«Визитная карточка флота»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КОРАБЛИ РОЖДАЮТСЯ НА СТАПЕЛЯХ

Глава 1

Телеграмму доставили за полночь. Шаркая войлочными туфлями, Иван Егорович вышел в прихожую, отворил дверь. Пряча виноватую улыбку, не зазря ли потревожила старого человека, юная почтальонша протянула ему свернутый манжетиком бланк.

— Благодарствую, дочка, — ласково кивнул ей Иван Егорович, но сразу разворачивать бандерольку не стал.

«Небось ктой-то из прежних знакомцев проездом жалует», — соображал он, возвращаясь в комнату. Редко кто за последние годы, не считая детей, наведывался к нему специально, зато известно, что все пути в стране ведут через Москву. Потому и держал в хозяйстве отставной мичман две раскладушки с полным ночлежным припасом при каждой.

Подсев к столику и включив корабельную лампу с железным откидным колпаком, Иван Егорович не спеша водрузил на нос очки, раскатал и расправил ребром ладони пахнущий клеем листок.

«Встречай восемнадцатого поезд тринадцать вагон восьмой много вещей возьми такси целую Татьяна» — значилось на бумажных полосках.

От неясной тревоги захолонуло в груди. Приезжала дочь, свет его очей. Но собралась она в неурочное время: сентябрь на дворе, внук Димитрий в школу пошел. Может, купить чего приспичило? Тогда на кой лях «много вещей, возьми такси»?

Так и не заснул в эту ночь Иван Егорович. Ворочался на мягкой, с поролоновым матрасом, кровати, вздыхал и глотал вязкую слюну. Припомнил недавнюю обиду, когда шибко звал внука к себе на лето, но дочь с мужем устроили Димку в какой-то модный оздоровительный лагерь.

Манило курнуть, только год уже, как бросил баловаться табачным зельем, дав зарочное слово лечащему врачу…

Пошаливало сердце у Ивана Егоровича, нет-нет да и давало о себе знать. Корабельные эскулапы нашли у него «грудную жабу» незадолго до того, как пришлось списаться с последнего в его жизни корабля. А непогоду он мог предсказывать не хуже барометра: чувствовал, как ныли кости в суставах, и в такие дни был хмур, серьезен, вспоминал о дальних плаваниях, о друзьях. И все же здоровье никогда не подводило его на море; только здесь, на берегу, пришел он к мысли, что стар уж стал, пожалуй, и болезни его не выдуманы докторами.

Закадычный друг Иван Бочкарев, боцман с миноносца «Счастливый», еще до войны несколько раз ездил в отпуск купаться в теплых сероводородных ключах на Камчатке. Привозил с собой снимки: гейзеры, теплые реки, туманы над распадками… Красотища! Звал с собой, говорил, что горячая камчатская вода ревматизм за месяц смывает как пену. Боевой был моряк, наверное, и сейчас бы тянул нелегкую матросскую лямку, да погиб от фашистской торпеды неподалеку от Шпицбергена, когда проводил в Заполярье транспортные караваны…

Мысли Ивана Егоровича снова вернулись к дочери, описав какой-то невидимый, но широкий круг, в котором могло бы уместиться полжизни. Думал он о Татьяне в последние годы не меньше, а больше, чем раньше. Это можно было объяснить новым его сухопутным образом жизни, а может быть, и старостью. Полвека принимал он соленые ванны, дышал колким морским воздухом. Помнил все моря-океаны… А теперь только мысленно мог перенестись туда, за тридевять земель. Снились ему морские сны: жестокие штормы, ласковые океанские дали.

«Сейчас бы сделать хоть две-три затяжки», — подумал Иван Егорович, но сста не сдвинулся, так и лежал на койке с открытыми глазами. Еще больше маялся от того, что не с кем было поделиться нехорошим предчувствием. Третьегодняшним летом схоронил он на Перловском кладбище супругу свою Татьяну Трофимовну, с которой прожили без малого полвека, подняли на ноги двух сыновей и дочку. И хотя крутовато порой обходилась с мужем «мать-боцманша», но теперь по целковому заплатил бы Иван Егорович за каждое ее сердитое слово. Ведь ничто на свете не ценится дороже навсегда потерянного.

В шестьдесят семь лет овдовел Иван Егорович. Звали его после похорон в свои семьи сыны Андрей и Павел, приглашала к себе и дочь Татьяна. Не захотел. Отверг и услуги досужих кумушек, которые сватали ему младшую сестру покойной жены Алевтину Трофимовну: «И телом еще свежа, и на Татьяну страсть как похожа!» В ответ на такие слова Иван Егорович усмехнулся невесело:

— Хошь с одного стапеля каравеллы, да разное у них плавание…

Так и зажил бобылем отставной мичман, благо что неподалеку от его дома была столовая, работавшая без выходных. А будни проводил с ребятами в районном Доме пионеров, где на общественных началах руководил судомодельным кружком. Когда спрашивали, чем он занимается, отвечал:

— Корабли строю.

Одну из поделок Ивана Егоровича — модель крейсера «Аврора» в сотую часть натуральной величины — ребята пронесли через Красную площадь во время первомайской демонстрации. Радости старого моряка не было предела…

…Через неплотно задернутые шторы доглядел Иван Егорович, что в высотном доме напротив высветлились желтые пятна окон. «Вот уж и утро подкатило», — подумал он, поднимаясь с постели.

Часы показывали половину шестого. До прихода поезда оставалось добрых полсуток. «Надо квартиру хорошенько пролопатить, — оправдывался сам перед собой Иван Егорович, — одеяла гостевые выхлопать, пропылились небось на антресолях…» Да и в столовую надо было сходить пораньше, договориться со знакомой раздатчицей, чтобы плеснула в обед чего повкусней — с первого черпачка. Танюшка проголодается с дороги.

При мысли о дочке у него защипало веки. Давно уже выросла дочка, хорошего человека встретила, свое гнездо свила, а для отца она все тот же «поскребыш», любимица всей семьи. Отчего-то врезалась она в память такой, какой привезла ее Татьяна Трофимовна из эвакуации: в нагольном полушубочке и валенках, этакий неуклюжий мужичок с ноготок. Жаль, что не сохранились те шубейка да валенки, доконала их ненасытная моль.

Говорят, что внуки порой становятся роднее детей, а только не случилось с Иваном Егоровичем такого. Сын старшего, Андрея, Игореха, уже морское училище окончил, лейтенантом стал, двое пацанов у Павла, тот же Димка-невидимка подрастает, а сердце Ивана Егоровича по-прежнему тянется к дочери. Даже обиду единственную ей простил. А состояла она в том, что отказала когда-то Танюшка Сергею Урманову, сыну старого друга Ивана Егоровича. «Прости меня, папа, — сказала, — Сережа чудесный парень, но ведь сердцу не прикажешь…» И вышла за своего однокурсника по медицинскому институту Илью Юркевича. Иван Егорович даже слегка робел перед зятем, не по годам серьезным и рассудительным человеком, а особенно перед его очками в черепаховой оправе. Еще сызмальства вынес он убеждение, что человек в очках — ученый человек. И в самом деле зять теперь уже кандидат наук.

Иван Егорович протер паркетный пол веревочной шваброй — другого инвентаря он не признавал, — смахнул пыль со старенького полированного гарнитура, долго отдраивал заляпанную газовую плиту на кухне. Между делом оборвал листик календаря, на котором значилось: «18 сентября 1965 года, суббота».

К восьми часам он пошел в столовую, заказал на дом обед из четырех блюд, к одиннадцати занял очередь возле винно-водочного отдела гастронома, запасся бутылочкой армянского коньяка: сам он давно уже не выпивал, но знал, что Танюшка балуется рюмочкой-другой.

Все эти несложные хлопоты отвлекли мысли Ивана Егоровича, но когда он ехал на такси к Казанскому вокзалу, неясная тревога вновь заледенила сердце. «Нет, но с доброй вестью едет Танюшка», — тоскливо думал он.

На платформе он встал немного позади предполагаемого места остановки восьмого вагона, и первым, кого он углядел в окне, был внук Димка. Увидев деда, малец радостно заколотил кулачонками по стеклу. Чуть глубже в купе угадывалась высокая прическа дочери.

Из вагонной двери горохом посыпалась нетерпеливая молодежь, прямо с подножки бросаясь на шеи встречающих. Ивана Егоровича оттеснили в сторону, пару раз двинули в бок углом чемодана. Когда он наконец протиснулся в тамбур, вагон был почти пустым.

— Милый мой старенький папка, — целуя его, прослезилась Татьяна, позабыли тебя все, позабросили… Но ничего, теперь я буду с тобой, обстираю тебя, откормлю, выхолю!

Иван Егорович мысленно поразился этим ее словам, но по флотской привычке допытываться не стал, а занялся главным в данный момент делом. Увидев внушительную стопу чемоданов, опустил фрамугу окна, пригласил в купе носильщика.

— Деда, а твой крлейсер у меня стащили, — пожаловался Димка, забавно картавя, словно шарик в свистке катая во рту букву «р».

— Ничего, Димитрий, мы с тобой новый сварганим, — успокоил его Иван Егорович, берясь за ручку кожаного баула.

— В нем сто пудов, папа! — попыталась остановить его дочь. — Пусть носильщик возьмет.

— Носильщик тоже без работы не останется, — буркнул он, поднимая увесистую ношу.

Чемоданы сложили на железную, похожую на широкий утюг тележку, носильщик погнал ее своим, одному ему ведомым путем, а Иван Егорович с дочерью и внуком напрямик через вокзал пошли к остановке, где поджидало их нанятое заранее такси.

Когда ехали домой, то говорил один Димка; ни Татьяна, ни Иван Егорович не решались завести важный для обоих разговор при внуке и при шофере.

В квартире на тесной кухоньке хлопотала соседка по лестничной клетке: Иван Егорович попросил ее получить в столовой обед и разогреть к их приезду. Татьяна холодно поздоровалась с этой добродушной, заметно расплывшейся сорокалетней молодицей, с пристрастием оглядела чистую, обклеенную свежими обоями комнату.

— Дорого взяли за ремонт, папа? — спросила по-хозяйски.

— Зачем платить, — сухо усмехнулся Иван Егорович. — Чай, у самого руки не отсохли…

— Ну что ж, за встречу, папа, — подняла рюмку Татьяна.

— А мне ничего не налили… — капризно выпятил губы Димка.

— Прости, внук, я ведь не ждал тебя в гости, — сказал Иван Егорович. — Хочешь, я тебе смородинный морс разведу?

— Хочу, деда, хочу! — обрадованно заерзал внук.

Иван Егорович разболтал в бокале с кипяченой водой ложку смородинового варенья, подал внуку. Тот с серьезной миной потянулся чокаться к нетронутой дедовой рюмке.

— Ты сыт, Димуля? — немного погодя спросила Татьяна. — Теперь иди на улицу, знакомься с ребятами. Только смотри, чтобы со двора ни ногой! Понял?

— Понял, мамочка! — обрадованно воскликнул Димка, устремляясь к двери.

— Коньяк, милый папа, в холодильник не ставят, — наливая вновь свою рюмку, заметила Татьяна. — Пропадает букет.

— Я вашим манерам не обучен, дочка, — промолвил Иван Егорович. Сказывай лучше, что у тебя стряслось…

— Я ушла от Ильи. Ушла навсегда, — фальшиво-равнодушным тоном сказала Татьяна и залпом выпила коньяк.

— Так, — обескураженно крякнул отец. — Ушла, значит. А что же он тебе такого плохого сделал?

— Просто я поняла, что наш брак был ошибкой…

— Ваш брак… — сердито повторил Иван Егорович. — Браком все порченое называют… Плохого слова тебе твой Илья не говорил, с другими не путался. Чего тебе еще надо?

— Я не люблю его, папа.

— Восемь лет в ладу прожили, а теперь разлюбились…

— Тебе это трудно понять, папа… Слишком у нас с Ильей все было разложено по полочкам: каждый вечер прогулка в парке, дважды в месяц билеты в театр, летом семейная путевка в Сочи либо в Евпаторию. Даже спать вместе ложились два раза в неделю по расписанию… Благополучная скука! Голос ее сорвался, встав из-за стола, Татьяна вынула из сумочки пачку сигарет. — Ты мне позволишь закурить, папа?

Иван Егорович кивнул, внимательно присматриваясь к дочери. Она была куда заметнее, чем ее мать в молодости. Может, оттого, что пригожесть Татьяны Трофимовны была робкой и стеснительной, а красота дочери броской, почти кричащей: «Любуйтесь все и сохните от зависти!» Чуть выше среднего роста, по-женски ладная, она горделиво держала голову над узкими покатыми плечами.

«Какая бы добрая пара были они с Сергеем», — невольно подумалось старому мичману.

— Надеюсь, мы тебя не стесним? — выдохнув клуб табачного дыма, вновь заговорила Татьяна.

— Живите у меня сколько надо, дочка.

— Поблизости есть какая-нибудь школа-интернат?

— В соседнем квартале…

— Димку устроим туда, я пойду работать, участковые врачи и в Москве нарасхват.

— Ишь, как все сама по полкам разложила, — невесело усмехнулся Иван Егорович. — А что скажут Андрей с Павлом?

— Я уже не в том возрасте, когда оглядываются на старших братьев. У них своих забот хватает. Андрей вот-вот адмиралом станет.

— Адмирал тоже человек, дочка, и нервы у него не казенные.

Во входную дверь сильно затарабанил Димка, он еще не дотягивался до кнопки звонка.

— Мамуля, я обменялся с Андрюшкой, я ему дал фонарик, а он мне свисток, — прямо с порога зачастил малец. — Папа на меня не рассердится?

— Какой Андрюшка? Что за свисток? — недовольно оборвала его мать. Не успел на улицу выйти и уже обратно летишь! Иди гуляй, потом про все расскажешь…

— А вот о нем ты подумала, дочка? — негромко спросил Иван Егорович, когда Димка вновь был вытолкан на лестничную площадку.

— Он самое мое больное место, папа… Но ведь я не собираюсь лишать его отца. Пусть ездит к нему на каникулы, встречается. А когда вырастет сам сделает выбор…

— Мда-а, — хмыкнул Иван Егорович, — эдак все у тебя просто…

Вечером он уступил Татьяне с Димкой свою кровать, а сам пристроился в кухне на раскладушке. Но, как и накануне, сон бежал от него. Чтобы избавиться от тревожных мыслей, Иван Егорович стал вспоминать свою молодость… Из белого морока прожитых лет выплыла расшатанная теплушка, в которой ехали они с Татьяной Трофимовной и трехлетним Андрейкой в двадцать третьем году на Дальний Восток. Под нарами два фанерных баульчика да несколько узлов — все их немудреное имущество.

То ли от скудных харчей, то ли от дорожной маеты занедужил животом Андрейка. Всего его перевернуло, даже губы подернуло синюхой. И быть бы беде непоправимой, если бы на одной из остановок не пожалела молодую семью какая-то сердобольная бабуся. «До срамоты довели парнишку!» — пристыдила она проезжих и пожертвовала кулек с черемуховой мукой. Духмяная каша из нее возродила Андрейку к жизни…

Во Владивостоке поселились на Эгершельде в бывшей казарме, разгороженной фанерными стенами на клетушки-комнаты. Лежали они с Татьяной на скрипучей солдатской койке и слушали охи-вздохи соседей с трех сторон. И все равно не завелись в казарме злоба и зависть, дружно жили военморские семьи. Целым полуэкипажем собирались вечерами чаевничать на общей кухне.

Беляки эскадры адмирала Старка испоганили и разграбили Владивостокский порт. Очистили склады и пакгаузы, а суда либо увели за границу, либо затопили. Поднять и восстановить топляки стало главной задачей военных моряков. Ивану Егоровичу довелось работать на подъеме ледокола «Надежный». Техника судоподъема в ту пору была аховой, а широкопалубный ледокол лежал на боку, пришлось крепко помозговать, чтобы вызволить судно из плена. И все-таки подняли, поставили к причалу Дальзавода, капитально отремонтировали, и стал недавний утопленник канонерской лодкой «Красный Октябрь».

Иван Егорович поднимал со дна корабли, а ремонтировала их Татьяна Трофимовна. Пошла она работать на Дальзавод сперва маляром, через два года назначили ее бригадиром. Сутками не вылезала из трюмных шхер, но не обижал ее муж ревнивыми подозрениями. Верил больше, чем самому себе. В двадцать восьмом году подарила. Татьяна Трофимовна мужу другого сына, Павлушку. А поставили они родительскую точку в тридцать седьмом, когда появилась на свет младшенькая, Татьяна-вторая.

В трудах и заботах не заметил Иван Егорович, как пролетели лучшие годы. Когда спохватился, учиться было уже поздно. Так и остался он навсегда в высшем матросском звании — мичман. Зато сыны пошли дальше его. Андрей закончил перед войной военно-морское училище, Павел в послевоенные годы — кораблестроительный институт. Словом, не обошло их с Татьяной Трофимовной счастье стороной… «Пусть будет земля тебе пухом, родная моя», — беззвучно прошептал он.

* * *

В прихожей длинно зазвонил телефон. Иван Егорович торопливо поднялся и босиком ступил на холодный пол. Звонила междугородная. «Будете говорить с Куйбышевом», — сообщила телефонистка.

— Але, але! — бился в трубке искаженный хрипотой голос. — Это вы, папа? — Он понял, что звонит Илья.

— Да, да, слушаю…

— Татьяна уже у вас?

— Спят они с Димитрием.

— Извините, что так поздно беспокою, папа. Она вам рассказала, чего натворила?

— Это ваше с ней дело… Я вам не судья…

— Нет, папа, она ваша дочь! — взвился в трубке голос зятя, который так же, как и Димка, шариком катал букву «р». — Уговорите ее выбросить дурь из головы!.. Пусть возвращается домой! Вы же мудрый человек, жизнь прожили! У вас тоже были дети!..

Надрывный крик зятя ожесточил Ивана Егоровича, и он сердито закричал в трубку:

— Я мужиком был всю жизнь, а не бабой! Слюней не распускал!

— Простите, папа… — сразу сник зять. — Нервы у меня сдают… Почти каждый день трудная операция…

— Позвать, что ль, Татьяну? — уже спокойнее спросил Иван Егорович.

— Да, да, обязательно! Скажите, что я очень прошу…

— Подь сюда, Татьяна! — позвал отец и, не услышав ответа, повысил голос: — Не спишь ведь, чего прикидываешься!

— Не сплю, — спокойно сказала Татьяна, беря из рук отца трубку.

— Я же тебе все сказала, Илья. Зачем ты устраиваешь эти психологические эксперименты среди ночи? Правильно тебе сказал папа: стань же наконец мужчиной! Назло мне женись на молодой и красивой. За тебя всякая пойдет…

Муж, видимо, что-то говорил в ответ, Татьяна нетерпеливо перебивала его, потом заявила:

— Ну, хватит мелодрамы, Илья! Мы разбудили Димку. Если хочешь, во время зимних каникул приезжай к нему в гости или забери его на неделю к себе… — и положила трубку.

Лежа на своей неудобной раскладушке, Иван Егорович слышал, как дочь чиркала спичкой, прикуривая сигарету, почувствовал терпкость табачного дыма, которым потянуло из комнаты, и отчетливо понял, что судьба Татьяны всерьез надломилась. Что не вздорный это ее каприз, не случайная размолвка с мужем, а самый настоящий крах ее семейной жизни.

«А ведь от Сергея Урманова Танюшка бы не ушла…» — с легким оттенком злорадства подумал Иван Егорович.

Тут припомнились ему скорбные дни апреля шестидесятого, когда хоронили в Севастополе отставного каперанга Прокофия Нилыча Урманова. На поминках обнаружилось, сколько уважения людского заслужил бывший матрос с миноносца «Твердый», старый большевик, соратник Сергея Лазо, потом командир корабля возрожденного Тихоокеанского флота. Тесным-тесно было в просторной его квартире, а посередке поминального стола лежала груда телеграмм со всех концов страны нашей. Вместе с Иваном Егоровичем и Татьяной Трофимовной Русаковыми проводили в последний путь Нилыча оба их сына, только вот дочь Татьяна не осмелилась приехать, хотя и ей отбивали телеграмму.

А Сергей, видать, ждал ее, все смотрел на Русаковых и не решался спросить о Татьяне. Все не мог забыть безответной своей любви. Был он тогда капитан-лейтенантом, а нынче, Андрей написал, ходит во вторых рангах, скоро крейсер получит под свое командование. Умом и характером пошел весь в отца, жаль, что в личной жизни парню не повезло. Женился было на очень пригожей, говорили, да недолго пожилось ему с молодой супругой…

Иван Егорович сердито заворочался на скрипучей раскладушке, потом попросил вполголоса:

— Дай-ка и мне сигарету, Татьяна.

— Тебе нельзя, папа, — сухо откликнулась дочь. — И не уговаривай меня, я все-таки врач.

Глава 2

Спуск на воду корабля большой праздник для завода. Именинниками чувствуют себя все — от директора до слесарного ученика. Но главный именинник, конечно, строитель. Потому-то вырядился нынче Павел Иванович Русаков в лучший свой костюм, прикрепил на левой стороне пиджака орден Трудового Красного Знамени и две медали.

Шура, жена Павла, заботливо отутюжила брюки, хотя и не преминула заметить:

— Опять костюм послезавтра в химчистку тащить, ведь обязательно заляпаешься…

— «Горделивый» толкаем со стапеля, женушка! — обнял ее Павел. Такого корабля еще на свете не бывало, а ты — химчистка!

— Не серчай, Павлуша, я же просто к слову, чтобы поберегся… Я так рада за тебя, умница ты мой! — Жена ласково погладила его гладко выбритую щеку.

— То-то же…

— Андрей с Сережей приезжают на спуск? — спросила Шура.

— Про Андрея не знаю, а Сережа обязательно будет. Корабль на воде не может быть без командира!

— Уговори его у нас остановиться. В Юриковой комнате поселим.

— Попробую, мать, только ты его знаешь, он на садовой скамье переночует, чтобы никого не побеспокоить. Да и номер Сереге заказан в нашей заводской гостинице.

— Все одно уговори!

— Попробую, мать. А теперь целуй меня и отправляй!

Возле подъезда Павла Русакова ждала машина. Шофер Вася, недавний флотский старшина, по случаю праздника надел матросскую форменку с темными квадратиками на месте споротых погон.

— Двинули помаленьку, Василек, — сказал Русаков, устраиваясь на переднем сиденье.

— Вы который корабль спускаете, Павел Иванович? — вырулив на прямую улицу, спросил шофер.

— Такой самый первый, браток… — ответил Русаков и усмехнулся, припомнив, с какой робостью изучал тактико-техническое задание на постройку «Горделивого». Жутковато становилось от мысли, что надо создавать технический шедевр. Ни дать ни взять настоящий завод-автомат на плаву, со своей электростанцией, конвейерными линиями, счетно-решающими устройствами. Один впечатлительный журналист назвал будущий крейсер «Авророй» военно-технической революции на флоте. Громко, конечно, но сравнение это не так уж далеко от истины…

— А я на подлодке служил. Рулевым-сигнальщиком… Оттого вот и теперь баранку кручу…

— Лодки тоже отличные корабли. Призраки глубин — так, кажется, называли их в первую мировую войну. Тогда они на самом деле были почти неуязвимы. Только для нашего крейсера эти призраки страшны не будут, он их за много миль обнаружит. И тогда придется спасаться им, а не ему…

— Так уж и спасаться, — недоверчиво хмыкнул Вася. — А если у них дальноходные торпеды?

— Хоть ракетоторпеды, все равно я бы им не позавидовал.

Вася хотел было возразить Русакову, но раздался прерывистый свисток автоинспектора, который красноречивым жестом приглашал автомашину на обочину.

— Я извиняюсь, товарищ депутат, — козырнул Русакову милиционер, увидев эмалевый значок на лацкане пиджака. — Но ваш водитель нарушил правила. Совершил двойной обгон…

— Там же какая-то инвалидная коляска стояла… — попытался оправдаться Вася.

— Коляска тоже самодвижущееся средство, — строго оборвал его инспектор. — Ваши права, товарищ водитель!

— Послушай, друг, — по-простецки обратился Русаков к милиционеру. Ты нас не огорчай сегодня. Праздник у нас на заводе — новый корабль со стапеля сходит. В следующий раз ты его вдвое строже накажешь. Лады?

— Так вы с судостроительного? То-то туда городское начальство направилось… Ладно, по такому случаю дырку в талоне колоть не стану. А вот номерок запишу на память. Смотри у меня, — погрозил он пальцем шоферу. — Снова попадешься — не отвертишься!

Дорожный инцидент ничуть не огорчил Русакова. Он дружески потрепал шофера по плечу.

— Ничего, Василек, бывает. Это я тебя отвлек. Машину поставишь, приходи на стапель. Я тебя приглашаю.

— Спасибо, Павел Иванович.

До начала рабочего дня оставалось еще более получаса, но в заводоуправлении было людно. Русаков направился прямо к директору.

— Сам уже здесь? — спросил он секретаршу.

— Полон кабинет гостей, — кивнула та на обитую коричневым дерматином дверь. — Велел вам сразу заходить.

— А вот и герой дня пожаловал! Не торопишься, Пал Иваныч!

— Кто долго запрягает — быстро едет потом, Константин Сергеевич!

Директор, невысокий и худощавый (начальственным был у него только голос, басовитый и раскатистый), представил Русакова гостям. Тот с удивлением увидел среди них старшего брата Андрея в новенькой, совсем еще не обмявшейся адмиральской тужурке.

— Здравствуй, Павлуха!

— Андрей!.. Здравия желаю, товарищ адмирал! Представляется инженер-капитан третьего ранга запаса Русаков по случаю… Что за случай, ты сам знаешь! — И, не выдержав шутливо-официального тона, обнял брата за шею. — Когда произвели?

— Два месяца назад, перед днем Военно-Морского Флота.

— И даже телеграммы не дал!

— Хвастаться не привык.

— Батя тоже не знает?

— Скоро буду в Москве, покажусь.

— Выходит, я на тебя работаю?

— «Горделивый» будет плавать в моей эскадре.

— Под командой Урманова?

— Пока командиром планируется он.

— Почему пока?

— Пока ты достроишь корабль, ему могут предложить что-нибудь другое.

— Ну и болваном будет, если согласится! С такого трамплина, как наш крейсер, он и тебя перепрыгнет!

— Вот ему самому это и скажи. Он с минуты на минуту заявится.

— Павел Иванович, — прервал разговор братьев директор завода, — у тебя все готово? Шампанское не забыл?

— Целый ящик припас, Константин Сергеевич.

— Ящик ни к чему, бутылки достаточно.

— Одну о форштевень, остальные по бокалам разольем.

— Коллективку хочешь учинить? При высшем партийном руководстве города?!

— Кого же крестной матерью выбрали, Константин Сергеевич? — подал голос секретарь горкома партии, до того с улыбкой слушавший забавный разговор.

— Марью Даниловну Сапожникову. Она сорок лет на стапеле трудилась. Теперь на пенсии, но по-прежнему в коллективе, молодежь учит.

— Достойная кандидатура.

— Ну что ж, товарищи заводчане, — сказал директор, — гости остаются у меня, а хозяева по местам! Собираемся без четверти десять на смотровой площадке.

В вестибюле заводоуправления Павел Русаков увидел высокого морского офицера в модно скроенной тужурке с широким — от уха до уха — козырьком и вздернутой тульей.

— Сергей! — окликнул он моряка.

— Здравствуй, Павлуха! Сколько лет, сколько зим!

— Ты все такой же молодец, девицам на загляденье!

— Только уже шашель жениха побил, — усмехнулся Сергей Урманов, касаясь кончиками пальцев виска.

— Седина нынче в моде.

— Только вам, Русаковым, ничего не делается: ни сединки у тебя, ни морщинки.

— Не скажи… перешел вот в другую весовую категорию, — хлопнул себя ладонью по животу Павел.

— Просись на корабль, в море быстро вытрясет!

— Ты же мне, кроме электромеханической боевой части, ничего не предложишь. А для «бычка» я, пожалуй, староват. Ты вот на два года моложе, а метишь в командиры!

— Не хватает скромности отказаться!

— Откажешься — всю жизнь потом жалеть будешь. Мы тебе такой крейсерище отгрохаем, какого свет еще не видывал. Похлеще всяких там «галвестонов».

— Не говори гоп…

— Гоп уже конструкторы сказали, а наше дело их золотые мысли в каленое железо перевести! — засмеялся Павел, довольный своим каламбуром.

— Мой адмирал уже тут? — выдержав деликатную паузу, спросил Урманов.

— Андрюха-то? В кабинете у директора. Третий этаж направо, через секретариат. Там весь синклит собрался. Ты надолго к нам? Надеюсь, после спуска в гости ко мне заглянешь? Обмоем купание младенца, покалякаем.

— Спасибо, Павел, постараюсь…

К половине десятого смотровая площадка на заводском причале запестрела синими спецовками заводчан, среди которых островками выделялись костюмы и военные мундиры гостей. Короткий митинг открыл директор, затем передал слово секретарю городского комитета партии. Его встретили аплодисментами, несколько лет назад он был секретарем парткома завода.

— Дорогие товарищи! — сказал он. — Я сам судостроитель и знаю, какое большое событие спуск на воду каждого нового корабля или судна. Ведь из заводского затона начнет он свое долгое и, возможно, славное для нашей Родины плаванье… И вместе с ним в морях будут всегда тепло ваших рабочих рук и привязанность сердец. Спасибо вам за ваш доблестный труд, дорогие мои земляки!

Так же лаконично и взволнованно говорила с трибуны будущая крестная мать.

— Сынки мои и дочери! Ушла я на пенсию после четырнадцатого своего кораблика. Думала, и помирать мне с этим счетом. Низко кланяюсь вам за то, что вспомнили обо мне, оказали честь высокую благословить со стапеля пятнадцатый!

После митинга директор распорядился по телефону начать спуск. Смотровая площадка притихла в ожидании.

— А я вспомнил вас, Мария Даниловна, — вполголоса сказал секретарь горкома стоявшей рядом крестной матери. — Это же вы мне когда-то всю шею перепилили из-за детского комбината на Сухановке…

— Что было, то прошло, Георгий Яковлевич, нынче у нас пять таких комбинатов да еще два дома отдыха — профилактория для рабочих и служащих.

Сапожникову пригласили поближе к воде, секретарь смотрел ей вслед и с удовлетворением думал про то, как весомо прозвучало «у нас» в устах этой старой женщины, давно уже пенсионерки.

На стапеле между тем раздалось несколько команд, и вдруг рыжая от сурика громада корабля шевельнулась и, быстро набирая скорость, поползла вниз. Громкое «ура!» прокатилось по смотровой площадке, вверх взметнулись замасленные береты заводчан.

Когда форштевень крейсера коснулся поверхности воды, об него со звоном разбилась бутылка шампанского, и пенистый след от вина тотчас же был смыт вздыбившейся волной. Корабль вначале грузно осел в воду, затем вскинулся над белесым водоворотом, колыхнулся несколько раз и с неторопливой важностью поплыл от причала. Навстречу ему торопились два закопченных, словно жуки, портовых буксирчика.

На самой верхней надстройке крейсера стояла кучка людей, восторженно махавших руками. Контр-адмирал Русаков разглядел среди них младшего брата Павла.

— Твое место занимает, Сергей Прокофьевич, — с улыбкой заметил он, обращаясь к Урманову.

Тот лишь улыбнулся в ответ, продолжая разглядывать лениво раскачивающийся на разведенной волне остов нового корабля.

Сергей вырос возле моря и среди моряков, потому уже в пятилетнем возрасте уверенно отличал эсминец от сторожевика. Он хорошо помнил неуклюжие, как утюги, крейсеры 30-х годов, тихоходные угольные тральщики, тянувшие за трубами дымовые завесы, переоборудованные из грузовых пароходов минные заградители. Не до красоты было тогда с трудом возрожденному военному флоту. Потому-то белыми лебедями среди утиной стаи выглядели поначалу уцелевшие после гражданской войны «новики» да лидер эсминцев, построенный для нас зарубежной фирмой.

Иное дело теперь… «Если увидишь в солнечном мареве идущий навстречу стремительный дредноут, от стройных обводов и кружевных надстроек которого невозможно оторвать взгляд, знай наверняка: он идет под русским флагом», писал недавно один английский журналист, а уж британцы издавна знают толк в кораблестроении и мореплавании.

Вот и сейчас, угадывая опытным глазом будущую красу среди аляповатого хаоса лесов, окружающего мачты и ярусы рубок, Урманов представлял, сколько восхищенных и завистливых взглядов выпадет на долю «Горделивого» в морях-океанах.

«Мы с тобой будем добрыми друзьями, верно, парень? — мысленно, словно к одушевленному существу, обратился к кораблю его будущий командир. Станем понимать друг друга с полуслова…»

— Объясняетесь в любви, командир? — заметив его беззвучно шевелящиеся губы, добродушно усмехнулся контр-адмирал. — Таким бы сам адмирал Ушаков не погнушался покомандовать. Считай, что ты вытащил счастливый билет, Сергей Прокофьевич.

— Мне с детства везет, — ответил ему Урманов.

Буксиры между тем подвели крейсер к причалу монтажного цеха и пришвартовали лагом к тому месту, где ему предстояло стоять до тех пор, пока не соберут и не апробируют последний механизм. Только после этого поднимется на его гафеле государственный флаг и крейсер отправится в первое свое плавание на ходовые испытания.

С носа и кормы на стенку подали широкие грузовые сходни, и директор пригласил гостей на палубу.

— Прошу только поберечь фраки, — пошутил он. — Флотской чистоты пока не гарантируем!

Следом за директором ступил на трап секретарь горкома, за ним контр-адмирал Русаков. Сергей Урманов шел четвертым, и вряд ли кто другой испытывал такой же щемящий душу трепет. Только тот, кому довелось пройти весь тернистый путь от скромного лейтенантского поста до командирского мостика, может оценить тот момент, когда впервые поднимаешься на борт своего корабля. СВОЕГО — в высшем морском смысле этого слова, ибо для каждого матроса и офицера экипажа он тоже свой, но для командира он СВОЙ в превосходной степени.

Носовая палуба была широкой и пустынной, как не залитый на зиму каток, еще не смонтировали ракетные установки, орудийные башни универсального калибра, отсутствовало даже шпилевое хозяйство. Но опытному морскому глазу нетрудно было заметить выступающие выше настила шаровые погоны и станины будущего грозного оружия.

По наружному трапу навстречу гостям торопился Павел Русаков, полы его расстегнутого пиджака разлетелись, на одной красовалось яркое суричное пятно. Он был возбужденный, какой-то взъерошенный, даже зачесанные обычно на пробор русые волосы стояли торчком.

— Милости прошу в кают-компанию, товарищи! — без предисловия выпалил он.

Кают-компания походила пока на железный ангар с круглыми дырами незастекленных иллюминаторов, гулко отдавались в ней звуки шагов. Посредине желтовато-рябой загрунтованной, но еще не покрытой линолеумом палубы стоял раскладной стол, на котором теснились граненые стаканы, наполненные шампанским.

— Шампанское дуть стаканами! — в притворном отчаянии шлепнул себя ладонью по лбу директор. — Что за вкус у тебя, Павел Иванович!

— Бокалов не припасли, — улыбнулся Павел.

Секретарь горкома первым поднял свой стакан.

— Большому кораблю пусть будет большое плавание! — воскликнул он и, выпив вино, хватил стакан о палубу. — На счастье!

Следом за ним выпили остальные, но бить посуду не решились. Да и не следовало — традиция была уже соблюдена.

— Желающие могут осмотреть корабль, — сказал Павел Русаков. — Только в шхеры заглядывать не советую, туда нужно в комбинезоне.

— Ну что ж, исполать вам, — подал ему руку секретарь горкома. — Мы, ближние, еще не раз побываем у вас в гостях, а вот дальним обязательно покажите и расскажите, какой подарок мы им готовим.

Вместе с братьями Русаковыми Сергей Урманов поднялся в ходовую рубку. Она тоже была пустой, без ветрового стекла, но по великому множеству креплений, приваренных на переборках, кабельных вводов и монтажных перекрытий Сергей представил, какой уймищей приборов и устройств будет начинена рубка.

— Кресло поставим шик-модерн, помесь самолетного с зубоврачебным! подмигнул Урманову Павел Русаков.

— В этом кресле все равно не мне сидеть, — ответил ему Сергей.

— Кто это тебе сказал, что крейсер твой будет флагманским кораблем? насмешливо прищурился Русаков-старший.

— Своим умом дошел, товарищ контр-адмирал. Каюту флагманскую такую спроектировали, какой и на старых линкорах не было.

— Видал мореплавателя, Павлуха? — насмешливо кивнул на Урманова Андрей Русаков. — Мечтает за чужой спиной укрыться в трудную минуту. Не выйдет, товарищ командир! В кресле том вам придется торчать круглые сутки, а флагман будет полеживать на боку в своих апартаментах…

— Вечером я посылаю за вами обоими свою машину, — вставил словечко Павел Русаков. — Шуренция моя пельмени заделала, сибирские тройные. Горючего не покупайте, держу запас в достатке. Все ясно?

— Обо мне можешь не беспокоиться, — шутливо напыжился Русаков-старший. — Директор персонально закрепил за мной «Волгу».

— Балуют вас, товарищ контр-адмирал, — с усмешкой глянул на брата Павел. — Не успели лампасы нашить — уже пешком ни шагу…

— Не забывайтесь, товарищ капитан третьего ранга запаса!

Сергей Урманов, пряча улыбку, слушал эту перепалку братьев. С младшим из них он еще на прутиках скакал, редкий день в детстве не встречались, да и старшего знал достаточно хорошо. Потому и было ему известно, как любят и держатся друг за друга Русаковы, живут по принципу: один за всех и все за одного.

— Добро, Павел, договорились. А пока мы с командиром полистаем технический формуляр…

Вечером Павел Русаков и в самом деле прислал за Урмановым машину, хотя от заводской гостиницы до квартиры было рукой подать. Зато Сергею польстило, что шофер приветствовал его по-флотски:

— Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга!

— Приветствую. С флота недавно вернулся?

— Прошлой осенью, только душой до сих пор не остыл. По ночам часто лодку нашу вижу, корешков своих из команды…

— Значит, море в крови осталось. Кем демобилизовался?

— Старшиной первой статьи, первый класс имел, звание лучшего сигнальщика части…

— Чего же на сверхсрочную не остался?

— Свои соображения были… Да и не всем же мичманами становиться, должностей на флоте не хватит!

— А теперь небось жалеешь? — испытующе глянул на шофера Урманов.

— Может, и жалею, — улыбнулся тот.

— Слушай, как тебя зовут?.. — тронул его рукой за плечо Урманов. Так вот, Вася, скоро будут формировать команду на новый крейсер «Горделивый», ты о нем слышал, конечно. Костяк экипажа будет набран по комсомольскому призыву из ваших земляков. Пойдешь командиром отделения для начала? Подавай в военкомат заявление на восстановление в кадрах, я обещаю поддержать.

— С ходу такие дела не решаются, товарищ командир. Подумать надо хорошенько, со стариками посоветоваться…

— Вот и думай как следует, время еще есть. Надумаешь — не опаздывай. Неувязка какая выйдет — черкни мне несколько строк, адрес мой у Павла Ивановича возьмешь.

— Спасибо, товарищ командир, подумаю…

Павел вышел на звонок в прихожую, из-за его плеча выглядывала худенькая, похожая на девочку, жена.

— Ой, Сереженька, — нараспев, по-южному заговорила она. — Вымахал-то как! Не дотянешься и в щечку тебя чмокнуть!

— Я всегда такой был, Александра Осиповна, наоборот, уже книзу гнусь, — рассмеялся Урманов, склоняясь, чтобы поцеловать ей руку.

— Да брось ты меня навеличивать! Знакомы не первый день. А височки у тебя никак закуржавились?

— Командиры, мать, седеют рано, — сказал Павел, приглашая гостя в комнату. — Андрея в гостинице не видел?

— Точность — вежливость королей и адмиралов. Должен быть секунда в секунду.

И в самом деле Русаков-старший перешагнул порог с последним ударом настенных часов.

Когда уселись за стол, Павел спросил, открывая бар:

— Коньяк, водку?

— Водку, конечно, — откликнулся брат, — побережем печень.

— Уинстон Черчилль, говорят, кроме армянского коньяка, ничего не признавал.

— То Черчилль, у него печенка буржуйская была, а у нас пролетарская. Наливай, Павлуха, рабоче-крестьянской!

— Ну, други, за встречу, — сказал Павел. — Не так просто в наш атомный век собраться вместе. Спасибо «Горделивому» за сегодняшний вечер…

— Подождем хозяйку, — вставил словечко Урманов.

— Мать, где ты там?

— Иду, иду! — откликнулась с кухни хозяйка. — Пельмени запустила.

Вскоре она появилась в гостиной с миской дымящихся сибирских пельменей.

— Ты что, золовушка, решила нас накормить и выпроводить? подхватывая миску, сказал Русаков-старший. — Не выйдет, мы тебе сегодня спать не дадим.

— Вы сами меня усыпите казенными разговорами!

— Сергей Прокофьевич, уговор: о службе ни слова. Добро?

— Согласен, товарищ контр-адмирал.

— Здесь я тебе не адмирал, а просто товарищ!

— Хорошо, Андрей Иванович…

Некоторое время мужчины молча закусывали, первой подала голос сама хозяйка:

— Игорек-то еще не женился, Андрюша? — спросила она.

— Разве бы без вас свадьба обошлась? — хохотнул Русаков-старший. Парню надо сначала просолиться как следует, а уж потом о береговой базе думать… Кстати, Сергей Прокофьевич, — повернулся он к Урманову, — Игорь спит и видит себя на «Горделивом». Возьмешь его командиром стартовой батареи?

— О чем разговор? Конечно, возьму…

— Только соглашайся не за страх, а за совесть… Сам знаешь, у парня характер не медовый. Воспитывать его надо без оглядки на отца. Сможешь так?

— Вот и завели свою шарманку! О чем я говорила…

— Прости, золовушка, вот те крест, больше не будем!

Выпили по следующей, похваливая, принялись за пельмени.

— Ешьте на здоровье, у меня еще два решета в холодильнике.

— От доброго харча еще ни одна тельняшка не лопнула!

— Ты извинишь, Сереженька, если мы при тебе о семейных делах потолкуем? — смущенно произнесла хозяйка.

— Пожалуйста, Александра Осиповна, я же у вас в гостях…

— Андрюша, ты письмо из Куйбышева получил? — спросила она деверя.

— От Ильи? Получил перед самым отъездом. Отколола фортель сестрица.

— Может, не стоит, мать, об этом?

— Когда еще доведется посоветоваться, Павлуша?

— Я с вашего позволения подымлю на кухне, — поднялся со своего места Урманов.

— Сиди, сиди, Сереженька, у нас от тебя секретов нет!

— Курить хочется, Александра Осиповна.

Урманов вышел из гостиной, а за столом наступила неловкая пауза.

— Илья просит меня вразумить Татьяну, — нарушил молчание Русаков-старший. — Напомнить о ее материнском долге и прочая и прочая…

— Не понимаю, что за кошка между ними пробежала, — вздохнула хозяйка. — Так ведь славно жили, другим на зависть…

— А мне, к примеру, этот лопоухий Илья никогда не нравился! — стукнул ладонью по краю стола Павел.

— Мало ли кто кому не нравится, Павлуша. Не тебе с ним жить, не тебе о нем судить…

— Променяла сокола на домашнего индюка, вот теперь ей и аукнулось!

— Она же родная сестра тебе, Павлуша! Как ты можешь…

— Характер у Танюшки крутой, уговорить ее трудно, порешит как отрежет, — вздохнул Русаков-старший.

— Были бы они вдвоем, а то ведь сын между ними. Мальчишке трудно будет без отца…

— Мальчишку в обиду не дадим!

— Ну так что же будем делать, мужики? Чего Илье Борисовичу ответим?

— Я думаю, надо повременить. Скоро я по делам буду в Москве, встречусь с Танюшкой, с отцом потолкую. Тогда и порешим, что к чему.

— Лады, Андрей. Что там у тебя еще, мать, на горячее? Баранина? Тащи ее да Серегу позови к столу. Хватит ему деликатничать.

Глава 3

Второй месяц работала Татьяна Русакова участковым врачом районной поликлиники. С утра принимала приходящих больных, а во второй половине дня моталась по вызовам. Домой возвращалась поздно, измученная.

Димка учился в школе с продленным днем. Устроил его туда дед, которого в школе хорошо знали и частенько приглашали проводить уроки мужества в старших классах. И вообще мать как-то очень быстро отошла у Димки на второй план, по вечерам в квартире только и слышно было: «Деда, а это куда?», «Деда, распишись в дневнике!» Дед с внуком старательно мастерили старинный парусник с башенкой на корме и маленькими пушками в два ряда по бортам. Мачты парусника Димка выстрогал собственноручно.

Спал Димка в одной постели с матерью, ворочаясь во сне и больно шпыняя ее коленками. Деду же купили кресло-кровать, которое раскладывалось к ночи, а днем умещалось в свободном углу маленькой кухни. Часто, пробудившись среди ночи, Татьяна слышала вздохи и покряхтывания отца.

Может быть, Татьяна и смирилась бы со своим, как ей казалось, незавидным существованием, если бы не произошла неожиданная встреча на платформе станции метро.

К ней быстрыми шагами подошел молодой мужчина в форме моряка торгового флота.

— Татьяна Ивановна, вы ли это? — радостно воскликнул он.

— Да, я Татьяна Юркевич, то есть Русакова, — растерянно ответила она. — Но вас, простите, не припоминаю.

— Вы приглядитесь получше, Танюша! Неужели я так сильно изменился?

— Нет, не узнаю…

— Тогда разрешите представиться: штурман дальнего плавания Борис Павлович Ролдугин!

— Неужели тот самый Борька?!

— Именно он, собственной персоной, Танюша! Можно полюбопытствовать: вы здесь проездом или в командировке?

— Я теперь живу в Москве.

— Илья, наверное, уже в министерстве здравоохранения?

— Нет, по-прежнему главный врач клиники в Куйбышеве.

— Вы живете врозь?

— Это долгая история, Борис… Павлович. А вы каким образом сменили военный флот на торговый?

— Вот эта история совсем не долгая… Вы из морской семьи и, конечно, помните, что в свое время проходило сокращение армии и флота, а профессиональные моряки становились вольными казаками. Вот и пошел сначала в сельдяной флот, а позже перебрался в сухогрузный. Правда, раза два приглашали в военкомат, предлагали вернуть погоны, но я сказал, что второго сокращения мне не перенести…

— А вот брат Андрей говорит, что нет худа без добра: зато теперь строим первоклассный флот.

— Ваш старший брат всегда был оптимистом. Нынче он небось в капразах ходит?

— Командует эскадрой кораблей. Павел — строитель на морском заводе. Сын Андрея — Игорек — военно-морское училище закончил.

— Подумать только, сколько перемен за эти годы!

— А вы, Борис, где бросили якорь? В Москве, насколько я знаю, морей нет.

— У меня как у черепахи, дом там, где я сам! Меняются только названия городов и гостиниц.

— Разве вы не женаты?

— Моряку жениться все одно что интересную книгу купить: деньги заплатишь ты, а читать станет каждый, кто заинтересуется!

— Слишком мудрено, Борис Павлович…

— Я не мудрствую, Татьяна Ивановна, я пытаюсь образно мыслить. Я ведь немного пописываю в газетах, в журналах… Вам никогда не попадалась на глаза повесть «За синими далями» некого Б. Кливерова? Нет? Жаль… Б. Кливеров — литературный псевдоним вашего покорного слуги.

— В самом деле? — искренне удивилась Татьяна. — Среди моих знакомых никогда еще не было писателей…

— Считайте, что теперь один есть! Ну хватит обо мне! Вы-то как поживаете?

— Трудами праведными, работаю участковым врачом…

— Послушайте, Танюша, чего это мы с вами стоим тут как неприкаянные? Вы не очень торопитесь? Вот и прекрасно! Давайте двинем в ЦДЛ Центральный дом литераторов, он здесь совсем недалеко. Поужинаем вдвоем и вспомним зарю туманной юности.

Идти Татьяне никуда не хотелось, но она пересилила себя и согласилась. Такие встречи выпадают не каждый день.

— Только всего на часок, Борис. Телефона у нас нет, — солгала она, папа с Димкой будут беспокоиться.

— Димка? Это ваш сын? Представляю, какой прелестный малыш!

— Обыкновенный мальчишка, уже ходит в первый класс. Хотя для каждой матери собственное дитя — свет в окошке…

Перед входом в ЦДЛ Ролдугин поправил фуражку, застегнул на все пуговицы форменное пальто.

— У меня гостевая карточка, — заискивающе улыбнулся он дежурной. — А девушка со мной.

В ресторане в этот предвечерний час посетителей было немного. Через цветные стекла оконных витражей пробрезживал лучик неяркого осеннего солнца. Официантка предложила им двухместный столик возле резной дубовой колонны, поддерживающей балкон, подала меню в потертой кожаной обложке. Борис не стал его раскрывать, все с той же робкой улыбкой попросил:

— Нам чего-нибудь повкуснее на ваш вкус. И бутылочку коньячку, если можно, армянского… Вам здесь нравится, Таня? — повернулся он к своей спутнице. Та неопределенно передернула плечами. — Чуть позже сюда привалит народ, возможно, будет кто-нибудь из знаменитостей. Хотя один уже есть, прошептал он, указывая глазами на сидящего поодаль полного мужчину с растрепанной седеющей бородой. — Вы знаете, он прославился своими чудачествами. Мне рассказывали, что однажды…

— Простите, Борис, но я не люблю сплетен, — невежливо перебила Татьяна.

— Простите… Тогда давайте о другом. Вы, конечно, позабыли, когда мы познакомились? А было это летом пятьдесят второго года. Серега Урманов и я — два свежих мичманца — пожаловали в гости к брату вашему Паше. Помню, нажали звонок, а из-за двери выпорхнуло юное создание в коротеньком платьице и с голубыми бантиками в косичках…

— В пятьдесят втором я закончила восемь классов…

— А мы с Сергеем осенью того года получили дипломы и офицерские кортики. Я свой до сих пор храню. Не захотел сдать при увольнении в запас, хотя положено было. Заплатил полную стоимость «утерянного» казенного имущества. Зато теперь меня могут привлечь за незаконное хранение холодного оружия…

— Вас, наверное, очень обидели, Борис?

— Что было, то прошло, милая Танюша. Ваш старший брат Андрей прав: не бывает худа без добра. Что бы я увидел в военном флоте? Сегодня — район «А», завтра — полигон «Б». Два лаптя по карте. Пиф-паф! Щит вдребезги, всем благодарность в приказе — вот и конец романтике! Зато теперь — дуга Большого круга, Южный крест, кокосовые пальмы и банановые рощи! Давайте выпьем, Танюша, за терпеливую сиделку — судьбу и за великого лекаря время. Простите, Таня, за бестактный вопрос: вы развелись с мужем?

— Пока только разъехались, но он предупредил меня, что развода не даст.

Ролдугин положил вилку и посмотрел на Татьяну странным оценивающим взглядом, от которого ей стало неловко.

— А как вас любил мой бедный друг Серега… Да и не он один…

— Не надо об этом, Борис. Мне такой разговор неприятен.

— Экскьюз ми, извините, Танюша. Давайте еще по одной?

— Мне достаточно. А вы не обращайте на меня внимания.

К их столику подошел молодой парень в жакете канареечного цвета и брюках-дудочках. Одной рукой он волочил за собой стул.

— Можно с вами сесть, капитан? — тоном, не допускающим возражений, спросил он.

— Конечно… пожалуйста, — растерянно пробормотал Ролдугин.

— А почему вы хотите сесть именно здесь? — холодно взглянула на пришельца Татьяна. — В зале полно свободных мест.

— А мне нравится сидеть именно здесь, — нагловато прищурился парень.

— Будьте любезны, оставьте нас в покое!

— Зачем ты так, Танюша… — подал голос Борис.

— Не вынуждайте приглашать администратора, молодой человек!

— Провинция, — насмешливо стрельнул взглядом парень и отошел к пустому соседнему столу.

— Мне пора, — чуть погодя сказала Татьяна.

— Как же? Еще горячее не подавали, — умоляюще поглядел на нее Ролдугин.

— Я не хочу есть…

Ролдугин отвез Татьяну домой на такси. Проводил до подъезда. Задержав ее руку в своей руке, воскликнул:

— Эврика! Я, кажется, знаю, как повернуть вашу судьбу к лучшему. Вы способны на отчаянный поступок?

— Допустим…

— Тогда слушайте, Танюша: у нас на судах плавает немало женщин-врачей. Рейсы по полгода, дальние страны, заморские диковины. Хотите, я помогу вам устроиться?

— Куда же я дену сына?

— Ах да, о нем я совсем забыл… Хотя он у вас уже большой парень, станет жить с дедом.

— Отцу скоро будет семьдесят.

— Он у вас крепкий старик, как смоленый канат. Можно еще взять приходящую домработницу. Заработок у вас будет приличный, хватит на все.

— Спасибо, я как-нибудь сама о себе подумаю.

— Танюша, вы не торопитесь решать… Завтра я улетаю в Калининград. Вот вам на всякий случай мой адрес. Надумаете, черкните, я вам сообщу, где и как все оформлять…

Поцеловав ей руку, Ролдугин распахнул дверь подъезда, потом долго стоял возле машины, уже в лифте она услышала громкий, как выстрел, хлопок автомобильной дверцы.

Отец, чиркая лобзиком, что-то выпиливал, сгорбясь над кухонным столом.

— Есть хочешь? — спросил он, отряхивая мятые домашние штаны.

— Я из ресторана, папа, — ответила Татьяна, проходя в комнату. Быстро раздевшись, она осторожно приподняла краешек одеяла и прижалась к теплому Димкиному тельцу. «Нет, никуда я от сыночка не уеду, в чужие руки его не отдам», — растроганно подумала она.

В конце недели Татьяне Ивановне на работу позвонил Андрей.

— Андрейчик, ты откуда звонишь? — радостно откликнулась она.

— Из одного высокого присутственного места.

— Ты в Москве?

— Разумеется…

— К нам-то когда?

— Сегодня, если позволите. Разделаюсь со служебными делами и прямиком к вам.

Аппарат на том конце провода был очень чувствительным, Татьяна услышала посторонний голос, который сказал: «Товарищ контр-адмирал, начальник штаба приглашает вас…». — «Есть!» — откликнулся Андрей.

— Так ты у нас уже адмирал! — изумилась Татьяна. — А я-то тебя по-простецки Андрейкой…

— Мы с тобой дома разберемся, что к чему… — сказал Андрей. — А пока извини, меня зовут.

Татьяна долго еще держала трубку в руке, забыв положить ее на рычаг.

По вызовам она в этот день не пошла, а ринулась в продуктовые магазины. По дороге заскочила в интернат за Димкой.

— Дядя Андрей приехал! — обрадованно закартавил сын. — А какие бывают адмиралы?

— В расшитых мундирах, в брюках с лампасами.

— Мам, что такое лампасы?

— Такие желтые полосы сбоку.

— Это как у швейцаров в гостинице?

— При чем тут швейцары? Вот придет дядя Андрей, все сам увидишь…

— Мам, ты на меня не сердись, я две пятерки получил!

— Молодец, сыночка, учись хорошо и тоже станешь когда-нибудь адмиралом.

— Нет, я хочу стать мичманом! Как деда.

— На мичмана тоже надо учиться.

— Деда меня всему научит!

Андрей приехал в девятом часу вечера, когда Татьяна уже второй раз разогревала ужин. Иван Егорович, который весь вечер простоял в коридоре, вздрагивая при каждом стуке лифта, широко распахнул дверь.

— Андрюха, сын… — И уткнулся лицом ему в шею.

— Батя, сырость ни к чему, от сырости ржавчина заводится, — ласково проговорил сын.

— Потешил ты мою старость, Андрюха… — шептал отец, трогая пальцем вышитую звезду на широком погоне сына. — Не посрамил русаковского рода.

— Постой, батя! — решительно отстранил его сын. — Не нарушай флотского ритуала.

Он принял строевую стойку и вскинул руку под козырек.

— Товарищ гвардии мичман! Представляюсь по поводу присвоения очередного воинского звания контр-адмирал!

Отец на мгновение опешил, затем тоже поднял ладонь к простоволосой голове. Лицо его стало торжественно-просветленным.

— Вот так-то, батя! — удовлетворенно воскликнул Андрей.

Из-за дедовой спины выглядывал Димка.

— Дядя Анрей, а где ваши лампасы?

— Какие лампасы? — склонился к нему гость.

— Которые как у швейцара, — пояснил племянник.

— Таких у меня нет! — засмеялся Андрей. — Зато у меня есть персональный катер! Вот приедешь в гости — прокачу с брызгами!

За ужином Иван Егорович растроганно поглядывал на старшего сына, даже пригубил рюмку за семь футов под килем и долгое сыновнее плавание. Однажды только вздохнул и высказал свои мысли вслух:

— Жаль, что Прокофий тебя не видит…

— Сережка, батя, тоже в большие командиры выходит. Скоро будет принимать лучший корабль флота.

— Верю, сын, не посрамит он памяти отцовской…

— Мой Игорь к нему под начало просится.

— И уважь парня. Сергей его худому не научит.

— Да уж придется, батя, уважить.

Андрей первым встал из-за стола и, озорно глянув на Татьяну, предложил:

— А что, сеструха, двинем-ка мы с тобой на свежий воздух. Покажешь мне вечернюю Москву.

— Балакайте здесь, я мешать не буду, на кухню к себе пойду, — мудро глянув на него, сказал Иван Егорович.

— Да что ты, у нас от тебя секретов нет! Хочешь, прогуляемся втроем?

— Ноги у меня не те, чтобы за вами поспешать…

— Тогда позволь нам с Танюшкой.

— Воля ваша, гуляйте хоть до зорьки.

— Мы всего на часок, батя!

Вечер был тихим и теплым. Над крышами домов катилось желтое лунное колесо. В обвале лунного света бледными мазками застыли неоновые уличные фонари. Едва ощутимый ветерок нес влажную речную свежесть.

Брат с сестрой молча пересекли дремлющий парк Речного вокзала, вышли на берег Химкинского водохранилища, остановились на невысоком взлобке. Смотрели, как по темно-серебристой глади воды медленно двигался буксирный караван, подмигивая цветными огнями.

— Ну что, сестра, — первым нарушил молчание Андрей, — рассказывай, что у тебя стряслось…

— Никакого землетрясения не было, — желчно усмехнулась Татьяна. Обычная житейская история: жена ушла от нелюбимого мужа.

— Нелюбимого, говоришь? — резко вскинул голову Андрей. — А не ты ли когда-то заявляла, что жить без него не можешь? Забыла тот наш семейный совет?

— Ну и что из того? В ту пору жить без него не могла, а теперь с ним мне тошно. Разлюбила — и все тут!

— Убедительная логика: полюбила — выскочила замуж, разлюбила развелась. Словно в куклы поиграла. Ты мне, старшему брату, честно скажи, что у вас с ним получилось. Зазнался твой Илья, пренебрегать тобою стал?

— Если бы дело было только в этом, Андрей! Разве можно о таком рассказать словами? Такое бывает по велению души, когда человек вступает в пору переоценки ценностей…

— Складно говорить ты всегда умела, сестра. Только у человека есть голова на плечах, чтобы контролировать свои поступки. Есть элементарные обязанности перед близкими, общественное мнение, наконец…

— Ты бы никогда не поступил по велению души! Ты у нас ортодокс! Ходячая мораль! В твоей голове никогда не бывало грешных мыслей!

— Ты права, сестра, я всю жизнь исповедую одну веру, название которой — порядочность.

— Не та ли, что именуется ханжеством?

— На этот раз ты заблуждаешься. Я никогда не был ханжой, зато всегда был принципиальным противником легкомыслия. В твоем же поступке подобный факт трудно отрицать…

— Ты же должен быть психологом, Андрей! Столько лет воспитываешь своих матросов! Неужто не понимаешь, что в моей жизни наступил такой отчаянный момент, что притворяться любящей, лгать самой себе стало противно!

— Ладно, поступай как знаешь, только я советую тебе хорошенько подумать…

— Пошли домой, Андрей, — зябко передернула плечами Татьяна. — Я продрогла насквозь…

Андрей Иванович еще дважды наведывался в Москву и каждый раз возвращался к прежнему разговору с сестрой. Проводив брата из последней командировки, Татьяна закрылась на ключ в своем врачебном кабинете и написала письмо в Калининград штурману Ролдугину.

Глава 4

Экипажу «Горделивого» отвели под жилье казарму, выстроенную еще в начале века для юнкерского училища. Ее метровые кирпичные стены уцелели после двух войн, сносило только крышу и превращало в крошево оконные стекла. Гулкие железные лестницы, которые теперь именовались трапами, помнили еще звон шпор офицеров гвардии его императорского величества.

Комната, она же рабочий кабинет командира, слепыми стенами напоминала хранилище матросских вещей — баталерку, из которой вынесли стеллажи. Противоположный от двери угол был зашторен тяжелой гардинной портьерой, скрывавшей железную койку. Впрочем, капитан второго ранга Урманов мог бы снять комнату, даже отдельную квартиру в городе, но ему было удобнее жить здесь, бок о бок со своими людьми.

Командир покидает гибнущий корабль последним, но не всегда приходит на строящийся первым. Когда Урманов с предписанием в кармане приехал на завод, его встретили заместитель командира по политической части капитан третьего ранга Валейшо, инженер-механик Дягилев, несколько младших офицеров и среди них командир стартовой батареи лейтенант Игорь Русаков.

«Добрый день, дядя Сережа…» — хотел было сказать он, но, не увидев ответной улыбки на лице Урманова, произнес: — Здравия желаю, товарищ командир.

— Здравствуйте, лейтенант, — нарочито сухо поздоровался Урманов. «Парень как парень, — мысленно отметил Сергей. — Подтянут, дисциплинирован».

В первый же день командир корабля познакомился с ведущим конструктором проекта Георгием Оскаровичем Томпом, который в день спуска «Горделивого» со стапеля был болен. Они встретились в диспетчерской главного строителя и разговаривали под аккомпанемент хрипловатого зуммера селектора.

— Ну вот весь наш триумвират в сборе, — хохотнул Павел Русаков. — Кто же из нас будет Цезарем?

— На корабле бывает только один командир, — сказал Томп, заметно смягчая букву «б», так что она звучала как «п».

— У нас пока не корабль, а заказ номер триста тридцать три, хитровато глянул на Урманова Павел.

— Я думаю, следует вспомнить старый флотский принцип: каждый занимается своим делом и головой за него отвечает, — отпарировал Сергей.

— Позволь справиться, за что же будешь отвечать ты?

— Долго перечислять, товарищ главный строитель. За многое и, в частности, за специальную подготовку экипажа.

— Стало быть, толкаться возле механизмов и мешать моим рабочим? А заодно сманивать тех, кто помоложе, на сверхсрочную?

— Я не вербовщик, а у нас, как известно, всеобщая воинская обязанность.

— Кто же тогда сманил моего шофера Васю? Адмирал Нельсон?

— На твоем месте я бы водил машину сам. Невелика персона!

— Сам сначала дослужись до персональной, тогда будешь судить и рядить…

Диспетчер подозвал Павла Русакова к телефону, и тот, выслушав что-то, рысью выбежал за дверь.

— Что получилось? — спросил диспетчера Томи.

— ОТК сварной шов забраковал, — ответил тот.

— Не велика беда, — буркнул Томп и повернулся к Урманову: — Мне говорили, вы из семьи потомственных мореходов?

— Отец был капитаном первого ранга, а вот дед рабочим на заводе Гужона.

— О, мой род семью коленами связан с морем! Я ведь из Кингисеппа, что на острове Сааремаа. Знаете такой?

— А как же! Еще в училище лоции всех наших морей наизусть вызубрил.

— Жаль, что вы не побывали на Сааремаа! Такой красоты на всем свете больше нет.

— А мне кажется, что самый красивый город в мире — это Севастополь.

— Мы с вами как кулики, каждый свое болото хвалит! — рассмеялся Томп. — У вас есть сын?

— Я не женат.

— Это нехорошо! Род надо продолжать. Мой сын Ян закончил мореходку, теперь плавает механиком на Балтийском пароходстве. Я рад, что мы познакомились. Будем работать вместе.

Ступив на палубу «Горделивого», Сергей Урманов сразу заметил, как поматерел корабль за пять месяцев, прошедших после спуска на воду. Перед носовой надстройкой связкой гигантских стручков красного перца казались поднятые вверх контейнеры ракетной установки, возле самого форштевня волнистыми рядами выложены черные калачи якорь-цепи. Надстройка уже была остеклена, а над нею широко раскинула сетчатые крылья антенна станции поиска цели. Только этажерки монтажных лесов, окружавшие некоторые наружные устройства, портили внешний вид крейсера.

Вдоль обоих бортов сновали туда-сюда люди; непосвященному этот человеческий муравейник показался бы странным, даже бессмысленным, но Урманов видел, что почти никто из рабочих не идет с пустыми руками, каждый что-то несет: детали, инструменты, укупорочную тару, ведерки с краской либо со смывкой. Да и не особенно разгуляешься на стылой, промозгшей на февральском ветру палубе под щетиной сосулек, свисающих всюду: на мачтах, буртиках надстроек, на металлических скобах, скрепляющих леса.

Бежавший навстречу Урманову человек в рыжей телогрейке и заляпанной краской ушанке остановился, поспешно вскинул к виску ладонь правой руки:

— Здравия желаю, товарищ командир! Вы меня не узнаете? Главный старшина Хлопов. Тот самый, который бывший шофер Павла Ивановича…

— А, стало быть, тот самый Вася, — усмехнулся Урманов. — Ну, здравствуйте. Я успел за вас нахлобучку получить от главного строителя. Службой довольны?

— Трудимся, товарищ командир. Служить пока недосуг.

— Любопытное заявление! Выходит, сейчас вы не на службе?

— Смотря как считать, товарищ командир. Если по принципу: солдат спит, а служба идет, то она есть. Только у моряка настоящая служба в море начинается.

— А разве плохо собственными руками на корабле каждую железку пощупать? Уверуешь в надежность техники, плавать спокойнее будешь.

— Все это правильно, что вы говорите, товарищ командир. Но есть тут некоторые особые обстоятельства…

— Какие же, если не секрет?

— Вы скоро сами о них узнаете, — уклонился от продолжения разговора Хлопов. — Разрешите идти?

Урманов тоже двинулся дальше, не особенно задумываясь над смыслом недосказанного старшиной, но то, что Хлопов задолго до начала плавания думает о море, командиру понравилось. В любом из своих подчиненных он прежде всего ценил ту профессиональную жилку, которая впоследствии вплетется в прочный канат под названием «морская выучка экипажа».

Одна из времянок на крейсере — будущая матросская столовая — была отведена для нужд личного состава. В ней размещались шкафчики для хранения сменной одежды матросов и офицеров. Просторное помещение сейчас пустовало, только в дальнем углу возле раскладного стола заместитель командира Валейшо разговаривал с какой-то женщиной в заляпанном краской комбинезоне.

— Познакомьтесь, Сергей Прокофьевич, — сказал замполит, — это бригадир маляров Ирина Петровна Снеговая, можно ее звать просто Ирой.

— А еще меня называют Кармен, — игриво глянула на Урманова новая знакомая.

В ней действительно угадывалось что-то цыганское: слегка выдающиеся скулы обтягивала смугловатая кожа, глаза под узкими серпами бровей были тоже темными с янтарными миндалинами зрачков, и даже аляповатый комбинезон сидел на ней подчеркнуто кокетливо.

— Мало ли кого как звали в детстве, — выдержал ее взгляд командир. Меня, например, величали Серым…

— А меня Валенком, — улыбнулся замполит.

— Смею вас заверить, товарищи офицеры, — бесцеремонно оглядела обоих женщина, — эти клички вам теперь не подходят.

— Ира пришла к нам с просьбой, — сказал Урманову замполит.

— Не с просьбой, а с рационализаторским предложением, — поправила его Снеговая. — Выделите нам в помощь десяток самых пригожих ребят, и мы беремся вдвое сократить сроки покрасочных работ.

— Может, не красивых, а самых работящих? — усмехнулся командир.

— Нет, именно самых пригожих! — притопнула ногой Снеговая. — И будьте покойны, надорваться мы им не дадим!

— Я вижу, вам нужны женихи, а не помощники…

— Женихаться будем потом, после работы. А пока распределим ваших красавцев по одному на каждый объект, и девчата друг перед дружкой так расстараются, что по две нормы выгонят!

— Шутки шутите с другими, — нахмурился Урманов, — а помощь, коли требуется, окажем. Подавайте заявку диспетчеру.

— Вы не по годам серьезны, товарищ капитан второго ранга, насмешливо прищурилась Снеговая.

— Должность обязывает.

— Смотрите, за такого ни одна замуж не пойдет! — погрозила ему пальцем Снеговая и, засмеявшись, выбежала из подсобки.

— У девчат на всех нас полное досье, — смотря ей вслед, улыбнулся Валейшо. Потом продолжал уже серьезно: — И такие обстоятельства надо учитывать, Сергей Прокофьевич. На корабле работают четыре десятка женщин, в основном молодых. Кое-кто из наших холостяков уже засматривается. Особенно на таких вот, как эта Ира…

— Достанется кому-нибудь счастье, — нахмурился Урманов.

— Это она с виду такая ершистая, а на самом деле славная дивчина, руководит передовой молодежной бригадой. И неплохо бригадирствует.

— А вы, Федор Семенович, тоже кой на кого досье завели.

— Должность обязывает! — рассмеялся замполит.

Урманов порадовался в душе, что волею судеб, а точнее волею кадровых органов, достался ему такой толковый заместитель по политической части. Сергею было приятно простоватое мужицкое лицо Валейшо, которое освещали голубые добрые глаза. Руки у замполита были жесткими и жилистыми. Настоящий «политрабочий», как иногда с горделивым оттенком величают себя сами замполиты.

— Проблем здесь хоть отбавляй, — продолжал разговор Валейшо. — Как-то захожу в обеденный перерыв а машинное отделение и обнаруживаю дружеское застолье. На сложенной стремянке бутылка водки, закусочка разная: огурцы, лук, яйца вареные, а возле стремянки двое рабочих и двое наших. Один из заводских — человек пожилой, с виду серьезный. «Как же так, дорогой товарищ, — говорю ему, — небось сами срочную отслужили, что матросу можно, а что нельзя, знаете». А у того улыбка до ушей. «Промашка вышла, товарищ начальник, — отвечает мне, — жена вместо кефира „Столичную“ в кису сунула по ошибке. Одному на грех, а четверым — для поднятия настроения!» Пришлось конфисковать до конца рабочего дня…

— В таких случаях надо делать представление главному строителю. Пусть воспитывает своих людей, — нахмурился командир.

— С Павлом Ивановичем Русаковым мы работаем в контакте, — ответил Валейшо. — Только ему пуще нашего достается. Энергии его позавидовать можно. Ему и со своим народом надо ладить, и с соподрядчиками, и с нашим братом — военными. Только успевай поворачиваться…

— Он за это большие деньги получает. А нам с вами дело надо так поставить, чтобы нас хозяевами считали на корабле, а не подсобниками.

— В этом вы правы, товарищ командир, — поскучнел замполит. — Только в заводских условиях не всегда так получается. Экипажу тоже хочется приложить руки к строительству корабля. Народ молодой, силы через край… Ну да теперь, с вашим приходом, все пойдет как следует.

Первый заводской день показался короче медвежьего хвоста. Не успел Урманов разобраться с первостепенными делами, как затихло все на большом корабле. Перестали надсадно стрекотать пневмомолотки, подвывать переносные вентиляторы, не бухали больше тяжелые надстроечные двери. Словно пропал звук в телевизоре.

— Может зашабашим, Сергей Прокофьевич? — смущенно кашлянул замполит.

Урманов взглянул на часы, было уже без четверти двадцать.

— Расхода мы не заказывали, а ужин заканчивается, — напомнил Валейшо.

— Добро. Вы ступайте, Федор Семенович, я чуть погодя…

К ночи похолодало. От вспоротой ледокольным буксиром воды сизыми клубами валил пар. С хрустом крошился под ногами Урманова ноздреватый ледок, покрывший асфальтовые дорожки, порывистый ветер швырял в лицо пригоршни морозных игл. Все это отвлекало Сергея, мешало сосредоточиться, осмыслить первые впечатления. И все-таки четко вырисовывалась главная задача: надо срочно сколачивать коллектив. Матросы не все еще перезнакомились друг с другом, да и офицеры пока живут особняком. Команда «Горделивого» маленькими ручейками растеклась по корабельным шхерам, затерялась среди работяг-заводчан и сливается воедино лишь в столовой да в казарме перед сном. «Такое положение надо с завтрашнего дня похерить», решил командир.

Возле заводской проходной он нагнал главного конструктора. Георг Томп зябко прятал лицо в поднятый меховой воротник пальто.

— Неужто и вам некуда торопиться? — увидев командира, воскликнул он. — Тогда, может, заглянете ко мне? Я живу один, совсем рядом с заводом.

Урманов трудно сближался с людьми; за это его кое-кто считал гордецом, нередко и сам он страдал от своей некоммуникабельности, хотя ему не нравилось это модное словечко. Вряд ли бы он принял приглашение едва знакомого человека, но случай был особый: звал в гости создатель «Горделивого».

— Попьем по-холостяцки чайку с настоящим ямайским ромом. Сын презентовал несколько бутылок после заграничного рейса. Чай с ромом — моя давняя слабость.

Ведущий конструктор жил в небольшой двухкомнатной квартирке пятиэтажного дома времен борьбы с архитектурными излишествами. Высокий Урманов почувствовал себя в ней жирафом в транспортировочной клетке. Снимая шинель в тесной прихожей, задел рукавом плафончик, закрепленный под самым потолком.

— Врачи говорят, что инфаркт — болезнь лифтов и нижних этажей, улыбнулся чуть запыхавшийся на лестнице Томп. — Мне здесь, под самой крышей, эта болезнь не грозит…

В гостиной Урманов с опаской покосился на старинную люстру с гроздьями хрустальных подвесок на уровне его головы, но тут же забыл о ней, увидев редкостную коллекцию. Вдоль стен комнаты на аккуратных стеллажах лежали десятки самых разнообразных раковин и кораллов, чучела экзотических рыб и моллюсков.

— Это наше с Яном хобби, — пояснил Томп. — Трогать руками разрешается, — улыбнулся конструктор. — И прошу извинить за произношение. Полжизни среди русских, а так и не научился выговаривать ваши согласные. Однажды пригрозил побить одного негодяя, получилось «попить», и этот самый негодяй услужливо подал стакан воды!

— Надо же, сколько чудес водится в морях-океанах! Первый раз вижу их собранными вместе.

— Тут лишь крохотный кусочек подводного царства, — сказал Томп. Полного комплекта нет пока ни в одном музее мира, даже у самого Жака Ива Кусто, Мне мой Ян привозит их мешками, но скоро негде станет прописывать, жилплощади на них не полагается!

Хозяин вышел на кухню, оставив гостя наедине с реликвиями глубин. Урманов подошел к полке, на которой громоздились раковины, похожие на причудливые греческие амфоры, взял в руки одну из них, приложил к уху. Сквозь шорохи воздуха из пустотелого нутра моллюска послышалось эхо прибоя, разбивающегося о коралловые рифы далеких южных островов, вечно живое дыхание океана. Этому эффекту морских раковин Сергей не переставал удивляться с несмышленых ребяческих лет.

Положив раковину на место, он перешел к полке напротив, с россыпью ракушечной мелочи. Рядом кокетливо выставляли рожки белые, розовые, палевые и даже совершенно черные кораллы, поражающие ажурной вязью стеблей. Урманову припомнилась прочитанная в юности книга, где говорилось, что раковины и кораллы долгое время служили островитянам Океании в качестве денег. «Георг Томп был бы тогда миллионером!» — улыбнулся он своей мысли.

— Покойная жена поначалу была противницей нашего увлечения, зато потом могла лучшее платье отдать за редкую ракушку! — заговорил Томп, внося поднос, на котором стоял дымящийся электрический самоварчик и несколько крохотных заварных чайничков. — Когда мы с Яном хоронили Лайму, то положили в гроб Яванскую Жемчужину — самую дорогую раковину из нашей коллекции…

— Вы давно один, Георг Оскарович? — деликатно спросил Урманов.

— Нет, всего восемь лет. Но мне кажется, что жена еще вчера была со мной… Хотя почему я один? — спохватившись, улыбнулся Томп. — У меня есть сын! Огромный человечище, пожалуй, повыше вас ростом. Все это останется ему…

Он снова вышел и вернулся с бокастой бутылкой, оплетенной золотистым шнуром.

— Вы были когда-нибудь на Ямайке?.. — спросил Томп. — Я тоже не был, но благодарен людям этого антильского острова за чудесный напиток.

— Считается, что кубинский ром ничуть не хуже.

— «Бокарди»? Может быть, но мы, эстонцы, не любим менять своих привычек.

Томп стал кудесничать с заварными чайничками, сливая кипяток из одного в другой, а затем в третий.

— Позвольте, я вам налью по своему вкусу? Не понравится — выплеснете.

— Будьте любезны, Георг Оскарович.

— Рому следует добавлять вот столько, — показал Томп крошечную серебряную мензурку с длинной ручкой. — Ею пользовались еще мои прадеды…

Подобный чай Урманов в самом деле пил впервые, с каждым глотком ощущая тонкий, неповторимый аромат.

— Ну как рецепт?

— Бесподобно!

— Этот состав называется поцелуем любимой женщины, — пояснил Томп. А вот когда вы познакомитесь с моим Яном, он заварит вам морского черта либо благословение Нептуна. Эти букеты вышибают из костей любую простуду, а из головы самое жестокое похмелье!

— Вы давно строите корабли, Георг Оскарович?

— Всю жизнь. В детстве ремонтировал с отцом рыбацкие лодки, а подрос — подался на судоверфь. Хотя, честно признаться, всегда хотел плавать на кораблях, а не строить их… Здоровье, понимаете, подвело. Врачи нашли у меня врожденный недуг сердца, который до конца дней привязал меня к берегу… Но все равно я повидал весь белый свет! Глазами своего сына Яна. Когда он приезжает на побывку, целыми вечерами рассказывает мне о далеких землях, о диковинных зверях и рыбах…

— «Горделивый» который ваш корабль? — поинтересовался Сергей, выдержав паузу.

— Смотря как считать, если со всей мелюзгой, то он распочал четвертый десяток. На моих глазах произошла техническая революция на стапелях: ввысь потянулись борта кораблей, вширь их палубы, вглубь осадка. А главное, мы не пристегнулись к чужой конструкторской мысли, мы создали свое, новое направление в кораблестроении. На Западе его называют русским, хотя точнее следовало бы звать советским. Ведь развивали его и русские, и украинцы, и мы, прибалты, и много людей других национальностей большой страны нашей…

— Скажите, а этот проект долго рождался?

— Очень долго, — улыбнулся Томп. — С тех самых пор, когда со стапеля сошел первый советский военный корабль. Ведь создавая сегодняшнее, думают о будущем. Лично я мечтал о таком корабле еще в сороковых годах, только тогда не по зубам была нам комплексная автоматика. Башенные приводы крутили вручную.

— А какое, на ваш взгляд, самое слабое место у «Горделивого»?

— Слабые места проектом не предусматривались! — рассмеялся конструктор. — Если хотите знать о трудностях, то мы долго бились над уменьшением парусности надстроек. И кое-что придумали! За это кое-что вы нас не раз еще поблагодарите, когда будете швартоваться в непогоду!

— А управляемость на заднем ходу?

— Не отличите от переднего хода.

— А отыгрываемость на встречной волне?

— До шести баллов будет стоять как вкопанный.

— А защита гидроакустики?

— Вы решили узнать все, товарищ командир, а всего мы сами пока еще не знаем, — внимательно глянул на Урманова конструктор. — Вот выведем корабль на ходовые испытания и вместе будем считать, чего больше, чего меньше проектного. Мы ведь тоже люди, а не боги…

— Извините за назойливость, Георг Оскарович, — сообразив, что переборщил, сказал Урманов, подымаясь из-за стола. — Спасибо за чудесный чай, за полезную беседу.

— Всегда буду рад видеть вас своим гостем, Сергей Прокофьевич, любезно попрощался Томп.

Глава 5

В Калининград Татьяна приехала под вечер. Последние километры пути простояла в коридоре вагона возле окна, настороженно приглядываясь к частым полустанкам с обязательной водонапорной башней из красного кирпича посреди островка похожих как близнецы двухэтажных домишек. Редким на этом ощетинившемся островерхими крышами островке был дом современной постройки, многоэтажный, с плоской кровлей, и казался он случайным гостем на чужом подворье.

Настроение Татьянино было тревожным, порой она казнила себя за сумасбродство: какая еще из женщин может бросить на произвол судьбы малолетнего сынишку со стариком отцом и закатиться невесть куда, невесть зачем?.. В прежние времена таких, как она, возвращали по этапу.

Всю ночь Татьяна промаялась без сна; в сине-призрачном свете ночника, под монотонный перестук колес, ее одолевали тревожные мысли. Как могла она оставить малолетнего сынишку со стариком отцом, а сама помчаться сломя голову невесть куда и зачем! Татьяна понимала, что это всего лишь начало ее страданий, а что будет потом, на палубе судна в морской пустыне?

Наконец за окошком проплыли разбитые купола готических соборов, развалины домов, окруженные буйно разросшейся зеленью, и поезд втянулся под стеклянную, напоминающую соты из-за выбитых ячеек, крышу огромного мрачного вокзала. Давно собравшиеся соседи по купе заторопились к выходу, а Татьяна в душевном оцепенении опустилась на полку.

— С приездом вас, Татьяна Ивановна! — В дверном проеме возник улыбающийся Борис Ролдугин. Был он одет в щегольской чесучовый костюм, на голове прилепилась крохотная кожаная эстонская кепочка с козырьком-клювом.

— Здравствуйте, Борис Павлович, — не подняв глаз, ответила Татьяна.

— Отчего такой минор? Кто посмел обидеть? — бесцеремонно затараторил штурман, оглядывая купе. Затем подхватил ее чемоданы, выставил в коридор. — Идемте, мотор ждет! — сказал он, трогая ее за локоть.

Она с трудом поднялась и пошла впереди него. На платформе Ролдугин передал чемоданы услужливому носильщику, решительно взял Татьяну под руку. Она оперлась на его руку машинально, как опирается человек, потерявший равновесие, на первый подвернувшийся предмет.

— Я вам выбил номерок в межрейсовой гостинице, — сообщил Борис. Приличный, угловой, соседи только с одной стороны…

— Благодарю вас, — разжала губы Татьяна.

— Кого это нас? Меня одного! — хохотнул он. — Я не старый учитель, а вы не школьница! Давайте, по праву давних знакомых, перейдем на «ты»? Хорошо?

Татьяна молча кивнула. Ею овладело какое-то тупое безразличие, даже слова попутчика она воспринимала с трудом, как будто в полусне.

Пожилой усатый таксист распахнул перед ними заднюю дверцу «Волги», принял от носильщика багаж, уселся на свое место и включил скорость.

— Слушай, шеф, сделай кружок по Кутузовской, потом по Каштановой аллее, в общем, там, где поинтересней, — сказал ему Ролдугин.

— Как будет угодно, — понимающе хмыкнул шофер.

— Это самые зеленые улицы Калининграда, — пояснил Борис. — На Кутузовской, говорят, растет сто пород деревьев, как в ботаническом саду. И вообще в городе больше ста озер и прудов, уймища парков, летом он чертовски красив. Тебе Калининград понравится, вот увидишь!

Он продолжал увлеченно рассказывать, но Татьяна не слушала, да и ничего не видела за боковым стеклом.

— Пожалуйста, Борис Павлович, поедем в гостиницу, я устала с дороги, — вдруг попросила она, с трудом повернув голову на занемевшей шее.

— Шеф, на площадь Победы, в межрейсовую! — скомандовал шоферу Ролдугин.

Машина затормозила возле подъезда серого пятиэтажного здания, замыкающего просторную несимметричную площадь. Таксист следом за пассажирами внес в номер чемоданы.

— Счастливого отдыха, — сказал он, пряча в карман деньги.

— Ты и в самом деле сегодня отдыхай, а завтра утречком я отведу тебя на шип, — сказал Ролдугин.

Едва за ним захлопнулась дверь, как Татьяной овладел приступ отчаяния. Страшили обклеенные бесцветными обоями стены, серое казенное покрывало на широкой деревянной кровати. Первой мыслью было схватить свои вещи и помчаться на вокзал за обратным билетом…

— Борис! Борис! — закричала она, выглянув в коридор.

— Что случилось? — встревоженно спросил мигом вернувшийся Ролдугин.

— Прошу вас, не оставляйте меня сегодня одну…

Он изумленно вскинул белесые брови, губы его тронула радостная улыбка.

— В таком случае, давай закатимся в ресторан! Послушаем музыку и поужинаем, — предложил он.

— Хорошо. Только побудьте минутку в коридоре, я быстро переоденусь.

На двери ресторана «Нептун» висела табличка «Свободных мест нет», рядом со входом нетерпеливо топталась кучка молодых людей.

— У меня заказано, — бросил им Борис, хозяйски постучав костяшками пальцев в толстое дверное стекло.

— Прошу вас, — предупредительно посторонился швейцар. — Направо у стены свободный столик, — затворив дверь, подсказал он.

Едва ли не половина людей в зале была одета в морские тужурки с шевронами, либо в синие куртки с узенькими погончиками. А загорелые, обветренные лица и громкие голоса выдавали даже переодетых марсофлотов.

Ролдугин, придерживая за локоть, вел Татьяну по узкому проходу, кивком головы приветствуя знакомых.

— С законным браком, штурманец! — хихикнул какой-то подвыпивший субъект.

— Заткнись! — шикнул на него Борис, извинительно шепнув Татьяне: Один балбес из здешних бичей-прилипал…

Столик оказался двухместным. Ролдугин выдвинул стул для Татьяны, сел напротив, небрежно смахнув трафаретку «Не обслуживается». Тут же к ним подлетел официант.

— По полной схеме, Юра, — сказал ему Ролдугин, а Татьяна заметила про себя, что тут он держался совсем иначе, чем девять месяцев назад в Москве, в Центральном доме литераторов.

Вскоре на столе появилась бутылка французского коньяка, кувшин с банановым соком, стало тесно от закусок.

— Первую за встречу, — поднял налитую до краев рюмку Борис. — За очень радостную для меня встречу!

Чтобы заглушить щемящую грудь тоску, Татьяна одним глотком осушила рюмку, но даже не почувствовала крепости коньяка. Ролдугин тут же налил ей снова.

— Вторую за тебя, Танюшка, за самого прекрасного врача во всем Балтийском пароходстве!

И опять она выпила до дна, а чуть погодя все поплыло у нее перед глазами, растворилось в клубах табачного дыма, висевшего над столиками. Существо ее как бы расщепилось: словно со стороны смотрела она на себя, с усмешкой выслушивающую красноречивые признания собеседника.

— Слушай, Борис, а кто такие бичи-прилипалы? — раскурив сигарету, спросила она.

— Бездельники, норовящие кутнуть за чужой счет. По ошибке они разок сходили в море, а теперь разыгрывают из себя бывалых мариманов. Прилипнут к морячку, загулявшему после рейса, и крутятся возле него, пока не вытрясут… Но знаешь, Танюшка, среди них не бывает военных моряков. Все-таки военный флот дает не только физическую, но и моральную закалку.

— Они, наверное, думают, что и я прилипла к тебе, — натянуто усмехнулась Татьяна.

— Чего ты мелешь, Танюшка? — Ролдугин опрокинул бокал, у которого хрустнула тонкая ножка. — Пусть кто-то посмеет обидеть тебя! Вот и посуда разбилась на счастье…

— Разве кто-нибудь знает, что такое счастье?

— Я знаю, Танюшка! Нынче я самый счастливый человек в этом зале, в этом городе, на всей земле! Давай учудим, Танюшка, пойдем завтра в загс и распишемся!

— Я уже один раз учудила, Борис…

Они выпили третий тост «за тех, кто в море», и еще одна полная рюмка совершенно оглушила Татьяну…

Проснулась она в ознобе. В распахнутое окно гостиничного номера врывался холодный утренний ветер, парусами надувая ситцевые занавески. Потянула с пола упавшее одеяло, и тут только различила чье-то дыхание за своей спиной. Борис спал, повернувшись лицом к стене, спал тихонечко, как ребенок. Только теперь поняла Татьяна, что ничего ей не пригрезилось, все было на самом деле…

Татьяна поднялась, укрыла одеялом спящего Ролдугина, собрала с пола разбросанную одежду. Быстро натянув платье, торопливо поправила перед зеркалом прическу и потихоньку выбралась за дверь.

На улице было не по-летнему свежо. Люди, торопившиеся на первые электрички, были одеты в плащи и куртки. Но Татьяна не стала возвращаться в гостиницу, срезала угол площади и углубилась в большой неухоженный сквер, весь исполосованный тропинками. Села на влажную скамью, съежившись, застыла словно в оцепенении. На душе было пакостно…

Здесь, в сквере, и разыскал ее Ролдугин.

— Ты с ума сошла, Танюшка! — ужаснулся он. Торопливо сдернул пиджак и укутал ее плечи. — Что случилось? Я тебя чем-то обидел? Но все, что я говорил вчера, я могу повторить сегодня: я люблю тебя, Таня!

— Никто меня не обижал… — попыталась она улыбнуться непослушными, вздрагивающими губами.

— Сейчас же идем обратно! Буфет уже открылся, буду тебя отпаивать горячим кофе!

После завтрака Ролдугин вызвал такси по телефону. И Татьяна ничуть не удивилась, увидев за рулем вчерашнего шофера, бросившего на нее мимолетный проницательный взгляд. Она потеряла способность чему-нибудь удивляться.

— В этот рейс мне не удалось устроить тебя вместе с собой, Танюша, обняв ее за плечи, негромко говорил Борис. — Но в следующий мы обязательно объединимся. У меня есть надежный кореш в кадрах.

Она молча кивала в ответ, почти не вдумываясь в смысл его слов. Мысли ее были далеко…

Ролдугин оформил ей пропуск, затем повел в глубь порта мимо огромных мастодонтов-кранов, огибая стоявшие на путях составы.

— А вот и твой «Новокуйбышевск», — сказал он, указывая на застывший возле причала большущий сухогруз. Еще вчера, когда Татьяна услышала название своего судна, ей показалось оно знамением судьбы. В Куйбышеве остался бывший муж, а здесь начнется ее новая жизнь.

Высокий борт «Новокуйбышевска» был выкрашен в черный цвет, с которым выгодно контрастировала белая надстройка. Судно стояло с полным грузом, легонькая волна омывала грузовую отметку.

— Мировой шип! — оживленно говорил Татьяне Ролдугин. — Полуавтомат, экономическая скорость шестнадцать узлов! По сравнению с ним мой «Аральск» — старая калоша.

Он легко вспрыгнул на покачнувшуюся нижнюю площадку трапа, подал руку Татьяне, широкие ступеньки чуть подрагивали под их ногами, позвякивали цепи, на которых был подвешен трап.

— Принимайте пополнение, мореплаватели! — воскликнул Ролдугин, обращаясь к вахтенному матросу. — Кэп у себя?

— Капитан на берегу, — ответил тот. — На борту старпом с помполитом.

— Знакомься, парень, это ваш новый врач Татьяна Ивановна Юркевич.

Вахтенный смущенно улыбнулся, поправил повязку на рукаве и назвался:

— Гешка… Геннадий Некрылов, матрос.

Он был среднего роста, неширок в плечах, но крепок. Из-под фуражки выбивалась кудрявая прядь темных волос. «Вряд ли этот будет когда-нибудь моим пациентом», — подумала Татьяна, протягивая матросу руку.

Борис провел Татьяну в жилой коридор, костяшками пальцев стукнул в дверь каюты.

— Прошу! — послышался изнутри высокий голос.

За квадратным столом сидел пожилой человек с коротко подстриженными седеющими волосами, щеку наискось метил белесый шрам. Увидев на пороге женщину, он неторопливо, с достоинством поднялся, вышел ей навстречу.

— Кузьма Лукич Воротынцев, первый помощник капитана, — назвался он. А вы наш врач? Татьяна Ивановна, если не ошибаюсь?

От его пытливого со льдинкой взгляда Татьяне стало чуть не по себе, но она скрыла неловкость за любезной улыбкой.

— Я самая, товарищ помполит.

— О! — вскинул кустистую бровь Воротынцев. — Вы, оказывается, разбираетесь в судовых должностях.

— Татьяна Ивановна из флотской семьи, — подал голос Ролдугин. — Отец у нее мичман, старший брат адмирал.

— А вы, товарищ, тоже ко мне? — спросил его помполит.

— Да нет, я вот только проводил к вам… — растерялся тот. — Я третий помощник с «Аральска». — И заторопился к выходу, сказав на ходу: — Я буду ждать тебя вечером возле проходной, Таня.

— Он ваш родственник? — спросил помполит Татьяну.

— Нет, просто давний знакомый.

— Ваш или вашего мужа? — снова уколол ее взглядом Воротынцев.

— Какое это имеет значение? — нервно передернулась в кресле Татьяна.

— Большое, — невозмутимо ответил помполит. — На судне вас будет всего три женщины… Впрочем, даже не три, а две, повариха не в счет, ей уже за пятьдесят… Так вот, имейте в виду, к вам будут присматриваться. Каждое лыко, как говорится, вам в строку поставят.

— Спасибо за предупреждение, товарищ помполит, учту.

— А почему вы не носите обручальное кольцо?

— Не хочу, потому и не ношу, — уже ожесточаясь, буркнула Татьяна.

— Рекомендую надеть, чтобы не вызывать брожения мужских умов…

— Простите, но я его оставила дома, в Москве. Можете сообщить об этом экипажу! — с вызовом сказала Татьяна.

— Это не входит в мои обязанности, — по-прежнему спокойно-ледяным тоном ответил Воротынцев. — Ну что ж, — подытожил он, — времени для разговоров у нас с вами впереди предостаточно. Принимайте дела и имущество. Надеюсь, все в порядке, ваш предшественник был человеком аккуратным… Да, кстати, — остановил он Татьяну возле самой двери каюты, — возьмите-ка эту книжицу, почитаете на досуге. Она называется «Устав плавания на судах советского морского флота».

«Удивительный сухарь, — размышляла Татьяна по пути в лазарет, — не человек, а бесчувственный робот. Без сердца, без печенки-селезенки… Хотя это может и к лучшему, нечему болеть. Попадись такой пациент, всю душу вывернет…»

Лазарет оказался симпатичным трехсекционным помещением с небольшой, но просторной приемной, такой же уютной процедурной, со спальным отделением на четыре койки и санузлом. По сравнению с этим великолепием ее комнатушка-кабинет в районной поликлинике выглядела жалкой лачужкой. Два иллюминатора наполняли приемную ярким солнечным светом, сверкали белизной переборки, искрился никелем инструментарий в застекленных встроенных шкафах. У Татьяны даже настроение поднялось от подобного великолепия. Полюбовавшись своим хозяйством, она достала из ящика папку с документами, сорвала пломбу на сейфике с медикаментами и занялась подсчетом коробок, ампул и облаток.

Стук в дверь заставил ее прерваться.

В каюту, чуть согнувшись, вошел высоченный, под два метра ростом, мужчина в комсоставской тужурке. Черты его лица были под стать фигуре крупными и шероховатыми, словно голову его отлили в форме и забыли пошлифовать. И все-таки — Татьяна это отметила сразу — моряк был красив какой-то особой буйной, мужественной красотой.

— Здравствуйте, дорогой доктор, — склонился перед ней неожиданный визитер.

По тому, как мягко произносил он согласные звуки: «Трасвуйте таракой токтор», Татьяна догадалась, что перед нею прибалтиец.

— Добрый день. Чем обязана?

— Я отец. Значит, второй механик. Меня зовут Ян Томп.

— Меня — Татьяной Ивановной. И много у вас детей?

— Каких детей? Я холостой.

— Но у отца должны быть дети.

— А! В моем заведовании машина и вся ее обслуга. Какое у вас чудесное имя, доктор! «Онегин, я скрывать не стану, пезумно я люплю Татьяну!» неожиданно высоким тенорком пропел он, и забавный его выговор «пезумно я люплю» заставил ее улыбнуться.

— И все-таки вы ко мне по делу? — погасив улыбку, спросила она.

— Да, конечно. Я две ночи не сплю, доктор. Нету сна!

— Такое бывает от переживаний. Наверное, вам трудно было расставаться с родными.

— Мои родные только папа. Он далеко отсюда. У нас мужчины расстаются без переживаний.

— Тогда виновата невеста.

— Моя невеста ушла к другому. Еще не успев познакомиться со мной…

— Давайте, я измерю вам кровяное давление, — сухо предложила Татьяна, чтобы не продолжать глупый разговор.

— С удовольствием! — просиял Томп. Повесив на крюк тужурку, он закатал рукав рубашки, обнажив мускулистую, покрытую белесым пушком и мелкими родинками руку.

Давление у него было как у космонавта, сто десять на семьдесят, а светлые голубоватого оттенка глаза хитровато поблескивали.

— Сколько вам лет? — для приличия спросила Татьяна.

— Много, доктор! Осенью будет тридцать один.

— На каком боку спите?

— На правом, доктор.

— Перевернитесь на левый, обязательно заснете.

— Да что там, доктор, я сплю как сурок. Просто я зашел познакомиться. Не браните меня, пожалуйста!

И снова его «не праните» вызвало улыбку. Почувствовав ее расположение, Томп еще более осмелел:

— Мой отец приказал мне жениться только на враче! Чтобы никогда не вызывать к нему «Скорую помощь»!

— Где он живет, ваш папа? — машинально спросила Татьяна.

— У самого синего моря. Он строит корабли…

Услышав название города, Татьяна встрепенулась, выпалила обрадованно:

— Так там же работает мой брат Павлик!

— Павлик? А как его фамилия?

— Русаков.

— Ха! Павел Иванович Русаков! Мы же знакомы! Я его угощал поцелуем любимой женщины!

— Чем угощали? — озадаченно переспросила Татьяна.

— Так называется чай, заваренный особым способом, с ямайским ромом, Мой отец о вашим братом большие друзья!

— Вот уж действительно мир тесен, — улыбнулась она.

— Нет, нет! — закрутил головой Ян. — По-настоящему мир тесен только в океане. Вот там уж действительно увидишь все флаги мира.

— Вы давно плаваете?

— Всю жизнь! Помнить себя начал на корме рыбацкой лодки. Я ведь по рождению островитянин.

— И я детство и всю молодость провела возле моря, а в настоящее плавание иду впервые…

— Море вас примет, вот увидите! Море — оно живое. Оно тоже умеет ценить красоту.

Остаток дня Татьяна находилась под приятным впечатлением знакомства с голубоглазым великаном. Что-то было в нем трогательное, несоразмерное с внешностью. Ей подумалось, что Ян напоминает кого-то другого, непонятого и забытого…

В портовой проходной ее ждал Борис Ролдугин. Рядом с ним скучал таксист в форменной фуражке, на этот раз молодой парень с франтоватой ниточкой усов над верхней губой.

— Заводи, шеф! — распорядился Борис, увидев Татьяну. — Ну как первые впечатления? — спросил он ее в машине.

— Ничего, — ответила она.

— С помпой тебе не повезло. Он из бывших шкрабов, говорят, был завучем в какой-то школе. Случайный человек на море, Странно получается: чтобы стать самым младшим — четвертым помощником на судне, надо пять лет протирать штаны в мореходке, а тут — прошел двухмесячные курсы или просто инструктаж в парткоме — и третий человек после капитана со старпомом. Неправильно это… Ну да ничего, тебе от него детей не рожать! — шутливо заключил он.

— Знаешь что, Боря, — повернулась к нему Татьяна. — Ты позволишь мне побыть сегодня одной?

Глава 6

Урманов спускался по трапу в будущий боевой информационный центр, осторожно ставя ноги на заляпанные краской ступени. Неожиданно снизу донеслось пение. Звонкий женский голос выводил:

Отпустили сто рублей

На постройку кораблей…

«Ишь ты, резвятся красны девицы», — усмехнулся Сергей, нарочно затопав яловыми сапожищами, чтобы услышали внизу. Действительно, песня сразу же оборвалась.

В неуютном без иллюминаторов помещении при свете переносных ламп работали маляры. Слепящие лучи переносок ударили в глаза командиру, заставив на момент зажмуриться.

— Душевно поете, девчата, — сказал он, поздоровавшись.

— А мы сочетаем приятное с полезным, — ответила Снеговая, выходя на середину отсека.

— Рад вас видеть, Ирина Петровна, — учтиво поклонился Сергей.

— Мы вас, товарищ командир, тем более. Такие женихи на дороге не валяются, — картинно подбоченясь, ответила она.

«А все-таки хороша, мерзавка», — любуясь ею, беззлобно подумал Урманов. Нет ничего удивительного, что охмурила она взбалмошного Игоря Русакова. Их часто видят вместе то в ресторане, то на танцевальной площадке городского парка.

— Напрасно вы, товарищ командир, пригожих ребят нам в помощь не выделили, — продолжала балагурить Снеговая. — Давно бы уже и здесь, в БИЦе, и в посту управления монтажники вкалывали…

— Вы-то себя не обделили, товарищ бригадир, — улыбнулся Сергей.

— Я за всех своих подружек душой болею, — не замешкалась она с ответом. — Нам ведь до ваших лет в невестах ходить нельзя!

— График работ вам известен? — чтобы пересилить неловкость, спросил Урманов.

— Я на планерках мух не ловлю, — ответила Снеговая.

— Ну добро, — скомкал разговор Урманов и затопал обратно по трапу. Снизу донесся дружный хохот, который окончательно разозлил Сергея.

На палубе под горячую руку ему подвернулся спящий в укромном уголке рабочий, судя по заплывшим глазам, с тяжкого похмелья. Сергей приказал выставить лодыря с корабля, а сам медведем вломился в диспетчерскую.

— Давай поменяемся ролями, Серега! — парировал его наскоки Павел Русаков. — Ты корабль строй, а я стану порядки наводить. Что, не хочешь? Тогда хватит мелочиться. Разве можно в таком большом деле обойтись без изъяна? Да завтра этот самый Канарейкин на трезвую голову двойную норму выдаст. А уволю я его по твоему настоянию, ты мне на его рабочее место своего матроса поставить?

— Не поставлю.

— То-то же! А мне что прикажешь делать без Канарейкина? Он у меня сварщик-ювелир…

— Да пойми ты, Павел, твои разгильдяи мою команду разлагают!

— Вот ты своими-то побольше и занимайся. Да с помощников спрашивай построже. Вон сколько их у тебя ходит, и все с нашивками до локтей!

Урманов и сам понимал, что погорячился. Он видел: мелкие неурядицы все-таки не влияют на общий ход строительно-монтажных работ. С каждой неделей «Горделивый», как копилка монетами, наполнялся новыми механизмами и устройствами. Зато и заводчан на нем прибавлялось. Появилось много смежников из субподрядных организаций, которые подчинялись главному строителю сугубо формально и таили от него многие фирменные секреты.

— Вот и попробуй совладай с таким разношерстным народом! — огорченно вздыхал Павел. — Фирмачей полным-полно, а стрелочник по-прежнему один я…

Правда, — и в этом командир имел возможность убедиться, — в налаживании отношений со смежниками главному строителю помогал ведущий конструктор Георг Томп, авторитет которого на всех уровнях был велик.

Как-то раз, когда они утром, по обыкновению, сидели втроем в диспетчерской, Томп вынул из кармана почтовый конверт.

— Письмо получил от Яна, — улыбнулся он. — Скоро они двинутся рейсом на Кубу. И знаете, Павел Иванович, кто идет у них судовым врачом? Ваша сестра Татьяна!

Урманов невольно вздрогнул при этом сообщении и с удивлением глянул на Павла: «Неужели тот до сих пор не знал?»

— Ударилась в бега от мужа, от родных… — сердито проворчал тот, давая понять, что разговор ему неприятен.

Тогда Сергей сам предпринял обходной маневр.

— На каком судне плавает ваш сын? — спросил он Томна.

— На сухогрузе «Новокуйбышевск». Это полуавтомат нового типа. Пятитысячник финской постройки…

— Экипаж на нем большой?

— Полагаю, человек пятьдесят…

— Наверное, сплошная молодежь?

— Капитан на нем опытный, Семен Ильич Сорокин, старый балтиец. Я когда-то сдавал ему судно…

— А женщин на таких судах много плавает? — продолжал выведывать Урманов.

— Полагаю, не больше трех-четырех. Поварихи, буфетчица, дневальная, иногда врач, совсем редко маркони — значит радистка… Все-таки моряк профессия не женская.

— Рейс будет долгим?

— Сдадут генеральный груз в Гаване, забункеруются там сахаром и через Суэцкий канал пойдут в Находку. Так пишет Ян…

Опытному моряку нетрудно было прикинуть в уме примерное время плавания. С учетом стоянок выходило больше полугода. Но Сергей понимал еще и то, какими долгими кажутся дни вдали от дома. Не зря же случаются в далеком океане такие парадоксы, когда после пересечения линии перемены дат можно угодить из дня нынешнего обратно в день вчерашний.

— Слышь, Серега, — окликнул Урманова копавшийся в груде монтажных схем Павел. — Подбрось мне на сегодня десятка три гавриков. Люди позарез нужны!

— Ни одного матроса. У нас строевые занятия.

— Тебе что важнее, корабль побыстрее получить или подметки протереть?

— Мне важно наладить организацию службы. Без нее твоей чудо-технике грош цена будет в море.

— Значит, ты в головы своих матросов хочешь знания через ноги вбить?

— Зато твоих ювелиров ноги не всегда твердо держат, — съехидничал Урманов.

— Ох и зануда ты, Сергей. Потому и бабы с тобой не уживаются…

Урманов резко повернулся и поспешил к выходу.

— Обиделся, — кисло ухмыльнулся Павел. — Умный парень, но самолюбив, как прима-балерина.

— Ум, труд и самолюбие делают обыкновенных людей великими, задумчиво произнес Томп.

Урманов тем временем торопился к заводской проходной, то и дело поглядывая на часы. Ровно в десять он был на плацу, где в двухшереножном строю стоял весь экипаж «Горделивого».

Раздалось протяжное «смир-рноо!», от строя отделился офицер и со вскинутой под козырек фуражки рукой подошел к командиру.

— Товарищ капитан второго ранга! — прищелкнув каблуками, четко начал рапортовать он. — Экипаж ракетного крейсера «Горделивый» для строевого смотра построен. Старший помощник командира капитан третьего ранга Саркисов.

Старпом сделал шаг в сторону, пропуская вперед командира, и повернулся кругом. Чуть приотстав, сопроводил Урманова к середине строя.

— Здравствуйте, товарищи! — на одном дыхании выкрикнул Урманов.

— Здравия… желаем… товарищ… капитан… второго… ранга! шестикратно пророкотали шеренги.

Разрешив стоять «вольно», командир направился к правому, офицерскому флангу. Почти весь командный штат был укомплектован молодежью, на погонах которой поблескивали по две-три, реже по четыре звездочки. Урманов даже посетовал на такое положение в отделе кадров. «Молодость — это недостаток, который быстро проходит!» — успокоил его один из кадровиков. В деликатное положение поставило командира и назначение к нему старпомом Саркисова, закончившего академию в одной с ним группе. Все три учебных года слушатели были на одинаковом положении, называли друг друга в лучшем случае по имени-отчеству и, уж конечно, на «ты».

Урманов шел вдоль строя, пожимая руки офицерам, и невольно вздрогнул, увидев перед собой лейтенанта Русакова. Тот стоял, понуро наклонив голову, в куцем и несвежем кителе, с разошедшимися складками на давно неглаженных брюках.

«Прошастал, стервец, всю ночь и форму не привел в порядок, — сердито подумал командир. — Как же с ним поступить? Прогнать со смотра? Но ведь в строю стоят подчиненные Русакова… Не обратить внимания? Значит, бросить тень на собственный авторитет…» Он стоял в нерешительности, забыв даже подать руку офицеру, пока его не осенило:

— Лейтенант Русаков, — сказал он ледяным тоном. — Прошу вас подменить дежурного по казарме и направить его сюда.

— Есть подменить дежурного, — пряча усмешку, повторил приказание Игорь. Неторопливо вышел из строя и, не оглядываясь, зашагал прочь.

Второй раз за это утро было испорчено настроение Урманова. Он с облегчением вспомнил о том, что отказался от приглашения Русаковых. Иначе ему пришлось бы встретиться со своим нерадивым подчиненным за одним столом. Игорь жил не в казарме, а на квартире у дяди.

Когда строевой смотр закончился и команду повели на обед в столовую, Урманов задержал на минутку старшего помощника.

— Иван Аркадьевич, — обратился он к Саркисову по имени-отчеству, как бывало в академии. — Ты проверял форму одежды офицеров?

— Так точно, товарищ командир, — бодро подтвердил старпом, старательно выговаривая шипящие звуки. И все равно вместо «ч» у него получалось «сч», вместо «щ» выходило «шч».

— И ты не обратил внимания на безобразный вид лейтенанта Русакова?

— Почему не обратил? Я предложил ему переодеться, он сказал, что нет у него другого кителя.

— Тогда почему вы оставили его в строю? — непроизвольно перейдя на «вы», раздраженно воскликнул Урманов.

— Как же можно, товарищ командир? Он же сын командующего нашей эскадрой контр-адмирала Русакова!

— Прежде всего он наш с вами подчиненный, старпом! И требовать с него надо безо всяких скидок.

— Понял, товарищ командир. На будущее учту.

Поздним вечером в каюту Урманова заглянул капитан третьего ранга Валейшо.

— Я не помешаю? — деликатно осведомился он.

— Входите, Федор Семенович, безо всяких церемоний, — откликнулся Сергей.

Валейшо присел на краешек куцего диванчика, притулившегося к стене неподалеку от рабочего стола.

— С утра до ночи в заботах? — улыбнулся он, заметив стопку наставлений с многочисленными закладками.

— Готовлю групповое упражнение с офицерами, — поднял голову от стола командир. — Хватит им заниматься мастеровщиной.

— Мастеровщиной… — повторил последнее его слово замполит. — У вас это прозвучало как ругательство. А ведь на мастеровом люде вся наша промышленность держится, только называем мы его иначе — рабочим классом.

— Против рабочего класса я ничего не имею, — зыркнул на него колючим взглядом Урманов. — Сам из мастерового клана вышел. Только подсобничать заводским рабочим наши матросы больше не будут.

— А как же классовая солидарность, взаимовыручка? — снова улыбнулся Валейшо.

— Не надо громких слов, Федор Семенович, ими из бомбомета не выстрелишь. Нам с вами, между прочим, надо постараться, чтобы матросы не только знали, но и умели применить в бою технику и оружие.

— Вот в этом я с вами совершенно согласен, товарищ командир! Потому-то и нужна золотая середина между теорией и практикой… Впрочем, я зашел к вам по другому делу.

— Слушаю вас внимательно.

— На днях у нас выборы комсомольского комитета. Как вы смотрите на то, чтобы рекомендовать в секретари главного старшину Хлопова? По-моему, парень он серьезный, принципиальный.

— А комсомольцы его поддержат?

— Думаю, да. Он один из самых авторитетных старшин в экипаже.

— Ну что ж, я не возражаю.

— И еще, — замполит смущенно замялся, — один деликатный вопрос… Не могли бы вы потолковать с лейтенантом Русаковым? Я знаю, он вырос на ваших глазах и очень вас уважает…

— О чем же мне с ним говорить?

— С ним что-то странное происходит, друзей у него нет, ко всему безразличен, на службу приходит как на принудиловку…

— Все это больше по вашей части, Федор Семенович, — пряча усмешку, сказал Урманов.

— Пробовал, только ничего у меня не вышло, — бесхитростно ответил замполит.

— Добро, я попытаюсь разговорить лейтенанта Русакова, — согласился Урманов, красноречиво поглядывая на палубные часы, висящие на стене. На языке вертелся банальный вопрос: не пора ли гостю домой, но Сергей вовремя спохватился, вспомнив семейную историю замполита. Три года назад Валейшо овдовел, остался с двумя сыновьями-погодками, старший ходил тогда в первый класс. Помаявшись один с детьми около полутора лет, Федор Семенович женился вторично, привел в дом супругу намного моложе себя. Говорят, жили они поначалу дружно, мачеха была внимательна к мальчишкам до тех пор, пока не родила дочку. Как часто бывает в таких случаях, собственное дитя заслонило ей весь белый свет, а сердце отца оказалось разорванным надвое… «Все мы мастаки по чужим душам, — косясь на застывшего в невеселой позе заместителя, размышлял Урманов. — Зато в своей не всегда можем разобраться…»

— Может, перехватить для вас дежурную машину? — негромко осведомился он, чувствуя, что пауза слишком затянулась.

— Спасибо, Сергей Прокофьевич, — встрепенулся Валейшо. — Поздно уже, мои все спят. Переночую в лейтенантской каюте, там есть свободная койка.

Когда Валейшо, пожелав спокойной ночи, ушел, Сергей быстро разделся и юркнул под одеяло. Но пожелание замполита не сбылось, долго еще лежал Урманов без сна, думая о своем.

…С Ниной он познакомился в одном из крымских санаториев. По вечерам, когда спадала жара, Сергей обычно приходил на волейбольную площадку. Он слыл хорошим игроком, его косые резаные удары никто не мог принять. Правда, для такого удара пас требовался особый: резкий и точный, а толковых разыгрывающих в команде Сергея не было, потому мяч нередко врезался в землю за чертой площадки.

Но вот однажды на задней линии появилась высокая и стройная молодая женщина в капроновой сеточке, под которую были упрятаны пышные темные волосы. Сначала Сергей даже разозлился, увидев ее на месте своего мало-мальски способного партнера, но вскоре получил от нее такой точный пас, что мяч гвоздем врезался в угол площадки соперников. Вскоре они понимали друг друга с полувзгляда.

— Вы из сборной страны? — кокетливо спросила она, когда матч был выигран с сухим счетом.

— Увы, такой чести не удостоился, — в тон ей ответил Сергей, — но был чемпионом ВВМУЗов.

— Чемпионом чего? — не поняла она.

— Высших военно-морских учебных заведений, — пояснил он.

— Так вы моряк?

— Капитан-лейтенант флота российского Сергей Урманов к вашим услугам! — церемонно представился он. Тогда он носил звание, которым очень гордился и считал его самым красивым из всех существующих в армии и на флоте.

— Нина Пайчадзе, аспирант, — сняв сеточку и рассыпав по плечам водопад волос, назвалась она.

— У вас знаменитая спортивная фамилия! — улыбнулся Сергей. — Вы не сестра центрфорварда тбилисского «Динамо»?

— Кажется, он мне приходится дальним родственником.

— Но уж вы наверняка были чемпионкой Грузии!

— Ошибаетесь, я родилась и выросла в Москве. Кстати, мама у меня русская.

Видимо, она походила на мать. Овал лица был у нее славянским, нос без горбинки. Только восточная глубина карих глаз да волосы цвета воронова крыла свидетельствовали о примеси грузинской крови.

После ужина Сергей пригласил новую знакомую на танцы. Когда он в белой флотской тужурке, а Нина в парчовом с блестками бальном платье появились на летней веранде курзала, им присудили приз как самой эффектной паре. До конца заезда они ни одного вечера не провели врозь.

Свадьбу сыграли осенью в «Украине» — недавно открывшемся новом ресторане Севастополя. Поселились временно на квартире у отца Сергея, который только что вышел в отставку и очень томился одиночеством. Прокофий Нилыч души не чаял в невестке, открыто гордился ее красотой.

Потом Сергей, в ту пору помощник командира эскадренного миноносца, ушел в длительное плавание и, оставшись один на один со своими мыслями, почувствовал, как наступает отрезвление… Он понял, что не было любви, а было только увлечение уже потому, что Нина не заслонила в его мыслях Татьяну…

Когда он вернулся, в их отношениях не стало прежней искренней близости, а всегда веселая и жизнерадостная Нина заметно сникла. Сергей понимал, что долго так продолжаться не может.

Они разошлись, не прожив вместе года, расстались без ссор, без взаимных обвинений, даже провели прощальный вечер в кафе, а назавтра Нина вернулась в Москву. Развода не оформляли, лишь после, несколько лет спустя, она написала Сергею, что встретила хорошего человека, и попросила письменного согласия на развод. Нина вышла за своего творческого руководителя — профессора, и Сергей от чистого сердца пожелал ей счастья.

Глава 7

Балтика встретила «Новокуйбышевск» приличным штормом. Короткие злые волны сначала только сотрясали судно, но постепенно раскачали его с борта на борт.

Татьяна почувствовала, как тупая боль обручем сдавливает виски, противный липкий пот обволакивает тело. Когда вязкий комок подкатил к горлу, она вспомнила, что в аптечке есть аэрон, лекарство, снимающее нагрузку с вестибулярного аппарата. Татьяна полезла было в сейф с медикаментами, но в это время прострекотал телефонный звонок.

— Как самочувствие, доктор? — услышала она в трубке резанувший ухо голос помполита. — Советую не ложиться, а переносить качку на ногах.

— Спасибо, ночью я хорошо выспалась, — нашла в себе силы бодро ответить Татьяна. Едва успев положить трубку, ринулась к раковине умывальника. «Что же это делается, черт побери? — прополоскав рот, досадливо размышляла она. — Я же дочь и сестра моряков! Надо брать себя в руки».

Так и не разорвав облатки, Татьяна положила аэрон обратно в сейф, решительно надела белый халат. Было время снимать пробу обеденного меню. При мысли о пище новый комок перехватил дыхание, усилием воли она протолкнула его и распахнула дверь лазарета.

На камбузе в клубах пара несуетливо двигалась повариха, или, как ее по-флотски величали, кокша Варвара Акимовна Петрова, дородная женщина, широкоплечая, с крупными и сильными руками.

— Не изловчилась зачерпнуть, плеснула на плиту, — охотно пояснила она, увидев врача. — Море чуток горбатое. Однако проба готова.

Смотря на ее раскрасневшееся, невозмутимое лицо, Татьяна невольно представила себя такой, какой видела в зеркале несколько минут назад: бледно-зеленой, с рыбьими глазами. Словно разгадав ее мысли, Варвара Акимовна заговорила улыбчиво:

— А ты молодец, Танюшка, не укачиваешься. Вон Лидка, наша буфетчица, плавает второй год, до сих пор в хороший шторм пластом лежит… И не обижайся на то, что тыкаю, я тут со всеми так, окромя Семена Ильича, капитана. Все остальные в сыновья мне гожи…

— Ну а я — в дочери, — тоже попыталась улыбнуться Татьяна, но только судорожно дернула щекой.

— И еще прими мой совет: ешь поболе, когда качает. На сытый желудок оно легче переносится. Даже если все из тебя, а ты взамен новую добавку!

Татьяна открыла пробный судок. Наваристый дух вызвал у нее нервическую дрожь. Первую ложку борща проглотила с усилием, словно касторку, но все равно зачерпнула вторую и третью. Заставила себя съесть щепоть истомленного в жиру янтарного плова, запила его полстаканом компота.

Сделав разрешительную запись в журнале, почувствовала, как неудержимо тянет ее наружу, на свежий воздух. Все равно, что там ее ждет — холод, ветер или дождь, лишь бы расправить стесненную грудь, освободить голову от тяжелого гнетущего дурмана.

Татьяна почти бегом одолела коридор, но осилить запор задраенной по-штормовому тяжелой надстроечной двери не смогла. Опрометью бросилась назад, ворвалась в лазарет, схватив из шкафа кислородную подушку, жадно прильнула к загубнику. Ожогом полоснуло легкие, сразу полегчало, кислород подействовал на нее, как нашатырь на обморочного.

Кто-то несмело постучал в дверь.

— Войдите! — прохрипела она. Но ее не услышали, стук повторился.

— Входите же! — разозлилась она на того, кто стоял за дверью.

— Позвольте, товарищ доктор? — смущенно сказал Ян Томп, переступив порог. В руках он держал графин, наполненный розоватой жидкостью. — Вам нехорошо? — Еще больше растерялся он, увидев ее распростертой на медицинской кушетке. Звякнул горлышком графина о стакан, протянул его Татьяне, второпях плеснув ей на халат. — Выпейте, это газировка с клюквенным экстрактом. Очень помогает…

Она покорно стала цедить сквозь зубы пузырящийся кисловатый напиток, а Ян придерживал стакан широкой, как лопата, ладонью.

— Мы в машине по два графина за вахту приканчиваем, — утешая ее, говорил механик. — Качка ведь на любого действует, только мы стараемся не обращать внимания.

«Хорошо тебе „не обращать“, такому здоровущему, — тоскливо думала Татьяна, страшась нового приступа морской болезни. — А тут жить не хочется…»

— Я говорил с вахтенным штурманом, скоро мы повернем на другой курс, станем под волну, качать перестанет. Можно будет спокойно пообедать.

— Можете, Ян, съесть и мою порцию, — криво усмехнулась Татьяна.

— Мне и так положен двойной рацион, — негромко рассмеялся Ян. — Вы знаете, — оживился он, — у нас в мореходке были два — как это по-русски? два закадычных друга, фамилии у них Лаум и Зорин. Их прозвали барометром и вот такую частушку про них придумали:

Лаум скис и чуть не плачет, Зорин весел, сладу нет, Значит, в море будет качка, За двоих умнет обед. Лаум радуется лихо, Зорин хмурится в тоске, Значит, в море станет тихо, Камбуз будет на замке.

Смешно, правда? А теперь тот самый Зорин, который ел, работает в портнадзоре на берегу, а тот самый Лаум, который укачивался, плавает, как и я, вторым механиком в Латвийском пароходстве. Вы заметили иронию судьбы?..

Татьяна слушала его забавный мягкий выговор, почти не осознавая смысла слов, почему-то ей становилось легче.

Судно вдруг резко накренилось на один борт, мелкой дрожью заколотились переборки, тоненько дзенькнула пробка в графине.

— Ага, вот и поворот! — обрадованно воскликнул Ян. — Теперь до самого Рюгена будем катить как по асфальту.

Действительно, качка сразу же прекратилась, щеки Татьяны стали розоветь, она поднялась с тахты и благодарно улыбнулась Томпу.

— Вы собирайтесь, доктор, а я минут через двадцать приглашу вас в кают-компанию, — сказал он, поднимаясь.

Во главе широкого обеденного стола восседал капитан, худощавый по-юношески человек с жестким бобриком светло-русых волос, только внимательный взгляд мог заметить в них добрую примесь седины. Когда Татьяна представлялась ему, решила: капитану где-то около сорока, и поразилась, узнав, что тому уже за пятьдесят и тридцать из них отданы морю.

По левую руку капитана возвышался первый помощник, широкий и плотный, шрам делал его лицо суровым, даже неприветливым, место справа от торца стола пустовало — старший помощник был на мостике, дальше сидел грузовой помощник — «секонд», как его называли на английский манер, Марк Борисович Рудяков, средней комплекции, с аспидными бровями, сходящимися над крупным бесформенным носом; напротив него «маркони» — начальник радиостанции Юра Ковалев, рыжеволосый паренек комсомольского возраста.

Место врача было в середине стола на стороне помполита, Ян Томп сидел у противоположного конца.

Когда Татьяна села, капитан подал знак, и буфетчица Лида, видная, но флегматичная девица, внесла фарфоровый ковчежец с борщом и поставила его возле капитана. Тот налил половником в свою тарелку и передвинул ковчежец к помполиту.

Когда подошла очередь, Татьяна плеснула себе чуть-чуть, начала есть и пожалела о своей скромности. Казавшийся час назад касторкой борщ теперь был таким вкусным, что Татьяна с завистью покосилась на полные тарелки соседей. Зато плова она положила себе без стеснения.

Подав компот, Лида включила вентиляторы, их лопасти чуть слышно зажужжали под подволоком.

— Можно курить, с мест не сходить! — шутливо скомандовал капитан. На столешнице появились пачки сигарет, вспыхнули желтые язычки зажигалок. Татьяна тоже не удержалась от соблазна, закурила предложенную соседом «Яву».

— Как вели себя новички? — задал общий вопрос комсоставу капитан.

— Твое в машине укачались, — откликнулся со своего конца стола Ян Томп. — Кланялись обрезу…

— «Твое» погоду на судне не делают, — шутливо передразнил второго механика капитан. — Пока был всего лишь штормик, настоящие шторма впереди… Новичков держите под контролем. — Капитан пригасил в пепельнице окурок, живо глянул на Татьяну. — Вы, я слышал, держались молодцом. Ну а первые пациенты уже были?

Татьяна от неожиданности поперхнулась дымом, закашлялась, а Томп тут же пришел ей на помощь.

— Первый пациент — я. Бессонница замучила, — простодушно выпалил он.

За столом дружно хохотнули. Не смеялся один помполит, он вперил свой колючий взгляд во второго механика.

— Кто же тогда храпел сегодня в твоей каюте? — лукаво прищурился грузовой помощник Рудяков. — Аж переборка вибрировала.

— Это из него бессонница выходила, — довольный собственной остротой хихикнул Юра Ковалев.

Но Томпа нелегко было смутить, он сидел монументально спокойный, неторопливо, мелкими глотками осушал третий стакан компота. Татьяна мысленно поблагодарила механика, вовремя подкинувшего ей спасательный круг.

— По вашей части, Доктор, есть радиограмма из пароходства, дождавшись тишины, сказал капитан. — Велено продырявить наши дубленые шкуры. Какая-то прививка против тропической хвори.

— Чур не я первый! — испуганно крякнул Ян, едва не опрокинув стакан; механик, это знали многие, панически боялся уколов.

Кают-компанию снова охватило веселье.

— Теперь Ян лазарет по верхней палубе станет обходить и про бессонницу забудет! — подначил кто-то.

— Он как тот бегемот из мультфильма!

— Вы, доктор, пожалуйста, разберитесь, что это за прививка, как она переносится народом, а уж потом беритесь за шприц, — серьезным, даже немного менторским тоном заговорил капитан. — Не оставьте мне судно без экипажа.

«Что, они меня за легкомысленную фельдшерицу принимают? — обиженно думала Татьяна, теребя под Столом скатерть. — У меня высшее медицинское и семь лет практики… Илья даже на кандидатскую материал собирать заставлял…» Впервые за последнее время она вспомнила о муже, вспомнила мимолетно, как о свидетеле прожитых лет.

— Хорошо, товарищ капитан, я разберусь, — негромко промолвила она.

— И обязательно подготовьте информацию про эту самую болезнь, — подал голос до того упорно молчавший помполит. — Как она протекает, какие последствия после нее бывают. Чтобы ни у кого не осталось желания увильнуть от прививки. Выступите по трансляции, возможность я вам предоставлю.

— Ясно, товарищ помполит, подготовлю.

— И вообще не отсиживайтесь в лазарете как бычок под камнем, обласкал ее взглядом веселых голубых глаз капитан. — Ходите по судну, запоминайте, что для чего, авось пригодится! В порядке исключения можно даже заглядывать в ходовую рубку. — Капитан сделал паузу, оглядел сидящих за столом и уточнил: — Во время капитанской вахты.

После обеда Татьяна проштудировала инструкцию по вакцинации против указанной в радиограмме болезни. Обещалось легкое недомогание без температуры, обычно переносимое на ногах. Зато сама болезнь грозила коварными осложнениями. На них-то и решила Татьяна обратить внимание экипажа.

— Я готова выступить по трансляции, — сообщила она по телефону помполиту.

— Как вам лучше: записаться на магнитофон или вести прямую передачу? — спросил Воротынцев.

— Мне все равно.

— Заикаться не будете?

— Не буду, — решительно заявила Татьяна.

Через полчаса она уже сидела возле трансляционной установки с нежным названием «Березка». Юра Ковалев, потряхивая рыжими кудрями, включил нужные тумблеры и подал ей микрофон.

Стараясь отчетливо произносить каждое слово, Татьяна рассказала о происхождении болезни, ее эпидемическом характере, о том, что единственный способ предотвращения возможного заражения — прививка.

— Особенно не рекомендую уклоняться от уколов мужчинам, — подчеркнула она в заключение, — ибо одно из самых распространенных осложнений — это угнетение половой функции, вплоть до полного бессилия…

Едва она успела положить на место микрофон, как дверь рубки распахнулась, пропуская взъерошенного помполита.

— Вы забываете, товарищ доктор, что находитесь на государственном судне, а не в интимной компании! — хрипло выпалил он.

— О чем вы, товарищ помполит, я вас не понимаю?

— Общесудовая трансляция предназначена вовсе не для того, чтобы разносить скабрезности!

— Простите, но я всего-навсего прочла статью из «Краткого медицинского справочника». Издание вполне официальное, утвержденное Академией медицинских наук. Вот, посмотрите. — Татьяна протянула помполиту объемистый фолиант. Тот машинально полистал страницы и положил книгу на стол.

— Это индивидуальное пособие врача, а не информационный бюллетень, и никто не разрешал вам цитировать его с такими подробностями.

— Но ведь вы же сами просили меня проинформировать экипаж…

— Давайте договоримся раз и навсегда, — перебил ее Воротынцев, прямых передач по трансляции вы больше делать не будете. Сперва на магнитофон, чтобы я мог прослушать пленку, а потом…

Заскрежетал зуммер телефона. Юра Ковалев вынул из упругих креплений трубку, поднес к уху.

— Это вас, доктор.

— Эк вы нас по самому чувствительному месту! — услышала она веселый голос капитана. — Ну теперь держитесь: очередь на прививки будет через весь коридор!

Татьяна невольно улыбнулась, жалея, что эти слова не слышит помполит.

— На мостик у вас нет желания подняться? — продолжал капитан. Приглашаю. Обстановка самая благоприятная.

— Спасибо, товарищ капитан. Непременно воспользуюсь вашим приглашением.

— Так вы меня поняли, доктор? — почуяв неладное, поспешил закруглить разговор Воротынцев.

— Я вас поняла. Думаю, что микрофон теперь мне понадобится не скоро.

По окованному медными пластинами трапу Татьяна поднялась в ходовую рубку, казавшуюся полукруглой из-за выпуклых ветровых стекол впереди и по бокам. В просторном помещении было прохладно и тихо. Возле квадратной тумбы переминался с ноги на ногу матрос Гешка Некрылов. Татьяна кивнула ему, словно старому знакомому. Она поняла, что тумба — это рулевое устройство, а Гешка несет вахту возле него. Оглядевшись по сторонам, она догадалась о предназначении еще нескольких приборов, ведь ей неоднократно приходилось бывать на кораблях отца и старшего брата.

— Это радиолокатор? — спросила Татьяна, подойдя к высокой колонке, прикрытой сверху резиновыми наглазниками.

— Угу, — откликнулся матрос. — Навигационная станция кругового обзора.

Татьяна прильнула к наглазникам и увидела зеленоватый экран, обрамленный сероватой каймой; по кругу бежала желтая линейка, расцвечивая экран серебристыми оспинками. Она сообразила, что кайма — это очертания ближнего к судну берега, а оспинки — попутные и встречные пароходы. Радиолокатор ей тоже показывали и объясняли суть его работы.

До рези в глазах всматривалась она в белесое кружево побережья, словно в абстракции света и тени хотела разглядеть свой дом на Беломорской улице в Москве. Поймав себя на этой мысли, горько усмехнулась: нет больше у нее собственного угла, живет она у отца по временной прописке. Правда, говорят, у женщины дом там, где ее дети…

— Ага, у меня гости! — вернул ее к действительности бодрый голос капитана. Он был при полной форме: в тужурке с четырьмя шевронами, в широкополой фуражке, с большим биноклем на груди. — Идемте-ка на крыло мостика, — предложил он. — Там пейзаж повеселей!

Следом за капитаном Татьяна вышла в боковую дверь на открытую площадку, защищенную спереди широким обвесом. Возле борта на возвышении стоял репитор гирокомпаса под круглым колпаком, Татьяна узнала этот прибор. Она поднялась на возвышение, капитан Стал рядом, по другую сторону тумбы репитора.

— Видите, какой курорт, — глянув окрест, улыбнулся он.

Действительно, ветер дул в корму, и на мостике было тепло и уютно. Сверху волнение не было заметно, видно только, как нос судна вспарывает воду, отваливая на обе стороны пестрые пласты.

Ноздри Татьяны щекотали сызмальства знакомые запахи. Ими были пропитаны одежды отца и брата Андрея, когда те возвращались домой из плавания. Дух моря был стойким и подолгу не выветривался из прихожей, где на вешалке отдыхали флотские регланы. И вот теперь, спустя много лет, она сама полной грудью вдыхала этот воздух, различая в нем привычную терпкость йода, жесткость соляной эмульсии, сладковатость сырой прели.

— Здесь торная дорога, — подал реплику капитан. — Тесно, как на улице Горького в столице. Сейчас в нашей зоне более двадцати судов. Вон, смотрите, совсем рядом чапает норвежский лесовоз. Капитан на нем бережливый, даже флага не поднял, чтобы на ветру не обтрепывался…

Он предложил Татьяне бинокль, и она увидела серый, изборожденный ржавыми потеками остов судна, идущего встречным курсом. На палубе его громоздились штабеля бревен, они были видны так отчетливо, что Татьяне почудился запах соснового бора. На обшарпанной скуле она прочла латинское название судна «Сеуда». Лесовоз шел на волну и ритмично клевал носом, вздымая фонтаны брызг.

— Грузился, видать, второпях, — рассуждал капитан. — С креном идет… У них, у капиталистов, время — деньги. Хотя в этом нам не мешало бы у них поучиться. Уймищу времени теряем на стоянках, бьем по государственному карману… Тридцать лет я морским извозом занимаюсь, портовое оборудование за это время в десять раз мощнее стало, а вот денежки считать до сих пор не научились…

— Но ведь государство, Семен Ильич, за бесхозяйственность по головке не гладит, наказывает нерадивых, штрафы берет.

— Верно, штрафует. Перекладывает деньги из одного кармана в другой. Вот если бы раскошеливались лично те, кто возле причалов пробки создает, тогда бы мигом порядок навели…

Видимо, капитан говорил о наболевшем, выстраданном за долгие годы бродяжничества по морям и океанам, даже лицо его посуровело. Татьяна перевела разговор на другое:

— Жена ваша мужественная женщина, Семен Ильич. Столько лет провожать и встречать — великое терпение нужно.

— Наталья у меня — надежный товарищ, — снова улыбнулся капитан. Такого сынищу мне вырастила — загляденье! Митька наш в армии в ракетных войсках, старший сержант. Только после демобилизации намерен в мореходку двинуть, хочет продолжить династию Сорокиных.

— Значит, ваша жена и сына тоже будет провожать и встречать, вздохнула Татьяна, — а мы, женщины, труднее переносим разлуку…

— Вы никак успели соскучиться по муженьку? — усмехнулся капитан.

— Нет, мы с мужем живем врозь. Сынишка у меня на берегу остался, тоже Димка…

— Знаете, как я растил, в кавычках, своего Дмитрия! — оживился Сорокин. — Впервые увидел его трехмесячным Чебурашкой, во второй раз годовалым ползунком. Когда пришел домой после третьего рейса, он уже лопотать научился. Прогоняет меня от мамки: «Дядька, — сопит, — уходи!»

— Но ведь это грустная история, Семен Ильич…

— Такова наша морская планида, доктор. Мы вот с Натальей, когда бронзовую свадьбу отмечали, сочли по денечкам, сколько же за десять лет вместе пробыли: не наскребли и трех годочков. Зато есть во всем этом и добрая сторона: каждая новая встреча — настоящий праздник! Такого, когда всю жизнь бок о бок живешь, не бывает…

— А почему бы старым капитанам, не по годам, конечно, а по стажу плавания, таким, к примеру, как вы, не разрешить брать с собой в плавание жен?

— Вас бы в наши министры! — весело рассмеялся капитан. — За границей это испокон веков практикуется.

Глава 8

Приворотом линий валов на «Горделивом» начались швартовые испытания. Крейсер уперли форштевнем в бревенчатый щит, опущенный с углового выступа причала, подстраховать корму от рыскания пришел заводской буксирчик-толкач, нос которого был оплетен большущим веревочным кранцем.

Сергей Урманов, Павел Русаков и Георг Томп стояли на противоположном от берега крыле ходового мостика, возле пульта временной трансляционной установки.

— Правая машина к запуску готова! — послышался в динамике глуховатый голос сдаточного механика. Урманов знал, что там, внизу, в машинном отделении, находится сейчас и командир боевой части пять Дягилев, который волнуется не меньше заводчан.

— С богом! — после паузы, возможно неожиданно для самого себя, откликнулся Павел Русаков, и эта его «команда» не удивила ни стоящих на мостике, ни ждущих приказания в машинном.

Корабль мелко задрожал, наполняясь прерывистым гулом, гладкая, подернутая мазутной пленкой поверхность воды за его кормой всколыхнулась, выбросив шапку пузырей.

— Первый вздох младенса, — сказал Георг Томп, и это его «младенса» прозвучало так ласково и проникновенно, что Урманов с Русаковым невольно улыбнулись.

— Хорош младенец, почти полмиллиона пудов! — хмыкнул Павел, вытирая платком вспотевший лоб.

Кормовые швартовые надраились струной; Урманов дал знак рукой капитану буксира, и маленькое суденышко, как теленок слона, боднуло борт крейсера.

— Готовы дать реверс! — доложили из машинного отделения.

— Валяйте! — разрешил главный строитель.

— Тебе, Павел, не мешало бы командные слова подучить, — не выдержал такого легкомыслия Урманов. — Все-таки с военным флотом дело имеешь и морское звание носишь…

— Мои меня с полуслова понимают! — ощетинился Павел.

— Твои, может, и понимают, а вот мои плечами пожимают.

— Сухарь ты, Серега. Неужто не доходит до тебя торжественность момента? Младенец наш вздохнул и ножонками дрыгнул! Через годик заберешь ты его у нас — и прощайте, родные, прощайте, друзья!..

— Этот корабль останется в истории судостроения, — задумчиво вымолвил Томп. — Совершенно новые принципы конструирования, другая технология… Я вот, грешник, думал, что флот никогда не распрощается с госпожой заклепкой.

«А ведь и в самом деле постройка „Горделивого“ — факт исторический, подумалось и Сергею, на душе у него потеплело. — Коль войдет в историю корабль, не должны забыть и первого его командира…» Он пожалел о том, что не привился у нас добрый обычай помещать на видном месте палубной надстройки фамилий командиров — снизу вверх. Верхняя — фамилия действующего. В этом и преемственность поколений, и дань уважения к первому человеку на корабле. Не зря ведь марсофлотам бывшей владычицы морей Великобритании внушали веками: «Бог на небе, король в Лондоне, а капитан на мостике. Он для вас и бог, и король, и воинский начальник!»

Правда, Сергей не посмел бы высказать эти честолюбивые мысли вслух, не всякий поймет… Как не все знают обыденную изнанку командирской должности, в которой огорчений бывает не меньше, чем радостей. Одно ему довелось пережить совсем недавно.

Урманов долго готовился к разговору с Игорем Русаковым, обдумывал, как бы поделикатнее все обставить. Но потом на все махнул рукой, решив объясниться попросту, как мужчина с мужчиной.

— Ты не торопишься вечером, Игорь? — спросил он лейтенанта в конце рабочего дня и, не дав тому ответить, добавил: — Тогда загляни ко мне после ужина.

— Есть, — буркнул Русаков, и глаза его настороженно сузились. Видимо, он догадался, что разговор предстоит не праздный.

Таким он и явился в командирскую каюту: настороженно-собранным, закованным в панцирь холодного равнодушия. Урманов это почувствовал сразу и разозлился.

— Послушай, Игорь, — сказал он, сев напротив лейтенанта, лицом к лицу. — Мы знаем друг друга давно и давай не будем финтить. Сначала ответь на мои вопросы. Ты ведь сам просился на «Горделивый»?

— Сам, — ответил лейтенант, не поднимая взгляда.

— Хорошо, это уяснили. А теперь ты жалеешь о своем выборе?

— Кто вам сказал, товарищ командир? — шевельнул бровями Игорь.

— Сам вижу. Тянешь служебную лямку, будто она тебе бока трет!

— Я свои обязанности выполняю. От и до…

— Вот именно: от и до! А где твоя пытливость? Где профессиональная гордость?

Русаков откинулся на стуле, во взгляде его промелькнула насмешка.

— Служба не женщина, чтобы ее любить, товарищ командир.

— Но как можно по-настоящему узнать свое дело, не полюбив его?!

— Выходит, можно…

— Ремесленником стать можно, а настоящим моряком нельзя!

— Ремесленники пока тоже нужны…

— Стыдно мне слушать тебя, Игорь! Ты ли это говоришь? Ты — моряк уже в третьем колене! Не забывай, чью ты фамилию носишь, ее весь наш флот знает. Ишь ты, служба для него не женщина! А вот дед твой ее на всю жизнь полюбил и отцу твоему эту любовь передал!

Урманов разволновался, встал, резко отодвинув стул, прошелся туда-сюда по комнате. Лейтенант продолжал спокойно сидеть.

— Кстати, о женщинах, — снова подошел к нему Сергей. — Может, потому тебе служба в голову не идет, что другим твоя голова занята? Что у тебя с этой маляршей?

Русаков встрепенулся, словно его неожиданно окликнули, на скулах проступили багровые пятна.

— Ничего особенного, — выдохнул он. — Ирина моя невеста.

— Так, — обескураженно крякнул Урманов. — Вон, значит, куда у вас зашло. А сколько же тебе лет, Игорь?

— Вы же знаете, двадцать три…

— Совсем перестарок! Пора, пора тебе жениться, не то всех невест расхватают, в бобылях останешься, как твой командир!

— Не понимаю вашей иронии…

— Чего тут понимать! Зеленый ты еще для женитьбы! Ты сначала на палубе как следует стоять научись, ракушками хоть чуть-чуть обрасти, а уж потом заводи семью!

— Женитьба — мое личное дело, товарищ командир! — повысил голос лейтенант. — И просить разрешения я ни у кого не намерен.

— А совета у отца с матерью спросить ты намерен? Им не безразлично, кого ты в свой дом приведешь. Кстати, а сколько лет твоей избраннице? Мне думается, она постарше тебя…

— Это не имеет никакого значения.

— Пока не имеет, а пройдет десять-пятнадцать лет, ох как будет иметь. Я уже не говорю о сомнительной репутации твоей невесты…

— Не смейте так говорить о ней! — вскочил со стула лейтенант. Щеки его пылали, алые пятна выступили даже на шее.

— Словом, так, товарищ лейтенант, приказываю вам завтра же переселиться в казарму, будете жить вместе со всеми командирами групп.

— Вы не имеете права!

— Имею. Не нравится — можете жаловаться по инстанции, как положено по уставу. Вам ясно мое приказание? Свободны, товарищ лейтенант.

После ухода Игоря Урманов долго еще не мог успокоиться. Чувствовал, что неубедительно говорил с парнем. Наорал как на мальчишку, а тот уже сам людьми командует, сложнейшая техника ему доверена… Ехидный червячок точил совесть Сергея: «Вспомни, сколько было тебе, когда ты собирался делать предложение его тетке Татьяне? Двадцать шесть? Велика ли разница?» И тут же самолюбиво оправдывался тем, что был в ту пору уже просоленным морским волком и должность занимал на две категории выше…

Назавтра Павел Русаков встретил его в диспетчерской вопросом:

— Ты чего заставил Игореху чемодан собирать?

— Перевел его на казарменное положение.

— А по какой причине?

— Пусть живет вместе со всеми. Ему полезно побыть в коллективе.

— Понятно. Значит, выразил недоверие его дяде, — многозначительно произнес Павел.

— Отчасти да, — в тон ему ответил Сергей. — Ты, к примеру, знаешь, с кем он время проводит?

— Знаю. С Ириной Снеговой. Красивая деваха, не со всяким пойдет.

— А говорил он тебе, что жениться на ней хочет?

— Нет… — заметно опешил Павел, но тут же приободрился. — Ну что ж, коль решил, пусть женится. Он вполне взрослый человек.

— А тебе известно, какие разговоры ходят о его невесте?

— Завистники болтают, те, которым она от ворот поворот дала. А я не верю сплетням, Ирина себе цену знает.

— Дело твое. Но ему вообще рано семью заводить, еще моряком настоящим не успел стать. Пусть сначала мудрости житейской поднаберется.

