голос Хилиппы.

— Скорей бы он прирезал свою корову. Может, даст нам одну ногу от нее, — вздохнул Рёнттю.

Хилиппа точил ножи; он все-таки решил зарезать ободранную медведем корову. Наталия, оставив корзинку со щепками в избе, вынесла во двор ковш и ведро.

Но она не стала смотреть, как убивали корову. Хоть корова и чужая, все-таки ее было жалко. Ведь она, Наталия, столько раз доила Хертту. Только увидев, что корова лежит на земле, девушка подбежала и подставила ковш под струю крови, фонтаном бившей из раны.

Обычно Хилиппа, как и все в Пирттиярви, выпускал кровь на землю. Но финские солдаты просили его не губить такое добро. Наталия помешала кровь мутовкой, чтобы она не застыла.

— Идите сюда, — крикнул солдатам Хилиппа.

Вместе с Рёнттю и его товарищами к хлеву подошел фельдфебель и два солдата с лопатами в руках. Хилиппа отдал им ведро с дымившейся кровью.

— Ах, какие блинчики получатся! — заключил один из финнов. — Остается раздобыть сковородку побольше.

— Ведро не забудьте вернуть, — предупредил Хилиппа и стал свежевать корову.

К хлеву сбежались голодные собаки со всей деревни, но требуха на этот раз досталась не им. Хилиппа велел Наталии сходить к Доариэ и сказать, чтобы она, если хочет, пришла за потрохами.

Наталия ополоснула руки, поправила платок и побежала к соседям. Дома был один Микки, готовивший силки для птиц.

— А мама где?

— Ушла воровать картошку.

Когда картофельные клубни становились уже достаточно большими, можно было «воровать» их: осторожно разрыв землю под кустом, снимать с корней наиболее крупные.

Наталия пошла на огород Пульки-Поавилы. Хуоти чинил изгородь. Наталия издали крикнула ему: «Бог в помощь» — и подошла к Доариэ.

— Не забывает он людей в беде, — вздохнула Доариэ и, «своровав» еще несколько клубней, пошла вслед за Наталией.

«С чего это Хилиппа расщедрился? — гадал Хуоти. — Неспроста, видно».

А Доариэ ничего особенного в этом не видела. Все равно он отдал бы потроха собакам… Лучше уж помочь людям в беде.

Вечером Хилиппа зашел к ним. Хуоти чинил ботинки брата, Доариэ варила картофельный суп.

— И вкус-то совсем другой, когда суп не пустой, — сказал Хилиппа, поздоровавшись.

— Спасибо тебе, — поблагодарила Доариэ.

— Сегодня днем они похоронили того капрала, — неожиданно объявил Хилиппа, словно и зашел к ним ради этого сообщения.

Хуоти весь сжался. Сейчас Хилиппа начнет расспрашивать, кто убил капрала… Или про отца… где он так долго пропадает. Но Хилиппа ничего не спросил такого, только пошутил над Хуоти: мол, быть парню сапожником, раз под носом щетина выросла. Что у него на уме? Разговаривает опять по-человечески и потроха им отдал…

— Скоро им придется убраться отсюда. Давно пора, — говорил Хилиппа. — Чуть ли не полкоровы забрали они у меня.

Странные вещи говорил Хилиппа. Доариэ и Хуоти слушали и молчали. Наконец, Хилиппа добрался до того, ради чего он пожаловал: оказывается, у него не хватало трех бревен для ремонта риги.

— Без них и крышу не сделаешь. Зимой я привез бы вам, если бы вы дали мне в долг из тех бревен…

— Да возьми, возьми, — согласилась Доариэ. — Все равно они сгниют. Поди знай, когда еще наши мужики примутся за них.

— Хитрый Хилиппа, — сказал Хуоти, когда Хилиппа ушел. — А что отец скажет, когда вернется?

— Разве отец считал те бревна, — буркнула мать. — Да и вернет Хилиппа их…

На другой день жена Хилиппы попросила Доариэ помочь остричь овец. Доариэ стригла овцу в сенях у Малахвиэненов, как вдруг распахнулась дверь и в сени вошла Евкениэ, ведя за руку мальчонку лет пяти или шести. Евкениэ не бывала в доме отца ни разу с тех пор, как вопреки его воле ушла в соседнюю деревню и вышла там замуж.

Вид у нее был очень усталый. Не поздоровавшись с Доариэ, она прошла прямо в избу. «Что это она? Может, не узнала?» — удивилась Доариэ.

После смерти мужа в поведении Евкениэ появилось много странного. Она вообще перестала улыбаться и теперь стояла с абсолютно непроницаемым, застывшим лицом, слушая брань отца.

— А я что, кормить должен всяких нищих да их выродков? — орал Хилиппа.

— Что ты говоришь? — ужаснулась Оксениэ. — Бог услышит и…

Но Хилиппа был вне себя от гнева и думать не желал ни о каких последствиях своей жестокости. Веко его начало подрагивать.

— Уйдем, мама, уйдем, — плача, умолял Евкениэ сын.

Доариэ, скрепя сердце, закончила стрижку и, оставив корзину с шерстью на лавке у дверей, молча вышла из избы Хилиппы. Но, придя домой, она долго не могла успокоиться. Несчастная Евкениэ!

Вдруг с улицы донесся истошный крик:

— Убийцы!

Бросившись к окошку, Доариэ увидела, как Евкениэ выдернула из изгороди жердь и кинулась на проходившего мимо фельдфебеля.

— Сд-д-урела, — пробормотал Остедт, отступая. Он вытащил из кобуры маузер и выстрелил поверх головы Евкениэ, но та, не обратив внимания на выстрел, продолжала идти на него с занесенной жердью. Фельдфебелю пришлось спасаться бегством.

Спустя минуту Евкениэ вошла в избу Пульки-Поавилы. Она села на конец лавки у самых дверей и, прижав к себе перепуганного сына, заплакала навзрыд.

— Не плачь, Евкениэ, не плачь, — стала утешать ее Доариэ. — А-вой-вой, что за люди… Садись, поешь с нами.

За столом Евкениэ немного успокоилась.

— А где Иво? — спросила она, словно вдруг приди в себя.

— Убили на войне, — тихо ответила Доариэ.

— Убили?

Лицо Евкениэ стало неподвижным, глаза остановились на одной точке.

IV

Поезд глухо и размеренно постукивал колесами. Хлопал край брезента, которым были прикрыты пушки и грузовики на передней платформе. Поавила и Крикку-Карппа, впервые видевшие орудия и машины, долго гадали, что это за штуки и куда их везут. Влажный, пропахший дымом ветер обдавал обожженные солнцем лица пирттиярвцев, трепал их бороденки. После долгого утомительного шагания по лесным дебрям приятно было сидеть на открытой платформе рядом со своим кошелем, рассматривая пробегавшие мимо места. Природа здесь, в Поморье, была совсем не такой, как в их таежном краю. Направо простирались бесконечные болота с островками мелколесья и низкими, словно провалившимися в топи, скалами; налево, за перелесками и рыбачьими деревушками, то и дело мелькала синева моря. Это было Белое море, которое так хотел увидеть Хуоти.

При мысли о Хуоти Пульку-Поавилу опять охватило тревожное беспокойство. Это беспокойство, с самого начала почти не покидавшее его, еще усилилось с тех пор, как они в Поньгоме поговорили с мужиками-строителями. Если б не руочи, он бы сейчас тоже держал топор в руках. Хорошие бревна лежат у него дома, на берегу, дожидаются его. Они с Хуоти даже не успели окорить их…

Рано утром поезд остановился на станции Кемь. В нос ударило густым запахом мазута, которым был пропитан песок возле путей.

Пулька-Поавила стоял и оглядывался вокруг. Ведь где-то здесь, поблизости от нынешней станции, в шалаше из хвойных веток, он и появился на свет. Конечно, шалаша давно уже не было… Налево виднелась голая гранитная скала, за ней — город. Вот она, Кемь, уездный центр, откуда в течение многих десятилетий к ним, в северокарельские деревни, слали приказы и предписания, по которым они платили налоги, провожали молодых парней на рекрутский набор, служили молебны. Сюда его привезли с наручниками на руках. Может быть, он встретит здесь того русского, с которым познакомился тогда в уездном остроге. А этой весной он должен был отправиться в Кемь на уездный съезд Советов, но теперь и Советов-то, наверно, нет?

Поезд, на котором они приехали, пошел дальше. Куда он повез пушки и эти странные машины, стоявшие на платформах? Может быть, в Сороку, а может, и дальше? Надо бы разузнать, что происходит, да только у кого спросишь?

Неподалеку пожилая женщина подметала пути и Пулька-Поавила подошел к ней..

— Вы не скажете, где здесь живут карелы?

— Да их полно везде, — ответила женщина. — Вон и там они живут…

И показала на барак, стоявший неподалеку от станции.

Шагая по шпалам, Пулька-Поавила и Крикку-Карппа заметили в стороне от дороги ряд каких-то странных сооружений из жести с полукруглыми крышами. Мимо них прошли какие-то люди, говорившие на непонятном языке. На каждом шагу здесь в Кеми встречалось что-то странное. Не доходя до этих строений, они поспешили к бараку, в котором, по словам женщины, жили их земляки.

В комнате, в которую они вошли, было несколько человек.

— Эмяс! — раздался из угла чей-то возглас.

Голос, встретивший их привычным карельским ругательством, был знаком, но Поавила и Крикку-Карппа с удивлением смотрели на человека, одетого в новенький френч с двумя нагрудными карманами и овальными погонами, в галифе такого же желто-зеленого цвета. На ногах — ботинки на толстой подошве и обмотки, тоже желтовато-зеленые.

— Да это же… Теппана! — наконец узнал Пулька-Поавила. — Ну здравствуй, здравствуй!

— Давайте, снимайте свои кошели, — засуетился Теппана. — Ну как там дома?

Слушая мужиков, Теппана становился все более хмурым. Об убийстве учителя из Пирттиярви он уже слышал во время своей разведывательной вылазки в Ухте, на «празднике братства соплеменников», устроенном белофиннами. Он и сам тогда чуть было не погорел. И надо же было ему нарваться на того бородача, что весной был делегатом от Ухты на съезде в Кеми и которому Теппана тогда бросал свои колкие реплики. Бородач сразу узнал Теппану. К счастью, поблизости не оказалось белофиннов, и Теппана поскорей убрался с празднеств и скрылся в лесу. А товарищ его попался в руки белофиннам, и его расстреляли на окраине села.

— Сволочи, — выругался Теппана. — Ответят они еще, за все ответят.

Теппана достал банку консервов и, открыв, сбегал подогреть ее на общей кухне. Потом достал из рюкзака галеты — он называл их пискеттами — и положил на краю нар перед земляками.

— Попробуйте-ка заморские харчи.

Пулька-Поавила подозрительно рассматривал угощение, предложенное Теппаной. Ему сразу не понравилось, что Теппана был одет в такой же мундир, что и конвоиры, охранявшие заключенных в Поньгоме. И харчи у него заморские…

А Крикку-Карппа чмокал губами и, глотая слюнки, приговаривал:

— С пустым брюхом много не поговоришь. Голодный, он лишь о хлебе думает…

«Чужой хлеб горло дерет», — вспомнил Пулька-Поавила поговорку своего покойного отца. Это ему самому пришлось испытать не раз. До сих пор помнит, как мальчонкой ему пришлось грызть черствые куски подаяния…

— Не бойся, шкуры своей я не продал, — сказал Теппана, словно угадав мысли Пульки-Поавилы. Сказал он это почти шепотом: видимо, не хотел, чтобы слышали другие. А потом громко добавил, словно что-то само собой разумеющееся: — Вы, конечно, тоже вступите в отряд.

Поавила и Крикку-Карппа переглянулись. Они не успели ничего ответить, как в комнату вошел какой-то парень в простой рабочей одежде. Они едва узнали сына Охво Нийкканайнена. Пекка за эти годы так вырос, стал совсем взрослым, да к тому же вид у него был какой-то горестный, сумрачный. Он был чем-то так удручен, что даже не обрадовался, встретив земляков.

— Вчера у него случилась небольшая неприятность, — пояснил Теппана. — Не горюй ты, другую найдешь.

Пекка сидел и молчал.

— Да, пора на учения, — вспомнил Теппана и надел фуражку с зеленой кокардой, похожей на трехлистный клевер. — Я поговорю о вас с Ховаттой.

— Ховатта? Сын Хёкки-Хуотари? — догадался Крикку-Карппа.

— Так, значит, и он здесь? — удивился Поавила. — Гляди-ка ты!

— Ховатта теперь большой человек, — буркнул Пекка. — Начальник отряда. Майор.

— А ты почему не в отряде? — спросил Пулька-Поавила.

Пекка махнул рукой, но его жест был красноречивее слов.

— О какой это неприятности Теппана говорил? — не отставал Поавила.

Пекка нахмурил брови и опять промолчал. Он кусал губы, словно стараясь не расплакаться. Потом, так ничего и не ответив, взял из угла какие-то инструменты и вышел.

Пекка работал в депо, куда его устроил Кузовлев. По пути на работу он решил зайти к Матрене.

«Другую найдешь»… Теппане легко говорить. Он совсем другого склада человек и ко всему такому относится просто. А он так берег Матрену, словом боялся обидеть. Надо же было такой беде случиться…

Накануне Матрена пошла по ягоды. Ушла она версты за две по подужемской дороге. Там за ней увязались несколько английских солдат. Сперва они ходили поблизости, ели ягоды. Потом стали о чем-то переговариваться, нехорошо посмеиваться. Она испугалась, бросилась бежать. Они догнали ее. Что могла сделать она, слабая беззащитная девчонка?..

…Матрена лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку, и плакала. Фомич сидел на своей табуретке и хмуро глядел перед собой. Пекка в растерянности остановился у порога. Матрена подняла голову, увидела его и, снова уткнувшись в мокрую от слез подушку, затряслась в безудержном плаче.

— Хватит реветь-то, — буркнул Фомич. — Слезами тут не поможешь.

Он тяжело поднялся со своей табуретки и прохрипел:

— Повесить мало… тоже освободители.

Пекка подошел к кровати и присел на край. Матрена зарыдала еще громче. Она была в отчаянии. Больше всего она боялась, что после того что случилось, Пекка бросит ее.

— Как же я теперь людям на глаза покажусь? — всхлипнула она, подняв голову. Крупные капли слез стекали по ее пухлым щекам.

— Ну, я пойду. А то мастер прогонит меня с работы, — сказал Пекка, вставая. — А после работы я опять приду.

Матрена хотела что-то сказать ему, но слова застряли в горле.

Мастер в депо действительно встретил Пекку руганью. Пекка стал оправдываться: мол, встретил земляков, вот и задержался.

— На этот раз я еще тебя прощу, — проворчал мастер. — Но заруби себе на носу, парень, что теперь в депо будут другие порядки, не то что при большевиках.

Кузовлев тоже для вида поворчал на Пекку: пусть мастер убедится, что он спуску своим подчиненным не дает. Когда мастер ушел, Пекка рассказал, где он был.

— Сволочи, — прошипел сквозь зубы Кузовлев.

— Вот бы из-за угла их… из винтовки бы, — с ненавистью прошептал Пекка.

— Не торопись ты. Я вечером схожу к бате, спрошу, что делать. А пока просверли-ка вот здесь…

Пекка и Кузовлев сблизились с того самого дня, как они на перроне распрощались с Михаилом Андреевичем. Они чуть ли не каждый день встречались после работы и вместе проводили время. В город они ходили редко — боялись барона Тизенхаузена. Англичане назначили барона комендантом города, и ребята старались не попадаться ему на глаза. Они вечерами отсиживались дома, говорили. Поговорить им было о чем. Как и всем другим красногвардейцам, им пришлось сдать винтовки, но они не забыли, что сказал на прощание Донов. Иногда в разговоре Кузовлев упоминал какого-то батю, у которого можно спросить совета, как им быть. Пекка не расспрашивал, что это за батя. Главное, он знал, что в городе есть люди, которые не покорились, которые готовятся нанести удар по захватчикам.

Просверлив отверстия в указанных местах, Пекка напомнил Кузовлеву:

— Заодно спроси у бати, как быть мне, вступать в отряд или не вступать. Хоть винтовку дадут.

«И не только винтовку, — подумал он. — Теппане вон сколько всего дали. Пулька-Поавила и Крикку-Карппа, наверно, тоже вступят в отряд».

Еще когда власть в Кеми была в руках уездного Совета, Ховатта с Теппаной собирались сформировать из карелов вооруженный отряд, чтобы изгнать белофиннов из родных деревень. И не их вина, что свое намерение они не успели тогда осуществить и что их неожиданно разоружили. Но они, так же как и многие другие карелы, не могли примириться с тем, что родной край по-прежнему оставался в руках пришедших из-за рубежа «братьев-соплеменников». Однажды они собрались в бараке и решили послать делегацию к англичанам. Выбрали Ховатту и еще четырех мужиков поголовастее. Пошли к капитану Годсону. Долго не могли добиться взаимопонимания. Только после пятой встречи были сформулированы условия, на которых был создан их отряд.

«Карельский легион формируется для изгнания белофиннов из Карелии. Вступившие в легион офицеры и солдаты обязаны воздерживаться от любого участия в политической борьбе партий и подчиняться уставам британской армии.

Я, нижеподписавшийся, обязуюсь служить в карельском легионе и подчиняться вышеуказанным уставам до тех пор, пока не будет заключен всеобщий мир между воюющими сторонами».

— Как вы намерены поступать, если пришлось бы с оружием в руках отражать нападение красных? — спросил Годсон.

— Но мы же только что условились, что должны воздерживаться от какой-то бы то ни было политической борьбы, — ответил Ховатта вежливо, но с достоинством.

Карелы, вступившие в отряд, были почти сплошь крестьяне. Одни возвращались с мировой войны и застряли в Кеми, потому что их деревни оказались занятыми белофиннами, другие были на заработках на Мурманке с самого начала строительства железной дороги, третьи, подобно Пульке-Поавиле и Крикку-Карппе, бежали из своих деревень, оккупированных захватчиками. Они хорошо знали, когда созреет хлеб и его можно убирать, сколько бревен можно погрузить на панкореги, когда лучше всего ловится рыба, — но что такое революция, как власть от одного класса переходит к другому, они представляли смутно. Их мышление было конкретным, предметным, как у детей или первобытных людей. Чтобы освоить новое, они должны были сами испытать его, попробовать. Разобраться в запутанной обстановке того переломного времени, в перекрестных волнах быстро сменяющихся событий они были не в состоянии. И неудивительно, что карельский добровольческий отряд оказался ни белым, ни красным, вернее, в какой-то степени был тем и другим, что, естественно, отражалось на его действиях. Видимо, это впоследствии и смущало многих историков, писавших о событиях гражданской войны на севере Карелии, и они долго обходили молчанием вопрос о карельском добровольческом легионе, а если и упоминали о нем, то лишь вскользь.

Сами же добровольцы, вступившие в отряд, не очень-то задумывались над тем, кто они такие. Большинство из них полагали, что им не придется сражаться с красными, поскольку об этом имеется устная договоренность. Пока что они обучались военному делу на Лепострове, где им отдали два старых казарменных здания, построенных, может быть, еще в те времена, когда Кемь не была городом. В них всегда находился гарнизон русских солдат, численность которого менялась в зависимости от того, насколько прочной чувствовал свою власть тот или иной российский император.

Командиром отряда выбрали Ховатту, как человека, знающего военное дело. Он, бывший прапорщик, носил теперь английский мундир с майорскими погонами. На германской войне Ховатта командовал взводом. Теперь же под его командованием был отряд почти в триста штыков, и он отвечал за его судьбу в предстоящих боях. Более того — он чувствовал себя в известной мере ответственным за освобождение родной стороны от врага.

Отдохнув после дороги, Пулька-Поавила и Крикку-Карппа решили сходить на Лепостров.

Выйдя за станционные строения, они наткнулись на кучку спекулянтов, которые о чем-то с загадочным видом переговаривались.

— В Питере, говорят, народ уже кониной питается, — говорил со злорадством какой-то человек с козлиной бородкой нарочито громко, чтобы все слышали.

— Это бог наказывает, — вздыхал благородный старичок. — Не надо было царя-батюшку казнить…

Крикку-Карппа остановился послушать.

— Говорят, всю семью его казнили.

— Неужели и детей? — перекрестился Крикку-Карппа.

— Верь ты всяким слухам, — махнул рукой Пулька-Поавила. — Царя, конечно, могли… Сам-то он сколько добрых людей на смерть послал.

Но на душе от этого случайно услышанного разговора почему-то стало нехорошо, и долгое время они шли молча. Только миновав серую гранитную скалу и выйдя на окраину города, где начинались огороды, Пулька-Поавила нарушил молчание.

— Гляди, картошка у них неплохо растет.

— Если Теппана не набрехал, то как раз придем домой, чтобы копать картошку, — ответил Крикку-Карппа.

Они прошли мимо старой деревянной церкви, перешли через мост и оказались на Лепострове. На плацу перед казармами шли строевые занятия.

— Ать-два! Ать-два! — долетали оттуда слова команды.

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа остановились. Занятия строевой подготовкой они видели впервые.

Офицер, наблюдавший за учением, заметил их и направился в их сторону. Крикку-Карппа решил, что их сейчас погонят, и стал дергать товарища за рукав.

— Да никак Ховатта, — сказал Пулька-Поавила, вглядываясь в офицера.

— Точно, он! — обрадовался Крикку-Карппа.

— Теппана только что говорил о вас, — сказал Ховатта, поздоровавшись с земляками за руку. Мужикам поправилось, что он обратился к ним так же просто и дружелюбно, как и раньше, хотя и был теперь, видно, в большом чине.

— Как же вам удалось уйти из деревни? — спросил Ховатта.

Пулька-Поавила рассказал, как они глухими лесами добрались до Поньгомы и оттуда на поезде приехали в Кемь.

— Знал бы твой отец, что ты здесь, тоже пошел бы с нами.

— Как он там?

— Да жалуется, что ноги болят.

— Олексей-то ваш помер, — сообщил Крикку-Карппа.

Но Ховатта уже знал о смерти брата — оказывается, отец писал ему.

— А как там хлеб уродился? — спросил Ховатта.

— Да вот пока что, слава богу, заморозков не было.

— Скоро мы отсюда выступим. К жатве домой поспеем, — сказал Ховатта.

— Значит, Теппана нам правду говорил, — обрадовался Пулька-Поавила.

— Он говорил, что и вы желаете вступить в отряд, — Ховатта кивком головы показал на мужиков, занимавшихся строевой подготовкой.

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа переглянулись: о вступлении в отряд у них с Теппаной не было и речи.

— А все ли тут чисто? — спросил Пулька-Поавила, прищурясь.

Ховатта усмехнулся. Он сам испытывал противоречивые чувства, надев мундир английского офицера, и хорошо понимал сомнение своих земляков. Подмигнув Пульке-Поавиле, он ответил:

— Голод делает негордым, а мытарства — мудрецом.

— Да вот годы уже не те, — сказал Пулька-Поавила уклончиво и опять взглянул на Крикку-Карппу.

— Ясное дело, какие из вас, стариков, вояки… А гребцами вы годитесь, грузы везти, — сказал Ховатта, словно вопрос о вступлении Пульки-Поавилы и Крикку-Карппы в отряд был уже решен и осталось только определить, в качестве кого их можно использовать. — Дело для всех привычное, лодки с товаром вам и раньше приходилось поднимать по кемским порогам, — продолжал Ховатта, выжидающе поглядывая на мужиков.

— Да, дело-то привычное, — согласился Пулька-Поавила.

— Да и товары там сейчас нужны, — Крикку-Карппа понял по-своему предложение Ховатты. — Соли, пожалуй, уже ни у кого не осталось, разве что у Хилиппы…

С плаца перестали доноситься слова команды, и вместо отрывистого «ать-два» послышался громкий смех и разговор на карельском языке.

Потом кто-то запел:

Финские буржуи решили воевать. В Карелию пожаловала белая рать. «Мы братья-соплеменники», — Они нам говорят. Но скоро мы увидели, Что братья те творят.

Немудреная песня, сложенная кем-то из легионеров, произвела на Пульку-Поавилу впечатление, хоть и звучала не столь складно, как те руны, которые когда-то пела его мать-покойница. А еще больше на него подействовало то, что эти люди, маршировавшие с винтовками в руках, были его земляками… Может, и в самом деле к урожаю они уже будут дома?

— Так сегодня же можете и обмундирование получить на складе, — сказал Ховатта и, кивнув им, направился к своим легионерам.

У Пульки-Поавилы опять было такое ощущение, словно схлестнулись с двух сторон волны и не знаешь куда грести. Такую же растерянность он испытывал, когда до Пирттиярви дошел слух, что в Питере власть взяли вовсе не большевики, а какие-то коммунисты. Тогда во всем помог разобраться учитель, разъяснил ему, что и как. А кто теперь поможет ему выбраться из перекрестных волн на ясные воды?

Правда, Ховатта — человек осмотрительный. Еще в деревне, до войны, он выделялся среди других парней тем, что был осторожным и рассудительным, как отец. Недаром и мужики выбрали его в свои командиры. Пожалуй, вот таким и нужно быть в наши времена, — думал Поавила. Прежде чем сделать, сперва оглянуться. Поступишь опрометчиво и попадешь в какой-нибудь переплет. Потом выкручивайся, как можешь. Как бы не совершить оплошки…

Уже вечерело, когда Пулька-Поавила и Крикку-Карппа все же отправились на склад.

Им выдали новенькое обмундирование и вместе с ним все положенное снаряжение вплоть до ложки. Они не стали примерять свои мундиры на складе, решив на глаз, что они им будут впору, и вместе с Теппаной вернулись в барак.

— Ишь ты, совсем бесплатно он их нам отдал, — бормотал Крикку-Карппа, ощупывая полы желтовато-зеленого френча и щуря глаза с довольным видом, словно ему удалось провести кладовщика.

— Кто знает, может, еще как придется платить, — буркнул Пулька-Поавила.

— Как говорится: пусть хоть горшком зовут, лишь бы в печь не ставили. Так и в отношении одежонки… — сказал ободряюще Теппана, заметив, что Пулька-Поавила все колеблется — одевать ему или нет этот чужой мундир.

Ничего не ответив на замечание Теппаны, Поавила стал запихивать в кошель домотканую одежду: она-то еще пригодится.

— А это куда я дену? — спросил Крикку-Карппа, показывая на свое ружье, которое уже чуть ли не тридцать лет было его верным спутником на охотничьих тропах.

— Отдай мне, — сказал Пекка, до этого молча сидевший в стороне и наблюдавший, как мужики переоблачаются в английские мундиры.

Услышав голос Пекки, мужики словно вспомнили о его присутствии и уставились на него.

— Не бойся. В целости-сохранности будет.

— Из этого ружья можно только белок бить, — сказал Теппана, заподозрив, что парень задумал что-то неладное.

— Случалось, и медведя из него били, — возразил тут же хозяин ружья.

— От винтовки, пожалуй, больше толку было бы, — заметил Пулька-Поавила, взглянув на Пекку.

«Почему он не вступает в отряд? — думал про себя Поавила. — Молодой здоровый парень. Уж кому-кому, а ему-то надо было пойти выпроваживать врагов из родной деревни. А может, он уже и забыл свою деревню?»

— На днях выступаем, — доверительно сообщил Теппана.

По своей военной специальности Теппана был пулеметчиком. Но после вылазки в Ухту его назначили командиром взвода разведки. Поэтому он и был в курсе всех оперативных планов отряда.

— А как себя почувствует Хилиппа, когда отряд придет в деревню? — усмехнулся Пулька-Поавила.

— В портки со страху наложит, — сказал Теппана.

Мужики засмеялись. Только Пекка стоял хмурый и серьезный.

— Пули тоже дай мне, — попросил он.

Крикку-Карппа передал парню два коровьих рога с деревянными затычками. В одном из них был порох, в другом десяток круглых пуль.

В барак стали возвращаться его обитатели. Они были чем-то возбуждены.

— Повесить бы их следовало, этих сволочей, — говорил один из рабочих, продолжая начатый во дворе разговор. — Чтоб неповадно было насильничать…

Известие о несчастье, случившемся с Матреной, распространилось по станционному поселку, и даже в городе о нем уже перешептывались. В памяти еще свежи были недавние кровавые события, разыгравшиеся перед собором, — и вот опять такое…

— Что же это у вас случилось? — спросил Пулька-Поавила.

Пекка нахлобучил кепку и вышел. Он боялся, что Теппана не обойдется без своих шуточек. Но Теппана был человек справедливый. Он любил зубоскалить, мог и приврать при случае, но рассказывая о таком деле, он даже ни разу не улыбнулся.

Мужики слушали его и хмурились.

— И бога они не боятся, — вздохнул Крикку-Карппа.

— А власти что думают? Почему они дозволяют, чтобы творилось такое бесчинство? — возмущался Пулька-Поавила. — Надо пойти и пожаловаться куда следует.

Он оглянулся, ища взглядом Пекку, но парня уже не было.

Матрены не оказалось дома, когда Пекка пришел к ним.

— Она у Маши, — ответил Фомич, сидевший на своей скамейке и занятый починкой чьих-то полуразвалившихся ботинок.

Маша по-прежнему жила за стенкой, только теперь не одна, а с мужем, с Петей Кузовлевым. Пекка хотел было сразу пойти к Кузовлевым, но Фомич жестом остановил его.

— Дай-ка сюда твои башмаки, — сказал он. — Я их малость подремонтирую.

Пекка послушно сел на скамью и стал разуваться. Фомич тем временем вытащил из-под кровати старые солдатские сапоги.

— Вот одень-ка пока мои сапоги. Подойдут, наверно.

Солдатские сапоги. У себя в деревне еще мальчишками они с завистью разглядывали солдат, приехавших на побывку с фронта. Шинель, ремень с пряжкой, фуражка, сапоги — все вызывало восхищение. Матерей упрашивали сшить из какого-нибудь старья или просто из мешковины рубахи, которые можно подпоясывать ремнем. Только Пекке некого было упрашивать и никто не сшил ему такой рубашки. Его мать покоилась уже на кладбище. И он старался держаться подальше от сверстников, щеголявших в подпоясанных ремнем гимнастерках. Все это вспомнилось ему теперь, когда он впервые в жизни натянул на ноги сапоги. Он даже почувствовал что-то похожее на гордость. Он встал, подтянулся по-военному, улыбнулся, как мальчишка, и, поскрипывая сапогами, направился к Кузовлевым.

— А ты не плачь, он не такой, — услышал Пекка утешающий голос Маши. Немного потоптавшись перед дверью, он вошел.

— Пекка! — обрадованно воскликнула Матрена, утирая заплаканное лицо.

Петя Кузовлев тоже был дома. Он сидел за столом и при появлении Пекки поспешно сунул в ящик стола какую-то книгу, словно пряча от постороннего взгляда. Пекка книгами не интересовался и даже не полюбопытствовал, что это Петя спрятал.

Поздоровавшись, он сказал:

— А у меня ружье есть.

— Ружье? Ты что, тоже вступил в карельский легион?

— Нет. Мне один знакомый отдал свою берданку.

— Ха-ха, — засмеялся Кузовлев. — Ну и что ты собираешься с ней делать? Охотиться?

— Да, хочу поохотиться, — ответил Пекка, нахмурившись. — Уж одну-то сволочь я пристрелю.

Все поняли, о ком он говорит. Кузовлев нахмурился и махнул рукой.

— Глупости все это.

— Почему глупости? — вскочила Маша. — Они… они людей убивают, насильничают, а ты…

Маша осеклась.

— Ну, что я? — спросил Кузовлев.

— Ничего, — буркнула Маша, помолчав.

— Если бы Закис был жив, — промолвил задумчиво Пекка, — он бы не сказал так.

— Я вчера видел батю, — повернулся Кузовлев к Пекке. — Завтра соберем митинг в депо. Если это не подействует, объявим стачку.

Пекка все не мог успокоиться. Он встал, постоял у окна, словно высматривая кого-то. Потом подсел к Матрене.

— Скажи, а ты узнала бы тех, если бы они встретились тебе?

Матрена хотела что-то сказать, но Маша вдруг увидела на ногах Пекки сапоги и воскликнула:

— Да ты совсем как жених! В сапогах!

Пекка не стал объяснять ей, почему у него на ногах оказались сапоги и чьи это сапоги.

— Пойдем домой, — сказал он Матрене с таким видом, точно вдруг принял какое-то важное решение.

— К нам?

— Да, к вам. Я буду жить у вас. Пусть тогда попробуют тронуть тебя.

— Молодец, тезка, молодец! — закричал Кузовлев и, подскочив, крепко пожал Пекке руку.

Растроганная Маша подбежала тоже и, чмокнув Пекку в щеку, воскликнула:

— А я так и знала.

На глаза у Матрены навернулись слезы, а губы ее улыбались. Ей не верилось, что это происходит наяву. Вдруг Пекка просто шутит? Смеется над ней?

Провожая их до двери, Кузовлев сказал Пекке:

— Смотри, только никаких глупостей с этим ружьем. Один в поле не воин.

А Маша тараторила свое:

— А свадьба когда? Не забудьте нас позвать.

В коридоре Матрена растерянно спросила:

— А как же отец? Ты говорил с ним?

— Потом поговорим, — сказал Пекка. — Я сейчас же схожу за своими вещами. — Он взял ее руки в свои. — Пойдем вместе. Ты подождешь на улице.

Было уже поздно. Воробьи давно угомонились и забрались под стреху барака на ночлег. Вокруг стояла глубокая тишина. Только издали доносилась пьяная песня. Несколько парочек гуляли по спящему поселку.

В бараке все уже спали. Стараясь не шуметь, Пекка собирал свои пожитки. Их было немного: берестяной кошель, сплетенный еще покойным отцом, пара грязного белья да кой-какой инструмент. Вот и все его вещи. Да еще вот ружье, которое ему отдал Крикку-Карппа.

— Ты чего гремишь? — пробурчал Пулька-Поавила. — Ложись спать.

Он так устал, что не смог даже открыть глаза и опять погрузился в глубокий сон. И он не слышал, как Пекка осторожно закрыл за собой двери.

— Ружье-то зачем? — испугалась Матрена. — Петя же тебе говорил…

— А куда я его дену? — ответил Пекка. — Мне его на хранение отдали.

Фомич все еще работал, когда пришли Матрена и Пекка. Такой поздний визит Пекки, казалось, вовсе не удивил сапожника.

— Еще не готовы, — буркнул он, не отрываясь от работы.

Пекка и Матрена растерянно переглянулись.

— Папа, — начала Матрена и голос ее дрогнул.

Фомич поднял голову и только теперь заметил, что Пекка стоит с кошелем за плечами и ружьем в руке.

— Ты куда собрался? — удивился он.

— Папа… Можно Петя будет у нас жить? — тихо спросила Матрена.

У Фомича перехватило дыхание. Неразборчиво прохрипев что-то, он полез в буфет.

— Пустая, — посетовал он, показывая бутылку.

— Папа, да не надо.

— Случай-то какой, — бормотал Фомич, натягивая тужурку. — Зайду к тете. Ну раздевайся, располагайся. Я мигом.

Кепку надеть он забыл. Так с открытой головой и побежал к Маланье Филипповне.

Матрена села на кровать. Пекка присел рядом и обнял ее за плечи. Она закрыла лицо руками.

— Почему ты плачешь, Матрена?

Девушка посмотрела Пекке прямо в глаза.

— А ты серьезно или просто…

— Ну как ты можешь такое…

Матрена взяла Пекку за руку и подвела его к иконе, висевшей в углу комнаты. Опустившись на колени, она заставила его тоже встать на колени рядом с собой и начала молиться.

— Святая божия матерь, будь свидетельницей…

Пекка повторял за ней слова молитвы. Потом, повернув голову девушки к себе, начал целовать ее.

— Сейчас отец придет. Будет тебе…

Отец пришел с Маланьей Филипповной. Она бросилась обнимать Матрену.

— Я так рада за тебя, голубушка. Я уж спать ложилась, вдруг является твой отец и говорит…

— Давайте выпьем за счастье молодых, — предложил Фомич, разливая по чашкам принесенное с собой вино. — Обутку твою я сегодня все равно не починю. Да ладно, сапоги у тебя теперь хорошие.

Выпив, Маланья Филипповна опять затараторила:

— Где же мы возьмем белое платье? — беспокоилась она.

— Да не надо белого. — Матрена вся залилась краской. — Не до белого платья теперь…

Они еще долго сидели, пили вино и говорили о будущей жизни. Потом Маланья спохватилась и заторопилась домой.

— Мне пора. Утром надо рано на работу. Пойдем, Фомич. Места у нас хватит. Пусть молодые тут вдвоем.

Фомич поцеловал дочь в лоб и пожал Пекке руку.

— Ну, дай вам бог счастья, — пожелала Маланья.

Пекка и Матрена остались вдвоем.

Пулька-Поавила привык вставать рано. Когда он проснулся, все еще спали. Протерев глаза, Поавила всполошился и стал тормошить соседей.

— А где Пекка?

Крикку-Карппа и Теппана спросонья не могли ничего понять.

— Я думал, что вижу сон, а это был не сон. И ружье взял.

Пулька-Поавила стал одеваться.

— Я еще вчера понял, зачем ему это ружье, — сказал Теппана.

— Только бы людей не вздумал стрелять! — испугался Крикку-Карппа. — Ружье-то охотничье.

— Не грех кой-кому влепить хороший заряд, — прокряхтел Теппана, натягивая на ноги английские ботинки.

«Чего только на белом свете не бывает! — думал Пулька-Поавила. — Бедная девчонка. Надо пойти пожаловаться. Если никто не пойдет, пойду я…»

Наивное дитя природы, он все еще верил в то, что есть законы и есть власти, которые обязаны помочь.

— А Совет здесь еще есть? — спросил он Теппану.

— Зачем тебе он?

Пулька-Поавила замялся. Что-то помешало ему сказать, по какому делу он хочет обратиться к властям. Подумав, он ответил нерешительно:

— Да надо бы сходить объяснить, почему я весной не попал на уездный съезд Советов.

Теппана захохотал.

— От всего Совета одна вывеска осталась, — сказал он сквозь смех. — Уж ты, брат, лучше не ходи туда. А то возьмут и арестуют.

Арестуют? Это почему, же? — недоумевал Поавила. За что его должны арестовать? Теппана еще долго смеялся над ним.

Когда Теппана ушел по каким-то своим делам в штаб отряда, Поавила предложил Крикку-Карппе отправиться в город.

— В чайную зайдем заодно, — уговаривал он.

— У меня в кармане ни копейки, — отнекивался Крикку-Карппа, решивший, что его спутник хочет выпить.

— У меня еще есть, — похвалился Поавила, вытащив из кармана несколько смятых керенок.

За вокзалом они опять натолкнулись на торговок. Интересно, о чем они теперь говорят? Мужики остановились послушать.

— Болезней своих навезли, проклятые баночники. Вот, мол, вам гостинцы, — жаловалась одна из женщин.

— Скоро шесть исполнилось бы, а вот… — плакала другая. — Сегодня ночью, бедненький, умер.

— У Евдокии сын тоже, говорят, заболел.

Из разговора женщин пирттиярвцы поняли, что с приходом англичан в Кеми началась какая-то страшная болезнь.

— Хоть бы скорей выбраться отсюда, — вздохнул Крикку-Карппа.

— Выберемся, — заверил его Поавила. — Теппана вчера говорил.

До города они не добрались.

Не дойдя еще до скалы, Пулька-Поавила и Крикку-Карппа услышали позади себя конский топот. Они едва успели отскочить в сторону, как мимо пронеслись несколько всадников. Следом за ними шагом ехали еще двое вооруженных. Решили пропустить и их. Между лошадей шли три человека в рабочей одежде с завязанными за спиной руками. Пирттиярвцы не верили своим глазам: один из арестованных был Пекка Нийкканайнен.

— Передайте Наталии поклон… — сказал Пекка, проходя мимо остолбеневших земляков.

— Молчать! — зло оборвал его один из стражников.

— Передадим, — крикнул вслед Пулька-Поавила, опомнившись.

Что же случилось с Пеккой? — гадали расстроенные мужики, глядя вслед процессии.

— Не надо было давать ему ружье, — вздохнул Крикку-Карппа.

Но он ошибался. Ружье тут было ни при чем. Час назад рабочие депо отказались приступить к работе, требуя наказать солдат, виновных в изнасиловании. Прошел слух, что из Архангельска, где еще действовал губернский Совет, в Кемь направляются два представителя, уполномоченные губсоветом выяснить обстоятельства убийства руководителей Кемского уездного Совета, и что эти представители уже в Попов-острове. И рабочие депо, ободренные этим известием, собрались на митинг протеста. В депо тотчас же примчался со своими конными жандармами Тизенхаузен. Увидев среди рабочих Пекку, барон воскликнул: «О, реквизитор!» И махнул нагайкой: «Этого тоже заберите!»

Жандармы и арестованные уже скрылись из виду.

— Давай не пойдем в город, — решил Пулька-Поавила и повернул назад.

Перед глазами у Пульки-Поавилы все время стояли родные места. При мысли о них щемило сердце и казалось, что они, эти леса и озера, зовут к себе. Да, скоро они вернутся. Прогонят руочи. И первым делом начнут убирать хлеба. Хоть и не ахти какой богатый урожай, а все же свой. А потом, попозже, когда наступит осень, можно будет приняться и за новую избу. Хуоти, наверно, уже окорил бревна для нижних венцов. Только бы поскорее выбраться отсюда.

Им не пришлось долго ждать. На следующий день им дали по мулу и велели возить продовольствие и снаряжение к низовью Кемского порога, к Зашейку, как его называли местные жители. Некоторое время пирттиярвцы с удивлением рассматривали мулов: «И этих длинноухих баночники с собой привезли». Поудивлявшись, стали выполнять приказ.

В Зашейке грузы перетаскивали с подвод в лодки и доставляли по воде к порогу Вочажу, что находился повыше Ужмы. Вочаж был не такой длинный, как Ужма, и каменистых перекатов на нем было меньше, но своей могучей силой и величественной красотой он не уступал Ужме. Надо было кричать прямо в ухо, чтобы стоящий рядом человек услышал тебя сквозь шум порога. Никто из старожилов не помнил, чтобы кому-нибудь удалось пройти через Вочаж. Правда, говорили, что когда-то давным-давно нашелся отчаянный человек, который рискнул вступить в единоборство с порогом и преодолел его. Но никто не мог точно сказать, как это было и кто был этот смельчак. Рассказывали, что многие пытали свое счастье на Вочаже и после, но никому больше не удалось выбраться из порога живым.

В низовье Вочажа, на берегу перешейка, был причал, где и приставали к берегу лодки, доставлявшие грузы из Зашейка. Затем лодки волоком перетаскивали через перешеек, а грузы переносили на себе. Это была нелегкая работа. Из Кеми надо было отправляться чуть свет, и только к позднему вечеру путники добирались до верховья Вочажа. Здесь они и ночевали, в избушке у порога, построенной подужемцами для путников.

Намаявшись со своими длинноухими непривычными «конями», Пулька-Поавила и Крикку-Карппа попросили перевести их на Вочаж. Здесь вместе с такими же негодными к строевой службе пожилыми мужчинами они несли охрану складов отряда.

Вечерами они сидели в избушке, покуривая и пробуя ром, который им выдавали в отряде. Хотя они и считались всего лишь обозниками, паек им полагался такой же, как и другим бойцам. А почему бы им и не выпить? Времени хватает, и забот у них никаких, только сиди да смотри, чтобы не стали воровать эти ящики да мешки.

— Ох уж и пришлось с этим дьяволом почертыхаться, — посмеиваясь, вспоминал своего мула Пулька-Поавила.

— А как же это англичане свои поля пашут на такой ленивой скотине? — удивлялся Крикку-Карппа. — Видать, бедная эта страна, Англия-то. Но откуда у них всякие ромы и прочее добро?

Пулька-Поавила, повидавший мир больше, чем его товарищи, стал объяснять:

— У них, брат, по всему миру владения имеются. Вот откуда они и привозят всякие ромы и прочее. Потому они и к нам пожаловали — может, и в наших лесах чем-нибудь можно поживиться. Дьяволы!

— Да не ругайся ты, — остановил Крикку-Карппа захмелевшего собутыльника.

— А что? — Пулька-Поавила опять налил себе рома. — Мы ведь почти уже дома. Имеем мы право говорить свободно или не имеем? Да, о чем это я? Ага, вспомнил… Они и свои болезни привезли с собой. Уже, говорят, в Подужемье эта зараза…

Они еще не успели побывать в деревне, но слышали, что там началось какое-то поветрие.

— А мне все равно, чья власть, лишь бы было что жрать, — вступил в разговор пожилой легионер. — Удержись большевики — мы бы как тараканы подохли от голода.

— Ты, видать, не был на фронте, — ответил отделенный. — Там и при царе приходилось ремень подтягивать.

— А верно, что царя-то расстреляли? — спросил его Крикку-Карппа. — Что и семью тоже…

Но Пулька-Поавила перебил его:

— А ты помнишь, как староста проводил у нас сходку?

— Это не тогда, когда ты пообещал подарить царю свои рваные порты?

— Тогда, тогда, хах-ха! Порты совсем были рваные, а лахтарям мы еще покажем… Улепетывать будут без оглядки. Вот! А потом я начну строить новую избу… Да, избу…

Утром сильно болела голова и не хотелось ни с кем разговаривать. Пулька-Поавила не мог вспомнить, что он вчера говорил. «Конечно, какие-нибудь глупости. Впрочем, что до речей пьяного. Пьяный несет всякую чушь, которую всерьез не стоит принимать», — успокаивал себя Поавила.

— На занятия! — услышал он крик отделенного.

«Вот еще, на занятия», — проворчал Пулька-Поавила и, бросив окурок на землю, неохотно пошел в барак.

Командир отделения решил обучить своих стариков обращению с винтовкой, поскольку им таковые выдали. Была у него и другая цель — пусть убедятся, что он бывал на войне и разбирается в таких делах побольше, чем они, и что его не напрасно поставили командовать ими.

— Эта штука называется затвором, — начал объяснять отделенный. — А это — курок.

Командирами в карельском отряде были вернувшиеся с фронта унтер-офицеры и просто рядовые солдаты русской армии. Они знали только русские слова команды, и поэтому все занятия проводили на русском языке. И делопроизводство в отряде тоже велось на русском языке. Их отделенный, родом из Юшкозера, тоже называл части винтовки по-русски, но потом перешел на родной язык.

— Вот штык. У германцев штык не такой. У него как нож. Им можно и резать. Но штык русского образца лучше. В штыковом бою немец не выдерживал. Такой как всадишь, то и у лахтаря морда скривится…

Так на занятиях да в караульной службе проходил день за днем.

Однажды к берегу в низовье порога причалила лодка, из которой вышли Ховатта и еще два каких-то незнакомых офицера. Один из офицеров был англичанин, а другой оказался карелом, родом из Костамукши. Как потом выяснилось, этот костамукшец в поисках лучшей доли побывал даже в Америке, где научился болтать по-английски. Он был переводчиком в штабе карельского отряда.

— Какая красота! — воскликнул англичанин, обозревая раскинувшиеся во все стороны, насколько хватало глаз, лесные просторы. Но приехал он совсем не для того, чтобы любоваться лесными пейзажами. Он прибыл инспектировать интендантскую службу отряда.

— Да, продовольствия завезено немало, — заключил инспектор, когда они осмотрели склады.

Продовольствия и снаряжения действительно было завезено немало, больше, чем требовалось отряду.

— Есть договоренность с полковником Пронсоном, что по пути отряд будет пополняться, вербуя крестьян из карельских деревень, — пояснил через переводчика Ховатта. Он, конечно, не стал раскрывать перед англичанином, для чего он постарался захватить в поход как можно больше продовольствия и обмундирования.

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа думали, что Ховатта подойдет к ним и поговорит, но он только мимоходом пожал им руки и пошел дальше. То ли он стеснялся говорить с ними при англичанине, то ли торопился. Офицеры, судя по всему, действительно спешили. Через полчаса они уже отправились обратно в Кемь.

Приезд инспектора навел мужиков на мысль, что отряд должен вот-вот выступить. На следующий день они укрепились в своих предположениях, побывав в Подужемье. Туда они поехали в надежде, что в каком-нибудь доме их угостят молоком — так им уже надоел солдатский харч.

С заводи, откуда они приближались на лодке к селу, Подужемье выглядело таким же, как и раньше, только у лодочных причалов было больше обычного только что сделанных новых лодок. Многие из них даже не были просмолены — видно, не успели.

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа знали, для кого предназначены эти лодки.

— Маловато, пожалуй, их, — подумал вслух Поавила, резким гребком поворачивая лодку к свободному причалу. — Ведь человек триста отправляется…

— А старые лодки? Вон их сколько, — сказал Крикку-Карппа, подняв весла и оглядывая берег, вдоль которого стояли лодки по одной, по две у каждой бани.

— Вот у подужемцев житуха, — позавидовал он. — Такого заработка у нас в Пирттиярви не бывает.

Они не знали, что эти лодки были сделаны подужемцами бесплатно. Подужемские мужики, навоевавшиеся уже на фронтах мировой войны, не испытывали никакого желания отправляться снова на войну в верховину, как они называли карельские деревни, расположенные в верховье реки Кеми. Впрочем, их никто и не заставлял идти туда воевать: отряд был сформирован из добровольцев. Но чтобы не оставаться в стороне, они согласились в короткое время сделать лодки для отряда.

— Эй, эй!

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа оглянулись: из окна одной избы кто-то махал им рукой.

Это был Теппана.

— Милости просим, заходите, — радушно встретила вошедших хозяйка дома, еще довольно молодая миловидная женщина.

Теппана сидел за столом в одной нательной рубахе, точно хозяин дома. Сразу можно было заметить, что он успел хватить.

Теппана со своим взводом прибыл в Подужемье вечером. В Кеми им, как разведчикам, которые должны были выступить в путь первыми, выдали паек больше обычного. Так что они чувствовали себя вправе погулять, благо было на что. И если бы Теппана не хлебанул еще дома, вряд ли ему пришло бы в голову пойти знакомиться с женщиной, о которой ему как-то рассказывал Харьюла. И если бы Степанида не отведала вместе с ним в честь знакомства того же рома, может, ничего бы и не произошло. Но все случилось именно так, а не иначе. На утро Степанида, выгоняя корову в лес, рассказывала своей соседке:

— Лежу я в кровати. Смотрю — мужик входит. Ничего не говорит. Снимает шапку — и за стол. Я думаю, чего это он. А он ест, ест. Поел, перекрестился. И снимает пиджак. Сел на край кровати. Ничего не говорит. Я думаю, чего это он…

Степанида принесла Пульке-Поавиле и Крикку-Карппе по кринке молока. Попив молока, мужики почувствовали себя почти как дома. Потом Теппана, вытащив фляжку, попросил:

— Степанидушка, подай-ка пару чашек.

Хозяйка с готовностью бросилась выполнять просьбу. Когда она принесла чашки, Теппана обнял ее за талию и привлек к себе.

— Отстань, бесстыдник. — Степанида вырвалась и пошла опять к буфету, ворча под нос: «При людях…»

— Вот ужо я расскажу Моариэ, — пригрозил Крикку-Карппа, щуря свои маленькие глаза.

— Ш-ш! — Теппана погрозил пальцем, потом показал на висевшую на стене фотографию. — Поглядите-ка сюда.

На снимке были два бравых солдата. Один сидел, другой стоял, опустив руку на плечо товарища.

— Да это ты, — Пулька-Поавила узнал в одном из солдат Теппану.

— Хороший был товарищ, — вздохнул Теппана. — Только сложил голову… А за что?

На глаза Степаниды навернулись слезы.

— Принеси и себе чашку, — сказал ей Теппана. — Выпьешь с нами, помянем Николая. Да не реви ты, слезами горю не поможешь…

Крикку-Карппа, морщась, отодвинул свою чашку: «Не могу я…» Поавила выпил. За упокой души погибшего солдата он не мог не выпить. Ведь где-то там сложил голову и его старший сын. А теперь и он сам тоже отправляется в опасный путь. Кто знает, может, и ему не суждено добраться до дому.

— Вот приедем домой и опять свою власть установим, бедняцкую власть, — сказал Теппана, утирая губы рукавом рубахи. — Шкуры-то своей мы не продали, хотя и в чужой шкуре ходим.

«Как знать, — подумал про себя Пулька-Поавила. — В отряде разное толкуют. Один одно, другой другое».

— И Пекку они забрали, — сказал он.

— Забрали и выпустили, — ответил Теппана. — Пришлось выпустить, потому что мы потребовали. А то б мы им такое устроили…

Пулька-Поавила был рад, что мужики из отряда сделали то, что он сам собирался сделать в Кеми. «Выходит, они за права человеческие борются», — подумал он о легионе с возросшим уважением.

Пекку действительно освободили. Обращение правительства Советской России к британскому правительству с нотой протеста по поводу убийства руководителей Советской власти в Кеми, прибытие в Попов-остров представителей Архангельского губсовета, возмущение, которое вызвали злодеяния белогвардейцев и их заморских «союзников» среди населения — все это заставило командование оккупационных войск маневрировать. Всю вину оно свалило на некоторых распустившихся солдат и офицеров. Новый начальник гарнизона Пронсон вызвал к себе коменданта Кеми Тизенхаузена и отчитал его, порекомендовав избегать таких методов, которые могут повлечь за собой разногласия среди своих. Солдат, совершивших изнасилование, отправили на фронт, а арестованных освободили. Сделано это было для того, чтобы успокоить возмущенных рабочих.

— Пекка теперь в отряде, — продолжал Теппана.

— Вступил, значит?

— Пришлось. А то бы не выпустили, — ответил Теппана.

Вот оно что! Это дополнение Теппаны испортило радужное настроение Пульки-Поавилы.

Финские буржуи решили воевать… —

затянул Теппана. — Ну мы этих вояк… Дьявол побери… штыком: раз — и в брюхо. Таков приказ.

— Скоро ли выступим? — спросил Поавила.

— Утром узнаете, — ответил Теппана с загадочной улыбкой.

В избу вбежал сын Степаниды. Теппана подозвал мальчика к себе и, зажав ладонями его голову, пошутил:

— Этот Коля парень что надо: голова как репка, лоб что у быка — крепкий, а брюхо как у генерала.

Все засмеялись, а Коля спросил:

— У тебя есть пустые патроны?

— Пока нет, но скоро будут, — ответил Теппана.

— А куда же девался Тимо Малахвиэнен? Что-то о нем не слышно ничего, — спросил Пулька-Поавила.

— Его расстреляли в Кеми, — сообщил Теппана. — Еще весной, когда Советы были. Руочи послали его шпионом.

От этого известия, вернее от того, что Теппана сообщил его таким беззаботным тоном, Пульке-Поавиле стало совсем не по себе, и он заторопился уходить.

— Пора. А то отделенный подумает, что мы сбежали.

— Попейте еще молочка, — предложила им Степанида и принесла по новой кринке молока.

Мужики опорожнили кринки, вытерли молоко с усов, поблагодарили и пошли.

На обратном пути Пулька-Поавила сидел на веслах, Крикку-Карппа правил.

— Ты заметил, как Теппана со Степанидой-то, а? — спросил Крикку-Карппа. — У самого дома баба да ребенок.

Крикку-Карппа был человеком набожным и такие вещи он не одобрял. Поведение Теппаны не укладывалось в старые добрые традиции. Кроме того, эти его разговоры о штыках, всаженных в брюхо, о расстреле Тимо оставили у Крикку-Карппы на душе нехороший осадок, и Теппана представлялся ему теперь только в плохом свете. Пульке-Поавиле тоже не понравилась развязность Теппаны, но они оба решили, что Моариэ говорить ни о чем не стоит.

На следующий день рано утром Теппана со своими разведчиками прибыл на трех лодках к Вочажу. Быстро перетащив лодки в верховье порога, они вновь погрузили в них свои тяжелые рюкзаки и отправились дальше, навстречу неведомой судьбе.

— Кланяйся там нашим, — крикнул Поавила Теппане, уже вскочившему в лодку.

— Поклоны-то обязательно дойдут, — сказал Теппана, усаживаясь на корме. — Ну, владыка ветров, помоги гребцу, пособи веслу.

Лодка отошла от берега.

В полдень на Вочаже стало еще оживленнее и шумнее. Одна за другой подходили лодки из Зашейка. Их было немало: ведь в поход отправлялись две роты отряда. Часть штаба и солдат оставили в Кеми как бы заложниками, чтобы отряд не вздумал разбежаться по лесам или повернуть оружие против тех, кто его ему дал. Кроме того, остались заболевшие «испанкой» — так называли свирепствовавшую в Кеми болезнь. Часть людей пришлось оставить на Вочаже — охранять склады отряда. Получилось так, что Пулька-Поавила отправился на первых лодках с грузами, а Крикку-Карппе приказали остаться. Он не знал, радоваться этому или печалиться. Хотя лодки с грузами и шли в арьергарде отряда, все же никто не мог быть уверен, что противник не оставил засады. Вдруг откуда-нибудь с берега из-за ели грянет выстрел и… А, с другой стороны, хотелось скорей попасть домой.

— Скоро начнут жать ячмень, — вздыхал Крикку-Карппа, почесывая затылок.

— Служба есть служба, — отрезал отделенный. — Да ведь бабы и раньше жали ячмень.

Пришлось Крикку-Карппе остаться на Вочаже. С печальным видом он стоял и смотрел, как Пулька-Поавила сел, в лодку и вместе с другими пожилыми мужиками отправился в путь. Вот уже его лодка скрылась за излучиной.

Теппана со своими людьми, плыл уже далеко впереди. Настроение у разведчиков было приподнятое. «Нечасто идут в наступление вот так, как мы, повернувшись спиной к противнику», — смеялись они, налегая на весла.

Река Кемь и ее берега были давно знакомы этим мужикам: многие из них еще в довоенные годы промышляли здесь извозом и работали на сплаве. Кто знает, может быть, именно кто-то из них срубил или доставил на берег реки вон те бревна, застрявшие на камнях бог весть еще когда. А вот стоявшую на мысе «контору», как в этих местах называли избушку, в которой останавливался подрядчик, никто из них не ставил: эта древняя развалюха была построена еще в те времена, когда здесь в береговых лесах только начиналась заготовка древесины. Места здесь были не очень богаты лесом, все, что можно было вырубить, вскоре вырубили, и из года в год лесозаготовки переносились все выше по течению реки, все ближе к верховью, к их родным местам, куда они сейчас возвращались с оружием в руках.

— Ребята, давайте перекусим, — предложил Теппана.

На пустынном берегу, где чернел круг от давно горевшего костра, они устроили привал. Поели, отдохнули часок — и опять вода весело заплескалась о борта лодок.

К вечеру добрались до Кривого порога, где решили заночевать.

В низовье извилистого Кривого порога стояло два дома. В избе, куда зашли разведчики, семья сидела за ужином. Старый хозяин дома, рыжебородый патриарх, ужинал отдельно за маленьким столиком из своей посуды. Теппана ввалился в избу, не перекрестившись, не заметив, что хозяин дома старовер, наскоро осенил себя крестом и сказал:

— Хлеб-соль!

— Милости просим, — тихо ответил старик. Он встал из-за стола и перекрестился.

Остальные тоже молча вышли из-за стола. То ли так требовали их старообрядческие обычаи, то ли потому, что люди, вошедшие в дом, были с оружием. Когда Теппана спросил, не появлялись ли в их местах руочи, все посмотрели на старца и молчали, ожидая, что тот скажет.

— У нас никого не бывало, — ответил старик дрожащим голосом, словно испугавшись. — В Паанаярви заходили…

Что могли знать здесь на Кривом, откуда до Подужемья было верст тридцать и до Паанаярви столько же! А то, что сказал старик-старовер, Теппане было известно еще в Кеми, куда пришло также немало мужиков из Паанаярви. Командование карельского отряда имело довольно точные сведения о расположении белофинских гарнизонов. Однако Теппана, шедший со своим взводом в авангарде, должен был с самого начала пути проявлять осторожность и проверять на месте данные, полученные в штабе. Любые неожиданности могли подстерегать их в таком походе. Пока все шло хорошо. На пути из Подужемья до Кривого не было даже порогов, которые могли задержать их продвижение. Зато с Кривого путь был уже тяжелее.

Сразу с утра, как только сели в лодки, пришлось взяться за шесты и, упираясь ими в дно, толкать лодки вверх по порогу. Шли у самого берега. Течение в Кривом не очень сильное, и бывалым гребцам, умевшим орудовать шестами, понадобилось не так уж много времени, чтобы добраться до верховья порога, где они опять могли сесть за весла. Но через несколько верст пришлось снова встать и взять в руки шесты. Начался порог Шомба, не особенно бурный, но зато длинный, протяженностью восемь верст. Спускаться по Шомбе нетрудно, но подъем требует сил, потому что все время надо идти на шестах. За Шомбой — Юма. Порог этот почти такой же буйный, как Вочаж. В его клокочущих водах бревна потоньше ломаются, как спички. Мало кто осмеливался спускаться по нему на лодке. А подняться по Юме на шестах никому не удавалось. Чтобы преодолеть его, лодки надо тащить бечевой вверх по боковому протоку между берегом и небольшим скалистым островком. Пока путники доберутся до верховья порога, они так устанут, что устраивают привал и подкрепляются. Так было заведено с давних времен. И разведчики Теппаны тоже остановились передохнуть на берегу, где были места для костров и даже с приспособлениями, чтобы подвесить котелки над огнем.

— Да, Юма еще тот порог, — проговорил кто-то, когда мужики поели и закурили после сытной еды.

— Порог как порог, — заметил Теппана. — Плеснет чуть водички за ворот да и только. Мы с сыном Пульки-Поавилы прошли его.

Мужики встретили слова Теппаны с явным недоверием.

— Хоть у Ховатты спросите, — сказал Теппана. — Мы с ним вместе отправились на войну. Ховатта не посмел сесть в лодку, так мы вдвоем с Иво спустились.

Но мужики все равно не поверили и решили между собой, что их командир, кажется, любит завирать.

Трудным и опасным был и следующий, Белый порог. Вот уже, кажется, силы его на исходе и течение вроде становится тише, но река вдруг круто поворачивает и, словно собрав новые силы, делает стремительный рывок, с грохотом проносясь через так называемый Престольный камень. Этот камень, находящийся на самой середине порога, очень коварен: его не видно, только по течению воды кормщик может угадать его. А проходить его нужно впритык, иного пути нет. Года два назад не очень опытный кормщик не сумел миновать камень, и все пять человек, находившиеся в лодке, погибли. Трудно спуститься через Белый, да и подняться нелегко. Все пять верст надо идти на шестах или же тащить лодку на веревках, пробираясь по густым зарослям, выходящим к самой воде. Уж тут-то сто потов прольешь и руки и плечи бечевой натрешь.

Преодолев Белый, мужики вздохнули с облегчением: в этот день им не предстояло больше подниматься по трудным порогам.

Берега, мимо которых они теперь гребли, заметно отличались от берегов в низовье реки: здесь по обеим сторонам реки рос уже настоящий лес. И контора, показавшаяся на берегу, имела совсем другой вид, чем та, у которой они вчера отдыхали. Это было добротное строение, срубленное, наверное, всего несколько лет назад. Однако устраивать здесь привала не стали: к вечеру надо было успеть добраться до Паанаярви.

— Лодка! — вдруг крикнул Теппана.

Мужики схватились за винтовки и, как по команде, повернули головы.

— Рыбаки, — сказал кто-то. — Перестали грести, испугались, наверно.

Уже можно было разглядеть, что за веслами сидит женщина, а правит лодкой старик с окладистой бородой. Судя по всему, они действительно направлялись на рыбалку.

— Не бойтесь, — крикнул Теппана по-карельски. — Мы свои…

Лодка стала медленно приближаться.

— Ортьё, ты их знаешь? — спросил Теппана у разведчика, который был родом из этих мест.

Ортьё напряженно вглядывался в приближающихся рыбаков.

— Кажись, отец… — обрадованно сказал он. — А вот женщина…

Ортьё был еще не совсем уверен, что это действительно она… Ведь он сразу после свадьбы ушел на войну и с тех пор жену не видел. Да, это была она, Сантра…

Лодки поравнялись, но сидевшие в ней все еще не узнавали Ортьё: он был в незнакомой форме легионера.

— Ортьё!

Глаза женщины залучились радостью, потом из них хлынули слезы.

Теппана, догадавшись, что Ортьё встретил свою жену, заработал веслами, подгребая вплотную к борту встречной лодки.

— Давай, обними жену-то, — сказал он весело.

— Лодку перевернешь, — смеялась Сантра со слезами на глазах, когда муж стал обнимать ее, перегнувшись через борт.

— Вернулся, наконец-то, — прохрипел старик-бородач. — За целый год ни одного письма.

— Да я писал, да… — стал оправдываться сын.

— Хоть строку бы написал, — ворчал отец. — Мы-то тут уж чего не думали. Ну, слава богу…

— Отец, повернем домой, — предложила Сантра. Тот ничего не ответил.

— Вы, никак, рыбачить отправились? — спросил Теппана.

— Да, сети поглядеть, — ответил старик. — Хотя, конечно, успеем и утром их посмотреть.

— Ну тогда, Ортьё, давай перебирайся в свою лодку, — приказал Теппана, подмигнув мужикам.

Ортьё перешел в свою лодку, которая была знакома ему еще с тех пор, как он мальчонкой ездил на ней на рыбалку, и хотел было сесть рядом с женой, чтобы помочь ей грести.

— Да я одна, — запротестовала Сантра. По карельским обычаям сидеть за веслами следовало женщине, и Сантра не могла нарушить этот обычай, тем более в присутствии чужих мужиков.

Ортьё сел напротив жены. Сантра гребла, смущенно потупя глаза.

— Чего же вы вчера не пришли, добрый бы улов вам достался, — сказал отец Ортьё, когда его лодка после поворота снова поравнялась с лодкой Теппаны. — Повеселиться приходили. Из Хайколы.

— Сколько их было? — спросил Теппана.

— Говорили, человек пять было. А в Хайколе их того больше.

Когда показалось село, старик сказал, оглядывая лодки:

— Ну, наконец-то мы избавились от этих разбойников. Только вас-то маловато что-то.

— За нами еще едут, — успокоил его Теппана.

На следующий день в Паанаярви прибыли основные силы отряда.

Раскинувшееся по обеим берегам Кеми-реки старинное село Паанаярви, по-русски Панозеро, было центром Панозерской волости. Здесь находилось волостное правление, была церковь и школа. До Паанаярви отряд дошел, не встретив сопротивления. Но дальнейшее продвижение требовало осторожности. По разработанному еще в Кеми оперативному плану силы отряда в Паанаярви разделились. Первая рота получила задание дойти на лодках по реке Кемь до Юшкозера, разгромить расположенный там гарнизон захватчиков и далее следовать по лесной тропе до Костамукши, уничтожить находящихся там белофиннов и напасть с тыла на Вуоккиниеми, где группировались основные силы неприятеля и где следовало ожидать наиболее сильного сопротивления. Вторая рота должна была напасть на Хайколу и уничтожить хайкольский гарнизон белофиннов, дойти по лесным тропам до Ухты, разгромить ухтинский гарнизон, а затем, проделав часть пути по воде, часть по суше, выйти к Вуоккиниеми и атаковать окопавшихся там белофиннов одновременно с первой ротой, только с другой стороны, так, чтобы противник оказался как бы в клещах.

Разведвзвод Теппаны также был разбит на две группы. Сам он решил во главе одного из полувзводов идти со второй ротой, потому что вторая рота должна была первой войти в соприкосновение с противником.

В Паанаярви в отряд вступил еще один человек. Это был хайкольский парень, пришедший в село на праздник. Михкали, как его звали, в свое время сумел избежать отправки на фронт. Зачем ему проливать кровь за государя-императора? Когда его вместе с другими призывниками отправили в Кемь, он не явился там к уездному военачальнику, а с одним парнем, тоже из их деревни, сбежал на строительство Мурманской железной дороги. Им повезло: прорабом на участке оказался инженер-немец. Он не выдал их, а взял к себе на работу. Так Михкали всю войну спокойно проработал плотником. А когда произошла революция, инженер вызвал их, выплатил жалованье за месяц вперед и сказал: «Теперь, ребята, можете идти куда хотите». Михкали вернулся домой. Он, конечно, ничуть не жалел, что не попал на войну, но когда Теппана завел с ним речь о вступлении в их отряд, Михкали сразу согласился: воевать за родную землю — другое дело. Ему выдали обмундирование, винтовку, и Михкали стал бойцом отряда.

После отдыха в Паанаярви разведчики первыми отправились в путь.

— Реже гребешь, быстрей плывешь, — сказал Теппана, садясь в лодку.

Они отправились в путь вечером, чтобы успеть до рассвета в Куренполви, где находился дозор белофиннов. По словам Михкали, обычно в дозоре было два солдата. Но могло быть и больше: точно никто не знал. Дозор нужно было захватить врасплох.

Теппана внимательно оглядывал берега. Кто знает, может, руочи уже пронюхали об их приближении? Но пока все было тихо. И мужики даже шутили, подтрунивая над Ортьё.

— Ну, как спалось? — спрашивали они.

— Известное дело, как, — ответил за Ортьё пожилой легионер. — У васоварского Кавро тоже спросили после свадебной ночи — как, мол, брат. Так он ответил: мол, до того хорошо было, что не хотелось никак вставать с постели, да есть захотелось, вот и пришлось подняться…

Ортьё улыбнулся и тут же посерьезнел. На миг встретился со своей молодкой и расстался опять. Кто знает, когда он теперь вернется и вернется ли вообще…

На берегу показались штабеля почерневших бревен. Михкали сказал, разглядывая их:

— Да, а картаковские бревна так и гниют себе.

Эти бревна надо было сбросить в реку еще в 1912 году и сплавить на Попов-остров, но сплавщики потребовали повышения расценок. Начальник сплава Картаков не согласился повысить оплату, и древесина так и осталась гнить в штабелях на берегу. Это была первая забастовка на реке Кемь. Михкали тоже участвовал в ней, хотя и был тогда еще совсем парнишкой.

Чем дальше они продвигались, тем настороженнее становился Теппана. Его глаза словно высматривали добычу. Ему опять вспомнилось, как он был в разведке в Ухте, как погиб его напарник. Потом он подумал об учителе, которого руочи зверски убили в родной деревне, о трагической гибели Еххими Витсаниеми, о которой ему рассказывал Пулька-Поавила. Так что у него есть основания искать встречи с врагом — за многое он должен с ними рассчитаться.

— Уж больно серьезен стал наш Теппана, — заметили мужики. — Точно лыко дерет с березы.

Ночи уже были не светлые, и деревья на берегу сливались, образуя одну сплошную стену. Но Михкали столько раз приходилось проходить на лодке по этой реке и вниз и вверх, что он и в полной темноте смог бы определить, где они находятся.

— Скоро будем в Куренполви, — сказал он шепотом. — Версты две осталось.

Теперь надо было говорить тише и грести как можно осторожнее, чтобы не выдать свое приближение плеском воды или громким словом: звуки в ночной тишине разносились далеко.

Чуть-чуть начал брезжить рассвет.

— Давай-ка высадимся здесь, — предложил Теппана, повернув лодку к берегу.

Выйдя из лодок, разведчики стали осторожно продвигаться вперед, к сторожке, где должен был находиться дозор неприятеля. Сперва шли гуськом вдоль берега. Когда Михкали сообщил, что до избушки остается меньше полверсты, Теппана разделил взвод. Одним он велел идти к тропе, что вела в Хайколу, и устроить на ней засаду, сам с остальными стал подкрадываться к сторожке.

— Чтобы ни одного не упустить…

Он говорил повелительным полушепотом. Все почувствовали, что теперь, действительно, настал серьезный момент.

Старались ступать осторожно. Когда порой под ногой ломались сучья, казалось, что их треск слышен за версту. К счастью, не попалось ни одной птицы — стоило вспугнуть в кустах хоть одну, как она, взлетев, своим шумом могла бы насторожить белофиннов.

Но видимо, солдат, стоявший в карауле, все же услышал какой-то подозрительный шорох, и стал вдруг беспокойно оглядываться. Только вряд ли этот молодой долговязый руочи подозревал, что противник уже совсем рядом, за деревьями, и следит за ним, держа палец на спусковом крючке.

— Руки вверх! — приказал Теппана, понизив голос, чтобы спавшие в избушке белофинны не проснулись.

Часовой обомлел от страха. Потом бросился бежать по тропе, крикнув кому-то:

— Калле, выходи…

Но тот, кому кричали, не услышал. Теппана рывком открыл дверь избушки и крикнул:

— Калле, вставай пить кофе.

Финн вскочил. В это время с тропы донеслось два выстрела.

— Готово, — ухмыльнулся Теппана и с довольным видом убрал маузер в кобуру. — Как блоху — раз и к ногтю.

Финн задрожал от страха. В ужас его привели не столько выстрелы, сколько зловещая ухмылка Теппаны.

А Теппана продолжал, посмеиваясь:

— Везет тебе, Ортьё. Опять, глядишь, со своей молодкой повидаешься.

Отправив Ортьё и еще одного бойца сопровождать пленного в Паанаярви, а оттуда дальше в Кемь, Теппана с остальными разведчиками поспешил к Хайколе.

До Хайколы оставалось верст десять с гаком. По словам Михкали, белофиннов там было человек шестнадцать. Но их застать врасплох не удалось.

Белофинн, стоявший в карауле на острове Хайкола, услышал рано утром два выстрела откуда-то со стороны Куренполви. «Наверно, наши ребята подстрелили себе на завтрак рябчиков», — предположил часовой. Но командир гарнизона лейтенант Сиппола все же решил на всякий случай принять меры предосторожности и приказал двум солдатам патрулировать по деревне.

Деревня Хайкола находилась на исключительно богатом рыбой озере. Собственно на берегу стояло всего три дома и эта часть деревни называлась Вяря. А сама деревня была расположена на длинном, растянувшемся на целый километр, острове. Старожилы деревни рассказывали, что в давние времена откуда-то с озера Шомба пришел человек недюжинной силы по имени Йовхко, пропахал борозду с одного конца острова до другого и сказал, что он будет здесь жить. Стал он жить на острове, возделал поля, ловил рыбу и плодил потомство. Сперва деревня и звалась Йовхкола. А потом ее стали звать Хайкола. Так и жили себе многочисленные потомки Йовхко в мире и спокойствии, вдали от больших дорог. На острове не было даже своего попа. Чтобы обвенчаться, надо было идти в Ухту за сорок верст.

Когда разведчики Теппаны вышли на берег пролива, они увидели патрульных солдат и деревенских баб в пестрых одеждах, жавших ячмень на поле сразу за деревней.

Рядом с Теппаной, скрываясь за огромной сосной, стоял Михкали. Он родился и вырос в этой деревне, здесь он прожил всю свою пока еще недолгую жизнь. А теперь по острову расхаживали чужие солдаты с винтовками в руках, внимательно оглядывая поле, где жали бабы, и берега пролива. А вон в той избе, крытой дранкой, — показал Михкали Теппане, — у белофиннов «казарма».

Бабы одна за другой выпрямляли затекшие спины и направлялись к деревне. Михкали увидел среди жниц свою мать, а потом и невесту.

— Обедать пошли, — шепнул Михкали.

Патрульные пошли следом за одной из женщин, направлявшейся в другой конец деревни. Михкали узнал женщину: это была Йоаккова баба, как ее звали в деревне, и изба, в которую вошли вместе с ней патрульные, называлась Йоакковым домом.

— Наверное, пошли попить молока, — предположил Михкали.

Когда финны вошли в избу, Теппана махнул рукой:

— Ребята, пошли.

Разведчики вскочили в лодки, стоявшие у берега, и быстро переправились через пролив. Они высадились у старой, вековечной сосны. Из деревни, скрытой за пригорком, их не было видно. Да и они сами видели только крыши домов, и то не всех. Скрываясь за прибрежным ивняком и валунами, перебежками стали подбираться к Йоакковой избе.

Но один из разведчиков не смог заставить себя заколоть человека штыком и — выстрелил.

Лейтенант Сиппола, бывший в это время на дворе «казармы», услышал выстрелы. Быстро поднявшись на небольшую скалу, что была неподалеку от избы, он увидел бежавших к казарме вооруженных людей.

— Чертовы пуникки!

Сиппола выхватил маузер.

Двое из атакующих упали, но и сам лейтенант тут же получил меткую пулю. Остальные белофинны заперлись в избе и начали отстреливаться. Кто-то из разведчиков поджег избу, и оборонявшиеся стали выскакивать из окон. Многих пуля застигла прямо в окне, другие остались лежать под окнами. Убежать из горящего дома удалось только одному: он выскочил из окна, выходившего на озеро, и, укрываясь за банями, побежал к берегу. Когда началась стрельба, жители деревни попрятались и никто не видел, куда исчез Калле — имени сбежавшего, конечно, никто не знал, но после Куренполви всех финнов в отряде стали называть Калле. Легионеры обшарили весь берег, все кусты и овины, искали на кладбище, но белофинна так и не нашли.

Вечером на караул заступили Михкали и еще один боец, тоже вроде Михкали, не нюхавший пороха на настоящей войне. Стемнело, начал накрапывать дождик, и Михкали с напарником зашли в чью-то ригу покурить. Тем временем спасшийся из казармы белофинн слез с ели, на которой он отсиживался, взял лодку и, переправившись через пролив, скрылся в лесу. Обнаружив утром, что на берегу не хватает одной лодки, Теппана долго матерился.

— Теперь в Ухту надо идти да глядеть в оба, — сказал он.

Двух ребят, павших при взятии Хайколы, похоронили под густыми елями деревенского кладбища. Это были первые потери карельского отряда. Прогремел прощальный салют. Поклявшись над могилой отомстить за погибших товарищей, разведчики сели в лодки. Переплыв узкий и мелкий пролив Хирсисалми, они по лесной тропе пошли к Ухте.

V

Обнаружив, что мужики не вернулись с охоты, белофинны стали принимать меры предосторожности. Фельдфебель Остедт заставлял теперь своих солдат нести караул не только около школы, но и патрулировать ночью по деревне. Солдаты были очень недовольны этим нововведением, и чтобы добиться выполнения своих распоряжений, фельдфебелю пришлось сослаться на то, что такой приказ поступил от нового командира отряда капитана Куйсмы.

Кляня про себя фельдфебеля — «Ости, длинношеий черт, выдумал тоже», — патрульный шел по спящей деревне. Он завернул на чей-то огород, надергал репы и, очистив ножом, стал грызть ее. Вокруг стояла такая тишина, что становилось страшно. Не слышно было даже позвякивания коровьих колокольчиков: время шло к осени, ночи стали темные и скот, ночевавший летом в загонах у дымокуров, теперь загоняли на ночь в хлев.

Только когда рассвело и хозяйки, подоив коров, стали выпускать их из хлевов, то тут, то там послышалось позвякивание колокольчиков. Но это был не тот дружный перезвон, с которым стадо идет по деревне весной и в начале лета. Веселая разноголосица колокольчиков вносит оживление в однообразную деревенскую жизнь, от нее даже на душе становится как-то радостнее. Но сегодня коровы шли в лес лениво, неохотно, словно опасаясь чего-то. То ли потому, что медведь недавно напугал стадо, то ли просто сказывалось наступление осени. Колокольчики позвякивали сдержанно, настороженно, и в их голосе патрульному вдруг послышалось что-то зловещее, похожее на погребальный звон колоколов. На душе у него стало тоскливо. Он смотрел, как просыпается деревня, как хозяйки спозаранку принимаются за работу, и подумал о своей матери, которая сейчас тоже, наверное, вот так же с серпом в руке спешит в поле…

— У-у, чертовы дети, опять репу воровали, — ворчала жена Хилиппы, проходя через огород на поле.

Там уже были Наталия и Ханнес. Наталия, низко пригнувшись, жала рожь, Ханнес отвозил на лошади снопы к овину. Самого Хилиппы на поле не было, он доделывал крышу риги. Ему осталось уложить всего несколько досок. Вряд ли удалось бы так быстро починить ригу, если бы Пулька-Поавила был дома. Тот бы им ни одного бревна не дал, такой уж он дьявол, а вот Доариэ дала целых три.

В молодости, в девушках, Оксениэ не нужно было портить руки на жатве. Да и теперь она могла бы не утомлять себя на поле: ведь можно было нанять людей и убрать рожь чужими руками. Но Оксениэ в последнее время не могла оставаться одна в избе. Ей надо было что-то делать, чтобы хоть ненадолго прогнать тяжелые мысли, не дававшие ей покоя с тех пор, как в деревню неожиданно вернулась Евкениэ. Дочь все-таки родная, что ни говори, а живет побираясь. Оксениэ распрямила спину, чтобы дать ей отдохнуть, и посмотрела в сторону риги, над крышей которой трудился ее муж. Конечно, в том, что случилось с Евкениэ, Хилиппа виноват… да и она сама виновата. Не надо было тогда, в Ильин день, бросать золу вслед сватам Евкениэ…

Вдруг Оксениэ сунула серп в суслон и, сказав Наталии, что идет готовить обед, поспешила к дому. Наталия сперва удивилась: до обеда еще было далеко. Но потом, увидев, что на дворе Пульки-Поавилы играют Насто и сын Евкениэ, поняла, в чем дело. Она уже и раньше замечала, что стоит хозяйке увидеть внука, как она сразу с лица меняется.

Оксениэ торопилась к дому, боязливо оглядываясь. Не дай бог, Хилиппа заметит…

— Ховатта, пойдем к нам.

Своего сына Евкениэ назвала Ховаттой в память о своей первой любви.

— Ну чего ты боишься, — сказала Оксениэ ласковым голосом маленькому Ховатте, который удивленно смотрел на нее, не двигаясь с места. — Я тебе дам шанежку. Пойдем и ты, Насто.

Ховатта пошел потому, что пошла Насто. Приведя детей к себе, Оксениэ взяла с полки две картофельные шаньги.

— Бери, внучек. Ешь и ты, Насто.

Пока дети ели, Оксениэ то и дело поглядывала в окно. «Только бы Хилиппа не пришел в избу», — думала она.

— А мама твоя где? — спросила она, когда Ховатта доел шаньгу.

— С Настиной мамой ячмень жнет, — ответил мальчик. — А почему ты плачешь?

Оксениэ взяла мальчика на руки и прижала к груди. Малыш растерялся и не знал, вырываться ему или нет. Насто тоже смотрела расширенными от удивления глазами.

Оксениэ увидела, что муж слезает с риги, и поспешила выпроводить детей.

— Ну идите, поиграйте. Потом снова придете.

Дети пошли, ничего не понимая. Только на дворе они почувствовали себя свободнее и вприпрыжку помчались домой. Ховатта тоже бежал домой: дом Насто был теперь и его домом.

Дома никого не было. Микки ушел пасти скот. Доариэ с Хуоти жали ячмень, мать Ховатты тоже пошла в поле. Хотя разум у Евкениэ помутился, все же бывали в ее безрадостной жизни моменты, когда она понимала почти все и могла работать. «Надо и дурочке потрудиться, а то к столу не позовут», — говорила она, отправляясь на работу. И работала она в такие минуты просветления весьма усердно. Сейчас на жнивье она тоже не отставала от Доариэ и Хуоти. Порой она отрывалась от работы, чтобы отогнать ворон, которые подлетали совсем близко и склевывали зерна со снопов. Вороны лениво поднимались в воздух и с карканьем летели к кладбищу. Рассевшись на высоких, шумящих на осеннем ветру елях, они с нетерпением поглядывали, выжидая, когда жнецы уйдут с поля. Но жнецы не уходили. Порой Евкениэ прерывала работу и, уставясь куда-то вдаль, начинала что-то высматривать, потом, засмеявшись чему-то, опять нагибалась и принималась за жатву. Доариэ уже привыкла и не тревожила Евкениэ, когда та удалялась в какой-то свой мир; она продолжала жать, занятая своими мыслями. Живот у Доариэ был уже большой и мешал нагибаться. Но не только о новой человеческой жизни, зревшей в ее чреве, думала жена Поавилы. Думала она и о своей нелегкой бабьей доле. Нет, она не сетовала, не проклинала ее, а только молила про себя, чтобы отец небесный не оставил их в беде. Доариэ так ушла в свои мысли, что даже вздрогнула от испуга, когда жена Хёкки-Хуотари окликнула ее из-за изгороди.

— Бог в помощь!

Доариэ не заметила, когда Паро с дочерью появились на своем поле. Хуоти, правда, видел, но сделал вид, что не замечает Иро. Девушка то и дело бросала с другой стороны, изгороди на него взгляды, стараясь обратить внимание на себя. «Какие они разные, Иро и Наталия», — подумал Хуоти. Наталия никогда в глаза не посмотрит, все стесняется, а Иро так та и при людях все на него глядит.

Паро подошла к изгороди и стала рассказывать новости.

— Говорят, она уже в Вуоккиниеми, — сообщила она с озабоченным видом.

Неведомая, страшная болезнь шла к ним из Кеми.

Хотя в их краях деревня от деревни находились за десятки верст и чтобы попасть из одной в другую, надо было проделать немалый путь по тайге или на лодке по озерам и рекам, все же вести о различных событиях неведомо каким образом распространялись удивительно быстро. Сперва в Пирттиярви долетел слух, что какая-то новая болезнь появилась в Паанаярви. Потом узнали, что она уже в Юшкозере. Как ниспосланное богом проклятие, поветрие неумолимо приближалось, и никто ничего не мог поделать. Теперь вот жена Хуотари откуда-то узнала, что в погосте умерло двое детей.

— Если бы свекровь моя была жива, — вздохнула Доариэ.

Они стали вспоминать, как покойная Мавра в свое время пыталась остановить оспу. Может, и эту болезнь удалось бы приостановить тем же способом?

В тот же вечер Доариэ нашла разбитый горшок и, наложив в него старой обуви и всякого прочего рванья, пошла с ним одна, тайком, за мельничный мост. На другой стороне реки она подожгла рваную обувь и прочитала над горшком заклинание, чтобы зараза не прошла через мост. Но тут на дороге со стороны погоста показался какой-то белофинн, и Доариэ не удалось довести дело до конца. Ей пришлось бросить все и вернуться домой через лес, чтобы никто не видел.

Рано утром она с Хуоти и Евкениэ снова пошла на жатву. Работать ей становилось все труднее, все чаще приходилось распрямлять затекшую спину.

В полдень на поле пришли меньшие. Ховатта бежал впереди, Насто шла сзади, с трудом переставляя ноги.

— Что с тобой, доченька? — заохала Доариэ. Лицо у девочки горело прямо огнем, как при большом жаре.

— Не знаю, — устало ответила Насто и заплакала.

— А-вой-вой! Вот и пришла… — запричитала мать.

Она ничуть не сомневалась, что это пришла к ним болезнь, о которой они только вчера говорили с Паро. Болезнь казалась тем страшнее, что не знали даже, как она называется. Знали только, что народу от нее погибло намного больше, чем на германской войне. И вот она пришла в Пирттиярви.

— Где у тебя болит? — спросила Доариэ, пряча серп в суслон.

— Плохо мне, — ответила Насто.

— А-вой-вой! — завойкала мать, взяв дочь за руку. — Ты же вся горишь. Пошли домой.

У Насто уже не было сил идти, и Хуоти понес ее на руках.

Укладывая больную дочь в постель, Доариэ думала, что вчера вечером она, видимо, сделала не так, как надо, было: то ли что-то не положила в горшок, то ли заклинание прочитала не так, как читала свекровь. Да и этот проклятый руочи появился так некстати… Это они, руочи, принесли с собой болезнь. Они же то и дело бегают на погост. Из деревенских вроде никто за последнее время не ходил туда…

А финн, который вчера помешал Доариэ, рассказывал в школе другим солдатам, как он отсиживался на хайкольском кладбище.

— Да, конечно, — издевался Рёнттю с нарочито серьезным видом, — поспешишь — людей насмешишь.

— Перкеле! — рассердился солдат. — Тебя бы тоже там понос пробрал.

Звали этого финна Большой Юсси. По внешнему виду он совсем не соответствовал своему прозвищу, зато на словах он был большим человеком. Даже самого Маннергейма он запросто называл Кусти и считал, что главнокомандующий недостаточно патриотичен. Будь он по духу настоящим финном, он бы не принял на службу в белую армию Финляндии русских офицеров. Из-за них-то он, Большой Юсси, и пострадал: как-то пообещал прикончить своего начальника-рюссю и совсем не добровольно оказался здесь, в дебрях карельских лесов. По духу Большой Юсси был такой же авантюрист, как и остальные, но храбрости у него теперь заметно поубавилось.

— Ругались и говорили они по-карельски, но это самые настоящие п-п-пуникки, — сказал он, нажимая на букву «п».

Во время гражданской войны в Финляндии, вернее после нее, когда началось массовое истребление участников восстания, белые стали распределять красногвардейцев, или пуникки, как они их прозвали, так сказать, на три «сорта»: на обычных пуникки — через одно «п», «паха пуникки», т. е. «плохой пуникки» — «п-пуникки» через два «п» и, наконец, на «пирун паха пуникки», т. е. «чертовски плохой пуникки» — «п-п-пуникки» через три «п».

То, что из Кеми идут красные, конечно, не обрадовало белофиннов. Еще более удручающе на них подействовало сообщение, что эти красные — карелы. Вот тебе и на! Они-то отправились сюда, чтобы избавить братьев-соплеменников от русского ига, а тут, оказывается, карелы взялись за оружие и идут, чтобы изгнать их, своих освободителей, из родных деревень. Впрочем, с тех пор, как мужики ушли на охоту и не вернулись, мысль, что так и случится, многим из солдат не раз приходила в голову. Так что новость, сообщенная Большим Юсси, не была для них полной неожиданностью. Но она заставила их вновь задуматься, зачем они пришли сюда и есть ли смысл оставаться им здесь.

— Саатана! — повторял Большой Юсси, рассказывая чуть ли не со слезами на глазах, как экспедиционный отряд оставлял Ухту. — Я своими глазами видел, как застрелился один студент, когда спускали флаг над штабом.

— Какой болван! — заметил один из солдат. — Стоило ли из-за такой ерунды.

— Наше полотенце тоже можно снять, хватит, пополоскалось там наверху, — подхватил Рёнттю, показывая пальцем вверх. Он говорил о флаге, все еще висевшем над школой.

— Ребята, ради дьявола, не надо, а то я тоже застрелюсь, — подал голос с нар еще один солдат, который во время разговора то и дело похрапывал, но, оказывается, слышал сквозь сон, о чем говорили.

Грянул смех.

— Д-д-д… — силился сказать что-то Остедт, но Рёнттю опередил его, обратившись к лежавшему на нарах:

— А ты, Эмели, еще не совсем лентяй, раз умеешь лежать целый день без устали.

— Лентяем можно прослыть и ничего не делая, — отпарировал Эмели, протирая заспанные глаза.

— Д-д-договоримся, — заговорил опять фельдфебель, — в д-д-деревне об этом ни слова.

Но несмотря на предупреждение фельдфебеля, весть о том, что случилось в Куренполви и Хайколе, распространилась по деревне, вызвала в людях напряженное ожидание. Наконец-то! Только Хилиппа Малахвиэнен выглядел озабоченным. Его, пожалуй, больше, чем белофиннов, встревожило то, что отряд, наступавший из Кеми, состоял из карелов.

— Что ты ее напяливаешь, брось! — буркнул Хилиппа, увидев, что Ханнес, собираясь идти на улицу, сиял с гвоздя шюцкоровское кепи.

А жене он сказал:

— Пусть Евкениэ придет домой.

Услышав это, Оксениэ мысленно перекрестилась и сразу же пошла на ячменное поле Пульки-Поавилы. Дочь была там, носила вместе с Хуоти снопы на прясло.

— Отец велел придти домой, — молящим голосом начала мать. — Насовсем.

— А кто будет снопы носить? — ответила Евкениэ и, не останавливаясь, прошла мимо.

— Бедная! Даже мать свою не узнает.

На глаза Оксениэ навернулись слезы.

Тут ей пришла мысль, каким образом вернуть дочь домой. На поле маленького Ховатты не было, значит, он в избе. Оксениэ поспешила к дому Пульки-Поавилы. То, что в доме соседей болели заразной болезнью, нисколько ее не смущало. В их краях не только никогда не боялись входить в дом, где могли заразиться, а, наоборот, нарочно шли, чтобы задобрить болезнь. «Оспица Ивановна, милости просим, приходи к нам в гости», — говорили, переступив порог дома, где кто-то болел оспой. Думали, что это поможет. Смерть после таких приглашений действительно заглядывала во все новые избы, но страшный обычай все еще жил в деревне.

Войдя в избу, Оксениэ перекрестилась и тихо поздоровалась. Хозяйка также тихо ответила на приветствие. Оксениэ не стала расспрашивать о здоровье Насто. Все и так было ясно. Девочка лежала с закрытыми глазами, грудь ее чуть-чуть колыхалась. Щеки, которые всего несколько дней тому назад были румяными, круглыми, впали и побледнели, глаза провалились.

— Только заснула, — шепотом сказала Доариэ.

Маленький Ховатта сидел у шестка и мастерил из лучинок дом. Оксениэ подошла к внуку.

— Пойдем домой.

Мальчик ничего не ответил, только мотнул головой. С тех пор, как Насто заболела, Ховатта не покидал ее. Он ухаживал за больной. Попросит — подает воды; пожалуется, что ей холодно, накроет чем-нибудь.

— Я тебе шанежки дам опять, — уговаривала Оксениэ. — Пойдем, а?

Ховатта молча продолжал строить свой домик из лучинок. Он был весь сосредоточен, видимо, представлял, какой это будет дом, когда он достроит его. Как настоящий — с окнами, скамьями, печью.

Оксениэ так и ушла ни с чем, подавленная и растерянная.

Насто становилось все хуже. Вечером она начала стонать, пыталась плакать, но слезы уже не шли. Это был верный признак того, что девочка скоро покинет этот свет. Но Доариэ никому ничего не сказала. Даже Хуоти. Велела только всем пораньше лечь спать. Мальчики заснули, а она лежала в темноте с открытыми глазами, слушая неровное дыхание дочери.

— Мама, — слабым голосом позвала Насто.

— Что, доченька?

Мать наклонилась над девочкой — кончик носа был уже холодный.

Насто уже не могла говорить.

Спустя несколько минут мать разбудила Хуоти.

— Насто…

Больше она ничего не могла сказать.

Утром вместо обычных дел Хуоти ждала печальная работа — делать гробик для сестры. Это был уже второй гроб, который ему пришлось изготовить. Первый он сделал для бабушки. Отца тогда не было дома, и Насто он тоже не проводит в последний путь…

— Хоронить-то придется без попа, — посетовала мать, глядя тусклыми глазами на доски гроба, которые Хуоти уже сколачивал ржавыми гвоздями.

Раньше, чтобы отпеть усопших, ходили за священником в Латваярви. Приглашали попа не для каждого покойника, а раза два в год, чтобы сразу отпеть всех умерших за это время: так было дешевле да и удобнее. Батюшка Кавро ушел на пенсию, вместо него из Архангельска прислали нового попа, помоложе. Нового попа ни разу не видели пьяным, как частенько случалось с его предшественником. Когда латваярвского учителя взяли на войну, новый батюшка стал исполнять заодно и его обязанности. Но потом пришел отряд Малма и руочи пригрозили попу, что убьют его: мол, он хочет обрусить карелов. В деревне узнали об этих угрозах, народ собрался и потребовал, чтобы отца Петра оставили в покое, он никому никакого зла не делал. Говорят, отец Петр поблагодарил народ, а сам, забрав семью, уехал в Финляндию искать защиты у епископа Выборгской православной епархии. Так в Латваярви остались без попа и, кто знает, когда он вернется: времена-то такие смутные. Доариэ боялась, что дочь ее останется вообще неотпетой.

— И отец твой не знает, не ведает, — вздыхала она, укладывая девочку в гробик.

Провожали дочь Пульки-Поавилы на вечный покой только мать, братья, Евкениэ с сыном и Наталия. Когда гробик опустили в могилу, Хуоти покрыл его сосновой корой. Мать привязала к кресту полоску белой ткани, положила на холмик разбитую кринку — на случай, если Насто там понадобится посуда, — и, встав на колени, прочитала молитву.

Неподалеку от них копал могилу Срамппа-Самппа. У него тоже прошлой ночью умер внук. От той же самой болезни, что и Насто. Могилу для внука Самппа копал рядом с могилой учителя — отца мальчика. «Учителевой жене теперь легче будет, с одним ребенком», — подумала Доариэ.

Наталия прошла к могиле своих родителей, постояла над холмиком, покрытым осыпавшейся хвоей и высохшими шишками, побродила по кладбищу.

В деревню возвращались молча. Озеро было уже по-осеннему темно-синее и беспокойное. Дул порывистый холодный ветер.

— Пойдем к нам чай пить, — позвала Доариэ Наталию, когда та хотела свернуть к дому Хилиппы.

Все также молча они попили чай, заваренный из черничных листьев.

— Я помою посуду, — предложила Наталия.

Доариэ только кивнула головой.

— Насто уже могла мыть посуду, — вздохнула она потом. — Сложи их вон на ту полку.

А жизнь, какой бы она ни казалась невыносимой, текла своим чередом. За бессонной ночью наступило опять утро, а вместе с ним начались повседневные заботы.

Хуоти отправился проверить шкуру мерина, не пора ли поднять ее из дубильного чана. Микки пошел по унаследованному от брата путику ставить силки. Мать — в хлев доить корову. Все было как обычно. Только на висках у матери за эти дни заметно прибавилось седых волос.

Вернувшись из хлева, где стоял дубильный чан с кожей, Хуоти ушел жать ячмень. Он пробыл на поле весь день, но работа не спорилась. А под вечер прибежал Микки и рассказал, что, возвращаясь из леса, он видел, как в деревню привезли двух отрядовцев, попавших в плен к финнам где-то под погостом. Работать совсем расхотелось.

— Их сторожат два руочи, — рассказывал Микки.

Хуоти постоял с серпом в руке. Ему хотелось пойти посмотреть пленных, но… Поколебавшись, он все же решил пойти: финнам сейчас не до капрала, других забот у них хватает.

Пленные сидели на лужайке возле школы в наброшенных на плечи шинелях. Часовой никого не подпускал к ним близко, но пленные нарочно громко переговаривались, чтобы в деревне узнали, кто идет их освобождать от захватчиков.

Кто-то дернул Хуоти сзади за рукав. Он оглянулся — Ханнес. Где же его шюцкоровское кепи?

— Гляди, шинели-то у них какие! — шепотом сказал Ханнес.

Сам Хилиппа тоже пришел поглядеть на пленных. Он тоже хотел убедиться, что они действительно карелы. Да, карелы! Одного из них Хилиппа даже немного знал, но когда этот пленный взглянул на него, Хилиппа поспешно отвел глаза, сделав вид, что не узнает его.

— У вас уже все снопы свезены на прясла? — спросил Хилиппа, заметив Хуоти.

— Нет, не все еще.

— Приходи… Я дам тебе лошадь, чтобы не на руках носить их, — сказал Хилиппа и пошагал к дому. Он шел и думал о Тимо. Может быть, и он вернется домой вот в таком зелено-желтом мундире? Хилиппа так ничего и не знал о судьбе старшего сына.

Едва успели отправить пленных за границу, как в деревню прискакал гонец. Торопливо соскочив с седла и привязав взмыленного коня, он влетел в школу, где солдаты как раз обедали, и, не переводя дыхания, объявил, что капитан Куйсма приказал всем немедленно отправиться в Вуоккиниеми. Там в любую минуту можно ожидать решающего боя, в котором финский солдат может показать свою доблесть.

— Д-д-д… — начал фельдфебель.

— Ну и горло у нашего Ости. Такая длинная шея, что каша еще до брюха не добралась, — с серьезной миной произнес Рёнттю.

Остедт побагровел и гаркнул:

— Смирно!

Рёнттю лениво поднялся и вытянулся с ложкой в руке.

— Разрешите обратиться? — спросил он с ехидцей.

Фельдфебель окончательно рассвирепел.

— Д-д-д…

И полез за маузером.

— Перкеле! — выругался Рёнттю. — Ты за пушку не хватайся, она, глядишь, и выстрелит невзначай.

— Придется и мне перкеле вспомнить, хотя я и верующий, — сказал Эмели и выхватил из рук фельдфебеля оружие. — Мы не хотим возвращаться домой с головой под мышкой. Хочется, чтобы она осталась на плечах, раз до сих пор сохранилась в целости.

— Д-д-да вы что, бунт-т-товать?

— Мы пришли сюда добровольно и имеем право уйти отсюда добровольно, — заявил Рёнттю. Он высказал вслух то, что давно зрело в сознании рядовых солдат экспедиционного отряда.

Остедт стоял растерянный и беспомощный. Связному, прискакавшему за помощью, хотелось крикнуть этим солдатам, что они просто трусы, но он сдержался и сказал устало:

— Неужели вы оставите в беде своих боевых товарищей?

Это подействовало. Солдаты успокоились. Эмели вернул фельдфебелю маузер. И мятеж пирттиярвского гарнизона на этом кончился. Оставив Рёнттю, Эмели и еще двух наиболее истосковавшихся по дому солдат нести караульную службу в деревне, Остедт с остальными своими людьми поспешил в Вуоккиниеми, «показывать доблесть финского солдата».

Известие о том, что руочи куда-то поспешно ушли, еще больше усилило напряженность в деревне. Всем было ясно, куда и зачем они поспешили. К их далекой лесной деревушке приближалась война. Четыре года она бушевала где-то вдали от них, а теперь шла к ним. Пирттиярвцам было не до жатвы. Люди сидели по домам, по вечерам сходились в чью-либо избу повздыхать, погадать, что же с ними теперь будет.

— А-вой-вой, — причитала жена Хилиппы, зашедшая к соседям покоротать тревожный вечер. — Наступает то время, о котором в библии говорится.

Доариэ молча штопала носки сыновей, никак не реагируя на сетования Оксениэ. После смерти дочери у нее было такое подавленное состояние, что ей было все равно, будет конец света или нет.

— Людям бы надо быть теперь друг к другу добрыми, — продолжала жена Хилиппы, не отрывая от хозяйки сосредоточенного взгляда.

Доариэ прервала штопанье и взглянула на гостью.

— Люди всегда должны быть добрыми, — тихо сказала она.

В сенях послышались торопливые шаги. Вошла Паро.

— Из риги такой дым валит, точно при пожаре, — сказала она, переступив порог.

— А-вой-вой! — заволновалась Доариэ. — Хуоти, сбегай, посмотри, уж не горит ли в самом деле.

Доариэ попросила у Хёкки-Хуотари разрешения обмолотить в их риге немного ячменя: у них мука была уже совсем на исходе, и надо было приниматься за хлеб из нового урожая. Хуотари разрешил — свой они уже обмолотили.

— Осталась ты без помощницы, — сказала Паро, когда Хуоти ушел.

— Да, — вздохнула Доариэ.

— Хуоти-то уже в том возрасте, что мог бы и невестку привести в дом, — продолжала Паро.

Она давно мечтала, чтобы Хуоти посватался к их Иро.

— Успеет, — ответила Доариэ, поняв, куда гнет соседка. — Молодые они еще.

— Хорошо им сейчас вдвоем в риге, — зашептала ей на ухо Паро. — Иро там картошку печет. Испеченная в золе картошка такая рассыпчатая, вкусная…

— Да ну тебя, Паро, — прервала ее Доариэ, усмехнувшись впервые после смерти дочери.

Нет, она ничего не имела против Иро. Правда, Наталия ей больше нравилась. Она такая стеснительная, всегда готова помочь. Пусть Хуоти сам выбирает.

Когда Паро ушла, жена Хилиппы сказала:

— Давеча Хилиппа говорил, чего это Доариэ стесняется… Могла бы она и в нашей риге… Как и раньше.

Доариэ молчала. Что она могла сказать? Пусть Поавила сам решает…

Рано утром, когда Доариэ и Хуоти пошли с ушатом за водой на деревенский колодец, Доариэ вдруг показалось, что откуда-то со стороны погоста слышатся далекие выстрелы. Утро было тихое и ясное, но вряд ли выстрелы могли донестись с самого погоста. Туда как-никак от Пирттиярви целый день пути, даже если шагать торопко. Может быть, стреляли где-то ближе? А может быть, только почудилось?

— Опять, — сказала Доариэ встревоженно.

Они одновременно подняли коромысло с ушатом. Доариэ шла позади, придерживая рукой ушат, чтобы вода не выплескивалась.

Микки с утра ушел проверять силки и пробыл в лесу до полудня. Домой он шел радостный — в кошеле у него было два рябчика и большой тетерев. Но когда Микки вышел на обрывистый берег реки, его беззаботная веселость сменилась тревогой, и остаток пути до дому он чуть ли не бежал.

— Идут, — выдохнул он, влетев в избу.

Мать и брат даже не спросили Микки, кто идет. Они это поняли сразу по его испуганному виду.

— А-вой-вой! — запричитала, засуетилась мать. — Прячьтесь скорей в подполье.

Но они не успели спрятаться — около дома уже появились финские солдаты. Они прошли через деревню, не заходя в избы. Следом за ними появились люди в гражданской одежде. Они гнали взмыленных лошадей, с трудом тянувших волокуши с ранеными. Лежавший на одной из волокуш был с головой накрыт окровавленной, забрызганной грязью простыней.

Когда отступавшие белофинны прошли через деревню, Хуоти решил наносить дров в ригу. Накладывая дрова, он заметил какого-то человека, шедшего к деревне от речки. Человек был без шапки, шел, с опаской озираясь, и выглядел еще более утомленным, чем только что прошедшие через деревню финны.

Хилиппа Малахвиэнен тоже наблюдал из окна своей избы за этим путником. Еще издали он узнал Сергеева. Сначала Хилиппа хотел куда-нибудь уйти, чтобы не встретиться с ним, но потом все-таки вышел во двор.

— Заходи, — крикнул он, когда Сергеев поравнялся с его домом.

Вид у Сергеева был довольно жалкий. Он так запыхался, что не мог слова вымолвить, махнул лишь рукой: мол, некогда ему. Отдышавшись, Сергеев спросил:

— В деревне красные?

— Никого нет, — успокоил его Хилиппа.

— И финнов нет? — встревожился Сергеев. — Лодку бы… Надо переправиться через озеро.

Заметив, что Хуоти стоит возле своего дома и наблюдает за ними, Хилиппа опять пригласил:

— Пойдем ко мне. Что тут на дворе стоять.

Войдя в дом, Сергеев устало опустился на скамью и, все еще тяжело дыша, стал рассказывать отрывистым голосом:

— Пришлось по лесам идти… От самого Айонлахти.

— Подай-ка нам чего-нибудь перекусить, — велел Хилиппа жене.

Айонлахти находилось на полпути от Вуоккиниеми к Пирттиярви. Это была не деревня. Просто стояла избушка, в которой путники могли остановиться, и был причал для лодок. Летом белофинны построили еще навес, под которым хранили мешки с крупой и всякое снаряжение, доставляемое им время от времени из Финляндии. Оттуда грузы на лодках перевозились затем в Вуоккиниеми. Из Айонлахти туда можно было добраться и кружным путем по суше, но дорога была очень плохая и на телеге по ней проехать было невозможно.

В Вуоккиниеми было оружие, предназначавшееся для братьев-соплеменников, которое еще весной привез Малм. Но раз братья-соплеменники стали врагами, капитан Куйсма, сменивший Малма на посту командира отряда, решил отправить оружие обратно в Финляндию. Сергеев был в числе сопровождавших это оружие. В их лодку погрузили пулемет, несколько десятков винтовок и ящики с патронами. Едва лодка отошла от берега, как по окопам, вырытым на песчаном склоне Вуоккиниеми, из лесу открыли огонь, и с берега велели лодке вернуться. Оказалось, пулемет решили оставить здесь. Выгрузив пулемет, опять отчалили. Они уже успели отплыть довольно далеко от села, а грохот разгоревшегося боя все еще долетал до них. Порой стрельба затихала, потом опять начиналась с новой силой. Иногда казалось, что стреляют где-то впереди. Немного не доехав до Айонлахти, они решили утопить оружие. Им все равно было не по силам перенести на себе до границы такое количество винтовок и ящиков с патронами. Они словно предчувствовали, что их ожидает в Айонлахти. Только они ступили на берег, как из леса раздался выстрел, затем другой, третий. Один сразу был убит наповал, а что стало с другими, Сергеев не видел. У него не было времени оглядываться. Ползком добравшись до кустов, он бросился бежать.

Хилиппа сидел хмурый. Он так ждал прихода экспедиции. А теперь вот… Все пропало!

— Возьми, — сказал Хилиппа, протягивая гостю шюцкоровское кепи Ханнеса. — Без шапки как-то нехорошо возвращаться домой.

Сергеев искоса поглядел на-хозяина, проверяя, не насмехается ли тот над ним. Поколебавшись, он все же решил рассказать, где они утопили оружие.

— Там на берегу скирда сена… До того места примерно бросок камня. Если понадобится, то…

Хилиппа оглянулся. Наталия трепала в углу шерсть, уткнувшись в свою работу. Кажется, она не слушала их разговоры.

Опорожнив кринку простокваши, гость поблагодарил хозяев и попросил Ханнеса перевезти его через озеро.

Ханнес посмотрел на отца.

— Куда же наш Тимо пропал? — спросил вдруг Хилиппа. — Ни духу, ни слуху…

Сергеев ответил не сразу.

— Разве вы не слышали? — И он добавил тихо: — Борьба за свободу требует жертв.

— Жертв? — Хилиппа вздрогнул.

— В Кеми… еще в апреле…

И Сергеев рассказал то, что ему довелось слышать о судьбе сына Хилиппы в штабе экспедиции в Ухте.

— Большевики расстреляли его.

— Расстреляли?

Только теперь до сознания Оксениэ дошло, о чем идет речь, и она зарыдала.

Хилиппа молчал. Веко левого глаза начало нервно подергиваться.

— Наталия, — наконец сказал он хрипло. — Проводи гостя через озеро.

Наталия удивилась. Почему она должна провожать их гостя? Но, ничего не сказав, она отложила работу и повязала на голову серый платок.

Переправив Сергеева через озеро, Наталия показала ему тропу, которая вела к границе. На обратном пути, поднимаясь по береговому склону, она встретила Хуоти с большой охапкой дров. Он нес их в ригу Хёкки-Хуотари.

— Ну как, вкусной ли была картошка в риге? — спросила Наталия.

Хуоти растерялся. Наталия никогда раньше не обращалась к нему в таком язвительном тоне. Бросив дрова на землю, Хуоти побежал за ней и схватил за руку.

— Пусти.

Но Хуоти не отпускал.

— Наталия, да не верь ты всему, что бабы наговорят, — и он притянул девушку к себе.

— Я же совсем одна. Никого у меня нет. Только ты… — сказала Наталия дрогнувшим голосом. — Не надо. Люди увидят.

И она оттолкнула Хуоти.

Вдруг за мельничным мостом грохнул выстрел, за ним другой.

— А-вой-вой! — испугалась Наталия.

Хуоти схватил ее за руку.

— Идем, спрячемся.

Наталия покорно пошла за ним следом.

Спрятавшись в риге, они наблюдали через щель в двери, как белофинны беспорядочной толпой устремились в деревню.

— В школе их уже никого не осталось. Еще утром убежали за границу, — сказала Наталия.

Когда раздались выстрелы, все жители попрятались, кто в овин, кто в подполье. Но больше не стреляли. Видимо, и те два выстрела, которые слышали Хуоти и Наталия, были случайными. Кому-то из белофиннов в панике померещился притаившийся враг, и он со страху пальнул по какому-нибудь пню или коряге.

— Куда к дьяволу они все подевались? — кричал кто-то из руочи.

Наконец, с берега озера перестали доноситься крики и ругань, и люди начали вылезать из укрытий. Многие хватились своих лодок.

— И нашу тоже взяли, — охала жена Хёкки-Хуотари, — вот разбойники-то…

К избе Хилиппы собрались бабы, потом потянулись и оставшиеся в деревне старики.

— Надо бы выйти им навстречу и принять как положено.

— А болгары так те встречали нас хлебом и солью, — вспомнил Петри.

Хилиппа молчал. Только ему одному некого было встречать.

Но старики не успели договориться, как встречать своих освободителей. За деревней со стороны мельничного ручья показался всадник и остановился на пригорке, видимо поджидая своих отставших товарищей. Лошадь все узнали сразу — на этом коне вчера приезжал нарочный из Вуоккиниеми, но сидел на нем уже кто-то другой.

— Да никак наш Теппана, — неуверенно сказал Хёкка-Хуотари, всматриваясь в верхового из-под ладони.

Петри тоже сделал ладонь козырьком, сощурил выцветшие от старости глаза.

— Да, это он! — воскликнул Хёкка-Хуотари и замахал рукой. — Давай сюда, не бойся. Здесь нет никого.

Всадник оглянулся, махнул рукой кому-то находившемуся сзади, видимо давая знак следовать за ним, и поскакал к деревне. Уже по тому, как лихо он повернул коня, видно было, что это, конечно, Теппана.

Следом за Теппаной на крутой берег реки один за другим стали выходить вооруженные люди в желто-зеленых мундирах.

Хилиппа, не дожидаясь, пока они подойдут к деревне, куда-то незаметно исчез.

— Тпру!

Теппана на полном скаку остановил коня.

— По лесу хоть червяком, а в деревню — гоголем, — заявил Теппана и лихо спрыгнул с коня.

— В старое время в русской армии была не такая форма, — сказал отец Теппаны, поморщив нос.

— Ты что-нибудь знаешь о Ховатте? — спросил Хёкка-Хуотари.

— Он у нас главный начальник.

— Ишь ты! — Хёкка-Хуотари не знал, хорошо это или плохо.

Подошла Доариэ.

— А мой там идет или нет?

— Идет. В Вуоккиниеми остался пока.

Тем временем подошли остальные разведчики из полувзвода Теппаны.

У Теппаны не было времени разговаривать с односельчанами: надо было прочесать деревню и ее окрестности, выставить посты и отправить наряд на границу.

— Брат просил кланяться, — крикнул Теппана, проходя мимо Наталии. Она не посмела подойти к нему и стояла в стороне, глядя на него своими темными глубокими глазами.

— Моариэ будет теперь радешенька, мужик домой вернулся, — зашептала Доариэ жена Хёкки-Хуотари, почему-то хихикая.

— Да, конечно, — задумчиво ответила Доариэ.

Все в деревне были рады, что пришли свои мужики, карелы, и прогнали проклятых нехристей. С таким же радушием отряд встречали и в других деревнях. Их принимали как долгожданных спасителей и помогали как только могли — кто расскажет, где расположился неприятель и где у него посты, кто перевезет через озеро или реку, кто покажет, по какой тропе лучше идти. Впрочем, в последней помощи отряд редко нуждался: все они были родом из этих мест и знали здесь каждую стежку-дорожку. Этим отчасти и объяснялось успешное продвижение отряда. А главной причиной успеха было, конечно, то, что в большинстве своем отряд состоял из бывалых фронтовиков, более искушенных в военном деле, чем их противник. Поэтому не было ничего удивительного в том, что отряд прошел путь от Кеми до границы менее чем за три недели и почти не понес при этом потерь.

Вечером пирттиярвские мужики потянулись в школу послушать легионеров.

— У них глаза полезли на лоб, когда они увидели нас в Ухте, — рассказывал знакомый мужик Хёкке-Хуотари и Хуоти.

Отряд занял Ухту без боя. Белофинны успели уйти до его прихода. Когда в Ухту прибежал перепуганный Большой Юсси и рассказал, что за противник наступает со стороны Кеми, капитан Куйсма вместе со своим штабом сел в лодки и поспешил через среднее Куйтти в Вуоккиниеми. Они так торопились, что забыли и о разведчиках, посланных накануне в Рёхё. Разведчики возвращались в Ухту, не зная ничего о том, что там случилось. Самое страшное на войне — оказаться застигнутым врасплох. Тут у кого угодно глаза на лоб полезут.

— Ух и честили же они своих офицеров…

— Наши начальнички тоже хороши, — заметил один из легионеров.

Хёкка-Хуотари насторожился. Не его ли сына имеет в виду этот мужик из Венехъярви?

— Если бы они направили в Айонлахти больше людей, то ни один бы руочи не ушел, — объяснил венехъярвец.

По оперативному плану отряд должен был окружить белофиннов в Вуоккиниеми и уничтожить весь гарнизон неприятеля. Но не все получилось так, как предполагали. Наступавшие через Ухту вторая рота и полувзвод разведчиков Теппаны вышли к Сельванскому мосту и завязали бой. Но им пришлось отступить, потому что первая рота, шедшая через Костамукшу, не вышла своевременно на исходные позиции и не атаковала противника с другой стороны. Только когда послышалась стрельба с противоположной стороны, от так называемого Железного моста, вторая рота и разведчики Теппаны снова открыли огонь и пошли в атаку через болото. Бой продолжался более часа. Оказавшийся под перекрестным огнем противник понес большие потери, но многим удалось ускользнуть через Айонлахти. Разведчики, посланные туда командиром первой роты, перебив белофиннов, ехавших в одной лодке с Сергеевым, уже успели уйти, и дорога через Айонлахти оказалась свободной. Об этом упущении и говорил венехъярвец. Не случайно он был недоволен больше других: это был брат убитого белофиннами Еххими Витсаниеми.

— Так что хвалить наших…

Он не договорил, потому что в избу, отчаянно ругаясь, ввалился Теппана.

— Ну и Хома, тот еще Хома. Из-под носа упустил лахтаря.

Оказалось, Теппана ходил проверять посты. На одном из постов стоял Хома, молчаливый тихий мужичок из Понкалахти. Он был не из фронтовиков и в отряд вступил в своей деревне. Взяли его как носильщика — он нес кошель с продуктами. Послать Хому в караул Теппана решил только в Пирттиярви, чтобы дать отдых легионерам, проделавшим нелегкий путь на веслах и по суше от самой Кеми и, конечно, изрядно уставшим. И надо же было, чтобы именно на того Хому нарвался заблудившийся белофинн. Финн шел со стороны границы: он, видимо, сбился с дороги и не знал, в какую сторону идет. Увидев обомлевшего неприятельского солдата, Хома махнул ему рукой. «Уходи», — прохрипел он.

Выслушав рассказ Теппаны о Хоме, мужики дружно зареготали. Только брат Еххими Витсаниеми не смеялся.

— Попадись он мне, так я бы… — угрюмо сказал он.

С улицы послышался шум, крики. Все бросились смотреть, что там такое. Хёкка-Хуотари и Хуоти тоже вышли.

Оказывается, подошла вторая рота. В деревню хлынула толпа вооруженных мужиков, знакомых и незнакомых. Один из них волочил за собой пулемет на колесах. Но Хуоти сейчас было не до пулемета. Он искал среди них отца. Но отца нигде не было видно.

Пулька-Поавила пришел домой только на следующий день, вместе с Крикку-Карппой, который догнал его в дороге. Крикку-Карппа давно рвался домой, но его не пускали. Потом однажды на Вочаж доставили пленного белофинна, того самого, которого Теппана захватил в избушке в Куренполви. Пленный, дрожавший от страха, забился на верхние нары. Кое-кому из отрядовцев пришло в голову попугать его, и они стали покалывать пленного штыками снизу, сквозь щели в нарах. Крикку-Карппа пристыдил их, обозвал лахтарями. И хотя они сразу прекратили свое «развлечение», на душе у Крикку-Карппы остался очень нехороший осадок. На следующий день он отправился в Кемь и упросил Ховатту отпустить его. На первой же лодке, отправившейся со снаряжением в верховье, Крикку-Карппа отбыл домой. В Вуоккиниеми он догнал Пульку-Поавилу. Там они вместе с другими отрядовцами отпраздновали победу, так что когда они отправились дальше, у всех изрядно болели головы. По дороге они допили ром, который у них еще оставался, и в деревню явились в самом веселом расположении духа.

Финские буржуи собрались воевать… —

напевая, вошел Пулька-Поавила в избу.

Доариэ чесала шерсть. Она прервала работу, печально посмотрела на мужа, но ничего не сказала. Хуоти тоже молчал. Микки в первый раз видел отца пьяным и невольно подвинулся поближе к матери.

— Что, не узнаете? — гаркнул Поавила, не понимая, почему в доме никто не обрадовался его возвращению.

— Насто померла, — наконец, выдавила из себя Доариэ и заплакала, закрыв лицо подолом платья.

— Померла?

Поавила застыл как вкопанный. Хмель сразу вылетел из головы. Как же так? А он-то хорош…

Поавила осторожно поставил винтовку в угол, тяжело сел на скамью рядом с женой и обхватил голову руками. Плечи его вздрагивали.

— Бедный мой Поавила! Плачь не плачь, а не вернешь, — сказала, наконец, Доариэ, утирая слезы. — Я тебе есть подам… тетерева сварили… Позавчера Микки добыл… Ты ж есть хочешь…

Поавила отказался от еды, взял фуражку.

— Пойдем со мной, — сказал он жене.

Они молча дошли до кладбища.

— В субботу похоронили, — сказала Доариэ у могилы Насто. — От какой-то заразы померла. Сын учителя тоже умер от той же болезни.

Поавила стоял и молчал. В душе своей он просил дочь простить его за то, что он явился домой в таком виде. Он же не хотел, не знал. Насто, девочка…

С тяжелым, гнетущим чувством шел Поавила с кладбища. Вот место, где он собирался строить новую избу. Он не мог не завернуть туда. Доариэ покорно пошла следом. Остановившись у груды бревен, Поавила осмотрел их, потом пересчитал. Не хватало трех бревен.

— Я дала их Хилиппе, — виновато сказала Доариэ. — Он для риги просил…

— Хилиппе? — хмуро переспросил Поавила.

— Да он обещал вернуть, — оправдывалась жена.

— Отец! Иди домой! — издали крикнул Хуоти. — Хёкка-Хуотари зовет, — добавил он, подбегая. Вид у него был встревоженный.

— Что случилось?

— Хилиппу хотят убить.

— Ты что это мелешь-то? — не поверила Доариэ.

— Правда, мама.

— Кто? — спросил отец.

— Мужики из отряда.

— А-вой-вой… Да ведь без Хилиппы-то мы с голоду померли бы. Он нам и потроха от коровы дал. И лошадь пообещал… Боже милостивый, — взмолилась Доариэ. — Все мы грешны… Только на могиле у Насто были…

В избе Поавилу ждали Теппана и еще несколько мужиков из отряда. Из деревенских был только Хёкка-Хуотари.

— …и дочь свою домой не пускает, — говорил Теппана голосом обвинителя, когда Поавила в сопровождении жены и сына вошел в избу.

Евкениэ в избе не было. Видно, ушла в деревню просить милостыню. Каждый день она брала сына и шла из дома в дом, зная, что ей что-нибудь подадут. Так оно и было: не успел Поавила ничего сказать, как вошла Евкениэ и, переступив порог, протянула Доариэ свою суму.

— А пастушке и пастушку опять хлебца дали, — сообщила она радостно.

Поавила подошел к дочери Хилиппы и поздоровался с ней, как бы не замечая ее странности.

— Злом зло не поправишь, добром надо… — начал Хёкка-Хуотари, возражая Теппане.

— Добром? — с усмешкой протянул Теппана. — Вон у Соавы брата убили… — Он показал на одного из венехъярвских мужиков. — Мужа у Евкениэ убили…

Услышав упоминание о муже, Евкениэ судорожно схватилась за сына, прижала его к себе, словно боясь, что у нее отберут мальчика.

— Пошли бы вы куда-нибудь, — сказал Поавила жене. Та сразу же заторопила Евкениэ:

— Пойдем, сети посмотрим. Может, ряпушки на ужин попалось.

Когда женщины ушли, Теппана продолжал:

— Учителя убили…

— Так не Хилиппа же убивал, — возразил опять Хёкка-Хуотари.

— Убивать не убивал, но и не заступался, — гнул Теппана свое. — А даже натравлял.

— Нет, нет, — не уступал Хёкка-Хуотари. — Одно дело — враги, что пришли к нам, а свои, из деревни — другое. А ты как думаешь, Поавила?

Пулька-Поавила вспомнил, как на погосте мужики из отряда хвалились, что, мол, в Ухте и Костамукше они поставили к стенке тех, кто вступил в созданные белофиннами отряды шюцкора, и вообще всех карелов, так или иначе поддерживавших захватчиков. В самом Вуоккиниеми легионеры расстреляли сына Тухканиеми. А этого человека Пулька-Поавила знал хорошо: жена у того была родом из Пирттиярви. Как можно убивать своих земляков? Это не укладывалось в голове, казалось неоправданной жестокостью, оставляло на душе горький осадок. Нет, он вовсе не считает, что Хилиппа ни в чем не виновен. Но все равно так нельзя. В тот момент Пульке-Поавиле и в голову не приходило, во что обернется ему самому его доброта. Совсем другие мысли волновали его. На душе было муторно от того, что он в таком виде явился домой. Перед глазами стояла могилка дочери. Вспомнились слова Доариэ о Хилиппе. Нет, Пулька-Поавила не мог поддержать Теппану.

В избу вернулись Доариэ и Евкениэ. Им не удалось поехать на озеро, потому что их лодку белофинны тоже угнали на другой берег.

Теппана решил не продолжать разговор о Хилиппе.

— Ну ладно, — сказал он, поднимаясь. — Я дам тебе своего коня, чтобы ты вспахал свое поле. Слышишь, Поавила? Это же не верховая лошадь, а рабочая…

Вечером поднялся сильный ветер.

Поавила сидел на лавке, задумчиво следя за женой, занятой мытьем посуды. «Хоть бы дочь родилась, чтоб помощница росла», — подумал он, поднимаясь. Он взял шапку и пошел посмотреть свое хозяйство. Как оно велось в его отсутствие?

Вышел на поле, постоял у суслона, ощупывая остистые колосья, прикидывая про себя, хватит ли хлеба хоть до рождества. Ячмень был сжат еще не весь. Надо убрать, пока не осыпался или не загнил на корню. Много надо успеть еще сделать. Надо и ячмень обмолотить, и картофель выкопать, и зябь вспахать, и привезти на поле торфа и навоза. Да и камни надо опять поубирать. Вон их сколько наросло — скоро и семени некуда будет бросить. У Поавилы было такое ощущение, словно земля истосковалась по его рукам, заждалась. Он начал собирать камни и бросать их в груду ранее собранных. Потом сходил за ломом и принялся выкорчевывать большой камень, о который как-то сломал сошник. Надо же его, наконец, убрать. Поавила всадил лом глубоко под камень… Вон какой кусок землицы он занимает, Все, глядишь, поле будет побольше. Может, Теппана и в самом деле даст лошадь, раз обещал. Интересно, чья это лошадь? Поавила налегал на лом изо всех сил, но камень не поддавался. Видать, засел глубоко. Без помощи сыновей его не вывернешь. А ребята уехали за лодкой. Пора бы им уже и вернуться… Поавила выпрямился, посмотрел на озеро. Да, вон они едут.

Вдали показалась лодка. Она как раз входила в устье залива, где всегда схлестываются волны с двух сторон и где трудно определить, откуда дует ветер. Волны бросали лодку то в одну, то в другую сторону, но она упрямо приближалась к берегу.

Поавила перевел взгляд на лес за заливом, покрывшийся уже во многих местах желтыми пятнами, и, вогнав лом под камень, налег на него всем телом. Конечно, эту работу не сравнишь с пахотой. Когда идешь за сохой, думаешь только о работе. А тут можно думать о чем угодно. И Поавила думал. Думал о том, как всего месяц назад он уходил на Мурманку, полный радужных надежд, и как он вернулся обратно победителем. Победитель? Гм… Нет, это еще не совсем то, что должно было быть. И Поавила опять всадил лом под камень. Хотя эта работа и не была столь приятна его душе, как пахота, которой крестьянин отдается весь, забывая даже о самом себе, все же и она доставляла какое-то утешение и наполняла надеждой и верой в будущий день.

НА ЯСНЫЕ ВОДЫ Книга четвертая

I

— От грехов очистимся… — прохрипел Пулька-Поавила, хлестаясь веником на полке бани. Когда из Кеми шли, вроде и комаров не было, а все тело чесалось.

— Подбрось-ка еще, — попросил Поавила сына, сидевшего на корточках на полу. — На таком слабом пару и кряхтеть не стоит.

Хуоти плеснул воды на зашипевшие камни и, наскоро окатившись, выскочил в предбанник.

Пулька-Поавила остался еще париться. В бане он чувствовал себя свободным. В бане и в лесу. «Да, надо бы новую баню срубить, — думал он. — Вон там, на самом берегу… чтобы ребята могли прямо с порога… бултых — и в воду… А где же Доариэ задерживается?»

Доариэ доила корову. Нагибалась она уже с трудом, но подоить корову было некому. Мустикки, повернув голову, смотрела на хозяйку жалобными глазами. «Как мы с тобой, голубушка, зиму-то проживем? — говорила ей Доариэ. — Угораздило же Поавилу вогнать гвоздь в копыто мерину…» Доариэ ни в чем не упрекала мужа. О мерине тоже никогда ничего не говорила. Ворчать она могла только вот так, наедине сама с собой.

Когда Доариэ вернулась из хлева, в избе никого не было. Ребята помылись и куда-то убежали. Даже грязное белье им некогда было прибрать. Бросили на лавку и убежали. Вот и стирка опять, надо управиться, пока залив не замерз.

Процедив молоко, Доариэ подошла к окошку. Не идет ли Поавила? Идет! Весь красный, как рак. Сгорбился, как старик. Доариэ бросилась ставить самовар.

— Да я его поставлю, — сказал Поавила, входя в избу. — Иди-ка ты в баню.

— Хватило ли пару? — спросила жена, продолжая возиться с самоваром.

— Хватает там и пару и воды. Так что давай иди. А о самоваре я позабочусь.

Поавила взял пьексу, чтобы раздуть угли в самоваре.

В избу влетел Микки. Уже по его лицу можно было понять, что он с какой-то новостью. Мальчишки первыми в деревне узнают обо всем, что случается. Но Микки спросил:

— Есть у нас дратва? Срамппа-Самппа просил.

Пулька-Поавила достал из-за иконы клубок дратвы.

— Вот. Пусть берет, сколько нужно.

Только после этого Микки сообщил услышанную в деревне новость:

— Пленные вернулись. Они сейчас в школе… Да, те, которых руочи с собой увели, из отряда.

— Вернулись? Не убили? — удивлялся Пулька-Поавила.

Экспедиционный отряд, отправившийся «освобождать» восточную Карелию, официально считался в Финляндии добровольческим, и, вернувшись на родину, он сразу начал распадаться. Встал вопрос — как быть с пленными, куда их девать? Было уже совершенно ясно, чьей победой кончится мировая война. Финляндии было невыгодно обострять отношения с Англией. Поэтому решили отпустить пленных карелов, облаченных в английские мундиры.

— Ну, я пошел.

— Ты бы чаю попил после бани.

— Потом, — отмахнулся Микки.

— Смотри, домой приходи вовремя. Утром поедем смотреть сети.

Поавила пошел посмотреть самовар. Не погас ли? Нет, угли горели.

Когда Микки вернулся в избу Срамппы-Самппы, посиделки там продолжались. Самппа сидел на скамье у самых дверей, зажав между ног пьексу внучки. Микки отдал старику клубок дратвы, а сам присел на корточки перед маленькой Овти, сидевшей возле деда с черным щенком на руках, и стал пальцем дразнить щенка.

Срамппа-Самппа попыхивал маленькой трубкой-носогрейкой: курением он старался перебить кашель.

— А через нос умеешь? — спросил Микки.

Старик выпустил дым через ноздри, рассмешив Овти и Микки.

На посиделки пришло несколько парней из отряда, оставшегося в деревне. Среди них был и Соава — брат Еххими Витсаниеми. Он сидел в углу рядом с Анни, которая чинила сеть. Они о чем-то тихо беседовали. Мало ли о чем они могли говорить. Они были товарищами по несчастью — Анни лишилась мужа, он потерял брата. А, может, говорили они совсем о другом: вдова учителя была еще молодая и красивая, а Соава холост.

— Да, дом без хозяина, как лодка без гребца среди озера, — вздохнула Анни, оторвавшись от работы.

С лавки, где сидели деревенские парии и девушки, то и дело раздавался дружный смех. Молодежь отгадывала загадки.

— Ищет, ищет, а найти не хочет. Что это?

— Сеть чинят.

— А это что? — спросил один из отрядовцев. — Как ночь начинается, так два мохнатых…

— Не надо таких загадок, — прервала его Иро.

Наталия тоже стыдливо потупилась. Парни рассмеялись.

— Да ничего такого тут нет, — сказал Хуоти. — Это — ресницы. Как ночь начинается, они и встречаются.

— А я-то думала… — протянула Иро.

Опять грянул смех.

— Чего вы смеетесь, — обиделась Иро и, чтобы отвлечь внимание от себя, предложила сыграть в желания.

— Кто чего желает?

Всем хотелось чего-то такого, что, подобно волшебной палочке, изменило бы жизнь в лучшую сторону. Вот заиметь бы пьексы, в которых можно перешагивать через озера и горы. Или коня, который…

Когда-то, давным-давно, любил помечтать и Срамппа-Самппа. Теперь об этом времени остались одни лишь грустные воспоминания. Совсем дряхлым стал пирттиярвский звонарь.

— Я так ничего другого не желал бы, лишь бы народ мог жить в мире. И чтобы хлеба хватало на весь год, — молвил Самппа, протягивая внучке починенную пьексу. — А тебе, Микки, пора домой, — продолжал старик. — Уже на дворе темно, можно и с нечистым повстречаться. Мне тоже пора на печь. Какие старому радости, лишь бы тепло было. Кх-кх.

Молодежь стала расходиться по домам.

— Можно проводить тебя? — спросил Хуоти у Наталии, когда они вышли на двор.

— Проводи.

Было уже так темно, что они прошли мимо притаившегося за углом Ханнеса, не заметив его. Ханнес поджидал кого-то. С тех пор как изгнали белофиннов, Ханнес остерегался появляться там, где могли быть парни из отряда.

— Иро! — негромко окликнул он вышедшую из избы девушку.

Ханнес схватил Иро за руку, что-то зашептал ей, и они скрылись в темноте.

Напившись чаю после бани, Пулька-Поавила сразу же лег спать. Делать больше было нечего. У него теперь не было даже мерина, которого надо было поить по вечерам. Доариэ тоже скоро легла рядом с мужем.

— Как же мы сено-то привезем с Ливоёки? — вздохнула она.

— Самим придется впрягаться в сани, что же еще делать, — ответил Поавила. Помолчав, спросил: — Когда тебе рожать?

— Точно день я не могу сказать…

Поавила уже спал, когда с посиделок прибежал Микки.

— А Хуоти? — сонно спросила мать.

— Пошел провожать Наталию.

Молодость! Когда-то и ее, Доариэ, провожали домой с посиделок… Все тогда было хорошо, красиво… Перед глазами одна за другой вставали картины далеких лет. Так, вспоминая свою молодость, Доариэ и уснула.

Утром она встала первой. Было совсем рано. Она подоила корову, поставила самовар и стала будить Хуоти.

— Вставай, полуночник.

За завтраком Микки похвастался:

— Самппа посулил мне щенка.

— Собаки только и не хватает… — буркнула мать. — Самим есть нечего.

— Придется Хуоти тоже вступить в отряд, — сказал Поавила. — На один паек не проживешь…

— В солдаты? — ужаснулась Доариэ.

На этом разговор и оборвался: Микки заметил из окна парней, вернувшихся из финского плена.

— Вот они…

Поавила тоже подошел к окну. Мимо дома шагали двое парней в английских мундирах, только без винтовок. Направлялись они, по-видимому, на погост.

Поавила взглянул на озеро. Поднимался ветер, и волны в устье залива схлестывались сильнее, чем обычно. И Поавила подумал: лучше будет, если смотреть сети поедут они с Доариэ. Микки, конечно, ехать на озеро не хочется. Ладно, пусть поиграет со сверстниками. Успеет еще, наработается. Сегодня же воскресенье.

— Давай я сяду на весла, — предложил Поавила, когда они с Доариэ вышли на причал. — Тебе же в твоем положении трудно будет.

— Ничего. Ветер попутный, — ответила жена и, как всегда, села грести.

Поавила стал подгребать.

— Что это? — спросил он, разглядывая какие-то темные пятна на сиденье.

— Кажется, кровь, — догадалась Доариэ, вспомнив, что отступавшие белофинны перевозили на их лодке раненых.

Поавила стал грести сильней, словно кто-то гнался за ними. Доариэ тоже старалась налегать на весла, но грести по-настоящему она не могла — живот мешал. Они плыли к островку, темневшему вдали на другой стороне озера. Возле островка была отмель, на которой жители Пирттиярви ловили ряпушку, весной неводом, осенью сетями. Их сети тоже были поставлены неподалеку от острова.

На открытом озере дул холодный порывистый ветер, обдавая лицо колючими, как льдинки, брызгами. Руки сразу покраснели и закоченели.

Вдруг над озером гулко прокатился треск пулеметной очереди.

— А-вой-вой! — запричитала Доариэ.

— Наши упражняются, — успокоил ее муж.

В Пирттиярви остался взвод карельского отряда. Он нес охрану границы. Кто знает, что соседи замышляют. Наряду с караульной службой мужики занимались и огневой подготовкой. Был у них пулемет, который они то и дело разбирали и вновь собирали, и чуть ли не каждый день стреляли из него. Стреляли еще и с той целью, чтобы белофинны слышали. Пусть знают, чем их угостят, если снова сунутся. От деревни до границы было всего четыре версты, и когда ветер дул в ту сторону, татаканье пулемета доносилось и в Финляндию.

Со стороны деревни опять раздался оглушительный треск.

Доариэ вдруг перестала грести и подняла весла из воды.

— Что с тобой? — встревожился Поавила.

— А-вой-вой, начинается. Ты греби, греби…

Доариэ приходилось и раньше рожать одной, и она обходилась без посторонней помощи в таких случаях. Но раньше она была помоложе, а теперь… Когда женщина рожала, мужчин из дому выгоняли, посылали их пахать или находили еще какую-нибудь работу. Пулька-Поавила тоже в таких случаях уходил из избы и возвращался, когда в семье было на одного едока больше. А теперь… Надо же было так случиться. Поавила стоял беспомощный, не зная, как помочь жене, которая, корчась от боли, кусала пересохшие губы…

— Ойх! — наконец, облегченно охнула Доариэ.

— Кто, дочка?

— Дочка. Дай нож.

Она обрезала пуповину, завернула ребенка в свою нижнюю юбку.

— Заверни еще, — и Поавила протянул жене свой френч.

Лодка качалась на волнах.

— Да греби ты, — сказала Доариэ, видя, что муж все еще стоит посередине лодки. — Ведь перевернет…

И силы покинули ее.

«Надо было мне сесть на весла, — упрекал себя Поавила, поворачивая лодку к деревне. — Эх, и все-то не как у людей».

Он греб изо всех сил.

Наконец, лодка мягко ткнулась в берег у причала. Поавила подтянул лодку повыше на камни, чтобы ее не унесло ветром.

— Ты сможешь идти?

Доариэ сидела бледная как полотно. Она с трудом поднялась и, поддерживаемая мужем под руку, пошла на дрожащих ногах. Они медленно поднимались вверх по откосу. Второй раз в жизни Поавила вел Доариэ под руку. Первый раз это было много лет назад. Но Доариэ помнила тот день хорошо. Тогда она, сопровождаемая свадебным шествием, пришла в дом мужа. Лицо ее было закрыто шелковой шалью с кисточками. В избе гости, собравшиеся на свадьбу, кричали: «Красавица-невеста! Красавица-невеста!», и только когда платок сняли с лица, Доариэ впервые увидела свой новый дом, свекровь…

«Хорошо, что дочь, — думал Поавила. — Доариэ будет помощница. Одной-то трудно управляться».

Дома никого не было. Наверно, ребята опять убежали в школу, смотреть, как отрядовцы занимаются военной подготовкой.

Доариэ раскрыла сверток. Сперва из тряпок раздалось попискивание, потом отчаянный крик.

— Жива! — обрадовался Поавила.

— Сходи к Паро. Может, она придет, — попросила Доариэ мужа.

Паро тотчас прибежала. Заохала, заахала.

— Каких только чудес не бывает… А-вой-вой, уж прямо на озере! Такого в нашей деревне еще не случалось. Поавила, иди затопи баню… А тряпки где у тебя? Лежи, лежи, я сама… Ну, иди-ка сюда… Ай какая малюсенькая, бедненькая… Мой-то не может уже… Только вспоминать осталось… Корову-то тебе не подоить, сил у тебя нет. Так я Иро пошлю…

Дома Паро сказала дочери:

— Коли замуж хочет дева, не сидит она без дела. Иди помоги Доариэ.

