«Воскресший гарнизон»

Воскресший гарнизон (fb2) - Воскресший гарнизон 1650K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Богдан Иванович Сушинский

Воскресший гарнизон Богдан Сушинский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Прихоть истинного диктатора всегда должна быть до высочайшей изощренности мудрой и до высочайшей мудрости изощренной.

Автор

1

В «Регенвурмлагере»[1] фюрер должен был появиться в полдень. Известие об этом для коменданта фон Риттера оказалось полной неожиданностью.

Связавшись с ним, адъютант Гиммлера штандартенфюрер Брандт каким-то совершенно несвойственным ему извиняющимся тоном сообщил, что о своем намерении посетить «СС-Франконию» Гитлер объявил только сегодня утром, при этом строго-настрого предупредил: никаких официальных встреч и особых почестей. Строжайшая, исключительная секретность.

— Понимаю, исходя из ситуации на фронтах и в самом Берлине, — пробубнил барон.

Его совершенно не интересовала мотивация секретности этой поездки фюрера. Иное дело, что возникал вопрос: а какого дьявола он вообще прибывает сюда, прекрасно понимая при этом, что максимум через месяц все входы в «Лагерь дождевого червя» будут блокированы частями русских?! Причем блокированы основательно.

— О появлении фюрера в «СС-Франконии» должен знать крайне узкий круг лиц, — наседал на бригаденфюрера Брандт, явственно ужесточая тон. — Если уж нельзя сделать так, чтобы о нем вообще никто не узнал.

— Осведомлен будет крайне узкий круг лиц, — убедил его фон Риттер. — Тем более что пленные и зомби — не в счет.

— В счет, в счет, — решительно не согласился с ним адъютант рейхсфюрера СС. — После допущенного всеми нами 20 июля покушения на вождя нации — все в счет! Все, решительно все!

Ухмыльнувшись, фон Риттер сокрушенно покачал головой. Сколько можно напоминать об этом идиотском, почти театральном покушении, о котором фюрер, возможно, сам давно мечтал: слишком уж он заиндевел вдали от фронтов.

— Все мы сейчас под прицелами снайперов судьбы, штандартенфюрер, — вновь хрипловато пробубнил комендант, вспомнив при этом слова Геббельса, переданные ему одним из приближенных обер-пропагандиста рейха. Так вот, явно одобряя послепо-кушенческую чистку генералитета, доктор Геббельс произнес: «Наконец-то! Понадобилась бомба у Гитлера под задницей, чтобы он уловил суть всего того заговора, который непростительно давно полыхал у стен рейхсканцелярии!»[2].

— Кстати, личная охрана фюрера будет состоять только из одного телохранителя, — не унимался тем временем адъютант рейхсфюрера СС. — Что тоже продиктовано соображениями безопасности. В Берлине должны считать, что фюрер находится в своей ставке «Вольфшанце», а в ставке должны считать, что он работает в своем кабинете в рейхсканцелярии.

Все эти меры предосторожности были понятны коменданту «СС-Франконии» и вполне объяснимы, поэтому никаких особых рассуждений и предположений у него в этой связи не возникало.

Конечно, немного удивляло, что фюрер прибывает без обычной для таких поездок свиты, состоящей из Кейтеля, Геринга, Гиммлера, Бормана, а также целой роты адъютантов, офицеров связи и личной охраны. Почему-то в былые времена на безопасности фюрера или секретности его поездок это не сказывалось. Тогда в чем дело? Или, может быть, своих собственных генералов и приближенных фюрер боится уже больше, чем русских диверсантов?

— Я понимаю, что справляться о целях визита фюрера неудобно. И тем не менее, что может интересовать его в первую очередь?

— Степень готовности «СС-Франконии» к приему полнокровного боевого гарнизона.

— Даже так?! — встревоженно произнес бригаденфюрер. — Никогда раньше о приеме «полнокровного гарнизона» речи не заходило.

— Никогда раньше... — напоминающее подтвердил Брандт. — Ибо никогда раньше русские танки не достигали польской Вислы.

— Что тоже верно.

Прием «полнокровного гарнизона» мог означать только одно: никакой надежды на то, что русских удастся остановить хотя бы в пятидесяти километрах от «Регенвурмлагеря», уже нет. Даже в романтически воспаленном прошлыми победами мозгу Гитлера — уже нет!

— Ну и, конечно же, фюрера заинтересует ваша главная достопримечательность — легендарная «Лаборатория призраков», а также подготовка лагеря к партизанским методам войны в тылу врага[3]. Признаться, на лабораторию я и сам охотно взглянул бы, но...

— Уже и к партизанским действиям в тылу? — озадаченно молвил комендант, упуская из виду экскурсионные страсти Брандта. Как справедливо ворчит по этому поводу начальник лаборатории унтерштурмфюрер Крайз, «желающих поглазеть на лабораторию зомби много, а когда начинаешь отбирать кандидатов в зомби, оказывается, что выбирать-то не из кого: не страна, а скотомогильник».

Коменданта так и подмывало спросить, как скоро может наступить тот прискорбный день, когда из германского тыла «Регенвурмлагерь» сможет «перебазироваться» в тыл русских, однако вовремя остановился. Хотя, как однажды изрек другой лагерный уникум, барон фон Штубер: «Крах только потому так быстро приближается, что в рейхе о нем все говорят шепотом».

— Что вы там ворчите, дружище? — все не унимался Брандт, словно бы пытался вывести фон Риттера из равновесия. — Считаете, что названное мною — не повод для визита фюрера?

— Благодарю, господин Брандт, довольно обстоятельно. Кстати, когда дело дойдет до «Лаборатории призраков»... Не будет ли шокировать фюрера явление ему Фризского Чудовища, то бишь Фридриха Крайза? — спросил фон Риттер, имея в виду, что намерен встречать Гитлера вместе с ним. — Напомню, что речь идет о начальнике «Лаборатории призраков»...

— Я знаю, о ком идет речь, комендант, прекрасно осведомлен...

— Так вот, учитывая, что лицо этого Чудовища столь чудовищно изуродовано, я мог бы и не являть его фюреру, но...

— Вы будете неверно поняты, если унтерштурмфюрера Фридриха Крайза не окажется в числе встречающих, — неожиданно последовал четкий, недвусмысленный совет Брандта. — Тем более что фюрер лично знаком с ним и не однажды пользовался его советами.

— Фюрер?! — все же не удержался фон Риттер. — Советами Фризского Чудовища?! — И только потому, что адъютант Гиммлера счел ниже своего достоинства хоть как-то объяснять действия фюрера, которые обычно мало поддавались каким-либо объяснениям, комендант сразу же сменил тон. — Извините, штандартенфюрер, но тогда, возможно, цель визита фюрера как раз и заключается в том, чтобы встретиться с господином Крайзом?..

— У фюрера не бывает «целей визита», барон. Сам его визит — куда, когда и кому бы он ни наносился, — является целью, способной оправдать любые средства и условности. Тем более, когда его сопровождает Скорцени, — еще назидательнее изрек Брандт.

— Так его будет сопровождать оберштурмбанфюрер Скорцени?! — приятно удивился фон Риттер. — Он недавно побывал у нас, знаком с условиями жизни гарнизона и строителей. Но коль так... Можете считать, что все предыдущие вопросы мною заданы не были. Когда рядом Скорцени, надобность в какой-либо дополнительной охране отпадает.

— Именно так я и истолковал ваше любопытство, — объявил адъютант рейхсфюрера СС и тотчас же повесил трубку.

2

Подстегиваемые воинским кличем «Барра!»[4], зомби-воины оставили свои бронетранспортеры и, мгновенно рассредоточившись по характерному для этой местности каменистому перелеску, устремились навстречу танковому десанту «врага».

Танки были русскими, из трофейных запасов, имевшихся на ближайшем танковом полигоне СС, и водителями их тоже были русские танкисты из недавно сформированного в районе «Восточного вала» батальона власовцев. Десантники, которые сидели на их броне, вскоре должны были пополнить парашютно-десантное подразделение, считавшееся гордостью генерал-полковника Власова[5] и составлявшее личный резерв командующего Русской Освободительной армии. Большинство из них только что прошло подготовку в разведывательно-диверсионной школе РОА, поэтому «бои» с зомби-воинами «СС-Франконии» в какой-то степени становились их выпускными экзаменами.

Высунувшись из люка штабной бронемашины, штандартенфюрер Овербек, затаив дыхание, следил за тем, как с непостижимой быстротой зомби взбирались на деревья, чтобы, маскируясь в листве, между ветками, поражать оттуда танки позаимствованными у русских бутылками с зажигательной смесью; как они бросались на землю и, змеями проползая между камнями, устремлялись навстречу бронированным чудовищам, пытаясь забрасывать их противотанковыми гранатами; какими изощренными приемами восточных единоборств выводили из строя набрасывавшихся на них десантников.

Это был особый взвод зомби, созданный исключительно из тибетцев, набранных и переправленных в «Регенвурмлагерь» с помощью таинственного ламы, известного в имперских кругах как «берлинский лама» или под псевдонимом «Человек в зеленых перчатках»[7]. Причем выяснилось, что до появления здесь, все тридцать бойцов-тибетцев были горцами, прошли подготовку в специальной диверсионной школе, где их готовили к выживанию в самых сложных, в том числе и в суровых арктических условиях, а также к рукопашному бою.

— Как они вам в бою, барон фон Штубер?! — поинтересовался Овербек, не отрываясь от разворачивавшегося на ближайшей равнине зрелища.

— Пока что... никак.

Брови штандартенфюрера медленно, долго тянулись вверх, пока где-то там, у самой кромки волос, не сомкнулись со складками лба.

— Что значит: «Никак», барон? Особенно если речь идет о зомби-тибетцах? И с такой оценкой вы хотите предстать пред ясные очи Скорцени, а возможно, и самого Гиммлера? — Все решительнее ввергал себя в изумление Овербек.

Это был человек с библейски удлиненным, богообразным личиком смиренного пастора и пронизывающим взглядом зеленоватых глаз факира. Коротко стриженные и всегда старательно, назад, приглаженные волосики на его голове произрастали настолько редко, что к каждому из них Штуберу хотелось привязать персональную бирочку с номером, как к величайшей ценности, достойной Лувра.

— Самое страшное, что с этой оценкой я предстаю перед самим собой, — вызывающе заметил Штубер.

— Непростительная привередливость, штурмбанфюрер. Неужели не видно, что эти парни демонстрируют все, чему их обучали.

— Только-то и всего, — иронично подергал щекой барон. — Хотелось бы знать, однако, чему же их все-таки обучали. Если бы вам хотя бы месяц пришлось сражаться с теми, красными, русскими, которые громят нас на фронтах и в партизанских лесах, вы бы поняли, что этого слишком мало.

— И все же бой они ведут по всем правилам военной науки, — явно решил не давать в обиду своих питомцев командующий зомби-войсками «СС-Франконии» и ее комендант.

— Хотите знать, почему русские вот-вот прижмут нас к Одеру, господин штандартенфюрер? Нет, вы действительно хотите знать, почему? Так вот, я вам скажу: только потому, что плевать они хотели на все наши прусские каноны войны. Это в боях с англичанами мы можем демонстрировать нашу прусскую армейскую педантичность, поскольку у еще более педантичных «томми» она способна вызывать хоть какое-то уважение. А в глазах русских «ванюш» она всего лишь становится предметом насмешек.

— Мне понятна эта ваша прелюдия, барон. Поверьте, я сразу же сумел оценить ваше стремление проводить учебу спецотряда зомби-тибетцев в боевых стычках с русскими. Причем почти без нашего с вами, «осмеянных русскими германцев», участия. И вообще, это прекрасно, что вам удалось перебросить сюда почти целую роту власовцев.

— Вы мне льстите, штандартенфюрер, — мрачновато ухмыльнулся Штубер. — Причем совершенно незаслуженно.

— Признаться, поначалу мне хотелось вывести сюда курсантов унтер-офицерской разведывательной школы дивизии СС «Мертвая голова»[8]. Пусть бы немного поразмялись.

— Но потом вспомнили, что воевать-то зомби-тибетцам придется все же с русскими. Хотя, кто знает? Вдруг они решат, для начала, расправиться с вашими «мертвоголовыми» курсантами?

Овербек наконец-то оставил стальное чрево бронемашины и вместе со Штубером взошел на огромный, поросший мхом валун, представавший неким «саженцем» горы, постепенно произрастающей из недр кремнистой возвышенности. Они казались сошедшимися вместе полководцами враждующих армий, которые, заключив перемирие, теперь невозмутимо наблюдают за тем, как там, в долине, гибнут последние их полки. Действия своих солдат они оценивали как болельщики — действия футбольных команд.

— А чего вы еще ждете от этих тибетцев, барон? — спросил Овербек, не опуская бинокль, но вместе с тем краем глаза наблюдая за реакцией Штубера. — Чем разочарованы? По-моему, «Лама в зеленых перчатках» предоставил нам не такой уж плохой человеческий материал.

Сейчас у штандартенфюрера не было никакого желания убеждать в чем-либо заместителя начальника «Регенвурмлагеря». Но еще меньше ему как экс-коменданту хотелось, чтобы о боевой выучке зомби-воинов барон докладывал Скорцени с такой же кислой миной, с какой наблюдает сейчас за яростным учебным боем.

Да, пока что учебным. Но ведь по-настоящему яростным. Несмотря на то, что у противников нет ни боевых патронов, ни штыков или хотя бы ножей.

— Тем и разочарован, что перед нами пока еще не бой, а всего лишь кадетские учебные игры на полянке, — иронично процедил штурмбанфюрер, поеживаясь в своем легком прорезиненном плаще. Его машина стояла на холме, рядом с броневиком «низверженного» в свое время коменданта «СС-Франконии» Овербе-ка, проходившего теперь по всем официальным документам лишь под псевдонимом «Центурион».

— Считаете, что замена холостых патронов боевыми, а бутылки с водой на гремучие «коктейли Молотова» произвела бы на них какое-то особое впечатление? — пожал широкими, обвисающими плечами Овербек.

Это несоответствие иконописного личика экс-коменданта его крепкой, широкоплечей фигуре ставило в тупик любого ценителя мощи мужского тела. Даже «великий психолог войны» барон фон Штубер, и тот не раз представал перед вопросом: чему доверяться при оценке этого человека: его «богоугодному» личику или фигуре уличного громилы?

— А вы прикажите заменить, и сразу же убедитесь. Боевые патроны ждут их в кузове машины.

— Но такого приказа не было.

— С каких пор вы стали приказопослушным, Центурион? Столь унизительно... приказопослушным?

— Сразу же, как только ощутил дыхание крематория. У его печи — и приказы, и сама жизнь воспринимается, знаете ли, как-то по-иному.

— «Дыхание крематория»... — согласно кивнул фон Штубер. — Прекрасно сформулировано. Я бы даже сказал, изысканно. — Аргумент и в самом деле показался ему убедительным. — Дыхание крематория — как дыхание смерти перед очередной бессмысленной атакой! Такие аргументы судьбы оспаривать всегда трудно.

— Разве вам не известно, что командование слишком ценит даже обычного зомби-воина, чтобы пускать его в расход прямо на полигонах?

— Да наштампуем мы вам этих зомби, Центурион! Не пройдет и двух месяцев, как вы поведете в бой целый легион зомби, смерть которых станет вашим собственным бессмертием.

— Вы невнимательны, барон, — в голосе штандартенфюрера появилась какая-то вежливая жесткость. — Я сказал: «даже обычного зомби-воина».

— Хотите сказать, что тибетцы составляют некое исключение из общего числа зомби?

Взгляд, коим пронизал барона разжалованный комендант «Регенвурмлагеря», расшифровывался очень просто: «Ты действительно не знаком с приказом, который относится к тибетцам, или же, пользуясь моим сложным положением, попросту издеваешься?!».

А ведь ситуация, в которой оказался штандартенфюрер, в самом деле была сложной. На одном из совещаний, сгоряча, фюрер как-то обронил, что Овербека следует отстранить от командования лагерем. Когда же Гиммлер, прекрасно помнивший о том, что еще недавно штандартенфюрер Овербек числился в «любимчиках фюрера», поинтересовался, куда его направить, Гитлер вдруг словесно отмахнулся от него: «Сами решите: хоть на передовую, хоть сразу в крематорий. И я не желаю больше слышать о нем».

— Со мной вы можете быть откровенны, штурмбанфюрер.

— Нет предмета для откровений. Кому в этой преисподней не известно, что тибетцев мы готовим по особой программе и для какой-то особой, пока что неведомой мне миссии?

...Гиммлер был убежден, что теперь уже бывшего коменданта «Регенвурмлагеря» штандартенфюрера Овербека попросту оклеветали, однако разубеждать Гитлера не решился. Ослушаться тоже.

Выход из ситуации ему подсказал Скорцени, который никогда не был сторонником бессмысленного наказания офицеров, особенно — отправкой в концлагеря, а тем более — в крематорий. Он считал, что человек, ощутивший свою обреченность, прекрасный «материал» для диверсионной службы, поэтому всегда готов был подобрать одного из таких, полунаказанных..

Обер-диверсант рейха присутствовал на этом совещании, и это упрощало Гиммлеру задачу Поинтересовавшись на следующий день у Скорцени, есть ли на Овербека какой-либо серьезный компромат, рейхсфюрер СС меньше всего рассчитывал выудить у него какие-то сведения. Иное дело, что он готовил почву для того, чтобы переложить на него всю ответственность за судьбу опального штандартенфюрера. Подставлять и перекладывать — это вообще было в стиле Гиммлера, особенно сейчас, когда фюрер стал относиться к нему, как к рейхсфюреру СС, с явным недоверием.

«Гитлер вдруг решил для себя, что двум рейхсфюрерам в одном бункере будет тесновато», — прокомментировал однажды эту ситуацию Геринг, который еще раньше впал в немилость Гитлера. Теперь командующий Военно-воздушными силами Германии считал подарком судьбы, что по чину он — «рейхсмаршал», а не рейхсфюрер. Что, однако, не влияло на отношения к нему фюрера, считавшего, что войну рейх проигрывает исключительно из-за бездарности командования люфтваффе, не сумевшего выиграть ни одной воздушной битвы, а посему давно утратившего господство в небе. В этом мнении он укрепился еще во времена неудавшейся «Битвы за Англию», которая велась в основном в воздухе.

Поскольку разговор происходил в присутствии Штубера, барон тоже считал себя причастным к устройству судьбы Овербека.

— Компромат у нас есть на всех, в том числе и на меня, — благодушно заверил рейхсфюрера СС Отто Скорцени. — Тем не менее причислять Овербека к числу предателей — чистейшее безумие.

— Вот и займитесь его судьбой, Отто. Кажется, вы как раз назначаете своего лучшего соратника фон Штубера заместителем начальника лагеря по безопасности? — вопросительно уставился на него рейхсфюрер СС.

— На какое-то время. Долго задерживать Штубера вдали от фронта не выпадает, он всегда должен быть по рукой.

— Тогда в чем дело? Вместе со Штубером и решайте, как с ним поступать.

— Считаю, что отправлять его на фронт нельзя. Если его захватят в плен, все тайны «Регенвурмлагеря» окажутся в сейфах наших врагов.

— Фронт исключается — это было ясно с самого начала, — признал его правоту Гиммлер.

— И еще...Фюрер прямо заявил, что не желает больше слышать об Овербеке.

— Фюрер действительно высказался в этом духе, — неохотно согласился Гиммлер.

— Даже не «в духе», а почти дословно. Обратите внимание: фюрер не приказал казнить его, а всего лишь повелел сделать так, чтобы он никогда больше не слышал об этом штандартенфюрере.

— Стоит ли так волноваться о судьбе этого штандартенфюрера, Отто? И потом, если мы с вами не примем решения убрать Овербека, никто иной на это не решится. Даже Мюллер, поэтому успокойтесь.

— Я о другом, — не дал сбить себя с толку обер-диверсант рейха. — О редком проявлении слишком редкого в наше тяжелое время великодушия.

Гиммлер твердо знал, что фюрера спокойно можно назвать последним из германцев, кого следовало бы заподозрить хоть в каком-то проявлении великодушия, поэтому, услышав столь лестный отзыв из уст Скорцени, недоверчиво взглянул на него: уж не ерничает ли этот офицер СД?

— Его раздражение можно истолковать и таким образом, — согласился рейхсфюрер СС, немного поколебавшись.

Как и Скорцени, он понимал, что в деле с Овербеком следует иметь какое-то убедительное объяснение того, почему не выполнено решение фюрера. На тот случай, если Гитлер все же пожелает еще раз услышать имя бывшего коменданта «Регенвурмлаге-ря» и даже поинтересуется, как тот был наказан.

— И больше не услышит о нем. Поскольку чина его фюрер не лишил, мы назначим штандартенфюрера Овербека командующим зомби-войсками «Регенвурмлагеря.

— Командующим?! — поморщился рейхсфюрер СС.

— ...Не гарнизоном, — поспешно уточнил Отто, — командование которым остается прерогативой коменданта, а всего лишь зомби-войсками.

— Понимаю, Скорцени, понимаю.

— Кто-то станет воспринимать это с иронией, кто-то всерьез. Однако так или иначе нам предстоит создать новый род войск — зомби-воинов.

— Почему бы сразу же не включить подразделения полу-умерщвленных зомби-воинов в состав дивизии СС «Мертвая голова»? — осмелился нарушить субординацию фон Шту-бер. — Название как будто придумано специально для зомби. К тому же...

Штубер хотел добавить еще что-то, однако командующий войсками СС и обер-диверсант рейха взглянули на него с таким любопытством, что барон благоразумно решил прикусить язык.

— А что, — вернулся к своей недовысказанной мысли Скор-цени, — все логично: зомби-войска еще только зарождаются, а командующий уже назначен. Причем действовать он будет под какой-то кличкой, выбор которой, естественно, поручим барону фон Штуберу. Как оказалось, он у нас спец по названиям войск и агентурным псевдо их командующих.

— Так вы, Штубер, считаете, что название дивизии «Мертвая голова» — словно бы специально придумало для частей зомби-войск?

— Если учесть, что речь идет о полуумерщвленных или, наоборот, полуоживленных русских пленных.

— Ассоциации у вас однако, Штубер, — поморщился Скорце-ни, совершенно не предполагая, что Гиммлер неожиданно изречет свое традиционное: «А что, в этом что-то есть».

* * *

...Впрочем, все это в прошлом, а сейчас, здесь, на полигоне «Регенвурмлагеря», Овербек недоверчиво спросил:

— Чего вы от меня добиваетесь, Штубер?

— Пытаюсь понять, что скрывается за тем, что вы не договариваете. — Штубер так и не выяснил, знает ли Овербек, что спасителем его оказался Скорцени. Но предполагал, что тот догадывается.

— У вас что, есть право на приказ погубить здесь этот зомби-отряд?

— Нет, конечно. Кто ж его отдаст, такой приказ? И все же... Эксперимент со смертью над воскрешенными после смерти. Согласитесь, над этим стоит подумать.

Штандартенфюрер понимал, что Штубер явно провоцирует его. Но понимал и то, что «величайший психолог войны» прибегает к этому не из желания подставить его, а из стремления действительно, причем как можно скорее, произвести этот самый «эксперимент со смертью над воскресшими...».

— Это обычных окопников реальная опасность могла бы отрезвить, но только не зомби-воинов. Они сражаются, как истинные храбрецы.

— Во всяком случае, в этом нас уверяют чернокнижники из «Лаборатории призраков». Однако в настоящем бою мы их пока что не видели.

— Зомбирование придумали не в подземельях «Регенвурмлагеря». Прежде чем превратить в зомби, этих парней травили зомби-ядом, которому по силе убиения нет равных в мире[9]. Так что теперь уже смерти для них попросту не существует.

— ...Поскольку через смерть они уже прошли, — продолжил его мысль штурмбанфюрер СС. — Вы это имели в виду, Центурион? Как должен воспринимать жизнь человек, прошедший через смерть? Разве не в познании этой загадки кроется смысл всей философии жизни?.. Или смерти? — тотчас же усомнился бывший командир антипартизанского диверсионного отряда «Рыцари Черного леса». — Вопрос-то почти гамлетовский. Не ощущаете? Стоит поразмыслить.

3

Отшельник до сих пор не мог понять, каким образом он учуял в этом худощавом жилистом «зомби ноль восемь» прирожденного резчика. Правда, первым на него все же обратил внимание гауптштурмфюрер Штубер, который выдернул этого парня из вереницы ему подобных в одном из забоев, где тот носил камни от работавших отбойными молотками проходчиков до вагонеток. Однако произошло это случайно. Впрочем, кто знает? С той поры, как бывший семинарист оказался в подземельях «Регенвурмлагеря», его постоянно сопровождали какие-то случайности, очень смахивавшие на мистику.

А что касается самого резчика-камнетеса, то однажды Отшельник решил отыскать фон Штубера, чтобы попросить у него кого-то из пленных в помощники. Обязанности этого подмастерья представлялись несложными: он должен был делать начальную обработку камня, отсекая то лишнее, что нельзя использовать для сотворения очередного «распятия».

Подойдя к одной из ближайших караулок, Орест стал свидетелем своеобразного допроса, учиненного там Штубером «Зомби — 08» в присутствии Крайза. Барон всячески пытался разговорить гиганта-зомби, стараясь выяснить, кто он по армейскому чину, откуда родом и чем занимался до войны, однако зомби — из русских пленных — лишь упорно, с налетом идиотской тупости на лице твердил: «Я — зомби ноль восемь», буквально выводя этим Штубера из себя.

Трудно сказать, чем бы этот допрос закончился, если бы старого диверсанта вдруг не осенило: а ведь из этого упрямца, которого в «Лаборатории призраков» готовили по «программе зомби-шахтеров», мог бы получиться неплохой зомби-диверсант.

Возможно, ошибка в том и заключается, решил он для себя, что для той или иной программы — «зомби-шахтеры», «зомби-ремонтники», «зомби-спасатели», «зомби-воины», «зомби-палачи» или «зомби, обслуживающие морги и крематории»... — мы поставляем целые партии новоявленных зомби. В то время как для отдельных программ, в частности, для подготовки «зомби-воинов» и «зомби-диверсантов», нужно вести особый физический и морально-психологический отбор, причем не только среди «первичного людского материала», но и среди самих зомби.

При этом бывший командир антипартизанского отряда «Рыцарей Черного леса» даже расхохотался, представив себе, до какого сумасшествия можно довести даже самого терпеливого из следователей НКВД, подсунув ему в образе арестанта такого вот зомбированного агента, только теперь уже подготовленного по «зомби-диверсионной программе», да к тому же с прирожденно приглушенным восприятием боли!

Когда барон насладился своим собственным допросом, Орест Гордаш, известный в СС-Франконии исключительно под кличкой Отшельник, попросил выделить ему еще одного камнетеса.

— Но у вас уже трудится двое каменных дел мастеров, — удивленно напомнил ему Штубер.

— Никакие они не мастера. Обычные ломовики, которым лучше было бы работать в карьере.

— А вам, величайший из мастеров, — скептически ухмыльнулся Штубер, — кто нужен?

— Настоящий камнетес, с задатками скульптора.

— Может, вам все-таки стоит вспомнить, что мы находимся в подземном лагере СС, да к тому же где-то в глубинах Восточной Померании, а не в окрестностях Монмартра, этого пристанища гениев резца и кисти?

— ...Который мог бы тщательно готовить каменные плиты к окончательной шлифовке под образ, — спокойно завершил свою мысль Отшельник, не обращая внимания на язвительный тон барона фон Штубера. Хотя и соглашался, что и без его подмастерий дел у заместителя коменданта и начальника охраны «Регенвурмлагеря» хватает. — Он принимался бы за дело уже после того, как эти ломовики основательно подготовят каменный монолит к скульптурной обработке.

— Понимаю, нужен настоящий подмастерье, ученик. Хотите сказать, что вам известен пленный или зомби с такими задатками?

— Пока не известен.

— Вот и мне, господин «обер-распинатель рейха», — тоже, — резко заметил барон. — Разве что... — добавил, было, он, однако осекся на полуслове.

Как и Отшельник, Штубер вдруг обратил внимание на то, с каким интересом «Зомби-08», доселе стоявший с абсолютно отсутствующим видом, вдруг начал всматриваться в линии большого деревянного распятия, висевшего на груди «обер-распинателя». Нет, это не был благоговейный взгляд верующего, хотя религиозный сегмент памяти зомби жрецы из «Лаборатории призраков» благоразумно пытались сохранить. Не просматривалось во взоре бывшего красноармейца и ничего такого, что выдавало бы в нем классовое невосприятие Христа, которое со школьных лет насаждалось в его сознании.

Судя по всему, «Зомби-08» интересовало сейчас не, кто там «принимает» сейчас муки на кресте, а как эти муки воспроизведены мастером в дереве.

Лишь уловив это порыв, Орест буквально сорвал крест с шеи и подал его зомби. В течение нескольких секунд тот благоговейно перекладывал вырезанное самим Отшельником распятие из руки в руку, словно обжигался о него, и впервые за все время общения со Штубером и Орестом, глаза его по-настоящему оживились, освещаясь при этом какой-то внутренней осмысленностью.

— Так, именно так все и должно выглядеть, — взволнованно проговорил зомби, трепетно проводя пальцами по линиям тернового венка и тела Христового. При этом Орест обратил внимание, что глаза его закрыты, а голова запрокинута; в эти мгновения он доверял только одному восприятию — своих пальцев, их чувственности, их профессиональной памяти.

— И все же на религиозного фанатика он не похож, — вполголоса, тоном врача, высказывающегося по поводу сомнительного диагноза своего пациента, произнес Штубер.

— На религиозного — нет. Это уж точно. Потому что на самом деле перед нами фанатик резца, — ответил Отшельник. И, пристально проследив за нервным движением пальцев «Зомби-08», спросил его: — Тебе уже приходилось вырезать такие «распятия»?

— ...Вырезать, — откликнулся тот, слегка приоткрыв глаза.

— Твой отец и дед были резчиками по дереву?

— Отец, дед... Вырезали из липы.

Отшельник и Штубер переглянулись.

«Вот это он и есть — перст Божий! — прочитывалось во взгляде Ореста. — Сам Господь послал мне этого человека».

«Ну, кому именно и ради чего он послал этого человечка — нам еще предстоит выяснить», — мысленно возразил ему барон.

— Он даже запомнил, что вырезали из липы! — обратил Отшельник внимание барона. — Самая мягкая, податливая древесина, вырезать из которой любо-дорого. Потомственный резчик, выходит. Родовое ремесло. Родственная душа, — выплескивал Гордаш все то волнение, которое накапливалось в эти минуты в очерствевшей и наполовину обездушенной душе зомби.

— Те двое резчиков, которые уже работают с вами, на зомби вроде бы не похожи, — молвил штурмбанфюрер.

— Верно, те — из обычных пленных. Да только не резчики они, не скульпторы, а самые обычные камнетесы. Хотя и достаточно умелые.

— Уж не собираетесь ли вы создавать здесь артель камнетесов и скульпторов, Отшельник?

— Если этот зомби окажется настоящим резчиком, не попрошу больше ни одного пленного, — заверил Орест. — Кстати, как зовут этого человека?

— Все зомби проходят у нас под номерами, — напомнил ему Штубер.

— Не могу я к мастерам своим обращаться «по номерам». Тем более — к мастерам, которым выпало создавать целую галерею ре-генвурмлагерных «Распятий». Кстати, они так и могут остаться в анналах искусствоведения под определением «Регенвурмлагер-ное распятие номер один, два и так далее...».

— Ну, относительно того, что они были «лагерными», — покряхтел Штубер, — еще следует подумать. Времена-то будут другими. А вот что касается имени скульптора, то чего уж проще? Коль уж речь зашла о библейских реалиях, зовите его просто... Понтием Пилатом[10], что прекрасно будет восприниматься не только в библейском контексте, но и в русле идеологии нашего с вами национал-социализма, — снисходительно ухмыльнулся барон. — Согласитесь, бывший семинарист, что так бичевать и с таким сладострастием распинать иудеев, как это позволял себе Понтий Пилат, никто больше не решался. Так что стоит ли по этому поводу создавать себе проблемы?

— Не знаю, согласится ли с этим история Иудеи.

Со столь же снисходительной улыбкой Штубер вместе со своим адъютантом Родлем провел «распинателей» к выработке, в которой они должны были создавать первое «Распятие». Как и во время предыдущего визита сюда барона[11], камнетесы встречали своего мастера со слегка склоненными непокрытыми головами, а слушали его с каким-то особым благоговением, как слушают лишь очень почитаемого пастыря. Вырубленная ими из большого каменного монолита заготовка теперь уже более четко очерчивала контуры будущего креста и даже контуры некоего подобия тела страдальца, чем они просматривались во время предыдущего появления здесь штурмбанфюрера СС Штубера.

С минуту, при свете двух мощных прожекторов, барон придирчиво осматривал это «недоношенное» творение рук человеческих, не произнеся ни слова. Затем так же придирчиво осмотрел камнетесов. Он помнил, как во время прошлой инспекции этой выработки один из подмастерий, худощавый и радикулитно согбенный, в произношении которого четко улавливался белорусский акцент, недовольно проворчал::

«И зачем им, нехристям, понадобился этот крест?!»

«Ну, распятие ведь», — пожал плечами его напарник, тоже не подозревая, что эсэсовец прекрасно владеет русским. Что же касается распятия, то он считал, что разгадка его появления здесь кроется в смысле и предназначении самой скульптуры.

Штубер помнил, что звали этого достаточно рослого и даже в скелетной худобе своей все еще довольно мощного мужика «отцом Никодимом». В прошлом он был священником, за что коммунисты засадили его в один из «лесоповальных» концлагерей, затем оказался в роте штрафников и уже оттуда раненым попал в плен.

Барон сам рекомендовал его Отшельнику после того, как один из внедренных в отряд пленных агент СД открыл для себя, что Никодим почти не ощущает боли. Причем дело было не в христианской многотерпимости его, а именно в том, что к болям человеческим священник этот по каким-то причинам действительно оставался глух.

«Как же они собираются отмаливать грехи свои перед муками Господними, — упорствовал в своем неверии белорус, — когда сами же эти муки возрождают в камне, через убийство и мучения?».

«Так ведь «распятия» эти они ставят вовсе не для того, чтобы, глядя на них, молиться, — был более близок к истине его собрат по топору. — Таким способом эсэсовцы нас попросту запугивают. Кресты Иисусовы для них — что-то вроде сатанинской метки. Чтобы на каждого замученного в этом подземелье — по «распятию».

Уже за одни эти слова Никодима следовало бы отправить в крематорий, однако Штубер все еще ценил его, как экспонат своей психологической коллекции «людей войны».

— Не слишком ли медленно трудятся ваши «голгофские плотники», Отшельник? — придирчиво осмотрел тогда барон творение его подмастерий.

— Не слишком... Если учесть, что над телом того, реально распятого Иисуса, трудился сам Господь.

— Опять лукаво мудрствуешь, — проворчал Штубер. — Дай-ка этому неофиту кусок какой-нибудь древесины, пусть попробует вырезать нечто подобное твоему нательному распятию. Посмотрим, что у него получится. Принимать работу буду лично, через двое суток.

— Двое — слишком мало, господин штурмбанфюрер.

— Для все еще полуживого пленного, каковым являешься и ты, Отшельник, — да, маловато. Но не для полуумерщвленного зомби.

Лишь недавно часть этой же выработки была отгорожена каменным перестенком и обшита бревнами. Этот закуток и стал их, каменных дел мастеров, бараком, в котором могло поместиться шестеро пленных. Но уже в самом бараке был отгорожен еще один уголок, в котором стояли стол и полка с инструментами. Отведя туда Пилата, мастер вручил ему кусок специально припасенной для себя липовой древесины и два разных размеров резца. Затем снял с себя нательный крест, поцеловал, перекрестил и положил на стол перед новым резчиком в виде образца.

— Трудись так, — повелел, — словно тебя самого будут распинать на этом же «распятии». Чтобы не пришлось умирать на своем собственном изделии не от рук палача, а от стыда.

4

Фон Риттер извлек из кармана брюк необъятных размеров носовой платок и, как всегда, когда ему требовалась пауза для раздумий, долго, почти с ритуальной медлительностью, стал протирать свою шлемоподобную лысину.

Дело не в подготовленности «Регенвурмлагеря» к ведению партизанских действий или в способности его принять полноценный боевой гарнизон, понял комендант. Все намного сложнее, и как бы... изысканнее.

Из документов, доставшийся ему в наследство от Овербека, а также из рассказов самого штандартенфюрера, комендант знал, что впервые в «Регенвурмлагерь» фюрер наведался в 37-м году, почти через три года после того, как здесь были возобновлены активные работы по строительству «СС-Франконии»[12]. Именно тогда, по приказу Гитлера, из казны были выделены огромные средства, а также утвержден новый план строительства самого этого подземного города СС, с двадцатью двумя подземными станциями узкоколейки, мощной гидроэлектростанцией, складами, госпиталем и системой его наземной обороны.

Понятно, что теперь, как и во время второго своего приезда, фюрер тоже поинтересуется тем, как идет усовершенствование лагеря. Но времена уже не те. Поэтому фон Риттеру казалось, что на самом деле фюрер прибывает сюда не для инспекционной поездки. Просто ему опять хочется побывать в Черном Каньоне, чтобы остаться там наедине с Фризским Чудовищем. Причем и каньон и чудовище нужны были ему в роли своеобразных аккумуляторов, для какой-то внутренней энергетической подпитки.

Нет, комендант не зря задал адъютанту Гиммлера вопрос о Фридрихе Крайзе. Это была еще одна попытка подступиться к тайне, к которой сам фюрер подпускать его не желал.

Конечно, раньше фон Риттеру никогда не пришло бы в голову увязывать появление здесь фюрера с дьявольскими таинствами Черного Каньона. Да и стремление Гитлера оставаться наедине с Фризским Чудовищем тоже воспринял бы как своеобразное чудачество. Но он хорошо помнил подробности разговора с Крайзом после того, как поступил приказ Кальтенбруннера о присвоении ему первого офицерского чина СС и назначении начальником секретной «Лаборатории призраков»[13].

Очевидно, Крайз потому и предался объяснениям по поводу некоторых тайн своих отношений с фюрером, что комендант открыл ему глаза на роль в его судьбе Отто Скорцени.

— Прежде всего, вы, Крайз, должны знать, — сказал он, как только адъютант, приведший фриза в кабинет коменданта, закрыл за собой стальную дверь, — что на самом это приказ не столько Кальтенбруннера, сколько Отто Скорцени.

Реакция была неожиданно холодной.

— Я это знаю, — с великосветской небрежностью заявил Крайз.

— От кого? — опешил фон Риттер. — Приказ является совершенно секретным.

— Молитвами всех святых, господин барон. — Это «молитвами всех святых» давно стало ходовым выражением Фризского Чудовища, которое он, казалось, употреблял по поводу и без повода. Впрочем, это в самом деле только казалось.

— Вы не поняли меня, унтерштурмфюрер.

— Понял, — все с той же безмятежностью возразил Крайз.

— Я спрашиваю: от кого вам стало известно о причастности первого диверсанта рейха к вашему продвижению по службе?

— Скорцени интересовался мною еще в бытность комендантом этого лагеря штандартенфюрера Овербека. Но уже тогда я догадывался, что интерес ко мне у обер-диверсанта возник значительно раньше.

— Опять эти ваши предвидения? — поморщился фон Риттер.

Когда Фризскому Чудовищу не нравился какой-то вопрос, он обычно давал понять это каким-то особым, «жестяным» рыком прочищая свою луженую гортань. Так вот, в этот раз он прочищал её особенно долго и угрожающе громко, словно предупреждал: «Не вторгайся туда, куда вторгаться кому бы то ни было запрещено самим сатаной!».

— Молитвами всех святых, господин барон. Иногда я знаю то, что мне позволяют знать Высшие Силы, Даже если знать этого решительно не желаю.

— И все же... Когда именно Скорцени заинтересовался вами, унтерштурмфюрер? — попытался сдержать свои эмоции комендант.

Он терпеть не мог каких бы то ни было неясностей в отношениях с подчиненными и бесился от осознания того, что существует некая тайна, в которую его то ли вообще не желают посвящать, то ли обещают посвятить чуть позже. И если он все еще стремился сдерживать свои эмоции и обращался к Фризскому Чудовищу с предельной вежливостью, то лишь потому, что речь все же шла об обер-диверсанте рейха.

Иное дело, что всю эту затею с возведением Крайза в чин лейтенанта войск СС бригаденфюрер считал такой же безумной, как и стремление своего предшественника на посту коменданта, ныне опального штандартенфюрера Овербека «облагородить и освятить» все участки «Регенвурмлагеря» каменными изваяниями распятий Христа,

— Скорцени заинтересовался мною еще тогда, когда стало известно, что моей личностью впервые заинтересовался фюрер.

Тогда, во время разговора, фон Риттер тоже достал из кармана брюк свой необъятных размеров платок и так же долго, все с той же ритуальной медлительностью, протирал свою лысину, как и сейчас. Причем в лагере все знали, что появление пота на азиатской черепнине коменданта служило своеобразным признаком удивления чем-либо или же очередного душевного расстройства. И платком своим фон Риттер пользовался то как белым флагом парламентера, то как красной тканью тореадора. В зависимости от ситуации.

— Разве случалось и такое? — не поверил фризу барон. — Чтобы сам фюрер?..

— Молитвами всех святых, барон!

Фон Риттер помнил, что все попытки штандартенфюрера Овербека приучить Фризское Чудовище обращаться к кому бы то ни было с надлежащим чинопочитанием, оказывались безуспешными. Основательно одичавший за годы своих скитаний по двум архипелагам Фризских островов, Крайз вел себя теперь, как ему заблагорассудится. Вот почему бригаденфюрер решил не повторять ошибок своего предшественника и не портить себе нервы.

— Его интерес к вам был вызван интересом к Высшим Силам, или, как он их еще называет, «высшими посвященными»? Я спрашиваю: фюрера заинтересовала ваша связь с этими силами?

— Наоборот, связь Высших Сил — со мной, — нагло уточнил Фризское Чудовище.

Озадаченный этим ответом, фон Риттер вновь старательно промокнул платком свой черепной шлем, а затем, забывшись, еще долго возил влажным платком по краешку огромного письменного стола.

Он знал, что в своих скупых рассказах и откровениях Крайз обычно не врет, не преувеличивает и не пытается хоть как-то искажать реальные факты и события. Для сознания Фризского Чудовища ложь представлялась настолько противоестественной, что он оказывался неспособным предаваться подобной страсти даже когда это было крайне необходимо. Для его же блага.

5

...И вот сегодня Отшельник впервые взглянул на работу Понтия Пилата, известного по лагерным документам под кодовым номером «Зомби-08», а также под именем бывшего сержанта Петра Гронова.

Сразу же бросилось в глаза, что большую часть «распятия» занимает... лицо Иисуса. До ног дело вообще не дошло, туловище первосвятителя обрывалось где-то на уровне живота, но зато над лицом зомби поработал с какой-то особой тщательностью: оттачивая каждую его черту, воспроизводя душевное томление и физические муки; превращая лик Господний в воплощение вселенской жертвенности.

При этом было абсолютно очевидно, что человек, сотворявший этот образ, обладает каким-то искаженным мировосприятием. Гордаш вспомнил рассказ преподавателя семинарии, который в свое время начинал свой собственный «путь к Богу» в скромной должности психиатра.

Так вот, однажды этот психиатр-преподаватель поведал о талантливом выпускнике художественного училища, который уже в палате «психиатрички» умудрялся рисовать вполне реалистические, причем не без искры божьей, полотна. Единственной особенностью его творчества оставалось то, что создавал он свои картины как бы «вверх ногами». И всякий раз, когда, рассматривая их, психиатр пытался придать им естественное положение, художник возмущался, вырывал картину из рук, возвращал в прежнее положение, а доктора называл «безбожным психом», что, конечно, отчасти было верно.

Отшельник не сомневался, что любое замечание по поводу эстетики своего произведения «зомби ноль восемь» воспримет в том же духе, что и психически больной художник из одесской психиатрички. Только поэтому никаких замечаний так и не последовало. Гордаш понимал, что если этот зомби-шедевр и подлежит какому-либо критическому анализу, то не в этой компании и не с участием самого зомби-творца. Задумывался мастер и над тем, кто станет оценивать его собственные работы и будут ли они когда-либо оценены. Правда, в последнее время бывший семинарист все больше склонялся к мысли, что не нуждается ни в каких оценках и признаниях, поскольку высшим является его собственный суд — суд Мастера, суд Творца, и тем не менее...

Когда спустя несколько минут Орест показал произведение сержанта Гронова гауптштурмфюреру Штуберу, тот удивленно осмотрел его и пожал плечами.

— Я поведал о нашем замысле главному «зомбисту» лагеря доктору Клоду Мартье, — вертел он скульптурку между пальцами. — Как это ни странно, доктор уверяет, что столь тонкие навыки, как те, что проявляются талантом скульптора, у зомби сохраняться не могут.

— Тогда, что Мартье скажет, увидев созданное им «распятие»?

— Вот это мы сейчас и узнаем.

Вместе с зомби они сели в машину гауптштурмфюрера и через несколько минут уже были в «Лаборатории призраков». Пока доктор был занят приготовлением по каким-то старинным рецептам вуду колдовского зелья, врач-эсэсовец Устке, ведавший зомби-моргом, устроил Штуберу и Отшельнику экскурсию по своим владениям, отказав при этом в праве заходить в морг «Зомби-08».

Согласно требованию доктора Мартье, ни один оживленный зомби не должен был вновь оказываться в морг-отсеке. Устке не знал, чем это требование мотивировалось; скорее всего, гаитянин стремился придать ему некую морально-этическую окраску, однако придерживался его, как одной из непреложных традиций «Лаборатории призраков», отказываться от которой ради зомби Гронова не стал. Да и гауптштурмфюрер нарушать её тоже не решился.

Вилли понимал, что без своих собственных заповедей, предрассудков и традиций такие богоугодные заведения, как зомби-морг и «Лаборатория призраков» существовать попросту не могут. А уж кто эти заповеди и предрассудки формирует и чем они оправданы — особого значения не имело.

Ничего нового для Штубера здесь не открывалось. Он уже не однажды бывал в этом вырубленном в каменистом грунте зомби-морге, воздух в котором всегда оставался сухим и чистым, без малейшей примеси затхлости или трупных газов, поскольку специальные сушильно-вентиляционные агрегаты исправно поддерживали все необходимые атмосферные показатели на заданном уровне. Он множество раз видел тела подобных полумертвецов, кандидатов в зомби, которые покоились в обычных, грубо сколоченных деревянных ящиках, так же мало напоминающих по своему внешнему виду гробы, как само это подземелье — облагороженную молитвами часовню.

А вот Орест Гордаш оказался здесь впервые. Отшельник, конечно же, тоже был наслышан об этом дьявольском морге и давно мечтал наведаться сюда, однако представилась такая возможность впервые, поскольку допускались сюда лишь некоторые особо важные чины СС. Зато теперь, как и недавно побывавший в сей «потусторонней обители» обер-диверсант рейха Отто Скор-цени, он пристально и с каким-то особым душевным трепетом всматривался в выражения лиц полуумерщвленных невольников, инстинктивно пытаясь разглядеть в них черты то ли Сатаны, то ли Иисуса.

На самом же деле ни тех ни других черт там не угадывалось. Это были грубые, изможденные, помеченные печатью обреченности лица, которым даже «фата смерти» не смогла придать хоть каких-то зримых черт благородства, духовной возвышенности или хотя бы жертвенного великомученичества.

— Жизнь все еще окончательно не рассталась с ними, а смерть их так и не приняла, — окрестил их своим нагрудным распятием Отшельник.

— Вы правы, — согласился Устке, вежливо склоняя плешивую голову, «облагороженную» двумя большими родимыми пятнами на темени и затылке. — Они так и зависли где-то посредине между тем и этим мирами. Вряд ли Природе ведом более откровенный пример беспардонного вмешательства человека в дела и заповеди Творца.

— А как прикажете относиться к самому банальному убийству? — спросил Отшельник, медленно переходя от гроба к гробу, словно прощался с теми, кого уже через несколько минут должны были предать земле.

Устке замялся, но Штубер, этот «великий психолог войны», уже заинтересовался их рассуждениями, поэтому нетерпеливо подстегнул начальника зомби-морга:

— Высказывайтесь, главный зомби-палач «Регенвурмлагеря», высказывайтесь. Вы же знаете, что обычно я внемлю каждому слову, молвленному моими подчиненными в этом заупокойном храме.

— Простите, гауптштурмфюрер, но позволю себе напомнить, что перед вами врач.

— Даже так? Вы все еще продолжаете считать себя медиком?! — с вызовом хохотнул Штубер. — Оказывается, всех этих полумертвецов вы пытаетесь излечивать? Мне-то казалось, что, наоборот, умерщвлять.

— Допустим, я пока еще сам не знаю, как все это, — широким жестом сеятеля смерти обвел он уставленную гробами просторную выработку, по самой форме своей тоже напоминающую очертания гроба, — следует именовать на самом деле. Но согласитесь, что это заведение именуется моргом, а не как-то иначе.

— «Зомби-моргом», если уж быть точным.

Только теперь Штубер вдруг поймался себя на том, что так и не выяснил: то ли создатели «Лаборатории Призраков» только потому и избрали эту выработку, что по очертаниям, по самому абрису своему она напоминала гроб. Особенно это бросалось в глаза, когда начинаешь осматривать потолок, под которым неминуемо ощущаешь себя так, словно уже оказался под крышкой гроба; то ли шахтеры-проходчики специально постарались, приспосабливая одну из тупиковых ветвей карстовых пустот под «упокойную» для зомби...

— Кстати, обычными, гражданскими моргами тоже ведают медики, разве не так? — уязвленно уточнил врач-эсэсовец. — Увы, содержание этих богоугодных заведений все еще входит в сферу медицины.

— Не спорю, входит.

— Понятно, что мне приходилось много размышлять о судьбе этих несчастных, — признал Устке. — Когда оказываешься на такой вот странного рода службе, неминуемо начинаешь задумываться над множеством тайн бытия, над превратностями жизни и смерти.

— Над множеством — не стоит, унтерштурмфюрер, — упредил его философствование заместитель коменданта лагеря. — У нас для этого слишком мало времени. Сосредоточьтесь на вопросе, затронутом лучшим «распинателем» нашего подземного «Зомби-Лувра», или, как я уже назвал его в своих записках из преисподней — «Лувра Распятий». При этом учтите, что все философские постулаты доктора Мартье мне известны.

6

Устке нервно прошелся раз-второй вдоль ряда ящиков-гробов, в которых лежали кандидаты в зомби. Созерцая эти его метания, Штубер ощущал, что теряет не только желание, но и способность хоть каким-то образом ехидничать, а тем более — язвить.

Нет, этого тебе не понять, сказал себе один из лучших диверсантов рейха. Всю свою жизнь ты обучался только одному искусству — убивать и выживать. Все твое мастерство в том и заключалось, чтобы в совершенстве постичь науку убивать и в таком же совершенстве овладеть наукой выживания. А сейчас, в сомнениях и терзаниях, перед тобой мечется человек, постигающий науку сотворения нового типа, поколения, расы — или как еще следует именовать это полуумерщвленное племя зомби?! — человечества. Превращая каждого из своих пациентов из человека в полумертвеца, а затем вновь воскрешая, чтобы превратить в получеловека.

«Так, может быть, ты не тем занимаешься сейчас, а, барон фон Штубер? — попытался теперь Вилли всю ту язвительность, с которой только что окрысивался на Устке, выплеснуть на самого себя. — Может, хватит подвизаться в подмастерьях всем известного фронтового ордена убийц и самое время позаботиться о создании секретного рыцарского ордена зомби-творцов? Тем более, что первые кандидаты в рыцари сотворяют и зомби и самих себя прямо на твоих глазах!»

Устке не знал и не мог знать, какими благочестивыми мыслями занят мозг барона, но каким-то рабским чутьем уловил, что в эти минуты вести какую бы то ни было полемику со Штубером бесполезно.

— Согласен, — обратился он к Отшельнику, — убивая, мы тоже вмешиваемся в деяния Творца. Но при этом всего лишь прибегаем к одной из разновидностей умерщвления, предусмотренного самой природой. Ибо не нами, грешными, а Создателем предначертано было, что человек сам способен убивать себе подобных и ими же может быть убит. Что ему предоставлено право умирать естественной смертью, погибать при трагических обстоятельствах или кончать жизнь самоубийством.

— Однако мудрость бытия все же заключается не в этом... — как бы между прочим подыграл ему Штубер. — Главное, что ваш Создатель расщедрился на право каждого из нас... убивать, а значит, вершить судьбу себе подобных.

Устке запнулся на полуслове и несколько мгновений вопросительно смотрел на Штубера, пытаясь уловить логику его рассуждений, в которых ему уже чудился некий софизм, некий философский подвох.

— Правильно, создатель расщедрился на право каждого из нас убивать, — неуверенно как-то продолжил он. — Причем убивать не только на войне, но и в любые прочие времена — из-за какой-то банальной мести, в порыве ревности или же во время разбойной «охоты». А вот зомбирование, сотворение зомби-человека... Можем ли мы считать зомби-умерщвление убийством?

Поначалу Штубер воспринял этот вопрос как риторический, но, убедившись, что подчиненный Фризское Чудовище упорно держит паузу, проворчал:

— Сдаюсь, пока что я не готов отвечать на все заповеди зомби-творца. Для этого понадобилось бы сотворить не только целое поколение этих недочеловеков, но и написать для них новый «Ветхий Завет».

— Постойте, постойте, — неожиданно оживился Устке. — А ведь то, что вы только что изрекли, — идея. «Новый Рейхс-Завет».

— Лучше сразу же назвать этот труд «Библией зомби», — вспыхнули глаза и у самого Штубера, признательного Устке за то, что тот сумел оценить как-то слишком уж буднично сформировавшийся замысел. Который вполне можно было считать гениальным. Без всякой там по-христиански ложной скромности. — Или «Зомби-Библией». Стоит ли терзать себя всякими филологическими изысками? В котором, вместо Христа, спасителем рода человеческого будет числиться доктор Мартье. Или его непосредственный патрон Отто Скорцени. Вторая кандидатура даже выглядит предпочтительнее.

Устке склонился над одним из полумертвецов, пытаясь присмотреться к цвету лица, на который всегда обращал внимание доктор Мартье, но Штубер нервно одернул его:

— Да оторвитесь вы от своих палаческих дел, христопродавец вы наш! Мартье, Гамбора, Устке, Овербек, Фризское Чудовище, наконец... Разве эти имена не достойны того, чтобы оказаться в одном ряду с библейскими пророками-евангелистами? Да я уже прямо вижу перед глазами главы «Зомби-Библии», озаглавленные «Евангелие от Устке», «Евангелие от Мартье», «Евангелие от Скорцени», «Евангелие — прости меня Господи — от Фризского Чудовища»...

— Простите, а причем здесь Скорцени? — вдруг встрепенулся Устке, доселе увлеченно вслушивавшийся в библейские фантазии обер-евангелиста от СС.

Устке с нескрываемым ужасом взглянул на начальника зомби-морга и с благоговейным трепетом объяснил:

— А вот этим вопросом задаваться не следовало, Устке. Каким угодно, только не этим. Скорцени — «при всем». В том-то и дело, что в нынешней войне Скорцени — «при всем». Если бы войны не порождали таких гениев диверсий, как Скорцени, — внушаю-ще вещал барон, почти склоняясь над смотрителем зомби-морга, который, в свою очередь, все еще склонялся над умерщвленным пленным, проходившим в ведомостях «Лаборатории призраков» уже под кодовым номером «Зомби-541», — они давно лишились бы ореола романтики и героизма, а значит, потеряли бы в глазах воинствующего человечества всякий смысл.

Устке слишком плохо знал Штубера, чтобы понять, что в его словах — убеждение, а что всего лишь ироническая бравада, но на всякий случай миролюбиво признал:

— Теперь улавливаю вашу мысль. «Евангелие от Скорцени». Как не понять?

— Откровениями которого и будет открываться наша с вами «Рейхс-Библия зомби», в которой лично мне, недостойному фронтовику-окопнику, будет отведена всего лишь скромная роль копииста. Если, конечно, совет апостолов-евангелистов не сочтет подобное назначение кощунственным.

Смотритель зомби-морга напомнил было Штуберу, что до сих пор «Библией» национал-социализма, а значит, и самого рейха, было принято считать «Майн кампф» Гитлера, но барон легкомысленно предположил, что после падения рейха этот труд фюрера вряд ли потянет даже на «Ветхий завет», да и то весьма сомнительной святости. И смотрителю зомби-морга пришлось столь же легкомысленно согласиться: «Действительно, вряд ли!».

— Всем вышеизложенным вопросам и будет посвящен один из моих психоаналитических трудов, Устке.

— Начните с того, что в «Лаборатории призраков» мы пытаемся создавать некую разновидность гомо сапиенса, не только не испросив при этом позволения у Господа, но и нагло вторгаясь в его прерогативы.

* * *

Устке хотел продолжить свой монолог, но в это время появился доктор Мартье — приземистый худощавый француз с лицом аристократа, испещренным морщинами старого, обожженного всеми северными ветрами померанского[14] рыбака.

Поняв, что привело в его обитель заместителя коменданта и Отшельника, которого Мартье уже хорошо знал, обер-зомбист рейха повел их в свой кабинет, пригласил туда «Зомби-08» и только тогда, близоруко щурясь, поднес статуэтку к самому лицу.

— Я не большой ценитель искусства, — бубнил он, внимательно всматриваясь при этом в выражение лица распятого, — но уверен, что от этого изуродованного нашим зомби распятого Иисуса церковники будут не в восторге. А именно они мнят себя истинными знатоками всего божественного на этой грешной земле.

— Понятно, что выражение лица им не понравится, — согласился с ним Отшельник. — Хотя как раз таким оно, возможно, и было у Христа в тот судьбоносный момент распятия.

— Хватит того, что римляне поглумились над этим иудеем, распяв его на Голгофе, — все еще не отрывал взгляда от статуэтки главный зомбист «СС-Франконии», никак не реагируя при этом на вторжение Ореста в свой монолог. — Зачем же глумиться еще и таким вот жестоким образом вам, распинателям от искусства? — повертел Мартье статуэткой у самого носа. — А, что скажешь, зомби Тронов?

Отшельник перевел его ответ, однако похоже было, что зомби и сам неплохо владел языком рейха.

— Я — «Зомби-08», — по-армейски подтянувшись, ответил этот новоявленный скульптор на неплохом немецком.

— Это нам известно. Я спросил о твоем «Распятии», о лике Христа.

— Я — зомби-воин из роты Свирепого Серба.

— Тоже звучит устрашающе. Что еще ты решил поведать нам... сержант Тронов? — спросил Мартье, заглянув в лежавшую на его столе «амбарную книгу», в которой содержалось краткое досье на каждого из сотворенного им в «Лаборатории призраков» зомби.

— Теперь я работаю с мастером Отшельником. Вырезаю статуи распятого Иисуса.

— Вот тут-то и начинается самое любопытное, — после каждого слова задумчиво кивал головой Мартье, рассчитывая, что наконец-то зомби прорвало и он разродится какими-то словесными тайнами. — Хотелось бы понять, почему ты намерен вырезать их в виде таких вот уродцев. Слушаю, сержант Тронов, слушаю.

Обращаясь к нему по фамилии и воинскому званию, Мартье уже нарушал один из постулатов «Лаборатории призраков» — никогда не напоминать зомби их прежние имена, должности и места рождения, дабы не пробуждать в их сознании проблески былой памяти, сфера которой все еще оставалась неизученной и проявлялась множеством странностей. Из тех постулатов, которые сам же и вводил. Иное дело, что Тронов лишь молча следил за выражением лица и движением губ своего создателя. В эти минуты он был похож на глухонемого, пытающегося считывать сказанное с губ собеседника.

— Я попытаюсь беседовать с этим зомби во время его работы над «Распятием», — пришел на выручку им обоим Отшельник. — Давно обратил внимание, что в это время выражение его лица становится более осмысленным.

— ...И все же побеседовать с тобой, сержант Тронов, следует, — едва скрывая раздражение, проговорил доктор Мартье, очевидно, недовольный своей неудачей. — Причем говорить долго, терпеливо, а главное, обстоятельно. Пока же выйди за дверь и подожди там. Для чистоты эксперимента мы пообщаемся без тебя. — А как только зомби закрыл за собой дверь, обратился к Отшельнику: — Не знаю, что именно вы хотели бы услышать от меня, резных дел мастер, но сразу же замечу: эта искаженность образа Христа происходит не от того, что «Зомби-08» бездарный резчик.

— Согласен, ибо резцом этот самый зомби-сержант пользуется довольно умело. Но, с другой стороны, я требовал, чтобы он попытался скопировать вот это «распятие», — снял он с шеи и положил на стол перед доктором Мартье свой крест. — Можете сравнить: никакого сходства.

— Возникает вопрос: — подключился к их разговору фон Шту-бер, — то ли зомби не способен к такому копированию, то ли он воспринял лишь главное условие задания и попытался создать собственный образ Христа?

Мартье вновь поднес статуэтку, вырезанную «зомби ноль восемь» почти к кончику носа и лишь после этого водрузил на нос очки в покрытой ржавчиной оправе, на которые, судя по всему, не очень-то полагался.

— Единственное, на что я способен, так это расширить круг ваших вопросов еще одним. А возможно, именно так этот зомби и воспринимает, именно так творчески «видит» мученический лик сына Божьего? Почему бы не рассмотреть и такой, психологически самый сложный вариант? Это я уже спрашиваю вас, господин Штубер, как человека, входящего в историю Европы с титулом «величайшего психолога войны».

Штубер и Отшельник многозначительно переглянулись и поняли, что на все те вопросы, которые могут возникнуть в связи с творческими порывами бывшего сержанта Гронова, им еще только предстоит получить ответы, причем искать их придется вместе с сотрудниками «Лаборатории призраков».

— Я понаблюдаю за ним, — молвил резных дел мастер.

— Ведите дневник, Отшельник. Ваши записи могут оказаться неоценимыми. Что же касается этой статуэтки, то она останется у меня, в моей коллекции распятий.

— Не понимаю, почему вы пытаетесь превратить этого человека в резчика по камню, — сказал доктор Мартье и в последний раз взглянув на «распятие», неохотно вручил его заместителю коменданта, словно отдавал свое кровное. — Это бывший боксер. Определенно, что еще в той, боже-человеческой, как я называю её, жизни Тронов был почти нечувствительным к боли, а сейчас он её практически вообще не ощущает.

— То есть советуете готовить его к роли диверсанта? — оживился Штубер.

— ...Тем более что Гамбора неплохо овладел методикой подготовки зомби-воинов и зомби-диверсантов, — поддержал его замысел доктор Мартье.

Отшельник бросился отстаивать своего подмастерья, напомнив, что таким образом они теряют талантливого скульптора и что существует человек, который точно так же нечувствителен к боли. Это камнетес, которого все знают как отца Никодима. А поскольку камнетеса найти проще, нежели скульптора, то почему бы в роли диверсанта не испытать этого самого Никодима.

— Рядового Ермакова, — уточнил Мартье, вновь заглянув в свой «гроссбух». — Подтверждаю, он тоже почти нечувствителен к боли.

— Но его еще только предстоит превратить в зомби, — напомнил им обоим Штубер, резким движением руки пресекая дальнейшие попытки спорить с ним. — Сколько времени понадобится, чтобы подготовить из Гронова зомби-диверсанта?

— Если учесть его прошлый фронтовой опыт, а также то, что подготовку по программе зомби-воина сержант Тронов уже прошел...

— Недели этому вашему Гамборе хватит?

— Вам хорошо известно, что Гамбора склонен к экспериментаторству. В отличие от меня, приверженца традиций жрецов вуду.

— Война всем нам оставила слишком мало времени на наши эксперименты, доктор Мартье. В том числе и на один из величайших экспериментов человечества — создание Третьего рейха.

С грустью потупив взоры, офицеры СС угрюмо помолчали, словно поминали покойника.

— Не гарантирую, что мы произведем на свет двойника обер-диверсанта рейха Отто Скорцени...

— Если бы вам это удалось, я бы тотчас же вздернул вас. Просто так, на всякий случай.

— Никогда не сомневался в вашей щедрости, — тяжело, словно ржавыми шестернями, шевелил своими морщинистыми челюстями доктор Мартье.

— Кстати, для диверсионной операции, замысел которой уже несколько дней вызревает в моих фантазиях, вы, Отшельник, тоже понадобитесь. Не решил, для какой именно роли, но ощущаю, что понадобитесь.

— Не знаю, какой из сержанта Гронова выйдет диверсант, но как скульптора мы его потеряем. Какой в этом смысл? У нас много других зомби. Хотите, поищем вместе. А еще лучше — положиться на опыт Фризского Чудовища. Причем только что вы сами велели вести записи по поводу творческих успехов «Зомби-08».

Однако у Штубера было свое видение судьбы этого человека и свои планы, посвящать в которые Отшельника он не собирался.

— Почему вы считаете, что как скульптора мы его потеряем? В течение двух часов перед отбоем Тронов в вашем распоряжении. Если он пожелает еще часик прихватить после отбоя — не возражаю.

— На это и будем ориентироваться.

— К тому же не уверен, что на задание мы отправим Гронова уже на следующий день после завершения зомби-диверсионного курса.

— Но отправлять будете только Гронова? Речь идет только о нем или обо мне — тоже? — Отшельник явно пытался произнести свои вопросы как можно безразличнее, но гауптштурмфюрер уловил, что скрыть волнение ему не удалось.

7

Когда взвод зомби-диверсантов принялся ползком преодолевать полосу боевого заграждения, Свирепый Серб стоял на возвышенности, у входа в дот, и внимательно следил за действиями каждого из них. Чуть позади него поеживался в своем куцем армейском кожушке лейтенант Гамбора, слывший самым талантливым из учеников доктора Мартье.

Сын гаитянской креолки[15] и негра, потомка некоего знатока учения Вуду, завезенного в свое время на Гаити вместе с партией рабов из Дагомеи, он принадлежал к тем метисам, черты лица которых еще сохраняли благородство испанских идальго, а туловище — мощь и выносливость африканских рабов.

Небольшого росточка, но достаточно плотного телосложения, в нахлобученной на уши пилотке, он время от времени подносил к глазам небольшую, возможно, сохранившуюся в его роду еще со времен конквисты подзорную трубу, и, может быть, поэтому чем-то едва уловимым напоминал Бонапарта, осматривавшего с пригорка свое замерзающее в подмосковных снегах войско.

Гамбора был молчалив и внешне сдержан, хотя, судя по тому, как подолгу он рассматривал в свою трубу те или иные участки наступления зомби-диверсантов, небезразличен к поведению своих питомцев на «поле боя». Как-никак именно он отвечал в «Лаборатории призраков» за «сотворение» зомби-диверсантов и первичную подготовку их по диверсионной программе. И в этом плане он находился в личном распоряжении обер-диверсанта рейха Отто Скорцени, а также под его жестким контролем.

Со стороны озера дул пронизывающе сырой, болотный какой-то ветер; крупные снежинки носились в воздухе, как оторванные от корабельных мачт паруса, а подтаявшая под утренним солнцем земля теперь, не замерзая, покрывалась снежным саваном, исходя под телами ползших зомби глубокими грязновато-белыми полосами, словно под телами уползающих в свои болота крокодилов.

— Живее проходи, шкуродеры иллирийские! — уже в который раз взрывался своим рычащим басом Свирепый Серб, делая пару очередных глотков из армейской фляги. — Что вы, ублюдки, мнетесь, как перед ложем девственницы?! В землю, в землю втискивайтесь, выкидыши старой ослицы!

Залегшие в окопе, опоясывавшем подножие холма, помощники Свирепого Серба били над головами ползущих очередями боевых патронов; под грудью то одного, то другого диверсанта взрывались учебные заменители мин, окутывая пространство над полигоном горчичным запахом своего чадного дыма, но зомби все ползли и ползли — переваливаясь через «условно брустверные» насыпи, протискиваясь под рядами колючей проволоки, перекатом преодолевая ограждение там, где проползти было невозможно.

Установленный между двумя полосами заграждений радиофугас был взорван пиротехниками буквально в двух метрах от ползшего крайним командира первого взвода «Зомби-020». Отброшенный в сторону взрывной волной, он с минуту лежал неподвижно, а затем вдруг «прозрел» — как на языке зомби-творцов именовалось возвращение к их подопытным любого человеческого чувства или ощущения, — и, поднявшись в полный рост, ринулся на вторую линию «колючки», прямо под пули пулеметчика.

Свирепый Серб метнул на Гамбору такой испепеляющий взгляд, что тот испуганно съежился и решительно повертел головой:

— Так вести себя зомби не должны, — явно оправдываясь, пробормотал он.

— Не стрелять! — не слушая его, во всю мощь своих легких прорычал Свирепый Серб, обращаясь к командиру защищавшихся.

— С этим зомби что-то не так, — уже явно встревожился Гам-бора.

— Кажется, с нами всеми уже «что-то не так»! — взъярился Свирепый Серб. — Вот только разбираться некогда. Всем лежать, шкуродеры иллирийские! Приказано всем лежать!

Не дожидаясь, пока затихнет пулеметная очередь, серб ринулся вниз, к «Зомби-020», чтобы остановить его, сбить с ног, по-армейски втиснуть в спасительную землю.

Ничего особенного в поведении зомби-лейтенанта вроде бы не обнаруживалось. Бывшему командиру сначала батальона партизанской армии Тито, а затем полицейского батальона вермахта множество раз приходилось видеть, как, срываясь, солдаты не убегали с поля боя, а наоборот, поднимались в полный рост и бросались на дот, на пулеметную точку, просто на окопы врага. И трудно было понять, чего в подобной «психической атаке» проявлялось больше: отчаянной солдатской храбрости или самого простого человеческого отчаяния; осознанного самопожертвования или трусливо-спасительного, паникерского самоубийства. Конечно, на фронте каждый решал за себя, однако ни себя, ни кого бы то ни было не щадивший Свирепый Серб всегда приходил в ярость, когда видел, как кто-то из солдат погибает зря, без какой-либо пользы для своего отряда и своей армии, для общего исхода боя.

Впрочем, все это относилось к обычным солдатам, а не к зомби-воинам. Гамбора прав: так вести себя зомби вроде бы не должны. Вот только кто по-настоящему способен определить: как должны и как не должны, а главное, перед кем они должны пребывать за это в ответе? Перед Господом? Вряд ли, поскольку Господь их такими не сотворял? Перед людьми? Тоже вряд ли, поскольку в сущности своей они уже не люди, а, как любит называть их Свирепый Серб, — «воскресшие нелюди».

Этот же серб Арсен Ведович как раз и предложил во время очередного совещания у коменданта лагеря сформировать из зомби-нелюдей «гарнизон воскресших» или «воскресший гарнизон нелюдей». Но при этом заметил, что многие солдаты становятся нелюдями задолго до того, как превращаются в зомби, поскольку таковыми делает их сама война, давно ставшая прообразом «Лаборатории призраков». Арсен настолько был убежден в этом, что если кто-то решился прямо спросить: а не превратился ли он сам, Свирепый Серб, в такого же армейского нелюдя, то наверняка яростно прорычал бы: «Еще как превратился! Причем давно!».

Говоря о формировании подразделений зомби, безразличный к словесным изыскам Свирепого Серба доктор Мартье тем не менее так и отметил в своем рапорте в штаб войск СС, что речь идет о «подразделениях воскрешенного гарнизона Регенвурмлагеря». Ознакомившись с этим чистописанием жреца «Лаборатории призраков», Гиммлер вызвал к себе в Берлин Штубера, но затем почему-то долго не принимал его, хотя оговоренное время давно прошло. Этот вызов запомнится барону надолго...

8

—... Уж не намерен ли рейхсфюрер СС передать нас в подчинение штабу военно-морского флота? — въедливо поинтересовался тогда Штубер у адъютанта командующего войсками СС, увидев, что, не задерживаясь в приемной, в кабинет Гиммлера проследовало сразу двое адмиралов и какой-то капитан первого ранга.

— Вы бы, конечно, предпочли, чтобы, наоборот, весь наш подводный флот был придан комендатуре «Регенвурмлагеря»? — не остался в долгу штандартенфюрер Брандт.

— Согласитесь, с подводниками у нас, «дождевых червей», немало общего — если уж кому-то пришло в голову назвать нашу базу именно так: «лагерем дождевого червя». И коль уж наземными силами наши генералы распоряжаются бездарно, то почему бы не создать силы подводно-подземные?

— Военно-полевой суд вас храни от того, чтобы вы произносили эти слова в присутствии фельдмаршала Кейтеля, — предупредил его Брандт в порыве адъютантского человеколюбия. — Да и в этих стенах богохульствовать по поводу неудач... временных, разумеется, неудач — на фронте тоже решается не каждый.

Однако совету его барон не внял. Его явно повело. В нем взыграли амбиции окопника, которые не раз подводили офицеров, появлявшихся в относительно сытом и спокойном Берлине после кровавых перипетий Восточного фронта.

— И все же хотелось бы знать, господин штандартенфюрер, почему вдруг вы решили, что я могу подождать, а наши субмаринники — нет?

— Так решил рейхсфюрер, — с монашеской кротостью уточнил адъютант Гиммлера.

— В этом и заключается суть моего вопроса, — явно расхрабрился барон. — Возможно, вы подскажете, почему он так решил?

И тотчас же в укоризненном взгляде адъютанта вычитал: «Хотел бы я видеть, как бы вы, барон, храбрились, ожидая вызова в приемной Мюллера или шефа СД Кальтенбруннера!». Однако вслух штандартенфюрер произнес:

— Уже хотя бы потому, что этим морским волкам предстоит формировать новую мощную эскадру субмарин, которая будет состоять из нескольких стай «Фюрер-конвоя»[16].

— Считаете это достаточным поводом для того, чтобы рейхсфюрер получил право окончательно разрушить миф о непреложной германской пунктуальности?

— Вполне, — решительно подтвердил Брандт, а, наткнувшись на удивленный взгляд заместителя коменданта «СС-Франконии» по вопросам безопасности, объяснил. — Если учесть, что от судьбы «Фюрер-конвоя» может зависеть и судьба гарнизона вашей подземной базы.

— Издеваетесь, Брандт? — несмотря на разницу в чине, они были достаточно дружны, чтобы гауптштурмфюрер мог позволять себе такие вольности.

— В том-то и дело, что нет. Хотя, при случае, не отказываю себе в таком удовольствии. Но, заметьте, только с более низкими по чину, — упреждающе уточнил адъютант.

— Тогда, может быть, решитесь объяснить? Просветите же меня, червя дождевого.

— Этого пока что никто не способен объяснить. Во всяком случае, подступаться к подобным разговорам слишком рано. И потом, вам ведь известно, для чего формируется «Фюрер-конвой». Не темните, барон, известно. Обычно Скорцени не создает для вас тайны из чего-либо, что перестает быть тайной для него самого.

— Только в общих чертах, в самых общих...

Адъютант ответил на чей-то телефонный звонок, затем прислушался к тому, что происходит за дверью кабинета рейхсфюрера, хотя знал, что обычно оттуда не долетают никакие звуки, и лишь после этого интригующе заметил:

— Когда речь идет о «Фюрер-конвое», барон, даже «самых общих черт» тоже порой оказывается многовато.

— Понимаю. И все же... Считаете, что вскоре какую-то часть гарнизона могут перебросить в Антарктиду?

Адъютант укоризненно взглянул на барона и сокрушенно покачал головой.

— Вам бы следовало начинать службу в абвере, Штубер. Основные сведения вы умудрялись бы добывать исключительно своей дотошностью.

Брандт тотчас же умолк, однако барон понял, что в любом случае отвергать его версию адъютант Гиммлера не стал бы, и этого было достаточно.

Дальше терзать старину Брандта расспросами барон не стал, всему есть предел. В конце концов, адъютант и так снабдил его всеми необходимыми подсказками, позволявшими выявить тайные нити, которые соединяли подземную базу в Антарктиде с подземной базой в Померании.

В свое время германское командование рассчитывало на «Лагерь дождевого червя», как на базу, в которой смогут приютиться самые секретные научные лаборатории, разведывательнодиверсионная школа СС, а главное, в смутные времена — и штаб Верховного главнокомандования вооруженными силами рейха, вместе со ставкой самого фюрера.

Вот только место для столь важной базы — на правом берегу Одера, на территории, которую поляки всегда считали исторически своей, — было избрано крайне неудачно. Теперь, когда русские войска уже на Висле, а поляки усиленно возрождают свою собственную армию, это очевидно для всех.

Стоит ли удивляться, что стратеги рейха решили позаботиться о новой, куда более защищенной секретной базе?

* * *

Гиммлер задумчиво вышагивал по своему кабинету, а затем спросил у застывшего у двери адъютанта:

— Как считаете, штандартенфюрер Брандт, насколько серьезно мы можем рассчитывать при обороне «Регенвурмлагеря» на мощь и стойкость этого, как его там... «воскресшего гарнизона»? Состоящего, насколько я понимаю, в основном из зомби-воинов.

Брандт растерянно взглянул на стоявшего рядом Штубера, давая понять Гиммлеру, что вопрос следовало бы адресовать ему. Однако рейхсфюрер терпеливо ждал.

— С вашего позволения, я отвечу не как адъютант рейхсфюрера СС, а как обычный армейский офицер.

— Ну, если должность адъютанта настолько отягощает вас... — опасно намекнул Гиммлер, пожав плечами.

Однако Брандт давно привык к его намекам, как и к тому, что в большинстве случаев угрозы, которые содержатся в них, так и остаются угрозами.

— Мое мнение таково: вряд ли русские решатся отвлекать свои дивизии на бои в многокилометровых подземельях « СС-Франконии».

Гиммлер с сонливой усталостью в глазах смотрел на адъютанта и молчал, никак не выдавая своей реакции. Тем не менее

Брандт понял, что на сей раз его лаконизма патрон не воспринял. Впрочем, как и глубинного смысла сказанного.

Он хотел было разъяснить свою позицию, однако рейхсфюрер упреждающе поднял вверх руку и позволил ему удалиться, оставив наедине с начальником службы безопасности «СС-Франконии».

— Оказывается, то, над чем мы с вами, барон, пока еще только втайне размышляем, для наших адъютантов уже очевидно.

Гиммлер предложил Штуберу присесть, а сам еще дважды прошелся по кабинету, прежде чем тоже грузно опуститься в кресло и на несколько минут впасть в полнейшую прострацию.

— Слушаю вас, Штубер, слушаю, — неожиданно как-то ожил он, все еще задумчиво глядя в сторону окна. — Вам ведь приходилось вести борьбу с партизанскими гарнизонами одесских катакомб. Как и борьбу с гарнизонами дотов русских укрепрайонов. Во всяком случае, так мне говорил Скорцени.

Собираясь с мыслями, Штубер многозначительно покряхтел. По крайней мере теперь он понимал, почему рейхсфюрер вызвал в Берлин именно его, а не коменданта лагеря фон Риттера. Что же касается «Регенвурмлагеря»... В последнее время Вилли задумывался о его судьбе все чаще, поскольку все чаще задумывался о своей собственной. Но как лаконично изложить суть своих размышлений рейхсфюреру СС?

— В сущности Брандт прав. Методы борьбы с гарнизонами подобных подземных бункеров и крепостей давно отработаны: достаточно заминировать пространство у каждого из входов-выходов и оставить возле них небольшие заслоны метких стрелков, чтобы полностью нейтрализовать засевших там бойцов, не отвлекаясь при этом от основных наступательных направлений.

— Хотите сказать, что в реальной боевой обстановке ни численность гарнизона, ни его вооружение особого значения не имеют?

— Куда большее значение имеет тактика построения обороны.

— То есть мы должны будем строго придерживаться вашей антипартизанской тактики?

— Численность гарнизона и его обеспечение тоже могут сыграть свою роль, если нацеливать его защитников не на активные действия в тылу врага, а исключительно на защиту своих подземелий и на выживание. Разбить гарнизон на небольшие тактические группы, определить сектора обороны, пути отступления и тайные выходы на поверхность. Тайные выходы — это особенно важно. Одесские партизаны называли их «лисьими лазами» и очень дорожили каждым из них, поскольку ничто так не действует на психику катакомбника, как осознание того, что выходы на поверхность заблокированы. Срабатывает эффект западни.

— Но ведь гарнизон «Регенвурмлагеря» уже давно обитает над землей, — возразил Гиммлер. — Значит, вопрос привычки.

— Бойцы гарнизона знали, что все выходы на поверхность действуют, к тому же по воскресеньям всех их выводили на поверхность. Притом что гарнизоны дотов и так могли спокойно дышать, наслаждаясь «духом природы».

— О тех же проблемах мы только что беседовали с командованием подводного флота.

— Который, кроме всего прочего, занят обустройством нашей «Базы-211» в Антарктиде, — решил блеснуть эрудицией барон. И был слегка шокирован, когда Гиммлер резко осадил его.

— Разве я пригласил вас для того, чтобы обсуждать проблемы «Базы-211», само упоминание о которой вне этих стен запрещено под угрозой суда? — Штубера такая реакция задела. В нем взыграл аристократический гонор, и понадобилось какое-то время, чтобы барону удалось погасить его вспышку. Но пока он усмирял свою гордыню, рейхсфюрер неожиданно, совершенно иным, трезвым, рассудительным голосом произнес: — Вместе с тем антарктический вариант мы тоже не должны исключать. Как, прочем, и передислокацию основных подразделений в район «Альпийской крепости». Как вы относитесь к такому варианту? К «Альпийской крепости»?

— Мне трудно судить об этой, пока что условной, как я понимаю, «крепости», — сухо ответил Штубер, пытаясь хотя бы таким вот методом отомстить Гиммлеру, — поскольку понятия не имею, что это за крепость, где она расположена, каково ее предназначение, а главное, каковы ее реальные возможности.

Гиммлер в упор расстрелял его свинцовыми стекляшками своих очков и вернулся к своему месту за столом.

— Если честно, барон, мне тоже хотелось бы получить ответы на все высказанные вами сомнения. Где конкретно эта «крепость» расположена, — взглянул рейхсфюрер на висевшую на стене огромную карту Германии, — каков ее гарнизон и каковы возможности. Но пока что известно только одно: заниматься подготовкой этой «Альпийской крепости» к обороне фюрер поручил Отто Скорцени.

— Обер-диверсанту рейха известно об этой крепости не больше нашего. Мне пришлось поговорить с ним по этому поводу.

Гиммлер тактично помолчал, а затем произнес:

— Что ж получается, что в реальное существование «Альпийской крепости» все еще искренне верит только фюрер? Или фюрер...уже тоже верит? Похоже, что пока что только он, и никто больше.

— А вот «СС-Франкония» действительно существует, — поспешил сменить тему Штубер, на сей раз явно приходя на выручку Гиммлеру. — Независимо от того, верит кто-либо в ее существование или не верит. Но для того, чтобы рассчитывать на нее, как на отдельный укрепленный район, следует позаботиться о складах продовольствия, амуниции и вооружения, а также о защите источников света, тепла и питьевой воды. Кроме того, нельзя забывать о партизанских базах и агентурной сети на поверхности лагеря. Это целая система, создавать которую следует задолго до того, как наши бойцы окажутся в тылу врага, помня при этом, что никто из них не имеет никакого опыта партизанской борьбы.

— Приблизительно то же самое говорил мне недавно главный интендант войск СС, начальник тылового снабжения наших фронтовых подразделений, — задумчиво кивал Гиммлер. — Как только ореол героизации развеивается, — изрекал он, — наступает миг тылового интендантского прозрения, со всем его снабженческим идиотизмом.

— И его следует понять. Только дилетанты могут воспринимать партизанское движение в тылу врага в ореоле диверсионной романтики. Проблем возникает очень много. Так что вряд ли стоит оставлять там большой гарнизон. Мне порой кажется: а не лучше ли эту массу людей рассредоточить по украинским и белорусским лесам? Так или иначе все они погибнут, но. в лесах действовать будут эффективнее.

Их разговор был прерван приближающимся, надрывным каким-то гулом моторов. Хотя звенья самолетов проходили по северо-восточной окраине Берлина, нетрудно было определить, что это шли тяжелые бомбардировщики в сопровождении нескольких групп истребителей. Появление еще одной армады англо-американской авиации напомнил офицерам СС, что время победных иллюзий в самом деле истекло, настало время жестких «пораженческих» решений.

— А весь подземный город СС, конечно же, прикажете взорвать... — иронично продолжил мысль барона рейхсфюрер СС.

— Взорвать?! Такое огромное, уникальное строение? Зачем?!

— Вот и я тоже считаю, что уничтожение «Регенвурмлагеря» было бы сущим безумием, — вновь поднялся из-за стола и продолжил свое нервное хождение по кабинету Гиммлер. — К которому меня, кстати, активно подталкивают.

— Срабатывает некий сатанинский «инстинкт отступления», согласно которому, все, что отступающие войска не способны увезти с собой, подлежит уничтожению. Но унести с собой в рейх «Регенвурмлагерь» мы не способны, и буквально через пару месяцев он окажется на территории возрожденной Польши. Причем не важно, кем возрожденной — Британией или Советами.

Покачиваясь на носках, Гиммлер с минуту стоял у окна, спиной к Штуберу. Барон не способен был прочесть мысли командующего войсками СС, но интуитивно улавливал, что размышлял тот не о «Регенвурмлагере» и не об «Альпийской крепости». Скорее всего он думал о спасении. Не рейха, а своем собственном. Гиммлер не мог не знать, что ненавистью к СС охвачены не только враги Германии, но и сотни тысяч самих германцев, в том числе и солдат вермахта. Он мог почувствовать это, расследуя вместе с Мюллером обстоятельства арестов, совершенных в июле в Париже подчиненными Штюльпнагеля, во время заговора генералов против фюрера.

Уж кто-кто, а Гиммлер прекрасно понимал, что именно он вынужден будет предстать перед победившей Европой в ипостаси воплощения идеи СС — со всеми ее концлагерями, крематориями и гетто; с карательными экспедициями, зондеркомандами, а также гестапо, СД и всеми прочими службами и подразделениями.

— Вы знаете, что фюрер назначил меня командующим группой армий «Висла»?

— Так точно, господин рейхсфюрер. Это было мудрое решение.

Оглянувшись, Гиммлер недоверчиво блеснул свинцовотусклыми стеклами своих очков, пытаясь выяснить: действительно ли «человек Скорцени» считает это назначение очередным проявлением фюрерской мудрости или же попросту иронизирует?

— Так вот, завтра у меня состоится встреча с фюрером, — вновь уставился Гиммлер на унылый зимний пейзаж за окном. — Понятно, что он обеспокоен судьбой «Регенвурмлагеря» и стоит перед нелегким выбором его судьбы. Было бы неправильно, если бы перед встречей я не выслушал мнения начальника службы безопасности этого подземного города СС.

— Но мое мнение может не совпадать с мнением коменданта, бригаденфюрера фон Риттера.

— И можете не сомневаться: не совпадет. Уже хотя бы потому, что у коменданта нет этого самого «своего мнения». Кстати, вы ведь беседовали с ним перед отъездом?

— Как всегда, фон Риттер полагается только на волю фюрера, не желая предлагать каких-либо собственных решений.

— Я понял это после вчерашнего телефонного разговора с ним, — подтвердил Гиммлер. — Поэтому-то фон Риттер и не интересен теперь ни мне, ни фюреру.

Штубер удивленно хмыкнул и решительно передернул подбородком. Он знал, сколь опасно втягиваться в игрища верховных жрецов СС и рейха, поэтому старался не увлекаться ими, а главное, не давать повода кому бы то ни было из этих самых жрецов причислять его к своей команде. Его вполне устраивал статус «человека» или «бойца Скорцени».

Бомбардировочная армада давно покинула пределы берлинских предместий и ушла куда-то на юг, возможно, в сторону Праги, вокруг которой формировалась мощная группировка генерала Шредера и у стен которой англо-американцы желали бы оказаться значительно раньше русских и созданных ими прокоммунистических чешских подразделений генерала Свободы.

— Так вот, возвращаясь в «Регенвурмлагерю», — нарушил молчание Штубер. — Не проще ли оставить его в более или менее нетронутом виде, с тем, чтобы последующие поколения всех народов восхищались этим колоссальным подземным сооружением, как восхищаются таинственными египетскими пирамидами или мощными стенами древних крепостей? Не в таких ли сооружениях заключаются свидетельства истинного величия Третьего рейха? Причем не только военного, но и научного, инженерно-технического, философского...

Теперь Гиммлер уже не только явил Штуберу свой лик, но и приблизился к нему. Достав из стола бутылку коньку и бокалы, он налил этого блаженственного напитка себе и Штуберу и, вместо тоста, произнес:

— Я вот о чем все чаще задумываюсь, барон: может, наша с фюрером ошибка в том и заключалась, что мы всегда поощряли беспрекословных исполнителей, редко замечая генералов и офицеров, способных принимать собственные решения?

— Главное, поверить, что у нас все еще остались генералы и офицеры, способные самостоятельно принимать важные решения, — с вежливым аристократическим поклоном заметил барон.

Но и этот визит — из прошлого, подробности которого фон Штубер возрождал благодаря воспоминаниям.

9

...Настигнув паникера у очередного, отмеченного флажком, фугаса, командир учебной зомби-роты схватил его за ворот бушлата, в прыжке подсек и, завалив на спину, изо всей силы врубился носком сапога в бедра. Затем приподнял, выбил из руки незаряженный русский пистолет «ТТ», и, схватив теперь уже за загривок, швырнул головой к стволу дерева, к которому потом буквально припечатал мощным пинком.

— Всем — на землю, шкуродеры иллирийские! — оглашал окрестности своим бизоньим рыком Арсен Ведович — известный в Регенвурмлагере под кличкой Свирепый Серб, — хотя все остальные зомби, пусть и прекратили свое движение, однако продолжали лежать в месиве из раскисшего грунта и подтаявшего снега. — Передушу и в землю зарою!

Взводный зомби попытался нанести ему удар в челюсть, однако Свирепый Серб успел перехватить кисть руки и сжать ее с такой силой, что у зомби подогнулись ноги. Сильнейшим ударом в подбородок Арсен повалил «Зомби-020»-го в едва подернутую легкой ледовой коркой выбоину и вновь приказал всему взводу продолжать движение в сторону окопов.

Вернувшись на свою командную высотку, Свирепый Серб снял с лежавшего рядом валуна свой рупор и, взвешивая его в руке, молча проследил за тем, как зомби-диверсанты начали осторожно подползать к следующей линии заграждения, на которой колючая проволока проходила между противотанковыми ежами и вся была увешана пустыми консервными банками, издавшими звук при малейшем прикосновении к ограждению. Эту линию обороны держали курсанты подземной унтер-офицерской школы «СС-Франконии».

— Пулеметчики, огонь! — прокричал он. И без того мощный, а теперь еще и усиленный рупором голос Арсена Ведовича звучал над приозерной болотистой долиной так, словно источался иерихонской трубой. — Огонь, шкуродеры-христопродавцы иллирийские!

Свирепому Сербу уже перевалило за сорок, это был атлетически сложенный офицер, почти двухметрового роста, с смуглым узкоскулым лицом, на котором выразительнее всего выделялись большой, по-орлиному изогнутый нос и пронизывавшие душу большие, обладавшие какой-то завораживающе гипнотической силой темно-вишневые глаза. Причем и глаза, и голос, и весь вид этого атлета источали какую-то неуемную взрывную агрессию, которую, казалось, невозможно было ни предугадать, ни, тем более, пригасить.

Происходил Арсен Ведович из древнего сербского аристократического рода, все мужчины которого по мужской и материнской линиям отдавали себя службе в австрийской армии и, несмотря на свое славянское происхождение, всегда оставались верными австрийской монархии. Причем верными настолько, что даже теперь, когда Австрия потеряла не только свою монархию, но и саму государственность, Арсен Ведович все еще оставался австрийским национал-монархистом, и даже не скрывал этого.

Окажись он австрийцем или германцем любой иной этнической группы, например, баварцем или швабом, гестапо, возможно, давно расправилось бы с ним как с сепаратистом и врагом рейха. Но обвинять в австрийском сепаратизме серба — это уже было бы слишком!

В армии Тито бывший лейтенант австрийской армии Арсен Ведович тоже оказался лишь потому, что не мог простить Гитлеру «аншлюсного» лишения Австрии ее государственности. Однако, поняв, что на самом деле это армия не сербская, а... коммунистическая, стремящаяся установить в Югославии такой же режим, какой существует в сталинской России, Арсен, вместе с полуротой своих солдат, перешел на сторону германской армии, чтобы затем возглавить специальный полицейский батальон, который воевал против отрядов хорватских, сербских, словенских и прочих сепаратистов.

Это о его, офицера австрийской армии, переходе на сторону вермахта с восторгом писала в свое время газета командования Сухопутных сил рейха «Миллитервиссеншафтлихе рундшау», как о примере для многих других бывших военнослужащих австрийской армии, «лишь по чистому недоразумению оказавшихся в рядах коммунистических банд Тито». Эта же и ряд других газет, несколько раз сообщали о его подвигах в борьбе с партизанами, вчерашними своими соратниками.

— Что вы там кричали мне вслед, лейтенант Гамбора? — даже самый обычный вопрос в устах Свирепого Серба звучал угрожающе.

Это был голос следователя-палача, который самим присутствием своим наводил ужас на своих «подопечных» и каждое слово которого в любой ситуации и при любом исходе оставалось... словом палача.

— Я утверждал, что вести себя, как этот ваш взводный «020», зомби не должны.

— Считаете, что я неверно употребил средство воспитания? — по-волчьи оскалил крепкие желтые зубы Ведович. — Вместо пинков и мордобоя следовало бы пустить в ход пистолет?

— Зомби не должны и не способны ощущать страх и растерянность, им не ведомы чувства жалости и ностальгии; они не могут предаваться унынию и поддаваться панике.

— Что вы заладили: «Зомби не должны, зомби не способны?!». Кто это определил: что они должны, а на что в действительности не способны?

— Жрецы вуду и специалисты специальной лаборатории Ан-нербе.

— Так вот, пусть они пойдут и повесятся. Нужно привезти их сюда, загнать в окопы рядом с зомби, а затем вместе с ними бросить в рукопашную. Вот тогда и посмотрим, к каким выводам они придут.

— Здесь все намного сложнее, нежели вы себе представляете, капитан Ведович, — угрюмо покачал головой доктор Гамбора. — Сотворяя зомби, жрецы вуду, к которым, собственно, принадлежим теперь и все мы, сотрудники «Лаборатории призраков», вторгаются не только в психику человека, но и в потусторонние сферы, в мистику.

Какое-то время Свирепый Серб хищно нависал на доктором Гамборой, словно коршун над беззащитной жертвой. Свое покачивание на носках он прерывал лишь небольшими глотками коньяка из армейской фляги, словно бы заряжая себя при этом спиртным и злобой.

— Меня не интересуют ваши умствования, лейтенант, — наконец прорычал он. — Мало того, мне наплевать на ваши колдовские заветы. Как командир, я хочу знать, кем я командую, как мои солдаты обучены и на что они способны в бою. Все остальное меня не интересует.

— Поэтому я и говорю, что «Зомби-020» — некое исключение. В целом же зомби призваны беспрекословно подчиняться, они неплохо усваивают основы поведения на поле боя и даже приемы диверсионной работы. Сами убедились, что остальные зомби-диверсанты именно так и ведут себя.

— «Так» или не «так» — сможет показать только настоящий бой.

— В сущности, это идеальные, непогрешимые солдаты. Такова конечная цель их зомбирования по программе «зомби-диверсанты».

— Хотите сказать, что «Зомби-020» сам по себе вышел из-под контроля? Что имеем дело с непредусмотренным «самопрозрением»?

— Пока что трудно сказать, что именно здесь проявляется: то ли особенности психики этого бывшего русского офицера, то ли недостатки программы зомбирования.

— Значит, в расход его, шкуродера-христопродавца иллирийского!

— Нескольких зомби нам и в самом деле пришлось пустить в расход, поскольку не смогли наладить с ними контакт, они попросту обезумели и представляли крайнюю опасность для каждого, кто с ними соприкасается.

Откуда-то из-за рощи, подступавшей к самому озеру, донеслось мощное рычание танковых моторов. Это проходило учение приданного «Регенвурлагерю» танкового батальона, оснащенного не только германскими танками, но и трофейными русскими «КВ-1», «ИС» и «Т-34», экипажи которых состояли из солдат Русской Освободительной Армии Власова.

— Но из этого не следует, что уничтожению подлежит и зомби-офицер «020». С какой стати?! Ни в коем случае, — старательно протирал Гамборе платочком запотевшие стекла своей подзорной трубы. — Почему способность к «самопрозрению» отдельных зомби обязательно следует списывать на некачественность зомбирования?

— Потому что мне нужны солдаты, способные на беспрекословное жертвенное самоистребление, а не зомбированные трусы и паникеры, коих и так полно сейчас во всех воюющих армиях, кстати появляющихся безо всякого зомбирования и вдали от вашей «Лаборатории призраков».

