«Мадам Любовь»

Микола (Николай Федорович) Садкович Мадам Любовь

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Микола (Николай Федорович) Садкович – известный белорусский писатель и кинематографист – родился 21 января 1907 года в деревне Устье на Оршанщине.

Весной 1924 года, окончив среднюю школу, поступил на режиссерский факультет Государственного техникума кинематографии.

Много лет отдал работе в советском кино. Среди работ кинорежиссера Садковича – известные фильмы «Песнь о первой девушке», «Шуми, городок», «Три танкиста», «Майская ночь».

Во время Великой Отечественной войны Микола Садкович возглавлял фронтовую киногруппу, создал документальные фильмы «Живи, родная Беларусь», «Освобождение Советской Белоруссии», «Суд народов», выпустил ряд боевых киносборников. За создание фильма «Демократическая Германия» (1950) был удостоен Государственной премии СССР. Совместно с М.Лыньковым в 1953 году написал сценарий фильма «Миколка-паровоз». Является автором сценария художественной исторической ленты «Я, Франциск Скорина».

В 1946–1956 годах М.Садкович был министром кинематографии БССР, заместителем министра культуры республики. Он избирался депутатом Верховного Совета БССР трех созывов.

Заслуженный деятель искусств БССР Микола Садкович умер 16 августа 1968 года.

Писать очерки и рассказы начал еще в тридцатые годы. Литературный талант Садковича с наибольшей силой проявился в жанре исторического рассказа. Его книги – «Георгий Скорина» (1951, написана совместно с Е.Львовым), «Повесть о ясном Стахоре» (1956), «Человек в тумане» (1960), «Мадам Любовь» (1966) – приобрели широкую популярность у советских читателей.

Часть первая

Перед тобою жизнь и смерть…

I

Осенью в Белоруссии пахнет яблоками… А может, это только мне кажется, что в Белоруссии, как нигде, пахнет яблоками? Может быть, это только запах моего далекого детства? Другой и не услышит его, пока не войдет в старый сад или на склад «плодоовощ», а я… честное слово, кабы черт, ну, скажем, тот, на котором ездил Вакула, перенес меня во сне через леса и поля, с востока на запад и в базарный день опустил на площади незнакомого городка, я, не открывая глаз, знал бы, что нахожусь в Белоруссии. Ну, допустим, не угадал бы названия городка или даже района, но, почуяв, как все окуталось, все погрузилось в волны сочного, терпкого запаха: и воздух, и земля, и дощатые заборы, и солома на крестьянском возу, – я безошибочно смог бы сказать, где в этом городке центральная площадь с полинявшей трибуной и молодым, комсомольским сквером, где к ней подходит главная улица, мощенная тесаным камнем, и где, в стороне от нее, при въезде в город, за низкой оградой односкатные крыши ларьков, длинные столы под навесом, каменное строение весовой, автофургоны готового платья, книг и… все пахнет яблоками. Да, да, и книги, и готовое платье… Там базар, там яблочный архипелаг.

Скоро разгорится сражение в центре и на флангах. Загустеет, наполнится голосами воздух над рынком. Редко кто из жителей города откажет себе в удовольствии потолкаться среди людей и плодов, послушать рассказы приезжих и самому сообщить последние новости.

Но вот… Последние новости передало местное радио, и мои рассуждения повисли над опустевшим рынком, как устаревший, никого не остановивший агитплакат.

«Колонна пацифистов, совершающих пеший поход из Америки в Москву, прибудет в наш город не завтра, как сообщалось, а сегодня. Участники похода за мир ожидаются в ближайший час или два. Просьба ко всем гражданам…»

Значит, колонна подошла к городу на день раньше, чем было рассчитано. Этого, наверное, не ожидали местные руководители. Даже в голосе диктора чувствовались торопливость и некоторое беспокойство. Еще на рассвете спешили докрасить трибуну, а сводный оркестр разбудил жителей, разучивая незнакомые гимны.

К полудню базар опустел, тротуары главной улицы заполнились местными и приезжими. Два строгих милиционера в выцветших, но тщательно отглаженных мундирах и ослепительно белых, ни разу до того не надеванных перчатках важно и многозначительно прохаживались посреди мостовой.

Оно и понятно. Не каждый день приходится встречать иностранцев, идущих в поход за мир.

О походе много писали в газетах, его участников показывали в хроникальном киножурнале, и можно бы не повторять то, что многим известно, но… этим походом шел Франсуа Дьедонье, и я не могу не рассказать о нем. В начале встречи еще не все было ясно. Только потом, когда Франсуа «доверился мне как на исповеди…», я даже подумал начать свой рассказ такой фразой:

«Осенью 1961 года государственную границу Польша – СССР перешел Франсуа Дьедонье, штейгер рудника Мольфидано. Что привело его с севера Франции на берег Западного Буга, оставалось тайной…»

Совсем как в детективном романе, однако…

Перешел границу не один Франсуа и не тайно, а торжественно. В колонне, с плакатами, на которых по-французски, по-немецки, по-английски и по-русски написано одно слово – мир.

В колонне шли разные люди. Шли те, кто мог совершить путешествие из Америки в Россию на комфортабельном самолете или в каюте океанского лайнера, и те, у кого едва ли хватило бы денег на дешевое туристское место. Кто никогда не бывал ни в Соединенных Штатах, ни в Советской России. Теперь они шли в колонне пешеходов… Несколько одиночек присоединились на марше, выехав к условному месту встречи. Франсуа тоже присоединился к колонне в пути. Для этого у него были свои причины, о которых он никому не рассказывал.

Его попутчики знали, что пожилой веселый француз ненавидит войну. Знали, что он прошел Дантов круг лагерей, и если веселье вдруг сменялось грустью или даже какой-то необъяснимой тревогой, то… «это так естественно для нашего поколения, которому память дана, как проклятие».

Полный, невысокого роста, в спортивном свитере и берете, Франсуа как мячик перекатывался от одной группы к другой, нигде долго не задерживаясь. То пройдет рядом с мужеподобной американкой в модной шляпке из перышек, с невинным видом спросит, что она думает, например, о русском пейзаже. С улыбкой выслушает твердое, сложившееся уже на первых километрах мнение миссис и, произнеся свое: «Oh, la-la! Как интересно!», тут же отойдет («Пардон, мадам!») к двум американцам в одинаковых вельветовых костюмах и тяжелых бутсах. Или к отставному полковнику, седоусому англичанину в клетчатом жилете. Пиджак и дорожный мешок покачивались за его прямой спиной. Или к солидной супружеской паре, катящей чемодан, как тачку, на двух колесиках, приделанных к углам. Плохо выговаривая немецкие слова, спросит: «Почему вы не сдали чемодан в общий багаж? Может быть, в нем горячие сосиски?» Вместе посмеется, потом сострит по адресу мечтательно-задумчивого земляка-музыканта: тонкого и высокого, как звук правофлангового клавиша… То умолкнет, всматриваясь в проезжего велосипедиста или стоящую у дороги женщину.

На женщин он посматривал особенно часто и пристально. Молодой кудрявый бельгиец посмеивался над ним.

Вот и сейчас Франсуа засмотрелся на женщину. Она сидела под старой березой на высокой обочине и коротким кухонным ножом обрезала ножки грибов. Женщина мельком взглянула на пешеходов, продолжая заниматься своим делом. Ни ее возраст, ни одежда не давали повода для острого мужского слова, ни тем более легкомысленного присвиста бельгийца. Франсуа нахмурился. Бельгиец умолк, потом с невинным видом предложил: «Давайте споем их песню. „Катюшу“ или „Подмосковные вечера“?!»

Уместно ли вообще сейчас петь, об этом следовало спросить вожака – каноника.

Каноник шел впереди, держась центра дороги, не меняя ритма шага. Лицо его, потемнев от солнца и ветра (загар подчеркивал белый кружок воротника), отражало скрытую печаль человека, ступившего на землю, покинутую богом. Губы беззвучно шептали молитву.

Когда бельгиец, ускорив шаг, обратился к канонику, тот застенчиво улыбнулся ему и продолжал шептать латинские слова.

Каноник молился. Стало тихо. Над колонной повисло раздумье. Слышно было только шарканье ног по асфальту да пересвист дроздов в придорожных кустах.

Кажется, поняли все, почему каноник начал молиться. Они много дней шли по дорогам Европы и наконец вошли в эту страну.

Их по-прежнему встречали дружески, даже более гостеприимно, чем в странах Западной Европы, однако сквозь традиционное славянское радушие как бы проглядывали улыбки старших, решивших не мешать милой игре.

Франсуа это понял, еще когда выполнялись всякие формальности на границе. Совсем недавно, в дороге, казалось, всех объединяло одно желание – проповедовать мир. Проповедовать так, как они понимали. А тут… Эта арка с гербом Союза Советских Социалистических Республик насторожила. Между участниками похода как бы пролегла незримая демаркационная линия… Ну да, здесь живут другие люди. Коммунисты. Теперь коммунисты есть в каждой стране, а здесь – победившие коммунисты.

Кому не нравится, может повернуть назад. Взять билет на поезд или самолет: дело вкуса. И нечего улыбаться, когда тебе говорят (или пишут на плакатах, развешенных по городу): «Коммунизм – это мир!» «Этим белорусам, – думал Франсуа, – пришлось защищать мир не только на митингах. А что вы скажете насчет аккуратных заборчиков, за которыми возвышаются небольшие каменные или деревянные обелиски, увенчанные пятиконечной звездой? Не слишком ли часто они попадаются на нашем пути?»

Франсуа молча глядел на темно-серую асфальтовую ленту дороги, окаймленную старыми, уже осыпанными позолотой березами и редкими, еще хранящими зелень дубами. За деревьями лежали поля в тихой грусти убранных хлебов. Два пастуха медленно перегоняли стадо через овраг, поросший низким кустарником. Где-то за бугром ворчал трактор, посылая в небо колечки сизого дыма. Все было тихо, покойно.

О чем думают попутчики?

Когда человек умолкает, трудно угадать ход его мыслей. Но нельзя же идти все время молча… Однако затевать какой-либо спор тоже не хотелось. Франсуа вообще не любил спорить, а только иногда бросал одно-два слова, как камешек в тихий пруд. Круги расходились сами, и Франсуа следил за ними со стороны.

– Не правда ли, – обратился он к американской миссис, которая всегда все знала лучше других, – вчера нас встретили гостеприимней, чем мы ожидали?

Миссис сразу пошла большими кругами.

– Все дело в том, – заявила она, – что смысл всякого гостеприимства не что иное, как желание парализовать в чужом враждебное себе. Коммунисты никогда не станут друзьями истинных пацифистов.

– В одном мы сходимся, что война – зло, – помедлив, заметил Франсуа.

– Да, но разве зло может быть справедливым или несправедливым, как они это считают?

– Мадам, они никогда не начинали первыми, а защищать свой дом, каждый скажет, – это справедливо… Тут проповедь не всегда…

– Странно, мосье Дьедокье, уж не считаете ли вы, что русские вовсе не нуждаются в нашем слове? – с легким раздражением сказала миссис, запрыгав на одной ноге – она пыталась вытряхнуть из туфли камешек, но потеряла равновесие, и Франсуа поддержал ее за локоть.

– Благодарю вас… Наше слово нужнее всего там…

– Где ему меньше всего верят… – сорвалось у Франсуа.

– Ах, вот оно что! – Миссис гордо вскинула голову в перышках.

– Давайте лучше споем их песню, – снова предложил бельгиец, покосившись на каноника.

Бельгиец был молод, силен. Вероятно, по этой причине казался беспечным и легкомысленным, к нему относились с улыбкой, но охотно откликались на его веселые затеи. Однако сейчас почему-то все промолчали.

А песня все же возникла. Она приплыла со стороны вместе с глухим рокотом трехтонки, поднявшись над ней на высоких девичьих голосах.

Пешеходы оживились, повернули плакаты в сторону накренившейся на обочине машины. Колонну обдало волной горькой пыли и запахом яблок. В кузове на ящиках сидели повязанные белыми платочками девушки и пели. Бельгиец помахал им рукой.

– Ой, девоньки! – вскрикнула сидевшая выше других. – То ж те, что из Америки вышли… Бачите, плакаты несут.

– Ага, «Мир»… То по-нашему, а по-немецки «Фриден»… И по-английски…

Машина остановилась метрах в трехстах впереди колонны. Из окна шоферской кабины высунулась голова в фуражке танкиста.

– Кому приспичило?

– Я стучал, – торопливо и немного заискивающе ответил старичок в аккуратной поддевке. Он сидел, укрывшись от ветра, в углу кузова, а теперь взобрался на ящик.

– Один момент, на туристах почин сделаем.

Старичок быстро развязал зажатый между ногами мешок, достал небольшое, подшитое полотном решето, сыпанул в него яблоки.

– Нехай попробуют, господа хорошие, наш советский ранет…

Шофер ступил на подножку машины и, сдвинув на лоб фуражку, посмотрел на приближающуюся колонну.

– Почин, говоришь?

– А как же… – хихикнул старик, – без почина не баба, а дивчина. Упустишь – не догонишь, вся коммерция кувырком.

Он торопился, укладывая яблоки красными бочками кверху. Подхватил упавшее, хукнул, потер о полу поддевки, протянул решето.

– Подержи, хлопец, подсоби.

Шофер почти вырвал решето из рук старика, сказал тихо, со злой усмешкой:

– Я подсоблю, а ты… Застынь, понял?

Старик словно споткнулся о голос, едва успев перебросить ногу через борт. Под ним только доска скрипнула. А шофер соскочил на дорогу навстречу пешеходам.

– Мир! – сказал он, широко улыбаясь, держа на вытянутых руках решето с яблоками. – Фриден! Угощайтесь, кали ласка…

– О-о! Колхоз?

– Колхоз, колхоз… Свеженькие, только с дерева… Но, но, денег не надо.

– И-ван! – не крикнул, а будто икнул старик, сидя верхом на борту кузова. – То ж мои… не колхозные!

Девушки засмеялись:

– Ничего, дяденька… И ваши не хуже наших…

Над дорогой взлетали слова то русские, то английские, то немецкие, хрустели яблоки, чмокали пробки термосов. Шоферу протягивали плоские фляги:

– Бренди… Коньяк, плиз… Э литтл…

– Не могу… я за рулем… Ферботэн, автоинспектор, понятно? – Шофер смешно потянул носом. – О-го-о… Ферштейн?

Франсуа подошел к машине и, подмигнув: дескать, смотрите, как я уже обхожусь без переводчика, сказал по-русски:

– Карош ли кольхоц?

Быстроглазая, смешливая девица развела руками:

– Лучше не бывает!

Девчата стали наперебой угощать француза яблоками. Он не мог удержать их и ронял на асфальт. Пытался поймать и терял другие.

– Берет, давайте берет! – предложила девушка, протянув руку к голове француза. Востроглазая толкнула подругу в бок.

– Ты что, может, он лысый.

Девушки засмеялись. Смеялся и Франсуа. Ему сделалось хорошо и весело.

– Эй, Иван, – кричала востроглазая, – может, еще подсыпать?

– Хватит, – отозвался шофер и метнул пустое решето в кузов. Старик поймал его на лету, чуть не свалившись за борт.

– Кто притомился, – предложил шофер, – прошу, подвезем. Аутомобил… Биттэ.

– Но, – ответил седоусый полковник, – ви маст… ми должен пешком…

– Тогда другое дело! – понимающе кивнул Иван. – Раз не положено, то ауфвидерзейн! – Он козырнул и щелкнул каблуками.

– Гуд бай! Мерси! Тэнк ю! Спасибо!

– Кило четыре, не меньше, – прошипел старик, когда Иван садился в кабину. – Какой политик нашелся на чужом горбу…

– Утри слезы, – тоже шепотом ответил Иван, – считай – за проезд с тебя взял.

Машина фыркнула. Девчата, пожелав французу счастливого пути, не сговариваясь, запели «Бывайте здоровы…», ставшую популярной не только в Белоруссии прощальную песню. Старик сидел молча, прижимая пустое решето к аккуратной поддевке.

Скоро трехтонка скрылась за поворотом, оставив на дороге запах осеннего яблока… Да, вот так, осенью в Белоруссии везде пахнет яблоками. И на дороге, и на базаре. Но сегодня базар опустел. Все, как мы знаем, поспешили на главную улицу.

II

В конце улицы показалась ватага мальчишек. Что кричали юные гонцы, понять было трудно. Толпа заколыхалась, загудела, напирая на стоящих у края. И тут я увидел тех, ради кого приехал сюда.

Две женщины пробивались сквозь толпу. Первая, средних лет брюнетка, то есть это только в Белоруссии таких называют брюнетками, а вообще лучше сказать – темноволосая, с большими, радостно открытыми глазами, шла, как зачарованная, прижав к груди сумку, из которой торчали перья зеленого лука. Чем дальше от площади, где готовилась официальная встреча, тем беспорядочней толпился народ. Идти становилось все труднее. Вслед за первой спешила русоволосая женщина.

– Варя, подожди… Ну, постой, Варенька! – просила она.

– Идем… идем, Надя… – шептала Варя, не останавливаясь.

Колонна двигалась медленно, подняв плакаты, похожие на хоругви. Иностранцы шли с тем гордым достоинством, с которым когда-то в России ходили на водосвятие. Возможно, из-за плакатов и потому, что впереди шел каноник собора, процессия напоминала мне церковное шествие.

На какое-то мгновение улица застыла в торжественной тишине. И вдруг над ней взлетел страстный и торжествующий голос женщины:

– Франсуа! Мосье Франсуа!

Надежда всплеснула руками:

– Встретила! Он, мамочки мои, встретила!.. – И бросилась вперед.

Варвара увидела Франсуа, когда он еще не мог ее видеть. Она стояла в толпе, прижимая к груди сумку с торчащим луком. Она только крикнула и, словно испугавшись собственного голоса, не решилась сдвинуться с места.

Франсуа не видел ее, но он не мог ошибиться. Он слышал – она позвала его!

– Мой бог! Это… она…

Франсуа растерянно глядел на толпу горожан… Он ждал этой встречи и не верил в нее. Ради нее он прошел несколько стран, неся свою тайну. Эта тайна временами подступала к самому горлу, готовая вырваться к людям ему чужим, способным, быть может, понять, а быть может, и посмеяться…

Еще в Париже Франсуа просил советское посольство помочь ему. Но не смог назвать ни адреса, ни полного ее имени. И все же он надеялся… Чем ближе колонна подходила к границе Советского Союза, тем чаще охватывало его предчувствие. Как он потом говорил: «Прямо пеленало меня и не давало идти».

Всю дорогу Франсуа страшился тяжкого разочарования. И сейчас он боялся верить… Не показалось ли? Преодолевая охватившую его слабость, он оперся о руку подбежавшего друга и крикнул срывающимся голосом, как в детской игре:

– Где ты?! Я не вижу тебя!

В наступившей тишине женщина отозвалась:

– Я здесь, Франсуа…

И тогда женщины, стоящие на тротуаре, догадались и обрадовались – они-то знали, что значит потерять и найти близкого.

Вот один человек нашел другого, как же тут не порадоваться? Подталкивая Варю, весело закричали:

– Здесь! Здесь! Эй, камрад! Франсуа, вот она!

Варвара медленно шагнула с тротуара, выставила вперед руку, будто готовясь упереться в грудь Франсуа, сдержать его горячий порыв. Глаза ее сияли радостью и, в то же время испуганно метнувшись по сторонам, увидели хлынувшую за ней толпу, и сбившихся с марша пешеходов, и бегущего к месту происшествия милиционера в белых перчатках. В двух шагах от Франсуа она остановилась. На них смотрели. Она знала, что на них смотрят ее соседи, знакомые, те, с кем она встречается всегда, каждый день. И, может быть, некоторые из женщин сейчас вспомнили, как встречали мужей, вернувшихся с фронта. Это было похоже, и сознание этого сковывало ее, потому что это было не то.

Они стояли молча друг против друга. Франсуа пристально вглядывался в лицо Варвары.

Варя улыбнулась ему чуть-чуть кокетливо. Я ждал, что она сейчас скажет, совсем по-женски, что-нибудь вроде:

– Ты изменился, стал солидным мужчиной, но я сразу узнала тебя…

Она сказала другое. Не думая об этом, непроизвольно оглаживая на себе старенькое, будничное платье, она сказала:

– Что же вы… Мы ждали вас только завтра…

Франсуа не понял слов, но он понял улыбку и ответил по-французски:

– А ты все так же прекрасна, мадам Любовь!

Варя засмеялась.

– Но, но… мон шер…

– Да, мадам, да… – Франсуа сказал так потому, что… ну, словом, он не мог не видеть перемены, происшедшей с ней за годы разлуки. И он видел, но сказать иначе не мог. Потому что она была прекрасна.

Варю толкнула запыхавшаяся Надя, успевшая неизвестно где достать букетик поздних полевых цветов. Вырвав из рук Вари сумку, она протянула цветы:

– Поднеси… стоишь с цибулей, як…

– Ой, Наденька, – вспыхнула Варя, – я забыла, как по-французски ромашки…

– Флауэр!.. Флер!.. Маргорит!..

Подсказал, скорее всего, студент или школьник старшего класса. Он стоял в толпе, окружившей Варвару и Франсуа плотным кольцом, за которым остались каноник, милиционер и седоусый полковник, тщетно пытавшиеся восстановить порядок в колонне.

Колонну ждали на площади.

Председатель городского Совета строго спросил:

– Что там произошло?

Начальник милиции вздрогнул и по-военному вытянулся. Он только что выслушал сообщение прибежавшего низкорослого паренька-дружинника.

– Павел Ильич, там товарищ Каган встретила этого… француза.

– Ах, встретила-таки, – лицо председателя смягчилось, – но почему на дороге?

– Француз всю колонну остановил, очень обрадовался. Говорит, нашел свою, так сказать, любовь.

– Любовь? – Председатель нахмурился. – Этого еще не хватало.

– Мадам Любовь, – тихо поправил дружинник.

III

Потом председатель городского Совета произнес тост. Собственно, даже не тост, а целую речь, хотя в руке он держал бокал вина и стоял не на трибуне. С трибуны вообще никто речей не произносил, и никто на нее в тот день не поднимался. Зря перекрашивали эту трибуну. Могла бы стоять в своем повседневном виде до самых октябрьских праздников, и пусть бы ее поливало дождями и осыпало городской пылью. Все равно придется еще раз подкрашивать, когда наступит час говорить с нее речи.

Итак, председатель произнес речь не с трибуны, а за столом, во время ужина или, как у нас говорят, «приема, прошедшего в дружеской обстановке». Он сказал:

– Дамы и господа, уважаемые гости, товарищи!

Мы сидели за столами в чайной № 1, вперемешку между дамами и господами. Варвара, конечно, рядом с Франсуа. Он уже успел рассказать о ней своим попутчикам. Удивились не только иностранцы.

Правда, местные жители, встречавшие Варвару в магазине, на базаре или в городском клубе, кое-что знали о ней. Знали, что она была на оккупированной территории, некоторое время в партизанах, даже награждена медалью. Но это же никого не могло удивить, таких в каждом белорусском селе можно встретить. А потом ходили слухи, будто не то в сорок третьем, не то в сорок четвертом Варвару. Романовну вывезли в Германию и муж, вернувшись с фронта, не нашел ее… Сама Варвара об этом никогда не рассказывала.

Теперь оказалось, что была она вовсе не в Германии, а во Франции. Что она лейтенант французских войск, герой-командир и зовут ее почему-то «мадам Любовь».

Соседи просто ахнули: «Вот те раз… Живем рядом и вдруг…»

– Ах, Варвара Романовна, как же вам не стыдно было скрывать? Вы же знаете, как мы все к вам относимся…

Варвара смущенно благодарила, отнекивалась, а когда все заняли свои места за столами, сидела тихо, не ела, не пила, только улыбалась и слушала.

Председатель начал гладко, будто каждый день начинал таким обращением. Без записки, без тезисов. Говорил наизусть, ни на кого не оглядываясь. Даже страшно становилось, не сорвался бы, пока доберется до последней фразы: «Благодарю вас за внимание».

Нам каждое слово его западало в душу и там поднимало что-то утихшее, казалось, забытое.

К иностранцам его слова доходили не прямо – из вторых уст, и они, понятно, могли что-либо и по-своему истолковать. Мы же в переводах не нуждались. Знали, что, вспоминая войну, председатель говорит о другом… Конечно, не совсем о другом, а… Как бы тут объяснить? Он это вот как выразил:

– Вы пришли к нам со словом «мир». Для нас это слово самое дорогое. Священное слово. Но здесь кто-то сказал: «Лучше худой мир, чем хорошая война». Старая поговорка. Худой мир добром никогда не кончался. И не за худой мир гибли наши и ваши братья. Не за то, чтобы за спиной друг у друга сговариваться и в океане рыбу глушить. Вот сегодня вы стали свидетелями того, как на нашей земле встретились боевые товарищи, господин Дьедонье и уважаемая Варвара Романовна. Это, если хотите, символично…

Тут мы снова повернулись к Варваре, и некоторые захлопали в ладоши. Бельгиец, например, так тот был просто в восторге. И Франсуа, и немецкий доктор, и худой, высокий француз. Варвара закрыла глаза, потом, как бы поправляя волосы, все лицо закрыла руками. Она слышала, как председатель продолжал:

– Путь ваш не окончен, и, может, вы еще встретите таких же русских, белорусов, украинцев, сынов азиатских республик, побывавших и во Франции и в горах Югославии или Норвегии, в Германии или Чехословакии. Везде, где шла жестокая битва за жизнь, за мир.

Слова не бог знает какие, в иное время они нам, как «здравствуй» и «до свидания», а тут вдруг повернулись другой стороной. Варвара, найдя меня глазами, улыбнулась. Все-таки рядом старый друг, почти однополчанин и, стало быть, речь не о ней одной. Но председатель говорил только о ней:

– Спросите Варвару Романовну, как начала она свой путь к миру?

Варвара была, можно сказать, именинница. На нее смотрели, к ней протягивали бокалы. Никто не просил ответить на вопрос председателя. Да она и не стала бы рассказывать на таком собрании. Но, как потом объяснила Варя, все всколыхнулось, издалека вернулась когда-то услышанная строчка стихов:

«Подобрав железные когти, черные птицы летят на восток…»

Строчка не уходила. Она вертелась и вертелась, как бы повторяясь на выщербленной пластинке. Уже отзвенели бокалы, загремели стулья вставших гостей. В чайной стало тесно и шумно, а…

«Черные птицы летели на восток…»

Варя потянула меня за рукав.

– Уйдем… Сейчас они начнут расспрашивать, а при всех не хочу.

Я увел ее от людей. Мне нужно было, чтобы она вспомнила. За тем и приехал сюда.

На тихой вечерней улице Варя смотрела на небо. Вверху струя холодного воздуха гнала темные облака. Они, как тени, неслись к горизонту и там окрашивались багрянцем заката.

– Небо в клочья разорвано свистящими бомбами… Господи, неужели не будет конца?..

Прошептала Варвара или мне показалось?

– Что ты сказала?

– Это я записала в своем дневнике… так оно началось.

– Интересно… Что же ты еще там записала?

– Вот про птиц этих… Дай-ка вспомнить… Ну да, черные птицы летели на восток. За ними ползла багряно-дымная тень. От нее нельзя было спрятаться. Она не имела границ… Я подумала: «Ей не будет конца». Возможно, тогда и думалось и говорилось иначе, но записала я так, невольно подражая прочитанным книгам.

Тебе покажется это наивным, мне же непременно надо было закрепить все на бумаге. Казалось, никто, кроме меня, не сумеет передать ни моих чувств, ни врезавшихся в память подробностей. Хотя они, быть может, и не так уж важны. Каждый ведь видел по-своему.

Я, ты же знаешь, преподаватель литературы – невеличка синичка, да тоже птичка – решила записать свои муки, как повесть…

Потом устыдилась: какой я писатель? Об этом и говорить не стоит.

– Говори, говори, как записала и как сейчас вспомнилось. Не пером, а умом… Значит, тебе казалось, не будет конца?..

– Да, конца грохоту тяжелых камней, когда стены домов вдруг теряли свой вес, как в сновидении, всплывали на облаке пыли и рушились, глуша человеческий стон… Страшно…

Помню, днем, при солнце, выли собаки. А в полях цвела рожь. Бледно-желтая пыльца осыпалась на плечи идущих.

Легче бы идти по дороге, да самолеты там не пропускали живых. Черные птицы разворачивались и заходили второй, третий раз, находя даже ползущих в кюветах.

Жалко стало детей… Им-то за что эти страдания?..

Варвара умолкла.

– Говори. Пожалуйста, говори!

– Да, да, – продолжала Варвара. – Пробирались во ржи. Шли по беспутью, к погибели своей. Думалось, вон там, за лесом, за речкой, где бьют батареи, ждут наши. Они защитят. Посадят в машины и увезут. Там все подготовлено, о всех подумали… За лесом, совсем уже близко от переправы, кончилась наша надежда. Сквозь паросник донесся чужой, громкий смех. Чужая команда. Я первая услыхала и не могла сдвинуться с места.

«Опоздали» – как приговор прозвучало это слово для всех, кто пришел в лес.

– С тобой шли люди?

– Шли люди… Их было немного. Соседи, знакомые. Поверишь, я смотрела на них и не узнавала. Никогда раньше не видела такого выражения лиц.

Накануне, при первой бомбежке, многие побежали в лес прятаться. С ними и я. Не могла я оставаться в доме одна с маленьким сыном. Мой муж, секретарь райкома, не возвратился из воинской части, куда срочно был вызван третьего дня.

Лес спасал нас, но не давал покоя. Весь день и всю ночь голосили женщины, глядя на вспыхивающие пожары, гадая, в какой части города упала бомба, чей дом горит. Никто не сомкнул глаз. Даже дети. Утром, измученные, еще не зная, что уже обездолены, мы потянулись домой… Тебе приходилось видеть утро после бомбежки в покинутом городе?

Бесчеловечная пустота… Где-то есть еще люди. Не все убиты, не все успели скрыться. Но те, кто затаился среди камней, за глухими заборами, за плотными ставнями уцелевших домов, не подавали признаков жизни. Тихие, крадущиеся силуэты. Никто не окликнет, никто не скажет: «День добрый».

Так длится первый час или два. Потом вспыхивают голоса. Кто-то ищет родных, кто-то зовет на помощь…

На нашей Зеленой улице было тихо. На двери моего дома белел листок бумаги. Я обрадовалась: думала, Иосиф вернулся, оставил записку. Записка была не от него.

«Срочно собирайтесь в райком. Семен Иванович велел лишнего не брать. Машина уходит в шесть часов».

Было уже половина седьмого.

Райкомовский сторож сказал, что Семен Иванович, наш второй секретарь, единственный, кто из начальства в эти дни был в городе (остальные уехали в область на совещание и по колхозам), ждать больше не мог. Погрузил архив и отбыл. Вернется ли? Неизвестно.

Помню, по коридорам пробегали люди, не обращавшие на меня никакого внимания.

Дверь в кабинет мужа, обитая черной клеенкой, распахнута настежь. На полу рваные, затоптанные папки, бумаги. Железный ящик, служивший сейфом, раскрыт.

Тогда, в кабинете, вдруг развернулась передо мной вся моя жизнь. Будто дошла я до крутого обрыва и с его высоты заглянула в глубокую реку, а на дне ее бьются прозрачные ключи. Звонкие, веселые ключи моего детства…

Я же была озорной. Первая на деревне заводила. Что песни петь, – без песни я, кажется, и дня бы не прожила, что с хлопцами в чужой сад по яблоки или ночью на озере бредень тянуть – везде первая. Мальчишкам не уступала. Честное слово, где пострашней да азартней – там и я. Ни одной драки не пропускала. Бывало, задерутся спьяну мужики, колья из тына повыдергивают, не подходи!.. Все по дворам прячутся, одна я смело иду.

Мать увидит, в смертном страхе кричит:

«Спасите, Варьку сейчас убьют!»

А я вскочу между дерущимися, за руки хватаю.

«Звери вы, говорю, ненасытные! Детей своих пожалейте. Вас же в тюрьму заберут…»

Бог знает, что говорю, а сама плачу. И никто меня ни разу не тронул. Только отец добежит да ремнем или лозиной огреет: «Каб не лезла, куды не просят… Нехай сами себе дурные лбы разбивают».

Бывало так, что те, кто дрался, за меня же и заступятся. Обе стороны против отца:

«Варьку не бей… Варька, она за правду страдает…»

Разговоров потом до самого покрова. Над отцом посмеиваются:

«Видать, ошибся Роман. Думал дочку сробить, а она вовсе милиционер».

Так меня «милиционером в юбке» и звали.

Брат меня подзадоривал. Я очень дружила со старшим братом Павлом. Старалась во всем подражать ему. Считала, нет лучше хлопца на всем белом свете, чем мой Павлюк.

«Не звонил Иосиф Моисеич? Что-нибудь известно?» В дверях толпились запыхавшиеся, ждущие люди.

– И ты повела их к переправе?

– Да… И мы опоздали. Мальчик мой, Алик, всю дорогу держался таким молодцом, а тут опустился возле меня на траву, вздохнул горько, как взрослый:

«Что с нами будет? Где наш папа?»

Кругом стояли люди. Они ничего не говорили.

Я прижала сына к груди, его головка скользнула по шелку нового платья, и тут, сейчас смешно вспомнить, вместе с сознанием своей вины (хотя что я могла сделать?) появилось чувство неловкости, даже стыда. Все видят на мне это дорогое, новое платье, модные туфли и завивку «перманент». Словно в театр или на именины собралась… Они-то не знали, что завилась я еще третьего дня, ожидая Иосифа, а платье и туфли пожалела оставить в брошенном доме… Мне так шло это платье… Подумала: «Боже, до чего глупо сейчас быть красивой… Смогу ли я им объяснить?»

Я открыла глаза и… никого не увидела. Никого. Мы были только вдвоем, я и мой затихший мальчик.

Громче доносился шум моторов, голоса командиров. Видно, немцы остановились у переправы. Низко, почти задевая верхушки сосен, прогудели самолеты с черными крестами… Черные птицы… Алик вскочил:

«Прячься, мамочка! Сейчас будут бомбы!»

«Тише, сынок, тише, родненький…»

Он оглянулся:

«А где все?»

«Ушли… И вы уходите…» – послышался за моей спиной негромкий голос.

К нам подходил мужчина, отряхивая с колен землю и сухой мох. Я узнала его. Он работал механиком на городской электростанции и недавно был награжден орденом «Знак Почета». Сейчас ордена на нем не было. Почему-то я сразу обратила на это внимание. Механик остановился, пожевал губами, всматриваясь в меня, и сказал:

«В город тебе, Варвара Романовна, сама понимаешь, путь зааминен. Пробирайся на Заболотье. Может, выйдешь еще…»

«А вы?»

«Мне что? Я человек непартийный, русский мастеровой…»

Слова вроде простые и верные, а слышать их было обидно. Тут Алик вскрикнул:

«Тетя Катя! Вон тетя Катя идет!»

Из-за деревьев вышла уборщица райисполкома. Мой сын дружил с этой большой, сильной женщиной. Казалось, с ней всегда все становилось проще, спокойней, и я обрадовалась.

«Нашелся-таки, герой-парашютник… – шептала тетя Катя, одной рукой придерживая на спине туго набитый мешок, другой обнимая Алика. Она была матерью двух летчиков-офицеров, и Алик, часами слушая ее рассказы о сыновьях, мечтал стать парашютистом. – Будем с тобой до самого Минска добираться, – продолжала тетя Катя, даже не взглянув на меня. – Авось да небось к брату моему дойдем, к Игнату. У него на хуторе и переждем нашу беду…»

Я сказала:

«Спасибо, Катерина Борисовна, мы сейчас…»

Тетя Катя строго спросила: «Документы где?..»

И тут вспомнилась мне моя жизнь. Я родилась в крестьянской семье. Вся семья от зари до зари не разгибалась. Жили мы хорошо, в достатке. Да что тут рассказывать… Сложное было время. Когда подросла, я у родственников в городе жила. Училась в педтехникуме. Но кончить техникум мне не дали, не до учебы было тогда. Хотела к родителям ехать… Иосиф отговорил. Словом, решили мы с ним вместе по-новому жизнь строить. Он мне потом и техникум закончить помог.

Была я Варенька Михалевич из деревни Михалевичи (у нас там почти вся деревня под одним прозвищем), я стала Варварой Каган. Преподаватель литературы. По-белорусски «настаўница».

– А новое имя «мадам Любовь» откуда взялось? Или это только француз так тебя назвал?

– Нет, не только Франсуа… Это имя было моим долгое время… Я никогда не отказывалась ни от своего настоящего имени, ни от второго – Любовь…

Но погоди, путь мой лишь начался, и начала его Варвара Романовна… Варвара-великомученица как в шутку назвала меня одна женщина…

Остановим рассказ Варвары Романовны. Пришел мой черед кое-что разъяснить.

IV

Свидетелем встречи Варвары и Франсуа я стал не случайно. В редакции центральной газеты мне сказали, что такая встреча возможна и, скорей всего, произойдет обязательно.

Как же счастливо получилось, что она действительно произошла и одним из участников этой удивительной встречи оказалась когда-то хорошо мне знакомая связная, вдруг открывшая новую, дотоль неизвестную сторону ее большой жизни.

Я давно собирался написать о нашей лучшей связной, но… знал о Вареньке Каган лишь то, что всем было видно. В быстротечной смене военных событий не хватало времени «поговорить по душам».

Потом и вовсе куда-то исчезла связная…

Слушайте, что пало на долю Вареньки Каган.

Шла она с сыном вслед за тетей Катей на хутор к Игнату-леснику, доброму человеку. Шла не день и не два, а вторую неделю. Не знала, что Игната на хуторе давно уже нет. Что еще, когда только пролилась первая кровь на границе, вызвали лесника в сельсовет и велели вместе с другими колхозниками гнать на восток, по лесным дорогам, в обход города Минска, племенное стадо коров.

Уходил Игнат от родных мест, оглядываясь на зарницы пожаров, прислушиваясь к раскатам догонявшего грома. На пятые сутки понял, – не уйти им с тяжелыми сементалами, с ослабевшим, жалобно мычавшим скотом. Свернули к небольшой железнодорожной станции. Тут судьба лесника решилась по-новому.

Со станции отправляли последние эшелоны. Распоряжались военные. Им уже ясна была обстановка. Часть стада погрузили в товарняк, часть – кашеварам на радость. Пастухов-мужчин позвали к командиру.

Игнат едва успел письмо написать. Отдал колхознице, решившейся пробираться назад, к дому. Написал Игнат хитро, на случай, если колхозница собьется с пути и письмо врагу попадет. Шуткой прикрыл тяжелую правду. Знал, Надежда, жена его, «зязюлька родная», поймет, только бы в руки взяла…

И вот что удивительно: казалось, земля горит под ногами, смерть тучей носится, немец сплошной стеной прет – зайцу не проскочить, а колхозница прошла, как по ягоды сходила. И письмо отдала, прямо в руки Надежды… Вот оно, писанное карандашом на листках в косую линейку.

«Здравствуй, Зязюлька моя, и Чижик, и Сорока-белобока!

Я жив-здоров, имел сто коров, теперь и телушки на развод не оставил. Передал свое рогатое войско в надежные руки, пастухам постарше меня. Сам же остался в прежней должности – по лесу ходить, нарушителей ловить, чтоб не делали незаконных порубок.

Хотя места для меня новые, да дело вроде бы старое. Потихоньку, помаленьку, авось с товарищами и до дому дойдем. Живите – не тужите, по ночам лампы не коптите. Комары на свет налетят, Чижика покусают.

Сороке скажи, чтоб не трещала по всему лесу. Тихо живите, с оглядкой. Коли спросят – я в дальнем обходе у кума ночую. Так отвечай, да в уме примечай, – корову надо бояться спереду, коня сзаду, а немца со всех сторон…»

Надежда привыкла к веселому нраву мужа, к его манере отвечать присказками да поговорками. Стороннему человеку иной раз трудно понять, где Игнат шутит, а где всерьез говорит. Даже с пойманными порубщиками Игнат разговаривал так, что те поначалу считали: «Ну, обойдется, слава те господи…» Но «обходилось» не часто.

Лесником он стал, отслужив свой срок в армии. По охотничьей страсти в лес попросился. Тогда и поселился на хуторе, в стороне от дорог, среди темного бора и зыбких болот. Дико, красиво кругом. Но ни таинственно застывшая жизнь среди суровых преданий древности, ни одиночество хутора не отделили Игната от людей. Не успели наложить на него печать лесных сумерков, хотя, смеясь, он уже называл себя «Бирюком».

Стоило посмотреть на его фотографию, чтобы понять эту шутку. Вот уж действительно Бирюк так Бирюк. Светлый, как спелое жито на солнышке, курносый, круглолицый мужчина из таких, кто долго кажется моложе своих лет. Ни бороды, ни усов. Мягкий округлый подбородок, чуть надутые, по-детски очерченные губы. Лицо откровенно-доверчиво, только глаза с хитрым прищуром.

Надежда смотрела на фотографию мужа и не могла поверить, что их разлучили. Как же так? За несколько дней все перевернулось… Бывало, и раньше Игнат сутками пропадал в дальних обходах, но сейчас лучше бы дома сидеть. Письмо и обрадовало, и напугало. Вроде понятно, и вроде загадочно. Нетрудно расшифровать первые строчки: Зязюлька (кукушка) – ласковое имя. В тихие часы, перед закатом, сидя на завалинке, обняв Надежду за плечи и слушая, как считает птица отпущенные на жизнь года, Игнат всегда говорил: «Мне лес без этой гадалки что день без тебя. Словно пусто внутри, Зязюлька моя».

Дальше тоже понятно: «Чижик» – младший их сын Женя. Спросят его: «Чей это Женечка, ну скажи – чей Женя?», а он только и может: «Чи-жи…» Вот и стал Чижиком. Старшую дочь, Ленку-болтунью, окрестил Сорокой-белобокой, первой в лесу сплетницей. Всем дал имена. И насчет лампы и комаров понятно, а куда сам подался Игнат?

Женщина, принесшая письмо, рассказала, что видела Игната в последний раз в военной одежде и не со старой «тулкой», а с настоящей солдатской винтовкой. Скорей всего, забрали его в армию. Так чего же он пишет, что остался в прежней своей должности? По лесу ходить…

Надежда тут же решила написать мужу письмо и обо всем расспросить хорошенько. Раз пришло письмо от него, значит, надо ответить. Когда уже выводила дрожащие, неровные строчки, вспомнила, что все переменилось.

«…Ходила в деревню, хотела сестре Катерине дать знать, да почтальон говорит, не работает почта. И тебе письмо как отправить, не знаю. Скучно нам жить в таком положении…»

Не отправила Надежда письмо. Пролежало оно рядом с листками Игната до самого дня нашей встречи. А писала – было ей легче. Вроде бы высказала мужу печали свои. Побеседовала. Рассказала все по порядку, без загадок и присказок. Дела-то не шуточные.

«Там деревню спалили, там мужиков невесть куда угнали. У кого какая скотина осталась – берут. Некому заступиться. Сенька, пьяница конопатый, в полицаи записался. Говорят, хуже фашистов лютует, а еще жалится, что у него от этих дел у самого давление в крови получилось. Не дай бог, до нас доберется, не простит тебе старые протоколы. Живем как мыши. Носа не кажем. Немцев пока что не видели. Они стороной по шляху на танках проехали. А к нам, я так думаю, какая им нужда? Все же страшно одной с детьми малыми. Хотя бы Катя дала знать о себе».

Катя шла к хутору, вела за собой Варвару с сыном. Шли нетоптанной, голодной дорогой.

Мне ли описать этот путь или обратиться к памяти Варвары Романовны, позднее рассказавшей то, что не смыл поток суетной, новой жизни?.. Не все ли равно. Многие помнят еще и страх, и тоску тех дней, и обиду, и унижение, когда были мы в своем доме беженцы… Счастлив, кто бился с врагом. Икая доля выпала женщинам, оказавшимся в замкнутом круге, без защитников и кормильцев.

Не у всех одинаково сложилась судьба, но в конце концов ни к кому она не была ласкова. Расскажу тем, кто не знал этого. Молодых спрошу, попонятней для них: случалось ли вам заблудиться в лесу? Идешь, идешь и вдруг видишь, что идешь не в ту сторону… Ищешь новую тропинку. Она поманит тебя, кажется, вот-вот выведет из глухой чащи, да и сникнет среди кустов и зарослей папоротника. А солнце все ниже и ниже… Скоро совсем стемнеет. В лесу быстро темнеет.

Спешишь выбраться на какую-нибудь полянку, а ноги уже и на ровном спотыкаются. Съедена большая половина собранных ягод. Горло охрипло от крика: «Эгей! Люди-и!»

Даже эхо не отвечает. Прислушаешься, не дыша, и тут… Сколько радости. Где-то рядом, ну совсем близко, человеческие голоса. Фыркнула и заурчала машина… Откуда силы берутся? Бежишь напролом, только бы не потерять направление… Только бы не затих мотор… Вот и лес поредел, светлее становится.

Выбегаешь на поле. Среди свежих отвалов земли трактор гудит. Рядом трактористы о чем-то беседуют, курят. Такие они покажутся родные тебе, такие милые. Расскажешь им, как сбился, увлекшись лесной пахучей ягодой. Удивятся с улыбкой.

– Ого, куды промахнул… Якраз бы к ночи в гнилое болото трапил.

А уже не страшно, даже весело. Хорошие люди и покормят, и дорогу покажут, и посоветуют:

– Наши там сено возят, забирайся на воз и кати до дома.

Как хорошо! Лежишь на самом верху, покачиваешься, словно плывешь. Мимо новой фермы с красной черепичной крышей, по колхозной улице, над клубами розовой пыли, поднятой стадом коров, не обращающих никакого внимания на сигналы водителя. Помашешь девушкам, идущим с подойниками в руках, вероятно, на ферму. Они весело что-то крикнут тебе, но ты уже не слышишь. Высокий корабль уносит тебя дальше, к околице…

Над тобой колышется тихое небо. Высоко-высоко сверкнет серебряными крылышками самолет, и через две-три секунды долетит к тебе его мирное пчелиное жужжание…

Как любили мы смотреть на свои самолеты, как гордились ими… Сколько прошло с тех пор дней? Проклятых, незабываемых дней, черных, как ночи…

…В том же небе летали черные птицы. В том лесу люди таились, как звери. Не гнилое болото, не темные заросли – страшен был человек. – Пугал человеческий голос. Издалека доносившийся звук автомашин прижимал к земле. Крадучись, осторожно выглядывая из-за куста, сдавленным шепотом окликая друг друга, выползали к опушке. Ждали ночей, чтобы забраться в некошенное поле овса или ржи, натереть в ладонях зерен… Голод гнал к жилью, к хатам.

Как воры, перебегали из тени в тень и, как нищие, робко стучали в чужое окно:

– У вас никого?.. Пустите с ребенком…

V

Варвара Романовна:

Пробирались мы от деревни к деревне. За кусок хлеба огороды пололи, картофель окучивали, собирали лебеду для свиней.

Подолгу нигде не задерживались. Услышим, что по соседству немецкая комендатура открывается, уходим в сторону. Ищем место потише, где и птицы не поют.

Встречались нам разные люди. Однажды заночевали у одинокой старушки, на самом краю деревни. Жила она, как горох при дороге. Кто не идет, тот и скубнет. Старушка не жаловалась. Находила всему оправдание, и не было у бедной сил отказать горемыкам.

– Разве ж я не вижу? С голыми руками идут, все в домах побросали… Осень подходит, там и зима. Если фашиста не прогонят, помирать нам с голодухи. Кто помоложе да понахальней, из колхоза тащат, сколько осилят. Чужим-то добром дарят полным ведром… А может, и так хорошо? Все лучше своим, чем Гитлеру… Наши вернутся ли?

– Вернутся, бабушка, непременно вернутся.

– И я так думаю, что вернуться должны… Да, говорят, колхозов больше не будет…

Не первый раз слышала я такие разговоры, и очень они меня злили.

– Кто вам сказал? Как же так, без колхозов?

– И я так думаю, – соглашалась бабушка, – без колхозов, как же? Дураки повыдумали… Нам без колхозов никак нельзя… Вот старосту назначили для нового порядку, все записывает: кто что взял, что утягнул… Может, для них, а может, и в район сводку пошлет, с кого что потом взыскивать, ну як раней было.

Тяжко мне было и слышать и видеть, как гибнет то, что на моих глазах создавалось беспримерным трудом честных людей, из-за чего муж мой ночи не спал, недоедал, по неделям дома не бывал.

Утром пришла тетя Катя, она ночевала в другой хате и там договорилась с хозяйкой: будем работать на огороде и в поле, за харчи, два раза в день. А соберем урожай, тогда нам по старанию выделит долю.

– Я ж без обмана, миленькие вы мои, – ласково сыпала хозяйка, жилистая, еще не старая женщина, – мне откуль зараз взять? Нас обдирали як липку. И тое дай, и гэта отдай государству. Теперь, даст бог, поправимся. Абы не лениться. Люди жито косить почали, а я женщина слабая, мне одной не управиться. И хлопчика вашего молочком отпоим. Ишь до чего износился… Жалко дитё. Нехай за гусями глядит, якраз по его силенкам работа…

«Отчего мы тебя раньше не знали?» – думала я.

– Думай не думай, а податься некуда. Отощали в пути, – рассудила тетя Катя, – малого подкормим и дальше пойдем…

Остались у хозяйки. Денек передохнули и назавтра чуть свет отправились полоть. Днем жара становилась невыносимой. Земля пересохла, осыпалась пылью с корней сорняков. Во рту держался стойкий привкус горечи. Хотелось пить.

Я разогнула спину, чтобы хлебнуть из бутылки теплой воды, и только теперь увидела женщин на широких колхозных огородах. Утром не было никого, кроме нас с тетей Катей. Женщины появились внезапно, словно выросли среди грядок, не успев распрямиться. Никто ни с кем не заговаривал, не перекидывался обычными шутками. И хотя полоть нельзя, держа голову прямо, мне показалось, что бабы нагнулись от стыда, не смея смотреть в глаза друг другу, потому что пололи чужое. Вернее, недавно свое, общее, а теперь будто краденое.

Огороды принадлежали колхозу, каждый имел тут свою долю, но все понимали, что делить по трудодням уже не будут, делить некому, и каждый считал своей долей то, что сможет собрать, огородив тычками себе участок.

С нашим приходом хозяйка перенесла тычки, захватив еще никем не занятые грядки капусты.

Я поискала глазами Катерину Борисовну. Тетя Катя сидела на травянистой меже, в тени старой вербы, задумчиво глядя на раскинувшуюся по косогору, у самого горизонта деревню.

Уже несколько дней – я стала замечать – Катерина Борисовна ходила скучная, молчаливая. К Алику она по-прежнему относилась внимательно и ласково, а ко мне как-то иначе… словно что-то таила от меня. Пугала мысль: «Неужели эту сильную, неглупую женщину надломили наши скитания, горечь наших потерь?»

Села к ней на траву.

– Отдохнем, – сказала я, заглядывая ей в лицо, – еще успеем наломать спину до вечера… Не на панском пригоне работаем.

– А чем оно лучше? – отвернувшись, ответила Катерина Борисовна. – Наша злыдня спит и видит, когда ее «паней» звать станут.

Ответила и замолчала, встала, отряхнула юбку и пошла к грядкам.

До вечера работали шаг в шаг, и мне уже не казалось, что мы гнем спины над краденым. Черт с ней, с нашей злыдней хозяйкой. С нее погодя спросится… Конечно, теперь мы с многих спросили. И, скажем прямо, многим простили.

Кто его знает, может, и правда, не все так виноваты, как тогда мне казалось? Но вот эту хозяйку свою простить не могу. Запомнилась мне она, вроде бабы-яги на рисунке из детской книжки. И, возможно, не очень с моей стороны справедливо, такой ее вижу по сей день. О такой и рассказываю.

Утром Алик погнал гусей к пруду. На берегу ему преградили путь соседние мальчишки. Не хотели пускать гусей туда, где купалась деревенская детвора. Не потому, что гуси мешали купаться, а потому, что принадлежали Юхимовне, этой «гадюке», «злыдне», «недорезанной пани».

Алика обозвали «панским батраком» и другими дурными словами. Он обиделся, не смолчал… Тут и началось.

Ватага действовала дружно, организованно. Гуси с гоготом разлетелись по всему пруду.

Алика загнали в воду и не давали выбраться на берег. Могло бы кончиться плохо. К счастью или несчастью, на шум прибежала хозяйка, и атака сразу захлебнулась под градом проклятий и угроз:

– Каб вам до дому не дойти, байструки поганые, каб вам кишки поразмотало, як вы тых гусей разогнали… Гуль-гуль-гуль, гусыньки мои… Гуль-гуль…

Не переставая созывать гусей, она помогла Алику выбраться из топкого ила.

– Ироды голодраные… Чужое дитё чуть не потопили, а божа ж мой… И батьки ихния бандиты, и детки такие… Гуль-гуль-гуль…

Алик сопел, выжимая мокрую рубашку, а Юхимовна чуть не плакала:

– Сиротинка ты моя, некому за тебя заступиться, некому пожалеть…

Тут Алик не выдержал:

– Вот приедет папка, привезет мне пистолет…

– А, не кажи, бедненький, – причитала Юхимовна, – где той твой папка…

– Мой папка на фронте, – в запальчивости выкрикнул Алик, – он фашистов бьет!

Юхимовна всплеснула руками и испуганно оглянулась.

– Что ты выдумываешь?.. Молчи ужо…

– Я не выдумываю, только мамка велела не говорить.

– Во, молодец. – Юхимовна присела на корточки, ласково обняла Алика. – И не говори, никому не говори. Дай я тебя трошки обмою, а то мамка ругать будет… Никому, а мне можно, я ж тебе как родная теперь… Ну?

– Никому нельзя, – тихо ответил Алик.

– И не надо… Я ж сама знаю. Мне мамка твоя рассказала. Вот тольки имя батьки забыла. Не то Ивано Семенович, не то Семен Иванович.

– Что вы, тетенька, – засмеялся Алик и шепотом объяснил: – Семен Иванович – это второй секретарь, а моего папу Иосиф Моисеевич зовут. Совсем не похоже даже.

– Ну, где там похоже… А я, старая, и позабыла. И фамилию никак вот не вспомню…

– Каган, – шепнул Алик, наклонившись к самому уху.

– Во, во… Как говоришь? Каган?.. А боже ж ты мой… Каган.

Это было утром. Днем Юхимовна убежала куда-то надолго, забыв покормить пастушка. Вернулась веселая, хмельная.

А бегала она к старосте. Не к деревенскому, поставленному немцами. Ему пока не рискнула сказать, что приютила Комиссарову женку, да еще, может, еврейку, а к церковному. К своему дальнему родственнику, за советом.

Там и порешили – Варвару послать в волость на регистрацию. Видать, набрехала раней, что в соседней области родилась и все такое… Пусть сама оправдается. А за хлопчика грех на душу не принимать. Пусть живет. Окрестить его и записать в церковную книгу по всем правилам. Как ни мал, да все в хозяйстве помощник. Держать же в дому невесть кого – не то время. Свою голову надо беречь.

Юхимовна осталась очень довольна и мудрым советом и угощением. А церковный староста после ее ухода не поленился разыскать старосту деревенского…

Впереди ждала колючая проволока…

День начался далеко, среди наспех выстроенных острожных вышек. Среди незнакомых, испуганно перешептывающихся людей. Тогда впервые увидела Варвара, как поднимается солнце за лагерной оградой.

Кому довелось однажды так встретить день, кто пережил первые минуты заключения, внезапно осознав, что отныне мир его ограничен тюремным забором и что больше нет у него никаких прав, а только обязанность подчиняться чужой, враждебной силе и что судьба твоя еще безразлична людям, оказавшимся рядом, потому что и на них это горе свалилось так же неожиданно и страшно, тот поймет, что значила встреча с родным, близким. С родным братом, как случилось у Варвары…

Павел – ее старший брат. Варя еще в куклы играла, а он уже за плугом ходил, косил вровень с отцом. Когда увозили его на север с родителями, Варя прибежала на станцию. Павел выскочил из вагона.

Он обцеловал ее мокрые щеки и, давясь слезой, приказал:

– Держись, сестренка… нам еще не конец.

VI

Варвара Романовна:

Я встретилась с братом. Не принесла эта встреча нам радости. Лучше бы ее никогда не было. Мне и сейчас тяжело говорить о ней, хоть многое уже позабылось, многое понимается иначе… Расскажу все по порядку.

Привели нас на площадь, на которой раньше проходили осенние выставки достижения сельского хозяйства. Теперь она была огорожена проволокой и часовыми. Людей там было много. Их выстраивали в длинную, глухо шумящую очередь. Никто не знал, зачем их согнали сюда. Мало кто верил слухам – будто на белорусской земле появились каторжные лагери, такие же, как для коммунистов в Германии, о чем до войны часто писали в газетах.

Может, где они и есть, а здесь зачем? Тут и так, поглядеть, одни старики да калеки остались.

Сказали, что надо пройти регистрацию и медицинский осмотр. Надо так надо. Чья сила, того и власть. Меня это тоже несколько успокоило. Пока все еще не так страшно. Ну, загнали за проволоку, ну, часовые стоят у ворот, это, конечно, обидно, да потерпеть можно. Пройдешь осмотр и катись за ограду. Тут все знакомо, все, как и в нашем городке, – и площади, и улицы, и домишки возле базара… Какая тут может быть каторга? Вон и трибуна, с которой обычно раздавались призы в дни осенних праздников. Кому за кочан капусты, кому за чистопородного хряка…

У трибуны немецкий офицер в черных перчатках и, видать, доктора, в мятых белых халатах поверх мундиров. Осматривают мужчин, женщин. Щупают мышцы. Легонько стукнув по подбородку, требуют:

– Зубы.

Ни шума, ни спора. Кто-то даже острит:

– Одни яловки да сивые мерины…

И верно, осмотр напомнил мне скотный рынок. Рядом стол с бумагами, за ним писарь новой волостной управы. Он быстро помечает в списках имена, возраст, и очередь разделяют. Молодые, постарше, совсем старики. Сын отделен от отца, жена от мужа. Тут начинают роптать. Громко спросить еще не решаются, но тревога передастся идущим к трибуне. Полицаи покрикивают:

– Молчать! А ну назад! Из порядка не выходить.

