«Полчаса в незнакомом доме»

Ицхак Мерас Полчаса в незнакомом доме

Война, война, думал я про себя, ну так что, разве уж так важно, что творится вокруг?

До сих пор не знаю, как все это случилось, словно во сне, а може, и был это сон на самом деле. Не то велел мне кто, не то попросил меня зайти в тот дом, хотя и не ведал я, чего иду, и к кому иду, и зачем — просить ли, брать или давать. Хотя, признаться, словно чувствовал, словнo понимал, куда иду и зачем.

И таки пошел я, хотя и не вспомню — как. Не пешком шел и ехать не ехал, словно по ступенькам каким-то взбирался.

Очутился я в прихожей, там серый свет из длинных окон падал, а может, электрические лампы светили по углам, но уж очень запыленные, видно, они были, ибо странным все казалось кругом: какие-то одежды бесцветные на одной стене, старинный резной буфет у другой, изогнутым верхом накренившийся, одним стеклянным глазом зло поблескивающий. Другой глаз, средний, матовой пленкой затянувшийся, словно слепец. Третий — черной бездной раскрывшийся от любопытства, как и я. И пол — не то деревянный, не то из камня — через серый туман еле различимый, жесткий, гнетущий.

Война, война, думал я про себя, разве так уж важно, что творится вокруг.

Тихо было, как в гробу, не появлялся никто, неужто не позвонил я у входа, но все равно никто не показывался, и я попытался представить себе, разглядеть в этом блеклом свете прихожей женщину, которой я был нужен.

И замелькали, пронеслись видения жуткие, хотя и утешал я себя: и красива она, и не стара, и привлекательна, но туманные видения по-своему сменяли друг друга — промелькнула старуха с усохшим телом и поблескивающим левым глазом, зрелая девица с толстыми, как колоды, ногами, пухлая рука, рыжие волосы, боязливое белое лицо, прячущееся от посторонних взглядов.

В это время мужчина в прихожую вбежал. Светловолосый, в очках, небольшой такой мужчина. Он торопливо оглядел меня, мимо промчался, опустив голову, к стенке, вздувшейся бесцветной одеждой, прислонился, затем вернулся, и застыдился я в глубине души, застыдился того, зачем пришел. Не ждал я мужчину, меня встречающего, ведь вроде бы женщина должна была меня ждать. И утешал я себя, и убеждал я себя — может, не мужчина он вовсе, может, к жене его пришел. Может, он сам и вызвал меня.

Все же я пробормотал что-то, извиняясь.

Или так только почудилось.

Ибо не почувствовал я, чтобы губы мои шевельнулись, и звука никакого ушами не услышал.

И его губы не дрогнули, и звука никакого не было, когда он уставился на меня и спросил:

— А ты чистый?

Я повернул голову, не поняв, тоже спрашивая. — Здоров ли? Здоров. Он другое спрашивал.

— А твое тело чистое?

Никак не мог вспомнить, мылся я в этот день или нет, и не соображал — день теперь или вечер, утро или ночь.

Пока я стоял так, опустив голову, пытаясь что-то понять, он сказал:

— Раздевайся.

Он стоял напротив, этот небольшой мужчина, этот очкастый человечек с незапоминающимися чертами лица. и терпеливо ждал. а я медленно тянул через голову свитер и думал, что некрасиво, очень некрасиво будет, если и впрямь не очень чистый я, если он увидит это, так как, чего доброго, и вправду не успел я сегодня умыться. Война, война, думал я, война, ну. неужто так все важно. И хотя совсем все равно было, совсем безразлично все, не хотел я, чтобы выгнали меня.

— И брюки, — сказал он.

Будто во сне делал я все, что он велел. И брюки снял, хотя сам не знаю как, может, мужчина этот помог. Только холод почувствовал, дрожь по телу пробежала, может, прихожая не отапливалась.

Между тем мужчина ловко продолжал свою работу. Засучил он мою рубашку и спину царапнул жесткой щеткой, сильно подув при этом. Пушок на всем теле дыбом стал, и я еще более задрожал, боясь, чтобы не взлетела, потревоженная струей воздуха, какая-нибудь пылинка, чтобы не выгнали меня.

Пожалуй, чистый я был, или это больше не интересовало мужчину, только почувствовал я на левом бедре укол тупой иголки, болезненный и неожиданный, — зачем эти лекарства и что за лекарства? Чтобы не заразил? Не оплодотворил?

Он охранял здоровье своей женщины?

Или чужих детей не хотел?

И рассмеялся я, как смеются во сне, ибо смешно мне было, так, как во сне бывает.

Мужчина делал свое дело не впервые, я мог на него положиться, он знал, что делает, только очень спешил — может, так всегда, или только в этот раз, может, я слишком замешкался, может, и вправду приближался чей-то последний час, а я старался вспомнить, бывают ли лекарства, чтобы не заразить, бывают ли такие, чтобы не оплодотворить, и какие еще лекарства бывают в таких случаях.

Тогда он втолкнул меня в соседнюю комнату.

И тогда я угадал.

Должно быть, угадал.

Чтобы быть настоящим мужчиной — сильным мужчиной.

Мне стало спокойней. И приятней. Я мог полагаться на себя в любом случае. Мог выдавать себя за мужчину не страшась.

Только выглядел я неважно в жалкой оставшейся на мне одежде: в потрепанной майке и трусах.

В таком виде меня и втолкнули в эту огромную комнату, мягкой мебелью обставленную, и три женских существа спокойно сидели там в ожидании, и я бесконечно застыдился, в таком обнаженном и потрепанном виде очутившись в незнакомом доме, среди трех женщин, и стал я словами и жестами извиняться, и долго извинялся, однако они все не обращали внимания ни на эти извинения, ни на меня самого, и понял я, что ничего такого, ничего страшного, а может, даже и совсем привычно, ведь я был предметом, доставленным, подготовленным и брошенным сюда для определенной надобности, и все остальное не имело никакого значения, а может, они притворялись, и я спокойно уселся в мягком кресле, и ногу на ногу забросил, и об одежде забыл, и полутемную комнату осмотрел, и женщин, всех трех; беспокоило меня, почему их здесь трое и какой из них предназначался я, неужели всем, вряд ли всем, ведь думал найти здесь только одну, но если их было три, что поделаешь, просто не надо было обращать внимания, ведь и они не замечали, что был я всего лишь в потрепанной майке, может, так и должно было быть, а может, все они сидели вместе, чтобы одной из них было легче ждать — меня ждать: а может, сидели они все три, чтобы разговор какой завязать, чтобы познакомились мы, что ли, или хотя бы о погоде поговорили, что ли, чтобы все стало простым-простым, и я осмотрел женщин, всех трех, ища жену очкастого мужчины, которой, как думал, предназначался я.

Никакого знака, никакого движения, словно заколдовал я их, а может, они меня заколдовать хотели. Безмолвие пропитало воздух, и вещи, и женщин.

Я с кресла поднялся.

— Имя мое, — сказал я. — …

И поклонился каждой в отдельности.

— Фамилия моя, — сказал я, — …

И снова оказал честь каждой.

Никто не ответил, даже не дрогнул, и тишина все длилась, начиная пугать.

Неужели все, думал я, неужели всем я нужен, и как тут начать, или они сами начнут, или какой знак подать надо, что я готов, хотя и не чувствовал себя мужчиной, может, лекарства еще не подействовали.

Сел я опять в свое кресло и сосредоточился, стараясь хоть какую-то жизнь почувствовать, ведь живыми же были эти женщины, все три.

На диване, в угол локтем упершись, телом половину кресла заполнив, сидела пожилая женщина. Я видел ее большое круглое лицо, пышные волосы, обрамляющие это лицо, к рупные руки, полуобнаженные, такую же крупную грудь и бедра, черную одежду на ней, круглый живот, той же одеждой стянутый. Она и была, видимо, женой очкастого.

Но она даже не взглянула на меня, может, я не был ей нужен.

Во вторую всмотреться никак я не мог. Словно видел ее, но не видел. Она маячила у меня перед глазами как тень, как темная тень, потому что комната была такой же серой, как и прихожая, и никакого яркого цвета не было вокруг. Как во сне. И видел я ту вторую всего лишь, как темный силуэт, и хотя я знал, что она молода, и хороша, и привлекательна, и лучшая из них — пусть бы ей-то и был я нужен, — но не видел ни ее глаз, ни губ, ни щек, ни рук, хотя и знал я, что они есть, сливалось все это с ее стройным телом, вытянувшимся, почти лежащим в таком же кресле, как мое, и видел я ее глядящей не на меня, а напротив, на третью — на девушку, застывшую на краю широкой кровати.

Посмотрел и я на нее и понял: не напрасно спешил светловолосый очкастый мужчина, подготавливая меня. Было время — самое время, — самый последний час.

Бледное лицо. Белая шея. Разбросанные светлые волосы беспорядочно падали на плечи. Тонкое платье на голом теле, длинное, до самого пола, без рукавов, с глубоким вырезом. Ноги сдвинуты, бедра в складках этой ночной одежды затерялись, едва края кровати касаются. Руки к бокам прижаты, в локтях немного согнуты, кисти рук на колени положены. И взгляд серых глаз, в меня впившийся, — колющий, прокалывающий и вдаль уходящий, словно глаза наблюдают за тобой, а может, и вовсе не видят, а может, видят и тебя, и все, что за тобой, словно давая понять, что все это — ты, и все, что за тобой, — только тени.

И таилось в этом застывшем теле и в этих тусклых глазах жуткое спокойствие, которое вот-вот должно было лопнуть, взорваться, разоряя все, что есть вокруг, разметая, убивая, опустошая по пути безжалостно прорвавшейся силой и разлетевшимися осколками.

Но прежде всего должен был раздаться жуткий нечеловеческий крик.

И боязливо насторожились — другие две женщины и я.

Сейчас воздух должен был расколоться от вопля.

И губы ее уже дрогнули, раскрываясь.

Тогда та — женщина или девушка — темный силуэт, изящная, стройная тень, которую я никак не мог разглядеть, — еще больше вытянулась в кресле, закинула вверх голову и начала гладить себя, словно бы я ее гладил. Скрестив на груди руки, она обняла себя, словно бы я ее обнял. Ее тело изогнулось дугой и заколебалось, закачалось, переворачивалось с боку на бок, словно я его сильными руками перекидывал, и мне казалось, что так оно и есть на самом деле.

И никакой крик не раздался.

Уголками глаз я видел: светловолосая девушка сжала губы, наклонилась вперед.

И пальцы, длинные и тонкие, почувствовал я.

Она схватила меня за руки, опрокинула на кровать и опустилась на меня медленно, не спеша, ладонями в мои ладони упираясь, словно с вышины, и почувствовал я ногами ее ноги, и тепловатые бедра, и живот ее, жаркий живот, и грудь ее, девичью грудь, и руки руками, и губами губы.

Война, война, война, разве уж так важно, что творится вокруг, еще подумал и отдался ей, хотя взгляд ее тусклых глаз и теперь поймать я не смог, он пронизывал меня, вдаль уходя, видя, может быть, только тени.

Волосы были мокрыми от пота, когда я проснулся, сердце билось часто и громко. Лежал я в своей постели, на своей подушке и своим одеялом был прикрыт, а напротив белела стена — голая стена моей комнаты.

Над Иудейскими горами выступал край красного солнца.

Раннее утро врывалось сквозь четырехугольник окна.

Так лежал я, распластавшись, и не было желания даже шевельнуться, пока не почувствовал жгучую боль в левом бедре.

Когда я сбросил одеяло, повернулся на бок и поднял голову, то увидел там темную точку — почерневшую капельку крови.