«В тылу отстающего колхоза»

Бывает в саду, у подножия большого, хорошего дерева, расплодится дикая поросль. Это не те побеги, которые дают дереву силу, прибавляют ему красоты, обещают плоды. Но тянут они соки из одного и того же корня.

В осеннюю ночь 1930 года сбежал из хутора Вербного от раскулачивания Иван Савельевич Лущилин. «Верный человек меня упредил, и я со всем семейством убрался», — вспоминал он впоследствии с усмешкой.

Долго о нем в хуторе не было ни слуху ни духу. Говорили, прижился он где-то на Кавказе, но верного никто ничего не знал. И вдруг летом 1942 года Лущилин появился в оккупированном немцами хуторе.

Стал похаживать по окрестностям — еще не старый, седеющий мужчина с острыми серыми глазами. Намерений своих пока не выказывал, но день ото дня развязнее становилась его походка, внушительнее осанка. Ткнув палкой в место, где раньше был его дом, ни на кого не глядя, спрашивал тихим голосом: «Кто это мне возместит?» Женщинам, приходившим за водой к колодцу в балку, отделявшую верхнюю часть хутора от нижней, напоминал, что этот колодец он вырыл своими руками. Люди-то помнили, что колодец вырыл ему живший при садах работник. Но, с опасением поглядывая на Лущилина, помалкивали.

«По тыще ведер одного вина я надавливал, — вздыхал Иван Савельевич о своем винограднике, занимавшем в то время всю балку. И, снова ткнув палкой в землю, добавлял: — Это же разве земля? Это золотое дно».

Что-то хищное появлялось в этот момент в его благообразном, даже красивом лице, в улыбке, ощерявшейся под седыми подстриженными усами.

Ходил Лущилин, сутуло пошевеливая плечами, как бы выжидая минуту, чтобы развернуться. Все примеривался, крепка ли, долговечна ли новая, фашистская власть.

Когда же лелеемые им надежды рассыпались и наши вернулись в хутор, он присмирел, притих… Но ненадолго. Увидел, что его не притесняют, и однажды утром пришел в правление колхоза: «Желаю потрудиться на общее благо».