Иро пошла охотно.

— Какая малюсенькая! — засмеялась она, увидев ребенка.

— Ты только хорошо подои, — просила Доариэ.

Иро схватила подойник, стоявший на лавке около дверей, и побежала в хлев.

Хуоти, придя домой и узнав новость, ничего не сказал, не спросил. Хотя он давно знал, что мать должна родить, появление сестренки произвело на него какое-то странное впечатление. Микки тоже молчал.

Утром ребятам пришлось поехать на озеро, чтобы проверить сети, раз мать с отцом накануне не успели.

— Ты помнишь, где мы поставили их? — спросила мать Микки.

— Помню, Напротив березы с раздвоенным стволом…

Сам Поавила уже взял было скребок, чтобы пойти окорять бревна для избы, но передумал, положил скребок на место и пошел в хлев вынимать шкуру мерина из чана.

Ребята вернулись с хорошим уловом: ряпушки попало столько, что они вдвоем едва дотащили корзину с рыбой от берега до дому.

— Сети совсем белые были, — восторженно рассказывал Микки.

— Хватит и на зиму засолить, — сказала довольная мать. Она хотела сама почистить рыбу, но Хуоти не дал ей подняться с постели.

— Мы с Микки почистим.

А Доариэ все больше тревожилась за свою новорожденную девочку. Видимо, они все же простудили ее там, на озере.

Ночью она разбудила мужа.

— Совсем уже холодная. Умирает, бедняжка, — сквозь слезы сказала она.

Через несколько минут девочка покинула этот свет, на который ей суждено было появиться в такое несчастное время. Поавила и Доариэ не стали будить сыновей. Они сидели в темноте и молчали, размышляя каждый про себя о необъяснимом круговороте жизни.

Как только чуть рассвело, Поавила разыскал несколько обломков досок, чтобы сделать гробик. Это был первый гроб, который ему пришлось делать в своей жизни. Его мать проводили в последний путь, когда его не было дома. Гроб ей сделал Хуоти. И для Насто тоже…

А Хуоти с непонятным чувством копал могилу для сестренки, у которой не было даже имени, рядом с могилой Насто, как просила мать.

— На горе себе выносила я тебя, несчастную, — вопила в голос Доариэ на новом могильном холмике.

Но с кладбища возвращалась спокойная.

— Пожалуй, оно и к лучшему. Время-то какое… Все равно осталась бы некрещеной, — вздохнула она.

Дома Поавила сказал сыновьям:

— Надо нам побольше помогать матери.

За обедом, хлебая уху из свежей ряпушки, он опять заговорил о вступлении Хуоти в отряд:

— Руочи-то больше не придут. Я схожу к Теппане, поговорю с ним. Он понимает людские беды. На один паек все равно не проживем…

Доариэ была такая усталая и подавленная, что у нее не было сил возражать. Пусть идет!

Увидев Пульку-Поавилу, Теппана захихикал.

— Здорово же у вас получилось… Прямо в лодке…

Он не знал, что Поавила уже успел похоронить новорожденную.

— Умерла уж, бедненькая, — тихо сказал Поавила.

— Умерла? — удивилась Моариэ.

— Все… С этим делом надо кончать, — промолвил Поавила.

— Утерпишь ли? — засмеялся Теппана.

— Потешились и хватит.

Моариэ штопала носок мужа, делая вид, что не слышит разговора мужчин. Взглянув на нее, Пулька-Поавила вспомнил Степаниду. «Моариэ, конечно, не знает ничего о ней», — подумал он про себя.

— Как ты думаешь… что если наш Хуоти тоже вступит в отряд? — спросил Поавила.

— В чем же дело? Пусть вступает. Глядишь, в доме хоть харчей прибавится.

Теппана, конечно, догадался, почему Поавила просит принять сына в отряд.

— Может, и учительшу возьмем? У них тоже в доме хоть шаром покати. Кормильца-то нет… — предложил Поавила.

— Но… она же баба, — засомневался Теппана.

— Говорят, латваярвцы записали и баб.

Поавила слышал, что в Латваярви в списки отряда занесли не только стариков и мальчишек, но и женщин. Только фамилии переделали на мужские. Надо чем-то кормиться, люди-то голодают.

— Ладно, — ответил Теппана. — В Кеми все равно не узнают.

Поавила обрадовался: дело уладилось легко и быстро. Кажется, он тоже начинает уметь жить, как и другие. Англичане думают — карелы, мол, народ темный, ничего не понимают. А вот — понимают. Хи-хи.

— У тебя, кажется, зябь еще не вспахана? — спросил Теппана.

— Да, не вспахана. На чем вспашешь-то?

— Я дам тебе коня.

Поавила подумал, что Теппана просто бахвалится. Пообещает — и не даст. Чего Теппане не бахвалиться? Руочи они прогнали. Теперь у него две лошади. И Моариэ обещала родить ему сына.

Но Теппана не шутил. Он повел Поавилу в конюшню.

— Вот тебе конь. Плеткой бить не надо, хватит и жерди.

Поавила заколебался. Брать или не брать? Лошадь, конечно, не Теппаны. Это тот конь, на котором он въехал в деревню. А, может, Теппана хочет задобрить его, чтобы он не рассказал Моариэ о Степаниде?

— Все равно у меня на двух коней сена не хватит, — сказал Теппана, словно объясняя, почему он так расщедрился.

— А сколько ты возьмешь за него? — спросил Поавила, забыв, что ему все равно нечем платить.

— Ничего не возьму, — махнул рукой Теппана.

— Ну и дурак! — послышалось с другого конца двора сердитое бормотание. Отец Теппаны рубил там хвойные ветки.

— Я же сам ни копейки не платил, — продолжал Теппана, не обращая внимания на ворчание отца. — Бери, бери. Конь хороший, финской породы.

Пулька-Поавила, довольный, повел коня к себе домой, но не через деревню, а по задам. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как он ведет чужую лошадь. Впрочем, какое кому дело…

— Чью лошадь ведешь? — услышал он вдруг голос Крикку-Карппы, как на грех, оказавшегося на своем репнике.

— Свою.

Крикку-Карппа подошел к самой изгороди, чтобы получше рассмотреть лошадь.

— Теппана дал. У него два коня…

Крикку-Карппа не поверил.

— Не дал ли он как Охво давал? Тот тоже как напьется — подарит коня, проспится — придет и обратно берет.

Доариэ тоже не поверила. Не может быть, чтобы бесплатно… Но не желая портить настроение мужу, только сказала:

— Надо чем-нибудь заплатить…

На радостях Поавила притащил коню огромную охапку свежего сена. Пусть поест, завтра соху лучше потянет. Вот у него опять своя лошадь. Интересно, какой у нее норов? Завтра увидим.

Едва забрезжил рассвет, как Поавила уже выехал в поле. Надо вспахать пары, пока не ударили морозы. «Коли поле помнишь, и тебя поле вспомнит», — часто повторял отец Поавилы.

— Ну, пошла!

Налегая на ручки сохи, Поавила старался пахать как можно глубже. Вот это — настоящая работа. Тут думаешь только о том, чтобы борозда шла прямо и получалась достаточно глубокой.

Поавила так увлекся работой, что не слышал, как его окликнули.

— Эй, Поавила. Оглох, что ли?

На краю, пашни стоял парень из их взвода.

— Тпру! Ну что?

— Тебе заступать в караул.

— Уж и поле не дадут вспахать, — пробормотал Поавила. Сердито сопя, он привязал вожжи к ручкам сохи и пошел домой.

По дороге раздражение его все усиливалось. В самом деле… Раньше никто не приходил на поле и не отрывал от работы. Паши себе, пока сил хватит. Ну, случалось, ливень пойдет. Или соха налетит на камень и поломается. Или, скажем, пожар в деревне. А теперь — в караул! Гм! Впрочем, мужики из отряда тут ни при чем. Виноватых надо искать не здесь, а там, в большом мире, где всякое теперь творится. Все равно… Уже и пахать спокойно не дают. Морозы вот-вот нагрянут…

Войдя в избу, он бросил шапку на пол и, матерясь, стал топтать ее.

— Эмяс, эмяс…

Доариэ плюхнулась на лавку, не смея ничего сказать. Что это случилось с Поавилой? Эк разошелся. Неужто Теппана пришел и забрал свою лошадь?

Хуоти тоже притих как мышь, недоумевая, на кого это отец так рассердился.

Отведя душу, Поавила взял из угла винтовку и протянул Хуоти:

— Пойдешь в дозор! Ты помоложе. А с Теппаной я договорюсь.

Когда Хуоти ушел, Доариэ сказала мужу:

— Шапку-то подними.

Поавила поднял шапку, нахлобучил ее на голову и, ничего не говоря, пошел опять на поле.

«Пусть парень постоит в карауле у границы. Все, глядишь, спокойнее пахать можно», — подумал Поавила, взявшись опять за ручки сохи. Он так торопился вспахать поле, словно боялся, что у него отберут коня. Он проработал бы до самого вечера, не позови его Микки на обед.

— Теперь уж точно поле будет вспахано, — сказал Поавила, садясь за стол.

— Спасибо за это Теппане, — заметила Доариэ.

Она хотела спросить, чей же это конь, но не решилась.

После обеда Поавила не сразу пошел на работу. Надо же дать и лошади поесть и отдохнуть. Он лег на лавку, стараясь вздремнуть. Но заснуть не удалось. «Ладно, зимой будет время отдыхать», — решил он и встал.

Земли у Пульки-Поавилы было немного, и с пахотой он справился за три дня.

— А теперь и снег мог бы пойти, чтоб можно было съездить за торфом, — говорил Поавила, похлопывая лошадь по взмокшим бокам.

С тех пор, как в Пирттиярви перешли от подсечного земледелия к обработке полей, землю приходилось удобрять, иначе она не кормила своих сеятелей. Да и с удобрениями она мало кого кормила. Лишь тех, у кого было много скота. Но им тоже приходилось добавлять к навозу торф, не говоря уже о тех, кто имел всего одну коровенку. Осенью на полях ставили навозные кучи. Слой торфа, сверху слой навоза, опять — торф и опять--навоз. Зиму эта куча «созревала», а весной ее, разворошив, разбрасывали по всему полю. Такие кучи возвышались на поле у каждого хозяина. У кого побольше, у кого поменьше. Была даже поговорка: «Видно по куче, где живут лучше».

Пульке-Поавиле не пришлось долго ждать — выпал первый снег. Правда, был он мокрый, но зато его выпало так много, что можно было поехать за торфом.

— Ну, ребята, беремся за мотыги, — объявил Поавила сыновьям.

Мотыга у них была одна, и Поавила велел Микки сбегать к Крикку-Карппе и одолжить у того мотыгу. Крикку-Карппа не отказал.

— Н-но, поехали!

Торф на удобрение годился не всякий. Надо было уметь выбрать место. Самый жирный торф был на краю болота за мельничной речкой. Туда они и направились.

— Свези прямо в хлев, — велел Поавила Микки, когда они нагрузили первый воз.

Торф использовали также в качестве подстилки для скота. Из этой подстилки получался самый лучший навоз.

— А это что? — удивился Поавила, увидев на краю болота какую-то кучу, похожую на могильный холмик. Он хотел было раскопать ее мотыгой, но Хуоти испуганно крикнул:

— Не трогай.

Хуоти сразу догадался, что́ это: белофинны похоронили здесь того капрала. И ему пришлось теперь открыть отцу свою тайну.

— Я бы не стал его… Да он ведь хотел Наталию…

Поавила смотрел на сына изумленными глазами. Так вот о каком убийстве говорил Хуоти во сне тогда на Колханки!

— Только маме не надо говорить, — попросил Хуоти.

Отойдя в сторону от могилы, они копали молча, занятые своими мыслями…

Через день снег стаял, но зато начало подмораживать.

— Хорошо, — говорили старики. — Хоть болота замерзнут.

Замерзнут болота — откроются зимники на дальние лесные пожни и ягельники, где уже заранее заготовлен мох для подкормки скоту.

Наконец, замерзли и озера. И опять пошел снег, настоящий холодный зимний снег.

Как только лед на заливе окреп, Хилиппа уехал за Вехкалампи, свалил там три толстые сосны и погрузил их в сани. Бревна были примерно такие же, какие он осенью взял в долг у Доариэ. Хилиппа торопился вернуть долг, чтобы Пулька-Поавила не думал о нем плохо.

Привезя бревна на место, откуда он их брал, Хилиппа явился к Пульке-Поавиле, чтобы объявить об этом.

— Ну вот мы в расчете. Без Доариэ мне бы не починить ригу. Будущей осенью можете опять свой урожай молотить в нашей риге.

— Спасибо, — сказала Доариэ.

— Какой у нас урожай, — проворчал Поавила.

— У вас теперь опять есть лошадь, — продолжал Хилиппа. — А лошадь может прокормить и большую семью.

«Как знать, может, и владелец коня еще найдется», — подумал Хилиппа про себя, а вслух сказал:

— Бывает Теппана и добрым кое к кому. А меня вот хотел было… Слышал, слышал я о том собрании. Спасибо тебе, Поавила. Ведь мы, карелы, не то что руочи. Они и моего зятя убили.

Пулька-Поавила и Доариэ хорошо помнили, как Онтто приходил свататься к Евкениэ. Хилиппа тогда жениха даже в дом не пустил, хотел куриком угостить… А теперь, гляди, и зятем величает. Ну и бестия.

— Говорят, Ховатта едет домой, — сказал Хилиппа. — Вчера письмо было. Паро рассказывала.

— С дальней дороги человек возвращается, только из-под земли обратно не приходит, — вздохнула Доариэ, подумав о своем старшем сыне.

Но прошло больше месяца, прежде чем Ховатте удалось выехать из Кеми. Являясь командиром отряда, он не был сам себе хозяин. И в родную деревню он отправлялся не один, а в сопровождении британских офицеров. Англичане решили совершить инспекционную поездку и проверить, действительно ли граница охраняется так, как сообщается в донесениях. А может быть, у них вызвало подозрение то обстоятельство, что численность отряда за короткое время так возросла, что из Кеми приходилось отправлять продовольствие и прочее снаряжение чуть ли не на три тысячи солдат. Действительно ли в отряде насчитывается столько солдат? Или, может, продукты и снаряжение идут на сторону? Кроме того, заморских гостей несомненно интересовали богатые леса беломорской Карелии. Одним словом, английские офицеры ехали в инспекционную поездку, и весть об этом заставила Теппану скрести затылок. Дело в том, что легионеров в деревне осталось совсем мало, главным образом те, кто был из Пирттиярви, остальные разошлись по своим деревням. Уже несколько недель не выставлялись караулы и не совершалось патрулирование вдоль границы. Было над чем поломать голову.

В течение многих веков беломорские карелы жили как бы между двух огней: с одной стороны — гнет русского царизма, с другой — постоянная угроза нападения с запада. Выросшие среди девственной природы, на берегах бесчисленных озер и рек, не страшившиеся ни лютой стужи, ни тяжелого труда, миролюбивые земледельцы, корчевавшие в таежных дебрях свои поля, бесстрашные охотники, ходившие один на один на медведя, балагуры, всегда готовые пошутить и откликнуться на шутку, сказители и рунопевцы, мечтавшие в своих легендах и песнях о лучшей жизни, — они научились быть хитрыми, когда имели дело с царскими чиновниками, приходившими выколачивать из них подати, или с незваными гостями, пожаловавшими из-за границы. И как иначе этот маленький народ мог устоять перед теми, кто был сильнее и могущественнее? Так было и теперь. Ховатта заранее предупредил Теппану: будьте, мол, готовы. Теппана понял, что надо делать, и послал гонцов в соседние деревни, велев мужикам немедленно прийти в Пирттиярви. Хуоти он приказал проложить лыжню вдоль границы: мол, по ней регулярно совершается обход границы. Когда мужики из соседних деревень пришли, начались занятия на льду залива. Главное было утоптать снег.

Теппана велел Крикку-Карппе занять пост на пригорке на противоположном берегу и дать знак, как только со стороны погоста донесется звон бубенцов.

И вот Крикку-Карппа замахал руками.

— Едут, едут!

Из-за залива послышался звон бубенцов, и вскоре на лед спустилось четверо саней.

— Смирно! — скомандовал Теппана.

Он приготовился отдать рапорт, но кони промчались мимо.

Теппана стоял в растерянности. Мужики сперва заусмехались, потом насупились. Если бы были одни англичане, они бы не удивились. Но вот Ховатта… Ишь, загордился. Или, может, продал свою шкуру?

Кони остановились только на дворе избы Хёкки-Хуотари.

Паро выбежала навстречу сыну.

— Наконец-то! — И, прильнув к груди Ховатты, заплакала.

— Потом, потом, — сказал Ховатта, высвобождаясь из объятий матери.

Он должен был позаботиться о размещении своих спутников. В такой захудалой деревушке как Пирттиярви это нелегко было сделать. Во всей деревне только в одном доме была горница — у Хилиппы. Ховатта решил, двух офицеров с денщиками и переводчиками отвести к Малахвиэненам, а вестовых и врача (или, может, он был всего лишь фельдшер) поселить в школе.

— У нас места хватит, — сказал Хилиппа, когда иностранные офицеры пришли к ним.

— Наталия, поставь самовар для гостей, — распорядился он, крутя кончики усов.

Гости со своими чемоданами расположились в горнице.

— О, в этом доме есть даже качалка, — удивились они.

Весной в этом кресле-качалке гордо восседал финский подполковник Малм. Теперь в него сел капитан британских войск Годсон.

Хилиппа не пошел в горницу. Зачем? Поговорить с гостями он все равно не сможет, а, кроме того, он еще и побаивался. Он направился в конюшню, чтобы дать сена лошадям, но, заметив шедшего к ним Ховатту, поспешил обратно в избу и попытался выпроводить из дома Евкениэ.

С осени Евкениэ с сыном жила у родителей. Хилиппа чуть ли не силком привел ее домой: он боялся, что отрядовцы обвинят его в том, что он обижает свою полоумную дочь. Но ему не хотелось, чтобы Ховатта увидел Евкениэ в таком состоянии. Мало ли что ей может взбрести в голову. Она же тогда чуть не огрела жердью финского фельдфебеля.

— Пошла бы ты хоть к Пульке-Поавиле, — уговаривал он дочь.

Но Евкениэ не успела уйти, как в дверях появился Ховатта.

— Здравствуйте.

Евкениэ даже не взглянула в его сторону. Сидела в углу и что-то бормотала про себя. Она не помнила, как ей когда-то нравился Ховатта, как она мечтала выйти за него замуж и как Мавра-покойница привораживала к ней любовь. Она не узнала Ховатту. Только заметив, что вошедший в военной форме, она схватила сына за руку и потащила его к выходу.

— Пойдем, сыночек. А то убьют…

— Что с ней? — спросил Ховатта, когда Евкениэ с сыном выбежала из избы.

— Рехнулась, бедная, — пояснил Хилиппа. — Руочи убили ее мужа.

Ховатта слышал об убийстве Онтто, но не знал, что после смерти мужа Евкениэ сошла с ума. Жаль Евкениэ. Когда-то они вместе ходили в лес за черникой, потом кружились в хороводе. Тяжело встретить много лет спустя подругу детства в таком жалком состоянии.

— Но уж я им отомстил, — сказал Хилиппа. — Летом за мельничной речкой я…

Он не договорил: Наталия смотрела на него удивленными глазами.

— Да ведь не ты, а… — вырвалось у нее. Она чуть было не сказала: Хуоти.

— Иди дай лошадям сена, — буркнул Хилиппа. Левое веко у него начало дрожать.

— Какие деньги имеют теперь хождение в Кеми? — спросил он, сменив тему разговора. — Царские годятся?

— «Моржи» там теперь в хождении, — ответил Ховатта.

«Моржами» в Кеми называли деньги, выпущенные белым правительством Севера, сформированным в Архангельске после высадки англо-американских интервентов.

— Царские тоже берут, — добавил Ховатта, догадавшись, что у Хилиппы, наверное, где-то зарыта кубышка с царскими деньгами.

А жену Хилиппы волновало другое.

— Жениться-то ты когда думаешь? — спросила она Ховатту. — Уж пора и тебе.

— Успею, — улыбнулся Ховатта.

— А мы-то, кажется, породнимся скоро, — сказала она, переходя к тому, ради чего и завела этот разговор. — Ханнес и Иро…

На этом разговор и оборвался. Ховатта сказал, что ему некогда, и ушел в горницу. Тут же прибежала Иро, чтобы передать брату, что к ним пришел Теппана.

— Сестра у нашего майора — красавица, — заметил Годсон, когда Ховатта с Иро ушли. — Если бы такую одеть по-городскому, то…

Теппана ждал Ховатту в избе Хёкки-Хуотари. Мать бросилась навстречу Ховатте.

— Садись есть, сыночек.

— Сколько лет я уже не пробовал калиток, — нахваливал Ховатта калитки, испеченные матерью по случаю его приезда. — Давай и этого отведаем, — предложил Ховатта, разливая по чашкам темно-красный ром.

— Ну как там в Кеми? — спросил Теппана.

Ховатта стал рассказывать. Рассказал об Иво Ахаве: «Вот это настоящий человек, за народ стоит».

— Хватит, хватит уже, — останавливал он Теппану, нажимавшего на ром. Сам Ховатта был воздержанным и в отношении алкоголя. Он умел вовремя остановиться. А Теппана не умел и, захмелев, рассказал все как было. И про «списки» отряда, в которых числились бабы, и про все такое. Ховатта только посмеивался.

— Нет, мне нельзя, — отказался он, когда Теппана стал требовать, чтобы Ховатта тоже пил.

— Ты, никак, продался?

Ховатта махнул рукой: мол, что ты говоришь, друг мой? Он, Ховатта, сражался на Выборгском фронте против белых. Да, сейчас на нем английский мундир. Но его нелегко носить. Начальство ему не доверяет. И вообще, всему их карельскому отряду не очень верит. Ховатта это чувствует. Ему говорят далеко не о всех планах. Но ему удалось узнать, что намечается крупное наступление против красных где-то за Сорокой. Правда, он не знал, намерены ли англичане послать в бой и их отряд. Но и это возможно.

— Уж я-то не пойду, — заявил Теппана. — Ведь была договоренность… чтоб против своих не воевать. Нет, черт побери…

Хёкка-Хуотари тоже сидел за столом и пил с ними. Но он все время молчал. Ховатта казался ему каким-то чужим. Даже не поинтересовался, как этой осенью с ряпушкой и хватит ли сена на зиму. Хёкке-Хуотари было немного не по себе также от того, что в их амбар из саней выгрузили несколько ящиков с консервами и галетами. Гостинцы! А что скажут в деревне? Но с другой стороны, хорошо, что сын не забыл их.

Пулька-Поавила в деревне не появлялся. О всем, что происходило в Пирттиярви, он узнавал от сыновей.

— Иро собирается уехать в Кемь.

— Крикку-Карппа ходил в школу… ему вырвали зуб… Там врач.

Врач! Все это были пряники, которыми старались завоевать расположение «туземцев».

Ховатта пробыл в родной деревне всего двое суток. Он должен был вместе с иностранными офицерами продолжать поездку: вдоль границы в Аконлахти, оттуда в Нокилус, чтобы через Юшкозеро вернуться в Кемь.

Когда господа, завернувшись в тулупы, сели в сани и уехали, мужики из соседних деревень опять отправились домой. Лыжню, что была проложена к границе, вскоре замело. Снегом замело и залив, на льду которого отрядовцы занимались строевой подготовкой. Жизнь в Пирттиярви вошла в свою привычную колею. В деревне заметили, что Хёкка-Хуотари стал реже бывать на людях. Начали судить и рядить. «Ясно. Все в свой амбар бегает, есть за чем бегать. То-то и людям на глаза боится показаться». Зато Хилиппа уже не боялся. Он достал из тайника сбережения, сделанные еще при царе, запряг лошадь и поехал в Кемь. Мол, за продуктами для отряда. Через пару дней туда же отправился Теппана. Он, действительно, поехал за продовольствием. Надо привезти, пока есть возможность…

II

Разгулялась такая пурга, что на открытых местах зимник совершенно замело. Надрывно гудел ветер, крупные хлопья снега густо сыпались с неба и с деревьев. Хилиппа проклял все на свете. Какой черт его дернул отправиться в дальний путь в такую погоду! Но и возвращаться уже поздно… после шести дней пути. К счастью, сани легкие, груза всего-то полкорзинки дорожных припасов, мешок с кормом для коня, сено да бочонок масла, захваченный на случай, если царские деньги на кемском базаре уже не имеют хождения. Кроме того, в пути ему встретилось несколько саней, и дальше, по проторенной ими колее, ехать стало легче. Хилиппа подумал сперва, что мужики едут с товарами, но оказалось, что их хотели отправить возить грузы куда-то за Сороку, а они поехали совершенно в ином направлении — мол, за сеном. Точно так же поступили эти мужики и в прошлый год, когда белофинны хотели мобилизовать их возить боеприпасы и раненых.

— Гляди, останешься без лошади, — предупредили мужики, узнав, что Хилиппа едет в Кемь.

Предостережение встревожило Хилиппу.

Вьюга усиливалась. Хилиппа поторапливал коня. Было уже совсем темно, когда он, уставший, весь в снегу, въехал в Подужемье.

— Там такой ветер, что бедный на ногах не устоит, — сказал он, ввалившись в теплую избу Степаниды.

У мужиков, ездивших с верховья в Кемь, в каждой деревне было постоянное место ночлега. В Подужемье пирттиярвцы много лет подряд останавливались у Степаниды.

— Как там Теппана? — не утерпев, спросила хозяйка.

— Да что ему, — ответил Хилиппа, не зная, что Теппана едет за ним следом. — Жена молодая, вот скоро второго родит…

У Степаниды сразу пропало желание говорить о Теппане, и больше она о нем не расспрашивала.

За ночь пурга не утихла. Спустившись около острова на лед, Хилиппа поехал по реке. Метель — метелью, а ехать надо. Может, в Кеми удастся кое-чем разжиться, чтобы не возвращаться налегке. Кто знает, какие времена еще наступят. Доехав до Кемского порога, в котором даже в зимнюю пору бесновалась черная вода, Хилиппа выехал на берег. Дорога шла теперь по самому берегу реки, то поднимаясь в гору, то вновь сбегая. Вот показалось большое болото, на котором прошлой весной был бой. Хилиппа слышал об этом бое. Где-то в этих местах большевики расстреляли и его Тимо. Может быть, в Кеми удастся, узнать, где его похоронили…

Впереди, за поворотом, показался железнодорожный мост. Хилиппа видел его впервые. В прошлый раз, когда он был в Кеми, дорогу только начинали строить.

За мостом Хилиппе встретился человек с винтовкой на ремне, в желтоватой шубе, в белых бурках. Патруль! Остановит, наверно, спросит, кто такой… Но патрульный пропустил Хилиппу, приняв его, видимо, за местного крестьянина, мобилизованного комендатурой возить грузы.

Остановиться Хилиппа решил у своего старого знакомого, у купца Евсеева. Евсеев тоже был карел, только не хотел признавать этого. Как же, ведь он почетный гражданин города Кеми…

«А вдруг возьмет и не примет?» — испугался Хилиппа, уже подъезжая к дому Евсеева.

Вошел в дом через черный ход, держа запорошенную снегом шапку в руках.

— Х-ха, — хмыкнул Евсеев, разглядывая его прищуренными маленькими глазками. — А февраль-то сей год свой норов показывает.

Лицо у Евсеева было круглое, борода тоже округлая. Говорил он в нос. В Пирттиярви была такая поговорка: «Гундосит как богач». Кто знает, почему стали так говорить, только в отношении Евсеева эта поговорка соответствовала действительности.

— Давай раздевайся, — засуетился хозяин. — Сейчас чего-нибудь горяченького добудем…

Хилиппа не ожидал такой приветливой встречи. Евсеев-то хорошо знает, что в прежние времена Хилиппа охотней ездил в Каяни, чем в Кемь. Да и торговцы они разного масштаба — один торгует с безменом, а другой — с весами. Или, может, Евсеев думает, что он, как бывало прежде, привез с собой воз дичи? Только не было у Хилиппы в санях теперь дичи. Был один бочонок масла, да и о том он не стал говорить.

— Выпей-ка горячего пунша, — предложил хозяин.

Только после второго стакана, когда перекинулись несколькими словами о том о сем, Хилиппа поинтересовался, как теперь в Кеми идут торговые дела.

— Какая теперь торговля, — прогундосил Евсеев. — Спекуляция сплошная, а не коммерция.

— Раньше-то с деньгами хоть сквозь камень можно было пройти, — заметил Хилиппа, понемногу приближаясь в разговоре к тому, что его наиболее интересовало.

— Раньше деньги были богом торговли, но раньше и власть не так часто менялась, — вздохнул Евсеев.

Сверху, со второго этажа, послышалась музыка. Там играл граммофон и, судя по топоту, танцевали.

— Это дочь моя, — пояснил Евсеев.

Вскоре появилась и сама дочь, раскрасневшаяся молодая барышня. А следом за ней вошла… Хилиппа не поверил своим глазам — Иро! Всего месяц прошел, как Ховатта увез сестру в Кемь, и вот она уже в обществе такой барышни. Да и сама одета, как городская…

Иро тоже смутилась. Даже слова вымолвить не могла. «Стесняется. Все-таки с тестем будущим встретилась», — подумал Хилиппа.

— Папочка, я возьму самовар? — спросила у Евсеева дочь. — Господа офицеры пожелали пить чай из самовара.

Несколько лет назад у Евсеева жил английский инженер, строивший Мурманскую железную дорогу. Чтобы чувствовать себя на чужбине как дома, он велел в одной из занимаемых им комнат на втором этаже дома поставить настоящий камин. Из-за этого камина капитан Годсон тоже поселился у Евсеева. Он жил в этом доме с того самого дня, когда внезапно оказался в этом городишке. А теперь ему предстояло распроститься с уютной квартирой и уехать на фронт. Он решил отметить свой отъезд и пригласил на прощальный ужин своего начальника полковника Пронсона, старого школьного товарища лесозаводчика Антона Стюарта и своего нового знакомого коменданта Кеми барона Тизенхаузена. На столе под зеленым абажуром горела лампа, и при свете ее хорошо были видны две стрелы, нанесенные цветным карандашом на разостланной на столе карте. Одна из этих стрел проходила через Повенец, нацеливаясь на Медвежью Гору, а другая упиралась острием в Сегежу. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять, о чем шел разговор.

Полковник Пронсон отпил глоток вина и, взглянув исподлобья на капитана, съязвил:

— Там вы сможете разыскать русского поручика, которому летом позволили так легко выскользнуть из своих рук.

Годсон молча проглотил пилюлю.

— А правда, что Троцкий назначен военным министром? — спросил Стюарт.

— Да, — подтвердил полковник. — Впрочем, его настоящая фамилия Бронштейн. В Лондон приезжал наш посол Локкарт. Он рассказывал о своей встрече с Троцким в Петрограде.

Пронсон стал рассказывать о том, что он услышал на беседе с военным министром в Лондоне. При их разговоре присутствовал также американский посол в Лондоне. Разговор был конфиденциальный, и может быть, полковнику не следовало рассказывать о нем, но ему хотелось показать, в каких высоких сферах он бывает.

— …Локкарт позвонил и спрашивает: «Смогу я поговорить с гражданином Троцким?» — «Нет», — пробурчал в ответ недовольный голос. — «Лев Давидович, с вами говорит британский посол Локкарт, — Пронсон пытался подражать голосу Локкарта. — Я хотел бы встретиться с вами». — «Вряд ли это что даст, но если хотите, приезжайте немедленно в Смольный…»

Троцкий оказался уступчивее, чем обычно. Он попросил прислать морскую миссию для реорганизации русского флота и предложил англичанам место главного директора всех железных дорог России. Но морская миссия не приехала, и управляющим железными дорогами англичане никого не назначили. Зато они послали в Россию генерала Пула и его офицеров. В глазах союзников Россия была уже не той, что раньше, и они направляли не инженеров, а офицеров. И теперь их офицеры сидели перед камином в городе Кеми и разрабатывали план наступления своих войск на Петроград.

Полковник достал из кармана газету, напечатанную на тонкой бумаге, протянул капитану.

— Взгляните, пожалуйста.

— «Call», — прочитал Годсон название газеты, потом заголовок передовой: — «Руки прочь от Советской России!»

— Обнаружена в кармане одного из наших солдат, — пояснил полковник.

Это была газета левых социалистов Англии. Она издавалась для распространения среди находившихся в России английских и американских войск. Газета тайно доставлялась и в Кемь.

— На передовой вы сможете найти ее в кармане у наших солдат, — сказал полковник капитану.

В дверь осторожно постучали, и в комнату вошла молодая хозяйка дома. За ней шла с самоваром в руках Иро. Поставив самовар на стол, она сразу ушла.

— Сестра командира карельского легиона, — сказал Годсон, заметив, каким внимательным взглядом полковник проводил Иро.

— Вот как! — удивился Пронсон. — Да, среди туземного населения можно порой встретить удивительно красивых женщин. Настоящих красавиц от природы. Я заметил это еще в Бирме.

— Пожалуйста, господа! — Молодая хозяйка наполнила стаканы крепким чаем и хотела уйти, но капитан взял ее за руку.

— Люба, за ваше здоровье.

Люба стала отказываться от предложенной ей рюмки. Потом быстро выпила ее одним глотком и, морща губы, убежала в свою комнату, откуда опять послышался веселый смех и граммофонная музыка.

— Желаю вам удачи, капитан! — сказал полковник, подняв бокал. — Надеюсь, через месяц мы сможем поднять тост в честь нашей победы в Петрозаводске. — Выпив, он повернулся к Тизенхаузену и спросил: — А что нового на собрании карел?

— Намереваются создать свой национальный комитет, — сказал Тизенхаузен. — Кроме того, хотят послать делегацию на предстоящую мирную конференцию — просить иностранные государства признать самостоятельность Карелии…

Иво Ахава уже второй месяц служил в штабе Карельского отряда — он перебрался в Кемь после того, как финский легион стал «линять». Легион считался красным. Он должен был разрушить железнодорожные пути на участке Княжей Губы и встретить огнем составы, в которых иностранные интервенты и русские белогвардейцы направлялись к югу. Не сделал этого и отряд Комкова, посланный из Петрограда охранять Мурманскую железную дорогу. Финский легион и отряд Комкова насчитывали в целом около двух тысяч человек. Располагая такой силой, они были в состоянии пустить под откос поезда противника. Однако они этого не делали. Почему?

Факт оставался фактом — вражеские поезда беспрепятственно прошли через Кандалакшу и Княжую Губу. Почему их пропустили? Может быть, батальон железнодорожной охраны и финские красногвардейцы не были в достаточном контакте друг с другом. Или, может быть, противник застал их врасплох. Но бездействие красных, во всяком случае финского легиона, объяснялось и рядом других причин.

Гражданская война в Финляндии закончилась поражением красных, и это поражение не могло не сказаться на моральном состоянии легионеров. Кроме того, в конце весны в расположении легиона появились всякие подозрительные личности. «Руководство предало нас», — нашептывали они.

Одним из таких шептунов был некий Август Уисли. В Финляндии он был начальником Красной гвардии в Иоэнсу и участвовал в боях с лахтарями. После поражения революции, как многие другие, бежал в Россию. В Мурманске он успел связаться с англичанами.

«В Хельсинки я говорил членам Совета народных уполномоченных о необходимости диктатуры пролетариата, но меня и слушать не захотели, — рассуждал он с важным видом перед легионерами, затем, понизив голос, добавлял: — В Россию нам идти нечего, там полная анархия».

Такие речи вел не один Уисли. Так рассуждали даже кое-кто из тех, кто носил в карманах мандат рабочего правительства Финляндии — Совета народных уполномоченных. И неудивительно, что менее стойкие легионеры начали колебаться и потребовали, чтобы была послана делегация для переговоров с англичанами. Делегация выехала в Мурманск. В ее состав входил Иво Ахава, а также Эйно Рахья, который был направлен из Петрограда выяснить сложившуюся на этом участке обстановку и имел полномочия действовать в соответствии с ситуацией. Вряд ли можно найти теперь протокол этих переговоров. Сохранился лишь текст соглашения, к которому пришли в результате их:

1. Финский легион обязуется принять меры по обороне пограничных районов на своем участке в случае возможного наступления белофинских и германских войск, а также по охране мостов на участке железной дороги до озера Имандра.

2. Британская сторона берет на себя снабжение легиона продовольствием и всем необходимым снаряжением.

3. «…достигнута договоренность о том, что финский легион не будет использоваться в военных действиях против советских войск» (при формировании карельского легиона об этом была лишь устная договоренность).

Как же отнеслись рядовые легионеры к заключению такого соглашения? Восемь дней продолжалось собрание, на котором они обсуждали этот договор. Говорили прямо, без обиняков. Кюллес-Матти, передвинув жвачку под другую щеку, сказал: «Саатана, это — предательство дела пролетариата». В ту же ночь, забрав свою Татьяну, он ушел в лес. За ним последовали многие другие — более двухсот бойцов ушли с оружием в леса. А собрание все шло. Были и такие речи:

— Жратвы нет, без англичан мы все помрем с голоду. И так уже сколько человек болеет цингой…

— Да ведь нам же не придется воевать против Советской власти.

В конце концов оставшиеся проголосовали за соглашение, заключенное с англичанами, и так красногвардейский легион превратился в Finnish Legion, у которого было свое знамя, красное, только с желтым треугольником в верхнем углу и буквами FL и SL. На погонах у легионеров, одетых в английскую форму, был красный треугольник. Карельский отряд не имел своих знаков различия.

После этого финский легион перевели из Сантамяки в Княжую Губу, откуда был направлен отряд легионеров численностью сто человек под командованием Уисли в пограничные деревни Тумпсу и Руву, чтобы изгнать из этих деревень белофиннов, которые опять перешли через границу и начали сплавлять лес из Карелии на сторону Финляндии.

— Да вы же сами теперь наемники англичан, — сказали им белые.

А когда Уисли отпустил захваченный возле Тумпсы белофинский дозор, легионеры заявили своему командиру, что он лахтарь.

Так на деле стала подтверждаться мудрость старой пословицы: «Дай черту палец, он всю руку откусит». В правильности ее легионеры убедились, вернувшись в Княжую Губу. Туда тем временем приехал Оскари Токой.

Об Оскари Токое, являвшемся одним из видных руководителей социал-демократического рабочего движения Финляндии, легионеры много слышали, но видели его впервые. Токою было лет пятьдесят и похож он был на зажиточного крестьянина.

— …То кровопролитие, которое происходит в настоящее время в России, достойно сожаления, — говорил им Токой. — Коммунизм, который большевики пытаются осуществить, никогда не будет достигнут. Во всяком случае я не знаю, что такое коммунизм. Может быть, кто-нибудь из вас знает?

Нет, лесорубы из северной Финляндии не знали, что такое коммунизм. В финском рабочем движении говорили только о социализме, да и то весьма туманно и расплывчато.

— …Советскую власть поддерживают лишь деклассированные элементы, всякое хулиганье, желающее поживиться, — продолжал Токой.

Ахава слушал и удивлялся. Как может говорить такие вещи член Совета народных уполномоченных? Но для тех, кто знал, в какой ужас пришел Токой, когда рабочие Хельсинки взялись за оружие, это выступление не было неожиданностью. Тогда ему все же доверили пост уполномоченного по делам продовольствия. В качестве продуполномоченного он выезжал в Петроград, где вел переговоры с американским послом Френсисом. Речь шла о доставке пшеницы из Соединенных Штатов в Финляндию, но не как о помощи голодающим, а в счет тех 300 миллионов марок, принадлежащих финляндскому банку и хранящихся в иностранной валюте в американских и финляндских банках. Говорили они на своих конфиденциальных встречах, видимо, и кое о чем другом. Об этом косвенно свидетельствует письмо, направленное позднее Токоем находившемуся в Америке представителю Совета народных уполномоченных Сантери Нуортеве:

«Эта, ставящая перед собой огромные цели, революция, которую пытаются совершить большевики, обречена на полное поражение, — писал Токой. — По своему экономическому положению Россия далеко еще не достигла той стадии развития, когда экономическая революция становится возможной, а низкий уровень образования русского народа и его неустойчивый характер делают революцию еще более невозможной. Я не верю, чтобы в данный момент в России нашлась такая социальная сила, которая оказалась бы способной добиться в стране порядка. Поэтому я считаю, что мы должны открыто и честно опираться на помощь союзников…»

Эту же мысль Токой изложил затем и на состоявшемся 27 апреля 1918 года в Петрограде предпоследнем заседании Совета народных уполномоченных. Получив решительный отпор, он в тот же день выехал в Москву, оттуда направился в Архангельск — якобы для того, чтобы трудоустроить красных беженцев из Финляндии. Но цель его поездки в действительности была иная. Очевидно, он тогда знал или просто догадывался, что англичане и американцы в ближайшее время высадятся в Архангельске. А когда это случилось, Токой вошел в сделку с англичанами, и в Княжей Губе он появился уже в английской военной форме с полковничьими нашивками на рукаве.

— Советская власть скоро падет, — заверял он легионеров. — За нее не стоит проливать ни капли финской крови…

Контрреволюционная деятельность Токоя и его сторонников не ограничилась открытой клеветой на Советскую власть — вскоре стали поговаривать об отправке легиона на фронт. «Нет, дьявол, это уже слишком», — решили многие из легионеров и один за другим стали покидать отряд. Потом прошел слух, что где-то за озером Имандрой совершено нападение на склад с продовольствием и что неподалеку от Поньгомы кто-то разобрал пути. Да и в самом легионе атмосфера настолько накалилась, что в любую минуту мог вспыхнуть мятеж.

В это время Ахава и покинул легион. Он перебрался в Кемь, где вступил в карельский добровольческий отряд, чтобы продолжать среди своих земляков ту подпольную работу, которую он вел в финском легионе.

Большая часть карельских добровольцев находилась в родных деревнях в пограничных районах, в Кеми оставалось немногим более ста человек. Они по-прежнему располагались в казармах на Лепострове. Там же находился и штаб отряда, в котором теперь служил Иво Ахава.

— Не тот ли это генерал, черт побери, с которого мы в Галиции содрали погоны? — высказал предположение Ховатта, услышав от Ахавы, что главой северного правительства стал какой-то генерал Миллер. — А вдруг он нагрянет в Кемь, приедет инспектировать? Вот была бы встреча, эмяс…

— В хорошую же компанию мы с тобой попали, — сказал Ахава и сплюнул.

— Да, не скажи, братец, — подтвердил Ховатта хмуро.

— Ну, мне пора, — Ахава взглянул на часы и спросил: — Так ты не пойдешь?

— Нет, не пойду, — мотнул головой Ховатта. — Я ведь большим пальцем печать поставил под обязательством, что в никакую политику вмешиваться не буду.

— Уж прямо-таки пальцем! — засмеялся Ахава, натягивая на себя зеленую шинель.

Речь шла о том самом собрании, о котором полковник Пронсон расспрашивал Тизенхаузена на прощальном ужине у Годсона[4].

На улице дул порывистый ветер, и Ахаве пришлось поднять воротник шинели. На мосту дуло с такой силой, что, казалось, вот-вот собьет с ног.

Его уже ждали.

— Идет!

Мужики, курившие в ожидании Ахавы в коридоре, побросав окурки в печку, поспешили в комнату, где проходило собрание.

— Ну что? Начнем? — спросил бородатый мужик, заняв свое место за столом председателя.

Ахава сел рядом с ним, взял ручку, чтобы вести протокол собрания.

Председательствующий постучал карандашом по столу:

— Юрки Напсу вчера не успел выступить. Дадим ему первому слово.

Юрки Напсу поглаживал длинную рыжую бороду. Из-за этой пышной бороды он выглядел намного старше своих лет. Он отрастил ее, еще когда ходил коробейничать по Финляндии. Потом в поисках счастья его занесло даже в Америку. Но счастья не нашлось и там, и вернулся он в родные края таким же бедным, каким и уезжал. Единственное, что он приобрел в своих хождениях за счастьем — это прозвище «Напсу». За границей он нахватался разных иностранных слов. Запомнилось ему и немецкое «шнапс». Только произносил он его по-своему. Человек он был почти непьющий, но когда ему случалось брать в руки чарку, он непременно замечал: «Ну, ребята, выпьем напсу». Вот и прозвали его Юрки Напсу, Как говорится в народе: «Дай только повод, а уж кличку-то люди тебе подберут». Скитаясь по свету, Юрки научился читать и писать, и ему даже довелось познакомиться с активистами рабочего движения. У него дома хранилась книга Каутского «Политэкономия Маркса», подаренная одним финским социал-демократом. Так что Юрки Напсу был, в некотором роде, образованным человеком. Остальные участники собрания были ухтинские и кестеньгские крестьяне. И хотя их было всего шестнадцать, на своем собрании они обсуждали важные вопросы.

— Я хочу сказать о лесах и наших рыбных богатствах, — начал Юрки. — Ведь народ наш испокон веков кормился от леса да озер своих…

Леса и озера! Перед глазами Ахавы вдруг встали его родные места, берега реки Ухты. Давно он не бывал на родине. Надо обязательно побывать. На краю села в Ламминпохья был сосновый бор, где он мальчишкой охотился за белками. Сохранился тот бор?

— …В прежние стародавние времена леса да озера были собственностью народа, — рассуждал Юрки. — А потом пришел царь и объявил…

Юрки осекся: кто-то, приоткрыв дверь, заглянул в щелку. Лицо показалось Юрки знакомым, и он сказал:

— Чего это ты из-за двери выглядываешь, как собака из сарая?

Все с любопытством повернули головы и засмеялись, В дверях стоял Хилиппа Малахвиэнен.

— Давай, входи смелее… Через эту дверь и другие вошли, — сказал председатель собрания.

Когда Хилиппа нашел место и сел, Юрки продолжил:

— …потом пришел царь и объявил леса своими. А Сурковы и им подобные начали сплавлять лес сюда к Белому морю. А что карелы получили за свои сосны? Вот что. — И Юрки показал кукиш. В зале снова засмеялись.

— А ежели Карелию присоединить к Финляндии, куда наши бревна поплывут? Туда, к Ботническому заливу. Руочи мы тоже знаем. Осенью они у меня лошадь забрали…

«А тот конь, что у Пульки-Поавилы, случайно не этого ли Юрки Напсу?» — мелькнула у Хилиппы злорадная мысль.

Он не пожалел, что пришел на это собрание. Евсеев ему сказал: там идет какое-то собрание карельских представителей. Из присутствующих Хилиппа знал только Юрки Напсу — они были из одних мест. Ховатты почему-то не было. Все собравшиеся, за исключением секретаря собрания, какого-то военного, были в гражданской одежде.

— …Леса и все природные богатства надо объявить собственностью народа, — предложил Юрки Напсу. — И еще об одном деле хочу сказать. Власть-то у нас какая должна быть? Народная власть, демократия должна быть…

Юрки знал даже такое мудреное словечко.

Ахава не выступал. Даже набросанный им проект резолюции не стал зачитывать сам, а поручил это председателю собрания.

1. Собрание требует провозглашения Карелии самостоятельным государством, вопрос о присоединении которой к России или к Финляндии должен быть решен самими карелами.

2. Собрание избирает Национальный комитет в составе 5 человек, который должен направить не менее двух представителей на мирные переговоры с тем, чтобы просить иностранные государства, прежде всего имеющие общую с Карелией границу, о признании независимости Карелии.

3. Собрание постановляет: а) природные богатства Карелии должны быть сохранены как национальная собственность Карелии, б) государственный и общественный строй Карелии должны быть демократическими.

Едва успели утвердить проект резолюции и провести выборы Национального комитета, как неожиданно на собрание явился командир 237 бригады британских войск полковник Пронсон. Он сообщил, что от командующего оккупационными войсками генерала Мейнарда получена телеграмма на имя собрания и что он, Пронсон, хочет зачитать ее. Собравшиеся думали, что генерал прислал им приветственную телеграмму. Однако содержание телеграммы было совершенно иным.

«Союзное командование не поддерживает никаких предложений об отделении Карелии от России, — говорилось в ней. — Зависимость Карелии от России необходима в интересах как Карелии, так и России».

Участники собрания сидели подавленные:

— Вот тебе и демократия, — хихикнул кто-то.

Ахава молча хмурил брови. Да, он ожидал, что так и будет. Но своей цели он отчасти добился.

— Все они одинаковые, эти генералы да адмиралы, какому бы богу ни молились, — заявил вслух Юрки Напсу после того, как председатель, почесав затылок, объявил собрание закрытым.

Хилиппа был тоже разочарован. «Финны, пожалуй, так не поступили бы… — подумал он. — Впрочем, кто их знает, какую бы штуку они выкинули, если бы узнали, что карелы сами собираются владеть своими лесами и прочими богатствами».

Возвращаясь с собрания, Хилиппа встретил на улице группу русских солдат. В Кеми, помимо британских, американских, французских и сербских солдат, находилась и часть 5-го северного полка миллеровцев, а также часть солдат карательной экспедиции, которой командовал прославившийся своей жестокостью подполковник Дедов. Известие о том, что замышляют карелы на своем собрании, вызвало среди белогвардейцев вспышку антикарельской неприязни.

— Вот, кажись, тоже один из сепаратистов идет, — бросил один из русских ему вслед.

Сепаратист? Хилиппа впервые слышал это слово и не знал, что оно обозначает. Но судя по тону, каким оно было сказано, и по недоброму взгляду, брошенному вслед, слово это, видимо, нелестное…

Хилиппа пошел в трактир Пахомовой.

Но если бы он знал, что в трактире у Аннушки сидит Теппана, всего час назад приехавший в Кемь, он, конечно, туда не пошел бы…

Приехав в город, Теппана направился прямо в трактир, где ему довелось бывать летом.

— Степан! — воскликнула хозяйка трактира обрадованно, или, может, только сделала вид, что рада его появлению. Она хорошо помнила одну летнюю ночь, которую они провели в верхних покоях дома. Тогда еще с ним пил один финн. Как же его звали? Хозяйка никак не могла вспомнить.

— Ах да, Харьюла, — повторила она, когда Теппана назвал фамилию Яллу. — Где же он сейчас?

— У красных, конечно. Он же большевик.

— А ты?

Теппана посмотрел на хозяйку пристальным взглядом. Что она — выведывает? Он мог бы сказать, кто он, ему-то чего бояться. Но говорить все же не стал.

— Куда мне поставить лошадь? — спросил он.

Накормив и напоив коня, Теппана взял из саней корзинку с дорожными припасами и вернулся в трактир. Подавал в трактире все тот же половой, что и летом — с черной бородой и блестящими, прилизанными волосами, разделенными посередине ровным пробором. Только спиртные напитки он подавал теперь открыто, не таясь, да и публика в трактире была другая, все больше люди в военной форме. Теппана тоже был одет в английский мундир.

Теппана увидел за одним из столиков знакомого легионера и, подойдя сзади, хлопнул его по плечу.

— Вино пей, только ум не пропей.

Это был Ортьё, разведчик из его взвода.

— Садись, — предложил Ортьё.

Теппана сел, заказал рому и стал выкладывать на столик домашние шаньги из своего короба.

— Угощайся.

Они не виделись с осени, когда Теппана отправил Ортьё сопровождать в Кемь пленного белофинна, которого они вместе взяли в избушке у Куренполви. Вспомнив о пленном, Теппана поинтересовался, куда они его дели.

— Наверно, на тот свет отправили, — ответил Ортьё. — Куда же еще… Он же был лахтарь.

— Ну, за встречу! — Теппана поднял стакан с ромом, отхлебнул глоток и поморщился.

Но после второго глотка он уже не морщился.

— Пьяный мужик ни о чем не тужит, — смеялся Теппана. Он стал разговорчивым.

Сидевшие за соседним столиком в углу два русских солдата, судя по форме из отряда Дедова, оглянулись на Теппану и Ортьё.

— Кореляки с горя пьют, — сказал один из них с усмешкой. — Из их самостоятельности получился пшик.

Внутри у Теппаны закипело. Он не знал, о какой самостоятельности шла речь, но он знал, что кореляк — это презрительное прозвище карелов.

— Кореляки… — пробормотал он раздраженно. Потом, осушив одним глотком стакан до дна, гаркнул: — А кореляки тоже люди.

— Тише ты, — урезонивал его Ортьё.

— Надо и покричать, чтоб хмель впустую не пропал, — ответил Теппана уже более мирно.

Может быть, все бы и обошлось без всякого скандала, но тут к ним, как на грех, подошел половой и стал требовать с Теппаны платы.

— Да я уже уплатил, — заверял Теппана.

— Ничего ты не платил, — заметил из угла один из солдат.

— Эмяс!

Теппана вскочил. Ортьё пытался усадить его на место, но безуспешно. Солдат из-за соседнего столика тоже выскочил и бросился к Теппане.

— Ну, плати, ты, кореляк, — с угрозой потребовал он.

— Я тебе покажу кореляка, — прошипел Теппана и толкнул солдата в грудь так, что тот отлетел к стене.

Началась драка.

В этот момент в дверях трактира появился Хилиппа, но, заметив Теппану, шмыгнул обратно и, закрыв дверь, стал прислушиваться к тому, что происходило в трактире.

— Патруль! Позовите патруль! — завопил половой.

Тут же появились два вооруженных солдата. Услышав, что один из них говорит по-английски, Теппана схватил стул и, занеся его над головой, заорал!

— Ну, подходи, веригуд проклятый…

В зал выбежала Аннушка и заверещала:

— Он все перебьет… Берите его… Он большевик.

Ортьё выскочил на улицу и побежал на Лепостров за подмогой.

Отрядовцы занимались во дворе казармы строевой подготовкой. Завидев их, Ортьё издали закричал:

— Теппану арестовали в чайной.

— Какого Теппану?

— Теппану из Пирттиярви.

Строй тотчас рассыпался. Мужики окружили Ортьё.

— Надо сообщить Ховатте, — предложил кто-то.

Ховатта сидел с Иво Ахавой и еще несколькими офицерами в штабе. Ахава рассказывал им, чем окончилось собрание карелов: «Дали нам по уху. Все они одним миром мазаны, с малыми народами не считаются. Только большевики…»

Ахава не закончил — Ховатта прервал его:

— Подожди-ка.

Он подошел к окну.

— Что это ребята расшумелись?

Ховатта хотел было выйти и узнать, в чем там дело, но тут в штаб вбежал Ортьё.

— Ох уж этот Теппана… А когда он в Кеми появился? — спросил Ховатта, выслушав сбивчивый рассказ Ортьё о стычке в чайной.

А на дворе командир роты никак не мог успокоить своих солдат. Ропот все нарастал. Наконец, командир скомандовал:

— В две шеренги становись!

Но почти никто его не послушался.

— Пусть выпустят Теппану, — шумели мужики. — Если его не освободят, пусть берут свои винтовки. Нам они ни к чему. Руочей уже в Карелии нет…

Действительно! Они же выполнили обещание, взятое при вступлении в отряд — изгнали белофиннов из пограничных деревень. Так зачем же их держат здесь, в Кеми, да еще заставляют заниматься боевой подготовкой?

— Надо послать делегатов к начальству! — потребовали отрядовцы, когда Ховатта и другие офицеры вышли из штаба.

Ховатта прекрасно понимал настроение своих подчиненных. Да, Теппану нужно вызволить, он полностью согласен с ними. Только ему не хотелось, чтобы его избирали в эту делегацию. В качестве командира добровольческого отряда ему и так приходилось нести ответственность за все, что происходит в отряде.

Понимая щекотливое положение Ховатты, легионеры не стали выбирать его, а направили к Пронсону Иво Ахаву, Ортьё и еще одного унтер-офицера.

Когда делегация пришла к Пронсону, он ее принял не сразу: он беседовал с подполковником Дедовым. Ждать пришлось долго, и Ахава уже ворчал:

— Ну что они там…

Подполковник Дедов приехал из Сороки. Он рассказал Пронсону о попытке мятежа во втором полку Северной армии. Затем речь зашла о настроениях в Карельском легионе и о происшествии в чайной. Коснулись и странного распоряжения, поступившего совсем недавно, в котором предписывалось пропускать через линию фронта на сторону красных гражданских лиц, имеющих от канцелярии генерал-губернатора разрешение на переход.

— Что они там в Мурманске думают, или вообще не думают? — возмущался Дедов.

Целью этого либерального жеста было, по-видимому, избавиться от недовольных и заодно привлечь на свою сторону колеблющихся: мол, так гуманно мы относимся даже к тем, кто не скрывает своих симпатий к большевикам. В заявлении, подаваемом в канцелярию генерал-губернатора, следовало указать: поддерживает ли лицо, обратившееся за разрешением на переход, большевиков или не поддерживает.

— А ведь тот, кто переходит к красным, может погибнуть и на нейтральной полосе от шальной пули, — сказал Дедов с кривой усмешкой.

— Это ваше внутреннее дело, — заметил Пронсон, нахмурив брови.

Он не любил Дедова. Конечно, Дедову есть за что мстить, но все должно иметь границы. Излишняя жестокость может только повредить их общему делу.

Наконец, Дедов вышел из кабинета Пронсона. Проходя мимо Ахавы, он поздоровался кивком головы, задержав на мгновение взгляд на его лице, словно желая получше его запомнить.

— Я уже слышал, — сказал Пронсон, выслушав Ахаву. — Досадное недоразумение. Я отдам распоряжение освободить вашего товарища.

Вопреки ожиданиям делегации, приготовившейся действовать решительно, если полковник будет орать на них, Пронсон говорил спокойно, в примирительном тоне — не зря он считался фабианцем, привыкшим таскать каштаны из огня чужими руками.

— Зачем вам понадобилось являться целой депутацией? — недовольно поморщился полковник. — Совсем как в Красной гвардии. Ну все ясно, можете идти.

Когда делегация была уже в дверях, Пронсон окликнул Ахаву.

— Сэр лейтенант, задержитесь на минуту. Я хочу поговорить с вами. Пожалуйста, садитесь. Курите?

— Спасибо. Не курю.

Ахава пытался догадаться, чего ради Пронсон задержал его.

— Хочу поговорить с вами как офицер с офицером, — начал Пронсон доверительно. — Я не понимаю, что вас привлекает в большевиках. Они — враги культуры. Посмотрите, что они пишут о Чайковском.

Полковник достал из стола какую-то отпечатанную на серой бумаге газету и протянул ее Ахаве.

Ахава сперва подумал, что Пронсон имеет в виду бывшего главу правительства севера, недавно подавшего в отставку, но, заглянув в газету, увидел, что речь идет о всемирно известном композиторе Чайковском. В статье утверждалось, что Чайковский хоронит в человеке борца и воспевает тщетность сопротивления судьбе и поэтому его имя должно исчезнуть. Ахава удивился не столько статье, сколько тому, что Пронсону удалось каким-то образом достать этот номер «Олонецкой коммуны».

— Говорят, даже Максим Горький пришел в ужас, — продолжал полковник. — Вы слышали, наверное?

— Да, — ответил Ахава, все еще не понимая, к чему клонит Пронсон.

— Кстати, теперь имеется возможность перейти в Совдепию, — вдруг сказал полковник. — Знаете?

— Да. — И, подумав, Ахава добавил: — Я намерен воспользоваться этой возможностью.

— Я, между прочим, ожидал от вас чего-то в этом роде. — Пронсон зажег потухшую папиросу и продолжал: — А может быть, разумнее было бы остаться на постоянную службу в британской армии? Повышение в звании вам обеспечено. Ваши способности офицера и ваш опыт…

Ахава отрицательно мотнул головой.

— Жаль, жаль. А вы не думали вернуться к родителям? Это можно было бы устроить. Они, кажется, живут где-то в северной Финляндии. Говорят, отец ваш пользуется там большим уважением.

«Отец? Где он теперь? Жив ли вообще?»

Иво ничего не знал об отце с тех пор, как отправил его под конвоем в Петроград. Возвращаться в Финляндию Ахава не мог не только из-за отца.

Иво повторил, что он желает перейти на территорию, контролируемую Советской властью, поскольку имеется такая возможность.

— Но вы все же подумайте, прежде чем принять окончательное решение, — посоветовал Пронсон с таким видом, словно он от всего сердца пытался спасти Иво. — У вас имеется несколько возможностей… Да, чуть не забыл… — Полковник взял из ящика стола какую-то бумажку. — Взгляните-ка на это.

Это была отпечатанная на гектографе листовка.

«Братья, оглянитесь вокруг!..»

Ахава жадно вцепился глазами в листовку.

«Английские буржуи закабалили вас. Вас заставляют служить попам и банкирам. Вас заставляют убивать своих братьев-рабочих и крестьян-бедняков. Братья! Не соглашайтесь быть палачами трудового народа. Дезертируйте из белых войск, переходите на нашу сторону…»

Пронсон протянул руку за листовкой — хватит.

— А в вашем легионе подобное чтиво не попадалось? — спросил он, пытливо глядя в глаза собеседнику.

Ахава покрутил головой.

— Как видите, там вас уже ждут, — сказал Пронсон, убирая листовку в стол. — Но я советовал бы вам все же еще раз подумать, прежде чем решить окончательно.

Когда Ахава вернулся в штаб, Теппана был уже там и что-то горячо доказывал Ховатте:

— …Да мы же ведь из Пирттиярви…

По огромному синяку под глазом Теппаны Ахава сразу догадался, что это и есть тот самый буян.

— А вот это наш Иво Ахава, — представил Ховатта Иво, словно речь только что шла о нем.

— Слышал я о тебе еще в Пирттиярви, — обрадовался Теппана. — Ховатта о тебе рассказывал. Ты, говорят, по-настоящему за народ стоишь. Ховатта — тоже, только он трусоват. Хи-хи! Ну, я пошел. Надо лошадь покормить. Да и к Пекке зайти. От Наталии привет передать.

— Пекка, наверно, еще не приехал, — сказал Ховатта. — Он позавчера уехал в Сороку. Как узнал, что Палагу там арестовали, сразу и поехал.

— Арестовали? — Теппана сразу стал серьезным. — Ну, бывайте.

Он задал корму лошади и, заперев конюшню, пошагал к станционному поселку.

Пекки дома действительно не было, но у них сидел какой-то гость, мужчина с черной бородой. Фомич, как всегда, сапожничал. Матрена читала по слогам: «Братья, оглянитесь вокруг. Английские буржуи…» Заслышав в коридоре шаги Теппаны, она поспешно сунула листовки под матрац.

— Погодка! Сразу два ветра дуют. Один полы поднимает, другой снег под полы бросает, — сказал Теппана, войдя в комнату. — Мир дому сему.

Он пристально смотрел на чернобородого мужчину. Лицо показалось знакомым, но Теппана не сразу узнал этого человека. А, да они когда-то, много лет назад, были вместе на сплаве на Колханки. И один раз случайно встретились здесь, в Кеми, на уездном съезде Советов. Только теперь этот человек почему-то изменил свою внешность: одет он был как настоящий цыган да и борода у него была намного длиннее, чем раньше.

— Да никак Соболев?

— Он самый.

И чтобы предупредить любопытство Теппаны, бородач поспешил объяснить:

— Вот приехал поглядеть на шурина. Да и молодую невестку хотелось повидать.

Не было ничего странного в том, что Соболев приехал навестить родственников. Это обстоятельство Донов тоже учел, отправляя его в тыл противника.

— А Пекка не вернулся? — спросил Теппана. — Я слышал, он уехал в Сороку.

— Ждем сегодня. Поезд должен вот-вот прийти, — сказала Матрена.

Теппана достал из кармана аккуратные женские варежки и протянул их Матрене:

— Это от Наталии.

Какие, теплые! — обрадовалась Матрена, сразу примерив варежки. — Папа, гляди.

Фомич тоже был доволен подарком Наталии. Хорошо, что родственники у Матрены такие добрые. Такие же добрые, как и Пекка.

Матрена прислушалась, что делается у соседей. Ведь Маша одна, а ей вот-вот рожать. Нет, пока все тихо…

Зашел разговор об арестах. В последние месяцы в Кеми их было много. Забрали даже Батюшкова, того самого, что руководил обороной Кеми и под командованием которого белофинны были отбиты на подступах к городу. Не помогло даже то, что Батюшков был офицером царской армии. Он отказался вступить в белую армию, и теперь был на острове смерти, на Мудьюге. Рассказывали, что там связывают людей колючей проволокой по нескольку человек вместе и затем расстреливают… И Петя Кузовлев там. Его арестовали за участие в подпольной организации, действовавшей в депо. Бедная Маша…

Сквозь вой метели они за разговором не услышали, как подошел поезд.

— Господи! — всплеснула руками Матрена, когда в комнату ввалился Пекка с ребенком на руках. На голове у ребенка была большущая отцовская меховая шапка, из-под которой видны были только курносый нос и ярко-красные щеки.

— Сережка!

Соболев схватил ребенка, прижал к груди. Он не видел сына с тех пор, как ему пришлось уехать из Сороки. Палага с Сережкой остались там. Но вскоре пришли дедовские каратели и арестовали Палагу — за то, что она была женой «большевистского бандита» и еще за то, что поселилась в особняке владельца лесопильного завода Стюарта. Мальчика взяла к себе жена Тимохи, а Палага оказалась за колючей проволокой, в бараке, где жили заключенные, строившие аэродром.

— Как Палага? Худо? — спросил Соболев.

— Ясное дело. С утра до ночи таскают сырые доски, — ответил Пекка. — Надо бы ей как-то переправить сапоги. А то у нее старые совсем развалились. Проволокой да тряпками обмотала и ходит. Там и не надейся получить новые сапоги. Заключенные стали было просить какую-нибудь обутку, а начальник лагеря им и говорит: «Вот возьмем Питер, тогда и получите…»

— А Тимоха?

— Тимоха работает на лесопилке.

— Не взяли, значит…

— Тимоха рассказывал, — сообщил Пекка, — что в лесу неподалеку от Сороки позавчера расстреляли пять солдат второго северного полка. Говорят, не захотели пойти на фронт. Дедов самолично расстреливал…

Подполковник Дедов славился своей жестокостью. Все с ужасом говорили о Дедове. Поговаривали, будто он приходится зятем местному богатею Камбалину. Как оказалось, Дедов и был тот самый таинственный офицер, спрятавшийся перед приходом союзников на чердаке у Камбалина. Откуда он появился? Скорее всего, из Финляндии. Может быть, он был один из тех служивших в Финляндии русских офицеров, которых вербовал в Лиэксе бывший подпоручик царской армии Мавроев. Он переправлял завербованных через границу, на русскую сторону, где в деревне Лужме Ребольской волости их встречал волостной представитель Григорий Григорьев. О существовании этого «этапа» в Петрозаводске узнали из письма от жителей деревни Лужма. После этого тревожного сигнала из Петрозаводска в Лужму был послан отряд финских красногвардейцев…

— Ты, никак, дрался? — спросил Пекка, заметив под глазом у Теппаны огромный синяк.

Теппана махнул рукой: мол, бывает.

Вдруг все замолчали: из соседней комнаты послышались стоны, потом кто-то забарабанил в перегородку.

— Неужто у ней началось…

Матрена бросилась к соседям.

— Папа, сходи скорей за тетей… — через некоторое время крикнула она из-за перегородки.

— Ну и жизнь пошла нынче… — закряхтел Фомич. — Одних убивают, других на место рожают.

Когда он ушел, Пекка сказал Теппане:

— А тесть-то мой воевал вместе с Иво, сыном Пульки-Поавилы. На одной батарее служили. Даже хоронил Иво. Говорит, он и письмо послал родным. Как узнал, что я тоже из Пирттиярви, так и рассказал…

— Гляди-ка ты, — удивлялся Теппана. — Я передам Поавиле да Доариэ.

— А когда ты едешь?

— Завтра утром, — ответил Теппана. — Надо торопиться, пока под замок не посадили.

…Вечером он погрузил в сани полученное со склада продовольствие и рано утром отправился в путь.

Дорога была хорошая, метель, к счастью, прекратилась. Не зря старые люди говорят, что снегопады — к оттепели, морозы — к непогоде, а пурга перед морозом.

Хилиппу Теппана так и не встретил. Слышал только, что тот был в Кеми и вчера уехал. Ну и черт с ним…

Сзади послышался звон бубенцов. Кто же это так весело едет? Обернувшись, Теппана разглядел, что упряжка украшена разноцветными лентами. Цыгане! Сани вихрем промчались мимо и скрылись за поворотом.

Если бы они ехали медленней, Теппана, конечно, узнал бы в цыгане… опять же Соболева, а в молодой красавице, закутанной в черную шаль, он мог бы узнать жену бывшего секретаря Кемского Совета, убитого прошлым летом возле собора.

Где-то между Подужемьем и Паанаярви Соболев свернул налево. Леса и деревни западнее железной дороги считались ничейной землей. А цыгане, как известно, не признают никаких властей и границ.

III

Прошло уже несколько недель, как немногочисленный отряд Донова отошел от Сороки к реке Онде. Взорвав мост через Онду, отряд занял оборону на берегу реки. Осталась здесь и часть финских красногвардейцев из отряда Вастена. Сам Вастен поехал в Медвежью Гору набирать новых добровольцев. Из Медгоры и Петрозаводска начало прибывать подкрепление, но первое время питерским и финским красногвардейцам и железнодорожным рабочим из Сороки приходилось своими силами сдерживать продвижение противника.

Николай Лонин вместе с матерью поехал в Петрозаводск — надо было доставить эвакуированное из Сороки государственное имущество и предупредить о нависшей над городом опасности.

В те самые минуты, когда Лонин выехал со станции Сорока в поезде с эвакуированными, в Петрозаводске открылся чрезвычайный съезд Олонецкого губернского Совета рабочих и крестьянских депутатов.

В Петрозаводске в это время положение было тяжелое.

В городе, помимо местных белогвардейцев, скрывалось немало агентов, засланных интервентами. На Сенной площади перешептывались спекулянты: «Плохи дела у Советов. Что? Вы не слышали? Не знаете, что англичане уже в Медвежьей Горе?»

Хлеба в городе выдавалось по четверти фунта на душу, да и то не каждый день. Всего неделю назад закрутка махорки на базаре стоила шестьдесят рублей, теперь за нее платили вдвое дороже. Обо всем этом шел откровенный разговор на дискуссии, которая велась в актовом зале бывшей канцелярии губернатора и которую полуголодные делегаты чрезвычайного съезда Советов продолжали в коридорах здания. Большинство делегатов составляли крестьяне, прибывшие из разных волостей, кто на своей лошади, кто пешком. Мужики внимательно слушали, что говорили представители различных партий, но не всегда они могли уяснить себе, кто же из них все-таки прав. А когда состоялось голосование, председателем губернского Совета оказался избран представитель левых эсеров.

