«Ночью в бойлерной»

Василий Шукшин

Ночью в бойлерной

Сам Иван Максимович несколько нескромно называет себя - сантехник, а вообще он дежурит в бойлерной. Через двое суток на третьи выпадает дежурить в ночь. И как раз ночные-то смены он очень любит.

Домина, под которым бойлерная, огромный, сколько там людей разных!.. И вот - ночь: магазины закрыты, а кто-то, допустим, поругался с женой, кто-то затосковал так, что хоть криком кричи... Да мало ли! Куда человеку деваться с растревоженной душой? Ведь она же болит, душа-то. Зубы заболят ночью, и то мы сломя голову бежим в эти, в круглосуточные-то, где их рвут. А с душой куда? Где тебя послушают, посочувствуют? К дяде Ване, в бойлерную. Там у него уютно, тепло... Трубы, много труб, в трубах тихонько поет и потрескивает, как в печке. Огонек тусклый под потолком... Возле стены, в нише, удобный лежак, старенький тулуп раскинут, подушка.

В эту ночь Максимыч и не пробовал ложиться. Он сидел у самодельного крашеного столика и задумчиво постукивал пальцами в столешницу. Лицо у него тоже задумчивое... Лицо у него - доброе, смышленое, немного усталое, но бесконечно доброе, в глазах, в морщинках вокруг глаз - столько терпения, покоя, столько мудрости житейской, что - куда же и спускаться с больной-то душой? К нему и спускались.

Первым пришел крупный мужчина Пилипенко. Он был седовлас, сыт, колыхал запахом одеколона и дорогих сигарет. Но был он мрачен, встревожен... Ему было тяжело, грустно.

- Здорово, Максимыч, - сказал Пилипенко и сел на свободный хилый стул.

- Здорово, Николай Семеныч, - откликнулся Максимыч.

Некоторое время молчали.

- Душа? - спросил Максимыч.

Пилипенко очнулся от тяжких дум, вздохнул.

- Тут, брат... и душа, и тело, все вместе, - сказал он. - Есть что-нибудь?

- А как же, - Максимыч встал и пошел в угол куда-то. - Коньячку? - спросил оттуда. - Или водки?

- Давай коньячку, - сказал Пилипенко. И огляделся кругом. - Хорошо тут у тебя... В напарники возьмешь?

Максимыч тихо посмеялся.

- Чего смеешься?

- Да насчет напарника-то... Тут, Семеныч, оклад не тот.

- Нет больше окладов, - жестко сказал Пилипенко. - Конец окладам.

Максимыч от изумления даже остановился с коньяком в руках.

- Неужели разжаловали?

- Поперли, а не разжаловали.

- Как же это?

- Наливай, - махнул Пилипенко; ему было худо, так худо, что и говорить не хотелось.

Максимыч стал молча разливать коньяк по рюмкам; он не лез с расспросами, когда человеку худо. Захочет - сам скажет.

- Уволили, - сказал Пилипенко. - Дадут, конечно, какую-нибудь должностишку, но... Нет, ей-богу, мне у тебя нравится. Сколько ты получаешь? Хотя... чушь все это. Давай.

Они выпили по целой рюмке и заели лимончиком, который тоже случился у "сантехника" Максимыча.

- Одного не понимаю! - горестно воскликнул Пилипенко. - Не справляюсь так и скажи! Скажи! Зачем же... предлог какой-то искать: скажи прямо, я пойму. Нет!.. - Пилипенко крепко стукнул большим кулаком себя по колену. - Надо обязательно предлог найти, - он встал было, но тут же сел. Велел: - Налей еще по одной, - когда он сел с маху, хиленький стул опасно треснул под ним; нет, этому человеку можно, конечно, прямо в глаза сказать: "Ты не справился" - в обморок не упадет. Странно, что такой огромный мужик - "не справился".

- Какой же они предлог нашли? - спросил Максимыч.

- Самый что ни на есть дурацкий: злоупотребляете служебной машиной.