— И все же, — не позволил увести себя от основной мысли лейтенант Гамбора, — почему бы не воспринимать «Зомби-020» и подобных ему, как индивидуумов, проявляющих психологически закрепощенную способность к профессиональному самообучению и общему самоусовершенствованию? Уберите эту закре-пощенность, и перед вами предстанет мыслящая биологическая машина, способная не только на жертвенное самоистребление, но и на осмысленное самоусовершенствование. Ведь если вдуматься в сущность проблемы, то...

— Хватит умничать, лейтенант! — буквально взрычал Арсен Ведович. — Вы лучше сами постарайтесь вовремя «прозреть», чтобы не пришлось затем «самопрозревать» у священных врат крематория!

10

Уже оказавшись за стенами кабинета Мартье, барон без какого-либо лукавства поинтересовался:

— Боитесь участия в этом рейде в тыл красных, Отшельник? Можете отмалчиваться, но понимаю, что выходить из этого подземелья вплоть до завершения войны вам решительно не хочется.

— У вас уже было достаточно времени, чтобы убедиться, что трусом я никогда и ни перед кем не представал, — хрипловатым басом проговорил Отшельник.

— Раньше, согласен, вы это доказывали. Но ведь меняемся-то мы вместе со временем и обстоятельствами. Чем ближе к концу войны, тем все мы становимся осторожнее, а значит, трусливее: выжить хочется, выжить. Если уж сумел продержаться в течение всей войны, то грех не продержаться еще два-три месяца.

— Согласен, обидно.

— И желания выйти отсюда, чтобы при первой же возможности сдаться русской контрразведке, не возникает? Говорите откровенно, я своих подопечных в гестапо не отдаю. Даже если приходится казнить, то делаю это лично.

— ...Считая сие величайшим благоденствием, — кивнул Отшельник.

— Не пререкайтесь, Гордаш. Отвечайте по существу.

— Своей откровенностью я вас, наверное, озадачу. Больше всего мне хотелось бы завершить создание задуманного нами ранее «Лувра Распятий». Пусть это будет семь, восемь или десять статуй. Я согласен работать хоть круглосуточно, причем постараюсь, чтобы в каких-то выражениях лика своего, в положениях тела, в голгофном фоне, «Распятия» мои зримо отличались друг от друга.

— Ага, значит, все-таки я заразил вас этой идеей — создания «Лувра Распятий»! — сдержанно, и в то же время победно, улыбнулся «величайший психолог войны».

— Добиться этого было не так уж трудно. «Творение ценнее жизни» — вот что лежит в основе инстинкта всякого творца. Истинного творца, а не ремесленника. Только советовал бы вывезти эти скульптуры из подземелья.

— Согласен: после войны могла бы получиться прекрасная экспозиция творений из подземного «Лувра Распятий». А над вашей дальнейшей судьбой я подумаю, Отшельник. Не скрою: вы и сами дороги мне как своеобразный экспонат из коллекции «Людей войны».

— Тогда тем более нет смысла использовать меня в роли диверсанта.

— Я ведь уже сказал, что над вашей судьбой я пока что размышляю. Хотя уверен, что вы все же струсили.

— Не смерти я боюсь, а того, что не успею исполнить свою миссию на этой земле, во время этого своего пришествия в мир.

— Прекрасно сказано, — величественно повел подбородком Штубер. -* Красиво, а главное, мудро.

Гауптштурмфюрер пригласил Отшельника в свой кабинет, наполнил рюмки коньяком, однако с тостом не спешил.

— Относительно «пришествия в этот мир» спорить не стану. Как бывший семинарист, вы смыслите в этом куда больше. А вот что касается возвращения в Советский Союз, тут уж позвольте немного просветить вас. Исходя из тех многий сведений, которыми уже обладаю по поводу советской системы... Назад в Страну Советов дороги у вас нет. Вас немедленно арестуют за сотрудничество с оккупантами и, в лучшем случае, приговорят к двадцати пяти годам лагерей.

— Это предупреждение или уже запугивание? — в свою очередь не остался в долгу Отшельник.

Улыбка, которой диверсант попытался облагородить свое суровое лицо, показалась Отшельнику снисходительно загадочной.

— Лучше скажите, почему вы никогда не упоминали о женщине, которая в течение довольно долгого времени являлась покровительницей вашего таланта? Которая, собственно, сформировала из вас истинного мастера.

Отшельник опустошил свою рюмку, не дожидаясь тоста, и барон признал, что каменных дел мастер имел на это право.

— Прекрасно помню, что о Марии Кристич, ставшей прообразом моей «Подольской Девы Марии», вы знаете значительно больше меня, — проговорил Орест, слегка утолив жажду и волнение.

— Речь идет не о Кристич. Тем более что все сказанное мною к медсестре из дота «Беркут» относиться никак не может. Изначально.

— Не о Марии? — вскинул брови мастер. — Тогда о ком же вы только что?..

— ...Совершенно верно, я имел в виду «долгодевствующую дщерь Софью», как предпочитал именовать ее незабвенной памяти ректор семинарии, рекомендуя вам свою некогда страстную любовницу.

Эта фраза произвела на Отшельника ошеломляющее впечатление. Он ожидал услышать от Штубера что угодно, хоть смертный приговор, но только не упоминание о Софии Жерницкой. Только не о ней.

— Если же отбросить сексуальный аспект этой истории, — окончательно добивал его барон, — то оказывается, что по существу ректор прав: никто иной в том, советском мире, не способен был сделать для вас столько, сколько сделала София Жерницкая. Похоже, что эта изумительная женщина только для того и создана Господом, чтобы покровительствовать одному из самых талантливых скульпторов современной Европы.

Понадобилось какое-то время, дабы Отшельник хоть немного пришел в себя.

— Откуда вам стало известно о Софии Жерницкой? — с какой-то странной дрожью в голосе спросил он. — Каким образом всплыло это имя, да к тому же здесь, в «Регенвурмлагере»? С чего вдруг?

— Что значит «вдруг»? Совсем не «вдруг». Как только я стал проявлять к вам интерес, мои люди тотчас же связались с отделом СД в Одессе. Обычная рутинная проверка. Там, конечно же, начали рыть землю: существовал ли в природе такой семинарист — Орест Гордаш? Не слыл ли агентом НКВД? Почему оставил семинарию, не получив сана священника? Если честно, я всегда питал отвращение к подобному копанию в прошлом. Но согласитесь, что здесь случай особый.

— Мы не о том говорим. При чем здесь Софья Жерницкая?

— Согласен, она всплыла совершенно случайно. Хотя именно эта личность из вышей былой жизни заинтересовала меня больше всего остального, что мне было представлено.

— Теперь она арестована?

— Была арестована.

— И что с ней?

— Кто-то донес в местную сигуранцу[17], что она — еврейка, скрывает свое происхождение и связана с партизанами. Попадись фрау Жерницкая в руки гестапо, ее тут же расстреляли бы или, в лучшем случае, загнали в один из временных иудо-лагерей, то есть в гетто. Однако в сигуранце с подобными мерами обычно не торопились.

— Тем более что она понравилась одному из румынских офицеров, да к тому же исповедовала православие, что было подтверждено местными священниками.

Теперь уже настала очередь Штубера удивленно уставиться на резных дел мастера.

— Кроме меня, этими сведениями здесь не обладал никто. Откуда они у вас, Отшельник?

— Во-первых, в Жерницкую нельзя не влюбиться, во-вторых, ее слишком хорошо знают в кругу православных священников, к которым румынские власти должны относиться с пониманием, как и следует относиться ко всяким гонимым коммунистами церковникам.

— А что, логично. Придется то ли вводить вас в состав нашей службы безопасности, то ли расстрелять как потенциально опасного для гарнизона «СС-Франконии» русского.

— Выбор, как видим, у вас всегда находится, — поиграл желваками Отшельник. — Так что же на самом деле произошло с Софьей Жерницкой?

— Поначалу ее взяли под наблюдение, — не стал окончательно портить отношения Штубер, — затем все же арестовали. Но тут вмешались люди из СД, то есть мои люди. И очень скоро выяснилось, что какая-то доля еврейской крови в ней несомненно течет. Но куда больше крови польско-германской. Да-да, и германской тоже. Мало того, в Первую мировую ее дед был офицером германской армии. Вы знали об этом?

— Родословной этой женщины никогда не интересовался.

— Понятно, — скабрезно ухмыльнулся Штубер. — Вам было не до родословных. Ну да не об этом сейчас речь. По моему настоянию фрау Жерницкая немедленно получила удостоверение фольскдойч.

— Тем самым вы купили ей билет на Колыму.

— В Бухарест, — насколько мне известно.

— Жерницкая уже в столице Румынии?! - недоверчиво рассмеялся Отшельник и еще более недоверчиво покачал головой. — Трудно поверить.

— По последним сведениям, она успела эвакуироваться вместе с городской управой, в одном из отделов которой работала. А помог ей в этом некий священник.

— И тоже по вашему настоянию.

— Естественно.

— Значит, давно опекаете ее? — зачастил с вопросами Орест, словно следователь, наконец-то сумевший разговорить упорно молчавшего уголовника.

— С того самого времени, — с вальяжным спокойствием ответил Штубер. — С момента спасения от сигуранцы.

— Так вы, очевидно, встречались с ней? — нахохлился Орест, не в состоянии скрыть своей ревности.

— Выходит, я не зря похвалил вас за умение логически мыслить.

— Когда и где? — теперь уже по-настоящему набычился Отшельник, приподнимаясь из-за стола. — Такого не могло быть.

— А вот с памятью у вас неважно, — наслаждался вкусом французского коньяка гауптштурмфюрер. — Я ведь говорил вам, что на какое-то время был командирован в Одессу. Как специалист по борьбе с партизанами. Еще в то время, когда мой отряд базировался в лесах Подолии.

— Партизаны... в Одессе?! — недоверчиво хмыкнул Орест. Сейчас он вел себя, как неисправимый ревнивец, пытавшийся то ли обличить своего соперника во лжи, то ли, наоборот, окончательно убедиться в неверности своей избранницы.

— Если точнее, в одесских катакомбах. Поскольку я имел дело с гарнизонами русских дотов, в штабе сочли, что лучшего специалиста по катакомбным партизанам им не сыскать. Командировка на побережье Черного моря оказалась недолгой, но эффектной.

— Однако Софью Жерницкую вы обнаружили не в катакомбах?

— К счастью, нет. Хотя, согласен, встреча с такой женщиной в катакомбах тоже показалась бы достаточно романтичной.

* * *

Их разговор был прерван телефонным звонком. Отшельник заметил, что после первых же услышанных им слов лицо Штубе-ра просияло. А свое неизменное «Хайль Гитлер!», он прокричал, хотя и не поднимаясь, но зато высоко поднимая перед собой рюмку с коньяком.

Положив трубку, он еще с минуту задумчиво смотрел на нее, загадочно как-то улыбаясь.

— Нет, Отшельник, из Берлина мне сообщили не о том, что отыскалась госпожа Жерницкая.

— При известии о Жерницкой вы радовались бы более искренне.

— Вы правы — весть оказалась более прозаичной: мне присвоили чин штурмбанфюрера, то есть майора СС. Правда, весть это пока что неофициальная, так что, пока не увижу приказа, или пока мне официально не объявят его, буду оставаться гаупт-штурмфюрером, тем более что я уже привык к этому благородному чину, но все же согласитесь, что этот день завершается для нас обоих неплохо.

— Для обоих? — спросил Орест.

— Чем выше мой чин, тем больше шансов, что мне удастся отстоять вас под напором гестапо, которое давно относится к вам с подозрением.

— Тогда поздравляю.

— Вот так-то лучше. А что касается госпожи Жерницкой, то не думаю, что румынские власти решатся выдать её русским, хотя они уже превратились в союзников русских. На всякий случай, я попросил своего человека в Бухаресте выяснить, как сложилась дальнейшая судьба этой фрау и, если понадобится, каким-то образом подстраховать её. А во время последней поездки в Берлин выяснил через задержавшегося у нас сотрудника румынского посольства, что Жерницкая вроде бы давно пересекала границу рейха. Но, поскольку затем румынский король объявил войну рейху, во всеобщей суете сотруднику было не до какой-то там русской беженки. Тем более — с германскими, а не румынскими, корнями.

Штубер вновь наполнил рюмку мастера, с интересом проследил, как тот мгновенно опустошил ее, вновь наполнил, но предупредил, чтобы с выпивкой тот не торопился.

— Со мной все ясно: я в плену. Но какого дьявола вы столь пристально следите за Жерницкой? Вам-то она зачем понадобилась?

— Вы все еще считаете, что находитесь в плену? — сурово блеснул глазами Штубер. — Все это — неопределенно повел он рукой перед своим лицом, — вы считаете пребыванием в плену? И это вы, человек, на чьих руках кровь нескольких германских солдат и которого давно следовало бы вздернуть на одном из крючьев гестаповской тюрьмы Плетцензее!

— Но ведь не вздернули же. Почему-то...

— Не будем выяснять почему, это отнимет много времени и нервов. И вообще, считайте себя моим гостем.

— Понимаю, я понадобился вам как мастер, скульптор.

— Я ценю вас больше, нежели вы заслуживаете того как резных дел мастер.

— Тогда спрошу по-иному. Каковы ваши планы в отношении меня. И связаны ли эти планы с Софьей Жерницкой?

— А вот на этот вопрос вы, Отшельник, имеете полное право. Мне рассказывали, что до войны ваши картины, как, впрочем, и ваши иконы, пользовались большим успехом.

— Пользовались, — признал Орест.

— И что вдохновителем вашим стала госпожа Жерницкая.

— Тоже верно: она очень помогала мне. И в быту, и в организации заказов. Хотя за само написание иконы можно было сесть лет на десять в тюрьму.

Штубер поднялся и с рюмкой в руке прошелся по кабинету. Только теперь, сопровождая новоявленного штурмбанфюрера взглядом, Орест присмотрелся к обстановке этой катакомбной выработки, служившей эсэсовцу и кабинетом, и жильем. Обшитые досками стены, на одной из которых вместо неизменного портрета фюрера, висела фотография самого Штубера, красовавшегося рядом с Отто Скорцени; походная печка, напоминавшая привычную для славянского ока печку-буржуйку, и бревенчатая перегородка, за которой, очевидно, находились кровать и солдатская тумбочка.

— Прежде чем приступить к созданию скульптуры, мастер обычно делает заготовки, — остановился Штубер спиной к мастеру, как раз под фотографией со Скорцени, на фоне какого-то старинного замка. — Так вот, я тоже создаю своеобразные «заготовки». Даже Господь не способен с точностью сказать, как будет выглядеть послевоенная Германия, и что случится с каждым из нас, кто эту войну все-таки переживет.

— Сие неведомо даже Всевышнему, согласен. — Отшельник никогда не ощущал особого пристрастия к спиртному, но сегодня его явно повело. Пользуясь тем, что Штубер все еще стоял спиной к нему, Орест вновь наполнил рюмку и, досадуя по поводу «мизерности», осушил с жадностью пустынника.

— Но, по одной из тех «заготовок», которые я постепенно формирую, вы, Отшельник, могли бы поселиться у стен замка, виднеющегося на этой фотографии. В моем имении более двухсот гектаров пахотной земли, а также парк, этот замок и несколько других крупных строений. На этой территории я хотед бы создать поселение для таких «странников войны», как вы; как лейтенант, или теперь уже капитан Беркут; как Фризское Чудовище и вечный фельдфебель Зебольд, как штабс-капитан Розданов, полковник Курбатов или спутник его, барон фон Тирбах... Это поселение мы могли бы объявить вненациональным и экстерриториальным, как пристанище для тех, чья послевоенная жизнь вне его пределов по каким-то причинам наладиться не способна. Так вот, одними из первых поселенцев могли бы стать вы, Отшельник, и госпожа Жерницкая.

— Мы... с Жерницкой? — едва слышно переспросил Орест и, пока барон держал артистическую паузу, он сидел с полуоткрытым ртом.

То, что он только услышал, показалось Отшельнику совершенно невероятным. Ему и в голову не могло прийти, что в такое адское время голова заместителя коменданта «Регенвурмлагеря» может быть занята подобными мыслями.

— Судя по всему, она могла бы стать не только вашей музой, но хозяйкой художественной мастерской, галереи и артистического отеля. Обладая конференц-залом, рестораном и всем прочим, а также соединенный с родовым замком Штуберов, этот отель мог бы стать настоящей Меккой для «странников войны», а также для людей, способных воспроизводить их жизненные пути в произведениях искусства. А почему бы не завлечь сюда ученых, занимающихся изучением психологии войн? Но, повторяю, это всего лишь философские заготовки бытия.

— В том-то и дело, что это всего лишь «философские заготовки бытия»...

11

Зомби-диверсанты преодолели последнюю линию заграждения и стали подбираться к дзотам, намереваясь забросать их учебными деревянными гранатами.

Дабы не позволить им подняться в атаку и растерзать незомбированных пулеметчиков, в роли которых пребывали выпускники разведывательно-диверсионной школы Русской Освободительной армии, Свирепый Серб прокричал в рупор, чтобы никто не смел подниматься в полный рост и не смел врываться в дзоты. Но и после этого не успокоился. Скользя и оступаясь на влажном склоне холма, он побежал к «ничейной» полосе, возникшей между выползавшими из-под «колючки» зомби-диверсантами и засевшими в дотах пулеметчиками, чтобы самим присутствием своим охладить пыл и пулеметчиков, и зомби.

— А меня не зомби-диверсанты ваши интересуют! — прокричал вслед Свирепому Сербу оскорбленный в своих лучших чувствах доктор Гамбора.

— Вот и сообщите эту важную новость Отто Скорцени! — на ходу, не оборачиваясь, посоветовал ему Арсен и громогласно заржал, предвкушая видение неминуемой расправы, последующей вслед за этим признанием вконец обнаглевшего креола.

— С какой стати?! — огрызнулся лейтенант. Всякий намек на то, что он подчинен еще кому-то, кроме доктора Мартье, которого почитал в ипостаси непогрешимого магистра вуду, Гамбора воспринимал как оскорбление. — Скорцени выполняет свое задание фюрера, я свое. У нас разные призвания, разные цели и методы. Скорцени глубоко безразлично...

— Не скажите, — прервал доктора-жреца Свирепый Серб, — он будет приятно удивлен! Но только вряд ли, после очередного приезда сюда обер-диверсанта рейха, я соглашусь зачислить вас в свою зомби-роту!

Эту угрозу лейтенант-жрец тоже воспринял как брошенную в лицо перчатку, однако реакция его Свирепого Серба уже не интриговала.

С востока донеслись отзвуки чего-то похожего на мощный громовой раскат. Но Гамбора понимал, что в эту пору года гром обычно «отмалчивается», молнии тоже. Он знал, что на стратегический изгиб Вислы в районе Торунь — Влоцлавек, вырисовывающийся на картах значительно севернее Варшавы, красные вышли уже давно, однако понятия не имел, как далеко на запад углубляются их левобережные плацдармы. Не исключено, что сейчас упражнялась в стрельбе установленная на одном из таких плацдармов дальнобойная артиллерия или же изощрялись в прицельном бомбометании дальние бомбардировщики.

— Впрочем, не исключено, что это подает голос германская артиллерия, пытавшаяся противостоять натиску польских партизан, — словно бы вычитал его мысли появившийся за спиной у Гамборы барон фон Штубер.

— Считаете, что первыми нас попытаются атаковать поляки Армии Крайовой?

— Её командованию, как и польскому правительству в изгнании, хотелось бы, чтобы крайовцы оказались в дотах и подземельях «Регенвурмлагеря» раньше подразделений продавшейся коммунистам Армии Людовой. Но у стен Варшавы стоят сейчас не поддерживавшие их англичане, а русские. И никуда им от этого факта не уйти.

— И как скоро нам придется держать здесь оборону?

— Скорее всего, весной. Кстати, почему бы вам не обратиться за предсказаниями к своим коллегам из института «Аннербе»?

— Уже хотя бы потому, что основные предсказания ими давно сделаны. Они, предсказания эти, очень неутешительны для рейха.

Штубер с удивлением взглянул на Гамбору. Он понятия не имел о каких-либо предсказаниях относительно судьбы Германии, сделанных «шаманами» из «Аннербе».

— Фюреру они известны?

— Думаю, что не все. Кое-какие «видения» оракулы-аннербисты отфильтровали сами, кое-что благоразумно задержали в своих столах приближенные фюрера. Причем некоторых предсказаний испугались сами сотрудники Аннербе. К тому же длительное время — пока на русских фронтах ситуация складывалась более или менее удачно — фюрер, Геринг и особенно Гиммлер, вообще решительно отказывались верить предсказаниям о грядущем поражении и крахе рейха. О том, что ни с англичанами, ни с американцами договориться не удастся, и что их армии станут сражаться на стороне коммунистов. Впрочем, аннербисты уже и сами себе не верили, а уж необходимость сообщать о своих предвидениях фюреру всегда повергала их в тихий ужас. Но все же нашелся человек, который, как утверждают, еще в сорок первом описал Гитлеру его путь на рейх-Голгофу

— Речь, конечно же, идет о «ламе в зеленых перчатках»... — сдержанно улыбнулся Штубер.

Свирепому Сербу наконец-то удалось угомонить своих зомби. Он построил их и вместе с власовцами-пулеметчиками и курсантами унтер-офицерской школы повел к стоявшим неподалеку крытым машинам, которые должны были доставить бойцов к центральному входу в «СС-Франконию». Когда последняя машина ушла, Арсен не спеша направился к холму у дота «Шарнхорст», на котором стояли Гамбора и заместитель начальника лагеря.

— Вам приходилось встречаться с этим тибетцем, с «берлинским ламой»? — спросил гаитянский креол у Штубера, пытаясь продолжить разговор.

— К сожалению, нет. Причем оправдывает меня только то, что и сам фюрер почитал за честь добиться хотя бы пятиминутной аудиенции этого таинственного «берлинского ламы».

— Мне тоже не приходилось. Хотя известно, что «берлинский лама» давно заинтересовался учением дагомейских жрецов вуду и сотворением зомби-воинов. Говорят, будто он не воспринял и даже иронично высмеял этот способ усовершенствования человеческой породы, но все же очень детально изучал. Причем о зомби он вроде бы неожиданно заговорил во время встречи со Скорце-ни. — Гамбора выжидающе взглянул на Штубера, ожидая, что тот подтвердит или опровергнет его предположения.

— Вполне допускаю. Скорцени встречался с ним несколько раз. Не знаю, шла ли речь о зомби, зато знаю, что они довольно долго беседовали по поводу всевозможных пророчеств.

— Скорцени — по поводу пророчеств? — пожал плечами жрец вуду. — По-моему, поступки этого человека ни один пророк предсказать не в состоянии.

— Собственное будущее обер-диверсанта как раз и не интересовало. Не увлекался он и предсказаниями дальнейшей судьбы рейха.

— Понимаю, пытался раскрыть для себя тайну самого проникновения в глубь прошедших и будущих веков.

— И только так. Скорцени прежде всего интересовало происхождение этих пророчеств. Почему они появлялись; почему видения являлись именно тому, а не другому человеку, а главное, какова их истинная природа?

Одетый в короткую меховую куртку, сорокадвухлетний Свирепый Серб казался значительно моложе своих лет. Этому же способствовали его пружинистая спортивная походка и плотная плечистая фигура. Доложив Штуберу как заместителю начальника лагеря о результатах проведенной учебы, он в очередной раз отхлебнул из висевшей на ремешке через плечо необъятной фляги и тут же обратился к доктору Гамборе:

— Кажется, вы прокричали мне вслед, что зомби-воины, зомби-диверсанты никакого интереса у вас уже не вызывают? Извините, дослушать вас не мог, поскольку следовало усмирять этих иллирийских шкуродеров, пока они не успели ворваться в дзоты. Но теперь-то я готов выслушать вас, жрец Вуду.

— Извольте. Меня как ученого действительно интересует не поставленное на конвейер «производство» зомби-воинов или зомби-шахтеров. Куда больше интерес мой направлен на способность зомби к генетическому самовоспроизведению себе подобных. Их способность формировать цивилизационные ячейки идеально организованного, единомышленного зомби-общества! Готового со временем полностью заменить несовершенное общество нынешних землян.

— Хотите сказать, что следующий этап цивилизационного развития гомо сапиенс грезится вам в создании большой популяции зомби? — сразу же подключился к разговору Штубер.

— Не просто большой, а основной, всепланетной популяции, если уж быть точным в выражениях, — спокойно и уверенно заявил доктор Гамбора. — Наши ученые-технари подталкивают человечество к мысли о создании мыслящих, вездесущих и послушных машин, в частности, роботов. Я же составил для фюрера проект создания целой сети «Лабораторий призраков», благодаря которой, методом массового зомбирования, можно будет формировать новую общность разумных существ, которые позволят заменить и нынешних людей, и мыслящих роботов.

— А не боитесь опоздать с этими своими прожектами, доктор Гамбора? — насмешливо поинтересовался Свирепый Серб. — Война завершается, и, что будет с рейхом — не известно ни одному провидцу. Так что ваши зомби-солдаты могут уже не понадобиться.

— А кто вам сказал, что зомбирование было придумано для создания зомби-солдат? Или зомби-шахтеров, зомби-рабов, зомби-телохранителей? Появление любой из этих профессиональных групп — всего лишь отработка еще одного звена, необходимого для создания универсального зомби. Будущего хозяина этой планеты — физически очень выносливого, с мощной иммунной системой, избавляющей его от массы болезней, лишенного всех тех чувств, которые мешают ему оставаться предельно рациональным в своих поступках.

— А как быть с нациями? — чуть не задохнулся во время очередного бурного «возлияния» коньяку Свирепый Серб. — С сербами моими, сердобольными и многостраждущими, как прикажете быть, жрец вы наш?

— Никаких сербов, никаких этносов и наций, — цинично ухмыльнулся Гамбора. — Планета будет знать только один вид господствующего существа — зомби-человека. При том, что мы работаем и над созданием зомби-животных.

— Несчастная Сербия, — благоговейно направил свой взор к небесам командир учебной зомби-роты. — Она даже не догадывается, что именно ей пытаются уготовить эти иллирийские шкуродеры! — набожно перекрестился солдатской шнапс-флягой.

12

Здесь, в подземельях «Регенвурмлагеря», Орест часто вспоминал тот день, когда барон фон Штубер привез его на территорию этой секретной базы СС. Вспоминал еще и потому, что тогда ему посчастливилось познакомиться с поляком, само существование которого дарило надежду на побег из «СС-Франконии». А произошла эта их встреча таким образом...

...Отшельник задумчиво сидел у окна, в тесной флигельной комнатушке бревенчатого коттеджа, по архитектуре своей мало напоминающего традиционный охотничий домик, и расположенного на романтическом островке посреди мрачноватого лесного озера Кшива.

В шагах десяти от открывавшегося Оресту крылечного уголка зеленел травянистый берег, а по ту сторону небольшой озерной глади, в миниатюрной, окаймленной соснами и гранитными валунами заводи, притаилась стайка рыбацких челнов, на одном из которых старый (как ему тогда показалось) поляк-перевозчик и доставил его сюда вместе с бароном фон Штубером.

Отшельник представления не имел, зачем его сюда, на остров, доставили, куда девался его «покровитель» и как может сложиться на этом клочке суши его судьба.

Впрочем, сейчас Отшельник над этим и не задумывался. Он соскучился по природе, по свежим впечатлениям, по чему-то такому, что способно было взбадривать и возбуждать жажду творчества. Его руки, его глаза, его томящаяся фантазия и не менее томящаяся душа — все требовало сейчас какого-то образного порыва и великомученического творческого исхода. Но самое сложное заключалось в том, что душа его была взбудоражена воспоминаниями о Софии Жерницкой, об Одессе.

Его, сына «богоизбранного богомаза» Мечислава Гордаша», выроставшего в святости иконописи, вдруг тягостно повлекло к стенам расположенной на берегу Черного моря духовной семинарии. ...В те все еще памятные дни, когда, устав от доносов святых отцов-преподавателей, заявлявших, что ни в познании библейском, ни в мирском послушании семинарист Гордаш не усердствует, ректор-архимандрит призвал его к себе в личные покои.

К тому времени архимандрит уже знал, что при первой же возможности сын богомаза забывает об учении а усердно лепит что-нибудь из податливой прибрежной глины; вырезает из мягких липовых веток каких-то «человечков-анафемчиков», или же, к неописуемому ужасу доносчиков, рисует «неканонические» иконки.

Эти-то иконки как раз и заинтересовали архимандрита более всего остального. В них заключался весь его, и тоже далеко не канонический, интерес к бунтарю-семинаристу.

С помощью своего знакомца-энкаведиста он уже успел выяснить, что «натурой» для его «Святой Девы Марии Подольской» служила фотография медсестры Марии Кристич, землячки Ореста, дед и прадед которой тоже были священниками.

То, что «натура» происходила из семьи священников, каким-то образом облагораживало ее и даже канонизировало сами иконки. Впрочем, к тому времени социальное происхождение «Марии Подольской» архимандрита тоже не интересовало. Ему нужны были иконы: много икон «Святой Девы Марии Подольской», а еще — копии работ некоторых старинных иконописцев. Он вдруг увидел, почувствовал, нутром ощутил, что в семинарии объявился Мастер, настоящий мастер-самородок, из тех, чье появление на свет божий способно сотворять и до святости небесной облагораживать целую иконописную эпоху

Поэтому первое, что сделал ректор-архимандрит, так это простил Оресту вместе со всеми грехами земными его «семинаристскую лень и всевозможные недостойные занятия» и поселил в роли квартиранта в дом своей давнишней знакомой — «долгодевствующей дщери Софьи», как он называл дочь одного из погибших в коммунистических концлагерях семинаристских преподавателей-священников.

Отшельнику не понадобилось много времени и фантазии, чтобы понять, что ложе с ним «долгодевствовавшая дщерь» Софочка делила с той же страстностью, с какой не раз делила с самим архимандритом. Однако это его не огорчило. Тем более что Софья сама же и призналась Оресту в этом, понимая, что рано или поздно церковно-монастырская молва все равно выдаст её.

Отшельник до сих пор помнил, как, ложась с ним впервые в постель, эта «православнокрещенная полуеврейка-полуполька» с какими-то германскими корнями назидательно поучала его: «Запомните, Орест: — картавя на французский манер, изрекала она, — истинные священные девы — не те, на коих вы молитесь в храмах, а те, на которых вы молитесь із постели. Ибо постель и4 есть тот священный храм, в лоне которого зарождается все наше греховнопадшее человечество!».

Эти-то слова он как раз и запомнил лучше какого бы то ни было библейского канона. А когда Орест высказал опасение, что, узнав об их постельной связи, архимандрит может приревновать, Софочка не менее назидательно изрекла:

«Что вы, Орест! Архимандрит понимает, что вы — талантливый мастер. А талантливому мастеру всегда нужны деньги и женщины, причем сейчас, все и сразу, чтобы он никогда понапрасну не отвлекался на поиски одного и другого! Так могу ли я не стараться во имя такого мастера? Тем более что значительная часть тех больших денег, которые он получает за ваши иконы, так или иначе оседает в этом вот, в моем то есть, доме. Я не слишком откровенна с вами, мой канонически непоколебимый мастер Орест?».

Софа и сама была достойна кисти любого из великих мастеров. Ее красивое личико совершенно естественно вписывалось в те иудейские формы ликов, которыми были отмечены работы раннехристианской иконописной школы. И даже правильный, без иудейской горбинки, римский носик Софьи не лишал её этой иконописной достоверности.

Отшельник так до сих пор и не смог объяснить себе, почему ни разу не «срисовал» Софочкин лик хотя бы на одну из икон. Почему он не сделал этого, хотя бы из чувства признательности Софье? Почему на всех его работах по-прежнему «проявлялась» смуглолицая, темноглазая, с выразительными чувственными губами и высокой шеей подольская красавица Мария Кристич, в которую Орест был давно и безнадежно влюблен?

Однако не повезло только лику Софьи. Что же касается ее «бренных телес», то Отшельник рисовал их с тем же упоением, с каким упивался ими во внебрачном, «архимандритском», как он его называл, ложе. Те несколько картин, которые Софочка продала своим богатым знакомым за большие деньги, тем и отмечены были, что оголенная женщина на них соединяла в себе лик «Святой Девы Марии Подольской» с «бренными телесами» Софьи. Причем никаких вопросов такое соединение у нее не вызывало.

Эта «долгодевствующая» двадцатисемилетняя девица и в самом деле была создана для того, чтобы украсить жизнь какого-то мастера резца или кисти: гибкая, понятливая, ненавязчивая, она была идеально подготовлена к обыденной жизни, причем даже такой морально растерзанной, каковой была жизнь всякого советского художника. И в постели она не просто отдавалась, а священнодействовала, всякий раз ритуально принося свое тело на жертвенник, если уж не искренней любви, то, по крайней мере, вполне искренней страсти...

— Я могу выйти хотя бы на крыльцо? — прерывая сладостные воспоминания, по-немецки спросил Гордаш часового, дремавшего на лавке в конце небольшого коридора.

Прежде чем ответить, диверсант-эсэсовец с нескрываемым любопытством осмотрел этого могучего, почти двухметрового роста парня, которым его шеф, штурмбанфюрер, так дорожил, и с которым уже якобы захотели встретиться и Скорцени и сам рейхсфюрер СС Гиммлер.

Огромная, резко выпяченная, похожая на рыцарскую кирасу грудь; необычные какие-то, воистину неохватной ширины, плечи; огромная, почти квадратная, по-медвежьи посаженная прямо на туловище, голова; непомерно длинные, и столь же непомерно толстые в кисти, руки... Все это делало Отшельника похожим то ли на какого-то реликтового предка человека, то ли на бродячего циркового борца в расцвете сил.

— Барон приказал позволять вам все, что заблагорассудится, — неожиданно ответил часовой, входивший, как понял Гордаш, в диверсионный отряд Штубера.

— Странный приказ, — не поверил ему Орест. Но тотчас же вспомнил о задуманном бароном «Приюте странников и психологов войны».

Хорошо, что барон поделился с ним этими планами; благодаря этому, многое в их отношениях прояснялось.

— Стрелять велено только в том случае, если вы решитесь вплавь уйти с острова, — окончательно просветил его часовой.

Отшельник пошел прямо на часового, так что тот — и сам не из «мелких» — вынужден был прижаться к стене и с улыбкой восхищения пропустить его.

— Не собираюсь я — вплавь, — трубным, архиерейским басом заверил он эсэсовца. — Хотя желание такое возникает.

— Благоразумно, — признал тот. — Господин Штубер прав: природа здесь прекрасная.

И вновь почти с восхищением осмотрел горилоподобную фигуру Гордаша, облаченную в серые «пехотные» брюки, германский морской китель и легкий авиационный комбинезон, да обутую в итальянские ботинки. С первого взгляда становилось ясно, что одевали этого парня, как могли, — из всего, что соответствовало его размерам, что только удавалось найти.

— Пожить бы здесь, — мечтательно согласился с ним Орест.

— Для художника и скульптора такой островок — сущий рай, — приучался штурмманн[18] воспринимать Отшельника глазами штурмбанфюрера Штубера, который умел ценить настоящих мастеров, независимо от того, в каком искусстве или ремесле они себя проявляли.

— И я — о том же, — неохотно продолжил разговор Отшельник, с наслаждением вдыхая напоенный озерной влагой и сосновым духом воздух.

— Только что поделаешь, война!

Часовой понимающе ухмыльнулся, но приставать к этому гиганту с расспросами и уговорами не стал. Он прекрасно знал, что завербовать этого сильного и мужественного человека не удалось даже «величайшему психологу войны» Штуберу; что пугать смертью этого человека уже бессмысленно, он давно готов к ней, и что фашистов он ненавидит еще яростнее, чем всю свою жизнь ненавидел коммунистов.

* * *

... Нет, никакого особого чувства к Софочке новоявленный иконописец тогда не проявлял. Впрочем, «долгодевствующая» полуполька-полунемка и не требовала какого-то нежного отношения к себе. Но теперь Отшельник почему-то все чаще вспоминал именно ее, причем воспоминания эти были доверчивотрогательными и сексуально-изысканными. Тогда, во время сожительства с Софьей, Орест и предположить не мог, что когда-нибудь с такой тоской будет вспоминать ее упругую грудь, ее точеные, цвета слоновьей кости, бёдра, ее миниатюрные икры «бутылочками» — ножки. Что ему так часто станут сниться вечно стремившиеся к поцелую чувственные губы, и пылкие, неукротимые какие-то объятия «долгодевствующей»...

А как много узнал он от этой начитанной женщины о «бытии в искусстве» великих мастеров кисти и резца, талантливых иконописцев и не менее талантливых литераторов — Микеланджело, Тициана, Врубеля, Родена, Ван Гога, Петрарки...

Как настойчиво вырывала его Софочка из полумонашеской кельи-мастерской, чтобы затащить в Художественный музей, на выставку современных живописцев, или на лекцию по искусству церковной живописи Средневековья. При этом женщина сама навязчиво представляла его каждому, кто в этом городе хоть как-то был связан с искусством, и гордилась своим Отшельником так, словно он и сам являлся величайшим творением искусства.

Лишь теперь, несколько лет спустя, Орест начал по-настоящему понимать, сколь основательно готовила его Софья Жерницкая к способу жизни художника, мастера; к той особой жизни «человека от богемы». И при этом следила, чтобы богем-ность его проявлялась в таланте и способе творческой жизни, а не в пьяных загулах и прочих «великих пороках... великих».

«Вся ваша погочность, Огест, — мило, на французский манер, картавя, наставляла его Софочка, — должна пгоявляться в постели, и только в постели. Только здесь, в моей постели, вам позволено возноситься до сексуального звегствования и опускаться до сексуальной святости».

«Как по-библейски мудро сказано!», — вновь восхищенно соглашался с ней Орест, с огромным трудом избавляясь от своей «прирожденно неприродной», как называла ее Жерницкая, стеснительности.

— И гади Бога, не стесняйтесь ни меня, ни себя, дегжитесь настолько гаскованнее, насколько вам это пгиятно, — страстно шептала ему на ушко, нежно поводя кончиком языка по мочке. Точно так же нежно поводила она и кончиком его «мужского достоинства» по раковине своего собственного ушка, открывая его тем самым, как «восточными эстетами узаконенный эротический орган», о существовании которого Орест ранее даже не догадывался. — А главное, не забывайте подбадривать себя и меня пгостыми, нагодными выгажениями. В этой богоизбранной постели вы познаете такое блаженство, что никаким небесным раем, — слово «рай» оставалось одним из немногих, которые она почему-то выговаривала без французского грассирования, — вас уже не заманишь.

И сама тут же принималась поражать его «народностью» тех выражений, которые нашептывала ему на ухо во время любовного экстаза.

Так происходило и в ее девичьей постели, и во флигеле, который стал мастерской Отшельника, и в море, куда они бегали купаться при свете луны...

Только теперь, пройдя через дантовы круги военного ада, Орест понял, что эта женщина помогла ему сотворить целый мир, который уже давно предстает в его воспоминаниях в виде полу-развеявшихся грез.

13

Дверь открылась, и появился адъютант фон Риттера. Он сделал вид, будто хочет что-то сообщить бригаденфюреру, но, решив, что тот не обратил внимания на него, тихонько присел у двери.

Да и комендант тоже не пожелал выставлять его из кабинета во второй раз. Он понимал, что Вольраб точно так же мучительно пытается выяснить, что это за существо, именованное Фризским Чудовищем, обитает рядом с ними в этой подземной Валгалле. Откуда оно появилось, а главное, насколько внешняя извращенность этого «человекоподобного» соответствует тому, что у обычных людей должно называться душой?

Впрочем, если бы комендант решился быть абсолютно откровенным с собой, то признался бы, что в присутствии адъютанта общаться с Фридрихом Крайзом, этим... воистину чудовищем, ему как-то спокойнее.

— Так-так, любопытно, — проворчал комендант, словно бы осмелев после появления Удо Вольраба. — Оказывается, это не вы, унтерштурмфюрер, стремитесь наладить связь с высшими посвященными, и они стараются установить связь с вами? Понятна Но все же впредь выражайтесь яснее и конкретнее.

— В этом-то и заключается ясность: что не я ищу этих самых, — указал он перстом в пространство над собой, — высших посвященных или, как их еще называют, «учителей», а они меня. Причем очень давно. И упорно.

— Значит, ради познания тайны этого вашего общения, фюрер, очевидно, и приезжал уже однажды в «Регенвурмлагерь»? — почти грудью налег на стол комендант. — Причем, насколько мне помнится, визит тоже был неожиданным и тайным.

При этих словах глаза барона азартно загорелись. Только очень близкие к фон Риттеру люди знали, что он буквально помешан на всевозможных таинствах, пророчествах и сказаниях; на легендах и всевозможных небылицах о космических пришельцах, поисках Чаши Грааля, таинственной стране Шамбале, подземных гномах, горных и лесных духах и прочей чертовщине.

Он жил этими мифами и легендами, сотворяя свой собственный мир, в котором очень мало места оставалось для явлений реального бытия.

— Конечно же, ради познания, — поддержал его Крайз. — Только интересовал его не «Регенвурмлагерь», а Черный Каньон. Инспекция лагеря послужила лишь поводом или отвлекающим маневром.

— Черный Каньон — это где-то там, в горном распадке, в провале? — поморщился барон. Он прекрасно знал, где находится этот каньон и что он собой представляет, однако нужно было как-то разговорить Фризское Чудовище, спровоцировать, заставить увлечься рассказом.

— Это особое, сакральное место, — объяснил Фридрих Крайз. — Именно там, в каньоне, должен находиться духовный центр всего того, что мы здесь создаем. Оттуда легче всего осуществлять астральную связь с «учителями».

— Так, может, есть смысл соорудить там часовню, — вмешался в их разговор Удо Вольраб, решив таким образом легализовать свое присутствие. — Или же прямо над каньоном построить кирху.

— С этим торопиться не нужно. И сооружать христианскую часовню или кирху следует не в каньоне, — резко отреагировал Крайз. — Вы должны понимать, что к христианскому учению, к христианскому мировосприятию наша астральная связь с учителями, с высшими посвященными, никакого отношения не имеет. Все придуманные и навязанные нам евреями мифы об иудее, сыне Божьем Христе, в лучшем случае, вызывают у учителей снисходительную ухмылку.

— Я так и предполагал, — проворчал барон. Однако трудно было сказать, одобряет ли он подобные познания изувеченного судьбой фриза или же осуждает их. Одно ясно было адъютанту: в подземельях «Лагеря дождевого червя» завелся «червь» какого-то антихристианского сектантства.

— Замечу, что они вообще не понимают, каким образом иудеи умудрились сотворить полубога из человека такого образа жизни и таких деяний, какими отмечался реальный прообраз иудея Иисуса. А главное, как произошло, что этому полумифическому иудею стали молиться миллионы арийцев.

— Вот это действительно загадка, — явно подыграл фризу га-уптштурмфюрер Вольраб.

— Однако вернемся к тайному посещению фюрером «Реген-вурмлагеря», — попытался комендант увести Фриза от антихристовых религиозных философствований.

— Кстати, в последнее фюрер тоже стал весьма скептически относиться к Христу и христианству, — не так-то легко было выбить из седла начальника «Лаборатории призраков».

— Только, в отличие от вас, унтерштурмфюрер Крайз, никогда громогласно не афиширует этого, помня, что управлять ему все же приходится христианской страной и командовать христианской армией.

Крайз понял, что слишком увлекся и, чтобы замять ситуацию, помолчал, прокашлялся, вновь помолчал, затем, не решаясь и дальше испытывать терпение коменданта, произнес:

— Возможно, сюда, в катакомбы, фюрер тоже спускался, чтобы собственными глазами увидеть, что да как — не знаю. Но со мной он встречался в каньоне.

— Хотите сказать, что в каньон он прибыл только для того, чтобы встретиться лично с вами?

— Если учесть, что беседовал исключительно со мной и большую часть времени мы провели вдвоем. Даже без присутствия его личного адъютанта, его тени Шауба.

Ссылка на Шауба выглядела убедительной. Барон помнил, насколько близок был к Гитлеру этот его адъютант по особым поручениям.

— Охотно верю, — слишком уж как-то неохотно признал фон Риттер.

В конце концов, лично он похвастаться таким особым вниманием к себе со стороны фюрера не мог. Впрочем, никогда и не стремился к его завладению. Зачем ему особое внимание фюрера? У него, барона фон Риттера, свой мир, своя жизнь, своя судьба. Он не привык, чтобы еще кто-то там теснился в его логове.

— Я никогда не забуду этой беседы с фюрером, и всегда буду признателен за то, что он решился на такую встречу со мной, именно со мной. Невзирая ни на что. Вы понимаете, что я имею ввиду

И фон Риттер вдруг увидел, как изуродованные, вывернутые наизнанку губы-наросты Фризского Чудовища начали расплываться в химерной улыбке, способной потрясти своим видом кого угодно, хоть самого дьявола. Причем улыбка эта являлась не только отблеском его воспоминаний. Крайз был доволен, что отныне комендант вынужден будет считаться не только с покровительством Скорцени, но и с его личным знакомством с фюрером.

Однако главное все же заключалось в том, что в новом коменданте он почувствовал родственную душу — «чернокнижника» и собирателя всевозможных тайн. И это не могло не радовать новоиспеченного начальника «Лаборатории призраков», который прекрасно понимал, что по-настоящему надолго прижиться в «СС-Франконии» способны люди только такого склада характера и восприятия внешнего мира, какими они были у барона фон Риттера и у него самого, Фридриха Крайза.

В недолгую бытность фон Риттера заместителем начальника лагеря Овербек как-то вскользь пожаловался, что навязанное им свыше Фризское Чудовище начинает вести себя так, словно ему самим Господом предписано чувствовать себя властелином «СС-Франконии». Крайз, этот физический и моральный урод — властелин пристанища арийцев! Будущей секретной подземной столицы арийского, а возможно, и всего прочего мира! Причем с каждым днем эта «провидческая наглость» фриза проявляется все более вызывающе.

— Так истребите его! — легкомысленно посоветовал тогда фон Риттер. — Истребите, черт возьми!

И был поражен, когда, услышав этот совет, комендант испуганно заслонился от него рукой, словно прикрывался от яркой, убийственной вспышки молнии.

— Что вы, барон, что вы?! Не пытайтесь делать этого! Никогда не пытайтесь ни истребить Фризское Чудовище, ни хотя бы враждовать с ним. Крайз — человек, в общем-то неконфликтный, с ним нетрудно ладить, но лишь до тех пор, пока он не почувствует, что вы брезгуете общаться с ним, слишком внимательно рассматриваете его лицо, или же пытаетесь выживать из подземелий «СС-Франконии». Это мы с вами здесь — люди временные, службой загнанные. А он избрал подземелья «дождевого червя» навсегда. Для него это «земля обетованная» и естественная среда обитания.

14

Черчилль отодвинул от себя толстую папку, на которой рукой его личного секретаря Критса было начертано «Свидетельства гибели рейха», и, устало помассажировав двумя пальцами переносицу, вновь откинулся на спинку своего необъятного кресла.

Не так ужи много обнаруживалось в этой папке убедительных свидетельств гибели рейха, как это, несмотря на всю его иезуитскую прозорливость, представлялось Роберту Критсу. Бомбежки германских городов, отступление вермахтовских частей в Польше и Югославии, аресты и, теперь уже несколько запоздалые, казни генералов, ставших участниками «июльского заговора» против фюрера... — все это так. Но для того, чтобы обладать подобными сведениями, премьеру Великобритании не нужны были ни усилия сотен агентов «Сикрет интеллидженс сервис»[19], ни иезуитская изощренность отбора фактов, которой всегда отличался секретный адепт Ордена иезуитов Крите.

Возможно, премьер вообще отшвырнул бы от себя папку, как это не раз позволял себе, когда содержимое очередного «разведывательно-информационного вместилища» его решительно не удовлетворяло, если бы не последний раздел этого самого «вместилища», как именовал свои творения сам Крите, скомпонованный им, судя по всему, с какой-то особой тщательностью. А может, и с умыслом. Этого Уинстон тоже не исключал.

Премьер извлек изо рта дотлевающую сигару, положил ее на бронзовую пепельницу и, слегка повернув голову, взглянул в ту часть Кельи Одинокого Странника (как с легкой руки самого же Черчилля, именовала его кабинет придворная рать), в которой за массивной темно-зеленой портьерой скрывалась дверь, ведущая в «усыпальницу» Роберта Критса.

Черчилль уже не раз подлавливал своего личного секретаря на том, что тот, не предупреждая патрона, со тщательностью опытного минера закладывает в составляемые им тематические папки те или иные информационные фугасы. Чтобы затем понаблюдать: подорвется ли премьер на этих зарядах или же пройдет по ним вслепую.

Так было и на сей раз. Чего стоят хотя бы разделы: «Военно-морские базы рейха в Арктике», «Базы люфтваффе на Крайнем Севере России», «Южноамериканские колонии СС», «Черный рейх Африки», «Уж не колонизует ли рейх Антарктиду?!», «Секретная база «солнечных дисков» на дне Атлантики» — названия которых говорят сами за себя! Причем на сей раз Крите своей цели достиг: патрон явно подорвался на его фугасе, осознавая при этом, что познавательность «вместилища» важна для него не только как для премьера. Тем более что секретарь давно и рискованно забавлялся, называя подобные подборки материалов так, словно подсказывал своему покровителю названия разделов его очередной книги[20].

Но если с этими материалами Уинстон Черчилль сталкивался не впервые, то претензионно названный последний информационный фугас — «Регенвурмлагерь СС» в Польше — белое пятно в работе «Сикрет Интеллидженс Сервис» его основательно озадачил.

Конечно, в это «белое пятно в работе...» личный секретарь премьера умудрился вложить всю свою нелюбовь к отечественной разведке. Но если очистить «вместилище» от иезуитски мелочности и мстительности Критса, неминуемо возникает вопрос: «Нет, в самом деле: что это за «Лагерь дождевого червя», который в своих документах штабисты Гиммлера еще и напыщенно именуют « С С- Франконией» ?

В общем-то о подземном лагере на правобережье Одера Черчилль слышал не впервые, но всякий раз он возникал лишь как часть укрепрайона, да к тому же расположенного в глубоком германском тылу. До него ли было, когда чуть ли не каждый день на Лондон обрушивались атаки люфтваффовских эскадр или батарей ФАУ, а разведка запугивала его миражами германских вторжений.

Как именно возникла идея сотворения «Лагеря дождевого червя» и по каким чертежам-технологиям гитлеровцы создавали его — пусть это занимает умы фортификаторов. Премьера же интересовало, как именно германские стратеги собирались использовать этот подземный лагерь СС на последнем этапе войны: как огромный общий лагерь военнопленных; как вселенскую братскую могилу, которую в дни агонии можно попросту затопить; как подземную крепость, гарнизон которой даст клятву держаться до последнего солдата?

А еще заключительный раздел «вместилища» был составлен таким образом, что Черчилль невольно задавался вопросом: «Действительно ли Третий рейх сходит с мировой арены или же всего-навсего меняет формы своего существования?». Причем меняет их, вгрызаясь щупальцами в самые отдаленные земли, моря и континенты; расползаясь и разрастаясь таким образом, чтобы, потеряв свою монолитность в виде национал-социалистической германской государственности, перевоплотиться во всемирную федерацию германских баз-колоний, владения которой постепенно будут проявляться на всем пространстве от Гренландии и Земли Франца-Иосифа до карстовых пустот Антарктиды и фиордов Огненной Земли, не говоря уже о глубинах Атлантики и Тихого океана.

— И это все, чем вы хотели удивить меня, Крите? — проворчал премьер, чувствуя, что секретарь, как всегда выжидает в своем кресле за портьерой, в закутке между архивным сейфом и дубовой резной колонной.

— Я весь — внимание, сэр, — бесшумно материализовался секретарь.

— Вы слышали вопрос, Крите.

— Вот «вместилище», в котором имеются сведения о «Реген-вурмлагере», полученные в основном благодаря польской разведке, — подобно факиру, извлек он откуда-то из складок своего плаща довольно объемистую папку, на которой крупным готическим шрифтом было начертано: «Тайны подземелий “Лагеря дождевого червя СС”».

— Похоже, что вы уже знали, каковым будет мой первый вопрос, — удивился премьер иезуитски медлительной молниеносности, с которой Крите доставил ему папку.

— Простите, сэр, но подобные вопросы я обычно «слышу» задолго до того, как они слетают с ваших губ, — вежливо склонил свою суженную кверху плешивую голову Крите, давно прозванный за свое по-лошадиному удлиненное, аскетического вида лицо и садистскую невозмутимость Инквизитором.

— И что, все эти сведения, — похлопал ладонью по все еще закрытой папке Черчилль, — действительно добыты с помощью польской разведки?

— Вряд ли это имеет существенное значение.

— Имеет, Крите, имеет. Предоставляя мне не так давно папку, касающуюся подготовки легионерами Скорцени операции по похищению Папы Римского Пия XII[21], вы тоже утверждали, что значительная часть материала добыта польской разведкой. Но когда  по моей просьбе люди генерала О’Коннела проанализировали его, то оказалось, что никакого отношения к собранной там информации поляки не имеют. Мало того, кроты-аналитики из «Сикрет интеллидженс сервис» совершенно случайно вышли на след глубоко законспирированной секретной службы безопасности монашеского Ордена иезуитов, к которому вы, милейший, имеете, насколько мне известно, самое непосредственное отношение.

— Людям генерала О’Коннела не было нужды докапываться до моих связей с названным вами Орденом, сэр, — покорно склонил голову Крите. — Они очевидны.

— Да, значительная часть материалов явно была сформирована агентами ватиканской службы безопасности «Содалици-ум пианум», однако и к ней поляки тоже отношения не имели. Основная работа, очевидно, была проделана службой безопасности Ордена иезуитов.

— Состоящей в основном из поляков, — вновь склонил голову Крите.

Он обладал удивительной способностью: любую, даже самую невоспринимаемую им позицию премьера воспринимать с таким подобострастием, словно патрон всего лишь подтверждает... его собственные мнение и позицию.

— Значит, все-таки это была работа разведки Ордена иезуитов?

— В монашеском Ордене иезуитов на любят, когда их боголюбивое братство связывают с военной или какой-либо иной разведкой.

— Тем не менее и к «вместилищу», которое я несколько минут назад просмотрел, и к этому, вот, — ткнул Уинстон Черчилль своим коротким бесформенным пальцем в только что доставленную ему папку, — имеет самое непосредственное отношение именно это боголюбивое братство.

В выражении иисусообразного лица секретаря монашеская покорность каким-то дичайшим образом сочеталась с иезуитским презрением ко всему, что он видел и слышал. Впрочем, это не помешало ему вновь скорбно склонить голову и, словно слова покаянной молитвы, произнести:

— Однажды вы удостоили Британию довольно глубокомысленного высказывания: «Впредь английскую разведку следует формировать исключительно из выпускников иезуитских колледжей и богословских факультетов, тоже иезуитских. Всю английскую разведку и контрразведку, как, впрочем, и сотрудников английских министерств... Иезуитский Орден — вот где кладезь истинных британских разведчиков и колониальных чиновников!». При этом, к сожалению, вы не заметили, как близко подступились к глубинному решению многих проблем.

— И что же вы хотите этим сказать, Крите?

— Важно лишь то, что этим утверждением хотели сказать вы, сэр. — Мое мнение особого значения не имеет.

Попыхивая сигарой, Черчилль какое-то время искоса посматривал на стоявшего чуть сбоку секретаря, как бы решая для себя: не слишком ли иезутиен оказался этот несгибаемый иезуит, и благодарил Господа, что ему, лорду Уинстону Черчиллю, уже не придется представать перед судом инквизиции, во главе которой будет стоять человек, справедливо носящий прозвище Инквизитор.

— Впрочем, еще все может быть... — наконец, проворчал он, не вынимая изо рта сигары, а главное, совершенно не заметив при этом, что перешел на размышления вслух.

— Единственная мысль, которую не удалось подвергнуть сомнению ни одному мудрецу-богослову и даже ни одному иезуиту, — глубокомысленно поддержал его Крите.

Бумаги, содержавшиеся в папке «Регенвурмлагеря СС», Черчилль внимательно изучал почти в течение получаса, и секретарь Крите отметил про себя, что, даже при поразительно быстром чтении премьера, процесс этот длился непростительно долго.

Просмотрев последний раздел, в котором речь шла о «Лаборатории призраков» и формировании подразделений зомби, Черчилль поднялся и, основательно прихрамывая, грузно переваливаясь из стороны в сторону, прошелся по кабинету.

Как писатель, он прекрасно понимал, что великие танковые битвы, наступления и бегства целых армий, разрушения несокрушимых укрепрайонов и величественных городов — все это в конечном итоге становится достоянием лишь военных историков. В преданиях же, легендах и, наконец, в великих тайнах останется не то, что погублено и разрушено, а то, что было в годы войны создано. Да, только то, что сотворено было в годы войны с неким тайным замыслом — как «Альпийская крепость», секретные базы в подземельях Антарктиды, «солнечные диски» рейха или строго засекреченный «Лагерь дождевого червя» в Польше. И в этом — величайший из парадоксов войн.

— Как считаете, Крите, — он вновь вернулся к столу, — генерал О’Коннел способен что-либо добавить к тому, что нам уже известно об «СС-Франконии», и в частности, о зомбировании пленных?

— Вряд ли, сэр.

— Но материалы папки свидетельствуют, что источники были серьезными, и то количество сведений, которые здесь имеются...

— В том-то и дело, что в папке собраны все донесения, которые имелись по данному вопросу в его ведомстве. Так что вряд ли генерал способен чем-либо удивить нас. Впрочем, последние из них месячной давности.

— Вот видите, месячной.

— Вряд ли в такой мощной базе, каковой является «Регенвурмлагерь», что-либо может измениться в течение месяца. Ну, еще на один полк увеличат гарнизон, состав которого нам все равно не известен.

— ...И потом, важно знать, к каким выводам приходит сам генерал, — не стал полемизировать с ним Черчилль.

Услышав это, Роберт Крите искривил губы в иезуитской улыбке: «Генерал О’Коннел?.. К каким-то серьезным выводам?.. Стоит ли рассчитывать на глубокую аналитику, когда речь идет о генерале О’Коннеле?».

Для премьера не была тайной та снисходительность, с которой Крите воспринимал заслуги генерала О’Коннела перед английской разведкой, поэтому он понимал, какие чувства одолевают сейчас его личного секретаря, однако разубеждать иезуита не намеревался.

Иное дело, что в сознании Черчилля все сильнее укоренялось подозрение: «А ведь Крите всячески пытается отдалить от меня генерала, хотя прекрасно знает, что именно этот человек является моим доверенным лицом в разведке, именно ему я поручал самые ответственные и секретные операции, как, например, операцию по выяснению судьбы моих довоенных писем дуче Муссолини. По нынешним понятиям, откровенно компрометирующих меня».

— Я знал, что вы решите посоветоваться по этому вопросу с генералом, — молвил тем временем Крите, — о чем предупредил его еще позавчера, чтобы у него хватило времени для подготовки к разговору.

— Надо бы и в самом деле пригласить его.

— Это было сделано полтора часа назад. Генерал прибудет через десять минут. — Черчилль удивленно взглянул на секретаря. — Если только вы не отмените визит, — с традиционной вежливостью склонил свою плешину Крите.

Генерал прибыл с тем незначительным опозданием, которое ему мог простить даже Черчилль, особенно с учетом того, что ездить все еще приходилось по разрушенным улицам, на которых не далее как вчера слышны были мощные взрыва германских ракет «Фау». Этот рослый, с едва заметными сединами в редеющих волосах блондин мог бы слыть образцом английского спокойствия ' и чопорности, если бы не странная смущенность, а то и растерянность, которые он испытывал всякий раз, как только оказывался наедине с Черчиллем.

Это был даже не страх перед руководителем страны, от которого во многом зависела армейская карьера сэра О’Конне л а, а признание того, что, благодаря своему жизненному опыту и проницательности, премьер явно переигрывал его, буквально вскрывая все те заготовки, с которыми начальник европейского отдела разведки по тому или иному поводу представал перед ним. Подмечая при этом любую ложь или фальшь.

— Эти разрушения, которые доставляют нам «Фау»... — еще с порога начал извиняться О’Коннел, однако, иронично посматривая на шефа европейской разведки, Черчилль решительно прервал его.

— Вы не опоздание свое пытаетесь оправдывать в эти минуты, генерал, а бессилие своей разведки. Из-за бездействия которой мы так толком и не знаем, ни где эти «дьявольские сигары Фау» производят, ни откуда их запускают, а главное, какова их конструкция. Лондонцам приходится благодарить Господа за то, что до их города долетает лишь каждая четвертая ракета[22], остальные сами отклоняются от курса и падают в море или же их сбивают наши пилоты и зенитчики.

О’Коннел метнул взгляд на личного секретаря, словно подозревал, что это он специально испортил настроение Черчиллю, а затем молчаливо, с какой-то обреченностью в глазах, уставился на премьера.

— К изучению производства «Фау» мы подключаем сейчас польскую агентуру, которая сумела закрепиться в тех местностях, где эти ракеты производят и где испытывают. Уже сейчас некоторые фрагменты этих снарядов...

— Если речь идет об осколках ракет, то самыми большими коллекционерами их становятся английские школьники, — произнес Черчилль, попыхивая сигарой. — И не пытайтесь убедить меня, генерал, что вы всерьез рассчитываете на успех своей польской агентуры на этом поприще, а не тянете время, молясь на фронтовые и дипломатические победы русских. Не сомневайтесь, генерал, — перехватил он очередной взгляд О’Коннела в сторону Критса, — мой секретарь того же мнения.

Услышав это странное, совершенно не свойственное Черчиллю, заверение, Крите одарил генерала такой ухмылкой, словно только что ему было милостиво дозволено поджечь поленья у подножия инквизиторского костра, на который вот-вот возведут О’Коннела.

— Понимаю, сейчас вас больше интересует судьба «Регенвурмлагеря», сэр.

— Тогда какого дьявола, — буквально выдернул изо рта сигару Черчилль, — мы столько времени ходим вокруг да около, генерал?!

В течение нескольких минут О’Коннел излагал все, что ему было известно о подземном лагере СС. Хотя значительную часть информации сэр Черчилль уже получил из лежавшей на его столе папки, он, из деликатности, ни разу не перебил генерала. Во время всего этого рассказа премьер сидел, откинувшись на спинку, — в облике старого, уставшего человека, задремавшего в кресле с погасшей сигарой во рту у давно охладевшего камина.

— Да вы беллетрист, генерал! — проворчал Черчилль, когда О’Конне л наконец-то исчерпал свое красноречие. И только теперь предложил ему одно из кресел у журнального столика.

Черчилль всегда считал, что докладывать военные должны стоя. Как только позволяешь им садиться, они забывают о его неармейском чине и позволяют себе расслабляться. Не догадываясь при этом, что, наоборот, генералы более уверенно чувствуют себя только тогда, когда стоят перед ним навытяжку, которая привычно порождает у них ясность ума и краткость речи.

— Простите, сэр?..

— Я по-прежнему не в состоянии зрительно уяснить, что собой представляет этот их «Лагерь дождевого червя» и каково его истинное предназначение, однако рассказом о подземной гидроэлектростанции, подземных станциях железной дороги, заводах, лабораториях и обо всем прочем вы меня увлекли.

— Благодарю, сэр.

— Хотя и предвижу, что все эти объекты, плод умозаключений, а не зрительной разведки, и вряд ли кто-либо из ваших агентов способен нанести их на карту-схему «Регенвурмлагеря».

— У нас нет такой схемы, — признал О’Коннел.

— Именно поэтому лично мне благодарить вас пока не за что, генерал. А те объекты, которые вы только что перечислили... Любому школьнику понятно: для того, чтобы этот подземный город СС существовал, необходимы электростанция, госпиталь, хлебопекарня и подземная железная дорога, которая неминуемо должна пролегать под Одером. И еще. Я не стану благодарить вас до тех пор, пока не получу ответ на предельно простой вопрос: «А все-таки, на кой черт германцам понадобился этот лагерь? Да к тому же, на правом берегу Одера?!».

С монашеским благоговением выслушав сэра Черчилля, его секретарь озарил свое лицо той иезуитской улыбкой, в которой уже и в самом деле угадывались отблески костров инквизиции.

— Готовясь к этой войне, фюрер, очевидно, решил...

— Позвольте, — теперь уже довольно резко прервал генерала премьер, — из ваших материалов следует, что возводить этот подземный монстр начали задолго до появления Гитлера на политической арене.

— Вы правы, но именно Гитлер, исходя из концепции покорения России...

— Порой у меня создается впечатление, генерал, что создавалась эта огромная подземная база не для той войны, из которой мы благополучно выходим, а для той, которая еще только предстоит, когда и германцы, и русские, а также, даст Бог, и мы с вами, станем реальными обладателями того сверхмощного оружия, которым пока что лишь запугиваем друг друга.

— Судя по тому, какие усилия прилагал фюрер, чтобы завершить строительство лагеря, свою «сверхмощную» войну он рассчитывал начать еще в разгар нынешней.

16

Черчилль впал в одно из тех молчаний, в которые впадал в самых неожиданных ситуациях. При этом он не предавался размышлениям, нет, это было некое состояние интеллектуальной прострации, во время которого он словно бы выпадал из времени и обстоятельств, из всего того пространственно-временного мира, в котором в принципе должен был существовать.

— Что мы можем предпринять, генерал? — с трудом возвращался в реальный мир премьер.

— Чтобы овладеть «Регенвурмлагерем»? — поморщился О’Коннел, пытаясь уловить ход его мыслей. — Это невозможно. Русские уже на Висле и вскоре лагерь окажется в их руках. Даже если бы отрядам союзной нам Армии Крайовой удалось на какое-то время захватить эту базу, продержаться сколько-нибудь долго они не смогли бы.

— Но это в принципе возможно, чтобы отряды союзной нам партизанской армии хоть на какое-то время захватили эти подземелья?

— Уже вряд ли. Все большая часть поляков склоняется на сторону Армии Людовой, созданной в России. Поскольку ее части наступают вместе с частями Красной Армии.

Черчилль задумчиво кивнул, закурил новую сигару и вопросительно взглянул на портьеру, за которой должен был находиться его личный секретарь.

— Теперь уже не столь важно знать, для чего этот лагерь был создан германцами, сэр, — словно по магическому велению, материализовался из-за этой портьеры Крите. Каждое слово он произносил с таким глубокомыслием, словно читал пастырское послание Папы Римского. — Куда важнее знать, как его станут использовать русские, которые поляков туда вряд ли допустят. Поэтому уже сейчас нужно готовить человека, который бы со временем внедрился в русский гарнизон этого лагеря или же в группу, которая будет заниматься обследованием «Регенвурмлагеря».

Черчилль и генерал многозначительно переглянулись.

— То есть мы должны готовить агента, способного внедриться в командный состав Армии Людовой, — попытался развить его мысль О’Коннел.

— Среди командиров Армии Людовой наших людей должно быть не меньше, чем находится их сейчас в Армии Крайовой, этот вопрос обсуждению не подлежит, — согласился с ним Крите. — Однако влиять на судьбу этой базы мы сможем только тогда, когда наши люди окажутся на соответствующих постах в будущем правительстве Польши и в руководстве того административного района, на территории которого окажется «Регенвурмлагерь» после войны.

— Ну, это общие предпосылки, которые, конечно же, следует учитывать при формировании... — начал было генерал, однако личный секретарь премьера резко прервал его:

— Сейчас эта база нам не страшна. Пусть ее штурмом занимаются русские. Но после того, как она кажется в их тылу, останется только один способ обезвредить ее — сделать так, чтобы русские и поляки попросту законсервировали ее, на десятилетия перекрыв туда доступ всем — саперам, военным исследователям, специалистам по фортификациям, туристам, вообще всем.

— Любопытно, любопытно, — проворчал премьер.

— То есть военные и гражданские власти России и Польши, — вдохновила Критса скупая похвала патрона, — должны будут сделать все возможное, чтобы их народы на многие десятилетия попросту забыли о существовании этого уникального подземного города войск СС, их «Лагеря дождевого червя». Они должны сделать все возможное, чтобы тайну архитектуры и технического оснащения «Регенвурмлагеря» хранить с такой тщательностью, какая военному командованию Германии, ее абверу, гестапо и СД даже не снилась[23].

Премьер и генерал улыбнулись, однако улыбки эти оказались какими-то непроизвольными и слишком уж несмелыми.

— О чем это вы, мистер Крите? — первым погасил улыбку генерал.

— О том, что при определенных условиях НКВД и польская разведка должны будут создать вокруг «Регенвурмлагер» такой ореол таинственности, в сравнении с которым тайны египетских пирамид и шумерской цивилизации покажутся детскими забавами.

Теперь уже генерал демонстративно рассмеялся, однако, услышав этот наигранный смешок, Черчилль лишь смущенно поморщился.

— Не торопитесь, О’Коннел, не торопитесь. Над этим пророчеством следовало бы задуматься. Согласен, Крите, в идеале так оно и должно было бы случиться, — прокряхтел он, откинувшись на спинку кресла и сладострастно выпуская клубы дыма. — Заметьте, Крите, я сказал: «В идеале...».

— Однако практически добиться этого будет невозможно, — возразил О’Коннел.

— Если полагаться на традиционные методы традиционной разведки, — по-монашески склонив голову, заметил личный секретарь премьера.

— И какие же методы вы склонны считать нетрадиционными? И какую конкретно разведку?

— Скорее, нам следует выяснить, о каком типе самой разведки идет речь... — Только теперь Крите вышел из проема, образованного створками портьеры, и остановился так, чтобы стоять лицом к своему патрону. По всему чувствовалось: то, что он желает сейчас сказать, чрезвычайно важно. Во всяком случае, для него самого. — Потому что только тогда нам станут понятны и объяснимы ее методы.

— Мы должны будем обратиться к разведке Ватикана?

— К «Содалициум Пианум»? [24] — удивленно уставился генерал на секретаря Черчилля. — С какой стати?!

— Но понятно, что сама «Содалициум Пианум» послужит нам лишь базой для создания тайной влиятельной организации, способной держать под контролем коммунистический режим не только в Польше, но и в Чехословакии, Югославии, Болгарии, Румынии, во главе которых после войны неминуемо окажутся коммунистические режимы, и даже в Союзе.

— Иными словами, вы предлагаете создать еще одну масонскую ложу?

— Скорее, организацию, которая бы маскировалась под масонскую ложу.

Черчилль победно взглянул на генерала: дескать, ну, как тебе моя собственная аналитическая разведка?! Однако О’Коннел никак не отреагировал на этот вызов патрона. Его не то чтобы идея Критса заинтересовала, его увлек сам способ мышления этого затаившегося у самого кресла премьера страны иезуита. Хотелось бы ему знать, кто его подослал сэру Черчиллю, кто помог укорениться в этих служебных апартаментах. Уже не поклонник ли Великого Дуче прелат Бенини?

Генерал верил, что его люди очень быстро вытряхнули бы душу этого иезуита вместе со всей возможной информацией, да только

Черчилль этого не позволит. Ни под каким предлогом и ни под какими доводами: тут уж вопрос престижа. К тому же очевидно, что Крите нужен ему не просто как советник, но и как тайный связник между ним и Ватиканом с его «Содалициум Пианум», всем иезуитско-католическим миром.

— Которая бы маскировалась под масонскую? — спросил он. — Считаете, что масоны позволят такой организации развиваться?

— Позволят.

— Ваша уверенность приободряет меня еще сильнее, нежели сэра Черчилля, — а, выдержав многозначительную паузу, генерал добавил: — Но и настораживает тоже сильнее. А что касается вашей организации... Понять, в чем ее суть, я смогу лишь после того, как объясните, в чем же будет заключаться отличие этой, маскирующейся под масонскую, ложи — от истинно масонской.

— Объяснить это несложно. Масонские ложи действуют от имени и во имя всемирного масонского движения, в интересах тайного, почти исключительно из иудеев состоящего, Правительства Земли, которое, в свою очередь, строго придерживается директив Высших Посвященных масонства, принадлежащих к тайному ордену Братьев Сиона.

— Вы заговорили о Тайном Правительстве Земли, Крите?

— Вы не ослышались, генерал. Иногда его еще называют «Правительством планеты».

— Неужели вы всерьез верите в его существование?

— Это не тот вопрос, который генерал разведки должен задавать мне. Тем более — в присутствии премьер-министра.

О’Коннел слегка замялся. Он прекрасно понимал, что позиции его шатки. Верить в легенды о существовании некоего Правительства Земли намного проще, нежели пытаться аргументированно доказывать, что его не существует. Он и сам множество раз слышал ссылки на то, что и война эта, собственно, тоже была затеяна по решению Правительства Земли. Причем цель была очевидной: на руинах великих европейских империй создать Соединенные Штаты Европы, чтобы затем эта Объединенная Европа превратилась в могучую масонскую империю под эгидой сионистов.

— Признайтесь, генерал: только что вы вспомнили об идее масонства — создать Объединенную Европу.

— Не вижу силы, которая была бы способна объединить страны и народы Европы.

— Потому что силы эти выискиваете на явно устаревших географических картах, размышляя приблизительно так: Старушка Англия ни мощью, ни авторитетом для такого объединения не обладает. А если уж не она, то кто?..

— Считайте, что этот вопрос мною уже задан, — негромко произнес генерал, словно боялся нарушить покой премьера.

— За коммунистической Россией, рассуждаете вы, европейцы не пойдут. Хотя, замечу, именно на нее в свое время масоны и делали ставку, вот почему большинство видных русских революционеров на самом деле были не марксистами, а... масонами, не зря же Сталин обрушился на них с репрессиями. Гитлер с его нацизмом — уже отработанный материал.

— Очевидно, потому и отработанный, что слишком уж он невзлюбил масонов?

— Не замечая при этом, что рядом с ним масонов тоже немало. Или же исполнителей их воли. Так вот, господин генерал, эту силу следует усматривать не в кабинетах европейских диктаторов, а в тайных масонских ложах, для которых все эти диктаторы — всего лишь рядовые исполнители замыслов Высших Посвященных масонства.

— На которых не раз ссылался фюрер?

— Но которых ошибочно принимал за Высших Посвященных Шамбалы, — уточнил Крите.

О’Коннел нервно взглянул на премьера. Тот сидел, откинувшись на спинку кресла, и молча дымил сигарой. Со стороны могло казаться, что он совершенно безучастен, однако Крите прекрасно понимал, что если бы Черчиллю их спор был неинтересен, он тотчас же прервал бы его.

Одна из особенностей поведения Черчилля в том и заключалась, что как только при нем затевался какой-либо интересовавший его диалог, он сразу же превращался в безмолвного сфинкса, невозмутимо хранившего и свои тайны, и свое мнение, и столь же невозмутимо поглощающего тайны и мнения важных для него людей. И тут уж со временем сэр Черчилль не считался. Он поступал с ним, как опытный ростовщик, знавший, что любые его расходы в конечном итоге неминуемо окупятся.

— Мои агенты несколько раз пытались получить хоть какие-то достоверные, неоспоримые факты существования этого самого Тайного Правительства Земли, — уклончиво ответил генерал, но всякий раз убеждались, что такового в природе не существует.

— Именно поэтому, сэр, существование его настолько очевидно, что не подлежит никакому сомнению.

— Потрудитесь объяснить, мистер Крите, что вы имеете в виду, — жестко потребовал генерал, явно чувствуя себя оскорбленным.

— Просто всякий раз ваших агентов подпускали к этой правящей элите планеты ровно настолько, насколько это было выгодно самой... правящей элите. После чего они получали первое и последнее предупреждение. Однако мы отвлеклись. Так вот, в отличие от масонских, наша организация будет действовать только в интересах Великобритании, возрождая ее в ипостаси могущественнейшей империи. При этом она должна творчески осмысливать и использовать лучшие достижения всех стран, режимов, философий и идеологий.

17

Фотографии... Целая пачка фотографий, которые Софья Жер-ницкая сумела заказать специально для Отшельника.

Уже после того, как Орест успел написать около четырех десятков своих иконок «Святой Девы Марии Подольской» и несколько светских полотен, Софья откровенно нацелилась на то, чтобы он создал картину, достойную не только экспозиций в художественных музеях Одессы, Москвы и Петербурга, но и «... скромного местечка в Лувре».

Приняв это решение — «о местечке в Лувре», Софья извлекла из потайной полочки секретера заветную цачку снимков, на которых она была снята нагой в самых изысканных позах — в постели, на берегу моря, на лужайке, в саду под розовой вуалью, и решительно разложила перед своим Великим Мастером.

— Всматривайтесь в эти фигуры, Орест. — Несмотря на всю постельную близость с Гордашем, она по-прежнему обращалась к нему на «вы», подчеркивая таким образом, что никакая «постель» не способна стереть в ее восприятии величие таланта этого Мастера. Ничто не способно свести поклонение «долгодевствующей дщери» перед истинным талантом ее творческого избранника — к некоей житейской обыденности.

— Всматриваюсь, — легкомысленно заверил ее Орест, — и что?

— Пока что вы проникаетесь этими видениями только зрительно, а нужно — фантазиями. В них вы найдете не только сексуально-творческое возбуждение, но и свою художественную натуру. Забудьте, что на снимке перед вами Жерницкая, представляйте, что на самом деле вам выпало любоваться какой-нибудь восточной княжной. И воспроизводите ее фигуру на своих полотнах. Фантазируя, безудержно воспроизводите, а, воспроизводя, безудержно фантазируйте.

Одну из картин, которые Орест написал под впечатлением от эротической позы Софьи, скрывающейся под розовой вуалью, сама «натура» так и предложила назвать «Фея под розовой вуалью», и буквально через два дня умудрилась сбыть какому-то нескупому коммерсанту за очень приличную сумму.

А чего стоила фотография Софьи Жерницкой на лежанке из сирени! Потрясающая женщина — на совершенно изумительной «лежанке из сирени», посреди сиреневой рощицы! Сколько раз ему снилась потом и эта женщина, и эта сиреневая рощица с «оголенной натурой», достойной кисти любого из кумиров Монмартра!

Но самое удивительное, что здесь же были фотографии еще нескольких непрофессиональных и добровольных фотонатурщиц. Некоторые из них являлись миру в таких позах, при созерцании которых даже никогда не отличавшемуся особой богомольностью Оресту хотелось набожно креститься, вспоминая о библейском изгнании из рая.

«Я понимаю, — доверительно произнесла Софья, когда он в очередной раз завершил знакомство с этой небольшой, но поражающей воображение коллекцией городских красавиц, — что любая, даже самая совершенная и страстная натура со временем теряет свою позолоту».

«Только не вы, Софа», — попытался уверить ее давно падший семинарский иконописец.

«Ах, пегестань-пегестань! — призывно повела лебяжьей шеей Софья Жерницкая. — Чем женщина преданнее и щедрее, тем скорее она теряет свою сексуальную вуаль. — Это свое «сексуальную вуаль» женщина произнесла с такой поэтической возвышенностью, словно завершала чтение самого сокровенного стиха о девичьей непорочности».

Знакомство со снимками потенциальных натурщиц тоже происходило в своеобразном «ложе из сирени». После устроенного Софьей очередного сеанса секса, они возлежали на матрацах, положенных в садике «поместья» Софьи Жерницкой, между кроной развесистой яблони и зарослями сирени. Это «поместье» представляло собой некий оазис греховной любви и не менее греховной, по советским понятиям, иконописи. Защищенные высоким покровительством ректора-архимандрита, они чувствовали себя в этом осколке старинной поповской усадьбы вне общества и законов, вне политики и морали.

«Странно же устроен этот мир», — почувствовал себя Орест смущенным за сексуальное вольномыслие человечества.

«Только потому, что таким его устраивают странно устроенные мужчины. Однако вы не поняли, Орест. Я не сетую на вашу изначальную склонность к любовным изменам. Наоборот, принося себя в жертву искусству, решила разнообразить ваши собственные сексуальные впечатления. Взгляните на тела этих женщин. Сколько в них нерастраченной энергии и сколько милой постельной извращенности, так и не спровоцированной мужчинами!

«Для того, чтобы «творчески возбуждаться», мне вполне хватает вашего тела и ваших фотографий», — попытался заверить ее Орест, однако Софья решительно помахала рукой:

«Не в этом дело, Орест. Художник постоянно нуждается в разнообразии: поз, натурщиц, видов, сексуальных фантазий... Причем не только на фото, но и в реальной жизни. А теперь слушайте меня внимательно. Запомните, что по вашей воле любая из этих жриц «храма бесстыдства» запросто может то ли появиться на вашем холсте, скопированной прямо с фотографии, то ли явиться в вашу мастерскую в виде живой натурщицы. Причем ни то, ни другое не лишает вас права познать ее в своей постели в виде царственного вдохновения».

«Уверены, что они действительно придут, а если и придут, то согласятся в таком вот виде представать передо мной?».

«Не сомневайтесь: придут».

«Даже зная о наших с вами отношениях?»

«Даже зная...»

«Не опасаясь при этом вашей ревности?».

«Но ведь я же сама приведу их, Огест! — появилйсь огоньки какого-то охотничьего азарта в глазах Софьи. — И только из-за того, что я приведу этих девочек, они уже будут счастливы».

«Не затаивая при этом в душе никакой ревности?»

«Ах, Огест, Огест! — вновь на французский манер прокартавила Софья. Гордаш давно заметил, что картавила оно только тогда, когда сама этого хотела. Очевидно, она видела себя в образе одной из тех «дам из буржуазного прошлого», как называли их в местных газетках, которые олицетворяли аристократическое общество Российской империи. — Когда вы, наконец, поймете, что происходит в этом доме на самом деле? Да, вы рослый, физически сильный и по-настоящему красивый, той, особой мужской красотой, мужчина. Но боготворю-то я вас не поэтому. Собственно, боготворю-то я и не вас, как мужчину, а ваш самими небесами ниспосланный талант!».

«Наверное, к этому мне еще надо привыкнуть».

«Вот именно, Орест, — вернула себе не поддающийся французскому слуху славянский звук, — вот именно. Ко всему этому вам еще только следует привыкнуть: к тому, что рядом с вами импозантная, светская львица; что постепенно вы будете становиться все более мастеровитым, известным, а значит, и богатым.

Но знаете, чем я отличаюсь от многих тысяч подобных светских львиц?».

«Вы — первая, кого мне, сельскому парню, да к тому же, семинаристу, послал Господь».

«Но важно, что все-таки послал. Причем послал именно вам. Так вот, от всех остальных львиц я отличаюсь тем, что они — столь же эгоистичны, сколь и красивы. И чем красивее, тем эгоистичнее, поскольку уверены, что мир сотворен ради обоготворения их временной, бренной и предельно греховной красоты. Но это не по мне, Огест!»

«Постараюсь поверить» — неосторожно роняет Гордаш, однако Софья благодушно прощает ему эту несдержанность.

«Перед вами, — еще более проникновенно говорит она, — женщина, явившаяся в мир сей со своей особой, четко определенной миссией. Сам Создатель послал меня на землю, чтобы с моей помощью сотворить еще одного талантливейшего иконописца, который, прославляя Христа, во имя же Христово прославит и свое собственное имя. Миссия моя в том и состоит, что я должна помочь Создателю сотворить еще одного гения кисти и резца, превратив его в ипостась земного, но божественного создателя».

Какой же удивительной была речь Софьи! — поражался теперь Гордаш-Отщельник, вспоминая дни, проведенные с «мадам Софи Жерницкой», как называли ее близкие подруги. Какой мир открывался за фантазиями этой женщины! Какие тайны женской обаятельности и плотской любви открывались ему жгучими южными ночами!

«Почему вы так опасаетесь моей ревности, Огест?! — Они лежали на прибрежном холме неподалеку от монастыря, и видели, как под серебристо-голубой вуалью вечера море неспешно, волна за волной, накатывалось на берег. Уставшие от любовных игрищ, они лежали, подставляя оголенные тела лунному сиянию и постепенно растворяясь в нем, сливаясь с маревом моря и степи. — Единственное, к чему я вас ревную, Огест, так это к вашему собственному таланту — к божественному таланту иконописца. Иных талантов, в том числе и таланта ревности, не признаю».

«В таком случае, вы и в самом деле удивительная женщина, Софья».

«Вычеканьте эти слова на стене своей мастерской, а еще лучше — вытатуируйте на скрижалях своей души».

«Считайте, что уже вытатуировал».

Несмотря на довольно длительную близость, Софи Жерниц-кая по-прежнему обращалась к Гордашу на «вы», подчеркивая таким образом особый аристократизм их отношений, и он сразу же принял условия этой салонной игры. Тем более что это было нетрудно: в любом случае он не решился бы обращаться к Софье на «ты», слишком уж салонной и вычурной казалась она вчерашнему сельскому парню. Слишком чужой и салонной — даже во время таких вот подлунных эротических экзальтаций, которым они сначала предавались в саду Софьиной усадьбы, а сегодня, перенеся свои «интимные познания друг друга» на берег моря, решились сделать их еще более романтичными.

«Отныне для вас должны существовать только две святости: ваша Женщина и ваше Искусство. И всегда помните, что ваша женщина способна оградить вас от презренного мира бездарей, а ваше искусство способно вознести вас на вершину славы и благополучия».

Предаваясь греховной любви и не менее греховным планам, эти двое с одинаковой иронией относились и к божьим заповедям христианской семинарии, и к безбожным устремлениям коммунистической власти.

«Обо мне многое говорят и всякое думают, однако лично меня это не смущает, — эти слова Жерницкая произносит уже не на берегу моря, однако теперь в сознании Отшельника все разговоры с этой женщиной слились в один возвышенно чувственный монолог.. — Как я уже говорила: я давно поняла, что создана Природой с совершенно четким предназначением: стать любимой, «вдохновенной» женщиной Великого Мастера. Оставалось только найти этого самого Мастера. Или, точнее, человека, готового к тому, чтобы из него можно было слепить, создать, сотворить... этого самого Мастера. Достойного такого перевоплощения».

...Сквозь листву и гроздья сирени просачивались лучи жаркого солнца, а за двухметровой высоты каменной оградой грохотал морской прйбой. Это был ими же сотворенный Эдем, в котором не нашлось бы места ни для кого другого. Во всяком случае, Оресту хотелось в это верить, что никому другому.

«Вот увидите, Огест, - чем больше волновалась, тем страстнее гаркавила Софи Жерницкая, — чтобы помочь вам стать гением, я не остановлюсь ни перед чем: ни перед финансовыми затратами, ни перед запретами морали».

«Трудно поверить, что слышу это из ваших уст, Софи, — Жерницкая любила, чтобы к ней обращались именно так: «Софи». — Ректору семинарии известны ваши взгляды?»

«Ректору давно известно много чего такого, чего не следует знать ни вам, ни кому бы то ни было из людей близких к семинарии. В которой, признайтесь, Огест, вы оказались не потому, что стремились постичь тайны Библии, а потому, что надеялись постичь тайны иконописи, в которой без познания тайн библейских сюжетов достичь чего-либо просто невозможно».

«И когда ректор понял это, он решил свести меня с вами...».

«Когда я впервые увидела у него написанную вами, Огест, икону, то сразу поняла, что имею дело с настоящим талантом, не зря же я с детства увлекалась живописью, не зря сейчас беру уроки искусствоведения у преподавателей художественного училища, сотрудников картинной галереи и Музея западного и восточного искусства. Это я убедила ректора, что ему следует обратить на вас внимание. Это я помогла ему сбыть первые ваши работы, я добилась их оценки в кругу знатоков и даже рецензии в городской газете. Не ректор свел вас со мной, а я свела вас с ректором, чтобы затем уже и самой ненавязчиво возникнуть перед вами. Вот как все происходило на самом деле. Только не спрашивайте меня, зачем возникла».

«На этот вопрос, как мне кажется, вы уже ответили. А только что повели речь о моральных запретах искусства».

«Не искусства, нет, Огест! Речь пойдет о высшей степени моральности женщины, живущей рядом с Мастером, с Творцом.

Для женщины она заключается в том, чтобы вести своего мужчину, своего Мастера к вершине таланта, мастерства и славы. Все остальное в этом мире не должно иметь для нее абсолютно никакой ценности. Ее не должны смущать ни людская молва, ни маразм идеологий, ни заповеди церковников».

Почему он не женился на этой женщине? На единственной женщине, которая предлагала именно то, к чему в глубине души он как художник больше всего стремился:

«... А если вы еще и женитесь на мне... О, если вы еще и женитесь на мне, Ог-гест! — безбожно грассировала Софи, как грассировала всегда, когда начинала духовно и физически возбуждаться. — ...Вы станете самым богатым и самым преуспевающим иконописцем, да, пожалуй, и самым богатым светским художником в этой стране».

Отшельник недоверчиво, грустно рассмеялся. Он хорошо знал, как складывалась судьба его отца, талантливого иконописца, или как он еще полушутя-полусерьезно называл сам себя — «богоизбранного богомаза»[25] Мечислава Гордаша, который, невзирая на свой талант и тяжкий труд, так и оставался полунищим, да к тому же еще и советскими властями гонимым.

«Так все и будет, Огест, — страстно нашептывала ему Софья, в очередной раз ненавязчиво, нежно, с каким-то артистическим трепетом отдаваясь ему. — Не надо бесконечно оглядываться на судьбу своего отца — спившегося сельского иконописца. Знаете, в чем заключается его трагедия? В том, что рядом с ним не оказалось женщины-хранительницы, женщины, способной приподнять его над обществом, заставить поверить в свой талант, в свою богоизбранность; женщины, способной обожествить его до такой степени, чтобы он стал обожествлять... свою женщину».

Отдаваясь ему, Софи никогда не предавалась интимной чувственности, она всегда использовала их сексуальные игры, чтобы через эйфорию любовной услады хоть на какое-то время увести его из реального мира «советско-пролетарской действительности» в мир высокого искусства, в мир Эрмитажа, Лувра и Монмартра.

«Забудьте о творческих смиреннях отца и „его коллег. Об их скитаниях по сельским церковным приходам и нищете. Учитесь воспринимать себя в искусстве и искусство в себе. Вам повезло, Огест, что у вас появилась я, причем произошло это еще в молодости. Пока мы будем вместе, Огест, мы непобедимы. Вы действительно станете настоящим мастером — талантливым и самобытным. А потому — известным и богатым. Уж об этом мы — я и мои друзья — позаботимся».

...На сей раз они сидели в шлюпке, мерно покачивавшейся у причала монастырской заводи. Два серых паруса рыбацких фелюг, словно две поднебесные сохи, медленно вспахивали дымчатую даль морского горизонта, порождая в фантазиях художника странные видения будущих картин.

«А ведь к морской тематике вы еще никогда не обращались, разве не так, мой Мастер?», — предельно точно считала его мысли Софи.

«Даже не пытался».

«Это хорошо, что ранее не пытались, мой Мастер. Значит, не успели разочароваться, разувериться в себе. Маринистика - это особый вид, особая стихия искусства. У нее свои традиции, свои корифеи, свои устоявшиеся образцы, образы и каноны».

«Понимаю, что ко вхождению в нее следует тщательно готовиться», — согласился Орест, предаваясь очередному пьянящему поцелую.

Софи никогда не набрасывалась на мужчину и никогда не позволяла мужчине сексуально набрасываться на нее. К «постели» с мужчиной относилась, как к некоей святости, не терпящей ни поспешности, ни грубого натурализма. Жерницкая умела замедлять процесс сексуального удовлетворения до некоего ритуала физического и духовного постижения друг друга.

Орест никогда не был влюблен в Софию, как, впрочем, и сама она вряд ли была влюблена в него. Тем не менее ни в ласках ее, ни в плотской близости он никогда не ощущал какого бы то ни было отторжения.

Жерницкая всегда помнила, что он влюблен в свою землячку медсестру Марию Кристич, фотография которая в свое время стала «натурой» для его прекрасно исполненной иконы Девы Марии, которую сам иконописец называл «Святой Девой Марией Подольской». Однако это не останавливало и даже не смущало ее. Наоборот, справедливо расхвалив эту работу, Софья подвигла Ореста сделать около десяти копий этой иконы, которые с успехом разошлись по только Жерницкой известным каналам. Причем три из них даже успели оказаться за рубежом, в какой-то частной коллекции её знакомых-эмигрантов.

Орест и в самом деле ни разу не уловил в словах или в поведении Софи хоть каких-то проявлений ревности. Другое дело, что она видела в их общем будущем такие цели, которых не способен был пока что постичь он сам. Впрочем, похоже, что этого от него и не требовалось. Его было кому вести, за него было кому мечтать.

«... Конечно, в маринистике работало множество талантливейших мастеров. Но ведь и в жанре иконописи их тоже немало потрудилось, однако же среди покупателей все больше становится поклонников Ореста Гордаша. Или как, с моей легкой руки, уже принято называть, «Мастера Ореста». — Считаю, что морскую тематику лучше всего начинать с морских видов Белгород-Днестровска: старинная крепость на фоне лимана; раскопки древнего городища, парусники, словно бы застывшие между башнями полуразрушенной цитадели... С экспозициями иконописи в этой стране нам развернуться не дадут, а вот с выставкой маринисти-ки... К тому же можно будет похлопотать об издании сборника репродукций известного мариниста Гордаша, с текстами на русском, английском и французском языках. После появления которого вряд ли кто-либо удивится, если со временем ваши картины и ваши иконы, Огест, станут выставляться в Париже, Риме, Нью-Йорке...».

...Впрочем, все это в прошлом, из которого самое время было возвращаться в мир «Регенвурмлагеря».

...А затем последовало его второе появление на озерном островке, на наземной территории «СС-Франконии».

...По ту сторону озерного пролива, из глубины плавневого леса раздалась автоматная очередь, затем еще и еще одна. И хотя пальба затихла так же неожиданно, как и возникла, она все же успела вырвать Отшельника из потока воспоминаний и вернуть к действительности.

«Так почему же ты, идиот, не женился на этой женщине?! — спросил себя теперь Орест, нервно похаживая по берегу островка, бредившего древними легендами и сказаниями посреди лесного озера Кшива. — Ты хотел соединить любовь и талант, но такое мало кому удавалось. Если только вообще удавалось, с пользой для таланта, ясное дело. Мария Кристич, эта Подольская Дева Мария, никогда не любила тебя, никогда! Единственный, кого она мыслила в своих мужьях, так это лейтенант Беркут. И не так уж важно: жив он или умер. Она будет любить его и мертвого. Так что, после всего этого, ты избираешь: любовь или талант? Запомни: если только ты уцелеешь, и если уцелеет в этой войне Софья Жерницкая. Если только мы уцелеем!..».

Гордаш пока еще не готов был совершать свой экскурс в послевоенное будущее, однако эта мысль — «если только мы уцелеем!..», как-то сразу и прочно укоренилась в его сознании и подарила некий проблеск в казематах его обреченности.

— Вас тоже отправляют в подземелье? — не оглядываясь на Гордаша, поинтересовался сидевший на носу лодки, с удочкой в руке, поляк-перевозчик. На его лодке они со Штубером и прибыли сюда.

— В какое... подземелье? — как можно тише переспросил Гордаш, с трудом вырываясь из сладостного плена воспоминаний, и, тем самым, заставляя поляка оглянуться, чтобы пронзить его удивленным взглядом.

— В «Лагерь дождевого червя» — неужели не понятно? В огромный подземный город для войск СС, самую большую тайну рейха, — пробубнил он на смеси русского и польского языков, вновь обращаясь лицом к озеру. — Германцы, краем уха слышал, еще называют этот лагерь «СС-Франконией».

Отшельник обвел взглядом наспех, небрежно сработанный островной причал, с тремя привязанными к нему лодками; небольшой, метров двести, пролив, на том берегу которого чернел густой бор; оглянулся на «охотничий домик», с беззаботным, незлым стражем на крыльце...

— Я об этом не знал, — ответил поляку, все еще неохотно вырываясь из потока романтических воспоминаний. — Нет, о лагере, конечно, уже слышал, — осторожно обмолвился он, решив не признаваться, что уже не один день провел в подземельях «СС-Франконии», — однако не думал, что попадают в него с этого островка.

Орест и в самом деле не догадывался, что один из входов в подземный город СС начинается с этого острова. Штубер взял его с собой в город, чтобы он мог выбрать инструменты, которые были заказаны в местной мастерской. А назад неожиданно повез не к главному входу в лагерь, а к пристани, возле которой стояло несколько лодок. Из трех перевозчиков, которые маялись там, барон избрал уже знакомого Оресту поляка, который в свое время впервые перевез его на остров, теперь всячески пытается разговорить.

— Готов поверить. Меня зовут Каролем, или просто Лодочником.

— Так же и меня... Отшельником кличут, — по-польски ответил Гордаш. И сразу же объяснил: — Я родом из Подолии, в селе у нас было немало поляков.

— Подолия!.. — мечтательно покачал головой Кароль. — Прекрасный край.

Отшельник хотел приблизиться к лодке, однако перевозчик остановил его, посоветовав оставаться на том холмике, на котором он сейчас находился.