Я двигалась впереди тети Кати, держа за руку Алика. Нам еще далеко до стола. Было время прикинуть: пытаться бежать? Не выйдет. За проволокой солдаты с собаками. Обойти как-нибудь писаря и смешаться с толпой стариков? Пожалуй, их отпустят раньше других. Но как быть с Аликом? Как его спрятать, и хорошо бы не разлучаться с Катериной Борисовной… надо что-то придумать… Но что? Пока я гадала, подошел староста.

– Каган! – почему-то делая ударение на втором слоге, он выкрикнул громко и насмешливо. – К столу! Кому в хедер записываться, тому без очереди!

Меня как кипятком ошпарило.

У стола захохотали. Офицер поманил черным пальцем:

– Биттэ! Биттэ!

Я оглянулась на тетю Катю. Она шепнула:

– Не отзывайся.

Но староста ухватил меня за рукав:

– Тебе говорят! – и сильно рванул из порядка.

Я невольно потянула за собой Алика. Мальчик метнулся прямо в колени старосты. Тот отбросил его ногой. Алик упал на траву, вскрикнул. Катерина Борисовна подхватила его, прижала к груди:

– Малого не тронь! Слышь? Глаза выдеру!

Староста даже попятился:

– Твой, что ли, байструк?

– Мой, – твердо ответила Катерина.

Тут зашумели другие женщины. Откуда храбрость взялась… Старосту и разъевшимся бугаем назвали, и спекулянтом проклятым. Грозили ему:

– Погоди, придет и твой край. Не будешь на дитё кулаки подымать.

Конечно, дело тут было не в одном моем мальчике. Видно, староста успел всем насолить. Женщины так наседали, что он позвал полицаев на помощь. Катерина Борисовна с Аликом скрылись в толпе, а меня потащили к столу. Оглянувшись, я не увидела ни сына, ни тети Кати… Пока вели, думала: «Может, я их больше никогда не увижу… Видно, мой край ближе, чем у старосты. Нет мне спасения, и незачем отпираться и скрывать. Плюну сейчас им в лицо и сама скажу, кто я такая. Пусть знают, что Варенька Михалевич никогда не боялась и ни перед кем не унижалась… Такие мы, Михалевичи… а староста назвал меня Каган. Верно назвал, ошибся только, решив, что я еврейка… И вот то, что он ошибся, как бы остановило меня. Ошибся, – значит, не все знает. Значит, можно еще… Словом, появилась возможность какой-то игры. Опасной, рискованной, но все ж кто кого.

У стола возле трибуны писарь, не отрывая глаз от бумаги, спросил:

– Откуда?

Я смело и бойко выпалила, как на уроке:

– Деревня Михалевичи, Заболотской волости, Койпльского уезда.

Назвала место рождения свое по старому административному делению, как до революции. Писарь недоверчиво взглянул на меня белесыми глазами.

– Чтой-то не помню я Каганов в Михалевичах…

– А при чем тут Каган? Я ж Михалевич.

Сама думаю: «Где я видела раньше это лицо?»

Он тоже разглядывал меня, видно, стараясь вспомнить.

– Не Каган, значит? – И покосился на стоявшего рядом офицера. – А зовут как?

– Варвара Романовна…

– И родилась там, и крестилась, в этих Михалевичах?

– А как же, и родилась, и крестилась, можете проверить. Все в церковной книге записано…

Писарь забарабанил пальцами по столу:

– Так-так-так.

Потом вскочил, подтянулся на носках, что-то шепнул офицеру на ухо.

Офицер прохрипел:

– О-о-о! – И улыбнулся мне. – Пауль Михалэвиш? Швестер?

Я почувствовала какую-то ниточку, за которую надо сейчас ухватиться.

– Швестер, родная швестер, а Павлуша мне брудер… Не знаю, где он теперь… Жив ли? Может, вы знаете?

– Прошу вас, пройдите сюда…

Я прошла за трибуну.

Вот мы и встретились… Лучше бы нам не встречаться. В детстве я очень любила старшего брата. Но теперь, когда мне сказали, что он жив и что я могу видеть его, меня это не только не обрадовало, а даже скорей испугало. Ну, просто я не знала, что мне подумать… Откуда здесь Павел? Где он: в лагере или на свободе? Голова закружилась. Хотелось и быстрей увидеть его, и было страшно… Никогда не забыть мне той встречи… Я все помню, каждый жест, каждое слово. Хотя хотела бы позабыть…

Он неторопливо поднялся с узкого, обитого черной клеенкой дивана и пошел ко мне. Каких-нибудь пять-шесть шагов, а так много мыслей успело пронестись в голове… И о том, что не узнала бы брата, встретив на улице. Не потому, что на нем немецкий мундир с какими-то металлическими кубиками на петлицах и значком на рукаве – бело-коричневые цветочки на красном фоне.

Позже такие значки заставляли носить всех белорусов, работавших у немцев. А украинцев – вроде трилистника или трезубца. Я не знала тогда, что это значки националистов, думала, отличие какое, вроде награды…

И об этом подумала, и о том, что Павел постарел, потолстел, усики отпустил. Стал совершенно не похож на крестьянского парня… Конечно, прошло много лет… Может, это и не Павел вовсе, а кто-то другой?.. У Павла были очень красивые глаза, добрые, открытые, как у девушки, а тут что-то чужое… И заговорил он не своим голосом.

– Встретились, слава богу…

Он обнял меня. Поцеловал в щеку.

– Что ты какая-то… Как деревянная? Не рада?

Я смотрела на него, силясь понять.

– Ты, Павлуша?

– Ну я, конечно же я!

– Ты… в плену был? Или…

Павел захохотал:

– Именно «или». Не довезли меня до Колымы… Бежал! Как тот беспризорник с путевкой в жизнь. Вот и стал служащим великого рейха!

Этому все еще не хотелось верить, хотя на нем был немецкий мундир. Но, понимаешь, как-то не укладывалось: и в новом облике был он все же чем-то прежний Павел. Живой, горячий. Он сыпал словами, торопился высказаться, словно боялся, что кто-то помешает. Все говорил, говорил, ничего не объясняя про себя… А глаза становились все злее, все жестче. Он схватил сигарету, зажег, и тут я успела спросить:

– Как же ты… на свою родину?

– Родина? – крикнул Павел. – А что мне дала твоя родина?

Я бросилась к брату:

– Опомнись, Павлуша… Боже мой!

Он снова захохотал, как-то странно всхлипывая.

– Испугалась? – Помолчал, заговорил тише, спокойней, как старший с младшей: – Не бойся, сестренка, тут доносить некому. Ос-во-бо-ди-лись! Все! Алес капут! Их время кончилось, а мы с тобой поживем, поживем еще… Знаешь, я искал тебя. Справки навел… У нас, брат, дело поставлено по-европейски.

Как он сказал, что справки навел, сердце так и покатилось… Что будет с нами? С сыном? Видно, я подумала вслух, потому что Павел тут же спросил:

– Большой хлопец? А где он у тебя? С Каганом прячется?

– Нет-нет… Он со мной, здесь в лагере…

Я стала рассказывать о себе, вернее выдумывать не очень-то правдоподобную историю о том, как меня бросил муж, как я жила одна, учительствуя, и теперь вот собралась в родные места… Чем больше я рассказывала, тем больше казалось, что мне верит этот рослый и сильный немецкий офицер. А он слушал, улыбаясь, потом посмотрел мне в глаза и прошептал, как-то совсем по-бывалому:

– Все-то ты врешь, Варька.

Но больше не расспрашивал. Повел за собой.

Вероятно, он занимал важную должность. Когда мы выходили из управы, все ему козыряли и даже выкрикивали «хайль!». Он отвечал быстро, заученно, не обращая внимания на встречных.

Мы шли по окраине города, к выставке, где за проволокой остались Алик и тетя Катя. Шли вдвоем, никто не мог подслушать наш разговор, и я решилась:

– Павлуша, – спросила я, глядя себе под ноги, – ты не думаешь, что может все перемениться? Придут наши…

Он замедлил шаг, ответил, тоже не глядя на меня:

– Германские войска уже за Смоленском… Драпают ваши, как зайцы.

– Паша! – Я схватила его за руку. – Уйдем… Еще не поздно…

– Куда? К партизанам? Нет уж… хватит. Набегался я по лесам, наголодался. Да и лозунг их мне известен. «Смерть предателям!» Моя очередь первая. Я ведь давно врагом зачислен. Теперь кто кого… А ты знаешь, где они, партизаны?

Я правду сказала:

– Откуда мне знать? В лесах где-нибудь… Если б ты согласился…

Павел улыбнулся:

– Хоть бы и знала, не скажешь. Уж такая ты… Милиционер в юбке. А мне их искать незачем. Не по пути. Что у нас, что у вас – разный квас… Слушай, сестренка. – Он осторожно снял мою руку, сказал тихо, но строго: – Ты меня не агитируй, эту чушь выкинь из головы и разговор наш забудь. Хочешь, устрою тебя переводчицей в волостную управу? Ты ж немецкий учила. Шпрехен зи дойч?

Я ответила, будто не было между нами только что сказанного. Не было и прежнего Павла. Передо мной стоял немецкий офицер. «Что ж, он прав, – подумала я, – каждому свое». И по-своему ответила:

– Как прикажешь… Хотела сперва домой сходить, в Михалевичи.

Павел отмахнулся:

– В Михалевичи вместе скатаем, дай срок.

– Спасибо, мне бы сейчас сына забрать и эту женщину… я пока где-нибудь устроюсь, а потом уж…

– Яволь, – согласился Павел и, велев подождать, ушел к воротам лагеря, большой, сильный… В нем всегда была сила, которой я покорялась, и сейчас она прорвалась ко мне сквозь немецкий мундир. Прорвалась всего на минуту, в суровой, накопившейся озлобленности и горькой обиде.

Согласись, мне было над чем задуматься.

Оставшись одна, я медленно подошла к ограждению.

Там все еще сортировали людей. Очевидно, определяли на работу. Одних выстраивали по четыре в ряд и под конвоем уводили куда-то. Другим раздавали лопаты, заставляли рыть траншеи вдоль ограждения. Лагерь укреплялся. Покрикивая, прохаживались немецкие солдаты и полицаи. Прибывали новые партии колхозников. Пешком и на грузовиках. Их ставили в очередь к писарю. Оттуда доносились то плач, то просьба отпустить к малым детям.

Солнце, яркое утром, закрылось серыми тучами, отчего весь лагерь стал еще тоскливей, еще безнадежней. На дороге вспыхнули фонтанчики пыли, и сейчас же словно горох рассыпался по жестяной крыше главного павильона. Спасаясь от дождя, люди побежали под навесы, но полицейские закричали на них, прикладами загоняя на середину площади. Поднялся шум. Немецкий автоматчик дал короткую очередь в воздух, и все затихло. Все вернулись на свои места. Только еще ниже опустили головы, теснее прижались друг к другу.

Солдаты размотали пятнастые, никогда нами не виданные плащи, углами свисавшие с плеч. Офицеры надели заблестевшие на дожде резиновые пальто и сразу резко выделились из серой толпы.

Люди молча двигались туда, куда им приказывали.

Поверишь, хотя позже я видела картины намного страшней, нельзя даже сравнить, но эти первые, сжавшиеся, голодные подневольные люди запомнились сильнее других. Меня словно толкнуло что-то в самое сердце. Что-то сделалось со мной… Будто хлынуло на меня вместе с дождем их унижение, горе… Даже когда Катерина Борисовна вывела за ворота Алика, прикрыв его платком, и Алик бросился ко мне с криком «Мама! Мамочка!..», не испытала я полной радости.

Прижала сына к себе, а все смотрю туда, за проволоку. Катерина потянула меня за плечи.

– А Павел? – спросила я, ожидая, что с ними выйдет мой брат, и тут же подумала: «Зря спрашиваю. Катерина-то еще ничего не знает о Павле, и, может, ей пока ничего не нужно знать. Оказалось, знает.

– Брат твой, – сказала она, глядя в сторону, – задержался… Дела у него. Велел далеко не отходить и завтра явиться… Нам надо зараз на ночь устраиваться. На виду не болтаться.

Нам действительно надо было побыстрей уйти от лагеря, от лишних глаз. Заспешили через дорогу, к видневшимся за выгоном старым сараям. Там и заночевали.

Проснулась я от грохота. По новому шоссе, совсем близко шли немецкие танки! Шли свободно, с зажженными фарами, никого не боясь. Шли на восток. Они гремели, скрежетали по камням, переворачивали душу мою. Хоть криком кричи… Была бы я одна, бросилась бы, поперек дороги легла… Не было сил. Господи, была б я одна… Грохот отдалялся, колонна уходила по шоссе.

Алик и Катерина Борисовна спали, а я лежала, открыв глаза. Мысли темней темного: «Как жить? Как мне жить дальше?»

Слышу, Катерина Борисовна завозилась. Что-то шарит вокруг. Я прикрыла глаза, прикинулась спящей. Не хотелось мне ни спрашивать, ни говорить ни с кем, ни советоваться. Надо самой до какого-то решения добраться… Но что делает Катерина Борисовна? Потихоньку слежу, как в щелочку подсматриваю. Вот она собрала свои тряпки, связала в узелок. Потом опять развязала, достала теплый платок, укрыла им Алика и всхлипнула: «Спи, малыш… Спи, парашютник мой дорогой…» Вроде прощается… Уж не собирается ли уйти от нас? А может, и еще чего хуже. Ко мне подошла, я зажмурилась, постояла молча и на цыпочках отошла. Ворота скрипнули. Я к воротам. Вижу, пошла Катерина не к городу, а в сторону леса. Быстро пошла, вот-вот в овраге скроется.

Отчего она бросает нас среди ночи? Шли, шли вместе и вот тебе раз… Нет, думаю, не дам ей так уйти. Пусть объяснит. Окликнуть боюсь, мало ли кто может услышать? И Алика одного бросить страшно, а она все дальше уходит… Что ж тут раздумывать… Я побежала за ней.

– Тетя Катя, постой!

Катерина еще быстрей от меня. Во весь дух, сквозь кусты ломится, в овраг прыгает. Словно не я, а немцы или полицаи за ней гонятся. Остановись она хоть на секунду, и я, может, остыла бы, а побежала – меня азарт захватил. Мысли впереди меня скачут: «Неспроста удирает… Нельзя ее упустить…» Нагнала и с разбегу на спину ей навалилась. В овраге скользко после дождя, обе покатились по мокрой траве. И смех и грех. Катерина хрипит, вырывается:

– Пусти!

Я тоже запыхалась, но, если уж во что вцепилась, не выпущу.

– Говори, что задумала?

Мне всегда казалось, что Катерина Борисовна сильнее меня, да, видно, раз на раз не приходится. Держу… Вижу, не в себе баба. Помогла ей приподняться, но из рук не выпускаю. Сели, в обнимку, на дне оврага, скрытого от дороги, глядим в лицо друг другу, отдышаться не можем, и не знаю я, друзья мы по-прежнему или уже враги?

– Вот ты какая, – наконец продохнула Катерина Борисовна.

– Такая уж… – ответила я, пробуя улыбнуться. – Я ж милиционером родилась, а ты и не знала? Отвечай теперь, куда собралась?

А она:

– Руки выкручиваешь… Видать, полицаем ты родилась, как и Павел твой… Одного роду-семени… Что ж, ваша сила… Веди…

Тут я стала слабая-слабая. Руки упали. Дыхание перехватило, не могу слова сказать. Катерина Борисовна повернулась ко мне и увидела, что ли, в темноте, как я побледнела или просто удивилась силе нанесенного мне удара, сказала спокойней, без злобы:

– Отпусти ты меня, Варвара Романовна.

Я не сразу ответила:

– Видишь… Не держу…

– Держишь! – Она наклонилась ко мне, за плечи схватила. – Ох, держишь… и ты, и сынок твой… Связалась я с вами. Как родных пожалела. Думала, пропадут без меня. Кто им поможет, кто защитит? Зараз все поменялось… Не нужна я вам боле. Разошлись наши дороги…

– Отчего так? – спросила я, начиная догадываться.

Она продолжала:

– Шли к моему брату, встретили твоего… Зараз вам, как за стеной, за полицаем немецким. А моя стежка мимо…

Вот оно дело в чем. Когда Павел ее с Аликом из лагеря освободил, местные жители шепнули кое-что. Нашлись, конечно, и такие, что позавидовали. Дескать, повезло женщине с ребенком. Катерина их словами сейчас говорила:

– Чего тебе бояться? Тебе бояться нечего. Сестра такого начальника. И накормит, и заступится… Да вас и тронуть никто не посмеет. Живи не тужи. Может, и должность дадут…

– Дадут, – сказала я, поддавшись внезапному желанию заставить эту добрую женщину, как у нас говорят, «опрокинуть весь ушат на меня и в донышко постучать». – Дадут, говорю, в волостном управлении или даже в районной управе. На выбор. Я ж немецкий знаю.

Как она взглянула на меня! Честное слово, жгучие искры сверкнули в темном овраге. Поднялась, стала надо мной.

– Вот что, Варвара Романовна, ты знаешь, не дал мне бог внуков… Привязалась я к твоему, жизни б за него не пожалела, хлопец стоит того. Тебе можно, ты беспартийная, а я, скажу не таясь, авось не выдашь за всю мою доброту… Я ж недавно в кандидаты вступила… Так что разошлись наши дороги. Может, еще когда свидимся.

Я вскочила.

– Хочешь идти – иди! Спасибо скажу. Но пойдешь не одна!

Она вздрогнула и еще раз как бы хлестнула меня.

– С тобой, что ли? К брату Павлу?

– Да, к брату… к твоему брату, леснику. О Павле не поминай. Без меня пойдешь, с Аликом. Сына тебе отдаю…

Не удержалась я. Бросилась ей на грудь и заплакала. Уж как открыла все свои мысли, не помню. Плакала и тетя Катя. Стоим, обнявшись, в овраге, мокрые, глиной заляпанные, и ревем в четыре ручья. От страдания ревем, от горя и радости. Катерина утешает меня:

– Это ты верно решила, от брата поодаль уйти, а за сына не бойся… Пока живу, цел будет. И тебе одной легче и мне – хлопчика за своего выдать. Ищи нас на хуторе. Себя береги… Не лезь на рожон. Забудь, что ты…

Я слушала ее, как мать, как старшую, и понимала: тетя Катя права. Без Алика мне будет легче. И за него спокойней. Я почувствовала как бы оправдание перед собой, перед всеми. Не каждая мать меня поймет, но ведь сегодня так обошлось, а завтра… Нет, с Катериной Борисовной ему безопасней. Ради него, ради всего, что уже не давало покоя, я должна пойти на эту жертву – оставить сына… Что ж, значит, судьба ждала меня.

Часть вторая

I

Вернемся к дню, когда Варя встретилась с братом.

«Что-то произошло… Что-то сделалось со мной… Будто хлынуло на меня все унижение и горе этих людей…»

Еще только начав поединок с братом-предателем, не избавившись от опасности, нависшей над сыном, она приняла решение, которого не могла не принять.

Спасти свою жизнь можно было и так. Невенченная жена мужа, бросившего семью при отступлении, сестра бежавшего из советского лагеря, ныне немецкого полицейского… Не так уж мало, чтобы сыскать доверие новой власти, устроиться переводчицей в волостном управлении и получать сытный паек.

Разве не было таких, кто воспользовался подобной анкетой?

Не такой родилась Варвара. С неожиданной силой в ней вспыхнуло злое упорство предков, бросавшихся в битву против всего, что мешало добру и вере.

Варвара Романовна:

Сейчас я говорю об этом спокойно, а тогда… Боже мой! Не могла я людям в глаза смотреть. От вора отобьешься, от полицая спрячешься, а от людской молвы куда денешься? Казалось, все уже знают, все могут ткнуть пальцем: «Вот они, Михалевичи… Небось и она… Яблоко от яблони недалеко падает». Хоть ты им сердце вынь и положи, и тогда не поверят.

Нет, не могла я оправдать брата ни тогда, ни сейчас… Тогда я вот о чем думала. Собственной кровью искупить его вину. Как говорится: «Сестра брату – головой в уплату». От сына ушла тихонько, пока он спал. С сонным и попрощалась. За кустом в овражке спряталась, пока Катерина вела его. Сквозь ветки смотрю, зубы стиснула, руками траву с корнями выдергиваю, а слезы глаза заволакивают.

Слышу, Алик сказал:

– Идем быстрей, тетя Катя, а то мамка бояться будет, что нас долго нет.

Катерина обманула его. Сказала – я на хутор вперед ушла. Прошли они стежкой во ржи, а я осталась одна-одинешенька… Куда мне податься? Где найти нужного человека? Один в поле не воин… Решила в Минск…

На Игнатовом хуторе давно не зажигали огня. Зайдет солнце за старые сосны, лесникову хату накроет тень, станет хата маленькой, совсем незаметной. Надежда заберется с детьми на полати и тихонько поведет рассказ о том, как жили люди в далекие времена, какие звери по лесам ходили… Пес Резон, по первому полю гончак, и тот заслушается.

Ночь проходила за ночью, день за днем, никто пока не тревожил лесниково семейство. Немцы расквартировались в деревне, пять солдат с унтером, – держались кучно, далеко не отходили.

Как-то встретил Надежду староста. Мрачный, носатый односельчанин. Недовольно хмыкнул и не то приказал, не то посоветовал:

– Ты, Надейка, на деревню не часто кажись. Делать тебе там нечего. В случае чего девчонку пошли… И хутора своего чтоб не называла. Вроде бы его вовсе тут нету. Понятно?

Еще разок хмыкнул и объяснил:

– Приказ вышел, бродяг или беженцев в управление предоставлять, а там сама знаешь…

– Да какие же мы бродяги, Миллянович?

– Вот я и кажу, никаких у нас бродяг нет и не было. И трещать о том, кто случайно зашел, никто вас не просит… Собаку на ночь в хату бери. Мало кто проскочит мимо, так чего ей на весь лес гавкать…

С тем и ушел. В ту же ночь прошли мимо хутора неизвестные люди. Прошли раз, другой. Тихонько так, один Резон и услышал. Подошли к окошку, в стекло стукнули. Дня через два опять то же самое. Придут, оставят ящик или мешок, велят спрятать получше… Другие придут, заберут.

Надежда не знала ни этих людей, ни что они приносили и уносили. Только при каждом стуке в окно колотилось сердце: не Игнат ли вернулся?..

Игната все не было. Не было от него и никакой весточки. Надежда не то чтобы ждать перестала, а как бы решилась уже на долгое одиночество, и тут пришла Катерина. Пришла не одна, с малым хлопцем, ровесником Надеждиной дочки – Сороки-белобоки. Стало на хуторе веселей, да и легче по хозяйству управиться. Катерина – женщина работящая, враз приняла на себя мужскую долю труда.

Хуже было с Аликом. Поняв, что его обманули, что матери на хуторе нет и не было, мальчик забился в угол и не отвечал ни на уговоры, ни на просьбы. Катерина и Надежда опасались, как бы он снова, как у Юхимовны, не натворил беды. Не зря же староста предупреждал о приказе…

Пока судили-рядили, на хуторе появился сам староста. Покрутил своим длинным носом, похмыкал, вроде бы всем недовольный, и велел Катерине зайти оформить документ. Алика не успели спрятать. Староста уставился на малыша и, как всегда, немного загадочно произнес:

– А хлопчик-то вроде знаёмый…

У тети Кати сердце захолонуло, а Надежда ответила спокойно, даже с усмешкой:

– Ну, ясно знаёмый… Ай не познал ты, Миллянович, сына нашего старшего?

– Познать-то познал, – неожиданно ответил староста, – да не помню, каким именем он у меня в книге записан…

– Алик, – подсказала тетя Катя.

Староста отмахнулся:

– Не выдумывай… Какой там Алик-шмалик… Нету у нас таких имен… Алеська, Алесь – то дело другое…

– Так, так оно и есть, – заторопилась Надежда. – Алесь, а Катя его на городской манер переиначила…

– Переиначивать нам не к чему, – строго заметил староста. – Раз в книге записано, значит, – записано: Алесь Игнатович Цыркун. Год рождения…

– Одна тысяча девятьсот тридцать пятый. Февраля двадцать первого, – бойко, как на уроке, ответила Катерина Борисовна.

– Так и запишем, – согласился староста, – значит, трое у тебя деток, Надежда?

– Да трое ж, слава богу, – вздохнула Надежда.

Вот и появился новый сын у Игната и Надежды… Новый подданный великого рейха, человек низшей расы… Алесь Цыркун.

Стоял он в углу, стиснув маленькие кулачки, глядел исподлобья и думал: «Зачем это надо менять имя? И для чего ему другая мать, когда он так любит свою настоящую? А тетя Катя, видать, заодно с ними… Как ей не стыдно?»

Думал, но ничего не сказал. Понял уже, что дожил до такого странного времени, когда не только можно, а надо лгать и за это похвалят тебя взрослые… Рассказать бы все маме, да где она, его мама?..

II

Варвара Романовна:

Я шла босая по стеклу. По осколкам разбитых окон, покрывших льдинками тротуары города Минска.

Ветер порошил глаза пеплом. Каменные стены домов с пустыми глазницами пугали меня. На стенах приказы:

«Ахтунг… Увага!.. Внимание! Карается смертью!..»

Все карается смертью. Об этом сообщалось на трех языках: на немецком, русском и белорусском… На улицах не видно прохожих. Пустота побежденного города… Вдруг слышу гул шагов… Нет, не гул, а хруст кованых солдатских сапог. Хруст… Хруст… По стеклу. Неторопливо, ритмично… Хруст… Хруст…

Я свернула в переулок, спеша уйти от этого звука. Мои ноги ступали неслышно. Они босы, окровавлены. Красивые туфли давно разбиты. Больно идти, но идти надо. Нельзя встречаться с патрулем. Скоро наступит комендантский час, надо укрыться где-то на ночь. Поднялась по крутому переулку и вышла на угол площади. Площадь перед городским театром. Я бывала в этом театре, даже пела на смотре художественной самодеятельности. Вот и сквер, а перед сквером… Прислонилась к столбу, как бы спрятавшись за него, боясь смотреть и не имея сил оторвать глаз от того, что увидела.

Перед сквером два столба с перекладиной, как буква «П». В старом русском алфавите называлась «покой»… Господи, о чем я думаю? На ветру покачивались серые фигуры с белевшими на груди объявлениями. Ведь это же люди… За что их? Кто они?

– Ты на ножки смотри, по ножкам узнаешь… – прошептал кто-то возле меня.

Я вздрогнула и оглянулась.

Совсем рядом седоусый мужчина в поношенной шляпе и черном, обвисшем пиджаке прижимал к своей груди голову старушки в кружевной шали. Широким рукавом он закрывал от нее виселицу и отвечал, потряхивая головой:

– Я смотрю, я вижу… Нет, нет, это не он…

Старуха просила глухим, сдавленным голосом:

– На ножки… Помнишь, какие ботиночки мы купили ему?

– Да, да, желтые на шнурках, а у них сапоги… Это не он. Пойдем… – Все еще не давая старухе взглянуть на виселицу, он увел ее вниз по переулку.

У виселицы прохаживались часовые в касках, с автоматами. Они не обратили внимания ни на стариков, ни на меня. Я стала всматриваться в ноги повешенных, словно это меня просила старуха.

Один, подлиннее, то есть, живым он был выше ростом, обут в сапоги. Другой – в ботинки. Но не желтые на шнурках, а в черные, офицерские гамаши. Это я разглядела хорошо и почему-то даже обрадовалась. Закрыла глаза, прижалась щекой к столбу. Телеграфный столб тихо гудел. Вспомнилось, как в детстве девчонками, приложив ухо к столбу, мы врали друг другу, будто слышим телефонные разговоры и стук телеграфа. Я врала больше всех. Придумывала целые истории и даже клялась, что слышу, как передают обо мне, Вареньке Михалевич…

Теперь снова я слушала, как гудит столб, гудят провода… Где-то какие-то люди говорят в телефон, передают телеграммы, и никому нет дела до двух повешенных в центре «покоя».

А может, как раз тогда слали срочное сообщение о том, что возле городского театра убили, задушили двух честных людей?

Или в тот час, в ту минуту передавали приказ построить новые виселицы, приготовить новые тюрьмы? Приказ: «Нахт унд небель эрлас» – «Мрак и туман».

Может быть, телеграф выстукивал секретный приказ министра оккупированных восточных областей.

Надо придумать простую биографию, сменить платье и как-нибудь найти одного-двух свидетелей. А пока нельзя попадаться патрулю.

Глухими задворками я спустилась к реке, у края изломанного и захламленного парка, сразу за городской электростанцией. Чуть не упала, скользнув с крутого илистого бережка. Ступила прямо в реку. Вода обожгла мои израненные ноги. Я застонала и, откинувшись на спину, легла на мягкую теплую землю. Стало легче.

Свислочь тихо урчала, перекатываясь через толстый ствол сбитой снарядом ветлы. Пахло сыростью и гарью. Тени прибрежных деревьев уже переползали через потемневшую воду. Река как бы стала глубже и шире… Наступал запретный час. Где же укрыться? Не здесь ли?

Я поднялась, оглядывая берег, и увидела женщину. Седая женщина в очках сидела на складной скамеечке, какими обычно пользуются художники, выходя на «натуру». Прислонившись спиной к стволу дерева, она держала на коленях раскрытую книгу и смотрела на меня поверх очков, чуть склонив голову.

От ее аккуратно серого платья с белым воротничком, от раскрытой книги и всей позы повеяло таким довоенным спокойствием, миром, словно так было всегда и так всегда будет. Несмотря ни на что, будет приходить на берег реки эта седая интеллигентная женщина, читать свою книгу, а на закате уйдет к домику в зарослях боярышника и георгинов.

Женщина закрыла книгу, встала и, сложив скамеечку, сказала, будто продолжала прерванный со мной разговор:

– Ранки надо промыть марганцем и перевязать. Можно занести инфекцию… Пойдемте.

Я подчинилась ее спокойствию, ее подчеркнутому безразличию ко всему окружающему. Она повела меня к дому с палисадником без георгинов и боярышника. К старому деревянному домику, каких немало еще и по сей день уцелело на окраинах Минска.

– Откуда вы? – спросила женщина, приготавливая бинт и какую-то желтую, едко запахшую мазь.

– Из деревни, – затараторила я, по дороге придумав, что говорить. – Тетенька тут у меня проживает, так до нее, – может, на какую работу пристроит. Да вот адрес потеряла… Я ж простая селянка…

Женщина улыбнулась.

– А я не из полиции, товарищ Каган… Откуда вы сейчас?

У меня сразу язык отнялся. С трудом прошептала:

– Ни… ниоткуда… Я вас не знаю…

– И я вас не знаю, – объяснила женщина, – видела всего раза два, когда в районной больнице консультировала. По просьбе вашего мужа приезжала. Красивая вы, вот и запомнила… Ну-ка, покажите ступни…

Я, кажется, вскрикнула от боли, но женщина не жалела меня.

– Ничего, ничего, мужайтесь, худшее впереди, а это пустяк. На молодой быстро все заживает… Теперь не больно?

– Нет… Как вас зовут, доктор?

– Так и зовут – доктор. Вот что… Пожалуй, вы будете звать меня госпожа доктор или лучше по-западному: «пани докторша». Я вас в больницу санитаркой устрою. Хотите?

– Спасибо. Очень буду вам благодарна…

– Это потом увидим. Больница заразная. Тифозные больные… Не боитесь?

– Нет… Пани докторша.

– А немцы боятся. Стороной нас обходят… Конечно, до поры до времени. Пока тем и пользуемся… Ну, а там посмотрим. Минск – большой город, всех не перевешают.

Боже мой, как я обрадовалась. Вот, думаю, повезло… Есть же на свете добрые люди…

III

Варвара не знала и не могла знать о том, что скрывалось в подвалах разрушенных жилищ, за глухими ставнями полукрестьянских домов на окраине Минска и тем более что творилось в ближних и дальних лесах.

Устроившись ночной санитаркой в заразной больнице для русских, не имея никаких документов, она не решалась выходить в город, а пользовалась лишь случайными сообщениями больных, которые, как и она, только догадывались о тайной и кропотливой работе притаившихся.

То, что Варвара увидела еще до того, как встретила докторшу, потрясло и напугало ее. Минск был страшен, как страшен всякий разрушенный, занятый врагом город.

Лишенный электрического света, в лунные ночи он вставал видением гибели всего живого, казался остывшим памятником ушедшей на восток войны.

Таким он казался многим, но это еще не был конец.

И это хорошо знал притаившийся человек…

Опираясь на палку, волоча поврежденную ногу, он пробирался в самые глухие дворы и закоулки, долго стоял в тени, утомленно дыша и прислушиваясь. Затем вынимая из-за пазухи замотанный в тряпку сверток, торопливо рассовывал небольшие листки в щели забора, в почтовые ящики и снова стоял, прислонившись к темной стене, выжидая, пока сердце вернется к привычному ритму.

Ночь наполнялась звуками. Гудели тяжелые машины, трещали мотоциклы, скользя лучами фар по завешенным окнам домов, рычали собаки… Притаившийся человек знал: гестапо отправляется на ночную охоту. Отправляется в ту часть города, где несколько кварталов обнесено колючей проволокой, а за проволокой тысячи обреченных ждут своей очереди.

Ничего нового, но привыкнуть к этому трудно.

Ждут своей очереди и в лагерях за Минском. В поселке Дрозды, у деревни Малый Тростенец. Ждут, пока отделят сильных от немощных. Способных держать лопату пошлют копать рвы, восстанавливать мосты и дороги, а до этого должен прийти обер-доктор и произнести свое: «Годен… не годен…», и это то же, что «жить и не жить».

Притаившийся знал, что завтра прочитает в новой «Минской газете» на белорусском языке со старым правописанием сообщение полевого коменданта о расстреле рабочих за саботаж и что будет искать в списках знакомые имена и думать, кого поставить на их место.

Он много знал, этот пожилой хромой человек. Он был не одинок. Проходя по улицам города и видя, как полицейские срывают расклеенные листовки или соскабливают со стен надписи, он мог не спрашивать у прохожих: «Что там было написано?»

Он знал, кто успел повторить его слова, перепечатав на машинке, а то и просто переписав от руки поперек печатного приказа бургомистра, господина Ивановского.

Он шел дальше, вдоль тротуара, огороженного двойным рядом проволоки, за которой стояли дома, занятые офицерами генерального комиссариата и работниками СД.

На перекрестке обходил бункер с пулеметными гнездами. Видел, что город живет, словно в осаде, и это наполняло его гордостью. Значит, им страшно. Они боятся таких, как он, притаившихся, незаметных людей.

Каждый раз, торжествуя свою маленькую победу, он шел к Дому правительства, теперь занятому немецкими управлениями, где на гранитном постаменте возвышался бронзовый памятник Ленину. Он понимал, что фашисты не оставят памятник, разрушат монумент, и потому спешил принести ему, Ленину, свой тайный рапорт. Он проходил по другой стороне площади, чуть повернув голову направо, стараясь шагать как можно ровнее. В эти минуты лицо его было строгим, даже торжественным. Чуть шевеля губами, одним дыханием он докладывал о том, что успел сделать… Иногда это удавалось ему. А иногда встречные прохожие, чаще солдаты, вынуждали опускать плечи, шаркать ногой, сильнее опираться на палку.

Сегодня он шел к памятнику не с победой. Он шел на казнь. Об этом с самого утра гремело городское радио, созывая жителей Минска.

Еще издали он увидел возле памятника толпу. Вернее, штатские стояли в некотором отдалении, полукругом заняв мостовую и противоположный тротуар, а возле пьедестала суетились десятка полтора военных. Строй автоматчиков в касках закрыл узкую площадь с одной и с другой стороны. Люди молча смотрели в спины солдат.

Подойдя ближе, он увидел знакомых: сторожа типографии «Прорыв», сумрачного старика баптиста; двух рабочих ремонтного завода и нескольких базарных мальчишек-попрошаек, несчастных сирот. Отдельно, по ту сторону автоматчиков, стоял бургомистр со свитой: редакторами газет и чинами белорусской полиции.

Даже если бы они находились не по ту сторону редкой цепи застывших на широко расставленных ногах немецких автоматчиков, а среди собравшихся зрителей, и тогда бы они стояли отдельно. Все выдавало их, все отделяло от молчаливой толпы. Не только темные, старомодные пиджаки с приколотыми к лацканам розетками националистов и шляпы чужого фасона, а все: жесты, манера обращаться с вопросом или отвечать, выговаривать, подчеркнуто «гакая» белорусские слова, самодовольно улыбаться, сверкая очками в иноземной оправе, – все выдавало этих приезжих «старых хозяев».

Мало кто слышал о них что-либо раньше. Зато теперь минчане узнали, кому принадлежали поместья под Минском, кому мастерские, кому уцелевшие дома или магазины.

Притаившийся хромой человек знал их по именам, но ни разу не встречался так близко, как сегодня.

«Что ж, рано или поздно нам придется познакомиться поближе…»

Только он об этом подумал, как вся группа во главе с бургомистром, о чем-то переговариваясь, подошла к тротуару, как раз к тому месту, где стоял хромой человек. Он невольно подался назад, прижавшись к стене магазина. Оттуда ему была видна только верхняя часть памятника.

Хромой человек закрыл глаза. На минуту он опустился на дно молчаливой бездны, откуда доносилось лишь тупое шипенье огня. Он понимал, что это только спектакль, грубый и оскорбительный, но ничего не меняющий, что ему предстоит увидеть и не такое, и все же невыносимо трудно было молчать, стиснув зубы… Сейчас же хотелось одного – чтобы спектакль сорвался, чтобы нашелся хоть один человек не побоявшийся сделать то, чего не мог, не имел права сделать он, притаившийся: крикнуть, бросить камень или выстрелить в палачей… Он старался удержать свои мысли, рвущиеся к застывшей толпе. Конечно, можно было найти смельчака, но тогда не обошлось бы без жертв, а их и так слишком много… Его душила обида. Сознание, что фашисты торжествуют победу, не встречая сопротивления. Это длилось недолго. Вдруг ему показалось… Он напряг слух, еще боясь поверить себе и уже радуясь тому, что услышал. Шаги… Много шагов… Уходят! Они уходят! Он это видит. Опустив головы, сначала медленно, будто только меняя место, отходят на край площади, затем, не оглядываясь, торопливо скрываются в воротах домов, в переулках.

Подкова зрителей быстро разгибается. Ее края тают, исчезают. Вот незаметно, бочком, ныряет в калитку типографский сторож. Рослый рабочий, отмахнувшись рукой, крупно шагая, решительно пересек площадь. Его окликнули, но он словно не слышит. Бледная женщина, прикрыв концом платка рот, пробегает мимо хромого. Уходят… люди уходят…

Немецкий офицер оглядывается удивленно и растерянно.

Он еще пытается сохранить веселый вид. Кричит по-немецки и по-русски:

– Сейчас будет самое интересное. Надо смотреть!

Полицейские и приближенные бургомистра стараются удержать зрителей:

– Панове! Як не соромно… почекайте, Панове!

Даже мальчишек на заборе и тех стало меньше. Какой-то лохматый, давно не стриженный хлопец незаметно щиплет голые ноги задержавшихся ребят и, опасливо поглядывая на полицейских, шипит:

– Кыш отсюда… Ну, кыш, сукины дети…

Мальчишки медлят. Они ждут, пока направят на них объективы кинооператоры, им хочется «сняться в кино».

Но операторам не нужны мальчишки. Они точно разработали план съемки. Сначала эффектно подать площадь под охраной немецких воинов. Затем толпа, ждущая с одобрением и интересом… Наплывом, опутанный тросами монумент… короткая панорама, команда офицера и в разных ракурсах аплодирующие…

Но все идет не по плану.

Операторы наседают на бургомистра, ругаясь и угрожая.

– Заставьте этих скотов делать то, что приказано.

Бургомистр кричит что-то своим подручным, отдает распоряжения.

Хромой человек улыбается. Он торжествует.

Спектакль сорван. Аплодисментов не будет. Это понимает и офицер. Пора кончать, пока не разбежались остальные. Он быстро хлопает в ладоши.

Короткий скрежет… Волна грохота и звона прокатилась по камням мостовой…

– Эн-де! – кричит офицер. – Хайль Гитлер!

Ему отвечает нестройный хор военных и штатских.

Хромой человек смотрит сквозь редкую цепь автоматчиков на пьедестал. Уже никто ничего не загораживает… Вокруг упавшей фигуры столпились немцы. Они поздравляют офицера-распорядителя. Тот вытирает голый череп и вытягивается перед наведенными на него аппаратами. Бургомистр, смяв шляпу в руке, тычет ею себе в грудь, оправдываясь перед гестаповцем.

Хромой человек, все еще улыбаясь, стоит прислонившись к стене.

IV

Варвара Романовна:

Утром Владислава Юрьевна, та самая пани докторша, которая устроила меня санитаркой в больницу, принесла «Белорусскую газету». Обыкновенный фашистский листок. Не помню, кто его редактировал. Я вообще тогда газет не читала. Нельзя было мне, простой санитарке, интересоваться газетами. Иной раз так хотелось почитать, узнать, что на белом свете творится, а нельзя.

Значит, приглашает нас Владислава Юрьевна к себе в кабинет, в дежурку в конце коридора. Кладет на тумбочку газету и объявляет:

– Мне приказано ознакомить персонал с важнейшими событиями… Вчера в городе Минске, по распоряжению гаулейтера господина Кубе, снят с постамента и отправлен на переплавку в Германию памятник Ленину.

Владислава Юрьевна замолчала, обводя нас строгими, прищуренными глазами, словно выискивая кого-то среди собравшихся. Набилось нас много, стояли даже в дверях. В дежурке тесно и душно. Мне еще ночью на работе было то душно, то холодно, кружилась голова, и теперь, когда я смотрела на своих новых подруг, медицинских сестер, санитарок в грязных халатах, на их лица, либо опущенные вниз, либо невесть зачем поднятые к потолку, меня снова качнуло, все слилось в какую-то неживую, бесформенную массу. Я прислонилась к косяку двери.

Тиф…

Этого надо было ожидать. Не я первая, не я последняя. Ведь у нас не было ни знаний, ни опыта ухаживать за тифозными больными, а рук не хватало. Городские власти беспокоились только о списках умерших…

Потом мне рассказывали: я все рвалась убежать. Найти их хотела. И еще просила вызвать телеграммой Иосифа или письмо написать ему.

А куда писать?

Адрес-то был простой. Да от Варвары далекий.

«Полевая почта №…» Вот и все, что надо было написать на тугом треугольнике аккуратно сложенных листков бумаги.

Маленькое, без марки письмо опущено в обыкновенный почтовый ящик где-нибудь в Сибири или за Уральским хребтом. Казалось бы, ну как ему не затеряться на дальнем пути среди тысяч других таких же «самоделок» и солидных больших конвертов, оклеенных марками и скрепленных печатями, сданных под расписку и под расписку получаемых…

А гляди-ка, не затерялось. И что удивительно, редко когда, очень редко не доходило письмо до бойца. И часть его уже который раз сменила позиции, и сам он со взводом загнан бог знает куда, а полевая почта находит.

Тут надо сказать спасибо связистам. Не подвели, на совесть работали. За то и встречали их в каждой роте, как долгожданных друзей. Встречали кто с радостью, а кто и с тревогой. Но человека, безразличного к приходу почтаря, уж где-где, а на переднем крае вряд ли можно было найти. Примчится замерзший, голодный связист на попутной машине или пешком придет, а то и ползком приползет, тут его и согреют из доброй фляги.

Взберется почтарь куда-либо повыше, запустит руку в сумку, и начнется игра в лото. Только вместо цифр выкрикивает он фамилии. Осторожно выкрикивает, не торопясь оглядывая собравшихся… Знает, что включилась в эту игру «курносая», незримый игрок… Тут и обмануть кого не грех…

– Селиванов?

– Здесь. Который?

– Александр Кузьмич.

– Он самый… Давай.

– Перепеченко Онуфрий… – Смешная фамилия, да и имечко тоже не рядовое. – Ну, Перепеченко?

Молчат. Объяснять нечего. Есть в сумке особое отделение. Лежат там тихие, никем не раскрытые письма. Теперь и Онуфрию… Вечная слава ему.

– Васильев Дмитрий?

– Давай, давай… Здесь пока что…

– Сысоев Марат, Пантелеев Аркадий…

Редеет кольцо. По углам в землянках и блиндажах, отвернувшись от всех, присев на корточки, беседует солдат с глазу на глаз со своей дорогой или с братом, с отцом-матерью. Пока еще не нужны ему ни свидетели, ни советчики. Долго читает, потом оглянется на товарищей и, словно бы удивившись, с радостью сообщит:

– Новую ферму отгрохали… Ну и бабы…

Или:

– Сменили-таки нашего лодыря… Давно пора, теперь дело пойдет.

Возле почтаря топчутся обойденные.

Робко просят:

– Может, завалилось куда? Вон у тебя сумка какая лохматая.

– Нет, дорогой, у нас не завалится… Тебе пишут еще, потерпи…

– Значит, нет… А это кому?

– Кагану, политруку… Что от него, что ему – больше всех… Он где сейчас?

– Где ж ему быть? С кем-нибудь семейные дела обсуждает, раз почта пришла… Значит, все эти открытки ему одному?

– Не завидуй. Видать, и на этот раз все то же самое…

И прошлый, и этот раз все одно и то же. Эвакопункты, городские исполкомы, сельсоветы словно сговорились отвечать политруку Кагану одинаковыми словами: «Не прибывали…», «Не числятся…», «Не проживают…»

Поздно вечером в холодной землянке, накинув на плечи полушубок, политрук пристраивается возле коптилки. На коленях стопка открыток, и на каждой надо написать одно и то же:

«Прошу сообщить местожительство Каган Варвары Романовны и сына Александра, эвакуированных в 1941 году из Белоруссии».

На застланных соломой досках лежит командир роты. Он глядит на своего политрука, на его слабо освещенный профиль с нависшим клоком густых, давно не мытых волос, на широкие, согнутые плечи, на всю его ладно скроенную фигуру и думает:

«Мужик что надо… У такого небось и жена хороша, вот и тоскует… Пишет».

Он знает всю историю политрука и то, как застрял Каган в воинской части, попав, можно сказать, в самое пекло, и как звонил повсюду, просил помочь семье выехать…

– Слушай, Иосиф, ты которую сотню заполняешь?

– А что?

– Да так. Видение было мне, будто ты только вторую тысячу начал, ан как раз объявилась и женка и сын. В полной боевой готовности.

Иосиф смеется, пересаживается к командиру на нары, говорит тихо, словно боясь, что их подслушают:

– Ты шутишь, Андрей, а я действительно иногда ловлю себя на том, что сына вижу…

– Во сне?

– В том-то и дело, что… Ну как тебе объяснить? Вроде бы и не во сне, и не наяву.

– Нервы, мать их так… По утрам обтирание снегом и самогону сто пятьдесят – заменяет двенадцать приседаний.

– Нет, серьезно, – Иосиф говорит еще тише, – будто он уже не маленький, а как Васька, наш полковой найденыш. В красноармейской шапке, с карабином… Со мной рядом в атаку идет… Понимаешь?

– Ты, политрук, со старухой какой-нибудь посоветуйся. Они всякие сны мастера разгадывать, а мне как понять? На курсах не проходили.

Иосиф задумался, не слышит командира.

– Может, и в самом деле подобрала их проходящая часть? – В его голосе слышится не столько надежда, сколько просьба не лишать этой надежды.

– Вполне возможно, – быстро соглашается командир. Он вскакивает с досок, и его грузное тело заполняет всю землянку. – Подобрали же мы Ваську!

– Если не накрыло бомбежкой, – шепчет Иосиф.

– Ей-богу, Иосиф, – почти кричит командир, – кто кого должен утешать? Один ты, что ли, такой?.. Да живы они.

На землянку падает снег большими мягкими хлопьями, словно из ваты, как в театре…

V

Варвара Романовна:

Я умерла в зимний солнечный день сорок второго года. Похоронили меня на пустыре, за больницей, куда свозили всех умерших от тифа.

Я сама помогала этой нелегкой и печальной процессии. Земля была мерзлая, окаменелая; чтобы вырыть могилу, полдня ломом долбили, а сил ни у кого уже не было. Помню, рассказывал нам один человек – даже немцы из-за сильных морозов просили Берлин разрешить им временно отложить массовые казни, так как трудно было копать большие могилы, а печей для сжигания трупов еще не хватало.

– Все же к вечеру мы управились. Насыпали свежий холмик в третьем ряду, вбили колышек с надписью: «№ 421. В.Р.Каган».

Странно, не правда ли?

Помню, как начались мои похороны…

Позвала меня Владислава Юрьевна к себе в кабинет, дверь плотно прикрыла и, спокойно так, без всякой улыбки, приказывает:

– Иди, попрощайся с Варенькой Каган… В одном боксе лежали. – Я смотрю на нее и не могу понять: «Не в себе, что ли, наша пани докторша?» А она повторяет: – Иди, Семенова, попрощайся и проводи товарищ Каган.

Я испугалась. Первый раз моя фамилия произнесена громко: хорошо, что никого, кроме нас двоих, не было в кабинете.

Нагнулась к ней, прошептала:

– Владислава Юрьевна, бог с вами… Это ж я и есть… Она остановила меня:

– Молчи! Бывает после тяжелой болезни провал памяти. Старайся все вспомнить… Возьми вот и хорошенько выучи… Вспомни свое имя, год, место рождения.

И протягивает мне паспорт. По всей форме, с минской пропиской и печатью немецкого управления.

– А Варвара Каган скончалась… Хорошая была женщина, теперь ей ни скрывать, ни бояться нечего…

Я смотрю на фотографию в паспорте, узнаю соседку по палате, но понять еще ничего не могу. Люба Семенова – худенькая, светловолосая, а я была полная. Правда, теперь исхудала, и острижена наголо, на мальчишку похожа. Владислава Юрьевна ласково так пояснила:

– Не бойся, фотографию позже заменим… Да сейчас тебя и родной муж не узнает. Остальное в порядке. Можешь и в город и за город… Если хочешь доброму делу помочь.

Я вышла в коридор, села на подоконник и гляжу на паспорт. На чужой паспорт. Умерла Люба Семенова, и я как бы заступаю на ее место. На место живой. За этот год мы так привыкли к смерти без слез и причитаний, к мукам несчастных людей, что нередко смерть вызывала не горе, а вздох облегчения. Не зря пани докторша иногда вспоминала библейскую фразу:

«О смерть! Отраден твой приговор для человека, нуждающегося и изнемогающего в силах».

Мы изнемогали. Теряли желание жить и тем самым как бы теряли право на жизнь. Так казалось в глухие часы одиночества, когда я постепенно расставалась со своей задержавшейся молодостью… Дело не в прожитых годах. Их можно прожить по-разному. Возраст человека – не годы. Я так думаю, это груз всей его прошлой жизни, пережитых опасностей, болезней, преодоленного горя и отчаяния. Зрелость вырастает на его опыте… Поняла я это сейчас, пройдя и через отчаяние и опасности. А тогда…

Я просто почувствовала – ко мне вернулось желание жить. Я стала взрослой и, несмотря на тяжкое истощение, сильной…

Не зря же Владислава Юрьевна дала мне этот паспорт. Значит, я кому-то нужна…

Я спрятала на груди свой новый паспорт, с гордостью оглянулась и увидела хромого человека. Он шел, постукивая палкой по дощатому полу, шаркая ногой. Его появление было так неожиданно, внезапно, как видение. Я вскочила, собираясь бежать.

Хромой загородил палкой дорогу:

– Постойте… Вы были у доктора Соколовской?

– Да. – Я инстинктивно прижала руки к груди, нащупала паспорт.

Он улыбнулся:

– Ну, здравствуйте, товарищ Семенова… – сказал, будто встретил давно знакомую и только сейчас вспомнил имя-отчество. – Если не ошибаюсь, Любовь Николаевна?

Да, Любовь Николаевна… Это имя стало моим. Надолго.

А далеко за Минском, у Старых Дорог…

Тяжело вздымая заиндевевшие бока, кони остановились на вершине холма. С саней соскочило несколько молодых мужчин в добротных крестьянских полушубках. Придерживая на груди автоматы, разминаясь, поскрипывая валенками на сухом рассыпчатом снегу, они поглядывали в сторону головной группы верховых.

Командир, в темной перехваченной ремнями бекеше и высокой папахе, поднялся на стременах, молча всматриваясь в раскинувшееся перед ним поле.

Белое поле, местами прорезанное узорно точенными, покрытыми инеем кустарниками, лежало в стылой тишине.

Ни ветерка. Все окостенело, схваченное недвижным морозом. Казалось, выстрели сейчас из пистолета, и от его резкого звука расколется воздух, зазвенят деревья, осыпая со стеклянных веток чьи-то застывшие слезы, побежит тревожное эхо к глухим уголкам, к притаившимся землянкам, к хуторам, утонувшим в снегу, к деревням, спящим под белыми крышами. Отзовутся ему ближние и дальние. Так казалось или, скорее, так мечталось командиру в черной бекеше.

Но что значит выстрел одного человека на войне, для которой многие годы отливали стволы громоподобных пушек на лучших европейских заводах, и каждый их залп, каждый марш закованных в броню батальонов разработан прославленными теоретиками?

Что значили десятки, даже сотни крестьян со старыми ружьями, на лошадях, запряженных в сани, когда столько стран уже сложили знамена к ногам фюрера?

Непредвиденный ход событий на фронтах и в тылу опрокинул расчеты ученых стратегов.

О партизанах ходили разные слухи среди оккупантов. Одни говорили, что это всего лишь кучка комиссаров, возглавивших банды мужиков. Другие – что в тыл прорвалось крупное войсковое соединение Советской Армии, оснащенное артиллерией и танками, поддерживаемое авиацией.

Никто не знал правды. Немецкие генералы, воспитанные в строгих правилах военной теории, добрались до нее, когда было уже поздно, когда уже нельзя было остановить эту войну не по правилам. Какие тут могут быть правила.

Партизанскими отрядами и соединениями чаще всего командовали люди, не имеющие ни военной подготовки, ни опыта. Не имел ни того, ни другого и командир в черной бекеше.

Был Василий Иванович секретарем обкома и человеком до того мирным, что даже охоту на уток считал занятием жестоким и несправедливым. Если когда и стрелял секретарь, то разве что в тире парка культуры и отдыха – по фанерным капиталистам в цилиндрах. И вот довелось стать боевым командиром большого партизанского соединения.

В самом начале войны Минский областной комитет партии собрал группы надежных людей для подпольной работы. Первые недели и даже месяцы ушли на то, чтобы установить связь с районными подпольными группами, чтобы подчинить единому плану действия разрозненных партизанских отрядов.

Скоро немцы почувствовали, что боевые операции партизан, как и усиливающаяся работа городских подпольщиков, направляется некиим центром. Крупное подразделение эсэсовцев бросили на очистку Минской и соседней областей.

Что ни день, партизанам приходилось вести жестокие бои, маневрировать, менять свои базы. И все же к декабрю сорок первого года многие отряды вынуждены были отойти в глубь дальних районов, в сторону Старых Дорог, на Любанщину. Зима была суровая, снежная.

Отряды бродили в лесах. Малыми группами расходились по глухим деревням в поисках тепла и хлеба. На какое-то время затихло на Минщине и в Полесье. В Берлин полетели хвастливые рапорты, а в минских церквах будущие руководители «Белорусской рады» отслужили молебны. Но так же, как под ледяным покровом глухо роптали скрытые ручейки, гоня теплые струи навстречу друг другу, сливаясь в могучие реки, чтобы, однажды решившись, подняться всем стрежнем и оглушить окрестности грохотом взломанного льда, так же невидимо, тайно готовился в эти дни знаменитый санный рейд партизан.

Тяжелые осенние бои не только не ослабили партизанские отряды, но, как говорят военные, усилили их огневую мощь. Теперь редко в каком отряде не было трофейных автоматов, пулеметов, а некоторые гордились артиллерией – захваченными легкими пушками и минометами. Но не ржаветь же им до весны, не ждать, пока очистятся от снега и просохнут дороги…

Там, где не мог пройти автомобиль, могла пройти лошадь, запряженная в крестьянские сани.

VI

Варвара-Люба:

Когда я первый раз услыхала о санном рейде? На кладбище услыхала, от горбатого мельника из нашего города. По каким делам он приезжал в Минск и зачем зашел на больничное кладбище, бог его знает. Кажется, это был «день поминания» или другой праздник, когда, по обычаю, собираются родственники у могилы близкого им человека. У нас это вот как происходило: украсят могилку еловыми ветками, помолятся. Потом расстелют на затвердевшем холмике белый платок, разложат закуски. Выпьют по чарке и, разомлев от самогона и «душевного поминания», умилятся не только своему горю, но и горю других… Пойдут от могилки к могилке, как гости…

Читая надписи, ахнут, наткнувшись на знакомые имена: «Боже мой!.. И этот тут… Совсем недавно, кажется…»

Заговорят о покойнике и незаметно для самих себя перейдут на житейские темы. Доверчиво выскажут то, о чем в другом месте и слова сказать не осмелились бы. Видно, близкое присутствие смерти как бы очищало людей от мелкой подозрительности, делало их добрее и лучше.

Полиция и немецкий патруль сюда редко заглядывали, так что можно было и пошептаться и повидать кого нужно.

Скорее всего, по этой причине пришел на кладбище и горбатый мельник. Там мы и встретились.

Встречаться с теми, кто знал меня раньше, понятно, я остерегалась и на кладбище ходила не ради этого.

Трудно объяснить, зачем я ходила на кладбище к своей могилке. То есть не к своей, а к могиле Любы Семеновой. Она не была мне ни родственница, ни подруга. Но с тех пор, как мне дали ее имя и я заступила на ее место, во мне появилось странное чувство. Будто я в то же время не я, а она. И почему-то казалось, она лучше, сильнее меня.