- Жена куда-нибудь ездила? По базарам небось?

- Да нет, сам: вызвал в воскресенье и просто так проехал километров полтораста по северной дороге - вздохнуть пару раз свежим воздухом. Вздохнул!..

- А шофер наябедничал, - догадался умный Максимыч.

- Ну да... расписал. Писака. А если мне сосредоточиться надо? Если мне в движении лучше думается?..

- Да сел бы вон на любую электричку, - простодушно сказал Максимыч, - и сосредоточивайся сколько влезет. Вы вот, начальство... тоже какие-то дурные бываете: нет чтобы скромностью своей в нос людям тыкать: вот вам, глядите: большой человек, а со всеми маленькими здороваюсь. А где так и остановись, спроси: "Как дела?" Тебе эти его дела... сто лет снились, а ты все равно спроси, - Максимычу хотелось как-нибудь помочь большому Пилипенко, но он и досадовал на него, что тот не смог удержаться на добром месте - слетел. - Мало того, ты еще головой вот так вот покивай: так, так, мол. Но вы ведь... До вас ведь не допрыгнешь! - вовсе с досадой закончил Максимыч. И налил еще по полной рюмке. - Давай. Не горюй особо-то...

Выпили.

- Да некогда же! - тоже с досадой сказал Пилипенко. - Головой-то кивать некогда.

- Зато теперь будет время: попрут вот на пенсию...

- Ну, это еще бабка надвое сказала! - Пилипенко твердо посмотрел прямо перед собой. - Это еще... уравнение с двумя неизвестными.

- Все равно не умеете! - решительно сказал Максимыч. Коньячок зашумел в голове, и ему тоже захотелось быть твердым и крепким. - Не умеете начальствовать! Вот сделай меня самой маленькой какой-нибудь шишкой - и ты бы поглядел, какой бы я стал вежливый... "Ну, как, товарищи? - спросил он кого-то иным голосом, вежливым. - Как настроение? Смотрите мне - не вешать нос!" Я бы такие шуточки отпускал!.. Чего же не пошутить с людьми, если тебе лучше ихнева живется. А зазевался какой-нибудь там Пилипенко Николай Семеныч - плохо работает, сукин сын, курит больше, я его вот так вот пальцем - к себе: "Пилипе-е-нко, на минуточку. Пилипенко, как ты думаешь: подойдем мы с такими работниками к коммунизьму или нет? M-м? Ты, наверное, думаешь, что - подойдем. А вот я, Пилипенко, думаю, что мы с такими работниками застрянем где-нибудь по дороге. Ну-ка, давай, голубчик, давай, давай!.. Бросай-ка курить - да за дело". Вот как надо. Спокойно, с улыбочкой... Вишь, я и голоса не повысил, и работу направил. А захотел я подышать свежим воздухом, я набрал в чемодан коньячку, икорки, балычков, сел на электричку, отъехал те же полтораста верст, слез, углубился подальше в лесок - и дыши на здоровье.

- Скучно это, Максимыч. Вообще, не то ты говоришь.

- С коньячком не будет скучно. Зато ни одна собака пальцем не покажет.

- Не то, Максимыч, не то. Еще-то есть там? Не могу никак душу унять болит!

- Заболит... - Максимыч налил еще по рюмке. - Как же ей не болеть.

- Не то, Максимыч, дорогой, не то. Ты рассуждаешь логично, но... в масштабах прораба, не больше.

- А ты в каких масштабах? Держи.

- Я? Я малость пошире.

- Пошире... А сидим вот тут вместе - в одинаковых масштабах. Поехали.

Когда выпили, Пилипенко вдруг встал и широко заходил по бойлерной.

- Ну не-ет, - сказал он ожесточенно, громко. - Так легко вам Николая Пилипенко не свалить. Это вы зря... Пилипенко еще постоит!

Максимыч в это время закурил дорогую сигарету из пачки Пилипенки, откинулся на стуле, заложил ногу на ногу и стал следить за взволнованным гостем. Ему хотелось как-нибудь успокоить его, но, вообще-то, ему стало очень хорошо.