— Это счастье, что охранник прибыл вместе с вашим капитаном СС. Местные эсэсовцы, которые из дивизии «Мертвая голова», ведут себя, как звери. Оно и понятно: прежде чем прибыть сюда, многие из них охраняли концлагеря.

— Значит, в подземелье — тоже концлагерь? — спросил Орест и чуть было не добавил: «Почему-то я до сих пор не видел его». Он и в самом деле ни разу не был в той стороне «Регенвурмлагеря», в которой находится лагерь, поскольку движение по подземельям «СС-Франконии» всегда было ограниченным и попасть он мог лишь в те выработки, в которые ему позволено было специальным пропуском.

— Если бы только концлагерь! Не похоже. Пленные там есть, но все же это не концлагерь. Да и вас доставили сюда не как кон-цлагерника. Заключенных на остров не перевозят, а загоняют под землю через один из лесных входов. Правда, здесь тоже есть вход, так сказать, островной, но не для таких арестантов, как вы. Кстати, по нему-то ваш офицер и ушел в катакомбы.

— Где этот вход?

— Разве в прошлый раз вы не спускались в подземелье но нему?

— В прошлый раз мы с бароном под вечер переправились назад, на материк и вошли со стороны дота «Шарнхорст».

— Действительно, так и было, — признал поляк. — Вход этот на мысу, по ту сторону домика. Там, в зарослях, германец построил огромный охранный дот, а под землей создает какую-то свою, подземную СС-Германию, доступ к которой оставался бы только у служащих СС. Где-то там, очевидно, глубоко под землей, он закладывает тайники да обустраивает всевозможные секретные лаборатории. Зачем Гитлеру понадобилось все это, сказать пока что трудно.

— Так вы бывали там?

— Не будьте наивными. Если бы моя нога ступила туда, никогда бы мне не быть перевозчиком. Меня-то и сюда назначили только потому, что записан по их бумагам «судетским германцем», да в свое время в польской школе работал учителем германского языка.

— Но вы не германец?

— Почему же, — неохотно сознался Кароль, — какая-то доля германской крови во мне действительно есть, но не настолько, чтобы выродиться в фашистскую. Словом, поляк я, по крови и духу — поляк. Так определил для себя, и с этим умру.

Гордаш понимал, что сказать такое незнакомому человеку решится далеко не каждый «судетский германец», поэтому взглянул на рыбака-перевозчика с искренним уважением. Правда, он мог оказаться и провокатором, однако Отшельнику не верилось, что Штубер решится подсовывать ему такого вот провокатора. Во-первых, барон, командир диверсионного отряда, — не того полета птица, чтобы прибегать к столь мелким, примитивным провокациям, а во-вторых, эсэсовец и так знает, что он, Отшельник, ненавидит и Гитлера, и весь его рейх вместе с бароном фон Шту-бером. И даже никогда не пытался скрывать этого.

— Вы помогли бы мне бежать отсюда? — Решительно молвив это, Отшельник оглянулся на часового.

Словно бы догадавшись, к чему стал сводиться разговор пленного великана с перевозчиком, штурмманн, не поднимаясь с крыльца, крикнул:

— Еще один шаг к воде — и стреляю без предупреждения!

Орест не ответил, но чтобы успокоить его, уселся на едва выглядывавший из травы, нагретый августовским солнцем валун и блаженственно запрокинул голову. Солнце уже приближалось к полуденному августовскому теплу, однако озеро и лес все еще овевали островок влажной утренней прохладой.

Гордашу было хорошо здесь, он просидел бы над этой тихой заводью целую вечность. Жаль только, что разнежившийся на солнышке эсэсовец-диверсант блаженствовал сейчас вместе с ним. С автоматом в руках.

— Не помогу, — только теперь, слишком запоздало, ответил Лодочник, снимая с крючка небольшую рыбину. — Даже если бы мог — не помогал бы.

— Что отказываешь, это объяснимо. Но почему отказываешь так резко и зло? — оскорбился Отшельник.

— Лучше скажи, почему вдруг эсэсовцы привезли тебя сюда? Причем во второй раз. С чего вдруг они устраивают для тебя весь этот курорт? Кто ты?

— Древесных дел мастер. Скульптор, художник, иконописец. Был солдатом, оказался в окружении, чудом уцелел в концлагере. Получил две пули в плечо при попытке к бегству, но германский хирург прооперировал меня...

Рыбак насадил на крючок червя, забросил удочку поближе к тому уступу, на котором восседал Отшельник, и только тогда решился продолжить этот разговор:

— Иконописцы этим иродам вряд ли понадобятся, но фюрера рисовать да из камня вырезать могут заставить. Кстати, теперь понятно, почему они тебя пока что в домике держат. Обычно в нем останавливается лишь высокое германское начальство, которое приезжает в «Регенвурмлагерь», но спускаться в ад не спешит. Продержат тебя здесь, конечно, недолго. Но для нас это хорошо. Нам нужно, чтобы ты побывал в различных уголках подземелья и основательно разведал, что там и к чему.

— Так ты от местных партизан, что ли? — тоже перешел Орест на «ты».

— Тебе партизанить не приходилось?

— Немного, на Днестре.

— Тогда ты и в самом деле наш. В перевозчиках на этой лодке, с орлом, как видишь, на правом борту, обычно бываю или я или мой старший брат Стефан. Ему тоже можешь доверять. Узнай все, что только способен будешь узнать, и сообщи нам.

— И вы со своей группой партизан, конечно же, нападете на это подземелье! — иронично молвил Орест.

— Мы передадим сведенья в Лондон, представителям нашего правительства в изгнании, а, по возможности, и русским. Они должны иметь представление о том, что происходит в этих краях под землей, с чем они столкнутся и какими силами следует обладать, чтобы взять «СС-Франконию» штурмом.

— Это другое дело, — примирительно произнес Орест. — На таких условиях я готов помочь вам, если только сумею.

Кароль бегло прошелся по необъятной, мощной фигуре Отшельника и вполголоса заверил его:

— Ты .сумеешь. Узнаешь все, что надо, а затем вырвешься из подземелья и выживешь. Кому же выживать в этой войне, если не таким, как ты?

— Постараюсь. Не боишься, что предам?

— Ты — как раз тот случай, когда следует рискнуть. И на том берегу, и когда плыли, я к тебе присматривался, к разговору барона Штубера прислушивался.

— Это я заметил.

— Почему же сам не попытался установить со мной связь или хотя бы прощупать, кто я такой?

— Сейчас как раз этим и занимаюсь.

— Если же попытаешься выдать, скажу, что провоцировал тебя, проверял на преданность фюреру. От нас, фольксдойчей, то есть ополяченных или обрусевших германцев, этого требует само гестапо.

— Знаю, на Подолии встречал таких. Ненавидели мы вас там.

— Вы нас ненавидели, мы вас — «советов», коммунистов. Только об этом сейчас лучше забыть. Поэтому не майся сомнениями, а проси своего гауптштурмфюрера СС, чтобы хоть время от времени позволял тебе работать здесь, на острове. В подземелье, дескать, талант твой спит, по-настоящему просыпается только на природе. Словом, ты знаешь, как это следует объяснять. Хорошо, что ты владеешь германским и польским, только не всегда щего-ляй этим.

— Так оно и будет на самом деле: в подземелье талант, скорее всего, «уляжется спать».

— Попытайся присмотреться к людям, которые там работают, не исключено, что пленные создали свою подпольную организацию. Хорошо было бы наладить с ней связь. Но учти, что настоящих пленных там не так уж и много. Зато много рабочих, завербованных организацией «строительной армии Тодта». С этими следует быть особо осторожным. Это все же наемники. Им за работу платят, причем мастерам платят неплохо.

— Тоже знаю.

— Постарайся и ты попасть в число рабочих, им легче, не так жестко контролируют и не так жестоко наказывают. Ну а дальше... Если поможешь нам, постараемся каким-то образом помочь тебе. И бежать, и скрыться. Бежать из Мезерицкого укрепрайона, да к тому же, из «Регенвурмлагеря», очень сложно, тем не менее верить в возможность такого побега нужно.

— Будем верить.

— В разведку когда-нибудь ходил?

— Не пришлось, в самом начале войны в окружении оказался.

— Считай, что теперь ты в разведке. В нашей, польско-союзнической. У нас уже есть все: рация, связные, деньги — настоящая разведка, одним словом. Мы сообщим о тебе и англичанам, и русским. Сейчас нам дано такое задание — разведать «Регенвурмлагерь».

— Из Лондона задание?

— Тебе бы лучше из Москвы? — несколько встревоженно спросил Лодочник. Он уже радовался вербовке Отшельника, как большой удаче, и боялся, что этого «совета» може испугать его «связь с капиталистами».

— Лучше бы.

— Но мы теперь союзники. И потом, пусть они там, в столицах, без нас разбираются. Наше дело солдатское.

— У вас и воинское звание есть?

— Есть. По-нашему, это чин. — В этот раз Лодочник немного поколебался, но, поняв, что для Отшельника, бывшего солдата, его чин может иметь какое-то моральное значение, отрекомендовался: — Честь имею: майор Армии Крайовой Кароль Чеславский. Офицер той армии, что подчиняется правительству в изгнании, армии польских патриотов[26].

— Ваши польские дела меня мало интересуют, — хрипловато пробасил Отшельник. — Но если ты действительно военный, это важно. На войне, прежде всего, следует доверять военным. Этому я уже научен.

— Если так... если ты действительно так относишься к армии и чину, — явно заволновался поляк. — У тебя самого какой армейский чин?

— Красноармеец. Рядовой, то есть.

— Советские звания я знаю, — улыбнулся Лодочник. — И сам тоже служил, правда, в польской армии.

— Но я уже говорил, что не поляк.

— А каково мне, в чьих жилах течет и германская кровь? Не по зову крови мы теперь с тобой служим, Отшельник, а по зову совести и чести.

— Кстати, как твоя настоящая фамилия? Я обязан знать.

— Гордаш. Красноармеец Орест Гордаш.

— Отныне считай себя лейтенантом Армии Крайовой, Гордаш. Нет, неправильно выразился: «считай». Отныне, с этого дня, ты — лейтенант Армии Крайовой.

— Лейтенант?! — не удержавшись, Отшельник произнес это слишком громко, чтобы не заставить майора испуганно оглянуться. К счастью, штурмманн сидел, привалившись спиной к опоре крыльца, и откровенно дремал.

— Ты ведь из Подолии, а это тоже польская, как считают польские историки, земля. Впрочем, об истории и историках полемизировать не будем, не время. Однако замечу, что у нас в армии служит немало украинцев. Причем служит верно, по-солдатски. Учился где-нибудь?

— В духовной семинарии.

— Матерь Божья! Так ты еще и верующий, истинный христианин! Тогда тем более произвожу тебя в офицерский чин.

— Но меня — в офицеры?! — Гордаш мог ожидать какого угодно завершения встречи с этим приземистым, коренастым человеком, только не такого.

— А почему ты считаешь, что не достоин этого?

— Да странно как-то.

— Тогда вспомни того, первого офицера, с которым тебя свела армейская служба. Он что, был образованнее и достойнее тебя?

Однако Гордаш вспомнил не того, первого, кто принялся командовать им, а коменданта дота «Беркут», лейтенанта Андрея Громова. Но это был по-настоящему боевой офицер. Такого Орест никому не позволил бы унизить.

— ... Ну, таким офицером я действительно хотел бы стать, — молвил он, упустив из вида, что майор Чеславский не знает, о ком идет речь. Чей образ вырисовывается сейчас в его памяти.

— Не волнуйся, лейтенант Гордаш. Мне дано такое право: присваивать чины людям, которые действуют в зоне моего полка. Как и представлять к наградам. Не было случая, чтобы командование Армии Крайовой не утвердило чин кого-либо из моих подчиненных. Так что, в случае успеха, тебя ждет европейская слава, лейтенант Гордаш.

20

Поляк хотел молвить еще что-то но, оглянувшись, умолк и склонил голову, делая вид, что очень занят поведением поплавка. Отшельник тоже оглянулся и увидел, что из-за угла охотничьего домика появляется барон фон Штубер. За ним, как всегда, в ипостаси верного телохранителя и адъютанта, следовал Вечный Фельдфебель Зебольд.

— Позже ты поймешь, — едва слышно проговорил Лодочник, — как это важно, что в этом подземелье ты не сам по себе, что за тобой кто-то стоит, что о тебе знают не только там, наверху, но и за рубежом. Так что держись, Отшельник!

— И ты, Лодочник, тоже... не сдавайся.

— Германцы приближаются, поднимись. И барона этого не дразни. Он хоть и с большой придурью, но есть в нем что-то человеческое, есть. Как ни странно, такое случается даже у эсэсовцев. Хотя и крайне редко.

— Штурмманн не слишком притеснял свободу вашей творческой фантазии, мастер? — с черствой любезностью поинтересовался штурмбанфюрер.

— Не слишком. Но часовым был очень бдительным.

Штубер не обратил внимания на то, как смутился СС-ефрейтор, поняв, что Отшельник явно подтрунивает над ним.

— Грех унижать мастера, штурмманн Зйгерт, — назидательно произнес он. — Непростительный грех. Тем более — иконописца.

— Не посмел бы делать этого, — клятвенно заверил штурмманн. — Тем более что он любовался озером с таким благоговением, словно сидел на берегу библейского Йордана.

— Ему так велено свыше, — еще назидательнее молвил Шту-бер, приближаясь вместе с охранником к Оресту.

— Свыше велено только церковным иерархам, — осмелился возразить ефрейтор СС.

— Побойтесь кары небесной, Зйгерт! Все эти иерархи вскоре будут отмаливать свои грехи, преклоняясь перёд иконами кисти этого творца «Распятий». И да будет вам ведомо, что познать то, что видел мастер иконописи, сидя на берегу озерца, проникнуться той красотой, какую внутренним взором созерцал он, — нам не дано. Я прав, Отшельник?

— Как всегда, господин барон, — сдержанно ответил Орест, неохотно расставаясь с теплым телом валуна.

Раньше Отшельник частенько игнорировал вопросы Штубе-ра, но в последнее время понял, что в его интересах не только отвечать на них, но и поддерживать светские беседы. Теперь же он помнил еще и задание майора Чеславского. В конце концов, барон был не самым жестоким извергом из тех, которых ему, как пленнику, приходилось встречать. К тому же, с недавних пор Штубер стал интересовать его и как личность.

— Наш партизанствующий германо-поляк, — стеком указал Штубер на Кароля, — не пытался соблазнить вас побегом с этого «острова Святой Елены»?

— Не пытался. К тому же он поляк, а мы, украинцы, с поляками не очень дружим.

— Вы же знаете, с каким благоговением я прислушиваюсь к каждому вашему слову, мастер. Но только я. А вот Зебольд, мой адъютант Вечный Фельдфебель Зебольд, принципиально не доверяет вам.

— А какого дьявола он должен доверять мне? — пожал плечами Отшельник.

— Вообще славянам не доверяет. Как бы вы между собой ни враждовали, утверждает наш Вечный Фельдфебель, все равно против нас, германцев, сговориться сумеете, — щедро расточал улыбки фон Штубер. — Тем не менее смиренно принимаю вашу версию.

— С другими славянами — чехами, сербами, хорватами, русскими — да. Только не с поляками. Еще со времен Богдана Хмельницкого враждуем, — напомнил ему Отшельник, зная, что Штубер не поленился ознакомиться с историей Украины и даже неплохо научился понимать украинский язык.

— Как поляк-католик, — вмешался в их разговор Кароль, — я ненавижу этого, — кивнул в сторону Ореста, — православного, а как германец — не доверяю этому украинцу.

— Тоже не верю, но тоже смирюсь, — все с той же высокомерной ухмылкой произнес новоиспеченный штурмбанфюрер. — И запомните, Отшельник, как пленный, вы можете попытаться сбежать из этого острова, из «Регенвурмлагеря», но как скульптор, как творец, бежать от своей судьбы вы не можете, не имеете высшего, Господнего, на то права. Не я, Гордаш, не я, а сама ваша судьба творца обрекает вас на свершение того, что вам предначертано.

— С каких это пор вы стали чувствовать себя посредником между творцом и Всевышним, господин барон? — не удержался Отїпельник.

— Вы опять ничего не поняли, Отшельник. Это не я являюсь посредником между вами и Всевышним, это Всевышний безуспешно пытается быть посредником между мною, гауптштурм-фюрером, пардон, теперь уже штурмбанфюрером СС, и вами, все еще не повешенным партизаном. Причем не повешенным исключительно по моей прихоти. Не Всевышнего, заметьте, господин Гордаш, прихоти, а моей.

Отшельник боковым зрением посмотрел на Чеславского и вежливо улыбнулся.

— Доля истины в ваших словах есть, господин барон.

— По этой же прихоти я хоть сейчас могу сначала повесить вас, затем утопить, а потом уже... без суда и следствия расстрелять.

И я хочу видеть, каково будет вашему Господу в качестве посредника между вами и мною, между палачом и творцом.

Отшельник хотел что-то сказать в ответ, однако поляк-перевозчик благоразумно упредил его:

— Не смейте перечить, Отшельник, господин офицер прав. Не потому что он германский офицер, а потому что действительно прав.

— Согласен, сказано замысловато, — недовольно проворчал Орест.

— Во всех отношениях прав, поскольку слишком уж трагически они не совпадают: заповеди Святого Писания и заповеди войны.

— Как-как вы сказали?! — подался Штубер к Каролю, на ходу выхватывая из бокового кармана записную книжку.

Лодочник вопросительно взглянул на Ореста.

— Барон записывает такие мысли, кем и когда бы они ни были высказаны. Особенно если их выкрикивают на эшафоте.

Лодочник медленно повторил ранее сказанное и при этом подобострастно улыбнулся штурмбанфюреру, пряча за этой улыбкой свою «память мести».

— ... А что касается спора между палачом и творцом, — вновь обратился Штубер к Отшельнику, — то единственным судьей нам обоим станет мой Вечный Фельдфебель Зебольд. — Потому что вечными в этом мире являются только две сущности: Всевышний — на небе и фельдфебель — на земле. Я не прав, Зебольд? Нет, хотя бы вы скажите: разве я не прав?!

— Вы не правы только тогда, когда не прав сам Всевышний, — не задумываясь, изрек Зебольд, и становилось понятно, почему и за что именно, Штубер, этот любитель армейско-фронтовых драм, так уважал своего Вечного Фельдфебеля.

— Вы слышали, Отшельник? Вот она, истина, которая способна открыться нам только в устах Зебольда, только в устах самого Вечного Фельдфебеля. К слову, а почему это вы вдруг стали обращаться ко мне, используя мой баронский титул? Вы, Зебольд, замечали когда-нибудь раньше, чтобы этот маловоспитанный, но талантливый славянин проявлял уважение к германским аристократическим титулам?

— Никогда. Для этого он слишком плохо воспитан.

— Вот вам и первый прокол, Отшельник! — вдруг язвительно заметил майор Чеславский. — Оказывается, господин штурмбан-фюрер, как настоящий разведчик, заметил даже такую деталь.

— Одного не пойму, почему вас это заинтриговало? — обратился Штубер к перевозчику.

— Потому что он попытался поговорить со мной, но обратился не по форме, и, как всякий уважающий себя германец, я вынужден был внушить этому недочеловеку, что воспитанные люди обращаются, употребляя слова «герр», «господин», «пан», «барон»... Так что первые плоды воспитания налицо.

— Почему же тогда вы, Зебольд, до сих пор не предприняли ни одной попытки заняться воспитанием господина Отшельника?

— Не представилось случая, господин штурмбанфюрер. Но ведь и вы тоже, насколько мне помнится...

Штубер попробовал каблуком сапога, насколько прочно сидит в земле валун; похлестывая стеком по голенищу сапога, осмотрел окрестности острова...

— Я не в счет, мой Вечный Фельдфебель.

— Учту: вы не в счет, — поспешил ретироваться Зебольд.

— Потому и не в счет, что, слишком уважая в этом человеке талант древесных и каменных дел мастера, готов прощать ему все, что угодно. Любые его проколы, — многозначительно и, как показалось Отшельнику, с явной подозрительностью посмотрел он на Чеславского.

...Нет, все же было, было в этом человеке что-то такое, что казалось иконописцу и скульптору Гордашу родственным ему самому. Прежде всего, Отшельник признавал, что барон тоже является мастером. Правда, в совершенно ином ремесле, но тем не менее...

— Кстати, позвольте спросить. Как она выглядела во время вашей встречи, Софья Жерницкая? — спросил Орест, направляясь вслед за Штубером к косе, на которой находился один из секретных входов в «СС-Франконию».

— Достаточно красивая, хотя и не в моем нордическом вкусе. Так что если вам не дает покоя вопрос: переспал ли я с ней, не терзайте себя ревностью и подозрениями. Этого не произошло.

— В чем я, конечно, сомневаюсь, — вновь проворчал Орест.

— Возможно, потому не произошло, что в Одессе я увлекся одной черноглазой молдаванкой, арестованной сигуранцей за то, что решительно выступала против «румынизации» своего народа, а посему заподозренной в связях с партизанами. Я вышел на нее, пребывая в поисках людей, которые могли бы вывести меня на кого-либо из настоящих партизан-катакомбяиков. Впрочем, это уже детали. А еще я всегда считал, что фронтовики-ревнивцы должны кончать жизнь самоубийством прямо на передовой. Иначе всю оставшуюся жизнь им придется терзать себя неутолимой ревностью.

21

Зомби-воины в последний раз огласили усеянный валунами перелесок своим воинственным кличем «Бар-ра!» и ворвались в окопы «противника». Рукопашная, которая завязалась там, могла ^ бы стоить жизни многим из власовцев и зомби-воинов, если бы они были вооружены боевыми, а не резиновыми ножами и такими же резиновыми штыками, увенчивавшими деревянные винтовки.

Но и эту схватку командовавший учебным боем оберштурм-фюрер по кличке Свирепый Серб сумел остановить, лично разнимая, а то и расшвыривая противников. Правда, делал он это с величайшим сожалением, подчиняясь жесткому приказу Овербека: «Ни одного погибшего! Погибать им предстоит в настоящих боях». В действительности же он и сам еле сдерживался, чтобы не ввязаться в рукопашную.

Пока обер-лейтенант с двумя своими помощниками, тоже сербами, только унтер-офицерами, занимался умиротворением бойцов, радист штабной бронемашины принял сногсшибательное сообщение йз командного пункта лагерного аэродрома: через несколько минут туда прибывают фюрер и Отто Скор-цени.

Узнав по рации, что Штубер и Овербек проводят маневры зомби, обер-диверсант рейха приказал временно прекратить их и дождаться появления фюрера. Бойцы должны выглядеть свежими и вполне боеспособными. Штуберу и Овербеку — оставаться на полигоне. А еще Скорцени поинтересовался, присутствует ли на учениях Свирепый Серб. Когда Овербек сказал, что присутствует; радист сразу же сообщил об этом своему аэродромному коллеге. Как отреагировал на это подтверждение Скорцени, осталось неясным. Как и то, почему вдруг обер-диверсант рейха заинтересовался Свирепым Сербом.

— Как считаете, Штубер, — занервничал Овербек, — зачем Скорцени понадобился Свирепый Серб?

— Скорцени или фюреру?

— Но фюреру-то он зачем?!

— Тогда не думаю, чтобы Скорцени решил сдать нашего Свирепого Серба контрразведке Тито.

— Теперь все может быть, барон, все может быть. Вдруг кому-то там, в СД, придет в голову выменять его на кого-то из своих людей, оказавшихся в плену у Тито? Когда война завершается, начинаются торги, сплошной гешефт.

Штубер знал, что Овербек очень дорожит Свирепым Сербом, который выполняет за него всю командирскую работу — и во время тренировок и учений, и во время боевой подготовки зомби. Вот и недавно командующий зомби-войсками «СС-Франконии» добился, чтобы Арсена Ведовича, как на самом деле звали этого серба, повысили в чине и назначили его заместителем.

* * *

У барона была возможность ознакомиться с досье на Свирепого Серба, и он прекрасно помнил, что в свое время тот служил командиром некоего диверсионно-карательного отряда партизанской армии Тито, сформированного исключительно из сербов, причем в большинстве своем — из бывших уголовников.

Долгое время отряд этот действовал на территории Хорватии, истребляя отряды местных националистов, провозгласивших под протекторатом рейха создание независимой Хорватии. Именно там за самим Ведовичем закрепилась кличка «Свирепый Серб», а за людьми его — прозвище «шкуродеры». Говорят, Ведович сам однажды руководил такой казнью — спусканием кожи с живого пленного, и сам же в порыве ярости называл своих бойцов «иллирийскими шкуродерами»[27]. Впрочем, любимой его казнью всегда считалось торжественное сажание на кол.

Когда же отряд перебросили назад в Сербию, Ведович и его шкуродеры остановиться уже не смогли. Закончилось все тем, что за массовые грабежи, погромы и изнасилования Ведович был приговорен военным трибуналом к смертной казни, но во время расстрела каким-то образом сумел бежать. И вроде бы не без помощи германских агентов

— Контрразведке Тито обер-диверсант рейха вашего серба, конечно, не сдаст, — попытался барон успокоить Овербека. — Хорватам, которыми он заочно приговорен к смертной казни, — тем более. Другое дело, что Скорцени захочет включить этого бродягу в свою диверсионную группу.

— Для меня это одно и то же,- — проворчал Овербек. — Прошлое этого мерзавца меня не интересует. Он нужен мне здесь и сейчас как единственный надежный укротитель зомби. Кто заменит мне Свирепого Серба, при самом появлении которого лишенные всякого страха зомби в ужасе вздрагивают?

— Такого, при появлении которого вздрагивали бы зомби, не заменит никто, — решительно повел подбородком Штубер.

— То-то же. Надеюсь, вы постараетесь убедить Скорцени, что здесь этот человек нужнее?

— Хотя вы и не совсем правы, штандартенфюрер. Включение вашего заместителя в диверсионную группу Скорцени стало бы для вас великой честью. Уверен, что именно это вы и хотели сказать мне, господин Овербек, — оскалил на удивление белые крепкие зубы барон. — Но скорее всего обер-диверсант рейха только потому и вспомнил о Свирепом Сербе, что все еще пребывает под впечатлением того учебного боя зомби, на котором присутствовал во время предыдущей своей поездки.

— Очевидно, так оно и есть, — как-то сразу же отлегло от сердца командующего зомби-войсками. — Тогда Свирепый Серб «воевал» против сводного отряда из власовцев и еще незавербо-ванных военнопленных. Это и в самом деле был прекрасный, зрелищный бой.

Получив приказ явиться к командующему, Ведович примчался к нему на мотоцикле в сопровождении своих унтер-офицеров, которые служили ему еще и в качестве телохранителей. Этот почти двухметрового роста верзила, родом из какого-то горного сербского села, в самом деле выглядел довольно свирепым на вид. В его поведении, манере грубо и отрывисто говорить, в самом его тяжелом взгляде из-под нависавших надлобных дуг просматривался человек с задатками уголовника и садиста.

Штубер знал, что на самом деле Ведович уголовником не был, он происходил из вполне уважаемого в своем крае древнего рода профессиональных резников, забойщиков скота. Но, очевидно, именно эта родовая профессия и наложила отпечаток на его характер, подпитывая его прирожденную жестокость. Его-то, отпечаток этот, и уловил один из офицеров СД, который общался со Свирепым Сербом сразу же после его сдачи в плен.

Ну, а затем его судьбой занялся сам Скорцени. Он узрел в Ве-довиче будущего диверсанта, позаботился о зачислении в одну из вспомогательных частей вермахта, а затем в чине фельдфебеля направил в замок Фриденталь, на «Специальные курсы особого назначения Ораниенбург»[28], где Свирепый Серб сразу же стал командиром Балканской роты, в которой с особой свирепостью поддерживал жесточайшую дисциплину.

Узнав, что в отделе контрразведки «Регенвурмлагеря» Свирепый Серб проявил себя отлично, Скорцени приказал назначить его командиром роты зомби-воинов, но при этом самого в зомби не превращать. «Когда настанет время, — пророкотал Отто своим камнедробильным басом, — я лично превращу его в зомби, и никакие секреты колдунов из «Лаборатории призраков» мне не понадобятся».

А уже на следующий день Свирепый Серб командовал отрядом зомби на полигоне «Померания», в учебном бою против роты власовцев и военнопленных добровольцев, во главе которой поставили бывшего штабс-капитана Белой армии русских Кротова.

Скорцени понятия не имел, что собой представляет командир Кротов, но выяснилось, что его дядя, бывший штабс-капитан, а ныне майор вермахта Кротов, в свое время был начальником базы «Норд-рейх», располагавшейся в тылу красных, в русском Заполярье. И прекрасно зарекомендовал себя. Из майора Кротова тоже мог получиться диверсант. Какого полета? Это покажет время.

«Ваша задача, лейтенант Ведович: — наставлял его Скорцени перед тем, прошлым боем, — контратаковать противника, в рукопашном бою прорваться сквозь его порядки и взять штурмом вон ту каменистую гряду».

«Прорваться сквозь порядки и... взять гряду», — угрюмо повторил Ведович, указывая рукой в ту сторону, куда только что указывал Скорцени.

«Ваши зомби-воины должны разметать солдат противника и во что бы то ни стало прорваться до этой гряды!» — еще более грозно произнес Скорцени, умышленно не называя противников зомби русскими, дабы не вызывать у Ведовича воспохминаний о славянском братстве. Хорватов, как, впрочем, и боснийцев, Свирепый Серб потому и ненавидел, что считал их предателями этого самого славянского братства.

«Они пройдут и разметают! — преисполнилось неподдельной ненависть лицо Свирепого Серба. — Барра!».

Когда-то давно этот клич римских легионеров — «Бар-ра!»— Ведович ввел в своем разведывательно-диверсионном отряде. Затем испытал в Балканской роте «фридентальских коршунов», а теперь активно внедрял во всем гарнизоне «Регенвурмлагеря».

«... После этого ваши зомби-воины должны скрытно пройти по тылам врага и взять штурмом вон ту высоту! — усложнял обер-диверсант рейха задание, одновременно накаляя страсти вокруг будущей атаки зомби.

«Вон ту! — грозно указал Свирепый Серб своей огромной волосатой ручищей на высотку, видневшуюся метрах в двухстах от его командного пункта. И вид у него был такой, словно он бросал в пламя битвы многотысячное воинство, а впереди виднелся не какой-то кремнистый холм, а столица все еще не покоренной им империи. — Взять!».

«Как только бой завершится, каждый из зомби получит много еды и женщину. Все вы получите много еды и много женщин!» — прокричал Скорцени, обращаясь к выстроенным в нескольких шагах зомби-воинам:

«Много еды и много женщин! — почти прорычал Ведович, делая свое свирепое лицо еще более свирепым. И вновь разразился боевым кличем римских легионеров, с которым зомби-воинов приучали ходить в атаку: — Бар-ра!».

Свирепый Серб повторял каждое приказание Скорцени, потому что знал то, что известно было всем остальным офицерам «Регенвурмлагеря»: лучше всего зомби исполняют именно его приказы.

«Вы поняли меня, лейтенант?!»

«Лейтенант все понял. Мы пойдем в контратаку! — потряс Арсен такой же деревянной винтовкой, какими были вооружены все остальные участники этого боя. — Бар-ра!».

«А теперь выведите своих зомби-воинов на боевой рубеж. Там вы их положите на землю и прикажете идти в контратаку, как только поднимутся из своих окопов солдаты противостоящих вам варваров».

«Я прикажу им идти в контратаку!» — пообещал этот верзила, который уже тогда был облачен в форму СС, хотя и без каких-либо знаков различия. Тогда он еще только был кандидатом для вступления в черный орден СС. Но уже после этого боя Скорцени добился присвоения ему чина оберштурмфюрера с причислением к одной из «дивизий при СС»[29], состоявшей в основном из балканцев.

И вот теперь Скорцени решил не только сам проинспектировать состояние воинского духа отряда зомби, но и продемонстрировать боевую выучку этих «нелюдей» фюреру

22

Пока роты власовцев и зомби-воинов насыщались калсд ая у своей полевой кухни, Овербек и Штубер отправились к ближайшему доту, которым оказался самый мощный в «СС-Франконии» дот-бункер «Шарнхорст». Это была настоящая наземно-подземная крепость, которая могла показаться неприступной.

За толстыми — порядка двух с половиной метров железобетона — стенами его притаились: противотанковое орудие, пять пулеметов, скоростной гранатомет, установка стационарного огнемета и пятьдесят бойцов гарнизона[30].

Уже после открытия стальной двери, офицеры, с позволения часового, прошли по опрокидывавшемуся мостику, один конец которого, после нажатия кнопки, уходил в глубокое подземелье вместе с непрошеными гостями. Затем они долго петляли по винтовой лестнице, пока не оказались на почти тридцатиметровой глубине, где, как в любой полноценной воинской части, размещались казарма, арсенал, медпункт, туалет, умывалка и столовая.

Исключительно из любопытства заглянув в каждый из этих блоков, они прошли в отсек «фюрер-раум», который бойцы на морской манер называли комендантской каютой, и расположились там вместе с комендантом дота унтерштурмфюрером Райнером.

Каюта представлялась довольно просторной, поскольку одновременно служила штабом бункера и жильем коменданта. А сам Райнер оказался пожилым саксонцем, который большую часть войны, как непригодный к строевой службе, проработал функционером в дрезденской городской ячейке «альгемайне-СС»[31] и лишь полгода назад призван был в ряды «ваффен-СС».

Очевидно, медики сочли, что для службы в охранных частях СС он вполне пригоден. Теперь этот худощавый, чахоточного вида человечек очень гордился и своим эсэсовским чином, и своей вполне уютной должностью коменданта «особого бункера». Тем более что дом на окраине Дрездена, в котором он обитал, давно превратился в руины, под которыми оказались погребенными жена и дочь.

— Сколько еще, по вашим предположениям, зомби-воинов успеют поставить нам «Лаборатория призраков» и лаборатория «Аненербе»? — спросил Овербек, после того, как денщик коменданта принес им из столовой еды, а сам Райнер угостил шнапсом. — Я имею в виду, до прихода сюда русских.

Поняв, что разговор, который будет вестись бывшим комендантом лагеря и нынешним заместителем коменданта не для его ушей, Райнер благоразумно ретировался, заявив, что самое время пойти проверить состояние боеготовности гарнизона.

— Все зависит от того, какое стратегическое решение будет принято по статусу «СС-Франконии», — уклончиво ответил Штубер.

— Но его уже давно следовало принять. Русские уже на Висле. Они рядом. Нужно лишь воспользоваться тем, что они все еще топчутся у стен Варшавы, ожидая, пока мы окончательно расправимся с восставшими поляками, подавив их партизанское движение и подполье[32] на всем пространстве от Вислы до Одера.

Металлические рюмочки со шнапсом они лишь слегка пригубили, поскольку вспомнили, что предстоит встреча с фюрером, но решили, что после учебного боя, точнее, после отлета Гитлера, вернутся сюда и отметят становление своих зомби-войск.

— Близость русских войск и то, как стремительно они вышли на рубежи Вислы, захватив при этом три плацдарма на западном берегу, как раз и сбивает наше командование с толку. Решают: стоит ли пополнять наш гарнизон до максимальной возможности, чтобы затем видеть эти части запертыми в подземелье, или же лучше отвести их за Одер и уже сейчас основательно окопать их.

— Неужели все это, — нервно обвел Овербек руками пространство вокруг себя, — все мощнейшие подземные сооружения окажутся бесполезными, и вот так вот, бессмысленно достанутся русским и полякам?

— Почему же бессмысленно? Они останутся, чтобы поражать воображение потомков, как руины Колизея. Как образец подземного укрепрайона середины XX столетия. Когда-нибудь здесь создадут музей военного зодчества, на котором польские бизнесмены будут зарабатывать большие дейъги.

— Издеваетесь, Штубер? Какой музей? Если мы и уйдем отсюда, то лишь после того, как поднимем все эти подземелья в воздух.

Штурмбанфюрер снисходительно улыбнулся, однако слова: «Так ведь у рейха к тому времени взрывчатки не хватит на все это», с губ его так и не сорвались. Хотя мысленно Штубер их уже произнес.

— Все зависит от того, — сказал он, — каковой видится стратегия выживания нашего народа и Третьего рейха самому фюреру. Всем нам придется исходить из его стратегического видения, поскольку трудно предположить, чтобы весь этот подземный город создавался ради укрепления обороны «Восточного вала».

— Согласен, из видения фюрера, — неохотно признал Овербек, давая понять, что никакое такое «видение» не способно убедить его, что «Регенвурмлагерь» следует сдавать русским без боя. Что его вообще следует когда-либо сдавать. — Возможно, сейчас, с приездом фюрера...

— ...и Скорцени, — уточнил Штубер.

— ...как раз все и прояснится.

Как только Овербек произнес это, ожил телефон и дежурный по штабу лагеря сообщил командующему зомби-войсками, что самолет с фюрером на борту уже прибыл на аэродром «СС-Франконии», находившийся километрах в пяти от «Шарн-хорста». После этого известия терять время уже нельзя было. Офицеры поднялись и в сопровождении коменданта бункера начали подниматься на поверхность.

— Может, перебросить сюда еще сотню зомби-воинов, из тех, которые уже прошли подготовку ранее? — засомневался Овербек, когда они наконец выбрались из дота, прикрывавшего вход в бункер. — Чтобы продемонстрировать подготовку не только тибетцев. А там есть несколько очень крепких и не совсем одурманенных доктором Мартье парней. Причем некоторые из них были русскими агентами.

Штубер, этот опытный диверсант, прошедший через десятки боевых операций в украинских лесах и через рейды тылами русских, с ответом не спешил. Он с тоской посмотрел вслед стае покидавших померанские болота уток, словно древний толкователь, пытающийся определить ход человеческой судьбы по повадкам птиц; затем прошелся взглядом по низкому осеннему небу, как будто приход русских зависел от прихода первых «сибирских» метелей... И только тогда, совершенно забыв о сути вопроса штандартенфюрера, мечтательно произнес:

— Мне бы два-три десятка таких безумцев в сорок первом, там, на Днестре...

— А мне бы еще две-три сотни таких зомби-воинов, — с той же мечтательностью в голосе произнес штандартенфюрер, — и костяк гарнизона был бы сформирован. К нему можно было бы пристегнуть полк войск СС, пару противотанковых и противовоздушных дивизионов, да какой-нибудь батальон технического обслуживания. И все, при достаточных запасах провизии и боеприпасов гарнизон готов держать длительную оборону, оттягивая на себя значительную часть войск противника.

— План, достойный великого полководца, — все с той же благодушной иронией поддержал его Штубер. — Не забудьте еще о диверсионно-разведывательной роте и подразделении особого назначения, сформированного из лебенсборянок.

— Каких еще лебенсборянок? — сквозь зубовный скрежет поинтересовался Овербек. — Этих девиц из лебенсборна «Святилище арийцев»? — брезгливо поморщился он. — Слышал, слышал, что их вроде бы должны доставить сюда.

— Причем это уже не слухи, а казенное выполнение приказа. И боже вас упаси прослыть в их присутствии женоненавистником.

— Все равно охотно поменял бы на самый захудалый взвод тылового обеспечения.

— Вы не правы, штандартенфюрер. Я уж не говорю о том, что само присутствие этих германок способно вдохновлять воинов...

— Вы о чем это, штурмбанфюрер?! Кого вдохновлять?! — мрачно ухмыльнулся Овербек. — Уж не зомби ли? В их девизе «Сражаться и повиноваться!» как раз и заключен тот идеал германского солдата, которого нам не удается достичь даже в самых отборных подразделениях СС. Потому что зомби созданы только для того, чтобы сражаться и повиноваться. Именно для этого они и сотворены.

— И все же какой-то элемент вдохновения должен проявляться, — неуверенно как-то предположил Штубер. — В конце концов, зомби все еще остаются мужчинами. Или, может, я чего-то недопонимаю.

— Только потому, что им позволено оставаться солдатами.

— В любом случае, этот аспект все еще подлежит исследованию.

— Как только власть в «СС-Франконии» вновь перейдет ко мне, я быстро превращу воспитанниц этой распутницы Эльзы Аленберн в санитарок, прачек и поварих. На этом все ваши исследования, барон, будут прекращены. Мне нужны солдаты, а не подопытные недочеловеки. А пока что я хочу сформировать зомби-полк. Считайте это моей мечтой.

— Тогда вам нечего жаловаться на судьбу. Недавно Институт исследования наследственности перебросил вам еще одну группу.

— Увы, слишком малую, чтобы рассчитывать на скорое создание полка. Хотя по численности мы уже обладаем зомби-батальоном.

Это уже была третья группа зомби, которых институт «Аненербе» перебрасывал из секретной зомби-базы в горном массиве Швабский Альб[33] — в подземелья «СС-Франконии». Сосредоточив под своим командованием более четырех сотен зомби-воинов, штандартенфюрер Герман Овербек дополнил его «ефрейторско-унтерофицерской» сотней помилованных уголовников, по своему умственному развитию и жестокости почти не уступавших зомби, и начал формировать из них особый охранный полк «СС-Померания», который, по замыслу Овербека, со временем должен был перерасти в зомби-гарнизон «Регенвурмлагеря».

До полноценного полка подразделение это пока что не дотягивало, однако штандартенфюрер не унывал. Он мечтал увидеть здесь, в «СС-Франконии», полнокровный гарнизон, который бы приравнивался к вермахтовской дивизии, но при этом хотя бы на четверть состоял из «незомбированных зомби». Когда он поведал об этой своей задумке Штуберу, тот лишь воинственно осклабился.

— Чтобы сформировать такой гарнизон, не нужно выискивать закоренелых убийц-уголовников, Вполне достаточно собрать добровольцев по фронтовым частям. После стольких лет войны на Западе и Востоке, у нас теперь половина вермахта составляют эти ваши «незомбированные зомби». Жаль только, что проку от них теперь уже мало.

23

Фон Риттер давно знал: одна из загадок «Регенвурмлагеря» в том и заключается, что некогда всесильный комендант его, штандартенфюрер Овербек, боялся своего подчиненного, Фризского Чудовища, каким-то совершенно неестественным, мистическим страхом. Это проявлялось буквально во всем: как штандартенфюрер общался с Фридрихом Крайком, как всячески избегал его, с каким трепетом произносил его имя... Причем замечено было: не со страхом, презрением или злобой, а именно... с трепетом.

Однако самая большая тайна отношений этих двух людей заключалась в другом. Несмотря на прорывавшееся кое-когда из его уст брюзжание, Овербек все же считал, что Фризское Чудовище является милостиво послушным и преданным ему. И этим всегда поражал фон Риттера. Это ж как Овербеку нужно было бояться Крайза и как заискивать перед ним, размышлял бригаденфюрер, чтобы это, никакому влиянию и никакому устрашению не поддающееся чудовище оставалось в его представлении образцом покорности и послушания!

Да, Овербек почти панически боялся Фризского Чудовища, но при этом упорно добивался возведения его в чин унтерштурмфюрера СС, с зачислением в штат дивизии СС «Мертвая голова».

Только помня обо всем этом, бригаденфюрер фон Риттер и поинтересовался как-то у начальника «Лаборатории призраков»:

— Так о чем же фюрер беседовал с вами там, в Черном Каньоне? Выкладывайте, Крайз, выкладывайте, мне позволено выслушивать любые исповеди.

Фриз смотрел куда-то мимо коменданта, словно не расслышал его вопроса. Барон даже интуитивно оглянулся, пытаясь понять, что там, за его спиной, могло так заинтересовать фризского шамана.

— Вы что, не слышите меня, Крайз? Или не желаете слышать?

— Слышу, барон. Молитвами всех святых...

— Тогда почему позволяете себе не отвечать? — почувствовал фон Риттер, как в душе его накапливается раздражение. — Почему вы, унтерштурмфюрер, позволяете себе игнорировать вопросы, которые вам задает генерал-майор войск СС, комендант лагеря? — как можно спокойнее попытался вернуть Фриза к реальному восприятию мира.

— На какой именно вопрос вы хотели бы услышать мой ответ? — вдруг тоже слишком спокойно для данной ситуации, даже флегматично, поинтересовался Крайз.

— Хочу знать о чем, провались вы в преисподнюю, фюрер говорил с вами — вот что я хочу знать! — все же не сдержался фон Риттер и попытался изо всей силы ударить кулаком по столу.

Каково же было потрясение барона, когда он вдруг ощутил, что пальцы почти не слушаются его. Какое-то время фон Риттер все еще силился сжать их в кулак, однако силы в самом деле покинули его, и рука стала какой-то ватной. В конце концов занесенный для яростного удара кулак как бы завис в двух-трех сантиметрах от поверхности стола.

Осознав всю опасность происходящего, бригаденфюрер затравленно взглянул на Крайза. Гигант-фриз сидел напротив него, упираясь кулаками в колени, и насмешливо глядел прямо в глаза, словно спрашивал: «Ну, и что ты теперь намерен делать? И вообще, на кого ты кулак поднимаешь, ничтожество?!».

— Не знал, что вы и таким вот образом способны повелевать, — удивленно повел подбородком генерал СС, перебарывая в себе чувства страха и растерянности.

— Кажется, способен, — пожал плечами, словно двумя валунами качнул, Фридрих Крайз.

— Но этим ваша власть над миром не ограничивается. Правильно я понимаю?

— Это не власть над миром. Это характеризуется иначе. К власти над миром я не стремлюсь.

— Неважно, как вы это склонны называть, — поспешил комендант прервать его признания, словно опасался хоть в какой-то степени разочароваться в таинственных связях Крайза с высшими посвященными, дарящими, как он считал, власть всякому, кто добился доступа к ним. — Но замечу, что, обладая такой силой над людьми, какой обладаете вы, грешно не попытаться стать диктатором.

— Та сила и та власть, которую вы только что ощутили, дается нам не для того, чтобы узурпировать мир. Если же такие люди находятся, высшие посвященные сразу же охлаждают их, лишают поддержки, а то и доводят до краха.

Услышав это, бригаденфюрер удивленно и в то же время вопросительно взглянул на Крайза. Лицо Фриза уже не казалось ему таким уродливым, каким явилось в начале встречи. Он даже подумал, что, возможно, со временем будет выведена специальная порода людей с такими устрашающими лицами. Это могут быть зомби-уроды, сам вид которых приводил бы врага в ужас. А зомби-полицейские?! Да блюстители порядка с такими рожами шокировали бы любое уличное сборище!

Нужно бы как-нибудь поделикатнее, подумал барон, навязать эту идею самому Крайзу как начальнику «Лаборатории призраков». Партия зомбированных уродов-полицейских, эдаких фризских чудовищ... Кто сказал, что, обладая «Лабораторией призраков», мы должны ограничивать себя в божественных фантазиях?

Вновь обратив внимание на все еще сидевшего у двери адъютанта, фон Риттер движением головы потребовал, чтобы тот вышел. А когда остался наедине с Крайзом, прямо, не прибегая ни к какой дипломатии, спросил:

— Фюрера эти ваши «посвященные» тоже лишили своей поддержки?

— Вы первый, кто решился произнести этот вопрос вслух, — пугающе признал Фризское Чудовище.

— Каким бы ваш ответ ни был, — мужественно шел до конца фон Риттер, — он останется между нами. Главное, чтобы вы произнесли то, в чем уверены, что для вас очевидно.

— Лишили, — так же просто, без обиняков, ответил Крайз.

Их взгляды скрестились и застыли. Это были взгляды заговорщиков, которые поняли, что переступили «черту невозврата», за которой все мосты можно считать сожженными.

— То есть все-таки лишили? — притишил голос барон, словно опасался, что кто-то способен подслушать его в этом подземелье.

— И фюрер уже начинает понимать это, — четко отрубил Крайз. — Но... молитвами всех святых...

— А значит, мучительно пытается понять, что же произошло. Рассчитывая, что вы способны помочь ему докопаться до истины.

— Он пытается... Молитвами всех святых. Однако мы никогда не будем возвращаться к этому разговору.

— Никогда, — клятвенно заверил его бригаденфюрер, понимая, насколько подобные беседы опасны для них обоих. Кто и каким бы образом ни лишал фюрера его астральной силы, и какие бы сокрушительные неудачи ни подстерегали его на фронтах, он все еще остается фюрером, а значит, у него всегда будет хватать власти, чтобы расправиться с любым неугодным ему генералом. — Впредь — никогда, — тотчас же уточнил барон, давая понять, что не намерен прерывать очень важный для себя разговор.

— Так будет порядочно по отношению к фюреру.

— Полностью с вами согласен. С одним условием: как-нибудь мы сядем вместе, и вы посвятите меня во все свои тайны и возможности. С гарантией, что сведения эти я никому не передам.

— Молитвами всех святых, барон, — по-своему уводил бри-гаденфюрера от этой темы Фризское Чудовище. — Кажется, вы хотели выйти со мной на поверхность и пройтись по Черному Каньону?

— Именно эта мысль и посетила меня только что, — признался комендант. Другое дело, что он не был уверен, его ли это мысль, или же она была навеяна самим Крайзом.

— Фюреру захотелось того же, — воинственно рассмеялся-прокашлялся новообращенный эсэсовец, форму для которого еще не подыскали, поэтому он продолжал оставаться в каком-то странном френче, слегка напоминающем русскую гимнастерку Очевидно, потому, что и сшита она была здесь, в «Регенвурмлаге-ре», одним из бездарных портных-остарбайтеров.

— И все же, почему Гитлер заинтересовался этим Черным Каньоном? Кто посоветовал ему побывать там?

— Все просто: это я нашел его для фюрера.

— Вы?! Признайтесь, что это ваши фантазии, Крайз.

— Точно так же, как нашел ему место под Смоленском, для ставки «Беренхалле», и на франко-бельгийской границе, у городка Прюэ-де-Пеш, для ставки «Вольфсшлюхт»[34]. Ну и, конечно же, место для главной фронтовой ставки фюрера — «Вервольф», что в Украине, под Винницей.

— Неужели и для «Вервольфа» — тоже? — Фон Риттеру посчастливилось побывать в этой ставке, его откомандировывали туда для приобретения инженерного опыта по строительству и обустройству подземных сооружений.

С инженерной точки зрения никакого особого интереса это подземное бомбоубежище не представляло. Тем не менее барон гордился, что побывал в подземном кабинете фюрера и даже умудрился посидеть в кресле фюрера, за его рабочим столом.

— Мне понятны ваши чувства, — неожиданно ошарашил барона Крайз. — Побывать в ставке фюрера и даже посидеть за его письменным столом — такое дано не каждому полковнику СС.

— Но я не говорил вам об этом, — мгновенно набычился фон Риттер. — Я вообще ни с кем не вел беседы на эту тему, поскольку от меня потребовали совершенной секретности.

— Не волнуйтесь, вы здесь ни при чем, — едва заметно ухмыльнулся подобно Квазимодо начальник «Лаборатории призраков». — Вы пытались мужественно сохранить этот визит в тайне, но...

— Яснее, черт возьми, яснее, — отчаянно повертел головой комендант. — Хватит с меня ваших недомолвок!

— Когда меня провезли по Украине, — не стал ни в чем убеждать его Крайз, — я обнаружил три таких места. Но «Вервольф» показался наиболее... «сатанинским», что ли. Во всяком случае, там фюрер мог вступать в связь с Высшими Силами, не выходя из своего бункера, из своего подземного кабинета. Вторую ставку, названную «Тоннель» («Рере»), фюрер приказал расположить в горах западноукраинской Галиции? в Карпатах.

— Оказывается, есть и такая ставка? В украинских Карпатах? — вяло как-то удивился Овербек, теряя, после всего услышанного, способность вообще чему-либо удивляться.

— Кое-кто из сотрудников «Аненербе» пытался оспаривать мои предложения, ведь в то время я всего лишь только-только пришел в себя после ожогов и работал сотрудником секретной медико-психологической лаборатории того же университета, студентом которого когда-то являлся. Однако фюрер доверился именно мне.

Фон Риттер застыл, неотрывно глядя на Крайза. Просматривались в этом взгляде и в этом молчании и его первозданный, суеверный страх, и столь же первозданно суеверное преклонение перед Фризским Чудовищем.

* * *

Впрочем, долго биться над разгадкой того, почему фюрер остановился именно на кандидатуре Фризского Чудовища, коменданту не пришлось. Для барона не было секретом, что Крайз слыл представителем какого-то древнего рода фризских колдунов-заклинателей. Причем настолько древнего, что два предка Фридриха по отцовской линии удостоены были чести взойти в Нидерландах на костры инквизиции, а один, как утверждают, наиболее сильный, почти непревзойденный колдун из семейства Крайзов, до костра не дожил, поскольку был растерзан разъяренной толпой неблагодарных горожан, многие из которых сами ранее пользовались его предсказаниями и советами.

Но самое любопытное, что, отбиваясь от своих мучителей, колдун предрек им: «На седьмой день после моих похорон все вы отправитесь в ад вслед за мной!». И проклятие сбылось: буквально на третий день в городе вдруг возникла чума, хотя в окрестных городах ее вроде бы не было. А на седьмой день тела почти всех, кто расправлялся с ним и кто подстрекал к избиению, уже горели на чумных кострах.

Теперь уже никто не мог сказать, сколько в этих преданиях фризской старины правды, а сколько вымысла. Относительно же того, что произошло с самим Фридрихом, существовали две относительно правдивые версии, о которых сам он распространяться не желал.

По слухам, дошедшим до берлинской полиции, Фридрих не хотел предаваться чернокнижию, а поступил в университет и, получив диплом хирурга, занялся было медицинской практикой. Однако нашлись люди, которые такой отход от родовой традиции не одобряли. Решительно не одобряли. Вот тогда и состоялся на одном из островков Восточно-Фризского архипелага тайный совет колдунов, ведьм и прочей нечисти, который приговорил Крайза к ритуальному сожжению на кресте как сатаниста-отступника.

Несколько дней спустя агенты этого Ордена сатанистов выследили скрывавшегося Фридриха в одном из фризских поселков, похитили его и тайно увезли на малозаселенный островок, который издревле почитался их предками-коллегами как место шабашей. Там новоявленные инквизиторы привязали Крайза к кресту и уложили — лицом вниз — на костер.

От гибели его совершенно случайно спасли моряки пограничного катера, которые высадились неподалеку.

Почему они оказались там — неясно. То ли пограничники поначалу приняли странную группу людей на пустынном вечернем берегу за контрабандистов, то ли заподозрили что-то неладное, поскольку знали о мрачной славе этого клочка суши. Можно было предположить и так, что, дескать, катер пограничников направили к островку некие высшие силы, однако снисходить до этого фон Риттеру не хотелось.

...В реальности же Крайза спасло то, что, услышав его крики, пограничники выстрелами распугали разводивших костер колдунов, а сам казненный свалился вместе с крестом с вершины бурно разгоревшегося костра. Поэтому пострадали в основном нижняя часть его лица и часть груди.

— Так это вас следует считать истинным творцом, или, по крайней мере, крестным отцом «Вервольфа» и нескольких других ставок фюрера?! Да или нет? Вы это пытаетесь утверждать, унтерштурмфюрер?

— Я всегда утверждаю только то, что хочу утверждать, — пробубнил Крайз.

— Но почему именно вы? — вдруг притишил голос барон.

— До меня подобные места пыталась определить небольшая группа докторов наук, прорицателей из «Аненербе». Однако у них что-то не получалось, — спокойно, безинтонационно как-то объяснил Фризское Чудовище, — и тогда нашелся человек, который посоветовал фюреру обратиться ко мне. Кроме всего прочего, я должен был оценить на пригодность и те места, которые были избраны до меня.

— А вам не грустно от того, что Германия так никогда и не узнает о вашей роли и в этом выборе, и в сотворении самого «Вервольфа»? Что об этом не узнает мир.

— Весь порожденный человечеством мир — процедил Фризское Чудовище, — это всего лишь мир непогребенного природой скотомогильника.

— Смелое предположение, унтерштурмфюрер. Вот только ничего в этом «скотомогильнике» не объясняющее.

— Истинными творцами «Вервольфа» являются те, кто является истинными владетелями нашей планеты, — словно бы решил оправдаться Крайз.

— То есть фюрер и СС...— бездумно, как школьник — зазубренный урок, проговорил разочарованный комендант «Регенвурмлагеря». — Ибо такова воля Германии!

— Что вы, барон! — покачал головой Фризское Чудовище. — Никакого отношения к фюреру это не имеет.

— В гаком случае, яснее, яснее, Крайз! История во все времена требовала от воинов мужества и ясности. Почему вы отказываете себе в этих достоинствах даже в разговоре со мной?

— Потому что мы с вами — в мундиры, во власть и амбиции облаченные — всего лишь юродивые на паперти величественного, не нами возведенного и не нами освященного храма, Землей в греховном простолюдин именуемого.

— Вот как?! — решительно, словно бы подражая дуче Муссолини, поджал нижнюю губу барон фон Раттер. — «Юродивые на паперти», говорите?!

— Именно так.

Определение барону решительно не нравилось, уже хотя бы потому, что претило его взглядам на свою собственную роль в обществе, как, впрочем, и его родовым аристократическим амбициям.

— Всего лишь юродивые на паперти — и не более того! Истинные святители и настоятели его являются пока еще в нашем понимании только «посвященными». И живут эти «посвященные» рядом с нами всего лишь мудрыми, но совершенно беспомощными, мало на что влияющими «учителями» или «великими слепыми», надеющимися когда-то богоизбранно прозреть и по-настоящему овладеть миром.

— Но пока что миром воинственно и беспощадно овладевает только одна сила и силой этой являемся мы, германо-арийцы.

— Во всяком случае, до недавнего времени всем нам, арийцам, хотелось верить в это, - заметил Крайз.

24

...Однако все это уже было в прошлом. А сейчас, вызвав к себе, после телефонного разговора с Брандтом, унтерштурмфюрера Крайза, адъютанта Удо Вольраба и еще нескольких офицеров, фон Риттер с минуту прохаживался перед ними с такой отрешенностью, словно решался: объявлять или не объявлять им приговор.

— ...Ибо такова воля Германии, — изрек он наконец, обращаясь к изумленно глядящим на него офицерам, совершенно упустив из виду тот факт, что ни одна из предшествовавших этому восклицанию мыслей так и не была высказана вслух.

Впрочем, так случалось не впервые, и к подобному способу общения офицеры с трудом, но все же начинали понемногу привыкать.

— Простите? — попытался уточнить гауптштурмфюрер Воль-раб, почувствовав, что пауза вновь затянулась. — Кажется, вы намеревались сообщить нам что-то очень важное.

— К нам прибывает фюрер.

Офицеры многозначительно переглянулись. Теперь им понятна была встревоженность коменданта.

— Это произойдет уже через два часа. Он желает осмотреть «Регенвурмлагерь» и понять, а точнее, воочию убедиться... А в чем он может убедиться? Только в том, что все отведенное нам здесь время мы с вами зря, подчеркиваю, абсолютно зря, проедали свой солдатский хлеб. Ибо достаточно взглянуть... Чтобы весь этот кавардак... Весь этот военно-полевой подтрибунальный бордель... - как всегда в подобных случаях, начал терять фон Риттер нить рассуждений.

— Но, господин бригаденфюрер, в последнее время здесь немало сделано, — начал было смягчать его оценки Удо Вольраб.

— Здесь? В последнее время? Вы о чем это, адъютант?

— О том, что лагерь значительно расширился. Построены бараки для рабочих и охраны. А главное, начала действовать «Лаборатория призраков» — вот что по-настоящему должно заинтересовать фюрера.

— Да, лаборатория начала действовать? И что?!

— Мы провели исследования.

— Да, мы провели их! И что?! — еще более возбужденно отреагировал фон Риттер. — Вас спрашивают, идиоты!

— Нам уже известны секреты зомбирования. У нас появились специалисты, способные создавать этих недочеловеков.

— Унтерштурмфюрер Крайз. Когда вы утверждали, что мир — это всего лишь непогребенный скотомогильник, вы что имели в виду? — остановился комендант напротив изуродованного гиганта, однако смотрел все же на носки его огромных, давно нечищеных сапог.

Офицеры удивленно уставились на коменданта. Ни один из них не мог уловить связи между тем, о чем он только что вел речь, и утверждением Фризского Чудовища.

— В этой формуле заключена суть моего жизненного кредо. Мир — это всего лишь непогребенный скотомогильник, по которому следует пройти, не скрывая своего презрения и брезгливости.

— Только так и должен проходить по нему фюрер. Только так. Поэтому стоит ли посвящать его во все таинства умерщвления и воскрешения кандидатов в зомби? Не лучше ли увлечь его походом в Черный Каньон, где он сразу же обретет благословение Высших Сил, а значит, и душевное равновесие?

— Душевное равновесие, — тотчас же ответил Фризское Чудовище, — фюрер обретет, только лично исследовав, как именно создаются воины будущего, воины уже Четвертого рейха. Сейчас его интересует только это. А значит, его знакомство с «Регенвурмлагерем» лучше всего начинать с самого богоугодного нашего заведения — зомби-морга, которым ведает унтерштурм-апостол Устке.

Услышав это, «унтерштурм-апостол» и все присутствовавшие иронично улыбнулись. Не так уж часто в речи Фризского Чудовища проявлялись хоть какие-то проблески юмора. Сам унтерштурмфюрер СС доктор Устке тоже кисловато ухмыльнулся. В отличие от других офицеров, он прекрасно знал, что на самом деле юмор этот прорезается у начальника «Лаборатории призраков» значительно чаще, вот только становится он все более мрачным.

— И в котором полуумерщвленные русские томятся в ожидании своего полувоскрешения, — поддержал он идею шефа. — Это страшносудное видение способно было впечатлить даже Скорцени.

— Если только его вообще способно что-либо впечатлить, — усомнился адъютант Удо Вольраб. — И вообще, я думаю, что после инспекционной поездки Скорцени визиты всех других высоких особ нам уже не страшны.

— Не слишком ли смело, гауптштурмфюрер? — едва слышно проговорил Устке.

— Когда речь заходит о Скорцени, смелостью следует считать даже его нерешительность.

— Я не о Скорцени, — с дрожью в голосе уточнил Устке. — О фюрере.

— По-настоящему о фюрере теперь только тогда и говорят, когда речь идет об Отто Скорцени, — назидательно просветил его адъютант коменданта.

— Вот только знает ли об этом сам фюрер? — усомнился Устке, воспользовавшись тем, что фон Риттер никак не реагирует на их словесную дуэль.

Ни для кого из офицеров лагеря не было секретом, что хранитель зомби-морга панически боялся начальства, точнее сказать, всякого нового офицера СС, гестапо или СД, который объявлялся в «Реген-вурмлагере». Первой его реакцией на такое появление всегда было стремление спрятаться и ни за что не показываться. Причем комплекс этот развился у унтерштурмфюрера не на пустом месте.

И при вступлении в Черный орден СС, и накануне присвоения ему чина офицера СС, Устке проходил жесточайшую проверку «на арийскую наследственность» и всегда поражал «специалистов по арийской крови» чистотой этой самой... крови. Ее исключительной арийской голубизной. И в самом деле, его родословная по материнской и отцовской линиям отчетливо прослеживалась вплоть до конца XV века, и во всех звеньях и поколениях ее передавалась исключительно германская и исключительно аристократическая «генетика».

Один из профессоров секретного гиммлеровского «Института чистоты расы» даже воскликнул: «Вряд ли в Германии отыщется еще один род с таким шлейфом документального подтверждения арийской чистоты этнической и аристократической родословной, как у графа Устке! И вряд ли найдется такой офицер гестапо, который, взглянув на лицо чистокровного арийца Устке, поверит хотя бы одной записи в этой родословной. Ибо это лицо местечкового еврея со всеми признаками физического и интеллектуального вырождения».

На вопрос: «Почему так произошло?», конечно, не смог бы ответить теперь даже Господь Бог. Но это было настолько очевидным, что любой гестаповец, любой офицер СС, с которым графу Устке приходилось сталкиваться на улице или в пивной Берлина, инстинктивно хватался за кобуру пистолета. Его столько раз задерживало гестапо и ему столько раз приходилось доказывать свою принадлежность к одному из аристократических арийских родов, чей далекий предок еще в 1495 году был возведен даже в княжеское достоинство Римской империи германской нации, что теперь у него выработался рефлекс ужаса при виде всякого «свежего» черного мундира. Вдруг и он начнет срывать с себя кобуру?!

Фон Риттер знал об этих страхах Устке не понаслышке. Однажды тот сам признался ему в этой гестапофобии и сам же объяснил ее происхождение. Причем сделал это сразу же, как только фон Риттер сменил на посту коменданта штандартенфюрера Овербека. Рассказал все как есть, показал документ, выданный «Институтом чистоты расы», и нотариально заверенную копию фамильной родословной. Это стало упреждающим ударом. Ему невыносимо было думать, что «свежий черный мундир» теперь будет восседать в кабинете коменданта и проницательно всматриваться в черты его лица всякий раз, когда начальник «Лаборатории призраков» предстанет пред его очами,

— Понимаю, теперь, когда штандартенфюрер оказался не у дел, защитника вы ищете в лице своего нового начальника.

Вместо того, чтобы сразу же подтвердить эту банальную догадку, граф Устке — сын графа, внук маркграфа и правнук штадт-графа[35] — с дрожью в коленках присматривался к откровенно монголоидному лицу барона фон Риттера. И только когда тот понял, что именно так заинтересовало начальника «Лаборатории призраков» и завсегдатая подвалов гестапо, Устке наконец изрек фразу, которая навсегда установила барьер между ним и комендантом.

— Насколько я понимаю, теперь уже не только как у начальника. Поскольку вы, барон, с вашей... гм-гм — нерешительно пожевал он губами, — неординарной для Германии внешностью, как никто другой, должны понимать меня.

Реакция оказалась вполне предсказуемой.

— А не пошли бы вы отсюда, господин граф?! — Но, поскольку Устке замешкался, фон Риттер взревел, как разбуженный посреди январской стужи медведь. — Я сказал тебе: «Пшел вон!». И никогда впредь не вздумай титуловать себя графом, — прорычал бригаденфюрер, уже когда Устке оказался за порогом.

— Именно таким образом всякий раз избавлялись от меня высшие чины гестапо, как только открывали для себя, что человек с лицом вырождающегося местечкового еврея на самом деле оказывается единственным по-настоящему чистым арийцем во всем рейхе. «Допотопно чистым» — как выразился один из гестаповских чинов.

— И все же вы не достойны титула своих благородных предков, — немного успокоившись, но все еще довольно агрессивно изрек комендант «СС-Франконии». Очень уж задел бригаденфюрера намек Устке на его, барона фон Риттера, близость с монголоидами. — Потому что у тебя не было и быть не могло благородных предков! Никогда! Ибо такова воля Германии!

Правда, до сих пор для Устке остается загадкой, почему никогда больше комендант к этому разговору не возвращался, и вообще вел себя так, словно ничего особенного в тот день не произошло.

25

Фон Риттер решительно прошелся по кабинету. Это была походка полководца, который, выстроив своих генералов, вот-вот должен был отдать приказ о начале общего наступления на позиции врага.

Не удивительно, что «генералы» напряженно следили за каждым шагом, каждым движением этого коренастого, немыслимо широкоплечего человека, с ярко выраженными азиатскими чертами смугловатого лица, в которых действительно слишком уж вызывающе просматривалась убийственная для арийской чистоты великоханская наследственность. И необъятной величины шлемоподобная голова — рано облысевшая, а потому на затылке и висках всегда старательно выбритая — лишь возводила это сходство барона с его монгольскими предками в генезисный абсолют.

— Да, у нас появились специалисты, способные создавать этих самых недочеловеков! И что?! — уже не в состоянии сдерживать свою ярость, прокричал фон Риттер и, отчаянно рванув кобуру, выхватил пистолет. — Вас спрашивают, идиоты!

— У нас теперь есть несколько д-десятков п-первых з-зомби, — отстучал зубами Устке, явственно ощущая космический холод пистолетного дула у себя на переносице.

— Вот, — отведя пистолет, ткнул барон пальцем в сторону наследственного графа. — Зомби! Появление зомби, — отчаянно водил пистолетом у носа хранителя зомби-морга, — вот что могло, и что... — он повелительно оглядел небольшой строй своего офицерства, — в любом случае, должно будет заинтересовать фюрера во время его пребывания здесь.

— Мы сделаем все возможное, чтобы именно это его и заинтересовало, — заверил фон Риттера хранитель зомби-морга, который все это время вел себя подобно камикадзе.

— Сделаете, конечно, сделаете. Ибо такова воля Германии. Но если впредь, Устке, вы будете дарить мне свои мысли также медлительно, как Иуда — предголгофные откровения, я пристрелю вас намного раньше, чем вы подарите свой очередной постулат. И даже раньше, чем нажму на спусковой крючок. Вы поняли меня?

— Как заповеди Христа.

— Крайз!

— Слушаю, господин бригаденфюрер.

— Сколько мертвецов готовятся предстать сейчас перед нами в облике зомби?

— Готовятся.

Бригаденфюрер остановился, нацелил свой взгляд на унтерштурмфюрера и... непроизвольно вздрогнул. Он всегда вздрагивал, когда, подняв голову, обнаруживал перед собой этого огромного, более чем двухметрового роста увальня, с широкими, но бесформенными какими-то, напоминавшими два взваленных на плечи нормального человека полупустых мешка, плечами.

Впрочем, собеседников этот фриз[36] поражал не размерами своими, а лицом, вернее, тем, что у всех прочих людей называется оным.

Даже оказавшись на костре сатанистов, этот парень каким-то чудом выжил, однако случилось так, что подбородок его почти сросся с грудью, являя миру неописуемо жуткую массу из затвердевших кусков изуродованной ткани, глубоких мясистопепельных шрамов и уродливых фурункулов.

— Я спросил, сколько готовятся, Крайз.

— Еще двое.

— Да, всего лишь двое? В таком случае вам суждено стать третьим.

— Вы совершенно правы, бригаденфюрер, суждено. Однако следует учесть, что только что мы увеличили наш зомби-гарнизон на два десятка диверсантов.

— Но вы докладывали о пяти претендентах на зомби.

Никаких эмоций на месиве, которое следовало считать лицом

Фризского Чудовища, не проявилось. Разве что каким-то немыслимым образом оно стало удлиняться и становиться еще более безобразным. Точнее, более непривычно... безобразным.

Фон Риттер никогда не страдал брезгливостью, но очень скоро понял, что ни смириться с этой «маской ужаса», которую он никогда не решился бы назвать лицом, ни хотя бы привыкнуть к ней — не способен. И тот, кто первым нарек Крайза «Фризским Чудовищем», породил это название только в одном мыслимом состоянии — глубочайшего шока.

— Пока что мы всего лишь экспериментируем, господин комендант, — привычно шепелявя, произнес носитель этого естественного прозвища, — поэтому к массовым перевоплощениям не прибегаем. Этих двоих мы готовим по офицерской программе. Нам нужны зомби-сержан гы и зомби-офицеры. Так что со временем...

— Со временем вы с удовольствием превратите в зомби всех нас, — мрачно завершил барон, без какого-либо намека на шутку.

— Все может быть, — с той же философской невозмутимостью проворчал унтерштурмфюрер Крайз, заставив бригаденфюрера запнуться на полуслове, а остальных офицеров — до предела напрячь свои нервы..

— ...И потом, — с трудом сдержал фон Риттер свое стремление тут же пристрелить это чудовище, — вы что, действительно уверены, что зомби способны будут осознавать себя офицерами, командирами подразделений? До сих пор мы придерживались того мнения, что командирами должны становиться обычные германские офицеры.

— Единственное, что я могу сказать, так это то, что эксперимент с офицерами будет интересным. — Уже в который раз комендант поймал себя на том, что томительно задерживает взгляд на ужасающе искореженных губах Фризского Чудовища, сквозь которые каждое слово прорывалось с каким-то странным шепеляво-сюсюкающим басом. — Он способен изменить всю систему подготовки руководящей и командной прослойки зомби. Незомбированные офицеры останутся у нас только в штабе «Регенвурмлагеря».

— Если таковые останутся после налаживания массового зом-бирования, — проворчал фон Риттер. Однако ворчание это было благодушным.

Комендант с трепетом относился ко всему, что касалось каких бы то ни было исследований, поэтому сейчас он был доволен и самим докладом Крайза, и деятельностью «Лаборатории призраков». Фюрер лично сможет убедиться, что сотрудники лаборатории... исследуют!

Он стоял перед светильником, поэтому огромная шлемоподобная лысина его тускло отсвечивала, окружая себя каким-то странным фиолетово-мерцающим нимбом, и представая перед офицерами то ли в виде головы святого, то ли в виде озаренного неземным сиянием жертвенника.

«А ведь когда он сказал о возможности зомбирования «всех нас», — подумал фон Риттер, — никому и в голову не пришло воспринять это как шутку. Что не может не насторожить». По «СС-Франконии», рассуждал он, уже давно блуждают слухи относительно того, что весь ее гарнизон со временем будет превращен в зомби. Включая офицеров. Только для офицеров вроде бы будет изобретен некий облегченный зомби-вариант, позволяющий, с одной стороны, избавиться от страха, сомнений и излишних переживаний; с другой — незабвенно помнить о фюрере, Германии, офицерской чести и своих командирских обязанностях.

Причем похоже, что это уже не просто слухи. Не зря же рядом с «Лабораторией призраков», по приказу Гиммлера, возникла еще одна лаборатория, получившая название «Центр по формированию гарнизона зомби». Получалось так, что с первых дней своего существования этот Центр превращался в своеобразный штаб зомби. Чем больше зомби будет появляться в составе рабочих команд и охранных отрядов, тем внушительнее будут становиться позиции начальника этого Центра штандартенфюрера СС Овер-бека.

— Но прежде чем вы превратите всех нас в зомби, — неожиданно вернулся к прерванной мысли фон Риттер, — попытайтесь показать фюреру все, что успели и что задумали. Гитлера это должно будет увлечь.

— Он будет потрясен, господин комендант, — ненавязчиво поправил его Фризское Чудовище, опасаясь превратно истолковывать суть «погребального увлечения» фюрера. — Мы раскроем перед ним все таинства «Лаборатории призраков». Великий магистр ордена зомби доктор Мартье готов будет посвятить его даже в то, во что не посвящено большинство рыцарей ордена...

— Да, посвятит? Существует еще что-то такое, чего он не поведал даже вам?

— В таком случае через пять минут Мартье еще раз исповедается, — угрожающе заверил коменданта Удо Вольраб. — Возможно, уже восседая в котле, наполненном его снадобьями.

— Вот именно, Крайз, он поведает это, даже если очередную порцию эликсира зомби придется изготовить из его собственных потрохов. Вы поняли меня, Крайз?!

— Мир — это всего лишь непогребенный скотомогильник, — как бы про себя изрек унтерштурмфюрер фразу, которая в последнее время срывалась с его уст все чаще, но всякий раз снисходила с них, как святое откровение всех двенадцати апостолов, вместе взятых.

— Да, Крайз, скотомогильник? Непогребенный? И что? — вплотную приблизился к нему фон Риттер, почти касаясь шлемоподобным нимбом своей, цвета дамасской стали, лысиной его изуродованного ожогами подбородка.

— Во всяком случае, мы попытаемся превратить этот мир в скотомогильник.

Барон молча уставился на Фризское Чудовище.

Хотя адъютант и присутствовавшие, но, как всегда, безмолвствовавшие, офицеры уже начали постепенно привыкать к подобным совещаниям, больше похожим на сатанинские экзальтации коменданта, тем не менее на сей раз и они предпогибельно замерли, понятия не имея о том, чем может закончиться очередная лавина непредсказуемости их шефа.

— Да, Крайз, да. Превратим его в таковой. Весь этот мир мы вначале превратим в непогребенный скотомогильник, а затем загоним в лабиринты регенвурмлагерей. И что?

— Только тогда сумеем убедить фюрера, что он достиг цели.

— Какой именно цели?

— Отделив избранных рыцарей СС от всеобщего скотомогильника, очистив землю от заживо гниющей падали, он первым в этом мире почувствует себя по-настоящему счастливым человеком.

Удо Вольраб хотел было что-то добавить к сказанному, но так и замер с приоткрытым ртом. Он был потрясен философской глубиной и подтрибунальной изощренностью мыслей Фризского Чудовища.

Только сейчас гауптштурмфюрер понял, что до сих пор он явно недооценивал этого вселенского урода. Прискорбно недооценивал.

— Так поведайте же об этом своему фюреру, Крайз! — ухватился за эту мысль Фризского Чудовища барон фон Риттер.

— Несомненно поведаю, — прокряхтел унтерштурмфюрер. — И не следует думать, что фюрер не станет выслушивать какое-то там регенвурмлагерное чудовище.

— Поведайте ее, черт бы вас побрал! — не стал выслушивать его дальше и комендант подземной базы СС. — Ибо такова воля Германии!

— Но предупреждаю, что после вашей беседы с фюрером все мы рискуем остаться непогребенными, — и на сей раз не отказал себе в удовольствии предаться мрачным предсказаниям Удо Вольраб.

26

Когда самолет «фюрера» приземлился на аэродроме «Призрак-зет», там его уже ждали две машины комендатуры «Регенвурмлагеря», в одной из которых прибыл бригаденфюрер фон Риттер. И вновь комендант был несколько удивлен, увидев, что в сопровождении фюрера пребывают всего три человека: Скорцени со своим адъютантом гауптштурмфюрером Родлем и незнакомый ему рослый, худощавый офицер СС. Этим третьим, как потом выяснилось, был лишь неделю назад зачисленный в войска СС гауптштурмфюрер барон фон Тирбах. Комендант сразу же заинтересовался бароном, вспомнив при этом, что читал о его рейде тылами красных от Маньчжурии до границ рейха. Но это будет потом, а пока что...

— Мрачноват что-то сегодня наш фюрер, — произнес фон Риттер, ступая навстречу вождю, — Как считаете, адъютант?

— Ситуации на фронтах таковы, что даже фюреру особо радоваться нечему.

— И все же сегодня Гитлер выглядит как-то необычно. Иногда мне кажется, что я с трудом узнаю его.

— Мне приходится видеться с ним далеко не каждый день, — тоже мрачновато ответил ему почтительно державшийся чуть позади Удо Вольраб.

— Эту оплошность следует устранить, — иронично заметил комендант. — По совместительству вас назначат и адъютантом фюрера.

— К тому же, совершенно очевидно, что в наши дни радостным фюреру выпадает быть все реже.

— Кстати, кто этот парень, самоуверенно держащийся между фюрером и Скорцени? — спросил Крайз.

Удо Вольраб напряг зрение и почти рассмотрел заинтересовавшего Фризское Чудовище рослого незнакомца, но так и не признал.

— Очевидно, новый адъютант. Так что положенное мне место у тела фюрера уже занято.

— Припоминаю, что о нем говорил штандартенфюрер Брандт. Но все же... для адъютанта фюрера он слишком молод, для личного телохранителя — слишком нов, — как бы вслух рассуждал фон Риттер. — А фюрер привык полагаться на старые партийные кадры. Ибо такова воля Германии.

Понаблюдав за тем, как солдаты аэродромной службы вручную заталкивают самолет «фюрера» в замаскированный под холм бетонный ангар, Скорцени вновь перевел взгляд на Зомбарта. В принципе он остался доволен. Перед ним стоял почти в точности скопированный Адольф Гитлер, вплоть до нахлобученной на уши фуражки (правда, у Зомбарта она не была бронированной, как у самого фюрера). А еще — слегка обвисший мундир; шаркающая походка, сутуловатая фигура, и топорщившиеся седеющие усики на сероватом, брябловато-морщинистом лице...

«Очень даже неплохо выглядит, — признал обер-диверсант рейха, уже давно превратившийся в попечителя этого двойника, — причем неплохо даже для самого фюрера».

«Да что там?! Похож, дьявол меня расстреляй! — самодовольно утверждался в этой мысли первый диверсант рейха. — Омерзительно похож! Если бы сейчас из ближайших кустов прогремел выстрел снайпера и Имперская Тень пал бы жертвой «покушения на фюрера», это было бы воспринято и истолковано как гениально проведённая операция СД. И ты вновь, как и после подавления «путча генералов» 20 июля, стал бы национальным героем, спасителем фюрера и чести рейха. Вот только не время устраивать сейчас подобные спектакли. Узнав об очередном покушении, фюрер мог бы впасть в еще один инсульт и погибнуть от собственной ярости».

Однако все это — фантазии диверсанта. Другое дело — лже-фюрер Зомбарт, эта величественная в своей «лженепревзойденности» Имперская Тень! Им Скорцени все еще оставался доволен. Почти так же, как в свое время Господь — сотворенным им Адамом. И то сказать: не каждому дано мудрствовать над сотворением очередного «фюрера»! А что касается того, что Зомбарт — всего лишь двойник... Стоит ли торопиться с выводами? В конце концов только время покажет, кого на самом деле нужно считать двойником, а кого — истинным, соответствующим своему предназначению фюрером. Вот именно, время покажет!

«В любом случае, — заключил оберштурмбанфюрер, — этот двойник всегда должен находиться где-то неподалеку от тебя и под твоим контролем. Потому что, когда придет время сотворения нового фюрера Германии, рассчитывать на мудрость и расторопность Господа будет некогда».

Скорцени уже обратил внимание на то, как сильно и властно входит в свою роль лже-Ева, она же Альбина Крайдер. Любой театральный режиссер подтвердил бы, что она уже давно переигрывает фрау Браун.

— Кстати, что поделывает сейчас наша Альбина, она же «Ева»? — вполголоса спросил он адъютанта, не торопясь уходить со взлетного поля, за кромкой которого их ждал комендант «Регенвурм лагеря».

— Продолжает врастать в роль. В образе Евы госпожа Крайдер неподражаема.

— Судя по вашему восторгу, Родль, вы тоже не прочь перево-плотиться во лжефюрера?

— Напрасно иронизируете, Скорцени. В моем лице вы получили бы идеального двойника.

— Я вспомню о вашем предложении, когда понадобиться имитировать гибель фюрера с представлением публике изрешеченного тела вождя, — великодушно пообещал Скорцени. — А пока что вернемся к прелестям Альбины Крайдер.

— Так вот, если учесть, что Альбина еще и достаточно мудра и неплохо воспитана, то приходится лишь сожалеть, что рядом с фюрером все еще продолжает оставаться настоящая Ева.

— Возможно, Ева Браун и уступает лже-Еве, но как быть с истинно любимой женщиной фюрера Уинифредой Уильямс? [37] Нет, действительно, как с ней быть?

— Уж не хотите ли вы заставить меня искать еще и двойника этой уэльской германки? Такого количества двойников рейх выдержать не способен.

— Он и так неумолимо превращается в империю двойников, — согласно кивнул Скорцени.

— Кстати, до меня дошли слухи, что в последнее время фюрер заметно охладел к этой аборигенке Уэльса, поскольку она то и дело пытается спасти от концлагеря очередного еврея-гомосексуалиста.

— Это ж как нужно не уважать наше нацистское движение, чтобы требовать от фюрера освободить от концлагеря еврея-гомосексуалиста?! — ужаснулся обер-диверсант рейха. — Лично я пристрелил бы такую женщину прямо в постели, во время полового акта.

Они с Родлем держались на расстоянии от Имперской Тени. Это фон Тирбах шествовал почти вровень с «фюрером», весь преисполненный чувства ответственности. При этом одна рука его лежала на расстегнутой кобуре, вторая — в кармане брюк, на рукоятке небольшого пистолетика. О том, что барон прекрасно стреляет с обеих рук, Скорцени узнал из все того же досье.

— Что же касается Альбины Крайдер, — молвил Родль, чтобы как-то завершить начатый разговор, — то она давно вошла в образ Евы Браун и теперь ищет достойного фюрера.

— Что тоже опасно.

— Пока что держим ее в замке «Вольфбург», взаперти. Чем реже она будет появляться на людях, тем лучше.

— Но с Зомбартом она контактирует? - поинтересовался обер-диверсант.

— Нельзя утверждать, чтобы отношения их были искренними, но...

— А что, разве между настоящим Гитлером и той, настоящей, Евой Браун, — они искренние? Вы можете утверждать это с полной уверенностью?

— С полной — не могу.

— Вот в этом-то и заключается момент истины, Родль. И никаких псалмопений по этому поводу, никаких псалмопений!

— Кажется, сегодня вы не в духе, господин оберштурмбанфюрер, — примирительно признал Родль. Он всегда говорил так, когда волна скепсиса первого диверсанта рейха докатывалась до имени и деяний фюрера.

— Это не имеет значения.

— Так, может, прикажете доставить в «Регенвурмлагерь» саму Еву?

Предложение оказалось настолько поразительным, что от неожиданности Скорцени оступился и едва удержался на ногах.

— Надо бы продумать, как получше, поделикатнее это преподнести, дьявол меня расстреляй. Хотя само по себе появление в «СС-Франконии» не только лжефюрера, но и лже-Евы — обещает интересную интригу.

— Нет-нет, — окончательно добивал его адъютант, — я имею в врду ту, настоящую Еву, а не её двойника.

— Вам обязательно хочется, чтобы и в крематорий нас тоже отправили вдвоем.

— Согласен, снизойдет до двойника, — поспешно согласился Родль. — И если учесть, что при известных обстоятельствах «СС-Франкония» может приобрести статус полевой ставки фюрера, то почему бы не предусмотреть здесь апартаментов лже-Евы?

— Однако торопиться с этим тоже не стоит. Сами утверждаете, что проявляется резкое несоответствие характеров. А тут им обоим придется играть влюбленных.

— Считаете, что вскоре понадобится драматург, который бы писал для них любовные сцены?

— Вот и попробуйте себя в новом амплуа, Родль. Война-то ведь все равно завершается.

— Боже упаси. Иное дело, что драматург все же понадобится.

— Если под «драматургом» подразумевается рейхсфюрер СС Гиммлер, который уже подключался к созданию сценария нынешнего посещения Зомбарта, — то вы правы. К слову, вы, Родль, обратили внимание, как фамилия Имперской Тени —Зомбарт — удачно сочетается с наименованием новой популяции недочеловеком «СС-Франконии» — зомби? По-моему, в этой близости просматривается нечто роковое.

Скорцени взглянул на низкое холодное поднебесье, сливавшееся за небольшим перелеском с озерным плесом. Орел, зависший над прибрежным холмом, казалось, постепенно вмерзал в грязновато-серую пелену, но в какое-то время он вдруг вырвался из этого небесно-ледяного плена и стал медленно приближаться к аэродрому, нацеливаясь прямо на фюрера.

Орел вел себя именно так, как и должен был вести себя хищник, подкрадывавшийся к добыче. Но когда он буквально завис над заметившем его и остановившемся лжефюрере, фон Тирбах выхватил пистолет и, мгновенно, в движении подперев кисть правой руки кистью левой, навскидку выстрелил в него.

Поначалу Скорцени показалось, что отпрянул орел только потому, что испугался выстрела, но еще через несколько мгновений птица стала заваливаться на бок и, теряя высоту, уходить в сторону прибрежного холма, чтобы в конце концов, сложив крылья, рухнуть на его вершину.

Ни аплодисментов, ни общепринятых в охотничьем сообществе возгласов одобрения не последовало. Лжефюрер проследил за последним схождением орла из поднебесья и с любопытством перевел взгляд на своего телохранителя.

— Он не решился бы, — покачал головой.

— Появившись над вашей головой, он в какой-то степени уже «решился», мой фюрер. А потому должен был погибнуть.

— Хотелось бы мне знать: вы всегда будете столь решительны?

— Можете не сомневаться — всегда, — властно проговорил фон Тирбах, так и не догадавшийся, что на самом деле сопровождать ему доверили всего лишь лжефюрера.

27

Кароль Чеславский был немало удивлен, узнав, что конспиративная квартира, на которой ему предстояло встретиться с курьером из Лондона, на самом деле представляла собой не какую-то там хибару местного сапожника, а старинный особняк в стиле барокко, в одном крыле которого располагалось местное отделение СД, а в другом — штаб корпуса люфтваффе.

Поначалу майор Армии Крайовой подумал было, что связник что-то напутал и в записке, которую он изъял из тайника, указан не тот адрес в Гошуве-Велькопольском. Несколько раз он рискованно проходил мимо особняка, все разительнее усиливая свои подозрения. Однако отступать было поздно, тем более что в этом риске у майора был свой резон.

Кароль давно мечтал о том, чтобы кто-то из агентов английской разведки вышел на него напрямую. Он понимал, что русские коммунисты уже не выпустят Польшу из своих рук и что в коммунистической Речи Посполитой достойного будущего у него нет. Как не появится этого достойного будущего и в самой Армии Крайовой, которой так и суждено будет долго и мучительно погибать в партизанско-подпольных схватках, к которым лишенная больших лесов и горных массивов Польша слишком мало приспособлена.

Дождавшись условленного времени, он подошел к стоявшей неподалеку от особняка полуразрушенной часовне и поначалу совершенно не обратил внимания на молодую полнобедрую женщину в хорошо подогнанной черной шинели и с голубоватой люфтваффовской пилоткой на голове.

— Решили отпустить Всевышнему все его грехи, господин Чес-лавский? — спросила она по-немецки, с характерным для русских фольксдойчей акцентом. При этом она заметно, на французский манер, грассировала.

Майор вздрогнул. Он понятия не имел, кто должен был встретить его у этой часовенки, но уж во всяком случае он никак не ожидал, что это будет женщина, да к тому же в форме люфтваффе.

— И помолиться за каждого из апостолов, — все еще не приходя в себя от неожиданности, ответил он фразой-паролем. Теперь он понял, почему был выбран такой странный, богохульный пароль, и что сочиняла его именно эта фройлейн.

— Мне сказали, что вы тоже фольксдойче и с документами у вас все в порядке.

Прежде чем ответить, Кароль внимательно присмотрелся к ее лицу.

— А вот это излишне, — одернула она его. — Запоминать меня вам ни к чему, влюбляться — тем более.

И все же майор успел заметить, что у нее были четко очерченные, чувственные губы, высокий, не по-женски крутой, сократовский лоб и слегка выпяченный подбородок. Вряд ли ее можно было назвать красавицей, однако это широкое с благородными чертами лицо сразу же должно было обращать на себя внимание мужчин.

— С документами у меня действительно порядок. Множество раз проверен. Вольнонаемный в гарнизоне «Регенвурмлагеря».

— Тогда следуйте за мной.

— Неужели в эту «цитадель»? ~ неуверенно кивнул майор в сторону стоявшего как бы в глубине двора, на небольшом плато, особняка. Но именно туда женщина и направлялась, поэтому Каролю не оставалось ничего иного, как пожать плечами и по-польски пробубнить: — Впрочем, как прикажете, ясновельможная пани. Кстати, самое время представиться. Мои имя и чин вам известны.

— В таком случае обойдемся без кличек, которых я с детства терпеть не могу. Зовут меня Софи Жерницки, на франко-итальянский манер. Чин пока что скромный — обер-лейтенант, — на ходу объясняла она, по-женски деликатно ступая по припорошенной свежим снегом дороге, ведущей к решетчатой ограде, у которой прохаживался продрогший в своей шинельке часовой. — Прикомандирована рейхсмаршалом Герингом к штабу корпуса, а также к отделу СД как искусствовед.

— У них даже такие должности существуют? — удивился поляк.

— В этом здании штаб корпуса люфтваффе выделил мне небольшой кабинет, который одновременно служит жильем, что очень удобно и безопасно. В квартале отсюда есть лавка со всякой бытовой мелочью, одна полка которой занята картинами местных художников...

— Это которая под вывеской «Богемка»?

— Именно там, в «Богемке», майор, мы с вами — для легенды — и познакомились. Причем заинтересовали вы меня исключительно как ценитель искусства.

— Как ценитель искусства — и только?

— Давайте договоримся: на время нашей встречи вы забываете, что перед вами — обмундированная, но все еще симпатичная женщина, а я забываю, что передо мной — поляк-ловелас довоенной закваски.

Ирония в ее голосе каким-то странным образом соединялась с жесткостью, а категоричность припудривалась едва уловимой снисходительностью. А в общем, было в ее говоре что-то завораживающее, как в говоре концертного гипнотизера.

Часовые у ворот и у входа в здание не столько проверяли документы, сколько пытались заигрывать с хорошенькой фройлейн, поэтому спутником ее почти не интересовались. Чеславский по опыту знал, что солдаты из охраны аэродромов и штабов люфтваффе давно зарекомендовали себя как отпетые разгильдяи. Почему так происходило, он не ведал. Возможно, потому, что сами летчики люфтваффе, не подчинявшиеся ни вермахту, ни СС, всегда чувствовали себя привилегированными, эдакими армейскими аристократами, пребывающими под опекой всесильного рейхсмаршала Геринга, официального преемника фюрера.

— Ну, к искусству я, конечно, никакого отношения не имею, — предупредил Кароль, заходя вместе с Жерницкой в отведенный ей флигель, часть которого служила хранилищем тех полотен и прочих ценностей, которые готовились к отправке в рейх.

— А вот это уже никого не интересует, — вежливо, но в то же время достаточно сурово осадила его Софья. — Тем более что здесь я подвластна самой себе й подчиняюсь, собственно, только полковнику Ведлингу, а если точнее, то лишь рейхсмаршалу Герингу...

— Вы знакомы с Герингом?!

— Немного. В свое время полковник Ведлинг помог мне своевременно, в штабном вагоне люфтваффе, уехать из Румынии, которая немного спустя в одночасье превратилась из союзницы рейха в союзницу России. А попадать в лапы агентов СМЕРША мне было ни к чему Познакомились же мы с полковником на выставке икон и полотен маринистики, которую я организовала в одном из салонов ассоциации художников Бухареста. Тогда я еще не знала, что Геринг является владельцем огромного количества произведений живописи, собранной...

— ...скорее, награбленной, — въедливо уточнил Кароль.

— ...со всей Европы, — завершила свою мысль София, поморщившись при слове «награбленной». Она не желала вступать сейчас в полемику по поводу законности геринговских приобретений. — Что же касается Ведлинга, то этот несостоявшийся художник уже в течение многих лет подвизается в роли главного поставщика всевозможных полотен в геринговский замок «Каринхалль»[38]. Именно он и представил меня однажды Герингу, с условием, что подарю рейхсмаршалу одну из привезенных мною икон очень талантливого мастера.

— Румынского? — попытался входить в роль знатока живописи майор Чеславский.

— В Бухарест я уехала из Одессы, которая входила тогда в состав румынской так называемой Транснистрии, то есть «территории за рекой Днестр». Благо, в детстве большая часть моих друзей была молдаванами, благодаря чему я неплохо владела молдавским, а значит, и румынским, знание которого улучшала потом в течение всей войны. Как, впрочем, и знание немецкого. Художник этот тоже из Одессы, родом из Подолии. Есть в Украине такой край художников, скульпторов и писателей.

— Наслышан, наслышан...

— Мне с большим трудом удалось вывезти свое собрание полотен, причем только благодаря заступничеству одного румынского епископа, оказавшегося большим почитателем кисти этого художника и другом моего давнего патрона, одесского архимандрита. Кстати, вы понимаете, почему я прибегаю к подобным подробностям?

— Чтобы составить легенду о наших искусствоведческих беседах, — мягко улыбнулся Кароль.

— На тот случай, если кто-то очень уж заинтересуется их содержанием, — одобрительно кивнула Жерницки.

28

Стоявшие у тщательно замаскированного входа в лагерь барон фон Риттер и Крайз все же не удержались и пошли навстречу фюреру, проигнорировав при этом четкие инструкции адъютанта Гиммлера: «Ждать у входа!». Но как ждать, если по посадочной полосе «Призрака-зет» вышагивает сам фюрер?!

Однако подбежавшего с докладом коменданта «СС— Франконии» Лжегитлер остановил небрежным движением руки.

— Знаю, бригаденфюрер, знаю. Показывайте, что вы здесь нарыли-накопали, мои имперские гробокопатели.

— В настоящее время непосредственно в забоях, на прокладке новых штреков, заняты тысяча двести иностранных рабочих и военнопленных. Еще четыреста двадцать пять человек строят подземные бараки и прокладывают коммуникации.

— Какова численность гарнизона?

— Тысяча восемьсот семьдесят человек. В основном это гарнизоны дотов, наружная охрана, патрули и оцепление.

— И все-таки, многовато, — проворчал лжефюрер. — Особенно сейчас, когда люди так нужны на фронте. Как считаете, Скорцени, — оглянулся он на обер-диверсанта, — сколько людей мы можем взять отсюда?

— Как минимум батальон.

— Целый батальон?! — сыграл «удивление» Лжегитлер.

— ...Отсутствие которого никак не скажется на охране лагеря. А когда русские приблизятся, мы резко усилим гарнизон.

— Подготовьте к отправке на фронт пятьсот человек.

«А что, начинает лихо, — вынужден был признать Скорцени. — Даже слишком лихо».

Правда, цифра подлежащих отправке на фронт была заранее оговорена с Гиммлером, тем не менее, решительность, с которой Зомбарт входил в роль, вызывала уважение.

— Простите, мой фюрер, но в таком случае нам трудно будет контролировать ситуацию во всем «Регенвурмлагере», — осмелился возразить фон Риттер, когда они уже вошли в тоннель, где их ждала машина.