Это начало владеть мной ну просто физически. Сначала я еще пробовала сопротивляться. Потом поддалась неведомой силе и как бы поверила, что меня действительно нет. Так, которая ходит по земле, ест, пьет, за больными ухаживает, не я, а она. И поступать мне следует так, как поступала бы Люба. Я отвечаю не за себя – меня уже нет, а за нее. Каждый мой поступок, дурной или хороший, теперь связан с именем Любы Семеновой… Вот умерла простая советская девушка, может быть, еще ничего не свершив, но все, что теперь сделаю я, отнесется к ней. Значит, на моей совести сохранить чистоту и честь ее имени.

Прекратить свою, чтобы продлить жизнь другого, разве не в этом суть многих подвигов? Я осталась жить за другую. Какой же теперь должна быть моя жизнь? Мой характер? А какой была Люба? Такой же, как я, веселой, озорной, спокойной, вдумчивой? Доброй или злой? Спросить-то не у кого. Нельзя мне, Любе Семеновой, спрашивать, какой была я – Люба Семенова.

Уходила к могилке, словно там надеясь найти ответ. Читаю на досточке: «В.Р.Каган». И невольно думаю не о Любе, а о себе. Какой была я, Варенька Каган?..

Все запуталось. Если жизнь есть постоянное сопротивление смерти, то ведь я однажды уже вышла из этой игры, обманув всех и самое смерть. Но почему же не могу решительно распрощаться с тем, что надо забыть? зачем мне думать, какой была Варя Каган?

А забыть не могла. Да тут еще этот случай на кладбище…

Разметая веником снег с могилки, я не заметила, как за моей спиной остановился мельник.

– Каган! – громко произнес он.

Я вздрогнула. Не разгибаясь, из-под руки взглянула и сразу узнала его. Хотя знакомы мы не были, видела я его до этого редко. Знала, работал горбун на мельнице в нашем городе, слыл человеком не то чтобы злым, а как тебе сказать, очень уж строгим. Никому ничего не прощал. Резал, как говорится, правду-матку в глаза.

Многие обижались на него, но в спор не вступали. Отмахивались фразой: «Горбатого могила исправит», в чужом уродстве находили себе оправдание. Мне сталкиваться с ним не доводилось, однако не узнать его я не могла. Тут никто не ошибется. Неужели и он узнал?

Горбун смотрел прищурившись из-под густых, длинных ресниц, увеличенных толстыми стеклами очков. Смотрел не на меня, на дощечку с надписью.

– Который же это Каган? Доктор, что ль?

Я прошептала, стараясь изменить голос:

– Женщина это… Варвара Романовна.

Горбун всплеснул длинными руками:

– Варвара Романовна? Не жена ли райкомовского секретаря? (Он назвал наш район.) Ёсифа Мосеича?

– Она…

– Ай-яй-яй… Такая молодая, красивая… Я ж ее хорошо знал. Отчего она?

Я выпрямилась, глубоко вздохнув, словно перед прыжком в холодную реку. Узнает или не узнает? Ответила:

– Тиф…

– Мир праху ее, – сказал горбун, приподняв шапку, – а вы родственницей ей приходитесь?

«Не узнает», – порадовалась я и осмелела:

– Нет, вместе в больнице лежали… Одинокая она, вот и навещаю… Жалко все-таки…

Вдруг мне показалось, что сейчас самый подходящий момент испытать свое второе «я». Испытать на человеке, встречавшем меня раньше. Неправда, что он хорошо знал меня. Так, видал издали… Я подошла к нему ближе.

– Познакомились мы только в больнице. Не знаю, остался у нее кто в живых. Кому сообщить…

– Муж у нее был и ребенок. – Видимо, горбуну хотелось подтвердить свое знакомство с покойной или просто поговорить. Он охотно рассказывал. – Сообщать пока некуда, понятно насчет мужа. – При этом лицо его приняло таинственное выражение. – А где ребенок, никому не известно. С ней его не было?

– Нет. Она говорила, что мальчик где-то в деревне, у родичей…

– Возможно, у каких-нибудь дальних… Близких-то у нее не осталось.

Вот как… Он кое-что знает о Варваре Романовне? Любопытно послушать, что обо мне скажет этот подслеповатый правдолюбец? Пожалуй, похвалит… Мертвых критиковать не положено. Ну что ж, приятно послушать о себе хорошее, даже после смерти… Подумала: «Небось скажет, как люди ошибались во мне, мало ценили…» Тут мне вспомнилось далекое детство, когда, обиженная несправедливостью взрослых, забившись в угол, я рисовала в своем воображении душераздирающую сцену собственных похорон. Все, кто плохо со мной обращался, приходили к моему гробу просить прощения, плакать и каяться. Хвалили меня. Какая я была послушная да добрая и самая умная… И мне становилось так жалко самое себя и еще маму и брата. Я плакала, раскаиваясь, что причинила им горе, умерев такой хорошей… Но то была детская фантазия, а сейчас все взаправду. Выдумка, ставшая реальностью. Интересно, что обо мне думали люди?

Я предложила пройтись. На всякий случай прошла вперед по дорожке, чтобы не стоять лицом к лицу, не дать ему рассмотреть меня. Попросила:

– Расскажите о Варваре Романовне… Кажется, была она женщина добрая, простая…

Засеменив рядом, горбун ответил почти что насмешливо:

– Как вам сказать? Не лучше других… Все они одинаковы… Одного поля ягодки. Пока в девках ходит и мила и приветлива, а выскочит за кого поважней, тут ее и раздует.

– И Варвару, значит?

– Что Варвару?

– Ну, ну раздуло, что ль?..

– Это я вообще. – Он вроде смутился, но тут же по-своему объяснил: – Вот говорят: о покойниках либо хорошо, либо никак. А с другой стороны, почему хорошо, если при жизни ничего хорошего не было? Чем человек память заслуживает? Тем, что жил? Небо коптил? Ошибок не совершил, не промахнулся ни разу?.. Вот так заслуга…

Не помню точно, в каких выражениях развивал свою мысль мельник. Валил на меня, как на мертвую, а я, живая, только подогревала его вопросами. И тут, пожалуй, впервые я узнала о себе правду. Оказалось, что была я не бог знает какое золото. Куда хуже того, что думала о себе. Словно со стороны на себя посмотрела. Он так сказал: «В зеркальце-то небось часто заглядывала, да, кроме смазливой мордочки, ничего и не видела. А со стороны-то видней. Жила за секретарем райкома, как сыр в масле. На зависть соседкам. Все песни пела. На вечерах в клубе. Ничего не скажешь, красиво пела, а о чем серьезном не думала. Применения себе не искала, поскольку образования не было. Учиться?.. Куда там. Разок сходили с женой председателя райисполкома на курсы кройки и шитья, да и одумались. Зачем глаза портить? Найдутся для них и портнихи и вышивальщицы. Даже простому бабьему делу не научилась…

– Позвольте, – говорю, – она же техникум кончила. Имела диплом учительницы.

Горбун усмехнулся:

– А если учительница, отчего не работала в школе?

Признаюсь, так мне стало обидно. Пожалела даже, что начала эту беседу. Видно, не зря люди сторонились горбатого мельника. Какая уж тут «правда-матка». Мы когда только в район приехали, я сразу в школу насчет работы пошла. Оказалась одна свободная должность – завуча. Я конечно бы справилась, но Иосиф не разрешил. Боялся – скажут: «Не успел в районе и ноги обогреть, а жену уже завом пристроил».

Наплакалась я тогда втихую. Всем говорила, из-за ребенка не могу на работу идти, мужа оправдывала. Терпела, а тут не вытерпела. Взорвалась.

– Стыдно вам, – говорю, – даже думать так о покойнице. И ничего-то вы не знаете! Я сама ее диплом в руках держала. И муж у нее не такой, чтобы «заочно»… Он честный большевик… – Осеклась, испугалась этого слова.

Горбун тоже быстро оглянулся по сторонам. Сказал шепотом.

– За Ёсифа Мосеича не скажу, первым сортом мужчина. Что честный, то верно. Так ведь секретарям райкома и положено честными быть.

Уж чего я ему не наговорила, только вижу, мельник мой вовсе не растерялся, а даже как бы обрадовался. Очки снял, ресницами своими густыми хлопает, а в глазах искорки жадные, дескать: «Давай-давай, подсыпай! Перемелется – мука будет!»

– Чего вы тут ходите? Чего ждете? Чужие могилки считаете… Так вот, знайте… скоро дождетесь. Мы за каждую взыщем…

Сказала, что с языка сорвалось, и пошла. Быстро пошла. Он за мной, вприпрыжку, вперед забегает.

– Верно, ох как верно… за каждую взыщем… Дождусь!

– Чего?

Оба мы остановились. Горбун потянулся к моему уху и прошептал совсем другим голосом:

– Распознал вас до тонкости…

– Кого распознал?

Горячность мою как в прорубь окунули, аж сердце зашлось.

– Вас, – улыбнулся горбун. – Именно вас. Не имею чести знать по фамилии, но вижу – наш человек…

Некоторое время мы молча смотрели в глаза друг другу, стараясь проникнуть к самому сокровенному. Потом то ли вернувшееся успокоение: «Все-таки не узнал», то ли неожиданно светлая улыбка и слова «наш человек», а скорее, все вместе – родили чувство доверия. Глаза его, все лицо показались мне вовсе не злыми, даже приятными, умными…

Мы медленно шли между могилок, выбирая пустынные дорожки. Он держал меня за руку и сначала осторожно, полунамеками, после каждой фразы заглядывая в лицо, потом уже без пауз, откровенно и довольно подробно рассказывал мне о прорвавшейся через фронт большой воинской части. О том, как собираются вокруг нее партизаны.

– Все на санях… Автомобили на лыжах и артиллерия… Остановить их невозможно. Прет такая сила. Немцы это скрывают, но мы-то знаем…

Меня не удивила его осведомленность. Не стала я спрашивать, кто это «мы». Задумываться, правду или неправду он говорит, мешала радость. Так хотелось верить… Я прибежала в больницу, с трудом сдерживая возбуждение.

В коридоре о чем-то шептались санитарки. Увидев меня, они замолчали. Ну и пусть, я все равно знаю, ни о чем другом они шептаться не могут… Автомобили на лыжах… на санях партизаны…

Мне надо было успокоиться, я слишком много узнала в один день. Что же я узнала? Прежде всего, меня не узнал человек, встречавший Варвару Романовну… Не такое уж золото была Варвара Романовна, жалеть не о чем. Живет Люба Семенова! Вот она, вся отразилась в неровном осколке зеркала на стене нашей каморки… Честное слово, я видела не себя, другую женщину. Еще несколько дней назад я окрасила перекисью едва отросшие волосы. Стала модной блондинкой. Не для моды, конечно. Перенесенная болезнь изменила меня настолько, что не только горбун, видевший могилу Варвары Каган, но и подруги по больнице забыли, какой я пришла сюда летом. Значит, с этим в порядке. Можно действовать. А с чего начать? Владислава Юрьевна все еще отворачивалась от моих немых вопросов. Никуда из больницы меня не посылала, хотя другим давала поручения и в городскую аптеку, и сходить на чью-либо квартиру.

Я томилась, слыша их шепот, видя на их лицах какую-то тайну. Наконец решилась. Была не была! Пошла одна в город. Шла вроде весело, непринужденно. Улыбаясь, заговаривала с прохожими. Даже хотелось встретить кого-нибудь из старых знакомых. Сердце падало, как на качелях, но я уже не могла остановиться, продолжала раскачиваться. Нарочно заставила себя подойти к первому встретившемуся офицеру. Решила проверить – не разучилась ли я говорить по-немецки.

– Заген зи, биттэ, во гин аптека?

Конечно, я волновалась и произносила слова хуже, чем могла. Офицер засмеялся:

– О, руссише фрау гуд шпрехен…

Сказал тоже с акцентом. Не лучше меня. Он был не то румыном, не то итальянцем. Тогда я еще не разбиралась в их формах. Зачем мне аптека? Да просто так. Надо же было что-то спросить. Пришлось зайти в аптеку. Офицер проводил меня до самых дверей. Вошла. В аптеке старик провизор спрашивает:

– Что вам угодно?

Тут снова меня черт за язык дернул. Ляпнула прямо из детской частушки:

– Дайте мази на пятак, еще сдачи четвертак!

Старик нахмурился.

– Шутила бы со своим кавалером, – он кивнул на дверь.

За стеклянной дверью на улице стоял мой любезный офицер. Ждал. Как от него отделаться? Тут уж не до шуток.

– Говорите, что надо? – строго спросил провизор.

Я нагнулась к прилавку.

– Есть у вас другой выход?

Он внимательно посмотрел на меня и, открыв дверцу за прилавок, улыбнулся.

– Что? Пришла курочка в аптеку, закричала кукареку? Быстро проходи… не споткнись о ящик… Смываешься? В цене не поладили?..

Так вот за кого он меня принял… Ладно, думаю, сейчас вы, папаша, пожалеете об этом. В темных сенях остановилась и тихо, но многозначительно сказала ему:

– Готовьте перевязочные средства… не понимаете? Скоро будем брать Минск. Приказ вам от партизанского штаба.

Старик словно окаменел. В этот миг задребезжал колокольчик у входной двери. Меня как ветром выдуло во двор. Уж не знаю, скоро ли в себя пришел провизор. Мне стало весело. Головокружительно весело. Оказывается, все не так страшно.

Переулками вышла к базару. Какие-то старухи и старики трясущимися руками протягивали ко мне старомодные жакеты и шали, пахнущие нафталином. Я делала вид, что прицениваюсь, а сама торопливо шептала «самые последние новости» и скрывалась еще до того, как старик или старуха успевали закрыть раскрытый от удивления рот.

Поразительно, с какой быстротой работает базарный телеграф. Через какой-нибудь час-другой на противоположном конце города уже мне самой нашептывали то, что я выдумала. Значит, люди ждали, надеялись. Тогда я решила укрепить их надежды, написать листовку, якобы от партизанского штаба… С этим и попалась…

То есть попалась своим, Владиславе Юрьевне. Отругала она меня, как девчонку. И грозила, и стыдила, и предупреждала, что если повторится подобное, то я навлеку большую беду не только на себя, но и на многих невинных людей.

Влетело здорово. Запомнила, как говорится, «до новых веников». И все же вылазка моя дала свои результаты. Я осмелела, убедившись, что по городу можно мне ходить без особого риска. Можно и за город, куда раз в неделю комендатура разрешала выходить за продуктами. Менять «шило на мыло», барахлишко на бульбу.

Мне-то менять было нечего, а возвращалась с полными сумами. Если бы партизаны нас, связных, не поддерживали, не знаю, как бы мы ноги переставляли.

Больница никем не снабжалась. Кормили больных тем, что родственники подвезут и доктора по дворам выпросят. Ей-богу, как милостыню… эти же продукты иногда в немецких лазаретах на медикаменты выменивали. Часть лекарств я выносила за город, партизанам.

Конечно, первое время я всего боялась, потом привыкла. Наловчилась патрулям зубы заговаривать. Хуже было с «бобиками», с полицаями. Уж очень они старались выслужиться. Разумеется, и немцы разные попадались. Кого обхитришь, а кто и сам не дурак. Не так он прост был, завоеватель, как теперь у нас иногда в кино показывают. Не все нам удавалось. Мне-то везло, а сколько связных попалось на провокацию? Сколько погибло из-за неосторожности! Одно дело – простой немецкий солдат-патрульный, и совсем другое – опытный гестаповец или полицейский. Но хоть не все черти одной шерсти, а все черти…

Приближались большие события. Я получила задание. Во что бы то ни стало раздобыть походную радиостанцию и срочно переправить ее в район «Теплых криниц». В отряд «Буревестник», где командиром был учитель Будкин.

В один из последних январских дней деревня Убибачки вдруг стала центром необычного военного лагеря. Из лесов, деревень Углы, Старосек, Живунь, некогда богатого совхоза «Жалы» до самой ночи скакали в Убибачки связные, съезжались командиры, подходили пешие отряды. Получали наряды на коней и сани. Нашлась и упряжь и ездовые. Более шестисот пароконных саней да группа конников, сформированная из опытных кавалеристов, заняли соседние хутора и колхозы. Заняли ненадолго. Нужно было спешить, пока слух о большом скоплении партизан не навел на Убибачки «крылатых гостей».

Разделившись на две колонны, партизаны двинулись по параллельным маршрутам. В середине шел штаб с конной группой. Двинулись к станции Посталы. Это был важный стратегический пункт на пересечении дорог. Оккупанты укрепились в нем, держа в Посталах, совхозе «Сосны» и соседних деревнях крупные гарнизоны. Мороз и вьюга загнали немецкие дозоры в хаты. На рассвете партизаны бесшумно окружили Посталы, подавили пулеметные гнезда и захватили казармы с неуспевшими проснуться солдатами. Только на железнодорожной станции охранная рота открыла пулеметный огонь, но к полудню и она умолкла. Не понеся потерь, партизаны взяли богатые трофеи. Среди них вагоны зерна, приготовленные к отправке в Германию.

Зерно роздали населению, оружие, боеприпасы поделили между отрядами и, окрыленные первой крупной победой, рвались к следующим гарнизонам. Обкому-штабу приходилось сдерживать иногда слишком бурный энтузиазм партизан.

Готовя санный рейд, подпольный обком расставил на его пути боевые посты, отряды, которые отвлекали силы врага и проводили разведку боем. В отряды направляли наиболее сильных, отважных командиров и опытных радистов.

В одном из таких отрядов разведчиком был лесник Игнат Цыркун, брат Катерины Борисовны, оставшейся в родных местах – «по лесам ходить, за нарушителями зорко следить». Отрядом командовал преподаватель физики Михаил Васильевич Будкин. К нему-то и должна была переправить немецкую походную рацию Варвара Романовна, или, как ее теперь называли, товарищ Люба.

Товарищ Люба:

Достала я эту рацию… Уж не буду хвалиться, какой ценой. Не для того рассказываю. У чешского офицера достала. Трудней было донести ее до отряда… Тут я хлебнула страху. Хотя, в конце концов, приехала в отряд навеселе. Честное слово… Ну, просто пьяная. Никогда не забуду. И смех и грех…

Меня последнее время всегда встречали в условном месте пешие или подвода.

Дядя Иван за пять верст двух слов не сказал. Самосад свой курит, шапкой дым разгоняет – не дай бог, мне, некурящей, в нос попадет. Тихий такой мужичок, словно пыльным мешком пришибленный. Ну, думаю, выслали боевого товарища. Случись что – помощи не жди, еще о нем придется беспокоиться. И… как нагадала. Только к Дубкам подъезжаем, навстречу немцы. Пятеро, на самокатах по дороге вензеля вяжут. Они даже зимой на своих самокатах катались. Песни поют, один на губной гармошке играет.

Вижу, пьяные. Сижу ни жива ни мертва… Остановят или проедут? В санях, в соломе, шрифт, в лукошке радио. Поверх яички, колбаса и самогон. Был бы немец или двое, наверняка бы откупились, а тут пятеро, да еще пьяные… Остановили нас. Я рта раскрыть не могу, а дядька Иван, будто его подменили. Повеселел, на дорогу соскочил.

– Паночки мои дорогенькие! Мы вас чекали, трасца вам в бок, к вам поспешали… Якое веселье, коли нема того зелья!

И хвать из лукошка бутылку.

– Прошу, коли ласка… Головка болить, як нема чего налить!

Немцы смеются, требуют:

– Сначала сам хлебни, не отравлена ли?

Один длинный фриц на полупольском, полурусском заговорил:

– Куда Иван еде?

Они всех русских Иванами звали.

– А и верно ж, я – Иван, – удивился дядька, – признал, холера… Едем мы до Дубков, на крестины, к пану главному полицаю… Погулять, значит. А пан не адтуль?

– Так, так! – замотал головой длинный фриц. – За матку пили, за цурку пили… Ты за цурку выпей!

Иван рад стараться. И не поморщился.

– За цурку-дочурку… Будем себе здоровы!

Фриц у него бутылку отнял, мне протягивает. Тот, другой, с фляжки стаканчик свинтил, подает, шаркнув ножкой, как кавалер:

– Биттэ, майн пуппе… Руссише баба, карашо! Тринкен, тринкен.

Я хлебнула первача этого – в глазах потемнело. А им забава. Запели песню какую-то и мне приказывают:

– Пой вместе!

Где тут петь, когда в груди все огнем горит. Дядька Иван кричит:

– Пой! Тудыт-растудыт!

Я слезы вытерла, запела тихонько. А он опять.

– Громче давай!

Немец на гармошке наигрывает, ждет… Думаю: «Ладно, податься нам некуда. Слушайте нашу, комсомольскую…» И во все горло:

– Сергей поп! Сергей поп!..

Ей-богу… Они ж смысла не понимают, а похоже, что-то церковное. На гармошке быстро мотив поймал, все подтягивают, веселятся. Не знаю, чем бы кончился наш концерт самодеятельности, если бы дядька Иван не догадался.

– Паночки, – говорит, – я вам таких певиц привезу, краше этой.

– Добже! – согласился длинный фриц и заставил Ивана выпить с ним: дескать, будем друзьями.

Иван объясняет:

– Каждому по бабе, – показывает пятерню, – и еще шнапс. Вы зицен, зицен, почекайте, а мы зараз… – Сунул им в руки бутылку, яички.

Немцы согласны. Дядька Иван вскочил на сани, встал во весь рост и хлестнул вожжами кобыленку. Она с места в карьер.

Вижу, немцы на самокаты повскакали, крутят за нами. Иван им шапкой махнул.

– Не догонишь, трасца вам в бок! Кишка тонка! Гутен морген!

Уж как мы в эти Дубки влетели, не помню. Сани на ухабах взлетают, задок по воздуху носит… Что от нашей рации останется? Я лукошко на руки подхватила, как дитя дорогое. Только за старой мельницей, въехав в лес, натянул Иван вожжи. Кобыленка вся в пене, у меня в глазах разноцветные круги плывут, а Иван по-прежнему ноги под себя подогнул, сидит. Снова тот же печально-тихий, белорусский мужичок, цигарку скрутил, шапкой дым разгоняет и виновато так говорит:

– Пробачте, што я вас матюком шуганул… спужался малость.

Я смотрю ему в спину и не могу понять: откуда же тут два Ивана? Один вправо отваливается, другой – влево. Который же из них настоящий? Тот, что «спужался малость», или тот, который фрицев вокруг пальца обвел?.. Мне становится как-то весело оттого, что не могу догадаться, и тепло-тепло…

В отряд меня привели совсем сонную, как маку наелась…

VII

– Садитесь полдневать. – Командир подвинулся к углу стола, освобождая место на широкой отполированной временем лавке. – Достань, Степа, ложку.

Степа шагнул к шкафчику с посудой, но Игнат остановил его:

– Спасибо за приглашение, можно сказать, только с этим управился.

Он повесил на деревянный колок у двери шапку, расстегнул полушубок и, присев в сторонке, достал кисет.

В хате пахло теплым хлебом и капустой. Командир с сыном дружно черпали щи из большой глиняной миски. Игнат догадывался, зачем его вызвали, но заговаривать о деле не торопился. Пусть старик спокойно пообедает. Последнее время это не часто ему удавалось.

– Дело, браток, – весело сказал командир, вытирая ладонью короткие белые усы. – На нашей улице праздник!

– Знаю, рацию получили, – улыбнулся Игнат, разгоняя рукой серое облако махорочного дыма. – А где ж зараз эта… Как ее?

– Рация?

– Не… та, что доставила. Молодец баба! Смотри, как проскочила навеселе. Отсыпается небось?

– Да, смелая женщина, – согласился Михаил Васильевич, – только не баба, а товарищ Люба и не отсыпается, а проводит беседу… Годовщина смерти Александра Сергеевича.

– Ну да? Это которого?

– Пушкина. А ты и не знал?

– Ну, как же… – смутившись, словно школьник, ответил Игнат. – Да ведь смертей у нас зараз много…

Михаил Васильевич строго посмотрел на него.

– Зараз?.. Тому сто пять лет, а зараз другое…

Отвернувшись, поднял глаза к потолку, словно прислушиваясь, словно пытаясь услышать, как в соседней хате, где помещалась новенькая школа, в кругу затихших партизан, связная Люба Семенова читает пушкинские строки…

Товарищ Люба:

Нет, не я читала стихи. Эта затея мне казалась ненужной. Честно говоря, я даже забыла, что тогда был день смерти Пушкина. Да и кому тогда было до стихов?

Но командир думал иначе.

– Вы, – говорит, – если не ошибаюсь, литературу преподаете? – Так и сказал: «преподаете», словно я к нему из роно прибыла. – Хорошо бы, – говорит, – с бойцами о Пушкине побеседовать. Особенно с молодыми…

Интересный он был человек, этот командир. Преподавал физику и увлекался поэзией. Похоже, и сам втихую стишки пописывал. Любопытный пример для сегодняшней молодежи… Ученики выделяли его среди других преподавателей. Тянулись к нему. Когда Михаил Васильевич решил в лес уйти, за ним пошел девятый класс.

Организовали отряд «Буревестник». Никто и не догадывался, что под таким гордым именем действует школьная команда, не больше. Однако скоро «Буревестник» оказался на хорошем счету в нашем центре. Командира хвалили. Говорили о нем: «Вот, дескать, как обстановка человека меняет. Раньше директором школы боялся идти, а теперь хоть дивизию подавай».

А он и не менялся. Был хорошим человеком – стало быть, и хорошим учителем, и хорошим командиром. Таким он был и тогда, когда отряд состоял из одних учеников и когда пришли к нему взрослые, появились и взводные и штабные…

Учитель – командир, это не просто. Ему не только надо задание выполнить. Еще надо подумать о том, какими придут его ученики к победе?

– Черствеют ребята, – сказал учитель. Сказал с горечью. Потому и послал меня к ним.

Вот уж не ожидала… Да и ученики, то есть бойцы, эти очерствевшие мальчики, не ждали урока или какого-то экзамена по литературе.

– Что им были стихи? К ним уже дошли слухи о наших подпольщиках, и, как часто бывает, когда рассказывают о чем-то тайном, слухи дополнились воображением рассказчиков. С этим нельзя не считаться. Молодые партизаны хотели видеть во мне бесстрашную, не знающую слабости разведчицу, а я была обыкновенной связной, не лишенной ни страха, ни бабьей слезы…

В просторной хате, заставленной низкими партами для младших классов, собрались здоровые, рослые парни в полушубках, подпоясанных военными ремнями или пустыми пулеметными лентами. С автоматами и ножами у поясов.

Они курили махорку, о чем-то громко спорили, не очень стесняясь в выражениях. Попробуй скажи им привычное: «Здравствуйте, дети!»

Все же, когда я вошла, затихли. Кто на парте сидел – встал. А один белобрысый курильщик цигарку в рукав спрятал и покраснел. Словно его на переменке застукали.

Что ж, так и должны встречать учительницу.

Но, как я уже говорила, ждали они не учительницу. Никогда ученики не смотрели на меня с таким, я сказала бы, жадным любопытством. Мне даже неловко стало. Едва я поздоровалась, высокий, тонкогубый паренек, оглядывая меня с головы до ног, быстро спросил:

– Можно вопрос?

– Сначала давайте познакомимся, – ответила я. – Меня зовут Любовь Николаевна…

– Знаем, товарищ Люба, – улыбнулся парень, – разрешите представиться, – он лихо подбросил ладонь к шапке, – боец отряда «Буревестник» Васькович Аркадий!

– У вас вопрос, товарищ Васькович?

– Так точно. – Васькович шагнул вперед. – Спор у нас, как вы того офицера кончили?

– Какого офицера? – не поняла я.

– Ну, у которого рацию взяли…

– Из пистолета или ножом пришлось? – опережая Васьковича, спросил белобрысый; кажется, его звали Клим.

– Ясно, ножом, – с раздражением отмахнулся Васькович, – все ж было без шума…

– А я говорю – пистолетом! – раздался чей-то уже начавший басить голос.

Ребята зашумели, заспорили. Я подняла руку.

– Тише, товарищи!.. Никакого пистолета, ни ножа у меня не было…

Не могла я им рассказать, как все получилось. Не имела права. Не могла назвать имя Миши Павловича, чешского поручика, он тогда еще оставался у немцев. Я только сказала:

– Мне товарищи помогли.

– Я же говорил! – обрадовался Васькович. – На такое дело в одиночку не ходят!

Тут со всех сторон посыпались вопросы:

– Сколько человек участвовало в операции? Как часовых сняли? Была ли перестрелка и есть ли потери?

Я пыталась остановить их, объяснить, что никто ни разу не выстрелил, даже кулаком не замахнулся, что все было просто… Куда там, они уже не верили. Чувствовали: я что-то скрываю. Васькович так и сказал:

– Тут темнить нечего, тут все свои… Знаем мы, как оно просто – рацию добыть, да еще фронтовую…

– Вон у соседей, – перебил его Клим, – в отряде Буденного, чуть всех своих не положили, когда рацию брали… И сейчас в бинтах ходят, двое ноги поотморозили…

– Не двое, а только Сазон застудился, – поправил Васькович, – он и раньше хрипел, оттого, что валенок не признает.

– Ясно, не признает, – подхватил бас, – он в бутсах ходит, в валенках ему никак невозможно…

– Отчего невозможно?

– Футболист! – с мальчишеской радостью выкрикнул Клим. – Центрфорвард!

Васькович строго взглянул на него:

– Тебе все игрушки. – И почему-то понизив голос, разъяснил: – Он, если, скажем, тихо надо, к часовому подползет и вскочит вдруг. Немец с испугу на момент обалдеет, а Сазон ногой со всего маху…

– Пенальти! В самую точку! – захохотал Клим.

– Фрица в три погибели скрутит, – продолжил Васькович, – тут уж Сазон сверху на нем…

– А от валенка не согнется, – весело подсказали ребята, – валенок мягок… Не тот удар…

Васькович неожиданно ткнул рукой в мои ноги, даже чуть присел при этом.

– И вы, – тихо сказал он, – вроде бы в бутсах… При таком морозе…

Все замолчали, глядя на мои чеботы. Невольно и я посмотрела.

На мне были старые солдатские ботинки, оставленные кем-то в нашей больнице. Мне приходилось наворачивать по две портянки, чтобы они не падали с ног. Но что ж из этого?

– Может, и вы, – с какой-то скрытой надеждой, что ли, спросил Васькович, – может, и вы «футболист»?

Клим хихикнул. Васькович погрозил ему пальцем. Я не поняла, готовилась парнем шутка или в самом деле он думает… Мне сделалось как-то неловко и обидно… Знали бы молодые партизаны, как я радовалась, найдя эти чеботы, как была «холодна роса, а я боса». До слез пятки мерзли, а все стеснялась попросить в отряде сапоги или валенки. Видела: ни у кого лишнего не было… Но Васьковича не интересовало, мерзну я или нет. Он о другом спрашивал.

– Довольно! – приказала я, прекращая ставший неприятным для меня разговор. – Садитесь!

Васькович, все еще улыбаясь, поджал тонкие губы и отвернулся. Хлопцы не торопясь, как бы нехотя, разошлись по партам, давно уже тесным для них. Усаживались с трудом, гремя крышками и оружием.

– Сегодня мы будем говорить о великом русском поэте Александре Сергеевиче Пушкине.

Надо было видеть, какие у ребят стали постные лица. Сразу заскучали… Ну да, они ждали беседу с разведчицей, рассказы о романтических похождениях, а тут вот тебе на… Обыкновенный урок, «повторение пройденного». Я чуть не рассмеялась, видя, как они приняли позы внимательных учеников, на минутку почувствовав себя школьниками. Некоторые перемигнулись, даже попытались, как когда-то в классе, незаметно ущипнуть сидящих впереди…

Я поняла их игру и приняла вызов.

С чего начать? Что сказать этим парням?

– Кто помнит стихотворение Лермонтова «Смерть поэта»?

Поднялось несколько рук. А ушастый хлопец в папахе с красной ленточкой, не ожидая разрешения, вскочил, голосом затвердившего урок школьника выпалил:

– Погибпоэтневольникчестипалоклеветанный…

Я остановила его:

– Сними автомат и выйди к столу, как положено.

Он запнулся, затем тут же переключившись на другой лад, чеканя шаг, вышел на середину хаты. Щелкнув каблуками, застыл передо мной в позе «смирно».

– Приказано выйти, как положено!

Я молча смотрела на его лицо, чуть опаленное студеными ветрами, но еще не потерявшее юношеской, мягкой округлости. Смотрела в его лукавые глаза, пока они, дрогнув, не спрятались, под детски нахмуренными бровями.

– Сто пять лет назад, – тихо сказала я, все еще держа парня в плену, – в этот день убили Пушкина… Пожалуйста, прочитай нам стихотворение.

И… парень прочитал. Прочитал так, как никогда не читали на школьных уроках… Сколько раз я слыхала это стихотворение, и, честное слово, впервые оно открылось мне в такой прямой связи с судьбами моего поколения…

Сверкая глазами, взмахивая сжатым кулаком, молодой партизан проклинал Дантеса, проклинал всех, кто «…дерзко презирал земли чужой язык и нравы…».

Кто презирал нас, меня, этих вот мальчиков, ушедших в лес со своим учителем. Я смотрела на ребят и видела, как шевелились их обветренные губы, беззвучно повторяя за парнем слова:

Не мог щадить он нашей славы; Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!

Потом мы читали стихи о любви, о бессмертии. Ребята окружили меня и не хотели отпускать. За окном светило яркое солнце. Искрился взлохмаченный ветром снег на сугробах у тына. Вдали за деревней прозрачно чернел лес и… И мне делалось так хорошо, так спокойно среди этих добрых, чистых парней, что казалось, я снова в школе, что нет и не было моей несчастной судьбы, а были лишь:

…Мороз и солнце; день чудесный…

Я выиграла эту игру.

А над нами уже проносились невидимые волны приказа, и Степа, сын командира, ловил их привезенным мною аппаратом.

В хате командира Степа поднялся от аппарата, доложил:

– Движение санной колонны опережает намеченные сроки. Приказано уточнить данные участка «Теплых криниц» и на гребле.

– Слыхал? – весело спросил Михаил Васильевич.

Давно уже Игнат не видел командира в таком настроении.

– О-пере-жают сро-ки! – повторил учитель, как диктант. – Значит, наши вот-вот здесь будут… Ты, разведка, их первый встретишь и проведешь по дорожке… Это, брат, главное дело…

Привычка командира всякое дело называть главным была хорошо известна партизанам. Однако сейчас Игнат не сомневался, что дело действительно не пустяковое. Немцы еще осенью возвели на гребле «замок», закрыв единственный путь через непроходимые «криницы». Правда, зима внесла свои поправки: партизанские разведчики обходили коварное болото по тонкому льду, но то пешеходы-лыжники, а тут кони с санями.

И на гребле дот, с немалой огневой силой.

– Один не справлюсь, – задумчиво ответил Игнат, имея в виду не себя одного, а всю его молодую команду. – Дот надо блокировать.

– Ну что там за дот для таких орлов? Два наката для Игната да три жерди и на них черти… – подражая обычному тону легкого на поговорки разведчика, пошутил Михаил Васильевич. – Вам же это как семечки.

Игнат покрутил головой.

– Дот, да не тот. Всем отрядом дай бог одолеть.

– Точно знаешь? – теряя веселость, спросил командир.

– По всему видать, не на сквозняке гады сидят. Да ты не печалься, Михаил Васильевич, дай нам с хлопцами по чарке первача, в порядке толкача, и…

– Это еще к чему?

– Так праздник же, – улыбнулся Игнат, – сам говорил…

– Тут не до шуток, коли не по зубам орешек, – оборвал его командир. – Задача у нас серьезная…

Он зашагал из угла в угол, поскрипывая половицами, опустив голову и с хрустом сжимая пальцы рук.

Михаил Васильевич не боялся предстоящей операции. Даже был уверен в удаче. Отряд недавно пополнили новыми бойцами, снабдили в большом количестве дорогой для партизан взрывчаткой. Вот и радио из Минска прислали, строго наказав поддерживать регулярную связь с подпольным обкомом. Хватало и оружия. Не это беспокоило. Чем больше сживался учитель со своими учениками-партизанами, тем чаще думал о возможных потерях. Горечь потерь уже изранила душу этого доброго человека. Один за другим погибли два его старших сына, умерла жена. От всей семьи остался он да Степа-радист, с которым теперь Михаил Васильевич не расставался ни на отдыхе, ни в походах. Всегда их видели вместе. Высокого сутулого учителя и худого, ростом догонявшего батьку паренька. Михаил Васильевич оглянулся на сына. Степа снова сидел в углу, на корточках, над драгоценным ящиком. Одной рукой он прижимал наушники, другой помечал цифры в блокноте.

– Что там? – спросил Михаил Васильевич.

Не переставая слушать, глядя снизу вверх на отца, Степа шепотом сообщил:

– Новый приказ… «Во что бы то ни стало очистить дорогу на гребле. Результаты сообщить».

Игнат подполз к траншее и осторожно оглянулся.

В нескольких шагах от него на неровном снегу лежали партизаны в маскировочных халатах, сшитых из трофейной бязи. Слева едва различимая группа подрывников с командиром заползала в тыл дота. Игнат следил за ними, пока не скрылся ползущий впереди Михаил Васильевич, и снова повернулся к траншее.

Траншея пуста. Видно, охрана убралась за толстые стены, в которых слабо просвечивались щели пулеметных бойниц. Из отведенной в сторону согнутой железной трубы струился дымок, донося тающий запах тепла.

Игнат уже собирался бесшумно скользнуть в траншею, когда в полосе света скрипнувшей двери дота показался немецкий солдат в тулупе с поднятым воротником, за ним другой. Затоптав окурки сигарет и вглядываясь в темноту, они молча разошлись в разные стороны. Куда вела прокопанная в снегу траншея? Была она ходом сообщения, связывающим дот с другими огневыми точками, или только служила для обхода дозорных? Солдат, свернувший влево, растаял в темноте, а другой остановился близко от Игната, так близко, что его можно было, потянувшись, схватить за высокий воротник тулупа. Рука, державшая нож, дрогнула и вдавилась в снег… Тулуп толстый, дубленный, да еще что под ним? Сразу и не пробьешь… Затаив дыхание, Игнат ждал, пока солдат отойдет шага на два, затем быстро взял нож в зубы… Лезвие обожгло губы, язык… Сильно оттолкнувшись, Игнат прыгнул…

Падая на дно траншеи, немец успел повернуться и увидел над собой страшное лицо с ножом в зубах и горящими глазами. А за ним привидения на широких белых крыльях, летящие над траншеей. В ужасе он хотел закричать, но край воротника с длинной холодной шерстью полез ему в рот, в глотку.

Вспыхнули короткие взрывы, заметались тени. Непривычно долго стучал автомат… Больше солдат ничего не слышал, не видел…

Люба:

Я стояла у стены лесной сторожки вместе с Семеном, оставленным в резерве за старшего. А Степа-радист сидел на крыше. Он первый и крикнул:

– Две зеленые!

– Давай к аппарату! – приказал Семен.

Степа прыгнул в сугроб и побежал вслед за Семеном, а я еще постояла, глядя на зеленые звездочки. Описав дугу, они растаяли в черном небе.

Со стороны дота больше не доносились звуки стрельбы. Бой окончился. Я немного сожалела о том, что командир не разрешил мне идти с ним, оставил в резерве.

Слушая перестрелку, мы ждали сигнала. Нам могли послать красную ракету, и тогда мы бы поспешили на помощь. Я была готова каждую минуту. Даже пистолет вынула из кобуры. Правда, с пистолетом я не очень-то умела обращаться. Спрашивать постеснялась. Решила – сама научусь, так сказать, на практике. А вообще вид у меня был боевой. Одели меня, как настоящего партизана, – брюки, ватник, шапка и пистолет на поясе.

Теперь все оказалось зря. Бой кончился без нас, без резерва. Зеленые ракеты, – значит, дот взят, дорога на гребле свободна, можно посылать сообщение.

Когда я вошла в сторожку, возле Степы, присевшего у ящика рации, толпился почти весь резерв. Все были в веселом возбуждении, поторапливали:

– Давай, без задержки!.. Передавай привет! Добро пожаловать!

Им хотелось слышать, как из укрепленного вражеского тыла, через поля и леса полетят слова победы навстречу своим, ждущим их сигнала, санным колоннам.

Налаживая аппарат, Степа нервничал:

– Не мешайте, товарищи!..

И вдруг заговорил цифрами:

– Девяносто семь… шесть сорок пять… молоко скисло… девяносто семь… Буря сломала клюв… зеленый… шесть сорок пять… зеленый.

Нетрудно было догадаться, о чем он передавал. Зеленый свет на гребле, дорога свободна!

– Шесть сорок пять… как поняли? Перехожу на прием… Прием.

Щелкнул переключатель. Степа плотно прижал наушники. Мы ждали, затаив дыхание.

– Ну? – спросил кто-то, не выдержав.

Степа резко оглянулся на него.

– Тише ты… ничего же не слышно…

Снова щелкнул переключатель.

– Алло! Алло!.. Прием… Как поняли?.. Прием…

– Прибавь напряжение, – посоветовал Семен.

– Не в нем дело, – упавшим голосом ответил Степа и, сняв наушники, стал что-то отвинчивать.

Семен зажег сразу три или четыре спички и поднес к аппарату. Мы все склонились над Степой. Вероятно, желая подбодрить радиста, Семен не то спросил, не то сказал утвердительно:

– Все, что надо, ты успел передать…

Однако в голосе его было больше тревоги, чем уверенности. Степа снова взял микрофон.

– Перехожу на прием… Прием… Слышите меня?

Спички обожгли пальцы Семена, он бросил их на поля, и, пока доставал другие, в сгустившейся темноте я увидела, как в прорези аппарата стала тускнеть, затем и вовсе погасла красная нить лампочки. Почему-то меня это очень испугало, словно угасла чья-то жизнь.

– Конечно, я успел передать, – только теперь ответил Степан, как бы оправдываясь, – но слышали они или нет, я не знаю…

В том-то и беда, что слышали…

На далекой лесной дороге кони копытами взбивают слежавшийся снег. Бесшумно скользят полозья саней. Прижавшись друг к другу, сидят в санях застороженно притихшие, суровые люди. Ни песен, ни окриков. Поземка заметает следы. Запорошенная снегом, заиндевевшая колонна, словно возникшая из лунного света, проплывает в сонном лесу.

Что ждет их впереди? Придержав коня, командир пропускает несколько саней. Скачет рядом с розвальнями, огороженными досками.

– Больше не слыхать? – тихо спрашивает, перегнувшись с седла.

Из широкого ящика высовывается голова в солдатской ушанке и надетыми поверх наушниками.

– Немцы густо сыпят. И кодом, и в открытую лопочат, а «Буревестника» больше не слышно… Затихла «Буря».

– Говоришь, сообщили, что на гребле свободно?

– Ну да… Захвачен дот, гарнизон уничтожен.

Пришпорив коня, командир выскакивает вперед колонны.

– По-го-няй! – командует, подняв над головой плетку.

– Но-но-о! – прокатывается по лесу.

«Хорошо, что можно по гребле пройти, – думает командир, – в обход и коней бы подбили и время потратили… Молодец учитель, дал жару…»

Кто-то быстро полз по снегу, потом скатился в траншею прямо на руки наблюдавших за ним Михаила Васильевича и Игната.

– Не ранен? – Михаил Васильевич повернул к себе свалившегося и вскрикнул от удивления: – Вы?

Над траншеей, подбираясь к самому краю, пробежала строчка снежных фонтанчиков, словно шустрая землеройка взбрасывала на каждом своем шагу снег.

– Давай в укрытие! – Игнат толкнул обоих в дверь дота.

Навстречу метнулся Васькович.

– Откуда бьют? В ловушку попали?

– Погоди, дай разобраться, – поморщился Михаил Васильевич и, наклонившись к прибывшему, спросил тихо, почти шепотом:

– Почему вы?.. Что там случилось, товарищ Люба?

Люба:

Я и по сей день не знаю, что случилось с тем радио… Степа ли не умел обращаться или растрясло его, пока я везла? Сначала-то все было вроде в порядке. Так или иначе, а радио не работало, и, стало быть, я, выполнив задание в том смысле, что доставила его по назначению, не только не помогла партизанам, а как бы подвела их. Они же сейчас рассчитывали на это проклятое радио… Тут уж мне делить вину было не с кем, и ждать сложа руки, починят или нет, я не могла. Пока Степа возился у аппарата, а Семен послал одного из партизан на базу за каким-то инструментом, я тихонько вышла из сторожки и бегом побежала в сторону дота. Надо было немедленно сообщить командиру, пусть на радио не надеется, посылает связного…

Меня обстреляли уже на поляне, в нескольких саженях от дота. Я даже не испугалась, подумала: «Никак свои по мне бьют, только вроде не с той стороны…» На всякий случай кричать не стала, а нырнула в снег – и скорей в траншею.

Оказалось, вскоре после того, как нам послали зеленые ракеты, Михаил Васильевич нашел среди трофеев в доте схему всех немецких сооружений на гребле. Разобравшись в ней, он понял, что дот этот был хотя и центральный, но не единственной огневой точкой на дороге через болото. Значит…

– Значит, – спросил меня Михаил Васильевич, – по первому нашему сигналу Степан передал, что дорога на гребле совершенно свободна?

– Он цифрами говорил, потом сказал: «Буря сломала клюв» и… и… зеленый.

– Это и есть… – повторил Михаил Васильевич глухо, с ноткой отчаяния, – буря сломала клюв… Дорога свободна…

Я поняла весь ужас совершенной ошибки и скорей для самой себя, пытаясь смягчить непоправимое, стала объяснять:

– Но, я не знаю… Его могли не услышать… Там что-то с аппаратом. Обратной связи не было…

– А если услышали?

Тут как грохнуло… Будто снаряд разорвался на крыше дота. На нас посыпались осколки бетона, песок.

Михаил Васильевич, расталкивая партизан, бросился к амбразуре. Я за ним. Мы увидели, как холмы и высотки вокруг дота вспыхивали короткими огнями.

– Всю систему на нас повернули, – прошептал командир.

– Точно, – подтвердил оказавшийся рядом бородач, дядя Рыгор, – танки у них там зарыты… Из танков бьют.

– Это не танки, – тихо возразил Михаил Васильевич.

Больше никто не успел сказать ни слова. Все заглушил страшный грохот. Словно какое-то чудовище с ревом и лязгом прыгнуло на дот, пытаясь добраться до нас. Лампочки, освещавшие дот от батарей, погасли. В темноте кто-то длинно и громко выругался. Блеснул фонарик командира:

– К пулеметам! Автоматчики, в траншею! Гранаты готовь!

В клубах поднятой пыли замелькали партизаны, спеша к выходу. Я осталась у амбразуры. Мне хорошо было видно, как от края снежной низины к доту ползли темные фигуры. Вот они поднялись редкой цепью… Я подумала: «Не так уж их много, отобьем», но за первой цепью поднялась вторая, и тогда из траншеи прогремел залп. Рядом со мной застучали пулеметы… Я выхватила свой пистолет, на ощупь перевела предохранитель и, просунув ствол в амбразуру, стала стрелять. Не знаю, попала ли я хоть один раз. Я просто нажимала и нажимала курок, пока не окончились патроны в обойме.

Потом посмотрела в щель. Немецкие автоматчики отползали назад… Значит, мы их отбили. И, может быть, мои пули тоже не пропали даром… Наступила тишина. Точнее, в ушах еще держался какой-то непрерывный звон, но никто не стрелял. Я опустилась на пол возле стены и закрыла глаза. Сердце билось, будто пробежала несколько километров. Я устала… Устала в таком коротком бою. А все ли я делала как надо? Никто мне ничего не сказал… Все молчали. Может быть, минуту, не больше… А сколько длится та минута, за которую надо определить цену и смысл всей своей жизни? Вот ты в центре происходящего. Вокруг тебя люди, быть может, уже обреченные.

Они не сдадутся, не уйдут отсюда, пока не придут те, кому сообщили по радио, по моему радио, что «буря сломала клюв».

Почувствовав свет, я открыла глаза и сразу снова зажмурилась. Михаил Васильевич светил фонарем. Он медленно водил лучом, как бы ощупывая притихших, тяжко дышавших партизан. Я следила за лучом, вглядываясь в тревожные и озабоченные лица, ищущие ответа глаза. Они смотрели не на меня, на командира. У него они искали ответ.

А он вынул из кармана куртки немецкую схему, встряхнул ее и поднял, чтобы видели все.

– Дорога простреливается с двух сторон… Надо предупредить наших… Послать связного…

Командир ждал, кто откликнется. Кто решится выйти на снежное поле, под кинжальный огонь пулеметов, пробежать, проползти, добраться до леса… Шансов немного. Но кто-то должен… Должен… Командир ждет…

Уходили минуты, и в эти самые минуты где-то по тихой лесной дороге двигался к гребле санный обоз… Мне казалось, я его вижу. Он где-то мелькнул передо мной, далеко-далеко… Решай, Люба!

С пола медленно поднялся дядька Рыгор, но я опередила его.

– Товарищ командир, я – связная… И потом, Михаил Васильевич, я ведь прошла и теперь проскочу, вы не бойтесь…

Я очень волновалась. Вдруг он откажет, и тогда все, что произойдет, если был принят сигнал по радио, ляжет на меня невыносимой тяжестью, страшной виной.

– Идти надо мне, Михайло, – прогудел над моим ухом дядька Рыгор, – тут тебе каждый человек нужен, а я зараз поврежденный, – он показал обвязанную тряпкой руку, – стрелять и то трудно, не то што… А дойти до своих, дойду… Доползу…

Рыгора оттолкнул Игнат (тогда я еще не знала, кто он).

– Уж кому первому, так это разведчику… Мне по штату положено.

Он говорил весело, словно речь шла о простом домашнем деле, и мне стало легче. Но командир остановил его:

– Погоди.

И ко мне:

– Отчего Семен не послал своего связного?

Я старалась угадать его мысли. Может быть, он думал, что не вправе распоряжаться мной? Я не из его отряда. Или его мучило то, что из-за него я оказалась в ловушке, где нелегко придется даже опытным бойцам?

– Пожалуйста, Михаил Васильевич, прикажите… Я проползу, не беспокойтесь, очень прошу вас… Ведь оставаться мне здесь не менее рискованно. Я проскочу, я же знаю дорогу…

Видно, я поняла его колебания и помогла решить.

– Пойдут Рыгор и товарищ Люба… – объявил командир. – Посвети мне, Игнат.

Расчистив место на столе, заваленном коробками от патронов и осколками бетона, Михаил Васильевич перенес на лист чистой бумаги обозначение схемы. Партизаны толпились за его спиной, а я в каком-то странном оцепенении ждала… Пока просила послать, боялась отказа. Теперь же думала: «Зачем он чертит там какие-то знаки? Все равно нам не пройти…» Но когда Михаил Васильевич стал объяснять задание, старалась не пропустить ни одного слова.

Помню их и сейчас.

– Лугом, как прошла товарищ Люба, нечего и думать… Эта дорога закрыта. Понятно? – Командир пытливо смотрел нам в глаза. – Добирайтесь овражком до леса и в обход, ясно? Не спешите… Важно не обнаружить себя как можно дольше… У каждого по пакету, на случай если разделитесь или что… Семену скажете: будем держаться. Главное дело – выслать кого пошустрей навстречу колонне… А сами тем же путем ведите резерв нам на помощь… Заходите с тыла…

Только бы успеть добраться до Семена…

Чуть посветлело. Но это еще не рассвет. За лесом поднялась луна. В щели бойниц стало видно, как двое добрались до лощины. Переползли лощину, приподнялись и побежали в сторону леса… Оставалось несколько шагов, но их заметили… Глухая пулеметная очередь… Двое упали одновременно.

Игнат скосил глаза на командира.

– Хитрят… Рыгор, он хитрец… Полежат, полежат, и помаленьку.

Михаил Васильевич не отвечал. Он смотрел на темнеющие на снегу тела. Лежат.

По лощине побежали тени туч, закрывших луну. Когда тень надвинулась на лежащих, один из них поднялся и быстро, на четвереньках, пополз к кустам. Другой остался. Кто, Люба или Рыгор?

– Моя очередь, – тихо сказал Игнат, повернувшись к командиру. – Может, ранило только, так подсоблю… А то пакет заберу – и до дому… Я мигом…

– Пройдешь? – так же тихо спросил Михаил Васильевич.

– А как же… На своей земле не заблудимся.

Игнат не ждал ни согласия, ни наказа командира.

– Хлопцы, у кого самосад покрепче?

Ему протянули сразу несколько кисетов. Игнат собирался спокойно, деловито. Повесил гранаты на пояс, проверил автомат, нож. Застегнул белый халат и пыхнул толстой махорочной скруткой. Выполз из траншеи под оглушающий треск пулеметов и автоматов, под свист пуль, вой снарядов. Свернул в другую сторону, не туда, куда ушли первые двое. Над ним проносились светлячки трассирующих пуль. Но Игнату не было страшно. Ему даже как бы спокойней было под огневой крышей. Огибая лощину, прячась за наметенный сугроб, он подполз к лежащему. Прошептал, хотя и крик здесь не услышишь:

– Товарищ… Товарищ Люба?.. Или это ты, Рыгор?

Осторожно, рассчитывая каждое движение, подтянулся ближе. На снегу – дядька Рыгор.

…На ощупь разбирая следы уползшей Любы, Игнат добрался до леса. Луна освободилась от туч. Снег в лесу покрылся полосами. Полоса светлая, полоса темная. Через полосы, увязая в снегу, стараясь не потерять след, шел Игнат. Он то попадал в тень, то прыгал через светлую полосу. Стоял, прижавшись к дереву, слушал. Тихо позвал:

– Люба?.. Где ты тут?.. Это я – Игнат…

Из-за бурелома метнулась Люба, держа в руках короткий обрез дядьки Рыгора…

Люба:

Мы шли не по гребле. Пробирались какой-то звериной тропой через редкий заболоченный лес, натыкаясь на завалы бурелома, проваливаясь в снег, чувствуя, как под ногами пружинит мох незамерзающей трясины.

В детстве не раз я слыхала о коварстве наших болот – летом заросших нежно-зеленой осокой и красивыми кувшинками, среди которых гибли пастухи, отыскивая заблудившихся коров. И зимой, в незамерзавших, припорошенных снегом болотах, случалось, погибали медленной смертью и люди и скот. Здесь, на «Теплых крыницах», проезжей считалась только одна дорога – на гребле. Трясина неотступно следовала по обеим ее сторонам. Можно было даже заметить, как местами она словно вздыхала клубами теплого пара.

Игнат шел впереди, за ним я – след в след. В лесу было тихо. Мне казалось, что мы уже далеко отошли от дота, миновали опасность, а Игнат все еще тревожно оглядывался, прислушивался. Я спросила:

– Что вы, товарищ, все оглядываетесь?

Игнат даже вздрогнул от моего голоса.

– Тихо ты… – И шепотом объяснил: – Они-то ведь тоже не дурни. Видели: было двое, а остался один. Зараз им связного упустить нет никакого расчета. Так что жми во все корки…

Я едва поспевала за Игнатом.

Пересекли полянку и только остановились передохнуть минуту-другую, как над нами просвистели пули. Совсем низко, даже снег с ветвей на плечи посыпался.

– Мать-перемать! – выругался Игнат. – Ложись!

Мы упали за ствол лежащего дерева. Новая очередь простучала еще ближе… Позже я разобралась, что произошло. Немцев отправили в погоню за одним связным. Они шли по следу, думая живым его захватить, и вдруг услышали разговор. Решив, что связной добрался до засевших в лесу партизан, побоялись нас догонять. Это позже я поняла, а тогда думала: «Не отбиться нам двоим, крышка…» Игнат знал, что обойти нас не просто, да и в лоб по следу тоже они не рискнут. Пока еще можно было выиграть время. Он и предложил:

– Вот что, Любочка, топай быстрей, а я тут задержусь…

– Что вы, товарищ? Бросить вас одного…

Автоматная очередь накрыла наш шепот. Мы быстро отползли за высокие пни небольшой порубки. Я приготовилась стрелять, но не знала, где у обреза предохранитель. Попросила Игната показать, а он обозлился:

– Ах ты боже мой… Тут часу нема, а она свое. Ну какой из тебя стрелок?.. Пойми: дойти до наших трудней, чем лежать себе тут да постреливать… У меня ж нога перебита.

– Ранило?

– Не сейчас… Поспешай, Любочка. Там же люди в ловушку идут… – Он почти вырвал из моих рук обрез. – Машинку эту мне оставь, она за тебя тут постреляет. Тебе и пистолета хватит… Иди тропкой, никуда не сворачивай и через овраг.

На том и кончили разговор.

Игнат отполз в сторону. В расщелине дерева укрепил обрез, автомат повесил на грудь, разложил на снегу гранаты.

Я смотрела на его спокойные, точные движения, и казалось, будто он готовил не боевую позицию, а хлопотал у себя во дворе по хозяйству. Разгребая ложей автомата и руками снег, он прокапывал траншейку от дерева с обрезом к пню. Я хотела помочь ему, но Игнат так шуганул меня, что я подалась назад и быстро поползла в кусты можжевельника.

Когда человек решает заслонить собой близких от гибели, мысли его направлены только к тому, чтобы выиграть время и как можно дороже отдать свою жизнь.

Смерть уж не страшна. Она рядом и вместе с тем отодвинута на дальнюю грань последней позиции. Незачем думать о ней. Лучше, пока есть еще живые минуты, не снимая палец со спусковой скобы, вспомнить о тех, ради кого ты остался здесь, – на пороге жизни и смерти…

Первые минуты Игнат еще не стрелял. Еще было тихо в лесу. Только ветер кружил среди голых верхушек деревьев. Отголоски недавнего свиста пуль. Быть может, Игнату вспомнились темные ночи на хуторе, и тогда захотелось домой, к Надежде-зязюльке? Захотелось на ребят посмотреть хоть одним глазком: на Сороку-белобоку и Чижика…

Не знал Игнат, что не двое, а трое детей его ждали на хуторе. Не успела и Люба узнать, что партизанский разведчик был братом Катерины Борисовны, семья которого приютила ее малолетнего сына. Не знала, что стал Игнат нареченным отцом Алика Кагана, записанного в книге деревенского старосты – Алесь Цыркун.

Люба и Игнат не знали друг друга. Судьба свела их случайно, в смертную ночь, уготовив каждому его долю.

Было ли у Игната время раздумывать?