— Русаковы все рано женились, — хитро улыбнулся Павел. — Но это не помешало им в приличные люди выбиться, даже в адмиралы…

— Коли так, я в этом деле не участник, — сердито махнул рукой Урманов. — Единственно, о чем тебя прошу, напиши ты сам обо всем Андрею Ивановичу.

— Разве Игореха сам не напишет?

— Я в этом не уверен, Павел. Он знает, что отец не одобрит его намерения.

— Ну ладно, на днях черкну письмишко.

— Это дело нельзя затягивать, Павел! Может, Андрей Иванович сумеет его переубедить. Отцовское слово весомей.

— А наше с тобой, выходит, ничего не значит? — хмыкнул Павел. Что-то ты слишком мрачно настроен, Серега. Тебе, видно, самому жениться надо, чтобы жена тебя отогрела.

— Спасибо за совет, но я уже один раз обжегся.

— Один раз не в счет! — хохотнул Павел, а Урманов мысленно подивился его беспечности, словно речь шла не о судьбе родного племянника, а о ком-то постороннем. С такими, как эта самая Кармен, шутки плохи. Вцепится — и будет играть как кошка с мышью, пока не надоест…

— Греется подшипник левой линии вала! — прервал его размышления доклад из поста управления машинами.

— Тьфу ты, черт! — ругнулся Павел. — Вот и запоносил наш младенец…

— Будет еще и корь и коклюш, — одобряюще усмехнулся Георг Томп. Пусть в детстве всем переболеет, тогда расти здоровым будет.

Они говорили о корабле, будто о живом существе, и Урманову тоже передалось их благоговейное родительское чувство. И он подумал о том, что не зря на средневековых парусниках форштевень украшали фигурой человека либо животного, а в минуты смертельной опасности марсофлоты молились не только о спасении своих душ, но в первую очередь слезно просили о милости божьей к грешной душе их судна.

— Я в машину, — сказал Павел и загромыхал по трапу.

— Достается ему больше всех, — поглядел вслед главному строителю Томп.

— Ничего, ему полезно похудеть, — усмехнулся Сергей.

— Я помню, как в пятидесятом строили головной сторожевик, — продолжил разговор конструктор. — Все души он из нас вымотал, там хандрит, здесь не ладится… Но все-таки довели проект до ума. До сих пор эти корабли пользуются доброй славой…

Урманов уважительно смотрел на седовласого, костистого эстонца, понимая, что каждый спроектированный, построенный и отправленный в плавание корабль унес в далекий океан частицу его большого и щедрого сердца.

Почему бы не приваривать на кораблях памятную табличку: «Генеральный конструктор проекта имярек, главный строитель такой-то». Ведь делают такие на уникальных зданиях, мостах, даже на вокзальных виадуках. Неужто создатели кораблей не заслужили подобной чести?

— Как ваш сын, Георг Оскарович, вести о себе подает? — осторожно осведомился Урманов.

— Ян очень внимателен ко мне, — дрогнувшим голосом ответил Томп. — Из этого рейса уже две телеграммы прислал. Последнюю с Азорских островов…

Справляясь о Томпе-младшем, совсем о другом человеке думал сейчас Сергей. «Как же принял тебя суровый океан, заблудшая душа? — с грустью мысленно вопрошал он. — Потому, видно, решилась ты пойти нелегкими мужскими дорогами, что не сумела на земле выбрать верного пути…»

* * *

Вспомнился Урманову далекий уже майский вечер, самый печальный в его жизни… Весна в том году была ранней и бурной. Еще в конце марта, не страшась ночных заморозков, отчаянно зацвел миндаль, в апреле окутались зелеными облачками листьев платаны и вязы, а в начале мая зажгли свои белые свечи каштаны. На душе Сергея было той весной постоянное щемящее чувство тревоги и радости…

Танюша тогда на два дня приехала домой из Симферополя, схимичила чего-то с лекциями, а эсминец Сергея временно стоял в Севастополе и потому он имел возможность бывать на берегу.

Сергей назначил встречу на Приморском бульваре, возле раскидистой старой ивы над фонтаном и, коротая время, прохаживался неподалеку по отмытым весенними ливнями асфальтовым дорожкам.

Он был в сшитой на персональный заказ у доброго портного тужурке, в белой фуражке с высокой тульей, и ему доставляло удовольствие ловить на себе пристальные взгляды встречных девушек. И вообще дела у него в ту пору шли здорово. Только что он получил звание старшего лейтенанта и назначение командиром штурманской боевой части.

Кажется, это была единственная пора в его жизни, когда он пытался даже писать стихи. Несколько строчек застряли в памяти:

Вновь в Крыму капризный ветер марта Шелестит цветущим миндалем, Тонкой паутинкою на картах Остается путь за кораблем. А вокруг, за мачты задевая, Бродят тучи в небе штормовом, Клочья пены чайками взлетают, Шапками вскипают под винтом. Отчего же петь хочу я звонко, Почему я вдруг лишился сна? В сердце синеглазою девчонкой Входит черноморская весна…

— Привет блестящему морскому офицеру! — воскликнула Татьяна, переводя дух. Пышные белокурые волосы ее были перехвачены надо лбом голубой бархатной лентой, цветастое шелковое платье двумя резкими клиньями ломалось на груди, на стройных ногах белые туфельки с модными каблуками-шпильками. Сергей невольно залюбовался ею: она походила на какую-то ослепительно яркую бабочку-махаона.

— Здравствуй, Танюша, — негромко сказал он, нежно прикоснувшись к ее руке. — Ты стала делать маникюр? — обратил он внимание на густо-малиновые ногти.

— А разве это плохо? — кокетливо оттопырила она нижнюю губку.

— Нет, просто непривычно.

Они спустились по широким ступеням на бетонную набережную, которую лизали суетливые волны от снующих туда-сюда катеров, подошли к знаменитому памятнику «Затопленным Кораблям».

Сергей смотрел на иссеченную ветрами мраморную колонну, которую венчал позеленевший бронзовый орел с лавровым венком в клюве, и представлял себе торчавшие здесь более ста лет назад высокие кресты мачт, перекрывшие вход в Севастопольскую бухту. Ничуть не походили они на сиротливые кладбищенские надгробья, это были грозно щетинившиеся реями пики, готовые пропороть днища вражеским фрегатам. По сути дела, они были прообразом будущих боновых заграждений…

— Знаешь, Сережа, мне моя профессия нравится все больше и больше, говорила Татьяна. — Я уже начинаю привыкать даже к анатомичке. Именно там уясняешь себе предостережение древних: помни о смерти! Последний раз экспонатом была молодая женщина, скончавшаяся от родов… Слово-то какое экспонат! Жил человек на свете, радовался и страдал и вдруг стал наглядным пособием для студентов медфака…

— Зачем такие грустные разговоры, Танюша? — ласково прижал к себе ее локоть Сергей. — Ты думай о том, сколько людей будут тебя благодарить за возвращенное здоровье. Лично я готов всю жизнь быть твоим пациентом…

Она как-то странно глянула на него, но ничего не ответила. А у Сергея от этого ее взгляда застряли в горле все слова, которые он собирался сказать. Нехорошее предчувствие ознобило его.

— Ты простишь меня, Сережа? — вдруг виновато опустила голову Татьяна. — Мы погуляем еще чуток, а потом ты проводишь меня на автовокзал, мне сегодня обязательно надо быть в Симферополе.

— Зачем же? — недоуменно воскликнул он.

— Нужно, Сережа… Неотложные институтские дела.

— Какие могут быть дела в выходной день? — все еще цеплялся он, как утопающий за соломинку.

— Важные, Сережа…

Урманов почувствовал тогда, что бетон набережной качнулся под ногами, словно корабельная палуба от внезапно налетевшего шквала.

— Тебя кто-то ждет? — хрипло пробормотал он.

— Да, Сережа! — решительно тряхнула она волосами. — Меня ждет один человек, который мне очень и очень дорог…

— Вопросов больше нет, — выдавил из себя он. — Все ясно…

— Мы ведь останемся добрыми друзьями? Правда, Сережа? — виновато говорила она, ловя его повисшую плетью руку.

— Останемся, Таня…

— Ты что, оглох? — спросил Урманова поднявшийся на мостик Павел. Кричу тебе, кричу, а ты ноль внимания.

— Что с линией вала? — деликатно вмешался Томп.

— Будем перебирать подшипник, Георг Оскарович, — ответил Павел Русаков и поднял над головой скрещенные руки, давая знать капитану буксира, что на сегодня работы закончены.

Глава 9

Вторично «Новокуйбышевск» тряхнуло в проливе Скагеррак. Это был уже настоящий шторм. Даже во внутренних помещениях было слышно, как волны с ревом набрасываются на судно.

Татьяну вновь скрутил приступ морской болезни. Некоторое время она пыталась сопротивляться, держалась на ногах, но мучительные спазмы пищевода и головная боль уложили ее в постель. Сквозь дремотную одурь она смутно улавливала какие-то команды по судовой трансляции, необычно резкие выкрики капитана, видимо, наверху что-то происходило.

Потом гулко хлопнула входная дверь лазаретного отсека.

— Доктор, где вы? — позвал ее кто-то.

Собрав все силы, Татьяна поднялась с койки, сунула обмякшие ноги в домашние шлепанцы.

В приемной стоял секонд — грузовой помощник Рудяков, держа правой рукой левую, перевязанную окровавленной тряпицей.

— Точите скальпели, доктор! — попытался шутить он, но болезненная гримаса согнала с его лица улыбку.

— Что с вами? — встревоженно спросила Татьяна, чувствуя, как свежеет ее голова и четким становится сознание.

— Маленько шмякнуло грузовой оттяжкой. Раскрепился контейнер, пришлось выбираться на палубу…

— Идите сюда, Марк Борисович, — позвала она его в процедурную: Быстро набросила на плечи белый халат, вымыла над раковиной руки.

— Да, — вздохнула она, убрав с кисти секонда тряпицу. — Вас не шмякнуло, а рубануло…

Тыльная сторона ладони Рудякова была глубоко рассечена, в ране видны были следы какой-то грязной смазки.

— Придется вам потерпеть, голубчик, — покачала головой Татьяна. Надо продезинфицировать и наложить пару шовчиков.

— Потерплю, доктор, — покорно кивнул головой секонд.

Он и в самом деле не шевельнул ни одним мускулом, пока Татьяна промывала и зашивала ему рану. Сделав тугую повязку, она сказала:

— Денька три руку надо держать в покое. Каждое утро приходить на перевязку. А пока составим акт производственной травмы.

— Что вы, доктор! — отчаянно замахал здоровой рукой Рудяков. — Если мы станем по таким пустякам акты плодить, нас с вами после рейса заклюют! Инспекторов по технике безопасности нагонят, душу всем наизнанку вывернут.

— И все-таки положено…

— Мало чего положено! Пальцы целы, рука работает, а шрамы только украшают мужчину.

— Ну ладно, уговорили. Будьте только в следующий раз поосторожнее.

— Спасибо, доктор. И послушайтесь моего совета: никогда не становитесь грузовым помощником!

— Меня моя профессия вполне устраивает, и я менять ее не собираюсь, рассмеялась Татьяна.

Рудяков вышел, а Татьяна с приятным удивлением обнаружила, что все эти четверть часа, пока обрабатывала рану секонда, не замечала качки. «Похоже, начинаю привыкать, — обрадованно размышляла она, — ни за что теперь не позволю себе раскиснуть и завалиться в постель!»

Когда Татьяна во время обеда появилась в кают-компании, раздалась грозно-шутливая реплика старпома:

— Кто тут утверждал, что наш доктор моря не нюхала?

— Танюша у нас молодцом! — ласково пропела Варвара Акимовна, подававшая комсоставу вместо укачанной буфетчицы Лиды. — Сразу видать морского роду-племени.

— А вы знаете, как классно наш доктор секонда заштопала? — подал голос Юра Ковалев. — Он теперь ждет, пока рука заживет, чтобы еще какую-нибудь конечность под оттяжку подставить.

Дружный смех засвидетельствовал, что острота маркони оценена по достоинству.

— Советую всем быть поосторожнее, — улыбнулась и Татьяна. Отрубленное напрочь не пришивают даже в клинике профессора Богораза.

Место Рудякова за столом пустовало, это добавляло пылу разошедшимся острякам.

Ян Томп рассказывал Татьяне об удивительной незлобивости грузового помощника, который не обижался даже на присвоенное ему шутливое звание «дамского мастера». У него росли три дочери, и утверждали, что он предъявил жене ультиматум: не остановишься и на дюжине, пока не родишь продолжателя фамилии!

Всякое упоминание о детях вызывало у Татьяны приступ щемящей тоски. Димку на все лето забрал Илья. Из Калининграда она несколько раз звонила в Куйбышев, разговаривала с бывшим мужем. Тот деликатно передавал трубку сыну.

— Мне здесь хорошо, мамочка! — радостно кричал Димка. — Папа мне чешский велосипед купил с тормозом и трещоткой! Приезжай поскорее к нам!

Слова его неприятно задевали Татьяну, она представляла, как Илья выпытывает у Димки: поздно ли приходила мама домой, бывали ли у них гости, кто звонил по телефону и прочие подробности ее жизни. Она не боялась, что Илья станет настраивать сына против матери, знала порядочность его в подобных делах, но даже само сознание того, что долгое время Димка будет находиться возле отца, тревожило ее. Почему? Не хотелось об этом думать.

— Вы знаете, Татьяна Ивановна, — вытер губы салфеткой старпом Алмазов, — лет двенадцать тому плавал я четвертым помощником на одном сухогрузе. Был это старый лапоть, угольщик, в хороший ветер двух узлов не выгребал. На другие коробки нашего брата — бывших офицеров тогда не брали. Вся механизация на лапте — четыре грузовых стрелы, а в остальном: мешок с угольком на плечи, нажал пальцем собственный пуп — и рысью по сходне до палубного бункера! Так вот, была на этом ихтиозавре собственная знаменитость: фельдшер с морским стажем Григорий Савельевич Быков, в обиходе — Докбык. Силищи мужик невероятной, двухпудовкой мог несколько раз перекреститься, и такой же могучей лени. Спать мог в любом месте, при любой погоде и в любой позе. Собственно, и дел у него особых не было, ребята в экипаже подобрались здоровые и выносливые. А вспомнил я сейчас о нем потому, что очень уж забавным был метод его лечения. Приходит, к примеру, матрос с царапиной, Докбык осмотрит его и говорит: «Пустяки, паренек, у моей жены такое было. Помазал ей руку три раза зеленкой, и прошло!» Другой заявляется, не к столу будь сказано, с чирьяком на мягком месте. Докбык опять свое: «Такое я у жены за неделю вылечил. Пришлепал ей, где следует, тампон с ихтиолкой…» А третий моряк в Одессе вернулся утром с берега и, грешным делом, что-то неладное у себя заподозрил. Покаялся Докбыку, тот было завел обычное: «Пустяки… — но тут же спохватился: Стоп, — говорит, — такого у моей жены не бывало, лечить не умею! Придется тебя, паренек, направить в больницу…»

За столом прошелестел негромкий смешок, слушатели застеснялись доктора, не зная, как та прореагирует на старпомовскую травлю.

— Муж у меня тоже врач, — усмехнулась Татьяна. — Так что домашней практики я не получила. Что касается последнего названного прецедента, то подобное и я лечить не умею…

— Татьяна Ивановна, милый наш доктор, я же ни умом, ни сердцем не хотел вас обидеть! — прижал картинным жестом ладони к груди Алмазов. — Я просто вспоминаю, каким тогда был наш торговый флот и какие дремучие люди в ту пору на судах плавали. Разве с нынешними их сравнишь?

— А я вовсе и не обиделась, Генрих Силантьевич. С чего вы взяли? Тем более, что такие быки до сих пор не перевелись… И не только в медицине.

Старпом закашлялся, не находясь с ответом. Выручило его появление в кают-компании Рудякова с рукой на марлевой перевязи.

— Явление героя дня народу! — прыснул Юра Ковалев.

Рудяков добродушно поздоровался со всеми присутствующими.

— Ты зачем это ляльку нянчишь? — притворно нахмурил брови Алмазов. Захотел мне свою вахту сплавить?

— Охотно сдам вахту, только вместе с должностью! — отшутился секонд.

— Чтобы по твоей милости кто-нибудь другой без головы остался? Генгруз под твоим руководством раскрепляли.

— Под нашим с вами общим руководством, товарищ старпом, — деликатно уточнил Рудяков.

— Дайте же человеку поесть! — вступилась Варвара Акимовна.

— Он столько крови потерял, ему теперь калории нужны! — не удержался от последней подначки Юра Ковалев.

— Ладно, — смилостивился Алмазов, — оставим секонда в покое и перейдем к самокритике. Эти все про меня знают, я специально для вас, Татьяна Ивановна, расскажу один эпизод… — Алмазов стрельнул в ее сторону озорным взглядом и продолжил без улыбки: — Было это в одном из портов «энского» моря. Мой шип безнадежно застрял под разгрузкой, и заела меня тоска зеленая…

Вы еще не знаете, что эта морская хандра страшнее всех ваших инфекций, вместе взятых, и единственное лекарство — какое-нибудь сумасбродство. Так вот, однажды вечером швартуется напротив нас шикарный лайнер, наш сухогруз — запачканный поросенок рядом с этим лебедем белым. И так мне захотелось побывать на палубе этого круизера, поглазеть на расфуфыренных женщин — спасу нет. Надеваю свой выходной смокинг — и туда. Возле самого чужого трапа встречаю двух корешков по училищу, оказывается, они со своими милашками совершают свадебное путешествие. Тут, разумеется, начались представления, приветы, поздравления, а еще через полчаса оказались мы все вместе за столиком судового ресторана. Тосты за молодых, им сладко, а мне горше горького… Словом, набрался до полной грузовой отметки, кое-как снялся с якоря и побрел куда глаза глядят… Проснулся оттого, что покачивать стало. Первая мысль: неужели свою вахту проспал? Потом огляделся, понять ничего не могу: все в каюте чужое, незнакомое. Распахнул дверь, увидел ковровую дорожку в длиннющем коридоре и тут только сообразил, что меня везут куда-то на том самом шикарном теплоходе… Кое-как добрался до ходовой рубки, спрашиваю вахтенного штурмана: куда идем и скоро ли новая стоянка? Выясняется: к черту на кулички, швартовка через сутки. Что предпринять? Хоть «SOS» давай, хоть волком вой персональный катер не пришлют. Тут, как на грех, пассажирский помощник объявился. «Ну и фокус, — говорит, — который год билеты проверяю, а такой жирный заяц первый раз попался!»

Нечего делать, пришлось давать своему кэпу радиограмму, а тот был мужик серьезный, юмора не понимал, взял и тут же доложил в пароходство. Уходил я в тот круиз вторым помощником, а возвратился уже третьим…

Слушатели хохотнули для приличия, видимо, зигзаги биографии Генриха Силантьевича были им хорошо известны, а Татьяна впервые подумала о той непосредственности, которая возникает в отношениях моряков дальнего плавания. Разве бы стал Алмазов выставлять себя в таком невыгодном свете где-то в компании случайно собравшихся людей? Нет, конечно. А здесь, вдали от родимых причалов, не считается зазорным позабавить товарищей рассказом о себе самом, непутевом. К тому же истории, подобные только что услышанной, невозможно сохранить в тайне, они изустно и письменно разносятся по всему флоту, обрастая домыслами и преувеличениями, становятся легендами. Татьяна вспомнила, что этот сюжет обыграл в своей книжке Борис Кливеров, он же Ролдугин, только его незадачливый герой угодил из английского порта Кардифф в ирландский Дублин и добирался обратно на свое судно с немалыми приключениями.

Ролдугин подарил ей свою книжку, поставив на титуле автограф: «Владычице моих грез и яви с негаснущей надеждой».

Татьяна не сомневалась в искренности этих вычурных слов, да и самому Борису была благодарна, что поддержал ее в самые трудные дни, когда растерянность у нее сменялась тоской, а тоска отчаянием. Даже ночной гостиничный эпизод казался просто неприятным сном. До сих пор в ее каюте стоял букет засохших цветов, которые Ролдугин принес на причал в день отхода «Новокуйбышевска».

— Вы читали сборник «За синей далью»? — чтобы поддержать разговор, спросила она Алмазова.

— Опус Кливерова-Шиверова? — подскочил на своем кресле старпом. — За него Борьке Ролдугину по шее надо накостылять. Наврал с три короба, осрамил товарищей, а срам фиговым листочком прикрыл. Я у него Талмасов, Серега Иконников — Оконников, капитан Девятов — Десятов. До чего додумался: сделал меня судовым сердцеедом, всех буфетчиц и дневальных в мою постель положил! Я его взял было за грудки, а он мне: в литературе нельзя обойтись без прототипов! Тоже мне Станюкович! Никакие мы для него не прототипы, а просто противные типы!

— Я бы этого не сказала, — простодушно улыбнулась Татьяна. — Лично мне, например, штурман Талмасов определенно понравился. Широкой душой, бесшабашностью натуры…

— Верно? — благодарно глянул на нее старпом. — Если честно говорить, он, собака, кое-что во мне точно подметил. Кроме юбочных дел, конечно.

— А вдруг он вас, Ген Силантьич, обессмертил? — встрял в разговор Юра Ковалев. — Станет классиком, критики будут на нем хлеб зарабатывать и выяснят, что штурмана Талмасова он с вас изобразил! Войдете в историю литературы.

— Мне из нее сейчас выйти хочется, — проворчал Алмазов.

— Старшего помощника приглашают в ходовую рубку! — вежливо проворковал динамик судовой трансляции.

— Кэп проголодался, — вслух расшифровал команду старпом. — И верно, засиделся я тут с вами, пора и о службе вспомнить.

Алмазов неожиданно шустро для своей комплекции вскочил с охнувшего кресла, властно захлопнул за собою дверь.

«Вот кто тоже никогда не будет моим пациентом», — глядя ему вслед, подумала Татьяна.

— Пойду-ка и я крутану для поднятия настроения хорошую пленку, сказал Юра Ковалев. Вскоре после его ухода из динамика полились чарующие аккорды из «Времен гола» Чайковского.

Дверь кают-компании распахнулась, стремительно вошел капитан Сорокин.

— Хорошая музыка помогает пищеварению, — сказал он, потирая руки. Давай-ка мне, Акимовна, со дна погуще!

Глава 10

Сергей Урманов поджидал поезд на перроне. Предстоял неприятный для него момент встречи с контр-адмиралом Русаковым. Сергей не чувствовал за собой никакой вины, но знал крутой характер Андрея Ивановича и потому зябко поеживался, стоя на разогретом беспощадным августовским солнцем асфальте. Поезд опаздывал…

Наконец обшарпанный репродуктор косноязыко объявил о прибытии восточного скорого, и в конце платформы показался зеленый лоб тепловоза. Проплыли мимо номерные таблички головных вагонов, появился и нужный седьмой.

Сергей знаком пригласил следовать за собой стоявшего рядом шофера, ухватясь за поручень, прыгнул на ходу в открытую дверь.

— Товарищ моряк! — укоризненно воскликнула проводница.

— Извините, милая девушка, — пробормотал Урманов, протискиваясь в коридор мимо выставленных рядком чемоданов, ящиков и корзин. Забыв постучать, откатил дверь купе.

Русаков-старший стоял в проходе между полками. Был он в штатском спортивного покроя костюме, густо посоленные сединой волосы, уложенные на пробор прической «внутренний заем», закрывали солидную плешь на затылке. Возле столика сидела его жена, Полина Никитична, дородная женщина с крупными чертами лица.

— Здравия желаю, товарищ контр-адмирал! — вскинул руку под козырек Урманов.

— Не надо, Сергей, — устало отмахнулся Русаков. — Я здесь не по службе.

— С приездом, Полина Никитична.

— Здравствуйте, Сережа. А где же Игорь?

— Он вас дома ждет. Прошу на выход, машина на вокзальной площади.

Урманов двинулся первым, подал руку жене адмирала, помог сойти с подножки. Шофер вынес из вагона два кожаных чемодана.

— Будь возле машины, Толя, — сказал ему Урманов.

— Ну так что ты на это скажешь?.. — сердито насупился Русаков, когда они остались втроем.

— Павел вам написал обо всем, Андрей Иванович, — опустил глаза Урманов.

— Павел Павлом, а ты? — в упор глянул на него контр-адмирал. — Или твое дело сторона?

— Я пытался его отговаривать, даже перевел на казарменное положение, но… таких законов нет, чтобы запретить офицеру жениться.

— Но есть командирский авторитет, весомое слово старшего!

— Коли уж родственники не сумели его переубедить, куда мне…

— Мы далеко, а ты каждый день рядом!

— Ты несправедлив к Сергею, Андрюша! — мягко возразила Полина Никитична. — Тебе прекрасно известен характер Игоря…

— Ладно, о нем потом, а кто же она?

— Работница завода, красивая женщина…

— Женщина? — замедлил шаг Русаков. — Разведенная жена?

— Нет, почему же, замужем она еще не была… — преодолел неловкость Урманов.

— Ах, Пашка, каков стервец! — желчно выдохнул Русаков. — Как икону расписал: и общественница она, и уважаемый на заводе бригадир!

— Все это верно, Андрей Иванович…

— Чего ж ты сам не женился на такой хорошей?

— Не в моем вкусе, да и не пошла бы она за меня…

— Ну, а если по совести? — Русаков властно взял Сергея за плечо, повернул к себе.

— Если по совести, то говорят о ней разное. Не знаешь, кому верить…

— Не приготовили они нам крестины сразу же после свадьбы? — нервно фыркнул Русаков. Сергей неопределенно передернул плечами.

— Не в том суть, какой она была, Андрюша, — подала голос Полина Никитична, — лишь бы теперь стала хорошей женой нашему Игорю. Да и поздно виноватых искать, свадьба через три дня. О том надо думать, чтобы по-людски ее справить.

— Об этом не беспокойтесь, Полина Никитична. Павел уже снял банкетный зал в ресторане «Парус». Игорь дал деньги моему помощнику по снабжению, тот закажет стол…

— А наряды свадебные у них есть, кольца обручальные?

— О чем ты талдычишь, мать? Думаешь, вчера только они сговорились? сердито глянул на жену Русаков.

Подошли к машине.

— Номер для нас забронировал? — спросил Русаков.

— Гостиница есть, Андрей Иванович, только Павел велел к нему вас везти.

— Никаких Павлов! Едем в гостиницу! — распорядился Русаков, усаживаясь на заднем сиденье «Волги».

— Где они жить собираются? — после долгого молчания осмелилась спросить Полина Никитична.

— У Кармен есть комната в заводском семейном общежитии, — машинально ответил Урманов.

— У кого, у кого? — пробасил сидевший до этого нахохлившись Русаков.

— Она что, цыганка?

— Простите, я оговорился. Это ее так подружки прозвали, на самом деле она Ирина…

— Кажется, украинка.

— Поехали к Павлу, Андрюша, — попросила мужа адмиральша, — там сразу с невесткой познакомимся.

— Нет, мать, — жестко отрезал Русаков, — не мы к ним, они к нам должны прийти.

Сергей сидел рядом с шофером, стараясь не глядеть в зеркало заднего вида, в котором видна была неподвижно застывшая, словно восковая, голова адмирала, и думал о том, насколько сродни морю характер этого человека. В хорошем настроении он благодушен и ласков, как штилевой бриз, зато, когда гневался, многие опасались попадаться ему на глаза. Чего греха таить, бывал Русаков и несправедлив в такие минуты, правда, остыв, находил в себе мужество извиниться перед напрасно обиженным. Припомнилось Урманову, как однажды и он угодил в яростную русаковскую бетономешалку…

Было это в одном из дальних походов. Головным в отряде кораблей шел эсминец «Летучий», которым тогда командовал Сергей, а возглавлял переход начальник штаба соединения капитан первого ранга Русаков. По старой морской привычке, а может, и потому, что не очень доверял молодому командиру корабля, начштаба почти круглые сутки проводил на мостике, подремывая в принесенном из кают-компании кресле. Урманова злила эта назойливая опека: он не чувствовал себя хозяином корабля даже тогда, когда слышал за спиной сладкое похрапывание Русакова.

Начштаба ушел вниз, только когда корабли легли в дрейф в точке встречи с танкером-заправщиком, который еще не подошел.

— Я сосну чуток, — сказал Русаков. — Разбудите меня перед швартовкой к заправщику.

— Есть, — буркнул Сергей, обиженный тем, что даже элементарный маневр ему придется делать под пристальным взглядом вышестоящей «няньки».

Танкер появился на горизонте буквально через несколько минут после ухода начштаба с мостика. Погода была сносной: полная видимость, почти безветренно, лишь небольшая зыбь плавно раскачивала эсминец.

«Поди, еще и разоспаться как следует не успел, — подумал Сергей о начальнике штаба. — Чего его будить? Вот подадим сходню на заправщик, тогда и скажу: „Пожалуйте, товарищ капитан первого ранга!“»

Урманов перевел машинный телеграф на «малый ход», корабль вздрогнул и стал разворачиваться против ветра. Вскоре он догнал танкер, уравнял с ним ход и начал постепенно сближаться.

Сергей до сих пор не понимал, отчего допустил тогда досадный промах: то ли не вовремя дал реверс, то ли танкер неожиданно для него повернул, однако нос эсминца резко пошел в сторону танкера, со свистом лопнул надувной резиновый кранец, затрещали смятые леерные стойки.

Сергей не успел еще как следует осознать происшедшее, как сзади раздалось:

— Болван! Мальчишка! Тебе мусорной баржой командовать, а не боевым кораблем! Вон с мостика!

Русаков стоял в шерстяном свитере и войлочных тапочках на босу ногу, лицо его исказила гримаса ярости.

Урманов поплелся было вниз, обреченно опустив голову, но на полпути остановился и негромко, но твердо сказал:

— Занесите в вахтенный журнал, товарищ капитан первого ранга, что вы отстранили меня от командования.

Его слова произвели неожиданное действие. Русаков как-то сразу успокоился и недовольно пробурчал:

— Ладно, оставайтесь на месте. После расследования решим, что с вами делать.

Последствия навала оказались пустяковыми. Пока принимали с заправщика топливо, масло и воду, сборная команда умельцев из обоих экипажей выправила и приварила смятые стойки, подкрасила разлохмаченную плешь на борту танкера, капитан которого беззлобно отшутился:

— Если бы все меня так целовали, я бы морскому черту свечку поставил. Иной раз так долбанут, что за неделю не расхлебаешься.

Урманов воспрянул духом, но все-таки с трепетом душевным ждал последнего слова начштаба.

Тот пригласил его к себе во флагманскую каюту.

— За болвана ты меня извини, — нахмурив кустистые брови, сказал Русаков. — А за неисполнительность и неграмотное маневрирование объявляю вам, командир, строгий выговор.

Вообще Сергею всегда казалось, что Русаков относится к нему предвзято. Другой командир на его месте за такой пустяковый навал отделался бы замечанием.

…Резко взвизгнув тормозами, машина остановилась перед светофором. Сергей видел в зеркале, как дернулась адмиральская голова, и на лице появилась недовольная гримаса. Очень уж не терпел любой непорядок Андрей Иванович Русаков.

— Как дела на корабле? — спросил он после затянувшейся паузы.

— Я только три дня назад посылал донесение…

— Бумага все вытерпит. Ты мне по совести обо всем доложи. Завод сроки выдерживает?

— Как будто бы да. Хотя бывают и срывы. Снимают людей на другие заказы.

— Ты Пашку почаще за галстук бери, пусть ушами не хлопает.

— Ему не позавидуешь, крутится, как тигр в клетке, рычать рычит, а укусить никого не может.

— Зубки бережет. Но ты и сам не стесняйся — начальников рангом повыше тереби.

— Теребим, товарищ адмирал.

— С дисциплиной-то как? У заводской стенки соблазнов уйма.

— Народ в экипаже подобрался сознательный, паршивых овец немного.

— Игорь среди них?

— Ну что вы, товарищ адмирал, — смутился Сергей. — Парень он с характером, но не разгильдяй.

— Неужто ни разу не наказал?

— Не было серьезного повода.

— На отца оглядываешься? Как бы чего не вышло! На его художества глаза закрываешь!

— Ну чего ты опять раскипятился, Андрюша, — усовестила мужа Полина Никитична. — Совсем заклевал парня.

— Об него клюв сломаешь, — пробурчал напоследок адмирал и снова монументально застыл.

В гостинице Сергей проводил чету Русаковых до двери номера.

— Спасибо вам за встречу, Сережа, — ласково улыбнулась Полина Никитична.

— Эти дни действуй по своему плану, мешать тебе не буду, — сказал Русаков. — Увидишь Павла, передай, что жду его здесь.

«Ну берегись теперь ты, братец, снимут с тебя стружку по-родственному», — мысленно посочувствовал Павлу Ивановичу Сергей, радуясь, что сам-то легко отделался. Но тут же вспомнил о предстоящем сидении на свадебном торжестве и затосковал.

Вряд ли сумел бы Урманов объяснить толком, почему так огорчила его женитьба Игоря Русакова, однако такого скверного настроения не бывало у него, пожалуй, с той давней поры, когда узнал он о замужестве Татьяны Русаковой. В запутанном сонме его переживаний, и тогда и теперь, верх брала не личная обида, а предчувствие беды, грозящей не только ему самому… В случае с Татьяной предчувствия эти, пусть через много лет, сбылись, а у Игоря все может произойти гораздо быстрее…

Как тонущий за соломинку, цеплялся Сергей за последнюю надежду, что контр-адмирал Русаков по каким-то причинам не сможет приехать на свадьбу, тогда бы и он увильнул под мало-мальски удобным предлогом.

Но и эта зыбкая надежда испарилась… Хорошо еще, что Татьяна сейчас далеко, для полного контражура не хватало лишь ее присутствия…

Среда и четверг растворились в заводской суете, наступила пятница, взбудоражившая почти всю кают-компанию «Горделивого».

Лейтенант Русаков пригласил на свадьбу даже тех, кому никогда не симпатизировал.

Ясность по составу приглашенных внес командир, оставивший в казарме руководство боевой смены во главе со старпомом. Урманова ничуть не тронуло затаенное недовольство остающихся: «Зачем, мол, такие драконовские порядки, корабль еще не в строю, хватило бы и дежурной службы…» Командир был убежден, что настало время приучать людей к боевой корабельной организации.

К ресторану «Парус» Урманова, Валейшо и механика Дягилева подбросил на своей машине Павел Русаков. После ухода Васи Хлопова он не стал брать нового шофера, а сел за руль персональной «Волги» сам. Сейчас Павел вел себя так, словно именно он сосватал новобрачных: довольно похохатывал, то и дело поправлял торчащую из нагрудного карманчика пиджака большущую белую махровую гвоздику. Сергея подмывало подпортить ему настроение вопросом о результатах объяснения со старшим братом, но присутствие в машине замполита и механика связывало его.

— До самого шабаша возле «Паруса» будут дежурить автобус и машина, которую выделили Андрюхе. Я свою коломбину ставлю в гараж и возвращаюсь на трамвайчике, — говорил Павел, небрежно одной рукой пошевеливая руль. Кроме того, заказано пять такси по вызову. Думаю, колес на всех хватит…

— Слушай, Павел, а почему Иван Егорович не приехал? — задал ему вопрос Сергей.

— Прислал телеграмму, что нездоровится, — сказал Павел. — Нелегко ему теперь разъезжать, за семьдесят перевалило… Зато явился нежданно-негаданно гостенек!

— Это кто? — поинтересовался Сергей, чувствуя, как болезненно екнуло сердце.

— Бывший зятек Илюша Юркевич…

Не зря заныло ретивое… Все минувшие годы Урманову хотелось взглянуть на человека, которого предпочла Татьяна, без ревнивой предвзятости оценить щедрость его характера, остроту ума, интеллект, чтобы уяснить наконец причины своего поражения. Сергею казалось, что он сумеет быть беспристрастным вопреки древней мудрости, которая гласит: «Забудь о справедливости, когда сравниваешь себя с соперником». Теперь представлялся такой случай, но судьба-индейка распорядилась по-своему, сделав их как бы сотоварищами по несчастью, и Сергею было неловко от мысли, что Юркевич может заподозрить злорадство с его стороны.

— Кто его пригласил на свадьбу?

— Он часто звонит Андрею, видно, тот и сообщил ему новость. Илья везет Димку обратно в Москву, к деду, вот и завернул сюда. Я-то смекаю, для чего он прискакал! Решил застать нас всех вместе и уговорить повлиять на Танюшку.

Летний ресторан «Парус» построен на свайном фундаменте у самого края набережной. Центральный его зал стилизован под корабельную рубку: продолговатые стекла окон, круглые плафоны электрических светильников на потолке, даже подвесные фестончики с кнопками для вызова официантов. Сергею доводилось бывать здесь раньше, и в антрактах шумного эстрадного оркестра он с большим удовольствием слушал шебуршание волн под полом.

На просторной веранде толпились приглашенные Отдельной компанией держались офицеры «Горделивого» с женами, поодаль от них сгрудились девчата-маляры, а у самого входа в ресторан собрались родичи новобрачных.

Валейшо с Дягилевым примкнули к своим, а Урманов, вынув из багажника «Волги» охапку цветов, направился к родственникам, среди которых, несмотря на штатский костюм, властной осанкой и военной выправкой выделялся Андрей Иванович Русаков. Об руку с ним в бархатном вечернем платье, сильно полнящем ее, стояла супруга, тут же была жена Павла — Александра Осиповна, рядом с дородной адмиральшей выглядевшая девушкой-горничной. Возле них притулилась еще одна моложавая женщина с лицом, показавшимся Сергею очень знакомым. «Да это же мать Кармен», — догадался он. Заметно было, что сватья чувствует себя неуютно среди важных родственников. А немного поодаль переминался с ноги на ногу мужчина в очках, среднего роста, с шапкой рыжих кудрей, прореженных со лба глубокими залысинами. На его полных, чуть выпяченных губах застыла вымученная улыбка.

— Капитан второго ранга Урманов, — официально представился ему Сергей.

— Юркевич Илья Борисович, — ответил тот, как шарик в милицейском свистке, прокатив в гортани букву «р». Собственно, Сергей с первого взгляда догадался, кто перед ним, однако не смог побороть смущения, услышав фамилию.

— Очень приятно, — выдавил он банальную фразу.

«Сомневаюсь, что очень», — колючим взглядом зеленоватых глаз ответил Юркевич.

«Красивый мужик и, видать, неглупый», — подытожил первое впечатление Сергей.

Мимо «Паруса» по узкому фарватеру прытко прошлепала какая-то посудина, под дощатым настилом веранды заухала, заколотилась взбудораженная вода, проплескиваясь в плохо зашпаклеванные щели. Дамы засуетились, спасая от брызг подолы длинных платьев.

Воспользовавшись суматохой, Урманов перекочевал к своим офицерам. И еще раз убедился, что не бывает худа без добра: когда бы еще привелось разом познакомиться с женами почти всех своих подчиненных.

Молодые женщины — заметно старше была лишь супруга Дягилева — с откровенным любопытством посматривали на отца-командира. Сергей не полагался на скромность своих офицеров и понимал, что их подруги знают о нем немало, причины для любопытства у них довольно веские.

Валейшо подвел к нему худенькую узкоплечую женщину:

— Рекомендую свою дражайшую половину, Сергей Прокофьевич, — чопорно произнес замполит, а жена его легонько наклонила гладко причесанную голову и назвалась:

— Лариса… — потом на секунду замялась и добавила: — Кузьминишна.

«Да, разница у них не меньше чем в полтора десятка лет», — подумалось Урманову.

Гости на веранде оживились, двинулись к входу: подкатывал разукрашенный гирляндами цветов и воздушных шариков свадебный кортеж. Лихо затормозив, шофер передней машины шустро вынырнул из кабины и церемонно распахнул дверцу.

Первым из машины выбрался Игорь Русаков и протянул руку невесте. Когда она распрямилась, отбросив упавшую на лицо фату, Сергей чуть не ахнул от изумления: так хороша была эта смуглолицая женщина в белом наряде.

Навстречу молодоженам спешил официант с хлебом-солью и двумя бокалами шампанского на червленом подносе.

Игорь осушил свой до дна, затем хватил бокал об пол, сыпанув под ноги гостям хрустальные осколки. Ирина лишь пригубила, осторожно поставила бокал обратно на поднос и гордо вскинула голову, словно приглашая всех полюбоваться ею.

По иронии судьбы чуть наискось от Сергея за столом оказался Юркевич, который тоже не сводил глаз с молодоженов, поднимая единственный раз налитую рюмку и нетронутой ставя ее обратно возле пустой тарелки. «Вспоминает, верно, свою свадьбу», — подумал Урманов.

Сергею рассказывали, что свадьбу с Татьяной они сыграли по-студенчески скромно в красном уголке общежития, были только сокурсники по институту да родственники. Татьяна выглядела очень счастливой, много смеялась, танцевала и пела. Вряд ли она в тот вечер хоть раз вспомнила о нем.

А Сергей в тот вечер сидел один за пнем-столиком в полупустом загородном ресторане, прозванном «шайбой», лил себе водку в фужер, но никак не мог захмелеть. Когда его выпроводили после закрытия, он всю ночь бродил по сырой осенней степи, с трудом волоча облепленные мокрыми штанинами ноги в пудовых от налипшей грязи ботинках…

На невысокой эстраде заиграл небольшой, но слаженный оркестр.

Жених с невестой первыми вышли на круг. Чтобы не остаться один на один с тоскующим Юркевичем, Урманов встал и пригласил одну из подружек невесты. Миловидное скуластое лицо девушки просияло, она с готовностью поднялась ему навстречу.

— Вы знаете, товарищ командир, — говорила она, озорно прищурившись, мы всей бригадой в вас влюблены!

— Всей? — невольно усмехнулся Сергей. — А как же она? — кивнул он в сторону вальсирующей невесты.

— И она тоже… пока этот мальчик не подвернулся.

Оркестр переменил мелодию. Звонко вывел руладу саксофон, загремел, выбивая залихватскую дробь, барабан, малиновым звоном поддержали его медные тарелки.

С эстрады в зал полетели слова разудалой старинной песни:

По обычаю петербургскому, Отдавая дань духу русскому, Мы не можем жить без шампанского И без табора без цыганского!..

Глава 11

Лишь на третьей неделе плавания приноровилась Татьяна к ритму судовой жизни. До этого же сознание ее обреталось как бы в двух измерениях: в зримом и ясном до мельчайших деталей прошлом и в зыбком, страшащем, необнадеживающем будущем. Настоящего как бы не существовало. Почти каждую ночь снились ей отцовский кров то в Севастополе, то в Москве, симферопольское студенческое общежитие и даже мужние хоромы в Куйбышеве. Сны были объемными, цветными и даже пахучими.

Как-то ей пригрезилась унылая желтая пустыня без единого человеческого следа. Откуда-то из-за колышущихся барханов доносился отчаянный Димкин крик: «Мама! Ма-мочка!» Она бросалась на помощь сыну, но тут же увязала по пояс в сухом хрустящем песке, а Димкин зов доносился уже совсем с другой стороны…

Она вскочила с койки в липком горячечном поту, дрожащими пальцами кое-как застегнула платье, простоволосая и нечесаная опрометью бросилась в радиорубку. Больно ударилась ногой о желтовато мерцающую в свете ночника ступеньку трапа.

Юра Ковалев никак не мог взять в толк, чего она хочет.

— Радиограмма… сын… мой Димка… — словно спьяну бессвязно выкрикивала Татьяна.

— Что с вами, Татьяна Ивановна? Успокойтесь, вот выпейте воды, наконец сообразил радист. — Никакой радиограммы мы для вас не получали.

Она приняла из его рук наполненный стакан, с жадностью отхлебнула глоток.

— Ради бога, Юра, пошлите запрос о здоровье моего сына! Он тяжело заболел, я это знаю, я чувствую!

— Но в Москве сейчас полночь, телеграмму вряд ли доставят. Погодите до утра, доктор.

— Пошлите любую, срочную, «молнию»! Иначе я с ума сойду!

— Хорошо, давайте московский адрес.

Спать Татьяна больше не могла, страшилась вновь увидеть ту ужасную желтую пустыню, еще раз услышать рвущий сердце Димкин вопль. Она обреченно брела по тускло освещенному коридору и в конце его чуть не столкнулась с Яном Томпом. Тот едва успел придержать ее своими большущими руками.

— Татьяна Ивановна, что с вами? — озабоченно спросил Ян. — На вас лица нет.

— Извините, Ян, у меня дома, должно быть, случилась большая беда. Такой страшный сон!

— Всего-навсего сон? Какой сейчас день недели? Понедельник? Моя мама говорила: в понедельник сон бездельник. Не берите в голову, ничико не произойдет, честное слово, Татьяна Ивановна!

«Ничико ни произойдет» — только эти три слова остались в сознании Татьяны из всей горячей тирады Томпа, и они подействовали на нее, как струя свежего ветра в застоялой духоте. Она благодарно взглянула на зеленоглазого великана.

— Пойдемте в кормовую рубку, Татьяна Ивановна, оттуда чудесный вид, предложил Ян.

— Но вы только что с вахты, вам отдыхать надо, — возразила было она, но Томп решительно взял ее за локоть.

— Я и так многое в своей жизни проспал, — добродушно рассмеялся он.

Ночь была светлой, через широкие иллюминаторы лунные блики падали на линолеум палубы, расчертив ее, словно шахматную доску, на квадраты. В иллюминатор была видна приподнятая кормовая надстройка, а за ней, на темно-зеленой поверхности воды, как спина неведомого морского чудовища, выгибалась белесая полоса кильватерной струи — следа от винта.

Судно шло под ветром, потому создавалась иллюзия тишины и спокойствия.

Пожалуй, впервые за весь рейс видела Татьяна океан таким умиротворенным, казалось, он устал от собственного буйства и теперь отдыхает, глубоко дыша пологой зыбью.

— Вы знаете, — заговорил Ян. — Самовнушение страшнее морской болезни. Несколько лет назад был у нас в экипаже один слесарь. Умный парень, книжки любил читать, анекдотов знал жуть сколько. Где ни присядет, вокруг него сразу матросы, от хохота переборки дрожат. Так вот втемяшилось как-то слесарю, что не сходится арифметика между его рейсами и рождением дочки. Почернел слесарь, товарищей стал избегать, забился как рак в свою слесарку. Доктор наш — тогда с нами Пал Сергеич плавал, фельдшер по образованию, — целую лекцию прочел слесарю, что, мол, бывают и ранние роды, и поздние. А тот уперся: пока, говорит, она не докажет, что дочь моя, говорить с ней не о чем. Весь рейс самоедством занимался, а пришли домой — списался и больше в море не ходит. Вот до чего самовнушение довело. Совсем как у Некрасова:

Мужик, что бык, втемяшится В башку какая блажь, Колом ее оттудова Не выбьешь…

«Вот и я в такого блаженного мужика превращаюсь, — слушая Томпа, горько размышляла Татьяна. — Правильно, видимо, говорят, что море — не женская доля…»

— Красивая ночь, правда, Татьяна Ивановна? — снова подал голос Ян. В такие ночи рождаются поэты… И вы знаете, я тоже балуюсь стихами… Только по-эстонски.

— Прочтите мне что-нибудь свое, Ян, — попросила Татьяна.

— Но вы же не знаете нашего языка.

— Все равно читайте, я слушаю.

— Хорошо. — Ян на минутку задумался, сосредоточиваясь, пригладил ладонью белесые вихры.

Татьяна слушала мягкие гортанные фразы Томпа, и ей казалось, что это волна накатывается на отлогий галечный берег, потом с шипением откатывается назад, оставляя после себя влажные кружева водорослей, битый перламутр ракушек, ноздреватую янтарную крошку…

— Это стихи о море? — спросила она, когда тот замолк.

— Да, вы угадали. В них говорится о старом шкипере, который вернулся на родину с далекой чужбины, возвратился больным и с опустошенной душой. Теперь он сидит на берегу острова своего детства возле разбитого полусгнившего баркаса, такого же, как он сам, и просит прощения у моря, у неба, у тоскующих чаек, в которых переселились души почти всех его сверстников.

— Это очень грустные, но, видимо, хорошие стихи, Ян. В них есть главное — чувство. Наверное, вы настоящий поэт!

— О, вы слишком великодушны, Татьяна Ивановна! Я давно, с детских лет на море, а моряки — все немного поэты. Вот и я просто моряк и немного поэт.

— Кто-нибудь переводил ваши стихи на русский?

— Я пытался сам, но в переводе теряется вся гармония, слова выходят гладкими, как обкатанная галька…

— Скажите, Ян, как вы написали первое в своей жизни стихотворение? Что побудило вас к этому? Первая любовь или восторг перед чем-то необыкновенным?

— Ни то и ни другое, — застенчиво улыбнулся он. — Как раз все наоборот…

— Расскажите, если можно, мне очень интересно, — попросила Татьяна.

— Мне было тогда четырнадцать лет, я пошел в седьмой класс. Как-то раз в воскресенье дядя Юхан взял меня в свою лодку. Стоял октябрь, а осенние штормы внезапны и безжалостны, как фашистские воздушные налеты…

Ян неожиданно замолк, его мысль перебили внезапно нахлынувшие воспоминания. Барабанные перепонки заныли от рева моторов «юнкерсов», идущих в сторону полуострова Сырве бомбить советские береговые батареи. Обратно они возвращались пустыми, но часто, забавы ради, снижались над эстонскими селениями и поливали улицы свинцовым дождем. Иногда сбрасывали листовки на эстонском языке: «Если хотите выжить, заставьте русских убраться с вашей земли».

Остров Сааремаа, тогда он назывался Эзелем, был бельмом в фашистском глазу. С его аэродромов до самого начала сентября 1941 года взлетали наши самолеты дальней морской авиации, беря курс на Берлин, а береговая артиллерия держала под прицелом Ирбенский пролив — ворота обширного и стратегически важного Рижского залива.

«При первой возможности следует совместными усилиями соединений сухопутных войск, авиации и военно-морского флота ликвидировать военно-воздушные базы противника на островах Даго и Эзель…» — требовало от своих генералов немецко-фашистское верховное командование.

Но малочисленные, экономившие каждый снаряд и каждый патрон защитники островов несколько раз сбрасывали в море морские десанты фашистов.

Эзель пал лишь в начале октября. И долго потом на мызах и лесных кордонах прятали эстонцы раненых краснофлотцев…

— Что же вы замолчали, Ян? — осторожно спросила Татьяна.

— Ах, да! Простите, я задумался… — виновато улыбнулся он. — Так вот, далеко от берега налетел жестокий шквал, лодку швыряло на волнах как арбузную корку. Потом скис и заглох мотор. Мы взялись за весла, но что могли сделать четыре человеческих руки против стихии? Вскоре я упустил свое весло, а потом стал коченеть в полузатопленной лодке. Дядя Юхан греб один, откуда только брались у него силы.

В те первые послевоенные годы мы питались почти одной рыбой… Я метался на дне лодки как в полусне, в голове проносилась короткая мальчишеская жизнь, скорее бессвязные обрывки прошлого. Мне представилось, будто я совсем крошечный малютка, мама держит меня на руках, а я, озябший, прижимаюсь к ее теплой ласковой груди…

Потом я увидел себя в лесу возле трескучего костра, откуда-то задул холодный ветер, и я придвинулся совсем близко к жаркому огню… Потом все кончилось, и я провалился в темную сырую яму…

Нас обнаружил и подобрал военный корабль. Первый раз в жизни я хлебнул глоток чистого спирта и обжег себе всю гортань. Самое удивительное, что я не получил даже насморка, а вот дядя Юхан долго и тяжело болел. Вот и все.

— Как же все, Ян? А стихи? — напомнила Татьяна.

— Стихи? Я как раз пересказал содержание своего первого стихотворения, вернее, маленькой поэмы. Она называлась, как бы это сказать точнее по-русски: «Благодарность»… Нет… «Благодарение теплу».

— Меня вот что удивляет, Ян, — после небольшой паузы заговорила Татьяна. — Как это вы, еще в детстве пережив такое, не испугались моря?

— Такое у нас на Сааремаа испытывал почти каждый мальчишка, усмехнулся механик. — Море меня вовсе не испугало, а только разозлило. «Посмотрим, кто сильней!» — сказал ему я и после окончания школы поступил в мореходку. В этом нет ничего удивительного, Татьяна Ивановна. Вы, конечно, знаете миф об Антее, силу которому давала земля, а вот у нас издавна говорят другое: тому, кто родился на острове, силу дает только море.

— Вы бы нашли общий язык с моими братьями, Ян, — сказала Татьяна. Они оба с детства тоже бредили морем. Особенно старший, Андрей. Земля для него только место для передышки перед новым плаванием.

— О да! Я очень быстро подружился с вашим братом Павлом. Хоть мы люди разной национальности, но группа крови у нас с ним одна! — оживился Ян.

— Павел осел на берегу, стал земным человеком, а вот Андрей, видно, до старости будет скитаться по морям, по волнам…

— Нынче здесь, завтра там! — подхватил Ян. — А разве это не здорово всю жизнь познавать мир? Вот и вы походите с нами годок-другой и тоже на всю жизнь заболеете морем.

— Вряд ли, Ян… В моей жизни это плавание — случайный эпизод. Я женщина, и мне надо воспитать своего сына. Хотя я ничуть не жалею, что оказалась здесь, среди вас…

В рубку кто-то заглянул, но, увидев их, поспешно ретировался. Стало совсем светло, и поблекло зеленоватое сияние шкал на приборах. Океан тоже заметно переменился: из темно-зеленого стал серым с рыжими прожилками, зыбь почти улеглась.

— Что это там, на воде? — удивленно воскликнула Татьяна.

— Водоросли. Мы подходим к знаменитому Саргассову морю. Пять веков назад оно сильно удивило моряков Колумба, и они назвали его «Сьенага-гранде» — громадным болотом.

— Оно мелководное?

— В том-то и фокус, что глубины здесь приличные. Водоросли плавающие. Причиной цветения является здешний микроклимат: ужасно повышенная влажность, парилка какая-то. Поднимется солнце, и вы увидите сплошное сизое марево над горизонтом. И теплым дождичком нас прополощет…

— Большое спасибо вам, Ян, и за утешение и за просвещение, — сказала Татьяна после паузы. — Вы успокоили мою душу, теперь я сама верю, что ничего с моим Димкой не случится. А сейчас давайте вздремнем до завтрака.

— Слушаю и повинуюсь! — шутливо вытянул руки по швам Томп.

…Проснулась Татьяна от какого-то странного шума. Иллюминатор каюты захлестывало водой, словно кто-то, балуясь, направил сюда струю из пожарного шланга, за бортом слышен был сплошной невообразимый гул шторма, но судно совершенно не качало.

«Тропический ливень!» — догадалась Татьяна. «Так, наверное, начинался всемирный потоп» — пришла в голову странная мысль.

Она быстро оделась и выбежала наверх. Но едва попыталась приоткрыть надстроечную дверь, как ее обдало фонтаном брызг. С палубы слышны были веселые выкрики матросов, подвахта наслаждалась естественным душем.

«Ах, была не была!» — озорно подумала Татьяна, решительно перешагнув комингс.

В ту же секунду на нее обрушился теплый водопад, такой густой, что перехватило дыхание. Жгучие струи били по голове и по плечам, словно хотели свалить с ног. Татьяна перестала ощущать на себе одежду, ей показалось, что она, нагая, стоит на виду у резвящихся под дождем матросов.

— Зачтите этот дождь за два банных дня, товарищ доктор! — весело закричал ей Гешка Некрылов, лежавший невдалеке в одних плавках в пенном потоке, клокочущем между контейнерами. Он напомнил ей об одном из судовых порядков, с которым Татьяне нелегко было примириться, — о жесткой экономии пресной воды. Однажды, когда она, намыленная, стала под лазаретный душ, струя в нем вдруг съежилась и иссякла. Пришлось ей вытирать мыльную пену полотенцем, а голову домывать из графина. А вот теперь дефицитная влага неисчислимыми тоннами лилась со щедрых небес. «Неужели никто не догадается запастись дождевой водой?» — невольно подумала Татьяна.

Среди бледнокожих дикарей, отплясывавших под дождем что-то вроде ритуального танца, Татьяна различила Томпа, он выделялся среди других ростом и шириной плеч, рельефом мышц на могучем торсе. Ему бы сейчас тюрбан из орлиных перьев на голову и копье в руку — получился бы один из тех гордых индейских вождей, что сражались с испанскими конкистадорами.

Ян тоже увидел ее и заторопился навстречу.

— Вот видите, Татьяна Ивановна, как я обещал: теплый привет Саргассова моря! — выплевывая воду, сказал он.

На завтрак в кают-компанию половина комсостава пришла с влажными волосами.

Первый помощник, наблюдавший сцену купания с мостика, сказал, как бы размышляя вслух:

— На военном корабле никогда бы не позволили устроить такой шабаш на верхней палубе…

Услышав его слова, капитан Сорокин отодвинул в сторону чашку с кофе и с улыбкой оглядел сидящих за столом.

— А вот я жалею, что была моя вахта, не то бы с таким удовольствием поплескался. Вспомнил бы детство. «Дождик, дождик, пуще, посильней, погуще!» — забавно выпятив губы, пропел он, затем остановил свой взор на Татьяне: — А как с точки зрения сангигиены, полезно такое мероприятие или нет?

— Медицина вполне одобряет подобные купания, особенно с учетом экономии пресной воды.

— Я вижу, доктор, вы уже по-настоящему вникаете в суть наших судовых проблем, — улыбнулся капитан. — Похвально, весьма похвально!

— Эх, сейчас бы в солому и вздремнуть минут шестьсот! — мечтательно вздохнул секонд Рудяков.

Стукнула входная дверь, вошел Юра Ковалев с листочком бумаги в руке. При виде его у Татьяны тревожно екнуло сердце.

— Вам ответная телеграмма, Татьяна Ивановна.

«Внук здоров, собирается возвращаться в Москву. Андрей в следующую субботу женит сына. Желаю счастливого плавания. Целую, папа», — прочла Татьяна аккуратно отстуканный на машинке текст.

Глава 12

Форму одежды на пробный выход Урманов объявил парадную. Для всего экипажа, за исключением машинной команды.

— Чего ты выпендриваешься, Серега? — ворчал Павел Русаков. — Канал все равно закроют, ни встречных, ни поперечных не будет.

— Первый выход — для корабля праздник. Вам ли это объяснять, товарищ инженер-капитан третьего ранга!

— Запаса… — уточнил Павел.

— Сегодня запас, завтра у нас!

— Вот когда стану твоим подчиненным, тогда и будешь из меня веревки вить…

Внешне все выглядело обычным. И реденький строй швартовых команд в носу и на корме, и небольшая группа провожающих на причале, и два обвешанных автопокрышками, похожих на ощетинившихся ершей буксирчика, которые уже натянули упругие лесы стальных канатов. Но Урманов, смотревший на все это с внушительной высоты ходового мостика, заметно волновался. В голове роились напыщенные мысли об исключительности нынешнего события и о своей причастности к истории. Разве всякому выпадает честь выводить в море головной корабль новейшего проекта?

С причала и сам командир, одетый в черные брюки и белую тужурку, с большим призматическим биноклем на груди, выглядел эффектно. Почувствовав внимание, Урманов поднес к глазам бинокль, навел его на провожающих.

У самой воды стояли девушки-маляры во главе со своей бригадиршей. Урманов немного подкрутил тубус резкости бинокля, и лицо молодой женщины придвинулось совсем близко. Надменно застыли серповидные брови, легкая улыбка шевелила ярко накрашенные губы. В отличие от подруг, одетых в спецовки, Кармен была в ярко-малиновом брючном костюме, плотно облегающем ее фигуру.

Сергей невольно залюбовался ею, потом, спохватившись, опустил бинокль в перешел на другое крыло мостика.

Примерно через полмесяца после свадьбы он случайно встретился с Ириной на палубе. Коротко поздоровавшись, хотел быстро пройти мимо, но невольно остановился под ее пристальным взглядом.

— Вы пореже ставьте в наряд моего мужа, товарищ командир, — с усмешкой произнесла она. — Все-таки у него медовый месяц.

Сказав это, она повернулась и мигом скрылась в ближайшем люке, а он продолжал стоять, обалдело смотря ей вслед…

Ни к одной женщине не испытывал Урманов такого двойственного чувства: коробила ее внешняя развязность, и вместе с тем развязность эта иногда казалась Сергею нарочитой, Ирина словно бравировала ею.

Во время свадьбы невеста была так хороша, держалась с таким скромным достоинством, что оттаял даже грозный свекор Андрей Иванович Русаков. Когда поздно вечером молодых проводили из ресторана, он придержал Урманова за локоть и сказал вполголоса, чтобы не расслышали другие: «Слушай, Сергей, похоже, у нашего Гошки губа не дура?» Урманов тогда молча кивнул в ответ.

А потом стало заметно, как переменился Игорь после женитьбы: отутюженная форма, сдержанность в отношениях с сослуживцами. Только что из динамика корабельной трансляции прозвучал его уверенный доклад: «Первая стартовая батарея к бою и походу готова!»

«Надо вызвать Игоря наверх, — словно оправдываясь перед самим собой, подумал Сергей. — Пусть с женой попрощается…» Хотя в прощании не было нужды, выход рассчитан всего лишь до вечера, да и то если все механизмы окажутся в порядке.

— Лейтенант Русаков приглашается на мостик, — включив тумблер, сказал в микрофон командир.

Вскоре на трапе послышались торопливые шаги, в ходовую рубку вбежал запыхавшийся Игорь.

— По вашему приказанию… — начал было он, но Урманов жестом остановил его.

— Станьте на правое крыло мостика, Игорь Андреевич, и проследите за отдачей швартовых. Будете докладывать расстояние до причала.

— Есть, стать на правое крыло… — недоуменно пробормотал Игорь.

Урманов тут же перешел на противоположное крыло ходового мостика, стал смотреть, как попыхивают длинными трубами закопченные до самых кончиков мачт портовые буксирчики.

Наверх поднялся взъерошенный, как всегда, Павел Русаков в расстегнутом пиджаке, похожем на разлетайку.

— У меня все в норме! — радостно воскликнул он. — Можно отходить!

Урманов вопросительно глянул на стоящего рядом портового лоцмана. Как ни заедало самолюбие, но Сергей понимал, что подлинным командиром «Горделивого» на пробном выходе являлся этот грузноватый пожилой человек в совторгфлотской тужурке с тремя шевронами. Но фамилия лоцмана нигде не будет значиться, кроме вахтенного журнала, в истории останется фамилия первого командира крейсера.

— Можно сниматься, — вынул изо рта прокуренную трубку лоцман.

— Отдать кормовые! — торжественно, как на параде, скомандовал Урманов.

— Кормовые на борту! — опередив командира швартовой команды, доложил лейтенант Русаков.

Ближний к корме буксирчик выпустил шапку серовато-бурого дыма и натужливо двинулся вперед.

— Отдать носовые! — дал команду на бак Сергей.

Стальная громадина бесшумно отделилась от причала и боком поплыла к середине ковша.

— Носовые на борту! — снова послышался голос Игоря Русакова. — До стенки пятьдесят метров!

Буксиры, радостно попыхивая трубами, вывели крейсер на осевую линию фарватера и застопорили ход. Отсюда, с заводского ковша, должно было начаться первое в его жизни самостоятельное плавание.

Было тихое солнечное утро. Искрилась чуть подернутая маслянистой пленкой вода, словно вся была засыпана серебристой рыбьей чешуей. Неподвижно застыли зеленые липы в небольшой рощице на противоположном берегу, и, словно поддавшись всеобщему оцепенению, дремали тысячи лошадиных сил в многоярусном чреве «Горделивого».

Урманов трепетными руками, будто совершая некое таинство, перевел рукоятки машинных телеграфов на «товсь», мелодично тенькнули сигнальные звонки совместившихся стрелок — из машины мигом отрепетовали команду. Командир снова глянул на лоцмана, тот согласно кивнул, и Урманов поставил оба телеграфа на «малый ход». Ему почудилось, что по всему огромному телу корабля пробежала нетерпеливая дрожь, словно по спине призового скакуна, которому отпускают поводья. Крейсер легонько качнулся и послушно тронулся с места. Мелкая волна легкими разводьями обтекала его острый свежевыкрашенный форштевень.

— Поехали! — радостно воскликнул Павел Русаков, вытирая носовым платком вспотевший лоб. — С тебя бутылка коньяка, Серега!

Урманов не ответил. Вцепившись обеими руками в шершавый поручень, он зачарованно смотрел на ласково журчащую вдоль борта волну, переводил взгляд на медленно плывущие назад низкие, опушенные зеленью берега канала, и всем его существом владело горделивое чувство первопроходца. Жалел только о том, что не видит его в эти минуты отец.

— Вправо помалу, — негромко произнес невозмутимый лоцман. Главный старшина Хлопов чуть пошевеливал рычажок манипулятора, такой непривычный на месте традиционного, обшитого медью рулевого колеса с отполированными матросскими ладонями рукоятками.

На поднятой осанистым крейсером волне покачивались навигационные вехи, приветливо взмахивая цветными голяками. Немного поодаль выпрыгивали из воды любопытные рыбешки, оставляя на поверхности быстро гаснущие оспины.

Мерно гудели, постепенно набирая силу, машинные вентиляторы, над палубными надстройками вращались распахнутые раковины антенн, встречный ветерок старался развернуть на гафеле алое полотнище государственного флага.

Смотря на мачту, Сергей Урманов думал о том, насколько символично, что на испытаниях корабль носит государственный флаг. Ведь строила «Горделивый» буквально вся страна: он напичкан от киля до клотика продукцией великого множества заводов со всех краев и весей нашего необозримого государства.

В ходовую рубку поднялся заместитель командира капитан третьего ранга Валейшо.

— Сергей Прокофьевич, — вполголоса обратился он к командиру. — Может, просьба моя не совсем уместна, но надо, чтобы вы сказали хоть несколько слов экипажу… Поздравили всех с первым плаванием… Ведь такое не повторяется…

— Понял, комиссар, — согласно кивнул Урманов. — Сейчас, только повернем на новое колено…

Чуть погодя он подошел к трансляционному щитку и включил тумблеры на щитке внутрикорабельной трансляции.

— Товарищи матросы, старшины и офицеры! Товарищи рабочие, инженеры и техники! — поднеся ко рту микрофон, медленно и раздельно произнес он. — В нашей с вами жизни происходит сейчас знаменательное, неповторимое событие. Мы выводим в море новый могучий корабль советского Военно-Морского Флота! Корабль, которому будут подвластны любые штормы и ураганы, доступны самые дальние дали Мирового океана. Корабль, который будет вызывать восхищение каждого настоящего моряка, гордость наших друзей и зависть недругов. Нам с вами выпала огромная честь вдохнуть в него душу, стать хозяевами и повелителями всех его сложнейших устройств, оружия и механизмов. Так пусть каждый из нас оправдает высокое доверие, оказанное нашим народом, его Коммунистической партией и Советским правительством. Поздравляю вас, мои боевые друзья.

Валейшо стоял неподалеку, слушал Урманова и представлял себе, как сейчас в каждом отсеке, в каждом помещении, в каждой рубке крейсера с затаенным дыханием внимают командиру. Голос первого человека на корабле не часто звучит по циркулярной трансляции. Но коли уж командир обращается к экипажу, значит, возникли исключительные обстоятельства. И тогда, напрягаясь, слушают его в машинном отделении, наполненном грохотом и дрожью мощных двигателей, слушают в радиопосту, убрав на время с висков черные лопухи наушников, слушают на камбузе, не обращая внимания на подгорающие котлеты…

«Говорит командир!» На море к этой фразе относятся с не меньшим уважением, чем на суше к звучащим в эфире словам: «Говорит Москва!»

— Спасибо! — поблагодарил замполит, когда Урманов, выключив трансляцию, положил микрофон.

— Лучше выдумать не мог, — улыбнулся ему командир и спросил: — Ну как там внизу народ?

— Наши все пишут, — ответил Валейшо.

Его слова услышал Павел и тут же ввязался в разговор:

— Какую-то чиновничью канцелярию сделал ты, Серега, из крейсера. Сто пудов бумаги понапрасну переведешь…

— Погоди, ты нас еще будешь благодарить за эту порчу бумаги, усмешливо глянул на него Урманов.

Дело было в том, что накануне пробного выхода командир велел выдать на каждый боевой пост по ученической тетради и предложил вести короткие записи о действии механизмов. По возвращении в затон офицеры должны были проанализировать все записи и выработать рекомендации для завода по регулировке барахлящих устройств. Инженер-механик Дягилев горячо поддержал эту идею.

Вообще Урманов давно уже знал, что между Дягилевым и Павлом Русаковым существует ревнивое соперничество. Главному строителю не нравилась компетентная въедливость корабельного инженера. За глаза Павел окрестил его «хазаром». Поводом для такого прозвища явились, видимо, скуластое, чуть узкоглазое лицо Дягилева и его непробиваемое упрямство.

— Опять твой хазар акт ревизии компрессора не подписывает, — обидчиво говорил Урманову главный строитель. — Прокладки, видишь ли, ему не понравились! А что такое прокладки? Мусор! Выбросил и поставил новые!

— А ты так и сделай, — спокойно посоветовал Павлу командир, который в большинстве случаев принимал сторону своего инженера-механика.

— Разве тебя убедишь, — безнадежно махал рукой Павел, — ты свои куркульские интересы блюдешь…

— Мы с тобой оба государственные интересы защищаем. Не понимаю, чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы вы мне палки в колеса не совали. Не лезли туда, где ни черта не понимаете.

— Напрасно ты думаешь, что мы зря казенные харчи переводим, — пытался урезонить его Урманов.

— Вы по полпуда каши, а мы по сто пудов соли на этом деле съели! вскипал главный строитель. Но в конце концов ему приходилось уступать требованиям корабельных специалистов.

— Сейчас будет крутой поворот канала, — вынув изо рта трубку, подсказал Урманову лоцман.

— Ясно, — откликнулся командир и передал по трансляции в машинное отделение: — Приготовиться работать обеими машинами враздрай!

— Ты с реверсами-то полегче, Серега, — обеспокоенно попросил Павел Русаков, и полы его разлетайки мелькнули уже у выхода из рубки.

— Разрешите и мне спуститься в машинное? — подал голос Валейшо.

— Идите. Предупредите там Дягилева, чтобы наши смотрели в оба.

— Стопорите правую машину, — подсказал лоцман.

Урманов перевел рукоятку машинного телеграфа на «стоп», почти одновременно скомандовав на бак:

— Правый якорь к отдаче изготовить! — Это для страховки, если вдруг что-то случится с машинами и крейсер останется без хода. На тот же случай следом за «Горделивым» шли оба портовых буксира, которые выводили его из затона, шли, почтительно поотстав, как две вышколенные собачонки за хозяином.

— Давайте правый задний, — сказал лоцман.

Корма корабля мелко заколотилась, будто в ознобе, а нос его послушно завернул в нужную сторону.

«Прав был Георг Оскарович Томп, когда утверждал, что корабль будет управляться легко, как китайская джонка, — невольно подумал Урманов. Жаль, он сам не видит первых эволюций своего детища».

Несколько дней назад главного конструктора с почечной коликой увезли в больницу. Позавчера вечером Урманов с Валейшо навестили старика в больничной палате. Он лежал в постели бледный, с отекшим лицом, но старался не выказать своих страданий, шутил с гостями. Когда же речь зашла о пробном выходе, Георг Оскарович посерьезнел, стал озабоченно перечислять:

— Линии валов надо проверить на вибрацию, обязательно реверсивные муфты на заклинивание, следить за температурой подшипников, за точностью изменения шага винта…

Он бы наговорил еще с три короба, но вошла дежурная медсестра и попросила гостей не утомлять больного.

— Семь футов вам под килем, — пожелал напоследок Томп, потом неловко заерзал головой по подушке. — У меня большая просьба, — пробормотал он. Попросите директора, ну и всех остальных… Пусть ничего не сообщают Яну о моей болезни. Не надо волновать парня, рейс у него дальний…

Всякий раз, когда Томп заводил речь о сыне, Сергей невольно думал о Татьяне. Он сам не знал, почему, но в его сознании оба этих человека, близкий когда-то до боли и совершенно незнакомый, постепенно соединились. Он мог побиться об заклад, что Ян Томп увлекся Татьяной, не удивился бы даже, если бы узнал об их супружестве.

Со слов старшего Томпа ему было известно, как много места в письмах, а значит, и в жизни Томпа-младшего занимает судовой врач Русакова. И странное дело, если поначалу разговоры главного конструктора на эту тему были неприятны Урманову, то теперь он слушал их почти равнодушно…

— Товарищ командир, — послышался из динамика голос инженера-механика Дягилева, — греется опорный подшипник правой линии вала. Прошу сбавить обороты…

— А я прошу не сбавлять! — перебил его Павел Русаков. — Сейчас поднимусь в рубку и все объясню.

Несколько минут спустя главный строитель гулко протопал по трапу и, переводя дыхание, возмущенно забубнил:

— Опять твой хазар воду мутит! Температура на ноль целых шиш десятых выше нормы, а он чуть не требует машину остановить!

— Вы о ком это, товарищ Русаков? — нарочито громко перебил его Урманов. — Человек с такой фамилией в моем экипаже нет.

Он видел, как прячет улыбку рулевой Хлопов, услышал приглушенное хмыканье Игоря Русакова, который дублировал теперь вахтенного офицера, и понял, что прозвище Дягилева на корабле ни для кого не секрет.

— Если будем вокруг каждой ерунды бучу поднимать, то мы корабль до нового потопа не сдадим! — продолжал возмущаться Павел Русаков.

— Вам, товарищ главный строитель, — спокойно парировал командир, абы заказ с рук сбыть, а нам в океанах плавать, где ни заводов, ни вашей милости не будет. Потому мы должны быть уверены в надежности техники. Так уж постарайтесь, пожалуйста, чтобы поменьше всяких ерундовин.

— Да вся причина в том, что смазку густую зашприцевали! Вот разжижеет, и все будет в норме.

— Ну что ж, поплаваем — увидим, а пока обороты придется сбавить… Береженого, как говорят, бог бережет…

— Влево помалу, — скомандовал тем временем рулевому лоцман.

Берега канала неожиданно раздались, словно отступили в стороны, и впереди показалась ограниченная лишь голубоватой полоской горизонта открытая вода.

— Салют морю! — воскликнул Урманов. Всколыхнув тишину, раздался длинный, торжественный гудок корабельной сирены — и помчался вдаль.

Глава 13

После полудня капитан пригласил Татьяну на ходовой мостик.

Семен Ильич обрядился в тропическую форму: он был в белой полотняной рубашке с короткими рукавами и крохотными погончиками, на худых бедрах пузырились кремовые шорты.

— Вам известно, доктор, где мы сейчас идем? — хитровато прищурясь, спросил он.

— В Саргассовом море, или Сьенага-гранде, как его называли первые испанцы.

— Ого, да у вас блестящие познания в истории мореплавания! — сделал большие глаза Семен Ильич. — Все это верно, однако мы пересекаем очень загадочное место. Вам приходилось слышать о Бермудском треугольнике?

— Я больше возилась с загадками человеческих недугов, — в тон ему ответила Татьяна.

— Давайте заглянем на секунду в рубку, я покажу вам на карте, предложил капитан. — Вот посмотрите, — открыв атлас на карте Атлантики, ткнул он пальцем в небольшую группу островов, — это и есть Бермуды, мы оставили их слева. Так вот, коли их соединить напрямую с Флоридой и островом Пуэрто-Рико, получится этот самый Бермудский треугольник. Лет эдак четыреста с гаком моряки утверждают, что здесь происходит всяческая небывальщина… Первому что-то померещилось испанцу Хуану Бермудесу, и он назвал архипелаг Островами дьяволов…

— Нас тоже сегодня удивили дождичком, — улыбнулась Татьяна, — лично я такой водопад видела впервые в жизни.

— Что дождик! Дождик — это сущие пустяки, — снова воодушевился Семен Ильич. — Тут бесследно пропадали корабли! Или еще хуже — корабли оставались целехонькими, а бесследно исчезали люди, целые экипажи, до единого человека! Потом здесь стали обнаруживать взлетающие и садящиеся тарелки, и появилась гипотеза, что все бермудские чудеса — дело рук инопланетян…

— А вы, Семен Ильич, в который раз здесь плывете? — поинтересовалась Татьяна.

— Я уже трижды пересекал эти места туда и обратно.

— Ну и сталкивались сами с чем-нибудь таинственным?

— В первый раз нас тут зацепил краешком тайфун. Забыл, как его потом назвали — Кэри или Клара?.. Дал он нам тогда прикурить, даже один палубный контейнер смыло… А вот в позапрошлом году была тихая погода, как сейчас, и видимость стояла приличная. И вдруг мы заметили на горизонте серебристое пятно. Облако не облако, для облака слишком правильная форма, да и скорость движения велика. Мы даже локатор включить не успели, хотели проверить — материальное ли это тело, как пятно, прочертив дугу, исчезло…

— Вы думаете, это была летающая тарелка?

— Кто его знает, скорее всего какое-то оптическое явление. Нас тогда пятеро стояло на мостике, и все видели примерно одно и то же.

— Как интересно, Семен Ильич! Вот бы нам что-нибудь углядеть!

— Нет уж, избави нас судьба от всяческих чудес. Боюсь, что многих тут погубило любопытство, — суеверно отмахнулся капитан.

Татьяна с интересом посмотрела на него. От отца и братьев она наслышалась о традиционном суеверии моряков. Раньше, говорят, на судах не было тринадцатой каюты, была 12-а, или вообще роковой номер пропускался. А женщина на корабле? Сколько с этим суеверием связано былей и небылиц!

Татьяне запомнилась история, рассказанная ей когда-то Сергеем Урмановым. Будто бы императрицу Екатерину Вторую, посетившую Таврию, князь Потемкин пригласил на парусное учение. Корабль для высочайшего посещения выбрали самый лучший, матросы на нем взлетали на мачты как обезьяны и работали там, как теперешние циркачи; особенно лихим марсофлотом был старик боцман — как полагается, с большущей серьгой в ухе и с прокуренной трубкой на гайтане.

Князь Потемкин, разумеется, дал соответствующий инструктаж и начальнику эскадры, и командиру корабля, но примета есть примета — хоть сама императрица на корабле, но все одно женщина. Кресло ей поставили на самом видном месте, и, как только она дала знак платочком, учение началось.

Матросы кинулись вверх по вантам, корабль стал окутываться белыми облачками парусов. На двух мачтах мигом спроворили свое дело, а на третьей что-то заело. У князя Потемкина единственный глаз из орбиты полез, командир стоит белый и дар речи потерял. Только боцман не растерялся, вскинул над головой кулаки, выдал на басах такую виртуозную руладу, в которой помянул всех святых, святителей и апостолов в придачу. Это мигом подействовало на нерасторопных, тут же исправили промашку.

Потемкин в расстроенных чувствах пошел объясняться с матушкой-императрицей, а та, оказывается, ничего не заметила, так заслушалась боцмана, что взгляда на мачту не подняла. Прячет лукавую улыбку и спрашивает своего всесильного фаворита:

«Скажи, Григорий, на котором языке сей шкипер изъяснялся, на русском или голландском?»

«На матерном, матушка-императрица!» — брякнул рассерженный князь.

Размышления Татьяны прервал голос капитана:

— Ага, вот еще одна жертва дьявольских козней! Гляньте, доктор, справа по курсу болтается шип. — Семен Ильич протянул Татьяне бинокль. На мачте у него сигнал, который означает «не управляюсь». По флагу это панамец, но я сомневаюсь, что флаг настоящий. Наверно, конфинанс какой-нибудь…

В той стороне, куда показывал капитан, Татьяна углядела небольшой пароход с ярко раскрашенной трубой и с похожими на паучьи ноги стрелами.

— А что такое конфинанс?

— Так называют суда, плавающие под удобными флагами. Маленькие хитрости капиталистов: чтобы поменьше платить налогов, они переводят свои суда под флаги «щедрых» в кавычках стран: Панамы, Либерии, Ливана. Платят этим странам небольшую деньгу, а выгоду в итоге получают приличную… Надо запросить капитана, нуждается ли в помощи, — сказал Семен Ильич, торопясь в ходовую рубку.

Татьяна осталась на мостике одна, с биноклем в руках, который оставил ей капитан. Еще раз навела бинокль на чужое судно, которое быстро увеличивалось в размерах. На палубе его не чувствовалось признаков катастрофы. Наоборот, вид у конфинанса был вполне благополучный, два полуголых матроса даже ловили с борта рыбу, спокойно подергивая невидимые в оптику лесы. Заметив идущее вблизи судно, они приподнялись и приветственно помахали зажатыми в кулаках беретами.

— Этот из тех, что тонуть будет, а помощи не примет, — презрительно хмыкнул вернувшийся на мостик капитан. — Копейка ему дороже собственной жизни. Боится, что сдерем такой презент, которого ему хозяева не простят…

— Он что, не верит в бескорыстие? — еще раз с любопытством глянула на конфинанса Татьяна.

— Видите ли, доктор, — посерьезнел Семен Ильич, — это не тот случай, когда следует показать традиционное наше благородство. Останавливаться и терять время за спасибо в данной ситуации мы не можем. Мы с вами торговый флот, потому обязаны думать о выгоде и давать прибыль государству. Но ведь и он, — капитан кивнул вслед скрывающемуся за кормой судну, — не был бы в убытке. Я уверен, у него инструмента приличного нет, а у нас — первоклассная мастерская. С тем, что мы бы сделали ему за несколько часов, он промордуется сутки, а то и больше… Хорошо, если еще погода будет к нему милостива, здесь она может перемениться в одночасье. Вот и сообразите, доктор, выгадал он или прогадал, отклонив наше предложение…

— Да вы настоящий коммерсант, Семен Ильич, — улыбнулась Татьяна.

— А как же иначе? Экономические расчеты — серьезная часть капитанских обязанностей. И это не все! Мне, если хотите знать, приходилось выступать и в роли дипломата. Так, в прошлогоднем рейсе мне удалось в Лагосе обскакать кое-кого из чужих и наших капитанов, на полмесяца раньше стать под разгрузку. — Семен Ильич приосанился, чувствовалось, что воспоминания приятны ему самому. — Вы не представляете, доктор, какое это мучение неделями болтаться бессмысленно и бестолково на рейде! Тут как зверь от тоски завоешь или заплачешь как дитя…

— Каким же образом вам удалось других перехитрить? полюбопытствовала Татьяна.

— Очень просто: нашел общий язык с капитаном порта и со стивидором. Стоило всего две ночки не поспать…

На мостике появился старпом Алмазов, щурясь на ярком солнце, замурлыкал любимый мотивчик:

Король лакея своего Назначит генералом, Но он не может никого Назначить честным малым…

— Из Беранже, — пояснил он, отвесив церемонный поклон Татьяне, потом сладко зевнул, прикрыв рот ладонью, и обратился к капитану:

— Предлагаю, кэп, расшевелить народ. Погода балует, многих в сон стало клонить. Позвольте сыграть пожарную тревогу?

— Хорошо, чиф, — повернулся к нему Семен Ильич, — только после смены вахты.

— Понятно, — сказал Алмазов и, еще раз поклонясь Татьяне, исчез.

Она же продолжала открывать для себя новые истины. И в Куйбышеве и в Москве перед ее глазами проходили десятки, а может, и сотни людей, но в ее сознании они обезличивались, группируясь в общую категорию — больные. Как ни странно, но симптомы их недугов запоминались больше, чем сами эти люди. А теперь, совсем за недолгое время, Татьяна убедилась, что за каждым человеческим лицом стоит особенный, неповторимый характер. Взять хотя бы капитана и старшего помощника.

Ян Томп рассказывал ей, что Семен Ильич Сорокин капитанит в два раза дольше, чем плавает Алмазов; начинал он с портовых буксиров, таскающих на рейд обшарпанные баржи-грязнухи. Генрих Силантьевич Алмазов начинал плавать в военном флоте, быстро вырос до командира тральщика, но попал под сокращение, обменял диплом и стал штурманить на большегрузных океанских судах торгового флота.

Если Семен Ильич подолгу упорно одолевал каждую ступеньку трапа, ведущего на капитанский мостик, то Алмазов перепрыгивал через одну. Зато, осилив новый судоводительский рубеж, Сорокин по-хозяйски прочно закреплялся на нем, а Генрих Силантьевич мог запросто кубарем скатиться вниз.

Несколько последних лет Алмазов ходил в вечных старпомах. «У вас сплошные достоинства, — сказал ему один кадровик, — только единственный недостаток — легкомыслие…»

Ян утверждал, что при всем при этом «человек с драгоценной фамилией» слыл в пароходстве толковым судоводителем, умеющим ладить с людьми, потому его охотно брал к себе любой капитан, а вот молодые штурманы шли к Семену Ильичу Сорокину без особой радости.

«Кому понравится, коли кэп сутками торчит за спиной в рулевой рубке», — комментировал этот факт Алмазов. Сам же он так представлял свое будущее капитанство: «Вышколю своих штурманов и буду весь рейс заниматься в каюте самообразованием…»

Ян говорил также, что на вахте старпома капитан почти никогда не появляется на мостике.

— Вы знаете, доктор, в чем мы принципиально расходимся со старпомом? — словно прочитав ее мысли, спросил Семен Ильич и тут же ответил на свой вопрос: — В комплектовании экипажа, особенно женской его части. Я считаю, что на должности поварих, буфетчиц, дневальных надо брать пожилых женщин. Опыта побольше и соблазна для экипажа поменьше… А вот Генрих Силантьевич убежден, что надо, наоборот, брать молодых и красивых. Они, мол, всех подтягивают, а кой-кого и вдохновляют на доблестный труд…

— Интересно, а я по чьей мерке прохожу, по вашей или по старпомовской? — улыбнулась Татьяна.

— Вы особая статья, вы комсостав, — ловко выкрутился капитан. — А вот наша Лида — протеже чифа. Зато Варвара Акимовна — мой кадр.

— Но Варвара Акимовна почти двадцать лет плавает. Начинала тоже молодой и красивой.

— Не знаю, не знаю, в ту пору я с нею не служил…

На горизонте вдруг заклубилась голубовато-серая дымка, длинные языки ее поднимались все выше и выше. Тотчас же на мостике потянуло сырым ветерком. Татьяне показалось, что ветер оставляет на ее оголенных до локтей руках мокрые следы.

— Кажется, шквальчик идет, — забеспокоился капитан. — Штурман! окликнул он стоявшего вахту Рудякова. — Быстро уберите всех с палубы!

Еще через несколько минут хмарь заволокла солнце, сделав его тусклым медным пятаком, на который можно было смотреть простым глазом. Спокойное пока море приняло зеленовато-угрюмый оттенок. Потом налетел другой, более сильный порыв ветра и как плугом взрыл все пространство. Следующий порыв растрепал макушки мелких крутобоких волн, погнал, словно перекати-поле, крупные хлопья бурой пены.

Татьяна выросла у моря, любовалась не раз штормовыми накатами, но впервые видела такую пену, бурую, как в красильном котле. Она догадалась, что ветер захватил частицы водорослей, которые придали пене такую странную окраску.

А от горизонта стремительно мчались навстречу «Новокуйбышевску» полчища растерзанных туч, словно сказочные чудища, на лету проглатывая друг друга.

— Не завидую я давешнему конфинансу, если он не сумел отремонтировать машину, — сказал Семен Ильич, зябко поеживаясь в своей тропической форме. — Идемте в рубку, доктор, — предложил он, — не то нас мигом просифонит…

В ходовой рубке среди бела дня был полумрак, и вахта включила освещение приборов.

— Карту погоды принимали? — спросил капитан у вахтенного штурмана.

— Только что приняли, Семен Ильич, в нашем районе ни одного паука, ответил Рудяков.

Татьяна уже знала, что пауками на морском жаргоне называются графические изображения циклонов.

— Как барометр?

— Держится.

— Значит, в вороночку угодили, — сделал вывод капитан. — Везучий, видно, этот конфинанс…

«Дался ему злосчастный панамец, — мысленно усмехнулась Татьяна, задел какую-то больную струнку капитанского самолюбия».

Ясность внес сам Семен Ильич:

— В сорок девятом в Каттегате мы тоже потеряли управление. Лопнул штуртрос. Штормишко был приличный, потому я попросил встречного шведа подержать меня буксиром на волну, пока я цепочку склепаю. Охотно, стервец, согласился, держал-то всего ничего: полчаса вместе с заводкой буксира. А потом шведы прислали нам счет за спасение судна от гибели… Мол, когда б не они, русский пароход выбросило на камни острова Лесе. Сумма, разумеется, сногсшибательная. Судиться пришлось. Хорошо, что штурмана у меня были толковые, вахтенный журнал оформили как следует. Присудили шведам ноль целых хрен десятых от того, что заломили…

Судно стало заметно покачивать, а из сгрудившихся над мачтами туч ударил дождь похлестче утрешнего. Тот был почти в безветрие, а сейчас шквал удесятерил силу дождевых струй, и они стучали в рубочное стекло будто пулеметные очереди.

— Вот тебе, чиф, и пожарная тревога, — сказал капитан поднявшемуся на мостик Алмазову. — Тут в пору водяную объявлять…

— Человек предполагает, а стихия располагает, — резюмировал старпом, в тоне которого не чувствовалось огорчения. — Доктор, — обратился он к Татьяне, — вас помпа ждет в кают-компании.

— Кто ждет? — переспросила она.

— Кузьма Лукич, первый помощник. Работу вам какую-то нашел.

Татьяна торопливо сбежала вниз.

Воротынцев был не один, рядом с ним сидел председатель судового комитета электромеханик Александр Александрович Сидорин, очень степенный и немногословный человек средних лет, которого в экипаже уважительно звали Сан Санычем.

— Извините, доктор, что потревожили вас, — с затаенной насмешкой глянул на нее помполит. — Однако вы сегодня достаточно отдохнули, приняли водные процедуры, солнечные ванны. Пора и за работу…

— Кто-то заболел? — встревожилась Татьяна.

— Нет, у вас по-прежнему два пациента — Томп с бессонницей и Рудяков с травмой…

«Так вот кто заглядывал в кормовую рубку, — сообразила Татьяна. Интересно, отчего ему самому не спится?»

— Надеюсь, вы знаете, что по функциональным обязанностям вам положено следить за порядком в каютах членов экипажа?

— Но здесь не детский сад, Кузьма Лукич… — начала было Татьяна, но помполит остановил ее.

— Во-первых, товарищ первый помощник, а во-вторых, не мы с вами выдумывали функциональные обязанности, не нам с вами их нарушать… Чтобы вам не было неловко, мы с товарищем Сидориным составим вам компанию… Начнем с ваших, Александр Александрович?

Предсудкома неопределенно передернул плечами, вряд ли ему нравилась затея помполита.

Татьяна сделала новое открытие: стандартные каюты отличаются одна от другой характерами и склонностями их хозяев. В каюте одного из электриков она увидела небрежно заправленную постель, оборванные петли альковной занавески. Из плохо закрученного крана сочилась тоненькая струйка воды. Даже портрет Блока на переборке был немного перекошен. Татьяна припомнила матроса — резкого, нетерпеливого, вечно куда-то спешащего. Вот уж не подумала бы, что тот увлекается поэзией.

В каюте самого предсудкома был идеальный порядок. Белая полоска простыни поверх одеяла, аккуратно взбитые подушки. На полке выстроенные по ранжиру книги, а над столиком множество семейных фотографий. Во всем чувствовалась степенная предусмотрительность.

— Что за почтенная компания? — послышался в коридоре голос Яна Томпа.

— Комиссия по проверке порядка в жилых помещениях, — пояснил Воротынцев.

— Тогда прошу в гости! — распахнул дверь каюты второй механик.

Татьяна даже немного растерялась, перешагнув порог. На множестве прилаженных к переборке полочек стояли диковинные раковины и кораллы, с подволока на шнурке свешивалось круглое чучело рыбы-ежа. Рыба легонько покачивалась, и казалось, она парит в воздухе на расправленных плавниках. Между полок закреплена перламутровая рамочка с женским портретом. Татьяна взглянула и поняла — это мать Яна. Постель была смята, на ней недавно лежали поверх одеяла.

— Ну и сколько паллов поставит мне комиссия? — добродушно улыбнулся Ян. Его забавное «паллов» вызвало ответную улыбку Татьяны.

— У вас здесь что, филиал музея? — спросила Татьяна.

— Передвижная выставка, — подыграл ей Томп.

— А как называются ваши раковины?

— Вот это кассис или зубатка, это стромбус гигантус, у нас его называют крылаткой, это рог тритона…

— Спасибо за лекцию по океанологии, — перебил его помполит, — но нам надо продолжать осмотр кают…

Он повернулся и вышел в коридор. Раздосадованной Татьяне пришлось последовать за ним.

Глава 14

После пробного выхода крейсер встал на ревизию механизмов, а Сергей Урманов получил команду срочно оформляться в отпуск.

В медсанотделе ему предложили одну-единственную путевку в дом отдыха Дивноморск, бывший Фальшивый Геленджик. Сергей был наслышан, что место это довольно скучное, из удовольствий — купание и рыбалка.

«Давно не держал в руках удочки», — подумал он и согласился.

Сдав дела старпому Саркисову, Сергей в тот же день сел на поезд. Ехать он решил до Севастополя, там остановиться, побывать на могиле отца, навестить знакомых, а затем теплоходом махнуть до Новороссийска.

Соседями по купе у него оказались три разговорчивые старушки; чтобы избежать их докучливых расспросов, Сергей светлое время проводил в коридоре и в ресторане, где, на удивление, всю дорогу было свежее пиво.

Домой с вокзала Урманова подбросил «левак», очередь на такси оказалась, как всегда, безнадежно длинной.

— С морей или в моря, командор? — спросил шофер, наметанным глазом опознав в нем моряка.

— В отпуск, — коротко ответил Сергей.

— Отпуск — доброе дело, — заметил шофер и тоже замолчал.

Возле своего дома на Корабельной стороне Урманов протянул ему трешку, но шофер обиженно оттолкнул протянутую руку.

— Со своих не беру, — обнажил он в ухмылке два моста золотых зубов. Сам четыре года на «кривой грубе» служил.

Благородный «левак» развеселил Урманова, которому довелось в курсантские времена побывать на линкоре «Севастополь», прозванном на флоте «кривой трубой». С этим, некогда грозным кораблем, давно уже переплавленным, связывали десятки забавных историй.

Одна из них случилась якобы, когда еще линкор был броненосцем и носил андреевский флаг. Однажды на корабль прибыла важная комиссия во главе с армейским генералом. Человек педантичный, он, ложась почивать, выставил свои сапоги с бутылочными голенищами за дверь каюты, дабы к утру их почистили. Когда же его превосходительство проснулось, то сапог за дверью не обнаружило, а перепуганный вестовой лишь беспомощно разводил руками.

На броненосце произвели повальный обыск, но имелось в его чреве столько шхер и укромных закутков, что не только сапоги — живую корову можно было спрятать. Расстроенный командир долго и бесполезно оправдывался перед разъяренным начальством.

Другой такой пары генеральских сапог во всем Гельсингфорсе не оказалось, и пришлось важному чину сидеть в войлочных тапочках до тех пор, пока расторопный сапожник-финн не стачал новую пару. Пропажа нашлась год спустя в кожухе знаменитой кривой трубы за фок-мачтой, но от высокой температуры сапоги скукожились и превратились в мумии…

Правда, всему флоту известны были и славные страницы биографии корабля-ветерана. И единоборство со страшным декабрьским ураганом в 1929 году, и губительные удары главным калибром по занятому фашистами берегу в Великую Отечественную…

В кают-компании линкора висела большая картина. Среди бушующих волн, страшно накренясь и отчаянно дымя трубами, «Парижская коммуна» («Севастополем» линкор стал в 1943 году) шла через «кладбище кораблей» так еще в парусном флоте прозвали Бискайский залив.

В конце сороковых годов на корабле еще оставалось несколько сверхсрочников — свидетелей памятного перехода вокруг Европы с Балтики на Черное море. Самым приметным из них был мичман Выхристенко, коренастый, почти квадратный здоровяк с выпирающим из-под кителя животом и сивыми прокуренными усами.

«Нас тогда так дюже расштивало, — рассказывал он курсантам, — что потом даже в Бресте возле причала наша „Парижанка“ долго еще трусилась. А в Бискайе волны, чертовки, трохи в трубы не заплескивались, шлюпки разбило и за борт смыло… Но мы не перетрухали, неньку ридну звать не стали! Меня тогда в самую лютую годыну приняли в нашу большевицкую партию… В тот ураган тьма-тьмущая судов загинула, а вот мы сдюжили…

Во французском Бресте подлатались и снова двинулись через тот бисов Бискайский залив. А он, видать, не совсем дурной, геройство ценить умеет, ластился на этот раз к бортам, что твоя кошка… Прошли мы под прицелом английских пушек Гибралтар-проливом и через неделю дивились уже италийским мистом Неаполем, что лежит под вулканом Везувием… Потом мы ездили на остров Капри, где была у нас зустричь с письменныком Максимом Горьким…»

Урманов невольно улыбнулся, вспомнив осанистого мичмана, которого матросы любовно окрестили «дядькой Тарасом».

— Вы помните мичмана Выхристенко? — спросил он водителя.

— Моржа-то? — живо откликнулся тот. — Кто ж его не помнит!

— Он еще жив?

— Что ему сделается! Он как дуб мореный. Вот услышите, в полдень пушка бабахнет, так знайте, это дядька Тарас палит. Можете часы проверять, будет секунда в секунду двенадцать…

В отцовской квартире проживала теперь Софья Ниловна Урманова — тетка Сергея, старая дева, шустрая и сноровистая женщина, за которой водился единственный малый грешок: даже после шестидесятилетия она не рассталась с косметикой.

Сергей любил свою тетушку, только стеснялся с ней под руку ходить, казалось, что прохожие усмехаются.

По всегдашнему обычаю он заявился без телеграммы, повергнув Софью Ниловну в смятение.

— Опять ты как снег на голову, Сержик! — восклицала она, оставляя на щеках племянника следы яркой помады. — А у меня, как на грех, холодильник совсем пустой!

— Пустяки, тетя Соня, — успокаивал он ее. — Надеюсь, не все рестораны Севастополя на ремонте…

— Не люблю я общепитовские харчи, — притворно вздыхала тетушка, но Сергей знал, что его предложение принято с удовольствием, Софье Ниловне нравилось бывать на людях.

В первый же день они поехали на морское кладбище.

Как только юркий морской трамвайчик выгреб за Павловский мысок, на высоком берегу Северной бухты открылась кладбищенская часовня со сбитым бомбой куполом, и сердце Урманова тоскливо сжалось. Он вырос без матери, она осталась осенью сорок первого на потопленном фашистами госпитальном судне, потому отец был дорог ему вдвойне. На отца Сергей равнялся, отцом гордился.

Он никогда не спрашивал отца, почему тот не женился снова, но догадывался, что сам тому причиной. Домашнее хозяйство вела Софья Ниловна, которая после войны навсегда перебралась в Севастополь, чтобы быть рядом с братом и племянником.

— Дальше поедем на автобусе или пешком пойдем, Сержик? — спросила тетушка, когда трамвай ошвартовался к пристани.

— Как вам лучше, тетя Соня, — ответил Урманов. Раньше они всегда ходили на кладбище по тропке через каменистое взгорье холмов по-над бухтой.

— Ты что, совсем в старухи меня записал? — деланно возмутилась Софья Ниловна. — Я еще могу козой припустить вприпрыжку!

Она на самом деле выглядела молодо, худощавая, в белой блузке и черном платке, наброшенном на узкие плечи.

Сергей, поддерживая за локоть, помогал ей взбираться по крутым галечным осыпям, терпеливо ждал, пока она отдышалась на самом взлобке.

Они вышли не к центральным воротам кладбища, а к боковой калитке, за которой была большая братская могила экипажа корабля, погибшего в Севастопольской бухте.

— Молоденькие-то какие все были… — вздохнула Софья Ниловна, прочитав надпись на пирамидальном обелиске.

Пройдя мимо обросших мхом могил участников первой обороны Севастополя, Урманов с теткой подошли к ограде из якорной цепи, внутри которой стоял памятник в виде маленького маяка.

Софья Ниловна отворила тихонько дверцу ограды, вошла и расслабленно опустилась на колени.

— Братец мой любимый, — негромко запричитала она. — Сына я к тебе привела, кровиночку твою единственную, а ты не встанешь нам навстречу, не откроешь свои глазоньки…

— Тетя, милая, успокойтесь, — тронул ее за плечо Сергей, сам едва сдерживая слезы. Он вынул из дорожной сумки чуть примявшийся букет роз, фляжку с водой, наполнил вкопанную возле памятника банку, поправив цветы, установил букет.

Седьмой год пошел с того дня, как под траурный залп салюта опустили в могилу накрытый военно-морским флагом гроб отца, но в сознании Сергея он оставался живым, часто слышался его бодрый даже во время смертельной болезни голос: «Сыновья должны идти дальше отцов… Не успокоюсь до тех пор, пока не увижу тебя адмиралом!..» Насчет адмирала еще вилами по воде писано, но как бы порадовался отец, увидев его командиром лучшего корабля флота…

Двумя днями спустя Софья Ниловна провожала племянника на морском вокзале.

— Вот уже и сединки у тебя появились, Сережка, — вздохнула она, трогая пальцем его висок. — А знаешь, чем ты старше становишься, тем больше походишь на Прошу. Смотрю вот на тебя, и кажется мне, что сейчас не шестьдесят шестой год, а тридцатый и провожаю я брата на далекий его Дальний Восток…

Ты уж черкни мне иногда весточку, Сержик, не обижай. Мы же с тобой самые близкие люди на этом белом свете…

Он пристыженно отвел глаза. Это было его слабым местом; не любил писем, без того хватало писанины — уйма разных журналов, отчетность по стрельбам и минным постановкам, ремонтные ведомости, донесения, рапорты, акты…

Рейс Одесса — Батуми со всеми заходами в промежуточные порты совершал теплоход «Петр Великий» — один из ветеранов Черноморского пароходства, небольшой, но ладный, с компактными надстройками. По летнему времени он был загружен под завязку, верхняя палуба пестрела от пассажиров. С трудом Урманов раздобыл билет в трехместную каюту вместо положенного ему первого класса.

Он взбежал по трапу, когда теплоход дал первый отходной гудок. Постоял возле борта, помахал рукой вытирающей глаза платочком тетушке, а уж потом спустился в каюту.

Открыл дверь и обалдело замер у порога: в кресле, возле откидного столика, сидела Кармен. Только несколькими секундами спустя сообразил, что обознался, но до чего же незнакомая женщина походила на Ирину Снеговую, ныне Русакову! Такая же смуглая, глазастая, гибкая. «Ну, старик, — придя в чувство, подумал Урманов о себе. — Плохи твои дела, коль стало мерещиться…»

В каюте был еще один пассажир, военный летчик с погонами старшего лейтенанта. Чуть погодя Сергей понял, что его попутчики — муж с женой.

— Алла, — представилась женщина.

— Леня, — поднялся с кресла ее супруг.

— Сергей Прокофьевич, — назвался Урманов.

— Вам никогда не приходилось бывать в Сен-пенске? — спросила Алла, когда прошла неловкость первых минут знакомства.

— Бывал, и не раз, — ответил Урманов, вспомнив маленький пыльный городок на побережье.

— Ну и как там? — заинтересованно потянулась к нему женщина. Понимаете, мы служить туда назначены…

Сергей только одобрительно улыбнулся на это ее «мы служить» — так говорят все офицерские жены, извечный удел которых — отдаленные точки, тюленьи губы да медвежьи углы.

— Как и везде, — сказал он. — Друзей заведете — не соскучитесь.

— Значит, жить можно? — обрадованно тряхнула пышными волосами Алла. Особым женским чутьем она поняла, что спрашивать попутчика о ценах на частное жилье и продукты питания бесполезно.

Едва теплоход вышел на внешний рейд, как его стало заметно уваливать. Урманов еще на причале обратил внимание на то, что погода свежеет.

— Палубных пассажиров просим уйти во внутренние помещения, озабоченно пророкотал спикер.

— Будет шторм, да? — испуганно пробормотала Алла.

— Ветер усиливается, — сказал Урманов.

— Вы, наверно, моряк? — с завистью в голосе спросила женщина.

— Станет укачивать, ложитесь на койку, — посоветовал Сергей. Старайтесь отключиться, ни о чем не думать и заснуть.

— Спасибо, — прошептала она.

Муж ее сидел безучастно, но побледневшие щеки и пот, выступивший на лбу, выдавали первые признаки морской болезни.

Урманов знал, что многие летчики не переносят корабельную качку, как и некоторые моряки неуютно себя чувствуют при воздушной болтанке.

Он поднялся и вышел, чтобы дать им возможность раздеться и лечь, а заодно решил заскочить в буфет попросить парочку лимонов для своих попутчиков. Фруктов не оказалось, зато бармен продал ему увесистую копченую скумбрию. Попутно прихватил Урманов столовый нож.

Из бара выбрался на шлюпочную палубу, непривычно пустую, лишь возле дымовой трубы валялась забытая кем-то игрушка — резиновый крокодил. Сергей поднял его, сунул в карман, надеясь возвратить маленькому хозяину.

Сизые брюхастые облака почти цеплялись за мачты «Петра Великого», разбойничьи посвистывал разгуливающийся мордотык — северо-восточный ветер, гнал по морю стада пенных барашков. Урманов послюнил и поднял вверх большой палец, подержал на ветру, но палец так и остался влажным. То была старая верная примета на усиление непогоды.

Он усмехался в ответ на разглагольствования некоторых мариманов, называвших Черное море «мандариновым», ибо знал коварный норов бывшего Понта Эвксинского. Здесь на памяти людской разыгрывались такие трагедии, которым могут позавидовать и буйная Атлантика, и Великий, но отнюдь не Тихий, океан. Вспомнить, к примеру, черную пятницу 24 ноября 1854 года. Тогда невиданный ураган разметал и потопил возле Балаклавской бухты тридцать кораблей союзного флота, доставивших подкрепления, боеприпасы и провиант войскам, осаждавшим Севастополь.

Спускаясь вниз по внутреннему трапу, Сергей снова услышал хрипловатый голос по спикеру:

— Товарищи пассажиры, из-за штормовых условий захода в порт Ялта не будет. Следующим до Ялты предоставят автобусные билеты из порта Феодосия.

«Вот шутники, — недоуменно размышлял Урманов. — Не могли отправить ялтинцев автобусом из Севастополя. Петуху на плетне было ясно, что надвигается шторм».

Соседи по каюте тихонечко лежали в своих койках, последовав его совету. Зашторенный иллюминатор создавал иллюзию сумерек. Поддавшись этой иллюзии, Сергей тоже разделся и зарылся в чистые, чуть влажные простыни.

Сны подступили морские. Он увидел себя на мостике «Летучего», который, оправдывая свое название, птицей взлетал на гребни бушующих волн, острым форштевнем распарывая их надвое. Все вокруг ревело и выло, а он стоял в рубке, чуть расставив ноги, и насвистывал:

Будет буря — мы поспорим,

И поборемся мы с ней…

Очнулся он вмиг от тревожного предчувствия. Раскачиваясь на волнах, старый теплоход ухал и скрипел, словно трещали все его ребра-шпангоуты, вдоль борта с шумом прокатывались злобные валы. В каюте стоял резкий запах сырости.

Сергей рывком отшвырнул простыню, свесил ноги с койки. Спросонья сначала не мог понять, что за странная фигура на откидном столике возле иллюминатора. Но, сообразив, одним прыжком перемахнул полкаюты. Просунув руки в иллюминатор, сжал голову женщины и вызволил ее из круглой дыры.

— Сумасшедшая! — заорал он. — Что вы делаете!

Она обмякла на его руках. В чем был, босой, Урманов помчался со своей ношей в лазарет.

Судовой врач, усатый пожилой мужчина, не потребовал объяснений. Разорвав тесный ворот ситцевого платья, он приник ухом к груди женщины.

— Жива, — облегченно выдохнул врач. — В обмороке.

— Она не захлебнулась? — спросил Сергей.

— Не успела, просто нервы не выдержали…

Усач отбил горлышко какой-то ампулки, набрал полный шприц.

— Помогите, — приказал он Урманову. Сделав укол, поднес к носу пациентки склянку с нашатырем.

Она зашевелилась, обеспокоенно подняла голову с кушетки.

— Где я?

— Вы в корабельном лазарете, — успокоил ее усач. — А я доктор.

— Почему я здесь? — снова простонала она, поправляя рукой оторванный клок платья на груди.

— Потом, потом, милочка, — склонился над ней врач. — Пока полежите тут у меня, оклемайтесь немножко.

— Нет, нет! — запротестовала она, поднимаясь и садясь на кушетке. — Я хочу домой, к мужу…

— Как хотите, — равнодушно буркнул усач. — Только не делайте больше глупостей.

— Я отведу ее, доктор, — сказал Урманов.

— Можете даже отнести, — хмыкнул врач, казалось, совсем потерявший интерес к происходящему. — Только наденьте мои тапочки.

— Мне ужасно, просто нестерпимо захотелось глотнуть свежего воздуха, — объясняла в коридоре Алла. — Я отвинтила крантик, открыла это круглое окошко, высунулась… и дальше ничего не помню.

— Но вам запросто могло срезать голову, — поддерживая ее на трапе, укоризненно сказал Сергей.

— Срезать голову? Водой? — удивилась она.

— Вот именно. Вы не видели, как эта вода разрывает и скручивает в бараний рог корабельное железо.

— Ой, мне снова плохо, — хватаясь за него, простонала женщина. Скорее ведите меня в кровать…

Но сразу уложить ее в постель не удалось. В каюте было по щиколотку воды, мокрый Леня вычерпывал воду пепельницей в раковину умывальника.

— Откуда ты в таком виде? — недобро глянул он на жену. — И кто открыл иллюминатор?

— Леня, Ленечка! — с плачем кинулась ему на грудь она. — Сергей Прокофьевич жизнь мне спас!

Когда ясность была внесена и общими усилиями каюту осушили, летчик рассказал Урманову о происшедших без него событиях. Старшего лейтенанта окатило таким душем, что он пробкой вылетел из постели. Решил поначалу, что теплоход тонет. Потом возле иллюминатора его вторично обдало с головы до ног. Только когда заделал «пробоину», обнаружил исчезновение жены и соседа.

— Вы не думайте, Сергей Прокофьевич, ничего плохого мне в голову не пришло, — смущенно оправдывался Леня. — Просто растерялся: где вы можете быть ночью и в такую погоду?..

Жена не слышала его объяснений, она заснула прямо на мокрых простынях, при ярком свете каютного плафона. С лица ее исчезла страдальческая гримаса, черты его сгладились, просветлели, и она снова очень напомнила Урманову Кармен.

— Мы теперь на всю жизнь вам обязаны, — продолжал говорить старший лейтенант. — Адреса у нас пока нет, но когда у нас будет дом, двери его открыты для вас, как для родного… Знаете, у меня в чемодане есть бутылка спирта. Вы пьете спирт?

— Приходилось, — усмехнулся Сергей.

— Давайте по такому случаю…

Спать они так больше и не легли. Захмелев, летчик порозовел и перестал обращать внимание на качку. Под скрип и скрежет старого теплохода он рассказывал о детстве, которое прошло в таежном сибирском селе.

— Представьте, самолеты я видел только в кино, а чуть ли не с пеленок решил стать летчиком. В школе налегал на математику, физику, астрономию. Вступительные экзамены в Ейское авиационное училище сдал на пятерки… А какое чувство я испытал, когда первый раз взлетел в небо, мне и не пересказать. Два раза в жизни я был так идиотски счастлив, в тот раз и еще когда Алла, — он нежно поглядел на спящую жену, — согласилась выйти за меня…

Урманова хмель не брал. Он слушал откровения старшего лейтенанта Лени и в глубине души завидовал ему. Парню лет двадцать пять, не больше, а у него все уже устроено как надо. Любимое дело, красавица жена, похоже, кого-то третьего ожидают в недалеком будущем… «А у тебя, — иронизировал он над собой, — у тебя виски седеют, и до сих пор ни кола ни двора. И вряд ли когда-нибудь заведешь семью, потому что уводят невест из-под твоего носа другие. Хотя, шалишь, счастливый Леня, что касается любимого дела мы с тобой потягаемся! Не знаю, кем ты будешь в мои годы, но крейсер приравнивается к пехотной бригаде!»

— Вы, случаем, не вертолетчик? — спросил он растрогавшегося попутчика.

— Нет, я морской разведчик. А что?

— Взял бы на свой крейсер, у меня будет палубный вертолет, — не выдержав, похвастался Сергей.

— Так вы командир крейсера? — округлил глаза старший лейтенант. — А я с вами этак вот запросто…

— Бросьте условности, Леня, — усмехнулся Сергей.

Качка между тем заметно приутихла, теплоход перестал стонать и жаловаться на старость, слышен стал мерный шум машины, который раньше забивался скрипом и скрежетом.

— Похоже, прошли Киик-атламу, — сказал Урманов, отшторивая иллюминатор. — Скоро и Феодосия.

За круглым стеклом занималось серое дрожащее утро. Возле борта мирно колыхались зыбкие валы, растерявшие неистовую свирепость.

Небо было хмурым, но среди свинцовых туч белесыми озерками маячили первые прогалины. За кормой теплохода на воду садились чайки.

— Если чайка села в воду — жди хорошую погоду, — сказал Леня.

Еще через час «Петр Великий» пришвартовался к внутренней стенке Широкого мола Феодосийской гавани.

Подали трап, и на берег жиденькой цепочкой потянулись измученные качкой пассажиры.

Палубная команда теплохода спешно вооружала пожарные шланги для окатывания водой коридоров и надстроек.

А в трехместной каюте разыгрался новый акт маленькой драмы. Алла наотрез отказалась плыть дальше на теплоходе.

— Лучше пешком по берегу пойду, — заявила она. — И детям закажу подальше держаться от моря…

На прощание молодая женщина так крепко поцеловала Сергея в губы, что у него перехватило дыхание.

Глава 15

Среди ночи «Новокуйбышевск» миновал Багамские острова. Татьяна сожалела, что не удалось увидеть их, уж очень завлекательно звучали названия: Эльютера, Нью-Провиденс, Андрос, Большой Абако… Веяло от них романтикой Стивенсона и Джозефа Конрада.

Масла в огонь подлил Ян Томп своим рассказом о рыскавших в этих местах корсарах, пиратах и флибустьерах с «Веселым Роджерсом» — флагом с черепом и перекрещенными костями — на мачтах кораблей.

Запомнилась Татьяне байка о некоем Гаспарилле, который дерзко грабил испанские купеческие галеоны, набитые золотом и серебром. Гаспарилла был умен и удачлив, потому долго оставался безнаказанным, пока губернаторы американских колоний не назначили за его поимку мешок золотых дублонов, равный весу его буйной головы. Это добавило прыти испанским капитанам, они стали еще усерднее охотиться за неуловимым флибустьером. И вот однажды отвернулось капризное счастье, в Мексиканском заливе его настигли два военных корабля. Отчаянно дрались «джентльмены удачи», не желая болтаться на реях в королевских ошейниках, их меткие залпы изрешетили паруса и борта преследователей. Но силы были неравными, после двухчасового боя корабль Гаспариллы на полном ходу зарылся носом в волны и был проглочен пучиной.

Победители же взяли курс на Сант-Августин во Флориде, где рассчитывали получить обещанный презент. Каково же было их удивление, когда, принявшись шпаклевать пробоины, они обнаружили в некоторых из них золотые и серебряные слитки! Видимо, у флибустьеров кончился запас ядер и они бросали в раскаленные жерла пушек драгоценную добычу.

«Там, где блещет золото, всегда рекою льется кровь, — утверждает старинная мексиканская песня. — Золото и кровь всегда рядом, как любовь и ненависть, как добро и зло, как жизнь и смерть…»

Томп пропел этот куплет по-испански, а уж после перевел на русский язык. Татьяна знала, что механик больше года провел на Кубе, помогал бывшим бородачам-барбудос осваивать судовые двигатели.

— В Гаване у меня много друзей, — говорил он Татьяне. — Я вас с ними обязательно познакомлю.

— Только друзей? — с улыбкой взглянула на него Татьяна. — А мне говорили, что на Кубе очень красивые девушки.

— Самые красивые девушки на острове Сааремаа, — смущенно улыбнулся Томп.

Утром в лазарет к Татьяне заглянул второй помощник Рудяков. Дня два назад она сняла секонду швы и вместо повязки пришлепнула круглую наклейку. Сегодня она убрала и наклейку, внимательно рассмотрев синевато-розоватый шрамчик на тыльной стороне ладони Рудякова.

— Вы не находите, доктор, — игриво подмигнул ей секонд, — что мой шрамчик напоминает след поцелуя? Всю жизнь он будет памятью о вас!

— Только не сознавайтесь своей жене, Марк Борисович, — усмехнулась Татьяна.

— Ей говори не говори, все равно будет ревновать даже к мачте! отшутился он.

— Ревнует — значит, любит.

— Жена — мой главный выигрыш в жизненной лотерее, — сказал Рудяков, обретая свой всегдашний невозмутимый вид.

Выпроводив пациента, Татьяна раскрыла взятую из судовой библиотечки книгу — томик стихов Николаса Гильена, открыла на заложенной бумажкой странице.

Исхлестана злыми валами и легкою пеной украшена, качается Куба на карте: зеленая длинная ящерица с глазами, как влажные камни…

Прочла и еще раз оценила ажурную образность и мелодичную прелесть стиха. Мысленно поблагодарила Яна Томпа, по совету которого она открыла для себя Гильена, и вообще Ян помаленьку приобщал ее к поэзии.

Но ты, у берега моря стоящий на крепкой страже морской тюремщик, запомни валов нарастающих грохот, язык языков пожара и ящерицу, что проснулась, чтоб вытащить когти из карты!

Вчера помполит провел беседу об острове Свободы, на землю которого они вскоре должны были ступить. Татьяна слушала его и думала о многострадальной истории живущего посреди моря небольшого народа. Почти триста лет грабили его богатства потомки испанских конкистадоров, потом на смену им пришли еще более алчные захватчики — североамериканские империалисты. Они подчинили себе экономику страны, навязали ее народу ненавистный компрадорский режим… Татьяна улыбнулась, вспомнив, с каким смаком произносил Воротынцев звучные чужеземные слова: «конкистадоры», «компрадорский», «гирильерос», «мамби»… И в самом деле, слова эти, дома прозвучавшие бы манерно и выспренне, здесь были как нельзя более кстати.

В открытый иллюминатор ворвался вдруг близкий рокот авиационного мотора. Татьяна захлопнула книгу и поспешила наверх. Выбежала на левое крыло мостика, по которому озабоченно прохаживался старпом Алмазов.

— Над нами пролетел самолет? — спросила его Татьяна.

— Американец, — буркнул старпом. — Едва мачту не снес. Экономическая блокада Кубы в действии. Пужают, нервы наши испытывают. Гляньте вон туда, — протянул он ей бинокль, — два серых волка зубы скалят…

Татьяна навела бинокль в указанном направлении и увидела хищные силуэты двух военных кораблей со скошенными назад трубами, они неслышно двигались, окутанные белыми полосками бурунов, словно действительно крались за добычей.

— Отсалютовать флагом! — подал команду Алмазов. Алое полотнище на мачте медленно скользнуло вниз, секунду задержалось на половине и снова заплескалось вверху. Пестрые, как пижамы, флаги военных кораблей даже не дрогнули.

— Спесивые невежи, — презрительно бросил старпом. — По международному праву нам положено салютовать первыми, — пояснил он Татьяне.

— Но мы же торговое судно, — сказала она. — Чего они следят за нами?

— Заявят потом, что мы везли в трюмах ракеты, — усмехнулся Алмазов.

Один из преследователей заметно прибавил ходу, так что пенные усы вспухли возле его носа. Из трубы вырвалась в небо шапка бурого дыма.

— Топлива не жалеют, — сказал старпом.

Американец стремительно приближался. Уже стал слышен надсадный свист его вентиляторов.

Возле репитора гирокомпаса, напряженно согнувшись, замер помполит Воротынцев, судорожно сжав пальцы на рукоятках пеленгатора, словно на пулеметной гашетке. Губы его беззвучно шевелились…

А Татьяна не отрываясь смотрела на догоняющий их серый корабль, и ей казалось, что вот-вот спустит он полосатый, похожий на пижаму флаг, и на мачте взовьется черный, с черепом и костями…

Сторожевик настиг «Новокуйбышевск», пошел с ним борт в борт, держась на расстоянии полутора кабельтовых.

Простым глазом было видно людей, стоящих на крыле ходового мостика. Вместо пиратских шляп и пестрых балахонов на них были военные фуражки с большущими козырьками и легкие регланы с откинутыми на спину башлыками.

Пушки и торпедные аппараты военного корабля были развернуты в сторону мирного советского судна.

— Будет останавливать? — встревоженно спросил помполит.

— Не думаю, — ответил капитан Сорокин. — Мы же, кажется, не воюем с Соединенными Штатами Америки.

Сторожевик вдруг снова увеличил скорость, резко отвернул вправо.

— Желают счастливого плавания! — сообщил из радиорубки Юра Ковалев. Дали по международке.

— Ну нет, — грозя кулаком в сторону уходившего американца, сердито рявкнул Алмазов. — Будь я командиром военного корабля, посмотрели бы, чьи нервы крепче!

— Нельзя поддаваться на всякую провокацию, — уже спокойно заметил Сорокин.

— Но и хвост поджимать — мало чести! — огрызнулся старпом. — Мы слишком боялись дать повод к провокации в сорок первом, — многозначительно взглянул на капитана Алмазов. — А потом боком вышла нам эта осторожность, немало напрасной кровушки пролили.

— Вы-то, положим, пороху не успели понюхать, — попытался срезать его Воротынцев. — Но поверьте бывалым фронтовикам, если бы мы дали повод развязать войну годом раньше, было бы еще тяжелее.

— Куда уж больше! — буркнул Алмазов. — Двадцать миллионов положили…

Американские корабли, выполнив, свой психологический эксперимент, скрылись за горизонтом, море опять стало мирным и тихим, только большие черноголовые чайки с криком кружились за кормой «Новокуйбышевска».

— У меня такое чувство, — заговорил капитан, что сейчас не шестьдесят шестой год, а сорок первый. Получилось какое-то странное смещение времени и пространства. Будто мы не возле Кубы, а около Готланда на Балтике… Двадцатого июня нас там прихватили два немецких эсминца. Я тогда плавал грузовым помощником на старом пароходе «Вильянди», приписанном к Таллинскому порту. И экипаж у нас был на две трети из эстонцев, народ разный, малознакомый. Шлепали мы порожняком в ремонт, а перед этим неделю простояли в Бремерхафене, что в устье Везера, сдали партию зерна. Не стану врать, как некоторые, что почувствовали мы что-то особенное в отношении к нам портовой администрации, немцы к нам и раньше по-доброму не относились… Так вот, вышли мы в Балтику, тащимся почти по воздуху, едва винт водой прикрыт, парадным своим ходом шесть с половиной узлов, и вдруг нагоняют нас на всех парах немецкие корабли. Берут с двух сторон в клещи, играют боевую тревогу, пушки на нас наводят. А потом устремляются в самую настоящую торпедную атаку. Мы понять ничего не можем, застопорили ход, болтаемся как глыза в проруби, а они торпед не выпускают, просто пролетают один по носу, другой по корме. Кое у кого из наших нервишки не выдержали, сиганули они прямиком за борт, Пришлось потом шлюпку спускать и мокрых из воды вылавливать… Капитан наш, ныне покойный, хотел по приходе в Таллин официальный протест заявить, но пока мы туда пришлепали, жаловаться стало не на кого — война началась…

— А я ее встретил на Дунае, — после паузы вступил в разговор помполит Воротынцев. — Был заряжающим на зенитной батарее. Мы открыли огонь по врагу первыми, а отступили с границы последними. Мало кто теперь знает про то, что мы выполнили довоенный девиз: бить врага на его территории. В первые же дни войны захватили плацдарм на правом, румынском берегу. Нам посчастливилось увидеть, как смазывают пятки вражеские вояки. И первую пулю я получил в грудь там, на чужой земле…

Помполит говорил с нескрываемой гордостью, обратив взор на старпома. И Татьяна подумала, что очень хорошо, когда человеку есть чем гордиться.

— Ну а я на войну маненько опоздал, по пачпорту не подошел в солдаты, — не выдержав этого взгляда, шутливо развел руками Алмазов.

С левого борта открывалась группа зеленых коралловых островков, парящих над водой, словно зыбкое марево.

— Дабл-Ходед-Шот-Кис, — старательно выговаривая чужие слова, кивнул в их сторону старпом. — В переводе с английского острова Двойного Горячего Смертельного Поцелуя.

— Вот загнул! — добродушно хохотнул капитан. — Нашему молодцу везде чудятся поцелуи.

Помполит же нахмурился и покосился на Татьяну, словно она была причиной игривого старпомовского настроения. Уже не в первый раз Татьяна ощущала неприязнь этого сурового человека. Она пыталась говорить об этом с Томпом, но Ян ответил уклончиво: «Не берите в голову, доктор! Первый помощник новый человек на море, поплавает, пообвыкнет и обтешется. Море не любит угрюмых и нелюдимых!»

В последнее время Татьяна тяготилась вынужденным бездельем. После Рудякова к ней за все время обратились только двое матросов; один с чирьем, другой с ячменем. Снятие пробы на камбузе трижды в день выглядело баловством по сравнению с длинной очередью пациентов возле кабинета участкового врача.

Татьяна стала искать себе работу, предложила помощь коку Варваре Акимовне, но та деликатно отказалась: «Ты комсостав, Татьяна, стало быть, должна свой авторитет блюсти. Картошку и без тебя есть кому почистить».

Каждое утро, прежде чем отправиться в душевую, она смотрела на себя в большое зеркало, и ей казалось, что мышцы ее дрябнут, кожа теряет свою упругость и эластичность. «Все, — решила как-то Татьяна, — после сна физзарядка на палубе до седьмого пота и дневной рацион придется ополовинить».

Она удивлялась странной метаморфозе, случившейся в ее жизни. Если в Куйбышеве и Москве она ломала голову над тем, как выкроить часок, чтобы сбегать к портнихе или в парикмахерскую в суматошной толчее дней, то теперь она не знала, куда девать свободное время. Попыталась читать медицинскую литературу, но, во-первых, она захватила на судно всего несколько самых необходимых книг, а во-вторых, почувствовала схоластическую бессмысленность такого самообразования. Она стала частенько прогуливаться по палубным коридорам и трапам, поставив целью довести ежедневный счет шагам до четырех-пяти тысяч. Но и тут вскоре заметила, что кое-кто с удивлением посматривает на ее бесцельные, казалось, упражнения.

Сейчас, на мостике, она не выдержала и спросила капитана:

— Скажите, Семен Ильич, зачем на таком судне, как наше, врач? Здесь и медсестре делать нечего…

Сорокин ответил не сразу. Прошелся по мостику, вернулся обратно и ободряюще тронул ее за локоть:

— Видите ли, доктор, у поморов издавна бытует пословица: идешь в море на день, харчей запаси на месяц. Потому-то на каждом судне хранятся неприкосновенные запасы на всякий крайний случай. Считайте, что и вы у нас вроде НЗ.

— Неприкосновенная в каком смысле? — криво усмехнулась Татьяна.

— А в таком, что в океане всякое может случиться. Слышали мы не раз о судах, чьи экипажи косила дизентерия. Не в нашем, конечно, флоте, а у тех, кто копейку жалеет на медицину. Да и мы однажды прихватили на чужом берегу гонконгский грипп, пятеро матросов неделю маялись в лазарете. И когда б не ваш коллега-эскулап, кто знает, чем бы все кончилось…

— Дорогое удовольствие возить сотни врачей на всякий пожарный случай!

— Жизнь человеческая у нас дороже любых денег. А вы уже свой хлеб отработали тем, что продырявили наши шкуры, — озорно улыбнулся капитан. Теперь нам не грозят те страшные осложнения, о которых вы предупреждали.

Помполит Воротынцев сердито передернул плечами в знак того, что не одобряет подобный разговор, но Сорокин продолжил:

— Да, да, Кузьма Лукич, не крутите так носом. Нам, морякам, надо быть сильными во всех отношениях, чтобы выдержать конкуренцию с береговыми хлыщами. Поплаваете сами с наше, поймете. Так что, доктор, — обратился он снова к Татьяне, — будьте нашим ангелом-хранителем!

Татьяна почти не слушала капитана, захваченная неожиданно пришедшей в голову мыслью.

— А что, если бы организовать международную скорую медицинскую помощь на морях-океанах? — выпалила она. — Курсировали бы на самых оживленных путях госпитальные суда с вертолетами на борту. Где-то что-то случилось, самое ближнее судно поднимает вертолет с бригадой врачей, оказывает помощь на месте или забирает больного к себе. Такое ведь вполне возможно, зато сколько других врачей не будут терять квалификацию!

— Разрешаю вам, доктор, обратиться с этим предложением в Организацию Объединенных Наций, — рассмеялся капитан. — Там есть морская консультативная организация — ИМКО, она как раз и занимается спасением на море.

Глава 16

Заезд в доме отдыха был тем самым, который на курортном жаргоне называют лебединым озером. Большинство отдыхающих — девушки и молодые женщины подшефного флоту предприятия. Зато мужская часть гораздо солиднее по возрасту, с преобладанием ветеранов-отставников. Самый лад крутануть на все тридцать два румба, но что-то претили Сергею джазовый раскардаш и суета на танцплощадке, потому охотно примкнул он к компании пожилых рыболовов.

Верховодил здесь отставной инженер-капитан первого ранга Мирон Алексеевич Миронов, сухощавый высокий человек с бритой и загоревшей до ракушечного цвета головой. В столовой он всегда появлялся в костюме с пестрым набором орденских планок возле лацкана пиджака.

Познакомился с ним Урманов в прокатном пункте спортивных принадлежностей, когда выбирал себе складное бамбуковое удилище.

— Вы какую рыбу намерены промышлять, молодой человек? — деликатно осведомился Миронов.

— Ту, что плавает по дну, для престижа хоть одну! — шуточной поговоркой ответил Сергей.

— Тогда можете привязывать лесу к кочерге, — серьезно заметил собеседник. — А если отважитесь пойти на форель, то рекомендую вон то удилище с гибким хвостом.

Урманов видел форель только в жареном состоянии, но серьезный рыбак ему сразу понравился, и захотелось познакомиться с ним поближе.

Миронов самолично оснастил для Сергея удилище лесой и белым луженым крючком из собственных запасов, а затем предложил ему стать членом артели «Рыбак-здоровяк».

Вставали на зорьке, прилаживали за спины рюкзаки и отправлялись в Джанхотскую долину на одну из быстрых горных речушек.

Артельщики оказались неутомимыми ходоками, и Урманову, который был лет на двадцать моложе каждого из них, тем не менее поначалу приходилось туго. Когда поднимались в гору до уловистых омутов, майку приходилось выжимать. А затем начиналось занимательное представление: прыгание по скользким обеленным валунам вдогонку за шустрой и привередливой рыбкой с пятнистой спинкой. Первые два раза Сергей возвращался назад с пустыми руками, но не считал, что напрасно потерял время. В горах возле стремительных прозрачных струй и дышалось и думалось легко.

— Знаете, Сережа, — обратился к нему Миронов, когда артельщики отдыхали на берегу перед обратной дорогой. — Вы мне очень напоминаете одного давнего сослуживца, фамилия его, к сожалению, вылетела у меня из головы. Но вы очень на него похожи. Отец у вас, случайно, не моряк?

— Он был капитаном первого ранга.

— Был… — задумчиво повторил Миронов. — О скольких людях нашего поколения приходится уже говорить в прошедшем времени… А ведь они жили, радовались и страдали…

— Отец умер в шестидесятом.

— А ему не доводилось ходить Северным морским путем?

— В тридцать шестом году он прошел из Ленинграда во Владивосток на эсминце «Сталин».

— Ага! Значит, склероз еще не всю мою память съел! Он был флагманским минером?

— Кажется. Я в ту пору пешком под стол ходил.

— Да, да! Он тогда был гораздо моложе, чем вы теперь.

— Отец был девяносто восьмого года рождения.

— А вы, если не секрет?

— Тридцатого.

— Выходит, загнул я маненько. Но когда на склоне лет вспоминаешь былое, сверстники представляются юношами. Так вот, я служил на этом же «Сталине» младшим инженер-механиком. И очень хорошо помню, как ваш отец, Сережа, здорово выручил весь отряд, когда нас затерло в ледяных полях Карского моря. Он высадился с подрывной партией и скалывал лед вокруг кораблей мелкими толовыми зарядами.

— Он об этом никогда не рассказывал.

— Не придавал этому факту значения. У нас тогда каждый что-то изобретал. Еще на заводе инженер Шиманский предложил усилить корпуса эсминцев по ватерлинии распорной деревянной обшивкой, поверх которой пустить прочные стальные листы. Получилось нечто вроде ледового пояса. А в конце пути чуть не остались мы в штормовом Чукотском море без топлива, но старший инженер-механик «Войкова» Василий Федотович Бурханов внес фантастическое предложение: вдувать в топку вентилятором к одной работающей форсунке обычную ржаную муку! И что вы думаете: подняли пар до марки. Своим ходом пришли в бухту.

— Отец сохранил фотографию начальника Главсевморпути Отто Юльевича Шмидта с дарственной надписью.

— Карасакал — так мы любовно звали Шмидта — много сил приложил, чтобы доказать возможность проводки военных кораблей Северным морским путем. В Великую Отечественную опыт этот нам пригодился. А тогда, в тридцать шестом, полагаю, не без участия Отто Юльевича наших командиров орденами наградили. Во Владивостоке наши пути с вашим отцом разошлись. Я остался на прежнем месте, а его сделали командиром сторожевика и перед войной перевели на запад. Напомните мне его имя-отчество…

— Прокофий Нилыч.

— Верно! А фамилия у него была сибирская…

— Урманов.

— Точно. Я очень рад, Сережа, что дело своей жизни он передал вам, что не засохло древо его рода… — Миронов вздохнул.

— А у вас, Мирон Алексеевич, есть дети? — не почувствовав перемены его настроения, спросил Урманов.

— Были два сына: Леша и Антон, близнецы. В сорок третьем со школьной скамьи ушли на фронт, воевали в одном экипаже самоходки. А в сорок пятом под Кенигсбергом оба моих солдата в одночасье…

— Простите, Мирон Алексеевич… — растерянно пробормотал Урманов.

— Ничего, Сережа… Эту мою рану ни растравить, ни заживить уже нельзя…

На обратном пути Сергей намеренно приотстал, после рассказа Миронова хотелось побыть одному, подумать об отце.

В зыбком тумане пережитого растворились многие впечатления детства, но встречу кораблей, прошедших Северным морским путем, он помнил отчетливо.

Он стоял в толпе встречающих на причале, держался за руку матери, но ничего не видел, пока дядя Ваня Русаков, старый друг отца, не поднял его на плечи. Тогда разглядел Сережа подходящий к берегу большой бокастый корабль с рыжими потеками ржавчины и какими-то странными сараями на палубе. Уродливый пузатый корабль тогда ему не понравился, тем сильнее он удивился, когда полгода спустя вновь увидел этот эсминец и невольно залюбовался стройными его обводами, красивыми надстройками, за которыми притулились две высоких трубы. «Сталин» и «Войков» были из лучшей для своего времени дореволюционной серии «Новиков», и даже в конце тридцатых годов они сохранили свою внушительность.

Зато отец, одним из первых сбежавший по сходне на причал, восхитил Сережу бронзовым обветренным лицом, которое обрамляла светлая шотландская бородка, и рыжими собачьими унтами. «Ого, как ты вымахал, сынище!» воскликнул он, сильными руками подбросив сына над головой. И эта суровая отцовская ласка была для Сережи приятнее каждодневных маминых поцелуев.

Сергей и позже редко видел отца, тот без конца находился в море. Даже когда оставался спать дома, Сергей не был уверен, что увидит его утром, так часто вызывали отца на корабль в ночь — за полночь. Однажды, это было летом 1938 года, отец прибежал домой среди бела дня, пряча волнение, о чем-то пошептался с мамой, затем крепко обнял Сережу. «Ты уже большой, серьезно сказал он. — Будь помощником в доме».

А назавтра Сергей узнал, что японцы перешли нашу границу возле озера Хасан. И хотя бои шли на суше, он чувствовал: там не обошлось без его отца, и гордость распирала его детскую душу. Впоследствии оказалось, что так оно и было: сторожевик отца несколько раз проводил конвои транспортных судов с войсками и боеприпасами в залив Посьет, а обратно вывозил на Большую землю раненых бойцов. За умелые действия отца наградили тогда орденом Красного Знамени.

Осенью тридцать девятого уложили чемоданы и отправились обратным путем — из Владивостока в Ленинград, где отцу предстояла учеба на Высших командирских курсах ВМФ. Жилье получили в общежитии — бывшей фабричной казарме с громадным коридором, ребятишки лихо раскатывали по нему на трехколесных велосипедах.

Время наступило чудесное: отец после занятий каждый вечер проводил с семьей, часто они все трое гуляли по улицам легендарного города, который заезжие туристы величали Северной Пальмирой, продавались даже папиросы с такой маркой. Отец же называл город ласково — Питером. Рассказывал о том далеком времени, когда молодым парнем протирал подметки на плацу Кронштадтского флотского экипажа, здесь же примкнул к большевикам, но штурмовать Зимний дворец ему не довелось, весной 1917 года его с маршевой ротой послали на Сибирскую флотилию.

Накрепко врезались в память Сергею слова отца, когда стояли они на Дворцовой площади перед мрачноватой громадой здания с лепными фигурами на карнизах. «Отсюда начался отсчет новейшей истории мира, — задумчиво произнес отец. — Двадцать два года прошло, а кажется, все было только вчера…»

Слушая отца, Сергей не осознавал тогда еще всей быстротечности времени: все, что было до его рождения, казалось далекой стариной; не верилось, что отца водили на молитву во здравие царя и отечества, а после отец партизанил вместе с тем самым Сергеем Лазо, памятник которому стоит во Владивостокском сквере. Он закрыл глаза, представил, как бросают в огонь живого человека, и содрогнулся от ужаса. Ведь и отца могли сжечь в топке паровоза японцы вместе с Лазо и его боевыми товарищами…

Запомнилось Сергею, как прилаживали на окна общежития черные занавески, а малышня выбегала на улицу смотреть — не пробрезживают ли лучики света через плотную материю. Где-то неподалеку, в лесах Карельского перешейка, гремели бои с белофиннами, на этот раз без участия отца, хотя он вместе со всеми слушателями курсов просился на действующий флот. Но им велено было продолжать учебу.

За ту зиму несколько раз город будоражили сигналы воздушной тревоги, семьи командиров торопились в просторный сырой подвал соседнего дома, который ненадолго становился шумным цыганским табором. Тревоги оказывались невзаправдашними, вызывали веселое оживление, особенно среди мальчишеской братии. Но и взрослые не знали тогда, какие страшные, суровые испытания ждут Ленинград всего через два года…

Ну а в мартовский день пришла пьянящая радость победы, пока без салютных фейерверков. В этот день Сергею довелось впервые в жизни увидеть настоящего Героя Советского Союза. В гости к ним пришел старый знакомый отца, капитан третьего ранга Федор Григорьевич Вершинин, прославленный балтийский подводник. Как зачарованный глядел Сережа на Золотую Звезду и орден Ленина и удивлялся тому, какой обыкновенный, веселый и добрый человек дядя Федя.

Спустя много лет курсанту Урманову довелось изучать на лекциях по военно-морскому искусству вершининские артиллерийские удары по вражеским транспортам, которые в Великую Отечественную успешно повторил североморец Магомед Гаджиев. Опыт малой войны очень пригодился, когда разгорелась мировая.

В июле сорокового отец закончил курсы и получил назначение в Севастополь. Самым большим сюрпризом для Сергея оказалось то, что в одном доме, этажом ниже, жили Русаковы, их отца тоже перевели на Черноморский флот. Во Владивостоке Сергей не шибко ладил с Павлушкой Русаковым, тот дразнил его малявкой, теперь же они стали закадычными дружками. Вместе проводили остаток лета на пляже Приморского бульвара, азартно удили бычков с дощатого причала Артиллерийской бухты, а по вечерам забирали из детского сада младшую сестренку Павла Танюшку. Встречные улыбались, смотря на голоногую троицу, на беленькую, легкую, как одуванчик, девочку с большим розовым бантом на макушке.

В апреле сорок первого года Сергея принимали в пионеры. На торжественный сбор в школу пришли шефы — курсанты училища береговой артиллерии. Сергею повязал галстук Андрей Русаков, старший брат Павлушки, кумир всех мальчишек. Строгий, затянутый в морскую форму курсант был лучшим форвардом училищной футбольной команды — чемпиона флота. В дни ответственных матчей Андрей приносил целую горсть розовых служебных пропусков на стадион и щедро раздавал их пацанве. Пусть приходилось сидеть прямо на беговой дорожке за воротами, зато они видели, как их кумир с ходу впаивал мяч под верхнюю штангу.

И еще одна радость согрела в ту весну Сережкину душу — он получил путевку на вторую смену в знаменитый пионерский лагерь «Артек». С яростным нетерпением ждал он заветное 8 июля, не зная, не ведая, что не только его жизнь, но и судьбы всего народа перевернет роковой день 22 июня 1941 года…

Весь июнь отца не было дома, шли флотские учения. Да и город словно обезлюдел, непривычно было видеть вечерами его улицы без голубых матросских воротничков и белых командирских кителей. Лишь в пятницу двадцатого числа корабли возвратились в базу.

Отец же вырвался со службы только в субботу: у начальника штаба дивизиона дел всегда невпроворот. Но этим же вечером за ним прислали вестового. Сергей еще не успел заснуть и слышал, как тревожно заверещал электрический звонок, как отец перебросился несколькими фразами с пришедшим, потом мигом собрался и вышел, осторожно притворив за собой дверь. Во всем этом не было ничего необычного, потому вскоре Сергей уже сладко посапывал носом.

Разбудил его сильный взрыв, от которого вздрогнули стены дома и жалобно зазвенели стекла. Затем со стороны бухты донеслись частые резкие хлопки. «Пушки стреляют», — догадался Сергей, вскакивая с постели и натягивая штаны. Метнулся было к выходу, но его остановил строгий окрик матери: «Куда ты? Ночь еще!» — «Мама, я только с балкона посмотрю! взмолился он. — Интересно же!» В его мальчишеской голове не было даже мысли о том, что стреляют неспроста.

Через полчаса все жильцы дома были на ногах. Наспех одетые женщины высыпали во двор и подступили с расспросами к двум старикам, бывшим краснофлотцам: «Что случилось? Почему стреляли?» Те лишь недоуменно пожимали плечами.

Первые новости принесли вездесущие мальчишки, успевшие побывать на Приморском бульваре: «Немцы налетели! Бомбу сбросили на Примбуль! На Северной стороне парашютистов ищут!»

«Значит, война», — крякнул надсадно один из стариков, и во дворе стало тихо, словно внесли покойника. Потом послышались всхлипы, сморкания, пожилая женщина, не выдержав, истошно заголосила: «Не увижу я тебя больше, сыночек мой Петенька!» Сын ее служил на западной границе.

Позже, в училище, Сергей узнал, что самый первый доклад о нападении фашистской Германии на СССР поступил в Москву из Севастополя: командующий Черноморским флотом вице-адмирал Октябрьский сразу же сообщил об этом по прямому проводу высшему командованию и правительству. И сбрасывали фашистские самолеты не бомбы, а магнитные морские мины, которыми пытались заблокировать выход из бухты, чтобы затем разбомбить корабли возле причалов. Но подлый этот замысел черноморцы сорвали, корабельные пушки и береговые зенитные батареи дружно открыли огонь, не дали прицельно выставить мины и сбили один самолет.

В конце июля началась эвакуация гражданского населения. Уехали в Сибирь Татьяна Трофимовна Русакова с Павлом и Танюшкой, эвакуировались многие другие соседи. Сергей очень боялся, что скоро наступит их с матерью очередь. Но все обернулось совсем не так, как он предполагал.

Однажды отец, забежавший домой на минутку, позвал его в гостиную для серьезного разговора.

«Дело складывается так, сын, — сказал он, — что тебе придется временно пожить у тети Сони в Кургане…»

«А мама?» — по-щенячьи пискнул Сергей.

«Мама — врач. Она нужна здесь». — Отец посмотрел ему в глаза, а мать, молча сидевшая рядом, виновато потупилась.

«Тогда и я с вами!» — решительно заявил Сергей.

«Твое дело учиться, — строго отчеканил отец. — Мама тебя соберет, послезавтра выедешь, я нашел тебе попутчиков».

Маленький городок Курган, где вскоре оказался Сергей, находился за полторы тысячи верст от фронта, но и в нем чувствовалось зловещее дыхание войны. Почтальоны с виноватым видом разносили похоронки, в январе сорок второго года один из них принес горе в квартиру Урмановых. Сверстники Сергея теряли отцов, а он остался без матери. Хотя грех ему было обижаться на тетку, Софью Ниловну, которая относилась к нему словно к родному сыну. Горько плакала, провожая его в сорок четвертом на Кавказ, в Тбилисское нахимовское училище.

С отцом он увиделся в победном сорок пятом, когда тот приехал навестить сына.

Гордо ходил Сергей по улицам Тбилиси рядом с увешанным наградами капитаном второго ранга, самым близким в мире человеком. Не знал он тогда, что не меньше гордился и отец, шагая бок о бок с угловатым и нескладным нахимовцем.

Двое товарищей, окончившие нахимовское так же, как и он, с отличием, выбрали старинную кузницу морских кадров — училище имени Фрунзе в Ленинграде, он же подал заявление в Черноморское высшее военно-морское имени Павла Степановича Нахимова, чтобы жить рядом с отцом, который командовал подразделением кораблей.

— Где же вы, Сережа? — вернул его к действительности встревоженный голос Миронова. — Мы уже забеспокоились, не подвернули ли вы ногу, случаем. Остальные возле леска поджидают, а я вот решил вернуться…

— Спасибо, Мирон Алексеевич, со мной все в порядке. Просто задумался немного.

Глава 17

К рейду порта Гавана «Новокуйбышевск» подходил в полдень.

Ярко светило большущее оранжевое солнце, и под его лучами гребни мелких волн искрились и сверкали, словно обсыпанные слюдяными блестками.

Татьяна стояла на крыле мостика и, вытянув шею, смотрела в бинокль на поднимающуюся из воды первую в своей жизни заграницу. Возле нее опирался на поручень добровольный гид Ян Томп.

— Что это, памятник — высокая граненая стрела? — спросила Татьяна.

— Видимо, обелиск Хосе Марти, апостола революционной борьбы кубинского народа, — ответил Ян, у которого бинокля не было.

— А небоскреб с башенкой на крыше?

— Наверно, отель «Хабана Либре» — «Свободная Гавана».

— А что за статуя в стороне на высоком берегу?

— Благословляющий Христос. Его воздвиг последний диктатор Батиста, но господь не благословил его диктатуру, — усмехнулся Ян.

— А какие-то бастионы напротив, похожие на Севастопольские равелины?

— Это старинная испанская крепость Эль-Морро, осколок средневековой «империи незаходящего солнца» короля Филиппа.

— Взгляните, Ян, какой знакомый купол! Мне кажется, я его уже где-то видела, — сказала Татьяна, протягивая бинокль.

— Ну это уже век нынешний, — сказал Томп, посмотрев в указанную сторону. — Точная копия американского Капитолия. Янки построили ее на чужой земле, чтобы чувствовать себя как дома. Теперь это музей Национальной академии наук.

Загромыхала якорная цепь, судно разок-другой дернулось и остановилось, медленно уваливаясь кормой под ветер.

— Тэн тайм! — озорно подмигнув им, крикнул мелькнувший на мостике Рудяков. — Команде снимать штаны и жариться на солнце!

— Что он сказал? — не поняла секонда Татьяна.

— Он говорит, что мы встали в очередь к причалу, а пока будем загорать здесь, на рейде.

— И долго?

— Трудно сказать, — наморщил нос Ян. — Смотря сколько судов стоят сейчас под разгрузкой. У кубинских товарищей свой взгляд на некоторые проблемы. Они не спешат механизировать погрузочно-разгрузочные работы, чтобы занять побольше людей, дать им, как говорится, кусок хлеба. Революция у них молодая, проходит через болезни роста…

Часов в шестнадцать небо стали обкладывать невесть откуда взявшиеся грязно-серые облака, а чуть погодя хлынул тропический ливень. Он хлестал всего несколько минут, но успел остудить раскалившиеся на солнце судовые надстройки. Так же неожиданно, как и появились, облака растворились, и небо вновь засияло голубизной, по нему величаво катилось к волнам приостывшее солнце.

После ужина собрались на общесудовое совещание. В просторной столовой было прохладно, кондиционер трудился исправно. Ему помогали два больших вентилятора, закрепленные на подволоке, нагнетавшие в помещении легонький приятный ветерок.

— Поздравляю вас, товарищи, с благополучным прибытием, — сказал капитан Сорокин. — За кормой почти шесть тысяч миль, три недели плавания через Атлантику. Каковы же итоги? С погодой, надо сказать, повезло, она нас баловала. Механизмы работали надежно, груз доставлен в сохранности, все мы, — капитан сделал паузу и глянул на сидевшую во втором ряду Татьяну, — все мы живы-здоровы. Осталась разгрузка-погрузка — и айда дальше!

После капитана выступил помполит Воротынцев и подвел итоги соревнования за первый отрезок рейса. Под бурные аплодисменты «маслопупов» и шики недовольных вымпел победителя вручили второму механику Яну Томпу.

— У меня есть предложение, товарищи! — утихомирив аудиторию поднятой вверх рукой, сказал Томп. — Давайте передадим все наше сэкономленное топливо кубинцам! В порядке социалистической взаимопомощи!

— Было бы чего «перетавать купинсам», — передразнил его кто-то. — Это же капля в море.

— Для них каждая капля — капитал! У них экономическая блокада, покосился на крикуна Томп.

Первый помощник растерянно смотрел на капитана. Тот неторопливо поднялся из-за накрытого красным сукном стола.

— А ведь мысль очень правильная, — сказал Сорокин. — Когда-то и у нас каждый вагон угля, каждая тонна нефти были на вес золота. Думаю, в пароходстве нас поддержат…

После собрания в коридоре капитан тронул Татьяну за локоть.

— Ну что, доктор, к санитарной инспекции готовы?

— Вы же сами говорили: в экипаже все живы-здоровы, — улыбнулась она. — Только вот долго ли без дела простоим? Кто-нибудь может и расхвораться со скуки.

— Ничего, доктор, ваш капитан, чай, не первый год торчит на мостике. Утром спущу катер и пойду к портовым властям улаживать наши дела. Яна Томпа возьму с собой, у него здесь немало знакомых.

Назавтра возле борта затарахтел движок катера, по трапу в него спустились одетые в форменные рубашки с погонами капитан и второй механик.

— Привезу вам гостинец, доктор! — махнув Татьяне рукой, пообещал Ян.

Возвратились они на судно перед ужином, оба слегка навеселе, в руках у Томпа белел объемистый бумажный сверток.

Вскоре механик постучался в дверь лазарета.

— Презент специально для вас, — сказал он, кладя на стол два больших кокосовых ореха.

— Спасибо, Ян, — зарделась Татьяна. — Я даже не представляю, что с ними делать.

— Расколоть и выпить сок или натирать им лицо перед сном, говорят, кокосовый сок хорошо освежает кожу.

— А вы сами пробовали? — улыбнулась она.

— Мою дубленую шкуру уже ничто не размягчит, — рассмеялся Томп, потом, спохватясь, вынул из кармана два письма: — Это вам еще один подарок.

Татьяна схватила конверты и умоляюще глянула ему в лицо. Поняв, Ян торопливо вышел.

Отец писал, что Димка вернулся из Куйбышева повзрослевшим и окрепшим, теперь гарцует во дворе с московскими приятелями. На свадьбу племянника Игорехи отца приглашали, только приболел он в ту пору, оттого и не поехал. Невеста работает на заводе вместе с Павлом…

Другое письмо было от Ильи, послано оно было гораздо раньше отцовского. «Ты очень правильно поступила, что ушла в загранплаванье, писал бывший муж. — У тебя теперь есть возможность подумать обо всем, что произошло, и понять, что примирение — единственный путь к счастью нашего сына…»

Татьяна прочла письмо до конца лишь потому, что в конце листочка синели крупные Димкины каракули: «Мне у папы хорошо. Мамочка, я тебя очень-преочень люблю!» В порыве нежности она осыпала сыновние каракули поцелуями.

Спустя неделю «Новокуйбышевск» ошвартовался к одному из причалов порта, и на его палубе появились веселые кудрявые мулаты. Началась неторопливая разгрузка.

Стивидор, молодой парень в зеленой, выцветшей на плечах от пота гимнастерке, которого все называли по имени — Армандо, прилично владел русским:

— Коммерческий техникум, Ленинград, — любезно объяснил он Татьяне. Корабельный врач его явно заинтересовала, он часто стал попадаться Татьяне навстречу. — Если вам покрасить волосы, вы станете настоящей испанкой, польстил ей Армандо.

— Мне больше нравится быть русской, — улыбнулась Татьяна.

— Среди русских женщин тоже много настоящих красавиц! — показал ей все тридцать два перламутровых зуба стивидор.

Татьяна отметила, что почти все кубинцы большие любители поговорить. Стоило обратиться к любому из них, как он прекращал работу и охотно вступал в беседу. Исправно помогал общению докеров с экипажем «Новокуйбышевска» дождь, который ежедневно во второй половине дня прогонял всех с палубы.

Кубинцы собирались в судовой столовой, откуда-то появлялась видавшая виды гитара, ее сообща настраивали, и молодой гортанный голос заводил:

Беса ми, беса ми мучо,

Комо си фуэро еста ноче ла ультима бес…

Песню подхватывали остальные, притопывая в такт, в столовой затевался маленький концерт художественной самодеятельности.

Но ливень быстро прекращался, жаркое солнце выпаривало натекшие лужи, и смуглолицые докеры неохотно принимались за работу.

Где бы ни находился человек, мыслями он всегда дома, потому такими родными показались Татьяне серые воробьи, порхающие на кран-балках, захотелось подержать на ладони одну из шустрых пичуг. Только позже, приглядевшись внимательно, она установила, что у здешних воробьев более длинные хвосты.

Следующим утром на причал выкатился обшарпанный зеленый «форд» и огласил округу длинным веселым «бип-бип».

— А это — третий презент, — сказал Татьяне Ян Томп. — Мой добрый приятель компанейро Хименес Риверо покажет вам Гавану.

— Что ж вы меня не предупредили, Ян! — засуетилась Татьяна. — Я же не одета как следует…

— Здесь не приняты шикарные туалеты, этот сарафан вам очень к лицу.

Все же она спустилась в каюту, переменила сарафан на яркое ситцевое платье.

— Естой контента де верли, сеньора! — приветствовал ее худощавый кубинец, открывая дверцу машины.

— Хименес говорит, что рад вас видеть, — перевел Ян и представил спутницу.

— О, Татиана! — сверкнул жемчугом зубов Хименес. — Бьена имья!

— Компанейро Риверо демонстрирует свои познания в русском языке, похлопал его по плечу Ян. — Я пробовал его учить, но полиглот из него не вышел.

— Муи бьен, ир аль фондо![1] — дружески ткнул Яна кулаком в бок Хименес.

«Форд» прыжком рванул с места, и, маневрируя между контейнерами и терриконами из ящиков и клетей, покатил к воротам порта. Стоящий возле них солдат с полуоткрытой кобурой на боку взял под козырек зеленого картуза.

Хименес Риверо был отличным водителем. Ловко объезжал сгрудившиеся возле обочин автомашины, в то же время поддерживал разговор, поминутно оборачиваясь к сидящим сзади. Ян Томп едва успевал переводить его эмоциональные тирады.

— Хименес рассказывает, что он — комбатиенте, воевал в Сьерра-Маэстра. Пришел в горы восемнадцатилетним пареньком, а вернулся в Гавану «барбудос» — бородачом. Потом побрился, чтобы девушкам не казаться старым. После победы многие его товарищи помолодели. Один Фидель остался бородатым, как Карл Маркс. Вожди нации не подвластны возрасту…

Татьяна слушала, кивала и украдкой поглядывала за окошко на аккуратные белые коттеджи, на высокие современные дома из стекла и бетона, возле которых как призраки притаились развалины старинных крепостных построек. Народу на улицах в этот утренний час было немного, и в одежде прохожих преобладал зеленый, или, как говорят у нас, защитный цвет. Даже молодые женщины шли в гимнастерках и юбках. Исключение составляли девушки-регулировщицы на перекрестках, одетые в пестрые форменные платья.

— Хименес жалеет, что мы немного опоздали, — продолжал добросовестно перетолмачивать Ян Томп. — Надо было приходить к 26 июля, к их национальному празднику. Мы бы увидели настоящий кубинский карнавал. Много музыки, много песен, много танцев. Днем и ночью гудит вся Гавана…

— Праздники — это хорошо. В праздники душа отдыхает, — почему-то вздохнула Татьяна.

— Праздники можно делать самим! — весело глянул на нее Ян. — Знаете, как говорят в сельдяном флоте: «Эхма, была бы денег тьма, будет и месяц праздников!»

Хименес Риверо сидел вполоборота, пытаясь уловить смысл сказанного ими, потом снова подал голос.

— Хименес говорит, что для кубинцев 26 июля 1953 года было тем же, что для нас 1905 год. А казарма Монкада в Сантьяго-де-Куба как наш Зимний дворец.

— Рихуэсел революшн, — вдруг повторил Хименес по-английски.

— Да, да, я поняла — репетиция революции, — откликнулась Татьяна.

— Компанейро Риверо прилично знает английский, — шепнул ей на ухо Томп. — Но сейчас этот язык здесь не в моде.

— Сеньора Татиана мугера касада? — вновь обернулся к ним водитель.

— Си, — ответил Ян и пояснил: — Спрашивает, замужняя вы или нет. Я ответил, что да.

Хименес громко прищелкнул языком и что-то произнес сквозь смех.

— Говорит, что ваш муж увел его невесту.

— Еще неизвестно, кому повезло, — усмехнулась Татьяна.

Риверо снова стал увлеченно рассказывать о доброй традиции, которая появилась недавно: первому младенцу, родившемуся 26 июля, дается имя одного из героев штурма Монкады. Конечно, родители мальчика хотят назвать его Фиделем, но нынче родилась девочка и получила имя Айде. Так зовут одну из женщин, участниц штурма. Теперь крестная мать малышки, Айде Сантамария, работает директором Дома Америк.

«Форд» между тем выкатил на широкую набережную, вдоль которой тянулись роскошные особняки, разительно отличающиеся один от другого.

— Набережная Малекон, — переводил Томп слова их веселого гида, — была самым аристократическим районом Гаваны. Здесь жили приспешники Батисты, американские толстосумы. Каждый строил дом на свой вкус и лад. Потому и похожи дома на своих хозяев. Правда, теперь сравнивать не с кем — все они драпанули во Флориду. Посмотрите вон там, впереди слева, дом с черными балконами, похожими на гробы. У его хозяина умер единственный сын, наследник капитала, и он захотел, чтобы весь мир знал о его трауре. Почему весь мир? Да потому, что на Кубу съезжались тогда богатеи со всего света! После победы революции в этот дом никто не захотел селиться…

Татьяна смотрела в окошко кабины на смуглых мулаток, на кивающие океанскому бризу махровые пальмы и думала о том, как далеко занесла ее судьба от Москвы. И все-таки она не чувствовала себя на чужбине. Хотя бы потому, что в порту, кроме «Новокуйбышевска», стояло еще одиннадцать советских судов, а на причалах разгружались наши тракторы, бульдозеры и самосвалы. И оттого еще, что живут на маленьком острове Свободы люди с большими добрыми сердцами, такие, как компанейро Хименес, как стивидор Армандо, как героиня революции Айде Сантамария и крошечная девчушка Айде, за будущее счастье которой отдали жизни тысячи кубинцев.

«Форд» затормозил возле стеклянного киоска. Риверо выпрыгнул из машины, сунул голову в защищенную козырьком амбразуру киоскера. Быстро вернулся и протянул Татьяне на ладони несколько маленьких значков. Один из них очень ее заинтересовал. На зеленом геральдическом щите стоял на хвосте крокодил с автоматом в передних лапах.

— Спросите, Ян, что это обозначает, — обратилась она к соседу, держа за иголку пятиугольный сувенир.

— Хименес говорит — это память о Плайя-Хирон. Когда в апреле 1961 года банды предателей-гусанос сунулись на Кубу, то они не только высаживались на берег с кораблей. Американские самолеты сбросили парашютистов. Часть из них угодила в крокодилье болото, и зубастые хозяева расправились с незваными гостями. Даже крокодилы встали на защиту революции! За трое суток наемники были наголову разбиты отрядами кубинских войск и народной милиции.

Вот оно что… Татьяна вертела в пальцах маленький эмалевый значок и вспоминала тревожные весенние дни пятилетней давности. Тогда на устах у всех был маленький остров в далеком Карибском море. Татьяна волновалась за старшего брата Андрея, который с отрядом советских военных кораблей находился в Средиземном море. Понимала, что наша страна не может оставить в беде кубинцев. Так оно и было. Хотя корабли не пошли через океан, но гнев народов и мудрая политика Советского правительства удержали американцев от расширения агрессии.

— Хименес был на Плайя-Хирон? — спросила Татьяна.

— Нет, он был тогда в Гаване. Рассказывает, что все ее жители высыпали на улицы с охотничьими ружьями, мачете и даже с кухонными ножами и кричали: «Американцы, попробуйте сунуться!»

— Куда же мы едем? — спросила Татьяна у Томпа, когда «форд» миновал окраины города.

— В Финха-ла-Вихия. Там усадьба-музей Эрнеста Хемингуэя, единственного янки, которого чтят на Кубе.

Хименес Риверо, услышавший знакомые слова, снова увлеченно заговорил, жестикулируя свободной правой рукой, руль он держал одной левой.

— Он рассказывает, что дон Эрнесто — так они величают Хемингуэя называл Кубу второй родиной. Он хорошо понимал свободолюбивый кубинский народ.

Впереди показался населенный пункт, очень похожий издали на старое украинское село: приземистые белые хатки, утопающие в зелени, только вместо верб в палисадниках голенастые пальмы.

— Кохимар, — пояснил Томп. — Теперь небольшое курортное местечко. Во времена Эрнеста Хемингуэя это была рыбацкая деревенька. Как раз в ней жил старик, который отправился в море за своей огромной рыбой и привез писателю звание Нобелевского лауреата. Почти каждого жителя Кохимара Хемингуэй знал по имени…

Машина затормозила перед высокой белой ротондой. Хименес вынырнул из кабины первым и открыл дверцу перед Татьяной. За колоннами она увидела высокий каменный постамент, а на ней бронзовый бюст писателя.

Хименес вынул из кабины несколько цветков, положил их возле косо срезанного плеча писателя и стал что-то взволнованно говорить, обращаясь к Татьяне.

— Компанейро Хименес рассказывает, что памятник поставили рыбаки Кохимара на свои трудовые гроши. Пустили шапку по кругу — и собрали необходимые средства. Недавно здесь была Мери Хемингуэй, вдова писателя, она со слезами на глазах благодарила жителей Кохимара за добрую память о ее муже…

Снова сели в машину, Хименес Риверо включил скорость, и через несколько минут «форд» вырулил на стоянку возле усадьбы-музея.

— Вы меня простите великодушно, — сказал Татьяне Ян Томп, когда они ехали обратно в Гавану. — Может, вам было неинтересно, может, зря я потащил вас в Финха-ла-Вихия? Но лично меня волнует судьба двух зарубежных писателей — романтических бродяг Эрнеста Хемингуэя и француза Антуана Сент-Экзюпери. Я нахожу у них родство душ, явное сходство судеб, хотя писали они по-разному и о разном…

— Напрасно вы извиняетесь, Ян! — перебила его Татьяна. — Я вам очень благодарна за эту поездку. И вообще вы у меня, как добрый джинн из сказки, — ласково взглянула она на Томпа.

— Глоток доброго джина пьянит, — грустно усмехнулся Томп, — а вы на меня смотрите совсем тресвыми гласами…

Она спрятала улыбку и действительно «тресвыми гласами» посмотрела на соседа. «Наверно, — подумала она, — не в одной Эстонии сохнут девушки по белокурому великану, который в прямом смысле носил бы свою жену на руках. Завидно, только сердцу нельзя приказать».

Потом она неожиданно задремала. Заметив это, спутники замолкли, компанейро Хименес перестал оборачиваться к заднему сиденью. А Татьяна склонилась к могучему плечу Яна, ей слышалась рокочущая музыка Баха, грезился в зеленом пламени деревьев высокий домик с башней и балкончиком, который вороньим гнездом прилепился на углу, домик такой же причудливый и странный, как фантазия его хозяина — великого духом писателя и слабого, мнительного человека.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ «ЗОЛОТАЯ ТОЧКА» ПЛАНЕТЫ

Глава 1

Случай свел их в одном купе скорого поезда. Точнее, на первых порах капитан медицинской службы Свирь попал в женское общество, но, когда тронулись, пришла молоденькая проводница и предложила ему поменяться местами с дамой, которая оказалась одна среди мужчин.

— В преферанс играете, капитан? — встретили его вопросом попутчики. Он кивнул, и тут же расчертили лист под первую пульку.

Двое партнеров играли азартно, сопровождая ходы стандартными прибаутками:

— Туз — он и в Африке туз!

— Мал козырек, но вашему тузу поперек!

Третий партнер, его звали Павлом Ивановичем, чаще пасовал, чувствовалось, что он сидит просто так, за компанию.

Когда расписали очки, оказался в проигрыше лишь Свирь.

— Дверь на цепочку, а выигрыш на бочку! — воскликнул один из «префасов». Павел Иванович сходил вместе со Свирем в вагон-ресторан, помог принести в купе дюжину пива.

— Вы откуда и куда, капитан? — спросил Павел Иванович, когда бутылки были опорожнены.

— После учебы к новому месту службы, — в тон ему ответил Свирь.

— Ответ, достойный кадрового офицера, — понимающе кивнул Павел Иванович и предложил: — Может, выйдем в тамбур, подымим?

Свирь не курил, но предложение принял. Попутчик разжег сигарету, затянулся разок-другой и продолжил разговор:

— Моя фамилия Русаков.

— Вы, наверно, родственник командира эскадры контр-адмирала Русакова?

— Угадали. Родной брат. Младший, разумеется. Всего лишь инженер-капитан третьего ранга запаса. Призвали на сборы, по иронии судьбы еду на корабль, построенный собственными руками.

— Неужели на «Горделивый»? — выдохнул Свирь.

— На него. Дублером инженер-механика.

— А я начальником медицинской службы! Только крейсера я еще в глаза не видел. Раньше плавал на тральщиках, теперь вот закончил военно-медицинский факультет при Центральном институте усовершенствования врачей — и на «Горделивый». Вы знаете его командира?

— Знаком немного, — усмехнулся Павел Иванович.

— Я слышал, он уставник и сухарь.

— Кто вам внушил это, капитан? Сергей Урманов — потомственный моряк, командир, как говорится, от бога.

— Мне его один случайный знакомый так расписал, — смущенно промямлил Свирь.

Прямо с вокзала оба поехали на причал.

Ракетный крейсер стоял в ряду кораблей, резко отличаясь от соседей не только внушительными размерами. Свирь подивился тому, насколько подходило название к гордому его силуэту. Величаво высился форштевень, плавно опускалась к корме строгая линия бортов, четко вписывались в общий ансамбль надстроек чуть скошенные назад трубы, подчеркивая неудержимое стремление вперед. Свирю почудилось даже, что он слышит стон туго натянутых швартовов, которым невмоготу удерживать крейсер возле стенки.

Павел Русаков мысленно поздоровался с кораблем, словно это был близкий ему человек, отметив про себя, что он возмужал и посолиднел, осел в воду по самую ватерлинию.

Они остановились поодаль от сходни, слушая переливистые рулады горна — на «Горделивом» играли малый сбор. Личный состав выстраивался на юте. В длинной шеренге белых роб контрастно выделялись три темные полосы: ботинки, поясные ремни и околыши бескозырок.

Мимо прибывших прошла большая автомашина, загруженная так, что штабеля ящиков громоздились выше кабины.

Газанув напоследок, грузовик остановился возле «Горделивого», Тотчас же по сходне загромыхали тяжелые матросские бутсы, и началась разгрузка.

Свирь подошел к осанистому мичману, руководившему работой. Тот мельком глянул на незнакомого офицера, козырнул ему и вновь принялся листать кипу накладных.

— Корабль собирается уходить, товарищ мичман? — спросил Свирь.

— А вы, извините, кем будете, товарищ капитан? — вопросом на вопрос ответил тот.

— Мы с капитаном третьего ранга служить к вам назначены… — смущенно произнес Свирь.

— Обратитесь к дежурному по кораблю, — посоветовал мичман.

Вахтенный у сходни надавил тангенту сигнального звонка, и вскоре по окованным медью ступеням сбежал высокий лейтенант в белом кителе с синей повязкой на рукаве.

— Дежурный лейтенант Русаков, — представился он.

«Еще один родственничек», — удивленно подумал Свирь и понял, что снова угадал, ибо лейтенант повернулся на каблуках к стоящему поодаль Павлу Ивановичу.

— Дядя Паша, какими судьбами? — обрадованно воскликнул он.

— Военными, Игореха, военными, — со смехом отвечал тот, обнимая лейтенанта.

— Чего же не сообщили, я бы встретил на вокзале!

— Все решилось в одночасье, вызвали в военкомат, вручили предписание — и айда на флот. Командир на месте?

— Командир в штабе, а я вас проведу к замполиту. Идемте, товарищ капитан, — обратился лейтенант к Свирю.

Заместитель командира по политической части тоже с явным удовольствием пожал руки гостям.

— Нашего полку прибыло, — сказал он Русакову-дяде. — Все бумаги на вас пришли только вчера, сегодня баталера отправили получать для вас флотскую экипировку.

— Товарищ капитан третьего ранга, капитан медицинской службы Свирь прибыл для дальнейшего…

— И вас тоже ждем, Вячеслав Борисович, — перебил его замполит. — Я не переврал ваше имя и отчество?

— Нет, все правильно, — ответил польщенный капитан.

— А меня зовут Федором Семенычем Валейшо.

Замполит Свирю понравился. Располагало к себе худощавое с выступающими скулами лицо, освещенное ярко-голубыми, почти синими глазами. Подкупал даже маленький детский якорек, выколотый на запястье правой руки.

— Вас только нам и не хватало, — говорил Валейшо, предложив гостям сесть. — Теперь примем запасы, и денька через два — прощай, любимый город.

— И надолго? — осторожно осведомился Павел Иванович.

— Пустяки, — улыбнулся слегка замполит. — Несколько месяцев — и будем дома.

«Значит, не скоро», — прикинул Свирь. Ого, в таком плавании еще не приходилось бывать. «Хорошо еще, Настю и Сережку не взял с собой. Намыкались бы на новом месте».

— Выходим в Средиземное, там присоединяемся к эскадре, — рассказывал между тем Валейшо. — По дороге в Черном море проведем зачетную ракетную стрельбу…

Инженер-механик Дягилев, на хлопчатобумажном синем кительке которого топорщились новенькие погоны капитана второго ранга, встретил старого знакомого без видимого энтузиазма.

— Я вас сердечно поздравляю, — сказал ему Павел Иванович. — Прибыл со всеми потрохами в ваше распоряжение.

— Второй медведь в одну берлогу, — глянув исподлобья, проворчал Дягилев. — Поучать начнешь — не сработаемся.

— Зачем учить ученого? — улыбнулся Русаков. На сборах он не был уже давно, и ему нравилось теперешнее новое положение. Необычно было видеть себя в военной форме, правда, китель оказался узковат, пришлось даже расставить пуговицы, но растрясти жирок во время «прошвырки через океан» входило в его планы.

Он с удовольствием стал выполнять первое поручение Дягилева, составляя ведомость на запасные части и принадлежности, просидел над бумагами до глубокой ночи.

Долго не спал и капитан медицинской службы Свирь, сочинял большое послание жене, в котором извинялся за сложившуюся ситуацию, просил ее отставить переезд и пожить до его возвращения в Москве.

Утром оба новобранца представлялись командиру «Горделивого».

— Ну что, попался, который кусался? — хитро прищурился Урманов. Помнишь, я тебе говорил: сегодня запас, а завтра у нас. Размочалим тебя на каболки и начнем веревки вить.

— Много не совьешь, Серега… виноват, товарищ командир! Меня дома стапель ждет.

— Пока нас с тобой ждет океан. Каюту тебе старпом приличную выделил?

— Жить можно.

— Извини, флагманскую для брата твоего, Андрея Ивановича, держим. В Средиземном поднимем его флаг. С Дягилевым, надеюсь, поладили?

— Жена с ним родная не поладит! Заставил меня всю ночь над ведомостями корпеть, а утром мою работу псу под хвост. Новую заявку сам состряпал — целый запасной крейсер хочет взять.

— Э, друг Павлунтий, наивный ты человек! В техническом управлении мудрецы сидят, скостят нашу заявку пополам. Смекаешь?

— Мошенничать не приучен. Всю жизнь за экономию борюсь.

— Береженого бог бережет. Тебе же известно, что у нас недавно дизель-генератор забарахлил?

— Получали вашу телеграмму. Только мои монтажники ни при чем.

— Кто-то на чем-то сэкономил, а нам в море аукнулось. Нет, я считаю по-русски, что запас кармана не оттянет!

Павла Русакова сменил капитан медицинской службы Свирь.

— Вы, как говорится, с выпускного бала на корабль, — приняв его рапорт, сказал командир.

— Так точно, с поезда…

— Женаты? Семья где? Как устроились?

Выслушав нового начмеда, Урманов озабоченно постучал костяшками пальцев по столу.

— Не везет нам с медицинской службой. С момента формирования экипажа вы третий начальник. Правда, последнее время нам флагманский врач крепко помогал, только свой глаз всегда верней.

Во время разговора Урманов и разочка не улыбнулся, лицо его было сосредоточенно-серьезным, даже хмурым, глаза глубоко затаились в глазницах. «Так и есть, сухарь сухарем», — огорченно подумал Свирь.

Дягилев представил Русакова подчиненным. Многих из них Павел Иванович хорошо знал, однако заметил в строю и незнакомые лица.

— Все указания инженер-капитана третьего ранга Русакова выполнять как мои собственные, — говорил Дягилев. — Учтите, что корабль он знает от киля до клотика, собственными руками его построил…

Павел Иванович слушал и думал о странном превращении, которое претерпел в его сознании «Горделивый». Ведь и в самом деле, почитай, каждая заклепка на корабле обогрета и обласкана теплом его рук, однако появилось в облике крейсера что-то новое, незнакомое…

Он стоял перед строем и ловил на себе любопытные взгляды старшин и макросов. Немудрено: слишком забавной выглядела его мешковатая фигура с расходящимися внизу полами кителя, в брюках, на которых видны были двойные складки. Гладить сам давно уже разучился, а проворная Шуренция была далеко.

Весь день палуба корабля напоминала растревоженный муравейник. Мотался туда-сюда старший помощник командира Саркисов, подбородок и щеки его были сизы от пробивающейся щетины, то и дело к трапу подкатывали грузовики и легковые машины, а возле правого борта робко жалась топливная баржа, обняв крейсер длинными руками шлангов.

Нашлось дело и Павлу Ивановичу. Дягилев уехал по инстанциям выбивать недокомплект ЗИПа, поручив своему дублеру проверить технические формуляры систем и устройств. Листая новехонькие журналы, он видел аккуратно заполненные графы и убеждался, что к походу готовились тщательно: каждый механизм проверен и опробован.

По случаю припомнилась ему одна из стажировок на флоте, лет этак десяток назад. Тогда он угодил на сторожевой корабль «Альбатрос» старенький маломощный паросиловик. Энергосистем там было раз, два и обчелся, но в формулярах Павел Иванович не обнаружил даже отпечатков пальцев.

«Некогда нам этой бухгалтерией заниматься, — отмахнулся сердитый и растрепанный корабельный мех, — чиниться не успеваем…»

«А вы все-таки займитесь, — посоветовал он механику, — может, и ломаться станете реже». За время своего пребывания на корабле Павлу Ивановичу удалось провести ревизию главных механизмов, и старая машина получила, что называется, второе дыхание.

«Ухоженная лошадь хозяину втрое служит, а некованая на все ноги припадает», — любила говаривать Дарья Перфильевна, в избе у которой они с матерью и Танюшкой жили в эвакуации. Изба стояла на самой окраине Тюмени в ту пору маленького провинциального городишка. Хозяйка ее кормилась от большого огорода, который обрабатывала совместно с квартирантами. А скромные деньжата, что получала по аттестату сына-фронтовика и от жильцов, складывала «на черный день».

Окраина была тихой и оживлялась лишь в зимнюю пору, когда овраги в пойме реки Туры облюбовывались ребятней. Лихо каталась пацанва с крутых склонов на салазках и лыжах-самоделках, набивая синяки и шишки и набираясь помаленьку сил в пору голодного лихолетья.

В этих самых оврагах и познакомился он о Шуренцией. Было это в сорок четвертом, когда немчуру поперли в три шеи с нашей земли и в далеком тылу жить стало повеселей. В одно из февральских воскресений Павлуха с дружками катались с высокого трамплина, швырявшего их метра на четыре, не меньше. Но самодельные лыжи с ременными креплениями не подводили. Правда, рисковых ездоков было немного, большинство резвились в сторонке на гладкой накатанной лыжне.

Павел был внизу, когда на горушке выше трамплина появилась худенькая девчонка в самовязаной шапке с длиннющими ушами. Оттолкнулась палками и покатила на трамплин. Махнуло ее сначала в одну сторону, потом в другую, шмякнуло о землю, перевернуло несколько раз…

Ребята сначала позлорадствовали: не суйся, раззява, куда не следует, только девчушка продолжала лежать на снегу. Тогда сбросили лыжи, увязая по колено в сугробах, побежали к ней.

«Жива? — спросил ее Павел. — Тоже мне рекордсменка! Едва на лыжах держишься, а туда же — на трамплин! Шею свернуть захотела?»

«Всего только ногу вывихнула», — приподняв голову, ответила она.

Павел отвязал с ее валенка обломок лыжи, взяли с дружком ее на руки и понесли наверх. Потом оказалось, что ступать на ногу она не может, пришлось у знакомых парней взять салазки и доставлять ее через половину города домой.

По дороге узнали, как ее зовут, где учится. От смущения она раскраснелась, стала еще пригожее, и Павел сразу потерял покой и сон, а недельки две спустя разыскал, пригласил в кино. Шел ему в ту пору шестнадцатый. Шура была годом моложе.

Замысловаты зигзаги людской судьбы. Следующей осенью Русаковы вернулись из эвакуации в Севастополь, поселились в наспех восстановленной развалке, а девчонка осталась в Тюмени. Тут и быть бы концу первого мальчишеского увлечения, но нет, не навсегда разошлись их пути, больше чем через полдесятка лет снова встретились, чтобы уже не расставаться.

Павел Иванович улыбнулся внезапно нахлынувшим воспоминаниям. В последнее время, бывая в командировках, он стал сердечнее думать о жене, тихо и ненавязчиво прожившей возле него до бронзовой свадьбы, родившей и воспитывающей двух сыновей. Никто из родных и знакомых не подозревает, на какое отчаянное самопожертвование способна эта худенькая, сохранившая девчоночью фигуру женщина. Потребуйся кому-либо из близких ее здоровье и помощь — отдаст не колеблясь. Да что здоровье — сердце свое вынет из груди и протянет на ладони. Ума тоже ей не занимать. Поделится порою с ней Павел Иванович мучающим его сомнением, Шуренция вздохнет легонько и скажет: «Плохой я советчик в твоих делах, Павлуша. Только будь я на твоем месте, попробовала бы поступить так-то и так-то…» Он сперва пропустит мимо ушей немудрящие ее слова, а позже придут они ему снова на ум, и осенит: а ведь дельный был совет!

Видимо, предстоящая долгая разлука с родными вызывает похожие мысли… Капитан медицинской службы Свирь тоже думал о семье. Его Настя была легка на подъем. Потому не имели они громоздкой мебели, чемоданы всегда держали наготове. Когда Свирь получал новое назначение, он приходил домой взбудораженный и нетерпеливый, командовал весело:

«Настя, Сергей, боевая тревога! На сборы — двое суток!»

Жена спрашивала в таких случаях лишь об одном:

«Самолетом летим или едем?»

Все трое отправлялись в дорогу разом, к неудовольствию старших начальников Свиря, в кабинетах которых настырная Настя устраивала порой временные новоселья. Правда, позже все улаживалось. Снимали комнату в городе, и жизнь входила в нормальное русло.

Особенно радостным было распределение на военный факультет. Еще бы из тюленьей губы да прямиком в столицу-матушку! Сережка поставил такое условие: с вокзала сразу на Красную площадь. Балованное дитя любви… Сын родился, когда отцу стукнуло двадцать один, а матери девятнадцать. Свирь женился рано, курсантом третьего года учебы, но никогда об этом не жалел.

Время в Москве пролетело как два перегона в метро. И по театрам особенно не походили, ведь билеты на хороший спектакль купить не легче, чем выиграть в лотерею, зато в первую же неделю взяли в прокате телевизор с большим экраном и смотрели спектакли с доставкой на дом. И вот теперь судьба милостиво подарила Насте еще почти полгода столичной жизни.

…Ночью Русакова-дядю и Свиря разбудили звонки корабельной сигнализации. Оба торопливо оделись и выбежали на верхнюю палубу. Команда крейсера уже была выстроена, на правом фланге стоял караульный взвод с автоматами на груди. В ночной тишине раздались негромкие гортанные команды старшего помощника:

— Оцеплению занять свои места! Ракетной погрузочной партии приготовиться к приему боекомплекта!

Через несколько минут к причалу, осторожно шурша шинами, подошли крытые брезентом длинные автопоезда.

Глава 2

В Находке под разгрузкой и бункеровкой простояли около трех недель. За это время почти весь комсостав и большая часть матросов сумели слетать домой, повидаться с близкими. Не представилось такой возможности лишь старпому Алмазову, механику Томпу и второму помощнику Рудякову. Последний, впрочем, не огорчался: при погрузке нужен свой хозяйский глаз.

Татьяна улетала из Владивостока вместе с первым помощником Воротынцевым и несколькими моряками. Среди них был рулевой Гешка Некрылов, веселый остроглазый паренек, с которым Татьяна за время долгого рейса через Атлантику, Средиземное море, Суэцкий канал и еще два огромных океана успела подружиться.

— Эхма, маловато времечка, а то бы, ей-бо, оженился! — балагурил Гешка. — Люська моя третий год ждет, все глаза проглядела, а до загса рукой подать!

— Давай приводи домой жену на радость соседу! — подначил рулевого один из приятелей.

— У паршивого кота всегда блохи на уме, — не выдержав, ядовито усмехнулся помполит.

Он сидел возле Татьяны на широкой скамье зала ожидания; взбудораженные предстоящим полетом домой матросы стояли неподалеку, и все их ренлики были отчетливо слышны.

Татьяна промолчала. Недавно она оказалась невольной свидетельницей одного инцидента. В тихую солнечную погоду несколько подвахтенных матросов загорали на шлюпочной палубе. Один из них перебирал струны гитары и развлекал товарищей задорными частушками:

Наша Маша страданула, Кавалеру подмигнула, Дострадалася девчонка, Что не сходится юбчонка…

— Послушайте, Саломатин, — раздался возле отдыхающих возмущенный голос Воротынцева. — Вам понравится, если так споют о вашей жене?

— А я не женат, товарищ первый помощник!

— Ну а если бы о матери?

— Моей матери седьмой десяток идет.

— Какая разница, сколько ей лет! При ней вы небось такой пакости петь бы не стали!

— При чем здесь моя мать, товарищ первый помощник?

— При том, что нужно уважать достоинство женщины!

— Учту, товарищ первый помощник, — погасил улыбку матрос, откладывая в сторону гитару.

Татьяна не знала, что, кроме нее, был еще один свидетель этого разговора.

Капитан Сорокин после ужина пригласил помполита в свою каюту.

— Слушай, Лукич, — сев в кресло напротив Воротынцева, смущенно начал он, — ты только не обижайся, я не собираюсь на твои права посягать, просто хочу как моряк с моряком… Понимаешь, я уже тридцать первый год морем кормлюсь, уймищу всякого народа перевидал. Ты у меня, дай бог памяти, девятый по счету помполит. Из разных мест люди на эту должность приходили. Ты вот долгое время в профтехучилище директорствовал, имел дело совсем еще с пацанами. Верно, за теми глаз да глаз нужен, воспитывать их надо, пока в толк не войдут… Но с нами не пацаны, а взрослые мужики плавают, и толк они давно во всем поняли. На море работа особая, трудная, потому доброе настроение нужно. Вот одна из твоих главных обязанностей, Лукич, руководить службой хорошего настроения. А нынче, прости, я ненароком подслушал, ты нескольким человекам настроение испортил, и мне в том числе… Как бы тебе объяснить… Понимаешь, хоть мы и советские люди, но все-таки из мяса и костей и всего остального прочего. Человеки, словом. У того же Саломатина, к примеру, Маша за тридевять земель. А ведь разрядка какая-никакая требуется. Вот и разряжается наш брат в соленом анекдоте или в частушке заковыристой… Ты вот взял в Гаване два десятка кинофильмов, все они хорошие — не спорю. Но, понимаешь, нашим добрым молодцам не только «Тревожная молодость» и «Председатель» нужны, им и «Фанфана-Тюльпана», к примеру, посмотреть хочется… В общем, Лукич, послушай доброго совета будь с народом терпимее, попроще… Уразумел?

Помполит, молча, с легкой усмешкой слушавший капитана, приподнялся в кресле.

— Такое трудно уразуметь, Семен Ильич… Первый раз в жизни мне читают мораль… наоборот.

Воротынцев криво улыбнулся и встал.

— Прошу прощения, Семен Ильич, но мне пора. Надо политическую информацию записать на магнитофон.

— Добро, Лукич, работай. Только над тем, о чем говорили, подумай…

Татьяна о беседе капитана с помполитом не подозревала, она была довольна тем, что места в самолете у нее с Воротынцевым в разных концах салона.

— Вы собираетесь в Москве отгулы провести? — поинтересовался помполит. — Или в Куйбышев заглянете? Я бы посоветовал вам упорядочить свои семейные дела.

— Мои дела касаются меня одной, — ощетинилась Татьяна.

— Напрасно вы так думаете, — внимательно посмотрел он на нее. — Мне кажется, ваши дела не безразличны еще одному человеку.

— Вы на Томпа намекаете? Так мы с Яном просто добрые друзья.

— Это вам так кажется. А на самом деле ваши с ним отношения дают на судне повод для кривотолков.

— Учту, товарищ первый помощник, — вспомнив слова матроса Саломатина, сыронизировала Татьяна. Воротынцев или не уловил, или сделал вид, что не понимает ее иронии.

Объявили посадку в самолет. Помполит поднялся со скамьи, а Татьяна намеренно задержалась, чтобы не оказаться рядом в очереди у выхода на аэродром.

Рейс был всего с одной промежуточной посадкой в Новосибирске. Татьяна сидела возле иллюминатора и смотрела на покрытую снегом землю, которую еще не отогрели играющие на плоскостях Ту-104 лучи яркого мартовского солнца. После бесконечных суток океанского плавания было приятно сознавать, что, пообедав во Владивостоке, ужинать она будет уже в Москве, вместе с отцом и Димкой, которых она не видела, как ей казалось, тысячу лет. Как там ее кровиночка, несравненный сынуля? Не остыло ли его сердечко после долгой разлуки с мамой и двух месяцев, проведенных с отцом в Куйбышеве? Она гнала от себя все мучительные «как» и «что», но они снова и снова возвращались…

В чемодане, сданном в багаж, она везла заморские подарки. Джинсовый костюмчик и блок жевательной резинки для Димки, подбитую мехом нейлоновую куртку отцу и диковинный парусник из буйволиного рога, купленный на ее глазах Яном Томпом в Сингапуре.

Сначала она наотрез отказывалась принять от него подарок. Понимала, что на потраченные деньги Ян мог приобрести несколько приличных вещей. Но механик обезоружил своей простодушной улыбкой:

— Я же не вам дарю, Татьяна Ивановна, — сказал он. — Это для вашего папы. Ему будет интересно оценить изделие восточных мастеров.

«Отцу, возможно, и будет интересно, — подумала Татьяна, — а вот мне совсем ни к чему такие дорогие подношения…»

— Если вашему папе не понравится, привезете обратно, — запросто решил проблему Томп.

Уже в сумерках внизу полыхнуло зарево огней большого города.

— Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово столицы нашей Родины города-героя Москвы, — заученно произнесла хорошенькая бортпроводница. — Температура воздуха на земле минус восемнадцать градусов. Наш экипаж благодарит вас за совместный рейс и желает всего наилучшего…

Димку Татьяна даже не увидела, а почуяла каким-то извечным материнским чутьем. Он волчонком, в своей серой меховой шубке, вывернулся из толпы встречающих, повис у нее на шее.

Их окружили шедшие следом за Татьяной матросы с «Новокуйбышевска».

— Это ваш сын, Татьяна Ивановна?

— Бедовый мужик растет!

— Отпусти же мамку, задушишь!

Застеснявшийся Димка расцепил руки, и вскоре его пригоршни были полны разноцветными облатками жевательных резинок и заморских конфет.

Иван Егорович подошел к дочери, только когда ребята, попрощавшись, отправились в секцию выдачи багажа. Он осторожно обнял Татьяну за плечи, прикоснулся к ее губам своими сухими губами и сказал со вздохом:

— Как все переменилось в этой жизни, дочка. Раньше вы с мамой встречали меня с моря, а теперь вот я встречаю тебя…

Постояли немного в очереди на такси. С темного неба сеял мелкий снежок, тончайшим кружевом оседая на воротнике пальто. Димка устроился на бокастом чемодане и передвигался вместе с ним к голове очереди. По дороге домой он торопливо выкладывал школьные и дворовые новости, ей снова было неприятно слышать часто повторяющуюся в устах сына фразу: «Мы с папой».

Татьяна давно уже перестала думать об Илье как о близком человеке, стараясь поскорее забыть все интимное, что связывало их более восьми лет. Она начала понимать, что не любит мужа уже давно, сразу после рождения Димки, и сама не хотела верить своему открытию. «Стерпится — слюбится», утешает народная мудрость, только с каждым годом ласки Ильи все более тяготили ее, пока наконец жить с ним стало невмоготу даже ради сына… Татьяна знала, в клинике никто не понял ее отчаянного шага, там все женщины боготворили главного врача, наперебой хвалили его светлую голову и золотые руки.

Словно прочитав мысли дочери, Иван Егорович тихонько кашлянул и промолвил:

— На днях твой профессор звонил, спрашивал о тебе… Я ему сказал, что ты приезжаешь на побывку…

Отец виновато опустил голову, он все никак не мог избавиться от робости перед своим теперь уже бывшим зятем. Хотя кто их поймет, теперешних молодых, сегодня они враждуют — завтра милуются.

— Эх, папа, папа, зачем же ты это сделал? — укоризненно протянула Татьяна.

— На вранье язык не поворачивается, тей паче он твоему дитю родитель…

Димка уже не слышал этого разговора, он сладко подремывал на теплой груди матери, заботливо укрытый полой ее расстегнутого пальто.

Илья заявился буквально на следующий день после ее прибытия. Татьяна не могла не заметить, что он сильно похудел, залысины на висках стали еще обширнее, а над переносицей прорезались две морщинки — следы грустных раздумий.

Димка был в восторге: и мама прилетела, и папа приехал! Вот здорово! Смущенный Иван Егорович затаился на кухне.

— Папочка, скажи маме, чтобы она больше не улетала! — просил Димка. Я без вас очень-преочень скучаю!

— Хорошо, Димок, я попрошу маму, чтобы она не оставляла нас с тобой, — пообещал Илья, но этот многозначительный намек Татьяна пропустила мимо ушей.

За ужином разговор не клеился, непочатой осталась бутылка французского коньяка, привезенная Ильей. Отец, поковырявшись в тарелке, вылез из-за стола и отправился прогуляться перед сном, прихватив с собой внука.

Татьяна поняла, что объяснения с Ильей не избежать.

И действительно, как только они остались одни, Илья умоляюще заговорил:

— Танюша, я же одну тебя люблю, одну на всю жизнь! Клянусь нашим сынишкой, за все это время у меня не было другой женщины…

— Меня это не интересует, — равнодушно ответила Татьяна.

— Мне все понятно, — прохрипел он. — Знающие люди говорили мне, что вы все там на судне расписаны по начальству. Ты, наверное, спишь с капитаном!

— Нет, со вторым механиком. Капитан староват для меня…

— Шлюха! — сдавленно воскликнул он, но тут же опомнился: — Прости меня, Таня, я просто не в себе. Я никогда ни в чем тебя не упрекну.

— Поздно, Илья. Наш поезд давно ушел.

— Но я не могу без тебя! Я с ума схожу от тоски!

— Прости меня, Илья, но пойми, я не люблю тебя и ничего не могу с собой поделать. Это не вздорная бабья прихоть, это мое твердое решение. Прошу тебя, оформи дело с разводом.

Илья закрыл лицо руками, плечи его сотрясались от рыданий…

В обратном полете из Москвы во Владивосток, когда притупились грустные впечатления от расставания с отцом и Димкой, Татьяне пришла в голову мысль о том, что она может теперь с чистой совестью доложить помполиту Воротынцеву: ваше указание выполнила, семейные дела упорядочила!

Глава 3

С недобрыми предчувствиями шагал Урманов по направлению к штабу.

— Выш выход откладывается, — сказали ему там. — В семь сорок пять Израиль начал военные действия против Объединенной Арабской Республики.

— Это серьезно? — спросил Урманов.

— Очень даже серьезно. С часу на час ожидается Заявление Советского правительства.

Вскоре правительственный документ передали по радио. Израиль был назван в нем стороной, развязавшей неспровоцированную агрессию. «Советское правительство оставляет за собой право осуществить все необходимые меры, вытекающие из обстановки», — говорилось в Заявлении.

Лейтенант Русаков понимал, какая огромная ответственность свалилась на плечи его отца, многое отдал бы он, чтобы сейчас быть рядом с ним.

Разволновался и Павел Русаков.

— А почему нас остановили? — спросил он командира.

— К сожалению, как говорил еще адмирал Лазарев, Черное море — это бутылка, затычка от которой находится у турок, — ответил Урманов.

— И сколько будем ждать?

— Пока не прояснится военная и политическая обстановка в регионе.

Обстановка прояснилась лишь спустя несколько дней, когда решительная позиция Советского Союза и гневное осуждение миролюбивых стран вынудили Израиль остановить продвижение своих войск. Все эти дни для военных моряков прошли в тревожном ожидании.

Двенадцатого июня из Средиземного моря возвратился водолей. Едва судно ошвартовалось возле причала, как на него началось паломничество соседей. Пошел и Урманов, тем более что капитан водолея был давним его знакомым.

— Одолели тебя, Никифорыч? — поздоровавшись, спросил Сергей.

— Не говори, — усмехнулся капитан. — Как будто я приятель Бен Гуриона.

— Ты меня извини, но мне скоро самому туда. Будь другом, просвети немного.

— Да что я особенного могу рассказать, Сергей Прокофьевич? Видел, как горел Порт-Саид, как разные кораблишки возле нас шныряли, только и всего.

— Наших никто не беспокоил?

— Один раз подскочили чьи-то катера, поиграли на нервах и смотались. Зато возле Эль-Ариша израильская авиация раздолбала американское судно оживился капитан. — Я потом это судно встретил в Критском море, его тащил на буксире американский спасатель. Коробка типа «Либерти». Весь обгорелый, в борту и на палубе несколько пробоин. Похоже, что его ракетами отделали. А флаг наполовину приспущен, значит, на борту есть убитые. Не знаю, за что они его так. Похоже — это замаскированный под торгаша разведчик.

— Странная история, — удивленно воскликнул Урманов. — Свой у свояка помял бока. А как обстановка в проливах?

— Помурыжили нас возле Кадыкая, пока лоцмана дали. Их самолеты несколько раз делали облет. А я после того, как встретил побитого американца, самый большущий флаг на мачте вывесил. Чтоб все видели, кто мы, и не рыпались.

— А военные американские корабли как вели себя?

— Их эскадра еще в первых числах июня появилась в Критском море. Видимо, знали, стервецы. Хотя чего там гадать, ведь израильский генерал Иааков накануне событий летал в Вашингтон. В газетах об этом писали. Видимо, просил позволения напасть на арабов.

— Да, Никифорыч, похоже, мир был на пороге большой войны, — вздохнул Урманов.

— Лично я от прошлой еще не очухался, все железо из меня не вышло. Чертов осколок под коленкой сидит.

— Ты когда снова в Средиземное соберешься?

— Месячишка через два навещу вас.

— Будь другом, Никифорыч, прихвати блока два «Шипки». Я запасся, да боюсь, не хватит.

— Будет сделано, Сергей Прокофьевич!

Четырнадцатого июня «Горделивому» дали «добро» на выход в море.

К половине девятого причал возле крейсера был полон. Чуть в стороне от провожающих выстроился базовый оркестр, наигрывавший бравурные мелодии.

Урманов стоял на мостике и намеренно не смотрел в сторону берега, зная, что на причале находится Ирина Русакова, примчавшаяся сюда одной из первых. Командир, наверное, выдержал бы характер, если б вдруг не услышал звонкий женский голос:

— Сержик! Сереженька! — Так могла называть его только тетушка Соня. И она приехала сюда!

Пришлось перейти на другое крыло мостика, чтобы разглядеть в толпе Софью Ниловну, которая привставала на цыпочки и махала ему шелковой косынкой. Потом взор Урманова скользнул по причалу и остановился на той, кого не хотел видеть. Ирина была одета в немыслимо цветастое платье, цыганские серьги-обручи выглядывали из-под распущенных по плечам темных волос. Она резко выделялась среди скромно одетых женщин не только нарядом, но и горделивым спокойствием. Другие жены что-то выкрикивали, взволнованно поправляли прически, поднимали на руках верещащих ребятишек, а Ирина стояла, застыв, как натурщица перед мольбертом художника…

Стрелки часов отделили левую верхнюю четвертушку циферблата, наступило время открывать палубу.

— Разрешить провожающим доступ на корабль, — скомандовал Урманов дежурной службе. Вскоре по трапу застучали женские каблучки — непривычная для морского уха дробь.

Он и сам спустился вниз, чтобы встретить тетю. Взяв ее под руку, провел в свою командирскую каюту.

— Ого, Сержик, — восхищенно лопотала Софья Ниловна. — Да у тебя настоящая трехкомнатная квартира!

— Жить можно, — усмехнулся он, вспомнив слова Павла Русакова.

— И у других такие же? — полюбопытствовала тетя.

— Смотря у кого. Адмиральская побольше моей, офицерские поменьше.

Она как шаловливая девчушка покрутилась в поворотном кресле, нажала кнопку вызова вестового матроса. Тот мигом появился в дверях.

— Спасибо. Ложный вызов, — сказал ему командир.

Потом Софья Ниловна увидела фотографии брата и невестки под стеклом рабочего стола и сразу погрустнела.

— Может, я неладно сделала, Сережа, — смахнув слезу, заговорила она. — Только я привезла тебе горсточку земли с Прониной могилы… Чтобы вспоминал о нас в дальних краях…

Она достала из сумки небольшую палехскую шкатулочку, протянула племяннику.

— Спасибо, тетя Соня, — растроганно произнес он, потрясенный тем, что сам не догадался это сделать.

В девять тридцать по корабельной трансляции прозвучала команда:

— Провожающим просьба покинуть корабль!

Урманов, провожая Софью Ниловну до трапа, задержался с нею на корме.

Мимо тянулись на выход женщины со смазанной губной помадой и грустными глазами, волочившие за ручонки зареванных ребятишек. Почти все дети «Горделивого» были еще дошкольного возраста. Быстрым шагом прошла жена замполита Валейшо, веснушки на ее лице были тщательно запудрены. Сергей отметил про себя, что детей она на проводы отца не привезла.

А потом… потом Урманову самому стало ясно, что неспроста он задержался с тетушкой возле кормового флага. На палубе появились молодые Русаковы. Они шли как школьники, взявшись за руки, смотрели друг на друга, никого не замечая вокруг. На верхней площадке трапа Игорь обнял и поцеловал жену, затем, резко повернувшись кругом, зашагал прочь. Только тогда Ирина вскинула голову, увидела командира и сказала с легкой улыбкой:

— Счастливого плавания, Сергей Прокофьевич.

— Спасибо, — ответил он едва шевельнувшимися губами…

Ровно в десять крейсер взбудоражили пронзительные авральные звонки. Они соловьями заливались во всех помещениях и на всех палубах корабля. Капитану медицинской службы Свирю по авралу некуда было бежать, и он устроился на крыле ходового мостика. Глядел, как убрали сходню. Теперь с землей «Горделивого» связывали лишь стальные канаты швартовов. Их выбрали на борт, корма крейсера задрожала, гребные винты взбили серые шапки пены. И сразу же сердитые мелкие волны оттолкнули назад причальную стенку.

Оркестр заиграл традиционную в этих случаях мелодию:

Как провожают пароходы, Совсем не так, как поезда…

Когда в слепящих солнечных отблесках пропал маяк, долго белым карандашом висевший над горизонтом, Свирь покинул мостик и спустился в кают-компанию. Там сидела группа штабных офицеров — они вышли на «Горделивом» для контроля и записи параметров зачетной ракетной стрельбы. Как только крейсер отстреляется, корабль обеспечения снимет их и доставит обратно в базу.

— А, товарищ эскулап! — шумно приветствовал Свиря один из них. — Вы знаете, кому живется весело, вольготно на флотах? — и, не дожидаясь ответа, продолжил речитативом:

Лекторам-культурникам, Начпродам, физкультурникам, Ретивым адъютантам, Военным музыкантам, Фотографам, художникам, Гидрографам-картежникам, Медведям и собакам, А лучше всех… врачам!

«Вы, любезный посредничек, видать, хватанули отходную чарку», мысленно усмехнулся Свирь, а вслух отшутился:

— Зависть — пережиток прошлого, товарищ капитан третьего ранга.

Его находчивость была оценена поощрительным смешком присутствующих.

Свирь прошел в угол к сверкающему зеркальной чернотой роялю и заиграл совсем тихо, так что звуки замирали, едва успев возникнуть. Затем аккорды стали крепнуть, набирать звучность и силу, в лад вступили басовые ноты.

Мелодия полонеза Огинского, который называют еще «Прощанием с Родиной», заполнила кают-компанию.

Штабные офицеры, как по команде, обернулись к роялю, прервав на полуслове разговор, затихли, слушая музыку. Хотя им предстояло короткое, всего лишь двухсуточное, плавание на «Горделивом», все они были профессиональными моряками и понимали, как нелегко на много месяцев расставаться со всем, что по-человечески дорого и близко…

Едва переступив комингс, замер возле двери и дублер инженера-механика Павел Русаков. Он всю жизнь кормился морем, возмужал возле него, но впервые отправлялся в такие дальние дали и потому испытывал какое-то странное душевное томление, смесь радостного ожидания с неясной затаенной тревогой.

— Исключаю вас, доктор, из списка вольготников! — закричал веселый посредник. — Вы просто клад для экипажа в дальнем плавании…

Но на посредника цыкнули другие слушатели, попросили Свиря сыграть что-нибудь еще, да и самому ему не хотелось закрывать рояль.

В кают-компании появились и корабельные офицеры, на вахту заступила первая боевая смена, двум остальным разрешили от мест отойти. Они торопливо рассаживались по креслам, стараясь не скрипеть пружинами, и слушали, затаив дыхание.

Давно капитану медицинской службы не приходилось играть так легко и раскованно. Он сидел у рояля до полного изнеможения.

— Концерт окончен, — захлопнув крышку, наконец сказал Свирь.

Кают-компания поблагодарила его рукоплесканиями, которые не обидели бы даже профессионала.

— Большое спасибо, Вячеслав Борисович, за доставленное удовольствие, — пожал ему руку замполит Валейшо. — И разрешите иметь вас в виду на будущее.

Свирь кивнул, думая при этом, как бы порадовалась мама его сегодняшнему успеху. Всю жизнь она проработала аккомпаниатором в хореографическом училище и свою любовь к миру чарующих звуков старалась передать двум сыновьям. Старший, Володя, уже в шесть лет удивлял слушателей исполнением пьес Моцарта и Шопена. В сорок первом он с отличием закончил музыкальное училище, но вместо консерватории ушел добровольцем на фронт. В сорок третьем младший лейтенант Владимир Свирь пал смертью храбрых возле деревни Прохоровки на Курской дуге.

Все свои надежды мать связала с младшим сыном, она была требовательна к нему до жестокости, так что порой маленькому Вяче хотелось взять большой кухонный нож и перерезать струны старенького пианино. Ему говорили: терпи, даже у великих музыкантов на горьких детских слезах замешивалась опара будущей славы.

Мать страшно огорчилась, когда после десятилетки сын подал заявление в военно-медицинское училище.

«Ты волен в своем выборе, Вячеслав, — грустно покачав головой, сказала она. — Но придет время, и ты поймешь, что по неразумию загубил свой талант…»

— Учебная боевая тревога! — пророкотало из динамика корабельной трансляции.

Лейтенанта Русакова тревога застала на юте, где он в одиночестве смотрел, как вскипают за кормой пенные шапки кильватерной струи. Расставание с женой отозвалось в сердце щемящей грустью, и ему не хотелось быть на людях.

Он прибежал на свою стартовую батарею, когда весь расчет был уже в сборе.

— Товарищ лейтенант, — доложил ему старшина команды мичман Кудинов, личный состав первой стартовой батареи на местах.

Мичман в полтора раза старше лейтенанта, темные виски его уже прорежены сединками. Потому Русаков стеснялся называть Кудинова официально по званию и фамилии, а чаще обращался к нему по имени-отчеству.

— Есть, Николай Федорович, — откликнулся он и теперь. Спешно включил на своем пульте тангенту переговорного устройства и доложил на главный командный пункт:

— Первая стартовая батарея к бою готова!

— Принято, — тут же в ответ раздался голос командира.

— Дать питание! — подал первую команду Русаков.

— Питание подано! — доложил Кудинов.

— Включить высокое!

— Высокое включено!

Лязгнули задвижки тяжелой бронированной двери. На пост заглянул заместитель командира по политчасти Валейшо. Увидев его, Русаков вскочил с кресла, но замполит жестом велел ему оставаться на месте. Сам он устроился возле переборки, чтобы никому не мешать.

— Снять первую блокировку!

— Первая снята!

— Да, сложное у вас хозяйство, — сказал Русакову замполит, когда весь цикл, вплоть до условного старта, был закончен.

Лейтенант неопределенно шевельнул плечами.

— Норматив вы значительно превысили, — поглядел на часы Валейшо.

— Теоретически да, а вот что будет при фактическом пуске…

— Все образуется, Игорь Андреевич, — закончил разговор замполит. Главное — побольше уверенности в собственных силах, в своих подчиненных, во вверенной технике. А опыт придет, непременно придет.

Глава 4

Возвратясь на судно, Татьяна узнала, что погрузка на обратный рейс до Ленинграда будет в японском порту Хакодате. Морская судьба перелистывала новую экзотическую страницу не ей одной, а всему экипажу «Новокуйбышевска». В Японии бывал пока один старпом Алмазов, и то во времена своей курсантской юности.

На Сангарский пролив вышли из Находки с небольшим попутным грузом по хорошей погоде. В Японском море погуливала легкая зыбь, почти неощутимая даже для полупорожнего судна.

Героем послеобеденной «травли» стал хозяин кают-компании — старпом. Пощипывая недавно отпущенную рыжеватую шотландскую бородку, вспоминал он первые послевоенные годы:

— В сорок восьмом поступил я в ТОВВМУ — Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Тогда оно не носило еще имени адмирала Макарова, как сейчас. Отмаялся первый курс без двоек, а летом спустили нас в трюм учебного судна «Тобол», бывшего японского сухогруза «Окай-мару», отправили в штурманский поход до Чукотки. Помню, сразу после залива Петра Великого отломился нам штормяга баллов до восьми, многим тогда захотелось на бережок, домой к маме… Когда нас измочалило на швабры, прошел слух, что срочно возвращаемся во Владик, то бишь во Владивосток. Так оно и вышло на самом деле, завернули нас почти от самого пролива Лаперуза. Радости было полный трюм!.. В Золотом Роге нас выгрузили с опостылевшего «Тобола» и развели поотделенно на фрегаты, которые нам во время войны передали американцы по ленд-лизу, то есть взаймы до победы над супостатами. Мое отделение попало на восьмерку. Дали нам кубрик, который по сравнению с тоболовскими шхерами показался нам райским уголком. Надо пояснить, что прокатные кораблики эти почти год простояли в заводе, их подновляли и вылизывали, чтобы вернуть прежним хозяевам. Все буквально восстановили, даже «поправки на дураков» — всякие там пояснительные таблички сделали снова на английском. В один прекрасный день наш отряд двинулся в Страну восходящего солнца. С погодой повезло, как нам сейчас, море уморилось и взяло передышку. За полтора суток дошлепали к Сангарскому проливу. Перед входом в него нас встретили американские эсминцы, и дальше мы пошли с почетным эскортом. Прошли вдоль северо-восточного побережья острова Хонсю, затем через пролив Кии вошли в Токийский залив, встали на рейде Иокогамы. Теперь, говорят, Токио уже соединился с Иокогамой, а тогда до столицы было приличное расстояние. Мне повезло, я попал в автобусную экскурсию по Токио. Не очень-то узнаешь большущий город из окошка автобуса. Правда, несколько раз останавливались, выходили посмотреть. В памяти застрял лишь императорский дворец за высокой каменной стеной, да какие-то храмы, не то синтоистские, не то буддистские… На улицах было полно американских солдат и матросов. Со страшной скоростью гоняли они на своих «джипах», один едва не врезался в наш автобус. Да еще помню хрупких японских женщин в цветных кимоно с широкими кушаками, они семенили маленькими ножками и двигались совсем неслышно, как тени…

— Какая уймища впечатлений! — с ехидцей воскликнул Юра Ковалев.

— Ну а как американские специалисты принимали ваши корабли? поинтересовался Ян Томп.

— О, этого я никогда не забуду! — оживился Алмазов. — Двое суток мы авралили с утра до ночи, так что чистоту можно было носовым платком проверять. Сами оделись с иголочки. А они пришли в повседневных рубашках с расстегнутыми воротничками. Два офицера и несколько старшин. Галопом пробежали корабельные помещения. Старшины включали механизмы, и, едва те начинали работать, офицер кивал, говорил: «О'кэй!» — и тут же отправлялся дальше. За полдня закруглили приемку. Подписали все бумаги, потом нас построили по левому, их — по правому борту, торжественно спустили советский флаг и подняли американский. Вот и вся игра!

Как же было обидно, когда мы узнали, что все наши первые фрегаты они вывели на буксирах в океан и там затопили на глубоком месте. Стоило тратить силы и средства на их ремонт!

— Продемонстрировали свое экономическое могущество, — сказал помполит.

— История эта получила неожиданное продолжение, — снова заговорил старпом. — Вторую партию кораблей уже не стали готовить так тщательно: какой резон наряжать будущих утопленников? А когда привели их на сдачу, тут наши союзники вновь показали характер: стали проверять все скрупулезно, до последнего винтика. Приходилось по ходу дела устранять неполадки. Простояли на рейде почти целый месяц, но один из кораблей американцы так и не приняли, пришлось вести его обратно. Вот такие пироги!

— Они до сих пор ведут себя в Японии как хозяева, — сказал Воротынцев. — Понастроили там баз, полигонов, в японские порты заходят их военные корабли, даже атомные подводные лодки.

— Японцы тоже хороши! — усмехнулся Ян Томп. — Записали в конституции, что никогда не будут воевать, а сами вскоре организовали «Силы самообороны», которые с каждым годом растут. Одних кораблей почти полтысячи. Вы, наверное, слышали, это было в нашей печати, два года назад японское правительство наградило посмертно почти два миллиона солдат и офицеров, погибших во второй мировой войне. И сейчас их бизнесмены делают барыши на крови вьетнамского народа…

— Позвольте напомнить японскую пословицу: когда идешь в гости, не настраивайся ругать хозяев! — весело выкрикнул Юра Ковалев.

— Надо учесть, что в Японии сейчас не 1967 год, а 42-й год Сева, что означает 42-й год правления императора Хирохито, — сказал напоследок помполит Воротынцев.

Ближе к вечеру, надев теплую меховую куртку, Татьяна выбралась на мостик. Далеко за кормой «Новокуйбышевска» погружалось в воду тусклое лимонное солнце, а с левого борта открывался небольшой холмистый островок с заснеженными макушками холмов.

— Остров Кодзима — брандвахта Сангарского пролива, — пояснил Татьяне капитан Сорокин. — Скоро откроется мыс Сираками на полуострове Миура, а там до Хакодате рукой подать…

Он говорил так, словно шел хорошо знакомым путем с привычными глазу ориентирами, но Татьяна знала, что Сорокин тоже не бывал в Японии. Она только подивилась капитанской интуиции.

— А вот кто-то торопится нам навстречу! — воскликнул тот, взглянув на экран локатора. — Быстро жмет, похоже — военный корабль…

Чуть погодя Татьяна увидела в бинокль белесый бурун и темноватый силуэт с тонкими соломинками мачт. Силуэт вырастал на глазах, превращался в приземистый корабль с чуть задранным кверху носом. А потом она различила коробчатые щиты с пушками, которые нацеливались в сторону «Новокуйбышевска».

— Тренируют орудийные расчеты, — нахмурился Сорокин. — По нам наводят, стервецы.

Корабль проскочил мимо, на мачте разглядела Татьяна белый флаг с красным кругом, от которого расходились широкие лучи. Даже разобрала цифры номера на борту — 131.

— Японский сторожевик, — сказал Сорокин. — Из тех самых «Сил самообороны», о которых говорил Томп.

— В этом регионе Индокитай, народы его борются за свое освобождение, а мы по-братски им помогаем. Потому и стращают нас пушками.

— Американцы бомбят Вьетнам из Таиланда и с Окинавы, — сказал Воротынцев. — Но это им безнаказанно не проходит. Вьетнамцы сбили уже больше полутора тысяч их самолетов. В последней сводке передали, что над Ханоем сбит беспилотный разведчик на большущей высоте…

Впереди показался высокий обрывистый берег северного острова Японии Хоккайдо. Но из пролива потянуло колючим холодным ветром, и Татьяна ушла вниз.

Уже в лазаретном отсеке она слышала, как стопорили машины, принимая на борт японского лоцмана; часа через два торжественно загрохотала якорная цепь — встали на карантинном рейде порта Хакодате.

Утром следующего дня к «Новокуйбышевску» подошел изящный белый катерок с карантинными и таможенными чиновниками. Необходимые формальности закончились быстро. Японский врач спросил Татьяну, нет ли на борту больных. Ее отрицательный ответ вполне его удовлетворил. Прибыли два пестро раскрашенных портовых буксира и повели судно к причалу.

Соседом «Новокуйбышевска» оказалось обшарпанное, с ржавыми потеками на грязно-сером корпусе китайское судно. На корме его под цепочкой иероглифов едва проступало название «Синьцзян» и порт приписки Далянь.

— Это же бывший Дальний! — прочитав латинские буквы, воскликнул Ян Томп. — А Порт-Артур теперь называется Люйшунь.

— Разве Япония имеет торговые отношения с КНР? — удивленно спросила Татьяна.

— Формально нет, а фактически да, — ответил Томп. — Еще несколько лет назад заключено полуправительственное торговое соглашение «Ляо Такосаки» — по именам глав делегаций обеих стран. С тех пор как пошли на прямой разрыв с нами, китайцы готовы торговать с кем угодно. Я не удивлюсь, если они заключат какой-нибудь договор с Америкой, которую совсем недавно называли «кровавой гидрой империализма». Зато теперь хунвейбины рубят «собачьи головы» всем, кого заподозрят в симпатиях к Советскому Союзу.

— До моего сознания это никак не доходит, — покачала головой Татьяна. — Наш Андрей — он воевал с японцами в сорок пятом — рассказывал, как радостно их встречали тогда китайцы, целовали как родных… Потом Андрей участвовал в передаче китайскому флоту трофейных японских кораблей. А сколько понастроено всего в Китае руками советских специалистов!

На палубе «Синьцзяна» было пусто. Если иногда появлялись люди, то долго не задерживались: испуганно глянув на стоящее рядом советское судно, торопливо скрывались внизу. Обмотавшись вокруг древка, сиротливо висел красный флаг. Татьяне припомнилось, как «Новокуйбышевск» проходил Тайваньским проливом и как шарахались от него китайские рыбацкие джонки.

Между тем к борту советского судна подогнали большущий портальный кран, на причале возле него и на палубе появились докеры, все в аккуратных синих бушлатах и серых шапках. Распределившись по рабочим местам, без лишней суеты и криков начали разгрузку, повинуясь свистку тальмана.

— Находкинских грузчиков надо прислать сюда на стажировку, — сказал Рудяков, которому понравилась такая организация труда.

А группа новокуйбышевцев, в которой были и Ян Томп с Татьяной, отправилась в город. Они уже знали, что в Хакодате триста тысяч жителей, он один из крупных городов префектуры Хоккайдо, центром ее является Саппоро, расположенный у подножия гор в долине Исикари.

Пока шли по территории порта, Татьяна размышляла о том, что портовые сооружения носят интернациональный характер. В любой стране тот же лес кранов, те же пакгаузы, транспортерные эстакады, железнодорожные пути. Разница только в архитектуре строений да в марках тепловозов и автомобилей. Настоящая заграница начинается лишь за воротами порта.

Предъявив паспорта дежурным полицейским, вышли через проходную на городскую улицу и сразу же попали в торговый центр.

Дома здесь стояли впритык один к одному, зияя дырами узких подворотен. Пестрило в глазах от чередования белых вывесок с черными иероглифами и, наоборот, — темных с белыми значками. Изредка под японской стояла английская надпись — очевидно, на лавках для иностранцев. По обочинам прохаживались уличные торговцы с лотками на лямке через плечо, совсем как в Сингапуре, только вместо помятых штанов и грязных рубах малайцев и китайцев японские лотошники были одеты в пальто хорошего покроя и меховые шапки, что придавало им прямо-таки интеллигентный вид. Да и не лезли они нахально к прохожим с криками и жестикуляцией, просто взмахивали приглашающе рукой, негромко называя свой товар.

Татьяна придирчиво разглядывала одежду японских женщин, простую и по преимуществу европейскую, лишь иногда из-под обычного пальто ниспадал до самых ступней подол кимоно.

Ближе к центру улицы были запружены сплошным потоком автомобилей. Жутко было видеть в этом скопище железных тараканов юрких велосипедистов, которые умудрялись ехать, не попадая под колеса.

В парке умилила Татьяну раскидистая сосна. Такая же, как в Подмосковье, только, может быть, слишком свежая и зеленая для начала апреля; рядом с ней притулилась маленькая нежная елочка. Пахнуло Родиной, и тревожно-сладко защемило сердце, сразу захотелось домой…

Вечером в кают-компании «Новокуйбышевска», Татьяну познакомили с переводчиком, господином Оно, веселым человеком средних лет, который, улыбаясь, обнажал два ряда золотых зубов. На нем был добротный шерстяной костюм.

— Финский? — полюбопытствовал Рудяков.

— О нет! Я патриот своего отечества, а у нас сейчас политика «бай джапаниз» — покупай японское.

— Мы тоже предпочитаем отечественное, если оно не хуже заграничного, — сказал Рудяков.

— Япония, как птица Феникс, поднялась из пепла Хиросимы и Нагасаки, без улыбки, напыщенно, произнес господин Оно. — Поднялась и стала вровень с великими державами! Кто в огромном мире теперь не знает маленькую Японию? Мы вновь завоевали и возвратили свои вековые традиции. Недавно, 11 февраля, мы снова отмечали наш самый великий праздник «Кигэнсэцу» — День основания японской империи. В этот день, еще за 660 лет до нашей эры, на престол взошел первый император Дзимутэнно. Представьте себе, это было на 660 лет раньше рождения вашего Христа!

— Мы атеисты, господин Оно, — подал голос помполит Воротынцев.

— На словах, может быть, но в душе у каждого человека есть свой бог.

— Скажите, господин Оно, вы были на войне? — спросил Юра Ковалев.

— Нет, и очень сожалею об этом. Высший долг гражданина — пролить кровь за отечество.

— Сколько вы получаете, господин Оно? — поинтересовался Ян Томп.

— Ровно столько, чтобы быть благодарным императору и моему правительству, — вскинул голову переводчик, потом встал, шумно отодвинув кресло, и поклонился: — Спасибо за угощение, господа, меня ждут дела.

После его ухода в кают-компании наступила неловкая пауза.

— Во, самурай недобитый! — первым разрядил ее Юра Ковалев. — Где вы его только откопали, Марк Борисович?

— Я не археолог, — сердито буркнул Рудяков.

— К сожалению, он в Японии не единственный, — сказал помполит.

— А о каком это празднике он поминал? — спросила Татьяна у Воротынцева. Тот неопределенно пожал плечами.

— Это самый шовинистический праздник, — ответил за него Ян Томп. Когда-то в этот день богатую молодежь посвящали в самураи. После разгрома Японии, в сорок пятом году, он был запрещен, а теперь правящая верхушка добилась его восстановления…

За все время стоянки господин Оно больше не появился в кают-компании, хотя по правилам вежливости его приглашали неоднократно.

Разгрузив судно, японцы без промедления начали погрузку. Громоздкие ящики, обклеенные ярлыками «No throw!» — «не бросать!», «No overturn!» «не кантовать», докеры принимали осторожно, ни разу не стукнув, тщательно раскрепляли в трюмах для дальнего пути.

Через восемь суток «Новокуйбышевск» покинул Хакодате. На выходе из бухты разминулись с огромным железнодорожным паромом, на палубе которого в четыре ряда стояли пассажирские и товарные вагоны.

— Между Хакодате и портом Аомори на Хонсю действует паромная переправа, — пояснил Татьяне капитан, — как у нас между Керчью и Таманью.

— Точнее, между станциями Крым и Кавказ, — с улыбкой поправила его Татьяна.

— И еще между Баку и Красноводском, — подхватил Алмазов.

— Только здесь отживающая линия, — блеснул своей осведомленностью Воротынцев. — Японцы собираются проложить тоннель под Сангарским проливом и уже объявили конкурс на лучший проект.

Капитан смотрел в бинокль на медленно поворачивающее в гавань широкое неуклюжее судно, словно хотел разглядеть на его мостике знакомых, потом повернулся к Татьяне.

— Вы слышали когда-нибудь, доктор, о тайфуне «Кровавая Мэри»? Английское слово «кровавая» по-русски звучит нецензурно, но получается очень точный эпитет… Так вот, эта свирепая шлюха пронеслась над Японией осенью пятьдесят четвертого года, потопила больше полутора тысяч судов и шхун, унесла пять тысяч человеческих жизней. На одном только таком же пароме «Тойя-мару», в этих самых местах, людей погибло больше, чем на несчастном «Титанике».

— Я видела картину «Гибель „Титаника“», ужасное зрелище!

— Здесь было пострашнее… Паром вез очень много женщин с маленькими детьми. Никто из них не уцелел…

— А почему тайфуны называют женскими именами? Получается какая-то абракадабра: тайфун — мужского рода, а имя ему дают женское!

— Наверно, этот обычай придумал женоненавистник, — усмехнулся Сорокин.

В каюте Татьяны осталась на память о Японии искусно выполненная из цветного шелка картинка: женщина в национальной одежде на фоне причудливой, с многоярусной крышей, пагоды. Но, когда Татьяна смотрела на нее, ей почему-то чудился тонущий паром, на палубе которого мечутся в смертельном страхе женщины и дети…

Глава 5

Ночью задул северо-восточный ветер — норд-ост, или мордотык, как издавна прозвали его рыбаки. Медленно, но верно он раскачал стальную громаду крейсера.

Урманов проснулся оттого, что его чувствительно хряснуло головой о переборку. Быстро оделся и поспешил на мостик.

Командирскую вахту нес старший помощник Саркисов.

— Крепчает? — спросил его Урманов.

— Да нет, дует устойчиво, двенадцать метров в секунду.

— Значит, надолго, — резюмировал командир. — Первая же стрельба и в сложных условиях.

— Может, отменят?

— Вряд ли, проливы нам заказаны на послезавтра.

— Будет серьезная проверочка, особенно для молодых. Впереди у нас много штормов, — усмехнулся Саркисов.

— Утром распорядись, Иван Аркадьевич, чтобы физзарядку на верхней палубе не проводили. Ненароком сыграет кто-нибудь за борт.

— Понятно, — коротко ответил старпом.

На мостик поднялся Валейшо.

— А вам чего не спится, Федор Семенович? — спросил Урманов.

— По той же самой причине, что и вам, Сергей Прокофьевич, — пригасив зевок, ответил замполит. — Стрелять будем? — осведомился он.

— Наверняка, — сказал командир.

— Стартовая батарея Русакова?

— Она.

— А может, все-таки дадим старт второй батарее? Исмагилов поопытнее и спокойнее. Нет у Русакова уверенности…

— Откуда же она у него возьмется, если мы ему стрелять давать не будем?

— Еще настреляется. А если завалит первую стрельбу — нехороший резонанс будет на эскадре.

— Завалит не адмирал, а лейтенант Русаков. Обычный лейтенант, делающий первые шаги.

— Все-таки вы неважный психолог, командир.

— Психология больше по вашей части, заместитель. Словом, сделаем так: по полному циклу будут работать обе батареи. Если усомнимся в Русакове, пуск произведет Исмагилов. Такое решение вас устраивает?

— Вполне.

— Тогда можете спать спокойно.

— Какой уж теперь сон, — вздохнул Валейшо.

Утром в кают-компании вестовые подняли выдвижные бортики столов, чтобы посуда не скатилась на палубу. Однако никакой тревоги не чувствовалось, как всегда оживленной была утренняя беседа, или, как ее называют по-флотски, «треп-разминка».

— В январе ходили мы с главкомом на визит в Эфиопию, — завладел вниманием веселый посредник. — В порту Массава стали вторым корпусом за англичанами. У соседнего причала — американцы с французами. Бухта там открытая, акулы запросто гуляют по ней туда-сюда, бороздят воду кривыми плавниками. А посреди акульей стаи крутится малюсенькая лодчонка, в ней полуголый эфиоп. Думаете, чем занимается? Промышляет со дна консервные банки, бутылки, всякий другой хлам. Сиганет в воду, и тут же над ним ширк один плавник, ширк другой! Американцы пари заключают: сожрут его эти твари или нет, а мы просто переживаем за человека. Дух захватывает от всего этого цирка. Ан нет! Выныривает эфиоп как ни в чем не бывало. Или по худобе своей шибко неаппетитен, или стал уже у них своим.

— А зачем эфиоп хлам со дна убирал? Работал в санитарной инспекции? поинтересовался старший лейтенант Исмагилов, черноголовый скуластый крепыш.

— Ну даешь, старлей! — искренне рассмеялся посредник. — Человек за кусок хлеба жизнью рискует. Делает из банок и бутылок посуду, потом везет в деревню — менять на продукты. Нищета у них жуткая. Довел народ до ручки император Хайле Селасие Первый. Кстати, видел я его, маленький, головастый, взгляд злющий-презлющий, будто у него желчь разлилась. Самый настоящий осколок средневековья.

— Вы несправедливы к нему, товарищ капитан третьего ранга, — подал голос Павел Русаков. — Он возглавлял борьбу за независимость, когда на Абиссинию напали итальянские фашисты.

— Воюют короли, а умирают солдаты! — воскликнул посредник. — Это простой народ боролся за свободу, а потом сели ему на хребет местные феодалы.

— Вы по какому случаю ходили в Эфиопию? — снова спросил Исмагилов.

— Газеты надо читать, юноша! На празднование Дня военно-морского флота. В Массаву пришли четыре эсминца: наш, американский, французский и английский, да несколько суданских катеров. Проведен был торжественный выпуск офицеров из военно-морского училища, в котором преподают шведы, потом начался парад. Сначала прошли части эфиопской армии, затем сводная колонна гостей. Лучше всех чеканила шаг, конечно, рота с нашего корабля. Матросы подобрались молодец к молодцу, ногу ставят — земля гудит. Красота! Даже педантичные британцы и те отметили все: и нашу швартовку, и состояние корабля, и выправку парадного расчета. «С русскими приятно шагать в одном строю», — заметил их старший морской начальник.

После завтрака старпом Саркисов провел тренировку вахтенных офицеров.

— Мина с левого борта! — дал вводную он, когда подошла очередь лейтенанта Русакова.

Тот глянул в указанном направлении, увидел черную рогатую корягу, которая и впрямь напоминала плавающую мину. Коряга вскидывалась на волне совсем близко от крейсера.

— Право на борт! — срывающимся голосом выкрикнул он, рванув на себя рукоятки машинного телеграфа, стрелки которого остановились на риске «стоп машина».

Корабль резко накренился, описывая циркуляцию, затем замедлил движение, кладя поклоны на обе стороны. А коряга, ударившись о борт в районе кормового среза, скрылась под кормой.

— Можете петь «Варяга»! — насмешливо поглядел на лейтенанта старший помощник. — Корму нам отхватило по самую стартовую батарею. Кто же в таких случаях ворочает на ветер? Ведь у нас парусность во много раз больше, чем у мины. Да еще застопорили машины, вместо того чтобы дать самый полный. Ведь на большом ходу отжимная волна напрочь отбросит мину, даже если она окажется возле борта. Всем понятна ошибка Русакова? — помедлив, спросил он остальных.

Игорь стоял, опустив голову, багровые пятна выступили у него на щеках и на лбу. Он всегда так предательски краснел, даже шея у него становилась пунцовой.

— Ну ничего, лейтенант, — заметив его смятение, добродушно тронул его за рукав Саркисов. — Первая вводная колом, вторая соколом…

Урманов, стоявший чуть в стороне, был свидетелем инцидента. «Может, и впрямь прав замполит, рановато ему еще доверять стрельбу? — размышлял он. — Первый старт — боевой почин корабля».

Во время обеда по корабельной трансляции выступил мичман Кудинов. Он заверил экипаж, что ракетчики не подведут и поразят цель на предельной дистанции.

«Может, все-таки дать старт первой батарее? — мучился сомнениями командир. — Там опытные специалисты: Кудинов, Шверин… Они подстрахуют Русакова в случае чего…»

После Кудинова обзор комсомольских новостей сделал главный старшина Василий Хлопов. Комсомольский «бог», как его шутливо-уважительно звали на крейсере, рассказал, что операторы боевого информационного центра взяли обязательство, получив исходные данные, выдать ракетчикам координаты цели тютелька в тютельку, а личный состав агрегатных — обеспечить четкую работу механизмов ракетного комплекса.

«Не зря я его переманил на корабль, — мысленно улыбнулся Урманов. Толковый парень, а мог бы загубить себя на извозчичьей работе».

Забавной была первая встреча Павла Русакова с Хлоповым на палубе «Горделивого».

— Здравствуйте, Павел Иванович… виноват, здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга! — вскинул руку к виску Хлопов.

— С дезертирами не знаюсь, — буркнул Русаков.

— Какой же я дезертир? — улыбнулся комсорг. — Дезертиры те, которые с войны бегут, а я, наоборот, на войну убег!

— Ну ладно, как живешь-то? — не выдержал характера Русаков.

— Нормально, Павел Иванович. К морю мне не привыкать, четыре года на подводной лодке оттрубил. А здесь по сравнению с лодкой — благодать. Каюта на двоих с умывальником. Иллюминатор открыл — свежего воздуха взахлеб. На мостике — солнышко припекает, ветерок освежает.

— Ты меня и на «Волге» с ветерком возил. Помнишь небось, сколько раз я тебя от инспекторского гнева спасал?

— Ветерок ветерку рознь, Павел Иванович. Мне больше морской по душе, соленый, запашистый!

Радиограмма с берега все не поступала. Видимо, там решали: быть или не быть зачетной стрельбе. Ближе к вечеру погода приутихла, но по морю продолжали гулять, потряхивая сивыми гривами, крутые пятибалльные волны.

Урманов выкурил с досады почти целую пачку сигарет, когда из рубки доставили на мостик голубоватый бланк.

«Морское и воздушное обеспечение разворачивается. Время „Ч“ 22.00», — прочитал он и мигом повеселел.

— Внимание экипажа, — сказал он в микрофон, как только отгремели колокола громкого боя. — Говорит командир. Получено разрешение на выполнение учебно-боевой задачи. Погода штормовая, качка, рыскание, условия сложные, тем более успех зависит от каждого из нас. От уверенных действий матросов на боевых постах, офицеров на командных пунктах, от меня — вашего командира, от слаженности наших общих действий…

Урманов говорил спокойным тоном, негромко, понимая, что в данном случае командный голос не нужен, без того его слушает каждый. Недаром рядом со словами выдающегося русского адмирала и патриота Степана Осиповича Макарова: «Помни войну!» — во флотские «святцы» вписаны слова советского флотоводца Николая Герасимовича Кузнецова: «Главная должность на флоте — командир!»

— …Прошу всех быть предельно собранными, вспомнить все то, чему мы долгие месяцы учились на тренировках, быть готовыми подстраховать друг друга…

Во всех корабельных помещениях стояла чуткая тишина, нарушаемая лишь шумом работающих механизмов.

Тихо было и на первой стартовой батарее. Русаков слушал командирское обращение, понимая, что прежде всего слова командира адресуются к тем, кому доведется поставить последнюю точку — метким стартом завершить усилия всего экипажа. Лейтенант покосился на спокойно сидящего в кресле возле пульта мичмана Кудинова, перевел взгляд на худощавого и собранного, похожего в своем шлемофоне на космонавта старшину Шкерина, мысленно спрашивая весь расчет: «Справимся, хлопцы? Не подведем?»

— …Нам сегодня предстоит открыть боевой счет ракетного крейсера «Горделивый». Командование корабля уверено в вашей выучке и надеется, что вы не посрамите свое гордое имя! — закончил Урманов.

Щелкнул выключатель трансляции, минуту спустя она снова ожила, и старпом отдал команду:

— Начать предварительную подготовку!

Со стороны берега появился золотистый в лучах закатного солнца крохотный крестик самолета. Он пролетел чуть в стороне от крейсера, качнул крыльями, приветствуя корабль.

— Морской дальний разведчик! — доложили сигнальщики старшины Хлопова. Урманов и сам хорошо распознал силуэт.

— Командир! — вдруг заговорила ультракоротковолновая радиостанция. Вас обеспечивает старший лейтенант Леонид Крючков. Помните теплоход «Петр Великий»? Привет вам от Аллы!

Вот где довелось встретиться снова! Сергей невольно улыбнулся, глядя вслед исчезающему в голубой дали самолету. За нарушение правил радиосвязи старшему лейтенанту Лене может нагореть. «Надо попросить посредников вступиться за парня на разборе в штабе соединения», — подумал Урманов.

Одна за другой боевые части и службы обеспечения докладывали о готовности к бою. Поступил доклад и от первой стартовой батареи. В голосе лейтенанта Русакова командир снова уловил нетвердые нотки. «Нет, все-таки он не уверен в себе…» — мысленно отметил Урманов. С борта самолета-разведчика уже поступили координаты цели, самоходной мишени, управляемой по радио. Урманов знал, что в ее авторулевое устройство заранее введена сложная программа маневрирования.

— Легли на боевой курс!

На пульте перед командиром загорелись желтые транспаранты «Товсь», означавшие готовность обеих стартовых батарей к пуску. Проверка борта ракет закончена, все исходные данные введены.

«Кому же из них стрелять?» — в последний раз мучительно задумался Урманов и дал команду:

— Вторая батарея, ключ на старт!

Помедлил немного, глядя на разноцветный калейдоскоп транспарантов, остановил взгляд на кроваво-красной кнопке «Пуск», затем решительно утопил ее большим пальцем до отказа.

Крейсер вздрогнул, осел на корму как конь, остановленный на полном скаку; с пронзительным ревом, проникающим в каждый его закуток, вышла из контейнера освобожденная ракета. Ее огненно-дымный хвост мелькнул мимо задраенных окон ходовой рубки, превратясь в пляшущее оранжевое пятно, ушел за горизонт.

— Ракета вышла, контейнер исправен! — доложил на главный командный пункт старший лейтенант Исмагилов. И столько неподдельной радости было в его голосе, что все слышавшие доклад невольно улыбнулись.

Не улыбался только расчет первой стартовой батареи. Ее командир лейтенант Русаков сидел, бессмысленно уставившись на обесточенный, онемевший пульт, в груди у него было холодно и пусто, словно вынули из нее душу…

Урманов, ломая спички, торопливо прикурил сигарету, стал жадно затягиваться горячим дымом, смотря на боязливо вздрагивающую волосинку стрелку секундомера. Ракета уже где-то на полпути. Только бы дошла, не сорвалась с траектории! Слишком много получается этих «только бы»…

Прямо от первой прикурил другую сигарету. Стрелка секундомера приблизилась к роковой отметке. И тут откуда-то издалека, будто из другого мира, донесся хрипловатый выкрик:

— Вижу прямое попадание! Цель поражена!

«Спасибо, старший лейтенант Леня», — мысленно поблагодарил летчика Урманов. Счастливым взглядом окинул всех, находящихся на ГКП, не торопясь выключил трансляцию.

— Мишень поражена. Поздравляю экипаж с победой! — торжественно, не скрывая радости, объявил он.

После обработки всех стартовых документов в кают-компании происходил предварительный разбор зачетной стрельбы. Свои соображения доложили старшие групп наблюдателей, затем слово взяли посредники.

— Мне кажется рискованным, — сказал один из них, — что на первой же стрельбе командир применил элемент внезапности. По заданию должна была стрелять первая батарея, а он дал старт второй. Это могло привести к срыву задачи…

— Командир имеет право на риск! — перебил его другой посредник. Надо учить тому, что необходимо на войне!

— Это правильно, не спорю, но усложнять обстановку следует постепенно. На первый раз вполне хватило бы шторма.

Лейтенант Русаков слушал эти препирательства, не поднимая глаз, забившись в дальний угол кают-компании. «Почему он дал старт второй батарее? Ведь мой расчет гораздо опытнее исмагиловского. Выходит, он выразил недоверие лично мне. Но почему?»

Он подумал о том, как болезненно будет переживать этот его конфуз отец, который всегда ревниво относился к успехам и промахам сына.

Теперь лейтенанту казалось, что и подчиненные стали относиться к нему иначе. Презрительная усмешка почудилась ему во взгляде мичмана Кудинова, отводил взор при встрече старшина Шкерин.

«Попрошу отца, чтобы перевел на другой корабль», — утвердился он в своем решении.

Между тем слово взял Урманов.

— Как бы ни оценило нашу стрельбу командование, — сказал он, — лично я ставлю экипажу отличную оценку. Четко действовала связь. Слаженно действовал личный состав БИЦа, электромеханическая боевая часть точно выдерживала заданные параметры… Но особенно высокую выучку показали наши ракетчики. Командирам стартовых батарей старшему лейтенанту Исмагилову и лейтенанту Русакову объявляю благодарность! — приняв строевую стойку, громко произнес Урманов.

Исмагилов бойко вскочил с места, выпалил, не переводя духа: «Служу Советскому Союзу!» — и победно глянул на сидевших в первых рядах посредников.

Пришлось подняться и лейтенанту Русакову. Опустив глаза, он пробормотал уставную фразу и плюхнулся обратно в кресло. «Позолотил пилюлю», — неприязненно подумал он о командире.

Утром к борту «Горделивого» подошел буксир, на гафеле которого полоскался фиолетовый флаг вспомогательного флота. Он вел за собой на короткой браге катер-мишень с похожим на большущий парус сетчатым радиолокационным отражателем. На экранах локаторов такой отражатель давал сигнал, равный по масштабу крупному кораблю типа авианосца. В центре металлического паруса зияла круглая дыра.

Урманов разрешил подвахтенным поочередно выйти на палубу, полюбоваться делом своих рук.

— Ого-го шандарахнула! Прямо в десятку! — раздавались восхищенные возгласы. — Взять бы мишень как сувенир, да больно велика!

Поднялся наверх и лейтенант Русаков. Не для того чтобы тоже поглазеть на дыру в отражателе, а чтобы передать на буксир написанное ночью письмо жене. Он был единственным отправителем почты, ведь с момента отхода крейсера не прошло еще двух суток.

На борт буксира перебрались посредники.

— Семь футов вам под килем! — традиционно пожелал остающимся веселый штабник. — И счастливого плавания в нейтральных водах! Высоко держите свою марку, ведь ваш «Горделивый» в некотором роде визитная карточка советского флота!

— Спасибо за добрые пожелания! — ответил Урманов, затем скомандовал: — На буксире! Примите швартовы!

Сделав крутой, кренистый разворот, крейсер взял курс на Босфор.

Глава 6

После душной чернильной темноты океанской ночи стремительно занялся рассвет. Горизонт за кормой «Новокуйбышевска» разом заголубел, словно неведомый художник мазнул по небу гигантской кистью. В голубом мареве растворились крупные южные звезды, а над зыбкой водяной поверхностью белыми призраками заколыхались языки тумана.

Татьяна встречала восход солнца на крыле ходового мостика, куда ей милостиво разрешил выйти второй помощник Рудяков. Ей не спалось, хотя причин для беспокойства вроде не было: совсем недавно она получила радиограмму из Москвы, отец сообщал, что у них с Димкой все в порядке.

Секонд периодически появлялся на мостике, но, чувствуя меланхолический настрой доктора, разговора не затевал, только смотрел через пеленгатор на огни встречного судна и тихонько бормотал что-то себе под нос.

А цветных огней вокруг появлялось немало, «Новокуйбышевск» торопился домой по оживленной судоходной дороге, связывающей два океана — Индийский и Тихий.

На исходе вчерашнего дня вышли из Малаккского пролива, отделяющего индонезийский остров Суматра от вытянувшегося чулком полуострова Малакка. Татьяна была удивлена, когда узнала, что землю на этом чулке делят между собой целых четыре государства. Одно из них — Республика Сингапур — по сути, город с пригородами, часть из которых расположена на маленьких островках. Собственно, и сам город Сингапур расположен на острове, соединенном с материком широкой дамбой. «Новокуйбышевск» заходил в порт Сингапур за свежей питьевой водой и продуктами.

У Татьяны вторичное посещение «бананово-лимонного» города не вызвало такой пестроты впечатлений, как в первый раз, во время захода по пути в Находку. Теперь она почти равнодушно смотрела на стаю разномастных лодчонок, которые окружили ставшее на якорь судно. Их хозяева — мелкие торгаши — потрясали над головами охапками цветного тряпья и орали на варварской смеси языков, предлагая свой товар.

В прошлый раз Татьяну на этой плавучей ярмарке поразил подошедший к борту ярко раскрашенный сампан с бумажными фонариками на мачте. Стоявший в нем пожилой китаец стал тоже что-то выкрикивать, указывая на двух испуганно гримасничающих молоденьких девушек, почти девочек. Порою он растопыривал веером четыре пальца.

«Недорого же здесь ценится любовь, — хмыкнул за спиной Татьяны старпом Алмазов. — Всего по два доллара за душу…»

Татьяна почувствовала, как жаркой волной ударила по ее вискам злость, захотелось схватить что-нибудь тяжелое и швырнуть в жирную харю старого сводника-торгаша.

Трапа с «Новокуйбышевска» не спускали до самого прихода катера таможенно-карантинной службы, и разочарованные барышники стали один за другим отгребать восвояси.

Позже экипаж судна отоварил свою валюту в основном на шумном припортовом базаре. Купля-продажа здесь была похожа на азартную карточную игру: кто кот го. В случае удачи можно приобрести недорого приличную вещь, а прохлопаешь — и тебе всучат отрез парчи с хитро замаскированной прелой дырой. Татьяне повезло, ее не надули, может быть потому, что опасались гнева ее внушительного спутника — Яна Томпа. Сам же он все свои доллары спустил на красивые безделушки: ажурный парусник из буйволиного рога и причудливую палево-розовую раковину, из-за которой он долго торговался с полуголым малайцем.

«Это Яванская Жемчужина, — радостно сообщил он своей спутнице, — одна из самых редких. Этот купеза просто неспециалист, иначе мог запросить в пять раз дороже. Отец будет очень рад».

И с разносных лотков, и с прилавков маленьких лавочек, и в секциях шикарных магазинов торговали в основном, китайцы. «Сингапур дыс литл Чайна!» — с гордостью воскликнул один из продавцов и потрогал пальцами приколотый на груди значок с профилем Мао Цзэдуна.

«Возможно, он прав, назвав свое государство маленьким Китаем, прокомментировал заявление хуацяо Ян Томп. — По географическому справочнику здесь более двух третей жителей — китайцы».

Татьяна долго еще размышляла о поистине фантастической способности этой нации расселяться по всем земным краям и весям. Она встречала китайцев на улицах Гаваны, в портовых кварталах Порт-Саида. Отец рассказывал, что в двадцатые годы немало их было во Владивостоке, приходилось ей читать и слышать о заметной китайской прослойке в Соединенных Штатах Америки, и далеко не все китайцы там мусорщики и мойщики окон.

В Сингапуре Татьяна не раз видела, как, мелькая худыми лодыжками, велорикша-китаец в коляске вез своего грузного, преуспевшего в коммерции единокровца…

С восходом солнца океан словно расступился, линия, соединяющая небо с водой, убежала далеко вперед. Солнце съело туманные призраки, стайки летучих рыб выпрыгивали из волн чуть в стороне от бортов и рассыпались в воздухе белым беззвучным фейерверком.

Из ходовой рубки снова вынырнул Рудяков, подошел к репитору гироскомпаса, в очередной раз стал озабоченно вертеть пеленгатор. Навстречу «Новокуйбышевску» шел большущий супертанкер, похожий на плавучий городской квартал.

— Японец, — пробормотал секонд. — Тысяч на полтораста, не меньше. Как только они управляются с такой махиной…

Когда «Новокуйбышевск» шел из Гаваны в Находку южной стороной Малаккского пролива, они были всего в одном градусе от экватора. Татьяна как истинная потомственная морячка чернела от досады, что не удалось пересечь заветную линию, делящую земной шар пополам.

— Жаль, что я не капитан, — сочувствовал ей Ян Томп. — Я бы обязательно прокатил вас до островов Линга. А потом пускай бы у меня забирали диплом!

— Спят рыцари, ржавеют их мечи, — усмехнулась Татьяна. — Только вы один, Ян, остались на все Балтийское пароходство.

— Жаль, что вы это понимаете умом, а не сердцем, — вздохнул он. — У нас с вами фатальное противоречие имен. Тать-яна — по-русски выходит «враг Яна»…

— Неправда, Ян, мы же с вами добрые друзья, — улыбнулась она.

— Да, конечно, — кисло согласился Ян.

За завтраком в кают-компании «Новокуйбышевска» чувствовалось легкое оживление. Предстояла встреча с исследовательским судном «Витязь», для которого взяли из Владивостока почту. И хотя на старейшине научного флота ни у кого из новокуйбышевцев знакомых не было, рандеву ждали с интересом.

— «Витязь» вместе с «Академиком Курчатовым» исследуют подводные хребты северо-западной части Индийского океана, — блеснул своей осведомленностью первый помощник.

— А вы знаете, Кузьма Лукич, — повернулся к нему Ян Томп, — что в конце прошлого века первый русский «Витязь» тоже проводил исследования в этих местах? Между прочим, механиком на нем был эстонец.

— Может, и Васька Дагамов тоже был твоим земляком? — фыркнул Юра Ковалев.

— Васко да Гама был португальцем, — невозмутимо ответил Томп. — А к побережью Индии его корабли провел арабский лоцман Ахмед ибн-Маджид.

— Ты у нас, Ян, ходячая энциклопедия! — развел руками Юра. — Тебе еще научиться букву «б» выговаривать, и можешь спокойно лекциями на коньяк зарабатывать.

— Я пью только ром, да и то с чаем, а вот твой крестный отец Маркони макароны вермутом запивал…

Татьяна успела привыкнуть к шутливым перепалкам в кают-компании, ей и самой не раз доставалось, особенно от языкастого радиста.

— Вам телеграмма, тетя док, — громогласно объявлял Ковалев уже с порога. — От знаменитого романиста Бориса Кливерова, он же по паспорту Ролдугин. Между прочим, зафиксировано в журнале учета — шестая по счету!

После такого объявления смущалась не только она, опускал глаза и Ян Томп, который в глубине души ревновал ее к Ролдугину. Борис ходил на линии Ленинград — Галифакс и регулярно поздравлял Татьяну со всеми праздниками.

Часов в двенадцать «Витязь» вышел на связь.

— «Новокуйбышевск», что везете для нас?

— Мешок писем, два тюка газет.

— Вот почитаем! А с полкило черного перца у вас не найдется? Наш кандей весь ухайдакал.

— Чем можем — поможем! — пообещал Алмазов, на вахте которого начались радиопереговоры.

— Пригласите к микрофону вашего помполита.

— Первый помощник на связи, — ответил стоявший тут же Воротынцев.

— Приветствует коллега. Может, сделаем ченч фильмами? У вас что есть?

Воротынцев на память перечислил десятка полтора названий.

— Тьфу ты! У нас половина тех же самых.

— «Фанфана-Тюльпана» у вас случайно нет?

— Есть! Только заездили ленту, рвется без конца.

Договорились, что с «Витязя» придет на вельботе киномеханик, привезет мешок своих коробок, оформит меновую расписку.

Вскоре на горизонте показалось белое судно с красной флюгаркой на трубе. Шлюпочная палуба на нем полна народу. Вывалили наверх и все свободные от вахты новокуйбышевцы.

Оба судна легли в дрейф кабельтовых в двух друг от друга. На «Витязе» быстро и сноровисто спустили на воду большую моторную шлюпку — вельбот. Звонко татакая двигателем, он побежал к «Новокуйбышевску», таща за собой белый шлейф пены. Вскоре вельбот доверчиво ткнулся носом в площадку вооруженного с правого борта трапа.

На палубу поднялись несколько человек, дочерна загорелых, в одинаковых зеленых шортах и белых полурукавках…

— Привет торгашам! — сказал старший — один из штурманов «Витязя», молодой улыбчивый парень с облупившимся на солнце носом. — Чего и куда везете?

— В Ленинград, японское оборудование для какого-то завода, — ответил секонд Рудяков. — Жутко ценный груз, я из-за него дрожу как кролик, чуть не каждый день в трюма лазаю.

— Не заливай! Сам недавно на купце плавал. Чего же это у вас собаки нет?

— Наш кэп животину не любит.

— Что это за шип без доброго пса? Хотите, щенка подарим? Наша Нельма в рейсе разродилась тремя шустрыми рыжиками.

— А какой породы ваша Нельма? С родословной?

— Что ты! Беспачпортная бродяга! Милейшая псина.

— Нам в Хакодате японского пинчера предлагали.

— Японский пинчер — крыса, а не собака.

В вельбот снесли почту и мешок с кинофильмами. Кокша Варвара Акимовна от щедрот своих пожертвовала гостям жестяную банку перца, а в придачу еще ящик сингапурских огурцов, напоминающих вкусом перезрелую редиску.

— Вот черт, едва не забыл, — спохватился штурман, — у меня же записка вашему врачу от нашего эскулапа. Кто у вас врач?

— Стало быть, я, — выступила вперед Татьяна.

— Погодите, я же вас видел в прошлом году на показе мод! — блеснул сахарными зубами гость. — Тогда вы были манекенщицей!

— Тогда я была участковым врачом, — не приняла его комплимента Татьяна. — Давайте вашу записку.

Коллега с «Витязя» просил поделиться таблетками активированного угля, который в основном шел не на медицинские надобности, а на борьбу с сыростью.

— Милый доктор, а мне удружите какой-нибудь крем от загара, — жалобно глянул на нее штурман. — Иначе я вернусь домой без носа. Жена не признает…

— Закрывайте его бумажкой, может, что-нибудь останется, посоветовала Татьяна, направляясь к себе в лазарет.

Потом вельбот отвалил, подняли трап, и судно снова задрожало от работающей машины. Маленькое развлечение, нарушившее привычный и монотонный уклад жизни, закончилось.

Подняв вельбот на борт, дал ход и «Витязь». Пожелав друг другу счастливого плавания, суда двинулась в разные стороны. Татьяна стояла у борта до тех пор, пока «Витязь» не превратился в маленькое белое пятнышко на горизонте, а потом и вовсе растворился в зыбком и жарком мареве.

А Томи, оказывается, не терял времени даром. Воспользовавшись остановкой судна, он вооружился удочкой и на хлебные катышки поймал с кормы несколько больших невообразимо пестрых рыб. Теперь он вместе с Варварой Акимовной, буфетчицей Лидой и несколькими зеваками решал вопрос: съедобны эти морские попугаи или нет.

— Я их жарить не буду, — заявила кокша. — Мне до пенсии совсем немного осталось. Хочу спокойно доработать.

— Чучела бы из них сделать, — сказал один из матросов. Но рыбы прямо на глазах теряли свой красочный наряд, красные полосы становились грязно-зелеными, глянцевито-белые участки тушек серели, длинные плавники съеживались.

— Хамелеоны какие-то, — брезгливо процедила Лида, не успевшая забыть школьного курса.

Рыбы были выброшены в океан, и на них сразу же набросились две большие птицы — фрегаты, доказав экспертам, что попугаев-хамелеонов можно было съесть.

Вечером, лежа в постели в остуженной кондиционером каюте, Татьяна долго не могла уснуть, а на рассвете проснулась с неприятным ощущением от прикосновения мокрых простыней. По утрам в каюте все отсыревало, даже переборки пускали «слезу», а палуба становилась мокрой от росы, словно ее окатили из шланга.

Тропическая влажность подкинула ей работы. Здоровенный ячмень вызрел на глазу старшего помощника Алмазова, так что пришлось наложить ему повязку и он стал похож на пирата Билли Бонса из «Острова сокровищ».

Ячмени вскакивали у тех, кто нес вахту наверху, а «маслопупов», работающих в машине, мучили чирьи. И еще донимала людей нескончаемая и нудная, как комариный писк, вибрация корпуса, растрясающая каждую клеточку тела.

Татьяна знала, что вибрация способна вызвать тяжелые нервные синдромы, и вела кое-какие наблюдения, пока для себя, чтобы потом заинтересовать ученых проблемой борьбы с влиянием вибрации на человеческий организм.

Как-то она заговорила на эту тему с Яном Томном, механик охотно поддержал разговор.

— Это одна из многих издержек технического прогресса, — сказал он. Моряки времен парусного флота не знали ни вибрации, ни одуряющей духоты котельных, ни масляных паров. Да и плавали они на деревянных кораблях, а не на глухих железных коробках, как мы. Конечно, мы придумали вентиляторы, воздуходувки, кондиционеры, кое-какую амортизацию — только вся эта техника не возвратила даже половины тех условий, в которых плавали экипажи парусников. Заметьте, Татьяна Ивановна, это уже по вашей части: на фрегатах и клиперах люди нередко оставались до глубокой старости, а у нас зачастую списывают по здоровью молодых. Таков уж закон равновесия в природе: выигрываешь в одном — обязательно потеряешь в другом…

Томп продолжал удивлять ее разносторонностью своего кругозора. Когда они бродили с ним по улицам Сингапура, Ян рассказал ей, что в переводе с санскрита название города означает: «Рыба с львиной головой». Такая будто бы водилась в древности в здешних водах. Когда в начале VII века был основан Сингапур, он находился в гуще тропического леса, покрывавшего весь остров. Теперь от него осталась лишь крохотная частица — ботанический сад.

Они побывали в этом чудесном уголке природы, который огромный город загнал в самый центр хитросплетения своих кварталов. Полтора часа они спасались там от палящих лучей беспощадного солнца под сомкнувшимися кронами вековых деревьев, слушали щебетание разноголосых птиц.

— Здесь есть такие лесные патриархи, которые помнят — высадку англичан в 1819 году, — говорил Томп. — Властители морей сделали остров своей колонией. А первыми, еще за три века до англичан, Сингапур оккупировали голландцы. Во время второй мировой войны остров захватили японцы и беспощадно грабили его богатства. Лишь два года назад Сингапур стал независимой республикой…

Порой в голову Татьяны приходила крамольная мысль о том, что Ян Томп занимает на судне совсем не ту должность, которая ему положена. Ему, а не Воротынцеву следовало быть помполитом.

Глава 7

К Босфору крейсер «Горделивый» подошел на зорьке. Старший помощник вызвал на ходовой мостик всех вахтенных офицеров, включая дублеров.

— Не каждый раз форсируем проливную зону, — значительно произнес Саркисов перед строем заспанных лейтенантов.

Игорь Русаков тоскливо смотрел на подсвеченный оранжевыми лучами восходящего солнца турецкий берег, возле которого на каменных грядах квасились пенные буруны, на белые столбики погашенных уже маяков и думал о том, как медленно ползут эти первые часы и дни плавания. Когда-то они стремительно покатятся обратно?

— Кто мне доложит правила прохода черноморских проливов? — решил взбодрить нахохлившихся вахтенных старпом.

Офицеры переглянулись, тихонько начали перешептываться, первым вызвался говорить старший лейтенант Исмагилов.

— Слушаем вас, Олег Церенович.

Комбат два стал перечислять параграфы Монтрейской международной конвенции, которые разрешают крупным кораблям типа «Горделивого» проходить проливы лишь в одиночку, в сопровождении двух кораблей охранения, обязательно в светлое время суток, со скоростью хода не более десяти узлов, а вблизи берегов — минимальной, позволяющей кораблю управляться…

— Добро, — кивнул Исмагилову старпом. — А теперь всем держать глаза на веревочках, мотать на ус особенности маневрирования Когда-нибудь сами поведете здесь корабли!

Вахтенные, польщенные такой блестящей перспективой, заулыбались, один только Русаков равнодушно отнесся к этим словам.

«Надеется влезть на мостик на папашином горбу», — неприязненно покосился на лейтенанта Саркисов.

Поднялся с разрешения командира этажом выше — на сигнальный мостик и капитан медицинской службы Свирь, притулился возле Павла Русакова.

— Ну что, доктор, — повернулся тот, — впечатляет заграница? Люди большие деньги дают, чтобы все это видеть, а нам с вами еще морские платят!

— Впечатляет. Один путешественник назвал Стамбул слоеным пирогом из веков и народов, — ответил Свирь.

— Здорово подмечено!

И в самом деле, на берегах пролива поражало соседство замшелых и мрачных старинных крепостей с ультрасовременными стеклобетонными коробками, убогих лачуг — с роскошными дворцами.

На одном из красивых особняков развевался алый советский флаг. Здесь разместилось наше консульство. Было видно, как с балкона приветливо махали руками. Свирь вспомнил, что где-то читал или слышал любопытную историю, связанную с этим домом. Будто бы строили его еще при Екатерине Второй и под фундамент насыпали целую баржу земли, привезенной из России, чтобы дипломаты всегда думали о своей стране.

Ажурная белая башенка маяка на скале воскресила в памяти Свиря легенду о бесстрашном юноше Леандре, который по ночам вплавь пересекал Босфор, чтобы увидеть свою возлюбленную Геро. Однажды он дерзнул броситься в штормовые волны, но возле противоположного берега выбился из сил и утонул. А великий английский романтик Байрон назло судьбе повторил в непогоду путь Леандра и остался жив. Близкая смерть ждала его в другом месте…

Сигнальщики дали офицерам один бинокль на двоих. По очереди наводили они окуляры на знаменитую Ая-Софию — стамбульскую мечеть, под которую много веков назад турки приспособили эллинский храм. Благородное, со строгими формами сооружение окружали минареты, как часовые с пиками, стерегущие прекрасную полонянку…

Воду бороздило множество пестро раскрашенных парусных и моторных рыбацких фелюг, нервно вскрикивали паромы.

Лавируя между ними, к «Горделивому» торопились два быстроходных прогулочных катера-лимузина. На их сверкающих краской палубах, даже на покатых крышах рубок стояли и сидели люди с кино- и фотоаппаратами.

— Кто такие? — спросил Павел Русаков у старшины сигнальной вахты Хлопова.

— Известно кто — натовская разведка.

— Но катера под турецкими флагами! — удивленно воскликнул Свирь.

— Они такие же турки, как мы с вами индусы, — усмехнулся комсорг. Раньше наши корабли встречал один такой катер, а теперь парочкой пожаловали.

— Километры фотопленки переведут на нас, — сказал Свирь.

— Да уж не пожалеют.

Юркие лимузины разделились: один пересек курс почти возле самого форштевня ракетоносца и перешел на другой его борт. Люди на катерах торопливо нажимали спуски фотоаппаратов и кинокамер. Все они были в гражданском, фотоаппаратами с длинными трубами телевиков орудовали даже две женщины.

Лимузины прошли от носа до кормы, потом круто развернулись в разные стороны и припустили прочь, по-собачьи виляя кормами.

Расступились берега, и у бортов заплескались суматошные волны Мраморного моря. Низко летая над водой, охотились большие черноголовые чайки. На горизонте синими кляксами проступали Принцевы острова.

Офицеры вернули сигнальщикам бинокль и спустились в кают-компанию перекусить. С удивлением обнаружили ее пустой, один лишь Валейшо неторопливо допивал компот.

— Вы забыли, товарищи, что судовое время перевели на час вперед, пояснил он опоздавшим.

В Мраморном море было пустынно. Изредка навстречу «Горделивому» шел какой-нибудь транспорт с замысловатой флюгаркой на дымовой трубе, салютовал флагом, если нес таковой на мачте или флагштоке. На крейсере снизили боеготовность, на вахту заступила одна боевая смена. Лейтенант Русаков дублировал вахтенного офицера.

Он прохаживался по мостику, изредка косясь на подремывавшего в самолетном кресле командира.

«Сколько в нем фальши, неискренности, — размышлял лейтенант. — Вот и сейчас только притворяется спящим, а сам ждет момента, чтобы подловить на какой-нибудь ошибке, одернуть… Как это отец, мудрый и проницательный мужик, до сих пор не раскусил Урманова? Когда поздравлял с назначением на „Горделивый“, говорил на полном серьезе: „Учти, Игорь, ты будешь служить под началом одного из самых способных командиров. Набирайся от него ума-разума“. Вот и набрался по самую макушку…»

Урманов и в самом деле бодрствовал, делая вид, что дремлет, чтобы дать возможность ходовой вахте почувствовать вкус самостоятельности. Сойти с мостика до прохода проливной зоны он не мрг.

— Воздушная цель, пеленг сто сорок, угол места двадцать пять, идет на нас! — доложили из боевого информационного центра. Урманов вскочил с кресла, резкими движениями размял затекшие ноги, скомандовал решительно:

— Боевая тревога!

Некоторое время спустя «Горделивый» ощетинился стволами счетверенных зенитных автоматов, даже пусковые установки ракет противовоздушной обороны развернулись в сторону неведомого пока «противника». Правда, подавать ракеты из погребов в этих водах не полагалось.

Урманов вышел на крыло мостика, увидел подходящий с кормы на малой высоте самолет. Чуть в стороне от крейсера тот сделал горку, показав красные головки подвешенных под крыльями ракет, а также турецкие опознавательные знаки. Он чувствовал себя хозяином положения, потому не считал нужным скрывать оружие.

«Проверяете нашу боеготовность, господа натовцы?» — мысленно усмехнулся Урманов, глядя вслед уходящему за горизонт ракетоносцу.

Невольно подумалось об исконном русском бескорыстии и благородстве. Ведь когда-то висел на «вратах Цареграда» боевой щит вещего князя Олега, а в конце прошлого века русские войска были возле самых ворот Стамбула… Но не позарились на чужое добро. А разве не молодое Советское государство, истерзанное гражданской войной, интервенцией, голодом и разрухой, первым протянуло руку помощи новорожденной Турецкой республике? Жаль, что не все помнят сердечные слова благодарности, с которыми обратился к Владимиру Ильичу Ленину первый турецкий президент Мустафа Кемаль, прозванный Ататюрком — отцом турок…

Слева на горизонте открылся остров Мармара, который дал название этому небольшому внутреннему морю. Испокон веков добывали на нем мрамор для храмов и мечетей, для императорских дворцов и султанских гаремов… И тут же Урманов подумал с благодарностью не о помпезном мраморе, а о белом инкерманском известняке, который помог поднять из руин город первой его любви — Севастополь. Видел Сергей, как пилили двуручными пилами белый известняк и желтоватый ракушечник, обтесывали и клали на фундаменты бывших обгорелых развалин. Так возрождались из руин прекрасные ансамбли проспектов и улиц, площадей и бульваров…

Дали отбой боевой тревоги. На мостике снова появилась обычная ходовая вахта.

— Лейтенант Русаков, — спросил вдруг командир, — напомните, какие военно-морские базы Турции расположены здесь, в Мраморном море?

«Проснулся лев», — нехорошо подумал Игорь, а вслух перечислил порты Измитского залива.

— А базы Средиземного моря?

Русаков ответил и на этот вопрос.

— Верно, — одобрительно кивнул Урманов. — Плюс еще полдесятка баз на Черноморском побережье. Как вы считаете, не многовато ли для государства с небольшим флотом?

— Турция предоставляет свои порты натовцам.

— Вот тут вы попали в самую точку, лейтенант. Командующий шестым американским флотом Уильям Мартин еще год назад заявлял: «Мы должны превратить Средиземное море в суверенное озеро НАТО и выдворить отсюда русских».

— А все ли знают, как и когда американцы появились в Средиземном? продолжал разговор поднявшийся на мостик Валейшо. — В сорок втором году под предлогом высадки десанта в захваченной немцами части Северной Африки. И застряли до сегодняшнего дня. Понимают значение этого региона. Если раньше Балканы считали пороховой бочкой Европы, то теперь пороховым погребом всего мира становится Ближний Восток. Теперешние события это со всей явственностью доказали…

— Я думаю, не зря они стянули сюда целую армаду: три авианосца, два крейсера, более десятка других кораблей, — сказал Урманов. — Знали, наверное, о готовящемся нападении Израиля на арабов и решили на всякий случай подстраховать Тель-Авив.

— Египетское радио передавало о прямом участии американцев в боевых действиях на стороне израильтян.

— Дело тут темное. Трудно понять, как удалось Израилю за шесть дней захватить весь Синайский полуостров…

Широкой извилистой рекой поплыли назад Дарданеллы. Берега этого пролива не были такими живописными, как побережье Босфора: среди зеленой растительности здесь то и дело виднелись рыжие проплешины пустошей. На склонах пологих холмов пестрыми заплатками лепились селения с неизменными камышинками минаретов. Особенно пустынным выглядел Геллипольский полуостров — правый, европейский берег Дарданелл.

Возле Чанаккале — самого узкого, чуть больше километра, колена пролива — капитан Свирь снова выбрался на сигнальный мостик. Увидел стены старинной крепости в форме сердца, форты береговой артиллерии с застывшими жерлами пушек, несколько пирсов, гребенками отходящих от берега, и возле них узкие сверху, приплюснутые, как рыбины, корпуса военных кораблей. На одном из них, видимо, сыграли тревогу, вдоль обоих бортов побежали люди.

— Ишь ты, — опуская бинокль, усмехнулся старшина Хлопов, — как у нас бегут: в нос по правому борту, а в корму — по левому…

— Как пояснялось в петровском уставе: «…дабы в суете лбами не сшибались», — сказал Свирь.

За Чанаккале пролив снова пошел вширь, подул свежий морской ветерок, заполоскал два флага — советский и турецкий на мачте «Горделивого».

— Что это за памятник, товарищ капитан? — спросил один из сигнальщиков, молодой матрос с румяным, похожим на девичье лицом. Справа, на крутом откосе берега, виднелась выложенная из камней фигура солдата, устремившегося в атаку.

— Он напоминает о событиях, которые Уинстон Черчилль назвал черными днями своей жизни, — ответил Свирь. — Здесь в 1915 году турки разгромили союзный десант, высаженный по плану морского министра Великобритании, которым как раз и был в ту пору молодой Черчилль. Союзники потеряли тогда убитыми и ранеными больше полумиллиона человек. Благодаря этой победе позднее был свергнут султанский режим и образована республика…

Впереди показалась большая колоннада на мысе Ильяс-баба, за ним уже начиналось Эгейское море.

— Транспорт под французским флагом! — доложили на ходовой мостик сигнальщики. — Идет встречным курсом!

— Приготовиться отсалютовать! — скомандовал вахтенный офицер.

На траверзе «Горделивого» матрос на корме транспорта приспустил до половины трехцветное полотнище. Крейсер ответил тем же ритуалом.

«Альдебаран», — прочитал Свирь латинские буквы названия судна. Альдебаран — яркая звезда родного русского неба…

Глава 8

Поздно вечером в каюту Татьяны робко поскреблись.

— Входите, открыто! — откликнулась она, и через порог переступила буфетчица Лида. Застиранный ситцевый халатик плотно облегал ее бедра, на голове была завязанная рожками косынка.

— Я вас не побеспокоила, Татьяна Ивановна? — виноватым тоном спросила она.

— Нисколько, я еще не ложилась.

— Вы знаете, я залетела, — стыдливо потупилась Лида. — Выручайте, тетя Танечка!

— Что ты сделала? — не сразу поняла Татьяна, затем сообразила: — Ага, понятно. А давно?

— Не знаю, третий месяц, наверно…

— Раздевайся, я тебя посмотрю… Ну что ж, — убедившись, что буфетчица не ошиблась, сказала Татьяна. — Поздравляю тебя, где-то через полгодика ты станешь мамой.

— Но я не хочу! — почти закричала Лида.

— Как не хочешь? Разве ты не знала, отчего бывают дети? Тут уж, милочка моя, надо понимать, на что идешь. Или будущий отец отказывается на тебе жениться?

— Он-то не отказывается, — вытирая лацканом халата слезы, лепетала Лида. — Только мне нет никакого резона за него выходить.

— Не понимаю твоих рассуждений, — сухо заметила Татьяна. — Спать с ним у тебя резон был, а семью завести резона нету.

— Да по глупости все это случилось, Татьяна Ивановна, если бы я знала, чем это кончится…

— Тебя саму-то аист в клюве принес?..

— Да нет же, я таблетки глотала, контрацептин и другие…

— Кто же все-таки он, если не секрет?

— Я вам сознаюсь, Татьяна Ивановна, только вы никому не рассказывайте… Ге-еш-ка Некрылов, — всхлипнув, выдавила из себя Лида.

— Отличный парень. Чем он тебе не угодил?

Лида досуха вытерла слезы, лицо ее вдруг стало злым и неприятным.

— Что мне может дать этот Гешка? — рассудительно заговорила она. — Ни кола у него, ни двора. И что ж, мне с ним до старости на судах буфетчицей ходить? Постели менять, чаи по ночам на мостик подавать?

— Есть еще, Лида, на свете вещь, которую зовут любовью…

— Одной любовью сыт не будешь! — прищурила она подведенные синей тенью глаза. — Рай в шалаше был только в каменном веке! Вы небось за кого попало не вышли?

— Я не вышла, — горько усмехнулась Татьяна. — Только я тебе, Лида, своей судьбы не пожелаю…

— Что ж мне теперь делать? Может, вы мне чего-нибудь посоветуете? Уколы какие-нибудь или попить…

— Поздновато ты, милая, спохватилась. Боюсь, что не помогут уже никакие снадобья. Требуется оперативное вмешательство.

— Я согласна, Татьяна Ивановна! — обрадованно выпалила Лида.

— Ты думаешь, это просто? К тому же я всего лишь терапевт.

— Вас же в институте всему учили, тетя Танечка, миленькая!

— Но я не имею права. Нужно специальное разрешение, — жестко отрезала Татьяна.

— Татьяна Ивановна, я сильная, все перенесу на ногах! А вас отблагодарю, не сомневайтесь. В Сингапуре я такую кофточку купила, загляденье!

— Вот что я тебе скажу, Лида. Ты подумай хорошенько, как тебе дальше жить. Если не передумаешь, дадим делу официальный ход.

— Татьяна Ивановна, зачем же так? Вы же сами женщина!

— Все, Лида. Ступай к себе, я устала, спать хочу.

Обиженная буфетчица притворила за собой дверь, а Татьяна стала раздумывать, как же ей поступить. По судовым правилам она должна была поставить в известность о случившемся капитана и первого помощника. Но вопрос был таким деликатным, что Татьяна решила пока повременить, сначала переговорить с Гешкой Некрыловым.

Утром она позвонила в его каюту, под видом медицинского осмотра пригласила рулевого в лазарет.

— Что вы, доктор! — удивленно буркнул он в телефонную трубку. — Я здоров как буйвол!

Гешка явился в полотняной безрукавке, завязанной полами внизу, в распахе виднелась загорелая безволосая грудь.

— Давайте, куда дуть, чего выжимать, — весело затараторил он.

— Сначала поговорим, Геннадий Васильевич, — со значением глянула на него Татьяна. — Садитесь вот сюда, напротив.

— Ну, сижу… — Гешка, озадаченный, опустился в кресло.

— Ты извини, Геша, что я вроде как в душу лезу, — помолчав, начала Татьяна. — Скажи мне, какие у тебя отношения с Лидой Варакиной? Поверь, я не из бабьего любопытства об этом спрашиваю.

— Никаких, — сказал матрос, нервно теребя узел рубашки. — Она нынче старпома Алмазова обхаживает. Чаек по ночам ему в каюту таскает.

— Ты бы поменьше сплетни слушал. А известно тебе, что беременна ока? На третьем месяце уже. И говорит, что твоего ребенка носит.

— Лидка беременна? Правда? Я ничего не знал… — потрясенно прошептал Гешка.

— Неужто она чужой грех на тебя валит? Ты не стесняйся, Геша, мне это важно. Лида просит сделать ей аборт.

— Аборт? От меня? Была она со мной, я не отказываюсь. Только потом, еще в апреле, она сама меня отшила. «Уходи, — сказала, — опостылел ты мне…»

— Ну а ты-то сам серьезно к ней относился или просто добротой ее воспользовался?

— Что я для нее? Побаловалась как с мартовским котом…

— Ты сам, я вижу, не промах. Здесь Лидка, а на берегу Люська третий год ждет, — насмешливо глянула на матроса Татьяна.

— Та Люська — дым папиросный… Это я нарочно везде болтал, чтобы до Лидки дошло. Обидно было с чайником на носу ходить. Ведь на судне ничего не скроешь…

— Неужто многие в экипаже знали?

— Разве только вы не догадывались да еще помполит. Вы с ним люди новые.

— И капитан тоже знал?

— Семен Ильич — ушлый мужик, сквозь переборки все видит.

«Ну и ну!» — мысленно подивилась Татьяна.

— Значит, вы ее любите?

— Если бы не любил…

— Какие же у вас планы на будущее, если не секрет? По-прежнему матросом плавать?

— Чувствую, ее слова повторяете… А чем плоха моя специальность? Побольше некоторых береговых инженеров зарабатываю. Весь мир повидал и себя показал. А у нее слишком губа жадна, капитаншей ей стать охота. Я бы тоже мог поступить в мореходку, только если все капитанами станут, кто будет на руле стоять? Хороший рулевой не меньше капитана нужен. Я вот давно уже свою фамилию за кормой не пишу.

— Вы сами хотели бы ребенка?

— Мне двадцать три уже. В мои годы и по двое детей имеют.

— Ну это дело не хитрое, успеете еще и дюжину заиметь, — улыбнулась Татьяна. — Особенно с такой женой, как Лида.

— Не пойдет она за меня…

— А вы поговорите с ней по-настоящему, по-мужски…

Когда Гешка ушел, Татьяна задумалась. Правильно ли она поступает, пытаясь соединить две эти судьбы? Вдруг и в самом деле Лида не любит Гешку, выйдет за него ради будущего ребенка, а потом… Что потом? Недобрым словом вспомнит она непрошеную сваху.

В смутном состоянии духа поднялась она наверх, попросила разрешения у старпома Алмазова побыть на мостике.

— Дышите озоном, тетя док, — ухмыльнулся он. — Только не зажарьтесь живьем на солнце. Температура плюс 32, влажность почти сто процентов!

— Где мы плывем, Генрих Силантьевич? — поинтересовалась Татьяна.

— Если объяснить популярно, идем Аравийским морем, курсом в Аденский залив. Дальше известным вам путем через Красное море и Суэцкий канал выпрыгнем в Средиземное, обогнем матушку-Европу — и, здравствуй, Каботажная гавань Питера!

— Вы так все закруглили, будто завтра же будем дома, — грустно покачала головой Татьяна.

— Всего тощий месячишко остался! — весело ответил старпом. — Кстати, док, каков последний анализ пресной воды? Не протухла она еще?

— Головастики пока не завелись, но в нос шибает.

— Ничего, пока перебьемся, а в Суэце свежей зальем. Заказана уже. А вообще-то в здешних краях с пресной водичкой туго. Вы слышали про то, что группа морских бизнесменов собирается разбогатеть на грандиозном проекте по доставке айсбергов из Антарктиды? Чтобы прибуксировать сюда небольшую ледяную горку, надо крепко попыхтеть. Но они подсчитали, если даже половина айсберга растает, все равно прибыль составит тысячу процентов! Вопрос теперь в том, как технически осуществить этот проект: какой мощности нужны буксировщики, какие буксирные устройства, как быстрее реализовать трофей на месте назначения ж прочее и прочее. Но это, надо полагать, дело времени, господа капиталисты за большие денежки луну с неба снимут…

Но Татьяну рассказ Алмазова не заинтересовал. Она смотрела на ленивые волны, со змеиным шипением вскипающие возле бортов, на истомленное зноем небо, с которого низвергались потоки жаркого воздуха, на сомлевших от духоты молчаливых чаек, и гнетущая зеленая тоска заползала в сердце.

— Лучше бы я не летала в Москву! — вслух подумала она.

Стоявший вблизи старпом расслышал ее слова, сочувственно улыбнулся:

— Да, доктор, таков удел моряков: чем дальше уходишь от родины, тем чаще о ней вспоминаешь… Мне вот однажды пришлось быть свидетелем позднего отчаяния одного бывшего русского графа. Хотите, расскажу?

Татьяна машинально кивнула. Алмазов убрал со лба влажную прядь волос, поправил темные очки на переносице.

— Было это в шестьдесят пятом. Взяли меня подменным старпомом на «Шелонь» в рейс на марокканский порт Касабланку. Мы оказались одной из первых ласточек, потому на флаг наш здорово глазели. Самый разный люд на причал приходил. И вот как-то под вечер поднимается по сходне молодая женщина, обращается к вахтенному на чистом русском языке. «Господа, говорит, — не могли бы вы позволить посетить ваш пароход его сиятельству графу Чернышеву?» Мы, разумеется, малость подрастерялись, но был на борту представитель нашего консульства. Спросили его, как быть, он посоветовал принять графа. Человек он, мол, порядочный, не антисоветчик, даже консульству в коммерческих делах помогает. Почти всю жизнь в Марокко живет, приличные связи имеет в деловых кругах. Коли так, любезно приглашаем гостя. Оказался он худеньким старикашкой в серой тройке со старорежимным галстуком. Учтиво со всеми раскланялся, поблагодарил за оказанную честь.

Капитан толкает меня в борт и шепчет; «Давай-ка, чиф, блесни воспитанием, покажи его сиятельству нашу посудину».

Представился я графу и повел его от кормы к носу, грузовое вооружение показываю, лебедки, трюма, шлюпки-плотикы. А он слушает, головенкой кивает, делает вид, что ему все это интересно, сам все время странно на меня посматривает, словно признать во мне кого-то пытается. «Нет, думаю, — ваше сиятельство, отец мой, питерский пролетарий, в холуях у тебя не служил».

Показал ему палубу, пригласил вниз. Он руками замахал: «Нет, говорит, — господин капитан (он меня все время капитаном навеличивал), вниз-то я, может, и спущусь, а вот обратно меня придется на горбу поднимать».

Коли так, благодарю гостя за внимание, а он просяще складывает холеные ручки и молвит: «Капитан, хоть я и граф, мне очень неудобно, только не исполните ли мою маленькую просьбу? Нельзя ли на вашем пароходе отведать борщеца русского? Настоящего, с капусткой и сальцем, с овощной зажарочкой, с чесночком и перчиком!»

На обед у нас как раз был борщ, правда, украинский. Сообщаю об этом гостю, тот закивал обрадованно: «Спасибо, похлебаю с превеликим удовольствием!»

Только, говорю, придется спуститься в кают-компанию. «О! — восклицает граф. — За борщом я хоть в преисподнюю! Не соблаговолите ли только подать к этому борщу ломоть ржаного хлебца да ржавенькую селедочку?»

Заявились в кают-компанию. Буфетчица там не шибко проворной была, вроде нашей Лиды, не предполагала, что будет столоваться граф, думала, торопится кто-то из своих в город. Хлеб казенными ломтями накромсала, селедку даже зеленью не приправила. Пришлось мне самому поухаживать за гостем. Человек он был не бедный, но, представьте, доктор, было у меня такое впечатление, что кормили мы безработного, у которого давно крошки хлеба во рту не было. Таких в Касабланке хоть пруд пруди. Лежат на скамьях в скверах, слоняются по улицам в надежде что-нибудь заработать…

Граф выхлебал всю тарелку до дна, съел несколько ломтей хлеба, большую селедищу. Я даже побоялся за старика, ведь жарища на улице, обопьется теперь до коликов. Предложили ему еще второе: макароны по-флотски. «Благодарю покорно! — отвечает. — Я этим борщом всю неделю сыт буду».

Выбрались на палубу. От борща гость отяжелел, зато силенок, видать, прибавилось. Прощаться надо, а он снова смотрит на меня странным взглядом. Вынимает из кармана бумажник, раскрывает и говорит: «Нельзя ли на вашем пароходе купить парочку буханочек ржаного хлебца, которым вы меня угощали, да фунтика два селедочки?»

Велю ему лопатник спрятать. Объясняю, что у нас частной торговли нет, но в качестве сувенира дадим просто так, сколько унесет. «О! — восклицает граф. — Служанки у меня молодые, они много унесут».

Слово не воробей, пришлось завернуть им несколько булок хлеба и килограмма три селедки. Тем временем к трапу подошли. А гость опять вопросительно на меня смотрит. «Капитан, — говорит, — извините великодушно, можно самую последнюю просьбу?»

Ну, думаю, новое чудачество… Ан нет. Лицо у графа сморщилось в кулачок, из глаза вывернулась слезинка, и жестом нищего протянул он дрожащую старческую руку. «Капитан, — говорит, — нет ли на вашем пароходе горсточки землицы русской? Видите, как я стар, мне восемьдесят шесть лет, помирать не сегодня, так завтра, и похоронят меня в этой красной африканской пустыне, и о гроб мой кусочек нашего чернозема не стукнет…»

Поначалу не нашелся я с ответом. Потом показал на мачту: видите, говорю, красный флаг с серпом и молотом! Так вот, палуба нашего судна это частица территории нашей страны. Считайте, что вам повезло — побывали вы на русской, советской земле.

«Я это понимаю, — соглашается граф. — Только не могли бы вы дать мне хоть щепоть из цветочного горшочка?»

Послал я снова за буфетчицей. Та в возрасте была, потому кактусами увлекалась. Привозила их домой десятками. Насыпала она земли в целлофановый мешочек, не знаю даже какой, отечественной или может заморской, граф прижал его к груди и тихонечко спустился по трапу на причал…

Алмазов неожиданно оборвал свой рассказ, метнулся в рубку, что-то сказал рулевому, а у Татьяны вдруг завлажнели глаза, так стало жаль несчастного старика, кончающего свои дни на чужбине… Вспомнилась грубоватая, но мудрая поговорка про то, что там должен быть схоронен человек, где зарыта его пуповина…

Король лакея своего

Назначит…

С неизменным мотивчиком на устах снова выбрался на крыло мостика старпом. Была у него удивительная способность мгновенно переключаться с одного на другое. Татьяна давно это заметила.

— И больше он ни разу не пришел? — спросила она.

— Кто? О чем это вы? — вскинулся Алмазов.

— О вашем знакомце графе Чернышеве.

— Его сиятельство прислал нам назавтра корзину настоящего французского шампанского. Снова всех озадачил, но скажу по секрету: на обратном пути были именины нашего капитана, и мы это шампанское потребили за его здоровье.

— А про графа Чернышева даже не вспомнили? Неужели вам по-человечески его не жаль?

— Нисколько. Каждый сам выбирает свой путь, а вот родины никто не выбирает. Она у каждого одна. Тот же Чернышев, коль не запятнал он свою совесть перед русским народом, чего не попросился обратно? Пустили бы…

На мостик вылетел взволнованный Юра Ковалев. В руке у него была свежая радиограмма.

— Американские самолеты обстреляли наш «Туркестан» в Камфе, неподалеку от Хайфона! — сообщил он. — Судно повреждено, двое из команды тяжело ранены.

— Когда это случилось? — спросил Алмазов.

— Позавчера утром.

— У меня на «Туркестане» дружок плавает, Ваня Земцов, — сказал рулевой Гешка Некрылов.

— Может, твоего Ваню они и ухайдакали!

— Сообщите радиограмму капитану и помполиту, — распорядился старпом.

Через полчаса все свободные от вахты собрались в столовой на митинг. Коллективно сочинили гневную телеграмму протеста, отправили ее в адрес американского посольства в Москве.

Глава 9

Эгейское море прямо-таки нашпиговано островами. Они начали попадаться сразу же после выхода из пролива.

— Гляньте, Русаков, вот это остров Мавро, — указал замполит на гористый клочок земли. — Его название вам ни о чем не говорит?

«Была у меня знакомая тетка Мавра», — мысленно усмехнулся Игорь, по курсантской привычке напрягая память. И тут же в его воображении заполоскались бело-синие флаги сенявинской эскадры, дымом от залпов корабельных пушек окутались паруса, а чуть поодаль яркие сполохи поднялись над палубами турецких фрегатов…

— Здесь адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин выиграл Дарданелльское сражение, — продолжал Валейшо. — Да, Средиземноморье, — задумчиво произнес он. — На географической карте тут не увидишь русских названий. Зато перелистайте страницы истории — и здесь сразу запахнет Русью! И, главное, не завоевателями — освободителями приходили сюда русские моряки… Читали, как адмирал Ушаков провозгласил на отвоеванных у французов греческих островах Ионическую республику? Сам выходец из крепостнической, монархической страны, а задумал не княжество — республику! Он был не только великим флотоводцем, но и большим мечтателем, наш Федор Федорович! — тепло улыбнулся замполит.

Из боевого информационного центра доложили о воздушной цели. Вскоре где-то в небе послышался гул авиационных двигателей. В прогалину между облаков вывалился серебристый треугольник. Самолет снижался, увеличиваясь в размерах, и с ревом пронесся над «Горделивым». На его фюзеляже простым глазом видны были сине-белые звезды.

— Американский морской разведчик типа «Орион»! — громко воскликнул сигнальщик.

— Не дает им покоя наш «Горделивый», — глядя ему вслед, сказал Валейшо.

Сделав круг, американский летчик слова повел самолет навстречу крейсеру, держась почти на бреющей высоте.

— Почему мы позволяем им так нагло себя вести? — угрюмо спросил лейтенант. — Взять бы да и грохнуть по нему из зенитного калибра хотя бы практическими снарядами. В следующий раз он бы не сунулся!

— Ишь вы, какой задиристый, — рассмеялся замполит. — В этом-то и наше преимущество, — продолжал он серьезно, — что наш флаг является здесь флагом мира. Не для того, чтобы развязать войну, а, наоборот, чтобы не допустить ее, вышли мы в Мировой океан.

Ракетоносец уверенно шел вперед, казалось, не обращая внимания на кружащий возле самолет, только развернулись в его сторону чуткие уши радаров. Пролетев над «Горделивым» еще дважды, американец ушел, растворившись в подступающих с запада густых вечерних сумерках. Становилось прохладно, быстро напитывалась влагой одежда. На потемневшем небе проступили первые звезды.

— Идите сюда, Русаков, — послышался властный голос командира.

На коленях у него лежал полированный деревянный ящичек.

— Я вас попрошу определить поправку моего секстана, — сказал Урманов. — Давненько я не брал его в руки.

«Еще один подвох, — нахмурился лейтенант. — Новая возможность поиздеваться над неумехой». Он вышел на крыло мостика, непослушными пальцами начал крутить верньеры, загоняя в зеркала пляшущую звезду.

Кажется, все сделано как надо. Лейтенант снял отсчет со шкалы, записал на бланке и подал командиру.

— Так. Спасибо! — удовлетворенно воскликнул тот. — А ну, давайте, Игорь Андреевич, кто быстрее рассчитает линию положения, — хитровато прищурившись, предложил Урманов.

«Как будто я могу отказаться… На кой шут разыгрывать комедию?» злился Игорь, беря секстан у вахтенного офицера.

Встали на крыле мостика рядом. Оба рослые, плечистые, только Русаков-младший в талии потоньше, в специально зауженном кительке.

Быстрыми, точными движениями Урманов вскинул прибор, поднес к глазам зрительную трубку.

— Товсь… Ноль! — сказал он стоящему с секундомером лейтенанту. Готово, давайте отсчет времени… Теперь вы.

Они поменялись ролями. Командир секундировал лейтенанту, а тот никак не мог посадить на ломкую линию горизонта крошечную звездочку.

— Не шустро, — усмехнулся Урманов, когда Игорь наконец взял высоту звезды. — Пошли в рубку считать!

Пока лейтенант, нервно шелестя страницами, рылся в таблицах, командир закончил вычисления и терпеливо ждал результатов подчиненного.

Русаков подал ему свой бланк.

— Так. Линию положения вы рассчитали прилично, — отметил Урманов. Однако навыки ваши, Игорь Андреевич, мне не нравятся… Слушайте приказание: каждые сутки решать по пять астрономических задач. Результаты докладывать мне лично. Понятно?..

Капитан медицинской службы Свирь старался каждую свободную минуту проводить наверху. Часто рядом с ним оказывался Павел Русаков. Так уж получилось, что на корабле они продолжали держаться друг друга.

— Если бы мне цыганка нагадала, что я буду встречать день рождения в Средиземном, ни за что бы ей не поверил, — задумчиво, будто разговаривая сам с собой, произнес Павел.

— У вас скоро юбилей? — оживился Свирь.

— Завтра старому олуху стукнет тридцать девять.

— Какая это старость! Я тоже скоро четвертый десяток разменяю. Надо сказать о вас замполиту.

— Я прошу тебя, Слава, не делать этого! Зачем будоражить людей из-за какого-то пассажира в кителе с чужого плеча.

— Какой вы пассажир! Вы полноправный член экипажа.

— Полноправный едок за столом! Не привык я, Слава, быть шестеркой…

— Вам ли говорить об этом, Павел Иванович! Вы же крестный отец «Горделивого»!

— У меня таких крестников несколько плавает по всем морям и океанам, только, думаешь, на них кто-нибудь знает фамилию главного строителя? Это авиаторам лафа — каждый мальчишка знает Туполева, Антонова, Петлякова, Миля… А вот ты, сам моряк, можешь назвать имена создателей крейсера «Свердлов», лидера «Ташкент», подводной лодки «Декабрист»?

— Положим, «Ташкент» строили итальянцы… А вот про «Свердлов» и «Декабрист» я в самом деле не знаю, — смущенно развел руками Свирь.

— То-то же! И не думай, что я из-за прихоти это говорю. В конце концов, я не конструктор, а просто мастеровой, инженер. Но разве на флоте хоть один корабль назвали именем конструктора? И это несправедливо!

— Я об этом никогда не задумывался, Павел Иванович.

— И не ты один такой! Вот и плохо, что форму флотскую вы носите, только настоящего морского патриотизма у вас — тю-тю! Я брату Андрею не раз об этом говорил…

— А чего вы, Павел Иванович, сами на флот не захотели? — задал коварный вопросец чуточку задетый Свирь.

— На чем бы мы сейчас с тобой плавали? — контрвопросом осадил его Русаков. — На бальзовом плоту «Кон-Тики»? Так вот, дорогой доктор Слава, кому кататься, а кому и саночки возить… — Он помедлил, затем просветленно улыбнулся: — Мы вот с тобой о «Ташкенте» говорили, а он немалую роль сыграл в моей судьбе. Помню, как перед войной привели его из Италии в Черное море на ходовые испытания…

Разговоров о новейшем корабле, особенно в кругу специалистов, в ту пору было много. Будто у него идеальные обводы корпуса, а отсюда и скоростные качества, и, хотя он развивает фантастический сорокаузловой ход, вибрация на нем незначительная. Рассказывали по секрету, якобы итальянский диктатор, фашист Муссолини сорвал награды с груди конструктора, построившего для «Красной России» такое техническое чудо.

По классу «Ташкент» являлся лидером эскадренных миноносцев, но моряки с первого взгляда окрестили его «голубым крейсером». Название это вскоре оправдалось, когда корабль завоевал символическую голубую ленту самого быстроходного в мире. Справедливости ради надо отметить, что и наши конструкторы с корабельными специалистами внесли ряд усовершенствований, которые резко улучшили тактико-технические данные лидера. Реконструирована была даже схема управления артиллерийской стрельбой.

Влюбилась в новый крейсер и вся семья Русаковых. Иван Егорович немедленно принялся мастерить метровую модель «Ташкента». Усердным подмастерьем стал Павел, а главным консультантом был Андрей, он со своим курсом практику на «Ташкенте» проходил. Кстати, модель эта до сих пор хранится в одном из музеев.

Вот тогда-то и спросил у отца Павел: «Папа, а почему этот корабль мы за границей купили? Неужто сами не можем сделать?»

«Погоди, сын, — ответил мичман, — дай срок, мы не такие еще красавцы со стапелей начнем спускать! Всему миру на зависть. Вот, может, когда-нибудь ты построишь советский авианосец…»

— Батя у нас мудрый мужик, — найдя в лице Свиря терпеливого слушателя, говорил Павел Русаков. — Учиться ему пришлось недолго, зато сметка у него завидная. Народный самородок, одним словом. Всем нам высшее образование дал, а сам и на пенсии не угомонился. Внука воспитывает да еще с чужими ребятишками в школе возится…

— А я своего отца мало знаю, — вставил словечко Свирь. — Он до войны снабженцем работал, толкачом, без конца в разъездах с одного завода на другой. Его и на войну мобилизовали прямо из командировки, домой даже не заглянул. Все четыре года близ передовой. «На фронте не только стреляют, в письмах нам писал, — на фронте есть-пить тоже надо, сапоги солдатские латать, бельишко стирать-штопать…» Меня даже обида брала: у других отцы летчики, танкисты, снайперы, а мой интендант. Дружкам-пацанам врал, что он у меня артиллерист. Артиллеристов тогда богами войны называли. В сорок шестом году отец возвратился домой, и я увидел на его груди четыре ордена, столько же медалей, да целый столбик цветных нашивок за ранения. «Как же так, — думаю, — ведь интенданты — это тыловики?» Не удержался, спросил его.

«Тыл тылу рознь, — улыбнулся отец. — Солдаты же с передовой к нам на поклон не ходили, самим приходилось для них все необходимое доставлять. А коль тебя в окопах вражеская атака или наша контратака застанет, волей-неволей берешься за автомат. Так-то, сынок…»

— Твой отец, Слава, скромнейший человек.

— Был, Павел Иванович… Дома он и после войны почти не жил, все по госпиталям да по больницам. Полтора года промаялся и умер от ран. И еще гибель брата Володи он страшно переживал. Бывало, часами держит в руках его карточку. В больнице карточка в рамке всегда стояла на тумбочке возле кровати отца…

— Вот видишь, Слава, сколько ты знаешь о своем отце, а говоришь мало. Такие рядовые труженики войны вовсе не считали себя героями, а сколько ими сделано для победы. Меня вот мой Алешка, старший сын, в угол иногда загоняет: «Папа, — говорит, — ты же почти взрослый был, как ты мог спокойно последние известия слушать, почему не убежал на фронт?» Объясняю ему, что весь школьный стадион животом перепахал: штыком коли! прикладом бей! — разучивал, только на войну маненько не успел. Двадцать седьмым годом она кончилась.

В Критском море монотонную атмосферу ходовой рубки вмиг растормошил доклад радиометристов:

— Группа целей, пеленг… дистанция…

— Наши? — оживился Валейшо.

— Нет, — отрывисто бросил командир, торопясь к выносному индикатору радиолокационной станции. — Самая крупная цель — это либо «Саратога», либо «Америка», остальные — корабли охранения. Ну что ж, со свиданьицем! буркнул он, решительно нажимая рычаг боевой сигнализации.

Некоторое время рубку будоражил разнобой докладов боевых частей и служб. Выслушав всех, Урманов включил циркулярную трансляцию.

— Идем на сближение с авианосной ударной группой шестого американского флота! — сообщил он экипажу. — Радистам приготовиться к обмену позывными, горниста на мостик!

— Спрашивают по международному своду: «Кто такие?» — доложили из радиорубки.

— Ваньку валяют, — едко произнес Урманов. — Давно уже знают про нас, босфорские соглядатаи доложили с подробностями. Дайте еще раз наши позывные.

— Не понимают, товарищ командир, повторяют запрос!

— Дайте открытым текстом: советский корабль!

— Теперь поняли!

— То-то же…

Издали авианосец напоминал опрокинутую панцирем вниз огромную черепаху, по мере приближения он стал больше походить на плавучий железный остров. Сплющенные на правой стороне надстройки авианосца почему-то напомнили Урманову «Ласточкино гнездо» — ажурный дворец на отвесной скале в Крыму. «А здесь гнездо коршуна», — опуская бинокль, подумал командир.

— Ударный авианосец «Саратога»! — доложил вахтенный офицер.

С обоих бортов авианосца тянули пенные борозды эсминцы и фрегаты, казавшиеся стаей щенков возле матерой борзой суки. Чуть впереди чернела бронированная громада крейсера.

— Крейсер «Литл-Рок» под флагом старшего флагмана! — передали сигнальщики.

«Так, — мысленно усмехнулся Урманов. — Командует парадом сам вице-адмирал сэр Уильям Мартин».

Глава 10

«Новокуйбышевск» резал форштевнем желто-зеленые воды Аденского залива, укрытого от ветров и потому большей частью спокойного. Миновали траверз мыса Алула: слева, невидимый за серой пеленой дымки, тянулся берег Сомали, справа — Южного Йемена. Курс был проложен в Баб-эль-Мандебский пролив, соединяющий Индийский океан с вытянутым кишкой между Африкой и Малой Азией Красным морем.

Татьяна слышала, что Баб-эль-Мандеб в переводе с берберского означает «пролив слез», но причину такого скорбного названия не знала. Просветил ее, как всегда, Ян Томп.

— По одной из версий, — рассказал механик, — здесь плакали, бросая последний взгляд на родную землю, нубийские рабы. Негры Нубийской пустыни, нынешнего Судана, славились могучим ростом и выносливостью, потому арабы и турки охотно делали из них евнухов — стражей своих гаремов…

«Да, бедным нубийцам не позавидуешь», — подумала Татьяна, а вслух, без всякой связи спросила:

— Ян, вы когда-нибудь посвящали свои стихи девушкам?

— Еще в школе… — смутился не ожидавший такого вопроса механик. Когда он смущался, то опускал глаза и даже как-то съеживался, казался ниже ростом.

— А мне никто и никогда стихов не писал, — усмехнулась Татьяна. — Все мои кавалеры были людьми прозаическими.

— Это потому, что они не любили вас по-настоящему! Большая любовь способна самого скучного человека сделать поэтом! — убежденно воскликнул Ян.

— А у вас была большая любовь?

— Моя любовь — это море, — снова опустил глаза Ян.

— Ждете, когда из пены морской выйдет новая Афродита?

— Дум спиро, спэро — пока дышу, надеюсь, как говорили древние, поборов смущение, пошутил Томп.

— А я думала, вы скажете, что все Афродиты давно переселились на остров Сааремаа, — улыбнулась Татьяна.

— У нас в Эстонии много красивых девушек.

— Чего же вы тогда ждете? Женитесь на одной из них, и она родит вам сына. Такого же русоволосого, синеглазого! Вы не представляете, Ян, какое это счастье — иметь сына!

— Моя невеста еще через веревочку скачет, — пробормотал Томп.

— Скоро два месяца, как мы вышли из Находки, — вздохнула Татьяна. — А кажется, уже целую вечность тащимся через моря и океаны. Даже Хакодате и Сингапур остались в памяти красивыми снами… Что-то давно мне никакой весточки не приходило. Как там живут мои горемыки?

Томп не успел успокоить ее. По трапу навстречу им мчался взъерошенный Юра Ковалев, размахивая над головой бланком радиограммы:

— Только что принял экстренное сообщение! Дают почти все радиостанции мира! Правда, трудно разобраться, кто прав, а кто виноват, но началась война! Израиль против Египта, Сирии и Иордании! Израильтяне бомбили Порт-Саид, Исмаилию, Суэц! Суэцкий канал объявлен зоной военных действий! Нам дано распоряжение стать на рейде сомалийского порта Бербера и ждать дальнейших указаний!

Капитан собрал комсостав в кают-компании. Семен Ильич был, как всегда, хорошо выбрит, надушен, говорил спокойно, без малейших признаков волнения:

— Итак, товарищи, на Ближнем Востоке вспыхнула война. Нам велено зайти в Сомали. Порт Бербера не приспособлен для приема крупных судов, имеет всего три небольших причала, стоять возле которых с нашей осадкой можно только во время прилива. Потому бросим якорь на внешнем рейде порта. Сообщение с берегом по согласованию с местными властями. Сколько будем стоять — пока сказать трудно. Но если началась настоящая война, то, я думаю, Суэцкий канал закроется.

— Семен Ильич! — выкрикнул с места Юра Ковалев. — А в этой самой Бербере нас не разбомбят, как «Туркестан»?

— Во-первых, Сомали пока не участвует в конфликте, а во-вторых, израильские летчики увидят наш флаг — не посмеют.

— Но американцы же в Хайфоне посмели!

— А израильтяне не посмеют, — уверенно заявил капитан.

Потом он перешел к обыденным судовым делам, распорядился во время стоянки привести в порядок верхнюю палубу и корпус, пошкрябать, зашпаклевать и покрасить ржавые места, экономнее расходовать пресную воду, которой осталось очень мало.

— А все-таки у них война началась или новый пограничный конфликт, каких после сорок девятого года было немало? — задумчиво произнес Томп.

— Поживем — увидим, — спокойно ответил Сорокин.

— Арабы расколотят израильскую армию в два счета! — воскликнул маркони. — Их же сто миллионов против трех миллионов израильтян.

— На руке тоже пять пальцев, но их надо сжать, чтобы получился кулак, — заметил Томп.

— Тихо, товарищи! — поднял руку Воротынцев. — Необходимо тщательно проверить средства пожаротушения и химической защиты. Вахтенным усилить бдительность. Так я говорю, Семен Ильич? — обратился он к капитану.

— Все верно, — подтвердил тот.

Старпом Алмазов этим же вечером сыграл сначала водяную, а затем химическую тревогу. Татьяна долго протирала тальк с вывороченного наизнанку химкомплекта, путаясь в тугих кнопках застежек, кое-как надела тесный, слежавшийся комбинезон, завязала на ногах голенища прорезиненных бахил. Духота сразу же тисками сжала все тело, по спине меж лопаток заструился горячий пот. Через пропотевшие стекла противогаза ничего не было видно, противнее хрюкающие звуки издавал дыхательный клапан маски. Тяжело топая, она выбралась на палубу определять характер боевого отравляющего вещества.

Как-то не верилось в серьезность всего происходящего. Они пока что играли во взрослые игры, а где-то там, за горизонтом, шла война, рвались бомбы, рушились дома и погибали люди.

«Почему нельзя жить в мире? — размышляла она, взламывая индикаторные ампулы. — Чего только не напридумывали: и ядерные бомбы, и смертоносные газы, и бактериологическое оружие, а рак победить не могут…»

За ужином в кают-компании звучали незнакомые раньше имена арабских и израильских руководителей: Сидки Махмуд, Солейман Эззат, Моше Даян, Ицхак Рабин…

— Самый главный ястреб у израильтян, конечно, министр обороны Даян. Этот прославился еще во время тройственной агрессии против Египта в 1956 году. «Спасение нации — в пролитой крови!» — вот его политическое кредо, говорил Томп.

— Но египетский президент Насер — человек умный, волевой и решительный, это показал тот же самый 1956 год! — горячился Юра Ковалев. Он-то сумеет организовать отпор захватчикам! Да и оружие у него современное, не хуже израильского!

— У нас в Эстонии говорят: в бурном море один не рыбак, — возражал скептически настроенный механик. — Если вы внимательно следили за развитием событий в ОАР, то могли заметить, что даже в правительстве не все с восторгом принимают социальные реформы Насера. Есть немало людей, которые готовы пойти на поражение, чтобы свалить «красного пашу», как недруги называют президента.

— Арабы всегда были воинственным народом! Когда-то они завоевали почти весь Пиренейский полуостров. Только тогда их называли маврами. А хорошо обученная, вооруженная до зубов французская регулярная армия так и не сумела победить алжирских повстанцев. Перед лицом опасности весь арабский мир должен объединиться!

— Теоретически да, а практически в арабском мире немало еще королей, эмиров и шейхов, и все они зубы на президента Насера точат. В 1956 году они еще не знали, как и куда повернет Насер, а после национализации в Египте крупной собственности многим из них дурно стало.

— Но ведь сто миллионов против трех! — упрямо продолжал твердить свое Юра Ковалев.

— В наше время шапками никого не закидаешь, — поддержал Томпа помполит Воротынцев. — Поживем — увидим, как это дело обернется.

Рано утром шестого июня «Новокуйбышевск» застопорил ход, поджидая идущий к нему на всех парах сомалийский военный катер. Тот прочертил белую дугу вокруг советского судна, тихонечко подошел к борту. Спустили трап, и на палубу сухогруза поднялся морской офицер, молодой, но старающийся держаться солидно, в просторном не по комплекции кителе.

— Здравствуйте! — козырнув, сказал он по-русски. — Я имейу полномочуй провезти ваз в точка якорнуй здоянка…

Старпом выручил побагровевшего от натуги сомалийца, заговорив с ним по-английски. Язык бывших владык Сомалиленда офицер знал прилично.

— Я исполняю обязанности портового лоцмана, — пояснил он.

— Отчего же лоцманскую службу несет военный катер? — спросил Алмазов.

— Потому что наша страна со вчерашнего дня на военном положении. Израиль бросил вызов всему арабскому миру. Мое правительство намерено оказать военную помощь Египту. Все наши порты с сегодняшнего дня подчинены военной администрации.

«Ну, что я говорил?» — мысленно возликовал маркони, бросив победный взгляд на стоящего рядом Томпа.

«Новокуйбышевск» двинулся дальше. Сомалийский катер шел рядом параллельным курсом, на его турельных установках сидели пулеметчики в белых касках, грозно вращая нацеленные в пустынное небо стволы.

Вскоре отдали якорь в пятнадцати кабельтовых от берега. Здесь, на небольшой акватории рейда, уже стояло несколько судов под итальянским, английским и греческим флагами.

— Вам будет подан танкер с топливом и водой, — сказал на прощание офицер и, козырнув, снова блеснул знанием русского: — До звиздане!

Сомалиец растерялся, когда ему вручили традиционный лоцманский презент — бутылку водки и жареную курицу, но, сообразив, в чем дело, передал пакет одному из матросов катера.

Алмазов между тем руководил спуском на воду вельбота, в который сели капитан с помполитом, оба в рубашках с погончиками и форменных белых фуражках.

— Похоже, застряли, — невесело сказал Сорокин, когда вельбот возвратился с берега. — Танкер всего один, бункеровка нужна пяти посудинам. Наша очередь, как водится, последняя… Желающие могут побывать в городе, хотя делать там нечего, выдачи валюты не будет. Оформляемся аварийным заходом…

— Как там война, Семен Ильич?

— Толком здесь никто ничего не знает, может, не хотят говорить. Будем надеяться на радио.

В сводке последних известий из Москвы говорилось о том, что египетские и сирийские войска отбивают танковые атаки противника, уничтожили много техники и живой силы, но, кто выигрывает, а кто проигрывает сражение, понять было трудно. Зато в специальной передаче для моряков сообщили про затопление нескольких торговых судов в Суэцком канале и в озере Тимсах возле Исмаилии. Стало ясно, что канал закупорен надолго, идти предстоит либо обратно в Находку, либо дальше, в Ленинград, но вокруг Африки.

— Липшие четыре тысячи миль хода, — прикинул второй помощник Рудяков. — Три недели плавания вокруг мыса Доброй Надежды. Да и райончик там, я вам скажу, на кромке «ревущих сороковых» широт. По мне, лучше топать назад, на Дальний Восток…

В каюту Татьяны постучался Томп.

— Есть предложение, — сказал он, — побродить по бережку возле Берберы после отлива. Можем заполучить по доброй веточке кораллов, а если повезет, то и черную раковину каури!

Татьяну раковины не интересовали, зато перспектива побродить по твердой земле соблазняла. Подумав, она согласилась.

Вельбот доставил их к началу неоглядной галечной отмели, засыпанной плавником. Здесь стоял резкий приторный запах гниющих водорослей.

— Перед обедом подойдите сюда же, — попросил Томп.

— Будет сделано! — ответил старший вельбота Рудяков. — Приятной прогулки, — добавил он, понимающе улыбнувшись.

Вскоре звуки мотора растворились вдали, Ян с Татьяной остались одни на безлюдном кусочке африканской земли. Было странно и непривычно остаться вдвоем, ибо на судне даже переборки имеют глаза и уши.

«Как все-таки приятно ходить по земле!» — мысленно радовалась Татьяна, ступая по хрусткой гальке. Быстро исчезла ставшая привычной мелкая дрожь в ногах. А пустынная серовато-бурая отмель казалась красивейшим местечком планеты. И рядом — верный Пятница, надежный и предупредительный.

Она вспомнила намекающую улыбку секонда, посмотрела на растерянно шагающего рядом Яна. «Вот кто никогда не попытается воспользоваться случаем, — благодарно подумала Татьяна, — это не Ролдугин!»

Было пасмурно — редкий случай для июня, но дышалось все равно трудно, воздух спрессовался в вязкую парную духоту. Томп снял рубашку, и Татьяна невольно залюбовалась его мускулистым торсом.

Вздохнув, механик стал усердно переворачивать шершавые сверху камни, хранящие под собой влагу. Из ложбинок в песке разбегались в разные стороны маленькие рачки.

Вскоре он выковырял из пучка морской капусты невзрачную, покрытую буроватой слизью рогульку.

— Вот и первый наш трофей, Татьяна Ивановна! — обрадованно воскликнул он.

— Зовите меня просто Таней… А что это вы нашли?

— Коралл! Кажется, розовый, — поковырял он ногтем ветвистую рогульку. — В Красном море растут разноцветные виды, водятся даже редкостные черные кораллы. Когда-то местные жители делали из них священные амулеты.

Ян положил находку в специально прихваченную сетку с мелкими ячейками, стал еще усерднее кланяться каждому заметному камешку.

— А вот посмотрите, Татьяна Ивановна: это хоть не каури, всего-навсего конус, но какой необыкновенный — в оранжевых пятнышках, с красной подкладкой!

Татьяна сбросила кофточку-крылатку, осталась в сарафане, присобранном на груди и обнажающем перекрещенную лямками спину. Томп виновато покосился на нее и побрел вперед.

— Клад найдете, Ян, чур на двоих! — задорно крикнула ему вслед Татьяна.

— Уже нашел, — эхом отозвался Томп, — да только не для меня этот клад, и делить его не придется. — Он потерянно оглянулся на Татьяну и, опустив голову, двинулся дальше.

Отмель резко сузилась, галечник помельчал, близко к морю подступили горбатые холмы, покрытые бурой чахлой травой и редкими кустарниками.

Глава 11

— Группа неподвижных целей, пеленг девяносто! — доложили из радиолокационной рубки.

— Лево руля! На румб девяносто! — скомандовал Урманов. — Подвахтенным приготовиться к построению по большому сбору! — объявил он по корабельной трансляции.

— Наши! — воскликнул Саркисов, поднеся к глазам бинокль. Вскоре и Русаков-младший увидел в сизом утреннем мареве темные многоугольники кораблей советской эскадры.

Корабли стояли, степенно раскланиваясь друг перед другом на пологой зыби. Сухой и жгучий африканский ветер сирокко полоскал бело-голубые краснозвездные флаги. На мачтах цветными гирляндами пестрели сигналы: «Поздравляем с благополучным прибытием!» Вдоль бортов — шеренги выстроенных экипажей.

«Горделивый» медленно прошел по широкому коридору, руладами горна приветствуя боевых друзей. Такой необычной и волнующей показалась лейтенанту Русакову эта встреча в открытом море, вдали от родных берегов, что у него запершило в горле. Он искал взглядом отцовский флаг и увидел его на мачте высокобортного крейсера «Адмирал Нахимов».

Потом ракетоносец отдал якорь, заняв отведенное ему по диспозиции место. Спустили на воду катер, Урманов пошел на нем представляться флагману. А с других кораблей устремились к «Горделивому» катера и гребные шлюпки. За почтой.

Скитаются по свету, но нечасто находят адресатов полные нежных слов почтовые конверты. Зато сколько радости приносят они морякам, которые зачитывают письма до дыр и подолгу носят их в нагрудных карманах.

Русаков-младший с завистью глядел на счастливцев, получивших письма, и мечтал о новой оказии, которая доставит ему долгожданную весточку от Ирины.

Возвратясь с «Адмирала Нахимова», Урманов сообщил офицерам, что следующим утром командир эскадры переходит со штабом на их корабль.

— Нам оказывают честь, а мы должны, как говорится, показать товар лицом, — сказал он. — Высокую организацию службы, чистоту и порядок, уважительность к начальству… Я говорю, уважительность, — подчеркнул Урманов, перехватив чей-то насмешливый взгляд, — а не заискивание! Ибо заискивание перед вышестоящими — первый шаг к неуважению самого себя.

«Ну уж сам-то будешь перед отцом тянуться в струнку, — едко подумал Игорь. — Лишний раз не возникнешь…»

— Прошу дать мне список приборщиков штабных кают, — с разрешения командира распорядился старпом Саркисов. — Назначить самых расторопных матросов, проверить у них форму одежды, прически, проинструктировать, чтобы не совались куда не следует!

Еще не подняв флагманского штандарта, экипаж «Горделивого» почувствовал, какое хлопотное дело быть штабным кораблем.

Погода продолжала баловать и на следующий день. Зыбь почти улеглась, нежаркое солнце всплыло на горизонте и, быстро раскаляясь, стало неторопливо взбираться в небо.

После завтрака личный состав выстроился по большому сбору, с правого борта вооружили парадный трап, на медных поручнях которого резвились солнечные зайчики.

С «Адмирала Нахимова» послышался сигнал «захождение», из-за форштевня крейсера вывернулся элегантный командирский катер, на носу и на корме его стояли крючковые матросы, а на гафеле крохотной мачты полоскался красный флаг с двумя белыми звездочками у передней шкаторины.

«Та-та-та, там-та-та, там-та-та-та!» — вывел руладу горнист на «Горделивом». Катер мягко ткнулся скулой в обшитую резиновым валиком нижнюю площадку трапа, крючковые ловко зацепились отпорными крюками за его кранцы.

Контр-адмирал Русаков резво перепрыгнул с катера на трап, держа руку под козырек, стал подыматься по его ступеням.

— Товарищ контр-адмирал, — встретил его рапортом командир, вверенный мне ракетный крейсер «Горделивый» прибыл в ваше распоряжение. Оружие и материальная часть в строю, запасы в норме, больных в экипаже нет. Командир корабля капитан второго ранга Урманов.

— Спасибо, Сергей Прокофьевич, — подал ему руку Русаков. — Проведите меня к личному составу. Хочу сказать несколько слов.

Командир эскадры пошел вдоль борта, бросая пытливые взгляды по сторонам. Но старпом Саркисов ныне расстарался: надстройки промыли с каустиком, они блестели как полированные. Чехлы на механизмах были новенькие, только что выданные из шкиперской кладовой.

— Здравствуйте, товарищи горделивовцы! — зычным голосом выкрикнул перед строем командующий.

— Здравия… желаем… товарищ… адмирал! — четырехкратно пророкотали шеренги.

— Поздравляю вас с благополучным плаванием через четыре моря и прибытием в состав Средиземноморской эскадры!

— Ура!.. Ура!.. Ура!.. — громогласно отозвался строй.

— У меня есть для вас приятные новости, — опустив руку, продолжал контр-адмирал. — Зачетная ракетная стрельба у вас принята с оценкой «отлично». Завидно начали боевую службу, товарищи, теперь гордость не позволит вам снижать темпы. А дела нам предстоят большие и интересные…

Когда строй распустили, он попросил офицеров задержаться на палубе.

— Где же тут мои? — оглянулся вокруг Русаков.

Первым к нему подошел брат.

— Смотри, какой бравый марсофлот из тебя, Паша, получился. Куда и мозоль подевалась! Не обижают тебя тут?

— Он и сам кого хошь обидит, товарищ контр-адмирал, — сказал стоявший рядом инженер-механик Дягилев.

— И правильно, на флоте бабочек не ловят, — подмигнул брату Русаков-старший. — Сердечно поздравляю тебя, Паша, с днем рождения! Пирог со свечками испекли? — обратился он к стоявшим на палубе старшим офицерам крейсера.

— С гербом города корабелов, товарищ контр-адмирал, — ответил Валейшо. — И жалованную грамоту припасли.

— А ты чего невесел, товарищ лейтенант? — расцеловав сына, спросил командир эскадры. — Или не по вкусу пришлось большое плавание?

Игорь натужливо улыбнулся.

— Ну как мои у тебя тут служат? — спросил контр-адмирал Урманова.

— Служат хорошо, — выручил командира Валейшо.

— Не срамят, значит, честь фамилии?

— Лейтенанту Русакову за ракетную стрельбу объявлена благодарность, поспешил сообщить замполит.

«Сначала дали по мордасам, а после заклеили фингал золотым пластырьком», — мысленно прокомментировал слова Валейшо насупленный Игорь.

Вечером командир эскадры долго не отпускал Урманова из рабочего кабинета флагманской каюты. Дотошно интересовался делами на ракетоносце.

— Какую скорость показали на мерной миле? — спрашивал он.

— Пока не обросли — даже выше расчетной.

— Управляемость на встречной волне?

— Настоящей волны пока не нюхали, Андрей Иванович. На семи баллах корабль держится хорошо.

— Разгильдяи в экипаже есть?

— Разгильдяев нет, но несколько человек имеют взыскания.

— Этих списать! Через пару дней пойдет домой «Пантера», отправить списанных, взять с нее замену.

— Эти матросы были на заводе, Андрей Иванович, материальную часть знают до винтика. Нельзя их списывать…

— У вас флагманский корабль, а не детский сад, чтобы каждого водить за ручку. Не хотят служить как следует, пусть пеняют на себя!

— Они будут служить как следует.

— Когда моя лысина снова закудрявится? На флагманском корабле дисциплина должна быть образцовой!

— На флагманском корабле тоже служат люди, а не роботы…

— Вы поняли мое приказание, командир?

— Я считаю его ошибочным, товарищ контр-адмирал. Все-таки кораблем командую я и знаю, на кого можно положиться…

— Ну хорошо, я оставляю этот вопрос на ваше усмотрение. Только смотрите, командир!

— Есть смотреть, товарищ командир эскадры!

— Ну ладно, хватит о делах, — помягчел Русаков. — Ты мне про Игореху подробней расскажи. Замполит твой его похваливал, а как он на самом деле?

— Я думаю, он скоро придет к вам проситься на другой корабль…

— Как на другой? — привстал с кресла контр-адмирал.

— Считает, что здесь не по достоинству оценивают его способности…

— Послушай, Сергей, я же предупреждал тебя, что у него характер не сахар! Надо было с первого дня взять его в ежовые рукавицы!

— Таких нам по шхиперскому снабжению не положено, товарищ командир эскадры.

— Ты не ёрничай, Сергей, у нас разговор серьезный! Что он, заносится? Или подчиняться не любит?

— Он равнодушен к службе. Делает все от и до, но ни капельки больше. Потому мы не доверили ему старта, а у него болезненно взыграло самолюбие…

— Взыграло, говоришь? Так пусть оно почаще у него играет! Ну хорошо, я с ним сам поговорю… А как у него с женой? — преодолев неловкость, спросил Русаков. — Он же в письмах ничего не писал, только приветы от нее передавал.

— Этого я не знаю, Андрей Иванович, но думаю, что они любят друг друга…

— Рожать она не собирается?

— Откуда мне про это знать? — отвел взгляд Урманов.

— Ты сейчас только заявлял, что командир лучше всех знает своих подчиненных!

— Бывают такие вещи…

— Ну а ты сам-то хочешь от него избавиться? Говори честно, не юли!

— Я считаю его толковым, перспективным офицером. Личных счетов у меня с ним нет никаких…

Русаков встал, подошел к Урманову, оглядел его с головы до ног, словно хотел в чем-то убедиться.

— Никаких, говоришь? — хрипловато произнес он. — Тогда скажи мне без дураков, у тебя с этой женщиной, ну, снохой моей, ничего не было?

— Я не обязан отчитываться! — вспыхнул Урманов.

— Я не заставляю тебя, Сергей, — устало сказал контр-адмирал. — Я прошу тебя как старший товарищ… Пойми, мне это очень важно.

— Да я ее едва знал! Видел всего несколько раз на корабле!

— Ну спасибо за откровенность…

* * *

Сигнал боевой тревоги разбудил лейтенанта Русакова среди ночи. Набросив китель, застегиваясь на ходу, он побежал на стартовую батарею. Сел в кресло возле контрольного пульта, поеживаясь и позевывая.

— Снимаемся с якоря? — обращаясь к расчету, спросил он.

— Непохоже, товарищ лейтенант, — негромко ответил ему мичман Кудинов. — Просто ночное учение.

Команды на съемку действительно не последовало. Минут через сорок дали отбой тревоги.

Игорь вышел на верхнюю палубу. Увидел крупные звезды, ярко горящие в темно-фиолетовом небе, скатывающуюся в волны щербатую, как надкушенный пряник, луну. Воздух был густым и волглым. Повсюду на палубах и надстройках блестели мокрые потеки.

Осмотревшись по сторонам, лейтенант заметил, что якорных огней стало больше. Корабли стояли теперь не в две, а в три линии.

— Чего не спишь, Игорек? — спросил его подошедший старший лейтенант Исмагилов.

— Прохлаждаюсь. Что за корабли пришли?

— НАТО в гости пожаловало, — сказал Исмагилов, только что сдавший якорную вахту. — Забрели на огонек!

— Или им в море места не хватило? — вслух подумал Игорь.

Исмагилов чиркнул зажигалкой, раскурил трубку.

— Ты знаешь, у нас в Хакасии говорят: много троп в Саянах, но все они к человеческому жилью ведут. И хорошие и плохие люди — все по ним ходят. Троп на всех хватает, но вражде и злу все одно тесно. Так и здесь, в Средиземном…

— А ведь когда-то адмиралы враждующих флотов, прежде чем вступить в бой, салютовали друг другу флагами… — задумчиво произнес лейтенант.

— Только их пушки от этого не становились ласковее! — рассмеялся Исмагилов. — Простому матросу как барану все одно было — на плов или на шашлык!.. Ты знаешь, Игорь, я все хочу с тобой поговорить, — продолжил он, выбив пепел из трубки в обрез. — Ты не обижайся на меня за стрельбу… Ладно, а? Понимаешь, мне надо почаще на виду быть! Чтобы обязательно в академию попасть. Я нашим аксакалам слово давал адмиралом стать! Генерал в Абакане есть, адмиралов пока не было, на одного меня надежда.

— Становись хоть маршалом, мне не жалко… — насмешливо глянул на него Русаков.

— Спасибо, друг! — обрадованно воскликнул Исмагилов. — А теперь пошли досыпать. Как говорится, утро вечера мудренее, а больную голову малахай жмет!

Утром Игорь вышел глянуть на незваных ночных гостей. Головным у них стоял американский фрегат. Вид у него был подчеркнуто мирный: ракетные установки зачехлены, по палубе разгуливали полуодетые матросы, слышалось пиликание губной гармошки. В кильватер фрегату выстроилось несколько тральщиков. Лейтенант разглядел на них итальянские и английские флаги.

— На «Горделивом» прозвучал сигнал к завтраку. И тут же с американского корабля раздался усиленный громкоговорителем скрипучий металлический голос. Кто-то, старательно выговаривая русские слова, произнес: «Пр-риятного ап-петита!»

Эпизод этот стал предметом разговора за столом в кают-компании.

— Ишь ты, «заокеанская вежливость»! — размешивая сахар в стакане, сказал замполит Валейшо. — Желает приятного аппетита, а сам небось думает: чтоб вы подавились! Помните, какой крик подняли натовцы, когда наши корабли впервые вышли в Средиземное: «Русские обходят НАТО с фланга!», «Советская стратегия средиземноморского мешка!», «Красный флот — пистолет, приставленный к груди Европы!»

— Пистолет не пистолет, а наши корабли здесь им как кость в горле. Десятки лет американцы считали этот регион своей вотчиной, думали, что мы и сунуться сюда не посмеем. Просчитались, вот теперь и кусают локти, пыжатся доказать незаконность нашего пребывания здесь.

— Как же! Они с другого берега океана — по закону, а мы в двух шагах от дома — самозванцы! — воскликнул замполит.

— Затрещала по швам их стратегия «синей воды» — размещение основной части ядерного потенциала на кораблях и подводных лодках, — стукнул вилкой о край тарелки командир. — Теперь им нельзя рассчитывать на внезапность удара с морей и океанов.

— Меня еще удивляет, — поддержал командира Валейшо, — что они тратят миллионы на вооружение, не задумываясь, в чьи руки оно попадет…

— Американцы — хорошие моряки, — перебил его один из штабных офицеров. — Мы убедились в этом во время «великого противостояния». Летчики с их авианосцев взлетают лихо, в любую погоду.

— Я не о том, — глянул в его сторону замполит. — Быть хорошим специалистом — этого еще мало, надо обладать преданным сердцем! Помните, в газетах недавно писали про одного сбитого над Ханоем американского летчика. «За что вы воюете?» — спросили его. «За свои восемьсот долларов в неделю! — ответил бравый офицер. — Дайте мне больше, а я буду сражаться на вашей стороне».

— Но в Америке немало противников войны во Вьетнаме, — заметил штабник. — Думаю, что не все американцы одобряют и агрессию Израиля.

— Зато ее одобряет президент Джонсон! Один американский офицер во время визита «Гневного» в Эфиопию на полном серьезе убеждал нас, что Америка не воюет во Вьетнаме, воюет, мол, президент, а они все у него на службе. Занятная логика!

— К сожалению, доля правды в этом есть, — сказал Валейшо. — Политика этой страны во многом зависит от администрации и от человека, который ее возглавляет…

— Прошу командиров боевых частей и начальников служб доложить к исходу дня о готовности, — напомнил, поднимаясь из-за стола, Урманов. Завтра снимаемся с якорей.

Глава 12

По радио сообщали, что израильские танковые колонны, прорвав оборону египтян, вышли в некоторых местах к берегам Суэцкого канала, а также захватили сирийские Голанские высоты. Арабские страны определенно терпели поражение. Удивляло, что в сводках ни слова не говорилось о войне на море, хотя Египет имел внушительный военно-морской флот: корабли артиллерийской поддержки, подводные лодки, ракетные катера.

— Подойдут они и шандарахнут по Тель-Авиву! Израильтянам придется тянуть руки к небу! — вещал Юра Ковалев.

На мировой арене явно обозначились главные политические силы, влияющие на ближневосточный конфликт: Соединенные Штаты Америки подспудно поощряли агрессора, Советский Союз выступил на стороне пострадавших арабов. Требования нашей страны были предельно ясными: прекратить агрессию и немедленно остановить кровопролитие.

Сомалийское правительство заявило, что окажет помощь Египту, вело переговоры с соседней Эфиопией о пролете самолетов над ее территорией, но дипломаты никак не могли столковаться, боевая эскадрилья сомалийцев продолжала сидеть на взлетной полосе аэропорта Харгейса.

На рейде Берберы стало тесным-тесно от судов. Правда, некоторые из них начали сниматься и уходить вокруг Африки. Первыми это сделали англичане.

«Новокуйбышевск» тоже получил распоряжение пароходства следовать вокруг мыса Доброй Надежды, задерживала только бункеровка. Сомалийский танкер, опроставшись, ушел в Могадишо и что-то не возвращался.

Британцы, те быстро сообразили, пригнали собственный заправщик из иранского порта Бендер-Аббаса в Персидском заливе. Капитан Сорокин с завистью смотрел, как споро наливал специализированный бункеровщик опустевшие емкости английских судов. Советских танкеров, к сожалению, поблизости не было.

Наконец сомалиец пришвартовался к борту «Новокуйбышевска», умудрившись в тихую погоду сделать вмятину и содрать пласт краски с неподвижно стоявшего советского судна. Сорокин не стал конфликтовать по этому поводу, надеясь поскорее заправиться и улепетнуть с надоевшего рейда.

Татьяна в город не ходила, ее мучила обожженная солнцем спина результат похода за ракушками. Ян Томп быстрее оправился от последствий африканского загара, успел побывать в Бербере и со смехом рассказывал о «военном положении» в порту:

— Сидит в проходной аскер, или сардар, или как его там называют, в обнимку с автоматом и задает храпака на всю округу! Такого караульщика самого можно скрутить как барана…

Он с грустью говорил о зловонной нищете бедняцких окраин города, о кое-как слепленных из хлама лачугах, возле которых копаются в отбросах золотушные ребятишки…

* * *

В ночь с девятого на десятое июня «Новокуйбышевск» поднял якорь, включил ходовые огни и тихо, без гудков, покинул рейд Берберы. Город, обозначенный редкими желтыми огоньками, быстро растаял за кормой. Лоцмана на мостике рядом с капитаном Сорокиным не было, но с левого борта подмигивал зеленый глазок сомалийского военного катера.

Почетный эскорт вызвал веселые реплики в ходовой рубке «Новокуйбышевска».

— Как бы он не перестарался да не вжарил по нам из своего главного калибра, — сказал Алмазов.

— Его главным калибром только дырки в сыре делать! — поддержал его Рудяков.

— Поди, еще деньгу потребуют за охрану, — недовольно проворчал капитан. — Хватит того, что бункеровка влетела в копеечку.

— В чужой епархии своих порядков не наводят, Семен Ильич! — подначил старпом.

— Похоже, что Суэц надолго закрылся, — вздохнул секонд. — Придется теперь корабликам торить старую Васьки Дагамова дорожку.

— Когда-то с прорытием Суэцкого канала закончилась эпоха парусного флота, — сказал капитан. — Ушло романтическое время барков и клиперов, возивших в Европу чай из далекой Индии… Одни только их названия берут за душу: «Катти Сарк» — юная ведьма в короткой рубашке, «Сибатерфляй» морская бабочка, «Скайвелло» — небесная ласточка. Теперь суда чаще скучными именами называют…

— Я купил в Хакодате стереокартинку с «Катти Сарк», — вставил словечко Алмазов. — Красивая, я вам скажу, штучка!

Утром, еще до завтрака, подвахтенных пригласили в столовую экипажа на митинг.

«Что там еще стряслось?» — озабоченно думала Татьяна, торопливо приводя себя в порядок перед зеркалом. Бежать на люди растрепой не хотелось. Потому она задержалась и явилась, когда все уже были в сборе.

Митинг открыл председатель Александр Александрович Сидорин.

— Внимание, товарищи! — стукнул он ладонью по импровизированной трибуне. — Сегодня наше правительство разорвало дипломатические отношения с Израилем, который наперекор всему миру продолжает разбойничью войну. Он бы не посмел вести себя так нагло, если бы его не вооружали и не поддерживали американские империалисты. Заметьте, товарищи, те же самолеты, которые уже два года разрушают города и деревни Вьетнама, теперь с израильскими опознавательными знаками обрушивают смерть на головы мирных жителей арабских стран!.. Слово для зачтения Ноты Советского правительства имеет первый помощник капитана Воротынцев Кузьма Лукич…

Помполит, оглядев присутствующих из-под сурово сдвинутых бровей, стал читать телеграмму, отчеканивая каждую фразу. В ноте действия Израиля назывались агрессивными, противоречащими Уставу Организации Объединенных Наций, бросающими вызов всему миролюбивому человечеству, а решение Советского правительства было грозным предостережением зарвавшимся воякам. Выдержав паузу, Воротынцев металлом в голосе выделил концовку: «Если Израиль не прекратит немедленно военных действий, Советский Союз совместно с другими миролюбивыми государствами примет в отношении Израиля санкции со всеми вытекающими отсюда последствиями».

— Это что же будет, война? — ахнула кокша Варвара Акимовна.

— «Когда смолкает глас разума, начинают говорить пушки» — так, кажется, писал философ Шеллинг, — посмотрел в ее сторону помполит. — Мы не хотим войны, но пусть пеняют на себя те, кто нам ее навяжет…

— Сан Саныч! — спросил предсудкома рулевой Некрылов. — А кто будет записывать добровольцев?

— Если вы хотите выступить, Геннадий Васильевич, прошу сюда, обратился к нему Воротынцев.

— Ну и выступлю! — решительно двинулся к трибуне Гешка. — Я из тех немногих, что родились в войну, — смущенно тряхнув шевелюрой, начал он. Отец мой в сорок втором году после госпиталя на побывку домой был отпущен. Потом мать его снова на фронт проводила, а обратно он уже не вернулся. Так что я отца своего в глаза не видел, даже, где могила его, не знаю. Потому у меня к фашистам свой личный счет имеется, готов в любом месте их бить: в Египте, в Греции, в Испании! Чтобы и следа их коричневого на земле не осталось! Так что прошу в случае чего меня первым записать в добровольцы. Все у меня… — опять смутился рулевой, махнул рукой и отправился на свое место. Ему долго аплодировали.

— Что ж, товарищи, давайте запишем в постановлении нашего митинга: будем трудиться по-фронтовому и трудный наш рейс закончим успешно, подытожил Сидорин.

Татьяна слушала выступающих, а сама с тревогой думала о старшем брате Андрее. А теперь там, в Средиземном море, наверняка и племянник Игорь. Она же знала, что там еще и Павел. Зато впервые за последнее время она вспомнила Сергея Урманова — он, видимо, тоже в эскадре Андрея.

* * *

«Новокуйбышевск» между тем обогнул самую крайнюю восточную точку Африканского Рога, снова вышел в Индийский океан, теперь в его западную часть, и взял курс на Коморские острова.

— Считайте, что вам, Таня, повезло, — сказал Томи. — Нет худа без добра, теперь сбудется ваше желание: через двое с половиной суток мы пересечем экватор. Предсудкома Сидорин с комсгрупоргом Гешкой Некрыловым уже готовят праздник Нептуна. Помполит хотел было отменить его, но капитан Сорокин на этот раз с ним не согласился. «Война войной, — сказал, — а экватор не каждый раз пересекаем».

— Умница капитан! — обрадованно воскликнула Татьяна.

Ей надо было закончить кое-какие дела, а Ян все не уходил из каюты, будто что-то хотел сказать, но не решался. Татьяна пришла ему на помощь:

— Ну говорите, Янек, что там у вас?

— Я написал вам стихи…

— Ого! Выполнили, значит, мой социальный заказ… Читайте, я слушаю.

— Нет, я не могу… Я вот их принес. Прочтите сами… Только не вслух. И еще, я плохо сам себя перевожу на русский язык…

— Сразу столько оговорок. Хорошо, давайте я прочту.

Ян подал ей листок, на котором четкими округлыми буквами написано было несколько четверостиший:

Чтоб стала моя бригантина Всех краше в знакомом порту, Я мысленно женское имя Поставлю на влажном борту. Волной окропят ее шквалы, Румянец подарит восход, Легка и послушна штурвалу, Уйдет она в дальний поход. И через шторма океанов, С огнями на кончиках рей, Моя голубая «Татьяна» Примчит меня к тезке своей.

— Спасибо, Ян, — растроганно прошептала Татьяна. — Спасибо за очень милые стихи… Можно, я вас поцелую?

Татьяна обняла Томпа за шею и прикоснулась губами к его щеке.

Ян на мгновение замер, а потом опрометью выскочил из каюты.

«Что же я с ним делаю? — пристыженно подумала Татьяна. — Зачем мне это?»

* * *

В полдень 12 июня, когда были уже в нескольких минутах широты от экватора, пришло сообщение о перемирии на израильско-арабских фронтах.

— Теперь тем более на самых законных основаниях можем устраивать праздник Нептуна, — сказал капитан.

А на палубе уже готовили брезентовую «соленую купель» и «чистилище» узкий и длинный ящик из-под ЗИПа, вымазанный изнутри смесью тавота с графитовой пылью, — ее приготовили маслопупы Яна Томпа.

Ян предупредил Татьяну, чтобы та одевалась «во что не жалко», ибо после всех ритуалов одежду ни за что не отстирать, все равно придется выбросить. Правда, у нее была возможность дать откуп чертям и русалкам бутылку медицинского спирта, но она твердо решила разделить участь всех остальных новокуйбышевцев, впервые пересекающих экватор.

Под звуки «Марша Черномора» подвахтенные вывалили наверх. Вахту же несли в основном уже «крещеные» мариманы, бывавшие в нулевых широтах.

День был нежарким, небо запеленуто тучами, надстройки закрывали кусок палубы, где должно было происходить «посвящение», от ветра.

Возле «священных сосудов» уже стояли капитан с помполитом, одетые по полной тропической форме. В руках у Сорокина белел листок с копией судовой роли. Чуть в стороне полукругом расположились зрители, они же участники будущего спектакля.

Послышался разбойничий свист, улюлюканье, нарочитый топот босых ног, и на палубу вывалила толпа ряженых. Следом за ними две русалки — Лида и Варвара Акимовна — торжественно вели под руки владыку морей Нептуна. На нем была картонная корона, борода из куска растрепанного капронового каната, на плечи вместо мантии наброшена пестрая цыганская шаль с малиновыми кистями, в руках трезубец, сварганенный из отпорного крюка.

— Кто вы есть и откуда будете, славные мореходы? — возопил морской царь голосом предсудкома Сидорина.

— Мы, владыко, моряки русские, советские, из стороны далекой, северной, — выступил вперед капитан. — Следуем с самого Дальнего Востока в Северную нашу Пальмиру — город Ленинград.

— Знаю, бывал во владении своем, море Балтийском, в речку Неву заглядывал… Только чего ж вы, люди торговые, практичные, кружным путем идете, а не через воды новые, рукотворные?

— На тех водах, владыко, Суэцким каналом именуемых, злые люди войну затеяли, суда все вспять в Индийский океан повернули.

— Какую войну? Почему не знаю? — грозно стукнул о палубу черенком трезубца Нептун, зыркнув очами на свою свиту.

— Не ведаем, владыко… Слыхом не слыхивали… — заскулили размалеванные черти, водяные и русалки.

— Люди те злые мною наказаны будут, — важно напыжился морской царь. А скажите, кормчий, много ли среди вас таких, кои линию знаменательную, экватором нареченную, впервые пересекают?

— Здесь, владыко, имена оных галочками, сиречь чаечками, открыжены, протянул ему Сорокин листок.

— Тэ-экс! — поднес его к глазам Нептун. — Кто здесь раб мой, матрос второго класса Семен Аверин? Слуги мои верные, черти полосатые, русалки хвостатые, водяные хмельные! Взять оного Семена Аверина, проволочь сквозь чистилище, окунуть в купель соленую, дабы чистым пропустить из северного в полушарие южное, из лета жаркого в зиму прохладную! — указал он перстом на ухмыляющегося матроса. Тотчас к тому подскочили ряженые, подхватив под микитки, засунули в ящик с выбитыми передними стенками, по которому можно было лишь проползти на карачках. Вымаранного в черной липкой ваксе, его, раскачав за руки и за ноги, швырнули в маленькое озерко посреди брезента. По чистой поверхности морской воды тотчас пошли жирные мазутные пятна.

— Когда обсушишься и в пристойный вид себя приведешь, — вещал мокрому матросу морской царь, — будет выдана тебе моя охранная грамота. С нею смело дальше следуй, гнева моего не страшась!

Когда подоспела очередь Татьяны, вода в брезенте была бурой, как прокисшие чернила. Но она не стала противиться раззадорившимся подручным Нептуна, только заранее надела на голову ситцевую косынку. После долго отмывала в душевой въевшуюся в кожу графитную краску, а штапельное платьишко и косынку вышвырнула через иллюминатор в океан, кативший свои волны уже в южном полушарии Земли.

Глава 13

Советская эскадра следовала в район предстоящих учений. Одну из кильватерных колонн возглавлял «Горделивый», идущий под флагманским штандартом.

Натовские корабли снялись почти одновременно со своими соседями по стоянке. Разделясь на две группы, они заняли места на флангах нашей эскадры, уравняв скорости, двинулись на параллельных с ней курсах.

— Следите за ними внимательно, — сказал Урманову сидевший в кресле контр-адмирал.

— Есть, товарищ командир эскадры, — откликнулся тот и тут же передал в боевой информационный центр: — Докладывать о характере маневрирования каждой из наблюдаемых целей!

В кильватер «Горделивому» шел крейсер «Адмирал Нахимов», поклевывая массивным утюжистым носом и покачивая высокими мачтами, облепленными, как грачиными гнездами, марсовыми площадочками. Носовые трехорудийные башни главного калибра, расположенные в два яруса, выглядели внушительно и грозно.

«Могуч еще старик, — размышлял, глядя на крейсер, Урманов, — не один год будет верой и правдой служить флоту…» Когда-то, еще мичманом выпускником училища, Сергей стажировался на другом «адмирале», собрате этого, сохранил о нем самые лучшие воспоминания.

На сигнальном мостике «Адмирала Нахимова» вспыхивали проблески сигнального прожектора, и Урманову казалось, что ветеран ободряет своего младшего собрата: «Давай, давай, сынок, не робей! Я тут рядом, в случае чего — подсоблю…»

— Цель номер один повернула влево! Цель номер пять повернула вправо! — доложили из БИЦа. — Обе цели увеличили ход!

«Что же это они творят? — соображал командир. — С разных бортов идут на пересечку курса?»

Он покосился на застывшего в кресле контр-адмирала, но тот никак не реагировал на доклады боевого информационного центра.

— Чаще давать дистанцию до целей! — распорядился Урманов.

Дистанция быстро сокращалась, а оба натовца продолжали свой странный маневр.

— Передать им по международному своду сигналов: вы маневрируете опасно! — приказал командир радистам.

— Не отвечают, товарищ командир!

— Сообщите на «Нахимов»: следите за мной, буду маневрировать, стопорить ход!

— «Нахимов» принял!

— Стоп машины! Обе полный назад! — выдерживая четкие паузы, скомандовал Урманов. Вздрогнула под ногами палуба. Это машины гасили инерцию переднего хода.

— Негодяи! Наглецы! — в сердцах ругнулся командир, когда ближний сторожевик, оставив пенную борозду, прошел всего в двух кабельтовых впереди «Горделивого».

— Вот тебе и приятного аппетита! — усмехнулся молча стоявший до этого замполит Валейшо.

— Вы бы посмотрели, как они вели себя во время «шестидневной» войны, — додал наконец голос контр-адмирал. — Только что огня не открывали.

«Какая железная выдержка у отца!» — подивился лейтенант Русаков, стоявший дублером вахтенного офицера. У него самого до сих пор учащенно колотилось сердце.

— Во время арабо-израильского конфликта чьи-то катера без опознавательных флагов выходили на нас в самую настоящую атаку, — вставая с кресла, продолжал командир эскадры. — На запросы не отвечают, а сами ложатся на боевой курс. Кому-то очень хотелось, чтобы наши пушки и ракеты заговорили первыми. Только уже на прямой видимости катера вдруг отвернули и сыпанули в разные стороны… Война нервов — тоже штука непростая… Спасибо, командир, — сказал он, подойдя к Урманову. — Вы грамотно оценили обстановку.

— А вы как думаете, товарищ контр-адмирал, для американцев нападение израильтян на арабов было неожиданным? — спросил Валейшо.

— Если судить по тому, что они сосредоточили почти весь свой шестой флот в восточном секторе Средиземного моря около израильского побережья, ввели на театр третий авианосец «Интерпид», посадили на десантные корабли свою морскую пехоту, израильское нападение для них было секретом полишинеля, как говорят дипломаты.

— А каким было настроение у нас на кораблях? Как вела себя молодежь? — снова задал вопрос замполит. — Матросы, старшины, лейтенанты?

— Нормально. На каждого можно было положиться.

— Все-таки предупреждение Советского правительства привело Израиль в чувство.

— Думаю, что наше здесь присутствие не помешало советской дипломатии, — усмехнулся командир эскадры.

Боевые тревоги зачастили, как осенние дожди. Они на самом интересном месте обрывали матросские сны, не давали возможности выкурить сигарету после обеда. Боевая учеба эскадры шла на таком тактическом фоне, который не смоделируешь ни в каком тренажерном кабинете.

Несколько раз чуткие уши акустических приборов улавливали шумы рыскающих поблизости подводных лодок. Бескрайнюю синеву южного неба то и дело вспарывали остроносые самолеты, над мачтами советских кораблей зависали, треща стрекозиными крыльями, натовские разведывательные вертолеты с оскаленными лисьими и волчьими мордами на фюзеляжах. Летчики иногда высовывались из кабин, что-то выкрикивая и размахивая снятыми шлемофонами.

На вахте лейтенанта Русакова из боевого информационного центра доложили о появлении крупных надводных целей.

— Никак старые знакомые объявились! — воскликнул Урманов. — Доложите командиру эскадры: на горизонте авианосная ударная группа! — распорядился он.

Контр-адмирал тут же поднялся на мостик.

— Где они? — спросил он Урманова.

Русаков-младший уступил отцу место возле визира.

— Ага, «Саратога», «Галвестон», эсминцы и фрегаты охранения. А вот и визитная карточка адмирала Мартина — крейсер «Литл-Рок»! Согласно ППСС преимущественная сторона наша, — сказал контр-адмирал, отрываясь от визира. — Курса не менять!

После него к визиру подошел Урманов. В оптике хорошо видны были высокий борт и плоская палуба авианосца со светлыми угольниками самолетов.

Потом все присутствующие в рубке услышали резкий хлопок. Минуту спустя над мачтами «Горделивого» с ревом промчался палубный штурмовик. Хлопнула другая катапульта, выбросив в небо новый самолет. Следом потянул дымный шлейф третий.

— Показательное учение затеяли, — усмехнулся командир эскадры. Попугать решили. Только нам не страшно. Пусть слабонервных в другом месте поищут, а мы сами с усами… Поднять палубные вертолеты! — приказал он.

Теперь уже послышался близкий рев советских винтокрылых машин. Чуть накренясь, они резко уходили в сторону и взмывали в синеющее небо.

Вскоре американцы отвернули. Сделав коорданат вправо, они взяли курс на Сицилию.

* * *

В пустовавшей каюте рядом с Павлом Русаковым поселился моложавый капитан второго ранга с подпаленным сединой коротким ежиком темно-русых волос.

— Помощник флагманского штурмана эскадры Стрекачев Константин Васильевич, — представился он соседу.

— Русаков Павел Иванович, дублер инженера-механика, — назвался тот.

— Рад знакомству. Слышал краем уха, что вы родственник нашего «деда»?

— Я довожусь командиру эскадры родным братом, — сухо-официально произнес Навел, недовольный тем, что брата обозвали «дедом». Хотя, впрочем, ничего обидного в этом нет, Андрей вот-вот может им стать.

— В шахматах кумекаете, Павел Иванович? — спросил помфлагштур.

— Сам я игрок никудышный, а вот мой приятель, доктор, в этом деле мастак… Загляни ко мне, Слава, — сказал он по телефону.

Свирь явился тотчас же.

— Вот вам и достойный партнер, — познакомив офицеров, подмигнул новому соседу Павел.

Помфлагштур высыпал на столик шахматные фигуры, партнеры расставили их и разыграли цвет. Белые достались Свирю.

Они играли около получаса беззвучно и сосредоточенно, потом капитан медицинской службы сгреб в угол свои фигуры.

— Все. Проиграл. Капитулирую, — сказал он.

— И зря, — улыбнулся довольный помфлагштур, — биться надо до последней пешки… Закурить у вас можно? — спросил он у хозяина каюты, доставая красивую зажигалку.

— Курите, — разрешил Павел. Глянув на зажигалку, поинтересовался: Японская?

— Нет, французская, — ответил сосед. — В прошлом году осенью я ходил с «Напористым» на визит в Тулон, там и купил.

— Интересный был визит? — спросил Свирь.

— Очень! — оживился помфлагштур. — Тулон — закрытая крепость, и с 1893 года, после захода русской эскадры адмирала Авелана, там больше никогда не было наших кораблей. Кстати, в составе той эскадры тоже был крейсер «Адмирал Нахимов»! Французы приняли нас как дорогих гостей…

И Стрекачев очень живо, представляя участников событий в лицах, рассказал о том, как они посетили в Тулоне фешенебельный ресторан «У Нептуна».

Вдовая его хозяйка мадам Барт, узнав о предстоящем визите советского военного корабля, немедленно вступила в члены Общества франко-советской дружбы, рассчитывая пригласить в свое заведение гостей и сделать на этом хорошую рекламу. В ее ресторане были все моряки мира, кроме русских! Такой случай она упустить никак не могла.

Когда «Напористый» ошвартовался у причала морского арсенала, неподалеку от Сталинградской набережной, у руководителей перехода голова кругом пошла от количества дружеских приглашений. Просили о встрече с советскими моряками рабочие доков и арсенала, экипажи кораблей и подводных лодок, общественные организации города и спортивные клубы. Надо было умудриться никого не обидеть. Не пропустили и заявки мадам Барт, отпечатанной на бланке франко-советского общества. Она хотела, чтобы десять советских офицеров пожаловали в ее заведение на товарищеский ужин.

Но корабль один, а Франция большая и гостеприимная, потому на прием к мадам Барт отрядили только троих. Старшим среди них и по званию и по возрасту оказался как раз Стрекачев. В назначенное время к причалу подкатили два восьмиместных «кадиллака», из одного вышел человек в белом костюме с черным галстуком-«бабочкой».

«Машины для гостей мадам Барт!» — объявил он.

Метрдотель немного смутился, увидев всего троих, но ничего не сказал, услужливо распахнув дверцу первого лимузина.

Не успели офицеры тремя словами перекинуться, как были уже на месте возле красивого здания с фигурой Нептуна перед фронтоном. Мадам встретила прибывших на улице — честь, как выяснилось позднее, оказываемая только высокопоставленным лицам. Тоже слегка удивившись малому их числу, взяла Стрекачева под руку и повела в зал. По винтовой лесенке поднялись на полукруглый балкончик и…

— Я едва не обалдел, — рассказывал Стрекачев, — увидел стол, сервированный на двадцать персон, а за ним в разреженном порядке десять девушек. Верите или нет, но я еще никогда не видел столько красоток сразу! Причем подобраны они были, как мы потом заметили, в расчете на самые разные вкусы. Вы можете себе представить выражения их лиц при виде нашей хилой делегации… А думаете, просто было нас рассадить! Ого! Выручили опыт и авторитет хозяйки…

Появилась смугленькая официантка — вся обслуга в ресторане «У Нептуна» была женского пола — и наполнила рюмки армянским коньяком. Одна из девушек, ее звали Мариной, на приличном русском языке произнесла тост «за российских мореходов». Вместе со всеми пригубила рюмку мадам Барт, с благодарностью приняла сувенир и заторопилась по делам.

«Одна просьба, мадам, — остановил ее Стрекачев. — Дело в том, что у нас не принято фотографироваться в подобных случаях. Обещайте, что фоторепортеры сюда не заглянут».

«Хорошо, капитан», — без энтузиазма согласилась хозяйка.

Мужчины подняли традиционный морской тост «за всех женщин», «за всех красивых женщин», но атмосфера за столом оставалась кисловатой.

«Вы позволите, — обратилась к гостям Марина, — пригласить к нам сюда французских моряков? Чтобы мои подруги не скучали…»

Стрекачев заявил, что хозяева могут поступать, как им заблагорассудится, гости не смеют возражать. Одна из девушек тотчас сбежала вниз и возвратилась с группой молодых мужчин, одетых в штатское.

«Бон суар, месье!», «Ви глэд ту си ю!» — шумно загалдели они на смеси французского с английским, что означало: «Добрый вечер!» и «Мы рады вас видеть!»

Пришельцы расселись на свободные места, и настроение красоток мигом поднялось.

— Я прилично знаю французскую поэзию, — с улыбкой рассказывал Стрекачев. — Особенно люблю Аполлинера и Бодлера. Вот и решил блеснуть эрудицией. Прочел аполлинеровскую «Грозу», потом «Дохлую лошадь» Бодлера. Слушали меня внимательно, даже сигареты из ртов повынимали. Но когда я заявил, что хотел бы услышать стихи этих поэтов на их родном языке, за столом произошло замешательство. Все стали растерянно переглядываться и перешептываться.

«Видите ли, капитан, — сказала мне на ухо Марина, — у нас во Франции хорошо знают одного писателя — Виктора Гюго, его портрет оттиснут на ходовой денежной купюре… Остальных пока на франках не печатают…»

В двадцать три часа гости встали, пригласили хозяйку и начали откланиваться.

«Мы чудесно провели время у вас в ресторане, мадам, — сказал Стрекачев. — Этот вечер мы надолго запомним!»

«Как? — удивилась мадам Барт. — Вы уже уходите? А девочки? Они же так ждали встречи с вами!»

«Вы совсем не знаете теперешней России, мадам, — улыбнулся Стрекачев. — Мы, русские, давно стали однолюбами».

«Капитан, не лгите! — погрозила пальцем она. — Все мужчины мира одинаковы. Уж я-то это прекрасно знаю!..»

Обратно в порт их повезли на тех же двух респектабельных «кадиллаках», а назавтра в провинциальной газете «Меридиналь Франсе» появилась крохотная заметка, озаглавленная «Триумф мадам Барт».

«Хозяйка популярного ресторана „У Нептуна“ торжествует, — говорилось в ней. — Отныне ее коллекция гостей завершена, и она гордится тем, что в ее заведении были все моряки мира! Вчера в гостях у мадам Барт провела вечер компания русских офицеров. Они оказались на редкость обаятельными людьми, большими знатоками французской кухни и нашей литературы».

— Я вас заговорил! — спохватился Стрекачев. — Прошу прощения.

— Что вы, товарищ капитан второго ранга, вы нам доставили большое удовольствие, — успокоил его Свирь. — Скажите, а в Египте вам приходилось бывать?

— Дважды был в Александрии, ездил через пустыню в Каир, удалось посмотреть даже пирамиду Хеопса…

— Египетская армия считалась одной из сильнейших в регионе, египтяне имели сильный флот, прогрессивное правительство. Что же произошло с ними в этой войне? Почему их разбили всего за несколько дней?

— Задайте вопрос полегче, капитан, — нахмурился Стрекачев. — Отвечать не стану, поделюсь только своими соображениями. Мне думается, нет у них настоящего морально-политического единства нации. Авиация, к примеру, у них комплектуется только из высшего сословия. Бывшему феллаху или рабочему нельзя мечтать о самолетной кабине. То же самое и в командном составе военно-морского флота. Мне приходилось бывать на египетских кораблях. Просто поразили тамошние порядки: ржавчина, неполадки, безответственность. Офицеры держатся особняком, к матросам относятся презрительно, после обеда их словно ветром с палубы сдувает… Вот причина того, что флот практически в военных действиях не участвовал. Авиацию же, как вы знаете, израильтяне уничтожили на аэродромах. Войну эту проиграли не солдаты, а офицеры и генералы…

— Может, вы и правы, но понять все это трудно, — вздохнул Павел.

— «Ничему не удивляйся», — говорил когда-то Юлий Цезарь. Рад был с вами познакомиться. Нам еще долго щи из одного котла хлебать, так что моя каюта всегда для вас открыта. Заходите без стука!

— С этим мужиком не соскучишься, — сказал Павел, когда помфлагштур вышел.

— Настоящий моряк, — поддержал Свирь. — Еще Ушаков предписывал не брать на флот унылых людей.

— Брат Андрей, может, и не Ушаков, но ребята у него в штабе подобрались веселые. Чего о нем самом не скажешь…

Накануне вечером Русаков-старший пригласил Павла в свою каюту. Она и в самом деле казалась роскошной: четырехсекционная, с большими квадратными окнами, с бархатными шторами. Не зазорно даже дипломатические приемы проводить.

На диване, в углу рабочего кабинета отца, сидел насупленный Игорь.

— Полюбуйся, Павел, каков мариман! — кивнул Андрей в сторону сына. Командир ему, видишь ли, не нравится! Самому еще до мостика как до неба, а смотри-ка, фасон гнет! Отцовским именем решил всю жизнь прикрываться? сердито глянул он на сына. — Просчитаешься! Во-первых, невелика я персона, чтобы мною козырять, а во-вторых, скоро из меня песок посыплется. Пристроят где-нибудь на бережку начальником заштатного департамента — и кончится мой авторитет. А у тебя от моего авторитета всего лишь одна фамилия. Заслуги-то, сынок, не наследуют! Привыкай собственной башкой вперед пробиваться! Нам с Павлом попутной струи никто не устраивал… Иди и хорошенько подумай, как дальше жить будешь.

Игорь молча вышел за дверь.

— Может, зря ты с ним так сурово, Андрей? — проговорил Павел. Парень еще молодой, горячий.

— Вот и надо шелуху с него снимать, пока зеленый. Слушай, Павел, все спросить тебя хочу. Ты все время рядом с ними был, ответь как на духу: невестка моя никогда между Урмановым и нашим Игорехой не стояла? Сдается мне, что ревнует ее наш к Сергею.

— Нет, Андрей, — твердо ответил Павел. — Завистниц было много у Ирины, но даже они про такое не болтали…

Глава 14

«Новокуйбышевск» подошел к Мозамбикскому проливу между юго-восточным побережьем Африки и одним из самых крупных островов Индийского океана Мадагаскаром. Несмотря на зиму в южном полушарии, океан баловал теплой малооблачной погодой. В заветренных уголках палубы можно было загорать.

Напуганная сомалийском солнцем, Татьяна боялась обнажить плечи, зато Ян успел снова почернеть, грудь и спина его забавно контрастировали с выцветшей льняной шевелюрой. Выгорели и стали совсем белесыми реденькие брови.

— Этот район называют осколками колониализма, — рассказывал он Татьяне. — Много мелких островов тут принадлежит Англии, Коморские острова — заморское владение Франции, Мозамбик — колония Португалии. Мадагаскар тоже совсем недавно добился независимости…

— Какая это земля справа на горизонте? — поставив руку козырьком, спросила она.

— Остров Гранд-Комор, на нем столица провинции город Морони. Кстати, женщины мира должны уважать Коморы, здесь добываются лучшие эссенции для духов. Французские «Коти» и «Сикам» именно им обязаны своей популярностью…

— Живут здесь тоже французы? — поинтересовалась Татьяна.

— Нет, европейцев здесь всего горстка. Четвертьмиллионное население потомки Синдбада-морехода, арабы, которые за прошедшие века смешались с аборигенами, их зовут коморцами или анталаутра — это название ближе к арабскому.

— А кто населяет Мадагаскар?

— На нем расположена Малагасийская Республика, коренные ее жители малагасийцы, но есть французы, индийцы, китайцы…

— Как же они сюда, на край света, добрались? — удивилась Татьяна.

— Один мой приятель заходил в Мадзунгу, это порт на Мадагаскаре, так рассказывал, что там полно китайских лавчонок, крохотных ресторанчиков.

— Где только их нет!

— Нужда заставит. Даже сейчас немало людей бежит из Китая, в приграничном Гонконге как грибы растут трущобные поселки-«шанхайчики», где собираются китайские беженцы.

Слева замаячила новая земля — остров Анжуан, а далеко на горизонте расплывчатым миражем поднималась из волн вершина горы Марумукутру на Мадагаскаре.

Потом впереди по курсу возник какой-то изломанный рефракцией силуэт, сначала увидели ступенчатый дымок и странные рогульки мачт, затем силуэт оформился в правильный темный треугольник.

— Военный корабль идет, — сказал Томп. — Португальский, наверное.

— Всюду военные корабли! — воскликнула Татьяна.

— «Доктор фашистских наук» Салазар развязал здесь настоящую войну против мозамбикского народа. Бомбит с воздуха негритянские деревни, обстреливает из пушек, устраивает карательные экспедиции, подвозит с метрополии все новые и новые подкрепления. Возможно, и этот, — показал он в сторону вырастающего в размерах корабля, — притащил новых солдат.

— Как много еще на земле мест, где проливается кровь, — вздохнула Татьяна.

— Уже три года Фронт освобождения Мозамбика сражается с португальскими фашистами. Патриоты контролируют северные провинции страны, громят военные гарнизоны…

Корабль повернул в сторону африканского берега и вскоре скрылся из виду. А над мачтами «Новокуйбышевска» пробежала маленькая тучка, окропила судно веселым теплым дождичком, как из ситечка, согнала всех с открытой палубы.

Вечером в кают-компанию заявился расстроенный, Воротынцев. Он нес в руках кусок плотного картона, на котором крупными кривыми буквами было начертано: «Поборем лень здоровым сном и добрым аппетитом!»

— Кто этот лозунг в бильярдной повесил? — спросил он.

— Наверное, мои маслопупы схохмили, — улыбнулся Томп. Присутствующие встретили его слова одобрительным смешком.

— Ваши люди и в самом деле от лени изнывают, — не принял шутливого тона помполит. — Служба у них чересчур вольготная.

— На торговом флоте, Кузьма Лукич, люди не служат, а работают, спокойно заметил механик. — Потому нам после рейса отгулы и праздничные полагаются. Что же касается этой шутки, — кивнул он на картон, — то мы еще в мореходке, когда строем на камбуз ходили, распевали на мотив из «Веселых ребят»:

Нам шутка плавать в морях помогает, Она хандрить и скулить не дает, И тот, кто шутку душой понимает, Тот никогда и нигде не пропадет…

— Мне рассказывали, что курсанты-фрунзенцы, когда их однажды в город не увольняли, тельняшку на Крузенштерна надели, — поддержал Томпа Алмазов. — У них в Ленинграде, на Васином острове, возле училища, памятник этому адмиралу стоит. Тельняху они из десятка курсантских втихаря шили, ни сил, ни средств, как говорится, не пожалели… А в нашем ТОВВМУ в подобной ситуации старшекурсники шарабан по училищному плацу катали. По отделению двуногих жеребчиков на каждую оглоблю. Наш батя контр-адмирал Богданов посматривал из окна своего кабинета да улыбался. Понимал, что молодым парням стравливать душевное давление необходимо. Было это в пятьдесят первом, когда шла война в Корее.

Неловко улыбнувшись, Воротынцев спрятал под стол картон и молча стал ужинать.

«Ничего, море вас помаленечку обтешет, товарищ помполит», — подумал Алмазов, залпом допивая остывший чай. Потом заторопился в ходовую рубку.

— Что стало бы с нашим судном, если бы вдруг началась война? обращаясь ко всем сидящим, спросила Татьяна.

— Может быть, переоборудовали бы «Новокуйбышевск» в военный транспорт, — ответил капитан Сорокин. — В носу и на корме пушки, а может, и зенитные ракетные установки поставили, назначили бы военного помощника капитана — и в состав действующего флота… Я во время блокады Ленинграда вооруженный буксир по Ладоге водил. Помните легендарную «Дорогу жизни»? Так вот, она действовала зимой и летом. Зимой по ледяному асфальту грузовики через озеро шли, а летом по чистой воде — буксиры с баржами. Тащишь, бывало, такой караван, а сам от «юнкерсов» не успеваешь отбиваться. На подходе к ленинградскому берегу еще и фашистская артиллерия начинает лупить. Несколько раз крепко нам доставалось. Хорошо еще, что машину не задевало, по бортам и надстройкам осколки секли. А порой случались трагические ситуации. Дыры приходилось штопать, товарищей погибших хоронить. К тому же, как и все, с голодухи мы пухли, едва-едва на ногах держались, таща на буксире баржи с продуктами. По нескольку человек списывали из-за острой дистрофии в госпитали…

Чем ближе подходил «Новокуйбышевск» к южной оконечности Африки, тем больше хмарилось небо, громоздясь осадными башнями сизых облаков, сильнее горбатился океан, катя навстречу судну злую валкую зыбь.

На ходовой карте штурманов появились названия портов Южно-Африканской Республики: Дурбан, Ист-Лондон, Порт-Элизабет.

Помполит Воротынцев собрал подвахтенных на политическую информацию. Он повесил рядом две карты Африки: довоенную, на которой почти весь этот континент заливали несколько красок: голубая — французская, светло-зеленая — английская, темно-зеленая — португальская, желтая испанская… и теперешнюю, на три четверти покрытую веселой мозаикой цветов свободных африканских государств.

— На памяти нашей с вами, товарищи, — сказал Кузьма Лукич, народно-освободительная борьба перекроила всю карту мира. Яркий пример тому Африка. Видите, здесь осталось всего несколько струпьев колониальной и расистской проказы. Но и под ними тлеет и разгорается очистительный огонь национальных восстаний…

Неподалеку от мыса Игольный — самой южной точки Африканского континента, откуда-то из-под берега вывернулся отряд небольших военных кораблей. На мачте головного в бинокль был виден белый флаг с зеленым крестом через все поле и какой-то пестрой эмблемой во внутреннем верхнем углу.

— Гляньте по справочнику, чей это штандарт, — сказал Сорокин вахтенному штурману Рудякову.

— Южные африканцы! — через минуту сообщил тот.

Корабли аккуратно ответили на салют «Новокуйбышевска», затем разделились на две кильватерные колонны. Одна осталась с левого борта советского судна, другая перешла на правый.

— Чего это они затевают? — вслух размышлял секонд. — Выстраивают почетный эскорт?

— Такое же внимание, как от американцев в Карибском море, — сказал Воротынцев.

— Честь и уважение представителям великой державы!

— Была бы их воля, так уважили, что не поздоровилось…

На мачтах кораблей взвились какие-то флажные сигналы.

— Предупреждают, что ожидается резкое ухудшение погоды, — еще раз сбегав в штурманскую рубку, доложил Рудяков.

— Сами видим, — буркнул капитан.

— Что-то чаек не стало, Семен Ильич.

— Шторм идет, верная примета. Груз давно проверял?

— На днях, Семен Ильич. Крепеж держал надежно, — ответил грузовой помощник.

— Что дает факсимильный аппарат?

— Паук крутится возле Антарктики. Приличный идет циклончик.

— Он чикнет так, что у твоего крепежа не хватит терпежа.

— Что вы, Семен Ильич, японцы на совесть заделали!

— На японцев надейся, а сам не плошай, секонд. Здесь рядом ревущие сороковые. Нас и так погода долго баловала…

Татьяна как-то на досуге разговорилась со вторым помощником. Тот оказался коренным калининградцем, если так вообще можно говорить о жителях этого города. Семья Рудяковых поселилась в бывшем Кенигсберге весной сорок шестого года. Здесь Марк Борисович заканчивал десятилетку.

— Представьте себе, учился в одной школе с космонавтом Леоновым! похвалился он. — Помню, бегал по коридору рыжий такой мальчишка. Кто бы мог подумать, что он первым выйдет в открытый космос? А теперь живу на проспекте Космонавта Леонова, правда, дома нечасто бываю. Пятнадцатый год «по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там»! Не люблю на берегу засиживаться. Понимаете, доктор, у моряков на берегу особый режим. Им хочется веселья, постоянных праздников, а ведь у их близких обычные будни. Работа, учеба, домашние хлопоты. Вот и получается, что жена, теща, дети быстро устают от меня, а меня начинают раздражать житейские мелочи: магазины, рынок, аптека, воркотня, детские слезы… Рвусь в море и на судне отдыхаю от всего этого! Вот поплаваете годков с пяток, сами это поймете…

Пяток годков Татьяна плавать не собиралась, хотя новая профессия ей нравилась. Океан ее принял: она больше не укачивалась даже на самой муторной зыби, только приходилось умеривать аппетит, чтобы совсем не лишиться талии.

Первым засек перемену в ее образе жизни востроглазый радист Юра Ковалев.

— Татьяна Ивановна, — подначивал он, — зачем вы целый час мотаетесь по шлюпочной палубе? Готовитесь к Олимпийским играм в Токио?

За обедом Ян посматривал на Татьяну, видя, как она отставляет тарелку с супом, а буфетчица Лида потихоньку усмехалась. О своем деле она больше не заговаривала с Татьяной, зато ее снова стали замечать в обществе рулевого Гешки Некрылова. «Похоже, не зря я проводила воспитательную работу», — размышляла по этому поводу Татьяна.

За мысом Доброй Надежды шумел Атлантический океан. Он встретил «Новокуйбышевск» шестибалльной волной, низко к воде опустилось обложенное фиолетовыми тучами небо.

Капитан вызвал наверх штурманов, приказал им покрепче привязаться к берегу, то есть точнее определить свое место по видимым пока береговым ориентирам.

— Неизвестно, когда сможем еще определиться, — буркнул он. Воспитанник старой школы навигаторов, Сорокин не доверял радиопеленгатору.

Общими усилиями истребили неувязку курса, поточнее рассчитали дрейф судна. Теперь можно было идти без звезд в открытом океане.

Свирепел холодный ветер, все больше и больше разводил волну. От разных направлений шла суетливая зыбь, заставляя «Новокуйбышевск» чертить невидимые зигзаги кончиками мачт.

Буфетчица Лида залегла. Ее место привычно заняла Варвара Акимовна.

— Сколько можно балласт возить, — притворно ворчала кокша.

— Ей теперь нельзя переутомляться, — заступилась за Лиду Татьяна.

— Чего нельзя? — переспросила Варвара Акимовна и тут же сообразила: То-то, я вижу, округлилась наша краля. Неужели, думаю, с моих вкусных харчей? Небось Генкина работа?

— Геннадий очень порядочный парень.

— Я не спорю, только детишек надо делать на берегу. Это старая морская заповедь.

— Любовь не признает ни места, ни времени, — улыбнулась Татьяна.

— Я вот замуж не пошла, чтобы заповеди не нарушить. Женихи и у меня были, только море всех отбило, — вздохнула кокша.

Удаляющийся берег заволакивало туманной хмарью. Где-то справа по корме остался Кейптаун.

Из хмари медленно выплыло встречное судно, большой рыжий сухогруз с высокой трубой.

— Просит дать место, — сообщил старпому радист.

— А кто есть он? — поинтересовался Алмазов.

— Португалец.

— Патроны, наверное, везет в Мозамбик, фашист недорезанный! ругнулся старпом. — Но ничего не попишешь, морской закон… Дайте ему, маркони: широта тридцать два десять, долгота пятнадцать сорок одна.

— Благодарит за услугу!

— Сесть ему на камень, собаке! Этого не передавайте, маркони…

Алмазов сходил в штурманскую рубку, принес контурную карту с факсимильного аппарата.

— Ого! — присвистнул он. — Паучок медленно, но верно ползет в нашу сторону. Ох и тряхнет нас, братцы-кролики! — воскликнул старпом с какими-то восторженными интонациями в голосе.

Глава 15

Возле одинокого островка в Средиземном море к лежащему в дрейфе «Горделивому» подошел танкер. Хотя судно всего неделей позже вышло из базы, на нем была почта для крейсера. Тонюсенькую пачечку конвертов расхватали мигом. Среди счастливцев оказались замполит Валейшо и лейтенант Русаков.

Прочитав письмо, Игорь засиял, как надраенная медяшка; Валейшо же, наоборот, помрачнел.

После ужина замполит постучался в командирскую каюту.

— Позволишь на минутку? — от двери спросил он, и по его тону Урманов заподозрил неладное. Предложил своему заместителю кресло, сам сел напротив.

— Мой совет тебе, Прокофьич, не жениться на молодой, — помолчав, заговорил Валейшо. — Бедным станешь человеком… Вот моя написала, что отправляет старших к моей маме, оказывается, договорилась с ней за моей спиной. Ведь на проводах полсловечком про это не обмолвилась! Выбрала момент, когда я далеко… Дам я ей телеграмму, чтоб не смела этого делать.

— В гости на лето? — спросил Урманов.

— Пока на лето, а потом, надо полагать, насовсем!

— Не пори горячку, Федор Семенович. Ничего нет страшного, если ребята погостят у бабушки.

— Но старухе восемьдесят! Сама кое-как ковыляет, куда ей такую обузу — двух сорванцов на шею.

— Она же согласилась.

— Какая бабка откажется от внучат? На карачках будет ползать, но к себе возьмет… А ведь наоборот надо — мне мать к себе брать. Но моя наотрез, говорит, две женщины под одной крышей — китайский иероглиф означает ссору. И ведь не хватает духу, веришь, Прокофьич, настоять на своем, она верх берет… Обратного пути тоже нету — Люська растет, глазенки словно уголечки, ручонки ласковые, «папу» уже выговаривает. Услада старости, как говорится…

— Какой же ты старик, Федор Семенович!

— Какой-никакой, сорок три стукнуло. А Ларисе двадцать шесть.

— По формуле Зигмунда Фрейда возраст жены должен быть половина возраста мужа плюс семь лет, — приободрил замполита Урманов.

— Его бы в мою шкуру, этого Фрейда!..

— Все-таки с телеграммой ты, Федор Семенович, повремени, посоветовал Урманов. — И брось хандрить, ты же у нас начальник самой главной службы — службы хорошего настроения!

Подав крейсеру топливо и воду, заправщик перешел к следующему кораблю. Вскоре эскадра двинулась дальше, курсом на выход в океан.

В рассветной дымке подошли к Гибралтарскому проливу. В оптику смутно просматривались мифические Геркулесовы столбы, так называют скалу Гибралтар на европейском и гору Джебель-Муса на африканском берегу. Зато отчетливо видны были белесые проплешины на склоне скалы; лоция утверждала, что это зацементированные стоки дождевой воды в резервуары. Дождь главный источник водоснабжения некогда грозной английской крепости.

— Серьезная свара идет между Англией и Испанией за Гибралтар, — подал голос из кресла командир эскадры. Он поднялся на мостик задолго до рассвета. — Прошлой осенью испанцы затеяли сухопутную блокаду крепости, не пускали туда со своей территории рабочих, которые обслуживают англичан. А недавно Франко перекрыл воздушное сообщение Англии с Гибралтаром, выдвинул свои «исторические права на эту территорию».

— Каудильо грызется с англичанами, а сам предоставляет военные базы натовцам, — заметил Урманов. — Рота в Кадисском заливе, к примеру, в несколько раз больше Гибралтара, в ней можно весь американский шестой флот разместить. Адмирал Мартин именно Роту назвал «подлинным стражем Гибралтарского пролива».

— Франко — дряхлый старик, дни его сочтены, — вступил в разговор Валейшо. — Что будет с Испанией после Франко?

— Хуже, чем при нем, не будет, — сказал командир эскадры. Прогрессивные силы уже сейчас открыто выступают против фашистского режима. Даже в армии и на флоте есть недовольные франкизмом.

— Пока известно, что после Франко Испания станет королевством, сказал Урманов.

— Ну, это как народ захочет, — возразил контр-адмирал.

— Политику делает гот, кто опирается на вооруженные силы!

— Вот это точно, командир.

Остался за кормой мыс Марроки — самая южная точка Пиренейского полуострова, все сильнее ощущалось могучее дыхание океана. Задул резкий порывистый ветер, корабли стали клевать носами на встречной зыби.

— Прогноз погоды приняли, командир? — спросил контр-адмирал.

— Только что. Сейчас вам доложат. Неважный. Сильный циклон движется из Южной Атлантики. Краешком может и нас зацепить.

— Но пока-то мы можем работать с подводной лодкой? Скоро приходим в исходный квадрат.

— Чем сложнее условия, тем больше пользы для тренировки специалистов, товарищ командир эскадры.

— Подводная цель, пеленг… дистанция… — доложили вскоре акустики.

— Классифицировать контакт!

— Цель — подводная лодка! — сообщили из акустической рубки.

— Дать целеуказание в БИЦ! Противолодочному расчету учебная боевая тревога! — скомандовал Урманов.

— Далеконько стали ходить наши подводники, — удовлетворенно произнес контр-адмирал. — Десяток лет назад такое казалось фантастикой…

Ходовая рубка мигом преобразилась. Ожили приборы на переборках и палубных тумбах, вспыхивали и гасли сигнальные лампочки, негромко дзенькали звонки.

— Курс сближения сто семьдесят градусов, — передали из боевого информационного центра.

— На румб сто семьдесят! — скомандовал Урманов рулевому. — Как контакт? — спросил он акустиков.

— Контакт устойчивый! Пеленг идет на нос, лодка резко увеличила ход!

— Полный вперед!

— Как-то она странно себя ведет, — подал голос стоявший у рекордера старпом Саркисов. — Совсем не по заданию.

— Тем лучше для нашей аппаратуры, — сказал Урманов.

— Лодка погружается! Глубина больше двухсот метров!

— Чудит командир. — Приподнялся в кресле контр-адмирал.

— Контакт потерян! — тревожно частила акустическая.

— Восстановить контакт!

«Куда он мог отвернуть? — смотря на рекордер акустической станции, размышлял Урманов. Линия курса лодки, извилистая, как заячий след, внезапно оборвалась. — Может, выделывает там, в глубине, какую-то замысловатую петлю?.. Терпение, старик!» — успокаивал он себя, командуя вслух:

— Самый полный вперед!

Услышал, как повысили обороты вентиляторы машинного отделения, огромный крейсер помчался со скоростью электрички. Спустя несколько минут Урманов отдал новую команду:

— Стоп машины! Акустики, прослушать горизонт!

— Есть контакт! — послышался радостный вскрик.

— Наша взяла! — облегченно вздохнул Урманов.

— Похоже, не наша это лодка, — снова заговорил старпом. Урманов и сам чувствовал какой-то подвох в маневрировании подводного партнера, но учебную атаку надо было довести до конца.

— Средний вперед!

— Держим контакт с двумя целями! Цель номер два отвернула вправо!

«Так, — лихорадочно соображал Урманов. — Появилась вторая лодка или первая поставила помехи? Какая же из двух целей наша?»

— Право руля! Держать цель номер два! Классифицировать контакт!

— Цель — подводная лодка! — некоторое время спустя доложили акустики.

Интуиция не подвела Урманова. Рекордер снова писал на ленте замысловатую линию курса подводного корабля. Если бы дело было в настоящем бою, захлебнулись бы сейчас залпом реактивные бомбометы, прочертили огненные дуги глубинные бомбы — и взрывами разорвали на клочки сотни кубических метров глубины, взяв субмарину в смертельную сеть.

Из-под воды донеслись три негромких взрыва, потом на горизонте вздулся большой белесый пузырь.

— Подводная лодка всплывает! — сообщила акустическая рубка.

— Стоп машины!

Из волн вынырнула темная, похожая на китовую, туша подводной лодки. Вздыбленный хвостовой стабилизатор напоминал плавник, непомерно маленькая рубка казалась бородавочным наростом на могучей спине.

— Американская подводная лодка типа «Трешер»! — доложили на мостик сигнальщики. Но здесь уже и без того все поняли.

Продув балласт, лодка в надводном положении взяла курс к испанскому побережью.

— Получено радио с американца! — сообщили связисты: — «Джентльмены, у вас хороший корабль, отличные специалисты. Благодарим за обеспечение. Капитан Гленн».

— Дайте ответ, — распорядился контр-адмирал: — «Благодарю взаимно. Командир».

— Такую оценку не стыдно доложить главнокомандующему, — сказал Русаков-старший, когда радио передали. — Спасибо, командир. Объявите мою благодарность всему экипажу. Составьте донесение об этом инциденте…

«Горделивый» снова возглавил строй отряда. Непогода разыгрывалась. Огрузлые брюхатые тучи разразились холодным ливнем, несколько часов подряд полосовавшим и пузырившим серые, вмиг полинявшие волны. Ошалевшие дождевые потоки низвергались с надстроек и палуб крейсера, хрипели в захлебывающихся шпигатах. Провиснувшие брезенты чехлов держали на себе целые озерца.

А в лазарете у капитана медслужбы Свиря объявился пациент. Сюда пришел бледный, заметно осунувшийся инженер-механик Дягилев.

— Худо мне, доктор, — пожаловался он. — Рези в животе, тошнит. Видно, съел что-то не то…

— Питаемся все из одного котла, — обидчиво возразил Свирь, который отвечал за качество приготовленной пищи. — Раздевайтесь, я вас посмотрю.

Пропальпировав живот больного, Свирь сделал ему анализ крови. Количество лейкоцитов оказалось резко повышенным.

— У вас аппендицит, Алексей Михайлович. Придется оперировать.

— До сорока дожил, а не знал, что мину в животе ношу, — грустно пошутил инженер-механик. — Надолго выйду из строя?

— На неделю, не меньше.

— По закону подлости, как всегда, некстати! — вздохнул Дягилев. Шторм идет…

Свирь доложил о случившемся по команде. Получив разрешение, стал со своими помощниками готовить операционную.

Командир эскадры пригласил к себе Урманова и Павла.

— Что делать будем, Сергей? — спросил он. — Возьмем опытного комдива с «Нахимова»?

— Я предлагаю назначить врио механика инженер-капитана третьего ранга Русакова, — высказал свое мнение Урманов.

— Павел не кадровый офицер. Формально мы не имеем права…

— При чем тут формальности, товарищ контр-адмирал! Русаков знает корабль как свои пять пальцев!

— Мало знать железо, надо уметь командовать людьми, — покосился на брата Русаков-старший.

— За этим его сюда и послали!

— Ну как, Павлуха, справишься?

— Постараюсь, товарищ контр-адмирал, — официально ответил Павел.

— Не хочется мне семейственность разводить, — хитровато прищурился командир эскадры, — но последнее слово должно быть за командиром. Ему с механиком плавать… Принимайте дела, товарищ инженер-капитан третьего ранга!

— Есть принимать дела, товарищ контр-адмирал!

— А в нем тоже есть военная косточка, верно, Сергей? — сказал Русаков-старший, когда Павел вышел. — Но все-таки присматривай за ним, командир! — добавил он серьезно.

— Присмотрю, товарищ контр-адмирал.

Из лазарета сообщили, что к операции все подготовлено.

— Передать по линии, — распорядился контр-адмирал: — «Ложусь под волну. Всем кораблям следовать прежним курсом. Мателот „Адмирал Нахимов“» … Действуйте, командир, — разрешил он Урманову.

«Горделивый» накренился, делая крутую циркуляцию, суматошные валы ударили в борт. Затем постепенно, как при замедленной киносъемке, снова стал на ровный киль, кормой отыгрываясь на волне.

— Включить успокоители качки! — скомандовал Урманов. Крейсер совершенно перестал крениться, только корпус его чуть вздрагивал, словно вагон на стыках рельсов.

— Как обстановка, лазарет? — запросил командир.

— Спасибо, — откликнулся Свирь. — Чувствуем себя как в госпитале имени Бурденко. Начинаем работать.

— По возможности держите нас в курсе дела!

Твердую палубу обеспечил медикам Павел Русаков. Он сидел на командном посту энергетики и живучести, немного смущенный новым титулом. По внутренней связи его называли не иначе как «товарищ командир бэ чэ пять». Посмотрела бы сейчас Шуренция на своего благоверного!

Во всю переборку перед ним громадный пульт, испещренный цветными линиями со множеством контрольных приборов, релюшек и сигнальных ламп. Для непосвященного тут сам черт ногу сломит, но для врио инженер-механика за каждым элементом контрольной схемы скрывался живой механизм, выпестованный и одушевленный его собственными руками.

— Как температура масла в подшипниках стабилизаторов? — переключив нужную тангенту селектора, спрашивал он.

— В норме, товарищ командир бэ чэ пять! — доложили из агрегатной.

Успокоители качки на «Горделивом» были принципиально новой конструкции, когда-то во время наладки они крепко пощекотали нервы главному строителю. Сейчас на операционном столе лежал человек, скептически относившийся к этому новшеству. Надо было ему доказать, что умные люди не зря шевелили мозгами.

Однако Павлу Русакову не давали забывать, что он всего калиф на час. То и дело по селектору раздавались встревоженные голоса:

— Как там наш шеф, товарищ капитан третьего ранга?

Операция продолжалась сорок минут. И все это время успокоители качки работали как часы.

Заштопанного Дягилева помощники врача уложили на койку в лазаретном отсеке, перед дверью которого собрались подвахтенные представители машинных «духов».

— Все в порядке. Больной спит, — успокаивал делегатов медбрат.

— Когда к нему будет можно?

— Когда разрешит начальник медицинской службы, — важно отвечал медбрат, который по штатному расписанию именовался санитарным инструктором.

Погода заметно свежела. На кораблях эскадры крепили все, что могло двигаться, по-штормовому. Спящего Дягилева санинструктор пристегнул к койке двумя широкими брезентовыми ремнями, чтобы не вывалился.

Командир эскадры озабоченно просматривал только что принятую синоптическую карту. Центр циклона был еще далеко на юге, за экватором, чуть ниже острова Святой Елены. На этом затерянном в океане клочке суши заканчивал свои дни коронованный узник — Наполеон. Известно, что большую часть пути к Святой Елене он пролежал пластом, так одолела его морская болезнь. По этому поводу Наполеон якобы сказал: «Можно стать властелином мира, но нельзя повелевать стихией»…

Небольшой циклончик карта отмечала неподалеку от мыса Трафальгар, возле которого в 1805 году британский флот под командованием Нельсона сокрушил объединенную франко-испанскую эскадру. Было потоплено и взято на абордаж 22 корабля, остальные едва спаслись бегством. Сам Нельсон погиб в этом сражении, став навсегда национальным героем.

— Сколько в экипаже молодых матросов, Сергей Прокофьевич? — спросил командир эскадры.

— Почти каждый четвертый, Андрей Иванович, а в электромеханической боевой части даже больше, — ответил Урманов.

— За ними нужен глаз да глаз…

— Нас уже разок штормануло в Черном море, большинство новичков держались молодцами.

— Там были брызги шампанского, — усмехнулся контр-адмирал. — Судя по движению этого циклона, встречи с ним не миновать.

— Надо и через это пройти, Андрей Иванович.

— Пусть старпом соберет молодых и еще раз объяснит, как вести себя в шторм. Выход на палубу всем, кроме верхней вахты, категорически запретить. Боцману еще раз тщательно проверить крепление шлюпок, спасательных плотов, всех палубных люков.

— Есть, товарищ командир эскадры!

— Слушай, Сергей, — приблизившись к Урманову, вполголоса спросил Русаков-старший. — Мой-то отпрыск качку как переносит? Брезентовое ведерко возле себя не держит?

— Не замечал, Андрей Иванович… Он же из потомственной морской династии, — польстил начальству Урманов.

Глава 16

Радист Ковалев принял внеочередное сообщение об усилении ветра. Но все, кто был в ходовой рубке «Новокуйбышевска», и без того понимали серьезность ситуации. Шквальные порывы на разные голоса свистели и завывали в снастях, растрепывали белые чалмы на макушках волн, швыряли вверх мокрые клочья пены. На глазах росли штормовые валы, накатываясь от горизонта, словно ожившие зеленые холмы.

Судно снизило ход, шло, вспарывая высоким носом набегающие волны, которые сначала чуть лизали палубу, но потом стали прогуливаться почти до носовой надстройки.

Капитан Сорокин еще раз уменьшил ход и приказал довернуть судно круче на волну.

— Будем штормовать, — сказал он старпому.

С каждым часом ветер набирал силу, вскоре он достиг скорости 30 метров в секунду. Запахло ураганом.

Иллюминаторы, водонепроницаемые двери надстроек были накрепко задраены, движение людей по открытой палубе запрещено.

— Велите третьему штурману следить, чтобы какой-нибудь раззява чего не открыл, — приказал капитан Алмазову.

Теперь почти вся сила судовых машин уходила на борьбу с волной и ветром, путевая скорость не превышала четырех узлов — чуть больше скорости пешехода.

Неожиданно ветер стих, будто кто-то остановил небесные воздуходувки. Наступила странная своей неестественностью тишина. Сами по себе катились и с шипением рассыпались ставшие пологими волны, а в круглом разрыве облаков застряло блекло-желтое, совершенно неслепящее солнце.

— Угодили в самое око циклона, — вполголоса сказал Сорокин Алмазову. Они о чем-то шепотом посовещались, и старпом распорядился по спикеру:

— Боцман, возьмите двух человек, проверьте крепления вельботов и грузовых стрел! Будьте осторожны, прихватите страховочные концы!

Оба судоводителя сейчас радовались, что не везут палубного груза, иначе пришлось бы хлебнуть с ним беды. Накануне Рудяков облазил с матрасами трюмы, опробовал на ощупь раскрепку тарных ящиков.

Затишье продолжалось недолго. На гребнях волн внезапно вспучилась широкая белая полоса, словно мчалась навстречу «Новокуйбышевску» стая неведомых морских чудовищ. Пенный вал походя обдал брызгами резко накренившееся судно почти до самых мачт, с рокотом прогнал волну через палубу.

Новый порыв ураганного ветра обрушился совершенно с другого направления, а чуть погодя загудело-засвистело со всех четырех сторон, вздымая вокруг «Новокуйбышевска» бешеную круговерть. Высокобортное судно то судорожно вздыбливалось, то врезалось как бульдозер в жесткую подошву волны, носовая часть скрывалась в кипящем пенном водовороте. Гулкие удары сотрясали стальной корпус, резко взвизгивали оголяющиеся винты.

Томп сидел в посту управления машинами, судорожно вцепившись в подлокотники кресла, следя за мотающимися в лихорадке темными стрелками приборов. Теперь многое, если не все, зависело от мастерства и расторопности машинной команды: прозевай они, пусти двигатели вразнос — и судно останется без хода, сделается беспомощной игрушкой свирепой стихии. Тогда не поможет даже «SOS» — сигнал бедствия, потому что никто не рискнет в такую лихомань подойти и взять на буксир гибнущее судно.

Прекрасно понимали это и в ходовой рубке «Новокуйбышевска». Потому то и дело запрашивал капитан Сорокин о температуре подшипников, просил быть внимательнее на манипуляторах. Опытный моряк знал и помнил, сколько бедолажных коробок и не в такую штормягу моталось по воле волн с заклиненными линиями валов.

Зато Алмазов по-прежнему был необычайно оживлен и даже пытался насвистывать какую-то бравурную мелодию, но строгий взгляд суеверного капитана останавливал его. Свистеть в ходовой рубке всегда считалось дурной приметой.

Тут же стоял, держась за тумбу локатора, Воротынцев. Расширенными глазами смотрел он, как беснуется за окнами рубки озверевший океан, губы помполита беззвучно шевелились.

Татьяна сначала тоже была ошеломлена. Палуба лазарета то уходила из-под ног, то под крутым углом вздыбливалась вверх. Невозможно было устоять, не ухватившись за что-либо руками. С каждым новым падением в бездну у нее мутилось сознание, горький комок подступал к гортани. Только напряженным усилием воли побарывала она тошноту.

Внезапно пришла мысль о том, что качка переколотит все склянки и ампулы, она суетливо пробралась по стенке к сейфам с медикаментами. Но флаконы и ампулы были уложены в картонные коробки, а шкафы сейфов разделены перегородками на отдельные небольшие карманы, так что медикаментам ничто не грозило. Тогда Татьяна стала заворачивать в вату ножницы, шпатели и другие металлические инструменты. Она понимала, что только какое-нибудь дело поможет ей держаться на ногах.

Потом Татьяна вспомнила, что обязательно надо посмотреть Лиду, которая уже двое суток не поднималась с койки, ничего не ела, лишь пила подкисленную клюквенным экстрактом воду.

Она собрала маленькую аптечку, взяла стетоскоп и тонометр, с трудом выбралась из лазарета в коридор. Каюта буфетчицы была неподалеку, но все же Татьяна успела больно шарахнуться о переборку и едва не упала, влетев в распахнувшуюся дверь.

Лида лежала вниз лицом на широкой, обнесенной высоким деревянным буртом кровати, отшторенный полог алькова был наполовину оборван, на полу валялось мокрое полотенце. Волосы буфетчицы сбились в неряшливый колтун, она глухо стонала в измятую подушку.

— Так нельзя, Лида, — садясь у нее в ногах, заговорила Татьяна. — Ты должна взять себя в руки, хотя бы ради маленького.

— Не хочу никого! — судорожно промычала та. — Ни больших, ни маленьких… Чтобы я когда снова пошла морячить… Не надо мне ни женихов, ни денег!..

— Ну-ка подымись, я тебя выслушаю, — приказала Татьяна и помогла ей сесть.

Лида грузно обмякла всем телом, лицо у нее было серое и опухшее, рот безвольно скомкан судорожными потугами.

Кое-как приспособясь, Татьяна прослушала ее сердце, измерила давление и вздохнула с облегчением: все было в норме.

— Вот что, дорогая, — убрав приборы, жестко сказала она. — Хватит маяться дурью! Тебе двигаться надо, а не валяться тюленихой. И обязательно есть, пусть через силу, но жевать чего-нибудь. Иначе ты навредишь ребенку…

— О господи, да мне самой конец приходит, — стонала Лида.

— А я, думаешь, расчудесно себя чувствую, — сердито говорила ей Татьяна. — Ты здоровая, молодая, а распустила нюни! Вставай и иди в буфетную, там воздуха побольше, и займись чем-нибудь, чтобы отвлечься. Не мне тебя учить: ты уже который рейс плаваешь, а я всего без году неделю на судне…

— Оставьте меня, Татьяна Ивановна! Дайте помереть спокойно! Уходите! — расслабленно прохрипела буфетчица.

— Вот тебе таблетки аэрона, будешь пить через каждые два часа. Примешь и хотя бы сухарь погрызи. Пойми же, ты беременная! Я велю Варваре Акимовне принести тебе чего-нибудь поесть.

— Ой, ничегошеньки мне не надо! — навзрыд причитала Лида.

Огромные волны бились о корпус «Новокуйбышевска» и уже не вкатывались, а врывались на палубу, со страшным шумом хлестко разбиваясь о надстройку.

Капитан Сорокин добрым словом поминал финских корабелов и крестную мать судна, жену одного из чиновников судоверфи, молодую женщину Уллу Хилонен. «У меня легкая рука, — сказала она, разбив о форштевень бутылку шампанского. — Я верю, что вы будете плавать счастливо…» Под стеклом на столе в каюте Семена Ильича рядом с фотографией жены хранилась до сих пор карточка светловолосой красавицы Уллы.

— Капитан! — прервал размышления Сорокина тревожный голос боцмана. Во втором трюме дышит груз!

— Грузового помощника в рубку! — рявкнул в микрофон побледневший капитан. Он лучше всех представлял, какую опасность таят в себе освободившиеся многотонные ящики. Каждый из них способен разворотить борт окованными железом углами.

Совсем недавно, на стоянке в Находке, прочел Сорокин извещение о гибели греческого грузо-пассажирского судна «Гераклион». Во время шторма в трюме у того раскрепились тяжеловесные авторефрижераторы, которые продолбали несколько подводных пробоин. Когда советский теплоход «Урицк» через час подошел к месту, откуда передавался сигнал «SOS», грека он не увидел. На воде плавали лишь бочки, ящики, разбитые шлюпки, спасательные жилеты и плотики. С одного из них советские моряки подобрали едва живого человека. Несколько десятков измученных жертв кораблекрушения подняли с воды другие суда, а двести сорок пассажиров и членов команды ушли на дно вместе с «Гераклионом»…

Но это случилось в Эгейском море, которое по сравнению с бескрайней Атлантикой просто лужа, а тамошние штормы — буря в банном тазике.

По трапу взбежал запыхавшийся Рудяков.

— Знаешь, что творится в трюме? — обрушился на него капитан. — Вот тебе и твои хваленые японцы! Немедленно бери людей, раскрепляй контейнеры распорными брусьями! И не покалечь мне никого! В случае чего голову сниму! Понял?

— Я же все время следил, Семен Ильич… — заговорил было секонд.

— Тесть тебе Семен Ильич! — взревел Сорокин. — А я тебе капитан! Немедленно в трюм!

— Разрешите, и я с ними? — попросил Воротынцев.

— А вам что там делать? — вскинулся капитан, но, встретив решительный взгляд первого помощника, сказал: — Хорошо, идите. Проследите за техникой безопасности. А вы, старпом, спускайтесь в первый трюм, — повернулся он к Алмазову. — Подкрепите брусьями крайние по бортам ящики. Надо приготовиться к худшему…

Вместе с ходовым мостиком все стоящие на нем взлетали в серую и мокрую высь, а затем стремительно падали в бездну, которая лишь благодаря закону волнового движения не смыкалась над ними. Вода вздымалась, подхваченная ветром, корчилась в невообразимой свистопляске. Все было пропитано соленой сыростью. Исчезли небо, море, горизонт, вокруг была только ошалевшая вода и непрерывный, режущий слух разъяренный вопль урагана. Такой погоды капитану Сорокину не приходилось видеть за все долгое плавание.

— Как в трюмах? — тревожно спрашивал капитан.

— В трюмах сухо! — отвечал стоявший на связи матрос.

— Что с грузом?

— Груз раскрепляется!

— В машине, как подшипники?

— Температура в норме, капитан! — отзывался Томп.

— Не упустите топливо!

— Следим внимательно, капитан!

Пропотевшая рубаха прильнула к спине Сорокина, вызывая мучительный зуд между лопатками. Впервые капитан удовлетворенно подумал о том, что пенсия не за горами, что ждет его уютная дачка на Куршской косе под Калининградом и каждый день будет он топтать твердую землю с травой, со снегом, с весенними ручьями и со всяческой другой благодатью. Только бы осилить сегодняшнюю бучу…

Аврал в трюмах продолжался. Связной матрос регулярно докладывал обстановку. Потом он оборвал доклад на полуслове, очевидно, произошла какая-то заминка. Сердце Сорокина сжалось от нехорошего предчувствия.

— Беда, капитан! — прокричал наконец в микрофон связной. — Во втором трюме человека придавило контейнером!

— Кого?! — сорвался на фальцет голос Сорокина.

— Гешку Некрылова!

— Где грузовой? Башку ему сверну! Освободили?

— Освободили, капитан! Сейчас поднимают наверх!

— Жив?

— Дышит, ног говорят, без сознания!

— Быстро в лазарет! Доктор, готовьтесь принимать раненого!

Услышав команду, Татьяна кинулась включать электрический автоклав со шприцами, больно ушибла руку о дверцу сейфа, доставая оттуда ампулы с морфием, камфорой, новокаином.

Некрылова принесли спустя несколько минут. Безжизненное тело держали на руках Воротынцев и предсудкома Сидорин. У помполита на рукаве болтался оторванный клок штормовки, из-под которого проглядывало окровавленное плечо.

— Вы тоже ранены, Кузьма Лукич? — встревожилась Татьяна.

— Сначала его, — жестом остановил ее Воротынцев.

С Гешки осторожно сняли обувь и одежду, положили его на кушетку. Татьяна не успела еще как следует осмотреть пострадавшего, когда помполит заторопился на выход.

— Куда же вы, Кузьма Лукич? — заволновалась Татьяна, не зная, как ей поступить.

— Мне надо в трюм!

— Но вам нельзя! У вас кровотечение! Надо сделать обеззараживание и перевязать!

— Потом, доктор, потом! — на ходу отмахнулся здоровой рукой Воротынцев.

Едва за ним хлопнула дверь, как в коридоре послышался шум, женский истерический крик. В лазарет ворвалась растрепанная Лида.

— Геша! Гешенька! — голосила она. — Что с ним? Его убило?

Татьяна заступила ей дорогу в процедурную.

— Успокойся, Лида. Ничего страшного не случилось. Ему оказывается помощь.

— Неправда! Вы обманываете меня! Он умирает!

— Он будет жить, — взяв ее за плечи и повернув к выходу, сказала Татьяна. — Идите и успокойтесь, вам нельзя волноваться, — машинально перейдя на «вы», тихонько выпроваживая буфетчицу из лазарета, говорила она.

Аврал в трюмах продолжался еще более двух часов. Только когда груз был дополнительно раскреплен от бортов и ящик от ящика прочными сосновыми брусьями и перестал «дышать», то есть раскачиваться на ослабших креплениях, помполит Воротынцев снова заявился в лазарет.

— Царапнуло чуть-чуть, — поморщился он, освобождая поврежденное плечо. — Помажьте чем-нибудь, доктор, чтоб не зудело.

— Ничего себе царапнуло! — ахнула Татьяна. — У вас же тут все синё. Сильный ушиб плечевого сустава. Придется вам, Кузьма Лукич, походить с рукой на перевязи. Буду накладывать вам рассасывающие компрессы.

— А чем же я буду за стенки держаться? — попытался улыбнуться помполит.

— Держитесь одной рукой. И не всю жизнь же будет продолжаться эта сумасшедшая болтанка!

— Ладно, потерплю. А как дела у Некрылова?

— У него перелом ключицы, множественные ушибы, возможны внутренние кровоизлияния. Еще большая гематома на затылке, под ней может быть повреждение затылочной кости. Но все это надо смотреть рентгеном, я могу лишь догадываться, — нахмурилась Татьяна. — Не исключено и сотрясение мозга.

— Будьте внимательны, Татьяна Ивановна, — просяще глянул на нее Воротынцев. — Мы должны привезти его домой живого и здорового. Его мать ждет.

— Сделаю все, что в моих силах.

После того как Татьяна впрыснула рулевому камфору, поднесла к носу смоченную в нашатыре ватку, матрос пришел в сознание. Мутным взором обвел вокруг себя, судорожно попытался подняться.

— Куда ты! Лежи. Нельзя тебе шевелиться! — придержала его Татьяна.

— Подвел я экипаж, Татьяна Ивановна, — побелевшими губами прошептал Гешка. — Рот раскрыл, и пришмякнуло… Теперь нагорит за меня всем…

— Ты молодец, Гешенька, настоящий герой, — положила руку ему на лоб Татьяна. — Скажи, что у тебя болит?

— Сердце щемит, — прошептал матрос.

— Сердце перестанет, оно у тебя молодое, здоровое. А голова не кружится? Тошноты нет?

— Ничего нет. Только дряблый я весь какой-то стал, будто творожный.

— Слабость пройдет. А так у тебя все в порядке: руки-ноги целы. Помяло только малость. Но до свадьбы все заживет!

— Вы Лиду не пускайте ко мне, Татьяна Ивановна. Ладно? Не надо ей меня такого видеть…

— Хорошо, Гешенька, хорошо!

Чуть позже с мостика к ней спустился капитан. Выслушав ее объяснения, помолчал, повздыхал.

— Медицинской помощи сейчас просить бесполезно. Никто к нам в такую погоду не подойдет. Стихнет немного, запросим пароходство, может, устроят заход в Пуэнт-Нуар в Конго или в Лагос, в Нигерию, положим Некрылова в госпиталь.

— Жалко его оставлять в чужой стране, Семен Ильич.

— Коли жалко, лечите как следует, чтобы не пришлось оставлять. Покажите теперь, на что способны, — невесело улыбнулся капитан.

Глава 17

Умело сманеврировав, эскадра разошлась с циклоном, но и отроги его развели семибалльную океанскую волну. Острым форштевнем «Горделивый» распарывал надвое катящуюся навстречу зеленую водяную глыбу, и она обессиленно сникала у него за кормой. Только время от времени перед кораблями вставали на дыбы такие громады, которые они не успевали смять и рассечь. Хлесткими ударами эти валы, окрещенные девятыми, сотрясали корпуса крейсеров и больших противолодочных кораблей.

На мостике ракетоносца стало как-то теснее и неуютнее. Люди с трудом сохраняли равновесие, удерживаясь за тумбы приборов, а командир эскадры не сидел, как обычно, в кресле, он стоял возле лобового стекла, ухватясь за поручень, широко расставив ноги.

— Как прогноз, командир? — спросил он.

— Обещают улучшение, товарищ контр-адмирал, — ответил Урманов. Ветер в самом деле стихает, сигнальщики намеряли пятнадцать метров.

— Выйди мы чуть раньше, нам бы тоже досталось на орехи, — вслух рассуждал командир эскадры. — Не завидую тем, кого он прихватил, — словно о живом существе говорил он о прошумевшем над Атлантикой циклоне.

Палубной команде разрешили выйти наверх, проверить, не натворили ли чего волна с ветром.

— Боцман, — запросил по трансляции Урманов. — Как шлюпки и катера?

— В порядке, товарищ командир, — откликнулся тот. — Только с правой шестерки сорвало чехол…

— Кто крепил по-штормовому?

— Лично я, товарищ командир.

— Ясно, боцман. Спишем за ваш счет. Такелаж в норме?

— Шлюпбалки, тали выдержали.

— Отлично.

На мостик поднялся взъерошенный замполит.

— Сполоснуло меня, не увернулся, — кивнул он на мокрые свои следы. Все боевые посты прошел, Сергей Прокофьич, — вполголоса, чтобы не услышал контр-адмирал, доложил Валейшо. — Укачались немногие. Большинство молодых держатся молодцами. Особенно котельные машинисты.

— Добро, — откликнулся командир. — Осталось немного. Шторм утихает, прогноз дают хороший.

Но дальнейшие события спутали расчеты Урманова. Был принят циркулярный сигнал бедствия. Помощь просило какое-то судно, находившееся милях в пятидесяти от кораблей эскадры.

Урманов доложил радиограмму спустившемуся в каюту командиру эскадры:

— Тонет какой-то испанец. Наш курс туда почти всю дорогу лагом к волне. Замотает Вусмерть, Андрей Иванович.

— Ничего не поделаешь, командир, морской закон! Предупредите личный состав, снова вооружите штормовые леера и карабины. Зря рисковать не будем…

Сделав кульбит на бортовой волне, «Горделивый» резко изменил курс. Словно обрадовавшись его маневру, снова взъярились и забесновались, сшибаясь с размаху упрямыми лбами, крутые валы.

— Внимание экипажа, — разнесся по всем внутренним помещениям чуть глуховатый, властный голос командира, — идем на помощь иностранному судну, терпящему бедствие. Курс невыгодный, возможна сильная качка. Быть внимательными на боевых постах и у механизмов!

Потом Урманов навестил в лазарете инженера-механика Дягилева. Тот лежал порозовевший и повеселевший, хотя все еще был пристегнут ремнями к койке.

— Как дела, Алексей Михайлович? Выглядишь на четыре с плюсом!

— Заживает все как на бобике, Сергей Прокофьевич. Подняться хочу, да эскулап не дает, — покосился он на вставшего при входе командира Свиря.

— Теперь он твой командир, — улыбнулся Урманов. — Слушайся и повинуйся. Торопиться тебе нет резона, Павел с делами вполне справляется.

— Вот я и боюсь, что вы его на штат, а меня куда-нибудь на бережок, на сухое место! — приподнял голову с подушки Дягилев.

— Такими кадрами не разбрасываются! — рассмеялся командир, присаживаясь возле койки. — Я вот зачем пришел, Михалыч, — поправив одеяло, сказал он. — Чуешь, швырять сильнее стало? Бедолагу испанца выручать идем. Часа четыре так шлепать. Ты смотри не стесняйся, плохо будет — говори начмеду, будем включать успокоители качки.

— За кисейную барышню меня считаешь, Сергей Прокофьевич? — обиженно сморщился инженер-механик. — Песок из Дягилева сыплется, подушечку пора ему под заднее место подкладывать!

— Брось ты, Михалыч! У тебя же пробоина в животе. Растрясет срастется не так, как надо.

— Ладно, иди командуй. Мы тут с доктором сами разберемся… — сердито пробурчал Дягилев.

— Что он, идиот, что ли, этот испанец? — возмущенно говорил на мостике старший помощник Саркисов. — Двое суток по радио долдонили на всех языках штормовое предупреждение. Укрыться они, что ли, не могли?

— Разные бывают обстоятельства, — вступил в разговор помфлагштур Стрекачев. — Я вот три года матросом на спасателе отплавал. Всякого насмотрелся. Иной такой посудине давно на слом пора, а ее через моря-океаны гоняют. Экспертные акты, регистровые свидетельства — все у господ капиталистов продается-покупается.

— Трудная служба у спасателей? — спросил лейтенант Русаков, уважительно глянув на штабного офицера.

— Вот там самые настоящие моряки! Что ни ураган — то им работа. Не знают ни праздников, ни воскресений. Помню, однажды ржавого турка дважды на одной неделе с камней снимали. Шкурой рисковали, а то невдомек, что капитан нарочно на мель пер, чтобы страховую премию за свою старую калошу получить…

Вскоре локаторщики обнаружили цель — бледное размытое пятнышко на зеленом фосфоресцирующем экране. Координаты ее значительно расходились с исходными, но в этом районе других судов быть не могло.

— Или его так сильно сдрейфовало, — взглянув на засеченную точку на карте, сказал командир эскадры. — Или штурманы у них носом воду пашут…

Судя по медленным изменениям пеленгов, аварийный пароход дрейфовал без хода, видимо, отказала машина. Испанцам везло — ветер здесь заметно слабел, измученный океан тяжело дышал, вздымаясь крупной зыбью.

— Увеличьте ход! — приказал контр-адмирал.

В бинокль с восьмикратным увеличением уже видно было дрейфующее с большим креном крупнотоннажное судно. Радио его на запросы не отвечало.

Подойдя ближе, обнаружили, что судно почти лежит на боку, обнажая с волной вздернутый проржавевший борт, где с трудом читалось название: «Ivisa». Команда толпилась на шлюпочной палубе, на которой не было шлюпок. Очевидно, их сорвало и унесло штормовой волной. Разношерстно одетые люди махали над головами какими-то тряпками, их слабые голоса ветер относил в сторону.

— Спасательную операцию будет проводить «Горделивый», — собрав офицеров, объявил свое решение командир эскадры. — Возглавит ее капитан второго ранга Стрекачев. Другие корабли прикроют «Ивису» от ветра и волны. Кого вы назначаете командирами спасательных катеров? — спросил он Урманова.

— Старшего лейтенанта Исмагилова и лейтенанта Русакова, — не задумываясь, ответил тот.

— Опять семейственность! — покачал головой контр-адмирал, но глаза его поблескивали. — Ну что ж, командир лучше знает своих людей…

— Аварийным партиям приготовиться к сходу на катера! — передал по корабельной трансляции Урманов.

Дальнейшие действия проходили молча, почти без команд. Натренированные расчеты быстро спустили катера на воду, умудрившись ни разу не стукнуть их о борт ракетоносца.

Взмывая и опускаясь на зыби, катера долго кружили вокруг «Ивисы», помфлагштур выбирал удобное место для подхода. Это было нешуточное дело: при малейшей ошибке катер могло разбить, как яичную скорлупу.

Сбоку медленно выплыла серая громада крейсера «Адмирал Нахимов», закрывая от ветра и волны притопленный борт аварийного судна, возле которого сразу же образовалась штилевая полоса. Тут же на палубе испанца появились люди в советской морской форме.

— Молодцы! — смотря в бинокль, воскликнул контр-адмирал.

— Высадились нормально, — доложил по переносной рации Стрекачев. Пострадал только я сам. Ногу слегка подвернул. Прыгучесть уже не та. Капитан знает английский, но два слова все время твердит: «Крэк бод» — я никак не могу понять.

— Трещина в борту! — подсказал Урманов.

— Понятно! Начинаем осмотр судна.

К командиру эскадры пришел флагсвязист с папкой радиограмм. Нацепив очки, тот стал просматривать бланки, черкая по ним шариковой ручкой. Одна из радиограмм его особенно заинтересовала.

— Это не мне! — удивленно воскликнул Русаков-старший и протянул бланк Урманову. — Глянь, Сергей Прокофьевич, что вытворяет моя невестка! — В голосе его слышалось восхищение. — Пробилась на военный телеграф!

«Люблю, жду, целую. Всегда твоя Кармен» — запрыгали перед глазами Урманова лиловые буквы.

Он молча возвратил бланк, понимая, что вовсе неспроста посвящают его в семейные дела. Видно заподозрил что-то неладное проницательный Андрей Иванович…

— Вручите эту телеграмму лейтенанту Русакову, когда вернется на крейсер, — сказал начальнику связи контр-адмирал.

— Докладываю результаты осмотра, — снова послышался голос помфлагштура. — Действительно, трещина в кормовой части с левого борта. Затоплено машинное, ахтерпик, вышли из строя мотопомпы. В трюмах пока сухо. Груз в сохранности. Команда — двадцать пять человек. Двое утонули: кочегар и палубный матрос. Капитан все время твердит, что он не фашист, рассмеялся в микрофон Стрекачев. — Боится старик, что мы бросим их и уйдем, как ушли от них ночью американцы.

— Возле них были чьи-то корабли? — спросил контр-адмирал.

— Подходили совсем близко, но снять команду не отважились.

— Они уверены, что это были американцы?

— Они переговаривались с ними до тех пор, пока не сели аккумуляторы. Те обещали вызвать спасательные суда.

— Что вы предлагаете, Стрекачев?

— Капитан убежден, что ничего нельзя сделать. Просит забрать людей и судовые документы.

— Я спрашиваю ваше мнение!

— Лично я бы рискнул, товарищ контр-адмирал! Трещину можно заделать. В трюмах у них есть цемент, да и лесу достаточно. Руль заклинило в нейтральном положении, буксировать можно…

— Какая помощь вам нужна?

— Пришлите специалиста — трюмного. Надо пустить хотя бы одну мотопомпу. Здесь есть еще два ручных насоса, только ими много не начинаешь…

— Хорошо. Специалистов вам подбросим. Тех испанцев, что не хотят оставаться на борту, отправьте сюда.

— Есть, товарищ командир эскадры.

Команду «Ивисы» доставили на ракетоносец несколькими рейсами. Притихшие и побледневшие сидели иностранцы на дне катера, держа в руках сундучки и узелки с пожитками. С аварийными партиями остался только капитан да пяток добровольцев, которые встали на откачку воды возле ручных насосов. Чуть позже заработала исправленная советскими моряками помпа.

Несколько часов корабли эскадры, изредка подрабатывая машинами, оставались в дрейфе возле поврежденного судна. Командир эскадры молча вышагивал по мостик, но не дергал Стрекачева, ждал, когда тот доложит обстановку сам.

«Ивиса» и без того регулярно появлялась на связи.

— Течь почти прекратилась, — радостно сообщал помфлагштур. — Крен спрямили до пятнадцати градусов. Продолжаем спасательные работы.

Результаты трудов горделивовцев были заметны и со стороны. Вздыбленный борт испанца постепенно опускался, мачты уже не казались висящими на проводах поваленными столбами. Погода тоже смилостивилась: ослаб ветер, волнение уменьшилось до четырех-пяти баллов. Из прорежившихся облаков выглянуло солнце, словно решило посмотреть, что натворил бесноватый океан.

— Готовы принимать буксир! — передал Стрекачев.

— Пошли, командир, — сказал командир эскадры.

— Право на борт! Обе машины малый вперед! Швартовым командам наверх!

Описав большой полукруг, «Горделивый» с подветренной стороны подходил к судну. Принять и закрепить буксир даже на такой волне было непростым делом. Одно нерасчетливое движение — и лопнувший стальной канат может наделать бед.

Послышался резкий хлопок линемета. Тонкий проводник с грузиком на конце взвился в воздухе, прочертив дугу, упал поперек палубы «Ивисы».

На крейсере к проводнику привязали буксирный канат, люди, собравшиеся на баке испанца, стали дружно тянуть к себе прочный капроновый тросик.

— Боцман! Живее потравливайте буксир! — с крыла мостика кричал в мегафон Урманов.

— Можно давать ход! — сообщил помфлагштур.

Взбудоражили воду винты «Горделивого», и оба корабля стали медленно разворачиваться навстречу волне.

Нервное напряжение прошло, и все существо Урманова поддалось блаженной расслабленности. Как после долгого марафона, одрябли ноги, лоб покрылся испариной.

— И долго мы так будем бурлачить? — поинтересовался Валейшо.

— С Канарских островов из Лас-Пальмаса вышел экспедиционный аварийно-спасательный отряд. Передадим ему свой трофей — и свободны, ответил Урманов.

— Как там у вас? — спросил он по рации Стрекачева.

— Порядок! — откликнулся тот. — Качаем помаленьку водичку, градуса на два еще спрямили испанца. Капитан — забавный старик, скучать нам не дает. Рассказывает, что в сорок втором их торпедировала чья-то подводная лодка, хотя Испания формально в войне не участвовала. С тех пор он возненавидел военный флот. Никогда не думал, говорит, что вооруженные корабли могут делать добро…

— До подхода спасателей составьте и подпишите с капитаном акт, вмешался в разговор контр-адмирал. — Укажите, в каком состоянии застали судно, когда высадились, перечислите все проведенные работы, и в каком состоянии вы его оставляете…

— Есть, товарищ контр-адмирал! Мы форменные бланки захватили.

Передача «Ивисы» испанским властям не заняла много времени. Уже почти на тихой воде спасатели приняли с ракетоносца буксир, прислали баркас за членами экипажа аварийного судна. К «Горделивому» возвратились и были подняты на борт его катера. Дав по три прощальных гудка, корабли советской эскадры легли на заданный флагманом курс.

Самостоятельно перейти с катера на трап Стрекачев не смог. Его перенесли на руках. Поврежденное колено распухло. Но помфлагштур отмахнулся от услуг капитана медицинской службы Свиря, попросив первым долгом:

— Товарищ командир эскадры, прошу поощрить особо отличившихся: офицеров Исмагилова и Русакова, мичмана Кудинова, главного старшину Хлопова, старшин Петрова и Шкерина, матросов Павлюка, Столярова, Силкина…

— Словом, всех ваших людей! — улыбнулся контр-адмирал. — Полным списком…

— Капитан напоследок учудил, — рассказывал в кают-компании Стрекачев. — Когда буксир испанцы приняли, привезли обратно его команду, старик залопотал что-то по-своему, а потом вдруг схватил мою руку и давай целовать! Я даже ошалел от неожиданности. Наверное, он и в самом деле бывший республиканец…

— Фалангист на такой развалюхе плавать не станет, — поддержал его кто-то из слушателей.

— Мне думается, хозяева эту дряхлую «Ивису» нарочно на верную погибель из Сеуты в Западную Сахару послали. Застраховали, видать, на кругленькую сумму — и отправляйся с богом на дно! — вслух размышлял помфлагштур. — Больно уж ветхая посудина, проржавела вся, как старая консервная банка.

— А у американцев-то кишка слаба оказалась! — ухмыльнулся Исмагилов.

— Дело тут не в кишке, — вступил в разговор Валейшо. — Логика их поведения ясна: зачем рисковать из-за паршивого сухогруза, на котором мало чего заработаешь? Вот если бы тонул знаменитый суперлайнер, тогда бы они риска не побоялись!

— Товарищ капитан третьего ранга, — обратился к нему Исмагилов. — Как вы считаете: должны нам дать медали за спасение утопающих? Стала бы у меня на кителе симпатичная колодочка в четыре ленточки!

— Главного старшину Хлопова я бы даже к ордену представил, — серьезно сказал Стрекачев. — Он сам вызвался и три раза нырял в затопленное машинное отделение. Запросто мог на какую-нибудь железяку напороться. Да и не вода там была, а вонючая масляная жижа.

— Не подкачал наш комсорг! — похвалил Валейшо.

— Моя школа, — подал голос сидевший до этого молча Павел Русаков.

— Почему ваша? — удивился Стрекачев. — Он же сигнальщик, а не трюмный?

— Шофером он был у меня рисковым, когда мы вместе на заводе работали, — без улыбки пояснил Павел.

Глава 18

Ураган расшвырял куда попало почти все застигнутые им суда, потому Атлантика выглядела пустынной. Когда штурманы «Новокуйбышевска» общими усилиями определили свое местонахождение, оно оказалось на десять миль левее счислимого — на траверзе острова Вознесения. Правда, в этом районе океана такая ошибка все равно, что для муравья несколько шагов в сторону на широкой лесной тропе. Но точность всегда была матерью судовождения.

«Новокуйбышевск» снова подходил к экватору, теперь уже с юга, только об этом мало кто думал. Настроение экипажа было тревожным. Гешке Некрылову становилось все хуже.

Он почти не приходил в сознание, в бреду звал Лиду, а она сидела возле постели, согревая ладонями его безжизненную руку.

Посоветовавшись с капитаном и первым помощником, Татьяна решилась на прямое переливание крови. Она всего несколько раз присутствовала на подобной процедуре, сама никогда ее не делала, но не видела другого выхода.

Людей с нужной группой крови в экипаже было несколько. Татьяна выбрала двоих: матроса Саломатина и предсудкома Сидорина. У обоих все последние анализы оказались безупречными.

Первым она положила рядом с Гешкой его закадычного дружка Толю Саломатина.

— У Гешки слишком сурьезная кровь, — шутил тот, — а у меня малость полегкомысленнее. Перемешаются — в самый раз получится мировой парень…

— Помолчите, Толя, — урезонила его Татьяна. — Делайте все, как я велю.

— Потребуется еще — я готов, — сказал Саломатин, когда процедура была закончена. — Для Гешки мне полведра не жалко!

После переливания крови лицо больного стало розоветь, с губ сошла синюшность. После второго переливания Некрылов окончательно пришел в себя. Но Татьяна понимала, что улучшение могло оказаться временным. Гешку нужно было срочно класть в стационар.

Капитан пытался связаться с пароходством, но ураган и в эфире что-то натворил, радиоволны не проходили.

— Вызывайте, пока не услышат, — приказал Семен Ильич радисту. Попытайтесь выйти на связь через другое какое-нибудь судно.

Наконец зона радиомолчания кончилась, на берегу приняли радиодонесение «Новокуйбышевска», велели ждать ответа и находиться на связи.

В это же самое время в радиорубку «Горделивого» пригласили командира эскадры Русакова. Его вызывала Москва.

— Новая вводная, командир, — сказал он, возвратясь на мостик, Урманову. — Министерство морского флота просит снять с одного из судов тяжелобольного, которому требуется срочная операция. Идем в Гвинейский залив. Рассчитайте курс в «Золотую точку» планеты — широта и долгота — по нулям.

Урманов еще с курсантских времен знал, что существует на земном шаре такое место, где сходятся все полушария: северное с южным и восточное с западным, запомнил даже его географические приметы: в 250 милях по экватору левее острова Сан-Томе и в том же расстоянии по нулевой параллели от столицы Ганы города Аккра. Знал и помнил, но не мог предположить, что приведет его когда-нибудь в это романтическое место шальная морская судьба.

Чуть позже стало известно название судна, на рандеву с которым направлялись корабли эскадры.

— «Новокуйбышевск»! — удивленно воскликнул Русаков-старший. — Да ведь там же наша Танюшка! Вот это встреча за тридевять земель!

Контр-адмирал тут же вызвал по трансляции пост энергетики и живучести.

— Павел, это ты? — спросил он. — Представляешь, какой случай! Идем к торгашу, на котором плавает наша Татьяна! Заболел там кто-то, просят взять к нам да борт.

— Готов дать самый полный, товарищ контр-адмирал! — живо откликнулся Павел.

— Лейтенанта Русакова приглашают на мостик! — проворковал динамик.

— Тетка твоя караул в эфире кричит, — сказал Игорю отец. — Вылечить кого-то не может. Готовься, пойдешь старшим катера.

— Тетя Танечка! — удивился и обрадовался тот.

Урманов со странным чувством слушал эти переговоры. В первый момент у него заныло в груди, словно внезапно дала знать о себе давно забытая болячка, но потом душа оцепенела в холодном безразличии. Все давно отболело и отмерло, недаром же еще древние называли время самым великим лекарем…

— Велено двигаться в точку с нулевыми координатами, Семен Ильич, доложил радиограмму Ковалев. — Там нас будут ждать советские военные корабли. — Передадим Гешку на один из них…

— Наши корабли? — просветлел капитан, которому тоже не хотелось оставлять своего матроса на чужой земле. — Генрих Силантьевич! скомандовал он старпому. — Курс в «Золотую точку»!

«Неужто эскадра Андрея?» — подумала Татьяна, узнав о решении Гешкиной судьбы. Но потом отбросила эту мысль, понимая, что немало советских кораблей плавает теперь на просторах Мирового океана. Она заторопилась в лазарет, подготовить больного морально и физически к предстоящему событию.

— Зачем мне уходить? — внезапно заупрямился Некрылов. — Я прекрасно себя чувствую. Вы же меня почти вылечили, Татьяна Ивановна!

— Пойми ты, Гешенька, там рентгеновская установка, прекрасная лаборатория. Там — квалифицированные хирурги! А здесь — ничего! Я не имею права подвергать риску твое здоровье!

— Вы меня уже с того света вытащили…

— При чем тут я? Это организм у тебя сильный, справился с тяжелым шоком. Там тебя по всем статьям проверят, исключат всякую случайность. Я сама тебя туда повезу, переговорю с корабельными врачами.

По-птичьи пискнув, включилась судовая трансляция, послышался хрипловатый голос помполита:

— Товарищи новокуйбышевцы, — сказал он. — Получена радиограмма из управления пароходства. Нас благодарят за спасение ценного и очень нужного для страны груза. По прибытии в Ленинград нам будет вручена денежная премия, а наиболее отличившихся членов экипажа отметят особо. Поздравляю вас от имени командования судна, партийной группы, комсомольской организации и судового комитета!

— Вот видишь, Геша, тебя могут к медали или ордену представить, ободрила больного Татьяна.

— За что? За то, что варежку свою раскрыл, другие из-за меня едва не перекалечились? — горько усмехнулся Некрылов.

— Первый помощник очень тебя хвалил. Он же в трюме рядом с тобой работал.

— Потому сам ходит с перевязанной рукой…

Урманов лучше многих других знал характер командира эскадры, но даже он порою удивлялся выносливости и неуемности контр-адмирала. Трудно было понять, когда тот отдыхал: ни одно корабельное учение, ни единый поступивший документ контр-адмирал не оставлял без пристального внимания. Почти круглые сутки работая сам, он не давал покоя всей эскадре.

— Вышли в открытый океан — каждую минуту используйте для боевой учебы, — требовал он от командиров.

Контр-адмирал долго читал проект приказа о поощрении участников спасательной операции. Собственноручно вписал еще несколько ценных подарков.

— Не хватит моего фонда, попрошу у главкома, — подписывая приказ, пояснил он.

— Советую обратить внимание на некоторые фамилии, товарищ командир эскадры, — пряча улыбку, сказал Урманов.

— А что? — указательным пальцем приподнял над переносицей очки Русаков.

— Это те самые люди, которых вы предлагали списать и отправить с оказией в базу…

— Не преминул уесть начальника?

— Никак нет, товарищ контр-адмирал, просто поста вил в известность. Может, их следует вычеркнуть?

— Оставляйте всех, — насупился контр-адмирал. — Вот займешь мое место, тогда сам узнаешь, почем фунт лиха, — сказал он, вставая из-за стола. — Это вам, молодым, все кажется: забронзовели ваши начальники, ветра свежего не чуют. А взвали вам на шею нашу ответственность, еще не такими консерваторами станете…

— Какой я молодой, товарищ контр-адмирал! — улыбнулся Урманов.

— Пока еще в кавалерах гуляешь…

«Золотая точка» оказалась пустынным клочком океана, только огромная чайка-фрегат кружилась над подходящими кораблями. Смотря на парящую гордую и одинокую птицу, Урманов невольно думал о том, что тысячи раз после Васко да Гамы проходили здесь каравеллы, галионы и клипера, не догадываясь, что минуют одно из самых необычных мест на земном шаре.

— Праздник Нептуна проведем после встречи с «Новокуйбышевском», сказал замполиту командир эскадры. — А пока готовьте его с комсомольцами по всем статьям, чтобы на всю жизнь запомнился!

Корабли застопорили ход и легли в дрейф. С «Горделивого» спустили на воду катер, который сделал несколько веселых кругов возле крейсера. Вскоре на горизонте забрезжило серое пятнышко.

— Машины у него хорошо отрегулированы, — смотря в бинокль на приближающееся судно, сказал Павел Русаков. — Ни дыминки над трубой. Видать, толковый механик на нем плавает.

С «Новокуйбышевска» тоже увидели советские корабли. Все свободные от вахты высыпали наверх, чтобы быть свидетелями этой встречи далеко от родной земли.

— Наверняка там есть кто-нибудь из моих однокашников, — с завистью посматривая на крейсера и большие противолодочные корабли, говорил Алмазов.

— Лучком бы у них разжиться, — вздыхала Варвара Акимовна. — Наш весь пророс и задрябнул.

Потом новокуйбышевцы потянулись в лазарет проститься с Некрыловым. Томп принес ему сувенир: сосуд-тыкву из Сомали. Он умело отреставрировал занятную фляжку, даже обновил цветной орнамент.

— Здесь все слезы, которые Лида возле твоей постели наплакала, пошутил Ян. Отношения рулевого с буфетчицей уже ни для кого не были секретом.

— Вы идете к военным, доктор? — спросил Томп Татьяну, грустно потупился и почти прошептал: — Только не останьтесь там насовсем…

К остановившемуся судну уже торопился катер, приплясывая на зыбких волнах, подойдя, ткнулся скулой в опущенный трап. На палубу поднялся молодой худощавый офицер.

— Лейтенант Русаков, — представился он капитану. — Прибыл за больным.

— Сейчас его принесут, — назвав свою фамилию, сказал Сорокин.

Татьяна шла следом за носилками, на которых лежал укутанный в одеяло Гешка.

— Игорек! — бросилась она к лейтенанту.

— Здравствуйте, тетя Танечка! — обняв ее, сказал тот. — Я с крейсера «Горделивый». На нем еще отец и дядя Павел.

— Все наши там? — изумленно воскликнула Татьяна.

— Почти все, — улыбнулся Игорь.

Гешке дали возможность попрощаться с заплаканной Лидой, потом осторожно снесли по трапу на катер. Татьяна сошла следом за носилками.

— Особенно не задерживайтесь, Татьяна Ивановна, — попросил ее капитан.

— Я быстро, Семен Ильич!

Крючковой катера оттолкнулся от трапа. Чихнув, зататакал движок. Юркая посудинка вновь заплясала на зыби.

— Значит, ты женился, Игорек? — говорила Татьяна, стоя рядом с племянником. — Как годы летят! Давно ли я тебя за руку водила?

— Меня до сих пор за ручку водят, — засмеялся тот. — Теперь — строгие дяди с большими звездами на погонах.

Корабль быстро матерел. Когда катер подбежал к нему, борт крейсера показался Татьяне громадной серой скалой, нависшей над океаном.

Носилки с больным осторожно подняли на палубу в специальной беседке. Вместе с Гешкой прокатилась наверх и Татьяна. Чьи-то ловкие руки подхватили беседочные стропы, аккуратно приземлили людей на разогретый солнцем, пахнущий соляром металл.

— Ты, сестренка, будто с неба свалилась! — басил Андрей Русаков, обнимая и целуя Татьяну. — В прямом и переносном смысле.

Чуть поодаль ждал своей очереди Павел.

— Павлик, ты-то откуда здесь? — восклицала Татьяна, трогая его офицерские погоны. — У тебя же сугубо мирная профессия!

— Ой, не говори, сестричка! Профессия, верно, мирная, только всю жизнь работаю на оборону. Видишь, какого красавца на своем стапеле отгрохал!

— Разберешься с делами, милости прошу в мою каюту, — сказал сестре Андрей, уступая место офицеру с медицинскими эмблемами на погонах.

— Начальник медицинской службы капитан Свирь, — представился тот. Что у вас? Несчастный случай? — спросил врач, кивнув в сторону больного.

— Нет, товарищ капитан, ранение при героических обстоятельствах! — нарочито громко, чтобы услышал Гешка, ответила Татьяна.

Особняком от всех на палубе застыл Урманов. Из-под синей с матерчатым козырьком пилотки выбивалась прядь тронутых сединой темно-русых волос. В суровом его облике появилось что-то незнакомое, и Татьяна, шагнув в его сторону, неуверенно произнесла:

— Сережа, вы?

— Здравствуйте, Татьяна Ивановна, — без улыбки ответил он. — Видите, как бывает в жизни: гора с горой не сходится, а моряки, как айсберги, всегда на плаву…

Эта его фраза обдала Татьяну холодом, она растерянно молчала, смотрела на Урманова, пока не услышала голос корабельного врача:

— Прошу вас в лазарет, доктор. Больной уже там.

Калининград — Москва — Голицыно

Примечания

1

Все хорошо, идем ко дну! (исп.).

(обратно)

Оглавление

Александр ПЛОТНИКОВ . ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА ФЛОТА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . КОРАБЛИ РОЖДАЮТСЯ НА СТАПЕЛЯХ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . «ЗОЛОТАЯ ТОЧКА» ПЛАНЕТЫ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18 . .