- Украинцы - народ крепкий, - сказал он, желая сделать приятное Пилипенке. - Но ездить за сто пятьдесят километров воздухом дышать - это глупость несусветная. Ты больше бензину наглотался за триста-то верст, чем подышал там...

- Ничего-о! - все ходил и все больше возбуждался Пилипенко. - Вы еще вспомните Пилипенку, не раз вспомните. Вы еще придете к Пилипенко!.. Но Пилипенко больше к вам не пойдет.

- Нет, если позовут - чего не пойти. Только не надо больше за сто пятьдесят километров дышать ездить, а так... чего? Ты мужик с головой.

- Не пойду! - уперся Пилипенко. - Все. Хватит. У меня тоже всякого этого достаточно - и самолюбия, и...

- Да нет, Семеныч, зря ты...

- Не пой-ду! Вы плохо знаете Пилипенку. Вы думаете, это все - так, шуточки...

- Какие шуточки! При чем тут шуточки - надо идти.

- Не пойду!

- Что значит "не пойду"! - рассердился вдруг Максимыч. - Что тебя, в детсадик, что ли, уговаривают идти? Не пойдет он... Заставим!

Пилипенко остановился перед "сантехником" Максимычем, который сидел и спокойно покуривал "Кент".

- Гляди-ка, - засмеялся Пилипенко, - мы прямо отрепетировали с тобой сцену!.. Жалко, что ты не министр.

- Жалко, - согласился Максимыч. - Ты бы у меня первым делом заплатил за бензин, который спалил в воскресенье, во-вторых, я бы тебе такого нагоняя дал, что ты бы у меня за троих работал. Увольнять я бы тебя не стал. Тебя правда уволили-то?

Пилипенко не успел ответить, как в бойлерную влетел некто в шляпе, в легоньком пальтишке, с чемоданом. Бледный.

- Максимыч! Ты сегодня? Слава богу, - говорил этот бледный с веселой злой дрожью в голосе. Увидев Пилипенко, он и ему тоже кивнул. - Здравствуйте, Максимыч!..

- Давай, давай, - сказал Максимыч. И налил бледному человеку в большой фужер. И налил также в две рюмки - себе и Пилипенке.

- Подождите, - сказал бледный, - у меня, кажется, шоколад есть, - он нырнул в чемодан и извлек плитку шоколада. - Есть! Слава богу.

Пилипенко с некоторой иронией наблюдал за суетливым человеком.

- Катастрофа катастрофой, а шоколад не забыл? - сказал он.

Бледный посмотрел на него... Ничего не сказал. Подошел к столу, положил шоколад и взял свой фужер.

- Давайте, - сказал Максимыч.

Выпили... Помолчали. К шоколаду никто не притронулся.

- Ты что, обиделся, что ли? - спросил Пилипенко.

- Максимыч, - обратился бледный к "сантехнику", - пускай это постоит у тебя, - он имел в виду чемодан. - А я пока пройдусь по набережной... Потом приду.

- Валяй, пройдись, - сказал Максимыч.

Бледный ушел, ни разу больше не поглядев на Пилипенку.

- Что он, обиделся, что ли?- опять спросил Пилипенко.

- Обиделся. Нехорошо ты с насмешкой-то... Он вообще обиженный человек.

- А что такое?

- Так...

- Что "так"?

- Ну так... Хороших людей часто обижают.

- Что за ерунда! Кто их обижает?

- Люди. Ты вот - взял обидел.

- Да ну уж!.. Пошутить нельзя, что ли? А какие люди-то?

- Есть.

- Мне чего-то его жалко стало. Я, может, зря с этим шоколадом, конечно... Но я же не хотел обидеть: тоже, смотрю, переживает человек... Чего он такой? Какие люди-то?

- Всякие... Бессовестные, в основном. Приходют и обижают. Не знаешь, как можно мужика обидеть?

- Рога, что ли, баба ставит?

- Рога... или как там, а только флиртует, зараза, с кем попало.

- Ах, это его жена! - такая... патлатая. Да?

- Да.

- Так что же он не уйдет от нее?

- Да вот, вишь, не может уйти. Не все же такие... Пилипенки. Ты не пропадешь, Семеныч, не горюй.

- Кто тебе сказал, что я пропаду?

- Не пропадешь, нет. А этот - все: окочурился.

- А чего не уходит-то?

- Не может. Уходит - раз в неделю вот так вот: счас улочки две даст, придет и здесь заночует. А утром - опять к ней. Любит.

- Тьфу! - зло сказан Пилипенко. - Кого там любить-то? Патлы крашеные?

- Это я не знаю. Мне его жалко. Так жалко бывает... - Максимыч затушил "Кент" в блюдечке, помолчал, покачал головой грустно. - А что сделаешь?

- Да послать ее надо подальше!.. - стоял на своем Пилипенко.

- Да иди ты! - рассердился Максимыч. - Тебе бы все - посылать!.. Тебя вот послали - тебе как? Послать легче всего. Да и то вон... не может. Ну - послал он, ну и что? Легко ему станет?

- Ну, это уж тоже не жизнь.

- Жизнь. Это и есть жизнь. Думаешь... - вдруг Максимыч прислушался... И встал. И сказал: - Вот еще один такой же шлепает.

- Кто?

- Погоди, - Максимыч еще для верности послушал. - Да. С тросточкой.

- Кто такой?

- Пан профессор, это я его так прозвал. Тоже... с душой идет. Счас, если выпьет, с одной рюмки окосеет.

- Правда, что ли, профессор? - не поверил Пилипенко.

- Натуральный профессор, из седьмого подъезда. Мы с ним частенько беседуем. Он... этот, как там у них, ну, по русскому языку профессор...

- Филолог?

- Труды пишет. А сам, как ребенок... Ты только не надо, Семеныч... не ломи сдуру: тут уж вовсе... горе одно. А человек золотой.

Вошел "пан профессор" с тросточкой. Он - седенький, старенький, не столько даже седенький, сколько старенький.

- Не могу больше, Максимыч!.. - сразу заговорил профессор жалобно. Увидев Пилипенку, ничуть не смутился, поздоровался и продолжал: - Не могу больше, дорогой мой. Пришел к тебе опять - больше некуда, - он сел на лежак, склонил голову. - Вот штука - некуда.

Максимыч пошел в угол, достал еще бутылку коньяка, раскупорил на ходу, налил в три рюмки. Одну поднес профессору.

- На-ка, все маленько отмякнет.

Профессор машинально принял рюмку, посмотрел на нее.

- Выпей, выпей, - убежденно сказал Максимыч. - Легче станет. Вот шоколадом закусишь... Допекла?

- Допекла, - сказал профессор, принимая из рук Максимыча кусочек шоколада. - Да ведь сколько энергии! Сколько энергии!..

- Ну, давайте.

Профессор поперхнулся, но выпил всю рюмку и заел шоколадом. И вытер платочком глаза и рот.

- Днем ей позвонили из универмага: есть норковая шуба - три с половиной тысячи, - стал рассказывать профессор обоим, Максимычу и Пилипенке, - она звонит мне в университет...

- Ешь шоколад-то... и рассказывай.

- Спасибо.

- Ну, звонит?

- Звонит в университет... У-у меня что-то в жар кинуло. Или здесь вообще жарко?

Максимыч без ехидства подмигнул Пилипенке и показал глазами на профессора: уже запьянел.

- Здесь жарковато, конечно. Ты не волнуйся, Аркадий Михалыч, спокойней. Ну, звонит эта телка в универмаг?..

- В университет. "Достань полторы тысячи". Две тысячи у нее есть...

- Так, это уже легче, - с легким накалом сказал Максимыч. - Хм!

- Но где я достану полторы тысячи? - удивленно и беспомощно спросил профессор. - "У кого-нибудь из профессоров". У кого?

- Елкина мать-то! - взорвался терпеливый Максимыч. - "Достань полторы тыщи!" Это я могу сказать: "Достань мне... не знаю... жеребца племенного!"

- Зачем? - не понял профессор.

Пилипенко засмеялся.

- Да я так, к слову, - неохотно пояснил Максимыч. - Ну, ну?

- Ни у кого же из профессоров нет при себе таких денег, не может быть... И потом: идет ученый совет - что мне, со шляпой по кругу?..

Максимыч недобро посмеялся.

- Кричит в телефон: "Вообще она стоит четыре с половиной тысячи, это мне по знакомству, потому что шубу привезли из Дома моделей. Достань полторы тысячи!" Ну что делать? Что делать? Боялся домой ехать... Конечно - истерика. О господи! - профессор обреченно уронил голову на грудь. - Что делать?..

- Ты, Михалыч, ты прости меня, но это тебе наказание, - сказал Максимыч. На кой тебе, пожилому человеку, надо было жениться на ней? На тридцать лет моложе!.. Ну, умная ты голова, - это нормально?

- Не знаю... Нет, ненормально. Наказание, да, наказание. Я боялся одиночества...

- Мало тебе старух? - все не унимался в своем разговоре Максимыч. Но тут уж вмешался Пилипенко:

- Ну, это ты тоже - со старухами-то... Для чего она ему?

- Обед сготовит, подметет...

- "Подметет". Ерунду говоришь какую-то.

- А эта для чего ему? - не сдавался Максимыч.

- Но что теперь делать? Что делать? - в отчаянии повторял профессор. Вытер платком слезы. - Вся жизнь... труд всей жизни - самому смешны и нелепы: куда важней - норковая шубка. По крохам, по зернышкам собирал знания, радовался, что открываю людям чистые целебные родники родной речи... И все, все поглотила норковая шубка. Любую рукопись отдам за норковую шубку! Но ведь никто же так скоро не заплатит. А завтра ее купит какой-нибудь спекулянт. Слушайте, вы, обратился профессор к Пилипенке, - вы какой-то, кажется, начальник, за вами приезжает черная машина...

- Приезжала, - поправил Максимыч.

- Погоди, - строго остановил его Пилипенко. - Ну, так? Что вы хотели сказать?

- Я спрашиваю вас: почему у нас существует спекуляция?

- А почему у нас, - сразу без подготовки заговорил Пилипенко, - существуют университеты? Почему у нас существуют метро, театры, детсадики, бесплатное обучение, бесплатное медицинское обслуживание?..

- Он про спекулянтов спрашивает! - удивился Максимыч. - Ты что?

- А я спрашиваю про университеты. Почему - одно мы видим, так сказать, крупным планом, а все другое... всего другого - как бы даже и нету.

- Да кто же говорит, что нету! Есть... Все есть. Но мне нужна норковая шубка. Дайте мне в долг полторы тысячи, я через месяц верну - у меня книга выходит.

- Если бы у меня даже были такие деньги, я бы их вам не дал, - жестоко сказал Пилипенко.

- Почему? - удивился профессор.

- Ваша жена прекрасно одета, я видел. Какого ей черта еще нужно?

- Она хочет норковую шубку...

- А больше она ничего не хочет? - взорвался Максимыч. - Дрын хороший она не хочет? По этой... по...

- Погоди, - остановил Пилипенко "сантехника". Пилипенко успокоился и даже отрезвел. - Профессор, что вы сказали: "Любую рукопись отдам за норковую шубу"?

- Любую! - вскричал пьяненький профессор в величайшем горе. - Самую древнюю рукопись!.. "Слово о полку Игореве", если бы имел, отдал бы, только бы не эта истерика, не этот визг. Все бы отдал! Только - наличными: завтра, до одиннадцати часов. Пол библиотеки отдам - у меня уникальная библиотека. Хотите?

- Профессор, - с укоризной сказал Пилипенко.

- Душу запродам черту!.. - у профессора у самого, кажется, начиналась истерика. - Только бы не этот визг. О, господи!..

- Стоп! - сказал Максимыч. - Вы тут, конечно, все умные, а я - дурак, я не учился двадцать семь лет в...

- Кто тебе говорит, что ты...

- Ти-ха! - рявкнул добрый Максимыч. - Я лапоть...

- Я сам лапоть! - воскликнул профессор.

- Что вы, сдурели, что ли? - спросил Пилипенко. - В каком смысле - лапоть? В смысле происхождения, что ли? Тогда я тоже лапоть.

- Ти-ха! - вовсю разошелся Максимыч. - Вы - хромовые сапоги, а я - лапоть. Но я умею останавливать истерики. Я специалист по истерикам...

- Иди останови ее! - взмолился профессор. - Как ты это сделаешь? Она слышать ничего...

- Остановлю за две минуты.

- Как? - спросил и Пилипенко.

- Если бы ее кто-нибудь бы вразумил, - простонал профессор. - О-о, если бы кто-нибудь...

- Напиши мне некоторые культурные слова, - сказал Максимыч профессору, - я с их начну, чтобы она сразу дверь не закрыла. Как ее зовут? Надежда... как-то...

- Надежда Сергеевна.

- Семеныч, пиши на листе крупными буквами, - велел Максимыч Пилипенке. - А ты говори.

- Надежда Сергеевна, - стал диктовать профессор, а Пилипенко вырвал из блокнота лист и начал писать. - Надежда Сергеевна, - опять взмолился профессор, - заклинаю тебя небом...

- Ну, ерунда какая-то, - перестал писать Пилипенко. - При чем тут небо?

- Пиши, пиши, - сказал Максимыч. - Чем глупей, тем лучше.

- Хорошо, я буду проще, - согласился профессор. - А то действительно... демонизм какой-то. Надежда Сергеевна, ну неужели какая-то норковая шуба...

- Вшивая норковая шуба, - подсказал Максимыч.

Пилипенко только рукой на него махнул - чтоб помолчал.

- Неужели какая-то... норковая шуба, - продолжал профессор, - способна заменить человеку...

- Я предлагаю так, - перебил Пилипенко. - Надежда Сергеевна! Мы пока не можем всех одеть в норковые шубы, но неужели вы не видите других достижений? Неужели вы...

- Плевать она хотела на всех! - раздраженно сказал профессор. - Ей, ей нужна норковая шуба. Что ей все? Всем она не нужна... Мне она не нужна.

- И мне не нужна - у меня вон тулуп есть, - сказал Максимыч.

Пилипенко посмотрел на них.

- Вы что, намекаете, что мне, что ли, она нужна? Мне она тоже не нужна.

С грехом пополам составили они "бумагу", и Максимыч пошел с ней к Надежде Сергеевне. Пошел... и не вернулся.

...В суде Максимыч досказал эту историю так:

- Мы составили бумагу... Там были хорошие слова. И я пошел... Я честно прочитал ей через дверь, что там было написано...

- Она не открыла вам?

- Нет, я через дверь читал.

- Ну, так?

- Она вызвала милиционера... Я продолжаю говорить - думаю, она слушает, а милиционер уже сзади стоит.

- Почему же она вызвала милиционера? Вы же говорите, там были хорошие слова.

- Я от себя стал добавлять, - с неохотой пояснил "сантехник" Максимыч. Мне жалко этого старичка: она его загодя в гроб загонит со своими шубками. Ну, добавил малость от себя...

- Оскорблять стали?

- Ну... как? Ну, говорил, что... Наверно, оскорблял.

- Вот гражданка Сахарова пишет в своем заявлении, что вы пригрозили ей, что если вы увидите ее в норковой шубе, то снимете с нее эту шубу, а ей взамен отдадите свой тулуп. Вы говорили так?

- Да куда мне ее? - попытался было уйти от ответа Максимыч. - Зачем?

- Но вы говорили так или нет?

- Говорил.

- Это же угроза.

- Ну... как?.. Угроза.

Максимыч получил десять суток.