Это случилось в тот день, когда в Петрозаводск прибыл последний эшелон с беженцами из Сороки. Эшелон отвели на запасный путь, где стояли и другие составы с эвакуированным с севера государственным имуществом и беженцами. На станции скопилось несколько сотен эвакуированного мирного населения — мужчин и женщин, стариков и детей. Часть их жила в теплушках, часть осталась в зале ожидания на станции, а часть ютилась, где придется.

Лонина назначили комендантом станции Петрозаводск.

Приступив к выполнению обязанностей коменданта станции, Лонин столкнулся с большими трудностями. Мурманская дорога со всем своим многочисленным аппаратом являлась как бы «государством в государстве», не допускавшим вмешательства в свои дела. У железнодорожников был даже свой совет — Совет депутатов Мурманской железной дороги. Среди служащих дороги было немало и таких, кто видел в интервентах освободителей и готов был саботировать мероприятия Советской власти. Эсерам они охотно предоставляли место в поезде, находя, в случае надобности, даже отдельный вагон; устраивая эсеров на работу, подыскивали им теплое местечко. Это они бросили Лонину обвинение в том, что он «предатель», так как приказал сжечь депо в Сороке, чтобы оно не досталось врагу. И хотя на собрании железнодорожников это обвинение не получило поддержки, с собрания Лонин ушел в тягостном раздумье.

Было довольно темно, и, занятый своими мыслями, Лонин не заметил, откуда вдруг рядом с ним появилась молодая, плохо одетая женщина с ребенком на руках.

— Бедный ребенок совсем голодненький, — заговорила она. — А у меня ничего нет… Нет ли у тебя хоть кусочка хлеба? Я рассчитаюсь… Пойдем вон в сарай… Никто не увидит…

Лонин смотрел на женщину, не понимая, чего она от него хочет. Потом достал из кармана хлебную «пайку», которую только что получил после собрания, и, отломив кусок, протянул его женщине.

Неподалеку от станции проходило шоссе, по обеим сторонам которого стояли длинные приземистые бараки с поленницами дров и сарайчиками для кур и коз. В одном из этих бараков жил теперь Лонин с матерью.

— Опять паек урезали? — спросила мать, когда Лонин отдал ей краюшку хлеба.

— Ешь, мама… Я уже перекусил в столовой, — ответил Лонин.

Мать недоверчиво поглядела на него и покачала головой.

Поздно вечером из города вернулся хозяин комнаты, в которой они жили. Весь запыхавшийся, возбужденный.

— В городе арестовано триста офицеров, — сказал он. — Позвали на собрание и всех разом — хоп!

То, что в Петрозаводск съехались сотни бывших царских офицеров, знали и в станционном поселке: жители бараков видели, как по железной дороге на станцию прибывали и группами и в одиночку бывшие офицеры. Губернский военный комиссариат предложил бывшим офицерам вступить в Красную Армию, но офицеры отказались. Большинство из них, видимо, ждали прихода своих товарищей по оружию, наступавших вместе с интервентами с севера. И, конечно, они не сидели сложа руки. На заседании большевистской фракции губсовета был обсужден вопрос об этих офицерах. Большевики решили прибегнуть к хитрости. В том самом зале, в котором несколько дней назад закончился чрезвычайный съезд Советов, было созвано общегородское собрание офицеров. Военком Арсений Дубровский, тоже бывший офицер, открыл собрание и предложил господам офицерам высказать свое отношение к новой армии. Из зала раздались выкрики: «Предатель!», «Присяге изменил!», «Долой комиссаров!». Часть офицеров бесновалась и кричала, другие сидели и зловеще молчали. Тогда на трибуну вышел начальник губчека.

— Тихо! — сказал он. — Зря шумите. Вы арестованы!

Кое-кто из офицеров полез в карман за револьвером, но было уже поздно — в дверях стояли вооруженные красноармейцы.

А утром, едва обитатели бараков и ютившиеся на вокзале беженцы открыли глаза, пронесся новый слух — что в городе арестованы все эсеры.

Как обычно, слух был преувеличен. Арестованы были не все эсеры, а лишь их руководители, в том числе только что избранный председатель губсовета. Все произошло ночью, без всякого шума. Положение было напряженное и требовало именно таких, решительных действий. Был организован ревгубисполком, заменивший исполком губсовета, и председателем его выбрали Петра Анохина, рабочего-печатника, прошедшего большую жизненную школу, кипучего революционера. На телефонных столбах появились воззвания на финском языке:

«Проживающие во всех деревнях, уездах и городах Олонецкой губернии финны-рабочие в возрасте от 18 до 45 лет обязаны явиться в помещение бывшего губернского дома для записи в Красную Армию России… Предлагается быть готовыми немедленно по получении распоряжения к направлению в одно из финских подразделений Красной Армии. Петрозаводская приемная комиссия военной организации Финляндской Коммунистической партии. Валлениус».

По городу проходил сбор одежды и перевязочных материалов для Красной Армии. Организовывались торжественные проводы уходящих на фронт частей.

В то же время продовольственное положение в городе настолько ухудшилось, что жены рабочих Онежского завода собрались у завода и, закрыв все ворота, заявили, что они не выпустят своих мужей с территории завода, пока у их детей не будет хлеба.

— Детишки дома сидят голодные! — кричали они.

В эти критические дни Лонин и был назначен политическим комиссаром этого крупнейшего в Карелии завода, бывшего Александровского, который в первую годовщину Октябрьской революции был переименован в Онежский.

Донов, задумавшись, сидел над схемой обороны. Больших боев, к счастью, еще не было… Только бесконечно так продолжаться не может… — размышлял он про себя.

Емельян не мешал своему начальнику думать. Сам он чистил винтовку. Почистить ее, конечно, следовало сразу же, как только он вернулся, не дожидаясь, пока Донов об этом напомнит. Но надо же было рассказать ребятам, что с ним случилось в той деревушке… ему пришлось там даже пострелять… О винтовке он, конечно, и сам бы потом вспомнил…

Наконец, Емельян протянул винтовку Донову.

— Глянь-ка.

Донов одним глазом взглянул в ствол.

— То-то, — сказал он. — Пример надо показывать новичкам.

Его подразделение уже считалось не красногвардейским отрядом и даже не батальоном железнодорожной охраны. Несмотря на свою немногочисленность, оно носило наименование полка. А раз полк, значит, и дисциплина должна быть военная. Поэтому Донов и требовал от своих старых, закаленных бойцов, чтобы они служили примером для свежего пополнения.

Емельян взглянул в окно.

— Едут!

На опушке леса появились сани.

Донов отложил в сторону схему обороны и тоже стал всматриваться в подъезжающих. В санях сидело трое: два незнакомых человека и разведчик из его отряда. Ехали не те, кого Донов ждал уже несколько дней. Соболев и Вера должны были давно вернуться. Неужели Соболев попался или, может, что-нибудь случилось с Верой?

— Тпру! — раздалось на улице, и минуту спустя в избу вошли два крестьянина в сопровождении вооруженного винтовкой красноармейца с пышными усами.

— Мимо нас проехали, — стал докладывать усач. — Мы им: стой! Черт их разбери, кто такие. К тебе, говорят, дело, мол, есть.

— Есть, есть, господин, то бишь товарищ начальник, — сбивчиво начал один из мужиков, засунув руку за пазуху. Покопавшись, он вытащил смятый конверт с сургучной печатью. — Вот. Пришлось доставить — заставили. А что было делать…

Донов вскрыл пакет и стал читать письмо, написанное ровным аккуратным почерком. Взглянул на подпись: «Командующий союзными войсками Сумского участка фронта Годсон». Донов усмехнулся. Опять встретились! Он-то помнил, как этот самый капитан Годсон арестовал его на станции Кемь, отобрал наган… Вряд ли он отпустил бы его теперь, попадись Донов к нему в лапы…

— Игнат! Отведи их в караулку, — велел Донов усачу.

— Ты что, заарестовать нас хочешь? — испугались мужики. — А ответ? Аглицкий генерал-то, он ведь…

— Не волнуйтесь. Будет ответ, — успокоил, их Донов. — Сперва его надо написать.

Когда мужики вышли в сени, он задержал Игната и сказал тому тихо, чтобы он глаз не спускал с этих мужиков. Чего не бывает… Потом начал читать письмо сначала.

— От кого? — распирало любопытство Емельяна.

— Потерпи — узнаешь, — буркнул Донов. — Сходи в первую роту. Скажи, чтобы все, кто не в наряде, шли на собрание. И ребят Харьюлы тоже позови.

Когда Емельян вошел в караулку, там шел оживленный разговор. Красноармейцы наперебой что-то доказывали крестьянам, которых Игнат только что привел сюда. Один из мужиков отмалчивался и слушал, понурив голову. Другой спорил, не соглашался.

— …То-то и оно. Вечером власть советская, а спать ложишься и не знаешь, чья власть будет утром, — опять заговорил мужичонка, щуря веселые глаза. — Вот поди и поддерживай ее. Нет, пока что ваша советская власть еще шатается, силенок у нее маловато…

Емельян послушал, послушал, потом вдруг подошел и, взяв мужичонку за ворот, приподнял со скамьи.

— Ну как? Маловато силенок у Советов?

— Отпусти, дьявол. Много у нее силы, много, — взмолился крестьянин.

В избе грянул дружный смех. Когда красноармейцы перестали смеяться, Емельян передал им приказание Донова и пошел объявлять о собрании в другие дома. Красноармейцы стали собираться: кто надел старую потрепанную шинель, кто ватник, а кое-кто крестьянскую свитку. Изба тотчас опустела. Остались только Игнат и крестьяне.

— А ты что же не идешь? — спросил мужичонка с хитрецой. Игнат смутился, не зная, что ответить.

— Я уже вдосталь намитинговался, — ответил он, помолчав.

Мужичонка взял шапку и сказал, что ему надо накормить лошадь.

Игнат вышел вместе с ним во двор.

Игнату очень хотелось сходить на собрание. «Наверное, из-за письма, которое привезли эти мужики, — думал он. — Черт бы их побрал. Торчи тут с ними…»

Просторную избу дома, в котором помещался штаб, заполнили красноармейцы. С обветренными, багровыми от мороза и вьюги лицами, кто в шапке, кто сняв шапку, они сидели по лавкам, тянувшимся вдоль стен. Те, кому не хватило места, остались стоять.

В избу вошла молодая женщина-санитарка в светло-зеленой фуфайке и такого же цвета юбке. Глаза у красноармейцев засветились, они заулыбались и стали наперебой приглашать санитарку сесть с ними рядом. Но женщина только улыбнулась в ответ на приглашения и села рядом со своим мужем, с Кюллес-Матти, с которым они проделали немалый путь по лесам, пробираясь от одной глухой деревушки до другой, прежде чем им удалось добраться до своих.

— Тихо, ребята…

Донов встал и постучал костяшками пальцев по столу.

— Я только что получил любопытное письмо от командующего белых на Сумском участке… Послушайте, что пишет нам капитан Годсон: «…В деревне Коркоярви наша разведка была встречена ружейным огнем. Один наш солдат погиб…»

— Да вроде не один там лег, — заметил Емельян, принимавший участие в этой стычке.

— «…Ваши люди первыми открыли огонь из окон и дверей домов, — читал Донов. — Это преступление будет наказано и два попавших в плен красноармейца понесут заслуженное наказание…»

— Они могут убить их… — сказал кто-то.

— Может быть уже и убили, — заметил Донов. — От них пощады нечего ждать. Годсон прямо говорит: «Предупреждаю — каждого, кто поднимет оружие на союзников, ожидает смерть…»

Красноармейцы и так знали, что их ожидает, если они попадут в плен. Но выслушивать такие неприкрытые угрозы они спокойно не могли. Они начали возбужденно перешептываться. Кое-кто полез в кисет за махоркой. Нет, черт побери, они тоже не лыком шиты!

— Пощады мы не просим и сами не дадим, — пробасил Харьюла, примостившийся возле печи.

— «…Союзники не признают вас регулярным воинским подразделением, а считают вас вооруженными бандитами…» — продолжал читать Донов.

— Сами они бандиты, — пробурчал Кюллес-Матти. — Пришли сюда грабить…

— Слушайте, что Годсон требует. — Донов опять постучал по столу. — «Я требую, чтобы вы сдали все имеющееся в вашем распоряжении оружие и все боеприпасы и доставили их ко мне на Сумостров…»

— Ишь чего захотел…

Послышался смех, посыпались соленые словечки в адрес Годсона.

— Это еще не все, — сказал Донов, когда шум в избе улегся. — Годсон ждет от нас ответа. «Я прошу послать ответ с нарочным. Если крестьяне, посланные к вам с письмом, не вернутся, наши аэропланы начнут бомбить все ваши укрепления вплоть до Петрозаводска». Как ответим, товарищи? Кто желает выступить?

Все заговорили одновременно.

— Да что здесь говорить-то. Пусть командир напишет ответ и скажет в нем, кто мы есть такие…

— Пусть лорды узнают, что мы умеем драться за революцию…

Донов знал, как его люди воспримут ультиматум Годсона, и набросал заранее ответ капитану.

— Я тут кое-что набросал, — сказал он и взял со стола лист. — Я зачитаю…

— Ну, читай!

— «Ваши угрозы не напугают нас. Мы — не бандиты. Мы — регулярная часть Красной Армии, которая с честью выполнит свой долг перед отечеством и революцией. Мы, со своей стороны, считаем вас бандой, нанятой капиталистами и буржуями. Какой бы военной силой вы ни располагали, я заявляю от имени своего подразделения, что о сдаче оружия не может быть и речи. Есть один ответ: я принимаю ваш вызов, и мы будем драться не на жизнь, а на смерть. Будьте прокляты вы, наймиты международного капитала!»

— Хорошо, хорошо! — закричали в избе.

— Увидите: скоро они как волки бросятся на нас, — говорили красноармейцы, выходя с собрания.

Донов не торопился отправлять ответ. Не к спеху. Он считал необходимым познакомить с текстом письма всех красноармейцев полка, даже те подразделения, которые несли оборону на флангах. Кроме того, нужно было получить санкцию от чрезвычайного комиссара Северного фронта. Перед тем, как подписать письмо, Донов приписал еще одну фразу: «Командиры частей Красной Армии в плен не сдаются — они умеют умирать, сражаясь против бандитских наемников». После этого он вызвал крестьян, доставивших письмо, и отправил их с ответом капитану.

— Черт возьми, да с тобой мы хоть в огонь, хоть в воду! — говорил Донову Емельян, повторяя то, что говорили ребята в полку.

Донов сделал вид, что не расслышал слов вестового. Лишь усмехнулся и опять углубился в газету. Поезда пока еще ходили до Надвоиц и доставляли, правда нерегулярно, газеты. И хотя забот у Донова становилось тем больше, чем напряженнее было положение на фронте, он не упускал возможности взглянуть, что пишут газеты. Вот и теперь при свете керосиновой лампы он изучал, что же творится в мире. Сообщения были разные. Патриарх Тихон оказался замешанным в антисоветском заговоре. Ишь ты!.. В Петрограде расстреляли пятьсот заложников. Ну, эти-то точно покушений больше не устроят… Авдеевская волость Пудожского уезда решила признать Советскую власть. Наконец-то! Хах-ха! Долго, долго мужики чесались, пока надумали… Петрозаводский городской Совет постановил: ввести трудповинность и отправить на оборонные работы всех, живших чужим трудом, а именно бывших купцов, попов, адвокатов, профессоров… Гм, даже профессоров? А есть ли таковые вообще в Петрозаводске?.. Онежский металлургический и машиностроительный заводы начали ремонт паровозов. Николай Лонин назначен комиссаром завода… Николай Епифанович? Значит, он там. Вот сделали бы они бронепоезд… Емельян, кажется, уже заснул. Да, бронепоезд…

…Донов стал клевать носом. «Олонецкая коммуна» выпала у него из рук. Он увидел… Соню… на даче в Пскове… они с Соней в березовой роще… Где-то близко гудит паровоз…

От этого гудка Донов и проснулся.

Но это был не гудок. Это был голос часового на дворе:

— Стой! Пароль!

Емельян тоже проснулся от крика.

— Кого черти несут в такой поздний час? — заговорил он, протирая глаза.

Через минуту часовой вбежал в избу и радостно объявил:

— Приехали!

Донов встретил гостей в дверях.

— Наконец-то!

Он обнял Соболева, поздоровался с Верой за руку.

— Раздевайтесь! Вы совсем замерзли.

Емельян бросился помогать Вере. Он заметил, как обрадовался его командир появлению ночных гостей, особенно Верочке.

— Емельян, будь добр, организуй чайку, — велел Донов. — Я уже боялся, не беда ли какая с вами приключилась по дороге.

— Всякое было, — ответил Соболев. — Чуть не попались в одной деревне… У цыган-то паспортов нет, да, к счастью, Вера умеет гадать и карты у нее были. Вот и выкрутились.

Напоив гостей горячим чаем, Донов решил, что Вере, пожалуй, лучше всего переночевать в санчасти.

— Это совсем рядом. Там у нас женщины. А утром решим, как быть дальше. Может, останешься с нами? Иди поедешь в Петроград к родным?

— Я останусь здесь, — сказала Верочка решительно. — Буду сестрой милосердия.

— Сестра милосердия, — задумчиво повторил Донов. — Мне нравится это название. Напрасно у нас стали называть сестер милосердия санитарками.

— А офицеров — командирами, — заметил Емельян.

— Это разные вещи, — ответил Донов на язвительное замечание своего вестового. — Итак, завтра все решим. Емельян, проводи…

Емельян пошел провожать Веру в санчасть, а Соболев начал докладывать Донову обо всем, что видел и слышал во время своей поездки в тыл противника.

На улице стоял трескучий мороз. Щипало щеки. Емельян шагал рядом с Верочкой, не зная, с чего начать разговор. Ему хотелось напомнить ей о том, что они уже однажды встречались. Если бы рядом шла другая женщина, он бы знал, с чего начать. А это — Верочка. Судя по всему, Михаил Андреевич влюблен в нее…

— Пардон, — сказал, наконец, Емельян. — А ведь мы с вами встречались. Помните?

— Помню, помню. На станции в Кеми. Вы по ошибке открыли дверь телеграфной и сказали тоже: «Пардон».

— Я тогда был стеснительным, — смутился Емельян.

— А теперь?

— И теперь тоже, — засмеялся Емельян. — Хорошо, что удалось вырваться оттуда. Скажи спасибо за то Михаилу Андреевичу. А он ведь… хи-хи… даже во сне говорит о тебе. Вот это человек! Он даже сам не представляет, какой он герой! Вот как-то раз мы…

И Емельян принялся расхваливать своего командира.

Санчасть помещалась в избе, стоявшей на самом краю небольшого поселка. Раненых сейчас не было: двух тяжелораненых отправили в Петрозаводск, а получившие легкие ранения после перевязки вернулись в строй. «Людей и так мало осталось», — заявили они, отказываясь от госпитализации.

Татьяна, задумчиво глядя перед собой, спросила:

— Доктор, а можно предсказать, кто родится — мальчик или девочка?

Врач внимательно посмотрел на нее.

— Вы ждете ребенка?

— Нет, — смешалась Татьяна. — Я просто так…

Тут она смутилась совсем, потому что в дверях появился Емельян и с ним молодая незнакомая женщина.

— Эх и мороз! Того и гляди, язык во рту отмерзнет, — пропыхтел Емельян, растирая руки. — Вот вам помощницу привел. Сестра милосердия.

Врач удивленно и пристально смотрел на незнакомку.

— Если не ошибаюсь… Верочка?

— Гавриил Викторович!

Гавриила Викторовича не было в Кеми, когда произошла расправа у собора. О расстреле он услышал в поезде, возвращаясь из Петрограда в Кемь. Это известие и побудило его остаться у красных и стать военным врачом — в Кемь возвращаться ему не было смысла.

— Верочка, я сделаю из тебя настоящую сестру милосердия, — пообещал Гавриил Викторович. И шутливым голосом начал: — Если пациент, не переводя дыхания, может сосчитать до семидесяти, то можно, не исследуя грудную клетку, сказать, что легкие в порядке. Дьяконы могут единым духом до ста раз пропеть свое «господи помилуй…»

Вера сняла с головы платок, скинула шубку.

— Я не думала встретить вас здесь.

— В наше время случается столько неожиданного, — ответил Гаврил Викторович. — Как обычно бывает, когда впервые отправляются в путь…

Емельян не слушал, о чем говорили Верочка и доктор — его внимание привлекла незнакомая девушка в военной форме, сидевшая в избе и за все время не проронившая ни слова.

— Она из финского батальона. Санитарка, — пояснила Татьяна. — Сегодня вечером пришла. Хотела повидать Харьюлу…

При упоминании имени Харьюлы девушка подняла голову.

— Харьюла в разведке, — сказал Емельян девушке. — Утром должен вернуться… «Если ничего не случится», — подумал он про себя.

Емельян сам не раз ходил в разведку и знал, что в разведке бывает всякое.

— Не понимай, — сказала девушка и покрутила головой.

…Утром в медпункт пришли Игнат и Кюллес-Матти. Они привели с собой молодого бойца. Красноармеец весь трясся и испуганно озирался вокруг, словно не понимая, где он находится.

— Только спустились на лед, этот парень как заорет, точно сумасшедший, — рассказал Игнат. — Мы, конечно, зажали ему рот. Да поздно было. С другой стороны нас уже заметили и давай палить…

— Харьюла ехал впереди на коне, — добавил Кюллес-Матти. — Он был совсем близко от другого берега. Я видел, как он слетел с коня… Черт побери, ни за что пропал парень…

Молодая санитарка из финского батальона, пришедшая повидать Харьюлу, словно оцепенела. Казалось, слезы вот-вот хлынут из ее глаз, но она не заплакала.

Яллу! Как ей хотелось встретиться с ним. Яллу танцевал с ней и провожал с танцев до калитки. И это все, что между ними было… Ведь из-за Яллу она пошла на Вилппулский фронт ухаживать за ранеными. В надежде встретиться с Яллу она вместе с десятками тысяч беженцев покинула родину и ушла в Россию. А теперь ее Яллу лежит где-то на озере, может, уже неживой. Нет, она должна найти его…

…Харьюла полз по глубокому снегу, сжимая в руке гранату. «Попробуйте только подойти», — скрежетал он зубами. Его даже не ранило. Он только вывихнул ногу, спрыгивая с коня. Когда позади закричали диким голосом, конь поднялся на дыбы и, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, понесся как шальной. Харьюла кубарем скатился с коня в снег. При падении он выронил карабин. Но у него оставалась ручная граната, и, переждав, пока стрельба немного утихла, Харьюла стал отползать, зажав в руке гранату. Он не знал, сколько времени он полз. Время от времени раздавались одиночные выстрелы и посвистывали пули, иногда совсем рядом взметая снег. Тогда Харьюла замирал и лежал неподвижно, выжидая, когда перестанут стрелять. Наконец, ему удалось доползти до леса, откуда он выбрался на дорогу. Только выйдя на дорогу, он заметил, что окоченевшие пальцы свело и они примерзли к гранате. Так с гранатой в замерзшей руке он и пришел на разъезд и, хромая, направился в санчасть.

— Сперва надо снегом оттереть, — велел врач Татьяне.

— А не взорвется? — испуганно спросила Татьяна.

— Не бойся, — успокоил ее Харьюла. — Я же кольцо не снял.

— А теперь спиртом, — сказал Гавриил Викторович, когда пальцы разжались и гранату вынули из руки.

— Ради дьявола, не губите такое добро, — взмолился Харьюла.

— Не волнуйтесь, молодой человек, — сказал врач и стал готовить для Харьюлы пунш.

— Хилья приходила, — сообщила Харьюле Татьяна, растирая его пальцы спиртом.

— Какая Хилья?

— Санитарка. Такая невысокая. Говорит, тебя хорошо знает.

— Жива! — обрадовался Харьюла.

— Всего с полчаса назад ушла. Она в батальоне Вастена. Говорит — пришла тебя повидать, а тут ей рассказали, что тебя, мол, убили. Так в слезах и ушла…

В расположенной на левом фланге деревушке, куда направлялся Харьюла со своими разведчиками, еще день назад не было противника. Теперь она оказалась занятой. Не оставалось сомнений, что Годсон пытается окружить подразделение красных. Но о переходе в контрнаступление не могло быть и речи. Людей было маловато, и вообще это было бы безрассудством. Поэтому Донов отдал приказ отойти к Уросозеру.

Поезд стоял наготове под парами. Ночью под покровом темноты, без всякого шума красноармейцы погрузились в теплушки, и поезд без свистка двинулся к югу.

На станции осталась только группа саперов. Саперы имели задание разрушить пути. Многим из них довелось работать на строительстве этой дороги, а теперь приходилось разрушать построенное собственными руками. Паровоз с одной платформой отходил от станции по мере того, как саперы разбирали путь и укладывали рельсы на платформу. Саперы действовали спокойно и слаженно, словно выполняли привычную работу.

Но вскоре с фланга по ним открыли огонь. Те, кто был поближе к поезду, вскочили на платформу, и поезд пошел. Остальные залегли у насыпи и стали отстреливаться.

— Сдавайтесь, — кричали им из леса. — Вы окружены!

Саперы отстреливались до последнего патрона, а потом встали в полный рост и подняли руки. Подпустив вражеских солдат совсем вплотную, они выхватили гранаты и бросили их под ноги белым…

Тем временем их товарищи успели отъехать довольно далеко. За пыхтением паровоза и за грохотом колес саперы не расслышали взрывов позади. Не услышали они и стрельбы, которая шла впереди, и только на станции Сегежа они, к удивлению, заметили, что находятся в самой гуще боя. Оказалось, что белые обошли их и ворвались на станцию.

Паровоз остановился. Машинист выглянул из паровоза, пытаясь разглядеть сквозь метель, кто на станции — свои или белые. Неподалеку он увидел двух убитых, лежавших на снегу с раскинутыми руками. Станция горела. Где-то рядом грохнула шрапнель.

— Сюда, сюда! — закричал кто-то и в паровоз влез человек в штатском. Один из саперов узнал его — они встречались на подступах к Кеми, вместе отбивали нападение белофиннов.

— Лонин!

Но Лонин не обратил внимания на его удивленный возглас.

— Скорей, скорей! — торопил он красноармейцев, помогая им втаскивать на паровоз тяжелый пулемет.

Вряд ли Лонин, выезжая из Петрозаводска, предполагал, что попадет в такую переделку.

Ветку со станции Голиковка на Онежский завод успели закончить до того, как выпал снег. По ветке на завод стали поступать паровозы на ремонт. Первый отремонтированный паровоз повел на фронт агитпоезд имени Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Лонин повез с этим поездом собранные петрозаводчанами для фронта теплые вещи, бумагу для писем, махорку. Агитпоезд остался в Медвежьей Горе, где находился штаб первой бригады. Там же остались участники самодеятельности клуба железнодорожников. Лонин выехал в Сегежу. Но едва он успел прибыть туда, как противник пошел в наступление. Станцию оборонял небольшой отряд прикрытия под командованием Соболева и сформированный из местных железнодорожников добровольческий отряд численностью около 30 человек. Ряды защитников станции уже заметно поредели, и патроны были на исходе.

Лонин взглянул в сторону пакгауза. Около него оборону держала всего горстка красноармейцев. Вот они начали перебежками отходить к лесу. Может быть, им удастся по лесам добраться до Линдозера, оттуда — к своим…

— Полный вперед! — скомандовал Лонин, когда бойцы установили один пулемет на тендере, а другой на платформе, прикрепленной к паровозу.

Набирая скорость, паровоз понесся к югу.

У водокачки опять попали под обстрел. Пулемет с тендера стал огрызаться короткими очередями. С платформы тоже открыли огонь, но вскоре пулемет там замолчал… Паровоз несся на полной скорости. Стрельба на минуту прекратилась, но у моста через Сегежу вспыхнула с новой силой. Путь на юг был перегорожен поваленной на рельсы огромной сосной. Стреляли спереди и с флангов, из пулеметов и винтовок.

— Назад!

Паровоз помчался обратно на север. Удачно проскочили станцию Сегежу, но версты через две опять попали под огонь. Пробило котел…

Лонин выпрыгнул на ходу и побрел по снегу к деревьям. Паровоз прошел еще немного и остановился. Красноармейцы пытались укрыться в лесу, но пули настигали их — кого у самого паровоза, кого в нескольких шагах от полотна. Лонину удалось доползти до леса. Укрывшись за густой елью, он выстрелил один раз и двинулся в глубь леса. Вдруг он почувствовал, словно чем-то горячим хлестнуло по спине. Он упал навзничь. Падая, он увидел перед собой лицо матери… «Бедная мама…» — успел он еще подумать.

Снежинки медленно падали на его лицо. Сперва они таяли, потом перестали таять…

Прибыв со своим штабом на станцию Уросозеро, Донов первым делом связался с Сегежей — узнать, как там обстоят дела. Соболев ответил, что противник жмет и спереди и сзади и что без подкреп… Тут связь оборвалась. Донов немедленно собрал всех бойцов, бывших в его распоряжении — набралось человек 20 — и на паровозе поспешил на помощь. Но на 247-й версте паровоз чуть было не сошел с рельсов. Хорошо, что шел медленно. Белые успели развести пути. Увидев паровоз, белые выбежали из барака, где они как раз обедали, и открыли беспорядочную стрельбу. Машинист дал задний ход, и паровоз, набирая скорость, пошел обратно.

Когда Соболев, а за ним один за другим бойцы из отряда прикрытия, все вконец усталые, озябшие, ввалились в барак, Емельян собирался попить чаю.

— В самый раз пришли, — обрадовались бойцы, увидев в руках у Емельяна чайник с кипятком.

Донов немедленно послал в Медвежью Гору телефонограмму:

«Командир взвода Ф. Соболев и вместе с ним 13 бойцов из прикрытия, оставленного на станции Сегежа, отошли сегодня, 20 февраля, на 20-й разъезд. Белые окружили их, однако они вырвались из окружения и лесами вышли к 20-му разъезду. По их рассказам, Сегежа занята отрядом белых численностью около трехсот штыков. Шлите подкрепление. Переходим в контрнаступление…»

В то, что подкрепление из Медвежьей Горы прибудет, Донов не особенно верил. На Медвежьегорском участке противник тоже оказывал сильное давление, наступал с флангов, чтобы развернуть наступление затем на Медвежью Гору. Поэтому Донов был поражен, когда на следующий день прибыл лыжный взвод, состоявший из финнов и карелов, с приданными ему двумя орудийными расчетами. Теперь Донов располагал уже достаточными силами для контрудара.

Донов поднялся в будку паровоза, и паровоз, повернутый тендером вперед, с двумя пулеметами, установленными на тендере на дровах и направленными по ходу движения поезда, тронулся в путь. Уже на 247-й версте пришлось открыть огонь. Закрепив разведенные рельсы, двинулись дальше.

За деревьями открылась белая гладь Сегозера. Путь шел вдоль извилистого берега залива.

Временами путь подходил к самому озеру, потом снова уходил в лес. Показался мост через реку Сегежу, Поезд шел совсем медленно. Как только он остановился и красноармейцы спрыгнули с платформ, с другого берега по ним открыли стрельбу. Паровоз запыхтел и пятясь, скрылся за поворотом. Под прикрытием леса артиллеристы скатили орудия с платформ. Тем временем перестрелка у моста разгорелась, оттуда доносился уже треск пулеметных очередей.

— Огонь!

Одно орудие выстрелило, другое дало осечку. Видимо, в нем была какая-то неисправность. Огонь пришлось вести одним орудием, и вскоре, ободренные его стрельбой, красноармейцы бросились в атаку. Им удалось перейти через реку и захватить расположенные на другом берегу бараки. Оправившись от замешательства, белые открыли огонь из пулеметов. Откуда-то издали стали бить шрапнелью. Красноармейцам пришлось отойти обратно на южный берег и занять оборону.

— Вот черти, никак в атаку собираются, — проговорил Донов, внимательно следивший за противником. — Пусть подойдут поближе… А ну давай, ребята!

Белым пришлось отступить, но с наступлением темноты они предприняли новую атаку, уже большей силой.

— Да ты же ранен!.. — воскликнул вдруг Емельян, увидев, как рядом с командиром по снегу расходится красное пятно.

Увлеченный боем, Донов даже не почувствовал боли.

— Давай перевяжу.

— Я сам… — ответил Донов, закатав рукав: — Ты стреляй. Вон туда. Видишь?

Белые понесли большие потери и отошли. Зато на правом фланге огонь усилился — видимо, противник хотел обойти их. Воспользовавшись передышкой, Донов приказал красноармейцам незаметно отойти к поезду. Под прикрытием темноты погрузили орудия на платформы, и поезд пошел к 20-му разъезду. Сегежа осталась за белыми. С такими силами нечего было и думать о том, чтобы отбить станцию.

Оставив на разъезде небольшое прикрытие, Донов с ранеными направился на станцию Уросозеро.

Когда он добрался до перевязочного пункта, находившегося в одном бараке со штабом, Верочка бросилась к нему.

— Вы же ранены!

Гавриил Викторович осмотрел рану и сказал:

— К счастью, кость цела.

Вера обработала рану йодом и стала перевязывать ее, то и дело спрашивая, не больно ли. Донов не отрываясь смотрел на Верочку и не отвечал.

— Почему вы так смотрите на меня? — смутилась Вера.

— Сестра милосердия, — с нежностью сказал Донов. Вернувшись из соседней комнаты, где лежали тяжелораненые, Гавриил Викторович сказал, что Донову придется поехать вместе с другими ранеными в Петрозаводск.

— Лучше в Петроград, — сказал Донов.

Ему хотелось побывать в Петрограде. Он не был там больше года, с тех пор как уехал. Там он сможет повидать тещу. Может быть, ему удастся получить бронепоезд, подкрепление…

— Хорошо. Верочка поедет с вами, — сказал Гавриил Викторович.

Передав командование новому командиру полка, прибывшему из Медвежьей Горы, Донов с Верочкой и двумя тяжелоранеными красноармейцами выехал поездом.

Вернулся он через три недели.

— Как рука? — первым делом спросил Гавриил Викторович.

Вместо ответа Донов согнул руку в локте и предложил доктору померяться силами.

— Я же говорил, — Гавриил Викторович был доволен. — А если бы остались здесь, вряд ли рана зажила так быстро. А Верочка?

— Осталась в Петрограде. Пошла на курсы медсестер. Кончит — приедет на фронт.

В Петрограде Верочка почти каждый день навещала Донова. Теща тоже раза два приходила. Постарела, сдала. И не удивительно, времена теперь тяжелые. Слухи всякие ходят, от которых на душе становится еще мрачнее. После встречи с матерью Сони у Донова настроение было тоже тяжелое. Правда, в Питере ему пообещали бронепоезд. Разведчики говорят — у белых два бронепоезда. В бой их они еще не посылали, не могут — дорога разрушена. И пока что дальше Сегежи не идут. Или, может, замышляют что-то? Но до сих пор на этом участке фронта относительно спокойно. Можно даже иной раз предаваться воспоминаниям.

Донов тихо поднялся и зажег коптилку.

«Дорогая Верочка, — начал он писать. — Сейчас ночь, но мне не спится, я все время думаю о тебе…»

Емельян, стараясь не шуметь, сел на постели, но Донов услышал.

— Почему не спишь?

— Ты тоже не спишь, — ответил Емельян и стал готовить чай.

«Можешь поздравить нас, — писал Донов. — Сегодня получили телеграмму с приятной вестью. ВЦИК наградил наш полк орденом Красного Знамени…»

— Приказ строчишь? — спросил Емельян.

— Что? — Донов очнулся от своих мыслей.

Емельян стал разливать чай по кружкам.

— Не понимаю я тебя, Михаил Андреевич, — говорил он. — Вернулся ты из Питера такой, точно что-то забыл там. Все думаешь, думаешь. Садись. Чай стынет.

Донов сел за стол.

— Масло? Откуда? — удивился он.

Уж не добыл ли Емельян его путем «контрибуции»? От него всего можно ожидать. Тем более в их положении.

— Хозяюшки что угодно дадут, если сумеешь к ним подъехать, — ответил Емельян уклончиво.

На следующий день предположение Донова подтвердилось, он успел забыть о масле, как неожиданно ему раскрылась тайна его появления. Красноармейцы собрались в барак отметить награждение полка орденом. Настроение у всех было радостное. Донов выступил с речью, потом заиграла гармонь, и каждый показывал, кто что умел.

В разгар веселья в бараке появилась старушка и, плача и ругаясь, набросилась на Емельяна.

— Безбожники окаянные… Вот он где. Церкву разорили. Ай-ай! Маслица им захотелось…

Так вот откуда это масло!

Неподалеку от станции на берегу озера стояла деревушка, которая тоже называлась Уросозеро. В деревне была церковь с колокольней, с которой хорошо просматривались окрестности. На колокольне устроили наблюдательный пункт, и красноармейцы посменно вели оттуда наблюдение за белыми. Кому-то из бойцов и пришла мысль реквизировать церковную утварь и обменять на молоко и масло. Емельян был одним из участников этой операции. Бабы возмутились: перед этим интендант красных взял у них сено, а теперь…

— Только что говорили о спекулянтах и ворах… Расстрел на месте и точка… Емельян, Емельян! Что мне теперь с тобой делать? — спросил Донов.

— Расстреляй, — сказал Емельян.

— И расстреляю.

Когда до революции Донов думал о будущем, все казалось понятным и простым. Как-то на подпольном собрании он говорил о необходимости отмены смертной казни… А теперь все оказалось таким сложным. И он сам должен вынести смертный приговор. Когда в Кеми они решали, как быть с Алышевым, расстрелять его или нет, он тоже колебался… Как же быть, черт побери?

— Пошли!

Емельян послушно пошел.

— Ведь я… для тебя хотел…

— Ах, для меня!

Через несколько шагов Емельян опять сказал:

— Я не у крестьян… Сам же ты говорил, что религия — это опиум.

— Опиум и есть. — Донов остановился. — Слышишь, как бабы галдят?

Из деревни доносились возбужденные крики. Бабы, действительно, разошлись вовсю. Их не надо было гнать на собрание. Сами сбежались и стариков своих привели.

— Подумать только — церковь ограбили! Богохульники! Нехристи!

— Мы люди темные. Что с нами считаться…

— Неужто она такая, эта новая власть?

Все замолчали, когда Донов с вестовым вошли в избу.

— Здравствуйте, крещеные!

На приветствие Донова никто не ответил. Донов задумался. С чего начать? Начал он с сена, но один из стариков, с окладистой бородой, перебил его:

— Чего там… Сена у нас хватит.

Но кто-то из баб дернул его за рукав.

— Пусть говорит. Скотину нечем кормить, а ты… Давай говори.

— Красная Армия у бедных не берет, — успел сказать Донов, как бородач опять вмешался.

— Нонче мы все одинаково бедные.

Крестьяне уже усвоили одну истину: времена настали такие, что лучше быть бедным, чем богатым.

— …Завтра с вами рассчитаются, — пообещал Донов. — Придет интендант полка и заплатит новыми деньгами.

— А на кой ляд они нам. Подтираться, что ли… — раздался смешок.

— Тише вы, — зашумели бабы.

— Что касается того, что некоторые красноармейцы по своей несознательности взяли церковное имущество, то… — Донов взглянул на Емельяна… — то боец Емельян Петров пришел просить от имени этих красноармейцев у вас прощения…

В избе перестали смеяться. Просить прощения? Такого раньше не бывало. Бабы и мужики оторопели. Емельян тоже растерялся. Он до того оцепенел, что не мог и слова выдавить.

— Ну говори, — толкнул его Донов.

— Напрасно это вы, бабы, — начал Емельян сладким голосом. — Зря вы… Мы кровь проливаем… за вас… голодные воюем. Командир верно говорил… несознательные мы еще… Но погодите. Вот как разгромим империалистов всего мира, то мы…

— Ишь обхаживает. Что кот вокруг горячей каши.

— Ш-ш…

— …а потом советская власть научит баб грамоте, — разглагольствовал Емельян.

— Неужто?!

— …и вы узнаете, как земля летает вокруг солнца…

— Земля-то! — всплеснула руками старушка, которая приходила жаловаться на Емельяна. — Это что, вокруг солнышка-то летает? Который десяток на земле живу, а солнышко все из-за нашего поля поднимается. А мне, слава богу, уже восьмой десяток пошел… Кому ты голову морочишь? Ишь, вокруг солнца… Ай-ай-ай…

Тут в избу влетели ребятишки и наперебой закричали:

— Аэроплан летит!

Все выбежали на улицу.

Самолет летел низко. С колокольни церкви и со станции захлопали винтовочные выстрелы, но самолет улетел дальше, в сторону Медвежьей Горы. Через минуту послышался грохот орудий.

— А-вой-вой! Начинается! — завыли бабы, разбегаясь.

Донов поспешно зашагал на станцию. Емельян трусил за ним.

— Снег-то, гляди, какой… — говорил Емельян. — Дело к весне идет.

Вряд ли Донов расслышал, что ему говорил Емельян: он с тревогой вслушивался в артиллерийскую канонаду, с каждой минутой приближавшуюся к Уросозеру. Неужели белым удалось прорваться?

Рота, державшая оборону на правом фланге, у Восмосалми, понесла большие потери, осталась без командира и не смогла удержать противника, рвавшегося к Повенцу. На левом фланге, на Паданском направлении, белые тоже напирали все с большей силой, и положение стало угрожающим, но стоявший там второй батальон финского полка оборонялся пока успешно. Харьюла ходил туда выяснять обстановку…

Орудия грохотали уже совсем близко… В штаб вбежал запыхавшийся Соболев.

— У них бронепоезд… Ребята Вастена на прошлой неделе взорвали мост… Каким-то образом они его восстановили.

Белые восстановили мост и теперь их бронепоезд подходил к Уросозеру. Однако дойти до станции ему не удалось — пути оказались разрушенными во многих местах. Воспользовавшись передышкой, Донов решил отойти на более выгодные позиции. Остатки его изрядно потрепанного полка отступили на станцию Масельгскую. Туда же к тому времени прибыл построенный рабочими Путиловского завода бронепоезд. Но силы все равно были неравные, и после тяжелых боев Масельгскую пришлось оставить.

Кюллес-Матти и Харьюла шли к 17-му разъезду. Оттуда доносилась стрельба, и надо было выяснить, что там происходит. По дороге Матти рассказал о гибели Игната.

…Игнат вез боеприпасы. Лошадь у него совсем выбилась из сил, едва ноги переставляла. Белые догоняли его, слышны были их голоса. Лошадь остановилась. Игнат хлестнул ее раз-другой, но тащить она больше не могла. А белые уже совсем близко. Игнат взял одну гранату и сел на ящик с боеприпасами. Когда белые подошли к возу, он вырвал чеку…

— Леметти тоже живым не сдался, — сказал Харьюла. — Его ранило в спину. Тогда он привязал бинт к спусковому крючку, приставил ствол под подбородок и бахнул… Антикайнен рассказывал. Он у них комиссаром был.

Они подошли к какой-то деревеньке. Навстречу ехал пожилой крестьянин — вез навоз на поле.

— Гляди… Сеять собирается! — удивился Кюллес-Матти.

Крестьянин остановил лошадь и стал с подозрением вглядываться в Матти и Харьюлу.

— Белые у вас не появлялись? — спросил Харьюла.

— Утром были. Обратно ушли, вон туда…

И мужик показал в сторону разъезда.

До 17-го разъезда от деревеньки было версты две. Неужели там опять белые? Разъезд несколько раз переходил из рук в руки, вчера его отбили у белых… Теперь опять там стреляли. Неужели белые вернулись?

С винтовками в руках, готовые в любой момент открыть огонь, Харьюла и Кюллес-Матти приближались к разъезду.

До насыпи было рукой подать.

— Гляди, убитый, — вдруг остановился Харьюла.

Убитый был в мундире английского офицера.

— Иво Ахава!

Перед Кюллес-Матти лежал его бывший командир по красному финскому легиону.

Харьюла снял с головы шапку.

— В спину выстрелили… Бежать, мол, хотел…

Подполковник Дедов исполнил свою угрозу. Ахаву постигла та же судьба, что и многих других, кому белые позволили перейти в «совдепию», как они называли Советскую Россию.

Глядя на убитого Ахаву, Харьюла вдруг вспомнил, как в Куусамо он работал у отца Иво, у купца Пааво Ахавы. Пришлось ему там попотеть…

Со стороны разъезда донеслись громкие голоса. Где-то рядом грохнул выстрел, другой… Белые!..

Весна в этот год пришла рано и круто. Склоны поросших редким сосняком сопок под Медвежьей Горой уже совсем оголились от снега, когда остатки Уросозерского полка и второго финского батальона окопались на них и заняли позиции, готовясь отразить англичан, наступавших со стороны Повенца. Говорили, что на английских броневиках было написано: «За великую и неделимую Русь!»

В самый разгар боев за Медвежью Гору пришло тревожное известие о контрреволюционном мятеже в Заонежье. Донов, командовавший этим участком фронта, немедленно послал Соболева с его взводом в Заонежье. Пусть выяснит положение, поговорит с мужиками. Родом Соболев из Карелии, ему легче договориться. Ну, а если слова не помогут, пусть применит оружие. Мятеж надо подавить…

Заонежье расположено на широком отлогом Шуньгском полуострове, который, раскинувшись от Медвежьей Горы до острова Кижи, выдается далеко в Онежское озеро. По заселенности и по зажиточности Заонежье занимало второе место в Карелии после Олонецкой равнины. Шуньга, куда Соболев теперь направлялся, с давних пор была широко известна. Некогда там проводились самые большие в северной России торги. Вторгшиеся в 1614 году в Россию польско-литовские захватчики не случайно пытались овладеть Шуньгским погостом, однако его жители были начеку и, обнеся погост деревянной стеной, превратили его в крепость, которую врагам так и не удалось взять. После трех недель неудачной осады поляки отступили в южную Карелию, где, соединившись со шведами, сделали попытку взять Олонецкий погост. С той поры много поколений жителей Заонежья жили в мире, трудились на своих, хоть и каменистых, но все же довольно плодородных землях, ловили сига да лосося в Онеге, били медведя и лисиц, рябчиков и глухарей, жгли древесный уголь для Петровского пушечного завода, добывали мрамор для строительства Исакия. В Шуньгу каждый год на масленицу съезжались на торги купцы со всех сторон: с Соловков, из Каргополя, Архангельска, Петербурга. Приезжали купцы из-за границы — из Норвегии и Финляндии — за хлебом, солью, воском, кожей, косами… В 30-е годы прошлого века оборот на этих торгах превышал миллион рублей. На ярмарке устраивались народные представления, известные сказители из рода Рябининых пели свои былины…

Взвод Соболева направлялся в Толвую, тоже небезызвестный в Карелии погост. Из села Романовское Толвуйской волости был родом Клим Соболев, вожак крестьянского восстания 1769—1771 гг. Восстание кончилось трагическим расстрелом возле Кижского собора… Младший сын Клима Соболева пытался было снова поднять народ, но ему пришлось бежать. Это о нем, о сыне Клима, Соболев рассказал Хуоти на реке Колханки. И вот теперь в Толвуе опять бунт, только этот бунт контрреволюционный, против Советской власти. И он, Соболев, идет подавлять его…

Путь в Толвую лежал через Романовское. Соболев зашел в Романовском в один дом. В избе был лишь старик, с белой бородой, старый-престарый, лет ста, не меньше.

— А ты чей будешь? — спросил старик, вглядываясь в Соболева. — Уж больно ты знакомым кажешься… Так я и думал. У нас чуть ли не все село Соболевы. Что? Говори громче. Нет, не помню. Помню, что отец мне рассказывал. Сбежал Климов сын да и пропал куда-то…

Соболев, словно зачарованный, слушал старика. Когда-то мальчишкой он любил слушать, как дед рассказывал ему легенду о беглом Иване и девушке Сантре. И сейчас он охотно бы послушал, да времени не было.

— А где мужики?

— Мужики-то? — переспросил старик. — На погост подались. В церкву… Что? Надо бы хлеб посеять, да как тут посеешь-то, ходите вы тут с винтовками… Ох, молодежь… И поля ждут.

Но мужики сошлись в Толвую не молиться в церкви. Подстрекаемые богатеями, собрались они во дворе совета и стали кричать: «Выходите!» Председатель вышел, спрашивает: «Товарищи, чего вы хотите? Для чего вы пришли в такой поздний час?» А время-то близилось к полночи. «Мы тебе не товарищи!» — ответили мужики, схватили председателя и еще четырех работников Совета, посадили в амбар под замок и у дверей часового поставили. Утром богатеи собрали сход и решили отменить монополию на кожу и продразверстку. Избрали новое волостное правление и послали делегатов в Медвежью Гору просить у англичан помощи. А над зданием совета подняли белый флаг.

Не успели закончить сход, как в волостное правление вбежал мужик и сообщил тревожную новость:

— Из Петрозаводска идут корабли… Сам видел.

Все бросились врассыпную. Инициаторы переворота и все, кто успел записаться в белый отряд, бежали из села. Только вновь избранный волостной старшина отказался бежать. Он выпустил из амбара председателя Совета и других арестованных. «Я никуда не пойду, делайте со мной что хотите», — сказал он им. На него махнули рукой и, прежде чем с подходивших военных судов открыли огонь, поспешили поднять над волостным Советом красный флаг.

Когда Соболев со своим взводом подоспел в Толвую, там уже были красные моряки. От них он узнал, что белофинны перешли границу и быстро продвигаются к Петрозаводску.

— Ну, ребята, теперь отступать нам больше некуда. Черт побери, — ругался Соболев.

IV

Весна в тот год пришла в Пирттиярви рано. Как только с ветвей деревьев стаял снег, началась заготовка дров в окрестных лесах. Дрова пилили, кололи, складывали в поленницы и оставляли на все лето сушиться в лесу. Вскоре вскрылись устья речек и начался лов щуки. А потом подошел и Егорий. В этот день деревенские мальчишки имели право, не спрашивая ни у кого разрешения, забираться на звонницу часовни и бить в колокола, сперва в большой, потом в меньший. А когда Егорий бухнет в колокол, то зазвенят и колокольчики, — гласила пословица. Хозяйки привязывали своим коровам на шею медный колокольчик и, перекрестив, выпускали их и другую скотину в лес.

Доариэ, расщепив ножом одноствольную рябинку, на которой почки еще не распустились, прислонила половинки рябины с двух сторон к двери хлева, перекрестила свою Мустикки и вывела ее на прогон. Все это она сделала так, чтобы никто не видел. Микки с хворостинкой в руке погнал корову в лес. По всей деревне слышалось разноголосое звяканье колокольчиков.

Пулька-Поавила отправился с Хуоти к Хёкке-Хуотари точить топоры.

— Что-то рановато ты, — удивился Хуотари. Оказывается, он еще не успел и позавтракать.

— Надо же, в конце-то концов, хоть нижние венцы срубить, — сказал Поавила. — Кто его знает, что еще будет, всякое поговаривают. Говорят, на Мурманке уже воюют.

Хуоти крутил точильный камень. Взглянув на жернов, он вдруг вспомнил, как он когда-то молол с Иро зерно, и заулыбался. Когда же Иро вернется домой? Она все еще была в Кеми. Хилиппа видел ее там. Говорит, совсем городской барышней стала.

Дома Поавила еще подточил топоры, чтобы они оставляли гладкий след на бревне, и, определив время по сделанным на подоконнике зарубкам, сказал Хуоти:

— Скоро семь. Нам пора.

Придя на берег залива, Поавила сразу заметил те три бревна, которые зимой привез ему Хилиппа, возвращая долг. Нет, они не годились для основания. Пулька-Поавила выбрал бревна для нижних венцов из тех, которые ему заготовил Вейкко Кивимяки, и начал обтесывать их. «Где же этот Вейкко сейчас? Хороший был работник».

— Теши поглубже, — учил он Хуоти. Обтесав бревна с двух сторон, они подняли их на каменный фундамент, сделанный еще осенью. И пошла работа. Небольшой перекур, и опять за топоры. Надо торопиться, ведь сев уже скоро начнется…

Но, как на грех, появился Крикку-Карппа. Сразу было видно, что он ходил на глухариный ток: за спиной туго набитый кошель, за поясом топор, через плечо на ремне висит ружье, которое Пекка Нийкканайнен прислал с Теппаной из Кеми.

— Слышу: топор стучит. Давай, думаю загляну… Закуривай.

Пулька-Поавила словно и не слышит, тешет себе.

— Торопясь, далеко не уедешь, — заметил Крикку-Карппа и сел на бревно.

«Нет, от этого черта не отвяжешься!» — выругался Поавила про себя, всадил топор в конец бревна и сел рядом с соседом.

— Тяжел! — сказал он, приподняв кошель Крикку-Карппы. — Два-то глухаря точно есть, а то и больше.

Теперь Крикку-Карппа, в свою очередь, сделал вид, что не слышит.

— Скоро можно начать и сеять, — заговорил он. — Земля уже оттаяла. Кто в шубе сеет, тот в рубахе жнет.

Когда Крикку-Карппа ушел, Поавила подумал о нем: «Ох уж этот Крикку-Карппа. Поди разберись в нем. Мол, заглянул, поглядеть пришел… Ишь, кто в шубе сеет… Будто без него не знаем…»

Но все же слова соседа засели в его сознании, и, срубив нижний венец и установив поверх него еще два, Поавила решил, что строительство они с Хуоти продолжат осенью, а сейчас есть более спешные дела. Он не хуже Крикку-Карппы знал, что если поле забросишь на один год, то оно тебя забудет на девять лет. И принялся возить навоз на поле.

Разбрасывать навоз вышли всей семьей. Микки тоже взяли. «Скот пасти уже не нужно, скотина сама домой приходит, а медведя еще бояться не надо, рано еще. Так что пусть парнишка помогает взрослым. Глядишь, и сам поймет, какого труда стоит кусок хлеба. А то все клянчит, все хлеба просит. Мало ему, потому что растет парень…» — думал Пулька-Поавила.

Как только разбросали навоз, Поавила стал пахать свой надел. А как отпахался да отбороновался, тут и сеять надо. Картошку сажать опять вышли всей семьей. Так что некогда было даже сходить, поглядеть, как там сруб.

Покончив с севом, Пулька-Поавила отвел свою лошадь в лес, оставил пастись на том же выгоне, где обычно летом пасся его мерин. Летом в деревне коню работы нет. Пусть отдохнет, наберется сил в лесу. А хозяевам лошадей было не до отдыха — подходил сенокос. После Петрова дня все уходили на покос на дальние лесные пожни.

Но прежде чем мужики отправились на покос, в Пирттиярви случилось событие, о котором говорила вся деревня. Виновницей его была дочь Хёкки-Хуотари Иро. Вернулась Иро из Кеми перед самым Петровым днем, и все увидели, что она тяжелая. Ясное дело, пересудов тут хватило.

— С приданым пришла, — говорили мужики.

— Штаны-то не помогли, хи-хи.

Иро вернулась из Кеми в короткой юбке и в панталонах, а такого в Пирттиярви еще не видали.

— Нет, не помогли штаны, — смеялись в деревне.

— А-вой-вой, а как же Иро со своим разговаривать-то будет? — тревожились бабы. — А вдруг он возьмет и залопочет по-английски или там по-русски? Ведь никто не знает, чей он…

Не надо объяснять, каково было в доме Хёкки-Хуотари.

— А-вой-вой! — причитала мать Иро. — Ну кому же ты теперь будешь нужна со своим пригулышем? А Ховатта, тоже хорош, за сестрой не мог приглядеть.

— Чего ты Ховатту тянешь, он-то при чем, — пытался Хёкка-Хуотари вступиться за сына.

Но жена тут же оборвала его:

— Вы все одинаковы. Ты тоже, когда помоложе был и ходил коробейником… Знаю я. А теперь что твой мерин.

Хуотари молчал, только ниже склонил голову.

Иро за все время не проронила ни слова.

— А ты чего сидишь, как воды набравши в рот, — заорала на нее мать. — Скажи хоть что-нибудь.

— От Ханнеса он… — проговорила Иро и положила ложку на край миски с кашей.

— От Ханнеса?! О, господи!

Для Паро это была словно соломинка, за которую хватается утопающий.

Доариэ она жаловалась:

— Если бедная красива, будет только несчастлива.

Пулька-Поавила с сыновьями спозаранку отправились на лесную пожню на Ливоёки.

Вела туда бог весть когда протоптанная тропинка. Те, кто прокладывал ее, старались обойти болотистые места, так что до покоса можно было дойти не промочив лаптей. Тропа петляла от суходола к суходолу, мимо двух лесных ламб, заросших белыми и желтыми кувшинками. Идти по этой тропе было интересно, нескучно. Да и день стоял погожий. «В такую погоду сено враз высыхает», — подумал Поавила, прибавляя шаг.

По этой самой тропе он много лет назад шел из Костамукши, ведя за собой нетель — приданое Доариэ. Сама Доариэ шла следом, погоняя прутиком свое приданое. Как изменилась жизнь с тех пор. Сплошные заботы теперь в ней. Нет, нельзя сказать, чтобы тогда забот совсем уж не было. Были, конечно, только не те, что теперь. Поавила оглянулся. Ничего, шагает себе и его младший, с кошелем за плечами, с граблями на плече.

Придя на Ливоёки, они увидели висящие под свесом крыши на стене избушки два кошеля. Видно, сосед с дочерью опередил их. Рановато что-то. Ни самого Хёкки-Хуотари, ни Иро у избушки не было. На покос поспешили, словно от людей бежали.

Отец велел Микки наломать березовых веток, — на них спать приятно. Микки был рад, что его взяли на покос, и сразу принялся за дело — работы он не боялся. Хуоти стал рубить смолистый пень на дрова. Поавила тем временем привел в порядок косы. Перекусив ячменной лепешкой и запив ее простоквашей, разведенной холодной родниковой водой, они тоже отправились на пожню.

Пулька-Поавила и Хуоти косили, Микки сгребал сено. Травы было мало, и пришлось даже залезть по колено в илистую воду, чтобы выкосить траву на берегу реки. И, конечно, тщательно выкосили траву вокруг кустов. Кустарника опять понаросло много. Надо бы как-нибудь собраться выкорчевать, иначе весь лужок зарастет. Кустарник на лугу, что камни на пашне — одно мученье. Вырвать надо с корнем, иначе от него не избавишься.

Легкое облачко ненадолго закрыло палящее солнце, потянул прохладный ветерок. Но вскоре тучка ушла и солнце опять стало припекать спину и шею. Хотелось сбросить с себя промокшую от пота рубаху, но попробуй, сними — заедят оводы. Откуда-то спереди время от времени доносился звон натачиваемой косы. Это, конечно, Хёкка-Хуотари. Его покос начинается сразу за покосом Пульки-Поавилы. Неужели он сам правит косу?

Удары бруска о лезвие косы перестали раздаваться, и вскоре из-за кустов появился Хёкка-Хуотари с косой на плече. За ним шла Иро, печальная и понурая.

— Бока-то не болят? — спросил Хуотари, подойдя к Поавиле. — Уж очень рьяно ты взялся.

— Косить — работа нетяжелая, — ответил Поавила. — Только маши косой да точи ее.

— От работы еще никто не разбогател, — сказал Хуотари. — Пойдем отдохнем, а то, гляди, грыжу наживешь.

Вид У Хуотари был пасмурный. Поавила понимал, почему Хуотари хмурится, но ничего не стал расспрашивать. Дело-то щепетильное.

Когда Пулька-Поавила с сыновьями пришел к избушке, Хуотари и Иро уже успели поесть. Хуотари торопился поужинать: ему не хотелось, чтобы сосед увидел, что они едят — у него в кошеле были еще харчи, привезенные Ховаттой из Кеми. А этот вопрос тоже был щепетильный…

— Ты косу мне не наточишь? — спросил Хуотари. — Я, черт, никак не научусь. — И он хихикнул.

— Ладно… наточу, — пообещал Поавила. Он облизал ложку и убрал ее в кошель.

— Ясная погода будет завтра… Сено будет сохнуть — только убирай, — говорил Хуотари, разглядывая вечернюю зарю. — Только бы ночью заморозок не пожаловал. Ячмень-то начинает наливаться.

Дым выгнал из избушки комаров и мошкару, воздух в ней сменился. Можно было ложиться спать. Птицы тоже замолчали, попрятались в гнезда.

Иро легла последней. Ей пришлось лечь рядом с Микки: больше места в избушке не было. Утомившийся за день мальчик сразу уснул. Вскоре захрапели и старики. Хуоти тоже сделал вид, что заснул. А Иро не спалось. Она протянула руку через Микки и осторожно дотронулась до Хуоти. Хуоти промычал что-то и повернулся на другой бок…

Косари проснулись раньше, чем защебетали птицы и, наскоро позавтракав, отправились на работу: по росе легче косить.

Солнце опять пекло вовсю. К полудню уже можно было убирать в сарай сено, скошенное накануне. Пока сносили первые копны в сарай, подошло время обедать.

В избушке косарей ожидал сюрприз. Кто-то побывал там, съел почти все их припасы, а на столе оставил загадочную записку. Хуоти прочитал ее вслух: «Спасибо за харчи. Не волнуйтесь, осенью рассчитаемся».

— Эмяс, — выругался Пулька-Поавила.

Он догадался, кто наведался в избушку. Крикку-Карппа рассказывал, что видел в лесу трех незнакомых мужчин. Шли они со стороны границы и направлялись в Вуоккиниеми. Эти гости тоже, конечно, держали путь на погост. Вдоль Ливоёки туда легко попасть: река впадает в озеро Куйтти неподалеку от села.

— Осенью обещают рассчитаться, — продолжал ворчать Поавила и на покосе. «Черти, что-то опять замышляют. Видно, новую избу и осенью не придется строить», — рассуждал он про себя.

Почему-то не работалось. Приходилось прямо-таки заставлять себя махать косой.

— Эмяс! — выругался Поавила, бросая косу. Сунув руку в штаны, он вытащил муравьишку. — И этот еще тут. Маленький, а… — заматерился он.

Хуоти отвернулся, с трудом сдерживая смех.

Вечером, после косьбы, он взял удочку и пошел на рыбалку. Может быть, удастся наловить хоть на уху. Неподалеку от избушки на излучине речки была быстрина, где прежде хорошо брал на мотыля хариус.

Иро тоже пришла на берег.

— Клюет?

— Нет, — ответил Хуоти, не поворачивая головы.

Иро села на кочку и вдруг, закрыв лицо руками, зарыдала.

— Не плачь, — сказал Хуоти. — Слезами тут не поможешь.

Иро вытерла слезы, тяжело поднялась и медленно пошла к избушке.

Рыбалка у Хуоти на сей раз была неудачная.

— Ну что ж, делать нечего, придется сходить за харчами, — сказал отец. И Хуоти отправился в деревню.

На следующий день к полудню он вернулся и принес в кошеле туес с творогом и мешочек ячменной муки.

— Старый Петри пропал куда-то, — сообщил он. — Еще позавчера. Пошел за лыком и не вернулся. Теппана ходил искать, но не нашел.

— Трудно в лесу человека найти, — сказал Хуотари задумчиво.

— Может быть, удар хватил, — предположил Поавила.

— Да, стар уж он был, — добавил Хуотари.

Больше они ничего не говорили о новости, принесенной Хуоти, но каждый про себя продолжал думать о судьбе Петри.

На обед Хуоти сварил болтушку из ячменной муки.

— Ешь кашу до дна, парень, а траву коси под корень, — учил Поавила за столом Микки.

Так они питались кашей да морошкой, которая к тому времени начала поспевать.

— Мы соберем маме на гостинцы? — спросили ребята, когда они возвращались с покоса домой.

— Ну соберите, — разрешил отец.

Сам он тоже не удержался и присоединился к ребятам — очень уж соблазнительная была морошка. Все болото у тропинки прямо желтое. Ягоды крупные, сочные.

Скоро туес был полон. И наелись они так, что язык стало щипать. Затем вернулись на дорогу, вскинули кошели на спину и отправились дальше. Отец шел впереди тяжелыми шагами, Хуоти за ним, а последним трусил Микки.

Дома косарей ожидала натопленная баня. Они хорошо напарились. Хуоти и Микки тоже на этот раз парились по-настоящему, потому что иначе искусанные мошкарой руки и ноги будут страшно зудеть. А похлестаться свежим душистым веником — одно удовольствие.

Когда вернулись из бани, на столе их ожидала морошка с молоком и ячменные лепешки.

— Ешьте, мальчики, — угощала мать. — Да, а вы знаете? Ведь старого Петри так и не нашли.

— Умер, наверное, — сказал Поавила. — Уж много дней-то прошло.

Так думали о Петри и в деревне, о нем говорили уже в прошедшем времени.

— Умер, как медведь, — рассуждал Крикку-Карппа. — Подохшего медведя еще никто в лесу не видел. Куда-то хоронятся умирать.

— А смерть-то хоть легкая ли была? — гадала Паро.

— Да ведь он ничего плохого людям не делал, — сказала Доариэ. — У нас в деревне был один человек, знахарем Теро его звали…

Доариэ редко что-либо рассказывала, но иногда, когда речь заходила о смерти, о какой-нибудь болезни или о несчастье, она тоже вступала в разговор. И теперь она стала вспоминать, как у них в Костамукше умер знахарь Теро. Теро считался хорошим знахарем. Его приглашали на все свадьбы, поили, кормили. Не позовешь — не будет счастья в новом доме. И вот однажды не позвали на свадьбу. И получилось так, что первый ребенок умер, второй родился и тоже умер. Потом пришла пора помирать и самому знахарю. А смерть его не хочет брать. Все мучает и мучает. «Выдерните вон те две доски из потолка», — наконец, взмолился измученный Теро. Доски выдернули. Только после этого смерть перестала терзать его. Вот такой случай был у них в Костамукше.

— Не надо никому желать зла, — заключила Доариэ. — А то умирать будешь, мучиться будешь.

Теппана упросил односельчан еще раз отправиться на поиски отца. Хотя и был сенокос и время спешное, все же грех оставить человека на съедение медведям. Может быть, еще найдется Петри. И мужики пошли. Пулька-Поавила тоже пошел. Заодно он решил поглядеть, как его конь там, на выгоне, набирается сил. Но лошади на выгоне не оказалось. Все остальные были, а его не было. Забыв о том, ради чего он отправился в лес, Поавила стал бегать по лесу, разыскивая коня.

— Ну как? Нашел? — спросил Хуотари, когда Поавила вернулся в деревню.

Поавила лишь безнадежно махнул рукой.

— Умер он, — решил Хуотари.

— Неужто леший его забрал? — сказал Поавила, думая все о коне.

Так и не нашли старого Петри, хотя ходили его искать еще и в воскресенье, опять всей деревней.

А лошадь Поавилы нашлась. Кто-то рассказывал, что видел ее в Вуоккиниеми.

Пулька-Поавила пошел за конем, но вернулся в тот же день вечером и без коня. Доариэ не стала ничего расспрашивать, она и так видела, что они опять остались без лошади.

— Короткой была эта история, как песня рябчика, — промолвил Поавила и устало бросил шапку на скамью.

Оказалось, что лошадь принадлежала вуоккиниемскому богатею Онтсу Рийко. Пасясь в лесу, она вспомнила дорогу к старому дому и вернулась к своему хозяину.

— Еще и конокрадом обозвал, — ворчал Поавила. — И пуникки.

Прошлой осенью никто бы не осмелился так обозвать отрядовца. А теперь осмеливаются. «Видно там, на погосте, дуют уже другие ветры», — думал Пулька-Поавила, и это тревожило его, пожалуй, больше, чем потеря лошади.

Звук незнакомых шагов в сенях прервал его раздумья. В избу вошел молодой парень из отряда с черным чемоданом, следом за ним — высокий человек в гражданской одежде.

— Здравствуйте, — поздоровался гость по-русски.

— Здорово, — ответил Поавила.

— Он русский, — объяснил парень.

— Да и так видно, — сказал Поавила.

— Говорят, генерал.

— Генерал?! — удивился Поавила и уголком глаза взглянул на усталого гостя. «Наверное, генерал. Похож, но почему же он в гражданском? И чего ему надо здесь, в их глухой деревне?»

Генерал сказал что-то своему проводнику.

— Спрашивает, есть ли посты на границе, — перевел тот.

— Какие там, к черту, посты, — ответил Поавила. — Кому есть досуг во время сенокоса ходить в караул? И толку что? Все равно летом следов не видно.

— Он идет в Финляндию, — сказал переводчик. — Спрашивает, можно ли переночевать у вас?

Поавила заколебался.

— У нас клопов много. Ведь они ему спать не дадут.

Переводчик перевел ответ Поавилы. Генерал усмехнулся.

— Да ведь у Хилиппы господа всегда на ночлег останавливаются, — вмешалась Доариэ. — У них и горница есть…

Незнакомец извинился и отправился к Хилиппе.

Поавила лег спать, но генерал все не выходил из головы.

«Наверное, какой-то большой начальник, даже человека нанял нести чемодан. В Финляндию едет. К чему бы все это?» — размышлял он.

Перед тем как отправиться в путь, генерал-майор Марушевский встретился с Пронсоном.

Хотя дела на фронте пока шли успешно и передовые части белых были всего в шестидесяти километрах от Петрозаводска, полковник Пронсон нервничал: тревогу вызывало положение в самой Кеми, где ему все труднее становилось сохранять контроль над событиями. Сначала пришло известие о мятеже французских моряков в Одессе. Французы отказались отправиться на фронт. Итальянцы последовали их примеру. Их тоже пришлось отправить на родину. Из оккупационных войск оставались только британские части, но на них тоже нельзя было полагаться. Среди солдат распространялись листовки, в которых их призывали:

«Британские солдаты! Рабочие на вашей родине требуют вашего возвращения домой. Почему вы не возвращаетесь домой? Ни у кого нет права задерживать вас. Требуйте немедленной отправки домой».

Рабочие Англии потребовали, чтобы их сыновья и братья были возвращены из России на родину. В Лондонском Гайд-парке появилась новая трибуна, с которой почти каждый день повторялось требование: «Руки прочь от Советской России!» Профсоюз транспортников угрожал объявить забастовку, если солдаты не будут немедленно возвращены домой. Норвежские докеры отказались грузить углем английское судно, направлявшееся с военным снаряжением в Мурманск.

Под влиянием всех этих событий британские солдаты в Кеми решили обратиться с письмом к парламенту своей страны. Они спрашивали, почему они все еще находятся на чужой земле? Так как на их обращение не последовало быстрого ответа, они тоже отказались отправиться на фронт. Это-то и тревожило больше всего полковника Пронсона. Что с ними делать? По законам военного времени подстрекателей надо расстрелять, но…

Пронсон наполнил рюмки вином и сказал Марушевскому:

— Боюсь, что вы вернетесь ни с чем, так же как пришлось вернуться Годсону.