Ровные ряды светильников освещали широкое, просторное подземелье так, словно это был не обычный горный штрек, а городской бульвар. Да и дорога была ровной, хорошо укатанной и, на первый взгляд, вовсе не казалась дорогой в преисподнюю.

— Если станете утверждать это, придется отобрать у вас шестьсот.

— Но меры безопасности требуют, — невнятно как-то пробубнил фон Риттер, — чтобы охрана была достаточно...

— Прекратите стенания, барон, — с наигранной раздраженностью прервал его двойник, известный в узком кругу сотрудников Главного управления имперской безопасности под агентурной кличкой «Имперская Тень». — Взбодритесь. Создайте отряд добровольцев из военнопленных, пусть выполняет роль охранного, работая при этом вместе со всеми. Это сразу же позволит высвободить до сотни солдат. Ну а когда придет время оборонять ваш лагерь СС, в него набьется столько войск, что встанет вопрос, как их содержать и какое находить им применение.

— Господин штурмбанфюрер, — успел спросить Родль, прежде чем они со Скорцени уселись в автомобиль сопровождения. — Сам Адольф Гитлер хотя бы знает об этой «своей» инспекционной поездке?

— Если бы наверняка знал, запретил бы.

— Неужели без его согласия?!

— В общем-то, я попросил Гиммлера предупредить его, что мы испытываем двойника, но не вдаваться при этом ни в какие подробности.

— Так будем же надеяться, что во время их беседы фюрер случайно кивнул головой, — вознес свой молитвенный взгляд в серые безликие своды подземелья Родль. — Не важно, по какому поводу.

Уже у въезда в магистральный тоннель Скорцени вдруг приказал остановить машину и поинтересовался у фон Риттера, правда ли, что в это время на полигоне проходят учения зомби-воинов.

Тот замялся, но подтвердил, что сегодня утром действительно должен был состояться учебный бой зомби-азиатов с власовцами, которым командовали Цицерон и Штубер.

— Но, — взглянул бригаденфюрер на часы, — очевидно, к этому времени бой уже завершился.

— Ничего, мы заставим их еще раз атаковать, — решительно молвил обер-диверсант рейха. — И для зомби, и для власовцев это будет полезно. Показывайте дорогу, бригаденфюрер.

— Водитель знает, где расположен полигон. Направляйся туда, где расположен бункер «Шарнхорст», — сразу же приказал фон Риттер сидевшему за рулем роттенфюреру[44]. Но как только тот свернул на уводившую к выходу и дальше, куда-то к холмам и перелескам бетонку, подтолкнул сидевшего рядом с ним на заднем сиденьи обер-диверсанта локтем и едва слышно проговорил на ухо. — Там находится Цицерон. Вдруг фюрер...

Отто понял, что беспокоит коменданта: фюрер может узнать в нем Овербека. Однако так же вполголоса ответил:

— Вряд ли. И вообще, пусть вас это не волнует, бригаденфюрер.

Остановить машину он приказал не у «Шарнхорста», рядом с которым находилась командная высотка двух «полководцев», а на возвышенности, расположенной ближе к окопам и почти рядом с полем боя. При этом, проезжая мимо Штубера и Овербека, обер-диверсант притормозил машину, чтобы приказать им оставаться на месте и организовать бой, максимально приближенный к реальному.

Штандартенфюрер тотчас же велел своему радисту связаться с радистами Свирепого Серба и Кротова и передать приказ: «На исходный рубеж! Сначала на позиции зомби-воинов наступает танковая рота русских, затем, после истребления танков, поднимается в атаку и контратаку пехота. За ходом боя будут наблюдать фюрер и Скорцени, однако самим бойцам внимания на инспекторов не обращать!».

— А ведь на камикадзе они не похожи, — заметил лжефюрер, краем глаза взглянув на Скорцени. Увлекшись боем, они оба забыли о холмике, который избрали для наблюдения, незаметно для себя сошли с него и приблизились почти к самой кромке долины, превращенной Овербеком и Штубером в поле сражения.

— Не похожи, дьявол меня расстреляй, — согласился обер-диверсант рейха. — Камикадзе понимают, что обречены, и большинство из них идет в бой с той же подсознательной мыслью, с какой восходят на эшафот: «Поскорее бы все это кончилось! Мгновенно и безболезненно».

— То есть в бою камикадзе больше соответствуют понятию «зомби», чем эти вылупыши из гнезда Фризского Чудовища?

— Поскольку зомби идут в бой, чтобы выиграть его, растерзав всякого, кто окажется у них на пути, а не для того, чтобы, выпив стопку саке, ощутить себя жертвенными баранами.

Они уже проследили, как, забросав машины бутылками с «горючей смесью» и дымовыми учебными гранатами, зомби прорвались сквозь танковые порядки и сошлись в поединке с власовцами. Причем Скорцени сразу же обратил внимание, что зомби-славяне пытались расщеплять приклады своих тощих деревянных винтовочек на касках врагов, а затем устраивали нечто похожее на уличный мордобой.

Что же касается тибетцев, то они попросту отбрасывали эти винтовочки в сторону и начинали чувствовать себя как на татами. А если и не желали расставаться со своими деревяшками, то орудовали ими, как боевыми палками, демонстрируя такие «пируэты», что власовцы даже не понимали, как у них это получается и какого удара следует ожидать. Скорцени сам прошел в Италии курс обучения основам дзюдо и джиу-джитсу, и хотя сенсеем[45]себя не ощущал, однако оценить техничность отдельных приемов уже был способен.

— Ну и как мои профессионалы войны? — воскликнул Шту-бер с таким азартом, словно сам только что вырвался из гущи рукопашной.

Оставив Овербека на его командном пункте, он сел в машину и примчался сюда. Присутствие фюрера его не смущало. В отличие от Цицерона, который старался лишний раз не попадаться на глаза фюреру, Штубер сразу же уловил, что перед ним лжефюрер, а не Гитлер, поскольку много раз общался с Великим Зомби.

— Попытаемся оценить.

— Здесь нечего оценивать! Дайте мне дивизию таких красавцев, как эти тибетцы, и я пройду с ними от океана до океана.

— С такими — вряд ли, — покачал головой Скорцени. — Такие — на один хороший бой. Причем желательно рукопашный. От океана до океана следует проходить с такими, как известный вам русский полковник Курбатов, который и в самом деле прошел тылами красных всю Азию и большую половину Европы.

— С полковником Курбатовым — да, согласен. — Это истинный профессионал... войны.

— Так, может, перебросить его сюда, в «СС-Франконию»? — неуверенно проговорил обер-диверсант рейха.

— Жаль, что в свое время он, тогда еще ротмистр, не оказался в моем отряде «Рыцарей Черного леса». А здесь, в подземелье... Не знаю, следует ли испытывать его нервы подобным бездельем.

— Почему же бездельем? Вскоре вам придется возрождать свой отряд лесных рыцарей, чтобы вновь действовать в тылу русских. Только теперь уже здесь, в Польше.

29

Достав бутылку румынского вина, очевидно, из своих еще бухарестских запасов, Софи наполнила небольшие бокальчики. Они выпили за окончание войны, каким бы оно в конечном итоге ни было, и за то, чтобы эта война пощадила людей искусства, где бы они ни творили. Ибо так предложила хозяйка кабинета и вина.

— Так он, художник этот, жив? — спросил Кароль из чистого любопытства, усаживаясь в предложенное ему Софи кресло. В конце концов он прибыл сюда, чтобы получить инструкции от лондонского резидента в Гошуве-Велькопольском, а не выслушивать неспешные воспоминания связника.

— Скорее всего погиб на фронте. Как раз перед началом войны он отправился в родные края, чтобы повидаться с отцом, тоже иконописцем, там был призван в армию и исчез. Хотя я словно бы предчувствовала, да что там... уже всем ясно было, что вот-вот грянет война. Румыны готовились к ней в открытую, наводняя при этом город своей агентурой, надежно смешивавшейся с одесскими молдаванами. Не удивительно, что я настоятельно советовала иконописцу оставаться в бандитско-катакомбной Одессе, где всегда можно было надежно спрятаться и безбедно отсидеться. Однако мы с вами увлеклись.

— Давно не увлекался чем-либо в обществе столь прекрасной женщины.

— Терпеть не могу комплиментов, майор, — отчеканила Софи, тут же предупредив Кароля, что кабинет не прослушивается, полковник специально проверял его с помощью люфтваффовских радиотехников.

Она вновь наполнила бокалы, и они выпили без тоста, каждый думая о чем-то своем и лишь после этого Жерницки без какого-либо вступления молвила:

— От вас и ваших людей, майор, требуется сейчас только одно: схема «Регенвурмлагеря». Со всеми возможными картографическими подробностями, с оборонными и промышленными объектами.

Майор устало взглянул на Софи и задумчиво помолчал.

— Позвольте, англичанам эта схема зачем? Уж не собираются ли они выбрасывать на «Регевурмлагерь» десант? Со дня на день в него войдут русские.

— Именно поэтому в Лондоне так увлеченно интересуются его схемой и техническим обеспечением. В частности, интересует, действительно ли германцы построили в «СС-Франконии» подземную гидроэлектростанцию и подтверждается ли слух о том, что с Берлином лагерь связан подземной железной дорогой, соединенной со столичным метро?

— Такую карту-схему ни получить, ни составить невозможно.

— Получить — понятно. А составить?

— Мне никогда не приходилось бывать в подземной части этого огромного лагеря, но знаю, что весь он разбит на части и существует всего лишь несколько человек из состава командования, которые свободно могут перемещаться из одного сектора в другой. Каждый из которых предполагает специальный пропуск. К тому же, передвигаясь этими подземельями, испещренными десятками магистральных, боковых и аварийных ответвлений, ходов и огромных выработок с несколькими входами, человек слишком слабо ориентируется в пространстве, чтобы мысленно соединять все эти ходы сообщения в какую-то определенную схему. Вам, конечно, очень сложно представить, что это такое — подземелья «СС-Франконии».

— Ошибаетесь, майор. Мне сотни раз приходилось бывать в одесских катакомбах, один из входов в которые, так называемый лисий лаз, находился прямо в подвале отцовского дома. Два других — в соседних дворах. В гражданскую войну мать пряталась со мной в катакомбах от солдат — всех армий и атаманов, и просто от грабителей и насильников. После войны мы игрались в катакомбах, чувствуя себя там, как в своей родной среде. Ну а в начале этой войны мне пришлось почти три месяца провести в подземельях, поскольку кто-то донес в сигуранцу и в гестапо, будто я — еврейка, скрывающая свое происхождение и укрывающаяся от регистрации. Понадобились время, деньги и связи, чтобы не только отвергнуть эти подозрения, но и получить документ фоль-ксдойче.

— Теперь становится понятно, почему «Регенвурмлагерем» поручили заниматься именно вам.

Софи вежливо улыбнулась. На самом деле эту операцию ей поручили еще и потому, что уже в сорок втором она прошла обучение в румынской разведывательной школе, расположенной в Карпатах неподалеку от Бухареста. Там же, в столице Румынии, она была завербована английской разведкой и уже с согласия румынского резидента «Сикрет интеллидженс сервис», была определена в разведывательно-диверсионную школу абвера.

Немцы всегда подозревали, что параллельно она продолжает сотрудничество с румынской сигуранцой, но им и в голову не приходило, что на самом деле она уже давно является агентом английской разведки. Впрочем, во всех трех разведках ее рассматривали как агента, который по-настоящему должен проявить себя уже после войны, находясь в Советском Союзе. Вопрос заключался лишь в том, как бы поделикатнее преподнести ее разведке русских. Румынская разведка теперь канула в лету, они друг о друге попросту забыли. Зато сейчас ею вплотную занимаются сотрудники СД, службы безопасности СС, в подчинении которой перешла вся агентура абвера[46]. По крайней мере Жерницки знала, что теперь она работала в составе агентуры, подчиненной Отто Скорцени. И цель у СД та же, что и у англичан — преподнести ее в качестве «троянской кобылицы» (ну, не коня же!) разведке русских.

— Но повторяю, — прояснял ситуацию майор разведки Армии Крайовой, — мне приходилось бывать только в наземной зоне лагеря, да к тому же только в одной, строго определенной части его.

София быстро извлекла из стола подробную армейскую карту западной части Польши и положила перед майором.

— Рассказывайте обо всем, что знаете, указывая все известные вам наземные объекты. Отмечать карандашом не нужно, я запомню. Отдельно сообщите все, что вам известно об «инкубаторе», в котором пленных превращают в зомби, а также все, что вам известно и самих зомби. Кратко, четко, конкретно.

Майору понадобилось всего несколько минут, чтобы точно обозначить на карте расположение тщательно замаскированного аэродрома лагеря, озерного островка, которого на карте почему-то не было, с его хижиной и входом в «СС-Франконию», дот «Шарнхорст» и четыре других дота второй линии, расположенных по обе стороны и чуть позади от этого бетонного монстра. А еще он высказал предположение, что именно под этим озером, точнее, под искусственной его частью, расположена мощная подземная гидроэлектростанция, питающая всю базу СС. Кроме того, он указал, где находятся центральный и один из боковых, так сказать, официальных входов в лагерь. С такой же предельной краткостью рассказал обо всем, что ему было известно о зомби и «Лаборатории призраков».

— Значит, у них там действительно существует специальная лаборатория?

— К сожалению, о ней мне ничего не известно. Имен сотрудников тоже не знаю, их держат в секрете.

— И все же кое-какая картина вырисовывается, — проговорила София, неотрывно глядя на карту и как бы мысленно фотографируя все условно нанесенное на нее польским разведчиком. — Не думаю, чтобы в Центре было известно хотя бы о части из того, о чем вы сообщили.

— Но там должны знать, что сообщение поступило именно от меня.

— В этих вопросах я предельно щепетильна, — заверила его Софи. — Поскольку на этом наше с вами сотрудничество не ограничивается, я потребую от Центра, чтобы вас занесли в картотеку, если вы еще туда не занесены, и соответственно вознаградили.

В небе над городом появились самолеты противника. Судя по тому, что приближались они со стороны Балтийского моря, это была эскадрилья англичан. Зенитчики Гошува-Велькопольского попытались вступить с ними в схватку, однако английские бомбардировщики пошли дальше на юг, предоставив их вниманию звено штурмовиков, решивших атаковать надоедливых германцев. Во время этого налета Софи сохраняла такое удивительное спокойствие, словно была убеждена: пока она находится в «особняке Геринга», как называли его офицеры местного гарнизона, ни одна бомба, ни один снаряд поблизости не взорвется.

— Но вернемся к «СС-Франконии», — молвила она, когда вой моторов и пальба зениток поутихли. — Войти в ее подземелья вы не сможете, внедриться в состав гарнизона — тем более.

— Исключено.

— Вы не сможете, а кто сможет? Хоть с кем-то из офицеров вы успели познакомиться?

— Есть один такой, штурмбанфюрер Штубер. Не знаю, кто он по должности, но интеллигентская придурь просматривается в нем довольно четко.

— Значит, Штубер, — кивнула София. В ту же минуту в дверь постучали, и на пороге появился молоденький ефрейтор, которого Кароль поначалу тоже принял за девчушку

— Готов кофе. Подать две чашки?

— Две. Мне, как всегда, без сахара. Это мой денщик, — объяснила она, когда, поставив на стол чашки и два бутерброда с маргарином, ефрейтор удалился. Хотела еще что-то добавить, но вдруг запнулась на полуслове и уставилась на Чеславского.

— Как вы сказали, его фамилия? — поморщилась она, приподнимаясь. — Я не ослышалась: Штубер?

— Штубер.

— Барон Вилли фон Штубер?

— Вилли? Возможно. Имени никогда не слышал, — задумчиво покачал головой майор. — А вот что касается титула? Да, кажется, однажды фельдфебель Зебольд обратился к нему именно так: «Господин барон».

Она наполнила свой бокал вином, залпом опустошила его и решительно покачала головой.

— Неисповедимы пути твои, Господи, и промысел твой нам не понятен! — как любил говаривать в подобных случаях мой архимандрит. — Неужели этот тот самый барон фон Штубер?!

— Какой именно?

— Это не важно, — отмахнулась Софи. — Хотя, что удивительного, он ведь и тогда, в начале войны, считался у них специалистом по катакомбам и укрепрайонам.

— Тогда тем более.

— У вас есть доступ к этому офицеру?

Майор сначала решительно покачал головой и только потом призадумался.

— Разве что случайно... Впрочем, там у меня появился один знакомый резчик по камню, которого этот Штубер опекает и который по прихоти Штубера высекает из камня статуи «Распятия».

Кароль и не заметил, что Софи так стиснула бокал пальцами, что он чуть не лопнул.

— Его зовут Орест? — с трудом преодолела она свое грассирование, чтобы как можно точнее вымолвить имя скульптора.

— Вы правы: Орест.

— Орест Гордаш? Высокий, широкоплечий, родом из Подо-лии?! — загорелись глаза Софии.

— Можете не сомневаться, что это он. Мы встретились на острове. Время от времени Штубер позволяет ему подниматься на поверхность, чтобы он, так сказать, «пообщался с живой природой». Кстати, немцы называют его «Отшельником», похоже, что это кличка скульптора.

— ... И промысел твой, Господи, нам не понятен! — вознесла руки к небесам Софи Жерницки. — Неужели я нашла его?! Неужели он жив?!

— Так это и есть тот самый художник, картины которого вы демонстрировали в Бухаресте?

— Тот самый, майор, — конвульсивно сжала она руку Чеславского, заставив поляка заметить, что для разведчицы София слишком импульсивна и впечатлительна. — Теперь уже никаких сомнений — тот самый.

— Я попросту не знал, что он еще и художник, — как бы оправдываясь, объяснил Кароль.

— Из-за этого я могла не узнать, что Орест находится в «СС-Франконии»! Вот они — превратности судьбы! О его существовании Штубер знал еще в Одессе, поскольку имел возможность любоваться полотнами и скульптурными «Распятиями» Ореста. Сам барон к искусству явно не равнодушен, хотя и считает себя всего лишь «психологом войны». Когда вы виделись с ним в последний раз?

— Со Штубером?

— С Отшельником, майор, с Отшельником.

— Буквально несколько дней назад. Не думаю, чтобы за это время подземелье проглотило его.

— Мысли таковой не допускаю.

— Считаете, что именно Отшельник сумеет раздобыть схему «Регенвурмлагеря»?

— Теперь это уже не столь важно. Главное, что он жив. Этот человек дорог мне сам по себе.

— Но именно он, как человек, у которого есть доступ...

— Вряд ли стоит привлекать его к операции со схемой, — прервала майора Софи. — Таким талантом рисковать нельзя. Грешно и преступно.

— А что в этой войне не преступно?! — изумился майор, понимая, что запрет на привлечение к операции Ореста Гордаша лишит его шанса на раскрытие тайны «Регенвурмлагеря», которой он уже был по-настоящему увлечен.

— Все остальные грехи нам простятся, майор, кроме этого. Когда дело касается истинного таланта, Всевышний становится безжалостным.

30

Оказавшись у штаба «Регенвурмлагеря», лжефюрер основательно, придирчиво изучил подступы к нему, систему охраны и сигнализации, уточнил сектор простреливаемости встроенными в стену пулеметами. И по тем замечаниям, которые Имперская Тень делал в ходе осмотра, барон фон Риттер вынужден был признать, что воспринимаются они вполне профессионально. Затем, с той же тщательностью, лжефюрер осмотрел все три запасных выхода, ведущих: один — наверх, в каньон; другой — в нижний этаж подземелья, и третий — под Одер, в сторону Германии...

— Как глубоко располагается этот ваш нижний этаж? — поинтересовался он, стоя у открытого люка, к которому подступали широкие металлические ступени.

— На глубине трех метров. Причем там всего несколько складских помещений, общей площадью не более стадиона.

— То есть глубже проникать не пробовали... — задумчиво произнес лжефюрер Зомбарт, не отрывая взгляда от освещенный электрическим светом винтовой лестницы.

— В этом нет смысла. Опасно. Там могут быть мощные грунтовые воды, и еще черт знает что. Да и приказа такого не поступало.

— Вот именно, фон Риттер: хотелось бы знать, что там, в земных глубинах. Но понимаю, что сейчас не время, — пробормотал Зомбарт, отходя от люка. — Показывайте, что у вас еще интересного...

Барон фон Риттер был явно польщен вниманием фюрера к своему детищу, и вел себя, как подобает вальяжному хозяину огромного поместья, которому есть что показать высокому гостю и чем удивить его. Так было до тех пор, пока они не оказались в просторном кабинете коменданта.

— Здесь еще не так уютно, как хотелось бы, — начал было оправдываться фон Риттер. — Но в ближайшее время...

— В ближайшее время, — уселся Лжегитлер в стоявшее под стенкой низкое кресло,— вы будете думать не о том, как бы сделать свой кабинет уютным, а о том, как бы превратить его в хорошо укрепленную огневую точку.

— Этот кабинет?! — опешил комендант.

— Этот, и все остальные. В хорошо укрепленные точки, — постучал Имперская Тень указательным пальцем по столу.

— Я учту это, мой фюрер, — расстроенно молвил фон Риттер, явно не ожидавший такого поворота в суждениях Лжегитлера.

— Все подземные выработки, независимо от их мирного предназначения, должны рассматриваться вами как идеальные подземные доты, при штурме которых русские вынуждены будут положить десятки тысяч своих солдат. То есть тех солдат, которые предназначались бы для взятия Берлина и оккупации рейха.

— У наступающих подразделений здесь не будет простора ни для маневра, ни для укрытия, — поддавался влиянию магнетизма лжефюрера фон Риттер. — Ни одна пуля защитников «СС-Франконии» в таких схватках зря не пропадет.

Лжефюрер откинулся на спинку кресла и замер в такой позе, направив взор своих остекленевших глаз куда-то в подпотолочное пространство.

Барон хотел продолжить свои рассуждения, однако двойник фюрера вдруг словно бы вырвался из глубокого забытья, встрепенулся и, упираясь обоими кулаками в поверхность стола, проговорил:

— Мы должны готовиться к решительному отпору, комендант. Именно эти подземелья должны стать погибельными для десятков тысяч русских. Здесь они должны положить свои лучшие, наиболее боеспособные полки.

— Так точно, мой фюрер.

— В каждой штольне следует заготовить достаточно камня для быстрого возведения баррикад, — все увереннее входил в образ Имперская Тень. — Танки и самоходные орудия, которые будут установлены на каждой развилке и каждом перекрестке, тоже нужно обвести толстыми каменными стенами, превращая их в своеобразные крепости.

— Все ваши замечания будут учтены, мой фюрер, — стоял перед ним навытяжку комендант лагеря, так и не решившись зайти за свой служебный стол.

Чуть в стороне от них, у двери, ожидали окончания этой беседы Скорцени, фон Тирбах и Родль. Освещенные светом старинной люстры, доставленной в лагерь, очевидно, из какого-то разграбленного польского аристократического поместья, лица их оставались сосредоточенными и невозмутимыми.

Особенно пристально следил за поведением лжефюрера обер-диверсант рейха. Это был взгляд режиссера, впервые доверившего главную и очень сложную роль актеру, которого уже успели выставить из трех предыдущих театров за исключительную бездарность.

Возможно, сейчас обер-диверсанта как раз и настораживало то, что подопечный пока что ни разу не дал ему повода для разочарования. Осознав это, «режиссер» начал сомневаться уже не в таланте актера, а в собственном чутье и собственном режиссерском таланте. Когда в войска С С запускаешь двойника такого уровня подготовленности, неминуемо возникает сомнение: а не слишком ли он опасен? Не способен ли он выйти из-под контроля?

Так вот, сейчас, в эти минуты, Скорцени вынужден был сказать себе: «Зомбарт — опасен. Слишком опасен. Прежде всего своей амбициозностью. Человек, которого длительное время все его окружение пытается воспринимать в облике фюрера, неминуемо задастся вопросом: «А кто тут на самом деле Имперская Тень: я или фюрер? Кто достоин быть фюрером, а кто двойником?».

Однако осознав всю ту опасность, которая могла исходить от Великого Зомби, «самый страшный человек Европы» не готов был слишком резко настраиваться против него, как следовало бы настраиваться на потенциального врага. Наоборот, Скорцени вдруг поймал себя на том, что на имперско-сакраментальный вопрос: «Так кто все же достоин быть фюрером, а кто двойником?» однозначно ответить не готов. Точнее, ответить так, чтобы не обидеть того, истинного фюрера, который теперь, в сравнении с Зомбартом, этим Великим Зомби, казался уже не столь...истинным.

Да, сейчас уже обер-диверсант рейха не сомневался: Зомбарт и в самом деле способен так войти в роль, что вполне может быть использован группой каких-нибудь генералов-заговорщиков. Даже трудно себе представить, как развивались бы события, если бы у участников июльского заговора против фюрера оказался под руками двойник фюрера Зомбарт.

Ведь как в то время складывалась ситуация? На фюрера было совершено покушение. Фромм, Ольбрихт, Бек, Штауффенберг и другие участники «Операции “Валькирия”»[47] всеми доступными средствами убеждали командующих армейских групп и других генералов в том, что фюрер погиб. Однако на самом деле он выжил. И только потому, что он выжил, заговорщики не сумели, точнее, не решились захватить власть в стране. Но ведь возможен был иной вариант развития событий.

Что, например, было бы, — увлекся Скорцени сочинением этого странного сценария, — если бы в стане генералов-заговорщиков оказался лжефюрер Зомбарт? Что помешало бы им объявить фюрера, пребывавшего в далекой от Берлина ставке, двойником, а людей, «прикрывавшихся» им, врагами рейха? В то же время, что помешало бы Имперской Тени издавать приказы и распоряжения, которые штаб заговорщиков выдавал бы за волю фюрера?

Сидя в своем гнезде, в штабе армии резерва, заговорщики могли сколько угодно прикрываться лжефюрером, доказывая, что на самом деле это они — радетели отечества, спасшие фюрера от покушавшихся заговорщиков. Сами же заговорщики окопались в ставке фюрера «Вольфшанце» и прикрываются именем некоего двойника.

А поскольку на стороне генералов Ольбрихта и Бека уже были несколько фельдмаршалов и командование берлинского гарнизона почти в полном составе, то «вольфшанцкие заговорщики» недолго продержались бы в своей Восточной Пруссии.

31

Кофе и вино были допиты. В течение еще нескольких минут Жерницки выслушивала ответы майора, но они были такими же отвлеченными, как и ее вопросы. Она вновь и вновь пыталась заставить Кароля вспомнить что-либо такое, что позволило бы возродить в памяти образ Ореста, понять, каким он стал, в каких взглядах и каких чертах характера могут проявиться изменения, порожденные войной и пленом.

С особым вниманием выслушав пересказ майором его беседы с Орестом, она попросила пока что не пытаться выходить на связь ни с ним, ни со Штубером.

— Я сама попытаюсь связаться с бароном. И, возможно, с его помощью проникну в подземелья «Регенвурмлагеря». До сих пор у меня не было никаких оснований добиваться пропуска в этот подземный «СС-ад». Теперь его тоже нет, но появился офицер из гарнизона.

— Это уже зацепка, — признал Чеславский, поднимаясь и давая понять, что ему пора уходить.

— Кстати, вы так и не вспомнили, какую должность занимает барон в этом гарнизоне.

— Даже не уверен, что он состоит в нем, — пожал плечами Чеславский. — Возможно, барон и не служит там, а всего лишь побывал с какой-то инспекционной поездкой. По поручению, скажем, Скорцени.

— В любом случае до моего сигнала не пытайтесь связывать ни с ним, ни с Гордашем.

— Вы уже просили меня об этом, — сухо напомнил Кароль, понимая, что в операции «Дождевой червь» его решительно отодвигают в сторону.

— Я попробую сама выйти на Штубера, напомнив о наших одесских встречах.

— Очевидно, ему будет что вспомнить, — проворчал майор. И обер-лейтенант вдруг почувствовала, что настроение его резко изменилось.

Сначала ей показалось, что Кароль ревнует к ее Штуберу, хотя, казалось бы, с какой стати. Что на него подействовало упоминание об одесских встречах со штурмбанфюрером. Но, уже прощаясь у той самой часовенки, у которой они встречались, Чеслав-ский вдруг иронично поинтересовался:

— Так что, больше мои услуги английской разведке не понадобятся?

— Почему? Вы ведь не впервые оказываете ей услуги. Будут еще какие-то задания.

Мимо проехал крытый грузовик с эсэсовцами. Солдаты, сидевшие в заднем ряду, внимательно посмотрели на стоявшую чуть в сторонке от Кароля женщину, но чопорно проигнорировали её: ни одного слова с их губ не сорвалось, ни одной улыбки не проявилось. По эмблеме на дверце кабины Софи определила, что это были эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова» и направлялись они на восток, возможно, в сторону Вислы, по которой пока еще проходила линия фронта.

— До сих пор я ни разу не выходил на английских агентов напрямую, — вернулся к их разговору Чеславский, когда грузовик скрылся за поворотом. — Служил в военной разведке Армии Крайовой, а значит, польскому правительству в изгнании.

— Так что изменилось? С каких это пор прямое сотрудничество с английской разведкой стало считаться у вас, поляков в изгнании, предательством? И потом, каким-то же образом наши люди вышли на вашего связника.

— Не в этом дело. Давайте будем откровенными. До встречи с вами я тем и представлял ценность для английской и любой другой союзной разведки, что имел хоть какой-то доступ к тайнам «Регенвурмлагеря». Теперь же вы меня попросту оттесните.

— Мне это ни к чему, майор, — столь же сухо объяснила ему Софи. И в ту же минуту мысленно молвила себе, что этого человека придется убирать.

— Неубедительно вы как-то говорите об этом, госпожа Жер-ницки, — осклабился Кароль. — А между тем...Теперь вы становитесь ключевой фигурой в этой разведывательной игре на опережение, поскольку у вас те ключи, которыми еще несколько минут назад владел только я один.

Выслушав это, Софи лишь иронично покачала головой. Она не могла понять, как человеку с такой горячностью и такими амбициями удалось дослужиться до майора польской разведки. Впрочем, и армия эта, Крайова, какая-то полуподпольная-полупартизанская, а, следовательно, разведка и чины её предстают в той же цене.

Но дело даже не в этом. Жерницки вдруг поняла, что из-за своих амбиций Кароль способен погубить и ее, и себя. По существу она в разведке с начала сорок второго года. Она выполнила десятки различных заданий в Украине, в Румынии, Венгрии, Югославии и наконец в Германии...

— У меня другие цели, пан Чеславский, — усилием воли сдерживала себя Софи, пытаясь при этом даже улыбнуться. — О ваших заслугах в добыче той информации, которой вы со мной поделились, Центру будет доложено. Задания, касающегося карты-схемы «СС-Франконии», тоже никто не отменял.

— Значит, все-таки не отменяли? — слегка просветлело лицо майора.

— Я всего лишь потребовала, чтобы вы не торопились, поскольку вырисовываются более безопасные подходы к этой базе. Безопасные прежде всего для вас, майор. Притом, что у нас общий враг и безопасность наша зависит от выдержки, осторожности и профессионализма каждого из нас.

— Не возражаю, — мрачно согласился Чеславский.

— Кстати, а почему вы сами не передали сведения о «Реген-вурмлагере» своему резиденту в Варшаве, с расчетом на то, что вскоре они попадут в Лондон?

Это был явно провокационный вопрос, ответ на который Софи был хорошо известен. Просто таким образом она пыталась выяснить, что майору известно о тех неприятностях, которые постигли его польского резидента.

— Все очень просто. Мой связник погиб во время облавы, успев сообщить перед этим, что резидент в Кракове тоже погиб при каких-то невыясненных обстоятельствах.

— Выяснять не пытались?

— Подозреваю, что его убрала просоветская контрразведка Армии Людовой. Для коммунистов мы теперь куда более опасные враги, нежели германцы. Вот уже в течение полугода я действую, не имея никакой связи с Центром. И даже так толком и не могу понять, каким образом вы вышли на меня.

— Это не имеет значения, майор, — властно напомнила Софи поляку о том, что знать он будет только то, что ему позволят. Но вряд ли он когда-либо узнает, что резидента-поляка, на которого его обычно выводил связник, в одном из пригородов Кракова убрал английский агент. Именно потому и убрал, что на резидента вышла просоветская агентура Армии Людовой. Но перед этим потребовал данные о двух его последних агентах — Чеславского и его связника. Вскоре убрали и связника, представив дело так, что вроде бы он, спаниковав, погиб во время очередной облавы, хотя имел надежные документы. Впрочем, правда заключалась в том, что убил его агент-полицай, понятия не имевший о том, кого убивает.

Уже попрощавшись, Кароль оглянулся по сторонам, окликнул Софи и, вновь приблизившись, с явной подозрительностью в голосе проговорил:

— А позвольте спросить: почему вы так спокойно общаетесь со мной, почему, в нарушение всякой конспирации, проводили в свой кабинет, почему сейчас провожаете?..

— Потому что всегда придерживаюсь канонического принципа разведки: «Лучший способ конспирации — это отсутствие всякой конспирации».

— Канонического принципа, говорите? Странно, впервые слышу, — простодушно признался Чеславский.

— Увы, не только это выдает, что вы — не профессиональный разведчик, а всего лишь аматор, не получивший никакой специальной подготовки. Да и военный вы, судя по выправке и походке, тоже не кадровый. Скорее всего из офицеров запаса.

— Вынужден признать, что правда ваша, — по-польски процедил Кароль.

— К слову, придерживаясь уже названного мною принципа, — по-польски же молвила обер-лейтенант Жерницки, — накануне каждой такой встречи, как наша с вами, я все же тщательно просчитываю все возможные варианты провала и мотивации своих встреч во время допросов. Это я так, на всякий случай, для полной ясности...

32

—... Кстати, бригаденфюрер, в плане «Регенвурмлагеря» предусмотрено было оборудование моего кабинета? — в очередной раз прервал затянувшуюся паузу лжефюрер.

— В-вашего кабинета?! — опешил комендант, переведя растерянный взгляд на Скорцени. Однако обер-диверсант повел себя так, словно не расслышал его вопроса. Сегодня он вообще вел себя как-то слишком уж странно, словно бы пытался отстраниться от всего, что здесь происходило с участием самого фюрера.

— Моего, бригаденфюрер, моего! Что вас так удивляет? Вам что, не известно было, что «Регенвурмлагерь» рассматривается не только в качестве подземной крепости СС, но и в качестве подземной рейхсканцелярии? Вы это хотите сказать?

— Извините, мой фюрер, когда я принимал командование этим лагерем...

— Меня не интересует, когда и как вы его принимали, фон Риттер. Я требую, чтобы впредь вы рассматривали свой «Лагерь дождевого червя» как неприступный оплот рейха, оборону в котором будет возглавлять сам фюрер.

— То есть вы лично? — механически как-то спросил комендант.

— А вы подобного развития событий не допускаете?

— Не доведи Господь дожить до этого дня, — суеверно пробормотал фон Риттер.

Лжефюрер на какое-то мгновение замер, стараясь осмыслить услышанное.

— Считаете, что мое командование оказалось бы настолько бездарным? — окрысился на него лжефюрер, так что казалось, что он вот-вот взорвется искренним гневом.

И все же в этом случае он явно отошел от характера Гитлера, подумалось Отто Скорцени. В эти минуты обер-диверсант рейха в самом деле уподоблялся режиссеру провинциального театра, которому впервые доверили ставить на подмостках рейхс-театра пьесу, главным героем которой становился сценический фюрер. С одной стороны, он обязан был внимательно следить за перевоплощением в образ навязанного ему бездарного актеришки, а с другой, сам время от времени впадал в прострацию, забывая, что на сцене все-таки находится не реальный фюрер, а всего лишь его театральная тень.

— Нет-нет, что вы, — явно струсил фон Риттер. — Я имел в виду: не доведи Господь, чтобы командовать подземным зомби-гарнизоном вынужден был сам фюрер. Чего тогда будем стоить мы, генералы вермахта и СС?

— Кстати, какой идиот придумал это дурацкое название — «Лагерь дождевого червя»? — перевел Зомбарт-лжефюрер суровый взгляд своих водянистых глаз на Скорцени.

— Мы подумаем над названием, — скромно склонил голову обер-диверсант рейха, сожалея, что не может тотчас же пристрелить двойника.

И в Главном управлении имперской безопасности, и в Верховном командовании вермахта все знали, что название это было одобрено фюрером. Тем, настоящим. А возможно, им же и предложено. Зомбарт уже не просто импровизировал, он откровенно зарывался.

— Ваш кабинет будет оборудован, мой фюрер, — с чиновничьей почтительностью заверил фон Риттер, вновь вызывая огонь на себя. — Если только из рейхсканцелярии поступит указание, как именно это следует сделать, а главное, будет привезена мебель и установлена правительственная связь. До сих пор ни приказа, ни указаний по этому поводу не появлялось.

— Непростительная расхлябанность, — потряс дрожащими руками лжефюрер. — Но ведь в проекте этой базы мой кабинет наверняка был предусмотрен и утвержден. А значит, кто-то вынужден будет ответить за столь грубое нарушение приказа.

— Но вы можете занимать этот, то есть мой, кабинет.

— Это вы, бригаденфюрер, в мое отсутствие, можете теперь «занимать этот, то есть мой, кабинет». До тех пор, пока не обустроите свой собственный, — жестко поставил его на место лжефюрер.

— Никоим образом не возражаю, мой фюрер, — все с тем же чиновничьим стоицизмом оборонялся фон Риттер.

— Причем вы сможете занимать его только тогда, когда позволит моя личная охрана, — безжалостно добивал его лжефюрер.

— Что ж это вы не продумали, бригаденфюрер? — вполголоса, но довольно жестко упрекнул коменданта Скорцени.

И вот перед ним фон Риттер оправдываться не рискнул. Огрызнуться — тоже. Не потому, что рядом был Гитлер, а потому, что возражать пришлось бы первому диверсанту рейха. Что, как ему казалось, связано с куда большим риском. К тому же он слишком уважал этого человека, чтобы причинять ему неприятности.

— Так что вы застыли, барон? — вывел его из оцепенения Имперская Тень. — Ведите, показывайте свои лаборатории, цеха и все прочее, что обеспечивает жизнедеятельность «Регенвурмлагеря».

— Да-да, мой фюрер, понимаю. Вы должны получить полное представление не только об «СС-Франконии», но и обо всем этом участке оборонительного «Восточного вала».

В одной из уже обжитых боковых выработок внимание Лже-фюрера привлекла суета отряда горноспасателей и санитаров. Вскоре выяснилось, что во время прокладки запасного штрека произошла авария: погиб мастер-норвежец и серьезно пострадал зомби из отряда проходчиков.

Фон Риттер хотел поскорее увести Зомбарта из этой выработки, однако тот решительно остановил санитаров, уносивших пострадавшего зомби к мотодрезине, и приказал отбросить простыню. Тут кто-то из спасателей навел на искалеченного, полностью оголенного санитарами телом проходчика мощный фонарь, хотя освещения и так было достаточно. Зрелище оказалось ужасным. Зомби-шахтера с большим трудом извлекли из-под завала, взору лжефюрера открывалось уже даже не человеческое тело, а какое-то месиво из костей, мяса и крови, тем не менее зомби открыл глаза и вполне осознанно взглянул на фюрера. Мало того, он, кажется, понял, что перед ним вождь.

Какое-то время они смотрели в глаза друг другу. За это время начальник участка успел объяснить лжефюреру, что зомби этот — из норвежцев, из группы штрафников-шахтеров, которых доставили из шахт Шпицбергена.

— Теперь они уже не бунтуют, мой фюрер, — заверил мастер Зомбарта, — трудолюбивы, покорны...

— Только такие: трудолюбивые и покорные, нам и нужны, — прервал его фюрер, — И не только здесь, в «Регенвурмлагере». Или, может быть, среди зомби случаются какие-то другие?

— Иногда бунтарский дух прорывается даже у этих нелюдей, — развел руками мастер. — Жаль, что колдуны из «Лаборатории призраков» не желают верить в это.

— Он в сознании? — спросил Зомбарт у стоявшего рядом, плечом к плечу врача.

— Судя по всему, да.

— Настолько, что способен говорить?

— Судя по всему, способен. — речь врача была отрывистой и резкой. Как всякому врачу, ему хотелось поскорее доставить пострадавшего в лазарет, поэтому задержка носил явно раздражала его. А то, что остановил их сам фюрер, его мало интересовало — хотя, будь он нормальным человеком, как все мы, — должно было бы.

— А жить?

— Судя по всему, жить тоже не должен был бы.

— Тогда почему?.. — повел подбородком в сторону зомби-проходчика лжефюрер. — Как объяснить?

— Сначала следует понять, в каком состоянии находится зомби после зомби-морга и окончательной смертью в медицинском смысле этого слова. Что это: воскрешение из смерти или умерщвление при жизни — вот что мы пока что никак не можем объяснить.

— Так что же мешает понять? Изучайте, у вас множество человеческого материала.

— Извините, мой фюрер, это у колдунов из «Лаборатории призраков» множество этого «материала». Мне же впервые приходится иметь дело с умирающим зомби. Ни я, ни мои коллеги, понятия не имеем, в чем различие жизни и смерти человека и зомби?

— А что, некая разница все же существует?

— Судя по всему, да. Существуют такие участки души и сознания человека, куда вторгаться нам не позволено.

— Кем не позволено?

— Этого мы тоже не знаем.

Зомби произнес какие-то слова на языке, не знакомом ни лже-фюреру, ни Скорцени. Но обер-диверсант обратил внимание, что молвлены они были громко и внятно, словно слетали с уст вполне здорового человека.

— Что он там лопочет? — спросил Скорцени у стоявшего у изголовья пострадавшего мастера-норвежца.

— Он спросил: «Я все еще здесь?».

— Так огорчите его суровой и для всех нас жестокой правдой.

Мастер выполнил требование Скорцени, а еще через минуту услышали уже на германском:

— Отпустите меня наконец. Мне хочется туда, к предкам.

— Скажите ему, — молвил Скорцени мастеру, — что каждый, кому хочется сейчас к предкам, предатель.

— А что вы способны сделать предателю, кроме как отправить его к предкам? — уже явно слабеющим голосом произнес зомби.

— Только обычно отправки туда враги рейха ждут у нас в СД как величайшего снисхождения, дьявол меня расстреляй. Так что тебе, зомби, еще здорово повезло.

Но вряд ли зомби посчастливилось услышать это предсмертное «отпущение грехов от Скорцени». Издав какой-то странный стон вперемежку с яростным рычанием, он испустил дух и действительно упокоился.

— И все же вы хотите сказать, что запас жизненной прочности у зомби значительно больший, нежели у простого смертного? — ожил тем временем лжефюрер.

— Судя по всему, — невозмутимо подтвердил врач-эсэсовец, закрывая лицо мертвого серым брезентовым покрывалом.

— Чем это объясняется? Какая разница между человеком и зомби, который является таким же божьим созданием, как и человек.

Врач провел взглядом уплывающие в сумеречность штрека носилки, забросил себе в рот какую-то таблетку и только тогда ответил:

— Чтобы понять это, сначала следует объяснить себе, можем ли мы считать зомби полноценным «божьим созданием». Кто способен объяснить мне: является ли зомби созданием, сотворенным по заповедям Господа, или же перед нами существо, сотворенное по заповедям дьявола?

33

Вернувшись в свой кабинет, Софи на несколько минут впала в чувственную прострацию, но затем встрепенулась и тотчас же позвонила Ведлингу. Она помнила, что большую часть своего служебного времени полковник предпочитал теперь проводить в доме симпатичной сорокалетней полушведки-полугерманки Инги. Еще до войны Инга каким-то образом оказалась в этом городке и теперь представляла здесь международный Красный Крест, непонятно чем занимающийся в разгар этой вселенской бойни.

— Нам с вами нужно каким-то образом связаться со штурмбан-фюрером Штубером, который, как оказалось, служит теперь...

— Я знаю, о каком Штубере идет речь, Софи, — прервал её полковник. — Правда, не знал, что он уже в чине штурмбанфюрера.

Ведлинг явно был навеселе, и Софи слышала, как из соседней комнаты доносилась томная мелодия какой-то пластинки.

Полковник обожал патефон, Софи убедилась в этом, когда, в отсутствие хозяйки, срочно вызванной в Шведт, провела с ним в постели две сумбурные, из тех, что не по любви, а по службе, ночи.

— Простите, а на какой он там должности, наш барон? — спросила она полковника.

— Заместитель коменданта и начальник службы безопасности.

— Дьявол меня расстреляй, как говорит в таких случаях Отто Скорцени. Вот уж этого я не ожидала. Но, по-моему, нам крупно повезло.

«Оказывается, этот старый развратник тоже знает Штубера! — мысленно изумилась Софи, как бы постепенно приходя в себя. — И ему даже известно, что тот служит на подземной базе СС! Почему тебе ни разу не пришло в голову вспомнить о бароне?! При нем, при полковнике... вспомнить, вслух», — уточнила про себя обер-лейтенант, зная, что вспоминала-то она Штубера не раз. Но в основном по утрам, в сонной сексуальной неге.

В постели этот офицер действительно был великолепен. Возможно, по силе и выносливости он слегка уступал верзиле Горда-шу, но по изысканной нежности, по искусству любви, по аристократизму ухаживания... О, нет, никого из известных ей мужчин сравнить с ним Софи не могла.

— И чем же мы сможем оправдать интерес ко столь секретному объекту, как «Регенвурмлагерь»? — ожил голос полковника.

— Под его опекой оказался художник и скульптор Орест Гор-даш, с репродукциями работ которого я вас знакомила.

— Ах, этот ваш иконописец... — сладостно икнул полковник и даже не извинился. — Как же, помню, помню, Софи.

В свое время Ведлинг тоже сотрудничал с абвером, курируя творческие организации и просто людей искусства. Именно благодаря ему, в коллекции Геринга появились десятки полотен известных и перспективных художников, а также множество прочих произведений искусства — старинных скульптур, золотых подсвечников, перстней и различных украшений. Стоит ли удивляться, что как только над абвером и его руководителем адмиралом Канарисом стали сгущаться тучи, Геринг тотчас же взял Ведлинга под свое крыло?

— Есть сведения, что в подземельях художник Орест — именем Гордаша она уже давно пользовалась как его творческим псевдонимом, — создал несколько уникальных икон, наподобие той, которая так понравилась рейхсмаршалу Герингу. Да к тому же сотворил до десятка скульптур. Вы же понимаете, что мы не можем упускать ни эти полотна, ни самого творца?

Под всеми галерейными картинами Гордаша рукой Софи было начертано: «Полотно кисти художника Ореста». Это творческое псевдо значительно европеизировало мастера из далекой украинской Подолии в глазах цивилизованного мира. По крайней мере так Жерницки казалось.

— Что конкретно вы предлагаете, Софи?

— Чтобы вы связались со Штубером и договорились о нашей с вами поездке в «Регенвурмлагерь». Сами переговоры с бароном и иконописцем я беру на себя.-

Полковник озадаченно покряхтел и недовольно вздохнул.

— Давайте условимся так: я договариваюсь с бароном или с его шефом, бригаденфюрером фон Риттером, а вы, Софи, сами отправляетесь туда на нашей машине в сопровождении денщика и двух телохранителей. При том, что я всегда буду оставаться на связи.

Софи, конечно же, недовольно проворчала, что опять приходился ехать самой, не будучи под надежным крылом патрона, но довольно быстро согласилась. Именно на этот отказ полковника она и рассчитывала. Жерницки знала, что после того, как она познакомила Ведлинга с полушведкой Ингой, тот окончательно превратился в закоренелого домоседа, предоставив обер-лейтенанту полную свободу действий. И был очень доволен тактом, с которым Софи предпочитала держать его в курсе всех событий, а также своих действий и передвижений. Как-никак, создавалась иллюзия того, что он все еще при исполнении, а властная Жерницки ему беспрекословно подчиняется.

При этом старый абверовец и предположить не мог, что, подселив его к Инге, обер-лейтент таким образом обезопасила свою связную, которая, получив очередное донесение, тотчас же шифровала его и оставляла в почтовом тайнике. Каким образом эти послания достигали затем Лондона, Жерницки не знала, но ответы приходили довольно быстро. Причем в каждом из них, наряду с очередными инструкциями и конкретными заданиями, агентку уведомляли о перечислении солидной суммы фунтов стерлингов на её счет в одном из швейцарских банков.

В Центре помнили, что в вопросах поощрения леди Жерницки, проходившая по картотеке «Сикрет интеллидженс сервис» под великодушным псевдонимом «Герцогиня», — кстати, под тем самым, под которым в свое время она проходила по картотеке сигуранцы и который сама же и предложила, — оставалась предельно щепетильной. Она никогда не принадлежала к агентам, которые согласны были сотрудничать по идейным соображениям. Даже когда в довоенные времена Софи умело подставила свои телеса «церковному куратору» от НКВД, она пошла на это, чтобы увереннее чувствовать себя и в церковном мире и вообще, во всем том «коммунистическом дурдоме», в котором поневоле оказалась.

Жерницки завершила работу над донесением и наполнила бокал вином. Она была уверена, что добытыми ею сведениями о «Регенвурмлагере» в Лондоне останутся довольны. О майоре Чеславском она, ясное дело, вспоминать не намерена, ходатайствовать о нем тоже. Тем более что вскоре могут появиться более информированные источники.

Софии порывалась сейчас же отправиться на квартиру к полковнику, чтобы там, на веранде, опустить свое донесение в тайничок, однако понимала, что вскоре ей может понадобиться телефон, а разговаривать со Штубером она предпочитала наедине.

Прошло еще около часа. Жерницки закончила составлять опись добытых в последнее время предметов искусства, которые подлежали отправке в замок «Каринхалле». Занеся их машинистке, она вернулась в свой кабинет и погрузилась в по-лудремные женские грезы, считая, что на этом свой долг перед рейхсмаршалом и рейхом она выполнила. По крайней мере на сегодня.

Как раз тогда, когда Софи готова была окончательно предаться чиновничьему сну в кресле, ожил телефон и грубоватый женский голос уведомил ее: «Сейчас с вами будут говорить, соединяю». А вслед за этим она услышала властный, решительный мужской голос:

— Здесь штурмбанфюрер Штубер. Из управления СД меня попросили срочно связаться с вами, обер-лейтенант Жерницки. — По тому, что Вилли сослался на управление СД и назвал ее чин, Софи поняла, что полковник решил действовать официально и наверняка через своих знакомых из службы безопасности.

— Это я просила вас позвонить, барон фон Штубер. Точнее, сначала разыскать вас в ваших подземельях, и рада, что мои друзья из СД сумели справиться с этим милым заданием.

Штубер молча выслушал ее, покряхтел и в столь же официальном тоне поинтересовался:

— Так что вам угодно, фрау Жерницки?

— Обер-лейтенант Жерницки, — поправила его Герцогиня, давая понять, что впредь обращаться к ней следует только так. И воспринимать — тоже.

— Вам, очевидно, сказали, что я занимаюсь вопросами культурных ценностей рейха? Произведениями искусства. По личному заданию Геринга.

— Об искусстве ничего сказано не было, — с солдатской прямотой отрубил Штубер. — О каких еще произведениях может идти речь?!

— Хотя бы о тех, о которых вы так увлеченно говорили когда-то в Одессе, на берегу моря, в районе мужского монастыря. Не по телефону будь сказано, грешно забывать бедную влюбленную девушку-одесситку Софию Жерницкую. Обманутую и покинутую.

Штубер хотел что-то сказать, но от удивления поперхнулся, а затем громко рассмеялся, причем, как показалось Софи, вполне натурально и искренне.

— Так это вы... та самая?! — сразу же потеплел его голос. — Фамилия в самом деле показалась мне знакомой.

— Только-то и всего, знакомой?! Опять огорчаете бедную девушку, — предалась было Софи своим женским хитростям, но, вспомнив, что говорит по служебному телефону, усмирила свои эмоции, чтобы уже спокойнее уточнить: — Впрочем, вы правы: в Одессе мою фамилию произносили на местный лад — «Жерниц-кая», а здесь, в рейхе, она звучит как «Жерницки», на польско-германский манер. И не София, а Софи. Так что... Софи Жерницки, с вашего позволения, барон. Придется привыкать.

— Вот оно в чем дело! — неожиданно перешел барон на русский, хотя сама Софи никогда не рисковала делать этого, даже когда общалась с русскими офицерами — казачьими, власовски-ми или белогвардейскими. — Вряд ли поверите, но только недавно мы вспоминали о вас.

— Вдвоем с резных дел мастером Гордашем? — решила и себе перейти на русский. Как-никак на том конце провода был начальник службы безопасности «СС-Франконии», один из лучших диверсантов рейха, из «диверсионной свиты» Отто Скорцени.

«И вообще, пусть те, кто их сейчас прослушивает, решат, что в рейхе уже... русские», — неожиданно взыграл в ней сугубо русский патриотизм.

— Об Отшельнике вам тоже известно, Софи?

— Нам с гестаповским Мюллером о вас многое известно, штурмбанфюрер, — с интригующей угрозой предупредила его Герцогиня, рассмеявшись. — Нам надо бы встретиться и поговорить.

Софи ожидала, что барон сразу же предложит ей приехать, но он по-русски спросил:

— Где прикажете ждать вас, сударыня?

— С некоторых пор я смертельно боюсь подземелий, но если вы настаиваете...

— Это вы боитесь подземелий, дитя катакомб?!

— Только теперь я готова поверить, что вы действительно вспомнили меня, барон. Именно так вы и звали меня тогда, в Одессе: «дитя катакомб». Не скрою, мне это нравилось.

— А я был уверен, что никогда больше нога моя в катакомбы не ступит.

— Об этом я тоже помню. Так вот, если вы настаиваете о моем прибытии в «С С- Франконию», с удовольствием приму ваше предложение.

Штубер на какое-то время замялся, но Софи почувствовала, что намек её понят, и сейчас он решает, каким образом и под каким предлогом ввести её в «Регенвурмлагерь».

— Сюда как раз прибыла группа красавиц из лебенсборна во главе с известным вам гауптштурмфюрером Эльзой Аленберн.

— Читала о ней в газете и кое-что слышала от своих коллег..

— Уверен, что на их фоне, Софи, вы тоже будете смотреться очень даже импозантно.

— Но если серьезно, то мне нужно побывать там по делам службы, чтобы посмотреть на ваши «регенвурмлагерные распятия» и от имени рейхсмаршала Геринга поговорить с иконописцем Орестом. Наш иконописец и скульптор, что, в самом деле проявляет некий особый талант?

— Для меня он интересен сам по себе. Независимо от того, что там возникает под его кистью или резцом. Вы же знаете мое увлечение психологией войны.

— Всегда верила, что оно приведет вас к солидной научной работе. И к столь же солидной книге, которой обеспечен успех.

— Вы непростительно щедры ко мне, Софи.

— А вы непростительно жестоки, барон. Что вам мешало разыскать меня? Столько времени ушло зря!

— Очевидно, то, что слишком долго задержался на той земле, которую лично вы столь вовремя и столь удачно покинули. Причем задержался в тылу у красных. Все, жду вас послезавтра в десять утра, в Межерице.

— Почему не завтра?

— Только послезавтра, — настоял на своем Штубер, — возле местного отделения СД, — язык барона стал вызывающе немецким и непростительно официальным.

— Которое находится неподалеку от ресторана «Старый рыцарь», — дала Софи понять, что их давнее знакомство следует возобновлять отнюдь не у серых стен службы безопасности.

— Именно это я имел в виду, — по-гусарски вышел барон из ситуации. — Дальше поедете в моем сопровождении, что значительно облегчит ваш вояж, обер-лейтенант. Желательно прибыть в армейском облачении. Объект все-таки особый.

«А ведь даже он опасается лишних вопросов, которые могут возникнуть у все того же «гестаповского Мюллера», не говоря уж о коменданте базы», — поняла Софи.

Как только барон положил трубку, позвонил полковник Вед-линг и сообщил, что сейчас адъютант доставит подписанное им письмо на имя коменданта «Регенвурмлагеря» бригаденфюрера фон Риттера.

— Считаете, что бригаденфюрер способен воспротивиться?

— Наоборот. Только что я с ним беседовал, передал ему волю рейхсмаршала Геринга. Как оказалось, фон Риттер все еще считает Геринга лучшим ассом Германии, поскольку в юности тот был его кумиром.

— Как и мы с вами, — любезно уточнила Софи.

— Опасения у него возникли по поводу начальника службы безопасности Штубера, не станет ли тот возражать. К тому же сегодня с инспекцией к нему прибыло какое-то очень важное лицо, чье пребывание окутано тайной сверхсекретности.

— Тогда понятно, почему и Штубер тоже слегка нервничал, и свидание назначил только на послезавтра.

— Кстати, как барон воспринял ваш звонок?

— Во-первых, звонила не я, а сам барон. А во-вторых, две последующие ночи его будут преследовать сексуальные кошмары.

До этого разговора полковник знал обер-лейтенанта Жер-ницки, как предельно сдержанную даму, которая даже в постели отдавалась так, словно дело происходило на смотровом плацу, в присутствии генерала. Поэтому сейчас он с удивлением уловил явную игривость её тона.

«Ничего не поделаешь, давняя любовь...» — мечтательно оправдал полковник это состояние, наблюдая за тем, как, покончив с затянувшимся принятием ванны, белокожая ржановолосая Инга величественно прошла в спальню, на ходу избавляясь от теплого шерстяного халата.

Штубер был прав: даже прибытие в подземный лагерь СС самого «фюрера» не смогло затмить еще одного неожиданного события того дня — появления у центрального блокпоста около пяти десятков коротко стриженных, облаченных во франтоватую темно-синюю форму германок, кокетливые пилотки которых призывно покоились на светло-русых головках.

— Что это вы с таким удивлением смотрите на нас, обер-штурмфюрер Ланс? — вышла из «оппель-адмирала» рослая, стройная германка со знаками различия гауптштурмфюрера на строгом черном френче. — Вам приказано встретить и проводить нас, — оглянулась на девиц, сгрудившихся у двух крытых грузовиков, — а вы словно оцепенели. Вы меня огорчаете, доктор Ланс.

— Простите, гауптштурмфюрер, но мне приказано было встретить группу особого назначения...

— А как вы представляли себе группу, которая могла бы иметь еще более «особое» назначение, нежели та, которой командую сейчас я, Эльза Аленберн?

Высокий, безплечий, с маленькой лысеющей головкой на цыплячьей шейке, Ланс больше смахивал на провинциального конторского служащего, нежели на обер-лейтенанта СС, чем сразу же разочаровал всех прибывших ариек.

— Видите ли, до сих пор термином «группа особого»...

— Вы по-прежнему огорчаете, доктор Ланс. Причем не только своей несообразительностью, — окинула его сугубо женским оценивающим взглядом гауптштурмфюрер.

— Видите ли, меня не предупредили, что эта группа будет «особой» в таком вот, специфическом, смысле...

— А теперь вы меня еще больше огорчаете, доктор Ланс. Очевидно, решили, что я привезла вам девиц из армейского борделя? — Второй, еще более придирчивый взгляд, которым окинула его Эльза, был уже не таким уничижительным, как первый, однако рассчитывать Лансу явно было не на что.

— Хотите сказать, что это не так? — удивленно уставился на грудастых молодок доктор Ланс.

— В определенном смысле, возможно, вы и правы, — только теперь улыбнулась Эльза. Но это была не та улыбка, которой обычно встречали своих клиентов держательницы притонов.

— Вообще-то, многие германки служат сейчас в зенитных войсках или становятся снайперами.

— Можете считать их зенитчицами, — со всей возможной серьезностью согласилась Аленберн.

— То есть они прошли обучение в зенитной школе?

— Прошли, доктор Ланс, пропіли. Эти сексуальные мерзавки на лету сбивают любого пролетающего мимо красавца! В сравнении с ними, я, в их годы, была непорочной монахиней. Жаль только, что никто не способен был поверить в мою непорочность.

— В таком случае, я ничего не понимаю, — беспомощно развел руками доктор Ланс.

— Так постигайте же, доктор Ланс, постигайте!

Оберштурмфюрер даже не догадывался, как круто изменится с этой минуты его карьера. Поскольку не мог знать, что Эльза Аленберн привезла письменный приказ из Берлина о назначении его, Ланса, комендантом секретного «зомби-лебенсборна» в подземном лагере СС.

— Я что, обязан ведать профессиональной подготовкой этих юных германок? — доверительно как-то поинтересовался бывший педагог, поскольку понятия не имел, что именно он должен постигать.

— «Профессиональной подготовкой», говорите?! — хохотнула начальник лебенсборна. — А что, можно сказать и так. Остаток жизни отдала бы, чтобы видеть, как это у вас будет получаться, — окончательно смутила его начальник лебенсборна.

Обер-лейтенанту войск СС Лансу уже перевалило за пятьдесят, и до недавнего времени он являлся директором горнотехнического училища в недалеком от этих мест Котбусе. Однако в начале сорок четвертого последних учащихся его училища мобилизовали, а всех имеющих техническое образование преподавателей, не подлежащих призыву в действующую армию, перебросили сюда, в подземелья «Регенвурмлагеря»! Вчерашние коллеги доктора становились в основном мастерами участков, или же, как и сам доктор Ланс, ведали первичной подготовкой технического персонала.

— Окажись вы чуть моложе, оберштурмфюрер, — критически окинула взглядом тщедушную, сутулую фигуру экс-директора широкобедрая сорокалетняя Эльза Аленберн. — Как же доходчиво я бы все это вам объяснила! Впрочем, стоит ли сейчас о грустном? Лучше позвольте представиться как-то более основательно: гауптштурмфюрер Эльза Аленберн, комендант «лебенсборна» «Святилище арийцев»[48], она же — главный инспектор лебенсбор-нов рейха.

— Даже так?! — уважительно развел руками оберштурмфюрер. — Главный инспектор рейха! Кто бы мог предположить?

Для него, профессионального педагога в четвертом поколении, инспектор всегда казался пострашнее любого, даже самого высокого чиновника.

— Вы имеете хоть какое-то представление о том, что такое «ле-бенсборн», мой дорогой Ланс?

— Кажется, да, — нервно протирал безнадежно потускневшие стекла своих очков бывший педагог. — В общих чертах. Самых общих, с вашего позволения. Кажется, где-то читал о них.

— Да не волнуйтесь вы так, наш дорогой Ланс. Все очень быстро прояснится.

— Но, простите, какое отношение может иметь ваш лебенсборн к этой подземной базе СС, которая уже готовится к отражению вражеской блокады?..

— Я так и поняла, что мне придется заночевать в вашем «Лагере дождевого червя», чтобы основательно просветить вас, — грустно вздохнула комендант показательного «лебенсборна» Германии.

— Что будет весьма любезно с вашей стороны, — расшаркался старый педагог, вызвав при этом у Аленберн приступ покровительственной грусти.

Она не сомневалась, что истинный смысл ее слов так и остался недоступным для экс-директора, которого, еще в Берлине, ей заочно отрекомендовали, как чудаковатого технаря и закоренелого холостяка, еще когда-то, чуть ли не в юности, овдовевшего на втором году супружеской жизни, поскольку жена умерла во время родов.

— Жить моим «лебенсборянкам» тоже придется в подземелье? — уже вполголоса поинтересовалась Эльза

— Здесь все живут... в подземелье, гауптштурмфюрер. В этом особенность нашего бытия. — Эльза утомленно вздохнула. Они знакомы каких-нибудь пять минут, а она уже так неизлечимо устала от этого мужчины.

— Вы хотели сказать: «живут все мужчины», — уточнила она. — А нельзя ли для моих девушек построить барак где-то здесь, на поверхности?

— Исключено. На поверхности не должно оставаться ничего такого, что свидетельствовало бы о существовании этой подземной базы.

— Вы только то и делаете, что огорчаете меня, Ланс.

— И потом, казарма, в которой им предстоит обитать, находится неподалеку от одного из выходов на поверхность, а рядом — озеро, луг и сосновая роща.

— И даже сосновая роща... — с ироничной мечтательностью повторила Аленберн. — На берегу озера. Оказывается, поначалу я недооценивала прелести «Лагеря дождевого червя».

— Непростительно недооценивали, — в тон ей уточнил комендант «зомби-лебенсборна», которому еще только предстояло узнать о своем новом назначении.

35

Командующий зомби-войсками уже собирался объявлять о завершении очередных учений, когда на проселочной дороге, ведущей к гарнизонному полигону «Регенвурмлагеря», вдруг появилась танкетка полевой жандармерии. Это была трофейная чешская машина, некий симбиоз легкого танка и бронеавтомобиля, с боковыми пристройками для стрелков и кормовой башенкой.

В бытность свою комендантом, Герман Овербек не раз использовал эту просторную и относительно комфортную машину, предусмотренную конструкторами, очевидно, для того, чтобы служить штабным генеральским броневиком, в роли своего служебного транспорта. Однако завладеть им на более длительное время, нежели того требовали две-три поездки до Мезерица, так и не смог. Хотя давно мечтал превратить в свой комендантский броневик. Но... Слишком уж решительно отстаивал свое право на него жандармский генерал.

Единственное, на что он согласился, так это на три-четыре часа ежедневного патрулирования этого и еще одной, менее презентабельной, танкетки поверхности «Регенвурмлагеря» по его приблизительному периметру, словно бы дразнил этим коменданта.

Высунувшийся из боковой дверцы танкетки жандармский лейтенант прокричал, что сегодня утром но восточному берегу озера в ближайший лес просочился отряд польских партизан, в который, как сообщил местный агент гестапо, входит группа русских парашютистов-разведчиков с рацией.

— А где сам этот агент? — поинтересовался Овербек.

— Он предупредил нас запиской, только что обнаруженной в одном из известных службе безопасности тайников. В мою обязанность входит проверка в течение дежурства всех пяти тайников в окрестностях базы.

— Меня интересует: он в отряде или вне его? — объяснил свое любопытство Овербек.

— Вне, господин штандартенфюрер. Он об этом сообщил. Записка обнаружена в тайнике на окраине ближайшей деревушки. Откуда у него сведения — неизвестно.

— И сколько же всего бойцов в этом польско-русском воинстве?

— Численность отряда в записке не указана, очевидно, агент сам не знал этого. Зато известна цель рейда: выяснить, что скрывается под кодовыми названиями «Мезерицкий укрепрайон» и «Лагерь дождевого червя», которые встречаются в трофейных германских документах.

— Дожились! — возмутился Овербек, никогда не скрывавший того, что он йевысокого мнения о дисциплине в вермахте и способностях армейской контрразведки. — Теперь что, по русским штабам гуляют даже такие сверхсекретные германские документы?!

— Но и это еще не все, — будто бы нарочно подливал масла в огонь жандармский офицер. — Главная цель русских диверсантов — тайно проникнуть по одному из запасных ходов в подземелье и создать там некий плацдарм для проникновения основной группы, которая прибудет после сигнальной радиограммы.

— И что, им известен такой ход?! — потрясая пистолетом, взъяренно прорычал Овербек.

Вид у бывшего коменданта был такой, словно он собирался сейчас же лично перестрелять весь русский десант вместе с его польским прикрытием. Несмотря на то, что от командования гарнизоном «Регенвурмлагеря» он уже был давно и несправедливо отстранен, штандартенфюрер по-прежнему любой просчет в организации безопасности лагеря, любой непорядок в подземелье или на его поверхности воспринимал как личную недоработку. Или как вызов ему со стороны нынешнего коменданта — это уж в зависимости от настроения и ситуации.

— Этого мы пока что не знаем.

Приказав адъютанту подозвать к нему Свирепого Серба и командира власовцев майора Кротова, экс-комендант взошел на небольшой пригорок, у которого остановилась танкетка, и внимательно осмотрел ближайшую опушку леса и ту часть его, которая подступала к просторным озерным плавням — с его бесчисленным множеством островков и кочек, с наземными мелководными охотничьими тропками. Не исключено, размышлял он, что как раз на эти плавни русские и рассчитывают. И, если бы не это донесение агента, ни он, ни бригаденфюрер фон Риттер о появлении здесь партизан все еще не ведали бы, а значит, кто знает, чем завершилась бы их подземная операция.

— Уж не считает ли русское командование, что ему известен какой-то тайный, неохраняемый «лисий лаз», по которому его диверсанты способны проникнуть в «Регенвурмлагерь»?! — воинственно набычился Герман, наблюдая за тем, как командиры учебных рот собирают свое воинство.

Но бойцам еще предстояло совершить марш-бросок к расположенному в двухстах метрах ближайшему доту, чтобы сменить холостые патроны на боевые, а также запастись гранатами й вооружиться четырьмя ручными пулеметами.

В течение какого-то времени все эти боеприпасы хранились в арсеналах подземной власовской и зомби-казарм. Но когда в прошлом году в лесу неподалеку от полигона была обнаружена группа польских солдат, ранее бежавших из плена, штандартенфюрер приказал перенести часть арсенала в так называемый «полигонный дот», подчинявшийся коменданту дота «Шарнхорст». Теперь он мог похвалить себя за предусмотрительность, которая позволяет его бойцам выиграть время.

— Вряд ли им взбредет в голову идти напролом, через дот «Шарнхорст» или какой-то другой, — передернул плечами полевой жандарм. — В польской группе наверняка есть проводник. И наверное, он знает, куда следует вести русских.

— В свое время я приказал комендантам всех секторов тщательнейшим образом обследовать свои территории, чтобы замуровать или заминировать все ненужные нам ходы и карстовые пустоты. Неужели какой-то ход остался неучтенным? Если так, кого-то из комендантов придется вздернуть. Вместе с поляками, которые уцелели в этом лесу.

— Кстати, что касается поляков, — молвил лейтенант, — то они всего лишь обеспечивают прикрытие русского десанта да выступают в роли тягловых лошадей, в вещмешках которых запасы боеприпасов и продовольствия для русских.

— Подступиться под самые стены базы?! Русским диверсантам?! Такой наглости история «Регенвурмлагеря» еще не знала! — изумился штандартенфюрер.

— Как всегда, им помогают поляки.

— В отношении которых мы, как всегда, проявили мягкость, — проворчал Овербек.

— Как и в отношении всех прочих славян, — засвидетельствовал свою солидарность командир патруля полевой жандармерии — коренастый тридцатилетний крепыш, лоб которого был расчленен рваным, небрежно проведенным судьбой шрамом.

— Непозволительную, следует заметить, мягкость.

— Со штабом подземелья я уже связался по рации, — молвил лейтенант жандармерии, понимая, что сейчас не время предаваться политическим дебатам.

— Значит, фон Риттер извещен?

— Комендант объявил тревогу, а начальник службы безопасности сейчас вот-вот выведет резервную охранную роту СС.

Никакие дальнейшие объяснения штандартенфюреру Герману Овербеку не понадобились. Приказав Свирепому Сербу свести воедино недавних противников — власовцев и роту зомби — в один карательный отрад, он велел водителям всех шести танков двумя крыльями охватывать лесистый холм. После этого развернул свое молчаливое, угрюмое воинство ві цепь и повел вслед за бронетранспортером жандармерии к его подножию. На какое-то время танки приостановились и, максимально подняв вверх стволы орудий, дали залп по лесу. Затем еще и еще один. Поддерживая их, по три выстрела произвели и орудия близлежащих дотов « С С- Франконии ».

Пока что происходило то, что у артиллеристов именуется «стрельбой по площадям», тем не менее партизанам дали понять, что проникновение их выявлено и церемониться с ними здесь не станут. Только после этого танки и бронемашина, в которой на месте высаженного стрелка оказался фон Риттер, вновь двинулись лесу, чтобы охватить его патрульным полукольцом.

Продвигаясь короткими перебежками от дерева к дереву, от валуна к валуну, зомби-воины уходили на свою первую боевую операцию.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

В течение нескольких часов, где оставаясь в открытой машине, а где обходя пешком, лжефюрер внимательно изучал закоулки «СС-Франконии». При этом он время от времени вопросительно посматривал на Скорцени: не переигрывает ли? Чувствовалось, что Зомбарт и сам уже порядком подустал. К тому же, он явно опасался, что своей дотошностью и любознательностью способен утомить обер-диверсанта рейха.

Он даже не догадывался, что на самом деле Скорцени крайне заинтересован в этом осмотре. Да, обер-диверсант рейха уже наведывался в «Регенвурмлагерь», но, во-первых, прошло время, а во-вторых, тогда он больше интересовался разведывательнодиверсионной ситуацией в окрестностях «СС-Франконии», пытаясь понять, насколько активна в этом районе вражеская разведка и какими диверсионно-партизанскими силами обладает.

Так что нынешний приезд давал возможность ознакомиться с самой подземной крепостью, которой суждено стать основой мощной фортификационной системы. И продиктовано это было не разыгравшимся любопытством.

Дело в том, что перед отъездом Скорцени получил жесткий и строго секретный приказ начальника Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннера: тщательнейшим образом проинспектировать «СС-Франконию», осмотреть все, что именуется «Восточным валом», чтобы получить четкое представление — готова ли подземная цитадель к приему мощного эсэсовского гарнизона. Можно ли рассчитывать на нее как на «самообеспечивающееся жизненное пространство» для целой подземной армии или нет?

И поскольку сам Кальтенбруннер считал, что без наземной поддержки длительная оборона «Регенвурмлагеря» будет невозможной, то ожидал, что и Скорцени останется того же мнения.

Миновав несколько усиленных постов, они оказались в подземелье, сформированном из огромных карстовых пустот, о существовании которых там, на поверхности, вряд ли кто-либо догадывался. Особенно теперь, когда почти все местное население частью депортировано, а частью истреблено.

Это было настоящее подземное царство тьмы и духов. Здесь не то что говорить или молчать, но и молиться было жутковато. Некоторые из штолен и пещерных ходов резко сужались и, превращаясь в лазы, уводили куда-то в сторону, вверх, или же завершались провальем, из которого явственно повевало серным духом ада. Возле каждого из таких лазов стоял заградительный щит с надписью: «Вход запрещен. Территория не исследована».

— А почему эти ходы до сих пор не исследованы? — спросил лжефюрер, остановившись возле одного из таких щитов. — Что этому мешает? Страх перед неизвестностью? Религиозные предрассудки и местные легенды?

— Они тянутся на десятки километров, — пожал плечами фон Риттер.

— Тем лучше для гарнизона лагеря.

— Но они уже не входят в жизненное пространство нашей «СС-Франконии». Их освоение не предусмотрено ни приказами, ни разработанным инженерной службой лагеря планом создания подземного города.

— Это не объяснение, бригаденфюрер. Завтра же создайте из солдат СС несколько групп добровольцев и поставьте задачу: пройти, изучить, составить схемы ходов. Скорцени, — обратился к обер-диверсанту.

— Слушаю, мой фюрер, — вытянулся перед ним Скорцени так, как никогда не вытягивался перед настоящим фюрером.

— Думаю, СД сумеет найти несколько человек с альпинисткой подготовкой, а также специалистов по изучению пещер и перебросить их на помощь командованию лагеря.

— Мы, несомненно, найдем таких людей, мой фюрер. Мало того, я направлю сюда целую группу моих «фридентальских курсантов», чтобы они прошли практическую альпинистскую и спелеологическую подготовку.

— Вы правильно понимаете свою задачу.

И тут Скорцени обратил внимание, что, обращаясь к нему, лжефюрер смотрит куда-то в сторону. Точно так же он отворачивался, беседуя с бригаденфюрером фон Риттером. Настоящий же фюрер, наоборот, сверлил взглядом собеседников, внушая им свои мысли не только словами, но и тяжестью взгляда; причем внушая вместе со страхом.

«Значит, над этим еще следует поработать, — молвил себе Отто. — В образе лжефюрера не хватает чего-то такого, демонического. Вот именно, демонического!»

— Если нам удастся изучить все пещеры и пустоты, которые окружают «Регенвурмлагерь», — не ведал о терзаниях своего наставника Имперская Тень, — тогда будем знать, куда уводить остатки гарнизона, когда сюда все же ворвутся русские.

— Гарнизон окажет им такое сопротивление, при котором... — молвил фон Риттер.

— Мир еще не знает крепости, которая бы, в конце концов, не пала под ударами врага, — прервал его Зомбарт.

— Но если мы сформируем здесь гарнизон зомби, то его и не нужно будет куда-либо отводить. Он обязан будет сражаться до последнего бойца и полечь здесь.

Лжефюрер снисходительно улыбнулся и упрямо покачал головой.

— Неверный подход, комендант. Зомби мы обязаны будем спасать еще настойчивее, чем обычных солдат. Потому что они понадобятся нам как партизаны и диверсанты в тылу врага. Русские и поляки не должны будут знать, что мы оставили здесь отряд зомби.

— Вот как? Мне казалось, что, наоборот, миф о большом гарнизоне зомби устрашал бы врагов.

— Русских и поляков следует убедить, что в подземельях сражается отряд воинов СС, которые добровольно остались в них, дабы героически умереть за идеи нашего движения. Вся Европа будет изумляться, поражаясь длительности сопротивления «горстки германских храбрецов» и их упорству. Изумляться и творить легенды об истинных рыцарях СС, истинных героях Третьего рейха.

— Мне понятен ваш замысел, фюрер.

— Впрочем, нужно продумать такую систему консервации «Регенвурмлагеря», при которой ни поляки, ни русские не вошли бы сюда даже через десятки лет[49]. И куда вернутся уже солдаты Четвертого рейха.

— Четвертого? — некстати уточнил фон Риттер.

— ...Но рейха! — только сейчас Лжегитлер, наконец, повернул голову так, чтобы видеть лицо бригаденфюрера. Да и то смотрел на него как-то исподлобья.

— Нам еще многое предстоит сделать, чтобы эта база СС стала неприступной подземной крепостью, мой фюрер, — смиренно признал фон Риттер. — Вы сами видели, какие работы здесь ведутся.

— Видел. И думаю, что какие-то работы, возможно, придется свернуть. У нас слишком мало времени.

— Какие именно?

— Это уже вам решать, — резко ответил лжефюрер. — Нет смысла и дальше расширять лагерь, нужно укреплять оборону той части, которая уже действует, и делать ее более приспособленной к обитанию. А еще заставьте инженеров хорошенько подумать над тем, как замаскировать входы в лагерь и как подготовить его к консервации.

Выслушав фюрера, фон Риттер вопросительно взглянул на первого диверсанта рейха.

Скорцени не возражал: «СС-Франкония» действительно поражала своими подземными трассами, опорными пунктами и коммуникациями. Но уже сейчас было ясно: времени в обрез. А потому расширение «Лагеря дождевого червя» следует прекратить, дабы основательно заняться повышением уровня жизнеобеспечения: то есть срочно строить дополнительные казармы, создавать мастерские, налаживать парниковые плантации. А еще — пора создавать мощную сеть наземных укреплений «Восточного вала», без которых подземному гарнизону долго не продержаться.

— То, что вы только что услышали, господин комендант, — молвил Скорцени, — это не просто мнение фюрера. Это его приказ.

— Только так я и воспринял слова вождя.

— Он должен быть уверен в этом.

— Все, что вами приказано, мой фюрер, — понял свою ошибку фон Риттер, — будет исполнено, — со всей возможной почтительностью заверил он.

— Причем исполнено с особой тщательностью, — хрипловато напомнил лжефюрер, все больше входя в роль.

2

О том, что в лесу, неподалеку от полигона «СС-Франконии», появился отряд партизан и диверсантов, первым из состава командования базой узнал Штубер. Таков был приказ: получив от радиста сообщение о любых действиях врага в «особой наземной зоне «Регеивурмлагеря», дежурный офицер обязан был прежде всего уведомлять о них начальника службы безопасности базы. А уж он, в свою очередь, докладывает коменданту не просто об опасности, а сразу же — о предпринимаемых мерах.

Приказав командиру охранной роты СС готовить своих солдат к выходу на поверхность и к лесному рейду, Штубер вскочил в машину и помчался к тому участку, на котором, как ему сообщил дежурный офицер, находились сейчас комендант и лжефюрер.

— Господин оберштурмбанфюрер, — воспользовался он моментом, чтобы не отвлекать Зомбарта и коменданта от беседы, — есть сообщение нашего агента. В «особой наземной зоне» базы появился небольшой отряд польских партизан, в задачу которого входит — помочь группе русских диверсантов проникнуть в подземелья «СС-Франконии». Численность отряда и группы диверсантов в письменном донесении не указана.

— А это не имеет значения, — процедил Скорцени. — Какова цель русских? Уж не собираются ли они поднять на воздух весь « Регенвурмлагерь» ?

— По предположению агента, они намерены создать в одной из карстовых пустот свою собственную секретную базу.

— Наконец-то зашевелились, дьявол меня расстреляй! — мрачно ухмыльнулся Скорцени, поглядывая на лжефюрера, что-то повелевавшему коменданту. — Меня всегда оскорбляло пренебрежительное отношение русской разведки к этой секретной базе.

— Как и меня. Что-то подозрительно спокойно было вокруг, как в зомби-морге.

— Так не должно быть, — холодно взвинчивал себя обер-диверсант рейха. — Порядочная разведка так вести себя не должна. Ради кого, черт возьми, стараемся?!

— Предполагаю, что карстовая пещера, которую они изберут, поначалу будет служить обиталищем разведгруппы и радиста, а со временем станет плацдармом для масштабного проникновения сюда диверсионных групп, а также групп захвата.

— И никаких иных псалмопений по этому поводу быть не может, — по-своему поддержал барона Отто Скорцени. — Никаких псалмопений!

Они встретились взглядами, перевели их на лжефюрера и вновь скрестили.

— Стоит ли по этому поводу беспокоить нашего «фюрера»? — поинтересовался Штубер.

— Не вижу повода, — повел подбородком Скорцени. — Как и бригаденфюрера фон Риттера. Доложите ему после завершения операции. Какими силами выступаете?

Штубер назвал подразделения, которые принимали участие в маневрах, и охранную роту СС, уже — взглянул он на часы — выдвигавшуюся в сторону озера и леса.

— В операции действительно будет задействована рота зомби?

— Специально подготовленных зомби-воинов, — уточнил Штубер. — Прекрасная возможность испытать их в настоящей боевой операции.

— Любопытно было бы посмотреть, каковы эти хваленые «нелюди» жрецов из «Лаборатории призраков» в деле.

— Самому не терпится увидеть это. Но предстоит прочесывание леса и сливающихся с ним озерных плавней. Время, трясина, лишний риск...

Скорцени задумчиво помолчал. Штубер не сомневался, что не будь Отто связан присутствием здесь Зомбарта, он наверняка немедленно поднялся бы на поверхность и присоединился к экспедиции. Но Скорцени не имел права оставлять лжефюрера без присмотра. Успех операции «Имперская тень», как она была названа в ведомстве Кальтенбруннера, зависел прежде всего от того, останется ли в тайне личность этой самой Имперской Тени.

— После завершения операции составите самый подробный отчет, — подвел черту под собственными сомнениями Скорцени. — Самый подробный. Причем особое внимание обратите на действия зомби-воинов. Действительно ли мы имеем дело с классическими зомби и действительно ли можно считать их зомби-воинами?

— Мне понятна направленность этого отчета, — заверил его барон.

Даже окончательно отказавшись принять участие в операции, Скорцени все еще не мог справиться с коварством самого соблазна. Однако, порываясь еще что-то сказать барону, он лишь нервно пощелкал пальцами, а затем безнадежно махнул рукой. И Штубер понимал его. В эти минуты Скорцени вел себя, как настоящий солдат, в сознании которого возможность сражаться с врагом всегда сильнее чувства самосохранения. Но этот чертов Зомбарт, который становился все более раскованным...

Да, Гитлер был извещен о прибытии в «Регенвурмлагерь» его двойника. Но после покушения на него 20 июля фюрер все еще пребывал на гребне психологического надрыва, по любому поводу предаваясь маниакальной подозрительности. Поэтому никто не мог спрогнозировать, как он поведет себя, когда миссия Зом-барта окажется сорванной.

Словно бы почувствовав что-то неладное, комендант направил фюрера и неотступно следовавшего за ним барона фон Тирбаха в сторону Скорцени и Штубера. В этой ситуации офицеры СД повели себя подобно закоренелым заговорщикам. Чтобы не терять зря времени, Штубер пошел к машине, а Скорцени решительно направился навстречу лжефюреру и фон Риттеру.

— Что-то произошло? — первым спросил Зомбарт, у которого было больше причин для волнений, нежели у коменданта, даже если бы русские диверсанты уже ворвались в лагерь.

— Сугубо диверсионные дела, мой фюрер. По рации со Шту-бером связался обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер, интересовался, спокойно ли в окрестностях базы в то время, когда там пребывает с инспекторским визитом сам фюрер. Ответ вам известен.

Что ни говори, размышлял Штубер, приказав водителю двигаться в сторону основного входа, поскольку намерен был выбираться из базы, а «СС-Франкония» — не тот объект, на котором можно безболезненно забавляться фантомом фюрера. К тому же Гитлер опасался, что кто-то из командной верхушки рейха решится использовать его двойника, чтобы тем самым поставить под сомнение наличие реального Гитлера. Он уже пережил эту двусмысленность, когда после покушения по территории рейха поползли слухи о том, что на самом деле фюрер все же погиб, а в его кабинете в «Вольфшанце» восседает некий двойник.

Это-то и наложило отпечаток на ход его мыслей. И Скорцени, и Штубер знали, что Гитлер тотчас же приказал взять всех двойников под самый жесткий контроль и при малейшей попытке кого-либо из них выйти из повиновения — немедленно истреблять. Кальтенбруннер как-то даже обронил, что следовало бы внимательнее присмотреться к двойникам. Не взбрело ли кому-либо из них в голову самому испытать судьбу в ипостаси того, истинного фюрера, которого до сих пор они всего лишь театрально играли?

3

Однако гауптштурмфюрер Эльза Аленберн суеты этой, диверсионно-партизанской, не ведала. Она усадила Ланса к себе в машину, за рулем которой маялся довольно пожилой человек в гражданском, и, миновав блокпосты, колонна начала погружаться в «лагерь дождевого червя».

— Напоминает метро, — первой нарушила молчание Эльза, когда они преодолели несколько километров дороги, идущей параллельно с железнодорожной колеей. — Думаю, мои красавицы освоятся здесь очень быстро.

— Если учесть, что у них не будет выбора, — мрачно напомнил ей Ланс. При этом он не забыл о предупреждении Эльзы не обращать никакого внимания на молчаливого, с болезненным серовато-желтушным лицом водителя.

— Все они добровольно стали лебенсборянками и дали клятву принести свою жизнь в жертву рейху и фюреру. Отныне вы должны постоянно помнить об этом, коллега.

— Вы назвали меня «коллегой»? С какой стати? Вы тоже инженер или педагог?

— У меня в портфеле приказ о вашем назначении на должность коменданта «зомби-лебенсборна», — только теперь сидевшая рядом с водителем Эльза повернулась так, чтобы видеть его лицо. — Так что с этого дня вы будете в моем непосредственном подчинении. В моем, личном, оберштурмфюрер, подчинении, — вдруг жестко уточнила она неплохо поставленным командирским голосом.

— «Зомби-лебенсборна»?! — почти с ужасом переспросил оберштурмфюрер. — Меня?! Комендантом? То есть я должен командовать всеми этими про... простите?! Это кому там, в Берлине, пришло в голову так жестоко подшутить над старым Лансом?!

— Смиритесь, мой дорогой Ланс. Тем более что, как и у моих лебенсборянок, у вас уже нет выбора.

— Я обжалую этот приказ, — решительно молвил новоявленный комендант «зомби-лебенсборна». — Пожалуюсь лично Гиммлеру, впервые в жизни, воспользовавшись давнишним знакомством с ним.

Эльза Аленберн откинула голову на спинку сиденья, так что чуть было не коснулась волосами лица Ланса и сочувственно хихикнула.

— Только благодаря этому знакомству Гиммлер и вспомнил о вас. А, подписывая приказ, был уверен, что выступает в роли благодетеля. Так что жалуйтесь-ка лучше самому фюреру, у которого нет иных забот, кроме как разбираться с вашими кляузами на Гиммлера.

Вздох, который был издан Лансом, мог принадлежать лишь человеку, которому только что объявили, что в помиловании ему отказано, а казнь состоится уже завтра на рассвете.

— Считайте, что погубили меня, гауптштурмфюрер Аленберн. Причем погубили именно вы.

— А вы меня — огорчили, — не стала оспаривать своей причастности к экзекуции комендант «Святилища арийцев». — Уже в который раз. И вообще, чем вы недовольны? Отныне в вашем распоряжении и в подчинении почти полсотни таких рейхскрасоток, за каждую из который любой отборный полк СС готов пройтись по минным полям! Нет, Ланс, вы окончательно огорчили меня!

— Как и вы — меня.

Сугубо женским чутьем Эльза уловила, что знакомство их зашло в тупик, а значит, следует промолчать.

— Хватит нам ссориться, — произнесла она капризным голосом ученицы средних классов. — Лучше объясните мне, кто такие эти «зомби-воины», о которых идет речь в приказе о вашем назначении?

Ланс поначалу задумался, пытаясь сформулировать более или менее приемлемое определение зомби, но, поняв, что сделать это будет непросто, неожиданно осмелел:

— Для того, чтобы объяснить совершенно непосвященному человеку, кто такие зомби, понадобится немало времени.

— Ночи хватит?

— Целой ночи?! — тихо ужаснулся Ланс, как-то не сразу сообразив, в какую западню заманивает его эта грудастая германка. А ведь давнишняя мечта директора училища — основательно отоспаться, начала осуществляться только здесь, в «Регенвурмлагере».

— С короткими перерывами на кофе и с тридцатью минутами на утренний сон? Устраивает? — коротко хохотнула она. — По-моему, вполне щадящий режим.

Только теперь до оберштурмфюрера дошло, о чем идет речь, и он рисково произнес:

— В таком случае, ночи вряд ли хватит.

Поначалу Эльза грубовато заржала, а затем в том же духе подбодрила его:

— Наконец-то я слышу призывный рев самца. Долго же вас приходится разогревать, доктор Ланс. Если так будет и в постели...

— Причем тут постель? — пожал костлявыми плечиками Ланс.

— При том, что советую становиться храбрее, если только не желаете, чтобы мои, а теперь уже и ваши, секс-мерзавки превратили вас в объект для насмешек.

Тоннель был достаточно хорошо освещен, а водитель получил приказ двигаться предельно медленно и только по прямой, центральной штольне, никуда не сворачивая, пока не поступит соответствующая команда. Две крытые брезентом машины с ле-бенсборянками покорно следовали за «опелем» Эльзы. Тоннель был проложен горизонтально, однако Аленберн казалось, что они уходят все глубже и глубже под землю, напоминая «секс-фюреру ариек» напутственное предупреждение ее тетушки, уверявшей, что, «ступив на порог борделя, грешница уже ступает на порог ада».

— Неужели все эти германки станут наложницами зомби? — нарушил напряженное молчание доктор Ланс.

— Те, кому будет приказано, станут, — решительно молвила Эльза.

— Вас как офицера СС не сдерживает то обстоятельство, что среди зомби окажется немало славян и прочих унтерменшей?

— Оно не сдерживает даже рейхсфюрера СС Гиммлера, лично распорядившегося провести этот секс-расовый эксперимент. Нет, в самом деле: коль мы уж стали выводить особую расу — людей-зомби, то почему бы не посмотреть, что произойдет, если скрестить зомбированных мужчин со страстно желающими пожертвовать своими жизнями во имя рейха германками?

— Естественно, естественно, — рассеянно согласился начальник зомби-лебенсборна как раз в то время, когда впереди возник очередной СД— патруль.

До проверки документов дело не дошло, проверять их в такой дали от входа у людей, сидевших в машине, было бессмысленно. Зато унтер-офицер сообщил, что придется минут двадцать подождать здесь. Дальше проезд временно запрещен. В тоннеле произошел обвал, туда прорвалась вода, и сейчас бригада ремонтников бетонирует аварийный участок.

— К обвалу перебросили бригаду зомби-ремонтников, — добавил он, считая, что таким образом успокоил господ офицеров. — Эти страха не ведают, а потому в любой аварийной ситуации лезут на рожон. Да их, этих нелюдей, никто особо и не щадит.

— Если бы не щадили только их, — пробормотал Ланс, выглядывая из машины и провожая взглядом патруль.

Услышав это, унтер-офицер оглянулся и подозрительно взглянул на оберштурмфюрера, с которым был знаком лично. Ланс уже знал, что после покушения на фюрера 20 июля, когда стало ясно, что в заговоре против него замешано великое множество генералов и офицеров, в солдатской, и особенно в унтер-офицерской среде стало укоренятся мнение, что по-настоящему фюрер может полагаться только на них, на истинных солдат СС, на фронтовиков-окопников, которые, в отличие от офицеров, не предали и никогда не предадут своего вождя и свой Третий рейх.

— Кстати, спать с зомби станут не все, — никак не отреагировала Эльза на сообщение унтер-офицера. — Она достаточно насмотрелась на то, что происходит в Берлине и других городах Германии после каждого авианалета, поэтому к подобным ситуациям давно привыкла. — Сформирован отряд из двадцати девиц, которые будут преданы только зомби, чтобы улучшить породу их зомби-потомства. По крайней мере, так было сказано в письме начальника Главного санитарного управления войск СС. Остальным двадцати восьми приказано беременеть от командного состава лагеря. Офицерского, разумеется. Причем прежде всего от вас.

— Всем беременеть от меня? — аляповато уточнил Ланс.

— От вас?! — в том же духе переспросила Эльза.

— От кого же еще? — иронично огрызнулся бывший педагог.

— А что, в этом что-то есть, — не восприняла его иронии Ален-берн. — Я, конечно, подберу для вас одну из девиц. Но в принципе никто не запретит вам злоупотребить своей властью и пропустить их всех подряд. Поди знай, от кого они забеременеют в конечном итоге: от вас или кого-то из ваших подчиненных?

Только теперь водитель не удержался и, пренебрегая чувством такта, резко оглянулся на оберштурмфюрера. Ланс не мог видеть ни его глаз, ни выражения лица. Тем не менее понял, что это был сугубо мужской взгляд человека, которому хотелось лицезреть того, кому так несказанно повезло. Тем более — под занавес войны.

— Ну, всех вряд ли... — стушевался Ланс. Не будь в машине водителя, он, возможно, вел бы себя значительно смелее. И потом, этот его завистливо-оценивающий взгляд...

— А почему бы и нет? — азартно поддела его Аленберн. — Стоит ли сразу же сдаваться? Если от вас забеременеют все двадцать восемь девиц, через поколение вы станете прародителем целого племени. Представляете, нового германского племени. Пройдет время, и вас провозгласят арийским Адамом.

— Вот именно, СС-Адамом, — лукаво, и в то же время снисходительно улыбнулся доктор Ланс, как в течение многих лет не раз улыбался какой-нибудь хитроумной выдумке своих учеников.

По-настоящему суровым директором он так и не стал, хотя в технической школе его обучались далеко не самые лучшие выпускники школ. Примитивного дебоширства он, понятное дело, не терпел, однако всегда умел оценить остроумные выходки. Поскольку и сам в юности к благовоспитанным юношам не принадлежал.

— К слову... Благословляя на эту поездку, Гиммлер поинтересовался моим мнением об этом эксперименте. Никаких особых замечаний я не высказывала, поскольку мало что смыслю в этом деле, но подала идею: а почему бы не превратить в зомби пару десятков женщин?

— Какой от них в подземельях лагеря толк?

— Если подходить к ним, как к рабочим ремонтных бригад, то конечно, — развела руками Эльза. — Но ведь речь о другом. О том, чтобы создать брачные зомби-пары, да попробовать скрестить нормального германца с женщиной-зомби. Это же эксперимент, черт возьми! — явно входила в азарт главный инспектор лебен-сборнов рейха. — Что скажете, Ланс?

Оберштурмфюрер горячку пороть не стал. Он напомнил «прародительнице» секс-мерзавок, что она забыла сообщить о реакции вождя СС.

— Гиммлер сказал, что этот эксперимент тоже будет проведен, но уже не в «Регенвурмлагере». Да и рожать мои секс-мерзавки тоже скорее всего уже будут не здесь. Не успеют. Русские-то на подходе. Как, впрочем, и американцы с англичанами.

Ланс помолчал. Он понимал, что рейхсфюрер реально оценивает ситуацию. Не мог понять другого: если даже рейхсфюрер СС уже не верит ни в то, что германским войскам удастся остановить русских на подступах к подземному лагерю СС, ни в то, что Германия в состоянии устоять перед союзниками, тогда зачем тысячи людей продолжают прокладывать здесь, на земле, которая неминуемо отойдет к Польше, все эти тоннели, коммуникации, узлы сопротивления? Зачем «Лаборатория призраков» продолжает продуцировать воинов-зомби?

А коль все обстоит настолько безнадежно, то какого дьявола привезли сюда этих молодых германок, причем, если он верно понял, вовсе не уличных проституток, а патриоток, все еще верящих в то, что способны помочь рейху и фюреру коль уж не жизнями своими, то по крайней мере своими телами. Впрочем, и жизнями — тоже, поскольку эти эксперименты со скрещиванием с зомби так или иначе поперечеркивают их молодые судьбы. Что это — фанатизм идейного безумия? Или, наоборот, безумие идейного фанатизма?

— Значит, рожать вашим секс-мерзавкам придется уже в вашем наземном лебенсборне «Святилище арийцев»?

— Тоже вряд ли успеют. А если и будут рожать там, то уже зачатых от русских коммунистов или американских негров.

— И это все, что он поведал вам и чем «обнадежил»?

С ответом Эльза не торопилась. Она предложила оберштурм-фюреру выйти из машины и покурить. Когда они отошли на пару шагов от передка «опеля» и остановились у бокового дота, под стенкой которого топтались патрульные, попечительница лебен-сборнов в самом деле закурила, однако Ланс понимал, что выманили его из машины не ради перекура.

Очевидно, все-таки существовали сведения, сообщать о которых при своем водителе Эльза все-таки не решалась, хотя, казалось, безоглядно доверяла ему.

— То, что я скажу вам сейчас, вы услышите только потому, что с этого дня сами являетесь начальником отряда секс-зомби.

— Благодарю за доверие, гауптштурмфюрер, — называть «фрау» женщину в мундире капитана войск СС — у Ланса язык не поворачивался.

— А еще потому, что если вы решитесь кому-нибудь проболтаться, я лично позабочусь о том, чтобы на следующий день вас отправили в крематорий.

— Угрозы излишни, гауптштурмфюрер. Это останется между нами.

Как только бронемашина Овербека поравнялась с расположенным на склоне каменистой вершины укрепленным пунктом «Альфа-3», там стало происходить то, что несведущего человека могло повергнуть в изумление. Подчиняясь мощи скрытых во чреве этой вершины механизмов, часть скального грунта вместе с маскировочными кустами, отошла в сторону и из глубины возвышенности вырвалось по полувзвода солдат в черных мундирах, небрежно прикрытых зелеными маскхалатами. На ходу рассредоточиваясь, они залегали у подножия холма, прячась за валунами и пригорками, чтобы, в случае необходимости, огнем прикрывать выход оставшейся части охранной роты.

«Ну, что ж, — признал штандартенфюрер, — даже в этих действиях бойцов просматривается выучка».

Последним, подгоняя зазевавшегося эсэсманна, из входного дота выбрался оберштурмфюрер Грайф. Если бы к его росту и непростительной худобе добавить десятка два килограммов веса, парень этот выглядел бы довольно внушительно. Но пока что его костлявая фигура высилась посреди заснеженной равнины как облаченный в шинель пристрелочный ориентир на полигоне.

— Где противник, господин штандартенфюрер?! — прокричал он, когда танкетка Овербека остановилась рядом с ним.

— Он везде, оберштурмфюрер. Вездесущий и невидимый.

— Это понятно. Где он сейчас базируется? Я привык выполнять четкие приказы.

— Вам предстоит продвигаться по берегу озера, прочесывая прибрежный лес и плавни. Мы же охватим большую часть леса танками и патрулями зомби и будем прочесывать его силами власовцев в направлении леса.

Едва Грайф передал эту команду полуподковой выстроенным перед ним солдатам, как, слегка пробуксовывая на каменистой полевой дороге, к ним приблизился колесный транспортер-вездеход, на который сменить свой «опель» барону Штуберу удалось уже на площадке перед центральным въездом в подземелье.

— Что здесь происходит?! — прокричал он, выйдя из кабины и не обращая при этом внимания на старшего по чину Овербека. — Вы почему все еще здесь?!

— Вот именно, — прорычал вывалившийся вслед за ним из кабины фельдфебель Зебольд, который выступал в роли водителя, — почему вы все еще околачиваетесь возле дота?!

— Мы получаем задание и согласовываем действия, — попытался объяснить Штуберу обер-лейтенант СС, в одинаковой степени удивляясь при этом растерянности штандартенфюрера Овербека и наглости фельдфебеля.

— Считайте, что вы его уже получили, — молвил начальник службы безопасности базы. — Десять солдат с ручным пулеметом — на борт тягача, остальным — марш-бросок вслед за моей и штандартенфюрера машинами. Продвигаться бесшумно, а в лесу — только перебежками, от дерева к дереву. И не вздумайте, ироды, перестрелять своих же.

— Так ведь перестреляют же, — сокрушенно повертел головой Вечный Фельдфебель.

У кромки леса, в том месте, где он сходится с плавнями, Штубер присоединил к десятке своих эсэсовцев десять зомби-воинов из взвода тибетцев и, не дожидаясь прибытия основной части охранной роты, повел их по холмистой лесной равнине, решительно рассекая эти две стихии — лес и плавни. Барон понимал, что партизаны все еще не успели прийти в себя. Группа была уверена, что в лес она прошла незамеченной, поэтому облава оказалась для нее полной неожиданностью. Даже непродолжительный хаотичный артобстрел леса мог показаться партизанам всего лишь очередными учебными стрельбами.

Взойдя со своим воинством на ящероподобную возвышенность, которая служила своеобразной дамбой между песчаной плавневой косой и небольшим лесным плато, штурмбаифюрер приказал трем тибетцам взобраться на деревья в разных частях возвышенности, а остальным прекратить движение и, рассредоточившись, затаиться.

— Если заметите партизан, — наставлял он зомби-тибетцев, — не кричать, чтобы не привлекать внимание, а негромко постучать прикладом по ветке.

Месяцы войны, проведенные в подольских лесах, не прошли зря. Штубер вдруг поймал себя на том, что лес влечет его, здесь он чувствует себя защищенным; что постепенно он становится настоящим «лесным человеком», впадая в то состояние, когда начинает по-настоящему понимать лес, а лес — его.

Мороза почти не было, снежный покров возвышенности казался по-весеннему серым, но стволы старых кленов и сосен все еще оставались предельно влажными, с ледяными прожилками на толстой, потрескавшейся коре. Однако Штубер только потому и обратил внимание на кору, что тибетцы взбирались по стволам, как удавы. Крепко обхватив их руками и ногами, они медленно подтягивались, словно не поднимались по стволам, а, заглатывая, вбирали их в себя.

Едва достигнув последней толстой ветки, тибетец-ефрейтор, взобравшийся на сосну, под которой с биноклем в руке притаился Штубер, тут же постучал по стволу.

— Там, — указал он на плавни, на оконечность уходившей на запад косы, — пятеро или шестеро. На островке, — уточнил, свесившись с ветки, на которую, обхватив ногами ствол, уселся.

Скверное знание германского и еще более скверное произношение ефрейтор «Зомби-035» компенсировал своим немного-словием и точностью выражений. Штуберу импонировало почти полное отсутствие эмоций. Он далек был от того, чтобы считать разработанную «Лабораторией призраков» модель зомби образцом идеального воина, однако лаконизм и черствость этих «нелюдей» ему нравились.

«Очевидно, это и есть десантники, — сказал себе барон о группе на краю косы. — Неужели рассчитывают отсидеться в плавнях? Зря они туда сунулись, зря. Лед на озере слишком тонкий, плавней не знают, маневра никакого...». Не хотел бы он оказаться сейчас на месте любого из этих русских.

— ...И вижу группу в лесу, — вновь отличился тибетец. — Напротив островка.

А еще через минуту второй верхолаз сообщил, что видит две группы партизан, движущихся в сторону возвышенности.

— Сколько их там всего? — спросил Штубер.

— Около трех десятков.

То же самое подтвердил и третий наблюдатель. Ясно было: партизаны уже поняли, что обнаружены и что до «лисьей норы» им не добраться. Теперь они пытались отвлечь внимание карате-лей на себя, чтобы увести их подальше от русских диверсантов.

«Жертвенно, — признал Штубер. — Впрочем, так, прикрывая и отвлекая, жертвовать собой... принято во всех армиях мира».

Он отправил на кроны деревьев остальных тибетцев, каждый из которых был вооружен кавалерийским карабином, и приказал:

— Открывайте огонь по лесным группам. Подпустите и истребляйте. Поиграйте им на нервах. Пусть полякам кажется, что пули сыпятся со всех сторон и в основном — из поднебесья.

Метод «кукушечьего отстрела»-барон применял еще в сорок первом против партизан и хорошо знал, что такая стрельба издали не только наносила немалый урон, но и жутко нервировала лесных бродяг. Причем Штубера удивляло, что сами партизаны на вооружение этот метод почему-то так и не взяли. По крайней мере, его отряду «Рыцарей Черного леса» сталкиваться с ним не приходилось.

Обнаружить «кукушку» всегда было трудно, даже зимой, когда значительная часть деревьев оголена. Особенно если стрельба велась с нескольких точек. Первыми успешно и массово усаживали своих снайперов-добровольцев на деревья финны, во время нападения на них России. Штубер знакомился с опытом «коршунов Маннергейма» и знал, что, основательно прореживая ряды русских, эти «кукушки» приводили их в ужас, заставляя панически бояться лесов, обходить которые в Финляндии, увы, было невозможно.

Кроме всего прочего, зомби еще оказались и превосходными стрелками. Рассредоточившись по деревьям на склонах возвышенности, они подпустили обе группы метров на сто и расстреливали партизан, как в тире. Причем уцелевшие после первых выстрелов поляки не сразу поняли, в какую засаду они попали. Вместо того, чтобы тут же открыть ответный огонь, они еще какое-то время метались по редколесью, а затем залегли, как бы занимая круговую оборону. И в этом была их главная ошибка. При кукушечьей засаде, да тем более в зимнем лесу, всяк лежащий представлял собой прекрасную неподвижную мишень.

Партизанам нужно было не залегать, а прижиматься к стволам деревьев, как это делали сами «древесные стрелки», и тогда уже открывать огонь. В этом-то и заключался кровавый опыт войны, который не сразу, но все же извлекли для себя красноармейцы, брошенные Сталиным на подступы к «Линии Маннергейма», на завоевание финских земель. Если же бойцы оказывались на открытой местности, предпочтительнее было прибегать к «заячьим метаниям», дабы затруднять прицельную стрельбу.

— Сколько у вас снайперских винтовок? — спросил Штубер у подоспевшего со своими солдатами оберштурмфюрера Грайфа.

— Всего две.

— Для моих зомби-снайперов этого достаточно, Грайф. Осмотрите поле боя. Тяжело раненых добить, а всякого способного еще хотя бы полчаса продержаться на этом свете, доставить ко мне в виде языка.

Выяснив у наблюдателей, что уйти из-под обстрела удалось не более семи партизанам, барон приказал «древесным стрелкам» прекратить огонь и, загнав пробившийся в обход прибрежных болотистых низин тягач на вершину возвышенности, взобрался на его бронированную кабину. Отсюда, прислонившись к ветке сосны, он прекрасно видел группу десантников. Стрельба солдат, которые прочесывали лес, начала смещаться в юго-западную часть леса, завершавшуюся поросшими кустарником холмами и оврагами, благодаря которым партизаны, очевидно, и проникли в «особую наземную зону «Регенвурмлагеря», а десантники все еще продолжали отсиживаться в плавневом кустарнике на конечном изгибе косы, окаймленной всего лишь тремя старыми ивами.

В начале отстрела зоркий «Зомби-035» уже сообщил Штуберу, что двое диверсантов попытались по льду перебраться на соседний остров, но провалились. Причем спасло их только то, что пролив оказался неглубоким и товарищи вытащили их назад на косу. Почему диверсанты оказались на кончике этой едва приметной плавневой косы и где на самом деле находится «лисий лаз», благодаря которому они могли попасть в подземелье, все это еще только предстояло выяснить.

Скорее всего, русские диверсанты решили дождаться там темноты, чтобы затем уже пробираться к лазу. Что же касается польских партизан, то они считали: раз диверсанты в плавнях, значит, задача выполнена и можно уходить. Вот только все их планы спутало донесение внедрившегося в партизанский отряд или в польское подполье агента германской контрразведки.

Тем временем надвигались сумерки, и теперь диверсанты надеялись только на одно — что партизаны уведут немцев за собой, а они, незамеченными, спокойно дождутся ночи и уйдут отсюда — то ли к лазу, то ли назад, на свою базу.

— Вижу диверсанта, который осматривает плавни и лес в бинокль, — сообщил «Зомби-035».

— Тоже заметил его. Этого не трогать, — приказал барон своим зомби, теперь уже вооруженным снайперскими винтовками. — Остальных попытайтесь уложить. Всех остальных бойцов, спустившихся с деревьев, бросайте на косу. Зебольд, берите это воинство, объясните ему задачу и доставьте сюда живым хотя бы одного из этих диверсантов. Желательно командира.

5

Эльза уже намеревалась было поведать Лансу свою тайну, как вдруг из узкого бокового штрека, вход в который едва просматривался на противоположной стороне, гуськом вышло более двух десятков мужчин в одинаковых черных комбинезонах. Кто-то из девиц, успевших сойти с машин, решил подшутить над рабочими, вслед за ней послышались возгласы других секс-мерзавок, однако никакой реакции не последовало. Они направлялись в ту сторону, где произошла авария. Причем двигались неспешно, размеренно, а главное, в полном молчании, словно привидения.

— Это и есть зомби? — вполголоса спросила Аленберн, когда затих стук деревянных подошв, которыми были снабжены эрзац-башмаки этих «нелюдей».

— Они. Отряд зомби из аварийной бригады.

— А есть еще зомби, которых готовят как солдат?

— Зомби-воинов содержат отдельно и специально обучают. Форма у них тоже другая.

— Мне трудно судить, какие они в постели, но в любом случае секс-мерзавкам своим из зомби-взвода я не завидую.

— Одного из них вам доставят сегодня в номер нашего подземного отеля. Врачи утверждают, что на женщин зомби реагируют, как любые другие мужчины, истосковавшиеся по телесам бренным. Но еще более выносливы, а также, увы, склонны к гомосексуализму.

— Надеюсь, суровость законов рейха по отношению к гомосексуалистам их не касается? — поинтересовалась Аленберн.

— В их среде это даже поощряется, в виде эксперимента. — Ланс уже обратил внимание, что, услышав о «зомби на ночь» свое «нет» женщина не произнесла.

— Вообще-то я собиралась тотчас же отбыть из лагеря. Передать вам своих секс-мерзавок из рук в руки и отбыть. Но, очевидно, придется задержаться. Поддержать моих лебенсборянок, пока они немного освоятся в этих жутких условиях.

— Мудрое решение.

— Кстати, как ваши зомби? С женщинами они не слишком грубы?

— Не грубее всякого загрубевшего в окопах солдата. Особой нежности ожидать от них бессмысленно, тем более что большинство зомби — русские, которые вообще к сексуальным изыскам не привыкли, но и зверствовать, правда, тоже не решаются.

— Ну, если речь идет о сексуальных зверствованиях, — игриво повела бедрами Эльза, — то это терпимо. Хоть какие-то сексуальные испытания они проходили?

— Как бы между прочим. Испытывали на арестованных, приговоренных к казни польках. Те и те остались довольными. Замечу также, что перед каждым возлежанием зомби получают соответствующее внушение.

Услышав это, Аленберн облегченно вздохнула, тем самым еще раз давая понять, что идея с «зомби на ночь» ею все-таки принята.

Ланс ответил молчанием. Он стоял так, чтобы краем глаза наблюдать за несколькими девицами, сгрудившимися у передка передней армейской машины. Они явно были подавлены видом этого мрачного подземелья, хотя перед тем как усадить оберштурм-фюрера в машину, их наставница успела заверить, что дескать все секс-мерзавки прошли проверку «на переносимость замкнутого пространства, в том числе и подземелья». Оказывается, она имела в виду, что перед отправкой сюда девицы почти трое суток провели в штреках какого-то недостроенного подземного зіавода.

— Понимаю, вы все еще деликатно ждете моих откровений по поводу разговора с рейхсфюрером.

— Заверения в моей молчаливости вы уже получили.

Докурив очередную сигарету, Эльза опустила окурок туда же, куда опускала предыдущие — в маленький кожаный кисет, который хранила в покоящейся под мышкой дамской сумочке, и пожала плечами.

— Я так поняла, что загонять отборные эсэсовские батальоны в это ваше подземелье рейхсфюрер СС не намерен. Несмотря на то, что в секретных имперских документах оно значится под наименованием «СС-Франкония».

— Но ведь фюрер не позволит просто так сдать свою подземную страну СС, поскольку известно...

— Не нервничайте, Ланс. Фюрер давно потерял к этим подземельям всякий интерес, понимая всю их стратегическую бесполезность.

Оберштурмфюрер не сомневался, что только что она повторила слова Гиммлера, а потому подвергать их сомнению не стал.

— То есть, как я и предполагал, все это — напрасные труды? — обвел рукой комендант зомби-лебенсборна пространство вблизи себя. — Все эти подземелья, подземные поезда и электростанции, десятки дотов и прочих опорных пунктов?

— Сейчас фюрера одолевает только одна мысль, как бы побольше войск оттянуть за Одер, чтобы не подпустить русских к Берлину. В расчете, что там, под стенами столицы рейха, союзники все же предадут Сталина. Впрочем, это уже высокая политика. А для нас с вами важно, что «Лагерь дождевого червя» фюрер отдал на откуп Гиммлеру, к чему, собственно тот и стремился. Но только... значительно раньше. Поэтому рейхсфюрер СС тотчас же передал его Кальтенбруннеру, а точнее, диверсионному отделу подчиненного ему Главного управления имперской безопасности. Вот и получилось, что теперь судьбу его будет решать известный вам Отто Скорцени.

— Понятно, — задумчиво произнес Ланс. — Я тоже считал, что, в конечном итоге, сюда загонят остатки разбитых русскими и потерявших боеспособность частей, которые окажутся в этом районе, или же которые не успеют уйти за Одер.

— Суть не в состоянии морального и боевого духа этих войск, мой дорогой Ланс. Не стану пересказывать наш разговор с Гиммлером, но вождь СС ясно дал понять, что теперь уже «Регенвурмлагерь» рассматривается не как романтическая «СС-Франкония» и даже не как мощная подземная цитадель. Генрих советовался по этому поводу со Скорцени. Тот заявил, что русские не станут штурмовать подземелья «Регенвурмлагеря», а просто заблокируют и заминируют выходы из него и, оставив небольшие заслоны, пойдут дальше, зная, что через неделю гарнизон лагеря сдастся без боя.

— Теперь понятно, какова была цель недавнего визита Скорцени. Хотя так и не понятно, почему работы здесь до сих не сворачиваются.

— Потому что с некоторых пор, мой дорогой Ланс, это всего лишь полигон, на котором отрабатываются все те премудрости, которые затем пригодятся в настоящей подземной «СС-Франконии».

— Вы сказали: «настоящей»? — остервенело повертел головой оберштурмфюрер. — А «Регенвурмлагерь», по вашему мнению, какой?..

— По мнению рейхсфюрера, — уточнила Эльза.

— Допустим, по мнению рейхсфюрера?..

— Всего лишь бутафория. Теперь уже — всего лишь бутафория.

— Вы думаете о том, что говорите?

— Я всегда думаю над тем, что слышу от рейхсфюрера, — жестко заметила Аленберн. — Поверьте, это нелишне. Так вот, с некоторых пор ваша «СС-Франкония» — всего лишь «ложный след» для тех, кто решится выяснять, где же нужно искать настоящую Франконию Четвертого рейха.

— Четвертого... рейха?

— Вы не ослышались.

Ланс отрешенно помолчал, затем открыл было рот, чтобы спросить, а где же ее в самом деле следует искать, эту «Франконию четвертого рейха», но поначалу так и не решился. И лишь когда старший патруля объявил, что колонне с секс-мерзавками позволено двигаться дальше, суетливо, загораживая путь Эльзе к машине, спросил:

— Так где же все-таки она будет располагаться, эта, настоящая?..

— Вам приходилось что-либо слышать об «Альпийской крепости»?

— Нет. Очевидно, речь идет о каком-то укрепленном районе в Альпах.

— По-моему, где-то в Австрии, неподалеку от границы со Швейцарией. Впрочем, это тоже всего лишь перевалочный пункт. На самом деле зомби, а также специалисты по зомбированию пленных, как и специалисты по созданию подземных лагерей, понадобятся уже где-то за пределами рейха. К тому времени, очевидно, погибшего. И может, даже за пределами Европы.

— Понимаю, что это тайна, но где именно? Хотя бы приблизительно.

— В счастью, этой тайной я не обладаю, а то бы проболталась.

— Зато дальше меня это никуда не ушло бы. Кстати, вы для меня многое прояснили. У вас настолько доверительные отношения с Гиммлером? Он часто, ну, скажем так, инспектирует ваш лебенсборн?

— Лебенсборн? Нет. Он однолюб. Или же просто очень осторожный человек. Зачем ему огласка? Тем не менее... Когда мужчина находится в постели с любимой, — стрельнула она глазками при слове «любимой», — женщиной, он способен выдать многие тайны. Гиммлер не исключение. Хотя... все-таки он — Гиммлер. Все, ничего более конкретного по этому поводу вы от меня узнать не сможете. Кстати, здесь, в лагере, появился человек Скорцени, некий штурмбанфюрер СС Штубер. Тоже, говорят, один из лучших диверсантов рейха, из команды «человека со шрамами». Он наверняка знает больше, но...

— Есть такой. Заместитель коменданта. Попытаюсь познакомиться с ним поближе.

Ланс хотел было сообщить, что и сам Скорцени находится сейчас в лагере, но попридержал язык, поскольку прибыл обер-диверсант не сам, а с фюрером. И визит этот — предельно секретный.

— Укротите свое любопытство, Ланс. Говоря о Штубере, я всего лишь хотела подчеркнуть, что у него здесь свой человек. Однако время сейчас нервное, а потому и люди из СД тоже крайне нервные. Если уж вы решили стать камикадзе, то поинтересуйтесь лично у фюрера, — неудачно съязвила она. И была очень удивлена, когда, немного поколебавшись, Ланс признал это здравой мыслью, тем более что фюрер только что прибыл в «Реген-вурмлагерь».

— Он здесь?! — поразилась этому сообщению Эльза. — Фюрер прибыл в лагерь?! Вы идиот, Ланс. Почему вы до сих пор скрывали это от меня?

— Не знал, что для вас это важно. Поскольку вы — из близкого окружения Гиммлера, думаю, что от вас скрывать этот визит не стоит. К тому же рано или поздно вы узнаете о нем.

— Мне не мешало бы встретиться с фюрером.

Ланс снисходительно хмыкнул.

— Появилась одна идея, которая тоже может быть реализована за пределами погибающего рейха.

— ... Подчеркиваю: — не придал оберштурмфюрер значения ее словам, — сегодня это самая большая тайна «Регенвурмлагеря», поскольку визит фюрера совершенно секретный. Так что мы в расчете, гауптштурмфюрер: секрет за секрет.

— Не надейтесь, что так легко отделаетесь от меня.

— Вы от меня — тоже. И мой вам совет: не пытайтесь навязываться здесь фюреру.

— Навязываться? Мне?! Никогда не употребляйте в присутствии женщины это дурацкое слово — «навязываться». Я еще никогда и никому не навязывалась, ни одному мужчине. Это мужчины обычно навязываются мне, оберштурмфюрер Ланс.

— Все остальные — допускаю. Но только не фюрер, — назидательно напомнил ей начальник отдела секс-зомби. — Здесь вам рассчитывать не на что. Тем более — в присутствии Скорцени.

— Стоп, так вы хотите сказать, что и Скорцени тоже здесь? — задумчиво кивала головой «прародительница» лебенсборянок. — Это способно многое изменить в моих планах. Спасибо, что предупредили, оберштурмфюрер. Вот кого бы я сейчас с величайшим удовольствием затащила в" постель, так это Скорцени, — по-цыгански, азартно щелкнула поднятыми вверх пальцами — Уж он-то по-настоящему украсил бы мою коллекцию. А, как считаете, мой все еще несоблазненный Ланс?

Аленберн скомандовала своим секс-мерзавкам, чтобы те садились в машины и сама тоже уселась рядом с водителем «опеля».

— Кстати, Гиммлера и всех прочих не смущает, — спросил Ланс, опускаясь на заднее сиденье, — что этим арийкам придется не просто услаждать наших недочеловеков, но и рожать детей с задатками зомби?

— Увы, мой дорогой Ланс. Как я уже сказала, пока что никто не способен определить, кого именно они станут рожать, зачиная от зомби. Ради этого и задуман наш эксперимент. И потом, совершенно ясно, что очень скоро здесь появятся русские. Так лучше пусть они беременеют от обезличенных зомби, нежели от убежденных коммунистов. Впрочем, это, очевидно, одно и то же.

6

Особый интерес и у Лжегитлера и у самого Скорцени вызвала система водообеспечения лагеря. Часть речного русла попадала по специальным желобам под землю, спадала на колеса турбин и, заполняя по трубопроводам питьевой и технический резервуары, уходила в нижние пласты, в подземную реку. Но и к ней рабочие команды уже пробивали две скважины, чья вода через насосную станцию должна была поступать во все штреки и выработки, в половине из которых предусматривалось также создание резервных колодцев.

— Мне кажется, с водой в «СС-Франконии» проблем уже не будет, — самодовольно заявил фон Риттер, так и не дождавшись от упорно хранившего молчание лжефюрера какой-либо похвалы. Хотя был уверен, что заслуживает ее.

Тот с явной тоской в глазах взглянул на коменданта лагеря, и на лице его вновь заиграла едва заметная, снисходительная улыбка.

— Если бы мы создавали все это в предгорьях Альп, где-нибудь на границе с AtBCTpnefi или Швейцарией, это еще было бы объяснимо, — неожиданно пустился он в рассуждения вслух, как только вернулся в машине. — Но чего мы добиваемся здесь и сейчас? Насколько долго продержимся, когда все наземное пространство покроют, подобно саранче, русские и поляки, и мы совершенно потеряем всякую связь с окрестным населением, которое уже сейчас настроено к нам крайне враждебно?

Барон фон Риттер смотрел на него как на перевоплотившееся в фюрера Фризское Чудовище.

Если сам Адольф Гитлер такого мнения об этом лагере СС, рассуждал он, то кто же тогда продолжает настаивать на его создании? Кто финансирует, кто направляет в эти подземелья все новые и новые партии пленных и восточных рабочих?

— Значит, вы все же считаете, что пора вообще прекратить строительство « Регенвурмлагеря»? — ухватившись за спинку переднего сиденья, на которую налегал своей тщедушной спиной фюрер, комендант даже чуть-чуть приподнялся, словно хотел заглянуть в лицо вождя рейха, перегнувшись через его голову. И Скорцени понял: фон Риттер явно подстраховывается. Он опасается, что мысль о сворачивании строительства «СС-Франконии» была высказана Гитлером под настроение, и пытается добиться от него твердости. Однако лжефюрер лишь отделался вялым и неубедительным:

— Возможно, пора...

— Вы, мой фюрер, уверены, что все зря?! Что все усилия по дальнейшему строительству лагеря — уже бессмысленны?

— Просто теперь уже очевидно, что все это нужно было делать не так. Сооружение «Восточного вала», который пролег бы от Балтийского до Черного морей, полномасштабно следовало разворачивать еще в начале тридцатых годов.

— Но тогда это было невозможно, — как бы подсказывая ему, пробубнил Скорцени. — Тем более — полномасштабно.

— Да и располагать его нашим армейским фортификаторам и архитекторам следовало по ту сторону Одера и Нейсе, — дополнил его рассуждения фон Риттер. — Не знаю, прав ли я, мой фюрер? — тотчас же предусмотрительно усомнился он в собственных словах.

Лжефюрер ответил не сразу: Он вышел из машины, отмахнулся от попытки начальника унтер-офицерской разведшколы Янгера навязаться с докладом и остановился перед входом в небольшую мрачную выработку, которую строители почему-то забросили, поленившись хотя бы расширить до более или менее приемлемых объемов. По существу, он стоял перед тупиком, который приобретал для них свой, особый подтекст.

— Важна была сама идея «Восточного вала» как символа надежности наших восточных границ. Он нужен был нам так же, как римлянам — Троянов вал.

— Особенно этот вал важен был тогда, когда у нас появилась возможность проложить его по Днепру. И даже по Волге, упираясь южным концом в Каспийское, а северным — в Белое моря, — поддержал его мысль комендант.

Он уже опасался, как бы фюрер не впал в молчание. Какие бы слова фюрер ни произносил, это все же были слова. Под ними скрывался более или менее уловимый смысл. А вот, что скрывается за молчанием фюрера, этого не знает никто. Стоит ли удивляться, что фон Риттер просто-таки панически боялся его? Потому что даже молчание фюрера было... фюрерским молчанием.

— В идеальном варианте — да, «Восточный вал» должен был бы проходить по берегу Волги, — согласился Лжегитлер во время очередного переезда. — Но мы упустили этот шанс[50]. Как упустили и возможность закрепиться на Днепре. Все идет к тому, что в конце концов последним рубежом нашей обороны должны стать укрепления «Восточного вала», основы которого создавались и испытывались еще в первую мировую. Что вы думаете по этому поводу, Скорцени? — наконец не выдержал Зомбарт испытания полемикой с самим собой.

— Даже в том случае, если мы не успеем превратить наш «Восточный вал» в образец фортификационных сооружений, в представлении потомков он останется образцом великогерманского духа, наполняющего космические, земные и подземные сферы. Поэтому в любом случае следует ускорить работы по совершенствованию фортификационных сооружений «Регенвурмлагеря».

— Как раз об этом я и хотел бы просить вас, мой фюрер, — ухватился комендант за слова обер-диверсанта. — Кто-то должен сейчас же издать приказ о создании нового плана фортификации лагеря, а также о переброске сюда подразделения фортификаторов во главе с опытными инженерами, специалистам по дотам. — Скорцени болезненно поморщился, однако остановиться фон Риттер уже не мог. — Ну и, конечно же, нужны большие объемы цемента и металла, следует значительно увеличить финансирование...

«Стоп, кажется, мы зашли слишком далеко, — понял Скорцени. — Подобные обещания, а тем более — приказы, могут исходить, разве что от Гиммлера. В крайнем случае, его может издать Кальтенбруннер. Но лишь после согласования с рейхсфюрером СС».

Зомбарт хотел что-то ответить, но Скорцени, не опасаясь быть неверно понятым, властно опустил руку на плечо коменданту.

— Все это еще требует осмысления, бригаденфюрер, — мгновенно отреагировал Зомбарт, выводя из-под возможного удара и себя, и Скорцени. — И вообще, проявляйте инициативу. Если вам поручено создание «Лагеря дождевого червя», то из этого еще не следует, что вы и сами должны уподобляться дождевому червю.

— Извините, господин барон, но фюрер прав, — оскалился в победной улыбке обер-диверсант рейха, первым выходя из машины у какой-то выработки. И вслед за ним вышли все остальные, из обеих машин.

7

Спустившись со своего наблюдательного пункта, Штубер построил отделение эсэсовцев, которое все еще оставалось с ним, намереваясь двинуться на косу вторым эшелоном.

Он уже хотел вести это воинство к косе, когда ему вдруг доложили, что один из зомби ранен в грудь. Рана была не из легких, однако прямо во время боя зомби сам спустился с дерева и сидел теперь на склоне холма, оголив рану и привалившись спиной к стволу. Рядом с бинтом в руке стоял фельдшер-эсэсовец и молча, напряженно как-то наблюдал за «древесным стрелком».

— Чего вы застыли над ним, унтершарфюрер? — грозно поинтересовался Штубер. — Это что за ритуальная поза такая?

— Этот зомби только что разговаривал со мной.

— Так вы что, подошли к нему, чтобы перевязать или чтобы исповедать? Вы санитар или священник?

Лишь произнеся это, барон обратил внимание, что на самом деле раненый этот — не тибетец, как остальные из его подразделения, а каким-то образом затесавшийся в него славянин.

— В том-то и дело, что говорил совершенно спокойно, словно никакой раны у него нет, — не очень-то и оправдывался фельдшер. — Голосом усталого, но только не тяжело раненого, человека.

— Не подвергайте меня лавине своих сантиментов, унтершар-фюрер, — жестко одернул его барон.

— А ведь при такой ране любой другой на его месте давно должен был бы отойти в мир иной.

— Ну и что тут странного? — только теперь, подчиняясь гневу штурмбанфюрера, фельдшер принялся перевязывать зомби. — Очевидно, просил о помощи.

— Да нет, совершенно спокойно произнес: «Умирать дважды подряд — это слишком. А главное, кто способен ответить, сколько еще раз мне предстоит умирать?».

Фельдшер, мощный детина, приподнял раненого, прижал к стволу сосны и в таком полустоячем положении ловко завершал перевязку.

— Он говорил еще что-нибудь?

— Кажется, ничего, — пожал плечами фельдшер и, окинув взглядом свою работу, надел на раненого френч и набросил на плечи шинель.

— А еще я сказал, — по-русски проговорил зомби, открыв глаза и спокойно, даже чуть вызывающе, глядя Штуберу в глаза, — что с радостью пристрелил бы тех нелюдей, которые превратили меня в такого вот нелюдя.

— Я не понял, что он произнес, — извиняющимся тоном молвил унтершарфюрер. — По-моему, он сказал это по-русски.

Они оба проследили за тем, как зомби сполз на землю и распластался на многолетней перине из слегка припорошенных снегом сосновых иголок.

— Зато я прекрасно понял его, — ответил Штубер. — Наши жрецы из «Лаборатории призраков» так и не осознали, что создавать зомби из красных русских, из коммунистов — бессмысленно: они рождаются зомби, воспитываются, как зомби, живут и мыслят, как зомби... И только в зомби-лабораториях эти коммунист-нелюди наконец-то становятся нормальными людьми.

... Последние двое из русского десанта оставили вещмешки и рацию и отходили налегке, пробиваясь к острову по пояс в ледяной воде. У десантников кончились патроны, но они поняли, что нужны немцам живыми, поэтому упрямо не сдавались. Взяв в руки ножи и, отстреливаясь лишь отборным русским матом, они упорно продвигались к острову, решив, что вряд ли кто-либо из преследователей решится пойти вслед за ними. Этот их ледовый бросок показался бы метанием в западне, если бы не догадка Штубера о том, что именно на этом острове и находится «лисий лаз», по которому они намеревались спуститься в карстовые пустоты.

Десантники еще только выбирались на берег, когда, подчиняясь приказу подоспевшего Свирепого Серба, двое зомби бросились в погоню. Причем, разбегаясь по кремнисто-болотной косе, они один за другим взмывали в воздух, чтобы в каком-то невероятном прыжке преодолеть почти половину искромсанного ледового пролива. Но, даже оказавшись — в одних френчах — в этой ледово-болотной кашице, они выпрыгивали из нее, проносились над водой как дельфины, чтобы, погрузившись, вновь совершить очередной прыжок.

На первого выбравшегося из воды зомби десантник набросился с ножом, пытаясь дать возможность своему командиру уйти. Однако ни силы, ни выучка были несопоставимы. Обученный восточным приемам, тибетец мгновенно обезоружил неуклюжего в своем разбухшем ватнике, насквозь промерзшего диверсанта и швырнул добытый у него нож в спину убегающему трусцой командиру. Нанеся поверженному рядовому несколько ударов тяжелыми коваными ботинками, он оставил его товарищу, а сам рванулся за раненым в плечо офицером.

Добив рядового десантника, они сломали две ветки ивы, подвели их раненому офицеру подмышки и с немыслимой быстротой доставили на косу, где его тотчас же напоили спиртом и затащили в теплое чрево подъехавшего броневика Овербека. Сейчас диверсант казался германцам намного ценнее, нежели оставшиеся на холоде зомби. Которых, впрочем, тоже накачали солидными порциями спирта и, утеплив шинелями, разместили на вязанках камыша между двумя наспех разведенными кострами.

— Этих обоих представить к Железным крестам, — обратился барон к Свирепому Сербу. — Они храбрые воины. Нам бы таких хотя бы пару тысяч, и мы прошли бы с ними от океана до океана.

— Их, зомби, к крестам?! — осклабился командир роты зомби-воинов. — Этих иллирийских шкуродеров?

— Считаете, что недостойны?

— Это они сочтут наши кресты недостойными себя. Они попросту не поймут, что это такое. Кому в этом мире нужны их, зомби, награды? Кому и когда эти шкуродеры способны будут предъявить эти награды, перед кем похвастаться?

— И все же лучших воинов мы должны каким-то образом поощрять. Воинские традиции следует чтить.

— И будем поощрять. Но самым естественным образом, то есть усиленными «порциями» женщин и жратвы. То и другое они обожают, в чем узреваю серьезную недоработку наших жрецов.

Штубер многозначительно, с сугубо мужской солидарностью взглянул на согревающихся зомби и проворчал:

— Только не вздумайте присвоить себе их «порции», гауптман. Обделять наших зомби-героев мы не позволим.

Свирепый Серб по-лошадиному заржал и что-то молвил в ответ, однако Штубер уже не расслышал, что именно. Его отвлек призывный, словно рев охотничьего рога, голос Вечного Фельдфебеля, который тащил за ворот одного из убитых диверсантов.

— Он все еще жив? — поинтересовался барон.

— К его счастью, уже нет. Но вы посмотрите, штурмбанфюрер, кто это! — швырнул тело к ногам командира.

Из чистого любопытства Штубер взглянул на лицо диверсанта и обмер: это был хорошо известный ему озерный перевозчик по кличке «Лодочник».

— Так вот, значит, кто подвиг партизан и русских диверсантов на это безумие!

— Но самое удивительное заключается вот в чем, — протянул Зебольд вполне прилично, очевидно, в Лондоне сработанное удостоверение личности, из записи в котором следовало, что у ног их лежит тело майора Армии Крайовой Кароля Чеславского. — Я дважды беседовал с этим бездельником. Кто бы мог узреть в нем майора Армии Крайовой?

— И, судя по всему, майора польской разведки.

— Но идти на такое задание с удостоверением майора разведки партизанской армии...

— Польский гонор. Предчувствовал, что погибнет, поэтому хотел продемонстрировать, кого мы с вами, фельдфебель, проморгали.

Зебольд растерянно развел руками, словно решил принять всю вину на себя.

— А ведь и в самом деле проморгали, господин барон. Единственное наше утешение — что возле лагеря этот «пшек» обосновался еще в бытность комендантом штандартенфюрера Овербека.

— Это называется «утешением для висельника», Зебольд. — Барон поспешно сунул удостоверение в карман и оглянулся на приближавшихся Овербека и Свирепого Серба. — Еще кто-либо видел это удостоверение?

— Никто. Какой-то эсэсовец забрал оружие, а также лежащую рядом рацию и понес к тягачу.

— Так что, рация русских находилась рядом с этим «пшеком»? Хотите убедить меня, что майор еще и подвизался у них в качестве радиста?

— Нет, радистом был один из русских. Даже мертвым он сжимал в руке лямку вещмешка, в котором находилась рация.

Штубер задумчиво кивнул, вновь оглянулся на штандартенфюрера и вполголоса пробубнил:

— В таком случае, Зебольд, считайте, что вы этого удостоверения тоже не видели. Тело предайте трясине вместе с телами других убитых диверсантов. И никакого лодочника, никакого майора Чеславского мы здесь не обнаружили. — Барон выдержал паузу, ухмыльнулся и уточнил:Чтобы не вспугнуть остальных подпольщиков.

Не дожидаясь подхода Овербека и Свирепого Серба, они схватили тело убитого и, насколько хватило сил, зашвырнули в болото.

Уже сидя в кабинке тягача, Штубер прокручивал события, связанные с этой операцией. Она прошла удачно. Во всех отношениях. И не только потому, что группу диверсантов удалось ликвидировать задолго до того, как она укоренилась в карстовых пустотах «Регенвурмлагеря», откуда выкуривать её было бы сложновато. Удалось ликвидировать Чеславского, который до сих пор воспринимался здесь в роли благочестивого фоль-ксдойча. В рапорте, составленном для Кальтенбруннера и штаба Гиммлера, эта экспедиция будет преподнесена как настоящая боевая операция, с убитыми, пленным и захваченной рацией. Единственное, о чем там не будет сказано, так это о причастности к событиям майора польской разведки по кличке «Лодочник».

— Древние любили подчеркивать: главное в ораторском искусстве заключается не в том, чтобы сказать все, что нужно, а чтобы не сказать того, чего говорить ни в коем случае нельзя.

Зебольд взглянул на Штубера, помолчал и снова вопросительно, непонимающе взглянул.

— Это вы, штурмбанфюрер, к чему?

— Так, философские воздыхания.

— А я подумал: может быть, к тому, что о майоре Чеславском способен проговориться плененный нами командир русских диверсантов?

Барон удивленно уставился на Зебольда и уже в который раз попробовал убедить себя, что все еще недооценивает этого старого служаку.

8

Стоя между Скорцени и лжефюрером, фон Риттер медленно — как на изношенных шарнирах — вращал шлемоподобной головой, переводя, таким образом, взгляд то на одного, то на другого. Он уже ни черта не понимал. Он привык к четким и ясным приказам и требовал, чтобы с ним тоже общались только на языке ясных, понятных приказов.

Однако лжефюреру было не до него. Пещера, в которой они оказались, архитектоникой своей напоминала величественный подземный храм первохристиан. Несформировавшаяся вульгарная псевдоготика его сводов и так и не пробитых до света божьего окон-бойниц, неподражаемо дополнялась подвесками разноцветных сталактитов. Освещенные двумя скрытыми за колоннами прожекторами, они и сами превратились в огромные светильники, органный, музицирующий замогильной тишиной свет которых мерцал между сводами и едва расчищенным полом подобно тому, как между поднебесьем и земным Зазеркальем, музицирует северное сияние.

— Здесь и должен восстать тот самый, величественный храм «СС-Франконии», — взорвался гортанным рыком Скорцеии, совершенно упустив из вида, что в присутствии фюрера и генерала СС, ему, оберштурмбанфюреру, пристало бы скромно молчать. — Именно здесь, в этом богом созданном храме, мы сотворим подземный Нотр Дам де «СС-Франкония»[51], который будет потрясать наших потомков и через тысячу лет.

— Но только что речь шла о том, что ситуация на фронтах настолько сложна... — не удержался фон Риттер. Он привык к ясности.

Если только что было сказано; что все строительные работы, кроме сугубо оборонных, в «Регенвурмлагере» следует прекратить ввиду полной бесперспективности, размышлял он, то так оно и было сказано! Тогда к чему вести речь о храме? В конце концов, он, барон фон Риттер, всегда считался специалистом по оборонительным укрепрайонам, а не «храмовником»! Ибо такова воля Германии.

— Да к черту ситуацию на фронтах, барон! Все еще может измениться. Причем в течение одного дня. Поскольку высшим посвященным хватит и этого дня, чтобы весь мир содрогнулся перед мощью секретного оружия рейха, дьявол меня расстреляй. Но сейчас не об этом. Только что фюрер лично произнес эти слова: «Нотр Дам де «СС-Франкония», — прорычал первый диверсант рейха, хотя лжефюрер даже рта не открыл. — А значит, собор должен возникнуть. Причем возникнуть именно здесь.

Впрочем, комендант воспринял это обстоятельство спокойно. Если фюрер и не произнес их сейчас, то произнес раньше. Или же хотел произнести. По крайней мере Скорцени хотелось, чтобы произнесены были именно эти слова, которые Гитлер сомнению так и не подверг..

— А если фюрер произнес их, — продолжил тем временем Скорцени, — то звучат они как высшее благословение. Вы поняли меня, барон? Здесь должен находиться храм верховного жреца «СС-Франконии».

— Храм. «СС-Франконии», — то ли переспросил, то ли просто повторил фон Риттер, покорно и покаянно склоняя свою шлемоподобную голову.

Пещера и в самом деле представала перед ними прекраснейшим из творений природы, какие только можно было себе представить. И если всерьез вести речь о храме, то можно считать, что основную часть его Господь уже сотворил.

В свое время фон Риттеру не раз приходилось читать о катакомбных храмах первохристиан. Так вот, этот пещерный храм наверняка будет признан величественнейшим из них.

— И если вместо ликов святых ваши скульпторы сотворят в его иконостасе лики вождей рейха, — все еще не унимался Скорцени, — Господь простит вам этот грех еще раньше, чем простит его наш фюрер.

— Значительно раньше, — некстати подтвердил Лжегитлер, поддавшись магнетизму речи Скорцени.

— А главное, позаботьтесь о лике верховного жреца этого храма.

При этих словах фон Риттер поднял голову и уставился на исполосованную шрамами щеку Скорцени. И, словно бы сам Господь, направляя его взор, прошептал: «Это он и есть — лик, достойный лика верховного жреца и храма и всего «Регенвурмлагеря»!

— Непременно, господин оберштурмбанфюрер.

— И «Распятие», барон фон Риттер, «Распятие»!

— Простите? — поморщился комендант, увлекшись осмотром прямо над фюрером нависавшей сталактитовой люстры.

— Здесь обязательно должно появиться огромное, потрясающее воображение «Распятие»!

— Христа? — непроизвольно вырвалось у фон Риттера.

— Я понимаю, что вам бы захотелось увидеть здесь «распятие Скорцени». Причем не в каком-то там каменном воплощении, а в живую. Но, дьявол меня расстреляй!.. Потерпите! — Фон Риттер удивленно взглянул на своего адъютанта, но тот лишь непонимающе пожал плечами.

— Странно, что вы заговорили об этом, господин Скорцени, — не стал объяснять своей оплошности фон Риттер. - И что заговорили именно вы.

— Поскольку мой лик в терновом венке вас вполне устраивает.

— У вас вполне достойный лик для того, чтобы воплощать в его чертах лик верховного жреца храма, — вспомнил фон Риттер, что он все же старше, значительно старше оберштурмбанфюрера Скорцени по чину — И вряд ли найдется мастер резца или церковник, который бы со мной не согласился. Но все же странно было услышать это предложение именно сейчас.

— Что... в этом странного? - — поиграл желваками обер-диверсант.

— Вот именно... — поддержал его лжефюрер.

— Дело в том, что совсем недавно нам доставили прекрасного украинского мастера, специализирующегося по «распятиям», — сипло пробасил фон Риттер, поражаясь той власти, которую Скорцени обретает теперь уже даже над фюрером. — Правда, он больше мастер по дереву, а не по камню. Тем не менее к работе он уже приступил.

— Мастера по «распятиям», говорите? — хищновато улыбнулся Скорцени.

— Великого, потомственного мастера, который уже оставил после себя «распятия» где-то над Днестром. Во всяком случае, именно так его мне представили.

Скорцени покачался на носках сапог, хищновато ухмыльнулся и, склонившись над приземистым фон Риттером, внушающе произнес:

— Можете в этом не сомневаться, бригаденфюрер, — великого. Мало того, я продам вам одну вещую тайну: из далекой украинской Подолии штурмбанфюрер фон Штубер доставил его в «СС-Франконию» по моему личному распоряжению. И фамилия этого мастера — Гордаш. Орест Гордаш. Он же — Отшельник.

— Верно, это мастер Гордаш, которого мы зовем «Отшельником». — Обескураженно признал комендант. — Значит, это вы позаботились, Скорцени? Об этом — тоже вы? Виноват. Я должен был бы догадаться об истоках этого «явления мастера народу», — слегка смутился комендант. — Просто обязан был догадаться.

— Надеюсь, вы позаботились о том, чтобы мастера обеспечили всем необходимым?

— Он уже даже приступил к работе. Одним из созданных распятий мы с вами можем теперь полюбоваться.

— Вскоре сюда доставят еще одного такого же мастера. Их станут свозить сюда со всей Европы, — вошел в свой непостижимый раж «первый диверсант рейха». — Высокое собрание лучших мастеров «распятий» Европы — вот во что превратится «Регенвурмлагерь», который пока что многими воспринимается лишь как некая сеть бомбоубежищ.

«...И тогда «распятых Иисусов», — мысленно подхватил его мысль фон Риттер, — с исполосованными, терново «венчанными» ликами Скорцени в подземных залах и храмах «СС-Франконии» станет столько же, сколько идолов на острове Пасхи».

— Тем более что распинать нам есть кого, — мрачновато процедил лжефюрер Зомбарт уже тогда, когда казалось, что дождаться от него хоть какого-то завершения этого разговора не удастся. — За неимением великих праведников придется возводить на вашу подземную Голгофу великих грешников. Как и положено, делать это в настоящем, библейском аду.

9

Допрос русскому диверсанту Штубер и Зебольд устроили в одном из отсеков дота «Шарнхорст». Корнеев, как назвал себя этот лейтенант, уже знал, что десант и партизанский отряд погибли, а цель рейда его группы была очевидной. Несмотря на то, что рана оказалась нетяжелой, он успел потерять немало крови, к тому же в рану проникла болотная вода. Осмотрев ее, фельдшер лишь понимающе покачал головой, давая понять, что без операции шансов выжить у этого парня нет.

— Собственно, нам уже друг от друга скрывать нечего, поэтому хочу прямо спросить: кто вам подсунул этого поляка Кароля Чеславского в роли проводника? — по-русски спросил диверсанта Штубер. Лейтенанту было явно за тридцать и, судя по чину, он происходил не из кадровых военных, иначе был бы сейчас как минимум капитаном.

— Поляки, из отряда, — сохраняя полное безразличие, ответил Корнеев.

— Но вы хоть понимаете, что вашему рейду помешало только одно — предательство кого-то из польских партизан?

— Очевидный факт. Неужели он же и предал?

— Он не предавал. Предают свои, а он всегда был нашим агентом. К тому же является офицером Армии Крайовой, которой командуют из Лондона.

— Эти польские суки, — простонал диверсант. — С самого начала не доверял им. Хорошо хоть сдох вместе с теми, кого предал.

— Да он-то не сдох, а всего лишь притворялся мертвым.

— Неужели уцелел? — Поскольку ранен был Корнеев в спину, лежать ему приходилось на животе. И всякий раз, когда он хотел взглянуть на барона или Зебольда, ему нужно было медленно, чтобы не потревожить рану, поворачивать голову, или же слегка приподнимать ее. — Моя вина: не пристрелил его. Хотя бы в виде добивания раненого, как полагается во время рейда в тыл врага.

— Он действительно ранен. Его придется оперировать, но все же до Железного креста своего доживет. К слову, мы этому «пшеку» тоже не доверяем. Слишком многим служит, таким веры нет. Нигде и никогда.

— Очевидный факт.

Пленный попросил воды, но Зебольд расщедрился на несколько глотков шнапса из фляги. Когда попытался оторвать ото рта, лейтенант раздраженно вырвал ее, словно это он был владельцем этого армейского добра, и вновь припал к горлышку.

— Не дурак, на казенную-то, — добродушно прокомментировал Зебольд одной из тех поговорок, которых успел нахвататься во время службы в антипартизанском отряде, действовавшем в лесах Подолии.

— Вот именно: на казенную, — огрызнулся пленный* — Хотя я в своей фляге такое пойло не держал бы — овечья моча и та полезнее и вкуснее.

Обиженный этим сравнением Зебольд замахнулся на него этой же флягой, но, встретившись взглядом с бароном, сдержался и, сделав несколько успокоительных глотков, возмущенно передернул плечами, а затем и подбородком: «Свинья этот русский: нормальное солдатское пойло».

— В записке, которую агент успел подбросить нам в условленном месте, по дороге в лес, цель вашего рейда указана не была, — вернул тем временем Штубер пленного в русло допроса. — очевидно, не успел указать. Но я так полагаю, что вел он вас к тайному ходу в подземелье.

— На погибель он нас вел, как я сейчас понимаю, — горестно выдохнул обреченный.

— Но целью все же был тот «лисий лаз», который находится на острове?

— Очевидный факт. Замаскированный где-то под валуном. Э-э! — вдруг всполошился диверсант. — Если майор Чеславский ваш агент, то почему бы вам у него не спросить?

Штубер вынужден был признать, что заврался, а посему вопрос диверсанта выглядит вполне закономерным. Чеславский своих не предавал, барон всего лишь наговаривал на него, но что поделаешь, разведывательно-диверсионный покер пока что не завершен, так что время от времени приходится блефовать.

— Должен признаться, что на самом деле майор в очень тяжелом состоянии, — предался Штубер очередному блефу. — Он без сознания и вряд ли наш лагерный костоправ способен выходить его.

— Тем более, поляка, — искривил губы в злой ухмылке русский.

И барон подумал, что, очевидно, даже во время рейда командир русских диверсантов не мог скрыть своего недоверия и презрения к Каролю. Как, впрочем, и ко всем остальным полякам из отряда, который помогал ему.

— К тому же мы ему тоже не очень-то доверяем, поскольку известно, что служит-то он в основном своему польскому правительству в изгнании, которое так же враждебно по отношению к рейху, как и по отношению к Советскому Союзу. Так что в данном случае мы с вами, лейтенант, ситуационные союзники. Кстати, насколько я понимаю, отряд, который вас сопровождал, принадлежит к Армии Людовой, то есть той, чьи полки сражаются против нас вместе с Красной Армией?

— Очевидный факт. Хотя какое там «сражаются», — вновь горестно улыбнулся Корнеев. — А как только мы добудем для них Польшу, тут же и предадут нас.

— В чем можете не сомневаться.

Произнеся это, Штубер вопросительно взглянул на стоявшего у изголовья пленника, словно архангел Михаил, фельдфебеля Зебольда. Тот вполне по-русски поднял вверх большой палец. Он всегда считал Штубера непревзойденным мастером допроса, но сегодня тот превзошел самого себя. Не понадобились ни угрозы, ни мордобой: все красиво, аккуратно, а главное, аристократично.

— Вы что, из русских, из белогвардейцев? — нарушил молчание теперь уже сам диверсант. — Или, скорее, из наших, русских немцев, как генерал Врангель?

— Увы, лейтенант, из самых обычных фрицев, — расплылся в ироничной улыбке Штубер. — Да еще и из классовых врагов, из баронов. Как и Врангель.

— Неужели в разведке так хорошо языку научили? Калякаете почти без акцента.

Выражение «калякаете» барон слышал впервые, но значение его понял. Множество слов, которые он запомнил, пребывая на Подолии, как оказалось, к русскому языку никакого отношения не имели. Со временем обнаруживалось, что происходили они из украинского, молдавского или польского языков, а то и просто были какими-то местными, диалектными.

— Коллеги мы с вами, лейтенант. С начала войны — в диверсионной службе, в основном в Украине, на Подолии. Считай, с Могилёвско-Ямпольского укрепрайона начинал, с самого Днестра. Не приходилось в тех краях воевать?

— Не приходилось, очевидный факт.

— В таком случае, не будем предаваться грустным воспоминаниям. Позволю себе заметить, что рана у вас не настолько тяжелая, как у майора-поляка, поэтому даже наш костоправ сумеет поставить вас на ноги. При условии, что вы сейчас же пишете расписку о согласии сотрудничать с СД. В качестве обычного пленного вы нам не нужны. Не то время, чтобы возиться с вами, да к тому же, с раненым.

— Очевидный факт, — и на сей раз признал его правоту лейтенант. Однако с ответом не торопился. Это были его... минуты. И Штубер прекрасно понимал это.

— Только ты с ответом, лейтенант, не тяни, — по-русски предупредил его Зебольд. — У нас тут разговоры короткие и сугубо мужские: да так да, а нет, так вольному... могила.

— Фельдфебель Зебольд, — не преминул представить его Штубер. — Уже даже не по кличке, а по сути — Вечный Фельдфебель. Как вы могли убедиться, он у нас великий утешитель. Любит, а главное, умеет человек утешить всяк страждущего.

Раненый поморщился от боли, попытался приподняться, чтобы сменить позу и таким образом как-то пригасить боль. Наблюдая за ним, барон и сам поморщился, словно часть боли передалась ему, но в то же время отметил про себя, что держится лейтенант неплохо. Во всех отношениях — рассудительно, без коммунистического фанатизма, без угроз и проклятий в адрес «бесноватого фюрера».

— Очевидный факт, — сквозь стон произнес Корнеев. — Кстати, эти двое горилл, которые набросились на нас на острове, уж не из зомби ли они?

— Кто здесь кого допрашивает?! — возмутился Зебольд. — Может, тебе еще и схему подземелий предоставить?

— Не кипишись, фельдфебель, я ведь просто так, из интереса.

— Самые что ни на есть, — спокойно воспринял его интерес Штубер. — Значит, вас посылали для того, чтобы разведать, создаем ли мы здесь зомби?

— И для этого — тоже. Хотя никто ни в штабе, на в разведке так толком и не мог понять, что за диковинка такая — эти ваши зомби.

— Ну, в деле вы их уже видели.

— Очевидный факт.

— А самое точное определение дал им все тот же Вечный Фельдфебель, который называет их «нелюдями».

Зебольд хорошо помнил, что первым этот термин запустил сам Штубер, но уже привык к тому, что во время допросов и разговоров, причем даже во время бесед с начальством, барон привык ссылаться и все валить на своего адъютанта и телохранителя. Поначалу Зебольд пытался опровергать его ссылки и даже возмущаться, но всякий раз Штубер лишь разводил руками: «Смиритесь, мой верный фельдфебель, вещал архиерейским голосом, — ибо такова ваша доля!». И, судя по всему, был прав.

— Нелюди, значит, — молвил пленный. — Это мало что объясняет...

— Если честно, нас в эти тайны тоже не посвящают. Там какие-то колдуны африканские колдуют, зельем магическим солдат отпаивают, словом, дела темные.

— Поначалу их вроде бы умерщвляют, а затем воскрешают? Неужели такое может быть?

— Тоже поначалу не верилось. Но, оказывается, может...

— Значит, пленных наших умерщвляете?

— Эти двое, которые повязали вас на острове, были славянами?

— Не похоже.

— Они были тибетцами. Их тут у нас сотни. Но с Тибетом, как вы знаете, мы не воюем.

— Хотите сказать, что это добровольцы? — крайне удивился Корнеев.

— Вскоре прибудет еще одна партия. Утверждают, что около тысячи бойцов. Считай, целый полк. Но есть и какое-то количество славян: русских, сербов, хорватов, поляков. Германцы тоже имеются. Словом, всякой твари по паре.

* * *

Зебольд нервно передернул плечами. Он опять задался вопросом: «И все же... Кто тут кого допрашивает? И вообще, почему Штубер возится с этим диверсантом?». Сдержало фельдфебеля только то, что он знал: зря терять время штурмбанфюрер не станет. Другое дело, что замысел его пока что не понятен.

— Кстати, если уж речь зашла о любопытстве, — тут же попытался развеять его сомнения барон. — Какое еще задание, кроме сведений о зомби, вы получили? Как вы догадываетесь, выполнению его ответ уже не повредит.

— Подготовить базу для прибытия основной группы диверсантов, которые должны были взорвать вашу подземную электростанцию. После этого делать партизанские вылазки и готовиться к основному удару в тыл гарнизону во время наступления наши войск.

— Взорвать электростанцию, значит? Именно это я и предполагал. Что может быть важнее для жизни в подземелье, чем свет? — Вслух, провокационно, рассуждал барон. — Тогда существование лагеря в самом деле оказалось бы немыслимым, — признал он. — Наша жизнь в подземельях «СС-Франконии» была бы сведена до жизни в катакомбах.

— Вам когда-нибудь приходилось бывать в катакомбах? — насторожился Корнеев.

— Еще как приходилось. В одесских. В сорок втором.

— В Христа-бога! Неужели в одесских? — забыв на какое-то время о ране, Корнеев не просто повернул голову, а повернулся весь, всем туловищем, по-волчьи.

— Правда, пробыл я там недолго. В роли консультанта по анти-партизанской борьбе. Припоминаю, что первый рейд осуществил в районе села Нерубайского...

— Они так и называются: «Нерубайские катакомбы».

— А вот второй рейд... Черт, забыл название этих катакомб.

— Уж не гордеевские ли?

— Что-то вы путаете, лейтенант. Катакомб с таким названием под Одессой не было и нет. Во всяком случае мне о них ничего не известно, хотя детально знакомился с картой расположения всех катакомбных узлов.

— Вы правы: нет. Выходит, действительно бывали в тех краях, — сознался лейтенант в попытке проверить барона на вшивость. — Значит, имели в виду усатовские.

— Нет, назывались они по-иному. Ага, вспомнил: мы спускались в катакомбы в районе села Булдынки, неподалеку от лимана и дороги, ведущей на Николаев.

— Даже название села запомнили? Действительно, есть там катакомбы, так что теперь уже сомнений быть не может, — окончательно сдался Корнеев. — Очевидный факт.

— Только не убеждайте, что партизанили там.

— Партизанить не пришлось, а жил я в поселке Кривая Балка, под самой Одессой.

— Знаю, был в этом поселке, — произнес Штубер, однако замечания его русский не воспринял, предпочитая предаваться собственным воспоминаниям.

— Прадед мой, дед, отец, братья — все шахтерами работали, «камнерезами», как они себя называли. В кривобалковских катакомбах, которые смыкались с нерубайскими. Все детство моё там прошло, работать тоже там начинал, а затем уже поступил в училище, потом — в техникум... — лейтенант вспомнил о чем-то своём, далеком и теперь уже навеки уходящем, и все равно мечтательно вздохнул. — Расскажи кому-либо, что дед мой даже жил в катакомбной пещере, и не только он один — не поверят. И это в двадцатом столетии, на окраине всемирно известной Одессы!..

— Теперь понятно, почему для рейда в подземелья «Реген-вурмлагеря» избрали именно вас, — задумчиво кивал Штубер, прохаживаясь по тесноватой, в четыре шага выработке. — Были уверены, что уж вы-то здесь не запаникуете. — И, не давая опомниться Корнееву, сказал:

— Все, лейтенант, благодарю за компанию. Нам пора прощаться. Единственное, что я могу сделать для вас, это позволить умереть достойно. И только потому, что вели вы себя, как подобает офицеру.

Лейтенант перевалился на левый бок и ошалело уставился на штурмбанфюрера. Барон настолько разговорил его, что на какое-то время диверсант попросту забыл, что свидание их будет коротким и что исход его предрешен. Причем приговор германский офицер «зачитал» ему в самом начале встречи. А как же хотелось, чтобы беседа эта была продолжена! Сколько обыденно житейского, человеческого вдруг открылось ему в этих воспоминаниях офицеров двух враждующих армий!

Впрочем, Штубер уже не обращал на него внимания. Проделав какие-то манипуляции с пистолетом, он сказал:

— Растягивать это удовольствие не будем. Исповедь вашу мы уже выслушали, а на предсмертную молитву десяти минут вам хватит. Как считаете, лейтенант?

— Вполне достаточно, — простонал тот.

— Очевидный факт, как не раз, причем совершенно справедливо, сами же вы изволили заметить. Курок уже взведен, — кивнул барон фельдфебелю Зебольду в сторону двери, предлагая выйти. — Осталось только нажать на спусковой крючок. Кстати, напомню, что у любого раненого диверсанта выбор сведен до минимума: либо он сам добивает себя, либо добивают его. Или, может, я не прав?

— Без молитвы тоже обойдемся, — простонал лейтенант.

— Вдобавок ко всему, еще и безбожник?

— Так уж случилось, — признал лейтенант.

— Поскольку, по утверждению самого Отто Скорцени, всем диверсантам место уготовано исключительно в раю, то это, наиболее мизерное из всех ваших прегрешений, Господь вам снисходительно простит.

— Ну, если это говорит сам Отто Скорцени!.. — зло усмехнулся русский. — Поверим ему на слово.

— Зря вы так, лейтенант, о Скорцени, покровителе всех диверсантов земли нашей.

— Вздернут когда-нибудь покровителя вашего вместе с нами.

— Не исключено, — вдруг совершенно спокойно признал барон. — Мираж в виде виселицы в конце жизненного пути всякий диверсант должен воспринимать как вполне реальное видение.

Штубер заметил, что лейтенанта начало знобить, причем связано это было не с ранением. Шок, постигший его во время ранения и захвата в плен, давно прошел, а благодушное отношение офицера СД как-то незаметно вернуло ему веру в то, что еще не все потеряно. Убийственность спектакля, который Штубер обычно разыгрывал в подобных ситуациях с участием Зебольда и самого обреченного, как раз в том и заключалась, что поначалу смертнику возвращали некую надежду на спасение, а затем резко обрывали ее, словно паутину на ветру.

— То, что вы — безбожник, Господь вам кое-как простит. В конце концов, не вы виноваты, что на каждого истинно верующего в Бога на этой планете приходится до тысячи истинных безбожников. А вот того, что пренебрежительно отозвались о покровителе диверсантов Скорцени... Туї' уж и сам Господь бессилен. Как, впрочем, и дьявол, который тоже вам не простит.

Диверсант пробормотал в ответ что-то нечленораздельное, однако барон не стал уточнять, что именно. Он положил пистолет на лежанку у бедра раненого и не спеша вышел.

— Песчаные часы кончины вашей запущены, лейтенант, — произнес уже из-за порога.

10

В свою «Келью одинокого странника» Уинстон Черчилль вернулся лишь поздним вечером. Только что он совершил инспекционную поездку по частям, готовившимся к переброске через Ла-Манш, в подкрепление тем, которые еще в июне высадились в Нормандии.

Поездка была утомительной, к тому же премьер чуть было не попал под очередной ракетный налет германских «Фау», тем не менее он остался доволен. Сталин давно торопил его и американцев с открытием второго фронта, оттягивать который становилось все труднее, поскольку все труднее становилось объяснять свою очевидную медлительность. Теперь же Сталин ворчит по поводу того, что войск союзников слишком мало и продвигаются они без всякого напора и энтузиазма. Так что эта поездка служила Черчиллю и командованию союзными силами хоть каким-то моральным оправданием: все же подготовка к форсированию ведется, какие-то меры принимаются, а значит, получая о них разведывательную информацию, германцы вынуждены держать во Франции значительные силы.

Впрочем, оправдание это больше было рассчитано на журналистов и вечно брюзжавшую оппозицию, особенно прокоммунистическую. Сам же Черчилль прекрасно осознавал: будь его воля, он бы, по «восточным заветам», вообще предпочел стервятником отсидеться «на вершине скалы, в ожидании, когда дерущиеся в долине хищники окончательно истощат и погубят друг друга».

Единственное, что подгоняло Уинстона, — уже сейчас русские реально угрожали поглотить большую часть Западной Европы, чего допускать никак нельзя было. Нет, этого просто нельзя допустить, поскольку на самом деле речь шла о том, что данная часть Старого Мира подпадала не только под влияние собственно русских, с чем еще как-то можно было мириться, — она становилась вотчиной коммунистов. А это уже серьезно смещало акценты в вопросах безопасности Британии. Это еще как смещало все мыслимые акценты! Разве решительное приближение идеологии красных к границам Британской империи не столь же решительно активизировало ее внутренних врагов?!

Едва он уселся у зажженного камина и, укрыв колени толстым шотландским пледом, закурил сигару, как из-за темно-зеленой портьеры, из своего «укрытия», появился его личный секретарь Крите.

— Адъютант генерала О’Коннела доставил новые материалы.

— ...Генерала О’Коннела? — не без какой-то скрытой иронии удивился Черчилль.

— Видите ли, сэр, они касаются, известной вам подземной базы «СС-Франкония».

— Теперь вы понимаете, Крите, сколь неудачным было ваше вступление в этот разговор? Вы начали с имени известного нам генерала, вместо того, чтобы сразу же упомянуть неизвестную нам подземную базу СС, на которую фюрер возлагает какие-то особые, только ему известные и понятные надежды.

— Хотя и отдает себе отчет, что наземная зона этого «Лагеря дождевого червя» уже через месяц-второй окажется занятой русскими и союзными им польскими войсками так называемой Армии Людовой.

Черчилль аристократично изъял изо рта сигару, отпил кофе из заранее поставленной ему большой, уже остывающей чашки и спросил:

— А кто решается утверждать, что Гитлер хоть в какой-то степени отдает себе отчет в реальности подобного развития событий? Вы или генерал О’Коннел?

— Скорее, генерал, — вежливо склонил голову себе на плечо тайный член ордена иезуитов Крите. И только теперь положил папку с донесениями и аналитической запиской генерала на низенький приставной столик, расположенный слева от кресла.

Черчилль разочарованно повел перед своим лицом дымящей сигарой и саркастически сморщил левую щеку. В такие минуты выражение его лица напоминало выражение лица ростовщика, обличившего своего очередного просителя в полной неплатежеспособности. Вот почему оно было хорошо знакомо и понятно каждому, кто более или менее часто общался с сэром Уинстоном.

— Данные подготовлены польской разведкой?

— Источники разные, — уклончиво ответил Крите.

Личный секретарь знал, что Черчилль не очень-то любил, когда в беседе с ним кто-то ссылался на польскую разведку и вообще на какие бы то ни было «польские источники». И не то, чтобы он очень уж не доверял полякам, просто считал унизительным для себя ссылаться на представителей страны, которая еще недавно мнила себя империей, но которая оказалась совершенно не подготовленной для защиты своей территории и своего народа.

— И... что там? — ткнул премьер сигарой в сторону папки.

— Вы спросили об источниках. Так вот, основным из них стала опытная разведчица, которую в ведомстве генерала О’Коннела склонны сравнивать с Мата Хари...

Услышав имя известной «девы разведки», Черчилль резко повернул голову, чтобы видеть лицо стоявшего в двух шагах от столика «придворного иезуита», как однажды назвала Критса одна из оппозиционных газет. Причем прозвище тут же прижилось, правда, не при монаршем дворе Британии, а всего лишь при «дворе Черчилля».

— Мне безразлично, с кем сравнивают эту леди в ведомстве О’Коннела. Как только наши «гончие» оказываются на информационной мели, они тотчас же ударяются в лирику и сантименты. Кто она, эта последняя надежда английской военной разведки?

— Известна только крайне узкому кругу лиц и только под кодовым псевдонимом «Герцогиня».

— Что это вы приумолкли, Крите? Пытаетесь выяснить, могу ли я входить в тот крайне узкий круг лиц, которому ведомо о появлении некоей «Герцогини»?

— Всего лишь обрисовал ситуацию, сэр.

— Какую еще ситуацию, Роберт? — Если сэр Уинстон вспоминал имя Придворного Иезуита, это всегда было не к добру, а потому всегда невовремя. — Даже если бы сам О’Коннел имени её не знал, вам, мой придворный иезуит, оно было бы доподлинно известно.

— Естественно, — не без гордости подтвердил Крите. — Настоящее имя этой леди — Софи Жерницки.

— Еще одно дитя Речи Посполитой?

— Нет, эта, судя по всему, не из поляков, скорее из русских. До войны была близка к церковному клиру и к творческому бомонду юга России. Умна, красива, достаточно образованна. Мило, на доверительно интеллигентском уровне сотрудничала с НКВД...

— Это с церберами из НКВД, — не поверил ему Черчилль, — «мило» и «на доверительно интеллигентском уровне»?!

— Предполагаю, что да, — не позволил Придворный Иезуит сбить себя ни с нити рассказа, ни с настроения. — Завербованная румынской контрразведкой, охотно прошла краткосрочные курсы осведомителей сигуранцы, затем обучение в лучшей разведшколе Румынии, и наконец — в элитной разведывательно-диверсионной школе, опекаемой Отто Скорцени.

— Даже так? — уважительно прокряхтел Черчилль. — Ну, если наша леди прошла даже такую выучку...

Ни для кого не оставалось тайной, что к обер-диверсанту рейха он относился с особой благосклонностью. Критсу даже пришлось несколько раз готовить для него специальные подборки материалов, при этом Придворный Иезуит не сомневался, что Скорцени уже интересовал его патрона не как премьер-министра, а как литератора, и не исключал, что после войны Отто может стать героем одного из исторических очерков сэра Уинстона.

Правда, Критсу не раз приходило в голову, что уважение это было тайной благодарностью Черчилля обер-диверсанту рейха за спасение им Муссолини, чьим поклонником премьер длительное время оставался. Но это уже существенного значения не имело.

— Фольксдойче, — продолжил Придворный Иезуит представлять восходящую звезду «Сикрет Интеллидженс Сервис». — Судя по всему, из тех, кому этот статус присвоили исключительно за заслуги перед рейхом. Имеет чин обер-лейтенанта но при этом является агентом СД, то есть службы безопасности СС. Получила доступ к апартаментам Геринга и, как твердит молва, к телу Шелленберга. Дважды была на приеме у Гиммлера. Дружна со Скорцени. Рейхсмаршал авиации пользуется её услугами как знатока и ценителя изобразительного искусства.

— Стройность ножек и прочие изыски ее тела меня не интересуют, — предостерегающе проворчал Черчилль, давая понять, что пора переходить к более полезным сведениям.

— Подала перечень всех важных объектов жизнеобеспечения «СС-Франконии» и частей гарнизона.

— Это уже кое-что.

— Изобразила схему расположения нескольких входов, а также наружных дотов с указанием их вооружения и прочих наземных объектов. По крайней мере тех, сведения о которых удалось собрать.

После этих слов личного секретаря Черчилль потянулся к папке. Но, даже открыв её, продолжал искоса наблюдать за личным

секретарем. Сэр Уинстон привык к тому, что, какие бы сведения ни дарили ему «папки О’Коннела», самая ценная информация все же содержится в словах секретаря.

— Из её донесений следует, что комендантом лагеря является бригаденфюрер СС фон Риттер, а службу безопасности возглавляет ближайший сподвижник Скорцени барон фон Штубер.

— Уж не тот ли, который принимал участие в операции на вершине Абруццо?

— Тот самый, один из спасителей Муссолини.

— И станете убеждать меня, что с этим бароном наша новая Мата Хари успела подружиться?

— Впервые в его постели она оказалась еще летом сорок второго, когда Штубер как специалист по борьбе с партизанами и катакомбным подпольем был направлен в Одессу.

— Как истинные джентльмены, мы не станем обсуждать подробности их сексуальной жизни, разве не так, Крите?

— Это было бы не по-джентльменски. Хотя похоже, что сама леди не только не скрывает своих давно погасших чувств к начальнику службы безопасности секретного лагеря СС, но и бравирует ими.

— Это на исповеди в храме она решилась бы кое о чем умолчать, но в донесениях своему патрону от разведки...

11

Десять минут, отведенных лейтенанту Корнееву на «песчаные часы кончины», давно прошли, а Штубер все еще не торопился входить в отсек. Вместе с ним маялись в «рубке» коменданта дота и фельдфебель Зебольд, который так ни разу и не решился спросить штурмбаннфюрера, почему он тянет с возвращением в «камеру смертника». Ведь и так уже ясно, что русский диверсант струсил, на спусковой крючок так и не нажал. И теперь уже вряд ли нажмет.

Барон заметил, что этого выстрела Зебольд ждал вожделенно, с закрытыми глазами, сидя, как-то по-особому съежившись, на грубо сработанной табуретке и привалившись спиной к прохладной влажной стене катакомбной выработки.

Порой у Штубера создавалось впечатление, что Вечный Фельдфебель напряжен так, словно это ему, а не русскому лейтенанту, предстояло мужественно принять сейчас «пулю чести диверсанта». Вот только мужества для этого как раз и не хватало.

— Что, мой фельдфебель, подгоняете состояние русского под свое собственное? Пытаетесь понять, способны ли вы сами на подобный «выстрел чести»?

— Наоборот, нетерпеливо жду, когда прикажете войти и, швырнув русского себе под ноги, пристрелить его, как пристреливают труса.

— Почему вы решили, что он трус? — спросил барон, в очередной раз взглянув на наручные часы.

— Потому что теперь, сжимая в руке заряженный пистолет, он молит судьбу, чтобы первым вошли в отсек вы, господин барон. Именно вы, а не я, чтобы забрать вместе с собой на тот свет офицера, а не фельдфебеля. Хотя и понимает, что стрелять придется в первого явившегося туда.

— Вот видите, как высоко вы оцениваете молчание русского диверсанта. А только что уверяли, что он трус.

— Вам противопоказано иметь дело с русскими, господин барон. Слишком глубоко проникаетесь загадочностью их безалаберной и, в большинстве случаев, безбожно неприкаянной души.

В казематах «Шарнхорста» взвыли сирены, предупреждающие о воздушном налете то ли русских, то ли западных союзников. Услышав их, Зебольд вопросительно взглянул на Штубера. Отсеки этого уникального, мощнейшего дота, настоящей полуподземной крепости, располагались значительно выше по уровню, нежели основные штреки и выработки «Регенвурмлагеря», поэтому здесь тоже имелись более углубленные бомбоубежища. Однако барон не тронулся с места, разве что раздражительно поморщился, дожидаясь, когда сирены наконец уймутся.

Вообще-то объявлять эти воздушные тревоги было бессмысленно, как, впрочем, бессмысленно было пытаться бомбить глубокие подземелья и мощные наземные доты лагеря. Тем не менее время от времени вражеские пилоты развлекались в поднебесье «СС-Франконии», как клоуны под куполом давно опустевшего цирка шапито. Хотя их бомбежки можно было оправдать, разве что причислив к тренировочным бомбометаниям на авиационном полигоне.

Вот и на сей раз пилоты не поскупились. Разрывы мощных бомб откликались характерным потрескиванием бетоннокаменных сводов и гулкими набатными ударами в надстроечных глубинах земной тверди. Порой казалось, что это доносятся удары какого-то мощного подземного колокола, неспешно отпевающего тех, кто уже давно, а главное, заживо предал себя земле. Барон и в самом деле поймал себя на том, что почти с благоговейным трепетом прислушивается к этому «земному соборному гулу», все реже увязывая его с разрывами бомб и воздушной тревогой.

В какую-то минуту ему вдруг пришло в голову, что в одной из самых глубинных карстовых пустот следовало бы вырубить мощный, в строго готическом стиле выдержанный храм. Причем не просто превратить в храм одну из выработок (такая часовня в лагере уже есть), а вырубить в скальном грунте все здание, с наружными стенами и с парадной аллеей из «распятий» работы скульптора Ореста.

Подземный храм Богоматери, с аллеей из тридцати трех, по возрасту Христа, распятий и иконостасом из икон, написанных Орестом. Причем каждая из икон представляла бы собой один из вариантов божественной красоты лика самой войной канонизированной Марии Подольской! Лика медсестры-великомученицы, заживо замурованной в подземельях одного из дотов на скальном берегу Днестра. Вот что способно было бы поразить всякого, кто побывал бы в подземельях «СС-Франконии» или взял бы в руки красочно изданный проспект под названием «СС-собор Святой Марии Подольской в подземельях СС-Франконии». Или что-то в этом роде.

По отрешенности его собственного лика Вечный Фельдфебель определил, что мысленно фон Штубер пребывает уже где-то очень далеко и следовало бы каким-то образом вернуть его на землю, то бишь, в этот мрачный, влажный отсек.

— Если мы сейчас же не навестим русского диверсанта, он сочтет, что оттягиваем этот визит теперь уже из собственной трусости, опасаясь, как бы не пустил эту пулю в кого-то из нас.

Штубер и в самом деле резко повертел головой, словно пытался избавиться от навязчивого видения, сладостно улыбнулся, в последний раз ощутив себя в нимбе покровителя создателей СС-собора, и только тогда изрек:

— Нет, мой Вечный Фельдфебель, в этот раз вы не правы.

— В чем, осмелюсь спросить?

— В корне, мой фельдфебель, в корне. Нежелание русского диверсанта пустить себе пулю в лоб еще не говорит о том, что перед нами трус, Зебольд, — произнес барон с такой напыщенностью, словно непрерванный разговор двух солдат возобновлял в стенах подземного каземата, а международный философский форум по вопросам человеческого бытия в стенах Оксфорда.

— Опять вы о загадочности русской души, штурмбанфюрер...

— Нет, мой фельдфебель, об окопной правде войны, о её не штабной, а солдатской истинности.

— Согласен признать... — безинтонационно обронил Зебольд.

Вечный Фельдфебель знал, что в подобных диалогах — с ним, с русским лейтенантом, с фон Риттером или с Отто Скорцени, а, в конечном итоге, с самим собой — «великий психолог войны» формировал и отшлифовывал свои взгляды на всевозможные «окопные явления войны», на особенности поведения «человека на войне»; опробовал на слушателях их мотивацию и сами формулировки. Не всегда — по собственному признанию барона — удачные, но всегда наукообразные.

— Даже если речь идет о человеке, пребывающем в том состоянии, в котором находится плененный нами Корнеев. Оказывается, этот патрон можно «подарить» своему врагу, а затем уже принять смерть. Причем, скорее всего, мученическую.

Зебольд выслушал командира, не открывая глаз, а затем, продолжая оставаться в этом блаженном положении, произнес:

— В который раз забываю, что приходится быть адъютантом не только у «профессионала и романтика войны», как назвала вас одна из газет, в которой вы публикуетесь, но и у «величайшего психолога» этой самой войны. Отсюда и постоянные недоразумения.

— Недоразумения возникают только потому, что вы все еще остаетесь закоренелым романтиконенавистником этой богом и фюрером благословенной войны.

— Богом и фюрером? — механически уточнил Зебольд.

— Власть кого из этих двоих вызывает у вас сомнение, мой фельдфебель?

— Что есть то есть: — не стал уточнять Зебольд, — романтико-ненавистничаю. Иначе давно лишился бы в ваших глазах ореола Вечного Фельдфебеля.

Штубер мрачновато улыбнулся, однако продолжать этот разговор не стал.

12

Какое-то время барон прислушивался к приглушенному гулу моторов, пробивавшемуся в эти казематы через амбразуры дота и «лисьи лазы», затем в задумчивости постоял у телефонного аппарата с видом человека, который явно на что-то решается. Как вскоре выяснилось, решался-то он всего-навсего на... звонок доктору Гамборе.

— В какой стадии готовности наш Кровавый Зомби, величайший из докторов?

— Если помните, три дня назад он вернулся из лагеря смертников, — донесся до Штубера негромкий вкрадчивый голос Гамбо-ры, — в котором проходил практику в роли надзирателя, а также принимал участие в допросах и особых видах казней.

— В «особых видах казней», говорите? — умиленно произнес барон.

— Именно так и сформулировано в сопроводительном «деле» Кровавого Зомби, — с вежливостью отельного клерка заверил его главный жрец «Лаборатории призраков».

— Меня больше интересует то, какие коррективы в характер, наклонности, физические возможности и психику Кровавого Зомби были внесены хиромантами вашей лаборатории, о, величайший из докторов.

Конечно, уже сама по себе фигура почти двухметрового, плечистого Дмитрия Клыкова внушала уважение, но Штубер прекрасно понимал, что звериная сила, которой обладал этот человек, обуславливалась не телосложением его и даже не мощью мышц. Она словно бы исходила из самого звериного нутра этого человека, который ударом кулака между рогов способен был завалить быка, а одним движением рук растерзать кусок бычьей шкуры.

Клыков не был военнопленным в привычном смысле этого слова. В полиции приднестровского Подольска объявилось несколько бывших сотрудников советской милиции, которых тоже использовали в основном для раскрытия сугубо уголовных преступлений. Так вот они поведали Штуберу, что летом сорокового в их краях объявился некий «народный мститель» Дмитрий Клыков, по естественной уличной кличке «Клык». Он происходил из древнего местного рода зажиточных крестьян, которых коммунисты выселили куда-то за Урал. Но даже там отец Дмитрия, тоже слывший силачом, однако, в отличие от сына, отличавшийся более кротким характером, чем-то не угодил местным чекистам.

Когда те заявились к нему в дом, чтобы арестовать, Дмитрий возмутился. Тогда старший наряда решил арестовать и сына. Однако, отбив его руку с пистолетом, Дмитрий с такой убийственной силой ударил офицера кулаком в лоб, что, падая, тот подмял под себя и одного из конвоиров. Выхватив винтовку у другого конвоира, Клык мощным ударом ноги припечатал бедолагу к стенке. После чего заколол штыком обоих солдат, а еще не пришедшего в себя офицера добил кулаком по темени.

Поняв, что отступать им теперь некуда, отец схватился за винтовку, однако Дмитрий попридержал его, сказав: «Ты не вмешивайся, этот грех я беру на себя» и спокойно вышел во двор, где за воротами, у подводы, курили двое ничего не подозревавших солдат. Зная, что арестовывают не парнишку, они не придали его появлению никакого значения. Этим-то Клык и воспользовался: схватив поставленную у подводы винтовку, он одного солдата заколол, а другого схватил за горло и, оторвав от земли, в таком «подвешенном» состоянии задушил. А ведь было тогда днестровскому Гераклу всего-навсего шестнадцать лет.

— Собственно, это всего лишь полузомби, барон, — все тем же вкрадчивым голосом объяснил Гамбора. Любую информацию, которая от него требовалась, жрец вуду выдавал с таким предостережением, словно делился величайшей тайной, причем делал это в окружении врагов. — Мы всего лишь постарались приглушить все те центры, которые еще способны порождать в его душе чувства страха, сострадания, сожаления и ностальгии.

— Уверен, что не так уж и много пришлось в этом смысле выгребать из отстойников души и сознания Кровавого Зомби.

— О, нет, каким бы отбросом общества ни казался тот или иной индивид, все равно в глубинах его нервной системы и сознания кроется нечто такое, что рано или поздно способно проявить себя стоном души, проблеском гуманизма, издержками семейного воспитания или христовых заповедей...

— А в нашем случае это уже недопустимо, — в свойственной ему ироничной манере признал Штубер. Хотя и помнил, что по природе своей Клык уголовником не был. Зверя в нем разбудила несправедливость, проявленная в отношении его семьи.

— Равно как и проявление обычного человеческого страха, — молвил верховный жрец «Лаборатории призраков», — порожденного инстинктом самосохранения...

— Ну, в этом я с вами и раньше согласен не был, — проворчал штурмбанфюрер. — Мы не можем окончательно лишать зомби-воинов инстинкта самосохранения.

— Но ведь только тогда мы получаем идеальных воинов.

— Тогда мы получаем сего лишь идеальных самоубийц.

— Почему бы не выразиться изящнее: идеальных камикадзе? Испытанных японским оружием и японским небом?

— Да потому что сами японцы уже убедились, что смертнику-камикадзе в большинстве случаев безразлично, как гибнуть. Причем многие стремятся к тому, чтобы как можно скорее покончить с «позорной церемонией жизни». Камикадзе лишены смысла борьбы за жизнь, а значит, и смысла самой борьбы, которая предполагает применение всех воинских навыков, изобретательности, стремления во что бы то ни стало перехитрить, выстоять, победить, чтобы остаться в живых. Их лишили основного стимула воинов всех веков и народов — «победить, чтобы остаться в живых!». Поэтому и японцы, и итальянский князь Боргезе со своими моряками-смертниками в облике людей-торпед, людей-катеров, людей-мин или одноместных субмарин-смертников, давно вынуждены прийти к выводу, что камикадзе — идеальные смертники, но из этого еще не следует, что они идеальные воины.

— Мне ясна ваша мысль, барон, — не стал оспаривать его тезисы Гамбора, хотя по колебанию, с которым доктор произнес это, чувствовалось, что согласен он не во всем. Что существуют некие нюансы, о которых он попросту не желает сейчас распространяться.

— Воспитание настоящих камикадзе — это ведь тоже своего рода зомбирование. Только идеологическое. Разве не так?

— Для самурая термин «идеологическое зомбирование» столь же понятен, как и для коммуниста. Кстати, на всякий случай сообщу, что, прежде чем пройти стажировку в роли палача, Кровавый Зомби находился на лесной диверсионной базе в Сербии, в составе группы «фридентальских коршунов» Скорцени. Среди прочих операций отрабатывались побеги из лагеря военнопленных, нападение на часовых, диверсии на железной дороге.

— Я знаком с программой его усиленной подготовки. Но еще раз напоминаю, что вы обещали откорректировать уровень его зомбирования с тем, чтобы Кровавый Зомби предстал перед нами в ипостаси чего-то усредненного между бесстрашным воином и бездушным самоубийцей.

— Именно таким он и предстанет, барон, — промурлыкал в трубку доктор Гамбора.

— Только это позволит вам самому избежать отдыха в зомби-морге, — угрожающе напомнил ему начальник службы безопасности «Регенвурмлагеря».

Как явствовало из «дела» Дмитрия Клыка, которое, вместе со многими другими, оказалось в разбитой бомбой эвакуационной машине, удариться вместе с сыном в бега Клык старший не смог: его давно уже донимали опухшие ноги, да и жена тоже хворала. Единственное, что он мог сделать, это помочь сыну быстро погрузить на подводу убитых, после чего велел забрать оружие и уходить таежной дорогой на Запад, в родные края, на Подолию.

Предав тела чекистов горной реке, Клык вырвал стоявший у дороги столб телефонной линии и, привязав провод к задку, вывел из строя несколько километров линии связи. Может быть, только поэтому об исчезновении чекистов, посланных на хутор Клыка, расположенный чуть особняком от таежного села, узнали только через двое суток. Еще двое суток они пытались выяснить, куда девались чекисты, поскольку хозяин хутора уверял, что никого вблизи него не видел, а сын лишь недавно ушел в тайгу, на охоту.

Выглядел этот шестнадцатилетний мститель значительно старше своих лет. Переодевшись в кожаную тужурку комиссара, он в течение двух недель уходил в сторону Урала, сначала на подводе, затем верхом. Уже у реки Урал, на окраине какого-то села, его арестовали местные милиционеры. Они изъяли у задержанного пистолет и удостоверение личности чекиста, но, закрывая его в местной «холодной», чтобы утром отправить в райцентр, так до конца и не поняли, с кем имеют дело, поскольку, застигнутый врасплох, Клык никакого сопротивления не оказал. Правда, отвечать на вопросы тоже отказался, но это, решили сельские стражи порядка, поправимо, в райцентре язык ему быстро развяжут.

Все прояснилось, когда под утро Дмитрий выломал решетку на окошке, а затем убил ею задремавшего неподалеку, на сельсо-ветовском крыльце, часового. Дверь сельсовета он тоже взломал, чтобы забрать «свой» пистолет. Так, с винтовкой и пистолетом, он и ушел в горы, чтобы через несколько месяцев блужданий объявиться на Подолии, на левобережье Днестра.

Выслушав рассказ бывшего следователя милиции и ознакомившись с явно «расстрельным делом» Клыка, барон вызвал к себе в местное отделение СД начальника районной полиции и приказал во что бы то ни стало разыскать Клыка, который, по слухам, все еще пребывал где-то неподалеку от родного села.

— Вот уже полтора года мы только тем и занимаемся, что пытаемся арестовать этого Кровавого Зомби, — ответил шеф полиции. — Но слишком поздно поняли, что не арестовывать его нужно, а прямо на месте, где бы он ни попался, отстреливать. Местного чекиста, в течение долгого времени охотившегося за ним, Клык остановил на мосту, оглушил и сбросил в реку вместе с мотоциклом, на котором тот ехал. Тем же вечером он голыми руками, в их же домах, убил двоих сельских доносчиков и вновь надолго ушел в лес.

— Только поэтому сразу же предупреждаю, — окрысился на него Штубер,— что пристрелю каждого, кто решится выстрелить в его сторону. Клык нужен мне живым, причем как можно скорее, пока он не оказался в партизанах или не передушил половину местного германского гарнизона.

— Значит, передушит половину состава моей полиции, — возмущенно возразил обер-полицай района.

— Даже если это в самом деле произойдет, я все еще найду в себе силы простить его. — В те времена Штубер имел весьма отдаленное представление о том, кто такие зомби и уж совершенно понятия не имел о том, что в «Регенвурмлагере» создана «Лаборатория призраков», превращенная в своеобразный зомби-инкубатор. Тем не менее, уже прощаясь с начальником полиции, спросил: — Кстати, почему вы назвали Клыка «Кровавым Зомби»? Вы что, увлекаетесь африканскими верованиями?

— Да нет, какие к черту верования, если всем нам предписывалось быть атеистами? Просто так назвал его когда-то один местный журналист, освещавший в областной газете борьбу с преступностью. Как раз после того случая с чекистом на мосту. Я, как следователь, поинтересовался тогда у журналиста, что это такое — «зомби», он объяснил. С тех пор только так — Кровавый Зомби — мы Клыка между собой и называли.

— И продолжайте называть, — благословил его Штубер. — Операция так и будет называться: «Кровавый Зомби». Причем цель одна: обнаружить, выследить и схватить. Понадобится помощь, звоните.

— Если нам не удалось схватить его в мирное время, — пожал плечами начальник полиции, — когда на него охотилось все НКВД и вся милиция области, подключая к этому весь компартийный актив и всех доносчиков... То кто его схватит теперь, когда в лесах уже действуют партизаны? К слову, и милиция, и чекисты даже не скрывали, что опасаются встречи с этим зверем.

— Этим-то он мне и интересен, — умиротворенно улыбнулся Штубер.

Начальник полиции явно был удивлен таким интересом начальника отделения СД к личности местного разбойника, но даже не предполагал, что прежде всего Кровавый Зомби интересует его, как «психолога войны», коллекционера характеров и судеб «людей войны», её личностей.

— К тому же утверждают, что он ушел из этих краев вместе с линией фронта, подальше от войны. Причем одни говорят, что вроде бы видели его в солдатской форме, намекая на то, что Клык воспользовался чьим-то обмундированием, оружием и документами, чтобы, пристав к какой-то части, спокойно уйти с ней за Днепр и дальше, до Волги. Другие же говорят, что Кровавый Зомби покинул Подолию еще до появления здесь частей вермахта. Скорее всего, вернулся в те края, куда выселили его семью — тайга как-никак, а смершевцам и энкаведистам сейчас не до него.

— Вам так и хочется огорчить меня, майор, — разочарованно покачал головой Штубер. — Да только не верю я, что человек с таким характером и такой яростью станет убегать от фронта или испугается оккупации. Для людей, подобных Кровавому Зомби, война — их время! Они сотворены для войны, для партизанщины, для диверсий и авантюр...

Удивлению обер-полицая не было пределов. Он уже понял, что Кровавым Зомби барон заинтересовался вовсе не для того, чтобы избавить край от известного бандита, но совершенно не понимал, почему этот громило вызывает у него такой восторг.

Зато каковым же было удивление самого барона, когда буквально через два дня появилось сообщение: Кровавый Зомби вновь объявился! Он действительно уходил с какой — то частью, но, оказавшись в окружении, вернулся сюда. Под вечер полицай из пригородного села узнал его по приметам и попытался задержать.

Но, очевидно, и этот человек слишком плохо представлял себе, с кем свела его судьба. Кровавый Зомби позволил провести себя под конвоем метров сто, а затем произошло то, чего полицай объяснить теперь никак не может. На какое-то время он вдруг впал в беспамятство, а опомнился уже тогда, когда по полусожженной улочке выходил из села в сторону леса. Причем выходил под конвоем Кровавого Зомби, на рукаве гимнастерки которого уже висела его повязка полицая, а в руках была его винтовка.

Спасло полицая только то, что по лесной дороге к селу двигались четыре машины с германскими солдатами и полицаями, которые возвращались из карательного рейда по лесным хуторам. Одной рукой зашвырнув полицая под дерево, Клык ушел в лес. И пока германский офицер из остановившейся колонны разбирался, что произошло и что это за перепуганное существо перед ним, Кровавый Зомби был уже далеко,

Штубер воспротивился тому, чтобы полицая судили за трусость, он сам дважды беседовал с ним, постепенно утверждаясь в мысли, что, оказывается, кроме удивительной физической силы, Клык владеет еще и силой внушения, силой гипноза.

Не понятно только было, почему его гипнотические способности никоим образом не были зафиксированы в заведенном на него советской милицией «досье». Что произошло: ранее эти свойства Клыкова никак не проявлялись? Сотрудники НКВД и милиции их не обнаружили, проигнорировали или же... настолько засекретили, что в этом, рабочем, многим доступном «досье» принципиально не афишировали?

* * *

Последний взрыв бомбы оказался особенно мощным. То ли бомба была какой-то необычной силы, то ли взорвалась она слишком близко от «Шарихорста», да к тому же на каком-то разломе земной поверхности, но комендантскую «рубку» качнуло так, словно на несколько мгновений она оказалась на вершине ударной океанской волны или мощного наземного порыва цунами. Когда «качка» угасла, Штубер прислушался. Увы, на сей раз подземный колокол почему-то безмолвствовал.

— Зебольд, вы не помните, как именно был пленен Кровавый Зомби?

— Крестьянин его выдал. У которого он заночевал. Угостил самогонкой, накормил, а затем выдал патрулю полевой жандармерии, по какой-то оказии оказавшемуся в этой деревне.

Штубер извлек из нижней полки тумбочки недопитую бутылку шнапса, налил себе и Зебольду. Уже после того, как выпил, вновь полез в тумбочку, но, не обнаружив там ничего съестного, раздосадованно произнес:

— Ну, хлебосольное «благородство» крестьян общеизвестно. И не только русских. Кровавый Зомби — он что, в тот раз сопротивления не оказывал?

— Сонным брали. Хорошо еще, что жандармский лейтенант знал о приказе брать Кровавого Зомби живым. И что хватило ума позвать на помощь двух местных полицаев, тоже не из хилых. На веревки не понадеялись, телефонным проводом по рукам и ногам прошлись. Предварительно оглушив его прикладом, еще сонного. Впрочем, когда он пришел в себя, то вел себя смирно.

— Это я помню.

— Тактика у него такая, змеиную напоминающая: при задержании он вроде бы смирный, а затем выбирает момент и нападает.

— Однако в тот раз не ушел. Только поэтому и состоялась моя беседа с Кровавым Зомби...

— Не беседа это была, — возразил Зебольд, — а один из лучших «вербовочных спектаклей барона Штубера». Поначалу я, правда, опасался, что и нас с вами Кровавый Зомби тоже нашлет свой цыганский дурман.

— Точно, когда я спросил его о гипнозе, Клык так и назвал его — «цыганским дурманом». Причем заметил, что и сам лишь недавно открыл его в себе, да и то проявляется он не всегда. А что касается меня, Зебольд, то со мной гипнотизерам дела лучше не иметь.

— И все же это был чудный спектакль, — мечтательно вздохнул Вечный Фельдфебель. — До сих пор не раз вспоминаю о нем и до сих пор горжусь, что оказался его зрителем.

— Ну, почему же так скромно: «зрителем»? Самым активным участником. Как всегда в подобных случаях. Причем, как всегда, неплохо подыгрывали.

— У вас учусь, господин штурмбанфюрер. Побывать хотя бы на одном допросе, на одной вербовочной беседе Штубера — это, знаете ли, школа.

Зебольд явно смутился. Как всякой «творческой личности», снисходительность более опытного коллеги ему была так же приятна, как и похвала сурового критика. Возможно, только эта смущенность не позволила фельдфебелю задать Штуберу вопрос, который терзал его с того самого момента, когда он стал свидетелем разговора своего командира с доктором Гамборой: зачем ему понадобился сейчас Кровавый Зомби? Уж не для того ли, чтобы тот устроил показательную казнь русского диверсанта перед остальными зомби-диверсантами? А что, от Штубера можно ожидать чего угодно.

— Кстати, странное совпадение. Основного двойника фюрера Зомбарта именуют «Великим Зомби».

Штубер настороженно взглянул на фельдфебеля. Тот не должен был знать, что в «Регенвурмлагерь» прибывает не настоящий фюрера, а его двойник.

— Что из этого следует?

— Сходство странное в именах, точнее, в кличках.

— Никакого сходства, Зебольд, — неожиданно резко отреагировал Штубер. — Никакого сходства! Во-первых, Зомбарта стали именрвать «зомби» только исходя из схожести его фамилии. А во-вторых, Зомбарт именуется «великим» только лишь потому, что обладает внешним сходством с фюрером, то есть как лжефюрер, в то время как Клык велик сам по себе, как «зомби», сотворенный самой природой. И вообще, о чем бы мы с вами здесь не рассуждали, мой фельдфебель, а пора наведаться к русскому диверсанту, — поднялся из-за стола Штубер, давая понять, что тема Кровавого Зомби, как, впрочем, и тема лжефюрера, закрыта.

Какое-то время они двигались по штреку молча, затем Зебольд неожиданно спросил:

— Первому входить к диверсанту вы, конечно, прикажете мне?

— Приказывать ни в коем случае не стану. Всего лишь позволю храброму адъютанту избавить своего командира от риска.

— Нужно написать вашему поклоннику-журналисту, что он забыл назвать вас еще и величайшим философом войны, — озарил Зебольд свое постное простолюдинное лицо столь же постной и простолюдинной ухмылкой.

Заметив, что командир остановился, фельдфебель первым ринулся к двери, но уже в слабо освещенном переходе сказал:

— Не опасаясь показаться трусом, я все же предложу первым войти приставленному нами к отсеку диверсанта часовому. Зачем лишать его такой трогательной возможности — рискнуть во имя спасения офицера СД?

Ни возражать, ни комментировать это предложение Вечного Фельдфебеля барон не стал. Но, вплотную приблизившись к отсеку, решительным жестом отстранил от двери часового и столь же решительно открыл тяжелую металлическую дверь, не позволив Зебольду протиснуться впереди себя. Тем более, что сам фельдфебель прибегал к этой попытке как-то очень уже неэффектно.

13

В течение нескольких минут Черчилль бегло просматривал бумаги, содержавшиеся в папке резидента «Герцогиня», время от времени бросая при этом взгляды на Критса. Он как бы сверял услышанное от Придворного Иезуита с тем, что написано было в донесениях самой Софи Жерницки. Не все здесь сходилось, не все подтверждалось письменно и вообще, почему он должен полагаться на миф о явлении генералу О’Коннелу новой звезды внешней разведки?

— Вы разве не заметили, Крите, что здесь ничего не говорится о размещении в подземельях «Регенвурмлагеря» секретного завода по производству «Фау»?.

— Естественно, заметил, сэр.

— Хотя полигон, конструкторские бюро и даже некоторые наземные заводы расположены неподалеку, в Померании.

— Во всяком случае, большинство из них находились в тех краях до недавнего времени. Как и база главного конструктора «крушителей Лондона» доктора Брауна.

— Тогда как объяснить молчание нашей Герцогини?

Улыбка, вырисовавшаяся на лице Придворного Иезуита, оказалась воистину... иезуитской, хотя Крите и пытался маскировать её благочестивой монашеской смиренностью

— Из всего произнесенного здесь, сэр, вовсе не следует, что искать следы заводов по производству «Фау» следует именно в подземельях «Регенвурмлагеря».

— Это не аргумент. А вот то, что ваша любимица НКВД даже ни разу не упоминает об интересующих нас «крушителях Лондона», — постучал указательным пальцем по папке Черчилль, — уже непреложный факт. Хотя я настаивал на том, чтобы все агенты, работающие за Одером, вся польская агентура были нацелены на разгадку секретов конструкции самой ракеты и на объекты по ее производству.

— Герцогиня упоминает о них. Иное дело, что О’Коннел не решился поместить это её донесение в предназначенную вам папку.

— Что вы темните, Крите? Генерал считает это донесение настолько секретным, что не решается доверить его текст своему любимому премьеру?

Крите по-девичьи как-то повел плечами, прокашлялся и, уложив голову на левое плечо, как делал всегда, когда впадал в свою иезуитскую доверительность, изрек:

— В донесении, которое леди Жерницки передала через своего агента из Красного Креста, сказано: «Уведомьте сэра Черчилля, что подозревать Гитлера в том, будто бы он приказал разместить конструкторские бюро и заводы «Фау» на этнической территории Польши, все равно что подозревать его в размещении этих объектов в Подмосковье».

Сэр Уинстон недовольно покряхтел, а затем проворчал:

— Неужели даже вы, Крите, склонны считать этот довод женщины убедительным?

— Я счел бы его презренным, если бы не знал, что назавтра у нее запланирована встреча с бароном фон Штубером, во время которой Софи не станет возражать, если их очередное любовное ложе окажется в подземелье «СС-Франконии».

— С этого бы и начинали, — потеплело ворчание Черчилля, небрежно швырнувшего папку на столик. — Потребуйте, чтобы отчет о пребывании этой леди в подземельях был очень подробным. Причем речь идет не о подробностях их возлежаний, как вы понимаете.

— Вплоть до того, что посоветую генералу О’Коннелу доставить ее в Лондон. Пусть даже в бомбовом отсеке одного из бомбардировщиков.

— Оригинальная мысль. Интересно, где и каким образом генералу удалось заполучить эту леди всех разведок мира?

— Не О’Коннелу, сэр. В нашу разведку ее привел сам шеф СИС, генерал Мензис[52]. Утверждают, что генерал перехватил Герцогиню еще в те времена, когда она завершала учебу в румынской разведшколе. Поэтому переход на службу в разведку рейха и учеба в школе Скорцени уже проходила с благословения сэра Мензиса.

Черчилль уважительно качнул головой. Мензис всегда держался слишком независимо, каких-то особо доверительных отношений с Черчиллем у него не складывалось, тем не менее премьер относился к нему с должным уважением.

— Уж не хотите ли вы сказать, Крите, что приобретение Софи Жерницки генерал Мензис может вписать в свой послужной список наряду с приобретением адмирала Канариса?[53]

— Именно это я и мог бы сказать, если бы не уникальность самого случая.

— В чем вы её узрели?

— Шеф германской разведки ходит в агентах руководителя разведки английской! Кто, в здравом уме пребывая, поверит в такое? Сама абсурдность того, что руководитель разведки самой мощной на континентальной Европе державы является агентом разведки основного противника, настолько беспрецедентна, что не поддается осмыслению. Впрочем, адмирал уже давно разоблачен, а Герцогиня все еще действует, и это тоже факт.

— Причем немаловажный.

— Кстати, внедрению этой леди в СД способствовал все тот же Канарис. Во всяком случае, это он представил её сначала Шел-ленбергу...

— ... С которым до самого ареста был дружен, — согласно кивнул Черчилль.

— А затем уже Кальтенбруннеру и наконец, Герингу. Он же «по дружески» перекупил её у румынской разведки, что нетрудно было сделать, поскольку в те времена они были союзниками. При этом адмирал потребовал передать все имевшиеся в сигуранце материалы, связанные с вербовкой и сотрудничеством Жерницки, а все косвенные следы ее пребывания там — уничтожить. Его агент лично проверил выполнение этой договоренности, поскольку Канарис получил разрешение на инспекцию у начальника румынского генштаба.

— На нее в самом деле возлагались какие-то особые планы?

— Следует полагать.

— Или же речь идет всего лишь о женских чарах, перед которыми не устоял даже Канарис?

— Скорее причина кроется в ностальгии Канариса по своей «испанской весне». Позволю себе напомнить, что именно Канарис втянул в свое время танцовщицу Мату Хари в разведывательный омут, он же превратил ее в свою наложницу...

— И он же предал её.

— Хотя утверждают, что в свое время был влюблен в нее. Но это уже лирика. Прозой жизни предстает то, что в свое время Ка-нарис попытался сотворить из Жерницки дубликат Маты Хари.

Пауза, которой двое джентльменов завершили беседу о достойнейшей из «леди английской разведки», была непродолжительной.

— Итак, — взялся подытожить теперь уже саму их встречу сэр Уинстон, — вы утешили меня сообщением о попытке Герцогини проникнуть в святая святых германской службы безопасности — « Регенвурмлагерь»...

— Увидим, не ошибались ли в своих надеждах руководители всех европейских разведок, — по привычке склонил голову самому себе на плечо агент одной-единственной разведки, сотворенной когда-то давно, еще в Средневековье, монашествующим орденом иезуитов.

14

Невзирая на рану, лейтенант лежал на спине, все еще судорожно сжимая в руке пистолет. Лицо его было бескровно-серым, а глаза полузакрыты. С уголков их стекали слезы.

Штубер даже напряг зрение, чтобы убедить, что это действительно слезы, а не капельки пота.

— Что, лейтенант, все еще тянете с исполнением приговора? — ехидно улыбаясь, поинтересовался штурмбанфюрер. — Зря. Вам предоставлено было право «выстрела чести», как принято было называть его в среде истинно русского офицерства царственнобелогвардейской закваски. Только в нашем случае, это еще и «выстрел чести диверсанта».

— Да стрелялся я, — угрюмо молвил Корнеев, не открывая глаз. — Трижды. И каждый раз осечка. Очевидный факт.

— Не такой уж и очевидный, — возразил Штубер.

Зебольд наклонился, чтобы вырвать или выбить пистолет из руки русского, однако барон вовремя попридержал его за плечо. И фельдфебель, проведший бок-о-бок со Штубером не один месяц диверсионной войны, понял, что для «величайшего психолога войны» очень важно отследить поведение пленного, понять его мотивации и настроение. Ну а что ради этого приходится рисковать, причем не только своей жизнью, барона как-то мало трогало.

— Хватит лгать, лейтенант: какая еще осечка? — возмутился Штубер. — Да к тому же, трижды подряд? Мы с вами не первый день на войне, такого просто быть не может. Вы верите этому, мой фельдфебель?

— С трудом, господин штурмбанфюрер, — ответил Зебольд, нисколько не сомневаясь, что барон захочет сам, лично обезоружить русского. — Слишком уж ответственный выстрел намечался.

— И я о том же. Не может такого быть! Как-никак речь идет о «выстреле чести диверсанта». Впрочем, что нам мешает проверить?

Только теперь Штубер решительно изъял пистолет из руки лейтенанта. Тот с удивлением и надеждой смотрел на эсэсовца, явно ожидая, что тот сам пристрелит его, и уж никак не ожидал увидеть то, что произошло на самом деле. Штурмбанфюрер повертел оружие в руке, повторил: «Не может такого быть — чтобы трижды подряд осечка!», и поднес пистолет к виску.

— Одумайтесь, барон, — непослушными губами пролопотал Зебольд. — Какого дьявола?! Не будем же мы устраивать здесь «русскую рулетку»!

— А почему бы и не устроить? Тем более — с участием истинно русского офицера.

Штубер вопросительно взглянул на Корнеева, затем на смертельно побледневшего Зебольда, как бы спрашивая у них разрешения на этот выстрел, и... нажал на спусковой крючок.

— В самом деле, осечка, — недовольно проворчал он, «выплевывая» заартачившийся патрон на цементный пол. — Напрасно вы, мой фельдфебель, считали, что русский диверсант струсил.

И не пытайтесь возражать, Зебольд. Я сам диверсант, и меня никто не убедит, что настоящий диверсант, к какой бы армии мира он ни относился, способен оказаться трусом. Тем более когда речь идет о «выстреле чести диверсанта».

— Лихой ты парень, эсэс, — качнул головой русский. — По-нашему, по-русски лихой.

— Просто сегодня нам обоим не повезло с патроном — только-то и всего, — недовольно проворчал Штубер.

— Очевидный факт.

— Поэтому, чтобы не рисковать, воспользуемся другой, запасной обоймой. — Вставил ее и задорно взглянул на пленного. — Что будем делать, лейтенант? Продолжим игру в русскую рулетку с другим патроном? Точнее, с целой обоймой. Настаиваете на первом выстреле? Не возражаю.

Диверсант угрюмо молчал.

— Теперь вы понимаете, лейтенант, почему, делая себе харакири, японские самураи считают это не самоубийством, а «избавлением себя от унизительной церемонии жизни». Причем в некоторых переводах с японского эта «церемония» значится даже не «унизительной», а «позорной». А само харакири советуют производить с достоинством, «без унизительной поспешности».

Лейтенант болезненно поморщился. Чувствовал он себя прескверно, о кодексе чести самурая имел такое же представление, как и о философских взглядах Канта, но самое страшное, что он вообще, в принципе, не понимал, о чем это, а главное, во имя чего изощряется в красноречии штурмбанфюрер. Причем изощряется перед ним, обреченным, которому и жить-то осталось всего несколько минут.

— Позвольте, штурмбаннфюрер, я пристрелю его, как собаку, — выхватил свой пистолет Зебольд. — И на этом вся затеянная вами «рулетка» мгновенно потеряет всякий смысл.

Штубер посмотрел на лейтенанта и понял, что тот дрогнул. Вот теперь он уже по-настоящему дрогнул. Три осечки подряд не прошли зря. К тому же его в самом деле поразила бесшабашность штурмбанфюрера, решившего испытать оружие на самом себе. Это уже даже не фатализм, а какое-то безумие.

Корнеев вдруг воспринял этот отказ оружия как некий роковой знак, как призыв не торопиться с уходом в мир иной. Со школьного советского детства закоренелый безбожник, лейтенант в одночасье превратился в человека, уверовавшего в свое земное предначертание.

— Вот и я думаю о том же, — точно прочитал его мысли «величайший психолог войны». — Чего уж теперь боятся? Теперь самое время вернуться к жизни, наслаждаясь каждым её часом.

Лейтенант покряхтел и умоляюще метнул взгляд на Зебольда.

— Выйдите, фельдфебель, — вновь угадал его мысли Шту-бер. — У нас тут назревает сугубо мужской разговор.

Когда, повинуясь, Зебольд оставил отсек, Штубер уселся на соседний лежак и, поигрывая желваками, уставился на русского диверсанта.

— Кажется, вы предлагали выход из той ситуации, в которой я оказался.

— В старину во многих странах Европы действовало святое правило: если приговоренный срывался с эшафота живым, повторно его не казнили. Сам же приговоренный считал, что через свою казнь за прошлые грехи он уже прошел, так что теперь он получал право начинать жизнь как бы заново.

— Понял я притчу вашу, штурмбанфюрер, понял. Будем считать, что человеку, прошедшему через самоистребление и три осечки, терять уже нечего.

— Предлагаю вместе осуществить одну сногсшибательную операцию. Честно говоря, рана у вас не столь уж и тяжелая, я слегка сгущал краски. Если вы согласны рискнуть вместе со мной, вас тотчас же переправят в госпиталь «Регенвурмлагеря», прооперируют, если без этого не обойтись, и через пару дней вы уже будете на ногах.

Ответ лейтенанта последовал настолько быстро, что даже слегка разочаровал барона.

— Согласен я, господин штурмбанфюрер, — негромким, дрогнувшим голосом проговорил он. — Терять мне уже действительно нечего. Это очевидный факт.

Штубер велел Зебольду вернуться в отсек и только тогда великодушным голосом тореадора молвил:

— Ну и прекрасно. Только произнести это следовало более жизнерадостно. Сразу даю дельный совет: никакого «комплекса предательства». С этой минуты вы приобщаетесь к великому, интернациональному братству диверсантов, настоящих профессионалов войны, во главе которого стоит сам Отто Скорцени. В нем уже давно состоят не только германцы, но и русские, англичане, сербы, хорваты, украинцы, поляки, тибетцы, представители многих других народов и рас. Большинство из них прошли черед обучение в специальной разведывательно-диверсионной школе, пребывающей под патронатом все того же Скорцени.

— Лучшая разведывательно-диверсионная школа мира, — поддержал своего патрона Зебольд, никогда не чувствовавший себя ущемленным от того, что так и не стал её курсантом. — Которая готовит резидентов, а также руководителей повстанческих армий и будущих вождей восставших народов, — дословно повторил он то, что не раз слышал от Штубера и самого Скорцени.

— Не исключено, что вскоре одним из курсантов этой элитной школы станете и вы, — вновь перенял инициативу барон. — Понятно, что война скоро закончится, во главе Германии, как, впрочем, и остальных воюющих стран, окажутся другие лидеры, однако нас с вами это мало коснется. Наше тайное диверсионное братство, как и прежде, будет существовать, и каждый из нас сможет рассчитывать на достойную нас работу и на защиту братства.

Корнеев, казалось, никак не реагировал ни на слова Вечного Фельдфебеля, ни на слова штурмбанфюрера. Он словно бы вообще не придавал им никакого значения. Иное дело, что пока Штубер, словно гадалка, по линиям ладони излагал видение его дальнейшей судьбы, сам лейтенант напряженно всматривался в глаза барона.

— Как-то странно вы приумолкли, лейтенант, — не удержался тот. — Что, все еще гложут сомнения? Дух верности долгу и патриотизма разрывает вам душу? Зря. Если я верну вас русским, они вас тут же расстреляют как предателя родины и пособника фашистов.

— Это правда, штурмбанфюрер? — с явным напряжением в голосе спросил Корнеев, вновь проигнорировав доводы офицера СД.

— Что... правда? — удивленно уставился на него Штубер. — Что из изложенного вызывает у вас сомнение?

— Правда, что вы не собираетесь превращать меня в зомби? — с надеждой наивного сельского паренька спросил Корнеев.

Штуберу проще всего было сознаться, что у него и в мыслях такого не было. Претендентов на зомби всегда хватало, так как в распоряжении СС находились десятки обычных лагерей военнопленных, лагерей смертников и внутренних германских тюрем. Но вместо этого он лишь загадочно улыбнулся:

— Ход мысли верный. А что, действительно, взять, подлечить, превратить в зомби, и тогда уже запустить в русские тылы в качестве зомби-диверсанта, наподобие тех тибетцев, с которыми вы столкнулись на острове..

— Но ведь вы не станете этого делать?

— Запомните, лейтенант, стоит вашему противнику убедиться, что вы чего-то панически боитесь — он немедленно воспользуется вашими страхами, чтобы нанести четко выверенный удар. И правильно сделает, ибо не воспользоваться такой промашкой диверсанта было бы непрофессионально.

15

Как только колонна подошла к огромной выработке, в которой располагалась казарма девиц из лебенсборна, Аленберн тут же приказала своим воспитанницам сойти с машин и, сохраняя дисциплину и полную тишину, чтобы не привлекать внимания, поселяться. Сама же приблизилась к группе рабочих, которые у входа в соседний боковой штрек погружали в машину камни. Четверо из них попробовали поднять высокий гранитный валун, однако сделать этого не смогли. Еще трое пытались помочь им, однако не могли протиснуться.

Возможно, эта сцена не привлекла бы особого внимания Эльзы, если бы от проходившей мимо небольшой колонны зомби-воинов, выделявшихся своими короткими, как у летчиков, голубыми куртками и такими же голубыми пилотками, не отделился рослый, плечистый боец.

Какими-то едва заметными движениями он разметал натужно припавших к валуну рабочих, слегка поднатужившись, поднял этот гранитный монолит и аккуратно уложил в кузов.

Увидев это, рабочие застыли от удивления. Колонна зомби-диверсантов тоже остановилась. Бойцы знали, что унтер-офицер Клык обладает большой физической силой. Они давно убедились, что даже безобидная тренировочная отработка обычных приемов самозащиты с Клыком-партнером становится смертельно опасной. Однако при такой непринужденной демонстрации этой силы присутствовали впервые.

— И кто этот кентавр подземелья? — поинтересовалась Эльза, почувствовав приближение к себе начальника подземного лебек-сборна Ланса.

— О, это уникальное творение нашей «Лаборатории призраков».

— Так уж и ваше творение? — не поверила Эльза, наблюдая, как этот ладно сроенный гигант, не особо напрягаясь, забросил в кузов еще пару больших камней и, не спеша, вернулся к колонне.

— Нет, наделять своих зомби подобной физической силой мы не способны, иное дело, что мы уже научились раскрепощать те физические задатки, которыми наших клиентов наделила природа. А этого зубра природа наделила какой-то особой силищей.

— То есть в ваши сети этот красавец пололся, уже обладая огромной физической силой?

— Настоящий громило. Не зря он проходит у нас под кличкой «Кровавый Зомби» и находится под личной опекой барона фон Штубера. Слыхали о таком?

Эльза романтично вздохнула и как бы ненароком провела ладонью по груди.

— Мне известны все люди, которые оказались в поле зрения Отто Скорцени. Извините, как-то так оно сложилось. Если уж сюда попал такой гигант, то на кой черт вы превратили его в зомби? Не лучше ли было использовать его на какой-либо службе в ипостаси нормального человека, зомбировав при этом разве что идеологической обработкой?

— Не советую интересоваться этим у Штубера, он подобных вопросов не терпит. А между тем именно он потребовал от доктора Гамборы и прочих жрецов «Лаборатории призраков» довести этого бойца, которого он называет «Подольским Гераклом», до совершенства, лишив его страха, сострадания и ностальгии, до предела снизив болевой порог его ощущений. И вот результат перед вами.

— Но потребности в женщинах вы его, надеюсь, не лишили? — без какого-либо кокетства, с угрожающими нотками в голосе, спросила гауптштурмфюрер Аленберн. — У вас и ваших жрецов хватило ума не вторгаться хотя бы в эту сферу?

— Успокойтесь, Аленберн, не лишили.

— Хотите, чтобы поверила на слово? — озорно запрокинула голову Аленберн.

Ланс слегка замялся. И не потому, что смутился, столкнувшись с прямолинейностью Эльзы. Просто он вдруг понял, что в борьбе за право первой подземельной ночи с Аленберн у него вдруг появился серьезный соперник. Конечно же, его это задело. От агрессивной ревности удерживало только то, что Ланс никогда особым успехом у женщин не пользовался, а потому привык усмирять свою мужскую гордыню, довольствуясь вторыми ролями даже у, казалось бы, второсортных женщин.

— Сегодня же убедитесь в этом, гауптштурмфюрер, — униженно заверил начальник лагерного лебенсборна, жадно взглотнув сексуальную слюну. — Если двух часов для отдыха вам хватит, то ровно через два часа Кровавый Зомби появится у вас.

— Через час, — уточнила Аленберн. — Будем считать, что лебенсборянок своих я вам передала, поэтому особо задерживаться здесь не собираюсь.

— Хорошо, через час, — покорно согласился Ланс.

Они вместе проследили за тем, как колонна зомби-диверсантов расступилась и вобрав в себя Кровавого Зомби, двинулась дальше. Аленберн пыталась зафиксировать то мгновение, когда «кентавр подземелья» обратит на нее внимание, но так и не смогла.

— Вам не кажется странным, что на какой-то гранитный камень ваш гренадер внимание обратил сразу, а на стоявшую неподалеку еще относительно молодую женщину — нет?

— Уверен, что он еще об этом пожалеет. Я ведь сказал, что он вполне мыслящий человек, только прошедший зомби-корректировку. И потом, стоит ли волноваться? Я заставлю Свирепого Серба, командира этих парашютистов-десантников, направить его сюда. Расположитесь в моем персональном бункере. Правда, расположен он рядом с зомби-моргом, но смущать вас это не должно.

— А может, прямо в морге? — ехидно поинтересовалась Ален-берн. — А что, это придало бы нашим сексуальным игрищам особый шарм.

— Если станете настаивать...

— Не стану, опасаюсь, как бы в момент моего оргазма в зомби-морге не началось массовое восстание из гробов. Представляете, какой фурор это произведет на всех обитателей вашего подземелья? Кстати, этот ваш гигант давно вышел из морга?

— Кровавый Зомби в морге не побывал.

— В самом деле?

— Мы его не умерщвляли, а воздействовали на организм и психику всевозможными африканскими снадобьями да гипнотическим навеиванием. То есть в нашем понимании он как бы по-лузомби с особыми задатками. Таковым было требование барона фон Штубера.

— Ну, слава тебе, господи, — вздохнула Эльза. — Тогда и Кровавым Зомби в моем присутствии прошу его не называть. Впрочем... А вы не лжете мне, Ланс?

— Я ведь по профессии учитель, поэтому вообще лгу крайне редко и в самых безысходных ситуациях.

— Именно педагоги лгут, как никто иной, — помахала руками Аленберн. — Если вы не пропустили его через зомби-морг, как же тогда он стал зомби? Я хоть и не особо смыслю в этих ваших колдовских шабашах, но суть улавливаю.

— Мне выгоднее было бы соврать, что он только что из морга, чтобы таким образом убить ваш интимный интерес к нему, — признался Ланс. — Все-таки ложиться в постель с полумертвецом — на такое решится не каждая...

— А вам нет смысла убивать интимный интерес к нему. Я выделю вам любую из своих секс-мерзавок. На выбор. Кроме тех семерых, которые обязаны забеременеть от зомби. Обязательно от зомби.

— Есть и такие, которые обязательно должны забеременеть от зомби?!

— Разве я не сообщила вам об этом? К вашему зомби-легиону причислены двадцать моих лебенсборянок, каждая из которых может забеременеть. Но для семерых, взятых под особый медицинский контроль, это попросту обязательно.

Ланс натужно покряхтел, деликатно высморкался в свой носовичок и развел руками.

— Извините, возможно, я был невнимателен. Мне казалось, что ваши секс-мерзавки прибыли только для того, чтобы удовлетворять офицеров СС. Они ведь у вас числятся чистокровными арийками.

— Эти семеро девиц специально отобраны медиками и, как только врач-гинеколог, которая прибудет сюда через две недели, удостоверит их беременность, их тут же увезут отсюда. Рожать они будут под особым присмотром, а новорожденные сразу же станут объектом исследований специального института, расположенного в Антарктиде.

— Где-где?! — напрягся Ланс.

— Вы не ослышались. Я сказала: «В Антарктиде». Однако это — строго конфиденциально. Я сообщила вам об этом только потому, что отныне вы — начальник подземного лебенсборна, а посему должны проникнуться полной ответственностью за чистоту «эксперимента особой имперской секретности» и важности. Кстати, сами девицы о предстоящем вояже в Антарктиду пока еще не знают.

— Но почему вдруг... в Антарктиде? Вы, Аленберн, ничего не напутали? Может быть, вы имели в виду Аргентину? Там действительно создано несколько наших баз, на которые перебрасывают наиболее ценных специалистов.

Аленберн грустновато улыбнулась. Она прекрасно знала, что базы в Аргентине — это скорее прикрытие. В лучшем случае, одна из таких баз, созданных на юге Аргентины, служит в качестве перевалочной, где люди, которых отправляют в подземелья Антарктиды, могут отдохнуть после длительного путешествия — в большинстве случаев на специально оборудованных огромных субмаринах — поправить свое здоровье и, возможно, в последний раз в жизни взглянуть на солнце. То, настоящее, а не искусственное.

— При всей своей географической безграмотности, отличить Антарктиду от Аргентины я все еще способна. В подземельях Антарктиды все это будет происходить, в специальном Институте новой наследственности. Своеобразном аналоге института Ан-нербе, детище Гиммлера.

— Допускаете, что и нашу «Лабораторию призраков» перебросят туда же, в Антарктиду? — спросил Ланс, приглушив голос, но не в силах приглушить охватившее его чувство ужаса.

— Неужели вы способны усомниться в таком исходе? Который, кстати, произойдет довольно скоро.

— Тогда к чему всё это? — почти в отчаянии обвел Ланс руками пространство вокруг себя. — К чему все наши усилия? С какой стати от нас требуют все больше и больше зомби? И вообще, почему мы все еще здесь?

Аленберн молча обвела взглядом стены и своды выработки, мечтательно прошлась им по уводящему в сумерки тоннеля железнодорожному полотну и молча закурила.

— А почему бы нам с вами не предположить, что весь этот «Лагерь дождевого червя» только для того и задуман, чтобы отрабатывать на нем идеи создания такой же подземной базы в Антарктиде. Что вся ваша «СС-Франкония» — всего лишь действующая, экспериментальная модель подземного Четвертого рейха в Антарктиде? И что здесь, теперь уже почти у самой линии фронта, завершается физическая и моральная подготовка гарнизона и обслуживающего персонала для подземного рейха в Антарктиде?

— Позвольте, хорошо известно, что начиналось создание этой базы еще до прихода к власти фюрера.

— Но уже с прицелом на то, что в нем можно будет сохранять людей, технику и материальные ценности даже при создании такого «оружия возмездия», о котором наш фюрер еще только мечтает, но над которым уже работают ученые всех ныне здравствующих империй.

Выслушав Эльзу, оберштурмфюрер не стал подвергать сомнениям её версию, а лишь вежливо поблагодарил. Он понимал, что за словами этой женщины стоят высказывания Гиммлера и прочих высоких чинов, чьи имена он не всегда решался произносить вслух. Особенно когда речь идет о тайнах рейха.

16

В эти минуты Корнеев даже не подозревал, как близко он оказался от того состояния, впасть в которое так панически боялся. Штубер и в самом деле засомневался. Конечно, у него уже вызрел вполне четкий реалистичный план операции, которую он намеревался совершить, но эта просьба пленного... Она чуть было не разрушила его намерения. Единственное, что остановило Штубера... Отдав лейтенанта в руки жрецов из «Лаборатории призраков», он по существу сразу же терял его как исполнителя своего собственного, сугубо психологического эксперимента. Это-то и спасло счастливчика Корнеева.

— Получается, что я сам себе вырыл могилу, — удрученно констатировал поверженный диверсант.

— Прокололись бы вы на этом мистическом страхе до того, как дали согласие вступить в наше диверсионное братство, я бы не преминул столкнуть вас в нее. Но теперь делать этого не стану. Если вы не оцените моего благородства, то окажетесь подлецом, и тогда уже месть моя будет самой изощренной.

— Постараюсь оценить... господин барон, — с трудом осваивал русский диверсант это непривычное для своего пролетарского слуха словосочетание — «господин барон».

С минуту Штубер задумчиво смотрел себе под ноги. Пленный напряженно ждал, опасаясь, как бы эсэсовец не усомнился в его искренности. Сам же штурмбанфюрер уже оттачивал детали будущей операции. Все еще не вырываясь из потока мыслей, он приказал Зебольду вызвать двух солдат с носилками, чтобы перенести раненого в шарнхорнстский лазарет. Туда же велел срочно вызвать из лагерного госпиталя хирурга — с бинтами, шприцами и всем прочим.

— Так может, сразу же перебросим лейтенанта в госпиталь?

— Зачем нам лишние глаза? И потом, терпеть не могу массовки, люблю работать наедине с агентом. А коменданту дота позволим вернуться на свой командный пункт. Если кто-то из солдат задержался в лазарете...

— Там никого нет, — заверил его фельдфебель. — Все раненые переведены в госпиталь. Я поинтересовался.

— Считайте, что одно полезное дело сегодня вы уже сделали.

Убедившись, что Штубер и в самом деле намерен подлечить его и спасти, лейтенант успокоился. Именно этого барон и добивался. Хирург свое дело знал и много времени у барона не отнял. Быстро очистив, а затем промыв рану каким-то раствором, он одарил лейтенанта еще парочкой каких-то уколов и удалился. Правда, он хотел было наложить шов, однако Штубер запретил это делать ради чистоты эксперимента. Он намеревался позволить лейтенанту спастись во время рейда и вернуться в польское подполье, но уже в подсадное, вся небольшая группа которого в течение трех месяцев работала под контролем СД. Именно к этой группе принадлежал и агент, уведомивший командование «Регенвурмлагеря» о намечавшемся рейде партизан и русских диверсантов.

— А теперь слушайте меня внимательно, лейтенант. В плен к нам вы не попадали. Ну, не повезло вам попасться нам в руки — и все тут. Притворились убитым, отсиделись в плавнях, потом перебрались в лес и благополучно ушли из опасной зоны тем же путем, каким пришли в нее. Причем самое любопытное, что в лесу вам встретился какой-то странный солдат, бежавший из плена. Понятно, что русский, но какой-то сильно контуженный или от рождения полусумасшедший.

— Это и будет зомби?

— Зомби-диверсант. Он же зомби-каратель, зомби-палач, зомби-минер и специалист по пыткам. Да, и по пыткам тоже. Физически очень сильный, соответственно подготовленный, со множеством, как вы уже понимаете, специальных навыков. В лесу вас обоих «случайно» подберут польские подпольщики, которые, заполучив вас и зомби, тоже создают партизанский отряд. Люди, которые вас подберут, связаны с нами, но о том, что вы наш агент, будет знать только командир.

— Значит, здесь у вас не останется ни протокола допроса, ни каких-либо документов, по которым можно было бы определить, что я все же находился в плену? — с надеждой поинтересовался Корнеев.

— Разве вас здесь кто-либо допрашивал? — возмутился Шту-бер. — Вы что, в самом деле воспринимали наши задушевные беседы двух диверсантов как допрос?! Зебольд, вы слышали когда-либо нечто подобное?

— Редкая наглость, — мгновенно включился в спектакль фельдфебель. Он всегда считал Штубера мастером подобных спектаклей, в которых очень охотно подыгрывал. — Позвольте, я тут же пристрелю его, хотя это будет слишком великодушно.

— Однако документальные свидетельства вашей вербовки все же останутся, — хитровато ухмыльнулся Штубер, не позволяя лейтенанту опомниться. Иное дело, что знать о них будем только я и Вечный Фельдфебель Зебольд. Большая часть участников акции в плавнях о вашем аресте не знает. Для тех, кто был свидетелем пленения, мы завтра же на рассвете расстреляем вас. Поэтому уйдете из этих подземелий чистым, яко агнец небесный.

— Причем заметьте, — вновь подключился Зебольд, — что вы окажетесь единственным в истории «Регенвурмлагеря», кто действительно уйдет отсюда небесно незамаранным.

«Ах, как же талантливо он подыгрывает! — мысленно умилился Штубер. — А ведь поначалу там, в Подольске, когда нам приходилось разыгрывать спектакли с участием местных партизан, он выглядел слишком простовато. Подтягиваю понемногу, подтягиваю. Это пока что русские кичатся своей «системой Станиславского», вскоре они, да что там, вся театральная Европа заговорит о театральной «системе Штубера». О диверсионно-театральной, если уж быть предельно точным».

— Но если вы попытаетесь предать наше доверие, лейтенант...

— Он не посмеет, господин штурмбанфюрер! — неожиданно заверил барона Зебольд, изобразив при этом на своем лице невообразимый испуг. — Я почему-то поверил этому парню. Не знаю, правда, почему. Но этот не предаст, совесть не позволит.

— Вы невнимательны, мой фельдфебель, — возмутился Шту-бер. — Я всего лишь предположил: если он вдруг попытается...

— Ну, если действительно попытается... — беспомощно развел руками Зебольд. — Тогда уж он сам решит свою судьбу. В том же ангельском виде мы сдадим его агентам СМЕРШа и даже не помолимся за упокой души. Через нашего же офицера СМЕРШа, агента СД Лютого, и сдадим. Уж он проследит и постарается...

Такого агента не существовало, тем не менее, для верности, Штубер потребовал от Зебольда, чтобы он попридержал язык.

Они стояли по разные стороны от Корнеева и тот, лежа на животе, натужно поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Порой ему тоже казалось, что эсэсовцы разыгрывают спектакль, однако убедить себя в этом не решался: слишком уж естественной выглядела их перепалка. А главное, лейтенант не мог допустить, что эти двое станут разыгрывать спектакль уже после того, когда он согласился на вербовку.

— Если бы мы сразу же перебросили вас через линию фронта, смершевцы вам не поверили бы, — и дальше излагал свой план операции Штубер. — Что значит: вся группа диверсантов погибла, а командир выжил и, как ни в чем не бывало, явился из-за линии фронта?! Понятно, что немцы схватили его раненым и завербовали. Правильно мыслю, господин все еще красный лейтенант?

— Очевидный факт

— Завтра же я познакомлю вас с унтер-офицером Клыком, по кличке Кровавый Зомби, — молвил Штубер. — Это человек немыслимой, как я уже сказал, физической силы, имеющий большой опыт партизанщины, арестов и побегов. Исходя из той легенды, которую я уже изложил, он как раз и станет вашим спасителем, случайно обнаружившим вас в лесу, вашим попутчиком и телохранителем. От вас же потребуется оставлять в условленных местах или же передавать через агентов-связников как можно подробные письменные отчеты о поведении этого человека.

— Письменные отчеты о его поведении?! И это все?

— Что вас смущает, лейтенант?

— От нас не потребуется вести разведку?

— Да какая уж тут разведка, когда русские плещутся в Висле, а западные союзники прозябают у западных границ Германии? И так все ясно. К тому же «учетчиков вагонов» в воинских эшелонах у нас хватает. И работают они с радистами. Нет-нет, вашу группу никто в действиях не ограничивает. Вы в свое удовольствие можете пускать под откос эшелоны, истреблять тыловые штабы, грабить начфинов, лишать чести генеральских жен и дочерей... Обо всем этом, господин вольный стрелок, я тоже готов читать в ваших донесениях. Однако по-настоящему меня будут интересовать только ваши отчеты о поведении Кровавого Зомби. Представьте себе, что вам поручили писать хронику рейда Кровавого Зомби. Вообразите себя этим вашим, как его, — нетерпеливо пощелкал пальцами.

— Нестором-летописцем, что ли?

— Вот видите, мы уже начинаем понимать друг друга. Хронист Кровавого Зомби и Нестор-летописец Второй мировой — вот что ждет вас в перспективе.

— То есть вы хотите приставить меня к вашему Кровавому Зомби в виде соглядатая и доносчика? — попытался приземлить его Корнеев.

Штубер это его стремление уловил. Его уже начинала раздражать мелочная щепетильность русского, тем не менее игру следовало доводить до конца.

— Здесь все сложнее. Мы хотим изучить особенности его поведения, чтобы потом корректировать процесс зомбирования и его самого, и остальных зомби-диверсантов. Собственно, речь пойдет о сугубо научном эксперименте.

— О научном эксперименте теперь, во время войны? Когда рейх находится на грани поражения?

Штубер задумчиво пожевал нижнюю губу и огорченно как-то взглянул на лейтенанта.

— Коль уж вы стали сотрудничать с нами, лейтенант, то должны понять, что никакие иные периоды существования человеческой цивилизации не бывают столь плодотворными в смысле научного прогресса, как войны. За какие-нибудь два-три года войны наука совершает такой рывок, для которого в мирное время иногда нужны десятилетия. И запомните: это империи рушатся, а наука обладает способностью процветать даже на имперских руинах. Я позабочусь о том, чтобы на ваш счет в одном из швейцарских банков поступило столько денег, сколько нужно, чтобы, вернувшись из рейда, вы чувствовали себя уверенно.

Лейтенант саркастически рассмеялся. Это был настоящий хохот, хотя и сдерживаемый приступами боли в ране.

— Понятно. Даже мысли не допускаете, что способны вернуться? Тогда вы просто не диверсант.

— Даже мысли не допускаю, что вы способны выполнить это обещание.

— Вы не верите слову барона фон Штубера?! — набычился Зе-больд, потянувшись до кобуры.

— Успокойтесь, мой фельдфебель. Лейтенант попросту не понимает, что мы создаем группу, действовать которой придется уже после войны.

— Что, действительно, после войны? Где и против кого?

— Эти нюансы мы пока что обсуждать не будем. Всему свое время. Но уже сейчас ясно: убогие и нищие в этой группе, в которую, конечно же, войдете и вы, лейтенант, и Кровавый Зомби, нам не нужны. Причем можете не сомневаться, Корнеев, мы не заинтересованы в том, чтобы вы погибли в бою, или чтобы вас разоблачила СМЕРШ. Наоборот, мы поможем вам устроиться или в России, или в Германии, или в Италии. С условием, что рано или поздно вы нам понадобитесь.

17

Офицерский отель «Старый рыцарь» располагался в каком-то древнем особняке, восстававшем на небольшом каменном плато, с трех сторон окаймленном крутыми обрывами. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что местность эта самой природой была создана если не для крепости, то уж по крайней мере для хорошо укрепленного замка.

— Просто в свое время хозяину этого особняка не хватило то ли средств, то ли фантазии, чтобы превратить свое каменное гнездо в настоящий рыцарский замок, — услышала Софии рядом с собой приглушенный мужской голос.

Выйдя из машины, она краем глаза заметила этого худощавого германского офицера — интенданта, но предполагала, что он пройдет мимо.

— Скорее всего, фантазии, — ответила она, и только теперь сообразила, что ведь обратился к ней интендант по-русски.

— Это хорошо, что вы остановились именно здесь, где можно беседовать, любуясь древним строением и раскинувшейся за ним долиной.

Они вместе проследили, как машина полковника Ведлинга, доставившая Софи Жерницки к «Старому рыцарю», медленно разворачивается, чтобы припарковаться чуть в сторонке, под заснеженной кроной отмирающей сосны.

— Вы специально подошли ко мне, чтобы продемонстрировать свое знание русского?

— Но, чтобы решиться на это, я должен был знать, что вы владеете этим языком, что большую часть своей жизни общались на нем в Одессе и что передо мной София Жерницкая, или, теперь уже на германский лад, Софи Жерницки.

— Предпочитаю слышать Софи. Кстати, получить эти сведения было не так уж и трудно. Я никогда не скрывала своего происхождения. Наоборот, даже кичилась тем, что имела наслаждение жить в Одессе.

— С такой же простотой я узнал о том, что в румынской разведке вы проходили под псевдонимом «Герцогиня», что окончили румынскую и германскую разведшколы и теперь успешно работаете на разведку наших союзников-англичан.

— Если у вас все, что считайте, что свою пулю вы заработали вполне заслуженно, — схватив гауптмана за предплечье, Софи прильнула к нему и, приставив ствол пистолета к животу, умиленно всмотрелась в усталые, подернутые кровавой паутинкой капилляров, глаза. — Думаю, мне нетрудно будет доказать, что пристреленный мною наглец — зарвавшийся русский шпион.

Со стороны они напоминали влюбленных, которым отведено было всего каких-нибудь десять минут на расставание.

— Если пристрелите меня, не узнаете самого важного, — совершенно спокойно отреагировал на эту угрозу гауптман. — И тогда умрете от неудовлетворенного любопытства.

Капитану было под сорок, все его по-крестьянски обветренное лицо было испещрено морщинами, а из-под фуражки выбивались седеющие волосы.

— Как русские решились заслать вас сюда, капитан? — спрятала Софи пистолетик в карман куртки. — В вашем облике ничего арийского. Ничего такого, что позволило бы гримировать вас под германца.

— Мне и не нужно выглядеть арийцем, а тем более — гримироваться под германца. Я чистокровный германец, в чем гестапо и СД давным-давно убедилось. Даже имя соответствует — Герман. Гауптман Герман Шерн, если вдруг вам понадобится объяснять, с кем это вы любовались здесь пейзажем.

— Постараюсь запомнить. — Софи так и подмывало уточнить, что запомнит специально для гестапо, но решила, что это было бы слишком уж несерьезно.

— Из русских немцев, что ли?

— Скорее из немецких русских.

— Господи, неужели белая кость врангелевской эмиграции?

— В какой-то степени, — неохотно обронил Герман. — И хватит обо мне. Тем более, что теперь уже у меня возникает встречный вопрос: как русская разведка решились делать ставку на столь вызывающе красивую женщину?

Жерницки приподняла меховой ворот куртки и попыталась спрятать в них свои замерзшие ушки. Мороз был небольшим, но северный ветер, прорывавшийся откуда-то из окружавших этот городок приодерских болот, оказался слишком уж влажным. И вообще, чем дальше на север рейха забиралась Софи, тем явственнее ощущала, какой неисправимой южанкой она предстает перед этим миром и как душа и тело ее все острее нуждаются в солнце и теплых степных вечерах.

— Не тратьте времени на комплименты, Герман. Это бессмысленно. И потом, если уж вы решили, что знаете «все», то должны знать и то, что на русских я не работаю.

— Это вам так кажется, что не работаете.

— Что-что вы сказали?! — проходившая мимо них машина продребезжала крыльями и медленно въехала в небольшой дворик отеля, хотя на воротах висел щит, на котором было указано, что машинам въезд туда запрещен. — Что значит «кажется»?

— Если вы решили, что это машина штурмбанфюрера Штубера, то ошибаетесь. Штубер уже ждет вас в ресторане отеля. Скорее всего это прибыл генерал Зайнер. Тоже, кстати, весьма любопытная личность.

Только теперь Софи взглянула на своего собеседника с уважением. Нет, Зайнер ее пока что не интересовал. Как он мог узнать о том, что она прибыла сюда на встречу со Штубером? — вот что ее интриговало. «А как он вообще мог узнать, что ты прибудешь сюда? — возразила себе обер-лейтенант. — Откуда все эти сведения о тебе?».

— Хорошо, гауптман Шерн, поскольку я тороплюсь на встречу со Штубером, считайте, что ваш расстрел на какое-то время переносится.

— Случай расстрелять меня еще представится, — согласился Герман, — а теперь слушайте внимательно, не перебивая. Вы действительно все это время работали на советскую военную разведку, поскольку все ваши донесения в Лондон ваша радистка Инга старательно дублировала.

— Моя радистка Инга?! Вы хотите сказать, что?..

— Мы ведь договаривались, что слушаете, не перебивая, — с вежливой жесткостью напомнил ей Герман. — Да, Инга дублировала. При этом поставляла нам всю возможную информацию о вашей персоне. Что вас так удивляет? Правда, более достоверная развединформация порой уходила в Москву, а слегка искаженная — в Лондон, но в этих вопросах мы старались не переусердствовать. В наших общих интересах было сохранить в глазах английской разведки, и, в частности, в глазах генерала О’Коннела, ваш имидж эдакой новоявленной Маты Хари.

Это «новоявленной» прозвучало оскорбительно, именно поэтому Софи мило улыбнулась.

— То есть вы использовали меня втемную? — процедила она.

— Зато вы чувствовали себя спокойнее. А в Москве, в свою очередь, всегда считали вас своим, до поры до времени законсервированным агентом. Замечу, что три предыдущих радиста — и тот, который работал с вами в Румынии на абвер, и тот, который в той же Румынии работал с вами на «Сикрет интеллидженс сервис», как и лондонский предшественник Инги, в нужный момент перевербовывались военной разведкой России.

Услышав все это, Софи мысленно ужаснулась: чего же она стоит как разведчица, если рядом с ней работали четыре подсадных русских радиста?!

— То есть на каждого из этих радистов вы выходили благодаря неусыпной слежке за мной?

— Ну что вы, слежка была самой минимальной и предельно законсервированной. Причем радисты понятия не имели о том, что в румынской сигуранце вы, Софи, оказались по протекции одного из чекистов, подпольно работавших в Одессе, в группе Молодцова- Бадаева[54].

— Такого быть не может, — едва слышно проговорила Жер-ницки. — Я знаю, что протекцию мне составили...ну, скажем так, совсем другие люди.

— Что вам мешает назвать их — священника отца Гавриила и капитана Нику. Того самого капитана, который был затем арестован сигуранцой и умер в тюрьме, но вас так и не выдал.

— Даже так: арестован и умер? Этого я не знала.

— Что же касается отца Гавриила, то в его обществе и в его автомобиле вы относительно спокойно добрались до Бухареста, а затем жили у него в доме, будучи при этом уверенной, что он всего лишь является правоверным агентом сигуранцы, но даже не догадываясь, что при этом работает еще и на Кремль.

— Некоторым вольномыслием он, конечно, отличался, — пробормотала Софи, — но чтобы...

Она могла бы многое рассказать о своих отношениях с неутомимым любовником отцом Гавриилом, но ситуация к этому явно не располагала. Да и к чему ее исповедь некстати разоткровенничавшемуся гауптману Герману?

— Кстати, именно через него англичане благополучно вышли на вас. Причем святой отец не постеснялся содрать с англичан солидную сумму за то, что согласился буквально продать вас в английское разведывательное рабство. С нашего, естественно, согласия. Сам же он остался агентом СИС в Румынии.

И тут Софи расхохоталась, заставив самоуверенного Германа насторожиться и слегка понервничать.

— Черт возьми, а ведь все это время я мечтала наладить связь с Москвой!

— И не только мечтали. Однажды, используя радистку Ингу, вы пытались познакомиться с сотрудником словацкого полпредства, который был нашим агентом. Для нас осталось загадкой, каким образом вам удалось вычислить его, но из Берлина красного словака пришлось срочно убирать. К тому времени вами уже дорожили как уникальным приобретением разведки.

Софи беспомощно взглянула на гауптмана.

— Будем считать, что пароль я уже назвал? — с лукавой ухмылкой поинтересовался тот.

— Москву очень интересует «Регенвурмлагерь»?

— Не меньше, нежели Черчилля.

— Почему же на сей раз не «втемную»? С чего вдруг в Москве решили идти ва-банк?

— Круг наших интересов стал существенно отличаться от круга интересов СИС. Желательно было бы подсадить в этот лагерь своего человечка. За сведения о подземных объектах Центр благодарит вас. Теперь важно знать хотя бы ориентировочную схему штреков, с привязкой к ним этих объектов.

— Не так уж и отличаются запросы вашего Центра от запросов Лондона, — покачала головой Софи. — А еще вы попросите подыскать какого-либо добровольца прямо в гарнизоне лагеря.

— Считаете, что это реально?

— Есть кое-какие соображения.

— Раньше мы рассчитывали на вербовку уже известного вам майора Чеславского.

— Вербовка возлагалась на вас?

— Естественно. Обстоятельства складывались так, что хоть к дьяволу на поклон.

— Почему же не завербовали? Слишком много денег запрашивал?

— Дело не только в деньгах, хотя для разведчика они никогда не лишни. Слишком уж он был ненадежен. Ну, настолько скользкий, что гадко было руки о него марать.

— Признайтесь, что теперь вашими устами заговорил германец, независимо от того, кому он служит.

— Время от времени это у меня прорывается, — смиренно признал Шерн.

— И потом, если я не ослышалась, вы сказали: «был»?

— Теперь уже «был». Не далее как вчера погиб в составе группы польских партизан на наземной территории «Регенвурмлагеря».

— Тогда ему очень повезло. От моих рук умирать было бы труднее.

— Мы так и поняли, что захотите убрать его. Слишком уж не вовремя он объявился, хотя и передал вам довольно ценные сведения. Сужу по вашему срочному посланию в Лондон. Со мной, гад, откровенничать не хотел. Скажу больше, после знакомства с ним я по-настоящему испугался провала.

— Но теперь необходимость соперничать со мной за право на казнь этого поляка явно отпала?

— Жалко, что вместе с польскими партизанами погибла и группа наших диверсантов, которые пытались проникнуть в одну из пустот, соединенных с подземельями «Регенвурмлагеря». Направить туда еще одну группу уже вряд ли удастся, время подпирает. Так что теперь вся надежда на несравненную Софи Жерницки.

Они скрестили взгляды и, ничего не ответив, обер-лейтенант решительно направилась к отелю. Она и так слишком злоупотребила терпением Штубера.

18

Штурмбанфюрер и в самом деле слегка занервничал. Он уже заказал еду и выпивку на двоих и теперь, сидя в полузакрытой кабинке, полусонно обозревал стены ресторана, окаймленные толстыми дубовыми балками и увешанные декоративным старинным оружием.

После многих дней, проведенных в унылых стенах подземелья, этот ресторан, в котором находилось всего пятеро офицеров да скучали невостребованные жрицы любви, казался ему пределом цивилизованности, и в принципе он готов был провести здесь хоть весь остаток своих дней. Однако Скорцени и лжефюрер задержались на несколько дней и не исключено, что уже сегодня Штуберу придется принимать самое непосредственное участие в этом представлении.

До сих пор Отто старался не отвлекать его от учений и анти-партизанской операции. Но вчера, поздно вечером, докладывая начальнику диверсионной службы Главного управления имперской службы безопасности Скорцени о ходе ликвидации польско-русского диверсионного отряда, Штубер неожиданно почувствовал, что лжефюрер явно подутомил обер-диверсанта. Уже сегодня утром он готов был переложить всю ответственность «инспекционной поездки фюрера» на Штубера и коменданта лагеря, но то ли опасался, что без него Зомбарт окончательно выйдет из-под контроля и наломает дров, то ли считал, что его отъезд из «СС-Франконии» покажется бригаденфюреру СС фон Риттеру слишком уж подозрительным...

Комендант и так стал с очевидной прохладцей воспринимать не только замечания фюрера, но даже его прямые указания. В какие-то моменты Скорцени казалось, что фон Риттер разглядел в фюрере это его «лже», но только из уважения к обер-диверсанту рейха, личному агенту фюрера по особо важным поручениям, как определил его статус сам Гитлер, включился в навязанную ему игру. Понимая при этом, что разоблачение Зомбарта может иметь самые нежелательные отзывы в подразделениях дивизии СС «Мертвая голова», а значит, и самые нежелательные последствия для его карьеры.

Иное дело, что участие в этом спектакле он принимал неохотно. Возможно, подстраховывался: вдруг тот, настоящий фюрер, взбунтуется и тогда встанет вопрос: а почему он, комендант особо секретного лагеря СС, позволил так дурачить себя?

Единственной гарантией в таком случае оставалась разве что неприкосновенность Скорцени. Уж против него-то пойти Гитлер вряд ли решится. Не зря обитатели рейхсканцелярии давно заметили, что «человека со шрамами» фюрер откровенно побаивается. Поэтому, всячески используя обер-диверсанта рейха, старается и в чине его не очень-то возвышать, и вообще держать подальше от себя. Хотя всем был еще памятен тот факт, что июльский путч против фюрера подавил именно Скорцени, само появление которого в штабе армии резерва, в логове, привело заговорщиков в ужас.

Вилли взглянул на часы. Он сидит здесь уже около получаса, но оказалось, что Софи опаздывает всего на десять минут. Он прибыл чуть пораньше, поскольку планировал еще до обеда вернуться в «Регенвурмлагерь», а дожидаться Жерницки за рулем «опеля» не хотелось.

Свое последнее свидание с этой прекрасной женщиной барон тоже провел в офицерском ресторане, только действие происходило в Одессе, почти на самом берегу моря. Помнится, тогда она тоже опаздывала, поскольку пришлось выдержать натиск румынского патруля, из «объятий» которого ее вырвало только знание румынского языка. Самовольничать с женщинами, владеющими языком их родины, румынские офицеры обычно опасались. Теперь же встреча с Софи в ресторане неподалеку от Одера воспринималась Штубером как некий экскурс в прошлое.

Когда она появилась — уже без верхней одежды, стройная, коротко стриженная и в старательно подогнанном френче, — располневшие ресторанные женщины, только что призывно поглядывавшие на одиноко томившегося офицера, нервно вцепились руками в столешницу и провели ее испепеляющим взглядом. От реплик они воздержались только потому, что Софи была в армейском обмундировании. Обедавших за дальним столиком офицеров-танкистов это вряд ли удержало бы, но они были так удивлены появлением в «офицерском монастыре», как называли в городке отель «Старый рыцарь», столь прелестной «офицерши», что на какое-то время растеряли все свои комплименты и остроты.

— Вольно, штурмбанфюрер, вольно, — едва слышно промурлыкала Софи, как только приблизилась к «келье» Штубера. Подхватившись при ее появлении, Вилли так и не вышел навстречу, но сам не заметил, как инстинктивно вытянулся по стойке смирно. — До чина полковника я пока что не дослужилась.

Она села вовсе не на тот стул, который был предложен бароном, и тут же предложила ему сесть, если он не желает быть вызванным на дуэль кем-то из разгорячившихся танкистов.

— В какой — то момент я поймал себя на том, что жду вас с августа сорок второго, все еще сидя в том одесском ресторане у моря, — пощелкал он пальцами, пытаясь вспомнить его название.

— Ресторан назывался «Аркадией», но признайтесь, барон, что сейчас вы пытаетесь заговаривать мне зубы, — мягко наложила Софи освобожденные от перчатки пальцы на руку Вилли. — И название ресторана вы умудрились забыть, и разыскать меня так и не попытались, обманув и покинув бедную девушку прямо посреди войны.

— С огорчением признаю, что вы прекрасно обошлись без меня. — Когда Вилли целовал ей руку, Софи чувствовала, что только условности заведения, в котором они находятся, да присутствие посторонних глаз мешают барону наброситься на оказавшуюся рядом с ним женщину. — Почему в летной форме? Приписаны к люфтваффе?

— Герингу очень хочется, чтобы меня приписали прямо к нему, — мило улыбнулась Софи. — Причем персонально и навечно. По-моему, повторяет ту же ошибку, что и адмирал Канарис. Не говоря уже о Гиммлере, — деликатно обрисовала она новый круг своего общения.

— Последние сведения о вас приходили из Бухареста.

— Пока вы, мой незабвенный барон, развлекались на Подо-лии с местными грудастыми красавицами, я успела закончить две разведывательно-диверсионные школы. Одну из них уже в Германии. Это я к тому, чтобы мы больше не возвращались к моей биографии. Да оставьте в покое мою руку, вы целуете ее в четвертый раз. И ногу тоже терзать не пытайтесь.

К широко отставленной ножке ее Штубер даже не потянулся, однако Софи уже откровенно провоцировала его, заявив, что даже если бы он и догадался заказать номер в отеле, все равно не решилась бы подняться туда вместе с ним, помня о ревнивце-полковнике Ведлинге, который дружит с хозяином «Старого рыцаря».

— Но ведь в «СС-Франконии у вас есть свой отсек, кубрик или как он там называется? Разве не так? — прозрачно намекнула барону, внимательно рассматривая на свету содержимое своего бокала.

— Естественно. Правда, возникают некоторые трудности...

— Только не твердите мне о каком-то особом режиме секретности. На днях вы запустили туда целый табун кобылиц из лебен-сборна Эльзы Аленберн. Не станете же вы утверждать, что ради сохранения секретности все они будут заживо замурованы в склепах «СС-Франконии»?

Брови Штубера уважительно поползли к шлему из черных, уже кое-где подернутых сединой волос. Он-то был убежден, что прибытие в подземелья группы лебенсборянок сопровождалось грифом имперской секретности.

— Что-то я не припоминаю, чтобы раньше Геринг проявлял интерес к подземельям «СС-Франконии».

— К подземельям, которые могут стать прекрасными тайниками для множества его полотен и прочих ценностей, — уточнила Софи. — Если, конечно, тайники эти соответствующим образом обустроить и замаскировать?

— Почему не в Альпах, которые при любом исходе войны останутся германскими?

— И где их усиленно будут искать. А кто их станет искать в подземельях, отошедших к Польше? Тем более что поляки, скорее всего, побыстрее замуруют их, обнесут входы колючей проволокой и постараются забыть о «фашистском прошлом исконно польского края», — размышляла Софи, отчаянно расправляясь с отбивной.

— И давно вы пришли к такому выводу?

— Не льстите мне, барон. Это вывод не мой, а аналитического отдела военной контрразведки, ранее принадлежавшего абверу, а теперь подчиняющегося лично Кальтенбруннеру. Кстати, к такому же выводу пришли и «сионские мудрецы» из Института Геринга[55], как бы скептически ни относились к этому учреждению воспитанники опального ныне адмирала.

На самом деле все эти выводы зарождались в возбужденном воображении самой Софи. Но излагала их обер-лейтенант с таким апломбом, что усомниться в их достоверности и происхождении было почти невозможно. Да и потом, не станет же Штубер проверять каждую ее ссылку на высших иерархов рейха, чьи слова и действия никакой проверке не подлежат.

— Вообще-то рейхсмаршал поручил эту подземную «разведку боем» полковнику Ведлингу, но тот, как всегда, предпочел спихнуть свое задание на меня. Ленивец — он и есть ленивец, — с улыбкой извлекла из внутреннего кармашка и выложила перед Штубером письмо нерадивого полковника на имя коменданта «Регенвурмлагеря» с просьбой пропустить «особого и личного представителя Геринга» в подземелья, обеспечив его при этом опытным сопровождающим.

— Сколько дней вы намерены провести в «СС-Франконии», обер-лейтенант?

— Три ночи, барон, — зазывно улыбнулась Софи. — Представляете: целых три ночи! И если я решилась уточнить, что все они будут вашими, то лишь потому, что меня интересует еще один мужчина.

— Скульптор Орест Гордаш.

— Я была вне себя от радости, когда он обнаружился. Причем не только я, но и Геринг, сразу же обративший внимание на его «Подольскую Деву Марию». Помнится, я знакомила вас с одним из вариантов этого творения. Теперь он страстно желает видеть в своем собрании как минимум пять работ этого иконописца. И уж поверьте, Гиммлер не простит мне, узнав, что я осчастливила полотнами Ореста только Геринга. Кстати, вы хоть создаете ему условия для работы над иконами?

— В подземелье он занят только сотворением каменных «Распятий».

— Но ведь прежде всего он иконописец.

— Вместе со своими подмастерьями он уже изготовил несколько таких изваяний, украшающих некоторые из подземных выработок, — пожал плечами Штубер. — Я всего лишь поддержал, скорее, даже приспособился к идее, которой загорелся бывший комендант лагеря штандартенфюрер Овербек.

— Но зачем вам столько каменных изваяний в этих подземельях, Штубер? Считаете, что, войдя в них, русские политруки способны будут оценить ваши с Орестом старания? Вы неумно, почти преступно используете талант выдающегося иконописца — вот что я вынуждена заявить вам, досточтимый барон. Мало того, я вынуждена буду информировать об этом Геринга и Гиммлера, которые, стоя перед всяким новым полотном, сразу же прицениваются к послевоенному извлечению валюты.

— Они что, в самом деле настолько серьезно относятся к коллекционированию произведений искусства?! — искренне удивился Штубер.

Перебрасываемый из одного участка фронта на другой, занятый в десятках диверсионно-разведывательных авантюр, он и понятия не имел о том, какие приготовления к послевоенному бытию ведутся сейчас на вилле Геринга «Каринхалле»; какая лихорадка царит на виллах и во всевозможных тайных галереях многих других вождей, генералов и прочего командно-делового люда Третьего рейха. Как округляются цифры на счетах этих проныр в швейцарских, испанских, аргентинских, парагвайских и других зарубежных банков.

— А вы наивно полагали, барон, что эти имперские мужи заняты были исключительно проблемами обороны рейха? Они уже давно смирились с его неминуемым поражением и теперь пытаются превратить крах империи в свое и потомков своих послевоенное процветание.

И не позволяя барону опомниться, Софи ввела штурмбанфюрера в курс всех тех усилий, которые уже предприняты были ею по сотворению европейского имени живописца Ореста; поведала о том, как его работы воспринимают специалисты Дрезденской картинной галереи, Лувра, нескольких итальянских и венских музеев и картинных галерей.

— Что вы предлагаете, Софи? — саркастически улыбнулся барон. — Создать для него в лагере иконописную мастерскую?

— Почему в лагере? — не восприняла иронии его вопроса Жер-ницки.

— А то, что мастерскую создать необходимо, сомнений у вас не вызывает?

— Иначе как мы потом объясним миру, что, получив в свое распоряжение судьбу и талант гениального иконописца и скульптора, умудрились столь бездарно распорядиться ими?

По тому, сколь нервно барон начал разливать остатки вина и как задумчиво, забыв о тосте, опустошал свой бокал, Софи поняла, что зерна сомнений в душе его уже начинают пробиваться первыми ростками. Рядом со столиком появился кельнер, ожидавший, что штурмбанфюрер прибегнет к новому заказу, но Вилли так рявкнул на него, что тот испуганно попятился из кабины.

— Предположим, вы меня убедили, обер-лейтенант Жерницки.

— Почему «предположим»? Убедила, и все тут.

— И каковым же видится наше дальнейшее сотрудничество с этим лагерным гением?

— Даже не догадываетесь, что только что вы подсказали название первой послевоенной выставки художника и скульптора Ореста. Причем не только выставки, с которой можно объездить все столицы Европы, но и книги о его творчестве. Возможно, с какими-то вариациями, скажем, «Восхождение лагерного гения» или «Сто лагерных работ гения». Смущает, правда, фамилия его лагерного тюремщика. Кто-кто стал лагерным душителем этого таланта?! Ах, барон Вилли фон Штубер?! Какой позор! Какое пятно на репутации всего рыцарского рода Штуберов! Впрочем, а чего еще можно было ожидать от эсэсовца Штубера?!

Произнося последнюю фразу, Софи уже видела, как одной рукой барон конвульсивно сжимал ножку бокала, а другой — массивную, под старину сработанную вилку.

— Не забывайтесь, Жерницки, — пробормотал он по-немецки. До сих пор они общались на русском. — Я этого не терплю.

Софи спокойно дожевала последний кусок отбивной, аккуратно уложила на тарелку свои нож и вилку и, запивая мясо терпковатым красным вином, спокойно продолжила:

— Вот я и говорю, барон: почему бы нам с пользой для дела не использовать часть вашего родового замка «Штубербурга»? Поместив в один из флигелей спасенного от лагеря художника Ореста, — станут утверждать со временем исследователи творчества этого мастера, — барон фон Штубер не только спас ему жизнь, но и создал все условия для творчества: закупил достаточно полотна и красок, снабдил литературой с репродукциями старинных икон и скульптур, позаботился о мраморных заготовках и скульпторских инструментах. Да к тому же приставил к Оресту искусствоведа, советника, телохранителя и просто заботливую женщину. И все это — в облике некоей Софи Жерницки, уже известной к тому времени в европейских искусствоведческих кругах.

Вилли оставил в покое вилку и бокал, откинулся на спинку кресла и, закрыв глаза, с минуту пребывал в полусонной, романтической неге.

— Вам известно даже о родовом замке Штуберов?

— Почему вы так недооцениваете меня, барон? — вежливо возмутилась Софи, выкладывая из дамской сумочки фотографию, на которой отец Вилли, в парадном мундире отставного генерала, был изображен прислонившимся плечом, голова к голове, к обер-лейтенанту Софи Жерницки.

Двое веселых, почти счастливых людей — под зеленой кроной яблони, когда-то давно посаженной самим Вилли.

— Опасная вы женщина, Софи, — покачал головой Штубер, не в силах оторвать взгляда от фотографии.

— Коварная — так будет точнее. А еще вы хотели признать, что в общем-то мы друг друга стоим. К сожалению, — с трудом изъяла снимок из конвульсивно сжатых пальцев барона, — отец понятия не имел, где вы находитесь и где вас стоит искать. Вы настолько обленились, барон, что даже не находите нужным уведомлять отца о том, что все еще живы. Кстати, чтобы убедить его в вашем существовании, мне пришлось придумывать байку о том, что мы с вами виделись за три дня до моего случайного — исключительно по делам службы — появления в окрестностях «Штубербурга».

— И как отец воспринял вас?

— Сначала настороженно. Затем, как видите, растаял, о внуках размечтался, не забывая при этом флиртовать со мной. Нет-нет, сугубо по-стариковски.

— Сколько же времени вы провели в замке?

— С трудом вырвалась в конце четвертых суток, вызвав этим у барона фон Штубера-старшего искреннюю обиду. Почти весь мой краткосрочный, поощрительный армейский отпуск прошел в этом вот прелестном весеннем саду, — постучала ноготком по снимку, — наш разлюбезный Вилли. Но при этом отец дал слово генерала, что не станет сообщать вам о моем визите. Только что я убедилась, что слово свое генерал держать умеет.

— Мы всего лишь один раз обменялись короткими письмами, считая их проявлением излишнего сентиментализма. Еще дважды я передавал приветы через сослуживцев. Кстати, что касается писем и прочих знаков внимания, то позволю себе заметить, что в этом смысле ваш любимчик-генерал еще ленивее и грубее меня.

— Считайте, что оправдались, — с сугубо женской подковыркой успокоила его Софи. И они одновременно взглянули на часы.

— Вы накормили моих мотоциклистов? — спросил Вилли официанта, доставая кошелек.

— В зале для денщиков, — вежливо склонил тот голову, плотоядно, исподлобья пройдясь взглядом по фигуре Софи. И только теперь, на всплеске ревности, Штубер понял, как ему хочется поскорее раздеть эту женщину, как он истосковался по женской ласке.

19

Какое-то время они сидели в машине молча, и со стороны могло казаться, что оба они бездумно всматриваются в раскачивающиеся спины следовавших впереди мотоциклистов охраны. Штубер вспоминал рассказ Софи о поездке в замок «Штубербург»; отца, оказавшегося на фотографии под цветущей яблоней рядом с Жерницки, и время от времени нервно подергивал головой, мысленно вторя одно и то же: «Это ж надо! Никогда бы не мог предположить, что эта женщина из одесского ресторана «Аркадия» окажется в твоем родовом замке. К тому же в тайне от тебя и в твое отсутствие».

— Да не нервничайте вы так, штурмбанфюрер, — вкрадчиво молвила Софи, приближаясь подбородком к его плечу. — Не собираюсь я претендовать на ваш родовой замок.

— Верю вам на слово, — проворчал Штубер. — Эта ваша идея с флигелем под иконописную мастерскую... В ней что-то есть.

— Чем ближе мы будем к развязке этой войны, тем больше вы будете видеть в ней смысла. Причем, заметьте, это уже не идея, а вполне конкретное предложение.

— Я обдумаю его. Только боюсь, что сам замок вскоре разбомбят: не русские, так западные союзники.

Софи внимательно присмотрелась к его профилю, немного напоминавшему профиль индейского вождя из книги «Следопыт» Фенимора Купера. То, что она собиралась сказать Штуберу, было столь же важным, сколь и рискованным.

— Послушайте, барон, мы с вами можем хотя бы на несколько минут забыть о том, что идет война, что мир поделен на вражеские лагеря, и поговорить так, будто мы уже оказались в послевоенной Европе?

— А что нам помешает?

— Если в замке расположится мастерская Ореста и мой искусствоведческий офис, ни одна бомба на него не упадет.

Штубер кисло улыбнулся, но, взглянув на серьезное, решительное лицо Софи, так с улыбочкой и застыл.

— То есть вы хотите сказать, Софи?..

— Наоборот, — не позволила ему сформулировать вопрос Жер-ницки, — это вы, барон, хотите заверить меня, что уже через неделю пленный художник будет переведен в статус остарбайтера и отдан в работники вашему отцу. — Все остальное не ваша забота. И поверьте, этот поступок может очень благотворно повлиять на решение вашей послевоенной судьбы. Для вас ведь не тайна, что некоторые зарубежные политики уже призывают объявить НСДАП, СС, СД и гестапо преступными организациями, а всех членов этих служб и организаций предать суду международного трибунала?

Барон несколько минут молчал, затем произнес:

— Признаться, я уже с полгода не видел никаких зарубежных сводок, не читал зарубежные издания и не слушал радиостанции, — он скользнул взглядом по груди Софи и заметил, что куртка ее расстегнута, а рука обер-лейтенанта покоится на расстегнутой портупее. — Неужели действительно все настолько серьезно?

— Вы имеете в виду мою руку на кобуре?

— Нет, стремление англичан и прочих «усеять» площади Германии виселицами и распятиями?

— Всего лишь месяц назад я побывала в Швейцарии, а до этого — в Испании и Португалии. В Цюрихе и Лиссабоне английские газеты появляются на полчаса раньше, чем на Уолл-стрит. И если даже Геринг и Борман заметались, как старые караси в неводе, то вам сам бог велел.

— Уж не вербуете ли вы меня, Софи?

— Кому вы теперь нужны, барон? — вновь поразила она Шту-бера своими спокойствием и категоричностью. — Разве что пойдете с поднятыми руками в сторону Вислы. Тогда не забудьте прихватить одну из листовок, которые сочиняют германские коммунисты, пребывающие в обозе маршала Жукова.

Произнося эти слова, Жерницки вдруг поймала себя на том, что после беседы с гауптманом Шерном чувствует себя как никогда уверенно. Связь с советской разведкой как-то сразу же избавила ее от комплекса вины и предательства. Вряд ли она когда-нибудь вернется в эту страну, и тем не менее. Думать же о том, что связь с Москвой резко усиливает возможность ее провала если не по линии СД, то по линии СИС, ей попросту не хотелось.

— Так, может, вы и листовку мне прямо сейчас вручите?

— Увольте. Я ведь уже сказала, что никому вы, громило-диверсант, теперь не нужны. Кроме, разве что, меня, — успокоительно улыбнулась она и, налегая ему на плечо, повела кончиком носа по мочке уха мужчины.

— Не лишайте меня стойкости, Софи. Это чревато. Потерпите, минут через пятнадцать мы уже будем у входа в «СС-Франконию».

— И так всегда: как только мужчина чувствует, что слабеет, он начинает призывать к стойкости не себя, а...женщину. Однако вернемся к более ясным проблемам. Так вот, мой барон, времена похищений с горы Абруццо чужеземных диктаторов[56] прошли. Наступают времена тонких дипломатов, биржевых маклеров и всевозможных акул бизнеса. Ну, еще коллекционеров произведений искусства, ценность которых с годами только увеличивается. Что-то я не припоминаю, чтобы вы хоть как-то проявили себя в одном из этих международных кланов, мой барон.

— Очевидно, сидя в этом чертовом подземелье, я пропустил что-то очень важное, — задумчиво пробормотал тем временем Вилли.

— После того, как вы организуете мне экскурсию по «Реген-вурмлагерю» и коронуете на остарбайтера Ореста, ваше пребывание здесь потеряет всякий смысл. Если не возражаете, мои высокопоставленные друзья вовремя напомнят о вас Гиммлеру. Не гоже такой бриллиант диверсионной службы гноить в подземельях. Операцию по похищению Сталина не обещаю, поскольку в этом теперь уже никто не заинтересован, но что-нибудь придумаем.

— Например? — шутливо поинтересовался Штубер.

Софи высунула кончик язычка и старательно, как задумавшаяся школьница, облизала им выразительные, четко очерченные губки.

— Например, сделаем вас управителем имперских иконописных мастерских «Штубербурга», в которых под началом мастера Ореста будут трудиться десятки талантливых подмастерий. Ну а сами мастерские превратим в некий искусствоведческий филиал Института Геринга.

Штубер не ответил. И даже не удостоил Софи своей фирменной саркастической ухмылки. Он вдруг почувствовал, что теряет способность удивляться проектам, прожектам и вообще чему-либо, что зарождается в милой головке этой женщины. Самое время умолкнуть и поразмыслить.

Двигавшиеся впереди мотоциклисты исчезли за поворотом дороги, медленно заползавшей в лес и на вершину холма. Это был самый опасный участок дороги, который связывал город с «Регенвурмлагерем». Еще в первый день своего пребывания Штубер приказал вырубить насаждения на расстоянии пятидесяти метров от дороги, но теперь убедился, что если этот приказ и был выполнен, то слишком уж небрежно — остались целые заросли кустарников.

Штурмбанфюрер знал, что с приближением фронта резко увеличивается число партизан и активизируются их действия, усиленные мощью десантно-диверсионных групп. Поэтому теперь лес на подступах к «Регенвурмлагерю» следовало бы попросту выжечь, исключительно исходя из мер безопасности. Даже сейчас, зимой, сделать это было нетрудно, достаточно послать сюда взвод огнемётчиков.

Однако Штубер как-то интуитивно почувствовал, что не сделает этого. Не потому, что захочет спасти этот старый лес, а потому, что охвачен какой-то странной, пораженческой апатией безысходности. Поздно. Софи права: слишком поздно. Даже если его сатанисты-огнемётчики выжгут все леса и все населенные пункты от Одера до Вислы, в конечном итоге это уже ничего не изменит. Не то что не предупредит, а даже не замедлит тот разрушительный для рейха процесс, который наваливается на него, как взбесившаяся горная лавина.

«Исходя из тех же мер безопасности, ты должен был бы сегодня же сдать Софи гестапо, — напомнил себе барон. — Или же, уведомив Скорцени, самому устроить ей допрос с пристрастием, чтобы затем переправить её в подвалы Главного управления имперской безопасности вместе с собственным доносом и протоколами допросов».

«Вот именно, допрос с... пристрастием»! — рассмеялся про себя Штубер, понимая, какой гламурный подтекст скрывается за этим казенным определением.

— ... А в самом деле, Софи, не боитесь, что я сейчас же сдам вас гестапо? Вас не пугает, что недолгий остаток дней своих придется провести в тюремных казематах?

— Не боятся гестапо только идиоты, которые... служат в самом гестапо. Но, даже находясь в объятиях «гестаповского Мюллера», я буду сожалеть, что уже на следующий день после моего ареста вашего отца повесят на воротах замка, а сам замок сожгут, как, впрочем, и ваш личный дом, вместе со все еще формально не разведенной с вами женой и десятилетним сыном.

«Даже так?!» — молчаливо изумился Штубер, резко взглянув при этом на женщину, и чуть было не слетел с насыпи, которой слегка заснеженная, промерзшая дорога подступалась к небольшому мосту.

— И если вам объяснят, что ликвидировали их некие чужеземные диверсанты, не верьте, — голос Софи в эти минуты звучал елейно, как голос восставшей с храмового иконостаса девы

Марии. — На самом деле это будут люди Геринга, которым совершить эти акты возмездия не составит никаких усилий и которые давно взбунтовались против натиска на своего рейхсмаршала со стороны фюрера и Гиммлера. Кстати, именно эти люди сопровождали меня до замка «Штубербург» и рекомендовали вашему отцу. Они же доставили меня к вашей квартире в Бранденбурге, по улице императора Вильгельма, 13. Несчастливое число. Не находите, барон? Нет, в здание я не входила, это уже было бы слишком коварно; по-женски... коварно, я имела в виду. Однако возникает вопрос: стоит ли подвергать себя такому риску, барон?

Штубер проскрипел зубами и зло выругался. Но опять же про себя. Изрыгать на Софи потоки ярости не было никакого смысла. Он и сам мог бы догадаться, что без подстраховки на подобные откровения тайный агент СД, а также тайный агент «разведки Геринга» и, очевидно, английской СИС, обер-лейтенант Жерницки не решилась бы.

«А может, и агент НКВД? — вопросительно взглянул на Софи. — Вот этого не хотелось бы! С румынской и английской он еще может смириться, но с русской... Это уже был бы явный перебор».

Что касается связей с англичанами... Так ведь их сейчас ищет почти вся верхушка рейха, напомнил себе Штубер. Подключая все свои связи, на свой страх и риск. Опасаясь быть обвиненным в предательстве или, в лучшем случае, в пораженческих настроениях. Что, впрочем, одно и то же, по крайней мере для следователей гестапо.

— Почему бы нам не войти в лагерь СС со стороны дота «Шарнхорст»? — вырвала его из потока сумбурного самопознания Софи. — Хотелось бы взглянуть на это чудо фортификационного строения поближе, а затем, желательно, осмотреть его изнутри.

— В СИС так заинтересовались этим дотом? С чего вдруг?

— Разве я хоть словом обмолвилась об английской разведке?

— Просто интересно, зачем это англичанам, — не стал вдаваться в объяснения Штубер. — Ведь не им же штурмовать, а русским.

— Понимают, что когда в доте уже будет укомплектован русский гарнизон, интересоваться его архитектурными прелестями будет бессмысленно. А штурмовать рано или поздно придется. Причем плечо в плечо с германскими солдатами. Сомневаетесь?

20

Уже через несколько минут пребывания в постели с Кровавым Зомби неутомимая в сексуальных игрищах Эльза Аленберн поняла, что явно не рассчитала ни страсти своей, ни физических ешь

Нет, поначалу этот самец вел себя как-то слишком уж смирно и почти застенчиво. Представленный Лансом, он уселся на невысокий лежак, служивший начальнику подземного лебенсборна постелью, и бессловесно следил за выражением её лица, за каждым движением тела, словно змей, «пляшущий» под дудку заклинателя.

В течение какого-то времени гауптштурмфюрер Аленберн не могла понять, чем объясняется это его бездействие: то ли прирожденной застенчивостью, то ли, после долгого, почти монашеского воздержания, унтер-офицер Клыков впал в сугубо мужской ступор, из которого его надлежало теперь вывести.

Для Эльзы никогда не возникало вопроса: каким образом растревожить, пробудить в мужчине мужчину? Она всегда свято помнила «заповедь француженки»: «Для настоящей женщины не существует понятия «нельзя», она лишь меняет способы и позы». Не зря в лебенсборне за Эльзой закрепилась слава жрицы любви, способной взбодрить не то что импотента-меланхолика, но и фонарный столб.

И все же к этому молчаливому гиганту Аленберн подступалась с опаской. Слишком уж он казался угрюмым, к тому же она не могла забыть прозвища этого увальня — Кровавый Зомби, а главное, того, что он действительно зомби. Пусть даже какой-то, как утверждает Ланс, недозомбированный. Женщина подкрадывалась к нему как пугливая кошка. Не повалила, как обычно, а мягко уложила на лежанку, исподлобья проследила за его реакцией, затем стала расправляться с брюками, краем глаза отслеживая его поведение, готовая в любую минуту метнуться к двери, за которой томился выставленный по ее просьбе — чтобы чувствовать себя хоть немного защищенной — часовой.

Мастерство орального секса было доведено у нее до совершенства, но Эльза прекрасно понимала, что таким способом мужчины ей не познать — ни силы его, ни выносливости, ни способности и желания ласкать и быть обласканным. Возможно, на сей раз ле-бенсборнская жрица не стала бы рисковать, однако, приведя Кровавого Зомби, его покровитель поставил жесткое условие, выдвинутое докторами Мартье и Гамборой: она обязана будет описать поведение этого «недочеловека» во всех его проявлениях.

— Обычно все мои сексуальные страсти остаются в ларце женской души, — попыталась было Эльза возмутиться этим требованием, пока Клык все еще дожидался своего «выхода на арену» за дверью. Однако Ланс встретил ее слова абсолютным непониманием.

— На сей раз вам придется отказаться от своих принципов, га-уптштурмфюрер. Верховный жрец доктор Мартье и начальник «лаборатории призраков» Фризское Чудовище только потому и согласились отдать вам на растерзание этого полузомби, что воспринимают ваши забавы как важный научный эксперимент. Вы станете первой женщиной, оказавшейся в постели с этим «Минотавром», к тому же нашим жрецам повезло, что речь идет о женщине не только обладающей огромным опытом обращения с мужчинами, но и обучившей этой тонкой богоугодной науке десятки других женщин. Кстати, это правда, что вы являетесь автором нескольких научных статей по проблемам воспитания лебенсборянок и в том числе по проблеме сексуального воспитания?

— Об этом в подземелье вашем мог знать только один человек — барон фон Штубер.

— Именно он и поведал мне эту тайну. А коль так, тогда наш выбор оказался правильным.

— Хотите сказать, что ему тоже известно о моем секс-эксперименте с зомби? — вежливо ужаснулась Эльза.

— Без согласия штурмбанфюрера Штубера мы не имеем права каким-либо образом распоряжаться Кровавым Зомби. Он здесь на особом учете начальника службы безопасности «Регенвурмлагеря».

— Так почему бы вам — то есть Штуберу, Мартье, Фризскому Чудовищу, Гамборе и еще кому-то там — не собраться в этом отсеке и не устроить массовый просмотр моих сексуальных экзальтаций? Причем совершенно бесплатно, в виде благотворительной акции.

Ланс недовольно покряхтел и бледновато-серое лицо его покрылось багровым пятнами. Он уже не раз пожалел, что поддался на эту авантюру с зомби Клыком. Какой, к черту, «сексуальный эксперимент»? Это с ним, оберштурмфюрером Лансом, должна была провести нынешнюю ночь Эльза Аленберн. Это его Эльза должна была сейчас соблазнять и сексуально ублажать. И только этот взрыв негодования по отношению к самому себе заставил начальника подземного лебенсборна сорваться:

— Извините, фрау Аленберн, но ваши личные экзальтации никакого интереса для жрецов «Лаборатории призраков», как и вообще для науки, не представляют.

— Спасибо, вы меня утешили, — раздраженно процедила Эльза. — Я уж думала, что придется устраивать показательные постельные «забеги».

Такая реакция испугала Ланса: вдруг в последнюю минуту она откажется от этой «случки», как цинично выразился доктор Мартье! Это поставило бы под угрозу весь экспромтом спланированный и затеянный эксперимент.

— Другое дело — Кровавый Зомби. Мы должны знать, что происходит с мужчинами, когда они оказываются в шкуре полу-зомби. Важно уже хотя бы потому, что существует замысел создания специального отряда секс-зомби. Вот тогда-то и понадобятся ваши «психологические заметки из постели, разделенной с зомби». Кстати, для вас эта ночь, или две-три, в зависимости от обстоятельств, может послужить материалом для специального научного исследования.

— Считайте, что оправдались, — все так же холодно процедила Эльза.

— Весьма польщен.

Она все еще предпочитала забывать, что сама затеяла эту историю с зомби-любовником, сама избрала себе партнера и настояла на том, чтобы его предоставили. И пока Аленберн отдыхала на «гостевом» лежаке в ожидании мужчины на ночь, он, Ланс, вынужден был вырывать Кровавого Зомби из-под опеки Штубера и подземельных жрецов.

— Кажется, вы упомянули о каком-то отряде секс-зомби. Вы имеете в виду тех зомби, которые будет допущены к любовным играм с моими лебенсборянками?

— Нет, это будут специально подобранные медиками зомби-самцы, исключительно арийского происхождения, которые, меняя зомби-партнерш, станут заботиться о воспроизведении потомства зомби естественным путем.

— То есть минуя зомби-морги?

— Возможно, детеныши этих «недочеловеков» еще будут обрабатываться специальными колдовскими препаратами, наподобие тех, которыми обрабатывался «зомби-зет», он же унтер-офицер Клыков. Но я сказал: «возможно», поскольку еще не известно, что будут представлять собой эти детеныши. Как не известно и то, как будут вести себя зомби-матери, способны ли они будут более или менее нормально выхаживать своих детей.

Эльза впервые не стала ни возмущаться, ни иронизировать. Она поняла, что жрецы «Лаборатории призраков» действительно решили грешно вторгаться в божественные дела Создателя, и для этого им понадобится опыт множества экспериментальных совокуплений, подобных тем, которое должно произойти здесь уже через несколько минут.

... А затем этот зомби-самец набросился на нее с такой яростью, словно любовная утеха служила для него всего лишь прелюдией к той, настоящей, каняибалистской оргии живота, к которой он собирался приступить уже после насыщения полового. Он терзал женщину бесконечно долго, поражая ее и размерами «мужского достоинства», и непостижимой какой-то напористостью, подчас граничащей с яростью.

На каком-то витке полового безумия Аленберн уже перестала воспринимать эти игрища как наслаждение, и впала в некое прострационное безразличие, в состоянии которого проявлялось только одно инстинктивное стремление: выжить! Любой ценой вырваться из этих горилльих захватов, и выжить!

Всякий раз, когда Кровавый Зомби всуе удовлетворял свою страсть, Эльза в самом деле пыталась вырваться из-под его тела, но делала это молча, дабы не разгневать самца, и добивалась разве что того, что, каким-то образом изловчившись, меняла позу Но даже эти ее уловки «зомби-зет» воспринимал как попытки ускользнуть он него, и становился еще напористее и отчаяние.

В такие минуты он и в самом деле походил на огромного орангутанга, вожака стаи, утверждавшегося перед всеми теми самцами, которые все еще оставались за пределами его «клетки». Ни одного нежного слова его зловонная пасть при этом не издала, разве что время от времени мощная волосатая грудь изрыгала какой-то нечленораздельный рев, мало похожий на призывный клич самца, а скорее напоминавший победный рык стервятника.

Что же касается Эльзы Аленберн, то в висках ее пульсировала одна богоспасительная мысль: «Только бы этот орангутанг не растерзал меня! Только бы не растерзал!».

* * *

Женщина так и не запомнила, каким образом она все же вырвалась из «объятий» Кровавого Зомби; как, соскочив с лежака, с криком: «Часовой, ко мне!», рванулась к двери. Опомнилась, лишь когда оказалась за спасительной спиной сначала часового, а затем и Ланса. А точнее, когда после каждой из двух коротких автоматных очередей, выпущенных охранником в потолок, начальник подземного лебенсборна прокричал ту команду, беспрекословно выполнять которую самыми жесточайшими способами приучивали всех зомби: «На пол! Сидеть, не двигаться!».

— Как вы себя чувствуете, Эльза? — решился спросить обер-штурмфюрер, когда Кровавого Зомби увели, а женщина уселась на лежак, немного успокоилась и попросила у Ланса закурить.

— Уже никак, — с трудом вымолвила она, чувствуя себя физически обессиленной и душевно опустошенной.

— Прав был Фризское Чудовище, предупреждая, что женщину для Кровавого Зомби следовало бы подбирать особо, из таких же великанш, как он сам.

— Кто такой этот ваш мудрец Фризское Чудовище?

— А вот этого гиганта с обожженным лицом, собственно, с кучей обгорелого мяса вместо лица, вам лучше вообще не видеть.

— Так, значит, здесь все чудовища?! Вот, оказывается, для чего фюрер создает эти подземелья!.. По существу он сотворяет приют чудовищ.

Устало запрокинув голову, Эльза осенила себя крестом и вновь обессилено уперлась руками в оголенные коленки. Сигарета, которой угостил ее Ланс, все еще оставалась неприкуренной и женщина по-прежнему сжимала ее между кончиками пальцев.

— Теперь, глядя на то, во что меня превратил этот сексуальный изверг, вы уже не жалеете, что не поменялись с ним ролями, правда? Хотя поначалу возненавидели за то, что я предпочла вас Кровавому Зомби.

— Просто думаю, что вы не простили бы мне, если бы вместо этого «сексуального изверга», в постели с вами оказался самый заурядный мужчина.

— А ведь тоже правильно, — вздохнула Эльза. — Убийственно правильно, вот что я вам скажу, Ланс. Оказывается, всякой женщине время от времени нужны и такие вот встряски.

Белье на Эльзе было изорвано, волосы взлохмачены, лицо отражало такой ужас и такую усталость, словно ее и в самом деле только что вырвали из клетки огромного, окончательно озверевшего примата. На ноге ее запеклась струйка крови, которую она то ли не замечала, то ли решила не обращать на нее внимания.

— И тем не менее... После всего, что здесь происходило, — дрожащими руками прикуривала Аленберн, — у меня возникает только один вопрос: планируете ли вы скрещивать своих красавцев из отряда секс-зомби с самками горилл или орангутангов?

— Пока не пробовали, — всерьез воспринял её любопытство оберштурмфюрер.

— А почему не пробовали?! — патетично поинтересовалась Эльза, вновь артистично запрокидывая голову. Возможно, эта привычка осталась у нее с девичества, когда Аленберн любила демонстрировать свою лебяжью, пусть слегка и недотягивавшую до образца Нефертити шею. Теперь, увы, испещренную мелкими морщинами и широкими «пролежнями». — Нет, правда, почему?

— Даже речи об этом пока что не велось, — пожал тщедушными плечиками обер-лейтенант СС.

— Так пробуйте, Ланс, черти б вас побрали вместе с вашими зомби, пробуйте! Скрещивайте их с самками горилл, с орангутангшами и шимпанзихами.... Что ж вы, не перекрестившись, напускаете это ископаемое на порядочных интеллигентных женщин?!

21

Штубер и в самом деле провел Софи Жерницки через дот «Шарнхорст», поразивший ее и мощью стен, и крепостным мостиком, которым огневая часть этой миниатюрной полуподземной крепости отделялась от входной площадки, даруя защитникам еще одну возможность задержать штурмующих; и винтовой лестницей, по которой вниз, к казематам, можно было прорываться, разве что спускаясь по телам своих собратьев, как по ступеням.

Из командного поста дота Штубер уведомил коменданта фон Риттера, что, по заданию Геринга, в дот вместе с ним спускается обер-лейтенант Софи Жерницки. Но бригаденфюрер лишь на несколько минут оторвавшийся от свиты лжефюрера, обедавшего в обществе Скорцени и своего телохранителя барона фон Тирбаха, особого значения этому известию не придал.

— Еще одна некстати мобилизованная фрау? — уточнил из чистого любопытства..

— Прибыла по заданию Главного управления имперской безопасности. Главный специалист СД по оценке произведений искусств, формирующих неприкосновенный имперский фонд, — погасил он любопытство коменданта на ходу придуманными должностями Софи.

— ... По произведениям искусства?! Специалист СД?! Не могли бы вы мне объяснить, при чем здесь наша библейская преисподняя?

— А целая коллекция уникальных регенвурмлагерных «Распятий»? — Весь комментарий фон Риттера состоял из какого-то словесного кряхтения, однако начальник службы безопасности «СС-Франконии» ни в каких прояснениях не нуждался: он уведомил коменданта, и этого достаточно, чтобы раз и навсегда заведенный здесь порядок был соблюден. — Если так пойдет и дальше, — успокоил он бригаденфюрера, — вскоре сюда нагрянут специалисты из Дрезденской галереи и Лувра.

— И все же... Не тот материал для «распятий» используем, Штубер, — внушающе произнес комендант.

— Изначально не тот, — легкомысленно признал Штубер, не желая вступать в полемику с патроном.

— Ладно, «Распятия». Но кто мне объяснит, на кой дьявол сюда загнали десятки девиц из лебенсборна?

Штубер знал, что комендант терпеть не мог, когда во вверенном ему строго секретном объекте появлялся кто-либо, кроме очередного подразделения СС, брошенного на усиление гарнизона.

— Очевидно, таким человеколюбивым способом рейхсфюрер СС намеревается скрасить наши последние дни, — решил Штубер, что ссылка на Гиммлера отобьет у фон Риттера желание и дальше обсуждать приказы высокого начальства. — Правда, доктор Мартье уверяет, что они присланы сюда по приказу Гиммлера исключительно для того, чтобы участвовать в некоем расово-сексуальном эксперименте.

Коменданттомительно долго молчал, очевидно, соображая, кому и каким образом удалось сочинить столь мудреное понятие — «расовосексуальный эксперимент», а затем, не мудрствуя лукаво, изрек:

— Я давно говорил, что эту их «Лабораторию призраков» нужно выставить из «Регенвурмлагеря». Только их здесь и не хватало!», — и бросил трубку на рычаг.

Штубер тоже выдержал многозначительную паузу и, вежливо улыбаясь, произнес:

— Обер-лейтенант Жерницки, комендант «СС-Франконии» приветствует вас в стенах своего заведения.

— Это я уже поняла, — ответила ему той же улыбкой Софи.

Позаимствовав у коменданта «Шарнхорста» мотоцикл, он усадил Софи в коляску и устроил небольшую экскурсию по центральной штольне, время от времени объясняя, какие объекты — электростанция, госпиталь, морг и зомби-морг, а также «Лаборатория призраков», арсенал, склады продовольствия, охранные доты, водокачка с подземным водохранилищем — расположены в той или иной боковой штольне или в каком-то тупиковом ответвлении. А еще Софи наносила на карту-схему отдельные большие выработки, представлявшие собой солидные подземные залы, гроздьями свисавшими по обе стороны «гросс-штольни», уже именуемой в простонародье «Фюрер-штрассе».

— Карты этого подземного лабиринта у вас, конечно, нет, — не спросила, а скорее констатировала Софи, как только уселась рядом со Штубером.

— Только в сейфе коменданта. В папке «Секретные дела имперского значения».

Софи помнила, что само наличие в служебном сейфе папки с таким грифом свидетельствовало о причастности данного руководителя к высшей иерархии СС и рейха. За утерю хотя бы одного листика или за появление где-либо копии любого из документов этой папки людей отправляли в подвалы СД или гестапо.

— Хотите сказать, что не доверяют даже начальнику службы безопасности лагеря?

— Как вы успели заметить, Софи, я прекрасно ориентируюсь в наших подземельях без каких-либо карт.

— Понимаю: заказать для себя копию — значит создать еще один потенциальный источник утечки информации.

— Знать бы, в какой разведшколе вас обучали, Софи.

— Для вас это не тайна. Сначала женская группа «Альпийской школы» в румынских Карпатах, затем секретная женская группа «Специальных курсов особого назначения Ораниенбург»[57], на которых не очень-то успешно познавали диверсионные азы и вы сами.

— Вы обучались во «Фридентальской школе»?! — сообщение об этом оказалось настолько неожиданным для барона, что он чуть было не «вогнал» мотоцикл в боковую колонну гросс-штольни.

— В «Секретной женской славянской группе».

— Да слышал я об этой группе, слышал! Вы базировались вне замка, в специальном пансионате...

— Не будем уточнять, — мягко прервала его Софи.

— Мне и в голову не приходило, что вы могли входить в состав этой группы. Я, конечно же, попытался бы...

— Мы обучались там исключительно под оперативными псевдонимами, — напомнила ему Софи. — Настоящие имена известны были только двум сотрудникам отдела диверсий Управления зарубежной разведки СД: его начальнику, то есть Отто Скорцени, и начальнику агентурного сектора, который тоже не имел права запоминать их.

— Знаете, как именовал эту группу сам Скорцени?

— Если это проверка, то не утруждайтесь. Знаю. «Группа жен диктаторов» — вот на что он расщедрился. Хотя я решительно выступила против такого определения, требуя, чтобы в эту группу входили женщины, сами способные становиться лидерами движений, стран, племен и народов. Было принципиально важно — на что нацеливают слушательниц этих курсов, получавших такой же объем диверсионной подготовки, как и мужчины. По этому поводу мы однажды схлестнулись так, что Скорцени, наш «Обладатель Шрамов», чуть было не схватился за пистолет.

— Позвольте, Софи, уж не вы ли были назначены командиром-старостой этой группы первого набора?

— И как только вы догадались, барон? — одарила его ироничной улыбкой Софи. — Если он когда-либо упоминал обо мне, то наверняка именовал «герцогиней».

— Точно, «Герцогиня»! Какой же я идиот, что не поинтересовался, о ком идет речь.

— Ваше счастья, что не поинтересовались, иначе пришлось бы стреляться на дуэли с самим Обладателем Шрамов.

— Все зашло настолько далеко? — вскинул брови барон.

— А что поделаешь, если моя ершистость лишь раззадоривала Скорцени?

— Нет, Софи, решаясь на дуэль со Скорцени, я предпочел бы не пистолеты, а сабли или шпаги, чтобы на лице этого «Обладателя» одним шрамом стало больше[58] [59],

— Причем с татуировкой под ним: «От барона фон Штубера». — Они посмеялись над своими словами, как над давнишней студенческой шуткой, и вновь двинулись в путь. Барону всегда нравилось умение Софи развивать любую, самую сумбурную его мысль. Этим она чем-то напоминала штурмбанфюреру вечного фельдфебеля Зебольда. — Кстати, мне известно, что вы с Отто давно стали друзьями, барон, — на всякий случай поспешила умиротворить его Герцогиня.

— Первыми это убеждение нам навязали журналисты, когда готовили документальный фильм об операции по похищению Муссолини.

Не таясь от Штубера, Софи храбро нанесла весь маршрут следования на листы бумаги, лежавшие у нее на командирской планшетке, не забыв и обо всех тех объектах, о которых барон только что упоминал и к которым нужно было добираться, преодолевая сталактитовые пещеры.

— Это я — чтобы не заблудиться, когда останусь без надежного проводника, — объяснила свое пристрастие к картографированию. — Впрочем, судя по количеству постов, блуждание гостей по лабиринтам лагеря у вас не поощряется.

— И даже смертельно опасно, поскольку здесь полно зомби и просто одичавших от подземельной жизни солдат, — полушутя предупредил ее Штубер.

— Постараюсь быть очень осторожной.

Завершалась экскурсия возле отсека, в котором трудился скульптор Орест. Аккуратно сложив свои листики со схемой, Софи также аккуратно поместила их в боковой карман куртки Штубера, объяснив:

— Я жуткая растеряха, барон. Но, как и обещала, стараюсь быть осторожной. После выхода на поверхность не забудьте напомнить мне об этих листиках.

«Кажется, усилия инструкторов Фридентальских курсов особого назначения в самом деле не были напрасными» — бодро отметил про себя Штубер, стараясь не думать о том, в какую авантюру втягивает его в эти минуты многоопытная Герцогиня.

Едва он успел сказать себе это, как с противоположной стороны штрека приблизилась две машины, из которых вышли лже-фюрер, Скорцени, комендант и люди из свиты.

— Кажется, нас опередили, Софи. У скульптора Ореста высокопоставленные гости. Что будем делать?

— Придется присоединиться к свите. При этом лично я предпочла бы держаться в тени, дабы фюрер и Скорцени могли сосредоточиться на работах Ореста, а не на моей гибнущей талии.

22

Вот уже в течение нескольких минут лжефюрер стоял перед еще незавершенным подземельным «Распятием», словно странник — перед символом древней, занесенной песками цивилизации.

Маявшегося чуть в сторонке скульптора Отшельника он, казалось, совершенно не замечал. Как, впрочем, и штурмбанфюрера Штубера, который, по-наполеоновски скрестив руки на груди, молча, с отрешенным видом наблюдал за всем происходящим здесь. Уж он-то знал цену мастеру, которого доставил сюда из богоизбранной Подолии.

И лишь однажды Орест метнул взгляд на какого-то офицера, предпочитавшего держаться в дальнем углу мастерской, за спиной Штубера, между двумя каменными столбами-заготовками. Ему и в голову не могло прийти, что здесь появилась София Жерниц-кая, это привидение из его прошлой жизни. Впрочем, Герцогиня пробыла в мастерской лишь несколько минут и тут же покинула её, избавляя Штубера от необходимости представлять свою спутницу фюреру и свите. Зачем отвлекать их от произведений искусства? Поначалу предпочла отсидеться в расположенном рядом отсеке, отведенном под жилье самому Штуберу, но уже через несколько минут вновь подошла к мастерской и, подобно часовому, заняла место у входа, откуда могла слышать все, о чем говорили в обществе лжефюрера. О том, что речь идет о визите не фюрера, а двойника, барон уже успел ее предупредить.

Штубер также решил не рисковать и сообщил Скорцени, что с ним находится известная ему Герцогиня, по личному заданию Геринга. Он коротко объяснил цель визита Софи и попросил для нее разрешения присутствовать, но так, чтобы не привлекать внимания лжефюрера. Тот сухо обронил: «Пусть присутствует» и тут же предупредил о появлении этого «офицера из окружения Геринга» Зомбарта, заметив при этом: «Мы с вами присутствия этой влиятельной дамы не замечаем». Но и после этого Софи старалась не приближаться к Оресту и вообще не попадаться ему на глаза. Ранее облюбованное место «на галерке, за колоннами», ее вполне устраивало.

...Когда Отшельника представили фюреру, тот лишь благосклонно кивнул. Однако Штубера, этого «величайшего психолога войны», как величал его Скорцени, сдержанность фюрера не смутила. Уже хотя бы потому, что он прекрасно знал, что перед ним — всего лишь Имперская Тень вождя. Тем более что даже «тень фюрера» все больше подпадала под магию таланта резных дел мастера.

А ведь и в самом деле... Этот, распятый на кресте, с еще невысеченным лицом и неотточенными линиями груди...

Он напоминал лжефюреру Зомбарту его самого: уже давно и безбожно распятого, но еще не возведенного до величия Христа; уже превращенного в мученика, но еще не воспетого во славе и молитвах; уже всему христианскому миру известного, но все еще не канонизированного.

Сотни людей давно видят в нем фюрера-полубога, высшего посвященного, новозаветного германского мессию. Но сам он еще не способен обрести над христианским миром такую власть, которая заставила бы поверить в него как фюрера.

«А ведь ты забыл, что предстаешь здесь всего лишь в ипостаси лжефюрера! — попытался остепенить себя Зомбарт. — Хотя, в принципе, так и следует вести себя. Все происходящее здесь ты уже воспринимаешь глазами истинного фюрера, и мыслить начинаешь так, как должен мыслить Гитлер. Впрочем, не рано ли радуешься? Еще не известно, как отнесется к твоим подземным похождениям и твоим высказываниям тот, настоящий Гитлер, когда ему станут известны подробности этого визита. Не санкционированного, судя по всему, самим фюрером...визита. И кто знает, не окажешься ли одним из распятых в этих катакомбах ты сам? Попробуй-ка признаться сейчас этому азиат-арийцу фон Риттеру, что на самом деле ты всего лишь двойник Адольфа Гитлера, — и он тут же пристрелит тебя».

— Фюрер спрашивает, приходилось ли вам когда-либо ранее создавать подобные скульптурные «Распятия» из камня? — перевел Отшельнику вопрос лжефюрера барон фон Тирбах.

Отшельник долго, с отвращением, молчал, затем неохотно, словно бы сожалея о каждом попусту молвленном слове, ответил:

— Скажи ему, что я уже пятый мастер в роду Гордашей, который сотворяет такие «Распятия».

— То есть для вас это уже обычное ремесло, — кивает Зомбарт. — Распятия... Это и в самом деле — особое ремесло. Отточенное, облагороженное традициями; которое не каждому доверишь, — рассуждал так, словно речь шла не о скульпторе, а о палаче.

И только теперь, когда Гордаш приблизился, Великий Зомби обратил внимание на то, что перед ним какой-то особый человеческий тип. По-настоящему благородное, польско-аристократического образца лицо Отшельника каким-то странным образом сочеталось с большой, почти квадратной, по-медвежьи посаженной прямо на туловище, головой. А само туловище увенчивалось уже по-настоящему огромной, контрастно выпяченной грудью, больше напоминавшей стальную кирасу гренадера, нежели обычную человеческую часть тела.

Тем более что «кираса» эта удачно дополнялась необычными какими-то, воистину неохватной ширины плечами и непомерно длинными руками, кисти которых были непомерно толстыми. Он и в самом деле был похож на то ли реликтового предкочеловека, то ли бродячего циркового борца в расцвете сил, каким Орест показался Штуберу при первой же встрече с ним.

«Интересно, как бы они повели себя, если бы увидели этого гиганта рядом с Фризским Чудовищем? — злорадно улыбнулся фон Штубер, заметив, что видом Отшельника очарован не только лжефюрер, но и его телохранитель барон фон Тирбах, который едва удержался, чтобы не подойти и не ощупать Ореста, как лошадь на конском базаре. — Так, может, действительно свести их: Ореста и Крайза? Потрясающее было бы зрелище».

— Что вы называете «ремеслом»? — спросил тем временем Отшельник.

— Совершение распятия, славянин, — объяснил лжефюрер, прищуренным взглядом осматривая до нелепости странное обмундирование Гордаша. — Совершение распятия.

Одеяние Отшельника тоже не случайно привлекло внимание лжефюрера; выглядело оно по-настоящему экзотически. Орест по-прежнему был облачен в германский морской китель, который просматривался под утепленной летной курткой, а коротковатые серые «пехотные» брюки едва-едва дотягивались до высоких голенищ армейских ботинок итальянского образца.

С первого взгляда Имперской Тени стало ясно то же, что становилось ясно каждому: одевали Отшельника, как могли — из всего, что только соразмерялось с его совершенно нестандартными формами, что только удавалось отыскать по армейским складам.

— Я не совершаю распятия, — твердо ответил Ордаш. — Я всего лишь скульптор. Скульптор, а не палач.

— Не-ет, — решительно помахал перед собой костлявым указательным пальцем лжефюрер. — Вы — специалист по распятиям. Весь ваш род — это род распинателей Христа.

Гордаш отшатнулся так, словно ему плеснули в лицо кипятком. «Род распинателей Христа!» — такого слышать ему еще не приходилось. Но ведь и встречаться с фюрером — тоже!

— Замечу, что сам Отшельник обучался в православной духовной семинарии и готовился быть священником, — выдал фон Риттер одну из тайн духовно-творческого восхождения пленного, раскрытую перед ним самим Штубером. — Затем оказался рядовым Красной Армии, попал в окружение, какое-то время партизанил, и вот теперь он здесь.

— Вместо того, чтобы давно быть распятым, — заметил адъютант коменданта Удо Вольраб.

«Вот этого кретина-адъютанта как раз и следует отдать в руки специалиста по распятиям, — молча пожевал нижнюю губу Штубер. — А что, хватит Отшельнику терзать камень и древесину. Пусть поупражняется на живом «материале». Пора оттачивать мастерство художественного распятия на реальном распятии «натурщика». Понимаю, кое-кто из радетелей «чистого искусства» станет обвинять меня в излишнем натурализме. Но ведь не я первый предавался этому творческому грехопадению — натурализму. И потом, почему бы не объявить это новым течением натуралистической школы. По имени основателя — «штуберизмом»? Ну, это поначалу термин будет резать ухо ценителей, а со временем привыкнут».

— Я не специалист по распятиям, — спокойно возразил Отшельник по-русски, — я — резчик по дереву, скульптор.

— Всю жизнь распинать Христа! — не слушал ни его, ни переводчика лжефюрер. — Как такое можно выдержать? Человеческая психика, психика христианина не способна справиться с таким грехом...

— Распяли его задолго до меня, — без переводчика понял сказанное Отшельник.

— И все же не может такого быть, чтобы у вас не возникало ощущения сопричастности к этой казни.

— Почему же, возникает, — вдруг по-немецки ответил фюреру бывший семинарист. — Это чувство вины. Всякий раз, когда мне приходится вытесывать распятого Христа, мне кажется, что я и сам был среди тех, кто действительно распинал его на Голгофе.

— Да, вы и в самом деле ощущаете это?! — искренне заинтересовался лжефюрер Зомбарт.

— Но все же распинал его не я. Что касается меня, то этими «распятиями» я всего лишь каждодневно напоминаю людям о самом страшном из земных грехов наших.

— Понимаю, таким образом вы заставляете их раскаиваться, — кивнул лжефюрер.

— Даже не помышляю об этом. Создавая очередное «Распятие», я хочу, чтобы они вечно молились тому, кого распяли, зная при этом, что, отмолившись, они вновь отправятся распинать.

23

«А ведь мудро рассуждает, подлец! — восхитился Штубер, пытаясь запомнить сказанное Отшельником, чтобы затем воспроизвести в своей книге, окончательное название которой должно быть «Психология войны и воинов».

Барон был счастлив от того, что в течение войны ему удалось собрать целую энциклопедию «людей войны» — с их необычными характерами, взглядами на войну и человечество, на жизнь и смерть; со всеми странностями их поступков и поведения на передовой и в тылу врага; с проявлениями их трусости и храбрости, веры и безверия в Бога, в некие высшие силы и собственную судьбу.

Диверсант, не раз побывавший в тылу врага; храбрейший солдат, множество раз доказывавший, что умеет презирать смерть и ценить мужество врага, Вилли Штубер уже давно не ощущал никакой ненависти к представителям тех народов, которые были втянуты фюрером в войну с рейхом.

«Величайший психолог войны», как теперь — кто иронично, а кто и с искренним уважением, — именовали его в отделе диверсий Главного управления имперской безопасности, он и в самом деле воспринимал себя в ипостаси психолога-исследователя, научившегося смотреть на все происходящее на полях Второй мировой как бы со стороны.

При этом он одинаково ценил мужество «истинных солдат», «истинных рыцарей войны», независимо от того, к какой армии и к какому воинскому стану они принадлежали.

Как и обер-диверсант рейха Отто Скорцени, он чувствовал себя романтиком войны. И если теперь, под занавес этой вселенской трагедии, Вилли стремился во что бы то ни стало уцелеть, то не потому, что поддавался страху смерти, а потому что очень уж хотел завершить этот свой научный труд, оставить его после себя в виде пособия для множества других психологов и романтиков войны, которые придут в мир сей после него.

А еще в душе Вилли все основательнее выкристаллизовывалась идея: когда-нибудь, хоть на непродолжительное время, собрать в своем родовом замке баронов Штуберов всех тех «отшельников войны», которые к тому времени уцелеют. Да что уж там! Он за величайшую честь почел бы видеть у себя в «Штубербурге» таких людей, как Фризское Чудовище, Отто Скорцени, лейтенант, а теперь-уже, кажется, капитан Беркут; как этот специалист по распятиям из Подолии Орест Гордаш, поручик-белогвардеец Розданов или «вечный фельдфебель» Зебольд; как диверсионно прошедший через всю огромную Россию «русский немец» барон фон Тирбах, который сейчас оказался в телохранителях лжефюрера, да и сам лжефюрер, он же унтерштурмфюрер Зомбарт, справедливо именуемый «Великим Зомби» и «Имперской Тенью». Как потомок итальянских легионеров князь Боргезе или посланец атамана Семенова и непосредственный командир фон Тирбаха полковник Курбатов...

Какая же это была бы компания! Мир содрогнулся бы, узнав из прессы о таком собрании «аристократов войны», познав имена и подвиги рыцарей «круглого стола» короля Арту... простите, короля «аристократов войны», ее отшельников, чудаков и изгоев — в замке Вилли Штубера.

А еще больше он содрогнулся бы, прочитав книгу «величайшего психолога войны», которую барон, конечно же, презентовал бы на этом высоком рыцарско-фронтовом собрании. Вилли уже даже успел провести переговоры об ее издании с одним книжным магнатом, вовремя успевшем открыть филиал своего мюнхенского издательства в тихой, богоугодной Швейцарии.

— Но позвольте! С такой ненавистью ко всему мирскому, с какой беретесь за резец вы, - донеслись до его сознания слова лжефюрера, обращенные к Отшельнику, — сотворять распятие Христа невозможно. Это неискупимый грех.

— Творец такому греху не подвержен.

— Вы имеете в виду того, небесного Творца? — спросил лже-фюрер, пытаясь напомнить, что его двойник, тот, истинный фюрер, тоже когда-то принадлежал к сонму художников, а значит, творцов

— Нет, нас, земных творцов, — как бы подыграл ему специалист по распятиям. — Неискупимый грех этот лежит не на мне, а на Творце, допустившем, чтобы толпа распяла самого преданного из его мессий, самого святого из святых. А затем допустил, чтобы меня — и тоже Творца — загнали в это подземелье и заставили усеивать крестами и муками небесными все то пространство, которое и так уже давно усеяно распятиями и муками земными.

— Но-но, попридержи язык, — проворчал адъютант бригаден-фюрера. — Смотри, как бы...

Однако договорить ему лжефюрер не дал. Приподняв руку, он заставил Вольраба заткнуться на полуслове.

— Мыслите вы, как отрекшийся священник или расстриженный монах.

— Скорее, как не возведенный в сан семинарист. С душой иконописца и церковного скульптора, — небрежно процедил Гордаш.

— Эй, служивый, ты что, не понимаешь, что перед тобой фюрер?! — Это уже спросил фон Тирбах, по-русски и явно от себя, почувствовав, что лично его терпение иссякло.

Отшельник исподлобья взглянул сначала на лжефюрера, затем на Штубера, словно бы испрашивал у него разрешения на откровенность, и только после этого вновь встретился взглядом с фон Тирбахом.

— Может, он и фюрер, — процедил Отшельник, — но... — решительно покачал головой.

— Что значит: «может»?! Он — фюрер!

— Возможно-возможно, — мрачно стоял на своем Отшельник, пользуясь тем, что Зомбарт не понимает, о чем идет речь. — Лично мне он не отрекомендовался как фюрер.

К счастью фон Тирбаха и самого Отшельника, лжефюрер в это время внимательно осматривал недостроенный двухэтажный дот, соединенный своим нижним этажом с узким лазом, уводившим куда-то в глубины земли. Он пытался выяснить, с какой частью «Регенвурмлагеря» может соединяться данный дот благодаря этому глубинному разлому.

— Не смей произносить это свое дурацкое «возможно»?! — внушал тем временем фон Тирбах Отшельнику, настороженно оглядываясь при этом на Имперскую Тень. А затем беспомощно посмотрел на фон Штубера, поскольку знал, что тот прекрасно владеет русским.

Однако «великий психолог войны» не только не вмешался в их словесную стычку, а наоборот, с интересом следил за ее развитием. Но при этом фон Тирбах понял: Отшельник явно рассчитывает на поддержку близкого друга Скорцени.

— Я никогда не видел фюрера и не могу сказать ничего определенного. Но в этом человеке я почему-то не узнаю... фюрера. Не чувствую его.

— Вы слышали нечто подобное, барон? — апеллировал фон Тирбах к Штуберу. — Он не узнает в нем фюрера!

— Слышу: не узнает, — невозмутимо подтвердил штурмбан* фюрер.

— К тому же он не мастер, — окончательно «зарывался» Гор-даш. — Говорят, что фюрер был то ли художником, то ли архитектором. Однако я не чувствую в нем мастера.

— Да за одну эту фразу фюрер способен распять тебя.

— Этот — нет, не способен, — с упрямством самоубийцы возразил Отшельник. — Для этого тоже нужен мастер. А он — не мастер. Их уже почти не осталось. Вообще никаких истинных мастеров. Остались бездари и недоученные подмастерья. Мир недоученных подмастерий — вот что представляет собой нынешний мир, давно убивший, на корню изведший Истинного Мастера.

— Советую прислушаться к мнению этого скульптора, фон Тирбах, — наконец-то нарушил обет молчания Штубер, понимая, что самое время вмешаться.

— Потому что вы тоже считаете себя мастером? — огрызнулся фон Тирбах.

— О чем вещает миру этот крематорник? — не удержался тем временем лжефюрер.

Фон Тирбах вкратце пересказал их диалог, не забыв сообщить и о том, что Отшельник очень непочтительно отозвался о нем, как о фюрере, и выжидающе уставился на Зомбарта. Он ожидал приступа гнева или ярости. И был немало удивлен, когда лжефюрер устало как-то произнес:

— Как показало покушение, совершенное 20 июля, теперь в этом уже многие сомневаются.

Услышав сказанное, Маньчжурский Стрелок, как называл его про себя Штубер, буквально опешил. Он был настолько разочарован фюрером, что отказывался его понимать.

— Спросите-ка этого мастера: — продолжал добивать его Зом-барт, — мог бы он вместо Христа высечь на этом кресте мой лик, то есть подать в образе Христа облик фюрера Германии.

* * *

Внимательно выслушав вопрос, Гордаш пододвинул поближе к скульптуре леса, взобрался на них и долго осматривал абрис едва наметившегося тернового венка распятого Иисуса. Затем чуть присел и столь же внимательно присмотрелся к лицу лже-фюрера, как бы решая для себя: способно ли оно заменить лик распятого Христа?

— Нет, не смог бы, — молвил, наконец, резко и категорично. — Не то лицо, не те черты... Не библейские.

— Вы хотели сказать: «не иудейские»? — воинственно осклабился Великий Зомби.

— Просто я чувствую, что... не те.

— А кто определял: «те» или «не те» черты у еврея Иисуса? Только не говорите, что Господь, а не секта иудеев, решивших навязать человечеству образ еврея-мученика.

Штубер и Скорцени переглянулись. Исходя из христианских догматов, Великий Зомби явно ударялся во все тяжкие, однако у диверсантов из СД хватало выдержки, чтобы не драматизировать ситуацию.

— Так определила история, — лаконично заметил Отшельник.

— Ваше дело — сотворить образ великомученика, — настоятельно посоветовал ему Великий Зомби. — Это все, что от вас пока что требуется. А уж сотворять миф об этом «страдальце за грехи народа», а затем столь же великомученически заставлять народ верить самому мифу, — этим будут заниматься другие мифотворцы.

— А что?! Завтра же создадим СС-секту франконийцев, или франконариев, — восхитился этой идеей Отто Скорцени. — Лучше было бы — франкмасонов, но они уже существуют. И потребуем от ее членов популяризировать образ нового спасителя человечества — Фюрер-мессии. Причем делать это заставим самих евреев, которые в свое время умудрились поставить половину мира на колени перед своим, еврейскими мудрецами выдуманным великомучеником Иисусом.

— Вот видите, Отшельник, какого последователя и покровителя вы только что получили! — умиленно поддержал его мысль комендант «СС-Франконии». — По существу, вы уже стали основателем новой секты, нового религиозного течения, новой веры!

Однако самого «скульптора-распинателя» такая перспектива не расчувствовала. По-бычьи помотав головой, он прорычал что-то нечленораздельное, давая понять, что ни в какую иную веру подаваться не собирается. Вот только ни на Скорцени, ни на лжефюрера реакция его особого впечатления не произвела. Единственный, кто по-настоящему встрепенулся, был телохранитель лжефюрера фон Тирбах.

— Если вы истинный мастер, — продолжил тем временем свой монолог Лжегитлер, — заставьте тысячи германцев и негерманцев воспринять созданный вами образ и поверить в него. Так или иначе, образ Христа-великомучеиика давно исчерпал себя, а главное, опорочен еврейским происхождением этого самого Изи-Иисуса. А уж превратить в эталон божественности лик вполне земного, никаким заступничеством божьим не возвышенного мученика — мы, в конце концов, сумеем.

В горилоподобной позе, которую принял Отшельник, теперь уже явно ощущалось какое-то напряжение.

Опасаясь, как бы этот скульптор и в самом деле не искусился на покушение, фон Тирбах выхватил пистолет и навел ему прямо на лицо.

— Вы правы, фюрер, в искусстве именно так все и должно происходить. Тем не менее заменить вашим образом образ Христа я не смог бы, — не обратил Отшельник внимания на угрозу со стороны телохранителя фюрера.

— Может быть, просто боишься?

— Не боюсь.

— Не меня, а того, что для создания подобного «распятия» у тебе попросту не хватит таланта, а, «распинатель»?

— На Христа хватает, а на вас нет? — вновь поразил Отшельник фон Тирбаха своим безумным бесстрашием.

— Известно ли тебе, что Христос за бездарность не карает? — спросил он. — За это карают фюреры.

— И те, и другие карают за талант. Всегда, во всех странах и во все века — только за талант. Что же касается бездарей, то бездари ими всегда почитались.

— Но-но, ты! — ухватился за леса фон Тирбах. — Я сейчас тебя самого вмурую в эту стену!

— Оставьте его, барон, — устало проговорил лжефюрер. — Сегодня этому мастеру позволено говорить все, что вздумается. Ибо только сегодня ему позволено говорить... с фюрером!

— Именно это нам всем и следует сейчас учитывать! — поспешно и как-то слишком уж загадочно поддержал его Скорцени.

24

Два подземных взрыва, глухо прогремевших где-то невдалеке, напоминали извержение двух подземных вулканов. Скорцени ясно ощутил, как качнулась земля не только под ногами, но и сбоку и над головой. Местные, подземные взрыва-извержения тем и отличались, что при них вздрагивал, качался и уплывал не только грунт под ногами, но и каменный «небосвод», все мироздание «СС-Франконии».

Несмотря на то, что фронт постепенно приближался, с помощью несильных зарядов подрывники Франконии упорно отвоевывали себе все новые и новые территории, расширяя подземную страну СС, а значит, тем самым, наращивая и утверждая ее могущество.

Слова лжефюрера о бессмысленности дальнейшего расширения лагеря силы приказа пока что не приобрели. Когда после его монолога комендант фон Риттер, улучив минуту, спросил Скор-цени, действительно ли с сегодняшнего дня следует отменить все работы по расширению и благоустройству, тот неожиданно посоветовал:

— Не следует суетиться. Дождитесь письменного приказа. Возможно, у фюрера появятся какие-то уточнения.

Комендант «Регенвурмлагеря» признал его совет дельным, однако на всякий случай попытался уточнить:

— Это может быть связано с ситуацией на фронте?

— Прогнозировать волеизъявление фюрера, дорогой барон, — последовал еще один дружеский совет, — так же сложно, как и прогнозировать извержение вулкана. И так же опасно. Так следует ли предаваться этому убийственному занятию?

Впрочем, этот совет касался прежде всего самого обер-диверсанта рейха, ибо никто не мог сказать ему, какие указания от фюрера последуют в действительности, а главное, как он отреагирует на самовольные распоряжения лжефюрера. В этом смысле Скорцени и в самом деле многое отдал бы за то, чтобы во главе рейха оказался сейчас лжефюрер Великий Зомби. Все равно из реального верховного главнокомандующего Гитлер давно превратился в идола для поклонений. Так какая разница, кто будет представать в роли идола во времена гибели Третьего рейха?

Зато при «правлении» Великого Зомби в рейхсканцелярии можно было бы сконцентрировать наиболее решительных сторонников сотворения... Четвертого рейха, поскольку, судя по всему, реанимировать гибнущий уже невозможно.

— Чего же тебе не хватает, Отшельник, чтобы высечь из этого камня «Фюрера-Мессию»? — довольно резко поинтересовался Имперская Тень.

— Я могу отвечать откровенно? Не опасаясь вашего гнева?

— Ничего не опасаясь, — заверил его лжефюрер.

— Ненависти, — не задумываясь, ответил Гордаш. — Не хватает ненависти.

На какое-то время в выработке-келье воцарилось такое тягостное молчание, каковое не воцарялось даже между взрывами.

— Ненависти у тебя как раз хватило бы, камнетес, ненависти еще хватило бы. Даже для того, чтобы убить фюрера. А вот таланта, чтобы увековечить его «Распятием» — и тем самым войти в историю «СС-Франконии», историю Германии и всего мирового искусства — вряд ли.

— Не забывайте, что, прежде чем быть увековеченным в скульптурном «распятии», Христу сначала довелось пройти через распятие на Голгофе. Причем распяли его не как злодея, а как проповедника. Покажите мне проповедника, который бы в наше время удостоился такой чести — быть возведенным на Голгофу и распятым?

— А почему вы так восхищаетесь проповедниками? В чем их заслуга? Проповедников всегда хватало. Но во все времена они всего лишь повторяли то, что им было велено Богом и вождями. Всего лишь повторяли то, что было изречено другими. Так вот, я как раз принадлежу к тем, кто... изрекает.

— Однако за изречения вас пока что не распинали.

— Пока что, — уточнил Великий Зомби, бросив многозначительный взгляд на Скорцени, — нет. Тут я с вами согласен.

— Вот видите! Придется подождать, пока и вас тоже разопнут, а изречения ваши возведут в ранг святого писания. Тогда уж изваяю.

Сказанное Отшельником так понравилось Скорцени, что он не выдержал и рассмеялся. Совершенно забыв, что делает это в присутствии «фюрера», и что над ним же, «фюрером», по существу, и смеется.

— Откуда он взялся, этот философ-расгшнатель? — поинтересовался фон Тирбах у коменданта «Регенвурмлагеря».

Фон Риттер стоял в двух шагах от него и лжефюрера, и в разговор с Отшельником старался не вмешиваться.

— Как вам уже известно, Отшельника доставил сюда штурм-банфюрер Штубер. Откуда-то из недр Славянин.

Скорцени хорошо помнил, что однажды, докладывая об очередной неудавшейся попытке пленить Беркута, Штубер сообщил, как он наткнулся на это «восьмое чудо войны». Речь шла о недоученном семинаристе, который какое-то время прожил отшельником в пещере некоего заброшенного горного монастыря. Но лишь сейчас штурмбанфюреру по-настоящему стал понятен восторг «величайшего психолога войны» и «коллекционера военных судеб» в связи с открытием этого уникума.

— Послушайте, Штубер, — спросил он барона, — это правда, что, прежде чем вручить Отшельнику резец, вы сначала приказали распять его самого?

— Это действительно так? — мгновенно насторожился лже-фюрер, воспользовавшись артистической паузой экс-командира рыцарей Черного леса.. — Этого человека распинали?

— Ну, распинал он, распинал, — ответил вместо барона сам Отшельник, причем по-немецки. — Да только и он — тоже не мастер.

— А вы? Вы — мастер?

— Только я один в этом мире имею теперь право «распинать» Христа на всех мыслимых «распятиях», — ответил Гордаш, выслушав вопрос из уст переводчика. — Потому что был почти так же распят, как и Христос.

— Вы сами подчеркнули, что «почти так же». Насколько я понял, в вашем случае до гвоздей дело не дошло.

— Я мог погибнуть и без гвоздей, еще более мучительной смертью. К тому же, когда меня распинали, я знал, что никто, никакая сила не воскресит меня и не вознесет. А он, — ткнул пальцем в грудь Иисуса, — знал, что будет спасен и возвращен на землю в образе героя-мученика. Разницу улавливаете? Кому из нас было страшнее и мучительнее?

«А ведь Отшельник прав, — поймал себя на этой крамольной мысли Скорцени. — Для Христа это распятие было всего лишь фарсом, пусть даже сопряженным с болью и мучениями, — но фарсом. Он предвидел свое вознесение на небеса и свое воскрешение. А значит, во всем этом голгофном распятии уже просматривается налет некой театральности».

— Христос терпел всего лишь муки распятия, но не муки отрешения от земной жизни. Поэтому настоящий мученик — перед вами. Да-да, это — я. Он же, — едва заметно провел резцом по уже «прибитым» гвоздем ногам Христа (как и отец, Гордаш всегда начинал создание очередного «распятия» с ног), — всего лишь фарисей, лжемученик, разыгрывавший перед распинателя-ми спектакль прощания с земной жизнью. Так что, наверное, мне пришлось отстрадать и за бессердечие моих распинателей, и за жизненную фальшь лжеубиенного Христа.

— Почему же за «фальшь лжеубиенного», ты, святотатствующий во Христе?! — изумился вновь обретший дар речи «фюрер», явно воспользовавшийся молчанием Скорцени, в присутствии которого он все же порой тушевался.

— Да потому что, зная о своем бессмертии и заранее обещанном ему вознесении на небеса, Христос легко мог заставить своих мучителей отречься от страсти распинательства. У него же не хватило на это мужества даже после воскрешения.

— Прикажете отправить этого философа-распинателя в газовую камеру? — невозмутимо поинтересовался комендант, обращаясь то ли к фюреру, то ли к Скорцени.

Однако лжефюрер не ответил. В который раз смерив Отшельника пронизывающим взглядом, он повернулся и молча пошел к центральной штольне, к ожидавшей их машине.

25

Когда Штубер, оказавшийся последним в свите лжефюрера, утвердительно кивнул Софи, дескать, действуй, и покинул мастерскую, она тоже вышла из своего укрытия и, прежде чем Орест успел узнать ее и опомниться, проворковала:

— Молчать, Огест, молчать. — Софи уже давно научилась выговаривать злополучный звук «р», однако в беседе с Гордашем умышленно грассировала, причем исключительно при произношении его имени. — Все объяснения потом. Я тоже беспредельно рада видеть вас, мой милый Огест.

— Господи, а я только взглянул в твою сторону и сразу сердце как-то странно сжалось...

— Пусть бы только попробовало не сжаться, Огест, — вскинула подбородок Софи. — пусть бы только попробовало не сжаться, — едва заметно прошлась рукой по низу его живота.

Отшельник попытался обнять ее, однако Софи лишь на несколько мгновений уткнулась лбом ему в грудь и тут же отпрянула. Не хватало еще, чтобы кто-то из германцев заметил, как офицер люфтваффе обнимается с пленным, с заключенным «Регенвурмлагеря».

— Как же ты здесь оказалась? Ты и вдруг в мундире, причем здесь, в подземелье...

— Эмигрировала в Румынию, оттуда бежала в Германию, ну а там нужно было как-то выживать. Словом, у каждого свой путь на Голгофу, если только он удостоился Голгофы. Однако мы с тобой пока что не удостоились. Нам с тобой пока что выпал этот, первый из кругов ада.

— У меня тоже все так как-то... Немного воевал в армии, затем долго партизанил, попал в плен, и слава Богу, что не повесили...

— Знаю, Огест, все знаю, — резко прервала его Софи. — Вот только времена воспоминаний и исповедей еще не настали, увы! Поэтому садись, — указала ему на кушетку под стеной, — и внимательно слушай: не прерывая, не задавая никаких лишних, а тем более глупых, вопросов.

Отшельник порывался вновь предаться каким-то своим воспоминаниям, но, встретившись с суровым взглядом Жерницки, нервно помахал руками:

— Всё, всё, умолкаю.

— Вам нужно вырываться отсюда, Огест. Любой ценой. Иначе погибнете.

— Знаю. Тут со мной познакомился один польский офицер. Я рассчитываю...

— Уже можете не рассчитывать. Речь идет о майоре Кароле Чеславском, разве не так?

— Вы знакомы с ним?

— Была. Он погиб вместе с другими партизанами. Здесь неподалеку, у озера. Он предлагал вам какие-то варианты побега?

Отшельник взглянул на вход в мастерскую, в которой двери как таковой не существовало, и пожал плечами.

— Наоборот, я нужен был ему здесь. Даже обещал присвоить чин лейтенанта польской армии.

— Если для вас важно иметь чин офицера, вы его получите. А теперь слушайте меня внимательно. Ситуация на фронтах вам в общих чертах известна. Русские и поляки наступают с востока, англичане, американцы, канадцы и прочие — со всех остальных сторон. Почти все союзники немцев, кроме венгров, из войны уже выбиты. Все лагеря военнопленных и смертников немцы при отходе уничтожают. То же самое будет с пленными и здесь, когда гарнизону велено будет отходить за Одер. Приказ после этого может последовать только один: «Лагерь очистить, все объекты эвакуировать или взорвать!».

— И все мои «Распятия» тоже взорвут, — пробормотал Отшельник.

Софи грустновато улыбнулась. Его собственная судьба скульптора явно не интересовала, его интересовала судьба творений. Лично её это взбадривало: значит, превратить его в раба, в лагерную скотину еще не успели.

— Когда германцы поймут, что их вот-вот самих начнут распинать, им будет не до каменных «распятий» какого-то там пленного, — объяснила она голосом многоопытной няни. — Неужели это не понятно, Огест?

— Да в общем-то...

— Кстати, ты мог бы поинтересоваться: а что произошло с теми картинами, иконами и скульптурками, которые оставались у меня после твоего ухода из Одессы?

— Очевидно, остались в Одессе, где и погибли, или разворованы.

— Именно так все и произошло бы, если бы ваши работы... ваши талантливые работы, Огест, не оказались в руках любящей вас женщины. Благодаря помощи одного из священников мне удалось вывезти всю коллекцию в Румынию, а затем переправить в Германию.

— Так она здесь?! — приподнялся Отшельник с такой решительностью, словно ожидал, что Софи доставит коллекцию в «Регенвурмлагерь». — Все мои работы?

— Они спрятаны в предгорьях Швабских Альп, у дома бывшего белогвардейского полковника, и находятся под присмотром его семьи. Уверена, что будут храниться там, пока я вновь не объявлюсь. Семья оберегает их в благодарность за то, что я помогла спасти их сына, буквально вырвав его из рук местной полиции. Правда, после этого ему срочно пришлось уйти добровольцем на фронт, однако полковник уверен," что честь рода важнее жизни любого из его членов. К слову, прежде чем окончательно упрятать ваши полотна, я сделала все возможное, чтобы вы хоть в какой-то степени стали известны в Западной Европе. Например, издала вот этот буклет, — извлекла из планшета небольшую книжицу, в которой помещены снимки всех ваших основных работ, включая и те, что были распроданы еще в Одессе, а также даны их описание и оценки специалистов. Причем все это — на русском, германском, английском, французском и итальянском языках. То есть на ведущих языках мира искусства.

И пока Отшельник дрожащими руками листал буклет, каждый снимок воспринимая так, словно встречался с чем-то бесценно дорогим ему, Софи рассказывала о том, как его «Подольской Девой Марией» восхищались специалисты из Дрезденской картинной галереи и бывший старший искусствовед Лувра. Как сначала в Бухаресте и Констанце, а затем в Берлине и Дрездене, ей удавалось организовывать небольшие выставки работ «иконописца Ореста».

— Кстати, две первые выставки ваших работ священники помогли мне устроить еще в Одессе, весной сорок второго. Одну из них, выставку репродукций — в витрине магазина на Гитлер-штрассе, как именовалась тогда Дерибасовская, а вторую, выставку уже собственно работ, — в фойе Румынской оперы. О выставке работ писала газета «Молва», смотреть её приходили сам Петр Лещенко и известная одесская певица Вера Белоусова[60]. Отдельные работы из коллекции иеромонаха Максима осматривали во время своего визита в Одессу король Румынии Михай и королева-мать Елена. Правда, меня в это время в Одессе уже не было, но это не важно[61]. К слову, две ваши иконы одно время были вывешены и освящены в кафедральном соборе на Пушкинской. Какова их дальнейшая судьба, не знаю.

Отшельник перевернул последнюю страницу буклета, задержал его у груди и умоляюще посмотрел на Софи.

— Нет, Огест, здесь вы его не получите. В ближайшие дни вас отправят в замок штурмбанфюрера Штубера, снабдив при этом документами остарбайтера. Возможно даже, что я сама увезу вас отсюда. При еще более благоприятном исходе останусь рядом с вами, чтобы заниматься сбытом работ, организацией выставок и тому подобное.

— Неужели это возможно, София?

— Вы получите больше свободы, а главное, получите краски, кисти, холсты и скульпторские инструменты. Когда это произойдет, вы должны понять, что войны для вас больше не существует. Есть Лувр, есть Эрмитаж и Дрезденская картинная галерея, лучшие выставочные залы Рима, Мадрида, Лондона, Нью-Йорка. В них и сокрыта ваша цель. Война вас больше не касается. Как только будет заключен мир, мы решим, каким образом устраивать вашу судьбу дальше — где жить, какое гражданство принимать, в каких банках открывать свои счета. Помните, как в свое время мы мечтали о том, чтобы добиться права на небольшую такую нишу — очертила она в воздухе четырехугольничек — на одной из стен Лувра?

— Помню, конечно.

— Так вот, как это ни парадоксально, именно благодаря войне мы оказались очень близки к этой мечте.

Софи умолкла, позволяя Оресту осмыслить все только что услышанное. В мастерскую заглянул какой-то ефрейтор. Увидев Отшельника сидящим, да к тому же с книженцией в руках, он рявкнул, почему тот бездельничает и почему не приветствует германского солдата, и вырвал буклет из рук. Еще через мгновение к нему метнулась сидевшая в тени обер-лейтенант Жерницки. Изъяв буклет из рук солдата, она презрительным взглядом окинула тщедушную скелетообразную фигурку и, по-матерински старательно поправив лацкан его шинели, прошипела:

— Пшел вон, рядовой.

— Извините, госпожа обер-лейтенант, но я... ефрейтор.

— Доложите начальнику службы безопасности лагеря штурм-банфюреру фон Штуберу, что вас разжаловали. Еще раз сунетесь сюда, рядовой, пристрелю. — И, мгновенно забыв о его существовании, повернулась лицом к Отшельнику. — Кажется, мы остановились на вашей семейной жизни.

— Но об этом мы... — пробормотал Гордаш, вновь опускаясь на топчан.

— Нет, Огест, — сурово прервала его Софи, — какие бы доводы вы ни выдвигали, все равно набиваться вам в жены я не стану.

— Но я ничего такого и не говорил. Мы вообще не касались этой темы, потому что...

— Мало того, я не уверена, нужна ли вам семья как таковая. «Женщины для вдохновения» — бесспорно. Без них мастерская художника бесплодна, как обитательница старческого приюта. Но, если помните, даже в советской Одессе проблем с женщинами у мастера Ореста никогда не возникало. Впредь их тоже не будет. Поклонницы, ценительницы иконописи и скульптуры, просто красивые, ищущие приключений бездельницы... Все они окажутся у ваших ног, Огест, все.

— Но все это сбудется когда-то, — умоляюще взглянул на неё Отшельника. И Софи все поняла.

— В ресторанчике «Богема», расположенном на Монмартре, — объясняла она, отойдя в закуток соединенной с мастерской кладовки, заставленной и заваленной заготовками и какими-то инструментами, — за вами постоянно будет числиться столик, на котором будет красоваться табличка «Закуплен художником Орестом», а рядом с Елисейскими полями будет располагаться ваша парижская мастерская. Одна из нескольких, разбросанных по разным столицам мира, — шептала она, отдаваясь в той единственно возможной позе, принять которую позволяли «походно-полевые условия» этой коморки. — И любовные ложа у нас с вами когда-нибудь будут размером с футбольные поля.

26

— Насколько мне помнится, — прогрохотал своим камнедробильным басом Скорцени, устраиваясь на заднем сиденьи машины лжефюрера, рядом с комендантом, — наш великий естествоиспытатель Штубер мечтал превратить Отшельника в зомби.

— Стоит ли?! — возмущенно удивился Лжегитлер.

— А что, «зомби-творец»... Согласитесь, в этом что-то есть.

— Зомби-солдаты — это мне понятно, Скорцени. А вот зачем нам зомби-скульпторы — решительно покачал Великий Зомби головой, — этого я не пойму.

— В виде эксперимента, мой фюрер. Само создание «Реген-вурмлагеря» — величайший из экспериментов человечества. Так почему бы в его рамках не провести еще один, связанный с Отшельником?

— Хотите сказать «почему бы не прибегнуть к еще одной авантюре»? Пробуйте, Скорцени, пробуйте, — молвил Лжегитлер таким тоном, словно бы благословлял на благое дело. — До сих пор авантюры вам, как правило, удавались.

И тут же потребовал, чтобы его вывезли из подземелья на свет божий. Скорцени не возражал, причем не только потому, что в присутствии фон Риттера не мог возражать «фюреру». Ему самому хотелось как можно скорее вырваться из этого мрачного подземелья.

Сам обер-диверсант рейха превращать подольского мастера в зомби не стремился. Для него важно было понять, как к этому отнесется Великий Зомби. Эксперимент с Отшельником его мало интересовал. Ну, сотворит этот зомбированный славянин свое очередное «распятие» более или менее талантливо... Какое значение это имеет для него, обер-диверсанта Германии, для самого рейха, его судьбы?

А вот насколько талантливо сам он, Скорцени, сотворит... «лжефюрера» — от этого в самом деле может зависеть судьба рейха, ибо, поди знай, как развернутся события дальше!

— Штубер действительно обещал, — отозвался тем временем фон Риттер. — Но не зомбировать, а распять. И даже срок наметил — после сотворения Отшельником своего какого-то по счету «Распятия». То есть когда станет очевидным, что мастерство и опыт скульптора будут отточены до высочайшего уровня.

— Так, может, сначала зомбировать, посмотреть, как это повлияет на творчество, а затем уже распять?

— О зомбировании, насколько я помню, речь не шла. Штубер попросту пообещал распять самого Отшельника. Мне-то казалось, что с вами это согласовано.

— Распять Отшельника во второй раз?! — хмыкнул Скорцени. — Рассматривайте это как шутку Штубера. И вообще, чуть позже я с ним побеседую на эту тему.

— Превращать Отшельника в зомби действительно не стоит, — молвил лжефюрер, — а вот проследить за совершенствованием мастерства «распинателя» по мере того, как он приближается к роковой, пятой скульптуре, — было бы очень интересно.

— И лучше Штубера, этого «великого психолога войны», проследить не сможет никто. Вы слышали мнение фюрера, господин комендант? — внушающе спросил Скорцени.

Он вдруг поймал себя на неожиданной мысли. В сущности они с Отшельником принадлежат теперь к одному творческому цеху. Только Отшельник сотворяет лик Христа из камня, а он сотворяет «живого фюрера». Вот именно: «живого фюрера». И еще неизвестно, чей талант ярче и должен оцениваться выше. Так что никаких псалмопений по этому поводу! Никаких псал-мопений!

— Внимательно вслушиваюсь в каждое слово, — вяло как-то отозвался фон Риттер на мнение лжефюрера.

— Пусть Отшельник сотворяет свои скульптуры «Распятия», помня о том, что каждая из них приближает его к собственному распятию, — разъяснил позицию Имперской Тени обер-диверсант рейха. — Увидим, как он станет вести себя после того, как «разоп-нет» Христа в пятый раз.

— Лучше было бы — в седьмой, — обронил Имперская Тень. — Что выглядело бы очень даже по-библейски.

— Причем разопнет не столько на каменных крестах, сколько на ожидании собственной гибели, — поддержал его Скорцени. — Но количество «распятий» сразу же увеличьте до семи. Стоит ли отходить от библейских канонов, если уж мы ввязались в эту сугубо библейскую историю с распятиями?

— Их будет семь, — охотно согласился фон Риттер. Однако тотчас же усомнился: — И все-таки не думаю, что ожидание «подземной Голгофы» обострит его талант. Если и появится какая-то вспышка, то ее тот час же заглушит страх перед смертью.

А Скорцени вдруг почувствовал, что где-то в глубине души комендант «Регенвурмлагеря» даже гордится своим безбожником-распинателем. Словно это он сам сотворил его здесь из первозданного материкового камня и греховной, бесчувственной плоти.

* * *

Фон Риттер приказал водителю остановить машину у одного из дотов, прикрывавшего вход в подземелье, проникнуть в которое можно было только через нижний этаж этой огневой точки. На второй машине туда же подъехали Штубер, адъютант обер-диверсанта рейха Родль, а также личный телохранитель и переводчик лжефюрера фон Тирбах.

Стоял прекрасный зимний день. Яркое, хотя и не одаривавшее теплом солнце щедро просеивалось сквозь оголенные ветви старого развесистого дуба, представавшего рядом с дотом, хранителем местных легенд и традиций. Да и сам замаскированный дерном дот, небольшому гарнизону которого фон Риттер приказал выйти и удалиться за россыпь гранитных валунов, чтобы не мозолить глаза фюреру, казался своеобразным капищем язычников. Тем более что располагался на небольшой косе, уползавшей в озерную гладь, посреди которой виднелась рыбачья хижина.

И озеро это, и речка, впадавшая в него в каких-нибудь тридцати шагах от того места, где остановился кортеж лжефюрера, и сама возвышенность, на которой пристроился дот, — казались Скорцени какой-то «местностью из сна и бредовых мечтаний», которую он очень долго искал в реальной жизни и вот теперь так неожиданно и... так некстати нашел.

— Вы очень точно заметили, господин бригаденфюрер: «обострит его талант», — молвил обер-диверсант рейха, жадно всматриваясь в устье реки, за которым виднелся небольшой, очевидно, давно опустевший хуторок. — Оно, это ожидание неминуемой Голгофы, конечно же, до предела обострит великий дар Отшельника, поскольку так и должно быть. Если верить искусствоведам и психологам, ощущение близкой гибели, чувство обреченности всегда активизируют творческих людей, совершенствуют или, как вы выразились, «обостряют» их талант.

— По-моему, Отшельник уже столько раз «распинал» Христа, что тот отнял у него способность к собственному мученичеству, во имя чего бы то ни было.

— В этом еще надо убедиться. Важно, чтобы сам Отшельник не догадывался, что мы помиловали его, уберегли от зомбирования.

— А как вы прикажете, мой фюрер? — подстраховался фон Риттер, пронаблюдав перед этим, как Штубер постепенно отдаляется от их группы, словно какая-то магическая сила, какой-то неведомый всем остальным дух озера завлекал его, все ближе притягивая к болотистому плавневому мелководью, очень смахивавшему на трясину

— Коль самого его уже распинали, пусть теперь распинает Иисуса. Всю жизнь распинает... Иисуса. Это и будет для него «наказанием Иисусом». Ну, а если не выдержит... Пусть один из каменных крестов вырубит для себя. Пусть шестой — нет, лучше седьмой, чтобы уж до конца, по-библейски, — крест предназначается для самого Творца.

— Вот оно, мнение фюрера: седьмой крест — для самого творца! — поддержат Имперскую Тень «первый диверсант рейха».

Про себя же добавил: «Но ведь это и есть — повеление истинного фюрера! Или... его прихоть? А что, пусть даже прихоть. При том, что прихоть истинного диктатора всегда должна быть до высочайшей изощренности мудрой, и до высочайшей мудрости изощренной. Седьмой крест «с распятием» — для самого мастера по распятиям! Сам Всевышний до такого не додумался бы!».

Сегодня Зомбарт явно нравился Скорцени. И не только потому, что Имперская Тень превосходно вел свою роль. Здесь приобретали власть совершенно иные критерии, согласно которым талант двойника фюрера следовало оценивать по той степени демоничности, в которую он умудрялся возводить свои решения.

Единственное, о чем пожалел сейчас «самый страшный человек Европы», что в реальности руководить этим жутковатым экспериментом придется ничего не смыслящему в подобных делах фон Риттеру, а не самому великому психологу и экспериментатору Второй мировой Вилли Штуберу, который, в лучшем случае, время от времени станет наведываться сюда.

Впрочем, в этом его, Скорцени, вина. Это он вынужден будет вызвать Штубера в замок Фриденталь и приказать срочно заняться формированием новой группы, которая уже через месяц отправится в Славянию, но на сей раз — не сюда, в Польшу, а в тыл русских. Кальтенбруннер, очевидно, поддавшись натиску кого-то из заместителей Кейтеля, вдруг загорелся идеей создания, то ли в знакомых Штуберу лесах Подолии, то ли в Карпатах, секретной диверсионно-партизанской базы. Наподобие тех, которые еще в начале войны были созданы и до сих пор благополучно существуют в заполярных районах России.

Хотя... он еще не решил, поведет ли группу сам Штубер, или же кто-то из его легионеров.

Ничего не поделаешь, надежных, опытных диверсантов становится все меньше, а ситуация на фронтах все более усложняется.

— И можете не сомневаться, что здесь будет семь распятий, —заверял его тем временем комендант «Регенвурмлагеря». — Семь самых безупречных «распятий», даже если для этого придется распять половину мира. Ибо такова воля Германии.

— «Ибо такова воля Германии!», — задумчиво повторил обер-диверсант рейха. — Прекрасно сказано. Если позволите, эти слова я стану использовать в качестве девиза моих «рыцарей рейха».

— Распятие же самого мастера должно стать неким ритуальным обрядом освящения всех распятых им Иисусов.

— Распятие мастера — в виде ритуала освящения всех распятых им Иисусов? — переспросил обер-диверсант.

— Только так.

— Вам приходилось слышать когда-либо нечто подобное, Родль?

— Никогда. Но можете не сомневаться, что Штубера эта мысль поразит значительно сильнее, нежели нас с вами, — метнул он взгляд на медленно возвращавшегося к ним штурмбан-фюрера СД..

— В любом случае совершите вы этот ритуальный обряд «распятия мастера» только после согласования со мной, — вдруг спохватился Скорцени, тоже взглянув в сторону лучшего из своих рейхс-легионеров.

— Вот именно, Риттер, только после разрешения Скорцени, — поспешил одобрить его предосторожность лжефюрер. — Такие люди, как Отшельник, должны представлять для нас особый интерес.

— Даже если они не являются арийцами?

— Независимо от того, какой они расы, национальности и веры.

— Ибо такова воля Германии, — почтенно склонил шлемоподобную голову фон Риттер.

27

Предупредив Скорцени, что намерен позаботиться о представительнице Геринга, Штубер уже через несколько минут был в мастерской Отшельника. Тот стоял у самодельного мольберта и вдохновенно делал какие-то карандашные наброски на прикрепленном к подрамнику листе бумаги.

— Признайтесь, Отшельник, что вы пощадили Софи, и она ушла отсюда здоровой и даже бодрой.

— Ушла, — кивнул художник, не отрываясь от своего творения.

— И где она может быть теперь?

— В вашем отсеке. Ефрейтор провел ее туда.

— Почему не вы?

— Я рисую.

— Убедительный ответ, — признал Штубер.

— Это правда, что вы постараетесь переправить меня в свой замок, где я смогу рисовать и заниматься скульптурой?

— Мне давно хотелось предложить вам это, Орест. Но теперь можно считать, что особых преград не существует. Только что я побеседовал об этом со Скорцени и с комендантом. Возражений не последовало. Теперь следует подготовить соответствующее удостоверение личности. Но... Если вы решитесь бежать из замка, то Софи сразу же расстреляют. Вас поймают и тоже казнят. Или же подбросят СМЕРШу информацию о том, что вы — агент германской разведки и в лагере предавали своих товарищей.

— Я не стану убегать, — хрипло проговорил Орест. — Я рисовать хочу.

— Благоразумно. До конца войны не так уж и много осталось, поэтому главное сейчас — выжить, а потом уже будем думать о том, как вам проведать свой дом.

— Мой дом там, где мне хорошо работается.

Штубер приблизился к «полотну» Ореста и внимательно присмотрелся. Сюжет картины его потряс: крестьянин стоял на краю поля, сплошь «колосящегося» могильными крестами, и размашисто косил их...

— Много у вас найдется подобных сюжетов, мастер Орест?

— Найдется. Сюжетов много, бумаги мало. Потом я буду рисовать их на больших холстах.

Он сдвинул с места одну из больших гранитных заготовок, под которой открылся тайник с рисунками. Как оказалось, для набросков своих Отшельник использовал все, что попадется под руку: тетрадные листы, обрывки газет, даже сигаретные пачки.

— Главное для вас — запечатлеть новый замысел, пока он не потерял своих очертаний, так я понимаю?

— Я уже потерял великое множество замыслов, — мрачно признал Отшельник. — Времени нет, бумаги нет.

— Почему же вы не попросили у меня, ну, хотя бы бумаги, цветных карандашей? — спросил штурмбанфюрер, рассматривая рисунки. На каждом из них действительно был запечатлен какой-то необычный сюжет, большинство из которых напоминали кошмарные видения.

— Вы приказали вырезать «Распятия» и я вырезал.

— Но я не знал, что вам являются такие видения. Очевидно, вас сдерживало что-то другое. Рассчитывали взять все это с собой в побег?

— Вряд ли отсюда удалось бы бежать. Просто рисовал. Не мог не рисовать.

— Так почему не обратились?

— Вы ведь эсэсовец.

— Да, эсэсовец.

— Значит, фашист. Такой не поможет.

— Но ведь до сих пор только я и спасал вас. И потом, почему бы вам не вспомнить, что я дворянин из древнего рода и офицер?

— Мастера вы боялись потерять, который бы умел создавать «Распятия». Потому и спасали.

— Тоже верно: боялся, — безинтонационно как-то признал Штубер. — Давай договоримся: разбираться, кто был эсэсовцем и фашистом, а кто, наоборот, коммунистом и энкаведистом; и кто больше повинен в этой войне и в репрессиях против собственного народа — коммунисты или фашисты, будем после войны. Да и разбираться, по всей вероятности, будут без нас. Я же могу лишь обещать, что отныне у вас будет много бумаги, много холстов и много красок. И мой вам совет: больше и чаще прислушивайтесь не к ненависти своей, а к таланту.

Несколько штрихов Орест нанес на бумагу в полном молчании, но чувствовалось, что он занервничал и рисунок «не идет».

— «Распятия» мои тоже отсюда увезут? — спросил он, видя, что Штубер удаляется.

— Вы хотели бы, чтобы их оставили здесь?

— Кому они нужны будут в брошенных подземельях? А там, на земле, хоть кто-то да помолится на них.

— Один из флигелей родового замка «Штубербург» мы превратим в «Музей мастера Ореста». Если вы попытаетесь разнообразить свои скульптуры, в частности, фигуры Христа, от ворот замка до двери музея будет вести Аллея Распятий. Фотографии которой обойдут все ведущие газеты мира.

— Правда, там будет указано, что значительная часть этих скульптур была изготовлена в подземельях «Регенвурмлагеря», в мастерской «СС-Франконии», где скульптор пребывал в роли военнопленного.

— А почему вы решили, что это умалит их достоинство? Уверен, что именно это обстоятельство создаст Аллее Распятий особый шарм, подогреет интерес и к личности автора, и к его творениям.

28

Софи спала в его постели сном праведницы. Раздетая, с оголенной грудью, она лежала под солдатским одеялом, разметав руки и призывно как-то подогнув ноги. На фотографии она могла бы напоминать спортсменку, запечатленную в момент взлета над ямой по прыжкам в длину.

Поначалу Штуберу показалось, что Софи лишь притворяется сонной, однако, наклонившись над ней, понял, что женщина действительно спит, и пожалел, что рядом нет Ореста. Наверняка эта поза спящей дивы натолкнула бы его на какой-то оригинальный сюжет. «Или тотчас же удушил бы тебя из ревности, — охладил свой пыл Штубер. — Вряд ли он решился брать Софи прямо в мастерской, да и она вряд ли решилась бы... Значит, теперь Отшельник изнывает в яростной неудовлетворенности. В любом случае, пред ложем оголенной женщины тебе, корсар семейных уз, лучше представать в одиночку».

Взяв дверь на защелку, Штубер быстро разделся и долго, страстно исцеловывал ее щеки, грудь, шею. Все еще пребывая где-то между сном и пробуждением, Софи отвечала движением на движение, поцелуем на поцелуй, страстью на страсть. И лишь когда эта страсть достигла самой высокой точки кипения, вдруг встрепенулась и, по-кошачьи изогнув спинку, обхватила ногами его ноги. Ярость, с которой Жерницки терзала его в последующие минуты, могла поразить не только мужчину, уже в течение нескольких месяцев не познававшего женского тела, но и самого отпетого юбкострадателя.

— Извините, барон, кажется, я слегка увлеклась, — молвила Софи, опомнившись уже тогда, когда Штубер попросту не способен был сколько-нибудь активно реагировать на ее сексуальные порывы. — Со мной это время от времени случается.

— Это было прекрасное «увлечение».

— Хотите уговорить меня продолжить?

— Увы, к сожалению...

Софи рассмеялась, и Штубер вопросительно взглянул на нее.

— Вспомнила французскую поговорку относительно того, что в мечтаниях своих мужчины всегда пытаются получить от женщины больше, нежели способны взять. Но потом сказала себе, что ведь и женщины подвержены тем же мечтаниям, пытаясь получить от мужчин нечто такое, что...

— Прекратите издеваться, Софи, — благодушно пробубнил Вилли, — вы же прекрасно знаете, что в обоих случаях выводы не в пользу мужчин.

— Потому и говорите с таким спокойствием, что знаете: вас эти притчи не касаются, — снисходительно вывела его из-под удара Софи.

— Не оправдывайтесь, Герцогиня. Вы и в постели с мужчиной ведете себя так, словно засланы туда с диверсионной целью.

— Выражайтесь конкретнее, барон: с целью окончательно вывести из строя еще одного бойца сексуального фронта.

— Именно это и имелось в виду.

Страстный поцелуй, которым барон и Софи обменялись после этих слов, в любом случае мог быть истолкован обоими лишь как жест примирения. Еще с минутку понежившись в объятиях друг друга, они, не сговариваясь, подхватились с постели так, словно услышали сигнал ночной тревоги. Оделись тоже с быстротой, за которую их похвалил бы любой унтер-офицер из учебной команды новобранцев.

— Насколько я понял, вы успели основательно поговорить с Орестом?

— Возражений не последовало. Он готов осваиваться в вашем родовом флигеле и работать во славу европейского искусства.

— У меня создалось такое же впечатление.

— Но с переправкой его в замок пора торопиться. Памятуя, что в крещенские морозы германские воины теряют свою былую воинственность, к Новому году русские наверняка перейдут в наступление. Тогда уже отправка в тыл машины со скульптурами будет расцениваться как элемент панического бегства, или, в лучшем случае, эвакуации. Теперь же это всего лишь забота о произведениях искусства.

— Здесь есть офицерская столовая, самое время перекусить.

Софи на мгновение прислушалась к зову своего проголодавшегося желудка, но затем решительно качнула головой:

— На дорогу назад сил у меня еще хватит. Подбросьте к «Старому рыцарю» и можете возвращаться в свиту своего лжефюрера.

— Вы не намерены оставаться здесь? По-моему, речь шла о нескольких днях пребывания.

— Уже не имеет смысла. Вы устроили мне прекрасную экскурсию, с Отшельником я побеседовала. Все, господин барон, пора выбираться из этой «пещеры Фризского Чудовища». Кстати, по дороге поведаете мне об этом типе, который морочит здесь всем вам голову.

— Вы о ком это?

— О вашем лжефюрере. Мне приходилось слышать о лучшем из двойников Гитлера, некоем Зомбарте. Правда, рейхсмаршал Геринг отозвался о нем весьма скептически, но... — приглушила она голос, — после июльского покушения заявил, что в бункере «Вольфшанце» все же предпочел бы видеть старину Зомбар-та. Лучше уж этот двойник, нежели потускневший, потерявший блеск своего ореола «оригинал».

— Не заражайте меня вольномыслием, Софи, я и так чувствую в себе азарт бунтовщика.

— Что-то в списке главарей заговорщиков вашего имени я не встречала, — с ненавязчивой язвительностью заметила Жерницки.

— Потому что увлекались чтением списков казненных заговорщиков, — отплатил ей той же монетой барон.

— Итак, в подземельях «СС-Франконии» вы пригрели одного из лучших двойников фюрера, а именно Зомбарта... — простила ему этот выпад Софи.

Она не знала, какую разведывательную ценность могло иметь сообщение о том, что в течение нескольких суток в «Регенвурмлагере» с инспекционной поездкой находился «первый двойник» фюрера, но не сомневалась, что само по себе оно заинтересует и Черчилля, и Сталина. Особенно Сталина, если только руководство разведки ознакомит его с текстом радиодонесения. «Ознакомит, — убедила себя. — К информации такой значимости отнестись легкомысленно никто не решится».

— Пришлось Зомбарта, — неохотно процедил Штубер.

Про себя Софи победно улыбнулась.

29

Пора было вновь возвращаться в подземелье, но Скорцени так увлекся созерцанием устья реки и островком посреди озера, что даже лжефюрер, уже усевшийся, было, в машину, вновь вышел из нее.

— Удивительной красоты места. Мечтаете о дне, когда сможете приехать сюда, чтобы поохотиться или порыбачить? — спросил он, приблизившись к обер-диверсанту рейха.

— Думаю о том, как бы не уезжать отсюда. Не позволите ли остаться здесь хотя бы до весны, мой «фюрер»? — осклабился Скорцени, явно чувствуя, что игра «в лжефюреры» ему порядком поднадоела.

— Если до весны, — жестко отреагировал Великий Зомби, улавливая перепады настроения первого диверсанта рейха, — тогда вам вместе с комендантом лагеря следует хорошенько продумать организацию наземного прикрытия «СС-Франконии». Вы что, всерьез рассчитываете на то, что несколько дотов, растыканных у входов в «Регенвурмлагерь», сумеют остановить русские и польские части?

Прежде чем ответить, Скорцени оглянулся на стоявшего рядом с ним человека. Нет, это уже был не унтерштурмфюрер Зомбарт. И даже не Лжегитлер. Перед ним был... сам фюрер, входивший в свой традиционный пропагандистский раж — жесты, мимика, устремленный куда-то в пространство невидящий взгляд...

— Не сумеют, мой фюрер, — на сей раз это «мой фюрер» Скорцени произнес без какой-либо иронии. У него это вырвалось как-то само собой. «Самый страшный человек Европы», как назвала его одна из итальянских газет после похищения им Муссолини, производивший магическое влияние на самых высоких чинов и самых закоренелых диверсантов, теперь вдруг сам оказался под магическим воздействием этого «лжефюрера».

— Вот именно, Скорцени, не сумеют. Настоящая оборона подземной цитадели возможна только тогда, когда она будет подкреплена мощными наземными укреплениями. Вы слышите меня, фон Риттер?! — прокричал, обращаясь к подбежавшему коменданту.

— Так точно, мой фюрер.

— Когда берега этой реки, когда все пространство вокруг каждого входа в «Регенвурмлагерь» будет многократно опоясано окопами, заминировано и усеяно дотами.

— Но такого приказа не было, к тому же...

— У вас был один приказ: подготовить «СС-Франконию» к длительной обороне, причем не только на линии фронта, но и в тылу врага. Какие еще приказы вам понадобились, бригаденфюрер?! Вы что, ждете, что фюрер станет издавать приказы по строительству каждого дота, каждого пулеметного гнезда и каждого окопа? Вы этого ждете, штандартенфюрер?!

При слове «штандартенфюрер», Скорцени поначалу недовольно поморщился, решив, что лжефюрер оговорился. Но, взглянув на Зомбарта, интуитивно уловил: это не ошибка, это прием. Называя генерала СС полковником, тот сознательно унижает коменданта и даже выражает прямую угрозу.

— Никак нет, мой фюрер, — принялся фон Риттер горячечно промокать свою шлемоподобную лысину огромным, давно посеревшем от пота платком. — Не ждем. Мы прекрасно понимаем... Но я не совсем сориентировался. И потом, нам нужны средства и дополнительные рабочие бригады. К тому же, как я уже сказал... Вернее, как я уже пытался напомнить вам... Неоднократно пытался... Подземный лагерь входит в состав Мезерицкого укрепрайо-на, мой фюрер.

— Да, он входит в какой-то там укрепрайон? Что-то мы со Скорцени не видим здесь вблизи никаких укреплений. Разве что они замаскированы под этот — указал он худым узловатым пальцем в сторону устья — давно заброшенный хутор.

— Так было задумано военными еще во время вашего первого посещения «Регенвурмлагеря» в тридцать седьмом году[62].

— Когда?! — в один голос воскликнули лжефюрер и обер-диверсант рейха. Ни тот ни другой не знали об этом визите фюрера. Их никто не проинформировал.

Фон Риттер растерянно посмотрел на одного и другого и, не поняв их удивления, пожал плечами:

— В тридцать седьмом. Когда вы неожиданно прибыли сюда по подземной железной дороге прямо из Берлина. Считаете, что я неверно назвал год?

— Откуда вам известно об этом моем первом посещении «СС-Франконии»? — почти свирепо поинтересовался Великий Зомби.

— Я узнал о нем от штандартенфюрера Овербека. Извините, мой фюрер, если я не имел права говорить об этом. Возможно, это какая-то государственная тайна. Но мне сказали, что по-настоящему работы здесь развернулись именно после вашего посещения лагеря в тридцать седьмом году. Причем утверждают, что прибыли вы сюда не самолетом, а, действительно, по подземной железной дороге, прямо из Берлина, от какой-то станции берлинского метро.

— Вот поездка на подземной дороге и есть та самая большая тайна, о которой я меньше всего хотел услышать о вас, фон Риттер! — артистично воскликнул лжефюрер.

— Не говоря уже обо мне, — поддержал Скорцени.

— Прошу прощения, мой фюрер. Если я и заговорил об этом посещении, то лишь потому, что мой предшественник на посту коменданта штандартенфюрер Овербек убеждал меня: именно тогда вы лично одобрили создание Мезерицкого укрепрайона, в системе которого должен был действовать в боевой обстановке и наш «Регенвурмлагерь».

— Опять вы ссылаетесь на этого Овербека? Если я верно понимаю, вскоре на него будет ссылаться и маршал Жуков.

— Всего лишь хочу, чтобы вы знали источник, — метнул фон Риттер взгляд на Скорцени, вспомнив, что перед ним не просто диверсант, а высокопоставленный чин СД. — И потом, известно, что сам Мезерицкий укрепрайон входит в систему оборонительного «Восточного вала»[63].

— Кому это известно? Вам, фон Риттер?

— Так точно, мой фюрер!

«Держится комендант все еще мужественно — отметил про себя Скорцени. — Другой бы на его месте окончательно стушевался».

— Тогда почему мне это... неизвестно? — вскинул подбородок лжефюрер, заставив Скорцени откровенно занервничать.

— Ну, происходило так много событий, — попытался он подстраховать лжефюрера, решив, что тот неосторожно «прокололся».

— Да потому, — спокойно развивал свою мысль Великий Зомби, — что на самом деле «Мезерицким укрепрайоном»[64] в некоторых штабных бумагах и на некоторых картах называется сам... « Регенвурмлагерь»!

А вот этого Скорцени не знал. И не был уверен, что Зомбарт не блефует. Он бросил взгляд на фон Риттера и успокоился, видя, как тот доверчиво внемлет словам лжефюрера. Одного он понять не мог, откуда у Великого Зомби столько и... такой информации...

Впрочем, дело не в этом. Кто послужил для Зомбарта источником информации — выяснить будет несложно. Одно уже было ясно: к этой поездке Великий Зомби подготовился основательно. И не только к поездке.

Сегодня обер-диверсант рейха все больше убеждался, что Имперская Тень фюрера вполне серьезно готовится к тому, чтобы перестать быть только лишь тенью. И вот тут возникал вопрос: как далеко он заходит в своих амбициях? И как далеко заходят в своих амбициях люди, которые поставляют ему секретную информацию о фюрере?

— Такое же название известно и русскому командованию, которое решило, что речь идет всего лишь об одной из наземных частей «Восточного вала», — окончательно добивал Великий Зомби уже не только Скорцени, но и фон Риттера, с которым строгая секретность, окутывавшая все, что было связано с лагерем, сыграла такую же злую шутку.

30

Когда лжефюрер и его сопровождение, наконец, вернулись к штабному бункеру «СС-Франконии», навстречу им поспешил адъютант коменданта гауптштурмфюрер Удо Вольраб.

— Мой фюрер, обеденный стол накрыт, — доложил он, явно нарушая субординацию.

— Да, — величественно повел шлемоподобной головой фон Риттер. — Он накрыт. В лучших традициях саксонского гостеприимства.

— Саксонского гостеприимства, говорите? — брезгливо поморщился Зомбарт, но тут же спохватился, пытаясь сдерживать свою баварскую гордыню.

— Пора отобедать, бригаденфюрер, пора, — легкомысленно подбодрил коменданта Скорцени, не обращая внимания на их мимолетную стычку. — Даже здесь, под землей, время от времени следует предаваться сугубо земным радостям.

— Извините мою забывчивость, — неожиданно встрепенулся Вольраб, — но вас, господин Скорцени, только что разыскивали из ставки фюрера. — Он хотел сказать еще что-то, но вдруг замялся, удивленно переводя взгляд с фюрера на Скорцени и вновь на фюрера.

— Меня постоянно разыскивают из ставки, дорогой Удо,— сохранял приподнятость своего настроения Скорцени. — У штабистов попросту нет иного занятия. Что им понадобилось на сей раз?

— Тут есть одна, как бы это сказать, непонятность, — замялся адъютант коменданта. — Как это ни странно, мне сказали, что вас разыскивает... сам фюрер.

— Кто?! Фюрер?!

Вольраб удивленно взглянул на остановившегося чуть в сторонке, возле «собственного портрета» в полный рост лжефюрера и возмущенно передернул плечами.

— Прошу прощения, но именно так мне и сказали: «Сам фюрер! ». И сразу же положили трубку. Я даже не успел сообразить, — удрученно добавил он.

Вольраб уже умудрился пропустить рюмку-другую шнапса, без которого попросту не смог бы просуществовать в «СС-Франконии» ни одного дня, и теперь пытался каким-то образом увязать два совершенно не увязывающихся между собой факта: как ему сказали из рейхсканцелярии, Скорцени разыскивал сам фюрер, который... находится здесь, рядом со Скорцени!

—... Вас очень удивило, что Скорцени разыскивает фюрер, пребывающий сейчас в Берлине? — пришел ему на помощь Зомбарт.

— Мне трудно объяснить это...

— А никому ничего и не надо объяснять. Удивляться тоже не стоит. Сейчас в рейхсканцелярии пребывает мой двойник.

— Двойник? В рейхсканцелярии?! — с нескрываемым ужасом проговорил Вольраб. — Это немыслимо!

— Таким образом удается сохранить высшую степень секретности моего визита в «Регенвурмлагерь».

«Не очень убедительно, — признал Скорцени. — Не могли же от двойника звонить с приказом в «СС-Франконию», зная, что здесь в это время пребывает сам Гитлер. Но все же хоть какое-то да объяснение...».

— Я так и понял, мой фюрер, — ухватился за предложенное ему толкование Вольраб.

— Лично у меня никаких вопросов звонок этот тоже не вызывает, — поспешил высказать свое собственное мнение комендант лагеря фон Риттер. Хотя и произнес эти слова как-то слишком уж неубедительно.

— Один из адъютантов не сориентировался в ситуации, — угрожающе просветил его Скорцени. — Приедем, разберемся. И никаких псалмопений по этому поводу, Удо, никаких псалмопений! Исключительная секретность во всем, что касается нынешнего визита фюрера.

— Причем разобраться нужно очень серьезно, — предупредил обер-диверсанта Лжегитлер.

— Понимаю, понимаю, — поспешно заверил их обоих адъютант коменданта, с ужасом осознавая, что вторгся туда, куда вторгаться ему не положено было: ни по чину, ни по здравому рассудку. При этом он затравленно посмотрел на адъютанта и телохранителя фюрера фон Тирбаха, пытаясь найти у него, как у своего коллеги, ту, самую важную для себя подсказку.

Однако барон демонстративно отвел взгляд в сторону.

Тем не менее Скорцени стало ясно: у Вольраба закралось очень сильное подозрение по поводу того, где же на самом деле находится двойник фюрера: здесь или в рейхсканцелярии?

«И все же испытание на выдержку и находчивость Зомбарт прошел, — подумал Скорцени, искоса наблюдая за реакцией то коменданта лагеря, то адъютанта лжефюрера барона фон Тирбаха. — Сейчас это самое главное».

Впрочем, выяснить что-либо конкретное обер-диверсанту так и не удалось: на «самурайском» лице фон Риттера вообще никогда не проявлялось ничего такого, что в принципе способно выражать в подобных ситуациях человеческое лицо. Да и русско-германец Тирбах вроде бы никакого значения этому странному случаю со звонком из рейхсканцелярии не придал. Барон весь был «при исполнении» и проявлял готовность служить любому фюреру, какой только соизволит предстать перед ним.

31

У мастерской Отшельника Штубер остановил мотоцикл и вопросительно взглянул на Жерницки.

— Не люблю затягивать сцены прощания, — с холодной иронией молвила обер-лейтенант.

И тем не менее, пересаживаясь в подземном гараже на свою машину, барон вновь поинтересовался: не согласится ли Софи остаться здесь хотя бы на ночь.

— Не вижу смысла портить настроение бригаденфюреру фон Риттеру. К тому же, после знакомства со мной он решит, что несправедливо, чтобы расположением такой — артистичным жестом подчеркнула она слово «такой» — женщины пользовался только начальник службы безопасности вверенного ему лагеря. Вам это нужно, барон? Уверена, что нет.

— Но скоро стемнеет, а в темное время суток покидать территорию базы запрещено...

— Стоит ли тревожиться? Если не решитесь возвращаться вечером в «Регенвурмлагерь», вместе переночуем в «Старом рыцаре».

— Не решусь, — решительно повертел головой Штубера, сразу же «забивая» за собой ночь с этой женщиной в номере отеля.

Солнце и в самом деле уже предвещало закат короткого зимнего дня, однако Штубер понимал, что откладывать поездку не стоит. Он чувствовал, что возрождение знакомства с этой женщиной, само ее появление в эти роковые для рейха дни в его жизни, способны изменить линию его послевоенной судьбы. Это был тот спасительный костер посреди ледяной пустыни, отходить от которого означало отходить от источника последней надежды.

— Есть одна просьба, Софи, — увеличил барон скорость, чтобы поскорее выехать на шоссе и присоединиться к проходившей мимо колонне армейских грузовиков, в каждом из которых находилось по два бойца охраны.

— Не верю, что только одна, — оставалась верной своей манере общения обер-лейтенант.

— Вы могли бы связаться с адъютантом Геринга. Было бы неплохо, если бы приказ об эвакуации мастерской Отшельника вместе с самим мастером исходил из штаба рейхсмаршала и преемника фюрера. Хотя бы в устной форме.

— В письменной, барон, в письменной. И поскольку всем известно увлечение Геринга произведениями искусства, это распоряжение ни у кого, в том числе и у коменданта «Реген-вурмлагеря, лишних вопросов вызвать не должно. Через два-три дня у вас будет письменный приказ из штаба люфтваффе. Что еще?

— Я ведь заверил вас, что есть только одна просьба.

— Не лгите, барон.

Выводя машину на шоссе, Штубер посигналил мотоциклистам охраны и, приказав им возвращаться в лагерь, рисково вклинился в колонну буквально перед бампером последнего грузовика.

— Владельцем замка «Штубербург» все еще является мой отец.

— Так и скажите, что надеетесь, что это я уговорю старого, но все еще воинственного генерала Штубера принять у себя Отшельника.

— Я не уверен, что отец будет в восторге от того, что во флигеле появится мастерская скульптора.

— Если бы я предварительно не поговорила с ним об этом, барон, — назидательно молвила Софи, — то не стала бы предлагать ваш замок для временного, подчеркиваю, временного размещения в нем мастерской скульптора Ореста. Так что успокойтесь. — Только теперь обер-лейтенант, не испросив разрешения, извлекла из кармана куртки барона аккуратно сложенные листики со схемой лагеря и положила в свой планшет. — В отличие от вас, старый генерал сразу уловил, чем чревато для германских аристократов поражение рейха в этой войне и в каком благосклонном свете предстанет род Штуберов, мужественно спасавший для мира такой неординарный талант.

В ресторане отеля «Старый рыцарь» Софи обратила внимание, что, как только метрдотель — полный, рыжеволосый, но слишком уж неудачно облысевший старый немец — увидел её, то сразу же поспешил к телефону, и поняла, что звонить он мог только одному человеку - гауптману Герману Шерну. Обер-лейтенант помнила, что, определяясь со временем возврата, обронила: «Сегодня вечером или через трое суток. Впрочем, может быть и такое, что не вернусь». Получалось, где-то неподалеку Шерн терпеливо дожидался контрольного времени возвращения.

Они с бароном расположились в той же кабинке, в которой завтракали утром, однако разговор не клеился. Штубер понимал, что все, что можно было выяснить, он уже выяснил, а какие-то нюансы поведения Софии ему лучше не замечать. К тому же он устал и с удовольствием завалился бы сейчас в постель.

— Как только уладите с переездом, сразу же позвоните, — молвила Софи так, словно уже прощалась с ним. — Затхлый воздух подземелья на пользу вам не пошел, поэтому спать, господин барон, мы будем в разных номерах, вам нужно как следует отдохнуть. Если к шести утра почувствуете себя достаточно бодрым, разрешаю постучать в дверь.

— Принимается, — сонно кивнул штурмбанфюрер, вспомнив, что чуть было не уснул за рулем.

Едва они разделались с бифштексом, как подошел метрдотель и, извинившись, сообщил, что госпожу обер-лейтенанта просят подойти к телефону.

— Сослуживец. Сугубо по делам службы, — уточнил он специально для Штубера, вежливо поклонившись ему при этом.

— Никаких возражений, — вскинул руки штурмбанфюрер.

Это действительно звонил Герман Шерн. Он предложилвзять ее в свою машину и в сопровождении отделения солдат-интендантов, которые находятся здесь с грузовиком, переправить к месту службы.

— Это невозможно, — ответила Софи, — со мной мой старый знакомый.

— Мне сообщили. Но дело в том, что ночь слишком уж тихая, лунная, самое время полюбоваться зимними небесами. Словом, надо бы встретиться.

Софи не нужно было объяснять, почему вдруг Герман так возлюбил эту ветреную и далеко не лунную ночь — сегодня Инга должна выйти на связь с Центром, где ждут не дождутся известий из логова «дождевого червя».

Заметив, что к столу Софи вернулась озабоченной, барон решил упредить начало ее легенды и максимально упростить жизнь.

— И все же уезжать сегодня никуда не нужно. Скажите метрдотелю, пусть предложит вашему сослуживцу поговорить с вами в моей машине, что значительно безопаснее, нежели в номере отеля. Знаете ли, везде глаза и уши вражеской разведки.

— До вашего «опеля» эти глаза и уши, следует полагать, не добрались, — констатировала Софи, с благодарностью сжимая руку барона.

А уже через пятнадцать минут, оставив Штубера наедине с кружкой чешского пива, они с Германом сидели в салоне машины. Но не барона, а гауптмана.

Очень медленно, подробно описав Шерну свое путешествие подземельями «Регенвурмлагеря», Софи сообщила ему численность гарнизона, указала на схеме все известные ей объекты и уточнила, что основу гарнизона составляют два полка дивизии СС «Мертвая голова», батальон зомби, рота власовцев, сотня курсантов унтер-офицерской разведшколы все той же «мертвоголовой» дивизии СС и несколько технических вспомогательных подразделений. Кроме того, описала устройство и систему обороны «Шарнхорста» и двух дотов, прикрывающих вход в главную штольню лагеря.

— Уверен, что в Москве вряд ли рассчитывают на столь исчерпывающую информацию! — восхищенно произнес Шерн. — Задание выполнено самым блестящим образом. Кстати, этот ваш штурмбанфюрер...

— Вилли Штубер. Начальник службы безопасности «Регенвурмлагеря». Прекрасно владеет русским. Из ближайшего окружения Скорцени и сам — один из лучших диверсантов рейха, — не без гордости представила барона Герцогиня.

— Хотите сказать, что теперь он уже готов?..

— Не готов, — отрубила Софи. — Все, что можно было получить от этого офицера, я уже получила. Или получу в будущем. Но ему следует оставить иллюзию неведения, которая бы спасала его, германского аристократа из древнего рыцарского рода, от мук, от комплекса «терзаний предателя».

Шерн многозначительно покряхтел и согласился. По тому, как мрачно он воспринял этот ее тезис, Софи поняла, что сам он от «терзаний и комплекса предателя» все еще окончательно не избавился.

— Но это еще не все. Вот уже двое суток в «Регенвурмлагере» с инспекционной поездкой находится лжефюрер.

— Вы сказали: «Лжефюрер»? — переспросил Герман.

— В том-то и дело, что «лже...». Но об этом знают только Скор-цени, который его сопровождает, и Штубер. Даже комендант лагеря бригаденфюрер фон Риттер оставлен был в неведении. Причем подозреваю, что и сам фюрер не ведает о том, где он в эти дни находится. Очевидно, речь идет о серьезном испытании двойника фюрера, о его, можно сказать, экзамене на допуск к этой имперской роли.

— А цель испытания?

— Она может быть известна только Гиммлеру, под чьим прикрытием и проходит эта операция. Ну, еще, возможно, начальнику Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннеру. Хотя возможен и такой вариант: пока что испытывают на всякий случай. Полевая, так сказать, выучка.

— То есть о какой-то ближайшей конкретной цели Штуберу пока что ничего не известно?

— Уверена, что ничего.

— Центр будет потрясен сегодняшним донесением. Там давно интересуются «Регенвурмлагерем». А уж сообщение о визите сюда лжефюрера... Оно заставит задуматься над тем, что же на самом деле происходит в верхушке гибнущего гитлеровского рейха.

Последнюю фразу Герман произнес с каким-то мстительным сладострастием, как человек, во что бы то ни стало пытавшийся оправдать свое отступничество, свою работу на врагов рейха.

32

Обеденный стол был накрыт со всей возможной в условиях «Регенвурмлагеря» пышностью, но Родль проследил, чтобы перед лжефюрером не оказалось ничего мясного и, отведя Зомбарта чуть в сторону, даже осмелился напомнить, что «его фкфер» — вегетарианец.

— Вот от этой глупой привычки мне придется отказаться, — неожиданно взбунтовался Зомбарт.

— Боже вас упаси! Фюрер уже давно предстает в ипостаси воинствующего вегетарианца, не стесняющегося прямо за обеденным столом называть любителей мясной пищи «трупоедами».

— ...Причем сделать это придется как можно скорее и... прилюдно, официально, — все еще упорствовал Зомбарт.

— После чего вам останется лишь убедить самого Адольфа Гитлера отказаться от своего вегетарианства и вновь превратиться в «трупоеда»[65]. Хотел бы я видеть, как это у вас получится.

— И все же, я не намерен...

— Воля ваша, поскольку «фюрер» — вы, а не я, — согласился Родль. — Но запомните, что так же, «прилюдно», Скорцени и казнит вас, избавляясь от лжефюрера с такой же решительностью, с какой во все века и при всех монарших дворах избавлялись от гнусных самозванцев.

— Вы говорите о страшных вещах, Родль.

— Но при этом все же стараюсь щадить ваши нервы.

Зомбарт уже не раз получал возможность убедиться, что устами Родля обычно глаголет «истина от Скорцени», поэтому счел за лучшее смириться. До поры, конечно. Если уж Великий Зомби входил в роль — то он в нее действительно входил по-настоящему, как подобает истинному артисту.

— Господа! — с имперским апломбом провозгласил Великий Зомби свой первый тост. — Фюрер — это Германия, Германия — это фюрер! Такова традиция великогерманского рейха и такова воля германского народа. Но позволю себе заметить, что воля эта воплощается в жизнь подвигом многих истинных воинов, истинных германцев, истинных патриотов рейха, таких, как присутствующие здесь бригаденфюрер фон Риттер; как прославивший своими подвигами не только германское, но и все воинство мира, оберштурмбанфюрер Скорцени; как мой новый телохранитель, переводчик и адъютант барон фон Тирбах, сумевший пройти в составе русского диверсионного отряда от Маньчжурии до границ рейха.

«Надо бы устроить подобный банкет для самого фюрера, — подумалось Скорцени. — Пусть бы поучился умению провозглашать тосты. И вообще, не пора ли собрать под одной крышей всех четверых двойников фюрера и провести с их участием четыре совещания высшего командного состава вермахта и СС, а затем и банкет? Интересно было бы взглянуть, как на их фоне выглядел бы настоящий фюрер... Когда-нибудь за подобные идеи тебя подвесят на крюку тюрьмы Плитцензее[66] — на той же бравурной ноте напророчил себе Скорцени, вызывающе осматривая присутствующих. — Причем не исключено, что сделают это по приказу даже не настоящего фюрера, а одного из самых бездарных и безликих двойников».

— ...Вот почему я уверен, — вошел в раж лжефюрер, — что даже если бы произошло самое трагическое и Германии пришлось бы попрощаться с фюрером, на его место неминуемо встал бы другой патриот Германии.

— Смелое предположение, — едва слышно проворчал Родль. — Не каждый бы решился.

Однако лжефюрер уже не обращал на него внимания.

— Да, на место ушедшего от нас фюрера немедленно встал бы другой патриот. Не менее талантливый и прозорливый, умеющий рождать великие цели и вести к ней великий германский народ.

— Это он о себе? — едва слышно провор Родль, обращаясь к своему патрону.

— Естественно, — невозмутимо подтвердил Скорцени.

— И пусть никто не смеет усомниться в том, что у нашего народа нашлось бы достаточно воинов и политиков, способных объединиться вокруг него, чтобы довести Третий рейх до вершин мирового господства. Ибо рано или поздно, мир должен оказаться у ног германского фюрера, у ног рейха. Впрочем, когда я говорю «у ног», это не следует воспринимать в буквальном смысле. Точнее будет сказать, что народы мира сплотятся вокруг фюрера, вокруг Германии, — трибунно вскинул перед собой раскрытые ладони лжефюрер, — осуществив извечную мечту всех властелинов мира, сформулированную еще, очевидно, Тамерланом: «Один мир — один правитель!».

Родль саркастически взглянул на своего шефа и умиленно ухмыльнулся.

Это была одна из тех ухмылок, которыми он поразительно умудрялся копировать самого Скорцени. Причем обер-диверсант рейха давно уловил это.

«А каков подлец! — говорили этот взгляд и эта ухмылка. — К какой радикальной мысли подводит! Причем, всех нас и прежде всего меня».

— Все мы, воины Германии, должны служить фюреру так, чтобы каждый из нас был достоен медали «За верность» — символа истинной, боевой верности![67] Поскольку никто не способен...

— За фюрера, — тотчас же подхватился Скорцени. — За Великую Германию, за СС и ее мужественных воинов, которые, конечно же, способны взрастить в своих рядах вождя, достойного самых мудрых вождей; полководца, достойного самых талантливых полководцев; и которые всегда будут верны избранному ими фюреру.

Зомбарт взглянул на него с нескрываемым возмущением: прервать на полуслове самого фюрера!

«Нет, — извлек для себя урок Скорцени, — с фюрером ты все же как-нибудь сладишь. А вот удастся ли тебе перевешать всех лжефюреров — это еще вопрос!».

— Интересно: если во время очередного тоста я скажу, что стоит только Скорцени исчезнуть, как тотчас же найдется человек, который его заменит? — обратился к нему Родль, состроив при этом лукавую ужимку.

— Вы и в самом деле способны на такие умовыводы?

— Всего лишь спрашиваю. Причем только для того, чтобы знать: вы пристрелите меня сразу же и лично или предпочтете отдать под опеку нашего общего любимца «гестаповского Мюллера»?[68]

— Не сомневайтесь, сразу же, — заверил его обер-диверсант рейха. — Хотя мне и в голову не могло бы придти, что на смену Скорцени способен придти некий Родль.

— И вот так всегда: — вздохнул Родль. — Не успеешь предаться какой-либо захватывающей фантазии, как тебя тут же подстреливают на взлете. «Запрещенный прием охоты, Скорцени!», — вот что со временем скажут потомки.

33

Два месяца спустя...

К мосту через Одер пробиться со своей небольшой колонной, составленной из двух грузовиков и «опеля», Штубер и Софи так и не смогли. Пережив в длинной пробке авианалеты сначала русских, а затем и англичан, они поняли, что до ночи пробиться к мосту невозможно, поскольку колонны техники и пехотинцев все прибывали и прибывали. К тому же машины и подводы многочисленных «административных» беженцев — бывших полицейских, бургомистров, служащих всевозможных организаций и учреждений, а также новоявленных фольксдойчей — создавали в этой пробке такую паническую нервозность и такую неразбериху, что наряды полевой жандармерии, которые должны были наводить порядок у моста, впадали то в пистолетную истерику, то в беспросветное отчаяние.

Неизвестно, чем бы это «великое одерское стояние» завершилось, если бы к полуразрушенному храму, у которого застрял «опель» Штубера, не пробился на мотоцикле по размокшему лужку адъютант полковника Ведлинга.

— Полковник заметил вас, обер-лейтенант Жерницки, когда мы пристраивались к колонне со стороны завода, — поведал лейтенант Зельц. — Глядя в бинокль, по фигуре и пилотке узнал.

— Главное, что по фигуре... Где он сейчас, ваш благодетель?

— Не сомневайтесь: и ваш тоже. Уехал. Меня же послал конфиденциально передать, что в трех километрах ниже по течению понтонеры наводят переправу, чтобы по личному распоряжению Геринга перебросить на левый берег оборудование какого-то авиазавода, мастерские двух авиачастей и госпиталь люфтваффе. Наш радист узнал об этом, случайно подслушав радиопереговоры авиаторов. Если учесть, что вы тоже действуете по приказу Геринга...

— Можете не продолжать, — прервала его Софи. — Штубер, командуйте водителями. Выходим из колонны, не привлекая внимания, и лучше всего вон по той, — показала задернутой в перчатку рукой — насыпи, дабы не застрять где-то посреди здешних заливных лугов.

После некоторых блужданий по разбитым проселочным дорогам они действительно наткнулись на понтонеров, завершавших наведение переправы в небольшом лесном массиве. В ожидании этого счастливого мига, здесь маялась пока что лишь небольшая колонна, к которой, благодаря Ведлингу, машины Софи тоже благополучно пристроились. Правда, уже без «опеля» Штубера, который должен был возвращаться в «Регенвурмлагерь».

— С удовольствием отправился бы вместе с вами в замок «Штубербург», миледи, — с грустью оправдывался барон, прощаясь с Жерницки, — но это невозможно. Если я не смогу вовремя вернуться в «Регенвурмлагерь», меня сочтут дезертиром, и будут правы.

— Попытаюсь объяснить это вашему отцу, барон.

— Он человек военный, должен понять, — с надеждой молвил Вилли.

— Как военный, да. Но поймет ли как отец — вот в чем вопрос.

Вместо словесного успокоения, барон одарил Софи по-отцовски кротким поцелуем в лобик. И все же уехал в лагерь лишь после того, как удалось переправить колонну через понтонный мост. Здесь роль полевой жандармерии взяли на себя сами авиаторы, но и они с полным непониманием старательно осматривали обмотанные рваным солдатским бельем и старыми шинелями, а затем аккуратно уложенные в кузовах каменные «распятия». Отказываясь при этом понять, кому эти «мученики» там, за спасительным Одером, нужны, и кто позволил выделять под них грузовики, которых так не хватает для эвакуации предприятий и аэродромов?

И лишь поддержка в обликах полковника люфтваффе Ведлин-га, личного представителя Геринга обер-лейтенанта Жерницки и майора СД Штубера заставила коменданта переправы, получившего приказ не пропускать ни одной «посторонней» машины или подводы, смириться с проездом этой странной, невесть откуда взявшейся колонны.

При въезде в первое же левобережное село машины «СС-Франкония» вынуждены были медленно проходить мимо четырех сооруженных у дороги виселиц, на двух из которых уже покачивались на холодном предвесеннем ветру схваченные гестапо дезертиры. Большие фанерные таблички на их телах, как и сами трупы, должны были служить грозным предупреждением всем, кто попытается преодолеть Одер, не имея на то приказа.

Распоряжение Геринга о создании на территории замка «временной мастерской военного скульптора» отставной генерал Штубер воспринял почти с восторгом. Только вчера он с величайшим трудом, используя старые армейские связи, отбился от того, чтобы на территории, прилегающей к замку, «на исконной земле Штуберов», была установлена батарея дальнобойных орудий..

Если учесть, что передовые английские части находились уже в каких-нибудь восьмидесяти километрах от замка, то понятно было, что от рыцарской твердыни Штуберов могли бы остаться только руины. При том, что, благодаря бригаде пленных, генералу удалось восстановить значительную часть южного флигеля, руины которого сохранялись, кажется, еще со времен наполеоновских воєн.

Именно там, «в южном бастионе», как называл этот флигель сам генерал, он разрешил основать мастерскую, отведя одну из комнат под жилье скульптора Ореста, а другую — под жилье прибывших с ним троих пленных-подмастерьев. Что же касается Софи, то ей была отведена северная часть центрального корпуса замка, в которой находились небольшая спаленка, кабинет и вант ная.

Интуитивно Жерницки чувствовала, что старый барон относится к ней уже не просто как к потенциальной невесте сына, а как к своей законной невестке. Демонстрируя это, он в первый же час пребывания Софи в «Штубербурге» умудрился дважды «обмолвиться», называя её баронессой, и вообще стал относиться так, словно женщина прибыла сюда в роли не случайной гостьи, а полноправной хозяйки. Причем Софи заметила, что все еще бравый, но непростительно холостой генерал и сам пытается флиртовать с ней. Правда, получалось у него это крайне неуклюже, зато сразу же бросилось в глаза и прислуге, и даже Оресту. «С «герцогини» разжаловать до баронессы? Ну, нет, на это не согласна!» — шутя возмутилась обер-лейтенант, когда генерал в очередной раз решил прозрачно обмолвиться.

Впрочем, Софи было не до выяснения отношений. Как оказалось, один из небольших двухэтажных особняков городка, к которому примыкал замок, тоже принадлежал барону. И поскольку обитала в нем лишь одна из служанок, подвизавшаяся в роли хранительницы этого очага, то Герцогиня быстренько пристроила в нем Ведлинга с адъютантом и Ингу с рацией, которую они умудрились провести на грузовике, в одном их двух «штабных» сейфов — шведка сама же и опечатывала их. Рацию, правда, в первую же ночь перенесли в складскую пристройку, подготовив там тайник. Причем занимался этим уже оказавшийся в своей разгромленной армии не у дел гауптман-интендант Герман Шерн, который, как выяснилось, дожидался их в городке. На какое-то время Герман исчез из поля зрения Софи, однако Инга уверяла, что он в курсе ее новых донесений в Москву и вскоре вновь должен объявиться с приятными для нее новостями.

И вот сегодня стало понятно, какого характера эти новости. Благодаря Герману, Софи наконец узнала, как именно в Москве было воспринято ее донесение о «Регенвурмлагере» и лжефюрере.

— Поздравляю, — молвил Герман, встретившись с ней за кружкой пива в небольшом ресторанчике, расположенном в квартале от «штаба Ведлинга», как они стали условно называть особняк Штуберов. — Теперь вы — кадровый сотрудник советской военной разведки.

— Ну, на этом я, допустим, не настаивала.

— Информация, которую вы передали, — пропустил Герман эту её реакцию мимо ушей, — оценена командованием как предельно важная и интересная. Вам присвоено звание капитана.

— Очевидно, в Москве решили, что их звание должно быть немного выше, чем мой вермахтовский чин.

— ... А также наградили орденом Красной Звезды, это за ваши прошлые заслуги, и Боевого Красного Знамени — за выполнение задания в «Регенвурмлагере».

— Если в Москве так решили... — развела руками Софи, мысленно сказав себе: «Возможно, когда-нибудь этих твоих заслуг хватит, чтобы тебя не приговорили к «десяти годам без права переписки»[69], как только окажешься в советской зоне».

— Но у Центра сразу же возникло несколько вопросов. Первый: собирается ли гитлеровское командование организовывать длительную оборону «Регенвурмлагеря»?

— Не собирается, — вспомнила она недавние беседы с начальником службы безопасности лагеря и Орестом, который своими глазами видел, как готовилась эвакуация «дождевых червей». Кое-что успела заметить и она сама, когда вновь побывала в подземелье, чтобы организовать отъезд Ореста. — Сообщите, что германцы оставят в подземельях лишь небольшой гарнизон из зомби и каких-либо вспомогательных подразделений вермахта и СС. Возможно, еще — расквартированную там роту власовцев. Все остальных приказано скрытно отвести за Одер, чтобы усилить оборону Берлина.

— Это точные сведения? — загорелись глаза Германа.

— От самых надежных и сведущих источников.

— То есть прежде всего от штурмбанфюрера Штубера?

— И от него — тоже. Мне вновь удалось побывать в штреках « Регенву рмл агеря».

— Это убедительно. До сих пор Центру не удавалось заполучить агента, который бы имел доступ к такому источнику как Штубер, а главное, доступ к самим подземельям. Там будут в восторге. Честно признаюсь, что без вас я туда не пробился бы, хотя именно от меня и ждали этих сведений.

— Рада, что у вас это не вызывает зависти.

— Почему же, вызывает, — простодушно признался Шерн. — Но, во-первых, я привык сдерживаться, а во-вторых, своей храбростью вы спасаете меня от провала, а значит, спасаете жизнь. Лично я к храбрецам не принадлежу, и разведчик из меня тоже никакой, хотя кое-какую ускоренную подготовку все же прошел. Не знаю, поверите ли, но русским я помогаю только потому, что ненавижу фашистов.

— Верю, — коротко заверила его Софи, мысленно добавив: «А что прикажете делать мне, женщине, которая коммунистов ненавидит еще больше, нежели фашистов? И желает только одного: чтобы эта идиотская война как можно скорее завершилась, и она получила возможность заниматься своим «подольским гением» Орестом, его мастерскими, полотнами и скульптурами, погружаясь при этом в атмосферу музеев, картинных галерей и арт-аукционов?». Но вслух произнесла: — А вот второй вопрос Центра, естественно, касается личности лжефюрера?

Герман скептически взглянул на недопитое пиво Софи, затем жадно заглянул в собственную кружку, в которой даже пена на дне — и та успела осесть, и заказал себе еще одну порцию.

— Тут видите ли какое дело, капитан. Во многих столицах мира, в том числе и в Москве, бродят слухи о том, что после июльского покушения в ставке «Вольфшанце» обитает не Гитлер, а его двойник. Что произошло с оригиналом: погиб он или же был тяжело ранен и теперь находится на лечении в каком-то укромном месте, скажем, в том же «Регенвурмлагере» или в одной из пещер «Альпийской крепости» — не так уж и важно. Главное, что правит двойник.

— Первыми эту версию выдвинули сами генералы-заговорщики, не желавшие смириться с тем, что даже мощная взрывчатка не подвела черту под правлением «ефрейтора», — заметила Софи.

— Поэтому ваше сообщение о длительном, строго секретном визите в «СС-Франконию» лжефюрера, а тем более — в сопровождении Скорцени, вызвало в Центре шквал эмоций и предположений. О нем было доложено высшему руководству страны, в том числе лично Сталину. Там уже знают, что вы вхожи в окружение Геринга и Гиммлера, поэтому хотят знать ваше мнение. Но главное не в этом. Центр просит навести справки об этом лжефюрере. Важны любые сведения, все, что только способно хоть как-то характеризовать его или раскрывать детали биографии. Возможно, вам представится случай вступить с ним в личный контакт.

— Понятно: в Москве опасаются, как бы этот лжефюрер не возник в одной из латиноамериканских стран или в Антарктиде в облике истинного фюрера. Так вот, передайте, что в «Вольфшанце» находится настоящий Гитлер. Ожидание его гибели проникло в столь высокие кабинеты рейха, что скрыть этот факт от Геринга, Бормана, Гиммлера и фельдмаршалов было бы невозможно. Его гибелью немедленно воспользовались бы, и нет реальной силы, которая бы помешала, скажем, Гиммлеру в сговоре с Герингом, сформировать новое правительство. Никакого двойника они бы не потерпели.

И тут же Софи изложила все, что ей удалось узнать об обер-двойнике Гитлера, офицере СС Зомбарте, известном в кругу посвященных под псевдонимами «Имперская Тень» и «Великий Зомби». А также о лже-Еве, сообщением о которой очень удивила Германа. Кроме того, пообещала основательно поработать с их окружением, а возможно, и с ними самими.

Герман сделал несколько пометок в записной книжке и, так и не притронувшись ко второй кружке пива, рассчитался с официантом и стал прощаться.

— Кстати, — вполголоса проговорил он, окинув взглядом полупустой зал, — в Центре одобрили вашу попытку закрепиться в замке «Штубербург» с прицелом на работу после войны. В ближайшее время вам передадут солидную сумму денег с учетом неизбежных затрат. Остальная часть осядет в одном из банков Цюриха, на секретном счету, номер которого вам будет сообщен дополнительно. Обещают, что поступления будут регулярными.

— Хотите сказать, что мое сотрудничество с англичанами Центр не смущает?

— Что вы, что вы?! — расплылся в улыбке Герман. Он не скрывал, что с появлением в его подчинении Софи, его собственный авторитете в Центре резко возрос. — Наоборот. Поскольку всем ясно, что Третий рейх вскоре исчезнет, эта ваша дружба с «Сикрет интеллидженс сервис» видится очень перспективной. Кстати, крайне важно проследить, в каком направлении будут уходить из гибнущего рейха высшие руководители, где они создают свои базы и временные пристанища.

34

Как только русские артиллеристы в очередной раз угомонились, командующий зомби-войсками штандартенфюрер Овербек и командир ударного батальона Свирепый Серб поднялись на верхний уровень дота «Шарнхорст», вышли из этой железобетонной гробницы и поднесли к глазам бинокли.

В течение ночи батальон Армии Людовой, который находился здесь в первом эшелоне, успел основательно окопаться, и теперь заснеженная равнина между берегом озера и каменистым холмом была прочерчена извилистыми шрамами брустверов да усеяна нарывами огневых точек и блиндажей. Между передней линией вражеских окопов и проволочными заграждениями «Регенвурмлагеря» все еще оставались тела солдат, погибших во время прошлой атаки, однако вороны почему-то не садились на эти трупы, а стаями кружили над ними, то ли таким образом «оплакивая» их своими криками, то ли созывая на пиршество собратьев.

— Эти «пшеки»[70], что, всерьез решили, что мы собираемся штурмовать их позиции? — передернулись ухмылкой губы Овер-бека, после того, как с трудом оторвав взгляд от одной из таких похоронных стай, он перевел окуляры бинокля на ударный выступ польских окопов.

— Просто они знают, что во втором эшелоне уже стоят русские заградотряды, которые, в случае бегства с позиций, выкосят их своими пулеметами, — с такой же ухмылкой объяснил Свирепый Серб. — А поскольку русским не терпится подавить этот очаг обороны, они в любом случае заставят поляков штурмовать наши доты, даже понимая, что штурмовать их бессмысленно.

— Но учтите, что после того, как польские офицеры положат здесь добрую половину своих солдат, русские бросят на нас штрафников.

— Вот тогда мы и рванем наши фугасы... — растянул в улыбке свои толстые, глубинно потрескавшиеся губы Свирепый Серб.

— Наоборот, надо бы дать им прорваться сюда, к стенам «Шарнхорста», и поднять в рукопашную роту зомби-тибетцев.

Серб опустил бинокль и вопросительно взглянул на командующего зомби-войсками рейха. Он хотел убедиться, что намерения у полковника СС действительно серьезные. Арсен помнил, что к зомби приказано относиться бережно, дорожа ими больше, нежели жизнями любого вермахтовца и даже эсэсовца. Значит, их

для чего-то берегли. А для чего еще фюрер мог беречь их, если не для создания последней линии обороны — охраны бункера рейхсканцелярии?

— В рукопашной русские штрафники сражаются очень яростно.

— Яростно, да, — возник у них за спинами голос штурмбанфюрера Штубера, появления которого зомби-командиры не ожидали. — Но это еще не значит, что умело. Иное дело русские моряки, точнее, их морская пехота. Впрочем, рукопашному бою они тоже слабо обучены, брали в основном отчаянностью, неся при этом значительные потери.

— Вы правы, штурмбанфюрер, — молвил Овербек, вновь, вслед за Свирепым Сербом, поднося к глазам бинокль. — Мне приходилось беседовать с офицерами, сражавшимися под Одессой и Севастополем. Они говорили то же самое.

— Да и славу эти морячки добывали в основном в боях с румынами, этим исчадием солдатского позора. Так что хотелось бы, господа зомби-командиры, все-таки взглянуть, как будут выглядеть наши зомби в рукопашной.

Опустив бинокли, офицеры проследили за тем, как из утробы дота, вперемешку с эсэсовцами, выбегают зомби-воины и занимают вокруг него круговую оборону. Без потерь отсидевшись в подземелье «СС-Франкония», сводная рота зомби-СС возвращалась теперь на свои позиции.

— Вы намерены бросить в бой всю роту тибетцев? — обратился серб теперь уже к обоим.

— Не более взвода, — мгновенно уловил подоплеку его вопроса Штубер. — Разбавив этими каратистами две сотни обычных зомби и роту СС. Приказ Гиммлера категоричен: «Тибетцев беречь!».

— Что может быть бессмысленнее на войне, чем требование: «Беречь солдат!»?! — возмутился штандартенфюрер. — Особенно сейчас, когда решается уже не только судьба русской кампании, но и судьба рейха.

Однако тут же приказал своему заместителю, Свирепому Сербу, пополнить полевое охранное подразделение тибетцами, которых до сих пор в бой не вводили и которые ждали приказа, отсиживаясь в одной из подземных казарм «Шарнхорста».

Сплошной линии окопов у вермахта здесь не существовало, зато все пространство — от озерных плавней до центрального входа в лагерь и дальше, до берега реки, было усеяно полевыми дотами и прочими огневыми точками, каждая из которых обладала глубокими каменистыми щелями и приспособлена была к круговой обороне. К тому же каждая из них находилась под орудийнопулеметным прикрытием одного из наружных стационарных дотов «Регенвурмлагеря».

Немного успокаивало офицеров и то, что в течение ночи специальная минерная рота почти полностью восстановила передовое проволочное заграждение, а главное, вновь «насытила» все подступы к линии обороны противотанковыми и противопехотными минами, при том, что в грунте еще ждали своего часа более двадцати мощных глубинных фугасов, часть из которых должна была сдетонировать от электрических взрывателей, а часть — по радиосигналу.

На разрывы снарядов эти глубинные фугасы не реагировали, разве что случилось бы прямое попадание. В то время как убойная сила их удесятерялась десятками килограммов гравия, которыми они были прикрыты и замаскированы сверху. Словом, они ждали своего убойного часа, и вот сегодня этот час должен был настать.

— Ну и какого дьявола они медлят? — проворчал Свирепый Серб, проследив за тем, как последний тибетец покинул дверной капонир дота и спустился в узкий каменистый окоп.

Он уже доложил Овербеку о сформировании «ударного батальона рукопашного боя» и с нетерпением ждал, когда поляки решатся на очередной штурм. В эти минуты у Ведовича проявлялся азарт игрока и экспериментатора.

— Их командиры понимают, что дальнобойная русская артиллерия не причинила нам никакого вреда, — объяснил свое видение ситуации экс-комендант, — и теперь добиваются от советского командования налета штурмовой авиации.

Первую атаку, в которой принимали участие только поляки, зомби-воины отбили, не выходя из окопов. Они держались стойко. Ни один боец, как заверил Овербека командир ударного батальона, не только не дрогнул, но даже... не вздрогнул. Зомби выкосили большую часть польских солдат, потеряв при этом всего двоих ранеными.

— Это был один из лучших боев, которые мне приходилось видеть во время этой войны, — с гордостью за своих зомби-воинов произнес Свирепый Серб. — А повидать мне пришлось немало.

— Не слишком ли рано вы относите прошедший бой к числу лучших, Ведович? Взгляните туда: русские подтягиваются к польским окопам, чтобы в следующую атаку пойти вместе.

— Только для затравки ударят по нас изо всех орудий, — уточнил Свирепый Серб и тут же приказал основной массе бойцов укрыться в «Шарнхорсте» и в соседних дотах.

35

Но, прежде чем зомби выполнили их приказ, мимо Свирепого Серба в дот проследовало около роты эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова», которой до недавнего времени были усилены боевые порядки зомби-воинов и власовцев. Они занимали оборону на восточных подступах к «Шарнхорсту» и почти целиком располагались в полевых бетонных дотах, сооруженных под валунами, а посему способных выдержать любой бомбовоартиллерийских налет.

— Это ж как понимать?! — спросил он эсэсовского унтер-офицера, под командованием которого отходило отделение, вооруженное фауст-патронами и бронебойными ружьями. — Вы что, вообще оставляете позиции?

— Теперь наши позиции будут на левом берегу Одера, — по-мальчишески улыбнулся эсэсовец, радуясь тому, что не придется и дальше сдерживать натиск русско-польской армады под стенами «Регенвурмлагеря». — Получен приказ. Отсюда уводят всю нашу дивизию.

— Не сменив вас никакими иными частями?! — побледнело лицо Овербека.

— Какими именно? — вмешался в этот разговор подоспевший оберштурмбанфюрер Майнц, рядом с которым, с рацией на спине, топал рослый, хотя и болезненно истощенный радист.

— Любыми. Хотя бы власовцами или бригадами зомби-ремонтников. Нам нужны штыки, любые... штыки. И потом, я не желаю терять здесь цвет своего зомби-воинства.

— Цвет вашего зомби-воинства? — саркастически осклабился Майнц. — Мне-то казалось, что речь идет о самом настоящем пушечном мясе. Причем без какой-либо иносказательности.

— Неужели не понятно, оберштурмбанфюрер, что над созданием зомби-воинов трудятся целые научные институты и лаборатории? Теперь мы должны увидеть их бою. Каждый бой с участием зомби-воинов — это своего рода эксперимент. Вот почему один мой «нелюдь» для командования вермахта дороже отборной роты СС.

Лицо подполковника СС Майнца стало настолько суровым и даже презрительно злым, что Овербек понял: его спасает только разница в чине.

— И все же, не будет никакой замены, господин штандартенфюрер. Скорее всего, вам тоже прикажут оставить это пристанище сатанистов, — повел Майнц подбородком в сторону мощной бетонной надстройки дота.

— Но к тому времени мы уже будем полностью окружены.

Оберштурмбанфюрер снисходительно взглянул на опального экс-коменданта и губы его передернула паутинка саркастической ухмылки. Овербек знал, что в свое время Курт Майнц и сам мечтал стать комендантом «СС-Франконии». Этот рослый, мощного телосложения офицер с бронзовым лицом рыбака, был достаточно волевым и решительным, чтобы превратиться в настоящего подземного диктатора «Регенвурмлагеря».

Зная, что Овербек тяготится своим пребыванием в подземелье, он несколько раз делился и с ним, и с Фризским Чудовищем, а в последнее время и со Штубером, прожектами по поводу дальнейшего развития «СС-Франконии», с которыми в свое время намеревался, но, увы, так и не решился, обратиться к фюреру

Овербек понимал, что время Майнца прошло, в рейхсканцелярии теперь не до фантазий несостоявшегося коменданта, тем не менее все еще поражался его планам превратить «СС-Франконию» в настоящую столицу подземной империи, с тем, чтобы со временем перевоплотить эту империю в центр новой цивилизации — с единым этносом, единой идеологией и единым вождем.

— Мы и так уже фактически окружены: час назад на нашем направлении русские вышли к Одеру Только что наш радист принял сообщение об этом из штаба группы армий «Висла»[71], командование которой фюрер поручил Гиммлеру.

Подполковник войск СС мужественно проследил за тем, как осколки упавшего неподалеку снаряда легли у скального подножия дота. Мысленно попытался определить траекторию полета еще одного послания русских артиллеристов, откуда-то издалека, лениво, но основательно пристреливавшихся по позициям гарнизона «СС-Франконии», и только потом продолжил: — Да, на правом берегу Одера еще идут бои, еще существуют очаги сопротивления подразделений СС, но души всех обороняющихся уже на том берегу, на «последнем рубеже «Восточного вала», как недавно назвал его доктор Геббельс.

— Значит, нас оставляют здесь одних?! — гневно блеснул кровянистыми белками глаз Овербек.

— Наполеон всегда считал, что командовать арьергардом должны самые достойные и мужественные.

— Именно так мы всё и восприняли! — буквально прорычал Овербек. — Однако возникает вопрос: если никто всерьез отстаивать «Регенвурмлагерь» не намерен, тогда какого дьявола нас все еще держат здесь?!

— Я уже известил вас, что позиции оставил по приказу командования, — вскинул подбородок Курт Майнц. — Что же касается зомби, то судьба этих недочеловеков меня не интересует.

— Но-но, подполковник! Здесь, на позициях, они — солдаты, как и все мы, — остудил его Свирепый Серб, который до сих пор старался не вмешиваться в беседу Овербека с подполковником СС. — И замечу, что это мои солдаты. Кстати, отходить к реке вам наверняка будет велено с боями. И когда такой приказ последует, вам придется отходить, а то и прорываться с боями, вместе с батальоном зомби.

— Никаких боев. Нас отводят прямо сейчас.

Фляга с коньяком застыла в нескольких миллиметрах от губ Свирепого Серба.

— Так вы что, совсем уходите, за Одер?

— Как оказалось, настоящий «Восточный вал» создается там, на левом берегу Одера, а не в этих болотах и подземельях.

— Но пока что вас всего лишь уводят с поля боя, разве не так? — несмело предположил штандартенфюрер, окончательно удивив этим Курта.

Он снисходительно, насколько позволяла разница в чине, окинул экс-коменданта взглядом и покачал головой.

— Единственное, чем могу утешить вас, господин Овербек, так это уверенностью, что остатки вашего воинства отводить тоже станут подземельями, в том числе и под Одером, — молвил подполковник войск СС, уже стоя в проеме бронированной двери «Шарнхорста». — Если только «ванюши» и «пшеки» наголову не истерзают ваших хваленых зомби-воинов во время ближайшей же атаки.

— Ну, эту атаку мы еще отобьем, — проворчал Свирепый Серб.

— ...И видит Бог, — не обращал на него внимания Майнц, — что если бы командование гарнизоном лагеря поручили мне, «Регенвурмлагерь» сражался бы даже после падения Берлина. — Он выдержал насмешливый взгляд Овербека и подтвердил: — Да-да, можете в этом не сомневаться. Даже после объявления капитуляции. Потому что только при моем комендантстве «Регенвурмла-герь» стал бы соответствовать своему первичному назначению — быть подземным оплотом рейха.

— Павшего... рейха, — напомнил ему штандартенфюрер.

— Скореє, бессмертного в своей идее, — напыщенно уточнил Майнц.

— Именно этого в ставке фюрера больше всего опасались, -проворчал экс-комендант.

— Моей стойкости?

— Ваших диктаторских замашек, Майнц, если только это вас не оскорбит.

— Не оскорбит, — извиняюще улыбнулся оберштурмбанфюрер. — Ни для кого не секрет, что я сторонник жесткой дисциплины и решительных действий.

Знал о нем Овербек не так уж и много. В сорок первом Майнц был ранен под Москвой, затем командовал зондеркомандой в Белоруссии и, наконец, последним местом службы его была какая-то крепость на севере Франции, в подземельях которой располагался арсенал, а в стенах — саперная школа. Но именно там он вступил в конфликт со штабистами Верховного командования германскими войсками во Франции. После того, как один из его унтер-офицеров, известный дебошир, был ранен ножом в таверне ближайшего поселка, комендант крепости Майнц приказал прямо у стен крепости повесить десятерых заложников, не согласовав условия этой расправы ни с кем из высшего командования, не говоря уже об СД или гестапо.

Но, очевидно, Майнц забыл, что Франция — не Белоруссия, да и времена изменились. Фотографии повешенных каким-то образом оказались в зарубежной прессе и в листовках французского Сопротивления. Нашлись свидетели, которые доказали, что зачинщиком драки оказался сам унтер-офицер. Скандал докатился до кабинета командующего войсками во Франции генерал-полковника Штюльпнагеля[72], который давно был известен как эсэсоненавистник, что и было вскоре подтверждено его участием в заговоре против фюрера и приказом об аресте парижских гестаповцев, в том числе и генерала от СС, начальника службы безопасности во Франции группенфюрера Оберга.

Впрочем, все эти события происходили уже после того, как стараниями того же Оберга оберштурмбанфюрер Майнц был вырван из рук подчиненных Штюльпнагеля, накануне арестовавших его прямо в госпитале, и надежно пристроен в подземелье «Регенвурмлагеря».

— Дело не в ставке фюрера, — решительно повел задернутым в перчаточную кожу указательным пальцем оберштурмбанфюрер. — А в том, что здесь, за моей спиной, развернулась настоящая баталия за чины и должности.

— Никакой баталии за вашей спиной не разворачивалось, Майнц. Скажу вам больше: лично мне хотелось, чтобы во главе «Регенвурмлагеря» стали именно вы, поскольку судьба его мне тоже не безразлична.

— Вот только к вашему мнению, штандартенфюрер, в то время в Берлине уже никто не прислушивался. Сейчас мы оба можем спокойно признать этот факт.

— А какой смысл отрицать? Так все и было.

— Тогда в чем дело?

— Слишком уж буйными были ваши прожекты, дорогой Майнц. И в рядах командования Сухопутными силами, и в штабе Верховного главнокомандования Вооруженными силами отыскивались люди, которых это смущало. Тем более, что они были в курсе событий, развивавшихся в те времена, когда вы были комендантом крепости во Франции.

— Если бы вы сослались на штаб войск СС, возможно, я бы призадумался, — счел Майнц, что французские события вообще не достойны того, чтобы сейчас о них упоминали. — В конце концов, это ведь лагерь войск СС, а не вермахта, не зря же его называют «СС-Франконией».

Штандартенфюрер удивленно уставился на Майнца, а затем буквально вырвал из руки Свирепого Серба недонесенную им до рта баклажку. Обнаружив, что два последних глотка оказались остатками благоденствия серба, Овербек осуждающе взглянул на него и отшвырнул посудину на заснеженный бетонный парапет, как бы отгораживавший подступы к доту от остальной территории.

— Но так его называют только в штабе Гиммлера, — заметил он, — а не в тех штабах, на которые я сослался. В том-то и дело, что и в командовании Сухопутными силами и в Верховном главнокомандовании вооруженными силами[73] находились влиятельные люди, которым очень не хотелось, чтобы «Регенвурмлагерь» ускользал из их рук и становился вотчиной только войск СС. Причем это те же люди, которые в свое время решительно выступали протии создания «Страны СС-Франкония» там, на поверхности.

Мимо них прошла пара связистов с телефонными катушками. Это были эсэсманны из подразделения Майнца. Овербек и Свирепый Серб провели их грустными взглядами. Любому офицеру было понятно: если телефонисты «смотали» свои катушки, значит, подразделение действительно уходит навсегда.

Прикрывали отход связистов двое автоматчиков, которые, заметив своего командира в капонире дота, залегли за бетонный парапет, считая невозможным для себя скрыться в спасительном чреве «Шарнхорста» раньше него.

— И не забывайте, — продолжил свою мысль штандартенфюрер, — что в то время в генеральских кругах Берлина уже во всю готовились к операции «Валькирия»[74], направленной в том числе и против войск СС. Тем более что логово заговорщиков находилось в штабе армии резерва сухопутных сил[75], где к организации СС всегда относились более чем прохладно.

Майнц ошалело как-то посмотрел сначала на него, затем на Свирепого Серба и решительно покачал головой.

— Нет-нет, господа! Такого объяснения я не приемлю. Просто к тому времени я оставался единственным, кто познал истинную цену этому детищу германских инженеров, кто сумел подняться над расчетами наших бездарных военных стратегов. И вы, штандартенфюрер, прекрасно знаете об этом: независимо от того, согласны ли признать данный факт вслух или же предпочтете отмолчаться.

— Предпочту отмолчаться, с вашего позволения, — не стал терзать себя сомнениями экс-комендант «СС-Франконии».

— Вот и благодарите Берлин и Создателя, что я так и не стал во главе «Регенвурмлагеря», — процедил Майнц.

36

Овербек и Свирепый Серб удивленно переглянулись и до тех пор, пока в проеме массивной двери дота не исчез последний эсэсовец, не проронили ни слова.

Их недоуменное молчание было прервано появлением заместителя коменданта лагеря барона фон Штубера.

Кивнув вместо приветствия, он вышел из-за укрытия и с минуту молча осматривал в бинокль позиции поляков и русских. Они окопались на территории полигона, и это создавало иллюзию того, что учения гарнизона все еще продолжаются. Однако штурмбанфюрер понимал, что это опасные иллюзии, от которых следовало сразу же отказаться.

— Вас обидело то, что эсэсовское командование сняло свое подразделение? — спросил он, ощутив рядом со своим плечом дыхание Овербека.

— Но согласитесь: не вовремя оно как-то... Это даже не ворчание, а размышление на поле боя. Тем более что речь идет об отходе СС, которые никогда не отступают без приказа. Во всяком случае, так хочется верить его творцам и идеологам.

— На вашем месте я ворчал бы точно так же. Уход с позиций любого соседнего подразделения всегда кажется слишком преждевременным и предательским. Такое ощущение охватывает каждого, кому выпадает прикрывать отход основной части войск.

— Но без них мы продержимся недолго, — появился по другую сторону от штандартенфюрера Свирепый Серб.

— До темноты. — Штубер взглянул на едва проклевывавшуюся сквозь снежную пелену неба окружность солнца, затем на часы.

— Нас едва ли хватит на одну атаку.

— Она и будет только одна. Ночью русские и поляки предпочтут отсиживаться в своих окопах. К тому же вы забыли, что атаковать придется не вам, а им. Кстати, час назад две роты русских сумели ворваться в центральный штрек «Регенвурмлагеря». Но они плохо представляли себе, куда они врываются. Большинство этих «штурмовиков» зомби расстреляли из внутренних дзотов, закрытых пулеметных точек и из-за каменных баррикад, остальных выбили в лихой рукопашной.

— Ну, прорваться до подземелий «Шарнхорста» мы им не позволим. Тем не менее русские уже заметили уход подразделения СС или в ближайшие пять-десять минут обнаружат это.

— Достаточно было «товарищам командирам» осмотреть наши боевые порядки в первый же день обороны, чтобы понять, что по существу никакой серьезной обороны не предвидится, — молвил Овербек. — Не удивительно, что и свои собственные войска сосредотачивать у входов в подземный лагерь СС они тоже не стали. Зачем отвлекать подразделения от истинной линии фронта?

Пока они вели этот разговор, прерывая его бинокольным осмотром вражеских позиций, из чрева дота стали появляться новые бойцы. Человек десять из них были солдатами гарнизона дота, остальные три десятка состояли из солдат внутренней охраны и всевозможного тылового люда. Последним вышел взвод власовцев и полицаев, навербованных из пленных, которые приняли эту вербовку вместо умерщвления в зомби-морге «Лаборатории призраков». При этом Фризское Чудовище скрыл от них приказ Штубера: все, кто уцелеет, должны быть вновь возвращены в зомби-морг. Независимо от того, где они к тому времени будут располагаться — в «Регенвурмлагере» или уже по ту сторону Одера.

Но больше всего командующего зомби-войсками удивило, что вслед за этим пополнением, на поверхности появилось еще и до полусотни зомби, надерганных из команд ремонтников и горных проходчиков. Это были крепкие на вид парни, получавшие хорошее питание, но ни разу не побывавшие в учениях зомби.

— А теперь, — приказал Штубер Свирепому Сербу, — отберите наиболее подготовленных зомби из прежнего состава обороны и уведите их в казематы «Шарнхорста». Будем считать, что при отражении последней атаки на поверхности лагеря они уже уцелели.

Благодаря этому уточнению: «уже уцелели», Овербек понял, что элиту его зомби-воинства Штубер спасает вопреки приказу коменданта фон Риттера. И был признателен за это.

— Зомби-тибетцев тоже прикажете увести? — поинтересовался Свирепый Серб.

— Понимаю, что вам хотелось бы увидеть их в рукопашном бою.

— Разве не для этого мы их готовили?

— А почему вы решили, что именно для этого?

Вопрос показался настолько неожиданным и неуместным, что Свирепый Серб на какое-то время умолк с приоткрытым ртом, запнувшись на полуслове, и вообще вид его, обычно свирепого с виду лица был таким, словно он уже наткнулся на штык неприятеля.

— Значит, существуют какие-то секретные инструкции, о которых я не информирован.

Штубер молча кивнул, а затем все-таки утешил капитана:

— Не огорчайтесь. Подозреваю, что я о них тоже не информирован. Во всяком случае, не обо всех.

— Может, так оно и лучше. Судьба предпочитает неожиданности. Жалко, правда, ведь именно в этой местности проходили все учения зомби.

— Но теперь мы не на учениях, капитан. Если зомби поднимутся в контратаку, большую часть из них поляки выкосят из автоматов, поскольку никогда не были склонны к рукопашным. Это русская морская пехота, говорят, где-то там, под Одессой или Севастополем, могла принимать подобные вызовы, чтобы, экономя на патронах, сходиться в рукопашную.

— Вот и бросить бы против них тибетцев.

— Не спорю, это было бы зрелище. Прикажете связаться с маршалом Жуковым, чтобы срочно перебросил сюда из-под Ленинграда или из Севастополя батальон морских пехотинцев?

Свирепый Серб понимал, что Штубер явно иронизирует по поводу его пристрастия к рукопашным боям, но он и впрямь уже воспринимал зомби-воинов как собственное творение, и результаты своих стараний желал видеть в бою.

— Командуйте, капитан, командуйте, — подстегнул его тем временем штурмбанфюрер. — Уводите лучших зомби-воинов из окопов. Как я уже сказал, продержаться вам следует до ночи, так что молите Создателя, чтобы он не слишком затягивал со своим очередным светопреставлением.

— Этих зомби тоже будут переправлять за Одер?

— Пока не ясно.

— Скорее всего, с ними возиться не станут, они ведь не эсэсовцы.

— Слишком много неясностей, капитан. Возможно, в будущем, да, их тоже переправят. Но пока что задача у нас одна: использовать зомби там, где они в самом деле способны проявить себя.

— Считаете, что это поле боя недостойно их геройской гибели?

— Я ведь не о гибели говорю, а о том, чтобы использовать их с наибольшей пользой. Например, когда русские вновь прорвутся в подземелья «Регенвурмлагеря» и там завяжутся «уличные бои».

— В таком случае, мы — единомышленники, штурмбанфюрер, — слегка коснулся его предплечья Свирепый Серб. Впрочем, никакие проявления дружелюбия хоть как-то смягчить выражение свирепости на лице этого гиганта-серба не способны были.

В «резерве командования» Штубер оставил только одно отделение тибетцев и отделение зомби-славян, остальных отправил в казематы. Резерв этот был спрятан за центральным колпаком дота, в убежище, созданном под мощным скальным козырьком, где его не могли достать ни артиллерийские снаряды, ни штурмовая авиация русских.

Именно эти два отделения должны были вступить в бой в том случае, если бы солдаты противника прорвались к самому доту. Что же касается только что прибывших зомби, то, по приказу Свирепого Серба, они были разбавлены власовцами и немцами-тыловиками, которые теперь, пользуясь затишьем, напоминали ожившим пленным азы солдатской науки.

Начальную военную подготовку эти зомби прошли сразу же после воскрешения, поэтому в массе своей окопное обучение воспринимали относительно легко. В какие бы шахтерские или ремонтные бригады ни входили зомби, они все равно числились бойцами гарнизона, поэтому творцы обязаны были позаботиться об их военном обучении.

37

Дважды поляки и русские прорывались на флангах дота «Шарнхорст» и дважды зомби хладнокровно отбивали атаки тех, кто каким-то чудом уцелел под пулеметно-ружейным огнем гарнизона дота. А во время третьей атаки, когда более двух десятков русских автоматчиков сумели подползти с тыла и броситься на бетонный дот как на мелкое препятствие, наконец-то произошло то, чего барон так упрямо ждал. Притаившись под противоосколочным козырьком, за невысоким бетонным барьером, десятка тибетских зомби-диверсантов врезалась в их атакующую «лаву».

Телефонист «Шарнхорста» уже второй раз напомнил штурм-банфюреру, что комендант лагеря требует его к себе, но и на сей раз тот упрямо отмахнулся. Как он мог уйти именно сейчас, когда на поле схватки уже взблескивали при тусклых лучах солнца германские штык-ножи и русские «финки», скрещивались приклады автоматов и коротких кавалерийских карабинов, любимого оружия тибетцев; когда с места схватки доносились отборный русский мат, стоны раненых и короткие пронзительные взвизги разгоряченных пришельцев из далеких гор?

Приказав гарнизону дота прекратить огонь в данном направлении, Штубер, наблюдавший за разгоравшимся «русско-тибетским мордобоем», как назвал его неугомонный фельдфебель Зебольд, все же лично умудрился троих русских, неосторожно отделившихся от свалки, «отстрелять», остальных же уложили сами тибетцы. Причем одного из русских, потерявшего на время сознание, они сумели затащить в дот.

— Слишком увлекаетесь демонстрацией своих мудреных приемов, — отчитал он уцелевших семерых зомби, двое из которых были ранены — один в предплечье, другой в грудь, однако продолжали сражаться. — Но это война, это фронтовой бой, а не спортивные схватки в горном селении. А, что скажешь? — по-русски обратился к очнувшемуся пленнику, коренастому курносому крепышу, с лицом, щедро усеянным веснушками. — Как они, эти дикари-азиаты, отчекрыжили вас, забулдыг неопохмелившихся? — с русскими диверсант всегда старался говорить в «русской манере».

— Лучше скажи, где вы их, обезьян этих, набрали? — медленно поднимался с бетонного пола сержант.

— И еще знаем, где взять. Сформируем пару дивизий, они вас опять до Москвы гнать будут.

— Ну, мы им тоже врезали, как положено, — сплюнул сержант сгусток крови.

— Ни фига вы им не врезали, — умышленно заводил его Штубер. — Хреново деретесь. Перевелись. Забыли, что такое настоящая русская рукопашная. Я наблюдал за тобой. Ты даже элементарно кулаком в морду — и то дать не способен.

Русский по-бычьи помотал головой, что-то там прорычал себе под нос и попытался съездить Штубера по челюсти, но тот перехватил его руку и через бедро швырнул на пол. Взмахами рук предупредив Зебольда и тибетцев, чтобы не вмешивались, он позволил русскому подняться и тут же вонзился кулаком ему в солнечное сплетение, а затем ребрами ладоней врубился в шею.

— Так что, переходишь к нам добровольцем? — напористо спросил сержанта, когда тот вновь пришел в себя. — В диверсионную группу? Обучим всем мыслимым приемам, подготовим так, что руками-ногами орудовать будешь похлеще наших азиатов. Предлагаю только один раз, исключительно из уважения к твоей мужской злости.

— Ни хрена у тебя с вербовкой не получится, беляк недобитый. Врангелевец, небось?

— За «беляка-врангелевца» тебе, жидо-коммунист и краснопер вонючий, спасибо. Значит, в самом деле от русского отличить меня теперь трудно. Честно признаюсь: как чистокровный германец, весьма польщен. Зебольд, определите этого краснопузого в зомби-казарму, и чтобы завтра он уже возлежал в лучшем из гробов зомби-морга. Но перед этим... врежь ему так!.. Словом, научи его по-нашенски, по-германски, как надо родину любить.

* * *

Едва Штубер достиг своего командирского отсека, тут же появился посыльный и сообщил, что комендант лагеря собирает у себя весь старший офицерский состав, начальников служб и командиров отдельных подразделений.

— Произошло что-то серьезное? — спросил Штубер, наспех обмываясь по пояс прохладной водой. В последнее время он предавался этой процедуре общей закалки по несколько раз в день. Как только представлялась возможность.

— Судя по всему, должно произойти, — ответил вместо посыльного адъютант Зебольд, который, основательно избив пленного, передал его патрульному наряду, чтобы вновь появиться в отсеке своего командира и духовного наставника. — В воздухе явственно запахло драп-эвакуацией всего гарнизона.

— Предчувствие драпа давно стало тем всеохватывающим предчувствием, которое никогда не подводило вас, мой фельдфебель, — старательно растирался полотенцем барон. В запасе у него еще было пятнадцать минут, так что мог позволить себе... — Поделитесь, каким образом оно снисходит на вас.

Зебольд принялся говорить о каких-то там аргументах и признаках, по которым определил, что к длительной обороне «Регенвурмлагерь» готовить не станут, однако Штубер уже не слушал его. Появление в родовом замке Софи, а также мастерской иконописца и скульптора настраивали его на послевоенный лад светского бытия аристократа, владельца мастерских и картинных галерей, организатора выставок и аукционов. К тому же Софи намекнула по поводу новой идеи — создания при замке школы живописи с иконописным отделением и цехом церковной скульптуры.

— Что-то не чувствуется, чтобы вас тревожило нынешнее положение «СС-Франконии», — обиженно заметил Вечный Фельдфебель, почувствовав, что мысленно барон все еще пребывает где-то по ту сторону Одера, причем не исключено, что в объятиях Софи Жерницки.

— Если вы перестанете брюзжать у меня под ухом, фельдфебель, возможно, после войны я снизойду до вашей мольбы и действительно назначу вас управляющим своего замка и родовых поместий.

Зебольд впервые слышал о подобной перспективе, но напоминать об этом штурмбанфюреру не стал.

— Вы не упомянули о фешенебельном приюте для «странников войны», в котором намеревались время от времени собирать выдающихся диверсантов, истинных профессионалов, психологов и прочих «людей войны».

— Приют «Странник войны»? А в этом что-то есть. Именно... приют, — уже на ходу осмысливал свежую идею барон фон Штубер, поторапливаясь к расположенному неподалеку штабному отсеку. — До сих пор я никак не мог определиться с формой столь высокого диверсионно-разведывательного собрания. А что, приют для странников войны, ее гениев и изгоев... Гениальный замысел, Зебольд! Уже можете видеть себя распорядителем этого приюта. Но только вот что я вам скажу, мой фельдфебель. Что, если господь вдруг решит, что нас обоих проще забрать к себе прямо с полей войны, нежели потом, после ее окончания, морочить себе голову с воплощением подобных замыслов?

— Не забудьте записать эту мысль в свою «Книгу величайшего психолога войны».

...И не то, чтобы Зебольд не ошибся, просто самой ошибки в его прогнозах быть не могло. Комендант, как никогда, был возбужден, однако никакой угнетенности в словах его не ощущалось.

—... Ибо такова воля Германии! — выпалил он слова, которыми следовало завершать созванное совещание. Но было понятно, что ими фон Риттер как бы подытоживает какие-то свои мысленные порывы. — Ситуация на нашем участке фронта вам известна.

— Известна, — угрюмо проворчал Овербек, считая, что не стоит терять времени на ее описание. И все же фон Риттер решил хотя бы вкратце описать её:

— Севернее и южнее Мезерицкого укрепрайона, на отдельных участках, русские уже подходят к Одеру. Части, которые прикрывают нас в пределах укрепрайона, держат оборону уже по периметру наземной территории «СС-Франконии». Даже если они будут держаться с предельной стойкостью, через несколько дней им придется сражаться уже в полном окружении.

— Почему бы вам, господин бригаденфюрер, не предложить командованию оставить гарнизон в лагере, а не уводить подземными тропами? — вклинился в его монолог Овербек. Он никогда и никому не позволял забывать, что в недавнем прошлом сам был комендантом. — Мы могли бы пополнить его остатками некоторых отступающих частей и держаться здесь, пока позволят запасы продовольствия и боеприпасов. Которые, кстати, можно пополнять штреком, проложенным под Одером.

Фон Риттер смерил его тяжелым уничижительным взглядом и процедил:

— Я не собираюсь поддавать сомнению приказы, утвержденные самим фюрером. И вам, Овербек, не советую. Так вот, по приказу ставки Верховного командования сухопутных войск, наш гарнизон должен быть отведен за Одер. Отвод должен осуществляться в состоянии полной секретности. Первыми, не поднимаясь на поверхность, на левый берег уйдут по штольням оба полка дивизии СС «Мертвая голова», — обратил он свой взор на командира первого полка штандартенфюрера Кранге и командира второго — оберштурмбанфюрера Шутцмайера.

— Яволь, — с ленцой приподнялся Кранге. Шутцмайер же подхватился, молча склонив голову в знак повиновения.

— Еще вчера все бригады проходчиков, строителей и ремонтников получили приказ замуровывать и всячески маскировать боковые штольни, а также отдельные секретные отсеки. Вам, Штубер, приказываю сформировать новые, сокращенные гарнизоны дота «Шарнхорст», дотов, прикрывающих центральный вход, «Норд-1» и «Норд-2», а также двух вспомогательных дотов. Из задача: продержаться трое суток после отхода основного гарнизона, в течение которых эти доты тоже будут замурованы и заминированы. Ибо такова воля рейха. Для этого вам будет придана строительно-саперная команда арьергарда.

—Я могу привлекать к их обороне курсантов унтер-офицерской школы?

— Нет, они придаются второму полку СС в качестве учебной роты и вместе с ним уходят на левый берег.

— Теперь ситуация предельно ясна.

— Вся та техника, в частности, техника, обслуживающая турбины электростанции, которая не подлежит эвакуации, будет тщательно законсервирована. Фюрер рассчитывает на то, что, задержав русских на Одере, в Чехии и Венгрии, ему удастся провести сепаратные переговоры с западными странами и, лишив Россию ее боевых союзников, превратить их в союзников рейха. Поэтому мы должны уходить так, чтобы вернувшись, очень быстро могли восстановить деятельность всех технических служб «СС-Франконии»[76].

Кажется, вам тоже что-то не ясно, штурмбанфюрер? — обратился он к Штуберу.

— Гарнизоны этих пяти дотов, как я понял, будут состоять в основном из зомби? Но вчера я получил приказ Кальтенбрунне-ра срочно составить отряд из двухсот наиболее подготовленных зомби — в основном зомби-воинов и диверсантов — для переброски их в район «Альпийской крепости».

Риттер уткнулся в лежавшую на его столу бумагу и проворчал:

— Вы правы, барон, кажется, я упустил этот момент. В конце приказа, который получен мною, тоже упоминается «особый отряд зомби» под командованием штурмбанфюрера Штубера. Сколько у нас всего зомби? — обратился он к начальнику «Лаборатории призраков».

— В живых осталось триста двадцать шесть, — ответил Фризское Чудовище. — Еще десять претендентов на этот титул лежат в зомби-морге. Сорок специальна отобранных кандидатов в зомби из числа пленных разных национальностей ждут своей очереди в «подготовительном лагере зомби».

— Что ж, зомби у нас вполне достаточно, — молвил фон Риттер. — Свой особый отряд, Штубер, сформируйте сегодня же, привлекая к отбору специалистов из «Лаборатории призраков». А дальше поступим так: во время отхода основных сил СС ваш «особый» займет позиции у штольни, проходящей под Одером. Он будет нашим резервом на тот случай, если русским удастся каким-то образом проникнуть в подземелье, минуя опорные пункты. При том, что все известные нам боковые выходы и «лисьи лазы» будут основательно обрушены и тщательно — снаружи и изнутри — заминированы. Гарнизоны дотов, а также маневренные группы, сформируйте из оставшихся зомби, роты власовцев и бригады проходчиков-фольксдойчей. Таким образом...

Договорить он не успел. Наземный взрыв, прозвучавший после этих его слов, оказался настолько сильным, что из потолка на головы офицеров посыпались осколки камня. Начальник химической службы был ранен, и дежуривший неподалеку «личный фельдшер коменданта» увел его с окровавленной головой в лазарет. Еще через минуту поверхность подземелья вновь затрещала, но уже чуть западнее штабной секции «СС-Франконии». И там взорвалось как минимум две бомбы.

Штубер понял, что вражеские тяжелые бомбардировщики пытаются добраться до них с помощью огромных зарядов большой мощности, поскольку при обычном бомбовом налете ничего подобного в подземелье не происходило. Причем подозрительным показалось то, что бомбовая атака получилась слишком прицельной — бомбы ложились в центральном штабном районе.

«Уж не по наводке ли нашей милой Софи они так старательно обрабатывают лежбище фон Риттера?! — мрачно ухмыльнулся Штубер, стряхивая с фуражки мелкую щебенку. Один из камешков все же «добрался» до его темени и чуть не отправил вслед за начхимом. — Не кажется ли тебе, что этой «агентке всех мировых разведок» удалось «привязать» штабной отсек к наземной местности, сориентировавшись относительно дота «Шарнхорст» и западной оконечности озера? Больше здесь поработать было некому. Когда вас будут вместе вешать с табличками «предателей рейха» на груди, не забудь уступить даме дорогу на эшафот, похвалив при этом за профессионализм и смекалку разведчика».

— Через трое суток после ухода полков СС, — тем временем постепенно приходил в себя комендант «Регенвурмлагеря», — вы, Штубер, отведете свой особый отряд за все четыре заградительные стены основной штольни, по оставленному для вас проходу, и присоедините к нему уцелевших зомби из остальных команд. После этого специальный арьергардный отряд ремонтников и саперов завершит блокирование основной штольни. Наши действия на той стороне Одера будут определяться другим приказом, который пока что оглашению не подлежит. Могу только сказать, что почти весь наш гарнизон станет основой гарнизона «Альпийской крепости», особого укрепленного горного района, куда будет перенесена ставка фюрера и где мы, верные ему бойцы, будем держаться до последнего солдата.

— А когда и с кем отходим мы, сотрудники «Лаборатории призраков»? — не удовлетворился пафосным завершением его речи Фризское Чудовище. — И как быть с кандидатами в зомби? Это ценный человеческий материал, который мы тщательно подбираем и готовим.

Фон Риттер вопросительно взглянул на Штубера, дескать, жду предложений.

— Считаю, господин бригаденфюрер, — вновь поднялся барон, — что сотрудники лаборатории зомби со своим основным имуществом должны отходить в составе Особого отряда зомби и под его охраной. Десятью обитателями зомби-морга придется пожертвовать, не возиться же нам с полумертвецами в гробах во время длительного перехода в Альпы.

— Понятно, — пробубнил начальник «Лаборатории призраков», — лежащих в зомби-морге окончательно умертвить, а тела сжечь в крематории.

— А вот сорок отобранных претендентов мы увезем с собой, — продолжил Штубер, вызывая одобрительную, но от этого не менее отвратительную улыбку на лице Фризского Чудовища, — чтобы сразу же после прибытия в подземелья «Альпийской крепости» возобновить работу «Лаборатории призраков».

— Завтра же гарнизоны вверенных вам, Штубер, дотов, — завершал совещание комендант «Регенвурмлагеря», — должны быть сменены. При наземной обороне лагеря, которой будете командовать вы, Овербек, поддерживайте связь с полевыми частями вермахта.

— Будет выполнено, господин бригаденфюрер, — отозвался экс-комендант, тоже отряхивавший свою фуражку и тоже, как и Штубер, успевший пожалеть, что не додумался прийти в штаб в каске..

— И наконец, последний секретный приказ, — хрипловато пробасил комендант. — Он особо касается вас, фон Штубер, и вас, Овербек. Отход с позиций через штольни «СС-Франкония» могут осуществлять только отступающие подразделения СС, причем каждый входящий должен предъявить документ и пребывать в составе своего подразделения. Все остальные обязаны отходить наземным путем и только после получения приказа. Любая попытка проникнуть во внутрь лагеря служащих, не принадлежащих к СС, должна пресекаться огнем гарнизонов дотов. К ним должны относиться как к дезертирам. Приказ с указанием даты отхода полков дивизии «Мертвая голова» будет получен отдельно.

38

В тот же день Штубер сформировал Особый отряд зомби и отдал его под командование Свирепого Серба. После этого он хотел вернуться в «Шарнхорст», чтобы ознакомиться с ситуацией на поле брани, но ожил внутренний телефон и дежурный офицер сообщил, что поступила радиограмма.

— Начальник отдела диверсий СД оберштурмбанфюрер Скор-цени, — объявил он, — требует, чтобы вы срочно прибыли в его штаб-квартиру в Шведт. В Шведт-на-Одере, как еще, для ясности, его называют.

— А... как могло произойти, что штаб-квартира начальника службы диверсий СД оказалась не в Берлине, а на самой линии фронта?! — изумился Штубер.

— Из подписи следует, что теперь Скорцени назначен еще и комендантом особого плацдарма на берегу Одера. Я выяснил у дежурного по дивизии, которая держит оборону на поверхности. Это мой бывший сослуживец. Так вот, он сообщил, что все войска, которые находятся в районе Шведта,, численностью до дивизии, поступили в распоряжение обер-диверсанта. Он также подчиняет себе все отдельные обескровленные части, которые переправляются через реку, собирая их в ударный кулак. Таков приказ Гиммлера, командующего группой армий «Висла».

— Это только Гиммлеру могло прийти в голову назначить командиром группы подразделений, возможно, по численности больше дивизии, подчиненного ему офицера в чине подполковника! Пусть даже и войск СС, — проворчал Штубер, забыв, что на том конце провода его слушает офицер.

И был приятно удивлен, когда звонивший ему обер-лейтенант СС рассудительно заметил:

— Очевидно, это следует воспринимать как проявление особого уважения к заслугам первого диверсанта рейха. А что...Такой стремительный взлет!..

— О проявлении уважения можно было бы говорить только тогда, когда, назначая героя нации на этот генеральский пост, ему бы присвоили хотя бы чин полковника. Он, конечно, сумеет подчинить себе даже фельдмаршала, тем не менее... Впрочем, извините оберштурмфюрер, кажется, я немного увлекся.

— Я помню о том, что вы очень дружны со Скорцени, — с упреждающей вежливостью напомнил оберштурмфюрер. — Чтобы ускорить прибытие, Скорцени приказывает воспользоваться резервным электровозом метро[77], который прибудет за вами через час.

Как оказалось, приезжать в Шведт барону и его адъютанту Зе-больду не пришлось. Скорцени ждал их на запасном пути одной из пригородных станций метро, и беседа происходила в единственном, «персональном» вагоне барона, куда под присмотром адъютанта Родля из наземного буфета были доставлены четыре кружки пива.

— Ваши впечатления о зомби-воинах, Штубер? — без каких-либо вступительных слов поинтересовался Отто.

— Прекрасные воины, стойкие, бесстрашные и неприхотливые, которым пока еще не хватает достаточного опыта. Но они обладают способностью приобретать его. В условиях подземных выработок действуют без ностальгии и страха замкнутого пространства.

— Важно было услышать из ваших уст именно это: «стойкие, бесстрашные и неприхотливые». Без ностальгии и всего прочего. Как вы уже поняли, я назначен командиром ударного соединения, которому приказано любой ценой удерживать плацдарм на берегу Одера в районе Шведта. Поскольку неподалеку находится вилла Геринга «Каринхалле», рейхсмаршал даже придал мне часть своего охранного батальона «Герман Геринг». Но всем уже ясно, что долго удерживать этот плацдарм не удастся. И вообще, инициатива Гиммлера бросить меня на этот плацдарм...

— ...Хотя в запасе у него достаточно фронтовых офицеров и даже генералов, — заметил Штубер.

— Основным же для меня остается приказ фюрера — создать особый укрепрайон «Альпийская крепость». Название сугубо кодовое, никакой реальной крепости там не будет, если не считать нескольких затерянных в горах старинных замков. В реальности речь идет о сравнительно небольшом участке территории в Альпах, в районе ставки фюрера «Бергхоф», что неподалеку от Берхтесгадена, куда, по настоянию высшего руководства, вот-вот должен переехать и сам фюрер. Впрочем, хотят этого переезда далеко не всего. И прежде всего, противятся ему Борман и Геббельс.

Скорцени с минуту задумчиво потягивал пиво, глядя при этом в темноту за окном одного из специально устроенных в этом спец-вагоне купе.

— Однако углубляться в закулисные интриги имперского двора мы с вами, Скорцени, сейчас не будем, — вырвал его из этого «небытия» фон Штубер.

— Создать этот укрепрайон и командовать его войсками Гитлер приказал мне, — поиграл желваками Отто, в то время как Штубе-ра резануло это молвленное обер-диверсантом «Гитлер». Называть премьера и основателя Третьего рейха по фамилии было не принято, во всех случаях обходились словом «фюрер». Фамилия употреблялась лишь в официальном офицерском приветствии «Хайль Гитлер!». — Как я стану совмещать эту должность с должностью «начальника плацдарма» пока не ясно. Зато ясно другое: данной мне властью я обязан был назначить комендантом «Альпийской крепости» и командиром ее подготовительного, назовем его так, гарнизона, вас, Штубер. Что я и сделал. Письменный приказ уже издан. Гиммлер его утвердил, с фюрером ваша кандидатура согласована.

— Но мы не успеем создать этот укрепрайон, эту условную крепость в том виде, в каком она задумана фюрером, — возразил фон Штубер. — Она должна была возникнуть еще весной прошло года.

— Не могла. Те же Борман и Геббельс не позволили бы, объявили бы сам факт её появления «пораженчеством». Но в принципе согласен: не успеем. Вот только приказ фюрера никто отменить не способен. Знаете, почему комендантом я назначаю именно вас?

— Не только потому, что беспредельно доверяете мне.

— Вы правы: не только. — Скорцени извлек из планшетки карту, охватывавшую южные районы Германии, территории Австрии и Швейцарии, и указал нанесенные жирным красным карандашом очертания будущего укрепрайона, представлявшие собой некий четырехугольник с извилистыми сторонами. — Долго удерживать линии фронта по периметру «крепости» не удастся, поскольку очень скоро она будет взята в мощное кольцо всех враждебных рейху армий.

— Поэтому буквально на третьи сутки обороны укрепрайон распадется на несколько отдельных очагов сопротивления, — стал улавливать ход его мыслей Штубер, — центральным из которых должен оказаться очаг в районе ставки фюрера. То есть уже на третьи сутки нам придется прибегнуть к партизанским методам борьбы.

— Правильно, барон. Именно так все и произойдет. Причем борьба эта, как явствует из карты, будет разворачиваться в лесистых горах и многочисленных естественных пещерах и пустотах, а также в искусственных горных подземельях. Есть у нас офицер, обладающий большим опытом партизанской войны и опытом борьбы в подземельях, чем штурмбанфюрер СС Штубер? Увы, нет.

— Убедительно, — признал барон. — Мои дальнейшие действия?

— В пяти километрах отсюда, на секретной взлетной полосе, вас ждет самолет с десятью выпускниками-диверсантами фри-дентальских курсов на борту в виде эскорта. Вы с Зебольдом садитесь в него и отправляетесь в «Альпийскую крепость». Наша штаб-квартира вот здесь, — ткнул он пальцем в карту, — горный охотничий замок «Шварцвальд», расположенный на плато, на восточных отрогах этого хребта. Местность удобна для нас тем, что буквально в ста метрах от замка, в склонах хребта, нас ждет целая система пещер, карстовых пустот и каких-то странных, не известно кем, когда и с какой целью проложенных подземных ходов, в которых целые полки солдат, склады, всевозможные центры и лаборатории могут существовать в такой же безопасности, как и в «Регенвурмлагере». Кстати, там уже хозяйничает со своим горно-егерским альпийским батальоном гауптштурмфюрер Норвуд, который поступает в ваше распоряжение..

— Бывший начальник диверсионно-альпинистской школы?

— Он самый. Сначала альпинист-диверсант, действовавший в Югославии, Греции и в России, затем начальник им же созданной диверсионной альпинистской школы, где, замечу, готовили и группы спелеологов — специалистов по исследованию пещер и всевозможных пустот. Еще один, теперь уже специалист по созданию секретных авиабаз, обер-лейтенант Зонбах готовит вот здесь, в труднодоступном ущелье, секретную взлетную полосу, на которую самолеты будут выходить из двух скальных ангаров.

— Тот самый Зонбах, который прославился созданием тайных авиабаз где-то на севере России?

— Наша первоочередная задача, Штубер, — приглушил свой камнедробильный бас обер-диверсант рейха, — собрать на альпийских редутах весь оставшийся цвет диверсионной службы рейха.

— Весьма благородная миссия.

— Кстати, у замка вас ждет трофейный разведывательный самолетик. Завтра же вместе с Зонбахом облетите на бреющем всю территорию «Альпийской крепости». Осмотрите ее с воздуха, изучите, прикиньте, где еще можно установить зенитные и гаубичные батареи, вдобавок к тем, которые уже установлены; где каменными завалами следует перекрыть доступ техники и пехоты врага к тем или иным объектам. Где расположить подземные госпитали и все прочее, что имеется в списке,, который предоставит вам Норвуд.

Они сели в машину Скорцени и отправились туда, где их ждали новоявленные «фридентальские коршуны». Несмотря на то, что по обе стороны от шоссе виднелись руины и пожарища, само оно не очень-то пострадало. Похоже было на то, что русские пилоты получили приказ не усердствовать в бомбовых ударах на дорогах, обходясь штурмовыми пулеметными налетами.

«Для себя сохраняют, — незлобно, по-житейски как-то объяснил себе такой подход штурмбанфюрер. — Для решающего «похода на логово фюрера берегут».

— Остался невыясненным вопрос, касающийся размещения «Лаборатории призраков» и самого зомби-лагеря, — напомнил Штубер.

— Это вопрос особый, барон. Зонбах укажет вам особняк в горной деревушке, в котором расположится сама лаборатория, а также подземелья рядом с ним, в которых будет базироваться зомби-лагерь. Но, если строго между нами... Наша задача до окончания войны переправить саму «Лабораторию призраков» и всех зомби в Антарктиду, в подземный Четвертый рейх, ради которого, собственно, и затевалось их создание.

— Надеюсь, мы с вами в этих ледовых подземельях не окажемся?

— Попытаемся избежать этой чести. Хотя, кто знает...

— В крайнем случае предпочел бы любую из наших секретных баз в Южной Америке или Восточной Африке.

Скорцени явно придерживался того же мнения, однако развивать эту мысль не стал.

— Часть Особого отряда зомби, — сказал он возвращаясь к судьбе «нелюдей», — мы перебросим на север и погрузим на специальную субмарину, уходящую к берегам Аргентины. Это произойдет сразу же после прибытия отряда сюда, на левый берег Одера.

Прямо над шоссе, встречным курсом, пронеслось несколько звеньев английских штурмовиков. Шоссе они почему-то не обстреливали, но дали понять обоим диверсантам, что полет в австрийские Альпы будет не из приятных.

— Кстати, барон, какие узы связывает вас с обер-лейтенантом Софи Жерницки?

Услышав ее имя, Штубер вздрогнул. Он ожидал услышать любой вопрос, только не этот.

— Вы имеете в виду эту... протеже Геринга? — сразу же попытался барон увести женщину в спасительную тень рейхсмаршала и приемника фюрера.

— Я так понимаю, что познакомились вы с этой русской еще в Одессе. Но предаваться столь давним, а значит, давно поблекшим воспоминаниям мы не станем.

— Вы не могли назвать ее имени, не выяснив характер этих уз, — напрягся Штубер, понимая, что имя Софи действительно возникло не из праздного любопытства начальника отдела диверсий СД.

— Хотелось выяснить, насколько они тесны. Впрочем, не стану вас томить. Один праздношатающийся в окрестностях замка «Штубербург» агент СД сумел конфиденциально собрать косвенные доказательства того, что Софи является агентом английской разведки.

Штубер покряхтел и нервно покачал головой. Это уже был удар в спину. Все что угодно, только не провал Софи Жерницки, вслед за которым рушатся все его послевоенные планы.

— Я должен доказывать, что не догадывался, чем занимается личный представитель Геринга?

— В разговоре тет-а-тет со мной это бессмысленно, — хищно улыбнулся Скорцени. — Во время допросов в подвалах гестапо — тем более.

— Тогда возникает вопрос: стоит ли нам входить в историю этой войны в роли палачей некоей последовательницы Мата Хари? Не лучше ли использовать связи этой женщины в виде канала связи с английской разведкой? Тем более что со дня на день мы с англичанами станем союзниками?

— Именно поэтому вчера указанный агент СД пал от руки какого-то дезертира.

— На войне такое случается, — скорбно вздохнул Штубер. — Надеюсь, собранные им материалы уничтожены? — безоглядно ринулся барон спасать Софи. Хотелось бы ему знать, чувствует, осознает ли сама Жерницки, какая смертельная опасность нависла над ней?

— Не вижу смысла вступать сейчас в конфликт с Герингом.

— ... Люди которого, по моим предположениям, сами подставили агента СД Софи Жерницки англичанам, чтобы получить свой «английский канал».

— К тому же я не могу допустить, чтобы в суете последних дней войны на род баронов Штуберов легла тень связи с некоей группой предателей. Но учтите, барон, что эта жрица разведки, вскормленная в свое время еще маршалом Антонеску, очень скоро может нам понадобиться.

— Будем считать, что ради этого она и пребывает сейчас в стенах родового замка Штуберов.

39

Как только все приготовления к эвакуации гарнизона дота «Шарнхорст» были завершены, началась мощная артподготовка, которую штандартенфюрер Овербек переждал в наземной части дота. Затем, несмотря на испортившуюся погоду, в воздухе появилось несколько русских штурмовиков, встреченных огнем зенитных орудий и пулеметов лагеря, разбросанных в зоне обороны различных дотов. Причем одна из батарей располагалась на острове посреди озера. Похоже, что именно она и сбила тот самолет, который нашел свою гибель в водах озера.

Судя по всему, уже подбитую машину пилот пытался направить на остров, дабы принять свою гибель вместе с артиллеристами батареи, однако не дотянул и врезался в плавневое мелководье, почти в устье речушки. Султан из частей машины, воды и ила поднялся настолько высоко, что отсюда, из капонира «Шарн-хорста», штандартенфюреру казалось, будто он на несколько минут застыл над озером, а затем, вместо того, чтобы опуститься на гладь озера, каким-то образом стал подниматься в поднебесье и постепенно развеиваться в нем.

Еще один самолет взорвался прямо в воздухе, и части его опали как раз над той местностью, где располагался мистический Черный Каньон. Овербек почему-то был уверен, что, по приказу коменданта лагеря, орудия, некогда установленные в этом провалье, уже были переброшены на левый берег Одера или взорваны, но в любом случае воспринял гибель машины и пилота как своеобразное языческое жертвоприношение.

— Вас требует комендант лагеря, — напомнил о своем существовании телефонист дота, вырывая его из потока полководческих страстей.

— Он все еще в лагере? — удивленно пожал плечами штандартенфюрер. — Странно.

Телефонист богоспасенно промолчал, застыв с прижатой к груди телефонной трубкой.

— Гарнизон лагеря эвакуирован, штандартенфюрер, — услышал он слишком спокойный и даже слегка напыщенный голос бригаденфюрера С С фон Риттера. — Как комендант, я прерываю свои полномочия и оставляю «СС-Франконию». Отныне она прекращает свое существование, ибо такова воля Германии.

— Гарнизон, бригаденфюрер, продолжает сражаться до тех пор, пока в нем остается хотя бы один солдат, — холодно напомнил ему экс-комендант «Регенвурмлагеря».

Его поразило спокойствие ныне действующего коменданта, за которым явно просматривалось безразличие к судьбе их общего детища.

— Вот и докажите это личным примером, Овербек, — въедливо парировал генерал-майор СС, восприняв замечание подчиненного как злобный выпад.

— Можете в этом не сомневаться, бригаденфюрер, — в том же тоне заверил его штандартенфюрер.

— Разрешаю занять штабной отсек, чтобы из него продолжать командовать обороной всех дотов. Такой вожделенный кабинет коменданта тоже занять позволяю. — Овербеку не нужно было созерцать лик фон Риттера, чтобы уловить в его словах коварный оскал азиата.

— Вы немыслимо щедры, бригаденфюрер.

— В вашем распоряжении остается арьергардный заслон в пяти дотах и строительно-саперная команда. Позаботьтесь о наружных заслонах, которые должны оставаться на своих позициях даже после ухода арьергарда.

Овербек бросил взгляд через бойницу на обводной оборонительный вал дота. Там, у блиндажа КП, виднелись две каски, одна из которых, по всей вероятности, принадлежала унтер-офицеру Шварцу, командиру заслона из двадцати бойцов вспомогательной охранной роты. Им были приданы трое власовцев и трое легкораненых зомби. Этот взвод смертников пока еще не знал, что к ночи дот будет замурован и окончательно заминирован и что возврата в подземный лагерь для них уже нет.

— Наружные заслоны у всех действующих дотов выставлены, бригаденфюрер, — с некоторой задержкой доложил он.

— К двадцати четырем ноль-ноль ремонтно-саперная бригада обязана выполнить все, что предписано приказом, и к десяти утра последний солдат должен уйти за четвертую «одерскую» заградительную стену, за которой вашу команду будут ждать дежурные дрезины. Уходя, саперы должны замуровывать и минировать все оставленные для вас проходы.

— Приказ будет выполнен, каким бы он ни был, — угрюмо заверил его Овербек и, нарушая субординацию, первым положил трубку на рычаг.

Приказав коменданту дота передать взводу наружного заслона все имевшиеся в наличии автоматные «рожки» и гранаты, он минут пятнадцать наблюдал за тем, как артиллеристы и пулеметчики «Шарнхорста» выстреливают по позициям русских и поляков свои заряды, а затем поднял трубку полевого телефона, которым поддерживалась связь с унтер-офицером Шварцем.

— Здесь штандартенфюрер Овербек. Вы помните приказ, унтер-офицер?

— Так точно. Держаться в течение суток, до следующего утра.

— Даже если действительно продержитесь до утра, не пытайтесь оставлять окопы. Это уже будет бессмысленно. Сражайтесь под стенами этого дота до конца. Пусть враги видят, как умеют сражаться настоящие солдаты.

Швырнув о пол телефонный аппарат, он приказал остаткам гарнизона покинуть дот, а бригаде ремонтников-саперов замуровать его двери и бойницы и заминировать все отсеки.

Еще через два часа, ушедшие на то, чтобы осмотреть оставленные отсеки и складские выработки, Овербек достиг штабного отсека «Регенвурмлагеря» и впервые после многих месяцев унижения вновь вошел в кабинет коменданта как его полноправный хозяин.

* * *

— Господин штандартенфюрер, — появился в проеме двери командир ремонтно-саперной команды, и, лишь услышав его голос, Овербек понял, что так и уснул, сидя за столом. — Вторая стена центрального штрека окончательно замурована и заминирована. За ней никого не осталось, я лично проверил.

— Благодарю вас, лейтенант, — стоя произнес штандартенфюрер. — Вы — настоящий офицер, истинный солдат рейха.

— Вам пора уходить, господин комендант. Мы должны замуровать и заминировать третью стену и обесточить этот район, — взглянул он на один из двух настенных светильников.

— Вы правы, лейтенант, пора, — ответил Овербек, благодарный офицеру за то, что назвал его комендантом. И... вновь опустился в кресло.

— Я выделю двоих солдат, чтобы помогли вам собрать и перенести личные вещи, господин комендант, поскольку...

— Не нужно никого выделять, — твердо и жестко прервал его Овербек.

— Тогда позвольте, я проведу вас.

— Уходите сами и уводите своих солдат. Отсюда до стены десять минут ходьбы. Достигнув ее, ждите меня, — взглянул на наручные часы, — ровно тридцать минут. Если к двадцати трем ноль-ноль я у прохода не появлюсь, замуровывайте его, минируйте и уходите к четвертой стене. Как поступать дальше, вы знаете.

Смертельно уставший лейтенант механически взглянул на часы, козырнул, повернулся кругом, но, уже взявшись за дверную ручку, вдруг остановился. Только теперь до его сонного, воспаленного от усталости мозга стал доходить истинный смысл сказанного комендантом. Точнее, поначалу он всего лишь уловил, что в распоряжении коменданта «что-то не так».

— Простите, господин штандартенфюрер?.. Я не все понял. Как я смогу отдать приказ замуровывать и минировать, если вас не будет? Никакого иного выхода отсюда не существует.

Овербек оторвал взгляд от стола, надел фуражку, достал из кобуры пистолет, положил его перед собой и молча уставился на юного лейтенантика.

— Не заставляйте меня повторять приказ, — проговорил он после минутного тягостного молчания, в ходе которого лейтенант не только не отходил к двери, а наоборот, приближался к столу коменданта.

Сапер явно хотел сказать что-то, как он считал, очень важное для них обоих; чувствовалось, что он попросту хотел попросить в отцы ему годившегося полковника СС «не делать этого», и, наверное, так и поступил бы, если бы не осознавал, что тоже облачен в мундир офицера.

Так и не решившись на уговоры, он остановился в шаге от стола.

— Хорошо, лейтенант, я упрощу вашу задачу. — Овербек достал из внутреннего кармана бумажник и положил его на край стола. — Не сочтите за труд, передайте это моим родным. При случае, естественно. Адрес вы там найдете. А теперь свободны.

Лейтенант осторожно, словно раскаленный осколок, взял потертый кожаный бумажник, сунул его себе в карман, затем одернул шинель, поправил портупею, непослушными губами пробубнил: «Есть, через сорок минут замуровать и заминировать проход, даже в том случае, если вы, господин штандартенфюрер, не явитесь» и, отдав честь, решительно направился к выходу.

Не успел лейтенант ступить и двух шагов от двери кабинета, как прозвучал выстрел. Сапер вздрогнул так, словно почувствовал, что наступил на мину. Какое-то время он стоял, не оглядываясь, однако вернуться в кабинет коменданта так и не решился.

Сделав еще несколько осторожных шагов, он наткнулся за поворотом на установленное на каменном возвышении «Распятие», вновь вздрогнул, словно видел его впервые, приподнял руку, чтобы перекреститься, но так и не перекрестившись, неожиданно возмужавшим голосом скомандовал поджидавшим его двум саперам:

— За мной, за мной, солдаты! Не отставать! Исповедоваться и отмаливать грехи будем после войны.

Ганновер — Берлин — Вроцлав — Одесса.

Примечания

1

Напомню, что «Regenwurmlager» («Лагерь дождевого червя», он же — «С С - Франкония») — особый базовый лагерь войск СС, по существу, огромный подземный город, со своими казармами, оружейными и продовольственными складами, электропоездами, электростанцией... Создавался в междуречье Одера, Обры и Варты в 1927—1944 годах. До сих пор не рассекречен и не изучен. По имеющимся сведениям, одна из его штолен пролегала под Одером и доходила до Берлина, точнее, до одной из веток берлинского метро. Сейчас основная площадь его расположена в пределах Польши.

(обратно)

2

Здесь слегка перефразировано высказывание главного пропагандиста рейха доктора Геббельса, который к описываемому времени удостоен был еще и должности имперского уполномоченного по ведению тотальной войны.

(обратно)

3

Напомню, что у фюрера возникла навязчивая идея: после завоевания всей Европы создать отдельное «государство СС» — Франконию (по образцу древнегерманского государства Франконии времен Карла Великого из династии Каролингов), которая включала бы в себя части территорий Германии, Люксембурга, Франции, Швейцарии и других государств. Вся власть в этой стране должна была принадлежать исключительно СС.

(обратно)

4

Этот боевой воинский клич был позаимствован у римских легионеров.

(обратно)

5

До сих пор во всех русских источниках Власова называют генерал-лейтенантом, хотя это неверно. Генерал-лейтенанта ему присвоил Сталин за успешные действия по обороне Москвы. Однако Гитлер удостоил его чина генерал-полковника вермахта. В этом чине он командовал Русской Освободительной армией (РОА) и, исходя из этого же чина, получал жалование из германской казны.

(обратно)

6

(обратно)

7

Исторический факт. Таинственный «берлинский лама», которого в высших кругах рейха знали еще под кличкой «Человек в зеленых перчатках», действительно существовал. По имеющимся сведениям, этот лама обладал даром предсказателя и ясновидца. Фюрер несколько раз тайно встречался с ним, кроме того, поддерживал контакт через посредников и, по утверждению германских источников, не раз пользовался его предсказаниями. Именно этого ламу Гитлер, по слухам, использовал в качестве посредника при контактах с некими таинственными «высшими посвященными», обитавшими в Шамбале.

(обратно)

8

По имеющимся данным, к концу 1944 — началу 1945 годов основу гарнизона «Регенвурмлагеря» составляли два пехотных полка и унтер-офицерская школа дивизии СС «Мертвая голова», а также вспомогательные части.

(обратно)

9

По степени воздействия на организм человека «зомби-яд», по мнению специалистов, в 500 раз превышает цианистый калий. Поэтому до сих пор остается загадкой, каким образом дагомейским жрецам «вуду» (завезшим секрет зомбирования из африканской страны Дагомеи, считающейся родиной зомби, на латиноамериканский остров Гаити) удается затем оживлять свои жертвы, умерщвленные таким мощным ядом.

(обратно)

10

Понтий Пилат — римский правитель, префект Иудеи (26—36 гг. до н. э.), чье правление было отмечено массовыми казнями иудеев и при котором Иисус был предан бичеванию и распят, то есть подвергнут казни, предназначенной в основном для воров и разбойников, двое из которых и были казнены вместе с ним.

(обратно)

11

Этот визит описан мною в романе «Восточный вал», тематически предшествующем роману «Воскресший гарнизон».

(обратно)

12

Строительство «Лагеря дождевого червя» было начато еще в 1927 году, то есть задолго до прихода Гитлера к власти. К 33-му году была сдана первая очередь лагеря и работы были приостановлены, но через год возобновлены. После приезда фюрера на строительство лагеря было выделено порядка 900 млн. рейхсмарок, сумма по тем временам более чем внушительная.

(обратно)

13

Здесь интерпретируется разговор, очень важный для понимания фюрером сути «Регенвурмлагеря» и его роли в жизни экстрасенса ( говоря современным языком) Фризского Чудовища, происходивший немного раньше.

(обратно)

14

По определению германцев, «Регенвурмлагерь» располагается в Восточной Померании, одной из исторических приморских областей Германии.

(обратно)

15

Креолы — потомки первых колонизаторов-переселенцев из Европы в Латинскую Америку, сумевшие сохранить свою кровь от смешения с индейской кровью аборигенов (такие, со смешанной кровью люди именуются метисами) или негритянской кровью рабов (мулаты).

(обратно)

16

Речь идет о создании секретной эскадры субмарин «Фюрер-конвой», суда которой занимались в основном переброской людей, техники и материалов на секретную «Базу-211», создаваемую гитлеровцами в Антарктиде.

(обратно)

17

Сигуранца — румынская контрразведка. До 1944 года Одесса, как и вся территория Украины между реками Днестр и Южный Буг, пребывала под юрисдикцией румынских оккупационных властей и входила в состав так называемой Транснистрии. Принято считать, что румынский оккупационный режим был значительно мягче немецкого, хотя это понятие относительное.

(обратно)

18

Штурмманн — ефрейтор в войсках СС.

(обратно)

19

«Сикрет интеллидженс сервис» — английская разведка, агенты которой в последний период войны значительно активизировались не только на германском, но и на «союзническом» советском направлении.

(обратно)

20

Напомню, что Черчилль был автором сборника публицистических очерков «Мысли и приключения», многотомного собрания исторических портретов «Великие современники» и других сочинений, за которые в 1953 году, в возрасте 79-и лет, был удостоен Нобелевской премии по литературе.

(обратно)

21

Когда Отто Скорцени, которому была поручена эта операция под кодовым названием «Черный кардинал», уже готов был осуществить захват Папы, фюрер вдруг отказался от этой затеи, очевидно, испугавшись реакции на его преступление всего христианского мира.

(обратно)

22

На самом деле Лондона достигала каждая третья ракета, которая была признана в Берлине в качестве оружия устрашения. Известно, например, что в целом, согласно германским данным, с середины июня 1944 года в сторону Лондона было выпущено около 23 тысяч ракет «Фау-1» и свыше 10800 более усовершенствованных ракет «Фау-2», однако значительная их часть взрывалась на старте или же, по указанным мною причинам, не достигала территории английской столицы. Целью этой атаки было заставить английское правительство пойти на сепаратные переговоры с рейхом.

(обратно)

23

Парадоксально, но факт: службы безопасности и правительства Польши и Советского Союза настолько рьяно охраняли тайны «Регенвурмлагеря», что до сих этот подземный город СС остается закрытым и за все послевоенные годы не было создано ни одной правительственной или международной комиссии, которая бы занялась изучением этих подземелий. При том, что, исходя из частных свидетельств некоторых советских военнослужащих, во время своих самовольных проникновений в отдельные части этой базы через много лет после войны, они обнаружили, что силовой электрокабель, выходивший из глубин «Регенвурмлагеря», оставался под мощным напряжением. Точно таким же закрытым и до сих пор неизученным остается и многоэтажный бункер фюрера «Вервольф», расположенный под Винницей в Украине.

(обратно)

24

В годы войны во главе «Содалициум Пианум» стоял яростный приверженец дуче Муссолини, фашист по убеждениям, прелат Бенини. Эта специальная церковная сыскная служба была создана папой Пием X для выяснения настроений среди церковников-модернистов и для их «нейтрализации». На самом же деле руководители этой службы рассматривали ее как полноценную государственную контрразведку, агенты которой использовали слежку, доносы, провокации, а также обмен информацией со многими разведками мира. Успешность папской контрразведки во многом объясняется тем, что костяком ее разбросанной по всему миру агентуры являются иезуиты, подчиненные жесткой дисциплине своего монашеского Ордена.

(обратно)

25

В древности на Руси иконописцев нередко называли «богомазами», отсюда и довольно распространенные фамилии — Богомаз, Богомазов...

(обратно)

26

Польская армия, которая была сформирована на территории Советского Союза, называлась Армией Людовой, то есть «народной», и контролировалась советскими и польскими коммунистами. Благодаря ее усилиям в послевоенной Польше был установлен коммунистический режим. Что же касается подразделений Армии Крайовой, то после освобождения Польши от гитлеровцев, она ушла в подполье и сражалась против коммунистического режима до начала 50-х годов.

(обратно)

27

Иллирийцы — племя, некогда обитавшее на территории, которая в годы Второй мировой войны именовалась Югославией.

(обратно)

28

Напомню, что под вывеской этих «специальных курсов» скрывалась особая разведывательно-диверсионная школа СД, где из представителей многих наций готовили диверсионно-повстанческую элиту, которая была бы способна совершать перевороты, возглавлять освободительные движения, становиться руководителями подпольно-террористических организаций. Эти курсы пребывали под личной опекой Скорцени, а их курсанты, «фридентальские коршуны», составляли костяк диверсионных групп Главного управления имперской безопасности, в частности, групп самого Скорцени.

(обратно)

29

Служащими такой «дивизии при СС» (Division der SS) могли быть иностранцы, которые не состояли в организации СС. Такие дивизии формировались из представителей славянских народов, прибалтов, албанцев и т.д. Они не имели права носить черную форму, однако на вер-махтовских френчах им позволено было носить знаки различия войск СС, в частности, рунические знаки на петлицах..

(обратно)

30

Исторический факт. Именно такими были вооружение и гарнизон одного из дотов «Регенвурмлагеря», названного гитлеровцами «Шарн-хорстом».

(обратно)

31

Напомню, что СС была общественной организацией, представлявшей собой охранные отряды партии. Эта организация СС (альгемайне — СС) имела свои общеэсэсовские чины, которые слегка отличались от чинов ваффен-СС, то есть эсэсовских воинских частей, которые формировались из членов СС.

(обратно)

32

Речь идет о том, что, выйдя к Висле еще в июле 1944 года, советское командование прекратило наступательные операции на Одерском направлении, а штурм Варшавы был осуществлен лишь в январе 1945 года. По оценкам и советских и западных военных исследователей, Кремль не желал, чтобы в Варшаве и в других городах Польши оставались силы, подконтрольные руководству восстания во главе с генералом Бур-Коморовским, чья деятельность направлялась из Лондона. Этой передышкой вермахт максимально воспользовался для переброски войск и организации обороны в районах Западной Польши, в Силезии и по Одеру.

(обратно)

33

Швабский Альб — горный массив в исторической области Швабия, примыкающей к границе со Швейцарией и населенной одной из германских горных этнических групп — швабами. По ее названию в Западной Европе порой всех германцев именуют «швабами», намекая при этом на их породиенность с грубыми, простаковатыми горцами-швабами.

(обратно)

34

Имеется в виду малоизвестная исследователям ставка Гитлера «Медвежий зал» под Смоленском, а также ставка «Волчье ущелье», которая была запасной фронтовой ставкой фюрера. Основная ставка западного театра военных действий располагалась в горах, на побережье Рейна и называлась «Фельзеннест», то есть «Гнездо в скалах», или «Горное гнездо». Все эти места действительно подыскивались экстрасенсами и специальными сотрудниками института «Аненербе», с учетом их астральных особенностей.

(обратно)

35

«Маркграфами» в Германии назывались владельцы крупных административных пограничных округов, наделенные на территории округа неограниченной военно-административной властью. По своему титулярному положению маркграф располагался между графом и герцогом. «Штадтграфами» становились владельцы нескольких округов, укрепленных замков или крепостей. Владелец одного такого замка-бурга назывался «бургграфом», а владелец нескольких становился «штадтграфом». Кроме военно-административной власти, в старину штадтграфы были наделены также судебной властью.

(обратно)

36

Фриз — представитель фризской народности, издревле населявшей Западно-Фризские и Восточно-Фризские острова, а также североморское побережье Германии. В большинстве своем мужчины-фризы, являющиеся потомственными североморскими мореходами и рыбаками, выделяются своей замкнутостью и физической выносливостью.

(обратно)

37

Уинифред Уильямс (1898—1980) —родилась в Уэльсе, в семье журналиста Уильямса и Эмили Кароп. После смерти родителей удочерена семьей германцев. Была замужем за Зигфридом, сыном композитора Рихарда Вагнера. В 1930-м году, после смерти мужа, ударившегося к тому времени в отчаянный гомосексуализм, стала любовницей Гитлера и убежденной нацисткой. Исследователями установлено, что фюрер регулярно изменял с ней Еве Браун. Известна тем, что неоднократно звонила Гитлеру, спасая от концлагерей евреев и гомосексуалистов, друзей ее покойного мужа-гомосексуалиста.

(обратно)

38

Замок ( в некоторых изданиях его неверно называют «виллой») рейхсмаршала Геринга располагался неподалеку от города Шведта на Одере, то есть недалеко от тех мест, в которых происходят описываемые события. Охрану этого замка несли солдаты его личного охранного батальона «Герман Геринг». Под конец войны рейхсмаршал и в самом деле был обладателем солидного собрания всевозможных произведений искусства.

(обратно)

39

(обратно)

40

(обратно)

41

(обратно)

42

(обратно)

43

Сушинский Б. И.

(обратно)

44

Роттенфюрер СС — обер-ефрейтор войск СС.

(обратно)

45

Сенсей (япон.) — учитель, наставник, покровитель в самом широком понимании этих слов.

(обратно)

46

Весной 1944 года весь шпионско-диверсионный состав абвера, ранее подчинявшегося непосредственно верховному командованию вермахта (АКВ), был подчинен Главному управлению имперской безопасности (ГУИБ), возглавляемому обергруппенфюрером СС Кальтенбруннером, в котором отдел разведки и диверсий возглавлял к тому времени первый диверсант рейха Отто Скорцени. По приказу Гиммлера отдел «Абвер-заграница» ОКВ вошел в состав ГУИБ в качестве «Военного управле-ния»( Amt Mil).

(обратно)

47

Речь идет о заговоре, в результате которого 20 июля 1944 года было осуществлено неудавшееся покушение на фюрера, исполнителем коего являлся граф полковник фон Штауффенберг.

(обратно)

48

«Лебенсборн» — «источник жизни» (нем.). Особые, курортного типа заведения, в которых отборные девушки-арийки занимались любовью со специально подобранными молодыми, физически здоровыми и внешне привлекательными эсэсовцами, не вступая при этом в брак. Дети, рожденные таким образом, не должны были знать своих родителей, поскольку являлись «детьми рейха» или «детьми фюрера», и именно они становились основой обновленной арийской расы. Всего до конца войны в «лебенсборнах» было рождено порядка пятидесяти тысяч «детей рейха».

(обратно)

49

По сведениям на июль 2010 года, когда завершается работа над этим романом,«Регенвурмлагерь» все еще остается в той стадии консервации и недоступности, в которой его оставили германские войска. Ни длительное время базировавшийся после войны неподалеку советский гарнизон, ни польские власти и спецслужбы так и не исследовали его. Он по-прежнему является одной из неразгаданных тайн Третьего рейха, наравне с тайной ставки фюрера «Вервольф» под Винницей, в Украине, а также с пещерными комплексами «Альпийской крепости» и другими объектами.

(обратно)

50

Напомню, что первоначально «Восточный вал» должен был пролечь от Астрахани до Архангельска, чтобы таким образом надежно закрепить за рейхом завоеванные русские территории, позволив передовым частям вермахта уверенно наносить дальнейшие удары в направлении Урала. В то же время по одному из вариантов, разработанному в 1942 году, он должен был пролечь по Дону, чтобы дать возможность войскам отдохнуть и отсидеться на зимних квартирах.

(обратно)

51

По аналогии с Нотр Дам де Пари — Собором Парижской Богоматери.

(обратно)

52

Речь идет о генерал-майоре Стюарте Грехэме Мензисе (1890—1968), который в 1939—1952 годах возглавлял Сикрет интеллиджеис сервис (СИС). Считается, что накануне войны он сумел решительно реорганизовать эту службу и наладить её деятельность таким образом, что она достойно противостояла и абверу, и советской разведке. Мензиса принято считать легендой британской разведки.

(обратно)

53

Исторический факт. Есть все основания полагать, что именно Мензис сумел окончательно склонить руководителя абвера адмирала Канариса к сотрудничеству с английской разведкой, наладив надежные контакты с ним. Причем сделал это с должным тактом.

(обратно)

54

Речь идет о реальной группе, оставленной для подпольной работы в Одессе, руководителем которой был чекист Молодцов-Бадаев.

(обратно)

55

Под названием «Институт Геринга» скрывалась «личная» разведка Геринга и его аналитическая служба, конкурировавшие в свое время с абвером, но, в отличие от ведомства Канариса, не подпавшие после отстранения, а затем и ареста адмирала, под начало шефа Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннера, а следовательно, и самого Гиммлера.

(обратно)

56

Здесь намек на операцию по похищению с горного отеля «Кампо Императоре» на вершине горы Абруццо дуче Муссолини, в которой Штубер принимал участие в составе группы Скорцени.

(обратно)

57

«Специальные курсы особого назначения Ораниенбург» (именуемые еще «Фридентальскими курсами» или «Фридентальской диверсионной школой») располагались в замка Фриденталь в Ораниенбурге, неподалеку от Берлина. Замок обладал большой, отгороженной территорией, позволявшей проводить «обучение на местности» практически всех рельефов. На этих курсах обучались представители многих национальностей, это была диверсионная элита мира, которая со временем могла возглавлять свои, национальные диверсионные школы, разведывательные сети, повстанческие движения. Там обучались многие претенденты на трон, а также на кресла президентов, премьеров, лидеров партий...

(обратно)

58

Шрамы на лице Отто Скорцени отнюдь не были боевыми отметинами, как считали многие. Будущий первый диверсант рейха удостоился этих отметин во время некоей студенческой дуэли, и всю жизнь гордился ими как ритуальными шрамами мужества. Существовал даже слух, будто бы Скорцени сам упросил некоего своего друга «ритуально наградить» его этими «мужскими шрамами храбрости», хотя поверить этой версии непросто.

(обратно)

59

Сушинский Б. И.

(обратно)

60

В годы войны Петр Лещенко вернулся из эмиграции в Одессу, приобрел ресторан и пел в нем вместе с Верой Белоусовой, старшеклассницей одной из одесских школ, которая со временем стала его женой. Оккупационные власти регулярно транслировали песни ( среди них случались и советские) этого дуэта по радиоточке. Кроме того, Вера Белоусова пела перед сеансами в кинотеатре «Дойна».

(обратно)

61

Первый визит короля Михая I, награжденного впоследствии Сталиным орденом Победы, и королевы-матери Елены в Одессу состоялся летом 1942 года. К тому времени в Одессе уже действовали все храмы, которые в советские годы коммунисты закрыли, но не успели (как кафедральный собор на Соборной площади) взорвать.

(обратно)

62

Напомню, что, по имеющимся данным, в 1937 году Гитлер якобы действительно совершил поездку в «Регенвурмлагерь» по секретной подземной железной дороге, шедшей от берлинского метро и проходившей под руслом Одера до соединения с подземной железной дорогой самого лагеря. Таким образом, длина ее насчитывает (с ответвлениями) сотни километров. Только расстояние от Одера до ныне польского городка Кеныницы, где расположен один из магистральных входов в «СС-Франконию», достигает 60-ти километров. Замечу, однако, что и в наши дни этот подземный путь, если верить польским и германским источникам, все еще не исследован, поскольку сам подземный лагерь заблокирован польскими спецслужбами.

(обратно)

63

«Ostwall» ( «Восточный вал») — в данном случае, мощная линия укреплений, проложенная от Балтики по правому берегу Одера, то есть по территории современной Польши до Судет. Основой этого «вала» действительно был «Регенвурмлагерь». Во всяком случае, он рассматривался германскими стратегами в качестве такового.

(обратно)

64

Действительно, в некоторых германских и советских источниках «Регенвурмлагерь» именуется «Мезерицким укрепрайоном». Не исключено, что агенты абвера специально подбросили карту с таким названием советской разведке, чтобы ввести ее в заблуждение, представив дело так, будто речь идет о наземных оборонительных сооружениях. Название же укрепрайона происходит от слова «Мезериц» — то есть от германского наименования польского городка Мендзыжец. Напомню при этом, что лагерь расположен на территории, которая до войны входила в состав Восточной Пруссии.

(обратно)

65

Отстаивая свое вегетарианство, Гитлер и в самом деле не раз ехидно называл всех, кто употребляет мясную пищу, «трупоедами», причем позволял себе подобные высказывания даже за обеденным столом.

(обратно)

66

Тюрьма, в которой казнили участников заговора против фюрера, организованного германскими военными 20 июля 1944 г. Виселицы были устроены с использованием вбитых в стену крючьев, а вместо веревок в отдельных случаях прибегали даже к пианмнным струнам.

(обратно)

67

Медаль «За верность» была учреждена фюрером сразу же после подавления «путча 20 июля». Этой медалью награждали в основном участников подавления путча, засвидетельствовавших тем самым свою верность фюреру.

(обратно)

68

Здесь игра слов: руководителя гестапо Г.Мюллера ( в переводе — «мельника») называли «гестаповским мюллером», то есть «гестаповским мельником», имея в виду, что это — человек, перемалывавший кости и судьбы людские.

(обратно)

69

Развязав в годы сталинского правления репрессии против собственного народа, коммунисты, нарушая общечеловеческие нормы, десятилетиями скрывали от мировой общественности факты массовых расстрелов, сообщая семьям, что их уже расстрелянные отец, мать или сын приговорены «к десяти годам без права переписки».

(обратно)

70

Презрительная кличка, которая бытовала у немцев в отношении поляков.

(обратно)

71

Командующим созданной в 1944 году группой армий «Висла» фюрер действительно назначил рейхсфюрера СС Гиммлера, который не имел никакого опыта командования фронтовыми армейскими частями. В январе 1945 года командиром войск плацдарма в районе Шведта-на-Одере Гиммлер назначил Отто Скорцени.

(обратно)

72

После подавления заговора против Гитлера, командующий войсками во Франции генерал Штюльпнагель был вызван в Берлин. По пути туда, неподалеку от Вердена, генерал попытался покончить жизнь самоубийством, но был спасен врачами, чтобы затем, вместе со многими другими заговорщиками, быть осужденным Народным трибуналом, возглавляемым председателем Роландом Фрайслером, которого Гитлер с гордостью называл «нашим Вышинским».

(обратно)

73

Следует напомнить, что к тому времени верховным главнокомандующим германскими вооруженными силами являлся сам Гитлер, уволивший в свое время с этого поста фельдмаршала Вальтера фон Браухича, обвиненного им в некомпетентности и недостаточной твердости.

(обратно)

74

Кодовым названием «Операция «Валькирия» именовался весь процесс подготовки заговора против Гитлера, увенчавшегося неудачным покушением на него 20 июля 1944 года.

(обратно)

75

Исторический факт. Во главе заговора стояли заместитель начальника штаба армии резерва сухопутных сил генерал Ольбрихт, начальник штаба полковник граф фон Штауффенберг, ставший непосредственным исполнителем покушения на Гитлера, несколько других генералов и старших офицеров. Сам командующий армией резерва генерал-полковник Фромм тоже был в курсе, но занимал выжидательную позицию, а как только узнал, что фюрер жив, предал заговорщиков.

(обратно)

76

В эти слова коменданта «Регенвурмлагеря» автор вкладывает свою версию того, почему гарнизон ушел из этой подземной базы СС, оставив её по существу в неприкосновенности, то есть не предавая разрушениям ее основные штольни, технические сооружения и доты. Сохранились свидетельства красноармейцев, служивших в Польше, в районе «СС-Франкония», через много лет после войны, о том, что в обнаруженном ими выводе электропроводки все еще сохранялось высокое напряжение, то есть секретная гидроэлектростанция где-то в не исследованной до сих пор глубине лагеря по-прежнему продолжала действовать.

(обратно)

77

Есть свидетельства спускавшихся в подземелье советских офицеров о том, что в «Регенвурмлагере» действовала подземная железная дорога, несколько станций которой обслуживались электропоездами берлинского метрополитена, с сетью которого они были связаны.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  16

  17

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  35

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg