«Пограничная тишина»

Пограничная тишина

Творчество Павла Ильича Федорова широко известно советским читателям. Его книги «Генерал Доватор», «В Августовских лесах» и другие привлекают внимание своей правдивостью, жизненностью, глубиной разработки характеров героев.

В сборник «Пограничная тишина» включены две новые повести П. И. Федорова. В них рассказывается о современной жизни наших пограничных войск, которую автор хорошо знает и достоверно, убедительно описывает.

Повести читаются с большим интересом. Динамичный, захватывающий сюжет, положенный в основу повестей, не мешает писателю зримо показать «будни» сложной и трудной работы пограничников, создать запоминающиеся образы офицеров и солдат, раскрыть постоянную связь и дружбу пограничников с местным населением, помогающим зорким часовым границы своевременно обезвреживать врагов Советского государства.

ВСТРЕЧНЫЙ ВЕТЕР

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Ученик второго класса Петька Пыжиков, худенький остроносый мальчик, выбежал из подъезда большого серого дома и, задрав голову, как молодой петушок, пронзительно свистнул. Это был сигнал другу Мишке Ромашкову, жившему в этом же доме с матерью и сестренками.

Во дворе на вянущие газоны и осыпающиеся акации спускались скучные осенние сумерки. Наступала та вечерняя пора, когда спать еще рано, но игры закончились и ребята разошлись по квартирам. Дома мать хнычет, отец бесконечные наставления читает. Скорей бы уж уехать, а то вконец изведут этими нудными советами и причитаниями.

С нетерпением дожидаясь своего задушевного товарища, Петька перекатывал пальцами в кармане темно-синего бушлатика две папироски, которые стащил у отца. От тоскливых сумерек грустно, да и курить не хочется, но папироски приятно согревают руку...

С балкона третьего этажа раздался тихий ответный свист, и вскоре там показался вихрастый мальчик.

— Ты чего, Пыжик? — спросил Мишка.

— Выходи! — Петька поднял руки, заговорщически показывая пальцами, что надо захватить с собой спички.

Мишка понимающе кивнул головой и тут же исчез. Через минуту стало слышно, как он, спускаясь по лестнице, стучит каблуками ботинок и весело насвистывает.

Спрятавшись в углу двора за кустами акаций, они присели и взяли в губы по измятой папироске. Хотя Мишка был на два года старше, курить он тоже не умел, однако обоим хотелось подражать взрослым. Сейчас от едкого табачного дыма ребята задыхались и приглушенно кашляли.

— Ты папирос больше не таскай, — сердито сказал Мишка и, сплюнув в куст, затоптал окурок.

— Это я в последний раз, — согласился Петька.

Во рту у него было горько, щипало язык, он швырнул папироску под ноги и снова повторил:

— Это в последний раз...

— Что ты заладил в «последний» да в «последний»... Будто умирать собрался.

— Ну да. Говорю, что в последний... Ты еще ничего не знаешь!

— А что случилось? — заинтересованно спросил Мишка. — И что такое я должен знать?

— Ты этого не можешь знать, — с некоторым превосходством проговорил Петька. — У меня такая новость, такая! Тебе никогда не угадать!

— А я и не собираюсь. — Мишка безразлично пожал плечами. Но знать ему все-таки хотелось. — Наверное, что-нибудь купили. Вот если бы новый велосипед — это да!

— Ха! У меня и старый еще ничего, только восьмерки да спицы выправить, но не нужен мне теперь никакой велосипед.

— Вот как! — удивленно заметил Мишка.

На старом велосипеде они катались вместе, катались по-всякому, пожалуй, только вверх колесами не пробовали...

— Ничего мне уже не нужно, — со вздохом повторил Петька, — а велосипед я могу тебе подарить.

От волнения Мишка взъерошил волосы и подтянул штаны. Велосипед — это была его давнишняя мечта. Сколько раз о нем он намекал матери, но она только отмахивалась. Отца у Мишки не было, умер три года назад. Мать работала и воспитывала троих детей. А Петька у родителей — единственный сын. У него была даже отдельная комната, заполненная всякими игрушками. От Мишкиного же детства остался лишь один облезлый плюшевый медвежонок.

— Думаешь, я загибаю? — глядя на приятеля, горячо воскликнул Петька.

— Бывают у тебя разные фантазии. Сразу не поверишь...

— Фантазии? Можешь считать велосипед своим, можешь забрать все мои удочки и запасные крючки. Я уезжаю навсегда!

— Ври! Куда ты можешь уехать!

— В Суворовское училище, вот куда! Понял?

Мишка часто заморгал глазами и тихо спросил:

— Это правда?

— Не веришь? Пойдем к нам, и я тебе покажу все бумаги. Сегодня папа принес. Послезавтра уже надо ехать, — проговорил Пыжик и вздохнул.

Последние слова он сказал с такой грустью, что не поверить было нельзя.

— А мать тоже отпускает? — в раздумье спросил Мишка.

Петя пожал худыми плечиками и, разминая пальцами в кармане бушлатика хлебные крошки, солидно ответил:

— При чем тут мать? Разве в военном деле она что-нибудь понимает? Вот папа — это да! А мама только плачет, целует и говорит, что я самый необыкновенный и самый трудный ребенок на всем белом свете.

— Трудный? Почему трудный? — спросил Мишка.

— Я и сам не знаю... Мама так говорит. А необыкновенный, — это значит умнее, лучше других. Она написала мне речь, которую я должен на прощание сказать в классе. Но папа прочитал и разорвал, поругал маму, что она делает из меня бюрократа. Папа говорит, что в училище из меня это вытряхнут, сделают молодцом.

— Нет, Пыжик, ты парень ничего! — вздохнув, сказал Мишка. — Вот как наденешь военную фуражку да ремень с бляхой — картина! А я, как только закончу семилетку, поступлю в педучилище, учителем стану. Мама говорит, что я терпеливый, сестренкам помогаю. Но мне тоже военным быть хочется!

Мишка почесал затылок и, снова глубоко вздохнув, спросил:

— А когда уедешь, писать будешь?

— Конечно, буду! Могу, чем хочешь, поклясться. — Восторженные клятвы Петя любил и не мог упустить такого подходящего случая. — Хочешь?

— Хочу. Да я и так тебе верю.

— Давай лучше поклянемся в вечной дружбе — поедим земли маленько да вдобавок хлебных крошек. У меня тут есть в кармашке.

— Землю есть — ерунда, крошки тоже. Мы не маленькие! Лучше обнимемся, как солдаты на фронте, дадим честное слово быть настоящими друзьями навсегда, навечно.

Ребята обнялись.

Во дворе сгущалась темнота. На город надвигалась осенняя ночь.

Через день военный врач Алексей Иванович Пыжиков увез своего девятилетнего Петю в Суворовское училище, а Миша Ромашков остался в родном городе.

Так на много лет разошлись их мальчишечьи дороги.

Глава вторая

Первое время Петя писал другу то восторженные, то грустные письма. В ответах Миша, как умел, подбадривал приятеля и давал товарищеские советы. Суворовец приезжал на каникулы, но встречались они теперь редко. Летом Петя жил с родителями на даче, а Миша — у бабушки в деревне. Чувствовалось, что дружба затухала, иногда переписка между ребятами прерывалась на долгие месяцы. И вдруг Ромашков получил от Пети длиннущее письмо, написанное небрежным, размашистым почерком.

«Здравствуй, Мишуха!

Не знаю, почему я не ответил тебе на твое последнее письмо. Наверное, была очередная хандришка. Сейчас оно случайно попалось мне на глаза, и я вспомнил наше детство, наши милые и глупенькие мечтания. Загрустил... вот и решил черкнуть тебе. Вспомнил, как ты провожал меня в последний раз и с завистью смотрел на мою чистенькую форму. Да, живу я здесь неплохо. Одет отлично, кормят, как в санатории. Водятся и деньжата. Иногда батька подбрасывает. Он у меня добрейший и умный — научные труды сочиняет. А о мамаше и говорить нечего. Сам знаешь, она у меня ангел-хранитель. Уедет, смотришь, недельки через две опять сюда летит. Только надоело, что до сих пор она считает меня маленьким. А на самом-то деле мы уже взрослые парни, нам уже скоро восемнадцать. Иногда хочется с какой-нибудь красоткой в кино сходить, душу излить где-нибудь в уютном уголочке. А тут тебя оберегают и согревают со всех сторон. Но у нас железное товарищество и солидарность — разработана целая система взаимной выручки, поймать нас почти невозможно».

Миша бросил на стол письмо, задумался.

— Скверные у тебя дела, Петька, — проговорил он вслух и стал читать дальше.

«Недавно был такой случай. Один офицер, воспитатель, каким-то образом раскусил наши проделки и виновников строго наказал. Ты можешь вообразить...»

Прочитав все до конца, Ромашков почувствовал, как гадко стало у него на душе. Он порывисто скомкал письмо и зажал его в кулаке. Миша уже заканчивал десятый класс и готовился к последним экзаменам. Склонив голову, он долго сидел за столом и думал. В этот день в классе писали сочинение на тему «Образ молодого человека в советской литературе». Перед глазами, будто живые, стояли Павка Корчагин, Олег Кошевой, Лиза Чайкина.

Тяжко и больно было читать письмо друга, еще тяжелее было отвечать. Целых три дня не мог Миша начать ответное послание.

«Петр Пыжиков, удивил ты меня, — писал ему Михаил. — Как тебе не стыдно бахвалиться глупостями? Да никакое это не товарищество, а мерзкая круговая порука, которая помогает вам скрывать плохие поступки. Это не система помощи и взаимной выручки, а система защиты лентяев, бездельников, нарушителей дисциплины. Я думаю, что у вас таких «героев» немного. Как же ты попал в их компанию? Может быть, ты что-нибудь присочинил, прихвастнул? За тобой это водилось и раньше. Я вспоминаю нашу клятву на красивую, настоящую дружбу, и мне больно, что мой друг не принимает теперь большого значения этого слова! Подумай над тем, что я сказал тебе, и отвечай побыстрее. Михаил».

Но Петр Пыжиков не ответил.

Глава третья

...Углубленный в свои воспоминания, капитан Ромашков сидел в мягком кресле в номере Приморской гостиницы и перелистывал объемистый альбом. Вот он десятиклассник, в коричневой рубашке с молнией, а вот курсант пограничного училища, в новенькой, с иголочки, форме. Вот он стоит около собачьей упряжки с шестом в руках, в мохнатых оленьих унтах, в полушубке, а кругом белые пушистые снега, за высокими сугробами видна лишь крыша заставы с еле заметным дымком над трубой.

Сегодня, вручив медаль «За отличие в охране государственных границ СССР», пожимая руку, генерал спросил:

— Где бы вам теперь хотелось послужить, капитан Ромашков?

— Где прикажут, товарищ генерал! — Михаил пожал плечами и улыбнулся.

— Тоже верно. А как себя чувствуете после Курил?

— Курилы хоть и не курорт, но на здоровье пока не жалуюсь.

— Вижу, — рассмеялся генерал. — Садитесь. А есть люди, вот такие же молодые, здоровые, но жалуются, длинные рапорты пишут... Ветер надоел, камни, вода, снег, дождь... Как будто готовятся не границу охранять, а лежать на печке. Мы понимаем, что трудно, поэтому и стараемся выяснить, где человеку хочется послужить. А по-моему, где трудней, там и почетней. Вы женаты?

— Никак нет.

— Двадцать пять уже стукнуло?

— Так точно.

— Отвечайте проще. Вот когда на заставу приеду, там козыряйте. Сегодня у вас праздник и у меня. Приятнее награду давать, чем наказывать. Пора подумать о женитьбе, пора, да и детишек надо... Вот вспоминаю: собираешься границу проверять, а сын за штанину. Кричит, да так настойчиво, бери с собой — и точка. Разве плохо?

— Не плохо. Но пока еще...

— Что? Девушку не присмотрели? Не верю! — Генерал улыбнулся, тряхнул нависшими бровями и погрозил пальцем.

— Девушка есть, — смущенно согласился Ромашков.

— Так в чем же дело?

— Мало еще знаем друг друга. Переписывались, а встречались редко. Она учится. Мне тоже хотелось бы поучиться, если разрешит командование.

— Я думал об этом. В академию хотите?

— Да. Но нужно основательно подготовиться. Кое-что уже позабыл.

— Ничего. Сейчас у вас уже есть опыт, к тому же старайтесь хорошенько сработаться со своими заместителями. Вот и найдете время почитать учебники, вспомнить забытое. Решено послать вас к теплому морю, там и солнышко, и воздух другой, и девушки в пестреньких сарафанчиках... Только смотрите, голову не потеряйте, а то и студентку свою забудете.

Михаил вспомнил, что у него сегодня два свидания, — одно с Наташей. О чем говорить? Как держать себя? Переписывались три года, а виделись два раза и то накоротке. Последние ее письма были какие-то суховатые, рассудочные. Дважды она собиралась приехать к нему в летние каникулы, а вот приехала только теперь.

Другое свидание было назначено с другом юности. Подходя сегодня в управлении округа к дверям отдела кадров, Михаил столкнулся со старшим лейтенантом и от удивления застыл на месте. Высокий офицер с бледным продолговатым лицом, в потертом кителе, рассеянно взглянув, козырнул и хотел посторониться. Но Михаил, взмахнув руками, загородил ему дорогу.

— Петька! — обрадованно крикнул он, обхватив плечи старшего лейтенанта.

— Неужели ты? Молчун! — словно не веря своим глазам, с дрожью в голосе заговорил Петр.

— Я, Петя, я! Никакой ошибки. Ах ты чертушка! Ну какая, брат, встреча! — крепко обнимая товарища, выкрикивал Ромашков.

— Ты, медведь, полегче, кости сломаешь, — закряхтел Петр. — У тебя и руки-то, как железные.

— От радости! От больших чувств, друг мой!

— Вот уж не думал, что станешь военным, да еще пограничником, — когда улеглось возбуждение от неожиданной встречи, сказал Петр. — Гляди-ка! Капитан! И медаль успел получить.

— Завидуешь?

— Ну что ты! Рад за тебя. Был дома, заходил к вам на квартиру, но никого не застал. Мама твоя в деревне гостила.

— Да все уже там изменилось. Маша теперь агрономом в колхозе работает, замужем. Мать внука нянчит, души в нем не чает. Ну а ты как? Рассказывай!

— Да что говорить! Биография пока еще очень коротенькая. После училища служил заместителем начальника заставы... — скупо и нехотя говорил Пыжиков.

— Сейчас-то откуда? — допытывался Михаил, чувствуя, что дружок его что-то недоговаривает.

— Был на учебном пункте и тоже замом. Так случилось, что решил демобилизоваться, а мне вдруг взяли да и отказали.

— Вот как! — удивился Ромашков.

— Да, именно так.

— Ты, я вижу, чем-то недоволен.

— Всем. Понял, что служба не по мне.

— Да-а-а, — протянул Михаил. — У тебя, брат, какая-то сумятица в голове.

— Никакой сумятицы. Все логично и естественно, — сказал Петр, но, вспомнив последнее письмо Ромашкова, вспыхнул и замолчал. Потом, подумав, добавил: — У меня одно желание — уйти из армии.

— Ну а дальше?

— Буду учиться. В институт поступлю. Мне ведь только двадцать три года, и я хочу быть ученым, а не...

— Что же получается? Окончил военное училище и впустую? Ты, Петр, коммунист?

— Комсомолец. А ты?

— Уже два года в партии.

— Хорошо, что мы встретились. Ты свободен вечером? — спросил Петр.

— Найду время. Приходи в гостиницу, обо всем потолкуем.

— Приду непременно.

Михаил дал свой адрес, и они расстались.

...Петр, придерживаясь за гладкие перила, медленно поднимался по лестнице. На втором этаже он остановился и перевел дух. Пыжиков хотел этой встречи и в то же время боялся ее. Знал, что разговор для него будет нелегким. Зажатый под мышкой сверток с бутылкой вина, казалось, давил на сердце и заставлял его учащенно биться. Зачем вино-то купил? Затуманить мозги и облегчить трудное объяснение? Биография-то короткая, а жизнь шла зигзагами да с ущербинами. В Суворовском училище проказничал, грубил воспитателям, придерживался глупого принципа «свободного» товарищества. Один раз с шоферами водки напился, за что был строго наказан. Вот так и дожил, что решил уйти из армии.

Все, о чем думал Петр, поднимаясь по лестнице, он рассказал Михаилу. И много услышал от него жестоких слов. Ромашков говорил с ним откровенно и беспощадно.

...В небольшой комнате на пустой бутылке и стаканах то вспыхивал, то угасал последний луч солнца. Горячий разговор друзей начинал остывать. Петр, слушая Ромашкова, почти беспрерывно курил.

Михаил подошел к окну и открыл его настежь.

— Ты поменьше кури! — отойдя от окна, попросил Ромашков.

— От твоих слов не только закуришь, горстями начнешь махорку жевать, — с грустной усмешкой ответил Пыжиков.

— Говорю то, что думаю. Такой уж у меня характер.

Петр, склонившись к столу, смял над пепельницей папироску и, подняв голову, тихо спросил:

— По-твоему выходит, что я какой-то нравственный урод?

— Нет. Это гораздо сложнее, чем ты думаешь. Даже и не в том дело, что ты пил с шоферами водку, нарушал дисциплину. Конечно, это похуже, чем горстями махорку жевать. Можно пожевать ее и выплюнуть. Беда в том, что ты эту жвачку во рту держишь. Говоришь, что ты совершил этот поступок сознательно — чтобы тебя уволили из армии, что тебе все надоело...

— И не скрываю этого. Сказал тебе, что решил стать ученым. Все делал сознательно.

— Дурацкая сознательность! — сердито проговорил Ромашков.

— Возможно, — пожал плечами Петр и, тряхнув головой, добавил: — Давай закажем еще одну бутылку. От твоих слов у меня в горле пересохло.

— Я пить не буду и тебе не советую.

Михаилу было искренне жаль Петра за то, что он бравирует своим ухарством, глупым лихачеством.

Пыжиков сидел насупившись, одной рукою барабаня пальцами по столу.

Ромашков присел на диван и, взяв со стола журнал, стал перелистывать.

Оба чувствовали, что разговор не окончен. Но не знали, как начать его снова.

Михаил вспомнил, что ему надо идти встречать Наташу, и посмотрел на часы.

— А ты пошел бы ко мне заместителем? — вдруг спросил он Петра.

— Не знаю... Пожалуй, это зря, — растерянно ответил Пыжиков.

— Выкинь ты эту жвачку и говори от чистого сердца! — с досадой в голосе сказал Михаил.

— А что мне говорить? Ведь и так все ясно. Тебе вдруг захотелось мной командовать, учить, воспитывать... Я сказал тебе, что не люблю власти над собой. Вот, например, я предложил выпить еще вина, ты отказался. Значит, тоже живешь, как хочешь! В комнате я дыму напустил, ты сделал сейчас замечание. Вот видишь...

— А ты и сейчас туману напускаешь... петляешь, философствуешь, а до сути добраться не можешь или не хочешь.

— До какой сути?

— Душой кривишь, Петр, а это ни к чему.

Эти слова Ромашкова обожгли душу Пыжикова. Он покачал понуро склоненной головой, тихо сказал:

— А ты беспощадный. Помню твое последнее письмо, помню. Ты давно ждешь, чтобы я заговорил о нем.

— Жду, — твердо ответил Михаил.

— Понимаю. Я шел к тебе и на лестнице остановился. Не знал, что делать: вернуться или поговорить обо всем начистоту. Видишь, я пришел, не струсил...

— Вот и хорошо. Так оно и должно быть, — просто сказал Ромашков.

На другой день капитан Ромашков снова побывал у генерала. Спустя три дня он вместе с Пыжиковым уехал на одну из пограничных застав.

Глава четвертая

На пограничную заставу капитан Ромашков и старший лейтенант Пыжиков прибыли на грузовике отрядного киномеханика.

Спрыгнув с кузова, Михаил размял занемевшие ноги, расстегнул офицерский ремень, отряхнул запылившуюся гимнастерку, Снова подпоясался и посмотрел на ручные часы. Стрелки показывали девять часов утра. На заставе это было самое тихое время, когда вернувшиеся с охраны границы солдаты, плотно позавтракав, крепко спали. Отдыхая и капитан Земцов, у которого Ромашкову предстояло принимать заставу.

Предъявив рослому светловолосому сержанту — дежурному по заставе — служебное предписание, Ромашков вернулся к машине и помог Петру снять чемоданы.

— Комнаты вам и старшему лейтенанту приготовлены, — доложил сержант Батурин. — Разрешите показать?

— Спасибо. Успеем, — ответил Ромашков.

— Может, побудить капитана?

— Не нужно, пусть отдыхает.

Пыжиков, попросив у сержанта щетку, с мрачной рассеянностью чистил сапоги. Он все еще злился на Михаила. Минут сорок назад, когда они проезжали мимо рыбозавода, Петр заметил купающуюся возле пирса девушку в голубой шапочке и, не видя ее лица, почему-то решил, что она очень миленькая. В этом захолустье, каким он считал отдаленную заставу, встреча с такой стройной купальщицей была неожиданной и немножко романтичной. Заметил девушку и капитан Ромашков. Оба пристально наблюдали из кузова машины, как она, вскидывая загорелые руки, помахала им ладошкой, заплывая все дальше и дальше. На легкой волне мелькала ее голубая резиновая шапочка, потом слилась с синеватой далью.

— Гляди, какая смелая! — сказал Петр, когда за крутым выступом береговой скалы исчезла бухта.

— Просто глупенькая, — усмехнулся Михаил.

— Почему? — сердито спросил Петр.

— От большого ума на два километра от берега в одиночестве в пограничной зоне не плавают.

— Значит, живет не по инструкции? А я и забыл, что такие люди тебе не по душе, — иронически сказал Петр.

— А вот нам обоим все же придется жить по инструкции. Не хочешь, а придется, — глядя на Пыжикова в упор, проговорил Михаил.

Петр ничего не ответил, чувствуя, что нелегко ему будет ладить с крутоватым характером друга. За эти годы Ромашков изменился до неузнаваемости. Его суждения о людях, как казалось Пыжикову, были слишком резкими и грубовато прямолинейными. Студентке мединститута, ехавшей о ними в одном купе, когда она рассказала, что после пребывания в анатомичке у нее появляется тошнота и кружится голова, он посоветовал бросить институт.

— А что же мне делать? — спросила студентка растерянно.

— Поступайте в маникюрши. Очень занятная профессия, — косясь на ее ярко выкрашенные ноготки, сказал Михаил.

Хорошенькая веселая спутница защелкнула на чемодане застежки и тут же перешла в соседнее купе. А когда уезжали из комендатуры, Михаил наотрез отказался сесть в кабину и забрался в кузов грузовика. Пришлось туда лезть и Петру. Солдат-киномеханик ехал рядом с шофером, на мягком сиденье, а они, офицеры, шестьдесят километров тряслись у бортов машины да еще придерживали киноаппарат.

«К чему все эти выходки?» — с сердцем думал сейчас Петр, до блеска полируя щеткой свои новые сапоги.

А капитан Ромашков в это время со скрытым волнением рассматривал заставу. В углу двора виднелась недостроенная баня, возле которой лежали кучи камня, битый кирпич и торчали выпачканные в известке ручки деревянных тачек. Тут же, неподалеку, солдат в длинной, без ремня, выгоревшей гимнастерке поил из брезентового ведра высокую белоногую лошадь. Чуть подальше плотная женщина в цветном стареньком сарафанчике развешивала на протянутой вдоль забора веревке солдатское белье. Часто поворачивая повязанную синим платком голову, она искоса посматривала на прибывших офицеров и поправляла сползавший с плеча сарафанчик.

— Это кто? — спросил Ромашков у сержанта.

— Наша прачка, товарищ капитан. Тетка Ефимья, — ответил сержант и ухмыльнулся.

— Вот как живете! — заметив его ухмылку, проговорил Ромашков. На Курильских островах, где он был начальником заставы, пограничники находились на полном самообслуживании.

— Живем, товарищ капитан, не плохо, — ответил Батурин.

— Что-то вы, сержант, все время улыбаетесь.

— Просто так... Над теткой Ефимьей.

— Не понимаю.

— У нас тут история случилась...

— Что за история?

— Вы уж лучше младшего сержанта Нестерова спросите, который коня поит. — Батурин не выдержал и рассмеялся. — А тетка Ефимья у нас недавно... второй месяц. Ребята наши прозвали ее вторым старшиной.

— Командовать любит? — спросил Ромашков и тоже улыбнулся.

— Так точно. Подтягивает. А вообще тетка хорошая, добрая. Мы ее уважаем, вот только Нестеров... Короче говоря, сами узнаете.

— Что у вас сегодня по расписанию? — спросил Ромашков.

— В пятнадцать ноль-ноль зачетная стрельба, а потом кинокартина.

— Часто показывают фильмы?

— Летом раз в неделю. Осенью и зимой реже. Хотя зимы тут почти не бывает, просто длинная осень с дождями. Через перевал к нам добираться трудно: машины юзом ползут.

— По всему видно, что дыра здесь порядочная, — сказал Пыжиков, слышавший последние слова сержанта. Взглянув на помрачневшего Ромашкова, он внутренне приготовился к отпору, но Михаил промолчал и, повернувшись, направился к солдату, поившему лошадь. Петр пошел было за ним вслед, однако оглянувшись на чемоданы, крикнул:

— Погоди! Надо же вещи отнести и жилье посмотреть!

— А зачем? — Михаил остановился. — А может быть, назад вернемся?

— Ну хватит чудить-то, — пробормотал Петр.

— Здесь же дыра, — не унимался Ромашков. — Будем ездить до тех пор, пока не выберем место покурортней.

— Ну до чего же ты злой! — сказал Петр в раздумье.

Постояв несколько секунд, он вернулся к чемоданам и нехотя взялся за ручки.

— Разрешите помочь, товарищ старший лейтенант? — спросил Батурин.

— Позови солдата. Пусть он отнесет их в комнату, — приказал Пыжиков и нехотя зашагал к Ромашкову.

Михаил уже был у колодца и разговаривал с поившим лошадь пограничником.

— Значит, вы младший сержант? — спрашивал Ромашков.

— Так точно, товарищ капитан, младший сержант Нестеров, — ответил он густым, сочным баском.

— А что же у вас вид такой? — Ромашков пристально посмотрел на его розовое, в веснушках, лицо, нежное и даже немного застенчивое.

Нестеров, переминаясь с ноги на ногу, оглядел забрызганные водой брюки, неловко стряхнул с колен сырые кусочки отрубей, блеснув на капитана чистотой голубых глаз, и пожал плечами.

— Однако коней убираю, товарищ капитан, — проговорил он протяжным северным говорком.

— Наказаны? — догадался Ромашков.

— Так точно.

— Давно служите?

— Второй год.

Конь уже напился, приподняв голову, нетерпеливо потянул повод. Ярко начищенные кольца недоуздка, роняя на землю дрожащие капли воды, четко звякнули.

— Стоять, Белоногий! — ласково крикнул Нестеров и слегка дернул за повод.

Белоногий встряхнул головой, громко фыркнул, обдав офицеров влажной пылью.

— И много у вас было взысканий? — вмешался в разговор Пыжиков.

— Были, — снова пожимая плечами, ответил Нестеров.

— Сколько? — допытывался Петр.

— Не помню... В карточке все точно отмечено, — ответил младший сержант. Весь его облик говорил о том, что вопросы ему неприятны и отвечать на них у него нет никакой охоты.

— А сейчас за что наказаны? — настойчиво расспрашивал Пыжиков.

— Это мы можем узнать в канцелярии, — сказал Ромашков.

— Разрешите, товарищ капитан, обратиться? — спросил Нестеров.

— Говорите.

— Если не ошибаюсь, вы будете новый начальник заставы?

— Вы не ошиблись, — ответил Ромашков. — А это мой заместитель, — показав на старшего лейтенанта, добавил Михаил.

— Слушаюсь, — как-то невпопад ответил Нестеров и хмуро опустил голову.

Лицо его еще больше порозовело, смятая пирожком пилотка съехала к большому изуродованному уху, мочка которого была похожа на крохотный сморщенный грибок, подвешенный шляпкой вниз.

— Нельзя так распускаться, вы же все-таки сержант, — нарочно выпустив слово «младший», многозначительно проговорил Ромашков.

— Капитан Земцов обещал разжаловать, — глубоко втягивая воздух, сказал Нестеров.

— Далеко зашло, — покачал головой Михаил. — Что же вы такое совершили?

— Рапорт подал.

— О чем вы писали рапорт?

— По личному вопросу обращался, — с трудом выговаривая слова, отвечал Нестеров. — Насчет этого самого...

— А ты посмелее, сержант, откровенно говори, — непроизвольно переходя на «ты», подбодрил его Ромашков. Он чувствовал, что у сержанта на душе неспокойно.

— Да, уж скажу начистоту. Насчет расписки обращался...

— Какой расписки?

— Стало быть, обыкновенной. Просил разрешения в загс сходить.

— То есть как это в загс? — удивленно спросил Михаил.

— Вот это развеселил! — воскликнул Пыжиков. — Значит, задумал жениться?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — сгребая ладонью выступившие на лбу капельки пота и поглядывая на изменившиеся лица офицеров, облегченно вздохнув, ответил Нестеров.

Офицеры молча переглянулись. Старший лейтенант, стараясь сдержать приступ смеха, отвернулся, нагнувшись, взял лежавший у ног кусок щебня и отбросил его к забору, где колыхалось подвешенное на веревке белье.

Капитан Ромашков, пряча улыбку в строго поджатых губах, с нарастающим интересом смотрел на Нестерова. «Так вот она история с прачкой», — вспомнив ухмылку дежурного, подумал Михаил.

Нестеров, помаргивая светлыми ресницами, безостановочно вертел в покрасневших от солнца руках конец ременного повода, глядя куда-то в сторону.

За забором в кустарнике посвистывали птицы. Над пограничной вышкой кружил орел. Казалось, что в этой сонной утренней тишине можно услышать шум его крыльев. Но сейчас было слышно, как белоногий конь, позванивая колечками, словно свадебными бубенцами, мерно дышит, щекоча теплой губой солдатский затылок.

— Значит, решил вступить в законный брак? — Ромашков не мог скрыть озадаченной улыбки, потянул пальцами козырек фуражки и наклонил голову.

— Так точно, товарищ капитан, приходится, — убежденно и решительно ответил Нестеров.

— Как это приходится? Тебе еще служить больше года, — сказал Михаил, чувствуя, что своим упрямством и настойчивостью солдат ставит его в тупик. За внешним смущением и подкупающей застенчивостью скрывалась твердая сила воли, сломить которую было не так-то легко.

— Я понимаю, что нежелательно, — пошевеливая белесыми бровями, продолжал Нестеров. — Все, товарищ капитан, понимаю. А оно выходит так, что тут моя судьба...

— Да он просто голову морочит!

— Ладно. Погоди! — движением руки Михаил остановил Пыжикова и, обращаясь к Нестерову, спросил: — Что вам ответил капитан Земцов?

— Товарищ капитан Земцов взыскание дал... Потому что я самовольно за забор вышел, тут неподалеку.

— На свидание, что ли? — снова вмешался Пыжиков.

— Так точно. Я просился два слова сказать, а капитан не отпустил.

— Можно было и здесь сказать, — посоветовал Ромашков, неприязненно думая о крепконогой прачке, которая издалека показалась ему старше сержанта лет на двадцать.

— Разве она сюда пойдет? Что вы, товарищ капитан! — поднимая на Ромашкова удивленные голубые глаза, проговорил Нестеров.

— А где она живет? — спросил Петр.

— На рыбозаводе. Пекарем работает, — ответил Нестеров.

«Значит, совсем не то, — подумал Михаил. — Черт знает, какая ерунда получилась».

— Надо же ей объяснить, — сказал он Нестерову, — что до окончания службы вам жениться нежелательно.

— Сто раз объяснял, товарищ капитан! Да разве втолкуешь? Не могу ждать — и все. У нее свой резон.

Нестеров глубоко вздохнул. Потрогав ладонью изуродованную мочку уха, он снял пилотку и вытер упругий, похожий на пятку подбородок, который сильно выдавался вперед и подчеркивал упрямый характер северянина. А светлые, с голубинкой, глаза излучали скрытое в них лукавство и самобытный, по-мужицки расчетливый ум.

— Какой же у нее резон? — спросил Пыжиков. — Почему она так торопится?

— Да как вам объяснить? — вздохнул Нестеров. — Дело тут такое, что не может она ждать целый год, вот и все.

— Если любит, так подождет, — назидательно проговорил Петр.

— Это все верно, конечно... Каждый человек любит свой мотив и поет, что ему нравится.

— А может, она того... ну? — Подыскивая подходящее слово, Пыжиков щелкнул концами пальцев. — Может, у вас уже...

— Думаете, ребенок? — перебил его Нестеров. — Нет, товарищ старший лейтенант, промеж нами ничего такого не было. Этого она не позволяет. Тут пытались некоторые хлюсты из рыбаков, да и из наших тоже. В этом деле, — Нестеров довольно улыбнулся, — она занимает пока круговую оборону... Но я понимаю, ей тоже трудновато приходится. Есть у них на заводе рыбак Ерошка, бравый такой, форсун несусветный, он все время к ней ломится и насчет женитьбы сеть закидывает. Заработок у него две тыщи в месяц, да и она кое-что для свадьбы припасла. А тут и другие не прочь пришвартоваться, потому что девчат на рыбозаводе всего только две: Надежда моя и Настя, которая в зеленых штанах ходит, погоду наблюдает в своей будке и градусы в море высчитывает. Их, значит, две, а ухажеров — полроты. Наши киномеханики, что с вами приехали, ездят туда картину крутить и тоже не прочь заморочить голову. Офицер тут один из ПВО тоже цветочки приносит. Попробуй, утерпи... Никакая оборона не удержит. Вот она и торопит меня. А я, скажем прямо, не какой-нибудь писаный красавец, чтобы больше году еще ждать. А она такая девка, что кого хошь раскипятить может. Глядишь, томится, томится — да и сама вспыхнет, и аминь мне тогда... А я желаю расписаться и к матери своей в деревню ее отправить, вот и все.

На лице Нестерова остановилась и замерла мрачноватая улыбка. Он глядел на капитана Ромашкова синеватыми, как небо, глазами и ждал ответа на свой вопрос.

Глава пятая

За годы службы капитану Ромашкову случалось наблюдать всякое: были у подчиненных и самовольные отлучки, и любовные истории, и выпивки, которые иногда печально заканчивались — в трибунале. Встречались парни не очень грамотные, выросшие в годы войны в полубеспризорном состоянии, нередко без отцов и матерей. Отцы дрались на фронтах, а матери работали, делали пушки и снаряды, выращивали хлеб и махорку. Нелегко многим детям было и в послевоенные годы. В школе и рабочих коллективах старались привить им навыки дисциплины и трудолюбия, но не всегда это удавалось.

А здесь, на границе, каждого прибывшего парня, какой бы ни был у него груз в прошлом и какой бы характер он не имел, надо было сделать солдатом, да и не просто солдатом, а пограничником, которому оказывается исключительно большое доверие, поручается дело государственной важности.

Ромашков по опыту знал, что с каждым молодым солдатом надо работать много и долго, вкладывать в это душу и сердце, как вкладывали в его, Ромашкова, воспитание офицеры, с которыми он встретился сначала в военкомате, потом на учебном пункте, в школе сержантского состава и, наконец, на границе. Капитан шел своим и тоже нелегким путем. А вот каким путем идет младший сержант Нестеров? Все это надо изучить, осмыслить и сделать правильные выводы.

— У вас, товарищ Нестеров, есть отец? — после напряженного раздумья спросил Ромашков.

— Никак нет, товарищ капитан. Погиб на фронте.

— У меня тоже отца нет, — сказал Михаил. И, помолчав, добавил: — А все же насчет женитьбы не торопись, подумаем.

— И так, товарищ капитан, каждый час думаю.

— А когда на границе, тоже о ней думаешь?

— Бывает, — сумрачно ответил Нестеров, начиная понимать, что этот молодой широкобровый капитан добирается до самых глубин его души.

— Ну, предположим, товарищ Нестеров, что тебе командование разрешит жениться, затем это же сделать захочет другой, третий... Что же это за пограничники будут?

Нестеров потер ладонью лоб, но ничего не ответил. Его веснушчатую, порозовевшую щеку беспощадно жгло южное солнце. Полусонно и тяжко вздыхал присмиревший конь, изредка и вяло помахивая коротким хвостом.

— Рапорт, товарищ Нестеров, мы, конечно, рассмотрим, поговорим по душам и решим, как тут быть. А сейчас расскажите, что за история произошла у вас с прачкой Ефимьей?

Нестеров оживился:

— Уж и это успели наплести? Не знаю как, товарищ капитан, но случай такой вышел. Опять же мне за него влетело...

— А что за случай?

— Это длинная история. Разрешите отпустить коня?

— Отпустите. Он и без вас дорогу найдет.

Нестеров замотал вокруг конской шеи повод и ласково потрепал Белоногого за гриву. Конь, почувствовав свободу, повернулся и рысью побежал в конюшню.

— Я, товарищ капитан, очень коней люблю, — с улыбкой посматривая вслед Белоногому, проговорил Нестеров. — Мне было годов восемь или девять, повадился я на конюшню. Там жеребенок был со звездочкой на лбу, гнеденький, шустренький такой. Полюбили мы друг дружку. Как, бывало, появлюсь, он бежит ко мне и губами за ухо. Привадил я его, сахар на плечо клал. Один раз он так цапнул, все ухо отжевал. Вот видите, какой пирожок остался. Срамота одна. А с теткой Ефимьей получалось так: ездили мы с Максимовым, шофером, в комендатуру за матрацами. Ну, конечно, получили и назад покатили. Стали подниматься на перевал. Вижу: впереди какая-то тетка козленка на веревочке ведет. Посторонилась на обочину — стоит усталая, заморенная. Кругом жарища, духота. Жалко мне ее стало. Говорю шоферу: «Давай подвезем эту тетку с козленком». Он, конечно, согласился. Притормозили. Открываю дверку, кричу: «Садись, тетка, подвезем до рыбного завода!» «Ах, миленькие мои, родненькие», — засуетилась она. «Дай-то вам бог доброго здоровья и невест хороших. Мне как раз туда и нужно. Я там с племянницей живу. Козочку вот купила...» Посмотрел я из кабинки в заднее стекло, вижу: уселась, пристроилась тетка хорошо. Говорю шоферу: «Трогай». Поехали. Дорожка пошла добрая, каменистая. А ездит Максимов, сейчас он на легковой начальника отряда возит, ездит — будьте уверены. Дал километров на семьдесят... Чую, тетка наша вдруг вроде завизжала и кулаками по кабине начала барабанить. Говорю; «Тормози, Максимов. Наверное, нашу пассажирку растрясло, может, помощь какую оказать нужно». Остановились. Опять же открываю дверку, спрашиваю: «В чем дело, мамаша?» — «Сатана тебе мамаша, а не я, дьявол карнаухий!» И пошла и пошла! «Изверги, — кричит, — разбойники, что вы с козой-то моей сотворили! Полюбуйтесь, чертяки!»

Вышли мы с Максимовым из кабины и ахнули. Вместо козленка на веревочке, почитай, одна голова болтается да шмоток козлятины, как мукой, пылью обволоченный. Тетка голосит и нас такими словечками награждает, не дай боже! А вышло так: вместо того чтобы козленка в кузов сунуть, она сама вперед влезла и на матрац плюхнулась от радости, веревку за железный крюк зацепила. Я вижу, что села, ну и тронулись...

Давай ее успокаивать. Куда там! Ругается на чем свет стоит. Говорим ей: «Купим тебе другую козу, да еще козла в придачу». — «А на черта он мне нужен, ваш козел!» Кое-как уговорили, довезли до рыбозавода. Надо было все сразу же начальству доложить, а мы оттянули это дело. На другой день явилась она на заставу, все, конечно, рассказала. Нас, голубчиков, вызвали и крепенько проработали. А потом эта самая тетка Ефимья к нам прачкой устроилась. Помирились мы с ней. В гости как-то я к ней сходил, а там племянница, ну и познакомились. Вот от этого и пошла вся история.

Глава шестая

Когда Нестеров ушел, Пыжиков сказал:

— Клоун. К тому же упрямый и хитрый.

— Торопишься с выводами, — возразил Ромашков. — А мне такие хитрые весельчаки нравятся.

Они мерно шагали от колодца к казарме. В открытые окна, сквозь неплотно задернутые занавески виднелись железные кровати с высоко натянутыми сетками из белой марли.

Солдаты в белых майках, раскинув руки, спали глубоким сном. «Хорошо придумано — ни комар, ни москит не укусит. Отдыхают, как ребятишки в зыбках», — мысленно одобрил Ромашков. Некоторые солдаты уже проснулись, свесив с кроватей босые ноги, тихо переговаривались.

Офицеры пошли мимо кухни. Запахло лавровым листом и жареным луком. Из окна выглянуло молодое румяное лицо повара и тут же скрылось. На ярко вычищенных кастрюлях поблескивал косой солнечный луч. От ветерка пузырился, дрожал на подоконнике марлевый полог. Вдоль стены, цепляясь за натянутую проволоку, густо рос дикий, с зубчатыми листьями, виноградник. Завиваясь усатыми концами, он лез под самую крышу. На заставе было тихо, солнечно. Только из темно-зеленого ущелья, похожего на огромную, с отрубленным носом, шаланду, временами, как из трубы, вылетал порывистый ветер, взъерошивал листву на береговых кустарниках и покрывал узорчатой рябью голубоватое, прозрачное в полукруглой бухте море. А дальше, за серыми громадами скал, над синей морской гладью проплывали высокие пухлые облака, освещенные горячим утренним солнцем.

— Давай искупаемся, — предложил Петр.

— Сначала надо плечи размять. — Ромашков пошевелил тугими, обтянутыми гимнастеркой плечами и направился к спортивной площадке, где на двух, недавно окоренных столбах трепыхалась слабо натянутая волейбольная сетка; тут же, рядом с волейбольной площадкой, стоял турник.

Шлепнув ладонями, Ромашков ловко подпрыгнул и крутанул «солнце».

— Вот это да! — восхищенно воскликнул выглянувший из окна повар. Капитан Ромашков снова поднял гибкое тело над металлической перекладиной и замер «свечкой» на вытянутых руках, потом, сделав еще несколько кругов, легко спрыгнул на землю.

— А ну, Петр, вспомни-ка наши школьные боевые дела, когда мы еще до турника не доставали. Теперь, наверное, мастер, — медленно подняв руки и глубоко вдохнув чистый морской воздух, проговорил Ромашков.

— К сожалению, это мне противопоказано, — смущенно ответил Петр.

— Почему? — удивился Михаил.

— Предплечье болит. Играл в волейбол и упал неудачно. Но турником и раньше не увлекался.

— Напрасно, — с улыбкой сказал капитан. — Значит, волейболист? Отлично! Организуем команды и посоревнуемся.

— Я не против.

Они прошли к морю, разделись на изогнувшемся подковой щебенчатом пляже, выкупались и вернулись в казарму.

Так начался их первый день на новом месте службы.

Глава седьмая

После завтрака вместе с капитаном Земцовым, который только что вернулся с соседней заставы, куда выезжал по срочным делам, и с приехавшим офицером комендатуры Рокотовым Ромашков и Пыжиков стали знакомиться с участком государственной границы — сначала по висевшей на стене схеме, а затем, подседлав коней, проехали по галечному, местами обрывистому и каменистому берегу моря. Позднее, выйдя в море на небольшом катере, осмотрели правый фланг, загроможденный высокими отвесными скалами. В конце участка сошли у сероватой, мрачной Орлиной скалы, вскарабкались по узкой ступенчатой тропке на крутизну и пешком возвратились на заставу.

Долговязый, неутомимо подвижный, в белом, с начищенными пуговицами, кителе капитан Земцов торопился с передачей заставы. Коренастый, степенный майор Рокотов, туго перетянутый ремнями, с пистолетом на поясе, подолгу задерживался в каждом уголке, изредка делая спокойные критические замечания.

— Тачки-то вместо зениток, что ли, поставили? — спрашивал он старшину Маслюкова, указывая на оставленные строителями и разбросанные около бани тачки, ящики, носилки, доски.

— Приберем, товарищ майор.

— У собак опять нет свежего мяса. Прикажу сварить ваши порции, товарищ старшина.

— Сегодня забьем старую кобылу, как договорились, — оправдывался рассудительный и хозяйственный Маслюков.

— А мы, по-моему, давно уже об этом договорились. Забыли? — тихим голосом говорил Рокотов.

— Я сейчас дам указание. Разрешите?

Получив разрешение, старшина отделился от группы, пошел на конюшню.

Коней на заставе — вместе с молодняком — было одиннадцать голов, не считая старой гнедой кобылы, которая последние годы возила для бани и прачечной воду. Теперь же ее откормили на мясо, специально для питания собак. Старшина приказал Нестерову вывести кобылу в лес и там пристрелить.

— Вывести могу, а стрелять не могу, — стоя посреди конюшни с метлой в руках, сказал Нестеров.

— Боишься, что ли? — подзадорил старшина.

— Никак нет...

— А я приказываю! — повысил голос старшина.

Но Нестеров даже не шелохнулся. Он уже успел подшить чистый подворотничок, как это заметил вошедший капитан Ромашков, почистить брюки и сапоги. Выглядел свежо и опрятно. Так же чисто и опрятно было во всей конюшне с аккуратно развешанными уздечками и седлами. Пол был подметен, утрамбован и полит водой.

— Что за шум? — спросил появившийся капитан Земцов. Рокотов и Пыжиков остались во дворе.

— Опять, товарищ капитан, Нестеров мудрит. Отказывается выполнять приказание, — доложил старшина.

— В чем дело, товарищ Нестеров? — строго обратился к младшему сержанту Земцов.

— Не могу я, товарищ капитан, стрелять эту гнедуху, вот и все, — хмуро поглядывая на Земцова, ответил Нестеров.

— Почему?

— Есть собашники. Пусть они сами и стреляют.

— Это же приказание! А если придется в человека стрелять? — спросил капитан Земцов.

— То дело другое. Я присягу принимал и всяких врагов уничтожать обязан. Враг есть враг, а гнедуха ничего для меня вредного не сделала.

— Вот мудрец! — с усмешкой заметил старшина.

— А мне все равно, кто я есть, — спокойно, но твердо ответил Нестеров. — Может, она жеребая, у ней все зубы сточены, я ее с рук хлебом кормил...

— Вот странный человек! — воскликнул Земцов, не зная, как поступить в этом необычном случае. Акт приема и сдачи подписан еще не был. Земцов чувствовал, что ответственность за дисциплину пока лежит на нем и он должен принять какое-то решение.

— Значит, отказываетесь? — спросил он резко.

— Не могу. — Розовые щеки Нестерова дрогнули. Он выразительно посмотрел на нового начальника заставы.

Ромашков понимал состояние сержанта, но не вмешивался. Ему хотелось знать, какое решение примет капитан Земцов.

— Придется вас, товарищ Нестеров, строго наказать, — проговорил Земцов, желая прекратить эту неприятную сцену.

— Наказывайте, товарищ капитан, — глухо проговорил Нестеров.

— Прекратите разговоры, младший сержант! А вам, товарищ Ромашков, советую поставить вопрос о переводе Нестерова на другую заставу. Он здесь не о службе думает, а о синеньких косыночках...

Рассерженный Земцов повернулся и вышел из конюшни. Ромашков, задержавшись на минуту, укоряюще посмотрел на Нестерова.

Оторопело постояв с минуту на одном месте, Нестеров швырнул в угол метлу и решительно вышел в станок.

Было слышно, как стукнулась о кормушку лошадиная скула, звякнули кольца, зашуршало сухое сено, протяжно всхрапнул конь, визгливо и озорно заржал разыгравшийся стригунок.

— А ну, леший! Вот подойду, да как опояшу! — хрипло прикрикнул на него Нестеров.

Глава восьмая

История с младшим сержантом Нестеровым, с его курьезным намерением жениться до окончания срока службы, происшествие со старой гнедой кобылой были любопытны и поучительны для молодых офицеров.

— Давно у вас служит Нестеров? — догнав Земцова, спросил Ромашков.

— Около трех месяцев. Он уже успел переменить несколько мест, а приятель его, рядовой Баландин, сумел побывать и послужить на семи заставах. Познакомитесь с их служебными карточками — увидите, что они вытворяли.

— А именно?

— Самовольные отлучки — раз, выпивки — два, пререкания — три. Нестеров, когда прибыл к нам, показался мне хорошим, дисциплинированным парнем: взял на себя ответственность за воспитание разболтанного Баландина. Буду справедливым, первое время он на него жал крепко, а потом сам пошел у него на поводу, попал под его дурное влияние. Как-то возвращались они с границы, зашли на заводе в хату, познакомились с племянницей нашей прачки. Тут еще произошла эта дурацкая история с козой. Вам не рассказывали?

— Слышал, — улыбнулся Ромашков.

— А дальше пошло! Парень завел подружку, задумал жениться, начал бегать туда при всяком удобном случае, да и она стала сюда похаживать. Вижу однажды: за забором стоит и в дырочку подглядывает. А через несколько минут и он туда шмыгнул. Вот так и началась вся эта ерунда.

— И давно началась?

— Месяца полтора. А теперь рапорт подал, чудак! Решил сочетаться законным браком.

— А вы с ней беседовали? — спросил Ромашков.

— Пробовал...

— Ну и что?

— Ничего из этого не вышло. Надерзила и все. Пустая, смазливенькая, вертлявая девчонка, закрутила парню голову. Отослать его надо — и все пройдет.

— Наверно, никуда я его отсылать не буду, — подумав, сказал Ромашков.

— Это уже ваше дело.

Офицеры укоротили шаг и неловко замолчали. Каждый думал о своем: один уезжал, другой только что прибыл.

В казарме проснулись солдаты. Где-то лязгал рукомойник, из столовой доносился дробный стук ложек и мисок. Облокотившись на подоконник, повар покуривал из коротенького мундштука сигаретку. За стеной дежурный крутил телефонный аппарат. Совсем близко запиликала гармошка.

Вдруг в ущелье раздался выстрел. Эхо прогрохотало по взгорью протяжно и гулко.

Повар застыл на подоконнике с дымящейся сигареткой. Офицеры остановились. Из казармы выскочил дежурный. Смолкла гармошка. Дежурный побежал было на звук выстрела, но начальник заставы остановил его. Повернувшись, офицеры пошли по направлению к вольеру. Но там было все спокойно и тихо. Только листья кустарников, словно встревоженные неожиданным выстрелом, мелко дрожали. Ромашков и Земцов взглянули в распахнутые настежь двери конюшни. В это время из-за угла вывернулся младший сержант Нестеров с карабином в руках. Увидев офицеров, он резко остановился и неловко опустил карабин к ноге.

— Это вы? — спросил капитан Земцов.

— Так точно, — глухо ответил Нестеров, не глядя на капитана. — Пусть собашники обдирают. Разрешите идти? — взглянув на Ромашкова, спросил Нестеров.

С этой минуты Ромашков как-то сразу почувствовал себя хозяином заставы, ответственным за все, что здесь может произойти. Когда Нестеров скрылся в дверях конюшни, Ромашков, обратившись к Земцову, официальным тоном проговорил:

— Составляйте, товарищ капитан, акт приема и сдачи. Я подпишу. А вы можете сегодня же уехать.

— Хорошо! — Земцов подкинул ладонь к козырьку фуражки и быстро зашагал в канцелярию.

Капитан Ромашков вошел в конюшню. Нестеров сидел в станке на разостланной попоне и протирал тряпкой разобранные части затвора. Увидев капитана, вскочил.

— Садитесь, сержант, и продолжайте чистить оружие, — спокойно сказал Ромашков. Опустившись на колени, он прилег рядом на душистое сено.

— Извините, товарищ капитан, вы все время меня называете сержантом, а я младший сержант, да и то с изъянцем...

— Ничего. Будете и сержантом. Сегодня примете отделение. Придется вам поработать вместо заболевшего сержанта Ильина.

— Разве меня могут с такой аттестацией утвердить? — вытирая промасленной тряпкой руки, проговорил Нестеров.

— Будете хорошо работать — утвердят и звание сержанта присвоят. Ну, а с вашей девушкой я сам поговорю. Думаю, все будет в порядке.

— Да я, товарищ капитан, да мне...

Нестеров часто заморгал тяжелыми веками и громко щелкнул какой-то частью затвора.

— Но только имейте в виду: буду крепко спрашивать по службе. — Ромашков дружески взглянул на Нестерова: — Хорошо здесь, даже уходить не хочется.

Ромашков поднялся, отряхнув брюки, зашел в станок, потрепал годовалого стригунка по шее и удалился, оставив младшего сержанта в глубоком раздумье.

Нестеров вспомнил свое первое знакомство с Надей, когда они с Баландиным зашли в ее комнату, и он смутился от ее смеха, лукавых и веселых глаз. Баландин, подмигнув ему, шлепнул ладонью по донышку бутылки со сладким вином. Откуда появилась эта бутылка, Нестеров не знал. Он только видел смешливые Надины глаза, белую, нетронутую загаром шею, спутанную паутину золотистых волос, полуголый овал плеча под лямкой цветного сарафанчика, фарфоровый блеск ровных и крепких зубов, пунцовые губы, которыми она пробовала желтоватое прозрачное вино. От волнения он тогда облил вином гимнастерку, и Надя, подзадоривая, говорила:

— И пить-то не умеешь!

Он не помнил, как очутился с ней рядом, обжигаясь своим упрямым подбородком о ее горячее белое плечо, говорил какие-то сбивчивые слова. Позднее, на гауптвахте, наказанный, сидел без ремня, обхватив колени, терзался от мучительного стыда, с отвращением слушая в темноте храп безмятежно спавшего Баландина. Потом это прошло и потянуло туда еще сильнее. Тогда и порешил покончить все разом и расписаться.

«Ведь срок-то надо отслужить честно, благородно... Муть у тебя, Иван, в башке, муть. Освежи-ка ее поскорее, а то плохо будет!» — перекидывая вычищенный затвор с руки на руку, почти вслух думал Нестеров.

В дверях раздались шаги. Шаркая тяжелыми сапогами, в конюшню вошел плечистый кареглазый рядовой Баландин.

Плюхнувшись на сено, он с нагловатой развязностью спросил:

— С кем это ты тут разговариваешь?

— А тебе какое дело?

— Да так... Подумал, часом, не Надька ли к тебе через забор сиганула?

— Перестань болтать.

— А что? — не придавая никакого значения резкому тону Нестерова, продолжал Баландин. — Да и сено помятое, может, вы тут с ней гнездышко вили? Почем я знаю!

Вертя в руках холодный затвор, Иван потянулся к стоявшему у стенки карабину. Баландин, не замечая этого, по-прежнему продолжал вести себя развязно.

— А кобылу-то все-таки ухлопал? Почему же сначала ломался? Сдался. Эх ты, хлюпик! Отруби ноги-то у кобылы и отнеси своей Надьке на студень.

— А ну уйди отсюда! — Нестеров схватил карабин и рывком сунул затвор в казенную часть. — Уйди!

Баландин вскочил и, встретившись с разъяренными глазами Нестерова, в два прыжка вылетел за ворота и только оттуда, прижавшись к кирпичной стенке, крикнул:

— Да ты что... сдурел?

— Уйди, говорю! — сдержанно и уже менее грозно крикнул Иван. Вспышка гнева так же быстро улетучилась, как и возникла. Даже смешно стало, что так трусливо улепетнул здоровяк Баландин.

— Ты что... совсем спятил, я тебя спрашиваю? Я от него конюшню принимать пришел, а он... Сейчас пойду и доложу старшине.

— Иди, докладывай. Хвали судьбу, а то я бы тебя, наглеца, к стенке пришил...

— Неужто убил бы? — выйдя из своего укрытия, спросил Баландин, с опаской посматривая на раскрасневшегося Нестерова.

— Нужен ты мне... Руки марать! Проверил тебя, труса. Ишь как подхватил. — Иван вскинул на плечо карабин и так громко, на всю конюшню, захохотал, что кони перестали жевать сено и подняли головы.

— Выдумываешь ты все, — опять захорохорился Баландин. — Но по твоим бешеным глазам похоже, что ты убить можешь. Ей богу...

— Вот что, Баландин, — серьезно и строго сказал Нестеров. — То, что было меж нами до сего дня, считай прошло и не повторится. Теперь я возьму тебя в шоры!

— Ух ты, страсть какая! Неужто и Надьку свою решил побоку?

— Мое дело. А о ней, говорю тебе, больше не заикайся.

— Ладно. Не буду. Ступай, тебя старшина ждет.

Глава девятая

На другой день, проводив майора Рокотова и капитана Земцова, Ромашков оседлал коня и решил еще раз ознакомиться с участком границы. Возвращаясь обратно, он по пути завернул на рыбозавод с намерением увидеть невесту Нестерова и откровенно с ней поговорить.

Подъехав к пристани, он слез с коня. Разыскать пекаря Надю было нетрудно: еще у пограничной вышки часовой сказал, что девушки купаются возле пристани. Ромашков нашел их на причаленной к деревянной свае лодке. Опустив босые ноги в воду, они что-то напевали и беззаботно смеялись. Вторая девушка оказалась метеорологом Настей, с которой накануне случайно познакомился старший лейтенант Пыжиков. Вечером он сказал Ромашкову:

— Любопытная особа, а самое главное — очень хорошенькая. Из местных, родилась в горах, в каком-то лесном поселке, который называется Дубовики.

— Что-то уж слишком длинно объясняешь, — заметил Михаил, записывая очередные сведения в пограничный журнал.

— Выяснил, так сказать, демографические данные, — улыбнувшись, ответил Петр. — Видел и вторую, ту самую... нестеровскую!

— Ну и что?

— Отвернулась и ушла. Видимо, испугалась, что я заговорю с ней. Подходящая дева, с этакой гордой осанкой. Мда-а...

Сейчас, когда капитан Ромашков застучал по пирсу каблуками, девушки обернулись. Одна из них сидела на корме, другая поближе, на средней банке.

— Здравствуйте, — приветствовал их капитан.

— Здравствуйте, если не шутите, — ответила ближняя, высокая и грудастая, с сильно развитыми, обожженными на солнце руками. На мокрую, действительно гордо приподнятую голову со спутанными, как у русалки, длинными волосами она небрежно набросила ярко-лиловой расцветки полотенце, концом которого вытирала влажную, чуть-чуть удлиненную шею.

Ромашков без труда угадал в ней девушку, растревожившую сердце младшего сержанта, и нисколько этому не удивился. Несмотря на ее беспечный, заигрывающий тон, она произвела на Михаила приятное впечатление.

Метеорологичку же Михаил разглядел не сразу. Голова ее была закутана белой простынкой. Из-под нависшего на лоб уголка материи торчал аккуратненький, слегка шелушившийся нос. Она исподтишка, приоткрыв краешек простыни, измерила его глазами, лениво помешивая кофейного цвета ногой прозрачную воду и, видимо, с наслаждением процеживая ее сквозь крохотные розовые пальчики.

«Эта, наверное, умеет и пококетничать. Недаром Пыжиков, раз ее встретив, приступил к изучению биографии», — подумал Ромашков, а вслух, обращаясь к Наде, сказал:

— Вы, кажется, мастерица хлебушко выпекать?

— А вы что, кренделька захотели? — распрямляя полотенце, наигранно спросила она.

— Предпочитаю черный хлеб. Вас, кажется, Надей зовут?

— Допустим, что угадали. Дальше что?

— Сватать вас приехал, — присаживаясь на корточки, всерьез проговорил Михаил.

— Какой быстрый... Вы новый начальник, да?

— Вроде этого.

— Начальникам, конешно, можно и побыстрее...

— Надя! Хватит тебе! — звонким приятным голосом крикнула метеорологичка.

— А что тут такого, правду говорю. Вы холостой?

— Нет. Женатый трижды, — отшутился Михаил.

— Так и поверила! Не разыгрывайте. Мы про вас все уже знаем. Прибыло в нашем полку. Двумя женихами стало больше. — Надя закинула концы полотенца на спину и, лукаво подмигнув подруге, усмехнулась.

— Вы что же, и меня в женихи зачислили? — спросил Ромашков.

— Немного, конешно, рановато, но в списочек занесли, товарищ капитан. — Она снова покосилась на подружку и озорно рассмеялась.

— Мне, голубушка, про вас тоже кое-что известно, — не обращая внимания на ее смех, сказал Михаил. — Есть к вам секретный разговор.

— Ко мне?

— Да, да. Именно к вам. Идемте, поговорим, а то у меня времени мало. — Ромашков поднялся и посмотрел на часы.

— Ничего не попишешь, придется вставать. — Надя закинула босые ноги в лодку, надела тапочки и поднялась во весь свой высокий, складный рост. Крашеный борт лодки беспокойно облизывала легкая волна. Над бухтой покрикивали белокрылые чайки, опустившись на воду, они покачивались пушистыми комочками.

— Значит, секретный разговор? — переспросила Надя и начала торопливо укладывать и закалывать шпильками влажные волосы.

— Так точно, — суховато ответил Ромашков.

— Интересно! Хоть и лень, а идти треба. Как-никак, новое пограничное начальство. Может, товарищ начальник, вы мне поможете? — насмешливо проговорила она и протянула ему не по-девичьи широкую ладонь.

Михаил подхватил ее за кисть прохладной руки и поднял на пирс, смущенную и еще более порозовевшую.

— Ой, какой вы сильный! — Она встряхнула занемевшей рукой, на которой был заметен след сдавивших ее пальцев, помахала подружке и пошла вперед.

— Неужели сильнее сержанта Нестерова? Вы знаете такого? — заходя сбоку, спросил Ромашков, решив приступить к делу без церемоний.

— Мало ли я кого знаю, — ответила она уклончиво.

— Ладно, Надя. Давайте будем говорить откровенно.

— Что ж... Давайте, товарищ капитан, ежели вы за этим приехали.

— Да. Именно. Сват из меня плохой. Не знаю, как начать.

— Начинайте так, как умеете, — тихо и покорно проговорила Надя.

— Он вам очень нравится?

Девушка чуть склонила голову и плотно прикрыла рот концом полотенца.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать, — ответила она сдавленным голосом.

— Ну а ему чуть побольше. У вас вся жизнь впереди, а вы хотите ее испортить.

— Кто хочет испортить? — Надя вся вздрогнула, насторожилась.

— Лично вы!

— Что вы мне, товарищ капитан, говорите! Что вы мне такое приписываете? — Надя возбужденно отбросила от лица полотенце и, нахмурив неровные, скошенные брови, гневно посмотрела на Ромашкова. — Что я такое сделала?

— А вы спокойно, не волнуйтесь. Я еще вам ничего не сказал и не приписал. Младший сержант Нестеров приходил к вам?

— Был, может, два или три раза. И вообще мы очень редко встречались.

— Значит, приходил. Вернее, самовольно отлучался с границы. Вы стали дружить, но не задумывались над тем, что ваш друг нарушает дисциплину, присягу. Вы же знаете, что пограничники постоянно на посту, можно сказать — на фронте. Вместо того чтобы посоветовать жениху лучше охранять границу, вы толкали его на преступление, угощали его вином, хотя хорошо знали, что это категорически запрещено. Его строго наказали один раз, другой. Если он, ваш жених, еще раз так поступит — судить будут!

— За что, товарищ капитан? Он только один раз выпил, да и то красного. Я не знала, что этого делать нельзя, — смущенно опуская голову, сказала Надежда. — Больше я ему ни разу не покупала...

— Не следовало и этого делать. Но не в этом суть. Вы же его не любите!

— Почему вы так думаете? Это неправда! — выкрикнула она с обидой и горечью. — Вы ничего не знаете!

— Может быть, я не все знаю. Я здесь человек новый. Но знаю, что к вам в гости и рыбак Ерофей ходит, какой-то лейтенант из ПВО, киномеханики. Какая же тут любовь? Вы извините, но это очень нехорошо.

— А что я с ними сделаю? Они сами пристают...

— Тут уж вы должны выбрать. Понимаете, он же ревнует.

— Глупый потому что... — скручивая жгутиком кисть полотенца, прошептала она чуть слышно.

— А знаете, что он рапорт подал? Жениться собрался?

— Он мне говорил.

— А зачем вам спешить? Он же еще не отслужил свой срок.

Надя промолчала.

— Может быть, есть другие причины? — допытывался Ромашков.

— Ну, знаете... Я лампу при нем не тушила, не такая... — Девушка покраснела и отвернулась.

— Извините меня. Я вам верю и вижу, что вы хорошая девушка. Да и Нестеров замечательный парень. Надо помочь ему отлично закончить службу. Ближе узнаете друг друга, тогда совет да любовь, как говорится!

— Значит, еще больше года ждать!

— А как же невесты и жены фронтовиков по четыре года, даже больше, ждали? Подождете, еще крепче полюбите. Мне думается, что так и нужно поступить.

— А вы откуда знаете, как надо любить? У всякого по-своему. — Надя выразительно посмотрела на капитана и заставила его сильно смутиться. — Вы еще сам-то не женатый. Вот влюбитесь по-настоящему, тогда узнаете.

— Постараюсь, — улыбнулся Ромашков и, чувствуя на себе чей-то взгляд, невольно оглянулся.

Шагах в пятнадцати за ними шла Настя, в зеленых спортивных брюках, в сиреневой майке, и тихонько напевала какой-то легкомысленный мотивчик.

— Ваш-то помощник вчера с ней познакомился и крутился, как петушок... Все люди — человеки и пограничники тоже, — вздохнула Надя.

— Да, да... конечно, — пробормотал Ромашков. — Надеюсь, что весь разговор останется между нами?

— Не беспокойтесь. Я не болтлива. — Немного подумав, строго добавила: — А Ивана отпустите на час, я сама с ним потолкую. До свидания, товарищ капитан, бувайте здоровеньки.

Взмахнув рассыпавшимися по плечам косами, девушка повернулась и побежала навстречу Насте.

Глава десятая

Еще в детские годы Миша Ромашков тайно от родителей и школьных учителей завел дневник. Оставаясь наедине, он доставал из укромного местечка свои записные книжки, просматривал их и записывал все, что интересовало и тревожило его юношеское воображение. Со временем это вошло в привычку. Однако в последующие годы дневник велся неаккуратно. Вспомнил о заветных страничках Михаил во время службы на Курильских островах после небывалого по своей силе шторма. Несколько подмоченных записных книжек с расплывшимися на страничках буквами, когда он их бережно разгладил, высушил и перечитал, оказались самым дорогим воспоминанием о прошедшей юности.

На этих страничках с выцветшими чернилами жил со своими несуразными фантазиями и Петя Пыжиков, тихонько таскавший у отца папироски, и какая-то девчонка Райка с бесцветными, как пеньковые веревочки, косичками, за которые часто дергали озорные мальчишки. Михаил перечитал тогда все — от первой до последней строчки.

На другой же день была заведена новая тетрадь — более объемистая, в твердом переплете, куда Ромашков и стал записывать, правда не так регулярно, как раньше, свои размышления.

Новые записи появились в тетради и в последнее время.

«Вот уже прошло несколько месяцев, как мы прибыли с Петром на новое место службы. Застава находится на берегу моря, в горле крутобокого скалистого ущелья дикой и первозданной красоты. Место глуховатое и не совсем обжитое. Пыжикову оно не нравится, а я в восторге от него и от людей, с которыми мне приходится охранять границу. Но жизнь — штука сложная и не всегда течет ровно и гладко. Историю с младшим сержантом Нестеровым я уже подробно описал. Однако продолжаю за ним наблюдать. Вот уже почти пять месяцев он командует отделением. Его солдаты хорошо несут службу и занимают первое место по боевой подготовке. Как мы этого добились? Последовательных записей я, к сожалению, не вел. Некогда. Восстанавливаю отрывочно, по памяти. Мы много говорим о воспитании, но часто действуем по какому-то укоренившемуся шаблону, а главное, недостаточно изучаем своих людей и мало используем накопившийся опыт. Я недавно вспомнил одну лекцию, которую нам читал еще в училище подполковник А. Человек он был начитанный и не скучный, мысли свои излагал доходчиво и просто. Он говорил, что наука о воспитании человеческого характера является самой сложной и трудной из всех существующих в мире наук.

Из этой лекции я тогда усвоил, что самое главное — это хорошо знать человеческий характер. Дело, конечно, не легкое, но именно с этого я начал свою офицерскую службу. До того как приступать к воспитанию молодых, незнакомых мне солдат, я стремился узнать, что каждый из себя представляет и на что способен. Остальное уже зависело от моего подхода и метода, а главное — от накопленного опыта, которого у нас еще очень недостает. Столкновение с младшим сержантом Нестеровым в конюшне дало первый толчок моим мыслям. Я понял, что характер у парня крутой, сложный, но человек он прямой, честный.

Вечером, беседуя с ним наедине, я выяснил, что он умеет плотничать и класть печи. Этому ремеслу Иван с детства научился от своего дедушки. До службы в армии с пятнадцати лет работал в колхозе. Он с гордостью рассказывал, какие может делать печки.

— А вот мы построим баню, а вы сложите печь, — сказал я ему, чувствуя, что руки его давно уже соскучились по такой работе.

— Могу попробовать, — ответил он неопределенно.

— Мы баню строим не для пробы, а хотим в ней мыться.

— Понимаю, товарищ капитан. Постараюсь.

— Это должна быть действительно хорошая печь. Сделайте чертеж и посоветуйтесь с теткой Ефимьей. Это ее хозяйство.

— Слушаюсь!

Через несколько дней мы рассмотрели чертеж, обсудили, кое-что поправили и утвердили. Печь получилась на славу. Без навязчивости и мелкой опеки я постоянно заставлял Нестерова самостоятельно мыслить и видеть результаты своего труда.

— Покажите, товарищ Нестеров, конспекты ваших занятий.

Он подает тетрадь и смущенно краснеет. Тетрадь измята, записи сделаны небрежно. Торопливый, неразборчивый почерк. Я нарочно достаю свою, чистую, исписанную мелким, убористым почерком, и для наглядного сравнения кладу их рядом. Вижу, что сержант начинает ерзать на стуле. А я спокойно, будто ничего не произошло, перелистываю то одну, то другую. Делаю замечания только по существу написанного, вношу свои поправки, а об остальном ни единого слова. А через два дня я вхожу в комнату, где Нестеров проводит занятия, и вижу в его руках новую чистую тетрадь с четко написанным текстом. Так я постепенно убедился, что излишние и многословные наставления при воспитании людей не только не нужны, но и вредны. Они надоедают и превращаются в малодейственный шаблон. Авторитет офицера, начальника укрепляется только на личном примере, в постоянном напряженном труде.

В памятный день нашего приезда на заставу здесь проходили занятия по боевой стрельбе.

Разволнованный событиями дня, младший сержант Нестеров не выполнил задания. Плохо стрелял и секретарь комсомольской организации сержант Батурин. Да и вообще вся застава стреляла неважно.

Пришлось и нам с Петром держать своеобразный экзамен. Я выполнил упражнение, а Пыжиков разгорячился и промазал.

— Вот такие-то, товарищ капитан, дела, — когда окончились стрельбы, обращаясь ко мне, проговорил майор Рокотов и, распрощавшись, уехал, не сделав больше никаких замечаний.

На другой день я вызвал сержанта Батурина и сказал, что личный состав нашей заставы состоит на девяносто процентов из комсомольцев, а он, как секретаре бюро, видимо, умеет только произносить речи, но сам стреляет плохо.

— Раньше я хорошо стрелял, — попробовал он оправдаться.

— Мне это не известно, — сказал я резко.

— Всякое бывает, товарищ капитан, — ответил сержант с лукавинкой.

— Что вы имеете в виду?

— Старший лейтенант тоже не выполнил... Со всеми случается.

— Он стрелял не зачетную, а так... в порядке тренировки, — пытался я выгородить офицера. — И притом мы только что с дороги. А кроме того, вам не следовало бы так говорить. Речь идет о вас. Вы — тоже командир.

— Виноват. Я понимаю. Но вы тоже с дороги, а стреляли отлично.

— Для меня это совсем неважно. А вот для вас, да!

Мне хотелось, чтобы между нами состоялся деловой разговор, но я говорил неубедительно, резким и повышенным тоном. Где-то глубоко в сознании меня тревожила мысль, что, говоря о Пыжикове, сержант задевал и мою офицерскую честь. Над этим стоило подумать.

Правда, Батурин понял, что, кивая на старшего лейтенанта, он ставит меня и себя в глупое положение, извинился и пообещал выправиться.

Младшему сержанту Нестерову я никаких замечаний не сделал, полагая, что в первый день нашего знакомства он имел достаточно передряг со своим рапортом и лошадью. Я был уверен, что все его причуды и промахи по службе идут от неправильной постановки воспитания.

Однако мое молчание он понял совсем иначе, принял его ближе к сердцу, чем я думал.

Спустя какое-то время, после основательной подготовки, вся застава стреляла вновь и выполнила задание на «хорошо», а Нестеров и Батурин — на «отлично».

После обеда наша замечательная тетка Ефимья принесла мне белье и «устное приказание» отправиться в баню. Я был «обходительный» и «свойский», как она говорила, тем более что с женой капитана Земцова тетка Ефимья имела свои, чисто женские конфликты по банно-прачечным делам. Здесь же я должен сказать, что благодаря заботам тетки Ефимьи быт заставы заметно менялся в лучшую сторону.

С такими мыслями я вошел в раздевалку бани и услышал яростное шлепанье и какие-то блаженные выкрики. Открыл дверь в парную, но тут же захлопнул ее. Мне так ошпарило лицо горячим воздухом, что пришлось зажмурить глаза. Я сам люблю похлестать себя веником, однако Нестеров парился истинно по-северному. Спустя несколько минут он выскочил в предбанник, похожий на вареного рака, и плюхнулся на деревянную скамью. Отдышавшись, сказал:

— Извините, товарищ капитан, что задерживаю. Злой дух из себя вышибал маленько.

— Какой это еще дух? — засмеялся я.

— С паром вся смерда вылетает, а добро остается. Так у нас на Севере говорят. Хорошо веником себя постегать. Только со мной никто не выдюживает, вот я один и задержался.

— Парься на здоровье!

— Спасибо. Но я уже закончил. Ополоснусь — и шабаш.

Когда мы вымылись и оделись, разговор зашел о стрельбе. Нестеров, держа сапог за ушко, вспомнил свои прошлые неудачи и, между прочим, спросил:

— Почему, товарищ капитан, вы тогда за мой промах ничего не сказали?

— Полагал, что ты сильно волновался. День для тебя был нелегкий, Нестеров.

— Шутка сказать! Я, грешным делом, считал, что вы подумали обо мне так: «Ну что ему, чудаку, говорить? Он только самовольничать умеет да старых, уж никуда негодных кобыл жалеть...» — Отставив ногу, Нестеров сильно потянул голенище, надел сапог и пристукнул каблуком. — А я тогда лежу в окопчике, целюсь, а сам вместо мушки лошадиное ухо вижу с распоротым концом... Я тогда чуть пониже взял... Запомнилось же! Лезет мне в башку — думаю, что метку ей сделали, когда она еще махоньким жеребенком была, по полям скакала и, может быть, даже с колокольчиком. А в это время команда: «Огонь!» Ну и выпалил, а куда? Извините, товарищ капитан, разболтался я тут. Все это, конечно, забыть пора.

— Надо забыть, Нестеров, — сказал я, потрясенный его откровенностью.

От нищенского крестьянского существования, от великих боевых конных походов живет в русском человеке эта неистребимая любовь к коню. Наверное, долго еще будет жить. Я поделился этими думами с Нестеровым. Он поддакивал, кивал головой и в заключение нашей беседы, уже по дороге в казарму, сказал задумчиво:

— Понимаю, что надо забыть, а вот не могу...»

Глава одиннадцатая

«...Придя в канцелярию, я прилег на кровать. Сопоставляя все три моих разговора по поводу неудачной стрельбы с совершенно разными по характеру людьми, крепко задумался. Разговор с Пыжиковым был самый неприятный. Если сержант Батурин огорчил меня тем, что пытался оправдать свой промах: де неважно стрелял и офицер, то Петр не только огорчил, но и глубоко расстроил.

Размышляя с пером в руке над раскрытой тетрадью, я стараюсь записать то, о чем думаю. Я ведь здесь исповедуюсь и в то же время учусь. Мне хочется постигнуть сущность нашей офицерской работы, и я убежден, что академия, которую я мечтаю закончить, начинается именно здесь, на пограничной заставе. Все практические нити тянутся сюда — вот в такие далекие зеленые ущелья. Я не раз говорил об этом с майором Рокотовым, которого уважаю за прямоту, за спокойный характер и беспристрастие.

Я хочу учиться у этого человека, а Петр не понимает его, а проще говоря — невзлюбил.

Когда майор Рокотов бывает на заставе, я чувствую, как он приглядывается к моему заместителю, словно прицеливается своим цепким, хитровато прищуренным взглядом. Петр замечает это и злится. Иногда Рокотов берет пограничную книгу, перелистывая ее, спокойно задает какой-нибудь вопрос или делает замечание по поводу не совсем четкой записи. Петр вспыхивает.

— А вы, товарищ старший лейтенант, очень чувствительны!

— Извините, товарищ майор, какой уж есть, — хмуро отозвался Пыжиков.

Но Рокотова трудно вывести из терпения.

— Зачем извиняться, я ведь не барышня, — с прежней усмешкой отвечает майор. — Садитесь и исправьте.

— Слушаюсь, — буркнет Петр. — Может, разрешите потом?

— Сейчас сделайте, зачем откладывать?

Закончив дело, Рокотов уезжает. Пыжиков дает волю своему возмущению. Я сдерживаю его и по-дружески, не совсем вежливо призываю к порядку.

— Он меня ненавидит!

— Из чего ты это заключил?

— Презирает за то, что я плохо стрелял и вообще...

— Вздор! Он даже ни разу не вспомнил о той стрельбе. А ты из этого обязан сделать выводы.

— Ну, промазал! Винюсь! У них и оружие черт знает как было пристреляно...

— Ты уверен в этом?

— Определенно.

— А ведь мы с тобой стреляли из одного и того же карабина.

— Разве? Я что-то не помню. Сам знаешь, мы потом проверяли, пристреливали.

— Это наша обязанность.

— Не отрицаю. Ладно, товарищ капитан, постараюсь учесть на будущее. Давай точнее распределим наши обязанности и закончим на этом! — пытался Пыжиков уклониться от разговора.

Мне же хотелось говорить именно об этом случае. Останавливаться на полдороге не в моем характере. Я не имею привычки прерывать начатого разговора, не люблю оставлять на завтра неоконченных дел. А дела наши только еще начинались и, к сожалению, очень неважно. Мы споткнулись на первых же шагах. От этого зависели наша дальнейшая трудная служба и наш авторитет. Так примерно я ему и сказал.

— Я, конечно, понимаю тебя, — нехотя продолжал разговор Пыжиков. — Тут и сержант Батурин меня подковырнул, и майор Рокотов уехал молча, с застывшей на лице усмешечкой... Ну, допустим, я плохо стреляю, а дальше что? Обещаю тренироваться. Доволен? Честное слово, товарищ капитан, лучше переменим пластинку. Я уже взрослый...

— Понимаешь, Петр, какое дело, — старался отвечать я спокойно. — Мы с тобой сейчас не на фортепьяно играем, а говорим о серьезных, делах. Офицер обязан хорошо стрелять. Но это еще не все. Самое трудное — воспитывать самого себя. Можно быть взрослым и сознательным, но надо же уметь сначала учиться, а потом уже учить... и на своем примере, мой дорогой! А чему мы можем научить, если сами не будем уметь хотя бы отлично стрелять?

Пыжиков долго молчал. Но молчание его мне казалось раздражительным. Он со мной не спорил, видимо, понимал, что истина на моей стороне. Но я чувствовал, что его упорство, присущее ему с малых лет, сломить мне не удалось. Снова, как и тогда в приморской гостинице, я почувствовал образовавшуюся между нами трещинку. Тогда наспех мы кое-как залатали ее воспоминаниями о нашей детской дружбе, а теперь она снова начала расширяться. Я понял, что слишком разные у нас оказались характеры. Играли, учились вместе, а воспитание получили разное.

В тот вечер мы как будто бы все же поладили. Под конец разговора разрешили целый ряд самых неотложных вопросов нашей работы. Договорились и о том, что я беру под свое наблюдение сержанта Нестерова, а он займется рядовым Баландиным. В целом коллектив на заставе был здоровый и крепкий. Это меня радовало и вселяло уверенность, что мы будем достойно выполнять возложенные на нас задачи. Вот только бы и Петр Пыжиков понял это!»

Глава двенадцатая

Дальше в дневнике капитана Ромашкова снова образовался большой пробел. Занятый служебными и всякими другими делами, он долго не заглядывал в свою заветную тетрадь и только спустя некоторое время сделал очередную запись:

«Пыжиков сегодня признался мне по секрету, что он влюблен и в самом недалеком будущем намерен вступить в законный брак. Тут задумаешься! Еще совсем недавно пришлось улаживать дела с любовью младшего сержанта Нестерова, а теперь появилась на нашей холостяцкой заставе любовь молодого офицера. По-моему, зря нет в уставе такого параграфа, который запрещал бы жениться офицерам пограничных застав. Я, видимо, ошибаюсь, смотрю на нашу жизнь чересчур строго, но сам я, пока служу на заставе, жениться не буду!.. Я, конечно, понимаю, что любовь к девушке, желание связать свою жизнь с любимой крепкими узами, — чувство большое и достойное высокого уважения...»

Ромашков в смущении положил ручку на край письменного стола, потом снова схватил ее, чтобы поправить восклицательный знак, и очерчивал его до тех пор, пока он не стал похож на продолговатую дулю. Подумав, вдруг решительно дописал:

«Отставить! Тетрадь заведена для анализа офицерской работы, а не для рассуждений о любви... Отставить, отставить!»

«Дни отсчитывает все тот же 195... год. Август месяц на исходе. Начинает поспевать виноград, рядовой Баландин успел его уже попробовать на каком-то взгорье. Кислыми и горькими показались ему эти ягодки. Распекал его за это не я, а сержант Нестеров. Не вдаваясь в подробности, скажу: подействовало. Узнав об этом, Петр Тихонович Пыжиков смущенно пожал плечами. Он пребывает в странном состоянии — преисполнился самых глубоких чувств к метеорологии. Она расслабляет его, умиляет и покоряет душу. Эту метеорологию зовут Настенькой Богуновой. Она («Ох, Настасья!») сделала из моего эксцентричного друга лирика, пай-мальчика, который готов часами сидеть у ног своей возлюбленной и слушать ее арии. Упражняется она под Клавдию Шульженко. Пыжиков почти ежедневно ездит в рыболовецкий порт проверять посты. К сожалению, они у нас там есть. Приходится заглядывать туда, и нередко, мне самому... Он же рвется все время и рвется так, что хоть сажай его на цепь... Возвращаясь оттуда, он приходит ко мне и делится своими сердечными вздохами. Но больше всего меня возмущает поведение Насти. Она все время крутится около наших постов и как будто кого-то подстерегает. Получается такая петрушка: стоит приехать мне на завод по самому неожиданному и неотложному делу, показаться на пирсе около швартующегося сейнера, я непременно сталкиваюсь с этой девицей. Она смотрит на меня дерзкими, нахальными глазами и улыбается. Я избегаю всяких разговоров, но она всегда начинает первой.

— Здравствуйте, товарищ начальник.

— Мое почтение. — По долгу вежливости я беру под козырек.

— Как поживаете?

— Благодарю. Отлично.

— Почему это, товарищ капитан, вы никогда не интересуетесь погодой?

— Наоборот, очень интересуюсь. Получаю ваши сводки, — отвечаю я ей деликатно.

После этого она обычно спускается с пирса на пляж, снимает свои зеленые спортивные штаны и, напевая, идет в море измерять температуру воды на разных глубинах. Всегда она ходит в этих зеленых штанах, других нарядов я никогда на ней не замечал. Иногда меня сопровождает Нестеров или кто-нибудь другой. Часто я задерживаюсь на судне дольше, чем это нужно. Ловлю себя на мысли, что она уже шлепает ладошками по воде где-нибудь далеко от берега.

Я выхожу на палубу, не поднимая головы, прыгаю на пирс и, словно паром из трубы, меня обжигает певучий голосок:

— Товарищ капитан, вы уже уходите?

Молча стучу каблуками по деревянному настилу. Вслед слышу звонкий смех и всплеск воды.

— Что это она так с вами, товарищ капитан? — удивленно и сочувственно спрашивает Нестеров. — В самом деле она не такая...

— Видишь, флюгер крутится? — спрашиваю я его.

— Так точно. Это они его с Надей пристраивали.

— Ты им помогал?

— Было дело, товарищ капитан, — смущенно отвечает Нестеров и наклоняется к гриве коня.

— Почему же флюгер крутится? — спрашиваю я снова.

— Ветер потому что... — неопределенно отвечает он и сам тоже вертится в седле.

— Вот и у этой девицы так же. Тоже ветерком продувает...

Я пускаю коня в галоп. Щеки мои обжигает горячий встречный ветер. Конские подковы, наверное, выщелкивают из камней искры, но я их не вижу. Мне застилают глаза зелень Кавказских гор и большое синее море с одиноко качающейся на волнах чайкой.

После этого я не был на пристани несколько дней. Посты и наряды за это время там проверял Петр. Готовлюсь к поездке в отряд. Меня вызывают туда на сборы. Мой заместитель остается один. Что из этого получится — не знаю. Петр свое безволье и слабость возводит чуть ли не в степень подвига. В его неуравновешенном характере мне открылась новая черта — безмерное самолюбие и самонадеянность. Моя же беда заключалась в том, что я нередко обращался с ним так, как в пору нашей юности, смотрел на него, как на маленького Петьку Пыжика, способного созорничать и покаяться, прихвастнуть и даже с кулаками доказывать, что нос может расти и на затылке...

Раньше я этой его фантазии не придавал никакого значения. Сам был молод, глуп и наивен, как всякий обыкновенный мальчишка. Однако я ошибался. Оказывается, Петр себя никогда не считал рядовым, обыкновенным. В спорах с ним рассеялись все мои иллюзии. Пылкому, не особенно-то приученному к труду Пыжикову всегда грезился этакий горбоносый профиль старозаветного, обиженного жизнью поручика, смахивающего на Вадима Рощина — героя романа «Хождение по мукам». Жизнь в военных училищах Петр считал самым прекрасным периодом своей юности, подготовительным трамплином для прыжка в большое будущее с кипучей разносторонней деятельностью. Многие из нас готовились к этому, готовятся и сейчас. Петру же хотелось миновать, перескочить многие ступени и ступеньки, где повседневный незаметный труд, проверка жизнью, испытания, первые успехи и неудачи создают прочную основу хорошего человека, нужного для границы офицера. Взгляды на жизнь у Пыжикова были неопределенные. Он хотел быть и хозяйственником, и политработником, и штабистом. Почему? Объяснить не мог. Но нигде не хотел брать на себя ответственность.

Не оставлял Пыжиков и своей мечты о карьере ученого. Его отец, крупный хирург, весной прилетал в наши края по служебным делам. Вызвал на пару дней Петра, сводил его в курортный ресторан и остался сыном весьма доволен. Да и что можно было усмотреть в нем плохого? Офицер-пограничник, границу охраняет, служит на заставе. Во всем этом почета и чести много.

Позднее к нему приезжала мать, привезла кучу сладеньких пончиков, печенья, конфеток. На меня она смотрела, как на чужого. Ей показалось обидным, что я, а не ее сын, капитан и начальник.

— Способных людей всегда зажимают, — сказала она, вытирая глаза душистым платочком».

«...Не прикасался к тетради несколько дней. Сегодня ездил на пристань и снова встретился с этой девицей в зеленых штанах. На этот раз к своему костюму она добавила белый берет, а глаза у нее, кажется, совсем синие. Мне показалось, в них затаилось что-то похожее на тоску. Да и сама она сегодня какая-то тихонькая, скромная удивительно! Петр последнее время ходит мрачный и неприступный. Работает много. Это меня радует.

Надя, встретив меня, угостила куском недозрелой дыни. Между прочим, она сказала, что у Насти с Петром разлад, и убежденно добавила, что у них вообще ничего не получится. Во мне шевельнулась вдруг какая-то нехорошая радость. Разве мне нужен их разлад?

Завтра утром я уезжаю. Вечером сидели с Петром в канцелярии и зачищали хвостики недоделанного. Мы как будто помирились.

Петр суров, подтянут, сосредоточен. Слушает внимательно и быстро записывает мои последние наставления. Я сказал, чтобы он постоянно помнил о стыке на левом фланге. Это самый отдаленный участок, и он является нашим камнем преткновения. В ненастную погоду туда трудно добираться, и бывает так, что наряды опаздывают. На этой злосчастной погрешности нас часто ловили поверяющие из комендатуры. Иногда майор Рокотов появлялся там раньше наряда и вырастал на берегу в остроконечном своем капюшоне, как сказочный дядька Черномор. Все это, будто на грех, случалось во время дежурства старшего лейтенанта Пыжикова. Разбор неприятного для нас инцидента потом происходил в канцелярии заставы.

Облокотившись на стол, майор Рокотов чертил схему движения нарядов, высчитывал время, подчеркивал рубежи и, как бы между делом, спокойным голосом нас так отчитывал, что на лице Петра, как на схеме, лежащей перед ним, образовывались всякие узоры — и бледные, и розовые. Он скрипел стулом, ерзал на месте, но никакого оправдания не находил.

...Итак, я завтра еду. Несмотря на то что мы примирились с Петром, на душе у меня неспокойно. Я считаю: что бы на заставе без меня ни произошло, ответственность лежит на мне. И заранее знаю, что, буду ли я в городском саду слушать духовой оркестр или смотреть новый кинофильм, все равно не перестану думать о стыках на флангах, о солдатах на границе, о невидимых телефонных проводах и ночных разговорах дежурных, о молодом поваре, размешивающем в луженом котле солдатскую кашу, о младшем сержанте Нестерове, который заказал мне привезти из города новый рубанок, о нашей прачке тетке Ефимье. Ей тоже надо какой-то платок привезти. Обо всем этом буду думать и помнить, где бы я ни находился, где бы я ни жил».

Глава тринадцатая

Комендант пограничного участка подполковник Маланьин, уходя в отпуск, оставил вместо себя майора Федора Федоровича Рокотова.

Зная слабость Рокотова — любовь к хорошей рыбалке, — подполковник Маланьин пригласил его выйти в субботу раненько утром в море и порыбачить.

— Наверно, здорово берет ставрида! — загоревшись, воскликнул Федор Федорович.

— Вчера инвалид Кандыба натаскал полную торбу, не меньше двадцати килограммов.

— А не брехня? — усомнился майор.

— Эта брехня сейчас на каждый крючок цепляется. По пять, по шесть штук вытаскивают сразу, — многозначительно взглянул на Рокотова комендант. — Даже курортники и те по целому ведру таскают.

— Вот это да! — увлеченно подхватил Федор Федорович. — А как с насадкой?

— Ко мне дружок в гости приехал. Ушли с сыном моим Вовкой за креветками. Будет насадка.

— Добре! Утречком выгребемся часика на два — и точка, — согласился Федор Федорович и побежал налаживать снасти.

Желая помочь Маланьину в ловле креветок, которые здесь считаются самой лучшей наживкой, Рокотов вечером спустился к портовой бухте. С комендантом они встретились на берегу. Тут же, около опрокинутой лодки, в коричневых трусиках, с порванным сачком на тяжелом железном обруче, стоял гость Маланьина — детина ростом в добрую сажень с могучей волосатой грудью. Он оказался бывшим пограничником-моряком, капитаном второго ранга в запасе.

— Борис Руцак, — с достоинством отрекомендовался он хриплым баском и крепко стиснул пальцы Рокотову.

— Как рачки? — мусоля во рту недокуренную папироску, повторил Руцак вопрос Рокотова и, безнадежно махнув рукой, добавил: — Плавают кругом мальчишки, як галушки в сметане, все пораспугали.

— Да, маловато, — показав на горсточку судорожно дергавшихся в ящике креветок, тяжко вздохнул Маланьин.

— Это и все? — разочарованно спросил Рокотов.

— Как видишь, — пожал плечами Маланьин.

— Не может быть, чтобы всех распугали! — возмутился Федор Федорович. — Надо поглубже заходить, а вы и трусов не замочили. Пошли!

Но лезть в глубину, да еще в липкие густые водоросли, где прятались креветки, никому не хотелось. После недолгих шутливых пререканий Рокотов взял у Руцака сачок, кое-как залатал его и, сбросив штаны, полез первым.

До поздних сумерек, дрожа от холода, они по очереди лазали в воду, путаясь в водорослях, спотыкаясь о скользкие камни.

— Да хватит, куда столько! — сипло басил Руцак.

— Пока полный ящик не наловим, не уйдем. Давай, Борис Захарович, жми! — подгонял его неутомимый Рокотов.

На другой день, в пять часов утра, вся эта компания была уже на берегу. Лодку опустили дружно и быстро. На весла сели Маланьин и Руцак. Пребывая в самом отличнейшем настроении, Рокотов пристроился на корме и сразу же завел разговор о предстоящей ловле.

— А где будем кидать якорь? — спросил он.

— Кидают гнилые яблоки на базаре, а якоря отдают, — едко заметил невыспавшийся и позевывающий на холодке Руцак.

— Пусть будет так, — миролюбиво согласился Рокотов. — Я должен знать, где мы встанем?

— У второй вехи, — ответил Маланьин. — Там самое ставрижье место. Так и вьется вокруг...

— Уж ежели она там есть, возьмем. Это, братцы, зверь рыба. И если цапнет, держи ее, не зевай. Вот ерш — это другое дело. Насади на крючок кусок тюльки, опусти на дно, сиди и закуривай. Наверняка проглотит и сам на крючок сядет. Окунь, например, или карась — те на проводочку. Закинь подальше и тяни, обязательно схватят наживку прямо на ходу. А вот ставридка — та берет отлично от всех! И должен вам сказать, что эту рыбку я умею подхватывать.

— Не хвастай, — налегая на весло и тяжело отдуваясь, заметил комендант. — Оставь, брат, не люблю я этого.

— А вот посмотрим... Я покажу, как надо ловить.

— Посмотрим, увидим, — вставил слово Руцак.

Греб он большими рывками и, шумно скрежеща уключиной, сбивал лодку с курса. Маланьин не выдержал и начал сдавать.

— Левым, левым! — то и дело командовал Рокотов.

— Да разве с ним, чертом, сладишь! — оправдывался Маланьин.

— Налегай, налегай всем корпусом! — басовито похохатывал Руцак. Ночной сон с него сдуло свежим утренним ветерком, и он чувствовал себя сейчас в своей стихии.

Кругом спокойной голубой чашей разлилось море. Далеко на горизонте медленно выплывало утреннее солнце. Теплые лучи ласково пригревали чуть запотевшую спину. Все предсказывало хорошую погоду и великолепный клев.

Лодка между тем приближалась уже к вехе, показывающей, где кончалась мель и начиналась морская глубь. Здесь и решено было ловить. Вдруг крепко подул ветер, за кормой прошлась волнистая зыбь. Вскрикивая, летали чайки — бесстрашные, прожорливые птицы. Они ждали свою добычу, встречая каждую вышедшую в море байду.

— Довольно! Суши весла! — крикнул Руцак. — Вот тут и отдадим якорь.

Но якоря в лодке не было. Бухнули за борт на веревке пудовый камень и начали торопливо разматывать лески самодуров. Майор Рокотов пристроился на корме, Маланьин — на носу, а Руцак — на средней банке.

Голубые глаза майора Рокотова расширились и заблестели от азарта.

Только истый рыбак поймет неописуемое блаженство того мгновения, когда кончики пальцев почувствуют толчок пеклевки и трепет подсеченной рыбы. Рокотов артистически подсек еще невидимую рыбу и, ловко перехватывая руками, вытравил из двадцатиметровой глубины. На одном из стальных крючков вяло болтался несъедобный лаврет величиною с селедку. Плюнув от досады, Федор Федорович под хохот товарищей швырнул добычу за борт. Сидевшая на вехе чайка мгновенно спикировала, подхватила клювом рыбу и круто взвилась в небо.

Маланьин вытащил две ставридки и, подмигнув незадачливому Рокотову, с удовольствием опустил их в висевший на уключине садок.

— Как ты ловишь? — не вытерпел Рокотов. — На какой глубине?

— Почти у самого дна. Вот так и потряхиваю... подергиваю. Смотри! Опять есть! — Маланьин задержал на весу крупную рыбу. Серебристо блеснув в лучах солнца, ставрида крутанула хвостом и упала в воду.

— Сорвалась, окаянная! Сейчас я ее выхвачу! — распалился Рокотов и далеко забросил свинцовое грузило. Но ему опять не везло. Не видел ни одной поклевки и Руцак, который, сняв майку, с удовольствием подставлял спину жарко пригревавшему солнцу. Вытянув волосатые ноги, он флегматично проговорил:

— Ни малявки! Сейчас буду купаться.

Такого беспечного, издевательского отношения к рыбалке Федор Федорович вынести не мог.

— Это уже черт знает что такое! — с яростью набросился он на гостя. — И не совестно вам, Боря!

— А ежели она жрет насадку и на крючок не садится! — сконфуженно оправдывался Руцак.

Ленивым движением пальцев он почесал могучее плечо и сделал попытку подсечь, но леска не поддалась.

— Поймал? — ехидно спросил Рокотов.

— Тяжелую зацепил...

— Ну и тащи!

Оглядевшись, Маланьин сокрушенно сказал:

— А мы, братцы, дрейфуем.

— Определенно дрейфуем, — уныло поддержал Руцак и потащил леску. Она натянулась, как струна, и со звоном лопнула. На крупном загорелом лице Руцака выразилось недоумение.

Рокотов тронул веревку. Она свободно тащилась за лодкой. Всем стало ясно, что камень остался на дне. Это была настоящая беда. За якорем не нырнешь, а к берегу выгребать и привязывать новый камень — две добрых мили.

— Снимайтесь ко всем чертям! — тоном приказа проговорил Маланьин. — Всю снасть порвем!

Море начинало зыбить, лодку сильно несло. Поравнявшись с вехой, привязались. Дрейф прекратился. Задержанная веревкой лодка задирала нос все выше и выше. Комендант качался на носу и, к великой зависти Рокотова, таскал ставридок одну за другой. А Федор Федорович поймал пока что карасика величиной в пятак, морскую собаку и двух страшенных, как черти, большеротых ершей. Один из них, не желая сниматься с крючка, сильно дернулся и своим острым гребнем проколол майору палец.

Солнце уже поднималось к зениту и все чаще стало скрываться за набегавшими тучками. А рыба продолжала клевать. Вокруг остовой вехи сосредоточилась целая флотилия остроносых байд разной формы и расцветки.

И вдруг в самый разгар лова в центр этой мирной флотилии неожиданно, словно вынырнув из зыбучей морской волны, врезался быстроходный пограничный катер. Отыскав нужную ему лодку, моторист застопорил машину, легко пришвартовался и протянул коменданту пакет.

Маланьин вскрыл его. Прочтя донесение, комендант крепко сжал губы. Передав бумагу Рокотову, он начал торопливо сматывать леску.

— Ничего себе порыбачили! — возвращая подполковнику записку, протяжно и таинственно сказал Рокотов. Посасывая уколотый палец, он добавил: — Как бы нам, товарищ подполковник, вот этих самых моих ершей не припомнили где-нибудь...

— Непременно припомнят! — убежденно ответил комендант и тряхнул за плечо Руцака. — Давай-ка, Боря, за весла да полным ходом к берегу.

Встречные волны нещадно били лодку, и рыбаки, часто взмахивая веслами, гребли до седьмого пота...

Глава четырнадцатая

Ранним утром два всадника возвращались на заставу. Четко постукивая копытами о прибрежные камни, размеренно шагали кони. Впереди на буром с белыми ногами дончаке покачивался в седле заместитель начальника заставы старший лейтенант Петр Пыжиков. Небрежно кренясь на левый бок, за ним ехал солдат Баландин. Серенький конек его, помахивая головой, пугливо косился на взъерошенное, в серых гребешках, море. Узкая тропка сначала капризно виляла вдоль берега, а потом круто повернула и поползла в густо заросшую молодыми дубками и кизильником гору. Только так можно попасть на дорогу, ведущую к рыбозаводу, расположенному в трех километрах от пограничной заставы. Сама же застава находится в глубоком Кабаньем ущелье, от которого до ближайшего городка километров шестьдесят. Место здесь глухое, безлюдное, тихое.

Всадники поднялись на гору, выехали на узкую, как щель, трассу, закрытую сверху сплетенными зарослями, и, скользя по щебенке, опустились к морю. Отсюда хорошо был виден рыбозавод.

— Заедем, товарищ старший лейтенант? — спросил Баландин, который хорошо усвоил привычки заместителя начальника заставы.

Возвращаясь с утренней поверки нарядов, Пыжиков почти всегда останавливался у рыбозавода и, отдав коноводу поводья, заходил к метеорологу Насте выяснить погоду. А в это время Баландин, привязав коней, уходил на пирс. Если там бывал сейнер, то солдат наполнял брезентовое ведро свежей рыбой, потом на минутку забегал к знакомому рыбаку. Оставив у него часть рыбы, быстро выходил из барака. Торопливо вытирая губы, Баландин, как ни в чем не бывало, степенно направлялся к лошадям.

— Заедем, товарищ старший лейтенант? — повторил Баландин.

— К рыбаку, что ли? — в свою очередь с хитринкой поинтересовался Пыжиков. Привычки Баландина ему тоже были хорошо известны. Не раз он отчитывал его за эти посещения рыбака и с Ромашковым имел неприятный разговор.

Сейчас капитана на заставе не было. Он находился в отряде на сборах. Петр исполнял обязанности начальника.

Прослужили они с Михаилом полгода, но отношения между ними оставались странными. Последнее время, резкий, требовательный к себе и к людям, капитан Ромашков раздражал Петра, как ему казалось, своей чрезмерной властностью и постоянными служебными нравоучениями, а главное, откровенными намеками на частые и ненужные поездки его, Пыжикова, к метеорологу.

— Уж лучше бы женился, а то вертишься около ее окошек, на коне гарцуешь, как лихой джигит.

— Она через неделю сбежит из нашей дыры...

— Почему же с завода не бежит?

— Вот этого я и сам не понимаю. Чужую душу сразу не разглядишь.

— Кстати, товарищ старший лейтенант, — резко меняя тон, продолжал Ромашков, — душа душой, а служба службой. Вчера старшина заглянул на конюшню и обнаружил спящего в станке Баландина. Ты знал, что он проспал дежурство, а скрыл. Как после такого случая будем заглядывать друг другу в душу? Знал ты об этом или нет?

— Да, знал! — порывисто вскочив, ответил Пыжиков. — Но пять суток ареста, которые ты ему влепил, не та мера наказания. И, кроме того, я ему сделал товарищеское внушение, а этого вполне достаточно, чтобы человек понял.

— Товарищеское внушение?

— Именно! Меня учили этому, как и тебя. Но у нас с тобой разные мнения и разные методы воспитания. Командир прежде всего должен быть товарищем солдату, а не деспотом.

— Крепко сказано! — Капитан положил локти на стол и потер щеки. Это был признак сильного волнения. — Вот что, старший лейтенант Петр Тихонович Пыжиков, скажу тебе начистоту: да, товарищ из тебя этому Баландину получится, а командир ты пока плохой.

— Какой уж есть. Не годен — демобилизуйте.

— Вот как! Значит, держишь в голове эту дрянную мыслишку!

— Да. Держу и не хочу скрывать. Ты ее только воскресил. — Петр разволновался и наговорил Михаилу много неприятного, отстаивая право воспитывать солдат по своему методу, но сам в душе понимал, что во многом не прав.

Сейчас Пыжиков вспомнил об этом и покраснел. Хоть и говорил тогда искренне, горячо, однако недовольство собой не покидало его ни на один день. Чего-то недоставало в его характере, а чего, он сам не знал. «Михаил круто завертывает и забывает, что так сломать можно. На одном Дисциплинарном уставе далеко не уедешь», — думал Петр. И в то же время его бесило, что, несмотря на строгость и большую требовательность Ромашкова, солдаты больше уважали и любили капитана, чем его. Почему? Даже в игре в волейбол Петр считал себя более сильным игроком, но его команда всегда проигрывала той команде, где играл Михаил. Пробовали меняться местами — все равно снова проигрывали. Ромашков был упрям и напорист, умел весело, метко высмеивать «мазил». Солдаты в его команде всегда загорались и побеждали противника.

Когда Пыжиков и Баландин подъезжали к длинному, чисто побеленному зданию — общежитию рабочих завода, было раннее утро. Жены рыбаков только что проснулись и, гремя бадейками, шли к колодцу. Над крышей пекарни курился легкий сизый дымок. Пахло свежевыпеченным хлебом, рыбой и морем. Вдоль пирса застыл металлический транспортер. Рядом с ним двумя посеревшими от пыли горами возвышались бурты соли. На штабелях новых, приготовленных для засолки хамсы бочонках играли яркие солнечные лучи.

В ожидании путины завод все еще стоял. Тихо было вокруг. Только море беспокойно ворочалось у берега и грузно перекатывало звеневшую гальку.

Метеоролог и радист завода Настя Богунова в своих зеленых спортивных брюках, в беленькой майке, в тапочках на босую ногу приклеивала на щит утреннюю сводку погоды.

Петр подъехал, остановил коня и поздоровался. Девушка в одной руке держала банку с клеем, другой приветливо помахала ему в ответ и поправила густо лежащие на плечах каштановые растрепанные волосы. Синеглазое, чуть продолговатое загорелое лицо ее с крохотной родинкой на щеке было еще заспано. На упругих щеках, словно на созревающих яблоках, цвел, наливался румянец — то ли от жесткой подушки, то ли от неожиданного появления офицера на высоком белоногом коне. Несмотря на заспанный вид, запутанные в волосах перышки и стоптанные тапочки, Настя была очень хороша своей ранней, девичей зрелостью. Петру казалось, что беленькая майка, туго обтягивающая ее высокую грудь, сейчас лопнет и обнажит коричневый загар, которым так гордилась Настя.

— Как погодка? — доставая из кармана папиросы, спросил Пыжиков.

— Отличная. Ветерок два балльчика, море двадцать три, как молочко парное. Сейчас побегу и с пирса вниз головой — бултых! Прелесть! Давайте вместе, а?

Пыжиков, сильно затянувшись табачным дымом, закашлялся и склонился с седла набок. Настя — этот неукротимый, умный звереныш, приручить которого не было никакой возможности, вдруг зовет купаться! Да, тут не только закашляться — и захлебнуться можно! А она стоит, босоногая, косит прищуренными глазами на Баландина и улыбается, словно хочет сказать: «Отъезжай, солдатик, в сторонку, не видишь разве — третий лишний». Так и понял ее Баландин. Тихо тронув поводья, давая дорогу проходившему мимо стаду коров, он отъехал за маленький, украинского типа, домик. Сытые коровы двигались медленно, лениво помахивая хвостом. Далеко позади, щелкая кнутом, шел пастух Евсей Макаенко, у которого квартировала Настя. Макаенко был дружок ее отца.

— Так не хотите купаться? — спросила Настя и тут же, насмешливо кивнув головой, добавила: — Боитесь? А капитан еще не вернулся?

— Скоро приедет, — неопределенно ответил Пыжиков.

— Как это — скоро? Через день, через два?

— А вы, что... соскучились? — ревниво спросил Петр.

— Вот еще новости! Буду я скучать, тоже скажете... Он у вас вообще такой воображала!

— Ну уж это вы зря, — возразил Пыжиков.

— Ничего не зря. Сейнер рыбу привезет, так он весь трюм облазит, все осмотрит. Подумаешь, шпионов ищет... Ему, наверное, и во сне-то снятся одни шпионы. — Настя громко рассмеялась. — Я недавно заплыла с километр, так он шлюпку с солдатом выслал и давай меня отчитывать... Чуть не до вечера продержал у себя. И не проводил.

— А, по-моему, вы ему даже немножко нравитесь, — сам, не желая того, как-то неприязненно сказал Петр.

— А мне-то что! Подумаешь... Я с завтрашнего дня в отпуск иду, отправляюсь к маме. Проводите меня? А то я одна боюсь.

— Кого же вы боитесь?

— Шакалов и кабанов. Кабаны сейчас целыми стадами на кукурузные поля приходят. Ужас, что разделывают! Так проводите?

— Как начальник вернется, я тоже в отпуск ухожу — и пойду с вами хоть на край света.

— Не очень-то я вам верю. Даже искупаться со мной боитесь. Куда там! Скажут, офицер с метеорологичкой в море плавал. Ужас! Ну, всего, а то мой дед приближается, кнутом вытянуть может...

Настя повернулась, перепрыгнув через транспортерную ленту, вбежала на дощатый настил пирса. Быстро раздевшись и вытянув вперед руки, она рыбкой скользнула в море. Вынырнув из-под ласковой волны, она еще раз поглядела на растерявшегося Петра. Он вытащил из кармана платок и вытер взмокший от пота лоб.

Стадо уже прошло. На дороге плавно оседала легкая пыль. Чернобородый, с коротко подстриженными усами Евсей, остановившись, погрозил купающейся Насте кнутом.

— От же, бисова дивка! Ну погоди...

— За что вы ее браните, Евсей Егорыч? — поздоровавшись с пастухом, спросил Петр.

— За то, що озорует, шайтанка, плавает на две версты. — Евсей Егорыч повернулся и положил сыромятный кнут на плечо. На поясе у него висели широкий кинжал в кожаных ножнах и пара огромных орлиных лап со свежими следами крови.

— А это у вас откуда? — рассматривая когтистые лапы, спросил Пыжиков.

— Да зараз тут вышла одна история. И до вас тоже есть дельце. Хотел мальчишку со скотиной оставить да к вам на заставу шагать, а теперь кстати сами встретились. Сегодня рано утречком поднялся я на Орлиную скалу гнездо пошукать. Вчера этот самый чертяка у меня молодого баранчика утащил. Залез я аж на самый утес, нашел гнездо и косточки моего баранчика. Все я там позорил, а главному хищнику пришлось заряд влепить и лапы отрезать. Вот они, — потряхивая поясом, закончил Евсей.

— Вы, Евсей Егорыч, молодец! А до нас какое дело? — спросил Пыжиков.

— Есть. Подождите, все расскажу по порядку. Значит, всадил я ему заряд и решил крылья отрезать, чтоб потом высушить и на стенке в хате повесить. Трофей богатый, размах почти два метра. Обработал я их и присел на скалу, зажег трубку и на бухту любуюсь. Такая, брат, красота! Утром море тихое, гладкое, кефаль прыгает, аж брызги летят. Смотрел, смотрел и вижу ялик затопленный. Всякий раз на этом месте сижу, не видел и вдруг заметил. А у меня, скажу вам, глаз еще острый. Добрый такой ялик. Зачем ему там быть?

— А вы уверены, что раньше его там не было? — спросил Пыжиков.

— Я ж вам говорю, что глаз у меня острый, дай боже всякому, — подтвердил Евсей Егорыч.

— Так. В каком же это месте?

— В самой бухте, против высокой скалы. Мабуть, шагов сто от берега. Як раз там, где рыбачья тропа и спуск к морю. Да я могу с вами проехать и показать.

— Спасибо, Евсей Егорыч. Я это место знаю. Мы проверим. До свидания.

— Будьте здоровеньки.

Петр пришпорил коня. Сначала поехал крупным шагом, а потом, перейдя на широкую рысь, быстро скрылся за заводскими постройками. Баландин едва за ним поспевал. На заставе старший лейтенант соскочил с коня и сразу же связался по телефону с комендатурой. Дежурный по комендатуре офицер выслушал его внимательно и приказал срочно выехать на место, тщательно проверить и о результатах немедленно доложить.

Когда Пыжиков вышел из казармы, коней еще не расседлали. Он кликнул Баландина и велел приготовиться к поездке.

— Далеко поедем, товарищ старший лейтенант? — спросил Баландин.

— К Орлиной скале. Веди быстрей! — поторопил Петр.

— А может, сначала позавтракаете? Вы же не кушали... Я за это время коней напоил бы, — услужливо и в тоже время со скрытой настойчивостью проговорил Баландин. Он был голоден, ему не хотелось уезжать от солдатского завтрака. Достаточно было напомнить о еде, и Петру тоже захотелось есть. Но он отлично понимал, что надо срочно ехать. Приказ есть приказ, да и самому интересно было проверить, что за лодку обнаружил пастух Макаенко.

— Давайте коней! Сколько раз еще повторять? — с раздражением сказал он Баландину.

— Я же не о себе беспокоюсь... — пробурчал Баландин, подводя лошадей.

Петр проверил подпругу и, убедившись, что она достаточно подтянута, мешковато влез на коня. Через час они подъехали к Орлиной скале, которая уступом поднималась над бухтой. С гор дул легкий утренний ветер. Море было лениво спокойное и необыкновенно голубое. Разморенный ездой и ярким солнцем, начавшим основательно припекать, Пыжиков выехал на край крутого обрыва и с облегчением остановил коня. Не спеша он вынул из футляра бинокль, поднес к глазам и стал просматривать широкую бухту.

— Что же вы там ищете, товарищ старший лейтенант? — спросил Баландин.

— Пастух где-то тут обнаружил затопленную лодку, а я вижу старый катер, — ответил Пыжиков.

— Его и я вижу. — Баландин разочарованно махнул рукой и, свертывая цигарку, продолжал: — Стоило из-за этого тащиться! Спросили бы меня. Этот катер нам давно глаза намозолил. Сколько было переполоху из-за этой посудины. Как молодые солдаты идут в наряд, заметят и доносят...

— Это ничего. Старик просто не разобрался.

Пыжиков был убежден, что Евсей Егорыч видел именно этот катер, который был затоплен еще во время войны.

— А что тут разбираться, товарищ старший лейтенант? Тут и ребенку яснее ясного, — ворчал проголодавшийся Баландин. — Ну что же, теперь обратно будем качаться?

— Да, едем, — Петр решительно повернул коня.

Ехали все время шагом. Солнце высоко поднялось над горами и припекало без всякой пощады. Покачиваясь в такт шагам коня, Пыжиков думал о Насте: «Девушка с фокусами, а тянет к ней, да как еще тянет... Сделать предложение, жениться? А вдруг она расхохочется и превратит все в злую шутку? Странная она какая-то, странная... — думал Петр, въезжая во двор заставы. — И как еще на это посмотрит мама?»

Глава пятнадцатая

Возвращаясь из отряда, капитан Ромашков до комендатуры доехал попутной машиной. Зайдя в штаб, решил позвонить на заставу и вызвать коней.

— От Пыжикова было тут одно донесение, — поздоровавшись с капитаном, сказал дежурный.

— Какое? — встревоженно спросил Ромашков.

Дежурный, поднявшись со стула и скрипя новыми сапогами, подошел к схеме участка.

— Будто бы вот здесь, у Орлиной скалы, обнаружена затопленная лодка.

— Кем обнаружена?

— Вы знаете пастуха Макаенко?

— Так точно. Хороший старик. А в чем дело? — Ромашков почему-то вдруг вспомнил его жиличку и покраснел.

— Дело в том, что лодку эту будто бы обнаружил пастух Макаенко. Я Пыжикову приказал немедленно проверить. Он проверил и доложил, что это не лодка, а старый катер, о котором мы знаем. — Дежурный присел за стол и взял из папки мелко исписанный лист бумаги. — Я было составил донесение, но задержал его. Почему-то возникло сомнение... Как бы не ввести в заблуждение штаб округа. Собрался поехать и лично проверить, а вы тут подвернулись. Поезжайте и все обстоятельно выясните.

— Слушаюсь, — сказал Ромашков. — Разрешите вызвать коней?

— Не нужно. Берите нашу машину. Я распоряжусь.

Ромашков встал и оправил аккуратно сидевшую на его плотной фигуре гимнастерку. Пока он дошел до гаража, шофер уже выехал и ждал во дворе. Михаил сел в машину и затянул брезентовую дверцу.

— Можно, товарищ капитан, с ветерком? — нажимая на стартер, спросил краснощекий солдат с усиками.

— Можно с ветерком, — согласился Ромашков.

Мотор гулко задрожал, и машина рванулась с места. Когда выскочили за город, серая лента шоссейной дороги сразу же врезалась в зелень садов и виноградников. Под рубчатыми шинами захрустела разбитая, изжеванная колесами щебенка, над брезентовым кузовом загудел встречный ветер, а позади машины мутным клубком завихрилась пыль и, медленно оседая, густо ложилась на придорожные кусты и виноградники. Михаилу было жаль эти посеревшие от пыли листья и сизые гроздья винограда, покрытые слоем грязи. Неприятно было смотреть на это. Но он заметил, что пыльно было только около дороги, а чуть подальше от нее, на склоне гор, виноградники зеленели буйно и радостно. Сочные, омытые ночной росой листья шелестели на ветру, а под ними пил солнечные лучи, дозревал, наливался соками виноград.

Долго с пронзительным завыванием машина карабкалась на перевал, потом лезла круто вверх под сплетенными, как шатры, кустами и, наконец, прыгая по каменистой дороге, скатилась к морю и остановилась на окраине рыбачьего поселка.

Разыскав Евсея Егорыча, Михаил присел с ним на завалинке и начал расспрашивать о затонувшей лодке. Чем дальше он его слушал, тем больше хмурился, словно злясь на шум моря, крики петухов и совсем некстати раздававшийся из окна девичий голос, который мешал ему своей звучной мелодией.

— Вот же голосит! И день будет голосить и ночь, — не то с осуждением, не то с похвалой проговорил Евсей Егорыч. Он не спеша набил трубку и закурил.

— Ваша жиличка? — спросил Ромашков, хотя отлично знал, что это она. Зачем спросил — он и сам не ответил бы.

— Она, — ответил Евсей Егорыч. — Такая голосистая — одна на весь поселок. Свой брехливый листок о погоде вывесит, а потом начнет в море кувыркаться да вашему лейтенанту голову кружить.

— Приезжал? — прислушиваясь к веселой песенке, хмуро спросил капитан.

— А как же! Каждое утро, будто казак, на коне около дома гарцует. С сегодняшнего дня она в отпуске, к матери в горы собирается — аж туда, за перевал, в Дубовики. Учена, а пуста, як вон та из-под тюльки бочка. Языком тарахтит, с ребятишками по горам лазает. Взгальная[1] — и батько ее, Макар, такой же...

— Он, кажется, сидел? — спросил Ромашков.

— Было такое дело.

— Куркуль, что ли?

— Да який там куркуль! Так, брехун и больше ничего. От колгоспа отказался, председателя осрамил и даже поколотил трошки. Вот его взяли, подержали малость и выпустили.

Теперь он там, в горах, в леспромхозе. Хоть и мой приятель, а характером буйный, в особенности, когда за щеку зальет. Я ему всегда бой даю. Жинка у него, Лукерья, баба добрая, гарная баба... А дочка вся в него, тоже буйная и озорная.

Неожиданно песня умолкла. За забором мелькнула девичья головка с бантом в волосах и тут же исчезла. Через минуту в деревянной калитке, как в рамке, выставилась Настина фигурка в белом атласном платье, с лиловым цветочком на груди. Синеватые, озорные, чуть-чуть прищуренные глаза ее беззаботно и весело улыбались.

— Здравствуйте, товарищ капитан, — проговорила она певучим и протяжным голосом. — Давненько мы с вами не виделись.

— Здравствуйте, — смущенно поприветствовал ее Ромашков и отвернулся.

— Может, я помешала вашим государственным делам, то извините.

Михаил не вытерпел и снова посмотрел на девушку.

Настя, раскинув загорелые руки, держалась ими за стойки калитки и, будто напоказ, выставила зеленую, на высоком каблучке туфлю, непринужденно и ловко покачивала стройной ножкой в темном, не отличимом от тела шелковом чулке.

— Ведь знаешь, бесовка, что мешаешь, а лезешь! — Евсей вынул изо рта трубку и сердито сплюнул.

— А может, у меня тоже дело есть!

— Было дело, да шавка съела, — проворчал Евсей Егорыч.

— Я в горы иду и боюсь, чтобы меня кабан не запорол, — дерзко взглянув на старика, проговорила Настя.

— В горы? Можно подумать, что вы собрались на танцы, — усмехнулся Ромашков.

— А это так, примерила по случаю отпуска. — Настя взглянула на свое нарядное платье, вынула из-за пазухи розовый платочек и кокетливо обмахнулась им.

Капитан Ромашков невольно залюбовался девушкой и не узнавал ее. Она продолжала улыбаться. Улыбалась такой улыбкой, от которой может растаять даже самая черствая душа.

— Если дело, то говорите, а то я тороплюсь, — примирительно и сбивчиво сказал Ромашков и крепко сжал губы.

— Вы всегда торопитесь, — поймав его смятенный взгляд, усмехнулась Настя. — Наверное, опять шпионов ловите? Много их поймали?

— Ты вот что: аль говори, аль тикай отсюда! — строго приказал Евсей Егорыч. — Нечего головы людям морочить!

— Вы на меня не кричите, дядя Евсей. Я иду в горы. Меня обещал проводить старший лейтенант Петя Пыжиков. Вот я и хочу знать: можно ему меня проводить или товарищ капитан Ромашков не разрешит?

От такой колкости, высказанной самым вежливым тоном, Ромашков даже встал, но ничего не сказал.

— Уйди ты, бисова дочь! — прикрикнул Евсей и тоже поднялся.

Но Настю, видимо, смутить было нелегко. Она с упрямой настойчивостью повторила:

— Значит, нельзя ему? Выходит, что пусть меня задерет в лесу медведь, запорет клыкастый кабан, а вам всем наплевать, да? Ведь надо шагать лесом пятнадцать километров! Может, вы меня сами проводите? Вот сидите тут, на завалинке, и от нечего делать байки дяди Евсея слушаете.

Ромашков сердито блеснул глазами. Он злился на себя и на весь белый свет. Настя это отлично видела и, чтобы еще больше его разозлить, подпустила еще одну каверзу:

— И почему вы, капитан Ромашков, меня не любите? А ведь вы вначале маленько нравились мне, честное слово! Я думала, что с таким человеком можно и на Эльбрус слазить. Мы бы там на самой вершине красный флажок поставили. Мне ведь тоже хочется какой-нибудь подвиг совершить. А разве с вами, таким, совершишь? Заместитель ваш, Петя Пыжиков, только вздыхает, а вы черствый и злой человек! До свидания, капитан Ромашков!

Быстро протароторив все это, Настя, нырнула в калитку.

— Ну и штука! — озадаченно вздохнул Ромашков.

— Я ж вам говорил, что взгальная. Вы ее батьку Макара послухайте, еще не то скажет... Значит, едем?

— Да, едем, Евсей Егорыч. — Ромашков взглянул на часы. — Мы задержались...

Капитан стащил с головы фуражку и растерянно пригладил курчавые волосы. В голову лезли самые несуразные мысли.

Глава шестнадцатая

Ромашков шел к машине душевно напряженный и взъерошенный. Всю дорогу молчал, злился на себя и на эту взбалмошную девчонку. А в голове вертелась все та же глупая мысль, которая неожиданно посетила его после ухода Насти. «Для Пыжикова она совсем не подходит!» — не уходило из головы нелепое и досадное убеждение. А почему не подходит, он не мог ответить даже самому себе. До этого он встречал метеорологичку почти каждый день. Как только приходил сейнер или катер, она появлялась на пирсе со своими склянками и термометром. Ромашкова она окидывала, как ему казалось, вкрадчивым затаенным взглядом, словно подстерегала, как воробья, но всегда была тиха и молчалива. Эта тишайшая смиренность настораживала Михаила и даже отталкивала от девушки. Со слов Петра он знал, что она не такая уж паинька... А сегодня открылась, да так, что Ромашкову стало не по себе. Почему она так вольно разговаривала? Может, оттого, что всего две девушки на весь далекий рыбацкий поселок? Они знают, что на заставе только тетка Ефимья. За ней не поухаживаешь! Ее там мужчины даже побаивались. Если случалось, что в прачечную не вовремя подвозили воду или забывали наколоть дрова, Ефимья Пантелеевна шла не к начальству, а прямо к солдатам и смело брала права старшины. Тогда происходило примерно следующее:

— Послушай, Архипушка, — сознательно путая имя своей жертвы, ласково начинала Ефимья.

— Слушаю, тетя Феня, — рассеянно отвечал Нестеров.

— Это чья на тебе гимнастерка-то?

— Как чья? Моя, конечно, — удивлялся пограничник.

— А у тебя, вроде, как другая была, поаккуратней и почище. Нет, это не твоя... Совсем другая, Архипушка. — После этого от хохота солдат начинали дрожать стены.

— Да я не Архип, а Иван! Что вы, тетя Феня!

— Прости, имя перепутала, прости, товарищ Нестеров, — со скрытым коварством поправлялась Ефимья Пантелеевна. — Я ведь тебя знаю как самого первейшего отличника, другим в пример ставлю, а сейчас гляжу — гимнастерка загвазданная, будто ее наш заставский телок до утра жевал. Значит, твоя?

— Да говорю же — моя!

Солдатский смех усиливался, а у Нестерова начинала краснеть шея. Поправляя измятую гимнастерку, он виновато добавлял:

— В наряде... дождик был, да и на занятиях ползали.

— Все понимаю, милай, все... Поди, стирать принесешь?

— Обязательно, тетя Феня!

— Вот-вот, приноси. Я тебе отутюжу горяченьким... Недельки через две будет готова...

— Как это, недельки через две? — удивленно спрашивал Нестеров.

— А так. Воды у меня нет, не везут. Дров ни полена. Где ж, милай, я уголечков-то возьму?

— Да я, тетя Феня, мигом. А ну-ка, ребята, давайте быстренько, — поторапливал Нестеров, и через минуту весело звенела пила, а через края бочки плескалась только что привезенная вода.

К солдатской опрятности простодушная на вид Ефимья относилась с женской щепетильностью и беспощадностью. Ее незаметная на заставе роль прачки имела свое высокое назначение и помогала воспитанию людей. Солдаты как бы подтягивались и начинали тщательно следить за своей внешностью, проникаясь к этой ворчливой, работящей женщине глубоким уважением.

Ромашков вспомнил Ефимью Пантелеевну и вздохнул. Она ухаживала за ним, как за сыном, — свой-то погиб во время войны. А он, капитан Ромашков, даже не успел купить ей в городе хотя бы маленький, скромный подарок, а ведь думал об этом все время. «Выходит, правду сказала Настя, что я черствый и злой человек. И сегодня вел себя глупо. Ой, как глупо!» От таких мыслей Михаил все больше мрачнел и злился.

С того времени, как они выехали из рыбачьего поселка, прошло минут сорок. Оставалось метров двести самой плохой дороги. Машина шла по узкой тропе. Густо растущий кустарник царапал колючками по брезенту. Подпрыгивая на неровностях, машина выкатилась на взгорье и остановилась у высокого обрыва. Здесь берег был непроходим. Над полукруглой естественной бухтой гигантской серой громадой возвышались скалы, а к самому их подножию подступало море. Только с северной стороны рыбаки выдолбили в граните ступеньки, по которым можно было спуститься к небольшому пляжу. С моря к нему удобно подходить на ялике, укрыться от непогоды или же вскарабкаться наверх. Там начинались глухие лесные заросли, которые тянулись на огромном пространстве — до самых кавказских хребтов. Бухта Орлиные скалы, защищенная с трех сторон горами, была доступна лишь западным ветрам. Когда начинал дуть «моряк», она превращалась в огромный бурлящий котел. Море гневно клокотало, шумело буйно и гулко. Волны ворочали тяжелые подводные камни, подкатывали их к берегу и разбивали в щебенку о могучие угрюмые скалы. Шквальные порывы рождались где-то в просторах моря, свирепо налетали на берег и вдребезги расшибались о громаду гор. Рыбаки в шутку прозвали эти шквальные порывы «встречный ветерок».

Когда Ромашков и Евсей Егорыч подъехали к бухте, море было на редкость тихое. Оно ласково шевелилось, манило разноцветными бликами и томной прохладой. Казалось, что в золоте солнечных лучей синий горизонт был наполнен спокойствием и величием застывшей, но неукротимой силы.

— Прикатили як раз... куда треба, — довольно сказал Евсей.

— Значит, здесь? — напряженно спросил Ромашков.

— А кто же ее знает, может, и уплыла. Была тут. Зараз побачим.

Евсей Егорыч как-то сразу вдруг посуровел. Сузив желтые ястребиные глаза, он напряженно вглядывался в одну точку. «А вдруг ее уже действительно нет? — волновался старик. — Скажут, сбрехал старый черт, зря всех взбулгачил».

«Если лодка здесь, — не оставляла тревожная мысль Ромашкова, — то все мы окажемся преступниками. Прошло два дня, а не удосужились детально проверить. Пыжиков с Настей кокетничает, а когда проверял, то набрел на старый катер — а ведь он лежит совсем не здесь».

Вместе с тем перед глазами стояла озорная, с цветком на груди девушка. Она так застряла в мозгах, что хоть голову отсекай напрочь. Вот так иногда прилипает к человеку какая-нибудь глупенькая поговорка или надоедливый мотив, что не сразу вышибешь из памяти.

Вспомнив в эту минуту Настю, Ромашков со злостью ударил носком сапога подвернувшийся под ноги камень и больно ушиб пальцы. К нему подошел черноусенький шофер и, беспечно покуривая цигарку, воскликнул:

— Какая красота!

— Что? — крепко сжав челюсти, спросил капитан.

— Бухта, говорю, очень красивая.

— Вы тоже очень красивы... Бороду еще отпустите.

Михаил вглядывался в море затуманенными от гнева глазами, но ничего не видел. Шофер усмехнулся и отошел в сторонку.

Евсей Егорыч, стоя на корточках, прикрыл рыжие брови ладонью, шарил глазами по желтоватому у берегов морскому дну. Вдруг он медленно сел на камни и с облегчением вытянул ноги. Протерев слезящиеся глаза, полез в карман за кисетом.

— Ну что, Евсей Егорыч? — подойдя к пастуху ближе, тревожным глухим голосом спросил Ромашков.

Старик молча продолжал набивать трубку.

— Здесь или нет? — нетерпеливо спросил капитан.

— А вы сами тоже поищите... Глаза у вас молодые, зоркие. А то скажете, как Пыжиков, — «катер»! — Евсей Егорыч хмуро раскурил трубку. — На месте! — кинув на капитана тяжелый взгляд, ответил пастух.

Приставив ладонь к козырьку фуражки, Ромашков то приседал, то поднимался, но видел только лениво покачивающееся море. В голове сумбурным клубком путались тревожные мысли. Силуэт лодки то возникал, то исчезал.

Михаил почувствовал, как кровь горячо прилила к щекам, а на лбу выступили холодные капли и потекли к нахмуренным бровям, заливая раскаленные от волнения глаза. Он вытер лицо рукавом гимнастерки и растерянно оглянулся на пастуха.

Покуривая трубочку, тот спросил:

— Ну, есть что-нибудь? Или мне это привиделось?

— Вроде есть, — неуверенно сказал Ромашков. — Море рябит.

— А море, оно почти всегда рябит! — Евсей Егорыч взял Ромашкова за рукав. — Глядите в то место, где из воды торчат два камня, чуть левее.

Последних слов пастуха Ромашков не расслышал. Он уже увидел контур затонувшей лодки, вздрогнул и опустил руки. Сердце резко колотилось, сжималось от нехорошего предчувствия. Евсей Егорыч все понял и, поднявшись с камней, начал отряхиваться.

— Вот тут как лежала — так и лежит...

Тревожа лежащие на тропе мелкие камни, которые с грохотом покатились по скалам, Ромашков спустился к берегу. Пуговицы он расстегнул на ходу. Сняв гимнастерку, швырнул ее вместе с рубашкой на накатанную морской волной щебенку, потом стащил сапоги и, войдя в воду, быстро поплыл.

Лодка была затоплена примерно в семидесяти метрах от берега на малой глубине. Осмотр был недолгим. Капитан тут же вылез из воды. Ярко грело полуденное солнце, а Ромашков дрожал и не сразу попал ногой в штанину.

— Ну и как, товарищ начальник? — спросил тихо Евсей Егорыч.

Ромашков молчал. Говорить ему было трудно. Как он мог сказать, что лодка новенькая, с сильным мотором иностранной марки на корме. А под банкой вместе с баллонами для бензина лежал упакованный в непромокаемую бумагу второй такой же мотор — запасной. Хозяева лодки, видимо, были люди предусмотрительные.

— Когда вы ее, Евсей Егорыч, увидели? — торопливо застегивая воротник гимнастерки, спросил капитан.

— Позавчера утром. Тогда же и сказал вашему заместителю. Говорил ему: поедем вместе, а он один поехал и не туда.:

— Это мне понятно! — Ромашков решительно кивнул головой и как-то странно улыбнулся. Напрягая волю, он быстро и лихорадочно соображал, о чем будет докладывать в комендатуру и какие слова скажет Пыжикову. — Едем, Евсей Егорыч, — поторопил он старика и туго затянул ремень.

— А как с лодкой? — спросил Евсей.

— Ничего. Распорядимся. Поехали, — ответил он.

Когда сели в машину, шоферу он бросил лишь одно слово: «Жми!» Но так посмотрел на него, что тот поежился и, навалившись на баранку грудью, дал полный газ.

Глава семнадцатая

Доехали скоро. Машина, бешено завывая, вкатилась во двор заставы и с лихим разворотом остановилась около открытых дверей казармы.

Сержант Батурин, дежуривший по заставе, отчетливо и бойко отдал положенный рапорт. Не успел он договорить последние слова, как начальник заставы тихим, но властным голосом приказал:

— Всех в ружье! Бегом!

— В ружье! — крикнул ошеломленный дежурный и, повернувшись, исчез в дверях.

Ромашков быстрыми шагами вошел в свой кабинет и снял телефонную трубку.

В кабинете после ночной поверки нарядов, растянувшись на кровати, под белоснежной простыней отдыхал старший лейтенант Пыжиков. Когда Михаил, гремя телефонным аппаратом, вызывал комендатуру, Петр проснулся. Открыв глаза, он сладко зевнул и ворчливо проговорил:

— Ты что, милый друг, людям спать не даешь? Здравствуй, с прибытием! Отлично, что ты приехал. Я хочу сегодня проситься в отпуск. Вместе с Настей.

Но Ромашков даже не повернулся. Чуть скосив на Пыжикова застывшие глаза, он тотчас же отвел их и стал свирепо продувать зажатую в кулак трубку. Услышав голос дежурившего по комендатуре офицера, коротко, словно рубя каждое слово, начал докладывать:

— Ваше приказание выполнил. Осмотрел береговую кромку. Мной обнаружена лодка с двумя моторами, с запасом бензина. Да. Иностранной марки... Нарушители высадились, видимо, два дня назад, во время шторма, и ушли...

Старший лейтенант поднялся и опустил босые ноги на коврик. Глаза его испуганно расширились. Казалось, что он наступил голой подошвой не на мягкий, пушистый ворс, а на живую холодную змею. Почувствовав во всем теле озноб, он убрал ноги под простыню, но тут же опустил их снова на коврик.

Ромашков, склонившись к аппарату, убийственно жестким голосом продолжал докладывать:

— Место осмотрено не было. Пастуха он не брал. Никак нет. Понятно. Слушаюсь... Понятно. Слушаюсь...

Петр тоже все понял, но, еще не веря своим ушам, спросил:

— Какая лодка? Где? Это же старый катер, я сам...

Поймав взгляд капитана, он подавленно умолк. Горло перехватила удушливая спазма.

Ромашков повесил трубку, быстро открыл сейф, достал карту и стал вкладывать ее в планшетку. Вид Пыжикова с босыми ногами на ковре его просто бесил и в то же время производил тяжелое впечатление.

— В отпуск собрался, — с сердитым, уничтожающим сарказмом проговорил он.

— Что ты говоришь? — ловя трясущимися руками пуговицу на рубахе, недоуменно спросил Петр.

— Почему ты пастуха не взял? — проверяя пистолетную обойму и с трудом сдерживая гнев, спросил Ромашков. — Ты понимать, что случилось, или нет?

— Я все слышал... Значит, лодка чужая. — Сжимая руками мосластые колени, Пыжиков только сейчас подумал о последствиях случившегося. «Нарушители высадились и ушли, углубились в огромный массив кавказских лесов. Попробуй-ка разыщи их там! Да они могли уже и уехать в любом направлении, с любой станции. И все это по моей вине». Не глядя на Ромашкова, Петр угрюмо проговорил: — Выходит, что я преступник... и меня надо судить... Нет уж — лучше пулю в лоб, чем...

За стеной затихли дробный грохот сапог, лязг затворов, приглушенные команды сержантов. Солдаты, видимо, уже стояли в строю.

Ромашков уловил это и, круто повернувшись к Пыжикову, гневно крикнул:

— Встать!

Петр вздрогнул, но все же встал. Он поправил упавшие на глаза волосы и проговорил:

— Ты не кричи на меня...

— Я покажу тебе такую пулю! — Ромашков шагнул к нему и, остановившись, сжал кулак. — Одевайся, да живо! На заставе тревога, а ты в подштанниках, черт бы тебя побрал! Быстро, говорю!

Ромашков рывком натянул на сморщенный лоб фуражку и стремительно вышел из кабинета.

Пыжиков, подпоясываясь на ходу, выбежал за ним вслед.

Солдаты заставы ожидали их в полном боевом снаряжении. Для одной группы у забора стояли подседланные кони, для другой была приготовлена трехтонная грузовая машина.

Ромашков принял от старшины рапорт и объявил боевой приказ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Уже больше часа Настя идет по узенькой тропке. Она в легких тапочках и спортивных брюках, за плечами рюкзак, в правой руке у нее небольшой кизиловый посошок, а в левой — недозревшая гроздь винограда. Когда ей хочется пить, она откусывает несколько ягод и освежает рот кисловатым соком. В лесу жарко и душно. Кусты кизильника, дикой яблони, лещины и груши густо сплелись с плющом и виноградником и почти не пропускают воздуха. Над мелколесьем возвышаются гигантские дубы, загораживая своими мощными кронами горячее полуденное солнце. Сумрачно и угрюмо вокруг. Насте становится жутковато в этой безмолвной лесной чаще. Петя Пыжиков так и не пришел проводить хотя бы до большого шоссе... Там, на развилке лесной дороги, она дождется попутного грузовика и километров восемь будет петлять по увалам, трястись в кузове до самых Дубовиков. Хорошо бы сесть в кабинку рядом с шофером, но на это надежды мало. Мягкое уютное местечко обычно занимают разные начальники.

Несколько раз Настю пугали шумно вылетавшие из темных кустов горные индейки — улары. Едва переводя дух, она с бьющимся сердцем замирала на месте. Потом, успокоившись, присаживалась на упавшее дерево и отдыхала. И во всем этом виноват был капитан Ромашков... Сам-то несколько дней в городе пропадал: поди, каждый вечер в кино и парк ходил и, конечно, уж не один. Знаем мы таких строгих. А тут вот иди одна, да и оглядывай каждое дерево. Еще на косолапого налетишь!

Так, негодуя на бесчувственность хмурого начальника заставы, Настя, сама еще не зная как, решила наказать капитана Ромашкова. Наказать жестоко и страшно... С самой весны она расставляла перед ним всякие петли, а он — ни одной улыбочки, ни одного ласкового словечка, будто не молодой человек, а сухое дерево.

Изредка поправляя рюкзак, Настя поднималась все выше и выше. У тропинки, видимо, был тоже несносный, упрямый характер, как и у капитана Ромашкова. Вместо того чтобы обогнуть упавшее, в метр толщиной дерево, она, как змея, проползала под ним. Кругом же рос бородатый, колючий боярышник, терн, усыпанный сизыми ягодами, желтолистый шиповник, весь переплетенный и перепутанный ветвями ежевики. Попробуй-ка продерись через эти непроходимые заросли.

Наконец часа через три она услышала гудки машин. Недалеко был большак. Тропинка вывела Настю на маленькую полянку, закрытую со всех сторон густолесьем, где под огромным кряжистым дубом сидели два человека и ели нарезанную ломтями дыню. Один, высоколобый, наголо выбритый, с широким, добродушным лицом, с короткими мускулистыми руками, в белой шелковой тенниске, ел с ножа; другой, горбоносый, с черными вьющимися волосами, разламывал куски руками. Рядом с ними лежали два небольших чемоданчика: в таких курортники обычно носят полотенца и всякие приобретенные на пляже безделушки. Тут же в веревочной сетке на траве валялись две дыни и пестрый арбуз.

От неожиданности Настя растерянно остановилась, но спустя несколько секунд оправилась и решила пройти мимо.

Однако сделать этого не удалось. Бритоголовый ее окликнул:

— Куда спешишь, красавица? Погоди.

— А я не спешу, — ответила Настя и остановилась. — Ну и что вы хотите? — спросила она.

— Далеко отсюда станция Терская? Да вы не бойтесь, мы вас не съедим. — Бритоголовый мягко улыбнулся, как могут улыбаться сдержанные пожилые люди, много повидавшие на своем веку.

— А я не боюсь. — Настю расположила эта улыбка, ей стало немножко совестно за свой грубоватый вопрос. — Терская тут близко. Поднимите руку — и вас любой шофер довезет.

— Спасибо! Дыни, девушка, не хотите? Может, арбузика желаете?

— Хороший арбуз! Самый сахар! Такой только здесь родится, в этом богатый край, — с сильным кавказским акцентом проговорил горбоносый.

— Вы что... не здешние? — спросила Настя, облизывая сухие губы.

Наступила вторая половина дня, солнце палило нещадно. Ей очень хотелось попробовать арбуза, тем более впервые в этом году — они только что начинали созревать. Немного поколебавшись, Настя сняла рюкзак и присела к гостеприимным путникам. Они оказались курортниками без путевок, которых здесь почему-то зовут «дикими». Такие курортники заполняют летом все побережье. Они встречаются не только около большака, но в любом захолустном уголке и на далеком пастбище, где можно попить молока и вдоволь насладиться целебным высокогорным воздухом.

Путешественники охотно рассказали о своем маршруте, который подходил уже к концу. Порядком уставшие, они решили на ближайшей же станции сесть на поезд, чтобы добраться до южного курортного городка.

Управившись с куском сочной дыни, и потом с арбузом, Настя поблагодарила мужчин и отправилась дальше.

— Хорошая девушка! — сказал горбоносый, когда Настя скрылась. — На Кавказе много таких: свежая, как цветок, легкая, как горная лань.

— Ты здесь находишься не для того, чтобы на хорошеньких девиц заглядываться, — назидательно сказал бритоголовый.

— А зачем ты ее позвал? Пусть бы шла своей дорогой.

Горбоносый с остервенением обглодал арбузную кожуру и забросил ее в кусты.

— От приятной встречи уклоняется только глупый, — гласит мудрая поговорка. И еще говорят: встретил одинокого путника — узнай его намерения...

— Совет неплохой... Но что же мы будем делать дальше, Семион Власыч?

— Будем ждать бурную ночь. Будем ждать, когда подует встречный ветер.

— А сколько придется ждать?

— Сколько бог прикажет, — ответил бритоголовый и перекрестился двумя перстами, как русский старовер. — А сейчас пойдем на Терскую, к нашей старушке, закажем ей курочку и подождем хорошего норд-веста.

Они поднялись, взяли в руки свои курортные чемоданчики и пару желтых дынь в зеленой сетке.

В лесу по-прежнему было спокойно и тихо. Только где-то в далеком сумраке покрикивала желна да изредка стучал черный дятел. Взметнулась стайка дубоносов и с шумом рассыпалась по ветвям деревьев. А хохлатые воробьи, самые наглые из птиц, набросились на арбузную и дынную кожуру — и началась тут веселая потасовка... Им не было никакого дела до того, кто бросил сладкий кусок: друг ли, враг ли.

Глава вторая

По приказу командования поиски нарушителей границы начались по всему предгорью в широком масштабе. В течение одного дня пограничники заблокировали ближайшие и дальние железнодорожные станции, перекрыли все автомагистрали и проселочные дороги.

— Раз прозевали, теперь будем расплачиваться своим по́том. Видно, прорвались важные молодчики, — невесело протянул Рокотов. Он сидел под кустом и с большим трудом стаскивал с ноги запыленный, изуродованный хромовый сапог. Майор как был на рыбалке в старых сапогах, так в них и выехал на границу. Рядом расположилась на короткую передышку группа пограничников, выполняющих под его командованием задачу поиска.

— Надо же так сплоховать, — продолжал майор, — из-за ставриды поехал в хромовых сапожках, а дома остались новенькие яловые. Недоставало еще парадную форму напялить... Наверно, скоро генерал Никитин нагрянет. Он устроит нам такой парад, что не дай боже!

Майор Рокотов так искренне переживал неудачу, что вызвал на усталых лицах пограничников сочувственные улыбки.

— От такого трущобного путешествия совсем босым останешься. А тут еще... — Вспомнив вчерашнюю рыбалку, Федор Федорович резко встряхнул портянку и глубоко вздохнул. — Угораздило же выбрать время! — Первый раз в жизни Рокотов раскаялся, что согласился порыбачить на утренней зорьке.

Почти целые сутки пограничники колесили по лесным чащобам, лазили по самым непроходимым горным отрогам. Колючие ветви ежевики, обвивающие кизильник, до крови царапали лицо и руки, в клочья рвали обмундирование. Такой уж достался Рокотову участок. А при прочесывании лесного массива надо проверять каждый куст, каждую подозрительную кочку. И пока все напрасно: даже самых малейших признаков следов нарушителей не обнаружено. Сейчас он получил приказание двигаться к Орлиной бухте. Туда прибыл генерал. Рокотов на этой границе с Никитиным еще не встречался, но хорошо знал его по Дальнему Востоку, где генерал долго командовал пограничным округом. Он был хорошо известен офицерам своими боевыми делами и строгостью. Многие его тогда побаивались. Вспомнив лохматые с проседью брови Никитина, круто свисающие к серым колючим глазам, Рокотов невольно крякнул и покачал головой. Уж лучше бы еще лазить в серых мрачных трущобах, карабкаться на острые крутые скалы, но только не появляться в помятом, неприглядном виде перед этим человеком, не смотреть в его живые, пронзительные глаза. Никитин хотя и сам большой любитель рыбалки и охоты, но, очевидно, умеет выбирать для этого подходящее время. Что Рокотов ему может сказать в свое оправдание при встрече? «Проморгали, признаюсь?» А он спросит просто и прямо: «Где вы находились в это время, товарищ майор?» — «На рыбалке, товарищ генерал!» Никогда еще Рокотов не попадал в такое глупое положение. Отказавшись от еды, он переобул свои старые сапоги, завернулся с головой в плащ-палатку и лег под куст.

Усталые пограничники присели в кружок, достали из консервных банок тушеное мясо и начали есть его с большими ломтями черного хлеба, запивая из фляжек водой. Разговаривали мало. Все понимали, что произошло и что требуется от каждого из них. Хотя, может быть, в этом была виновата одна застава, а может быть, только один человек, надо было общими силами ликвидировать прорыв, разыскать нарушителей. Сделать это в горной лесистой местности оказалось нелегко.

Выискивая удобное положение, Рокотов несколько раз перевернулся под палаткой, но заснуть не мог, да и не пришлось.

Часовой заметил на тропе группу офицеров во главе с генералом и сообщил майору. Он быстро вскочил и, отбросив плащ-палатку, стал оправлять гимнастерку и снаряжение.

Да, это был Никитин. Генерала сопровождали подполковник Маланьин, два незнакомых офицера и старший лейтенант Пыжиков.

Никитин только что лично обследовал берег, где высадились нарушители, долго смотрел в бинокль на бухту, потребовал от коменданта, чтобы была составлена детальная схема движения поисковых групп, и пожелал видеть майора Рокотова и начальника заставы капитана Ромашкова. Больших свит генерал не любил и приехал в сопровождении офицера разведки и адъютанта. Начальнику отряда и офицерам штаба приказал заниматься своим непосредственным делом — охраной границы и поиском.

Встретив генерала, майор Рокотов подал команду «Смирно!», доложил о неутешительном результате поиска и сделал шаг влево. Никитин поздоровался с солдатами и легко пожал руку Рокотову.

— Что это вы, старожил Чукотки, — сказал он, — приехали на юг, в курортный городок, совсем недавно и успели уже забыть армейские порядки!

— Простите, товарищ генерал, не понимаю, — смущенно проговорил Рокотов. Правую ладонь он снова поднес к козырьку фуражки, а левую, перевязанную истрепанным, загрязненным бинтом, пытался спрятать за крышку полевой сумки.

— Такой строевик — и вдруг забыл, перестал понимать... Люди отдыхают, едят, а вы их заставляете вскакивать по команде «Смирно». В столовой нельзя этого делать, так почему же здесь можно? Ведь вся разница только в том, что тут нет крыши над головой.

— Виноват...

— Почему рука перевязана — ранили, что ли?

— Никак нет, уколол.

— Шилом, наверно... Поди, хотел сапожки свои починить, — поглядывая на разбитые головки хромовых сапог и поцарапанные голенища, тихим глуховатым голосом сказал генерал и чуть улыбнулся.

— Никак нет! На рыбалке, товарищ генерал, этот самый... проклятый ерш, — ответил Рокотов и замялся.

Украдкой взглянув на коменданта, он отвернулся, боясь посмотреть на свою забинтованную руку и страшные сапоги.

Подполковник Маланьин стоял рядом и тер жилистую шею ладонью, словно его кто стукнул по этому месту.

— Ах да! — продолжал Никитин. — Я и забыл, что вы вчера забавлялись ершами... Сильно болит?

— Не очень, — облизнув сухие губы, коротко ответил Рокотов, чувствуя, что Никитин теперь все из него вытянет.

— А клевало, поди, здорово?

— Не у всех, товарищ генерал.

— Ну, а кто же все-таки больше поймал: комендант или его начальник штаба?

Рокотов промолчал. Рябоватое лицо подполковника Маланьина передернула довольно-таки заметная судорога. Он отвернулся и взглянул на Пыжикова. Старший лейтенант смотрел на генерала и как-то странно, совсем некстати улыбнулся. «Ощерился, как дурак на луну», — подумал комендант. Он готов был растерзать этого беспечного молодого человека.

Однако у Пыжикова сейчас были свои, чисто житейские мысли, предприимчивые, как сама молодость. Сначала он ходил за генералом в тяжелой подавленности и с мрачной озлобленностью ждал разноса. Но генерал ни о чем его не спрашивал и как будто не обращал на него ни малейшего внимания. Пыжиков с каким-то неприязненным чувством глядел на сухие, костлявые плечи Никитина, подмечал, как ему казалось, нарочитую привычку — ходить по-генеральски, заложив руки за спину, смотреть исподлобья с этакой прокурорской пытливостью. А больше всего Пыжиков боялся его кустисто-лохматых бровей, которые топорщились, шевелились, и то лезли куда-то вверх, то спадали вниз на узкие, хитроватые глаза. О строгости Никитина некоторые досужие болтуны распространяли легенды, а он вдруг оказался не так уж страшен и после вопросов о рыбалке даже по-свойски прост. Таких в Суворовском, а позже в офицерском, училище Пыжиков не встречал. Очевидно, генерал заставит отвечать за этот прорыв и коменданта, и штаб, а не только его одного, старшего лейтенанта Пыжикова. Петра вдруг потянуло к этому человеку. Хотелось рассказать ему всю горькую правду о себе.

А Никитин все тем же глуховатым голосом задавал майору Рокотову едкие вопросы:

— Значит, от морского ерша пострадали? Что и говорить, гребень у него ядовитый, колючий. Да, рыба эта беспощадная, хищная, всегда сидит в засаде под камнем, но и сама попадается, глупая, на приманку.

Генерал достал из кармана пачку папирос и, постукивая о крышку коробки мундштуком, задумчиво продолжал:

— А мы еще глупее: попались без всякой приманки. Это, товарищ майор, не пальчик уколоть на рыбалке... А еще называем себя доблестными защитниками границы. Шумим о достижениях, хвастаем, что у нас сто глаз и по семи звезд на лбу... Есть среди нас и такие, которые проповедуют на словах одно, а дома перелистывают отрывной календарь и подсчитывают, сколько служить осталось, чтобы потом на зорьке ершей ловить. Ведь охранять границу — это значит постоянно думать о Родине. Так, майор Рокотов, или нет?

Рокотов вытянулся, но сказать ничего не мог. От стыда у него пересохло в горле.

Резким движением Никитин поднял папиросу к губам и закурил.

— Вам, поди, не очень-то приятно слушать то, что я говорю, — продолжал он. — А мне тоже не легко видеть беспечность и куриную слепоту у некоторых наших пограничников, стыдно и тяжко от этого становится.

Генерал бросил погасшую спичку в кусты и, круто повернувшись, зашагал к видневшейся неподалеку скале. За ним устремился было адъютант, но Никитин махнул ему рукой, чтобы тот оставался на месте.

Офицеры подавленно молчали. Слова генерала легли на сердце тяжким грузом. Чего греха таить, о домике с садиком, о хорошем наборе рыболовецких снастей не раз подумывал подполковник Маланьин. А старший лейтенант Пыжиков чувствовал себя сейчас будто выставленным напоказ в самом неприглядном виде и сознавал, что он заслужил это сам, своими беспечными поступками...

— Вот каковы дела! — покачал головой майор Рокотов. — Вот так бы сам себе по башке и стукнул этим моим рваным сапогом, может, стало бы легче...

— А мне просто провалиться сквозь землю хочется, — сказал Маланьин. — Неужели мы уже начинаем горбиться, стареть?

— Ну, до старости расстояние черт меряет, который сидит в нас и крючки точит... Вот мы и попались на такой крючок, — громко сказал Рокотов. — Мы прозевали врагов, с нас и спрос. А теперь должны с честью выйти из этого неприглядного положения — найти этих лодочников.

— О каком же, товарищ майор, вы говорите крючке? Я что-то не понимаю, — разрывая и комкая в руке сорванный кленовый листик, спросил Пыжиков.

— На такие вопросы, товарищ старший лейтенант, можно отвечать только детям, потому что они маленькие, а вы взрослый. Давайте лучше помолчим. Смотрите, какая добрая погода. В такую погоду, наверное, можно отличить, ну, скажем, пароход от ялика...

Пыжиков выпрямился и, казалось, стал еще длиннее и тоньше. Из его разжатых пальцев к запыленным сапогам посыпались клочья кленового листочка, которые он тут же растоптал.

Глава третья

Долгий летний день заканчивался. Из-за темноватого пушистого облачка выскользнул солнечный луч и с размаху лег на пурпурные верхушки кавказского черноклена. Рядом рос молодой каштан с побуревшими от зноя листьями. Над ним, упираясь в небо, возвышалась серая скала с острым пиком. В ее выступах, притаившись в затишье, золотистыми грудками лежали вялые, упавшие листья. В бурные штормовые дни их загнал сюда свирепый норд-ост. Но когда подует встречный горный ветер, он крутым вихорьком поднимет высохшие листья над скалистой грядой и сбросит в бушующее море.

К каштану подошел генерал Никитин. Подтянувшись на носках, он сорвал несколько орехов и, разгрызая твердую, еще недозревшую кожуру, вернулся к группе тихо беседующих офицеров. Остановившись, генерал отогнул цепкую ветку черноклена, свисавшую на погон майора Рокотова, и неожиданно спросил:

— Какого это вы чертика с крючками вспоминали, майор?

Поражаясь слуху генерала, Рокотов ответил не сразу.

— Не хотите говорить, не нужно. Я ведь краем уха слышал.

— Я сказал, товарищ генерал, — нерешительно начал Рокотов. — Я сказал, что черт крючки наточил и нам подсунул. Вот мы и клюнули...

— Вы что, в чертей верите?

— Верю... в того, который во мне сидит.

— Вот как! А может, ему дать отставку?

— Придется, — улыбнулся Рокотов.

— Хорошо. К этой философии мы еще вернемся позже. Вы скажите-ка мне вот что: у тех чертей, которых мы ищем, очевидно, была радиостанция. Как вы думаете?

— Возможно.

— Одна или две?

— Трудно сказать, — пожимая плечами, ответил Рокотов.

— Почему трудно? — с досадой в голосе спросил Никитин. — Надо всегда предполагать худшее. Безусловно, была рация и, наверное, не одна. К тому же в ночь высадки «гостей» в этом районе работал неизвестный передатчик.

— Я таких сведений не имею, товарищ генерал, — сказал Рокотов.

— Неважно. Надо думать не о черте, который в вас сидит, а о реальном противнике. Разве вы не знаете, как материально и технически обеспечены и как подготовлены теперешние нарушители границы? Это не то, что десять — пятнадцать лет назад. Надо искать и найти.

— Ищем, товарищ генерал, — доложил Маланьин, чувствуя, что Никитин нарочито игнорирует его, коменданта, а все время адресуется к начальнику штаба.

— Знаю, что ищете... и не вы одни, — посмотрев на часы, сказал Никитин, думая о том, как ему поступить с подполковником, который до этого считался хорошим офицером.

Разгрызая орехи, генерал прошелся по тропе. Он думал о подчиненных ему людях, судьбы которых он должен постоянно поправлять и решать. Никитин еще раз взглянул на подполковника Маланьина. Этот человек, очевидно, засиделся на одном месте, пустил в курортном городе житейские корешки и не заметил, как они начали подгнивать. Слишком уютно живет — как в парничке. Здесь и фруктов много, и вино отличное, и рыбалка. Ради самого же Маланьина, еще молодого офицера, надо сломать этот насиженный уют, вытащить подполковника на воздух, перебродить на другую работу. А что делать с Пыжиковым? О нем генерал думал пока мельком. Он почти совсем его не знал. Тут еще надо разобраться кропотливо и детально. Нелегкое дело — воспитать настоящего офицера, например, такого, как капитан Ромашков, которого Никитин знал на Дальнем Востоке вначале солдатом, затем сержантом, а позже молодым офицером. Этот крутолобый, напористый, с широкими бровями парень всегда, на всех должностях, был стойким и требовательным к себе.

Да, разная молодость бывает у людей. Генерал представил, как на партийных собраниях поднимает руку и встает с места молодой офицер с новенькими золотыми погонами, с отличной выправкой и просит слова. В таких случаях зал всегда настороженно затихает.

Молодой коммунист начинает говорить. Он смущается и краснеет, иногда не теми словами излагает свою мысль. Это смущение вызывает добрые, сочувственные улыбки. Слова его звучат горячо и торжественно, как вторая присяга. Он обещает товарищам по партии с достоинством выполнять свои обязанности, всеми силами продолжать великие традиции защитников Родины. Значит, недаром потрачен многолетний труд на его воспитание. Дружно потом провожают громкими аплодисментами молодого офицера присутствующие в зале седоусый полковник, бритоголовый генерал и подполковник с погонами врача.

Именно таким, молодым коммунистом, больше всего запомнил генерал Никитин Ромашкова, запомнил с первого партийного собрания. Каков-то он теперь?

— Товарищ подполковник, — спросил генерал Маланьина, — скоро прибудет капитан Ромашков?

— Он уже должен быть здесь. Разрешите послать за ним связного?

— Ну что ж, пошлите, — посмотрев на часы, ответил Никитин. — Кстати, товарищ Маланьин, что вы решили делать со шлюпкой?

— Жду распоряжений, товарищ генерал.

— Каких и от кого?

— От командования.

— Вы комендант-единоначальник, какое вы сами приняли решение?

— Я решил оставить ее пока на месте и усилить скрытое наблюдение.

— Хорошо, — одобрил Никитин.

Маланьин, отозвав в сторонку связного, отдал ему приказание и объяснил, как разыскать начальника заставы капитана Ромашкова.

Однако искать капитана не пришлось. За скалой послышались шаги. На тропе вскоре показался Ромашков с автоматом в руках, за ним шли сержант Нестеров и солдат Кудашев, вооруженные карабинами. По их грязной, измятой одежде и потным, раскрасневшимся лицам можно было сразу определить, что они очень спешили и, видимо, прошли немалое расстояние.

Заметив генерала, капитан сбавил шаг, снял на ходу фуражку и притиснул ладонью спадавший на висок чуб. Заправив его под козырек; он надел фуражку и скорыми шагами подошел к Никитину. Здороваясь с генералом, Ромашков четко и ловко бросил ладонь к вылезавшему из-под козырька непокорному чубу.

— Здравствуй, капитан, здравствуй, — сказал генерал, с улыбкой оглядывая плотную фигуру капитана и его обветренное усталое лицо. — Я ему свидание назначил, жду, — заметил Никитин, — а он опаздывает...

— Виноват, так случилось. Пришлось немножко задержаться, — запыхавшись от быстрого хода и нарастающего волнения, ответил Ромашков.

— Что же случилось? Может, напал на след «гостей»?

— Вроде этого, товарищ генерал, даже немножко страшновато докладывать.

— Даже вот как! — усмехнулся Никитин. Он давно понял, или, вернее, по долголетнему опыту почувствовал: офицер принес что-то радостное, ободряющее.

Передалось это подполковнику Маланьину и майору Рокотову.

— Можно докладывать, товарищ генерал? — спросил Ромашков, и взгляд его остановился на Пыжикове.

Старший лейтенант смотрел на начальника заставы горящими глазами с надеждой и тревожным ожиданием, комкая в пальцах незажженную папиросу. Тяжкая, жуткая волна страха подкатилась к самому сердцу. Петр ждал в эту раскаленную минуту, что вот сейчас генерал скажет: «Товарищ старший лейтенант, вам пора ехать в штаб отряда, а мы уж здесь как-нибудь без вас...» Другими словами, это прозвучало бы так: «Вы совершили преступление по службе и доверять вам больше нельзя...» Но вместо этого генерал сказал совсем иначе. Сказал быстро и просто, перекатывая на ладони каштановые орехи:

— Так докладывайте же, капитан Ромашков, не тяните...

— Старшим наряда сержантом Нестеровым и рядовым Кудашевым обнаружена радиостанция иностранной марки, — раздельно и даже торжественно доложил капитан Ромашков.

Генерал Никитин, вскинув вверх клочкастые брови, резко поднял голову. Пристально охватывая капитана цепким взглядом, медленно переспросил:

— Обнаружена рация?

— Так точно, товарищ генерал.

— Где же она обнаружена?

— Под скалами, недалеко от берега. Я могу показать на карте точно. Все отмечено. — Ромашков приподнял планшетку с видневшейся под целлулоидом картой.

— Значит, они все-таки высадились? — тревожно, чужим голосом спросил Пыжиков.

У него защемило сердце. Держа папиросу у дрожащего подбородка, он не спускал с Ромашкова глаз, словно видел его впервые.

— Уж молчал бы, — процедил сквозь зубы Маланьин, чувствуя в этом нелепом вопросе то зло, которое все время удручало их, а теперь в самом неприглядном виде вышло наружу.

Майор Рокотов, укоризненно посмотрев на старшего лейтенанта, от души пожалел его, понимая, что переживает сейчас этот молодой офицер.

— Почему же он должен молчать? — спросил Никитин, строго взглянув на коменданта. — Все, что его интересует, пусть спрашивает. С него тоже спросят... Но сейчас дело не в этом. Наша задача — ликвидировать последствия прорыва, а в остальном разберемся потом. Радиостанцию, капитан Ромашков, подняли? Где она сейчас? — снова с прежним напряжением в голосе спросил генерал.

— Никак нет! Оставлена на месте, в той же маскировке.

— Не трогать, — приказал Никитин и бережно положил в карман нагревшиеся от ладони орехи.

— Слушаюсь, — коротко ответил Ромашков.

Волевое напряжение передалось и ему. Усталости как не бывало. Подтянутый, собранный, с острым ощущением голода — Михаил с утра ничего не ел — он ждал от этого человека чего-то необыкновенного, каких-то особых распоряжений, которые помогли бы вывести заставу из тяжелого положения. Да и не только одну заставу! Ромашков понимал, какое значение имеет этот прорыв. С момента высадки прошло уже два дня. За это время прорвавшиеся враги могли совершить многое. Недалеко от границы, в тылу, находились фабрики и заводы, гигантские новостройки, на полях собирался обильный урожай. Страна трудилась в полную силу — и вдруг на одном участке границы именно его застава прозевала врагов.

Глава четвертая

Генерал попросил у адъютанта карту, присел на выступ скалы и развернул раскрашенный в разные цвета лист на коленях. Он хорошо изучил и знал этот участок границы.

— Слушайте, комендант, внимательно. Теперь с обнаружением рации в какой-то степени заполнилась та пустота, в которой мы находились. Страшна была именно эта пустота. До этого у нас не было никаких фактов и доказательств. Горы, скалы и дремучий лес. Искать нарушителей в этих условиях все равно, что заспанному человеку шарить в темноте в поисках затерявшейся спички. Разумеется, искать придется долго, но найти нужно. Теперь можно предположить твердо, что, высадившись, они передали сообщение: «Все в порядке!» Рацию оставили здесь для того, чтобы она была ближе к лодке — на случай, если придется удрать в бурную ночь...

— Разрешите, товарищ генерал? — заговорил Маланьин.

— Да.

— Вы думаете, они не предполагали, что лодка будет обнаружена? — спросил комендант.

— Думаю, что так.

— Но ведь мы ее все-таки обнаружили! — сказал Маланьин.

— Наша заслуга здесь невелика. Лодку заметил пастух. Вы что, забыли об этом? Уже лавры пожинать собираетесь!

— Виноват, — смущенно проговорил комендант.

— Вообще могло случиться так, что вы не обнаружили бы шлюпки. И не потому, что вы плохие пограничники — об этом будем судить позднее... Сейчас можно сказать одно: что наряды безответственно осматривали берег, воду. Видно, эту задачу офицеры плохо разъяснили солдатам. Осмотр береговой кромки должны регулярно делать офицеры, начиная с начальников застав, кончая офицерами комендатуры и комендантом. А вы, полагаю, уже с месяц не выходили на береговую кромку. Так?

— Не совсем так.

— Не совсем? — усмехнулся Никитин. — Значит, близко к истине? Но я сюда не дискутировать приехал, а разобраться и помочь. Этот проклятый ящик с мотором, конечно, нелегко было обнаружить. Он завален под водой камнями, замаскирован отлично. Значит, агенты матерые, опытные. Они знали, как это надо делать. Да и море тут неспокойное — кружат встречные потоки, на воде постоянно рябь и волны. Надо смотреть тут в сто глаз. Я убежден, что у нарушителей есть вторая рация, иначе эту здесь они не оставили бы. Будем искать вторую. Она должна быть, понимаете?

— Может быть, — неопределенно проговорил Маланьин.

— В чем сомневаетесь?

— Почему мы ее должны искать именно здесь? Нарушители могли унести ее с собой.

— Даже непременно унесли! Вопрос: куда? Мне думается, что далеко не потащат. Появляться на глаза людям с аппаратурой рискованно. Следовательно, они развернут ее в укромном месте, которое нам надо найти. Но я думаю, что они такого места еще не подыскали — не хватило времени. Они пока что выспались, передали первую шифровку, закопали аппаратуру и разгуливают по вашему участку.

Маланьин, насупившись, молчал. На хмуром рябоватом лице его, в морщинах высокого лба выступили капельки пота.

— Да, рацию они, оставили где-то здесь, в расчете на то, что искать ее в этом месте пограничники не будут.

— Уж слишком наглый расчет, товарищ генерал, — заметил Маланьин, думая, что генерал, не пренебрегая мелочами, твердо идет к какой-то своей намеченной цели.

— Вы правы. Это не только нагло, но и примитивно... на первый взгляд. Но я знаю по опыту: враги редко оставляют вещественные доказательства на месте своего преступления. Случайно оброненная вещица, окурок, клочок газеты, пуговица — все это бывает чаще всего в детективных романах. А тут оставлена целая рация и совсем не случайно. Значит, они рассчитывали вернуться сюда и на что-то надеялись. А на что? Вы можете мне ответить на этот вопрос?

— Они рассчитывали на нашу беспечность! — с глухой болью, но искренне сказал Маланьин. — Стыдно говорить, однако это именно так.

— Возможно, — поморщился генерал и, помолчав, продолжал: — Но искать врагов надо всюду — под каждым кустом, под каждым камнем. Мне думается, что мы сейчас находимся уже близко у цели. Однако имейте в виду все то, что я вам здесь говорил, это мои чисто психологические предположения, основанные на опыте и на фактах, о которых я обязан молчать. Вы же действуйте самостоятельно, творчески. Пусть будет больше самых худших предположений, больше затраченного труда, чтобы выигрыш был верным. Продолжайте поиск. Действуйте. И пришлите ко мне сержанта Нестерова.

— Слушаюсь! — комендант энергично повернулся и вскоре скрылся за кустами черноклена.

Глава пятая

Генерал, аккуратно свернув карту, полез в карман за папиросами и нащупал там гладкую кожу каштановых орехов. Они приятно ласкали жесткие пальцы. Отдыхая от напряженного разговора, Никифор Владимирович взял вместо папиросы орех, разгрыз его и кинул молочное зернышко в рот. Зерно было сладковатое, теплое. «Сколько еще у нас пропадает такого добра, — подумал Никитин. — Сколько в этих лесных предгорьях диких яблок, груш, орехов, ягод разных!» Но мысли генерала о богатстве края прервал сержант Нестеров. Он подошел твердым, как на параде, шагом и, лихо взяв под козырек, громко доложил:

— Товарищ генерал, сержант Нестеров по вашему приказанию прибыл!

Никитин почему-то предполагал, что Нестеров парень застенчивый, скромный, и решил поговорить с ним с глазу на глаз. Генералу было приятно, что он, видимо, ошибся, но менять своего решения не стал.

— Вижу, что прибыли. Садитесь вон на том камне. А впрочем, нет. Пойдемте вместе. Я уж засиделся тут, да и камень очень жесткий попался, — поднимаясь, проговорил Никифор Владимирович.

— Мягких камней, товарищ генерал, не бывает, — смело глядя в лицо Никитина, сказал Нестеров.

— А вы уверены в этом? — отряхивая пыль с брюк, спросил Никифор Владимирович. — «Нет, не застенчивый. Это уж точно», — подумал генерал. Он больше всего любил людей смелых. Застенчивость, по его мнению, пригодна только для девушек, а для настоящего пограничника нужны смелость, находчивость, лихость.

Смущенный своим замечанием и вопросом генерала, Нестеров молчал.

— Уверены, что мягких камней не бывает? — переспросил Никитин.

— Так точно! — твердо ответил Нестеров.

— Вот и неправда, брат, — с грубоватой простотой возразил Никитин. Когда человек начинал ему нравиться, Никифор Владимирович сразу же переходил на «ты» и меньше всего деликатничал.

— Есть, брат, меловые камни, они как раз очень мягкие. На них сколько хочешь сиди в полное удовольствие. Побелишь штаны — вот и все. А теперь, сержант Нестеров, веди меня к твоему отделению. Где оно и что делает?

— Шесть человек несут службу по охране государственной границы. Остальные здесь, в группе поиска. Сейчас почистили оружие, запылилось за сутки, товарищ генерал, — быстро ответил Нестеров.

— Как действуют новые карабины?

— Отлично, товарищ генерал!

— Сам откуда родом?

— Из Няндомы, товарищ генерал.

— С Севера?

— Так точно, Архангельской области.

— Значит, попал на курорт?

— Никак нет, товарищ генерал. Несем службу!

— Ишь ты какой! Нравится здесь?

— Так точно, красивый край, но у нас тоже не хуже.

— Да?

— Само собой, — уверенно отвечал Нестеров. — У нас леса-то почище этих — корабельные, прямые как свечи. Здесь, конечно, курорт, фруктов вдосталь, море теплое...

— Загораете на песочке-то?

— Купаемся. Тут привольно!

— Да. Ты прав. Здесь и нарушителям привольно. Они к вам в гости на шлюпках приезжают, с радиостанциями высаживаются... Они вам тут концерты не давали? Не приглашали заграничные фокстротики послушать?

— Что вы, товарищ генерал! Мы...

— Прошляпили нарушителей-то?

До сержанта только сейчас дошла вся ядовитая, насмешливая сущность последних вопросов генерала. Лицо Нестерова вспыхнуло так, что исчезли на нежно-розовых щеках красные точки веснушек.

— Это правильно, товарищ генерал, — со вздохом согласился Нестеров. — Однако мой наряд в ту ночь находился на другом участке.

— За прорыв на любом из участков границы отвечают все — от солдата до генерала. Вам говорили об этом?

— Так точно! Капитан наш объясняет постоянно. Но только он про нашу заставу говорил, а про генералов не упоминал.

— А тебе, я вижу, палец в рот не клади, северянин!

Усмехнувшись, Никитин погрозил сержанту пальцем и тут же спросил:

— А сам-то как думаешь про генералов: отвечают они или нет?

— Само собой... Потому что командование... Я же за свое отделение несу ответственность!

— Молодец, сержант Нестеров! Ну что ж, идем, покажи мне своих героев, а потом расскажешь, как нашел радиостанцию.

— Не один я, товарищ генерал. Все вместе. С нами был начальник заставы капитан Ромашков и рядовой Кудашев.

— Хорошо, хорошо, там и расскажешь, — подбодрил смутившегося сержанта Никитин.

Простодушием и смелостью ответов Нестеров пришелся генералу Никитину по душе. Сержант не лукавил и не терялся, а говорил что думал. Прямота — хорошее человеческое качество. Значит, и в трудный момент не растеряется, не подведет никогда.

Идти было недалеко — каких-то пятьдесят метров. Раздвигая кусты, Нестеров пробирался вперед, показывая генералу узкую тропку. Вокруг стояла тишина. Несмотря на присутствие большого количества людей, расположившихся в разных местах почти по всему лесному предгорью, не слышно было ни единого звука. По кустам все еще продолжали прыгать солнечные лучи, перемещались, бродили длинные вечерние тени. От перевала, с вершин, дул теплый, легкий ветерок — ласка морского побережья. На горные хребты, казалось, упал и плотно прижался к зелени лесов край голубого неба, вымытого чистым воздухом и освещенного заходящим солнцем. В эти последние минуты умирающего дня солнечные лучи разгуливали по вершинам гор, создавая сказочную панораму быстрым смещением света и теней.

Никифор Владимирович снял фуражку, пригладил на крупной лысеющей голове седые волосы и улыбнулся хорошей, доброй улыбкой.

Подошел Нестеров со своими солдатами, генерал тут же приказал им сесть в кружок и разрешил курить. Пограничники в отделении Нестерова, как на подбор, все рослые, крепкие, в серых выгоревших гимнастерках, со светлыми, вытертыми от постоянного прикосновения рук ложами автоматов и карабинов. У солдата границы оружие всегда в его твердых, натруженных руках — и ночью и днем он на посту.

— Что же это вы, братцы, границу-то плохо охранять стали? — начал Никитин разговор с солдатами.

Ответом было молчание. Ни вздоха, ни несмелого шепота, ни движения. Цигарки уже дымили у всех курильщиков, а после слов генерала задымили еще гуще. Только некурящий сержант Нестеров осторожно кашлянул в кулак, отвел глаза, потом стал придирчиво осматривать солдатское снаряжение, желая предупредить даже самый пустяковый непорядок. Но все было заправлено крепко, добротно. Синеватым светом в вечерних лучах; поблескивали вороненые стволы карабинов. Нестеров гордился в душе, что именно его отделение обнаружило рацию, что к ним, а не к другим пришел генерал. Ведь генералы — не частые гости на их заставе.

— Все считали вашу заставу передовой, а что же на деле вышло? — продолжал Никитин. — На деле получилось, что вы пропустили лазутчиков на моторной лодке, с радиостанцией. Высадились они у вас под самым носом и ушли. Вот мы сидим здесь, курим, разговариваем, а вдруг где-нибудь на воздух взлетает завод или плотина, гибнет труд людей, а может быть, гибнут наши, советские люди... Как же так, братцы? Молчите? Позор ведь на всю округу. Из-за двух ротозеев приходится тратить теперь столько сил и средств. Упустишь врага — трудно его искать и ловить...

Бывают такие минуты — минуты крайнего напряжения, когда хочется не молчать, а громко крикнуть от боли душевной. Именно в таком напряжении находились сейчас солдаты. Всей заставе приходилось принимать позор за беспечность двух или трех человек. Никитин видел это по выражению солдатских лиц и знал, что они понимают все до конца. Он круто изменил речь и повернул течение своих мыслей в другое русло.

— Я ведь не хочу сказать, что все вы виноваты, — продолжал он глуховатым, спокойным голосом. — Вы много сделали, нашли рацию. Это уже большое дело. Сержант Нестеров, расскажите, как вы обнаружили радиостанцию?

— Слушаюсь! Я уже докладывал, что там был я не один. Рядовой Кудашев тоже участвовал.

— Расскажите все подробно, а другие пусть послушают, — попросил Никитин.

— Пришлось ползать чуть не на коленках. Сам капитан тоже вместе с нами рассматривал каждый камешек...

— Сколько же времени вам пришлось ползать? — поинтересовался Никитин.

— С самого того часу, как сюда прибыли. С самого утра. Вдоль берега шел я и мой напарник рядовой Кудашев. Другие обследовали скалы.

— Сразу же начали искать рацию?

— Имели такое предположение.

— Кто же первый выдвинул эту идею?

— Начальник заставы, он поставил задачу: произвести тщательный осмотр местности с миноискателем. Однако миноискатель пришлось оставить.

— Почему?

— Жужжит все время без толку. На берегу металла, осколков много. Капитан рассказывал, что тут сильные в Отечественную войну бои шли. Начали мы осматривать — каждый свое. Участок мне достался подходящий.

— В каком смысле? — перебил генерал.

— Камней разных много. Все пришлось переворотить. Сверху нависла скала, во время штормов камни с нее обсыпались, вот и образовались такие груды, на копешки похожие. Кроме того, когда наряды проходят, тоже обсыпают ногами, ну щебенка и течет по ложбинке, как по трубе... Вижу — одна кучка немного разворошена. В том месте наряды по берегу не ходили — там дальше обрыв, прохода нет. Осмотрел я эту копешку, заметил, что рядом с развороченным краем слишком аккуратно выложены камешки. И такими рядочками лежат, вроде как тут ребятишки играли и крестик на песке соорудили.

— А, может быть, тебе просто померещилось?

— Никак нет, товарищ генерал. Правда, сразу разглядеть было трудно. Камни разложены не часто, друг от дружки на расстоянии. Тут соображать надо, — увлеченно продолжал Нестеров. — Вы можете посмотреть. Мы оставили все, как было. Так приказал капитан. Раз, наверное, десять крутился я вокруг этого места и сначала ничего не заметил. Уйду и опять назад вернусь.

— Почему же так получалось? — допытывался Никитин.

— Сам не знаю. Еще раз проверяю и возвращаюсь. Как магнитом к этому месту притягивало. А потом, когда в последний раз подошел, пригляделся — и все мне открылось. Чую, что в точку угодил. Упал на колени и начал камни расшвыривать. Сбросил несколько, мелочь пошла, стал руками разгребать. Гляжу, ящик, рядом второй. Все стало ясно, аж у меня сердце захолонуло... Потом позвал капитана. Вот и все.

Генерал улыбнулся, приподнял с запотевшего лба фуражку. Сердце застучало радостными толчками. Чтобы успокоиться, он сунул руки в карман и, нащупав там несколько орехов, подумал: «Видно, стареть начинаю и сентиментальничать. Рановато еще в полсотню-то лет... А сержант — золотой парень. Что-то с ним надо сделать... Подойду и обниму крепко... Расцелуемся, как на свадьбе». Но Никитин отогнал эти мысли и тут же подумал снова: «А почему мы боимся проявить свои искренние человеческие чувства, зачем их сдерживаем? Мы бываем подчас щедры торжественным пустословием в поощрительном приказе, краснобайством и фразерством, сочиненным штабным писарем, а не видим живого человека, стыдимся по-отцовски обнять его, пожать ему крепко руку, а ведь это куда сердечней и лучше».

Думая так, генерал Никитин внимательно приглядывался к стоявшему рядом Нестерову. Он до глубины души был тронут его искренним, умным рассказом. Да мало ли он на границе видел таких парней с Севера, с Урала, из Сибири?

Никифор Владимирович вдруг выхватил руку из кармана и протянул Нестерову сухой, крепко сжатый костлявый кулак. Сержант ничего не понимал. Он стоял и недоуменно смотрел на руку Никитина.

— Да бери же! — нетерпеливо, но весело сказал генерал, пересыпая в ладонь сержанта каштановые орехи.

Это произошло быстро, и не все разобрались, что же произошло. Одним из первых заговорил Баландин, недавно переведенный в отделение Нестерова.

Когда генерал, пожелав солдатам успеха, ушел, он спросил шепотком:

— Чем же это, товарищ сержант, вас угостило начальство?

— Глядите-ка, да он орехов мне дал. — Нестеров разжал ладонь и показал.

— У-у! — разочарованно протянул Баландин. — А я-то думал. Может, награду какую... А то орешки, гы-гы... Их тут, этих орешков, хоть лопатой греби.

Слова Баландина, его хрипловатый смешок обожгли сердце Нестерова. Его рука с раскрытой ладонью так и осталась висеть в воздухе. Спохватившись, он медленно сжал пальцы в кулак и решительно шагнул к Баландину. Тот, заметив его сузившиеся глаза, попятился назад. Пробуя улыбнуться, в замешательстве спросил:

— Вы что, товарищ командир?

— Идите и становитесь в строй, быстро! — сдержав клокотавший в груди гнев, прошипел ему в лицо Нестеров.

Глава шестая

Плавно покачиваясь на поворотах, большая, синего цвета легковая машина шла по гладкому асфальту на средней скорости. За окном сквозь пышные кусты лавровишни, за строем высоких пирамидальных тополей в сумерках просвечивало спокойное море. Изредка с проходящего неподалеку от берега парохода падали на воду золотистые полосы электрического света. Сильные фары автомашины обливали двумя огненными лучами круто изгибающуюся ленту шоссе, словно нарочно выискивая притаившиеся у обочины белые платьица или светлые пиджаки. В этот летний вечер все дышало и жило той веселой жизнью морского курорта, от которого приятно кружится голова и хочется петь песни. Но Петру Пыжикову было не до песен. Генерал Никитин везет его в штаб комендатуры. Что с ним будет? Неизвестность тяжела и мучительна. Поглядывая на жилистый генеральский затылок и малиновый околыш фуражки, Петр хотел спросить, зачем его везут да еще в такой комфортабельной машине? Но он знал, что вопрос этот глупый, ненужный. Ясно одно: оформят материал — и в трибунал! Генерал Никитин обо всем уже расспросил, покачал головой и вежливо пригласил в машину, как будто бы старший лейтенант Пыжиков, совершивший преступление по службе, не мог приехать в комендатуру с каким-нибудь попутным грузовиком. Мягкое сиденье казалось сейчас Пыжикову хуже всякого деревянного кузова. Вспомнилась веселая, озорная Настя, которую не удалось проводить и которая, наверное, уже блаженствует в своих Дубовиках. «Может, больше никогда и не увижу ее?» — подумал Пыжиков, и эта мысль жгучей болью отозвалась в сердце. Стараясь избавиться от горьких раздумий, старший лейтенант попросил у генерала разрешения задать вопрос.

— Да! — коротко ответил Никитин усталым, безучастным голосом.

Это испугало Пыжикова, но в то же время придало ему смелости.

— Какое, товарищ генерал, по отношению ко мне, — четко спросил он, — вы намерены принять решение?

— Вы это о чем? — оторванный от своих мыслей, спросил Никитин.

— Я хотел бы знать...

— Что вы хотели бы знать?

— Я хотел бы знать, как со мной поступят...

Вместо ответа Никитин попросил шофера сбавить газ, ехать медленнее. Повернувшись к Пыжикову, генерал положил локоть на откидную спинку, в упор спросил:

— А вы уверены, что именно я должен принять какое-то решение о вас?

— Да, конечно.

— Ошибаетесь. Решение должен принять начальник отряда. Как он поступит и что с вами будет — я этого не знаю.

— Очевидно, отдаст под суд, — с трудом выговаривая слова, сказал Пыжиков.

— Возможно, — протяжно, в раздумье ответил Никитин, потирая ладонью скуластую щеку, и тут же твердо добавил: — Да, да... Наверное, будут судить.

— Это и ваше мнение, товарищ генерал? — стараясь сдержать в голосе дрожь, спросил Петр.

— Вы, молодой человек, слишком много хотите знать.

— Но прежде вы мне сказали, что сами не знаете, как поступит начальник отряда. Значит, теперь...

— Это значит, что вы стараетесь поймать меня на слове. Я сказал в другом смысле, в человеческом. Что с вами будет? Был советский офицер, пограничник — и нет его... А вот что станет с человеком — не знаю.

— Выходит, я уже конченый? — Петр расстегнул ворот гимнастерки.

Темнота сгущалась. С высоких гор быстро спускалась теплая южная ночь.

— Как офицер, да! — посматривая вперед на мелькавших за радиатором бабочек, ответил Никитин. — Ничего другого я вам сказать пока не могу. Мне только жаль, что я не встретил вас раньше, во время вашего бессмысленного кочевья с места на место.

— Что же тогда было бы, товарищ генерал? — тихо спросил Петр. Проскользнувшая в словах генерала нотка жалости чуть-чуть окрылила его. На минуту вздохнулось легче.

— Что было? Думаю, что никогда бы этого не случилось. Вы хотите знать почему? Я вам отвечу. Гонять недисциплинированного офицера, да еще с изъянцем в характере, с одного места на другое — бессмысленно и глупо. Вас надо было какому-нибудь строгому человеку держать около себя и ждать, пока не научитесь по земле ходить... А то часто нос расшибаете. Вот я имею привычку...

— Значит, я человек конченый? — снова переспросил Пыжиков.

— Вот видите, у меня одна привычка, а у вас другая. Вы перебиваете старших, не дослушивая их до конца.

— Виноват, товарищ генерал.

— Я, например, хороших солдат и офицеров держу при себе, но и самых плохих, самых последних разгильдяев тоже никому не отдаю. Почему? Потому что хорошие люди мне нужны самому, а сбывать плохих бесчестно. Мало того, что расписываешься в своей слабости, — наносишь вред товарищу по службе, вред общему делу, которому мы все служим. А вот с вами поступили именно таким образом. В вашем поступке, вернее в вашем преступлении, есть своя неумолимая логика. Есть свои причины.

— В эти дни я многое понял. Но я не понимаю одного. Извините, товарищ генерал, может быть, я какой-нибудь сумбур скажу, но от сердца... Не понимаю, зачем меня держали в войсках? Я несколько раз подавал рапорты, хотел демобилизоваться, поступить в институт, а мне отказывали и давали нагоняй... Правильно ли это? Военная служба не по мне. В этих условиях я испытываю подавление своей личности... Простите, что я сказал несколько резко, — низко опуская голову, закончил Пыжиков.

— Встречал таких... Мозг вроде здоровый, а философия гнилая, с этаким скверным анархистским душком. «Подавление личности»... Слова-то какие научились завертывать. А почетный долг гражданина, служение Родине? Забыли? По-вашему выходит, что об этом должны помнить только сержанты Нестеровы и солдаты Кудашевы? Может быть, вам, окончившему два училища, прочитать еще курс политической грамоты? А вы забыли, что была и гражданская война и Великая Отечественная?.. Да как вам не стыдно говорить мне такие слова? И еще спрашиваете меня, как я с вами поступлю...

Никитин замолчал и отвернулся к окну. На машину наплывал сверкающий огнями город. На шоссе стало светлее и оживленнее. Пыжиков видел насупившееся лицо генерала и с волнением ждал самого главного. Он решился на все — будь что будет. Его интересовало, как поступит с ним этот суровый и, видимо, очень справедливый человек.

— Вы, товарищ генерал, не закончили своей мысли, — напряженно, с упорной настойчивостью проговорил Пыжиков.

— Поступят с вами по справедливости. Что заслужили, то и получите, — сухо ответил Никитин. — Но только скажу вам как командир и пожилой человек: вы в неоплатном долгу у Родины и своего народа.

Генерал, взглянув на шофера, попросил остановить машину. Шофер затормозил и притерся к обочине. С удивлением посматривая на генерала, он хотел что-то спросить, но Никитин его опередил:

— Довезите старшего лейтенанта до комендатуры и поезжайте в гараж.

— А вы, товарищ генерал? — спросил шофер.

— Пройдусь пешком. На курортников посмотрю, зайду на контрольно-пропускной пункт. Мне торопиться некуда. А вот товарищу старшему лейтенанту нужно спешить. Его ждет начальник штаба отряда. Пусть доложит, подскажет, как искать скрывшихся нарушителей...

Откинувшись на сиденье, Пыжиков растерянно молчал.

Глава седьмая

Начальника штаба отряда в комендатуре не оказалось. С группой пограничников, прибывших из школы сержантского состава, он выехал куда-то в горы. В штабе комендатуры Пыжиков встретил майора Рокотова, который приехал сюда, чтобы организовать поиски нарушителей в более широком масштабе. У здания стояли крытые брезентом машины, слышались приглушенные голоса солдат. Из кабинки выглядывала розыскная собака.

— Вам необходимо написать объяснение, товарищ старший лейтенант, — на ходу бросил Рокотов и, обернувшись, добавил: — Потом зайдите в кабинет коменданта.

Рокотов успел уже переодеться и побриться. Поскрипывая крепкими сапогами из яловой кожи, он быстро ушел в комнату материального обеспечения выписывать патроны и ракеты.

Рокотов был удивительно спокоен и до приторности, как показалось Пыжикову, тактичен и вежлив. Такой признак внимания к его персоне ничего хорошего старшему лейтенанту не сулил.

Пыжиков поздно вечером возвращался из комендатуры на квартиру, где решил после тяжелого и утомительного разговора с начальником штаба отдохнуть и отоспаться. Пришлось писать длинное, на нескольких страницах, объяснение. Писалось тяжело, трудно, признание ошибок перемежалось в нем с настойчивым оправданием себя.

— А вот об этом вы зря так пишете, — читая написанное, замечал Рокотов. — Это не объяснение, а приговор самому себе. Тут вы снова ударились в крайность. Все, что вы написали, оставьте на память, а для штаба напишите только о сути дела, покороче, не больше чем на одной странице.

— Пусть останется так! — мрачно настаивал Пыжиков.

— Нет. Такое сочинение я принять не могу. Напишите, как я вам говорю, — уже требовал Рокотов. — А то, что вы написали, годится для дневника, в назидание самому себе. Зачем же вашу душу подшивать вместе со штабными документами?

— Мне, товарищ майор, безразлично: дыроколом проткнут или...

— Опять фразы? Оставьте, Пыжиков. У нас с вами деловой разговор. Напишите так, как нужно. А выводы сделают другие — в данном случае командование.

— Генерал Никитин сказал, что меня, наверное, будут судить, — бойко сказал Пыжиков, раскуривая папиросу.

— Я не знаю, что вам сказал генерал Никитин, но мне он только что звонил и приказал взять вас на розыск нарушителей.

Пыжиков качнулся на стуле и выронил из рук горящую спичку. Наклонившись, поднял ее и положил в пепельницу.

— Я только что ехал с ним вместе, в его машине, он... — Старший лейтенант, протянув руку, мял над пепельницей скомканный окурок и не находил слов. — Странное решение... — наконец выговорил он.

— Ничего странного. Группа сержанта Нестерова обнаружила вторую радиостанцию. Там же нашли большое количество советской и иностранной валюты, запасное оружие, драгоценности, в том числе тридцать золотых часов. Вся прилегающая к морю местность теперь окружена еще более плотным кольцом. Операция принимает большой размах. Нужны люди. Ответственность ложится на всех. Выедем вместе рано утром. Быстро перепишите объяснение и ступайте отдыхать. Скажите дежурному, где вы будете находиться: за вами утром заедет машина.

— Слушаюсь! — недоуменно и радостно вскочил Пыжиков.

Рокотов снял трубку и стал куда-то звонить.

Старший лейтенант зашел в комнату дежурного. Он уже немного успокоился и за полчаса написал новое деловое объяснение.

...Весной в приморский городок приезжала мать Петра и снимала комнату у вдовы Марии Дмитриевны Селиховой, которую рекомендовала московская знакомая. Встречаясь здесь со своей добрейшей мамашей, Петр проводил время в свое полное удовольствие: ел жареных курочек, разные сдобные кулебяки, попивал отличное сухое вино из погребка Марии Дмитриевны. Хозяйка и мать крепко подружились. На прежнюю дачную квартиру и направился теперь Петр. Там, у Марии Дмитриевны, можно было после суровых передряг найти покой и немного отдохнуть.

Петр шел узким глухим переулком, ведущим к берегу моря. В темной зелени садов мерцали огоньки, где-то в фальшивом визге скрипок с заигранной пластинки стонал саксофон. Звуки его нагоняли тоску. Весной по этой улочке Петр шел с матерью, провожая ее на вокзал. Она вытирала надушенным платочком полные дряблые щеки и плакала, как казалось ему, без всякой причины. Вот сегодня ей было бы над чем поплакать! Пыжикову хотелось застонать, взвыть, хотелось говорить кому-нибудь сердечные, полные откровенности, искренности и жгучей обиды слова о том, что он, не окрепнув, сломался, не расцветя, завял на далекой заставе, около пропахшего рыбой заводишка. Завянет там бесплодным пустоцветом и Настя, если не вытащить ее на яркий свет, в Москву или Ленинград, если не показать людям ее озорную, броскую красоту бойкой казачки.

«Кончилось бы уж все это поскорее, пусть выгонят — сам давно добиваюсь, чтобы уволили. Женюсь тогда и вытащу отсюда Настю...» С такими мыслями Пыжиков подошел к калитке. Над садами нависла черная южная ночь, мрачно перемигиваясь желтоватыми, точно кошачьи глаза, звездами. Где-то близко, в мутной темноте притихших деревьев, беспокойно шумел морской прибой. С заросшей виноградником веранды почему-то лился тусклый синий свет. Он мягко падал на садовую зелень, едва освещая приютившийся здесь одноэтажный домик. За стеклом, сквозь марлевые занавески, Петр увидел силуэты людей. Открыв дверцу калитки, он подошел ближе и разглядел двух сидящих за столом мужчин. Постукивая вилками, они ужинали. Значит, комнаты были сданы. Да и мог ли он в этом сомневаться? Курортный сезон был в самом разгаре, и, конечно, предприимчивая домовладелица Мария Дмитриевна не упускала случая, чтобы заработать. Не только комнаты, но и сараишки, кладовые занимались «дикими» курортниками нарасхват, шли по самой высокой цене. Петр в нерешительности остановился. Нехорошо было беспокоить людей, тем более, когда они так по-домашнему мирно беседуют, даже слов не слышно, и аппетитно, очевидно, после купания, ужинают... Только бы увидеть Марию Дмитриевну. Она-то уж устроит его, как полагается. Петр бесшумно прошел в кухню, но там, как и в других комнатах, было темно. Вернувшись к веранде и постояв у крыльца, он, наконец, решился постучать. Разговор сразу же смолк, но дверь пока никто не открывал. После короткой паузы и едва слышного шепота кто-то грубоватым голосом спросил:

— Кто там?

— Мне нужна хозяйка дома, Мария Дмитриевна, — ответил Пыжиков.

— Ее нет дома, — раздался прежний, с кавказским акцентом голос.

— А где же она? — с огорчением спросил Петр.

— Вышла куда-то. Должно быть, к соседям. Что ей передать? — явно желая отвязаться от пришедшего некстати гостя, спросил тот же голос.

— Спасибо. Я ее подожду, — ответил Петр.

Его начал раздражать неприветливый голос мужчины и полумрак на веранде, таинственный и приглушенный шепот. «При таком свете можно подавиться костью или проглотить муху, — зло подумал Пыжиков. — Почему я должен тут стоять? Не только не приглашают войти, а даже не желают взглянуть, кто пришел...»

— Разрешите войти? — подумав обо всем этом, спросил он настойчиво и не очень вежливо.

Его решительный тон сразу подействовал.

— Да, да. Пожалуйста! — медленно открывая дверь, далеко не радушным тоном встретил его мужчина с крупным горбатым носом и с широкими темными бровями. Увидев офицерские погоны и фуражку под цвет окружающей веранду зелени, мужчина на секунду замер. Правая его рука крепко держала дверь, словно намереваясь захлопнуть ее перед самым носом Пыжикова, левая была занесена назад, к бедру. Если бы Петр был внимательней, он бы заметил, как пальцы лежащей на бедре руки мелко дрожали.

Второй мужчина, в белой тенниске, почему-то быстро вскочил и скинул с абажура лампы полотенце. Ярко брызнул электрический свет и заиграл на стенках, выкрашенных в голубой цвет, на оконных фрамугах, на столе, где лежали в веревочной сетке две дыни и рядом с ними поджаренная курица. Под абажуром вихорьком закружились ночные бабочки.

— Эти ночные гости опять налетели, — глядя на бабочек и поглаживая гладко выбритую с высоким лбом голову, спокойно проговорил мужчина в белой тенниске. — Милости просим, товарищ офицер, к столу. Скоро хозяйка придет. Вы что, ее родственник?

— Просто знакомый. Недавно мать здесь комнату снимала.

— Мы тоже курортные, порхаем как эти бабочки... Смотрите, сколько всяких букашек на огонек летит, вроде нашей мошкары на Урале.

Высоколобый оказался более приветливым и радушным, чем большеносый кавказец. Засунув руки в карманы, он исподлобья наблюдал большими круглыми, мутно блестевшими, как у свирепого быка, глазами. По его взгляду было видно, что он сердит и недоволен. Визит офицера смутил их обоих, явно нарушив вечернюю задушевную беседу.

— А вы тоже с Урала? — улыбаясь, спросил Петр у горбоносого.

— Нет. Мы здесь, в горах, живем.

Высоколобый снова засуетился, настойчиво предлагая придвинуться к столу и закусить. При этом он все время улыбался поджатыми губами.

— Дыньки не хотите? Великолепнейшее творение природы, сорт знаменитый, наша матушка «Колхозница». А какой аромат! Прелесть! У нас дома этого пока нет.

— Почему же? На Урале растут арбузы и дыни, — возразил Петр.

— Извините, это на Южном, а на Северном мало, да и еще рано сейчас, не вызрели. Когда же я оттуда уехал? — потирая висок, многозначительно задумался высоколобый. — Да уж десятый день. Не заметишь, как и отпуск пролетит...

— Значит, с Урала? — словно желая заглянуть в душу этого суетливого, чересчур словоохотливого курортника, снова спросил Петр.

— Коренной тагилец. Все-таки разрешите угостить вас дыней! Вот той, что побольше да поспелее.

— Спасибо, я не хочу. Извините, что побеспокоил...

— Ну, что там! Чем же вас тогда угостить? Вина предложить не осмеливаюсь. Знаю, что служба у вас строгая.

Горбоносый подошел к столу и выкатил из сетки дыню. Подержав ее в смуглой большущей руке, положил на тарелку. Косясь на офицера угрюмым взглядом, он медленно, с расстановкой проговорил:

— Слушай, друг, пачему не хочешь? Хароший дына.

Пыжиков вновь поблагодарил и отказался. Ему почему-то неприятна была встреча с этими людьми и противна суетливая назойливость высоколобого. «Забавная компания, — усмехнулся Петр. — Два сапога на одну ногу!»

Разговор как-то иссяк и прекратился. Все трое чувствовали себя напряженно и неловко. Пыжиков сидел как на иголках и злился, что испортил людям ужин. Хотелось встать и уйти, но уходить было поздно и некуда.

В другой раз посидел бы, поговорил с людьми, о многом основательно расспросил, а сейчас самому говорить и слушать не хотелось. Да и высоколобый курортник с неприятно поджатыми губами своей приторной вежливостью совсем не располагал к себе, а наоборот, отталкивал. Горбоносый не мог скрыть своей неприязни к непрошеному гостю в зеленой фуражке. Постояв у стола и уже больше не предлагая угощения, покопавшись в чемоданчике, он взял полотенце и вышел во двор.

Это вынужденное знакомство прервалось возвращением хозяйки дома. Петр с облегчением вздохнул.

Как и следовало ожидать, Мария Дмитриевна встретила Петра с обычным радушием. Она провела его в большую, с выходящим на веранду окном комнату и, усадив на диван, сразу же затопила его словесным потоком пустяковых воспоминаний о матери. Однако Петр вежливо сослался на усталость и попросил приготовить ему постель.

— Извините, дорогая Мария Дмитриевна. Совсем измотался, только бы добраться до подушки, — расстегивая воротник гимнастерки, сказал Пыжиков.

— Что же это вы, голубчик? — заахала Селихова.

— Служба такая... Уже двенадцать, — посмотрев на часы, ответил Петр. — Скоро должна прибыть за мной машина с солдатами.

— Ах, боже мой! Да вы хоть скушайте что-нибудь.

— Немного, пожалуй, можно, — согласился Петр, вспомнив, что он с утра ничего не ел.

Мария Дмитриевна вскочила и побежала на кухню готовить ужин.

Петр слышал, как курортники, гремя топчанами, которые, как в общежитии, всегда приготовлены расчетливыми хозяевами для многочисленных гостей, укладывались спать и тихо, но, видимо очень горячо, о чем-то между собой спорили. Петра они уже не интересовали.

— Что будем делать, Семион, уходить? — склонившись к своему партнеру, прошептал горбоносый.

Неожиданное появление офицера нарушило все их планы. Перед выходом к спрятанной рации они решили хорошенько выспаться. Теперь было не до сна.

— Подождем, — ответил Семион, держа в руках термос с длинным наплечным ремнем.

— Ты слышал, что он сказал хозяйке?

— А что он ей сказал?

— Он ждет машину с солдатами. Мне это не нравится...

— Ты уверен, что мы влипли?

— Я ни в чем не уверен... У меня просто нехорошее предчувствие...

Южная ночь стала еще темнее. Отчетливей доносился шум морского прибоя. Музыка стихла. Домик обволакивала тишина.

— Пока нет признаков, чтобы начинать панику. У тебя сдали нервы. Возьми себя в руки, — с открытой жесткостью в голосе сказал Семион.

— Ты хочешь сказать — твой друг трус?

— Не придирайся к словам, а скажи: почему ты с офицером разговаривал по-хамски?

— Дал понять, что мне на него наплевать. Это, наверное, лучше, чем расшаркиваться перед ним.

— Пожалуй. Но чувство меры, Сапангос, чувство меры...

— Дед мой — дагестанский князь, отец тоже. Весь наш род презирал трусов и ненавидел Советы. Я могу швырнуть этот термос себе под ноги, чтобы от меня и этой хаты ничего не осталось...

— Не надо мрачных мыслей. Я бывал и не в таких переплетах. Мне кажется, офицеру нет до нас никакого дела. Тихонько подойди к окну и взгляни, что он делает.

Подвижный и верткий кавказец кошачьими шажками, на цыпочках подкрался к окну и осторожно отодвинул край занавески.

Съев без всякого аппетита кусок жареной курицы с помидором, Петр сидел за столом. Запустив пальцы в спутанные волосы, раздумывал над словами генерала Никитина. «А я, дурак, пытался еще над ним куражиться... И как вначале разговаривал с майором Рокотовым, какую написал объяснительную записку!.. Хотел всем доказать, что мне теперь все равно, безразлично. Пустая, глупая бравада!»

Тряхнув головой, словно избавившись от невеселых раздумий, Петр встал и подошел к окну. На веранде метнулось какое-то черное пятно и скрылось в саду. Пыжикову стало вдруг не по себе. «Кому это вздумалось за мной подглядывать? А может быть, это нервы шалят?»

На душе стало еще тяжелее. В комнате было душно, как в бане. Над садом сгущались темные тучи. Голова тяжелела, будто наливалась свинцом, но спать уже не хотелось.

С неожиданной резкостью скрипнула ржавыми петлями дверь. Петр вздрогнул и оглянулся. На пороге в длинном цветастом халате стояла Мария Дмитриевна.

— Это я, Петр Тихонович. Вы почему, голубчик, не спите?

— Не спится что-то, Мария Дмитриевна. О службе, о жизни вот думаю...

— И-и, милый мой! В ваши-то годы... Не надо много думать. Вся жизнь еще впереди.

— Серенькая моя жизнь, Мария Дмитриевна, как пыль вьется вокруг, глаза порошит. Ничего пока хорошего в ней не вижу, — с болезненной откровенностью признался Петр. Ему хотелось поделиться с пожилой женщиной своими невзгодами.

— А вы потише, голубчик, а то мои постояльцы еще не улеглись, — подняв палец и переходя на шепот, предупредила хозяйка.

— Они всегда так долго не спят? — покосившись на веранду, спросил Петр.

— Когда как. Только на днях им сдала. Сняли всю площадь и сразу поставили условия, что им нужен абсолютный покой. А сами комнатами почти не пользуются, на веранде и спят и едят. Ездили на экскурсии, возвращались поздно. Вчера приехали, заперлись и долго о чем-то спорили. Этот гололобый-то, вроде как ученый, все в горы ходит, а второй за проводника. Водит его по горам и все показывает!

— Что же они изучают? Камни или траву какую приносят?

— А этого я уж не знаю. Но люди, как видно, хорошие. Насчет водочки ни-ни. С женщинами тоже не якшаются. Да и, видать, состоятельные. Сколько запросила, столько и дали. Даже не стали торговаться.

— Не понравились они мне почему-то, Мария Дмитриевна.

— Что вы, Петр Тихонович! Вам надо, голубчик, просто отдохнуть и выспаться. Вот утром я всем вам такой завтрак сварганю — пальчики оближете.

Хозяйка ушла, но Пыжиков долго еще метался в горячей постели, вспоминая сложные события дня. Нервы у него действительно расшалились основательно.

А на веранде в это время горбоносый толкает Семиона локтем в бок и сипло говорит:

— Крышка нам, конец, если не будем уходить или резать двоих...

— Молчи! — стиснул Семион руку горбоносого и толкнул его от себя.

— Он сказал женщине, что мы ему не понравились... — Горбоносый отошел от окна. — Слышишь, не понравились? Ах, вах... Думай, друг. Офицер ждет машину. А вдруг наши документы... Я бы на его месте... — Сапангос тяжело перевел дух.

— Держись на своем месте. Знаешь же, что сейчас уходить опасно.

— Ждать, когда тебе накинут на шею аркан? — Сапангос шарил у стены руками. Семион знал, что тот возится с пистолетом. Как и все горцы, он никогда не расставался с оружием. Отвернувшись, гремел обоймами.

— Тише, болван! — зло сквозь зубы шепчет Семион. Он видит при бледном свете выкатившиеся из орбит глаза горбоносого, темные изогнутые брови. «Страшный это человек, дикий, — боязливо косится Семион. — Но на него можно положиться во всем. Живым он себя в руки не даст. Знает здесь все тропинки, горные ущелья, обычаи кавказских народов. Знает и дело — не один год учился в тайной школе».

— Подождем немножко, — успокаивает горбоносого Семион.

Приближался рассвет. С моря потянул ветер, тряхнул верхушки деревьев.

Пыжиков встал, оделся, присел на стул и задумался. В эти минуты ему казалось, что он самый несчастный человек на земле, что жизнь начинает швырять его, как море утлую лодчонку. Нервы сдали... Усталость взяла верх. Склонившись над столом, Петр крепко уснул. Он не слышал, как зашумел в саду тугой северо-восточный ветер. Закачались высокие пирамидальные тополя, зашелестели листьями старые яблони, гулко роняя на сухую землю перезревшие плоды.

Семион и дагестанский князь Сапангос торопливо сложили вещи в небольшие чемоданы и на зорьке покинули уютный домик Марии Дмитриевны. Они уходили из города глухими переулками, где одиноко и свирепо бушевал ветер, заметая следы густой, застилающей все вокруг пылью. Над горами нависли темные тучи.

Спать Пыжикову пришлось мало. Вскоре к дому подошла грузовая с полным кузовом солдат машина и разбудила его громким протяжным гудком.

Глава восьмая

Вот уже третьи сутки пограничники сидят в засаде, скрытые густой зеленью леса. Над горными хребтами надоедливо гудит нестихающий ветер.

В Орлиной бухте шумно ворочаются вспененные волны, земля вздрагивает и доносит однообразный шум прибоя. Хочется встать, расправить затекшие мускулы, вскарабкаться на самую вершину скалы и крикнуть взбесившемуся ветру: «Уймись, дьявол!» Но тут-то как раз все решает терпение и выдержка. Вскакивать нельзя, говорить можно только шепотом. Пограничники, затаившись, терпеливо лежат и ждут. Иногда слышится протяжный вздох солдата Баландина и его сладкий зевок. Глаза слипаются, всем телом овладевает истома. Баландин, словно нарочно, продолжает зевать, чем приводит сержанта Нестерова в ярость.

— Ты можешь потише и аккуратней раскрывать свое хайло?

— Выходит, и зевнуть уж нельзя? — тихо и недовольно ворчит Баландин.

— Ты и лодку так прозевал! — вставляет Батурин.

— При чем тут я? Со мной офицер был. Я там службу не нес, только лейтенантова коня держал.

— Прекратить разговоры, — властно приказывает Нестеров. — Продолжать наблюдение и чтобы ни звука...

— Ты, Баландин, когда зеваешь, то хоть не труби, как пастуший рожок. Моя Гойда и то спокойней ведет себя, — поглаживая лежавшую рядом кавказскую овчарку, говорит сержант Батурин.

От этой заботливой ласки Гойда вытягивается и плотно прижимает голову к передним лапам. Снова молчание. Перед глазами рябит зелень кустарника, ветер срывает с кизильника отмирающие листья и, закручивая в вихре, уносит к подножию гор. Вечереет. Об Орлиные скалы гулко разбиваются соленые волны, шумно, со скрежетом перекатываются у берега камни. Там, за скалами, словно в глубине земли, неумолчно гудит море. После заката кусты быстро наполняются непроглядной мутью, словно на них сплошь натянули черные покрывала. На западе гаснет багровая, похожая на разлитую кровь полоса, наступает темная, предосенняя ночь. Северо-восточный ветер не стихает и ночью. Вокруг живыми призраками шевелятся, шуршат кусты.

Ночь вызывает у солдат и офицеров предельное напряжение. Кажется, что всюду кто-то крадется, выжидает, когда утомятся наблюдать и слушать пограничники.

В темноте неслышно появляется капитан Ромашков. Сообщив пароль, он, согнувшись, подходит ближе, ложится рядом и шепотом спрашивает:

— Ну, как дела?

— Пока в порядке, товарищ капитан, — отвечает Нестеров. — Тишина...

— Какая же тишина, когда дует все время!

— Может, чего-нибудь и надует, — с надеждой замечает Батурин.

— Например?

— Дождя или гостей каких...

— Я все время слышу у вас здесь шум, возню. Прекратите, — замечает капитан Ромашков. — И разговоры...

— Да мы ничего, товарищ капитан. Вот только Баландин...

— Что Баландин?

— Зевает все время. Начнет, а за ним и другие. Я уж ему говорил. И так сон одолевает, а он, как назло, делает.

— Я не нарочно, — смущенно оправдывается Баландин.

— Зевать и кашлять можно в пилотку, — тихо говорит Ромашков.

— Слушаюсь, — отзывается Баландин.

— Скоро смена придет, отдохнете, а сейчас смотрите во все глаза...

Минут пять полежав с солдатами, капитан осторожно встает и быстро исчезает в темноте, словно проваливается куда-то. Ему надо проверить и другие наряды. Они разбросаны в разных местах. Лежат, не шелохнувшись, в терпеливом ожидании врага.

С наступлением темноты наряды приближаются к месту, где закопана радиостанция, почти вплотную. С рассветом они уползают, втягиваются в лес и маскируются в кустах. Так целыми сутками пограничники под открытым небом. Здесь они едят и коротко отдыхают, чуть-чуть вздремнут — и снова служба. Сколько придется караулить и напряженно ждать врагов, когда они вздумают наведаться сюда, чтобы воспользоваться радиостанцией, деньгами, оружием и драгоценностями? А вдруг засады и секреты ими обнаружены и все ожидания впустую? Сколько утомительных бессонных ночей! Об этом думает каждый солдат и офицер. Все зависит от тщательной маскировки, от поведения людей, от степени их воинского воспитания и боевого мастерства. Думает об этом и солдат Баландин. Он чувствует себя виноватым перед своими товарищами. Немало ему пришлось выслушать справедливых упреков, и он твердо решил загладить свои проступки, искупить вину. «Вы еще узнаете, что я тоже не лыком шит, — думает Баландин. — Вот первым замечу врага и первым кинусь на него. Только бы заметить — тогда от меня никакой враг не ускользнет».

После короткой передышки Баландин лег подальше от других солдат и немного выдвинулся вперед.

— Только смотрите не засните, — показывая ему сектор наблюдения, сказал Нестеров.

— Будьте покойны, — на этот раз как-то особенно твердо ответил Баландин.

Глава девятая

Ветер не стихает. Он качает кусты, хлещет ветками по серым обнаженным скалам. У дуба, под которым, притаившись, сидят два человека, дрожит верхушка, поскрипывает высохший треснутый сук. Маленькие птички — дубоносы вспархивают и пытаются взвиться в небо, но сильный порыв ветра косо гонит их в сторону и прижимает к кустам. Дуб стоит в ущелье над крутым обрывом, он широко раскинул толстые корявые ветви и, как старый дед, оброс вокруг густой крепкой порослью молодого потомства. На дне ущелья булькает в каменистом русле горный ручеек. Там, внизу, мрачно и тихо. Дуб покачивается, скрипит, словно на кого-то ворчит, сердится...

На противоположном склоне ущелья в непрерывном шуме леса тают последние солнечные лучи.

— Так что же будем делать? — спрашивает Сапангос.

— Я думаю, надо идти сейчас, пока светло, — прислонясь спиной к стволу дуба, отвечает Семион.

— Когда светло, там ходить нельзя, — возражает Сапангос. — Увидят, пропадать будем.

— Ночь темная, ориентироваться трудно, налетим на пограничный наряд, да и место-то не сразу найдешь.

— Я найду, хоть на ощупь, хорошие заметки сделал. Найду, — упрямо твердит Сапангос.

— В этих чертовых скалах заблудиться можно, — возражает Семион. — До сумерек надо взять вещи и местность разведать, надо все рассмотреть.

— Мы и так хорошо местность тут знаем.

— А как же иначе? Сейчас подойдем туда и понаблюдаем еще раз. Если все в порядке, то я сначала пойду один...

— Почему один?

— Вдвоем нельзя... В случае провала ты останешься и уйдешь на явку. Я же плохо знаю местность, а ты тут, как дома...

— Ты, Семион, храбрый человек. Ладно, делай как хочешь, я тебе подчиняюсь.

— Уговор наш помнишь? — дернув поджатой губой, спросил Семион.

— Ты о чем говоришь?

— Я говорю о том, чтобы одна пуля всегда оставалась...

— Сделаем, — вздохнув, ответил Сапангос.

— Живыми мы попадаться не должны, понимаешь?

— Как не понимать!

— Я тебе верю, как брату. Идем...

— Идем.

Семион набросил на плечо ремень с пристегнутым термосом, с которым он никогда не расставался, и взял в руки чемоданчик.

На ветках засуетились, запрыгали витютни, взвизгнула желна, мерным стуком дятел выдалбливал из коры неподатливого червячка.

Вечером, когда солнце утонуло в море, на тропинке около Орлиной скалы показался человек в белой тенниске с чемоданчиком в руках и с висевшим через плечо на ремне термосом. Он возник перед глазами Баландина так неожиданно, словно вынырнул из земли. Остановившись, он огляделся вокруг, поправил серую широкополую, свисавшую на уши панаму. Постояв немного, круто свернул с тропы и присел под кустом черноклена, как раз там, где почти на чистом месте была закопана радиостанция. Здесь была крошечная, густо окруженная кустарником плешинка, на ее краю рос приземистый ветвистый черноклен. Дальше шли сплошные заросли. Не спеша, будто присев отдохнуть, человек в панаме снял с плеча термос, поставил его рядом с чемоданчиком, взглянул на ручные часы, закурил. Затянувшись несколько раз подряд, он бросил недокуреиную сигаретку в кусты, торопливо прочистил мундштук, еще раз воровато огляделся и тихо вскрикнул голосом птицы. Через минуту в стороне раздался ответный крик — звонкий и резкий. Он сразу же замер в шелестящем порыве ветра. Крепко натянув на лоб панаму, человек вдруг встал на колени и начал снимать под кустом верхний слой дерна. Беспорядочно раскидав землю, он вытащил из ямы ящик с аппаратурой, небольшой чемодан и поставил их рядом с термосом.

Наблюдая за действиями нарушителя, пограничники замерли в ожидании приказа.

Где-то совсем близко вскрикнула сова и, тяжело взмахивая крыльями, пролетела над головой Баландина. Он лежал под приземистым чернокленом впереди всех и видел, как нарушитель копался в земле и вынимал какие-то ящики. Пролетевшая сова своими шумными крыльями вывела его из оцепенения, он не выдержал и, не дождавшись приказа, сам с яростью в голосе скомандовал:

— Руки вверх!

Подстегнутый неожиданным вскриком, нарушитель вскочил, резким и гибким движением схватил термос.

— Руки! — громче прежнего повторил Баландин и нажал спусковой крючок карабина.

Грохнул выстрел.

Еще не успел замереть раскатистый звук, как нарушитель, взмахнув термосом, швырнул его в кусты. Гулкий, тяжелый, ошеломляющий взрыв качнул деревья. Вырванный с корнями черноклен вместе с телом Баландина отбросило на тропу. Неподалеку в клубящейся пыли застонал Нестеров и еще кто-то. Тут же, в изуродованных кустах, корчилась, выла закиданная землей Гойда.

Лежа в вырытой им ямке, нарушитель хлестко бил по кустам из автоматического пистолета. На предложение Ромашкова бросить оружие ответил выстрелами.

Очередями из автоматов пограничники прижали его к земле. Им было приказано взять врага живым.

Пограничники подползали все ближе и ближе. Нарушитель, видя, как все плотнее и плотнее сжимается вокруг него смертельный круг, понял, что его хотят схватить живым. Стреляя наугад, он то вскакивал, то вновь ложился. Второй гранаты у него не оказалось. Вдруг после нескольких выстрелов он затих...

Видя безвыходность положения, нарушитель выстрелил себе в рот. Пользуясь завязавшейся перестрелкой, Сапангос сумел ускользнуть. Опытный, дерзкий, хорошо знающий местность, он, как змея, прополз через несколько цепей и только в последней, натолкнувшись на зазевавшегося молодого солдата, убил его в упор и ушел в горы.

Взрывом гранаты, замаскированной под термос, был убит Баландин. Сержант Нестеров и еще двое солдат оказались контуженными.

Вскоре на место стычки прибыл находившийся неподалеку генерал Никитин.

— Как же это все получилось? — выслушав доклад Маланьина, спросил Никитин.

— Выявили себя раньше времени, товарищ генерал.

— Кто это сделал?

— Говорят, что солдат Баландин не выдержал, крикнул и выстрелил. Он сам и погиб...

— Ну что ж, на мертвых вину валить не будем, — задумчиво проговорил Никитин. — Подполковник Маланьин, распорядитесь насчет похорон солдата. Он погиб на боевом посту. А то что не выдержал, виноваты и мы — плохо учили. А этого, — показав на труп диверсанта, продолжал Никитин, — сфотографировать, как в таких случаях положено, пленку быстро проявить и доставить мне. Вещи его отправить в штаб.

Глава десятая

Настя прожила в Дубовиках одиннадцать дней. Отпуск заканчивался. Все это время она сильно скучала и даже несколько раз втихомолку всплакнула. И всему виной был капитан Ромашков. При той последней встрече она решила, что капитан считает ее просто глупенькой, легкомысленной девчонкой, способной строить глазки и лейтенанту Пыжикову, и чубатому рыбаку Васе. Но ведь для них она никогда не наряжалась в самые лучшие платья, не пела им своих задушевных песен, не прикалывала голубеньких бантиков, а просто ходила в зеленых спортивных брюках, со склянками в руках, смеялась, шутила, а перед ним так только играла словами, на самом же деле всегда робко опускала глаза. А он на нее — никакого внимания. Почему? Это больно задевало и тревожило девушку. Вспоминая последнюю встречу, Настя вспыхивала и краснела. Выставилась тогда в окошко, как дурочка, бантики нацепила, а разговаривала как? Трещала, требовала, чтобы ее проводили. Вот же глупая! Петя, тот, конечно, пошел бы, а что толку? Если бы этот строгий, нахмуренный капитан мог понять, что у нее на сердце, догадался бы, сколько она о нем думает! Что бы такое придумать, чтобы заставить его хоть немножко потосковать, как она тосковала эти дни в своих Дубовиках? Но теперь ее вдруг потянуло назад, к морю, поближе к заставе. «Приеду, обязательно встречусь в первый же день. Позвоню на заставу, там на заводе у коменданта есть отводная трубка, позвоню и спрошу, например, погоду... Сверю сводки. Они получают свои...»

А что будет дальше — она и сама еще не знала.

Накануне отъезда весь долгий день Настя не находила себе места, слонялась по хате из угла в угол. Пробовала заниматься с сестренкой Валей арифметикой, но была так рассеянна, что не могла вспомнить самые простые правила.

Валя задумчиво грызла карандашик и поначалу терпеливо ждала, когда домашний педагог перелистает весь задачник. Девочке это надоело. Закрыв тетрадь, она взяла из рук сестры свой учебник и решительно заявила:

— Я больше с тобой никогда не буду заниматься. Листаешь задачник и не видишь, що там написано... Только воображаешь, що можешь учить. За целый час мы только одну задачку решили. И вообще ты стала как кисель.

— Почему кисель? — насильно улыбнувшись, спросила Настя.

— Скучная какая-то. Вялая вся, аж сморщилась. Давай лучше пойдем за грибами. А? Последний раз... Хочешь?

— Мне, Валечка, что-то ничего не хочется.

— И за грибами даже?

— И за грибами даже...

— А вот я знаю, чего ты хочешь! — обрадовалась сестренка.

— Ничего ты не знаешь, ничего ты не разумеешь, — со вздохом ответила Настя.

— Тебе от нас уезжать не хочется. Да? Тебе вон его жалко...

— Кого?

— А вот его, Миколу нашего, — показала она на зыбку, где, посапывая носом, спал маленький братишка.

— Нет, дочка, у нее не та думка на уме, — сказала неслышно вошедшая Лукерья Филипповна, высокая, еще не старая, миловидная женщина, со смуглым, загорелым лицом.

Как всякая мать, она гордилась своей старшей, закончившей в городе техникум дочкой, любила ее и по-матерински чувствовала происходившую в ней душевную перемену. Пробовала откровенно с ней поговорить, но Настя только смущенно краснела, отмалчивалась, закрывалась, как улитка в коробочку, уходила и пела грустные песни.

— Какая же у меня думка, мама? — многозначительно спросила Настя.

— Наверное, замуж тебе хочется, вот и вся думка, — шутливо ответила мать.

— Ой, мама, скажешь тоже! — вспыхнула Настя.

— А то я не вижу!

— Что же вы такое видите?

— Вижу, ходишь сумная, будто у тебя зуб вырвали... А раз сумная — значит замуж пора.

— Ну что вы говорите, мама?

— Я знаю, что говорю.

— Замуж? — с удивлением протянула Валя и тут же деловым тоном заметила: — Да у ней и жениха-то нет...

— А ты почем знаешь? — спросила Лукерья Филипповна.

— Э-э! Был бы, так она б мне сказала. Она мне все говорит, — переплетая косичку, ответила Валя.

— Так и все? — лукаво прищурив глаза, спросила мать.

— А как же? Мы же с ней обе невесты, — не моргнув, ответила Валя.

— Ты только глянь на нее, на эту птаху! Про какие дела она толковать начинает, — засмеялась Лукерья Филипповна. — Ты поди-ка лучше да приведи из огорода телка, я скоро корову доить буду. Тоже мне невеста!

— Женщины все бывают невестами, — с самым серьезным видом сказала Валя и, тряхнув косичками, выбежала.

— Ты только подумай, яка скаженна растет девка? — всплеснув руками, проговорила Лукерья Филипповна. — Это, наверное, ты ее просвещаешь?

— Что вы, мама! Она такая смышленая, все своим носиком чует, — возразила Настя. — Хорошая у меня сестричка, да и братик тоже...

В люльке заворочался и проснулся ребенок. Сначала покряхтел, а потом заплакал.

Настя подошла к люльке и взяла на руки крупного и румяного после сна братишку. Он замолчал, огляделся; заметив мать, протянул ей пухлые ручонки.

— Сыночку моему и поспать не дали. — Лукерья Филипповна приняла его и, боком присев на кровать, дала ребенку грудь. Чмокая губами, Миколка лукаво, улыбчивым взглядом косился на сестру, которая вертелась за спиной матери и строила ему из пальцев рожки.

— Значит, завтра ты нас покидаешь? — задумчиво спросила мать и вздохнула.

— Да, мама, отпуск мой кончается, пора на работу.

— Придется встать пораньше...

— Вечером все приготовим, да и что там готовить, — махнула смуглой рукой Настя.

— Ну как же! Сложить все. Я тебе там коржиков напекла.

— Спасибо, мама. — Настя встала с кровати, размазав по щеке набежавшую слезу, отошла к окну.

— Может быть, ты мне все-таки скажешь? — снова спросила Лукерья Филипповна. От зоркого взгляда матери ничего не укрылось.

— Ну что ж я тебе скажу? — не оборачиваясь, ответила Настя.

— Скажи, что у тебя на сердце? Ты последнее время чего-то скрываешь... А от матери ничего скрывать нельзя, дочка.

— Не знаю, мама... Ничего еще я не знаю...

— Э-э! Раз так отвечаешь, то все знаешь.

Оторвавшись от груди, повеселевший Миколка, подражая матери, тоже повторил:

— Э-э...

— Вот и сама правда! — целуя сынишку, проговорила Лукерья Филипповна.

— Какая же, мама, правда? — смущенно спросила Настя.

— А ты, дочка, голову мне не крути, я же все давно вижу. Думаешь, не понимаю? Прищемил кто-то твое сердечко, оно и болит... Так или нет?

Склонив голову, Настя теребила край кофточки и не отвечала.

— Ну, что молчишь? Я же не враг тебе. Кто он такой будет?

— Да там, у нас... есть один... — чуть слышно проговорила Настя.

— Из рыбаков, что ли?

— Нет.

— Тогда кто же? Да говори ты мне сразу. Сколько тебя пытать?

— Он, мама, офицер.

— Ну и что же у вас получилось? — с волнением в голосе спросила Лукерья Филипповна.

— А покамест ничего... Он даже и не знает об этом.

— Вон какие дела! — облегченно вздохнула Лукерья Филипповна. — Знаешь, дочка, что я тебе скажу?

— Что, мама?

— Все это, детка моя, чепуха. Ничего и в самом деле нет, все ты выдумала. Так, дымок...

— Пока не проходит, мама, — ответила Настя, и в глазах ее блеснули слезы.

— Нет, дочка, то бывает не так... Ты слушай меня. Все мы, бабы, когда начинаем волосы на голове мыть, водицы в тазик нальем и до разу пальчик сунем, пробуем, щоб не обжечься. — А ты захватила двумя горстями и ошпарилась. Зараз тебе крепко подумать надо и отступиться, а то сгоришь сердцем — и все попусту. Часом, он, тот твой офицер, знать ничего не знает, ведать не ведает, что у тебя на сердце, а ты сохнешь. Даже с лица сменилась, похудела.

— Не очень-то я сохну. Больно мне нужно сохнуть, — с некоторым упреком возразила Настя. — Лучше дайте-ка мне Миколочку, я его на прощание искупаю. Водичка тепленькая есть, я как раз приготовила себе голову помыть. Иди до меня, Миколочка, братик мой черноглазенький!

Братишка протянул ручонки и крепко обхватил Настю за шею. От прикосновения теплых детских рук и от добрых слов матери у нее легче стало на душе, сердце наполнила радость, пропитанная тайной, неутолимой жаждой любви и материнства.

После ухода Лукерьи Филипповны Настя налила в таз воды и посадила туда ребенка. Плескаясь и брызгая водой, Миколка смеялся и повизгивал. Смывая с его маленькой розовой спины мыльную пену, Настя приговаривала:

— Ой да Миколочка! Как он любит купаться! А я, братик, и сама люблю в море поплавать. Завтра, как только приду, с пирса вниз головой — бух!

— Бу-ух! — шлепая по воде руками, звонко повторял Миколка.

— Потом приду домой, в свою каморочку, надену самое лучшее платье, где-нибудь покараулю этого буку-капитана и скажу ему такие слова, такие слова!.. Уж я его растревожу, заставлю раскрыть те строгие очи, которые не хотят меня замечать! Эх ты, Миколочка, маленький, тепленький карасик. Был бы у меня такой, я его каждый день мыла бы, кашкой кормила да тетешкала...

Над Дубовиками, замирая, томится в притихшей зелени лесов ласковый, знойный вечер. В комнату прокрадывается солнечный луч и вместе с Миколкой полощется в медном тазике, скользит по стеклышкам мыльных пузырей, и в каждом таком пузырике, как в маленьком зеркальце, блестят грустные Настины глаза.

А Миколка радостно пищит, плещется, как настоящий карасик, и брызжет водой на новую Настину кофточку, такую же густо-синюю, как и вечернее небо. Пришлось кофту снять.

Миколка бултыхался до тех пор, пока не остыла вода и на его розовом тельце не выступила «гусиная кожа», однако вылезать не хотел, смеясь и озоруя, уклонялся от рук сестры. Сестра все же ухватила его, положила на разостланную на кровати простыню и стала надевать беленькую рубашонку.

В это время в сенцах громко залаяла собака. Настя оглянулась.

Смущенный и растерянный неожиданной встречей, на пороге стоял капитан Ромашков...

Глава одиннадцатая

Прорвавшийся нарушитель обнаружен еще не был. После двух стычек он уже знал, что его ищут, поэтому был крайне осторожен, увертлив и, видимо, отлично знал местность. Какое он взял направление, куда пошел, высказывались разные предположения. Одни говорили, что нарушитель непременно пойдет на плоскогорье, где расположены пастбища, там он найдет себе пропитание. Другие думали, что он будет пытаться преодолеть Черные горы и уйти за главный хребет. Но Черные горы дики и труднопроходимы. Местные жители, взятые в проводники, помогли солдатам пройти глубоко в тыл и перекрыть самые дальние тропы. Командование решило взять под наблюдение не только дороги и тропы, но и населенные пункты.

За десять дней группа пограничников во главе с майором Рокотовым и капитаном Ромашковым в тяжелых условиях, по малопроходимым тропам, поднялась до границы старого лесного заповедника, форсировала несколько горных рек и речушек. На одиннадцатый день поисков пограничники, угодившие под ураган и ливень, усталые, изнуренные большими переходами, спустились в район угодий Дубовицкого леспромхоза. Надо бы дать людям отдых, привести в порядок снаряжение и в первую очередь разбитую обувь.

В этой группе находился и старший лейтенант Пыжиков. Узнав от майора Рокотова, что группа подходит к Дубовикам, Петр обрадовался.

Он подсчитал, что по времени Настя должна находиться там. Хотелось повидать ее, многое сказать, заполнить свою душевную пустоту встречей с девушкой, которая, может быть, станет ему самым близким человеком... Он вспомнил, как еще недавно почти каждое утро, возвращаясь после проверки нарядов, он встречал ее у пирса — всегда веселую, бодрую, распевающую чудесные девичьи песни. Ведь и в тот день она просила проводить ее. Но на его голову свалилось это ужасное происшествие и придавило, как свинцовой плитой. Тяжко ему сейчас глядеть пограничникам в глаза. Они ни о чем не напоминают, но он чувствует, что у каждого из них на уме.

Из-за какой-то упрямой внутренней гордости Петр явно избегал Михаила и уклонялся от всякого разговора с ним.

Ромашков же с усиленной разведкой всегда находился где-то впереди. При встречах Михаил старался заговорить первым, но Пыжиков отделывался короткими фразами, отворачивался и уходил.

Еще на заставе, во время откровенных дружеских бесед, Петр не раз говорил — и верил в это искренне, — что он в жизни совершит что-нибудь необыкновенное и удивительное. И вот «совершил». Совестно было за сказанные тогда слова.

Перед Дубовиками Пыжиков оживился и повеселел. Как-то подтянулся, заулыбался чаще, поблескивая строгими глазами, и капитан Ромашков. На это были свои причины. После утомительного и тяжкого перехода воспоминания о девушке в белом платье с голубеньким бантиком казались особенно приятными и дорогими.

— Метеорологичка-то с рыбозавода, кажется, тут живет, в этих самых Дубовиках, — сидя на привале у костра, как бы между прочим, вспомнил Михаил.

— Да, вроде, здесь... А что? — поинтересовался Петр.

— Просто так... Встретить знакомую девушку да еще в такой глуши — ведь это хорошо?

— Кому как... — хмуро отозвался Петр.

— Я говорю про себя, — признался Михаил.

— А при чем тут ты?

— Мы с ней недавно очень мило беседовали, — улыбнувшись, ответил Ромашков.

— Когда это было?

— В тот самый день, когда ты обещался проводить ее в горы.

— Откуда тебе известно, что я обещался ее проводить? — начиная мрачнеть и волноваться, спросил Петр.

— Она сама мне рассказала.

— Не думаю...

— Ты же мне не говорил этого?

— Не помню.

— Вместе к ней зайдем, навестим ее.

— Можешь сходить.

— А ты не собираешься?

— Нет. Не знаю...

— А я хочу разыскать ее. Да и расспросить надо кое о чем. Она ведь здешняя. У них, наверное, и молока можно добыть. У родителей, поди, корова есть. Как ты думаешь?

— Не спрашивал, не интересовался, — бросая в костер щепочки, ответил Петр. — Что это тебя на молочко вдруг потянуло?

— Консервы так надоели, что смотреть не могу. С удовольствием выпил бы сейчас целую крынку молока да еще из рук такой хорошенькой девушки, как Настя.

— Давно ты заметил, что она хорошенькая?

— У меня есть глаза.

Пыжикову и в голову не приходило, чтобы черствый, оказенившийся начальник заставы Ромашков, каким считал его Петр, мог заглядываться на девушку, которую он, Петр, наметил себе в жены. «Если и есть у тебя глаза, милый друг, то ты все проглядел!», — рассудил про себя Петр.

Глава двенадцатая

К Дубовикам подошли перед вечером. В порядке разведки Ромашков прошелся по проселку и решил заглянуть в крайнюю, огороженную свежим частоколом хату. Адреса Насти ни у кого не спрашивал, а просто завернул потому, что увидел коровник. В этой недавно срубленной избушке он и решил заказать для солдат молока.

Михаил открыл калитку, отмахнулся от яростно лаявшей дворняжки и вошел в распахнутые настежь двери сеней. Осторожно переступив порог, он попал в кухню и остановился перед занавеской. Дальше была вторая комната, откуда доносился знакомый певучий голос. Не узнать его было нельзя, да и занавеска была отдернута, около кровати виднелись стройные загорелые женские ноги.

Услышав свирепый лай Косматого, Настя решила посмотреть, кто там пришел. Оставив братишку на кроватке, она быстро повернулась. Рядом за занавеской стоял капитан Ромашков. Словно желая защититься от неожиданного гостя, Настя подхватила Миколку на руки. Ребенок, обняв ее смуглую шею, прижался к горячему плечу, закрывая своим маленьким тельцем высокую, затянутую розовым лифчиком грудь. От волнения Настя забыла, что она не в кофточке, а Михаил не вспомнил, что надо поздороваться. Он стоял в дверях как вкопанный и широко раскрытыми строгими глазами смотрел на рассыпавшиеся по плечам волосы, на крепкую фигуру девушки в короткой юбке с маленьким ребенком на руках.

— Извините, — в замешательстве проговорил капитан Ромашков, не двигаясь с места. — Я, честное слово, совсем не знал...

— Ну, что там! Проходите, — перекладывая мальчика с руки на руку, ответила Настя и, косясь на братишку, добавила: — Вы нас извините, мы никого не ожидали, мылись и ничего не прибрали.

Большие синие глаза девушки светились радостью. До этого их осветил счастьем любимый Миколка, а сейчас — широкобровый, как мальчишка, растерявшийся офицер в запыленной, выгоревшей гимнастерке, в потертых ремнях.

— Да проходите же! Садитесь, Михаил... Не знаю, как вас по батьке-то...

— Спасибо, успею... Вы пока оденьтесь, я выйду и там подожду, — пятясь к двери, ответил Михаил.

— Ох, маменька родная! — засмеялась Настя. — Вы на меня уж не смотрите, — она покраснела и отвернулась. — Возьмите и лучше подержите вот этого маленького, он у нас мужчин очень любит.

Настя сунула ему на руки мальчика, который уже давно смотрел пытливыми, любопытными глазенками на блестевшие пуговицы и погоны и, охотно перейдя к смущенному Михаилу на руки, тут же начал трогать их пальчиками. Парнишка, как и все здоровые деревенские дети, был общительным и спокойным.

Настя быстро накинула на плечи простенькую лимонного цвета блузку и, торопливо застегивая на груди пуговицы, словно оправдываясь, говорила:

— Это все Миколка забрызгал меня. Хоть целый день будет сидеть и плескаться в тазике. Такой карасик!

— Он и похож на карасика. Какой толстячок! — оправившись от смущения и ловко держа на руках мальчика, сказал Михаил. Он привык нянчиться с сестренками с самого раннего детства. — Чей же это такой хлопчик?

— А вы как думаете? — лукаво посматривая на гостя, в свою очередь спросила Настя.

— Может быть, ваш...

— Конечно, мой! А чей же? — не дав ему договорить, опередила Настя.

— Ваш еще на березке растет, — пошутил Михаил.

— Это почему? Почему у меня не может быть такого хлопчика? — смело играя глазами, спросила Настя.

— Мало ли что... — смутился Ромашков, пытаясь разгадать смысл ее ответа. «На самом деле, а почему не быть у нее этакому голопятому богатырю?»

— Раз не верите, то давайте его сюда. Иди, Миколочка, ко мне. Ты ведь мой, да?

Мальчик гугукнул что-то свое, протянул ручонки. Настя с врожденной женской умелостью взяла его и прижала к груди. Она целовала его пухлые щечки, глаза, а Миколка всей пятерней хватал ее за нос и звонко смеялся.

— А вы садитесь! — бросив на Михаила мимолетный, но значительный взгляд, проговорила Настя.

— Спасибо.

Ромашков устало присел на стул и снял с головы фуражку. Умиленный этой простой житейской картиной, он немножко размяк, расчувствовался и на какие-то минуты забыл о своей трудной работе. Ему сейчас приятно было глядеть на девушку, чувствовать ее радостное волнение, которое передалось и ему.

В окно был виден молодой, образцово разделанный сад. Вечернее солнце освещало среди пестрой листвы крупные румяные яблоки и сизые сливы. Над грядками круто склонились тяжелые шляпы подсолнухов, которые, покачиваясь, словно заглядывали на круглые пестрые арбузы и золотом отливающие зрелые дыни. Все вокруг здесь было необычайно свежим и радостным. И эта ласково шелестящая зелень в саду, и только что выкупанный Миколка с румяными, как яблоко, щеками в горнице, и чистая скатерть на столе и, самотканые половички, и аккуратно сложенная посуда в новом буфете. А смастеренная чьими-то умелыми руками люлька с детской подушечкой казалась особенно уютной и милой. Но самым дорогим для Михаила была притихшая, баюкающая ребенка Настя.

— Как это вы у нас очутились? — спросила девушка, покачивая в люльке Миколку.

— Случай такой выпал... Вот я и решил зайти и на вас посмотреть. — Ромашков любил говорить правду сразу. Слова вырвались сами и прозвучали как признание.

— А теперь я ни за что не поверю. Как это вдруг... — Настя отвернулась и опустила глаза.

— Поверьте. Я все время думал о вас. После той встречи у Евсея Егоровича... Вы меня должны извинить... Я тогда нехорошо с вами разговаривал.

— Но я тоже не лучше, — не поднимая головы, ответила Настя. — Мне потом стыдно было.

— На мою грубость вы просто ответили хорошей насмешкой, — перекладывая на столе с места на место фуражку, проговорил Ромашков.

— Глупо, очень глупо вышло! Но я на самом деле тогда очень боялась... Сейчас везде кабаны да медведи бродят. Я тогда встретила двух людей, так перепугалась, — чуть преувеличивая свой страх, говорила Настя.

— А что за люди?

— Да так, курортники какие-то... Угостили меня дыней... Хотите арбуза или дыни?

— Благодарю. Сегодня на бахче караульщики угощали.

— Чем же вас тогда угощать? — посматривая на него ожидающим взглядом, спросила Настя.

— Мне сейчас ничего не нужно. Я рад, что встретил вас...

— Это правда? — тихо спросила Настя. — Вы только за этим сюда к нам в Дубовики и пришли?

— Нет. Не только за этим... Еще есть одно дело. По службе я уже почти две недели в лесах.

— А-а! — разочарованно протянула Настя. — Опять, значит, кого-то ищете. А я думала...

— Что вы, Настя, думали? — продолжая тормошить на столе фуражку, спросил Михаил.

— Просто так...

— Просто так ничего не бывает, — озабоченно проговорил Ромашков, чувствуя, что Настя в домашней обстановке разительно переменилась. Исчезло ее наигранное мальчишеское озорство, слетела с лица и та радость, с какой она встретила его.

— Подумала: что же у вас за дело в наших Дубовиках? Неужто шпионов ловить сюда приехали?

— Почти что так, — ответил Михаил.

— Вы недоговариваете, а мы уже все и так знаем. Тут столько ваших побывало в зеленых фуражках, — просто сказала Настя. — Сюда шпионы не пойдут. Все мы тут друг друга знаем, и постороннему деться некуда. Так что, зря вы сюда забрались.

— Вы так полагаете?

— Смешно даже! Как там поживает Петя Пыжиков? — желая уколоть Ромашкова, перевела разговор Настя.

— Он тоже здесь.

— Здесь? Ой, боже! — всплеснула руками Настя не то от огорчения, не то от радости.

— Может быть, желаете его повидать?

Девушка неопределенно пожала плечами и, сердито взглянув на Ромашкова, с нарочитой издевкой в голосе проговорила:

— Вы что же, приехали сюда с заместителями и адъютантами?

— Дорога к вам дальняя. Вот мы и поехали все, чтоб веселее было, — хитровато улыбнулся Ромашков.

— Ну и напрасно тропу мяли. Если тут шпионы появятся, то наши лесорубы их быстро топорами застукают... Так что они не пойдут тут, а где-нибудь сторонкой, густым лесом!

— Мы и в лесок заглядываем, — опять улыбнулся капитан, любуясь ее горячностью и задором.

— Это уж ваше дело... Ну, что же мы сидим так? — сказала она с досадой.

— А что мы должны делать? — спросил Михаил.

— Говорите еще какие-нибудь слова. Вы же, по-моему, не все сказали? — с утомлением положив на колени руки, тихо спросила Настя.

Крохотная капля надежды не покидала ее. Хотелось все покончить разом, а он сидит за столом, крутит фуражку, как блин. Настя взяла фуражку из его рук, протерла пальчиком кокарду и отложила в сторону.

— Так все вы сказали или нет? — повторила она.

— Нет, не все...

— Говорите же!

— У кого бы здесь для солдат молока добыть? — едва пересиливая себя, спросил Михаил.

Настя трубочкой сложила губы. Михаил заметил, что рот у нее маленький, а губы по-детски пухлые, свежие, вряд ли к ним кто-либо прикасался...

— А вы сами будете молоко пить? — опустив руки вниз, спросила она.

— Не откажусь.

Ребенок снова уснул и спокойно посапывал носом. С минуту Настя сидела у стола, не шелохнувшись, потом быстро вскочила и почти бегом выбежала вон. Когда она скрылась за дверью, Ромашков встал в каком-то неопределенном, тоскливом настроении и надел фуражку. Он подошел к стене и посмотрел в зеркало. «Ну что я за неисправимый болван, — с тоскою подумал он. — Побрился, чистенький воротничок прицепил, зря еще не напудрился... Надо, пока никто не видит, дать ходу. Такого жениха, который только молочком интересуется, выгонят в шею».

Но тут же вернулась Настя и поставила на стол, рядом с чистым стаканом, крынку молока. Присев на скамью, вкрадчиво спросила:

— Значит, и Петенька Пыжиков тут? Выпейте, товарищ капитан, холодненького молочка, полезно.

— Вы меня извините. — Я, конечно... — запинаясь, хотел оправдаться Михаил, чувствуя, как блестят его глаза, а к щекам приливает кровь. Но затем он решительно подошел к столу, налил в стакан молока и нарочно сел рядом с ней. Отступать было нельзя: — Простите, Настя, вы меня о чем-то спрашивали?

— О Пете Пыжикове. Вы совсем невнимательный...

— Бывает... Да, Петр Тихонович тут, с нами. Жив, здоров...

— А повидать его можно? — с усмешкой спросила Настя.

— Разумеется, можно. Отчего же нельзя, — неопределенно ответил Ромашков.

— Я обязательно хочу его видеть. Я давно с ним не встречалась и соскучилась. Он славный парень. Много знает стихов и, кажется, сам пишет! — в один дух выпалила Настя.

— Да, он начитанный, — пораженный таким оборотом дела, подтвердил Михаил. Он выпил молоко и напомнил: — Но вы тогда говорили о нем другое...

— Мало ли что я могла говорить... Я тогда наговорила вам всяких глупостей. Стоит ли обращать внимание? С Петей мы друзья. Сколько раз вместе по горам лазали, в море купались. Помню, один раз дождик нас застал, пришлось под кустик сховаться... — колко продолжала наговаривать на себя Настя.

— Вот как, — удивился Михаил, принимая ее слова за чистую монету.

Чуткое ухо девушки уловило тон, в котором слышалось недовольство и скрытая ревность. «Признался бы сразу во всем начистоту, а то пришел, молочко попивает, а дальше ни тпру, ни ну», — с обидой и гневом думала она.

— Хотели мы с Петей вместе отпуск провести, — не унималась Настя, — да вот не пришлось. А когда и где можно его встретить? Вы далеко расположились? У вас там лагерь или как? Надо к нему сходить или написать записочку... Вы передадите ему? — теребя в руках скомканный платочек и повернув лицо к Михаилу, ласково и настойчиво спрашивала Настя.

Ошарашенный ее вопросами, Ромашков отодвинул недопитый стакан и сделал руками какой-то неопределенный жест. В обращениях с женщинами он был не искушен и наивен. Переписка, а потом встреча в Москве с Наташей оставили в душе нехороший след. Все как-то вышло грубо и пошло. После было мучительно стыдно. А сейчас он по-настоящему страдал, не знал, как подавить разбуженную ревность.

— Вот и добре, — продолжала Настя. — Я сейчас напишу записочку и приглашу его к нам в гости. Он, наверно, бедненький, устал. Попрошу маму, чтобы баню вытопила, пусть Петенька помоется. Вы ему разрешите у нас погостить? Можно, да?

— Не знаю...

— А кто же знает? Разве это запрещено? У нас недавно был ваш полковник и просил дружить с пограничниками. С мамой нашей беседовал...

— Да разве в этом заключается дружба? Бани топить и молочком угощать? Что вы, милая Настя?

— Но вы же пришли и молочко попиваете... А почему нельзя Пете Пыжикову? Может, я за него хочу выйти замуж... не знаете?

Настя поджала губы и отвернулась.

— Нет. За него вы, Настя, никогда не выйдете, — с неожиданным упорством и твердостью в голосе проговорил Ромашков.

— Это почему же?

— Потому что... — Михаил взглянул на нее в упор. — Потому что я сам на вас женюсь.

От напряжения Ромашков покраснел, как перец на грядке, и опустил голову.

— Как вы сказали? А ну-ка повторите! — почти выкрикнула Настя.

— Что сказал, то вы и слышали, — ответил Михаил, поражаясь в душе своему упрямству. В эту секунду он был уверен, что именно так и должно случиться. Теперь, после сказанного, он был способен на все.

— Замуж? За вас?

— Да, Настя. За меня. И ни за кого больше!

— Да какой же вы жених! — Настя громко рассмеялась: — А мне думается, что вы меня боитесь. Еще сбежите в день свадьбы.

Плохо соображая, Ромашков, как в тумане, взмахнул руками, обнял ее за шею и несколько раз невпопад поцеловал в губы и широко открытые, удивленные глаза. А потом, схватив фуражку, бросился к двери. Обернувшись у порога, задыхаясь, напряженно сказал:

— Уж если я решил, так решил! И прошу больше ни о ком не думать.

Настя осталась сидеть с опущенными руками и ничего не могла сразу понять.

Вошла Лукерья Филипповна. Остановившись в дверях, строго поглядела на дочь, спросила:

— Уж не этот ли твой офицер?

Зажав горящие щеки ладонями, Настя молчала. Она еще не опомнилась и не пришла в себя.

— Чего это он выскочил, будто его здесь кипятком ошпарили?.. Чуть меня не сбил с ног... А ты что, язык откусила? Что у вас тут вышло?

— Ой, не знаю, мама! — покачивая головой, прошептала Настя.

— Кто же знает? Доколе ты мне будешь морочить голову! Зачем он тут был?

— Значит, нужно...

— Говори толком. Чего щеки прижала?

— Мамочка моя родная! — глубоко, с тревожной радостью вздохнула Настя.

— Ну что?

Лукерья Филипповна присела рядом и легонько тряхнула дочь за плечо.

— Сколько еще тебя пытать?

— Пытай, мама, пытай...

— Ты, сдается мне, сошла с ума.

— Нет еще... Скоро сойду... Я замуж выхожу, мама...

Настя подняла на мать наполненные слезами глаза и чего-то ждала.

— Час от часу не легче!

— Зато мне легче, улететь хочется... — Настя обняла мать и прижалась к ее щеке.

— Улететь-то можно, вот где сесть, — задумчиво проговорила Лукерья Филипповна. — Так это тот самый?

— Он, мамочка...

— И давно ты его знаешь?

— Сейчас это уже не имеет значения. Может, всю жизнь.

— Твоя жизнь еще коротенькая, но только раньше времени не шуми. Не обманись.

— Я пока ничего не знаю, мама.

Обе они притихли и замолчали. Комнату наполнили вечерние сумерки, хотя на горных вершинах лежали еще солнечные лучи. Лукерья Филипповна выглянула в окно.

— Туча поднялась, дождь будет. Надо Миколку разбудить, а то потом не уложишь до полночи. Гляди ж ты, какая туча!

— Пусть надвигается туча, пусть гром гремит, а у нас, мамочка, что будет? — подняв голову, спросила Настя.

— Вот этого, дочка, я и сама не знаю, — ответила мать и нагнулась к люльке.

Над высокогорьем клубилась черная туча. Ветер рванул стройные пихты, они качнулись, словно кланяясь заходящему солнышку, и замерли в трепетном ожидании.

Глава тринадцатая

Еще не успело стемнеть, как в горах снова хлынул ливень. Ливни здесь бывают неожиданные и бурные. Крутобокие лощины с протекающими на дне ключами начинают тогда, взбухать, наполняться темной от грязи водой, которая смывает все, что попадается на ее пути.

Пограничникам пришлось быстро свернуть свой лесной лагерь, перебазироваться в Дубовики и занять помещение сельского Совета.

Отдаленный поселок был расположен на южном склоне высокогорного перевала, окруженный мощными дубами, стройными и прямыми как свечи пихтами, старыми кряжистыми буками — давними старожилами этих мест. Дубовицкий леспромхоз заготовлял и разрабатывал ценную древесину, снабжал ею мебельную промышленность края. Дождь лил беспрерывно. Над горными вершинами гуляла гроза. Освещенные вспышками молнии, ворочались сизые лохматые тучи с вспененными, как седые гривы, краями. Еще недавно мертвый, притихший под солнечным зноем лес вдруг буйно зашумел и закачался от налетевшего ветра зеленой океанской волной. Укрылись, спрятались под густо растущим плющом лесные звери, в гнезда забились птицы, в норы залезли ужи и гадюки. Пестрая рысь, притаившись на корявом дубовом суку, зорко следила остекленевшими глазами за человеком, который, склонив голову, неподвижно сидел под деревом темным, бесформенным комом.

Отбушевала гроза, затих ливень. Человек поднялся, стряхнул с одежды воду, поднял размокший под дождем гриб и стал жадно есть. Его продолговатое пожелтевшее лицо с горбатым носом сузилось и заросло чертой щетиной. Когда он, чавкая губами, озирался по сторонам, темные впадины его глаз блестели зрачками гак же свирепо и дико, как у притаившейся на дереве рыси. Доев гриб, он, вздрагивая от холодной лесной сырости, медленно зашагал по едва заметной, густой, заросшей плющом тропе.

...Уставшие, промокшие солдаты нанесли в сени соломы, расстелили плащи и, наскоро поужинав, легли отдыхать. В этот день они совершили большой утомительный переход. Передав в штаб отряда донесение, майор Рокотов пристроился в канцелярии на широкой дубовой скамье. Капитан Ромашков заступил на дежурство. Сидя за столом председателя сельского Совета, он что-то чертил на. листе бумаги. Насупив широкие брови, он то хмурился, шевеля густыми короткими ресницами, а то вдруг встряхивал курчавой шевелюрой и начинал самозабвенно, по-мальчишески улыбаться.

Все это Пыжиков заметил и очень удивился. «Кажется, радоваться пока нечему», — подумал он.

За эти одиннадцать дней тяжелого, мучительного поиска все устали, измотались. А по существу, все впустую. Диверсант мог уже быть на Дальнем Востоке, а его ищут здесь. Что будет дальше, Пыжиков не представлял себе. Он знал только одно — с окончанием этой затянувшейся операции должна решиться и его судьба. Петр понимал, что если его и не будут судить, то и в войсках не оставят. За последнее время он много передумал и чувствовал себя в среде пограничников как-то отчужденно. Его бесило, что он попал в группу майора Рокотова, да еще вместе с Ромашковым, которого он начинал люто ненавидеть. Да, круто разошлись их дороги! Михаилу предстоит учеба в академии, а ему, Петру, увольнение из войск... «Ну, черт с ними! Останусь вот в этих самых Дубовиках и начну стихи писать в районную газету, женюсь, поросенка заведу», — сбивчиво и зло думал Пыжиков. Сейчас ему хотелось одного: во что бы то ни стало повидать Настю. Прежде всего нужно было окончательно решить с ней. Но как это сделать, он еще не придумал. Чтобы отлучиться, надо получить разрешение у майора Рокотова, но это неловко, да и не ко времени. Отпрашиваться у Ромашкова — ни за что на свете!

За открытым окном сельсовета стоит темная тихая ночь. С высокого тополя дробно падают капли дождевой воды. При свете электрической лампочки видно, как они скатываются по широким листьям и чистым как слеза хрусталем дрожат на зубчатом кончике, а потом, качнувшись, с тихим звоном летят в темноту. Звучно и однотонно перекликаются цикады. Где-то широко разливается под баян девичья песня. В сенцах храпят солдаты. За столом улыбается Ромашков. Это становится невыносимым. Петр встает, снимает с гвоздя фуражку и надевает на растрепавшиеся волосы.

— Пойти наряды, что ли, проверить...

— По боевому расчету вам положено проверять в три ноль-ноль, — вытягиваясь на скамье и не открывая глаз, заметил майор Рокотов. — Ложитесь и отдыхайте. Когда будет нужно, капитан разбудит или я сам, когда сменю его.

— Я, товарищ майор, не устал, — возразил Пыжиков.

— Тогда идите к девчатам на вечорку. Может быть, приглянется какая-нибудь казачка... Вон как они поют — заслушаешься...

— Что ж, я не против... Пусть будет казачка, — задумчиво ответил на шутку Пыжиков. — В моем положении надо, чтобы приглянулась. Глядишь, и передачку когда-нибудь принесет. Вот такие дела...

— Насчет передачи, товарищ старший лейтенант, вы напрасно беспокоитесь. Там пайком обеспечивают в полной мере. А вообще, разговор этот пока ни к чему. Лучше поспите хорошенько. Есть приказ — дать людям отдых и ждать распоряжений. Завтра старшина продукты привезет и сапожника. Вам сапоги починить не требуется? — спросил Рокотов.

— Мне жизнь надо чинить...

— Лучше ложитесь-ка... Сегодня мы отмахали порядочно. Слушайте, как девчата поют, и уснете.

— А туда можно сходить, товарищ майор? — полушутливо спросил Петр.

Рокотов открыл глаза и ничего не ответил.

— Надо действительно пойти прогуляться, — поворачиваясь к двери, проговорил Петр.

Ромашков продолжал молча писать. Он боялся обнаружить свое душевное состояние. Склонившись над столом, Михаил закрывал глаза и до сих пор ощущал запах свежевымытого ребенка, которого как будто только сейчас держал в руках, чувствовал теплоту его мягкой и нежной щеки. А остальное? При этом воспоминании все казалось радостным, ярким, неожиданным.

Оправив поясной ремень, Петр постоял немного и решительно шагнул через порог.

Посмотрев ему вслед, капитан вскочил и через освещенные маленькой электролампочкой сени, где вповалку спали солдаты, вышел во двор и догнал Петра у калитки. — Ты далеко собрался? — тронул его за рукав Ромашков.

— А тебе какое дело? — грубоватым тоном ответил Пыжиков.

— Так просто. Я все-таки дежурный.

— Знаю, что ты дежурный, но я на гауптвахте еще не сижу. Не дергай меня за рукав! — сдерживая вспыхнувшее бешенство, сказал Пыжиков.

— Виноват. Но ты обязан сказать, куда идешь.

— Может быть, еще разрешения спрашивать у вашей милости?

— Если нужно, спросишь.

— Я, кажется, в ваших заместителях больше не состою, товарищ капитан.

— Перестань хорохориться! — резко сказал Михаил.

— Ты мне, Ромашков, порядком надоел. В наставники ты не годишься, да и вообще наставления мне ничьи не нужны, в особенности в данную минуту.

— Послушай, Петр! Что ты ершишься? Я хочу откровенно с тобой поговорить. Ты хочешь повидать Настю? Так и скажи!

— Не твоя забота. Я сам знаю, что мне делать...

— Плохо знаешь, прямо тебе скажу.

— Оставь!

— Добре... — кивнул Михаил. — Настя живет вон в той, крайней хате.

— Ты уже наведывался... Говорил обо мне? — приблизив к Ромашкову лицо, глухо спросил Пыжиков.

— Говорил.

— Что ты ей сказал?

Пыжиков чиркал в темноте одну спичку за другой и не мог закурить.

— Сказал, что ты здесь.

— А еще что ты ей говорил?

— Случилось, понимаешь ли, такое дело... Ты послушай...

— Все ясно! Больше не требуется. Теперь я знаю, какой ты друг. Представляю, что ты ей наговорил.

— Ты послушай...

— Можешь не оправдываться!

Пыжиков повернулся к Ромашкову спиной, сильно толкнул калитку и, шлепая сапогами по грязи, пошел вдоль улицы.

— Петр! — крикнул Ромашков. Но тот даже не оглянулся.

В конце поселка, куда шел Пыжиков, в горном ущелье гулко шумела река. Неприглядно и смутно было у Петра на душе. В недвижимой высоте ночного неба стыли далекие звезды. Тишина ночи придавала доносившимся из ущелья звукам угрюмый, зловещий тон.

Глава четырнадцатая

Настя, лежа рядом с сестренкой в сарае, слышала монотонный гул горных потоков и вое ближе и крепче прижималась к дремавшей девочке. Сарай был наполнен сеном. Здесь приятно пахло сухими травами и спелыми дынями. В саду с листьев все еще капала вода. Где-то близко одиноко и безрадостно вскрикнула желна. Рядом возились на насесте куры.

— Да не жмись ты ко мне! Совсем задавила, — тоненько, полусонным голосом просила Валя. — Ты какая-то горячая...

— Очень, Валя!

— Может, захворала?

— Захворала, Валя... Ой, как занедужила! — со счастливым смехом и стыдливым порывом к откровенности зашептала Настя.

— Тогда иди в хату на печку. Я тут одна буду спать.

— А не забоишься?

— Вот еще! — свернувшись, словно котенок, запротестовала Валя. — Я вчера за грушами аж на самую вершину лазала и платье порвала.

— Как же это так?

— Да за сук зацепилась и повисла, как кошка.

— Ужас какой!

— Ладно, мама не видела... А платье я сама зашила.

— Ты же у нас молодчина! — Настя обняла сестренку и начала горячо целовать.

— Да не лезь же ты до меня! Пусти! Вот же какая! Ну разве с такой озорухой уснешь?

— Я же завтра уезжаю, — с тихой грустью проговорила Настя.

— Это я знаю, — вздохнула Валя.

— Уеду и выйду замуж.

— Будет врать-то...

— У меня, Валечка, и жених уже есть.

Погладив сестренку по голове, Настя повернулась на спину и закинула руки на затылок.

— У тебя есть жених? — Валя быстро вскочила и облокотилась на подушку.

— Я ж тебе сказала.

— Ну да? Ты, наверное, обманываешь?

— Нет, Валечка милая, не обманываю, — ответила Настя с глубоким вздохом.

— А мама с батей знают?

— Мама знает, а батя еще нет.

— А чего же ты мне раньше не сказала? Он очень красивый, да?

— Он хороший, Валя.

— Кто он такой? Рыбак?

— Нет. Офицер, Валя, пограничник. Он сегодня к нам приходил.

— Приходил? А чего ж ты мне его не показала?

— Я не знала, где ты была. Ты еще увидишь его.

— Значит, офицер, пограничник... Это которые в зеленых картузах, да?

— Не в картузах, а в фуражках.

— Вот это здорово! — не обращая внимания на замечание сестры, продолжала Валя. — А ты знаешь, какие пограничники герои? Ой-ей-ей! Я про Карацупу читала. Они разных бандюков и шпиенов ловят. Да так ловко! Ты знаешь? Ой!

Не находя слов, Валя легла поперек постели, уткнувшись подбородком в теплый живот сестры и, гладя ее сильную, тугую руку, тихо спросила:

— Ну и как же ты теперь будешь?

— А пока никак, Валя.

— Ты станешь скоро жена... А когда свадьба?

— Не знаю, Валя. — Настя ворошила в темноте мягкие Валины волосы...

Вдруг во дворе залаяла собака. Сестры вздрогнули и крепче прижались друг к другу.

Настю охватило тревожное чувство. Пес лаял каждую ночь, чаще всего попусту, но сегодня, как это бывает со счастливыми и впечатлительными людьми, Настя испугалась. Она боялась теперь всего, что могло омрачить ее неожиданную радость.

— Косматый на кого-то лает, — прошептала Валя.

— Ну и пусть брешет...

— Там кто-то пришел, — сказала Валя.

— Я сейчас посмотрю, — проговорила Настя, пытаясь подняться с постели.

— Не ходи! — запротестовала девочка и вцепилась в Настю.

— Погоди. Я только в щелочку погляжу.

Настя легонько отстранила сестренку и подползла к двери.

Из-за темной горной вершины всплывала луна. По двору разливался ее бледноватый свет и озарял изгородь. По ту сторону, у калитки, виднелась какая-то фигура в фуражке с высоким околышем. В отблесках луны светились на плечах погоны.

— Это он, Валя, — дрожащим голосом проговорила Настя и, схватив платье, стала торопливо надевать его.

— Кто это? — испуганно спросила девочка.

— Пришел все-таки, — как в забытьи ответила Настя.

— Я тебя никуда не пущу, — запротествовала Валя.

— Ну что ты, глупенькая! Это же Миша, жених мой. Понимаешь?

— А может, это не он, — вздрагивая воем телом, шептала Валя.

— Я тебе говорю, что он. Ложись в постель...

— Нет, я не лягу. Чего он ходит ночью? Мог бы днем. Я тоже на него посмотреть хочу.

— Завтра посмотришь. Он хороший. Миколке значок подарил. А ты молчи. Можешь в дырочку поглядеть... Только маме ни слова, чуешь?

— Да, чую...

Настя тихонько открыла скрипнувшую дверь, чувствуя, как трясутся у нее и подкашиваются колени. После разговора с матерью она не переставала думать о Михаиле ни одной минуты и не сомневалась, что это он. Смело подойдя к калитке, Настя отдернула задвижку и подняла глаза. Сердце дрогнуло и замерло. Перед ней стоял Пыжиков.

— Это вы? — проговорила Настя одними губами.

— Я, Настя. Пришел... Не ждали? Здравствуйте! — ловя ее руку и горячо дыша в лицо, проговорил Петр.

Он не рассчитывал, что ему удастся встретиться с Настей в такое позднее время. Прежде чем подойти к калитке, он долго бродил по улице и около дома. Сейчас ему показалось, что девушка предчувствовала его приход и, очевидно, ждала. Ведь Ромашков предупредил ее, что Петр здесь. Выходит, зря он его обидел.

— Вы знали, что я приду? — переспросил Пыжиков, беря Настю за руку. Рука была теплая, но вялая, словно неживая.

— Я ждала... Я думала... — шептала Настя вымученным голосом.

— Я знал, что вы будете меня ждать, — уверенно сказал Петр.

Ее волнение он принял на свой счет и попытался неловко обнять девушку. Она испуганно отстранилась. Рука ее вдруг сделалась жесткой и упругой. Она настойчиво высвобождала ее, а он не хотел отпускать. Там, у моря, однажды при прощании он поцеловал ее. Настя тогда засмеялась, погрозила ему пальцем и убежала. Казалось, повод для более интимных отношений был, и Петр перешел на «ты».

— А что ты думала?

— Я думала, что...

— Думала, не приду? Я бы всю ночь, Настенька, простоял у калитки! Ходил бы под окнами до самого утра... Ты знаешь, что я тебя люблю и мне многое надо рассказать. Пойдем где-нибудь присядем.

— Нет. Я никуда не пойду. — Настя покачала головой и почувствовала, что начинает вся дрожать. В воздухе было прохладно и сыро. Но Петр ничего не замечал.

— У вас, наверное, в саду скамейка есть. Идем, мне очень нужно поговорить. Я пришел сказать тебе...

— Говорите здесь. В саду мокро.

— Все это пустяки! Важно, что мы встретились. Здесь, в этом далеком лесном углу, скрестились наши дорога и, мне кажется, — навсегда... Это я и хотел тебе сказать. Я многое передумал, Настя. Нет слов, как я рад, что вижу тебя. А как ты?.. Почему ты молчишь?

— Мне нечего сказать, Петр Тихонович.

— Странно что-то вы говорите... — опять официально и настороженно проговорил Пыжиков. — Вы же меня ожидали, знали, что я приду?

— Нет, Петр Тихонович, я вас не ждала.

— Вот как! Это правда?

— Зачем мне обманывать вас?

— Но вы так быстро вышли...

— Мне показалось... Я думала... Я решила, что это не вы, а... — кутаясь в шаль, Настя отвернулась и смущенно взялась за ручку калитки, словно намереваясь ее закрыть.

— Значит, вы ждали кого-то другого? — осененный догадкой, спросил Петр.

— Да, — твердо ответила Настя.

— Кого же?

— Я думала, что это... капитан Ромашков.

— Ромашков?! — от его голоса, казалось, дрогнула калитка, закачалась на своих колышках невысокая изгородь.

— Не кричите. Услышат...

— Ромашков? — повторил Петр. — А зачем ему тут быть?

— Затем, что он мой жених. — Настю тяготила эта совсем ненужная встреча, и она решила прекратить ее.

— Вы просто смеетесь надо мной. Это шутка! — не верил Петр.

— Нет, Петр Тихонович, такими вещами не шутят. Прощайте и не обижайтесь... Так случилось...

— Не верю! Не верю!

— Не Шумите. Мама проснется.

Настя захлопнула калитку и стремительно побежала к сараю.

Ухватившись за изгородь, Петр смотрел ей вслед и видел, как мелькнула за скрипнувшей дверью темная шаль. Он вспомнил веселую, задорную улыбку Насти, ее милые, лукавые глаза и только теперь вдруг понял, как дорога ему эта смелая девушка, выросшая здесь, в далеких Дубовиках.

Пошатываясь, Петр пошел от калитки прочь, растаптывая сапогами липкую грязь и выщербленную луну, блестевшую в круглых лужах. «Когда же он успел стать женихом?» — мучительно думал Пыжиков. Боль и обида терзали его. «Ведь никогда он там не встречался? Знал, что я встречаюсь с ней, сам же предлагал жениться, и вдруг такая подлость! Все выскажу, что я о нем думаю, — и конец...»

Так, плывя в хаотическом потоке несуразных мыслей, Петр тяжелой походкой прошел улицу из конца в конец. Растрепанный и грязный, он ввалился в сельсовет и остановился около сидевшего за столом Ромашкова. Глядя на него усталыми, поблекшими глазами, он в упор проговорил:

— Выйдем на минуту. Мне с тобой поговорить надо.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Выйдем! — требовательно повторил Пыжиков. Ромашков взглянул на него и понял все.

— Хорошо. Давай выйдем.

Поднявшись со стула, Михаил вышел первым. Петр последовал за ним. Поглядывая на сильную, широкую спину Ромашкова, снова злобно подумал: «Не прощу! Нет!»

Притаптывая мокрую землю, вдоль забора ходил часовой, задевая сырыми полами плаща кусты жухлого бурьяна. Над плечом часового, покачиваясь, торчал конец ножевидного штыка, будто собирался проколоть висевшую над ним луну. Солдат прошагал дальше, а раскосый небесный глаз, окруженный мигающими звездами, спокойно плыл в далеком холодном пространстве.

Выбрав сухое место, Ромашков присел на верхней ступеньке крыльца. Но Пыжиков снова заартачился и стал возражать.

— Ты, брат, какой-то шальной. Садись и говори, — настаивал Ромашков. — Придумал ночное объяснение.

— Я тебе сегодня все объясню... — с угрозой в голосе ответил Пыжиков.

— Послушаю.

— Здесь нельзя. Хочешь, чтобы все солдаты знали? Пройдем дальше.

Довод был основательный, Михаил возражать не стал. Они прошли через калитку на улицу и сели на скамье.

Время уже было за полночь. Где-то далеко прокричал петух.

— Тебе скоро наряды проверять. Давай быстрее и покороче, — сказал Михаил.

— Не торопись, — зажигая спичку, ответил Петр. Поколесив по улицам, он немного успокоился и сейчас не знал, с чего начать.

— Долго я ждать не буду.

— Скажи: ты честный человек? — приглушенно, с хрипотой в голосе спросил Пыжиков.

— Дальше что? — в какой-то степени чувствуя себя виноватым, Ромашков нашелся не сразу.

— Ты мне сначала ответь на вопрос, а потом я буду говорить дальше.

— Предположим, что да. Продолжайте, товарищ старший лейтенант.

— По-моему, ты плут и двоедушник!

— Знаешь что, Пыжиков... — сердито, но сдержанно сказал Ромашков, — в другой обстановке ты бы сейчас растянулся в этой грязи со свернутой набок скулой...

— Ударь! Но я всем буду говорить, что ты нечестный человек!

— Глупый. Хоть научился бы не шуметь, людей зря не тревожить. Ко всему прочему, ты еще и жалок, как тот ночной безголосый петух. Покричал зря и умолк...

— Не ожидал я от тебя такой подлости! — Пыжиков замотал головой, словно его щелкнули по носу.

— Истерики только не закатывай. Хочешь говорить начистоту, говори толком, а не то я уйду.

— Я тебе скажу... Все скажу! Ты поступил мерзко и подло! Девушку, которую я любил, ты опутал, оплел... Воспользовался тем, что я попал в беду, присватался. Разве это не подло? Все ей, конечно, обо мне рассказал и взамен себя в лучшем свете нарисовал...

— Послушай, Петр! — Ромашков встал, вцепившись руками в поясной ремень, снова сел. — Ты подумал, что ты сказал?

— Я всегда говорю то, что думаю...

— Знаю я тебя, знаю! Как ты можешь без всякого разбора приписывать мне разные мерзости!

— А разве это не так? — несколько спокойнее проговорил Пыжиков.

— Эх ты! За то, что оскорбил меня, Настю и дружбу нашу облил грязью, следовало бы тебя... Ну уж ладно! О твоих делах Настя ничего не знает. Тебя я перед ней ничем не опорочил. Служба касается только нас, а остальное...

— Короче. Мне уже все равно... — махнул рукой Пыжиков и мрачно спросил: — Давно это у вас началось?

— Кто ж его знает?

— Давненько, значит.

— Да разве в этом дело! Я тебе скажу так: что у вас там с ней было раньше, не знаю, но кончилось тем, что она любит меня, а я ее. Теперь, как хочешь, так и суди. Ты виделся с ней, говорил? — напористо спросил Михаил.

— Да. Сама сказала, что она твоя невеста.

Они замолчали. Из горных ущелий надвигался туман. Протяжно вздохнув, Петр, глотнув сырости, громко кашлянул, поднялся и молча шагнул в калитку.

Ромашков потер жесткой ладонью разгоряченный лоб и, отогнув рукав гимнастерки, посмотрел на часы. Наступило время проверять наряды. Войдя в помещение, он приказал помощнику дежурного разбудить сержанта Батурина, надел плащ и взял со стола автомат.

Майор Рокотов открыл полусонные глаза и, увидев одевшегося капитана, спросил:

— Сколько времени?

— Два ноль-ноль, — ответил Ромашков.

— Где бродили? — кивнув на улегшегося на скамейку Пыжикова, спросил майор.

— Так, на завалинке посидели и друг другу сказки рассказывали, — невесело усмехнулся Ромашков и вышел во двор. Там, держа на поводке крупную кавказскую овчарку, ожидал его Батурин.

— Пошли, — пристраивая на плече автомат, тихо сказал Ромашков.

— Слушаюсь! — отозвался Батурин.

Вскоре они скрылись в белесом тумане.

Глава пятнадцатая

Сквозь щели тесовых стен узкими полосками в сеновал пробивается утренний свет. Давно уже уснула маленькая Валя, а Настя все ворочается с боку на бок, шуршит сухим сеном и не может сомкнуть глаз. В ней, как хмель, бродит тревожная сила молодости. То печально, то радостно что-то шепчут ей голоса души и сердца. Что принесет новый день — грозу или теплое сияние солнца? Как хочется, чтобы завтра был ясный, солнечный день, без единого на небе облачка. Как приятно было на душе, когда она укладывалась с сестренкой спать: хотелось петь, задорно смеяться и всем рассказывать про свою любовь... Но вот пришел лейтенант Пыжиков и спугнул веселое, самозабвенное чувство радости. А все-таки Петра жалко немножко...

Натянув одеяло до подбородка, Настя пошарила у изголовья рукой и нащупала в сене широкий завядший листочек. Покусывая его зубами, ощущая терпкий и горьковатый вкус, продолжала думать: «Он шел ко мне и на что-то надеялся... А я ему прямо: «Я выхожу замуж...» Грубо. Нехорошо! А там, на море, разрешила поцеловать себя, только пальчиком погрозила. Тоже нехорошо... Наверное, надо рассказать об этом Михаилу, хотя не очень приятно говорить такие вещи... Скорее бы взошло солнце».

Настя услышала, как хлопнула сенная дверь и звонко загремело стукнувшее о косяк ведро. Значит, мать уже встала и пойдет сейчас доить корову. Потом затопит печь и начнет готовить завтрак, а когда он будет готов, придет на сеновал и стащит с них одеяла. Так бывало каждый день, но завтра уже этого не будет. Грустно покидать родной уголок, а сегодня в особенности. Скоро они встанут. Маленькая Валя, окончив завтрак, положит в сумку хлеб, поставит туда завязанный в тряпку горлач с молоком и понесет отцу. Он валит лес и приходит домой не каждый день. Настя начнет собираться в дорогу. Ей пора на работу. Там ведь не знают, что она думает выйти замуж. Метеорологической службе нет до этого никакого дела... А он, наверное, заглянет и, может быть, немножко проводит — хоть до Медвежьей балки.

Проникнутая чувством тревоги, Настя начинает чего-то бояться.

Во дворе, как и ночью, вдруг громко залаял Косматый. Послышался голос матери. Она с кем-то разговаривает. У Насти часто и горячо забилось сердце. Неужели так рано пришел Михаил? Это и удивило ее, и обрадовало. Возможно, ходил проверять своих солдат, не вытерпел и заглянул. Накинув на голые плечи одеяло, Настя подошла к двери и, присев на корточки, посмотрела в дверную щель.

Перед матерью стоял горбоносый мужчина с желтым, худым лицом, густо заросшим черными волосами. Большие, темные, ввалившиеся глаза его зорко рыскали по сторонам. Протянув волосатую руку, он что-то совал матери и быстро произносил какие-то слова, которых Настя не могла разобрать. Но глаза и нос этого человека ей показались очень знакомыми, напоминали кого-то и его резкие жесты. Он то протягивал руки, то прикладывал их к груди. Мать растерянно пожимала плечами и отрицательно качала головой. А он, настойчиво что-то спрашивая, подходил все ближе и ближе, пугая Лукерью Филипповну своим жалким, растерзанным видом. Рубаха на нем была порвана, сквозь дыры виднелось смуглое тело с засохшими ссадинами.

Продолжая оглядываться, он упорно чего-то добивался от матери. Лукерья Филипповна, беспомощно озираясь, пятилась к сеновалу и, не выдержав, крикнула:

— Настя! Проснись, дочка, и выдь на минуточку!

— Я тут, мама, — откликнулась Настя, зябко вздрагивая.

Вид мужчины, его жесткие знакомые глаза пугали ее. Тревожно вороша память, она старалась припомнить: где она все-таки видела этого горбоносого человека?

— Я сейчас, мама, — снова отозвалась Настя, стараясь побыстрее надеть платье. — А что ему, мама, нужно? Откуда он взялся?

Лукерья Филипповна подошла к двери сарая и сообщила, что этот человек голоден и просит хлеба. Он говорит, что вышел по сроку из лагерей. Сейчас ему надо пройти через перевал и попасть в город. Там у него друзья. Он хочет есть. Говорит, что захворал, плохо себя чувствует.

— Я ему сказала, что у нас хлеба нет. Он дал мне денег и просит купить хлеба. Ты слышишь, Настя? — говорила, почти выкрикивала, Лукерья Филипповна.

— Да, да, мама.

— Я пообещала подоить корову и дать ему молока. Зараз я покличу его в хату, а ты сбегай до тетки Параски и купи два кило хлеба, целую буханку. Вот возьми его гроши и беги скорее. Швыдко, дочка, а то я его боюсь...

— Ничего, мама, я скоро.

Лукерья Филипповна просунула в щель деньги. Скомканная бумажка упала к ногам удивленной и растерянной Насти. Почему мать не хочет дать ему своего хлеба, а посылает куда-то к Параске, которая покупает булки в продуктовом ларьке! А мать вчера выпекла пять или шесть буханок, настряпала сдобных подорожников для нее и с вечера уложила в рюкзак. Неужели ей жалко куска хлеба? А Параска живет около сельского совета и, наверное, еще спит, да и какой у нее хлеб?

— Поспеши, дочка, ждет он, — нетерпеливо проговорила мать.

Только тут Настя поняла, что мать не доверяет незнакомцу и бежать нужно не к Параске, а в сельский совет, где расположились пограничники. Она снова посмотрела в щелочку, стараясь вспомнить, где она видела этого пришельца. Не похож ли он на одного из тех курортников, которые угощали ее тогда дыней?

— Пойдемте до хаты, — слышался за дверью голос матери. — Там отдохнете, дочка быстро сбегает, а я принесу молока.

Но прохожий почему-то колебался и не двигался с места.

— Я хочу отдыхать там, — проговорил он, показывая на сарай. — Можно?

— Нет. Туда нельзя, — решительно заявила Лукерья Филипповна. — Там дети спят. — Да вы не бойтесь. Идите до хаты. Я, братец мой, все вижу и понимаю...

— Как вы можете меня понимать? Я же ведь из лагеря.

— А что тут такого? У меня тоже мужик сидел и только недавно освободился. Мало ли теперь таких...

— Ваш хозяин был в тюрьме? — возбужденно спросил прохожий.

— Три месяца.

— За что?

— Одному начальнику по шее стукнул.

— Почему же он так мало сидел? — уже в сенцах спросил горбоносый, сразу же заинтересовавшись биографией мужа хозяйки.

— Да он стукнул-то его один разочек.

— Плохой был начальник?

— Уж хорошего не тронул бы. Садись. Ноги вон о половичок оботри, только сапогами не стучи. Потише...

— А что, в селе есть милиция? — пронизывая Лукерью Филипповну выпуклыми глазами, допытывался он.

— Какая тут в горах милиция? Наезжают раз в месяц. Здесь вон ребенок спит. Не надо будить.

Мать покрыла разбросавшегося, сладко спавшего в люльке Миколку, который и не предполагал, что сегодня он тоже станет героем событий.

Плотно прикрыв за собой дверь, гремя подойником, Лукерья Филипповна ушла.

Горбоносый метнулся к окошку и проследил, пока она не вошла в коровник. Немного успокоившись, он стал пристально наблюдать за калиткой в надежде увидеть хозяйскую дочь, которая должна пойти за хлебом. Но она почему-то долго не показывалась. В горнице посветлело. В окно было видно, как в ущелье рассеивался, испарялся туман. Прохожий понимал, что ему надо быстро уходить из села. Но хлебный запах теплой крестьянской избы усиливал мучительное чувство голода. Оно было страшным и непреодолимым. Все эти дни он питался дикими ягодами. Многое бы он сейчас отдал за маленький кусочек хлеба. Голод и сырая после ливня холодная ночь загнали его в этот дом на окраине лесного села. Оглядев комнату, он прошел в кухню, ища воспаленными глазами что-нибудь съестное, но ничего не находил. Чутьем одичавшей собаки он ощущал запах хлеба и пирогов, но ничего не видел. Рюкзак с румяно зажаренными коржиками висел на стене, почти рядом с его головой, равнодушно поблескивая пряжками. Наконец Сапангос заметил у печки ведро с приготовленным для коровы пойлом, а в нем плавающие сверху разбухшие куски хлеба. Он, не задумываясь, бросился к ведру, выловил куски хлеба и стал с жадностью есть.

Тем временем, прыгая через грядки моркови и свеклы, Настя бежала к виднеющейся вдали изгороди. Она нарочно не пошла через калитку, боясь, что прохожий узнает в ней ту самую путешественницу, которую они тогда вдвоем с бритоголовым угощали в лесу дыней, и догадается о ее намерениях. Она решила бежать к сельскому совету и немедленно сообщить о посетившем их дом госте пограничникам.

С трудом преодолев высокий забор из кольев, она очутилась у перелеска, который почти вплотную подступал к их огороду. Остановившись, Настя погладила ушибленное колено и увидела на пальцах кровь. Около самой чашечки колено было сильно поцарапано о сучок. Настя сорвала мокрый листок и приложила к ранке. Тут-то ее тихо и неожиданно окликнули.

— Ушиблась, а? — раздался из кустов голос сержанта Батурина.

Настя охнула и как подкошенная села на траву.

Первое, что она увидела, это были клыкастая пасть с розовым языком и глаза огромной собаки, смотревшие на нее с затаенно выжидающей настороженностью. Рядом сидел, укрывшись листьями клена, солдат в зеленом, едва различимом от листьев плаще. Он глядел на девушку и хитро улыбался.

— Больно? — повторил он шепотом и пригласил: — Сюда идите.

Испуганно косясь на овчарку, Настя поднялась и, прихрамывая, бочком направилась к кусту.

— Вы ее не бойтесь, — кивая на овчарку, проговорил Батурин по-прежнему тихо. — Не тронет. А вы здорово прыгаете!

— Ой как вы меня напугали! — стараясь унять дрожь, сказала Настя.

— Бывает и хуже... Куда вы так спешили, разрешите узнать?

— К вам бежала.

— Это ко мне, что ли?

— К пограничникам, а не к вам...

— А я и есть пограничник, — обрадованно улыбнулся Батурин.

— А вы знаете, зачем я бегу?

— Не могу знать, зачем и куда. Может, уж кому свидушку назначили?

— Да. Назначила. Вашему начальнику — капитану Ромашкову назначила. Может быть, вы разрешите мне сбегать к нему?

— Не могу. Присядьте и не маячьте, — со строгостью в голосе проговорил Батурин.

— А ежели я не сяду, а пойду, куда мне надо, вы что, стрелять будете?

— Нет. У меня подружка есть, — сержант дернул за поводок. Собака, возбужденно подняв уши, ощерила страшные острые клыки.

— Мне нужно рассказать... — покорно присаживаясь на мокрую траву, начала было Настя.

Но Батурин ее перебил:

— Расскажете там, где надо, — он прилег на бок и негромко свистнул.

Из ближайшего куста осторожно выглянул солдат.

— Проводите ее к капитану Ромашкову, — приказал Батурин.

— Идем, девушка, — сказал солдат. — Вот сюда идите, впереди меня.

— Куда вы меня ведете? — спросила Настя. — Мне в сельский совет нужно. Там есть какой-нибудь начальник?

— Найдется.

— А кто?

— Идите и молчите.

— Мне нужен капитан Ромашков, понимаете?

— Не положено отвечать.

— Почему не положено?

— Разговаривать с задержанными не положено.

— Я говорю, что к нам пришел какой-то страшный человек.

— Ну и что?

— Хлеба просит, хочет через перевал пройти.

— Никуда он не уйдет. Там дороги нет. Давайте, гражданка, помолчим.

— У вас все такие молчуны? — вызывающе спросила Настя.

— Лучше помолчим, девушка, — строго сказал Кудашев.

А они шли по той самой тропинке, где Настя часто ходила с Валей в лес за грибами. Лес здесь сохранился от топора порубщиков, рос буйно и мощно. Широкими зелеными шатрами поднялись старые дубы. Темными свечами в небо устремились высокие пихты. Под ближайшей из них, с автоматом поверх плаща, стоял капитан Ромашков. Увидев Настю, он скорыми шагами пошел к ней навстречу.

— Настенька, почему вы здесь? — взяв ее за руку и отведя в сторонку, спросил Михаил.

— Я бежала к вам...

— К нам? Зачем?

— Меня мама послала. К нам пришел чужой человек... Я так бежала, что коленку оцарапала. — Настя подняла край юбки и показала залитую кровью ногу.

— Сейчас перевяжем. Хорошо, что пришла... Мы его уже давно проследили с собакой. Тебе больно? — натягивая бинт, спросил Ромашков.

— Не очень.

— Сейчас ваш дом окружают. Останься пока здесь.

— Он стрелять будет?

— Очевидно, да. А возможно, и нет...

— Если начнут стрелять, то как же наши. Мама, Миколка, Валя... — с беспокойством проговорила Настя.

— Постараемся взять его без шума. Я не туго затянул?

— Спасибо. Все хорошо.

— Не очень-то. Нога распухла.

— Пройдет. А ты знаешь, я этого человека видала, встречалась с ним.

— Где ты могла его видеть?

— В тот самый день, когда мы... когда ты... приезжал к Евсею Егоровичу.

Настя покраснела и умолкла. Подавив смущение, она рассказала, как шла одна в лесу и встретила двух незнакомых людей, которые угостили ее дыней.

— Я сразу не могла вспомнить, а потом узнала его, припомнила глаза, нос... А другой был постарше, плешивый.

— Может быть, ты ошибаешься? — наклонясь к ее лицу, спросил Ромашков.

— Нет. Это же было совсем недавно. Тот был такой вежливый, внимательный, — наивно продолжала Настя.

— Вежливый, внимательный, — расстегивая полевую сумку и роясь в ней, повторял Ромашков.

— Да, да! Ты не смейся! — настойчиво твердила она. — У него такая улыбка...

— А ну, взгляни, — протягивая фотографическую карточку, попросил Ромашков. — Может быть, он?

Настя посмотрела на фотографию и удивленно вскрикнула:

— Правда, он! Его уже поймали, да?

— Да... Этот вежливый кого угодно отправит на тот свет. Солдата одного убил.

Настя вздрогнула и выронила из рук фотографию.

Подошел солдат с автоматом в руках. Покосившись на девушку, он отозвал капитана в сторону. Сообщив ему что-то, быстро ушел и скрылся в кустах.

— Ты меня извини, Настенька. Начальство вызывает. Посиди здесь, отдохни.

— Я чего-то боюсь... Дрожу вся, — тихо проговорила Настя.

— Все будет в порядке.

Михаил снял свой плащ и накинул ей на плечи. Оглянувшись, хотел поцеловать, но, зная, что за ними наблюдают несколько пар любопытных солдатских глаз, не решился. Ободряюще помахав Насте рукой, ушел вслед за связным.

Поправив плащ, Настя прислонилась к пихте спиной. Она задумалась о Миколке, матери, сестренке Вале, оставшейся на сеновале. На глазах Насти показались слезы.

Глава шестнадцатая

В хате звонко гудели мухи. В люльке сладко похрапывал Миколка. Во дворе тревожно и заливисто лаял Косматый. На разные голоса орали петухи.

Немного утолив голод размокшими в ведре кусками хлеба и помятой картошкой, Сапангос подошел к окну. Посматривая во двор, он часто оглядывался и на дверь. По его расчету, хозяйской дочери пора уже было вернуться, но она не приходила. Да и корову, как ему казалось, слишком долго выдаивали. После жадно проглоченной пищи ему захотелось пить. Пройдя в кухню, он выпил ковш воды и снова вернулся в горницу, встал у окна.

Склонив свои тяжелые шляпы, в саду недвижно стояли подсолнухи. На одном из них сидел взъерошенный хохлатый воробей-воришка и, вытягивая шейку, выклевывал семечки. Вдоль высокой изгороди кралась серая кошка. Выгнув спину, она вдруг шарахнулась в сторону и скрылась за огуречной грядкой. Воробей, испуганно пискнув, взлетел и, сделав круг, присел,на ветку яблони, дразняще покачиваясь на самом высоком сучке. Над верхушками ближайших от хаты деревьев беспокойно кружились лесные птицы. Прижавшись к окну оттопыренным, по-звериному чутким ухом, Сапангос все время прислушивался и зорко наблюдал за садом. Его беспокоила чего-то испугавшаяся кошка, которая так и не настигла вороватого воробья, тревожил и высокий забор в углу, густо заросший виноградником. Ему казалось, что широкие зубчатые листья трепещут, шевелятся.

С ведром в руках, накрытым чистым полотенцем, вошла хозяйка дома и осторожно заперла за собой визгливо скрипнувшую дверь.

Оторвавшись от косяка, Сапангос круто повернулся, спросил:

— Хлеб есть?

— Нет еще. Скоро придет, — не поднимая головы, ответила Лукерья Филипповна.

— Разве это далеко? — вытягивая вперед шею, напряженно спросил гость.

— На том краю, — вынимая из печки горлачи, спокойно ответила хозяйка.

— Очень долго! — вздохнул Сапангос.

— Потерпите немного.

— Кушать надо. Немножко молока дайте, — показывая на горшки, проговорил он требовательно.

— Сейчас процежу и налью.

Лукерья Филипповна сняла со стены цедилку и, дробно стуча о край горшка, неторопливо положила ее на горловину. Налив посудину почти до краев, она поставила ее на стол.

Схватив горшок, горбоносый жадно припал к нему губами. Пил не отрываясь, а сам все время глядел выпуклыми, сведенными к переносице глазами на хозяйку.

Лицо ее со строго поджатыми губами было нахмурено и неподвижно. Казалось, что оно навсегда застыло в одном непроницаемом выражении. Лукерья Филипповна стояла боком и разливала молоко по горшкам.

Сапангос, окончив пить, вытер губы рукавом рубахи, но крошки хлеба так и остались на его черном лице.

«Чего же это он так наелся?» — подумала Лукерья Филипповна и, взяв ведро с коровьим пойлом, направилась к двери.

— Один минута! — окликнул ее Сапангос.

— А? Какая еще минута? Мне корову надо кормить, — недовольным тоном проговорила Лукерья Филипповна.

— Я давно, хозяйка, не курил: нет ли у вас немного табаку или сигарет? Очень хочу курить. Я деньги дам.

— Ничего нет, любезный. У нас в доме никто не курит. Я схожу к соседу и попрошу. Подождите.

— Нет, к соседям ходить не надо... Хлеба надо.

— Принесет скоро.

— Долго нет, долго! — резко взмахнув грязными руками, проговорил он и нетерпеливо поглядел в окно.

— Придет, никуда не денется.

Лукерья Филипповна вернулась в горницу, поправила сползающее из люльки одеяло и, не глядя на этого страшноватого гостя, прислушалась к частому стуку своего сердца, а затем не спеша вышла в сени. Ей хотелось, чтобы все это скорее кончилось. Слишком неприятен был вид горбоносого оборванца с прилипшими к щетине крошками. Она догадалась, что он выловил куски хлеба из ведра с помоями и съел их. Жутко и тягостно было у нее на душе. Она прошла в сарай, поставила корове пойло и с тревогой стала ожидать старшую дочь.

Сапангос же, оставшись в хате с посапывающим Миколкой, снова подошел к окну. В саду по-прежнему было сонно и безмятежно тихо. Под молодым спокойным тополем желтели вымытые дождем созревающие помидоры, в приоткрытую створку вливался запах яблок и укропа. На изгороди, обвитой зеленой плетью, повисла белая продолговатая тыква с большим, сучкастым, похожим на рога, отростком. Тыквенные плети, как и виноград, оплели изгородь буйно и густо. Вдруг за широкими, как лопухи, листьями мелькнула зеленая пограничная фуражка и тут же исчезла. Сапангос отскочил от окна и, прижавшись к стене, торопливо вытащил из рваного кармана пистолет, сжал его в длинных с грязными ногтями пальцах. По раздавшемуся лаю собаки, беспокойному перелету птиц и промелькнувшей фуражке он понял, что угодил в ловушку. Секунду постояв в простенке, он кинулся в кухню, к двери и набросил на петлю легонький крючок, но вскоре сообразил, что этот самодельный крестьянский запор слишком ненадежен. Вбежав в горницу, он захлопнул окно, потом, схватив стол, потащил его в кухню и забаррикадировал дверь. Но этого оказалось недостаточно. С лихорадочной быстротой он нагромождал у входной двери длинные дубовые скамьи, стулья, туда же полетели все подушки и перина. А когда он волочил по полу спинку железной кровати, то зацепил люльку. Она так качнулась, что вылетевший Миколка шлепнулся на пол и громко, надсадно заревел.

— Уй, аллах! — полушепотом воскликнул Сапангос. — Как кричит!

Подскочив к стене, он прижался к оконной фрамуге и приготовил пистолет.

Услышав истошный плач сынишки, Лукерья Филипповна распахнула дверь сарая, намереваясь побежать в хату. В это время из-за стены выскочил пограничник с офицерскими погонами и толкнул ее в сарай. Это был старший лейтенант Пыжиков.

Из хаты загрохотали выстрелы. Расщепляя дощатую дверь сарая, пули впивались в бревенчатую стену. Петр, удерживая Лукерью Филипповну, почти силой заставил ее лечь за кормушкой на солому.

— У меня же там мальчик, сын! — в страхе шептала она.

— Лежите, мамаша. Не будет же он стрелять в ребенка, — успокаивал ее Пыжиков. С пистолетом в руке он стоял у дверного косяка и смотрел в узкую щель. Однако нарушитель не показывался, а только изредка бил по коровнику.

В углу причитала и стонала Лукерья Филипповна. Голос плачущего ребенка доносился все сильнее и сильнее.

— Боже мой! Я пойду туда! — выкрикивала она.

— Нельзя, — строго говорил Петр. — Он убьет вас...

— Страшный человек! Я сразу поняла это, — шептала Лукерья Филипповна. — Почему вы стоите? Он и вас убить может.

— Я вижу, куда он стреляет, — успокоил ее Пыжиков. — Ничего, мы его возьмем!

Нарушитель стрелять перестал. Ему никто не отвечал. Сапангос был уверен, что убил офицера, который удержал хозяйку и втолкнул в сарай. В чистом, безоблачном утре заросшие лесом горы поглотили раскатистые звуки выстрелов и, казалось, замерли в ожидании чего-то сурового и страшного. Но пограничников тревожил не свист бандитских пуль, не грохот выстрелов, а непрерывный, захлебывающийся плач ребенка, который научился пока говорить единственное слово «мама» и сейчас протяжно, бесконечно повторял:

— Ма-ааа! Ма-ааа!

...Валю разбудили выстрелы. Протирая глазенки и ничего не соображая, она вскочила и села на смятую постель. Насти рядом не было. Из хаты доносился рев братишки, а потом громко, пугающе вскрикнула мать. Голос ее взвился и оборвался резкими, оглушительными пистолетными хлопками. Как ни испугалась Валя, она поняла, что где-то близко стреляют и с матерью что-то случилось. Полураздетая, в длинной ночной рубашонке, Валя выскочила из сеновала и с криком бросилась к сеням. Но добежать до двери она не успела...

Часто люди громко, от чистого сердца, говорят, что мир создан для счастья детей. Нас волнует и радует первый крик, первая в жизни ребенка улыбка, первое осмысленное слово и робкие, неуверенные шаги по нетвердой, качающейся земле. Мы оберегаем детскую душу и тело от всяких невзгод. Болезненный крик ребенка, его беспомощный стон приносят нам глубокое и тяжкое страдание. Это большое, высокое чувство рождено вместе с человеческой жизнью. Об этом чувстве написаны миллионы книг и песен, которых, очевидно, никогда не слышал и не читал бывший князь Сапангос, часто взывающий к своему господу богу. А кто его бог? Может быть, сработанный по последнему слову техники автоматический пистолет, из которого он дважды выстрелил в кричащую девочку. Она, как большая белая птица, взмахнув ручонками, тоненько вскрикнув, сначала присела, а потом, перевалившись с боку на бок, затихла около стены. Все это произошло мгновенно и на глазах у окружавших хату солдат и офицеров. В эту минуту было трудно сдержать закипевшее чувство гнева. В кухне раздался звон разбитого стекла. Кто-то вышиб оконный переплет очередью из автомата. Находясь в горнице, где ползал по полу плачущий Миколка, бандит резко повернул голову, оглянулся и увидел прыгнувшего в окно пограничника, который, мелькнув зеленой фуражкой, скрылся за массивной русской печкой. Короткая, но хлесткая очередь вывела на потолке расщепленный узор. Яркая вспышка из вздрагивающего ствола автомата ослепила бандита. Выстрелив наугад, он попал в край печки и попятился назад, а там ловко выпрыгнул через окно во двор. Притаившись за угловым выступом сруба, он продолжал стрелять. На предложение сдаться беспорядочно бил в ту сторону, откуда слышался голос. Но голоса уже раздавались и спереди от сарая, и сбоку от изгороди, где плотной цепочкой лежали пограничники, и из хаты, которую уже заняли прыгнувшие в окно солдаты. А сержант Нестеров, пробравшись на четвереньках в горницу, подхватил на руки испуганного Миколку и укрылся с ним за печкой. Унимая всхлипывающего мальчика, сержант ласково говорил:

— Ну что ж ты, парнишечка, ревешь-то, хватит, браток. Ты же солдат будущий... Подрастешь, тогда сам защищаться научишься.

Миколка успокоился и притих.

— Убили сынку моего, уже не кричит! Боже мой! — пытаясь выйти из сарая, плакала Лукерья Филипповна.

Но старший лейтенант Пыжиков ее не отпускал. Она и не подозревала, что маленькая Валя, свернувшись клубочком, лежит возле сеней.

— Успокойтесь, мамаша. В доме уже наши. Помогут, — говорил Петр.

— А откуда ж стреляет тот бандюк? — с трудом сдерживая дрожащие губы, спрашивала Лукерья Филипповна.

— Здесь стоит, бьет из-за угла. Потерпите, мамаша, немножко. Мы его сейчас... «Пришла пора, пришла пора ответить», — мысленно повторял Петр. Он распахнул дверь сарая и выскочил во двор.

Перед глазами притаившегося за углом Сапангоса, на расстоянии каких-нибудь пятнадцати шагов, вдруг выросла фигура офицера с пистолетом в руке.

На какую-то долю секунды Сапангос растерялся.

— Бросай оружие! А ну, гад! — громко и ожесточенно выкрикнул Пыжиков.

В ответ на его слова звучно щелкнул выстрел. Петр почувствовал, как рвануло и обожгло левое ухо и что-то теплое потекло за воротник гимнастерки.

— Оружие, бандит! — резко метнувшись в сторону, повторил Пыжиков еще громче и нажал на спусковой крючок пистолета. Выстрелы грохотали один за одним. Помня приказ, Петр стрелял врагу под ноги. Сапангос же с быстротой фокусника перезарядил пистолет. Он, видимо, догадывался, что его хотят взять живым, и старался держаться до конца. Но все же, пока он вкладывал новую обойму, Петр успел укрыться за другой угол хаты. Пули Сапангоса прошли мимо.

Время исчислялось минутами. Капитан Ромашков, окружив дом и сад, едва успел выдвинуться с сержантом Батуриным к сараю.

Увидев, что Пыжиков выскочил из дверей и открыл стрельбу, Ромашков приказал Батурину пустить овчарку. Но она закапризничала и сразу не пошла. Только после ласковых уговоров, уже с третьей попытки, собака бросилась на врага. Она сшибла горбоносого с ног и покатилась с ним в грозно урчащем клубке. Сержант Батурин еле оттащил рассвирепевшую овчарку от ошеломленного бандита, а подоспевшие солдаты схватили его в свои крепкие руки.

Капитан Ромашков и майор Рокотов осторожно подняли Валю и отнесли в хату. У нее в двух местах было прострелено плечо. Ее быстро перевязали и отправили в поселковый медпункт в бессознательном состоянии. Настя все время не отходила от матери, стараясь привести ее в чувство.

С забинтованной головой и шеей, Петр сидел на крыльце и неподвижно смотрел на залепленные грязью сапоги. Надо было их протереть, почистить, но не хватало сил.

— Это ты, Михаил? — узнав вышедшего из сеней Ромашкова по звуку шагов, не оборачиваясь, спросил Петр.

— Да, — присаживаясь рядом, ответил Ромашков. — Тебя сильно задело? — спросил он после тягостной паузы.

— Нет, пустяки... Девочка будет жива?

— Да, конечно. Пробита мягкая ткань, заживет быстро.

— Вот у меня уже никогда не заживет, никогда!

— Сам же говоришь, что пустяки!

— Клочок уха не в счет. Совесть... Если бы не овчарка...

— Брось ныть!

— Вы что, товарищи дорогие, опять, как вчера, сказки рассказываете? — строго проговорил подошедший майор Рокотов.

Он только что обыскал захваченного диверсанта и приказал готовить его к отправке.

— Сказка у нас, видно, долгая, — невесело усмехнулся Петр.

— А вы, старший лейтенант, действовали молодцом! Только рисковать-то зря не надо. Это уже было ни к чему, — сказал Рокотов. — Но все обошлось хорошо — и зверь схвачен опасный...

Шум и выстрелы разбудили и привлекли к хате Богуновых много людей. Здесь были лесорубы, женщины, дети. Они с затаенным любопытством смотрели на солдат в зеленых фуражках и тихо переговаривались. Родственников и знакомых, по просьбе Насти, пограничники пропустили в дом. Женщины, всплескивая руками, вздыхали и сокрушенно покачивали головой. Мальчишки вертелись около солдат и выпрашивали стреляные гильзы.

— А на бандюка можно посмотреть? — спрашивал у Нестерова сероглазый пацан лет десяти в смятой солдатской пилотке, с самодельным деревянным револьвером в руке. — Он очень страшный, да?

— С рогами и хвостом, как метелка, — отшучивался Нестеров. — За этот хвост мы его и схватили.

— Ну да! Его Настя Богунова в сарай заперла и до вас побигла... Так или не так?

— Немножко не так.

— Ей орден дадут?

— Обязательно дадут, — подтвердил Нестеров. — Ты давай, дружок, потише. А то машешь своим пистолетом, мало ли что может случиться... Подстрелишь еще кого-нибудь.

— Так нет, — успокаивающе и разочарованно ответил мальчишка, — это же игрушка, я из полена его выстругал. Вот у тебя — это да! — с завистью посмотрев на автомат сержанта, он отошел к своим товарищам, которые ползали вдоль изгороди и разыскивали стреляные гильзы.

— Вот так я и выпустил их, — говорил Петр Рокотову и Ромашкову. — Ночевал с ними под одной крышей, сидел за одним столом, думал только о своей беде, а она была рядом со мной. Так я утерял бдительность, а может быть, не имел ее никогда? — Петр замолчал и низко опустил укутанную бинтами голову.

Хмуро молчал майор Рокотов. Ни слова не проронил и капитан Ромашков.

А вокруг было свежее, чистое утро. Над горами поднималось солнце. Вдоль изгороди шуршали своими лопухами перепутанные плети тыкв, к горячим солнечным лучам поднимали круглые шляпы подсолнухи. Поваленный кем-то, пригнутый вниз молодой тополь вдруг стройно выпрямился и стряхнул с зеленых израненных листьев мутные, загрязненные капли дождевой воды. Обновленный дыханием жизни, он еще робко и трепетно дрожал, осторожно пошевеливая гибкими изуродованными ветвями. Наступили новый грядущий день и новая жизнь.

А Пыжиков знал, что теперь уже его в войсках не оставят, если бы он даже захотел остаться.

Спустя два месяца, вручая Лукерье Филипповне медаль «За отличие в охране государственной границы СССР», генерал Никитин крепко пожал ей руку и сказал:

— Носите с честью. Спасибо вам за то, что вы воспитали таких замечательных дочерей.

Взволнованные и смущенные, Настя и Валя ожидали своей очереди. Они тоже были награждены такой же высокой и почетной наградой.

— Это, товарищ генерал, Родине нашей спасибо. Я их грудью своей кормила, вырастила, а Родина их уму-разуму научила. Пусть ей и служат, пусть почитают ее, как мать свою, — ответила Лукерья Филипповна и по крестьянскому обычаю поклонилась, тронув рукой теплую, нагретую солнцем землю.

— Еще раз спасибо вам за хорошие слова ваши, — сказал генерал и тоже склонил свою седовласую голову. Потом, встряхнув ею, прищурив заблестевшие глаза, улыбнувшись, добавил: — А к ним, мать, я обязательно приеду на свадьбу.

— Такому гостю, как вы, почет и место. Милости просим, — проговорила Лукерья Филипповна. — А свадьба скоренько будет. Все уже решено, — лукаво поглядывая на зардевшуюся Настю, — продолжала она. — Решила моя Настенька связать свою жизнь с пограничниками крепким червонным матузочком, так говорят на Украине, — доброй, значит, веревочкой...

— Кто же жених?

— Нашелся такой... Капитан Михайло Ромашков.

— Это, Лукерья Филипповна, мой крестник.

— Вот и добре! Будете его хлопцев крестить, только не у попа в кадушке, а в люльке на подушке да за богатым столом, за доброй чаркой горилки.

— Принимаю, Лукерья Филипповна, и благодарю от всего сердца!

После того как отзвучали последние слова приветственных речей, Лукерья Филипповна еще раз подошла к генералу Никитину и, теребя кисти белого пухового платка, смущенно спросила:

— Вы не можете мне сказать, товарищ генерал, про одного человека?

— А что это за человек?

— Ваш офицер. Тот, что меня тогда в сарае запер, Петром его звать.

— Знаю такого, знаю, — подчеркивая последнее слово, ответил Никитин. — Он нужен вам?

— Да. Повидать бы его.

— Он уехал домой.

— Когда вернется, передайте ему поклон мой.

— Он, Лукерья Филипповна, уехал совеем, — задумчиво ответил Никитин.

Уже в машине Никитин еще раз перечитал письмо Петра Пыжикова. Вот что тот писал генералу:

«...Я сам толком не знаю, что меня больше всего огорчает. Проваленные экзамены в институт или сытый домашний обед, приготовленный на заработанные отцом деньги. Мне раньше казалось, что я умнее других, талантливее, грамотнее. Теперь со всей неумолимой очевидностью обнаружилось, что плохо я учился и многое позабыл из того, что знал. Я понял, что человек в наше время должен все время учиться, безразлично — работает он у станка или носит офицерский китель. А я, не усвоив азы, не сделав в жизни ничего полезного, мечтал о профессорской кафедре, добивался, чтобы уйти с заставы, о которой я тоскую теперь каждый час, каждую минуту. Я завидую каждому проходящему мимо меня солдату и офицеру. А вечерами, тайком от родителей, надеваю мундир с погонами и выхожу на Невский проспект, отдаю честь старшим офицерам, приветствую защитников моей Родины. ...Сейчас, когда я пишу эти строки, перед моими глазами стоит далекая приморская застава или высотная горная. Я служил на той и на другой. Я вижу низенький белый домик, красный трепещущий на крыше флаг, слышу голос начальника заставы, тихий и твердый, как у моего друга капитана Ромашкова, отдающего боевой приказ на охрану государственной границы. После этого у меня начинает темнеть в глазах. Вспоминая майора Рокотова, над которым я подло в душе и даже въявь издевался, я готов поцеловать край его зеленого плаща. Это — неутомимый в труде, влюбленный в границу человек. Жаль, что я поздно его понял. Когда я иду вечером по улице, встречаю шествующих надменно холодных гордецов в залихватских костюмчиках с галстуками пестрой расцветки, я презираю их «демоническую» напыщенность, презираю и самого себя. Она прилипала в ранней моей юности и ко мне, прилипала, как маловидимый паразитический микроб, с которым беспощадно боролись мой друг Михаил Ромашков и майор Рокотов. Вы, товарищ генерал, сказали мне в глаза всю горькую правду. Считаю, что я демобилизован правильно. Но тяжесть вины только сейчас начинает сказываться в моем сердце. Я готов начать службу с самой почетной и важной должности — с солдатской. После долгих и нелегких раздумий я чувствую, что готов и хочу охранять нашу родную границу, о чем и прошу вашего разрешения. Все зависит от...»

Не дочитав несколько строк, Никитин свернул письмо, аккуратно подравнял края. С минуту подержав в руках, он бережно положил письмо в карман. Когда и что он ответил на него, пока не известно.

ПОГРАНИЧНАЯ ТИШИНА

I

В Белоруссии есть небольшая деревушка — «веска», как называют ее местные жители, — Ясенка. Приютилась она на берегу озера Ясное, заросшего густым разнолесьем. Здесь даже в самые ветреные дни не шибко плещутся волны, а вода от зелени лесной кажется синей, ласковой. А в погожую тишь в зеркале лесном, словно в сказочном диве, стоят опрокинутые верхушками вниз желтые сосны, черно-пестрые березки с зеленым, как бархат, дрожащим листом, кряжистые дубы с темной шершавой корой.

Природа одарила ясенчан не только разнолесьем, озерами, кишащими рыбой, но и топкими болотами с духовитым багульником и плешивыми от песка безымянными высотками. На одной из таких высоток несколько лет тому назад была построена пограничная застава номер ... Но не в номере, в конце концов, дело — у заставы есть другое название — Андреевская. Когда оно родилось и почему так прочно закрепилось за Ясенками, теперь уже никто сказать не может. Все жители ближайших деревень, руководящие работники местной власти и колхозов, воины да и большинство пограничников, начиная от Бреста и кончая Прибалтикой, иначе ее и не именуют. Нужно сказать, еще не было такого в практике погранвойск, чтобы застава называлась именем здравствующего начальника, да и, пожалуй, не часто случается, чтобы офицер продержался на одной и той же заставе более двух десятков лет. Однако Павел Иванович не только продержался, но честно прослужил все эти долгие годы. Застава его неизменно была в числе передовых. Были и трудности, особенно на первых порах. Но это уже прошлое. Не раз начальство предлагало Андрееву переменить диковатую лесную веску Ясенку на Черноморское побережье, на веселую, солнечную Молдавию, но Павел Иванович не соглашался.

— Отказаться от Черного моря? Ну, Павел Иванович! — сослуживцы разводили руками.

— Говорят, на Крымском побережье уникальный климат? — спрашивал Павел Иванович, делая такой вид, словно всю жизнь мечтал попасть в это сказочное место.

— Вот именно уникальный!

— В чем же его уникальность?

— Так это же теплая чаша. С севера и с востока прикрывает эту чашу айпетринская скальная гряда высотою в семьсот пятьдесят метров. Там растет самый сладкий виноград... Детишки твои когда-нибудь наедались винограда досыта?

— Каждый год лопают вволю.

— Поди, привозил из санатория...

— Эка, брат, что придумал! Все лето ежедневно заявлялись домой с черными до самых ушей губами от черники, с красными носами от малины, земляники, черной смородины... Они родились тут, в этом приволье. Здесь совершались все первые открытия: и первый цветочек, и первая ягодка на пригретой солнцем кочке, и первый букварь на школьной парте. Застава — это их родина. Неужели нельзя понять, что в Шаштокайских лесах все для них родное: и кустики, и пролески, и ежата, и дикие козленки, лосенки, которые зимой сами приходят на заставу в гости. Наверное, это все же хорошо. Но вот когда мы для своих детей ищем ягодки послаще...

Не раз Павел Иванович вспоминал о таком разговоре, когда о нем проявляли особую заботу. Его же заботило совсем другое. За двадцать лет жизни в Ясенках он так свыкся со службой, слился воедино и с казармой, знакомо красневшей черепичной крышей, и с конюшней, наполненной душистым сеном, и с целой шеренгой стройных, шумливых, по-настоящему родных берез. Как можно было забыть его первый приезд на заставу! Было ему тогда двадцать с чем-то лет. Застава была новенькая и, как он сам, молодая, окруженная пышными приземистыми елочками.

— Комиссия должна прибыть из отряда, — сказал ему старый начальник, знакомя с хозяйством заставы, — вот я и приказал навести порядок, дорожки порасчистили, елочки велел посадить... Что, плохо, скажешь?

— Ничего, — кивнул лейтенант Андреев. Он был застенчивый, скромный офицер.

— Начальство нужно уметь встречать, — поучал капитан.

Павел Андреев не знал толком, как надо встречать начальство, и боялся признаться в этом, совсем не подозревая, какой выйдет конфуз с елочками. Проходили дни, а начальство не появлялось. Не дождавшись его приезда, капитан укатил в отряд оформлять свою демобилизацию. Весенние дни становились все жарче, елочки съежились и начали менять цвет, превращаясь из ярко-зеленых в бурые. Однако молодому начальнику хватало дел и без елочек. Он добросовестно осваивал участок границы, вывозил солдат на стыки, бороновал контрольно-следовую полосу, проверял, неизвестно в который раз, надежность сигнализации и почти совсем забыл о комиссии. Она нагрянула неожиданно — под вечер и была не просто комиссией поверяющих: прибыл генерал из округа, захотевший познакомиться с делами молодого хозяина заставы. Его сопровождали начальники отряда и политотдела.

Рапортуя генералу, лейтенант Андреев стоял между кудреватыми елочками, на посыпанной песком тропочке, ведущей к входу в помещение заставы. Приняв рапорт, генерал почему-то сразу же заинтересовался елочками, подозрительно переменившими цвет, потрогал за кончик веточки самую кокетливую. Она затрепетала под крепкой рукой генерала — старого рубаки и брызнула сухими иголками в разные стороны. Генерал потянул за ветку сильнее. Елка совсем бесстыдно оголилась и покорно легла ему на плечо.

— Это что же, маскарад с Нового года? — освобождаясь из объятий увядшей красавицы, спросил генерал.

О том, как дальше развивались события, Павлу Ивановичу, когда он устроил себе выходной день и надел шелковую тенниску, вспоминать не хотелось. Однако память — штука назойливая, порой фотографически точная: разве можно было забыть, как высокий, подтянутый генерал, в отутюженном кителе, шагал вдоль ряда елочек и легко вынимал их из земли одну за другой? Следом за ним молча шло начальство из отряда, сердито отбрасывая в сторону осыпавшуюся декорацию. Хотя Павел Андреев и не принимал участия в сооружении такого украшения, но все равно ему было стыдно и за уехавшего капитана, да и за себя тоже...

В тот же день генерал вместе с сопровождающими уехал на соседнюю заставу. Долго Павел Иванович стыдился смотреть солдатам в глаза и не мог успокоиться до тех пор, пока не съездил в лес. Ходил с лопатой в руках от одной молодой березки к другой, полюбившуюся выкапывал с корнем. Солдаты осторожно вынимали ее вместе с землей, бережно несли и укладывали на застланную брезентом бричку. На месте, где стояли декоративные елочки, Андреев посадил настоящие березы. Они выстроились вдоль казармы, шагнули стройным рядком до жилого офицерского дома, образуя чудесную аллею, как в знаменитом Беловежье, где начальником заставы сейчас приятель Павла Ивановича — Алексей Гордеевич Григоренко. Но тогда еще не было его в Беловежах, как не было даже в помине и этих березок, которые теперь серебрились на утреннем солнце чистыми стволами, звонко и молодо играя рубчатыми листочками. Время бежит и быстро укорачивается, как полуденная тень. Такова жизнь. Березки, посаженные Андреевым два десятка лет тому назад, стрельнули верхушками поверх крыши казармы. Одну, самую крайнюю от жилого дома, в прошлом году хлестнула молния и расщепила от макушки до комоля. Умерла березка. Пришлось спилить. Павел Иванович сам спилил ее лучковой пилой — срезал нарочно повыше, чтобы можно было в свободную минутку посидеть на пне, выкурить сигарету и обдумать очередные деда.

Хорошо курилось и в это солнечное, тихое утро. Павел Иванович всласть затянулся, пустил перед носом дымок и по-хозяйски оглядел заставский двор. Шофер Архип Боцун выкатил из гаража своего «бобика», поднял капот и копался в моторе; дежурный по заставе, сержант Костя Ломакин, встретил у входа в казарму пришедший с охраны границы парный наряд и повел к щитку, где полагалось разряжать оружие. Послышались знакомые щелчки, и Павел Иванович представил, как солдаты вынули обоймы с боевыми патронами, Ломакин поковырял в патроннике железным крючком и, убедившись, что автоматы разряжены, повел наряд в казарму для доклада дежурному офицеру. Этим офицером сегодня был заместитель Андреева по политчасти, младший лейтенант Федор Терехов. Год тому назад он окончил курсы младших лейтенантов. С первых же дней Павел Иванович убедился, что его помощник не все умеет и знает, но взял с молодым комиссаром, как он называл замполитов, свой обычный, отеческий тон. Майор не любил заниматься поучительством, а больше старался показывать и разъяснять. После знакомства замполита с личным составом и участком границы приказал ему составить план политико-воспитательной работы, тут же просмотрел его и сказал:

— Ну нравится, что комиссаром назвал? А ты и есть настоящий комиссар! Забыл, откуда замполиты пошли?.. Ты гордись и цени свою должность и всегда помни, что она, эта замполитская должность, к тому же и партийная.

— А я и комиссар-то беспартийный, комсомолец только, — еще больше краснея, ответил Терехов.

— Так у тебя, друг, все впереди!

Первое свое занятие замполит Федор Терехов проводил через два дня. Свободных от службы солдат дежурный собрал в помещении. Узнав об этом, Павел Иванович сказал Терехову:

— Душно в комнате, проводите занятия в беседке.

Свежевыкрашенная, в зеленый цвет, беседка была просторной. Над нею покачивались андреевские березки и кусты сирени. Павел Иванович занял место за своим письменным столом перед внушительным фолиантом пограничной книги. Через открытое окно ему хорошо было слышно, как замполит бойким голосом отчетливо читал выдержки из статьи, напечатанной в журнале «Блокнот агитатора». Речь шла о пятилетнем плане в цифрах.

После перерыва Андреев зашел тогда в беседку, усадил рядом с собой замполита и все, что тот перед этим читал, просто и коротко рассказал солдатам своими словами. Терехов и сам невольно заслушался. В пересказе майора слова и цифры как бы оживали, становились доходчивее, примеры звучали по-иному и легче запоминались.

Когда они остались вдвоем, Павел Иванович, как бы между прочим, сказал:

— Когда руководитель занятий читает по бумажке, он изнуряет слушателей непосильным трудом. Да и пользы от него мало. Прочитать напечатанное или выписанное из книги может каждый грамотный, а вот рассказывать и учить может только хорошо знающий свое дело. Что выучил и запомнил сам, должно зацепиться в памяти и у слушателей.

Федор Терехов надолго запомнил свое первое занятие на заставе. Поначалу было немного обидно. Ведь должен майор считаться с его авторитетом заместителя начальника заставы по политической части. Название должности звучало солидно, весомо и радостно завораживало сознание молодого офицера. Да и сам Федор еще так был зелен, наивен в новом, привлекательном для него положении и пока находился в полном неведении о своих педагогических способностях. Решил откровенно поговорить с майором с глазу на глаз и высказать все, что он думает по этому поводу. Но Павел Иванович, словно предвидя это, опередил своего заместителя. Когда они остались в канцелярии вдвоем, спросил без всякой церемонии:

— Считаете, что я поступил неправильно?

Федор Терехов выпрямился и удивленно расширил глаза. Он не ожидал, что Павел Иванович начнет разговор первым. Собравшись, ответил:

— Считаю, товарищ майор.

— Наверное, подумали и об авторитете командира?

— Думал, — ответил Терехов и насупился. Прозорливость майора начинала его смущать.

— Это хорошо, что думал... — Павел Иванович приблизил к себе расписание занятий, поудобнее уселся в своем старом, потертом креслице. — Но дело-то в том, что пока еще этого авторитета не было и не могло быть... А если и оставался какой, скажем, чисто должностной, то терять его нельзя, как и нельзя проводить наскоком политзанятия.

— Я готовился...

— Возможно. Но первое занятие — все равно что первый ответственный экзамен. Вы же добросовестно переписали напечатанное в тетрадку и читали... В то время как весь материал надо прорабатывать до полного усвоения и помнить, что каждое ваше слово солдаты контролируют, размышляют, а потом обсуждают в своем клубе...

— В каком клубе?

— В солдатском... — Павел Иванович поднял на Терехова светлые, молодо улыбающиеся глаза. — В сушилке, товарищ замполит... Вы что, голубчик, забыли солдатскую службу? Солдатскую жизнь забывать нельзя, потому что это самая трудная и самая мудрая школа. Кстати, о ваших взаимоотношениях с солдатами...

Бывший солдат Федор Терехов знал, какие и он в свое время вел разговоры в сушилке, но, став офицером, успел позабыть. Не легко ему было первое время не только с проведением самостоятельных занятий, не сразу наладились и отношения с подчиненными: то он слишком нажимал на командный тон, а то вдруг на волейбольной площадке смешивался с солдатами, превращался из замполита в светловолосого вихрастого Федьку Терехова, пускался в пустяковые споры, горячо доказывая, где, за какой чертой упал мяч.

— Существуют этические нормы поведения офицера перед солдатами. Где бы вы ни находились, Федор Терехов, вы должны всюду, без зазнайства и подчеркивания, оставаться офицером, тем более — в кругу ваших подчиненных... А в случаях с волейбольными мячами нужно целиком полагаться на судью, помня, что в любых условиях солдаты с необычной ясностью видят поступки офицера и делают выводы.

Так, шаг за шагом, Павел Иванович доводил младшего лейтенанта Федора Терехова до необходимой командирской зрелости, давал советы, как и что читать, называл литературу и разрешил пользоваться своей библиотечкой, которую любовно подбирал многие годы.

Павел Иванович знал, что молодые офицеры в большинстве своем люди грамотные, развитые, но у них мало было практического, жизненного опыта, и потому им не все удавалось в работе с личным составом. Прибыв на заставу, они фактически проходили вторую школу у таких умных, опытных практиков, как майоры Засветаев, Андреев, Григоренко, знавших не только из теории, но а из богатого жизненного опыта, что такое пограничный порядок, который начинается с чистого подворотничка и кончается изучением солдатских душ и тактики предполагаемого противника.

Павел Иванович докурил сигаретку, бросил под ноги, придавил тапочкой и вдруг с облегчением почувствовал, что он сегодня свободен до вечера, может сходить с дочерями в лес за грибами или посидеть на берегу озера с удочкой и вытащить на зорьке златоперого карася, а то и метрового угря. Рыбалкой он увлекался самозабвенно, но не меньше любил налаживать снасти. Если выпадало свободное время, он любил сидеть на своем пенечке, строгать для поплавка пенопласт, привязывать крючки, мормышки, настраивать удилище, распутывать до последнего узелочка бороды. Этим он и занялся, чтобы после завтрака отправиться на Ясное.

Когда удочки были приготовлены, донки проверены, червяки нарыты, с завтраком покончено и уже надеты на ноги резиновые бахилы, прибежал младший лейтенант Терехов и доложил, что в районе пограничного знака № 236 нарушена граница, на контрольно-следовой полосе обнаружены следы...

II

С подножки одного из вагонов прибывшего на станцию Сувалки поезда вместе с разноголосой, пестро одетой толпой пассажиров привычно и ловко спрыгнул невысокий плечистый парень в темно-серой спортивной куртке, в головном уборе польского образца, с опояской на околыше и большой пряжкой из черной пластмассы над козырьком. Выйдя на привокзальную площадь, он на мгновение остановился, бросил цепкий взгляд на единственный легковой автомобиль с табличкой такси за ветровым стеклом, быстрыми шагами решительно направился к ближайшему кондитерскому ларьку, купил несколько плиток шоколада и только после этого уверенно пошел к машине, освобождая на ходу шоколадку от зеленоватой обертки.

Водитель такси был человек с опытом и сразу догадался, что прибывший пассажир нездешний и явно куда-то спешит. Профессия обязывала сделать вид, что торопящиеся люди ему не в диковинку, а колеса машины успеют навертеться.

Но приезжий тоже был не дурак и хорошо знал, чем можно подогреть душу таксиста, чтобы колеса вертелись быстрее: если не злотыми, то вольным, панибратским разговором или доброй сигаретой. Перебросив вместительную на молнии сумку из одной руки в другую, он приветливо помахал таксисту, как давнему знакомому, спокойно и независимо доел шоколадку и сразу же сбил с владельца машины шоферскую спесь, заставив спросить:

— Тебе далеко, панове?

— Да тут, до Закраек. Наверное, знаешь? — безразличным тоном ответил приезжий, всем видом своим показывая, что езды тут пустяк.

— Аж до Закраек! — разочарованно протянул шофер и вытащил из кармана замасленных джинсов пачку сигарет.

— Твоя, собственная? — показывая наметанным глазом на старый «мерседес», спросил приезжий.

— Пусть моя... тебе-то не все равно? — словно стыдясь своего потрепанного автомобиля, ответил шофер. Он не любил, когда в нем угадывали частника. В Польше постепенно отмирало это занятие.

— Мне что... мое дело дать тебе неплохо заработать. Я вижу, ты свой хлопец.

Шофер раскурил сигаретку и даже не повернул головы, хотя крепкий, сероглазый приезжий привлекал своим простодушием.

— Не хочешь ехать, так и скажи, — угадав его мысли, сказал приезжий.

— Далековато...

— Двадцать километров для такой машины!

— Дело не в расстоянии... Там же граница...

— Ну и что? — быстро спросил пассажир.

— А то, что нет охоты туда ехать...

— Думаешь, мои злоты хуже других?

— Ничего не думаю...

— Так в чем же дело?

— А в том, что мне нужно знать, кого я везу. Там граница, любой простой пан путевой лист наизнанку вывернет...

— А-а-а! Подумаешь! Начхать мне на всех простых и вельможных пановей! За свои деньги я сам себе воевода и хочу быстрее прокатиться до Закраек. Сестренку не видел четыре года. Ты можешь понять, что такое четыре года?

— Ты тут родился?

— Нет.

— Я же сразу угадал, что ты не из наших мест...

— Тебе что, рассказать биографию? Так слушай, приятель: родился я в Литве, там за кордоном, а здесь сестра замужем. Вот и решил наконец повидаться... Любимая моя сестренка! Подкатим на машине аж под самые ставни. Вот будет рада!

Таксист еще внимательнее оглядел пассажира, которому предстояла радостная встреча с сестрой, остановил свой потеплевший взгляд на его добротной куртке и на новом кепи. Особенно ему приглянулась почему-то черная пряжка над козырьком и вдруг захотелось самому иметь такую модную фуражку.

— Как тебя зовут? — смягченно спросил он.

— Изодас Карпюкович.

— Ты не поляк?

— Наполовину литовец, на другую белорус. Так батько окрестил, чтобы не было обидно ни той, ни другой стороне, — весело ответил Изодас.

— А я Стась Милевич, с Сувалок, — заражаясь веселым настроением пассажира, ответил Стась. — Значит, у тебя сестричка в Закрайках?

— Да я ж тебе сказал!

— И то правда...

— Каждый год собирался, да все дела не пускали...

— А где живешь?

— Да в Грудзендзах же! Там и работаю.

— Кепо тоже там купил?

— Кепо купил в Ольштынах. Нравится? Могу подарить. — Изодас с готовностью стащил с головы кепку.

— Не надо.

— Так едем? Нагрянем неожиданно... То-то будет переполоху!

— Еще бы! — сочувственно произнес Стась. — Ладно. Садись, подкину я тебя, так и быть. Выпьешь и за меня чарочку.

— Ты будешь самым желанным гостем.

— За рулем нельзя. Давай влезай.

— Спасибо! Я же говорил, что ты свой хлопец!

Садясь рядом с шофером, Изодас старался скрыть волнение, но это ему не совсем удавалось. Он рассказал Стасю полуправду. В Закрайках на самом деле жила его дальняя родственница, но он давно уже ее не видел, да вовсе к этому не стремился. Сейчас этим удобнее всего было прикрыть поездку к границе. Именно там, если считать напрямик, за кордоном, в одной из весок оставалась его родная сестра Алина, куда он и держал путь, чтобы появиться в родном селе и засесть под крышу своего дома. Но для этого ему нужно было тайным путем перейти границу. Способ перехода был тщательно разработан. Облегчало задуманное то, что он здесь родился и хорошо знал местность. Но чем скорее приближалась родная земля, тем труднее было сдержать нарастающую в душе тревогу. Сдвинув на затылок кепку с черной пряжкой, он откинулся на мягкую спинку переднего сиденья, смотрел на мелькавшие поля, на зеленую гряду Августовского леса, где он еще мальчишкой рыскал по опушкам, шарил под кудрявыми елками в поиске грибов. Вспомнилась чисто побеленная отцовская хата с дубовым столом посредине, снизки сушеных грибов и яблок, отбеленные рушники, вышитые узорами, и ни с чем несравнимый дух только что испеченного пирога с яблоками или бульбой. Не забылась и сестра, согнутая от горя при последнем свидании. Как тогда, четыре года назад, ей не хотелось отпускать брата в чужие края!

— Пропадешь ты, Изодас, со своими недобрыми делами, — говорила она. Истая католичка, Алина исступленно верила в бога и с детства внушала брату эту свою веру. Они рано остались без матери и жили под крепкой рукой отца. Он тоже был яростным католиком, но это не мешало ему заниматься самогоноварением. Работая на кирпичном заводе бухгалтером, сначала выпивал, как и многие, а однажды выпил лишнее и в одночасье помер. Добрые люди помогли Изодасу получить образование: он окончил техникум и работал в совхозе электромехаником. Из-за самогонного аппарата, который у Изодаса тоже не стоял без дела, он однажды поругался с председателем сельского Совета Пуласкасом. Тот составил на него акт и оштрафовал. Как-то, напившись самогонки, Изодас поджег председательский дом. Рядом сгорели еще два, чуть не погибли дети. Несколько месяцев Карпюковича продержали в тюрьме, но вины доказать не смогли. Самогонщиков оказалось много, и почти каждый был в ссоре с председателем. После освобождения уехал на Север, прислал сестре несколько писем — писал, что работает в леспромхозе механиком. Потом письма стали приходить все реже и реже, пока не прекратились совсем...

Как Изодас очутился в Польше, было известно немногим... Судьба швыряла его из страны в страну, и в конце четвертого года круг его замкнулся неподалеку от родной вески. Она, как и родная сестра, не выходила из памяти, и в нем сейчас неожиданно вспыхнула жалость к Алине, вспомнилась ее печальная улыбка на сухих тонких губах, когда она говорила при прощании:

— Храни тебя бог от недобрых дел...

А сохранил ли? Изодас старался не думать об этом. Теперь он жил другой жизнью.

«Как только увижу сестру, сразу же дам ей много денег», — подумал Изодас.

«Мерседес» Стася резво катился по новой, гладко укатанной грунтовой дороге, местами выстланной булыжником и засыпанный щебенкой. Сначала дорога бежала через густой лес, а потом выскочила на простор и внезапно нырнула в буйную, начавшую созревать рожь. Почти всюду она была посеяна узенькими длинными полосками. На некоторых уже маячили кучки снопов. На одной из полос, близ дороги, средних лет пан в широченном соломенном брыле взмахивал сверкающей на солнце косой, а паненка, до самых глаз укутанная белым платком, скручивала перевясла. Когда такси поровнялось с ними, пан опустил косу и помахал рукой, а паненка — перевяслом.

— Единоличники? — спросил Изодас.

— А ты что, с неба свалился? — повернув к пассажиру голову, в свою очередь спросил Стась.

— Да я просто так... — Изодас понял, что он дал промах. О том, что в Польше много крестьян работают на единоличных полях, ему следовало помнить.

— Я-то ведь тоже единоличник... — Стась вдруг с подчеркнутой злостью крутанул баранку, объезжая выбоину.

— Разве я что говорю... Скоро Закрайки? — спросил Изодас.

— Пять километров, а там и твои Закрайки.

Хлебное поле кончилось, и серенький «мерседес» снова вкатился в смешанный лес.

— Вон они и Закрайки! — когда выехали на опушку, крикнул водитель. За высокой, колыхающейся рожью зеленел выгон, а за ним в густоте садов розовели черепичные крыши домов. Сердце пассажира учащенно застучало. Он тронул таксиста за плечо, проговорил:

— Спасибо тебе, Стась. Остановись-ка, дружище!

— Зачем? — гася скорость, спросил Стась.

— Так нужно...

— Мы могли бы встать у ворот дома и гудком позвать кого надо...

— Лучше будет, если я заявлюсь неожиданно, — возразил Изодас и отсчитал деньги. Расплатился он не слишком щедро, но и не поскупился. Даже одну купюру немного подержал в руках, а потом сунул Стасю в карман. Горячо, словно с давним знакомым, простился, еще несколько раз поблагодарил, подхватил сумку и вылез из машины. На поле не было видно ни единой души. Солнце поливало теплым светом золотистую рожь, ближние опушки леса, сверкавшие белоствольной березой. Дождавшись, пока машина скрылась за кустами орешника, Изодас круто свернул с дороги и быстро зашагал к притихшему лесу.

III

Рассвет холодит пограничникам лица. Сосны лениво пошевеливают макушками в ожидании солнца. Бесконечной желтовато-серой лентой следовая полоса прорезалась сквозь чащи Августовского леса, строго убегая на юг и север. Заботливо ухоженная, словно под посев, дисковыми боронами, она приглажена ветрами и плотно прибита ливнями.

Контрольно-следовая полоса — это надежная пограничная книга. Здесь, на образовавшейся ломкой корочке, лесное зверье пишет свою постоянную, все время меняющуюся летопись. Вот прошел лось, и, как белую кость, вывернул могучим копытом корень погибшей сосенки, легкие скачки дикой козы оставили стаканчатые ямки. А вон быстрые, юркие кабаны пробежали всем дружным семейством, наверное, укололись горячими пятаками о проволоку и вернулись назад в лесные кущи. Только лоси и козы запросто перемахивают через заградительную систему. Иногда, сделав неудачный прыжок, застревают и терпеливо ждут, когда вызволит их подоспевший наряд. Быстро осваиваются хитроумные лисицы и зайчишки — эти понаделали себе тайных тропинок, и солдаты не раз наблюдали, как они забавно ныряют в облюбованные дырки.

Рядовые Виктор Шабашев и Солпар Эмилов знают на полосе все звериные порухи и всякий раз внимательно изучают новые. С каждым днем следов прибавляется все больше и больше, и они исчезают — совсем ненадолго — после того как по ней пройдут тягачи и протащат дисковые бороны. Тогда она делается свежей, пушистой. Так везде, где есть такая хорошо разделанная пашня, которая тянется на многие, многие тысячи километров.

— Эх, брат, сколько можно было бы тут посеять пшеницы! — говорит Виктор. Он хлебороб и знает в этом толк.

— Еще бы! — соглашается Солпар, идущий впереди.

— А разделано как? Разлюли малина! Заправляй сеялку отборным зернышком и айда!

— Да. Можно много разного добра вырастить, — соглашается Солпар. Сам он с благодатного Кавказа, где каждый кусок хорошей земли может прокормить целую душу. Там все растет, как на опаре.

Наряд только что выступил на свой участок для несения службы по охране границы. Солдаты шагают неторопливым, размеренным шагом. Движение рассчитано до минуты. Им нужно точно прибыть на фланговый стык с соседней заставой, где начальником друг Павла Ивановича, майор Иван Александрович Засветаев. В свое время он служил у Андреева замполитом. Молодыми парнями ломали конец войны, были младшими командирами, старшинами застав, потом кончали офицерские курсы, помогали, учились один у другого, взаимно дополняя друг друга, потому сработались и сдружились накрепко.

По лесной, рассветной хмари шагают солдаты, под ногами чуть слышно поскрипывает влажная от росы супесь, голенища сапог с хрустом захлестывает сухой, поникший к тропе вереск. По обеим сторонам следовой полосы выплывают из густого предутреннего тумана дыбящиеся стены соснового леса вперемежку с зелеными лапчатыми елями. Рассветная тишина отступает. В густом березняке, будто радуясь голубому утру, начали свой ранний разговор неугомонные сороки. На сопредельной стороне взметнулись еще две и беспокойно заверещали, как кумушки, спозаранку.

— Ты, Солпар, знаешь, почему дразнится эта вороватая птица? — спросил Виктор. Он знал из книг и бесед начальника заставы, что пограничник должен всякий раз прислушиваться к беспокойному поведению птиц, потому не прочь был поделиться своими знаниями с товарищем.

— Она не дразнится, а наверное, чует какую-нибудь опасность.

— Правильно, — подтвердил Виктор, радуясь тому, что у него такой серьезный, опытный старший наряда.

— Может, зверье какое. Лось али кабанчики.

— К зверям-то сороки давно привыкли. Самый опасный зверь для них — человек, — сказал Солпар.

— Известное дело. Человека все шибко боятся...

— Ладно. Шибко не шибко, ты следы гляди хорошенько.

— Уж так нагляделся, что глаза ломит от этой серой мути. Мало нынче свежих. Спят наши зверушки.

...В это утро звери и зверушки, возможно, еще спали. Не спал на сопредельной стороне человек — Изодас. Вот уже два последних дня он пристально наблюдает за движением пограничных нарядов, внимательно изучает, как на этом участке охраняется граница. Изодас точно высчитал, сколько часов солдаты идут до стыка и в какое время вернутся обратно. Он нарочно выбрал такое место, где ельник и сосняк, густо проросшие молодняком и орешником, подступают прямо к пашне. Туман ему только на пользу, потому он и решил перейти границу на рассвете, чтобы успеть искусно заделать следы. Продумано было все до самой последней мелочи: он не пойдет прямо по полосе, а станет пятиться наискосок, ступая след в след, чтобы на песке осталась одна узенькая цепочка, которую он заделает специальной, заранее приготовленной суковатой палкой; поэтому даже при самом пристальном изучении след его не будет похожим на человеческий. Не пугает его и сыскная собака — след свой он посыплет специальным порошком. Есть у него еще одно преимущество перед пограничниками: он хорошо знает местность. Здесь он вырос, и ему знакома каждая тропинка. Пока наряд вернется к его следу, он успеет далеко уйти. По старой лесной тропе он спустится к озеру Лясное, пройдет берегом, где наверняка нет рыбаков, а если кого и встретит в прибрежных зарослях, так у него приготовлена леска с крючком. Удилище — пустяк, его можно срезать в любом ореховом кусте. Для маскировки у него есть в сумке капроновая сетка, которую можно потом использовать на любом озере.

Нарушитель прошел через границу, как задумал, и около девяти часов утра углубился в лес на советской стороне.

Туман давно уже рассеялся, из кустов медленно продиралось солнце, простреливая красным лучом густую листву на мощных дубах, попадая в верхние опоры потемневшей от непогоды и старости деревянной вышки. Она стояла на польской стороне, и ею давно уже никто не пользовался.

Когда Виктор Шабашев и Солпар Эмилов поравнялись с вышкой, утро было в полном разгаре. От яркого солнца на листве светилась каждая росинка. Взрыхленная на полосе свежая супесь успела уже слегка привянуть.

Первым заметил след Виктор Шабашев.

— Погляди, Солпар, какая-то очень странная зверюга проволочилась по песку.

Привычным движением Солпар поправил на плече автомат, подошел к самому краю и пригнулся, будто не веря своим глазам.

— Вроде птица в песке купалась, — проговорил Солпар.

— А по-моему, подранок тетерев или тетерка крыло подбитое волочила... Смотри — царапала краешком, вихляла будто бы... — Говоря это, Виктор на первых минутах пытался убедить самого себя. Не могло быть, чтобы это проделал человек, полоска узенькая, местами видны крестовинки от лап, по бокам не сплошные бороздки — крыло, да и только! Совсем недавно на этом месте ничего не было.

— Как ты думаешь, Солпар? — пытливо поглядывая на старшего наряда, спросил Виктор.

— Птица ли, шайтан ли еще какой, все равно доложить надо. Собака придет, и все станет ясно. Вот так я думаю.

— Правильно думаешь.

— А как же иначе? — Солпар вынул из чехла трубку и, разматывая на ходу шнур, побежал к розетке.

IV

В это раннее утро на соседней заставе было тихо и спокойно. У стены жилого дома рылись цыплята, а неподалеку, на солнцепеке, копались в песке дети майора Ивана Александровича Засветаева — мальчик и девочка. Игорь нашел где-то старые конторские счеты, снял с проволочек костяшки и выкладывал из них аккуратный и безошибочно точный в диаметре кружочек, а в дырки костяшек втыкал веточки. Дети — близнецы и очень дружны. Лариска, склонив головку с побелевшими от солнца косичками, нянчит котенка, завернутого в синюю тряпку, — кусок старого солдатского одеяла. Укачивая притихшего зверька, говорит ему нежные, совсем недетские слова.

Подошел ефрейтор Мельник, склонившись к Игорю, спросил:

— Что это у тебя получается, Игорек?

— Лес.

— А-а! Ле-е-ес! А чего вы сегодня так рано встали?

— Потому что поедем на озеро, за смородиной, — вмешалась Лариса.

Миша Мельник тоже поднялся чуть свет и ждет повара Сашу Дегтяря, который чистит и моет на речке рыбу Они затеяли вместе одно важное дело, и теперь Мельник не найдет себе места, благо, у него сегодня выходной. А затеял в основном он, Михаил, непоседливый и немного баламутный парень. Пришел вчера вечером на кухню, в каждой руке держит за матерчатые ушки по сапогу. Спрашивает у Дегтяря:

— Ну и как ты?

— Що как?

— Будешь робить, бо раздумал. — Мельник словно заговорщик переходит на шепот.

— Да хотел бы... — не совсем уверенно отвечает повар.

— Зробим и баста. А то длинные холявы, як бутылки пидпирають аж пид самые жилы...

— Ну шо ж, делать так делать, — подавляя вздох, говорит Дегтярь. Он немножко робел перед Мишкиной затеей.

— Сомневаешься?

— Неизвестно, що з того получится...

— Ну а я тоби дурень, чи що?

— Ты же сам не делал?

— Тю-юу!

— Як спортим... Вот и будет тю-у...

— Тянуть на матузках, як у саперов, такие нам не треба, — решительно говорит Мельник. — Мы будем робить акадэмически, — напирая на букву э, продолжал Михаил. — Потянем на утюжок, добре смажем кремом. Всю матчасть я уже припас, будь ласка...

Ребята получили новые яловые сапоги и решили сделать их голенища гармошками.

Мода на них вспыхнула внезапно, как эпидемия. Привезли ее сельские доморощенные щеголи и недалеко ушедшие от них современные модники с окраин больших городов, презирающие брюки дудочкой и узконосые ботинки. Сплющивая голенища, они стали носить широченные брюки с напуском — а ля атаман Платов или цыган Кешка с кущевских ярмарок... Это древнее, как мир, щегольство проникло и в армию. Саперы, о которых вспомнил ефрейтор Мельник, строили мост и заразили первогодников пограничной заставы. Однако гармошки у щеголей, из саперного батальона выглядели неказисто, потому что делались самым примитивным образом. Просто к ушкам сапог привязывалась веревочка и стягивала голенища вниз, они морщились — вот и вся механика.

— Нам надо сварить холявки, а потом уж добре утюжком, буде ось як! — восторженно проговорил Мельник.

— Можно и зварить, — сказал Дегтярь. Он великолепно варил борщи и рассольники, но не знал толком, как нужно заваривать сапоги. Не умел этого делать и языкастый, озорной Мишка Мельник, но делал вид, что он великий спец по гармошкам.

Пришел ужинать тихий, малоречивый инструктор собак сержант Григорий Галашкин. Узнав, в чем дело, он тоже решил форснуть, но категорически отверг их технологию.

— Ты башковитый по собакам, а в гармошках ты ни черта не разумиешь, — сказал Мельник. — Мы с Дегтярем сами провернем это дело...

— Валяйте. Тогда я свои сварю отдельно, в собачьем котле. Поглядим, чьи станут красивее, — непримиримо ответил сержант, и они разошлись.

Выбрав свободный час, Дегтярь с Мельником заперлись в подсобке и начали колдовать над своими новенькими яловыми, только что полученными на втором году службы сапогами. Подержав в крутом кипятке, тянули, мяли голенища, разглаживали горячим утюгом, потом сжимали кожу в гармошку, пытаясь придать им разудалый, шикарный вид. На ночь вытащили сапоги за казарму и поставили сушить на нагревшийся за день асфальт, а наутро, поднявшись чуть свет, Дегтярь принес их досушивать в подсобку, предусмотрительно накрыв куском старого солдатского одеяла. Урывками на кухню забегал Мельник и нетерпеливо спрашивал:

— Ну, як они там?

— Сохнуть, — тихо и неохотно отвечал Дегтярь. Он тоже часто наведывался в подсобку и давно уже заметил, что его сапоги стали какими-то подозрительно разными — левый выглядел солидно и браво, а вот правый все больше увядал, сморщивался и сгибался, словно старый, начавший дряхлеть гриб, и поразительно, прямо на глазах, уменьшался. С сапогами ефрейтора тоже было не все ладно — они сильно сузились в голенищах и с прямо-таки несообразным нахальством задрали носы. Чтобы не поднимать паники, Дегтярь решил пока до поры до времени молчать. Правда, всей технологией руководил Мельник, но зато основная, производственная часть лежала на поваре — лично он окунал сапоги в кипяток, грел утюг, мазал кремом голенища, растягивал, делал все добросовестно, как на кухне...

К завтраку появился сержант Галашкин. До этого он всем казался тихоней, а тут, вскинув белесые ресницы, громким ликующим голосом изрек:

— Вот у меня вышло, да-а!

— А ну расскажи, як ты творил, — в один голос спросили Дегтярь и Мельник.

— Плоскогубцами, — с вызывающе убийственной краткостью ответил сержант.

— О-о-о! — простонал Мельник, будто его ударили в самое сердце. — А мы ж, идиоты! Тянули, сжимали пальцами. Я аж все ногти поломал, пока тягал те проклятущие холявы!

— Значит, у тебя здорово получилось? — с тревогой в голосе спросил Дегтярь.

— Высший класс! Тихо и спокойно в собачьем котле на легком огоньке проварил, потом разгладил и так зажал плоскогубцами, что будь здоров! — с видом победителя поглядывая на Мельника, торжественно произнес Галашкин.

Опасное собеседование оборвалось на самом горячем месте. В столовую вошел яростный ненавистник гармошек старшина Тихон Иванович. Выдавая новые сапоги, он строго-настрого предупредил всех, что будет за порчу государственного имущества крепко взыскивать, тем более, что мода на гармошки стала появляться и на других заставах. Тихон Иванович недавно бросил курить, оттого был последние дни особенно строг и придирчив, чутье у него обострилось, как у заставской овчарки. Дернув свой темный запорожский ус, он понюхал воздух, спросил:

— А чем это тут, Дегтярь, у тебя на кухне пахнет?

— Пищей, товарищ старшина, — с неестественной бодростью ответил Дегтярь.

— Не та пища... По-моему, чем-то тухлым воняет. Зараз погляди кругом и приберись, как положено.

Резанувший по ноздрям запах Тихон Иванович запил кружкой молока, не спеша, с какой-то рассеянной неторопливостью вытер усы, похлопал ладонями по пустым карманам, удалился, так и не угадав, что пахнет терпкой, распаренной юфтой.

— Может, он уже догадался? — настороженно спросил Мельник и нетерпеливо откинул к уху пышный зачес светлых волос.

— Нипочем. Зараз побегит до дому, зьист кус домашнего сала и придет чай пить. Это у него вместо цигарок, режим теперь такой...

— Ну а вдруг ему кольнет заглянуть в подсобку? — не успокаивался Мишка.

— Не увидит. Все сховано.

— Ты гляди.

— Будь покоен.

— К вечеру пидсохнут, як ты разумиешь? А то ведь нема в чем на боевой расчет идти.

— Должны пидсохнуть, — предчувствуя недоброе, ответил повар.

Отдохнув после ночного дежурства, Мельник побежал было на кухню. Дружка там не оказалось, и подсобка была заперта. Узнав от дежурного, что дружок его пошел на реку, побежал туда и Михаил, но там, кроме прачки, никого не было. Он постоял на берегу, посмотрел, как ласточки пикируют за комарами. На той стороне купались ребятишки. Одна девчонка, самая озорная, сестра красавицы Люцинки Олеська кувыркалась через голову. Вскоре Мельник снова вернулся к черному ходу кухни. День становился все жарче. На яблонях поникли листья, слепень звонко ударился об оконное стекло и сердито загудел. Где-то близко, совсем рядом, словно поднимая тревогу, на высокой беспрерывной ноте запел шмель.

«А вдруг зараз тревога, вот мне будут гармошки», — подумал Мельник. Говоря по правде, он был хорошим солдатом, отлично нес службу старшего наряда, и вдруг к нему, как мозольный пластырь, прилипла мода на гармошки. Он уже и сам был не рад, что поддался на удочку модников из саперной роты. Сегодня с самого утра не терпелось взглянуть, что же получилось с голенищами?

Наконец из кладовой, где безраздельно властвовал старшина, показался белый колпак Саши Дегтяря. Мельник, щеголяя тапочками на босую ногу, пошел повару навстречу.

— Может, тебе подсобить, Сашка? — спросил Мельник.

— Сам донесу, — ответил Дегтярь. В одной руке он держал мешочек с горохом, а в другой тарелку с большим куском янтарно-желтого сливочного масла.

В подсобку они вошли вместе. Мельник сдернул синюю тряпку, и вид двух пар сапог чуть не сразил модников наповал. У Мишкиных, словно кончики лыж, неимоверно задрались носы, а сморщенные голенища накренились вперед.

— Э-э-э! Еж тоби в колючки! — Мельник всплеснул руками. — Да чего ж они по-собачьи ощерились! А твои-то, Саша, твои! Пляши и смейся! — С сапогами повара произошло совсем невероятное. У одного сборки на голенище, как меха баяна, крупно дыбились, а у другого, словно у саратовской гармошки, мелко сжались. Самый же главный изъян у второго сапога был тот, что он бессовестно «пидсох» — стал узким и маленьким.

Ошарашенные этой удивительной переменой, Дегтярь и Мельник застыли на месте, вслушиваясь в тревожные звуки ревуна и пронзительный голос дежурного по заставе:

— В ружьё!

— Вот тоби и пидсохли, щоб ты плясал и смеялся... — С покрасневшим от натуги лицом Мельник кое-как натянул полусырые сапоги и, с ужасом взглянув на изуродованные голенища, кинулся из подсобки вон, помня, что у начальника заставы майора Засветаева не замешкаешься...

У Дегтяря дело было совсем плохо: правый, чрезмерно усохший сапог на ногу не лез, а левый наделся с трудом лишь на босую ногу. Повар столько провозился с ними, что едва не опоздал в строй. Встать пришлось не на свое обычное место, а приткнуться на левый фланг в затылок Володе Ицынкову. Последним прибежал Гриша Галашкин. Мелькая странно удлиненными ногами, он пристроился на правом фланге второй шеренги. Все трое чувствовали себя прескверно. Мельник морщился, будто ноги у него были скованы железными путами, которыми куют лошадей... Дегтярю казалось, что у него на правой ноге вообще нет голенища — оно съехало куда-то вниз и чувствительно давило на подъем и задник. Галашкин ощущал в ногах этакую хореографическую легкость — его сапожки настолько уварились и сели, что их даже не видно было первой шеренге. Однако у старшины Тихона Ивановича глаз был наметан так, что уловка сержанта Галашкина, постные, удрученные лица Дегтяря и Мельника от него не укрылись. Он сразу же понял, что эти модники проделали со своими новыми сапогами. Они были до того потешны, что старшине стоило большого труда, чтобы удержаться от хохота.

Майор Засветаев сообщил обстановку — нарушена граница на соседней заставе — и отдал боевой приказ на поиск. В помощь соседу направлялись Галашкин с собакой Амуром и ефрейтор Мельник, который именно в этот день нашил на зеленые погоны золотистые лычки.

— Стоишь, старшина, перед строем да еще во время отдачи боевого приказа посмеиваешься, куда это годится, — недовольно проговорил начальник заставы, когда они вошли в канцелярию. У него было широкое русское лицо, плотная крутоплечая фигура, привычно затянутая ремнями.

— Да, тут такое дело, товарищ майор, я думал, ей-ей помру, — ответил старшина.

— Помирать ты можешь, но только не перед строем. — Иван Александрович, нахмурив кустистые брови, стал доставать из сейфа обоймы с патронами для своего пистолета.

— Да не можно ж терпеть!

— А в чем дело?

— Разрешите на минутку позвать сержанта Галашкина да ще тех артистов — Дегтяря с Мельником. Только на одну хвылыночку...

— Ни одной хвылыночки у них в резерве нет. Они едут вместе со мной по обстановке.

— Да вы побачте, в чем они поедут и как поедут! Ха!

— Поедут, в чем есть, — решительно проговорил Засветаев.

— А вы, товарищ майор, обратили внимание на их чоботы?

— Обратил и на чоботы, и на великолепные гармошки...

— Так вы сами бачили?

— Не будем повторяться, старшина.

— Да ведь, товарищ майор...

— Закончен разговор. Пошли.

— А вдруг там начальство устренет...

— Даже непременно встретится.

Поскрипывая новыми юфтовыми сапогами, с нормальными, до колен, голенищами, майор вышел из казармы. Резервная группа была выстроена под щитком, где обычно заряжалось оружие. За садовой калиткой пофыркивал мотором «газик». Овчарка рвалась на поводке и тоненько скулила.

— К машине! Бегом! Марш! — скомандовал майор и первым побежал по густой траве молодого сада. За ним рванулся Амур и потащил за собой инструктора.

Солдаты быстро разместились под брезентом «газика». Последним влезли инструктор с собакой и майор. Детишки его — Игорек и Лариса, как обычно, вертелись тут же. А когда машина тронулась, дотошный Игорек крикнул:

— А нечему у Халашкина сапожки такие маленькие?

— Галашкина, а не Халашкина. Не путай, — внесла поправку Лариса. — Она верховодила над братом, потому что родилась раньше его на два часа. — А сапожки Гриша пидкрутил... этим... — Лариса защелкала пальчиками. — Еще Бондаренко, помнишь, тоже пидкручивал?

— А ты зачем говоришь «пидкручивал». Нельзя так говорить. А делают это плоскогубцами, — вспомнил Игорек.

— Так и я это самое хотела сказать!

Дети взялись за руки и направились к дому. Они знали, что если на заставе тревога, то поездка за смородиной не состоится. Нет — так нет. У них здесь есть немалый выбор разных игр и развлечений: можно поиграть в песочке, полить свои грядки, взять удочку и побежать на Черную Ганьчу. Там с полуразрушенного шлюза шумно падает вода и бежит по Августовскому каналу, травы в воде извиваются, словно змеи, около них юрко снуют уклейки, охотясь за мошкой, по песчаному дну лениво ползают пескари, а если хорошенько затаиться под кустиком, можно подкараулить красноперок. Степенно пошевеливая ярко-красными плавниками, они поднимаются почти на самую поверхность, могут жадно цапнуть брошенного с крючком кузнечика и, блеснув на солнце золотистой чешуйкой, очутиться на берегу... Сколько радости и веселья!

Вот и канал, с белым домиком на бережку, заставской баней, откуда доносится шум стиральной машины. Это Мартыновна — прачка, полощет белье. А из деревни Гусарской пришли купаться ребята, с ними Люцинка. Что за прелесть эта Люцинка! В красном купальнике она стоит на той стороне канала, выжимает мокрую темную свою косу и приветливо машет рукой. Люцинке, наверное, уже шестнадцать лет, но она умеет приветить ласковой улыбкой и больших, и малых. Родители Люцинки дружат с семьей майора Засветаева и часто бывают на заставе.

— Люциночка, любая, плывите с Олесей к нам! — кричит с мостков Лариса.

— Мы уже, Ларочка, выкупались и наплавались! Мы собираемся в лес за грибами, а мне еще в школу надо забежать.

— А мы тоже пойдем с Лариской в школу, — заявил Игорек. — Нам уже книжки и форму купили!

— Хорошо, Игоречек, хорошо! — весело откликается Люцинка.

— А мы на велосипедиках! — звонко голосит круглолицая Олеся.

— Ехайте к нам через дальний мостик! — подхватывает в ответ Лариска.

Когда-то здесь через Черную Ганьчу был перекинут пешеходный мостик. Дети запросто бегали в ближайшее село Гусарское и приводили на заставу гостей. Так стали проникать в заставский клуб и вот такие голубоглазые Люцинки. Появились любители обратных визитов и среди солдат. В казарме иногда стало попахивать самогончиком. Правда, это было в первые месяцы, когда Иван Александрович, еще будучи старшим лейтенантом, принял заставу. Чтобы раз и навсегда пресечь визитерские набеги в Гусарское, Засветаев приказал — в качестве крайней меры — разобрать мостик. Теперь из воды лишь торчали одни заросшие зеленым мхом сваи. По ним уже не проскочишь, не замочив штанов, а бежать на дальний мост более двух километров... да еще на виду у часового с металлической вышки — себе дороже... Но несмотря на отдаленные мостики, жители пограничных деревень все равно крепко связаны дружбой с пограничниками. Всенародное дело охраны государственной границы врастает в сознание людей с малых лет. В этом особенно активны и бдительны дети — юные друзья пограничников.

V

В этот праздничный день десятилетние школьники Юстас и Пятрас рано утром выехали на велосипедах из села Вылковышки и покатили к реке Запсие на рыбалку. За околицей ребят радостно встретила золотистая волна поспевающей ржи, а за нею показался заманчивый Шештокайский бор, где можно прислонить машины к любому дереву и срезать в брусничнике толстоногого боровика в рыжей шапке. А если не полениться и свернуть на знакомую тропку, провести велосипеды километра два в руках, нырнуть в березнячок и очутиться в густущем малиннике, вот где раздолье-то! Ягоды сами в рот падают...

На этот раз Юстас и Пятрас боровика не срезали и в малинник не заглянули. У самого поворота на сосновой, разбитой грозой колоде, опустив голову к рыжей вместительной сумке на молнии, сидел человек в серой спортивной куртке. Услышав шум, он поднял голову с всклокоченными волосами, смахнул с низкого лба влажные от пота пряди. Это был Изодас. От того что питался он вот уже несколько дней всухомятку, а может быть, от излишнего употребления шоколада и чрезмерно быстрой ходьбы у него начались острые колики. Теперь он не только не мог быстро двигаться, но с трудом тащил тяжелейшую сумку.

— Ох, хлопчики, сам бог вас послал, — вытирая платком лицо, проговорил Изодас.

Мальчики сошли с велосипедов и не без любопытства стали рассматривать незнакомого человека. Юстас и Пятрас были приучены не спрашивать у старших, куда и зачем они идут или едут. Если будет нужно, сами скажут. Хорошо знал эти правила и Изодас. Он сам объяснил хлопчикам, что приехал на попутной машине, и ему нужно попасть домой, где его ждет сестра, да вот внезапно заболел и даже не в состоянии нести сумку. Не могут ли хлопчики подвезти сумку хотя бы до ближайшей деревни, а там он наймет машину или лошадь в колхозе.

— А у нас нет колхоза, — ответил словоохотливый и добрый по характеру Пятрас.

— Куда же он делся? — Глаза Изодаса возбужденно и строго блеснули. Для убедительности он напомнил мальчикам прежнее название колхоза.

— У нас давно уже совхоз, — возразил Юстас. Он был не особенно расположен к излишним разговорам, да и на речку хотелось попасть поскорее. Но тут опять вмешался Пятрас и начал портить все дело.

— Совхоз или колхоз, дядечку, что до того? Раз нужно помочь, ну так и давай, Юстас, поможем! — с увлечением проговорил Пятрас.

Юстас ничего не ответил, а только пожал плечами.

— Сумку можно пристроить на мой багажник, — сказал Пятрас.

— На твой, пусть на твой... — Юстас рассеянно смотрел на пыльную дорогу. Его вовсе не интересовали вещи незнакомца, которые сейчас Пятрас пристраивал на свой багажник, приговаривая:

— Какой отличный багажник! Отец смастерил. Он привязывает сюда целый мешок картошки.

— Ах, хлопчики, чем мне вас отблагодарить! — с искренним волнением в голосе заговорил Изодас. Ему было отчего волноваться: все утро он стремился к тому, чтобы как можно дальше оторваться от границы. Он растроганно стал оделять мальчиков шоколадом, сопровождая подарок восторженными словами.

При виде ярко-зеленой обложки у Пятраса замаслились глаза. Юстас повертел шоколад в руке и нехотя, словно по принуждению, сунул подарок в задний карман синих трикотажных штанишек. Повышенное внимание незнакомца и шоколад нисколько не соблазнили мальчика, наоборот — ему вдруг расхотелось тащиться вслед за тяжелой кладью этого дядьки. Неприятна была не только его нарочитая ласковость, но и само лицо, здорово искусанное комарами, всклокоченные волосы, кепка с черной пряжкой и даже рыжие тупоносые башмаки на толстой подошве.

После того как сумка была привязана к багажнику Пятраса, они вдвоем с незнакомцем, держась с двух сторон за рогульки руля, повели велосипед вперед.

«Ухватились, как за коровьи рога. Ха!» — мысленно усмехнулся Юстас. — «С этим Пятрасом никогда спокойно не доедешь до места, то он посадит впереди себя какого-нибудь мальчугана-приятеля, то девчонку Олеську из Гусарского. А она такой сорванец! Как-то схватила его, Юстаса, машину, села верхом на раму — до седла-то не достает — и давай крутить педали. Так раскрутила, что прямо на дерево наехала, и будь здоров, какая восьмерка получилась»!

Размышляя таким образом, Юстас немножко приотстал. Сейчас бы крючок забросить возле лапушка, а тут плетись...

По гладкой, хорошо укатанной дороге прошли метров двести, а может, чуть-чуть побольше. У Пятраса было совсем иное настроение — плитка шоколада не давала ему покоя, оттягивала карман и явно просилась, чтобы ее поместили в другое место... Однако развертывать на ходу было неудобно — руки заняты, да и перед Юстасом неловко, он терпеливый и один ни за что есть не станет. Пятрас был любопытен и быстро разговорился с дядечкой, успел узнать, как его зовут.

— У меня есть двоюродный брат, и его тоже зовут Изодасом.

— Вот и добре, что у меня есть тезка, твой родственник, — кивнул Изодас. Он рассеянно слушал болтовню мальчика. Поначалу в этой встрече он почуял опасность, теперь же она могла служить ему надежным прикрытием. Кому придет в голову узнавать, с кем едут мальчики? Его не устраивало лишь медленное движение. Сославшись на усталость, Изодас попросил у Пятраса разрешения проехать немного одному.

— Отчего же нельзя! — согласился Пятрас. — А мы прокатимся с Юстасом на его машине. — Пятрасу и самому надоело тащить за руль тяжелую отцовскую машину.

Изодас уверенно опустился в седло и сразу с места набрал большую скорость. Покатили вслед за ним и мальчики, удаляясь от границы все дальше и дальше. Изодас увеличивал ход. Быстрее замелькали на обочинах желтые свечкастые сосны, словно отступая, убегали назад березки и ели.

— И долго мы будем везти этого дядьку? — натуженно нажимая па педали, спросил Юстас.

— Не знаю...

— Кто, же знает?

— А ты как разумиешь?

— А я разумию так: доедем до мостика через Запсие — и баста!

— Так ему же надо дальше...

— Дальше, не дальше... А от мостика выкручивать по песку на гору? Ха! Да и нам надо скорее на рыбалку. Мы же едем на рыбалку или не едем?

— Конечно, едем, только вот...

— Или ты думаешь, что я тебя буду терпеть до самого Лоздияя? Как бы не так!

— А шоколад?

— А ты полагаешь, что за шмоток шоколада я его и вашу мосць повезу до озера Дуся? Ха! — Юстас горячо задышал Пятрасу в ухо.

— Ну так ему надо сказать!

— Ну и скажем!

— А кто будет говорить? — спросил Пятрас.

— Ты дал ему машину, ты и скажешь, — решительно ответил Юстас.

— Почему именно я? — возмутился Пятрас. — Если мой багажник и машина, так я еще должен спихнуть его сумку? Интересное кино! Мне тошно сказать человеку такое...

— Ха, как будто мне так уж сладко, чтобы ты елозил своей попкой на моей раме...

— Если тебе, ваша мосць, мешает мой зад, так я могу сойти к чертову быдлу!

— И очень шикарно сделаешь. Как довезу до мостика, так и сам спихну.

— Ну и давай, спихивай!

Велосипед Юстаса заюлил из стороны в сторону, и Пятрас на самом деле чуть не слетел в кювет.

— Если ты меня свалишь...

— И свалю, если не помолчишь, — пообещал Юстас.

Пятрас отлично знал характер своего друга — может и свалить, а то бычком упрется, так что трактором не стащишь, а еще начнет лепить в тебя разные словечки: и литовские, и белорусские, и польские, вроде «ваша мосць». Уж такой он есть, Юстас Пяткавичус. Сказать по правде, Пятрасу тоже изрядно надоело подпрыгивать на раме, да и не так уж мягко на ней сидеть... А от мостика через Запсие начнется подъем, рыхлый песок на дороге, придется опять тащить машины за руль.

Лес кончился. Мелькнули на опушке и остались позади последние кусты орешника. Подпрыгивая на неровностях, велосипеды бойко катились под уклон, через поле, засеянное смесью стручкастого люпина и овса, сверкавшего на утреннем солнце белесыми сережками. От моста желтая полоса дороги, прорезая песчаный изволок, стрелой вонзалась в дыбящийся за полем мощный, величавый сосновый бор.

— Как только подкачу к речке, так ты можешь, ваша мосць, убираться к тому самому быдлу, — проговорил Юстас.

Пятрас не отвечал.

— Уж дальше я не поеду, привет!

Друг его продолжал помалкивать.

— Ты можешь выклянчить у тех тупоносых башмаков еще себе шоколадку и кати с ним хоть до самого Кудрикоса, — не унимался Юстас.

— Юстас, если ты ляпнешь хоть одно словечко, я тебя смажу! — взорвался наконец Пятрас.

VI

Такого дерзкого — среди белого дня — нарушения границы на этом участке давно уже не было. Машина шла по лесной дороге на высокой скорости, временами на мягком сыпучем грунте на весь лес завывала мотором. Тревожная группа во главе с майором Андреевым спешила к месту происшествия. Павел Иванович сидел рядом с водителем. Служебная овчарка Индус, примостившись у ног сержанта Кости Ломакина, беспокойно поглядывала умными, пытливыми глазами на сидящих рядом солдат.

Уже по дороге майор мысленно разработал план предстоящего поиска и, не дожидаясь решения начальника отряда, приказал младшему лейтенанту Терехову приготовить еще одну поисковую группу с целью перекрыть большак. Сосед справа, как он предполагал, выдвинет свою группу в направлении Пренайских болот, слева поможет майор Засветаев и начнет поиск в районе Шештокайского бора. Выход в глубокий тыл из района озера Дуся перекроют дружинники.

Машина вырвалась на прямую и, поднимая пыль, покатилась вдоль следовой полосы, один край которой был уже освещен выплывавшим из-за леса солнцем, другой еще лежал в прохладной тени.

Деревянная вышка на сопредельной стороне выросла перед машиной неожиданно. Начальника заставы встретил Солпар Эмилов. Приложив руку к смуглой, загорелой щеке, чуть сдвинув набок фуражку с зеленым околышем, он доложил о происшествии и повел майора к месту нарушения. Подойдя к бровке следовой полосы, Павел Иванович присел на корточки. Было видно, что верхняя корка была порушена недавно, суглинистая, полупесчаная земля только чуть-чуть успела повянуть на солнце. За спиной майора сгрудились солдаты.

— На первый взгляд можно предположить, что купалась в песке птица, — проговорил начальник заставы. — Но это только на первый взгляд... Пятился задом и заделывал следы. Всем принять в сторону! Сержант Ломакин, Индуса на след! — приказал он.

— Есть, Индуса на след! — Сержант выдвинулся вперед. Индус, словно давно ожидал этого, рывком натянул поводок, ткнулся носом в сухой вереск, но тут же быстро откинул нос и начал отфыркиваться, несколько раз чихнул, потом, подняв на сержанта слезящиеся глаза, жалобно заскулил.

— Что с ним? — спросил Виктор Шабашев.

Сержант Ломакин встал на колени и нагнулся к брусничному кусту. Он был примят. На других еще серебрилась роса. Индус не брал след и продолжал скулить.

— Сержант Ломакин, убрать собаку, — приказал майор. Он понял, что имеет дело с опытным нарушителем, — из тех, кто обрабатывают след специальным веществом, не имеющим цвета, но с особым запахом. Взяв у Солпара Эмилова трубку, Павел Иванович направился к розетке.

— Товарищ полковник, след посыпан порошком неизвестного происхождения. Собака его не взяла. Принял решение вести преследование по вероятному направлению действий нарушителя.

— Хорошо! Только нужно все делать быстро, — ответил полковник Михайлов. — К вам вылетают вертолеты. Справа и слева помогут соседи. На место нарушения поставить часового — землю и траву возьмем на лабораторный анализ. Вы меня поняли?

— Так точно! Есть!

Подойдя к ожидавшим его солдатам, майор вернул трубку Солпару и отдал боевой приказ на преследование.

На широкой солнечной просеке светло белели меж елками веселые березки. Тарахтя и гулко стреляя, на старую лесную дорогу выскочил красный мотоцикл с коляской и остановился под кудрявым дубком. С корзинкой в руках из коляски выпрыгнула Люцинка, отряхивая узкие черные брючки на крепких, стройных ногах, сердито взглянула на сидевшего за рулем чумазого паренька с огромными, сдвинутыми на веснушчатый лоб шоферскими очками. Синие глаза Люцинки вылили на него целое море холода.

— Чтобы я еще раз поехала на твоем трескучем шарабанчике... да никогда в жизни!

— Ой же и капризуля! — раздался звонкий голосок, и из-за спины Юрко выглянула темноволосая, взлохмаченная детская головенка. Из-под стрельчатых ресниц на курносом лице блеснули живые, черные, как две капли дегтя, глазенки. Девятилетняя сестричка Люцинки, Олеська, сползла с багажника, подбросила над головой маленькую корзиночку и, приплясывая ладно зашнурованными тапочками, поймала ее.

— Олеська, перестань озоровать, малину вытряхнешь! — крикнула Люцинка. — Юрасик! Ты ведь приедешь за нами? Когда?

— Да как скажете... — Паренек робко посмотрел на Люцинку.

— Обратно мы поедем на автобусе. — Люцинка отвернулась, сняла с головы белый, в синих горошинах платочек и важно поправила сбившийся за плечами волнистый пук каштановых волос.

— А если я не хочу ехать на твоем автобусе? — заявила Олеся.

— Потопаешь тапочками...

— Ой же вреднючая! Ты, Юрасик, ее не слушай... — взмолилась Олеся.

— Да я бы мог... — Юрасик не договорил и запнулся.

— Ты же слышал, Юра, мы поедем лоздияйским автобусом, и тебе незачем приезжать. — Люцинка, встряхнув платочек на вытянутых руках, накинула его на плечи и кокетливо опустила кружевца на белый, чистый лоб.

— Хорошо. Ладно, я не приеду, — ответил Юрасик без обиды и нажал на стартер. Мотоцикл взревел, стрельнул дымом, сорвался с места и, подпрыгивая на кочках, покатил по лесной тропе.

— Ну до чего ж ты, Люцинка, поросятина...

— Как ты сказала? А ну повтори!

— П-о-р-о-с-я-т-и-н-а! — подобрав свою корзиночку, пропела Олеся.

— И тебе не стыдно говорить так старшей сестре?

— Ни капелюшечки. Даже ни вот столечко. — Олеся показала свой крохотный мизинчик.

— Уж такая ты у нас бесстыжая, — вздохнула Люцинка.

— А у тебя кривое сердце...

— Как так? — опешила Люцинка. Такими словечками Олеська часто ставила ее в тупик.

Ветерок заиграл на дубе листвой. В лесу, словно по сигналу, все зашевелилось; на березе качнулись ветки, и она задрожала, как живая.

— Почему у меня кривое сердце? — спросила Люцинка.

— Ты обижаешь хорошего человека... — Указательный пальчик Олеськи взметнулся перед ее облезлым, смешно вздернутым носом.

— Интересно, кто же это такой хороший?

— Ох и притворенная! Напустила на глаза платочек и будто ничегошеньки не знает...

— А ты скажи мне по-простому...

— По-простому? — Правый глаз Олеси лукаво прищурился. — По-простому... ты думаешь, мне очень приятно обнимать на багажнике твоего Юрасика?

— Замолчи, болтушка!

— И я же болтушка, и я же бесстыжая! Привет! Да мне жалко его до самых пяток! Из-за тебя он же весь провонял керосином....

— Значит, если чумазый, так и хороший?

— А интересно знать: для кого он чинит и смазывает свой мотобиль с люлькой?

— Олеська!

— Вот она я, Олеська! Ну и что? Но только не для Олеськи, разрази меня гром, Юрасик подает из-за угла нашего дома свои гудочки. — Олеська предусмотрительно отошла от сестры подальше. Загорелые локти взметнулись над головой вместе с корзинкой. — Он — би, би, би-и-и! — не унималась она, — а одна дивчиночка, у которой платочек в горошках, как услышит такой гудочек и заквохчет тонюсенько: «Мамо, у меня кончились тетрадки. Юрасик как раз едет в город. Разреши мне, мамуленька, прошвырнуться туда». А я в это время швырк в комодный ящик, а там тетрадок-то... даже и моим детям останется!

— Ох же и балаболка! Ох и язык!

— А потом...

— Что потом? — отводя в сторону корзинку, грозно приближается Люцинка.

— Потом Юраскин мотобильчик пых-пых — и покатили! Только закатятся в Шештокайский бор, а мотобильчик пых-пах, и дух из него фю-у-у! И тут начинается у них текущий ремонт. Юрасик пыхтит с насосом, а дивчина та колесо придерживает... Потом вечерком крадется домой, а на всю избу от нее керосиновый дух... А щеки так пылают, аж в темноте светятся. Ну ясно же, целовались, разрази меня гром!

— Уж зараз я тебя разражу, трещотка несчастная!

Олеська с визгом шмыгает в кусты и летит через голову прямо под ноги какому-то босоногому человеку...

VII

В то дождливое, но теплое лето на опушках Лоздияйского бора, в черничном ягодничке, таилась уйма грибов. А еще больше их было по окрайкам шештокайских мочагов — там из мха выглядывали такие, в подрумяненных шапках, подосиновики, что на каждом шагу дух захватывало. Однако на тропинке, по которой двигалась поисковая группа, не только срезать подвернушийся гриб, но даже нагнуться не разрешалось. Пограничники контролировали все явные и потаенные тропы.

Вот уже больше часа майор Засветаев ведет свою группу по краю болота. И идут вроде ровным, размеренным шагом, а у солдат потемнели гимнастерки от пота. Душно. Вместе с болотными испарениями в нос шибает лекарственный запах багульника. От ливней болото вспухло, на чуть заметную тропу во всех низинках выступила кофейного цвета вода и так залила маслянистый торфяник, что ноги местами вязнут едва не по колено.

А майор шагает себе и шагает. Ефрейтору Мельнику кажется, что начальник заставы нарочно выбирает путь, где лужи пошире, где поглубже погружаются в грязь укороченные Мишкины сапоги. Еще хуже Грише Галашкину — он еле поспевает за своим любимым Амуром, рослой и сильной овчаркой. Галашкин уже не раз проваливался и черпал холодную жижу. Будто дьяволы сидят в этом проклятущем болоте, хватают за каблуки и тащат в свою преисподнюю... Во время коротких остановок Григорий плюхался на кочку и переобувался, с трудом натягивая под смешок товарищей изуродованные голенища.

— Пляши и смейся, щоб я утоп в тех мочагах, — покрякивая от боли, ворчал Мельник. Сморщенные, сильно «пидсохшие» холявы ему до крови растерли ногу. — Не было нам всем печали...

— Не один же ты страдаешь, — говорит Лукьянчик.

— Ты думаешь, если Галашкину худо с Дегтярем, так это мне утешение, пляши и смейся?

Стараясь не попасться майору на глаза, Михаил прятался за кусты, стаскивал сапоги и наспех перевертывал мокрые портянки. Корил себя по всем швам за то, что устроил себе такую каторгу, да еще и угадал под тревогу:

— Вот же дурень!

— Ефрейтор Мельник, что вы так часто возитесь с сапогами? — раздался голос майора.

— Да тут...

— Натерли, что ли?

— Трошки... Пустячок совсем... — отозвался из-за куста Мельник.

— А сержант Галашкин тоже... он, наверное, скоро все болото вычерпает голенищами. Ну как, сержант, не жмут новенькие-то?

— Да вроде бы...

Кто-то подавляет смех кашлем. Обстановка все-таки... в таком деле не очень засмеешься.

Словно не замечая удрученных лиц модников, Иван Александрович решает обыграть эту историю с сапогами в полную меру. Во время остановок он преднамеренно садится отдыхать в сторонку и только краем глаза наблюдает за мучениями Галашкина и Мельника и как ни в чем ни бывало подшучивает:

— Конечно, новый сапог сразу не обомнешь. Ноге приноровиться надо... А потом еще смотря с какой коровы содрали шкуру — иная так ее заносит, что и выделка нипочем... Скует ногу, будто тисками железными, когда-то разомнешь, разносишь...

Рядовой Лукьянчик падает спиной на мох и сучит ногами, обутыми тоже в новые яловые сапоги с гладко вытянутыми голенищами. Лумисте кашляет и обжигает губы сигаретой. А Мельнику не до смеха. Он отворачивается и в укор себе покачивает головой, наблюдает, как щеки сержанта Галашкина наливаются кровью. Амур опрятно облизывается и тычется остроносой мордой в мокрые коленки хозяина.

Иван Александрович знает меру и шуткам, переводит разговор на другое, объясняет солдатам, что впереди им встретятся еще более трудные места и что, возможно, придется разъединиться на две группы.

— Придется поплавать...

— Ох эти, будь они неладны, чертовы болота, — говорит Лукьянчик. — Куда ни поставишь ногу, всюду мочаг....

— Если бы пограничники ходили дорожками, где и не замочить сапожков... — продолжает майор.

— Так начнем все ходить в калошах? — предложил Лумисте.

— Тут уж наверняка сядешь в калошу, — ответил начальник заставы. Солдаты дружно засмеялись.

— Отставить, товарищи! В истории были такие случаи...

— В истории? — Лумисте поднял на майора умные, с голубым оттенком глаза. Он был парень начитанный.

— Да, теперь это уж просто веселая история, — продолжал майор. — А тогда было не до веселья... В боях под Москвой фашисты стояли на часах, охраняя самих себя, и даже пытались ходить в наступление в этаких большущих соломенных калошах.

— Верно. Я читал, — подтвердил Лукьянчик.

— А потом, когда мы их выкуривали из Августовских лесов, приходилось лазить по пояс в болоте, иногда под плотным огнем. В самых диких местах пряталось столько разной швали — начиная от полицаев, кончая матерыми эсэсовцами. Предполагаю, что и сегодняшний гость облюбовал себе болотную резиденцию.

Майор теперь уже более подробно объяснил на развернутой карте детали поиска, показал, в каком направлении может двигаться и скрываться нарушитель. Дождавшись, когда была потушена последняя сигаретка, подал команду:

— Встать! Вперед, шагом марш!

Солдаты вскакивают, поправляют снаряжение и, вскинув на плечи автоматы, втягиваются на тропу. Снова перед ними лес, хрустко трещат под ногами мертвые ветки, хлюпает в мочажинах вода. Рассредоточившись на необходимое расстояние, пограничники сливаются с окружающим фоном.

VIII

Дети бывают упрямы, настойчивы и последовательны даже в самых нелепых своих поступках. Таким непоколебимо настойчивым характером обладал и Юстас.

— Как только подкатим к мостику, так ты спрыгивай. С меня хватит, слышишь? — порывисто дыша в затылок Пятрасу, шипел Юстас.

— Так не удобно же! Разве ты не видишь, что человек болен?..

— Болен? Пусть садится на автобус и едет в Раздияй к доктору.

— Бросить человека на дороге... — тоненьким, даже печальным голосом возразил Пятрас. — Это, Юстас, не по-товарищески.

— Видали товарища! Если уж ты такой добрый, ваша мосць, садись опять к нему на раму и качайте хоть до самого Укмерге! С меня хватит! Баста! Баста! В гору я и до разу не нажму педалей.

— Мы можем с тобой по очереди, — не совсем смело заявил Пятрас.

Люпиновое поле кончалось, горбатенькие перильца моста через Запсие приближались. Велосипед прокатился мимо белого дорожного столба.

— Все, Пятрас. Долой с коня! — Юстас сбавил ход. Пятрас спрыгнул и крикнул Изодасу, чтобы тот остановился.

Из-за леса поднималось солнце. Меж зеленых камышей покойно и тихо лежала речушка. В серую, ленивую рябь серебром сыпались отблески лучей. Юстас прислонил велосипед к перилам моста и не спускал глаз с дрожащих камышинок, где в расходящихся кругах только что ударила щука. Была самая пора утреннего жора.

— Устали, братки? — спросил Изодас и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Ничего, еще немножко...

— А мы дальше ехать не можем, — сказал Юстас и отколупнул от перил щепочку.

— Да что вы, хлопчики! — Изодас озадаченно поглядывал то на одного, то на другого. — Я вам еще дам шоколада. У меня богато!

— Не нужно. — Пятрас смотрел на пассажира виноватыми глазами. От этого взгляд его казался еще более живым и чистым.

— Могу дать и денег.

Юстас отвернулся и бросил щепочку в воду. Она медленно поплыла, переваливаясь на ряби с боку на бок. Изодас понял, что с деньгами у него вышла глупость. Сморщил лицо, точно тело пронзила нестерпимая боль.

— Бог знает, какие боли в желудке...

— Сядете на автобус, и не надо будет крутить педалей. А там еще гора какая и песок, кишки намотаешь на передачу... — проговорил Юстас.

— Ах, хлопчики, хлопчики, как мне хорошо было с вами! — сокрушался Изодас.

— Нам порыбачить хочется, — сказал Пятрас. — А вам на автобусе и правда будет лучше.

— До автобуса-то нужно дойти! — уже не скрывая раздражения, возразил Изодас. Ему не очень хотелось использовать этот многолюдный транспорт. Он спешил выйти из пограничной зоны и хорошо понимал, что лучшего прикрытия, чем эти мальчишки, ему уже не найти. Сколько он их ни уговаривал, ребята не согласились сопровождать его дальше. Внешне он старался расстаться с ними радушно, сунул на прощание еще по шоколадке. Юстас долго упрямился и не хотел брать, а потом взял, чтобы только поскорее отвязаться.

Мальчики свели велосипеды с моста, спустились вниз по берегу речушки, нашли удобную для рыбалки заводь и остановились.

— Клевать, наверное, не будет, — сказал Юстас и положил велосипед на траву. То же сделал и Пятрас.

— Ты так думаешь? — спросил он.

— Думаю, что поздно уже...

— Закинуть надо. Там видно будет, — сказал Пятрас.

— Попробуем.

— Знаешь, Юстас, а мне сначала захотелось попробовать шоколадку, — засмеялся Пятрас.

— А ты думаешь, я против? Попробуем, Пятрасик! — Юстас успокоился и смягчился, радуясь тому, что наконец они отделались от этого прилипчивого дядьки и его тупоносых башмаков.

Присели на травку и вытащили из карманов каждый по плитке. Прежде чем развернуть, Юстас, как всегда, решил прочитать, что написано на этикетке. Прочитал, тронул дружка за плечо:

— Слушай, Пятрас, ты погляди, что тут намалевано?

— Где?

— Да на обертке. — Юстас разглядывал бумажку и так и этак. Ему хорошо были знакомы латинские буквы, но здесь слово «шоколад» было напечатано очень по-смешному.

— Вместо «шоколад» написано «чеколяда»... Ха!

— Не все ли равно, как там написали, — продолжая развертывать свою плитку, сказал Пятрас.

— Это не советский чеколяда, здесь написано «Варшава»!

— Значит, польский. — Пятрас уже успел докопаться до фольги. — Ты, наверное, прав, Юстас, точно, Польша.

— Если я и прав, то от этого шоколад не станет слаще...

— Пусть хоть ефиопский, все равно вкусно! — Пятрас отламывал дольки и бережно клал в рот.

— Ты любишь сладкое? — спросил Юстас.

— А кто его не любит?

— Малина не хуже. После рыбалки завернем в наш лесок?

— Конечно, завернем!

Они съели шоколад, бросили обертки и принялись налаживать снасти.

IX

Проследив за мальчиками, пока они не скрылись из виду, Изодас, забыв об усталости, стал быстро подниматься на пригорок. Совсем неподалеку зеленой стеной возвышался сосновый бор. Деревья были так высоки, что до их вершин мог добраться только ветер. А ветер разыгрался уже не на шутку. Раскачивая верхушки, он становился все злее, сердито швырялся сломанными сучьями и сухой листвой. Для нарушителя это было кстати — шум скрадывал его шаги. Ему хотелось поскорее найти уголок, где можно было бы отдохнуть, переобуться и кое-что спрятать. Он знал, что совсем близко начинаются знаменитые шештокайские болота, а в них есть не мало укромных мест.

Прислушиваясь к утреннему гомону птиц, Изодас шел не останавливаясь. Однажды ветер отдаленно донес до его слуха выхлопы мотоцикла, но шум деревьев заглушил их. Чем дальше он уходил, тем тише становилось в лесу. Во рту у него пересохло. Последние два дня ему приходилось пить болотную воду, отдающую затхлостью и еще бог знает чем. Он старался утолить жажду ягодами. Сейчас ему чудились кусты сочной малины. Хорошо ориентируясь в лесу, он быстро отыскал пятачок вокруг которого было много ягодных кустов. Жадно проглотив несколько горстей сочных ягод, снял куртку, расстелил ее и торопливо снял ботинки. Он не разувался несколько суток, а когда пробирался по берегу озера, промочил ноги. Теперь решил развесить носки на куст. Много часов подряд он жил в напряжении, и тело его требовало отдыха. Не задумываясь, сбросил и мокрые брюки. Он считал себя почти в безопасности. Кому придет в голову искать его в этих зарослях? Он решил переждать здесь до вечера, а сумерками беспрепятственно выйти к Лоздияю, а там близко дом и родная сестра.

Росная прохлада исчезала. Сквозь кусты пробивались солнечные лучи и приятно грели голые ноги. Изодас растянулся на куртке, воображая, как встретит его у калитки сестра и поведет в чисто убранную хату. Потом он пойдет в сад, сорвет яблоко — папировку и вдохнет ее неповторимый запах. Он закрыл глаза и почувствовал, как его начинает одолевать сладостный сон. Шум леса убаюкивал, солнце грело все теплее и теплее. Сон еще не совсем овладел им, когда Изодас услышал за кустами голоса и мгновенно вскочил. Он привык вскакивать по-звериному и был в постоянной настороженности.

Вдруг, как выстрел, над его ухом раздался детский крик и превратился в пронзительный визг. Где-то совсем рядом, за кустами малинника, визжала девчонка. Встречаться с детьми второй раз Изодасу не хотелось. Он схватил брюки и стал надевать. К ботинкам не успел прикоснуться. Кусты затрещали, раздвинулись, и косматая, в голубеньком, девчушка кувыркнулась через его сумку и уставилась темными испуганными глазенками на растерянного, без сапог, человека. Босоногий нашелся первым.

— А нельзя ли потише? — немного насмешливо спросил он.

— Извиняюсь. Я нечаянно, — пропищала Олеся и попятилась назад в кусты. Рядом с Олесей, возвышаясь над ее взлохмаченной головенкой, стояла Люцинка. Расширенные глаза девушки застыли.

Незнакомец уловил девичий страх, еще раз взглянул на Олесю и тихо засмеялся. Лицо девочки, испачканное черничным соком, удивленно вытянулось.

Люцинка смущенно извинилась за сестренку, не не зная, как вести себя дальше при этой неожиданной встрече. Наверное, нужно было поскорее уйти от этого странного человека, который так уединенно расположился в неподходящем для отдыха месте.

— Пошли, Олеська, — сказала она и еще раз извинилась.

Олеська, видимо, успела успокоиться, наклонилась, уткнулась носом в куст и что-то выковыривала из травы.

— Много набрали грибов? — спросил незнакомец.

— Да нет. Мы только приехали, — ответила Люцинка.

— На чем приехали? На автобусе? — незнакомец спрашивал быстро и заинтересованно. Грибники застали его врасплох, и он тоже не мог сразу взять нужный тон, не зная, как ему быть с этими девчонками.

— Нас парень привез, один наш знакомый. У него мотоцикл, — ответила Люцинка.

— И где же вы его бросили?

— А мы его не бросали, он сам укатил, — вмешалась Олеся, продолжая копаться в траве.

— Что ты там ползаешь? — спросила Люцинка.

— Я всю свою малину рассыпала...

— Ладно уж... Сколько там у тебя малины-то... — Люцинке ни минуты не хотелось здесь оставаться.

— Сколько бы ни было... может, полкружки, а может, и полная.

— Оставь ее птицам. Пойдем, Олеся, пойдем, — торопила Люцинка. Она видела, что незнакомец обеспокоен встречей и силится согнать с лица тревожное выражение, притворяется веселым, беспечным. Спрашивает о том, о сем... А разве Люцинку обманешь?

— Вы с Лоздияя, девочки?

— Мы с Куренца.

— А-а! Там хорошее рыбное озеро...

— Здесь тоже не хуже...

— Это верно! Я вчера прогулял допоздна, не выспался, решил отоспаться, забрался в малинник, поел ягоды... Вечером хочу поставить сети, сестренку свежей рыбой надо угостить... Наверное, вы никому не скажете, что я хочу немножко побраконьерничать?

— А нам-то что! — стараясь показать свое безразличие, Люцинка тоже притворно пожала плечами. Повысив голос, крикнула: — Ты кончишь ползать или нет?

— Ну сейчас же! Еще малость...

— Бедовая у вас сестренка, — усмехнулся незнакомец.

— Да ну ее... Я ухожу. Слышишь! — решительно проговорила Люцинка. Повернувшись к босоногому браконьеру, прибавила: — До свидания.

— Счастливо. Желаю набрать полную корзинку, — ответил тот.

— Вот и все! — Олеська зашуршала густой травой и вскочила. — Даже мурашам не оставила ни единой ягодки!

— Ух, бедовые у тебя очи! — улыбнулся Изодас.

— Хотите малины? — вдруг спросила Олеся.

— А тебе не жалко? — голос незнакомца дрогнул, и его, как заметила Люцинка, будто качнуло.

— Ни капельки! — Олеся выхватила из корзинки пластмассовый кулечек и вытряхнула на куртку все ягоды. Помахав рукой, она шмыгнула вслед за сестрой.

Люцинка удалялась как ни в чем ни бывало, всем своим видом показывая, что не придала этой встрече никакого значения. Она шла не спеша, зигзагами, заглядывала под каждый кустик, искала грибы, а у самой замирала душа. Ей хотелось поскорее уйти от этого места, и она теперь горько раскаивалась, что не разрешила Юрасику приехать за ними. Одни в лесу-то... А босоногий? Ему что здесь надо? Сети хочет ставить?

— Нашла хоть что? — кричит Олеся.

— Один... малюсенький!

— Подрезала?

— Ага!

— Знаешь что, Люцинка?

— Что?

— Как еще тебе попадется, ты его не срезай! Ладно?

— Ладно.

— Ты меня позови. Я только чуточки гляну, как он растет и все!

Так всякий раз: прежде чем срезать гриб, должны ей показывать. Она ходит вокруг и любуется.

— Хорошо, Олесенька, хорошо! — Люцинка быстро уходила вперед от куста к кусту.

— Ой, Люциночка, ой же, мамочка!

— Ну что, что?

— Ты только подойди сюда и взгляни, какой ты пропустила чудесик! Ой же слепая! А вот еще и еще!

Олесе грибы попадались один за другим. Она едва поспевала срезать, радовалась, кричала восторженно, вспугивая затаившихся на ветках птиц.

— Ты много набрала?

— Много, — все глуше раздавался голос Люцины.

— Ты не убегай, а то я заблужусь!

— Ты ближе держись, не отставай!

— Как же не отставать, коли тут ужас сколько грибов! А вот она и малина! Ой, сколько малины!

— У меня тут еще больше! — уже издалека отозвалась Люцинка.

— Я иду к тебе!

Когда Олеся подбежала к Люцинке, она стояла возле голой толстой сосны.

— Ну и где же твоя малина? — Олеся оглянулась. Вся земля вокруг была устлана сухими иголками, и ни одного кустика малины не было. Только неподалеку вперемежку с осинником рос молодой березнячок.

— А грибы? Где у тебя грибы? — заглянув к сестре в корзинку, спросила Олеся.

— Ты знаешь, родненькая...

Люцинка посмотрела на сестру горящими глазами, потом внезапно схватила, стиснула ручонку и потащила в березнячок.

— Ты с ума сошла! Куда тащишь, куда? — ничего не понимая, Олеся пыталась вырваться.

— Тише, Олеся, милая! Ой, что-то я тебе сейчас скажу такое! — шептала Люцинка.

Они вбежали в мелколесье и остановились на тропинке — сырая, черная, от грязи, она была истоптана следами лосей и кабанов, местами усыпана свежим пометом.

— Затащила в такую грязюку! — тоненьким, протестующим голоском заговорила Олеся. — Ну говори же, говори! И пусти. Не убегу...

— Олеся, любая! — тормошила девочку за плечи Люцинка. — Если идти обратно, ты найдешь дорогу?

— А мы что, заблудились? — сообразила Олеся. Она чувствовала, как дрожат у Люцинки руки.

— Погоди же! Ты можешь добежать до Калвари одна?

— Почему я одна? Почему? А ты?

— Мне нужно остаться здесь... Ты не бойся. Я только тихонечко буду подсматривать за этим дядькой...

— А зачем надо за ним подсматривать? Он что... нехороший? — сверкнув черными глазами, спросила Олеся.

— Не знаю... Но я дам палец отрезать... Он задумал нехорошее дело. — Люцинка сломила веточку березы и смяла ее в руке.

— Почему ты думаешь, что он плохой? — больше с недоумением, чем со страхом в голосе спросила Олеся. — Он же улыбался.

— Я не умею объяснить это... — Люцинка торопливо обрывала с ветки шершавые, рубчатые по краям листочки, и они сыпались ей под ноги зеленым дождем.

— Я же ему отдала всю свою малину!

— Если бы ты добежала до Калвари к леснику дяде Рудишкесу и рассказала ему, что мы встретили в лесу человека... Он нам сказал, что хочет поставить в озере сети. Просил нас никому не говорить про это. Но я знаю, что у него нет никаких сетей. Он обманывал, это видно было по его лицу. Вот так и расскажешь. А там уж дядя Рудишкес сам знает, что делать дальше. У него есть дома телефон и мотоцикл. Если бы ты только...

— Ну а ты тут будешь одна?

— Мне-то что?.. Я спрячусь так, что меня не увидит... Ой, Олеся, если бы ты добежала...

— Хорошо. Я добежу до Калвари и все расскажу дяде Рудишкесу, как ты велишь, — тихим, ласковым шепотком проговорила Олеся. — Я-то добежу, что мне... А вот ты тут одна. Ой же, Люциночка!

— Я тебя туточки буду ждать...

— Но а если он пойдет дальше?

— Я — за ним...

— А как же мы тебя найдем?

— Дядя Рудишкес знает как. Он тебя, наверное, посадит в свой мотоцикл. Только надо его разыскать — и больше ничего.

— А если его нет дома?

— Тогда расскажешь тетке Вилие. И пусть она тут же позвонит пограничникам. Еще тебе нужно запомнить дорогу, по которой пойдешь.

— На всех поворотах выложу стрелочки, как сержант учил в ЮДП. Уж я-то знаю, будь покойна. Ну, мне идти, да? — глаза Олеси влажно поблескивали.

— Да, да, любая. — Люцинка поцеловала ее в щеку и повернула лицом на тропинку.

Вокруг посвистывали птицы. Люцинка провожала сестренку затуманенными глазами до тех пор, пока не скрылись за кустами голубые Олесины брючки.

X

По одному из вероятных направлений движения нарушителя начала поиск подвижная группа младшего лейтенанта Терехова. Ей было приказано перекрыть трассу, одновременно отсечь доступ в лесистую заболоченную местность.

Машину ГАЗ-69 вел высокий, чернобровый молдаванин, рядовой Архип Боцу. Уверенно управляя автомобилем, он временами скашивал свой темный цыганистый глаз на сидящего рядом с ним офицера Федора Терехова. В новой полевой форме, с планшеткой на тонком плечевом ремешке, младший лейтенант, наверное, думал, как предполагал Архип, не иначе как о боевом задании. Да и о чем мог думать молодой офицер, следуя выполнять свое первое и, быть может, по-настоящему опасное поручение? По дороге он не раз вынимал из планшетки карту, делал на ней таинственные отметки, глубокомысленно стучал по зеленой, означающей на карте лес расцветке карандашом «тактика» и даже в раздумье, как уловил Архип, кончиком той же «тактики» почесал свой чуточку сплющенный нос.

Конечно, от такого незначительного изъяна младший лейтенант не стал менее симпатичным. На него постоянно заглядываются ясенские девчата — из тех скромниц, которые не прочь выйти замуж за пограничников... В таких делах Архип отлично разбирался. Сколько демобилизованных парней за последние годы лишились таким образом своего вольного холостяцкого житья-бытья! Не миновали такого капкана и его близкие друзья. Да и сам он давно уже не прочь сунуть свою черноволосую голову в такую ловушку... Встретил дивчину и так обалдел, что пришлось — по личным мотивам — перевестись с заставы майора Засветаева на заставу к майору Андрееву. На той заставе еще бы служил хоть три, четыре года, чтобы только дождаться, когда окончательно подрастет это глазастое чудо — Люцинка. Ах Люцинка, Люцинка! Даже от одного ее чудесного имени кровь начинает приливать к вискам. Архип расслабленно улыбнулся. От таких несвоевременных воспоминаний «газик», как игривый конь, на мгновение вышел вдруг из покорности и чувствительно скозлил на колдобине. Зеленая фуражка Федора Терехова поцеловала брезентовый верх, а может быть, и металлическое крепление...

— Рядовой Бону, где ваше внимание? — сердито заметил младший лейтенант.

«Хорошенькое дело, где мое внимание... А сам-то, когда ездили к соседям на собрание, во время просмотра кинокартины смотрел больше не на экран, а туда, где сидела Люцинка».

Сбросив газ, Архип выправил машину и старательно объезжал теперь каждую ямку. Ему хотелось быть самым бдительным и сверхвнимательным, да разве такое воспоминание сразу выкинешь из головы? Встретил ее однажды на Черной Ганьче во время купания. Она в ярко-красном купальнике на том берегу, а он на этом в синих казенных трусиках. Начали перекидываться разными словечками через чистую, медленно текущую водичку. Один раз встретились ненароком, другой, вели тихую перекличку о том, о сем. А потом Архип увяз в этой истории и совсем потерял голову. Стал бегать па речку при всяком удобном случае, даже неприятности начались со старшиной Алексеенко. Однажды так закипела молдаванская кровь — не выдержал, переплыл на ту сторону, плюхнулся мокрым телом на песок и тут же сердце свое горячее положил к ногам Люцинки. Она испугалась и убежала. Одному богу известно, как об этом узнал майор Засветаев! Возможно, от отца Люцинки. Они дружат домами. Результат — перевод. Сам виноват: поступил, как последний глупец, обрушил на девушку такие слова и не удосужился узнать, сколько Люцинке лет. На вид-то хоть завтра в ЗАГС веди, а на деле шестнадцать, с малым шажком на семнадцатый...

Архип снова чуть не зевнул предательскую ямку — успел вывернуть в самый последний миг. Дорога шла под уклон к речке Запсие. За обочиной проплывало желтое люпиновое поле. За мостиком сначала мелькнули мальчишечьи капелюхи рижского образца, затем вынырнули велосипеды. Терехову казалось, что двигались только ноги велосипедистов, а колеса стояли на месте. Он решил опросить этих парнишек и приказал шоферу ехать тише.

Еще с моста, заметив приближающуюся машину, ребята свернули с дороги и сошли с седел. Машина промчалась мимо и обдала мальчиков пылью. Юстас и Пятрас помахали пограничникам руками и стали выводить велосипеды на дорогу. С рыбалкой у них ничего не вышло — клев был слабый, пощипали в лесу малины и решили поехать в другое место. Однако оседлать своих железных коней они не успели. Проскочив мост, «газик» остановился. К мальчикам шел офицер с пистолетом на боку. Подойдя ближе, он поздоровался. Пристально и строго блестели его глаза, когда он начал расспрашивать дотошно, где они были и что делали.

— Да немножко рыбачили тут, на Запсие, — отвечал Пятрас. Он был словоохотливый и общительный парнишка, всегда заговаривал первым. Юстас поначалу казался тугодумом и включился в разговор не сразу.

— Много поймали? — спросил Терехов.

— Где там! — певуче произнес Пятрас и махнул рукой. — Попались ершики, малюсенькие такие...

— Надо на озеро. Там лучше клюет.

— Ясно, что лучше, — вступился в беседу Юстас. — Но нам не дали туда доехать...

— Кто не дал? — спросил младший лейтенант.

— Да тут... один дядечка... — сказал Пятрас и неловко отвернулся.

— Он что, не разрешил рыбачить?

— Еще бы он не разрешил...

— Погоди, Юстас. Я сам все объясню товарищу офицеру.

— Ну так и объясняй... — Юстас все еще ощущал во рту вкус шоколада, и ему хотелось плюнуть с досады.

— Еще утром, когда поднималось солнышко, — продолжал Пятрас, — нам туточки, за лесочком, повстречался дядечка с большой такой сумкой.

— Что за дядечка? — спросил Терехов.

— Да местный, из-под Раздияя, говорит, в отпуск приехал.

— Откуда приехал?

— Юстас, откуда дядечка приехал?

— А я знаю?

— Он что-то говорил, а я уже не помню. — Пятрас виновато посмотрел на офицера. — Он так устал, сам хворый, еле-еле ногами двигает, а сумка тяжеленная. Где-то у него родня туточки. Нам так стало его жалко...

— Да перестань тараторить со своей жалостью! — сердито прервал его Юстас. — Здоровенный дядька... что твой дубовый чурбан. Это ты раскис перед ним и отдал свой велосипед, потому и рыбалка нашу тю-у-у-у!

Пятрасу явно не понравилось нападение Юстаса. Повернувшись к нему, он вызывающе спросил:

— А почему бы и не подвезти уставшего человека?

— За чеколядку ты бы, конечно, потащился с ним до Бабтай... — Лицо Юстаса стало красным от возбуждения.

— Как будто я один лопал эти чеколядки! Вот интересное кино!

— Чеколядки... Что это такое? — спросил младший лейтенант, глядя то на одного, то на другого.

Юстас сконфуженно склонил голову. У него отпало желание задираться с Пятрасом. От подарка-то он все-таки не отказался, хоть и раскаивался в этом. Не принято было у них, в литовской семье, принимать какие-либо подношения от незнакомых людей.

— Это так по польски шоколад, — ответил он неохотно и тихо.

— По-польски? — все больше начиная удивляться, спросил Терехов.

— Да-а-а!

— Почему по-польски!

— Там так написано...

— А ну покажи! — потребовал Терехов и протянул руку.

Беспомощно растопырив руки, Юстас вдавил голову в плечи.

— Съели? — догадался Терехов.

— Да-а-а, — виновато протянул Пятрас с таким видом, будто бы он один съел шоколадки и не поделился с этим славным офицером.

— Обертку выбросили?

— Конечно, — ответил Юстас.

— Далеко? — Терехов нахмурился.

— Близко. Там, на бережку, — ответил Пятрас. — Их, наверное, можно еще найти.

— Если ветер не слизнул бумажки, — заметил Юстас.

— Оставьте тут свои велосипеды, а сами со мной в машину, — проговорил младший лейтенант.

Мальчики послушались. Отвели велосипеды с дороги и положили у борозды.

— У меня, Пятрасик, от тех проклятых шоколадок становится во рту солоно, — подходя к «газику», прошептал Юстас.

XI

Бор гудел мощно и повелительно. В такую ветреную погоду, когда деревья кланяются земле, одинокому человеку становится не по себе. Хотя Люцинка и выросла в лесной деревушке, но всякий раз, войдя в лес, чуточку робела перед высокими скрипучими соснами, перед дубами великанами, которые давили своей мощью и первозданной силой. Ей казалось, что деревья живут своей особой, бесконечной жизнью, говорят между собою, как люди — то ласково, то хмуро, а по утрам вслух приветствуют солнце. Первыми, наверное, это делают сосны, потому что у них самые длинные ноги и верхушки ближе к небу. Сейчас хотелось быть там, высоко, и Люцинке; там, где целуется с кудрявыми шапками порывистый ветер, где сплошное море голубого света. Оттуда видно все, что делается под каждым кустом, и совсем некуда будет скрыться незнакомцу с лукавым, неуловимо-холодным взглядом. А вот у того, черноглазого, молдаванина взгляд прямой, смелый, жаркий, от него может испариться вода в Черной Ганьче... Ей почему-то было приятно думать о тех глазах, о темном, спадающем на висок чубе Архипа, о его складных речах, обволакивающих душу. Сидела она тогда голоногая, пересыпала руками песочек и думала, что сидит не на берегу Черной Ганьчи, а под густущей чинарой, на берегу Днестровского лимана... Тешил он ее, завораживал сказочками. Убегала она от него, а у самой ноги подкашивались. Люцинка старалась отогнать такие неподходящие мысли прочь. Она не должна потерять даже крупицу внимания. После того, как отправила Олесю, незнакомец показался только один раз: высунул из куста голову, осмотрелся и опять нырнул в зелень. «Что он там делает?»

Томительно тянется время. Трудно смотреть в одну точку. В глазах рябит. Высокий молодой малинник вздрагивает, шевелится. Порывы ветра тормошат седой, вывернутый наизнанку малиновый лист.

Люцинка напрягает слух и старается не думать ни о чем постороннем. Может, она боится? Но в этом она не признается даже самой себе. Как бы там ни было, она все-таки лесовица, родилась и выросла в лесу, за нее все деревья и кустики. Против только одно болото с его удушающим запахом, с его мочагами и бездонными топями. Вот там страшно! Но если надо, Люцинка пойдет и туда.

День нежится, разгуливается, становится теплее. Девушка укрылась в коротконогом разлапистом ельнике, рядом с которым по краю мочага ютятся болотные недоросли — гнутые косолапые сосенки, истерзанные сыростью. Люцинка долго наблюдает из своего укрытия. Сквозь игольчатые лапы утомительно рябит густая синева неба.

Чтобы еще понадежнее укрыться, Люцинка осторожно наломала лапника, умело и быстро сплела венок и надела на голову. Понатыкала веток и за пояс черных брючек: если придется идти, так получится незаметно движущийся кустик. Такой способ не раз применяли в лагерях ЮДП.

...Незнакомец появился из кустов неожиданно и быстро пошел по направлению к болоту. Легко держа сумку в одной руке, он шагал, как самый обыкновенный грибник, идущий по давно знакомому месту. Переходя от куста к кусту, Люцинка двинулась следом за ним. Шла и слышала стук своего сердца, останавливаясь, хватала руками трепещущие ветки. А сверху шумел Шештокайский бор.

XII

Покрытое вечнозеленой тиной и рыжими, заросшими багульником кочками, болото даже зимой не замерзало, обдавая все живое прелым, терпким запахом. Оно же укрывало нарушителей границы. За это его не любили пограничники. Чтобы полнее охватить контролируемое пространство, майор Засветаев разделил свою группу и приказал продолжать поиск в трех разных направлениях.

Поисковой группе сержанта Галашкина, в подчинение которого вошли ефрейтор Мельник и рядовой Ицынков, приказано было двигаться по кромке шештокайского болота. Обходя топкие места, они двигались больше часа, но пока не обнаружили ни единого следа. Все изрядно устали. Больше всех страдал сам сержант — давали знать «обновленные» сапоги, а неутомимый Амур сильно надергал Григорию руку, потому что все время рвался вперед. Во время коротких остановок он тоже вел себя беспокойно, все время ворчал, настороженно водил острыми ушами и при всяком удобном случае кидался в кусты.

— Что это он у тебя, будто чумовой, бросается за каждой птичкой-невеличкой? — спросил Володя Ицынков. Как обычно, он говорил быстро, нанизывая слова одно на другое.

— Не за птичкой, — ответил Галашкин. — Он что-то чует...

— Черта лысого чует твой Амур... — Превозмогая боль в ногах, ефрейтор Мельник недоверчиво следил за каждым движением собаки.

— Отставить такие разговоры, — прислушиваясь к чему-то, приказал Галашкин.

— Есть, отставить! — Мельник прихлопнул ладонью комара на щеке и потихоньку выругался. — Як тигры грызут, пляши и смейся...

Володя тоже махал рукавом, отгоняя от лица желтых, неправдоподобно крупных болотных комаров. Амур огрызался, щелкал зубами, а в одном месте так рванул поводок, что едва не свалил сержанта с ног.

— Совсем сдурел наш пес, — не утерпел Мельник.

— А ну тише! — понизив голос, приказал сержант. Несмотря на промах с сапогами, Галашкин был неплохим инструктором и хорошо изучил все повадки Амура. Он работал с ним самозабвенно, действовал больше всего лаской, и они хорошо понимали теперь друг друга. Сержант знал, что Амур беспокоился не зря. Наклонившись к нему, спросил:

— Что там, Амур?

В ответ Амур радостно подал голос и дотронулся теплым языком до руки сержанта.

— Тихо, хлопцы, — снова предупредил Галашкин.

Амур поднял ушастую голову и напряженно выгнул спину, словно собираясь прыгнуть. Для надежности сержант еще раз обвил руку поводком. Слабый порыв ветра качнул чахлую сосенку, растущую у края тропы, на которой, прислушиваясь к шуму леса, стоял Мельник. Амур снова резко рванулся вперед, но, почувствовав, что его крепко держат, быстро повернул голову и сердито заворчал.

— Ефрейтор Мельник, приказываю выдвинуться вперед. Осмотреться. Себя не обнаруживать. Ицынков — в прикрытие! Выполняйте. За мной, Ицынков!

Пригнувшись, Мельник скрылся в кустах. Даже через натянутый поводок Галашкин чувствовал, как дрожит Амур, казалось, что на его шкуре трепещет каждая шерстинка.

— Ну так шо, сержант? — зашептал Ицынков. — Может, собаку...

— Успеем... Надо убедиться, а то вдруг грибники...

Галашкин не ошибся. За кустами послышался детский крик, тут же голос Мельника позвал:

— Сюда, хлопцы!

— Что там? — продолжая сдерживать, казалось, совсем ошалевшего Амура, спросил Галашкин.

— Лесовицу застукал, — ответил Мельник.

— Чудило... Слышно, там ребятишки, — сказал Володя.

Пограничники знали сестру Люцинки все до единого. Она ежедневно бултыхалась в канале и бегала по берегу с удочкой. Сейчас ее светлые растрепанные волосы, губы и щеки, вымазанные ягодным соком, освещало утреннее солнце. Остановившиеся глаза девочки немигающе смотрели на рычащего Амура. Правда, сердился он недолго. Обласканный сержантом, проворчал последний раз, зевнул и презрительно отвернулся, словно хотел сказать:

— Стоило поднимать шум из-за такой чумазой.

Амур чуял, что у этой глазастой девчонки от страха душа ушла в пятки, хотя сейчас, окруженная солдатами, она расхрабрилась и трещала как заведенная.

— Погоди, погоди! — остановил ее сержант. — Значит, Люцинка сказала, что будет его стеречь?

— Ну ясно же, ясно! Мамочки! Да разве от Люцинки можно спрятаться! — вскрикнула Олеська.

— А далеко это? — спросил Мельник.

— Не очень...

— Ты найдешь дорогу?

— О-ох! — вырвалось у Олеськи. Сердце у нее опять застучало часто, как вначале, когда она увидела выскочившую из кустов рычащую собаку. У нее сразу же обмякли колени, и она начала доказывать, что Люцинка находится на краю гибели...

— Хорошо. Будешь показывать дорогу, — сказал Галашкин.

— А разве он не знает? — показывая на Амура, спросила Олеся.

— Ты только скажи ему, куда идти, а там он уж и Люцинку найдет, и того типа, — ответил Галашкин.

— Найдет Люцинку?

— Конечно! Тебя же нашел.

— Он нашел меня?

— А как же!

— Ничего подобного! Меня бы сроду никто не нашел... Это я, когда увидела зеленую фуражку, сама сказалась...

— Интересно, как это ты сказалась? — спросил Ицынков.

— Сначала высунулась из кустов, а потом крикнула потихонечку...

— Так он тебя давно уже учуял, — поглаживая Амура, сказал Галашкин.

— Ничего бы он не учуял, если бы я не сказалась...

Вся робость перед собакой и таинственным, жутковатым лесом у Олеськи мигом улетучилась. Теперь она уже с восторгом рассматривала добрые знакомые лица пограничников и эту узконосую овчарку, которая смотрела на нее своими умными глазами уже не так сердито, а только чуть-чуть недоверчиво. В другой раз Олеся умилилась бы перед этой всезнающей собакой, но сейчас, глотая сладкую от ягод слюну, старалась забыть, что она ее испугалась и едва не шлепнулась на мох. Об этом как-то расхотелось думать, нужно было торопиться выручать Люцинку. О встрече с браконьером, как она его называла, Олеся рассказала со всеми подробностями и, может, даже чуточку больше...

— У него сети...

— В руках? — спросил Галашкин.

— Наверное, в сумке... такая большая сумка... — немножко помедлив, ответила Олеся и руками показала, какой величины сумка.

— Но ты, наверное, видела сумку? — спросил Мельник.

— Не совсем...

— Ну, как же это так, Олеся? — удивился Галашкин.

— Он же сам нам сказал! — Олеська досадливо пожала плечами.

— Ах, сам сказал... Такой тип, будь ласка, может наговорить все, что угодно, — заметил Володя Ицынков. — Пошли. Надо скоренько нащупать его и потрусить.

— Вперед! — приказал Галашкин.

Пошли по тропинке гуськом. Натянув повод, всю группу уверенно повел за собой Амур. Солнце во всю пригревало верхушки старых сосен, и они плавно колыхались под теплым ветром.

Олеся семенила рядом с Мишей Мельником, следом за ними шагал Володя с автоматом на плече и ракетницей в брезентовом чехле. Олеся, опустив голову, сморщив нос, думала, пыталась вспомнить что-то важное, потом, очнувшись, словно от оцепенения, внезапно крикнула:

— Стойте!

— Нельзя так, Олеся, — сдерживая Амура, сказал Галашкин.

— Я вспомнила.

— Что ты вспомнила? — улыбаясь, спросил Мельник. Благодаря встрече с Олесей он отдохнул и повеселел, да и ноги, непривычно сжатые голенищами, притерпелись. Девчонка ему очень нравилась. Он видел, как она на канале, словно мальчишка, кувыркалась на песке в одних трусиках и плавала в воде боком как рыбка.

— Он соврал, тот тип! — ответила Олеся.

— Как соврал?

— А так... Не было у него никаких сетей...

— Погоди, погоди! Ты же говорила... — сержант посмотрел на Олесю с недоумением, а Амур даже присел на задние лапы, заглядывая ей в рот.

— Ничего я не говорила. Это он сам сказал... А Люцинка мне точно шепнула, что он врет. Вот и все теперь...

— От же Олеська дает, пляши и смейся.

— Может, ты еще что вспомнишь, так давай уж сразу... — Шагая по тропе, Ицынков чуть не наступил Олеське на пятки.

— Если вспомню, так сразу скажу, — ответила Олеся и снова, уже который раз, стала торопить пограничников.

— Там же Люцинка, — шептала она. — И дуба этого толстенного не было, и березок старых тоже...

— Амур знает, где ты шла, Олеся, — говорил ей с улыбкой Мельник.

— А вдруг он ошибется?

— Наш Амурчик не ошибается, — ласково отвечал ефрейтор.

Он действительно не ошибся. Учуяв человека, тихо подал голос, чутко поставил уши, напружинился и решительно потянул поводок.

— Здесь, близко, — прошептал сержант Галашкин, склонился к Амуру и начал говорить какие-то слова. Что он нашептывал собаке, Олеся не слышала, но подскочила к сержанту и умоляюще попросила:

— Не надо... пожалуйста. Он укусит Люцинку...

— Ты думаешь, что это она? — спросил Галашкин.

— Не знаю...

— А вы не договорились какой-нибудь знак подать? — спросил Мельник.

— Не помню...

— Что же ты помнишь?

— Я бежала в Калвари, к дяде Рудишкесу... Я тут стрелочки выкладывала, а их теперь нету...

— Ладно, ты не волнуйся. Сержант не отпустит Амура, — проговорил Мельник. Михаил смотрел на девочку и улыбался мягко очерченным ртом. Губы Олеськи, подкрашенный черничным соком подбородок чуточку кривились. Так бывает у детей, которые вот-вот пустятся в рев и сдерживаются только до поры до времени.

— Но надо, чтобы Люцинка нас увидела, — настойчиво твердила Олеся.

— Мы ей подадим знак, — сказал Мельник.

— Я могу свистнуть.

— Если он разрешит. — Ефрейтор показал глазами на сержанта.

— Можно мне свистнуть? Я потихонечку, — попросила Олеся командира группы.

— Попробуй, — согласился Галашкин. Весь разговор с Мельником сержант слышал и не вмешивался. — Только надо сначала прилечь, — добавил он.

Галашкин подал команду, и все залегли. Прежде чем свистнуть, Олеся зажмурила глаза. Поплыли и задрожали — до единого листочка — все деревья леса, представилась одинокая Люцинка с искаженным от страха лицом и тот тип с большой желтой сумкой. Олеська свистнула несколько раз и открыла глаза. Впереди, в трех шагах от нее, вытянув желтые лапы, лежал Амур. После того как раздался ответный свист, он царапнул когтями серый мох, вывернул зелень наизнанку, и стал напряженно подниматься. Снова послышался свист.

— Люцинка! — крикнула Олеся. Ей не по силам было такое длительное напряжение. Она смутно помнила, как очутилась в объятиях сестры.

— Ой ты моя любая! — прошептала Олеся и огляделась. Солдаты исчезли как сон. Вокруг шумели деревья, озаренные полуденным солнцем. Исчезла жутковатая, темно-зеленая колдовская тьма леса.

Теперь лес был приветлив и ласков. Они сидели обнявшись. У ног валялась опрокинутая Олеськина корзиночка с выкатившимися на серый мох головками грибов, а неподалеку стояли чьи-то смешные сапоги со сплющенными голенищами.

Олеся так и не узнала, что это были сапоги ефрейтора Мельника. Чтобы «обновки» ему не мешали, он снял их и пошел на преследование в одних носках. Вместе с Амуром они настигли нарушителя в болоте и взяли на одном из сухих пятачков.

XIII

— Ваша фамилия?

— Карпюкович. Изодас Карпюкович.

Полчаса тому назад Карпюкович был доставлен на заставу и теперь сидел у стола напротив майора Засветаева. За другим столом сидели замполит заставы лейтенант Игорь Рощин и кряжистый черноусый старшина Тихон Иванович Алексеенко.

— Расскажите, Карпюкович, где и когда вы перешли границу?

— Я, товарищ майор, не переходил границы. Это недоразумение. — Изодас как ни в чем ни бывало улыбнулся, с заметным интересом рассматривая побеленную в светло-синий цвет канцелярию, сейф в углу, радиоприемник, схему на стене, задернутую бледно-розовой шторкой.

— А как же вы очутились в лесу?

— Мне нездоровилось. Я отошел в лес... Затем прилег отдохнуть...

— Но вы углубились в лес, в болото?

— Одолевала жажда, хотелось найти воду, болотную я не стал пить и решил поесть малины. Я знал, где есть много малины, и пошел туда... — Ответы Карпюковича были вполне правдоподобными. Он рассказал майору, что приехал с севера, из Кандалакши, где работал в леспромхозе механиком, доехал попутной машиной до Роздиянского шоссе, ожидая автобуса, почувствовал недомогание.

— Я и так, товарищ майор, обижен судьбой...

— Кто вас обидел?

— А как может чувствовать себя человек, которого держат полгода в тюрьме, а он не знает, в чем его обвиняют?

— Бывают ошибки...

— Есть беззащитное добро и вооруженное зло...

— Вы считаете нас вооруженным злом?

— Лично вас нет. Уж служба ваша такая... Я много времени не видел сестры. Она роднее мне всех на свете. Я приехал повидаться с нею, а меня ловят, как преступника, и травят собакой.

— Вас никто не травил собакой. Вы задержаны, как подозрительный.

Перед майором лежал чистый лист бумаги, но он сознательно не сделал ни одной записи, надеясь на свою хорошую память и опыт. Подробную запись вел лейтенант Рощин, стол которого стоял в противоположном конце канцелярии. Рассказ Карпюковича только внешне казался правдоподобным. Иван Александрович с первых же слов выявил противоречия, но не стал настаивать на уточнениях, а тем более заниматься разоблачением. Это дело штабных офицеров, которых ждали с минуты на минуту. Майор вел обычный предварительный опрос, который имел очень важное значение по своей свежести, когда нарушитель психологически еще находился под сокрушительным влиянием провала. Чтобы казаться независимым и спокойным, Карпюкович прилагал нечеловеческие усилия, забыв, что он объявил девочкам о своем мнимом браконьерстве, забыл и о том, что самые лучшие, самые честные и непосредственные друзья пограничников — дети.

— Вы давно не видели сестру? — спросил майор.

— Давно. Почти четыре года.

— Мы вам предоставим такую возможность.

— Когда?

— Это решит командование.

— Значит, меня задержат?

— Да. До выяснения.

— Выходит, я опять попадаю под следствие?

— Смотря как сложатся обстоятельства.

— Как они складываются? — быстро спросил Изодас.

— Наверное, гражданин Карпюкович, вопросы полагается задавать мне, — спокойно заметил Иван Александрович, чувствуя, что «тип» этот, как нарекли его пограничники, теряя выдержку, начинал понемногу «вязнуть» в своих ответах. Очевидно, он и сам понял это и спохватился. Желая отвлечься от опасных мыслей, быстро ответил:

— Извините, увы, я забыл, что не всегда исполняются горячие желания и добрые надежды...

— Если бы добрые! — веско проговорил Иван Александрович и поднял на Карпюковича ясные, чистые в своем спокойствии глаза, не зная еще, насколько сильно и уничтожающе прозвучит эта его последняя фраза.

Шелест бумаг на столах прекратился и сменился глубокой тишиной.

Застигнутый врасплох внезапным ответом начальника заставы, нарушитель ощущал на себе взгляды трех пар внимательных глаз и готов был провалиться сквозь землю. Дернул же его дьявол пуститься в болтовню о горячих желаниях и добрых надеждах... Он-то хорошо знал, с какими «надеждами» шел к себе на родину...

— Я приехал домой! Понимаете, домой! — уже с искренней в голосе горечью восклицал Карпюкович.

— Вас можно понять, — согласился майор.

— Так почему же вы меня задержали?

— Я уже вам говорил, гражданин Карпюкович, все теперь зависит от вас...

— Но почему же от меня? — Подавшись вперед, Карпюкович стучал себя в грудь ладонью.

— Если ваш рассказ подтвердится, вас немедленно отпустят домой.

— А пока ко мне уже применяется слово «гражданин». — Изодас невесело усмехнулся.

— Чем же плохое это слово? — спросил Иван Александрович.

— Оно звучит ужасно... разумеется, в лексике тюремных надзирателей. Мне ненавистно это слово!

Изодас успел внутренне собраться и, уже не испытывая ни робости, ни растерянности, напряженно ждал, как ответит майор на его нарочитую дерзость. Сейчас для него имело значение только одно — чем закончится первая схватка с этим спокойным пограничником.

— Объяснять значение слова «гражданин» не нахожу нужным. Полагаю, что знаете не хуже меня, — ответил Засветаев.

— А вы считаете это слово гуманным?

— Считаю, потому что советские люди, где бы они ни находились, должны оставаться гражданами.

Майор встал, вышел из-за стола, приказал старшине вызвать машину. Когда Тихон Иванович удалился, начальник заставы подошел к радиоприемнику и нажал белую кнопку. В комнату влетела веселая, задорная мелодия баяна. Построенная на мотивах белорусских напевов, она хорошо была знакома Карпюковичу. Такого он давно не слышал. Это был ответ на его щемящую тоску, и на какое-то мгновение у Изодаса возникло желание рассказать этому светлоглазому пограничнику все начистоту. Знакомая мелодия все сильнее жгла сердце, напоминая детство, юность, бежала по следам босых мальчишеских ног... Снова вспомнился дом, сад, посаженный покойной матерью, собачья будка за решетчатой изгородью, тихая, заросшая камышом, речка, а на берегу, в густом ольшанике, дымящийся самогонный аппарат, хмельной запах барды и бутылки с теплой мутной жидкостью. Много самогона, а потом и тот самый пожар... Скрытое отчаяние еще больше усилилось, когда он вспомнил сестру, которую надеялся сегодня увидеть. Он мечтал встретить ее у калитки в ярко расшитом платье с лицом, счастливым после долгой разлуки.

Звуки мелодии росли, ширились, до отказа заполняя комнату, уплывали через открытые окна в манящую, свободную даль Августовского леса, будоражили своей вызывающей дерзкой лихостью и весельем. Изодаса стал охватывать озноб, губы пересохли, тело горело. Песни детства не умирают, и звуки их прочно селятся в душе человека, порой навсегда, в особенности, если это песни родины. От такой песни, как от совести, никуда не скроешься, она будет звучать и звучать. Мысли его бились между этим мимолетным чувством, между прошлым и настоящим. Неудержимо рос и клубился вихрь противоречий, борьба между совестью и страхом накалялась и не находила выхода.

Музыка зазвучала еще задорней и неистовей. Майор подошел к приемнику, нажал и утопил в квадратном гнезде белую, похожую на кость, кнопку. Зеленый огонек, весело прыгающий на сетчатой стенке приемника, прощально мигнул и погас. Мелодия смолкла, и вместе с ней у Изодаса исчезла последняя добрая мысль... Он опустил плечи и задумался. Где-то близко пронзительно пропел сигнал. Это, наверное, часовой давал дежурному знать, что видит машины. Звуки моторов быстро приблизились и тут же смолкли. В коридоре послышались решительные шаги торопившихся людей. Побеленная голубоватой краской дверь распахнулась, показался высокий, статный, в полевой форме полковник. Следом за ним вошли майор Андреев и усатый старшина Тихон Иванович Алексеенко.

При виде полковника Изодас невольно поднялся. Он успел заметить, что полковник скользнул по его фигуре лишь мимолетным взглядом, прищелкнув каблуками, выслушал рапорт майора Засветаева, который кратко доложил, что поисковой группой, при содействии местных граждан, задержан некто Карпюкович, который в настоящее время присутствует здесь.

— Ну что ж, раз присутствует, тем лучше. — Поскрипывая хромовыми, до блеска начищенными сапогами, полковник со всеми — кроме Изодаса — поздоровался за руку. Движения его были быстры, энергичны, темно-зеленая форма сидела на нем словно влитая, выглядела строго и благородно.

— Мы, наверное, не задержимся. Может быть, у гражданина Карпюковича есть какие претензии к пограничникам?

— Благодарю вас. У меня претензия одна — почему я задержан?

— Мы как раз прибыли для того, чтобы выяснить. Скажите, как с вами обращались?

— Обращение хорошее... если не считать собаки...

— Она вас покусала?

— Нет, но она порвала одежду.

— Это можно поправить. У нас есть хорошие мастера портняжного дела.

— Вы, товарищ полковник, не лишены юмора.

— Очевидно, если бы вы не пошутили на контрольно-следовой полосе, вам не пришлось бы встретиться с нашим Амуром...

— Я не шутил, товарищ полковник, на контрольной полосе.

— Если так, то для вас меньше будет затруднений. После проверки вы будете немедленно отпущены. Гражданин накормлен? — обращаясь к начальнику заставы, спросил полковник.

— Мы предлагали, но он отказался.

— Хорошо. Уведите.

— Я, товарищ полковник, настаиваю... — поднимаясь со стула, заговорил нарушитель, повышая голос.

— Будьте благоразумны. Мы ведь не дети, понимаем друг друга, и нам придется поближе познакомиться. Я начальник отряда. К сожалению, вам придется проехать в город. А пока...

Нарушителя увели. Полковник Михайлов сел за стол на место старшины. Все смотрели на начальника отряда и ожидали его решения. Он уже побывал на заставе майора Андреева и осмотрел место нарушения границы.

— А ведь прошел ловко, — посмотрев на Павла Ивановича, сказал полковник.

— Не оправдываюсь, товарищ полковник, — пожимая плечами, кратко ответил майор Андреев. Не очень-то было приятно слышать такое от начальника отряда, да и взяли нарушителя не его солдаты, а соседа. Полковник был уже там. Потом он побывал у родителей Люцины и Олеси, побеседовал с Люцинкой, поблагодарил сестренок.

— Прежде чем принять решение по обстановке, давайте кратко обменяемся мнениями. Майор Засветаев, вы побеседовали с задержанным?

— Так точно.

— Что вам удалось выяснить?

Разрешения ответить попросил лейтенант Рощин и предложил посмотреть его запись.

— Хорошо. Посмотрим запись. — Михайлов приблизил к себе исписанные листы бумаги, бегло прочитав их, проговорил: — Раз уж решили послушать друг друга, начнем тогда с вас, лейтенант Рощин. Тем более что вы вели запись. С выводами прошу не стесняться.

— Если верить его ответам, то они, как мне кажется, заранее продуманы, отрепетированы, если можно так выразиться... Если верить интуиции... — Игорь запустил всю пятерню в густые темные волосы. — Если верить интуиции, то, несомненно, это он нарушил границу.

— Нельзя полагаться только на интуицию, — возразил полковник. — Мы решаем человеческую судьбу.

— Интуиция плюс факты и реальное чувство ответственности. Именно на этом я строю свои выводы, а кому положено, пусть проверят и дополнят, — медленно, но твердо ответил молодой офицер, впервые увидавший живого нарушителя государственной границы.

— Согласен, что реальное чувство ответственности прежде всего. Послушаем, что скажет начальник заставы Иван Александрович.

— Лично я за глубокую проверку, — ответил майор Засветаев.

— Она, по-видимому, продлится долго. Как поступить с задержанным?

— Придется ему где-то подождать...

— Где?

— Это уж как решит командование, товарищ полковник.

— Командование потребует обоснования, доказательства. Есть они?

— Есть, — ответил Засветаев. — Ответы он продумал, но упустил некоторые моменты. Девочек-то он обманул! Сказал, что идет ставить сети. Если он шел к сестре, какой смысл обманывать?

— Он и мальчишек обманул! Наделил ребят шоколадками! — вмешался майор Андреев. Он так разволновался, что забыл испросить разрешения у полковника. Алексей Иванович только взглянул на майора, но прерывать не стал. Он вообще не любил принижать достоинство подчиненных ему офицеров, а майор Андреев и так ходил как в воду опущенный...

Майор говорил с Юстасом и с Пятрасом. Взял у младшего лейтенанта обертки польских «чеколадок» и держал их в полевой сумке, чтобы приобщить к делу.

— Шоколадки не могут, товарищ майор Андреев, служить доказательством.

— Почему не могут, если они оттуда?

— Ты же знаешь, что родственники той и другой стороны ходят в гости, могут принести сколько угодно...

— Пусть в штабе поработают с ним, и, я думаю, все встанет на свои места: и польский шоколад, и браконьерские сети, и то, как он девчонкам нашим морочил головы. Дураков ищет! — взволнованно заключил Павел Иванович.

— Правильно, — согласился майор Засветаев. — Есть основание полагать, что это преднамеренный, целевой переход.

— Думаю, что можно будет пока утвердиться на этой версии, — сказал полковник. — Пусть работают штабники. Я вам не говорю «спасибо за внимание», а требую, чтобы вы удесятерили его. Майору Засветаеву приказываю выстроить личный состав в парадной форме для вынесения благодарности. Все!

— Есть! — Иван Александрович повернулся и вышел. Следом за ним выбежал и старшина. Догнав майора в коридоре, заговорил на ходу:

— А в чем встанут, та ще в парадной форме, те наши модники?

— Как — в чем?

— В какой обуви, извините за выражение?

— В той самой, какая на них есть.

— Чтобы начальник отряда видел такой цирк?

— Ничего не поделаешь...

— Пусть поменяют с теми, кто отдыхает, например, сержант Галашкин и Мельник...

— А Дегтярь?

— Болен. Руку обжег.

— На самом деле сильно обжег или сачкует?

— Порядком сварил...

— Может, когда гармошки делал?

— Говорит, что у плиты. Так разрешите, товарищ майор. На мою ответственность... Приму уж все на свою седую голову, або сраму на весь отряд...

— А у меня, думаешь, на плечах нет головы?

Майор вошел в дежурку, наперед зная, что замену сапог старшина давно уже организовал. Стоило только взглянуть на его усы, которые он то и дело приглаживал, на беспокойно бегающие глаза. За долгие годы службы начальник заставы хорошо изучил привычки Тихона Ивановича, знал и хорошие стороны и слабости; вот он сейчас испрашивал санкцию на замену, а когда уедет полковник, будет требовать укрепления дисциплины и наказания виновных.

Иван Александрович понимал, что с этими гармошками на голенищах солдатских сапог не так-то все просто. С каждым годом поступало на редкость разное пополнение, работать с ним становилось все труднее и труднее. Если раньше большинство ребят были с незаконченным средним образованием, то за два последних года военкоматы присылали только с десятилеткой. Пополнение это начинало свою сознательную жизнь в период массового развития телевидения, транзисторов, которых не делал только самый ленивый мальчишка; следом мутным потоком хлынула мода на магнитофоны. Что только там не записывается! Какой умопомрачительной мешанины там нет! Как и во все времена, молодежь всегда была чувствительна к разным новшествам, и, конечно, к моде. Только что закончилась «эра» брюк дудочкой, их сменили расклешенные, с волочащимися по земле задниками, откуда-то внезапно возникла манера укорачивать козырьки фуражек, носить ремень ниже пупа, напускать брюки на укороченные, сборенные голенища. Некоторые молодые солдаты привозили в армию свои моды, свою чисто юношескую строптивость, а вместе с нею чуточку всезнайства, иногда, к сожалению, клочковатую образованность. Школу одолевала перегруженность. Ребята порой получали не очень глубокие политические знания, поэтому вся моральная и прочая общечеловеческая «доводка» молодых парней ложилась на плечи офицерского состава. Недаром о трудновоспитуемых в народе твердо укоренилось мнение:

— Хулигана Петьку мать с отцом хотят отдать в армию... Там человеком станет.

Петьке этому нет еще и восемнадцати, а он уже несколько раз успел побывать в милиции, наведывался на дом к нему и участковый.

— Даже милиция не может с ним сладить!

— А выходит, армия сможет?

— Армия все может!..

Лестно офицерам получить от народа такую характеристику. Но вот практически заработать ее дело нелегкое.

Иван Александрович сидел в канцелярии и раздумывал об этой житейщине, а солдаты и сержанты, получив от начальника отряда благодарность, бодро и весело управлялись с сытным солдатским обедом.

Пообедав, шумным гуртом все идут на веранду «в солдатский клуб» — место курения возле ящика со щетками для чистки сапог. Предлагают друг другу сигареты, хохочут, при этом вспоминают старшину — любителя плотно покушать и богатырски поспать. Один рассказывает, как он упустил большущую щуку, другой — как бежал от попавшего на удочку угря. После таких веселых разговоров даже Ивану Александровичу захотелось разок-другой закинуть на канале удочку. Однако вместо этого он вызывает старшину и приказывает, чтобы тот привел всех троих модников, и обязательно в сапогах, которые они изуродовали.

Первым вошел сержант Галашкин, встал, откозырял, как положено. Поджав тонкие губы, избегая взгляда майора, стал глядеть куда-то в угол, где стоял сейф.

Старшина, басовито хохотнув, показал пальцем на измятые сапоги сержанта. Собственно, сапог, как таковых, можно сказать, на ногах и не было... Галашкин не ждал вызова и не успел, хотя бы немножко, выправить голенища. На построении он стоял в сапогах Лукьянчика, а его новомодные пролежали в сушилке и еще больше сморщились.

— Ну и ну! — Майор встал и, выходя из-за стола, покачал головой. Даже он не ожидал такого превращения. — Как вы могли, товарищ Галашкин! — Иван Александрович вдруг почувствовал, что он не знает, как продолжить этот нелегкий для обоих разговор.

Опустив ресницы, Галашкин молчал, на щеках его зарозовели пятна.

«Вроде дошло», — подумал про себя майор. Вслух же добавил: — Я бы, пожалуй, не поверил, если бы мне сказали, что сержант Григорий Галашкин пошел на такую дешевку. Этим могут заниматься только легкомысленные фигляры, а вы образцовый инструктор, с отличием закончили школу сержантского состава и вдруг...

— Позор! — вмешался Тихон Иванович.

— Погодите, товарищ старшина. Завтра, товарищ Галашкин, вам предстоит поездка на сборы. Вы так и поедете? — спросил майор.

— Как можно! — снова не удержался старшина.

Дежурный, рядовой Лукьянчик, что-то, видимо, напутал и ввел еще двоих модников, не дождавшись, когда выйдет Галашкин. А может быть, решил облегчить участь сержанта, зная, что при рядовых делать внушение младшему командиру не полагалось.

— Сержант Галашкин, вы свободны. Но имейте в виду, к этому разговору мы еще вернемся.

Откозырнув излишне вывернутой ладонью, Григорий вышел с мыслью о том, как он еще не провалился от стыда в подпол. Помигивая зеленым огоньком, тихо пел радиоприемник, постоянный свидетель многих душевных мук... Около него, младенчески поджав слегка надутые губы, стоял ефрейтор Мельник, чуть поодаль — повар Дегтярь с печальным, как у падшего ангела, лицом, в сапожках, совершенно непохожих один на другой.

Мельник надеялся, что с получением благодарности все их беды с сапогами окончены, они уж как-нибудь выправят их, придадут им хотя бы мало-мальски пригодный вид. Но не тут-то было. Оказывается, горести только начинались. Внезапная тревога, усиленное движение по заболоченным местам, а теперь вызов к начальнику заставы обнажили всю нелепость их затеи с сапогами.

Неожиданное появление этой модной болезни не поставило майора в тупик, он готов был к любым неожиданностям, а потому хорошо понимал, что заразу с гармошками крутыми мерами не вылечишь. Старшина, объявивший модникам беспощадную войну, сейчас хоть посмеивался, но начальнику заставы было не до смеха. Привычные методы уже не годились — время было не то, и парни были другими. Нужно было придумывать что-то новое. Несмотря на огромный опыт, Ивану Александровичу сейчас вдвойне было трудно. Мельник, например, совершил подвиг, забыв обо всем на свете, босиком догонял по болоту нарушителя. Вот они стоят перед ним — двое парней, с которых за год службы еще не совсем слетело домашнее оперение. Конечно, если случай этот, не вдаваясь в тонкости, посчитать обычным нарушением формы с порчей казенного имущества, то можно наказать согласно инструкции... Но майор в вопросах воспитания всегда шел несколько против течения и не признавал шаблона, который не одному ему набил оскомину. Историю с сапогами он рассматривал как вопиющее, но замаскированное нарушение воинской дисциплины, того святого порядка, на котором держится все ратное дело. Попытку такого нарушения нужно было решительно пресечь, но как?..

Начальник заставы молча, не спеша обошел вокруг виновников, нагнувшись, внимательно осмотрел изделие этих горе-щеголей и спереди и сзади. Мельнику и Дегтярю показалось, что это молчаливая, намеренно рассчитанная пытка, от которой можно было сгореть от стыда...

— Непостижимо! — Майор приподнял голенище поварского сапога и тут же отпустил — заутюженные гармошки покорно легли косыми, неровными складками. — Вот это мастерство!.. Товарищ Дегтярь?

— Слушаю вас, товарищ майор. — Повар, чувствуя, как горят щеки, сделал шаг вперед, не подозревая, какой подвох уготовил ему начальник заставы.

— Ответь мне, только быстро: сколько в здании казармы окон?

— Окошек? — переспросил Дегтярь.

— Да.

Повар увел глаза под потолок, натуженно соображал. Мельник тоже упорно зашевелил губами, переводя взгляд от одного окна к другому.

— Я жду, — сказал майор.

— Кажется, двадцать шесть, — неуверенно ответил Дегтярь.

— Кажется...

— Тридцать два, товарищ майор, — быстро проговорил Мельник.

— А я вас не спрашивал...

Обидчивый ефрейтор сделал сковородником припухлые губы. Во всех чертах его проступало полудетское выражение.

Достав из кармана платок, Иван Александрович вытер руки, поглядывая на Мельника, спросил:

— Товарищ Мельник, что означает звание «ефрейтор»?

Такого коварного вопроса Мельник не ожидал, покраснел еще больше и насупился. Однако он не любил лазить за словами в подсумок. Ответ его был достоин вопроса.

— Товарищ майор, я прошу, щоб меня не гладили по головке... Даже в ЮДП известно, что ефрейтор — это перший сорт солдат...

Майору в пору было расхохотаться на всю канцелярию, но у него хватило выдержки.

— Давайте немножко уточним: по уставному положению не перший, а лучший солдат, — сдерживая улыбку, поправил Иван Александрович.

— Так точно! — согласился Мельник. — Не суперечу, товарищ майор.

— Еще бы суперечил... А ты на самом деле лучший в этих чоботах? — Майор неожиданно для самого себя перешел на «ты». Он позволял себе это по отношению к тем солдатам, к которым у него возникало особое доверие.

Возможно, ефрейтор Мельник почувствовал это, взмолился многословно и горячо:

— Щоб я, товарищ майор, утоп в том шаштокайском болоте, не можу больше, не можу! Уж лучше снимите лычки...

— Старшина, дайте ефрейтору Мельнику понюхать одеколону, ему сейчас дурно станет. Да не забудьте погладить по головке... Послушайте, мастера, вообще-то у вас есть голова на плечах? Есть что гладить-то? — внезапно спросил майор.

«Мастера» растерянно помалкивали.

— О том, что вы испортили казенное имущество, говорить не приходится. Надеюсь, теперь вы это и сами хорошо понимаете. Убедились на болоте. Беда в другом. Оказывается, вы еще ничего не умеете: погнались за модой, а сами не знаете, как это делается. А ведь за что бы вы ни взялись, за любое дело — при наличии, конечно, нормальной головы на плечах, надо думать о будущем. Я говорю так потому, что люблю башковитых людей, которые умеют наперед думать, в чем в наряд идти, в сапогах с высокими, нормальными, голенищами, или в этих раковых шейках? Видел я сегодня, как Мельник хлебал голенищами болотную жижу. Хотел бы я видеть там и Дегтяря... Помалкиваете! Наверное, нужно было бы выставить ваше это безобразие перед строем, показать вас полковнику и всему личному составу в тапочках на босу ногу и сфотографировать на память... Редкая бы получилась картинка. А мы вот ефрейтору Мельнику позволили надеть сапоги Лукьянчика...

Начальник заставы говорил медленно, нарочито продлевая эту тягостную для всех сцену, испытующе поглядывал на виновников, точно стараясь угадать, как действуют его слова. Он не тешил себя надеждой, что от его слов они мгновенно перевоспитаются. За многие годы он приучил себя говорить с солдатами начистоту, умел затронуть самое глубокое в человеке — совесть. Вопрос о сапогах, а вернее, о дисциплине, подходил к той критической черте, о которую споткнулся старшина, требуя сурового наказания. Сейчас Тихон Иванович сидел нахмурившись, задумчиво потеребливая ус. Лицо Мельника вытянулось. Дегтярь вяло хлопал глазами, проклиная тот час, когда они задумали с Мишкой делать эти несчастные гармошки.

Иван Александрович, хмуря темные кустистые брови, тоже задумался. Ему трудно было принять какое-либо решение. Вопреки всей логике, как показалось старшине, майор вдруг проговорил:

— Ладно. Раз вам нравится ходить в такой шикарной обуви, ходите. Не задерживаю больше. Можете идти.

Последние слова были сказаны как-то нехотя, сквозь зубы, но тем не менее они упали тяжело, словно удар дубинки. По существу, майор сделал очень верный и отнюдь не шаблонный психологический ход, затронув у солдат самое сокровенное — совесть. Однако старшина этого не понял, он начал горячо и запальчиво возражать, предлагая наказать виновных по всей строгости.

— Выходит, всем можно варить и жарить утюгом холявы, як кому вздумается. Потом, товарищ майор, нельзя Галашкина отправлять на сборы в таких срамных чоботах.

— Почему нельзя? Раз ему хочется пофорсить...

— Позор для нас же, на весь отряд!

— Что ты предлагаешь?

— Выдать заменку. У меня есть на складе старые...

— Кирза?

— А хучь бы и она... Не до жиру!..

— Значит, хочешь снова замять этот щекотливый случай?

— Ничего подобного! Предлагаю заменить, а модникам всыпать за порчу имущества. Уж теперь, будь ласка, утюжок они у меня зря не получат...

— Проще всего... — сказал майор. Как ни был он готов ко всяким житейским фокусам, но все же сейчас был немного обескуражен этим психозом щегольства, затронувшего дисциплину, тем более что старшина, выдавая сапоги, всех предупредил строго. После небольшого раздумья решил замены пока не выдавать, а ликвидировать гармошки тем же способом, каким они были сделаны.

— Шо ж, это опять варить, шпарить и разглаживать? — возмутился Тихон Иванович.

— Как угодно. А нет, пусть ходят в своих модных...

— Ну и срамотища же, ховай боже! На всю Европу!

— Мы воспитатели. Нас тоже не должен миновать горячий утюжок, — в заключение сказал майор.

XIV

До вечерней поверки оставалось еще полчаса. Из ставней казармы к березкам пробивались струйки света. Высокую металлическую вышку мягко окутывали сумерки. В спальню вошел дежурный по заставе рядовой Лукьянчик и нагнулся к своей тумбочке. Вокруг стояли в ряд аккуратно заправленные кровати с белевшими в изголовьях подушками. В углу, около кровати Галашкина, и на красных модерновых табуретках заседал солдатский «военный совет». Обычно все его «пленарные» и прочие заседания происходили или в сушилке, или на веранде, а сегодня, по случаю сапожного ЧП, были перенесены сюда.

Сержант Гриша Галашкин сидел в центре, глубоко вздыхая, часто нагибался и поглаживал босые ступни ног. Товарищи ему сочувствовали и активно давали советы, как обратить его сильно пострадавшие сапоги в их изначальный вид.

— Надо взять подсолнечное масло, понимаешь, сержант, — по-белорусски, твердо нажимая на окончания слов, говорил Володя Ицынков. Речь его была, как обычно, быстра и напоминала скороговорку.

— Лучше уж сливочное, — вставил рядовой Гончар.

— Полно тебе, Василий. Не ковыряй! Я дело говорю. Чуешь, сержант, постное масло! Добре их промазать, крепенько размять, потом зробить такие, понимаешь, рогульки...

— Какие еще рогульки? — уныло спрашивал Григорий.

— А чтобы растянуть холявы. Яще надо сыскать яку-нибудь железяку...

— А зачем железяка? — спросил Мельник, тоже крайне заинтересованный в обратной модернизации своих сапог.

— А чтобы за ушки привязать веревочку — мутузочек такий — и подвесить груз, щоб холявы классно назад оттягнулись. Понял?

— Вон отцепи от челябинца, що полосу правит, один или пару траков, — снова ехидно посоветовал Гончар.

— Ты, Гриша, не слухай этого баламута Ваську, а позычь у шоферов якую-мабуть негодную запчасть и оттягнешь за милую душу!

— Оттягнешь... смазать... Щоб они пропали, те гармошки и тот, кто их придумал. Майор так смазал по мозгам, аж за ухами свербит... — Мельник поскреб в потылице, обращаясь к Ицынкову, спросил: — А ты, Володька, що зробыв со своими?

— Мои пока на распарке. Уж я-то не так зроблю, как вы, дурни. Такие сборю гармошечки, будь ласка! — заверил Володька и тут же начал объяснять придуманную им технологию. — Весь класс в том, як сушить...

— Брось ты это дело, пока не поздно, — проговорил Мельник. — Майор увидит, будет тебе класс.

— Так вы ж свои загубили! А я две недели ломаю башку, як мне сделать самым наилучшим образом. Разве сапоги можно мариновать в сушилке? Это принудительное для кожи явление. Сушить надо постепенно и на солнышке, дурни вы этакие!

— Поймает старшина, даст тебе солнышко, — снова пытался урезонить друга Мельник.

— А вы знаете, хлопцы, что требует старшина? — вмешался Лукьянчик. При ярком свете на нежном, девичьем лице дежурного дрожала рыжая россыпь веснушек.

— Что требует старшина? — спросил Галашкин.

— Наказания за порчу имущества и не хочет давать заменки. — Голубые прямо-таки невинные глазки Лукьянчика загадочно посмеивались. Трудно было поверить, что владелец этих ласковых глаз скоро выкинет с гармошками такой номер, о котором долго будут вспоминать на заставе и передавать от пополнения к пополнению. Недаром сегодня по долгу службы дежурного он часто заходил в канцелярию и, ожидая приказаний, чутко, как заяц, прислушивался к каждому слову начальства.

— Так и сказал старшина? — переспросил Галашкин.

— Да. Так и сказал.

— От же усач! — вздохнул Мельник. — Но а майор що?

— Майор сказал, что пусть обратно распаривают и утюжат, а нет, хай щеголяют в чем есть...

— Вот так, пляши и смейся... — Мельник оглядел задранные носы своих сапог, нагнулся и попытался поднять, расправить голенища. Чувствуя, что заскорузлая кожа не поддается, сокрушенно покачал головой. — А старшой, значит, крови жаждет...

— А знаете, други, что я придумал? — вдруг заговорил Гончар. Голос его раскатился в молодом задорном смехе. — Ой же будет номер!

— И что ты такое мог придумать? — спросил Ицынков.

— Надо смастерить гармошки самому старшине. О, то была б забава!

Кто-то сдержанно хихикнул, но тут же смех замер. Все насторожились.

— Перестань языком трепать. — Галашкин смял кулаком подушку и перебросил ее с места на место. В нем, по сути, никогда не угасало чувство сержантского долга. Болтовня Гончара ему была неприятна.

— О таких вещах, мой дружок, говорят на канале, на Черной Ганьче, когда в воду ныряют, — не проговорил, а с протяжной многозначительностью пропел Лукьянчик и предупредил Мельника, что ему пора собираться на службу.

— Знаю, — буркнул Михаил и притопнул изувеченным сапогом. — Взглянув на Гончара, добавил: — А хотел бы я побачить ту потеху...

— Ты еще не успокоился? — спросил его Лумисте.

— Точно, пляши и смейся, — признался Мельник.

XV

На всех последующих допросах свою причастность к переходу границы Карпюкович категорически отрицал. В его сумке ничего компрометирующего тоже найдено не было. Мальчиков Юстаса и Пятраса он признал; не отрицал, что ребята подвезли его на велосипеде, что он их угостил шоколадом. На вопрос, где был куплен шоколад, ответил, что выменял в поезде на вяленую рыбу у белоруса, который недавно гостил в Польше у родственников. На запрос пришел ответ с Севера. Отдел кадров лескомбината подтверждал, что гражданин Карпюкович действительно работал механиком, но несколько лет тому назад уволился по собственному желанию.

— Где вы находились остальное время? — спросил следователь.

— Работал в разных местах. — Изодас назвал еще несколько мест. Из двух пришли ответы, что действительно он работал, но очень короткое время. Очевидного разрыва в рабочем стаже Карпюкович не мог объяснить, начинал нервничать, дерзил следствию, писал прокурору жалобы и требовал освобождения. У следствия не оставалось никаких сомнений, что он прибыл с сопредельной стороны, но не хватало прямых доказательств, чтобы уличить нарушителя границы и выяснить цель перехода.

Для уточнения всех данных командование решило связаться с польскими пограничниками. В Польшу срочно выехал начальник отряда полковник Михайлов. По телефону Алексей Иванович договорился с командованием польских пограничных войск, что встреча состоится в районе, где была расположена Беловежская застава, начальником которой был майор Алексей Григоренко. За короткий срок он вывел заставу в передовые.

Полковник часто наезжал в Беловежу, пристально интересовался не только делами заставы. Здесь находился пропускной пункт, через который родственники ходили друг к другу в гости. Часть людей во время установления новой границы осталась жить в Польше, другие — в Белоруссии. Семьи не хотели бросать своих насиженных мест, где родились. С той и другой стороны были построена специальные домики с верандами, где гости могли отдохнуть и оформить свои пропуска. Для начальника заставы это была немалая дополнительная нагрузка. Были в этой работе и свои приятные стороны — часто приходилось встречаться с офицерами польских пограничных войск и дружески обмениваться сувенирами. Иногда Григоренко приглашал поручиков, сопровождающих до домика своих сограждан, на хорошую русскую уху, которая изготовлялась его женой Галей тут же, в домике. Полковник Михайлов, разумеется, знал об этих гостеваниях, ничего предосудительного в них не находил, но считал своим долгом напомнить майору Григоренко, чтобы во время таких товарищеских встреч не было никаких излишеств. Сегодня по пути в Польшу он решил завернуть на пропускной пункт. В этот день граждане той и другой стороны после приятной встречи в веселом настроении возвращались по домам. Возле веранды, ниже крупных, собранных из красного стекла букв — СССР, на скамеечке сидели двое подвыпивших граждан, у одного из них во рту была большая цигарка, другой держал в руках еще новенький хомут с гужами и супонью.

— Здравствуйте, товарищи! — выйдя из машины и подходя к ним, весело проговорил полковник и, обращаясь к гражданину с хомутом, спросил: — А это что такое?

— Да вот мы, товарищ полковник, с моим кумом... — гражданин с цигаркой помотал головой. — Зашли мы в кооператив, ну как полагается, хотел я купить ему який там подарунок...

— Ну, что же, хозяйственный подарунок — хорошее дело, — улыбнулся Алексей Иванович.

— Да не о том речь, товарищ полковник... Этот приятель есть родной брательник моей жены, Лизаветы Гнатюк, по девичеству. Я Микола Брыль, тракторист Берестовицкого колхоза, а Гнатюки с Бобровников, что теперь в Польше. Сема приехал к нам погостевать.

— Все, как есть, точно, я верно Гнатюк, а ты Брыль, а значит, по-русски шляпа. — Гость лихо, с тонкой усмешкой подкрутил рыжий ус и затянулся сигареткой.

— Так вот, Семен все еще ломает хребет свой в единоличном хозяйстве. Увидел в нашем кооперативе хомут и спрашивает: «У вас всем продают хомуты или только колхозникам?» Тут я ему объяснил всю политическую программу. А он не отстает:

— Значит, я могу купить этот хомут?

— Можешь хоть два.

— Два мне не нужно, бо у меня одна коняка.

— Добре. Я тебе буду куповаты для, одной твоей, коняки в подарунок.

— Ха! Тебе, конечно, продадут як колхознику. Пусть они продадут его мне...

Опять мы начали с ним спорить. Он мне проповедует свою единоличную политику, а я ему свою! Сели за стол, увидел гуся, курицу, сало, пробует, хвалит, а сам косится на телевизор, на новые кровати, где детишки спят, на радиоприемник «Беларусь» и снова пущает под меня ехидный вопрос:

— Не стоило завозить столько добра... Не велик Гнатюк пан...

— Откуда завозить?

— Из колхоза, конечно, откуда же еще... Понимаете, не верил, что все это мы с его сестрой нажили в колхозе, говорит, что все это добро нам привезли из колхоза по случаю его приезда, чтобы его на колхозную жизнь агитировать. Ну, тут уж я ему выдал агитацию...

— Не верит, говорите? — улыбаясь, спрашивал полковник. — Почему же он не верит?

— Потому что внутри у него сидит частник, и такое крепкое гнездышко свил, страшное дело! Был я у него гостем. Чертоломят на поле от зари до рассвета на своих полосках, а толку на три гроша. Живут вместе с ягнятами и поросенками, масло на базар, сметану, овечек тоже, во всем экономия, едят молочную затируху. Все коплять и коплять... Куда там купить телевизор! Душа частника умрет, щоб уплатить злоты на такую забаву. У меня не хватает фантазии смотреть на жизнь этих единоличников. Такое уж это, товарищ полковник, разнесчастное племя, в особенности те, кто имеет касательство к кубышке...

— У него кубышка?

— Тю-у-у! Четверо ребят! Вот его кубышка!

— Самый драгоценный капитал, — проговорил Алексей Иванович.

— Этот капитал кормить надо, и он частенько обувку коротко носит да штаны тоже. Изредка поднимая на полковника голубые глаза, Семен, покуривая, усмехался с оттенком скрытого лукавства, пробегавшего по его рыжеусому лицу. Потушив цигарку, сказал:

— Не так уж плохо, пан полковник. Все неплохо! А вот подрастут мои сыны. Мы тогда покажем, как растет жито... А зараз ради этого стекла с картинками швырять денежки, а потом клянчить на стороне... На черта это мне нужно?

Семен сердито затоптал окурок большим сапогом. Попрощавшись, полковник сел в машину. Позже, когда оформление пропусков закончилось, майор Григоренко встретил начальника отряда у крыльца и четко доложил, что на заставе никаких происшествий не случилось.

Особых дел у полковника на этот раз не было. Поздоровавшись, он прошел вместе с начальником заставы в канцелярию, мимоходом спросил, чем занимаются сегодня солдаты.

— По расписанию занятия по службе, — ответил майор, понимая, что не о том хотел спросить его полковник.

— Песни петь продолжаете? — поинтересовался Алексей Иванович. Майор верно угадал, что у начальника отряда вертелся в голове другой вопрос. Его насторожило и не давало покоя сообщение, что вчера в домике для гостей состоялось какое-то шумное пиршество или что-то вроде этого.

— Так точно. Как обычно, поем каждый день, — ответил майор. Алексей Григоренко прибыл в пограничные войска из Советской Армии и привез свои чисто армейские порядки. Устраивал перед отбоем прогулки с песнями, а днем все, кто был свободен от несения службы, в столовую ходили не в одиночку, а строем.

— Ну и как, не утомляет это людей?

— Застава, товарищ полковник, всем своим обликом должна напоминать воинскую часть.

— Выходит, без вас мы не были похожи на военных? — спросил Алексей Иванович.

— Я так не думал. Строй всегда подтягивает людей, устраняет разобщенность.

— Характер нашей службы такой, что не всегда вовремя обедаем и завтракаем, держим даже ночных поваров. Кстати, как у вас на счет пирушек, товарищ Григоренко?

— Каких пирушек, товарищ полковник?

— Не ставьте себя, майор, в неловкое положение. Вы отлично знаете, о чем я спрашиваю. Уху стряпали?

— Так точно! Все было в норме. — Улыбка майора Григоренко доказывала его чистосердечие.

— Смотрите, как бы не подвела вас эта ваша норма.

Отказавшись от обеда, полковник поехал по своему маршруту. Ему не очень нравилось, когда Григоренко улыбался всеми своими ямочками на смуглом остроносом лице. Полковник интуитивно чувствовал в этом неискренность, но уличить в чем-то майора не мог. Застава процветала.

Машина мягко катилась по черному асфальту. Длинный ряд шатровых ветел-растопырок обозначал реку. Сквозь зеленый лозняк небо подпирала металлическая горбатина моста. Граница здесь проходила по середине реки Свислочь. Мост перегораживали два пестрых шлагбаума. На той стороне, где на столбах белели гербы с орлами, полковника ожидали офицеры польских пограничных войск. Алексей Иванович, ответив на приветствие часового, пошел впереди своей голубой «Волги», еще издали узнав, что навстречу ему направился его старый знакомый, полковник Адам Лукомский. Он шел в сопровождении поручика. Польских офицеров всегда отличала высокая военная культура. Они как-то по-особому эффектно умели носить форму. На кителях полковника Лукомского и сопровождавшего поручика Любомира Матейко не было ни единой складочки, а о светло-зеленых брюках на выпуск и говорить нечего — они были отутюжены в ниточку.

— Здравия желаю, дорогой полковник. Мы рады вас приветствовать на нашей прекрасной земле! — поздоровавшись, полковник Лукомский жестом пригласил Михайлова занять место в его машине. — Вы, Алексей Иванович, самый желанный гость. Я полагаю, что мы сначала немножко отдохнем за чашкой чая с хорошим коньяком, а потом уже займемся делами, если вы не возражаете?

— Дякую, пан полковник! Я ваш гость. От чашки чая и от рюмки коньяка не откажусь. Если не захмелеем, то и о делах потолкуем, — пошутил Михайлов.

— Отлично! Хмелеет тот, у кого льется через край, дорогой полковник! А у нас с вами не такие уж дырявые головы...

Михайлову очень нравился полковник Лукомский. Большая часть его жизни прошла в армии. Они часто встречались по службе, обменивались мнениями по важным вопросам, касающимся совместной охраны границы. Адам Лукомский всегда был неизменно весел, как-то чисто по-офицерски остроумен, красив и общителен.

Они сели в одну машину, и, когда тронулись, Алексей Иванович, не откладывая, рассказал о происшествии на границе. Полковник Лукомский хорошо знал свое дело. Было решено, что, не задерживаясь в штабе, они немедленно выедут на место нарушения границы и тщательно исследуют ее с польской стороны.

— Не может быть, чтобы он не оставил каких-либо следов, — сказал Лукомский.

— Мне тоже так кажется, — согласился Михайлов.

Однако осмотр места нарушения границы никаких дополнительных улик не дал. Дальнейшая оперативная разработка вероятного движения нарушителя к границе была поручена поручику Любомиру Матейко. Именно его группа занималась охраной района Сувалок.

В тот же день в селах, расположенных вдоль границы, появился высокий светловолосый парень, с фотоаппаратом через плечо, в зеленой, под цвет травы, тенниске, в желтых спортивных перчатках. Это был Любомир Матейко. Передвигался он на мотоцикле. Сначала катал в коляске кудлатую, весело смеющуюся девушку в самой легкомысленной юбочке, потом сажал за спину белоголового мальчугана. Если где задерживался, то пил холодное молоко, благодарил паненку и катил дальше. В Закрайках с ним уже ехал усатый пан в широченнейшем соломенном брыле. К вечеру того же дня Любомир оказался на привокзальной площади города Сувалки. Внезапно выскочив из переулка, он лихо развернулся, взъерошив застывшую на стоянке пыль, остановился рядом с такси марки «Мерседес».

Шофер такси выглянул из кабины и с явно недовольным видом сказал:

— А нельзя ли потише, приятель?

— Он у меня с норовом, — ответил мотоциклист, поднимая машину на подставку.

— Не умеешь ездить, так ходи пешки...

Все шофера мира, а особенно таксисты, презирают мотоциклистов и злословят при первой же встрече.

— Но я прекрасный кучер, и моя лошадка добре меня слушается. Иногда она немножко капризничает, но мы с ней ладим. — Любомир весело похлопал ладонью по кожаному сиденью.

— Она тебя когда-нибудь угробит...

— Ты, наверное, сегодня не выспался?

— Почему не выспался? — не понял таксист.

— Может быть, с женой поругался...

— А какое твое дело до моей жинки, хотел бы я знать? — задиристо спросил шофер.

— Ровно никакого, просто хочу выяснить, почему ты так ужасно настроен, пан таксист? Может быть, скучаешь без пассажиров?

— Иди ты, знаешь куда...

— Куда, например?

— Ко всем чертям!

— Вот видишь, я угадал: или ты всегда такой, или безнадежно скверно воспитан...

— Ты чего ко мне пристал?! Кто ты такой, чтобы говорить мне всякие слова? Да ты знаешь...

— Я знаю, что ты Стась Милевич, и ты мне, приятель, нужен, — не дав ему договорить, прервал Любомир.

— Откуда ты меня знаешь?

— А кто не знает твоего шикарного «мерседеса»...

— Ладно, ты мой автомобиль не затрагивай.

— Хорошо. Не будем проявлять характера. Я поручик пограничного войска и хочу расспросить тебя кое о чем...

— Ты пограничный офицер? — Стась высунулся из кабины всем туловищем: — Ты из пограничного войска?

— Да, да, приятель. — Любомир достал из заднего кармана брюк удостоверение и показал его Милевичу.

— Ты извини, что я тебе нахамил, — смущенно пробормотал Стась. — Сейчас-то узнал... да на тебе эта одежда...

— Я не сержусь. Ты мне расскажи, что за пассажира ты возил в направлении села Закрайки? — Поручик Матейко назвал день и почти точное время.

— Верно, вез одного парня...

— Срисуй его наружность.

— Как срисовать?

— Ну расскажи, какой он из себя?

— Какой из себя?

— Да! Ты не тяни резину. Нам еще с тобой далеко придется ехать...

— Как далеко? — Стась нервным жестом притронулся к захватанной баранке.

— Я тебе потом все объясню. А сейчас давай, приятель, договоримся, что я буду спрашивать, а ты отвечать, понял?

— Чего тут не понять... Парень как парень, в серой куртке, с пряжкой на конфедератке, с большой коричневой сумкой...

— Сколько лет?

— А черт его знает, сколько ему лет! Наверное, столько же, как мне...

— Сколько тебе?

— Двадцать шестой...

— Где ты его высадил?

— В поле...

— В поле?

Милевич подробно рассказал, как было дело. Поручик задумался. Немного помолчав, решительно произнес:

— Давай, друг, заводи свою старуху, поезжай домой и поставь ее в гараж.

— Это еще почему? — чисто выбритое лицо Стася вытянулось.

— Тебе придется ехать со мной, в коляске...

— И куда же мы с тобой поедем? — Руки Стася совсем уже бестолково заерзали по баранке, когда поручик назвал один из пограничных городков.

— Выходит, что ты меня хочешь арестовать?

— Вовсе нет. Мы рассчитываем на твою помощь.

— Чем еще я могу помочь, когда я уже все рассказал.

— Ты должен лично опознать важного преступника.

— А что сделал этот тип? Вот бы не подумал!

— Что он сделал, выяснят работники госбезопасности.

— Так он не улизнул?

— Нет, ты его увидишь!

— Он у вас там, в штабе?

— Он не у нас.

— А где же?

— В Советском Союзе.

— Значит, меня еще повезут и в Советский Союз? Может, я поеду в Москву? Хорошенький, пан поручик, вы придумали для меня туризм.

— Ты не волнуйся. Ты поедешь за казенный счет...

— Это правда?

— Правда, черт побери! Мы же условились, что спрашивать все-таки буду я.

— Да спрашивайте сколько угодно, Иезус Мария! — воскликнул Стась, думая о том, почему бы ему не прокатиться в Советский Союз, да еще за казенный счет?

— Оставим в покое эту даму Марию... Мне бы хотелось, чтобы ты покороче прощался с жинкой и своим потомством...

— Ну а если я вдруг не захочу ехать в Советы?

— Значит, ты не патриот, а мелкий буржуй, как был частник, так им и останешься...

— Это я не патриот?

— А кто же еще? У тебя, что же, как у самого последнего чужака, нет гражданских обязанностей?

— Ладно. Уж я-то сумею выполнить свой гражданский долг, но только скажу: не будь вы пограничным офицером, я бы вам за буржуя... Садитесь на своего норовистого и катите за мной. Я не задержу вас, пан поручик!

Стась надавил на стартер, «мерседес» фыркнул, задрожал всей утробой и покатился.

XVI

Предстоял очередной инспекторский смотр. Перед этим заставы подновлялись текущим ремонтом. Иван Александрович не любил этого показного подновления. Если уж На заставе делался ремонт, то не для того чтобы немного почистить «перышки», а на весь разворот. В эти дни шла полная побелка и покраска всех помещений. Сегодня для майора выдался трудный день. Ночью он несколько раз выезжал на границу. Перед рассветом снова просигналила система. Началось массовое путешествие зверей — лосей и кабанов. В это время их не могло удержать никакое заграждение — лоси следовали к своим излюбленным местам, где много было молодого, сочного листа, кабаны двигались на картофельный и прочий промысел. Только под утро майор прилег отдохнуть на диване в канцелярии, но вскоре его разбудил голос старшины. Тихон Иванович бранился с малярами. На заставе работала гражданская бригада, присланная отрядом из города.

— Такую развели грязюку! Так не пойдет, — доносился в открытое окно сердитый бас старшины.

— Мы мажем не губной помадой, а краской да известкой, — возражал какой-то маляр-острослов.

— Я вот доложу начальнику заставы, и он сдует з вас всякую пудру. Гляди, що такое робится со стеклами?

Пришлось Ивану Александровичу встать и вмещаться. Маляры красили рамы и косяки в столовой. Когда он вошел, рабочие стояли на подоконнике и вовсю размахивали кистями, размазывая краску по стеклам.

— А почему, дорогие товарищи, мажете стекла? — спросил начальник заставы.

— Нельзя иначе, товарищ майор.

— Можно. Во-первых, вы не насыпали опилок и разносите грязь по всей территории. Ведь после вас придется выгребать грязь и все чистить и мыть солдатам, а им, как вы знаете, полагается изучать военное дело и охранять государственную границу. Кроме того, удалять краску со стекол надо умеючи, а у меня таких мастеров нет. Имейте в виду, вас, как специалистов по краскам, заставлю смывать белила. Работу буду принимать сам лично. А ведь смывать краску куда труднее, чем махать кистью...

Маляры почесали затылок и пошли за опилками, а потом и размахивать кистями стали поаккуратней.

— Еще одно событие, товарищ майор, — когда они остались вдвоем, доложил старшина.

— Какое?

— Рядовой Лумисте был вами отпущен и не прибыл к вечерней поверке.

— Я знаю. На сколько минут опоздал Лумисте?

— На десять минут.

Это было серьезное нарушение. Начальник заставы отпустил его попрощаться с девушкой, которая уезжала учиться, а ему предстояла демобилизация. Они давно уже любили друг друга. А против любви, как известно, все уставные параграфы бессильны.

— Какое будет ваше решение, товарищ майор?

Все знали о проступке Лумисте и ожидали, что начальник заставы строго накажет его, тем более что солдат давал слово прибыть вовремя.

— Вам прислать его? — спросил Тихон Иванович.

— Не нужно. — Иван Александрович чувствовал, что он сам не в порядке, настроен резко и принять солдата не может. Он знал характер Лумисте. Это был честный и очень дисциплинированный парень. Он наверняка переживает, и ему надо дать успокоиться, а за это время он приведет себя в порядок и сам. На завтра по плану была назначена тренировка по огневой подготовке. Хорошим отдыхом был осмотр полигона, находившегося между двух лесных опушек и вала, перед которым были смонтированы механизмы движущихся мишеней. Вся опушка и окружавшая ее лесная гряда из сосен и елей были освещены утренним солнечным светом. Полигон и все механизмы оказались в порядке. Накануне его основательно проутюжил бульдозер, срезав траву и будыли лошадиного щавеля. Возвращаясь, Иван Александрович решил зайти на кухню с тыльной стороны, то есть с черного хода, которым пользовался лишь повар да изредка старшина, когда хотел нагрянуть на кухню врасплох. Обходя металлические растяжки от телевизионной антенны, майор неожиданно наткнулся на чьи-то сапоги. Они стояли на самом солнцепеке и так скрючились, а голенища были настолько малы, что не известно, как могла влезть туда даже самая малая детская нога.

Майору казалось, что истории с гармошками закончились, но, оказывается, они все еще продолжались. Может быть, старшина был прав, когда предлагал строго наказать модников? А он, начальник заставы, не только не наказал, а пошел на уступки, разрешил выдать замену. Вынужден был уступить потому, что Галашкину не в чем было ехать в отряд на сборы инструкторов собак. Сапоги же повара Дегтяря настолько обезобразились, что надевать такую срамоту можно было лишь для всеобщего солдатского посмешища. Майор подумал, что это именно те самые уроды повара. Войдя на кухню, спросил:

— Твои, Дегтярь, сапожки-красавцы под телеантенной стоят?

— Где, товарищ майор?

— Здесь, за казармой. На солнышке греются...

— Никак нет!

— Чьи же тогда?

— Не знаю, товарищ майор. — Он на самом деле не знал и давно уже раскаялся в том своем глупом поступке. Все привезенные из дома налеты моды сдувал пограничный ветерок, крепкий, освежающий, да и перед майором теперь было до крайности неловко.

— Хорошо. А ну пойдем, посмотрим. Думаю, мы все-таки найдем хозяина. — Тон майора ничего доброго не сулил.

«Ну пропал теперь Лумисте со своим опозданием», — подумал Дегтярь.

Вышли и спустились по крутым ступенькам кухонного крыльца на горячий асфальт. Он был мягким. За плотно укатанной дорогой, где начинался полигон, весело покачивались на ветру сосны и березы. Телеантенна, как живая, гудела проводами, а сапог под ее растяжкой уже не было.

— Вот тебе раз! Прямо чудеса! Словно сквозь землю провалились! — воскликнул Иван Александрович.

— А были они тут? — с сомнением в голосе спросил повар.

— Вот именно! Стояла развеселая парочка...

— А может, товарищ майор, вам почудилось? — Повар прищурил серый глаз и не без лукавства сбил на ухо белый колпак.

— Тебе, дорогой товарищ, лучше помолчать... А то я, пожалуй, устрою вам такую чудинку...

— Извините, товарищ майор, но я, честное слово, не знаю, кто тут их ставил. Ну вот ей богу же не знаю!

Подошел «газик». Майору пора было ехать на границу. Возле машины стояли дежурный, старшина и рядовой Лумисте. Мельком взглянув на него, майор молча шагнул к открытой дверце кабины.

Едва машина скрылась за проволочным заграждением, на кухню прибежал Володя Ицынков. Он был в легких домашних, на босую ногу, тапочках.

— Слушай, друг Саша, выручай, братка, будь ласка, — запыхавшись, быстро заговорил Володя.

— Что стряслось?

— Налей, братка, в яку-нибудь чаплашечку трохи подсолнечного масла, будь друг!

— Зачем тоби масло?

— Да понимаешь, сапоги, будь ты неладна, так поузились...

— Это они стояли за казармой?

— Ага же! Майора побачил, коле он к тоби подался, и тут же швыдко прибрал их... — От волнения Володя слова белорусские, украинские сыпал в одну кучу.

— Ну и что сталось с твоими сапогами?

— Понимаешь, братка, холявы поузились, як у молодой куры гузка. Таки зробились маленьки, аж нога не влазит. А мне, понимаешь, скоро на службу.

— Вовремя ты прибрал свои чоботы...

— Так я же через окошко не спускал с них очей. Я ж бачил, як майор остановился коло моих сапожков и покачал головой.

— Мы их потом искали!

— Я-то знаю!

— И здорово поузились?

— Погано, Саша...

— Ладно. Трошки масла получишь, но имей в виду, даю в последний раз, — наливая масло в белую кружку, предупредил Дегтярь. — Мало тоби нас с Мишкой?

— Так вы же на печи, а я на солнышке!

— Как докопается майор, будет тогда и тебе солнышко. Все. Геть отсюда и забудь дорогу...

— Подумаешь, задается со своим маслом. Больше не приду. Тоже мне... наставники...

— Ты меня, Володька, не зли. Не зли — и баста! Если я сказал, значит, сказал — и точка! — Дегтярь помнил, какой сумрак был на лице майора, когда они шли осматривать сапоги Ицынкова. Повар понял, что с этой дурацкой модой на гармошки они зашли далеко. Володькины сапоги так «принудительно пидсохли», что масло, увы, не помогло. Позднее, на втором году службы, в письме к своему другу Павлу Бондаренко Ицынков писал:

«Ты тогда, Павло, так взбаламутил нас с теми гармошками, что мы тут с ума посходили. Дегтярь з Мельником так свои загармонили, что потом снова в кирзе ходили. 3 моими такая чепуха получилась, що вся застава помирала со смеху. Как-то, шут их дери, так получилось, що они даже на ноги перестали надеваться... Холявки полегли, як баранки, а в дырку, не то шо ногу, кулачек не посунешь... Помазал я их подсолнечным маслом, не разглаживаются, щелкають, як пружинки. Побежал в кусты, положил на пень и почал разбивать березовым поленом. Стучал, стучал до поту, тут меня Тихон и застукал... Наверное, он долго стоял и на мою забаву поглядывал. Такое потом было, аж писать неохота... В общем, всыпали мне на полную железку, чтоб другим не было повадно... И эпидемию эту как рукой сняло...».

Майор Засветаев, войдя в канцелярию, положил перед собой пограничную книгу. Из головы не выходили последние события на заставе.

«Неужели я преклоняюсь перед формой, а не перед человеком, — думал начальник заставы. — Всю свою офицерскую жизнь я вращаюсь среди реальных, земных людей, ищу в них хорошее, развиваю это хорошее, живу с верой в доброе начало, которое заложено в человеке. Это моя постоянная прицельная точка! А дальше есть и задача, и есть ответственность за ее выполнение, начиная от первых построений на учебном пункте. Но какие же к нам приходят разные люди! Мало кто знает, как из сырых, порой очень трудных сельских парней мы вырабатываем к концу службы не только высокосознательных воинов, но и личности. Не легче приходится и с городскими ребятами. Пожалуй, они наиболее чувствительны ко всему необычному, новому. Да и век наш такой, за что только не берутся современные юноши! У этих парней разнообразные запросы, а потому сложнее складываются и отношения».

Иван Александрович встал и быстро достал заветную тетрадь в ледериновом переплете, куда он записывал некоторые свои мысли. Записал:

«С ними нужна не только командирская воля, но и тонкая, умная и разносторонняя воспитательная работа. Учитывать разность характеров. А в связи с этим общая картина всей нашей воспитательной работы приобретает новую окраску. Важно воспитать не только дисциплинированного, сознательного воина — это стало нашей традицией, нашей нормой — важно, чтобы на заставе вырастала коммунистическая личность. Меня все-таки радует, что каждый год люди уезжают от нас совсем другими, многие становятся членами Коммунистической партии. И я, безусловно, счастлив, что на моих глазах растут люди новой формации. Новые личности! Разве Поликарпов, Мельник, Лумисте — это не личности? Конечно, с ними предстоит еще не малая работа. Мельник сегодня на дежурстве необыкновенно подтянут, опрятен, рапортовал четко. Неужели это не прогресс?»

Майор полистал тетрадь и перечитал свои давние записи.

«Прибыло новое пополнение. Рядовой Лумисте слабоват физически. Проследить, чтобы не загружали трудной работой, и удлинить отдых и сон».

— А сейчас Лумисте чуть ли не самый сильный на заставе парень, влюбился, и собирается приехать сюда за невестой, — улыбнулся Иван Александрович. — Кто бы мог подумать, что он станет таким? Да, прошло почти три года.

«Владимир Поликарпов. Замкнут, необщителен, иногда резок в обращении с товарищами. В чем дело? Оказывается, живет, с матерью, двумя сестренками. Отец их оставил, ушел к другой. Парень глубоко травмирован этим. В личной беседе сумел вызвать его на откровенность. Об отце судит категорично и жестоко:

— Я его ненавижу.

Внушать великодушие и благородство в таких случаях трудновато. Но все же парня надо было бы чем-то отвлечь. Выяснилось, что он не плохо рисует. Попросил поработать в ленинской комнате, подновить плакаты, лозунги, стенды. Он проявил удивительную работоспособность, нарисовал портреты отличников и не плохо нарисовал. Сам предложил, что сделает макет, где наглядно покажет, как должно происходить движение нарядов по охране границы. Выполнено талантливо. Видя результат своего труда, солдат расцвел и поразительно изменился. Куда исчезла замкнутость, резкость. Определился хороший, серьезный парень. Успешно пользуюсь его макетом во время занятий. Сначала веду проработку службы по макету, затем сажаю в машину и везу на место, знакомлю с каждой тропой, с географическими особенностями местности. Отличный результат».

Самые краткие записи:

«Сухими словами до сознания солдат; не доведешь строки устава».

«Не подготовишься, «поплывешь»...

«Сначала надо учить, а не бранить. Солдата надо использовать с учетом его способностей».

«Командир должен умело пользоваться своими правами и не швыряться приказами. Устав нужно понимать творчески, а не догматически».

О сержантах:

«Сержанта нужно выделять, внушать ему, что у него командная должность, подчеркивать его достоинство и учить, учить. Сержанту Свечкарю нужно объяснять подробно, официально, точно, тогда он поймет и все скрупулезно выполнит. С Галашкиным проще — слова его жалят, как рой пчел... Он глубоко и сердечно привязан к жене и ребенку и приходит в отчаяние, когда из дома долго нет письма».

О землячестве:

«Сейчас мое мнение в корне противоречит тому представлению, какое сложилось о земляках-солдатах раньше. На заставе у капитана Нестерова земляческая «элита» создала ненормальную обстановку. Одни трудились на хозяйственных работах, а земляки прохлаждались в сушилке... Очень правильно и своевременно капитан Нестеров пресек это самым решительным образом. Иметь это в виду на будущее. В новом пополнении есть много односельчан. Они, естественно, держатся вместе. В боевой обстановке может быть отличная взаимовыручка, а вот в сушилке...»

Иван Александрович закрыл тетрадь и сунул в сейф, прикрыв ее другой тетрадью.

XVII

До самого вечера Тихон Иванович возился в складе, перетаскивая ящики, выносил наружу запасное обмундирование, солдатские одеяла. Сначала ему помогал ефрейтор Мельник, а после него мельтешила рыжая голова Марияна Лукьянчика. Какое лирическое собеседование вел с ними старшина, осталось тайной. Мельник пришел на веранду и попросил у кого-то закурить.

— Ты же не куришь, — сказал Лумисте.

— Ну, хочется! — Михаил держал в кулаке смятый носовой платок и все время тер им шею.

— Не дам, — твердо сказал Лумисте.

Мельник старался сохранить внешнее спокойствие, но у него ничего не получалось. Уши были розовыми, голубые глаза перебегали с предмета на предмет.

На заставу наплывали удлиненные вечерние тени. Мимо курящих козликом скаканул Лукьянчик и скрылся в казарме. Розовое лицо Мельника расплылось в растерянной, виноватой улыбке.

Уже наступил свободный час. Из «солдатского клуба» донесся густой рокот баянных басов и молодой, задорный смех. В дверь склада, открытую настежь, вливался мягкий вечерний свет. Двор заставы, помещение склада — все было целиком заполнено веселыми голосами и медовым запахом цветов. Он шел от клумб, разбитых вокруг памятника погибшим воинам. Цветы были предметом забот не только старшины и майора, но и всех солдат. Они отдавали дань уважения собратьям по оружию. Сейчас сквозь дружный солдатский смех до слуха Тихона Ивановича доходил голос Володьки Ицынкова.

— Зайчишка, понимаете, притулился к дереву и сторожко выглядывает. А он як взмахнет полами полушубка и всем пузом на зайчишку...

От хохота замерли даже звуки баяна.

— Про меня, бисовы хлопцы, развлекаются. Опять того поганого зайца припомнили... Из кожи вон не полезешь, ногами на них не затопаешь... Тем двум озорникам добре насовал под сало... Уж не пожалел слов, каких накопил за двадцать пять лет старшинства. Кажется, пойдет на пользу.

Тихон Иванович стоял, прислушиваясь к радостным голосам солдат, с удивлением чувствуя, что обида проходит и ясный, тихий вечер становится милее. Он решил, как можно четче пройти мимо памятника строевым шагом. На дорожке к его намазанному жиром сапогу — на запах, что ли — кинулось трое пестрых котят.

— А ну пошли вон!

Тихон Иванович тут же поймал себя на мысли, что сам же всякий раз подбрасывал им кусочки мяса, наливал в миску молока, а тут рукавом замахнулся. Котята недоуменно постояли на дорожке, облизнулись беспечно и кувыркнулись в траву.

— Вот игруны! — Старшина был отходчив сердцем, а котята словно не заметили его угрозы.

На веранде затих баян, умолк солдатский смех. В дежурке длинно и певуче зазуммерил сигнальный аппарат. Значит, случилось что-то на границе. Может, кабан-секач, а может быть, дикая коза неудачно пытались перемахнуть через заграждения, а может быть, и другой зверюга?

Из гаража, постукивая своим железным сердцем, выкатился зеленоватый «газик», в вольере нетерпеливо заурчал Амур. Неподалеку от памятника клацнули затворы автоматов.

Был смех — и нет смеха... За машиной вихорьком крутилась пыль.

— А с зайцем, о котором только что говорил Ицынков, тоже вышла забава. — Вспомнив, Тихон Иванович мысленно улыбнулся.

Как-то шел он зимой по тропке вдоль контрольно-следовой полосы и вдруг увидел зайчишку. Прижался косой к дереву и выглядывает — уверен, что его не видно... А на самом деле очень даже хорошо было заметно, как остановились испуганные глаза. Схватился было за пистолет, но вспомнил, что стрелять по такому пустяку нельзя — граница рядом. Сделал несколько тихих шажков вперед, приблизился, а беляк и ухом не повел. Обычно заяц орет, когда его из проволоки вызволяют, и даже укусить пытается, а тут не шелохнулся... Осторожно подсунул руку и почувствовал пушистую, холодную, давно окоченевшую спинку, только тут заметил, что дохляка подпирает к сосенке рогулька... Кто пошутил, поди, дознайся. Тихон Иванович уверен, что наступит время, и про зайца сами расскажут, повзрослеют, окрепнут умом и, наверное, над гармошками улыбнутся и зардеют щеками, как Михаил Мельник, и голову опустят, как Мариян Лукьянчик...

Еще уходил один пограничный день. Солнце скатывалось в зелень леса. Уже в тени стояли шатровые, приземистые ветлы, памятник погибшим воинам был залит золотистым светом. Последние лучи ласково искрились по густолистым верхушкам дубов и кленов. В теплом вечернем свете купались аисты. Семейно выглядывая из сухого гнезда, они отбивали очередную чечетку, трещали клювами, словно ночные поднебесные сторожа. Скоро им лететь в теплые края. Вместе с ними разъедутся по домам и солдаты последнего года службы, увезут возмужалую зрелость, смех и песни. А сколько осталось у Тихона Ивановича этих чудесных пограничных дней?

XVIII

Рано утром майор Григоренко получил из штаба отряда распоряжение встретить на контрольном пункте польского гражданина Станислава Милевича, за которым будет выслана машина и сопровождающий офицер.

— Он прибудет не один, а с поручиком польских пограничных войск, — сказал начальник отряда. — Милевича направите в отряд, а офицера оставите своим гостем. Примите, как полагается, устройте хороший обед и ужин.

— А как насчет коньяка? — спросил начальник заставы.

— Не мне учить тебя, товарищ майор Григоренко. Возможно, я и сам подъеду.

Последнюю фразу Алексей Гордеевич понял как положительную санкцию на теплую встречу, решил организовать прием товарища по оружию по всем правилам русского гостеприимства, тем более что офицер оказался его давним знакомым по службе на контрольно-пропускном пункте соседнего отряда.

Стася Милевича на границу привез поручик Любомир Матейко, к тому самому домику, где несколько дней назад находился возвращавшийся из СССР Семен Гнатюк со своим хомутом.

Новенький автомобиль «Варшава» остановился у въезда на мост, где пестрели пограничные шлагбаумы.

— Приехали? — спросил Станислав.

— Да. Можешь выходить.

— Ты что же, поручик, передашь меня из рук в руки или будет какая-нибудь особая церемония?

— Наверное, уже прибыли представители Советского правительства и уполномоченные Министерства иностранных дел...

— Это так полагается?

— Конечно, ты же теперь шишка...

— Но я пока что-то не вижу почетного караула. — Стась улыбчиво подмигнул и поправил на голове новую фуражку. На нем все было новое: и серый костюм, и модные ботинки из черной кожи.

— Если советские товарищи догадаются, то пригласят для тебя и оркестр... Как не встретить со всеми почестями владельца такого шикарного «мерседеса».

— И дался тебе мой «мерседес»!

— Так ведь он стоит того... Пошли, Стась. Нас уже, наверное, ждут.

Взглянув на часы, Любомир погасил сигарету, и они направились к мосту. От домика с разноцветными стеклами на веранде к шлагбауму подходили советские пограничники.

— А не будь у меня этой старухи, я бы не вез того пройдоху и не топал бы по этой бетонной крыше, — шагая по мосту, говорил Стась. — Не попадись он мне, не было бы такой интересной поездки. Иезус Мария, на самом деле, сколько народу вышло меня встречать...

Шлагбаум уже был открыт. Около него стояли два офицера и трое солдат. Старший с двумя просветами на погонах шагнул навстречу поручику, и они отдали друг другу честь. Потом пожимали руки, радуясь, здоровались, как давние друзья.

— Рад вас видеть, поручик! — говорил майор.

— Я тоже, товарищ майор! — ответил Любомир. — Знакомьтесь. Это Стась Милевич.

К Стасю подошел офицер и отрекомендовался майором Григоренко, второй — высокий, с черными бровями — назвал себя лейтенантом Рощиным и объявил, что дальше им придется ехать вместе.

— И далеко нам придется ехать? — спросил Милевич, но тут же, спохватившись, добавил: — Извините, что я задаю такой вопрос. Наверное, не следует об этом спрашивать у офицера?

— Пожалуйста, спрашивайте о чем угодно. Мы проедем в штаб отряда, — ответил лейтенант Рощин и пригласил гостя к стоявшей неподалеку голубой «Волге».

Лейтенант неплохо говорил по-польски и сразу же покорил Стася своей предупредительностью. Он сам открыл дверцу машины и указал место на заднем сиденье. Оправив отлично пошитый китель с золотистыми погонами, прежде чем сесть рядом с шофером-солдатом, спросил, не хочет ли гость выпить минеральной воды или теплого кофе из термоса. Стась поблагодарил и отказался. Тронулись в путь без особой задержки. На шоссе шофер развил такую скорость, что Стась по достоинству оценил его незаурядные способности водить машину. После того как река и лес остались позади, вдоль дороги замелькали широколистые клены, посаженные вперемешку с молодыми березками, а за ними в утренней дымке плыли бесконечные хлебные поля, среди которых не было ни одной узенькой полоски.

Стась не привык молчать и задавая лейтенанту отдельные мелкие вопросы, вроде того, — кому принадлежат эти поля, как называется та или другая деревня.

— Если будут, товарищ офицер, какие достопримечательности, то прошу, если можно...

— Зовите меня просто Игорь, — неожиданно сказал лейтенант. — Я вам обязательно кое-что покажу. Вы, кажется, по профессии шофер?

— Да, да!

— Какая у вас машина?

— «Мерседес».

— О-о! А вы слыхали про серпантинку?

Стась отрицательно покачал головой.

— В Туркмении есть первоклассные шоферы-пограничники. Они так прозвали дорогу в горах. Машина поднимается вверх на перевал, как по винтовой лестнице, и едет все время над пропастью. Там водители совершают чудеса!

— Там должны быть парни во! — Стась показал большой палец. Он внимательно слушал и про серпантинку, и про ужасных гюрз, которые шипят по ночам в подполье, и про серый железобетонный дот, дыбившийся на фоне леса. Дот уже успел обрасти молодым кустарником, как старый дед волосами, и потемнел от давности.

— Здесь проходила первая линия укрепрайона. Когда фашисты напали на нас, этот дот заняли артиллеристы и пограничники. У них было вдоволь продуктов и боеприпасов. Оборона была рассчитана на круговой обстрел, и гитлеровцы ничего с ними не смогли сделать, несли большие потери. Взорвать такую махину было невозможно, да и трудно подступиться. Тогда фашисты пустили газ.

— Отравили? — воскликнул Милевич и подался вперед.

— Да. Всех! Когда трупы начали разлагаться, фашисты пригнали из города гражданское население и приказали похоронить погибших. Открыли двери. Очевидцы рассказывают, что на всех солдатах и офицерах были надеты противогазы. Те, кто участвовал в похоронах, были расстреляны. Уцелели единицы.

— А вы не были в Майданеке? — спросил Стась.

— Нет. Но знаю об этом лагере смерти. Читал.

— Читать — это не все. Об этом даже трудно говорить. Там фашисты умертвили сотни тысяч людей. Самое страшное, там сохранилась детская обувь — башмачки, туфельки на разный возраст, начиная от трех лет... Все это сейчас хранится там же, в блоках, под стеклом. И банки с газом, тоже целый блок, со зловещей надписью на немецком языке «Циклон». Я иногда вожу туда экскурсантов, а потом всю ночь не могу заснуть...

Несколько километров ехали молча. Стась задумчиво смотрел на волнистую рожь, на добрую, тихо плывшую рядом землю, дающую людям столько радости, что воспоминание о Майданеке становилось невыносимым. Но он пересилил себя и, не удерживаясь, громко проговорил:

— Туда, приезжали и приезжают люди со всех стран мира, но там не был ни один западный немец!

— Мы вам покажем один памятник. Тут недалеко... — Темные брови Игоря строго сдвинулись, сухо и жарко блеснули глаза.

Далеко слева зеленел Августовский лес, над хлебными полями всплывали холмы, на одном из них, чуть в стороне от дороги, внезапно взметнулась к небу серебристая фигура. Шофер свернул на обочину и остановил машину. Лейтенант Рощин открыл дверцу. Вышли из «Волги» и Стась, и солдат-водитель. Перед ними во весь рост стояла женщина и держала на руках ребенка. Утреннее солнце присело на холм пылающим краем и освещало памятник словно изнутри. Тихо было вокруг. Молчали кузнечики в росной траве, замерли листья на недавно посаженной березовой молоди.

— Памятник называется «Скорбящая мать», — сказал лейтенант Рощин. — Здесь убито фашистами более пятидесяти тысяч человек, в том числе женщины, дети.

Если бы не жаворонки, то эту утреннюю тишину, казалось, можно было ножом резать и на куски рвать. Недаром принято в народе говорить, что тишина обманчива...

Солнце оттолкнулось от холма и поплыло к тучам. Молодой шофер с зеленой фуражкой в руке, Стась Милевич и лейтенант Игорь Рощин молча шагали по утоптанной тропинке к машине...

Когда въезжали в грохочущий транспортом город, Стась Милевич, перегнувшись через спинку переднего сиденья, прокричал:

— Очень плоха у меня машина! Это такая старая колымага!

— Что, что? — не понимая гостя, спросил Игорь.

— Загоню я ее к чертовой бабушке и пойду в гараж, в хозяйство!

— Валяйте! — Лейтенант махнул рукой и засмеялся.

XIX

— Ты не представляешь, Алексей, как я обрадован, что снова вижу тебя энергичным, здоровым, еще более приятно, что ты повышен в звании и у тебя прибавились награды. Орден в мирное время! Ты герой, Алексей! За что ты его получил, если не секрет?

— У меня нет от тебя никаких секретов, дорогой Любомир. В прошлом году директор местной школы пригласил меня встретить Новый год... Расскажу об этом за завтраком, а сейчас прошу к столу. Извини, Любомир, спиртного не предлагаю. Сейчас день, и я нахожусь на службе. А будет вечер... Григоренко подмигнул и потер руки. — Ты как насчет рыбного ужина?

— Люблю больше, чем мясо! А лучше, если поймаешь сам. Если сварить на воздухе добрую юшку! Я могу просидеть с удочкой с утра до ночи, как самый последний дурень. Ничего не поймаю и буду счастлив.

— Можно устроить и рыбалку. Есть чудесные места. Я немножко справлюсь с делами, и мы подъедем.

— Ах, к бесу дела! Я последние дни столько мотался по своему участку. В Сувалках добывал этого парня...

— Он на самом деле подвез его к границе?

— Ему-то что. Ему деньги. Тем более что он таксист-частник, имеет свой собственный «мерседес», развалину...

Вошла жена Григоренко — Галина и внесла шипящую на сковородке яичницу. Галя разрумянилась — и от плитки, где жарила яичницу, и от присутствия необычного гостя — польского офицера. Она улыбалась всей прелестью молодого, свежего лица. Присесть за стол отказалась и быстро ушла, пообещав, что примет участие в ужине.

— Прелестная у тебя, Алексей, жена. Я вот холост... — Любомир засмеялся. — Не потому что закоренелый холостяк. Агатка моя учится, и я не хочу преподнести ей ребенка до окончания учебы. Ладно, ты расскажи, что было под Новый год?

Капитан Григоренко был тогда на учебном пункте начальником учебной заставы. Получив от командования разрешение на встречу Нового года, он, веселый и радостный, прибыл на свою заставу; как водится, помылся в бане, достал из шкафа штатский костюм, примерил и стал завязывать самый моднейший галстук. Галина Алексеевна в соседней комнате тоже шуршала новым платьем. До наступления Нового года оставалось еще целых два часа.

Из штаба отряда ровно в 22.00 раздался резкий, продолжительный телефонный звонок. Говорил начальник отряда полковник Михайлов. Сначала кратко поздравил с наступающим Новым годом, а потом сообщил:

— Слушайте, капитан Григоренко. На участке вашего соседа нарушена граница. Нарушитель преодолел КСП, прорвался в тыл. Приказываю: немедленно поднять со своей заставы в ружье тревожную группу и срочно выехать в район Беловежи, перекрыть все дороги, ходы, выходы. Проверять каждую машину. Не оставлять без внимания ни одного пешехода. Командный пункт на автобусной станции. Доклад в штаб каждые полчаса. Все!

Трубка в селекторе щелкнула, аппарат ехидно подмигнул зеленым огоньком и погас. Вместо моднейшего галстука Алексей Гордеевич быстренько повесил на ремень пистолет, сунул в карман несколько запасных обойм, сел за руль заставского грузовика и вместе с солдатами тревожной группы покатил навстречу неизвестности.

Новогодняя ночь была пасмурна. На поникшие ветви древних берез тихо падал снежок, покрывая дорогу мягким серебристым слоем. Вдоль шоссе звонко пели телеграфные провода, уносящие поздравления, шумели развеселившиеся девушки и парни, вдыхая ночную, пьянящую свежесть. Станция и поселок Беловежа пылали сияющими огнями. Гремя автоматами и подсумками ракетниц, солдаты высыпались из машины и живо растеклись по перекресткам дорог, возникая, как призраки, перед полыхающими фарами автобусов, под визгливый скрежет тормозов. С каждым часом обстановка осложнялась все больше и больше.

Сержант Липицкий и рядовой Свинцов по приказу капитана Григоренко замаскировались под теми самыми толстенными березами и видели, как всюду начали появляться толпы новогодних гуляк, задумавших хорошенько повеселиться. К полуночи три шоссейных дороги, смыкающиеся в Беловеже, стали еще гуще заполняться празднично настроенными людьми. Сержант Колосов совсем сбился с ног, не зная, куда кидаться, чтобы хоть бегло взглянуть в какое-нибудь трезвое, тем самым внушающее подозрение лицо... А народ все шел и шел то к автобусной, то к железнодорожной станции. Всюду раздавались веселые голоса, возникали самые неожиданные курьезы.

— Слухай, Панас, чи тут снег, чи не снег?

— Вроде снег, раз белый...

— А там що це рябится?

— В очах у тебя рябится. Обычна бяроза.

— Слухай, Панас, а можу я пид тою бярозой того... по малу...

— А чаго ж... Да я и сам...

На рядового Свинцова, прижавшегося белым полушубком к стволу березы, колупаясь в широченных портах, надвигается Панас, все шире распахивая свою дедовскую шубу. Свинцов скидывает автомат, командует вполголоса:

— А ну, дед, давай назад!

— Тю-у! — Панас взмахивает полами шубы, словно крыльями, и уходит прочь. Отойдя подальше, совершив свои неотложные дела, любопытный кум снова спрашивает:

— Стой, а чого солдаты возле бяроз трутся?

— А я тоби що, нарком, знать обязан, куда солдат послан службу нести?

— Ты ж у нас сколько лет головой был. Должен чуять.

— А может, и чую, да не хочу зря языком чесать. Граница рядом. Праздник. А под праздник любой вонючий потрох к нам кинуть могуть...

— Тю-у!

— Вот тоби и тю-у!

Когда предутренний ветерок всполошился и замел за дедами следы, сержант Липицкий подошел к Свинцову, зашептал сердито:

— К чему ты связался с этими овчинами?

— Да он же прямо на меня целил.

— Ты что, Новый год встречаешь или в дозоре находишься?

— Если в дозоре, значит, пусть эта шуба наваливается на меня всей шерстью, да?

— Неси службу, как положено.

— Несу. Будьте ласковы...

Несколько раз из-за берез, словно из сугроба, вырастала фигура капитана Григоренко, поблескивая в серой мгле пуговицами на шинели. Это был уже не тот лейтенант, который когда-то представлял себе пограничную службу, как дежурство на контрольно-пропускном пункте, за узеньким окошечком... За шесть последних лет он повидал не мало и уже знал все способы охраны границы и разные ухищрения нарушителей. Несмотря на исключительную сложность поиска, связанного с предновогодними шествиями, он толково и быстро организовал службу. Продумав все до мелочей, он расставил людей так, что не оставалась без наблюдения ни одна дорога, без лишних слов и трескучих фраз сумел убедить своих подчиненных, что сегодня все участки ответственные.

— Смотрите, ребята, в оба. При малейшем подозрении действовать самым решительным образом.

После полуночи люди и машины стали появляться на шоссе все реже и реже. Гуще повалил снег, предметы быстро терялись из вида. Солдат начала одолевать усталость и тягостная, предутренняя дремота. Около четырех ноль-ноль (как потом было написано в донесении) на шоссе появился человек. Шел он твердой неторопливой походкой.

— Вон еще один шагает, наверное, уж встретил, — прошептал окоченевшими губами Свинцов, скрипя застывшими сапогами. Сколько еще тут придется мерзнуть, солдат не знал.

— Стой спокойно, — приказал сержант. Шелестя невидимыми звездочками, снег все плотнее нависал над деревьями, залепляя на указательном щите слова, сколько километров до Ружанска, а сколько до Свислочей. Таких щитов с разными названиями немало было вывешено на шоссейных дорогах. Человек шел не спеша, останавливался и внимательно читал надписи.

— А зачем ему эта дорожная литература? — спросил Свинцов.

Подгулявшие пешеходы почти совсем исчезли, а без них стало как-то скучно.

— Наблюдай, — приказал Липицкий.

— Есть, наблюдать, — сержант попался такой, что не очень разговоришься. В Беловеже уже пару раз дружно прокричали новогодние поздравления местные петухи. Перестал падать снег. Хрусткие шаги пешехода приближались. Где-то близко взвыл на повышенной скорости автомобильный мотор.

Услышав шум приближающейся машины, пешеход вдруг сбежал с обочины и спрятался за дерево, а вышел только после того, как машина скрылась за ближайшим поворотом.

— Вы видели, товарищ сержант? — Свинцов порывисто поднял шапку со лба, привычным движением половчее взял наизготовку автомат. Дремоту словно рукой сняло.

— Не шевелись. — Липицкий выдвинулся вперед. Пешеход остановился около последнего, запорошенного снегом щита, и тут был оглушен резкой и властной командой поднять руки. Пешеход подчинился. Назвав свою фамилию, отвечать на другие вопросы отказался. Обыскивая его, Липицкий понял, что пешеход шел издалека. Одет в легкую, но очень теплую нейлоновую куртку, в такие же брюки, на ногах добротные, удобные для ходьбы спортивные ботинки. Сержант не ошибся. Нарушитель проделал длинный путь. Сначала задержали его чехословацкие пограничники, но от них ему удалось бежать. Он был отлично натренирован. В те последние сутки прошел более 14 часов, главным образом по бездорожью, лесами, и нисколько не уморился. Закончив обыск, Липицкий послал своего напарника к капитану с донесением.

— Взяли, товарищ капитан, взяли! — Это были первые слова запыхавшегося Свинцова, когда он вбежал в зал Беловежской автостанции.

Так закончилась тогда новогодняя ночь.

— Ты замечательный, Алексей, рассказчик. И солдаты у тебя чудесные! А эти деды в овчинах... Пропустили, наверное, ради праздничка не один стаканчик... — Поручик снова рассмеялся, но тут же резко оборвал смех. — Засылают все-таки к нам разных проходимцев, а сколько насовали в Чехию? А они разжигают непокорность, раздор, варварство и даже бандитизм... Я буду хлопать в ладоши, когда все это будет вырвано с корнем.

— Западные немцы-то рядом, — сказал Григоренко.

— Именно! Я, кажется, ударился в политику. К бесу, к дьяволу политику! Отдыхать хочу. Скорее отправляй меня на реку.

— Будет исполнено. Разреши оставить тебя на время. Я должен закончить кое-какие дела.

— Твои дела не должны стоять, Алексей.

Майор Григоренко съездил на заставу, испросил разрешения у полковника, и часом спустя они отправились на озеро Круглое.

Озеро это, несмотря на такое название, было вовсе не круглым, а продолговатым, в конце его проходила государственная граница. Круглое находилось в густом смешанном лесу, окаймляющем заросшие камышом берега. Из Польши в озеро впадала речка Кругля, а из него вытекала Малая Круглица, впадающая в большой Неман.

Машина остановилась на новом мосту. Офицеры вышли. Майор Григоренко и шофер начали готовить сети, а Любомир быстро разматывал на удочке леску. Разматывая, он как истый рыбак нетерпеливо заглядывал под старый, окутанный колючей проволокой мост, где проходила гладкая, отлично заборонованная контрольно-следовая полоса. Здесь, как раз под мостом, и вытекала через маленький шлюз Малая Круглица. Вода была настолько прозрачной и чистой, что видно было, как колыхались подводные травы, а у самого дна лениво плавали пестрые, крутобокие окуни. С настороженным достоинством хищников они поджидали зазевавшихся мальков, но стоило забросить крючок, как окуни ходко уплывали в камыш. Несколько раз из-под коряг выплывала стая в полтора-два десятка язей с толстыми, темно-зелеными спинами. Они походили на дружную ватагу и совершенно не смотрели на предложенного им червя. В тот день клев был вообще слабый, Любомиру удалось поймать лишь пару подлещиков и несколько окунишек.

— Младенческий у моих рыб возраст, — проговорил Любомир, когда подъехал на машине майор Григоренко.

— Зато у меня не будет промаха. — Выйдя из машины, Григоренко выключил мотор. — Сети мы поставили на верном месте. Только дорога в лесу плоховата. В объезд не поехал и едва не застрял.

— А где наш шофер? — спросил гость.

— Он пошел проверять полосу. Мы тут справимся сами.

— Думаю, что да. Несмотря на такой малый улов, у меня все равно прекрасное настроение. Дякую, Алексей, за доставленное удовольствие!

— Перейдем на малый мостик, там будет лучше клевать, — сказал Алексей.

— У нас еще есть время?

— Да.

Поручик первым зашел на дощатую кладь, с удовольствием поплевав на червяка, закинул леску и с ходу вытащил великолепную, граммов на двести, красноперку. Проделал он это деловито, старательно.

На озерную чащу уже наплывал вечер. Солнце, словно нехотя, опустилось в тихую зелень леса. Со всех сторон ощутимо потянуло свежестью, притихли тростники, веселее зажурчала под шлюзом вода, взбивая на перекате ноздристые комья розоватой пены. Тревожно закрякала в камышах утка, созывая свое семейство.

Любомир вытаскивал красноперок одну за другой и явно пока не собирался прекращать ловлю. Сам Григоренко, хоть и не очень был пристрастен к ловле на удочку, хорошо понимал, что такое рыбацкий азарт, а потому с осмотром сетей они запоздали. Болотистое место, где днем едва не застряла машина, пришлось объезжать в темноте. Дорога здесь примыкала к самой границе, которая, кроме пограничных столбов, была ничем не обозначена. Ехать по старой лесной колее приходилось на самой малой скорости. С обеих сторон свисала густая лещина, и ветки шумно царапались о брезент. Выехали куда-то на поляну и уперлись в молодой сосняк. Выяснилось, что майор сбился с дороги и свернул на след, проделанный совхозными машинами, вывозившими сено. Попетляв между стенками молодого сосняка, пришлось возвратиться обратно, и только спустя час выбрались к постоянной пограничной тропе.

— Мы что-то очень долго едем, — посматривая на часы, сказал Любомир.

— Я заблудился немного, — признался майор.

Над ними висело ночное небо с реденькими тучками. На светло-рыжую контрольно-следовую полосу, как раскаленные угольки, сыпались отблески звезд.

— Но теперь-то мы ближе к дому? — спросил гость.

— Тут уже трудно спутать дорогу... — Майор остановил машину и, взяв телефонную трубку, пошел к розетке. Нужно было сообщить на заставу, чтобы о них не беспокоились.

Любомир сидел в машине один и видел, как между деревьями всплывала луна, розовая, полная, похожая на лик краснощекой русской красавицы. Выглядывая из-за веток молодого сосняка то одним глазом, то другим, она, наконец, показалась во всей красе. Это было настоящее диво. Уже позже, на заставе, выходя из машины, Любомир, обнимая майора за плечи, прочувственно сказал:

— Я знаю, Алексей, что завтра мне будет недоставать этого чудесно прожитого вечера!

— Я рад, Любомир, рад, что доставил тебе такое удовольствие, — отвечал Григоренко. Он говорил искренне, но ему все же было почему-то не по себе, он досадовал на промах, и на душе становилось тревожно. А вдруг бы он заехал в темноте не туда, куда нужно?

В домике уже был накрыт стол, вокруг которого хлопотала Галина в белой кофточке. В другой комнате сидели Стась Милевич и лейтенант Рощин. Когда Григоренко с Любомиром прибыли, Игорь быстро с ними попрощался и, отказавшись от ужина, уехал в штаб отряда, даже не взглянув на уставленный закусками и бутылками стол.

— Ну как, посмотрел своего пассажира? — спросил поручик у Милевича.

— О, да! Увидел меня и опустил голову... Хотел я ему сказать несколько слов, да что скажешь такой гадине?

— Ты в этом уверен?

— Еще бы! Мне же объяснили, что за штучку изловили наши друзья. А вот вы промазали... — Душа Стася была открыта новым впечатлениям.

— Ты не очень-то задавайся, владелец «мерседеса»... Тебя-то я не промазал...

— Ну и молодец. Получишь медаль.

— А ты не хочешь медали?

— У меня не было времени интересоваться подобными вещами... Я выполнял свой гражданский долг. Получил благодарность от советских пограничников и счастлив.

Потом сели все за стол, чокнулись, закусили, еще раз чокнулись и опять закусили, сказали друг другу множество добрых слов. Немножко охмелев, Стась Милевич, обращаясь к Гале, говорил, что она единственная женщина среди них, а для него она единственная и в Польше, и в России. Он преподносит ей на ладошке сразу два дружеских государства, потому что сам он теперь государственный человек и с завтрашнего дня приступает работать в гараже госхоза.

Весело сверкая счастливыми глазами, Галина разливала в тарелки уху, каждому старалась положить лучший кусок рыбы, и щеки ее пылали. Много ли нужно женщине, одиноко живущей на далекой заставе?

Утром гости напились кофе и через тот же самый мост прошли к себе домой.

Начальник вернулся на заставу, но едва вошел, как к нему шагнул дежурный — сержант. Сверля его голубыми, глубоко сидящими глазами, со строгой важностью на лице доложил:

— Товарищ майор, в районе погранзнака номер 236 неизвестная машина сегодня ночью нарушила границу о сопредельным государством, пересекла ее и, развернувшись на сопредельной стороне, возвратилась на нашу территорию.

— Выяснили, что это была за машина? — бесстрастным голосом спросил Григоренко.

— Никак нет. Только что позвонил старший наряда.

— Хорошо. Выясним.

Майор прошел в канцелярию и в изнеможении опустился на диван.

XX

После встречи с поручиком Матейко майор Алексей Гордеевич Григоренко прожил очень трудный месяц. Его дело много раз разбирали разные инстанции и комиссии, которым положено разбирать такие дела. Он объяснялся и устно, и письменно, но самым тягостным был разговор с начальником отряда полковником Михайловым, к которому он относился с большим уважением. Самым тяжким был не проступок, а то, что Алексей Григоренко не доложил о нем вовремя полковнику, и что хуже всего — был с ним неискренним.

— О чем вы, Григоренко, думали, когда хотели скрыть от меня происшествие? — спрашивал полковник. — Разве я вам не доверял? — Вопросы Алексея Ивановича были сокрушительны, и он нисколько не пытался смягчить их.

Слушая полковника, Алексей и сам дивился бессмысленности своего поступка. Тогда, после доклада сержанта, он сел в стоявший наготове «газик» и выехал на место происшествия. Солнечное утро показало все его развороты и петли неподалеку около пограничного столба. Вместо того чтобы тотчас же доложить полковнику и честно во всем признаться, он, находясь в какой-то прострации, лег спать. А когда проснулся, сделал вид, что ничего особенного не произошло, и можно о таком досадном случае забыть...

— Вы вынуждаете меня поступить по всей строгости.

— Товарищ полковник, я же признал свою ошибку.

— Поздно...

— Я получил партийное взыскание!

— Это не вызывает у меня ни малейшего сострадания. Вы были неискренни и на парткомиссии. У меня не может быть к вам полного доверия.

— Мне больно это слышать, товарищ полковник.

— Мне тоже не легко подписывать представление об увольнении офицера из войск...

— Меня... уволят? — Григоренко этого не ожидал. Он не представлял себе, что форму, которую он так любит, ему придется снять.

— Представлять к награде куда приятней, — словно про себя сказал Алексей Иванович.

— Прошу оставить меня на любой должности, — тихо проговорил Григоренко.

Взглянув на майора исподлобья, полковник резко выпрямился, затем взял ручку и подписал бумагу. Отодвинув ее в сторону, проговорил:

— Не нужно меня просить. Дело ваше будет решать командование округа.

Поднимаясь на лифте, майор Григоренко вспомнил последний разговор с начальником отряда и крепко придавил ладонью карман кителя, где лежало написанное им объяснение. Командование отряда передало его дело на заключение округа. Сейчас он поднимался для последнего собеседования.

Алексей Гордеевич подошел к двери, постоял перед холодным, зеленого цвета дерматином. Ноги сами задержались... Много бы дал майор, чтобы только не переступать сегодня порог кабинета полковника Васильева. Вчера Васильев прочитал поданную майором бумагу, вернул ее, обескураживающе покачивая головой.

Григоренко помнил, как он стоял возле стола и сквозь стиснутые зубы попросил:

— Разрешите зайти еще раз, товарищ полковник?

— Да, заходите, только пишите все подробней. Я ведь хочу знать истину.

Полковника Васильева нельзя было назвать очень строгим. Нет. Однако его серые глубокие глаза смотрели на провинившегося из-под темных бровей с таким чрезвычайным вниманием, что майору Григоренко от этой пристальности стало не по себе. Пока он писал второе объяснение, помнил этот взгляд и не раз сжимал руками голову.

Оправив китель, майор сделал усилие и вошел в приемную. Знакомая, миловидная, опрятно и просто одетая Клавдия Анисимовна, приветливо кивнув, показала глазами на новенький, мягкий стул и скрылась за высокой дверью.

От больших окон в приемной было до прозрачности светло и необыкновенно тихо. Тишина эта охраняла строгую, без малейших излишеств, мебель, портрет Дзержинского и аккуратно сложенные на столе блокнотики, стопки бумаги. В такой уютно-строгой обстановке майор Григоренко вдруг почувствовал себя тоже насквозь прозрачным и, невольно вздохнув, готов был выбежать вон, чтобы заново, в третий раз! переписать объяснение... Совершить это он не успел: возвратилась Клавдия Анисимовна. Покойно и обнадеживающе улыбнувшись, она пропустила майора мимо себя и мягко прикрыла за ним внушительную дверь.

— Давайте. — Васильев без лишних слов протянул руку. Он был в легкой, летней гимнастерке, с полевыми погонами на мощных плечах. Взяв бумагу, попросил майора присесть, а сам склонил крупную голову и принялся читать.

Полковник Андрей Андреевич Васильев был ненамного старше майора Григоренко, движения его были энергичны, молоды, но седина все же порядком вцепилась ему в виски, и только в мохнатых черных, как у цыгана, бровях не было ни одного седого волоса. Прочитав первые фразы объяснения, он поднялся с кресла и с досадой потер крупный красивый нос.

— Не то, — бросил он кратко. Отодвинув бумагу, добавил: — Идите, последний раз хорошенько подумайте и напишите все, как было...

— Товарищ полковник, разрешите...

— Не разрешаю. Вы же не все здесь написали?

— Товарищ полковник...

— Я вас спрашиваю, вы всю правду здесь написали?

— Когда входил, подумал... и вспомнил...

— Советую спуститься этажом ниже. В буфете выпейте крепкого чая и вспомните самый трудный день в вашей жизни.

— Труднее этих последних дней не было!..

— Если это осознано до конца...

— До конца, товарищ полковник!

— Хочется верить, но вы сами мешаете этому, пишете: «Выпил самую малость...»

— Так точно!

— Совсем неточно, друг мой. Если вы выпили чуть-чуть, то не сели бы за руль и не посадили бы рядом иностранного офицера.

— Но он же был нашим гостем. И выпил я самую малость...

— Тем более не обязательно было ехать за рыбой, тащить с собою гостя и делать развороты за пограничными столбами.

Спустившись этажом ниже, майор попросил буфетчицу налить ему чаю покрепче, как советовал Васильев, и сел за самый дальний, в углу, столик. К стойке, то группами, то в одиночку, подходили офицеры разных званий, женщины и девушки, работавшие по вольному найму. Они весело шутили между собой, говорили о каких-то своих пустяках, и никому не было дела до сидевшего в углу майора, судьба которого решалась сегодня. Да и ему все это оживление у буфета было далеким и чуждым. Сжимая в руках теплые стенки стакана, он напряженно думал о случившейся с ним беде, мысленно стыдил себя за содеянное, каялся и не мог простить себе допущенных промахов. Голова пухла от дум, и память, как нарочно, подбрасывала самые тугие узелки, которые ему с таким трудом пришлось развязывать на своем жизненном пути. Самый трудный из них? Самый памятный? Он не забудет его никогда. Об этом не только рассказывать, но вспоминать было тяжко.

Служил он тогда в рядах Советской Армии замполитом мотострелковой роты. Как можно было забыть тот тихий сибирский вечер, когда за окном звонко шумела листвой ранняя даурская осень! Печь в углу блестела белым кафелем и дышала теплом. На кровати приветливо розовели наволочки подушек, пышно взбитых женой Галей. В уголке на диване, между валиком и спинкой, сидела дочкина кукла с большими, сладкими глазами. Хорошо тогда работалось лейтенанту Алексею Григоренко. Он выкраивал это время, пока жена гуляла с дочуркой Тамарой. Можно было конспект составить, к очередным занятиям подготовиться. Однако в тот вечер работу закончить не дали гости. Пришел командир взвода лейтенант Гена Евдокимов, только что прибывший из училища. Сам пришел и девушку, по виду тростиночку, привел с собой. Уселись рядышком на диване. Смущенно одернув подбитую мехом каких-то зверушек шубейку, девушка приспособила к себе на колени Тамаркину куклу, а Гена, не успев снять белых, парадных перчаток, склонив светловолосую голову, внезапно заявил:

— Поздравьте, мы с Кларой теперь муж и жена...

— Вот так! — вырвалось у Григоренко любимое словечко. Молодого замполита трудно было удивить чем-либо — он и училище окончил раньше Геннадия, и гвардии рядовым захватил краешек войны на Третьем белорусском фронте, дочуркой успел обзавестись, но тут так удивился, что не поздравил молодоженов с законным браком.

— Мы вам, Алексей Гордеич, можем даже и брачное свидетельство предъявить, если не верите.

— Верю, Гена, верю! — замахал руками Григоренко. Да и нельзя было не поверить. У девушки круглые щечки порозовели еще ярче и глазки поблескивали, как у куклы, которую она держала в руках.

«Играть бы тебе в такие куколки, а не замуж выходить», — подумал Григоренко. Гена походил на мужчину пока еще только новеньким кителем, с которого постоянно снимал пушинки, то и дело украдкой поглядывая на свои позолоченные погоны.

— Десятилетку-то вы... — Григоренко неловко умолк. Клара быстро и умненько сама поправила дело:

— У меня девять классов. А че? В будущем году получу аттестат зрелости.

— Хорошо! Хорошо! Во так! Жить где думаете?

— Сняли комнатку, — ответил Геннадий.

— Да вы, оказывается, везде поспели!

— Знакомую мою попросила... а че? — Клара так славно чекала, что Григоренко начинал посматривать на нее с отеческим умилением.

— Да ничего, хорошо. Теперь дело за свадьбой, — проговорил он.

— Вот мы и пришли посоветоваться, — сказал Гена.

— Сейчас чайку сообразим. Галины дождемся и все обмозгуем.

— Я портвейну на свадьбу купила, — радостно поведала Клара.

— Да уж ладно, с твоим портвейном... — с досадой в голосе проговорил Геннадий. — Две бутылки, подумаешь, дел...

— А че, и две бутылки сгодятся, — деловито заметила молодая офицерская жена.

Вернулась Галя. Едва успев втащить в комнату упиравшуюся девочку в пестрой, заснеженной дошке, она сразу же с чисто женской дотошностью включилась в разговор, между делом сноровисто и ловко накрыла стол, шурша кулечками и гремя банками с вареньем. За чаем обмозговали все до мелочей.

...Как и должно быть, свадьба получилась веселой, шумной — и «горько» кричали, и портвейну выпили не одну бутылку... Спустя три дня молодые наведались к Григоренкам, так же как и в тот день, присели рядышком на диван, переплетясь ладонями, грели друг дружке руки. Оба ясноглазые, счастливые, помявшись, попросили взаймы денег. Истратили все на свадьбу: и то, что Геннадий получил, и что родители прислали Кларе. В получку отдали долг и снова остались без гроша, да и вообще тратить умели, а хозяйствовать еще не научились — тратили на что попало, и были счастливы.

— А у нас будет маленький, — радостно, шепоточком, как-то призналась Клара Гале.

— Уже?

— А че... Я так радехонька. — Клара все же смущенно потупилась, пряча в глазах неуловимое счастье.

— Надо же что-нибудь приготовить, — сказала Галя. Ей искренне хотелось помочь будущей матери.

— Насчет пеленочек, что ли?

— Хотя бы...

Клара ответила, как о чем-то продуманном и заранее решенном:

— Есть у меня большая мамина простынка, раскрою ее на квадратики, подрублю и каемочками из красных ленточек обозначу.

— Ой, Клара, ой, миленькая! Ты еще сама такая неподрубленная и неразглаженная каемочка...

— А че? — с той же по-сибирски милой простоватой сердечностью спросила Клара.

— Да ты знаешь, сколько хлопот с маленьким?

— А то нет! У мамы не одна росла, а вчетвером, да еще померли которые...

...Когда дивизия на много дней ушла на тактические занятия, Клара дохаживала последние дни.

Геннадий волновался и часто надоедал Григоренко разговорами об этом важнейшем для него событии.

— Появится на свет новый человечек... Чудно как-то! Сын, а может, и дочка?

— А тебе кого хочется?

— Мне?

Геннадий ответил не сразу. Подняв с загорелого, обветренного лба каску, он не спеша погасил о борт машины недокуренную сигаретку. Как будущий отец, теперь он все делал с основательной размеренностью. За год службы заметно освоился с офицерской должностью, физически окреп и внешне обмялся, гимнастерка уже не топорщилась, новенькая портупея давно потемнела и привычно, по-армейски оттянутая пистолетом, врезалась в раздавшиеся плечи.

«Какой отличный офицер растет», — подумал Григоренко и вслух переспросил: — Так кого же ты больше ждешь?

— Каждый день думаю до помрачения мозгов... пришел к выводу, что радоваться нужно и тому и другому. Раньше не верил, когда читал, что молодые отцы, как угорелые, бегут в темную полночь в родильный дом. Теперь сам поскакал бы впереди машины...

— Мне это знакомо, — подтвердил Григоренко. — А сын или дочь — не должно иметь значения.

— Пусть дочь, пусть! Твоя Тамарочка — прелесть же!

— Еще бы!

Алексей тогда радовался вместе с ним и, не задумываясь, уступил настойчивой просьбе товарища, сделал то, чего не должен был делать по долгу службы.

Уезжая на занятия, Геннадий договорился с Галей Григоренко, что она пошлет телеграмму, когда родится ребенок. Однако телеграмму можно было получить только лишь на ближайшей железнодорожной станции, куда должна была прибыть их часть после окончания занятий. Геннадий давно уже мысленно высчитал дни и часы. Целиком охваченный предстоящей радостью и в то же время внутренне встревоженный, Евдокимов во время остановки на марше подошел к машине Григоренко. Именно его машина возглавляла колонну и первой должна прибыть на станцию.

— Поменяемся местами, Алексей Гордеевич! — подойдя к кабине, попросил Геннадий.

— Не терпится?

— Тоскует сердце. — Лейтенант с усталой в глазах радостью постучал о грудь ладонью. — Знаю, что бессмыслица, — часом раньше, часом позже, а вот не могу!

Поколебавшись, Алексей Григоренко сошел с машины, и Геннадий занял его место рядом с водителем.

Уступая товарищу место, лейтенант Григоренко был убежден, что проявляет гуманность и сочувствие... У него даже и в мыслях не было, что через пару часов, а может, даже и меньше, произойдет самая нелепая и злая бессмыслица.

Даурские сопки, укрытые косматой хвоей, иногда неожиданно, коварным углом, подходят вплотную к дороге и зимой на пологом раскате кувыркают даже тяжело груженные сани. В этот полуденный час тайга притихла, закрайки пролесков уже щеголяли золотистым листом, предвестником осени. К вершинам елей все ниже прижимались темноватые клочья туч, все чаще побрызгивая косым дождичком, который опасно, как сметаной, смазывал суглинистые повороты.

Машина лейтенанта Евдокимова, не доезжая до полустанка двести метров, перевернулась. Все солдаты и сержанты отделались легкими ушибами, а сам Евдокимов стукнулся о какой-то кусок металла виском. Даже каска не помогла. Когда подъехавший Григоренко склонился к нему, Гена уже не дышал...

Алексей Гордеевич еще крепче сжал ладонями стакан густого, как кровь, начинающего остывать чая. Он еще был тепловатым от его занемевших рук. Алексей знал, что у Геннадия тогда родился сын и сейчас растет где-то в Даурии у бабушки с дедушкой. Потом и у него родился сын Игорь, теперь уже первоклассник. В глазах Григоренко постоянно, немеркнуще стояла перевернутая машина, красивый, в каске, русский офицер, распластанный на земле, отец только что родившегося сына, которого он так и не увидел, а просто оставил на этом свете вместо себя...

Из больницы Григоренко привез Клару на свою квартиру, и вся забота о ней и новорожденном легла на его жену Галю. Воспоминание отягощало сердце немыслимой болью. Из тростиночки, которую легко и весело качал в разные стороны любой ветерок, Клара неожиданно превратилась в настоящую женщину-мать. Она ни с кем не разговаривала и почти не спускала с рук ребенка. Молчание ее удручало.

— Все молчит? — приходя со службы, спрашивал у жены Григоренко.

— Нет! Начала с маленьким разговаривать... Ты послушал бы! С ума сойти можно! — И Галя рассказала, как молодая мать разговаривала со своим сыном.

Мальчик барахтался в пеленках с огненными окаемочками, а Клара ему говорила:

— Ты знаешь, мелкота, че ты натворил?

Мелкота чавкал губами и издавал свои первые звуки.

— Отца своего родимого погубил. Он к тебе на свидание торопился, хотел на нос твой курносый взглянуть... — Она склонялась к ребенку, исступленно целовала его. — Думаешь, о тебе плачу? Как бы не так! Погубил отца-то...

— Ой, Алеша! Она мне все нутро выворачивает, — жаловалась мужу Галя.

Слушать такое на самом деле было невыносимо. Нужно было терпеть, а это стоило больших усилий. Клара жила у них, пока не оправилась сама, да и ребенку нужно было дать подрасти и окрепнуть. Потом приехал отец Клары и увез дочь и внука в один из сибирских городов.

С отъездом Клары и Генки жизнь не стала легче. Вместе с ними, как будто навсегда, исчезла, улетучилась и вся домашняя, прежняя радость. Даже дочка Тамара, тоскуя по маленькому, присмирела и тихо как мышка возилась в своем детском углу.

— Уехать бы отсюда, Алеша, — говорила Галя.

— Понимаю! — вздыхал Алексей.

— Проси перевода.

— Вот вернусь из командировки, там видно будет. — Ему тоже не терпелось перевестись куда-нибудь. Случай с Геной Евдокимовым тяготил его.

— Мне говорили, что некоторых офицеров будут переводить в пограничные войска.

У Алексея затеплилась надежда сменить обстановку. О службе на границе он имел в то время смутное представление. Знакомство было в основном литературное. Однако молодой офицер по справедливости относился к пограничным войскам с высоким уважением, как к войскам постоянно действующим, находящимся в каждодневном напряжении. С детства у него не выходили из головы солдаты в зеленых фуражках рядом с пестрым пограничным столбом, такой же пестрый шлагбаум, возле него будка с маленьким окошечком, а в будке офицер, ведающий пропусками. Так примерно ему представлялась служба на контрольно-пропускном пункте, когда он впервые ехал в округ получать назначение.

Восемь лет из десяти он прослужил начальником заставы. На всю жизнь полюбил зеленую фуражку, понял головой и сердцем, как близка и дорога ему служба на границе. Ему помогали, его учили старшие товарищи, начиная с начальника заставы старшего лейтенанта Петра Никитова, к которому он с первых дней был назначен заместителем по политической части, кончая полковником Алексеем Ивановичем Михайловым. Перед этим человеком майору Григоренко больше всего теперь было стыдно. Начальник отряда поддерживал его во всех начинаниях и ставил в пример другим.

Так Григоренко, не щадя себя, копался в своей душе и выложил все на бумагу.

— Вот это уже совсем другое дело, — прочитав написанное, сказал Васильев. — Я ценю откровенность, она убеждает меня, что вы многое поняли, товарищ майор. Вы опытный офицер и, наверное, еще послужите. Ну, а о нарушениях...

Тот ваш товарищ, лейтенант Евдокимов, наверное, был бы тоже майором, если бы вы не уступили ему место, если бы вы, фронтовик, сохраняли всегда и полностью свои командирские качества. Не обижайтесь, что я сыплю соль на вашу рану. То, что вы запомнили этот случай на всю жизнь, — делает вам честь. Мы направим вас пока служить на учебный пункт. Туда прибывает молодежь — солдаты, офицеры. Граница начинается не там, где вы развернулись за столбом, а на учебном пункте и бесконечно продолжается на заставе. Там растут люди. А мы с вами, старшие, где вызревали, как не на заставе? И мы будем требовать от вас работы, а вы имейте в виду, что сейчас движение по службе молодых офицеров идет быстрее. Очевидно, таков наш век. Должна вырасти отличная, достойная смена. Хочется быть неизмеримо ближе к этому времени. А время «петушков», способных летать через одну заставскую ограду на другую, уходит. Запомните это.

И Алексей запомнил.

XXI

В клубе отряда только что закончилось расширенное собрание партийного актива. Присутствовали начальники застав, их заместители по политической части, старшины, сержанты и рядовые коммунисты. В конце заседания председательствующий — полковник Михайлов объявил, что после небольшого перерыва будут вручены награды особо отличившимся пограничникам и гражданам, активно действовавшим при выполнении важных заданий.

— А потом состоится концерт нашего пограничного ансамбля, — сказал в заключение полковник.

Майоры Иван Александрович Засветаев и Павел Иванович Андреев выходили из клуба вместе.

— Давай-ка, Иван, захватим ту беседку и потолкуем на досуге, — предложил майор Андреев. — Редко видимся, брат. Ты не находишь? — усаживаясь на скамейку, добавил Павел Иванович.

— Зато живем по соседству, — усмехнулся Засветаев.

Поговорили еще о том о сем, приветы от жен передали, о детях вспомнили.

— Время бежит, — вздохнул Павел Иванович.

— Не угонишься, — согласился Иван Александрович, хорошо понимая, что друг его отозвал неспроста и хочет поговорить о чем-то важном. Павел всегда, когда был чем-то озабочен, начинал издалека. Надо бы подождать — пусть закурит, затянется разок другой, глядишь, и разговорится...

— У тебя старший сын вон уже в высшем пограничном училище, — продолжал Павел Иванович, не спеша разминая сигарету.

— Перешел на второй курс. Так ведь и у тебя старшая в институте! — Иван Александрович поддерживал разговор в благоприятном для Павла русле. Дома у Андреевых главенствовали женщины: две дочери и жена Наталья Николаевна. Павел Иванович завидовал другу, что у того три сына и одна дочка — Лариса, хотя ни разу прямо этого не высказал. — Две невесты! — добавил Иван Александрович.

— В том-то и дело, что невесты...

— Плохо, что ли?

— Куда лучше... Вчера одна приехала на каникулы и жениха с собой привезла...

— Наташа? — Ивану не верилось, что эта проказливая, маленькая Натка, которую он знал с пеленок, уже успела подцепить женишка...

— Именно! Твоя любимица.

— Поздравляю, Павел, поздравляю!

— Да погоди ты с поздравлением... Мы с матерью еще в себя прийти не можем...

— Значит, переступила законы семейного, майора Андреева, клана... беда! Посыпь голову пеплом... — Засветаев любил подтрунить над другом. Хотя Павел Иванович тоже не оставался в долгу. Их дружба держалась на высоком взаимоуважении и никогда ничем не омрачалась — какие бы ядовитые словечки они не подпускали друг дружке.

— Я о деле хочу поговорить, а ты мне клан суешь в спицы.

— Твой бывший комиссар, как ты меня называл, вот и притормаживаю по привычке...

— Это для них тормоза-то нужны!

— Кому?

— Да молодняку всему! Ведь удержу нет, каким галопом они скачут к самостоятельности, к самовыражению, или еще что-то такое придумали поэты...

— Погоди, Павел, поэты тут не при чем. Ты сразу начинаешь напускать туману. У тебя выходит дочь замуж. Это нужно отметить в окружном масштабе. Это одна сторона дела, и самовыражение тут приплетать не надо...

— Я ничего не приплетаю. Хотел бы я видеть, как подрастет твоя Лорка и в один прекрасный день приведет тебе в канцелярию заставы студентика...

— Так оно и будет! — подтвердил Иван Александрович. — А ты что думал, наши девчонки в атомный век станут выполнять роль домашних наседок и прислужниц? Да никогда в жизни!

— Ну, брат, пошла политграмота... Как будто в Павле Андрееве сидит первобытная сила и он закабалил своих женщин... Все это, дружок мой, понимаю не хуже тебя. Меня смущает другое...

Павел Иванович замолчал, словно прислушиваясь к сочным звукам настраиваемой под баян гитары, доносившимся из раскрытых дверей клуба. За кустами сирени слышался девичий смех. Мелькнуло платье, аккуратный мундир пограничника и начищенные до глянца солдатские сапоги.

— Никак, твой ефрейтор какую-то девчонку уговаривает и сам при всем блеске...

— Сегодня он медаль получает, а недавно принят в партию, — отозвался Засветаев. — Так что же тебя смущает?

— Дети какие-то другие пошли и вообще молодежь, новое, например, пополнение... Ну у нашей Наташки, скажем, порывистая, жизнерадостная натура, сумасбродство всякое... В кого она пошла? Дед — шахтер, мы с матерью — самые тихие люди... А они, брат, все с какими-то новыми отголосками современности. Смело рассуждают о всевозможных предметах, побуждения у них самые благородные, а иногда и просто резкие...

— Если хочешь знать, в них я вижу живое воплощение нашей с тобой мечты!

— Не мечтал, чтобы моя Нелька, девятиклассница, критиковала отца за то, что он не знает физики, высшей математики и электронного дела...

— А чем же не по душе твоя младшая? Только ли такой критикой?

— Не только... Пристально наблюдаю и хочу знать, какими они наливаются соками.

— Опять ты напускаешь туману. Ты бы попроще изъяснился!

— Будто бы ты и не понимаешь? У тебя проще — сын в пограничном училище, родовая, так сказать, традиция, пограничная наша косточка. Мои же приезжают из города и привозят домой совсем иной дух, разговаривают как-то по-иному, с нами они постольку, поскольку мы их «предки», как теперь принято выражаться, а мыслями и сердцем где-то у себя... Берут от жизни и новые танцы, и музыку, бегут на выставки абстракционистов, гоняются, конечно, за модой, как и во все века... Мне хочется знать, как они готовятся к трудностям жизни. Ты обращаешь внимание на новое пополнение?

— Еще бы!

— Тебе легко работается с молодежью?

Мысли Павла Ивановича были настолько близки Засветаеву, что даже самая малая частица этих раздумий находила ответный отклик.

— Не было у пограничников легкой жизни во все времена!

— То само собой. Не о том я вовсе. Вот мы накопили с тобой огромный опыт, знаем дело, которому посвятили жизнь, а работать становится все сложнее. Почему бы это?

— Ты имеешь в виду нашу воспитательную работу?

— Безусловно! Ты же теперь больше сидишь, проверяешь конспекты заместителя, свои штудируешь, разными книгами обкладываешься...

— Даже дневничок завел, — усмехнулся Иван Александрович. В вопросах воспитания Павел Иванович был большой дока.

— Да и я разные мыслишки записываю... К занятиям мы с тобой всегда готовились добросовестно, иначе слушателей сгложет смертельная тоска. А все ли так готовятся? Молодые офицеры вдруг забывают, что теперь в армию приходит новая молодежь и подравнивать ее искусственно под молодежь тридцатых — сороковых годов нельзя. Одно дело — традиции, совсем другое — практика жизни.

— Самосознание, — со значением проговорил Иван Александрович.

— Да, если хочешь, и самосознание!

— Понимаешь, Павел, тогда ребята приходили в армию с готовым, прочно утвердившимся классовым самосознанием. В обиходе не было мирных слов. Пауком разрасталась фашистская свастика, и нас готовили не к легкой жизни. Это внушала школа, комсомол, и каждая советская семья торжественно готовила бойца Красной Армии!

— Другая была эра, и девчонки не ходили в символических юбчонках... — иронически заметил Павел Иванович. Его невесты не давали ему покоя.

— Наверное, и не в моде дело... Вот если, скажем, солдат опустил на пуп ремень, смастерил гармошки на сапогах — это одна сторона. А вот когда вместе с модой начинает проникать чуждая нам идеология... Тут уж никакие красивые речи о самопожертвовании не помогут...

— Вот об этом и моя печаль! — воскликнул майор Андреев.

— Нельзя делать вид, что у нас все идет гладко, — продолжал Засветаев. Он все еще находился под впечатлением только что произнесенной на собрании речи, в которой главным образом говорил о подготовке молодых офицеров, сделав упор на то, что подготовка их нуждается в существенном улучшении.

— Как закрепляют молодые офицеры свои знания, приобретенные в пограничных училищах? Нужно, чтобы закалку они получали непосредственно на заставе, будучи стажерами. Получив офицерские звания, они сами становятся учителями, воспитателями, способствуют формированию личности солдата, защитника Родины. Нередко эти молодые личности в том сыром виде, в каком они приходят к нам на учебные пункты, проявляют сложный характер. Мы должны признать, что с каждым годом и процесс учебы становится сложнее. Именно в этом труднейшем процессе молодые офицеры должны дозревать сами, как строевики и воспитатели, в высшем понимании этого слова!

Шумно было в зале после его выступления. Вспоминая эту речь, друзья перевели беседу на дела застав, обменялись мнениями о своих заместителях.

— Год тому назад ко мне приехал Федя Терехов. Правда, службу знал, потому что на курсы младших лейтенантов поехал из сержантов. Вернулся офицером, ну просто не узнать — петушок петушком, да еще молоденький такой петушок, с хрипловатым голосочком. Помнит, с одной стороны, что он офицер, с кителя пушинки сдувает, а с другой — с солдатами задирается...

— А у меня лейтенант Рощин все время забывал надевать сапоги. Как чуть что — в щиблетиках...

— Не может быть!

— Слово даю! Уж так привык... — Усмехнувшись, Засветаев покачал головой.

— Выходит, привык... — Павел Иванович вкусно, раскатисто засмеялся. — Слушай, что я тебе расскажу. Однажды сижу у себя дома и занимаюсь каким-то делом. В открытое окно березкам своим радуюсь. А возле казармы мой Федор Терехов построил людей для занятий. Вижу: въехала во двор машина и чуть ли не уперлась прямо в солдатскую шеренгу. Выходит из машины твой Игорь Рощин в отличной полевой форме, грудь боксерская, плечи тоже, атлет парень против моего Феденьки. Слышу, раздается команда «Смирно!», младший лейтенант Терехов подбегает к лейтенанту Рощину, ладошка ребрышком, под козырек и доклад по всей форме. А твой так солидно, с этакой небрежностью бывалого кавалериста, откозырнул в ответ и молвил:

— Продолжайте, товарищ Терехов, занятия, а я пока в холодке посижу. Потом займемся нашими комсомольскими делами.

Приехал он по поручению политотдела. Я наблюдаю. Интересно, я тебе скажу! Не передать никакими словами. Федор старается, заставляет солдат вытягивать ноги чуть не до подбородка. А если у кого не получается, подзывает и начинает распекать, да еще на лейтенанта Рощина глаз косит: знай, мол, наших. А тот, понимаешь, сидит и в свои хромовые сапожки, как в зеркало, смотрится, и улыбка у него чертовская. Тут только я разглядел Терехова и обомлел. Стоит он перед солдатами, как растрепанный в жару петух: в щиблетиках, брючки на выпуск, ворот расстегнут, а вместо фуражки на голове копна рыжих волос. Я думал, что меня инфаркт хватит... Терзаюсь, готов в окошко выпрыгнуть, да не могу, не нашелся сразу, как прекратить эту тереховскую строевую. Кстати, он скоро сам закончил ее и велел сержанту увести людей в помещение. Ты думаешь, кончилось на этом мое терзание? Как бы не так! Теперь твой подошел к Федору вплотную, словно бодать собрался, темные брови по-генеральски нахмурены, и такое стал говорить моему заместителю по политической части...

— Например? — посмеиваясь, спросил майор Засветаев.

— Согнал с меня ковш пота... В таком виде, говорит, можно выступать на сцене художественной самодеятельности, а не строевой подготовкой заниматься...

— Мои слова, — кивнул головой Иван Александрович. — Это я ему их говорил, когда он появлялся на боевой расчет в щиблетах...

— Хм! Школа-то известная... А время бежит... и парни наши подросли! Замечаю, что вместе с дисциплиной у Федора Терехова вырабатывается самостоятельный характер. Главное, строгий стал к самому себе, а с людьми — человек.

— Лейтенант Рощин назначен начальником заставы. Вот так-то, дорогой Павел Иванович. Прозевал ты зятя...

— Тут я умываю руки. Девчата тоже проявляют самостоятельный характер, видишь, сами выбирают себе мужей. А мне еще, знаешь, Наталка предъявила ультиматум...

— Какой же?

— Поставила условие: свадьба на заставе и по всем правилам...

— Конечно, применительно к особенностям нашей службы... Ай да Наталка! Молодец!

— Ты не шути. Все вполне серьезно. Организованное наступление, при поддержке матери и младшей сестры. Доводы: родилась на заставе, провела детство, юность.

— Резонно!

— И возразить нечего... — Павел Иванович испытывал в душе безграничное чувство гордости за дочь, потому что любил свою заставу, которая стала его кровным делом и родиной детей. Засветаев это понимал, как никто другой. — Хочет, чтобы была обычная русская свадьба, с многочисленными гостями, с песнями и громкой музыкой.

— И какое ты принял решение?

— Подчиняясь внутренней логике, решил, что дочь права. Почему должен пиликать один баян? Почему не пригласить нашего друга, председателя литовского колхоза Ионеса Марценкивичуса, с его чудесным оркестром?

— Узнаю широкую натуру Павла Андреева! — Иван Александрович живо повернулся к другу, в упор спросил: — А почему бы и нет?

— Так ведь ты сам сказал: применительно к особенностям нашей службы.

— Колхозники вместе с нами охраняют границу, если на то пошло...

— Дельно говоришь!

— Но а как посмотрит начальство? — спросил Засветаев.

— Наверное, мне окажут доверие. Неужели, глядя на меня, можно подумать, что я не договорюсь с командованием?

— Можно подумать, что ты уже договорился...

— Осторожно и не официально поднимал, как говорится, вопрос. Очевидно, будет исследована почва по инстанциям...

— До чего же ты дипломат, Павел.

— Мы же пограничники!

— Надеешься получить добро?

— А как думает майор Засветаев?

— Положительно! Сюда идет полковник, и мы сейчас все узнаем, — проговорил Иван Александрович, вставая навстречу полковнику Михайлову.

— Не помешал? — спросил Алексей Иванович.

— Никак нет, товарищ полковник! — весело ответил Засветаев. — Обсуждали одно важное событие. — Ясные серые глаза майора лукаво искрились, словно освещая внушительную, в четыре ряда, колодку разных наград на широкой металлической планке.

— А что за событие?

— Приглашает на свадьбу...

— А-а! Слыхал, слыхал...

— Планируется большой той[2]... — Майор Засветаев подробно изложил суть дела.

— Хорошо. Не возражаю. А кого пригласить, Павла Ивановича учить не надо. Поздравляю. — Алексей Иванович пожал Андрееву руку.

— Будьте гостем, товарищ полковник! — попросил Андреев.

— Спасибо. Уезжаю в отпуск. Билет в кармане. Пошли, товарищи, на торжественную часть, — заключил полковник. Сделав несколько шагов, круто повернулся, поглядывая то на одного майора, то на другого, неожиданно проговорил:

— Наверное, подумали, полковник выслушает вас с отменной любезностью и откажет?

— Никак нет, товарищ полковник! — дружно ответили майоры.

— Мы в вас не ошиблись, — сдерживая улыбку, добавил Иван Александрович.

В ответ на эту шутливую, со значением реплику полковник погрозил майору Засветаеву пальцем. Они были абсолютно разных темпераментов и характеров, зато совершенно одинаково мыслили и хорошо разбирались в людях, понимая друг друга с одного жеста, полунамека. Алексей Иванович уважал майора не только за умную командирскую хватку, за смелость тактических приемов в работе, за неистощимое трудолюбие, но и за привычку, не боясь нарушить субординацию, чуть иронически относиться к забористым, порой колючим словам полковника.

— А вам, Иван Александрович, грешно ошибаться... Ладно, зовите виновников сегодняшнего торжества в клуб. Сейчас начинаем. — Полковник взглянул на часы и, повернувшись, направился к дверям клуба. Его высокую, стройную фигуру выгодно подчеркивал отлично сидящий на нем китель.

Проводив полковника взглядом, майор Засветаев пошел к солдатскому кафе. Там, за тонконогими столиками, почти никого уже не было. При выходе из кафе Ивана Александровича встретил начальник штаба отряда, поздоровавшись, взял за портупею и отвел в тень старой, раскидистой яблони. Заговорил о том, какой птицей оказался Карпюкович.

Весь двор, где размещался штаб отряда, зарос плодовыми деревьями, широколистыми кленами, приземистыми ветлами над глубоким естественным оврагом, через который был перекинут мост с перилами.

Начальник говорил с веской, медлительной основательностью, с длинными паузами, дотошно выясняя необходимые, наверное важные для него, вопросы, и задержал майора на добрые два десятка минут.

...Когда Иван Александрович вошел в переполненный зал, люди уже во всю мощь аплодировали Михаилу Мельнику. Полковник успел сказать свою краткую речь и теперь прикалывал на грудь ефрейтора медаль «За отличие в охране государственной границы СССР». На правой стороне груди место было занято. За неполных три года службы Миша Мельник успел завесить ее многими другими знаками, начиная со значка разрядника по стрельбе, кончая знаком «Отличный пограничник». Все модные штучки давно из его головы выскочили, он не раз успешно настигал нарушителей и не босиком, а в нормальных сапогах, какие полагались ему по его скромному ефрейторскому чину.

— Ефрейтор Мельник, подойдите поближе, покажитесь народу, пусть разглядят хорошенько, какой вы есть, — проговорил полковник, вызвав своими словами оживление в зале.

В парадном, аккуратно затянутом ремнем кителе, поблескивая всеми своими наградами, с радостно расплывшейся улыбкой на розовом лице, Михаил шагнул к рампе, не зная, куда девать букет цветов, которые преподнесла ему бойкая пионерочка.

— Этот ефрейтор с голубыми смущенными глазами только прикидывался таким смиренным... На самом деле он героический парень! — добавил полковник весело. — Мог бы рассказать он вам, как смело гонялся за нарушителями границы, как барсом прыгал через рвы и колоды, лежащие на тропах, как форсировал болота в одних носочках... Молодец!

В зале стоял грохот, словно на полигоне.. Михаилу тоже хотелось крикнуть во весь голос, что он готов служить своей Родине не на жизнь, а на смерть, но не мог — в горле что-то застряло...

— Еще раз поздравляю, Михаил Владимирович, с высокой наградой и благодарю за отличную службу!

Рассказывали, что будто бы после этих полковничьих слов Михаил махнул рукой и стал рукавом кителя тереть глаза... Сам он это категорически отрицает. Мельник хорошо запомнил другое.

— Выше голову! — шепнул ему тогда полковник, а вслух произнес: — Видишь, как тебя любит народ, хлопают, как космонавту... Ты этого не забывай, дружок!

Да разве можно забыть, как потом полковник пригласил к столу главных виновниц того счастливого дня Люцинку и Олесю Шестинских. Их появления все нетерпеливо ожидали, потому что в зале собралась самая осведомленная публика, начиная от полковников, представителей округа, кончая местной пионерией, специально приглашенной на эти торжества. От аплодисментов заколыхались кумачовые флаги.

Первой появилась из-за кулис Люцинка с комсомольским значком на кипенно белой кофточке, с гладко причесанными волосами, легко спадающими на обе стороны плеч. С юношеской упругостью она подошла к заставленному цветами столу, покрытому зеленой, свисающей почти до самого пола скатертью. Олеся поначалу что-то замешкалась. Мелькнул было ее кумачовый галстук, непокорный вихорек рыжеватых волос, но мгновенно исчез за занавеской. И вдруг она появилась с другой стороны. Мелкими степенными шажками протопала через всю сцену и с забавной, чисто ребяческой серьезностью на прекрасном, темноглазом лице встала рядом с сестрой. Она окинула взглядом зал, кипящий улыбающимися лицами, и тоже одарила всех своей ответной улыбкой, ласковой, как теплый свет. Улыбался и полковник Михайлов, ожидая, когда стихнут аплодисменты.

— Дорогие друзья, о людях, проживающих в пограничной полосе, вы все знаете. Они не только свидетели жизни на границе, они наши друзья, постоянные и верные помощники, наш неисчерпаемый резерв. Они бдительны, преданы Родине и детей своих воспитывают в духе высокой, нравственной твердости!

Алексей Иванович взял со стола красные коробочки. Люди загремели сиденьями и все, как один, встали.

Поднявшись, майор Засветаев расправил плечи. Он видел, как вскочил Михаил Мельник, еще не успевший забыть только что пережитую радость. Иван Александрович почувствовал знакомую, привычную дрожь в подбородке. Ему вспомнилось, что скоро не будет на заставе этого удалого, вездесущего парня с его веселыми прибаутками, как нет уже Володи Ицынкова, Гриши Галашкина, Поликарпова, Лумисте. Уедет скоро учиться в институт и Люцинка. Вот так каждый год, после окончания службы уезжают они по домам, оставляя как память разные истории, а с собою, сами того не подозревая, увозят частицу жизни майора, щедро отданные им уроки правды и честности, плодотворные зерна души и сердца.

Примечания

1

Своевольная, взбалмошная.

(обратно)

2

Свадьба (татарск.).

(обратно)

Оглавление

ВСТРЕЧНЫЙ ВЕТЕР

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

ПОГРАНИЧНАЯ ТИШИНА

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?