Клавдия Владимировна Лукашевич Две сестры
I Дашета и Машета
На главной улице провинциального города Зарайска стоял красивый деревянный дом, окрашенный в серо-голубоватую краску, с резными белыми карнизами и с узорчатыми окнами. Дом был двухэтажный, с мезонином, на каменном фундаменте. Кругом, за высоким забором, разросся густой, тенистый сад, и весною, когда там цвели черемуха, сирень и акации, нежный аромат распространялся далеко по улице.
На воротах этого дома была прибита дощечка, а на шей значилось: «дом М. и Д. Носовых».
Был один из самых обыкновенных летних будничных дней. В шесть часов утра калитка в доме Носовых отворилась, и из него вышли две женщины. Одна была высокого роста, худощавая, сутуловатая. В ее темных волосах пробивалась седина; черты лица быки тонкие и строгие, нос довольно большой, с горбинкою.
Годы наложили немало морщин на этом когда-то красивом лице. Небольшие карие глаза смотрели грустно на Божий мир. Одета она была в черное пальто, и круглую с перьями шляпу, на руке держала вытертый ридикюль. Видно было, что женщина эта не придавала никакого значения наряду, — все на ней было темное и довольно старомодное, но в этом темном наряде яркою белизною выделялись манжеты и воротничок.
Другая женщина по виду была прислуга. Полная низенькая старуха в большом сером байковом платке, она переваливалась, как утка, и плелась с большою круглою корзинкою в некотором отдалении за своем барыней.
На улице просыпалась жизнь. Мужчины отправлялись кто на службу, кто на работу, женщины спешили на рынок, кое-где выбегали ребятишки, проезжали водовоз или телега.
Две кумушки остановились поболтать на перекрестке. Одна из них, увидев высокую, сутуловатую женщину, заметила как бы про себя:
— Барышня Носиха на рынок пошла.
— Да, — подхватила другая, — она хорошая хозяйка. Сестрица-то, поди, спит еще. Только и знает, что наряжается да с собаками водится.
— А что, соседушка, ведь Носихам, поди, много есть годов? — спросила любопытная кумушка.
— Да вот, милая, я вам сейчас рассчитаю. Мой папенька сказывал, что ему пятнадцатый год шел, когда старик Носов этот самый дом ставил. — Она указала рукою на голубоватый дом. — А через год у них эта старшая барышня, Марья Степановна, появилась. А через пять лет и Дарью Степановну Бог дал. Теперь-то моему отцу за семьдесят будет. Вот и считайте сами…
— Да, годы немалые. Ведь, подите ж, и средства у них есть, и Марья Степановна была недурненькая, а не судьба: женихов не нашлось. Так и остались сидеть в старых девушках.
— Марья-то Степановна была сосватана, голубушка. Говорят, жених ее утонул. Она шибко убивалась и больше ни за кого идти замуж не захотела. Ну, а Дарья Степановна какая-то неумная. Да и характерна очень. Кто ж такую возьмет.
Кумушки потолковали и разошлись.
Вечером из того же дома Носовых показалась новая особа. Раньше ее из калитки выбежали две маленькие беленькие собачки, с голубыми бантиками на шее, третью она вела на шнурке: это был толстый, уродливый мопс, одетый в красную попону.
Вышедшая особа была среднего роста, полная и очень некрасивая: курносая, с выдавшимися вперед скулами, с бесцветными узкими глазами. Ее седые волосы были круто завиты на лбу, большая белая соломенная шляпа надета на затылок, на шляпе красовались розовые бутоны, ленты и перья. Платье на ней шло бледно-розовое; вокруг талии обвивалась зеленая лента, которая спускалась концами сбоку; на плечах была накинута белая стеклярусная накидка, зон-рас был палевый с широкими кружевами. Большие серьги, брошь, множество браслетов и колец довершали туалет этой особы.
Барышня прихрамывала. Она обернулась, взглянула на окна, улыбнулась и закивала головою. Из раскрытого окна в среднем этаже смотрела та самая худощавая женщина, про которую утром судачили кумушки.
— Дашеточка, вы бы одели ватерпруф; мне кажется, ветерок подымается. Я боюсь, вы простудитесь, — говорила смотревшая из окна.
— Не беспокойтесь, Машета. Я тепло оделась и погуляю недолго. Раза два пройдусь по городскому саду и вернусь.
— Не забыли ли вы чего-нибудь, Дашеточка? Взяли ли носовой платок, перчатки, портмоне?
— Не беспокойтесь, Машета, я ничего не забыла.
— Не гуляйте слишком долго… Станет холодно и сыро. Я буду беспокоиться.
Нарядная барышня в ответ только улыбнулась. Она оправила немного кудри на лбу и шляпку, стряхивая с платья несколько соринок и, закинув назад голову, опустив глаза, пошла со своими собаками по улице.
— Возвращайтесь скорее, Дашеточка. Я буду ждать вас с самоваром, — донеслось ей издали из открытого окна. Она обернулась и молча кивнула головою. Множество любопытных глаз провожало шедшую улице особу с собаками. Многие даже высовывались окон, чтобы посмотреть на нее.
— Младшая барышня Носиха пошла гулять со своими собачками, — говорили на улице и смеялись.
— Шляпа-то, шляпа у Носихи… точно огород! — заметила шустрая черноглазая девочка.
— А бантов-то сколько! Ленты хорошие! Ишь вырядилась, точно молоденькая… А все-таки сразу видно, что старуха, — заметила ее товарка.
Уличные мальчишки бежали за нарядной барышней вслед и дразнили собак. Ни сердитые окрики, ни угрозы не могли унять шалунов.
Нередко на барышню с собаками глазели, остановившись толпою, заезжие крестьяне и вслух делали замечания.
— Матреша, а Матреша, гляди-ка, гляди, собаки-то как выряжены, точно облизьяны, — говорил молодой парень, подталкивая свою рябую спутницу в синей поддевке.
— Это кто ж такая будет? — спрашивала удивленная молодая бабенка.
— Это, должно быть, актерка со своими собаками. Такая плясунья вот что в киатре пляшет.
— Так, так… Оно сейчас и видно… Нарядившись-то как!.. Матушки-светы! Пестрота какая! Хорошо!
Барышень Носовых все знали в городе, и простой народ называл их «барышни Носихи». Уж давным-давно жили они в собственном доме на «Большой» улице. Жизнь их была у всех на виду, все к ним приглядывались. Тем не менее выход младшей Носовой на прогулку со своими собаками был всегда как бы целым событием и вызывал немало толков в городе.
II Как жили две сестры
Марья Степановна и Дарья Степановна Носовы были родные сестры. Они жили вдвоем в собственном доме, доставшемся в наследство от родителей. Дом у них был хороший и по тем местам доходный. Отдававшиеся внаем пять квартир всегда были заняты жильцами.
Старые девушки жили в достатке, в свое удовольствие, родных у них никого не было. Старуха Лизавета давно служила у них одной прислугой и по-своему была привязана к барышням, хотя за глаза и не прочь была поворчать на них, особенно на Дарью Степановну.
