«Господствующая высота»

Господствующая высота (fb2) - Господствующая высота 504K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Маркович Нагибин

Юрий Нагибин Господствующая высота

Рассказы

Господствующая высота

Сергей Митрофанович Погожин только тогда согласился прекратить рыбную ловлю, когда поплавки стали невидимы среди бурых листьев кувшинок, плавающих на озерце.

Я хоть и не был таким страстным рыболовом, но понимал его чувство. Место и в самом деле попалось замечательное. Несмотря на поздний час, клев не уменьшался. Рыба была непуганая, доверчивая и одинаково охотно шла и на живца и на блесну.

Вместе с сумерками наплывал туман. Все озера, болота, реки и ручьи этого водообильного края ткали влажными нитями серебристый полог над землей.

Туман густел с каждой минутой, скрадывая простор. Пока водитель Айдар укладывал снасть в потрескавшийся фронтовой «Виллис» и прогревал настудившийся мотор, туман поглотил противоположный берег озера, задернул молочной завесой поросший ветлами островок и, наконец, оставил нам лишь крошечный клочок берега с узкой полоской воды и двумя сросшимися в корнях плакучими березами.

Туман пытался возместить нам все эти утраты. В нем строились замки с зубчатыми башнями и тут же рушились, обращаясь в жерло клубящегося вулкана. Но и вулкан не был долговечен, он распадался, и снова строилось что-то сложное и призрачно-непрочное.

Промозглой прохладой потянуло от воды. Ветер пошевелил туман, на краткий миг робким видением мелькнул островок со своими ветлами и снова исчез в белой пелене.

— Знаете что, Коля, — обратился ко мне Погожий, — зачем нам возвращаться в город? Давайте переночуем в Старых Вяжищах.

— Что это за Старые Вяжищи?

— Деревня километрах в десяти отсюда.

До города было все пятьдесят, мне очень хотелось под теплый кров, и я согласился.

— Ну и отлично! — обрадовался Погожин. — Это мои родные места. Я там воевал. И, знаете, дал слово обязательно после войны их проведать. Там такие мировые старики! Вот увидите, напекут нам блинов, жамок! А брага у них — в целом свете лучше не сыскать!

— Решено! Едем в Вяжищи!

Айдар поднял над капотом испачканное маслом лицо.

— Вяжищи? — повторил он с сомнением, но, как всегда, старательно выговаривая русские слова. — Вяжищи — одна труба без дыма и три норы в земле.

— Сергей Митрофанович, дорогой, неужели нам предстоит ночь в землянке?

Погожин засмеялся:

— Чудаки, ей-богу! То война была. А сейчас увидите, какие они хоромы понавели. Ихние строители на весь край знамениты!

С самого начала поездки решил он заехать в эти Вяжищи. Спорить бессмысленно. Но Айдар был другого мнения.

— До города грейдер ровный, а туда простой деревенский дорога. В тумане ехать — голову терять.

— И это бывший танкист! По болотам «КВ» водил, а здесь растерялся. Боишься — сам поведу…

Я не видел в тумане, как изменилось лицо Айдара, но слышал его обиженный шепоток:

— Айдар боится? Ай, какое слово! Нехорошее слово! Стыдно тому, кто такое слово сказал.

Он быстро закончил возню с мотором, опустил крышку капота, завел машину и официальным тоном, скрывавшим и подчеркивавшим его обиду, доложил:

— Готово, товарищ полковник!

— Трогай, брат, — ответил Погожин.

Расшвыривая грязь и надсадно гудя, «Виллис» стал карабкаться по крутому взгорбку на проселочную дорогу.

Айдар не в шутку назвал Погожина полковником. Сергей Митрофанович, наш сосед по квартире, работает старшим мастером автомобильного завода. До войны он тоже был старшим мастером, а во время войны — полковником. Удивительная военная судьба Сергея Митрофановича была предметом долгих толков и волнений в нашем большом заводском доме. Парторг цеха, он ушел на фронт комиссаром полка с колонной отремонтированных заводом танков. Танковая колонна влилась в кадровую воинскую часть. Сергей Митрофанович заменил в бою тяжело раненного командира, и его оставили командовать этим полком. Затем он где-то учился и в пору боев за Берлин был уже полковником.

Все мы были разочарованы, когда Сергей Митрофанович, вернувшись с войны, поторопился расстаться с погонами и мундиром. Что же касается дворовых мальчишек, они восприняли отставку нашего полковника как личное оскорбление. Все квартиранты пытались его отговаривать. Женщинам Погожин возражал шутливо:

— Какой из меня полковник? У меня и виду настоящего нет, и усы, как у старого моржа, книзу висят.

Мужчинам объяснял дельно:

— В полковнике без высшего военного образования мало сейчас толку.

Упаковав мундир в сундук, Сергей Митрофанович вернулся к своей прежней работе в экспериментальном цехе и к рыбной ловле в дни отдыха. В тот же цех поступил шофером Айдар, бывший ординарец Погожина.

Мне так и оставалось непонятным, как этот скромный до тихости человек смог стать полковником. В течение всей поездки я жадно присматривался к нему, надеясь подметить те незнакомые мне в нем волевые качества, хоть какой-нибудь властный жест, по которому можно было бы угадать руководителя боя.

Но мне не везло. Единственный случай, когда, мне казалось, должна была проявиться его воля, властность, жесткий, преображающий человека командирский окрик и взгляд, произошел несколько часов назад на мосту через Вяжицу.

У выезда с моста случился затор из-за одного парня, который по лени не хотел отъехать в сторону и там заняться своими неполадками. Шоферы, сгрудившиеся на мосту, были народ молодой и довольно расхлябанный. Они переругивались без большого азарта, курили и ничуть не пытались исправить положение. На месте происшествия появилась небольшая фигура Сергея Митрофановича. Дельно и толково, с незлобивой шуткой помог он шоферам распутать узел. А виновнику сказал с мягкой укоризной:

— Что ж ты, брат! Сам засел и другим мешаешь. Не по-фронтовому это!

— А мы не на фронте. — угрюмо, но чуть смущенно огрызнулся парень.

— Задело-таки! — засмеялся Сергей Митрофанович и крикнул Айдару: — Путь свободен, езжай!..

Вот и все.

…Мы медленно двигались сквозь туман. Мимо нас проплывали, качаясь, серые, призрачные тени деревьев. Кусты боярышника, упрямо чернеющие сквозь седую наволочь, обозначали край глубокого оврага. Порой дорога подходила вплотную к боярышнику, но падь оставалась незримой, толстые слои тумана прикрывали ее, словно еловые ветки волчью яму.

Айдар зажег фары, два луча ударили в наволглую муть и, не пробив ее, растеклись радужными пятнами по дороге, почти у самых колес машины.

С каждым вдохом у меня возникало такое ощущение в гортани, словно я проглотил снежок. Туман проникал внутрь тела, холодный, скользкий.

— Ничего, скоро приедем, — говорил Сергей Митрофанович, поплотнее запахиваясь в свой клеенчатый плащ. — Интересно, как они там отстроились? Война по ним всей пятой прошлась. Было время, когда они находились ближе к немцам, чем наши передовые части. Мы занимали господствующую высоту, они — внизу, в ложбине, а уж дальше, в лесу, — фашисты. И ведь такие черти упрямые, не хотели с насиженного места уходить! Там Севрюкова, старуха одна, лет семидесяти, так говорила: «Наши, говорит, ребята за всю родину и за свою деревеньку воюют. Пусть тут хатки целой не останется, пока мы тут — есть Старые Вяжищи. Потому — имя месту народ дает. А как уйдем, так и конец Старым Вяжищам». И не ушли. А мины и снаряды для них что град или снег, до того к ним привыкли. Гордый народ, настоящий! — с каким-то особым оттенком произнес он последнее слово.

Из тумана неслышно и нежданно выскочила машина и, косо резанув по нашим лицам желтым светом фар, исчезла в темноте. И снова пустота и темень вокруг, лишь изредка клубится гонимый фарами туман.

Я почувствовал, что дорога круто пошла под уклон.

Промозглая сырость сочилась за воротник куртки. Чтобы отвлечься, я стал думать о Вяжищах, о том, как мы войдем в сухую, чистую горницу старухи Севрюковой, как обсушимся около горячей печки, прогреем нутро крепкой брагой и ляжем спать на мягком, душистом сене… И, вообразив себе всю эту благодать, я вдруг с необычайной отчетливостью понял, что ничего этого не будет.

От холода я впал в полузабытье, в какой-то бодрствующий сон. Я покачивался в такт толчкам машины, а Погожин говорил с увлечением, предаваясь воспоминаниям:

— Очень я с ними сдружился. Там одни старики оставались, молодух с детьми в тыл отправили. Золотые старики! Как сойдутся у Севрюковой, так «Вечерний звон» поют — и все, знаете, тенорами. А рукодельники!.. Сами посуду нарезают, ковши и кубки, зыбки детские с музыкой строят, петухов флюгерных с голосом. Недаром ходила молва, что они похитили душу дерева. Мы им помогали, чем могли, так они нам из щепок и табакерки, и мундштуки, и трубки в подарок!. Вот увидите, как примут. Айдар, тебе пол-литра хватит?

Мы медленно сползали в глубокую лощину. Под колесами хлюпала торфянистая, болотистая земля. Айдар почти припал лицом к переднему стеклу, по которому бесцельно, словно в пересмех, болтался «дворник». И хотя двигалась машина очень медленно, мы почувствовали резкий толчок, когда Айдар внезапно затормозил. Обочь дороги стоял трухлявый мокрый столб. Погожин выскочил из машины и электрическим фонариком осветил верхушку столба. Там косо висела фанерная дощечка, черная от сырости.

«Старые Вяжищи», — прочел я полуистершиеся буквы.

— Трогай… — сказал Погожин, становясь на подножку.

Он наклонился вперед и ладонью с силой нажимал рычажок своего фонарика. Кружок света перебегал с кювета, заросшего жестяными осенними лопухами, на засохший ясень, на обрубок какого-то другого дерева, на кусты боярышника, затем на сгнившие, сочащиеся ржавой слизью доски, на кирпичную кладку — след былого очага — и снова на какой-то мусор среди оголенных осенью порослей.

Мы двигались мертвой, потерявшей очертания улицей разрушенной и покинутой деревни.

То ли случайно, то ли со злости, Айдар нажал сигнал. Автомобильный гудок потерянно, странно и ненужно прозвучал над пепелищем.

— Стой! — крикнул Погожин.

Он спрыгнул с подножки и, перешагнув кювет, направил снопик света на какую-то кочку, обросшую жесткой, бурой травой.

— Кажется… да, это землянка Севрюковой…

Айдар выключил фары.

— Ты что? Дальше поедем.

— Куда ехать? Бензин не хватит. Все ясно. Здесь заночуем.

И, словно не предвидя возражений, Айдар выключил мотор и стал переносить вещи в землянку.

Посреди землянки была лужа, в которую мерно падали с потолка капли. Но по краям было сухо, и когда Айдар расстелил брезент и зажег фонарь, мне показалось, что в землянке уж не так плохо. Во всяком случае здесь не было склизкого тумана и мучительного сквозняка. Я вспомнил фронтовые дни, и приключение начало мне нравиться. Айдар ухитрился развести костер, я стал помогать ему чистить рыбу. Погожин куда-то вышел со своим фонариком, и Айдар, подмигнув, сказал:

— Деревню свою ищет. А что ищет? Вот она деревня, вся тут.

Погожин вернулся мрачный. За это время рыба успела поджариться, а мой короткий подъем — смениться унынием: в землянке было почти так же холодно, как на улице, дым нестерпимо ел глаза, впереди была огромная осенняя ночь. Но, взглянув на опечаленное лицо Сергея Митрофановича, я сказал со всей возможной бодростью:

— Не грустите, Сергей Митрофанович. Что за рыбная ловля без приключений? По крайней мере будет что вспомнить!

А сам подумал: «Никогда больше не поеду на рыбную ловлю!»

— Кушай рыбу, товарищ полковник.

Погожин посмотрел на нас, будто не слышал.

— Не могу я в толк взять: почему деревня опустела?

— Да ведь разрушено все начисто, — сказал я, — верно, они у соседей отстроились.

— Чепуха! Ближайшая деревня Замостъе в двадцати километрах. Разве можно бросить такое место!. Такое богатейшее место без хозяина оставлять? Здесь и охота, и рыбалка, и леса роскошные, и почвы для огородов несравненные. Бросить свое место!.. Фашистов пересидели, так неужто перед разрухой сдали?..

Его мало огорчало то, что мы остались без теплого крова, ему было больно и обидно за людей, в чью силу и упрямство он так верил.

Он положил на тарелку недоеденную рыбу и, закурив, стал у входа в землянку, хмуро вглядываясь в ночь.

Айдар приблизил ко мне скуластое темноглазое лицо.

— Позови его в карты играть, — он настойчиво совал мне засаленную колоду карт.

Меня удивила эта неожиданная просьба, но все же я сказал:

— Сергей Митрофанович, голубчик, бросьте, давайте лучше в подкидного сыграем.

— Давайте, что ли… — отозвался он после некоторого молчания, и красный пепел папироски, описав дугу, канул в ночь.

— Подсаживайся и ты, Айдар.

— Айдар в карты не играет, — с важностью ответил тот. — Айдару хоть «Виллис» подари — он карты в руки не возьмет.

— Это почему же? — полюбопытствовал Погожин, тасуя мятую колоду.

— Отец Айдара чуть жизнь в карты не проиграл.

— Ну-ну?.. — поощрительно сказал Погожин.

Сергей Митрофанович любил слушать истории, в особенности такие, где имелся назидательный смысл. К этому у него была даже какая-то ребяческая страсть.

Айдар вытер жирные пальцы о штаны и начал рассказывать:

— Дед Айдара богат был. Больше тыщи коней имел, большой человек в степи был. Отец Айдара арак любил, а карты больше арак любил. Дед умирал, отца позвал. «Тимур, не играй в карты — нищим будешь». — «Я не буду нищим, а большой куш возьму». — «Ты не возьмешь куш. Ни деньги, ни табун, ни барашка не иметь тебе, Тимур». — «Тогда мне не видеть жизни, отец». — «Знаю, Тимур. Видишь крюк над моей головой? Когда час придет, бери аркан, вяжи на крюк, клади шею в петлю». — «Я не хочу в петлю, дай мне деньги отыграться». — «Не будет тебе деньги. Вот тебе аркан и помни мои слова». Дед закрыл глаза, сложил руки и не дышал больше.

Все так и вышло, как дед сказал. Проиграл отец и табун, и овец, и все кольца с пальцев матери, и серьги из ее ушей. Вспомнил он слова деда, заплакал и пошел жизнь кончать. Сделал петлю, привязал аркан на крюк, сунул шею в петлю и поручил душу аллаху. Но душа его на небо не отлетела, а вместе с телом грохнулась на пол. Сидит отец на полу, головой крутит, а с потолка валятся к нему свертки с деньгой. В потолке тайник был, дед туда все деньги попрятал. Возблагодарил отец деда и с тех пор карты в руки не брал. Все богатство назад нажил и еще раз столько…

— И все-то ты врешь! — усмехнулся Погожин. — Сам же говорил, что отец твой был самый беднейший батрак во всей деревне.

— Ложь сказку не портит, — спокойно ответил Айдар. — А только я не кончил.

Стал отец богатым, а шайтан тут как тут. Толкает под руку: «Поставь на квит, у кого денег много, всегда куш берет». Отец поставил и проиграл. И снова все назад пошло. Добрые люди его стыдили, а отец говорил: «Ничего, я такой секрет знаю — все назад верну». И когда в доме пусто стало, взял он аркан и повесился на том же крюке. И, упав на пол, стал ждать золотой дождь. Но ничего уж там не было, кроме пыли. И она как пеплом присыпала голову моего отца. С тех пор никто из сыновей Тимура карты в руки не берет…

— Отсюда мораль, — сказал Погожин: — не дои подоенную корову, не пей из опорожненного кувшина. Впрочем, все это довольно глупо. Давайте лучше спать.

Айдар опечалился и, что-то ворча себе под нос и вздыхая, стал укладываться у входа в землянку. Я последовал его примеру, а Погожин еще долго курил, с тоской поглядывая на темную дыру входа…

Это была странная и неспокойная ночь. Туман, словно морозный январский пар, клубился у незащищенного входа в землянку. Розоватые в отблеске потухающих углей клубы стремились пробраться в наш временный дом, но, отпугнутые последним теплом костра, отступали назад и, теснимые другими клубами, снова лезли в землянку.

Порой из тумака доносились непонятные звуки, похожие то на звон капели, когда тают и хрустко ломаются мартовские сосульки, то на далекую музыку. То слышался нежный, тонкий треск, как будто затягивались коркой льда болотные озерца, то словно бы голоса, тянущие песню.

Я вслушивался в эти звуки, и, как это нередко бывает, в нестройном их гомоне мне почудилась мелодия. Вначале неясная, смутная, словно воспоминания далекого детства, она выросла, определилась, и я узнал: «Вечерний звон». Я понял, что сплю, и резко вздрогнул, — перед глазами был все тот же клубящийся у дыры входа туман, теперь уже фиолетовый — угли почти погасли; мелодия в ушах распалась на отдельные несвязные звуки.

Айдар храпел и на что-то жаловался во сне, Погодина не было в землянке. Видно, беспокойство сердца снова погнало его в ночь, в туман.

Я натянул на уши нагрузший сыростью брезент и снова впал в ту полудрему-полуявь, какой обычно дарит нас ночь в незнакомых местах.

Но все же я, верно, по-настоящему глубоко заснул, потому что, разбуженный сильным толчком, долго не мог сообразить, где нахожусь.

Погожин тряс меня за плечо:

— Вставайте, соня!..

Я протер глаза и увидел его лицо, радостное, свежее, словно умытое родниковой водой.

Он тянул меня за рукав. Мы вышли из землянки, там было утро в редеющем тумане.

Около машины стоял Айдар и, задрав голову, твердил:

— Ого!. Ого!..

— Что ж вы молчите? — спросил Погожин с детским нетерпением.

Я щурил ослепленные солнцем глаза. Затем я увидел: вверху — синее небо, внизу — прозрачный туман, а между небом и туманом — большая деревня. Пригорок, на котором она стояла, был заволочен туманом, и деревня, казалось, свободно висела в воздухе. Свет утра изливался молочной белизной на сосновые стены изб. Цинковые трубы и жестяные флюгеры слали в простор нестерпимого блеска зайцев. Плакучие березы склоняли ветви на тесовые крыши.

— Вы, кажется, говорили, что ближайшая деревня в двадцати километрах?

Он захохотал и ударил себя по коленям.

— Чему вы радуетесь? — спросил я с досадой.

И тут, глядя на его счастливое лицо, я решил загадку.

— Так это?..

— Ну да, черт побери! — перебил он меня…. — Это новые Старые Вяжищи. Народ не захотел жить в низине и отстроился на господствующей высоте. Я ж говорил, что их с родного места не согнать!..

…Через несколько минут мы уже сидели в большой, просторной избе старухи Севрюковой, которая, смеясь и гремя ухватом, все упрашивала повторить, как мы ночевали в землянке почти у самой околицы деревни. У Севрюковой было даже не старое, а какое-то древнее, бесплотное лицо и горячие, пронзительные угольно-черные глаза. И блеск их стал нестерпим, когда, обращаясь к Погожину, Севрюкова спросила:

— Неужто ты в нас усумнился?

— Сергей Митрофанович всю ночь рвался на поиски, да мы не пустили.

— Ну, вам-то прощаем, вы нас не знаете. А ведаешь, Митрофаныч, кто нас надоумил на верхотуре отстроиться?

— Кто, Денисовна?

— Да ты же сам! Ты ведь все про эту, как ее… господствующую высоту говорил. Ну, как наши стали с войны возвращаться, я им передала твои слова. «Чего, говорю, нам в низах сидеть, туман глотать, станем господами надо всей местностью». Так и порешили, хоть и тяжеленько было лес сюда возить. Да ведь, знаешь, наших соломинкой не перешибешь! — Она подмигнула своим черным, непогашенным глазом. — А теперь нам сверху-то все виднее!..

Дверь в горницу поминутно хлопала, впуская новых и новых гостей. Приходили старухи с коричневыми лицами и цветными платками на седых волосах, старики с головами, голыми, как яйцо, и густыми бородами патриархов, крепко сбитые старики. Были среди них старые знакомцы Сергея Митрофановича и те, кто лишь понаслышке знали о полковнике, защищавшем Вяжищи. Приходили застенчивые молодайки в шелках и, пересмеиваясь, жались вдоль стен, и парни с орденскими ленточками на глаженых пиджаках. Пришел председатель колхоза, серьезный, неулыбчивый человек, тут же закинувший удочку насчет машины-полуторки: не может ли, де, Погожин оказать им содействие..

Последним появился небольшой, легкий телом старик с рыжеватыми усами торчком и редким, просвечивающим пухом на розовом темени.

— Наш колхозный архитектор, — без улыбки сообщил председатель колхоза, — Овсей Шатренок. За пять дней сруб с артелью сгоняет. Сто тридцать две избы поставил.

— Эка невидаль! — немного рисуясь от смущения и притопывая ногами, отозвался плотник. — Без Кольки Арефьева нам бы вовек не отстроиться.

Все взгляды дружно повернулись к стриженому парню в пилотке, косо сидевшей на круглой и крепкой голове. Парень о чем-то шептался с рослой смешливой красоткой, но, обнаружив, что стал предметом всеобщего внимания, напустил на себя серьезность и деловито откашлялся.

— Правильно, помог сапер, — подтвердил председатель, — он канатную дорогу сюда провел, чтобы лес способнее было подвозить.

— А кузнец музыку деревне дал, — вставила Севрюкова. — У нас все флюгера с голосом, верно, Кузьмич?

Большерукий кузнец с черной бородой в подпалинах и голубыми девичьими глазами крякнул и так заерзал на лавке, что чуть не развалил ее совсем.

— Дом без палисада — что мужик без бороды, голое место, — заметил Шатренок. — Наши бабы плетни связали — пруток березовый на пруток кленовый; может, приметили, у нас все плетни в шашечку.

По тому, как громыхнул ухват в руках Севрюковой, можно было сразу догадаться, кто возглавлял искусных вязальщиц.

— Одним словом, каждый свою руку приложил, — заключил председатель. — Мы-то теперь у всей округи на виду, надо жить в большом аккурате…

И большой стол, крытый кумачовой скатертью, оседал под деревянными петухами с медовой брагой, пирогами и жамками на противнях, жирной свининой на резных блюдах и деревянными вазами с антоновкой, белым наливом, краснощекой китайкой и нежданной гостьей севера — грушей-крымчанкой. Все, чем обильна счастливая урожайная осень, искрилось, переливалось, сверкало на столе старой Севрюковой.

И был душевный разговор, и воспоминания, и песня «Вечерний звон», поднятая голосами стариков, сохранившими юношескую свежесть.

Наклонившись ко мне, Сергей Митрофанович прошептал:

— Какие люди! А?.. Какие люди!..

Я глядел на его счастливое до последней морщинки лицо и думал: какой он сам замечательный человек, если вот так, до глуби сердца, может печалиться бедами и радоваться счастью своего народа! Да, он мог быть полковником! В этой большой доброте, любви к своему народу и коренилось то, что придало страсть и силу простому, скромному человеку, сделав из него военачальника.

За окнами состязались многоголосьем живые и флюгерные петухи, а там, внизу, мокрели в еще не стаявшем тумане разрушенные Старые Вяжищи, оставленные на память детям и внукам тех, кто отстоял счастье и свободу родины, святость и жизнь своего угла…

Пути-дороги

I

Федор Рожков выходил из госпиталя в конце мая. Не раз доводилось ему видеть, как провожали товарищей, и несложный обряд расставания с госпиталем всякий раз умилял его, а звук захлопывающейся калитки будил мечты о просторе и движении. Подобно своим предшественникам, Федор Рожков степенно обошел палату, с каждым больным попрощался особо, пожал руку дежурному врачу, сестрам и няням, затем неторопливо пересек двор, стараясь не волочить плохо гнущуюся ногу, и с больно бьющимся сердцем отворил калитку.

— Счастливый путь, миленький! — крикнула ему вдогонку сестра, как кричала уже многим сотням бойцов.

— Счастливо оставаться, сестрица! — ответил Федор, как отвечали все до него, и по солдатской привычке коснулся пальцами края пилотки.

Калитка захлопнулась со знакомым звуком, но звук этот не принес Федору ожидаемого счастья. С удивлением, близким к печали, смотрел он на свою руку, только что совершившую привычный жест воинского приветствия. Неужто ему и козырять теперь не положено ни своему брату рядовому, ни офицеру? Даже если и сам генерал пройдет? Холодок пробежал по спине: почему-то вспомнилось, как в раннем детстве оставила его мать одного посреди большого, бескрайного поля. Сколько раз, уже зная, что увечная нога не позволит ему вернуться в армию, думал Федор о своем переходе в мирную жизнь, но лишь сейчас открылась ему вдруг вся важность совершившегося поворота судьбы.

Всего только три года из тридцати двух лет своей жизни прожил Федор на войне, но эти годы цепко въелись в душу. Куда податься сейчас? Куда держать путь?

В нагрудном кармане гимнастерки лежал воинский литер до станции Россошь. От станции Россошь до деревни Филатово двадцать километров. Большак идет полем, пересекает вырубку, спускается в глубокую балку, по дну которой бежит чистый, студеный ручей, круто набирает подъем и, срезав косячок березовой рощи, выходит к околице, возле избы крестного. Если закрыть глаза, то путь этот представляется ясно, до последнего можжевелового кусточка, до спаленного молнией дуба, до пятен плесневелого мха на полусгнившем срубе заброшенной лесной сторожки. Филатово — родная сторонка, детство, юность, мать… Ничего-то от тебя не осталось!

Еще в армии узнал Федор, что деревня его начисто сожжена неприятелем, что погибла от руки гитлеровцев мать, а другие близкие неведомо где. Но ни разу еще чувство сиротства не было столь острым, как сейчас, когда все дороги стали ему едины — ни на одной никто его не встретит.

Зачем было брать литер до Россоши? Все равно он туда не поедет. Но во всех мечтах о возвращении неизменно рисовался ему этот путь; другого он не знал, и, словно запамятовав, что нет ни дома, ни семьи, шел он в мечтах тем знакомым большаком…

Куда же держать путь? Федор огляделся. Он стоял на городской площади. Его окружали дома, высокие, многоэтажные, совсем целые. Давно не доводилось ему видеть целых городов. Посреди площади садик со скамейками, на дорожках играют дети, зелень на деревьях свежая и яркая, еще не успевшая запылиться. В этом была радость, но Федора тянуло к земле, в простор, и он нерешительно двинулся в сторону вокзала: оттуда поезда увозят людей в разные стороны, там можно послушать разговоры, попить чайку, а затем и податься вправо или влево, куда подскажет сердце.

Только он свернул за угол, как замер на месте.

По тротуару навстречу ему шел средних лет человек в солдатской одежде без погон. Человек шел прихрамывая, но это не портило его поступи, решительной и напористой. Был он сух, крепок, кольца седоватых волос падали на крутой, шелушащийся от загара лоб; шел он, наклонив голову, и заметил Федора, лишь наскочив на него плечом. Он вскинулся; светлые, цвета ячменного пива, глаза его зажглись мгновенным гневом.

— Тюря! Глаза где оставил? — крикнул он властно, хотя вина была на нем, а не на Федоре.

А Федор стоял навытяжку, рука у края пилотки, глаза едва теплились над скулами, приподнятыми огромной улыбкой.

— Вольно! — резко приказал человек.

Затем светлые глаза его потемнели в неожиданной ласке, туго растянутая по костяку лица кожа тронулась вокруг рта и глаз мелкими морщинками.

— Постой, постой! — сказал человек. — Ты как сюда попал?

— Из госпиталя, товарищ сержант! — четко, по-военному, ответил Федор. — Отпущен подчистую, как есть негодный к продолжению службы!

— Кроешь ты ладно! — Человек согнал улыбку. — А как приветствуешь своего командира? Так, что ли, учил тебя?

— А как же, Степан Захарыч?

— Почеломкаться надо, Федя, голубь ты мой!.. — И сержант, обхватив широкий стан Федора, трижды крепко поцеловал его в губы.

Федор прижался к своему командиру и надежному другу, всем сердцем чувствуя, что обрел теперь прочный упор в новой жизни.

Когда Федор стал было рассказывать сержанту о своих планах, тот строго прервал его:

— Не по порядку будет. Айда в пивную! Омоем встречу, а там и поговорим..

…Когда с фронтовыми воспоминаниями было покончено, Степан Захарыч сгреб в сторону порожние стопки, графинчик, тарелки с брюзглым соленым огурцом и почерневшие вилки.

— Дело такое, Федор. Поди, знаешь, каково в домах без мужика-то стало? Где крыша плачется, где сараюшко завалился, стол или там табурет захромал, детишки с печи угорают… Оба мы столяры, а к тому еще и саперы. Значит, все сможем. Понятно? С месяц поездим — вернемся тысячниками.

II

На другой день оба мастера сошли с поезда на станции небольшого районного городка.

К городу вело булыжное шоссе. Больная нога Федора утомилась. Друзья свернули с шоссе и двинулись опушкой леса. Сухая хвоя, пробитая молодой травкой, мягко проминалась под ногой. Федор и не приметил, как шаг его сделался медленнее, легче и осторожнее. Он как бы опробовал почву, прежде чем утвердить ступню. И шедший позади него сержант бессознательно перенял от него эту недоверчивую поступь. Внезапно Федор замер, как охотничья собака, сделавшая стойку; резко оборвал шаг и Степан Захарыч.

— Гляньте, товарищ сержант!

Прячась в желтой хвое, бежала проволочка.

— Противотанковая, — усмехнулся Степан Захарыч.

Федор встал на колени, и пальцы его легко заскользили по проволоке, откидывая мертвые хвоинки, отводя жесткие листья подорожника. Лицо его стало серьезным, на лопатках привычно затвердели бугры мускулов. Проволочка подходила к обочине и там обрывалась. Это был обрывок старого, с полусгнившей обмоткой кабеля. Федор выковырнул его из земли, под ним остался тонкий желобок.

— Разминировано, товарищ сержант.

Степан Захарыч задумчиво глядел в землю.

Два солдата стояли плечом к плечу возле тихой дороги; лес мирно шумел листами, дышал из глубины сладкой прелью; поскрипывал дергач, словно прочищая горло перед песней, которая никогда не начнется. А им представился другой лес, без листьев, почти без сучьев, жадно обглоданных снарядами; лес, который в лунную ночь казался безобразным скопищем черных и мертвых телеграфных столбов. Этот лес надо бы ненавидеть, а они вспоминали о нем с грустью. Многое забылось, а дружба, связывавшая тех, кто отстоял Мясной бор, сохранилась…

Они вышли из леса. Далеко впереди открылся городок. Среди одноэтажных домиков высились кирпичные корпуса ткацкой фабрики, торчала каланча с оцинкованной крышей.

По сторонам шоссе зеленели озимые поля. Хлеб пока еще был травой, густой, сочной и ровной, стоящей частыми, стройными рядами. Сердце Федора наполнилось знакомой и почти забытой радостью. Три с лишним года на глазах его вытаптывался, выминался тяжкими машинами, выжигался огнем не успевший родиться хлеб. Запах спаленных хлебов — запах беды — остался для него едким, горьким запахом войны. И так хорош был нежный простор этих нетронутых, сбереженных от гибели полей!

Мелкий, грибной дождик окропил землю из белой, высвеченной солнцем тучки. Косой и золотистый, он быстро убежал в сторону. Земля заблагоухала. Низко над полем пролетел мокрый «ПО-2» и вдогонку за ним — две мокрые блестящие галки.

Вслед за дождем прилетел теплый ветер. По полям заходили волны. Забарабанили капли по твердым, как жесть, лопухам, стекая с кустов и рослых трав. Шмель, сбитый со своего полета, сердито гудел и, часто посверкивая крылышками, выписывал в воздухе полукружья, пытаясь лечь на нужный курс.

Поля кончились. Земля справа от дороги убегала в низину. Там голубело озерцо. На берегу из одного корня росли три ветлы.

Друзья свернули с дороги и расположились в тени ветел закусить.

По озерку плыла утка с выводком утят. Чайки садились на воду, опрокидывались головой вниз, хвостом вверх и, простояв так, почти торчмя, вытаскивали из воды головы с плотвицей в желтом клюве. Некоторые садились близко от выводка. Утка-мать угрожающе топорщила перья, и чайки с преувеличенным испугом били по воде крыльями и отлетали подальше.

К озерку спускалась рослая женщина, прижимая к бедру корзину с бельем. Линялое голубое платье трепыхалось по ветру. Подойдя к воде, женщина поставила корзину на землю, подоткнула подол, вытащила бельевой жгут и смаху опустила его на воду. Во все стороны разлетелись голубые брызги. Белье распласталось, женщина утопила его и сильными движениями стала бить им по воде. Брызги достигли уток, те недовольно распушили перья и свернули к берегу.

Женщина подняла раскрасневшееся лицо и засмеялась. Федору вдруг расхотелось есть; он вытер о траву и спрятал в карман перочинный нож. Он глядел на женщину, на ее руки, покрытые до локтей грубым загаром, на крепко поставленные, сильные ноги. Вся она казалась ему сильной и нежной. Федор прислонился к ветле. Ему представилось, что он муж этой женщины, возвращающийся после долгой разлуки, что он встанет сейчас, подойдет, обнимет ее, почувствует запах ее волос и кожи.

— Хороша краля! — услышал он голос Степана Захарыча.

Светлые глаза сержанта блестели. Он выбрал хлебом последние кусочки мяса из банки, увязал оставшуюся еду в мешочек, поднялся и, одернув гимнастерку, шагнул к женщине. Федор заметил, что Степан Захарыч старается скрыть хромоту. Он нерешительно поднялся и шагнул вслед за сержантом.

Женщина укладывала белье в корзину.

— Разрешите помочь?

Прижимая к себе корзину, женщина поглядела на Степана Захарыча и с чуть заметной жалостливостью в голосе медленно сказала:

— Да уж я сама управлюсь.

В глазах Степана Захарыча мелькнула знакомая Федору искорка гнева. Федор ждал, что тот ответит что-нибудь обидное женщине; он съежился и отвернулся.

Но, против обыкновения, сержант ответил мягко, и в голосе его непривычно прозвучала обида:

— Вон вы как об нас понимаете!.. Потяжельше носили — не роняли…

Большие ресницы женщины вскинулись и поникли, румянец проступил на скулах сквозь смуглоту кожи.

— Да нешто я что говорю!.. Уж вы извините…

Степан Захарыч властно забрал у нее корзину, скинул с плеча ящик с инструментами и кивнул Федору: прихвати…

Шагая позади, Федор урывками слышал их разговор: похоже, Степан Захарыч подряжался на какую-то работу.

— Да уж сговоримся, мы люди не жадные, — долетели до него слова Степана Захарыча.

III

Небольшой дом под тесом тонул в бело-розовой пене цветущих яблонь. Позади дома торчали вощаные желтые свечки на пушистых лапах низкорослых сосенок. Степан Захарыч уверенно толкнул обомшелую калитку, словно век свой прожил на этом дворе.

Согнувшись под притолокой, Федор следом за сержантом шагнул в сени, обдавшие его приятным запахом обжитого крестьянского жилья. В избах прифронтовых деревень, где ему приходилось бывать за время войны, пахло едкой смесью из махорки, сапог и отходящих в тепле шинелей. А здесь стоял приятно-кисловатый дух огуречного рассола, овчины и войлока, да из курятника поддавало теплым куриным пером. Чем-то очень родным дохнуло на Федора. Совсем так же, только чуть суше, пахло в сенях отцовской избы. Вспомнилось, как мать говорила: «Какая хозяйка справна, у той в горнице чистая струя, а в сенцах плотный дух. А ежели в сенцах одной пылью тянет, значит у ней и в закромах, кроме пыли, ничего нет».

Со двора вошел Степан Захарыч с мокрой, взлохмаченной головой, растирая шею суровым полотенцем.

— Все копаешься? Поди умойся. Хозяйка уже самовар шурует. — Он подтолкнул Федора локтем в бок. — А она, видать, того, соскучилась!.

Федор шутки не принял, и Степан Захарыч, нахмурившись, сказал строго:

— Только гляди, без грубиянства! Не такая…

Умывшись, Федор прошел в горницу. Здесь было прохладно и чуть сумеречно от многих растений, стоящих на окнах в глиняных горшочках. Угол стены занимал поставец с фотографиями. Выделялась большая карточка, убранная пучками сухой травы-слезки: парень в косоворотке об руку с женщиной в темном платье и с косынкой на плечах. Позади них громоздились облака и торчала башня, похожая на сахарную голову. Фотография была плохая. Едва наметив черты и грубо отяжелив лица, она придала сходство парню и женщине, в которой с трудом угадывалась хозяйка.

— Твой? — спросил Степан Захарыч хозяйку, когда та быстро пронесла в горницу поспевший самовар, держа его на далеко вытянутых руках.

Хозяйка, на мгновение приблизив самовар почти вплотную к груди, поставила его на медный поднос и подняла порозовевшее, в бусинах пота, лицо.

— Мой. Только вы на карточку не глядите: он красивый.

— Воюет?

— Второй год как извещение получила, — просто и грустно сказала хозяйка.

Федор еще раз взглянул на карточку и поверил, что муж хозяйки был красивый.

Хозяйка собирала на стол. Движения ее были упруго-легки; видно, что давно лишена она радости хозяйственной заботы, той особой расторопной ловкости, которую обретает каждая хозяйка, когда за ее работой следит мужчина.

Степан Захарыч отлучился в сени и вернулся с орденом Славы и двумя медалями на груди. Федор мысленно обругал себя за недогадливость: у него тоже были две боевые медали. К столу хозяйка первого пригласила Степана Захарыча и первую чашку налила ему. Уперев сильные, широкие локти в стол, она смотрела, как гости с аппетитом пили чай, ели твердые баранки, обмазывая их фронтовым комбижиром.

— Что же вы не кушаете, хозяюшка? — спросил Федор.

Степан Захарыч высунулся из-за стола, быстро налил стакан чаю, подвинул хозяйке и насыпал перед ней целую горку баранок.

— Да куда ж столько! Нешто я съем?

— Не съедите — нам больше останется!

Хозяйка засмеялась и, взглянув на Федора, спросила:

— Страшно воевать-то было?

— Страшно, — признался Федор.

— Сказал бы ты мне это слово, когда в моем отделении был, я б тебе… — Степан Захарыч сделал выразительный жест, вызвавший краску на лице Федора. — Чушь порет!

Степан Захарыч достал кисет и, сворачивая толстую цыгарку, принялся рассказывать про войну. Федор не поверил своим ушам. Не то чтобы сержант привирал, но он слишком щедро и картинно описывал фронтовые происшествия.

— Чисто из книги читаете, — осторожно сказал Федор.

Степан Захарыч обозлился. Теперь в его рассказах появился новый оттенок. То и дело слышалось:

— Тогда я вызываю Федора, вот этого самого: «Товарищ боец, сполнять живо!» Ну и бежит, аж ноги рассыпаются..

«Я, верно, исполнительный солдат был, — думал Федор. — Только к чему он так…»

— А вот еще случай был, — продолжал Степан Захарыч, пуская голубые кольца дымя. — Заминировал немец болото, птице сесть некуда. От командира роты мне приказ: разминировать. Срок — два часа; в четырнадцать ноль-ноль наши танки по болоту наступать будут. Время, конечно, в обрез, но отвечаю: «Будет исполнено». А командир знает: коли Степан Захарыч сказал, так и будет. Уважал он меня, по правде. Вызываю я Федора, — Степан Захарыч искоса глянул на огорченного товарища. — Прибегает, конечно, дурачок, запыхался, потому я ему командир и начальство, что хочу, то с ним и поделаю. «Так-то и так, говорю, возьми людей, сполняй живо!» И что вы думаете? — Степан Захарыч вытащил из кармана большие серебряные часы с множеством стрелок. — Трофейные, с убитого офицера снял… В тринадцать сорок восемь — всё подчистую. Командир роты мне перед строем руку жал!

— Ох, бедненький, — вздохнула хозяйка, глянув на Федора, — и доставалось же ему! А вам, — она с укоризной обратилась к Степану Захарычу, — нехорошо так на товарища все перекладывать.

На какое-то мгновение Степан Захарыч смутился. Он никак не ожидал такого оборота.

— Ничего не перекладывал. Военная служба — она, знаете…

Федору стало как-то по-хорошему грустно от заступничества хозяйки. Желая сохранить это чувство, он встал из-за стола и вышел на крыльцо.

IV

Сад повлажнел к ночи, остро запахли цветы и травы, неслышные днем. Ландышевый дух был так силен, что, казалось, рослые, полные пряного сока, благоухают деревья.

Порой набегал ветер и относил прочь аромат цветов, и тогда на короткие мгновения ощущался нежный и такой тонкий яблоневый дух, что все другие запахи в природе казались грубыми по сравнению с ним.

Где-то далеко закуковала кукушка, задумчиво, словно справляясь, не перекуковала ли она кому-нибудь положенных лет жизни.

— Кукушка, кукушка, сколько мне годов осталось жить? — тихонько сказал Федор.

Кукушка на секунду замолкла и повела новый счет. «Два, три, четыре…» улыбаясь и ожидая, что вот-вот прервется, начал считать Федор. Тридцать шестой, тридцать седьмой, тридцать восьмой быстро откуковала кукушка и смолкла. А что, если в самом деле отпущен ему впереди столь долгий век?! Такую жизнь надо суметь прожить. Не случайно и не как-нибудь, а так же серьезно, хоть и по-другому, как на войне…

Кто-то подошел и стал позади него. Он подумал, что это Степан Захарыч, и не оглянулся. Осторожное теплое дыхание коснулось его затылка. Федор неловко подвинулся к косяку.

— Хороший у вас товарищ, — голос хозяйки тронул Федора, как нежданная ласка.

— Замечательный! — сказал он горячее, чем чувствовал в эту минуту.

Хозяйка внимательно поглядела на него и засмеялась.

— Я не люблю, кто много о себе понимает.

— Вы не думайте… он хорошо воевал.

— Кто хорошо воевал, тот домой не пришел, — жестко сказала хозяйка.

Федор вспомнил парня на фотографии, ворот рубашки на тонкой шее и выражение доверчивости, которое не мог стереть даже плохой снимок.

— Неужто всем помирать было?

Ему стало неловко рядом с хозяйкой, но она стояла в дверях, загораживая проход. И опять ее дыхание тепло касалось его затылка и щеки.

Соловей попробовал голос. Другой соловей повторил ноту, но только звонче и свободнее. Снова первый соловей взял ноту неуверенно и слабо. Второй голос подхватил, усилив ее до настоящей красоты. Он как будто звал первый голос за собой, и тот попробовал пойти за ним, но опять кукушка принялась за свое и погасила короткую вспышку неопытного певца.

— Таланта нету… — тихо проговорил Федор.

— Молодой еще, неученый, — добрым голосом сказала хозяйка.

— Учить надо! — задорно бросил вышедший в сечи Степан Захарыч.

Снова второй голос подал сигнал. Раз-другой звонким щелком — и разлетелся трелью. Но все усилия соловья-учителя привели лишь к тому, что молодой заладил на одной ноте что-то бедное. И тут, возмущенный его неуменьем, ударил и разлетелся бесконечной трелью другой соловей. Притихли все птицы, только голос соловья, уверенный в силе своей и великолепии, заполнял ночь.

— Соловей-то в сосняке? — громко спросил Степан Захарыч.

Хозяйка кивнула.

— Сейчас я его словлю. Поди, не видела, как соловьев голыми руками ловят?

— Да вы придумаете!..

— Не веришь?

Федору вспомнился майский вечер под Селищевом, когда ребята совсем очумели от соловьев, не могли спать, а один парень, орловец, хороший молчаливый солдат, заплакал на своей шинельке. Выделялся из всех соловьев тот, что поселился над самой их палаткой и выводил так жалобно и сердечно. А Степан Захарыч, чтоб не истомились понапрасну ребята, вышел из палатки и вернулся с маленькой серенькой птичкой, обмершей в его большом кулаке. «Вот он, безобразник», — сказал Степан Захарыч и разжал ладонь. Соловей, как ослепленный, прокружил по палатке, тыкаясь в полотняные стены, и вылетел через вход. Больше он не пел.

Хозяйка не на шутку обиделась. Она заступила Степану Захарычу проход, и глаза ее сверкнули гневом в темноте.

— Ишь, что придумали! Соловья спугнуть… Да он в жизни сюда не вернется!..

Степан Захарыч недоуменно поглядел на хозяйку, вздохнул и, громко стуча сапогами, прошел в горницу.

Он шумно ворочался, устраиваясь спать, затем крикнул:

— Эй, полуношник, на боковую пора!.

Но в первый раз Федор ослушался своего сержанта.

Они долго простояли вдвоем. Ничего особенного не было сказано, но Федору все происходившее казалось исполненным важности. Важным казался соловей с неутомимым горлышком, важным был тоненький серпок только что родившегося месяца, важным был шепот деревьев, раскачивающих свои верхушки, важными были простые слова, которыми они обменивались, вроде: «Месяц взошел», «Ветерок проснулся».

Ближе к рассвету неясный шепот деревьев перешел в глухое бормотание. Где-то прокатился гром тяжко и неспешно, и вдруг весь сад просиял трепетным, как в сновидении, светом, чудно прозеленели деревья, за изгородью молочно пробелела дорога — упала длинная зарница, громче забормотали деревья.

— Гроза заходит, — сказал Федор.

— Дай-то бог! Оно и кстати. А то все мимо да мимо. С этого месяца весь год кормимся. Вы сами-то из каких мест будете? — неожиданно спросила хозяйка.

— Россошанские мы. Деревня Филатово.

— Что ж на родину не едете?

— Одинокому везде родина…

Три зарницы одна за другой упали на землю, и в мгновенном их воссиянии увидел Федор близко от себя ласковые, немного усталые глаза хозяйки с озабоченно сведенными у переносья бровями. Федору казалось, что он ощущает тепло, исходящее от ее лица.

— Больно частят зарницы, опять мимо пройдет, — сказала хозяйка, как-то мягко и незаметно отстраняясь от него в тень.

Зыбкий куст бузины и разбухший от росы, словно осевший, плетень призрачно возникли там, где, казалось, всего мгновение назад была лишь смутно шевелящаяся, бездонная тьма. И тихо светящийся, лишенный теней предрассветный мир открылся им в серебряной росе, молчаливой настороженности и печальной прохладе.

— Господи, уж заутрело! — всплеснула руками хозяйка. Лицо ее, как и все в этот призрачный час, источало бледный, усталый свет. — У вас, поди, глаза клеит. Ступайте спать, Федечка.

Федора качнуло, когда он перешагивал порог. Ноги его были как ватные. Тут только он заметил, что всю ночь простоял в одной и той же позе, прислонившись спиной к косяку, словно околдованный.

Утренний сон еще водил Федора туманными и легкими дорогами, когда сержант принялся расталкивать его.

— Слышь аль нет? — Злой оклик вернул Федора к сознанию, он приподнялся, виновато мигая. — Я ухожу. Ты тут один управишься. Встретимся через неделю на базаре.

— Куда же вы, Степан Захарович?

— На прядильную. В город.

Лицо Степана Захарыча было сухо и сурово. Федор почувствовал неловкость перед товарищем и, не зная, что сказать, только тер кулаками глаза, а костистый, острый, как у птицы, профиль сержанта уже мелькнул в окне и скрылся за яблонями.

Федор вздохнул и повалился головой в подушку…

V

Степан Захарыч шел городом. Его путь лежал мимо кирпичного здания школы, где разместился госпиталь. В широкие окна виднелись железные спинки кроватей и шаткие ночные столики. Степан Захарыч вспомнил утреннюю тишину палаты для выздоравливающих, когда, просыпаясь, чувствуешь прибыток сил, влажную свежесть лба и всего тела, веселую, нетерпеливую бодрость.

Он шел мимо одноэтажных домиков с косыми окошками, где за геранью и фикусами поблескивали медные бока самоваров. Пересек базар, едва не оглохнув от надсадного гусиного крика. Когда гогот немного стихал, слышался жалобный голосок:

— Воды!. Кому свежей, холодной воды!..

Заспанная девочка с трудом перетаскивала ведро вдоль базарных рядов, узкая рука ее вся просинела жилками. Степан Захарыч выпил две кружки и, освеженный, двинулся дальше, мимо жиденького летнего сада с фанерной будочкой кассы и пестрым транспарантом, извещавшим о приезде духового оркестра из Коврова.

Он вышел на площадь, посреди которой высилась каланча, выкрашенная светлорозовым; на самом верху сияла золотая каска пожарного. На площади было довольно людно. Как и обычно по утрам, люди шля торопливой походкой, замкнутые и нелюбопытные.

Не похожие на других утренних прохожих, ему повстречались двое — курсант лётного училища с гладким голубым погоном на юношески узком плече под руку с молоденькой девушкой. Два счастливых взгляда мимолетно скрестились на его лице, всколыхнув в нем смутное беспокойство и тоску. Степан Захарыч удивленно и недовольно поморщился. Он обладал счастливой особенностью не придавать значения преходящим бедам настоящего, ценить только будущее, неизвестное и прекрасное. Это свойство помогало ему и на войне, оно делало из него хорошего и терпеливого солдата. И то, что он ощущал сейчас, было как бы утратой свойства, которым он дорожил.

«Брось! — сказал он себе просто и строго. — Ты что, жить с ней бы стал? Похоронил бы себя здесь на веки-вечные? А она не такая, чтоб зря баловаться… Брось, Степан…»

Он стал думать о работе, строил новые, заманчивые планы, и пережитое поражение стало выветриваться из его души. Он вышел на берег удлиненного водоема, постоял над деревянной оплесневевшей плотиной, пожалел, что сила воды расходуется впустую. От сюда в проломе стены было видно, как на фабричном дворе разгружают платформу с хлопкам. На разгрузке трудились около десяти женщин и трое мужчин. Женщины были загорелые, с мускулистыми руками; их головы покрывали косынки, повязанные по самые брови, лица были красны и глянцевиты.

Вот он подходит к проходной, радуясь тому, что он такой твердый, отходчивый и хитрый человек, который не даст надолго забрать себя никакому огорчению, и вдруг остановился, пораженный мгновенной острой болью в сердце. Хозяйка, вся, как была, с кротким лицом своим, с сильным и ладным телом, встала перед ним так осязаемо близко, что сердце, внезапно утратив всю хитрость и твердость, испытало такую боль, словно его сжали в горсти.

VI

С крыши дома открывался простор. Вверх и вниз бежит земля в зелени трав и молодых хлебов, золотой сурепе, голубоватой пене одуванчиков. На крутом изломе вливается в сосновый лесок лиловое, отполированное солнцем, горячо отсвечивающее шоссе. Над горизонтом одним лишь высвеченным контуром обозначена рослая туча, ее окраска ничем не отличается от задымленно-голубого цвета неба. Воздух тих, туча недвижима, она словно затаилась там, в дальней дали…

Глаза Федора прикованы к работе — он перекрывает крышу, но существом своим он ощущает этот простор, что-то замирает в нем, и оттого работается еще веселее. Куда девалась его неповоротливость и медлительность! Его большие, грубые руки обрели удивительную легкость, каждое движение точно, скупо, исполнено легкой силы, он с удара вгоняет гвоздь. Изъеденные черным бархатистым мхом доски летят вниз, на их место ложатся новые, гладко обстроганные, пахучие, в оранжевых подтеках смолы. Тесиночку к тесинке пригоняет Федор; прочно, надежно прикроют они хозяйку от дождя, снега и ветра.

С какою радостью сложил бы он для нее своими руками целый дом!

Уже на второй день работа была закончена. Но Федору казалось, что он сделал очень мало. Тогда он снял и наново прибил отвисшую дверь в сенях, прочесал плетень, сколотил новые ступеньки для крыльца. Он сделал бы и больше, но вернулась с поля хозяйка. Ее удивленно-благодарный взгляд сделал счастливым Федора. Но счастье его было очень кратковременным. Он вдруг понял, что теперь ему надо уходить. Куда? Он не мог представить себе жизни без этого маленького домика под новой крышей. Ему ничего не надо, только видеть хозяйку, работать для нее…

— У меня к вам просьба, Федечка. Тут у нас старушка есть, хорошая такая и совсем одинокая. Коза у нее страсть бедовая, кажную ночь убегает. Проест дырку в плетне и убегает. Кабы закуток досками обшить… Она, конечно, дать много не может, — смущенно продолжала хозяйка, — но уж очень хорошая старушка. Вы б сходили к ней, Федя…

— Я схожу, — покорно ответил Федор.

— А насчет ночлега вы не беспокойтесь. Вы меня ни чуточки не стесняете.

Лицо хозяйки было спокойно и ласково; глаза с ясной добротой смотрели на Федора. Она даже не подозревала, что человек, стоящий перед ней, пережил сейчас как бы смерть и воскресение…

…Федор перелез через обвалившуюся ограду и оказался на заросшем лопухами дворе. Из-за угла дома, красиво взмахивая маленькой головой, выскочила коза и понеслась прямо на Федора.

— Держи ее! — услышал он крик, прыгнул, распластался на земле, успев поймать твердые, острые рожки.

Рослая костлявая старуха с черной, как смоль, головой накинула веревку на шею козе.

— Ты чего это на чужих лопухах разлегся? — блеснула она на Федора темным, непотухшим глазом.

— Меня Марья Никитична послала. Насчет закутка.

Старуха оказалась горячей и сердитой, не остуженной бедами и огорчениями, выпавшими ей на долю.

— Ты, бабушка, только покорми меня — и все…

— Покорми! Харчи-то ноне кусаются! Небось разбалованный?

— Нет, бабка, я скромный.

— Вона какой даровой! Да ты работать, поди, не умеешь?

— Сапер, да не умеет!

— Нешто ты армеец? — подобрее спросила старуха.

Федор бойко постукивал топоришком, старуха гремела ухватом внутри своего пустынного дома, время от времени высовывала потемневшее от жара, усохшее в кулачок лицо и кричала:

— Крепче складай! Она у меня гулена!

Коза, словно предчувствуя беду, все вертелась вокруг Федора, шуршала копытцами по стружкам, потыкивала рожками в доски, а то скосит на Федора янтарный глазок, поглядит зло и подозрительно и начнет рваться с привязи…

В полдень старуха позвала Федора к столу. Харчи у нее были худые — щи да котелок с картошкой. А ей и того не нужно: за весь обед не съела и двух картофелин.

Она расспрашивала Федора про войну, какой генерал чем командует и кто крепче бьет врагов. Федора удивило, что старуха знает фамилии всех командующих. Интересовалась она также пушкой, которая с одного выстрела выжигает чуть не десятину земли. Правда ли, что есть такая?

— А как же! — сказал Федор. — «Катюша» именуется, гвардейский миномет…

— Ну, раз так, фашисту долго не жить, — сказала старуха и добавила с тихой улыбкой: — Уж больно занятое это дело — война. Вон мой сын с первых дней на фронте, а все письмецо чиркнуть не собрался.

Федор смущенно отвел взгляд от старой матери и усердно занялся едой.

— Говорят, что склонил он головушку к земле, а я не верю. Не могли такого молодого убить. Нет, — старуха покачала головой. — Он у меня поздний. Мне уже пятый десяток шел… Манька! Девка!.. Кши тебе!.. — закричала вдруг старуха и замахала в окно заголившейся, словно ремнями перевитой рукой.

Порвав веревку, коза с разбегу всаживала рожки в свежестроганные доски закутка.

Ближе к сумеркам старуха выдала Федору кружку острого Манькиного молока и стенку ковриги. Федор, привыкший к обильной солдатской пище, не утолил голода, но продолжал работать, пока не вбил последнего гвоздя. Старуха потыкала в закуток кочергой, привалилась к нему сухим плечом и весело подмигнула Федору:

— Теперь вижу — и впрямь сапер!

Федор помог старухе втащить ревущую Маньку в закуток и по влажным лопухам выбрался на дорогу.

Федор торопился, он боялся, что из-за позднего часа не увидит хозяйку. На земле был сумрак, но небо, хотя и украшенное золотой рогулькой месяца, еще по-дневному голубело.

Чтобы сократить путь, Федор свернул с дороги, пролез через чужой палисад, спустился в низину с заросшим прудом, одолел склизкую падь оврага. От земли веяло холодом, его ноги забрызгало росой. Он выбрался на дорогу уже в виду своего дома. Окна были темны.

Он медленно побрел к дому. Ночь, быстро поднявшись с земли, окутала чернотой небо.

Дверь оказалась незапертой. Федор осторожно открыл ее, притворил за собой и наложил крючок. Из горницы в щелку пробивался свет. Дверь тонко заскрипела под рукой Федора. За столом сидела хозяйка в темном платье, с косынкой на плечах. Из круглого самовара шел остывающий парок.

— Уж я заждалась совсем! — сказала хозяйка и ладонями провела от глаз к щекам, словно сгоняя дремоту. — Боялась, как бы не заплутались в темноте.

«Заждалась»! Значит, снова есть на свете человек, который его ждет, боится за него. Растроганный, он горячо и сбивчиво принялся рассказывать про старуху, про смешную ее козу и кончил неожиданно:

— Хорошо у вас тут! Лучше не найдешь.

Хозяйка радостно вскинулась:

— Люблю я свой край! У нас хорошие люди, и здешние, и приезжие. Ленинградка тут одна с дочками живет, а уж вежливая такая! И наши бабенки хороши, хозяйственные, строгие. Наш колхоз очень даже богатый. Не смотрите, что одни женщины остались, у нас такая бабья заводиловка! Болото за выгоном осушили — столько земли себе выиграли! Об этом даже в газетах писали. Намучились мы, правда, хуже некуда, как отводные канавы по пояс в воде рыли. Зато выгода большая. А уж работать мы научились — дай войне кончиться, полны дома наживем…

VII

Федор продолжал жить у хозяйки. Днем он работал на дворах у колхозников, возвращаясь, пил чай с хозяйкой. Среди колхозников прошел слух о молодом парне-инвалиде, который задаром выполняет любую работу.

Федор и сам не мог бы толком объяснить, как это сделалось. Он не взял денег со старушки, владелицы козы, потому что за нее просила хозяйка; не мог взять деньги от ленинградки, потому что знал о ее трудной судьбе; отказался, несмотря на все уговоры, от платы за работу на большом зажиточном дворе председателя колхоза из чувства уважения, внушенного ему хозяйкой, к этой сильной пожилой женщине, главарю всей «бабьей заводиловки». Он не рассчитывал завоевать этим симпатию хозяйки, но, чувствуя ее одобрение, считал, что поступает правильно.

Смущала Федора лишь предстоящая встреча со Степаном Захарычем. В памяти всплывали светлые глаза, так легко темневшие от гнева. Тот просто не поверит ему, подумает, что Федор не хочет делиться. После долгих сомнений Федор решил продать на рынке желтые лыжные ботинки, полученные перед выходом из госпиталя, а деньги вручить сержанту, как заработанные. На этом он успокоился и продолжал старательно трудиться за одни харчи, сытные или скудные, смотря по достатку заказчика.

С каждым вечером хозяйка становилась все ласковее и беспокойнее. Она словно ждала чего-то.

Однажды вечером, когда жарко-красным вспыхивали зарницы и бесшумно колыхались за окном черные лапы сосен, где-то вдалеке женщины запели песню. Робкая вначале, песня поднялась и, взятая на-разлет сильным, грудным голосом, вдруг выросла под самыми окнами:

Тонкими ветвями я б к нему прижалась И с его листами день и ночь шепталась.

— Красиво поют… одинокие, — сказала хозяйка.

Но нельзя рябине к дубу перебраться…

Отхлынуло вдаль и снова на звонкой, тоскующей волне приблизилось:

Знать, ей, сиротине, век одной качаться-а-а…

— Хорошо мужчинам, которые вернутся, очень их жены любить будут.

А Федор молчал, бессильный выразить то, что забрало его впервые с такой непонятной властью.

На другой день с утра кричали вороны, предгрозовая духота разлилась в воздухе, зелень устало поникла. Защитив глаза от солнца, колхозники с надеждой взглядывали на небо, бесцветно-тяжелое и словно задымленное по горизонту. Во второй половине дня огромная глянцевитая туча обложила полнеба. Люди радовались: куда бы туча ни пошла, ей не миновать изождавшихся полей.

Первые капли гулко стукнули по лопухам. Хлестнул коротко дождик, но ветер отнес его в сторону. Земля притихла. Ломаная светлая щель разверзлась в небе, просияла мгновенным блеском, чудовищный молот расколол простор. Туча, клубясь и расслаиваясь, быстрее побежала по небу; она как-то обмякла, посерела, стала быстро снижаться и рухнула плотным ливнем.

Гроза застала Федора в дороге. Он шел работать на дальний двор, с наслаждением после тяжкого предгрозья вдыхая посвежевший, прохладный воздух. Но вот крупный, холодный град больно захлестал по стриженой голове. За частой сеткой града Федор разглядел сарай и побежал к нему, оскальзываясь на круглых, мелко прыгающих градинах. Он схоронился под стрехой, скинул с плеча ящик с инструментами и вытер лицо. Град ушел, остудив простор, но ливень был попрежнему щедр и гневен.

Женщина в накинутом на голову жакете, с туфлями в руках бежала к сараю. Ноги у нее разъезжались. С разбегу она не удержалась, наткнулась на Федора, выронила туфли и засмеялась:

— Простите, миленький, простите, бога ради! Ох, и промокла же я!.

Нагнувшись, она отжала воду с налипших к вискам волос, убрала пряди за уши и пальцами стала отщеплять от тела мокрый сарафан.

Отжав подол, женщина распрямилась и удивленно-радостно, словно после долгой разлуки, воскликнула:

— Федя!

Дождь теперь сеялся, как сквозь частое сито, ниточно-мелкий и очень холодный; хозяйка накинула на плечи ватный жакетик, оттянула борт и накрыла им Федорову спину. Оба мокрые, они оказались тесно прижатыми друг к другу. Хозяйка подняла голову. Мокрое прекрасное лицо ее расцвело робкой радостью, сильной рукой притянула она его шею и резко, почти зло, поцеловала в губы.

— Маша… знаешь, Маша… — Но все хорошие слова растерялись где-то около сердца.

— Знаю… все знаю, Федечка, — говорила хозяйка и ласково, словно ребенка, погладила его по щеке.

А потом они шли вместе домой. Стенка дождя уходила за город. Голубое небо отражалось в плоских лужах. Прыгали трясогузки с раздвоенными дергающимися хвостиками. Листья берез устало шевелились от переливавшейся на них дождевой влаги.

Они подошли к дому, калитка мягко заскрипела под рукой Федора.

«Вот мой дом», — подумал он, и чувство чуть усталого покоя, тепла и уверенности — чувство возвращения — вошло в сердце солдата…

VIII

Солнце поднялось над лесом и стало близ вершины самой высокой сосны. Булыжное шоссе, омытое влагой ночи, засверкало. Туман уходил в даль полей, но кое-где, запутавшись в проводах и ветвях плакучих берез, зацепившись за иглы сосен, наколовшись на зубцы заборов, еще висели его бледные клочья.

Легонько погромыхивали телеги, и осторожно цокали лошадиные копыта. Где-то прерывисто и тонко поскрипывал ворот колодца. Казалось, что и звуки только недавно проснулись и еще не вошли в свою полную силу.

По шоссе из города шел человек. Выгоревшая гимнастерка со свежезелеными полосками на плечах ладно облегала его сухую фигуру. Небольшой ящик за спиной был плотно прихвачен широким ремнем, пропущенным через крутую грудь. Видно было, что ноша не тяжела человеку, что у него легко на сердце и, покидая город, человек не уносит с собой никаких сожалений. Был он хром, но это не портило его поступи, напористой и устремленной. Казалось, таким вот легким, приподнятым шагом можно без труда обойти всю землю.

Дома заредели к окраине, и в широких просветах между ними открылись поля; пониклые травы искрились росой; вдали, розовея, таял туман.

Напротив домика, полускрытого яблонями, уже роняющими цвет, он остановился, в раздумье постоял несколько секунд и решительно двинулся к калитке.

Когда он ступил в горницу, в нос ему ударил сухой запах горелого кирпича. Печь была разобрана. Рослый парень в фартуке из газет размешивал в ведерке известь. Заслышав шаги, парень обернулся и, удивленно округлив глаза, уставился на вошедшего.

— Степан Захарыч?!

— Что, брат, не ждал? А я раньше срока управился, вот пришел.

Степан Захарыч снял со спины ящик и опустился на лавку. — Ну, как работалось? — бросил он небрежно, обводя комнату прищуренными глазами.

— Работал.

Степан Захарыч достал кисет, но, обнаружив, что он пуст, сунул обратно в карман.

— Вот что, Федор, я решил. Работали мы с тобой врозь, так давай уж и капиталы врозь. Что заработал — твое, и я при своем. Идет?

Радость, отразившаяся на лице Федора, заставила сержанта брезгливо поморщиться. «Видать, жадёна мой дружок…» — подумал он и уже сердито бросил:

— Так уговорились?.. Точка!

— Степан Захарыч, да у меня гора с плеч.

Губы сержанта сухо и презрительно скривились.

— Ладно, не мельтешись. Я на твои не зарюсь.

— Да на что зариться-то, Степан Захарыч? С чем приехал, — все при мне, а больше — ни-ни.

Степан Захарыч поднялся с лавки и, пронизывая Федора светлыми, колючими глазами, все еще недоверчиво сказал:

— Это как же так? Лентяя справлял?

Федор тоже встал.

— Работал… да только денег не брал… — Он поднял добрые голубые глаза и, не опуская их под строгим взглядом сержанта, вдруг сказал твердо: — Не по мне такие деньги!

Степам Захарыч пристально и отчужденно глядел на Федора, словно изучая что-то на его лице, затем откинул голову и захохотал, обнажая желтые зубы с черными щербинами между ними.

— Ну, Федор, купил ты меня! Ведь и я, брат, голенький, табачку, и того не осталось. — Степан Захарыч вывернул карманы, откуда посыпались крошки хлеба и махорки. — Поработал я, может, и получше твоего. Банкаброш, сложнейшую машину, отремонтировал. В жисть так не трудился. А как стали об оплате говорить, я этаким гордым чертом: примите, мол, в подарок от Советской Армии. Да, видать, мы с тобой на одних дрожжах замешаны.

Федор с такой любовной преданностью глядел на Степана Захарыча, что если тот и сердился на друга за прошедшее, то теперь все растворилось без остатка.

— Что ж, — прибавил Степан Захарович, — надо нам другое дело искать. Пойдешь со мной?

Федор покачал головой:

— Нет, Степан Захарыч, дорогой мой сержант. Я уже нашел свою жизнь.

Степан Захарыч удивленно посмотрел на друга, затем взгляд его обежал комнату, где, казалось бы, все было попрежнему и вместе с тем едва уловимо проскальзывали какие-то перемены, как меняется всякое жилье со вселением нового человека.

— Ну что ж, — сказал он просто, — поздравляю, коли так…

Вечером Федор с женой проводили Степана Захарыча на поезд.

— Куда думаете путь держать? — спросил Федор, когда вдали прозеленели сосны, тронутые набегающими огнями поезда.

— Думаю на Камчатку податься.

— На Камчатку?

— На Камчатку, — твердо повторил Степан Захарыч. Задетый короткой обидой на счастье этих людей, он назвал Камчатку случайно, только потому, что она была далеко. Но сейчас он и сам уверовал, что действительно поедет туда. — Там умелые люди очень нужны…

Ухватившись за поручень, Степан Захарыч легко вскочил на убегающую подножку, и поезд, на минуту причалив к темной платформе, двинулся дальше, тяжко набирая скорость.

— Приезжайте к нам! — кричал Федор в ночную тьму.

— Обязательно приезжайте! — вторила ему жена.

Поезд, все ускоряя ход, удалялся от станции, и два человека, сведенные судьбой, все стояли и глядели вдаль. Некоторое время был виден красный фонарик на тамбуре последнего вагона, затем и он исчез за поворотом. Но еще долго было слышно, как, отзываясь на стремительный бег поезда, шумели вдали деревья.

Чужие берега

— Земля, — сказал моторист Савва Морговцев таким тоном, словно речь шла о чем-то самом обыкновенном.

Двадцатилетний рыбак Григорий Аникин шевельнулся, веки его приоткрылись и тотчас снова сомкнулись.

Морговцев нагнулся и сильной рукой потряс товарища за плечо.

— Очнись, браток, приехали.

Казалось, его слова только теперь дошли до сознания Аникина. Он вздрогнул и с неожиданной легкостью вскочил на ноги. Рубашка, как парус, вздувалась вокруг его худого, опавшего тела.

— Мать честная! И впрямь земля!..

— Земля-то земля, — глухо проговорил сидевший у руля Щерба, — только чья она, эта земля?

Аникин испуганно глянул на шкипера:

— Как чья? Известно, советская.

Щерба не ответил. Он резким движением повернул руль, направив лодку прямо к берегу…

Прошло без малого двое суток, как рыбаки вышли из горящего Севастополя на моторной лодке, надеясь за день и ночь достичь Кавказского побережья. Их преследовал фашистский самолет, но он так и не накрыл моторку авиационными гранатами.

К ночи они потеряли представление о том, куда плывут. Компаса у них не было. Шкипер Щерба мог бы отлично вести моторку по звездам, но хоть бы одна звездочка глянула с окутанного облаками низкого неба! Они плыли наугад с одной единственной думой: хватит ли горючего?

Впрочем, еще они думали о том, что за кусок хлеба и глоток пресной воды можно отдать полжизни.

До самого конца не расставались рыбаки с родным Севастополем. Рыбацкий колхоз снабжал город рыбой, под обстрелом и бомбежкой забрасывая свои сети в море. В последние недели стало не до рыбы. Щерба и его два друга шныряли на юркой моторке по бухтам, помогая эвакуировать раненых в центральную часть города, развозя тол для взрыва предприятий, укрытых меж скал, на берегу Южной бухты. Хотя уже несколько дней бои шли на улицах города, хотя в Севастополе не оставалось ни одного целого здания, ни одной пяди земли, не пораженной огнем, хотя от огня и дыма нечем было дышать, все же до последней минуты они не думали, что им придется покинуть Севастополь, вернее — то, что осталось от Севастополя. Приказ об этом они услышали от самого Нетребенко, комиссара штаба МПВО Северной стороны, бывшего парторга рыбацкой артели.

— Войска эвакуируются, — сказал он. — Пробивайтесь к Кавказскому побережью, ребята! Будем драться за Севастополь на новых рубежах.

После такого приказа можно было хоть разумом принять то, с чем не мирилось сердце.

Голод и жажда дали знать о себе лишь на вторые сутки. Щерба предложил пить морскую воду. Он не раз довольствовался ею во время долгих рыбацких странствий, когда приходилось туго. Несмотря на противный соленый вкус, убеждал он, морская вода утоляет жажду, и голод легче переносишь.

Он хлебнул несколько горстей. Его примеру последовал Аникин. Вода заполнила пустоту в желудке, и поначалу Аникин хвалился, что может еще целые сутки обходиться без еды. Но вскоре его скрутила боль. Аникин уверял товарищей, что ему вот-вот станет лучше, но потом затих на дне лодки, прижал к животу согнутые в коленях ноги.

На исходе второго дня неожиданно разговорился Савва Морговцев. Обычно из него нельзя было слова вытянуть, а тут вдруг он принялся рассказывать Щербе, как перед войной гулял у брата на свадьбе. С мрачным воодушевлением расписывал он окорок — сам на языке тает, черную икру ложкой ел, гуся с кашей да с яблоками — от одного духу голова идет кругом!..

«Плохо дело!» — подумал Щерба и посоветовал:

— Ложился бы ты лучше спать, Савва.

Тот угрюмо усмехнулся:

— Не нравится, что ли, мой рассказ?

— Не нравится, — ответил Щерба, маленький, коренастый, с рыжевато-седыми колечками волос и бутылочного цвета, цепкими глазами. — Распущенность это, вот что!

— Ладно, поехал!.. — Савва сполз с лавки и улегся на дно лодки, с трудом уместив в узком пространстве свое крупное тело. — Ведь вот вредный какой дед… — проворчал он, засыпая.

А «вредный дед» просидел на вахте всю ночь. На рассвете он приметил чайку и понял, что земля близко. И все же не стал будить товарищей, пока вдалеке явственно не обозначились верхушки холмов. Тогда он растолкал Савву…

…По мере того как они приближались к берегу, голубоватые склоны холмов отодвигались вдаль, а впереди все больше открывалась прибрежная полоса, поросшая невысоким кустарником. Светлыми плешинами выступали обнажения скалистой породы.

Узкая песчаная отмель окаймляла берег. Волны, перекатываясь, набегали на песок, затем быстро семенили назад, оставляя после себя бархатистые тяжи гнилых водорослей.

Щерба сбавил обороты и осторожно повел лодку вдоль отмели. Бледноголубая поутру, вода близ береговой черты рыжела отражением песка и скал. Солнце поднималось все выше, хмурый берег осветился, влажно зазеленела листва кустарника. Аникин изумленно воскликнул:

— Орешник!.. А я-то думал, — под Батуми одни лимоны да апельсины растут!

Кустарник расступился, открыв молодой сад с саженцами не более полуметра высотой. Рыбаки увидали упряжку из двух волов и человека в пиджаке и кепке, перепахивающего междурядья.

Он шел, сильно согнувшись, всем телом налегая на горбатую деревянную рукоятку, другим концом уходившую в землю. От рукоятки к ярму волов тянулась длинная палка. Дойдя до края сада, ближнего к берегу, человек ударил одного из волов погонялкой по боку. Тот лениво подался в сторону, за ним нехотя последовал другой; волы неуклюже повернулись, и конец палки вырвался из земли, сверкнув ярким блеском металла…

— Видать, здорово нас дальше Батуми занесло, — странно усмехнулся Щерба.

— Как есть Турция… — в тон ему отозвался Морговцев.

— Турция? — привскочил Аникин. — Да ты что?

— Факт, Турция, — повторил Савва. — Разве видано, чтоб у нас сохой пахали?

И действительно, то была соха, только более легкая и чуть иная по устройству, чем те, что доводилось Аникину видеть в детстве.

С ребячливым удивлением вглядывался он в простой и скучный берег чужой страны. Щерба с легкой завистью следил за молодым рыбаком. Вот они, двадцать лет: стоило только пробудиться любопытству к жизни — и всю хворь как рукой сняло!

Рокот мотора заставил их обернуться. Волоча за собой широко расходящиеся водяные усы, к ним быстро приближался сторожевой катер. На носу трепетал флажок с полумесяцем.

— Вот что, товарищи, — сказал Щерба. — Мы находимся в чужой державе. Помните, кто мы есть. — и он до горла застегнул все пуговицы на своем видавшем виды брезентовом кителе.

…Никаких дипломатических осложнений с турецкими властями у рыбаков не произошло. Сторожевой катер взял их на буксир и отвел в близлежащую бухту. Около деревянной пристани покачивалось несколько лодок и мелких суденышек, на берегу, под прямым углом друг к другу, стояли два деревянных барака, а близ самой воды — окрашенная в зеленый цвет будка. Отступя от берега, среди цитрусовых деревьев и шелковиц виднелся какой-то поселок — глинобитные домики с плоскими крышами.

На берегу их поджидал высокий смуглый человек в хаки и большой фуражке, косо сидящей на его блестящих черных волосах. Он знаками предложил рыбакам сойти на берег. Щерба знаками же ответил, что на берегу им делать нечего.

Человек засмеялся, обнажив белые влажные зубы. На плечах у него были погончики такого же цвета, что и мундир, на петлицах воротника — знаки различия, на широком кожаном ремне, тесно прижатый к бедру, висел маленький дамский браунинг.

Со стороны бараков подошли еще двое. Толстяк в белом полотняном костюме, фуражке с гербом, в круглых очках на мягком, пористом носу. За выпуклыми стеклами глаза его пучились, как у рака. Позади него плелся маленький, довольно бедно и неряшливо одетый человек в фетровой шляпе, который на сравнительно чистом русском языке попросил у Щербы и его спутников документы.

Было ясно, что высокий, с браунингом — офицер, очевидно командир местного пограничного гарнизона, толстяк в белом — штатский чиновник, а маленький — толмач. С проницательностью старого человека Щерба сразу решил, что главным среди них является не нарядный офицер, а толстяк в полотняном костюме.

Последовали вопросы: кто они, откуда прибыли, почему оказались у берегов Турции? Отвечал Щерба, а маленький переводил его ответы.

Пока рассматривали документы, Щерба постарался разобраться в своих наблюдениях. Бросалось в глаза, что турки не слишком удивлены их появлением в своих территориальных водах, — очевидно, они были уже в курсе происшедших событий. «А если так, — смекнул Щерба, — то и наши представители в Турции, должно быть, позаботились, чтобы нам не чинили препятствий к отъезду на родину».

Действительно, через несколько минут документы были возвращены рыбакам, и переводчик сказал, что они могут продолжать путь.

— Рады бы, — улыбнулся Щерба, — да горючего нет.

Он порылся в карманах и вытащил всю свою денежную наличность — около двадцати рублей. Примерно такую же сумму набрали Морговцев и Аникин. Скомкав деньги в горсти, Щерба показал их турецким чинам и кивнул головой на мотор:

— Бензин!

Его отлично поняли и без переводчика. Толстяк ласково закивал головой, снял, протер очки, улыбнулся и с легкостью, неожиданной в его тучном теле, засеменил к бараку. Щербу удивила эта прыть: похоже, что толстяк намерен собственноручно доставить рыбакам бензин. Отсутствовал он довольно долго, но вернулся налегке. Зато сделанное им предложение прозвучало музыкой для слуха изголодавшихся людей:

— Если советские рыбаки имеют нужду в продовольствии или в чем-либо другом, мы можем удовлетворить их пожелания.

Аникин высунулся было вперед, приоткрыл рот, но осекся под тяжелым взглядом шкипера.

— Спасибо, — сказал Щерба. — Мы не при деньгах.

— Зачем же деньги? — Последовал любезный ответ. — Господа советские рыбаки могут не платить наличными. Имеется договоренность с советским консульством, вам достаточно будет только подписать счет.

— Это как же? — переспросил Щерба.

А очень просто: об их прибытии было только что сообщено в консульство, находящееся в соседнем городе. Оттуда последовал ответ: снабдить всем необходимым, расходы консульство берет на себя.

У старого шкипера повлажнели глаза.

— Чуете, ребята, — обернулся он к своим, как о нас родина заботится!

Глубокая складка легла на его обветренном лбу.

— Ну, сделаем такой заказ: пять кило хлеба, пол-кило масла коровьего, кило баранины, табаку легкого пачка… — Щерба заметил, что лицо Саввы Морговцева затекает нежным, девичьим румянцем. — Пол-литра водки…

Чиновник бесстрастно записывал, но при последнем слове остановился, как бы ожидая поправки.

— Пол-литра, — твердо повторил Щерба и, как бы для себя, добавил: — Знаю, что мало, да больше нельзя — не дома.

— Конфет бы, Степан Егорович, — просительно сказал Аникин, — хоть маленько.

— Эх ты, сладкоежка! Пишите: полкило конфет. Ну, чего еще? Печатка чаю.

— Кофе? — подсказал чиновник.

— Кофе? — поморщился Щерба, но, чтобы не уронить свой престиж в глазах завзятых кофейников, какими он считал турок, добавил небрежно: — Можно и кофе, если только настоящее «мокко».

Чиновник приятно улыбнулся и записал кофе.

— Может, еще чего? — облизнул пересохшие губы Аникин и поглядел на Морговцева: тот дышал, как окунь, выброшенный на берег.

Но Щерба твердо заявил:

— Стоп! Хватит государство в расход вводить. Поди, за нас золотой валютой уплатят. Кабы не война, знали б мы точно: отработаем… — И в предвкушении вкусной снеди он весело кивнул переводчику. — Все! Баста! Да скажи только, чтобы скорей, мы двое суток не ели.

Чиновник снова улыбнулся и хотел было сунуть листок в карман, но Щерба остановил его:

— Позвольте-ка узнать: сколько там вышло?

Переводчик назвал сумму в турецких лирах.

— А в рублях?

— Пять тысяч восемьсот сорок рублей, — последовал хладнокровный ответ.

Тяжелой волной прихлынула к голове кровь. На какие-то секунды или, может быть, доли секунды Щерба словно ослеп. Когда же зрение вновь вернулось к нему, кое-что успело перемениться на переднем плане пейзажа: чиновник, только что стоявший прямо перед ним, оказался сбоку, метрах в пяти, за его спиной торчал край грязной курточки переводчика, а перед рыбаками стоял офицер, с напряженной улыбкой поигрывая колечком кобуры.

Щерба тихонько засмеялся, но сказал громко, так чтобы его услышали:

— А совесть у вас есть?

— Совесть свою они дешевле харчей ценят, — это сказал Савва.

Неизвестно, перевел ли толмач их слова, но на одутловато-квелом, прокисшем лице толстяка не отразилось ничего. Почувствовав, что опасность миновала, он снова приблизился к лодке.

— Здесь не город, а жалкий пограничный форпост, доставка товаров сюда обходится очень дорого…

— Будто? — прищурился шкипер.

— Глупая торговля! — уже раздраженно сказал чиновник. — Ведь не вы же платите, а государство.

— А какая же разница? — пожал плечами рыбак.

Теперь пришла очередь удивляться чиновнику.

— Как так — какая разница? — голос его звучал искренним возмущением. — Одно дело — платить из своего кармана, другое — если платит, ну… ну, словом… — и не в силах подобрать нужное слово, он издал губами какой-то звук, похожий на «п-фф!».

— Может быть, по-вашему, оно и так, — сказал шкипер. — А у нас государство — это мы! Да разве мы можем государство в расход вводить? Такая война идет, каждая копейка победе служит, а мы станем тысячи на ветер швырять?..

— Точно сказано, Степан Егорыч, — одобрил Савва Морговцев.

Щерба мог бы сказать еще много слов, простых и серьезных, грубых и высоких, но он понял, что эти люди защищены от всех слов, обращенных к благородству человеческой души, одним несложным и веским для них соображением — возможностью крупной, верной и безопасной наживы. Стоит ли говорить, им о самом святом, о Севастополе, когда правители этой страны помыслами и сердцем были с теми, кто уничтожал город…

И потому Щерба сказал только:

— Давайте список, вычеркнем все лишнее.

Первым в списке стоял бензин.

— Почем? — спросил Щерба.

Ему ответили.

— Весь?

— Нет, один литр.

— Литр! У нас война, и то литр полтинник стоит!

— У Турции нет Баку, — сказал офицер с каким-то двусмысленным выражением.

— Если по ценам судить, — вскипел Аникин, — у вашей Турции и вообще-то ничего нет!

Больше Щерба не оспаривал называемых чиновником цен, а только бросал коротко: «Вычеркнуть!» Масло, баранина, конфеты, водка, кофе, табак испарялись поочередно, оставляя тоскливый следок в душах изголодавшихся по еде, питью и куреву людей. И по мере того, как сокращался список, вытягивалось лицо толстого чиновника, тускнела фигура красавца офицера, и даже маленький переводчик стал казаться еще более жалким и несчастным.

Из всего длинного списка Щерба оставил лишь горючее и три кило хлеба. Затем он попросил не задерживать с доставкой, потому что они хотят отплыть дотемна.

Офицер и штатский посовещались между собой, и толмач сказал:

— Хлеб вам сейчас принесут. Но горючее может быть доставлено лишь завтра утром.

— Понятно! — Щерба повернулся к товарищам. — На измор хотят нас взять, спекулянты!

Офицер дал знак часовому, тот подошел к лодке и цепью приковал ее нос к железной тумбе. Щерба заметил, что худые, веснушчатые, в светлых волосках руки часового слегка дрожали.

Пристань опустела, остался лишь часовой с винтовкой за плечом. Он стоял близ будки в кургузой шинельке и недвижно, с тупым и грустным выражением глядел в какую-то далекую пустоту.

Вскоре появился другой солдат и принес им три калабашки кукурузного хлеба и воды в жбане.

Тяжелое, сыроватое тесто комом осело в желудке; голод как будто только и поджидал этой жалкой подачки, чтоб войти в полную силу. И хотя казалось, что время совсем не движется, рыбаков удивило, как быстро наплыли тихие, равнодушные и печальные сумерки чужой страны.

— Голод — вроде работы, — заметил Аникин. — Я даже притомился, будто тяжелые камни ворочал.

— Вот и добре! Давай-ка на боковую, — подал излюбленный совет Щерба. — Во сне и голода не чувствуешь, и время быстрее летит. Да и ты, Савва, не томи себя понапрасну.

— А вы сами-то как же?

— И я вполглаза вздремну! Чего нам беспокоиться! У нас почетная охрана, — Щерба махнул рукой в сторону часового.

…Где-то резко, гортанно прокричала чайка. Ветер проплутал над водой. Сперва он показался теплым, затем нежданно обдал тело влажным холодком, на миг отогнав сон. Но усталость брала свое, и старый шкипер вскоре погрузился в полудрему..

Чья-то рука осторожно коснулась его плеча, и горячий, испуганно торопящийся шепот ветерком пробежал по его щеке:

— Елдаш! Елдаш!..

Других слов Щерба не разобрал, но это он понял, потому что из всех слов чужого языка легче всего угадывается слово «товарищ». Щерба приподнялся, и в тот же миг рядом поднял голову Морговцев, а затем вскочил со своего места и Григорий Аникин. Три рыбака молча вглядывались в склонившуюся перед ними фигуру часового.

— Елдаш! Елдаш! — твердил часовой и совал им что-то завернутое в бумагу.

Рыбаки увидели плоскую, как блин, солдатскую лепешку и горсть маслин.

— Э, видать, и этот о коммерции помышляет, заметил Аникин.

— Елдаш, елдаш!.. — шептал часовой умоляюще, настойчиво и тревожно. Еще он сказал: — Се-вас-то-поль…

Словно две черные тени легли на щеки Аникина; в темноте румянец кажется сгустком тени.

— Не бери, — сказал Савва. — Ему самому, чай, жрать нечего.

— Дура! — нежно сказал Щерба. — Как не взять, раз от сердца дается!

Он потянулся за свертком, рука шкипера и рука солдата встретились в темноте.

— Спасибо, товарищ, — сказал Щерба.

— То-ва-рищ… — повторил часовой, и улыбка задержалась на его худощавом и теперь не печальном, а очень оживленном, взволнованном и добром лице.

Затем он быстро зашагал прочь от лодки и скрылся в тени прибрежных строений.

Щерба разломил лепешки на три части, разделил маслины и свою долю спрятал за пазуху.

— Аль на память сохранить хотите? — осведомился Аникин.

— Точно, на память, — без улыбки ответил шкипер.

…Под утро им принесли горючее. Морговцев заправил мотор. Вода была тихая и белая, а пепельно-дымчатая хмарь на берегу, еще не окрашенная солнцем, представлялась непроходящими сумерками…

Рыбаки были голодны, утомлены, но не печальны, потому что знали: скоро они увидят родину.

В хриплом, простуженном голосе Щербы прозвучала нотка прежнего задора, когда он сказал Морговцеву:

— Ну, Савва, заводи!

Мотор чихнул, заглох, снова заворчал. Савва прибавил оборотов, сквозь выхлопы и короткие выстрелы пробился четкий ритм.

— Эх, и дрянное же у них горючее! — заметил моторист.

Щерба не ответил. Он вглядывался в еще сумеречный берег, пытаясь отыскать часового и крикнуть ему прощальное слово. Наконец он обнаружил его словно иззябшую фигуру, вжавшуюся в стенку будки. Щерба помахал рукой, но часовой остался недвижим. И все же Щерба готов был поклясться, что часовой его видел.

— Опасается, как бы начальство не приметило, — сказал Аникин.

Но вот часовой вытянулся: к берегу подходили вчерашние — офицер, чиновник и толмач.

Офицер приветствовал их с подчеркнутой и чуть иронической грацией: щелкнул каблуками, пальцы на миг прилипли к околышу фуражки.

Бодрый, даже веселый вид моряков вызвал кислую гримасу на лице чиновника. Но он, пытаясь скрыть разочарование, с едкой вежливостью осведомился через переводчика: всем ли довольны господа советские рыбаки, нет ли у них каких-либо пожеланий?

— Скажи им, что мы довольны больше, чем они полагают, — лукаво поблескивая глазами, ответил Щерба.

Толмач удивленно округлил брови и перевел ответ рыбака. Офицер фыркнул, но в глазах чиновника появилось какое-то смущенно-беспокойное выражение.

От пристани отделился сторожевой катер.

— Не смеем больше задерживать, — произнес толмач, нагнулся и собственноручно освободил цепь.

— Любо! — ответил Щерба, и вода забурлила под кормой.

Трое на берегу глядели вслед удаляющейся лодке с каким-то смутным, тревожным удивлением. А Щерба, небольшой, но крепкий, как кленовый корень, с веселыми, дерзкими и чистыми, как морская вода, глазами, поднялся на нос и, широко расставив для упора короткие сильные ноги, насмешливо крикнул:

— Спасибо за хлеб-соль!.. Счастливо оставаться!.

Ему не ответили. Офицер отвернулся, чиновник провел по лицу рукавом («Как будто плевок стирает», — подумал Щерба), а маленький толмач в глубокой задумчивости поднес палец к носу.

* * *

В прошлом году мне пришлось побывать в Балаклаве — маленьком городке, лежащем в разрезе высоченной скалы. На берегу маленькой, подстать городку, бухты шла выгрузка рыбы с баркасов, вернувшихся с большого, удачного лова. Да, лов был на редкость удачный; обнаженные по пояс рыбаки с ног сбивались, вытаскивая на берег корзины, полные ставридки и одноокой плоской камбалы.

Рыбы выпрыгивали из корзин, вертелись на мокром и твердом, как бетон, прибрежном песке, бились о сапоги невысокого, кряжистого старика, который, сложив ладони рупором, зычным голосом командовал разгрузкой. Старик то и дело выходил из роли распорядителя, срывался с места, чтобы подставить плечо под особенно тяжелую корзину или помочь разложить аломан для просушки. Его недовольный, сердитый, веселый голос наполнял простор.

На синем комбинезоне старика виднелась чуть облупившаяся красная звездочка и новенький, поблескивающий орден «Знак Почета». И я подумал, что председатель передовой рыболовецкой артели Степан Егорыч Щерба честно отрабатывает свой долг государству…

Свет в ночи

I

Авдеев пришел в кузницу, когда дымчатая роса еще окутывала травы, пожухлые сентябрьские лопухи, тронутые первой желтизной листья орешника.

Кузница стояла с краю деревни, на верхушке крутого взлобка, ниспадающего в приречную луговину.

Редеющий туман еще лежал в долине, сквозь него серебряными фонариками посверкивали стебли белоголовника, унизанные гроздьями крупных капель.

Авдеев отомкнул тяжелый замок и распахнул дверь. В ноздри ударил хорошо знакомый запах угля и окалины.

Голубоватый, клубящийся пылинками луч солнца, проникая в небольшое окно, скользил по токарному станку, небольшим чугунным тискам и, прочертив золотую стрелу на станке для ошиновки колес, потухал в угольной пыли горна.

Авдеев с удовольствием, не убывающим с годами, оглядел сваленные в углу поковки — детали машин, лемехи, зубья борон, шпингалеты, подковы, костыли.

— Здоров, Степан Акимыч! — проговорил ломкий мальчишеский голос, и в кузницу торопливо ступил его ученик и подручный, семнадцатилетний Никифор.

Был он низкоросл, коренаст и весь рыжий. Волосы, веснушчатое лицо, заголенные по локоть руки — все у него золотилось. Когда он стоял рядом с горном, то казалось — в кузне горят два костра, и трудно было решить, какой из них ярче.

На рыжем лице странно углились два больших вороньих глава, словно кто-то другой выглядывал из глазниц Никифора. Эти хмуроватые, неожиданные глаза сводили с ума колхозных девчат. Но тщетно поджидали Никифора на гулянках. Он считал подобные развлечения недостойными такого важного человека, как подручный кузнеца.

Авдееву нравилось следить за его ладной, крепкой, как у молодого соколика, фигурой с крутыми плечами и небольшими, но сильными, мосластыми кистями рук.

Никифор скинул пиджачок, насыпал в горн углей принялся раздувать мехи. Упругая струя воздуха вначале сдувала огонек с углей, как бы пытаясь погасить, уничтожить робкое пламя, затем покорно начала работать на него. В горне зашумело, словно кто-то загудел в трубу.

— Давай, давай веселее! — приговаривал Авдеев. — Огонь — работник, кузнец — помощник! Огонь не промнет, рука не сладит!

Он поворачивал в углях начинающую затекать красным полосу железа, которую держал в длинных клещах. Красное все выше оттекало к клещам, а конец железа под углями слепяще засиял. Авдеев сильным движением перекинул брус на наковальню, приставил зубило.

Никифор поднял молот и смаху опустил на головку зубила. Молот, скользнув, хряснул по наковальне. Под бешеным взглядом Авдеева Никифор стал краснее углей, он быстро размахнулся и с одного удара отсек крючковатый конец бруска.

— Так вот, держи удар в плечах, не своди его на поясницу, — добрым голосом сказал Авдеев.

Гулкий звук удара, вылетев из дверей кузни, далеко разнесся окрест. Он пролетел над крышами деревни, прополз по яруге, потонул было в заречье и снова тонко прозвенел в дубовом урочище. Он словно разбудил все звуки деревни. Хриплоголосые петухи прокричали свой третий утренний призыв, жалобно проблеяли овцы, звонко всхрапнул жеребец, и девичий голос обидчиво пропел:

— Ма-а-нька!.. Будет спа-а-ть!..

II

Все ярче разгорался день, и, не стихая, звучал в воздухе высокий, рассыпчатый звон кузнечного молота, неумолчно билось большое сердце деревни Старые Белицы.

Много народу перебывало в кузне. У кого расковалась лошадь, у кого надломилась ось, кому понадобились шпингалеты к окнам новой хаты, кому болты и костыли для сарая.

В середине дня пришел небольшой старик в холщовой рубашке и мягких чувяках, запрятанных в калоши, по прозвищу Барышок. Необычайно прижимистый, жадный хозяин, старик по справедливости заслужил это прозвище.

Барышок только что отстроился и пришел в кузню за шпингалетами, дверными петлями, бруском для порога и вьюшками для печи. Всякому другому Авдеев незамедлительно отпустил бы просимое, но он хорошо знал манеру Барышка. Сруб Барышка стоял в виду кузни; Авдеев высунулся и пересчитал окна большой, ладной пятистенки.

— Лишку запросил, Барышок. Тридцать шпингалетов тебе без надобности. Экой ты жадный какой!

Старик вздохнул, молчаливо признаваясь в своей слабости. Авдеев не понимал и не любил жадных людей. Он велел Никифору отсчитать нужное количество изделий и, отвернувшись от Барышка, занялся своим делом. Но старик не уходил, Авдеев чувствовал на себе его просящий взгляд.

— Чего тебе еще? — не выдержал он наконец.

Барышок помялся и, смущенно усмехаясь, вытащил из-под рубахи флюгерного петуха, покрытого толстой ржой.

— В огороде откопал. Может, почистишь ему перышки?

— А ну-ка, дай.

Авдеев сразу увидел, что это не обычный петушок. Заглянув в железное брюшко, он обнаружил в нем свистульку, качнул коромысло мехов и подставил петушка под тугую струю воздуха. Послышался резкий чихающий звук, затем низкий, с руладами свист, отдаленно напоминающий петушиное «кукареку». Ржавые крылья приподнялись, и петушок замолк.

— Бог ты мой, красота-то какая! — мигая слезящимися глазками, проговорил Барышок, а Никифор так и впился глазами в певучего петуха.

— Это что! Его отрегулировать, — он почище живого запоет. Занятная вещица…

— Будь заместо отца, Акимыч.

— Ладно, ладно, сделаю. Завтра приходи.

Бормоча слова благодарности, умильно вздыхая, Барышок направился к дверям.

— А шпингалеты свои, что ж, забыл?! — крикнул Авдеев.

Барышок испуганно оглянулся, торопливо, будто боясь, что отнимут, собрал изделия в подол рубашки и шмыгнул из кузни.

Авдееву подумалось, что почти каждая человеческая душа отзывается на красивое в жизни. Даже Барышок, скопидом и деляга, дал себя увлечь певучей игрушке настолько, что позабыл, зачем пришел. И, словно опасаясь, чтоб это хорошее не утратилось в душе Барышка, Авдеев крикнул ему вдогон:

— Вечером загляни! Будет готово!

Затем в кузню забежала девушка Уля, птичница. Маленькая, вертлявая, с зелеными выпуклыми глазами, в сереньком сарафанчике и красном платочке, она напоминала невидную, но кокетливую птичку чечетку.

— Здравствуйте-пожалуйста! — Она переводила глаза с мастера на подручного. — Деда Степ, как наше колесико для тачки?

— Ты ж вчера справлялась, — улыбнулся в бороду Авдеев. — Давно готово.

— Вчера мне не с руки было, — ответила она, не задумываясь, и ее зеленые выпуклые глаза уставились на Никифора.

Тот с ожесточением раздувал мехи, его уши порозовели. Авдеев щурился, удерживая смех.

— За дверью лежит, можешь взять.

Уля нагнулась и вытащила небольшое колесо с блестящей, как зеркало, новой шиной.

— Никифорова работа…

— Неужто твоя, Никиша?

— Его самого! Знатный мастер. Редкий жених будет!

В ответ Никифор так качнул коромысло, что длинное лезвие пламени сорвалось с углей, и не защитись Авдеев рукой, оно опалило бы ему бороду.

Уля засмеялась тонким, гортанным смешком.

— Пусть колесико пока полежит, я на обратном пути забегу, — и девушка выпорхнула из кузни.

С гиком и присвистом к кузнице подкатил на дребезжащих дрожках Сережка Репкин, бригадир.

У него жена родила в городе, и председатель одолжил ему свои дрожки проведать роженицу. Ради такого случая конюх запряг рысака Ворона, кровняка-орловца. При выезде из деревни Ворон расковался на заднюю ногу, и Сережка завернул к кузнице.

Взволнованный своим отцовством, гордый тем, что колхоз отпустил с ним лучшего рысака, Сережка говорил безумолку.

— Чувствуешь — мальчишка родился! А? Настоящий мальчишка — десять фунтов весу, четыре килограмма, как часы!..

Не заводя Ворона в станок, Авдеев взял в колени его копыто, клещами отодрал подкову и коротким острым ножом срезал стружку ногтя. Стружка, похожая на черепаховый гребень, упала ему в фартук. Защемив во рту гвозди, Авдеев стал прибивать новую подкову. Ворон стоял смирно, только порой ленивым взмахом тяжелого хвоста отгонял докучливых слепней.

Авдеев заколотил последний гвоздь в неподатливую мякоть копыта и дружески пнул коня под зад.

Ворон саднул крупом, новая подкова звонко лязгнула о передок дрожек.

— Мне его опять дадут, как за сыном поеду, — похвастался Сережка, подбирая вожжи.

— Ты наперед ко мне заверни, я рессоры подтяну, чтоб не трясло.

Сережка махнул рукой и дернул вожжи. Ворон чуть осадил на круп и с места рванул на полную рысь.

Авдеев велел Никифору потушить огонь в горне, а сам стал собирать инструменты и поковки в почерневшую от времени кожаную сумку.

— Приберись тут покуда, я за бричкой схожу. На ток поедем.

III

На базу Авдееву запрягли чалого крепыша меринка. Авдеев положил сумку в ноги, взобрался на скрипучее сиденье двуколки и цокнул языком. Крепыш неторопливо затрусил к околице. Там их нагнал Никифор и ловко, на ходу, вскарабкался на сиденье.

Выехав из деревни, они миновали заросли орешника, окружавшего деревню зеленой изгородью. Молодые орехи в бурых чехольчиках сгустками теней пятнали подкладку листьев. Порой орешник расступался, освобождая место березе, дикой яблоне, груше, дальше вглубь невеликие дубки мягко шелестели своими вощеными листьями.

За орешником развернулись поля. Медные ости скошенной ржи чередовались с золотыми стрелами пшеницы. Спелый запах осени — запах хлеба и первых опавших листьев — наполнял душный, предгрозовой воздух.

Повернувшись на узком сиденье, Никифор сказал:

— Дядь Степ, нынче будем петуха чинить?

— А то как же! Ведь обещались…

— Нравится мне, дядь Степ, тонкое работать! Когда не просто так, а с секретом. Вот у крестной часы есть с кукушкой. Кукушка высовывает голову и кукует, сколько положено, отсчитывает. Вот бы такое работать!

— Это можно. Кончай семилетку, мы тебя в город к часовщику определим, познаешь тонкую механику. Сейчас, друг Никифор, вашему брату все доступно, только захоти крепко!.. А все ж таки я тебе скажу — лучше кузнечного дела нет и не было на свете!..

Авдеев мог бы еще долго рассуждать на излюбленную тему, но впереди открылся ток.

Низкое ватное облако проплывало над полем. Сизая тень накрыла ток, выделив его темным пятаком посреди золотистого поля. Тяжелый ремень бежал от трактора к молотилке, ревел барабан, жадно поглощая скопы, которые задатчик едва успевал подсовывать в его пасть, взмахом ножа разрезая соломенные вязки.

К Авдееву подошел машинист Кирьянов, прозванный Цыганом за смуглую кожу, черные кудри и маслянистость темных глаз.

— Как дела, Цыганок?

— Хотим до грозы управиться, да «фриц» подводит, — Кирьянов тряхнул кудрями на трофейную молотилку.

— Барабан барахлит?

— Да и барабан тоже. Морока с ней! Нынче ее так распарило, насилу дратвой связал, чуток вся не развалилась.

— Никифора оставлю. Он шкивы сменит.

— Девки! — обернувшись к молотилке, заорал Кирьянов. — Целуйте Акимыча, он вам Никишку дарит!

Но девушкам приходилось слишком горячо, и шутка Кирьянова пропала впустую. Машинист огорчился, а нахохлившийся было Никифор разом повеселел.

IV

Авдеев взял путь на дальний, окраинный клин, где подымали целину. Это был последний участок, еще не освоенный колхозом после войны. Он лежал за глубокой яругой и одной стороной примыкал к дубовому урочищу, другой ниспадал к реке.

Авдеев натянул вожжи, — двуколка спускалась по отлогой пади яруги. Здесь, в низине, парило еще сильнее. Душные волны подымались от перегретой влажной земли. Дождей не было уже целую неделю, и земля мокрела собственным потом, исторгнутым из нее последним жаром осеннего солнца.

Авдеев подолом рубахи утер лицо.

— Ишь, наддает! — сказал он меринку. — Не миновать грозы.

Меринок согласно махнул хвостом и в ответ на ласковый голос сбавил рысь.

— Сейчас бы оно в самый раз, озимые дружно взойдут.

Меринок был согласен и с этим и, чтоб способнее было участвовать в беседе, совсем перешел на шаг.

— Счастливый ныне год, — рассуждал вслух Авдеев, — все приходит ко времени — и дождь, и вёдро.

Но тут он заметил, что его молчаливый собеседник свернул с дороги и тянется мордой к высокому белоголовнику. Авдеев привстал и тяжелой рукой, привыкшей к двухпудовому молоту, вернул меринка на путь истинный.

С пригорка открылось небо в кольце грозовых туч, косо перечеркнутых белесыми столбами ливней. Главная туча выпустила длинный клубящийся щупалец к самой середине неба, а за ней, едва намечаясь над дымчатым горизонтом, мутились края других, еще далеких гроз.

Блеснуло колено реки Быстрицы. И вот оно, последнее пустопорожье, возвращаемое в семью добрых, родящих полей. Трактор с перевальцем шел по целине; влекомый им большой трехлемешный плут оставался скрытым за сорняками. Участок, примыкающий к лесу, уже чернел пахотой, сейчас там бороновали на волах.

Авдеев свернул с дороги и подъехал к небольшому шалашику из сухих веток.

С земли поднялся белокурый парень с нашивками за ранение на выгоревшей гимнастерке.

— Чего прохлаждаешься, Григорий? — строго спросил Авдеев.

— Да у мине борона, як старуха, карзубая, — отозвался тот певучим говорком. — Побачь, яки гостинцы у земли.

Григорий сунул руку в шалашик и вытащил тяжелую немецкую каску, запорошенную землей. Кожаный круг внутри каски темнел и лоснился в том месте, где приходился лоб солдата. Над кругом зияла дырка с рваным зубчатым венчиком.

Авдеев с серьезным чувством повертел каску в руках и отдал Григорию. Тот уже доставал из шалашика стреляные гильзы, осколки и стаканы от снарядов, какие-то скрюченные куски железа.

— Вот так начинка! — подивился Авдеев.

— Курская дуга, чуешь? Меня на той дуге пуля найшла…

— Ладно балакать, сейчас мы твоей бороне новые зубы вставим…

Медленная, бледнозеленоватая щель разверзлась в небе. Ударил гром. Его звук, нарастая дробным треском, перешел в грохочущий обвал.

Склонив голову набок, Григорий прислушался к грому.

— Пид вечир, ране не грянет, — сказал он уверенно.

— А все ж поднажми, Гриша: в грязь трудно бороновать, сам знаешь, — посоветовал Авдеев, выбирая из сумки зубья покрепче.

V

Вернувшись с поля, Авдеев пообедал и снова отправился в кузню.

Эти послеобеденные часы Авдеев любил больше всего. Он оставлял каждодневные поделки и работал что-нибудь свое, душевное. Сейчас он ковал винтовой лемех фрезерного плуга, который придумал вместе с председателем колхоза. Этим плугом они рассчитывали поднять целину пустыря, отведенного под фруктовый сад.

Но сейчас что-то мешало тому удовольствию, с каким он обычно принимался за эту работу. То ли его разморило от жары, то ли сказалась усталость последних месяцев, но непривычная лень сковывала его движения. Какая-то вязкая слабость пробралась в тело, он ощущал ее в коленях, плечах, пояснице. Пытаясь встряхнуться, Авдеев с зычным вскриком опустил раскаленный кус железа на наковальню, приставил разметчик и молодцевато подмигнул Никифору: «Давай!»

Несильные, короткие удары посыпались на шляпку инструмента. Авдеев быстро переставлял разметчик, и в тот момент, когда инструмент касался металла, следовал легкий, точный удар.

Прерывистые черточки, едва приметные под краснотой накала, легли на брусок. Авдеев сунул клещи Никифору и ухватился за отполированную ладонями рукоять «деда», как называли в кузне самый тяжелый двухпудовый молот. Рывком поднял он «деда», полукружьем занес за спину и с хриплым выдохом обрушил на поковку. Казалось, что молот придавил самый звук — так тихо и гулко отозвался металл на страшный удар. Авдеев снова занес молот над головой, вобрал в себя воздух и вдруг почувствовал, как тихонько скользнула рукоять в ладонях.

Никифор с удивлением глядел на кузнеца: чего тот медлит! — ведь жар стремительно уходит из металла, и через миг-другой его уже не проймешь никаким ударом.

Авдеев видел глаза мальчика, знал, чего тот ждет, но не было в нем силы и дерзости для удара. Кривым, неловким движением Авдеев вывернул «деда» из-за спины и уронил его наземь. Промяв в земляном полу ямку, молот остался стоять, как будто врос.

Аким Авдеев, его отец и тоже кузнец, в день, когда он не смог поднять «деда», сказал:

— Баста! Кончилась моя сила, — и отдал сыну ключи от кузницы.

— Дядь Степ, бросил бы ты «деда», — словно угадывая его мысли, сказал Никифор. — Нынче никто не кует двухпудовым…

— Так разве ж это кузнецы! Ювелиры, мелкая кость!..

Авдеев вздохнул и стал натягивать пиджак.

— Кончай покуда… — сказал он с хмурой печалью.

— Дядь Степ!.. — голос мальчика звучал робко, просяще.

Авдеев проследил его взгляд — на токарном станке лежал жестяной петух.

— Правда твоя, слово держать надо..

Авдеев извлек музыкальную машинку, а жесткотелую птицу вручил Никифору.

— Прогладь его бархатным напильничком и наждачком протри, только поаккуратнее.

Нежное, действительно бархатное шуршание напильника и усердное дыхание Никифора внесли некоторое умиротворение в душу кузнеца.

«Коли на большое дело стал негож, — думал Авдеев, — буду вот свистульки ребятам делать».

Разгадав секрет звучащих пластинок, Авдеев собрал их как должно, качнул мехи и поставил свистульку под струю воздуха. Высокий, мелодичный звук, нежнее и тоньше петушиного, легко вырвался из свистульки и, медленно, вибрируя, замер, будто стаял.

— Ох, и силён! — Никифор зажмурился от удовольствия. — Даже жалко Барышку отдавать.

— Экой ты! Да ведь музыка-то для всей деревни будет!

Авдеев вставил свистульку в начищенное горло петуха и наказал Никифору сей же час отнести его хозяину. Затем он бросил взгляд на молот и, тряхнув седыми кольцами волос, вышел на улицу.

VI

Парная духота воздуха достигла своего предела. Даже после жаркой кузни улица не приносила прохлады.

Авдеев понуро брел к своему дому. Старость постучалась в его двери, и таким неожиданным был ее приход, что кузнец как-то разом согнулся, словно тяжкая ноша смаху опустилась ему на плечи.

Навстречу торопливой походкой шел председатель колхоза. У него всегда был такой вид, точно он куда то опаздывал. Тронув сломанный козырек фуражки, председатель хотел пройти мимо, но вдруг оборвал шаг и пристально глянул на Авдеева.

— Ты что это, брат, такой скучный? Переутомил ты себя, что ли? Отдохнуть надо.

— Отдохну на том свете.

Председатель недовольно наморщил нос.

— На море тебе надо, на жаркое солнце — враз обновишься. Экой ты, право! Я ж тебе что ни год предлагаю..

Председатель говорил правду, но, желая сохранить в себе чувство обиды, словно люди виноваты перед ним, Авдеев махнул рукой и побрел своей дорогой.

В горнице было сумеречно, только белел, словно светился, угол недавно сложенной печи. Авдеев прошел за печь и тяжело, точно в самом деле скрутила его хворость, опустился на лежанку.

— Что так рано пришел? Не занедужил ли? — спросила из другой горницы жена.

Авдеев не ответил.

Послышались грузные шаги. Авдеев закрыл глаза, но сквозь сомкнутые веки он как бы видел склонившееся над ним, встревоженное лицо жены.

— Да что молчишь-то, господи? — плачущим голосом спросила жена.

Кузнец хотел было поведать жене о своей печали, но вместо этого с непривычной грубостью сказал:

— Отдохнуть человеку нельзя! Привыкла, чтоб день-деньской спину гнул!.

— Отдыхай, отдыхай, батюшка! — испуганно сказала жена и осторожно отступила.

Авдееву стало стыдно, что он напугал и обидел жену. И, чтобы не мучиться этим чувством, он попытался заснуть.

Стемнело. Жена зажгла моргалик.

За окном возник долгий-долгий сполох; черный узор кленовой лапы казался напечатанным на стекле. Авдеев стал считать: «Раз, два, три, четыре…» — и заснул до того, как сполох погас.

Во сне он увидел море. Тихое с поверхности, море гудело, как в бурю, но Авдеева не пугал этот грозный гуд. Он чувствовал свежесть морской воды во всем теле, бодрящую и легкую.

Когда он открыл глаза, за окнами была ночь. На столе слабо мерцал моргалик, толстотелые бражники реяли вокруг лампы на легких крыльях.

В комнате было прохладно, и на стеклах окон поблескивали дождевые капли. Гроза, собиравшаяся весь день, разразилась, когда он спал. Раскаты грома вторгались в его сон голосом моря, а свежесть, охватившую тело, принес ливень. Далекие сполохи бледносиреневой тенью проносились по окнам; где-то погромыхивало, тяжко и неспешно.

Авдеев слышал приглушенные голоса.

— Я-то думаю: батюшки-светы, неужто Акимыч занемог? Пятьдесят с лишним годов его знаю, сроду не хворал, — говорила бабка Анисья, мать председателя колхоза. — Наш-то в правлении заседает, меня послал: не нужно ли чего?

— Спасибо, Марковна, — отвечала жена. — Устал он, чай, отлежится.

— Может, за доктором послать?

— Ишь, раскаркались, — проворчал Авдеев, — будто я и взаправду болен…

Ему было приятно и в то же время чуть совестно, что его недомогание встревожило односельчан.

Он поднялся и боком прошел мимо испуганно посторонившихся женщин.

Он вышел во влажную, пахнущую ливнем ночь и, придерживаясь за плетень, побрел по улице. В избах слабо мерцали ночники, их тощие отсветы дрожали на жирной грязи улицы.

С колотушкой в руках, навстречу ему двигался ночной сторож. Дубовая бита, ударяясь о сосновую дощечку, издавала короткий высокий звон, за которым тянулся тоскливый, поющий следок.

Сторож поровнялся с Авдеевым и снял картуз. Бледно засияла круглая лысина.

— Здравствуй, Акимыч! Ты что — никак, хворать вздумал?

— Ой, бабы! — с сердцем сказал кузнец. — Не так чихнешь, они тебя зараз хоронят.

— Слабый пол, — степенно подтвердил сторож. — Да ты всех нас переживешь!.

Скользя рукой по мокрому плетню, Авдеев завернул за угол двора и вышел на зады деревни.

В небе сквозь обрывки быстро текущих туч мерцали белесые мелкие звезды. Но свет их таял в дальней выси, и тьма над землей казалась еще глуше. Порой какая-нибудь звездочка начинала часто мигать и падала вниз, развивая за собой тонкую серебряную нить. А одна звездочка-паденка зацепилась за сучок дерева и повисла над самой землей, близ околицы. У Авдеева потеплело на сердце: это поблескивал гребень жестяного петуха, которого Барышок уже успел приладить на крыше своей избы.

Отстранив ткнувшийся в лицо влажный подсолнух, Авдеев стал на краю глубокого оврага.

Внезапно, словно зарево, возникло вдали светлое облако. Фары машины? Нет, облако не двигалось, оно спокойно, прочно висело на одном месте. И он догадался: это арбузовцы зажгли электрический свет. Он представил себе горящие на столбах лампочки, свет в окнах хат, свет в большом арбузовском клубе, где веселится молодежь, и ему стало невыносимо обидно за своих односельчан, что у них на улице не видно ни зги, в избах чадят подслепые моргалики.

А световое облако, как бы дразня его, подымалось все выше, расплывалось все шире, — верно, там загорелись новые электрические солнца. Оно гнало прочь от себя тьму, и отступившая тьма искала прибежище в Белицах, еще плотнее смыкалась вокруг Авдеева.

А ведь и в Белицах мог бы сиять свет по ночам! Была же у них до войны гидростанция, останки ее до сих пор высятся над Быстрицей. До боли отчетливо вспомнилось Авдееву ее прежнее строгое великолепие. Серебряные воды горбато рушились через бетонное тело плотины, бледные струи, сплетаясь и расплетаясь, словно хотели побороть друг дружку и, не решив спора, поглощались темным ложем реки. И неслышные в грохоте падающей воды, безустали вращались турбины, рождая сияющую, движущую, животворящую благодать..

Неужто не станет у них сил поднять порушенное врагом? Не раз заводил он с председателем разговор, и всегда в ответ: не потянем, не вошел еще колхоз в прежнюю свою силу. А как хотелось бы ему, Авдееву, чтоб его односельчане зажили не хуже арбузовцев! Да ведь он сам может сработать недостающие части турбины, выковать нужные детали — это ему по плечу. А затем всем народом поднимут они запруду у старой мельницы, чтобы еще стремительнее неслись быстрые воды Быстрицы. Только и останется тогда инженерам, что пустить ток по проводам.

И Авдееву представилось, как он погонит прочь тьму от Старых Белиц, и усталое, грустное чувство уступило в его душе место какой-то новой, сердитой силе…

Наследник

Я живу в пустой юрте, стоящей к реке ближе других. Со мной вьюк с продуктами и ящик с инструментами и картами. Как и было условлено, я должен дожидаться здесь прибытия остальных членов нашего геологического отряда, кончавших работу в другом районе. Они могут приехать сюда каждый день, каждый час, поэтому я не удаляюсь от юрты.

А как тянет пробраться вверх по реке! Этот район еще никем не был как следует изучен. Для разведчика это почти «белое пятно». Когда придет наш отряд, мы выберем базу, наметим маршруты и начнем съемку. Может быть, мы останемся тут.

По-моему, я выбрал неплохое место.

На открытом зеленом склоне сопки несколько деревянных домиков летнего бурятского поселка — «летников», как они названы на карте. Подножье сопки огибает мелкая быстрая речушка. Казалось, этой речушке не терпится перелить свои воды в далекое озеро. С бешеной скоростью несет она свои бурлящие струи. По дну ее перекатывается галька, и даже тяжкие, поросшие склизкой зеленью камни медленно ползут, не в силах противиться напору воды. Длинные водоросли, дрожа и виясь, тоже стремятся включиться в общее движение, но корни крепко привязывают их к месту. Тщетно пытаются они ухватиться за спешащих вниз по течению рыб, куски дерева, коры…

За рекой — тайга.

Тихо в тайге, тихо и в летниках. Все разъехались на охоту, на рыбную ловлю, на покосы.

Когда по приезде сюда я отправился знакомиться с местными жителями, я было решил, что юрты необитаемы. Но потом заметил у реки несколько ребятишек. Один из них держал легкое копье с трезубцем на конце, другой — берестяное лукошко, полное сверкающей рыбы.

Я направился к ним, но ребята не были расположены к знакомству со мной. Вероятно, тому виной моя трехнедельная борода и геологический молоток, который я по привычке всегда таскал за поясом.

Наконец в одной из юрт я обнаружил старуху с белыми до голубизны волосами и темным, как печеное яблоко, лицом. Она бросила на меня равнодушный, но проницательный взгляд и, казалось, мгновенно все узнала обо мне. Я стал ее расспрашивать о жителях поселка; старуха вынула изо рта черную, обуглившуюся трубку, очень внимательно выслушала, затем встала и принесла на глиняном блюде творогу и сметаны. Я засмеялся, быстро очистил блюдо, положил на землю деньги и, не пытаясь возобновить разговор, вернулся к себе.

Юрта, которую я занял, стояла на окраине поселка. Она была просторная, с широким отверстием в середине крыши, над очагом, с ровным дощатым настилом вдоль стен и множеством полочек и колышков по карнизу для всякой домашней утвари.

Я не был единственным обитателем юрты. С десяток семейств ласточек ютились по стенам. Когда я первый раз вошел в юрту, они подняли такой писк, что я подумал об отступлении. Но постепенно мы привыкли друг к другу, и мне порой казалось, что я на правах равного живу внутри большой клетки. Когда мне нечего было делать или я уставал от копирования карт, я ложился на «диван» — ворох пихтовых ветвей, прикрытых брезентом, — и глядел вверх. Через отверстие в крыше то и дело влетали взрослые ласточки: из гнезд, прилепившихся под крышей, неслись требовательные крики птенцов и высовывались маленькие головки с огромными раскрытыми ртами. Взрослые усаживались у края гнезда и, стараясь разделить гостинцы по справедливости, кормили своих наследником. Потом чистили клювы, делали несколько стремительных кругов вдоль стен и снова исчезали в голубой дыре.

Однажды под вечер, когда я, по обыкновению, валялся на пихтовом «диване» и никак не мог заставить себя встать и готовить ужин, за стеной послышался лошадиный топот, и через минуту низкий вход в юрту закрыла фигура человека. Я вскочил.

Неужели, наконец, наши?!

— Здорово, парень! — сказал человек. — Ишь ты, ящиков-то у тебя сколько! А ласточек чего не выгонишь? Да ты выйди на солнце, дай на себя поглядеть!..

Повинуясь странному приказанию, я вышел из юрты. У входа стоял низенький, коренастый старик с давно небритой, седой, словно намыленной бородой, в меховой облезлой шапке, в стеганом ватнике и поношенных, рыжеватых сапогах. Поодаль паслись стреноженная лошадь и чалый стригунок.

Как у многих в тайге, на поясе старика висели кривой нож и матерчатый мешочек. Глаза его, маленькие и светло-янтарные, смотрели на меня так весело и дружелюбно, что я невольно стал вспоминать, где мы с ним встречались. Но никак не мог отыскать его в своей памяти.

— Слушай, парень: тебе олень нужен, а?

— Олень? — удивился я, почему-то сразу вообразив живого оленя, привязанного за рога в тени юрты.

Он угадал мои мысли.

— Да не живого, чудная твоя башка, а убитого, на мясо для экспедиции твоей, — объяснил он, смеясь.

— Да экспедиции-то пока никакой нет. Сам жду со дня на день…

— Эх, и мне бы надо тоже поскорей, — сказал старик и огляделся по сторонам. — Но я между прочим с тобой переночую, парень, а? Позволишь? Может, и дождемся к утру экспедицию твою.

Я был рад каждой живой душе, да и старик мне понравился. Какой-то он был легкий, подвижной, пружинистый..

— Харчи, значит, на воле готовишь, ласточек жалеешь, — кивнул он на мой самодельный очаг рядом с юртой. — А что готовить будешь? Кулеш? Ну что ж, я тебе сейчас кусок медвежатники притащу. Мой пай будет! Знакомка тут у меня есть! — И вдруг мелкими, семенящими шажками он почти побежал к дальней юрте.

Он вернулся через несколько минут с большим куском лиловатого, в пунцовых запеках крови, мяса, одеялом и старой берданкой.

Мне весело было глядеть на него, я не мог сдержать улыбки. Да и он, наламывая щепки для очага, все время улыбался.

— У тебя махорка есть ли, а? — спросил он.

Махорка была.

— Эх, парень, вот это так! И чайком побалуешь?

И чай был. Он притопнул ногой и сощурил свои янтарные глаза.

— А насчет спиртику, случаем, а?

Но спирту не было, и он легонько вздохнул, пережил это и сказал, утешая себя:

— Ну, ничего. Я и так веселый.

Потом сразу стал распоряжаться:

— Ты давай мне крупы-то, а сам за водой иди. Ножика не нужно — у меня кинжал имеется, из рессоры выкован. Да ты иди, иди, еще наслушаешься.

«Говорун дед. Кто он? Откуда родом? И хитер, кажется?» — думал я, спускаясь к реке.

И вот мы сидим с дедом Ефимом, так назвал себя старик, на двух плоских камнях перед костром. На костре булькает и пузырится в ведре кулеш. Чайник висит в сторонке. Рядом я разостлал кусок брезента. Будем ужинать тут, на воле. В юрте слишком тесно и темно, да и жалко потерять последнюю яркую вспышку уходящего дня.

Солнце уже потонуло в тайге, оставив на небе багряный расплывчатый след. К зениту багрянец постепенно светлеет, как бы растворяется, а на востоке переходит в розоватую золотистость. На какие-то минуты все вокруг приобретает необыкновенную четкость и завершенность. Можно пересчитать каждую веточку на пихтах, которые тайга сторожевым дозором выставила перед опушкой.

Затем день медленно, почти незаметно для глаза, покрывается голубовато-серым пеплом. Перед тем как сумерки охватят все небо, на востоке и вверху происходит еще одна смена красок. На миг, буквально на миг, появляются голубовато-зеленые заводи весенних озер, вишневые и прозрачно-розовые полосы, какие иногда бывают на уральских яшмах, и, наконец, темно-синяя полоса у самого горизонта, которая так и останется там, — это из-за края земли выступает ночь.

Молчание и покой. Сонно бормочет река, не мешая слышать позвякивания уздечки и мягкого переступа лошадиных копыт. Из юрты моей знакомой старухи словно нехотя выползает дым. Голубая лента изгибается и тянется к реке. Мы молчим, я — глядя на небо, Ефим — на ведро с кулешом.

Потом я спрашиваю его:

— Откуда ты сам, Ефим? Здешний?

Он как раз выловил кусок мяса и пробует его разжевать.

— Нет, — говорит Ефим, — обождать надо, а то с этой закуской спор у нас будет. Ты, парень, с косолапым встречался когда?

— Нет, не доводилось.

— А я встретил недавно, но с подветра подошел. Убег от него, он и не увидел. Он сейчас злой. Ежели ты на него по ветру выскочишь — прямо бороться полезет. А ежели твой дух на него издали дохнет — уйдет. Сомневается он перед человеком.

Рассказывая о медвежьих привычках, Ефим быстрыми, точными движениями раскладывал на брезенте маленькие, красиво и аккуратно сделанные из коры туесочки — один с маслом, другой с медом, деревянную кружку и ложки, кулечек с солью и сухари. Затем он ослабил пояс и торжественно снял с огня кулеш. Чайник передвинул на главный огонь.

Мы приступили к ужину.

Медвежье мясо оказалось все же жестким и немного отдавало шерстью и жиром.

— Олень-то получше, — сказал я. — А тот, что ты предлагал купить, большой?

— Пудов на пятнадцать, однако. Вот видишь, зенки мои подпухли. Гнус меня на солонцах глодал, как я его караулил. Ведь там сиди не шелохнись, про табак и думку забудь. А гнус и рад.

Я много слышал про охоту на солонцах, но видеть ее мне никогда не доводилось. Ефим удовлетворил мое любопытство.

Оленю соль в пище нужна, как нам с тобой, вот его на это и берут, на соляной запах. Он его по ветру за километр чует, а может и больше. Человек и исхитрился его на эту тонкость ловить.

Солонцы закладают в глухом месте, лучше всего где-нибудь на склоне сопки, чтоб ветру просторнее было. Выберут там полянку открытую и выкапывают несколько ямок, в них соль зарывают. А в сторонке, в чаще, прилаживают шалашик. Охотник туда с ночи заберется и ждет. Чтоб олень не почуял следа человека, охотник задолго до шалашика надевает берестяные лапти. А когда придет и сядет, то совсем замереть должен, сам про себя забыть. Должен жить лишь глазами и ушами, как олень. А олень чаще подходит только под самое утро, и идет он по шагу в минуту. Шагнет — остановится, слушает. Опасается. А человек под ветвями лежит, тоже слушает. И вот на краю поляны появляется из чащи олень. Здесь, на открытом месте, он стоит долго-долго и осторожно, только ноздрями воздух втягивает. А как до соли доберется, он маленько осторожность свою оставляет. Он бьет землю копытом и лижет соленую землю. А как чистую соль тронет, так и вовсе себя теряет. Лижет он шершавым языком соль, и храпит, и хлюпает от удовольствия. Тут целься, не торопись, промеж рогов.

Рассказав все это, дед Ефим вдруг обиделся:

— Да что ты, парень, все меня выспрашиваешь? Я к тебе, например, тоже вопрос имею.

Я рассмеялся:

— Давай.

— Вот перво-наперво: по чем ваша экспедиция работает? По золотишку? Верно ведь? — И он, словно боясь, что я скрою, уставился мне в лицо своими маленькими пристальными глазами.

— Не только, — сказал я. — Мы будем производить съемку всех горных пород, какие есть в этом районе, и будем знать, что тут можно искать, чем эти места богаты — золотом ли, железом ли, или, может быть, углем. Нам все интересно, все нужно, даже простой камень. Он о многом может рассказать.

— Ишь ты! — усмехнулся Ефим. — Даже, значит, обыкновенный кирпич, а?

Внезапно он круто переменил разговор:

— Стой, парень! Ты мне вот что скажи: начальник у вас как, умственный, ученый человек? Дело свое он знает?

Я ответил:

— Начальник у нас умный, опытный и энтузиаст своего дела.

— А это как понять — энтузиаст? — полюбопытствовал Ефим.

— Значит, дело свое любит больше всего на свете.

— И я, значит, энтузиаст — зверя бить. Или бочки, например, — засмеялся он.

Я не понял: при чем тут бочки? И загадочность деда Ефима начинала меня раздражать.

— Слушай, дед, кто ты такой есть? Что тут делаешь? Ты ведь не здешний?

— Правда твоя, парень, приезжий. Прихожий я между прочим, бондарь знаменитый да и по всякому ремеслу мастачу.

Он замолк и принялся пить чай так сосредоточенно и угрюмо, что мне стало не по себе. Видно, я ненароком затронул в нем какое-то больное место. Оставалось надеяться на благотворное влияние чая с медом. После второй кружки он встал и легонько, мелкими шажками, похлопывая ногу об ногу, побежал вокруг костра и сделал три круга, притопывая и поохивая.

— Ты что, дед?

— Кровь маленько гоняю, ноги разминаю. Как долго посижу, они и желают поплясать. А чай у тебя богатый. Только мне трубка подороже чаю. Вот я сейчас побегу от тебя, дымок пушу.

— Постой! Ведь ты ночевать у меня хотел. Может, завтра наши приедут.

— Может, будут, может, нет; может, дождик, может, снег? А меня дело ждет. Надо тут недалеко к дружку сбегать.

— Дай хоть на оленя взглянуть. Может, купим. И где тебя искать, скажи.

— А чего меня искать? Я и сам найдусь. Я в тайге — как в своей юрте. Ты обо мне не сомневайся. Лошадку я тут оставлю.

Он быстро собрал в мешок свои туесочки, отсыпал в пригоршню немного чаю и, вскинув на плечо берданку, быстро зашагал в ночь.

Я пожалел об его уходе. Любопытный старик! На ночь рассказал бы что-нибудь, правду или полуправду — все равно.

Убрав посуду и вымыв ведро, я забрался в юрту на свой диван и открыл глаза, когда надо мной через отверстие в крыше уже туманно голубело утро. И тут же услышал:

— Долго спишь, паря! Уже солнце сейчас выпрыгнет. А это что у тебя? — Ефим стоял посреди юрты и указывал на топографические карты.

— Карты здешнего района. А ты что так рано встал?

Он не ответил, погрузившись в разглядывание карты. Он вертел ее и по солнцу и против солнца, что-то шептал про себя, что-то хотел спросить, но передумал.

Ничего, умственно. Этим ты владеешь, видать…

Одевшись, я спросил его:

— Ну что, дед, чай пить будем? Или, может, опять кулеш, а?

Он как-то торопливо сказал:

— Обожди, парень, со своим кулешом. Имею я к тебе еще одни вопрос: ты партийный или как?

— Комсомолец, — ответил я удивленно. — А что?

— Ну вот и ничего. Раз комсомолец — и то ладно.

— Да в чем дело? Что у тебя за секреты такие? — наконец рассердился я. — Выкладывай: что у тебя?

— А ты не торопись, парень. Воробьи торопились, да маленькие народились! — невозмутимо ответил он. — Вот оделся — и хорошо. Пойдем-ка теперь со мной.

— Куда еще?..

— И опять лишний твой вопрос. Насчет имущества своего не беспокойся. Я тут приказал: придет одна красавица, покараулит, а к полудню мы обернемся.

Вероятно, он прочел в моих глазах сомнение и даже недоверие.

— Или опасаешься меня, а, парень? Так я тебе скажу: ты меня, значит, не понимаешь. И дело это не мое, не твое, а казенное, государственное, понял?

Я не понимал.

— Ну ладно, идем. Время не терпит. Я тебе по дороге разъяснение дам. А вот и сторожиха ползет, чтоб ребятишки тут не пошуровали.

В юрту вошла знакомая старуха с неизменной трубкой в узком, тонкогубом рту. Ефим отсыпал ей в руку махорки из своего кисета, она уселась на подстилку и погрузилась в обычную полудрему.

— Айда, парень!.

— Постой, дед! Может, ты все-таки скажешь, куда и зачем итти?

— А я тебе фактом докажу, чтоб уж точно. И знаешь, парень, раз я решительность такую имею и тебя тяну, так ты иди, не мучай меня, а то брошу все к лешему и уйду. Понял?

— Ладно, — сказал я и первым вышел из юрты.

Солнце еще не поднялось над тайгой. Отстоявшийся за ночь туман заливал низины, как тихая, призрачная голубовато-серая река, вышедшая из берегов. Ясно были видны лишь ближние предметы и деревья. Проходя мимо костра, я зацепился за обгоревшую корягу, и пепел, взметнувшись, тотчас осел на землю. Было сыро и холодновато. На берегу лошадь Ефима, оступаясь на спутанные ноги, похрустывала травой.

Мы вышли из поселка и двинулись тропинкой, петляющей вдоль реки. Внезапно кто-то окликнул нас сверху: «Кто тут?» «Кто тут?» Кукушка. Эта не любит рано просыпаться. Видно, утро давно уж вступило в свои права, и только туман, скопившийся в низине, делал его похожим на рассветную пору.

Сапоги мои стали сияюще-черными, приняли щегольской вид. Капли росы с кустов замочили спину и плечи.

Когда мы вышли на другую поляну, стало видно, что туман уже подымается из низины легкими стежками. Небо становилось все голубее и чище. Деревья словно расступались, между ними намечались чуть сумеречные прозоры. Голубой, словно дымящийся луч солнца ударил в тайгу, чудесно зазеленив влажные ветви, затеплив на коре тысячи разноцветных чешуек.

…Наш путь лежит вдоль реки. Самой реки не видно, но о ее близости говорят мягкие подушки мхов и зыбучий, разъезжающийся под ногой грунт. Лишь изредка темным, недобрым глазом проглянет сквозь чащу вода.

Ели растут наклонно, цепляются друг за дружку, как бы в поисках опоры, с ветвей свисают длинные седые бороды мхов. Тропа неприметна. Но дед шагает уверенно, угадывая тропу по одному ему ведомым признакам. В мешке его что-то позвякивает глуховато и мерно.

— А, будь неладен! — время от времени ругается Ефим, снимая с лица паутинную сетку.

Она так тонка, что в обычную пору ее обнаруживаешь, лишь почувствовав на лице вкрадчивое, шелковистое прикосновение. Но сейчас она унизана росой и сверкает, как ожерелье из мельчайших стеклянных бусинок. Луч солнца бегает по нитям вверх и вниз, и кажется, — незримая рука натирает канифолью тончайшие струны.

Тайга наливается тяжким дневным жаром. Где-то по верхушкам деревьев бродит ветер, но ему стоит больших усилий пробраться вниз сквозь густое сплетение ветвей. Он почти не приносит облегчения. Едва новеет короткая прохлада, как от земли пахнет таким крепким настоем, что кружится голова.

Букет тайги удивительно переменчив; то он напоминает запах прокисшего вина, то липовый мед, то огуречный рассол, а иногда в нем слышится едкий аромат ладана, как в старой церкви.

Итти становится все труднее. Перед лицом неотступно вьются комары тоненько звенящей и обжигающей кожу серой вуалькой.

Так идем мы километр за километром. Я давно потерял ориентировку, но по некоторой затрудненности шага угадываю, что мы подымаемся вверх. Затем в просвете ветвей мелькают скаты сопок и синяя гряда дальних гольцов. Очевидно, мы подымаемся к истоку реки.

— Скоро ли? — спрашиваю я. — Или мы на гольцы идем?

— Нет, сейчас вот вправо возьмем, в падь, — там наше с тобой дело лежит.

Обогнув заросшую мхом скалу, сворачиваем в узкую лесную падь. И тут я сразу слышу и звон, и говор, и тихую песню ручья. Он рядом, маленький, веселый, упрямый ручеек, настойчиво пробивающий себе путь среди корней, скользких каменных глыб и песчаных намывов. Вот блеснул он на миг и снова зарылся в камни. Я очень люблю эти ручьи в тайге. Они верные друзья геологов. Как маленькие гиды, водят они нас по темным кладовым, по развалинам гор и рассказывают их тайны.

Подъем становится все круче, все больше каменных глыб преграждает нам дорогу. Я уже снова хочу спросить деда Ефима: «Скоро ли?» — но не успеваю. Мы как-то сразу выходим из чащи. Ефим останавливается и с торжеством смотрит на меня: «Вот я тебя в какое место привел!»

А место мрачное. Метрах в двухстах впереди, в расселине между двумя каменистыми склонами, видна огромная темносерая скала. Дожди и ветер изрыли ее, избороздили трещинами, глубокими морщинами. Ближе к основанию, словно застывший поток, спускается огромная осыпь черных камней. Стволы деревьев, когда-то росших у подножья скалы, лежат поверженные, задавленные острореберными глыбами. Из-под камней торчат омытые дождями мертвые корни и сучья. И, словно дорисовывая невеселый пейзаж, из трещины в скале вылетает черная мохнатая птица и, сделав медленный круг, скрывается за склоном горы.

Я искоса гляжу на деда. Что будет дальше?

— Вот, парень, и дошли, — говорит он просто и отирает со лба пот. — Денек, однако, жаркий.

— Ну, а зачем ты меня привел, дед? Для прогулки?

— Ага! — отзывается он и снимает со спины мешок.

Быстро развязав его, достает медный тазик. Скрывается за соседним камнем и возвращается с короткой лопаткой.

Положив лопатку рядом с тазиком, он лезет к себе за пазуху и долго роется там, глядя на меня смеющимися, сощуренными глазами. Я знаю: за пазухой у него хранится трубка, похожая на маленький медный чайник. Верно, он хочет закурить, чтоб еще несколько минут помучить меня. Но я ошибся, вместо трубки он вытаскивает пакетик, сделанный из толстого конверта. Разворачивает пакетик наполовину и высыпает на свою дубленую заскорузлую ладонь десятка два маленьких желтых зернышек. Это золото.

— За один намыв, парень! — говорит он гордо.

— Здесь? — спрашиваю шепотом и озираюсь.

— А где же еще? — усмехается дед. — Позавчера здесь вот последнюю проверку сделал. Внизу-то я давно уж раза два брал, а теперь решил и верх проверить. Надо ведь в точности знать, чего я тебе передавать буду.

— Что передавать?

— Да золотишко это, — говорит он спокойно. — Тут ведь, милок, на большие тысячи. И все я выискал.

— Давно?

— С месяц будет. За зверем сюда ходил — вот этого желтого зверя выследил.

— И много сам мыл?

— Однако, раза три помыл. А потом убежал от него. Тянуть оно меня начало, вроде водки. Я и убег. Ну его! Зверем занялся, И не вернулся бы, если бы совсем отсюда не уходил.

— Куда это?

Вместо ответа он протянул мне свою ладонь.

— Нет, ты гляди: какое я тебе золотишко передаю, а? Зерно, смотри, как листики, вишь, с зазубринками, угловатенькое. Само показывает, что корень его недалеко отсюда. Босиком шло, близко. Думаю я: в этих камнях, в гольце, корень и надо искать. Ну, да вы с начальником разберетесь. Мое дело — тебе передать, а ты уж — ему, а он — еще выше. Так оно и пойдет до самого государства… Ну, что молчишь-то? К верному месту я тебя привел? То-то!

И он торжествующе подмигивал и все щупал негнущимися, желтыми от табака пальцами одну золотнику за другой.

— Но почему так спешно? — заговорил я. — День-два, приедет начальник — ты ему все сам расскажешь и поможешь разведать. Поживешь с нами…

— Нет, парень, я уже на отлете. Если бы не золото, я бы давно ушел. Все пристроить его не мог. Услышал про вас, вот и прибег сразу.

Теперь мне стало понятно, зачем дед спрашивал меня о комсомоле, о картах. Это он экзаменовал меня. И оленя на солонцах не убивал он. Все это было придумано, чтоб завести знакомство.

Взяв его за руку, я сказал:

— Раз ты, дед, такое хорошее дело сделал, то должен и о себе слово сказать. Откуда ты взялся? И уходишь куда? Что у тебя вышло там, у своих-то?

— Начал дарить, так додаривай, — так, что ли? — усмехнулся он. — Видишь ли, какое дело, парень. Я, например, больше всего люблю, чтоб дело мое видели, чтоб оно среди других не терялось. У нас, конечно, в деревне все бондари порядочные, но я ловчее других. Я такую тебе бочку смастачу, что как из меди — звенит и блестит. А они тут бригаду затеяли. Ладно, я не против. Только полагаю я так, что и в бригаде каждый за свой труд ответ держит. Раз я свое имя на бочке ставлю, я за нее ответчик. Теперь, конечно, сына моего взять. Он, сын-то, мой, а ум у него свой. Как поставили его председателем, так почал он надо мной крутить. Я ему свою установку даю, а он, обратно, возражает: «Это в тебе индивидуал сидит. Есть у нас марка бригады, а твоя марка нам ни к чему». Терпел я, терпел, а потом шапку — в охапку и ушел. У меня ведь чуть не по всей Сибири родня. И всем рукомеслом я владею: валенки шить, шубы, туесочки делать, по зверю, ягоду брать — все умею. Вот так и живу.

— И давно ты ушел?

— Почитай, месяца с четыре. Я ведь упрям, а сын еще упрямее. Ждал, что я с поклоном приду. А я все креплюсь, хоть и трудно мне без колхоза, ох, и трудно!. И тут доходит до меня слушок: приняли они заказ от рыболовной артели на две сотни бочек и за один месяц. Взяло меня сомнение: «Ну-ка не совладают? Ну-ка на колхоз охулку положат?» Спрятал я гордость в карман, в путь собрался. — Ефим вздохнул. Только вот золотишко держало. И все ж моя правда верх взяла! Слышал ты, парень, про индивидуальную сдельщину? Это когда за каждым колхозником участок земли закреплен. Держит он ответ за свой участок, и коли плохо работал, урожая не взял, будет он как голый перед народной совестью, за чужую спину не схоронится. Смекаешь? Бригада — сила, а и в ней каждый человек своей меткой помечен. Так-то! Теперь я сынка моего прижму. Хотя, надо полагать, он и своим разумом дошел. — Ефим вдруг нахмурился. — Ну, довольно разговоров! Не за тем сюда шли. Бери-ка таз, будешь от меня приемку делать. Пробу возьмем. Дело-то государственное!..

Отойдя с ним шагов на тридцать, к самому ручью, я увидел в терраске свежевыкопанный шурфик. Из его стен торчали корни дерева и углы камней, а внизу серел слой песка.

— Ну, так вот тебе лопатка и ковшик, сам пробу бери.

Я влез в шурф и накопал песку полный таз, а потом, сидя на корточках на берегу ручья, под строгим, критическим взглядом Ефима долго промывал его, пока на дне таза не остался черный тяжелый шлих, а в нем не засверкали золотинки, расплющенные, угловатенькие, что шли сюда с горы совсем «босиком», от недалекого корня.

— Богатое золото ты нашел, дед.

— Обманное оно бывает, — скромно отозвался Ефим. — Вот когда вы тут как следует покопаете, порасследуете, тогда и скажете. Но даю я тебе наказ, парень: обо всем об этом точно мне отписать. Слышишь? Я тебе адрес свой дам. И напиши уважительно, за печатью. Чтоб люди узнали: не за зря дед Ефим по тайге бегал! Печать-то у вас есть?. Ну, то-то!. А теперь ниже пойдем. Там я тоже разведку делал. Как вернешься, все это на карту запиши, а я проверю. Аль сейчас запишешь? Оно и лучше, дело серьезное, государственное, а парень ты молодой. Забудешь еще что!.. Ну, смеюсь, смеюсь, ведь сам же тебя наследником выбрал? Верно?

Так я стал наследником деда Ефима и, как выяснилось после детальной разведки, довольно богатым наследником. О всех результатах нашей работы, как и было обещано, мы отписала ему в колхоз уважительное письмо, за печатью, да и еще кое-что к письму приложили в подарок.

Новая профессия

— …Напишите, или, как говорят наши газетчики, «дайте кусок» о пастухе. Да, да… о простом коровьем пастухе. Ведь это совершенно новая фигура в нашей деревне, не имеющая ничего общего с прежним пастухом. Вы же знаете по литературе, что в старой деревне пастух считался последним человеком. Только горчайшая нужда заставляла крестьянина итти в пастухи. Дряхлые старики, подростки — большей частью сироты, погорельцы — вот армия дореволюционных пастухов. Даже стихи есть: «Тому, кому некуда деться, дорога одна — в пастухи»… Скажу больше, в нашем районе до самой войны колхозы нанимали пастухов со стороны. Слишком недобрую память сохранил народ о пастушеской доле.

Павел Иванович Злотников, секретарь райкома, круто замолчал. Это была его обычная манера. Он терпеть не мог разговаривать с корреспондентами до того, как они побывают на местах. И то сегодня, желая заинтересовать меня темой, он позволил себе непривычно длинную речь.

Пока он говорил, у меня перед глазами блуждал образ друга моего детства, внуковского пастуха Яши. Когда я думал о Яше, мне почему-то всегда вспоминалась картина Нестерова «Видение отроку св. Варфоломея». В Яше сочеталась дряхлость святого Варфоломея с прозрачной, наивной чистотой отрока. Да и видеть его мне приходилось на фоне нестеровского светлого, грустного и до слез милого среднерусского простора.

Яша и сам толком не знал своих лет; по его пуганым воспоминаниям выходило, что он жил еще во времена нашествия Наполеона. Сказания и быль так переплелись в его старой голове, что он уже не различал, что было слышано им от людей, а что самим пережито. На заросшем по самые скулы лице Яши лучились ровным светом приязни и благожелательности ко всему сущему голубые младенческие глаза. Этот ровный свет, излучаемый Яшей и на нас, детей, и на пожженную июльскую траву, и на коров, и на тучи небесные, и на ворону, усевшуюся подле его шалашика, и на дождик, насквозь пробивавший его плащ из мешковины, и на лапоть, просящий каши, словом, на всё, на всё, и казавшийся нам добротой, был проявлением крайнего равнодушия его окостеневшей в долгом и бесцельном существовании души.

Вся пастушеская забота Яши состояла в том, чтобы пригнать коров на выгон — тощий, в плешинах лужок, затем отвести их на полувысохшую грязную речушку с берегами в коровьих блинах. Коровы входили в речку, долго пили мутную воду, затем ложились на отдых в собственный помет. Внуковское стадо было худым, шелудивым, но это не мешало Яше пользоваться репутацией надежного и опытного пастуха — соседние деревни наперебой пытались сманить его к себе, но он оставался верен внуковцам, не из особой к ним приязни, а по безразличию…

— Ну, что же, — сказал я в ответ на рассуждение Злотникова. — Скажите мне, где лучший пастух, я поеду…

— Непременно вам лучшего подавай! Ну, да уж ладно, берите лучшего: Василия Ивановича Хлопина, пастуха колхоза имени Горького, что в Залетине.

— А чем он знаменит?

— В пастбищный период коровы залетинского стада дают в среднем по двадцать три литра молока в сутки.

— А как он этого добился?

— Поезжайте — узнаете. До Залетина всего семнадцать километров.

На другой день, после полудня, попутная машина оставила меня неподалеку от Залетина.

Деревня лежала по правую руку, к ней вело булыжное шоссе, впереди был лес, куда, словно в тоннель, уходила главная асфальтированная магистраль; слева ослепительно сверкало колено реки. Очевидно, где-то в пойме реки и находилось стадо. Ухабистым большаком, тянущимся вдоль опушки, зашагал я к реке.

Навстречу мне медленно двигался открытый «Москвич». Колеи, наезженные грузовиками, были слишком широки для «Москвича». Левая пара его колес с пробуксовкой чухала в глубоком желобе, правая — шла по горбине между колеями.

Меня заинтересовал непривычный облик водителя. Огромный мужчина, с трудом уместившийся между сидением и баранкой, до глаз заросший короткой угольно-черной бородой, с заметным и несколько наивным удовольствием вел борьбу с дорогой. Вначале он показался мне довольно пожилым, но пятнышки розовой молодой кожи над скулами и синие блестящие глаза обличали в нем человека лет сорока, не более. Хотя я стоял обочь дороги, он со вкусом посигналил и, осветившись радостной улыбкой, ловко миновал полуметровую пропасть колдобины, чтобы тут же забуксовать на ржавом обнажении глины. Фонтан грязи вылетел из-под бешено вращающихся задних колес, и только это помешало мне прийти ему на помощь. Он приоткрыл дверцу и, не выходя из машины, ногой оттолкнулся от земли. Машина рванулась вперед с такой силой, что ему пришлось немедля притормозить, я видел, как сзади зажегся красный фонарик.

Проводив взглядом великана в игрушечной машине, я пошел дальше. Большак отклонялся от опушки, прорезал люцерновое поле и спускался к приречной луговине. Он привел меня к загону, но никаких признаков стада я здесь не обнаружил.

Рядом с загоном находился небольшой деревянный домик, покрашенный в веселый, светлозеленый цвет. Я вошел в крохотный коридорчик; впереди была дверь с надписью «лаборатория», справа — «комната отдыха».

У стола, завяленного журналами, брошюрами и газетами хозяйничала старая женщина в узком шерстяном платье, плотно обтягивающем ее сухую, детскую фигурку. Я спросил у нее, где сейчас Хлопин.

— Вы от Кармановки шли? — спросила старушка.

— Нет, от Залетина.

— Так как же он вам не встретился? — глянула она на меня большими, удивительно черными глазами. — Василий Иванович с полчаса как отсюда выехал…

— На «Москвиче»? — осенила меня догадка.

— Ну, да!.. Наши мужики совсем с ума спятили, — громко и раздраженно заговорила старушка. — Как Митька-монтер купил мотоциклет, так и пошло. Добро бы молодежь, так нет, солидные мужики только и знают моду — баранку крутить!

Я не понимал, почему увлечение сухинцев автомобилизмом вызывает такой гнев у старушки, и благоразумно молчал.

— Гонки устраивают! — продолжала она. — А надо бы, прежде чем машины заводить, о дорогах подумать. Ведь чуть в сторону от шоссейки ступишь, так сразу грязь невылазная. Видали большак? Такой же и к МТС ведет, и в Хлебникове, и в поля. Может, возьмутся за ум, пока шеи не переломали!..

Я спросил, скоро ли вернется Хлопин.

— Куда скоро! Он же на правление поехал. А там такой вопрос, что зараз не решится.

— Какой вопрос?

— Да насчет объединения скота, нешто не слыхали?

— Не слыхал.

Старушка, видимо, удивилась, что столь животрепещущий для залетинцев вопрос может быть кому-то неизвестен. Укоризненно покачав головой, она пояснила:

— Объединять ли наш скот с хлебниковским и кармановским или порознь держать. Завфермой опасается в смысле болезней. Наш-то скот сроду не болел, а в Хлебникове бывали случаи. А Хлопин считает: можно объединить.

— Ну, а зоотехник как полагает?

— Он-то сейчас в городе, на совещании. Но он тоже — за. Почему болел хлебниковский скот? Потому что не имели они настоящих условий. Артель-то была слабая, у них и ветеринара своего не было, ну и содержание скота не на высоте, значит. А теперь хлебниковский скот будет в такой же холе, что и залетинский. Так с какой же печали болезням быть? Тут ведь в чем загвоздка: у иных людей на укрупненный колхоз гайка слабовата! Все еще не отвыкли от «ихнего» и «нашего». Ну, да Василий Иваныч им мозги просветит.

Выспросив у старушки, где сейчас находится стадо, я вышел из комнаты отдыха.

Я нашел стадо на опушке леса, вплотную подходящего к реке. Тень леса прикрывала стадо от лучей солнца, с реки тянуло прохладой. Коровы подремывали, не переставая сонно двигать челюстями.

Мое появление вспугнуло белую в черных очках коровку. Она резко вскочила на ноги и, кокетливо изогнув шею, отбежала в сторону. По ее шелковистому белому боку стекали темные кровавые струйки: сок раздавленных ягод земляники, в изобилии росшей на опушке.

Лохматый пес с влажным розовым языком подбежал ко мне и деловито обнюхал мои ботинки. Затем он поглядел на меня светлокарими глазами и вопросительно тявкнул.

— Хорошая, славная собачка!.

Уловив интонацию и успокоившись на мои счет, пес затрусил восвояси.

Мальчик-подпасок, с кнутом через плечо, защитив глаза ладонью, всматривался в чистое, без единого облачка небо. Я проследил за его взглядом и увидел в страшной высоте крошечный блестящий крестик самолета.

Старые ветлы склоняли над водой свои густо облиственные ветви. В одном месте ветлы расступались, освобождая зеленый пляжик. Я шагнул туда.

Под раскидистой ветлой, согнувшись над маленькими дорожными шахматами, сидел паренек лет семнадцати-восемнадцати, в голубой футболке и черных, в полоску, брюках. Рядом с ним лежали крытый шахматный бюллетень с задачами, стопка книг и тетрадей.

— Не помешаю? — спросил я, присаживаясь на вросший в землю большой белый камень. Паренек рассеянно кивнул головой и вновь погрузился в раздумье. Я пригляделся к корешкам книг: учебники и руководства по зоотехнике.

От нечего делать я стал смотреть на воду, над которой кружились стрекозы со стеклянными крыльями. Они носились среди камышинок и длинных тощих хвощей, то исчезая, то появляясь вновь; а затем я понял, что они вовсе никуда не исчезают, а, складывая крылышки, прилепляются к хвощам и камышинкам в виде волосяно-тонких стручочков.

Спугнув стрекоз, из невидимой за срезом берега норки вышла водяная крыса и поплыла на ту сторону, держа над водой остренькую мордочку. Ей вдогонку припустили на суставчатых ножках два водяных паука.

Громкий стук фигурки о шахматную доску оповестил о найденном решении задачи. Паренек откинулся с довольным видом и, словно только что приметив мое присутствие, вежливо поздоровался.

У него была круглая, крепкая, как грецкий орех, голова, чуть припухлые веки, зеленоватые глаза с миленькими, острыми зрачками.

— К экзаменам готовитесь? — кивнул я на стопку книг.

— Не-ет, пока только почитываю, книжки не мои — Хлопина, здешнего пастуха. Он заочником зоотехникум кончает…

— Так вы знаете Хлопина? — обрадовался я.

— Как же мне его не знать, — усмехнулся паренек. — А вы что — к нему? От газеты? Я так сразу и решил. Не повезло вам — он с час назад в деревню уехал.

— Да мы с ним встретились на дороге. Только мне в голову не пришло, что это Хлопин. Больно уж не похож он на пастуха.

— Это почему же?

— Да как вам сказать? Во-первых — на своей машине, и затем…

Он иронически глянул на меня из-под своих припухлых век.

— А, знаю, вот — вы как о пастухе понимаете! — Проворно вскочив на ноги, паренек по-стариковски сгорбился, как-то осел телом и, опершись на воображаемый посох, прошамкал: — Пастуху вот таким полагается быть, да?

Я засмеялся: мой собеседник словно угадал мои недавние раздумья.

— Но согласитесь, что и Хлопины — далеко не общее явление в колхозной деревне.

— Да, но Хлопиных по колхозам становится все больше и больше. И правильно о нем писали в нашей районной газете, что он показатель процесса, который идет в деревне…

— Ну вот и расскажите мне о Хлопине! Что же он сделал такого, чтобы стать «показателем процесса»?

— Что сделал… — паренек задумался. — Как вам сказать? Он совсем по-новому подошел к стаду. Да и самое-то слово «стадо» он терпеть не может. «Для постороннего взгляда, — говорит он, — это, может, и стадо — что-то общее, безличное, а для меня не бывает двух одинаковых коров, каждая чем-либо да разнится от другой, и, значит, требует особого подхода. Вот эти-то различия пастух и должен угадывать, знать, понимать…»

— Что же тут нового? Всякий хороший пастух должен знать своих коров.

— Знать-то можно по-разному, в этом вся диалектика и состоит. Одно дело знать «норов» коровы, выбивать из нее кнутом «блажь», как это делал прежний пастух, а другое дело — знать по-хлопински, по-научному. Нужно изучить физиологические особенности каждой коровы, ее характер, привычки, и создавать для нее на пастбище особые условия…

— Выходит, к каждой корове надо приставлять особого пастуха.

Ом коротко усмехнулся.

— Нет, этого, конечно, не требуется. Давайте, я вам лучше на примере покажу. Вот есть в залетинском стаде коровы: Буянка и Ветка. В стойловый период они дают по двадцать два литра молока в сутки, а в пастбищный — надой временами резко снижался. Ведь, такое дело — позор для пастуха! Хлопин понаблюдал их и заметил, что при пастьбе на искусственных выпасах их тянет к траве с естественных пастбищ. И вот, по предписанию Хлопина, их стали подкармливать луговой травою. И надой сразу же поднялся!

— Приведите еще пример…

— Такой был случай. Говоруха, мировая рекордистка, в отдельные дни стала терять удой. Долго не могли понять, в чем тут загвоздка. Всей фермой думали, и бестолку. Один Хлопин понял, что она не переносит запаха мяты, а у нас есть такие участки, где попадается мята. На эти дни он стал ее выделять, и дело сразу же поправилось… Вы, может быть, думаете, что все это от какой-то там особой наблюдательности Хлопина? Ну, а сам он другого мнения: «Наблюдательность, — говорит он, — можно развить в себе, но цену ей дают наука и опыт…»

— Что же, это правильная мысль. Но вот что меня интересует: способен ли Хлопин только выправлять недостатки, изъяны в стаде, или содействовать также общему увеличению надоя в пастбищный период?

— А как же! — Паренек даже привстал от волнения. — Ведь это главная, творческая задача пастуха. В летнем содержании животных скрыты такие возможности, что только знай шевели мозгами. Возьмите хоть Кокетку — сильная, хорошая корова с ровным суточным надоем в двадцать литров. А Хлопин задумался: что, если это не предел? Он долго присматривался к ней, понял ее физиологию, и сократил ей время дневного отдыха вдвое против других коров. И что же вы думаете — она прибавила около трех литров в день! А ведь и это еще грубый, простой пример. А есть такие, что прямо диву даешься… Да все равно, всего не перескажешь, — заключил он вдруг с широкой мальчишеской улыбкой, — давайте лучше сгоняем партию в шахматы!..

Я бы предпочел продолжить разговор, но не хотелось обидеть паренька отказом. К тому же, я рассчитывал, что партия быстро кончится: в школьные годы у меня была вторая категория.

Мы сделали несколько быстрых ходов, и мой партнер с важностью заметил:

— Сицилианская.

Я сдержал улыбку и нарочно сделал ход, не полагающийся в классическом сицилианском дебюте. Он азартно дернул козырек кепки и погрузился в раздумье. Я тоже задумался, но не о шахматах. Я снова вспомнил своего друга Яшу, и мне показалось, что я живу на свете несколько столетий: ведь не могло же мое знакомство с ним происходить всего два с половиной десятка лет назад?..

— Гардэ, — сказал паренек.

Я отвел ферзя, не заметив примитивной «вилки». С алчным видом и затаенным торжеством партнер съел моего коня. Разозлившись, я ринулся в атаку, принесшую мне потерю качества и двух пешек. Тогда, примирившись с неизбежным поражением и желая сделать для своего партнера выигрыш более ценным, я сказал:

— А знаете, — у меня вторая категория.

Он недоверчиво посмотрел на меня, перевел взгляд на доску и погрузился в длительное раздумье. Затем лицо его затекло густым румянцем, он резко, почти грубо смешал фигуры.

— И я ведь не совсем мазила, — проговорил он хриплым, мужским голосом. — Ловко же вы подвели: мат в четыре хода!

Он был прав: серия моих «жертв» действительно приводила к этой эффектной концовке. Беда в том, что сам я этого не заметил. Надо же было мне соваться со своим признанием!..

Несколько минут мы сидели молча, слушая, как вода со сверлящим звуком подтачивает обнажившийся корень старой ветлы. Затем со стороны стада послышался глухой шум. Подпасок ходил среди коров и, трогая то одну, то другую кнутом, заставлял их подниматься на ноги.

— Мертвый час кончился? — спросил я.

Он медленно повернулся на локте.

— Нет, только для некоторых…

Мы еще помолчали, потом я сказал пареньку с профессиональным упорством:

— Мне все же хотелось бы вернуться к нашему разговору. По-вашему выходит так, что пастух как бы подменяет собой зоотехника. Раз Хлопин…

— Нет, зачем же! — вскинулся он в защиту Хлопина с такой горячностью, какой я, по правде сказать, не ждал от него после происшедшего между нами маленького недоразумения. — Зоотехник ведает всем животноводством колхоза, а по коровьему стаду пастух — его самый близкий и незаменимый помощник и товарищ! Да разве зоотехник имеет возможность так пристально наблюдать коров, как пастух, который с ними и днем, и ночью, и в вёдро, и в непогодь? Я знаю, у многих даже больших специалистов есть еще недоверие к пастуху: они полагают, что пастух не в силах вести зоотехнического наблюдения над стадом, — это, мол, дело зоотехника. А вот Хлопин утверждает, что пастух может и должен вести такое наблюдение. И не только утверждает, но и доказывает делом. Да и почему бы пастуху, имеющему зоотехнические знания, не вести такого наблюдения и не делать из него выводов?

— Да, но человек, получивший хотя бы и неполное зоотехническое образование, едва ли пойдет в пастухи.

— Это почему же?

— Да потому, что ему захочется другой доли. Вот окончит ваш Хлопин зоотехникум — сколько ему осталось? Год? — и поминай, как звали!

— Так говорят люди, не понимающие ни Хлопина, ни происходящего… процесса, — нахмурился паренек. — Вы же опять разумеете прежнего пастуха, а теперь это совершенно новая профессия. Да взять и с материальной стороны: Хлопин зарабатывает до полутора тысяч в месяц. Он награжден орденом Ленина. Значит, и в смысле почета пастух поставлен в условия ничуть не худшие, чем всякий другой колхозник-опытник. Эх, поговорили бы вы с самим Хлопиным!..

В продолжение нашей беседы паренек рассеянно передвигал шахматные фигурки по доске. И сейчас белая и черная армии выстроились в полном боевом порядке по обеим сторонам ратного поля. Он выправил шеренгу пешек и вдруг сказал с задорной решимостью:

— Реванш?

На этот раз мне хотелось выиграть, и выиграть по-настоящему. Это был мой долг перед ним. Но, видно, я давно уже не играл в силу второй категории, а мой противник боролся цепко, упрямо, с какой-то неожиданной дерзкой выдумкой. С каждым ходом партия становилась для меня все более трудной. У нас сохранялось полное материальное равенство, но его слоны, кони, ладьи свободно перемещались по всему полю, моему же войску было тесно, как персам в Фермопилах. Меня спас цейтнот: он дал о себе знать тоненьким, как звук флейты, гудком, нивесть откуда прилетевшим на берег реки.

Мой противник вздрогнул, с обидой глянул на ручные часы, с сожалением — на доску.

— А красивая партия получалась! — вздохнул он и поднялся.

Я не заметил, как очутился у него в руке длинный пастушеский кнут. Раскрутив его над головой, он резким, привычным движением отвел руку назад — короткий, сухой выстрел расшевелил отдыхавшее стадо. Шумное дыхание, тяжелый переступ копыт заполнили простор.

Подошел подпасок и, став на колени, стал заворачивать в клеенку блокноты, книжки и шахматную доску с фигурами.

А длинный кнут в руках моего знакомца свистел, взрывался и шипел, выравнивая стадо, и наконец, раскатившись дробным треском, похожим на весенний гром, дал стаду приказ выступать в поход.

Второй пастух залетинской фермы помахал мне рукой и двинулся вслед за стадом…

Партийное поручение

I

Август пришел душными грозами, слепящим светом зарниц, глухими, медленными раскатами грома, точно кто-то неутомимо колотил в гигантскую бочку. Затем грозы ушли на север. С безоблачного, подернутого дымкой неба солнце изливало всю скопленную в ненастье силу. Несколько дней земля парилась, горячий, банный пар стоял над полями, словно неурочный туман, затем марево рассеялось и потекли сухо-жаркие августовские дни.

Колосья рано налились густым золотом, затем побронзовели, достигли полной спелости. Рожь была такая густая, что казалось — руки не просунешь между колосьями. С ней соперничали усатые ячмени, клонящаяся долу от тяжести зерна пшеница. Земля не была разборчива в своей щедрости; все, что росло из нее, достигало невиданных размеров. Розовым шиповником, голубыми колокольцами, снежным белоголовником пенились яруги и овражки, и нельзя было узнать их действительной глубины — дно исчезло под рослыми травами и цветами. Придорожные кюветы скрылись под лопухами — каждый лист со слоновое ухо; бурьян и чертополох переросли можжевельник и уж мерились ростом с бузиной.

И вот однажды, выйдя ранним утром на крыльцо, Кретов обнаружил, что его небольшой дворик зарос сорняком, как заброшенный погост. От маленького колодца остался виден лишь один вороток, плетень сгинул под лопухами, длинные, жадные травы тянулись по стенам крытого двора, стремясь поглотить и его…

«Эх, житье бобылье! — усмехнулся про себя Кретов. — Не заметишь, как и вовсе потонешь в бурьяне!»

Кретов поплевал на ладони, испытывая тот приятный азарт, который всегда вызывала в нем ручная работа, но тут вспомнил, что у него нет косы. Косу можно было занять у соседей, но Кретов любил каждое дело делать основательно, поэтому он справил себе собственную косу. Достав у кузнеца хороший нож, он старательно отбил его оселком, наточил до бритвенной остроты и вместе с грабками приделал к гладкой, удобной ручке.

На следующий день Кретов вышел по утренней росе. Примерившись взглядом к могучей поросли в серебристом бисере, он пошел выписывать ровные полукружья. Он брал низко, по самый корень, но ни разу не смазал, не зарыл косу и с удовольствием обнаружил, что не забыл старую науку.

Бурьян был тугим и крепким, как дерево. Коса со свистом перерезала неподатливые, словно резиновые, стебли, ложившиеся широким веером у ног косаря; капли росы сверкали на голубоватом ноже. Кретов напористо врубался в чащу, ступая по трубчатым упругим остям.

Он так вошел во вкус косьбы, что не заметил, как к его дому подошел парторг колхоза Марк Иванович Ожигов и, опершись о плетень, стал внимательно следить за его работой. Вывел Кретова из забытья ровный, но звучный голос парторга:

— Здорово у тебя получается!

Кретов поднял голову, утер струящийся по лицу горячий пот.

— Ты ко мне?

— Н-нет, мимо шел да вот загляделся.

— Косьбы, что ль, сроду не видел?

— Косьба косьбе рознь, — отозвался Ожигов. Да ты продолжай, не стесняйся…

Кретов пожал плечами. За недолгое время своего знакомства с Ожиговым он успел убедиться, что всякое проявление праздного любопытства было в корне чуждо сухинскому парторгу. Обтерев косу пучком травы, Кретов с выжидательным видом обернулся.

Несколько секунд длилось молчание, затем Ожигов сказал:

— Почему это у тебя в анкете сказано, что ты маленько немецким владеешь, а вот насчет того, что ты мастер косить, — ни слова?..

— Ну вот, теперь тебе мой немецкий поперек горла встал…

— Неверно это. Немецкий в колхозном деле тоже сгодиться может.

Кретов захохотал.

— Чего зубы скалишь? — сердито, но с теплой усмешкой в маленьких серо-зеленых глазах, продолжал Ожигов. — Может, немцы чего дельное про землю или про коней напишут, а ты прочтешь и нам расскажешь. Я ведь не на тебя, на себя злюсь. Лучше я должен своих коммунистов знать, про каждый их талант знать должен. А то, смотри, я уж два дня мозги ломаю, и вот, можно сказать, случай помог. А случай — друг коварный, на нем расчет строить нельзя.

— Марк Иванович! — взмолился Кретов. — Ты что, подрядился надо мной воду лить? Скажи толком!

— Постой! Ты часом не зайдешь в правление?

— Значит, дело есть?

— Так… разговор… — И, приподняв фуражку с помятым козырьком, Ожигов зашагал прочь.

II

Кретов был взволнован. Он понял, что Ожигов намеревается дать ему какое-то партийное поручение, и хотя не догадывался о его сути, но чувствовал, что оно должно существенным образом отразиться на его жизни в колхозе.

Кретов был местный уроженец и уже более двух месяцев работал заведующим конефермой, но до сих пор он ощущал себя в колхозе пришельцем, посторонним на сухинской земле человеком.

Еще в гражданскую войну шестнадцатилетнего Кретова потянуло из отцовского дома. Он скитался, батрачил, без малого год походил с конницей Буденного и навек заразился любовью к коням. Позже он окончил зоотехникум и работал сперва старшим конюхом, затем помдиректора и главным объездчиком на одном из орловских конезаводов. За все эти годы он ни разу не выбрался в родное село, лежащее близ Суджи, на берегу реки Псел.

Кретов и сам не мог понять, почему спустя несколько лет после окончания войны его неудержимо потянуло в родные места. Кретова не ждала там никакая близкая душа, родители его умерли во время оккупации, и все же он бросил свое место на большом орловском заводе и поехал в Сухую, управлять разрушенной гитлеровцами конефермой.

Он поселился в пустынном, утратившем жилой дух родительском доме и начал приводить в порядок разрушенное и запущенное хозяйство фермы. Работа была не по масштабам одного из опытнейших лошадников Орловщины, а его должность заведующего — не более чем вывеской, потому что Кретову приходилось совмещать обязанности конюха и объездчика, плотника и строителя. Но Кретов не раскаивался в своем решении.

Его мучило сожаление, что вся судьба Сухой, упрямо борющейся за свое счастье, прошла мимо него. Кретов не давал себе спуску, силясь превратить разоренную конеферму в действующую статью колхозного хозяйства.

Но случилось так, что Кретов оказался как-то в стороне от большой колхозной жизни, от своих односельчан. Этому способствовала прежде всего обособленность его работы, а также и его несколько застенчивая сдержанность.

Сейчас Кретов думал, что партийное поручение будет его проверкой в глазах односельчан как человека, коммуниста и члена коллектива. Или же рухнут все преграды, отделяющие его от односельчан, или же он надолго останется в своем теперешнем положении.

Выслушав рапорт дежурного, младшего конюха Никифора, и отдав все необходимые распоряжение, Кретов поспешил в правление.

Разговор с парторгом оказался серьезным, гораздо более серьезным, чем предполагал Кретов.

— Я думал, в колхоз пришла большая партийная и организующая сила, — говорил Ожигов, — а пришел хороший конюх. Не перебивай, знаю, что скажешь! «Конеферма — большое дело…» — и так далее… Знаю. Только не поверю, чтобы она всего тебя поглощала. Может, в будущем когда развернешься… И все равно — ты же старый коммунист, ты командир роты, шутка сказать!.. А что ты, кроме конюшен, увидел здесь?! Ты влез, что ли, в жизнь колхоза? Ты болеешь нашими нуждами? Сердцем болеешь за колхоз?

— Конеферма — не колхоз?

— Молчи, после скажешь. А сейчас скажи мне одно: задел я тебя или нет?

Не все было справедливым в словах парторга. Ожигов отлично знал, что лишь в последние дни Кретов чуть высвободился, а до того не имел и минуты свободной. Словом, возражения можно было найти. Но Кретову не хотелось возражать. Он пристально смотрел на сухощавое, бледное лицо Ожигова в мелкой красноватой насечке оспинок. Ожигов потерял на войне единственного сына, талантливого юношу-авиамоделиста, он живет с больной женой, которая так и не оправилась от этой потери. А он ничего не утратил в своем человеческом достоинстве, ни одной створки сердца не закрыл от людей, не спрятался в свое горе, был зорким и внимательным к людям. И как точно он угадал Кретова, угадал то смутное недовольство собой и своим местом среди людей, которое сам Кретов до сегодняшнего дня едва сознавал!

— Ну, чего молчишь? — нетерпеливо спросил Ожигов.

Кретов улыбнулся:

— Задел, Марк Иванович.

— Стоп! Больше мне ничего не нужно. Теперь у нас дело пойдет. На, читай!

Он протянул Кретову листок бумаги, на котором стояли какие-то фамилии и цифры.

«Подрезков — 0,5 га, Селезнев — 0,6 га, Алферьев — 0,3 га, Свистунов — 0,3 га, Шумилов — 0,4 га…» — дальше Кретов читать не стал.

— Это что?

— Последняя рапортичка по косовице, данные первой стрешневской бригады. Ты знаешь норму — сорок соток за рабочий день. Большинство выполняет — и только. Да и норма низкая, мы должны за другую норму бороться, понимаешь? Я глядел, как ты косишь, — картина. В общем надо это дело поднять, чтобы хоть по две нормы давали. Договорились?

Кретов кивнул. Ожигов испытующе посмотрел на него, порылся в столе и вытащил от руки сделанную карту. Кретов увидел голубую ленту реки с надписью «Псёл», зеленые квадраты полей и группу прямоугольничков — деревня Сухая, темнозеленое пятно гиблого стрешневского болота и еще прямоугольнички — Стрешнево, небольшая деревенька; колхозы этих двух деревень недавно слились в один.

— Карту читать умеешь? — улыбнулся Ожигов. — Это вот сухинские поля, а здесь, за болотом, где холмы, и дальше — стрешневские. Из-за этого болота проклятого стрешневцы сроду свой хлеб комбайном не убирали — подъездного пути не было. Осушить же болото у мелкой артели силенок не хватало, так конными лотками и обходились. А нынче, после дождей, даже жатка через болото не пройдет. Приходится брать хлеб вручную. Ну, а народ отвык от ручного действия. При таких темпах, того гляди, хлеб осыплется, да и рабочие руки нужны. Мы должны осушить болото нынешней осенью, чтоб с будущего года по-настоящему освоить всю площадь. Смекаешь теперь, что к чему?..

Да, дело было нешуточное, и Кретов это прекрасно понимал. От косовицы стрешневских хлебов во многом зависела судьба укрупненного колхоза. Но Кретова не слишком изумили те масштабы, до каких выросло порученное ему скромное задание: научить людей лучше косить. Старый член партии, он по опыту знал, что за каждым партийным поручением, каким бы скромным оно ни казалось с первого взгляда, если продумать его до конца, неизменно окажется дело государственного значения и смысла.

На прощание Ожигов сказал:

— Ты боевой офицер и знаешь, какова сила личного примера. Мы на тебя крепко надеемся.

III

Мысль о завтрашнем деле весь день неотступно преследовала Кретова. То личное, чем волновала она его вначале, отступило на задний план. Оно не исчезло, но как бы слилось с большим и трудным чувством ответственности, завладевшим Кретовым. В партийном поручении всегда так: свое, душевное и общественное образуют единый сплав.

Объезжая Стрелку — вороного жеребенка чистейшей орловской крови, Кретов нарочно махнул на стрешневские поля.

В пору его детства эта земля была пустошью, куда мужики иной раз выгоняли скотину. Делалось это с опаской — земля принадлежала господам, и хоть пропадала безо всякого смысла, все-таки неведомо было, как посмотрят владельцы на такое своевольство мужиков.

Сейчас тут золотилась густая, плотная рожь, с хорошо наполненным колосом. Ржаное поле сбегало в низину, затем довольно круто карабкалось по склону. Стана косарей не было видно, наверное он расположился на верхушке холма.

Кретов сорвал колосок и растер его в ладонях. Когда отлетели хоботья и вышелушилось зерно, на ладонях остался легкий вощаный следок. Это хорошо: значит, зерно не переспело, и опасения Ожигова покамест лишены оснований. Только уж больно густа тут рожь. Верно, косари не так уж плохи. Такую рожь впору серпом жать! Кретов усмехнулся: к новому году как раз бы управились!.

Поднявшись на верхушку крутого взлобка, на котором стояла Сухая, Кретов придержал коня. Отсюда широко окрест открывался простор.

Желтоватый у берегов и голубой по стрелке Псел, словно старинная орденская лента, перехватывал грудь земли. Во все концы просматривались колхозные поля в золоте разных проб — от грубого, «самоварного» золота недозрелых овсов до благородно-бледного, лучшей пробы, золота озимой пшеницы.

Далеко внизу, в облаке реющих хоботьев, медленно плыл по тихому морю пшеницы самоходный комбайн. За ним, точно на привязи, двигался большой трехтонный грузовик. Ветер, дующий с холма, относил звуки, и комбайн казался бесшумным и легким. Он работал всего третий день, но огромное поле было начисто обрито по окружности, словно казацкая голова. Эх, если бы весь хлеб можно было взять комбайном! Но за паутинно-тонкой цепочкой телеграфных столбов разворачивалась гибкая хлябь болота, поросшего густозелеными осотами. От последних дождей на болоте образовались озерца, уже начавшие затягиваться желтоватой ряской. И так до самых стрешневских холмов…

В этот день Кретов постарался скорей управиться с делами, чтобы пораньше лечь спать и накопить силы к завтрашнему утру. Но, придя домой и поев холодной каши, стывшей со вчерашнего дня в печи, он почувствовал, что не уснет.

Было без четверти одиннадцать. К этому времени читальня уже закрывалась, а в клубе оставалась только молодежь. Кретов распахнул окошко и, облокотившись на подоконник, стал слушать плывущую из окон клуба тихую музыку вальса.

Несмотря на поздний час, где-то на самом краю неба, как уголечки после пожара, багряно дотлевали клочья августовского заката. Воздух был пронзительно свеж и вместе с тем чуть тяжел от избытка росной влаги, исторгнутой из всех растений.

Вскоре музыка замерла, словно истаяла в просторе, и темнота стала еще гуще — то погасли большие лампочки над подъездом клуба. Затем простор снова высветился, и отступившая тьма стала искать прибежища у подножий домов, заборов, деревьев, — из-за леса выплыл золотой полумесяц.

Не зная, чем бы унять свое не ко времени расходившееся сердце, Кретов вытащил семейный альбом — единственную оставшуюся по родителям память — и стал просматривать пожелтевшие, точно выгоревшие на солнце, фотографии.

В тусклом свете лампы почти ничего нельзя было разобрать на старых карточках. Лишь одна, сделанная, очевидно, незадолго перед войной, сохранилась лучше других. Старики сидели рядом, держась за руки, с такими напряженными лицами, точно готовились расстаться навек. И хотя Кретов не в первый раз рассматривал эту карточку, он вдруг с удивлением обнаружил, что очень похож на мать. Такая же круглая голова, скуластое лицо, узковатые глаза; только губы у него были мягкие, отцовские. У матери линия губ была резче и тоньше.

«Наверное, батька был у матери под каблуком», — подумал Кретов и пожалел, что так мало знал родителей и свои сыновние чувства выражал лишь тем, что каждого пятнадцатого числа присылал им сто пятьдесят рублей из своего жалованья.

Каково-то им было умирать в неволе, видя порушенной и поруганной ту жизнь, которую они сами закладывали в числе первых сухинских колхозников? Наверное, весь мрак, весь ужас прошлого обрушился на стариков, когда выходцем с того света явилась в деревню прежняя хозяйка сухинских и стрешневских земель.

Что бы им было протянуть еще годок-другой, дождаться прихода наших, хоть одним глазком взглянуть, как расправилось их порушенное родное гнездо! Вот бы удивился батька, проведав, что стрешневцы и сухинцы слились в один колхоз!..

Кретов вздохнул, поднялся и, нахлобучив фуражку, вышел из дому.

Туман медленно наползал на луговину перед домом, растекался темномолочной рекой; месяц, подымаясь все выше, утрачивал золотистость, светлел.

Подул холодноватый ветер; подсолнечники в лад кивнули смуглыми головками.

Деревня спала, лишь в нескольких окнах еще горел свет. И в одном из них, на колеблемой ветром занавеске, Кретов заметил острую тень Ожигова. Занавеска то округло прогибалась внутрь, и тогда профиль Ожигова полнел, смягчался, то выпячивалась наружу, и тогда черты его вытягивались, заострялись еще больше. Он или читал, или работал, и Кретов, ощутивший внезапную нежность к парторгу, не стал его тревожить, прошел мимо.

Он сам не заметил, как вышел за околицу. По правую руку от него, в долине, мутился под наволочью тумана Псел, слева шумел молодой фруктовый сад; прямо перед ним расстилался обширный выгон, тянувшийся до самого стрешневского болота. Темнели высокие стога сена, но выгон снова оброс пышной травой; впору было косить его вторично.

Крепкий юго-западный ветер, дувший с небольшими перерывами целую неделю, твердой и ласковой рукой поглаживал зеленый ворс земли. Трава наклонялась в сторону его полета, затем выпрямлялась, словно противясь ласке, и снова гнулась ряд за рядом; длинные изумрудно-атласные волны пробегали по полю из края в край.

Кретову вспомнилось, как в детстве он вытряхивал вместе с матерью зеленую плюшевую дорожку — самую драгоценную вещь в доме, которая хранилась и кованом сундучке. Верно, дорожка эта стала добычей гитлеровцев вместе с остальным скромным крестьянским богатством, накопленным за многие годы. И вот, когда он встряхивал свой конец коврика, по зеленому плюшу прямо в руки матери катилась такая же упругая светлая волна, а над дорожкой подымалась серая пыль, заставлявшая его чихать.

Только ковер, расстилавшийся сейчас перед ним, был куда пышнее и богаче, и это богатство не удалось унести в заплечном мешке жадным до чужого добра захватчикам.

Если б Кретов не был занят своей неотвязной думой, то, надо полагать, зрелище залитых месяцем, колышимых ветром трав дало бы ему лишь ощущение извечно милой русской красоты. А сейчас взгляд Кретова вдруг посуровел, глаза сузились холодно, пристально, остро. Захлопнулись створки, впускавшие и его сердце всю эту безмятежную, бескорыстную прелесть. Оценивающий, прикидывающий, чего-то ищущий и что-то решающий взгляд хозяина неторопливо бежал по полю путем ветра и, очевидно, нашел то, чего искал.

— «Ветер, ветер, ты могуч!..» — проговорил Кретов, повернулся на каблуках и зашагал к дому.

IV

Слегка запыхавшись, Кретов вскарабкался на вершину холма.

Вокруг небольшого шалашика, в котором, наполовину врытая в землю, стояла бочка с водой, расположились косари и вязальщицы первой бригады.

Мужчины спешно докуривали папиросы, женщины в сторонке вели оживленный разговор. Кретов увидел много знакомых лиц. Были здесь и «колхозная газета» — Нефедьева со своей неизменной лениво-праздничной улыбкой, и Свистунов, по прозвищу «пятый туз», и демобилизованный сержант Шумилов, который лихо отплясывал на открытии клуба, и его приятель Селезнев, тоже бывший фронтовик. Других Кретов, хотя и знал в лицо, не помнил по фамилии.

Его появление с косой на плече вызвало оживление.

— Здравствуйте, товарищи! — крикнул Кретов.

Отозвались нестройно.

— Как же это вы, Алексей Федорыч, коней бросили? — спросила любопытная Нефедьева.

— Это я временно, подсобить вам пришел.

— А мы вроде и не просили, а, Селезень? — не глядя на Кретова, вполголоса сказал Шумилов.

Светлые огоньки мелькнули в глазам Кретова, но так мимолетно, что никто не заметил.

— А я и не стал дожидаться, когда попросите. Знаю: народ вы деликатный, застенчивый, так и будете маяться через пень-колоду.

— Мы, знаете, от груди давно отученные, — развязно заговорил Шумилов. — Нам няньки не требуются…

Кретов подошел вплотную к Шумилову — и в упор:

— Сколько даешь?

— Норму, — машинально ответил тот.

— А еще бывший фронтовик! Ты фашистов тоже по норме бил, а?

Все засмеялись. Круглолицый, с детскими яблоками щек, Селезнев хлопнул приятеля по плечу.

— Подбрили тебя, Андрейка!

Шумилов было смешался, но затем нашел новую тактику:

— Значит, по-вашему, нормы занижены? Так, что ли? — спросил он с подчеркнутой вежливостью.

— Норма старая, а колхозник после войны покрепче стал. Верно, Селезнев?

— Точно, — отозвался тот, поведя плечом.

— Что точно? — огрызнулся Шумилов. — А сам-то ты сколько даешь?

— Шестьдесят соток, — неуверенно отозвался тот.

— Оговариваешь ты себя, — заметил Кретов. — Чтоб такой орел да шестьдесят соток давал! Да ты, наверное, по гектару берешь!

— До гектара у Мишки нос не дорос, — ввернул Свистунов.

— Поговори еще! — обозлился Шумилов. — Сам небось и норму не вытягиваешь.

— Я что… Я старой… — смешался Свистунов.

— Тут, товарищ Кретов, такая петрушка, — серьезно, с сердцем заговорил Селезнев, — эти руки, — он выбросил вперед большие ладони, — к машинам прикипели, как-то нейдет коса к руке.

— Милый ты мой друг, — душевно сказал Кретов, которому нравился добродушный парень, — так ведь у кого руки к машинам привычны, тому коса — игрушка!

— Чем говорить-то, — встряла быстроглазая Амосова, — взяли б да показали!

— Это верно, — пробурчал Шумилов, — говорить мы все мастера.

— А я затем и пришел. Ну-ка, кто у вас главный? Отмерь мне участочек. А вязальщиц дай быстрых и хватких, чтобы не отстали. Вот хоть бы ее, — указал он на Амосову, — и Нефедьеву. Справитесь?

— Как бы пятки не оттоптали! — захорохорилась Амосова.

— Смотрите, не потеряйтесь. — Кретов перевел взгляд на рожь, по которой седыми шелковистыми волнами пробегал ветер. — Ну, да как-нибудь две нормы возьмем…

— Сколько? — недоверчиво переспросил кто-то из колхозников.

— Две, говорю, поначалу. Я ведь тоже маленько отвык, практики не было, — сообщил он доверительно. — Селезнев, хочешь соревноваться?

— Можно. Только две-то вам никак не взять, это я предупреждаю.

— Посмотрим, — ответил Кретов и в сопровождении женщин двинулся на отведенный ему участок.

Отмерив шагами площадь в восемьдесят соток. Кретов увидел, что задача, взятая им на себя, не из легких. В прежнее время он справился бы без труда, но что ни говори, а отвык, да и сила не прежняя. Но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж.

Ветер, дувший на пригорке сильнее, чем в низине, гнул колосья в его сторону.

— Айда на тот конец участка! — поманил он за собой вязальщиц.

Кретов осмотрел косу, постучал оселком по лезвию, послушал звук, отрегулировал грабки.

— Ну, сударушки, готовы?

Те в ответ помахали соломенными жгутами.

— Пошли!.

Он широким взмахом отвел косу и повалил первый вилок срезанного хлеба, второй, третий. Коса хорошо шла по росе, но колосья ложились не так ровно, как хотелось бы. Кретов остановился и подтянул дужку повыше.

— Заело? — ехидно спросила Амосова. — Ой, отдавим тебе пятки!

— А ну, догоняйте!

Ветер, поводя колосья навстречу режущей части ножа, помогал Кретову. Дойдя до конца участка, он обнаружил, что вязальщицы чуть поотстали.

По лицу Нефедьевой катились бусинки пота.

— Ух, здоровенный! — восхищенно крикнула Амосова. — Ну, чего стал? Крой дальше!

— Дальше не пойдем, — сказал Кретов, — поворачивай. — И, не вдаваясь в объяснения, направился к исходному месту.

Вязальщицы насмешливо перемигнулись — чудит дядя! — но молча последовали за ним.

Кретов решил итти не в круговую, как то обычно делали косны, а придерживаться одного направления, чтобы ветер помогал ему. Эта мысль и пришла ему прошлой ночью, когда он любовался, как ветер колышет травы на выгоне.

Нефедьева и Амосова работали весело и споро, с шутками и пересмешками, но чем дальше, тем все реже слышались их голоса; закусила губы чуть не до крови черноглазая Амосова, тяжело ходит высокая грудь Нефедьевой. Они были приучены часто отдыхать, так завели косари, ярые курильщики. А этот уже который час машет и машет косой, неустанный, а спина у него хоть бы чуть взмокла.

Между тем Кретов едва с ног не валился. Но прервать нельзя — с малых передышек измотаешься. Он решил отработать половину и тогда уж отдохнуть как следует.

В полдень Кретов обтер травой косу и крикнул вязальщицам:

— Закуривай! Перерыв на полтора часа!

— И домой сходить можно?

— Можно! Только чтобы точно быть на месте!

Кретов достал из кармана завтрак и расположился под кустом бузины полдничать. Покончив с завтраком, выкурил две папиросы и, прикрыв голову курткой, заснул.

К шести часам вечера, когда солнце еще ложилось тяжелым жаром на плечи, а от земли потянуло прохладой, вязальщицы поставили последний сноп.

— Поздравляю! — сказал Кретов. — Сегодня вы заработали четыре трудодня.

— За вами, правда, легко вязать, грядок ровным, — сказала Амосова, — а за другими весь хребет изломаешь. Кидают как попало…

— Вот и надо, чтоб все так косили, — сказала Нефедьева. — Ужо я женщин навострю!..

Кретов промолчал, но было ясно, что день не пропал даром. Когда он проходил мимо косарей, его окликнул Селезнев:

— Что скучный, товарищ капитан?

— А ты что такой веселый?

— Мы с Шумиловым по семь соток дошибли. А у вас, поди, целых две нормы?

Заметив, что другие косари и вязальщицы прислушиваются к разговору, Кретов ответил равнодушно:

— Да, больше не натянул!.. Отвычка, знаешь!..

— Шутки! — крикнул Шумилов.

— А ты, милый друг, пойди и проверь, — небрежно бросил Кретов и, повернувшись к Селезневу, сказал: — Завтра думаю гектар с лишним дать.

Махнул картузом и двинулся своей дорогой.

На следующий день он снова вышел в поле. Приближаясь к стану косарей, он еще издали услышал громкие голоса, среди которых выделялся пронзительным серебром голос Амосовой:

— Ну, и заварили вы нам кашу, Алексей Федорыч! — дружески улыбнулся Селезнев. — Вязальщицы бунтуют. Говорят: «Почему мы хуже вас косим? За вами, говорят, и пятьсот снопов связать не трудно!..»

— Факт, не трудно! — вмешалась Амосова. — Алексей Федорыч ровно кладет, колосок к колоску. А вы кидаете как попало. За вами сноп свяжешь — спины не разогнешь!

— Да и не курит он то и дело, один даст перерыв, зато долгий, — добавила Нефедьева.

«Правильных я себе помощниц избрал, — подумал Кретов, — и руками и языком мастерицы работать…»

— Проверили мы вас вчера, — выступил вперед Шумилов, — точно: восемьдесят две сотки. И женщины правду говорят: всем так косить надо. — Шумилов немного рисовался откровенностью, с какой он признавал правоту Кретова и собственную неправоту. — Спасибо за урок, товарищ капитан.

— Не в «спасибо» дело, — прервал Селезнев. — Вы нам лучше растолкуйте, как надо работать.

— Точно! Дело! — заговорили вокруг.

Кретов улыбнулся.

— Секрету тут особого нет. Перво-наперво — коса должна быть настроена, как хорошая гитара, наточена, как бритва; грабки отрегулированы, дуга на месте, чтоб колос не переваливался. Если чувствуешь неполадки, остановись, исправь. Дальше. Замах делай широкий, плавный, чтоб стерня ровной была, а не буграми. Это одно дело. А вот и второе. В нашем труде надо с умом действовать. Тут место возвышенное, ветряное, глядите, как ветер колосья клонит. Значит, здесь их способнее по ветру брать, а не в круговую. Ты лишний кусок поля задаром пройдешь, зато в силе и быстроте выиграешь. У вас тут стерня низкая, а там бугрится, и даже колоски остались. А почему? Потому что колосок навстречу косарю гнулся, коса скользила, плохо брала. От этого и колосья теряются. Вот и вся наука. Остальное от человека зависит. От его рук и сердца…

Кретов замолчал, утомленный длинной речью, отер пот со лба.

— Понятно, — сказал Селезнев. — Выходит, сметка и здесь нужна.

— А ты что думал? — с вновь обретенным, хотя и не совсем уверенным, апломбом воскликнул Шумилов.

— Я вызов делаю, — неожиданно заявил Свистунов. — Давай, Андрей, поспоримся, кто из нас больше даст.

— Интерес мне с тобою спориться! — ответил Шумилов. — Я Селезнева вызываю.

— Идет! — отозвался Селезнев. — А ты, Фома, с Надеждой соревнуйся.

Надежда Шубина, плоскогрудая, сильная женщина с гладким, иконописным лицом, считалась не послед ним косарем в бригаде.

— Спасибо тебе! — обиделся Свистунов. — Нешто я бабы слабей? Я Алексея Федорыча вызываю.

Все захохотали. Узкие, плотно сжатые губы Шубиной разжались, в глазах возник сухой блеск.

— Я тебя пополам сложу да в карман суну.

— Правильно, Надя, — поддержали ее женщины, — постой за нашу честь!

— Вот что, товарищи, — сказал Кретов, — чтобы все точно было, составим «боевой листок», кто с кем соревнуется, и вывесим в правлении. Каждый день после работы будем проставлять показатели. Пусть весь колхоз знает, как у кого дело идет.

— Правильно! Пиши нас, Алексей Федорыч, — сказал Селезнев.

Кретов достал из планшета листок бумаги, подложил картуз, и чернильным карандашом вывел жирно: «Боевой листок стрешневской бригады № 1».

— Так значит: «Селезнев — Шумилов, Шубина — Свистунов», — не возражаешь, Фома Ильич? «Творожников — Семичасный»…

Когда листок был заполнен, Свистунов спросил у Кретова:

— А вы-то сами, Алексей Федорыч, с кем соревнуетесь?

— Он со всеми…

— Нет, друзья, меня вызвал Прошин из второй бригады.

— Ого! Прошин, — что вол добрый, зачнет — не остановишь. Смотрите, Алексей Федорыч!

— А что твой Прошин? Он на легком хлебе вчера семьдесят пять соток дал!

— Так то раньше было!.. — сказал кто-то, и Кретов отметил про себя эти слова. Значит, у людей появилось чувство, что теперь все должно измениться на косовице.

Вечером в правлении собралось чуть не полколхоза. На доске объявлений висели «боевые листки» бригад с показателями первого дня соревнований.

— Селезнев-то две нормы дал!..

— А Надежда Свистунову доказала!..

— На то он и пятый туз!..

Но более всего занимала народ борьба Кретова с Прошиным. В первый день верх был за Кретовым: он выкосил 1,2 гектара против 0,95 гектара Прошина. Следующие два дня он сохранял свое преимущество, обгоняя Прошина на несколько соток. И радостной музыкой прозвучали в ушах Кретова слова кого-то из членов первой бригады: «Наш-то, видали?!»

В коротком словечке «наш» были признание и дружба.

К исходу недели прошел по колхозу слух, что Прошин решил взять над Кретовым верх. Он что-то долго возился со своей косой в кузне, и облик его, и без того не слишком веселый, сделался еще более сумрачным. В субботний вечер чернобородый, грузный Прошин прибыл в правление на плечах второй бригады. Его бережно опустили на землю, и Прошин, осветившись наивной улыбкой, вывел против своей фамилии: «1,52 гектара». Это был выдающийся результат. Ожигов немедленно передал телефонограмму в редакцию районной газеты.

— Как же так получилось, Алексей Федорыч? — разводил руками Свистунов. — Прошин-то вкруговую шел, а взял больше вашего?

— И правильно делал. У них поле в логу лежит, от ветра укрытое, значит его сподручнее вкруговую брать…

Кретов был единственным из первой бригады, кого не смутила победа Прошина. Триумф Прошина был его триумфом, так же как и две нормы Селезнева и Шумилова, и пятьдесят три сотки Свистунова, замыкавшего таблицу соревнования. Да, теперь он мог пойти и доложить Ожигову, что партийное поручение выполнено…

Так он и сделал в тот самый вечер, когда Прошин, надев новый пиджак и повязав толстую шею галстуком, пошел показывать себя в клуб.

Парторг сидел у окна над книжками. Он крепко пожал Кретову руку, но взгляд его был каким-то рассеянным, словно мысли его витали далеко. Кретову стало даже немного обидно, но это чувство едва коснулось его сердца.

— Знаешь, Алексей Федорыч, — сказал Ожигов, — есть одно интереснейшее дело. На осушение болот мы можем выделить… Впрочем, наскоро, не расскажешь. Ты приходи в палисадник, я сейчас стулья вынесу…

Покупка коня

I

Зоотехник поднялся с колен, отряхнул брюки и носовым платком вытер пальцы.

Ворон, пожилой орловский жеребец крупной стати, словно почувствовав, что докучный осмотр кончился, коротко отфыркнулся.

Кретов крикнул:

— Никифор, заводи!

Из денника с совком и скребком в руках показался стройный подросток. Он был одет в рубашку-ковбойку и опоясан фартуком из мешковины.

— Есть заводить! — ответил он весело и, причмокивая губами, поманил Ворона за собой.

Районный зоотехник Панков и заведующий конефермой Кретов вышли из конюшни и присели у входа на сыроватое бревно. Только что прошел дождь, и простор голубел множеством луж, отражавших небо. Дождь оставил за собой чуть студеную свежесть — предвестник осени.

— Едва ли бы услышите от меня что-либо новое, Алексей Федорович, — сказал Панков, разминая папиросу. — Ворон, конечно, еще в силе, но, сами знаете, сустав сыроват, есть изъяны в экстерьере. Для метисного поколения это еще туда-сюда, но для высокопородного нужна замена…

— Элита, — твердо сказал Кретов. — Иначе к чему было огород городить!

— Понимаю. Значит, вы действительно намерены создать племенную ферму в полном смысле слова?

— А то зачем же я здесь? Вы видели Зорьку? Настоящая элитная кобыла. А ее дочь Стрелка? Это же совершенная чистота крови! Да и другие хоть уступают им, но тоже первых статей. Через два-три года мы бы так развернулись!

— Но позвольте, за чем же дело стало? На конезаводах можно подыскать все, что вам нужно. Не у нас, так в Орловщине.

— Подыскать-то можно, — с досадой воскликнул Кретов, — да вот только жаль, что коней за красивые глаза не дают!

— Простите, не понимаю! — все еще недоумевал зоотехник. — Ваш колхоз в нынешнем году большущий доход взял. Так неужто правление не может отпустить каких-нибудь тридцать тысяч?

— А вы вот со Стругановым поговорите — он за колхозный карман обеими руками держится! — И, не замечая, что впадает в противоречие, Кретов продолжал раздраженно: — Он ведь, как пень, упрямый. То из него полушки не вытянешь, а то и вовсе цену деньгам забывает. Вон какой клуб отгрохал — за кровельным железом в Харьков посылал, рояль из Москвы выписал! А теперь вот его кто-то насчет ранних овощей надоумил. Ну, заложил бы тепличку, так нет, целый завод на семь тысяч рам затеял. Возьмите электричество. Движок у нас только клуб да правление обслуживает. Сколько раз требовали от Струганова, чтобы хоть какую-нибудь станцию поставил, — ни с места. Оказалось, он с соседними колхозами сговаривался — сообща на Пселе целый Днепрогэс возвести.

— Молодец! — вырвалось у зоотехника.

— Что молодец? — сердито отозвался Кретов. — Конечно, молодец, только не в наш конец.

— Но ведь то миллионные дела, а тут о каких-то десятках тысяч речь.

— И копейка, знаете, дорога, когда ее до рубля не хватает. Беда в том, что конеферма у нас в пятилетнем плане не была предусмотрена. Тут и знающего человека не было, а в полуразрушенных конюшнях одна-единственная Зорька стояла. Ведь остальных уже я собрал, предшественник Струганова их по частным рукам роздал…

— Н-да… — сочувственно протянул зоотехник. Так что же от меня требуется?

— Что от вас требуется? Дайте мне письменное заключение насчет Ворона и заверните покрепче.

— Думаете, поможет?

— Буду бороться.

— Хорошо, напишу. Но вот вам мой совет, Алексей Федорович. В декабре открывается зимний беговой сезон, и колхозы-победители получат право приобретать по облегченным ценам племенных коней на девятом конезаводе. Рискните, у вас есть материал: Стрелка, Снежная королева…

— Мне уже говорил об этом парторг…

— Странно! Откуда Ожигов узнал? Это, так сказать, неофициальные сведения.

— А он такой — неопределенно заметил Кретов. — Что же, давайте заключение…

II

С теперешним председателем сухинского колхоза Стругановым Кретов был дружен чуть не с самого детства. Тогда Струганов был чернобровым, стройным пареньком, говоруном, баянистом, зачинщиком всяких проказ, которого нередко бивали на вечерках менее удачливые кавалеры. Сейчас он превратился в здоровенного мужика саженного роста, с красным, словно с мороза, лицом, обрамленным угольно-черной бородой. Струганов хорошо знал хозяйство, умел зажечь людей, не боялся нововведений, но была ему свойственна какая-то ограниченность, заставлявшая его отстранять от себя многое, что не было связано с ближайшими интересами хозяйства. Если этот недостаток председателя не сказывался сколько-нибудь заметно на жизни сухинского колхоза, то лишь потому, что рядом со Стругановым стоял такой человек, как Ожигов, колхозный бухгалтер и парторг. Было что-то трогательное в том, с какой доверчивостью Струганов, этот самолюбивый и властный человек, слушался Ожигова…

Кретов был очень доволен, что Ожигов оказался в правлении, когда он зашел туда для решительного разговора с председателем.

Струганов с подчеркнутым вниманием прочитал заключение районного зоотехника.

— Красиво пишет, — заметил он, — ну прямо тебе Шолохов! Да только разговор этот сейчас лишний, фондов свободных нет.

— Та-ак… Это твое последнее слово?

Вопрос Кретова, таивший в себе угрозу, дал Струганову лишь повод для одной из тех звонких фраз, до которых он был большой охотник:

— Ты же знаешь: мое слово — кремень. Сказано — точка!

— Ну что ж, — серьезно и печально сказал Кретов, — придется нам расстаться.

— Артист! — усмехнулся Ожигов, оторвавшись от бумаг. — Да тебя гони — не уйдешь. Ты, брат, у нас что Святогор — в землю врос!

— Нет, Марк Иванович, ошибаешься, у меня свои правила, своя совесть есть. Разводить недоделков не стану.

Подобные разговоры случались у них и прежде, но было на этот раз в голосе Кретова нечто, убеждавшее, что он от своих слов не откажется. Струганов испугался: при всей его амбиции, колхозный интерес стоял для него на первом месте.

— Да ты никак, Алексей, с шариков съехал? — заговорил он грубо, но с искательной ноткой в голосе. — Зачем же было за дело браться? Мы уже привыкли, что у нас конеферма.

— Ошибаешься, — холодно перебил Кретов, — нет у нас конефермы.

Ожигов поднялся из-за стола и подошел к спорящим.

— Не годится так, Алексей Федорович; чуть запинка — в кусты. Да и на тебя не похоже, право. Давай обдумаем дело, вместе выход поищем…

— Ей-богу, обидно даже! — сказал Струганов. — Можно подумать, я против конефермы. Уж на что, кажется, с финансами туговато было, а я тебе поначалу на ремонт конюшен какие деньги отвалил! Да еще на варки и левады особо, и конюха лишнего сверх штата утвердил!

— Без хорошего производителя все ни к чему.

— Пойми же ты…

— Я — понимаю. Вот тепличные заводы пускать — это мы можем…

— Да помысли же ты экономически, Алексей Федорович! Ранние овощи в госпоставку килограмм взачет трех берут, а на рынке им, сам знаешь, цена какая! Мы этот завод в первый же год оправдаем. А с конефермы когда еще доходу дождешься?

— Ну, друг сердечный, тут ты не прав, — вмешался Ожигов. — Развивать хозяйство надо по всем статьям, коневодство же — в первую голову, раз у нас на то предпосылки есть. Конь государству нужен. А уж доход, не сомневайся, придет. Пусть не сразу, но это дело лучше всякого другого окупится.

— Стало быть, опять вы умные, а я дурак? Ну, и соображайте сами, а меня увольте!

— Эх ты, дите с бородой! — усмехнулся Ожигов.

Долго шел разговор, и в конце концов порешили на том, что Кретов выставит коней на зимних бегах в городе, и если посчастливится взять приз, то Струганов отпустит из колхозной казны нужные тысячи на приобретение заводского жеребца.

III

Кретов сознавал, что, принимая предложение Ожигова, он идет на большой риск. Но уже с самого своего прихода на конеферму он подумывал о том, чтобы выставить коней на зимних бегах. Этим он рассчитывал утвердить значение конефермы не только в самом сухинском хозяйстве, но и в области.

Его намерение было бы весьма дерзостным, если бы среди сухинских коней, испорченных дурным уходом, не было кобылы Стрелки — дочери знаменитого орловца Смельчака. В этой неоформившейся трехлетке поражало исключительное равновесие всех частей на бегу — то, что служит верным залогом резвости и характеризует настоящего орловца. Веретенообразное, удлиненное туловище, плоский, чуть приспущенный зад, суховатые колени, широкая развилка передних ног, сильные грудные мышцы позволяли угадывать в Стрелке будущего рекордсмена.

И с первых же дней начал Кретов работать со Стрелкой, развивать ее природные данные — большую мышечную энергию, почти исключающую сбой, широкий, плавный мах, благодаря которому бег чистокровного орловца не для красного словца уподобляют полету. Эти качества сочетались у Стрелки с врожденным чувством повода, умной подчиненностью руке.

Но Стрелка была молода, и в характере ее еще осталось немало детских, капризных черт. У нее не прошел страх перед упряжкой, — очевидно, приучали ее к упряжке чересчур грубо и неумело. А страх коня надо победить, иначе он перейдет в норов. Ведь многие проявления дикости, норовистости коня, которые подчас кажутся признаком горячей крови, — не что иное, как застарелые страхи. Кретову пришлось немало побиться, прежде чем Стрелка перестала пугаться упряжки. После этого ученье пошло значительно успешнее, хотя настоящая зрелость пришла к лошади позже. Кретов упорно и терпеливо продолжал «открывать» лошадь, добираться до ее настоящих возможностей. И он крепко запомнил день, когда впервые ему удалось вызвать Стрелку на настоящую резвость. Это произошло вскоре после достопамятного разговора со Стругановым.

Однажды во время тренировки, когда Стрелка, подгоняемая легкими касаниями хлыста, резво неслась вперед, Кретов ощутил, что воздух стал как бы плотнее. Ощущение все вырастало, становилось отчетливее, и уже барабанные перепонки явственно испытывали возросшее давление воздушных струй. Кретов ослабил вожжи и поглядел на землю: трава стлалась под качалкой, как под крылом самолета, когда запускают пропеллер.

Он миновал конеферму, не в силах сдержать Стрелку, которая, словно почуяв о себе неведомый дар, хотела до конца насладиться этим открытием. Наконец он справился с лошадью и, поворотив ее, подъехал к конюшням. Его подручный, младший конюх Никифор, встретил его восторженным удивлением.

— Вот это да! — сказал Никифор и почтительно потрепал Стрелку по чуть взмокшей спине.

— Что, хороню?

— Сроду такого бега не видывал!

— Важное замечание, если учесть твой преклонный возраст. Кстати, сколько тебе лет? Шестнадцать?

— Уже три месяца как стукнуло…

— Жаль, зелен ты для наездника! А впрочем… Ну ладно, поводи ее, чтобы хорошенько остыла!

Вот тут-то и пришла Кретову мысль, что не худо бы иметь своего, сухинского наездника. Но обучить наездника — едва ли не больший труд, чем объездить коня, а времени до бегов оставалось не так-то много. И все же надо, чтобы сухинских коней вывел на беговую дорожку свой наездник, человек, до глубины сердца чувствующий, что означает для сухинцев победа. Нельзя такое дело вверять в чужие руки.

На ком же остановить выбор? У Кретова было двое подручных — Никифор и Санька. Они во всем являли полную противоположность друг другу: кургузый, спокойный увалень Санька и стройный, гибкий, впечатлительный и горячий Никифор.

Роднила их увлеченность делом, хотя любовь к коням выражалась у них по-разному.

Санька ценил лошадей по-крестьянски: за ту пользу, какую они приносят хозяйству. Красоту коней он как-то даже не замечал, а насчет резвости придерживался того взгляда, что вскачь ни пахать, ни бороновать не станешь, важны в коне сила и выносливость.

Никифор же вносил в свое отношение к лошадям, пожалуй, что-то возвышенное, что не мешало ему с величайшим тщанием заниматься уборкой конюшен и вывозом навоза.

И вот сейчас Кретов должен был решить, кому же из них доверить честь конефермы в испытаниях на ипподроме.

Когда Никифор завел Стрелку в денник, Кретов подозвал к себе своих помощников и сказал им:

— Наездник должен чувствовать лошадь, мгновенно понимать каждое ее движение. Это чувство у наездника в руке. Давайте-ка с вами потягаемся, я погляжу, что у вас за руки!

— Как это тягаться? — спросил Санька.

— А вот как. Ставь локоть сюда, на доску, упрись покрепче. Так. Сцепляй свои пальцы с моими. А теперь кто кого положит. Только локоть от доски не отрывать! Понятно? Ну, раз, два, три, — начали!

Кретов надавил на руку мальчика. Санька, покраснев от натуги, противопоставлял ему свою силу. Сначала рука его подалась, затем медленно выпрямилась. Это был настоящий крепыш, и Кретову стоило немалого труда одолеть Саньку. Рука мальчика стала медленно клониться к столу, но, прежде чем она коснулась доски, Санька прекратил сопротивление.

— Сильно! — сказал он, дуя на пальцы, нисколько не огорчившись.

— Ну, Никифор, твой черед!

Длинные, сухощавые пальцы Никифора цепко обвили пальцы Кретова. Никифор сразу бросился в атаку.

Кретов чувствовал, что рука Никифора слабее Санькиной, локоть его дрожал от напряжения, — но одолеть его оказалось труднее. Санька отвечал на усилие Кретова только своей мышечной силой, а этот — как бы всем своим нервным аппаратом. Да и сопротивлялся Никифор до последней возможности: он отогнул кисть параллельно доске, и сила Кретова как бы разложилась по двум секторам. И Кретов понял: эта нервная, чуткая рука больше годится для задуманного им дела. Потом сказал:

— С завтрашнего дня начнем тренировку.

Вспыхнувший радостью Никифор и не подозревал, что эти слова несут ему длительные и тяжелые мучения.

IV

Да и мог ли бедный парень предполагать, что сделаться наездником — такое трудное дело! Оказалось, помимо мышечной силы, необходимой, чтобы удерживать коня от сбоя, наезднику требуется еще множество других качеств, самое таинственное и недоступное из которых Кретов называл «чувством посыла».

Никифор был уверен, что никогда не сможет овладеть этим загадочным чувством. То он посылал Стрелку слишком рано, когда она еще не успела набрать разбег, то слишком поздно, когда большая часть ее силы была уже израсходована на борьбу с наездником. Ему никак не удавалось вызвать ее на ту скорость, какую открыл в ней однажды Кретов.

— Ты должен чувствовать коня, как часть своего тела, — с невозмутимым хладнокровием и терпением поучал его Кретов. — Вот он борется с тобой, своевольничает, рвется в галоп. Ты его сдерживаешь, борешь, подчиняешь себе. Вот он пошел ровнее, начинает набирать скорость, а ты его придерживай, чтобы скорость в нем накопилась. Как почувствуешь, что он весь зарядился как бы электрическим током, — давай посыл! Вверяйся коню! Но хлыста избегай, хороший наездник с хлыстом не дружит…

Никифор понимал все, что говорил Кретов, но это не помогало ему.

— Зря вы на меня время тратите, — сказал он однажды в полном отчаянии. — Взяли бы Саньку, право! Я совсем неспособный…

Со своей обычной серьезной манерой Кретов несколько секунд поразмыслил над тем, что сказал Никифор.

— Нет, я бы этого не сказал…

Он посмотрел на опечаленное лицо мальчика и покачал головой:

— К тебе придет это чувство, наверняка придет. Ты парень музыкальный…

Никифор не понял, при чем тут музыкальность, но уже больше не жаловался, а, закусив губы, терпеливо сносил все муки учения.

Кроме Стрелки, Никифору приходилось объезжать Маргаритку и Снежную королеву — довольно выносливых, но не слишком резвых лошадей: колхоз не мог выйти на бега с одним конем. С завистью поглядывал Никифор на Саньку, который чистил коней, засыпал кормушки, вывозил навоз и отправлялся спать в спокойном сознании выполненного долга. А Никифор и ночью не знал покоя: он прислушивался к себе, словно надеясь угадать приход долгожданного «чувства посыла», без которого он оставался тяжелым и неуклюжим наездником…

Но когда это неуловимое, наконец, пришло к нему, Никифор даже не осознал в первый момент обретенного им богатства. Ему казалось, что причина не в нем, а в Стрелке: отчего в каждой пробежке стало возникать у него ощущение крылатости? И, выслушивая кретовское «молодцом!», с удивлением думал: «За что это он меня хвалит?»

Когда безотчетное, вошедшее в Никифора «чувство посыла» стало сознательным, управляемым чувством, он с гордостью ощутил в себе новую силу.

V

— Главное — не волнуйся, — говорил Кретов, — думай, что ты на тренировке.

Никифор кивнул головой, губы его судорожно шевельнулись в тщетной попытке изобразить улыбку. Он был очень бледен, худощавое лицо его казалось еще острее и тоньше. В лыжном костюме, поверх которого была накинута малиновая рубашка, Никифор выглядел маленьким и тонким рядом с солидными дядьками — наездниками других колхозов.

Один из них подошел к Кретову прикурить. Кретов протянул горящую папиросу. Весело щурясь, наездник кивнул на Никифора:

— Неужто покрупнее не нашлось?

— Мал золотник, да дорог, — отозвался Кретов.

В глазах Никифора мелькнули огоньки, он побледнел, но сдержал резкое слово.

Кретов решил, что насмешка наездника окажется Никифору полезнее его советов. Он перевел взгляд на коней, которых Санька проваживал в небольшом парке вблизи конюшен ипподрома. Их спины были покрыты мохнатыми попонами. Стрелке попона была великовата; бахрома волочилась по снегу. Кретову, никогда не сомневавшемуся в ее элитных качествах, Стрелка показалась что-то уж слишком мелкой для трехлетки. Маргаритка, крупная кобыла, ходила с ленивой, немного тяжеловесной грацией, но Кретов видел ее недостаточно суховатую ногу и слишком присадистый для орловского рысака круп. Снежная королева понуро стояла в стороне.

Болельщики и мальчишки, проникшие сюда с трибун, несмотря на кордон милиционеров, обходили вниманием сухинских коней. Больше всего народу толпилось вокруг Смельчака — статного красавца, производителя девятого конезавода, и не уступавшей ему в резвости четырехлетней кобылы Фиалки, в белых чулочках на всех четырех ногах и с белой звездочкой на лбу. Другие болельщики тесно обступили коней колхоза «Первомай». Монументальные фигуры знаменитых тренеров и наездников братьев Камневых вызывали всеобщее почтение. Первомайская конеферма славилась на всю область, ее питомцам принадлежало большинство областных рекордов. Не отвечая на робкие приставания болельщиков, братья Камневы единственные оставались невозмутимыми посреди этого моря страстей.

— Когда объявят заезд, — сказал Кретов, — сразу выезжай на дорожку и промни хорошенько Маргаритку. Не бойся фальстарта, пусть хоть десять раз отменяют; знай свое дело — ближе к бровке.

Никифор согласно кивнул и облизал пересохшие губы.

«Пожалуй, ему лучше остаться одному», — сказал себе Кретов, пожал горячую руку Никифора и пошел на трибуны.

Он миновал большой зал, вдоль стен которого располагались кассы, поднялся на трибуну и стал отыскивать взглядом своих.

Голос диктора монотонно и чуть нарастав бубнил:

— По двум заездам победа присуждена Шалфею, колхоз «Заря», тренер-наездник Сорокин.

Вдоль трибун вразвалку шел коренастый наездник в темномалиновом камзоле, в малиново-белом картузе козырьком назад, ведя на поводу жеребца. В ответ на крики и рукоплескания, несущиеся с трибун, Сорокин равнодушно потрясал рукой с видом человека, привыкшего к почестям. Кретов не мог налюбоваться на жеребца. Вот бы такого сухинцам!

Не дойдя до конца трибуны, жеребец тряхнул головой и повернул назад; казалось, и он, подобно своему наезднику, пресыщен славой.

Среди сотен ушанок, шапок, кепок и шляп Кретов разглядел серебряную кубанку Струганова и зеленый верх военной фуражки Ожигова. Окликнув, он поманил их к себе.

— Ну, как наш герой? Не дрейфит? — с беспокойством осведомился быстро подошедший Струганов.

Видно было, что сам Струганов дрейфит посильнее Никифора: щеки его горели, он широко распахнул полы тулупа, расстегнул ворот гимнастерки.

— Больно сильный сегодня состав…

— Ну? Может, и соваться не стоит?

— Лиха беда — начало…

Струганов глядел на Кретова, ожидая каких-то ободряющих слов, но Кретов молчал, и Струганов со вздохом отвернулся.

VI

Огромное поле ипподрома, покрытое тончайшим слоем снега, розовело в лучах идущего на ущерб солнца; бледноголубое небо медленно вбирало в себя обведенные золотом дымки окрестных фабрик.

Заиграла музыка; казалось, еще шире раздвинулся простор.

Струганов вздохнул:

— И нервное же это дело!

— И тщеславен же ты, Николка! — в тон ему отозвался Ожигов.

— Верно! — с готовностью подтвердил Струганов. — У нас в семействе все тщеславные были, потому — хорошая кровь. Мой папаня…

— Тише! — сердитым шепотом прервал его стоявший рядом болельщик.

Музыка оборвалась, и в наступившей тишине голос диктора возвестил о заезде на приз имени Советской Армии.

— Первым номером идет Дарьял, наездник Фокин, камзол и картуз синие; вторым номером — Добрый путь, наездник Силичев, камзол оранжевый, картуз белый; третьим номером — Громовой, наездник Леонтий Камнев, камзол фиолетовый, картуз красный; четвертым номером — Маргаритка, наездник Колосков, камзол малиновый, картуз голубой…

— Да ведь это же наш Никифор! — нетерпеливо воскликнул Струганов.

Кретов натянуто улыбнулся. Уж себя-то он считал застрахованным от волнений подобного рода, но какое-то подозрительное колотье под ложечкой показало, что это не совсем так…

Появление на беговой дорожке статного Громобоя вызвало бурные приветствия. До начала заезда аплодировали обычно лишь Смельчаку и Фиалке, постоянным фаворитам. Но уж больно хороши были и Громовой и наездник — оба рослые, статные, щеголеватые. Старший Камнев сидел на качалке, широко расставив ноги; его фиолетовый камзол в лучах солнца казался рыжим, как и его великолепные усы.

За ним появился Фокин на Дарьяле, тоже неплохой лошадке, Никифор на Маргаритке; второй номер что-то замешкался, — среди зрителей прошел слух, что Добрый путь захромал и на старт не выйдет.

Кретов впился глазами в Никифора, который в этот момент с одеревенелым лицом поворачивал Маргаритку в сторону стартовой вышки.

Кретов хорошо знал это состояние одеревенелости, овладевающее молодыми наездниками на виду у огромной толпы, но он ничем не мог помочь Никифору. Тот пустил Маргаритку рысью, проехал с полкруга, поворотил назад и остановился метрах в пятнадцати от старта.

«Опасается насчет старта, — решил Кретов, — совсем не промял коня». Он невольно приподнялся, желая подать Никифору знак, но тут же опустился на место, поняв бессмысленность своей попытки.

В это время Камнев и Фокин понеслись вдоль трибун. Не доезжая до конца прямой, они ловко, с ходу, повернули, так что спицы качалок пустили под солнцем золотые стрелы. Кони в их руках казались совершенными механизмами — так безошибочно выполняли они любое требование наездников.

Никифор тронулся к старту. Навстречу ему пронеслись Фокин и Камнев. Они круто повернули и устремились к стартовой черте. Короткий взмах флажка отметил, что старт принят. Проиграв в разгоне, Никифор выиграл бровку. Он первым прошел поворот, но на короткой прямой его настигли Фокин и Камнев. Под косым углом зрения трудно было определить, кто идет первым, но когда лошади вышли на противоположную длинную прямую, стало ясно, что судьба заезда решена.

Увидев, что ее обходят другие лошади, и не чувствуя посыла, Маргаритка пошла галопом. Тщетно пытался Никифор сдержать ее. Откинувшись назад, он почти лежал параллельно земле, и поскольку на таком расстоянии вожжи не были видны, казалось — он проделывает какой-то сложный трюк.

— Силен козел! — гоготали болельщики.

Впереди, выбрасывая длинные ноги, мчался Громовой, пушились по ветру рыжие усы Камнева.

— Что с Маргариткой? — хрипло спросил Струганов.

— А вот это и есть классический сбой, — с бесстрастием, скрывавшим боль, ответил Кретов.

— Значит, проиграл!

— Еще как!

Ожигов ласково обнял Струганова за плечи.

На последнем повороте Никифору удалось, наконец, перевести Маргаритку на нормальную рысь. В этот момент раздались аплодисменты: Камнев блестяще финишировал, выиграв у Фокина с десяток метров.

Когда сильно отставший Никифор проходил мимо трибуны, кто-то из мальчишек свистнул в пальцы. Обычно красное лицо Струганова побледнело.

— Вот что, Алеша, — сказал он тихо, — уж как-нибудь подожмемся, выкроим тебе тыщонок двадцать — двадцать пять. Только, знаешь, ну их в болото, эти бега!

— Что, заело? — засмеялся Ожигов. — А как бы ты, брат, запел, если бы мы призы брали?

— Кабы брали! А так со сраму помереть можно!.. Мой тебе совет, Алеша: сними ты за ради бога Снежную королеву с заезда!

— Это зачем же? Пусть Никифор приучается.

— Нашел для учебы время! — едко бросил Струганов.

— Не в этом дело, — вмешался Ожигов, — а только у Снежной королевы шансов нет, и Никишка с двух поражений может духом ослабнуть.

— Вот это, пожалуй, верно, — согласился Кретов и пошел к Никифору.

Вопреки ожиданию, юный сухинский наездник не казался подавленным; напротив, в нем ощущалось какое-то собранное, напряженное спокойствие.

— А знаете, Алексей Федорович, не так-то уж это трудно, — говорил он Кретову, — я знаю, где подгадил.

— Когда тебя обходить стали?

Никифор закивал с радостным видом. Кретова несколько удивила его бодрость, но затем он понял, что Никифор одержал какую-то свою маленькую победу, быть может, когда ему удалось выправить Маргаритку, и что эта маленькая победа, известная лишь ему одному, очень важна для Никифора.

Очередной двухкруговой заезд с участием Смельчака сухинцы наблюдали без всякого интереса: их слишком волновал следующий заезд, в котором принимала участие Стрелка…

VII

Наконец диктор объявил заезд для трехлеток, и в наступившей тишине вторично прозвучало имя Никифора.

На дорожку выехали участники заезда. Среди них наездник Родионов — тот, что приходил прикуривать у Кретова, Сорокин, младший Камнев, такой же крепыш, как и его брат, но с более светлыми и менее разлетистыми усами. Кони у всех были молодые, поджарые, они менее разнились между собой, чем кони старших возрастов, когда резче определяется индивидуальность. Все же Дарьял Камнева и Молодец Родионова заметно выделялись крепостью форм и ростом.

Кретову было интересно, как оценят коней знатоки, но те, вопреки обыкновению, молчали. Кони были молодые, почти все участвовали в бегах впервые, и завсегдатаи ипподрома, наученные горьким опытом, остерегались делать прогнозы…

Дан был старт, кони промчались мимо вышки старта, но взмаха флажка не последовало, — фальстарт.

У двух наездников сцепились качалки, они кричали друг на друга, размахивая хлыстиками. Волнение наездников и коней сообщалось публике. Диктор что-то говорил, но голос его тонул в гуле толпы. Наконец один из наездников свернул с дорожки, — видно, его сняли с заезда.

— Чего-то в горле першит, — неестественно улыбнувшись, проговорил Струганов и встал с места, — пойду кружечку пивца пропущу…

— Так ведь опоздаешь!

— А вы мне потом расскажете.

— Ну, нет, шалишь! — Ожигов потянул его за рукав и усадил на место.

В этот момент кони снова вынеслись вперед — три в ряд, один позади, и взмах флажка отметил, чти старт принят.

Ближе всех к бровке шел Камнев, посередке Сорокин, Никифор — с края, Родионов — позади. Но на повороте кони, словно по команде, перестроились. Родионов поменялся местом с Никифором, Сорокин тоже оказался позади; теперь кони шли по два в ряд.

На следующем повороте кони снова перестроились, как бы выполняя заранее намеченные фигуры. Но каждая такая фигура была этапом борьбы, результатом усилий и искусства. Вскоре Сорокин без видимых усилий вышел вперед и повел бег.

— Сорока возьмет! — сказал кто-то над ухом Кретова.

С трибун казалось, что кони бегут медленно, расстояние скрадывало быстроту, и непонятно было, почему задний наездник, Никифор, не нагонит передних. Но они все шли на огромной скорости, колеса качалок стали паутинно-тонкими, а затем и вовсе исчезли; похоже было, что наездники висят на концах вожжей.

Три передние лошади, шедшие в ряд, слились в одну, о двенадцати ногах, и Никифор тщетно пытался нагнать эту фантастическую, многоногую лошадь. Затем тело Никифора стало все более и более отваливаться назад. Кретов прекрасно понимал, что это значит.

— Не сбой! — шептал он. — Только не сбой, милая!

Несмотря на свое волнение, он краешком глаза подметил странную позу Струганова: могучий сухинский председатель сидел, зажав уши и опустив вниз глаза, словно изучая что-то на полу трибуны.

Вперед вышел Камнев, за ним Родионов, Сорокин на Амулете начал сдавать.

— Дарьял возьмет! — снова крикнули над ухом Кретона. — Силен Камнев!..

Сидящие впереди зрители вскарабкались на скамейки.

— Сядьте! — закричал Кретов и в этот миг в узком прозоре между двух спин увидел отрезок дорожки, на котором разыгрывалось нечто странное: Молодец нагнал Дарьяла и начал выходить вперед.

— Я говорил, Молодец возьмет! — произнес все тот же голос. — Башка Родионов!

Зрители снова загородили дорожку. Тогда Ожигов, недолго думая, перескочил через спинку передней скамейки вниз. Кретов собирался было последовать его примеру, но тут послышались крики, пронзительный свист мальчишек, дробь аплодисментов. Толпа качнулась, охнула. Кретов вскочил на скамейку и сразу увидел Стрелку. Грива ее билась по ветру, между ушей трепыхалась чолка, обнажая лоб с белой метинкой; она неслась так легко и весело, словно почуяла наконец-то свою свободу и силу. Никифор сидел, подавшись вперед, отпустив вожжи. Это был очень дальний и очень рискованный посыл, но, видимо, на Стрелку можно было сейчас положиться. Повинуясь верному чутью, Никифор вел бег, как очень опытный наездник. Почти весь круг шел он позади своих соперников, предоставляя им одолевать сопротивление воздуха, и к последней прямой привел Стрелку более свежей, чем другие кони. Вот тут-то и пригодилась скопленная ею энергия…

Первым почувствовал опасность Камнев, — в руке его замелькал тонкий хлыстик. Но было поздно, их качалки сровнялись, некоторое время они шли рядом, словно сцепленные; затем Никифор резко вырвался вперед и в следующее мгновение настиг Родионова.

Они прошли финиш одновременно, но голова Стрелки оказалась на несколько сантиметров впереди головы Молодца.

Видимо, реакция зрителей, уверенных в победе Молодца, не смогла поспеть за событиями: трибуны безмолвствовали. Затем послышались редкие, неуверенные хлопки.

«Неужели я ошибся?» — мелькнуло у Кретова, когда он поймал обращенный к нему вопрошающий взгляд Ожигова.

И вдруг кто-то звонко выкрикнул с веселым изумлением:

— Вот-те и Родионов! Продул на самом финише!

Разом забурлили голоса вокруг, обвалом грохнули аплодисменты. Кретов тронул за плечо Струганова:

— Очнись, браток! Наша взяла!

Струганов поднял чуть примятое ладонями лицо, несколько секунд тупо глядел на Кретова, шумно вобрал воздух, ударил себя кулаком в грудь и на выдохе сказал:

— На то ж мы сухинцы!

Голос диктора уже не казался таким унылым, когда из черной трубы репродуктора до сухинцев донеслось:

— Первое место и приз для трехлеток присуждается кобыле Стрелка, сухинский колхоз, наездник Колосков, тренер Кретов…

Держа под уздцы Стрелку, Никифор вяло брел вдоль трибун. Вид у него был осунувшийся, он поминутно зевал, прикрывая ладонью рот. Стрелка выглядела куда свежее своего наездника. С такой же веселой охотцей, с какой обошла своих соперников, двинулась она сейчас в почетный путь победителя. Словно вознаграждая и коня и наездника за свою первоначальную холодность, зрители не щадили ладоней.

Затем победителю, сухинскому колхозу, был вручен приз — бронзовые часы, тяжелые и неуклюжие. Пожимая руки членам судейской коллегии, Кретов задержал руку директора девятого конезавода. Состоялось знакомство. Кретов тут же поведал ему о великой нужде сухинцев.

— Будем думать, будем думать, — многообещающе сказал директор.

VIII

Большие призовые часы, стоявшие на особой подставке в клубе, ежедневно отбивали положенные удары. Струганов отсчитал Кретову пятнадцать тысяч; в кармане Кретова лежала адресованная в девятый конезавод бумага, скрепленная подписями и печатями. Но большой денник в центре конюшни пустовал по-прежнему: Кретов никак не мог выбрать на конезаводе подходящего коня среди назначенных к продаже жеребцов…

Его опередили «Заря» и «Первомай». Конефермы этих колхозов пользовались давней и прочной славой, и, несмотря на победу Стрелки, предпочтение было оказано этим старым, заслуженным коллективам. Впрочем, на конезаводе и сейчас оставались для продажи неплохие жеребцы. Один из них, Урожай, тянул на целых восемь баллов и являлся неоднократным победителем состязаний. Но Кретову хотелось подыскать жеребца, безупречного не только по резвости, но и по экстерьеру, а у заводского коня имелись изъяны.

Желая помочь сухинцам, девятый конезавод списался с соседними хозяйствами, но все, что Кретову предлагали, не удовлетворяло его. В конце концов он уже решил было остановиться на Урожае, но случайная встреча с наездником Родионовым изменила его намерение. Тот оказался человеком весьма доброжелательным, не затаил обиды за поражение, понесенное от Никифора, и посоветовал обождать с покупкой Урожая.

— Я тут к одному генералу должен на днях съездить — может, что и получше наклюнется…

— К генералу? — удивился Кретов.

— Ну да, к Басалаеву. Неужели не слыхали? Генерал-лейтенант в отставке, директор Осташковского конезавода.

Услышав название завода, Кретов помрачнел:

— Эк, куда вы хватили! Нам до осташковцев — как до небес! Они ведь только первоклассные хозяйства обслуживают.

— Верно. Но надо знать Басалаева. Коли он почует родственную душу, коли угадает в человеке большую мечту, он всегда навстречу пойдет. Это же артист в нашем деле! — улыбнулся Родионов. — А мне он верит, я у них не первый год коней объезжаю. Есть у них жеребчик… — мечтательно продолжал наездник. — Чистейших кровей… Не конь — сказка, хотя и норовист маленько. Многие к нему присватывались — не отдает Басалаев, хочет сперва нрав его укротить. «Если, говорит, я его не — воспитаю, то у кого же силы хватит?»

— Силы хватит, — просто и серьезно сказал Кретов, достанься он только нам. А верно ли, так хорош жеребец?

— Хорош ли? — обиделся Родионов. Если уж элитный жеребец десяти баллов вас не устраивает, то… простите!

У Кретова мурашки забегали по спине. Воображение мгновенно нарисовало ему орловца, в котором с первозданной чистотой запечатлены все качества породы. Но нет, все это и впрямь похоже на сказку.

— Паспорт, конечно, утерян? — спросил он не без едкости.

Родионов презрительно сплюнул.

— Стал бы я тогда говорить! Вся родословная налицо: прямой потомок Улова…

— Так, так… — пробормотал Кретов, все еще упорствуя в своем неверии.

Но тут Родионов разобиделся не на шутку:

— Мне-то какая корысть? Я на одной любви к делу ввязался: вижу — наш, лошадный человек. А не хотите — не надо! Мое дело — сторона.

— В том-то и дело, что слишком хотим! — Кретов обнял Родионова за плечи. — Даже и сказать трудно, как хотим!

— Ладно, — смягчился Родионов. — Еще он, может, и не захочет его отдать.

Порешили на том, что Родионов на обратном пути от генерала завернет в Сухую.

В последующие дни на сухинской конеферме только и разговору было, что об осташковском коне. Никифор ходил сам не свой, он уже страстно влюбился в этого сказочного коня, а Кретов, в котором тренерские навыки выработали склонность к морализированию, назидал своих — подручных:

— Видите, что значит любить свое дело! Вот Родионов человек нам чужой, можно сказать, соперник, да еще побежденный соперник, а старается для нас, как родной. Почему бы это? А потому, что все мы, колхозные лошадники, общее, государственное дело делаем.

Но прошло два дня и еще два, а о Родионове ни слуху ни духу. Кретов, избегая взглядов своих подручных, с досадой и горечью думал: «Эк же ошибся я в человеке!» Наконец по прошествии недели, когда Кретов, отчаявшись, уже собирался ехать за Урожаем, Родионов внезапно появился на ферме. Не поздоровавшись толком, какой-то неприязненный, он, не вдаваясь в объяснения причин своего опоздания, заговорил с хмурой усмешкой:

— Характерный генерал! «А как же я им продам, говорит, раз я их вовсе не знаю?» Ну, я ему расписал, как вы тут, сухинские, на пустыре орудовали. Он вроде проникся. В общем, теперь ваше дело, сами добивайтесь, — заключил он почти грубо.

— А коня-то видели? — подозрительно спросил Кретов, по-своему истолковавший происшедшую с Родионовым перемену.

— Видел, — неохотно отозвался Родионов, и вдруг ясная, добрая улыбка вмиг согнала всю хмурь с его лица. — Знаете ли, как подумаю, что не про меня этот конь, — будто ножом по сердцу! — Он махнул рукой. — Ну, да раз обещал… ваше счастье!

IX

Кретов всердцах захлопнул дверь конторы; он был так разгневан, что Ожигов счел нужным выйти вслед за ним.

— Будет тебе, — примирительно говорил парторг. — Пошумели — и хватит! Струганов сделал больше, чем мог.

Кретов нервными движениями крутил папиросу.

— Посмотрим еще, что правление скажет!

— Правление может взять сторону Струганова. Пойми ты: с одной стороны — электростанция, с другой — желание товарища Кретова иметь в колхозной конюшне сказочного жеребца, чудо из чудес! А ведь как же это здорово, Алеша, если подумать! Давно ли войну кончили, за войной засуха пришла, а мы о чем теперь спор ведем? Не о лошаденке какой, а о чудо-жеребце, да о тепличном заводе, да об электростанции!..

— Чудак ты, Марк Иваныч! — пожал плечами Кретов. — Тут конкретное дело…

— Опять за свое! Вот тебе мой совет: поезжай ты к этому генералу, может и сладишься. А нет — тогда и поговорим на правлении.

Распрощавшись с парторгом, Кретов медленно побрел по мартовской ростепельной улице. Легкий весенний ветер морщил голубые лужи. Каждый порыв ветра приносил свой запах: то слышался свежий дух березовой почки, то прель прошлогодних листьев.

Кто-то тронул его за рукав. Кретов обернулся и коротко бросил в ответ на безмолвный вопрос Никифора:

— Четвертак!

— А разве он дороже стоит? — робко спросил Никифор, приглядевшись к лицу своего шефа.

— Такому на заводе не меньше тридцати цена…

— Может, уступит?

— Так ведь не он же цены устанавливает!

— Так что же будет, Алексей Федорыч?

— Что будет? Конец света… Завтра к семи утра подавай.

— Не рановато ли? Ведь генерал…

— Ладно, давай к девяти. Только не позже. Может, еще на дому застанем.

X

Ясное весеннее утро, полное хлопотливого гомона скворцов, спорящих из-за своих квартир с зимними жильцами — воробьями и чечетками, — преисполнило Кретова надеждой. Когда небо такое голубое, когда звенят ручьи, не так-то уж трудно поверить в чудо.

Кретов стал одеваться. Он считал, что к генералу приличнее явиться в военной форме, при всех регалиях. Форма оказалась ему несколько тесновата, но все же он не без удовольствия оглядел в зеркале свою плотную фигуру, ничуть не утратившую военной выправки. Наценив колодку с орденскими ленточками и планки «за ранение» — впервые за все свое пребывание в колхозе, — Кретов испытал странную неловкость, словно присвоил отличия, ему не принадлежащие.

«Видать, к старым-то надо новую ленточку заслужить», — усмехнулся он про себя, выходя на крыльцо.

Небывалый случай: его аккуратнейший, исполнительный подручный опаздывал. Кретов походил по двору, обнаружил, что одна пуговица на шинели неплотно держится, вернулся в дом и покрепче пришил ее, а Никифора все не было.

«Где его нелегкая носит?» — с раздражением думал Кретов, и эта первая ничтожная неполадка будто смахнула его бодрость. Стало казаться, что поездка окончится провалом.

…А тем временем в колхозном клубе шло оживленное совещание. Никифор в расстегнутом полушубке, стоя посреди комнаты, взволнованно кричал рыжему, веснушчатому пареньку:

— Так ведь это же элита! Понимаешь ты или нет? Э-ли-та! Сколько раз тебе объяснять?

— Ты полегче кричи, — хладнокровно отвечал веснушчатый паренек. Кожаный, прожженный в нескольких местах фартук и заткнутые за пояс кожаные рукавицы обличали в нем подручного кузнеца. — Должен я толком знать, во что деньги вкладываю?

— Эх ты, скупой рыцарь! Да ведь мы же в долг колхозу даем! Кто сколько может…

— Опять же ты не прав, — спокойно, с сознанием своего общественного веса и житейской мудрости, возразил парнишка и обвел взглядом сидящих в комнате ребят. — У вас пяти тысяч не хватает, так? По трешницам или по пятеркам этой суммы не собрать. А сколько у нас таких, кто помногу дать может? Ты да я, ну, Санька, конечно, Валька-монтер, братья Жерновы, Маша Кривошеина: она по свекле опять рекорд поставила…

— А Тоська чем хуже? — сказал кто-то из ребят.

— Тоська Хижняк отпадает, — авторитетно заявил подручный кузнеца. — У нее семья большая, она матери все до копейки отдает. Идем дальше. Молчанов Алеша из садоводческой вполне может: они на саженцах много взяли. Конечно, Нетребенко-ветеринар. Вот почти что и все киты. Полагаю, каждый на двести рублей раскошелиться должен.

— Тю! — воскликнул младший из Жерновых. — Плакала моя скрипка!

На какие-то секунды в комнате стало совсем тихо. Испарялись ребячьи мечты. Первой исчезла скрипка Жернова, за ней последовал велосипед его брата, «фэд» Алеши Молчанова…

Что же касается Никифора и Саньки, то они без всякого сожаления еще накануне распрощались: один — с мечтой о баяне, другой — о кожаной куртке.

— Так вот, — прервал молчание подручный кузнеца, — пиши, Никифор: я вношу четыреста рублей.

Подручный кузнеца издавна пользовался славой самого бережливого парня на деревне, ребята заглаза называли его «скопидомок».

— Братцы! — вскочил Алеша Молчанов. — Держите меня! Чтоб рыжик своей охотой да целых четыре сотни!..

— Дура ты, Алешка! — с презрительным сожалением отозвался подручный кузнеца. — Нет в тебе никакого понимания…

— Братцы, бегите скорей за деньгами, а то мне Кретов голову оторвет! — взмолился Никифор и вдруг осекся.

В дверях, касаясь головой притолоки, стоял Струганов. Обычно красное, словно разожженное морозом, лицо сухинского председателя побелело, его большие с темными ногтями пальцы теребили наборный поясок гимнастерки.

— Погодите, ребята… — хрипло сказал Струганов и вдруг разозлился: — Ишь, богатеи какие! Небось колхоз побогаче будет! Зайдем-ка на минуту в правление, товарищ Колосков, — добавил он, смягчившись.

Когда через полчаса Никифор лихо осадил у дома Кретова, он нашел своего шефа в сильнейшем гневе.

Но громы и молнии, обрушившиеся на его голову, поразили Никифора куда меньше, чем блистательный вид его начальника и кумира.

— Где тебя нечистая носит?! — гремел Кретов.

Ничего не ответив, Никифор вытащил из внутреннего кармана полушубка толстую пачку денег.

XI

Мартовской текучей дорогой тронулись они в путь. Почерневшие снега сползли в балки и овраги, благоухала обнажившаяся земля, в воздухе слышался тонкий звон ручьев. Дорога лежала через березовый перелесок; в сквозных, еще голых купах деревьев висели мохнатые кули вороньих гнезд. Мокрые, взъерошенные вороны с гортанным криком перелетали от гнезда к гнезду, словно обмениваясь сплетнями. Среди кустов мелькнул заяц в рваной шубке — серая шерстка проглядывала из-под его оползающей хлопьями зимней одежи.

Никифор, необычайно тихий и сосредоточенный, подхлестывал Маргаритку; жирные комья земли наворачивались на блестящие ободья колес и с силой отлетали назад, словно выпущенные из пращи.

Впереди показались голые по весне осташковские сады и за ними невысокая деревянная ограда генеральского жилища.

На стук вышел к воротцам бородатый старик.

— Доложи генералу, что прибыли из сухинского колхоза насчет коня, — сказал старику Кретов.

Тот отомкнул воротца, открыл сборки и сделал знак, чтобы въезжали.

— Товарищ генерал-лейтенант вас ждет.

— Пошли! — вылезая из коляски на чисто прибранный двор, сказал Кретов Никифору, который с замиранием сердца ждал, возьмет ли его Кретов с собой.

Аллеей молодых, низкорослых дубков прошли они к сверкающей стеклами террасе. Дом был небольшой, обвитый по фасаду диким виноградом.

Около террасы девочка лет пяти кормила кашей куклу. Рядом вертелся большелапый и вислоухий борзой щенок. При виде гостей он припал на лапы и, пятясь задом, оглушительно залаял.

На террасе появился невысокий, плотный старик в папахе. Взгляд его с невольным удивлением скользнул по фигуре Кретова.

— Офицер? — сказал он, и его умное рыхловатое лицо тронулось довольной улыбкой.

— Кретов Алексей Федорович, капитан в запасе, товарищ генерал-лейтенант!

— Басалаев Александр Иванович, — ответил генерал, крепко пожимая руку Кретова. — А этого товарища как величают?

— Мой помощник, образцовый конюх и наездник Никифор Сергеевич Колосков.

— Ну, здравствуй, Никифор Сергеевич, рад познакомиться, — сказал Басалаев, и маленькая рука Никифора потонула в широкой генеральской ладони.

Они вошли в небольшую комнату; посреди стоял круглый стол с закуской, графином и рюмками.

— Прошу!

— Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, мы уже завтракали.

— Давайте-ка без субординации, товарищ Кретов. Мы с вами вояки на покое…

— Есть без субординации, Александр Иванович, — сказал Кретов, присаживаясь к столу и давая знак Никифору.

— Вы в какой части служили, товарищ Кретов?

— Начал у Кириченки, а затем в шестой гвардейской.

— Да вы же у нас под Варшавой с левого фланга были!

— Так точно!

Рука Басалаева, разливавшего по рюмкам коньяк, чуть дрогнула.

— Ну, за незабываемые дни, капитан!

Генерал с Кретовым встали, чокнулись и одним духом осушили объемистые рюмки. Никифор тоже встал.

Крепкий коньяк ожег ему рот, и, закрыв глаза, он с усилием тянул огненную жидкость.

Он слушал, вбирал в себя каждое слово, произносимое собеседниками. Генерал с Кретовым вдосталь поговорили о войне, вспомнили атаки, штурмы, места великих битв.

Затем заговорили о лошадях. Сокрушались о шестом конезаводе, разграбленном гитлеровцами.

Наконец генерал подошел ближе к делу.

— Колхозные конефермы, — сказал он, — несомненно, возместят к концу пятилетки свои потери, надо только, чтобы этим занимались люди, по-настоящему знающие, любящие коня. Коня надо знать и любить до самозабвения, больше, чем лесковский Голован любил. Тогда и будет толк. Вы читали. «Очарованного странника», а?

— Нет, — признался Кретов. — Я Лескова про мастеров, что блоху подковали, читал, а это не попадалось.

— Прочтите, голубчик, обязательно прочтите. Дивная вещь! Там жеребенок один описан — ну, лучше некуда! Как это… Ага! «Если вы когда-нибудь видели, как по меже в хлебах птичка-коростель бежит — крыла он растопырит, а зад у него не как у прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит, и ноги книзу пустит, точно они ему не надобны, настоящее выходит, будто он едет по воздуху». До чего верно, а?

— Точно! Настоящий конь так бежит, будто земля сама из-под него уходит, а ноги ему без надобности.

— Вот, вот! Обязательно прочтите, там много интересного про коней. Ну, а сейчас, — генерал поднялся из-за стола, — вы, правда, не лесковского жеребца увидите, но скажу, не хвалясь…

Угодья конезавода начинались сразу за оградой басалаевского участка.

Они подошли к конюшням, и генерал отомкнул дверь большого, стоящего особняком денника. Из стойла на вошедших глянул горячий зрачок в кровавой радужке; благородная узкая голова, в которой было что-то змеиное, нервно и часто вскидывалась на мускулистой, гибкой шее; жеребец всхрапнул, обнажая желтоватые, крепкие, без единой зазубрины резцы.

Да, это был конь! Словно выточенный из цельной черной кости, гладкий, будто полированный, безукоризненной стали. Когда Кретов, к изумлению Басалаева, смело вошел в стойло и, запрокинув голову коня, обнажил его зубы, он увидел, что коню не более шести-семи лет. Из ноздрей коня рвался сухой жар, конь чуть подрагивал и пятился назад, оседая, словно прикосновение человека доставляло ему жгучую боль. Но, чувствуя твердую, уверенную руку, не пытался вырваться, лишь скашивал на Кретова окрашенный кровью умоляющий и ненавидящий зрак.

— Ого! Он чужих сроду не подпускал, — с уважением сказал Басалаев. — Прав был Родионов: вы лошадник высокой марки…

— Да, теперь мы станем!.. — отвечая на свои мысли, тихо, но с силой произнес Кретов.

Сдержанное волнение, прозвучавшее в его голосе, вызвало понимающую, довольную улыбку на лице Басалаева.

Никифор не спускал глаз с прекрасного коня; это был конь-герой, конь его мечты. И сердце его бешено забилось, когда он услышал:

— Так за сколько же вы его нам уступите, Александр Иванович?

— Вы же лошадник, Алексеи Федорович, сами знаете, сколько стоит элитный жеребец таких статей. Тридцать тысяч. Но, — поспешно добавил Басалаев, — по-своему истолковавший движение Кретова, — если вы сейчас не располагаете такой суммой, мы можем попридержать коня..

— Простите, Александр Иванович, — мягко перебил Кретов, — деньги при мне.

— Ну, тогда и говорить нечего! — вдруг рассердился Басалаев. — Идемте в контору, оформим документы и забирайте коня. Слышите, сейчас же забирайте! — Он сердито закашлялся, платком утер усы — и уже совсем иным тоном, доверительно, с милой стариковской застенчивостью: — Думал, не придется мне с этим конем расстаться, а, выходит, сам же и навязал его. Но я к вам приеду, так и знайте, приеду!.. — грозно сверкнул очами Басалаев, махнул рукой и быстро зашагал по дорожке к конторе.

— Ну, чего ж ты ждешь? — спокойно сказал Кретов своему подручному. — Выводи…

Словно не веря его словам, Никифор странно, исподлобья, глянул на Кретова, отвернулся, вытер рукавом глаза и опрометью кинулся в денник.

На покое

I

Кукушка высунула головку из своего деревянного теремка, прокуковала четыре раза и юркнула назад. С протяжным звоном захлопнулись резные ставенки.

Тонкий и острый звук прервал глубокий утренний сон Авдотьи. Она метнулась всем своим сухим, легким телом и села на постели.

«Проспала!» — решила она, не размыкая век. Какое-то запоздалое сновидение пронеслось в ее голове, на миг помутив сознание; вслед за тем Авдотья проснулась по-настоящему.

Она открыла глаза, увидела стены своей новой избы в свежей побелке, туманное утро за окнами и вспомнила, что ей некуда опаздывать, некуда спешить. Авдотья снова легла, удивляясь тому, что в первый же свой нетрудовой день она, вопреки двадцатилетней привычке, проспала лишний час. Значит, много скопилось в теле неведомой ей самой усталости, значит, право было колхозное собрание, решив, что семидесятишестилетней доярке Авдотье Голиковой пора на покой.

Протянув поверх одеяла тонкие, темные руки с большими, охватистыми кистями, Авдотья вспомнила события вчерашнего дня.

Ее провожали торжественно. В два часа дня, когда она передала смену напарнице, на ферму пришли руководители колхоза во главе с председателем Стругановым и парторгом Ожиговым. В комнате отдыха доярок собрались все незанятые работники фермы, и Ожигов сказал речь, и Струганов сказал речь, и зоотехник Чернов сказал речь, и доярка Ольга Бутонина тоже высказалась, — и все о том, что Авдотья и такая, и сякая, и этакая. Но, зная про себя, что характер у нее трудный, неудобный для окружающих, Авдотья не придала их словам особого значения. Потом ей было предоставлено ответное слово. Авдотья намеревалась оказать о том, что с электродойкой дело еще не ладится, что до сих пор не выранжированы из стада коровы с низким удоем, что нельзя допускать малоопытных доярок к раздаиванию первотелок, — но вместо всего этого она неожиданно для самой себя выговорила:

— Двадцать два года работала на ферме Авдотья, а теперь в отставку!.. — и заплакала.

Она сама не понимала, почему плачет. Ведь для каждого человека рано или поздно наступает такая пора, когда он должен уступить свое место более молодым и сильным. И она уже подготовила себе надежную замену — Галю Воронкову, двадцатилетнюю, очень старательную и ловкую доярку, заочницу зоотехникума.

Хорошо хоть то, что окружающие сделали вид, что не замечают ее слез. Встал Струганов и хриплым голосом прочел постановление о премировании Авдотьи новым домом.

…Меж тем деревня пробуждалась. Заголосил петух бабки Игнатьевны, постоянно отстававший от других сухинских петухов. В горле у него была заложена ржавая, но необыкновенно сильная пружинка. Затем что-то зашуршало в черной тарелке репродуктора, и голос Струганова сказал:

— Здравствуйте, товарищи колхозники!.. — И после короткого молчания: — Граня Барышкова! Ты еще спишь? Смотри, не проспи своего счастья…

Это был способ Струганова усовещевать молодых людей, накануне запоздавших на работу.

Мерно затарахтела водокачка, высоким голоском, похожим на паровозный гудок, пропела сирена кирпичного завода. Ударил гонг; его звук прокатился по деревне, легким дребезжанием отдаваясь в каждом окне…

Один за другим вступали в строй все цехи колхозного хозяйства. Загудело электроподдувало кузни, завизжала ленточная пила; глухо заухал деревянный молот бочара и звонко — колесника, зафырчали машины на базу; с паническим шумом, словно настал конец света, с визгом, чуханьем и топотом, от которого дрожала земля, прикладываясь к каждому плетню, садня боком каждый телеграфный столб, прошествовало к дубовой вырубке стадо свиней; всхрапнул жеребец, выведенный на разминку в варок; восторженно и вразнобой гуси сказали солнцу: «С добрым утром!..»

Во всей этой многоголосице не было слышно коров, — стадо находилось на пастбище, где сейчас шла первая дойка.

«Раз Галя за пять минут выдаивает корову, значит она уже управилась с половиной группы, — думала Авдотья. — Сказала я ей иль нет, что у Капризной надо выдаивать сначала правую, потом левую половину вымени? Вроде, сказала. А коли нет? Намучается — хуже некуда, а всего молока не возьмет. Вот уж право дело — Капризная!»

Размышляя таким образом, Авдотья быстрыми движениями натягивала одежду. Через несколько минут она уже шагала узкой тропкой, уклоном сбегавшей к загону, находившемуся в пойме реки.

За пеленой молочно-густого тумана невысокое солнце казалось размытым розовым пятном. Громкая музыка, льющаяся из черных труб репродукторов, становилась все глуше по мере того, как Авдотья подходила к загону, и, наконец, сменилась иной, тихой, серебристой, рождаемой струями молока, бьющими в дно и стенки подойников.

Галя доила Буянку, щедрую, хотя и несколько тугодойную корову. Девушка сидела на скамеечке, спиной к подошедшей Авдотье, и не услышала ее легких шагов. На голове у нее была белая косынка, как у медицинской сестры; ее худенькие, острые лопатки ходуном ходили под голубой тканью сарафана, на тонкой хрупкой шее выступили капельки пота.

Авдотья подсчитала, сколько зажимов делает Галя в минуту, и умилилась: «На вид совсем девчонка, а какая техника!»

— Крепче большим пальцем нажимай! — подала совет.

— Здравствуйте, Авдотья Марковна! — не оборачиваясь, сказала Галя. — Так и делаю.

— Галечка, я говорила тебе насчет Капризной?

— Говорили, Авдотья Марковна, помню.

— Я тебе еще вот чего хотела сказать, Галечка. Примечай каждую прихоть, каждую повадку, каждое баловство животного. Иной раз на поверку-то не баловство выходит, а фи-зи-о-ло-гия. Этак и с Капризной было. Не давала она молока, хоть убейся. Сильная, фигуристая корова, вымя у нее — красота, а надой — пять-шесть литров в день. Хотели ее из стада выранжировать. Да я уперлась. Тихон Савельич Чернов меня поддержал. Пробуем мы к ней приноровиться — и все бестолку. Да ведь, знаешь, Савельич упрямый, меня тоже зараз не погнешь, залезли мы к ней, можно сказать, в самое нутро. Разработали и рацион, какого ни одной корове не положено, и технику доения особую. И что же ты думаешь? В прошлом году дала она шесть тысяч литров, а ныне и до семи дойдет. Я это к тому говорю, чтоб не думала ты, — коли корова плохая, так вконец плохая, а коли хорошая, так больше с нее не возьмешь. Нет, ты пробуй, не жалей себя, — глянь, она тебе и откроется…

Авдотья говорила быстро, взволнованно, точно боясь, что ее прервут и она не успеет передать Гале всего, что знала о деле, которому отдала самую позднюю и самую лучшую пору жизни. Ей хотелось, чтоб эта худенькая, старательная девушка не повторила ее ошибок.

Так за разговором они и не приметили, как добрались до козыря группы — Капризной, крупной, статной коровы белой масти с причудливыми черными пятнами. Казалось, кто-то для смеха налепил куски черной клеенки на ее круп, бока, шею, двумя черными кружочками заклеил глаза, а последний лоскуток, похожий на морскую звезду, влепил в розовую мякоть вымени.

И тут Авдотье, доселе довольной Галиной работой, стало казаться, что она все делает не так.

— Не торопись, не торопись, стрекоза! — приговаривала она сдавленным шепотом.

Капризная не выносила шума во время дойки, но, заслышав знакомый голос, обернулась. Пунцовые капли свекольного сока стекали с ее толстых губ. Она внимательно оглядела старую доярку своими словно незрячими глазами, — темные, не отражающие свет, они сливались с черными обводьями, — и снова ткнулась мордой в кормушку.

— Вишь, недовольна! — прошипела Авдотья. — Помассируй ей вымя еще раз. Реже! Тверже! Так. Теперь давай. Да не торопись, тебе говорят!

— Так я и знал! — раздался над Авдотьей густой голос Струганова. — Разве это отдых, скажите на милость?

Авдотья распрямилась.

— Чего шумишь, животных пугаешь?

— Эх, Авдотья Марковна! Неужели же нет другого занятия для престарелого человека?

— Это какого ж? Погоду, что ль, по ломоте в пояснице предсказывать?

— Не умеет отдыхать русский человек! — вздохнул Струганов. — Ведь какое раздолье кругом — лес, луга, речка. И грибы тебе, и ягоды, скоро малина поспеет. А река! Вода — как слеза, песок по берегу бархатный! Ну, чтобы погулять, на солнышке погреться, а вечером в клуб — музыку послушать, кино посмотреть, разговор поговорить. Что у нас за старики непутевые! Сейчас только деда Терентия с пасеки согнал. Понадобилось ему, видите ли, пчелиное «шемейство перешелить», как будто без него некому. Вон в Прохочеве Егор Данилыч Хижняк разумным отдыхом дотянул до ста восьми лет — и еще поживет…

— А что за радость его жизнь? Сидень, недоумок.

— Так столько от вас и не требуется. Но до коммунизма вы дожить обязаны. Я серьезно говорю, Авдотья Марковна, добром не поможет, — будем действовать официально. Распоряжусь не подпускать к коровам — и все тут! Хватит! Мне за вас, стариков, в райкоме голову мылили.

— Уж и мылили!

— Душегубом называли, если хотите знать!

— Экая страсть!.. — усмехнулась Авдотья.

II

Дома Авдотью поджидал гость — белобрысый паренек лет одиннадцати с круглой, лобастой головой и оттопыренными ушами. Авдотья хоть и плохо разбиралась в молодом сухинском поколении, по ушам узнала Митю Трушина. У ног Мити стояло до краев полное ведро.

— Тебе чего? — не слишком дружелюбно спросила Авдотья.

— Здравствуйте, Авдотья Марковна! Куда воду слить?

— Да вон в бадейку… Ты зачем пришел, я спрашиваю?

Митя с усилием поднял тяжелое ведро и осторожно, чтоб не выплескать, опорожнил его в деревянную бадью.

— Еще принесть или хватит пока?

— Да ты что за распорядитель такой выискался?

— Распорядитель вы будете, — улыбнулся Митя. — Я исполнитель. Меня, Авдотья Марковна, прислала тимуровская команда нашего отряда.

— Ты как сказал? Тимуровская?.. Ах, срамники! Думаешь, я старая, не знаю, кто такой Тимур был? От ученых людей слыхала…

Большие уши Мити покраснели, словно позади них зажглось по фонарику. И все же он решил не отступать: ведь и Тимуру, их Тимуру, пришлось долго сносить непонимание взрослых людей и обиды. Упрямо наклонив голову с чистым белым лбом, Митя заговорил чуть сиплым от волнения голосом:

— И вовсе это не тот Тимур-завоеватель. Наш Тимур — мальчик, пионер. Он помогал женам красноармейцев, всем старым и больным людям… Он делал за них всю трудную работу, и заботился, и воду носил…

Со своей упрямо наклоненной головой он напомнил Авдотье молодого задиристого бычка. Она, конечно, сразу поняла, зачем пришел Митя, но не любила Авдотья, чтобы о ней пеклись. И все же едва приметный отзвук ласки был в ее голосе, когда она сказала:

— Шел бы с ребятишками играть, чем тут под ногами путаться.

Но как ни скуден был этот отзвук, Митя мгновенно его почувствовал. Через минуту он уже хозяйничал вовсю: выносил ведро с мусором, лущил лучину для самовара, колол дрова на растопку. Вскоре скромный Авдотьин обед варился в жарко полыхавшей печи, а Митя, снова покраснев, сказал несмело:

— Я вечером газету принесу… А сейчас, хотите, я вам почитаю сказки про Алдара-Косе?..

Получив указание заботиться не только о физической, но и о духовкой жизни Авдотьи, Митя никак не мог решить, какое чтение подходит старикам. Вспомнив, что старики — мастера рассказывать сказки, он заключил, что это и является их излюбленным чтением. Но Авдотья решительно, почти с обидой, отвергла Митино предложение.

Выбитая из привычного жизненного уклада, Авдотья была не в духе. И все мысли ее поворачивались на печальный лад. Маленькие события утра привели ее к убеждению, что дела в колхозе идут далеко не так, как следовало бы. До сих пор водопровод проведен только на главной улице, полдеревни мается с колодцами. И замощены только главная улица и площадь, а у нее за окном рытвины да колеи. Надо будет пятилетний план колхоза поглядеть. «Чует мое сердце — дам я бой руководству».

— А ребята сейчас зме́я пробуют. Здорового, на хвост полкило мочалки ушло. Как вы думаете, поднимется он иль нет?

Тут только вспомнила Авдотья о своем помощнике. Она видела, что мальчик томится, но отослать сразу ей казалось неудобным: ведь он выполняет свое пионерское задание, за которое с него спросится. Не зная, чем развлечь молодого человека, она спросила:

— Хочешь альбом посмотреть?

Авдотья сняла с комода альбом в потертом сафьяновом переплете, отстегнула металлическую застежку.

— Это вот я с мужем снята, а это вот — когда у меня первый мой народился. Он теперь и сам старик, а здесь в рубашечке, с голыми ножками…

Старые фотографии выцвели, выгорели, лишь смутные, словно размытые, пятна и слабые штрихи позволяли угадывать, что прежде здесь были изображены человеческие лица и фигуры. Но Авдотья пригляделась к этим старым карточкам и не замечала, что на них почти ничего нет. Митя из деликатности не прерывал Авдотью, веря ей на слово, что пустые кусочки картона — различные представители многочисленной Авдотьиной родни. Но он от души обрадовался, когда взамен всех этих призраков на него глянул вполне отчетливый мужчина с большими усами, одетый в форму солдата царской армии.

— А это кто?

— Да муж мой, Семей Иванович. Это он с войны прислал. В Галиции в шестнадцатом году убили…

— Значит, он до Октябрьской революции не дожил?

— Не привелось…

— А вы его любили? — за оттопыренными ушами Миги снова зажглось по фонарику.

— Не помню… Наверное, любила.

— А у него ордена были?

— Георгиевский кавалер…

Муж Авдотьи понравился Мите. Понравились и дети, в особенности дочь. Она была изображена то в виде королевы, то в виде украинской колхозницы, в лентах и монистах, то в виде мальчика-пионера с большим галстуком на шее и, наконец, в виде кошки, судя по шапочке с ушами и пушистому хвосту, который она держала в руках.

Авдотья пояснила, что дочь ее — артистка Московского областного театра. Угрюмый, бородатый мужчина, старший сын Авдотьи, работает директором рыбоконсервного завода на Байкале, другой, бородатый, — инженером сельэлектро, третий — с усами щеточкой — агрономом. Затем было множество молодых людей разного возраста, от дошкольного до студенческого, — кто за книгой, кто на деревянном коне, кто пешим, — внуки Авдотьи; и, наконец, несколько голых, толстых младенцев — ее правнуки.

— А почему вы одна живете? — спросил Митя.

— Да уж не знаю, как тебе и объяснить, молодой ты больно. Дала я слово мужу, когда на войну уходил, что не останется никто из наших детей в деревне. Ненавидел он деревенскую жизнь.

— Это почему же?

— Набедовался он через нее и весь свой талант сгубил. Он, знаешь ли, очень был способный всякие машины выдумывать. Сам выдумывал, сам и рисовал — двигатели там разные, ветряные и водяные, топор, помню, механический придумал. Посылал он свои картинки в город, только ответа не дождался. А самому съездить похлопотать — грошей не было. Так все и пошло прахом…

— А где его рисунки? — сердце Мити тронулось жалостью к этому далекому человеку.

— Горели мы в двадцать втором. Да чего вспоминать-то! Поди, давно уж его машины другие люди сделали. — Авдотья помолчала, провела рукой по лбу, словно прогоняя какую-то досужую мысль. — Ну вот, я слово свое сдержала. Да только вышло не по-моему и не по-мужнему. Повернула их жизнь обратно к деревне, — продолжала Авдотья с легкой улыбкой. — Павел Семенович в колхозах электричество проводит, Мариночка — артистка, так их театр все больше районные центры да колхозы обслуживает, меньшой — Всеволод — вовсе агроном. Один Василий Семенович директорствует, да и то он с колхозными рыбаками связан. Нешто могли мы с Семеном Ивановичем в то время знать, какой деревня станет?

— А вы не скучаете одна?

— Чего ж скучать?! Кабы дети плохо жили, тогда бы скучала. Потом, вишь ли, есть такие старухи, которые, кроме как семя свое, никого любить не могут. А мне с народом никогда не скучно…

Митя с удивлением слушал Авдотью. Доярка пользовалась славой гневливой, недоброй старухи. И когда вожатый отряда поручал ему шефство над Авдотьей, то так прямо и сказал: «Тебе достался трудный участок». А она вовсе не злая и даже будто добрая…

— Шел бы себе, — сказала вдруг Авдотья, лицо которой вновь стало замкнутым и суровым. — Или постой, может, чайку попьешь? Пил уже? Ну, и то ладно. Мне тебя и угостить-то нечем, не знала я, что такой гость пожалует. А коли надумаешь зайти, прихвати с собой пятилетний план колхоза. Ступай, ступай, не век же тебе со старухами тимурничать…

III

Дом Авдотьи стоял на пригорке. Когда туман рассеялся, за окнами открылась пустая ровная синь. «Прямо царица в башне», — думала про себя Авдотья.

Ей было очень скучно. Сейчас на пастбище шла вторая дойка, но Авдотья решила туда не ходить. Не потому, что она боялась Струганова, но она считала, что чрезмерная опека может повредить Гале.

Она напилась чаю, покормила кур, прибрала горницу.

«Пойти, что ль, поглядеть, чем люди живут?..»

День выдался жаркий, но не тяжкий. От заречья наплывала небольшая круглая туча, кропя землю мелким дождиком, просквоженным лучами солнца. Авдотья пересекла главную улицу и вышла на южный конец деревни, где находилась колхозная конеферма.

Сквозь редкую ограду Авдотья увидела и самого хозяина. Кретов — заведующий фермой — сидел на земле, а рыжий конюх Никифор поливал ему на голову из кувшина. На эту картину с глубоким изумлением взирал огненно-золотистый жеребчик, которого держали под уздцы два конюха. Удивленная странной позой Кретова, приличествующей хмельному мужику, а не главе образцового хозяйства, Авдотья сдержала шаги…

Вскоре она поняла, каким хмелем одурманило заведующего фермой. Кретов поднялся с земли, тряхнул мокрыми волосами и шагнул к жеребчику. Тот пытался кинуться прочь, но, сдерживаемый конюхами, только кружился на одном месте. Кретов упорно следовал за ним, вытянув вперед левую руку. Стремительное движение — и Кретов уже в седле. Он что-то крикнул конюхам, те быстро отскочили в сторону, не выпуская, впрочем, длинных веревок, которыми придерживали коня. Секунду, чуть более, жеребчик стоял недвижно, словно не веря, что человек снова отважился на свой дерзкий поступок. Затем он поднялся на дыбы, сделал на задних ногах несколько валких шагов, резко опустился на все четыре и одновременно что есть силы наддал задом.

И вот Кретов снова сидит на земле, и Никифор с невозмутимым видом опоражнивает ему на голову новый кувшин, а жеребчик с грустным недоумением глядит на поверженного человека. И все начинается сызнова.

Жеребчик мечется, козлит, пытается ухватить Кретова за колено, но тот упорно держится в седле, опоясав его бока крепкими гнутыми ногами. Жеребчик не желает признавать своего поражения, последним яростным усилием ему удается вновь скинуть Кретова, но чувствуется что его воля уже сломлена.

«Дурашка ты, — думает Авдотья о жеребчике, — все равно он тебя окоротит. Нешто тебе переупрямить человека?..»

Авдотья двинулась дальше, вдоль новой, почти достроенной левады, и вскоре наткнулась на плотницкую бригаду. Мастера только что поставили колонну на месте будущего въезда в леваду и сейчас засыпали яму землей. Бригадир плотников Павел Щапов, в красной тюбетейке с кистью и нарядной шелковой рубашке, из-под ладони оглядывал колонну. С тех пор как районная газета назвала Павла «колхозным зодчим», вся Сухая покрылась колоннами. Колонны были изобильно пущены по фронтону клуба, колонны поддерживали арку над воротами база и крыльца контры, даже свиньи, выходя из хлева, терлись боками о легкие полуколонны, украшавшие вход.

— Ампир! — сказал Павел, вдосталь налюбовавшись своим последним произведением.

Все пространство вокруг стройки было закидано щепой. Авдотья вспомнила, что и по дороге сюда ей все время попадались щепки. Она хотела мягко указать Павлу на его бесхозяйственность, но, как всегда, гневный толчок крови подсунул ей на язык какие-то обидные, бранчливые слова. Сухинский зодчий напрасно тешил себя мыслью, что он созидатель, — нет, он губитель, расхититель народного добра. Он пустил на ветер по меньшей мере пять кубометров топлива. Из-за того, что он не удосужился приберечь строительные отходы, должны погибнуть живые, стройные деревья…

«И зачем я его так? — думала Авдотья несколько минут спустя, когда, миновав леваду, она вышла в открытое поле. — Парень старательный, честный, мне же дом строил. Ну, промахнулся, с кем не бывает. Вечно я в край ударяюсь, наградил же господь характером! Ну и пусть опасаются, лишь бы поступали правильно».

IV

Небольшим леском из молодых сосенок и березок Авдотья направилась к реке. Земля здесь была усеяна белым цветом земляники; кое-где завязывались твердые зеленые ягоды. Авдотье попалась крупная, с малину, совсем спелая ягода. Вкус ее был необыкновенно сложен; казалось, чтоб создать его, земляника собрала дань со всех других ягод и плодов. Она напоминала и малину, и грушу, и подмороженное октябрьским холодком антоновское яблоко, и даже ананас, который Авдотье довелось однажды попробовать в Москве, когда она была на Сельскохозяйственной выставке.

«Пожалуй, этот сорт лучше того, что у нас разводят, — думала Авдотья. — Место тут порядком влажное, а ведь, говорят, земляника не любит лишней влаги. Может, тут почва перегноем богата? Что же, придется взять агронома за бока. А то развел какую-то сухомятину и успокоился…»

Тучка прошла над лесом, пролившись минутным ливнем. Все краски стали ярче, сочнее, каждая хвоинка обрела свой особый оттенок; серая шелуха шишек, устилавшая землю, окрасилась в самые разные цвета — синий, желтый, красный, лиловый, золотой. Мельчайшая дождевая пыль серебристым инеем замохнатила траву; льдинками сверкали капли влаги в рюмочках листьев и чашках колокольчиков. Казалось, зима и лето объединились в этот миг, чтобы украсить лес двойной прелестью цветенья и мороза.

Выйдя из леска, Авдотья повстречалась со стадом. Коровы брели медленно, со вкусом поедая влажную приречную траву. И все же смуглые скулы Авдотьи покраснели от гнева. Она приметила, что резвые нетели забежали вперед и обирают самую лучшую, сочную траву, а степенным, неторопливым рекордисткам остаются объедки. Головной же пастух и в ус себе не дует, спокойно шествует обочь стада, и его длинный бич волочится по земле.

— Костик! — позвала Авдотья.

Подошел старый пастух. Хотя стоял жаркий полдень, он был одет в длинный плащ с капюшоном, застегнутый на все пуговицы. На маленьком, сморщенном лице голубели слезящиеся кроткие глаза.

— Костик! — гневно сказала Авдотья. — Ты бы хоть очки себе купил, коли слеза зренье застит…

— Да ты о чем, Марковна? — зашепелявил Костик. — Неужто я, до шести десятков доживши, не знаю, что почем?

— Это как так до шести десятков? — возмутилась Авдотья. — Будто ты столько меня моложе! До шести с хвостиком, скажи, да и хвостику лет восемь.

— Очнись, Марковна! Мне на покрова шестьдесят пятый пойдет.

— Ладно уж! — недовольно отозвалась Авдотья. — Ты мне лучше вот что скажи: надой с нетелей, что ли, брать решил?

— Пятьдесят лет коров пасу… — пробормотал в ответ Костик, в то время как его длинный бич редкими, сухими выстрелами отгонял назад зарвавшихся нетелей. — Неужто не разумею, что почем?..

Но в глубине души дед сознавал, что более полувека пастушествовал, не ведая, «что почем», зная одну лишь заботу: не растерять бы коров. И только под уклон дней открылось ему, какое многосложное дело быть колхозным пастухом. Зато и труд стал ему по-новому желанен, хотя, конечно, и сейчас случаются промашки…

— Костик, слышь, ты бы кинул Савельичу мыслишку — разбить стадо на две части.

— Это зачем же?

— А затем, чтоб выделить рекордисток, — тогда можно им будет особый режим создать. Это ж наш золотой фонд…

— А ведь верно, — раздумчиво сказал пастух, глядя на Авдотью своими доверчивыми голубыми глазами. — Как же это я сам не додумался?..

Авдотья двинулась дальше. Навстречу ей шли коровы — белые с чуть приметным вкраплением черного, угольно-черные, с белыми пролысинами и по-сорочьи пестрые: с рогами, круто выгнутыми, как у муфлона, только в другую сторону; с рогами торчком, как у кашмирской козы; с рогами в виде двух маленьких острых ножей; безрогие, комолые, с детскими, телячьими головами; шли легкие, поджарые нетели и дородные, крутобокие рекордистки.

Прошла, глянув на Авдотью своим словно незрячим глазом, ее любимица Капризная; прошла рекордистка Буйная, давшая за шестнадцать лет сто тысяч литров молока, и родоначальница сухинского стада Великолепная; прошла дипломантка выставки Брюнетка — от Гадалки и Скитальца, сына Вакулы, и стотысячница Рагуза, и Благодать — от Быстрой и Скитальца; прошла, позванивая колокольчиком, вечно отбивавшаяся от стада Ветка; прошли, столкнувшись крутыми боками в одинаковом узоре, сестры Слива и Сетка, и, наконец, прошествовала мать и бабушка бесконечного потомства, равно славного крепостью сложения и жирностью молока, гордость сухинской фермы, мировая рекордистка, шестидесятипудовая Говоруха, охлестывая литые бока шелковой кистью гибкого хвоста. Она так осторожно ставила ноги, словно боялась, что земля не выдержит ее тяжести.

Гордым и ревнивым взглядом провожала Авдотья стадо. В повседневной трудовой жизни она как-то не охватывала его целиком. Лишь сегодня увидела она впервые, какое оно огромное, кормленое, холеное, величественное и вместе беспомощное без ежечасной, ежеминутной заботы человека.

V

Под вечер к Авдотье забежала Галя Воронкова. В колхоз должна прибыть делегация молдавских доярок, и зоотехник запрашивает, не смогла бы Авдотья Марковна поделиться с ними опытом.

Молдавские крестьяне уже с полмесяца ездили по району, приглядываясь к жизни и труду здешних колхозников. Они несколько дней уже гостили в Сухой, и то, что они вновь решили заехать, понравилось Авдотье: значит, всерьез хотят перенять все новое и передовое.

— Можно, — коротко сказала Авдотья.

— Еще Тихон Савельевич велел сказать: коли вам трудно… по возрасту, значит, — добавила Галя смущенно, — то чтобы не беспокоились, Бутонина Ольга Саввишна может сообщение сделать.

— Как это понимать — мо-жет? У Ольги руки умные, да вот тут, — Авдотья постучала себя костяшками пальцев по лбу, — нехваток. Отчего у нее Ветка летошний год молоко теряла? От неверного ухода. Ольга нрава животного не чувствует. Как можно ей лекции читать?

— Так ведь она же Герой, — возразила Галя.

— Так что ж! Герой Герою рознь. И я Герой, и Нартова — слышала, может, про такую доярку? — тоже Герой. Так вот Нартова передо мной профессор, она не только опытом — образованием взяла. А ежели ты, Галечка, с пути своего не схилишься, то будешь дояркой почище самой Нартовой. Я тебе говорю, уж поверь. Нет, молода еще Ольга людей учить…

Молодухе шел пятый десяток, но Галя не стала спорить. Ведь и зоотехнику хотелось, чтобы сообщение сделала Авдотья Марковна.

— Ну, так я побегу сказать, что вы будете.

— Ступай. Я следом…

— Да они раньше восьми не приедут…

Но Авдотья не стала дожидаться восьми часов. Наскоро поужинав, она направилась на ферму.

Июньский день горел так, словно намеревался никогда не погаснуть. По чистому небу скользили легкие подрумяненные облака. Но длинные и густые тени уже легли на улицу.

Авдотье открыла сторожиха Марфа Игнатьевна.

— Здравствуй, Игнатьевна! Как вы тут поживаете?

— Твоими молитвами, Марковна. Нынче дезинфекцию делали.

— Савельич на ферме?

— Первотелкам кровяное давление мерит. Чтой-то Одинцов-механик к нам ходить повадился, вроде подвесную менять собираются…

— В час добрый! Это я Савельича надоумила. Наша-то гремуха покоя коровам не дает…

Марфа Игнатьевна подала Авдотье белый халат, помогла ей застегнуть его на спине. Затем Авдотья повязала белую косынку, вымыла руки, сменила сапоги на легкие резиновые туфли.

Миновав кормозапарник, она направилась в дальний конец здания, к медицинскому пункту, чтоб посоветоваться с зоотехником насчет лекции. Проходя мимо отделения для первотелок, она, не удержавшись, толкнула дверь и вошла туда. Граня Барышкова, доярка-заменщица, доила Василису. Авдотья сразу увидела, что дело у Грани не спорится. Василиса, небольшая, крутобокая коровка, стояла вполоборота к кормушке, скосив на доярку продолговатый темный глазок с выражением кроткой обиды. Из-под ее ног к сточному желобу бежал молочный ручеек. На переставая доить, Граня повернула к Авдотье пестрое, веснушчатое лицо в мелких бисеринках пота.

— А ты не дергай так, — сказала Авдотья, — того гляди, дойки напрочь оторвешь. Разожми кулак-то, непутевая! Доечки маленькие, их тремя пальцами надо брать.

Авдотья говорила в обычном бранчливом тоне, но беззлобно. Раздаивать первотелок — сложная наука, и Авдотья давно уж боролась против того, чтобы доверять это дело малоопытным дояркам.

— Не дается!.. — проговорила Граня трудным от подступивших слез голосом и тылом ладони утерла рот.

И вдруг Авдотья приметила, что кончики пальцев у Грани яркокрасные. Авдотья побледнела.

— Вертихвостка, маникюрщица!.. Подь отсюда, чтоб духу твоего не было! Ишь, когти отрастила…

Не пытаясь слова молвить в свою защиту, Граня встала со скамейки и, пряча за спиной руки, попятилась к двери.

— Ужо я скажу комсомольской организации! — пообещала Авдотья, занимая ее место.

— Я еще не в комсомоле, — прерывистым шепотом проговорила девушка.

— Ясно, куда тебе!.. Стой тут, учись, как с первотелками работают!..

Каменно-тугое, но с поверхности нежное, не покрытое еще защитной огрубелостью, вымя Василисы было чистым и розовым, но зоркие глаза Авдотьи обнаружили припухлости на кончиках сосков, голубоватые ободки растертостей.

— Нет, — сказала Авдотья, — не могу я, чтоб ты рядом дышала. Поди остриги ногти, после вертайся.

Летучими и вместе с тем сильными, жимистыми движениями Авдотья массировала маленькое вымя коровы, чувствуя, как трепещет под ладонями плоть напуганного дурным обращением животного.

— Ох, уходи, Гранечка, добрым словом говорю тебе, — с просительной нежностью сказала Авдотья, а то я за себя не ручаюсь…

Залившись слезами, Граня выбежала из коровники.

Авдотья осторожно и прочно взяла дойку тремя пальцами, большим нажала у основания, потянула книзу, — тугая тонкая струя рванулась из сосца, ударилась о дно подойника и разлетелась брызгами. За ней вторая, третья. Корова шумно вздохнула и потянулась к кормушке.

Жилистые, темные руки Авдотьи ритмично двигались вверх и вниз; жестяной звук, сопровождавший дойку, вскоре сменился тихим, мелодичным бульканьем молока…

Вблизи проходной Граня столкнулась с председателем колхоза Стругановым и зоотехником Черновым, — высоким, костистым человеком. Они были заняты разговором, и Граня надеялась, что ей удастся прошмыгнуть незамеченной. Не тут-то было..

— Ты что встрепанная какая? — обратился к ной предколхоза.

Граня замерла, вобрав кисти в рукава халата.

— Да что с тобой, девочка? Говори же! — ласково сказал зоотехник.

— Голикова… — сквозь судорожные всхлипы проговорила Граня. — Пришла… накричала… выгнала…

— Голикова? Вот неугомонная старуха! — воскликнул Струганов.

— Совсем житья от нее нет! — всхлипнула Граня, по-своему поняв его восклицание.

— Ну-ка, пойдем разберемся, — и Струганов взял девушку за плечо.

— Не пойду!..

— Идем. Авось не съест… — Лицо Струганова вдруг стало суровым. — Давай начистоту: набедокурила?

Граня опустила голову.

— Эх ты, а еще в комсомол вступать собираешься!

— Что же я, преступник какой?! — неудержимо разрыдалась Граня. — Она и не прогоняла меня даже… Просто велела в порядок себя привести и после прийти. Она мне урок даст!..

— Постарайся хорошенько запомнить этот урок, — мягко сказал зоотехник, — это тебе и для комсомола нужно будет. Ну, пошли, Николай Иванович…

Граня забыла затворить за собой дверь, и, проходя мимо отделения первотелок, Струганов и зоотехник увидели Авдотью. Хотя они остановились в нескольких шагах от нее, поглощенная своим делом доярка не заметила их. Руки ее двигались с удивительной быстротой, сухие губы были плотно сжаты, суровым покоем дышало ее худое, ореховой смуглоты лицо…

Оглавление

Господствующая высота

Пути-дороги

Чужие берега

Свет в ночи

Наследник

Новая профессия

Партийное поручение

Покупка коня

На покое Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg