«Ночью в бойлерной»

Василий Шукшин

Ночью в бойлерной

Сам Иван Максимович несколько нескромно называет себя - сантехник, а вообще он дежурит в бойлерной. Через двое суток на третьи выпадает дежурить в ночь. И как раз ночные-то смены он очень любит.

Домина, под которым бойлерная, огромный, сколько там людей разных!.. И вот - ночь: магазины закрыты, а кто-то, допустим, поругался с женой, кто-то затосковал так, что хоть криком кричи... Да мало ли! Куда человеку деваться с растревоженной душой? Ведь она же болит, душа-то. Зубы заболят ночью, и то мы сломя голову бежим в эти, в круглосуточные-то, где их рвут. А с душой куда? Где тебя послушают, посочувствуют? К дяде Ване, в бойлерную. Там у него уютно, тепло... Трубы, много труб, в трубах тихонько поет и потрескивает, как в печке. Огонек тусклый под потолком... Возле стены, в нише, удобный лежак, старенький тулуп раскинут, подушка.

В эту ночь Максимыч и не пробовал ложиться. Он сидел у самодельного крашеного столика и задумчиво постукивал пальцами в столешницу. Лицо у него тоже задумчивое... Лицо у него - доброе, смышленое, немного усталое, но бесконечно доброе, в глазах, в морщинках вокруг глаз - столько терпения, покоя, столько мудрости житейской, что - куда же и спускаться с больной-то душой? К нему и спускались.

Первым пришел крупный мужчина Пилипенко. Он был седовлас, сыт, колыхал запахом одеколона и дорогих сигарет. Но был он мрачен, встревожен... Ему было тяжело, грустно.

- Здорово, Максимыч, - сказал Пилипенко и сел на свободный хилый стул.

- Здорово, Николай Семеныч, - откликнулся Максимыч.

Некоторое время молчали.

- Душа? - спросил Максимыч.

Пилипенко очнулся от тяжких дум, вздохнул.

- Тут, брат... и душа, и тело, все вместе, - сказал он. - Есть что-нибудь?

- А как же, - Максимыч встал и пошел в угол куда-то. - Коньячку? - спросил оттуда. - Или водки?

- Давай коньячку, - сказал Пилипенко. И огляделся кругом. - Хорошо тут у тебя... В напарники возьмешь?

Максимыч тихо посмеялся.

- Чего смеешься?

- Да насчет напарника-то... Тут, Семеныч, оклад не тот.

- Нет больше окладов, - жестко сказал Пилипенко. - Конец окладам.

Максимыч от изумления даже остановился с коньяком в руках.

- Неужели разжаловали?

- Поперли, а не разжаловали.

- Как же это?

- Наливай, - махнул Пилипенко; ему было худо, так худо, что и говорить не хотелось.