Сестры совсем не походили друг на друга ни наружностью, ни характером.
Дарья Степановна занималась только своими собаками, своей особой и туалетами.
Марья Степановна хозяйничала и очень много работала. Вся их чистенькая квартирка была переполнена рукоделиями ее рук. Все эти салфеточки, вышитые шелками подушки, вязаные занавеси, плато из цветов, абажуры требовали много труда и терпения. Кроме того, она очень любила цветы, которыми были заставлены все окна в квартире, а летом их сад представлял роскошный цветник.
Дарья Степановна считала себя еще молоденькою. Она одевалась во все светлое, туго затягивалась в корсет, ежедневно завивала на лбу кудряшки, пудрила лицо и намазывала брови. Но разве возможно вернуть ушедшую молодость?
Марья Степановна казалась старше своих лет, одевалась во все темное, и печать глубокой затаенной печали проглядывала в ее задумчивых глазах и лежала на всей преждевременно сгорбленной фигуре.
Был один пункт, на чем сестры совершенно сходились, — это педантичная аккуратность. Они были очень брезгливы, всюду видели грязь, и той чистоты, которая была заведена в их доме, невозможно описать, тут все вещи сверкали и блестели, нигде не было ни соринки, ни пылинки. Для мытья и чистки были заведены особые лоханки, тряпки, чашки, щетки, крылья, были изобретены своеобразные способы. Так, чайную посуду Марья Степановна мыла в теплой содовой воде, затем ставила сушить и тогда уже перемывала начисто в холодной воде и вытирала двумя полотенцами: одно было грубое, другое — помягче. Цветы она мыла в белых вязаных перчатках, причем расстилала на пол клеенку и половик. В кухне же чуть ли не для каждой вещи были особые мочалки, лоханки и полотенца, для всего были крышечки и дощечки. Лизавета привыкла к этой образцовой чистоте, и потому хозяйки очень ею дорожили.
Дарья Степановна в своей брезгливости шла дальше: она ничего не могла взять из чужих рук, особенно се она почему-то опасалась звонких денег и брала их не иначе, как через платок. Дома она приказывала Лизавете перемывать деньги в мыльной воде, говоря: «Они побывали в грязных руках».
Люди говорили, что барышни Носовы были скуповаты и ни для кого ничего не делали, разве Марья Степановна подаст иногда в церкви нищему копейку.
Для Марьи Степановны день начинался рано, для Дарьи Степановны — поздно. Все дни, за редкими исключениями, походили один на другой.
Когда старшая сестра возвращалась с базара, младшая только что начинала вставать с постели и возиться со своими собаками. Ее три любимицы спали у нее в комнате на стеганых матрасиках под теплыми одеялами.
— Лизанька, Лизанька, вы о нас забыли, — кричала на всю квартиру Дарья Степановна.
— И совсем не забыла! Сейчас иду и умываться несу, — отзывалась из кухни Лизавета.
Начиналось умывание собак. Приносились подстилки, чашка, щетки, гребни. Собакам промывали чаем глаза, чистили уши, расчесывали шерсть сначала редким гребнем, потом частым, смоченным в одеколоне. Затем Дарья Степановна повязывала своим любимцам бантики или, если бывало прохладно, то надевала попоны, летом легкие шелковые, а зимою фланелевые.
Окончив собачий туалет, Дарья Степановна надавала светлый капот и в папильотках отправлялась с собаками в столовую, где ожидала ее сестра с кофе.
— Здравствуйте, Машета. Хорошо ли спали?
— Благодарю, Дашеточка. Я спала отлично, только с вечера немного ныла нога.
Сестры всегда говорили друг другу «вы».
— А я всю ночь промаялась… Боби что-то стонал… Я очень тревожусь, не заболел ли он? Бобик, сядь ни стул! Морка, Тузик, на места!
Все три собаки вспрыгнули на приготовленные стулья и уселись за стол рядом с хозяйкой. Перед каждой лежала клеенка, стояло блюдце со сливками и был мелко наколот сахар. Дарья Степановна повязала им под морды салфетки, собаки поставили передние лапки на стол и стали лакать сливки.
Марья Степановна погладила Боби. Это был толстый уродливый мопс, заплывший жиром.
— Не беспокойтесь, Дашеточка, Боби совершенно здоров: нос у него холодный и сырой. По-моему, вы его очень много кормите.
— Что вы, что вы, Машета. Бобик ест совсем немного. Не голодать же собачке… Ах, я о нем ужасно беспокоюсь! Что вы ни говорите, а по-моему, он нездоров… Какой-то скучный и глаза мутные.
— Дайте ему серы в сиропе.
— Нет! Я сделаю ему ванну и уложу в теплую постель. Машета, вы посидите с Бобиком дома, пока я пойду купить себе кружев? Мне необходимо окончить себе кофточку.
— Посижу, посижу, Дашеточка. Я буду вышивать.
Ванна Бобику была сделана. Дарья Степановна завернула его в простыню, в теплую фланельку и долго носила на руках. Затем уложила его в подушку и завернула в ватное одеяло, специально для таких случаев сшитое. Марья Степановна осталась сидеть около мнимобольного.
Сестры очень любили друг друга и нежно заботились одна о другой.
Марья Степановна во всем уступала Дарье Степашине: та была точно младшее балованное дитя. Вечера сестры проводили однообразно. Дарья Степановна или раскладывала пасьянсы, или возилась с собаками. Иногда она так с ними шалила, бегала и прыгала по комнате, что Марья Степановна смеялась до упаду и поминутно ее останавливала.
— Не шалите, Дашеточка… Вы всю мебель поломаете… вазочки, статуэтки перебьете. Не шалите, вы меня уморите от смеха…
Марья Степановна по вечерам читала. Дарья Степановна читать не любила, видела в этом большой вред и осуждала сестру. Она говорила: «В книгах описывают таких людей, каких на свете не бывает». К людям она была очень строга и находила, что все мужчины — «само ничтожество», что все молодые женщины — «само безобразие», а что «главное зло в жизни — это дети, особенно мальчишки». Спорить с нею об этом было нельзя, — она начинала сердиться и плакать.
Марья Степановна была гораздо снисходительнее к людям.
Знакомых у барышень Носовых было очень мало, и сами они редко бывали в гостях. Изредка появлялся к ним маленький лысый старичок-чиновник Лебедкин. Лицо у него было такое сморщенное, как печеное яблоко, из ушей торчала вата. Он приходил всегда в вицмундире, с орденом на шее. И зиму и лето он носил красные вязаные нарукавники и очень боялся сквозного ветра.
Лебедкин являлся постоянно с целым ворохом рассказов и знал все, что случилось в городе: кто женился, кто помер, кто с кем поссорился, кто куда ушел Он с жаром рассказывал про события, которые вычитал из газет или слышал от своих многочисленных знакомых.
Старичок Лебедкин был как бы единственная свежая струя воздуха, врывавшаяся в тихую жизнь сестер Носовых, которая была похожа на стоячее болото.
Приходили к ним еще две старушки и бедная вдова Сидорова с молоденькою дочерью, учившейся в духовной семинарии.
Марья Степановна очень любила побыть среди людей, потолковать о том, как живут другие, и жадно слушала рассказы Лебедкина. Дарья Степановна всегда всех осуждала и особенно недолюбливала молоденькую Сашеньку-дочь Сидоровой.
III Милые бранятся — только тешатся
Между сестрами редко бывали ссоры. Если это случалось, то всегда зачинщицей бывала Дарья Степановна и начинала из-за пустяков, скорее от скуки, чем со злобы.
— Опять у нас сегодня макароны?! Вы ведь знаете, Машета, что я макароны не люблю!.. И делаете их беспрестанно, — недовольным тоном говорила Дарья Степановна за обедом.
— Еще на прошлой неделе вы, Дашета, хвалили макароны… А мы их с тех пор не стряпали… А сегодня вы почему-то недовольны…
— Ну, да, может быть, и хвалила… А все-таки макарон не люблю… И вы всегда стряпаете, что вам нравится, и нисколько не соображаетесь с моим вкусом, — капризничала Дарья Степановна.
— Мне решительно все равно, что ни есть… Я десять раз просила вас, Дашета, самих заказывать.
— Всю жизнь мы живем вместе, и вы бы могли узнать мой вкус, — брюзжала Дарья Степановна.
— Возьмите, Дашета, от меня хозяйство и хозяйничайте сами… Я очень буду рада! По крайней мере, мне же меньше хлопот и огорчений, — отвечала Марья Степановна, совсем разобидевшись.
Дарья Степановна надувала губы и умолкала. Но через некоторое время она бросалась сестре на шею и шептала, как провинившийся ребенок:
— Простите, Машеточка, я была сегодня нехорошая! Больше не буду! Сегодня мне не по себе, и все не нравится. Простите вашу сестренку!
Марья Степановна привыкла считать свою сестру молоденькой, неопытной и, как старшая, баловала ее и во всем уступала.
Чаще всего размолвки между сестрами наступали после того, как Марья Степановна прочитывала какую-нибудь книгу. Она становилась особенно грустной и задумчивой.
— О чем вы размечтались, Машета? — спрашивала ее Дарья Степановна.
— Да так… Вот раздумалась о жизни… Прожили мы ее с вами как будто не так.
— Как это не так? Что это значит? — удивлялась Дарья Степановна.
— Кажется мне, чего-то не хватает… И неизвестно, для чего живешь!..
— Как неизвестно? Что ж, по-вашему, нужно?
Дарья Степановна приходила все в большее и большое раздражение.
— Я и сама, право, не знаю… Живут как-то люди иначе… Вот и Лебедкин то же говорил…
— Ваш Лебедкин — само ничтожество! И ровно ничего не понимает. Уж не замуж ли, по-вашему, следовало выйти?
— Живут люди и замужем, — задумчиво возражала Марья Степановна.
Сестра ее кипятилась.
— Да, чтобы муж пьяница попался… чтобы всю жизнь слезами обливаться… Укажите мне хоть одного хорошего мужа! Укажите!. Укажите!..
— Можно и не выходить замуж, а жить счастливо… пользу приносить, заниматься чем-нибудь, — мечтательно говорила Марья Степановна.
Но Дарья Степановна выходила из себя и ее не слушала.
— Может быть, жалеете, что около вас нет деточек? Самое зло жизни — это ребята, особенно мальчишки! Всегда капризничают, в доме шумят, все пачкают… А вырастут — не жди ни любви, ни благодарности… Укажите, укажите мне хоть одну добрую дочь или доброго сына.
— А вот у вдовы Сидоровой такая миленькая девушка, — заикнулась было Марья Степановна.
Но Дарья Степановна даже взвизгнула.
— Это Сашенька-то! Что вы находите в ней миленького? Нос точно пуговица, щеки как клюквою намазаны, и мать свою в грош не ставит. Сашенька — само безобразие!
— Все-таки, Дашеточка, наша жизнь невеселая, — продолжала Марья Степановна. — Ничего-то хорошего мы не видели, дальше своего городишка не уезжали. Хотелось бы на мир Божий взглянуть…
— Вы, Машета, начитались глупых книг… Оттого у вас и фантазии являются. Отлично мы жили, и стыдно вам на жизнь роптать. Я не хочу больше слушать вашего нытья.
Разговор на эту тему прекращался.
После таких размолвок наступало затишье, и сестры даже выражали друг другу больше нежности и забот.
Если Марья Степановна бывала долго на базаре, то Дарья Степановна перебегала от окна к окну и пристально смотрела вдаль, на улицу.
Она встречала возвращающуюся сестру упреками:
— Отчего вы так долго? Я беспокоилась.
— Напрасно беспокоились, Дашеточка. Встретила знакомую и заговорилась.
Если Дарья Степановна долго гуляла со своими собаками, то приходила очередь беспокоиться старшей сестре. С каждой минутой ожидания тревога ее возрастала. Ей представлялось, что сестра утонула, что попала под лошадь, что на нее напали разбойники, и еще невесть что. Она не выдерживала томления, наскоро одевалась и шла разыскивать сестру. Увидев ее, она спешила к ней и упрекала ее и даже плакала.
— Где вы пропадали, Дашета? Я измучилась, ожидая вас. Я думала, с вами случилось недоброе…
— Ничего не случилось. Вы, Машета, делаете бурю в стакане воды. Это все оттого, что начитались глупых книг…
Так проходила жизнь сестер Носовых изо дня в день уже много лет. Они знали, что завтрашний день не принесет им ничего нового, живого, интересного. Он и не приносил. Таких бесцветных существований немало на жизненном пути.
IV Марье Степановне чудится
У Марьи Степановны случалась иногда бессонница. Это очень мучительное состояние. Все заснут, в доме наступает тишина; ночь тянется так медленно, — а ей не заснуть. Мысли, одна тревожнее другой, теснятся в голове. Во всем теле чувствуется слабость; кажется, что все болит и ноет, хочется спать, а желанный сон но приходит. В ночной тишине малейший шорох кажется подозрительным… Отчего-то становится неприятно и жутко.
В одну из таких бессонных ночей Марья Степановна ходила в мягких туфлях по своей комнате. Вдруг она остановилась. Ей послышался тихий плач, как будто он доносился откуда-то издалека. Марья Степановна стала прислушиваться. «Нет, это мне почудилось… Ничего не слышно… Кому у нас плакать ночью!» — подумала она и опять стала бродить по комнате. Спустя некоторое время плач ей послышался снова, жалобный, заглушённый, точно детский тихий плач. И долго так было; то все стихнет, то опять кто-то плачет и стонет.
Марья Степановна разбудила Лизавету.
— Лизаветушка, послушай, пожалуйста, мне все кажется, будто кто-то плачет. Точно ребенок… Так жалобно, просто сердце надрывается.
Старуха подняла голову, протирая заспанные глаза.
— Господи, помилуй! Какому ребенку плакать? Что вы придумали? Это вам чудится. — Она села на кровати и стала прислушиваться. — Это коты на крыше мяукают… Идите-ка с Богом да спите себе спокойно!
Марье Степановне стало совестно, что она разбудила старуху ночью. Она легла в постель и старалась заснуть, но до самого рассвета ее слух тревожил какой-то болезненный стон.
На другой день только и разговору было, что о ночном происшествии. Лизавета, помогая Дарье Степановне умывать собак, рассказывала со смехом, как старшей барышне ночью чудился детский плач, а это-де коты на крыше дрались и мяукали.
— Так явственно, так жалобно, точно действительно стонал и плакал ребенок, — оправдывалась Марьи Степановна.
— Вы бы, Машета, успокоительных капель приняли. Это от ваших книг у вас нервы расстроены, — говорила Дарья Степановна.
— Я принимала три раза ночью, и ничего не помогло.
На следующую ночь повторилось то же самое. Марья Степановна разбудила сестру и Лизавету. Те, совершенно сонные, рассердились.
— Я не могу спать, Дашеточка. В самом деле кто-то плачет! Я удивляюсь, как это вы с Лизой ничего не слышите.
— Пустяки, Машета. Это вам чудится, — зевая во весь рот, говорила Дарья Степановна. — Примите капель и ложитесь у меня в комнате. Вся ваша бессонница пройдет, когда перестанете читать книги.
Она еще раз зевнула, завернулась в одеяло и скоро захрапела.
На другой день Марья Степановна очень быстро вернулась с базара, расстроенная и встревоженная, и торопливо прошла в комнату к сестре.
— Вот, Дашета, вы и Лизавета со мной спорили, смеялись надо мной, говорили, что мне чудится… что коты дерутся и мяукают… А наша жиличка тоже третий день слышит плач. Мужа ее три дни не было дома, и она с детьми очень боялась. Так неужели же ей тоже чудится?
Лизавета перекрестилась.
— Барышни, голубушки! Ведь это нехорошо! Не к добру!
— Ну, что ты, Лизанька, нас пугаешь! — сказала Марья Степановна.
— Лизанька, а ты что думаешь? — тревожно спросила Дарья Степановна.
— Да ведь это сам нечистый тешится, барышни.
— Что с тобою, Лиза? Век мы тут жили… Ничего не случалось. Ведь наш дом не на кладбище построен, — говорила Марья Степановна расстроенным голосом.
— Это ничего не значит, барышня, — уверенно отвечала Лизавета. — Прежде ничего не было… А теперь явилось. Может, он за чьей-нибудь душой пришел, а может, выживает кого-нибудь… Это часто бывает.
Обе сестры побледнели. Они были девушки необразованные и верили в такую ерунду.
— У нас в деревне так же было, — продолжала Лизавета. — В одной избе, как придет ночь, так и станет кто-то на крыше жалобно укать… Жила гам старуха старая-старая. Ну, все так и догадались, что сам за ее душой пришел. Старуха померла. Что ж вы думаете? И укать перестал… А то еще раз перед пожаром…
— Лизанька, что ж теперь делать? — перебила ее Дарья Степановна.
— Надо, барышня, либо икону поднять, либо молебен отслужить, — ответила серьезно Лизавета.
Вечером она окропила все комнаты святой водой; всем было, конечно, не до сна.
V Страшное происшествие
Когда совсем затих дневной шум, и наступила ночь, — не только Марья Степановна, но и Лизавета и Дарьи Степановна услышали глухой, прерывающийся плач и стоны.
— Теперь слышите? Что, Лиза, ведь я была права! Совсем не похоже на кошачье мяуканье, — взволнованно говорила Марья Степановна.
— Да, да… Так и есть… Похоже на то, — загадочно подтверждала Лизавета и крестилась.
— По-моему, это плачет ребенок, где-то недалеко, — решительно заявила Марья Степановна. Лизавета только усмехнулась и молча махнула рукой.
— Лиза, поди, позови дворника и вместе с ним осмотрите весь двор, — продолжала старшая барышня.
— Вот тоже выдумали! Как же, пойду я! Точно мне жизнь не мила!
— Не хочешь? Я пойду сама… Совершенно ясно, у нас на дворе плачет ребенок… Такой мороз… Жаль ведь! — взволнованно говорила Марья Степановна.
— Ах, Машета, не ходите! Умоляю! Я умру от страха, — кричала, заламывая руки, Дарья Степановна.
— Нет, пойду! Так оставить нельзя! Зажигай, Лиза, фонарь, — решительно сказала Марья Степановна и стала одеваться.
— Куда вы пойдете одни! Выдумали тоже. Не спешите… Дайте мне одеть валенки, — ворчала Лизавета.
— Ох, Машета, не ходите! Не ходите! Умоляю! Не губите себя и меня! Это ужасно! — кричала на весь дом Дарья Степановна.
— Дашеточка; не бойтесь… Заприте двери на замок… У вас три собаки, и страшного ничего нет.
Не обращая внимания на крики сестры, Марья Степановна надела пальто, платок и с зажженным фонарем, в сопровождении Лизаветы вышла в сени. Сестра поспешно захлопнула за ними дверь.
Спускаясь с лестницы, Марья Степановна столкнулась с жиличкой, которая с мужем вышла из квартиры.
— Вы, верно, тоже слышите плач? — спросила она.
— Да, мы идем позвать дворника. Надо осмотреть.
— Зачем нам дворник? Мы справимся, и одни, — басом ответил жилец.
Они вчетвером спустились на двор. Была темная, морозная ночь. Дул сильный ветер и пронизывал до костей. Этот-то ужасный ветер и доносил глухой детский плач. Теперь всем стало ясно, что прерывающийся плач несется из сарая, стоявшего поодаль от жилых строений. В этом сарае Марья Степановна держала раньше корову.
— Дайте-ка мне, хозяйка, фонарь. Я пойду вперед, — сказал жилец.
— Слышите… стонет… Идите скорее, — дрожащим голосом прошептала Марья Степановна.
Жилец поспешно открыл сарай, задвинутый засовом. В дальнем темном углу кто-то вскрикнул и умолк.
— Ужасно! Ребенок один в углу. Не шевелится… — проговорил жилец, даже отступив на мгновение.
То, что представилось вошедшим, было действительно так ужасно, что волосы, как говорится, становились дыбом. В углу сарая сидел маленький ребенок. Какие-то жалкие лохмотья едва прикрывали его худенькое тело. Он весь посинел, скорчился, дрожал.
Обе женщины с воплями бросились к нему. Дрожащими руками Марья Степановна подняла ребенка… Он собрал последние силы, весь затрепетал и закричал осиплым голосом:
— Ой, не буду!.. Не бей!.. Не бей!..
Его болезненный, за душу хватающий стон заставил всех вздрогнуть.
— Ах, Боже! Это… это что-то зверское! Несчастный крошка. Не бойся, миленький. Мы не обидим тебя… Смотрите, как он избит…
— Ну, злодеи!.. Барышня, да ведь это, кажись, мальчонка нового дворника…
— Да что ж это с ним сделали, душегубы! — говорила Лизавета, укутывая ребенка в свой платок.
Марья Степановна слова не могла вымолвить; она дрожала, как в лихорадке, слезы так и капали из ее глаз…
— Надо нести малютку скорее в квартиру… Пожалуй, я возьму хоть к себе, — сказала жиличка.
— Нет, я возьму его к нам, у вас своих детей много, — едва выговорила Марья Степановна.
— Хорошо бы его помыть… напоить теплым, смазать хоть салом его тело. Несчастный крошка! Я сейчас принесу ему белья от моих детей, — говорила жиличка.
— Несите его скорее… А вы, бабушка, позовите ко мне дворника, — обратился жилец к Лизавете.
Дворник явился на зов, видимо испуганный, с заспанной противной физиономией. Его маленькие хитрые глаза едва виднелись, нос был огромный, и во всем лице было что-то зверское, лисье, отталкивающее.
— Чей ребенок был тут заперт? — строго спросил жилец.
— Вы не беспокойтесь, господин. Ему ведь ничего не сделается. Такой дрянной мальчишка, непослушный, грубиян.
— Я тебя спрашиваю, чей это ребенок? — еще строже повторил жилец.
— Наш. То есть не наш, а приемыш… Сродственник жены… Скверный мальчишка!
— Мы с тобою, любезный, завтра поговорим в полиции.
— Вы это напрасно, господин, вмешиваетесь не и свое дело. Мы, значит, ему добра желали… Ему ничего худого не делали, — дерзко заметил дворник.
— Молчать, изверг! Вон! — громовым голосом крикнул жилец.
Звуки этого грозного голоса отдались повсюду, как раскаты грома.
Дворник поспешил убраться.
Между тем Марья Степановна, бережно прижав к себе ребенка, поднялась по лестнице. Нагнавшая ее Лизавета позвонила у дверей.
— Кто там? — послышался за дверью боязливый окрик.
— Отворите, Дашета, скорее! Пожалуйста, скорее… — торопила Марья Степановна.
— Это вы, Машета? Ничего не случилось? Вы живы с Лизой? — раздался за дверью тревожный вопрос.
— Мы, мы… Отворяйте поскорее!
— Вы одни? Кто так кричал на дворе? — продолжались за дверью допросы.
— Отворяйте, барышня! Ах, да отворяйте же, Дашета… Мы продрогли! — в один голос крикнули и хозяйка и прислуга.
Дарья Степановна боязливо открыла дверь, сначала крепко держала ее и выглянула в щелку. Лизавета с силою рванула дверь и пропустила Марью Степановну с ношей.
— Что это? Кого вы несете? — испуганно спросила Дарья Степановна.
— Ребенка… — шепотом сообщила Лизавета.
— Какого ребенка? Откуда? Зачем?
— Подождите, Дашета… Я вам все расскажу… Это такой ужас!.. Вы ничего подобного представить себе не могли… Лизаветушка, ставь скорее самовар!
Марья Степановна пронесла ребенка в кухню… Лизавета уступила ему свою кровать. Мальчик так жалобно стонал, что на него нельзя было смотреть без слез. Он был худ, как скелет, весь в синяках и в грязи, волосы его были всклокочены и спутаны, как войлок.
Дарья Степановна смотрела на него брезгливо.
— Какой он грязный! Ах, какой он грязный! — Говорила она, закрывая глаза.
Прерывающимся голосом, плача и охая, рассказала Марья Степановна сестре, как они нашли ребенка, как его мучил дворник, и все, что произошло на дворе.
— Не я ли вам говорила, Машета, что все мужчины — само ничтожество?
— Такие звери-люди встречаются, слава Богу, не часто. Они будут наказаны и правосудием и Богом, — возразила сестра.
— Теперь, Машета, ложитесь спать. Вы намучились и озябли.
— О нет! Я не лягу. Я обстригу мальчику волосы и сделаю ему теплую ванну.
— Завтра сделаете. Ложитесь теперь… Нельзя же всю ночь не спать и маяться.
— Нет, нет… Ребенок в ужасной виде. Я вымою его и сделаю, что возможно. Сейчас жиличка принесет ему белья.
— Только, Машета, не трогайте корыта моих собак.
Марья Степановна укоризненно взглянула на сестру и ничего не сказала В это время а дверь раздался стук, и она поспешила отворить жиличке.
VI Новый жилец в квартире барышень Носовых
Новый жилец в квартире барышень Носовых невольно изменил течение их тихой жизни. У Марьи Степановны прибавилось много забот, хлопот и положительно не было свободной минуты. Несмотря на это, на ее холодном, строгом лице часто мелькало тихое довольство и даже радость, иногда же выражались такая тревога и страх, точно она дрожала за жизнь кого-нибудь близкого и дорогого.
Первое время Марья Степановна и Лизавета не отходили от мальчика. Он тяжело заболел и был очень слаб. Старуха Лизавета, вспоминая своих покойных деток, немало поплакала над чужим ребенком.
— Сиротинка ты мой злосчастный! Горе ты мое, гореванье! Злые люди хотели тебя извести… — причитала старуха, нежно ухаживая за больным ребенком.
Дарья Степановна постоянно хмурилась, раздражалась и капризничала.
Больного мальчика было не слышно; он не произносил ни одного слова, ничего не просил, ни на что не жаловался, никто не видел на его лице улыбки. Мог ли улыбаться ребенок, когда вся его жизнь была одно непрерывное страдание!
Жильцы и знакомые Носовых принимали в мальчике большое участие, приносили ему гостинцев и игрушек, но он ни до чего не дотрагивался.
Через Лизавету Марья Степановна узнала, что ребенка зовут Петей и что ему сень лет. На вид ему нельзя было дать более трех-четырех — так он был тщедушен, мал и худ.
На другой день после того, как Петю отобрали от его учителя и спасли от смерти, когда мальчик лежал, казалось, в забытьи, Лизавета шепотом сообщила старшей барышне, что новый дворнике женою куда-то скрылись и их не могут найти.
Едва она успела произнести слово «дворник», как Петя вскочил, глаза его широко раскрылись и выразили такой ужас, как будто он увидел страшное чудовище. Он порывался бежать, плакал и кричал: «Боюсь!.. Не бей!.. Пусти!.. Не буду!.. Боюсь… Не бей!..» Марья Степановна и Лизавета едва успокоили его, едва уложили в постель. Он упал на подушки обессиленный, весь в поту, и долго еще плакал, повторяя несвязные слова.
С тех пор они избегали произносить при мальчике два слова: «дядя» и «дворник». Эти слова, случайно сказанные, производили на ребенка тягостное впечатление и делали его точно сумасшедшим. Бедному мальчику, вероятно, представлялся его мучитель и все, что он выстрадал.
Дарья Степановна с самого появления мальчика в их квартире ходила сама не своя: она хлопала дверьми, двигала громко мебелью и отвечала всем резко и сердито.
Наконец она не выдержала, вошла к сестре и спросила ее:
— Что же. Машете, вы намерены делать с мальчиком?
Марья Степановна так переконфузилась и покраснела, точно ее поймали на месте преступления.
— Право, не знаю, Дашеточка! Пусть он сначала поправится-Там видно будет…
— Вы держите его уже две недели… По-моему, он совсем поправился и даже растолстел. Теперь следует разыскать каких-нибудь родственников и отдать.
— Ни за что? Ни за что! — горячо отвечала Марья Степановна.
Дарья Степановна приняла грозную позу, пристально посмотрела на сестру, как будто хотела узнать ее сокровенные мысли, и проговорила, резко отчеканивая каждое слово:
— Уж не себе ли вы хотите оставить это сокровище? Так знайте, я этого никогда не допущу. Никогда!
— Зачем загадывать вперед, Дашета… Пусть поправится мальчик, — он так слаб, что и ходить не может… Во всю свою жизнь вы не испытаете сотой доли тех страданий, которые он вынес за какие-нибудь семь лет… Это ужасно.
— Фантазируете вы, Машета… Начитались разных книжек о добродетельных женщинах и хотите подражать. В жизни это и смешно и глупо!
— Ну, что же тут смешного и глупого? — спросила Марья Степановна.
Сестра ее рассердилась.
— Жили мы спокойно и счастливо. Теперь же в доме ни согласия, ни покоя, ни порядка… из-за какого-то нищего мальчишки!
— Ведь держите же вы. Дашета, собак… Любите и балуете их… Я же ничего не говорю… — заикнулась было Марья Степановна.
— Вот тоже сравнили! — взвизгнула Дарья Степановна. — Разве можно сравнивать собак и ребят? Скажите, кому мои собаки мешают? Кому они отравляют жизнь? Кому? Да я своего Бобика ни на одного человека не променяю.
— Ах, Дашета, что вы это говорите? Хорошо, что вас никто не слышит… Каждый мог бы подумать, что у вас черствое и злое сердце…
Дарья Степановна заплакала.
— Вот до чего я дожила! Родная сестра, которую я так обожала, говорит мне такие слова, такие слова, каких я вовек не слышала! Ах, я несчастная! Из-за мальчишки страдаю, — отчаянно выкрикнула Степановна и ушла, хлопнув дверью.
VII Тяжелое время
Почти пятьдесят лет прожили сестры вместе, но таких ужасных дней они и представить себе не могли. Так тяжело было и как-то душно в их квартире, точно собиралась гроза.
Прошел месяц с тех пор, как Петя был взят Марьей Степановною. За последнее время он стал понемногу поправляться, стал даже сидеть в постели. Но его по-прежнему не было слышно. Этот ребенок был точно затравленный зверек. Он смотрел на всех испуганно, боялся даже есть, а если он замечал, что на него смотрят, То прятался под одеяло.
— Петюшка, хочешь поесть, мой соколик? Я тебе молочка с булкою дам — беспрестанно предлагала ему Лизавета.
— Нет, — едва слышно шепнет мальчик к потупит голову.
— Петечка, ты что так тяжело вздыхаешь? У тебя болит что-нибудь? — спросит заботливо Марья Степановна.
— Так… — тихо ответит ребенок, прячась под одеяло.
Но, заслышав сердитые крики Дарья Степановны, он испуганно дрожал и дико опирался на дверь.
— Не бойся, родненький, — говорила Лизавета. — Барышня ничего тебе не сделает. Она так кричит. Уймется… Не обидит тебя.
— Дашеточка, пожалуйста, не кричите так: Петя ужасно пугается! — умоляла Марья Степановна.
— Какое мне дело до вашего Пети! Навязали мальчишку на шею и думаете, что все будут по его дудке плясать и на цыпочках холить… Я у себя в квартире знать никого не желаю!
— Ведь он болен… Он перепуган… Пожалейте… Вот погодите, поправится, тогда…
— Я давно это слышу, — сердито перебивала сестру Дарья Степановна. — Мне все это надоело! Вы и Лизавета помещались с вашим Петей… Все знакомые смеются.
— Над чем же тут смеяться? — с горечью спрашивала Марья Степановна.
— Выбирайте или меня, или вашего мальчишку! Вместе мы жить не можем!
Марья Степановна спешила скрыться и не отвечать на такой щекотливый вопрос.
Тучи все сгущались, и гроза надвигалась.
Однажды утром Дарья Степановна, вставшая в самом скверном расположении духа, позвала к себе Лизавету.
— Лиза, я уезжаю! — сказала она нарочно очень громко.
— Да что же это вы, барышня?! Что вам на ум взбрело, прости Господи? Опомнитесь! Ну, куда вы поедете?
— Нет, нет! Тут жить невозможно… Сестра родная променяла меня на первого нищего… Да и ты тоже хороша! Собирай, Лиза, мои вещи. Принеси на кладовой сундуки.
— Полноте, барышня, народ-то смешить… Грешно на младенца такую ненависть иметь… Господь вас накажет.
— Молчи, Лизавета. Снимай мои занавески… снимай картины. Собери мое белье! Я уезжаю.
Больной мальчик, лежавший на кухне, все это слышал; умоляющими глазами, полными слез, смотрел он то на Лизавету, то на Марью Степановну.
— Не бойся, Петечка, тебя никто не обидит. Тетя добрая, хорошая… У нее голос такой громкий, — успокаивала его Марья Степановна.
— Покушай кашки, родной. Я тебе сладкую кашу сварила… Ужо гостинца куплю, — говорила Лизавета и гладила мальчика по голове.
Он смотрел на них серьезно и молчал. Дарья Степановна перевернула всю квартиру вверх дном. Она поминутно входила в комнату сестры говорила слабым голосом:
— Сестра, разделите серебро, которое осталось после наших покойных родителей.
Дарье Степановне казалось невозможным называть теперь Марью Степановну иначе.
— Что вы делаете, Дашета? За что вы меня так обижаете? Побойтесь Бога… Я вас люблю и ни на кого вас не променяла… Что вам сделал невинный бедный крошка? — плакала Марья Степановна.
— Я не останусь! Пусть все видят, что вы меня выжили из родительского дома!.. — Дарья Степановна тоже всхлипывала.
— Я вас не выживаю… Мне очень тяжелы эти неприятности. У меня все сердце выболело. Но я не в силах выбросить беззащитного ребенка, как щенка… Да и щенка-то жаль… Господь не простят мне этого…
Дарья Степановна уходила в слезах. Через несколько минут она появлялась снова и снова говорила слабым голосом:
— Сестра, вы трюмо себе оставляете или мне отдадите?
— Берите, Дашета, все, что хотите… Мне ничего не надо… Выбирайте любое в квартире.
Лизавета была очень недовольна своей младшей барышней и, умудренная годами, шепотом наставляла старшую:
— Вы не поддавайтесь, барышня. Она уходится. Куда ей уехать-то! Так только шумят.
— Ах, Лизаветушка, я совсем измучилась от этих неприятностей, сердце так и ноет. Не знаю, что и делать… И сестру жаль… и Петю жаль…
— Ничего, барышня, не поддавайтесь. Соблюдайте свою амбицию… Уж верьте мне — лучше будет… Не вышвырнуть же ребенка в угоду ей… Да храни Бог! Я женщина простая, и то бы этого не сделала…
Однажды Дарья Степановна ушла с утра и долго не возвращалась. Марья Степановна очень тревожилась, плакала, даже ходила сестру искать.
Дашета вернулась только к обеду и позвала в свою комнату Лизавету.
— Лизонька, я нашла себе квартиру. Две комнаты. Конечно, так жить, как жила, не могу.
— С чего вы это, барышня, такие глупости затеваете? — упрекнула ее Лизавета.
— Скажи, Лиза, ты со мной пойдешь или с сестрой останешься? Может, ты тоже без мальчишки жить не можешь? — едко спросила Дарья Степановна.
— Я век жила по правде, так и буду жить, — уклончиво отвечала старуха.
— Нет, скажи, Лиза, ты кого выбираешь? Меня или сестру?
— Да что вы, барышня, пристали ко мне? Глаза бы мои не смотрели на ваши раздоры… Возьму и уеду совсем в деревню, и будет вам конец, — рассердилась Лизавета.
Все знакомые принимали участие в примирении сестер: и вдова Сидорова с дочерью, еще две старушки, Лебедкин и все старались уговорить Дарью Степановну.
— Петенька вам теперь веселье и забаву принесет… Одним ведь скучно жить. Средства, слава Богу, имеете. А вырастет, покоить вашу старость будет, — говорила вдова.
— Сам Господь велел сирых любить… Он, Милостивый, за это счастье пошлет, — говорили старушки.
— Я в газетах читал такую же историю, — рассказывал Лебедкин. — Что же бы вы думали? Ребенок-то оказался украденным! Его какая-то дама разыскала и благодетелей милостями осыпала… Может, и Петя ваш какой-нибудь принц. Вы не унывайте, почтенная Марья Степановна. Ведь вы не жили, а прозябали. Только теперь начнется для вас настоящая жизнь, которую украсит лепет дитяти. А Дарью Степановну мы замуж выдадим. Бог ей своих деточек пошлет. Она ведь у нас добренькая! Тогда и Петю полюбит… Так ведь, милая барышня? — шутил Лебедкин.
Дарья Степановна очень рассердилась, наговорила Лебедкину много неприятностей и не стала больше к нему выходить.
VIII Борьба и победа
Дарья Степановна почувствовала себя нездоровой и раздумала переезжать. Она заставила Лизавету опять разобрать уложенные сундуки, все расставить и развесить по прежним местам. Из своей комнаты она почти не выходила и разговаривала только со своими собаками. Если к ней заходила сестра и участливо расспрашивала о здоровье, она отворачивалась и отвечала сквозь зубы:
— Ничего… Я здорова…
Как-то вечером Дарья Степановна позвала Лизавету, оправила на себе капот, оглянулась, удобно ли лежат на диване подушки, и проговорила слабым голосом.
— Лизанька, позови сестру… Скажи, что мне очень худо.
Она легла на диван, закрыла глаза и начала стонать.
Испуганная, встревоженная, вбежала Марья Степановна в комнату сестры.
— Дашеточка, милая, голубушка, что с вами? Лизавета, воды! Капли принеси… Беги скорей в аптеку… Зови доктора…
Лизавета про себя усмехнулась, принесла капли, но за доктором не пошла.
Марья Степановна суетилась около сестры, прыскала ей в лицо подою, расстегивала платье, растирала ей рука…
— Дашеточка, родная, очнитесь! Что с вами? Сестренка моя! Сейчас доктор придет…
Дарья Степановна открыла глаза и проговорила едва слышно:
— Вот до чего довели меня все неприятности и ссоры…
— Успокойтесь, Дашеточка… Что вы чувствуете? Что у вас болит?
— Я умру. Машета. Этот мальчишка меня уморит.
— Полноте… Успокойтесь! Если уж на то пошло… Я что-нибудь придумаю…
Голос у Марьи Степановны оборвался, и она закрыла лицо руками.
Дарья Степановна поднялась и села на диван.
— Машета, с тех пор, как он у нас, никому нет покоя… В доме нет порядка, и всюду грязь. Вы стали совсем другая — постоянно скучная и расстроенная… Ко мне переменились и меня разлюбили.
Марье Степановне очень хотелось возразить, что переменилась-то сама Дашета, что она никому не дает покоя и беспричинно нападает на ребенка, который ни в чем не виноват и ей не мешает… Но она промолчала, боясь расстроить больную сестру, и только успокоительным тоном сказала:
— Я вас, Дашеточка, не разлюбила и никогда не может этого быть.
— Машета, все знакомые смеются над вами, — продолжала Дарья Степановна. — Все говорят, что вы на старости лет завели себе игрушку, живую куклу, и что это совсем не дело старой женщины возиться с ребятами.
Марья Степановна хотела сказать, что ничего нет смешного в сострадании, что не может быть для честного человека игрушкою живое существо, и многое могла бы она еще прибавить, но не решалась, ввиду болезненного состояния сестры.
— Перестаньте тревожить себя, Дашета. Если вам так противен Петя, то я как-нибудь устрою… Не могу же я бросить его — маленького, беззащитного крошку! Если бы вы захотели, Дашета, как бы хорошо мы зажили втроем… Он бы полюбил вас, он такой славный.
— Отдайте, отдайте его… — застонала Дарья Степановна, опять легла на диван и закрыла глаза.
В этот вечер сестры примирились. Дарья Степановна была очень весела, много смеялась и возилась со своими собаками. Но Марье Степановне было не до смеха, она еле сдерживала слезы и казалась совсем убитой.
Когда в доме все заснули, она прошла на кухню. Там у большого образа горела лампада. Лизавета спала на полу, на ее постели лежал мальчик. Слабый Мерцающий свет синей лампады освещал кухню, Скользил по стенам и отражался на лице ребенка. Марья Степановна нагнулась к нему. Пети всегда спал тревожно. Но сегодня он ей показался особенно худ, бледен и мал. Губы его была крепко сжаты, на лбу лежали морщины, тихие стоны вырывались из груди.
Марья Степановна осторожно погладила его по голове; голова вся была в поту.
«Какой слабенький! — подумала Марья Степановна. — Бедный крошка! Куда же я тебя дену? Сколько горя ты видел, сколько перенес побоев! Куска хлеба не съел, не омочив слезами… И заступиться было некому… И приласкать было некому… Только что отогрелось немного твое маленькое сердечко, и опять покинуть тебя. Неужели много таких несчастных детей на света? Вот и Лебедкин говорит, что в газетах часто пишут о таких случаях…»
Дрожь пробежала по телу Марьи Степановны. Ей совершенно ясно представилась та холодная, темная ночь, когда они нашли Петю в сарае. Вспомнила она, какой он был кроткий, пугливый, сначала даже всего боялся… Да и теперь еще всего пугается, ни разу не улыбнулся и всегда молчит. Жаль его ужасно. Марья Степановна глубоко вздохнула, слезы закапали из ее глаз прямо на лоб ребенка. Он на мгновение открыл глаза и в полудремоте прошептал: «Мама» Может быть, он видел во сне ту, чье имя так сладко произнес; может быть, доброе и ласковое лицо чужой женщины, в полумраке с нежностью склоненное, напомнило ему мать, присутствие которой всегда успокаивает детей.
И Марья Степановна, присев на кровать, из далекого-далекого прошлого вспомнила свою маменьку. «Она была женщина простая, но горячо любила своих Машеньку и Дашеньку… Если бы у Пети была жива мать, она не дала бы его в обиду… Как тигрица, она бросилась бы на защиту сына и вырвала бы его ценою собственной жизни из рук мучителей, и жалела бы его, и ласкала, и любила, и не бросила бы одного маленького, беззащитного… Никто не может так любить, как мать».
Долго смотрела Марья Степановна на спящего мальчика и думала свою невеселую думу. Мальчик повернулся и застонал.
— Петечка, ты испугался чего-нибудь? — шепотом спросила она, погладив его по голове и проведя рукою по худенькой ручке, лежавшей поверх одеяла.
Петя вскинул серьезные глаза. Хотел крикнуть, но, узнав Марью Степановну, успокоился.
— Ты меня прогонишь? Та тетя велела, — спросил он.
У Марьи Степановны замерло дыхание.
— Нет, не прогоню, Петя… Милый, не бойся. Никогда не прогоню тебя, моего бедного мальчика…
Глубокая жалость охватила Марью Степановну, и, нагнув голову, она положительно захлебнулась от слез.
— Что ты так плачешь? Не плачь, барышня… Мне тебя жаль… — прошептал ребенок. Приподнявшись и охватив ее за шею худенькими руками.
Вся сила горячей материнской любви и нежности проснулась в сердце этой старой девушки, когда к ее груди прильнул слабый, беззащитный ребенок. Теперь они знала, что ей делать; она никому не отдаст мальчика, посвятит ему свою жизнь, свои силы. Вот чего ей недоставало от жизни! Сестра уже взрослая… Она будет любить и ее, заботиться и о ней… Но тут — святая цель жизни.
— Мой сынок, хороший мой, кроткий мальчик! Не отдам тебя, не брошу! — ласкала и целовала Петю Марья Степановна.
— Ты разве моя мама? — спросил ребенок.
— Нет, Петечка, я — твоя тетя… Ты меня так всегда и зови, слушайся меня и люби… Мы будем жить вместе… И другую тетю люби: она хорошая. Я тебя тоже люблю и никому не дам в обиду.
Петя опять прижался к ней. Личико его просияло, бледные щеки покрылись румянцем и он улыбнулся. Эту улыбку на его лице Марья Степановна видела впервые.
— Ты — моя тетя… тетя… — повторил счастливый ребенок и тихо погладил худенькой рукой Марью Степановну по лицу.
Старая девушка в эту минуту приняла твердое решение: никакие ссоры, обмороки, болезни не могли ее поколебать. Она решила оставить мальчика у себя, вырастить и воспитать его.
IX Цель жизни
Прошло несколько лет. К дому барышень Носовых подходил худощавый, маленький гимназист. Еще издали он снял фуражку я, махая ею, кому-то приветливо кланялся и улыбался.
В мезонине голубоватого дома Носовых из окна, раздвинув цветы, смотрела Марья Степановна, тоже улыбалась и кланялась. Как она постарела, — стала совсем седая, но как много тихого счастья выражалось на ее лице, с какою любовью провожала она глазами шедшего мальчика!
Из нижнего этажа того же дома смотрела на эту сцену Дарья Степановна; она хмурилась и была недовольна. «Сейчас начнутся нежности, пожалуй, и меня позабудут позвать обедать». Около Дарьи Степановны на окне сидели две болонки с красными больными глазами, ожиревшие и оглохшие от старости. Хозяйка их, казалось, мало изменилась. Одевалась она по-прежнему во все светлое, по-прежнему завивала волосы и занималась собой.
Сестры давно разъехались по разным квартирам — внизу и вверху. Дарья Степановна, несмотря на все мольбы старшей сестры, не захотела жить с ее приемышем. Долгое время она сердилась, дулась, брюзжала и высказывала свое негодование старой Лизавете — верную служанку сестра уступила ей. Но Лизавету, неизвестно почему, постоянно тянуло вверх.
— Чего ты постоянно бегаешь к сестре? — спрашивала и сердилась Дарья Степановна. «Петечка обещал мне написать письмо в деревню». Или: «Петечка обещал почитать божественное», — скажет старуха.
— У вас с сестрою только и свету в очах. Что ваш Петечка… Противно слушать! — ответит Дарья Степановна и надуется.
Время сглаживает и успокаивает все. Мало-помалу Дарья Степановна примирилась с сестрою, стала к ней ходить обедать, завтракать и пить чай.
Марья Степановна не видела, как летит время. Заботы о ребенке так сложны и многочисленны, что едва хватает дня. То надо было Петю лечить, то занимать, то для него пошить… А тут настало время учить, отдавать в гимназию. Жалость и любовь к своему ребенку открывали сердце и для других детей. Ласково принимала Марья Степановна товарищей Пети и, где могла, готова была помочь.
* * *
Подойдя к калитке своего дома, гимназист бегом взбежал по лестнице, открыл дверь и радостно бросился на шею Марье Степановне.
— Татя, милая, здравствуй! Ух, устал! Проголодался! Ничего, тетя, я позвал сегодня Мишу Семенова уроки вместе готовить и чай пить?
Мальчик при этом пристально посмотрел на «тетю».
— Тетя, отчего у тебя такие глаза красные? Ты здорова? — спросил мальчик, и неподдельный страх послышался в его тоне.
— Здорова, Петюша. Просто у плиты постояла, от того и глаза красные.
— Ну, вот?.. Опять у плиты стояла… А кто мне обещал без меня отдыхать и в кухне не жариться? Разве это хорошо? — укорял мальчик серьезно и огорченно.
Марья Степановна улыбнулась.
— Полно тебе, Петя, беспокоиться… Ничего со мною не будет.
— Я не могу не беспокоиться. Просто хоть в гимназию не ходи. Опять ты захвораешь А все оттого, что меня не слушаешься, — печально и нежно выговаривал мальчик.
— Ну, перестань, ворчун этакий! Не буду больше жариться у плиты, обещаю… А теперь иди за тетей Дашей, зови ее обедать, — сказала Марья Степановна и поцеловала мальчика.
Дарья Степановна вела очень скучную жизнь. Все ее время проходило в ожидании, чтобы ее позвали или завтракать, или обедать. Она целые дни волновалась, боясь, чтобы не забыли ее позвать, и когда в дверь послышался знакомый стук Пети, она оживилась и засуетилась.
По правде сказать, Дарье Степановне давно уже хочется переехать к сестре, где живется спокойнее и веселее, но она не делает этого пока из-за упрямства.
Комментарии к книге «Две сестры», Клавдия Владимировна Лукашевич
Всего 0 комментариев