Скоро слух лесника уловил шуршание придавленного снега или скрип лыжи, наехавшей на куст… Он мог, не видя, на звук, бить без промаха. И когда хриплый, клокочущий крик потонул в треске ответного залпа, Игнат, вероятно, скользнул по траншее к дереву с обрезом. Оттуда дважды донеслось: дзи-цы-ы!.. дзи-цы-ы…

Это слышала Люба.

Люба:

Я услышала выстрелы, когда уже спустилась в овраг. Сначала почудилось, что стреляют не в той стороне, где остался Игнат, что стреляют другие. Потом, отдышавшись, различила разные голоса автоматов. Наши и немецкие. Странно, но на это я обратила внимание еще в доте. Немецкие вроде дробнее бьют, а наши гуще, особенно короткие, обрезанные партизанами винтовки. Они с каким-то звоном бьют. Ну вот, остановилась и слушаю: та-та-та-та… Потом: трр-трр-трр… Я невольно схватилась за пистолет и, шагнув назад, по пояс провалилась в снег.

Та-та-та… – бьет Игнат из своего автомата.

Трр-трр… трр-трр… – это немцы строчат с двух сторон.

Хотела вернуться, ударить с тыла, но вспомнила: я же все патроны из своего пистолета расстреляла. Чем помогу?

Бу-ум! – донеслось ко мне эхо разрыва. Кто-то бросил гранату… Немцы или Игнат?

Дзиун-н – похоже из обреза. Значит, Игнат еще отбивается. Надо спешить, звать на помощь…

Утопая в снегу, я карабкалась на крутой берег оврага.

Трр-трр-трр… – часто и, кажется, совсем близко снова застучали немецкие автоматы. Я рванулась вперед, ухватилась за обледенелые прутья куста, они, как стеклянные, резанули ладони и обломились. Ноги не находили упора, я медленно сползала вниз. Не чувствуя боли, я выла от досады, цепляясь руками за что-то острое, жгучее. Меня гнал вихрь стрельбы, разрывов и глухих, доносившихся криков… Я задыхалась, хватала ртом снег, глотала его… Только бы не сорваться опять, только бы не сорваться… Уж не помню, как выбралась. Встала на ноги, а передо мной все колышется. И снежное поле, и оставшийся позади лес, и луна в небе – то выскочит из тучки, то опять спрячется… Потом все утвердилось. Стало на свои места, а я боялась двинуться. Ждала: может, еще раз услышу автомат Игната? Лес молчал… Тут я не удержалась, заплакала громко, по-бабьи… Иду по чистому полю, захлебываясь и подвывая. Иду не таясь, не пригибаясь, уже никого и ничего не боясь… Одна на мне тяжесть: «Как же я оставила человека? Отобьется ли?» Он отбился. Я позже узнала от наших. Когда они к тому месте поспели, Игнат еще жил… только не с нами уже… тихо прощался с родными, с теми, кто был ему дорог…

Уже начинало светать, когда Игнат понял, что он умирает. Лес редел, расступаясь перед нарождавшимся днем, и теперь Игнату становились видней следы смерти. Вокруг валялись стреляные гильзы, темнели опалины на местах разрыва гранат. Высунувшись из-за куста, лежал на боку оскаливший зубы немецкий солдат. Серая рогатая каска сдвинулась набок, обнажив теплый, вязаный подшлемник.

Солдат, не мигая, косо смотрел на Игната и зло усмехался. Игнат не думал, что они подходили так близко, не знал, сколько убил, стреляя по мелькавшим теням. Может, кто уполз раненый, а кто просто вернулся, решив, что дело кончено, когда Игнат перестал стрелять.

Этот-то остался на месте.

Игнат хотел отвернуться от его пристальных, слюдяных глаз и не мог одолеть наступившую слабость. Он сидел, опершись спиной на широкий, раздвоенный пень, уткнув в снег голые руки. Автомат с пустым диском лежал на коленях. Игнат чувствовал, как под руками подтаивает снег и лунки наполняются теплой кровью. Ему хотелось спать, но уснуть было страшно. Еще оставалась надежда. Совсем недавно стороной проехали люди. Он слышал, как фыркали, потряхивая сбруей, кони, скрипели полозья саней, негромко понукали коней ездовые… Саней было много… Так много, что Игнат не поверил услышанному. Потом где-то стреляли, где-то шел бой, но и это могло только почудиться.

Он заставил себя поднять веки, открыл глаза и увидел… Детей. Среди тонких березок стояла Ленка – Сорока-белобока – и держала за руку Чижика. Игнат удивился:

– Как же вас мамка отпустила одних? Небось холодно. Вон у Чижика валенки совсем прохудились, соломка торчит… Скажешь мамке, пусть к Якиму снесет подшить. Я-то уж не успею.

Дети молчали. Потом, чуть погодя, Чижик сказал:

– Ты нас звал…

– Звал? Вот вы какие… Ну да, я вас позвал. Надо же нам попрощаться.

– А что это, тата, вокруг тебя красное?

– Это руда… Наша живая руда… Вы не смотрите на это, не надо вам, дети, на это смотреть. Отвернитесь, дети, от этого… Что же вы смеетесь.

– Мы не смеемся. Это фриц над тобой смеется.

– Фриц? Я ж его из винта срезал, а он смеется… Почему ты смеешься, фриц?

– Смеюсь потому, что я тоже был киндер и меня обманули…

– Твой Гитлер тебя обманул. Ты из-за него тут лежишь.

– А ты за кого умираешь? Кто тебя обманул?

– Сравнил… Вот дурак… Кто же мог меня обмануть? Я за Родину умираю… За землю свою. Я ее пахал, сеял… Я ж крестьянин. Никто меня не обманул.

– Ты крестьянин… а я? Может, и я пахал и сеял…

– Может, и ты… Ну и пахал бы свою землю, что ж тебе надо на моей? Чего ты поперся? Вот балда так балда… Дети, не слушайте его. Он же труп, я его из винта срезал…

Дети не слушали. Их уже не было, а через березняк шла Надя. Шла и будто стояла на месте. Мороз, а она в одной кофточке.

Руками всплескивает, голосит:

– А мой жа ты голубочак сизанький, соколик ясненький! Куды ж от меня отлетаешь, с дробными детьми покидаешь? А детухны мои дробны, к кому мы теперь прихилимся-пригорюнимся? А кто ж теперь за нас заступится…

– Не голоси, Надежда, зязюлька моя. Видишь, командир мой идет, учитель…

Михаил Васильевич приказал:

– Встань, Игнат!

А Игнат свое:

– Слышишь, как тихо в лесу…

Командир удивился.

– Я говорю тебе – встань, а ты не встаешь…

– Не встаю, потому что я умер…

– Нет, Игнат, – строго сказал учитель, – не умер. Ты пал смертью храбрых…

Часть третья

I

Солнце на лето – зима на мороз. Ослепительно сияли снега по бокам широкой, прочищенной грейдером дороги. Блестели накатанные санями полосы. Весело хлопотали на конском следу нахохленные, пушистые воробьи. В воздухе стояла та прозрачная, морозная тихость, когда и дышится легко и думы сами собой склоняются к светлым надеждам.

Добравшись на попутной подводе до большого села Еремичи, Катерина Борисовна отказалась от отдыха, решив сегодня же отправиться дальше. Ей оставалось минуть околицу с немецко-полицейским пунктом и дальше… Дальше, как говорили крестьяне, начиналась советская власть.

Катерина Борисовна шла к брату, узнав, что Игнат находится в одном из ближних партизанских отрядов. Была у нее тайная надежда: если правда, что сюда прорвалась Советская Армия с авиацией, даст бог, и про сынов-летчиков что-либо узнает.

Идти было не трудно. Она нигде не сворачивала с проезжей дороги, не обходила деревни. Шла и шла с узелком скудных харчей. Что в нее взять, с простой деревенской бабы, отправившейся к хворой крестнице? Дважды ее останавливал патруль и оба раза отпускал без зла.

Обогнув густой паростник и за поворотом увидев немецкого солдата с винтовкой, Катерина не испугалась, не свернула с дороги. Она лишь удивилась тому, что происходило в нескольких шагах от солдата.

Толпа женщин, сбившись к обочине, молча смотрела на другого немецкого солдата, толстого и коротконогого, старавшегося объяснить по-русски, что нужно делать.

– Русска матка, зо! – кричал солдат. – Давай, давай! Унд шпринген! Поняль? – Он делал несколько шагов и подпрыгивал, едва оторвав от снега грузное тело. – Шпринген! Зо! Поняль?

Катерина Борисовна остановилась в недоумении, соображая, как обойти толпу, занявшую дорогу. Первый солдат увидел ее, взмахнул прикладом и толкнул к женщинам:

– Шнеллер!

По сигналу коротконогого женщины прошли несколько шагов.

– Шпринген! – раздалась команда.

Женщины подпрыгнули, неловко, тяжело, толкая друг друга.

Однако немца это устроило. Он улыбнулся.

– Гуд! Карашо! – И приказал идти к видневшемуся шоссейному мостику с деревянными перилами.

– Куда это вас? – спросила Катерина Борисовна, идя рядом с закутанной в толстый рваный платок старухой.

– Мины… – ответила та, надсадно откашливаясь. – Боятся… Партизаны мины наставили… Кху, кху… Ой, господи, задушит меня энтот кашель… Кху, кху… Вот нас с утра… Сил уже нет, гоняют по дорогам… Кху… кху… Вытаптывать… теперь на мост…

Катерина Борисовна решила, что старуха что-то напутала. При чем тут мины и эти несчастные бабы? Потом обожгла догадка: до чего же просто – выгнать на дорогу стадо людей, пусть протопчут там, где, может быть, притаилась заложенная партизанами смерть. Неужели это придумал вон тот чурбан?

Оба солдата, отстав шагов на двадцать, держали винтовки, как перед боем. У толстого кроме винтовки в руке был складной шест с рогулькой на конце, от которого шел провод к висевшей на боку коробке. Время от времени он водил шестом по обочине.

Женщины едва плелись, устало и покорно. Никто не плакал, и, кажется, никто уже не боялся. Подавлены и страх, и мысль о сопротивлении. От судьбы не уйдешь… Будь что будет… Только кое-кто старался оказаться позади других. Солдаты замечали их хитрость и, выкрикивая непонятные ругательства, выгоняли вперед.

Катерина Борисовна шла в середине толпы. Проклиная иродов, она думала, как бы спасти женщин, через каждый шаг рискующих напороться на мину. Баб много, а солдат только двое, но у них винтовки. Передние, подойдя к мосту, замедлили шаг.

– Шнеллер! Шнеллер!

Осторожно ступая – слышно было, как тихо поскрипывал снег под ногами, – женщины сделали еще два-три несмелых шага и остановились плотной толпой. Передние были уже у самого края небольшого шоссейного мостика.

– Давай, давай! Унд шпринген! – издали кричал толстяк.

Никто даже не шевельнулся.

Скорее всего, под мостом, а не на гладкой дороге партизаны кладут свои мины, подкарауливая немецкие автомашины. Если, ступив на мост, подпрыгнет несколько десятков людей, мост дрогнет и… Эта мысль сковала несчастных. Видно, того же боялись солдаты, присевшие на корточки в глубоком снегу кювета. Оттуда видны были только их головы и направленные на женщин винтовки. Солдаты боялись взрыва, боялись партизан, быть может, засевших – так не раз бывало – в стороне от заложенной мины.

Об этом догадалась Катерина Борисовна. Толстый кричал что-то по-немецки, подняв дрожащими руками винтовку. Еще секунда и… он заставит обессилевших, потерявших волю женщин ступить на мост. Катерина Борисовна вдруг рванулась назад.

Ничего не видя, закричала, указывая рукой в сторону леса:

– Партизаны! Партизаны!

Немцы высунулись из кювета. Тут же прогремел выстрел. Катерина не видела, кто стрелял. Видела только, как один солдат попятился и, упав на четвереньки, запрыгал вдоль канавы, взметая снег.

– Бегите, бабы! Бегите!

Еще несколько сухих, подряд простучавших выстрелов. Дорога огласилась криками разбегавшихся. Женщины сбивали друг друга с ног, бросались в снежный намет. Пробежав мимо упавшей на колени, испуганно крестящейся старухи, Катерина Борисовна обо что-то споткнулась и покатилась в кювет, в ушах бушевал многоголосый вой, глаза залепило снегом. Вытянув вперед руки, как в потемках, она пыталась выбраться из сугроба. Рядом, совсем близко опять ударили выстрелы. Катерина Борисовна села, закрыла лицо руками и услышала над собой голос мужчины, сказавшего по-русски:

– Хватит… Того не достанешь, еще в своих вмажешь…

Смахнув снег с лица, Катерина открыла глаза. С бугра за обочиной широкими прыжками сбегал высокий парень в белом халате с короткой винтовкой в руках. Другой, коренастый, перетянутый ремнем поверх светлого, с оторочкой полушубка, в круглой шапке-кубанке, лихо сдвинутой на ухо, помахивал автоматом и весело покрикивал:

– Живей! Живей, тетеньки! Скорей до хаты!.. Да не тратьте силы, выходьте на дорогу…

Увязая в глубоком снегу, обходя мост, женщины выбирались на дорогу и, подобрав юбки, бежали в противоположную от деревни сторону.

Высокий парень в белом халате согнулся над чем-то в кювете.

– Ну, Федя? – крикнул ему с бугра коренастый.

– Батарейка тут запуталась, – ответил, не разгибаясь, высокий, – от миноискателя…

– Документы забери, – приказал коренастный. – Поторапливайся!

Он шагнул к сидящей в снегу Катерине Борисовне:

– А ты, тетка, за мной… Живо!

Катерина с трудом вылезла на бугор. Коренастый легонько толкнул ее в спину.

– Видишь след? По нем иди… Ступай аккуратно…

Не успев разобраться во всем происшедшем, она поняла, что эти двое партизаны, и охотно подчинилась приказу.

На дороге сразу все стихло – словно и не было здесь только что ни стрельбы, ни криков перепуганных женщин.

Позади послышалось сопение догонявшего.

– Во, гляди, что еще подобрал.

Катерина Борисовна оглянулась и, ступив в сторону, остановилась. Высокий парень, забросив за плечи на ремнях свою короткую и длинную немецкие винтовки, показывал коренастому складной шест с рогулькой и батарею миноискателя.

– Добро! – сказал коренастый, забирая трофеи. – Пригодится в хозяйстве.

– Она? – спросил высокий, кивнув на Катерину Борисовну.

– Эта, гадюка… Я с нее глаз не спускал. Хотел сразу шлепнуть…

– Да вы что, хлопцы? Про меня, что ли? – удивилась Катерина Борисовна словам и злобе, с какой они были сказаны.

– Иди, иди! – замахнулся коренастый. – Не тут нам с тобой разбираться…

«Это в чем же разбираться?» – хотела спросить Катерина Борисовна, но только пожала плечами. Разбираться действительно не было времени. Надо быстрей дойти до леса, скрыться от возможной погони.

Лес начинался рядами низкой посадки, за которой густо стояли старые замшелые сосны.

– Где ваш командир? – спросила Катерина Борисовна, дойдя до утоптанного снега на месте чьей-то стоянки.

– Стой, – приказал коренастый, сбрасывая с шеи ремень автомата, – без командира разберемся, как ты фрицам сигналы подавала.

– Какие сигналы?

– А когда нас с Федей заметила…

Катерина Борисовна удивилась:

– Где ж это я вас заметила?

– Сама небось ведаешь, – ухмыльнулся длинноногий Федя и простодушно объяснил: – Я за бугром лежал в халате, так не видно, а Кузя…

Коренастый метнул на него грозный взгляд, и Федя тихо закончил:

– …А товарищ К. приподнялся…

– Молчи, – оборвал его товарищ К., ему хотелось допросить задержанную самому, по всем правилам.

– Отвечай: когда вступила в контакт с фашистами? Какие имела задания?

Катерина Борисовна смотрела на стоящих перед ней вооруженных парней. Коренастый, со вздернутым носом, прищуренными, видать, совсем не злыми глазами, строго поджал пухлые губы. Маленькое ребячье наивное лицо долговязого Феди отражало тревожное любопытство. Катерине Борисовне не было страшно, не возникало и мысли, что эти парни, приняв ее за какую-то другую женщину, могут, не утруждаясь доставкой к командиру отряда, вынести приговор. Отведут в лес подальше и, не дрогнув, не омрачив совести, в жестоком простодушии свершат свой суд над предателем…

– Ну ладно, хлопцы… Хватит Ваньку валять… Зараз темнеть почнет… – засмеялась Катерина Борисовна.

Она сделала два быстрых шага, торопя партизан, и, глянув на них через плечо, застыла…

Коренастый наводил на нее автомат. Лицо его вдруг стало бледным, глаза расширились… Федя шевелил посиневшими губами, пытаясь что-то сказать, но смог только выговорить, заикаясь:

– К… ку… зя… по… остой…

– При попытке к бегству, – прохрипел Кузя.

Катерина Борисовна почувствовала, как набившийся за ворот, в голенища валенок снег побежал холодными ручейками по спине, по лодыжкам ног.

«Убьет дурень», – мелькнуло в ее сознании, и сейчас же, как это случилось у моста, словно кто ее толкнул и подсказал единственный выход, Катерина Борисовна крикнула сердито, властно, по-матерински:

– Ты чего глаза вылупил? Лоботряс! Вот я тебя зараз!

Двинувшись на автомат, она на ходу отломила осиновый прут.

– Тебе что было приказано? На своих оружие поднимать?!

Коренастый попятился, не опуская автомата.

– Не… не подходи…

– Мамаша! – Федя испуганно рванулся вперед, пытаясь остановить Катерину Борисовну, та замахнулась на него прутом.

– Не лезь! Ишь разошлись, вояки… Не хуже фашиста над старухой издеваются. У меня сыны с немцами бьются, на самолетах летают, а вы тут… Вот расскажу брату, он же у вас в партизанах за командира.

Сбитый с толку неожиданным поведением женщины, товарищ К. не то чтобы испугался, но вдруг почувствовал себя будто и впрямь провинившимся перед матерью. В то же время он с облегчением подумал, что стрелять не надо, опустил автомат.

– А чего ж ты… Чего ж вы кричали, когда нас заметили?

– Нигде я тебя не заметила, а крикнула, чтобы фрица спугнуть. Он в людей целился, на мост заставлял прыгать, а под мостом, может, мина… Вас я вовсе не видела.

– Конечно, – обрадовался Федя, – мы же замаскированы были…

– Того фрица мы и без вас пугнули бы, – важно, даже с ноткой обиды, заметил товарищ К.

– Так люди же на самую мину шли…

– Никакой мины там еще нет. Понятно?

– Откуда мне знать? – растерянно ответила Катерина Борисовна.

– То-то и оно. – Товарищ К. наконец улыбнулся и забросил автомат за плечо.

– А говорите, брат командир, сыны на самолетах летают… Истребители, что ль?

– Летчики они, над Москвой летось в праздник летали, даже в кино их показывали.

– Ясно, – вставил Федя, – парад на Красной площади…

– Ясно да погасло, – снова оборвал его товарищ К. – Документ какой-либо есть? Аусвайс или справка?

– Справка от старосты, – Катерина Борисовна расстегнула поддевку, – да вы не сомневайтесь, ведите прямо до командира.

…Дальше все было хорошо, даже весело.

II

Санный рейд, вьюжной волной прокатившийся по лесным районам Белоруссии, захлестнул и увлек разных людей. В партизанские отряды пришли пожилые, давно отвоевавшие мужики. Пришли молодые. Они слушали советы, наставления стариков, но, как всегда было и будет, имели свое представление о современной войне. Многие подражали героям прочитанных книг и просмотренных кинокартин.

Стали появляться в отрядах Чапаевы, Петьки, Павлы Корчагины и даже «Слепни» – Оводы. Появился и «товарищ К.».

Сначала был Кузьма Петрович Солодкий. Он еще в школе тяготился столь неосмотрительно выбранным его родителями именем. Кузьмой его почти никто не называл, а все Кузя или того горше – Кузька. Вроде щенка малого. Родную мамашу «кузькиной матерью» обзывали. Прицепились к нему эти несолидные клички, как короста.

Терпел парень в школе, в колхозе. Но уж в партизанском отряде боевого разведчика Кузькой звать!..

Однажды, слушая сводку Совинформбюро о действиях брянских партизан, Кузя обратил внимание – ни одно имя полностью не упоминалось. «Товарищ М.» или «Отряд товарища П.». А чем плохо «товарищ К.»? И солидно, и загадочно.

Понятно, это не сразу привилось. К новому имени только Федя быстро привык и редко ошибался. Доброму, тихому Феде, лучшему снайперу отряда, все нравилось в его новом, молодом друге. И имя – «товарищ К.», и ловко подогнанная одежда, и веселая храбрость, удивительно как сходившая с рук, и манера говорить всем «вы», как говорят в армии командиры своим подчиненным. С застывшей улыбкой на ребячьем лице он слушал хвастливые байки товарища К., позже повторяя их тем, кто не слышал. Вот и сейчас…

Развлекая по пути Катерину Борисовну, Федя вспомнил недавний случай.

Разгромив небольшой гарнизон деревни Бочары, отряд занял лесопилку, превращенную немцами в бондарную мастерскую. Достались партизанам малопригодные в их жизни трофеи – ушаты, пивные бочки да дубовая клепка. Пока командиры решали, что делать с лесопилкой, сжечь или только оборудование уничтожить, товарищ К. подговорил молодежь на веселое дело.

– Выкатили мы на горку, – рассказывал Федя, – за сараем несколько громадных бочек, что фрицы для пива готовили. Очень они пиво уважают, брюхатые, за собой везде возят…

– Ты дело давай, – строго сказал товарищ К., с любопытством ожидая, какое впечатление произведет рассказ на сердитую тетку.

– Значит, выкатили на горку, – продолжал Федя, – в дырки от шпунтов обрезы повставляли. Обрез, он громче винтовки бьет, потому ствол у него укороченный, но точность не та. А нам, конечно, точность тут не обязательна. Значит, в одном днище – обрез, другое вынуто. Ну, пушка, и все. Как бабахнем…

– Резонанс, – вставил товарищ К.

– Ага, резонанс получился. Командиры на улицу повыскакивали. «Откуда артиллерия бьет»? А товарищ К. командует: «Батарея, огонь!» Дали нам тогда прикурить… Да считаю – несправедливо. Он же артиллерию эту придумал фрицев пугать.

– Вообще, – со знанием дела объяснил товарищ К., – напугать противника – основа современной стратегии.

Катерина Борисовна не разбиралась ни в резонансах, ни в стратегии, но с выводом товарища К. согласилась.

– У меня брат в партизанах, Игнат. Не слыхали такого? Игнат Борисович Цыркун?..

– Игнат? Разведчик? – живо переспросил Федя.

– Нет… Не слыхали… – поспешно перебил товарищ К., незаметно толкнув Федю в бок: молчи, мол. Затем как-то вяло, словно нехотя, пояснил: – Партизан много, всех разве узнаешь… Он в каком районе дислоцируется?

Этого Катерина Борисовна не могла сказать.

– Если бы в своем районе остался, наверняка бы домой дислоцировал, а то не слыхать сколько времени.

Низкое солнце желтело сквозь редкие сосны. Снег потемнел, утратив дневной, назойливый блеск. Умолкли дятлы, самозабвенно стучавшие то справа, то слева. Над лесом бесшумно пролетела стая ворон. Неожиданно запахло дымком. Товарищ К. потянул носом.

– Никак Иваниха нам вечеру готовит.

– Как же, – презрительно хмыкнул Федя, – дождешься у ней. Она чужому коту своего мыша пожалеет.

– Близко уже? – спросила Катерина Борисовна. Она тоже почувствовала голод и пожалела об узелке, потерянном во время паники у мостка.

– Не так чтобы, а почти что, – ответил товарищ К., – тут по дороге хуторок небольшой.

Хуторок, всего в три двора, разбросанных по густому орешнику, затаился на краю «партизанской зоны». Две хаты, давно заколоченные, стояли поодаль от третьей, принадлежащей Иванихе, женщине норовистой и крикливой.

Соседи побаивались ее неласковой прямоты, острого языка, а про мужа Ивана, по имени которого, как обычно в деревне, звали его жену, Евдокию Семеновну – «Иванихой», и говорить не приходится. До того был он придавлен властной силой своей законной супруги, что потерял всякое мужское достоинство и даже собственное имя.

– Кто это косит там, за болотом?

– Да Иванихин муж.

– А подгребает кто?

– Да сама Иваниха.

Бывают же такие мужчины…

Перепрыгнув через низкий плетень, Кузя осторожно подобрался к окну Иванихиной хаты. Сквозь промерзшее стекло различил согнутую фигуру хозяйки в отблесках огня топившейся печки.

Хозяйка мяла запаренный в ушате картофель с мякиной. Ее большие перевитые вздувшимися синими жилами, обнаженные руки привычно-размеренно стучали тяжелым толкачом.

В сенях скрипнула дощатая дверь. Иваниха насторожилась.

– Кто там?

– Матко, яйко, мяско, сало давай!

«Немцы, – покрываясь испариной, решила Иваниха. – Откуда их принесло на мою голову?»

Она быстро обежала взглядом хату – все ли спрятано от ворожьих глаз?

– Шнеллер! – грозно торопил немец, стуча кулаком.

– Милости просим, – тонким голосом проговорила Иваниха, открывая дверь, и… попятилась к печке.

– Тьфу! Байструки окаянные, – отплюнулась она, вытирая концом фартука лоб, – николи по-человечьи не зайдете.

В облаке морозного пара хохотал Федя. Пригнувшись, он шагнул в хату мимо картинно застывшего в дверях товарища К. Следом вошла Катерина Борисовна.

Иваниха хорошо знала молодых партизан. Но кого это хлопцы с собой привели? Сухо ответила на приветствие незнакомой ей женщины.

– Заходьте…

И вернулась к прерванной работе.

Сев на скамью возле ничем не покрытого, чисто выскобленного стола, Катерина Борисовна ощутила приятную истому от тепла щедро протопленной хаты и ноющую усталость ног. Хозяйка ворчала на ребят, не обращая внимания на гостью.

– Ладно, тетенька, – примиряюще сказал Кузя после очередного залпа Иванихи, – мы к вам не на диспут пришли. Вот, например, Федору медициной прописана яичница на свином сале.

– Точно, – подтвердил успевший разуться Федя, развешивая на печи портянки. – И чтобы сало со шкуркой, добре прожаренное.

– Ага, со шкуркой, – передразнила Иваниха, ополаскивая в бадейке руки, – а может, ему еще рыбьего жира с укропом?

– Ни в коем разе, – возразил Кузя, – от рыбьего жира его слабит, удержу нет.

– И коли ж это кончится? – затараторила Иваниха, обращаясь к Катерине Борисовне, тем самым как бы выделяя из компании того, кто может ее понять и заступиться. – И по записке пришли, и кто ни зайдет – корми, и на хворых выделили… Во всем хозяйстве два куренка осталось, а им хоть бы что… Немцы отогнали, так…

Глядя на вспыхнувшее обидой, иссеченное морщинами лицо Иванихи, Катерина Борисовна вспомнила Юхимовну, хитрую и жадную кулачку, выдавшую ее и Вареньку с сыном полицаям. Нет, Иваниха не такая… «Верно, и в самом деле ничего не осталось у бедной женщины». Она готова была одернуть товарища К. и объяснить хозяйке, что они зашли только погреться, передохнуть. Но Иваниха не умолкала ни на минутку. Слова сыпались из нее, как овес из прорванной торбы.

– Старик у меня известно какой работник, совсем исхудал. На кислом-то молоке и молодой не потянет, а его, несчастного, что ни день, по ихним делам гоняют. То мерзлую землю копать, то с подводой, а я тут крутись одна… Скоро самой на вечеру, – она кивнула на ушат, – паронки заваривать буду. Где ж его набраться, того сала альбо яичек?

Переводя дыхание, она метнула глазом на Кузю. Катерине Борисовне показалось, вроде бы не без лукавинки.

– Значит, совсем обедняла, – успел вставить Кузя, – разорили вас партизаны, так, что ли?

– Я не кажу, партизаны, – быстро защитилась Иваниха, – были ж тут и немцы, а коли ничего нема?..

– Ничего? – иронически переспросил Кузя. – А если поискать?

– Ищи-свищи, хоть в клети, хоть в белом свете…

– Попробуем, – товарищ К. решительно поднялся со скамьи, – проверим путем новейших научных достижений.

Иваниха замолкла, с тревожным любопытством наблюдая, как он достал из-за пазухи наушники на пружине, надел их. Повисший под подбородком проводок хотел было приладить к коробке батареи, но передумал и просто соединил с другим, намотанным на длинную палку. На конце палки матово поблескивала вилообразная рогулина.

– Што это ты придумал? – спросила Иваниха.

– А вы что, впервой видите? – удивился товарищ К., поворачивая рукоятку настройки батареи. – Специальный аппарат для обнаруживания скрытых припасов – МВУ – магнитно-волновой указатель.

– Ну и что ж он указать может?

– Все, кроме сельдей в россоле.

В батарее щелкнуло и тонко заныло, будто комар полетел. Кажется, это окончательно убедило хозяйку. Она забеспокоилась.

– Да погоди ты… еще взорвется…

– Не бойтесь, гражданка, – авторитетно заявил товарищ К., направляя палку с рогулькой под полати, – здесь взрывной волны нет, а есть только психорация.

– Ну-ну… – всего-то и смогла выговорить Иваниха.

Выбравшись из-под полатей, товарищ К. пошарил вокруг сундука и застыл, вслушиваясь в наушники, в то же время незаметно поворачивая рукоятку батареи.

– Засекает! – прошептал он, словно сам удивившись своей удаче.

Федя подскочил на босых цыпочках, приложил к наушникам ухо.

– Точно, товарищ К., засекает…

И без наушников было слышно, как высокий комариный зуд то прерывался, то возникал с новой силой. Он смутил даже Катерину Борисовну. А Иваниха, переводя взгляд с одного хлопца на другого, неожиданно засмеялась.

– Ну и засекайте, коли так, а мне с вами бавиться часу нема…

Она подхватила сильными руками ушат и, толкнув ногой дверь, вышла в сени. Там загремело попавшее под ноги пустое ведро.

Товарищ К. растерянно смотрел на дверь.

– Не вышел ваш фокус? – улыбнулась Катерина Борисовна, довольная тем, что Иваниха не поддалась на обман, и немного жалея сконфуженных ребят. – По-хорошему бы попросили…

– Знаем мы ее, – хмуро отозвался товарищ К., разъединяя провода, – по-хорошему она сама с собой слова не скажет. Ладно, теперь недолго. До отряда дотерпим, а этой заразе попомним.

– Может, и верно у нее ничего нет, – заступилась Катерина Борисовна, – вас тут небось много ходит, на всех не напасешься…

– У нас такого порядка нет, чтобы партизаны самовольно по хатам ходили, – строго возразил товарищ К. – Что мы у нее, милостыню, что ли, выпрашиваем? Ее же защищаем, за нее жизни кладем… Да нас в каждой хате как родных встречают.

– Точно! – подтвердил Федя.

– А тут… одним словом, пошли!

– Погоди трошки, – попросил Федя, натягивая сапог, – ссохлись, проклятые…

Катерина Борисовна поднялась, сожалея о том, что надо покинуть теплую чистую хату.

Тут дверь открылась. Через порог шагнула хозяйка, прижимая к груди полную миску квашеной капусты, поверх которой лежал кусок розоватого, с изморозью сала. Под мышкой Иваниха держала бутылку, заткнутую клочком сена в тряпочке.

– Вроде я поверней засекла, – насмешливо сверкнула глазами хозяйка. – А то ишь на ощупь хотел меня испужать… Ах, сукины коты, хлопцы вы мои, хлопцы…

III

Люба:

– Не могу объяснить почему, но партизаны часто приписывали мне много лишнего. Чего только не выдумают, хотя все близко к правде. Работала-то в Минске не одна наша группа, и стыдно было мне к чужой славе примазываться. Я даже комиссару пожаловалась, товарищу Будаю, а он говорит:

– Ничего не поделаешь, Любовь Николаевна, народ сам создает своих героев, и тот, на кого пал выбор, должен оправдать веру людей.

– Ну, какой же герой из меня? Ни рожи ни кожи, вся высохла.

– Вы что думаете, герой обязательно чемпион по поднятию тяжестей или красавец какой-нибудь писаный? Конечно, и это имеет значение. Замухрышкам верят трудней… А вы даже не замечаете, как в последнее время изменились…

И верно, я изменилась. Во мне жила другая женщина. Люба, Любовь Николаевна, или Любочка, в зависимости от того, кто как ко мне относился. Я привыкла к новому имени. Если бы кто окликнул по-старому: Варенькой, не сразу бы отозвалась. И Владислава Юрьевна предупредила:

– Ты очень похорошела, Любочка. Смотри не попадайся на глаза молодым немцам.

Какие там немцы, тут от своих больных покоя не было. Только и слышишь: «Люба, посидите со мной», «Любочка, что же вы убегаете». А у меня дел по горло: и дежурство надо нести, и успеть задание выполнить.

Отдыхала, только придя в отряд.

Там наступали минуты такого покоя, даже счастья, каких не доводилось изведать еще долгие годы.

Санный рейд многое изменил в нашей жизни. Он не только помог разбросанным по лесам партизанским отрядам, но и нам, томившимся в городах… Взять хотя бы меня… Ведь и меня иногда мучила мысль: «Победим ли?»

На какое-то время жить стало легче. Мы знали: там, за чертой полицейских застав, родные, советские люди подняли красный флаг. Я рвалась к ним, не упускала малейшей возможности, чтобы выйти из Минска в освобожденную зону.

Сейчас трудно понять, что для нас тогда значило простое слово «товарищ». Этим словом хотелось начинать каждую фразу, каждое обращение: «Товарищ, здравствуйте! День добрый, товарищ! Скажите, товарищ…» Как прекрасно произносить это слово не шепотом, не озираясь, а громко, вкладывая в него и дружбу, и верность, и преданность Родине. Если в партизанской семье говорили о ком-то «товарищ», значит, человек тот был свой, наш, советский.

Теперь мы часто произносим дорогие слова, теряя их цену. О, как тогда мы дорожили кусочком освобожденной земли! Ничем не украшенная, затерянная среди леса деревенька, отброшенная войной назад на десятилетия… Ни радио, ни электричества. В хате лучина над корытцем с водой и смуглые от копоти лица малых детей…

Но красный флаг над крыльцом сельсовета и громкий голос:

– Товарищи! Партия и правительство, советский народ ждет от нас…

Боже, как не хотелось уходить из освобожденной деревни домой… А что считать домом? Минск с его днями, ставшими темнее ночи?

Возвращаясь в город, сядем где-нибудь в ельнике, в стороне от дороги и вспоминаем: что командир говорил, какой он внимательный и как хлопцы нам обрадовались… Вот бы пожить у них недельки с две…

Чаще всего я с Олей – санитаркой из нашей больницы – ходила. Мы подружились с ней. Хорошая девушка, только, как домой идти, полдороги плачет. Не хочу уходить от своих, и все. Я уговариваю:

– Что ты, Оленька, а кто ж за нас хлеб носить будет?

Показываю на мешки. В них буханки, а в буханках листовки и сводки Совинформбюро запечены.

– Ой, Любочка, – вздохнет, бывало, Оля, – попадутся наши караваи фрицам на зубы…

– Не попадутся, – говорю, – тут все хитро придумано, с какого края ни режь.

– Да, – соглашается Оля, – придумано здорово.

– Ну вот, а что русскому здорово, то немцу смерть… Мы с тобой кто?

Я случайно спросила, но Оля вдруг посмотрела на меня пристально и, видно, ей давно хотелось открыться, решилась:

– Я ведь, Любочка, не русская и не белоруска.

Вот оно что… Кто б мог подумать? Курносая блондинка, глаза что васильки в июле и по-белорусски лопочет легко, задушевно.

– Отца я не знаю, а мать… Страшно сказать…

– Оленька, сестрица моя!

Обняла ее, прижала к себе. У бедной сердце стучит в испуге.

– Девочка моя дорогая, меня ты не бойся, мы ж советские люди. Не на век к нам фашисты подлость свою принесли. Будет чиста наша земля… Ради того и таскаем с тобой мешки эти.

– Я понимаю, что это фашисты придумали, – тихо сказала Ольга, постепенно избавляясь от страха.

Мне хотелось сказать больше, самой открыться, но и я и она уже привыкли не договаривать до конца. Не имели права. Даже если уверена, что подруга не выдаст, то есть по своей воле не донесет, все равно. И самой лучше не знать чужой тайны. Мало ли что может под пыткой вырваться.

Страшно сказать… страшно жить. Больница нищала. Лекарств почти не было. А тут еще стали наведываться к нам из полиции. Проверяли запасы, заглядывали в боксы, где под видом острозаразных больных иногда удавалось нам спрятать еврейских детей или бежавшего из плена красноармейца. Подлечив, мы тайком переправляли их к партизанам. Всегда это было радостью. Вот еще одного человека спасли, бойца в строй вернули. У всех подготовленных к отправке Ольга домашние адреса спрашивала и записывала на оборке нижней юбки.

– Я, – говорит, – после войны каждого разыщу и женам, матерям расскажу, как наши сестрицы за их родными ухаживали. То-то нанесут мне конфет и в коробках и фунтиками.

Смешная девчонка. Не знаю, получила ли она свои конфеты и кто из уцелевших наших подруг отмечен наградой.

Работали не ради наград. Жили в голоде и страхе. Днем еще ничего. Днем я была Любой Семеновой.

– Люба, подойдите ко мне… Любочка, посидите у нас…

А ночью тревожили сны. Ничего не могла поделать со снами Варенька Каган. Я часто задумывалась: должно ли верить снам? Нет ли в них каких-то предчувствий, или это всего лишь нагромождение пережитого, в неизмеримо долгую секунду всплывающее из-за барьера сознания?

Со мной ночами происходили странные вещи. Вот, вижу, поезд идет. Не обычный, а как бы без паровоза и вагоны без стенок. В вагонах наши красноармейцы стоят. Два гестаповца в черном по вагонам проходят. Они черные, а наши белые-белые, словно покрыты инеем… Гестаповцы подойдут, молча толкнут белого в грудь, и тот, не сгибаясь, падает с вагона в туман.

Я знаю, там Иосиф стоит. Сейчас черные к нему подойдут… Бегу за поездом. Как его черный толкнет, я подхвачу… Но добежать не могу. Туман ноги путает, ватой обкладывает, а поезд уходит, и белые, не сгибаясь, как кегли, один за другим падают… у меня сердце рвется от крика… Тут соседка по комнате будит меня:

– Что ты, Любочка, стонешь как нехорошо?

Рассказываю ей, она с удивлением слушает, и, представь, оказывается, она наяву видела, как в тот самый день под вечер прибыл на станцию Минск эшелон пленных. Везли их в мороз на открытых площадках в одних гимнастерках, без шапок. Многие без сапог… Они сбивались в клубок, как пчелы в грозу. Пока средние согревались телами товарищей, крайние замерзали и падали. Часовые ногами их к краю площадки подкатывали и сбрасывали под откос. На несколько километров путь был отмечен окостеневшими трупами. Некоторых уже на станции сбросили. Умерли стоя…

Ну, скажи, разве я не то же во сне видела?

Или вот еще. Сына своего Алика из пожара спасала. Будто гестаповцы детский дом подожгли, а я Алика из огня выхватила… По какому-то саду бежала, нас с собаками догоняли… И что бы ты думал? Утром позвала меня Владислава Юрьевна с собой в дальний барак, там у нас за мертвецкой скрытые боксы были, мало кто знал о них. Приходим, а в тайнике мальчик лет шести-семи, как Алик. Его к нам ночью доставили. Подобрали в саду, за детским домом. Дом во время очередного погрома гетто сожгли вместе с детьми и матерями. Пока пьяные эсэсовцы костер готовили, мать его в подпол толкнула. Оттуда он в сад выполз уже во время пожара. Два дня в кустах пролежал. Его нашел наш глухонемой-истопник. Он на пепелища ходил дрова собирать.

Боже мой, сколько я слез пролила над несчастным. Вот говорят: «Чужая мать как ни гладь, все мачеха». Ну, честное слово, он мне родней родного казался. Может, оттого, что знала – мой-то со своими, с Катериной Борисовной, а этот… Иногда забывалась, Аликом его называла. Очень хотелось мне сына увидеть. Я уже в отряде договорилась: чуть потеплеет, заберем Алика с хутора, будем жить вместе, у партизан. Однако съездить или сходить за ним мне самой нельзя было, могла «засыпаться». Обещали послать кого-нибудь или вызвать в отряд тетю Катю, да все откладывалось. То отряд на новое место перебазировался, то еще что. Так и дотянули до санного рейда. Тут уж не до меня было…

IV

Минское гетто доживало последние часы. Прибывавшие, как и раньше, эшелоны с евреями из Австрии, Польши, Франции теперь в Минске не разгружались. Рассредоточивали по разным городам – в Слуцк, Борисов, Гомель и Вильно.

Гауптштурмфюрер СС доктор Хойзер, руководивший практическим «решением еврейского вопроса на занятой территории», просил управление дорог не направлять в Минск эшелоны по субботам и воскресеньям, так как: «Необходимо некоторое время для отдыха команд, утомленных проведенными операциями, и для наведения порядка с оставшимся имуществом».

Вещевые склады до отказа были забиты верхней одеждой, мелкой домашней утварью, обувью, детскими игрушками. Срезанными, еще с живых, женскими волосами. Отдельно, на фанерных листах лежали вставные челюсти.

Золото и серебро были отобраны под присмотром специального уполномоченного шефа имперского банка доктора Фридриха Виалона.

Целые дни работницы склада на Сторожевке раскладывали по стеллажам вязаные кофты, платки, домашние туфли, протертые на коленях брюки, пиджаки с засаленными воротниками. Не было конца жалкому тряпью, впитавшему все запахи бедных женщин. Внутри старого каменного склада держался сырой холодок, а на солнечном луче, смело проникшем в открытую дверь, висела густая едкая пыль.

Женщины по очереди выходили во двор отдышаться. Обер-фельдфебель, сидя на ящике у двери, молча наблюдал за ними, не торопя и не прислушиваясь к их разговорам.

Он курил трубку, глядя, как синие пахучие облачка медленно клубятся возле дверей.

Обер-фельдфебель наслаждался покоем, весенним теплом и удачно выпавшей ему должностью. Заведовать складом куда как легче и прибыльней, чем гонять по плацу молодых олухов перед отправкой в мясорубку на восток или гоняться за партизанами.

Должность хорошая. Если с умом вести дело, не скупиться на подарки ближнему начальству и выглядеть строгим, бдительным, можно вернуться домой не с пустыми руками. Главное – образцовый порядок и чтобы эти русские фрау не болтали лишнего, когда шефу вздумается спросить: «Не попадались ли зашитые в подкладку золотые монеты и кольца?» Пока что женщины вели себя хорошо, но все же лучше команду сменить. Закончат сортировать эту партию, и внесем их в список – пусть идут в лагерь, храня память о добром фельдфебеле.

– Герр обер, – к нему подошла старшая, рослая женщина, сносно говорящая по-немецки, – это сегодня отправят в больницу?

Она показала на груду сваленного посреди двора медицинского оборудования. Окрашенные белой эмалью тазики с отбитыми краями, носилки, старое зубоврачебное кресло, ножная бормашина, банки, шприцы, резиновые трубки…

– Яволь, – улыбнулся фельдфебель, – в больницу для русских. Ваш бургомистр просил. Веселый человек, он сказал: «Евреи все вылечились, дайте нам инструменты, мы промоем их священной водой!» и – подарил шефу бутылку «священной воды». О… о… Ха-ха!

– Понятно, – ответила старшая, пытаясь улыбнуться шутке, – грузить поможет одна девушка… Пусть она съездит в больницу.

– Кто, девушка?

– Шура Ковалева, ей надо в больницу… Подойди сюда, Шура!

– О! Ты совсем больна? – спросил фельдфебель по-русски, когда Шура подошла к нему. – Ты совсем дрожишь…

Шуру действительно бил озноб. На бледном, веснушчатом лице выступала испарина, ей становилось то жарко, то холодно. Это пугало Шуру. Нельзя ей болеть, ей сейчас никак нельзя заболеть. Скорей всего, ее и трясет не от болезни, а от страха. С утра все шло хорошо, до того гладко, что стало страшно: вдруг сразу лопнет, сорвется?.. Осталось немного дотянуть. Сейчас должен заехать Коля, и ее пошлют грузить инвентарь. Она шепнет Николаю всего два слова: «Люба ждет», а там… прощай, Минск. Мысленно Шура уже попрощалась с подругами, родными и даже с лысым чертом – вербовщиком, уговаривавшим ехать на работу в Германию «по собственному желанию». Она покажет им, кто такая Шура Ковалева, партизанка Шура!

– Ты совсем дрожишь, – повторил фельдфебель, шагнув в дверь склада. Он взял со стеллажа толстую вязаную кофту. – Надевай, бедный русский девушка.

Шура взглянула на протянутую к ней кофту чужого покроя, принадлежавшую, вероятно, откуда-то присланной в минское гетто старухе.

– Карашо будет, – ласково сказал фельдфебель, растягивая кофту, предлагая убедиться, что будет хорошо.

Старшая подмигивала из-за спины фельдфебеля: дескать, бери, бери…

Но Шура не видела ее, она смотрела на красные, короткопалые руки немца, на чужую кофту со штопкой на рукавах и следами ниток там, где была пришита и теперь сорвана желтая звезда Давида. Фельдфебель, как продавец в магазине, повернул кофту, показывая ее с обеих сторон, и ловко набросил на плечи Шуре.

Шура вздрогнула, словно к ней прикоснулись электрические провода. Она сорвала кофту, скомкала ее и швырнула в фельдфебеля.

– Ой! – вскрикнула старшая.

Секунду фельдфебель удивленно, даже испуганно смотрел на Шуру. Автомобильный сигнал заставил его оглянуться. Во двор въехала, лихо развернувшись, небольшая полугрузовая машина с двумя солдатами в кузове. Из кабины медленно вылезал толстый шеф. Обер-фельдфебель моментально оценил обстановку. Он сделал вид, что не заметил прибывшее начальство, подхватил кофту и наотмашь хлестнул Шуру по лицу.

– Ферфлюхтэ!.. Швайн!..

Закрываясь руками, Шура отступила в глубь склада.

Фельдфебель ринулся за ней.

Шеф, направляясь к двери склада, спросил окаменевшую на месте старшую:

– Что там такое?

Она не могла ответить, но фельдфебель уже выскочил из полутьмы на залитый солнцем порог, щелкнул каблуками.

– Прошу разрешения доложить господину капитану. Наглая попытка хищения вещи, подлежащей отправке в нашу великую…

Шеф с отвращением сморщил губы, а обер-фельдфебель покосился на старшую, зная, что она понимает по-немецки.

Шофер Николай так и не догадался, что произошло. По приказу капитана один из солдат стал у ворот, другой выгнал из склада женщин, показав, что надо грузить на машину. Выгнал всех, кроме Шуры. Где ж она?

Капитан и обер-фельдфебель вошли в склад и заперли за собой дверь.

– Где Шурочка? – тихо спросил Николай.

Старшая кивнула в сторону склада. Из дверей выглянул раскрасневшийся шеф и крикнул Николаю, чтобы он быстро отвез инвентарь в больницу и вернулся сюда.

Молчаливые, сжавшиеся женщины дрожащими руками погрузили инвентарь. Николай выехал со двора. Солдат закрыл за ним ворота. С улицы никто не мог видеть, как вывели Шуру во двор. Вывели голую. Поставили на сугроб. Маленькую, поднявшую худые, детские плечи, с растрепанными рыжими волосами. На белом теле заметно выделялись коричневые крапинки веснушек. По лицу текли прозрачные слезы, падая на острую девичью грудь. Солдаты держали ее за руки, пока капитан налаживал фотоаппарат…

«Что же там с Шурой?» – гадал Николай, проезжая мимо кондитерской на углу Советской и Комсомольской.

Шура должна была ехать с ним не до больницы, а туда, куда скажет Люба, встретив их в условленном месте.

«А что, если Люба не встретит?» Николай сжал баранку руля так, что побелели кончики пальцев. Ну и жизнь… Каждую секунду ждешь какой-либо беды. Скорей бы уж в лес, на свободу…

V

Люба:

С Николаем меня познакомила Шурочка…

Мы получили задание – собрать сведения о городских военных складах. Я еще не придумала, с чего нам начать, как Шурочка подсказала. Призналась мне, что к ней стал заходить один парень. Шофер комендатуры, он в разные склады возит какой-то груз и, наверное, может рассказать, где что помещается. Только Шура боится его спрашивать. С ним просто невозможно говорить о его работе. Становится не дай бог, каким злым… Что ж, попробую я.

Прихожу под вечер к Шуре и как бы случайно встречаю там… не то чтобы пижона, а такого, как тут сказать, фосонистого паренька. Волосы по моде подрезаны, одно колечко на лоб падает, маленькие бачки косо подбриты. Светлые глаза с усмешкой посматривают, и рот чуть-чуть кривится, дескать: «Все, знаете ли, ерунда, все мы видали…» А в общем, присмотрелась, вполне нормальный молодой человек. Мне в школе не раз попадались такие ребята, напускной развязностью и даже, казалось, нахальством прикрывающие свою, я сказала бы, стеснительность или застенчивость.

Шура разговаривала с ним немного насмешливо, словно позлить хотела.

– Знакомьтесь, это Коленька-Никочка, персональный шофер кальсонного фюрера.

Николай даже зубами скрипнул:

– Не трепись, Шурочка… Ты же знаешь…

– Конечно, знаю. Кто твой шеф, Никочка? Тряпки по городу собирает, а ты их на склад возишь…

И, совсем уже не щадя парня, закончила:

– А еще на танкиста учился.

Для начала, думаю, неплохо. Интересно, как поведет себя Никочка! Вижу, разговор ему неприятен. Станет ли защищаться? Николай засопел, поднялся, шагнул было к двери, но остановился и, глядя на Шуру, сказал явно для меня:

– Я что, виноват? По-твоему, мне лучше к ним в танкисты идти? Или лучше бы в Германию угнали… Так, что ли?

Шурочка сразу утратила храбрость.

– Ой, что ты, Никочка…

Тут я вмешалась.

– Верно, – говорю, – уж лучше здесь выждать… А ты, Шура, не горячись. Нам мужчин трудно понять, мало ли какие у них планы?

– В том-то и дело, – сразу отозвался Николай. Видно, ему понравилось мое уважительное отношение к мужчинам.

Я боялась, что Шурина атака спугнет парня, а упустить шофера, связанного с немецкими складами, мне никак не хотелось.

– Садитесь, пан Николай… Извините, не знаю по отчеству…

Он ухмыльнулся и, садясь рядом со мной, скромно ответил:

– Ну, зачем по отчеству… И «пан» тоже… Просто Николай.

Назло своей конопатой подруге он стал говорить мне любезности, ухаживать, что ли. Я, конечно, приняла эту игру, думая, что Шура все понимает. Но тут Николай предложил довезти меня до больницы, не преминув похвалиться, что машина всегда в его распоряжении, так как капитан ему доверяет и можно, сговорившись накануне, организовать пикник. Шурочка занервничала. Не ко времени стала перевешивать цветную занавеску возле кровати, греметь посудой в шкафчике и наконец, сославшись на головную боль, заявила, что хочет спать.

Мы ушли. Николай повез меня к больнице не по прямой дороге, а переулками. Видно, все же не хотел патрулям на глаза попадаться. Заехал за какой-то забор и выключил мотор.

Место довольно глухое, я подумала: «Наверное, ему уже знакомое… Ну и нахал, даже не спросил меня ни о чем… Чего уж тут спрашивать, сама должна понимать… не девочка…»

Ладно, посмотрим, как дальше пойдет…

Николай начал первый.

– Верите вы, – сказал он нерешительно, с хрипотцой, – в любовь с первого взгляда?

Ну-у, думаю, сейчас начнется, как это у вас, мужчин, называется, прием номер один? Целоваться полезет, в любви уверять… На всякий случай приоткрыла дверцу кабины, ответила сухо:

– Смотря что называть любовью… Для меня «первый взгляд» важен в том смысле, что первое впечатление о человеке…

– По первому впечатлению, – перебил Николай, – вы вон как от меня отодвинулись… Не бойтесь, ни в какую любовь с первого взгляда я не верю. И подружке вашей, моей Шурочке, тоже не верю… Что она успела понять про меня?

– Почему же, Шура – девочка не глупая, и если вы ей понравились…

– «Понравился», – вроде бы передразнил меня Николай. – «Понравился» – это для вечеринки достаточно, а если по-серьезному?.. Зачем она надо мной издевается? «Кальсонный фюрер» и все такое… Вы правильно сказали: у каждого мужчины есть свой план жизни. Меня понять надо, о чем я мечтаю…

– Интересно, раз уж пошло на откровенность, о чем вы мечтаете?

– Ей не понять, – ответил Николай с досадой, – не о такой любви я мечтаю…

– О какой же?

– Если хотите знать, о героической, как… как у Маяковского в стихотворении…

Признаться, тут я, преподавательница литературы, задумалась. Где это у Маяковского о героической любви сказано? Николай не дал вспомнить. Нагнулся ко мне и совсем по-мальчишески попросил:

– Поговорите вы с ней… Шурочка вас уважает, она послушает вас… Надо же про жизнь серьезно подумать, а не колоть меня. Хоть бы раз пожалела, ну зачем она так?..

Не пожалела и я его:

– Зачем? А затем, что ты предатель.

– Что? – прохрипел Николай. – Да за такие слова знаешь, что я…

– Пойдешь донесешь? За мою голову много не дадут, а наши тебе не простят… Догадываешься, по чьему поручению я с тобой познакомилась? Ты у нас давно на примете, Николай Севастьянович…

– Я? – Он оглянулся, словно ожидая увидеть за окном машины готовых к мести партизан. – А ну, дальше, дальше говори…

Я продолжала. Говорила ему то, что, быть может, он сам про себя знал. И видела, что ему стыдно, невыносимо стыдно слышать это от незнакомой, случайно встреченной женщины… Конечно, предателем он себя не считал. Просто был слишком молод и не нашел другого выхода. Никто не помог ему… С того самого дня, когда немецкий десант накрыл их летний лагерь – весь курс первогодников, мальчишек, – он не переставал думать о том, что война вот-вот кончится и все вернется, как было. Потом, спасаясь от вербовки в Германию, устроился шофером и ждал. Ждал какого-то толчка, ждал друга, кому мог бы довериться. Пробовал с Шурочкой заговорить, да та почему-то уклонялась от таких разговоров.

Он не знал, почему, и, думая о своем, злился.

Вот в какое время встретился Николай со мной.

Не отрывая головы от стекла, он спросил дрогнувшим шепотом:

– Можете вы связать меня с партизанами?

Собственно, это и было моей целью. Ответила:

– Нет, – про себя отметив, что он снова перешел на «вы». – Нет, нам надо сначала убедиться.

– Что я должен сделать? – Николай схватил меня за руку. – Ну, скажите, что сделать?

– Спокойно, Коля… Вещевые склады, конечно, ты знаешь. А вот… не приходилось бывать на других?

– Могу, – догадался парень. – Я же везде бываю: и на вещевых, и где боеприпасы… У меня пропуск и память дай боже…

– Тише… Память памятью, а хорошо бы на карте пометить…

– Когда и где вам передать? Карту я достану…

– Не мне. Передашь Шуре.

– Шурке?.. Значит, она… Боже мой, какой я дурак, какой дурак… – чуть не плача, ругал себя Николай. Потом зашептал быстро, захлебываясь: – Слушайте, а вы не боитесь? Она же такая легкомысленная… Болтнет кому… Я не за себя опасаюсь, понимаете, раз такое дело…

Мне это понравилось. Я засмеялась и, не удержавшись, поцеловала парня. Как раз вовремя. Кто-то проходил мимо, так что нам пришлось поцеловаться еще раз…

Назавтра после нашего разговора с Николаем Шура появилась в больнице. Отозвала меня в сторону и, не поздоровавшись, прошипела:

– Поздравляю, подружка хорошая…

– С чем это?

– Любовь с первого взгляда… Желаю вам счастья…

Ага, начинается сцена ревности. Но Шура весело подмигнула:

– Что, неплохо я вчера разыграла?

Оказывается, она очень обрадовалась, узнав, о чем мы договорились.

Николай пришел к ней рано утром, стыдил и выговаривал:

– Какая это любовь, когда один от другого скрывает самое главное? Словом, как в частушке поется: «Что же это за любовь – ты домой, и я домой. А по-моему – любовь – ты домой, и я с тобой!»

Шура пропела, подтанцовывая. Она была счастлива, что Николай теперь будет с нами работать.

– А уж про тебя что говорил… Ну, прямо Долорес Ибаррури или Жанна д'Арк… Смотри не отбей у меня Никочку… Я, конечно, шучу, но все же интересно, Любочка дорогая, он тебя только до больницы довез, и все? И больше ничего-ничего?

Девочка моя милая, как я тебе завидую… О чем ты еще способна думать…

Я словно постарела возле нее.

Помощь Николая облегчила работу диверсионной группы, с которой я была связана, и в то же время ускорила наш уход из Минска.

Мы переживали тревожные дни. Часто по ночам я выбегала на крыльцо, вглядывалась в темноту: где еще полыхнет подожженный склад или казарма? Нам все казалось мало… Лишь после налета на Минск советских бомбардировщиков, когда целый день возле аэродрома рвались снаряды и беспрерывно лопались ружейные патроны в горящем складе, мы поняли, что о нашей работе знают в самой Москве.

Николай и Шура ходили такие гордые, так осмелели, что я стала побаиваться, как бы они не наделали глупостей. Нужно было сдержать их, дать остыть, успокоиться. Тогда-то я и договорилась с нашими отправить ребят на время в отряд.

Николай рвался к партизанам с первых дней нашего знакомства. Работа подпольщика его не устраивала, ему хотелось драться в открытую. Ну, а Шурочка без Николая не могла остаться ни на день. Она ему верила, как только может верить молодая влюбленная женщина. Женщинам нередко приходится расплачиваться за свою наивную веру мужчине. Пожалуй, пришлось бы расплачиваться и Шуре, если бы… Если бы судьба ее не сложилась более трагически.

Но продолжим о Николае. Он остановил машину за руинами разбитого Дома специалистов, на углу Долгобродской, куда должен был, как сказала ему Шура, подойти связной. Кто подойдет – он не знал, как и не знал, нужно или не нужно заезжать в русскую больницу.

Надеясь, что все же появится Шура или кто-то другой придет с инструкциями и скажет, куда ехать, Николай решил подождать. А чтобы не вызывать подозрений у прохожих, выпустил воздух из переднего колеса и не торопясь прилаживал насос.

Тут подошла я.

Николай увидел меня по ту сторону машины, но не успел обрадоваться. Позади меня остановился офицер и солдат с винтовкой.

– Здравствуй, Коль, – сказала я, – а где же Шурочка?

– Ка… какая… Шу… Шурочка? – заикаясь, спросил Николай, стараясь глазами дать мне понять, что за мной немцы.

Он думал, что меня взяли или что не вижу, кто позади меня, и потянулся за заводной ручкой.

Еще секунда, и он бросился бы на офицера. Я вовремя схватила его за руку и засмеялась.

– Знакомься, Коля… Это Миша Павлович, поручик словацкой дивизии. А это, – я кивнула на солдата и, нагнувшись к Николаю, шепнула: – Не узнаешь? Наша «переводная картинка».

Только теперь Николай разобрал, что и офицер, и солдат одеты не в немецкую форму, а форму словацкой части, недавно прибывшей в Минск. Он облегченно вздохнул.

Офицер, козырнув, протянул Николаю руку.

А «переводная картинка» сказал чисто по-белорусски:

– Дзень добры, таварышок…

– Так где же Шурочка? – встревоженно спросила я.

– Шурочка?

Николай растерянно посмотрел вдоль улицы, словно Шурочка должна вот-вот показаться. На улице не было никого. Никого, кроме опирающегося на суковатую палку знакомого мне хромого старика. Он проходил по противоположной стороне и, поравнявшись с машиной, поднял шапку.

«Переводная картинка» кивнул ему головой: дескать, все в полном порядке.

Но я считала иначе – я очень беспокоилась. Шурочки нет, а ждать нам нельзя. Показать дорогу могла только Шурочка или я.

Как быть? Я ушла из больницы, ни с кем не договорившись о подмене на дежурстве. Мои частые отлучки и так уже заинтересовали Салухову. Была у нас такая въедливая санитарка, мы все ее остерегались. Ужасно противная баба: вечно совала нос в чужие дела…

Шуры нет. Выходит, кроме меня, показать дорогу некому.

Пока Николай накачивал шину, я решила сбегать в больницу хотя бы предупредить Владиславу Юрьевну.

Прибегаю, а там полицаи с двумя немецкими докторами. Велят показать им баню для больных. Владислава Юрьевна обрадовалась. Наконец-то обратили внимание. Стала просить немецких коллег посмотреть палаты, помочь медикаментами. Немецких докторов интересовала только баня.

Мне пришлось ждать, пока Владислава Юрьевна освободится. Легко сказать – ждать… Каждую минуту я невольно придумывала какое-нибудь несчастье. То «кальсонный фюрер» увидел на улице свою машину и Коля не смог отговориться. То патруль наскочил и узнал, что товарищ Боть не солдат, а «переводная картинка», то есть переодетый подпольщик. За офицера я не боялась, его патруль не мог тронуть.

Чтобы никто не заметил моего волнения, я стала тряпкой протирать окно в кабинете Владиславы Юрьевны. Из окна видна баня и дворик возле нее. Во дворе вся компания. Немецкие доктора, окончив осмотр, запрыгали через лужи, добираясь к своей машине. Один из полицаев вернулся, о чем-то спросил Владиславу Юрьевну. Та отрицательно покачала головой. Полицай еще раз спросил и случайно повернулся ко мне лицом. Мне показалось оно очень знакомым. Я даже вздрогнула. Но, боясь, что полицай заметит меня, соскочила с подоконника.

Вошла Владислава Юрьевна. Бледная, со странным выражением глаз, словно глядит на тебя, а видит что-то другое. Она молча опустилась на табурет. Почему-то я сначала заговорила о полицае:

– Что он хотел?

– А? Полицай? Нет, ничего… Спрашивал про одну… Я показала ему, где могила… Мертвые их не интересуют.

И замолчала, отведя глаза в сторону. Меня же интересовал живой. Неужели Павел? Могло, конечно, быть и случайное совпадение.

Разбираться не было времени.

– Владислава Юрьевна, Шура не явилась… Машину надо проводить… Кроме меня, некому…

– Да, да… Уезжай, – прошептала Владислава Юрьевна, как во сне, – сегодня же уезжай… Завтра они придут насчет бани… – Она опустила голову и, приподняв ноги, уставилась на мокрые следы.

– Дай мне тряпку…

– Что вы, пани докторша!

Я нагнулась вытереть пол, она вырвала у меня тряпку.

– Уходи, сейчас же уходи… И скажи там: буду делать все, что в моих силах…

Она вытолкнула меня в коридор, захлопнула дверь. Меня удивило и напугало ее состояние, но я торопилась. И потом человек так устроен: он старается отогнать от себя все плохое. Малейшая удача кажется ему началом избавления от всех прошлых бед. Когда я увидела машину Николая, в ней солдата – товарища Ботя, чеха Павловича, спокойно беседующего с шофером, день снова стал солнечным.

Я сидела в кузове на полу, надо мной в зубоврачебном кресле солдат с винтовкой, в кабине офицер. Прохожие оглядывались на нас, как мне казалось, с сочувствием. Везут русскую женщину под охраной, ясно – не на гулянку. Не знали эти добрые люди, кто тут кого сопровождает. Это развеселило меня. А когда проскочили контрольно-пропускной пункт – машина-то с пропуском, и офицер в ней – повеселела не одна я.

На полях лежал снег, лишь редко-редко где на взгорках темнели проталины, но нам навстречу уже струился теплый запах весны. Кругом простор, воля! Товарищ Боть наклонился ко мне:

– Не запеть ли нам песню?

Мы запели «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!..».

Из кабины высунулся Коля. Лицо его стало счастливо-мальчишеским. Он подмигнул мне и что-то крикнул. Не трудно догадаться, что он мог крикнуть… Я радовалась его счастью. Как хорошо сделать человека счастливым… Выглянет из кабины, встретится глазами со мной и то подмигнет, то поднимет большой палец или приставит ладонь к уху, похлопает: дескать, прохлопали нас фрицы.

Похоже, он совсем не думал о Шурочке. Его прямо распирало от счастья. А Миша Павлович сидел тихо. Он еще сомневался. Офицер, иностранец, как примут его партизаны?

Фашисты распускали слухи, что партизаны режут ножами всех иностранцев. Видимо, кое на кого эта пропаганда оказала влияние. Павлович договорился с подпольным комитетом перейти к нам целым взводом, а в последний момент многие отказались.

«Посмотрим, как пана поручика примут…»

Вот бы удивились они, увидев в наших отрядах и чехов, и поляков, и даже немцев.

…Без всяких происшествий мы въехали в партизанскую зону. Я постучала по крыше кабины и сообщила об этом. Боже мой, как запрыгал на своем сиденье Николай! Нажал на всю железку, во всю мощь сигналит. Из-за заборов люди испуганно выглядывают, собаки брешут, а в конце деревни какой-то старик вскочил на лошадь и ну нахлестывать к лесу – предупредить, что появилась немецкая машина. Николай вдогонку гудит. Я хохочу, требую остановиться.

– Черт сумасшедший! Нас же сейчас обстреляют. Выкидывай красный флаг!

Мы, если въезжали на немецком транспорте или в немецкой одежде, красный флаг поднимали. Ну, флаг не флаг, а хотя бы косынку или пионерский галстук. Иначе примут за врага, тогда шутки плохи.

Подняли мы на винтовке Шурину красную косынку, она ее загодя Николаю дала, и поехали спокойней. Снова я на свободной земле, под красным флагом. И снова подумала: «Останусь здесь, не могу больше… Согласна в разведку ходить, в засадах сидеть, мины закладывать, что хотите… Сына своего приведу. Весна началась… Я так ее ждала…»

VI

А весна, видать, только подразнилась. Только выслала вперед разведчиков, сама залегла в звонких оврагах, на мшистых болотах и косых приречных лугах где-то за набухающим Сожем, на Гомельщине, на границе с Украиной. Тут, на Минщине, снова завьюжило, закрутило белую саранчу, словно и не март на дворе.

Совсем было обесснеженный, черный лес вновь заискрился. По увалам осевшие сугробы повыпрямляли хребты, через дороги метнулись.

Партизаны и рады. Лучше нет защиты от «юнкерсов», чем вьюжная завеса над деревнями.

Отдыхают бойцы. Отогреваются в хатах за шумным столом, в деловой, серьезной беседе и в шепотной ласке. Кто с родной, кто и так, с доброй душой.

Хватало и работы. Шутка ли, сколько дней по лесным дорогам кружили. Есть и раненые, и захворавшие. Кони подбились.

Велики хозяйские хлопоты. В походе без малого две тысячи человек. Одного хлеба выпечь сколько рук надо. А постирать, обшить, залатать да поштопать?

Сколько же людей участвовало в партизанском движении? Тех ли только считать, кто винтовку держал, или вместе и тех, кто не давал им падать ни от голода, ни от холода?..

Освобожденные партизанами села и хутора наполнялись всеобщим радостным возбуждением, напоминая дни шумных районных слетов или народных праздников.

Двое суток Катерина Борисовна бродила среди партизан, как в тумане, вглядываясь в лица мужчин, словно все еще надеясь опознать веселого лесника.

Ни участливая ласка знавших Игната, ни добрые слова командира, сердечно разделившего ее горе, не утешали, как бы облетали ее.

Если бы она видела брата убитым, на поле боя или в гробу, в день торжественных похорон, когда над свежей могилой произносили суровую клятву Михаил Васильевич и отряд троекратным залпом проводил своего разведчика, она покорилась бы горькой судьбе.

Под вечер пришла в Земляны, где расположился штаб санного рейда. Несмотря на поздний час, из печных труб, как на рассвете, поднимался развеваемый ветром дым. Раскрасневшиеся, полногрудые хозяйки в кофточках с засученными рукавами то там, то здесь перебегали из хаты в хату, держа перед собой наполненное чем-то решето или несколько буханок теплого пахнущего тмином хлеба.

От черневшей у реки кузницы доносился дробный перезвон молотков и глухой гомон ездовых, приведших перековать коней, подтянуть железные подрезы, сделать новые сцепы вальков.

По протоптанным стежкам шли куда-то колхозники. Потолкавшись возле сельсовета, Катерина Борисовна спросила закутанного в тулуп часового с автоматом, охранявшего штаб:

– Куда люди идут?

– На кудыкину гору, – весело ответил часовой, радуясь возможности поговорить. – Не знаешь, что ль? Да ты сама откуль взялась?

– Откуль взялась, оттуль и приплелась, – устало ответила Катерина Борисовна.

– Ну и плетись далей, нечего снег месть. Тут у тебя делов быть не может.

– Правда твоя, – вздохнула Катерина Борисовна, глядя вдоль улицы, – нет у меня тут делов… Нигде нет…

Видно, не в словах, а в коротком, напечаленном вздохе уходящей женщины почуялось партизану неизжитое горе.

– В клуб иди… – уже другим голосом посоветовал он, – весь народ там. Новеньких на присягу собирают…

Ей все равно куда идти. Пошла за людьми.

На бугре, за выгоном, стоял совсем еще новый клуб, обнесенный низким, теперь изломанно торчащим из снега забором.

В просторном, гладко отесанном бревенчатом зале несколько молодых партизан и деревенских девиц сгрудились на узкой, оклеенной обоями эстраде вокруг пианино.

Горбоносый цыган, потряхивая смоляными кольцами чуба, бойко выбивал на пожелтевших клавишах знакомый мотив. Слова песни были новыми, переиначенными. Их старательно выпевали девичьи голоса, а басовитые, осевшие до хрипоты голоса хлопцев повторяли речитативом:

Ни жена, ни сестра нас не ждет у окна, Мать родная нам стол не накроет… Наши семьи ушли, наши хаты сожгли, Только ветер в развалинах воет…

Катерина Борисовна тихонько опустилась на скамью в конце полупустого зала. Сизый махорочный дым, сгущая сумерки, медленно плыл над сидящими в кожухах, теплых платках и шапках колхозников. Пахло овчиной и самосадом.

С близкой, непроходящей болью Катерина Борисовна слушала рожденную войною песню, не похожую ни на старые крестьянские «долюшки доли», ни на новые городские.

И летит над страной этот ветер родной, И считает он слезы и раны, Чтоб могли по ночам отомстить палачам За страданье и кровь партизаны…

Песня омочила ресницы слезой, принесла облегчение. Впервые за эти дни Катерина Борисовна подумала о том, что ей делать завтра. Побродить еще среди партизан, расспросить подробней об Игнате или вернуться на хутор? А что она принесет на хутор Надежде и сиротам малым? Слезы да лишний рот…

Осенью изо всех сил старалась запасти семье на зиму картошки и сена корове. Сейчас какая работа? До весны и одна Надежда управится. Ленка поможет, вон как за год поднялась… Весной – дело другое. Весной мужские руки нужны. На этом свете все так устроено, что вечна только земля. Что б ни случилось, а она свое требует. Люди воюют, друг другу жизнь укорачивают, плодят сирот слабых, а земля работника ждет. Солнце пригреет, снег слезой изойдет, на черных полях воронье соберется, а пахать-сеять некому… Полегли мужики.

Опять, как в голодные годы, на баб хомуты надевать… Катерина Борисовна прикрыла глаза, до того ей стало горько думать об этом…

– Выходи! Стройся!

Светлоусый богатырь крикнул в дверь. Песня оборвалась. Загремели сапоги по настилу, колыхнуло ветром лозунги.

Один из отрядов ночью уходил в дальний район, и провожать его собрались все жители Землян.

Командование решило превратить проводы в торжество с речами и музыкой. А перед тем привести к присяге молодых, новое пополнение.

Строились посреди улицы. Лучше бы на спортивной площадке, да там еще лежал ровный, отяжелевший в оттепель снег.

Хорошо и на улице, на широкой разъезженной дороге. Выстроились двумя рядами. Впереди новички, еще безоружные, одетые по-домашнему, с котомками и сундучками. От армейских новобранцев отличала их неодинаковость возраста. Тут и пожилые, совсем старики, и молодые, почти что мальчишки. За ними, дыша в затылки, бывалые бойцы с автоматами и винтовками, прокопченные дымами костров, обветренные дорожными вьюгами.

Катерина Борисовна никого в Землянах не знала и, заметив во второй шеренге сначала длинного Федю, а затем и обвешанного оружием товарища К., обрадовалась, словно родным. Протиснувшись сквозь толпу, она вышла вперед, надеясь, что и хлопцы заметят ее. Но тут раздалась команда:

– Смир-р-на! Равнение напра-во!

Обе шеренги дрогнули, повернув головы направо. Горбоносый цыган взмахнул бубном со звоночками. По его сигналу три гармониста развели мехи. Сиплый, словно простуженный, но громкий марш взметнулся над улицей, в конце которой показалось знамя. Его нес светлоусый богатырь в папахе и накинутой поверх бушлата плащ-палатке.

По бокам четко шагали два автоматчика в шапках-кубанках, украшенных косыми красными лентами.

Ветер поднимал тяжелое полотнище с профилем Ленина, откидывал витые шнуры с золотыми кистями. Раздувал полы плаща знаменосца, отчего тот становился еще крупнее, могучей.

Цыган отбивал ритм на звонком бубне, гудели басы трех гармоней, их тугие волны плыли над застывшими шеренгами, над толпой, освещенной отблесками низко бегущего среди туч солнца.

Никогда еще земляне не видели такой торжественной красоты. Она щекотала в горле, распирала грудь, закрывая дыхание. Когда, медленно плывя к левому флангу, знамя как бы осенило затихшую толпу, старики сняли шапки. Гармонисты закончили марш сильным аккордом. Знаменосцы стали перед держащими под козырек командирами.

Михаил Васильевич опустил руку.

– Вольно!

Шеренги качнулись, звякнуло оружие, а толпа все еще таила дыхание, боясь нарушить святость минуты.

Михаил Васильевич шагнул к представителю областного комитета, одетому в военную шинель и городскую теплую ушанку. Наклонив голову набок, он, улыбаясь, смотрел на крайнего, левофлангового новичка, школьника в нескладной поддевке, перепоясанной бог весть где раздобытыми новыми кавалерийскими портупеями.

– Прошу, Иван Денисович…

– А? Да, да, – Иван Денисович шагнул вперед и добрыми глазами обежал стоящих перед ним партизан.

– Дорогие братья! Ваш отряд, геройски бившийся на «Теплых криницах»…

– Служу трудовому народу! – рявкнула вторая шеренга.

Россыпью, с опозданием, выкрикнули за ней новички.

Катерина Борисовна отошла к краю и, перейдя дорогу, незаметно пристроилась к шеренге.

– Тебе чего, тетка? – оглянулся на нее плохо побритый мужчина с видневшимися из-под шапки завязками бинта.

– Просто так… Я тут постою трошки… – шепотом ответила Катерина Борисовна.

Партизан пожал плечами.

– Трошки тут не положено…

– Тише ты, – одернул его сосед. – Нехай постоит. То ж сестра Игнатова… – И подвинулся чуть, освобождая место.

Началась присяга. Держа перед собой лист бумаги, на середину дороги вышел Михаил Васильевич.

– «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик!»

Громко, отделяя каждое слово, прочитал учитель и выжидающе поднял от бумаги глаза.

– …Союза Советских Социалистических Республик! – заколыхались по первой шеренге еще неокрепшие голоса.

– «Вступая в отряд красных партизан для активной борьбы с заклятым врагом нашей социалистической Родины – гитлеровской Германией…»

– …заклятым врагом… Родины… гитлеровской Германией…

– «Перед лицом народа и Советского правительства даю обязательство».

– …даю обязательство…

Выделялся ломкий голос левофлангового, перепоясанного кавалерийской портупеей. Он выпячивал грудь, поднимался на цыпочки.

– «За пролитую кровь нашего народа, за матерей и отцов, жен и детей, братьев и сестер, убитых и замученных фашистскими палачами…»

Ветер уносил к неспокойному небу голоса партизан и шепот повторявшей клятву толпы.

– «…И не жалея своих сил, а если понадобится, то и жизни…»

Катерина Борисовна почти физически ощущала тяжесть каждого слова, падавшего на ее изболевшее сердце. Она шевелила губами, неслышно повторяя то, что выкрикивал Михаил Васильевич.

– «Быть смелым, храбрым и решительным с врагом…»

Таким был Игнат, она знает: такие и ее сыновья, однажды произнесшие клятву.

– «Быть честным, дисциплинированным, революционно бдительным и хранить нашу военную тайну партизанского движения», – эту фразу учитель прочитал раздельно, трижды делая паузу, как бы вслушиваясь в ответ.

– «…Выполнять приказы своих командиров, политработников и рабоче-крестьянского правительства. Клянусь!..»

– Клянусь! – раньше других, громко повторила Катерина Борисовна.

Партизан с забинтованной головой даже вздрогнул от неожиданности.

– «И, если я отступлю от этого своего торжественного обещания, пусть покарает меня суровая рука революционного закона и вечное презрение моих товарищей!»

Принявшим присягу объявили, что у колхозного амбара, за сельсоветом, будут выдавать оружие.

Новенькие взапуски побежали по улице, под смех и озорные советы старых партизан. Каждый понимал: оружия на всех может не хватить или достанется ломака, вроде берданки сторожа Язепа со скотного двора, стреляющая в два конца, вперед и назад.

Катерина Борисовна тоже пошла вслед за спешившими. Она не думала ни об автоматах, ни о винтовке. Мысли ее теснились вокруг чего-то, как ей казалось, более важного.

У самого входа в село, за белевшей в сумерках непролазью набухшего снега и торчащими кольями тына, ветер метал солому раскрытого стога. Чернела одинокая, словно нарочно выторкнутая из сугроба, труба сгоревшей кормокухни. Левее помахивали сухими надломленными ветками низкорослые яблони, скрипели распахнутые ворота пустого овина…

Война оторвала мужика от земли, от постоянной извечной заботы, научила не жалеть ни свое, ни чужое… Катерине даже показалось обидным, что рядом шумела калядным весельем улица.

А гармонисты в кругу девчат и лихих кавалеров, заняв всю проезжую часть, разводили мехи «от тына до Мартына»…

Вскидывая на ветер платки, танцорки мягко отбивали валенками чечетку-полечку. Далеко, на другом краю, брехали собаки. Непримиримо-настойчиво ржал чей-то жеребец. Со дворов, из хат тянуло теплым запахом жизни.

Две девушки в синих городского покроя пальто, обняв друг друга за талии, слушали, что им рассказывал товарищ К.

Он, поигрывая свисавшей от кобуры цепочкой, как темляком шашки, с чуть презрительной улыбкой объяснял двум этим штатским основу стратегии.

– Тут важно учитывать психологию противника… знать периоды его кризиса. Ну, как вам сказать?.. Вот вы доярки.

– Свинарки, – несмело поправила одна, а другая добавила:

– В общем, животноводы мы…

– Тем лучше, здесь пример еще ярче. Фриц, скажем, выработал условный рефлекс. Рефлекс жратвы, рефлекс сна в определенное время. Понятно?

– Ну да. По утвержденному графику.

– Совершенно верно! – одобрил товарищ К. и, подняв указательный палец, спросил: – А если этот график нарушить? Что получится, ну?

– На все село визг!

– Аж перегородки ломают! Вы что, не знаете?.. Тоже небось поросят пасли…

Девушки засмеялись, понимая, что товарищ К. ожидал не такой ответ. Он нахмурился. Да тут еще Федя, на рысях разыскивающий друга, увидел его и закричал:

– Кузя! Кузька-а!

Товарищ К. невольно оглянулся на крик, чего не следовало делать, тем более что это «дурацкое имя» было не знакомо девушкам. Надо бы пропустить мимо ушей. А длинноногий оболтус уже рядом повторил запыхавшись:

– Кузенька…

Правда, заметив девушек, Федя сообразил, козырнув, стукнул пятку о пятку:

– Товарищ К., разрешите доложить?

– Что у тебя? – не разжимая зубов, спросил товарищ К.

– Получены сведения, – еле сдерживая восторг, рапортовал Федя, – из достоверных источников отряда имени Буденного. Товарищ Люба вывезла целую немецкую аптеку с микстурами и рецептами.

– Точно?

– Ей-богу… На трех машинах и еще фрицы пленные из этих, ну… из новой словацкой дивизии…

– Вот это да! Вот это женщина! – гордо взглянув на девиц, похвалил товарищ К.

«Интересно, – подумал он, – что же тут правда? Ох и научил же я Федула фантазировать…»

Девушек как заворожило сообщение о Любе. Федя поддавал жару.

– Лично всю операцию разработала. Мы хотели ей подмогу послать. Ни боже мой, все сама… Завтра-послезавтра тут будет, познакомим вас.

Товарищ К. хотел остановить друга, напомнить, что они ночью уходят, но подошла Катерина Борисовна и потянула его за плечо.

– А, добрый вечер, – сухо отозвался товарищ К.

– Подь сюды на хвилинку… Дело есть.

– Извините! – Козырнув девушкам, он с досадой отошел в сторону.

– Пойдем к командиру, – глядя себе под ноги, мелко и быстро перебирая бахрому платка, сказала Катерина Борисовна.

Товарищ К. уставился в ее смутно белевшее, строгое лицо. На предельной скорости обежал мыслями все, за что его могут вызвать к командиру. Черт ее подери, эту старуху… Что она там наговорила?

По какому делу?

Катерина Борисовна подняла голову, глядя в сторону, на плясавших вдали молодых. Сказала напряженно и властно:

– Рекомендацию дащь…

Над Землянами вызвездило. Ветер забросил за густосиний бор обрывки разорванных туч, и луна уже на исходе, словно не желая расстаться с тревожным весельем долго не умолкавшего села, цеплялась за верхушки зубчатой стены ближнего леса, колыхая на шершавом снегу тени медленно уходящей цепочки отряда.

Вслед за длинным Федей и товарищем К. шла молчаливая Катерина Борисовна…

Настало новое утро, поднялось ясное, чистое солнце, и весна снова перешла в наступление. На этот раз она не задержалась на высотах, плешивя лишь макушки холмов. Охватив теплом зажатое полукружьем леса село, со звоном обрывала ледяные сосцы волчицы-зимы, рушила наземь белые шапки крыш, дробно барабанила капелью, напоминая заждавшимся людям, что земля их не только вертится на оси, отделяя день от ночи, но и свершает свой извечный путь, никем и ничем не нарушенный. Ни враждой племен и народов, ни пожарами и убийствами. Она лишь вздрагивает от человеческой нетерпимости, тратящей во время войны столько дорогой взрывной силы, что ее хватило бы сделать жизнь человека безбедной и небывало счастливой…

А какова она, эта счастливая жизнь?

С тех пор, как путь к счастью одних стал невозможен без жертвы других, счастьем стал подвиг военный.

VII

Люба:

Николаю казалось, что счастье уже где-то рядом. Это чувство возникло у него, как только мы проскочили контрольные немецкие посты.

Проехав деревню Медвежино, за сизым леском на порыжевшем бугре наша машина забуксовала в скользком месиве глины и мокрого снега. Пока мы ломали сосновые лапки, подкладывали под колеса хворост, подошли дозорные из отряда имени Буденного.

Партизаны шумно и весело поздравляли меня с благополучным прибытием. Жали руки Павловичу и Ботю, хлопали по плечу. Заговаривали с ними на ломаном русском языке, полагая, что так их скорей поймут. Николая тоже приняли за иностранца. Старший по возрасту дозорный, заросший густой бородой по щелки узких, часто мигающих глаз, спросил его:

– Что, камрад, рад к нам вырваться?

– Да я давно собирался… – смутившись, ответил Николай.

Я засмеялась:

– Он же наш, русский.

– Ах, русский, – заморгал бородач, – а я гляжу, курточка вроде ихняя… Значит, опять «переводная картинка»?

– Нет… Он в комендатуре служил.

Широкое, расплывшееся в улыбке лицо бородача застыло, как бы внезапно схваченное морозом.

– В комендатуре… Так-так. – Теперь он впился в Николая уже не моргая, холодно и с презрением. – Ну и долго ты фрицам груши околачивал?

Николай сжал зубы так, что выступили побелевшие скулы.

Мне стало жалко его, и я тут же вступилась:

– Ты, медведь, об этом постарше кого пытай. Думаешь, только тот и партизан, кто из-за куста два раза стрельнет, а потом в берлоге лапу сосет?

Дозорные захохотали.

– Ой, Любочка, в самую точку… Он же, как в бой сходит, две недели лапу сосет… Ревматизм пальцы выкручивает, побриться не может…

– Отбрила, и не охнул…

– Ну, чего регочете? – обиделся медведь. – Я ж не вас, чужого вот спрашиваю… Для знакомства.

– Он не чужой, – объяснила я, кладя конец неприятному разговору, – он в Минске наши задания выполнял.

Больше Николая никто не задевал. Мы уложили больничное оборудование на узкие, без розвальней сани, а разгруженную и насколько можно «раскулаченную» машину сожгли. Зимой пользоваться автомобилем партизанам трудно и хлопотно. Николай попросил разрешить ему самому поджечь свой автомобиль. Он повеселел. Плеснув на огонь остатки бензина из канистры, по-мальчишески выкрикнул.

– Гори-гори ясно, чтобы не погасла!..

Пока, шипя и потрескивая, пылал деревянный кузов и едким, зеленым огнем горела резина, чех-офицер вздыхал, жалея «задармо згинутое добро». А Николаю казалось, что на этом костре сгорает все, чем он был связан со словом «чужой», что это первая его партизанская операция. Подойдя ко мне, он так и сказал:

– Открываю личный счет, уничтожена одна фашистская автомашина марки «мерседес-бенц»!

Он уже считал себя бойцом и свободно глядел партизанам в глаза.

Прибыв в Земляны, я ушла к главному, в штаб, наказав Николаю без меня не принимать никаких решений.

Николай уклонился от ответа, в какой отряд ему хотелось бы вступить.

Спросили его об этом не очень серьезно, скорей с усмешкой и еще поинтересовались насчет оружия. Дескать, если с собой что привез, сдай, расписочку выдадим, а там разберутся, какое можно доверить.

– Проверять будете? – с наигранной небрежностью спросил Николай.

– Не то чтобы проверять, – с улыбкой ответил штабной, застегивая на все пуговицы распогоненный немецкий мундир, – а проветрить тебя надо. Дух ихний выветрить… В баньке, что ли, попарься с нашим русским веничком… Очень это полезно.

«Вот бюрократы, – подумал Николай, – расскажу Любе, она их пропарит…»

На несколько минут разговор со штабным затуманил настроение. Но, выйдя на залитую ярким солнечным светом улицу, щурясь от резкого блеска лежавшего на огородах снега, Николай вернулся к тому, о чем не переставал думать: «Еще увидим, кто сколько груш наколотит». Назад-то он не повернет. Он уже присмотрел хату, где будет жить, пока партизанское соединение не покинет Земляны. Чем больше думал Николай, тем дальше шли его планы… Жить будет не один. Скоро приедет Шура… Здесь восстановлена советская власть, есть сельсовет. Не у немецкого коменданта регистрироваться. Ну, а не приедет или не захочет, что ж… Он себе цену знает.

Николай не заметил, как подошел к облюбованной хате. Она стояла в глубине, как бы оттиснутая из общего порядка, за ровным забором палисадника с торчащими стеблями прошлогодней мальвы и георгинов.

Скрипнув калиткой, Николай вошел во двор. Навстречу поднялся рослый щенок в клочьях свалявшейся весенней шерсти. Пахло теплым навозом и талым снегом. От угла хлева тянулся густой частокол с настежь распахнутыми жердяными воротцами в сад. На дорожке копошились пестрые куры, разгребая клок оброненного сена. В глубине сада темнели низкий сруб омшаника и несколько выставленных на снег колод-ульев.

Старик в ватнике и светло-сером кроличьем треухе с поднятыми болтающимися ушами деревянными вилами выгребал из омшаника мусор.

Николай поздоровался. Протянул пачку немецких сигарет:

– Закурим, папаша…

– Не балуюсь, – хмуро отказался старик, – мы тут с пчелами… Хошь, подыми вон в сторонке.

Продолжая выгребать из омшаника, словно это было самое срочное для него дело, старик повернулся спиной к Николаю. Послушав, как в омшанике гудят встревоженные пчелы, Николай отошел к сложенным под сухой яблоней бревнам. Перед ним стояли пустые, местами расколотые и прикрытые широкими кусками древесной коры колоды. Он вспомнил улей своего покойного дядьки, известного в области агронома-мичуринца, у которого гостил на каникулах. Улей был особенный, сделанный по специальному заказу, из стекла. Все пчелиное хозяйство, вся их жизнь была видна в этом улье. И стоял улей не в саду, а в доме. В комнате с двумя всегда открытыми окнами, смотревшими на луг, покато спускавшийся к реке Птичь.

Пчелы свободно вылетали за взятком и возвращались в дом, наполняя комнату знойным солнечным жужжанием и тонким ароматом полевых цветов.

Приходя с работы, Колин дядька уходил к пчелам отдыхать, успокаиваться. Часами задумчиво просиживал у стеклянной стенки улья. Иногда звал Николая.

– Погляди, как сегодня трудяги матку обхаживают… Ни споров, ни разногласий. Каждый старается свое дело сделать. Поперек другого не лезет и себе куска побольше не тянет… Учиться надо.

Николай наблюдал жизнь маленького государства разумных, трудолюбивых существ. Их неутомимую суету, в которой не сразу можно понять и строгую согласованность и отсутствие лишних, не рабочих движений. Каплю за каплей сносили пчелы в общие кладовые драгоценный нектар земного цветения, кормя прожорливых трутней, оберегая царицу-мать, заботливо возводя колыбели потомству.

Однажды, под вечер, потемневшее за Птичью небо раскололось косой огненной трещиной. Всполыхнуло над лесом. Испуганно прижались к земле луговые цветы и травы, по их спинам пробежал не по времени холодный ветер. Через минуту ударило над крышей и по жести дружно рассыпались крупные, тугие горошины града. Зазвенев по стеклу, градины влетели в окно, покатились по крашеному полу. В комнату вбежала Колина тетка, на ходу вытирая передником мокрые руки, крикнула:

– Что стоишь, як слуп?.. Окна закрой!

Град барабанил по стеклу. Николай смотрел, как белые горошины отскакивали от наружного подоконника, падали в траву, еще хранившую дневное тепло, и уменьшались.

Вдруг о стекло ударилось несколько пчел. За ними еще и еще… Они бились о светлые квадраты окон, цеплялись мохнатыми лапками и падали на жестяной подоконник.

Пока Николай сообразил что это возвращались застигнутые внезапным градом рабочие пчелы, их налетело несколько десятков. Спасаясь от ледяного дождя, они защищали друг друга. Сбившись в кипящий клубок, перемещаясь по спинам, закрывая собой щели, пчелы сгрудились на узкой площадке. Теперь открыть окно, впустить их к улью нельзя было, не повредив многих.

Схватив с дивана какой-то журнал, Николай обежал дом и прикрыл пчел шалашиком. Придавил края журнала камнями, чтобы не сорвал ветер. Пчелы загудели ровней и спокойней.

Так бедняги и заночевали в двух шагах от своего дома. Утром Николай снял журнал и с радостью увидал, что все пчелы живы. Он открыл окна, пчелы полетели к улью и… тут случилось непонятное.

У летка шел бой. Уже упали на коричневый пол несколько обескрыленных, судорожно дергающих лапками пчел. Некоторые храбрецы, взяв разгон от дальнего угла комнаты, пулями пробивали заслон, врывались в улей. Там на них набрасывались десять на одного.

Николай метнулся из комнаты.

– Дядя! Дядя! Скорей… Пчелы с ума посходили!

Когда на его крик сбежалась вся семья и побледневший дядя медленно подошел к улью, бой был окончен. По комнате еще носилось несколько пчел, но они уже не рвались к летку, а выжидали момент, когда, избавившись от преследователей, можно будет юркнуть в открытое окно.

Дядя поднял с пола несколько мертвых пчел. Молча подержал их на темной, шершавой ладони, потом поднес к носу и втянул в себя воздух.

– Ясно, – сказал он с горькой улыбкой, – пахнут… Ты закрыл пчел новым журналом… Пахнут типографской краской. Чужим запахом. Они стали чужими…

Сидя на бревнах, Николай вспомнил слова, даже интонацию дяди. Может быть, он и не вспомнил бы так подробно, если бы забылись другие слова, сказанные штабным: «Проветриться тебе надо, дух ихний выветрить…» Он даже поднес к носу согнутую в локте руку и понюхал рукав куртки.

– Осиротили меня, товаришок, – заговорил наконец старик, опираясь на вилы и сокрушенно глядя на побитые колоды.

– Четыре семейки как ветром сдуло… Вон они, порожняком стынут. Осталось две маломощных.

– Когда ж это? – спросил Николай.

– Аккурат за день, как наши пришли… Им бы трошки поторопиться, и как раз уцелели бы мои пчелки… Ладно бы мед забрали, восчину повытаскали, а пчелу навошто губить? Ить она, кромя пользы, никому вреда не приносит… Холера его забери, того Гитлера…

– Значит, опоздали наши? – неизвестно зачем спросил Николай. – И медку партизанам не досталось?..

Старик, словно бы удивившись, посмотрел на Николая.

– Говорю, два семейства остались… Ну не той силы, конешно, а все ж… Даст бог, разживемся… Свои-то разве будут последнее из улья брать? Ить там только на прокорм оставлено… А вы сами за медком ко мне или по другой надобности?

– Насчет квартиры… Нельзя ли мне вот… с женой, мы с ней только сегодня прибыли… – трудно выговорил Николай, чувствуя, как щеки его стали жаркие-жаркие. Лучше бы сказал, что она скоро приедет, но сказанного не вернешь…

– Семейный, значит?

– Вроде бы так…

– Вроде, – насмешливо повторил старик, – все у вас вроди Володи. Стоял у нас командир с женкой, тоже вроди. Спросишь его: «Когда Гитлера выгоните?» – «Вроди скоро». – «То правда, что к нам в Земляны большая военная часть движется?» – «Вроди правда». А через три дня смылся тот вроди Володи, и остались мы ждать, ни живы ни мертвы. Вроди опять фашист вернется, вроди наши откуль подойдут… Вот как получилось. Слава богу, дождались. Вроди крепко пришли, так что зараз можешь располагаться. Иди договаривай с моей старухой. Вон она, парсюку понесла…

Старик ткнул вилами в сторону двора. Низкорослая, сгорбленная старушка с ведром быстро пересекала двор, помахивая оставленной для равновесия свободной рукой.

Николай побежал к ней, обрадовавшись, что так легко все складывается и сейчас он договорится о квартире.

VIII

Люба:

Я загадала: «Если узнает меня секретарь обкома, значит, сбудется мечта. Останусь в зоне. Либо в отряд пойду, либо в семейный лагерь. Сына к себе заберу… Гляжу и думаю: „Что ж вы не узнаете меня, Василий Иванович? Сколько раз и в районе бывали и к нам заходили“.

А он трясет мне руку:

– Спасибо, Семенова, большое спасибо, товарищ Люба, за людей, что к нам добрались, и за больничное оборудование. Оно нам очень кстати.

Отошел к столу, заговорил со штабными. Штаб размещался в сельсовете, в холодной, разделенной надвое хате.

– Думаю, товарищи, надо оборудование это в Налибокскую пущу направить, в семейный лагерь… Какие будут мнения?

Я обрадовалась и, может быть, немного поторопилась:

– Конечно, мы там стационар откроем.

Он улыбнулся, а незнакомый мне круглолицый мужчина в командирской фуражке сказал со смешком:

– Клизмы ставить – стационар не нужен.

– Ну все-таки, – возразил другой, аккуратно причесанный на пробор, с тонкими, обгоревшими бровями, – со временем остальное добудем. Сейчас, чем богаты, тем и рады. Все людям помощь… Детишки болеют…

– Верно, Наумыч, – поддержал его Василий Иванович и снова обратился ко мне: – Медикаментов не хватает, перевязочных средств тоже… Старух заставляем корпию щипать, рушники на бинты резать, горе одно. Из-за пустяка иной раз боец неделю мучается. Уж не говоря о семейных. Дети там, старики… И доктора у нас есть, да ведь голыми руками много не сделаешь. Надо бы какой-либо медицинский склад накрыть… Есть такая возможность?

– Есть, – ответила я машинально, не подумав, и спохватилась. Ведь это же опять задание для меня. Опять в Минск. – Василий Иванович, мне с вами поговорить надо.

Видно, голос мой дрогнул. Он пододвинул мне табурет.

– Вы не волнуйтесь, говорите. Здесь все свои.

Вокруг старого канцелярского стола, залитого чернилами, исписанного какими-то цифрами, сидели усталые мужчины. Знала я немногих, Василия Ивановича да еще начальника разведки штаба Алексея Григорьевича. Он сидел в углу, прислонившись к стене, вытянув по скамейке толстую, укутанную холстиной ногу. Да, бинтов не хватало… По бледному, худому лицу начальника пробежала неуловимая дрожь, как тихая зыбь на чистом пруду. Глаза смотрели пытливо, выжидающе.

Мне вдруг стало стыдно своей мечты. Я прошептала:

– Сын у меня на хуторе у одного лесника…

Алексей Григорьевич кивнул головой, а Василий Иванович спросил:

– Где? У какого лесника?

– Ну, у брата Катерины Борисовны Цыркун. Она работала в райисполкоме. Мальчика она без меня отвела…

Василий Иванович молча повернулся к Алексею Григорьевичу, тот тихо ответил:

– Она здесь была… о брате справлялась.

– Кто? Катерина Борисовна? – Я вскочила, чуть не опрокинув табуретку. – Одна или?..

– Одна, – ко мне подошел тот, кого звали Наумычем, – одна… Вчера с отрядом ушла. Брат ее погиб, ну вот и решила…

– Боже мой! Что же с Аликом?

– Все в порядке, не беспокойтесь…

Я почти не слышала его. Как же так? Тетя Катя была здесь, в этой самой деревне, и мы не встретились…

– Почему она не подождала меня?

– А почему она должна была ждать вас? – все так же тихо спросил начальник разведки.

– Мой сын у нее…

– Сын ваш на хуторе, у хороших людей, а о том, что вы придете, она знать не могла. Да и вас она не знает.

– Ну что вы говорите, как это так не знает?

– А так. – Алексей Григорьевич улыбнулся. – Не знает она, кто такая Семенова Любовь Николаевна, товарищ Люба, и знать ей это пока не надо.

Если бы Наумыч не поддержал меня, я, наверное, упала бы. Что-то говорил Василий Иванович, кто-то гладил меня по голове, как девочку, предлагал воды, а я цеплялась за один вопрос: почему она не подождала меня?

– Я догоню ее, помогите мне… Я только спрошу о сыне, и все…

– Не надо, – успокаивал Василий Иванович, – нельзя, дорогая.

Ну да. Нельзя даже спросить о сыне, потому что нет сына у Любы Семеновой, а Варвара Каган умерла. Сын мой при живой матери сирота… Я отдала все: сына, мужа, имя свое… Ничего нет. Есть товарищ Люба, которой нельзя волноваться, и есть командиры, члены обкома. Есть чьи-то больные дети, им нужен аспирин, йод, примочки… Есть раненые бойцы, для которых старухи по ночам щиплют корпию и режут полотенца, и есть до удушья невыносимая больница в Минске. Там я должна жить…

– Брата своего не встречали в городе? – спросил Алексей Григорьевич.

Я не сразу поняла.

– Какого брата?

– Ну, Павла Романовича… Он теперь в Минске. Ищет вас… Надеюсь, вы понимаете, что при вашей работе…

– Нет у меня брата, – оборвала я командира, – и бояться вам нечего. Я Семенова, Люба Семенова, и никого у меня не осталось.

Все помолчали.

Потом Василий Иванович сказал:

– Мы верим вам. Поможем и от брата защититься… Вы подумайте, кого подобрать на ваше место. Пока что вы там еще очень нужны.

На том и кончили разговор.

Никогда еще я не покидала партизанский лагерь с таким тяжелым грузом предчувствия. Тяжко было думать о сыне. Если раньше я жила надеждой с первыми теплыми днями забрать его в лагерь, то теперь все как бы снова сугробами замело. Пока я в Минске, пока я Люба Семенова, мне можно только думать о сыне. Вспоминать и плакать тихонько, чтобы никто не спросил: «Отчего ты, Любочка, плачешь?» Возвращаюсь в темное царство. В кармане бабьего кожуха фальшивая справка о том, что направляюсь на лечение в городскую больницу. Под двумя юбками зашиты адреса новых явок, новых связных на случай провала… Что меня ждет? Кто меня ждет?.. Брат, родной брат Павел… За что мне еще эта мука?

Покидала Люба Земляны. Покидала одна…

На рассвете в лощине у брода заяц варил пиво. Варил, видать, на сырых прошлогодних листьях, иначе с чего бы потянуло оттуда таким сизым, как дым, туманом?

У стариков приметы точные. Пасечник так и сказал:

– Заяц варит пиво.

Но Николаю было не до шуток. И попытка хозяина развеселить его только раздражала. Приперся, старый, когда никто его не просил. Сушеных грушек Любе принес, медку глиняный горлачок… За это, конечно, спасибо. Ей там не сладко живется. Ну и ушел бы. Так нет, до последней минуты торчал. Не дал попрощаться как следует. Хотелось-то ведь не просто ручку пожать, сказать «счастливой дороги»… Смутно стало на душе у Николая. Один остается… Одинешенек… Он смотрел, как легкий командирский возок с расписной спинкой увозил одетую по-деревенски Любу. Возок довезет ее только до Медвежина и вернется. Люба пересядет в простые крестьянские сани, а возок вернется.

Караковый жеребец шел ровной иноходью, отбрасывая комья вырванного подковами слежалого снега. Люба уплывала все дальше и дальше, то окунаясь, то на мгновение выныривая из белесых косиц тумана.

Вот она повернулась, помахала рукой и, наклонившись на бок, смотрит на Николая. Смотрит долго, пока дорога не ушла вниз, в закрывшую все серую мглу. Николай передернул плечами, сбрасывая с себя холодную дрожь.

– Слушай, папаша, – глуша досаду, спросил стоящего рядом старика, – где тут у нас этот заяц пиво сварил? Самый раз бы сейчас…

Старик понял его.

– Я, товаришок, этим не занимаюсь, а по деревне найти можно. Да, говорят, для вас строгий приказ вышел?

– Меня пока это еще не касается…

Сказал, и самому стало противно оттого, что сказал как чужой, которого еще не касаются партизанские порядки.

– Ладно, обойдемся и без вашего зайца.

Ушел, сдвинув фуражку на лоб. Ушел не в хату, а на улицу, в сторону, противоположную той, куда уехала Люба.

Часть четвертая

I

Люба:

В Медвежине, где размещалась наша спецгруппа и меня ждала крестьянская подвода, я узнала о событиях в Минске. О провале почти всей моей группы. Эти сведения еще не успели дойти до главного штаба. Если бы там уже знали, возможно, я задержалась бы в Землянах. Вернуться или остаться в Медвежине и переждать?

Видно, об этом же подумывал и комиссар спецгруппы товарищ Будай. Он спросил меня:

– Не слишком ли много риска сейчас идти тебе в Минск?

Конечно, очень рискованно… Но и он и я понимали, что именно теперь там нужен опытный человек, способный найти и подготовить новых связных. Надо идти…

– Пойдешь с Галей-украинкой, – сказал Будай.

Вот как? Я насторожилась, даже запротестовала. Я слыхала об этой Гале-украинке. Жила она в Минске, нигде не работала, считалась женщиной легкого поведения. Нет, такая попутчица не для меня.

Я и не заметила, как в хату вошла Галя. Она стояла, прислонясь к дверной раме, в дешевом демисезонном пальто с мокрым котиковым воротничком. В забрызганных слякотью резиновых ботах на молнии. Черные глазенки неподвижно уперлись в меня, а руки быстро и мелко перебирали ремешок сумочки, как четки, туда и обратно.

Она совсем не походила на ту, которую в городе мы называли «немецкой подстилкой». Там она была веселой, развязной до наглости. Всегда одетой крикливо-кокетливо…

– И ты садись, – приказал мне Будай.

Я опустилась на скамью под тяжестью Галиных глаз.

Это первое наше знакомство я осмыслила через несколько месяцев, уже во Франции. При очень сложных для меня обстоятельствах. А тогда не могла побороть в себе двойственного отношения к Гале. С одной стороны, бедная девушка вызывала чувство брезгливого отчуждения, с другой – жалость и чисто женское любопытство. Как она решилась?

До этого дня Галя казалась чужой, далекой и думать о ней не хотелось. Теперь она была рядом. Плечом к плечу тряслась со мной на подводе.

Она сидела насупившись, односложно и неохотно отвечая на мои вопросы. Отъехав от Медвежина километров пятнадцать, мы узнали, что вокруг Минска выставлены усиленные патрули. Пришлось оставить подводу и пробираться пешком, петляя по скользким, малохоженым стежкам.

Оставшись вдвоем (до этого с нами был возчик), Галя разговорилась.

Оказывается, работая в разных группах, мы были под одним руководством, и она все знала о наших делах.

Она-то и поторопилась сообщить в спецгруппу об аресте моих связных.

Говорила Галя спокойно, сообщая только факты. Я же выспрашивала во всех подробностях, стараясь восстановить картину гибели близких мне людей.

Не страх, а тоска и сознание собственной слабости сжимали мне горло. Давясь слезами, я шла к Минску, где уже не было моей подружки – связной Шурочки Ковалевой. Томилась в гестапо Нина Кондратович, погибла вторая Шурочка – Егорова.

Погибла, не сдержав ненависти. При обыске в ее квартире Шура ударила топором полицая, нашедшего листовку. Ее застрелили на глазах малолетнего сына.

Галя не пыталась меня утешать. Наоборот, переждав мои всхлипывания, она ровным, холодным голосом рассказала о нашей больнице.

Рассказала, что среди отравленных в бане была сестра одного полицая. Будто бы он узнал ее мертвую, удушенную газом, и бросился на гестаповцев. Двух успел застрелить, но сам в руки не дался. Что с ним – не знает.

Пани докторша отравилась. Из всего персонала уцелел лекпом и две санитарки.

В город вошли со стороны еврейского кладбища. Нас остановил немец-часовой. Приказал идти на центральный пост. Но туда нам идти было рискованно… На счастье, я несла с собой завязанные в платочек несколько яичек. Постовой оглянулся по сторонам и протянул висевшую на шнурке, на шее, как у маленьких детей, муфту. Клади, мол, быстрей и топай.

Страшно. Боюсь домой идти. Вдруг санитарка Салухова про меня что-нибудь наболтала и на моей квартире засада сидит? Кроме как к Гале, идти некуда. Но и это страшно. Что бы мне раньше знать да посоветоваться?

На всякий случай надо предупредить тех, кто еще не выявлен полицией, – всякую связь со мной временно прекратить. Придется начинать все сначала, с новыми, малознакомыми людьми.

Конечно, с Галиной помощью будет легче, да и у меня самой кое-кто был на примете… Как раз мы проходили по переулку, где в красном кирпичном домике, бывшей бакалейной лавочке, жил старик профессор с женой. Оба милые, добрые, всегда такие приветливые. Меня с ними познакомила Владислава Юрьевна. Они уже работали с нами… Гале я сказала:

– Иди потихоньку, я тут во двор забегу, а у скверика встретимся.

Она, конечно, сразу догадалась, что я не хочу открыть ей чей-то адрес. И обижаться тут нечего. Сама она поступила бы так же.

Придет время – откроемся друг другу до конца…

Я перебежала через уличку, постучала в дверь. Рядом, в широком, наполовину забитом фанерой окне, мелькнула седая голова жены профессора. Потом дверь приоткрылась, и рука подала мне кусок хлеба. Как нищей…

– Марья Васильевна, вы не узнали меня?

Она как-то неестественно громко ответила:

– Голубонька, у самих нет ничего… Бог подаст, проходи…

С силой закрыла дверь, лязгнув запором.

Я осталась у крыльца, держа в руке милостыню.

Галя ждала не у сквера, а за углом. Верно, я выглядела достаточно глупо. Галя засмеялась:

– Что это ты будто жабу глотнула?

– Вот… подали… – я протянула ей хлеб, думая, как бы посмешней рассказать про свое нищенство.

Но Галя взяла хлеб, пощупала и сразу стала серьезной.

– А ну отойдем подальше… Посидим, перекусим.

Зайдя в сквер, мы сели на каменную, в воробьиных пятнах скамейку. Переждав двух-трех прохожих, Галя разломила хлеб. Чему-то улыбнулась и подала мне половину куска.

– Ешь, догадливая твоя головушка…

Только тут я все поняла. В хлебе торчала свернутая трубочкой записка:

«Влади нет. За нами следят. К нам не ходите».

Галю это, мне показалось, даже обрадовало.

– Ничего, – успокаивала она. – Вместе скоро дело наладим. И людей подберем и адреса организуем. Пойдем-ка домой, перекусим да выспимся. Утро вечера мудренее.

– А ты домой не боишься идти? Может, сначала надо проверить.

– Боялась кума до кума ходить, – ответила Галя, вернувшись к своему городскому тону, – а ко мне сами кумовья ходят. Я у них проверена-перепроверена.

Мы поднялись по темной скрипучей деревянной лестнице. Галя жила на втором этаже. И только открыли дверь в ее комнату, как увидели «кума».

Одетый во все кожаное, в куртку и галифе, на диванчике сидел незнакомый мужчина. С пола поднялась овчарка и зарычала на нас.

– Лежать! – приказал мужчина, потянув поводок.

Не вставая с дивана, заговорил скрипучим голосом:

– Заходите, заходите… мы вас давно поджидаем.

Лицо наглое, насмешливое, под носом усики, как, извини, две сопли. Ну, думаю, и кавалеры же у Галочки.

– Вы откуда? – спросила Галя, разматывая платок.

– Погоди, не раздевайся, – остановил ее мужчина. – Этот кто тебе? – Он ткнул пальцем в висевшую над диваном фотографию ее дружка из украинского батальона.

– Муж…

– Ага, муж объелся груш. По тебе соскучился, просил быстрей привезти и адресок самолично выдал… Вот так.

Разглядывая меня, он поднялся с дивана, удерживая на поводу мелко вздрагивающую, готовую броситься на нас овчарку.

– А эта баба откуда?

– Из деревни, – спокойно ответила Галя, – переночевать попросилась. Завтра к доктору собирается.

– Ага, к доктору, – ухмыльнулся мужчина. – Дадим ей доктора.

В это время вошел второй полицейский. О том, что они из полиции, догадаться было не трудно. Второй принес какие-то покупки, из кармана торчала бутылка немецкой водки.

– Тут уже птичка! – обрадовался второй.

– Тут. Задерживаться не будем, – заторопился первый, – потом перекусим.

Второй вопросительно посмотрел на меня.

– Захватим и ее – от прибыли голова не болит…

Меня шатнуло, словно ударило взрывной волной. Так глупо попасться… Я схватилась за живот.

– Паночки мои, я ж хворая, пустите вы меня к доктору… Я ж не дойду… Животом хвораю… Мне б до ветру…

Полицейский хмыкнул, приказал второму:

– Отведи ее в нужник, а то от страху обделается. – И погрозил мне: – Только не вздумай чего… А то у нас быстро допрыгаешься.

– Ай, что вы, паночки… Дзякую вам…

Я поспешила в уборную. Полицейский остался у двери.

Напомню: у меня под юбкой были зашиты адреса явок и клички связных. Пришлось все уничтожить. Оставила только справку к врачу. Пусть теперь обыскивают.

– Ишь повеселела, – сказал полицейский, когда я вернулась.

Галя держалась спокойно. Она даже попросила у полицая закурить. Так с сигаретой во рту и покинула свою уютную, нарядно прибранную комнатку.

Вели нас по темной пустынной улице. Впереди мы двое, позади полицаи с собакой. Разговаривать не разрешили. Я гадала: куда поведут? В городскую полицию или прямо в гестапо. Хорошо бы в полицию. Если удастся выдержать роль деревенской бабы, могут отправить в лагерь. На Широкую улицу или в Дрозды. Теплилась надежда – наши поговаривали о нападении на один из лагерей. Партизаны не раз уж освобождали лагерных заключенных.

Возле городской управы полицаи разделились: тот, что с собакой, увел Галю дальше, а другой толкнул меня в ворота полицейского двора.

II

С юга возвращались птицы. На вечерних зорях тянули призрачные силуэты длинноносых вальдшнепов. Таял, растворяясь в сумерках, их любовный посвист и тихое, призывное «ках… каханье…».

По ночам тугое гудение крыльев приносили первые стайки уток. Хмелел воздух, наполняясь запахом талого снега, сладкой прелостью желтой, прошлогодней осоки и набухших лезвий аира. Наливалась соком верба. В ночных дозорах томились пожилые колхозники, засев где-либо с напарником у гати или мостка. Нестерпимо им было слышать дыхание теплевшей земли. Руки сжимали винтовку, а в ладонях грелись, вызывая зуд, отполированные рукоятки плуга.

И думы, и тихий шепот бесед шел вслед за солнцем, по кругу крестьянских забот.

– За Каменицей небось просыхать уже начало… Через недельку можно почать…

– Отпроситься бы зараз на пару деньков, поглядеть, как там бабы одни…

– Сдурел ты, сосед… Тут через пару деньков такое начнется…

Началось все с тех же птиц. Четырнадцатого апреля, в стародорожских и любанских лесах, на мшистых полянах неумолчно токовали косачи. Глухое бормотание тетеревиных бойцов еще затемно слышали партизаны, расходясь с базовых деревень по лесным тропинкам, к скрытым местам обороны. Шли, не пугая птиц, тихо. И вдруг при рассвете, когда надо бы с полной силой отдаться борьбе за нежно квоктавшую серую самку, умолкли тока.

Партизаны смотрели, задрав головы вверх. Над позолоченными верхушками голых деревьев, в ломкой голубизне весеннего неба кружили две черные птицы с белыми крестами на крыльях. Подождав немного, пока развеялся рокот моторов, косачи несмело чуфыкнули и вновь перекликнулись, но утро уже было назначено для других боев.

Лес загудел, зашатался под ударами падавших с неба фугасок. Тяжелые бомбардировщики висели над деревнями, любуясь черными сполохами огромных костров.

Через час заговорила артиллерия. С юга, запада и севера двинулись на партизанскую зону танки и батальоны отборной пехоты. Стало ясно, что немецкое командование, встревоженное санным рейдом и силой развернувшегося партизанского движения, бросило на штурм не карательные экспедиции, а регулярные части отозванных с фронта или предназначенных для фронта дивизий.

Это произошло вскоре после отъезда Любы.

Николая подхватил и закружил вихрь большого сражения. За день до наступления немцев его вместе с двумя связными из главного штаба послали в отряд «Беларусь», недавно перешедший из Руднинского района в Червенский. Шли ночью, переползая слякотные поляны, оскальзываясь на крутых берегах лесных оврагов, проклиная судьбу и фашистов.

Измокшие и отяжелевшие от налипшей глины, голодные и злые, добрались до деревни Вокша и… тут чуть не попали в лапы эсэсовцев.

Спас Николай. Он первый услышал немецкую речь и увидел блеснувший в руке дозорного синий затемненный карманный фонарь.

Огородами отползли к небольшой бане на берегу реки. Но ни обогреться, ни отдохнуть им не довелось. Прокопченная, давно не топленная баня битком была набита женщинами, детьми и стариками, выгнанными фашистами из хат.

Вокшинцы рассказали:

– Не одна наша деревня, а и Рудня, и Турец, и Клинок, и Лужицы – все, которые зимой уже свободными стали, зараз опять под фашистом… Видать, пришел нам конец. У них же на рукавах черепа и кости – крест-накрест…

Отряд «Беларусь» отступил, закрепившись в лесу за рекой недалеко от деревни Клинок. Небольшая, в летние месяцы извилистая река, делая широкий полукруг по заболоченным низинам, сейчас разбухла, выплеснулась через берега, ручьями прорезала дороги на гатях. Затопила луга, охватила лесной клин стылой мутью.

Оставалась одна широкая полоса холмистой, с оврагами земли, по которой могла пройти, не завязнув в болоте, пехота.

По этим-то оврагам и пробирались на рассвете связные, видя, как на кладбищенский холм, возле Клинка, немцы выкатывали батареи.

Командир отряда, бывший секретарь Руднинского райкома партии Николай Прокофьевич, понравился Николаю. Он почему-то решил, что подтянутый, энергичный, не задававший лишних вопросов тезка обязательно поручит ему настоящее дело.

– Считайте, что задание вами выполнено, – выслушав доклад, сказал Николай Прокофьевич и устало прикрыл светлые, словно на солнце выгоревшие глаза. – Да только ни вам, ни нам выбраться отсюда не просто. Оставайтесь… Тут работа сдельная, не заскучаете… Пулеметчик есть среди вас?

– Я на танкиста учился, – опередив других, вызвался Николай.

– Тем более, значит, с техникой познакомлен. А у нас и вся-то она, – несколько пулеметов да два миномета. Найдите комвзвода, скажите – велел вас вторым номером к Зайцу поставить…

Заяц, к которому назначили Николая, был служилым пулеметчиком, всю войну не расстававшимся со своим «максимкой». С ним из окружения и к партизанам пришел. Он остро-ревниво оберегал пулемет, не допуская молодых партизан ни разбирать, ни даже чистить, тем более стрелять из него. Низкорослый, с насупленным, продолговатым лицом пулеметчик был придирчиво строг. Оттого не задерживались при Зайце вторые номера.

Едва пожав своей шершавой, четырехпалой рукой руку Николая, Заяц приказал:

– Найди какую доску или коры кусок пошире… Чтоб подложить… В яме сыро сейчас…

– Ничего, я устроюсь, у меня штаны непромокаемые.

– Да черт мне с твоими штанами! – повысив голос, почти закричал Заяц. – Под ленты их будешь подкладывать? Говорят тебе, дощечку найди!

Мало того, забравшись в хорошо замаскированное, вырытое под корягой гнездо, в котором накапливалась бурая, глинистая жидкость, Заяц стал объяснять, как ребенку, понятные правила. Вроде того, что:

– За щиток не высовывайся… гляди, чтоб лента за коренья не цеплялась… Садись удобней, не на именины пришел.

«Ладно, – думал Николай, – начнется дело, тогда еще посмотрим…»

«Дело» началось с приказа не стрелять. Всем ждать команды самого Николая Прокофьевича.

Заняв окраину леса, партизаны ничем себя не выказывали, словно их там и не было. Вверху, свистя и хрюкая, проносились вражеские снаряды. Но не достигали цели. Видимо, немцы не допускали и мысли, что партизаны могли затаиться на голой опушке. Снаряды рвались позади либо, тяжко хлюпая, падали в соседние болота, выбрасывая оттуда тугие, безосколочные фонтаны.

Сидеть было и жутко и весело. Николай при каждом свисте вбирал голову в плечи и прижимался к мокрой земле. Заяц оживился, вроде подобрел и даже начал шутить.

– Во дает… Ах ты мазила… А ну давай не гуляй!

Или:

– И попадаешь не туда, да пропадут твои труды!

Тронув за плечо сжавшегося в комок Николая, почти ласково объяснил:

– Не бойсь, хлопец. Когда свист слышишь – это уже мимо тебя… Так и знай – пролетела, что снаряд, что пуля… Свиста не бойсь.

– Я не боюсь, – ответил Николай, выпрямляясь, чтобы выглянуть за край гнезда.

Заяц тут же потянул его вниз.

Близко, метрах в ста, разорвался снаряд, швырнув к пулемету комья сырой земли.

– Недолет, – определил Заяц, оглаживая рукавом ствол «максимки».

«Чего доброго, могут и в нас вмазать», – поеживаясь, думал Николай. Ему казалось – начни они строчить из пулемета, было бы легче, чем ждать, пока тебя накроет. Он уже злился: что это за тактика, вывести людей чуть ли не в чистое поле и держать под обстрелом?

– Потерпи, – угадав его мысли, шепнул Заяц, – видать, скоро кончат… Тогда держись.

И действительно, скоро батареи умолкли. Над Клинком повисла напряженная тишина. Затем зашумело в дальнем яру, донеслись обрывки чужой команды и на краю яра появились фигуры солдат. Не слыша ни одного выстрела со стороны леса, эсэсовские командиры повели пехоту во весь рост, черным валом.

Беспорядочно стреляя из винтовок и автоматов, вал неумолимо подкатывался к замаскированным партизанским окопам и пулеметным гнездам.

– Не стрелять! Ждать сигнала! Подпускай, подпускай… – шептали за спиной взводные.

Это напомнило Николаю сцену из фильма «Чапаев». Его охватило волнение, стало жарко. Он оглянулся на Зайца, еще не отделавшись от возникшего сравнения с «психической атакой», виденной в кино, почему-то подумал: «Потом я лягу за пулемет…», но Заяц был жив. Он спокойно поправил прицельную рамку и следил в щель, как черные фигуры подходили ближе и ближе… Двести… Сто метров… Николай, вцепившись пальцами в холодную коробку, сухо глотал воздух.

– По фашистским гадам огонь! – где-то совсем рядом раздался голос Николая Прокофьевича.

И вдруг все слилось в один гремящий и воющий шквал, в котором Николай был лишь малой частицей. Но казалось, что именно он, поддерживая вспотевшей рукой дрожащую пулеметную ленту, помогая ей быстрее ползти сквозь узкую прорезь, рождает это неистовство, этот грохочущий треск, эти крики падающих, уползающих по рыхлому снегу черных людей. Он даже не понял, что атака отбита, когда Заяц отшатнулся от пулемета и выдохнул с чувством хорошо поработавшего человека:

– Кажись, все…

На поляне с редким кустарником чернели неподвижные тела.

– Теперь готовьсь к перебежке… Зараз ноги головы дороже.

Эсэсовцы рассыпались вправо, отстреливаясь. Партизаны ринулись к глубокому, извилистому яру, заходившему в тыл наступавших.

Николай бежал пригнувшись, держа в обеих руках коробки с лентами. Он несколько опередил Зайца. Добежав до высокой, мшистой кочки с торчащим из нее затесанным землемерным столбиком, Николай оглянулся: где Заяц? Что-то сильно ударило его в бедро. Он упал, не выпуская коробки. Успел обхватить столбик, еще не понимая, что произошло и почему он упал. Заяц подкатил к нему пулемет, быстро развернул и, ложась рядом, хрипло сказал:

– Молодец! Позиция добрая…

Застучал пулемет. Николай хотел повернуться, занять свое место, но тело налилось чужой, непослушной тяжестью. Он только смог приподнять голову и увидеть, как позади пулемета прыгали, скользя и спотыкаясь, партизаны… Заяц хрипел:

– Давай! Ну, давай новую…

Потом над Николаем наклонилось обросшее щетиной лицо пулеметчика.

– Ты что, хлопчик?

Николай подумал: «Сейчас убежит, а я останусь… Не бросит же он свой пулемет».

Заяц подхватил Николая под мышки и как-то очень ловко и быстро потянул по скользкой земле.

– Пулемет… – только и смог прошептать Николай.

– Не твоя забота! – крикнул над самым ухом Заяц.

Они сползли с обрыва вниз, в глубокий и мокрый снег. Наверху лопались выстрелы, кричали люди. В овраге стало быстро темнеть, темнеть и совсем стемнело.

Николай очнулся. Он покачивался на чем-то упругом, плывущем… Его несли четверо партизан. Он не видел их лиц. Была уже ночь, и было тихо. Слышалось только хлюпанье шагов по болоту и рядом падали оброненные тающими звездами звонкие капли.

Николай догадался: «Это не звездные капли, это кровь падает в талую воду…» И еще он подумал: «Как же они меня не бросили? В таком бою… Все ли успели вырваться?.. Вернется Люба, а я уже крещенный… По-настоящему, кровью… А что, если не донесут меня? Вернется, а меня уже нет…»

Надежде показалось, будто кто-то ходит по хате. Не подымая головы от подушки, она приоткрыла глаза.

Сквозь щели ставен сочился свет тихо идущего утра. В душной хате постепенно яснело, как бы возвращая на привычные места знакомые предметы. Стол, покрытый желтой с разводами клеенкой. Широкую скамью у стены. Ленкино платье на единственном венском стуле. Самодельные деревянные игрушки детей на полу возле полати…

Дети спали, разметавшись на сером полотне подстилки, столкнув ногами цветастое одеяло. Лена, как всегда с краю, чтобы не свалился Чижик, а Алесь… где же он?

Надежда поискала глазами и увидела за спиной своей кровати согнувшегося, над чем-то сопевшего хлопчика. Она не сразу поняла, что он делает… Никак обувается, ботинки зашнуровывает? Надежда хотела сказать: «Сунь ноги в Ленкины валенки и беги на двор…», но почему-то удержалась. Алесь выпрямился, на цыпочках подошел к углу возле двери, снял с колка куртку, старую шапку Игната, еще в начале зимы ушитую тетей Катей для Алеся. Достал из кармана вязаный шарф, закутал шею…

«Куда это он так собирается?» – недоумевала Надежда, молча наблюдая за Алесем.

Одевшись, мальчик осторожно взобрался на табурет. Взял с полки краюху хлеба, две луковицы. Так же тихонько опустился на пол, подошел к столу…

«Проголодался, что ли? Нет, вроде бы не похоже…»

Найдя на столе нож, Алесь поднял клеенку, положил краюху на голую доску, аккуратно отрезал небольшой ломоть, посыпал солью и, завернув вместе с луковицами в тряпочку, сунул за пазуху.

Движения его были неторопливыми, сонно-вялыми, будто все, что он делал, делать не хотелось, а делать надо.

Вернувшись к полке с остатком хлеба, он снова полез на табурет, оступился, табуретка качнулась… Соскочив, Алесь испуганно оглянулся.

На него смотрели широко открытые глаза Надежды.

Он уронил хлеб и, вдруг сжавшись в комок, сел на пол, закрывая лицо руками.

Он слышал, как скрипнула кровать, потом мягко шагнули к нему босые ноги…

Надежда опустилась рядом на колени, прижала его голову к своей теплой, пахнущей чем-то родным груди.

– Ну что ты задумал, соколик мой? – дрогнувшим шепотом спросила Надежда. – Чем же мы тебя обидели?

Давясь слезами, Алесь прошептал:

– Никто не обидел… – И, расплакавшись, обхватил руками шею Надежды. – Я мамку снил… Она в больнице лежит…

Надежда сняла с него шапку, погладила по голове.

– Не верь ты снам этим… Придет твоя мамка, и батька, даст бог, вернется… И тетя Катя, и дядька Игнат… Все будут дома. Где ты один их искать станешь? Ты ж еще маленький…

– Ён казал, што до самого Минска дойдет… – громко и ясно прозвучал голос Ленки. – Кажет: всех фрицев побью, а мамку знайду…

– Тише ты! – Надежда даже вздрогнула от неожиданности. – Затрещала сорока… Женечку разбудишь… Спи! А ты, миленький, раздевайся, пойдем ко мне на кровать. Я тебе сказочку расскажу…

– И я хоцу скацку… – плаксиво пропищал Чижик. – Про кота…

– А боже ты мой, – рассмеялась Надежда, – и гэтый як живой… Ну што с вами робить? Идите все ко мне!

– Про Кота Котовича, про Петра Петровича! – запрыгала на полатях Сорока-белобока. Выскочил и Чижик, пытаясь переползти с полатей на кровать.

Хата враз наполнилась шумом, смехом. Алесь, не сопротивляясь, дал раздеть себя и, вытирая кулаком слезы, то хмурился, то коротко улыбался, глядя, как Чижик и Ленка возятся на маминой кровати, стараясь захватить местечко поуютней.

Как ни тяжелы, как ни темны и суровы были дороги первых лет войны, и на них встречалась людям радость.

Словно вспыхнувший свет утраченного счастья, вдруг озарял иного бойца.

На коротком привале подбегал он, закопченный, обрызганный слякотью, и не голосом, одним взглядом сияющих глаз просил:

– Разрешите отлучиться… Жена и сынок у меня тут вот, рядом… Думал, уж не увижу, а они тут, живы…

Иосиф смотрел в лицо счастливца, и близкая, но все же чужая радость поднимала свое, неизжитое.

– Товарищ политрук, разрешите… Командира в штаб вызвали, так я к вам, Ёсиф Моисеич… Я догоню…

– Нашел, значит?

– Нашел! Верны были ваши слова, здесь они. Теперь не страшно, теперь со своими… Мне бы на часок только. Я догоню…

– Догоняй, солдат. Догоняй… Возьми вот хлеб, консервы…

– Да мне дружки уже напихали полный мешок. Век не забуду.

Разметав полы шинели, солдат прыгал через лужи, как на крыльях летел. Иосиф медленно шел вслед, сам не зная зачем. Что-то тянуло туда, где нашел человек жену, сына…

На пути чернели воронки искалеченной земли. В них стекали мутные струи вешней воды. Женщина в черном ватнике черпала из воронки воду ржавым ведром и заливала еще тлеющие бревна разбитой избы. Прислонившись к торчащей печной трубе, на голой лежанке сидела девочка, закутанная в толстый платок, и, зажмурившись от наслаждения, грызла большой грязный кусок сахара, видно, долго пролежавший в солдатском кармане.

За ручьем, возле уцелевших домов поселка, толпились военные. Шумно встречали возвращавшихся жителей.

Вереница старух и стариков, с огромными тюками на согнутых спинах, тянулась от редкого леса из-за «высоты 21».

Вразброд, по липкой пахоте, подростки натужно тащили детские санки или коляски, груженные домашним скарбом. К ним подбегали бойцы. Искали своих…

Иосиф остановился, про себя повторив сказанные солдатом слова: «Думал, уже не увижу, а они тут… Жена и сынок…»

Круто повернувшись, быстро зашагал к своей колонне.

– Увижу! Не может быть, чтоб не увидел…

Колонна двигалась на запад.

III

Люба:

– Не могли мы увидаться. Никак не могли.

Так получилось, что двигались мы в одном направлении. Не навстречу друг другу, а в одну сторону, разделенные незатихавшей войной… И потом он искал свою Варю, Варвару Романовну, а я была – Люба Семенова…

Я все рассказала. Длинный получился рассказ. Помнишь, как мудрецы хотели описать жизнь человека день за днем? От рождения до смерти. Караван верблюдов привез эти книги. «Не хватит моей жизни, – сказал повелитель, – чтобы узнать жизнь, вами описанную».

Тогда мудрейший из мудрых сократил описание до нескольких слов:

«Родился… Жил… Страдал… Умер…»

– Нет, Варвара Романовна, слишком коротко. И нет в этой притче правды, потому что нет в ней борьбы. Нет любви и радости второго рождения, того, чем ты жила…

– Да, второе рождение… Честное слово, иногда сама задумываюсь, кто из нас выжил, Варя или Люба?

– Ну, то было только условное имя, а жизнь на тебя на живую обрушила и пытки гестапо, и тяжесть фашистских лагерей.

– Боже мой, какая тут разница? Была она или я… Ни для кого не было жалости. Не будем об этом рассказывать. Во мне всегда поднимается какой-то внутренний защитный барьер, когда спрашивают о жизни в фашистских лагерях. Только нервы расстраивать. Об этом так много написано… Караван верблюдов не увезет. Что скажу нового? Ну, жили, день за днем теряя надежду и силы, по ночам ожидая конца. Пока не успело погаснуть сознание, защищали друг друга.

Так и я, Люба Семенова. Оттого и выжила, что защищала других и меня защищали…

Верно, не обошло Любу счастье борьбы. Об этом, пожалуй, стоит вспомнить, о Любином счастье… Да, да, о счастье в тюрьме, в лагерях. Странно, не правда ли? Скупое, жалкое, а все же счастье…

Мне везло. Не потому ли, что у меня было два имени? Знаешь, в старых еврейских семьях, когда заболевал ребенок, ему второе имя давали. Обманывали смерть. Придет она за Рахилью или за Беллой, а ее уже Ревеккой зовут… Не смейся, они в это верили. Да и у немцев, и у французов тоже бывает по два имени.

Вот, значит, послали гестаповцы смерть за Варварой, а ее уже Любой зовут. Я поверила в Любино счастье. Ведь тиф был только нелепой случайностью. Сколько раз я ее именем смерть обманула… Чтобы понять все до конца, надо вернуться к тому дню, когда Галю выдал ее «муж», а меня с нею просто случайно забрали.

Я думала о Любином счастье, как о единственной надежде на спасение. Ничего другого не оставалось. Стою лицом к стене в пахнущей карболкой комнате минской полиции, перед глазами потрескавшаяся, словно источенная муравьями, штукатурка, а за спиной смерть. В соседней комнате ведут допрос «смоленские мастера».[1] Ко мне доносятся стоны и крики. Скоро наступит моя очередь. Сколько ждать? Час или два?.. Надо успеть все обдумать. Может быть, есть возможность спастись?..

Один раз удалось… Выручил брат… Я же Михалевич, из деревни Михалевичи… У нас там все под одним прозвищем… Нет, о брате надо забыть. Я Люба Семенова… У меня справка от старосты: «Л.Н.Семенова направляется по болезни в городскую больницу для русских…»

Справку сделали хлопцы хорошо. Но лучше не держать ее долго перед глазами полиции. Чуть повернув голову, вижу на столе справку. В углу топится печь, сипят сырые осиновые дрова. Пока полицейский зачем-то вышел из комнаты, можно схватить бумажку и бросить в печь… А вдруг за мной следят в щелку или просто спросят: «Где справка? Чем докажешь, что направлялась в больницу?»

Не годится и это. Что ж остается? Любино счастье… Взяли меня не гестаповцы, а полиция «городской рады», «щирые белорусы», как они себя называли. Попробую на их «щирости» и сыграть.

Вошли полицейские. Один здоровый бугай с заплывшими от пьянства глазами, другой плюгавенький, в штатском, с папкой в руках. Писарь, наверно.

«Повернись, – приказывают, – говори, с кем тут спуталась?»

«Паночки мои, я ж только до доктора шла. Попросилась на ночь ради Христа…»

«А ты баба ладная, – ухмыльнулся бугай, – с тобой не грех и днем переночевать».

Писарь хихикнул своим вшивым голосом:

«Хошь, со мной на часок? Угощу мадерой, чин чином…»

Бугай захохотал. Я еле сдержалась.

«Ой, што вы кажете, я женщина честная, в церкви венчанная».

Писарь прыгнул ко мне, за подол ухватил.

«Шлюха ты партизанская! Зараз мы тебя заголим и проверим, что от венца там осталось…»

Не могу повторить, что он еще говорил. Тут я решилась – была не была, все равно пропадать. Писаря по рукам да как закричу:

«Сам ты шлюха, падла поганая!»

Он к стене отскочил, и бугай рот раскрыл. А я еще сыпанула.

На крик мой в комнату быстро вошел худой мужчина с гладко обритым черепом. Посмотрел на нас и рассмеялся:

«Ну молодец! Вот это по-нашему, по-беларуску… Музыка!..»

Бугай вытянулся перед ним.

«Пан Алферчик, она нас оскорбляет».

А я:

«Паночек дорогенький, заступитесь, кали ласка, за честную женщину, соромно сказать, чаго яны хочуть…»

Пан Алферчик, видно, пребывал в хорошем настроении.

«Прозвище як?»

«Да Любка я, – отвечаю с поклоном, – Микалая Семенова дочка. Може, ведаете? Вось и паперка от старосты…»

«Ну, Любка, – все еще посмеиваясь, остановил меня Алферчик, – буде цела твоя юбка». – И погрозил полицаям.

Я только то и поняла, что Любино счастье не изменило мне. Но когда Алферчик ушел, бугай с писарем сорвали на мне свою злость… Отволокли в камеру – краше в гроб кладут. Рубаха к рубцам прилипла, глаза синяками заплыли, а душа торжествовала.

Ничего они не узнали и не узнают!

Какие-то женщины помогли до угла дойти, уложили, раны обмыли. И только тут я заплакала. Такими родными показались мне эти несчастные, мои соседи по камере. Самый слабый человек – человек одинокий. Я уже прошла через это. В своей первой тюрьме поняла, скажу, не боясь громких слов, высокое чувство советского братства. Вернее, там оно проявилось ярче, острее, чем на свободе. Муки наши роднили людей. Было так и в тюрьме, и в лагере, среди долгих тоскливых дней… Да ты и сам хорошо знаешь. Прибавить мне нечего. Жила в минском лагере, никем не опознанная, не преданная. Потом лагерь уничтожили. И тут ничего нового. В одну ночь собрали всех, кто сказался больным, и вывезли в Тростенец. Тогда в Минске считали, что всех нас, весь лагерь расстреляли. Нас, здоровых, в ту ночь увезли из Белоруссии. Помню первые минуты отъезда. Первые минуты всегда самые тревожные. На тебя сваливаются тысячи предположений. Одно хуже другого… Куда гонят? Зачем? Если на расстрел, почему мужчин отдельно? Мы видели, как их провели стороной… На расстрел обычно уводили, не разделяя. Только когда возле вагона выдали пайки и объявили: «Хлеб на три дня, вода – бидон на десять глоток…» – поняли, что еще будем жить. Уж три дня обязательно. Зря хлеб не дадут.

Нас загнали в старый, пропахший навозом телятник. Я забралась в дальний угол и прижалась к щели в стене. Там легче дышать и есть надежда хоть что-нибудь видеть.

Мы покидали родину… Она еще была перед нами, в широком проеме вагонной двери, во мгле сырой ночи. Силуэты пакгауза, какие-то строения, синие фонарики в руках немецких солдат и злые светлячки собачьих глаз… Сердце замерло, словно биться ему осталось несколько последних минут. Будто сжал его кто-то, а вырвать еще не решается… Дверь задвинули. Слышно было, как снаружи ее замотали проволокой. В вагоне стало темно и тихо, как в карцере.

Женщины еще молчали. Молчала севшая рядом Маша – белая, ласковая, добрая, подруга. Прозвали ее белой в отличие от Маши-черной, угловатой и резкой полуцыганки, ухитрявшейся под самым носом надзирательниц таскать из кухни в барак сырую картошку или лук. Я ее не видела, она растворилась в темноте. Где-то здесь Надя Лисовец, сильная, молчаливая женщина. Катя и пожилая тетя Дуся из Полоцка…

Женщины лежат или сидят, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись тряпьем. Нет ни нар, ни соломы, их сковал холод и неизвестность. А может быть, спят, измученные долгим днем?

Поезд неторопливо увозит нас, ритмично и однообразно постукивая колесами. Я ловлю ритм и невольно шепчу: «Ку-да?.. Ку-да?..» Смотрю в щель. Проплывают куски знакомого целого, выхваченные бледным светом частицы. Остальное дорисовывает память… Я знаю эти поля и леса, эти маленькие полустанки и плывущие, будто вращаясь по кругу, далекие хутора…

Я покидаю их, покидаю до последней дольки. А вместе с ними меня покидает то, что удерживало веру в Любино счастье…

Мое прошлое не отступало от меня. В неясных мельканиях возникало далекое детство… Никогда не думала, что воспоминания могут причинить самую настоящую физическую боль. Пора бы привыкнуть… Моя тяжесть, и я ее несу.

А что же подруги мои? В тот час, в лагере, для нас уже кончалась ночь. На полу зашевелились несколько женщин. Из тех, кто всегда боялся опоздать на аппель – поверку перед работой.

Маша-черная – теперь я видела ее – крикнула:

«Стахановки, выходи!»

Шутка, никогда, впрочем, не вызывавшая смеха, теперь «сработала». Послышался чей-то смешок, а вскочившие смущенно опустились на пол. Только сейчас они поняли, что выходить на аппель не надо, что выходить некуда и нет здесь ни абверок, ни часовых. Мы заперты. Можно лежать, громко разговаривать, можно поесть хлеба, много хлеба…

«Пайка на три дня дадена, – сказала Надя-староста, – смотрите, бабоньки, не торопитесь…»

Никто не послушался. Так хотелось хоть раз поесть вволю хлебца, а там… будь что будет.

Женщины оживились. Наперебой гадали, куда нас везут. Долго ли до нового места? Спросили меня:

«Что там видать в щелочку? Какие места?»

«Все еще наша земля…»

Все еще наша… И много в ней лесов, полей и рек… Неожиданно для себя я пропела: «Широка страна моя родная…» Думала, поддержит кто, все веселее станет.

Тетя Дуся заплакала. Голосисто, подвывая, как по покойнику… Кто бывал в наших деревнях, знает, до чего заразительна бабья слеза. Скоро завыл весь вагон… Стало быть, не одна я прощалась, не одна в последний раз оглянулась…

Так день за днем, ночь за ночью. То плачем, то тихонько песни поем, а потом ни петь, ни плакать сил уже не было. Лежим, глотаем слюну, боясь сделать лишнее движение… Хлеб давно съеден, воду по глоткам выдаем. Пустые бидоны превратили в параши, а вынести некуда… Восьмой день на стук никто не отвечает. Все едем, едем… Ку-да? Ку-да?.. Сказать по правде, есть хотелось на второй-третий день. Потом ничего. Если лежать тихо, о еде не думать… Но мысли наскакивают одна на другую. Сколько может человек вытерпеть? Кто раньше сдастся?..

Сорок женщин лежат на грязном полу. Они лишены всего, что окружает человека даже при самой отчаянной бедности…

Оказывается, отними у мыслящего существа право есть, умываться, ходить в отхожее место, расчесывать волосы, греться у огонька, и он станет несчастней животного. У того хоть есть свобода…

Мы умирали от истощения. Не от голода, человек долго живет без еды. От истощения… Нас истощила неволя. Мысль моя была прикована к медленному, бесконечному пути отвратительного умирания. Все обострилось, каждый стон ранит меня. Как защититься? Я гоню мысль, но остается причина, породившая ее, и… зловоние, от которого нет избавления. Меня тошнит. Боже мой, я никогда не думала… Я пытаюсь найти облегчающие воспоминания. Какими они были, эти подруги?.. Мои попытки рушатся перед реальной картиной.

Сорок женщин лежат на полу… Я сороковая или первая? Не все ли равно? Все же попытаюсь разобраться… Кто они такие? Я знаю не всех, но каждая из них сейчас, как я сама. Я – это они… Я изранена, я истекаю кровью и вместе с тем чувствую, что хочу спасти их… Что-то придумать… А придумать ничего не могу. Бессилие разрывает мне сердце. Лучше бы мне умереть раньше их и не видеть… Но я-то вот выжила, вернулась… А как вспомню… подруг… не могу… Что тебе даст этот рассказ? Мои слезы?

– Прости, Варвара Романовна. Ты сама предложила, я хотел услышать о «Любином счастье»… Успокойся. Давай пройдемся, отдохнем… Я понимаю: многое остается твоей тяжестью, и ты несешь ее.

– Да, да… не удержалась. Не обращай внимания. Поздние слезы не так горьки. Я свое отплакала. Так вот, о «Любином счастье». Оно вернулось ко мне. Об этом стоит вспомнить, но прости, это уже другая притча. И вспоминать ее надо не одной мне. Тебе, конечно, хочется быстрее услышать, как мы жили во Франции? Хорошо… Здесь Франсуа. Тот, для которого я все еще «мадам Любовь». Франсуа Дьедонье… Подумай, какая удивительная встреча!

Завтра у них день отдыха. Вот и побеседуем вместе. А сегодня и так я проговорила до рассвета. Ты, поди, и не запомнишь всего…

IV

Франсуа:

Mais oui![2] Вы бродили всю ночь в сумерках воспоминаний, я искал вас за освещенными окнами. Я не мог понять, куда вы исчезли.

Моя попутчица-американка сказала, что русским запрещено встречаться с иностранцами. Я подумал: это глупость, и стал ждать, пока за мной придут от мадам или принесут записку. Но терпение мое иссякло еще во время похода и…

Я был уверен, что найду ее в этом маленьком городе. Они всегда милы и немного сентиментальны, маленькие города, не правда ли?

Я видел их много. Ваш не похож ни на один… Конечно, что-то есть и в нем общее, ну, скажем, башня ратуши. Правда, потом она оказалась пожарной каланчой. Или, скажем, старый полуготический храм… В нем почему-то не то склад, не то мастерская… Словом, похоже и не похоже. И еще, совсем другой запах. Он мне запомнился с дороги, когда нас угощали яблоками, voila! Воздух, насыщенный запахом яблок, как в Бордо виноградом. Мне это понравилось. Я пошел по улицам. Город отвлек меня. В саду играла музыка, молодые люди топтались на деревянном кругу. Другие стояли в проходах, отплевывая шелуху подсолнечных зерен. Чтобы войти в круг танцующих, нужен билет. Но мне и так было видно, что там ее нет.

Я смотрел, как зажигаются в домах окна. Даже заглянул в некоторые из них. Делается это очень просто: если стоять на высокой стороне скошенной улочки, то в доме напротив все видно через занавески, закрывающие лишь половину окна… Еще в детстве я любил подсматривать за людьми, когда они думают, что их никто не видит. Они ведут себя совсем по-другому. Очень интересно.

Неприлично, но у меня было некоторое оправдание. Я не знал адреса и хотел найти ту, которую искал.

Если повезло один раз, почему не повезет второй? Я почти был уверен, что мадам Любовь живет в самом тихом домике, среди яблонь…

Понимаете, после того, что я узнал о ее прошлом, невозможно думать иначе. Человек не может все время… Ну, словом, ей уже нужна тишина. Так я думал, заглядывая в чужие окна и на заборы чужих садов.

А два рослых парня с красными повязками на рукавах, вероятно, думали другое. Может быть, это были переодетые полицейские?

Они подошли и что-то строго спросили. Вряд ли они поняли мои объяснения, но я несколько раз назвал ее имя – «мадам Любовь».

Они сказали: «Ага!» Что значит «ага»? То же, что и по-французски – очень хорошо, я так и думал. Они вежливо предложили мне свои услуги, а один даже легонько потянул за рукав и почему-то произнес первую строчку «Марсельезы»: «Аллон ле занфан де ла Патри!»

Я пошел за ними, а позади, на приличном расстоянии, шел настоящий полицейский, в белых перчатках. Они привели меня в гостиницу и попрощались, как с другом. Тот, который знал «Марсельезу», снова сказал:

– Аллон ле занфан, камрад!

Видно, не так уж много он знал по-французски. C'est са![3] Вы бродили в воспоминаниях где-то рядом, пока можно было обойтись без меня. Теперь я помогу вам. Вспоминать нужно все откровенно, без стыда. Не жалея ни себя, ни других… О-ля-ля! Мне самому нравится, как я это сказал… Хорошо, что у нас целый день впереди. Конечно, мне хотелось бы не столько вспоминать, сколько поговорить о том, как сегодня сложилась жизнь каждого из нас. Но, не зная прошлого, разве поймешь настоящее?

С чего нам начать? С первой встречи? А что считать первой встречей?

Когда я увидел мадам первый раз, я не знал, кто она, как ее зовут… Но, честное слово, будто кто-то шепнул мне: «Франсуа, запомни эту женщину…» О нет, она не была «мечтой бедного холостяка». Тогда я вообще иначе смотрел на всех людей и на женщин… Люди не вызывали во мне другого чувства, кроме жалости.

Их привезли в Эрувиль на рассвете, в вагонах для скота, и не выпускали на перрон, пока не согнали нас, так называемых «вольнонаемных». Я говорю так называемых, потому что боши по-своему понимали слово «вольнонаемный». Нас освобождали из немецкого плена, так как хозяевам рудников нужны были специалисты. Мы могли свободно наняться на шахту в указанном округе, но покинуть ее по своей воле уже не могли.

И еще – мы должны были ходить на регистрацию в комендатуру каждую неделю.

На рудниках почти весь технический персонал состоял из таких, как я, «вольных». Немцы не доверяли лагерным заключенным ни подрывные работы, ни работы на энергоузле. Их ставили на самую тяжелую работу… Они часто болели, гибли, и приходилось присылать все новых и новых.

На этих присланных нас пригласили посмотреть. На «свежую скотинку», как называли боши прибывших с востока. Женщин из России пригнали первый раз, и, конечно, мы не ждали красавиц. Это же не встреча прибывших на фестиваль. Но женщины есть женщины. Любопытство мужчин не нуждается в оправдании.

Итак, мы ждем. Боши начинают церемонию. Выстраивается оркестр и играет: «Die Fahne hoch».[4]

Не так давно они пытались заставить и нас петь эту песню.

Die Fahne hoch. Die Reihen fest geschlossen.

S.A. marschiert mit einen feslen Schritt![5]

Но ничего у них не вышло. Теперь играет один оркестр.

Лагерные полицейские маршируют вдоль состава и становятся так, что образуется аллея от вагонов до ворот лагеря.

Все это проделывается ритмично, аккуратно, с добросовестной точностью. Мне всегда казалось, что у немцев пристрастие к церемониям, к торжественности маршировок и мундиров. Иногда думалось – это притворство. Притворство трусов, желающих заставить других бояться их. Сильные и смелые не нуждаются в напускной важности. Но боши тогда были сильны. В этом никто не сомневался. Во всяком случае, те, которых привезли в вагонах для скота. Зачем же церемония?

Понятно. Устрашать надо не пленных, они уже подавлены, а нас, оставшихся на свободе. Перед нами они подчеркивали свое превосходство, исключительность нации. Они давали наглядный пример.

«Вот мы, сильные, строгие, сытые и веселые, в хороших мундирах, – потому что мы немцы. Образцы человеческого рода. А вот – вшивые свиньи. Такими мы можем сделать и вас, если вы вздумаете сопротивляться». Die Fahne hoch! Мне даже сейчас трудно сдержать себя, вспоминая их наглые лица, презрительные улыбки, деревянные, лающие голоса. Merde![6]

С вагонов сняли запоры, и два эсэсовца, кривляясь и зажимая носы под одобрительный хохот начальства, откатили широкую дверь…

Можно себе представить, что было в вагонах, запертых много дней. Как хороши были женщины, лишенные элементарно необходимого… Оказывается, у них не было даже воды для питья, не то чтобы умыться… Перед нами предстала такая картина: две шеренги в мундирах с автоматами и в конце черный квадрат вагонной двери со слабо прорисованными белыми лицами. Трудно выделить кого-либо отдельно. Белые пятна лиц, будто на истертом рисунке Кольвиц.

Белые пятна с большими глазами и худые голые руки женщин. Никто не двинулся. Может быть, они ждали расстрела? Они ждали его на каждом полустанке… Стоп. Остановим рассказ. Пусть застынет перед нашим взором эта картина. Пусть мадам сама вспомнит нашу первую встречу, если она не поклялась забыть то, что хочется забыть навсегда…

Люба:

Да, мы встретились в Эрувиле, в лагере на востоке Франции. Здесь как раз было то, что не забывается. Чего нельзя нам забыть никогда… Пусть Франсуа продолжит…

Франсуа:

Pur et simple![7] Нет ничего проще продолжать начатое, хотя я не хотел омрачать нашу встречу такими картинами. Знаете, дух горестного уныния знаком даже святым, иногда впадающим в тоску… Я где-то вычитал это и сразу поверил. Но что касается мадам… Встретив ее, я перестал верить, что на земле несомненно только несчастье… Разумеется, в этом она убедила меня несколько позже. Не правда ли, мой лейтенант?.. Видите, она улыбается, – значит, я могу продолжать.

Итак, открыли вагоны и… нас поразила скрытая сила первой вышедшей женщины. О, это было parfaitement![8]

Комендант лагеря стукнул своей костяной палочкой по вагону и приказал выходить. Мы ожидали, что перед нами появятся несчастные, опустившиеся женщины… Я имею в виду обычную косметику, прическу и тому подобное. И еще глаза. В глазах появляется какая-то отрешенность, тупое безразличие. Мы видели такие глаза у многих гестаповских пленниц – француженок, полек, итальянок… Но первая женщина из России… Она не была похожа ни на одну из тех, которых мы видели раньше…

Рослая, исхудавшая, одетая пока еще в свое домашнее. Кофта со следами какого-то узора аккуратно заправлена в крестьянскую юбку. Босые ноги… Мы только на секунду охватили взглядом ее фигуру и уже не могли оторвать глаз от лица. Конечно, сейчас я, быть может, немного прикрашиваю. Долгие годы разлуки и все такое…

О-ля-ля! Я не отвечаю на допросе, я хочу выразить то, что нас всех тогда удивило… Ее лицо. Не то чтобы оно было очень красивым, нет, тут другое. На нем отражался не страх, не готовность повиноваться, а гордость и сдерживаемое презрение. Строгие большие глаза и чуть поджатые, сочные губы… Mais oui! Сочные губы. Даже казалось, что они слишком густо подкрашены. Тут я подумал: «Какая чепуха, кто это красит губы в таком положении? Или мы ошиблись? Быть может, не так уж страшен был их путь сюда? Во всяком случае, стоит услышать, что дало ей силу высоко держать голову? Что было перед тем, как они прибыли к нам?..»

V

Люба:

Что было перед тем, как нас привезли в Эрувиль? Была тишина, и мы умирали… Нами владело уже сознание безысходности. Оно накапливалось, росло от потери к потере… Собственно, это было в каждой из нас с самого начала. Частица общего. Можно было бороться со своей маленькой долей, но сдалась первая, за ней вторая, и словно бы их доли разложились на остальных, еще живых. Никто не ждал облегчения… Наступит твоя очередь, и пора встречать смерть.

Так ли это произойдет у тебя, как у них? Лягу рядом с подругами, закрою глаза… Что тогда? Я попробовала. Плотно прижала веки… Передо мной поплыли разноцветные волны, они колыхались, принимая зыбкие формы, ни разу не повторяясь… И вдруг на этих волнах откуда-то издалека приплыл знакомый голос:

– Что там видать?.. Расскажи…

Это голос Нади, Надежды.

– Посмотри в щелку и расскажи, а утомишься, я подползу… По очереди…

Я же сидела в углу, возле щели в стене, за которой шла жизнь. Об этом Надя напомнила. Она сказала:

– Товарищи, родные мои… Надо держаться, мы же скоро приедем. Верно, Любочка?

Надо держаться. Будем по очереди смотреть в щель и рассказывать… Вот как интересно придумала Надя. Вроде игры. Одна видит, другие гадают… Я говорю:

– Два домика под черепицей… Коровы пасутся, пестрые…

– Ферма, – отвечает Надя, – а ты как думаешь, Фрося?

– Не знаю, – шепчет Фрося, – пусть себе ферма.

Но все же она втягивается в нашу игру и спрашивает:

– Польская, что ли?

– Нет, – еле слышно говорит Маша-белая. – Польшу давно проехали…

– Дней пять уже, – добавляет кто-то, – теперь, поди, все Германия…

Я радуюсь. Игра получается, но мне плохо видно. Отломанной от бидона ручкой стараюсь расширить щель.

– Говори! – требует Надя.

Мы проезжаем через небольшой полустанок. До сих пор я легко читала немецкие надписи, хотя никто из нас не мог угадать, в какой части Германии едем. Знали только названия больших городов: Берлин, Мюнхен, Дрезден… Их мы не проезжали. Нас везли каким-то кружным долгим путем… И вообще, я перестаю понимать надписи. Не разбираю слов. На помощь приходит Надя, затем Маша-черная. Догадываемся: это не Германия. Голландия или Бельгия? Куда нас везут?

– Как ты думаешь, Машенька? – продолжая игру, спрашиваю Машу-белую. Она не отвечает. – Ты спишь, Машенька?

Ведь только что говорила… Оттаскиваем Машу в дальний угол. Туда, где уже второй день лежит пожилая полочанка и белокурая, прозрачная Ниночка тринадцати лет, всю дорогу бредившая во сне.

Ни вынести покойниц, ни позвать на помощь… Нас замкнули, запломбировали. Лишь смерть пробралась сюда, без спроса, без окрика… Стоим в тупике, вагон отцеплен, паровоз ушел. Быть может, это последняя станция?

В щель видна не станция, а пустые платформы и несколько светло-желтых вагончиков. Возле них снуют железнодорожники.

Один, полный, на ходу раскуривая короткую трубку, проходит мимо.

Я прижалась к щели, шепчу:

– Камрад, а камрад!..

Он оглядывается, подходит ближе и, стоя ко мне спиной, делает вид, что занят только трубкой.

– Где мы?

– Бельгия, – отвечает он. – Завтра Франция.

Снова оглядывается, делает шаг ближе ко мне и шепчет:

– Русланд, браво! Очень браво! – быстро, прерывисто говорит еще.

Меня тормошат, не дают слушать:

– Что он сказал? Что?

– Боже мой! Девочки, он сказал, что наши наступают…

– Где? Где сейчас наши? Спроси его…

Меня отталкивают. Налезая друг на друга, стараются заглянуть в щель.

Но бельгийца уже след простыл. Мимо вагона проходит часовой, и мы затихаем. Шепотом я повторяю: «Русланд, браво! Очень браво!» – и смеюсь.

– Надо бы хлебца у него попросить, – вздыхает Надя.

– И воды, – говорит другая. – Да как передашь?

– Когда по Минску пленных вели, – вспоминает Фрося, – наши бабы ловчили… Не боялись…

– То наши, – замечает Маша-черная, – а тут зараз Бельгия, завтра Франция…

– Все-таки надо было попросить, – настаивает Надя.

Лучше бы не начинали этого разговора. Пока не думаешь о еде, есть не хочется. Теперь уставились на меня злыми глазами. Почему не попросила? Что я могла сделать? Только и успела спросить, куда нас везут… Завтра Франция. Дальше везти некуда… А вдруг и по Франции будут таскать несколько дней?.. Кто выдержит? Смотрю на подруг, а у самой голова кружится и в ушах странный металлический лязг…

– Ой! Что это? – почти кричит Маша-черная.

Вверху, под самой крышей, маленькое окошечко, зарешеченное колючей проволокой. Снаружи кто-то пытается железной палкой раздвинуть решетку. Проволока натянута туго, крест-накрест. Поддается не сразу… Молча следим, как в центре окошка расширяется дыра. Мы не знаем, зачем это делается, и многие испуганно жмутся к противоположной стене. Наконец в дыру просовывается сверток в бумаге.

Сверток застревает, зацепившись за колючку, снаружи его стараются протолкнуть… Мы ничем не можем помочь. К окну нельзя подходить, охрана стреляет без предупреждения, да и нет ни у кого сил дотянуться.

Не отрывая глаз ждем… Качнувшись, сверток медленно развернулся. Бумага повисла вверху, а на пол упал бутерброд. Два куска белого хлеба, белого, как вата. У нас такого никогда не выпекали. И ветчина, самая настоящая, розовая с тонким ободком сала… Меня удивило: почему никто не бросается к хлебу? Не верят. Еще не верят глазам своим. Боятся провокации. А из окна падают новые свертки, целлофановые пакетики, сыр в серебряной упаковке…

Сейчас бросятся на них. Передавят слабейших и сами подавятся, глотая куски… Ну, кто первая?

Я вскочила раньше других. Успела отшвырнуть в угол бутерброды, загородила собой… В тот же миг за стеной пронзительно затрещал полицейский свисток, прогремел топот ног. Вероятно, по платформе убегали бельгийцы-железнодорожники. Громко, совсем рядом, выкрикивал ругательства немецкий охранник…

Это-то и подстегнуло несчастных. Скорей! Скорее, пока не ворвались полицаи, не отняли хлеб… Не поднимаясь, на четвереньках женщины подползли ко мне. Я взмахнула все еще бывшей в руке ручкой бидона:

– Назад! Не сметь!..

Сейчас я не смогла бы так грозно крикнуть, а тогда… Откуда сила взялась? Они остановились… Но медлить нельзя. Меня могут отбросить, смять. Я это чувствовала, слышала тихий, многоголосый стон, похожий на вой…

– Надя, Маша, ко мне!

Не позови я на помощь, не знаю… Могли подумать, что я хочу себе первой… Трудно понять, что могли решить эти, дошедшие до последней грани, несчастные.

– Молодец, Любка, – сказала Надя, становясь рядом со мной, – командуй!

Десятки молящих и злых, жалких и испуганных глаз смотрели на меня.

– Разделим поровну, – объявила я, задыхаясь, – не доверяете, назовите других…

Я смотрела в их страшные лица, уже не боясь. Нас трое стоят заслоном. Я втрое сильней каждой…

– Дели, – послышался дрожащий голос.

– Скорей дели, Любочка… Милая, тебе доверяем…

– Сестрица… я тут, – сквозь слезы просит кто-то из дальнего угла, – сил нету… Не забудь… про меня…

Вот что они мне ответили… Не в три, а в тридцать три раза я стала сильней. Вернулось «Любино счастье». Я действовала, распоряжалась, смеялась и плакала.

Конечно, никто не был сыт. Теперь голод даже острее нас мучил. Но мы получили больше, чем хлеб. Ты понимаешь?

Помню, Маша-черная, отщипывая по крошке от своей пайки, сказала:

– Это ж надо, бельгийцы, иностранцы и… Вот тебе раз.

– А что иностранцы? – заметила Надя. – Такие же люди…

– Такие, да не такие, – возразила Маша. – У них и король и королева; одним словом, монархия…

Я сказала:

– А может, те, кто нам бросил, – коммунисты…

– Знаем мы ихних коммунистов, – со злой усмешкой ответила Маша. Она всегда, когда говорила о ком-либо мало знакомом, вроде чуть-чуть насмехалась. – Мало их, что ли, было в Германии. А пришел Гитлер, мы одни против остались…

– Не скажи, – на выручку мне пришла тетя Фрося, – у нас возле Слуцка два снаряда упало, целехоньких. Развинтили, а в них записки от немецких рабочих…

– Сама видела?

– Видела не видела, а есть, значит, и у них…

С этим все согласились. Конечно, есть, только мало мы знаем о них…

– Ничего, узнаем теперь! – строго сказала Надя.

– За решеткой не много познаешь, все в клеточку… – попробовала возразить Маша.

Но ее уже не хотели слушать. Бабоньки мои разгорячились, заговорили, перебивая друг друга. Одна про то слыхала, другая про другое, этой хороший знакомый рассказывал, а той родной брат в письме написал…

И пошло, и пошло. Такое вдруг поднялось… Дескать, рабочий – он везде рабочий. Найдутся и коммунисты, тем более во Франции… Стали планы строить, о побеге заговорили. Я прикрикнула:

– Тише вы! Еще подслушает кто…

Кто подслушает? Поезд гремит по мосту, потом, видно, в туннель вошел – темно стало и дымом запахло. Возбуждение не затихало. Мне было и тревожно и радостно. Поверили бабоньки: и на чужой земле живут добрые люди…

С тем и ехали наши женщины в неизвестный им мир, без всякой надежды. И вдруг эти самые бутерброды…

Еще удивительней было во Франции… Расскажу один эпизод.

Только переехали границу, на какой-то небольшой французской станции открыли дверь нашего телятника. Первый раз за одиннадцать суток. Во всем составе пооткрывали. И у нас, и у мужчин. Оказывается, французский Красный Крест предъявил свое международное право осмотреть больных военнопленных и оказать им помощь. Франция не Россия, немецкое командование вынуждено было согласиться. Они потом во всех газетах писали о своей гуманности, о соблюдении международных законов.

Мы-то не знали, зачем и почему открыли дверь. Помню только, я чуть не упала в обморок. То ли от свежего воздуха, то ли от запаха горячего супа в большом дымящемся паром котле. Его поднесли к самому вагону. Сверху были видны плавающие глазки жира и овощи. Настоящий суп, совсем не похожий на нашу лагерную «плевачку», хотя в то время мы и ей были бы рады. Дальше все как во сне…

В вагон вскочили француженки с повязками Красного Креста. Быстрые, веселые. У них сухие, горячие руки работниц. Они до боли жали наши худые грязные руки и что-то лопотали, лопотали… Повернувшись спиной к двери, быстро показывали два растопыренных пальца, как детскую «козу». Мы не знали, что это означало «V», – начальную букву слова «Виктория» – «Победа». Француженки улыбались, подмигивали нам, а мы стояли серыми, застывшими тенями. Рядом тюремщики с автоматами. Можно ли говорить? Можно ли двигаться?..

Француженок было всего пять или шесть, но казалось, что их полвагона. Так часто они мелькали среди нас. Они увидели наши бидоны-параши, смешно сморщили носы, что-то спросили и, с шутками подхватив бидоны, потащили к выходу. Тут вмешались немецкие часовые. Они тоже хотели посмеяться.

– Цурюк! – приказали немцы. – Ферботтен! – Это я поняла слово в слово: «Назад, запрещено».

Объясняют:

– Русские задохнутся в чужой атмосфере, оставьте им ихнее… – и захохотали.

Сразу перестали смеяться француженки.

Разрешено вынести только мертвых. Я стояла у самого края, мне было видно: из других вагонов выносят мужчин. У нас всего три покойницы, у мужчин значительно больше… Я не хотела считать.

Откуда-то появился священник, похожий на нашего городского ксендза. Две монашки в белых, накрахмаленных шляпах-чепцах.

Покойников уложили в два ряда на перроне. Священник начал тихо читать молитву… Наверно, так полагается по международной конвенции. Я слышала чужие слова, и мне было обидно, что над нашими товарищами читают латинскую, а не славянскую молитву, хотя им уже было безразлично.

Скорей всего, они вообще не знали никаких молитв, никогда не нуждались в них… Спеть бы им «Вы жертвою пали…». Там слова как раз подходящие… «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» И, наверное, наши женщины поддержат меня, запоют. А монашки будут слушать и думать, что это и есть наша молитва… «В любви беззаветной к народу… Вы отдали все, что могли, за него…»

Боже мой, как хорошо должно получиться… Я оглянулась. Передо мной француженка. Глаза ее полны слез. В одной руке у нее миска с супом, другой она крестится, всей ладошкой, по-католически. Снизу на меня смотрела, сидя на полу с миской в коленях, Маша-черная. Смотрит и не поет. Слезы падают в миску. Рядом Катя, она говорит:

– Перестань, Любочка… Ешь, нас скоро отправят…

Что перестать? Значит, я все же запела и никто не поддержал… Подруги мои ели суп. Ложки дрожали в их слабых руках, а лица, щеки, губы подернулись какой-то жадной радостью, они точно сияли, а глаза беспокойно вскидывались на француженок… Я взяла миску и опустилась на колени. На какое-то время окружающее перестало существовать для меня, и я не сразу поняла то, что произошло на перроне. Полицейские и часовые разгоняли толпу, пришедшую к нашему поезду.

Женщины, старики, дети-подростки принесли нам кто хлеб, кто бутылку вина или молока, кто теплый платок или куртку. Эти добрые люди не входили в команду Красного Креста. У них не было повязок на рукавах. Они пришли и приехали на велосипедах, быть может, издалека, а полиция отгоняла их. Они шумели, что-то кричали… Начальник подал команду закрыть вагоны, но еще не собраны миски и ложки, принадлежавшие Красному Кресту. Француженки не торопились собирать их. Этим воспользовались согнанные с платформы. Все произошло так неожиданно, что часовые растерялись…

На перроне появились велосипедисты. Они вынырнули из-за невысокого длинного здания, взлетели на узкую платформу и, не сбавляя скорости, делая рискованные повороты, помчались вдоль состава.

Один за другим, вернее, одна за другой, так как женщин было больше, чем мужчин и подростков. Одной рукой удерживая руль, другой, подняв перевязанный бечевкой пакет, подлетали к двери вагона, швыряли пакет и, пригнувшись, изо всех сил крутили педали, скрываясь за другим концом платформы.

Сначала все, кто увидел велосипедистов, вскрикнули от удивления и замерли. Слышался только шипящий свист резины по асфальту и частое дыхание женщин… Заброшен один пакет, другой, третий… Тут опомнился караульный начальник.

– Хальт! Хальт! Цурюк, ферфлюхте!

Загудела толпа, оттиснутая за перрон. Велосипедисты неслись вдоль состава. С криком и руганью часовые преграждали им путь, но взамен двух свернувших появлялось четверо новых. Нет, не новых. Тот, кто успевал проскочить до конца, огибал низкое здание и снова, уже с другим пакетом, врывался на платформу.

В вагоны летели батоны хлеба, овощи, одежда… По перрону бегали женщины с повязками Красного Креста, мешая полицейским ловить велосипедистов. Толпа визжала, кричала «браво!» и аплодировала. Это походило на спортивное состязание, на гонки с препятствиями… Азарт передался и нам. Мы тоже кричали, налезая друг на друга. С трудом удерживаясь в дверях телятника, ловя летящие к нам пакеты… Долго так продолжаться не могло.

Четверо солдат протянутой поперек платформы веревкой, как сетью, ловили велосипедистов. Первой попалась встрепанная кудрявая девушка в светлом жакете и узкой, поднятой выше колен, юбчонке. Она ударилась грудью о веревку и вылетела из седла. По асфальту покатились огурцы, узкий, длинный батон белого хлеба.

Уже гудел паровоз. Охранники прикладами загнали нас в глубь вагона и задвинули дверь… Чем закончились события на перроне, не знаю.

Знаю только, что наши женщины плакали, обнимались и целовались, как бы передавая друг другу вспыхнувшую любовь и благодарность к отважным француженкам.

Это был еще один день моего большого «Любиного счастья».

Мы собрали пакеты. Теперь подруги сами сложили их возле меня и ждали.

Господи, разве мы могли мечтать о таком? У нас был хлеб, печенье, фрукты, сахар, фляжки воды, три теплых кофты. А в одном пакете, завернутом в старый шарф, шерстяные чулки и… Что бы ты думал? Тюбик губной помады. Честное слово… И коробочка пудры. Не пудры, а такой, знаешь, спресованный плоский кружок из пудры и крема. И еще вроде пуховки… Ну, скажи, разве не прелесть эти француженки?

Конечно, хлеб для нас был дороже всего, и, пожалуй, если бы французы нас видели раньше, никто о помаде и не заикнулся бы. Но им просто сказали: «Везут русских женщин», вот они по-женски и решили…

– Девочки, – предложила я, – давайте наведем красоту!

– Дура ты, – оборвала мою веселость Маша-черная, – кому нужна твоя красота загаженная. (Она, прости, еще хуже сказала.) Мажься не мажься, а сгниешь не позже других…

– Посмотрим, – сказала я, будто на что-то надеясь, а больше из упрямства. Еще мне хотелось продлить общее настроение, позабавить подруг, – пусть гады видят, что мы не сдались…

– Да уж сдались, – отмахнулась Маша, – дальше некуда…

– Дай-ка я тебе помогу, – неожиданно предложила Дуся, достав из-за пазухи гребешок, – все-таки на дамского мастера училась. Авось не забыла…

Так и прибыла я в Эрувиль, прямо от дамского мастера. Такой увидел меня Франсуа, и я знала: мы не одни…

Франсуа:

Я же говорил, что губы были слишком густо накрашены, но это оттого, что лицо очень бледное…

Она подошла к коменданту и, глядя прямо в глаза, сказала по-немецки:

– Там больные, велите помочь им выйти.

– Mon Dien! – Краснорожий комендант стал просто пунцовым.

– Прикажите вашим солдатам, – повторила она.

И тут произошло нечто удивительное. Скорее всего, подействовала та самая сила, которую почувствовали мы, глядя на первую русскую женщину. Браво, мадам! Комендант послушался ее, он крикнул солдатам. Те прыгнули в вагон помочь больным выйти… Ну нет… Эта мысль только мелькнула, вслед за ней замелькали руки и ноги. Солдаты выталкивали, выбрасывали, вышвыривали женщин. Некоторые сопротивлялись, пятясь в угол вагона. Она закричала им по-русски. Я не мог понять, но догадался, она распорядилась, чтобы прекратить бесчинства солдат. Здоровые женщины быстро выскочили на платформу и помогли обессиленным. Она действовала активнее других.

Я любовался ее энергичными жестами, точными движениями. Комендант понял в ней старшую и уже ей приказал построить женщин по четыре в ряд.

Часть пятая

I

Лагерь Эрувиль ничем не отличался от других лагерей, размещенных в бывших солдатских казармах.

Те же длинные бараки с двухэтажными нарами, та же колючая проволока, замыкавшая кварталы. По углам вышки с пулеметами и прожекторами.

Они уже давно «вписались» в скудный пейзаж района Нанси, как подобные им, в Пьенье, Лямурье, Тукени, Жудровиле… когда-то в них томились бойцы интернациональных бригад, пришедших из Испании, затем квартировали резервы линии Мажино, теперь они снова превращены в тюремный лагерь.

От белорусских лагерей – у деревни Тростенец или на полесских болотах, возле Азарич, – их отличали аккуратные постройки, хорошо продуманная планировка и даже некоторые удобства, оставшиеся от армейских служб.

Но немецкому Равенсбруку или польскому Освенциму они уступали в масштабах и технике. Здесь не было ни тока высокого напряжения, пропущенного через ограждения, ни печей-крематориев. Это не был «лагерь уничтожения». Хотя…

В правом углу каждого двора находился бункер, куда на целые недели запирали провинившихся… Рядом мертвецкая, так что далеко носить трупы не приходилось… Лагерь как лагерь. С точным немецким распорядком и знакомыми жестокостями. Главной задачей его было накопление даровой рабочей силы.

К тому времени, когда в Эрувиль прибыли вагоны из Белоруссии, в лагере насчитывалось около семисот женщин и две тысячи мужчин.

День начинался так: часовой или двухчасовой (в зависимости от настроения начальства) аппель, построение колонн, выход за ворота под песню «Ди фане хох!», затем марш к узкоколейке и, на открытых площадках, по извилистой дороге через холмистый лес к горняцкому городку Тиль. К его рудникам, принадлежащим новым смешанным германо-французским компаниям.

Пленные – плохие работники. Как ни старались надсмотрщики – увеличить добычу руды не удавалось. То выходили из строя отбойные молотки, то в поднятых вагонетках была лишь бросовая порода, то неожиданно рушилась крепь, заваливая мастера или полицейского. Слишком часто портились механизмы. Гестапо мало чем помогало. Заберут одних, другие не лучше.

Не так просто быть настоящим шахтером. Работу, требующую знаний и навыков, пришлось поручать вольнонаемным, менее выгодным для хозяев, французским горнякам.

Так на рудниках ежедневно встречались две цепочки рабочих.

Из горняцких поселков, однообразных домишек, разбросанных по равнине, через низкие калитки палисадников с чахлыми кустами еще до зари выходили шахтеры.

На ходу застегивая короткие пальто, кутая шеи шарфами, зажав под мышкой сверток со своей долькой черного хлеба и флягой с подслащенной водой (раньше в этой фляге носили вино), шли вольнонаемные. Их не охраняли. Они не очень боялись шпиков из «промышленной полиции», потому что у них была броня. Без них никак не обойтись. Некоторых даже вернули из плена, из Германии. Правда, их почему-то приписали к другим, не родным местам. Распределили по «особому списку», но все же шахтеры считались свободными, вольнонаемными.

В тот же час по узкоколейке прибывали площадки рабочего поезда с заключенными и охраной.

Попав в первый раз на рудник, Люба, как и остальные женщины из Белоруссии, видевшая шахты в кино или на рисунках, с любопытством и удивлением оглядывалась по сторонам. Рассмотреть, понять ничего не удавалось, – это не экскурсия. Их торопили. Торопили, когда выводили из бараков, когда строили и гнали по лесной дороге километра четыре до узкоколейки. Стоя на покачивающейся, со всех сторон обдуваемой площадке, можно было еще осмотреться, одуматься. Все мысли сводились к одной – бежать. Бежать, казалось, не трудно, кругом леса и охрана не велика. Да как побежишь, не зная ни местности, ни языка? Прибежишь прямо в бункер… Надо выждать. Связаться с какой-то подпольной организацией. Должна же она быть… Скорей всего, в шахте удастся узнать…

В шахте снова торопили. Прогнали бегом мимо раздевалки и душевой, где толпились французы. Заключенным нечего делать ни в раздевалке, ни в душевой. Это не для них. Они только удивились, взглянув на свисавшие с потолка, подтянутые на блоках узлы грязной шахтерской одежды. Вольнонаемные снимали с себя куртки и рубахи, в которых пришли, и, опустив блок, меняли их на те, что висели под потолком. Лишнего места одежда не занимала. Ничего не скажешь, ловко придумано… Только это и успели заметить.

Потом, плотно прижавшись друг к другу в спусковой клети, хором ахнули, проваливаясь в холодную глубину… В штольне встречало начальство. Штейгеры, мастера. Там стоял и Франсуа, выискивая кого-то глазами.

Тогда Люба не видала его, она не знала еще, что есть такой человек на белом свете. Собственно, белого света уже не было. Была знобящая, волглая темнота и желтые, словно масляные пятна редких шахтерских ламп.

Если бы здесь не было никакой охраны, и тогда Люба не смогла бы убежать, не зная, как выбраться на тот самый «белый свет».

Любу вместе с Машей-черной определили на нижний ярус – откатывать вагонетки с рудой. От четырех утра до четырех вечера… Тут она и познакомилась с Франсуа.

Люба:

По-настоящему мы познакомились несколько позже, когда у нас организовался подпольный лагерный комитет и мне дали задание – связаться со штейгером. А до того, скажу откровенно, я считала его фашистским прислужником и, конечно, остерегалась. Ну сами подумайте – за каждым движением следит. Тут и так тошно, а он стоит в сторонке, в каске кожаной, фонарик свой направит и смотрит, смотрит…

С нами алжирцы работали, хорошие такие ребята. Человек двадцать на нашем горизонте и столько же на верхнем. Им строго запретили разговаривать с русскими. Да разве там разберешь? Темно, глухо, лица перемазаны, одни глаза блестят. Поди узнай, кто тут алжирец, кто негр, поляк, или югослав, или русский. Вот уж подлинный интернационал. Без различия рас и цвета кожи… Охраняли нас немцы и французские полицаи-надсмотрщики.

Французов мы сразу поняли. Они кричали на нас, только когда видели, что начальство подходит. Однако штейгер – это не рабочий, хотя и француз. К нему особое отношение. Алжирцы мне говорили: его не надо бояться, он добрый, хороший. Да я не очень верила. Насмотрелась я на разных людей. Среди каждого народа есть и хорошие и плохие. Взять хотя бы вот немцев. Ну, кто тогда мог про них хорошее слово сказать? А вот, слушайте…

В первый день нам приказали очистить барак для жилья. Дощатый барак, заваленный разным хламом. Мы взялись дружно: раз для себя, надо постараться. Подходит молодой офицер, спрашивает:

– Говорит ли кто по-немецки?

Я назвалась. Он отвел меня в сторону, будто показывает, где еще надо убрать, а сам тихонько:

– Чего вы торопитесь? По одной вещи выносите, тогда на весь день хватит, а то сегодня же в шахту погонят…

Верить, не верить? Немец же говорит… А в обеденный перерыв двое солдат заходят в барак и прямо ко мне.

– Лейтенант сказал, что вы говорите по-немецки.

– Да, господин солдат.

Пожилой, с короткими рыжими усами солдат похлопал меня по плечу:

– Нас не надо бояться, фрейлейн… У нас только шеф фашист. Вы его сразу узнаете, у него свастика на рукаве. А мы хотим побеседовать…

Странная это была беседа. С одной стороны – голодные, измученные пленницы, с другой – солдаты великого рейха, здоровые, сильные мужчины в мундирах. Пожилой присел возле отдыхающих женщин на корточки, а помоложе остался в дверях. Поглядывает, не появился бы шеф или безбровая сука, так мы называли главную надзирательницу.

Солдат заглядывает нам в глаза, серьезно, с сочувствием спрашивает:

– Правда ли, что над вами издевались всю дорогу?

Я перевожу. Наши молчат, не отвечают. Тогда солдат говорит:

– Гитлер не только над русскими издевается.

Надя шепчет:

– Молчите, бабоньки… Сейчас он нас бить начнет…

Я это слышу, но не перевожу, а говорю от себя:

– Они хотят нам помочь и очень боятся…

– Чего же им бояться? – усмехается Надя. – Небось не мы их загнали сюда.

Немец, кажется, понял или так случайно вышло.

– Нас прислали сюда, – говорит он, – потому что не доверяют, а то бы на фронт отправили…

– Вот оно что, – осмелев, говорит Надя, – жалеет, что не на фронте. Ничего, он и тут стрелять не разучится…

– Нет, – я невольно становлюсь на защиту солдата. Кажется мне, что он говорит с нами искренне. – Нет, он не жалеет о фронте. Он против войны, против Гитлера…

– Яволь, – машет головой немец. Теперь ясно, он немного понимает по-русски, – война ошень плех… Фуй!

– Артист, – открыто, громко смеется Маша-черная и поднимается, – типа дает… А потом такой «фуй» покажет, только держись.

За Машей отходят в сторону другие и, яростно взмахивая метлами, гонят пыль прямо на солдата. Он вскакивает, но не кричит, не ругается. Оба, и старый и молодой, смотрят на нас, словно им и стыдно и жалко кого-то… Я думаю, они понимали, как трудно нам было поверить в их честность… Не легко им было и самим. Они несли в себе трагедию своего народа… Когда-то, изучая немецкий, я читала о характере «простого немца», о его порядочности и врожденной верности к законопослушанию. Видно, кое-что осталось от этого. Вот и бушует война между порядочностью и законопослушанием.

Нет, нет, я не ошиблась. Встречала и позже таких… А что до французов, тут и спора нет. «Однако если среди немцев могли быть хорошие, почему не могли быть плохие среди французов? Хотя бы тот же штейгер. Ну, чего он высматривает? Что выслеживает?» Так я тогда думала о Франсуа.

Маша сказала:

– Ей богу, штейгер в тебя влюбился. Не упускай счастья, Любочка.

Слыхали вы что-либо подобное? Какая тут любовь, когда только и мечтаешь до нар дотянуться. Но все же… Когда женщине говорят такое, она в душе горда, что ли… Словом, ради кокетства, а скорей назло штейгеру, я старалась и виду не показать, что мне тяжело. Ах, думаю, ты ждешь, пока я обращусь к твоей милости, и тогда проявишь свое благородство? Нет, дудки! Слышишь? Песни пою… Пела я не потому, что вообще люблю петь, а чтоб он слышал.

По правде говоря, начала не я первая. С нами в одной упряжке работал алжирец Ахмед. Молодой, стройный парень. Лицо – хоть плакаты с него рисуй. Однажды, только немецкий мастер ушел, Ахмед и затянул. Печально так, заунывно… Я послушала, послушала и запела вслед за ним.

Тут как раз Франсуа подошел. Я, как его увидела, шепнула Ахмеду: «Давай веселей…» И запела свою, белорусскую песню. Ахмед поддержал. Видно, не плохо у нас получилось в два голоса. Господин штейгер даже в ладошки похлопал.

Но самый большой успех пришел несколько позже. Было это седьмого ноября. Понятно, не на концерте, не на праздничном вечере.

Седьмого, рано утром, в бараке мы шепотом поздравили друг друга с великим праздником и заплакали… Одна другой громче. Абверка[9] услышала. Выгнала нас на аппель раньше срока. Так, зареванные, и простояли мы на холодном ветру все то утро, когда, наверное, на Красной площади парад шел.

В шахте я Ахмеду сказала:

– Сегодня годовщина нашей революции…

– О-о! – обрадовался алжирец. – Нужно петь хорошую песню!

И запел «Марсельезу». По-французски.

А я по-русски:

– «Отречемся от старого мира…»

Стоим у вагонеток с лопатами, как с винтовками, и поем на двух языках. Маша испугалась:

– Тише вы, тише…

А мы еще громче. Слышу, будто эхо нам отозвалось в соседнем забое… Там поляки и югославы работали. Они на своих языках пели. По шахте песня гулко разносится. Кажется мне, что где-то и французы запели… На главном штреке светлячки замелькали. К нам бегут. Штейгер Франсуа руками машет:

– Замолчите!.. Сумасшедшие, боши в шахте…

Французы добежали. Старый шахтер, дядюшка Жак, как потом я узнала – делегат профсоюза, просит:

– Не надо «Марсельезу»… Нас за нее в гестапо… Спойте другую песню…

А у самого глаза горят ярче лампочки на груди.

Франсуа шахтеров разогнал:

– По местам!.. Работать!.. Работать!.. – И сам вслед за Машиной вагонеткой ушел.

Только он скрылся, дядюшка Жак вернулся. Веселый такой. Похлопал меня по плечу:

– Тре бьен!.. Неплохо бы вам на нашем празднике выступить, а?

– Что за праздник? – спрашиваю. – Если именины Гитлера или господина Лаваля, то у меня вот-вот ангина начнется.

Он засмеялся.

– Гитлеру, – говорит, – сам Лаваль подпевает, а вас мы на Барбарин день приглашаем.

У шахтеров ежегодный праздник, день святой Барбары, по нашему – Варвары. Четвертого декабря… Мой день. Я чуть не сказала: меня же Барбарой зовут… то есть Варварой. Хорошо, что Маши не было рядом. Она обязательно обратила бы внимание на то, как я обрадовалась. Открыть свое настоящее имя я все еще опасалась.

– Только ведите себя осторожно, – сказал дядюшка Жак, – никому пока не говорите, даже своим. Надо сначала получить разрешение на ваше участие.

Интересно получалось, люди приглашают меня на праздник, даже не догадываясь, что я в этот день именинница… Но главное не это. Главное – если удастся получить разрешение, меня отпустят на репетиции и я установлю связь с теми, кто по ту сторону проволоки, а там… Где там, я себе не представляла. Воображение рисовало нечто похожее на наш районный клуб, на кружок самодеятельности… Мне так хотелось, чтобы быстрей наступил день Варвары.

Четвертого декабря – это же совсем скоро. Меньше чем через месяц… Сегодня седьмое… Еще каких-нибудь три недели, ну, немножко больше, и уже будет четвертое декабря… Что ж, мы отметим наш праздник несколько позже…

Шахтеры надеются, что получат разрешение. Неужели получат? Да. Франция не Россия. Здесь немцы ведут себя похитрей. Во всяком случае, в этом горняцком районе. Заигрывают с рабочими… Конечно, не с пленными, тем более советскими. Нас они за людей не считали. Даже в лагере, где все, казалось, равны, мы жили в худших условиях… Ну, а вдруг разрешат? Я так боялась отказа, что стала первая выбегать на поверку, первая начинать работу. Вытягивалась в струнку – руки к бедрам, если даже стороной проходила абверка.

Противно, унизительно, но мне нужно было заслужить поощрение, похвалу. Перемена в моем поведении не прошла незамеченной. Зашептались подруги. Начали коситься на меня алжирцы и югославы, работавшие в соседнем горизонте.

На воле и то тяжело, когда от тебя отворачиваются. Да разве можно сравнить? Мы только и держались, что дружбой. Одна за одну. Все у нас было общее. Все делили: и хлеба кусок, и мысли. Подруги мне доверяли, чуть что – за советом ко мне, а теперь чувствую, вроде чужая я им. Хоть бы кто поговорил по душам, может, я и открылась бы, но они по-своему обо мне думали, а я упрямая. Раз затеяла игру, пойду до конца… Мне даже на руку, что вокруг холодок. У тюремщиков такие всегда на лучшем счету…

Видно, без меня наши женщины сумели наладить связь с другими бараками. Предупредили алжирцев. Понять это мне довелось очень скоро. И опять же через мое пение.

Утром, как всегда, дождавшись смены мастера, запел Ахмед. Я вслед за ним. Но, только я запела, Ахмед сразу умолк. Я оглянулась – никого нет. Даже Франсуа еще не подходил.

– Пой, Ахмед, не бойся…

Ахмед сверкнул белками глаз и так сжал лопату, что я за вагонетку подалась… Ей-богу, чуть не ударил.

Потом история с мылом… После вечерней поверки нам разрешили умыться. Возле жестяного корыта на двенадцать сосков выстраивалась очередь по двенадцать в ряд.

Я в своей шеренге была, кажется, пятая или шестая, не помню. Подхожу к умывальнику. Замечаю, наши женщины передают что-то друг другу. Оказывается, кто-то из тех, кому разрешено посылки получать из дому или от Красного Креста, дал кусок туалетного мыла. Вот они и передают его из рук в руки. Одна намылится и сует мыло соседке. Сейчас подойдет моя очередь, я уже слышу запах настоящего туалетного мыла, жду… Слева Дуся-парикмахерша, справа Маша. Дуся намылила руки, щеки и, глядя широко открытыми глазами мимо меня, протягивает мыло Маше, шепчет:

– Скорей, Машенька, а то другие ждут…

Будто меня вовсе здесь нет…

Девочки, сестрицы мои дорогие, да что ж вы со мной делаете? Думаете, так я крикнула? Нет, это в душе я спросила… Кричать нам было нельзя: ни кричать, ни разговаривать. По двору всегда абверка со стеком прохаживалась…

В барак я вошла последней. Остановилась у двери, с трудом сдерживаюсь. Подружки укладываются, меж собой вполголоса переговариваются, а меня опять будто нет… Мое место свободно, но я иду не к нему. Иду к Дусе – дамскому мастеру. Сейчас при всех спрошу, почему она меня обошла. С каких это пор у нас делят не поровну? С каких это пор одни чистенькие, а другие… Мысли путаются, хочу сказать очень важное, а произношу два глупых слова:

– Мыло… было?..

Дуся нагнулась ко мне с верхних нар, глаза – щелочки.

– Зачем тебе мыло? Ты и без мыла в капо пролезешь…

Вот теперь я крикнула по-настоящему:

– Дуры вы, бабы! Дуры! Для кого ж я стараюсь? Для кого гордость свою унижаю?.. Праздник скоро, у шахтеров… Они меня… Я у них песни петь буду, наши, советские… Все равно как на нашем празднике… В их день мы свой отметим… Это ж как красный флаг поднять…

– Постой, – Надя остановила мою истерику, – что ты мелешь? Где у тебя красный флаг? Не кричи… Порядка не знаешь?

По порядку вышло так, что без мыла меня намылили… Почему сразу не рассказала, не посоветовалась? Почему одна решила действовать? Дело нешуточное, запоешь, а тебе кляп в горло – и поминай как звали.

– Тут не сольное, – шептала Надя, – а хоровое пение надо. Ты начнешь, мы за тобой. Вот тогда получится «красный флаг».

В ту ночь спали мы плохо. Это был первый наш заговор, первая организация. Надя оказалась настоящим подпольщиком. Все учла, всем объяснила, где и как держаться, что говорить, как потихоньку разучить нашу песню.

Удастся ли французам уговорить коменданта? Я волновалась по-прежнему, но теперь не страдала от одиночества. Мы ждали этот праздник, готовились к нему и считали: даже если нас всех изобьют, всех в бункер загонят, свой «красный флаг» мы поднимем.

Снова в часы отлучки немца-мастера мы пели с Ахмедом песни – алжирские и наши, советские… И снова Франсуа приходил слушать.

Еще ни он, ни я не знали, что ждет нас обоих…

II

Франсуа:

Все началось еще до праздника. До дня святой Барбары. Сначала он был мне безразличен. В пустой и никчемной жизни, в конце концов, все дни одинаковы. До того, как я встретил мадам, завершился круг моих размышлений, и я пришел к определенному выводу. Ничто не имело значения…

Раньше я верил в разные глупости: в счастье, равенство, в великое призвание европейца, стоящего над темным миром азиатских стран. В том смысле, что без нас, французов, азиаты и африканцы не выкарабкаются из каменного века… Так меня воспитали, и казалось, тут ничего нельзя изменить… Простите, несколько слов о себе. Иначе нет смысла рассказывать…

Я покинул маленькую семью художника-идеалиста, моего отца, и ушел к шахтерам. Ушел, чтобы выравнять совесть. Не понимаете? Это легко объяснить. Мы жили среди трав и цветов, под ярким солнцем, пользуясь всеми благами цивилизации. А где-то под нами голодное племя кротов зарывалось на таинственную глубину, добывая нам тепло и энергию света. Мы ничего не знали о них, о черных призраках, лишь на закате поднимавшихся на землю. На них было стыдно смотреть. Стыдно, как воровство…

Я пытался судить других и себя по справедливости, по силе своего сознания и верил в романтику борьбы. Для своих лет я был слишком начитан, слишком наивен. Я был достаточно глуп.

Как видите, это предисловие дает мне право говорить о себе без всякого снисхождения. Будьте свидетелем моей откровенности.

На шахте в Мольфидано я стал квалифицированным мастером, как раз перед тем, как началась война. «Странная война». Все же она с самого начала одним стоила жизни, других привела к катастрофе. К внутренней катастрофе, после которой не очень хочется жить.

Так думал солдат Франсуа Дьедонье, вдруг понявший всеобщую бессмысленность. Не потому, что война не удалась. Ну, а если бы мы, французы, победили еще до того, как вмешались вы и американцы? Было бы лучше? Разве другой ценой стали бы оценивать жизнь? Смерть не знает инфляции… Это я прочитал в книжке, найденной в казарме. Я не мог оторваться от этой фразы, пока книжка не выпала из моих рук. А выпала она потому, что я поднял руки…

Ну да, меня взяли в плен. Я был плохой солдат. В плену, в Германии, я слишком часто прощался со знакомыми мужчинами и женщинами. Среди них были даже близкие. Прощался навсегда и ждал своей очереди. Вдруг неожиданно меня освободили. Точнее сказать, взяли на поруки. Вряд ли можно назвать это иначе. Просто им нужен был уголь, руда. Им и французам, ставшим их компаньонами.

Мосье Лавалю не трудно было договориться с бошами, кого из его соотечественников оставить в Дахау, а кого (тех, кто умел держать в руках отбойный молоток) вернуть в «первобытное состояние», как писалось в военных бумагах… Мое «первобытное состояние» началось в Мольфидано, на канале Ор Дэвер, но меня туда не пустили. Определили в город Тиль. Разница не велика.

Каждую неделю нужно было отмечаться в списках особой категории рабочих, бывших военнопленных. Но жили мы свободно, не в лагере. Да, значит – «свобода». Тут я сказал самому себе: «А ну-ка разберись, что это такое – свобода? Какие законы ее охраняют?»

Законы всегда были писаные и неписаные. Последние долговечней, потому что разумней. Они рождаются из простых человеческих отношений. Их не выдумывают юристы. Они основаны на том, что один человек помогает другому. Возьмем нас, шахтеров. У нас свои законы, без которых и дня не прожил бы в шахте… А что наверху? То, что было законом в начале войны, стало противозаконием, когда владельцы рудников, французы и немцы, поделили между собой дивиденды. Они издали новые законы и создали смешанную полицию, чтобы охранять нашу «свободу».

Хватит. Иллюзии кончились. Они не принесли ничего, кроме огорчений. Надо самому решать о себе…

Жить в общем не сложно. Проснешься, тяни до вечера, а там переселяйся в мир сновидений до следующего утра. В свободный час уходи подальше от людей, ляг на траву, закинь руки за голову и смотри в небо… Как в старой поговорке: «На бога уповать, на божий мир взирать, – чего еще желать?»

Равнодушие – вот что стало моей идеей. Свободен тот, кто равнодушен. Задень меня что-нибудь за «живое», и я теряю свободу. Значит, ничто не должно задевать… Разве что женщины. Все же я считал, что на женщин стоит смотреть. Я был молод, здоров, с этим ничего не поделаешь…

Я даже хотел сделать окончательный выбор, найти равную по равнодушию. Не заводить с ней разговоры о будущем, не ворошить и прошлое. Ограничиваться тем, что дала нам природа, и, пожалуйста, без попыток «осмыслить происходящее».

Я устал от этих попыток. Товарищи, работавшие вместе со мной, хотели втянуть меня в их игру. Приглашали на беседы, заставляли слушать радио и разбираться во всей этой путанице. Сначала я слушал…

В эфире было больше порядка, чем на земле и под землей. По крайней мере, центральная радиостанция «Париж» передавала без путаницы одно и то же. Вы могли ловить Брюссель или Люксембург, и там строгий порядок: барабанная дробь, пронзительные фанфары, затем особые сообщения ставки фюрера. Лаваль и маршал Филипп ждут победы Германии, все говорят о возрождении Франции, о новой Европе…

А под землей, в шахтах, немецкие мастера натравливают французов на поляков и на алжирцев. У одного крадут инструмент и подкладывают другому… Противно до тошноты. Старые шахтеры объясняли мне, зачем все это делалось. Но мне надоели агитаторы, способные все разгадать. Они говорили о чем-то далеком, а начни угадывать, что поближе, скажем – завтра, им стало бы также скучно, как мне…

Кажется, я заболтался. Но мы как раз подошли к тому, что меня задело «за живое». Я только хотел рассказать, каким я был, когда прибыли к нам русские женщины. Я уже был готов, я приближался к плохому концу и вдруг… Нет, не вдруг. Не сразу и не заметив собственных усилий, я стал понимать, что от одинокого, темного бытия человека-улитки радости немного. Время заставляет вылезти из панциря.

Мадам ускорила этот процесс. Не знаю, долго ли оставался бы я в своих створках, сквозь щель выглядывая подругу, если бы не она. Сейчас, вспоминая, я вижу свое спасение – душевное и самое обыкновенное, физическое. Она спасла меня дважды. И, пожалуй, день святой Барбары сыграл свою роль.

Люба:

Оба мы – Франсуа и я – даже не подозревали, что таила в себе невинная затея традиционного праздника.

Франсуа, как он говорит, еще находился в сумерках отчуждения, а я искала сближения с французскими подпольщиками и партизанами.

Для меня первой ласточкой стала угроза немецкой комендатуры.

Примерно через день или два после истории с мылом и сговора относительно выступления на празднике Маша-черная задержалась у клети возле только что вывешенного объявления. Подозвала меня:

– Ну-ка, Любочка, почитай.

На бледно-коричневом листе бумаги, разделенном широкой черной линией, подпиравшей герб со свастикой, по-немецки и по-французски было написано:

«Всякий, кто занимается коммунистической деятельностью, ведет или пытается вести коммунистическую пропаганду, короче, кто тем или иным способом поддерживает коммунистов, является врагом Германии и подлежит смертной казни.

Любой человек, имеющий антигерманскую листовку, обязан немедленно передать ее ближайшему представителю германских военных властей.

Нарушители подлежат каторжным работам сроком на 15 лет».

– Ты что так повеселела? – спросила Маша-черная, когда мы спустились на свой горизонт.

– Не понимаешь? – шепнула я. – Если они в шахте повесили такое объявление, значит…

– Либо смерть, либо каторга, – хмуро отозвалась Маша, – одно и то же. Ты чего смеешься, дурочка?

– А что нам каторга? Мы и так на ней… Что покойнику пожар? Схватил гроб – и в другую могилу…

– Ох, Люба… – только и сказала Маша, загадочно улыбнувшись. Она уже несколько дней вела себя как-то загадочно. Стала неразговорчивой, замкнутой. За целый день всего и скажет, что спросит: «Как по-французски то или другое слово?» Раза два шепталась о чем-то с маленьким, веселым механиком транспортера Леоном. Тогда я сказала свое «ох!».

– Ох, Машенька, гляжу я на тебя, красавицу…

– Гляди, да не прогляди, – оборвала меня Маша и сунула в руку листок тонкой бумаги.

Еще не зная, что это такое – любовное послание француза, чем решила похвалиться передо мной подруга, или листовка, за которую фашисты обещают пятнадцать лет каторги, я почувствовала, как от самых кончиков пальцев, сжавших тугой комок, пробежал жгучий, игольчатый ток, чуть не заставивший меня тут же развернуть бумагу.

Но развернуть было нельзя. Из глубины штрека, покачиваясь, приближался светлячок штейгера. Сунув комок за пазуху, я спросила шепотом:

– Что это?

– Много будешь знать – скоро состаришься, – усмехнулась Маша, – лучше спой что-нибудь… Вон твой мусью на подходе…

До конца смены комок жег мне грудь, не давал думать ни о чем другом. И вовсе лишил покоя, когда оказался небольшой, отпечатанной на стеклографе газетой на русском языке «Советский патриот».

Кому же непонятно, что означал для нас этот листок? В нем каждая строчка, каждое русское слово возвращало на родину. Хотя о том, что происходило на родине, в газете было сказано мало. На листке не хватало места обо всем рассказать. О многом приходилось догадываться по ссылкам на предыдущие номера. Вот, например… Жаль, мне удалось сохранить лишь этот номер, смотри:

«Как мы уже сообщали, после разгрома под Сталинградом шестой армии Паулюса значительно усилился подъем участников Сопротивления на юге и севере Франции.

На востоке и северо-востоке появились новые отряды франтиреров, в составе которых советские офицеры и солдаты…»

Разгром под Сталинградом… Новые отряды советских партизан… Где-то здесь, рядом. Ведь мы же на востоке Франции. Как их найти? В газете сказано о каком-то Центральном комитете военнопленных. Мы старались угадать, что происходило за нашей оградой, в других лагерях…

III

Не сразу. По миллиметру в день самодельной пилкой надрезали решетку…

Или:

простой алюминиевой ложкой вычерпывали землю под тюремной стеной…

Или:

день за днем, час за часом, высчитывая минуты и секунды, выслеживали смену часовых, чтобы прыгнуть к горлу задремавшего солдата и… бежать. Бежать долгие ночи, в обход больших селений и проезжих дорог… Потом, изголодавшись и обессилев, выйти в поле к незнакомой крестьянке, подростку или старику. Еле слышно произнести:

– Призонье рюс…

Тогда их вводили в дверь небогатого дома, на столе появлялся хлеб, сыр, вино. Из старых шкафов вытаскивались пропахшие нафталином куртки мужа и сына. На темный чердак поднимались пролежанные перины, а дня через три, а то и через неделю приходил человек, знающий, куда следует проводить «призонье рюс».

Так было со многими. И не было никогда, – во всяком случае, никто из моих товарищей не рассказал о таком случае, когда бы эти, трудно выговариваемые русскими, два слова не выводили на дорогу спасения.

Выводили, если только беглец не совершал грубой ошибки, если не поддавался отчаянию, не шел напрямик, ничего не разведав, прикрывшись лишь тупой поговоркой: «Будь что будет».

В Лотарингии, среди заповедных дубрав, в чащах граба и бука Геслингенского леса пролегали тайные тропы. Они вели от самой франко-германской границы, от лагерей Саарбрюкена, Фарбах, на северо-восток, туда, где лежала в своем, давно молчаливом и бессмысленном величии, линия Мажино. У эльзасских гор такие же тропы пересекали холмы и овраги.

По ним пробирались худые, обросшие и оборванные люди. Словно линия Мажино, не успевшая оправдать надежды защитников Франции, каким-то скрытым магнитом притягивала новых бойцов.

Так же, как в лесах Белоруссии, возникали маленькие отряды, вернее – безоружные группы вернувшихся в строй солдат. Их находил кто-нибудь из местных охотников и, долго приглядываясь, ощупав неожиданными вопросами, решался провести «призонье рюс» в отряд маки.

Бывало и так – долго беглец бродил в одиночестве. Не находя товарищей, становился сам себе командир, боец и политработник. На севере Франции, в городе Лилле, в течение нескольких месяцев появлялись писанные от руки, с плохим знанием французской грамматики, полные страстных призывов листовки и даже злые карикатуры на манер «Окон РОСТА».

Их находили в почтовых ящиках, на фабричных дворах, в грузовых автомобилях. Все они были написаны одним почерком, одним человеком. Ни подпольщики Лилля, ни в Центральном комитете Французской компартии долго не знали, кто этот одинокий франтирер. А когда наконец разыскали, он оказался бежавшим из лагеря русским военнопленным. Политрук Советской Армии Марк Слабодинский из села Дашковичи Винницкой области…

Против законов, соблюдаемых романистами, я вдруг ввожу новые лица, не собираясь давать им характеристики.

Я назову их настоящие имена… Иначе поступить автор не может, как не может не сказать о других добрых товарищах, живших под условными кличками: «Ник», «Базиль», «Московин», «Барс», «Пчела» или «Чубчик».

О каждом из них можно рассказать не меньше, чем о Любе Семеновой. Они оказали решительное влияние на дальнейшую жизнь героини повествования, вот почему я называю эти имена, и пусть их помнят как можно дольше…

…В парижском пригороде Селль де Сан-Клу, в задней комнате бакалейной лавочки, среди банок зеленого горошка, маринованного тунца и широкогорлых бутылок томатного сока встретились пятеро.

Это были: «Базиль» – Василий Таскин, лейтенант советских пограничных войск, бежавший из лагеря возле города Бруви.

Иван Скрипай, капитан, не успевший еще сменить землистый цвет лица лагерного заключенного на легкий парижский загар.

И Марк Слабодинский. Этих трех привел мосье Жорж, как приветливо назвал лавочник представительного шатена лет сорока, говорящего по-французски с едва заметной южной певучестью.

Их ждал плотный, среднего роста француз. Судя по засаленной куртке и повязанному на шее платку, рабочий завода или портового склада. Он встретил вошедших улыбкой, но улыбались только губы. Глаза строго и чуть недоверчиво впивались в лицо каждого незнакомого человека. Но пришедшие были не совсем незнакомы. Мосье Жорж, а точнее Георгий Владимирович Шибанов, эмигрант, член Коммунистической партии Франции, по поручению Парижского союза русских патриотов собрал и передал Центральному комитету довольно подробные сведения о каждом. Теперь оставалось только свести их с уполномоченным ЦК по работе среди русских военнопленных.

– Товарищ Гастон, – представил Шибанов француза.

– Ларош, – добавил тот, пожимая руку Таскина.

Что могла решить эта встреча трех бежавших из плена русских офицеров и двух французских коммунистов? Конечно, она могла бы не значить ничего, окончившись тихой беседой за бутылкой «Шато Марго»…

Нет, этим окончиться она не могла. К ней вели пути слишком многих людей – одиночек и уже сложившихся групп, горевших страстью борьбы и не знавших ни языка, ни особых условий страны, так не похожей на их родину. Ей предшествовала кропотливая, самоотверженная работа французских коммунистов-подпольщиков.

В тот день был создан Центральный комитет советских военнопленных на территории Франции. Вот чем закончилась эта встреча.

Объединять и направлять разрозненные группы советских партизан, выпускать газеты, листовки, воззвания, проникать в лагеря и там организовывать подпольные комитеты, устраивать побеги – работа трудная и опасная. Она была бы просто невозможна без помощи французских патриотов.

Помогали и русские эмигранты-патриоты.

Когда Центральный комитет направил Василия Таскина на восток, поближе к лагерям района Нанси, там его встретил Иван Троян. Молодой, неуловимый подпольщик, с успехом выдававший себя то за потомственного лотарингца, то за коренного жителя Макленбурга. В Нанси уже действовал объединенный штаб французских партизанских отрядов, помогший советскому лейтенанту Георгию Пономареву собрать первый русский партизанский отряд.

Скоро о нем узнала не только фельджандармерия Нанси и Тиля, но и заключенные в лагерях Тукени и Эрувиля.

Весть о нем в лагерь Эрувиль пленницам из Белоруссии принесли пробравшиеся на шахту Троян и заместитель Таскина Владимир Постников. Они же помогли организовать подпольный лагерный комитет.

Назовем еще несколько имен. Имена женщин, вошедших в комитет:

Вера Васильева, Розалия Фридзон, Надежда Лисовец и Анна Михайлова.

Одна из них и стала героиней нашего рассказа…

Люба:

Мы сообщили штабу о нашем желании выступить на шахтерском празднике и до поры до времени решили вести себя тихо. Ждали указаний от французских товарищей.

Тогда-то и состоялось мое близкое знакомство с Франсуа. Все из-за этого праздника.

Механик транспортера, тот, с которым подружилась Маша, сказал:

– Штейгера нам не обойти. От его доклада начальству зависит, кого на какую смену поставят в день праздника четвертого декабря… Боюсь, сговориться с ним будет трудно. Странный он человек… Похоже, в монахи готовится.

– Монах в штанах да Любка в юбке. Дело не безнадежное, – решила Маша. – Он с нашей Любочки глаз не спускает, ей и карты в руки.

На том и порешили, – мне заняться штейгером.

Я присматривалась к Франсуа и уже не считала его немецким прислужником. Напротив, теперь он казался мне добрым, но очень одиноким человеком. А я-то знала, чего стоит одиночество… Рано или поздно один человек должен прийти к другому. Я искала случая поговорить со штейгером, что называется, по душам.

Такой случай скоро представился.

Как-то в конце смены выбыла из строя грузовая клеть. Все начальство ушло к стволу, только штейгер еще крутился в штреке. Мы сидели у своих вагонеток без дела. Тут Маша и предложила:

– А ну запой, Любочка… Сей момент твой сюда завернет.

Так оно и получилось. Я запела. Подошел Франсуа.

Маша принялась обметать путь, уходя по рельсам все дальше и дальше от нас. Мы остались вдвоем, и я рискнула первой заговорить с начальством, хотя это строго запрещалось.

– Господин штейгер даст нам другую работу?.. Нам нечего делать, пока чинят клеть…

Он пристально и удивленно посмотрел на меня. Даже поднял лампочку, чтобы лучше рассмотреть.

– Скажите, мадемуазель, русские всегда поют, когда им тяжело?

– Нет, – говорю, – чаще когда им весело, господин штейгер.

– Вам весело в этом анфере?[10]

Я опустила руки по швам.

– С вашего разрешения, у меня нет жалоб, господин штейгер.

Он нахмурился.

– Перестаньте! Я не надзиратель… Пожалуйста, когда нет никого, не обращайтесь так официально… Мое имя Франсуа, Франсуа Дьедонье… Скажите и вы свое имя, мадемуазель…

– Меня зовут Люба, Любовь, и, простите мосье, я замужем…

– Вот как? – Он еще раз поднял фонарь. – А как ваше имя по-французски? Многие имена переводятся на другой язык и остаются похожими. Например: Мэри – Мари или мужские: Иоганн – Жанн…

Вижу, дело идет на лад. Знакомимся по всем правилам.

– Ах, мосье Франсуа, не знаю, есть ли похожее имя у вас, но если перевести буквально, кажется, будет «лямур»…

– О-ля-ля! – оживился Франсуа, – совсем не плохо: мадам лямур! Кто мог ожидать?!

– Нет, мосье… Любовь – это же собственное имя.

– Конечно, – согласился он, – его не надо переводить, надо только помнить, что оно значит. Льюпоф – ля мур… Раз есть такая женщина, нельзя не поверить, что на свете еще есть и любовь.

– У русских это твердо… Я хочу сказать, твердо выговаривается: Любовь.

– О да… Лью-поф… Почему вы смеетесь?

Я засмеялась не потому, что он так смешно произнес мое имя, а просто обрадовалась. Мне всегда радостно, легко на душе, когда человек оказывается лучше, чем я о нем думала… Не поручусь, точно ли так мы говорили. Возможно, позже, вспоминая наше знакомство, я что-то и присочинила. Но помню, обрадовалась и еще подумала: «Ну и дура же ты, мадам Лыопофь… Могла бы раньше заметить…»

Франсуа:

Обрадовался и я. Вы не представляете, как много значил для меня тот разговор… Я пребывал в каком-то странном отшельническом убежище. Вокруг меня не было никого, и некого в этом винить. Я единоборствовал сам с собой, как Иаков с приснившимся ангелом. Сначала находил наслаждение в своем разочаровании, потом, когда понял, что навсегда ухожу от людей, ощутил первые признаки страха… Я уже был в дверях и не мог остановиться. Она задержала меня. Не думайте, что я прибегаю к изысканным, туманным сравнениям ради красоты слога. В тот день это было реально, я собирался покинуть шахту. Удрать от товарищей, не ставших друзьями, от ненавистных бошей с их проклятой комендатурой и регистрацией.

Приди я к этому решению раньше, на сутки или даже часа на два-три, и мы бы не встретились сегодня.

Я изживал последние минуты колебания, когда услыхал ее песню. Не часто приходилось слышать в шахте женское пение. Я встречал несчастных женщин и раньше, и в шахте и на земле, но никогда не слышал, чтобы они так пели.

Ну вот теперь представьте себе, что вы уходите. Вы уже взялись за ручку двери и вдруг… Не то чтобы вас окликнули, нет – просто вы услыхали такое, чего не ожидали. Волей-неволей вам приходится оглянуться, выяснить, в чем тут дело.

Пела та, которая первой вышла из страшного вагона. Я узнал ее и подумал: «Слабая женщина не смогла бы петь после всего того, что ей пришлось перенести?» Но она пела, это так… Тогда я насторожился. Интересно, чем кончится. Скоро ли она сорвется? Долго здесь не пропоешь… Я ждал этого с некоторой долей злорадства, как бы ища оправдания для себя. Ждал, когда у нее иссякнут последние надежды и наступит тупое равнодушие, быть может более тяжкое, чем у меня. Она-то никуда не может уйти… Вот тогда я протяну ей руку… Но день шел за днем, она не сдавалась. Она крепла, осваивалась с окружающим. Ее поведение стало укором для меня, стыдило и не давало уйти.

Она не обращала на меня никакого внимания, хотя я нарочно попадался ей на пути. Я слабел перед ней. Право, я готов был сам запеть из «Самсона» Сен-Санса: «Mon coeur s'onvie a ta voix!»[11]

Но дело было не в ее голосе. Не обижайтесь, мадам, я слыхал певиц и получше. Главное было в пустоте моего сердца, начавшегося заполняться странной тоской.

Происходила незримая перемена. Мы менялись местами. Она становилась свободной и сильной, я – оставался за решеткой своего отчуждения.

И в тот раз, когда она впервые запела, и позже, когда заговорила со мной, ее удивительная доверчивость и доброта к тем, от кого я уходил, одержали верх над моим одиночеством. Я не преувеличиваю, я говорю о том, чего уже не найдешь среди наших высокомерных европейцев и что так проявилось в этой пленнице из России… Мадам вспомнила тот день, когда мы познакомились и говорили о шахтерском празднике, дне Барбары.

– Господин штейгер, – сказала она и тут же поправилась, – мосье Дьедонье, у французских шахтеров так мало радостей, неужели вы не хотите помочь им хорошо провести праздник?

Я ответил:

– Кто может сейчас веселиться, пусть празднует. Я их знать не хочу.

Она сказала, что нельзя отрекаться от людей, что ценить их надо не за то, чем они сейчас кажутся или вынуждены казаться. Неужели боши победили душу французов?

Вы подумайте, что говорила лагерная заключенная?.. Наконец она сделала совсем неожиданное предложение:

– Хотите, я спою для вас на этом празднике?

О-ля-ля! Ну просто здорово… Цветы на пожарище! Певица в костюме каторжанки! Зачем это ей?

Тут она взяла с меня слово не говорить никому и призналась – ее второе имя Барбара. Как она сказала, Варвара – это ее день. Забавно, но как тут поступить? От меня ничего не зависит. Я сам хожу отмечаться к коменданту.

– Вот именно, – настаивала она, – пойдите к коменданту и скажите, что за это мы выработаем две нормы… Вам доверяют, вы можете…

Нечего было и думать отвязаться от нее. Пришлось обещать сделать попытку. Я действительно пользовался у хозяев доверием несколько большим, чем другие вольнонаемные. Скорей всего, из-за моего одиночества. Стоящий в стороне не отвечает за прегрешения толпы. Пожалуй, потому меня и назначили временно заменять немецкого штейгера, болезненного старика. Выходило так: меня отделили от всех, обласкали доверием, и этим я воспользовался только для себя самого. Значит, вроде бы я на другой стороне, на стороне бошей?.. Нет, так не пойдет. Лучше поверить, что за моим неудавшимся бегством кроется спасение.

Вот к чему она подвела меня, и я, как блудный сын, склонился, покоряясь и благодаря…

Люба:

Ох, Франсуа, до чего же все у вас сложно. По-моему, было так просто… Вам самому надоело стоять в стороне. А я, я выполняла задание. Конечно, всего сразу открыть не могла. Но и, как говорится, разводить философию тоже было мне ни к чему. Мы рассчитывали постепенно втянуть штейгера в наш заговор, хотя все еще побаивались его.

Назавтра после нашего разговора я, Маша и трое шахтеров, из тех, кто организовывал праздник, собрались в старом забое обсудить кое-что.

Нам сообщили приказ из Нанси от штаба: ни в коем случае не нарушать лагерных правил, не вызывать никаких подозрений. Если мне разрешат выступить, то петь что угодно, кроме советских или революционных песен…

– Ваша демонстрация только обозлит гестапо, – разъяснил дядюшка Жак. – Чего вы добьетесь? Нескольких арестов, а может быть, и смертей? Нам и так, возможно, не обойтись без жертв в этот день…

– Ладно, – поспешно перебил его другой шахтер, – надо сказать им…

И тут мы узнали такое, от чего голова закружилась: штаб готовил нападение на лагерь. Вот это праздник так праздник… Расчет на внезапность. Чем веселей будет гулянье, тем меньше бдительность охраны. Подробно, что кому делать, лагерный комитет узнает от уполномоченного штаба. Он привезет инструкцию… Сейчас же важно было уладить дело с комендатурой.

В это время подошел Франсуа. Все замолчали. Вероятно, он почувствовал, что от него что-то скрывают, и потому, кивнув мне, обратился к шахтерам сухо-официально:

– Я говорил с комендантом относительно праздника…

Дядюшка Жак даже вздрогнул. Еще бы, штейгер мог испортить все дело. Что он там наговорил коменданту?

– Мосье Индюк, – продолжал Франсуа (они так называли коменданта за синий висячий нос и красные щеки), – да, мосье Индюк был великодушен, как Цезарь. Он не возражает. Пусть участвуют и заключенные. За каждого из них отвечают трое вольнонаемных. Согласны?

– За что отвечают? – не понял дядюшка Жак.

– Вольнонаемные станут как бы заложниками. Дадут расписки. Я уже заложил себя за мадам, – он показал на меня, – если все еще хотите, чтобы она пела…

– Хотим, конечно, хотим! – ответили шахтеры. – О! Тре бьен… Ах, мосье штейгер, какой молодец, он же совсем свой парень!

Они хлопали Франсуа по плечу. Франсуа улыбался. Ему были приятны похвалы товарищей.

Поздравляли и меня. Я вытирала грязные ручьи на щеках и думала: «Знал бы мосье штейгер, за кого он себя заложил…»

Франсуа:

Конечно, я не знал ничего. Я шел к Индюку, ожидая отказа, брани, возможно даже наказания… Зачем я тогда шел? Меня устраивал любой ответ. Я хотел сдержать слово, данное женщине, а что из этого получится, было не так уж важно. И говорил-то я без всякой настойчивости. А мосье Индюк распустил хвост.

– Битте шен, гер штейгер… Вы есть организатор спектакля?

– Нет, мосье комендант, я здесь ни при чем…

Это несколько удивило его.

– Почему же вы просите о какой-то девице? – Он подмигнул мне. – Она ваша медхен фюр…

– Нет, нет… – Я ответил, как подсказала мадам: – Шахтеры хотят послушать хорошие песни, а русские обещали за то лучше работать.

Индюк заклокотал, изображая смех.

– У нас достаточно средств заставить их лучше работать.

– Как вам угодно…

Я уже собрался уйти, но он остановил меня:

– Не торопитесь, герр штейгер. Я не говорю, что ваше средство плохо. Скажите лишь мне, чья это затея – праздновать святую Барбару вместе с заключенными?

Похоже, Индюк предлагал мне нечто вроде доноса.

– Вам не трудно узнать, чья затея. Говорю: я ни при чем…

Он насмешливо посмотрел на меня.

– Яволь! Совсем не трудно узнать, а зачем? Я хочу видеть порядок. Организаторы составят список, кто отвечает за заключенных. Вот и все. Я дам вам много участников и… Еще больше зрителей… Мерси.

Откуда мне было знать, что за день до моего разговора с комендантом уполномоченный штаба прибыл из Нанси в наш городок Тиль?..

IV

От Нанси до Тиля недалеко. Троян хорошо знал дорогу, знал даже, где встретятся фельджандармы, где немецкий патруль. Троян еще раз перечитал листок… В коротких фразах подведен итог всеночному спору в штабе на квартире русского художника Тарасова. В конце концов победило предложение Марселя: назначить штурм на четвертое, день Барбары.

– Во всех поселках будет играть музыка, и, конечно, боши захотят потанцевать с шахтерскими женами… Пусть на этот раз наши девчонки потрясут своими юбками и старики достанут припрятанное вино…

Задумано неплохо. Все детали разработаны тщательно. Вот они, на этом листке. Где, когда, кому занять какую позицию…

Надо хорошенько запомнить. На случай, если придется листок уничтожить, в памяти останутся условные названия сигналов, обозначение исходных позиций.

Листок он положил в верхний карман пиджака, под платочек. Так легче, не копаясь в подкладке, смять его и незаметно выбросить или проглотить.

Если остановит патруль и потребует: «Папир!»,[12] потом, ощупав карманы, спросят: «Кайн револьвер?» – можно немного поиграть с ними. Револьвера у него нет, никогда не носит с собой. А «папир»… Где же они, документы? Ах, вот, положил, знаете, так, чтобы не потерять Битте, документы отличные, по всем правилам…

И вообще все шло хорошо. В Тиле, возле старого со бора из серого камня, его ждут двое своих. Он пройдет, насвистывая старый вальс. Даже промурлычит:

Люблю я петь с моей Марго веселый «Вальс Клико»!

Эту песню услышат не только те двое, что ждут у собора. Ее вдруг запоют в самый разгар праздника. Ох и завизжат же серо-зеленые крысы, когда козырь пойдет на козырь… Настоящая война только начинается. Вот именно, настоящая, народная… «Вперед, сыны отчизны милой!»

Троян улыбнулся. Мысли обгоняли его, забегая вперед, а спешить не надо. Солнце еще висит над крышами. На главной улице городка много людей. Идти надо спокойно, не вызывая ничем подозрения, и все будет хорошо. Предчувствие никогда не подводило Ивана. Он ощупал свои карманы, зная, что делает это напрасно. Сигареты давно кончились. Осталось два талона от присланной Гастоном продовольственной карточки. Возможно, по ним удастся получить что-нибудь здесь, в Тиле? Где же он видел табачную лавочку? Иван оглянулся и поймал на себе взгляд идущего следом мрачного верзилы в резиновом макинтоше.

«Бывают же такие уроды», – подумал Иван, продолжая шагать под свист «Вальса Клико».

Навстречу шел маленький, веселый французик в синем берете, яркий антипод верзилы. Он тоже насвистывал и помахивал ручками в такт. Иван улыбнулся: «Как не одинаковы люди…»

Французик отозвался на улыбку прохожего:

– Хороший вечер, мосье, не так ли?

– Очень хороший, – приветливо ответил Иван.

– А который час? – Французик остановился.

Иван взглянул на часы:

– Еще нет восьми, без четверти.

– Не может быть… – огорчился француз. – Вы ошиблись. Можно взглянуть?

– Прошу, – Иван протянул к нему левую руку с часами и на мгновение удивился, как быстро и ловко французик защелкнул на ней браслет наручников.

– Ах, мосье, я рассчитывал встретить вас раньше…

Правая рука секунду оставалась свободной. Еще можно успеть ударить плюгавого или выхватить листок из кармана…

Поздно. Верзила, как клещами, сжал правую руку и вывернул ее за спину.

Это видели и даже слыхали обрывки фраз те двое, на углу у собора… А больше никто ничего не видел. Никогда никто не видел больше красивого человека – французского коммуниста Ивана Трояна, русского патриота. Никогда…

Люба:

Все шло хорошо… Так хорошо, что я начала тревожиться… То о празднике мы с опаской шептались, то заговорили во весь голос.

Блоковые объявляли:

– Кто хочет погулять во славу святой Барбары, должен не лениться.

Большинство наших женщин старались изо всех сил, вызывая насмешливое одобрение надзирателей.

Они думали, что мы надрываемся ради нескольких часов праздника. Пусть… Хорошо смеется тот, кто смеется последний…

Я уже представляла себе, как все произойдет. Теперь, когда мы ехали на работу через лес, внимательно приглядывалась к местности.

В овраге или под мостиком, а скорей всего, за густым колючим кустарником притаятся стрелки-франтиреры. Подойти им не трудно. У нас в Белоруссии немцы вырубали все вокруг лагерей и своих гарнизонов, – боялись партизан. Здесь же не тронули ни лес, ни кустарник.

По утрам с низин поднимался туман. Такой плотный, что мы даже на крутых поворотах не видели хвост нашего длинного поезда. Хорошо бы такая погода удержалась до «дня Барбары».

Мысленно я проверяла – все ли у нас подготовлено? Когда в поселке во время танцев заиграют «Вальс Клико», в бараке надо будет успеть, не поднимая шума, ликвидировать блоковых и дежурных капо… Мы припасли два больших ножа. Маша стащила их на кухне. У Нади была припрятана пика отбойного молотка, мне обещали дать револьвер… Неизвестно, кто им сможет воспользоваться? Я-то ведь должна буду петь на празднике.

Мы, конечно, не верили, что всем желающим разрешат пойти в шахтерский поселок, даже под охраной. Об этом нечего было и думать. Пустят только участников концерта, за которых поручились вольнонаемные. Пока из женщин намечались я и Маша-черная. Еще Ахмед-алжирец и двое украинцев из мужского блока, мне не знакомые.

Как готовился праздник в поселке, мы тоже толком не знали. Об этом Франсуа может рассказать, – он там помогал.

Франсуа:

Готовились не совсем так, как обычно к этому дню. Раньше, еще до войны, каждый поселок старался блеснуть искусством танцев и пения, придумать больше остроумных шуток, собрать лучших девушек. Каждый отстаивал честь своей шахты.

Делегации на велосипедах, украшенных лентами, ездили смотреть праздники в соседних поселках. Потом целый месяц посмеивались над неудачниками… Было хорошее веселое время.

Теперь все напоминало пародию. Словно вдруг состарившиеся люди не хотели расстаться со своей шаловливой юностью.

Центр веселья намечался, как обычно, возле церкви. Зрители могли расположиться на каменных ступенях лестницы и цоколе ограды. Внизу хорошее место для состязания бегунов в мешках. Немного покатое и скользкое, – тем лучше. Когда храбрецы влезут в мешки и по сигналу начнут скакать наперегонки, кто-нибудь обязательно покатится с бугра вверх тормашками. Тут все останутся довольны. Рядом на поляне футбол на велосипедах. Не очень-то разгонишься, зато всем видно.

Для танцев на приз, почти у самого моего дома, – я жил возле церкви, – сколотили эстраду с аркой, украшенную зеленой гирляндой. На фронтоне я нарисовал смешную корону…

Если говорить правду, помогал я, не веря, что праздник удастся. Уж очень тоскливое было время. Но мой разговор с мадам… И потом, мне захотелось войти в эту компанию. Ненадолго… А вернуться к самому себе никогда не поздно. Выход, не требующий головоломки. Еще меня прельщала новинка. Выступление пленницы… Тут я решил постараться.

Надо было подумать о платье. Правда, выйти в костюме каторжанки оригинально. Но товарищи не согласились со мной, а жаль… Представляете, выходит женщина в полосатой куртке и брюках, на ногах тяжелые сабо… В ней видят несчастную жертву, женщину, лишенную всех прав своего пола, а она… поет о любви. Мадам лямур поет о любви… Charmant![13]

Все убеждаются, как она хороша. Сквозь униформу пленницы пробивается ее очарование. И заметьте, она знала свою скрытую силу, рассчитывала на нее, когда согласилась петь. Иначе кто бы рискнул? Она собиралась обрушить эту силу на нас…

Люба:

Боже мой! Франсуа, о чем вы говорите? Мне и в голову не приходило… Я готовилась совсем к другому. Буду я петь или нет, уже не имело значения. Больше того, я подумывала, как избавиться от выступления, потому что вдруг поняла: мне нужно остаться в бараке. Я боялась, как бы в последний момент наши женщины не растерялись… Я мечтала не о платье – о револьвере… А он – о платье, о какой-то силе…

Франсуа:

Нет, мадам, позвольте мне… Здесь интересны подробности. Не думайте, что так легко было достать приличное платье, туфли, да еще сговориться с аккомпаниатором. Неужели вы не помните, как я проводил заочные репетиции? Вы напевали мне мотив, а я перепевал гитаристу. Очень способный парень, он сразу схватывал… Куда как проще обстояло дело с парикмахером. В мужском блоке их оказалось четыре. Причем двое дамских. Отбывали наказание за подделку духов.

Voila! Я выбрал самого знаменитого. Парижанки называли его «Mon petit» – «Малыш». Этакий парижский воробей, но дело свое знал. В женском бараке был свой «дамский мастер», да разве кто мог сравниться с Малышом?

Нашелся и театральный костюмер. В этом лагере, если хорошенько копнуть, можно было составить неплохую компанию для любого спектакля.

Итак, все обещало несомненный успех. Я ждал его в прекрасном расположении духа, и если бы не этот длинноногий кретин Шарль-Поль…

Люба:

Ну, при чем тут бедняга Шарль? Разве в нем дело? Мне кажется, Франсуа, теперь-то о нем можно сказать доброе слово… Вот уже действительно – скачи хоть в рай, а должок отдай.

Франсуа:

Безусловно… «De mortuis aut bene aut nihil».[14] Но я хочу рассказать, чего он стоил нам, пока жил. Когда был полицейским. Два слова, иначе не понять, с кем мы имели дело.

Это был не очень редкий тип среди наших крестьян. Длинный, жилистый, немного сутулый, с маленькими жадными глазками. Крестьянин, потом солдат и наконец полицейский… Менял он только одежду, форму, но в любой оставался самим собой. Он только открывал рот, и становилось ясно, что перед вами упрямый бретонец, соглашающийся лишь с тем, что ему выгодно. Действующий обособленно, на свой страх и риск.

Нет, он не уходил от людей, наоборот. Он маячил в каждой толпе. Он обязательно влезал в спор третьим, когда еще не иссякло терпенье двоих. Ничего не уступая своего, он очень умело приспосабливался к обстановке. Нюхом чуя, куда будет дуть ветер… Я-то его раскусил, когда этот человек встал между нами. Вы скажете, это касалось только меня? Скажете – ревность или что-то в этом роде, но вспомните, сколько волнений доставил он вашему комитету? Мы очень удивились, просто были поражены, узнав о победе над Шарлем. Его победила любовь, мадам Любовь… Простите мою манеру выражаться, но слова стоят так близко…

Люба:

Дело не в словах. И не во мне… Франсуа ненавидел Шарля, это правда. Неверно только, что Шарль был до конца таким, как о нем рассказал Франсуа… Я не отвечаю за подробности. Память не может всего удержать. Прошло столько лет… Но иногда, по каким-то скрытым от нас законам, вдруг поднимается забытое, как отава на скошенном лугу, свежая, без нанесенной пыли… Я вспоминаю день праздника, словно он был вчера. Утром стало ясно, что немцы посмеялись не только над нами, но и над французскими шахтерами. Они не запретили праздник. Это было бы слишком просто и могло вызвать возмущение. Нет, они «помогли лучше его организовать», как объяснил герр Индюк-комендант.

Уж что-что, а это они умели.

Всю ночь слышался грохот машин, окрики немецких офицеров. По нашим окнам скользили лучи прожекторов… Еще до того, как выйти на аппель, мы поняли, что готовится какая-то серьезная операция. Лагерь оказался окруженным солдатами. За ними виднелись бронемашины. Причем мы сразу обратили внимание, что на нас направлены стволы только постоянной охраны, а прибывшие ночью построены спиной к лагерю.

После проверки нас не повели на работу. Вернули в барак. Блоковые не спускали с нас глаз.

Все же нам удалось собрать комитет. Что значит «собрать»? Легли рядом на нарах и шепотом обсудили обстановку. Все складывалось худо. Гестапо что-то пронюхало. Если шахтеры начнут праздник и подойдут партизаны, они попадут в ловушку. Знает ли об этом дядюшка Жан или кто-нибудь из организаторов? Предупредить их мы могли только в шахте, но в шахту сегодня, скорей всего, мы не попадем. Как проскочить из окруженного лагеря?

Предупреждать не понадобилось. К полудню на территорию лагеря пригнали шахтеров и жителей поселка. Дядюшка Жак сам увидел, что происходит.

Индюк-комендант распустил хвост перед шахтерами. «Вы хотели отметить день патронки Барбары вместе с теми, кто работает с вами в шахте. Биттэ, мы идем вам навстречу. Здесь будет удобней, здесь все готово…»

Что могли сделать шахтеры? Только подчиниться. Кажется, это и посоветовали своим товарищам организаторы праздника. На большом плацу с уцелевшими спортивными снарядами старых казарм шахтеров – некоторые пришли с женами и детьми – разместили на скамьях. А нас, лагерных, усадили просто на песок. Каждый барак отдельно. Между нами и вольными – автоматчики. Вокруг плаца проволока, за ней солдаты.

Итак, все было готово для праздника. В конце плаца невысокая эстакада превращена в площадку для концерта. Ее украсили фашистскими флагами. Рядом лагерный оркестр, музыканты в парадных мундирах. В стороне две бочки пива, обвитые хмелем…

Вот ведь что придумали, одним выстрелом двух зайцев убить. И шахтерский праздник не срывать, и франтиреров в ловушку поймать.

Расчет был прост. Партизаны, выступив в условленный час, наткнутся не на лагерную охрану, а на сильные воинские соединения. К тому же под обстрел неминуемо попадут и заключенные, и свои же шахтеры, женщины, дети… Все они сидели молча, подавленные неожиданным поворотом праздника. Поглядывали в сторону поселка, своих оставленных домов, куда прошел под музыку взвод немецких солдат. Порывы ветра доносили звуки духового оркестра. Солдаты шли к поселку. Зачем?

Франсуа:

Я знал, зачем. Видел, что там творилось. Мне с двумя товарищами пришлось скатать на велосипедах домой, чтобы привезти кое-какой реквизит на новое место. Праздник есть праздник, не было смысла спорить, где его начинать. Тем более что многие шахтеры хотели развлечь пленников, работавших с ними бок о бок в шахте…

В лагере даже интересней. Так решил дядюшка Жак, и мы согласились.

В поселке творились странные вещи. На нашей эстраде, возле церкви, надувал щеки военный оркестр, да так старательно, что ленты на арке взлетали не от осеннего ветра, а от аккордов немецкого марша.

Вокруг ни одного слушателя, если не считать сопливых мальчишек, сидящих на ограде, нахохлившихся, как воробьи под дождем.

Из домов выскакивали незнакомые люди в штатском, держа в руках книги или бумаги. Старики и старухи стояли в дверях своих хижин, молча наблюдая за ними.

Мы сразу догадались: торопливые штатские – шпики из «промышленной полиции».

В поселке шел обыск.

Мне-то опасаться было нечего. Тогда я еще не получал «Юма», ни тем более запрещенные брошюры… Все же стало как-то не по себе.

А оркестр барабанил один марш за другим. И на всех углах поселка, в наспех открытых гнездах, сидели пулеметчики. Ничего себе получался денек во славу Барбары…

Люба:

Да, в поселке поставили западню. Все было готово на первого зайца. Второго ловили здесь, в лагере. Приехало высокое начальство. Говорили, даже представитель самого фон Штюльпнагена, фашистского комиссара в Париже. С ним фотографы, корреспонденты.

Понимаете, что им было нужно? Как тому цыгану на кирмаше – и кобылку продать, и хозяина забратать… Шумиху раздуть, показать, что ничего не боятся. Под носом у франтиреров гулянье устроили и столь гуманно отнеслись даже к пленным. Отцы родные…

Зачем шумиха? Время диктовало свое. Гитлер кричал уже не о создании «Новой Европы», а о спасении фатерланда. Наши его крепко прижали.

Но мы, каторжане, мало что знали. Нам позже все прояснилось. Мы считали часы, отделявшие нас от шахтерского праздника, ждали освобождения и… просчитались.

Кто поймет, что творилось у нас на душе? Только тот, кто сидел рядом на песке плаца, под дулами автоматов.

Я глазами искала дядюшку Жака. Надеялась: быть может, о чем-нибудь догадаюсь по его поведению или по выражению лица. Но найти человека в толпе, да еще сидя на земле, очень трудно. Я уже хотела отказаться от своей попытки, как увидала Катрин, связную из штаба. Она сидела среди вольных, на правой с края скамье. И она заметила меня. Катрин чуть заметно кивнула, потом подняла руку и, поправляя волосы, словно бы погрозила несогнутым указательным пальцем. Что это значит? Приход Кати, так мы называли эту отважную француженку, меня не удивил. Она часто появлялась в поселке и даже пробиралась к нам в лагерь. Сейчас бы Кате лучше вернуться к тем, кто ее послал, и рассказать… А может быть, она уже не может уйти? Все оцеплено… Но что такое знак пальцем? Простая случайность или…

Громкий, как взрыв, удар бубна оборвал мои размышления. Оркестр заиграл «Ди фане хох!». Блоковые скомандовали: встать! – и мы уже начали подниматься, но комендант замахал руками: «Зитцен! Зитцен!»

Толпа стоящих пленных была бы плохим фоном для того, что сейчас разыгрывалось. Немецкие чины подняли пивные кружки и сделали несколько шагов к группе шахтеров, организаторов праздника.

Тут я увидела дядюшку Жака, и механика транспортера, и других знакомых мне коммунистов. У них тоже были кружки в руках.

К шахтерам подошли хозяева шахт. Засуетились фотографы…

Я все еще ждала, что шахтеры не пойдут на эту инсценировку, не поддадутся на провокацию… Однако ни дядюшка Жак, ни другие товарищи не отвернулись, не выплеснули пиво на землю. Они ответили на приветствие хозяев, подняв свои кружки: «Прозит!»

Надо полагать, получилась неплохая фотография дружеской встречи хозяев и рабочих в день праздника.

На скамьях кто-то даже зааплодировал. Маша шепнула мне:

– Ну, что ты скажешь?

Что я могла сказать? Их праздник, им и кадриль заводить… А может, французы хитрят с немцами? Не так-то прост этот дядюшка Жак…

Франсуа:

Ого! Совсем не прост был наш maitir di pleisir.[15] И если дядюшка Жак велел ничего не менять в программе, он знал, что делал. Хотя поначалу было неясно, кто кого перехитрит. Мне тем более. Мое дело – концерт. Тут я не хотел, как говорится, пускать вагонетку под откос.

Я готовил артистов в старом бараке за эстакадой, в комнате для полицейских. Туда отвел и мадам. Можно сказать, сам толкнул в объятия злодея. Я говорю о длинноногом. Ну кто мог ожидать, что именно там его логово?..

Люба:

Погодите, да погодите вы, Франсуа… Еще до встречи с Шарлем кое-что произошло. Когда меня привели в эту комнату, никого, кроме двух заключенных французов – парикмахера и костюмера, – там не было.

Маленький парикмахер, опершись на спинку стула, крутил в руках плойки и молча ждал. Костюмер обошел меня, смерив каким-то жалостливым взглядом, и швырнул платье. Прямо скажем, прославленной французской любезности я у них не заметила. Оно и понятно, не к таким клиентам привыкли парижские мастера. Это меня немного развеселило. Получили дамочку из вшивого будуара. Я могла еще и покапризничать: «Ах, не так локон кладете, челочку слишком подрезали… Потуже затяните корсет…» Интересно, что бы тогда мастера подумали обо мне? Может, так бы и пошутила, если бы праздник был праздником, как нам хотелось… Мне было все равно, что они думают. Могу и так выйти, как стою. Могу и вовсе не выходить. Только на один момент, когда я развернула платье с большим декольте, с легким запахом духов и пропотевших подмышек, вспомнила о своих нарядах. Далеко не парижских, но когда-то вызывавших столько волнений, столько простой женской радости…

Привел меня часовой-власовец. Молодой чернобровый хлопец. Он толкнул боковую дверку и кивнул мне. Там я должна переодеться. Пока проходила, шепнул:

– Швидко[16] вас у неметчину… Чуешь, сэстро?

Я чула, с самого утра чула недоброе… В неметчину, в Германию. Почему-то я сразу поверила конвоиру… Не отбить нас партизанам. Мы окружены, связаны. Наша судьба решена… Сегодняшний день – только насмешка над наивной мечтой.

Мы слыхали о Бухенвальде, Дахау, Равенсбруке… Вот что нас ждет…

Я машинально снимала с себя рабочую робу, думая не о том, что мне надо переодеться для выступления, а что, может быть, очень скоро меня заставят раздеться в предбаннике, уже пахнущем газом. Остригут волосы. Эти вот волосы, которые сейчас ждет лучший парикмахер Парижа… Я провела руками по волосам, по груди, словно прощаясь со своим телом… Швидко… Чуешь, сэстро?.. Я вздрогнула и оглянулась, будто не сама с собой заговорила, а кто-то был рядом. В маленьком мутном окошке задней стены каморки увидела глаза и застывшую улыбку. Я стояла голая, и на меня смотрел мужчина. Может быть, это мой конвоир, власовец? Нет, это был не он…

Франсуа:

Не сомневаюсь, то был длинноногий Шарль. Он давно уже следил за мадам. Я это заметил. Это был он? Ну, кто же еще?.. Разве настоящий мужчина стал бы пользоваться беззащитностью женщины?

Мужик, чурбан неотесанный… Хотя тут кое-что можно понять… Она была хороша. Одну минутку, мадам. Если говорить, то говорить все. Не один длинноногий или я видели, как вы поднялись на эстакаду в том, немного свободном – вы были худы тогда, – но очень идущем вам платье. А прическа? Вы помните, какая была прическа? Малыш постарался. Для него это было делом чести, как бы его личное выступление. Назло Индюку, заставлявшему Малыша подстригать его рыжие патлы. Помните, как я объявил ваш номер и все это приняли за шутку? Я сказал: «Выступает мадам Любовь…» И перевел ваше русское имя на французский и на немецкий. После уж никто вас не называл иначе. Да, это было эффектно. Гитарист, аккомпаниатор, просто ахнул от удивления и не смог взять аккорда. Вы помните?

Люба:

Помню, все помню… Только гитарист не взял аккорд не потому… Я запела другую песню. Не ту, о которой раньше условились.

До последней секунды не знала, что петь. Мне уже было ясно, что из лагеря нам не вырваться, что нас угонят в Германию. Первой мыслью было вернуться к начальному сговору – запеть советскую песню. Пусть подруги поддержат… Но они не ждут ее. Знают, что нам запретили. Они ждут другого. Ждут «Вальс Клико»… Дать бы понять им… Крикнуть: «Чуетэ, сэстры! Нас угоняют в неметчину!» Я подумала об этом не по-русски и не по-белорусски, а по-украински. Так, как шепнул власовец… Скорее всего, оттого, что он был украинец, слова его, сказанные на близком мне языке, легли болью на сердце. Я вспомнила старую песню. Ее когда-то пели казаки в неволе, покидая родные края. Она показалась мне такой подходящей, такой понятной, как сигнал. Ее не могли не понять, должны были понять сестры мои…

Прежде чем запеть, я крикнула:

– Чуетэ, сэстры? – и тут же запела.

Чуешь, братэ мий, товарищу мий… Видлитают сирым шнуром журавли в имли…

Запела без аккомпанемента, одна, напрягая все силы, боясь сорваться и в то же время стараясь вложить в каждую строчку скрытый смысл, ради которого пела… Улетают журавли в туман, в неизвестность… Родные мои, поймите меня… Впереди мрак – имли… Чуешь, сэстро?

И тут, нарушая строй песни, как бы требуя вникнуть в нее, не переходя к припеву, я повторила:

– «Чуешь, братэ мий, товарищу мий…» – и замолчала.

В эту страшную паузу, когда я чуть не лишилась сознания, когда готова была упасть, разрыдаться, откуда-то снизу поднялись ко мне глухие мужские голоса:

– «Чуты кру… кру… кру…»

Это припев. Они ответили мне: «Мы поняли, сэстро!» В мужских бараках было много украинцев, они узнали свою старую песню… Тогда я встрепенулась и повела высоко, высоко…

Кру… Кру… В чужини помру… Доки море перэлэчу, крылоньки зитру…

А снизу еще больше голосов, еще громче и надрывней:

Чуты кру… кру… кру…

Отозвалась гитара. Аккомпаниатор подхватил мотив, и песня окрепла.

Мерехтыть в очах бескинэчный шлях… Чуты кру… кру… в чужини помру…

Я стояла на эстакаде, возвышаясь над черными парадными мундирами, над серыми квадратами сидящих на песке каторжан, окруженных солдатами и затихшими на скамьях шахтерами… Казалось бы, мне видно все, но перед глазами плыла только смутная дымка, сквозь нее пробивались слабые птицы и звали на помощь… «Кру… Кру…» Закрыв лицо руками, я побежала вниз с эстакады…

Не слыхала я ни аплодисментов, ни криков «браво!», ни рыданий товарищей, о чем мне позже рассказывали.

Вбежала в барак, в конуру, где оставила свою робу, опустилась на стол перед зеркалом, у которого меня завивали. Взглянула на белое, в пудре, лицо с потеками слез… Ярко накрашенные губы, пышные завитки модной прически и глубокое декольте, оголившее худые ключицы… Кажется, я больше походила на уличную девку, чем на артистку, и уж вовсе не была так хороша, как обрисовал меня Франсуа…

В зеркале за моей спиной отразилась фигура мужчины в полицейском мундире…

Франсуа:

Merde! Это был он. Шарль сразу задвигал своим циркулем вслед за мадам. И в кармане у него была бутылка, не правда ли? Он еще хвастался, что купил настоящее «Гран крю шато Ротшильд». Кто же поверит, что он так раскошелился? Небось достал пустую бутылку и налил в нее подкрашенный самогон. Верно?

Люба:

Не знаю, я не пила… Он действительно предложил выпить. Я спросила его по-немецки: зачем он это делает, ведь полицейским строго запрещено угощать заключенных? Он сказал, что ничего не боится, так как на некоторое время назначен начальником и может делать что хочет. Даже задержать меня во Франции. Только надо будет спрятаться в день, когда придут вагоны за лагерниками… Тут он понял, что сказал лишнее, и стал уговаривать выпить. Может быть, я и выпила бы от отчаяния. Мне так было плохо. Я уже потянулась было к стакану, но он нагнулся надо мной и прошептал: «Eine besoffene Frau ist ein Enqel im Bett!»[17] Я вскочила так резко, что он отшатнулся, выплеснув вино мне на платье, и засмеялся:

– Не кокетничай, девочка. У нас всего какой-нибудь час. Спектаклю скоро капут…

На мое счастье в барак вошел Франсуа. Не вошел, а, можно сказать, ворвался. Дверь оказалась на крючке, и ему пришлось сильно рвануть ее. Шарль даже схватился за пистолет… Чего они только не наговорили друг другу…

Франсуа:

Я успел высказать все, чего он заслуживал. О, я не жалел слов… Я сказал, что его место на скотном дворе, там его galanterie как раз подойдет. Он не ожидал такой смелости и пытался одернуть меня.

– Кто ты такой, – кричал он, брызжа слюной. – Ты оскорбляешь государственного полицейского!

– Плевать мне на государство, – отвечал я, – у которого такая полиция! Вот кто я такой!..

Это сразу заставило его замолчать, открыв рот. Правда, тут вошли другие участники концерта, и мне пришлось покинуть барак…

Люба:

Я так испугалась. Думала, они начнут драться, а у Шарля было оружие. Слава богу, все обошлось, но… ненадолго.

Переодевшись, я вернулась к своим, села на песок. Подруги жали мне руки, что-то шептали. Я не слыхала. Я думала не о празднике. Даже не о лагере и нашей неудаче, – не знаю уж почему – я думала о своем муже, о сыне… Господи, знали бы они, что мне приходится переносить… Немецкий оркестр заиграл вальс. Маша встряхнула меня:

– Слышишь?.. Тот «Вальс Клико»… Наших кличут…

Немцы играли долго, повторяя вальс через небольшие паузы, никого не выпуская за ворота лагеря, хотя все развлечения кончились. Звучал только вальс и редкая команда офицеров, подбадривавших солдат. Мы сидели, затаив дыхание… А вдруг все же?.. Нет, никто не отозвался на «Вальс Клико», на условный клич…

V

Никогда еще утренний аппель лагеря Эрувиль не был таким тяжким, как назавтра после дня Барбары.

Герр Индюк важно прохаживался мимо рядов перекликавшихся по номерам. Потом скомандовал:

– Смирно!

И произнес речь.

– Мы умеем выполнять обещания, – сказал он. – Разве русские или вонючие янки решились бы устроить вам такой праздник? Теперь все должны лучше работать. Работать на великую Германию. Она ваш новый дом. Вы принадлежите ему до конца! Хайль Гитлер!

Оркестр заиграл «Die Fahne hoch!». Колонны вышли за ворота лагеря.

– Шнель! Шнель!

Мужчины еще как-то держались, а женщины шли к узкоколейке, словно на похороны. Даже Люба не отозвалась, когда кто-то сказал, вспоминая слова коменданта:

– Вроде новоселье справили… До дому, гостийки, до дому… Поели коники солому…

Эта шутейная свадебная песенка только больней кольнула.

Смеются немцы, разглядывая фотографии в газетах. «Же сюи парту»[18] полстраницы отвел описанию шахтерского праздника. На большом фото шахтеры и немецкое командование. На эстакаде певица и гитарист. Фото поменьше – «Дружеская кружка». Хозяин шахты поднял пивную кружку левой рукой, – видно, для того, чтобы показать перстень, подаренный Круппом. Рядом комендант, а напротив, тоже с кружками в руках, французские шахтеры. Впереди дядюшка Жак. Он отмечен стрелкой и подписью: «Организатор праздника дядюшка Жак приветствует содружество рабочих и их руководителей».

Вот бы посмотрели на это фото те, кто спускался в шахту.

Но они не видели ни фото, ни дядюшки Жака. Старый шахтер не вышел на работу. Его сосед, Этьен, по утрам ожидавший Жака возле своей калитки, чтобы вместе ехать на шахту, так и не дождался его. Боясь опоздать, поехал один и уже по дороге вспомнил, чуть не свалившись с велосипеда, что ночью к домику Жака подъезжала какая-то машина. Лень было вылезать из-под одеяла посмотреть… Наверняка машина была из «промышленной полиции».

Полиция потрудилась на славу, пока шахтеры «гостили» в лагере. Долго не забудут праздника Барбары… Исчез дядюшка Жак. Некоторых шахтеров помоложе отправили в какую-то «особую часть». Что касается делегатов от профсоюза, кого шахтеры знали как коммунистов, тех увезли еще дальше – в Шатобриан. Оттуда не скоро вырвешься, если вообще оттуда можно вырваться…

В шахте тоже перемены. Все мастера немцы, хотя очередь французов. Только и слышно, что: «Лос! Лос! Шнеллер! Шнеллер!»

Но охрана осталась французская. Командует ею новый начальник. Длинноногий Шарль-Луи…

Люба:

Он остановил меня возле клети и сказал, что может устроить на более легкую работу. На рудный двор или в душевую. Тогда мы будем чаще встречаться.

– Благодарю вас, – ответила я, – конечно, так надо сделать. Но сегодня я должна как следует поработать внизу за разрешение выступить на вчерашнем празднике… Сегодня я обещала мосье штейгеру…

Он захохотал:

– Сегодня она обещала штейгеру!.. Ну и девка, у нее целое расписание… Ох, умора…

С трудом открутилась, не задумываясь о том, что его так развеселило. Мне надо было быстрей попасть в шахту, переговорить с товарищами из подпольного комитета.

Когда я смогла пробраться на соседний горизонт, там уже собрались Этьен, Жорж, поляк Владек и алжирец, иногда заменявший Ахмеда. Не было только дядюшки Жака и механика транспортера. Последнего я видела, когда выходила из клети. Он о чем-то тихо беседовал с Машей-черной. Наверное, вот-вот подойдет.

Оказалось, что провал «Вальса Клико», доставивший нам столько тревожных минут, французов не огорчил. Они даже считали, что одержали победу. Ловушка гестаповцев не удалась. Спасибо связным: вовремя предупредили. Все, что боши узнали от предателей или под пытками у арестованных, оказалось блефом.

– Зря они огород городили… Теперь нам это даже на руку. Теперь легче подготовить новое дело… Пусть готовят транспорт в Германию, мы подготовим свой транспорт… А насчет дядюшки Жака можно не беспокоиться. Ни одной улики против него нет…

Вот что разъяснили мне товарищи. Их настроение передалось и мне. Я вернулась в забой веселая. Маша даже лоб мой пощупала:

– Что это ты так раскраснелась?

Я не удержалась, когда покатили вагонетку по штреку, шепнула:

– Бежим, Машенька… Скоро… Все на мази.

Маша остановилась.

– Кто ж нам подмазал?

– В штабе все решено.

– Нет, – нахмурилась Маша, – не верю я этому штабу… Мало мы вчера хлебнули? Видно, разные у нас стежки-дорожки…

Вы подумайте? Маша, лучшая подруга моя, и такие слова…

– Кому ты не веришь? То ж коммунисты французские, ЦК партии о нас думает…

– Индюк думал, думал, пока ему голову не отсекли, а нас Индюк за горлышко держит… Я, дорогая, сама передумала…

Ну, что вы скажете? Я же на нее рассчитывала. Конечно, были без Маши надежные люди, был комитет. Да ведь нам каждый человек дорог. Работы хватало… Надо укрепить малодушных, обеспечить сигнализацию, решить, что делать с больными. Кто не сможет бежать, тому не сладко придется. Эсэсманы на нем всю злобу сорвут… Нельзя товарищами рисковать. Бежать, так всем сразу. Но сразу всем невозможно… План мой был прост.

Разделиться на три части и по очереди смываться из колонны. Первая группа – человек восемь – десять – должна отстать еще по дороге к узкоколейке и ждать в лесу до конца дня. Исчезновение нескольких человек из огромной колонны не сразу заметят. Ни при посадке в вагоны, ни у входа в шахту никто нас не пересчитывал. Считали только в воротах лагеря, при выходе и входе. Нередко случалось и так, что администрация по дороге забирала часть заключенных для срочных работ на путях или заготовок креплений в лесу.

Вторая группа, из числа наземных рабочих, должна скрыться во время обеденного перерыва. Отвечает Надя.

И третья, последняя – эту я взяла на себя, – во время возвращения в лагерь. Когда пройдет последний рабочий поезд, все проберутся по оврагу к мостику, где их встретят французы-проводники. Лес не велик, это вам не Белоруссия, прятаться надо малыми группами и быстрей уходить подальше от зоны.

Труднее всего с третьей группой, она могла выйти из шахты не в одно время, и тогда часть женщин попадет на один поезд, часть на другой. Надо, чтобы они все были вместе со мной… Тут я надеялась на помощь штейгера, мосье Франсуа. От него зависело – освободить от работы наших минут на пять раньше.

Мысленно я проследила движение каждой группы, время и место встречи. Еще раз обговорила с членами комитета.

Все вроде готово. Остался только мужской барак. Не основной блок – там своя организация, – а барак новеньких.

Их прислали недавно, и мы еще не успели узнать, что за люди. Говорили, гонят их по кольцу – из лагеря в лагерь. Была у фашистов и такая система. Кончалась она газовой камерой. На работу в шахту новых не ставили. Водили на строительство дороги и то не всех. Много истощенных. Из штаба пришла директива: во что бы то ни стало связаться с новенькими, постараться включить их в нашу операцию. Вырвать людей из кольца смерти… Дело не легкое. К мужским баракам нам подходить не разрешали, а барак новеньких был в мужском квартале.

Выручил пан Владек, старший блоковый. Худой, костлявый поляк с тоскливыми глазами. Хороший был человек. Он провел Надю к новеньким.

Надя вернулась очень расстроенной.

– Боже мой, чего я насмотрелась… Тут не курорт, а там… Поверишь, куда хуже, чем в вагоне было у нас. По шестеро на топчане, на голых досках. Ни воды, ни света. Баланду раз в сутки дают: дескать, этих кормить смысла нет… Гниют мужики… Наши русские, белорусы. Есть и поляки.

– О чем же ты договорилась?

– Как же, договоришься с ними, – чувствовалось, что Надя обижена, – гордые очень, не хотят под бабскую команду становиться. «Кто послал» да «какие гарантии»? Сумели ли вы разобраться в связях? Во Франции разные группировки, мы не с каждой пойдем.

– Они правы, – согласилась я, – но ты объяснила, с кем мы.

– Объяснила, а он свое…

– Кто – он?

– Главный их, Марат, что ли. Я плохо расслышала… Страшный такой.

– Чем страшный?

– Лицом. Ужас какой… Его собаки порвали, смотреть невозможно… Он-то и потребовал: «Познакомьте с представителями штаба, побег отложите, пока я сам все не укомплектую. Возможно, не всех женщин придется включать». Слыхала, какой дружок выискался?

Это и меня возмутило.

– На чем же, – спрашиваю, – порешили?

– А ни на чем. Пусть, говорит, придет ваша старшая – мадам Любовь, посмотрим, что за певица такая… Скажи, Любочка, ведь их на праздник не выпускали? А уже в курсе дела…

Удивляться нечему. В лагере работал свой «беспроволочный телеграф». Но зачем ему я? Из любопытства, что ли? Нашел время… Почему этот Марат требует отложить побег, когда вот-вот порожняки подадут и… поминай как звали. Уж я ему отложу, я его укомплектую… Не хочет, пусть остается. Мы никого не неволим. А командовать у нас есть кому. Не на том свою мужскую гордость выказывает…

Вот что я собиралась сказать этому Марату.

Да не сказала… Мы сидели в темном кутке, я, пан Владек и Марат. И весь мой запал растаял. Марат молчал, поджав под себя ноги, покачивая большой страшной головой. Смотреть на него было и больно, и нельзя было не смотреть. Чем-то он словно притягивал к себе, будто требовал: «Не отворачивайся, запомни, что со мной сделали…» Видно, был он еще не стар. У заключенных вообще трудно угадать возраст, а тут и подавно. Видно, был крепкий хлопец. Сейчас исхудал – стал похож на индийского идола. Или на рисунок какой-либо иллюстрации ада. Особенно лицо.

В темноте словно светились рубцы рваных ран. Губы скривлены. Один глаз казался больше другого, и оба глядели почти не мигая, только изредка прикрываясь толстыми, без ресниц, веками.

На него нельзя было смотреть без содрогания, и я, боясь выдать свое чувство, чаще обращалась к пану Владеку. А Марат смотрел на меня и молчал. Тяжело, до дрожи сложенных на коленях, искусанных рук.

Когда я только вошла, что-то мелькнуло на его лице, какая-то жалкая радость, что ли… Мне нельзя было долго задерживаться в их бараке. Коротко рассказав о нашем плане, я спросила:

– Согласны вы с нами?

Марат ответил, даже не взглянув на пана Владека:

– Согласны. – И чуть помедлив: – Как же мне не согласиться с тобой, товарищ Люба.

«Товарищ Люба» – так меня называли только в нашем отряде, в Белоруссии. Конечно, Марат мог и случайно сказать так. Не мадам Любовь, как называли меня после праздника и французы и наши, а «товарищ Люба». Я лишь успела подумать об этом – Владек отвлек меня вопросом:

– Пани Люба ма расчет на штейгера? Так?

– Да, – отвечаю, – он должен помочь…

– Не, пани, не! – Владек закрутил головой. – Тэ раз штейгер юж арестованы…

– Франсуа? Когда? Кем?

– Тэн Бусел (аист), пся кревь, – пояснил Владек, путая польские слова с русскими и белорусскими, – полицай на шахте, Шарль, пся кревь.

Час от часу горше. Казалось, штейгера не должны были тронуть. Правда, арестовали его не немцы, а Шарль… Уж не мстит ли он Франсуа за стычку в день праздника? Тут в какой-то мере я виновата.

Франсуа:

Я не виню мадам, хотя других причин у него не было. Каждый поймет, une jolie femme[19] – достаточная причина для ревности. Ну, а где ревность, там и подлость. Не о всяком мужчине так скажешь. Но что вы хотите от тупого мужика? Обрадовался, что ему на время доверили власть, и загнал меня в кутузку. Сначала я думал – шутка ненадолго. Покажет силу и выпустит. Потом стал размышлять: ведь дурак не понимает, что начальство хватится штейгера и тогда ему придется объяснять свой поступок, выдумывать оправдание. Его оправдание превратится в мое обвинение. Дело перейдет из тесной шахтерской кутузки в комфортабельные апартаменты гестапо…

Мой бог! Я мог здорово влипнуть.

Если к тому же шахтеры наладят побег из лагеря русских, о чем я начал догадываться, можно было считать, что моя игра сыграна до конца.

Герр Индюк вытащит на свет расписку за мадам, это уж обязательно. Неважно, что я давал ее, имея в виду день спектакля, и за остальное отвечать не обязан. У них ответишь не за то, в чем виноват, а за то, о чем они спрашивают. Я заложил себя, и этого достаточно. Вам известно, как поступали наци с заложниками?..

Люба:

В том-то и дело. Не могла я оставить Франсуа в таком положении. Но как быть с побегом? Бежать должна не одна я. Что делать?

– Придется обойтись без твоего кавалера, – сказала Надя, – поговори с Машей. Может, ее механик поможет нам из шахты всем вместе выйти?.. Жаль мосье Франсуа, да вины тут нашей нет.

Легко ей так говорить. Я-то знала, чья тут вина… Лежу ночью на нарах, мучаюсь. Слышу, в каждом уголке шепчутся, друг с дружкой советуются:

– Что с собой брать? Сколько хлеба кто приберег?

– Надеть надо все теплое, зима на дворе… Дадут ли оружие?

А у меня из головы Франсуа не выходит. Он за меня заложником остается. Почему-то перед глазами не Франсуа, а Марат. Лицо синее, в рубцах… Гоню его от себя, стараюсь о другом думать.

Если завтра Франсуа не появится в шахте, на него бог знает что наплетут. Пытать станут собаками… Опять это лицо… Надо решиться…

Тихонько поднялась, вылезла из-под тряпья. В одной сорочке, только платок темный на плечи накинула. Не надевая деревянных башмаков, чтобы не стучать, вышла в уборную.

Еще третьего дня, когда мы к «вальсу» готовились, на всякий случай в уборной расшатали окошко. Его легко вынуть и выскочить у задней стены барака. Тогда же мы несколько лазеек в другие кварталы наметили. Этим я и воспользовалась.

Ночь была холодная, ветреная, с мелким секущим дождем. Даже часовые в затишь попрятались. Я платком закуталась и ползла от барака. Минула кухню. Стала под проволоку пролезать на плац, платок зацепился. Сбросить его не могу, в белой сорочке сразу заметят. Потянуть сильней боюсь: вдруг проволока с сигнализацией?.. Лежу не дыша. Ветер воет, в лицо дождем бьет… За дальними ограждениями эсманы в черных плащах с фонариками и собакой проходят. Заметят, натравят, как на Марата… Я невольно лицо руками закрыла. Жду, вот-вот надо мной овчарка задышит… Сколько пролежала, не помню. Наверное, это был не малый кусок моей жизни. Очнулась, когда ветер сам сорвал платок и на меня бросил. Исчезли черные эсманы. Может, их вовсе и не было? Только причудилось?.. Благополучно выползла к эстакаде, к казарме, где меня гримировали. Там жил Шарль… Он видел меня, когда я надевала красивое платье, видел на эстраде, накрашенную и причесанную, представляете, какой я предстала теперь перед ним? Думаю, никто никогда так не приходил на свидание… Ну да, я пришла к нему. Ничего другого не оставалось…

Франсуа:

О мадам!.. Этого вы не рассказывали… Такой ценой… То-то я не мог понять, что случилось. На рассвете является эта неотесанная жердь, этот Шарль-Луи, и предлагает мне убираться ко всем чертям. Я, конечно, не собирался задерживаться, однако… Откуда такие слова…

– Все-таки мы французы, – прохрипел этот немецкий прислужник, – я помогу тебе получить аусвайс, убирайся отсюда подальше и больше не попадайся мне на глаза…

Как будто встречи с ним могли кому-либо доставить удовольствие. Но как вам понравится? Он готов мне помочь… Я так растерялся, что не нашел подходящего ответа длинному олуху.

Ах, если бы знать тогда то, что мы всегда узнаем слишком поздно… Простите, мадам, я понимаю, это не было радостью. C'est un amour tragigue,[20] но она еще и безрассудна. Ведь он мог не сдержать своего слова…

Люба:

Мог… Он мог отправить меня в бункер, избить, наконец застрелить, как пытавшуюся бежать из лагеря, и получить за это награду.

Но вы ошиблись в нем тогда и продолжаете ошибаться. Ничего, о чем вы подумали, не произошло. То ли мой вид не вызывал других чувств, кроме жалости, то ли страх, что кто-либо видел, как вошла к нему… Он бросился к двери, выглянул, не стоит ли кто за ней. Задвинул засов, быстро опустил штору на окне. И этого ему было мало. Он выключил свет и зашипел: «тшш». А может быть, подействовали мои слова? Я произнесла их с порога:

– Мосье Шарль, – сказала я. Не герр полицай, а по-французски – мосье Шарль, – вы можете сделать со мной все, что хотите. Но получите не больше, чем пьяный эсэсовец от беззащитной женщины. Говорят, французские мужчины поступают иначе…

Он все еще не пришел в себя от страха и удивления.

– Как ты пришла сюда? – только и мог он выговорить. – Как пришла?

– Не думайте, что я одна бы решилась.

Когда-то мне уже приходилось так объяснять свою смелость. Помните? С Николаем, он ведь тоже у немцев служил. Тогда я выиграла. Понадеялась и теперь. Я сказала:

– Есть честные патриоты, они помогают тем, кто хочет бороться, и мстят предателям…

Кажется, это не испугало Шарля. Я не видела выражения его лица. Мы говорили в темноте. Он продолжал свое:

– Ты прошла через проволоку, и никто не заметил тебя? Не зазвонил ни один сигнал?

А я свое:

– Отпустите штейгера, пока еще это в вашей власти…

Он хрипел:

– Ты сумасшедшая девка…

Я торопилась договорить до конца, не зная, хватит ли сил долго держаться. Я просила, льстила ему:

– Вы человек умный, мосье Шарль, и должны видеть, что бошам долго не продержаться, зачем же отдавать в руки гестапо еще одного француза? Он ни в чем не виноват, клянусь… Отпустите его…

Шарль хмыкнул и замолчал. Наверное, улыбался. В темноте не разобрать. Потом он медленно, как бы раздумывая, прошептал:

– Не такой уж дурак Шарль-Луи, чтобы не видеть, на чьем ты крючке.

Я поняла это по-своему и поспешила заверить:

– Мосье Шарль, у меня нет ничего с штейгером… Клянусь!..

– Ты хочешь со мной? – Он приблизился ко мне. – Ты влюбилась в меня, крошка? Что же ты отодвигаешься?..

– Нет, мосье Шарль… Я могла бы полюбить мужчину смелого, совершившего благородный поступок, настоящего патриота…

– Понимаешь ли ты, что стоит мне крикнуть…

– Я не боюсь смерти.

– И все ради чего?

– Ради вас… – Кажется, я не очень сознавала, что говорю, слова сами собой вылетали. – Ради вас. Я не хочу, чтобы такой человек стал предателем. Чтобы над вашей семьей, над вашей матерью повисло проклятие, чтобы французские дети…

– Замолчи! – вскрикнул Шарль. Он сорвал с гвоздя шинель и набросил мне на плечи. – Идем… Нет, постой…

Тихонько приоткрыв дверь, Шарль вышел на ступеньки крыльца, всматриваясь в темноту, потом поманил меня.

Плотно прижав к себе, быстро увлек к проволоке, но не туда, где я пролезла, а к маленькой, зарешеченной калитке за эстакадой. Мы и не знали о ней. Осторожно открыв калитку, Шарль пригнул меня к земле и, забрав свою шинель, скрылся. Я поползла к бараку… К окну в уборной… Остальное вы знаете. Франсуа рассказал, что сделал Шарль на рассвете…

VI

Шарль пересек рудничный двор. Прошел, нагнув голову, казалось, никого не видя, ни на кого не обращая внимания. В самом-то деле ничто не ускользнуло от его быстрого цепкого взгляда.

Среди общей массы шахтеров в одинаковых грязных куртках он успел заметить тех, за кем хотелось проследить до конца.

Он прошел мимо душевой, заглянул в ламповую. Смена уже сдавала свои электрические фонари с аккумуляторами, и тут, как и везде, куда Шарль совал свой внушительный нос, сразу оборвался разговор. Шахтеры с безразличным видом насвистывали или просто молча торопились сделать свое дело и уйти.

В душе Шарль посмеивался. Его-то уж не обманешь. Он с самого утра заметил слишком частый «перекур» французских шахтеров и на редкость старательное, быстрое выполнение приказов «невольниками». Так он называл и русских, и поляков, и алжирцев, – словом, всех, кроме вольнонаемных.

В воздухе вместе с невидимой шахтной пылью носилось что-то, к чему он не собирался принюхиваться, но чувствовал неладное.

Он решил не вмешиваться, даже постарался уйти в сторону во время спора о том, кого поставить к транспортеру вместо не вышедшего на работу механика. Пусть разбирается обермейстер и этот штейгер Франсуа, пока он еще здесь…

Шарль прошел в самый конец верхнего двора. Заглянул за груду сваленных старых вагонеток, дырявых котлов и гнилых креплений. Там, в затиши, возле дощатого, почерневшего забора росло небольшое, хилое деревцо, еще не обронившее желтых листьев. Внизу, согретый каким-то подземным теплом, торчал ярко-зеленый кустик длинной острой травы.

Шарль втянул в себя воздух. Пахло все тем же. Сладковатый привкус руды не пропускал запахов ни земли, ни растений. Не та земля… Он привык к другой, покрытой травами, рождающей злаки. Душа его не ушла от крепкой, единственной связи извечных законов, и незачем пытаться их нарушать… Ради чего? Ради мундира, прокопченных казарм и постоянного страха то перед врагами, то перед своими? Или наконец ради проклятия французских детей?.. Как она сказала: «падет проклятие на вашу семью…» Он почувствовал тоску во всем теле и медленно повернул обратно, к воротам.

Он должен, он все еще должен присутствовать при смене рабочих. Одна смена уходит, другая приходит. В этот час оживленно, шумно возле ворот. Шарль видел, как шахтеры садились на велосипеды и уезжали небольшими компаниями, по двое, по трое. У всех есть товарищи, друзья… Последним уехал штейгер Франсуа. Он крутился здесь, пока не подняли русских, построили в колонну и повели к вагонам узкоколейки. Тогда он вскочил на велосипед и поехал.

Шарль-Луи и на это обратил внимание. Еще он видел, как проходила мадам Любовь. И она его видела. Его заметить легче всего. Он стоял у самых ворот, как каланча, заложив руки за спину. Проходя мимо, она улыбнулась. Могла бы и не улыбаться. И так все ясно… Не такой уж дурак этот Шарль-Луи. Раз они что-то затеяли, значит, у них целая организация. Один за одного. Того и гляди как бы кто не стукнул обушком по затылку.

Нет, в чужие дела нет смысла соваться. Пусть немцы сами их ловят. Хорошо, что вчера никто не заметил, как она пришла к нему в казарму. Ну и смелая же баба… Хорошо, что он удержался. Конечно, могло сойти гладко. Другие делают это, правда, с теми, из уголовных. К шахтерским женам не очень-то подкатишься, а этих парижанок берут к себе на целую ночь. А то и просто уводят в комнату блоковой. Блоковая сторожит, пока они занимаются, и весь барак знает. Там это в порядке вещей. С русскими так нельзя. Не дай бог связаться с русскими. Да и вообще лучше ни с кем не связываться. Надо выждать. Похоже на то, что дела маршала Петена складываются не ахти как хорошо… Важно вовремя повернуть руль в нужном направлении и добраться до своей деревеньки.

Тут что-то должно произойти. Он хотел, даже страстно хотел, чтобы оправдались его подозрения. Хотя какое ему до всего этого дело?

Начинало темнеть, а они все еще лежали в кустах, боясь переползти через дорогу. За дорогой лес круто спускался к оврагу. Под коленями и локтями шуршали золотистые листья бука и граба. Только дубы еще удерживали зеленый наряд, и, глядя на них, не верилось, что уже поздняя осень. Внизу опавшие листья устилали жухлую траву, вверху зеленые кроны и серое, осеннее небо.

Пан Владек подтянулся на локтях.

– Марат, – прошептал он над самым ухом.

Марат не отозвался, продолжая глядеть перед собой застывшими глазами. Пан Владек тронул его за плечо:

– Слухай, Марат…

Тогда Марат вспомнил, что это его имя. Забывать об этом нельзя. Забыть надо то, старое, которое невольно вернулось, когда он увидел Любу.

Интересно, сколько человек может вспомнить за какие-то тридцать – сорок минут! Целую жизнь. И если все, что вдруг вспомнилось, рассказать слово в слово или записать на бумаге, получился бы еще один роман.

Взять хотя бы историю с именами. Сколько раз приходилось менять их, и каждый раз с ними связывались такие события – как второе рождение… То в партизанском отряде не столько по надобности, сколько для авторитета полное имя сменил на одну букву «К». Потом ранение. Долгие недели томительной борьбы с подошедшей смертью в темном крестьянском овине. Новые знакомства в деревне заставили отказаться от загадочного «товарища К.», называться другим именем, самым обычным. Это спасло, когда окрепшего, собиравшегося уйти искать свой отряд, его арестовала полевая полиция. Никто не дознался настоящего имени бывшего партизана. Так и в лагерь попал и бежал из лагеря под чужим именем. Два раза бежал – два раза ловили. На третий раз затравили собаками.

Думал, конец. На руках до кости мясо оборвано. Лицо, шея изгрызены, живого места не оставалось… Выходил немецкий лекарь на радость эсэсовцам. Человек-пугало. Редкий случай хирургии, – возили по другим лагерям, перед строем показывали: смотрите, как беглец сам себя наказал… Не надо бежать.

Люди отворачивались от него. Он хорошо помнит, как вздрогнула и потупилась Люба, взглянув на его лицо… Когда первый раз себя в зеркальце увидал, понял – ничего не осталось от былого шутника, храброго и веселого выдумщика, товарища К. Урод. Квазимодо… И сердце его покрылось такими же, как лицо, красными и лиловыми рубцами. И не осталось в нем места ни для чего, кроме ненависти, кроме мучительной жажды мести…

Маратом назвался уже во Франции, когда меняли номера на пересылочном пункте. А в лагере Эрувиль от поляка Владека случайно узнал, что по соседству барак женщин из Белоруссии и что «наиглавнейшая есть пани Люба Семенова». Заныло внутри, словно не все там еще зарубцевалось. Неужели та самая товарищ Люба, о которой он столько слышал и еще больше рассказывал? Видел он ее всего два-три раза, но каждой встречей хвалился, гордясь знакомством со знаменитой разведчицей. Злая судьба свела их в этом лагере… Не узнать ей теперь лихого товарища К. Да и вообще могла не запомнить. Она-то была на виду у всех партизан, а он, как сотни других… Было – сплыло. Ничего напоминать ей он не станет и себя пока не откроет. Не хочет ни воспоминаний, ни ее жалости.

Даже теперь, на свободе, если удастся побег, если не поймают четвертый раз, никто не узнает… Может быть, позже… Говорят, во Франции есть такие доктора…

– Слухай, Марат, – шептал пан Владек, по привычке мешая польские слова с белорусскими, – часу нема… Тэраз заспева сирена. Тшеба праз шлях…

– Пошли! – махнул рукой Марат.

Семнадцать голодных, истощенных мужчин, извиваясь среди колючих кустов, шурша мелким гравием, переползли через дорогу и будто утонули в темном провале оврага.

Люба:

Исчезла Маша-черная. Не найдя ее в шахте, я решила, что Маша отстала по дороге, с первой группой. А должна была вместе со мной, с третьей группой. Я разозлилась… Вот цыганский характер, все по-своему… А может, она и в самом деле передумала?.. Тогда почему ее не было в шахте? Одна я вагонетки толкала. У транспортера сам штейгер, Франсуа. Механика Леона, Машиного дружка, тоже не видела.

Что, если Машу на какую-то другую работу назначили? Бывает и так, с полпути заворачивают, я могла и не заметить… Как она одна вырвется?

Я прикидывала разные варианты. В лесу уточнила. Ни в первой, ни во второй группе никто Машу не видел, и никого по дороге на другие работы не ссаживали. Значит, она осталась в лагере? Нет, оказывается… Вот что оказалось. Маша не поверила, что нам всем сразу удастся бежать, и сговорилась с механиком. Он ее и увел. Одну. Где сейчас оба скрываются, неизвестно пока…

Об этом мне Франсуа рассказал. В последнюю минуту Франсуа появился. Я так обрадовалась, что штейгер с нами пойдет. Но он не пошел с нами. Ему незачем было рисковать вместе со всеми. Пока еще Франсуа мог открыто ходить. А пришел он сюда, чтобы точно знать, куда нас проводники поведут, и предупредить, что в лагерь какие-то мотоциклисты прибыли – торопитесь…

Я обошла своих, проверила, все ли собрались. Тридцать пять женщин да мужчин семнадцать во главе с Маратом. Молодец, привел вовремя. Он почему-то прятался от меня, старался не попадаться на глаза. Знал, что не может человек смотреть на его лицо и не вздрогнуть. Что ж, пусть держится тех, кто привык к нему, подальше от нас. Но когда проводники объявили, что такой большой компанией идти опасно, надо разделиться на три-четыре группы, Марат заявил:

– Я пойду с твоей группой…

Вот тебе раз… Хотела сказать: «Иди ты со своими мужчинами, не пугай моих баб», да промолчала. Жалко мне его стало, и спорить не было времени. Каждая минута была дорога. Вот-вот в лагере хватятся. Шутка ли, целый барак не вернулся. Завоет сирена, собак в погоню пошлют. Не хуже Марата разделают.

Спешили быстрей добраться до какого-то хутора. Мне его показали на карте, но я и днем не разобралась бы в их карте, а тут уж совсем потемнело. На хуторе нас должны ждать партизаны с машинами. Это не близко. Надо выйти из леса, пересечь открытую низину, пробежать по дороге… Не дай бог, на немецкий разъезд нарвемся или даже на фельджандармов. Как отобьемся? У проводников только охотничьи ружья, и у кого-то один револьвер. Марат просил: «Дайте мне револьвер или хотя бы ружье». Не дали. Оружием дорожили больше всего. Его каждый себе в бою добывал.

– Vite! Vite![21] – торопили проводники.

Бежали – как на крыльях летели. Впереди француз с ружьем и велосипедом, за ним я, за мной Надя, Нюра, Зойка-большая… Остальных не видела… Продирались сквозь колючие заросли. Ветки хлестали по лицу и смыкались за нами, словно хотели разорвать нашу цепочку, отделить одну от другой.

Выбрались на узкую просеку. Я оглянулась: все ли идут? В самом конце, рядом со вторым проводником, Марат хромает. У него нога перебита, идти ему трудно, а не отстает… Сознаюсь, не хорошо тогда я подумала. Подумала: «Навязался, черт, с бабами, еще свалится, нести придется. Шел бы с мужчинами…» Поймите, всякая задержка пугала…

Стали спускаться вниз, в блеклую, сырую муть. И только ноги в болоте чавкнули, из-за леса, со стороны лагеря донеслась к нам сирена… Как кнутом стеганула. Бабоньки мои вперед ринулись, цепочка рассыпалась. В тумане то там, то здесь заколыхались силуэты. Проводники по-французски что-то кричат, ругаются, мы с трудом понимаем. Требуют – за руки держаться. Болото тут, увязнешь – не вылезешь.

Кое-как наладились. Идем, а сирена над нами висит. Кажется, она совсем рядом, хотя до лагеря не меньше трех километров.

Идти тяжело. К деревянным башмакам липнет вязкая болотная глина. Пришлось сбросить ботинки. Ноги обожгло холодом. Ничего, мы и по льду ушли бы босые… Возле самой дороги проводник остановил нас, прислушался. Сирена умолкла, но навстречу приближался шум моторов. Впереди, за темным холмом посветлело. Показались лучи сильных фар.

Мы бросились в мокрый, скользкий кювет. Я осторожно из-за кустика наблюдала. На дорогу выскочили мотоциклы. Шесть мотоциклов с колясками, на каждом – два автоматчика. Медленно двигаясь по высокой насыпной дороге, поворачивали фары-прожектора, шаря по сторонам желтыми узкими лучами.

Они искали нас в болотном тумане, а мы затаили дыхание на глинистом дне придорожного рва. Рядом, в нескольких шагах.

Мотоциклы минули нас и метрах в четырехстах остановились у развилки. Автоматчики обсуждали, в какую сторону ехать и не следует ли еще раз прочесать болото.

Кровь шумела у меня в висках, хотелось вскочить и бежать… Вдруг они повернут назад? Осветят кювет… Ждать нельзя… Видно, не одна я это поняла. Цепочка шевельнулась. Задние толкали передних. Вперед, вперед, пока не поздно… Проводник тянул меня за плечо. Оставив на месте велосипед, выставив вперед ружье, он очень быстро и ловко двигал коленками и локтями… С каждым метром мы уходили от смерти. Нас скрывала высокая насыпь, туман, а шорох ползущих глушили моторы мотоциклов. Еще немного, и мы перевалим через бугор, там можно будет подняться на ноги и побежать, скрыться в тумане…

Мне казалось, что мы ползем очень медленно, но шум моторов стал удаляться. Значит, автоматчики проехали дальше, ничего не заметив. Значит, мы спасены. Вот уже близко бугор, сейчас мы скроемся за ним. Только я это подумала, как позади нас на дороге кто-то крикнул, пронзительно, как раненый заяц. Затем кто-то приказал по-немецки: «Руих!..» Прогремело два выстрела.

Проводник встал на колени и, вскинув ружье, смотрел туда, где стреляли. Его чуть не сбили побежавшие женщины… Пригибаясь, ничего не видя, не слыша, они бежали к бугру. Проводник не задерживал их. Наконец он потянул меня за собой. Мы побежали позади всех… Я уже не помню, что дальше было. Что произошло на дороге, понять не успела…

VII

Остановившись у развилки, автоматчики решили разделиться. Трое поехали направо, в сторону леса. Удаляющийся шум их мотоциклов и слышала Люба. Трое же других должны были, проверив обочины дороги, повернуть к Тилю.

Так и сделали. Люба думала, что уехали все. Но Марат и замыкавший цепочку беглецов проводник видели: оставшиеся автоматчики спешились и, освещая фонарями обочины, двинулись назад по дороге.

Как бы быстро ни уползали беглецы и как бы медленно ни ошаривали кюветы автоматчики, все равно, ближе или несколько дальше, они должны были обнаружить тех, кого искали. Марат это понял и потянулся к ружью проводника. Тот удержал руку Марата, жестом потребовав, чтобы беглец полз вслед за остальными. Марат не послушался его и пополз в другую сторону, навстречу идущим с фонарями. Тогда проводник, видя, что ему не задержать этого сумасшедшего русского, тоже не стал ползти вслед цепочке, а остался на месте, приготовившись к самому худшему.

«Что ж, – решил он, – если русский хочет задержать полицейских, пока успеют скрыться его товарищи, и не считает, что платит за это слишком дорого, то вдвоем мы обойдемся дороже…»

Вот как рассудил Этьен Мишле, одинокий шахтер сорока шести лет, потерявший семью в самом начале войны. Зато друзей у него осталось хоть отбавляй. Самым большим другом был тот, кто шел впереди русских женщин и рисковал так же, как он. Похоже, пришла пора им расстаться…

Теперь посмотрим, что происходило на второй половине медленно разворачивающейся картины.

Сутулый полицейский, одной рукой держа висевший на шее автомат, другой поводя фонарем, на несколько шагов опередил своих коллег и пошел по краю дороги. Его товарищ крикнул ему:

– Не отходи далеко, Шарль…

Шарль отмахнулся фонариком и продолжал идти. Он уже был далеко-далеко в своих мыслях. Это-то и путало его. Перед ним два решения: настойчиво, вместе с другими искать беглецов и в случае удачи заслужить похвалу немецкого командира, но перед тем, возможно, придется стрелять по убегающим женщинам или попасть в перестрелку с франтирерами… Недолго и самому получить пулю в лоб… Или… первым обнаружить кого-либо из бежавших и незаметно дать знак, что он не выдаст, а самому вернуться и сказать: «Никого нет». Когда-нибудь это сможет пригодиться… Пожалуй, второе разумней. Пожалуй, на нем и следует остановиться. Шарль осветил кучу щебня, кустик болотной травы, скользнул лучом вдоль кювета, и… На него смотрели глаза. Застывшие, слюдяные глаза мертвеца. Нет, они вдруг мигнули… От земли, из белесой, наползшей с болота пелены, медленно поднялся призрак. Будто слепленный из лохмотьев тины и мокрой, стекавшей глины. Он протянул вперед голые руки, на которых не было мышц. Руки скелета… Все суеверие, весь врожденный страх крестьянина вырвал из груди Шарля крик ужаса… Он не мог сказать привидению: «Остановись, спрячься, я не выдам тебя…»

Призрак двинулся по насыпи, не сгибая ног. А лицо его, страшное, составленное из каких-то фиолетово-зеленых кусков, скалилось, обнажив два белых клыка… Шарль крикнул еще раз. Тогда призрак приказал по-немецки:

– Хальт мунд! Руих![22]

Шарль умолк, задыхаясь и подгибая колени, не имея сил уйти, увернуться от этого нечеловеческого лица с застывшими слюдяными глазами.

Руки скелета потянулись к его горлу…

Когда Марат свалил Шарля, Этьен выстрелил из двух стволов по подбегавшим автоматчикам…

Люба:

Мы слышали позади короткую перестрелку, она лишь подгоняла нас… К хутору не пришел Марат, не пришел и Этьен. Его друг долго ждал, все не верил, что Этьен не успел скрыться в болоте… Горевал по нем. Но горе близких никого с того света еще не возвращало, как бы оно ни было мучительно долгим… А нам в тот день не горевать, петь хотелось… Первый день свободы! Мы свободны!.. Этому все еще трудно было поверить… Помню, посадили нас в большие черные машины, у немцев реквизированные. Повезли в горы. Долго петляли по крутой темной дороге, без фар, без сигналов. Все притихли. Вокруг нас партизаны – спасители наши, а я… как взгляну на силуэт с автоматом, так и кажется мне, что мы все еще под конвоем. Что спасение только приснилось нам темной ночью…

Наконец остановились вроде в ущелье каком-то, в темноте сразу не разобрать. Там уже ждали нас. Приготовили хлеб, консервы, вино, кое-какую одежду. Говорят: «Подкрепитесь, отдохните. Дальше пешком пойдем, в маки…»

Я не чувствовала ни голода, ни усталости, хотя скоро уже сутки, как мы ничего не ели. Мне хотелось скорей до отряда дойти, скорей в маки вступить. Попросила:

– Камрады вы мои дорогие, спасибо вам, за все вам спасибо… Дайте же нам оружие.

Командир их, рослый такой, стройный мужчина в военной куртке и берете, засмеялся.

– Успеете, – говорит, – вам еще надо присягу принять.

– Присягаю! – ответила я ему. – На всю жизнь присягаю! – И руку подняла.

Я присягала на советской земле, в белорусском лесу и не забыла нашу партизанскую клятву:

– Клянусь, что не пожалею сил, а если надо, и жизни своей…

Командир остановил меня. Отвел в сторону.

– Успокойтесь, товарищ… Вероятно, вы говорили хорошие слова. Мы постараемся перевести их на французский, и тогда вы скажете до конца, хорошо?

– Да, – сказала я, чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь от счастья, оттого, что командир сказал мне «товарищ», что вокруг такие хорошие, веселые люди…

Где был Франсуа? Разве я не сказала? Он был с нами. Мы встретились еще на хуторе, когда садились в машины. Потом он куда-то исчез. В радостной суматохе я сразу-то и не заметила, что его нет…

Я нашла Франсуа на краю узкого высокого плато среди редких деревьев. Он стоял над обрывом и задумчиво смотрел на восток. Оттуда далеко было видно. Видно было, как за горой всходит солнце… Я тихонько позвала:

– Франсуа…

Он вздрогнул. Повернулся и протянул ко мне руки… Начинался день, первый день нашей свободы… Его надо было запомнить на всю нашу жизнь… День свободы, породнившей нас… Мы обнялись.

Франсуа:

О мадам…

Люба:

Тогда он впервые назвал меня не «мадам», а просто, как близкий друг, – Люба. Он сказал: «Люба, спой мне ту песню про журавлей… Ведь они долетели?..»

На востоке занималось яркое зарево. На востоке гремели пушки, и колонны двигались на запад по белорусской земле.

На деревни, на разрушенные города падал белый снег. Его топтали немецкие бутсы, давили железные гусеницы… Смешивали с грязью, с копотью, с кровью… А он все падал и падал, ослепляя бегущих солдат…

1961–1965

Примечания

1

«Смоленские мастера» – после нашего наступления на Западном фронте в Минск переехало смоленское СД, опытные палачи из бывших эмигрантов, украинских и белорусских националистов и уголовников.

(обратно)

2

Ну да! (франц.)

(обратно)

3

Это так! (франц.).

(обратно)

4

«Выше знамя» (нем.).

(обратно)

5

«Выше знамя. Ряды сомкните.

Твердым шагом идут штурмовики!» (нем.)

(обратно)

6

Дерьмо! (франц.)

(обратно)

7

Просто и ясно! (франц.)

(обратно)

8

Чудесно! (франц.)

(обратно)

9

Абверка – надзирательница в лагере.

(обратно)

10

Ад (франц.).

(обратно)

11

«Мое сердце открывается твоему голосу!» (франц.)

(обратно)

12

Документы! (нем.)

(обратно)

13

Прелестно! (франц.)

(обратно)

14

«О мертвых или хорошо, или ничего» (лат.).

(обратно)

15

Устроитель празднеств (франц.).

(обратно)

16

Скоро (укр.).

(обратно)

17

«Пьяная женщина – ангел в кровати!» (нем.)

(обратно)

18

Реакционный французский еженедельник.

(обратно)

19

Хорошенькая женщина (франц.).

(обратно)

20

Эта любовь трагична (франц.).

(обратно)

21

Быстрей! Быстрей! (франц.)

(обратно)

22

Молчать! Тише! (нем.)

(обратно)

Оглавление

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте