«Разнотравье: повести»

Утром на реке Медведице тронулся лед.

— Вот чудеса пошли! — говорил перевозчик Анисим мальчику лет десяти по прозвищу Огарушек. — Об эту пору, бывало, мужики на ту сторону на санях ездили, а этот год уже реку ломает.

Они сидели на скамейке у ворот крайней избы, в пяти шагах от обрыва, и мимо них грязно-белым стадом, сопя и похрустывая, проталкиваясь и поднимаясь на дыбы, тесно шли льдины.

— У нас в Великих Луках всегда в этакое время лед идет, — сказал Огарушек.

— Ясное дело! У вас места низкие, а мы здесь живем на самом верхотурье… От нас, парень, реки текут на все четыре стороны. Волга — туда, Двина — вот туда. Бывал я в твоих Великих Луках. У вас и снегу-то нет.

— Ну да! — сказал Огарушек. — Снег у нас есть.

— Да что это за снег: на одной улице идет, на другой тает. У вас, парень, всю, почитай, зиму на колесах ездят, а здесь, бывает, на сажень наметет — двери из избы не отворить.

— Зато у нас тепло.

— Ну так и что, что тепло? Здесь тоже не холодно, и людей сюда прибывает все больше и больше. А почему? Потому, что места золотые: леса, озера — много всякого зверя…

— Дедушка, — сказал Огарушек, — гляди-ка, кто-то там кричит. Нам кричит.

Анисим, прикрывшись ладонью от солнца, стал глядеть.

На том берегу возле самой воды стоял человек и размахивал кепкой.

— Дурной, вот и кричит, — сказал Анисим. — Да, много у нас всякого зверья. Вот, к примеру, дикая коза. Если ее до рождества убить, да зажарить, да положить перед тобой кусок рядом с бараньим — не отличишь.

— А он все кричит, — сказал Огарушек, — не уходит.

— Или выдра. Бывало, выйдешь на озеро — осока расступается. Это и есть — выдра плывет.

— А какая она?

— За шкуру дают много денег, хлеба, сахару, хлопчатки. Вот она какая!

Один за другим подходили поглядеть реку колхозники.

Пришел Гришка-партизан, парень добрый и хулиганистый. Пришла и мать Огарушка — тетка Даша, застенчивая и краснеющая по всякому пустяку. Года четыре назад перебралась она откуда-то из-под Великих Лук с тремя ребятишками, да так и прижилась здесь, привыкла и осталась навсегда. Пришла бригадирша, Мария Тихоновна, сухонькая, глухо, до бровей, повязанная платком.