Хотя Англия все еще не признавала независимости Финляндии, она уже стремилась к контактам с ней и старалась наладить сотрудничество. С этой целью капитан Годсон был направлен в Спасскую Губу для встречи с представителями Олонецкой экспедиции Герцена. Речь шла о Петрозаводске — кому он достанется, когда его займут. Белофинны были уже на самых подступах к Петрозаводску, но Годсон потребовал, чтобы они не занимали город, а уступили войскам Миллера. Белофинны не согласились на это, и переговоры зашли в тупик. Об этом и говорил полковник Пронсон.

— Давайте поднимем тост за то, чтобы ваша миссия удалась, — сказал он, подняв бокал.

— Никто не умеет устраиваться на фронте с такими удобствами, как вы, англичане, — сказал Марушевский, осушив бокал до дна. — В Мурманске я обедал с офицерами штаба генерала Мейнарда. Обед был прекрасен, вино отменное. Прислуга в белоснежных фраках.

— И все-таки Ленин прав, когда он говорит, что самой большой слабостью империалистов являются их внутренние противоречия, — сказал Пронсон, не обращая внимания на лесть Марушевского. — И он умеет пользоваться этой слабостью.

— К сожалению, это так, — подтвердил Марушевский. — Я слышал, Москва установила дипломатические отношения с Афганистаном.

— Маннергейм, может быть, и предпринял бы наступление на Петроград, если бы ваши признали независимость Финляндии, — рассуждал Пронсон. — Но Колчак не хочет признавать ее. И Деникин тоже.

— Может, знакомство поможет, — сказал Марушевский. — Я знаю Маннергейма с румынского фронта. Надо все-таки попытаться.

На следующий день генерал-майор Марушевский отправился на лодке в верховье Кеми. Через неделю он был в Пирттиярви. Ханнес и Наталия перевезли его через озеро, и генерал пешком направился к границе. В кармане у него лежало письмо премьер-министра правительства Северной области, которое он должен был вручить Маннергейму.

Проводив генерала, Ханнес и Наталия гребли вдвоем через озеро. Вдруг Наталия заметила, что Ханнес смотрит на нее как-то странно.

Она перестала грести и сказала:

— Не подходи. Или в воду брошусь.

Ханнес отвел взгляд и стал опять править лодкой.

— Иди к Иро, — сказала Наталия.

— Она не от меня… — сказал Ханнес. — Наверно, от Хуоти…

Наталия не поверила в то, что сказал Ханнес. Но все же его слова больно задели ее.

Наталии хотелось поговорить с Хуоти, спросить у него, но Хуоти с отцом и младшим братом был на покосе, теперь уже на лесной пожне у Хеттехъёки. Вернутся они только в субботу.

Пока они были на покосе, случилось то, чего больше всего опасался Пулька-Поавила: заморозок… Придя домой, он первым делом пошел поглядеть поля. Колосья ячменя сморщились. Вряд ли они уже оживут. Картофельная ботва тоже пожелтела. К счастью, картофель успел отцвести, так что, может быть, сколько-то картошки и уродится.

— Ну что ж, придется сходить за корой, — сказал Поавила, вернувшись в избу. — Заморозок погубил все.

— Да, делать нечего, придется, — покорно вздохнула Доариэ.

Было воскресенье, но они с утра пораньше ушли в лес за сосновым корьем. Заодно решили посмотреть сети.

Ребята остались дома.

День был жаркий, и Хуоти решил искупаться. Наталия увидела, что Хуоти пошел на берег и тоже пришла к озеру — посмотреть, не высохло ли белье, которое она утром выполоскала и развесила на кустах.

Хуоти был уже в воде. Только его голова чернела среди волн. Сделав вид, что не заметила его, Наталия стала ощупывать белье.

— Иди купаться, — крикнул Хуоти, поднимаясь на камень.

Наталия взглянула на него и отвернулась.

— Знаешь, вода какая теплая! — сказал Хуоти, подойдя к ней. — Ты почему плачешь?

— Да я не плачу, — сказала Наталия, потупясь.

— Что с тобой?

Хуоти притянул девушку к себе и прижал ее голову к своей груди.

— Ваши идут, — испугалась Наталия. В устье залива показалась лодка.

— Пойдем, — схватив девушку за руку, Хуоти потянул ее в кусты.

Из-за кустов они видели, как Пулька-Поавила вытянул лодку на берег и, забросив за плечи связку коры, пошагал вверх по крутому берегу. Следом шла Доариэ, неся корзину с рыбой.

Поавила уселся на крыльце и стал снимать с коры верхний слой.

— Ну чем не жизнь, когда в амбаре кора есть, — ворчал он про себя… — Эмяс…

Человек всегда живет как бы в двух мирах. В мире действительном и в мире своих надежд и представлений, в мире, в котором ему хотелось бы жить. Ховатта сидел задумавшись, перенесясь мысленно в родную деревню. С тех пор как они с Иво, сыном Пульки-Поавилы, отправились на войну, ему лишь один раз удалось побывать дома. Съездить бы в Пирттиярви, помочь отцу в уборке урожая. Если, конечно, есть что убирать. Говорят, заморозки опять были. Да и о женитьбе пора думать. Да, жениться… Но что впереди? Прошел слух, что убит Иво Ахава, что красные застрелили его, когда он пытался перейти на их сторону. Со стороны начальства давали понять, что карельский добровольческий отряд должен отправиться на фронт. Поговаривали, что в Кемь скоро приедет генерал Миллер. А вдруг и в самом деле это тот генерал, которого он совсем недавно конвоировал в Петроград? Как бы не попасть впросак. Хорошо бы к этому времени уехать домой, но отправляться без разрешения было бы рискованно… Ведь они обязались выполнять устав британской армии. И Ховатта решил сходить переговорить со своим непосредственным начальником полковником Пронсоном.

Полковник изучал карту. Он только что получил известие о высадке красного десанта в Лижме. «Где же эта Лижма? Ага, вот здесь, на берегу Онежского озера, в глубоком тылу. Просто уму непостижимо! До Петрозаводска оставалось всего несколько часов пути и вот, пожалуйста, оказались в окружении! Как же это стало возможным? Чем объяснить отчаянное сопротивление большевиков и их готовность идти на любые жертвы? Голодные, в лаптях…»

— Пусть войдет, — сказал полковник адъютанту, доложившему, что пришел командир карельского отряда.

Пронсон встретил Ховатту с официальной вежливостью:

— Хэлло, майор Лесоефф. Садитесь, пожалуйста.

Ховатта изложил свое дело. Он хотел было сказать, что отец серьезно заболел, уже при смерти, но язык не повернулся сказать такое. Да и зачем врать? Ведь есть же у него законное право на отпуск, в отряде без него обойдутся какое-то время. Все равно делать сейчас им нечего, они охраняют склады да занимаются военной подготовкой.

— Надолго? — спросил Пронсон.

— Недели на три, — ответил Ховатта. — Надо дома недельку побыть. Помочь убрать урожай.

Пронсон улыбнулся. Ему стало смешно и в то же время чем-то понравилось это намерение майора помочь своим родным убрать урожай. Нет, он не против того, чтобы майор поехал в отпуск…

— Это внутреннее дело вашего легиона, — ответил он как-то уклончиво.

Возможно, уступчивость Пронсона объяснялась тем, что британские войска вскоре должны были вернуться домой — об этом уже пришла секретная депеша. А может быть тем, что у Англии имелись в отношении Финляндии новые планы, о которых Ховатта не знал. Как бы то ни было, Ховатта выехал домой.

Спустя два дня после его отъезда расквартированный на Лепострове карельский отряд был поднят по тревоге и выстроен во дворе казармы. Объявили, что перед карельскими добровольцами выступит генерал Миллер.

Миллер все-таки прибыл в Кемь. И что удивительно, он был тем самым Миллером, с которым Ховатта не хотел бы встретиться. До войны Миллер был начальником кавалерийского училища, а во время войны стал начальником штаба 5-й армии, действовавшей на Карпатах. Военного трибунала он избежал. Вместо того, чтобы посадить генерала в тюрьму, Временное правительство послало его военным атташе в Италию. Из Италии он на английском крейсере прибыл в Архангельск и вот уже полгода являлся главой белого правительства Северной области и главнокомандующим белых войск и делал все, что было в его силах для восстановления монархии в России. До сих пор, слава богу, все шло хорошо, но теперь, когда последние части союзников собирались уйти, положение становилось угрожающим. Поэтому генералу пришлось в поисках подкреплений приехать в карельский отряд.

— К сожалению, я должен признать, что находятся еще люди, которые настолько глупы, — иначе про них не скажешь, — что принимают всерьез заверения большевиков, — начал Миллер свою речь.

«Глупыми нас считает, — переглянулись карелы. — Поглядим, кто тут дурак, а кто умный».

— Сбитые с толку люди могут легко встать на путь авантюр, — продолжал генерал, внимательно вглядываясь в лица своих слушателей. — Но дело освобождения России…

Отрядовцы слушали, думая каждый о своем. Многим приходил в голову вопрос — а где Иво Ахава и что с ним?

— Я обращаюсь не к трусам, а к тем, кто еще не потерял солдатского достоинства, — продолжал генерал, выдержав небольшую паузу. — Каждый, кто готов отправиться сражаться с большевистскими бандитами, будет получать в месяц 300 рублей, а семья будет получать повышенный паек.

Вернувшись в казармы, мужики обнаружили, что пока они слушали выступление генерала, из пирамид пропало их оружие.

Ночью винтовки были возвращены на свое место. А рано утром отрядовцам велели взять оружие, рюкзаки и собраться во дворе казармы. Затем их построили и колонну и повели к железнодорожной станции. Все поняли, что наступил решающий момент.

Пекка Нийкканайнен тоже шел в колонне. Сказав, что забежит на минутку в барак попрощаться с женой и тестем, он выскользнул из строя и обратно уже не вернулся. Так один за другим из колонны стали пропадать люди. Командиры отделений делали вид, что ничего не замечают. На станции колонна не остановилась, ее повели дальше, к разъезду, который был в двух километрах от станции. Там стоял порожний состав, вокруг которого расположились солдаты с пулеметами. Эмяс! Колонна остановилась. Все в один голос заявили, что против красных они не пойдут. Никто не может их заставить, ведь об этом договорились, когда формировали отряд. Колонну повели обратно на Лепостров. Впрочем, в казарму вернулись не все, многие незаметно покинули строй и при всей амуниции и с оружием скрылись в лесу.

Отказ карел отправиться на фронт не был для полковника Пронсона неожиданностью. И все-таки он встревожился. Карелы могут поднять вооруженный мятеж, и тогда речь пойдет уже о безопасности английского гарнизона. Пронсон велел установить орудия на скале около станции. Теперь он сожалел, что разрешил идти в отпуск командиру карельского отряда.

Ховатта со своими спутниками успел уже добраться до Куренполви, до избушки, с которой, собственно, начался боевой путь его отряда. Перекусив и отдохнув, путники сели в лодки и поплыли дальше.

Погода стояла довольно прохладная, но дождя не было.

У какого-то безымянного порога им встретилась лодка. В ней ехали отрядовцы. Они направлялись в Кемь. Оказывается, пришел приказ всем немедленно вернуться в город. Удивленные неожиданной встречей со своим командиром, мужики смотрели на него с подозрением.

— Еду в отпуск, — объяснил Ховатта с виноватым видом. Конечно, его внезапный отъезд в отпуск объяснялся не только тем, что он истосковался по земле и по дому. За четыре года войны он кое-что понял, и теперь никто никакой силой не смог бы заставить его воевать против красных. Но поступил ли он правильно, сбежав и бросив своих товарищей на произвол судьбы? Кое-кому из своих он рассказал о своих намерениях, но все-таки ему было не совсем по себе. И встретившиеся мужики, наверное, кое о чем догадываются… Усмехаясь и перешептываясь, поглядывают на ящики с консервами в его лодке. Ховатте стало неловко, что он взял с собой так много продуктов. «Мужики могут что угодно подумать», — мелькнуло у него.

— Не надо вам ехать туда, — сказал Ховатта. — Возвращайтесь.

Мужики повернули обратно, изо всех сил налегая на весла, словно хотели избежать общества Ховатты. Они ничего не говорили, лишь гребли и гребли.

Многое передумал Ховатта за время пути. И себя он тоже не оправдывал. Еще более тяжелые раздумья овладели им, когда они прибыли в Вуоккиниеми.

«Карельский царь едет», — услышал Ховатта ядовитый шепоток. Конечно, его узнали. Да и по форме видно было, кто он такой. Год назад им здесь гордились, а теперь — «карельский царь». Как быстро изменились представления людей… «Что-то здесь, на погосте, произошло или происходит…» — думал он.

В Вуоккиниеми жила девушка, о которой Ховатта часто вспоминал в годы войны. Он собирался повидать ее, но теперь решил, что приедет к ней в праздник Богородицы, а сейчас надо торопиться к себе в Пирттиярви.

Встреча дома тоже была не такой, как Ховатта ожидал. Мать сразу же заворчала:

— За сестрой не мог приглядеть. Погляди, какая она теперь…

Иро сидела, опустив голову и кусая губы.

— Да брось ты, — сказал Хуотари примирительно. — Ты насовсем? — спросил он у Ховатты.

— Думаю, что насовсем, — ответил сын.

Первым делом он отправился с отцом посмотреть на посевы.

— Ой-ой-ой, здорово же их заморозок прихватил! Вряд ли будет из чего лепешки печь да кашу варить. Хорошо, что привез из Кеми харчей, только ведь кусок в горло не полезет, если у соседа ничего на столе не будет.

Ховатта решил отдохнуть денька два-три, осмотреться, как живут теперь в деревне. Мать тоже сказала: «Отдохни, отдохни, сынок». Да и не хотелось ничего делать, потому что привык жить на всем готовом. Странная это штука война — полного сил землепашца она отучает от работы! Но потом его крестьянские руки все же потянуло к работе. Когда прихваченный заморозками ячмень убрали с поля и свезли к риге, Ховатта начал пахать зябь.

В Пирттиярви и в соседние деревни стали возвращаться мужики, служившие в отряде. Пробирались они лесами. От них Ховатта и узнал, что случилось в Кеми. На фронт удалось отправить только незначительную часть отряда, большинство разбежалось по лесам. Ховатта решил, что все-таки поступил правильно, вовремя уехав из Кеми. Теперь его больше тревожило то, что происходило здесь, в приграничье. О том, что происходит что-то подозрительное и непонятное, говорила хотя бы записка, которую его отец и Пулька-Поавила нашли на столе перед избушкой на покосе.

Началась молотьба. Когда берешься за цеп, за труды получаешь хлеб, но на этот раз хлеба почти не было.

Время текло незаметно. Погода становилась все холоднее, и в одно утро залив у берега оказался подернут тонким льдом. Вскоре замерзло все озеро. Как только лед окреп, мальчишки отправились глушить налимов. Увидят подо льдом налима, быстро стукнут по тому месту обушком топора и вытаскивают из лунки оглушенную рыбу. В азарте этой увлекательной охоты ребята даже не заметили, как добрались почти до самого Ламмассаари.

— А что это там торчит? — вдруг спросил Микки, испуганно застыв на месте.

Подойдя ближе, они увидели торчавшие из-подо льда человеческие ноги. Остальная часть тела была подо льдом, человек как бы висел вниз головой. Как же это он повернулся в воде вверх ногами? По пьексам мальчишки определили, что погибший был финн. Видимо, когда солдаты экспедиции отступали через озеро, этот умер от ран, и они выбросили его из лодки. Ребята были так ошеломлены, что не заметили, как со стороны границы на берег озера вышли несколько человек и спустились на лед. Увидев на озере незнакомых людей, ребятишки бросились бежать к деревне.

Около мертвеца странные путники остановились. Один из них узнал погибшего. Но он ничего не сказал своим спутникам, только молча смотрел на труп бывшего товарища, вместе с которым дошел почти до самой Кеми. Остальные тоже молчали. Каждый про себя думал, что такой конец может ожидать и его… И все-таки они пошли дальше: во имя дела, которое привело их в Карелию, они были готовы умереть даже такой смертью.

Появление этих подозрительных людей говорило о провале миссии Марушевского. На этот раз пожаловавшие из-за границы гости были в гражданской одежде, оружие они держали за пазухой. В деревне они направились прямо к избе Хилиппы, и людям сразу стало ясно, что это за гости. Перекусив, пришельцы отправились дальше. Хилиппе сказали, что идут в Ухту.

V

В Пирттиярви был обычай: когда в доме парили репу, отведать ее мог прийти каждый, кто хотел. Приходила обычно молодежь — и чтобы репы попробовать, и друг с другом встретиться.

Моариэ, жена Теппаны, еще с утра наложила полный под репы и, замазав печь глиной, оставила ее в горячей печи на целый день. Обычно репу парили сразу, как только выкапывали из земли, но у Моариэ тогда заболел ребенок и ей было не до репы.

Теперь сын — Моариэ родила Теппане сына, как он и хотел — был здоров и лежал в подвешенной к воронцу корзине. Насосавшись материнского молока, он радостно гулькал и сучил розовыми ножками. Мать качала зыбку ногой, тихо напевая:

В Прокко в гости мы пойдем Через улку перейдем. Козлик повстречается, Сядем на него верхом.

— Ешьте, ешьте! — прерывая время от времени песню, обращалась она к парням и девушкам, зашедшим полакомиться сочной свежепаренной репой.

— Кому же это ты, Наталия, вяжешь такие красивые варежки? — спросил Теппана.

— Для себя самой, только не по своей руке, — ответила девушка, бросив смущенный взгляд на Хуоти.

— Кажется, твой отец опять идет сюда, — сказал Теппана Хуоти, выглянув в окно.

Пулька-Поавила с утра пошел было на стройку своей новой избы. Пришел, постоял, поглядел и, махнув рукой, отправился домой. Успеет он еще достроить ее весной. Но дома работа тоже валилась из рук, и Поавила решил пойти к Теппане. В последнее время мужики редко заходили друг к другу в гости, все сидели по домам. А если и шли, то только к тому, с кем можно было поговорить по душам.

— А ты на старости лет, я вижу, начал богатеть, — пошутил Теппана, разглядывая покрывшиеся серебром виски Поавилы.

— Разбогатеешь тут, — буркнул тот.

Хуоти и Наталия выскользнули из избы. Теппана многозначительно подмигнул Поавиле, но Поавила сделал вид, что ничего не заметил.

— Отведай, — сказала Моариэ и подала на стол кучу горячей репы.

— Слава богу, хоть репа уродилась, — заметил Поавила. — И картошка. Они, вишь, успели отцвести до заморозков. А ячмень почти весь пропал, как и перед войной. Помнишь? Тогда жена у Охво померла с голоду и Охво тоже. Не успел даже гроб сделать жене, как и сам… Чей-то черед теперь?

— Голод гоголем идет по Пирттиярви через лед. Так говаривал мой покойный отец, — ответил Теппана.

— Хилиппа на деревне баял, будто из Финляндии привезут хлеб, как только зимник установится, — сказала Моариэ.

— Хилиппа опять стал гордым. С безлошадными и знаться не хочет, — со злостью сказал Поавила и продолжал другим голосом: — Крысы голодные появились тогда в амбарах. А потом война началась. И все еще идет. Когда-то кончится? Руочи, говорят, тянут телефон от границы…

— Что тянут? — не поняла Моариэ.

Теппана объяснил.

— Уж так и поверю, — засмеялась жена. — И в Кеми будет слышно? Ну, скажешь же ты…

— Правду он говорит, — подтвердил Поавила. — Я на Мурманке видел такие провода…

— Мало им досталось прошлой осенью, еще хочется, — выматерившись, сказал Теппана.

— Они его тянут, наверно, в Вуоккиниеми, — продолжал Поавила свое. — Ховатта ушел на погост. Вот вернется — что-нибудь узнаем от него.

…Ховатта пошел повидаться со своей девушкой. Но как только он появился на погосте, его позвали в один дом — мол, покурить, поговорить. Войдя в избу, Ховатта сразу понял, что здесь идет какое-то тайное собрание. И по выражению лиц собравшихся он догадался, что это за люди. Конечно, они были из тех, кто еще летом наведался на лесные пожни пирттиярвцев и забрал из избушек съестные припасы косарей. Заметил он и нескольких бывших отрядовцев. Собравшиеся с грозным видом сразу стали допытываться:

— Ну, что ты теперь скажешь, карельский царь? Кто убил Ийвану Тухканиеми? А по чьему приказанию в Костамукше…

Ховатта сказал, что таких приказов никто не давал, но его не стали и слушать.

— Когда карел расстреливает карела, это же… Тебя самого надо к стенке. Но мы не красные…

Такого «разговора по душам» Ховатта не ожидал. У него пропало желание навестить свою милую.

— Хорошо, что живым выбрался, — сказал Пулька-Поавила, когда Ховатта, вернувшись с погоста, рассказал ему эти новости.

— Да, не скажи, — согласился Ховатта.

— Хилиппа опять голову задерет, — подумал вслух Поавила. — Теппана-то собирался убить его тогда…

И тут ему вспомнилось признание, сделанное Хуоти, когда они ходили в лес за мхом. И он встревожился еще больше. Когда он пришел домой, Хуоти не было.

Хуоти еще с утра отправился в лес, чтобы проверить в последний раз силки и собрать их, пока не засыпало снегом.

Снегу выпало чуть-чуть, и идти по лесу было легко. Не надо было даже обходить болота, потому что мороз уже успел сковать их. Домой Хуоти пошел по льду через залив.

Проходя мимо кладбища, он вдруг увидел Наталию. Девушка стояла, сгорбившись, над могилой родителей.

— Ты зачем здесь? — испуганно спросил Хуоти.

— Хоть бы мама встала из земли и дала мне совет…

— Тебя обидели? Кто?

— Хилиппа…

Хилиппа пришел на подворье, где она рубила хворост для подстилки скоту и, схватив ее за руки, стал допытываться, кто убил финского капрала. Наталия перепугалась и сказала. Только после сообразила, что Хилиппа может отомстить за это Хуоти…

— Ой, Хуоти, Хуоти, что я наделала! — заплакала она.

— Пойдем домой. Ты вся продрогла.

Когда они отошли от кладбища, Хуоти сказал тихо:

— Я тебя никогда не оставлю.

Наталия остановилась, посмотрела ему в глаза и прижалась лицом к его груди. Потом, подняв голову, спросила, улыбаясь сквозь слезы:

— Попалось что-нибудь?

— Тетерев и два рябчика.

— Хуоти! Уйдем в лес. Будем жить в лесу, — горячо заговорила девушка. — Где-нибудь на берегу озера построим избушку и будем в ней вдвоем. Хорошо?

— Ладно, — ответил Хуоти. — Только маме не рассказывай о капрале.

Ночью повалил снег. Утром снегу во дворе было почти по колено. Хуоти был доволен, что вовремя сходил за силками. А то остались бы они под снегом, только мыши за зиму изгрызли бы их.

Вскоре установился санный путь, и даже через большие озера уже можно было ездить напрямик. Новости стали быстрей доходить из деревни в деревню. Пока стояла распутица, в глухих деревушках, подобных Пирттиярви, почти ничего не знали, не ведали о том, что делается на свете. Как только открылся зимник, до деревни дошла удивительная новость: в Ухте создано свое правительство. Сначала в Пирттиярви не поверили, только посмеивались. Чего не выдумают! Правительство… Хм! Но пришлось поверить — вскоре в деревню пришла отпечатанная на машинке газета, орган Ухтинского временного правительства, «Карьялан миэс» № 1. Газета пришла Хилиппе Малахвиэнену. А потом Ханнес получил извещение, тоже напечатанное на машинке — его приглашали на открывшиеся в Ухте курсы, на которых карельским юношам и девушкам, стремящимся к знаниям, будут преподавать хозяйствоведение, бухгалтерский учет и каллиграфию. Хилиппа обрадовался. Теперь его парень станет ученым. Пусть едет. Зимой все равно делать нечего, пусть учится. Какие только предположения в деревне не строили, когда однажды морозным утром Хилиппа запряг коня в расписные сани и повез своего сына в Ухту.

Ухта — старинное карельское селение, издавна игравшее заметную роль в жизни своего северного края. С Ухтой связано немало примечательных событий, культурных и политических, имевших значение для всей Карелии.

Многие жители Ухты еще в первой половине прошлого века, если не раньше, занимались коробейничеством. И, видимо, именно этому промыслу они были обязаны своим прозвищем. Их называли «киччу». Киччу — это пареная репа, которая, остыв, чуть-чуть сморщится и примет такой вид, что другим словом и не назовешь, киччу и есть киччу. Когда-то ухтинские коробейники брали с собой в дорогу большое количество пареной репы. А может, ухтинцев стали звать «киччу» за то, что их коробейники имели обыкновение, проходя через деревни, наведываться на огороды за чужой репой.

— Эй, корзинки с киччу забыли, — кричали зубоскалы вслед им, когда они отплывали от берега.

Верстах в четырех от Пирттиярви они переходили через границу и, выйдя на другую сторону водораздела, садились в лодки, чтобы, пробыв неделю в дороге, пройдя через множество порогов, перетащив лодки волоком мимо самых бурных из них, наконец, добраться до города Каяни. Жителей в Каяни в те времена было всего несколько сот, пожалуй, не больше, чем в Ухте.

Случилось так, что однажды, когда коробейники-карелы добрались до Каяни, один из них, по имени Мийтрей, захворал. То ли простыл в пути, то ли какой другой недуг случился, только страшно начало жечь низ живота.

— Выпей — поможет, — посоветовали спутники.

Но вино не помогло.

— Сходи-ка ты к врачу, — стала уговаривать его хозяйка постоялого двора. — Чем так мучиться…

Пришлось-таки пойти.

Вернулся Мийтрей от врача, попросил у хозяйки горячей воды, налил в бутылку и стал той бутылкой тереть живот. Трет и удивляется. «Вот, говорит, и денег не взял, и ничего не взял. Спросил только, умею ли я сказки рассказывать, знаю ли песни. Обещал в Карелию приехать будущим летом. И гляди-ка ты, черт, а бутылка-то помогает. Легче стало».

— Наш Лённрот — хороший доктор, — стала хвалить хозяйка врача. — С народом держится запросто. А приехал к нам, слышь ты, потому что в Хельсинки не поладил с господами из университета…

Возможно, в таком объяснении и была доля правды, но все-таки главной причиной отъезда Лённрота из столицы явилось его стремление быть ближе к заповедникам народной поэзии. Но сбором фольклора не проживешь, и чтобы заработать на жизнь, Лённрот взял на себя обязанности окружного врача в Каяни. В этой должности ему приходилось бывать в самых глухих селениях округа. И где бы он ни бывал, по каким бы делам ни ездил, всюду он в первую очередь занимался изучением и сбором фольклора.

— Прошлым летом он чуть было не утонул, — рассказывала хозяйка Мийтрею. — Ехали они на лодке в церковь. Лодка перевернулась… О, господи! Два человека утонуло, и один из них — племянник Лённрота. Но сам Элиас доплыл до берега и помог выплыть еще двоим… Подумать только, ведь какого человека лишились бы мы!

В Каяни, где Лённроту приходилось часто говорить с карельскими коробейниками, у него окончательно созрело решение отправиться в беломорскую Карелию, где, как утверждали коробейники, есть что послушать и записать. И следующим летом он забросил за плечи кошель с дорожными харчами и направился в обетованный край песен.

Первым селением, где Элиаса Лённрота приветствовали карельским «Туле тервехеня!», была крохотная деревушка Пирттиярви. В Пирттиярви в то время, в 1833 году, было всего пятнадцать дворов. Лённрота интересовал не только фольклор. В своих путевых записях он писал и о том, как живет народ. Отметил он и такой факт, что в Пирттиярви всего только два или три года назад стали выращивать картофель, а до того в этих местах даже не знали о его существовании.

В этом первом путешествии по беломорской Карелии Лённрот записал большое количество рун.

Латваярви… Вуоккиниеми… Войница… Энонсу… Ухта…

В Ухте Лённрот повстречал своего пациента.

— Да приходи, — сказал Мийтрей. — Места в избе много.

— Ну как здоровье? — спросил Лённрот у Мийтрея, когда они вечером сидели в его просторной избе.

— А ведь после того живот ни разу не болел. Спасибо тебе, — ответил Мийтрей. — Ух, как меня тогда схватило, думал, душу отдам, оставлю свою Окахвиэ вдовушкой.

Тем временем Окахвиэ приготовила чай и, подняв на стол огромный самовар, пригласила гостя к столу.

Избенка Мийтрея стояла в устье реки Ухты. Возле избы росли высокие сосны, одна из которых особенно полюбилась Лённроту. Стояла она в конце мыса, над обрывом, густая, раскидистая. И хотя Ухта оказалась не столь богата рунопевцами, как Латваярви или Войница, нашлись и здесь люди, от которых можно было записать много интересного. Хорошо было сидеть под этой сосной в солнечные дни и на свежем воздухе, вдыхая запах смолы, писать, пристроив тетрадь на колене.

Неподалеку от сосны стояла захудалая избушка. Хозяйка ее Анни оказалась финкой. Она поведала Лённроту, как она попала на берега далекого Куйттиярви.

Родом она была из волости Равталампи. Служила батрачкой в одном доме. В этот дом время от времени заглядывали коробейники из беломорской Карелии, Один из них влюбился в Анни. Сидела она однажды у печи и пряла шерсть, и вдруг он входит, начинает обнимать и уверять: «Нас с тобой никто никогда не разлучит…» Анни сперва колебалась, но парень — звали его Хома — заявил, что он не уйдет до тех пор, пока она не согласится пойти с ним. Ну она и согласилась. Вот так Анни и оказалась в Ухте. Здесь ей пришлось сменить веру, только потом их обвенчали. Но оказалось, что у Хомы в Ухте была прежняя возлюбленная. И каким-то образом та сумела приколдовать его снова к себе, да так крепко, что на Анни он и глядеть не захотел. А Анни что делать? Она взяла поехала в Кемь и пожаловалась там исправнику. Тогда Хому забрали в солдаты, и остались они обе — и Анни, и та, другая — без мужа.

— Не жалеешь теперь? — спросил Лённрот, выслушав печальную историю любви Анни.

— Да будто не жалею, — ответила Анни. Совсем как настоящая карелка.

Были и в других карельских деревнях финки, вышедшие замуж за коробейников и оказавшиеся здесь, на чужбине. Такова женская доля: выходишь замуж — покидай родной дом и иди в дом мужа, как бы далеко он ни находился. Сперва, конечно, потоскуешь по родным, по подругам, с которыми вряд ли когда-либо придется встретиться, а потом привыкнешь, делать-то нечего. И хотя многое в чужом краю кажется странным, ко всему привыкнешь. Хорошо хоть то, что не надо больше гнуть спину на хозяина, как приходилось у себя на родине, в Финляндии, — здесь, в Карелии, у них свой дом, пусть плохонький, да свой. На новом месте эти женщины-финки быстро осваивались. И с людьми общаться им было нетрудно, потому что язык у них один, хоть и говор другой. Некоторые, конечно, обманывались в своих надеждах, но безропотно смирялись с судьбой, трудились с утра до вечера, рожали детей и были довольны тем, что давали им их неутомимые руки и их верная любовь.

Знакомясь с Ухтой, Лённрот обратил внимание, что в селе много заросших травой развалин. Откуда они? Уж не пожар ли случился? Лённрот спросил у Мийтрея.

— Это следы Воровской войны, — пояснил Мийтрей. — Тогда руочи все село сожгли. Покойный дед, бывало, рассказывал…

Воровская война, о которой Мийтрею рассказывал его дед, была известна в этих местах еще и под именем Суконной войны. Началась она из-за того, что шведские чиновники в Каяни, Нурмеле, Пиэлисъярви и в некоторых других местах восточной Финляндии конфисковали у карельских коробейников тюки с сукном. Мужики взяли сукно в долг у торговцев на Шуньгской ярмарке и в Кеми, на своем горбу притащили эти тюки за сотни верст, и вдруг их отняли у них, как якобы контрабандный товар. С этого все и началось. Сперва в Пиэлисъярви, потом в Каяни взялись карелы за оружие. Местные финские и карельские крестьяне тоже взялись за копья и вилы и поднялись против иноземных угнетателей. Правил восточной Финляндией в то время прославившийся по всей стране своей жестокостью Симо Афлек, или Симо Хуртта-Пёс, как его называли в народе. Псом он и был. Свирепым и надменным. Однажды в Пиэлисъярви он въехал в церковь верхом на коне и просидел все богослужение в седле. Во время его правления у крестьян отбирали землю и целые деревни порой отдавались шведским дворянам, православное население насильственно обращали в лютеранство, финский язык преследовался, было введено право первой ночи… И когда у карел-коробейников незаконно конфисковали их товары, чаша терпения переполнилась…

Народ решил избавиться от псов-феодалов. Начался бунт. Это было в годы шведско-русской войны, которая велась и на полях Полтавы, и на Карельском перешейке, и под Турку. Русские войска подходили к Турку, и Симо Хуртта мог оказаться в ловушке. В это время восставшие финские крестьяне и карельские коробейники сожгли его имение около Каяни и взяли в плен его жену и детей. Симо Хуртта решил отомстить и вторгся со своим войском в Карелию, где предал все огню и мечу. Ухту он сжег тогда дотла.

— Мой покойный дед хорошо помнил те времена, — вздохнул Мийтрей, закончив свой рассказ.

Рассказ старого карела о сожжении его родного села произвел на Лённрота тягостное впечатление. Карелы до сих пор называли финнов руочи и относились к ним с подозрением. Все это было понятно Лённроту, но тем острее он чувствовал себя обязанным довести до конца дело, ради которого прибыл сюда, в Карелию. Это его долг перед этим многострадальным, вольнолюбивым и гостеприимным народом.

Элиас Лённрот был искателем. Он искал сокровища народной поэзии и нашел их. Он открыл песенный край Калевалы и, вернувшись на родину, сделал все, что было в его силах, чтобы этот край стал известен и немногочисленной тогда еще финской интеллигенции. Лённрот был первопроходцем. За ним последовали Эвропеус, Эрвасти, Инха. Они тоже были искателями, истинными исследователями фольклора и этнографами. Но позднее стали приходить из Финляндии в Карелию и такие магистры и писатели, которых интересовало еще кое-что помимо фольклора.

Вскоре после того, как уставшие от беспрерывных войн Россия и Швеция заключили в 1617 году Столбовский мир, была прорублена разделяющая обе страны граница. Этот рубеж начинался от Ладоги, пролегал неподалеку от Пирттиярви, проходя все время по естественному водоразделу. Финны и часть олонецкой корелы оказались под властью шведского короля, а другая часть олонецкой корелы и беломорские карелы остались подданными русского царя.

В 1809 году, после заключения мирного договора между Швецией и Россией, Финляндия освободилась от многовекового гнета шведских королей и дворянства и вошла в состав Российской империи. Хотя финны и карелы и были теперь подданными одного государства, все же условия жизни по обе стороны водораздела оставались очень различны и из года в год это различие все более углублялось. Финскому народу русский император соблаговолил предоставить весьма широкую автономию, какой не имел ни один из нерусских народов России, и в этих сравнительно благоприятных условиях началось быстрое формирование национального самосознания финского народа, образование финской нации. Среди молодых финских ученых и писателей пробудился интерес к изучению прошлого своего народа, стремление ознакомиться с жизнью и бытом родственных народов. Уже первые финские ученые, изучавшие быт северных карелов и их устное творчество, обратили внимание, насколько отличаются условия жизни в Карелии от жизни на их родине. В Карелии были русские исправники, в Финляндии их не было. В Карелии приходилось обменивать финские марки на русские рубли, чтобы купить что-либо. В Карелии местных жителей брали в армию, финны были освобождены от воинской, повинности. В Карелии богослужение совершалось только на русском языке и карелы были православными, в Финляндии же служение шло на финском языке и финны исповедовали лютеранство. В Карелии обучение в школах, где таковые имелись, шло на русском языке, в Финляндии дети учились на родном языке. Все это увидели финны, совершавшие хождение в Карелию. Но только в самом конце прошлого века, когда царизм стал проводить и в самой Финляндии более жесткую политику, совершавшие хождение в народ финны стали вполголоса поговаривать о братстве соплеменников и об общей борьбе против царского гнета. Они стали приносить с собой в Карелию и литературу на финском языке, распространяя ее среди карельской молодежи. Таким путем в 1889 году в Ухте была открыта и первая библиотека. В те же годы начали тайком вербовать карельских юношей и девушек в Сортавальскую учительскую семинарию. Они должны были по окончании учебы вернуться в родные деревни и открыть в них начальные школы. Однако школы открыть не удалось — царские власти запретили их, объявив противозаконными.

Все же эта деятельность привела к тому, что царские власти начали строить почти во всех деревнях ухтинского края школы. А в самой Ухте была открыта приравненная к гимназии приходская школа, в которой наряду с ухтинцами учились юноши, и девушки и из других деревень. Иво Ахава тоже учился в этой школе. В школе изучали русскую литературу, и таким образом карельские парни и девушки получили возможность читать Пушкина, Лермонтова, Толстого. Обучение во всех этих школах велось на русском языке. Правда, «Братство православных карел», основанное в 1907 г. православными священниками, поставило вопрос о введении преподавания на карельском языке. Оно даже подготовило на карельском языке учебник Закона божьего. Но дальше этого дело не пошло — видимо, эти шаги шли вразрез с русификаторской политикой, проводимой синодом.

Испытывая двоякого рода культурное и политическое воздействие, беломорские карелы оказались как бы среди перекрестных волн, которые схлестывались все более бурно по мере того, как усиливались ветры, дующие с востока и запада.

Кровавое воскресенье в Петербурге, октябрьская всеобщая забастовка, декабрьское вооруженное восстание в Москве — отголоски всех этих событий 1905 года дошли до самых далеких уголков Карелии. Под их влиянием в Ухте состоялась первая политическая демонстрация. Во главе ее шел с красным знаменем в руках молодой ухтинский крестьянин Федот Ремшуев, или Хотатта, как его звали в селе. Власти арестовали его и отправили на каторгу в Сибирь. Арестован был также непосредственный организатор демонстрации Васели Еремеев, или Ряйхя (во время учебы в Финляндии он сменил фамилию).

В 1906 году в Тампере был основан так называемый «Союз беломорских карел». На следующий год царское правительство запретило его. Однако, несмотря на запрет, Союз продолжал свою деятельность полулегально.

В 1908 году в Ухте были организованы летние празднества. На торжества собрались люди из многих деревень. Под видом народного гулянья было проведено собрание представителей различных волостей Карелии, на котором был одобрен адрес и выбраны ходоки для вручения его Государственной Думе. И хотя в адресе не содержалось требования о предоставлении карелам автономии, ответа на него не последовало. Требование о предоставлении автономии впервые было предъявлено только после февральской революции, на собрании, состоявшемся в июле 1917 года в Ухте. В резолюции собрания говорилось:

«На территории населенных карелами и вепсами уездов Архангельской и Олонецкой губернии необходимо образовать особую единую административную область».

Этот адрес был направлен в Петроград, однако чиновники Временного правительства отказались принять его. Они даже не захотели выслушать делегатов.

Таким образом, национальные устремления карелов с самого начала встречали противодействие — сперва со стороны царских властей, затем со стороны Временного правительства — и все попытки добиться автономии оказывались безуспешными.

Это национальное движение карелов в первоначальной своей стадии, будучи направлено против царизма, несомненно являлось освободительным движением, хотя и националистическим. То обстоятельство, что его основателями были карельские торговцы и финские магистры и что его цели не были социалистическими, не дает оснований называть его реакционным. Реакционный характер это движение приобрело позднее, когда в изменившихся условиях оно из направленного против царизма стало антирусским и контрреволюционным и влилось в русло великофинских притязаний финляндской буржуазии.

Хотя на нарукавных повязках у вторгшихся весной 1918 года в северную Карелию белофиннов и было написано «За Карелию», шли они сюда с мечтой о Великой Финляндии. Карельские крестьяне чутьем поняли, по какому делу явились эти незваные гости, и изгнали их со своей земли. Но такая встреча не охладила пыла «друзей» Карелии, и как только они узнали, что карельский отряд распался, решили снова попытать счастья.

До Ухты от Пирттиярви было верст семьдесят. Пока доберешься — на лошади ли, пешком ли, по воде ли, — уж и натрясешься, и нагребешься, и нашагаешься.

— Н-но-о! — поторапливал Хилиппа лошадь.

Они уже доехали до Кормуссалми и спустились на лед пролива. Конь у них был хороший, а пролив Кормуссалми шириной всего в четыре версты, и вскоре они были уже на другом берегу. Впереди, сквозь морозную дымку, виднелось Савилосо — хутор этот состоял всего из одного дома да хозяйственных пристроек. Путники редко заворачивали в Савилосо — до Ухты отсюда оставалось верст пять. И Хилиппа тоже дернул за вожжи, когда лошадь хотела было повернуть к жилью.

На полпути между Савилосо и Ухтой дорога проходила мимо небольшого озера, на противоположном берегу которого виднелось какое-то продолговатое строение с несколькими высокими трубами. Видно было, что это не жилое помещение. «Что же это?» — полюбопытствовал, Ханнес.

— Кожевенный завод, — ответил отец. — Разве по запаху не чуешь?

Эта дубильня, принадлежавшая какому-то ухтинскому богатею, была едва ли не единственным «промышленным предприятием», если ее можно так назвать, во всей беломорской Карелии.

От кожевенного завода было версты две до Ликопя, с которого начиналось село Ухта. Первые дома, мимо которых проехали путники, ничем не отличались от изб в Пирттиярви, но вскоре они увидели более современные дома, большие и покрашенные, с просторными пристройками. По правую руку показался красивый дом, покрашенный в красный цвет. Ханнес разглядывал его с любопытством.

— Это и есть дом купца Сергеева, — пояснил отец.

С этого дома и началась застройка этой окраины Ухты. Правда, старый хозяин дома в Ухте не жил, он обосновался в Каяни.

Колея от полозьев проходила позади построек, сворачивала затем на небольшое озерко и опять поднималась на крутой берег, с которого направо, насколько хватало глаз, простиралось огромной снежной пустыней озеро Среднее Куйтти. Наконец, впереди появилась белая церковь: путники были уже в Рюхье, как называлась эта часть села, расположенная в устье реки Ухты.

— Где здесь живет Хотатта Ремшуев? — спросил Хилиппа у маленького лыжника, попавшегося им навстречу. Щеки у мальчугана были пунцовые, ободранная шапка-ушанка лихо заломлена.

— Это полоумный, что ли? — спросил мальчик, остановившись, и показал налево: — Вон в том доме…

— Полоумный? — повторил Хилиппа удивленно.

С Хотаттой они были старые знакомые: когда-то коробейничали вместе. Хилиппа слышал, что Хотатта вернулся из ссылки после свержения царя. Неужели он там в Сибири сошел с ума?

— Милости просим, — встретила их хозяйка, растерянно всматриваясь в незнакомых гостей. Хозяин дома, черноволосый бородатый мужчина высокого роста, не обратил на вошедших никакого внимания. Словно не замечая их, он продолжал выстругивать что-то из куска дерева. Рядом с ним сидел мальчик лет пяти-шести.

— А сюда мы поставим трубу, вот так, — говорил Хотатта сыну. — На таком поезде можно доехать хоть до Оулу…

— Не признает, — сказал Хилиппа хозяйке.

Только теперь Хотатта поднял голову и взглянул на гостей быстрым безразличным взглядом из-под густых нависших бровей.

— Как у вас-то сей год, уродилось что-нибудь? — спросила хозяйка, стараясь занять гостей.

— Плохо уродилось, плохо, — ответил Хилиппа.

Хотатта что-то пробормотал, нахлобучил шапку и вышел из избы. Мальчик побежал за ним следом.

— Ни на шаг от отца, — сказала хозяйка. — Я ведь за Хотаттой в Сибирь поехала. А родила в Кеми, там-работала в столовой судомойкой. Садитесь к столу, чай-то горячий еще. Как узнал Витя, что отец домой приехал — давай плакать: поедем домой — и все. А отец-то к нам не заехал, сюда прямо отправился. Мы тоже поехали. Кое-как добрались до Ухты. Посмотрела я — до сих пор плакать хочется! Ну какая мне радость? А Вите-то он отец. Как увидел — прыгнул на шею. Нет, не буйный… Только иногда расходится, когда ребятишки начнут дразнить. Наверно, опять пошел кому-нибудь дрова пилить. Дома ничего делать не хочет, а к людям идет — и дров наколет, и воды наносит. Хоть жив остался, А Еремеев так и умер в Сибири. Вот так и живем, не живем, а мучаемся. Корова есть. Лошади нет. Да и на что она нам? Негде нам ее даже держать. У Васселея, у соседа, есть и лошадь, и места у него в избе хватает. Один живет. У него и эти курсанты столуются…

Хозяйка ясно давала понять, что у них в избе гостям негде ночевать. Впрочем, Хилиппа и сам это видел.

— У меня места хватит, — сказал Васселей, когда Хилиппа попросился на постой. — Вот корову только что подоил.

Ханнес с удивлением рассматривал разговорчивого хозяина. Васселею на вид было лет пятьдесят, а бороды у него не было. Одет он был как мужик, а говорил, что только что доил корову. Ханнес впервые видел человека, по которому трудно было понять, мужик это или баба.

Утром Хилиппа спросил у Васселея, где находятся курсы.

— Вот от церкви немного пройдете, увидите правление. Такой двухэтажный дом, — пояснил Васселей. — Там и будут эти курсы.

Хилиппа и Ханнес отправились искать правление. Ханнес все думал о Васселее и удивлялся: каких только чудес не повидаешь здесь, в большом мире.

Здание волостного правления они нашли в самом устье реки Ухты. Его построили лет десять назад, к 300-летию дома Романовых. Но волостному старшине и писарю недолго удалось посидеть в новом здании — пришла революция и правление опустело. Пустым здание казалось и теперь. Только где-то слышалось постукивание. Хилиппа и Ханнес пошли на стук и в одной из комнат обнаружили, к своему изумлению, Хотатту, который строгал что-то на верстаке.

— Жандарм пришел, — буркнул Хотатта, увидев Хилиппу. Видимо, усы Хилиппы напомнили ему о жандармах. Бросил рубанок и вышел, бормоча что-то под нос.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Хилиппе вошедший в комнату незнакомый мужчина. — Он немного того…

И мужчина покрутил пальцем у виска.

Это был столяр-финн. Двери и окна в здании правления были сделаны им, а также и верстак, за которым только что работал Хотатта. Впрочем, по профессии этот человек был учителем ремесел. Пришел он в Ухту еще до мировой войны, но в его рюкзаке, помимо столярного инструмента, были и брошюры, предназначенные сельским жителям. Благодаря тому, что он был умелым столяром, ему удалось завоевать доверие у местных жителей и заниматься пропагандой националистических идей, ради чего он и прибыл в Карелию. Прошлой осенью ему, пришлось бежать вместе с разгромленной экспедицией Малма. Но недавно он вернулся в Ухту и теперь занимался снабжением курсов, открытых Временным комитетом.

— Да, курсы здесь, — отвечал финн. — Вот они занимаются.

И он показал за окно. Хилиппа подошел к окну и увидел группу одетых в гражданское молодых парней, занимающихся на льду реки строевой подготовкой.

— Говорят, миллеровцы собираются напасть сюда, — пояснил финн. — Кестеньгу они уже взяли.

— А какое-нибудь правительство здесь есть? — встревожился Хилиппа. — Раз такое творится…

— Есть, есть, — успокоил его финн. — Теперь у карел свое собственное правительство. Вон там, в архиерейском доме помещается…

Для того, чтобы получите представление о том, какое большое село Ухта, достаточно было пройти из одного конца, из Рюхьи, до другого — Ламминпохьи. Архиерейский дом стоял на самой окраине, на опушке леса. Его специально построили для архиерея, но так как архиерей не приехал, дом заняли под приходскую школу. После свержения царя школа перестала действовать, и с тех пор дом пустовал, пока в нем не разместилось Ухтинское правительство, или, как его называли официально, Временный комитет.

— Где здесь правительство-то? — спросил Хилиппа у пожилой женщины, набиравшей на дворе из поленницы дрова.

— Ступай на второй этаж, там найдешь. Правительство или что оно там такое, не знаю, — сказала женщина.

Хилиппу приняли не сразу. Члены комитета, обсуждали какие-то вопросы внешней политики. Пришлось ждать конца заседания.

Разговор в архиерейском доме вызвал в Хилиппе разноречивые чувства. То, что ему сказали, вселяло в него надежды, но, с другой стороны, он был обеспокоен тем, что вместо учебы Ханнес мог оказаться на войне.

— Может случиться так, что курсы на какое-то время будут прерваны, — сказал он сыну, не вдаваясь в более подробные объяснения. — Ну, ты ведь уже взрослый мужчина.

Утром Хилиппа поехал в обратный путь.

— Будь мужчиной, — сказал он на прощание сыну.

Проехав Вуоккиниеми и спустившись на лед озера Чена, Хилиппа вдруг вспомнил про ящик с винтовками, о котором ему рассказывал Сергеев. Вон там, на берегу залива Айонлахти, торчат колья прясла. Значит, где-то здесь и лежит подо льдом тот ящик. Только трудно его достать со дна…

Вернувшись домой, Хилиппа решил переговорить с Пулькой-Поавилой. Поавила, конечно, красный, ну так что с того, он может еще исправить свою ошибку. А к слову Поавилы в деревне прислушиваются, это — главное…

Пулька-Поавила толок в ступе сосновую кору, когда пришел Хилиппа.

— Не хочешь поехать на заработки? — поздоровавшись, спросил Хилиппа. — Извозом заняться?

— Так лошади-то у меня нет.

— На моей поедешь, — сказал Хилиппа. — Надо возить муку с границы до Ухты. Мне самому некогда. А Ханнес…

— Раньше так говорили: когда в извоз едешь, никогда не знаешь, достанутся тебе пироги и пышки или одни шишки, — усмехнулся Поавила, не отрываясь от работы.

— Мукой будут платить.

Доариэ подняла голову, но ничего не сказала, только выжидающе поглядела на мужа.

Оставив работу, Поавила сел на лавку.

— Ну, что еще нового скажешь?

— Там хорошо встретили, — с удовольствием сообщил Хилиппа. — У нас, у карелов, есть теперь свое правительство.

Но Хилиппа не рассказал о том, что «душой» этого правительства был один из тех людей, что осенью пришли из-за границы и, переночевав у него, продолжали путь в Ухту. Он не рассказал и о том, что еще до создания ухтинского Временного комитета правительство Финляндии предоставило ему заем в два миллиона марок. Впрочем, о последнем Хилиппа мог и не знать.

— Кому свое, кому чужое, — буркнул Поавила, хмуря брови. — А что с Мурмана слышно?

— Какие-то миллеровцы, говорят, идут оттуда на нас, — стал рассказывать Хилиппа. — Уже взяли Кестеньгу, А ты вот не понимаешь своей пользы. Ты хочешь, чтобы миллеровцы пришли и всю нашу Карелию взяли? Этого ты, что ли, хочешь?

Нет, этого Поавила тоже не хотел. Да, жизнь становилась все запутанней, все труднее разобраться, что к чему. Черт бы побрал всю эту политику! А, может, Хилиппа просто хочет заманить его в ловушку? Ведь не всякому его слову можно верить.

Но на этот раз Хилиппа не обманывал. Он рассказывал о том, что слышал в Ухте. Позднее, уже после отъезда Хилиппы, в Ухту приехал гонец из Кестеньги и сообщил, что к ним действительно нагрянул отряд миллеровцев. Человек сто пришло из Кеми. Пришли мобилизовать карелов в армию генерала Миллера.

После того, как британские войска покинули Мурманск и Архангельск, генерал Миллер растерялся и не знал, что ему делать. Он чувствовал себя обманутым. Но потом до него дошли обнадеживающие вести о том, что Деникину и Колчаку удалось добиться успеха, и он тоже решил еще раз попытать счастья и бросить свою армию в новое наступление на Медвежьегорском фронте. Но для наступления нужно было пополнить войска. А где взять людей? Генерал-губернатор Мурманска издал приказ о мобилизации всех карелов, пригодных к несению военной службы. Карелам были обещаны всякие блага — и большие деньги, и безбедное существование семьям тех, кто пойдет воевать за «единое отечество и свободу». Но карелы не пошли воевать. На своем горьком опыте они уже познали, о каком едином отечестве и о какой свободе идет речь. Тогда миллеровцы решили направить из Кеми в Кестеньгу карательный отряд под командованием барона Тизенхаузена. Почему именно в Кестеньгу? Видимо, потому, что в деревнях кестеньгской стороны не было или было совсем мало крестьян, служивших в распавшемся карельском отряде — отряд был в основном сформирован из ухтинцев. Кроме того, миллеровцы знали, что в Ухте — свое правительство. Правда, они не признавали этого правительства, считали его незаконным, марионеточным, но все-таки правительство-то существовало. Полагая, что Ухтинское правительство не успело еще распространить свою власть на Кестеньгу, карательный отряд Тизенхаузена отправился туда. Но кестеньгские мужики вовремя узнали о приближении карателей и сбежали в деревню Кяпяля. Туда же сошлись мужики и из других деревень. Из Кяпяля отправили гонца в Ухту узнать, что им делать. Из Ухты был тотчас же послан вооруженный отряд. Ханнес тоже был в отряде. Таким образом в Кяпяля оказалось свыше двухсот вооруженных крестьян. Они не стали дожидаться карателей и пошли им навстречу. Ничего не подозревавшего Тизенхаузена с его отрядом застигли врасплох в деревне Суурисаари. Карателям пришлось сложить оружие. Свыше восьмидесяти миллеровцев были разоружены, взяты под стражу и доставлены в Кестеньгу. Это была уже настоящая война. Впрочем, до кровопролития дело не дошло, но в переговоры миллеровцам пришлось вступить. Переговоры шли в Ухте. Завершились они тем, что миллеровцев отпустили из плена, но только без оружия.

Ухтинский Временный комитет начал спешным порядком готовить созыв окружного собрания.

От Пирттиярви надо было послать двух делегатов. Мужики собрались в мирской избе держать совет.

— Там речь пойдет о важных делах, — говорил Хилиппа. — Судьба карельского народа будет зависеть от этого…

— А я своей глупой башкой пришел к такой мысли, что судьба наша от нас уже не зависит, — заметил Пулька-Поавила. — От других она зависит. Вот!

— …И о конституции речь пойдет, — продолжал Хилиппа, выкладывая все, что он узнал во время поездки в Ухту.

— Да людям-то никакие конституции не нужны, лишь бы жилось в мире да согласии, — прохрипел Срамппа-Самппа.

— Давайте не будем превращать в шутку серьезное дело, — сказал Крикку-Карппа. — Надо выбрать, раз велят. Может, пошлем Хилиппу?

— Нет, Хилиппу мы не выберем, — заявил Теппана.

Хилиппа взглянул на него исподлобья: если дело и дальше пойдет так, то вся его затея с выборами провалится.

— Хилиппа, конечно, самый подходящий человек, чтобы поехать на такое собрание, — поддержал Хёкка-Хуотари Карппу.

— Пусть едет. Все равно ему хочется, — согласился Теппана, возражавший против Хилиппы только чтобы подразнить его.

— А кто второй? — спросил Хилиппа, довольно поглаживая усы.

— Хотя бы Ховатта, — предложил Крикку-Карппа.

— Нет! — воспротивился Хёкка-Хуотари. — Еще убьют его там. Ведь грозились. Пусть сидит дома.

— Надо послать туда Поавилу, — сказал Теппана. — Должны там быть и такие, кто не только печется о своей выгоде, но и о народе думает…

Придя домой после собрания, Поавила опять сел перед камельком плести корзину. Нет, не здесь решается их судьба, размышлял он. В Мурманске ее решают… Потом ему начало казаться, что и от него тоже кое-что зависит. И он решил поехать. Надо, раз уж мужики выбрали. Только в санях Хилиппы он не поедет. Хилиппа, конечно, придет и будет приглашать, — как же, он теперь стал таким добрым… Нет уж, без него обойдемся…

Хилиппа действительно пришел. Поавила уже закончил корзину и как раз смолил лыжи.

— Ты что — на лыжах? — удивился Хилиппа.

— На лыжах сподручнее. Ежели придется посередине собрания уйти, скорей до дому доберешься, — ответил Поавила и сунул лыжу в печь. Подержав над огнем, он стал натирать ее кожаной рукавицей.

Хилиппа махнул рукой и ушел.

— Ему, вишь, хочется на лыжах прокатиться, — со смешком рассказывал он в деревне. — Когда только несчастный ума-разума наживет!

Рано утром Поавила закинул за плечи кошель и, наказав Хуоти непременно починить матери пьексы, пока он будет в Ухте, отправился в путь.

Зима уже клонилась к весне. Временами даже светило солнце, но оно еще не пригревало, и снег не таял. Лыжи шли хорошо, и первую часть пути Поавила прошел довольно легко, но потом, чем дальше уходил он от своей деревни, тем сильней рубаха прилипала к мокрой от пота спине. Хилиппа был уже в Ухте, когда туда пришел Пулька-Поавила, уставший и весь в поту. Он завернул в один дом и попросился на ночлег.

— Бывал я в вашей деревне, — сказал седобородый хозяин дома, узнав, откуда Поавила. — Давно, правда. Еще в молодости, когда ходил коробейничать. Не из того ли ты дома, где у входа ступа всегда стоит?

— Из того самого, — ответил Поавила, усмехнувшись.

Старик стал рассказывать, что нового в Ухте. Поавила узнал, что собрание должно открыться в архиерейском доме. Оказалось, сын старика, молодой хозяин дома, тоже собирается на это собрание.

Когда они пришли, собрание уже шло.

— …Народ, который поет руны «Калевалы», хочет жить своей жизнью, — по-фински говорил с трибуны кто-то голосом проповедника. — Карелы хотят самоопределения. Они доказали это, выступив в Кестеньге с оружием в руках против правительства Северной области…

Пулька-Поавила слушал оратора, время от времени посматривая вокруг, нет ли кого знакомых. Ну и народу собралось! Человек сто, а то и больше… Поавила чувствовал себя как-то скованно: не было той непринужденности, с какой он сидел на сходках в своей деревне. А вот Хилиппа сидит… На самом первом ряду уселся. Там же сидит и тот хозяин из Вуоккиниеми, к которому убежала с пастбища лошадь, что подарил ему Теппана. Да и рыжебородый, который ведет собрание, вроде тоже знаком. Ба, да это же Юрки Напсу. Прошлой зимой, говорят, был в Кеми на собрании карелов, а теперь вот здесь… Все потому, что грамотный…

— После революции в России творится что-то несуразное, — рассуждал с трибуны новый оратор, говоривший уже по-карельски. — Нашему брату трудно понять, что к чему. Мысли во все стороны разлетаются, как комары в дыму…

«Как комары в дыму…» — повторил про себя Пулька-Поавила. Значит, не у него одного все перепуталось в голове.

— …Нам, карелам, приходится воевать за отечество за тысячи верст от дома против неведомых нам стран, — продолжал оратор. — И теперь опять надо идти на войну? А чего ради нам идти помогать Миллеру воевать против рабочих и крестьян? Из-за хлеба? Так если Миллер не даст хлеба, то Финляндия даст…

— У нее у самой нету… — громко сказал Поавила и засмеялся.

Все повернули головы, стали всматриваться, кто это такие речи ведет, Пулька-Поавила сделал вид, что это не он выкрикнул, и тоже стал оглядываться. Он обратил внимание, как внимательно, с какой-то странной усмешкой поглядел на него человек, сидевший на два ряда позади него. По одежде человек этот явно не карел…

— Туйску! — прошептал на ухо Поавиле его спутник, с которым он пришел на собрание.

Туйску? Конечно, это его не настоящая фамилия. Говорили, что он — сын известного оленьего короля с Халлатунтури. Может быть… Точно ведь никто этого не знает.

Далеко не все знали и о том, что основание Временного комитета в Ухте было в сущности делом рук этого Туйску. Действовал он весьма дипломатически: официально он являлся всего лишь послом правительства Финляндии в Ухте и на собрании присутствовал в качестве «наблюдателя», подобно другим гостям из-за рубежа, сидевшим рядом с ним в этом зале. Пусть карелы сами решают свои дела.

Но у Пульки-Поавилы было такое ощущение, словно за его спиной затевали что-то таинственное, и он опять невольно оглянулся. И тут ему подумалось, что, видимо, весь секрет политики заключается в том, чтобы за спиной народа делать всякое. Занятый обдумыванием этой своей мысли, он даже не замечал, кто на трибуне.

— …В России все по-другому, там классы всякие есть. А у нас, в Карелии-то, ни помещиков, ни буржуев, одни только трудящиеся, — говорил кто-то с трибуны. — Потому и власть в Карелии должна быть не такая, как в России. Ведь нет ни богатых, ни бедных, ни белых, ни красных, а все — карелы…

Уже около двух лет в этих краях не было фактически никакой власти, и теперь предстояло решить вопрос, какая власть должна быть здесь у них. Нашлись и такие, кто считал, что власть вообще ни к чему, только налоги ей надо платить, уж лучше без всякой власти. Но им возразили — как же без власти, какая-то власть должна все же быть.

— Давайте советы сделаем, — предложил тогда сын старика, у которого Поавила остановился.

Пулька-Поавила тоже считал, что надо создать советы, но их никто не поддержал. Большинством голосов собрание решило основать в Карелии такую же республику, какая была в Исландии. «Исландия? А где же это такая страда? — пытался вспомнить Поавила, впервые услышавший это название. — Существует ли вообще такая страна?..»

Тут он увидел, что Хилиппа снова поднял руку. «Что он теперь хочет сказать? А-а, о том, чтоб присоединить Карелию к Финляндии…»

— Да мы же тогда помрем с голоду, — не выдержал Поавила.

— Чего ты там бурчишь… Иди сюда и выступи, — сказал ему Юрки Напсу.

— Я вот о чем… Ведь мы помрем с голоду, если к Финляндии присоединимся, — заговорил Поавила, поднявшись с места. — Брюхо никогда не врет. Финляндия-то хлеб тоже в России всегда покупала…

В таком духе выступили и некоторые другие, и поэтому постановили, что судьбу беломорской Карелии должен решить сам народ. Надо провести референдум, пусть народ решает…

Когда речь зашла о лесах и было предложено, что половина лесных угодий должна принадлежать государству, четверть — общинам, остальное остается в частном владении, Пулька-Поавила опять не выдержал.

— Бревна соседям, а кору карелам, так что ли? — крикнул он с места.

Заграничные наблюдатели посмотрели на него долгим взглядом.

Прозаседали целую неделю. О чем только не говорили. О дорогах и моторных лодках. О торговле — что, пожалуй, лучше всего организовать ее на основе кооперации… Об организации школ. И о богослужении — надо, чтобы служба велась на родном языке…

Потом прошел слух, что из Кеми идут… китайцы. Целый отряд китайцев. Иностранные «наблюдатели», члены Временного комитета и те из делегатов собрания, у которых имелись основания опасаться за собственную судьбу, поспешно уселись в сани и помчались через замерзшее Куйтти к границе. Однако большинству депутатов, по их мнению, бояться было нечего, и они как ни в чем не бывало собрались в архиерейском доме на очередное заседание, хотя и знали, что красные уже в Рюхья, на другом конце села.

— Жить, конечно, можно было бы и с русскими. Да только они вот все воюют. Если не с кем-нибудь, то промеж собой, — рассуждал с трибуны один из депутатов. — А мы не хотим никаких войн…

Вдруг оратор осекся: в дверях появились два человека в красноармейской форме с наганами на поясе.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал один из них по-русски.

— …и мы не вмешиваемся в дела русских, — продолжал оратор. — Русские призна́ют наш нейтралитет. Ежели мы будем нейтральны, то нам не нужна и армия.: Ведь на нас никто не нападет, если мы будем нейтральными.

Но оратора никто уже не слушал: все смотрели с любопытством на красноармейцев.

— Да они вовсе не китайцы, — зашептал кто-то. — Они же люди как люди…

— Товарищи! — сказал один из красноармейцев, поднявшись на трибуну. — Вы, наверно, еще не знаете, что Красная Армия уже в Кеми. Белогвардейцам и всяким им подобным крышка. Я не умею говорить по-вашему. Вы хоть понимаете меня?

— Понимаем, понимаем, — закричали из зала. Всем понравилось, что красноармеец говорил по-карельски, хоть и не на их диалекте, но все же понятно.

— …Белофинны пугали вас, что идут, мол, китайцы. Так ведь? А пришли…

— Белофинны уже удрали за границу, — бросил кто-то реплику.

— …Теперь в России власть рабоче-крестьянская. И мы пришли, чтобы освободить вас от буржуазной эксплуатации. Вот какие дела… — говорил красноармеец.

Когда красные ушли, зал зашумел, загудел. Что им теперь делать? Об этом горячо спорили. Пулька-Поавила тоже взял слово. Он хотел высказать мысль, которую вынашивал дома — что судьба такого маленького народа, как они, карелы, зависит от того, что делается в большом мире, но ему не дали договорить. Большинство считало: поскольку они, карелы, не вмешиваются в дела русских, то пусть и русские не вмешиваются в их дела, пусть уходят по-хорошему, а то Финляндия не даст хлеба. Это решение и было доведено до сведения красных разведчиков.

Тогда Поавила махнул рукой на все собрание — «уж коли высказаться не дают, так чего тут…» — и на следующее утро больше не пошел в архиерейский дом на заседание. Он встал на лыжи и направился домой.

Стояла оттепель. Снег прилипал к лыжам. «Весна вроде начинается, — размышлял Поавила, изредка отталкиваясь палками. — Вот таковы дела… А ведь и раньше наш брат карел в голодные годы на Мурманке пропитание добывал. Впрочем, кое-кто, конечно, кормился коробейничеством в Финляндии. Гляди-ка, уже до Ухты телефон провели…»

До Вуоккиниеми оставалось несколько верст, когда Поавила увидел вдали целую вереницу легких саней, ехавших ему навстречу. Лошади бежали рысью, и Поавила решил, что это возвращаются мужики, отвозившие из Ухты к границе иностранных «наблюдателей», «министров» Временного комитета и часть депутатов окружного собрания. Но в санях сидели не только мужики-возчики, но и те, кого они должны были переправить на финскую сторону. Так, значит, они не удрали за границу…

Оказалось, беглецы из Ухты остановились в Вуоккиниеми и продолжали заседать там. На этих заседаниях они от имени карельского народа приняли решение об отделении Карелии от России и присоединении ее к Финляндии и сформировали так называемое правительство Беломорской Карелии. И теперь они возвращались в Ухту, чтобы добиться утверждения этих решений на продолжавшемся там окружном собрании. Так что в санях теперь сидел не какой-то Временный комитет, а настоящее правительство; в санях ехали и финские хозяева, содержавшие это правительство, и их единомышленники-карелы.

— Ушли красные из Ухты? — крикнули из передних саней Поавиле. Конечно, они и так знали, что красные ушли — они все время поддерживали связь по телефону со своими людьми, оставшимися в Ухте.

Зато Пулька-Поавила не знал. Когда он уходил из Ухты, красные оставались там. Неужели ушли обратно в Кемь? Может, испугались распутицы, побоялись, что их так мало и что на них могут напасть… Или, может, они только за тем и приходили, чтобы узнать, как тут обстоят дела? Да уж, наверное, ушли, раз эти возвращаются…

У Пульки-Поавилы снова было такое ощущение, словно за его спиной затевали что-то непонятное. Он остановился и оглянулся. Лошади были уже далеко.

«Обратно идут, вот окаянные…»

VI

Зимник, накатанный через реку ниже порога Ужмы, изо дня в день становился все темнее и по мере того, как снег около него таял и оседал, поднимался все выше. Вешки, установленные вдоль дороги, уже свалились.

Харьюла стоял в раздумье на берегу. Не знающий покоя ни летом, ни зимой порог шумел точно так же, как и два года назад, когда они с Доновым стояли у этого же лодочного причала и, пробуя каблуком прочность льда, так же разглядывали дорогу, начинавшуюся на другой стороне заводи. Тогда он был настроен так воинственно, что готов был гнать белофиннов до самой границы и даже перейти ее. Но в тот раз ничего не вышло. Теперь тоже начиналась распутица, но надо было выступать в поход. Побережье Белого моря и весь север вплоть до Мурманска были освобождены от интервентов и белогвардейцев. Осталось освободить только Ухту и ее округу.

На берег с двумя ведрами легкой походкой прошла Степанида и зачерпнула воды из проруби.

— Давай я помогу, — предложил Харьюла.

— Да я сама, — сказала Степанида и взялась за дужки. — Отстань, ну отстань! Всю воду расплещешь. Ты что, сумасшедший?

Но сопротивлялась она больше для виду.

— А что твоя муччой скажет, если увидит? — спросила Степанида, лукаво взглянув на Харьюлу, отобравшего у нее ведра с водой.

— Муччой, — повторил Харьюла, улыбнувшись.

Ему понравилось это карельское слово. Нравилась ему и девушка, которую Степанида назвала его женой. Степанида говорила о Хилье, которая тоже была в Подужемье. Видимо, наметанным женским глазом Степанида заметила, что Харьюлу и Хилью связывает нечто большее, чем просто фронтовая дружба. Но Харьюлу влекло и к Степаниде. Поэтому он со своим взводом и остановился в ее избе.

— Поглядите, Яллу-то, — прошептал один из красноармейцев, увидев, как Харьюла поднимается вверх по косогору, помогая Степаниде нести ведра.

В Подужемье никогда не было так много военных, как теперь. Они стояли почти в каждой избе.

— Нет ли у хозяюшки ниток и иголки? — спросил у Степаниды молодой красноармеец-карел, как только они с Харьюлой вошли в избу.

Накануне состоялось партийное собрание полка, затем провели собрания во всех ротах. Речь шла о починке одежды. На собраниях было зачитано полученное из политотдела дивизии обращение Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, в котором говорилось:

«Товарищи красноармейцы! Не забывайте, какого труда стоило для вас добыть одежду и обувь. Не забывайте, что вы имеете одежду и обувь, которой нет у рабочих и у крестьян, потому что они уступили ее вам. Берегите свою одежду и обувь. Если вы будете время от времени чистить шинель и гимнастерку, чинить их, если вы будете регулярно чистить сапоги, они прослужат вам в два раза дольше. Этим вы окажете большую услугу республике».

За последнее время красноармейцы действительно порядком обносились. Сейчас многие сидели кто с сапогом, зажатым между колен, кто с рубашкой, кто с брюками в руках.

— Дай-ка сюда портки, — сказала Степанида молодому красноармейцу. Съежившись на скамье, парень остался сидеть в кальсонах. Он и так смущался, а тут еще ребята стали подначивать. Степанида, не обращая внимания на зубоскальство красноармейцев, латала его брюки.

— А вот и твоя муччой идет, — сказала она Харьюле нарочито громко.

Харьюла взглянул в окошко. Мимо избы шла Хилья с санитарной сумкой через плечо. Но к ним не зашла.

Залатав брюки молодого красноармейца, Степанида поставила самовар. Вскоре пришел и Кюллес-Матти.

— Они опять бражку лакают, — сообщил он, снимая со спины рюкзак. Матти отвечал за питание во взводе и ходил за продовольствием для ребят.

— То-то сахар опять такой сырой, — рассуждали красноармейцы, получив каждый свой паек.

— За стол, мужики!

Но Харьюла не сел пить чай. Он решил сходить к интенданту полка. Об этом интенданте говорили всякое. Интендант у них был новый, в полку появился недавно, и мало кто его знал. Поговаривали даже, что этот интендант ведет такие речи, что руководители, мол, предали революцию и тому подобное. Харьюла решил выяснить, чем же он все-таки занимается.

Интендантская служба со всеми складами помещалась в избушке рыжего Онуфрия. Избенка стояла на самом краю села, и там можно было спокойно варить брагу. Сам Онуфрий ничего не имел против, даже наоборот. Ведь кое-что перепадало и ему. Да и детей было чем накормить.

— А хорошие люди эти красноармейцы. Бедных они не обижают, — говорил он жене.

Его постояльцы были уже в таком состоянии, когда человек, как говорится, не чувствовал себя ни больным, ни бедным.

— А нынешние господа тоже правды не любят, — говорил один из них, ругая комиссара полка. — Скажешь правду в глаза, так сердятся.

— Я ехал в одном поезде с настоящими господами, — хвастался другой. — А начальство тоже бывает разное. Вот, например, наш командир. Он о ребятах так же заботится, как и Попов.

Он говорил о Попове, молодом матросе Балтийского флота, который в дни гражданской войны в Финляндии своими зажигательными речами агитировал этих молодых финнов отправиться из Хельсинки в Россию защищать революцию. В финскую Красную гвардию ребят не приняли, потому что они не были членами профсоюза. Вот они и вступили в отряд Попова и приехали с ним в Москву. Попов действительно умел заботиться о своих бойцах. Бог весть каким образом он в это голодное время обеспечивал их всем необходимым. Может быть, ему помогал кто-то, занимавший влиятельный пост. Но когда левые эсеры подняли в Москве мятеж, Попов заявил молодым финнам, что Совет Народных Комиссаров предал революцию, и велел направить стволы пушек на Кремль.

— Языка-то мы не знали, нас легко было за нос провести, — рассуждал красноармеец, сидевший в сторонке и занятый чисткой сапог. — Чуть не погубил нас этот анархист проклятый.

Из Москвы этих ребят послали подавлять восстание чехословаков, вспыхнувшее в Поволжье, но там они попали в часть какого-то полковника Муравьева, который тоже оказался предателем. Затем они служили в финской роте батальона Пермского ЧК и очищали прифронтовую полосу от бандитов. Узнав о том, что в Медвежьей Горе формируется финский полк, они приехали в Карелию и с тех пор сражались в рядах 6-го финского полка. Этим молодым финнам уже не раз приходилось смотреть смерти в глаза, и они на деле показали, чего они стоят, но во многих из них еще сохранилась какая-то мальчишеская беспечность и бесшабашность.

Что мне делать со счастьем моим, Уж очень оно жестоко… —

запел парень, только что хваставшийся, что ехал в одном поезде с господами. Но пение его было прервано приходом Харьюлы.

— Отведай-ка нашей бражки, — предложил ему парень.

— Где ваш командир? — спросил Харьюла, не замечая протянутой ему кружки.

— Пошел за санитарками ухаживать, — сказал красноармеец, ругавший комиссара. — Когда нам выступать? Я еще не успел валенки подшить.

Многие из красноармейцев оставались еще в зимнем обмундировании и были, конечно, недовольны. Неужели придется отправиться в поход в тяжелых валенках? Да и стоит ли тащиться десятки километров по мокрому глубокому снегу? Не лучше ли переждать неделю-другую, пока не вскроется река Кемь, и затем отправиться на лодках? У начальства свои планы. Им-то что! У них новые сапоги и обмундирование суконное. И вряд ли все пойдут, кое-кто останется здесь, в Подужемье, — рассуждали ребята.

Харьюле тоже не надо было чинить своего обмундирования, оно у него было новенькое. Он получил его недавно, недели две назад, когда закончил курсы командиров при Интернациональной военной школе в Петрограде. В новых сапогах, в зеленом суконном мундире вид у него был важный. Да и вообще за последнее время он сильно переменился.

— Стал что таракан, который сидит в щели камина в богатом доме и тоже мнит себя господином, — издевались ребята из интендантского взвода над Харьюлой, когда он ушел. — Вынюхивать пришел, сволочь…

Харьюла хотел заглянуть и к санитаркам, но, подумав, направился прямо в штаб полка.

Через три дня в Подужемье приехала комиссия из политотдела дивизии. Факты, которые сообщил в своем рапорте комиссар полка, подтвердились. Комиссия установила, что командир интендантской службы полка занимался не только хищением продуктов питания, но и прямым подстрекательством. Оказалось, он агитировал красноармейцев отказаться от выступления: «Разве можно отправляться в путь в распутицу, да еще в таком рванье?» — говорил он. А сам не ударил пальцем о палец, чтобы доставить из дивизии новое обмундирование. Интенданта взяли под стражу и отправили в военный трибунал. Больше в полку он не появлялся. А через несколько дней из Кеми начало поступать продовольствие и целое, хотя и бывшее в употреблении, обмундирование.

Подходил Первомай, но оставаться на праздник в Подужемье они не могли. Шли последние приготовления. В рюкзак надо было уложить продовольствие на две недели, 250 патронов и все остальное, что необходимо бойцу во время дальнего рейса.

Лед на реке стал таким ненадежным, что не стоило даже пытаться переехать через реку на лошади. Пришлось оставить обоз и мобилизовать в Подужемье женщин нести грузы. Степаниду тоже мобилизовали.

— Ох и бестолковый же ты! — бросила Степанида Харьюле, складывая в кошель пулеметные ленты и части пулемета.

— Почему? — спросил Харьюла в недоумении, потом понял, на что намекала Степанида: дескать, он, Харьюла, должен был бы заступиться за нее, сказать, что она не может пойти, сослаться на что-нибудь…

— А прошлый раз ты был другой, — вздохнула Степанида, завязав кошель. — Помоги поднять на спину.

Рано утром первая группа спустилась на рыхлый лед реки. Растянувшись длинной цепочкой, красноармейцы один за другим исчезали в лесу на том берегу. Не в первый раз они отправлялись в дорогу с винтовкой и тяжелым рюкзаком за плечами, не зная, вернутся ли обратно живыми. Но, пожалуй, впервые им пришлось выступить в поход в такую распутицу, да еще пешком. И хотя было не до песен, Харьюла стал вполголоса напевать:

На дворе у Юрвалы, с ровною вершиной, Хух-хах-хей, выросла сосна…

Он знал, как важно было сейчас своим личным примером подбодрить ребят, быть самому веселым и бодрым. Одним своим видом он может больше поднять дух, чем длинными речами.

В начале пути, по скованному ночным морозом насту, шагалось легко. Но затем снег стал подтаивать. И чем глубже проваливались ноги, тем длиннее казались версты.

Хилье натерло плечо. Она остановилась, с трудом переводя дыхание.

— Устала? — спросила, подходя, Степанида.

Рядом со Степанидой Хилья выглядела хрупкой и беспомощной. Хилья не была неженкой, с юных лет ей пришлось самой зарабатывать себе на жизнь на текстильной фабрике, но работа ткачихи все-таки не шла ни в какое сравнение с крестьянским трудом, которым приходилось заниматься Степаниде. Оставшись вдовой, она сама и навоз возила, и пахала, и косила.

— Давай сюда сумку, — сказала Степанида повелительно.

Но Хилья, превозмогая жгучую боль, потащилась дальше.

Почти в самом конце колонны шел Кюллес-Матти. Он катился как колобок на своих с детства кривых йогах. Поравнявшись с женщинами, он спросил у Хильи:

— Ты что, плачешь? По мамочке соскучилась? Давай-ка, девка, сюда твою сумку.

В густых ельниках лежал еще толстый снег, но лесные ручьи местами уже разлились.

За ночь снег еще подмерзал, и в лес утром можно было бы съездить на лошади, но Пулька-Поавила боялся, что может не выдержать лед на заливе. Поэтому он и не стал просить у соседей лошади, а впрягся в сани вместе с сыновьями, и они отправились в лес за остатками сена. Поавила надеялся, что сможет там, в весеннем лесу, хоть на время избавиться от тревожных мыслей, которые не давали ему покоя с тех пор, как он вернулся из Ухты. До пожни было верст пять, и Поавила рассчитывал, что они успеют вернуться до того, как наст размякнет. Пожалуй, они успели бы, не затокуй на обратном пути около Вехкалампи у самой дороги глухарь.

— Подождите здесь, — сказал Поавила сыновьям и взял с воза винтовку.

Токование раздавалось где-то совсем близко, в ельнике. Поавила старался ступать как можно осторожнее, чтобы скрипом снега не выдать себя. Впереди показалась прогалина и… Пулька-Поавила не мог не застыть в восхищении… Какие красавцы! Но что поделаешь! Подобравшись еще ближе, он прижался щекой к прикладу, прицелился и выстрелил. «Нет, этой штукой много не поохотишься», — подумал он, разглядывая подстреленного глухаря. Но все-таки он был доволен тем, что захватил с собой винтовку.

— Ого! — сказали ребята, когда отец дал им подержать тяжелого глухаря.

— Есть что положить в чугунок, — с довольным видом сказал Поавила, укладывая винтовку на сено. Потом они опять впряглись в сани.

Сани еще не проваливались, но ноги начали увязать с каждым шагом все глубже. Однако Пулька-Поавила упорно тащил воз вперед: в хлеву стояла голодная корова и ждала сена, а дотянуть до лета они могли лишь благодаря буренке.

До деревни было недалеко. Вон она виднеется там, за заливом, сквозь заиндевелые ветви берез и кустарника. Под гору сани съехали легко, но на заливе второй полоз сразу же провалился и из-под снега брызнула вода.

Доариэ стояла на дворе и ждала уехавших за сеном. Пора бы им уже вернуться! Заметив, что муж и сыновья уже на заливе, она поспешила навстречу. И так они потащили воз всей семьей. Увязая в мокром снегу, насквозь промочив ноги, они дотащили сани до берега. Но поднять их на косогор уже не хватило сил.

— Оставим здесь, — предложила Доариэ. — Отсюда можно перетаскать и на руках.

Забрав охапку сена, она пошла вверх по косогору. Муж и сыновья последовали ее примеру.

— Смотрите у меня, не трусите сено, — строго предупредила она мужчин, оборачиваясь.

Пока мать давала корове сено, Микки успел выпотрошить глухаря. Вернувшись из хлева, Доариэ стала резать глухаря на куски.

— Пока нам сена хватит, а там глядишь и снег растает, — говорила она.

Прошло несколько дней, и снег начал быстро таять. Старые люди говорят, что если появилась проталина величиной с коровью шкуру, значит, скот уже не пропадет от голода. Оттаявшей земли в лесу было намного больше. Так что о скотине уже можно было не беспокоиться. Зато настали другие заботы. Пульке-Поавиле было над чем поломать голову. Скоро начнутся полевые работы, а лошади нет, да и семян тоже, и неизвестно, где их взять. И новую избу надо бы строить.

Поавила решил начать с избы. Хоть бы подвести ее под конек.

Чем выше поднимался сруб, тем труднее становилось поднимать бревна. Пулька-Поавила и Хуоти сидели верхом на срубе и тянули на веревках вверх бревно. Проходивший мимо Срамппа-Самппа подошел к ним и стал помогать, подпирая бревно шестом, сначала с одного, затем с другого конца. От натуги старик чуть не задохнулся и никак не мог отдышаться.

— Не знаю, что с моей грудью, совсем замучила… — прохрипел он, когда бревно, наконец, уложили на место и Пулька-Поавила с Хуоти спустились вниз перекурить.

— Доведет эта хворь тебя до могилы, — сказал Пулька-Поавила Самппе.

— Скрипучее дерево долго живет, — ответил старик. — Я еще доживу до твоего новоселья, чтобы прийти пожелать тебе хорошей жизни в новой избе — ржаного хлебца вдосталь поесть да березовых дровишек вдоволь пожечь.

К ним подошел Хёкка-Хуотари.

— Боюсь, тебе, Поавила, не достроить избы, времена лихие настают… — заметил он.

— Да, пожалуй, — согласился Поавила и посмотрел выжидающе на соседа: с какой тревожной новостью Хуотари опять пришел?

— Помнишь, я тебе говорил: не торопись, пусть хоть немного прояснится, — продолжал Хёкка-Хуотари. — Живешь и не знаешь, что завтра будет.

Они поговорили о событиях последних дней, порассуждали о том, чего можно ожидать, посетовали, что им, простым необразованным крестьянам, трудно уразуметь все, что теперь творится на белом свете.

— Если бы бык знал свою силу и крестьянин свое право, то их бы никто не одолел, — сказал Самппа.

— А где же Ховатта? — спросил Поавила.

— Пошел к Теппане, — ответил Хёкка-Хуотари. — Все у них тайны какие-то.

Хёкка-Хуотари заметил на поле Доариэ и Микки. Они накладывали навоз из кучи на носилки и разносили его по полю. Поглядев, как они разбрасывают навоз, Хуотари сказал:

— Пусть Хуоти зайдет за лошадью, чтобы не таскать на руках…

Он дал Пульке-Поавиле свою лошадь и позднее, чтобы сосед смог вспахать и забороновать свой надел. Семена Поавиле одолжил Крикку-Карппа; у него оказались еще прошлогодние, они же живут вдвоем с бабой. И то хорошо, что не пришлось ходить кланяться Хилиппе.

Так что и этой весной, худо ли, хорошо ли, а поле свое Поавила засеял. Осталось посеять лишь репу. Ну, а эта работа не особенно трудная, от нее плечи не ломит: поплюешь — и репа вырастет.

Пулька-Поавила уже досевал репище, когда его окликнул Ховатта.

— Бог в помощь.

— Теппана не пришел? — спросил Поавила.

— Ночью вернулся, — ответил Ховатта. — Дошел только до Хайколы…

Как только сошел снег и вскрылись озера, Теппана отправился в Кемь за помощью. Но до Кеми он не дошел: около Хайколы ему встретился передовой отряд 6-го финского полка. В этом отряде оказался даже один его старый знакомый.

— А где Хуоти? — спросил Ховатта.

— Вон на дворе, дрова колет, — махнул рукой Поавила.

— Надо бы сходить в Латваярви, — сказал Ховатта. — Не смог бы он пойти?

Поавила подозвал сына. Ховатта достал из кармана какую-то записку и передал ее Хуоти.

— Отнесешь в Латваярви, отдашь Пекке, сыну Большого Ийваны. Из деревни выходи так, чтобы телефонисты не заметили.

Телефонистами Ховатта называл трех молодых карелов-связистов, за день до этого пришедших в Пирттиярви с погоста. Все трое были с оружием. Говорили, что один из них — сын ухтинского купца Сергеева. Остановились пришельцы у Хилиппы. Там был и телефон. Появление этих связистов и заставило Ховатту поторопиться с осуществлением своих планов.

Вечером мужики помоложе, словно сговорившись, стали куда-то собираться. Одни говорили, что идут на рыбалку, другие — на охоту. Поодиночке они уходили из деревни.

Хуоти не вернулся к ночи домой.

— Что же с ним случилось? — встревожилась Доариэ.

— Не волнуйся, — успокаивал ее Поавила. Он догадывался, что должно произойти в деревне, но жене ничего говорить не стал.

Получив записку Ховатты, сын Большого Ийваны сразу же дал знать о ней тем из латваярвских мужиков, кому он доверял. Он велел им немедля достать полученное еще в отряде оружие и собраться в назначенном месте. Мужики были давно готовы, только ждали сигнала. Собравшись, они ночью отправились в путь. Хуоти пошел с ними. К утру подошли к Пирттиярви, но в деревню не вошли, а направились к сопке Илвесваара.

Неподалеку от той одинокой и старой ели, под которой белофинны убили учителя, была развилка и стоял вкопанный в землю покосившийся деревянный крест. Тропинка, проходившая мимо креста, вела на погост. Тропа налево вела на Илвесваару. До нее было версты три. Когда латваярвцы подошли к сопке, там был уже десяток мужиков из Пирттиярви. Все тоже с винтовками.

Без долгих споров решили, что командовать отрядом должен Ховатта. Ховатта сперва отказывался, но потом согласился. Он объяснил обстановку. Разъяснил, какую встречу они должны устроить войскам Ухтинского правительства, когда те будут отступать к границе. Отступать они будут, конечно, по этой дороге. Поэтому здесь и появились связисты. Но телефонную связь с Вуоккиниеми надо прервать. Есть ли желающие? Желающих оказалось больше, чем требовалось. Ховатта отобрал нескольких человек и назначил их командиром Теппану.

Выбрав удобное место, Теппана оборвал провод, переброшенный от одной ели к другой.

— Здесь мы устроим засаду.

Партизаны залегли за кустами можжевельника и взяли дорогу на мушку.

— Сейчас придут, — уверял Теппана, настороженно прислушиваясь к лесной тишине.

Вскоре со стороны деревни послышались голоса.

— Тс-с, — прошипел Теппана и снял затвор винтовки с предохранителя.

Из-за деревьев показался сын купца Сергеева, за ним — другой телефонист, тоже ухтинский парень, третьего не было видно. Телефонисты шли, спокойно переговариваясь.

— Обрыв. — Сын Сергеева испуганно оглянулся.

Вокруг было тихо. Ничего не заметив, он стал соединять провода. Но соединить их он не успел — из-за кустов грохнул выстрел, другой…

Поавила и Доариэ возвращались с озера. Вечерело. Солнце стояло еще довольно высоко над лесом, но лучи его совсем почти не грели. Озеро было спокойно. В такую погоду звуки доносятся далеко.

— А-вой-вой! — Испугалась Доариэ и перестала грести. — Что это?

— Кажется, стреляют, — сказал Поавила, тоже настороженно прислушиваясь.

— Однако, опять война будет? — встревожилась Доариэ и, опустив весла в воду, стала грести быстрыми рывками, словно хотела от кого-то убежать. — Ведь и Хуоти где-то там.

Выстрелов больше не доносилось, и Поавила тоже забеспокоился. Подгребая кормовым веслом, он все прислушивался, ожидая новых выстрелов.

Дома запыхавшийся Микки рассказал им о том, что узнал в деревне. Телефонисты хотели позвонить на погост, но связи не было, тогда они пошли выяснять на линию, в чем дело. А потом из-за реки послышалась стрельба.

— И Хуоти тоже там, — опять заохала Доариэ. — А-вой-вой, зачем он пошел…

— А третий дал деру, — с сожалением сказал Теппана, осмотрев тропинку у места засады. — В Вуоккиниеми, должно быть, побежал…

Была уже ночь, когда они вернулись на Илвесваару. К тому времени туда подошел отряд партизан из Войницы, человек двадцать. С ними был зять Пульки-Поавилы Хуму-Хуоти. Своего шурина он сперва не узнал.

— Да неужели Хуоти? — удивился он.

— Да, я, — ответил Хуоти.

Поговорить с мужем Анни Хуоти не успел: командир войницких партизан послал Хуму-Хуоти в караул.

Круглолицему темноволосому юноше, командовавшему войницким отрядом, не было, пожалуй, и двадцати лет. На боку у него висел маузер, выданный ему на бухгалтерских курсах. Когда Ухтинское правительство открыло курсы, этот парень тоже поехал в Ухту, но как только их начали обучать стрельбе, он убежал в родную деревню и организовал там партизанский отряд. Теперь они с Ховаттой совещались, где лучше устроить засаду, у развилки или же у сопки Пахкомиенваары. Спускаясь с сопки, дорога, ведущая в деревню, проходила через перешеек между двумя небольшими озерками. На этом узком перешейке партизаны и решили встретить отступающих.

Они залегли неподалеку от дороги в молодом ельнике. Под утро они заметили движение на проходившей через сопку дороге. Вскоре на перешеек стали спускаться вооруженные люди.

Защелкали затворы винтовок.

— Не стрелять! — предупредил Ховатта, увидев среди отступающих детей и женщин. Он узнал многих из отступавших. Вот идет Ханнес… А это кто? Кажется, тот мужик из Вуоккиниеми, что служил у него в отряде переводчиком. Точно, он! Люди бежали вместе с семьями.

— Не стрелять! — повторил Ховатта. — Разве не видите — бабы там, дети.

Отступающие торопились. Они, видимо, уже знали, что вечером где-то здесь стреляли, и испуганно оглядывались. От развилки, увидев убитых телефонистов, они бросились чуть ли не бегом и в деревню влетели запыхавшиеся, перепуганные, словно смерть гналась за ними. В деревне уже просыпались.

— А-вой-вой! — заголосили женщины, угоняя в лес скотину, чтобы она не пострадала от выстрелов.

От шума проснулись и дети.

— А что они там ищут? — спросил Микки.

Из окна он увидел, что прибежавшие в деревню люди что-то копают лопатами на краю поля за скотным двором Хилиппы. Пулька-Поавила тоже смотрел в окно.

— Наверное, окопы роют.

— Да лезь ты скорее в подполье, — заворчала Доариэ на сына.

Сама она тоже спустилась в подполье. Поавила залез последним. В подполье не страшно, не надо бояться, что залетит какая-нибудь пуля, если в деревне начнется стрельба. Все жители деревни торопились укрыться. Теперь было совсем не то, что тогда, когда через Пирттиярви отступали к границе остатки белофинской экспедиции. Теперь война будет настоящая…

Иро не стала прятаться.

— Куда ты? — переполошилась мать, увидев, что дочь взяла ребенка и пошла во двор.

Иро не хотела ребенка. Чего она только не делала — и дрова колола, выбирая чурбаны потолще, и тяжелые камни убирала с поля, но ничто не помогло. «Да пусть он будет, коли уж так суждено было случиться, — уговаривала ее мать. — Что же с ним поделаешь?» Перед покровом Иро родила сына. И бабы в один голос решили, что ребенок — вылитый Ханнес. Узнав о возвращении Ханнеса, Иро взяла ребенка и отправилась к нему.

— Дура, не ходи, — кричала мать вслед.

Иро даже не оглянулась. Ей теперь нечего бояться. Убьют, так убьют…

Ханнес стоял во дворе своего дома с маузером в руке, время от времени отдавая какие-то распоряжения своим подчиненным, видимо указывая, где им рыть окопы, и в то же время внимательно вглядываясь в сторону реки. Он даже не заметил, как Иро подошла к нему.

— На тебя похож, — сказала Иро.

Ханнес растерялся.

— Иро? — наконец выдавил он.

— На тебя похож, — повторила Иро, показывая ребенка.

— На меня? — Ханнес пожал плечами. — Ты же его из Кеми принесла.

— А ты забыл, как мы с тобой… там… на сеновале? — спросила Иро.

— Да ведь ты же сама хотела, — сказал Ханнес со смешком.

— Так я же хотела, чтоб тебе хорошо было, — тихо сказала Иро.

— Мне сейчас некогда. Видишь, что творится, — нетерпеливо сказал Ханнес. — Иди куда-нибудь, спрячься. Сейчас начнется стрельба.

Иро никуда не пошла. Она стояла, с трудом удерживая слезы. Она и сама не понимала, что с ней происходит. Ее охватило отчаяние. Увидев, что ее мать направляется к ним, она вдруг выхватила из руки Ханнеса маузер и направила на него дуло.

— Ты что, рехнулась? Ты что? — испуганно повторял Ханнес, вырывая маузер из рук Иро.

— Доченька, пойдем, — сказала мать и взяла у Иро ребенка.

Ханнес промычал что-то невнятное, махнул рукой и пошел к окопам.

Окопы докопать они не успели: пришел приказ отступить из деревни. Ханнес так торопился, что даже не зашел в дом попрощаться с родными, укрывшимися в подполье.

В деревне стало тихо, как на кладбище. Через некоторое время люди начали вылезать из укрытий, выглядывать из дверей. Первыми на улицу выбежали мальчишки.

— Ушли!! — кричали они радостно.

Но тут же перепугались: из леса появились люди с винтовками наперевес и с криком «ура!» побежали к деревне. Их было так много, что все поле казалось черным. Впереди бежал парень, размахивая маузером.

В деревне парень сунул маузер в деревянную кобуру, сел на камень у избы Хёкки-Хуотари и достал из внутреннего кармана тетрадку. Положив тетрадку на колени, он стал что-то рисовать в ней. Мальчишки подошли поближе.

— Карту рисует, — шепнул Микки.

Подошел Ховатта, и парень с маузером сказал:

— Надо бы соединить провода, чтобы позвонить на погост…

Когда связь была восстановлена, командир войницких партизан пошел к Хилиппе и позвонил оттуда в Вуоккиниеми.

— Парвиайнен у телефона, — ответил голос в трубке.

Парвиайнен, учитель по профессии, тоже был один из тех финнов, которые осенью тайком пришли в пограничную Карелию, «пробуждать» братьев-соплеменников. На бухгалтерских курсах в Ухте он преподавал географию. Теперь он являлся главнокомандующим ухтинской «освободительной» армии. Так, значит, белые еще в Вуоккиниеми. А может быть, они и в Ухте?

— Здравствуй, ла́хтари, — приветствовал командир партизан своего бывшего учителя.

— Ах, чертов пуникки, ты уже там? — удивился Парвиайнен и выругался.

— Да, мы здесь. Если вы немедленно не уберетесь из Вуоккиниеми, то окажетесь на кладбище, когда мы придем туда…

Среди партизан Микки заметил своег браота Хуоти. Он разговаривал с каким-то незнакомым человеком. Потом они оба направились к ним. Микки пошел следом. Когда он вошел в избу, мать говорила, утирая слезы, своему зятю:

— Да и угостить-то нечем. Сети не смотрели. Съездили бы вы, ребята, посмотрели. А как там Анни-то? Здорова ли? Подожди, я хоть самовар поставлю.. Говоришь, не в гости пришли. А давно в гостях не были. Когда ж это в последний раз-то были? Да еще до войны. После и носа не казали, точно и тещи не существует. Ну да, дети, от них, конечно, никуда не денешься. А сколько их у вас? Четверо уже, а-вой-вой, время-то идет. Ну и как они? Не болеют?

Через час Хуоти и Микки вернулись с озера. Доариэ выбрала окуня покрупнее и сварила уху.

— Садись, зять, за стол, окунь-то совсем свежий. А хлеб у нас горький. Заморозок, видишь, прихватил ячмень. А был ли у вас заморозок?

Хуму-Хуоти не успел и пообедать, как пришел кто-то из партизан и сказал, что они выступают.

— Опять? — всполошилась Доариэ.

Прощаясь с зятем на дворе, она сказала:

— Приходите с Анни погостить и ребятишек возьмите, чтобы увидеть, а то кто его знает…

Латваярвские партизаны тоже ушли, но они пошли не на погост, а домой. Надо было готовиться к сенокосу, скоро им предстояло отправиться на лесные пожни. В Пирттиярви оставались только свои, и тут вдруг обнаружилось, что куда-то пропал Хёкка-Хуотари. Рано утром он повел лошадь в лес и в деревню не вернулся. Неужели с ним что-то случилось?

Летняя белая ночь. Солнце едва успеет скрыться за горизонт, как снова начинает медленно подниматься. И на озере тихо-тихо, вода только чуть-чуть вздрагивает там, где рыба охотится за насекомыми. Кто бы ни оказался на лоне природы в такую ночь, — залюбуется ее красотой.

— Ребята, смотрите! — сказал Харьюла. — Красота-то какая! Совсем как у нас на Сайме.

До Ухты они дошли, не встречая сопротивления. Единственным препятствием были слякоть и холодная вода, по которой пришлось шагать по колено, пока не добрались до села Паанаярви. После Паанаярви стало легче, лед на реке Кемь растаял, и они плыли на лодках. А так как на веслах сидели опытные гребцы — карельские женщины, привыкшие проделывать на веслах многокилометровые переходы, — продвигались быстро.

В Ухте они тоже не встретили сопротивления: оказалось, что Ухтинское правительство вместе со своей «армией» погрузилось в лодки за два дня до их прихода и покинуло село. Вскоре к Ухте подошли и те роты, что шли на лодках через Юшкозеро и Лусалми.

Но в Ухте им пришлось задержаться и пробыть более недели. Во-первых, потребовалось время, чтобы раздобыть нужное количество лодок для наступления на Энонсу и Ювялахти — туда можно было добраться только по воде: Но самым большим препятствием была нехватка продовольствия. Пришлось ожидать, пока карелки съездят в Паанаярви, куда перебрался штаб полка со складами, и доставят продовольствие в Ухту.

В Ухте Харьюла стал выяснять, нет ли в селе кого-либо из родственников Иво Ахавы. Родственники нашлись. В живых оказалась и бабушка Иво, совсем дряхлая старушка. Харьюла рассказал им, что белые убили Иво. Бабушка утирала уголком платка слезящиеся глаза, а остальные родственники слушали и отмалчивались. Харьюлу удивило это. Он не знал, что молодой хозяин дома был белым и ушел вместе с ухтинской «освободительной армией».

Когда Харьюла вернулся от родственников Ахавы, Кюллес-Матти сообщил ему, что в Пирттиярви крестьяне подняли восстание и прогнали из деревни головной отряд отступающей «ухтинской армии». Значит, Теппана сдержал свое слово. Теперь надо было и им торопиться.

Тут же Харьюлу позвали в штаб батальона. План наступления был уже готов. Решили выступить ночью и к рассвету незаметно подойти к Ювялахти, так, чтобы застать противника врасплох. Первая рота пойдет в обход через Энонсу. Вторая высадится на берегу пролива Кормуссалми, по зимнику перейдет через перешеек и нападет на деревню с тыла. Обе роты должны атаковать деревню одновременно, в 5 часов утра.

Приближались к Кормуссалми, где рота Харьюлы должна была сойти на берег. Этот пролив славился своей семгой, почти такой же крупной и жирной, как та, что ловилась в пороге Ужмы. Жители Ухты ездили в Кормуссалми ловить семгу на блесну.

Налево смутно вырисовывался остров Ухутсаари, на фоне его виднелись лодки, направлявшиеся к Энонсу. Харьюла всматривался в противоположный берег пролива, до которого было рукой подать. Они должны были проявлять осторожность. Кто знает, а вдруг их встретят огнем вон из-за тех деревьев. Но все шло хорошо. Разведчики, посланные разведать берег, махали им руками.

Пристали к берегу и устроили привал. Перекусив, отправились дальше по суше. К Ювялахти подошли незамеченными. Стрелки часов показывали уже пять, а роты, которая шла через Энонсу, было не видно и не слышно. Неужели нарвалась на засаду? Но стрельбы-то с той стороны вроде не слышно было.

Со стороны деревни послышалось звяканье колокольчиков. Скотину гнали в лес. Звяканье приближалось, а вот показались и коровы.

— Ну, пошевеливайся! — покрикивал пастух.

Следом за стадом шел не только пастух. То ли в Ювялахти каким-то образом узнали о приближении красных, то ли просто из предосторожности белые выслали разведку.

— Пусть подойдут поближе, — предупредил шепотом Харьюла, но один из красноармейцев не расслышал его команды и выстрелил.

С фланга ударил второй выстрел. Затем третий. Коровы, толкаясь, ринулись в разные стороны. Завязалась перестрелка.

Бой разворачивался совсем не так, как предполагали в Ухте. Первая рота все еще где-то задерживалась, а здесь, за деревней, стрельба становилась все ожесточенней. Из деревни на подмогу своим бежали белые, кто с маузером, кто с винтовкой.

— Кюллес-Матти ранило, — пробежало по цепи.

Санитары вынесли Матти из-под огня, и Хилья, укрывшись за большой раскидистой березой, стала снимать с него гимнастерку, из-под которой струилась кровь.

— Не стоит уже, — прошептал ей Кюллес-Матти. — Так и не довелось увидеть сына… Скажи Татьяне…

Но он не успел сказать, что передать жене.

Хилья сидела рядом с ним, бессильно уронив руки. Со стороны деревни все еще доносились выстрелы. «А вдруг Яллу тоже… — подумала она. — Или ранят…»

Потом она услышала шаги и негромкие голоса.

— Слава богу, — прошептала Хилья, увидев Яллу среди тех, кто отошел в лес.

Харьюла шел и ругал вслух первую роту:

— Какого дьявола они там мешкают…

— Матти убило, — сказала Хилья, когда Яллу подошел к березе.

Опять захлопали выстрелы. Стреляли где-то подальше, за деревней.

— Наконец-то! — сказал Харьюла. — Ну, ребята, попробуем и мы еще раз.

— Будь осторожнее, — напутствовала его Хилья.

Харьюла оглянулся, но ничего не сказал. Да что говорить. «Ох уж эти бабы», — только удивлялся он про себя.

Бойцы ушли. Остался один молодой красноармеец-карел, которого ранило в руку разрывной пулей. Хилья перевязала его рану.

Целых шесть часов шел бой за Ювялахти. Сопротивление оказывали не только жители деревни, вместе с ними обороняли деревню и мужики из других деревень, сражавшиеся кто сознательно, кто поддавшись на удочку белой пропаганде. Уцелевшие мятежники отошли на лодках в Вуоккиниеми, откуда намеревались добраться до Пирттиярви, чтобы затем уйти за границу. Но путь к границе был закрыт.

«…Если вы немедленно не уберетесь из Вуоккиниеми…» — услышав это, главнокомандующий «освободительной армией» бросил трубку на рычаг полевого телефона и, с минуту поразмыслив, приказал своему воинству снова сесть в лодки, пройти на веслах до устья реки Пистоеки и подняться вверх по реке до озера Пистоярви. Оттуда, с фланга, они смогут совершить внезапную вылазку в Ухту и отбить село у красных. План операции созрел у Парвиайнена моментально. Надо только действовать быстро и успеть проскочить прежде, чем красные доберутся на лодках до Верхнего Куйтти. Да и со стороны Пирттиярви в любую минуту могут нагрянуть партизаны.

Остатки «освободительной армии» были, видимо, уже где-то в устье Пистоеки, а может и дальше, когда в Вуоккиниеми высадились бойцы шестого финского полка. Жители села встретили красных по-разному. Одни молча, выжидая, что же будет дальше. Другие — не скрывая радости. На следующий день прибыли музыканты полка, и в селе был словно праздник. Да и было что праздновать: на обширном фронте, проходившем на севере Советской России, настала долгожданная тишина. Кажется, единственным местом, где еще лилась кровь, оставалось Пистоярви. Кроме того, пришла весть о признании автономии карельского народа, и в честь этого стоило устроить праздник. Погода стояла теплая, тихая, какая выдается на севере редко, разве что в разгар сенокоса. Играл духовой оркестр — в Вуоккиниеми его слышали впервые. Особенно рады были девушки: танцевать под духовой оркестр — одно удовольствие.

Национальное чувство, национальное самосознание, стремление к национальной свободе… Национальный момент играл и будет играть огромную роль в истории, оказывая благотворное влияние, если национальное чувство проникнуто уважением к другим народам, и приводя к трагическим последствиям тогда, когда оно выливается в чувство национального превосходства, в стремление к национальной замкнутости.

Национальное самосознание карельского народа, произвольно разделенного царскими властями на две части, живших в двух губерниях, было весьма смутным и неопределившимся. Великая Октябрьская революция ускорила национальное развитие, наполнив его новым содержанием.

Во время финской революции представители Совета народных уполномоченных Финляндии ездили в Петроград для заключения договора между Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой и Финляндской Социалистической Республикой (слово «социалистическая» было добавлено к названию Финляндии по предложению Ленина). Возник тогда вопрос и о будущих границах Финляндской Социалистической Республики и, в связи с этим, о судьбе братского карельского народа. Конечно, если и могла идти речь о присоединении Карелии к Финляндии, то только к красной, а не к белой Финляндии. Но обстановка изменилась: гражданская война в Финляндии закончилась кровавым поражением рабочего класса. Теперь речь могла идти лишь о предоставлении карельскому народу автономии в составе Советского государства. Этот вопрос предварительно обсуждался в личной беседе Гюллинга с Лениным, при которой присутствовал также бывший уполномоченный по иностранным делам Финляндской республики Юрьё Сирола. Сирола выразил сомнение в возможности развития автономной Карелии. Край преимущественно крестьянский, промышленного пролетариата нет… Тогда Ленин и сказал, что карелы — народ трудолюбивый и что он верит в их будущее. В своих нотах и газетах белофинны ратовали за «освобождение» соплеменного карельского народа. Они спекулировали на праве нации на самоопределение, хотя сами не признавали этого права. Принятое вскоре Советским правительством решение о предоставлении карельскому народу автономии и об образовании Карельской Трудовой Коммуны окончательно лишило их и этого козыря. Для выполнения принятого решения был создан так называемый Карельский комитет.

Жарким летом 1920 года Гюллинг с первой группой своих сотрудников выехал в край Калевалы. Карелию они знали по книгам и газетам, по карте да по рассказам сражавшихся там финских красноармейцев, такой она и вставала в их представлении. Они были так увлечены ею, что трудности и препятствия, с которыми они столкнулись уже в начале пути, не могли омрачить рисовавшегося в их воображении будущего. Пассажирского поезда в Петрограде достать не удалось. Дали им всего три пассажирских вагона, которые и прицепили к товарному составу. Поезд шел медленно, то и дело останавливался, часами стоял на каких-то разъездах. К вечеру все же доехали до Свири. После Свири началась Карелия. Гюллинг говорил о лесозаготовках и лесопилках, которые им предстояло пустить в ход, о школах, которые они должны открыть…

В Петрозаводске поезд простоял несколько часов на станции. Послали представителя в город, и когда он вернулся, решили ехать дальше. Вопрос о том, где находиться столице Карельской Трудовой Коммуны, не был еще решен. Может быть, в Медвежьей Горе? Но, побывав в Медвежьей Горе, увидели, что для столицы она не подходит. Поехали дальше на север. На Масельгской опять пришлось долго простоять: у самой дороги полыхал лес, и все бросились тушить лесной пожар. Члены и сотрудники Карельского комитета отличились при тушении пожара, и на собрании, которое было созвано, как только покончили с пожаром, председатель месткома профсоюза станции объявил им благодарность. На этом собрании от имени 650 железнодорожников и членов их семей была принята резолюция, в которой они приветствовали предоставление автономии народу Карелии и заявляли:

«Мы не хотим присоединения к белой Финляндии, мы хотим сохранить Карелию свободной и будем трудиться вместе с Советской Россией».

Едкий дым пожара еще проникал через вагонные окна, когда поезд пошел дальше на север. С каждым километром все ближе становились места, населенные беломорскими карелами. Наконец, прибыли в Кемь. Пассажирские вагоны отцепили от товарного состава и поставили на запасный путь. Послали представителей в город, но в уездном Совете их полномочий не признали. Оказалось, что Архангельский губернский Совет (Кемский уезд по-прежнему входил в состав Архангельской губернии) не поставил Кемский Совет в известность о принятых решениях и о Карельской Трудовой Коммуне в уездном Совете слышали впервые. Кроме того, не было в Кеми и подходящих помещений, где бы можно было разместить руководство Коммуны: сам уездный Совет ютился в тесных комнатушках. Кемь явно не годилась для столицы. Пассажирские вагоны прицепили к поезду и руководство Коммуны отбыло в Петрозаводск.

В Петрозаводске в честь членов и служащих Карельского комитета в Летнем саду был устроен торжественный обед и в их распоряжение выделили бывшую музыкальную школу. Предстояло решить вопрос о территории Коммуны. Где должна пройти ее граница: западнее Мурманской железной дороги, где жили карелы, или восточнее ее, где население было русским? Если она пройдет западнее, то в таком случае Петрозаводск не может быть столицей. К тому же это — русский город. Но тогда Коммуна лишится промышленности, а также железнодорожного и водного сообщения. По этим и по некоторым другим вопросам существовали разные точки зрения. Вряд ли где-нибудь еще в Советской России было такое положение. Споры шли несколько недель. Наконец, представители и Карельской Трудовой Коммуны и Олонецкого губсовета выехали в Москву. ВЦИК решил спор в пользу Карельской Трудовой Коммуны. Окончательно были определены границы — восточная граница Коммуны проходила по берегу Онежского озера и далее восточнее Мурманской железной дороги. Столицей стал Петрозаводск. Беломорская и олонецкая Карелия, искусственно отделенные друг от друга царским правительством, исходившим из принципа «разделяй и властвуй», опять соединились. Право карельского народа на самоопределение осуществилось.

Взводу Харьюлы пришлось отправиться дальше — в Пирттиярви. Проделав тридцатикилометровый переход по лесам, усталые красноармейцы под вечер пришли в Пирттиярви. В деревне текла обычная, будничная жизнь.

— Пришли, наконец-то, — сказал Теппана, здороваясь с Харьюлой, и тут же начал рассказывать, как они сами, не дожидаясь прихода…

— Слышал, слышал, — оборвал его Харьюла. — Еще в Ухте.

В центре внимания жителей деревни оказалась Хилья. Особенно женщины были удивлены: баба, а в штанах, и волосы острижены коротко, и револьвер на поясе. А-вой-вой, чего только не бывает! Хилья, конечно, знала, что обращает на себя внимание, но делала вид, словно ничего не замечает. Не замечала она и того, как посмеивались и перешептывались, завидев ее, деревенские парни.

Хилиппа на деревне не появлялся.

— Ох уж эти руочи, — бормотал он про себя, всовывая в кошель завернутые в мешковину лезвия кос. — Не удалось прийти в Карелию белыми, так они пришли красными…

Он собирался на лесную пожню на Ливоёки. У него там тоже имелся покос, да побольше, чем у других, и трава была получше. И кустарником он не так зарос, как у других. Так что было что косить и что носить в сарай. Хилиппа торопился уйти на покос. Кто знает, что с ним вздумают сделать: от Теппаны можно всего ожидать. Да и на Пульку-Поавилу особенно нельзя полагаться.

— Точно удирает от кого-то, — заметил Крикку-Карппа, увидев, как Хилиппа вышел из дома с кошелем за плечами и направился в лес.

Карппа шел к Пульке-Поавиле. Деревенские мужики собирались в избе Поавилы: их созвал Харьюла. В ожидании, пока начнется собрание, сидели, обмениваясь новостями.

— Да, времена здорово изменились, — прохрипел Срамппа-Самппа. — По-старому только спят да голодают…

— Скоро жить станет лучше, — заверил его Харьюла.

Когда мужики собрались, Харьюла стал читать им Обращение ВЦИКа к карельскому народу:

— Судьба трудового народа Карелии и его будущее теперь в его собственных руках…

— Гляди-ка ты, — зашептал кто-то. — По-нашему написано…

Это было что-то новое, вселявшее надежду: впервые правительство России обращалось к ним на языке, им понятном.

— …Выдержавший долгую многовековую борьбу с суровой природой за свое существование, карельский народ вступает на путь широкого национального развития в многонациональной семье трудящихся народов, освободившихся от рабства и эксплуатации, — продолжал читать Харьюла. — Карельский народ, сумевший в трудных условиях сохранить свой язык и передававший из поколения в поколение национальные традиции, сможет теперь мирным трудом и путем развития цивилизации создать новое будущее, как свободный народ, обладающий правом самоопределения…

— Свободный народ!

— Ш-ш-ш!

— …Героическая революционная борьба русского пролетариата освободила трудовой народ Карелии от душившего его ярма царской тирании. Но история приготовила для него новое испытание. Белогвардейские полчища…

— Знаем мы эти испытания, — вставил Теппана. — Читай дальше.

— …Рука об руку с трудящимися массами Советской республики помогал ее героической Красной Армии и в союзе с лучшими сынами родственной Финляндии…

— …родственной Финляндии, — повторил Пулька-Поавила.

— …с коммунистическими финскими частями трудящийся народ Карелии освободился от насилия белогвардейских полчищ и от ига эксплуататоров и грабителей…

Когда Харьюла кончил читать, в избе наступила глубокая тишина. Мужики сидели задумавшись, словно вникая в смысл того, что они только что услышали. Слова-то им были знакомы, но смысл их не совсем понятен. Были и такие слова, значение которых они не знали. Например, тирания. Или — коммуна.

— А что она такое? — спросил Крикку-Карппа.

Харьюла и сам толком не знал, что такое коммуна, но от него ждали объяснения, и он стал объяснять:

— Да, наверно, это значит, что все будет общим, что все вместе…

— В деревне только вороны общие, — усмехнулся Крикку-Карппа, почесывая свою лысую Голову.

— Не только вороны, — вступил в разговор Пулька-Поавила. — Озеро общее, лес, где дрова рубим, глухариные токовища общие, мельница тоже общая…

Но тут в избу вбежал перепуганный Микки.

— Там… Хёкка-Хуотари, — с трудом выговорил он.

Харьюла попросил Микки сходить к границе в Виянгинпя, посмотреть, нет ли там белых. «Тебе они ничего не сделают. Скажи, мол, ищу корову. Может, сюда забрела», — учил он мальчика. Микки пошел. Он успел дойти до болота, что кончается у губы Матолахти, и там вдруг увидел какого-то человека, шедшего со стороны границы. Человек был без шапки, и одет на нем был мешок. Когда странный путник подошел ближе, Микки узнал его и бросился бежать обратно в деревню.

— Где он? — спросил Ховатта.

— На вашем дворе, — ответил Микки, все еще дрожа от страха.

Хёкка-Хуотари стоял на изгороди и, простирая руки в сторону кладбища, говорил что-то несуразное… звал свою мать. На нем был не мешок, а смирительная рубашка. Мужики попытались подойти к нему, но увидев их, он соскочил с изгороди и бросился бежать в сторону реки.

— Рехнулся, бедняга, — вздохнул кто-то.

Хёкка-Хуотари перемахнул через несколько изгородей и скрылся за пригорком.

— Совсем буйный.

— А у буйного силы много.

Через полчаса Хёкка-Хуотари снова появился. Он шел медленно, опустив голову, с бессмысленным выражением в глазах. Увидев Харьюлу в военной форме, он остановился. Глаза его блеснули, и что-то промычав, Хёкка-Хуотари схватил косу, стоявшую у стены избы.

Харьюла успел увернуться. Отбежав несколько шагов, он оглянулся. Хёкка-Хуотари приближался к нему с занесенной косой. Тут подоспели мужики и схватили его. Убедившись, что ему не вырваться из их крепких рук, Хёкка-Хуотари сразу стих, словно обмяк. Коса выпала из его рук.

— Били его. Вон следы, — сказал Ховатта, сняв с отца в избе смирительную рубаху.

В то утро, когда «освободительная армия» отступала через Пирттиярви, Хёкка-Хуотари еще до прихода белых ушел в лес за лошадью — подходила осенняя страда. В лесу ему встретились белые, и Ханнес шепнул своим товарищам, что это — отец «карельского царя». Отступавшие знали, конечно, кто подготовил им в Пирттиярви такую встречу, и, не имея возможности отомстить самому Ховатте, они схватили его отца и увели с собой.

— Надо отправить в Петрозаводск, — предложил Харьюла.

— Куда? — испуганно спросила Паро, вытирая слезы уголком платка. Она не знала, где такой город.

— Ближе нет психиатрической больницы, — пояснил Харьюла.

Ховатта сходил в лес за лошадью. На следующее утро он запряг лошадь и хотел везти отца в Вуоккиниеми, чтобы оттуда отправить дальше. Но отец отказался садиться в телегу, как Ховатта его ни уговаривал. Пришлось сбегать за Поавилой, которому Хёкка-Хуотари позволил связать руки. Так, со связанными руками, и повез Ховатта отца. Вместе с ними поехали Хилья и еще один красноармеец-санитар.

Паро стояла во дворе, обливаясь слезами, и долго смотрела на дорогу, хотя телега уже давно скрылась за пригорком. Она укоряла себя, что слишком часто была несправедлива к мужу, обижала его, была неласкова.

— Что мы плохого сделали? За что господь нас так наказывает?

— Говорят, буйные поправляются быстрее, — утешала ее Доариэ.

После того, как противник был изгнан и из Пистоярви, шестой финский полк получил приказ вернуться в Кемь. Прошел слух, что им предстоит отправиться на польский фронт. Харьюла и его ребята попрощались с пирттиярвцами и тоже выступили в путь.

Провожали их всей деревней.

— Славные ребята, — сказал Теппана, махая рукой уходившим красноармейцам.

В Вуоккиниеми опять начал действовать волостной Совет, и от него вскоре прислали весть, что в Петрозаводске открываются учительские курсы на финском языке и туда нужно направить кого-нибудь из парней или девушек, желающих учиться.

— Надо послать Хуоти, — предложил Теппана на заседании Совета — в Пирттиярви тоже был выбран свой Совет.

Пулька-Поавила был не против. Наоборот, он давно лелеял надежду, что сын его научится жить умнее, чем он.

Дома он сказал жене:

— Пусть едет парень. Уж как-нибудь мы с Микки управимся с осенними работами.

Приближалась осень. Брусника поспела и ее начали собирать на зиму. У Доариэ тоже ее было с полкадушки. Начинался и осенний лов ряпушки. Они тоже поставили сети. Доариэ испекла из ряпушки рыбник — на дорогу Хуоти. Приготовила туесок брусники. С этими припасами — с рыбником и брусникой — и проводила она сына в дальний путь. Больше ничего у нее не было.

— На чужое добро не зарься, — напутствовал Пулька-Поавила сына словами, которыми в свое время провожала в путь его самого покойная мать. — Хотя, конечно, там в России хлеба хватает, — сказал он на прощание.

— Веди себя там по-хорошему, — просила Хуоти мать, обнимая его со слезами на глазах. — Хорошему учись, плохого берегись.

Жена Хёкки-Хуотари тоже пришла проводить его. Ей так хотелось, чтобы Хуоти стал ее зятем, да вот дочь все дело испортила!

— Сходи, проведай там моего мужика, — попросила она. — Может, уже лучше ему стало.

Наталия ушла в лес за ягодами. Она собирала бруснику возле самой дороги, то и дело поглядывая в сторону деревни. Увидев издали Хуоти, она пошла ему навстречу с таким видом, словно возвращалась из лесу.

— Ты?! — обрадовался Хуоти.

Девушка достала из-за пазухи варежки и, потупясь, протянула их Хуоти.

— Возьми, скоро зима…

Хуоти прижал Наталию к груди и поцеловал ее в губы.

— А я никуда не пойду! — вырвалось у него вдруг.

— Что ты? — девушка оттолкнула его от себя. — Надо ехать. А когда приедешь… Я буду ждать.

Хуоти снова порывисто обнял ее, еще раз поцеловал и торопливо пошагал, словно убегая от нее. Только на повороте он оглянулся и махнул Наталии рукой.

Когда Хуоти скрылся за поворотом, Наталия побежала следом, чтобы увидеть сквозь березы, как он завернул за следующий поворот.

VII

Председатель волостного Совета протянул Хуоти выписанное от руки командировочное удостоверение и посоветовал ехать в Кемь на лодках, которые отправлялись туда за товарами.

— Учиться? — удивился один из кормчих, когда Хуоти, придя на причал, сказал, куда он едет.

— Не беда, что мужичок с ноготок, лишь бы башка на плечах была, — сказал другой, но таким тоном, что трудно было понять, защищает он Хуоти или тоже подшучивает над его малым ростом.

Хуоти боялся, что они его не возьмут с собой.

— Я буду грести, — пообещал он.

В Кемь отправлялись три лодки, в каждой был мужчина-кормчий и две женщины — на веслах.

— Садись к нам, — позвали Хуоти в третью лодку.

Хуоти приходилось много слышать о большом мире. Теперь он сам отправлялся туда. Большой мир начинался с погоста, дальше которого Хуоти не приходилось бывать. В начале пути все казалось ему интересным и даже загадочным. И само озеро Верхнее Куйтти. И мыс Ристиниеми. Сперва мыс смутно вырисовывался вдали, потом его очертания начали становиться все более четкими. Уже можно было различить покачивающиеся на его берегу сосны и длинную песчаную косу, которая вытягивалась далеко в озеро и светлой полосой виднелась даже из-под волн. Должно быть, мыс очень красив в середине лета, в ясную солнечную погоду. Сейчас небо было в тучах, и дул сильный ветер. Сперва лодки шли против ветра, но когда обогнули отмель, волны начали бить то справа, то слева. Волны здесь сшибались точно так же, как в устье залива на Пирттиярви. На другой стороне возле самой воды виднелись баньки, повыше шли избы, а за ними поля. Было видно кладбище и на нем часовенка, притулившаяся над огромными соснами. Там была деревня Пирттилахти.

Небо заволокло тучами, и чем темнее становились тучи, тем сильнее дул ветер и тем больше приходилось налегать на весла. На просторах Куйтти волне есть где разгуляться. Лицо то и дело обдавало брызгами холодной воды. Хуоти, не такому уж новичку на воде, временами становилось страшно. Пирттиярви осенью тоже бывало бурным, но его нельзя было и сравнить с разбушевавшимся Куйтти. Почти десять немеряных верст пришлось проделать на веслах, чтобы пересечь озеро и добраться до мыса Петяяниеми, где в заветрии причалили к берегу. Путники из приграничья, провожавшие дочерей, выданных замуж в соседние деревни, отвозившие рекрутов на военную службу или отправившиеся к Белому морю за мукой и солью, всегда останавливались на привал на этом мысе. Так повелось с давних пор, так было и теперь. О том, сколько раз они зажигали свои костры на мысе и подкреплялись у огня, рассказывала куча камней, из-под которых был уже едва виден крест. И теперь женщины подобрала по обмытому волнами камешку и бросили на груду камней.

— Святой Ийвана-кормилец, пособи нам в пути, — просили они.

Кочки под соснами были буквально красные от брусники. Хуоти стал собирать ягоды.

Отдохнув, путники опять сели в лодки и взялись за весла. Ветер по-прежнему был сильный, но в проливе, прикрытом прибрежным лесом, он уже был не так страшен, как на открытом озере. Где-то на левом берегу пролива должна была находиться деревенька Ювялахти, но ее не было видно. Часа через два добрались до неглубокого, но каменистого порога Елмонен, от которого было уже рукой подать до известного хутора Энонсу.

На хуторе было всего два дома. Один — двухэтажный, желтый, другой — одноэтажный, некрашеный. Путники остановились в одноэтажном. Зять когда-то рассказывал Хуоти о запруде для ловли семги, построенной в Энонсу богатым хозяином хутора. Хуоти собирался пойти посмотреть, но у него уже не было сил.

Рано утром опять взялись за весла: надо было засветло успеть до следующего места ночлега. Им предстояло пройти на веслах верст тридцать, и все время по открытому озеру. Как только прошли остров Ухутсаари, открылся простор Среднего Куйтти. Чем дальше плыли, тем шире становилось озеро, но лодки шли не прямо через озеро, а от мыса к мысу, не уходя далеко от берега. Они находились где-то посредине озера, когда на лесистом берегу показался дом, затем второй. Это была губа Каклалахти. Хуоти удивился; оказывается и здесь, на берегу далекой губы, люди, отвоевав у тайги клочок земли, возделали поля и построили жилища. Путники редко заворачивали в Каклалахти — только когда вынуждала буря.

Гребцы поочередно подкреплялись захваченными из дома припасами и опять брались за весла. Пока дошли до деревни Луусалми, руки покрылись волдырями. Было еще не поздно, хотя и совсем темно, однако ни одно окошко в деревне не светилось. Постучались в одну из изб. Впустив закоченевших на осеннем ветру путников, хозяйка зажгла лучинку и поставила самовар.

Вечером в темноте Хуоти не успел разглядеть деревню. Он увидел ее в утренних сумерках. Деревня была небольшая. Пожалуй, даже меньше, чем их Пирттиярви. На другой стороне пролива Хуоти увидел двух белоснежных лебедей.

Пролив был неширокий, в одном месте такой мелкий, что лодка задевала дно. Предание рассказывало, что некогда пришедшие с запада враги получили на этом проливе такой отпор, что до сих пор на песчаном дне находят их кости. Правда, в деревне уже не было очевидцев давней битвы, но жители ее утверждали, что именно поэтому их деревня и называется Луусалми — что значит «пролив костей».

А впереди, насколько хватало глаз, открывалась ширь Нижнего Куйтти. К счастью, ветер за ночь утих, и можно было продолжать путь. За этот день им пришлось немало погрести, прежде чем они добрались до порога Юряхмя, с которого и начиналась река Кемь. Порог был небольшой и короткий, и они легко прошли его. Но на другом конце заводи шумел грозный Кинтизма.

Ох жестокое ты, Куйтти, Уж не черт ли тебя создал? Утомил мои ты руки, Понатер мои ты пальцы, Мою спину не жалеешь… —

стала напевать одна из женщин, когда они поднялись на берег в надпорожье Кинтизмы.

Кинтизма считался трудным порогом, и не каждый осмеливался пройти через него на лодке. Самого порога не было видно, доносился только шум его. Хуоти не утерпел и пошел посмотреть, что это за порог.

Большинство женщин взяли кошели и пошли по тропинке через узкий перешеек, а те, кто решился пройти порог на лодке, сели на свои места, сперва гребцы, затем рулевые. Кормщики вставили в уключины толстые и длинные весла, предназначенные для прохождения через порог, дали гребцам последние указания, и лодки отчалили.

Взялись за весла. Чем ближе становился шум ревущего порога, тем напряженнее становилось лицо кормчего и тем быстрее работал он веслом. Это был верный знак того, что вот-вот начнется спуск. Деревья на берегу зарябили в глазах Хуоти, и вода со страшной силой потянула лодку навстречу бурным волнам. Хотя ему и было страшно, речи о возвращении не могло быть.

— Налегай! — послышался крик.

Тут же лодка словно провалилась, ударившись о воду, так что затрещали борта и взлетели брызги. Казалось, она застыла на месте. Но нет, вот она опять взлетела на гребень волны и снова провалилась между волнами.

— Левым, греби левым! — услышал Хуоти сквозь шум порога.

Возле мыса порог сделал крутой поворот и, казалось, лодка неминуемо налетит на камни. Но кормчий не впервые проходил через этот порог.

Когда вышли на спокойную воду и заплыли в заводь, кормчий сказал Хуоти:

— Ты, парень, будешь ходить по порогам.

Хуоти было лестно слышать эту похвалу. Он взял со дна черпак и стал вычерпывать воду, которой набралось чуть ли не пол-лодки. Хуоти все время поглядывал на порог. Показалась вторая лодка. Она то взлетала на волнах, как легкая щепка, то опять исчезала среди волн. Когда она снова появилась, Хуоти облегченно вздохнул. Через минуту и она причалила к берегу. А следом шла третья лодка.

Тем временем подошли к берегу и женщины, отправившиеся через перешеек. Опять можно было продолжать путь. В вечерних сумерках добрались до Юшкозера. Это было большое старинное селение. Стояло оно на месте слияния двух рек: Кеми, которая брала начало от Юряхми, и Чирки-Кеми, начинавшейся где-то около Ругозера. Видимо, этим географическим расположением и объяснялось то, что Юшкозеро имело немаловажное значение в истории северной Карелии. Некогда село было окружено даже деревянной крепостной стеной, но от укрепления не осталось и следа. На мыске, возле которого сливались реки, виднелись какие-то развалины, но, оказалось, это не остатки старинного укрепления, как сперва подумал Хуоти, а руины церкви, сгоревшей в 1912 году. С тех пор мыс, который по-прежнему назывался церковным, пустовал, и в Юшкозере, являвшемся центром прихода, не было церкви.

Утром пальцы Хуоти не хотели гнуться и было больно даже прикоснуться к веслам. Но делать было нечего: хочешь добраться до Кеми — берись за весла. Прошли ли они хотя полпути? Оказалось — не прошли. До Кеми оставалось более ста верст. И по дороге всего три деревни: глухая деревушка Суопассалми, село Паанаярви и Подужемье. Зато порогов много. Шомба, протяженностью в семь верст, Белый — длиной в пять верст, да еще со страшным «престольным камнем». Однако кормчие знали эти пороги и сумели обойти и «престольный» камень, и другие опасные камни и водовороты. Когда спускаешься вниз по реке, пороги только сокращают расстояние и берегут время. Да и ветер на реке меньше мешал, чем на открытом озере, хотя и дул в спину гребцам.

Когда они прошли Белый, навстречу им попалось пять или шесть лодок, в которых плыли красноармейцы.

— Далеко еще до Пирттиярви? — спрашивали они.

— Еще грести да грести, — отвечали им рулевые. — На границу едут, — решили они.

Прошло четыре дня, как отправились в путь. Уже четыре! На пятый день пристали к берегу в верховье Вочажа. Вытащили лодки на берег и волоком доставили их через порог к подпорожью. На другом берегу реки виднелось село Подужемье.

Причалы для лодок, вешала для сушки сетей, баньки на берегу реки и серые избы Подужемья показались Хуоти такими же, как и в его родной деревне, но ощущение все-таки было такое, словно он попал совсем в другую страну: столько здесь встретилось нового, о чем раньше доводилось только читать в книгах. Картофельные огороды, с которых картофель был выкопан, были знакомы, но огромные светло-зеленые кочаны Хуоти видел впервые. Конечно же, это была капуста. Возле изгороди свинья подрывала пятачком землю под нижней жердью, стараясь, видимо, добраться до капусты. Свинью Хуоти тоже увидел впервые, точно также как кур, которые ходили на дворе около избы. Были здесь и два красавца-петуха. Сперва они тоже мирно ходили по двору, потом вдруг, словно рассердившись, заговорили что-то по-своему, стали шаркать ногами, разрывая землю, и вцепились друг в друга, распушив хвосты и царапая крыльями землю. Куры закудахтали, словно успокаивая драчунов, но петухи, не обращая на них внимания, продолжали отчаянно биться, так что только пух летел. Временами они отступали, рыли землю и, округлив глаза, опять сходились. Один из них был уже весь в крови и временами валился с ног, но все равно не уступал, а все лез в драку. Хуоти до того загляделся на петушиный бой, что даже вздрогнул, когда его окликнула хозяйка.

— Чего ты в избу не идешь? Пошли обедать.

Она, видимо, догадалась, что Хуоти съел все свои припасы и поэтому не идет в избу, где его спутники сели за стол.

Поколебавшись, Хуоти пошел вслед за ней в избу. Что же делать, если мать не могла снабдить его в дорогу харчами?

— Спасибо, — сказал он хозяйке, угостившей его капустным пирогом и горячим чаем.

Изба почти ничем не отличалась от изб в Пирттиярви: такая же большая печь с голбцом, или рундуком, как здесь называли припечье, такие же лавки. Новым для Хуоти были только цветные открытки и фотографии, висевшие на стене в черной рамке. Хуоти стал разглядывать их.

— Теппана! — удивился он, узнав на фотографии своего односельчанина рядом с другим мужчиной, над головой которого карандашом был нарисован крестик. Хозяйка избы успела куда-то выйти, и она не услышала удивленного восклицания Хуоти. Если бы она была в избе, то, конечно, стала бы расспрашивать его о Теппане.

Увидев на фотографии Теппану, Хуоти вспомнил родных, оставшихся в Пирттиярви, и Наталию… Наталия была у него в мыслях, когда он лег спать на лавке возле двери. И даже когда он закрыл глаза, она все стояла перед ним. Наверное, Наталия там дома тоже думает о нем…

Наутро путники позволили себе поспать дольше. Им все равно пришлось бы дожидаться, пока станет совсем светло, потому что уже в самом начале пути предстояло пройти через порог, шумевший по обе стороны кладбищенского острова. Правда, порог был небольшой, но все-таки кормчим приходилось все время смотреть в оба, чтобы не налететь на подводные камни. Подужемцам, конечно, эти места были более знакомы, и они могли пройти порог хоть с закрытыми глазами. Промелькнул островок с мохнатыми елями, под которыми виднелись темные кресты и гробницы. Это и был последний порог. Правда, между Подужемьем и Кемью был еще длинный Кемский порог, который тянулся до самого моря, но до него путники не доплыли. Они причалили к берегу в подпорожье, в Зашейке, где и оставили лодки. А сами отправились в город пешком. Товары они доставят в Зашеек и погрузят в лодки. А, может быть, вернутся ни с чем.

Шагалось легко. Дорога извивалась то у самого берега, то отдалялась от него, и шум порога доносился то громче, то тише. Лес здесь был совсем не такой, как в их краях. Здесь росли только низкие лиственные деревья и кривые сосенки. И чем ближе подходили к городу, тем реже становился лес. Город был еще не виден, но с одного из пригорков Хуоти увидел железнодорожный мост. Потом показалось несколько продолговатых строений. До железнодорожной станции оставалось совсем немного. Скоро они вышли на полотно. Хуоти даже остановился и стал разглядывать рельсы. Так вот она какая, эта железная дорога! На переезде Хуоти распрощался со спутниками и пошагал к станционным баракам.

Впереди Хуоти по путям шел какой-то человек, время от времени постукивая молотком по рельсам. Видимо, он проверял их исправность.

— По путям ходить не положено, — строго сказал он. — Можешь попасть под поезд.

Хуоти испугался. Он подумал, что поезд вот-вот наедет на него, и соскочил с насыпи. Но поезда не было видно. Правда, неподалеку, на другом пути стояли красные товарные вагоны, но они не двинулись с места. Потом Хуоти увидел паровоз, который, пыхтя, приближался к вагонам. Хуоти опять остановился и стал смотреть. Паровоз подошел к вагонам и тут же пошел обратно, увозя с собой часть вагонов. Неподалеку, в стороне от дороги, Хуоти увидел странные строения из жести с круглыми крышами, а возле них целые кучи ржавых консервных банок. Такие банки Хуоти видел в Пирттиярви. Их выдавали в отряде.

Показались бараки. В каком-то из них жил брат Наталии. Пекку Хуоти не видел с тех пор, как тот покинул деревню. Он слышал, что Пекка уже женился, хотя и был немногим старше его, Хуоти.

Но прежде чем повидать Пекку, Хуоти решил сходить на станцию, узнать, когда отправляется поезд.

У низкого строения, стоявшего почти у самых путей, Хуоти увидел людей. Это, видимо, и была железнодорожная станция. Около двери висел большой колокол, почти такой же, как у них в часовне. Из здания выходили люди в рабочей одежде. Говорили они между собой по-русски. В зале ожидания тоже все говорили по-русски. И Хуоти почувствовал, что он уже в России.

Среди ожидавших поезд вертелось несколько мальчишек, совсем молодых еще, оборванных и чумазых. Хуоти догадался, что это, верно, и есть «зайцы», которые путешествуют без билета, прячась под лавками в вагоне.

— Покурить найдется? — подошел к Хуоти один из мальчишек.

Хуоти помотал головой. Его удивил беззаботный вид мальчугана. В других всегда замечаешь то, чего самому не хватает. Сравнивая себя с этим беспризорником, Хуоти словно увидел самого себя в новом свете, как бы впервые.

— Куда ты едешь? — поинтересовался босоногий парнишка. — А мы в Одессу-маму. Там и зимой тепло. Ну как у нас летом. Айда с нами!

Хуоти опять помотал головой. Потом подошел к кассе и стал рассматривать большой красочный плакат, прикрепленный к стене над окошком. Красивый пассажирский поезд мчался на всех парах к коммунизму. На конечной станции в лучах солнца возвышался дворец, окруженный фруктовым садом. В саду играли счастливые дети. Все было как в сказке. «Скорей бы пришло такое время, когда никому не придется голодать и скитаться по свету бездомным!» — подумалось Хуоти.

Из разговора беспризорников Хуоти понял, что поезд отправляется вечером. Так что у него было достаточно времени, чтобы навестить Пекку.

Пекки дома не оказалось: он был на работе, в депо.

— Скоро он вернется, — сказала маленькая и кругленькая молодая женщина, жена Пекки.

— А ты — вылитый брат, — сказал Хуоти пожилой мужчина, представившийся тестем Пекки, Фомичом.

Жена Пекки взяла с полки котелок и вышла. «Наверное, на кухню, готовить обед», — решил Хуоти, Он заметил, что жена Пекки беременна. И поэтому она выглядела еще круглее.

— А мы с твоим братаном на одной батарее служили, — стал рассказывать Фомич. — Германская шрапнель разорвалась всего в нескольких шагах. Много в том бою наших полегло…

Слушая рассказ Фомича, Хуоти вспомнил, как Иво отправлялся на войну, как потом от незнакомого русского солдата пришло письмо, в котором сообщалось о смерти брата. А теперь этот человек, пославший им печальную весть, сидел рядом с ним.

Фомич не успел закончить своего рассказа, как пришел Пекка.

— Погоди немного. Дай я хоть руки помою, — сказал Пекка, когда Хуоти протянул ему руку. Руки у Пекки были в машинном масле.

— Ты что — подался на заработки? — спросил Пекка у Хуоти, поздоровавшись, наконец, с ним.

— Нет, я еду в Петрозаводск, — ответил Хуоти степенно и деловито. — Учиться.

— Да? А тебя, я помню, еще в школе называли башковитым, — засмеялся Пекка.

Пришла Матрена с дымящимся котелком и позвала их обедать..

— А ты — вылитый брат, — сказал опять Фомич, садясь за стол.

— Только ростом поменьше, — согласился Пекка.

После обеда они стали вспоминать свое недавнее детство, которое прошло на одних тропинках, на одних полянках, на одних озерках. Пекка расспрашивал обо всем. И о том, кто в деревне жив, а кто умер. И о том, клюет ли окунь на Вехкалампи. И о том, какой урожай был в этом году. Хуоти обо всем рассказывал. Не рассказал только о том, как они попрощались с Наталией, когда он отправлялся в Кемь.

— А как же быть с билетом? — встревожился Хуоти.

— Как-нибудь достанем, — успокоил его Пекка.

Без помощи Пекки Хуоти вряд ли удалось бы уехать в тот день. Когда он показал кассиру свое командировочное удостоверение, тот отказался признать его действительным, потому что документ был выписан на финском языке. Хорошо, что с Хуоти был Пекка. Он сходил к начальнику станции и достал билет. Когда пришел поезд, Хуоти пришлось поработать локтями, чтобы протиснуться через густую толпу к вагону, потому что желающих уехать было очень много. Когда, наконец, ему удалось забраться в вагон, он увидел из окна Пекку. Пекка стоял на перроне, махал рукой и что-то кричал ему. Но Хуоти не расслышал его слов. Потом Пекка стал медленно удаляться куда-то вместе с перроном.

Бараки, склады, скалы и корявые сосенки поплыли мимо вагонного окна, убыстряя свой бег. Промелькнул порог. А потом пошли болота с редкими островками леса. Через ровные промежутки замелькали столбы. Потом стемнело, и телеграфные столбы перестали мелькать за окном. Мимо пролетали только длинными огненными чертами яркие искры.

Хуоти заметил, что один из беспризорников забрался на багажную полку, и последовал его примеру. Внизу сидели люди и разговаривали.

— О господи, дожили! — вздыхала какая-то женщина. — Православные кониной питаются…

— А в Петрозаводске, говорят, конины и той нет, — отвечала другая женщина. — Все начисто съели. Хоть помирай, ничего не достанешь. Людей-то теперь хоронят, не отпевая. И платить надо 980 рублей.

Слушая разговор женщин, Хуоти вспомнил слова отца, сказанные ему на прощанье: «Там, в России, хлеба хватает». Теперь Хуоти встревожился. Его начало беспокоить, что же с ним будет. А может быть, эти женщины преувеличивают?

На нижней полке сидели двое мужчин, один из них был в черной кожанке. Они говорили о каких-то артелях лесорубов, о каком-то генерале Врангеле, о землетрясении, которое случилось где-то в Аргентине и уничтожило целых три города вместе со всеми жителями.

Поезд остановился на какой-то станции, и в дверях купе появился красноармеец с винтовкой в руке.

— Освободите купе! — приказал он.

— В чем дело? Почему? — запротестовал человек в кожанке. — Мы агитаторы. Я не уступлю своего места. Я не позво…

Красноармеец щелкнул затвором.

— Емельян, оставь их, пойдем в другое купе, — сказал другой красноармеец. Но Емельян не уступал. Он повторил еще строже:

— Агитаторы, марш из купе. Слышали?

— Братья-товарищи, мы уйдем. Только дайте нам собраться, — растерялся человек в кожанке. — Вы же видите, какие у нас тяжелые вещи.

Когда агитаторы и женщины со своими мешками и чемоданами ушли из купе, Емельян и его товарищ заняли их места. С ними был и третий человек — в гражданской одежде, с усталым видом, все время молчавший. Красноармейцы не спускали с него глаз. Видимо, это был белый офицер из армии Миллера. Этих офицеров еще немало укрывалось повсюду. А, может быть, еще какой-нибудь контрреволюционер? Из-за этого арестованного красноармейцы и велели освободить купе.

Хуоти тоже спрыгнул с багажной полки и ушел в другое купе. Там он собрался было подняться на багажную полку, но она оказалась занятой. К счастью, на нижней полке люди потеснились, и Хуоти удалось сесть. Страшно хотелось спать. Хуоти не заметил, как глаза сами собой закрылись и голова его опустилась на плечо соседа.

Утром Хуоти проснулся от громкого детского голоса, запевшего в коридоре вагона. В купе вошел тот самый босоногий мальчуган, который на станции Кемь просил у Хуоти закурить.

— Христа ради, — протянул мальчик жалобным голосом, протягивая рваную шапку.

Хуоти сразу же вспомнилась Наталия, точно так же ходившая просить подаяния перед войной. Она тоже просила Христа ради.

Одна из женщин спросила у мальчугана, где его отец.

— На Мудьюге умер.

Хуоти стало жалко мальчика. Ему хотелось тоже что-то дать ему, но у него у самого ничего не было.

Уже совсем рассвело, и опять можно было сидеть у окна и смотреть на плывущие мимо незнакомые места. Здесь было больше, чем на севере, лиственного леса. Березы и ивы, росшие вдоль речек и ручьев, еще не сбросили листьев, но листва была местами желтая. Все чаще мимо мелькали деревни и станции.

Пассажиры стали завязывать свои мешки и снимать с полок чемоданы. Приближаясь к Петрозаводску, Хуоти пытался представить себе, как выглядит столица, и не смог. Но ничего, скоро он увидит ее своими глазами. Но когда он вслед за другими вышел из вагона на перрон, никакого города он не увидел. На перроне столпилось столько людей, что Хуоти даже не смог разглядеть вокзала, только мельком успел заметить, что это было такое же деревянное строение, как и в Кеми. Но почему на перроне собралось столько народу? И чего все ждут? Хуоти тоже остался стоять и ожидать, с любопытством поглядывая в ту сторону, куда смотрели и остальные. Он увидел, как в дверях одного из пассажирских вагонов появился хорошо, но довольно странно одетый молодой человек. Поприветствовав собравшихся, человек начал говорить на ломаном русском языке. Около Хуоти остановились два красноармейца, которые везли в поезде арестованного.

— Точно. Это он, — сказал красноармеец, которого звали Емельяном.

Два года назад Емельян встречался в Царском Селе с этим иностранцем, который сейчас приветствовал жителей Петрозаводска и русскую революцию от имени рабочего класса Америки.

— Американские рабочие поддерживают революционный пролетариат России, — говорил американец с подножки международного вагона.

— Слушай и мотай на ус, — сказал Емельян арестованному, которого он сопровождал.

— Да здравствует мировая революция!

Люди захлопали.

Поезд ушел, и толпа стала расходиться. Большинство направилось в сторону города. Оказалось, люди собирались на станции, чтобы встретиться с известным американским корреспондентом, который ехал из Мурманска в Москву.

Хуоти пошел следом за людьми, которые, как он решил, шли в город. Но тут его внимание привлекла огромная бомба, установленная в станционном скверике, и он стал разглядывать ее. Бомбу сбросил самолет интервентов, но она не разорвалась. Ее установили в скверике, чтобы люди своими глазами видели, какие гостинцы шлет им мировая буржуазия.

Поглазев на длинную остроконечную бомбу, Хуоти двинулся дальше. Впереди шли несколько человек и говорили по-фински. Хуоти набрался храбрости и спросил у финнов, где находятся курсы учителей.

Финны с удивлением уставились на него: неужели этот парнишка с берестяным кошелем за плечами собирается стать учителем?

— Так значит, молодой человек учиться отправился? Ну что ж, прекрасно. А из каких краев молодой человек будет?

Хуоти рассказал. Финны слушали, улыбаясь с довольным видом. Значит, весть о Карельской Коммуне дошла до самых глухих деревень и пробудила в молодых карелах тягу к учебе.

— Кажется, курсы эти в здании учительской семинарии, — сказал один из мужчин.

— Да, они должны быть там, — подтвердил другой. — Вот когда подойдем, мы тебе покажем, куда идти.

— Неужели город такой? — спросил Хуоти.

— Это еще не город, — объяснили ему. — Город начинается за речкой Неглинкой.

Пришлось еще прошагать немало, прежде чем они дошли до моста. Не доходя до речки, Хуоти увидел несколько деревянных домов городского типа. Это были не бараки, а настоящие дома. Почти у самого моста, на правой стороне дороги, стояли два двухэтажных дома, выкрашенных в светло-желтый цвет. На стене одного из зданий была вывеска: «Трудовая школа первой ступени». За школой, на горе, стояло красное кирпичное строение. Финны велели идти Хуоти к этому зданию.

Хуоти медленно поднимался в гору.

Мечта, которая казалась ему такой далекой и даже недоступной, вот-вот исполнится. Осталось пройти всего несколько десятков шагов. Хуоти стало страшно. Он шел, замедляя шаг.

Подойдя к зданию, Хуоти залюбовался его большими окнами, красивыми кирпичными стенами. Здание было двухэтажное и выглядело совершенно новым. Но на дворе около дома никого нигде не было видно. Тяжелая входная дверь с грохотом захлопнулась за Хуоти. Неужели и здесь никого нет? На полу валялись обломки каких-то палок, куски провода, пустые гильзы. В конце длинного коридора Хуоти увидел дверь. Из нее вышла женщина в красной косынке, с метлой и ведром и начала подметать пол. Заметив Хуоти, она сказала:

— Красноармейцы только позавчера ушли. Еще не успели убрать…

От уборщицы Хуоти узнал, что на втором этаже живет директор, к которому ему и следует обратиться.

— Ну ничего. Что-нибудь мы придумаем, — сказал директор, узнав, кто такой Хуоти и зачем он сюда явился.

Вид у директора был очень озабоченный. Вокруг царил такой беспорядок, что действительно можно было усомниться, получится что-нибудь из этих курсов или нет. Эти мысли тревожили и самого директора. Но он ничего не стал говорить молодому карелу, который стоял возле двери с шапкой в руках и смотрел на него с такой доверчивостью.

— Садись, пожалуйста, — сказал Хуоти директор и многозначительно посмотрел на жену.

Жена директора недоуменно пожала плечами — дескать, угощать-то ведь нечем, но все же развела примус и поставила на него маленький кофейник. Пока варилось кофе, директор расспрашивал Хуоти, умеет ли он читать и писать, как живут люди в их Пирттиярви. Его, казалось, интересовало все.

— Кофе это, конечно, не натуральное, но что поделаешь, можно пить и такое, раз другого нет, — говорил директор. — Настоящего кофе теперь не достанешь. Пей, пожалуйста.

На столе появилось три кусочка хлеба. Хотя Хуоти и заметил, что хозяйка выложила на стол весь имевшийся у них хлеб, он все же взял один ломтик.

— Делать нечего, остается только набраться терпения и ждать, пока все наладится, — говорил директор, словно извиняясь перед Хуоти.

Хуоти почувствовал себя страшно одиноким. У него было такое ощущение, словно он чем-то виноват, что приехал раньше времени. Хотя откуда ему было знать? Ведь ничего не знали и те, кто направил его учиться. В остальных деревнях, по-видимому, знали, потому что кроме Хуоти на курсы еще никто не приехал.

Хуоти вспомнился дом, родная изба. Хоть и неказистая она, а все-таки родная. А теперь она там, далеко. Ой, как далеко!

Директор привел Хуоти в большую комнату, в углу которой стояли чьи-то чемоданы и мешки, и чувство одиночества стало проходить. Вскоре пришла и уборщица в красной косынке, которую Хуоти видел в коридоре, а за ней два финна в рабочей одежде.

Петрозаводск был русский город. Русскими он был основан на берегу Онежского озера, в устье реки Лососинки, и русским городом он продолжал оставаться и поныне. Правда, в городе была и синагога и лютеранская церковь, но они существенно не меняли лицо города. В последнее время в городе появилось много финнов. Часть приехала с польского фронта, часть из Сибири, часть из Петрограда, кто откуда. Все это были участники финляндской революции. Но относились они к событиям революции теперь по-разному. По-разному они относились и к тому, что происходило в России. Это Хуоти понял, прислушиваясь к разговору двух финнов, живших с ним в одной комнате. Они говорили о какой-то финской коммуне, которая образовалась где-то в далеком Буе. Они сами приехали оттуда. Но они говорили, что коммуна скоро развалится. Говорили они о каких-то убийствах, случившихся в Петрограде в финском клубе, и о возвращении в Финляндию.

— Говорят, теперь можно возвращаться, — говорил один из них, понизив голос. Он, видимо, не хотел, чтобы Хуоти слышал их разговор.

— Нет, полагаться на амнистию лахтарей нельзя, — возразил другой финн.

Говорили они о своих рабочих делах: в здании проводили электричество, и эти финны как раз пробивали в кирпичных стенах отверстия для втулок электропроводки. Свет в классные помещения надо было провести до начала занятий. Рабочие ворчали, что всегда чего-то не хватает, что совнархоз ничем не отличается от остальных учреждений, ничего там не достанешь без бумажки, саботаж да и только…

Хуоти толком не понимал, о чем шла речь, и решил про себя — для того, чтобы понимать такие вещи, надо лучше разбираться в политике, чем он. Пока и перед ним, как и перед отцом, жизнь с самых первых шагов начала ставить неразрешимые загадки, которые и для его отца часто оказывались камнем преткновения. Отец потому и отправил его, Хуоти, учиться, чтобы сын стал лучше его разбираться в жизни. А жизнь-то оказалась намного сложнее, чем Хуоти предполагал, уезжая из дому. Конечно, эти финны немало повидали на свете и разбираются в жизни.

О хлебе финны не говорили. У них был целый мешок сухарей. Они привезли его из Буя. Глотая слюнки, Хуоти думал, что, наверно, где-то там и находится настоящая Россия, где хватает хлеба. Уборщица, видимо, заметила, что Хуоти голоден, и дала ему сухарь.

Перекусив, рабочие отправились опять на работу. Уборщица повязала косынку на голову и тоже ушла.

Хуоти остался один. Один-одинешенек в большой классной комнате. Его охватила такая тоска по дому, что он чуть не заплакал. Директор обещал придумать что-то, и, дожидаясь, когда директор исполнит свое обещание, Хуоти пошел помогать уборщице убирать помещение. Он надеялся, что уборщица опять даст ему сухарь. И он не обманулся в своих надеждах.

— Ну и холодина здесь, как в подвале, — сказала ему уборщица утром. — Нашел бы ты где-нибудь дровишек.

Сама она отправилась на бойню, чтобы достать чего-нибудь на обед.

На улице дул холодный порывистый ветер, небо было сплошь в серых тучах. На дворе Хуоти не увидел ни одного полена. Большую поленницу дров Хуоти заметил возле школы первой ступени.

— Ах ты, дрова воровать вздумал. А ну-ка, положь на место! — закричала какая-то женщина, заметив, что Хуоти стал набирать дрова из поленницы.

Пришлось вернуть поленья на место. С виноватым видом Хуоти пошагал вдоль речки к лесу. Может быть, удастся набрать хворосту. Речка была узкая и мелкая, через нее можно было перебраться по камням. На другом берегу росли молодые ивы и ольха, но на дрова они не годились. Хуоти дошел до железнодорожной насыпи. За насыпью начинался лес, вернее не лес, а то, что осталось от него после того, как его срубили на дрова и на строительные нужды. Подальше, на склоне горы, сохранились большие ели и сосны. Хуоти пошел туда.

Вокруг кустов можжевельника краснела брусника. Хуоти стал собирать ягоды, то и дело оглядываясь, чтобы не заблудиться. Со склона горы весь город был как на ладони. Насколько хватало глаз — дома, дома, крыша к крыше. «Сколько же надо дров, чтобы натопить все эти дома?» — подумал Хуоти. Вдали за городом синело озеро. Полюбовавшись городом и озером и налакомившись брусникой, Хуоти пошел обратно. На обратном пути он набрал охапку сухих сучьев.

Уборщица успела вернуться с бойни. Ей удалось выменять на сухари немного костей, из которых получился вкусный суп. Хуоти тоже досталась тарелка супа.

Дальше стало хуже: уборщица и финны-рабочие куда-то ушли, и Хуоти их больше не видел, а директору все не удавалось ничего придумать. Директор нервничал, говорил что-то о бюрократизме и успокаивал: скоро все устроится, надо лишь набраться терпения и ждать.

Хуоти ждал. А что еще он мог делать? Зато у него было время сходить и повидать Хёкку-Хуотари. Он решил разыскать психиатрическую лечебницу и заодно поглядеть город.

За рекой дорога сворачивала налево. С одной стороны дороги, на пологом склоне горы, стояли небольшие бревенчатые избы, с другой домов не было, впереди виднелась какая-то высокая белая стена. Только заметив часового, стоявшего на углу стены под грибочком, он догадался, что это такое. «Видимо там, за тюремной стеной, сидит и тот человек, которого красноармейцы везли в поезде», — подумал Хуоти.

Дорога превратилась в улицу, прямую и длинную, доходившую почти до самого озера. По обе стороны улицы стояли дома, были и двухэтажные, построенные из толстых бревен, некоторые обшиты досками и покрашены. Это был настоящий город. Но почему на улицах так пустынно и тихо, словно жизнь в городе вымерла? Хуоти в раздумье свернул направо и вышел на площадь, по обе стороны которой стояли полукругом два желтых двухэтажных каменных здания. По-видимому, это были-какие-то административные здания. У главного подъезда одного из них Хуоти увидел чугунных львов, казалось, поставленных по обе стороны каменной лестницы для того, чтобы посетители не досаждали чиновникам. С площади начиналась прямая и широкая улица. Хуоти встретилось несколько пешеходов, но никто не обращал на него никакого внимания.

Хуоти заметил объявление на стене здания и направился к нему, чтобы прочитать, что там написано, но вдруг откуда-то появилась коза и, сорвав афишу, начала жевать ее. На земле валялась еще какая-то бумажка, которую коза тоже попробовала, но есть не стала, Хуоти поднял бумажку. Тысяча рублей! Может быть, он сможет что-нибудь купить на эти деньги. Оглянувшись, Хуоти быстро сунул ассигнацию в карман и перешел через мощенную булыжником улицу на другую сторону, где проходила аллея. Там он остановился и стал рассматривать завод, находившийся за речкой в лощине. Интересно, как там, на заводе, работают? Хуоти не доводилось бывать даже в кузнице, и поэтому он не мог представить, как работают в заводских цехах. Потом он заметил, что из фабричных труб не поднимается дым. Почему?

Откуда-то спереди послышались крики и шум.

В конце аллеи оказалась широкая площадь. С этой площади и доносились громкие голоса и шум. Вся площадь была заполнена женщинами. Их было, наверно, несколько сот. Казалось, все женщины города собрались на площади. «Потому-то на улицах так тихо и пустынно», — мелькнуло у Хуоти.

— Уже и отруби не продают, — услышал он возбужденный женский голос. — Детишки пухнут с голоду.

— Коммунисты поделили между собой всю муку, — верещала другая женщина.

Из разговора женщин Хуоти понял, что они обошли все магазины и проверили даже склады, но нигде ничего не нашли и теперь требовали объяснения, куда подевалась мука. На какое-то возвышение поднялась голосистая женщина и закричала:

— Бабы, тихо! Выслушаем: что он скажет. Пусть говорит. Если что не так скажет, уши оторвем.

Женщина спрыгнула с возвышения, и на ее место поднялся какой-то интеллигентного вида мужчина. Он поднял руку, пытаясь успокоить толпу. Наконец, толпа затихла, и он смог говорить. Хуоти стоял далеко и почти не слышал, о чем говорит этот человек. Доносились лишь отдельные слова о блокаде, о каких-то четырнадцати империалистических державах.

— Ты дело говори! — кричали из толпы.

— Долой комиссаров голода! — выкрикнул кто-то. — Бей его!

Оратор вдруг куда-то пропал, точно провалился. Видимо, его стянули с возвышения, с которого он говорил. Хуоти не увидел, удалось ли этому человеку убежать, или его стали бить. Вокруг поднялся такой шум, что в нем потонули милицейские свистки.

Возбужденная толпа стала расходиться, и перед Хуоти открылась вся площадь. На другой стороне ее был гостиный двор, возле которого на тротуаре стояло несколько возбужденных женщин, о чем-то говоривших между собой громкими голосами.

Хуоти подошел к ним.

— Где здесь психиатрическая лечебница? — спросил он.

Женщины посмотрели на него. Потом одна сказала:

— Скоро тут все сойдут с ума. Там она где-то, иди вон туда.

Хуоти отправился в указанном направлении. Он вспомнил поговорку, которую часто приходилось слышать дома: голодный говорит о хлебе. Это была правда. Правдива была и другая поговорка — о том, что брюхо никогда не обманывает. Но всегда ли оно бывает право? Об этом Хуоти не мог думать, потому что на уме у него был тоже только хлеб. Тем более, что откуда-то пахнуло свежеиспеченным хлебом. На двери одного из домов он заметил вывеску «Булочная Рейнемана». Отсюда и пахло так вкусно. Хуоти попытался открыть дверь, но она была заперта. На двери было наклеено бог весть когда написанное от руки пожелтевшее объявление, в котором говорилось, что сегодня хлеб выдаваться не будет.

Неподалеку от булочной Хуоти увидел народную столовую, она оказалась открытой. Войдя в столовую, Хуоти долго стоял у дверей, пока, наконец, осмелился сесть за свободный столик. Людей в столовой было мало. Официантов, видимо, вовсе не было, потому что посетители подходили поочередно к окошку и получали свои порции. Хуоти тоже подошел к окошку.

— А талон? — спросила раздатчица. — А талон у тебя есть?

Хуоти достал из кармана тысячерублевую бумажку.

— Надо талон, — повторила женщина и отошла.

Хуоти не уходил. Ему стало так обидно, что губы его задергались. Видимо, заметив это, женщина вернулась к окошечку.

— На, ешь.

И она подала Хуоти тарелку супа. Хлеба ему не дали. Не было хлеба и у остальных посетителей. По похлебке трудно было понять, из чего она сварена, из мяса или из рыбы, но Хуоти был так голоден, что тарелка его вмиг опустела.

Психиатрическую лечебницу оказалось нелегко найти. Некоторые из встречных не знали, где она находится, другие почему-то пугались, когда Хуоти спрашивал их, как пройти в эту больницу. Ему и самому было немножко страшновато идти туда. Но он должен был передать поклон Хёкке-Хуотари, и поэтому продолжал поиски.

Наконец, он вышел на широкую улицу, посредине которой росли большие лиственные деревья, каких в Пирттиярви Хуоти не видел. Это был Левашовский бульвар, заложенный еще в конце прошлого века. Теперь бульвар был переименован в бульвар имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург, но горожане называли его прежним именем.

Аллея привела Хуоти на берег озера.

— Вон там она… — показали ему на боковую улочку.

На улице было несколько больничных зданий, но лишь одно из них, расположенное в устье реки Неглинки, окружал высокий дощатый забор. В заборе была дверь с окошечком.

— Посещение больных разрешено только по воскресеньям, — ответил мужской голос из окошечка, когда Хуоти попытался открыть дверь. — Есть у нас такой… Но он еще в таком состоянии, что тебя не узнает. Ох уж эти белофинны. До чего довели человека.

Уже вечерело, когда Хуоти вернулся из города.

— Я-то думал, что с тобой что-нибудь случилось, — сказал директор курсов. — Наконец-то мне удалось устроить тебе хлебную карточку. Завтра сходишь за ней в совнархоз.

Обрадованный Хуоти пошел утром в совнархоз.

— А что ты, молодой человек, умеешь делать? — спросил служащий совнархоза, перебирая бумаги на столе. — Кто не работает, тот не ест. Таков у нас теперь порядок. Значит, ты никакой профессии не имеешь? Так и запишем.

В тот же день Хуоти пришлось вместе со многими нуждающимися в хлебных карточках поехать в Суну, восстанавливать лесопильный завод. Они выехали поездом, который был так переполнен, что пришлось все полтора часа пути простоять между вагонами на буферах. «Откуда столько людей? — удивлялся Хуоти. — И куда они все едут? Наверно, туда, где, думают, легче будет жить и где у них будет хлеб». Он тоже ехал из-за хлеба. Но в Суне их ждало разочарование. На лесопилке они застали только бородача-сторожа. Старик стал говорить о каких-то «спецах»: «Все они одним миром мазаны, саботажники сплошные. Когда белые были на Киваче, так они их дождаться не могли». Не было и признаков того, что лесопилку собираются восстанавливать. Сторож беспомощно разводил руками, точно также разводили руками и «спецы» в конторе завода. Так Хуоти и его спутникам пришлось вернуться ни с чем обратно в Петрозаводск.

Работа нашлась в городе: потребовались рабочие для уборки капусты и брюквы на общественных огородах.

Новые веяния подсказали жителям города искать выход из тяжелого продовольственного положения общими силами, в общем труде. В Петрозаводске было несколько общественных огородов.

В конце улицы Гоголя в архиерейской роще находился огород сельскохозяйственной коммуны, организованной бойцами Коммунистического полка. К ним присоединились рабочие Онегзавода, не имевшие своего огорода. У учителей также была своя сельскохозяйственная коммуна. Ее основатели даже выработали устав коммуны. В нем говорилось, что сельхозкоммуна организуется «для того, чтобы: а) учителя имели возможность разнообразить свой труд, переходя от утомительного умственного труда к освежающему физическому; б) чтобы члены коммуны имели возможность быть ближе к природе, которая доставляет человеку эстетическое удовольствие; в) чтобы семьи членов коммуны были обеспечены необходимым продовольствием». О детях в этом уставе говорилось, что они должны «привыкнуть не к подневольному, а к свободному, посильному общественному труду».

Общегородской огород раскинулся за Неглинским кладбищем. Когда Хуоти вместе с директором курсов и его женой пришел на этот огород, там уже вовсю кипела работа. Десятки людей срезали кочаны капусты и складывали их в большие кучи. Хуоти никогда не видел, чтобы на поле работало столько народу, да и такое огромное поле тоже видел впервые. И оттого, что людей было так много, работалось веселее. Общее воодушевление захватило и Хуоти. Правда, были на поле и такие, кто больше рассказывал анекдоты и глазел по сторонам, лакомясь капустными листьями. Хуоти тоже не утерпел, потому что был голоден. С хрустом жуя сочные капустные листья, он думал, какая на этом поле черная, жирная земля, совсем без камней. Такую почву не надо удобрять, на ней и так хорошо вырастет все, что ни посади. Вот если бы у них в Пирттиярви были такие поля, то народ жил бы богато.

Город начинался от густого сосняка, в котором находилось кладбище. После субботника Хуоти решил побывать на нем. Кладбище было совсем не такое, как в Пирттиярви: здесь было много каменных надгробий. Возле одного из памятников Хуоти остановился. «Александр Михайлович Кузьмин, активный участник революционного движения, казнен по приговору царского суда 11.IX.1908», — прочитал он на плите, прикрепленной к памятнику. Активный? А что это значит?

Подошли еще двое мужчин.

— Ему не было еще и девятнадцати, — тихо сказал один из них своему товарищу. — Его повесили во дворе тюрьмы…

По дороге домой Хуоти думал только о юноше, погибшем за революцию. Значит, ему не было и девятнадцати. Проходя мимо тюремной стены, он вдруг подумал; «Значит, вот здесь… Но теперь-то, наверно, не вешают…»

Когда директор курсов вернулся с субботника, Хуоти спросил у него, что значит быть активным революционером?

— Активным революционером? Ну как тебе объяснить… Это значит много делать для революции, не щадить себя. Такими должны стать и вы. Вот только бы начать курсы…

Открытия курсов долго ждать не пришлось. Каждый день прибывали все новые юноши и девушки, карелы и финны. Из вновь прибывших Хуоти была знакома только одна девушка, которую он видел в Пирттиярви. Тогда она была в военной форме.

— Так, значит, и ты здесь?! — удивилась Хилья. Она тоже узнала Хуоти.

Наконец, 14 ноября 1920 года первые учительские курсы на финском языке были объявлены открытыми. Актовый зал бывшей учительской семинарии заполнили учащиеся курсов и гости. Среди гостей были и представители скандинавских коммунистических партий. Из выступления директора курсов Хуоти запомнил несколько фраз:

— Человек, который не умеет ни писать, ни читать, подобен слепому или глухому. Вы должны превратить Карелию в прекрасный и просвещенный край. Надо учиться быть также и классовыми борцами… Да поднимется социалистическое общество на карельской земле….

После приветственных речей был концерт.

Я рабочей рукою выкован Под железной пятой, начиненный силой великою России святой, —

призывно гремел со сцены чей-то бас, словно перекатываясь с волны на волну.

…и вот море ревет, и я мчусь вперед…

Потом был спектакль.

На сцене стоял человек в красной форме венгерского офицера, наставив пистолет на молодого парня в изорванной рубахе, с избитым лицом.

— Ты можешь спасти свою жизнь…

Молодой революционер молчал.

— Я заставлю тебя заговорить, — пригрозил офицер и махнул кому-то. Подталкивая в спину, солдаты вывели, старую женщину.

— Ференц, сыночек, пожалей меня, свою старую мать, — умоляла женщина, опустившись на колени перед сыном.

Парень молчал.

Офицер направил пистолет на женщину.

— Заговоришь?

Затаив дыхание, Хуоти ожидал, что ответит молодой революционер.

Парень молчал.

Грохнул выстрел. Настоящий выстрел. Хуоти содрогнулся.

— Если ты не пожалел свою мать, то, может быть, пожалеешь свою невесту? — сказал офицер с презрительным смешком и опять махнул рукой.

Хилья! Хуоти сразу узнал невесту, когда солдаты вывели ее на сцену.

— Любимый! — шепнула Хилья дрогнувшим голосом и, опустившись на колени, обвила руками ноги своего жениха. Она смотрела на него с восхищением: — Отважный мой орел…

Опять грохнул выстрел. Хилья упала к ногам жениха, рядом с телом его матери…

Хуоти охватила такая жалость, что он уже не мог слушать, что говорилось на сцене. Молодой революционер по-прежнему молчал. Хуоти зажал уши руками, чтобы не слышать последнего выстрела.

Утром началась учеба. Начали с алфавита. Оказалось, что были и такие, кто не знал даже всех букв. Из таких образовали группу «б». Хуоти умел читать и попал в группу «а».

— …Не бог создал человека, а природа и труд. Каменные топоры… Первобытный коммунизм… Вера в сверхъестественность сил природы… Многие столетия назад совершались жертвоприношения…

Многие столетия назад? Хуоти вспомнил, как в Ильин день он сам ел жертвенного барана. Но раздумывать не было времени, ему стоило труда запомнить все то, чему его учили.

— …Трудовая школа строится на принципе самовоспитания. Учитель не школьный надзиратель, а старший товарищ. Надо вовлекать учащихся в школьное самоуправление… По новой методике преподавания домашние занятия отменяются… уборщицы не нужны, учащиеся сами должны убирать классные помещения…

Этому не только учили на уроках, но все это претворялось в жизнь. Учащиеся учительских курсов сами убирали жилые и классные помещения. Сами добывали дрова, сами пилили и кололи их. В нижнем этаже здания открылась столовая, и они поочередно дежурили на кухне, помогая поварам чистить картофель. На обед обычно варили чечевичную похлебку или кислые щи. После такого обеда всегда хотелось есть. Кое-кто не выдержал, бросил учебу и уехал домой. Но большинство осталось. Они верили в будущее…

По вечерам шли диспуты и споры. Свободного времени было много, потому что домашние задания не задавали. Те, кому довелось повидать свет и поскитаться по миру, рассказывали об увиденном и услышанном. Один из ребят-финнов был приговорен к смертной казни, но его не расстреляли, потому что он был несовершеннолетний. Он своими глазами видел, как шюцкоровцы расстреливали его товарищей-красногвардейцев. Присутствовавший при казни врач крикнул: «В голову не стреляйте. Головы надо укладывать в ящики и отправлять в Хельсинки». А другой парень хвастался, что видел верблюда, ел апельсины. Хуоти с завистью слушал рассказы ребят, которые повидали много такого, о чем он даже и не подозревал. А то начинали состязаться, кто умеет лучше шевелить ушами или говорить какие-нибудь странные скороговорки. Так проводили досуг.

А на улице уже трещал мороз. По городу прошел слух, что к рождеству надо ожидать шестидесятиградусного мороза. Дескать, идет волна холодов из Петрограда, из Пулковской обсерватории получена такая телеграмма.

С такими новостями возвращались из города те учащиеся, кто имел теплую одежду и мог ходить в город. У Хуоти не было ни зимней шапки, ни пальто. Таким, как он, нечего было и думать о прогулках, потому что зима выдалась действительно жестокая. Из-за этого он уже давно не был и в бане: до бани железнодорожников, единственной тогда общей бани в Петрозаводске, было далеко, и Хуоти боялся по дороге оттуда простудиться и заболеть. При бывшей учительской семинарии, правда, имелась кирпичная прачечная, где был сооружен и полок. Но не было дров, чтобы истопить баню. Наконец, удалось раздобыть достаточно дров, чтобы устроить банный день. Воду носили прямо, из Неглинки. В предвкушении будущего удовольствия ребята вспоминали деревенскую баню, подшучивали друг над другом. Но когда баня истопилась, радости было мало: на полке было жарко, а цементный пол остался таким холодным, что жгло подошвы.

Уже в бане Хуоти почувствовал себя плохо. Он кое-как ополоснулся горячей водой, оделся и ушел. Поднимаясь в гору, он вдруг почувствовал, что ноги становятся словно ватными и в глазах темнеет. Очнулся он у себя на постели, устроенной на топчане. Оказывается, ребята подобрали его в сугробе, принесли домой и долго оттирали снегом обмороженные пальцы и лицо.

— Ну, как ты? — беспокоились они утром. — Ночью ты бредил, говорил о какой-то Наталии.

Хотя голова и болела, Хуоти все же решил пойти на занятия. Но в конце уроков он, к своему ужасу, заметил, что плохо слышит учителя. Потом перестал слышать совсем. В ушах началась такая боль, что он не спал всю ночь.

— Иди к врачу, — настаивали товарищи.

Один из товарищей предложил ему свое рваное пальто. Другой отдал свою папаху.

Хуоти надел подаренные Наталией теплые варежки, надел чужое пальто и, надвинув на уши одолженную ему папаху, отправился к врачу.

Уже после первого визита к врачу Хуоти почувствовал облегчение. Потом боль исчезла и слух постепенно стал восстанавливаться. Сначала слова доносились как бы издали, но потом час от часу он стал слышать лучше.

Однажды в воскресенье после ужина созвали собрание. Приглашали всех тех, кто хотел вступить в комсомол.

Вставай, проклятьем заклейменный, —

гремел актовый зал, когда Хуоти вошел туда.

— Садись сюда! — позвала его Хилья, приглашая сесть рядом с ней.

Сперва выступал какой-то черноволосый молодой человек. Он говорил по-русски. Затем на трибуну поднялся парень, лицо которого показалось Хуоти очень знакомым.

— Слово предоставляется товарищу Богданову…

Хуоти не хотел верить своим глазам. Да, это действительно был он, тот самый парень из Войницы, который, размахивая маузером, бежал впереди партизан, когда они брали Пирттиярви.

После того, как изгнали белых из Пирттиярви, Богданов со своим отрядом воевал у Пистоярви и был тяжело ранен. Его отправили в госпиталь в Петрозаводск, и он здесь остался.

Богданов говорил будущим красным учителям о задачах, которые им предстояло решать как первым организаторам и вдохновителям карельской молодежи.

Хуоти слушал выступление своего земляка и чувствовал, что теперь он должен принять самостоятельное решение, совершить в жизни решающий шаг.

— Становись к нам, сюда, — схватила Хилья Хуоти за руку, когда началась запись в союз молодежи. Желающих вступить в комсомол оказалось так много, что образовалась очередь, и у этой очереди была, видимо, какая-то загадочная сила притяжения, потому что в нее встали и те, кто сначала колебался или опасался вступать в комсомол.

На курсах уже стало традицией, что после каждого собрания была художественная часть. На сцене опять исполнялись песни, играли на мандолине и скрипке, читали отрывок из «Калевалы».

…Так в последний раз запел он. Пеньем медный челн он сделал, в медь окованную лодку. На корме челна уселся, в море выехал на лодке, и сказал он при отъезде, так промолвил на прощанье: «Вот исчезнет это время, дни пройдут и дни настанут, и опять здесь нужен буду, ждать, искать меня здесь будут, чтоб я вновь построил Сампо, сделал короб многострунный, вновь пустил на небо месяц, солнцу снова дал свободу…»

Хуоти заслушался и не заметил, когда Хилья вышла из зала. Обнаружил, что ее нет рядом с ним только тогда, когда она вместе с другими девушками появилась на сцене. Они танцевали финский народный танец. В национальном костюме Хилья выглядела еще более красивой и привлекательной. Хуоти видел только ее. Он и сам не знал, почему не может оторвать от нее глаз, может потому, что Хилья из всех девушек была ему наиболее знакома, а может быть, в его душе зарождалось что-то, чего он и сам еще не осознал… Видимо, Хилья заметила, что Хуоти не сводит с нее глаз. Вернувшись в зал, она предложила:

— Пойдем к нам, я дам тебе книгу, о которой говорила.

Хуоти не приходилось бывать в комнате девушек. Он робел перед этими городскими девушками. Они казались ему слишком нескромными, некоторые даже развязными. Мелькнула мысль о Наталии… Но, поколебавшись, Хуоти пошел за Хильей.

Сразу было видно, что в комнате живут девушки: на окнах — белые занавески, на столе — белая скатерть. Откуда они все это достали? Девушки есть девушки.

— Что же это случилось? Хуоти осмелился прийти к девушкам! — удивилась подруга Хильи.

— Наверное, влюбился, — сказала другая, с короткой прической, и добавила, усмехнувшись: — А ведь любви-то никакой нет. Так теперь считают… А есть только… хи-хи…

Она поджала губы, словно стояла перед фотографом. И, рассмеявшись, девушки ушли на танцы, оставив Хуоти и Хилью вдвоем.

— Вот пустосмешки, — сказала Хилья.

На столе Хуоти увидел учебник арифметики, «Азбуку коммунизма» и «Песню об огненно-красном цветке». Этот роман Линнанкоски Хилья и обещала дать почитать. На столе лежал еще альбом в черном переплете. Хуоти перелистал его и прочитал несколько написанных разными почерками стихов.

— Напиши и ты что-нибудь на память, — предложила Хилья.

Хуоти не знал никаких стихов.

— Тогда я напишу тебе, давай тетрадь, — сказала Хилья.

У Хуоти была толстая тетрадь в клеенчатой обложке. Ему подарил ее тот самый парень, который был приговорен к расстрелу. Бумага в тетради была белая, гладкая, и Хуоти не решался сам писать в ней: он боялся, что не сумеет написать таким красивым почерком, каким следует писать на такой бумаге, а больше всего он боялся поставить кляксу. Так и хранилась у него тетрадь неначатой. Хилья начала писать:

Синеглазка-незабудка На лужайке выросла. Она твоею, Хуоти, будет, Если вспомнишь ты меня.

Она хотела написать и второе четверостишье, но в дверь постучали, и в комнату вошел мужчина в военной форме. Хилья вся вспыхнула. Хуоти тоже растерялся. Харьюла! Хуоти даже в голову не могло прийти, что вдруг войдет Харьюла и застанет его наедине с Хильей.

— А ты помнишь его? — спросила Хилья у Харьюлы.

— Конечно, помню, — сказал Харьюла и обратился к Хуоти: — Можешь послать поклон своим родным. Я еду в ваши края.

— Уезжаешь? — встревожилась Хилья.

— Посылают таможенником на границу, — объяснил Харьюла.

Хуоти еще в Пирттиярви заметил, что Хилью и Харьюлу связывает какая-то близость. Не случайно Хилья сейчас так забеспокоилась. Харьюла, правда, сделал вид, что ничего не заметил, но Хуоти почувствовал себя лишним. Ни Харьюла, ни Хилья не стали его упрашивать остаться.

Наконец из-за туч выглянуло солнышко. Зима начала отступать. Солнце с каждым днем пригревало все сильнее и вскоре можно было уже выходить в город и без пальто.

Хуоти отправился в город. Когда он дошел до моста через Неглинку, со стороны города донеслась громкая песня. Навстречу шла колонна вооруженных людей.

Слушай, товарищ, война началася, бросай свое дело, в поход собирайся. Смело мы в бой пойдем за власть Советов И, как один, умрем в борьбе за это.

Колонна направлялась к вокзалу.

Вот она уже скрылась из виду, а песня все еще звучала в ушах Хуоти.

Вернувшись из города, Хуоти открыл свою толстую тетрадь в клеенчатой обложке, в которой он теперь записывал то, что ему запоминалось на лекциях, а также свои раздумья, впечатления. Описав встречу с колонной, отправлявшейся на фронт, он попытался передать чувство, которое вызвала в нем та суровая, мужественная песня. «Я почувствовал в своей душе призыв отдать все во имя людей», — написал он.

Он так увлекся, что не услышал, как кто-то вошел и окликнул его по имени. Оглянувшись, Хуоти испугался.

— Не бойся, я уже поправился, — успокоил его Хёкка-Хуотари.

Оказалось, Хёкку-Хуотари выписали из больницы, и он, узнав, что Хуоти в городе, решил навестить его.

А Хуоти все было как-то не по себе. Перед глазами стояла картина, виденная им летом: Хёкка-Хуотари стоит на изгороди и зовет с кладбища свою мать. Не верилось, что Хёкка-Хуотари поправился, и Хуоти все еще смотрел на него с подозрением.

Он проводил Хёкку-Хуотари до станции.

— Ну, что передать матери и отцу?

— Передай им, что я здоров и велел кланяться, — сказал Хуоти.

После встречи с Хёккой-Хуотари родная деревня все чаще вспоминалась Хуоти. Он все сильнее тосковал по ней. Скоро там вскроются ручьи, потом растает озеро и будут ставить сети. Но пока и здесь, на юге, все еще лежал толстый снег и Онежское озеро было сковано льдом.

Среди курсантов прошел слух, что их выпустят досрочно. Слух вскоре подтвердился. Надо было открывать школы и показать карельскому народу на деле, что предоставленная ему Советской властью автономия — это не только красивое обещание, как утверждали финляндские газеты и бежавшие за границу основатели Ухтинской «республики», а действительность. Кроме того, приближалась пора весенней распутицы, когда до многих деревень невозможно добраться. Поэтому и решили сократить время обучения учителей.

Вскоре наиболее способные курсанты получили выпускные удостоверения и направления на работу. Они разъезжались по разным деревням Карелии. И вот — выпускной вечер, прощание с оставшимися товарищами, пожелания счастливого пути… Закинув за спину вещевой мешок или кошель, в котором было два кирпичика хлеба и тяжелый пакет отпечатанных на серой шероховатой бумаге «Азбук» и«Арифметик» Микко Химми, они отправились на станцию.

Красные учителя уезжали в международном вагоне, просто роскошном по сравнению с тем, в котором Хуоти приехал в Петрозаводск. Здесь были и мягкие диваны и занавески на окнах. Отодвинув занавески, Хуоти сел у окна. Чем дальше отъезжали от Петрозаводска, тем больше было в лесу и на болотах снега, хотя и было заметно, что он вовсю тает. За Медвежьей Горой возле большого болота вагон вдруг начало трясти и поезд остановился так неожиданно, что Хуоти ударился спиной о стенку. Кто-то высказал предположение, что паровоз сошел с рельсов. Поезд долго не отправляли. Решили сходить посмотреть, что случилось. Оказалось, что паровоз действительно сошел с пути и стянул за собой с рельсов первый вагон.

— Могло быть и хуже, — переговаривались между собой встревоженные пассажиры.

Мурманская железная дорога была в эксплуатации всего несколько лет и при таянии снегов каждый год размывало насыпь. Так распутица напомнила о себе даже в поезде. В Кемь прибыли с опозданием на целые сутки.

Хуоти со своими спутниками пешком дошел по раскисшей дороге от Кеми до Подужемья. В Подужемье председатель сельского Совета велел снарядить для них лошадь и довезти до следующей деревни. Но мужики заупрямились. «Дороги-то сейчас какие… Лошадей жалко, — сказали они. — Да и навоз еще не вывезен на поля».

Подужемцам в течение зимы пришлось возить немало всяких командированных. Порой приходилось бросать все дела и отправляться в путь. Они уже устали от всего этого.

Вряд ли кто-нибудь согласился бы везти учителей, если бы не три чекиста, которые тоже ехали на границу. У чекистов были такие документы, что они подействовали даже на несговорчивых подужемцев. Вместе с чекистами уехали спутники Хуоти. А Хуоти уехать не удалось.

— Лошадь и так едва тянет, — буркнул возница, который должен был везти Хуоти, и, не пустив его в сани, дернул за вожжи.

Хуоти в горьких раздумьях смотрел, как лошадь выехала на лед реки и лениво потащила сани в сторону Паанаярви.

Только на следующий день один из подужемских мужиков, ехавший в лес за сеном, взял Хуоти с собой и довез до Войярви. В Войярви мужики оказались еще более упрямыми, чем в Подужемье. Конечно, и дороги за это время раскисли еще больше, но дело было, судя по всему, не только в этом.

— Учитель? — засомневался один из крестьян, когда Хуоти сказал, кто он и куда едет. — А сам от горшка два вершка.

— Но он уж не такой и маленький: если на цыпочки встанет — может и ячмень жать, — засмеялся другой.

— Тот не мужик, кто свистеть не умеет, — добавил третий и спросил: — А ты свистеть умеешь?

— Да полно вам, — раздался сердитый голос с печи.

Кусая от обиды губы, Хуоти вытащил из кармана направление на работу и показал его.

— Да, он действительно учитель, — подтвердил один из крестьян, сумевший прочитать направление. Но и оно не помогло. Ручьи в лесу разлились, болота были залиты водой, и никому не хотелось выезжать в распутицу. Все утро мужики спорили, чей черед ехать. Только к вечеру один из спорщиков запряг лошадь и подъехал к избе председателя сельсовета.

— Ну поехали! — сказал он недовольным голосом Хуоти.

Хуоти снес в сани пакеты с книгами и сел рядом с ними.

Возница сердито молчал, наверное, проклиная про себя Хуоти: «Подумаешь, велик господин, чтобы везти его в такую погоду».

Сани стали проваливаться сразу, как только выехали из деревни. Чем дальше, тем хуже становилась дорога. Проехав версты три, возница остановил лошадь на краю болота.

— Дальше я не поеду. Не хочу топить лошадь, — сказал он категорически.

Такого Хуоти не ожидал. Буквально со слезами на глазах он умолял возницу, но ничто не помогло. Пришлось выгрузить из саней пакеты с книгами. Хуоти перетащил их в сторону от дороги и спрятал под огромной сосной. Он решил приехать за ними потом. С собой он взял только то, что был в силах унести. Пока Хуоти прятал книги, возница успел развернуться и отъехать. Вернувшись на дорогу, Хуоти увидел только его спину.

Хуоти пошел вброд через залитое водой болото. Его не покидало ощущение, что в Войярви творится что-то неладное. Словно что-то готовится. Иначе вряд ли мужики встретили бы его так недоброжелательно. Может быть, и у них дома такая же обстановка. Но он должен добраться до дома…

Местами ледяная жижа доходила до колен, а возле ручья ее было чуть ли не по пояс. Но Хуоти упрямо шел вперед, неся на спине тяжелый кошель, в котором не было ни крошки хлеба, а были только «Азбуки» и «Арифметики» Микко Химии. А до ближайшей деревни — не менее десяти верст пути…

Беспокойство, появившееся в Войярви, в Вуоккиниеми переросло в настоящую тревогу. В Вуоккиниеми в одном из работников волостного Совета Хуоти узнал человека, который прошлым летом вместе с другими людьми из Ухтинского временного правительства бежал через Пирттиярви за границу. А теперь этот человек работает в Совете?!

VIII

Наконец, пошли знакомые места. До Пирттиярви уже совсем близко. Скоро будет развилка, у которой стоит одинокая ель. Вот и она, эта знакомая ель. Стоит как и раньше, одна-одинешенька. Ни у кого не поднимется рука срубить ее. Крест под деревом тоже на месте, только еще больше покосился. А вот и береза, у которой они расстались с Наталией.

У березы Хуоти остановился. Он устал. На душе было как-то неспокойно. На мосту перед деревней Хуоти опять остановился. Около моста река уже вскрылась, но вода в ней была такая мутная, что дна, на котором в летнюю пору можно разглядеть каждый камешек, сейчас не было видно. Хуоти постоял, поглядел на речку, такую знакомую и родную с самого детства, и вдруг, к своему удивлению, заметил, что речка эта совсем и не река, а просто ручей. Да и родная деревня, открывшаяся перед ним с пригорка, показалась намного меньше, чем она была раньше. Прежде казалось, что все остальные деревни лежат где-то в стороне, а теперь захолустной и маленькой показалась своя деревня.

— Сыночек!

Мать бросилась обнимать Хуоти.

— Не плачь, мама.

— А я не плачу, — засмеялась мать, утирая передником слезы со щек.

— Одни книги, — разочарованно протянул Микки, успевший проверить, что брат принес в кошеле.

Мать послала Микки сказать отцу, что вернулся Хуоти, и мальчик стрелой помчался на стройку новой избы. Поавила тотчас поспешил домой.

— Приехал, — сказал он, пристраивая топор между лавкой и стеной. — Ну, тервех.

Вместе с отцом пришел незнакомый молодой парень в военной форме, тоже с топором.

— Здравствуй, — сказал парень по-русски.

Это был пограничник, по фамилии Ошепко. Он помогал Поавиле строить избу.

— Ну, получился из тебя учитель? — спросил отец, сев рядом с Хуоти на скамью.

— Дали такую бумажку, — улыбнулся Хуоти. — В Латваярви буду работать.

— Почему в Латваярви? — спросила мать. — В своей деревне полно ребятишек.

— Латваярви от нас не за горами, — успокоил ее отец.

— А-вой-вой! — заохала мать. — Баню истопить забыли. Совсем из головы вылетело. Микки, пойдешь со мной, будешь воду таскать.

И они ушли.

— Хёкка-Хуотари передал от тебя привет, — сказал отец.

— Как он?

— Да, кажется, в своем уме. Только тихий стал. Харьюла тоже передавал привет. На днях приехал. Начальником таможни послали. Как только реки и озера вскроются, из-за границы будут возить муку. Говорят, Советское правительство дало Карельской Коммуне пятьсот тысяч золотом для закупки хлеба. Харьюла мне говорил.

Об этом Хуоти ничего не знал. Пятьсот тысяч золотом! Ну, значит, жизнь наладится!

Отец все удивлялся, неужели Россия так обеднела, что своего хлеба у нее не стало, покупать надо. Да верно, уж там, наверху, виднее. Главное, что хлеб-то теперь будет. У них мало у кого свой хлеб остался. Прошлым летом заморозки погубили урожай. Из Кеми тоже ничего не привезли. Отправились мужики за товарами в Кемь, да так почти ни с чем и вернулись. А теперь хлеб будет, если, конечно, Харьюла правду сказал.

Вернулась мать.

— Скоро баня будет готова. А ты, Хуоти, как раз к празднику подоспел.

— Ах да! — вспомнил Хуоти. — Завтра ведь Первое мая.

— Причем — Первое мая? Пасхой прежде называли этот праздник, — удивилась мать. — А у нас даже не из чего пирога печь на праздник.

В тот год пасха пришла на первое мая.

Слушая сетования матери, Хуоти думал не о пасхальных пирогах. А что если провести в деревне… первомайскую демонстрацию? Только где достать красный флаг?

Мысль о демонстрации не покидала Хуоти и в бане.

— Куда? — спросила мать, увидев, что после бани Хуоти, наскоро попив чаю, куда-то собрался.

— В деревню схожу, — ответил Хуоти, не вдаваясь в более подробные объяснения.

— К девушке своей пошел, — высказала предположение мать, ложась спать.

Поавила лежал в постели.

— К кому же? — спросил он, зевая.

— Уж будто и не знаешь, — буркнула жена. — Подвинься немножко.

Все давно спали, когда Хуоти вернулся и тоже лег на полу рядом с братом.

Утром солнце светило совсем по-весеннему, и снег таял прямо на глазах. На побуревшем льду озера в лучах солнца виднелись темные проталины. Хуоти шел посмотреть, как продвигается строительство избы. Сруб вырос ненамного, однако дверь уже была прорублена. Впрочем, пошел он сюда не только посмотреть на новый дом: ему хотелось побыть одному и прорепетировать речь, с которой Харьюла просил его выступить на первомайском митинге. Хуоти остановился, прислушиваясь к токованию тетеревов, доносившемуся из-за озера.

— Товарищи, — начал он громким голосом, словно его слушала вся деревня. — Нет, лучше сказать: односельчане… Да, дорогие односельчане…

— А, это ты здесь! — послышался из дверного проема голос отца.

Хуоти растерянно улыбнулся.

— А я-то думаю — кто тут разговаривает, — сказал отец.

Пулька-Поавила слышал, что молодежь собирается устроить демонстрацию. Он не знал, как ему быть, ходить или нет. Он боялся, что Хуоти из-за него может сбиться и забыть слова. На деревне и так кое-кто поговаривал, что, мол, едва успел домой приехать, а уже хочет показать, каким умным стал. А может случиться и так, что из демонстрации ничего не получится.

Хуоти тоже опасался. Он боялся, что жители деревни могут посчитать кощунством то, что в пасху они пойдут по деревне с красным знаменем. Да и время такое, нечему людям радоваться.

Вечером у школы стала собираться деревенская молодежь. Кое-кто пришел просто из любопытства. Микки тоже прибежал вместе с другими деревенскими мальчишками.

Пулька-Поавила не пошел на демонстрацию. Он смотрел из окна. Вот они идут, и со знаменем. А кто же несет его? Да, кажись, Ховатта! Да, он. Шли в колонне и другие взрослые мужики.

После демонстрации мужики стали собираться в избе Пульки-Поавилы. Первым пришел Хилиппа. Он не бывал у них уже бог весть сколько времени, а вот теперь пожаловал.

— А ты что же не пришел слушать речь своего сына? — спросил он у Поавилы, морща брови. — Или ты больше не поддерживаешь Советскую власть?

Пулька-Поавила удивился. Неужели Хилиппа был тоже на митинге?

— А как же? Надо быть как и остальные, — сказал Хилиппа, загадочно улыбаясь.

Казалось, он что-то недоговаривает. Его Ханнес все еще был в Финляндии, хотя часть бежавших вернулась, узнав, что советские власти объявили амнистию участникам мятежа. «Может быть, от них Хилиппа и получил указания, как ему себя вести, что говорить, — пришло в голову Поавиле. — Поди знай».

Хуоти не вмешивался в разговор старших. Он ожидал, что ответит отец. Но Поавила не успел ничего сказать: в избу с шумом ввалился Теппана, за ним Крикку-Карппа и Харьюла.

— Ну ты и даешь! Прямо как из пулемета, — похвалил Теппана Хуоти.

— Да, чешет как Рунеберг, — добавил Харьюла и, обернувшись к Хуоти, сказал: — Из тебя получится настоящий агитатор.

Хуоти только улыбался.

— А вот ты сказал, что прежде карельский народ жил вот так-то и так-то, — вступил в разговор Крикку-Карппа. — И в темноте, и в нищете, и под ярмом. Ну, о том, как люди прежде жили, мы сами знаем, а вот какой жизнь будет, того, брат, мы не знаем. Так что не ругай старое, пока не узнаешь, каким будет новое.

Мысль о будущем, ожидание его в последнее время все больше беспокоили не только Крикку-Карппу. Уже в том, что ждали будущего, было нечто новое. Раньше думали лишь о том, какой будет урожай, как прожить зиму, а что будет дальше, о том и не думали, потому что жизнь шла своим привычным чередом одинаково из поколения в поколение, из года в год. А теперь жили в ожидании чего-то невиданного, неслыханного.

— Дрова лучше пилить одному, чем с плохим товарищем, — сказал Крикку-Карппа.

— А если попадется такое толстое дерево, что одному перепилить не под силу? — спросил Харьюла, прищурив глаза.

— А я вот согласен с Карппой, — поспешил заметить Хилиппа. — Каждый дует на свою ложку.

И вдруг, схватившись за щеку, он завизжал:

— И-и-и-и…

Это было так неожиданно, что мужики рассмеялись. Но тому, у кого болит зуб, не до смеха. У Хилиппы был такой жалкий вид, что мужики перестали смеяться и стали давать ему свои советы.

— Надо положить смолы в зуб, — посоветовал Пулька-Поавила.

— А прежде зубную боль заговором лечили, — вспомнил Крикку-Карппа. — Возьми, нечистый, свою челюсть, свое зубило вынь из зуба, чтоб не грызло, не ломило. И помогало.

— Теперь не помогает, — заметил Теппана. — Вы« рвать надо зуб. Где клещи?

— И-и-и-и, эмяс! — Хилиппа махнул рукой и побежал домой.

Харьюла сказал:

— Это его бог наказывает.

Завязался разговор о боге. Начал его Крикку-Карппа. В последнее время о боге стали всякое поговаривать. Говорили даже, что, может быть, его и вовсе нет. Крикку-Карппа считал, что бог все же есть, ведь никак нельзя обойтись без бога…

— А скажи, может ли бог оттаскать за волосы лысого? — спросил Хуоти.

Крикку-Карппа растерянно чесал свою лысину. Теппана помирал со смеху.

Пулька-Поавила не смеялся. Верующим он себя не считал, но все-таки — зачем богохульствовать. В то же время ему было и лестно, что его сын сумел запросто посадить в лужу хитрого Крикку-Карппу. Нет, видно не зря парень учился в Петрозаводске.

Когда гости ушли, мать проворчала Хуоти:

— Что же это ты так? Бог ведь никому зла не желает.

Потеплело и снег растаял за несколько дней. Открылось озеро, и началась весенняя путина. Хуоти тоже собирался порыбалить. Но не пришлось: из волостного Совета прислали распоряжение произвести в Латваярви инвентаризацию крестьянских хозяйств. Это нужно было для определения продналога. Микки перевез Хуоти на лодке через озеро на берег небольшой губы, откуда извилистая тропинка вела в Латваярви.

Озеро Латваярви было меньше Пирттиярви, но сама деревня — больше. Часть изб находилась на берегу, а часть была разбросана по сопкам. В Латваярви входил и стоявший на отшибе хутор Лапукка с Климовой пустошью. В Латваярви была даже церковь: она возвышалась посередине деревни на горе. Только пока не было попа. Имелась и школа — помещалась она в красном доме. В этой школе Хуоти и предстояло учить грамоте и счету латваярвских ребятишек.

Осмотрев школу, Хуоти стал обходить дома.

— Грабли тоже? — удивились уже в первом доме. — А со сломанными зубьями — записывать будешь?

— Что это такое? — недовольно спросил хозяин следующего дома. — Такого и при царе не бывало.

Хуоти пытался объяснить, что в России неурожай, что только что кончилась гражданская война, что дайте только срок и все наладится. В его разъяснения верили не все. Впрочем, и самого Хуоти оно не удовлетворяло. Он и сам не понимал, зачем вести перепись всех граблей, серпов, сетей, одним словом, всех сельскохозяйственных орудий. Неужели это необходимо? Зачем? — недоумевал он про себя, продолжая хождение с сопки на сопку.

Надо было побывать и на острове Суурисаари.

На озере Латваярви было три небольших острова — Калмосаари, Хухтасаари и Суурисаари. На Суурисаари стоял один дом — впрочем, для другой избы на нем не нашлось бы и места, остров был маленький. Жил на острове один из старожилов деревни из рода Перттуненов. Потомки этого рода жили и в самой деревне, и на близлежащих сопках, но корни их, в конечном счете, сходились на этом острове, в избе, в которой когда-то побывал Элиас Лённрот. Он провел в ней несколько вечеров, записывая руны, которые ему напевал старый хозяин острова Архиппа Перттунен. Архиппа давным-давно умер. Не было в живых и его сына Мийхкали, которому он оставил в наследство свою избу и свое песенное богатство. Избы той уже не было — она сгорела несколько лет назад. На ее месте сын Мийхкали Пекко построил новую избу. В нее-то и пришел Хуоти со своими анкетами, в которых содержался длинный перечень вопросов — более полсотни.

— Нет, брат, у нас ни ячменя, ничего нет. Семена и те пришлось взять в долг, — сказал Пекко. — Мы заплатим в ягодах.

В анкете говорилось, что те, кто не в состоянии выполнить поставок в зерне, мясе или масле, могут выполнить их в ягодах или грибах. Почти все жители Латваярви, как и Пекко, обещали выполнить их в бруснике или в волнушках.

— Поехали, — сказал Пекко, выглянув в окошко.

По озеру куда-то направилась целая вереница лодок.

— На кладбище едут, — пояснил Пекко. — Сегодня троица. Поедем с нами.

От острова, где жил Пекко, до острова Калмосаари, где находилось деревенское кладбище, было совсем недалеко.

Несколько сильных гребков — и лодка уткнулась в берег Калмосаари.

На самом берегу росли молодые березки, рябина, кочки под ними поросли черникой и брусникой, а дальше, в глубине острова, возвышались древние ели. Между деревьями стояли почерневшие кресты, вросшие в землю, полуразвалившиеся «гробницы». В этой земле покоилось немало известных жителей Латваярви. Тимо Пертту, или Мийноа Тимо с Хаапаваары, добывший более двадцати медведей. Известный знахарь Кузьма Ахонен. А самыми прославленными были рунопевцы Архиппа Перттунен и его сын Мийхкали. На могиле Мийхкали Хуоти увидел темно-серое мраморное надгробие с белым, тоже вытесанным из мрамора крестом. Мраморный памятник среди полусгнивших крестов! Это для Хуоти было полной неожиданностью. Почему-то он не знал ничего об этом. О Мийхкали он слышал — о нем рассказывала бабушка, которой доводилось заготовлять ягель в одних местах вместе с Мийхкали. А вот о памятнике никто не рассказывал. «Рунопевец Мийхкали Перттунен. 3.IX.1899» — было выбито на камне по-фински, а ниже — буквами поменьше: «Надгробие поставлено Финским литературным обществом».

У могилы отца Пекко перекрестился. Хуоти тоже перекрестился.

— Последние годы он совсем слепой был, — сказал Пекко.

Хуоти стоял взволнованный — перед ним вдруг словно открылось прошлое родного края. Маленький карельский народ вряд ли знает, какое прекрасное и великое у него прошлое. А надо, чтобы народ узнал. Но кто расскажет карелам об их прошлом?..

Из раздумий его вывел запричитавший неподалеку женский голос:

— Проводила я первенца милого в путь невозвратный в Туонелу, уложила под тяжесть тяжкую. Не придет сын поговорить со мной, не услышит печаль материнскую… — плакала женщина возле покосившегося креста.

У другого креста стояла старушка и просила простить ее за то, что не принесла с собой ничего «поесть-попить».

— У самих ничего нет, — объясняла она. — Сами корой питаемся. Опять налог с нас требуют. А чем платить-то? А-вой-вой, жизнь проклятая! Господи, прости…

Хуоти не пожалел, что поехал с Пекко на кладбище. Посещение могилы Мийхкали Перттунена произвело на него неизгладимое впечатление. Даже вернувшись из прошлого в настоящее и начав опять ходить из дома в дом со своими анкетами, он продолжал думать о том, что эти могилы народ будет навещать и через сто лет и что такие святые места есть не только в Латваярви, но и в других деревнях.

Трава уже выросла настолько, что пора было подумать о сенокосе. Пулька-Поавила начал понемногу подготавливать косы и грабли. Когда Хуоти вошел в избу, отец строгал из рябины зубья для граблей.

— Когда же это мы из бурных волн на спокойные воды выберемся? — спросил его отец. — Может, никогда?

Хуоти не понял, что хочет сказать отец.

— Даже грабли. Неужто Советская власть такая? — проворчал отец точно так же, как некоторые мужики в Латваярви.

У них в Пирттиярви тоже провели перепись сельскохозяйственного инвентаря, и то, что на учет брали все, вплоть до граблей, не одному Пульке-Поавиле не понравилось.

— Нет, такими штучками крестьян не заставишь землю обрабатывать, — сказал он «выжидательно взглянул на сына.

Хуоти чувствовал, что отец ждет от него ответа. Но что он может сказать? Он и сам не верил, что Советская власть именно такая. Может быть, все дело в некоторых работниках советских органов, пытающихся создать у крестьян превратное мнение о Советской власти? Ведь были и такие советские работники. Были и у них в волостном Совете. Повыше тоже могли быть.

— Да, конечно, — согласился отец, но видно было, что что-то продолжало его мучить.

Нет, дело было не только в граблях и серпах. Муку тоже всё не везли, хотя водный путь давно наладился. Может, там, за границей, кто-то мешает? Скоро начнется сенокос. У кого тогда будет время возить товар? А тут, глядишь, можно было бы и без лошади подзаработать, ведь муку будут перевозить через озеро на лодках.

Получилось так, как и предполагал Поавила. В тот самый день, когда они должны были отправиться на пожню, прошел слух, что муку доставили на границу. Поавила пошел к Ховатте. Ховатта служил на таможне, он должен был точно знать. Оказалось, правда. Так что появилась возможность заработать у себя дома. И даже обещают платить мукой! Кто в такое время откажется от приработка? А как быть с покосом? Сено тоже нужно скосить и высушить вовремя.

— Ты оставайся дома, — сказал Поавила Хуоти. — А мы с Микки как-нибудь управимся на покосе.

— Давайте я пойду с вами, — предложил Ошепко.

Предложение пограничника не удивило Поавилу. Ошепко и раньше помогал ему по хозяйству. Ошепко столовался вместе с ними и фактически сидел на одних хлебах с хозяевами, так как снабжение пограничников было очень нерегулярным. Но не только по этой причине Ошепко помогал охотно Поавиле. Просто он с детства привык к крестьянской работе и не мог жить без нее. Потребность трудиться была у него в крови. Парень он был молчаливый, сам о себе ничего не рассказывал. Спросишь — ответит. Был он из Сибири, из крестьян. Судя по фамилии — нерусский.

— Давай, — согласился Поавила.

Ошепко забросил за плечи кошель Хуоти, взял винтовку, словно собирался не на покос, а в разведку. Прошлым летом бывали встречи с подозрительными людьми. Кто знает, не появятся ли они и в этом году?

Доариэ и Хуоти поехали на лодке за мукой. Но когда они переплыли озеро и пристали к берегу у перевоза, оказалось, что мука туда еще не поступила. Чтобы поездка была не напрасной, на обратном пути завернули на мыс Кивиниеми, чтобы наломать березы овцам на зиму. Поблизости раздавались детские голоса. «Чур, моя кочка», — кричали ребятишки, собирая в лесу поспевшую кое-где чернику.

Давно ли Хуоти тоже кричал: «Чур, моя кочка», «Чур, моя…» И вдруг его поразил глубинный смысл этих простых слов. «Моя, мое», — уже с самого детства! Хуоти задумался. Видимо, во всем имеется какой-то скрытый, более глубокий смысл, который человек однажды открывает неожиданно для себя.

— Ты что? — спросила мать, заметив, что сын стоит и над чем-то раздумывает. Хуоти усмехнулся и стал опять ломать березовые ветки.

Вечером Хуоти увидел в окно Наталию. Девушка шла куда-то, поминутно оглядываясь на их избу.

— Я пойду встречать коров, — оказал Хуоти матери.

— Да рано еще, — сказала мать, но догадавшись, в чем дело, добавила: — Ладно, иди.

Хуоти догнал Наталию на краю деревни.

— Что с тобой?

Вид у девушки был озабоченный.

— Я была одна в избе, — начала рассказывать Наталия. — Поставила свечку перед иконой, крестик положила под ногу, повернулась спиной к образам и заглянула в зеркальце. Вижу — идешь ты в военной форме. А-вой-вой. Заберут тебя от меня, в армию возьмут.

— Дурочка, — засмеялся Хуоти и обнял девушку. — Сядем.

Они сели на кочку под густым кустом можжевельника.

— Оставишь ты меня опять сиротинкой, — тихо сказала Наталия и сорвала цветок ромашки.

Глядя, как Наталия гадает на ромашке, Хуоти вспомнил, как на курсах им объясняли строение цветка. Он тоже сорвал цветок и стал объяснять Наталии, для чего нужны цветку тычинка, пестик и лепестки.

— Да будет тебе, — улыбнулась Наталия и как-то странно посмотрела на Хуоти. Она никогда раньше так не смотрела на него. Она словно чего-то ожидала от него. И в то же время словно боялась.

Из-за речки послышался перезвон колокольчиков. Но Хуоти и Наталия ничего не слышали. Они даже не заметили, когда стадо прошло мимо них.

Доариэ успела подоить корову, когда Хуоти пришел домой.

— А где же корова-то? — спросила мать, процеживая молоко.

Хуоти лишь улыбнулся растерянно.

В субботу Пулька-Поавила с Микки и Ошепко вернулись с покоса. Отец был встревожен. Опять кто-то наведался в их избушку и забрал часть их харчей. Опять в лесу шатались подозрительные люди. Эмяс! Хорошо, хоть Ошепко с собой винтовку захватил.

Тем временем мешки с мукой были доставлены страницы к перевозу, на другой берег озера. Хилиппа и Крикку-Карппа возили их. Поавила и Хуоти стали на лодках перевозить муку через озеро на мыс, откуда начиналась дорога на погост. Там был еще финнами построен на случай дождя навес. Не пришлось Поавиле отдохнуть даже в воскресенье. Одно было утешение, что они заработают хоть немного муки и какое-то время будут есть настоящую ржаную кашу. Но направляясь за мукой к перевозу во второй раз, от встречных на озере они услышали новость — у Теппаны пропали две овцы. Овцы паслись, как обычно летом, на острове. Когда-то много лет назад был такой случай. Медведь добрался вплавь до острова и задрал овец. Но тогда их нашли на другом берегу пролива спрятанными в лесу подо мхом. Может быть, и теперь медведь забрался на остров? Теппана обошел все прибрежные леса, но нигде ничего не нашел. Не было даже медвежьих следов. Нет, видно, на этот раз побывал не медведь, а другой вор. И, конечно, это не финны пришли из-за границы, а свои, из тех что хоронятся в лесу возле Ливоёки. Так думал Пулька-Поавила, изо всех сил подгребая кормовым веслом.

Коротко северное лето. Едва солнце успеет высушить скошенную траву и согреть посевы, как снова скрывается. Лишь иногда оно заглядывает в маленькие окна избушек, словно хочет посмотреть, как там живется людям в хмурую осеннюю пору. Худо жилось, бедно и беспокойно. Чем раньше начинало темнеть, тем тревожнее становилась жизнь в деревне. Темным временем, могут воспользоваться всякие недобрые люди. Да они и пользовались. Однажды ночью кто-то подобрался к школе и выстрелил через окно в комнату, в которой жил Харьюла ей своим товарищем. К счастью, пуля никого не задела. Кто стрелял, не видели. Правда, в деревне перешептывались, будто бы Ханнес в ту ночь заходил домой. Но поди выясни, был он или нет. Никто ведь не видел.

Хотя время и было тревожное, Поавила все же решил достроить дом. Летняя страда прошла, и времени стало больше. Да и зима уже была на носу. Шел однажды уже и мокрый снег. В конце концов, избу все равно надо строить. А сама она не, поднимется, если будешь сидеть сложа руки. Ему не удалось долго поработать: прибежал Микки и издали закричал:

— Иди на собрание.

— На собрание?

— С погоста приехал человек. Обещает муку и соль.

Поавила решил, что человек, приехавший провести собрание, привез муку, которую будет распределять. Но когда он пришел в мирскую избу, никакой муки там не было. И речь там шла не о распределении муки, а о натуральном налоге.

— А как же с мукой и солью? — поинтересовался Поавила.

— С какой мукой? — недоуменно спросил представитель волостного Совета.

Пулька-Поавила посмотрел на Микки.

— Хилиппиха говорила, — поспешил объяснить Микки.

— Ага, теперь понимаю, — сказал представитель. — Мы еще не получили указаний, сколько выдавать на каждого едока.

— А себе, небось, берете без всяких указаний, — раздраженно оборвал его Поавила. — А мужик пусть пальцы лижет. Вот оно как…

Он был так раздражен, что не мог толком говорить.

После собрания он никак не мог успокоиться. Он и сам толком не мог сказать себе, чего он ожидал от революции, но во всяком случае, не этого. У него было такое чувство, словно он вдруг попал в дремучий лес, где кричит филин, пытаясь сбить его с верного пути.

— Поеду-ка я в Петрозаводск, — решил Поавила. — Выясню, что к чему. Не может быть, чтобы Советская власть такая была…

— Чего ты мелешь? — впервые в жизни осмелилась возразить мужу Доариэ. — Разве нам плохо живется? Картошки на всю зиму хватит.

— Картошки… — повторил Поавила. — Давай-ка собери кошель. Да положи побольше сущика.

Про себя он подумал, что теперь-то он исполнит свое обещание, которое дал много лет назад, отправляясь коробейничать, да так тогда и не выполнил. Уж наверно в Петрозаводске есть шелковые платки. Вот и выменяет на сущик. О своем намерении он не стал ничего говорить жене, но в мыслях своих представил, как обрадуется Доариэ, когда получит в подарок настоящий шелковый плат да еще с кисточками.

— Хуоти оставил нас, а теперь ты уходишь, — отговаривала мужа Доариэ.

Хуоти уже работал учителем в Латваярви.

— Не поезжай. — Доариэ умоляюще смотрела на мужа.

Но ее уговоры не помогли. Поавила отправился в путь. Надо было торопиться, пока река Кемь не замерзла. Да и ехал он не только ради себя, но и ради других.

На границе начиналась демобилизация красноармейцев, провоевавших всю гражданскую войну и оставшихся затем охранять границу. Вместе с уезжающими домой пограничниками Поавила и отправился в путь. Дорога до Кеми была привычная, до нее добирались на лодках по озерам и рекам. Но когда на станции Поавила подошел к окошку кассы, оказалось, что дальше не так-то просто уехать.

— Ого! — Поавила не поверил своим ушам, когда ему назвали стоимость билета, — сто десять тысяч рублей! — повторил он. — Ну и деньги пошли нынче.

Оставалось одно — идти к Пекке Нийкканайнену. Может, у него найдется столько денег и он одолжит на билет. Но Пекка достал билет бесплатно и даже посадил Поавилу в вагон.

В вагоне нашлось свободное место, и Поавила сел у окна. Рассматривая плывущие мимо осенние виды, он думал о своих делах. Иногда он краем уха прислушивался к тому, что говорили его соседи-пассажиры.

— Билет продали второго класса, а едем третьим, — ворчал кто-то.

— Не огорчайтесь, — успокаивал ворчавшего его сосед по полке. — Скоро у нас останется всего один класс, так что никто не будет жаловаться.

Когда стемнело, кто-то обнаружил, что в вагоне полно клопов, и зачертыхался.

— Кусают, дьяволы!

Сидевший рядом с Поавилой пассажир тут же пустился рассуждать о том, что бы получилось, если бы собрать всех клопов всего мира и сунуть в постели буржуям. Когда он стал описывать, как будут ворочаться буржуи на своих пуховых перинах, почесывая то шею, то ноги, никто не мог удержаться от смеха.

Утром поезд прибыл в Петрозаводск.

Выйдя на перрон, Поавила удивился, как далеко он оказался от своей деревни, за сотни верст, а ушло на дорогу меньше недели. «Да, поезд есть поезд, — рассуждал Поавила. — На нем быстрее доедешь, чем на лошади».

За вокзалом он увидел извозчиков, дожидающихся пассажиров. «Господ ждут», — подумал Поавила и, поправив кошель за спиной, пошагал к городу.

«Где найти этого самого Главного?» — думал он.

Пулька-Поавила решил поговорить с самим главой правительства Карельской Коммуны.

Гюллинг подписывал какое-то постановление Исполнительного комитета Карельской Трудовой Коммуны, когда в кабинет вошел секретарь и доложил, что какой-то человек из Ухты просит принять его. Говорит, что прямо с поезда.

В Петрозаводске шел 2-й Всекарельский съезд Советов. Почему-то из Ухты на съезд никто не приехал.

«Наконец-то, приехал», — подумал Гюллинг.

— Пусть войдет, — сказал он обрадованно и отложил в сторону бумаги, которые подписывал.

Увидев в дверях бородатого мужика с берестяным кошелем в руке, Гюллинг улыбнулся.

— Вы чуть-чуть не опоздали, — сказал он, поздоровавшись с гостем за руку.

— Опоздал? — недоуменно повторил Пулька-Поавила и поставил свой кошель у стены возле дверей.

Гюллинг достал из кармана замшевый кисет.

— Курите?

— Махорка! — удивился Пулька-Поавила и тоже стал сворачивать цигарку. «Мужик-то, наверно, простой. Сам махру курит», — подумал он о Гюллинге.

— Заседание уже началось, — вдруг вспомнил Гюллинг, взглянув на карманные часы. — Пойдемте, потом поговорим. Наверное, и вы… Да, как ваша фамилия?

— Реттиев.

— Наверное, и вы, товарищ Реттиев, выступите?

— Выступать? Да я не мастак говорить, — растерялся Поавила. — Единственное, что я умею, это работать. А теперь и работать не дают спокойно.

— Нога побаливает, — сказал Гюллинг, с трудом поднимаясь из-за стола. — Видно, погода переменится. Кошель вы можете пока оставить у секретаря.

В приемной Гюллинг сказал секретарю:

— Приготовьте, пожалуйста, товарищу Реттиеву гостевой мандат и талоны на питание.

Когда Гюллинг и Пулька-Поавила пришли в зал заседаний бывшего губернаторства, где проходил съезд, с трибуны уже кто-то выступал, пересыпая карельскую речь русскими словами.

— Мы, делегаты от Ведлозерской волости, прямо говорим всяким белофиннам, что красная Карелия не желает отделяться от советской России. А ежели белофиннам вздумается снова пожаловать к нам, то мы готовы с винтовкой в руке отстаивать свою рабоче-крестьянскую власть. Вот наш ответ таким гостям…

— Михаил Андреевич? — обрадованно воскликнул Поавила, увидев неподалеку от себя на одном ряду того самого русского, с которым он сидел в кемской тюрьме.

Поавила вскочил с места, но председатель собрания постучал карандашом по столу. Гюллинг улыбнулся и что-то шепнул председателю.

Пулька-Поавила пробрался по ряду и сел, рядом с бывшим товарищем по камере. Оказалось, что Михаил Андреевич Донов представляет на съезде питерский пролетариат. Вчера он выступал с приветствием от имени рабочих Петрограда. Теперь он внимательно слушал, что говорят съехавшиеся со всей Карелии делегаты.

— Ш-ш-ш, — остановил он Поавилу, которому не терпелось поговорить с ним.

Только после окончания съезда они могли предаться воспоминаниям о днях, проведенных в кемской тюрьме. Тогда Поавиле все казалось простым и понятным. Впрочем, нельзя было сказать, чтобы он не понимал, о чем шла речь на съезде… Надо заготовить миллион бревен… В Повенецком уезде найдена медная руда… Намечается построить шоссейную дорогу из Кеми в Ухту… Все это было понятно. Только в жизни все было иначе. Намного сложнее и непонятнее. Почему так получается?

— В Поволжье сильная засуха, — рассказывал Михаил Андреевич. — Весь хлеб сгорел. Миллионы людей остались без хлеба…

Они направлялись на Сенной рынок: Поавила попросил Михаила Андреевича проводить его.

— А Попов всё у вас учителем? — спросил Михаил Андреевич. Он давно ничего не слышал о своем фронтовом товарище.

— Белофинны убили его, — сказал Поавила дрогнувшим голосом. — Два года назад…

— Убили?!

Они молча дошли до рынка. Сенной рынок находился за гостиным двором. В прежние времена зимой крестьяне из окрестных деревень торговали здесь сеном. Теперь же здесь была толкучка, где шла торговля поношенной одеждой, деревянными ложками, всякой мелочью… Людей на толкучке было много, все какие-то настороженные, с таким видом, словно чего-то боялись. Поавила походил, поспрашивал, что сколько стоит, с любопытством наблюдая, как торгуют на рынке. Коса стоила четыре фунта масла, за серп просили два, стакан махорки стоил 2500 рублей…

— Скоро будут выпущены металлические деньги, — сказал Поавиле Донов. — В Петрограде на монетном дворе уже чеканят их.

— Конечно, без настоящих денег никакой торговли быть не может, — рассуждал Поавила.

Наконец, он увидел у одной женщины цветастый шелковый платок.

— Совсем новехонький, — расхваливала женщина свой товар, хотя платок, конечно, был малость поношенный. — А кисти-то, гляди, какие…

Такой платок и нужен был Поавиле.

— Отдашь за фунт сущика? — спросил он.

— Мало, по товару и цена. Хлеб есть?

У Поавилы в кошеле была буханка хлеба, которую ему, как делегату съезда, выдали на дорогу. Он решил отдать женщине полбуханки в придачу к сущику. Платок стоил того. Но едва он успел разрезать буханку на две части и протянуть половинку торговке, как кто-то спросил его сзади:

— В Чека захотел?

Поавила так растерялся, что слова не мог вымолвить. Он торопливо запихивал в карман платок.

— Оба пойдете со мной, — сказал строго молодой человек в военной форме. — В Чека выяснят, кто вы такие. А то всяких шпионов полно в городе.

Поавила недоуменно озирался, ища глазами Михаила Андреевича. Но тот куда-то пропал. Вокруг начала собираться толпа. Поавила был уже совсем в отчаянии, когда к ним подошел Михаил Андреевич.

— В чем дело? — спросил он.

— Михаил Андреевич! — обрадованно воскликнул чекист. — Ты откуда взялся? Ах ты, черт…

Донов показал на Поавилу и сказал:

— Он делегат съезда.

Услышав это, собравшиеся вокруг зеваки стали расходиться. Кто-то громко засмеялся.

— Спасибо тебе, Михаил Андреевич, — благодарил Поавила своего спасителя. — Ну, думаю, заберет дьявол, засадит опять в арестантскую…

Чекист тем временем куда-то исчез.

— Ему это недолго, — согласился Донов. Он-то знал Емельяна. — В Царском Селе, говорят, чуть было не арестовал прямо в постели больного Плеханова. Мол, буржуй — и никаких…

Опять появился Емельян. Он тащил каких-то мешочников.

— Смотри, чтобы больше хлебом не торговал! — сказал он мимоходом Поавиле.

Поавила больше не собирался приходить на толкучку. Зачем ему? Платок он купил…

В тот же день Поавила сел на поезд и поехал домой.

Он сидел у вагонного окна и смотрел, как идет снег. Рановато пошел снег в этом году. Хотя, бывало, и прежде зима приходила раньше времени. Чем дальше поезд уходил на север, тем больше было снега. Лесные озерки тоже замерзли. Река Онда еще не была скована льдом, уж очень сильное в ней течение. Проехали через мост на Онде. Когда-то Поавила тоже работал на его строительстве.

Задержись Поавила хоть ненадолго в Петрозаводске, ему не удалось бы проехать через Онду по этому мосту, потому что несколько дней спустя белобандиты взорвали его.

Пассажиры в вагоне спокойно спали. Поавила тоже задремал, опустив голову на плечо соседа по лавке. Проснулся он, когда поезд рано утром остановился на станции Кемь.

В Кеми снегу было столько, что пришлось добывать лыжи. Пекка Нийкканайнен дал лыжи, и Поавила отправился в путь к дому.

В Паанаярви он услышал страшную новость.

В предыдущий день в маленькой лесной деревушке Суопасвааре были убиты два финна-чекиста. Они ехали из Кеми и остановились на ночь в доме Проххорайнена. Хозяйка дома попросила их помочь разгрузить сено. Чекисты пошли помогать ей, и тут из-за угла сенника ударили выстрелы.

Да, вот такие новости ожидали Пульку-Поавилу, в Паанаярви. Но что делать — надо добираться до дому…

Лыжи шли хорошо, и через два дня Поавила был в Ухте. На этот раз он остановился в Митьколе, как называлась с давних пор часть села, расположенная на другом берегу реки, напротив Рюхьи.

— Почем там собачье мясо? — спросил хозяин дома, узнав, откуда возвращается Поавила. Поавиле сразу стало ясно, что произошло за время его отсутствия в их местах. А когда молодой хозяин дома взял со стены маузер и куда-то пошел, не осталось уже никаких сомнений.

— А у вас, что, пожар был? — спросил Поавила, увидев из окна дымящиеся развалины сгоревшего дома.

— Лучше не спрашивай, — вздохнула старая хозяйка дома и, испуганно оглянувшись, стала рассказывать: — Избу-то подожгли. И наш сын тоже был с теми, которые… Ох, господи прости. В избе-то заперлись красноармейцы. Четверо их было. Так живьем и сожгли. Всех четверых. Они шли из Пирттиярви…

«Так, значит, и Ошепко…» — И Поавила еще ниже опустил голову.

— …Так и не сдались, до последнего отстреливались. Говорят, они уезжали домой…

В сенях послышались шаги, и хозяйка испуганно умолкла.

— Сын идет.

И она стала торопливо крутить прялку. Молодой хозяин вернулся не один.

— Ханнес?

Пулька-Поавила не ожидал здесь встретить сына Хилиппы Малахвиэнена, тем более с маузером на поясе.

— Испугался? — спросил Ханнес. — Не бойся.

— А чего мне-то бояться, — ответил Поавила. — Я ничего плохого не делал.

— Письмецо не снесешь в Ювялахти? — спросил молодой хозяин у Поавилы. — Там отдашь Тимо Тийликайнену.

— Снесу. Невелика тяжесть, — ответил Поавила, успокаиваясь. — Не тревожься, передам кому следует…

Лыжи опять шли хорошо, но дорога казалась почему-то долгой. И палки казались теперь тяжелыми. И мысли тоже были тяжелые. «Не убили, — думал Поавила. — А ведь могли и убить. Видно, своих, карелов, они не трогают. Вот письмо велели снести…»

Поавила доставил письмо точно по адресу.

Прочитав письмо, Тимо Тийликайнен удивленно уставился на Поавилу. Перед ним стоял человек, собственноручно вручивший ему смертный приговор самому себе. Пятнадцать верст прошел с приговором в кармане и даже не заглянул в письмо! Впрочем, какой прок был бы от того, если бы Пулька-Поавила и вскрыл конверт, — читать-то он все равно не умел…

— Мать, покорми гостя чем-нибудь, — велел Тимо матери и вышел из избы.

Пока хозяйка накрывала на стол, Поавила достал из кармана шелковый платок и развернул его перед хозяйкой.

— Видишь?

— Даже с кистями! — восхитилась хозяйка. — Жене?

— Жене.

Поавила аккуратно свернул платок и спрятал во внутренний карман.

Он сидел за столом и ел, когда вернулся Тимо. Вместе с хозяином пришли еще два мужика, оба с винтовками.

— Куда вы собрались? — спросила хозяйка встревоженно.

— В Вуоккиниеми, — ответил Тимо. — В компании веселее идти.

— Прежде так говорили: с попутчиком и версты поперек, — заметил Поавила, поднимаясь из-за стола. — Спасибо.

Тимо тоже снял со стены винтовку. Поавила до этого даже не заметил, что на стене висит винтовка. Была она, видно, из тех, что в отряде выдали.

Лыжные палки опять казались Поавиле тяжелыми. Следом за ним шли три вооруженных лыжника. Но своих-то, карелов, они не трогают… Хотя ведь расстреливали же отрядовцы и своих односельчан. Хилиппу тоже поставили бы к стенке, если бы не он, Поавила…

Сзади прогремел выстрел, затем второй. Поавила пошатнулся, но не упал. Он повернул голову и посмотрел на стрелявших, словно хотел сказать им: «Что вы делаете?..» Снова ударил выстрел…

Прибрежные сосны стали быстро удаляться, словно убегая вдаль, потом куда-то исчезли…

IX

Многое довелось испытать народу беломорской Карелии на протяжении своей богатой событиями истории, но такой трагедии, какая разыгралась в конце 1921 года, прежде на его долю не выпадало. Еще с весны начали прибывать из-за рубежа те, кто был вдохновителем и постановщиком этой трагедии. Одни вернулись безоружными, воспользовавшись объявленной советскими властями амнистией; другие пришли тайком, пробираясь по лесам, с оружием в руках. Среди последних, кроме карел, было немало финнов, выдававших себя за карел, как например адресат такого письма:

«Ты теперь гражданин Карелии. Самулинен доставит официальный документ о принятии в гражданство. На всякий случай его неплохо иметь. Было бы хорошо, если бы ты выбрал себе русскую фамилию, под которой в случае надобности мог бы представиться большевикам. Итак, ты теперь житель Тунгуды. Будь здоров. Тойво К.»

Кто принимал в гражданство Карелии? По-видимому, комитет Карельского союза, обосновавшийся в Хельсинки, на Фридрихинкату, 67. Действовал комитет полулегально. На этот раз правительство Финляндии по внешнеполитическим соображениям хотело создать хотя бы видимость, что оно не имеет отношения к военной авантюре, предпринятой от имени соседнего народа. Но оно не запрещало подозрительную деятельность тем, кто подготавливал авантюру, а наоборот, тайным образом даже субсидировало их и оказывало содействие. Так, пограничная застава в Виянгинпя получила откуда-то шифрованную телеграмму, в которой пограничников обязывали «пропускать карельских офицеров через границу и направлять, их в Суомуссалми к Маннеру».

В Суомуссалми находился один из комитетов помощи карельским беженцам. Но в этом комитете были не только контрреволюционно настроенные элементы, и телеграмма таким образом попала к Харьюле, а через него в Вуоккиниеми, в руки начальника особого отдела.

Интервенция? Нет, не только интервенция. Историю надо принимать такой, какой она была в действительности, какими бы неприятными, постыдными ни казались порой ее события. Но приговор истории только в том случае может оказать воспитательное воздействие на новое поколение, если историческая правда будет освещена во всей ее противоречивости. Если охарактеризовать трагические события 1921—1922 годов только как интервенцию, многое останется непонятным.

Чем объяснить тот факт, что в так называемом полку лесных партизан и Беломорском полку было свыше двух тысяч карел? Можно, конечно, сказать, что они были мобилизованы насильно или вовлечены обманным путем, но покажется ли такое объяснение достаточным? Чем объяснить и то, что многие из тех, кто входил в добровольческий Карельский легион и осенью 1918 года с оружием в руках изгонял белофиннов из родных деревень, поднялись теперь вместе с теми же белофиннами на борьбу против Советской власти? А оружие — откуда оно? Часть, конечно, из Финляндии, но только часть… Когда начальник особого отдела в Вуоккиниеми получил телеграмму, о которой речь шла выше, он приказал всем, имеющим винтовки или другое огнестрельное оружие, сдать его, угрожая строгим наказанием за невыполнение этого распоряжения. У многих имелось оружие, сохранившееся еще со времен службы в легионе, но немногие сдали его. Конечно, вспоминать обо всем этом неприятно, но так обстояло дело. Почему? Крестьянин не может жить одними идеями, какими бы верными и хорошими они ни были. Никто не был против автономии, но автономия хороша лишь при условии, если есть хотя бы кусок хлеба. А гужевая повинность и, продналог, конечно, не радовали крестьян. Продналог там, где и прежде не хватало своего хлеба даже до рождества, где и теперь нечего было есть и нечего сеять.

Агитаторы разъясняли крестьянам, что все это временные явления, что это трудности роста, что только что кончилась длившаяся много лет гражданская война и что дайте только время… Организаторы мятежа не только воспользовались всеми этими трудностями, но и создавали их сами. В Вуоккиниеми, в Кондокки и в других пограничных селах на складах скопилось 400 тонн муки, закупленной в Финляндии на те полмиллиона рублей золотом, которые советское правительство выделило для Карельской Трудовой Коммуны. Но ее отправку дальше белофинны умышленно задерживали. Они обещали людям хлеб и распространяли различные антисоветские слухи. Им удалось сравнительно легко толкнуть недовольных крестьян на выступления. Они ссылались на то, что на Украине и на Тамбовщине крестьяне восстали против безбожников. Они говорили, что десять государств обещали поддержку мятежу. Ввело крестьян в заблуждение и то, что организаторы мятежа уже говорили не о присоединении Карелии к Финляндии, а о самостоятельности Карелии. Нужно вспомнить и такое обстоятельство, о котором со временем тоже забыли. Вернувшись из знаменитого рейда на Кимасозеро, Тойво Антикайнен писал:

«В начале мятежа советские органы не придали ему серьезного значения. Первоначально центральным органам не было также сообщено о действительном положении вещей, так что в центре не были полностью в курсе событий. Только после того, как лахтари разрушили 13 ноября на Мурманской железной дороге мост через Онду, в центре обратили бо́льшее внимание на эти события».

Итак, почва была подготовлена. В волостных и сельских Советах были свои люди. Пограничников на ухтинском участке границы было не более полвзвода, да и находились они на разных заставах, расположенных друг от друга за десятки верст. Работников особого отдела и милиции было еще меньше. К тому же началась демобилизация отслуживших действительную службу пограничников, и они стали уезжать со своих застав, не дожидаясь, пока прибудет замена. Организаторы мятежа решили, что настал подходящий момент.

Мятеж начался не в приграничных селениях, а в находившихся неподалеку от Мурманской железной дороги деревнях Тунгудской волости. Там был очаг восстания. Поэтому-то Хуоти и встретили в Войярви с такой неприязнью.

Вооруженное восстание в Вуоккиниеми было назначено его организаторами на 7 ноября 1921 года…

В бывшем волостном правлении отмечали четвертую годовщину Октябрьской революции. Неожиданно какой-то молодой человек разбил висевшую под потолком керосиновую лампу. В зале поднялся шум. На этот раз все и ограничилось паникой. За столом президиума сидели начальник ЧК, начальник милиции и избач, все с оружием; в зале так же были советские служащие, которым несколько дней назад было выдано оружие. И мятеж в тот вечер не начался. На следующий день начальник ЧК отправился в Ухту за указаниями, как ему быть. Он не успел дойти даже до Ювялахти: его пристрелили в лесу, неподалеку от того места, где лежал еще не оледеневший труп Пульки-Поавилы.

Хуоти вел урок в школе. Вдруг приотворилась дверь, и Хуоти увидел двух латваярвских мужиков, знаками вызывавших его в коридор. По озабоченным лицам мужиков Хуоти понял, что они пришли по какому-то важному делу.

— Будет лучше, если ты закроешь школу, — сказал один из них.

— Почему? — спросил Хуоти, подумав, что жители деревни недовольны его работой.

— Я только что с погоста, — сказал мужик. — Там опять новая власть, уже пятая, в Толлоёки убили милиционера. А волостной милиции удалось бежать. На двух лошадях уехали через Куйтти.

— А что толку идти против России, — заговорил другой. — Это же одно и то же, что против самого себя… А тебе, брат, лучше всего скрыться, пока не поздно. Схоронись куда-нибудь. В любую минуту могут прийти из-за границы. Говорят, они уже в Раате, готовятся… Граница-то теперь открыта.

Зимняя дорога из Каяни в беломорскую Карелию проходила через Суомуссалми и Раате, находившиеся почти на самой границе. Значит, «они» готовятся. Хуоти понял, кто такие «они», хотя мужики и не сказали, кого имеют в виду. Спасибо, что пришли и предупредили.

Отпустив учеников, Хуоти стал на лыжи и пошел в Пирттиярви.

Он прошел примерно половину пути, когда сзади послышался звон бубенцов. Со стороны границы на полной рыси ехали на двух лошадях.

Хуоти сошел с дороги на обочину.

— Тпру-у, — остановил возница лошадь. — Куда, молодой человек, путь держишь?

— Домой, — Хуоти сразу понял, что это были за путники. — Был в гостях в Латваярви у тети.

— В гостях у тети? — переспросил сидевший в санях человек. — В Карелии еще живут старые добрые традиции.

Человек вытащил из кармана какую-то бумажку и протянул ее Хуоти.

— Прочитай и дай другим прочитать. Ну, поехали.

Карелия, страна отцов… —

запел возница, дернув за вожжи.

Хуоти остался стоять на месте.

…И пусть умрем мы даже, Но миру мы докажем… —

донеслось до него.

Когда сани исчезли за поворотом, Хуоти взглянул на листовку, напечатанную на машинке:

«Братья и сестры! Карелия — карелам! Настал час… Ты карел или коммунист?..»

Скомкав листовку, Хуоти хотел ее выбросить. Но потом подумал, что те, кто дал ее, могут остановиться в Пирттиярви и поинтересоваться, где листовка. А стоит ли вообще идти в деревню, если они там? — заколебался он.

В деревне путников уже не было, они так торопились, что не останавливались даже покормить лошадей.

— А отец все еще не вернулся, — сказала Хуоти расстроенная мать.

После того, что Хуоти услышал в Латваярви, он боялся, что с отцом случилась беда. С матерью своими опасениями он не стал делиться.

— А Теппана дома? — спросил он у нее.

— Вчера с Ховаттой и Харьюлой куда-то ушли.

— Мама, — сказал Хуоти и замолчал.

— Что, сыночек? — спросила мать и внимательно посмотрела на него.

— Мне тоже надо уйти.

— Куда? — переполошилась мать. — Ведь ты же только что пришел.

— Могут прийти и… — Хуоти не договорил.

— Чего ты боишься? — заговорила мать. — Ведь ты никому ничего плохого не делал. Не покидай меня, не оставляй в горе и печали одну-одинешеньку. Все об отце думаю, беспокоюсь о нем, а если еще и ты…

— Не плачь, мама, — стал Хуоти успокаивать мать. — Я тебя не оставлю. И отец вернется. Может, он остался у красных.

От этой мысли ему и самому стало как-то легче. Так они и начали жить в надежде, что отец у красных, что, может быть, Хуоти тоже никто не тронет. Деревенька-то забытая богом, может быть, удастся ему и здесь дождаться красных. Ведь долго-то так быть не может.

О том, что происходило на белом свете, сюда, в глушь, далекими отзвуками доносились лишь слухи. Как и раньше. Только теперь вести распространялись намного быстрее и ждали их с бо́льшим нетерпением. Поговаривали, что там-то и там-то опять убили учителя. Дошел и такой слух, что якобы убит и Пулька-Поавила. Застрелили, когда возвращался домой. Жена Хёкки-Хуотари где-то слышала об этом и, конечно, тотчас же прибежала к Доариэ. Доариэ бросилась к Хилиппе. Ведь он всегда все знает.

— Правда? — спросила Доариэ со слезами на глазах.

— Ну, не стоит всяким слухам верить, — ответил Хилиппа, стараясь не смотреть на Доариэ. Он знал, что это правда, но не хотел говорить этого Доариэ. — Я знаю лишь то, что скоро и в Москве придет конец власти красных.

— А-вой-вой, ну и жизнь, — заохала Доариэ. — А чем все это кончится?

С начала мятежа прошло уже несколько месяцев.

А в Пирттиярви приходили все новые известия. В одних они вселяли бодрость, в других — уныние. Рассказывали, что где-то возле Кимасозера был ожесточенный бой. Называли имена погибших и раненых. Поговаривали, что сын Хилиппы Ханнес попал в плен к красным и что красные изрубили его на куски. Разные слухи ходили. А в деревне жизнь шла своим чередом. Надо было жить, надо было работать. У Доариэ сено подходило к концу, и она отправилась к Хуотари попросить лошадь. Хёкка-Хуотари дал лошадь, и рано утром Хуоти поехал на Ливоёки.

Едва Хуоти успел уехать, как в деревню пришли два незнакомых человека. Они остановились у Хилиппы. Сказали, что пришли из Латваярви. Но сами они были не из Латваярви, а из какой-то другой деревни. Они расспрашивали, как живут люди в деревне, что говорят и думают, спросили у Хилиппы, кто тогда убил финского капрала. В этот момент Наталия вошла в избу, и Хилиппа посмотрел на нее странным взглядом. Девушка отвернулась и села чесать шерсть.

— А кто его знает, — ответил Хилиппа. — Ведь почти четыре года прошло.

Наталия вздохнула с облегчением.

В избу Хилиппы прибежал Микки. Ему было любопытно, что за люди пришли в деревню.

— Это чей парень? — спросил один из пришельцев.

— Сын Пульки-Поавилы, — ответил Хилиппа.

— Пульки-Поавилы? А как тебя зовут? Не Хуоти?

— Нет, — ответил Микки. — Хуоти уехал на Ливоёки за сеном.

Наталия отложила корзинку с шерстью и незаметно вышла из избы. Дрожа от страха, она взяла лыжи, стоявшие возле избы, и, выйдя за хлев, быстро пошла в сторону леса.

Вечером странные гости Хилиппы пришли в избу Пульки-Поавилы. Они думали, что Хуоти уже вернулся из леса.

— Нет, еще не вернулся, — вздохнула Доариэ. — Уж пора бы вернуться.

Гости внимательна оглядывали избу, словно что-то искали.

— У вас, кажется, жили красноармейцы.

— Жил, жил один, — подтвердила Доариэ. — Как же его звали? Вот не помню. Домой уехал, в Россию.

— А где бомба, которую он у вас оставил? — вдруг спросил один из незнакомцев.

— Бомба? — испугалась Доариэ. — Он ничего не оставлял. А-вой-вой, где же это парень задерживается?

В углу под иконой на скамейке лежали книги, которые Хуоти привез из Петрозаводска. Среди них была и тетрадь, в которой Хуоти делал на курсах записи и вел свой дневник. На ее обложке была нарисована звезда с серпом и молотом. Один из пришельцев взял тетрадь и стал ее перелистывать.

— А это чья?

— Хуоти, — ответила Доариэ. — Кажется, идет.

В сенях послышались шаги. Но это был не Хуоти, а Иро.

— Иди выгружать сено, — сказала она Доариэ.

— Сено? — с недоумением спросила Доариэ. — А Хуоти где?

— Не знаю, — ответила Иро. — Лошадь одна пришла домой.

— Господи! — встревожилась Доариэ. — Что-то с ним случилось.

— Перкеле! — выругался один из гостей.

Забрав лежавшие на скамейке книги, незнакомцы ушли.

Вернувшись со двора, Доариэ даже не заметила, что пришельцы унесли с собой книги. Она все время думала о Хуоти — куда же он пропал? Говорил, что не оставит старую мать, а сам куда-то ушел и не сказал, куда…

В ту ночь Доариэ не сомкнула глаз. Рано утром она поднялась.

— Куда ты? — спросил Микки проснувшись.

— Спи, — сказала мать. Осторожно прикрыв за собой дверь, она вышла.

Трещал мороз. С неба светила яркая луна. Было так светло, что на снегу отчетливо были видны следы полозьев, уводившие в лес. Доариэ пошла по ним. К утру она вернулась, уставшая и еще более угнетенная. Хуоти она не нашла. Неподалеку от деревни она заметила какую-то лыжню, но не обратила на нее особого внимания, потому что торопилась домой, где остался один Микки.

Лыжня обходила деревню, шла через залив Матолахти и вела на берег небольшого лесного озерка, находившегося почти у границы. На берегу этого озера покойный Петри когда-то построил избушку. Каждое лето он приезжал сюда в лес ловить рыбу сетью и неводом. Называлось это место Тёрсямё.

В этой избушке и укрылись Хуоти и Наталия.

— А помнишь, ты уговаривала меня уйти жить в лес, — вспоминал Хуоти, когда они, свалив сухостойную сосну, натопили избушку и грелись у огня. — Вот теперь мы с тобой в лесу.

— Хорошо нам с тобой здесь, — прошептала Наталия, прижимаясь к Хуоти.

Им, действительно, было хорошо в этой закопченной низенькой избушке. Наконец-то они были вдвоем. Как давно они ждали этого часа! Пол избушки был застлан прошлогодним сеном и хвойными ветками, сено и иголки кололись, но ни Хуоти, ни Наталия не замечали ничего. Они даже забыли о том, что им надо и есть. Только на следующее утро они вспомнили, что у них с собой нет никакой еды.

— Я схожу к Теппанихе, — сказала Наталия.

Избушка Теппаны стояла немножко в стороне от деревни.

Дождавшись темноты, Наталия пошла в деревню. Вернулась она через час, принеся еды на несколько дней и маленький чугунок.

— Твоя мама ходила в Ливоёки, искала тебя, — первым делом сообщила Наталия.

— А ты сказала Моариэ, где мы?

— Сказала, — ответила Наталия и торопливо добавила, чтобы успокоить встревожившегося Хуоти: — Да никто нас с тобой здесь не найдет.

Через несколько дней опять пришлось идти к Моариэ. На этот раз отправился Хуоти. Когда он шел обратно, поднялась такая пурга, что лыжню совсем замело.

Хуоти пришел весь в поту, словно кто-то за ним гнался. Отдышавшись, стал рассказывать:

— В деревне человек пятнадцать белых, пришли с погоста.

Больше в деревню они ходить не могли. Теперь они должны были обойтись той едой, которую Хуоти принес.

О том, что делалось в деревне, они тоже ничего не знали.

В избу Пульки-Поавилы пришел человек с ружьем и велел Доариэ собираться.

— Куда?

— В Латваярви, — ответил человек. — Одевайся потеплее. Мороз сильный.

Микки подбежал к матери И вцепился в нее.

— Успокойся, успокойся, — говорила ему мать. — Сходи к Иро, попроси ее подоить корову. А молоко пусть отцедит в эту кринку.

В Латваярви Доариэ привели на допрос к тем самым незнакомым мужчинам, которые забрали книги Хуоти. Теперь у обоих на поясе висели маузеры.

— Напрасно твой сын сбежал, — сказал один из них вкрадчивым голосом. — Мы ведь только хотели спросить у него, не желает ли он поехать в Финляндию учиться. Раз уж он начал, то надо ему продолжать учение…

— Да я ему говорила, что нечего тебе бояться, что никто не тронет, — обрадовалась Доариэ.

— Как бы с ним связаться? Где он?

— Говорят, в Тёрсямё, — простодушно ответила Доариэ.

Заметив, как один из допрашивающих усмехнулся, Доариэ поняла, какую страшную оплошность она допустила. Но было уже поздно.

— Отведи ее в баню, пусть погреется, — велели допрашивающие часовому, стоявшему у дверей.

В холодной бане, куда ее заперли, Доариэ словно очнулась от тяжелого кошмарного сна. Что она наделала! Потом она вспомнила, что есть две Тёрсямё. Одно Тёрсямё за Пирттиярви, там избушка Петри, другое — между Пирттиярви и Латваярви. Там два дома, в которых живут. Может, Хуоти и Наталия пошли туда? Моариэ не сказала, в котором Тёрсямё они скрываются.

Под утро часовой распахнул дверь бани и сказал Доариэ:

— Бери скорей лыжи и иди домой, пока не поздно.

Доариэ стояла в нерешительности, не веря своим ушам.

— Я вечером все слышал, — продолжал часовой. — Я и сам ухожу в лес. Сыт всем этим по горло. Вот твои лыжи.

Доариэ встала на лыжи и пошла так быстро, как только могла.

К счастью, метель кончилась. Звезд не было видно, зато светила луна. Мороз обжигал щеки. Ясно было слышно, как с треском лопался лед на лесных ламбах. Каждый раз, когда раздавался треск, Доариэ вздрагивала. Потом она услышала впереди голоса… Кто-то погонял коней… Доариэ охватил страх. Навстречу ехал обоз. В санях перины, узлы, самовары, прялки, и на них — старики, женщины, дети…

Доариэ свернула с дороги и пошла прямиком через лес.

На рассвете она пришла в Тёрсямё, где было два дома.

— Нашего Хуоти вы не видели? — спросила она у хозяйки.

— Нет, — ответила та. — Только что приходили двое каких-то мужиков и тоже спрашивали его.

— А куда они пошли?

— Кто их знает. Куда-то вон туда направились. Куда ты? Самовар кипит, чаю бы попила.

Не дослушав хозяйку, Доариэ вышла. Ей было не до чаю. Надо торопиться. Значит, они в избушке покойного Петри.

Хуоти и Наталия еще спали. Крепок утренний сон молодых любовников. Они не услышали, как отворилась дверь избушки. Наталии сквозь сон почудилось, что кто-то плачет, и она открыла глаза.

— Мама!

Хуоти тоже проснулся и вскочил:

— Что случилось?

Доариэ сперва не могла вымолвить ни слова. Только плакала. Плакала и от радости и от страха.

— Потом я все расскажу, — наконец, выговорила, она. — Только немедля уходите отсюда. Куда? Куда хотите. Только так, чтобы вас не нашли и чтобы и я не знала, где вы…

Из Тёрсямё Доариэ не пошла прямо в деревню, а сперва вышла на латваярвскую дорогу, по которой и вернулась в Пирттиярви.

В деревне было полно беженцев. Были люди даже из самой Ухты. Среди них был и Ханнес. Он запрягал лошадь возле своего дома. Оказалось, его не убили, только зря болтали.

— Я никуда не поеду, — плакала жена Хилиппы.

Она хотела унести узел со своей одеждой обратно в избу, но, посмотрев на мужа, осталась ждать, что он скажет.

Хилиппе тоже не хотелось уезжать, но и оставаться он боялся. Его могут убить. Хотя он ведь никогда в руках винтовку не держал. Но поди знай их… Впрочем, из-за границы можно и вернуться обратно…

— Положи в сани! — велел он жене.

Когда воз был нагружен и уже отъехали от дома, Хилиппа оглянулся и вдруг остановил лошадь. Веко у него задергалось, и он закричал:

— Этого ты не сделаешь!

Хилиппа подбежал к Ханнесу, собиравшемуся поджечь родной дом, вырвал из его руки берестяной факел.

— Не оставлять же, — пытался оправдаться сын.

— Еще самому понадобится, — буркнул Хилиппа и пошел к возу, на котором сидела заплаканная жена. Сел спиной к ней и взмахнул плеткой. — Но!

Когда поток беженцев схлынул к границе, в деревне наступила тягостная тишина. Люди старались не выходить из домов. Жителям Пирттиярви уже в который раз пришлось сидеть, затаив дыхание, и ждать, что же будет дальше. Прошли почти сутки. Микки колол на дворе дрова.

— Красные идут!

Доариэ торопливо перекрестилась.

Красноармейцы появились не со стороны Вуоккиниеми, откуда их ждали, а с противоположного направления, из деревни Нискаярви. С ними пришли Хуоти и Наталия, встретившиеся в лесу с красными разведчиками. Красноармейцы заметили их, когда они шли через большое болото, и окликнули.

В Пирттиярви пришли пока разведчики. Основные силы красного отряда шли следом, и имеющим лошадь пирттиярвцам пришлось выехать им навстречу. Дороги в Нискаярви не было, всю зиму туда не ездили, а теперь пришлось…

— Надо бы истопить баню, — устало говорила Доариэ. — Бедные, вы же все в саже. А я не могу, я так устала, сходи ты, Микки.

— Я пойду, — сказала Наталия и пошла за дровами.

Пока Хуоти и Наталия топили баню, красные курсанты прибыли в деревню. Все они были измотаны тяжелым переходом. Следуя за отрядом Антикайнена, освободившим Кимасозеро, курсанты двигались вдоль границы из деревни в деревню. Разведчики шли на лыжах, остальные брели пешком по глубокому снегу. У красных были две лошади, на них везли снаряжение, и лишь время от времени кого-нибудь из тех, кто уже не мог идти, подвозили на санях.

Несколько красноармейцев в остроконечных буденновках остановились в избе Пульки-Поавилы.

— Баня готова. Кто желает попариться, может идти, — предложила Доариэ постояльцам.

У них остановились также и извозчики со своими лошадьми. К ним привели и пленного, молодого финна в мундире мышиного цвета. Судя по всему, остановившиеся у них красные не были рядовыми. Двое из них были даже в овчинных полушубках.

Один из разведчиков что-то шепнул своему командиру. Тот внимательно посмотрел на Хуоти и подошел к нему.

— Ты действительно комсомолец?

Хуоти достал из кармана членский билет.

— Да, правда, — удивился командир и показал билет Хуоти своему товарищу. Комсомолец в такой глухой деревушке!

— А это чье? — спросил командир, разглядывая выцветшее удостоверение члена солдатского комитета 428 Выборгского полка, выданное С. Н. Попову. Удостоверение было пробито чем-то острым, видимо, ножом.

Хуоти хранил удостоверение как память о своем учителе.

— Его уже нет в живых, — оказал Хуоти. — Белофинны замучили его. Он у нас в деревне был учителем.

Пленный, лежавший на печи, вдруг стал кашлять. То ли он понимал по-русски и слышал их разговор, то ли он действительно простудился. Небось кашель не мучил его вчера, когда он в утренних сумерках перебрался из-за границы в Нискаярви и, подкравшись к одному из домов, где находились красноармейцы, бросил в окно гранату…

Доариэ пошла доить корову.

— Все сено скормили своим лошадям, — ворчала она.

Возчики поили на дворе своих лошадей. Они тоже были карелы, но говорили на каком-то диалекте, который Доариэ понимала с трудом.

— Откуда вы будете? — спросила она.

— Издалека мы, издалека, из-под Пряжи. Ты, матушка, на нас не обижайся, ведь мы не по своей воле.

Курсанты пробыли в Пирттиярви два дня. Как только разведчики вернулись с погоста и сообщили, что лыжники Антикайнена уже там, красный отряд отправился туда же.

В Пирттиярви снова стало тихо. Но тишина теперь была какая-то другая, не такая, как раньше. Неужели настал конец войне? Как-то не верилось.

Через несколько дней пришла весть, что возле Пистоярви у деревни Тийро был бой и что остатки белобандитов выброшены за границу. Потом домой вернулся Теппана, участвовавший вместе с другими красными карелами-партизанами в бою у Тийро, и подтвердил, что с белыми покончено и что вся беломорская Карелия освобождена от лахтарей.

Ховатта тоже вернулся. Он был все это время в Кеми и занимался снабжением красных войск.

Не возвращался только Пулька-Поавила. Было уже ясно, что он не вернется никогда. Доариэ тоже понимала это, хотя никак не могла поверить. Она все ждала, ждала. Может быть, Поавила все-таки вернется…

Жизнь пошла опять по своей обычной колее. Хлеба не было, и ждать его было неоткуда, пока не наладится водный путь. Сено тоже кончалось. Изо дня в день одни и те же заботы. Все ждали весны, чтобы можно было выпустить скотину в лес.

Весна наступала. Солнце пригревало все сильнее, и сугробы возле изгородей подтаивали. Стаял снег с крыши часовни, и в Егорий опять можно было звонить в колокола. Давно уже в Пирттиярви не слышали колокольного звона. И вот они зазвонили.

— Неужто дети? — удивилась вслух Доариэ, хотя в избе никого не было.

Бил в колокола Срамппа-Самппа, решивший на старости лет подняться вместе с мальчишками на звонницу, чтобы показать, как надо звонить в колокола.

— Трим-трам-трим-трам-бум-бум, — перекатывалось над деревней.

Ночью на подворье Срамппы-Самппы завыла собака. Выла она протяжно и жалобно. Так собаки воют, когда умирает их хозяин.

— Я уж вчера удивлялась, что он так старается, — говорила утром дочь Срамппы-Самппы. — На кадушку новый обруч поставил, мои пьексы починил. И на часовню сходил, позвонил в колокола. Будто знал…

Соава Витсаниеми пошел копать могилу своему тестю.

Много людей собралось проводить в последний путь старого звонаря. Доариэ тоже была на кладбище.

— Хорошо ему будет лежать на своем кладбище. Песок здесь сухой, — сказала она, когда зарыли могилу.

Доариэ и сама догорала, словно лучинка, вставленная в щель возле шестка.. Она ни на что не жаловалась, но все видели, что дни ее сочтены. Доариэ стала чаще молиться, что-то бормотала про себя, временами забывалась и сидела, уставившись перед собой.

— Кто же это опять умер? — спросила она, сперва даже не поняв, на чьи похороны ее зовут, когда из Ухты от ревкома пришло приглашение.

— Иди, мама, — оказала Наталия. — За коровой я присмотрю.

Но Доариэ не смогла пойти на похороны мужа. Отправился Хуоти.

Начиналась весенняя распутица и нельзя было медлить нисколько, чтобы успеть перейти через озеро Куйтти. На лыжах еще можно было идти, но лошади лед уже не выдержал бы. А всего несколько дней назад лед был крепкий и павших от руки белобандитов привезли на лошадях с Ухутсаари и из Ювялахти в Ухту.

Когда Хуоти пришел в Ухту, погибшие уже лежали в красных гробах. Среди них был и его отец.

Медленно ступая, лошади шли впереди похоронного шествия, словно не понимая, кого они везут на санях. Большая братская могила была выкопана неподалеку от бывшего архиерейского дома на песчаном пригорке в Ламминпохье. Вокруг росли маленькие, доходившие до колена, сосенки. У могилы в почетном строю с винтовками в руках стояли красноармейцы… Траурный митинг от имени Ухтинского ревкома и волостного комитета партии открыл Харьюла. Перечисляя имена погибших, он замолчал и сделал небольшую паузу, прежде чем смог назвать имя своей невесты.

«Значит, Хилью тоже…» — подумал Хуоти.

От имени красноармейцев с прощальным словом выступил комиссар. Какой-то незнакомый Хуоти работник ревкома прочитал написанное им стихотворение. Потом к могиле вышел человек с черной бородой с молитвенником в руке и прочитал молитву. Ему никто не мешал… Трижды грянул залп… Запели: «Вы жертвою пали…»

Хуоти тоже пытался петь, но слова застревали в горле, перехватывало дыхание, слезы навертывались на глаза.

Хуоти не мог прийти в себя. Ему хотелось уйти в лес и выплакаться там, чтобы люди не видели его слез. Он шел, погруженный в свои мысли, и не расслышал, как кто-то обратился к нему.

Его снова окликнули.

— Хуоти, зайди завтра в ревком.

— Богданов!

Хуоти видел Богданова на похоронах, но не подошел, только издали поздоровался кивком головы.

— Нам надо поговорить о твоей работе, — сказал Богданов.

Ристо Богданов был теперь руководителем отдела просвещения Ухтинского ревкома.

На следующий день Хуоти пришел в ревком.

— Если хочешь, можешь остаться работать у нас, — сказал ему Богданов. — Есть место секретаря в нашем отделе. Ты подойдешь.

— Я не могу остаться, — отказался Хуоти. — Мама болеет.

— Ну, тогда будешь учить детей в своей деревне, — предложил Богданов.

Хуоти согласился. Когда они договорились обо всем, Богданов обратился к нему с еще одной просьбой.

— Вот что я еще попрошу. Начни собирать и записывать всякие пословицы, поговорки, какие услышишь у себя в деревне, а потом посылай мне. Да они и тебе пригодятся в твоей работе. Подожди еще…

Богданов достал из стола мандат делегата Всекарельского съезда депутатов, выписанный на имя Павла Реттиева, и…

— Шелковый платок?

— Наверное, маме твоей купил, — сказал Богданов.

Хуоти не решился возвращаться домой на лыжах: лед вот-вот должен тронуться. Он решил дождаться, когда озеро растает и можно будет поехать на лодке. Тем временем он знакомился с Ухтой. В селе было много разрушенных домов. Из развалин на одном из пепелищ из руин сгоревшего хлева торчали обугленные конечности коровы. Бежавшие оставили открытыми картофельные ямы, и из них несло сладковатым запахом замерзшего картофеля. Во всем селе осталось с десяток семей. Все остальные жители Ухты ушли в Финляндию. Кто по собственной воле, кого угнали. Одним из оставшихся был чернобородый человек, прочитавший на братской могиле молитву. Теперь Хуоти знал, почему этот человек ведет себя так странно. Оказывается, он был в Сибири, на каторге.

— Обманом они туда народ угнали, — говорил хозяин дома, в котором остановился Хуоти. — Калачом заманили. Но только ненадежны их обещания, что обручи на рассохшейся бочке.

Через несколько дней Хуоти смог отправиться домой. Дома уже беспокоились.

— А я уже всякое думала, — упрекнула его Наталия.

Люди собрались послушать новости, повспоминать Пульку-Поавилу.

— Молодым пульку проглотил, вот и умер от пульки, — решила жена Хёкки-Хуотари.

— Всю жизнь он старался выбраться на ясные воды, — задумчиво проговорил Крикку-Карппа. — Да, вот как выбрался, — вздохнул он.

Теппана выспрашивал ухтинские новости. Хуоти рассказал, что видел и слышал. В Ухте будет построена электростанция. Подужемские лодочные мастера начали в Луусалми строить судно. В каждой большой деревне уже этим летом будет открыт кооператив. У них, в Пирттиярви, тоже.

— Ну тогда заживем, — сказал Крикку-Карппа, подмигнув Хёкке-Хуотари. — Только бы деньги были.

Хёкка-Хуотари молчал, качая на коленях внучонка, сына Иро. Ховатта тоже собирался прийти послушать новости, но ему пришлось отправиться в Вуоккиниеми, там начала работать пограничная комиссия.

— Скоро будут и деньги, — сказал Хуоти и достал из кармана новый серебряный рубль. — Вот такие.

В Ухте ему выдали аванс в новых деньгах.

— А он не фальшивый? — спросил Крикку-Карппа. — Дай-ка я погляжу.

Он постучал рублем о край стола, попробовал на зуб. Остальные тоже осмотрели монету со всех сторон.

— Серебряный, — подтвердил Теппана.

— А помнишь, ты говорил, что денег совсем не будет, — сказал Крикку-Карппа, все еще любуясь серебряным рублем. — Эге! Вот теперь и я начинаю верить в советскую власть. На твердую почву она становится. Ну что нам теперь не жить…

И в самом деле, что им теперь было не жить, дожидаясь лучших времен. Коровы в лесу, картошка посажена, сети поставлены, обещают заработки…

Доариэ жила прошлым. То, что было много лет назад, она помнила, словно это было вчера, а то, что было вчера, забывала сразу же. Вспомнила она и то, как Поавила, уходя коробейничать, пообещал принести ей шелковый платок.

— Обещал, да так и не принес, — вздохнула Доариэ.

Хуоти никогда не слышал, чтобы отец или мать говорили об этом обещании, но понял сейчас, что с ним связано что-то очень дорогое им обоим. Платок все еще лежал у него в кармане. Он никак не решался передать его матери.

— Мама, — сказал он тихо. — Вот… был… в кармане у папы.

Долгое время Доариэ не могла вымолвить ни слова. Только смотрела на цветастый платок с кисточками, потом разрыдалась и, прижимая платок к глазам, стала целовать его.

— Бедный Поавила, бедный Поавила…

В один из погожих дней Доариэ собралась поехать с Наталией на озеро.

— Оставайся дома, — сказал Хуоти. — Я поеду.

Учительша с дочкой были на берегу и стирали белье, когда Хуоти и Наталия пришли к лодке. Хотя дочь Самппы и была теперь женой Соавы Витсаниеми, в деревне ее по старой привычке продолжали называть учительшей.

— Вот с этого и начинается, — сказала с улыбкой учительша, показав глазами на дочку, то и дело поглядывавшую на сруб нового дома Пульки-Поавилы, на котором работал Микки.

Хуоти и Наталия тоже улыбнулись.

— На рыбалку? — спросила учительша.

— Да, сети посмотреть, — ответил Хуоти. Столкнув лодку на воду, он сам сел на весла.

В устье залива им встретилась лодка. Жена Хёкки-Хуотари с Иро возвращались с озера и, видимо, с хорошим уловом, потому что свернули в сторону, чтобы встречные не увидели их улова.

— Гляди — Хуоти гребет! — удивилась жена Хёкки-Хуотари.

— Наталья-то беременная, — сказала Иро.

— Да, времена меняются. Мужик — гребет! — вздохнула мать.

Пока Хуоти и Наталия проверяли сети на Мавриной могиле, небо затянуло тучами и поднялся ветер. Дуло, правда, не сильно, но все-таки в устье залива волны схлестывались накрест и лодку бросало из стороны в сторону. Хуоти вспомнились слова Крикку-Карппы о том, что его отец всю жизнь стремился выбраться из бурных волн на ясные воды. Только удалось ли ему выбраться? Ведь тем, кто плывет по самому водоразделу, где редко не бывает ветра, трудно выбраться на спокойные воды. Ветер передохнет, и опять, как вечный труженик, принимается за свою работу: дует то слева, то справа, то спереди. Ветер никогда не знает покоя. Потому всегда и приходится плыть, выбираясь с бурных волн на ясные воды, опять оказываться среди бурных волн, чтобы опять стремиться на ясные воды.

ОБ АВТОРЕ И ЕГО КНИГЕ

В биографии Николая Матвеевича Яккола (1905—1967) есть черты, весьма характерные для представителей молодой карельской национальной интеллигенции, формирование которой началось в послеоктябрьские годы. Он принадлежал, по существу, к первому ее поколению, был ее ровесником, сохранившим непосредственную связь с народной культурой.

Детские и отроческие годы Николая Яккола прошли в северной Карелии, краю знаменитых народных поэтов-рунопевцев. С ранних лет он был окружен атмосферой народной поэзии, и навсегда запечатлелись в его памяти местные предания, звучание северокарельской речи, образ родной природы. Мальчик Хуоти в «Водоразделе», жадно слушающий из уст старших песни и сказки, — это во многом литературный двойник автора. Именно оттуда, из недр народной речи, перешли в «Водораздел» пословицы и поговорки, — финский ученый Матти Кууси специально занялся их подсчетом, и оказалось, что в произведении Николая Яккола их более двухсот.

Подобно тому как подросший Хуоти в книге отправляется из родной Пирттиярви, глухой лесной деревушки, в город за наукой, чтобы по возвращении учить крестьянских детей грамоте, так же и сам Николай Яккола поехал в свое время в Петрозаводск на учебу, с мечтой стать народным учителем. В городе Хуоти-автор познакомился с известным карельским краеведом-энтузиастом Ристо Богдановым, который постарался привить юноше уже сознательно-осмысленную любовь к фольклорным богатствам карельского народа, бережливое к ним отношение.

Проучительствовав некоторое время в карельских деревнях, Николай Яккола едет в Ленинград, пополнять свое образование в Коммунистическом университете нацменьшинств Запада. Последующая его трудовая деятельность разностороння, в чем сказалось своеобразие времени. Всюду, на всех участках культурного строительства нужны были образованные люди, в которых тогда ощущался острый недостаток. Приходилось пробовать свои силы в разных областях, и в тридцатые годы Николай Матвеевич работает журналистом, редактором молодежной газеты «Нуори каарти» («Молодая гвардия»), культпропом парткома Онежского завода, одного из крупнейших предприятий Карелии, преподавателем философии в педагогическом институте и на партийных курсах. Одновременно он занимается литературным трудом, пишет очерки, рассказы, критические статьи. Видимо, тогда же у него зародилась мысль приняться когда-нибудь за большое эпическое произведение о карельском народе, но исполнение замысла отодвигалось на неопределенное время, и более сосредоточенной творческой работе он смог отдаться только в два последних десятилетия своей жизни. На финском языке первая часть «Водораздела» вышла отдельным изданием в 1949 году, последняя, четвертая, — в 1968. Яккола не считал произведение законченным и начал его перерабатывать, но смерть помешала ему (здоровье Николая Матвеевича было подорвано еще войной: в результате тяжелого ранения он оказался в плену и перенес всю каторгу концлагеря). Книге суждено было стать завершающим итогом его жизни.

В карельской прозе «Водораздел» явился одним из первых крупных произведений, написанных непосредственно на материале национально-карельской народной жизни. В довоенной литературе Карелии таких произведений еще не было. В послевоенные десятилетия в литературе республики впервые заявила о себе группа творчески зрелых писателей-карел, для которых национально-карельская народная жизнь является естественной почвой, вскормившей и питающей их дарование. Преимущественно это выходцы из северной Карелии (кроме Н. Яккола, прозаики А. Тимонен, П. Пертту, О. Степанов, поэты Я. Ругоев, Н. Лайне), и именно жизнь карельского населения этого края в его прошлом и настоящем стала предметом их изображения. Написанные этими авторами произведения крупных жанров нередко имеют исторический уклон, повествование в них сосредоточено вокруг того эпохального рубежа, когда карельские крестьяне, обитатели глухих лесных селений, веками жившие патриархальной, обособленной и относительно застойной жизнью, неожиданно были вовлечены в стремительное историческое движение происшедшей в России революцией. Именно Октябрь, этот великий исторический «водораздел», вызвал к жизни те события, которые описываются и в книге Николая Яккола.

С точки зрения современного этапа развития карельской прозы это не просто «исторический жанр» в узком смысле слова. В книгах Н. Яккола и других карельских писателей выражается современная ступень национального самосознания молодого народа, осмысляющего свой путь и свое место в истории. Отсюда и сама «эпопейность», тяготение к хронологически широкому повествованию приобретает в литературном отношении особый смысл. Хотя для карельских прозаиков очень важен опыт более развитых литератур народов СССР, в том числе в жанре романа-эпопеи, однако, если исходить из внутреннего развития национально-карельской прозы, то тут нет момента «повторяемости», — напротив, здесь все делается впервые, и сами эпические жанры во многом еще только складываются, со свойственными раннему этапу «издержками», с преобладанием хроникальной «событийности» над психологической глубиной характеров. В этом отношении кое-что в «Водоразделе» может и не удовлетворить взыскательного читателя. Книга не свободна от некоторой композиционной несобранности, привлекаемые исторические факты не всегда художественно увязаны с внутренней жизнью героев, развертывание сюжета определяется подчас не столько логикой развития характеров, сколько хронологической последовательностью внешних событий. Важно, однако, не забывать при этом, что дело тут не только в индивидуальных возможностях авторского таланта и его повествовательной манеры, но и в некоторых общих моментах современного развития карельской прозы. Речь идет о первых опытах художественного освоения молодой национальной литературой нового национально-исторического материала, и автор «Водораздела», являясь пионером в этой области, во многом несомненно преуспел.

В произведении Николая Яккола ощутимо настойчивое стремление автора к строгому историзму повествования. Он против «модернизации» прошлого, против того, чтобы искусственно, задним числом «революционизировать» сознание своих героев. Темой его произведения является народ и революция, но он ни на минуту не забывает о том, что представляла собой тогда жизнь северных карельских крестьян, их социальный и духовный опыт.

Автор книги хорошо знает старую карельскую деревню, быт ее жителей, который в ту пору сохранял еще патриархальные черты. Крестьяне занимались примитивным земледелием, рыболовством, охотой. Медленно текут годы в Пирттиярви, один похожий на другой. Самые большие события здесь — неурожай, очередная выплата подати, приезд станового из далекого уездного города. А если с редким пришлым человеком и доходят сюда вести о событиях в «большом мире», то в головах лесных обитателей они часто принимают форму полулегенды, в которой действительность соседствует с вымыслом. Кажется, что эти люди остались где-то в стороне от главных дорог истории, а их собственная история вся в преданиях, иные сведения о ней им неизвестны.

Своеобразен духовный мир героев книги, связанный еще во многом с патриархально-родовым мышлением. Их мироощущение можно назвать образно-фольклорным, ему чужды еще абстрактные понятия и умозаключения, оно предполагает предельную конкретность восприятия окружающего мира. Вот как автор характеризует мышление своих героев, определяя тем самым и меру их понимания происшедшей в России революции:

«Они хорошо знали, когда созреет хлеб и его можно убирать, сколько бревен можно погрузить на панкореги, когда лучше всего ловится рыба, — но что такое революция, как власть от одного класса переходит к другому, они представляли смутно. Их мышление было конкретным, предметным, как у детей или первобытных людей. Чтобы освоить новое, они должны были сами испытать его, попробовать. Разобраться в запутанной обстановке того переломного времени, в перекрестных волнах быстро сменяющихся событий они были не в состоянии».

В самом деле, о царях, злых и добрых, рассказывалось в народных сказках, причем никудышный царь мог в сказке и царства лишиться. А вот социальные классы и классовая борьба были для карельских крестьян совершенно новыми понятиями. И перед писателем возникает важная задача показать, какой социальный и духовный опыт должен был предшествовать тому, чтобы эти лесные жители, еще вчера мыслившие категориями народных сказок и рун, разобрались в целях социалистической революции.

Вместе с тем автор «Водораздела» не впадает и в противоположную крайность, не абсолютизирует патриархальную застойность изображаемого им народного быта. В прошлом некоторые финские писатели склонны были идеализировать жизнь старой Карелии, искали в ней спасения от бед буржуазной цивилизации. Подчас они смотрели на карельскую деревню как на музейную редкость, их прежде всего привлекал консерватизм местного быта, они умилялись тому, что здесь все оставалось «как тысячу лет назад», в далекие времена фольклорно-эпических героев. Это умиление и абсолютизация местной отсталости не позволяла замечать новых процессов в карельской деревне, вследствие чего она зачастую изображалась вне связи с остальным миром и только противопоставлялась ему.

В отличие от подобной точки зрения, отразившейся в свое время, например, в очерках и повестях финского прозаика Лаури Ханникайнена, автор «Водораздела» исходит из того, что какой бы отсталой ни была народная жизнь, однако абсолютной исторической неподвижности все же не было и быть не могло. Изображаемое в «Водоразделе» прошлое не есть полнейший застой в том смысле, что дореволюционная карельская деревня якобы не знала никаких социальных противоречий, никаких подспудных тенденций исторического развития.

Старики в Пирттиярви рассказывают, что прежде на этих местах жили лопари, которые затем переселились на север, но о которых до сих пор напоминают груды заросших мхом камней — так называемые «лопарские печи». И если внимательно приглядеться, то здесь можно обнаружить не только следы внешних передвижений, межплеменных стычек и былых русско-шведских войн на севере, но и признаки определенных изменений в духовной жизни людей. Нет, и в этом крае земли история не стояла совершенно на месте; менялись поколения, постепенно менялись и представления людей о жизни, только очень медленно, и потому в сознании обитателей Пирттиярви можно заметить следы обычаев и верований разных эпох.

Когда у крестьянина пропала в лесу корова, старики по языческой традиции говорят: «Леший к себе увел». Люди среднего поколения, напротив, видят в этом кару божью, ниспосланную крестьянину за нарушение православных постов. А мальчик Хуоти с детской откровенностью, хотя и не без страха за последствия, говорит, что леших не бывает, а корову задрал медведь.

Примечательной фигурой в повествовании является старушка Мавра, родная бабка мальчика Хуоти. В этом образе происходит как бы «скрещение времен», прошлое сталкивается с настоящим. Усердно молясь православным иконам, Мавра в то же время и язычница, почитает разных духов, помнит заговоры, готовит таинственные снадобья. Приверженность старине имеет у Мавры социальный оттенок, через ее старческие сетования выявляются противоречия современной жизни. Весь прежний уклад жизни мил сердцу Мавры, воспоминания о «досюльных временах» звучат в ее устах как горький упрек новому поколению, живущему не по заветам предков. Мавра с грустью вспоминает о годах своей молодости, когда сохранялась еще большая патриархальная семья и прочные родовые связи. Тогда и дичи в лесах водилось в изобилии, и рыбы хватало в озерах, и подсечное земледелие кормило вдоволь хлебом. Теперь же

«поля… вспаханные, бороны железные, а хлеба даже до рождества не хватает. В Кемь да в Каяни приходится ездить за хлебом, все оттуда надо везти — и стекла для окон оттуда, и спички. А раньше-то огонь огнивом высекали да из трута искру раздували. Окошки — те из слюды были. Откуда добро, оттуда и зло. Раньше никто не курил и водку не пил. А теперь? Грешным народ стал, что руочи-нехристи. Люди между собой ссорятся и дерутся. Сын с отцом не уживается, отец с сыном не ладит, вот и делятся, каждый свою избу ставит, а родителей и в гости звать не хотят. Даже рыба такого греха стыдится, под камень прячется. Птица тоже улетает все дальше в леса. Раньше не так было. Три рода, три больших избы было прежде в Пирттиярви. Род Онтроненов, род Малахвиэненов и род Васкелайненов. Самым большим был род Онтроненов. Тридцать пять душ под одной крышей жило. Вот где было едоков. Тут маленьким столом да маленьким котлом не обойдешься. Зато было кому и работать. А теперь что?»

Это не просто старческое брюзжание, не просто оплакивание прошлого и хула на настоящее. Автор «Водораздела» показывает, что даже в самых глухих лесных углах уже давал о себе знать процесс социального расслоения крестьянства. Зажиточный Хилиппа опутал многих жителей Пирттиярви долговой зависимостью, заставляет их оказывать себе разные услуги, самовластно пользуется общинными водоемами, скупает за бесценок товары. Когда-то Хилиппа коробейничал наравне с другими односельчанами, но потом понял, что от коробейничества не разбогатеешь. Его земляк, купец Сергеев, переселившийся в Финляндию, надоумил его заняться более крупным делом — поставлять дичь, закупая ее у жителей деревни. Таким путем и разбогател Хилиппа, отсюда берут начало его связи с финляндскими инициаторами «Союза беломорских карел». Финляндские «гости» отнюдь не довольствуются только платоническими восторгами по поводу своеобразной экзотики этого отдаленного края, где еще сохранились древние песни и остатки старинных обычаев. Они мечтают по-своему его «разбудить», сделать доступным для финляндских капиталов. Русские купцы и лесопромышленники, по мнению финляндских предпринимателей, не сумели поставить дело на европейскую ногу, к тому же они прямые соперники, которых нужно было вытеснить, и здесь финляндским идеологам пригодились националистические мотивы: финны-де были для карел «единоплеменным» народом, а русские «чужими».

Но именно русская революция создала предпосылки для автономии Карелии, автономии социалистической, а не буржуазной, о которой, в лучшем случае, помышляли карельские националисты и их финляндские союзники. В своем повествовании Н. Яккола показывает, что еще до Октябрьской революции передовые представители русского народа распространяли в Карелии новые веяния, идеи революционной борьбы против социального и национального угнетения. С одним из таких людей столкнулся в тюрьме и Пулька-Поавила, бедняк из Пирттиярви, самовольно открывший казенный склад с хлебом, чтобы спасти от голодной смерти свою семью и односельчан. Здесь в тюрьме карельский крестьянин впервые услышал от питерского токаря, большевика Михаила Андреевича о революционной партии русских рабочих, о том, что и царские власти, и русские лесопромышленники, и карельские богатеи — это общие их враги, для борьбы с которыми угнетенные всех национальностей должны объединиться.

Но Пулька-Поавила, прошедший тюремную школу, составлял исключение среди жителей Пирттиярви, да и ему не сразу открылась новая правда. Даже после революционного переворота в Петрограде никаких особых перемен в жизни и сознании обитателей деревни на первых порах не произошло. Люди в глуши, пишет автор, продолжали жить по старинке, охотились и ловили рыбу, верили во всевозможные чудеса и приметы.

«Новым, пожалуй, было лишь то, что мужики чаще обычного стали по вечерам собираться друг у друга, курили и гадали, как же повернутся события в большом мире и как они отразятся на их жизни».

Только белофинская интервенция, которая уже непосредственно коснулась этих людей, заметно ускорила развитие их социального сознания, но и здесь писатель не «торопит» своих героев, более всего боясь исторической и художественной неправды. Читателю понятны тревога и растерянность этих лесных жителей, после многих веков изолированного существования вдруг втянутых в водоворот мировой истории, после чего и в их восприятии былой неподвижности уже нет — весь мир, как говорит один из героев, выражая не только свое ощущение, «зашатался». Исходя из этой исторически конкретной ступени народного сознания и народного восприятия всемирной «качки», автор рисует многие события, в том числе связанные с так называемым «карельским легионом», который не являлся «ни белым, ни красным, вернее, в какой-то степени был тем и другим». Лишь постепенно эти люди могли найти свой путь в взвихренном мире, преодолеть свой временный политический дальтонизм, сделать выбор — и для себя, и для своих односельчан, и для всей карельской земли.

Автор «Водораздела» назвал свою книгу «повествованием», а не романом, и это не случайно. «Водораздел» трудно отнести к жанру романа в общепринятом значении слова, не сделав при этом существенных оговорок. Роман как жанр считается по традиции «эпосом частной жизни», в центре повествования в романе обычно стоит судьба отдельной личности, развитие ее характера и самосознания в определенных социально-исторических условиях. Хотя индивидуальная жизнь героя в романе и обусловлена состоянием общества и народной жизни, но она обладает и относительной самостоятельностью, и именно этим, в частности, отличается роман от предшествующего ему фольклорного эпоса, для которого характерна нерасчлененность индивидуального и народного сознания.

В «Водоразделе» Николая Яккола упор делается на общенародных судьбах, общенародной жизни, в потоке которой различимы отдельные герои, но они все же составляют ее частицу и именно с этой стороны интересны для автора. В их поведении и привычках, мыслях и надеждах проявляется еще не столько личное и индивидуальное, сколько родовое, общее для данного уклада жизни.

С этим связано своеобразие книги Николая Яккола. Жизнь, которая в ней изображается, людям семидесятых годов XX века, особенно людям молодым, уже нелегко себе представить. И на помощь истории приходит искусство. Книга Николая Яккола правдиво воссоздает один из важных этапов в развитии карельского народа.

Э. КАРХУ

Примечания

1

Руочи — здесь бранное: финны.

(обратно)

2

Со́рока — женский головной убор.

(обратно)

3

SR — Suomen rata — Финляндская железная дорога.

(обратно)

4

Это собрание действительно происходило в Кеми в феврале 1919 г. Оно было созвано с разрешения английского командования. Присутствовали на нем представители лишь шести карельских волостей.

(обратно)

Оглавление

НА БЕРЕГАХ ПИРТТИЯРВИ Книга первая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

ВОДОРАЗДЕЛ Книга вторая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

НА ПЕРЕКРЕСТНЫХ ВОЛНАХ Книга третья

  ШУМИТ ПОРОГ УЖМА

    I

    II

    III

    IV

    V

  НА ПЕРЕКРЕСТНЫХ ВОЛНАХ

    I

    II

    III

    IV

    V

НА ЯСНЫЕ ВОДЫ Книга четвертая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

ОБ АВТОРЕ И ЕГО КНИГЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg