«Жестокий спрос»

Жестокий спрос (fb2) - Жестокий спрос 456K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Николаевич Щукин

Михаил Щукин Жестокий спрос

Глава первая

К вечеру над маленькой лесной Касьяновкой стабунились тугие, пузатые тучи. Разродились они густым ливнем. В чернильной темноте упруго шумело, булькало. Но вот небо наполовину раскалывалось белой, извилистой молнией, и тогда все звуки проглатывал оглушительный грохот грома, от которого вздрагивала земля.

И так всю ночь, до рассвета.

Сквозь сон слышала Анна шум ливня, грохот грома и сквозь сон же ощущала, как болит и тревожится у нее сердце. Не от боли щемит и тревожится, а от предчувствия. Хотела проснуться, но не могла — крепко спалось после длинного жаркого дня, проведенного на пашне, где пололи картошку.

Григорий Фомич тяжело, по-стариковски всхрапывал, кашлял, надсажая прокуренную грудь, натягивал на себя одеяло — в избе от дождя было прохладно.

Гудела вода, сполохи молний выхватывали из темноты крыши домов, в ложбинах накапливались лужи, полнехонькими были ведра и ванны, поставленные под желобами.

Утром, когда сильно промоченная земля подсыхала под ярким солнцем, когда шел от нее, как от парного молока, теплый дух, они встали, занялись обычными делами. Анна готовила курицам и вдруг тревожно выпрямилась над кастрюлей, приложила к груди руку. Ее бесцветные, полинялые губы сморщились.

— Неладно, Гриша… Сердце щемит. Ночью спала и сквозь сон чую — щемит.

— Захворала, поди.

— Нет. Беда какая-то… Сердце щемит.

— Ну, тоже мне, гадалка! — Григорий Фомич сердито мотнул кудлатой головой.

Анна не ответила, протяжно вздохнула и сняла с плиты кастрюлю. Пошла в летнюю сарайку, где держали кур.

Сначала Григорий Фомич услышал, как тяжело, железно звякнула полная кастрюля, а следом услышал глухой, страшный в своей безысходности стон. Кинулся к сарайке. Увидел, что Анна медленно сползает на землю, ловит руками воздух. Хотел придержать ее и замер, наклонясь вперед высокой, сутулой фигурой.

В углу сарайки, широко раскинув босые ноги, измазанные грязью, на боку, лежал их младший сын Иван. На излом была повернута шея, вместо лица и головы — красное… Рядом, совсем рядом, двустволка со спущенными курками.

— Ы-ы! — Лишь бы куда-нибудь отвести взгляд, поднял глаза вверх. В дощатой крыше сарайки, пропуская вниз лучики солнца, светились пробоины от крупной картечи.

Ничто не может так изменить дом, как смерть, войдя в его стены. Еще недавно здесь было привычно, обыденно, а сегодня невидимая, но властная сила все переделала по-своему. Распахнула настежь тесовые ворота, привела толпу людей, поставила в переднему углу гроб и завесила зеркала темными платками и шалями.

Жара стояла страшная, от гроба шел сладковатый запах. Сгорбившись, Григорий Фомич тупо смотрел на широкие, рабочие руки сына, покорно сложенные на груди. Ногти посинели, а пальцы стали белыми, как после бани. Больше смотреть было не на что. Голову Ивану замотали целлофаном и прикрыли простыней. Остались на виду лишь покорно сложенные руки.

Анна, закутанная в темный платок, с распухшим, красным лицом, раскачивалась над гробом, ухватившись за его черную кромку.

— Сыночек ты мой родненький! Да как же я тебя прокараулила! Ведь ныло же у меня сердце-то ночью, звал ты меня, наверно! Да почему ты меня не разбудил, да почему я тебя прокараулила! Пришел бы да рассказал! Да что тебя заставило такую страшную смерть принять!

Светка, молодая жена Ивана, года два назад им свадьбу сыграли, сидела тут же, рядом с Григорием Фомичом, низко опустив голову, иногда вскидывала ее вверх, громко вскрикивала:

— Ванечка!

Многолюдно, жарко и душно было в избе. Голова у Григория Фомича разламывалась от боли. Он поднялся с табуретки, по живому коридору расступившихся людей выбрался на крыльцо. Долго, недоумевающе смотрел на красную крышку гроба, прислоненную к перилам, словно пытался сообразить — откуда и зачем она здесь?

Следом за ним на крыльцо вышел сват, Семен Анисимович Корнешов, потоптался рядом, вздохнул:

— Что же он наделал, а, Григорий? Подарок нам на старости лет. Чего, спрашивается, еще надо? Сыты, одеты…

Григорий Фомич тупо смотрел на свата, слышал, как тот говорит, но понять ничего не мог. Свата он не любил, но сегодня не время считаться старыми обидами. Григорий Фомич благодарно кивнул.

Женщины готовили на летней кухне обед, было слышно, как одна говорила другой:

— Соль-то в салат сразу не сыпь, а то сок даст. Выносить неизвестно когда, старших ждут.

Старшие дети, дочь и сын, жили в городе, телеграммы получили поздно и только сегодня добрались до райцентра, звонили на почту, велели передать, чтобы без них не хоронили.

Мужики возились с носилками, на которых потом придется нести гроб, привязывали и перевязывали веревки, негромко спорили — как сделать лучше.

И женщины на летней кухне, и мужики с носилками были так заняты своими делами, словно это сейчас самое главное. Григорий Фомич никак не мог уразуметь — зачем они так озабочены, зачем все это, когда у него застрелился младший сын.

Вот сюда, в ограду, пришел он ночью, когда бушевала гроза. Открыл гараж, где стоял мотоцикл, нашел ружье, два патрона с картечью, снял зачем-то ботинки, босиком прошел в летнюю сарайку. О чем он думал, когда приставлял два мокрых холодных ствола к своему молодому, теплому телу? Какое горе одолело его? Не видел Григорий Фомич причин, чтобы так страшно закончить жизнь.

Из открытых окон вылетал хриплый, надсадный крик Анны:

— Да почему ты меня не позвал, сыночек! Почему про свое горе не рассказал мне!

И по-прежнему, словно в испуге, вскрикивала Светка:

— Ванечка!

Рейсовый автобус остановился прямо у раскрытых настежь тесовых ворот. Пассажиры смотрели с любопытством и страхом. Из передней двери выпрыгнул Серега с растрепанной бородой, помог сойти Валентине. Григорий Фомич молча обнял старших детей, проводил в избу, и там с новой силой запричитали, завыли.

После обеда гроб вынесли из избы. Длинная людская лента, поднимая пыль, потянулась на кладбище. Какая-то старуха дергала Григория Фомича за рукав, быстрым, шипящим шепотом говорила, что ему нельзя нести гроб, но он только мотал кудлатой головой и крепче сжимал грубо обструганные сосновые носилки. Снова перед его глазами были белые, как после бани, руки с синими ногтями. Пыль пудрила черный костюм Ивана, который шили ему на свадьбу.

Григорий Фомич, не сказавший за весь день ни слова, вдруг заговорил. Ему было легче от этого и он говорил:

— Вот, мать, все, пришли… Принесли сына. Меня бы, старого, надо туда тащить, а не его. Все, мать, пришли…

Впереди показалась серая ограда деревенского кладбища. У Григория Фомича ослабли, обессилели ноги, он чуть не выпустил носилки. Тугой, душный комок застрял в горле, глаза словно запорошило песком, и все, что происходило потом на кладбище, виделось ему сквозь белесую пелену.

Вечером, когда уже все разошлись с поминок, Анне стало совсем худо. Сбегали за фельдшерицей, та поставила ей укол, и Анна, наконец, утихла, уснула.

Григорий Фомич вместе с Валентиной и Серегой тихо, стараясь не шуметь, вышли из избы на веранду. Ночь прохлады не принесла, как и днем, было жарко, душно. Сидели молча, горестно глядя друг на друга.

Серега, как и Иван, копия отца, такой же высокий, сухопарый, кудлатый, горбился, ерошил жесткие, черные волосы. Тянуть молчание дальше становились невмоготу, хоть что-то, но надо было говорить.

— Я сейчас, одну минутку, — Серега поднялся и вышел. Вернулся с бутылкой и стаканами. — Поставь, сеструха, зажевать чего-нибудь.

Валентина молча принесла им закуску, молча качнула головой, отказываясь, когда Серега подвинул ей водку, и села на прежнее место. Григорий Фомич примерился было к стакану, но пить не стал — не шла сегодня водка, не тот случай. Серега свою долю тоже отодвинул в сторону.

— Вот так, батя… Скажи — с чего он надумал?

— Ума не приложу.

— Мы вот тут с Валентиной раскинули мозгами. Сожрали они, батя, Ивана.

— Кто — они?

— Сам знаешь. Валентина вон слышала, когда гроб выносили, Светка бормотала — прости, Ванечка, прости…

— Так жили-то душа в душу, чего уж тут…

— Со Светкой, может, и душа в душу…

— Ты ведь нас, папа, лопоухими воспитал, телятками добрыми. Меня с Серегой хоть город обтесал, а Иван так и остался…

— Погоди-ка, — насторожился Григорий Фомич. — Как тебя понимать? Не так, значит, воспитывал? А как надо было?

— Не сердись, папа, слишком уж мы у тебя добренькие. А какие сваты у нас, сам знаешь. Разве Ивану устоять против них?

Говорила она тихо, с тяжелыми вздохами, а слова ее входили в Григория Фомича как гвозди. И будили старую боль, старую злость, которые, казалось, он уже давно похоронил в себе.

Окончательно добил его Серега:

— Если бы Иван был позлее, живой бы остался.

— Да вы что… вы что… — Григорий Фомич растерянно зашарил руками по столу. — Выходит, по-вашему, я и виноват, что Иван… Так, по-вашему, выходит?

Серега с Валентиной молчали.

— Ну, спасибо, утешили, детки родные, в горе меня. Спасибо до земли самой.

Серега с Валентиной упорно молчали.

— Как вам… — шептал Григорий Фомич побелевшими губами. — У меня слезы не высохли, а вы…

Он резко оттолкнулся от стола, опрокинув бутылку и стаканы, поднялся, на ощупь, ничего не видя, выбрался на улицу. Долго сидел на чурке возле поленницы. Темнота и тишина плотно обступали его со всех сторон. Ничего не было видно вокруг, даже своей вытянутой руки, ничего не было слышно, даже собаки примолкли. В темноте, в тишине сидел Григорий Фомич, сжимал длинными, худыми ладонями кудлатую голову и пытался понять — где же его вина, в какой обвинили дети? Всю жизнь он честно работал, никогда не протягивал руку за чужим куском, этому же учил и своих ребятишек. Неужели надо было по-другому? Неужели в теперешней жизни он ничего не понимает?

Один за другим задавал себе Григорий Фомич вопросы и не отвечал на них.

Вышел Серега, обнял отца.

— Прости, батя. Тяжело, но сказать все равно надо было. Проглядели мы Ивана. Он же молчун у нас, скрытный, в себе носил, пока терпелось. Ладно, хватит про это, идем спать.

У Григория Фомича кипели обидные слова, но он промолчал. Не время сейчас разводить споры, когда горе цепко держит за глотку. Покорно поднялся с чурки, побрел в избу. Не раздеваясь, прилег на диван, зная, что все равно не уснет. Открытыми глазами смотрел в темноту и никак не мог вместить в себя, в свою голову и в сердце то, что Ивана больше нет. Он скорее поверил бы в свою собственную смерть.

Уже начинало светать, когда вспомнил последнюю встречу с сыном.

Григорий Фомич собирался на рыбалку, а Иван ехал от леспромхозовской конторы домой. Остановил мотоцикл на яру, крикнул:

— Помочь, батя?!

— Сам, поди, управлюсь.

Иван спустился, они поговорили о пустяках, выкурили по папироске, сын еще пообещал помочь перекрыть крышу у летней сарайки, той самой… Вот и вся встреча. А может быть, все-таки что-то было? Григорий Фомич напрягал память, пытаясь вспомнить, и вдруг вздрогнул, даже привстал с дивана. Как же он не понял? Как же он проглядел, не подумал! Иван поднялся на яр, обернулся и странно, внимательно посмотрел на отца, словно хотел что-то сказать. Даже поднял руку, но тут же опустил ее, повернулся к мотоциклу.

«Иван, Иван, что же ты промолчал? — думал Григорий Фомич, горбясь на диване. — И я тоже, дурак старый… Прав, видно, Серега. Эх, Иван, Иван…»

Анна поднялась утром постаревшей лет на десять. Совсем старухой. Левый уголок рта подергивался, казалось, что она пытается улыбнуться. Непричесанная, с темным платком на плечах, ходила по кухне и переставляла кастрюли с одного места на другое. Валентина, что-то нашептывая матери на ухо, увела ее на кровать, уложила. Григорий Фомич благодарен был детям, что они сейчас с ними. Не так было страшно, когда они рядом. И только вчерашний разговор саднил в душе.

Но через два дня Серега с Валентиной стали собираться в город, домой. Им надо было вовремя успеть на работу.

— Недельку как-нибудь, батя, потерпи, я отпуск возьму без содержания и приеду. Хорошо? За матерью тут приглядывай.

Григорий Фомич кивал головой и снова испытывал чувство благодарности. Он знал, что Серега обязательно приедет. Детей своих он всегда любил и гордился ими. Почему же говорят они, что не так их воспитывал? Чему должен был их учить? Григорий Фомич не находил ответа, а затевать новый разговор не было сил.

Они с Анной проводили детей до остановки, попрощались и, когда автобус, оставив за собой длинную ленту пыли, скрылся за околицей, посмотрели друг на друга и почувствовали себя страшно одинокими.

Но надо было жить дальше. Григорий Фомич понял это и обрадовался, когда увидел, что Анна через два дня затеяла солить огурцы. И хотя ходила она еще неуверенно, а уголок рта по-прежнему дергался, хотя была такой же старой, какой проснулась после похорон, теперь уже навсегда, он видел, что понемногу Анна приходит в себя. Помог ей собрать огурцы с грядок, натаскал воды из колодца и стал собираться.

— Ты куда? — спросила его Анна.

— К сватам схожу. Пилу надо взять, — Григорий отвел глаза в сторону — пила ему была не нужна.

— Недолго только.

Сваты Корнешовы жили недалеко, через переулок. Над самой речкой, на высоком берегу, стоял просторный дом под железом, с широкими окнами и резными наличниками. В большой ограде, покрытой густой зеленой травой, отдельно стояла маленькая, аккуратная избенка. В ней после свадьбы поселили молодых. Вообще-то места для них хватило бы и у Григория Фомича, и у сватов, но сообща порешили, что лучше, если молодые начнут жить самостоятельно. Сейчас на дверях избенки висел замок, видно, Светка перебралась к родителям. Григорий Фомич сразу увидел замок, как только открыл калитку, и тяжело вздохнул. Все, даже запертая дверь избенки, напоминало ему о сыне.

Сват ремонтировал машину. Услышав стук калитки, он высунулся из-под синего капота, увидел гостя и потянулся целой рукой к ветоши. Другая рука была у него покалеченной, без четырех пальцев, пухлая и мясистая, она издали казалась надутой. Да и сам сват, невысокого роста, полный и медленный в движениях, тоже казался надутым, как тугой мяч. С каждым годом, замечал Григорий Фомич, его раздувало все больше. Не менялось только лицо с постоянным, крутым загаром и всегда прищуренными узкими глазами. Они были так узко прищурены, что их и разглядеть толком нельзя, но если кто заглядывал в них, видел — глаза умеют быстро бегать и цепко все замечать. Григорий Фомич заглядывал и знал это. А во всем остальном сват был медленным, увалистым человеком, говорил нараспев, словно через силу. Он тщательно и неторопливо вытер ветошью правую, целую, руку и протянул ее.

— Здорово, Григорий. Проходи вон под крышу, в тенек. Как там сватья-то?

— Ничего, вроде, полегчало.

Под крышей, в тени, они присели на старые чурки и заговорили о том, что лето нынче жаркое и в бору нет никакой ягоды, а на лугах погорела трава и накосить сена будет стоить трудов. Разве только недавний дождь выручит. Григорий Фомич внимательно разглядывал загорелое, совсем не старое лицо свата и проникался к нему давней злостью. Но тут же давил ее, чтобы не вырвалась наружу и не выдала.

— Иван бы помог, косить-то он мастер был.

Сват горестно сжал губы, а глаза его, заметил Григорий Фомич, заглянув в них, смотрели расчетливо и цепко.

— Не только косить мастер сын-то мой был. — От пронзившей догадки Григорий Фомич начал медленно подниматься с чурки.

— Ты что, сват, что так на меня уставился?

Еще раз сдержал себя Григорий Фомич.

— Так просто, смотрю вот.

Но он смотрел не только на свата Корнешова, он смотрел в далекое теперь прошлое, когда все еще только начиналось.

Глава вторая

Зима давно переломилась на вторую половину. Близился март, и ночи стояли тихие, спокойные, с добрым, ровным морозом. Сегодняшняя тоже была такая. Гришка Невзоров и Семка Корнешов шли по ночному переулку, а следом за ними, не отставая, скользили длинные, вытянутые тени. Парням надо бы спать в это время — завтра опять спозаранку на работу. Но попробуй улечься, когда тебе стукнуло восемнадцать, а в бараке, у присланных из города на лесозаготовки девчат, танцы — не такая уж частая роскошь во вторую военную зиму. Поплясали, частушки попели, Гришка ушел провожать свою кралю, Зинку Побережную, а Семка куда-то исчез с веселой городской толстухой. И вот во второй половине ночи, возвращаясь по домам, а жили они рядом, друзья встретились на углу переулка, облитого ярким, лунным светом.

Семка поддел подшитым валенком мерзлую коровью глызу, расхохотался, окликнул Григория:

— Ну, кавалер, пощупал свою Зинку? Она у тебя мягкая…

— Ладно ты, не мели. Не твое дело.

— Да жалко ведь, добро пропадает. А ты ходишь да сопишь в тряпочку. Эх, мне бы ее, как ту толстуху, на сеновал затащить!

— Ладно, хватит молоть.

— Дурак ты, Гриня, пень осиновый.

— Полайся еще у меня.

Были они одногодками, но Семка успел узнать многое такое, о чем Григорий, даже наедине с собой, и думать стеснялся. Но зато он был жилистей, сильней, и Семка, подразнив его, последнего шага не делал. Свистнул, поддел валенком еще одну глызу и перевел разговор на другое.

— Слышал, Ваньке Петрухину повестку из военкомата притащили. Последний нонешний денечек… Скоро и нас с тобой.

— Скорей бы уж Надоело тут с бабами в лесу маяться.

— Не торопись, там, думаешь, для тебя калачей настряпали? Мои братаны тоже, уходили, куда там! На обоих похоронки притащили. А Саня вон Егоров вернулся, видел? Половина от Сани осталась, обрубили, как чурку. Нет, по мне, так я бы и с бабами повоевал.

Гришка сбился с шага и даже остановился.

— Ты чего это, трусишь?

— Да так, шучу. Не выбуривай на меня. Вместе потопаем. Покедова.

Но топать им довелось в разные стороны.

Через два дня Гришке принесли повестку. Отец с матерью зарезали овечку и устроили скорые проводы — времени до отправки в район оставалось всего ничего. Ошарашенный хмелем, облитый материными и Зинкиными слезами, Гришка уехал на подводе со стариком-возницей в военкомат. А когда прошла растерянность, когда остались позади проводы и слезы, когда просветлела от хмеля голова — он уже лежал на жесткой, истертой соломе теплушки. Поезд тащился среди белых, зимних полей, и каждый стук его колес все больше разъединял с Зинкой, с отцом и с матерью, с Семкой, с родной деревней.

А в деревне в эту ночь, на крыльце своего дома, закутавшись в тулуп, сидел старый Анисим Корнешов. Маялся он бессонницей, невеселые думки одолевали его крупную, рыжую голову. Второй военный год крепко пригнул Анисима: на большака Федора принесли похоронку, не успели оклематься, как такую же бумагу подали на среднего, Алексея. А со дня на день, понимал Анисим, заберут и младшего, Семена. Ни кривизны, ни хромины у парня нет. Заберут, как пить дать. Было от чего маяться бессонницей.

В избе загорелась лампа. Значит, жена встала. Поднялся и Анисим, пошел дать корове сена. Вернулся в избу, принес с собой запах сухой травы, навоза и молока.

Семка зевал, сидя на кровати, чесал пятерней рыжую голову. Белая нательная рубаха еще резче подчеркивала огнистый цвет волос. Анисим, собираясь на работу, нет-нет да и взглядывал на сына, примечая, как тот ловко вскочил с кровати, как сладко, с хрустом потянулся, как сноровисто, с молодым азартом хлебал похлебку. В таком возрасте, вспоминал себя молодым Анисим, первое дело — поесть да поспать. Еще тяжелее становилось думать о том, что скоро и младшего придется отправлять. Кряхтел, дымил самокруткой, вздыхал.

— Давай, Семка, быстрей, некогда рассиживаться. Пошли.

Сказав последнее слово «пошли», Анисим, наконец, решил тот вопрос, над которым маялся в последние ночи. А решив, почувствовал облегчение.

По переулкам, купающимся в сизых, утренних потемках, по одному, по двое, группками тянулись люди к конторе лесоучастка. Дружный скрип мерзлого снега под валенками далеко разносился в холодном воздухе. Левее конторы стоял длинный, приземистый барак, где жили городские, присланные на лесозаготовки. Молодых девок ни снег по пояс на делянке, ни тяжелый топор, ни лучковая пила уторкать не могли. Вот и сейчас в настежь распахнутые двери вывалились с таким смехом и визгом, как будто, скажи, их кто щекотал. Семка напружинился, словно молодой конек, прислушался и прибавил шагу. Анисим заметил, догадался, что к девкам тянет сына. Дело понятное, молодое, сам в такие годы любил потискаться в темных закутках.

И снова, как всегда неожиданно, испугом, бедой дохнуло воспоминание: на среднего сына принесли похоронку, Анисим, не зная что делать, куда деваться, схватил топор и стал рубить старый комель, лежавший в ограде. Кромсал его, отмахивая большие щепки, вымещая на безответном дереве свою боль…

Анисим замедлил шаги, перевел дух, несколько раз глянул на Семку и решился.

— Это самое… Не слышал, в Егорьевском лесоучастке парню сосной ноги переломало.

— Ну, слышал, — нехотя отозвался Семка, поворачивая голову в сторону барака. — Всякое бывает.

— Радости мало, а все же дома останется. Так бы на фронт уперли.

Говорил Анисим медленно, с перерывами, словно стесывал каждое слово топором.

— На фронт теперь не заберут, живой будет.

Семка забыл про барак, подстроился под медленный шаг отца, опустив голову, пошел рядом. И вдруг резко ее поднял, глянул прямо, не смаргивая.

— Хорошо ему, батя, живому…

Лицо сына было совсем близко, глаза совсем рядом. И по лицу, и по глазам Анисим догадался — Семка его понял. Все понял. Не только понял, но и согласился. Дальше они шли молча, не глядя друг на друга.

В контору лесоучастка, где начальник распределял людей на работу, не заворачивали. У них дело известное — плотницкое. Рубили новую конюшню. Старая похильнулась, по утрам в углах белели сугробы. А лошади на лесозаготовках — первое дело. На себе бревна не потянешь. На новой конюшне оставалось только поднять стропила, забрать крышу тесом да навесить ворота. Работы дня на четыре, если подкинут, как обещал начальник, помощников. Помощники были уже на месте — два паренька.

Анисим дрожал, словно промерз на сильном морозе. Но когда взял топор, успокоился.

Пока обтесывали, примеривали стропила, совсем ободняло, выкатилось солнце. От конторы к конюшне шел начальник лесоучастка. Анисим заметил его, немного подождал и дал команду:

— Семка, придержи-ка лесину, тут еще чуток надо снять. Вот тут держи, крепче, крепче…

Растопырив пальцы, Семка обеими руками держал лесину. Анисим размахнулся, вонзил топор в дерево. Еще, еще раз, погнал толстую щепу, пока не отвалилась. Теперь надо подчистить. Шагнул вперед, глянул мельком, рассчитывая удар, и, чуть пустив вперед топорище, пропуская его меж неплотно сжатых ладоней, кинул вниз блеснувшее на солнце лезвие. Закрыл глаза.

Семка вскрикнул по-заячьи — тонко, визгливо. Анисим, не выпуская из рук топорище, открыл глаза. Мизинец, воткнувшись стоймя, краснел на снегу, чуть поодаль, один возле одного, лежали еще три пальца. Кровь из вытянутой руки хлестала упругими толчками, густо красила снег. Лицо у Семки дергалось и быстро, до белизны, бледнело. Вытаращенные от испуга и боли глаза никак не могли оторваться от пальцев, валявшихся на снегу.

— Уснул, что ли?! Мать твою… — заорал Анисим, разматывая на фуфайке опояску. — Руку держи, перетянуть, кровь не пойдет… Ах, мать твою… Да как так!

В запястье перетянул руку Семке, быстро опростал ширинку и помочился на дрожавшую, беспалую теперь ладонь. Кто-то из парнишек сунул платок, кое-как замотали рану.

— Тятя, — всхлипнул Семка. — Пальцы-то насовсем…

— Теперь не приставишь!

— Что случилось? Что случилось? — засуетился подоспевший начальник лесопункта.

— Да пальцы вот, начисто. Ах, мать твою так! Надо же!

— В больницу, в больницу! — заспешил начальник. — Ребята, моего коня запрягайте в кошевку. Да быстрей, быстрей!

Пригнали запряженного в кошевку коня. Анисим сам взялся за вожжи. До больницы в соседнем селе было версты четыре, пролетели их одним махом. Старик фельдшер намазал руку вонючей мазью и туго забинтовал. Семка только изредка постанывал, глаза у него были мутными. Анисим его ни о чем не спрашивал, и обратную дорогу молчали.

Привязав коня возле конторы, Анисим зашел к начальнику лесоучастка.

— Благодарствую вам, за кошевку-то.

— Анисим Иваныч! Да как не стыдно! Нашли за что благодарить! Помощь оказали?

— Оказали.

— Вот и хорошо.

— А я еще чего зашел. Семке-то в армию надо. Вдруг припишут, что сам себя покалечил или еще что… Бумагу бы какую…

— Да вы что, Анисим Иваныч! Я где угодно скажу и акт сегодня же составлю, ребятки подпишут. Да нет, вы про это даже не думайте.

— Ну, спасибо.

Ночью Семка не спал. Поддерживал перед собой больную руку здоровой, раскачивал их, ходил по горнице из угла в угол, постанывал. Уже под утро попросил:

— Тятя, открой двери, на улицу хочу.

Анисим проворно вскочил, открыл двери. Подождал сына на крыльце.

— Сильно болит-то?

— Не говори, аж глаза выворачивает. Тятя, — Семка быстро оглянулся и вплотную, как утром, приблизил свое лицо к отцовскому. — Тятя, шибко уж ты размахнулся, все четыре… оттяпал. Двух бы хватило.

Анисим даже отшатнулся.

— Как это?

— Да так. Еще дальше жить надо, двух бы хватило. Ладно, чего теперь, пошли спать.

Непонятное чувство ворохнулось в груди у Анисима. А что, если ошибся?

Нет, решил он, спустя какое-то время, когда встретился со стариком Невзоровым, не ошибся. Григорий после двух коротеньких писем, в которых писал, что скоро отправят на фронт, как в воду канул. Ни слуху, ни духу. И почтальонка опускала глаза, стараясь незаметно прошмыгнуть мимо невзоровского дома.

Рана у Семки почти зажила. Он помогал отцу и пытался научиться держать топор одной рукой. Но получалось плохо. Так долго не протянешь, прикидывал Семка, надо определяться к основательному делу. И побыстрей. Определяться самому, потому что на отца в таком деле надежда плохая. От фронта прикрыл и рад, а Семке этого мало, ему еще и другое нужно, много чего нужно…

Однажды заглянул в контору к начальнику лесоучастка. Тот даже из-за стола навстречу поднялся.

— А, здравствуй, Семен, как рука?

— Вроде заживает. А заживет — куда я? Плотника из меня теперь не будет.

— Да, — начальник поцокал языком, горестно покачал головой, и сделал это так искренне, что Семка пожалел самого себя. — Но делать что-то надо! Так ведь? У тебя какое образование?

— Семь классов.

— Пока хватит. Я слышал, скоро в районе курсы десятников набирают. Пойдешь?

— А возьмут?

— Это уже моя забота. Значит, решили. А пока отдыхай, дня через три зайди.

Из конторы Семка выпорхнул, как на крыльях.

Летний день тихо догорал над Касьяновкой. Но Семка не замечал ни дня, ни скатывающегося к западу солнца — он был счастлив. Остаться целым после всего, что случилось, попасть на курсы десятников, да еще Зинка Побережная… — было от чего радоваться. В последние месяцы Зинка, на которую он всегда косился, крепко вошла в его жизнь. Оставалось лишь удивляться — столько девок вокруг, одна другой краше, а сердце прикипело к ней. Она ему даже по ночам снилась. Но Семка понимал, что в таком деле спешить нельзя, приучал ее к себе постепенно, осторожно. Рука помогала. Зинка жалела его. Но стоило завести разговор о другом, как она всякий раз, словно крепким заплотом, отгораживалась вздохами о Гришке. Где он сейчас? Живой ли?

Семка злился, и не только на нее, но и на своего дружка, на Гришку. Вот пентюх, ни себе, ни людям. Но замечал — все реже вспоминает она о Гришке, все чаще спрашивает о больной руке.

Накануне того дня, когда начальник лесоучастка пообещал отправить Семку на курсы десятников, вернулся домой лучший касьяновский гармонист Егор Завалихин. Слепой. Но девки уговорили его прийти на точок.

Славным, известным местом был тот точок — большая поляна возле толстых ветел на берегу речки. Бывало, едва сойдет снег, река в разливе стоит, между ветел еще льдины дотаивают, а тут по вечерам уже не протолкнуться. До того землю в плясках утаптывали, что гудела она под каблуками, как деревянный пол. В нынешние годы точок больше пустовал, но сегодня он должен был ожить. Ведь Егор Завалихин согласился.

Семка надел свою лучшую рубаху и в сумерках отправился к речке, заранее радуясь, что снова увидит там Зинку. Он не ошибся. Зинка стояла, привалившись спиной к ветле, поигрывала пояском старенького платья. Глаза большущие, черные — Семку даже в пятки покалывало.

Егора Завалихина привели под руку. Усадили на старый пень, услужливо подали гармошку. Глаза у него, пугая девок, были закрыты черной, широкой повязкой. Он наклонил голову, тронул гармошку, она отозвалась чистым звуком.

И пыхнуло, как жаркий огонь, шумное веселье. Пели и плясали так, что слышно было на другом краю деревни.

Зинка, словно сломала заплот, близкая стала, доступная, развеселая.

— Семка! — Глаза у нее горели, даже в потемках видно было, как горели они. — Семочка! Пойдем плясать! Завивай горе веревочкой!

Раздухарилась, тапки скинула, отстукивала голыми пятками, частила, двигаясь к Семке:

Капуста моя Мелко рубленная, Отодвинься, дорогой, Я напудренная!

И плясали они — не приведи господь! Все уже давно ушли с круга, а они давали дрозда, шпарили частушки, и тихая в полночный час река вторила им долгим эхом. Негромко, приглушенно смеялся Егор, потом кинул бессильно руки.

— Не могу, уморили, до смерти уморили…

«Седни, — сладко замирая, решил Семка. — Седни».

Он пошел провожать Зинку.

— Доведу до дому, а то вон темно, хоть шары выколи.

— С твоей головой, как с фонарем, иголки можно искать, — поддела Зинка. Она еще не отошла от разгульного веселья.

— Рыжий, пыжий, конопатый, на печи сидел горбатый, он конфеты греб лопатой, а всех девок гнал из хаты.

— Гришина присказка. — Зинка глубоко вздохнула. — Где он пропал?

Семку передернуло. И он брякнул, о чем никогда не думал, что пришло в голову сейчас, мгновенно.

— Нет Гришки, погиб.

— Типун тебе на язык! Чего мелешь!

— Ага, я своего дружка хороню, — со злостью, а злость в нем, действительно, была, заторопился Семка. — Что, он чужой мне! А только погиб, и все тут. Был бы на фронте, письмо бы прислал. А так — погиб. И все тут.

Зинка уронила ему голову на грудь, расплакалась. Ноги у Семки дрожали и подкашивались. Он гладил ее по черным, густым волосам, невнятно бормотал:

— Не надо, Зин, не надо, теперь не вернешь… а я тебя жалеть буду, на руках носить…

Подхватил ее на руки и понес, она не противилась, только еще безутешней плакала. Зинка сломалась и смирилась, догадался Семка, убыстряя шаги и не выпуская из глаз низенькую сарайку возле конюшни, где хранилась старая солома. Толкнул ногой дверь, упал вместе с Зинкой на твердые, колючие соломины, жадно запустил руку в вырез платья, в мягкость и трепет девичьей груди.

— Ой, Сема, ой, Сема… Гришенька!

Но уши Семке, как ватой, забило горячими толчками собственной крови. Скороговоркой частил:

— Поженимся, жить будем, меня на курсы посылают, десятником буду…

В какие-то секунды Зинка еще пыталась слабо оттолкнуть его от себя, но быстро, разом обмякла.

Через несколько месяцев Семка вернулся с курсов и его назначили десятником. Теперь на деляне он был самым главным после начальника лесоучастка. Первое время больше присматривался. Не торопился, торопиться ему было некуда.

Старый Анисим неожиданным взлетом сына был обрадован донельзя, даже немного выпрямился. Мечтал о внуках — у Семки с Зинкой дело двигалось к свадьбе.

Свадьбу сыграли в конце зимы, тихую и скромную, по времени.

— Сема, — вскинулась как-то ночью Зинка. — А если вдруг да Гриша вернется?

— Не вернется, — задремывая, успокоил Семка. — С того света еще никто не ворочался. Спи.

Но Григорий объявился. Вынырнул из неизвестности длиннющим, развеселым письмом. Писал, что он живой и здоровый, а весточки до сих пор не мог подать потому, что не имел возможности. Вернется домой, тогда расскажет подробно. В конце письма шли поклоны родным и соседям, Зинке отдельно.

Семен известие встретил спокойно, а Зинка не сдержалась и заплакала. Ночью, в первый раз, повернулась к мужу спиной. Семен крякнул, но промолчал.

Война догорала, катилась к своему закату, а жизнь, какая уцелела, шла дальше.

На должности десятника Семен заматерел, не только обличием, но и повадками. Кто бы подумал, что у зеленого лопуха столько ума возьмется. Осмотревшись, дело на деляне повел так, что на него ни начальство, ни рабочие не были в обиде. Иная бабенка до того за день умается с лучковой пилой, что ей уже никакой разницы нет — напилила она положенное количество кубометров или не осилила. Да пропади все пропадом! Другой десятник поорал бы, погрозил, но Семен только белесые брови нахмурит, промолчит. А норму запишет полностью. Как он концы с концами сводил — никто не знал. Давно уже называли его уважительно — Семен Анисимович. Старик Корнешов не мог нарадоваться, видя, что младший сын все крепче становится на ноги.

Возвращения Григория Семен ждал спокойно. В том, что случилось, решил он, никто не виноват. Война виновата, если разобраться, а с нее взятки гладки. Зинка попробовала еще раз отвернуться от него в постели, но Семен ее упрямство быстро переломил. Зажал здоровой рукой жене рот, чтобы старики не услышали, и крепко поучил. Зинка одумалась.

Григорий вернулся домой летом, в сорок шестом году. До Касьяновки от райцентра шел пешком по узкой, полевой дороге. Шел и пел песни. Заканчивал одну, начинал другую. В нем теперь трудно было признать того высокого, нескладного парнишку, каким провожали его на фронт. Телом выправился, раздался в плечах, а лицом постарел, под глазами морщины, виски побиты сединой.

Увидев в переулке свой дом, Григорий не удержался и побежал. Даже калитку не стал открывать, махнул через заплот.

Разговоры, расспросы — кажется, конца им не будет. Старики Невзоровы держали сына за руки и боялись выпустить. Но мать первой опомнилась, кинулась собирать на стол. Не успели за него сесть, пришли Семен с Зинаидой. Как только они встали на пороге, так в избе сразу установилась тишина.

Старики Невзоровы в своих письмах про Зинаиду ничего не сообщали, только передавали, как ни в чем не бывало, от нее приветы. Сейчас мать, не скрывая недовольства, зыркнула на гостей — могли бы хоть попозже… Зинаида глядела в пол, Григорий, почуяв неладное, растерянно оглядывал родителей и пришедших. Быстрее всех нашелся Семен. Чтобы все сразу поставить на свои места, радостно раскинул руки и прошел к столу, не дожидаясь приглашения:

— А мне на работе сказали — сосед у вас вернулся. Ну, мы с женушкой и сюда скорей, дорогого гостя встречать. Вот праздник дак праздник!

Вынул из карманов две бутылки водки, со стуком поставил их на стол. Снова раскинул руки и двинулся к Григорию, они обнялись. На Григория жалко было смотреть. Но он подобрался, сумел еще улыбнуться, позвал всех к столу. С Зинаидой так и не поздоровался. За столом, когда подняли первую рюмку за фронтовика, они на секунду встретились взглядами, и Зинаида часто заморгала, отворачиваясь. Семен незаметно, но сильно пнул ее по ноге. Она улыбнулась, сделала вид, что ровным счетом ничего не произошло.

Застукали двери и больше уже не закрывались. Валом валили соседи. В избе стало шумно от громких голосов, клубами поплыл табачный дым, смешанный с ядреным запахом сивухи. Скоро привели Егора Завалихина с гармошкой, и старая невзоровская изба загудела, заскрипела половицами от неистовой, хмельной пляски. Гуляли всю ночь, до самого утра.

Проснулся Григорий только после обеда, на сеновале. Открыл глаза, долго смотрел на косой солнечный луч, который проникал в щель и в котором густо плавали пылинки. Голова болела — хватил вчера лишку. На душе было погано. Только сейчас доходило до него, в полной мере, — Зинаида чужая жена. Та самая Зинаида, о которой он не забывал, которую всегда помнил. И когда их, молодых десантников, выбрасывали за линию фронта, и когда их крепко потрепали, и когда он остался один и бродил по лесу, и потом, в партизанах, и еще, всю оставшуюся войну, — он помнил ее огромные, черные глаза и теплые, соленые слезы на своих губах во время проводов. Не раз смерть пыталась схватить его за глотку, но он выворачивался, и опять же помогала мысль, что в далекой Касьяновке ждет его Зинаида. А теперь она — чужая жена.

На лестнице послышалось кряхтенье, на сеновал залез старик Невзоров.

— Голова-то сердится, поди?

— Есть немного, — хрипловато отозвался Григорий. — Поправить бы ее, тятя.

— Дак за тем и прилез. Спускайся быстрей.

Снова сели за стол. На старые дрожжи хмель быстро ударил в голову. Старик Невзоров понимал, что на душе у сына невесело, и пытался развеселить его. Но Григорий, хмурый и молчаливый, упорно смотрел в пол, на шутки не откликался. Старик крякнул.

— Ты вот чего, Григорий, плюнь на нее. Да нынче бабы вон штабелями лежат, любая голову сломит, за тебя побежит.

Григорий на эти слова не отозвался, сказал совсем о другом.

— Пойду, тятя, по деревне пройдусь.

— Пройдись, пройдись, оно понятно, дело-то тако…

Григорий вышел на улицу, долго стоял напротив дома Корнешовых, расставив ноги и покачиваясь с носков на пятки. И опять думал, наливаясь неиспытанной раньше злобой, о том, что Зинаида — чужая жена. А ведь он мечтал назвать ее своей.

Не знал Григорий, что Зинаида в эту минуту подглядывала за ним, чуть отодвинув занавеску. Прислонившись к косяку, вытирала слезы и долго еще провожала его взглядом, пока он шел по переулку, пока не скрылся за высоким заплотом.

Но далеко Григорий не ушел. Сразу зазвали в гости. Фронтовика — в передний угол, пошла гулянка в гору. Домой он вернулся пьяным.

— Это они, значит, меня похоронили! — распаляя самого себя, выкрикивал Григорий. — Раньше время похоронили! А водку он вчера притащил, откупаться, что ли?!

— Да бог с тобой, Григорий. Что теперь?! — пытался успокоить его отец.

— Со мной никого нет, ни бога, ни черта! Я вам похороню! Я вас самих похороню! Отсиделись тут в тылу, крысы! Я вам наведу дисциплину!

Григорий, нетвердо ступая, двинулся в кладовку.

В кладовке хранилось ружье. Мать истошно закричала, отец хотел было задержать его, но Григорий сильной рукой отодвинул старика в сторону.

Покачиваясь, он подошел к дому Корнешовых, остановился и вскинул ружье.

— Выходи, начальничек! Потолковать надо! Выходи, кому говорю!

В доме звякнула защелка. Больше ни звука.

— Григорий! — пытался вразумить отец, стоя неподалеку.

— Трусишь, заячья твоя душа! На, лови!

Грохнул выстрел. Крупная дробь высекла из дверей щепки.

Старый Анисим плечом к плечу лежал с Семеном под толстым, крепким порогом и бормотал:

— Гришка, поганец, брось баловать, все равно не возьмешь, калибра слабая.

Стрелять еще раз Григорию не дали. Набежали мужики, отобрали ружье. Он рвал пуговицы на звенящей медалями гимнастерке и, задыхаясь, кричал:

— Я там кровью умывался, а он тут… Сволочи, всех из автомата покрррошу… полным диском!

Мужики потихоньку оттащили его, уговорили, успокоили и отправили спать на тот же сеновал. Григорий больше не ерепенился. Лег и с головой накрылся тулупом. Долго ворочался, а сон все не подступал.

Короткая летняя ночь полностью накрыла Касьяновку, затихли вечерние звуки, лежала спокойная, мягкая тишина. И в ней Григорий привычно настороженным слухом сразу различил чьи-то осторожные шаги. Они приблизились к сеновалу, замерли. Григорий скинул с себя тулуп, прислушался. Но около сеновала больше ни шагов, ни звуков не раздавалось. Тогда он открыл легкую, дощатую дверь и выглянул. В неплотных сумерках разглядел худенькую фигурку Зинаиды.

— Зина?!

Она резко выпрямилась, подняла голову вверх, и даже в потемках увидел он, как сверкнули ее неистово черные глаза.

— Прощаться пришла, Григорий.

— Погоди.

Он махом слетел с сеновала, кинулся к ней и остановился, опустив руки.

Зинаида молча смотрела на него, теребила пальцами уголок большой, теплой шали, накинутой на плечи совсем не по летнему времени. И была она прежней, такой, какую он всегда помнил и видел, закрывая глаза. Протянул руку, чтобы положить ей на плечо, но Зинаида дернулась, испуганно отскочила.

— Не надо, Гриша.

— Как же так получилось, Зина?

— Получилось, Гриша, стоптала я нашу любовь…

— Подожди, ты уходи от Семки, уедем куда-нибудь.

Зинаида покачала головой, усмехнулась.

— В обратную сторону, Гриша, только раки пятятся. Зла на меня не держи, если можешь. И с Семеном не связывайся, я его узнала, он любого перехитрит. Не связывайся с ним, он все может сделать.

Она повернулась и побежала. У открытой калитки остановилась, еще раз оглянулась.

— Прощай, Гриша, прости меня!

— Погоди, погоди, Зинаида!

Но ее и след простыл. Тишина стояла в переулке. Короткая летняя ночь, недолго помаячив темнотой, светлела.

Стрельба по корнешовской избе даром не прошла. Через несколько дней из райцентра приехал милиционер.

— Давай собирайся, — хмуро сказал он Григорию, отводя взгляд от его груди, увешанной медалями. — В район велено доставить.

— Да что ты, родимый! — взмолился старик Невзоров. — Он же дома-то побыть не успел! Да мы бы тут по-суседски разобрались.

— Ничего не знаю, мое дело маленькое — приказано.

Григорий спорить не стал. Собрался, поехал. По дороге они с хмурым милиционером разговорились, и оказалось, что воевали на одном и том же фронте. Слово за слово, Григорий выложил всю историю. Милиционер посопел, что-то про себя соображая, потом сказал:

— Ты там пыль не поднимай. Покайся, ну, мол, хватил лишку на радостях, больше не буду. Этот Корнешов в районе… Да ладно… Понял, что делать надо?

Пыль Григорий поднимать не стал. Его подержали сутки в каталажке и отпустили домой.

Дома его встретила новость, о которой судила вся Касьяновка, — у Семена Корнешова сбежала жена. Как сквозь землю провалилась. Семен ездил в райцентр, но ничего не разузнал, подступался к матери Зинаиды, но старуха лишь разводила руками.

— Не знаю, родимый, не знаю, ни словечка не сказала. Да как же это я одна осталась, помру и поплакать некому.

Хитрила старая. Скоро и сама потихоньку смоталась из деревни, говорили, что в город, где устроилась на житье Зинаида. Но это уже потом стало известно. А в тот день, ничего не добившись от старухи, Семен выматерился и ушел, так хлопнув дверью, что с косяка посыпалась на пол известка. И прямым ходом — в невзоровский дом.

Григорий подновлял крыльцо. Заголившись до пояса, с удовольствием обтесывал толстую плаху.

— Бог в помощь, Гриша.

Тот не ответил, только злее и чаще замахал топором.

— Ох, какие мы сердитые, разговаривать не желаем. А на сердитых, Гриша, воду возят. Знаешь такое?

Григорий с маху воткнул топор в чурку, отбросил в сторону плаху и выпрямился.

— Тебе чего надо? Ты чего приперся?

Семен неторопливо подобрал плаху, положил ее на чурку, сбросив топор, удобно сел, похлопал себя по карманам, достал папиросы и спички, закурил.

— Ты, Гриша, на меня не выбуривай, не хлопай ноздрями, не хлопай. Садись рядком и ладком потолкуем. Нам делить теперь нечего — Зинка-то — тю-тю. Давай лучше раскинем, как дальше жизнь крутить будем. Друзья все-таки. Нам, Гриша, ругаться никак нельзя. У меня теперь должность есть, ты фронтовик, человек заслуженный. Нам дружить, Гриша, надо.

Семен смотрел на Григория, ожидая ответа, а тот снова закипал от злости, дрожал и в ответ не находил ничего, кроме матерков. Их он и высыпал, долго не раздумывая, на голову Семена.

— Вот и поговорили. Уж так поговорили, что душа поет. Ладно, Гриша, живи как хочешь. Только меня больше не вздумай трогать. Ты теперь не на фронте, ружьем да медалями не напугаешь. Каталажка, она недалеко отсюда. Так-то!

Семен неторопливо и аккуратно прикрыл за собой калитку, а Григорий, крутнувшись на одном месте, схватил подвернувшуюся под руки бакулку и запустил ее вслед. С такой злостью и силой запустил, что крючок отскочил от калитки и калитка открылась. Семен оглянулся, осуждающе покачал головой.

Старик Невзоров умер вскоре после возвращения Григория. Смерть соседа словно тенью легла и на Анисима Корнешова. Он старился прямо на глазах, часто болел и морозные, зимние дни коротал на широкой русской печке. Нашел себе заделье — вязал сети. Изредка отрывался, поглядывал в окно, из которого виден был кусок переулка. Редко кто пройдет по нему. Вот соседский парнишка погнал на речку поить корову с телушкой, вот торопится по тропинке какая-то бабенка. Анисим пригляделся и узнал жену Егора Завалихина, она спешила прямо к ним.

Бросил недовязанную сеть и быстренько спустился с печки. Не любил старик, чтобы чужие его там видели.

Стукнули двери. Бабенка поздоровалась и остановилась возле порога.

— Здорово, соседка. Ты, поди, к старухе, так ее дома нет.

— К тебе, Анисим Иванович, к самому пришла. — Она помедлила, решаясь, махнула рукой. — Защиту пришла искать, от сынка вашего, кобеля проклятого.

— Да погоди, не сикоти! — оборвал Анисим, который не терпел бабьей бестолковщины. — Говори по порядку, толком.

— Говорить-то стыдно, Анисим Иванович. Стыдно, да придется. Я ведь, получается, вроде как обязана ему. Нормы-то он мне дописывал сколько раз. Не управляюсь я. Теперь бабы-то, у кого мужья добры, уходят из лесу. А мне куда? Моему сердешному за наигрыши на гулянках не платят. Дров привезти и то моя забота. Я к Семену подошла, а он лыбится, когда, говорит, расплачиваться думаешь, забыла, сколько я тебя выручал. Если забыла, говорит, так без дров будешь сидеть. Ну и тянет в сарай… В третий раз уж подступается.

— От поганец! — Анисим от злости даже дернул себя за бороду. — Я с им разберусь. Ты только не звони никому, мне сказала и ладно. Я с им живо разберусь, я с им чикаться не буду.

— Уж благодарна тебе, Анисим Иваныч. Егор у меня хоть и слепой, а все равно муж, не могу я перед им грешить.

— Ладно, иди.

Анисим дождался вечера. Семен вернулся с работы, сидел за столом и ужинал. Ничего не объясняя, Анисим перетянул сына по шее костылем. Семен ошалело отскочил, но хватка у старика осталась, изловчился и достал сына по широкой спине еще раз.

— Ты чего это, батя, сдурел? — опомнился Семен. Перехватил костыль и об колено его, наполовину. — Ты эти штучки бросай, у меня спина не казенная.

— Поганец! Такой позор на мою голову! Зачем Егорову бабу силуешь?! У нас сроду в роду не бывало!

— Во-о-он чего, — рассмеялся Семен. — Да ты сядь, батя, чего, как петух, скачешь. Нашел из-за чего костылем махать.

Начни Семен оправдываться, отпираться или, наоборот, каяться, Анисим бы понял. Но такой уверенный, смешливый тон сбил его с толку. Он опустился на табуретку. Семен аккуратно подобрал половинки сломанного костыля, положил ему на колени.

— Я, тятя, свое беру, не чужое. Что они, лишние были, пальцы-то, которые ты оттяпал? Я ими за все заплатил. Теперь у меня деревня, во! В кулаке будет. И ты лучше не лезь. Я теперь хозяин тут, понял?! Любого согну!

Анисим только раскрывал и закрывал рот, слушая такие речи. А Семен распалился:

— Я, тятя, по-твоему жить не хочу. Живой — и ладно. Я по-другому хочу! По-своему буду жить! Понял?!

Анисим заковылял к печке. Обернулся.

— Не по пальцам тебя надо было рубить, поганца, а по башке. По башке надо было!

Семен только рассмеялся.

Забравшись на печку, Анисим видел, как сын, посмеиваясь, натянул на ноги новенькие белые бурки, обдернул широкие штанины и ушел. Скрип шагов, удаляясь, долго слышался по морозу.

«Что же я, старый дурак, наделал, что наделал, — ворочался на теплых кирпичах Анисим. — Лучше бы его там убили, чем такой стыд на голову. Сроду в нашем роду не было».

В пустом доме ему никто не мешал, и он думал обстоятельно, безжалостно. Выходит, была в сыне маленькая червоточина, может, со временем она бы и засохла, а он, отец, полил ее теплой водой, чтобы гнила дальше. Доходили до него слухи, что Семен нечист на руку, приворовывает, но Анисим не верил, думал, завидуют. Теперь поверил — правда. Та маленькая червоточина проросла большой гнилью. И дальше будет расти, не остановится, пока кто-нибудь не вырежет.

Страшно было старому Анисиму думать про это, он тяжелей вздыхал, беспокойней ворочался на теплых кирпичах широкой печки. И покаянные думы не отпускали его уже до самой смерти.

А Семен и не вспоминал о разговоре с отцом. Он попросту забыл. Да и времени не было вспоминать. Другие заботы тревожили.

Начальник лесоучастка, тот самый, который направлял Семена на курсы десятников, никак не мог поладить с новым директором леспромхоза, в райцентр ездил с неохотой, возвращался оттуда не в духе.

«Пора, пожалуй, — решил Семен. — Сколько можно десятником в лесу ковыряться. И момент подходящий».

Момент он выбрал точно. Не ошибся. Директору леспромхоза только и нужен был такой сигнал с низов. Через неделю начальника лесопункта перевели на другое место, а на его стул посадили Семена Анисимовича Корнешова. И для начала отправили в город на учебу, на новые курсы.

Пока он ездил, в Касьяновке случилось два события: женился Григорий Невзоров и умер старый Анисим Корнешов.

Жениться Григория заставила мать, подступила, как с ножом, заладила одно и то же:

— Женись, сынок, хватит одному. Сил у меня нет по дому управляться. Веди молодуху. Девок вон нынче, хоть лопатой греби.

И не отвязывалась. Пела свою песню утром, когда Григорий уходил на работу, и вечером, когда возвращался. Григорию эти песни надоели, и он, не долго думая, раза три проводил из клуба до дома спокойную, покладистую Анну Великжанину, а через неделю сыграли свадьбу.

На третий день после свадьбы в избу к ним прибежала старуха Корнешова.

— Гришенька, сыночек родненький, помоги ради Христа! Анисим помират. С печки слезал и оборвался. Бок, говорит, шибко болит.

Григорий кинулся в конюшню, запряг лошадь. Старика положили на сено в сани, укрыли шубой. И он повез его в больницу. Анисим был в забытьи, тяжело, через силу, дышал. А руками шарил и шарил по тулупу, пытаясь что-то убрать. Григорий, повидавший немало смертей, заметил судорожные, суетливые движения и понял — не довезет Анисима живым до больницы. Он хорошо знал, что случается после того, как человек оберется. Но лошадь не останавливал, подгонял, она бежала ходкой, убористой рысью. На кочке тряхнуло. Анисим завозился и подал слабый голос:

— Кто это?

— Я, дядя Анисим, Григорий Невзоров.

— Погоди, Гриша, останови. Приехали. Слезать надо.

Анисим медленно открыл глаза и долго смотрел в небо, которое низко и морозно нависало над ним. На старом, задубевшем лице явственно проступала бледность.

Григорий остановил лошадь. По обе стороны дороги в густом зимнем куржаке стояли высокие сосны. Стояли в безветрии и в тиши, не шелохнув ни единой веточкой.

— Дядя Анисим, — Григорий даже свой голос притушил в этой тишине. — Может, что надо?

— Семка не приехал? Хотя когда, такая далища…

Старый Анисим смотрел в небо. Глаза его были неподвижны.

— Господи, прости грехи мои, если можно их простить. В стыде помираю. Прости меня, господи.

Ничего не понимая, Григорий наклонился к нему, пытаясь вникнуть в смысл бормотания. Анисим уперся в него взглядом.

— Гриша, помираю. Каюсь, хоть тебе покаюсь, а то тяжко. Такого поганца вырастил. Руку-то я Семке нарочно… от фронта спас, а от поганства… Тяжело мне помирать. Господи, прости мою слабость.

Бледность на его щеках проступала сильней. Быстрей зашевелились руки, скидывая что-то невидимое с шубы, быстрей, суетливей, но вот успокоились, дернулись и затихли.

Григорий постоял над санями, сняв шапку, потом нахлобучил ее на голову и стал разворачивать лошадь. Шел сбоку саней, держал в руках вожжи, а в ушах у него звучали Анисимовы слова. Доходил их смысл. Ни в слова, ни в их смысл ему не хотелось верить. Но они были сказаны, и они уже жили, хотел он этого или не хотел.

Семен, пока добрался из города, на похороны опоздал. И в Касьяновку приехал только на второй день после того, как отца унесли на кладбище. Посидел у могилы, всплакнул, а вечером пришел с бутылкой к Григорию.

Молчаливая Анна выставила на стол два стакана, небогатую закуску и вышла.

Семен по-хозяйски разлил водку, один стакан придвинул Григорию.

— Давай, сосед, тятю помянем.

— Давай помянем, — хмуро отозвался Григорий.

Выпили. Похрустели соленой капустой.

— Говорил он чего перед смертью, нет?

— Говорил. Держись за табуретку крепче, чтоб не упасть. Держись, держись. Жалел, что от фронта тебя четырьмя пальцами откупил.

Семен сразу и густо покраснел широким, полным лицом, до самых корней рыжих, густых волос. Покалеченную руку сунул в карман. Григорий смотрел на него, не скрывая злорадства.

— Ну, а дальше? — справляясь с волнением, стараясь спокойно, спросил Семен. Но алое лицо и дрогнувший голос выдавали его.

— Дальше-то? Вот и толкую — жалел. Знаешь, как говорится, на хитрую ж… есть это самое с винтом. Так и у вас получилось. Сам старик не рад уж был. А здорово ты приловчился на чужом горбу в рай ехать.

Лицо у Семена гуще наливалось краской, казалось, ткни пальцем — и цевкой брызнет кровь. Григорий больше ничего не говорил, молча на него смотрел, прищурив налитые ненавистью глаза.

— А дальше как?

— Что — дальше?

— Дальше как думаешь? Докладывать пойдешь?

— Погляжу.

Семен вынул из кармана покалеченную руку, увесисто положил ее на стол, подобрался, и краска с лица схлынула. Голос потвердел.

— Глядеть тебе, Гриша, некуда. Понял? Кто теперь докажет? И никто тебе не поверит. А я в последний раз говорю — давай по-соседски жить. Тихо и мирно. Ты что, Зинку забыть не можешь? Да у ей…

— Зинаиду не трогай. Не из-за нее я тебя терпеть не могу. У меня жена вон. А за то я тебя терпеть не могу, что дрянь ты! Шкура! На чужом горбу едешь!

— Не хочешь ты, Гриша, по-мирному. Ну, смотри, каяться потом будешь.

— Ты что, сволочуга, пугать меня вздумал? Меня, фронтовика?!

Григорий поднимался из-за стола, выпрямляя высокую фигуру. Зазвякали разбитые стаканы, тарелка с капустой разлетелась на мелкие кусочки. Намертво перехватив воротник Семеновой рубахи, Григорий хлестал и хлестал кулаком в толстое, ненавистное лицо. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не подоспела Анна, которая их растащила.

— Дурак ты, Гриша.

Семен рукавом вытер кровь с лица и хлопнул дверью.

Значения этим словам Григорий не придал. А через два дня, действительно, почувствовал себя дурак дураком. Через два дня его опять, как несколько лет назад, забрали в милицию.

— Да вы знаете, за что я его бил? Вы хоть спросите? — кричал Григорий начальнику милиции, грузному, тяжелому мужику с добродушным лицом. — Знаете, как он от фронта отвертелся?!

— Ты мне, Невзоров, напоешь теперь песен. — Начальник милиции сладко, так что щелкнули скулы, зевнул. — Ты теперь нагородишь. Где доказательства? Нет их. Нету. А твой мордобой знаешь чем пахнет? Поднимем старый случай со стрельбой, да еще это пришпилим, и что получится? Раскидывай мозгами, раскидывай. Дело мы на тебя должны завести. И поедешь, на Колыму куда-нибудь.

Григория обдало холодком. Он поверил, что этот — отправит. Добродушно зевая, распишется в казенной бумаге и отправит. И ничего ему не докажешь, хоть лоб расшиби.

— Все понял? И благодари бога, что легко отделался. Иди, иди, не разговаривай.

В лесоучастке Григория ждали перемены. Его сняли с трактора и перевели в лесорубы. По производственной необходимости, как было указано в приказе, подписанном Семеном.

Надо было искать справедливости, добиваться ее, а Григорий не знал, как это делается. Вот на фронте — там все ясно. Здесь ты, а перед тобой — немец. И в драке тоже ясно. Тебя бьют, и ты не плошай. Но то, что происходило сейчас с ним, не было похоже ни на фронт, ни на драку. Кулаками тут ничего не докажешь. Тут требовалось совсем иное — ходить по начальству, писать бумаги, убеждать, что белое есть белое, а не черное.

Но попробуй что-нибудь доказать тому добродушному начальнику милиции! Нет, не мог, не умел Григорий. Вот если бы выйти с кем-нибудь из них, с Семкой или с начальником милиции, один на один, и хлестаться до кровавых соплей — вот был бы толк. Но он об этом теперь и не думал, знал — сразу укорот сделают.

— Не связывайся, Григорий, — просила Анна. — Не связывайся с им, посадит тебя, ведь посадит. Меня хоть пожалей. Вдруг дите будет — куда я одна?

Да, Семен многому успел выучиться, многое успел постичь. А вот Григорий — нет.

Он плюнул, выматерился и пошел в лес простым сучкорубом.

Годы разводили бывших дружков в разные стороны. Семен Анисимович поднимался вверх, чувствуя себя прочней и надежней на своем месте, а Григорий Фомич оставался в тени. У них с Анной пошли ребятишки, и новые заботы, тревоги отнимали время. Семен Анисимович тоже женился, облюбовав себе статную, красивую женщину из вербованных, которых много понаехало в Касьяновку на лесозаготовки. После свадьбы отгрохал себе большой и добротный дом, пожалуй, самый большой и добротный в деревне.

Так тянулось до того времени, пока не появился на лесопункте новый человек со странной фамилией Лазебный. Прислали его как технорука, а здесь уже, в Касьяновке, выбрали партийным секретарем. Был он невысокого росточка, сухонький, говорил тихим голосом, и только маленькие серые глаза горели весело и ярко.

В партийных Григорий не числился, дел у него, сучкоруба, к техноруку не было, и поэтому он очень уж удивился, когда в гости к нему пришел Лазебный.

Григорий Фомич сидел на крыльце и выстругивал саблю. Рядом, заглядывая ему в рот, топтался Серега, такой же худенький, вытянутый, как и отец. Увидев Лазебного, Григорий Фомич удивленно поднял брови и перестал строгать.

— Тять, ну… — заканючил Серега.

— Цыть! Без сабли седни поиграешь! Вишь, люди пришли.

— Здравствуй, Григорий Фомич. Я к тебе, — Лазебный прошел к крыльцу, поздоровался за руку и осторожно, неслышно сел на нижнюю ступеньку. — Весна нынче хорошая. Правда? Теплынь прямо летняя стоит.

— Хорошая, — подтвердил Григорий, внимательно глядя на гостя. — Вы, может, мне и стишки еще почитаете. Как там? Травка зеленеет, солнышко блестит…

— А тебе, Григорий Фомич, палец в рот не клади, — смущенно улыбнулся Лазебный. — Я раньше думал…

— Кто? Гришка-то Невзоров? Да он с придурью! Как рюмку выпьет, так у него в голову шибает. Молотит чо попало!

— Я по серьезному делу пришел. — Умные глаза гостя построжели. — А шутки мы с тобой как-нибудь в другой раз пошутим. Договорились? Ты вот что мне скажи. Что ты о Корнешове думаешь, о нашем начальнике участка?

От неожиданности Григорий Фомич даже присвистнул.

— А что случилось? И почему ко мне?

— Пока ничего не случилось. Хочу только понять, что он за человек, думаю, ты мне в этом поможешь. Да вот еще — лес у нас строевой куда-то исчезает. А куда — неизвестно.

— То вы не знаете! Семка его на сторону гонит, потому как дерьмо он. Дерьмо, и все тут.

— Прямо так сразу, без доказательств?

— У-у, да этих доказательств вагон и маленькая тележка.

— А если конкретно? Вот давай по полочкам разложим.

— От этого вы меня, дорогой товарищ, увольте. Он ваш брат, начальник, вы с ним и разбирайтесь. Мое дело маленькое — помахивай топором, обрубай сучки. Мне с Семкой не с руки тягаться. Он все равно чистым выскользнет, а я в дураках останусь. Раз пробовал…

— Значит, твое дело маленькое. Не твое дело, что Корнешов не по совести живет?

— Выходит, так. Меня много слушать не будут, а он — начальник, у него власть.

— Дались тебе эти начальники! Что, заело, одно и то же!

— Да с им ничего не сделаешь, у него везде дырка есть. Деревню чуть не всю под себя подгреб.

— А как думаешь, почему его рабочие побаиваются? Грешки имеют? Или он сам хочет, чтобы имели?

— Вот ты иди и у него спрашивай, ты с им в одном кабинете сидишь, а не я.

— Не хочешь, значит, помочь. А рад будешь, если его на чистую воду выведут?

— Я-то? Спляшу!

— Слабак ты, Григорий Фомич, хоть и фронтовик. Слабак. Кто бы другой повоевал за справедливость, а ты бы посидел да подождал. Нахлебник ты!

— Нахлебник так нахлебник! Серьга, тащи саблю!

Серьга тут как тут оказался возле отца, протягивая недоструганную саблю и ножик. Лазебный еще несколько минут молча посидел на крыльце, поднялся.

— Без тебя разберемся. Запомни только — Корнешову такие, как ты, и нужны. Покричали и в сторону. Он от тебя, как от комара, отмахнулся и дальше свой кусок рвать.

— Поглядим, как от тебя отмахнется.

— Поглядим. До свидания, Григорий Фомич.

— Бывайте здоровы. — Григорий Фомич сердито строганул саблю и вместе со стружкой снял кожу с пальца. Бросил ножик и закричал на Серегу:

— Чего стоишь, тряпку тащи!

Лазебный еще не успел скрыться за поворотом переулка, а Григорий Фомич еще не успел перевязать тряпкой палец, как в ограду вбежал Семен Анисимович. В последнее время он еще сильней раздался, рубаху плотно оттягивал животик, а на короткой шее залегали жирные складки. С непривычки запыхался.

— Он зачем к тебе приходил, Лазебный?

Григорий Фомич, помогая зубами, затянул концы тряпки на пальце, немножко помедлил, соображая.

— Да стишки вот про весну рассказывал. Хорошие стишки. Шибко понравились.

— Я тебя серьезно спрашиваю — зачем приходил?

— Стишки читать. Непонятно, что ли?

— Не валяй ваньку, говори нормально.

— Серьга, покажи калитку дяде Семену. Ступай, ступай.

Семен Анисимович растерянно крутнул головой, заспешил из ограды. Григорий Фомич таким его еще никогда не видел.

«Вот тебе и Лазебный, — думал он. — Вот тебе и тихий мужичок. Только пришел, а вон как напугал. Дрожит Семка, заячья душа, листок осиновый, да и только. Теперь поглядим, как его прищучат. Может, и вправду прищучат».

Григорий Фомич многое знал из тех, не всем известных дел, какие творил начальник лесоучастка Корнешов. И сколько леса на сторону отправил, и кому какую поблажку сделал, чтобы потом при случае рот заткнуть. Особенно большую силу он заимел, когда начали прижимать с личным хозяйством. Луга за речкой, где всегда косили касьяновцы, передали совхозу, и теперь там разрешалось ставить сено только на проценты. Стог поставишь — половина тебе. А в бору все поляны, даже осока на болотах, числятся за лесоучастком, начальник ими распоряжается. Вот и раскидывай.

Заматерел Семен Анисимович, заленился, по дому почти ничего не делал. Надо картошку посадить — придет к кому-нибудь из должников, попросит, попросит так ласково, уважительно, и, глядишь, бросает мужик свои дела, едет к Семену Анисимовичу на пашню или в огород идет. И сено он таким манером ставил, и домину свою в порядке поддерживал.

Про все мог рассказать Григорий Фомич. И про те слова, которые услышал от старого Анисима, — тоже мог рассказать. Но больно обжегшись на молоке, он теперь дул и на воду. Только успокаивал себя: «Ничего, бог шельму метит. Жизнь его все равно накажет. Жизнь, она умная. Не отвертится Семка, и его припекут».

И точно, припекли. Докопался все-таки Лазебный, разобрался в бумажках. Одна комиссия приехала, другая, шарили, шарили, и в конце лета Семена Анисимовича с начальников лесопункта сняли.

Григорий Фомич, услышав про эту новость, не удержался и зашел к Корнешовым. Семен Анисимович спокойнехонько сидел на веранде и пил с женой чай. Жена у него была тоже полная, под стать мужу. И сидели они, оба широкие, увесистые, похожие друг на друга, как брат с сестрой. Сидели так, словно ничего не случилось.

Григорий Фомич поначалу опешил, потом решил, что это для чужих глаз, его не проведешь.

— Доброго аппетита!

— С нами чай пить.

— Да я так, на минутку, поздравить тебя хочу. Говорят, перемещенье по службе вышло.

— Вон ты про что! Порадоваться пришел. Давай, радуйся.

— Я еще порадуюсь, когда ты топор возьмешь да в лес сучки поедешь рубить.

Семен расхохотался. Искренне, весело. И жена его тоже отозвалась дробным смешком.

— Смеешься, а самому, поди, плакать охота.

Семен Анисимович сложил жирную дулю и сунул ее под самый нос Григорию Фомичу.

— Вот! Чтобы я топор взял да в лес сучки пошел с тобой на пару рубить. Не будет такого! Никогда!

Столько уверенности и спокойствия было в его голосе, что Григорий Фомич растерялся. И растерянный ушел домой. Ни за что обругал Анну, надавал ребятишкам подзатыльников, пнул кошку и долго сидел на лавочке, уже ночью, курил табак и со злостью плевал в лужу, стараясь попасть в половинку луны, которая в ней отражалась.

А Семен Анисимович в эту же ночь обдумывал свою нынешнюю и дальнейшую жизнь. Вспоминал, видел перед собой умные глаза Лазебного, слышал его ровный, неторопливый голос:

— Мне страшно, Корнешов, когда я вижу таких, как ты. Страшно за людей, которые живут рядом. Ведь ты, как ржавчина, души у них разъедаешь. Они начинают завидовать тебе и думают, что хорошо прожить можно и без совести. Пока я тут, я тебе свободно дышать не дам.

Не даст, соглашался Семен Анисимович. И боялся умных глаз, боялся ровного, неторопливого голоса. Он боялся Лазебного, потому что не знал, не ведал, с какой стороны можно его зацепить. Оставалось только одно — притаиться пока, затихнуть и ждать. Семен Анисимович все делал правильно, он почти нигде не ошибся, единственное, чего не учел, что бывают такие люди, как Лазебный, который никого не боялся, даже районных начальников, благоволивших к Корнешову. И поэтому Семен Анисимович не получил оттуда поддержки, от своих людей в районе.

Он успел их найти, точно угадав момент, когда народ начал строиться. Война забывалась, забывался голод, и почти всем хотелось жить получше, хотелось наградить себя пусть маленькой долей удобства и благополучия. И здесь для многих Семен Анисимович сумел оказаться нужным. И в Касьяновке, и в райцентре целые улицы белели свежими срубами. А для срубов нужен был лес…

Нет, ни в чем не ошибся Семен Анисимович, делал правильно, только мало боялся таких, как Лазебный. На будущее он станет умнее. А сейчас надо переждать. Он еще будет нужен. Время покажет.

Эти мысли его успокаивали, и даже страх перед Лазебным становился не таким острым.

Время все расставило по своим местам вот каким образом. Лазебный скоро пошел на повышение и из Касьяновки уехал. Семен Анисимович полгода поработал на заправке. А вскоре крупный алтайский совхоз начал собирать в Касьяновке бригаду для лесозаготовок, пригнали два трактора, машину. Бригадиром стал Семен Анисимович Корнешов. Правда, к тому времени и погода изменилась. О прежнем размахе и думать было нечего. Мужики отворачивались от когда-то сильного Корнешова, а иные даже показывали фигу — мол, сами теперь с усами. И с этим пришлось считаться, Семен Анисимович стал еще осторожней и, оглядевшись, в бригаду набрал только таких мужиков, которых выбрал сам. Не сильно разговорчивых. Их и надо-то было десять человек.

А Григорий Фомич по-прежнему ездил в лес и по-прежнему рубил сучья.

Метели, с редкими перерывами в день-два, кружили весь январь. Дороги не успевали чистить, касьяновские переулки утонули в сугробах. По их верхушкам протаптывали тропинки и ходили вровень с заплотами.

Работа в лесу всегда не сахар, а в такое время и вовсе. Поброди-ка в лесу по пояс, потаскай пилу или помахай топором. Планы в лесоучастке трещали, новый начальник нервничал и кричал. А Семен Анисимович и вся его бригада из десяти человек спокойно сидели по домам, занимались своими делами и в ус не дули. Еще с лета приберег он несколько штабелей хорошего леса, вывез его поближе к деревне и, как только налаживалась дорога в алтайский совхоз, отправлял один-два лесовоза. Начальству без разницы, какой лес, лишь бы был. На полик лесовоза набрасывали еще чурок и сухарнику. На той стороне Оби, за небольшой забокой, стелется ровнехонькая степь — за километр видно, как мыши бегают — и в степных селах дрова всегда оторвут с руками, за какую хочешь цену. Большую долю бригадиру, а что оставалось — раскидывали на десять человек. И попробуй придерись, лес-то ничей.

Семен Анисимович поджидал шофера к вечеру. На этот раз лесовоз полностью загрузили сухарником и отправили в одну из ближних алтайских деревень. Семен Анисимович прикидывал, сколько будет выручки, и немного тревожился — шоферу давно пора было вернуться. Чтобы не маяться ожиданием, включил телевизор, который купил совсем недавно одним из первых в деревне, и прилег на диван.

На рябящем экране возникли строения какой-то ГЭС, сновали большие машины, груженные большущими камнями. Эти машины вздыбливали свои кузова, камни падали в воду, люди срывали шапки, бросали вверх, что-то кричали. Семен Анисимович незаметно задремал под голос дикторши. Разбудила его дочка, вернувшаяся из школы. Еще румяная с улицы, пахнущая морозом, она забралась на диван к отцу и щекотала его нос кончиком косы. Семен Анисимович, чтобы доставить ей побольше удовольствия, старательно чихал, делая вид, что спит.

Светку он очень любил. И потому, что обличием она пошла в мать и была красивой, и потому, что у ней, замечал не раз, характер становится таким же, как у него самого. И сейчас, схватив дочку на руки, ненароком кинув взгляд на комнату, он испытывал радость и гордость. Вот ведь как стал жить! Поглядел бы старый Анисим, удивился бы, не стал бы каяться перед Гришкой. Умно, умело построил свою жизнь Семен Анисимович. Ни в чем не ошибся, выполняя ту мечту, которую выносил еще молодым парнем.

Люди, размахивающие шапками и что-то кричащие, исчезли с экрана, началось кино. Семен Анисимович поудобнее устроился на диване, посадил рядом с собой Светку и приготовился смотреть.

Григорий Фомич возвращался с охоты. Целый день месил лыжами снег и все зря, даже паршивенького зайца не подстрелил. Из-за поворота реки показался в наползающих сумерках свет фар.

«Хоть тут повезет, — обрадовался Григорий Фомич, направляя лыжи к дороге. — Хоть до дома добросят».

Из-за поворота выполз лесовоз и вдруг резко взял вправо. Там, пересекая машинную дорогу, проходила еще одна, санная, по которой возили на лошадях сено и другой раз проскакивали грузовики, потому что по ней до Касьяновки было намного ближе. Но дня два назад по саннику перестали ездить даже на лошадях — открылась промоина.

«Да он что, рехнулся!» — Григорий Фомич со всех ног кинулся к машине.

— Стой! Стой! Стой, кому говорят!

Но лучи фар скользнули мимо. Шофер его не видел и услышать из-за гула мотора тоже не мог. Лесовоз, помигивая красным глазком фонарика на полике, удалялся. Григорий Фомич, сбросив тяжелые охотничьи лыжи, бежал следом, кричал.

Вдруг раздался треск. Лесовоз, словно переломившись, нырнул передком в промоину. Бревно прицепа вздыбилось вверх, но под задними колесами, почти одновременно, лед с треском раздался, и они ухнули, выплеснув воду. Все скрылось в облаке белесого пара. Григорий Фомич испуганно остановился, но тут же еще быстрее кинулся к пролому, услышав, что у края кто-то тяжело барахтается. Это был шофер.

Он судорожно хватался руками за лед, мычал, выгибался, пытаясь выбраться из воды, а намокшая одежда и течение тянули его вниз. Григорий Фомич скинул ружье, отстегнул ремень и бросил его вперед.

— Лови! Держись крепче!

Но шофер его не слышал. Глубже уходил в воду. Шапка слетела с головы, крутнулась, исчезла подо льдом. Григорий Фомич на четвереньках подполз к самому краю пролома, успел ухватить шофера за волосы и потянул на себя. Чувствовал, как в намертво сжатой ладони что-то трещит. Шофер, а это был совсем молодой парень Колька Гуменников из бригады Семена Анисимовича, лежал без сознания, только мычал. Из глубоко разбитой щеки текла кровь. Одежду быстро схватило морозом. Раздумывать было некогда. Григорий Фомич взвалил Кольку себе на загорбок и двинулся, с трудом передвигая ноги, прямиком на Касьяновку. Он догадывался, куда и зачем ездил Колька. И еще страшно жалел, что на месте Кольки не оказался Семен Анисимович.

Еле дотащил свою тяжелую ношу до медпункта. Поднялся на крыльцо, открыл дверь, положил Кольку на кушетку в прихожей и сам тут же сел на пол. Даже стоять не было сил. Вокруг, стаскивая с Кольки замерзшую, твердую, как жесть, одежду, суетилась сторожиха. Скоро прибежала в валенках на босу ногу фельдшерица, следом за ней, заревев еще на крыльце, бестолково размахивая руками, ворвалась Колькина жена.

А Григорий Фомич по-прежнему сидел на полу, ни на кого не обращая внимания, и чуть не плакал. Не Кольку ему было жалко, а жалко было — он уже в это поверил, — что Корнешов и на этот раз выскочит из воды сухим.

Семен Анисимович, как только узнал о том, что случилось, оделся и ушел из дома, даже не сказав куда. Вернулся за полночь.

Машину утопили — дело нешуточное. В Касьяновку нагрянуло начальство из совхоза и человек из милиции. Сразу подступили с расспросами к Семену Анисимовичу.

Дело происходило в тесной конторке, где две железные печки были так натоплены, что впору брать веник и залезать на стол париться. Семен Анисимович скинул с себя полушубок, расстегнул воротник рубахи, но все равно тяжело отдыхивался и красное лицо было потным, как будто он, действительно, только что из бани. Взглянув на его лицо, на растерянные движения, можно было подумать, что человек очень расстроен и даже, может быть, болен, не зря же то и дело прикладывает ладонь к левой стороне груди.

Таким его все видели.

Но на самом деле он был не таким. На самом деле Семен Анисимович был холодно спокоен и думал быстро, решительно, стараясь не ошибиться. Он уже сделал все, что нужно, а вздохи и ахи предназначались посторонним, особенно незнакомому мужику из милиции с колючими, недоверчивыми глазами.

— Я тут, товарищи, конечно, виноват и вину свою спихивать ни на кого не собираюсь. Не обеспечил я контроля за машиной, на совесть шофера понадеялся, а он, видите, что делал — дрова возил продавать.

— А шофер, Николай Гуменников, говорит, что это вы его посылали? — вцепился в Семена Анисимовича колючими глазами мужик из милиции.

— Я? Ну уж, дорогой товарищ, от своих грехов не отказываюсь, но и чужие мне не нужны. Он теперь наговорит… только слушай.

— Гуменников показывает, что это может подтвердить вся, бригада.

— За людей я не буду толковать. Спросите у них, и пусть они вам скажут.

— А он дело говорит, — поддержал один из совхозных начальников. — Собрать их и спросить. Что тут неясного?

И в тот же вечер собрали бригаду. Как милицейский ни крутил, как ни вывертывал, десять мужиков, в один голос, твердили:

— Не было такого, чтобы Корнешов посылал дровами торговать. Сам Гуменников втихомолку ездил, а теперь свою вину хочет свалить.

Семен Анисимович слушал дружные одинаковые ответы и не жалел того времени, когда ночью обходил одного за другим своих рабочих. Вовремя догадался побеспокоиться.

Говорили, что милицейский ездил еще в алтайские деревни, выспрашивал, кто продавал дрова. Люди показали на Кольку. И шишки на суде тоже посыпались на него. Дали ему два года условно да еще деньги обязали платить за машину.

Колька, вернувшись из суда, выпил, схватил топор и побежал сводить счеты с Корнешовым. А тот, не будь дураком, пригласил председателя сельсовета и сидел с ним дома, закрыв веранду на крепкий крючок. Колька побуянил, перебил стекла, пытался взломать дверь. И снова поехал на суд. На этот раз уже не вернулся. Посадили его и там, в зоне, по слухам, зарезали. Характер у парня сильно уж горячий был.

После этого случая Григорий Фомич не то чтобы стал бояться, но опасался Корнешова. Даже когда был пьяный, не ругал его. Свяжись, а он тебя спровадит вслед за Колькой, кто будет троих ребятишек поднимать. Но в глубине души Семена Анисимовича он ненавидел по-прежнему, может быть, даже еще больше. И тайно надеялся, всегда надеялся, что жизнь, в конце концов, сама разберется с Семкой, поставит ему такую подножку, что он расшибется.

Но годы шли, а жизнь медлила, не подставляла Семену Анисимовичу никакой подножки. По-прежнему ловко и уверенно он пробирался по своей тропинке. Еще несколько раз менялись его должности, но всегда они оказывались нужными. Семен Анисимович не изменял своему правилу, выведенному еще в молодости, — чем больше людей получит от тебя недозволенного, тем в большей безопасности окажешься ты сам. И цепким взглядом ощупывал нынешнюю жизнь, убеждался, что все больше народу живет по такому правилу. Умнеет народишко, думал он, с удивлением замечая, что есть и такие, которые его давно обскакали. Но он им не завидовал. Ему хватало своего. Хватало денег, хватало благополучия в семье и в доме, хватало радости, когда он глядел на подрастающую дочь, хватало уверенности, что он спокойно и без волнений дотянет до того предела, который ему будет отмерен.

Ни Семен Анисимович, ни Григорий Фомич не замечали, что старятся. Они замечали только, как быстро растут и взрослеют их дети. Старшие у Григория Фомича подались в город и там осели. Младший, Иван, после армии остался дома, пошел шоферить в леспромхоз. Светка у Семена Анисимовича закончила в городе техникум по торговой части и вернулась в Касьяновку, товароведом в ОРС. Семен Анисимович, глядя на дочь, радовался. У Светки была его хватка, и скоро она стала понимать отца с полуслова. Не мог предположить только одного, что на дороге у нее встанет Иван Невзоров.

Когда, где успели они снюхаться, никто даже и не заметил. Месяца три походили в кино и на танцы, а вскоре огорошили своих родителей — решили пожениться.

Что в той, что в другой семье было немало долгих разговоров и даже скандалов, но Иван со Светкой упрямо стояли на своем. Светка, обычно послушная отцу, отрезала:

— Папа, люблю я его. И все. Хоть голову сверни.

Семен Анисимович помял, что дочь не переубедить. А потом, внимательно присмотревшись к работящему, немногословному Ивану, пришел к выводу — а какого еще искать? Цены парню не будет, если прибрать к рукам.

В конце лета сыграли свадьбу. Так нежданно-негаданно Григорий Фомич и Семен Анисимович стали сватами. Деваться им было некуда, и оба сделали вид, что вполне уважительно относятся друг к другу.

И вот страшная ночь с дождем, с громом, с нерасслышанным выстрелом из двустволки шестнадцатого калибра.

Глава третья

После смерти сына, в особенности после того дня, когда он сходил к свату в гости, Григорий Фомич долгими ночами перебирал и раскладывал по полочкам свою жизнь и жизнь Семена Анисимовича, пытаясь отыскать в прошлом те ниточки, которые были протянуты к сегодняшней жизни, к Светке и к Ивану, и к его страшной смерти. Он нутром чувствовал, что ниточки существуют, надо только внимательней приглядеться, и тогда их обязательно заметишь.

Григорий Фомич сильно сдал в это лето. Высох, еще больше сгорбился, когда-то кудлатая голова казалась совсем маленькой, потому что волосы побелели и сильно лезли.

Им бы с Анной пришлось совсем туго, если бы не приехал, хоть и с опозданием, не так, как обещал, Серега. Приехал он под вечер, за ужином долго глядел на своих стариков, убитых горем, и, хорошо зная их, понимал, что отвлечь от тяжелых мыслей мать с отцом можно лишь делом. Дело он придумал сразу.

Утром обошел комнаты в доме и объявил, что давно пора заняться ремонтом. Побелить, починить крышу на веранде, да и крыльцо надо менять, совсем подгнило. Покурил, пригладил свою растрепанную бороду и, не дожидаясь согласия, взялся за работу. Анна с Григорием Фомичом переглянулись, засуетились вокруг него. Руки у Сергея золотые, и пилить и тесать — все умеет. Дело двигалось быстро, две недели пролетели, как один день. Ремонт закончили вовремя, перед самым Серегиным отъездом.

Из летней кухни вынесли стол и ужинать сели в ограде, на свежем воздухе. Серега, довольный, что старики хоть немного повеселели, оглаживал бороду, похохатывал, рассказывая смешные истории. И вдруг споткнулся на полуслове, вытянув шею, Анна с Григорием Фомичом тоже повернули головы на скрип калитки. В ограду вошла Светка. Она вошла и остановилась, держась рукой за скобу калитки, не решаясь пройти дальше.

— Света, давай с нами, любушка, давай к столу, — вскинулась с табуретки Анна. — И глаз-то к нам не кажешь.

Светка, опустив голову, все еще накрытую черным платком, медленно прошла к столу и села на свободную табуретку. Она очень изменилась после смерти Ивана, сделалась словно больной. Раньше порывистая, веселая, всегда улыбчивая, теперь Светка ходила медленно, осторожно, будто в потемках, не поднимая головы. Она и за столом сейчас так сидела, с опущенной головой, словно хотела что-то разглядеть на клеенке.

— А мы вот ремонт с Серегой закончили, — сказал вдруг Григорий Фомич, чтобы разорвать нависшее молчание. Сказал и развел руками, не зная, что еще добавить.

И тут случилось совсем неожиданное. Серега со стуком положил ложку на стол, резко, так что упала табуретка, встал и ногой отшвырнул табуретку еще дальше, ожег Светку злым взглядом и скрылся в избе. Светка под этим взглядом съежилась, еще ниже, чуть не к самому столу, опустила голову. Потом резко, как и Серега, поднялась.

— Извините…

Выбежала из ограды.

Григорий Фомич с Анной остались сидеть друг перед другом, как пришибленные.

— Ну, чего вскочил? — говорил потом Григорий Фомич сыну. — Какая муха укусила? Девка и так завяла, а ты еще…

Серега, повернувшись к отцу спиной, сосредоточенно курил и молчал.

— Ей ить тоже несладко, в такие годы вдовой остаться… — продолжал Григорий Фомич.

— Хватит! — Серега, как себя ни сдерживал, почти закричал. — Хватит, батя, исусиком быть! Да как ты не понимаешь! Иван… он же через них! Неужели тебе до сих пор неясно?!

У Григория Фомича задрожали губы и повлажнели глаза. Серега осекся. Но прикурил потухшую папиросу, пыхнул и снова заговорил:

— Ты, батя, прости, что по больному. Но ты всю жизнь в сторонке хотел прожить. И мы за тобой выросли — ни украсть, ни покараулить. А на обочине все равно не проживешь, все равно рано или поздно долбанет по загривку. — Он пытался остановить себя и не мог, понимал, что жестоко то, что он говорит, и все-таки продолжал дальше: — Я ведь твою историю с Корнешовым знаю. Мать рассказала. Думал, что другие его… Да что про это! Ты хотя бы Ивану втолковал, какой это человек, хотя бы ему глаза открыл. Ты и этого не сказал.

— Помолчи!

Григорий Фомич сгорбился, шагнул к лавке и вдруг перегнулся на левый бок. Там, в боку, словно кто-то выжимал все железным кулаком. Жестко, безжалостно. Разом ослабели руки и ноги. Григорий Фомич обмяк, опустился на лавку.

— Ты что? — испугался Серега.

— Не знаю, бок схватило.

Сын уложил Григория Фомича на постель, а тот недоуменно глядел на него, спрашивал:

— Чего это, сердце, что ли?

— Не знаю. Оно, наверно.

— Дак сроду не было.

— Время, видно, пришло.

Серега с размаху опустил на подоконник кулак. Ругал себя самыми последними словами за резкий разговор и в то же время понимал, что должен был сказать. Хотя бы это, промолчав об остальном.

Ребятишки у Невзоровых с детства воспитывались по принципу — не связывайся ни с кем, лучше отойди в сторонку. Ты не будешь трогать, и тебя не тронут. Таким Серега и приехал в город. Там, в училище, среди сорванцов, родительский принцип никак не подходил для жизни. Чем больше Сергей отходил в сторону, тем больше его трогали. И тогда он засучил рукава, стал давать отпор. Он сам вывел правило — еще не пришла такая жизнь, чтобы в ней можно было жить без кулаков. Надо уметь драться, чтобы не сбили. И был благодарен городу за эту науку. А Ивана она миновала, и когда потребовалось, он не знал, как засучивать рукава, и не сумел этого сделать.

Вот что еще надо было сказать, но Серега смотрел на лежащего отца и молчал. Ему до слез было жалко старика, ведь он его любил, как любили все трое.

— Серега, ты мне больше такого не говори, — вдруг подал с кровати голос Григорий Фомич. — Не говори мне такого. Я сам разберусь, сам пойму. Не говори.

— Хорошо, батя. Молчу.

Больше к таким разговорам не возвращались, хотя каждый из них думал об одном и том же — о смерти Ивана.

Светка, выйдя от Невзоровых, побежала бегом. Она бежала быстрей и быстрей, словно за ней гнались. Пересекла улицу, свернула в узкий переулок, не останавливаясь, пробежала по нему, и выскочила на опушку бора, начинающемуся сразу за деревней. Молоденькие сосенки, одинакового с ней роста, нагрелись за жаркий день, исходили густым, смолевым запахом. Светка упала среди сосенок на сухую, колкую хвою, зажала руками голову и задохнулась от рыданий. Она рыдала без слез. Слез больше не было, как не было и Ивана. Сознание непоправимости случившегося, сознание, что теперь ничего нельзя изменить, что все случилось навсегда, навечно, стало приходить к ней только недавно. Разумом она и раньше понимала — Ивана больше не будет. Но где-то, на донышке души, постоянно, не отпуская, жила маленькая надежда, что все происходит не с ней, а с каким-то другим человеком. Вот стоит только дернуться, проснуться — исчезнет наваждение страшного, ночного сна. Но оно не исчезало. И сегодня, увидев Невзоровых за столом, без Ивана, она поняла — навсегда.

Никогда уже больше не услышать глуховатый, протяжный голос Ивана, не ощутить на своем теле его широких, шершавых и ласковых ладоней. Впервые она почувствовала их на своей похолодевшей груди вот здесь, в этих невысоких молодых сосенках. Под вечер плыл такой же густой запах смолы, было так же душно и жарко, а грудь ее была холодной от волнения. Ощущая шеей жесткую ткань армейского сукна, Светка лежала головой на коленях у Ивана, а прямо над ней было его лицо, были его теплые, любящие глаза. Что стало с этим лицом, с этими глазами? Она ведь больше не видела его после того вечера. И вспомнив тот вечер, Светка снова зашлась от сухих рыданий, ударяясь головой о хрустящую, колкую хвою.

Вот Иван тяжело, грузно поднялся, как слепой, выставил перед собой руки, дошел до двери, ткнулся широкими ладонями в косяки, нагнул голову и глянул назад, как-то из-под руки. Сказал только одно слово:

— Правда?

Она промолчала. Он постоял еще какое-то время и, по-прежнему из-под руки, твердо выговорил:

— Тебя я бы простил, себя простить не могу…

Она молчала.

Иван ударил широкой ладонью в дверь. Дверь распахнулась, в комнату ворвался и сильней зазвучал тугой шум ливня. Полыхнула молния, в ее бледно-мертвенном свете она в последний раз увидела высокую, чуть сгорбленную фигуру возле калитки. Молния внезапно полыхнула и внезапно погасла. Грохот грома перекрыл гул ливня, и Светка не слышала, как стукнула калитка.

Ей бы ласточкой сорваться с места, ей бы камнем повиснуть на нем… А она поднялась только для того, чтобы закрыть за ним дверь. Долго сидела на кровати, плакала и даже не заметила, как уснула под ровный, упругий гул ливня и грохот удаляющейся грозы.

Больше всего она не могла простить себе именно этот сон. И правильно, правильно сделал сегодня брат Ивана, что не стал с ней сидеть за одним столом. Тысячу раз правильно!

Только сейчас, когда до нее дошел в полной мере страшный смысл случившегося, только сейчас она полностью поняла и другое — все, что не имело никакого отношения к любви, к их с Иваном любви, было второстепенным, неважным. А она на какое-то время попыталась переставить любовь на второе место. Иван этого не выдержал. А без него для Светки все потеряло смысл.

Она тяжело перевернулась на спину, в изнеможении раскинула руки и, еще давясь рыданиями, долго смотрела в тускнеющее вечернее небо.

Домой Светка вернулась в сумерках. Семен Анисимович встретил ее встревоженным взглядом. Он видел, что с дочерью творится неладное, жалел ее и ругал Ивана — не мог, дубина, ничего умней придумать! И самого себя Семен Анисимович тоже чувствовал обиженным. Для них, для них все, а вышло вот как.

Светка, глядя мимо него сухими глазами, быстрым движением сдернула с головы платок, и ее длинные каштановые волосы рассыпались по плечам. Даже сейчас, осунувшаяся, с темными кругами под глазами и тоскливым взглядом, устремленным неизвестно куда, даже сейчас Светка была красива. И Семен Анисимович, забыв обо всем, невольно залюбовался, глядя на нее.

Держа на весу платок, она вышла на середину комнаты, остановилась, неожиданно крутнулась и оказалась почти лицом к лицу с отцом. Семен Анисимович даже слегка отшатнулся.

— Я уезжаю.

Он молча хлопал глазами. Светка отвернулась и, глядя куда-то в угол, еще раз повторила:

— Я уезжаю.

Семен Анисимович сглотнул слюну и растерянно — чего-чего, а этого он никак не ожидал! — спросил:

— Куда?

— На все четыре стороны. Уезжаю! Не могу я тут жить! Глядеть не могу!

Семен Анисимович справился с первой растерянностью, строго сузил глаза и сурово прикрикнул:

— Ну-ка, тише, не кричи.

— Буду, буду кричать! Что, не пустишь, дома запрешь?! Убегу! Или как Иван…

— Светка!

— Да, да, повешусь, если не пустишь! Будь ты проклят, вместе со своей наукой! Ты меня всему научил! Слышишь?! Всему научил! И как любовь убивать — тоже научил! Я убила! Убила! Смотреть на тебя не могу! Противно!

Не слова, а глаза Светки, горевшие нескрываемой злобой, напугали Семена Анисимовича. Он умел хорошо разбираться в людях и хорошо понял — она вырвалась из-под его руки. Начал уговаривать путанно и неуверенно. Но Светка не дослушала, ушла в свою комнату и прихлопнула дверь.

Давно не знал Семен Анисимович, что такое бессонница. И вот он снова ее узнал. Из угла в угол, из угла в угол топтал по широкой, просторной комнате невидимую тропинку, мысли его, как и невидимая тропинка, упирались в тупик.

За всю жизнь Семен Анисимович ни разу не изменял однажды выведенному и не однажды проверенному правилу: можно хорошо жить, только надо уметь. Но с недавнего времени чаще стал подумывать о том, как это правило станет ему ненужным. И не потому, что оно стало плохим или он в нем разуверился. Просто оно ему будет ненужным. Через год Семен Анисимович уходил на пенсию. И собирался осуществить последнюю, самую заветную мечту своей жизни. Хотел продать дом, хозяйство и уехать к морю, которого никогда не видел. Дом на море ему присмотрел дальний родственник, найденный письмом в теплых краях. Деньги у Семена Анисимовича были, не только ему до конца жизни хватит, но и Светке с Иваном останется. Своей мечтой он не раз делился с дочерью, ее глаза загорались и она послушно делала, что он ей подсказывал, не рассуждая, а полностью полагаясь на его ум и опыт. Все было рассчитано, все продумано. Только никак Семен Анисимович не мог предугадать последней выходки зятя. Ведь псих, псих ненормальный, и только. А ведь как хорошо шло.

В гости к Семену Анисимовичу наведывалась добрая половина районного начальства. Лучшего человека, который бы указал удачное место для охоты или рыбалки, — не найти. К тому же Семен Анисимович — хлебосольный хозяин: и банька будет истоплена, и ужин на столе стоять, и переночевать можно на белых простынях, а главное — злым языкам ничего не будет известно.

Он всегда внимательно смотрел на жизнь, как бы вприщурку, и всегда успевал заметить, что по ней плывет нового. Несколько лет назад разглядел — народ, как ошалелый, кинулся в бор и на речку. Не за едой, как раньше, не за приварком к столу, а кинулся по той же самой причине, по какой в драку раскупали ковры в магазинах и платили бешеные деньги за простые овчинные тулупы, в которых еще недавно ездили за сеном. Оказалось, что даже паршивые лосиные рога можно сбыть с немалой пользой.

Семен Анисимович купил хорошую дюралевую лодку, два подвесных мотора, обзавелся ружьем и сетями. Ни рыбнадзора, ни егеря он не боялся. И рыбнадзор, и егерь при встрече с теми людьми, с которыми охотился Семен Анисимович, или приветливо здоровались, или делали вид, что ничего не видят.

Только глупый не воспользовался бы таким положением. И Семен Анисимович пользовался. Хорошей помощницей оказалась ему Светка. Мясо и рыбу она на орсовской машине отправляла в город, там сдавала надежному человеку, а в документах писала, что машина ездила за товаром. Так оно и было — назад машина возвращалась с товаром.

Ивана в свои дела Семен Анисимович втягивал потихоньку, осторожно, так осторожно, что тот и не замечал. Сначала зять только ездил с гостями, помогал на охоте или на рыбалке, потом, если его посылали на машине в город, возил рыбу или мясо, потом и песцовые шкурки на барахолку. Семен Анисимович первым в деревне развел песцов. Половину отписал на Ивана со Светкой. Песцов надо было регистрировать и платить в райфо налоги, но зарегистрировано было немного. А остальных прятали. Если приезжали проверяющие, Иван тащил клетки с песцами в погреб, а Семен Анисимович встречал незваных гостей. Осечек никогда не было.

Нельзя сказать, чтобы зять все делал с удовольствием или с радостью, он молчал, но не сопротивлялся. Пока Семена Анисимовича такое положение устраивало. А в будущем, думал он, не нужно будет ни ловчить, ни продавать, ни ему, ни Ивану, ни Светке. В будущем у них все будет по-другому, без забот и хлопот.

В тот раз на охоту приехал заведующий магазином из «Сельхозтехники», у которого Семен Анисимович брал запчасти для своей машины. Приехал с лицензией на лося. Утром, спозаранку, заведующий, Иван и Семен Анисимович отправились на машине в бор.

Над узкой, лесной дорогой, едва припорошенной свежим снежком, таяли негустые январские сумерки. Было уже хорошо видно, и они сразу заметили все втроем красавца лося. Он прислушивался, подняв голову. Вдруг повернулся, услышал машину, сделал скачок в сторону и сразу, широко раскидывая длинные и сильные ноги, устремился вперед. Заведующий переключил скорость. Газик неумолимо настигал лося, а тому оставалось лишь одно — бежать вдоль дороги. Зима стояла необыкновенно снежная, бровки были очень высокие и дорога шла, как по дну траншеи.

Иван открыл дверцу, высунулся и с одной руки выстрелил на ходу, но промазал.

— Стекло надо поднять! — досадовал Семен Анисимович. — Ведь говорил же!

Ветровое стекло они не подняли, потому что было холодновато, а сейчас, в спешке, поднимать его уже было поздно.

До бугра, где бровки были не такими высокими, оставалось совсем немного, и лось, словно почуяв, что еще может спастись, рванул из последних сил, словно скаковая лошадь.

Дорога, как назло, пошла с ухабами, газик гремел и прыгал, будто поехали по стиральной доске. Впереди замаячил бугор. Лось уже поворачивал голову вбок. Иван снова открыл дверцу, высунулся и снова выстрелил, держа ружье на весу одной рукой. Лось осел задом, но сразу же выпрямился и перелетел через невысокую в этом месте бровку. Не останавливаясь, припадая на правую ногу, он быстро уходил в бор.

Заведующий остановил машину. Иван выкинул на снег лыжи, сунул носки валенок в удобные, сыромятные ремни и пошел по следу, отмеченному пятнами крови, черной в не наступившем еще полностью дневном свете. Он скрылся за ближними соснами, а скоро в тихом, морозном воздухе гулко ударил выстрел.

И вдруг сбоку, видно, спугнутые выстрелами, выскочили из мелкого березняка еще два лося. В наступившей тишине слышался только шум мерзлых веток. Заведующий и Семен Анисимович, не сговариваясь, ударили по ним в два ствола прямо из кабины. Стреляли с близкого расстояния, промахнуться было трудно. Две большие, распластанные туши четко виднелись среди молодых березок. Белый снег под ними и около них чернел от крови, а над тушами поднимался белый парок.

Ни заведующий, ни Семен Анисимович не испытывали страха или неловкости, они чувствовали себя в полной безопасности. Не учли только одного — проглядели, что в азарте погони давно пересекли грань района и оказались на алтайской земле.

Вышли из машины, долго разглядывали заваленных лосей. И в это время, окутанный снежным облаком, вылетел из-за поворота «Буран». Подвывая, на высокой скорости, подлетел прямо к ним и с черного сиденья, не заглушив мотор, ловко соскочил кто-то в длинном тулупе, с большими и белыми от инея ресницами. Тулуп мгновенно слетел на землю. Перед ними стоял в аккуратно подогнанной телогрейке, в валенках и в ватных штанах молодой парень.

— Охотовед Егоров. Где лицензии?

Заведующий сосредоточенно шарился по карманам, прекрасно зная, что у него лежит лицензия на одного лося. Парень спокойно ждал. Из-за сосен показался Иван, он шел на лыжах, опустив голову, вот поднял ее, остановился и замер на месте. Охотовед стоял к нему спиной и не мог видеть. Семен Анисимович хотел махнуть рукой, но рука не поднималась. Иван на сто восемьдесят градусов перекинул одну лыжу, другую и ударился бежать в чащу. Исчез, словно его и не было.

— Долго ты еще копаться будешь? — поторопил охотовед.

Заведующий помедлил и вытащил маленькое, зеленое удостоверение, в котором лежала лицензия. Охотовед развернул лицензию, держал ее перед собой, а сам косил глаз в удостоверение.

— Считать-то умеете?

— Мы, понимаете, одного убили, вот крайнего, а тот на нас, — заторопился Семен Анисимович. Он успел поймать момент, когда охотовед скосил глаз в удостоверение и успел заметить, что второй вопрос был задан не так грозно. Чуть-чуть не так грозно. Значит, оставалась надежда. — Да вот, понимаете, неловкость такая вышла…

— Старухе своей байки будешь рассказывать. Составим протокол.

Охотовед потянул из-за спины кожаную сумку на длинном ремне, присел на корточки и положил ее на колени. Писал, наклонив голову.

— А вы, значит, не из нашего района? — спросил Семен Анисимович, чтобы удостовериться — прав ли он в том, что заметил.

— К сожалению, не из вашего. Ну, что, мужики, сушите сухари… — А в глазах под оттаявшими бровями — хитрое ожидание.

— Может, как-нибудь договоримся… — начал Семен Анисимович.

— Я, понимаете, это самое… — подхватил заведующий.

— Ладно, мужики, все понимаю. Короче, — он быстро повернулся к заведующему. — «Газик» и «Жигули» — дефицит запчастей. На лицо меня не забудешь?!

— Что вы, как можно?!

— Ну вот, и добро. Теперь распишись в протоколе, я его пока себе на память оставлю.

Парень подождал, когда заведующий распишется, аккуратно сложил бумагу в сумку.

— А лосей я вам не отдам, жирно будет. Заваливайте одного в короб ко мне, а второго снегом пока закидайте, я часа через три вернусь.

Одного лося завалили в короб «Бурана», второго закидали снегом. Охотовед кивнул на прощание и усмехнулся.

Когда затих гул мотора, заведующий стащил шапку и вытер потный лоб:

— Ну, влипли…

— Давай быстрей того притащим да увезем.

— Ты что, Анисим, сдурел, дай бог ноги, не до лося.

— Не пропадать же добру.

Семен Анисимович все-таки настоял на своем. Третьего лося, убитого Иваном, они разделали и привезли домой.

Заведующий с Семеном Анисимовичем успели уже попариться в баньке, посидеть за столом, а Ивана все не было.

— Перепугали парня, не заблудился бы.

— Не заблудится, — успокоил Семен Анисимович. — Он тут все места знает.

Иван вернулся только под вечер. Бледный, испуганный, он не был похож на самого себя. Открыл дверь и замер на пороге, увидев тестя и гостя за ужином. Переступил с ноги на ногу, швыркнул застуженным носом, с тревогой спросил:

— Как там?

— Да нормально, Иван, договорились полюбовно. Скидывай валенки, давай с нами за стол, с устатку. Или в баню? Да не бойся ты, ничего не будет.

Иван, опустив вдоль тела длинные руки, молча смотрел на них, сидящих за столом, еще не веря.

— Садись, садись, — засмеялся заведующий. — Договорились мы с ним.

— Я в баню.

Вечером, уже потемну, Семен Анисимович провожал гостя. Они укладывали в машину лосятину, порубленную большими кусками, закрывали ее сверху мешковиной. Иван им не помогал, стоял неподалеку и только наблюдал, как они носят и укладывают мясо. Семена Анисимовича злило, что зять стоит в стороне и молчит, он изредка оглядывался, замечал ненавистную невзоровскую сутулость и думал: «Погоди, щенок, мы еще поговорим».

Поговорили они в тот же вечер, как только уехал заведующий. Семен Анисимович аккуратно закрыл широкие тесовые ворота и собрался уже было идти спать, как его остановил голос Ивана.

— Я с тобой больше никуда не поеду, — после долгого молчания выложил он. — Все, хватит. И песцов своих забирай, надоело под завязку.

Семен Анисимович, глядя на зятя, слушая его голос, убеждался — парню надо обломать рога. Сейчас, в эту минуту, иначе будет поздно и не оберешься беды.

— Знаешь, дорогой зятек, давай не будем шуметь, без психу только. — Он умел говорить в таких случаях тихим, вкрадчивым голосом. — Давай так будем толковать. Не поглянулось, что по лесу побегал! А ты что хотел? За просто так и чирей не вскочит. Деньги-то и тебе нужны. Мотоцикл вот тебе взяли. Правильно? Обстановку вам завели. Верно? Одели, обули, свадьбу сыграли, да какую свадьбу — вся деревня гуляла. И за все денежка нужна. Как же иначе?

— С этими денежками и в тюрьму недолго.

— Будешь за меня держаться, никуда не попадешь.

— Да устал я уж так! Живешь, как голой ж… по бритве!

— Так пойди, покайся. Только не забудь ничего. Мясо через Светку проходит, а она тебе не чужая. Не забудь! На тебе сколько песцов числится? За сколько ты налог платишь? Тоже вспомни! А давай-ка лосишек посчитаем. Ты что, в сторонке стоял, когда их стреляли? Иди покайся, объяви.

Иван ниже опускал голову и сильнее сутулился. Семен Анисимович испытывал такое чувство, какое испытывает рыбак, когда рыба, намертво захватив крючок, становится его добычей. Она еще бьется, трепещет, пытаясь оборвать толстую леску и спастись, но рыбак уже знает — никуда не уйдет, в его руках, полностью.

— Ходу тебе, паря, назад нету. Никакого. Так что давай по-мирному. До осени еще потрудимся, а там на новое житье.

Со спокойной душой Семен Анисимович отправился спать. Он был спокоен. Остальное зятю разъяснит Светка. Ночная кукушка всех перекукует. А на свою дочь Семен Анисимович надеялся как на самого себя. Ведь она же была его дочерью.

Иван поддался. И хотя становился все молчаливей и угрюмей, подчинялся Семену Анисимовичу без разговоров. «А слаба все-таки невзоровская порода, — с мстительной радостью думал тот. — Что тятя, что сынок. Нажми покрепче и шабаш». Думая так, он еще больше уважал самого себя.

Скоро Семен Анисимович уходил на пенсию, оставалось совсем немного времени до исполнения задуманной мечты. И тут он, обычно осторожный и расчетливый, оплошал, пожадничал.

От Светки он всегда узнавал, какие товары и сколько приходили в ОРС. Узнал и о том, что привезли эти самые, будь они трижды прокляты, овчинные полушубки. Светка оставалась как раз за начальника ОРСа, и в голове у Семена Анисимовича сразу родился хитрый план. Завтра, обязательно завтра же, пока в деревне не узнали о полушубках, их купить. Продавцам, им все равно надо что-то говорить, сказать, что вся эта овчина для районного начальства, они поверят — не в первый раз. И купленные полушубки, не мешкая, отвезти в город на барахолку. По той же самой цене, посмеивался Семен Анисимович.

Светка поняла его с полуслова и на завтра же заплатила деньги. Оставалось только забрать полушубки со склада и отвезти их в город. И в этот день, вынесла же его нелегкая, вернулся директор ОРСа. Куда? Зачем? Все сразу понял.

Скрипел зубами Семен Анисимович, вспоминая тот случай, скрипел от бессилия и еще от удивления — молодые-то обходят, еще шустрей подметки рвут. Директор ОРСа, кобелина паскудный, поставил перед Светкой условие — или она с ним это самое, на ночь, и забирает свои полушубки, или он принимает меры. Светка испугалась и, не посоветовавшись с отцом — он-то придумал бы выход, — согласилась на это самое. Рассказывая потом отцу, она ревела и рвала на себе волосы. Вгорячах Семен Анисимович едва не кинулся заявлять на директора ОРСа, но вовремя опамятовался. Молчать надо, никому не говорить, — решил он сам и внушил Светке, С трудом немалым, но внушил.

Совсем немного времени оставалось до исполнения желанной мечты, совсем немного, да тут разлюбезный зятек выкинул свой номер. Доходил, досопелся. А сейчас еще и Светка взбесилась, ее не остановишь. Но верил, что надо выждать, успокоиться и все расставить по своим местам. Верил, что расставит правильно. Пусть Светка едет, пусть собьет дурь среди чужих людей, а там он посмотрит.

Из угла в угол, из угла в угол мерил Семен Анисимович шагами просторную комнату, топтал невидимую тропинку, но она больше уже не упиралась в тупик. И, успокоенный собственными мыслями, что он и на этот раз вывернется, Семен Анисимович, наконец, задремал на диване, тяжело ворочаясь крупным телом и громко всхрапывая.

Через четыре дня Светка уезжала. Сумела договориться и быстро уволилась, забрала документы, сложила в чемодан пожитки. Ехать в райцентр собиралась на вечернем автобусе, чтобы как раз успеть к поезду. Заранее вынесла и поставила у порога чемодан.

Семен Анисимович больше не уговаривал дочь. Клюнет жареный петух, рассуждал он, сама прилетит обратно. Но жена его не могла рассуждать так спокойно. Она стыдила дочь, плакала, просила, но на все это — железное молчание. Светка словно замок повесила на свои губы. Она еще больше осунулась лицом и еще сильнее потемнели круги под глазами.

В день отъезда Светка поднялась раньше всех в доме, потому что ночью совсем не спала, и, выйдя из ограды, чувствовала во всем теле необычную легкость, шла, словно не касалась земли. Шла Светка на кладбище.

Как подстреленная птица падает на землю, раскинув крылья, так она, раскинув руки, упала на могилу Ивана. Задергалась плечами от рыданий, навалясь грудью на холмик сухого, серого песка. Стучала, билась одна-единственная мысль — плакать ей не выплакать свою вину, взятую на душу. И всю жизнь ей за эту вину расплачиваться. Теперь все, до последней капельки становилось понятным — Иван не мог жить той жизнью, какой жила она с отцом. И не мог от нее, Светки, уйти, потому что любил. Как он любил ее!

Если бы Светка была одна, давно бы уже тронулась от постоянных тяжелых мыслей и раскаяния. Но вот уже несколько месяцев как почувствовала, что не одна. Никому об этом не говорила. А новая жизнь уже была в ней, напоминала о себе. И ради нее, новой жизни, Светка все будет начинать сначала, чтобы в будущем было по-другому.

Не замечала времени, не помнила, сколько так пролежала и была, как в забытьи. Очнулась от негромкого покашливания, которое раздавалось над ней. Подняла голову. Сгорбя свою высокую, худую фигуру, рядом стоял Григорий Фомич, смущенно покашливал, поднося к губам сжатый кулак. Увидев его, Светка снова зашлась от рыданий, брызнули слезы, которых, казалось, уже не было. Григорий Фомич опустился на колени, взял в руки ее голову и, успокаивая, повторял одно и то же:

— Ну… Ну… будет, ну, хватит…

И здесь, на могиле Ивана, словно он был третьим между ними, Светка решилась рассказать Григорию Фомичу о том, что она уже не могла держать только в себе одной.

Кладбище дальним своим краем упиралось в речку, которая впадала в Обь. На берегу речки сидели ребятишки с удочками, и странно было слышать у могилы их звонкие, восторженные голоса. Над бором выше поднималось солнце, звонче пели птицы в ветлах у речки. В высоком, уже по-осеннему высоком небе еле видимый самолет тянул за собой длинный белесый след, звук самолета до земли не доходил, и казалось, что след тянется сам по себе, устремляясь острием вперед и подтаивая у широкого основания.

Светка не слышала ни голосов ребятишек, ни птичьего пенья, не видела ни белого следа в небе, ни ветел у речки. Она слышала только свой собственный голос и видела перед собой только глаза Григория Фомича, широко раскрытые и плачущие. Рассказывала, как на духу, потому что нельзя было обманывать, глядя в плачущие, тоскливые глаза.

В первый раз по-серьезному они поссорились с Иваном после того случая с лосями. Поссорились шумно, с криком. Светка упрекала Ивана, что он ничего не хочет понимать в жизни, что живет, как с завязанными глазами. Иван отвечал, что ему стыдно, что его совесть мучит.

— У твоего отца много совести, зато одни штаны! — кричала Светка и удивлялась, что кричит так громко, как базарная баба, но остановиться не могла. — Ты не забывай, на чьи деньги мы живем! И вообще — хочешь, чтобы я всю жизнь прокисала здесь, в этой деревне?

— Да не могу я так, пойми! Противно, на самого себя противно смотреть!

— Противно! — взвизгнула Светка. — И я тебе противной стала! Уходи! — Широко распахнула двери. — Уходи!

И убедилась, что не ошиблась, увидев, как он растерянно опустил руки и сгорбился. Убедилась, что ударила в самое больное, незащищенное место. Ее сразу охватила жалость к большому, сильному и беспомощному Ивану. Она знала, прекрасно знала, что он ее любит и никуда не уйдет.

Закрыла дверь, молча стала собирать ужин.

Иван, положив на колени белые после бани руки, опустив еще мокрую голову, смотрел в пол. Светка не удержалась и прижала его мокрую, понуренную голову, чисто пахнущую березовым веником, к своей груди и говорила, говорила ласковым голосом, что отец старается для них, и она, Светка, тоже хочет, чтобы все было так, чтобы потом жить без забот.

— Да не могу я, не приучен! — все-таки пытался доказать ей Иван.

Но Светка целовала его, перебивая, а потом снова говорила. Им будет хорошо, и неужели он не может сделать для нее малой малости — чуть потерпеть, чуть переломить себя. Неужели он ее разлюбил? А раз не разлюбил, значит, сделает… Ночь их помирила.

Больше к таким разговорам они не возвращались, но неприятная царапина в их отношениях не заживала, хотя и не болела пока, не ныла. Светка стала замечать, что Иван в любую свободную минуту старается убежать из дома, становится нервным, дерганым и уже несколько раз приходил пьяным. Угрюмо молчал, упорно о чем-то думал, уставя взгляд в одну точку, и Светка в такие минуты боялась его, боялась сказать хоть одно неосторожное слово — было в Иване, в его немигающем взгляде что-то незнакомое, пугающее. Какие-то мысли надумывал и растил он в себе, а какие — она не знала.

И за то, что не понимала, за то, что иногда боялась его, Светка начинала мстить, когда выдавался подходящий момент, и мстила зло, больно, испытывая незнакомое ей раньше, ненормальное чувство удовольствия. Особенно она стала стараться после невозможной, до отвращения, ночи с директором ОРСа, после всего, что с ней было. Я страдала, я пошла даже на такое, — думала Светка, — а он, Иван, на всем готовеньком. Да ведь не для нее одной, но и для него тоже это было сделано! И Светка, если в доме появлялась новая вещь, купленная с помощью отца, не забывала напомнить, на чьи деньги вещь куплена. Не забывала напомнить, на чьем мотоцикле Иван ездит, в чьем доме живет.

Иногда она спохватывалась, перебарывала себя, становилась ласковой, доброй, тащила Ивана в клуб, в кино или на танцы.

Дождь, тот памятный, страшный дождь, прихватил их, когда они после кино вышли из клуба. Он лил так густо и споро, что даже редкие фонари на улицах поубавили своего света, виднелись маленькими желтыми пятнышками в сплошной темноте. Иван накрыл Светку пиджаком, и они побежали по улице, оступаясь в лужи. Дождь набирал силу, гудел громче и за считанные минуты вымочил их до нитки. На полу в комнате, когда они прибежали, сразу стало мокро от дождевых капель, сыпавшихся с одежды. Светка скидывала с себя кофту, юбку и весело хохотала. Ей было весело от бега под дождем, от мокрой прохлады, которую она ощущала всем телом. И вдруг радостное настроение развеялось, как легкий дымок под ветром. Она взглянула на Ивана.

Не раздеваясь, зажав голову широкими ладонями, поставив локти на колени, он сидел на табуретке и слегка раскачивался, словно его мучила зубная боль.

— Ты что не переодеваешься? — спросила Светка, чувствуя, как умирает ее радостное настроение и на смену ему приходит желание как можно больнее уколоть Ивана злыми, обидными словами.

— Все, Света, не могу больше, — глухо уронил Иван, не меняя позы, даже не взглянув на нее.

— Что не можешь? — снова спросила она потвердевшим голосом.

— Жить так не могу больше. Сегодня Мария Гавриловна в клубе подошла, просит, чтобы дрова ей вывез. Да вот, говорит, у меня только двенадцать рублей, не знаю, хватит ли. — Иван тяжело засопел. — Я ей толкую, что бесплатно привезу, а она свое гнет. Я, говорит, Ваня, знаю, что вы за так ничего не делаете, я заплачу.

Светка представила старую учительницу Марию Гавриловну в черной, залоснившейся сзади юбке, представила ее очки, дряблое, полное лицо и даже задохнулась от злости. Старая перешница!

— А ты стоял и слушал! Ушами хлопал!

— Я ими не хлопал, они у меня красными были. Не могу больше, Света. В тупик зашел. Нету мне выходу. Не могу так жить.

— Не можешь?! — взвилась Светка. — Не может он! А я могла?! Я могла?!

Ее как прорвало. Снесло все запоры, и злость, обида рванулись без удержу. Она била Ивана по щекам и кричала, кричала, что есть силы, срывая голос. Сейчас она даже не помнит всего, что кричала. Но знает, что было в этом крике и про директора ОРСа, и про то, что случилось, и еще про многое другое. Кажется, даже было то, чего вовсе не было. Слов она сейчас не помнит. Помнит только, как Иван медленно поднимался с табуретки, бледнея лицом и широко раскрывая обычно узкие глаза, словно надвигалось на него раньше невиданное, страшное. Его бледность, его широко раскрытые глаза еще больше распаляли Светку. На, получай, получай, чистоплюй, пришедший на все готовое! Тебе перед чужими людьми, перед старой вешалкой, Марьей Гавриловной, стыдно, а перед женой тебе не стыдно?! На, получай, бледней еще больше, выкатывай ошарашенные глаза. Ослепляя себя своими словами, она снова била его по щекам, по голове. Если бы он умел жить как надо, ей не было бы нужды самой добывать деньги. На, на, получай!

Иван тяжело, грузно поднялся с табуретки, властно отодвинул кричащую Светку в сторону, выставил, как слепой, перед собой руки, дошел до двери, ткнулся широкими ладонями в косяки, нагнул голову и глянул назад, как-то из-под руки.

— Правда?

Она промолчала, глотая раскрытым ртом воздух после долгого крика.

— Тебя я бы простил, себя простить не могу…

Иван ударил широкой ладонью в дверь, дверь распахнулась, и он шагнул в темноту, в упругий шум ливня…

Чем дальше рассказывала Светка, тем круче она отворачивалась от Григория Фомича, потому что не было сил смотреть в плачущие глаза. Рассказав, чуть повернула голову, и увидела, что Григорий Фомич сидит к ней боком, сунув руки в поредевшие седые волосы, смотрит на речку, а по худым, морщинистым щекам, обгоняя одна другую, бегут слезы. Он их не вытирал, они скапливались на подбородке, поросшем густой, белесой щетиной, срывались и капали на старую клетчатую рубаху.

Поза Григория Фомича напомнила ей Ивана, сидящего на табуретке, и Светку пронзило острой, колющей болью — в них, его родителях, искала она память об Иване, только ради этого пришла тогда к ним, только ради этого все сейчас рассказала. Иван, Иван… Ничего нельзя вернуть, ничего нельзя переделать.

— А теперь как думаешь? Как дальше жить?

Григорий Фомич по-прежнему смотрел на речку, по-прежнему не вытирал слез, и они капали, капали на рубаху.

— Уезжаю я. С отцом кончено. Уеду, куда глаза глядят, грехи замаливать. Он думает, я помыкаюсь и вернусь. Ни за что! Хватит! Одно только — простите меня, если можете. Столько горя.

— Ну, ну, — снова стал успокаивать ее Григорий Фомич. — Ну, будет, ладно. Тут еще и другая вина есть, если взглянуть подальше.

Он рукавом насухо вытер слезы. И в его словах сверкнула решимость.

— Пойдем домой.

— Нет, я еще побуду.

— Тогда побудь.

Григорий Фомич тяжело пошел от могилы. Уже из-за ограды кладбища оглянулся — Светка опять ничком лежала на сером холмике, раскинув руки, как подбитая птица.

Чем дальше он уходил, тем тверже и решительней становились его шаги, тем громче он говорил самому себе, почти выкрикивал:

— Я скажу… Я теперь скажу… Я много скажу… Я всем скажу…

Оглавление

Михаил Щукин Жестокий спрос

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg