Виктор Шкловский ДВА БРОНЕВИКА Сценарий
Два броневика (Сценарий)
Тынянов полагает, что пушкинская проза появилась, как результат напечатания программ стихов. С другой стороны, мы наверное знаем, что первые гравюры были напечатаны не для эстетических целей, а для того, чтобы проверить гравировку образов. Таким образом, новая художественная форма может появиться благодаря эстетизации полуфабриката и закрепления случайного изменения. Наша литература страдает красноречием. Жесткость кинематографических форм, честность их, может способствовать изменению устарелой беллетристической техники. Кроме того, необходимо проверять режиссеров, они делают со сценарием, что хотят. Так были попорчены ряд сценариев. Дело между сценаристами и режиссерами должно слушаться при открытых дверях. В выигрыше будет читатель, который получит чертеж картины и увидит слово в новой служебной роли. Это хорошо и для слова, которое в литературе совершенно искокетничалось.
16 августа, 28 г.
Автор.
Часть первая
1. Ночь. Аппарат двигается но пустым улицам. Он идет от Балтийского вокзала вдоль обводного канала.
Везде пусто. Аппарат осматривается. Потушенные огни в городе (мы не видим идущего).
2. Вдоль улицы показывается автомобиль с одним зажженным фонарем. Кронштейн фонаря погнут, и сноп света направлен вверх.
3. Улица. Автомобильная фара высветляет одну сторону.
4. Стена дома. На стене показывается тень вооруженного человека с поднятой рукой.
5. Около автомобиля. Стоит автомобиль, наполненный вооруженными людьми. Перед автомобилем стоит человек, смотрящий в фонарь. Лицо его освещено. Освещена правая рука.
На правой руке повязка с надписью: «Н. М.» (народная милиция).
Человек смотрит в фонарь.
6. Крупно. Фонарь. Ниже лампочки лежит пропуск, выданный Военно-Революционным Комитетом для проезда автомобиля. На пропуске число: «29 октября 1917 года».
7. Патрульный машет рукой. Автомобиль движется.
Снять с автомобиля быстро бегущие совершенно пустые улицы Ленинграда.
8. Стена дома. На стене дома показывается огромная тень человека с мешком за спиной. Тень проходит по стене и исчезает.
9. Человек в нагольной черной шубе с мешком за плечами, в папахе, вообще одетый слишком по-зимнему, смотрит пристально вслед прошедшему автомобилю. Человек идет дальше.
10. Троицкий мост. Стоит человек.
11. Ночная Нева в огнях. Маленький кружок света, падающий на письменный стол. В кружке света пробрасываются карты. Идет карточная игра. Играющих не видно.
На абажуре прикреплен кусок клякспапира, еще более затемняющий и уменьшающий световое поле.
12. Рука снимает клякспапир. Световое поле увеличивается. На столе видны револьверы разных систем, начиная с браунинга и кончая старинным тульским пистолетом.
13. Кто-то встает у стола, подходит к окну. Открывает штору.
Очень раннее утро. Ленинград в тумане. Крыши серые и чуть блестят.
Слабая заря.
14. Владимирское училище. Сонный дневальный.
15. В комнате видны люди, сидящие за столом. Они разные: один вроде рабочего, двое в форменных фуражках, вроде мелких чиновников, третьи — лавочники. Они играют все в «21». Это — домовая охрана.
16. Человек опустил штору, и снова комната темна, и ясно виден только светлый круг. В круг попадают керенки, сложенные гармошкой. Игра продолжается.
17. Улица. На парадной двери висит дощатый щит. На дощатом щите воззвания, зритель не успевает их прочитать: идет бумажный тряпичник, который срывает воззвания и, свернувши их, всовывает в большой рогожный куль.
18. Человек внезапно остается перед пустой доской, поворачивается к ней спиной и спокойно начинает стучать ногой в дверь.
19. В подъезде. Люди, играющие в карты, испуганно закрывают руками револьверы.
20. Чиновник (Тюкин) крадучись, подымается, крадется на цыпочках к огромному медному тазу из-под варенья, тут же подвешенному, ударяет в него скалкой.
21. Лицо Тюкина меняется. Он испытывает вдохновение. Чувствует себя храбрым. Поправляет платок на шее.
22. Тюкин решительно бьет скалкой по медному тазу.
23. В подвале дома вскакивает человек и начинает барабанить по жестяной ванне.
24. В бельэтаже просыпаются двое и кричат и стучат стульями.
25. Люди, играющие в карты, после минуты оцепенения, начинают тоже кричать и стучать ногами об пол.
26. Тюкин с большим женским платком на шее, стучит и заглядывает в карты соседа.
27. Карты. «18».
28. Весь дом просыпается, везде орут, бьют в медные, жестяные и др. металлические предметы.
29. Большая, совершенно пустая комната. В комнате нет стульев. На полу, на шубе кто-то спит. Рядом с ним на полу же стоит большой трехрожковый примус, бидоны из-под бензина, лежит автомобильная цепь и мотор на боку.
30. Улица. Человек с мешком прислушивается.
Переходит на другую сторону улицы, отколупывает от дома штукатурку и начинает спокойно бросать кусочки штукатурки в окно 3 этажа.
31. Комната в 3 этаже. Человек спит. Аппарат обходит комнату: в одном углу спящий человек, в другом — груда картофеля, в 3 какой-то автомобильный хлам.
32. Человек, спящий под шубой, просыпается, надевает на белье шубу и, почти не открывая глаз, выходит из комнаты.
33. Сквозь пролет лестницы видна внизу перепуганная домовая охрана.
34. Человек в шубе спокойно проходит мимо кричащих людей, опускается к двери.
35. Дверь заперта какими-то очень сложными, но неубедительными предметами.
36. Человек, не обращая ни на кого внимания, разбирает запоры и открывает дверь.
37. Второй человек с мешком входит, смотрит и говорит:
ТОВАРИЩИ, ЧТО ЗА ГВАЛТ, ВЫ ОБАЛДЕЛИ?
38. Тюкин, переставая бить в таз, смотрит, облегченно вдыхает, говорит:
НЕТ. ТУТ ПРОИЗОШЛА РЕВОЛЮЦИЯ, ТАК — МЫ ЗАЩИЩАЕМСЯ.
39. Люди за столом берут карты в руки, продолжают играть.
40. Тюкин, подсмотревший в карты соседа, радостно подскакивает на стуле и кричит:
ДЕВЯТНАДЦАТЬ!
41. Комната в 3 этаже. Человек в шубе, шофер Карпов, садится на край постели. Человек с мешком, шофер Васильев, распаковывает мешок.
42. Из мешка вынимается четверть барана, мука, насыпанная в рукава рубашки, завязанные в виде кишки, ржаные лепешки с творогом, сметаной и наполовину рассыпавшиеся.
43. Васильев наливает из плоского бидончика на столе рюмку спирта, выпивает и, улыбаясь, обращается к Карпову:
Я ИМ В ДЕРЕВНЕ БЕНЗИН, ВМЕСТО КЕРОСИНА ПРОДАЛ. А У ВАС РЕВОЛЮЦИЯ?
44. Карпов зажигает примус, берет умывальную чашку, наливает в нее воду, кладет баранину туда, ставит чашку на трехрожковый примус.
Потом разжигает второй примус, маленький, берет сковородку, яйца и сало.
45. Кусочки сала на сковороде. Сало начинает кипеть.
46. Карпов отвечает Васильеву, разбивая яйца над сковородкой.
РАЗБИЛИ ЭТО МЫ ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ.
47. Васильев снимает шубу, оказывается в галифе, подпоясанных электрическим проводом, и в грубой солдатской нижней рубашке. Спрашивает:
А ЧТО ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО?
48. Крупно. В ведро падает яичная скорлупа.
49. Васильев ест. Отковыривает кусок мякоти и, катая его по столу, говорит:
ЗНАЧИТ, БОЛЬШЕВИКИ, А ТЫ ЧТО ДЕЛАЛ?
50. Карпов смотрит на него недоуменно, ест яичницу, отвечает:
КОНЕЧНО, СТРЕЛЯЛ ИЗ ПУЛЕМЕТА.
51. Васильев немного сердится и не понимает:
ДА ВЕДЬ МЫ С ТОБОЙ ЭСЕРЫ.
52. Карпов берет вилку, отвечает:
ВРОДЕ.
53. И начинает есть.
Конец первой части
Часть вторая
54. Освещенные солнцем ворота Михайловского манежа. Пустота. Посредине ворот стоит броневик Гарфорд.
55. Внутри броневика спит у пулемета человек.
МИХАЙЛОВСКИЙ МАНЕЖ БЫЛ НИЧЕЙ.
56. Цейхгауз. Висят черные шоферские шубы. Человек приказчичьего вида, каптенармус, примеряет новую шубу. Шуба ему нравится.
Смотрит на себя в маленькое круглое зеркальце, висящее на стене цейхгауза.
57. Цейхгауз полон магнето, шинами, автомобильными частями.
58. Каптенармус вздыхает, думает, потом одевает на шубу еще шубу, кладет в карман магнето.
Пытается одеть на себя автомобильную шину, с сожалением ее оставляет.
59. Внутренность броневика. Солнце освещает часть лица солдата, спящего внутри броневика. Солдат просыпается, смотрит в окошко на идущего каптенармуса, говорит:
ШКУРА.
60. Рука толчком переводит трамвайную рукоятку со «стоп» на «средний».
61. Утро. Из трамвайного парка выходит вагон.
Из трамвая выходит вожатый с ломиком для перевода стрелки. Переводит стрелку.
62. Идет трамвай. На площадку вскакивает кондуктор. Рабочие спрашивают:
КУДА ПОЕДЕМ?
63. Вожатый улыбается, отмахивается, переводит рукоятку на полный ход. Нога вожатого, весело постукивающая в звонок.
64. Кондуктор подходит к вожатому сзади.
65. Вожатый оборачивается и говорит:
В ЦЕНТР ПОСМОТРЕТЬ.
66. Пулковская обсерватория. Раскрытый купол, как арбуз навырез.
67. Работает механизм, двигающий главный рефрактор.
68. Обсерватория. Показать противовес подшипника
69. и часов механизма, поворачивающих трубу.
70. Обсерватория внутри напоминает башню броневика. У телескопа сидит ученый. Астроном смотрит в телескоп.
Дать звездное небо длинным затянутым кадром до 10 метров.
71. Ученый что-то записывает очень длинное и сложное.
ТАК СОСТАВЛЯЕТСЯ КАРТА ЗВЕЗДНОГО НЕБА.
72. Двигается механизм.
73. Гимназист едет на велосипеде. Под рукой у него связка газет.
74. Комната мелкобуржуазного вида. Тюкин ходит по середине комнаты, волнуясь.
75. Дуга трамвая скользит по проводам. Снять с трамвая бегущую землю, воробьи вспархивают стаями из-под самых колес.
76. Трамвай внутри полон вооруженными рабочими, невооруженными рабочими и интеллигентами.
МИТИНГ НА КОЛЕСАХ.
77. Внутри трамвая спорят, галдят. Входит кондуктор, подымает руку, говорит:
ГРАЖДАНЕ, ВЫСКАЗЫВАЙТЕСЬ ПО ПОРЯДКУ.
78. Стекла трамвая заклеены списками номер 3 и 5, воззваниями Революционного Комитета, контрвоззваниями.
79. На ходу вскакивают Васильев и Карпов. Васильев спрашивает:
КУДА ИДЕТ?
Никто не отвечает. Все заняты спором.
80. В комнату Тюкина входит гимназист, бросает связку газет, убегает.
81. Тюкин берет газету, смотрит. Юнкерская газета «Серая шинель» с крупными заголовками:
МЫ ТРЕБУЕМ ХЛЕБА И МИРА.
82. Медленно поворачивается телескоп. Астроном смотрит в небо.
83. Бежит вагон трамвая. Внутри вагона уже переменилась публика. Все митингуют.
84. Васильев смотрит из вагона, чтобы сообразить, где едут.
85. Громадная очередь за хлебом митингует сбиваясь. Митинг старается сохранить признак очереди.
Люди цепляются друг с другом по трое, как остаток слова в рассыпанном наборе.
86. У входа в Михайловский манеж. Входит Карпов и Васильев.
87. Человек из автомобиля вылезает, что-то горячо объясняет Васильеву.
88. Из недр огромного Михайловского манежа собирается еще куч ка солдат. Назначает дневальных. Дневальные с винтовками становятся у ворот.
89. В комнате чиновника; Тюкин подходит к окну, смотрит. Прямо против него здание Владимирского училища.
90. Тюкин подходит к квадратику паркетного пола. Пробует рукой — не шатается ли. Хочет что-то достать, не достает.
Подходит к зеркалу, примеряет кепку, кепка ему не нравится, одевает чиновничью шапку с кокардой. Доволен, говорит:
ТАК СМЕЛЕЕ.
Зовет. Входит немолодая кухарка, подает ему шинель.
91. Тюкин, с газетами под рукой, уходит.
92. На главных часах Пулковской обсерватории без одной минуты 12.
93. Работает механизм времени. Автоматическое соединение проводов.
94. Берег Невы. На Петропавловской крепости у пушки показывается дымка выстрела.
95. На Троицком мосту. Тюкин смотрит на часы.
96. В его квартире кухарка смотрит на часы.
97. В Михайловском манеже шофер смотрит на часы, вделанные в переднюю доску автомобиля Пакарда.
98. В какой-то квартире в бельэтаже просыпается человек и смотрит на маленький будильник.
99. На Невском люди смотрят на думские часы. Вся Дума заклеена воззваниями.
100. Весь город смотрит на часы.
101. Михайловский манеж. Васильев с удовольствием говорит Карпову:
ВСЕ-ТАКИ, ХОТЬ ВРЕМЯ ДВИЖЕТСЯ.
102. Обсерватория. На плечо астронома опускается чья-то рука. Астроном оборачивается.
103. Перед ним казачий офицер с усталым и небритым лицом.
104. Офицер говорит:
СЛЕЗАЙТЕ, ГРАЖДАНИН!
105. Ученый с недоумением, но все же послушно, слезает.
106. Офицер садится на его место, смотрит в трубу.
107. Звездное небо. Офицер оборачивается к астроному и говорит устало:
КАКАЯ МЕЛОЧЬ.
108. Барельеф над входом в Михайловский манеж. На барельеф смотрит Тюкин, с газетами под мышкой, опускает глаза.
109. У ворот Михайловского манежа стоит дневальный. У дневального в руках винтовка. На штыке винтовки наколоты пропуска.
110. Тюкин подходит к солдату, любезно и испуганно говорит:
ТОВАРИЩ, НЕ ХОТИТЕ ЛИ ПОЧИТАТЬ?
Протягивает связку газет.
111. Солдат берет почти всю пачку, смотрит на нее, потом накалывает на штык, как пропуск.
112. Михайловский манеж. Слева стоят грузовики, справа — броневики.
113. В воздухе, на высоте двойного человеческого роста, стоит дым от заводки машин. Сбоку лежит корпус грузовика, снятого с шасси.
114. Карпов, Васильев, шофера и пулеметчики усиленно спорят друг с другом.
115. Среди шоферов в черной кожаной куртке, очень хорошо сидящей, с узенькими погонами, английского типа, усиленно спорит молодой и красивый офицер Ганжумов (у Джон-Рида он называется Ханджумов). Ганжумов становится на сиденье шофера и говорит:
ТОВАРИЩИ, МЫ НЕЙТРАЛЬНЫ, МЫ КАК ВИКЖЕЛЬ, КАК ТРАНСПОРТНИКИ.
116. Лицо говорящего Ганжумова. Ганжумов говорит, как иностранец, отчетливо артикулируя.
117. Шофера слушают. Ганжумов пользуется среди них уважением. Это боевой офицер.
118. Сбоку стоит высокий черный офицер без погон Халил-Бек. Халил-Бек говорит:
ПО-МОЕМУ, ВЗЯТЬ БРОНЕВИК И ЕХАТЬ НА ДОН.
119. Васильев вскакивает, показывает кулак, говорит:
МЫ ТЕБЕ ПОЕДЕМ!
ПРИМЕЧАНИЕ. Халил-Бек действительно взял броневик системы Остена с шофером и двумя помощниками, он проехал на нем до станции Винницы, идя грунтовой дорогой. Под Винницей он был взят с боя 3 броневиком. Сбежал из плена, был в Новочеркасске, и там его зарубили офицеры шашками, как это ни странно, за демократические убеждения.
120. Васильев говорит:
Я ЗА НЕЙТРАЛИТЕТ. ЭТИ БОЛЬШЕВИКИ НАМ РОССИЮ ПОГУБЯТ.
121. Карпов, не подымая головы, не переменяя позы, бурчит:
ДРУГУЮ ЗАВЕДЕМ.
122. Рука чертит на бумаге план Михайловского манежа.
123. Владимирское училище. Над столом склонилось несколько человек: коротко остриженный Филоненко, бывш. комиссар временного правительства при штабе верховного главнокомандующего, опустивший свою круглую голову с торчащими ушами, авторитетно что-то объясняет юнкерам.
124. План Михайловского манежа. Показано, как можно на него напасть сзади с Садовой улицы, через окно и как можно въехать в ворота.
125. В стороне от стола в большом кресле сидит юнкер с винтовкой. Чистит ее, смотрит в дуло, собирает замок.
126. Михайловский манеж. Ганжумов продолжает вести митинг, говорит:
ТОВАРИЩИ, БУДЕМ ГОЛОСОВАТЬ.
127. Филоненко подходит к окну, смотрит на улицу, говорит:
НАРОД НАС ПОДДЕРЖИТ.
128. Аппарат идет через улицу на высоте второго этажа и входит в окна Тюки на, живущего против Владимирского училища.
129. Тюкин в пальто сидит усталый, замученный и испуганный. Перед ним стоит Марфа.
130. Тюкин что-то говорит ей, а она смотрит на него с изумлением и как будто с презрением.
131. Перед Михайловским манежем возятся с Гарфордом, стоящим в воротах.
132. Карпов пытается завести броневик. Залезает вовнутрь.
133. Заливка эфиром или бензином компрессионных краников броневика.
134. Карпов вылезает из броневика, пытается завести броневик, упершись ногою в ручку. Машина не заводится.
135. Карпову помогает пулеметчик. Входит Ганжумов, говорит Карпову:
С ХОДА ЗАВЕДЕМ.
136. Гарфорд припряжен к большому грузовику, на котором шофер сидит чрезвычайно высоко. Это такая машина, которая может служить тягачом.
137. Грузовик начинает крутить за собою по площади броневик.
Карпов сидит внутри броневика, освещенный светом через несколько отверстий. Рядом с ним в качестве помощника пулеметчик.
138. Нога на конусе. Нога вжимает конус.
139. Переводка рычага на вторую скорость.
140. Карпов включает конус.
Съемка снаружи. Веревка или цепь между броневиком и грузовиком натягивается. Колеса как будто тормозятся.
141. Нога на конусе. Карпов вжимает конус. Веревка ослабевает. Колеса не крутятся, идут юзом.
142. Новое включение.
143. Дым из глушителя броневика.
144. Пулеметчик говорит Карпову:
ИДЕМ К НАШИМ.
145. Карпов улыбается внутри броневика.
146. Съемка снаружи: броневик и грузовик.
147. Броневик дает задний ход, тащит за собой грузовик. Две машины как будто играют в то, кто кого перетянет. Цепь лопается.
148. Из Михайловского манежа выбегает Ганжумов, кричит:
СТОЙ, СТОЙ!
149. Карпов дает передний ход, машина быстро идет вперед.
150. Гарфорд идет в сторону Невского.
Из верхнего отверстия башни уходящего броневика высовывается пулеметчик, машет рукой и кричит:
ДО СВИДАНИЯ, ТОВАРИЩИ, НАШИХ НЕТ!
Конец второй части
Часть третья
151. Гатчинский дворец. В большой пустой комнате Керенский играет в шахматы с адъютантом.
152. Доска. Адъютант дает Керенскому шах и мат. Керенский смотрит на него и говорит:
ПРЕЖДЕ ВЫ МЕНЯ НЕ ОБЫГРЫВАЛИ.
153. Керенский начинает расставлять шахматы, спрашивает у адъютанта:
ВСЕ ВЫХОДЫ ДВОРЦА ОХРАНЯЮТСЯ?
154. Адъютант вежливо отвечает:
У ДВОРЦА ТОЛЬКО ОДИН ВХОД.
155. Керенский подходит к окну.
156. Из Гатчины далеко видно, там, за окном, зарево, которое стоит над горизонтом от фонарей большого города.
157. Рука, лениво перебирающая струны гитары.
158. Внутренность броневика. Двери броневика открыты.
159. Сидит Васильев, играет, поет:
ОДИН, ОДИН БЕДНЯЖЕЧКА,
КАК РЕКРУТ НА ЧАСАХ…
160. Пустота огромного манежа. Высокие закопченные свечи.
161. Зал бывшего дворца Сергея Александровича. В углу комнаты стоит огромный канделябр, похожий на дерево. Под его ветвями стол. За столом Карпов рассматривает 3-х дюймовый снаряд с чекой (шплинтом) в ударной трубке.
162. Подъезд дворца. На Невском стоит большой Гарфорд.
163. Здание дворца. Карпов перебирает снаряды, разговаривает со штатским, сидящим за столом. На стенах плакаты, воззвания большевиков.
Среди них воззвание о защите учредительного собрания, воззвание о наступлении на Керенского.
164. Михайловский манеж. Ворота манежа закрыты дымом. В клубах дыма вкатывается грузовик.
165. Каптенармус, стоя на подножке, маша рукой, кричит:
СВОИ, СВОИ!
166. Васильев смотрит. Внезапно со дна грузовика встают вооруженные юнкера, бегут к машинам.
167. Подбегают к Васильеву, кричат:
ЗАВОДИ!
168. Васильев ставит гитару на землю.
169. Юнкера одевают шоферские шубы и становятся у ворот манежа.
170. Дворец Сергея Александровича. Васильев пошел к выходу, потом подумал о чем-то, вспомнил.
Снял со своей фуражки кокарду и прикрепил на ее место знак броневиков — пулемет на колесах с крыльями (отсутствие кокарды означало форму солдат большевиков, вместо кокарды, они носили арматуру, снятую с погон своей части).
171. Растерянный Васильев возится около своего броневика. Подымает голову, спрашивает у юнкера:
КУДА ЕДЕМ?
172. Юнкер лениво тыкает Васильева штыком. Тот смотрит на юнкера и заводит броневик.
173. Дым в манеже спускается еще ниже.
В дыму во внутренность броневика садятся еще несколько юнкеров.
174. Дворец Сергея Александровича. Звонит телефон. Штатский человек разговаривает по телефону.
175. Утро на пустом Невском. Слегка пылит. Улицы совершенно пусты. Улицы сняты через горизонтальное окошко броневика, образованное полуспущенными броневыми шторами. Эта полоса, шириною в 3 пальца, бежит поперек Невского. Броневик идет от адмиралтейства к Александровскому вокзалу.
176. Внутри броневика. В башне (лучше взять Ланчестер) юнкер залаживает бронебойное ядро (стальное, блестящее без всякой головки) в дуло пушки Гочкис.
177. Бегущий Невский сквозь отверстия бойницы броневика. Юнкер смотрит, задумался на несколько минут. Картина Невского сменяется старым Невским 14 г. с богатыми домами, магазинами.
Юнкер смотрит, лицо у него сурово.
Опять бежит пустой Невский.
178. В броневике два юнкера внизу за спиной Васильева, который сидит за рулем. В броневике жарко. Гимнастерки юнкеров расстегнуты. Васильев скинул шубу, и она лежит вокруг него. Спина Васильева освещена двумя кругами от задних отверстий броневика.
179. Юнкер смотрит назад.
Через два отверстия видно убегающее адмиралтейство.
180. Гарфорд снят снизу, прямо из-под колес. Пулеметчик завел Гарфорд.
В Гарфорд спешно садятся рабочие с винтовками на веревочках, среди них какой-то старый человек в черной шляпе.
181. Лицо Васильева видно в переднем отверстии. Броневик поворачивается, делает круг по Невскому и начинает двигаться задним ходом.
182. Внутри броневика. Васильев сидит, положив правую руку на штурвальное колесо, левой оперся на спинку сиденья. Голова повернута назад.
183. В заднем отверстии броневика виден Невский и бегущий по нему Ланчестер.
184. Васильев за рулем Ланчестера. В переднее отверстие виден Гарфорд.
Под движущимся Гарфордом к глушителю приделан гудок из 3 трубок. Из этого гудка 2 раза показывается длинный дым и один раз короткий.
185. Ланчестер. Пушка стреляет.
186. Васильев у руля с открытым ртом.
187. Три раза показывается дым на сером фоне.
Лицо Васильева. Васильев говорит:
КАРПОВ.
188. Второй выстрел из пушки в башне.
189. Внутри Гарфорда. Сжимаются компрессоры 3-х дюймовой пушки (стреляют).
190. Внутри Ланчестера. Бегут по бокам, в боковых отверстиях улицы, вывески города.
Кто-то открывает, закрывает окна.
Виден переполох на улице.
191. Гарфорд. Васильев внезапно поворачивает руль и идет в сторону адмиралтейства.
192. Адмиралтейство показывается в узком горизонтальном кадре,
193. а броневик Гарфорд — в задних круглых отверстиях.
194. Внутри броневика. Васильев борется с юнкером, который хочет повернуть руль.
195. Внешняя съемка. По Невскому проспекту, как безумный, от одной стенки к другой катится, залезая на панели, как будто чудом проходя мимо столбов, броневик Ланчестер.
196. Пушка стреляет.
197. Показать развороченную крышу в одном из боковых домов (промах).
198. Броневик заворачивает в сторону Михайловской улицы и останавливается около решетки Русского музея.
199. Юнкера вытаскивают Васильева.
200. Квартира против Владимирского училища. Спит Тюкин.
201. Входит его кухарка. Бросает дрова.
202. Тюкин просыпается, спрашивает:
СТРЕЛЯЮТ?
203. Кронверкский проспект. Едет грузовик, переполненный людьми.
На грузовике столько пулеметов и людей, что если бы он начал сражаться, то нужно было бы скинуть половину оружия.
Даже на крыльях машины лежит по человеку (грузовик снят отступающим аппаратом).
204. Шофер как-то особенно осторожно поворачивается медленно небольшим кругом.
205. Грузовик рванулся вперед, остановился.
206. Люди на грузовике подняли руки, закричали.
За грузовиком была привязана 3-х дюймовая пушка. Сейчас она оторвалась.
207. Осаживают грузовик, связывают веревку, пушка снова тронулась.
208. Гребецкая улица оживлена. Одиночные солдаты с винтовками. Солдаты явно идут в одну и ту же сторону.
209. У ворот дворник, кухарка и всякий «простой люд».
210. Окна Владимирского училища. Из окон выглядывает пулемет. Он повертывается направо и налево, как будто рассматривая.
211. Смонтировать с движения пулемета показ Гребец-кой налево и направо.
212. Справа с Большого проспекта и слева от красного дома Тривуса идут одиночные солдаты. Люди сгущаются, готовятся к нападению.
213. Прыгает по ухабам орудие за грузовиком.
214. На грузовике кричат:
СТОЙ, СТОЙ!
215. Комната во Владимирском училище. Стоят кровати. С маленькими железными переплетами окна заложены матрацами. Лежа на полу, юнкер пишет записку:
КЕРЕНСКОМУ. ЕСЛИ ВЫ НЕ НАЧНЕТЕ НАСТУПЛЕНИЕ С ГАТЧИНЫ, НАС УНИЧТОЖАТ.
216. На Зверинской улице к броневику привязывают опять оторвавшуюся пушку уже куском кабеля.
217. Перед юнкером стоит маленький бойкий гимназист, берет записку, накидывает на себя серую шинель и хочет одеть юнкерскую кепку. Шинель полами лежит на земле.
218. Юнкер устало смеется, говорит:
ПОЕДЕШЬ ГИМНАЗИСТОМ.
219. Дом перед Владимирским училищем. Забор в глубине двора разломан.
Во двор на руках вкатывают орудие.
220. Владимирское училище. Пушка в подворотне дома. Пушка стреляет.
221. Фасад дома перед Владимирским училищем. На окнах стояли горшки с цветами.
При выстреле все горшки падают на улицу.
222. Неповрежденным стоит Владимирское училище.
НЕ ПОПАЛО.
Конец третьей части
Часть четвертая
223. Крыша Владимирского училища. На четвереньках за гребнем крыши ползет гимназист. Переползает на соседний дом.
224. Комната перед Владимирским училищем. На четвереньках на полу стоит Тюкин.
225. Паркет. Одна планка вынута. В тайничке лежит револьвер типа нагана, завернутый в промасленной тряпке.
Тюкин берется за наган.
227. Под воротами. В подворотне стоит пушка. Пехотинцы возятся с ней, не могут навести ее на Владимирское училище.
228. Кухарка около орудия остановилась. Она с корзинкой шла на базар. С трудом справляется с затвором, открывает затвор. Смотрит в дуло пушки, как в трубу.
229. Небо, видимое через дуло, как через трубу.
230. Пушка начинает двигаться.
231. В отверстие показывается стена Владимирского училища.
232. Кухарка закладывает снаряд. Пехотинец стреляет.
233. Комната перед Владимирским училищем. Тюкин на полу вздрогнул от выстрела. Не решился взять револьвер, закрыл тайник неплотно квадратиком паркета.
234. Гимназистик спускается с дома по пожарной лестнице.
235. У решетки «Музея Александра III».
236. Васильев стоит у решетки. Юнкера перед ним с винтовками.
237. Юнкер смотрит на часы. 12 часов на ручном браслете.
238. Часы без одной минуты 12 на всех часах Питера: на публичной библиотеке, на Думе, на часах Винтера, на часах под аркой главного штаба.
239. Чиновник, сидя на полу, смотрит на часы.
240. Петропавловская крепость.
Перед ней стоит на другой стороне реки человек с часами.
241.12 часов на золотых часах. Пушка не стреляет.
242. Пулковская обсерватория. Оставленный механизм времени.
243. На месте астронома у трубы спокойно сидит кошка.
244. Человек (на набережной) от неожиданности, что пушка выстрелила, роняет часы.
245. У решетки музея стоит Васильев. Юнкер говорит ему растерянно:
НЕ ВЫСТРЕЛИЛИ.
246. Падают в саду на Михайловской площади листья. Ветер несет их. Листья летят под ноги Васильева. Васильев берет кленовый лист черенком в зубы.
247. Юнкер участливо спрашивает его:
ЗАКУРИТЕ?
248. И дает портсигар.
249. Портсигар с тысячей монограмм, с фигурой женщины, со слоном, с хлесткими подписями.
250. Васильев берет в руки портсигар, смотрит и говорит:
И У МЕНЯ ТАКОЙ ЖЕ, А ВОТ ВЫ МЕНЯ РАССТРЕЛИВАЕТЕ.
251. Путиловское шоссе. Быстро работая ногами, в черном макинтоше, едет маленький гимназистик.
252. Усталые, разрозненные солдаты группками, поодиночке идут навстречу ему, из Пулково на Ленинград к большевикам. Туманно. Дождит.
ПРИМЕЧАНИЕ. Кадр сужен капюшоном, накинутым на голову гимназистика.
253. Юнкера стоят перед Васильевым, взявши винтовки. Один отошел в сторону, протягивает руку, говорит:
КАПЛЕТ.
Потом смотрит на Васильева и говорит почти просяще:
А ВЫ МОЖЕТ БЫТЬ НАС ПОВЕЗЕТЕ?
254. Васильев бросает папиросу и говорит:
ЛАДНО, ЕДЕМ, Я ВАМ НЕ СУСАНИН.
255. Комната Тюкина. Входит Тюкин, говорит устало:
ЕЩЕ ДЕРЖАТСЯ?
256. Потом идет к квадратику тайника. Хочет поправить тайник. Заглядывает в него.
257. В тайнике пусто. Тюкин в ужасе. Смотрит на часы. Час.
258. Открывается дверь. Входит кухарка. На подносе у нее кофе, хлеб, масло.
259. Чиновник машинально садится за стол.
260. Кухарка ставит перед ним на стол поднос. Наклонилась.
261. Тюкин с ужасом видит: на груди кухарки, за кофтой, засунут наган. Тюкин глотает, обжигаясь кофе.
262. Фонтан с колоннами на Петергофском шоссе. Из струи воды пьет гимназист.
263. Раскрытый купол обсерватории. Одиноко стоит труба. Сырость на медных приборах.
264. Из каше боевого отверстия броневика.
265. Крыша гостиницы «Астория». На краю крыши смотрят 2 мальчика разведчика.
266. Из щели с места шофера. Слева наступают из-за дерева матросы.
267. Во тьме броневика. Ноги пулеметчика. Они вздрагивают.
268. Из броневика. Рустованная стена здания. Броневик стоит рядом на тротуаре со зданием бывш. министерства земледелия.
269. Из верхнего отверстия броневика. Высоко задран пулемет для того, чтобы попасть в крышу.
270. Глаза шофера через щель смотрят вверх.
271. С крыши падает тело мальчика.
272. Лицо Васильева, перерезанное поперек узким светом из отверстия окна.
273. Васильев смотрит вбок.
274. Слева, со стороны Исаакиевской площади, близко прижимаясь к земле, ползут матросы. Они пробираются к броневику.
275. Васильев трогает машину и прижимает ее еще ближе к дому.
276. Пулеметчик сверху напряженно старается достать пулеметом матросов, но около броневика образовалось мертвое поле (т. е. большое пространство, находящееся вне огневого действия. Оно образуется по линии между предельной близостью пулеметного огня и стенкой броневика).
277. Сквозь щель. Матросы у броневика.
278. Внутри броневика. В отверстия показываются штыки.
279. Васильев у руля.
280. Юнкер приставляет к затылку его винтовку.
281. Гатчинский дворец. Керенский стоит у окна.
282. Входит придворный лакей. Начинает убирать шахматы.
283. Керенский спрашивает:
КУДА?
284. Лакей спокойно отвечает:
КАК ЖЕ, ОНИ МУЗЕЙНЫЕ.
285. Керенский проходит по комнате, смотрит на лакея и говорит:
ВЫХОД ЗАНЯТ БОЛЬШЕВИКАМИ?
286. Лакей кивает головой.
287. Керенский наклоняется к уху лакея, спрашивает:
ДРУГОГО ВЫХОДА НЕТ?
288. Лакей смотрит на него, отвечает:
ЕСТЬ ЧЕРЕЗ ПОДВАЛ.
289. Петергофское шоссе, видимое через отверстие быстро идущего Гарфорда. Вдали виден утекающий велосипедист.
290. У Гатчинского дворца. Керенский садится в автомобиль.
291. Автомобиль дает ход, трогается вперед и закрывается облаком дыма и пыли.
292. Дым падает. С запиской в руках стоит гимназист и протягивает ее в сторону уходящего автомобиля.
293. Лакей смотрит на гимназиста и говорит ему, взяв записку:
К КЕРЕНСКОМУ? В МУЗЕЙ ОТДАЙ.
Отворачиваясь, идет, потом подзывает мальчика, говорит:
ПОЙДЕМ ХОТЬ ЧАЙ ПИТЬ.
Конец четвертой части
Часть пятая
Внутри броневика. Васильев говорит:
ЛАДНО, ПОЕДУ.
294. Исаакиевская площадь. Аппарат начинает подыматься и снимает разными горизонтами из разных этажей «Астории». Аппарат подымается до уровня крыши Исаакиевского собора. Аппарат снимает крышу Исаакиевского собора.
295. На крыше два ангела смотрят в сторону Гатчины. Ангелы большие, тяжелые, работы Пименова.
296. У барабана купола Исаакиевского собора. Стоят у решетки люди. Смотрят через решетку в сторону Гатчины.
297. С крыши Исаакия. Панорама Ленинграда с Исаакиевского собора. Аппарат обходит Исаакиевский собор вокруг барабана.
298. Тюкин среди толпы у решетки смотрит вдаль в театральный бинокль. Опускает бинокль, говорит:
ПЛОХИЕ СТЕКЛА — НАШИХ НЕ ВИДНО.
299. Исаакиевская площадь, снятая сверху. Маленькой коробочкой через пустынную площадь пробегает броневик.
300. На площади пусто, остался один труп матроса.
301. Тюкин на крыше говорит соседу:
БРОНЕВИК ПОШЕЛ НА ПОМОЩЬ ЮНКЕРАМ.
ПРИМЕЧАНИЕ. Такое ожидание на крыше собора представляет собой исторический факт. Во время наступления Юденича, приблизительно в то же время — в октябре, ноябре — вышка Исаакиевского собора посещалась, как никогда. Люди влезали, чтобы посмотреть на Юденича.
302. Шоссе. По шоссе несется автомобиль Керенского.
303. Заяц перебегает ему дорогу.
304. Мелькают дома, видимые через отверстия броневика. Внутри радостный Васильев и юнкера. Скорость движения все возрастает. Юнкер говорит юнкеру:
ШОФЕР УНЯЛСЯ. ПОСПЕЕМ К ВЛАДИМИРСКОМУ.
305. Пулковская обсерватория. Около обсерватории стоит Гарфорд.
306. Пулковская обсерватория внутри. Астроном сидит у трубы. Карпов рядом, вроде телохранителя. В комнате беспорядок: стул лежит на боку. Карпов подходит к стулу и ставит его на место.
307. В каше бокового отверстия. Петропавловская крепость, растянутая в каше от быстрого движения.
308. Броневик проезжает через питерские горбатые мосты.
Небо.
Через отверстие двери — скошенное здание, арка Эрмитажа.
Скорость движения броневика возрастает.
309. Внутри броневика. Юнкер кричит Васильеву:
ОЛУХ, НЕ ТА ДОРОГА, ЧЕРЕЗ ТРОИЦКУЮ НАДО.
310. Снова мост, арка Эрмитажа.
Беспокойство внутри броневика.
311. Через переднюю створку. Сенатская площадь, 2 гранитные вазы по сторонам широкой лестницы, идущей в воду.
312. Васильев делает поворот в эту сторону, потом броневик идет снова вперед.
313. Сход к воде полукруглыми лестницами Дворцовой набережной. Лестницы видны через боковые отверстия броневика. Ступени.
314. Небо в задних отверстиях броневика.
Вода, косо снятая через переднее окошко.
315. Перила, совсем близкие через левое отверстие.
316. Гранитная стена через правое отверстие.
317. Внутри броневика. Васильев у руля.
Деталь: нога наступает на газ.
318. Вода вливается через отверстие передней створки.
319. Вода волной вливается в броневик.
320. Разбитые окна Владимирского училища.
321. В куполе Исаакиевского собора (купол Исаакиевского собора состоит, как известно, из конической конструкции железо-гончарной и из фальшивого сферического купола. Там, в пустоте этой ложной конструкции, идут набок положенные лестницы). По лестницам печальной разочарованной вереницей идут люди, стоявшие наверху Исаакиевского собора. Впереди Тюкин.
322. Раскрытый купол Пулковской обсерватории.
323. Медленно движется звездное небо (очень длинный план не менее 15 метров). Звезды встают и опускаются.
ПРОШЛИ ОДНИ ЗВЕЗДНЫЕ СУТКИ.
324. Пулковская обсерватория. Астроном у трубы. Зовет Карпова.
325. Карпов подходит к трубе, смотрит:
326. Звезды.
Работают часы механизма времени.
327. Работает механизм, поворачивающий трубу.
328. Невский проспект. Тюкин стоит с газетами под рукой и предлагает их прохожему. Кричит:
КУПИТЕ ГАЗЕТУ У НЕУНЫВАЮЩЕГО, САБОТИРУЮЩЕГО ИНТЕЛЛИГЕНТА.
329. Кухонные часы показывают без 3 минут 12.
330. Кухарка смотрит.
331. Петропавловская крепость.
332. Показ часов Думы, публичной библиотеки,
333. главного штаба, ручных,
334. будильников.
335. Кухарка смотрит.
336. Петропавловская крепость.
337. Работает механизм времени на Пулковской обсерватории.
338. Контакт.
Петропавловская крепость. Пушка стреляет.
339. Дым над рекой.
340. Кухонные часы без двух минут 12. Дрогнули стекла.
341. Кухарка слышит выстрел и переводит часы.
ВРЕМЯ ДВИНУЛОСЬ СНОВА, НО УЖЕ В НОВЫХ РУКАХ.
342. Карпов у машины обсерватории, смотрит, говорит:
БУДЕТ ЧТО РАССКАЗАТЬ ВАСИЛЬЕВУ.
343. Карпов смотрит в трубу на небо.
344. Звездное небо.
345. Гарфорд стоит у обсерватории.
Конец
Я. Левченко «РЕВОЛЮЦИЯ ВКЛЮЧИЛА СКОРОСТЬ И ПОЕХАЛА…» Броневик в прозе Виктора Шкловского
Для того, чтобы включить скорость, необходимо знать, где и как это делается. Таков простой тест на техническую грамотность, которую протагонист автобиографических романов Виктора Шкловского ставил выше идеологической определенности. «Шоферу важно прежде всего, чтобы машина шла, а не кто на ней едет»[1]. Этому шоферу в мемуарном романе «Сентиментальное путешествие», о котором и пойдет речь в настоящей заметке, всегда уподобляются лучшие военачальники — например, генерал Корнилов, который воевал, потому что война была его работой. Шкловский и себя числил технологом, знающим, «как сделан автомобиль»[2] и оттого равнодушным к «цвету флага над крепостью города»[3]. Поэтому и революция привлекала его как механизм смены, как реализация теории или даже как предельный случай искусства[4] коль скоро это последнее понималось ОПОЯЗом как технология. Шкловский воспринял революцию в терминах автомобилизма, однако управлять ею ни у кого не получилось. То, что выглядело машиной, оказалось стихией.
Первая часть «Сентиментального путешествия», изданная еще в 1921 году под названием «Революция и фронт», вначале противопоставляет гнетущую кустарность царской России и бодрую технологичность наступающей революции, после чего намеренно разрушает эту оппозицию, показывая, как революция захлебнулась из-за недостаточной технической грамотности ее участников.
Вторая часть, написанная уже в эмиграции (1922) и знаменательно озаглавленная «Письменный стол», резко обрывает динамику, которой пронизана «Революция и фронт». Метафора машины, устойчивая и частотная для этого текста, остается ключевой для Шкловского еще некоторое время. Так, в «Третьей фабрике» (1926), богатой прямыми и косвенными ламентациями по поводу регламентации искусства и «замерзания» политики, метафора скорости еще бросается в глаза: «Воздух при 100 верстах в час существует, давит. Когда автомобиль сбавляет ход до 76-ти, то давление падает. Это невыносимо. Пустота всасывает. Дайте скорость»[5]. Но уже в «Гамбургском счете» (1928) автомобиль превращается в средство передвижения очеркиста, использующего автопробег для своих путевых заметок, призванных фиксировать успехи социалистического строительства. Автомобиль остается в прошлом — атрибутом революции. В ранней мемуарной прозе машина последовательно выводится Шкловским в качестве основного агента истории, причем как в смысле History, так и Story. Автомобиль и его милитаристская версия — броневик — играет роль своего рода нарративного триггера, без которого сначала не состоялась бы революция, а потом не получился бы текст, чья внутренняя связность обеспечена лишь фигурой рассказчика, а развертывание сюжета — движением в пространстве.
Следует уточнить, что в социологии и культурной антропологии существует заметный пласт работ о роли автомобиля в становлении и оформлении общества позднего модерна, как его внешнего облика, так и типов организующих его отношений[6]. В наши дни социологи все более убедительно говорят о «поставтомобилной» цивилизации как о следующем этапе развития общества, тогда как для XX века, тем более, для его первой половины, автомобиль служил едва ли не ключевым символом прогресса, буквально обеспечивающим его динамику и наглядно свидетельствующим об индивидуализме его адептов. Автомобиль эффектно выиграл конкуренцию у железной дороги, под знаком которой проходил процесс цивилизации XIX века[7]. Восторги Агаты Кристи по поводу восточного экспресса в 1920-е годы были уже предельно и вполне сознательно архаичными. Поезд уступил автомобилю сразу и вдруг, его котлы и поршни, колесные пары и шатуны, дым и пламя превратились из элементов актуального мифа в ретро, то есть, в чистый стиль, как только в Первую мировую войну вступили танки и бронемашины.
Чувствительно откликнулась на эту новацию поэзия. Широко известны пророчества Александра Блока, который возвещал сражение монгольских орд и «стальных машин, где дышит интеграл»[8]. Не очень ясно, что понимал под этим словом автор «Скифов», из-за чего идея военной мощи нейтрализуется легким комизмом. Большая определенность и яркая символическая загруженность отличает мотив броневика в ранних стихотворениях Льва Никулина.
«Есть в революции российской Волнующий нерусский стиль. Пехота, золотая пыль И знамени язык фригийский И броневой автомобиль На старой площади Софийской»[9].Броневик — русское западничество, технологизм против панмонголизма Владимира Соловьева и Александра Блока. Фригийское знамя на главной площади Киева отсылает к эпохе французской революции, преемственность с которой помещает Россию в принципиально наднациональный контекст. В более раннем стихотворении, написанном годом ранее, но вошедшим в тот же сборник, сознается, впрочем, противопоставление русской и той, классической, французской революции:
«Не виселица и не плаха, Ни даже барабаны рот Уже не возбуждают страха, Уже не властвуют, и вот — Стоит стальная черепаха У заколоченных ворот. Под броневыми куполами Два дула радуют сердца. Тая губительное пламя, Наметив точными углами Свистящую струю свинца»[10].Так машина начинает олицетворять новый порядок отношений, основанный на устрашающей рациональности, точности, эксплицитности насилия. Хаос массы, революционный порыв канализируется в образе броневика, стоящего в воротах и способного сдерживать многажды превосходящие человеческие ресурсы.
Транспортные приоритеты Виктора Шкловского основаны в точности на тех же интуициях. О том, что автомобиль является для Шкловского ключевым фактором повествовательной машины и субъектом истории наравне с человеком, читатель узнает с первой страницы романа, еще до начала собственно путешествия героя, давшего книге ее ретроспективное название. Петроград — это город конкуренции автомобиля и трамвая. В набитых до отказа трамваях медленно движутся толпы сонных пассивных людей, создающих «атмосферу страшного гнета», трамвайная поездка оставляет время для общения, как в вагоне поезда, из-за чего возникает, как пишет филолог Шкловский, «специальный фольклор, жалкий и характерный, <…> еще совершенно монархический»[11]. В трамвае еще дифференцированы воинские звания, совершаются мифические милости, возможные только в системе отношений «смиренный народ — добрый правитель», ездят сестры милосердия в «мундире великой княгини» (этот казус Шкловский выделяет особо). Напротив, автомобиль на фоне трамвая — фактор и медиум революционного брожения. Шкловский отмечает «мечтательные разговоры инструкторов-шоферов, что хорошо было бы угнать броневик, пострелять в полицию, а потом бросить броневик где-нибудь за заставой и оставить на нем записку „Доставить в Михайловский манеж“. Очень характерная черта: забота о машине осталась. Очевидно, у людей еще не было уверенности в том, что можно опрокинуть старый строй, хотели только пошуметь»[12]. Динамичность и маневренность броневика выступает мотивировкой провокационных настроений. Важно, что они не имеют конкретной цели, это чистый процесс, который, как мы знаем из канонической статьи «Искусство как прием», «самоценен и должен быть продлен»[13].
В феврале 1917 года революция говорит на языке броневиков. Они оживают и уподобляются людям, сидящим у них внутри. Порой не вполне понятно, кто кем управляет. «Наш броневик вышел и начал метаться по городу. <…> В это же время броневики с Дворянской улицы тоже вышли с товарищем Анардовичем и Огоньцом во главе, они сразу заняли Петербургскую сторону и пошли к Думе. Не знаю, кто сказал нам, чтобы мы ехали тоже к Думе. У подъезда ее стоял уже, кажется, броневик „гарфорд“»[14]. Обычные, казалось бы, глаголы «вышел» и «стоял» в равной степени относятся и к самой технике, и к тем, кто ею управляет. Происходит (невольное) обнажение метонимии, которой буквально становится шофер, сливающийся со своей машиной. Далее: «Самокатчики в Лесном держались довольно долго. <…> На них послали броневые „фиаты“ и отбили угол деревянной казармы вместе с людьми. Ночью погиб один из наших броневиков, Федор Богданов. Он на машине с открытой броней въехал в засаду городовых»[15]. Самокатчики почему-то не сливаются со своими «самокатами» (велосипедами), в отличие от «солдата-броневика», причем это никакой не окказионализм, а принятое словоупотребление[16]. Но наиболее яркий пример из этого ряда обобщает весь автопарк революции. «А по городу метались музы и эриннии Февральской революции — грузовики и автомобили, обсаженные и обложенные солдатами, едущими неизвестно куда, получающими бензин неизвестно где, дающие впечатление красного звона по всему городу. Они метались и кружились и жужжали, как пчелы. Это было иродово избиение машин. <…> Хряск шел по городу. Я не знаю, сколько случаев столкновения видал я за эти дни в городе. Одним словом, все мои ученики в два дня научились ездить. А потом город наполнился брошенными на произвол судьбы автомобилями»[17]. Революционный хаос воплощается именно в автомобилях, которыми управляют едва обученные шоферы. Эта метафора еще не раз даст о себе знать в тексте романа. Спуск пара и дальнейшее бегство от ответственности — реализацию этой злокачественной модели протагонист «Сентиментального путешествия» будет наблюдать на разваливающихся фронтах Первой мировой войны, незаметно перетекающей в гражданскую.
Вместе с тем, нет ничего удивительного, что буржуазная революция прибегает именно к автомобильной динамике. Коллективистский, «общинный», социально архаичный трамвай куда больше окажется к месту в контексте большевистского переворота. Его печальная неизбежность просматривается в ярком образе «хряска и красного звона», которым повествователь иронически маркирует неготовность общества к индивидуализму и констатирует его погружение в привычные ролевые отношения. Ведь красный звон, как известно, совершается «во все тяжкая», когда звонят все звонари одновременно. В отсутствие магистрального пути это приводит к опустошению. Город с никому не нужными разбитыми машинами легко займут привыкшие к трамваям большевики — займут практически без боя и потерь. Хроническая недостаточность буржуазной революции усугубляется войной, которой требуется как-то управлять. В качестве комиссара Временного правительства герой Шкловского едет на западный фронт — естественно на автомобиле, чтобы не только быть свободным в своих протеических перемещениях, но и буквально управлять ситуацией. Здесь машина и начинает выступать как триггер сюжета и как фактор в этом сюжете. Примечательно, что если машина выявляет структуру и функцию действующего лица, то герой, он же драматизированный повествователь, скорее, их запутывает. Человек невольно подчиняется машине, так как сам не знает, что делать. Если бы правительственный комиссар-агитатор двигался только на поездах, ему бы, вероятно, вообще не удались никакие действия. Стоит ему вынужденно пересесть на поезд, как он тотчас же сливается с пассивной массой и тащится целыми днями без цели и смысла. Автомобиль же, напротив, сообщает событиям стремительность. Это тот редкий по своей чистоте случай, когда «роль машины сюжета берет на себя настоящая машина. Художественный механизм выступает в чистом виде; он как бы кристаллизуется и обретает форму реальной конструкции из железных деталей, колес и т. д.»[18].
Эта нарочитая бездеятельность субъекта делегирует активность безличной машине. Автомобилем, мчащимся вдоль линии фронта, управляет созерцатель, симулирующий внимание к политике, но в итоге признающий: «Я не социалист, я фрейдовец»[19]. С этой точки зрения дело — в слове, точнее, в словесном приеме, материалом для которого служит война, завораживающая своей разрушительной энергией. Показательно, насколько захватывающей вне всякой рациональности является для рассказчика ситуация боя: «Это хорошо, когда пушки»; «Взрыв — это хорошо»[20]. Внешние стимулы поступков бесконечно слабее внутренних, как если бы рассказчик не подчинялся приказам, а действовал, как Йорик у Стерна или странник из одноименного романа Вельтмана. «Тоска вела меня на окраины, как луна лунатика на крышу. Сел в поезд, поехал в Персию». Немаловажно, что если на западном фронте рассказчик пользуется автомобилем, то для участия в персидской кампании он пересаживается на поезд. Человек, находящийся внутри автомобиля (или его усиленной версии — броневика), выгодно отличается от простых смертных. Можно и не сидеть за рулем, достаточно находиться в пространстве, подвластном шоферу, который маркирован как фигура почти мифологическая, протеический герой, владеющий тайной движения — ремеслом для избранных. В формировании таких представлений существенную роль сыграла униформа первых шоферов, которая при всей своей утилитарности представляла собой доспех, материал которого — кожа — имеет древнюю семантику военного трофея, «шкуры врага», захваченной в бою. Шлем и очки-забрало довершали облик современного рыцаря. «Шофер — рабочий, но рабочий особенный, он — рабочий-одиночка. Это не человек стада: владение сильной и особенно бронированной машиной делают его импульсивным. 40 и 60 лошадиных сил, заключенных в машине, делают человека авантюристом. Шоферы — наследники кавалерии»[21].
Что происходит, если поезд сменяет автомобиль? В поезде индивид теряется в массе равноправных и атомарных пассажиров; их удаленность от паровоза как наглядного носителя энергии делает незаметным, вернее, несущественным процесс движения. В поезде пассажир быстро адаптируется, перестает замечать дорогу и возобновляет занятия, не связанные с дорогой. В «Сентиментальном путешествии» перемещения поездов трудоемки, принудительны, а перевозят они преимущественно раненых и пленных, то есть группы временно пассивных участников военных действий. «Наш вагон опять отцепили. Потом составили новый поезд, всего из 4–5 вагонов с двумя паровозами, один спереди, другой сзади, перевезли через мост <…>, и поезд, надрываясь и тужась, начал снова карабкаться ввысь. <…> Поезд, надрываясь, временами почти останавливался — казалось, что мы сейчас покатимся вниз»[22]. В романе упоминается, как минимум, четыре крушения железнодорожных составов, тогда как броневик умудряется проскочить даже сквозь артиллерийский обстрел. Пассивность железной дороги в оппозиции активности автомобильного транспорта актуальна не только на страницах «Сентиментального путешествия». Во втором аллегорическом предисловии к книге «Ход коня», вышедшей в том же году, что и полный текст мемуарного романа, есть следующий пассаж: «Величайшее несчастие русского искусства, что ему не дают двигаться органически, так, как движется сердце в груди человека: его регулируют, как движение поездов»[23].
Автомобиль преодолевает пространство с легкостью, которая граничит с неуправляемостью. Движение ничем не сковано; это покорение расстояния, сравнимое с полетом. Аналогия с аэропланом в одном месте проговаривается напрямую: «Звеня чисто и тихо, сосал воздух карбюратор. Машина стрекотала, когда одинокие дубы замахивались над дорогой, отраженный от них шум мотора острел — будто кто-то свистящими ударами хлыста стриг листья. Мы летели вперед, втягиваемые далью… Летели, сбившись с дороги, неслись ровной широкой степью». Оппозиция «героя пути» и «героя степи», выдвинутая в 1968 году Юрием Лотманом, проясняет, как представляется, идентичность протагониста у Шкловского. Дело, разумеется, не в том, что автомобиль «летит степью», а в том, что шофер не связан рельсами, он может двигаться в любом направлении. В приведенном фрагменте аналогия с полетом возможна именно потому, что автомобиль сбивается с пути. Шофер-авантюрист, одиночка-фрейдовец не развивается, в отличие от героя пути, не проходит стадии становления, его физическое и моральное движение состоит в преодолении границ, как внешних, так и внутренних, которые не в силах преодолеть другие участники событий[24]. Уже без прямых указаний на полет, но через красноречивое сближение контекстов свойство героя-автомобилиста покорять стихию упоминается и в приключениях на кавказском фронте: «Мы на „Тальботе“ легко вошли в прекрасную лунную персидскую ночь. Луна висела высоко. Небо, персидское небо легко возносилось. Это очень воздушное, просторное небо»[25].
Еще Федор Степун в цитированной выше рецензии на первое берлинское издание прозорливо отметил корреляцию сюжетно мотивированного поведения персонажа и динамическими характеристиками текста романа: «Вся книга куда-то несется и все в ней мелькает»[26]. Разворачивание текста, связанное с физическим перемещением героя в пространстве, во второй части, под названием «Письменный стол» приобретает самодовлеющий характер. Иными словами, получив фабульный импульс, текст вскоре перестает в нем нуждаться, ассимилировав заданный ритм как «имманентный». Представляется, что Шкловский ставил перед собой задачу наглядно эксплицировать роль техники и технологии как в создании литературного произведения, так и в его синхронном анализе, когда текст оказывается одновременно и мета-текстом по отношению к самому себе. Эта непривычная, казавшаяся избыточной теоретичность раздраженно подмечалась еще одним эмигрантским рецензентом: «У резвого коня будущие комментаторы остались без места»[27]. Пройдет несколько десятилетий, и «Роман как исследование» Мишеля Бютора также будет встречать консервативное противодействие. Но, в отличие от реформаторов романа, Шкловский ставил перед собой задачу наглядной реализации теории в максимально технологичном ключе. Вторжение техники в саму ткань существования, изменившее язык, привычки, структуру обыденности, во многом обусловило возникновение формалистической теории, поставившей проблему конструкции выше любых сущностных вопросов. В XX веке уже не субъект использует технику по своему произволу, но техника обусловливает и корректирует поведение субъекта. «Городок» Владимира Одоевского, развивавший фантазии Эрнста Теодора Амадея Гофмана, выносится за пределы «табакерки», получает иной статус. Романтическое тяготение к чудесному сменяется созданием альтернативных миров, как, например, в «R.U.R.» Карела Чапека или «Восстании машин» Валерия Брюсова. Ярчайший пример неподконтрольной экспансии техники дает «Петербург» Андрея Белого с его «сардинницей ужасного содержания» и превращением Аблеухова-старшего в бомбу. Развитие этих мотивов наблюдается и в футуристической презумпции механистичности, сделанности мира, приводящей к «ретроградному преображению носителей знаков в докультурные „вещи“ („овеществление“) с целью реинтеграции современного сознания цивилизованного общества в состояние архаически-примитивной непосредственности по отношению к действительности»[28].
Критик, близкий футуризму и разделяющий культ машины, Шкловский раскрывает заложенный в технике потенциал революционного преобразования искусства и жизни. Смысл идиомы «искусство владения техникой» обновляется ее буквальным прочтением. Тому, кто занимается анализом текстов искусства, необходимо в первую очередь знать законы технологии; любое творчество воспринимается прежде как делание (а сделанное, как уже упоминалось, в искусстве не важно). Футуризм и выросший с ним рядом формализм возвращают новое искусство к слитности, первичной гомогенности греческого «τεχνή». Не имеет значения, в какой области проявляется профессионализм, так как он должен стать универсальной характеристикой интеллектуала, ставящего технологию на первое место.
Отмеченная Ханзен-Леве парадоксальная архаичность, сопровождающая техницизм футуристов, была свойственна и формальной теории, логично искавшей будущее в крепко забытом прошлом. «Настойчивое внимание Шкловского к технике, похоже, отражало ностальгию по старой ремесленной культуре; установка на рост технической компетентности была призвана направлять поиск твердых основ литературы как реального умения, наподобие сапожного или гончарного дела (если нужны доказательства, то достаточно вспомнить его гордость по поводу службы в броневом дивизионе или же ликование при обнаружении некомпетентности Горького в вопросах льнопроизводства)»[29].
С этой точки зрения автомобиль, который так важен для протагониста и сюжета его путешествия, апеллирует к телесным чувственным практикам и тем самым «обгоняет» устаревшую иерархически организованную культуру, формирует новые социальные отношения. Неслучайно автомобиль есть воплощение силы, восполняющее в человеке «некоторую недостающую трансцендентности»[30]. В превосходной же степени эта серия коннотаций относится к актуальной для Шкловского военной отрасли. Механизация войны перестраивает тактику военных действий, успешность которых во многом опирается на техническое оснащение. Хрестоматийна история Марнского сражения 1914 года, когда сотни парижских такси пришли на помощь армии и за одну ночь перебросили огромный резерв на передовую. Применение технических средств оказывает также мощное моральное и психическое воздействие: трудно вообразить тот ужас, который сковал пехотинца, впервые увидевшего танк, надвигающийся на его траншею (впрочем, после «Баллады о солдате» Григория Чухрая (1959) этот опыт визуализирован, по крайней мере, в культурной памяти русского зрителя). Подтверждение яркой суггестивной роли военной техники обнаруживается во многих текстах о войне. Например, в «Чапаеве» Дмитрия Фурманова бронепоезд прямо назван «чудовищем», в бою с которым «героизм соприкасался с безумием»[31]. Аналогии с живыми существами, укорененные в литературном дискурсе как следствие универсального представления о биоморфизме вещей и механизмов, в культуре XX века обращаются, переворачиваются. Современный индивид толкуется через машину, а не наоборот. Даже в прикладной и далекой от сознательных литературных изысков истории бронированного транспорта можно найти такие утверждения: «Одноместный броневик — рыцарь, где человек — экипаж, а лошадь — двигатель»[32] у Шкловского в Военном министерстве «буксует» генерал Верховский — чтобы <показать> его бесплодную страсть, рассказчик разворачивает метафору: «Мотор дает полные обороты, машина ревет, цепи, намотанные на колеса, гремят и выбрасывают комья грязи, а автомобиль — ни с места»[33]. Одновременно предельная механизация оборачивается натура- и антропологизацией. В февральские дни в Петрограде рассказчик занят в броневом дивизионе: «Мне показалось необходимым поставить на ноги прежде всего пушечную машину „Ланчестер“»[34]. Когда дело сделано, «наш броневик вышел и начал метаться по городу»[35]. Это не случайные совпадения, а регулярная программа отождествления. Когда рассказчик возвращается с фронта, он тотчас же направляется в часть и видит, что она «расшаталась. Там, где было 30 машин — ходило пять»[36]. На Украине особое мучение доставляет то, что немцы увозили из страны продукты и автомобили, «которые я знал в лицо»[37]. Этот ряд отождествлений — показатель новой эпохи, в отличие от мертвых автоматов, порожденных романтической репутацией классической механики.
«Живая» машина логично становится объектом человеческих чувств — в первую очередь, любви. «„В ту войну“ я был молодой и любил автомобили, но, когда идешь по Невскому, и весна, и женщины уже по-весеннему легко и красиво разодеты, когда весна и женщины, женщины, трудно идти по улице грязным. <…> Трудно было и в Киеве идти с автомобильными цепями на плечах среди нарядных; я люблю шелковые чулки»[38]. Женщина и машина сближаются и конкурируют друг с другом, шофер-победитель выбирает либо одно, либо другое, но не может обойтись без обеих, так как нуждается в свидетельствах своей состоятельности. Напротив, небрежное отношение к машине воспринимается Шкловским как признак варварства — безразлично, монархического или большевистского. Тестируя носителей разных политических взглядов через их отношение к машине, эсер Шкловский одним из первых имплицирует близость царского режима и ленинской команды. При царе нерадивые механики перепутывали трубки, заливали в двигатели специфической конструкции масло вместо горючего, «и, представьте себе, двигатели шли. Они шли на смазке из бензина. <…> Потом сталь машины принимала цвет гнилой воды, поршень заедало, и машина останавливалась навсегда»[39]. Эта поучительная история важна не сама по себе, а в качестве притчи, риторически предваряющей диагноз, который повествователь <ставит> новой системе управления. «Большевики вошли уже в больную Россию, но они не были нейтральны, нет, они были особенными организующими бациллами, но другого мира и измерения. <…> Но механизм, который попал в руки большевиков и в который они попали бы, так несовершенен, что мог работать и наоборот. Смазка вместо горючего. Большевики держались, и держатся, и будут держаться благодаря несовершенству механизма их управления»[40]. Неутешительные выводы свидетельствуют, кроме прочего, о презумпции плюрализма мнений. В годы военной смуты рассказчик свободен и открыт в своих оценках, тогда как уже в 1922 году ему придется буквально убегать от последствий собственных слов. Неумение новой власти обращаться с машиной, технологическая безграмотность не мешает символической апроприации большевиками броневика и его превращению в эмблему нового порядка. Наиболее красноречивый случай — это синекдоха броневика в конструкции памятника Ленину у Финляндского вокзала. Дело не только в том, что Вождю было угодно в который раз попробовать себя в роли памятника, используя броневик в качестве стихийного постамента, но и в том, что бронированная техника служит дополнительному усилению образа новой власти, она ее буквально охраняет.
Метафора автомобиля, помогающая раскрыть отношение автора к любви, политике и повседневности, логично перейдет в другие тексты. «Если бы автомобиль ничего не весил, он не мог бы ехать, тяжесть дает опору его колесам. Я не писал бы этого тебе, если бы не любил»[41]. Для протагониста романа «ZOO. Письма не о любви», выходящего вслед за «Сентиментальным путешествием», машина уже не участник действия, но только средство сопоставления — война и ее дороги позади. Но случается возвращение в Россию, а вместе с ним — усталость и разочарование — ключевая максима «Третьей фабрики» о падении скорости уже приводилась в начале настоящей работы. В 1928-м Шкловский пишет сценарий «Два броневика» для известного режиссера-жанриста Семена Тимошенко, где через траектории перемещения бронемашин по городу показан процесс октябрьского переворота. Фильм не сохранился, но сценарий свидетельствует о первых попытках Шкловского «переписать» материал старых книг — такая тактика станет для него частотной и все более затягивающей[42]. В 1939 году вступление к книге «Дневник» начинается старой оппозицией автомобиля и поезда, которая не подчеркивается в основном тексте, чтобы не доказывать обоснованность нежелательных ассоциаций. После войны работа этой метафоры ослабевает. Автомобиль так и остается мотором лучших текстов Шкловского, содержащих или, по крайней мере, хранящих инерцию формалистского теоретизирования.
Комментарии
В. Шкловский. Два броневика
Сценарий В. Б. Шкловского (1893–1984) «Два броневика» был впервые опубликован в журн. Сибирские огни, 1928, кн. 5, сентябрь-октябрь. Публикуется по этому изданию с исправлением очевидных опечаток и ряда устаревших особенностей орфографии и пунктуации.
Небольшое предисловие Шкловского редакция журнала снабдила следующим примечанием:
Редакция не разделяет столь упрощенных взглядов на происхождение новых художественных форм. Пушкинская проза появилась, разумеется, не «как результат напечатания программ стихов». Социологический, марксистский метод исследования и здесь является единственно плодотворным.
Печатая киносценарии, редакция имеет в виду не влияние кино на литературу, а, прежде всего, само киноискусство. «Это хорошо» и для контроля над производством, и для движения киноискусства вперед.
Любопытно отметить, что публикации Шкловского непосредственно предшествовало в этом номере журн. стихотворение Арсения Несмелова (А. И. Митропольского, 1889–1945) «Белый броневик» (несмотря на бегство из советской России в Китай в 1924 г., Несмелов в 1920-е гг. продолжал печататься в Сибирских огнях). Приводим это стих, целиком:
БЕЛЫЙ БРОНЕВИК
У розового здания депо С подпалинами копоти и грязи, За самой дальней рельсовой тропой, Куда и сцепщик с фонарем не лазит, — Ободранный и загнанный в тупик, Ржавеет «Каппель», белый броневик. Вдали перекликаются свистки Локомотивов… Лязгают форкопы, Кричат китайцы… И совсем близки Веселой жизни путаные тропы, — Но жизнь невозвратимо далека От пушек ржавого броневика. Они глядят из узких амбразур Железных башен — безнадежным взглядом; По корпусу углярок, чуть внизу, Желтеет надпись: «Мы — до Петрограда!». Но явственно стирает непогода Надежды восемнадцатого года. Тайфуны с Гоби шевелят пески, О сталь щитов звенят, звенят песчинки… И от бойниц протянуты мыски Песка на опорожненные цинки: Так восемь лет на рельсах тупика Ржавеет рыжий труп броневика. А рядом с ним — ирония судьбы, Ее громокипящие законы, — Поднявшие советские гербы, Встают на отдых красные вагоны. Что может быть мучительней и горше, Для мертвых дней твоих, бесклювый коршун!1928. Цицикар.
Кинофильм, снятый по сценарию Шкловского на ленинградской фабрике Совкино в 1928 г. С. А. Тимошенко (1899–1958), с В. Чудаковым, Т. Гурецкой, П. Кузнецовым, П. Кирилловым и др. в главных ролях, не сохранился.
Я. Левченко. «Революция включила скорость…»[43]
Впервые: Русский авангард и война: Сборник научных трудов. Белград, 2014. Материал взят с сайта . Несколько пропусков слов, имеющихся в тексте статьи, восстановлены по смыслу в угловых скобках.
Примечания
1
Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…» М.: Пропаганда, 2002. С. 44.
(обратно)2
Приведу популярную цитату из Л. Я. Гинзбург, вспоминавшей, как в 1925 году Тынянов говорил о Шкловском: «Виктор — монтер, механик <…> Да, и шофер. Он верит в конструкцию. Он думает, что знает, как сделан автомобиль…» (Гинзбург Л. Тынянов-литературовед (1965, 1974) // Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство, 2002. С. 451.
(обратно)3
Шкловский В. Улля, улля, марсиане! // Шкловский В. Ход коня. Москва-Берлин: Геликон, 1923. С. 39.
(обратно)4
Шкловский вряд ли читал никогда не переводившийся на русский язык трактат фурьериста Габриэля Дезире Лавердана «De la mission de l’art et du role des artistes» (1845), но повлиявшие на него утопические взгляды учителя были широко известны в России с середины XIX века. Именно Лавердан первым употребил термин «авангард» в смысле, который впоследствии взяло на вооружение «левое» революционное искусство. Независимо от конкретной идеологии революция понималась в русском авангарде как трансценденция утопии (подробнее о взглядах Лавердана в связи с Фурье и их связях с движениями начала XX века см.: Calinescu М. Five Faces of Modernity: Modernism, Avant-Garde, Decadence, Kitsch, Postmodernism. 8 th ed. Durham NC: Duke Univ. Press, 2003. P. 106–108).
(обратно)5
Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». С. 340.
(обратно)6
Высокий статус имеют исследования британской школы «социологии мобильности», возглавляемой Джоном Урри. В них прослеживается, как на протяжении XX века автомобиль влиял на привычки человека западной цивилизации, видоизменял структуру и организацию города и села, провоцировал появление новых языковых и культурных особенностей среды обитания. См.: Urry J. The System of Automobility, in Theory, Culture, & Society, October 2004, Vol. 21. № 4–5. P. 25–39; Feather stone М., Thrift N., Urry J. Cultures of Automobilities. NY, L.: SAGE, 2005. Наиболее радикальные следствия автомобилизации жизни наблюдаются в ведущей цивилизации прошлого века, чему посвящено исследование, озаглавленное с красноречивой отсылкой к «государству философов» Платона: Seiler С. Republic of Drivers. A Cultural History of Automobiity in America. Univ. of Chicago Press, 2008.
(обратно)7
О транспортном повороте в Европе и США второй половины XIX в. См.: Kern S. The Culture of Time and Space. 1880–1918. Cambridge (Mass.): Harvard Univ. Press, 2003, pp. 109–130. О железной дороге как воплощении модерности, ее главенстве в языке и культуре см.: Carter I. Railways and Culture in Britain: The Epitome of Modernity, Univ. of Manchester Press, 2001. О его итогах, получивших отражение в раннем кино, см.: Kirby L. Parallel Tracks: The Railroad and Silent Cinema. Duke Univ. Press, 1997. У этих и других авторов (в их числе — Юрий Левинг с пионерской для русской академии работой «Вокзал — гараж — ангар. Владимир Набоков и поэтика русского урбанизма» (СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2004) — есть, по крайней мере, одно общее место. Не прошло и ста лет после изобретения паровоза, как он триумфально въехал в XX век через вокзал Ла Сьота в первой кинопрограмме братьев Люмьер, чтобы в считанные годы отстать от автомобиля, внезапно вырвавшегося вперед по скорости, комфорту и главное — по мере роста доступности для частного владения. Господство парового локомотива в XIX веке так же абсолютно, как его стремительная деградация в XX веке.
(обратно)8
Блок А. Собр. соч. В 8 тт. М.-Л.: ГИЗ, 1960. Т. 3. С. 631.
(обратно)9
Никулин Л. Страдиварий. Стихи. Книга вторая. Киев: Изд-во поэтов «Обелиск». 1919. С. 32.
(обратно)10
Там же. С. 12.
(обратно)11
Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». С. 21.
(обратно)12
Там же. С. 25.
(обратно)13
Шкловский В. О теории прозы. 2-е изд. М.: Федерация, 1929. С. 13.
(обратно)14
Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». С. 26.
(обратно)15
Там же. С. 28.
(обратно)16
Здесь уместно вспомнить аналогичный пример из рецензии на берлинское издание: «Шкловский, пишущий о революции, — Шкловский-солдат, по роду своего оружия — солдат-броневик» (Степун Ф. Виктор Шкловский. Сентиментальное путешествие. Берлин, 1923. <Рец.> // Современные Записки. 1923. № 16. С. 411).
(обратно)17
Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». С.29.
(обратно)18
Жолковский A. Deus ex machina // Учен. Зап. Тартуского Гос. Унта. Вып. 198 (Труды по знаковым системам. Вып. 3). Тарту, 1967. С. 146.
(обратно)19
Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». С. 76.
(обратно)20
Там же. С. 200, 210.
(обратно)21
Там же. С. 145.
(обратно)22
Там же. С. 86–87.
(обратно)23
Шкловский В. Ход коня. С. 77.
(обратно)24
Лотман Ю. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя // Лотман Ю. Избранные статьи. Том 1. Таллинн: Александра, 1992. С. 417–418.
(обратно)25
Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». С. 110.
(обратно)26
Степун Ф. Указ соч. С. 411.
(обратно)27
Гуль Р. Виктор Шкловский. Ход коня. Книга статей. Изд. «Геликон». М.-Берлин, 1923 (207 стр.) <рец.> // Новая Русская Книга. 1923. № 1. С. 25.
(обратно)28
Hansen-Love А. «Фактура», «фактурность» // Russian Literature. 1985. Vol. XVII. № 1. P. 34.
(обратно)29
Jameson F. The Prison-House of Language. A Critical Account of Structuralism and Russian Formalism. Princeton Univ. Press. 1974. P. 81.
(обратно)30
Бодрийяр Ж. Система вещей. М.: Рудомино, 1995. С. 81.
(обратно)31
Фурманов Д. Чапаев. Серафимович А. Железный поток. Островский Н. Как закалялась сталь. М.: Художественная литература, 1967. С. 205.
(обратно)32
Гоголев Л. Бронемашины. Очерк об истории развития и боевом применении. М.: Воениздат, 1986. С. 4.
(обратно)33
Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». С. 85.
(обратно)34
Там же. С. 24.
(обратно)35
Там же. С. 26.
(обратно)36
Там же. С. 76.
(обратно)37
Там же. С. 171.
(обратно)38
Там же. С. 173.
(обратно)39
Там же. С. 184.
(обратно)40
Там же. С. 184–185.
(обратно)41
Там же. С. 321.
(обратно)42
Подробнее см.: Левченко Я. Удел переписчика. Виктор Шкловский, советский писатель // Кризисы культуры и авторы на границе эпох в литературе и философии / Ред. С. Гончаров, Н. Григорьева, Ш. Шахадат. СПб.: Петрополис, 2013. С. 175–190.
(обратно)43
Я. Левченко (р. 1974) — профессор отделения культурологии факультета философии Национального Исследовательского Университета «Высшая Школа Экономики» (Москва).
(обратно)
Комментарии к книге «Два броневика (сценарий)», Виктор Борисович Шкловский
Всего 0 комментариев