«Костры на башнях»

Костры на башнях (fb2) - Костры на башнях 1525K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Поль Петрович Сидиропуло

Костры на башнях

Пролог

Кавказ! Далекая страна!

Жилище вольности простой!

И ты несчастьями полна

И окровавлена войной!

М. Ю. Лермонтов

1

Знойным выдалось лето: с мая уже наступила устойчивая жара. Полуденное солнце, казалось, остановилось над распадком, чтобы вконец утомить бойцов, двигающихся крутой и ухабистой дорогой с неторопливой усталостью, высоко поднимая заношенной обувью серую пыль.

В нестройной людской колонне плелся обоз, надоедливо поскрипывали загруженные скарбом подводы. Скалистый кряж тянулся слева от бойцов величественной недоступной стеной.

Василий Тимофеев, высокий, широкоплечий командир двадцати трех лет от роду, уверенно вел свой отряд. Он понимал, что люди устали, сам чувствовал свинцовую тяжесть в ногах и считал, что давно уже требовался отдых всем — и крепким, и менее выносливым: отправился отряд на задание затемно, задолго до рассвета, и вот полдня как в пути, и не по гладкой, столбовой дороге, а по той, что и козам пройти нелегко.

Но Тимофеев продолжал настойчиво вести бойцов за собой, время от времени вытирая с загоревшего пыльного лба горячий пот. «Ничего, скоро выйдем в безопасное место, — мысленно Василий подбадривал себя и измученных бойцов, — и тогда сделаем передышку. Где-то тут, неподалеку, должна быть река, там и надо устраивать привал. Только там, у горной шумливой реки, освежившись холодной водой, можно будет взбодриться, снять с плеч усталость. И об отдыхе, и о безопасности обязан позаботиться командир отряда».

Вспомнились молодому командиру предостерегающие напутствия Серго Орджоникидзе, Чрезвычайного комиссара Южного фронта: «Учтите, десяток хорошо знающих местность бандитов могут преградить путь целому полку». Тимофеев едва заметно шевельнул в улыбке губами: не одного его, Василия, поражали меткие слова Григория Константиновича, знавшего эти края, исколесившего их вдоль и поперек. Тому, кто воевал в горах, известны преимущества тех, кто занял позицию наверху: как бы ты ни хорохорился, как бы ни превосходил противника в силе, ничего с ним не сделаешь — будет держать тебя внизу на нужном расстоянии. И только посмей подойти поближе — не станет попусту использовать боеприпасы, камнями может забросать.

«Нет уж! Такого не допущу!» — настраивал себя Василий.

Из глубины распадка донесся шум горной реки и повеяло долгожданной прохладой. Тимофеев перехватил взгляд идущего рядом Алексея Соколова.

— Водой запахло, комиссар! — Василий расправил плечи, вздохнул с облегчением.

— Да, пора бы быть реке, — ответил сдержанно Соколов. — Думал, еще до полудня доберемся. Припозднились, однако. — Легкое осуждение слышалось в голосе комиссара.

— Эх, Алексей, какой уже день бойцы толком не отдыхали, — взял людей под защиту командир отряда.

— Ясное дело, не стальные, — согласился Соколов, собрав на высоком загоревшем лбу морщины. — Вот прогоним всех интервентов, тогда переведем дух.

Василий молча кивнул.

Сквозь хвойные ветки показалась река.

— Привал!

Бойцы охотно передали по цепи долгожданную команду. И тут же стали располагаться на привал. Расселись на густой траве, тянувшейся зеленым ковром вдоль петляющей реки. Сворачивали самокрутки с суетливой поспешностью. Кое-кто пошел к воде.

Все здесь было необыкновенным: шумливая, с голубизной, река, хвойная зелень и снежные вершины по соседству.

Разговорились.

— Глянь-ка, этак и мы повторим суворовский поход, — шутливо начал немолодой красноармеец. — Только вместо Альп — наши горы, Кавказские, а не иноземные.

— И тогда, и теперь наш российский мужик — семижильный, — поддержал другой без хвастовства. — Мы завсегда пожалуйста. Была бы команда.

— К снежным вершинам идти не придется, — рассудительно заметил молодой боец.

— Это почему же, интересно?

— Иноземцам туда не забраться.

— Неужто?

— Кишка тонка.

— Молодец, Ващенко. Верно сказал. Скопом германцы берут.

— Комиссар рассказывал, — оживился Ващенко, молодой боец, сухопарый, с густыми каштановыми волосами, — приезжали как-то на Кавказ иностранные альпинисты. Повел их на Эльбрус горец. И представьте, он забрался на вершину, а иностранцы… остановились на полпути — ни живые, ни мертвые.

— Ну и ну! Комиссар Соколов многое знает.

— Еще бы. Жил среди гор. И специальность горную выбрал, — невольно хвалил комиссара Ващенко. — Горный инженер.

Долго ли длился привал, а уже засверкали на загоревших лицах улыбки, горный ветерок наполнил легкие бойцов свежим воздухом.

…Тимофеев прошел с Соколовым к крутой троне, которая уводила влево от реки и терялась из виду за серыми выступами скал.

— Здесь подводы не пройдут, — сказал командир отряда, задерживая взгляд на узком коридоре теснины. — Придется коней распрягать. Возьмем с собой наверх самое необходимое. А внизу оставим пост. Горы есть горы — надо быть начеку. — Василий как бы рассуждал вслух. — Так ведь? — И смотрел на комиссара, стремясь по лицу его понять: согласен ли Алексей с доводами командира или у него на этот счет другие соображения? — Но главное — мы должны определить все четко. Вот что я предлагаю и думаю, идею мою ты поддержишь. — Они встретились глазами, и во взгляде Соколова Василий уловил одобрение.

Он предложил разделиться на две группы и подняться наверх с двух сторон, и боевые действия начинать лишь тогда, когда окружат отряд противника, по условному сигналу.

— Горцы в старину в таких случаях зажигали на сторожевых башнях сигнальные костры, — посоветовал Соколов.

— Ну что ж, и мы воспользуемся этим сигналом горцев, — одобрил предложение комиссара Тимофеев. — Главное — не дать противнику обойти нас с тыла.

— Понятно. Так и сделаем.

После многолетней дружбы они понимали друг друга с полуслова. Не без того, бывало, и спорили тоже, особенно поначалу, когда только-только налаживались взаимоотношения: оба молодые, оба горячие. Алексей Соколов, правда, постарше лет на пять, но никогда не утверждал, что знает жизнь лучше. Они старались друг друга дополнять, а при случае и поправить, если возникала такая необходимость.

Их дружба прошла через суровые испытания. Не одну сотню верст прошагали Василий и Алексей по крутым, подчас едва доступным горным тропам. В боевом строю с первых дней революции, вместе с самого рождения Красной Армии: воевали против белогвардейцев и казачьей контрреволюции, участвовали в боях за Царицын и Астрахань, освобождали Северный Кавказ и Закавказье. Вместе в составе 11-й армии с октября восемнадцатого года, когда советские части и отряды, действовавшие в западных районах Северного Кавказа, и войска Таманской армии приказом по Южному фронту были объединены в одну мощную войсковую группировку.

Вскоре Василия Тимофеева назначили командиром подразделения, а затем направили на учебу. Занятия, однако, пришлось вскоре прервать: нужно было защищать революцию. Благодатный Кавказский край манил иноземных завоевателей: англичане оккупировали Батум и Сухум, в персидском порту Энзели находились военные суда США, Англии, Франции, Италии. На тифлисский вокзал прибывали эшелоны германских войск. Один за другим выгружались немецкие суда в потийском порту — с танками, самолетами, артиллерией, пехотными и кавалерийскими полками. Антанта вводила в дело свежие силы, норовя отторгнуть Закавказье от России.

— Рассчитывают задушить революцию, — делились мнениями друзья между боями. — Голодом сломить нас хотят. Думают — подержат месяц, другой, третий… не выдержим. И военной техникой намереваются запугать.

— А все оттого, — горячился Василий, — что не знают нас. Нет, не знают. И не хотят понять, да что там понять — не признают нас! Отец мой говорил: «Найдется и на черта гром». Верно! Нет, не из хлипкого мы десятка, господа!

Алексею нравилась горячность молодого друга, вызывали добрую улыбку его подчас категоричные суждения, а уверенность в правоте — покоряла.

— Ты прав, Василий, — согласился Соколов. — У европейцев расчет особый. Особый, дружище. — Алексей повторил слово «особый», как будто на этом слове намеревался сосредоточить внимание собеседника. — Кавказ, рассудили они, не только многонационален, но здесь люди разной веры: мусульмане, христиане, язычники, А поэтому веди политику посноровистей, похитрее…

— Политику кнута и пряника.

— Разумеется. Такая политика, — говорил Соколов, — рано или поздно потерпит крах. Люди, скажу тебе, дружище, какими бы ни были доверчивыми, простодушными, верят до поры. Владимир Ильич и в национальных вопросах учит действовать осторожно и обязательно проявлять максимум доброжелательности к мусульманам. К местному населению, к их обычаям, значит. Мне, выросшему на Кавказе, не раз приходилось сталкиваться с этой проблемой. Всякого рода возникали между людьми стычки. Не только на национальной почве, но и на религиозной.

И в обращениях Реввоенсовета к бойцам 11-й армии напоминалось:

«Товарищи красноармейцы! Нужна величайшая выдержка, уважение к обычаям, дружественное разъяснение задач Советской власти, помощь в советском строительстве и хозяйстве, в первую очередь в разделе бекских земель между крестьянами. Пусть каждый бедняк-мусульманин видит в вас защитника от посягательств на его землю и фабрики, учителя в организации своей жизни и брата в труде».

И вот теперь, не в силах подчинить непокорные кавказские народы, интервенты бесчинствовали: немецкие летчики разбомбили и сожгли села Душетского района, разрушали древние храмы, взрывали погреба с вековыми коллекциями знаменитых грузинских вин.

Отряду Тимофеева предстояло остановить продвижение немецких оккупантов. Провожая его в путь, Серго Орджоникидзе сказал:

— Интервенты норовят овладеть важной горной дорогой. Чтобы затем направить по ней свои основные войска. Все еще надеются овладеть бакинской нефтью. Не выйдет, иностранные господа! — Худое смуглое лицо Чрезвычайного комиссара Юга было строгим. — Горцы умеют гостеприимно встречать желанных гостей, но бывают беспощадны к недругам.

Сожженное небольшое село в предгорье, встретившееся в сумеречной тиши первого походного дня, произвело на Тимофеева тоскливое, до боли в сердце впечатление. Василий Сергеевич сумрачно смотрел на опаленные, почерневшие от дыма развалины, оставшиеся от разрушенных домов, напоминающие заброшенные надгробия. Вскрикивали, взмахивали черными крыльями вороны, кружась над покинутым жильем. Позже, поутру, встретились крестьяне, оставшиеся без крова; это были в основном женщины, старики, дети.

Соколов разговорился с пожилым крестьянином, несмотря на жару, тот был в белой папахе.

— Это были немцы?

Горец кивнул.

— Что они от вас хотели?

— Золота.

— Золота? — удивился Соколов: оказывается, врагов интересует не только важная горная дорога.

— Кольца, серьги требовали, — пояснил горец. — Откуда они у нас? Не поверили. Угрожали, а когда ничего не добились, село подожгли.

— Грабители! — невольно вырвалось у Тимофеева.

— Самые настоящие. — Горец опустил тяжелый взгляд.

— Возьмите меня с собой. — Перед Соколовым вырос подросток лет двенадцати — четырнадцати, смуглый, с крупными черными глазами, решительный.

Алексей задержал недолгий взгляд на острых плечах парнишки.

— Нет, малыш. — И улыбнулся с нежной печалью, чтобы не обидеть отказом. — Когда вырастешь — другое дело. А пока набирайся сил.

— Если не возьмете, все равно уйду к красноармейцам. — На тонкой цыплячьей шее его вздулись жилы. — Отомщу за маму…

Алексей Соколов покосился на пожилого горца.

— Немцы мать его застрелили, — сказал тот сумрачно, словно и его в том была вина. — Нет у мальчонки теперь никого.

— Мы отомстим, обещаю. — Соколов стиснул зубы, затем мягко спросил: — Как тебя звать, сынок?

— Тариэл, — ответил мальчишка и, немного помедлив, добавил тверже: — Тариэл Хачури.

— Хорошее у тебя имя, — отметил с одобрением Соколов, словно речь шла о достоинствах подростка. — Наверно, читал Руставели?

Тариэл кивнул и снова заговорил о том, что волновало его больше всего:

— Возьмите меня, товарищ комиссар. Очень прошу…

— Нельзя, Тариэл. — Алексей опустил ему на плечо горячую руку, заглянул в черные ожидающие глаза мальчишки. — Расти покуда. А мы отомстим. Клянусь! — заверил решительно. — За всех отомстим, сынок, за весь наш народ.

…Они выставили охранение, осмотрели местность, еще и еще раз обсудили до мелочей задачи разделившегося на две группы отряда. Теперь и им, командиру и комиссару, можно отдохнуть. Тем не менее возвращались к расположившимся вдоль шумливой реки бойцам не спеша, будто решили отказаться от желанной передышки; шли молча, каждый думал о своем.

Первым заговорил Соколов:

— Не дело, Василий, нам тут рассиживаться. Ощущение такое… Надо поднимать людей.

— Что это ты вдруг?

— Говорю тебе — пока мы тут мешкаем, не одно село подпалят.

Нравилась Василию смелая, а подчас колючая прямота друга. Многое он перенял от Алексея: Соколов был не только старше, но и во многих, политических вопросах разбирался глубже. Он и в партию рекомендовал Тимофеева. Коротко и емко сказал на собрании: «Молод, но смел, глубоко предан делу революции».

— Что ж… будем поднимать людей.

Неожиданно справа от них, с высокой отвесной скалы, казавшейся грудью гигантской птицы, посыпались вниз с шумливой прытью камни. Тимофеев мгновенно выхватил из кобуры револьвер.

Из-за скалы показалось улыбающееся лицо парнишки.

— Тариэл? — удивился Соколов.

— Я подумал, может быть, вы дорогу не знаете. — Он указал рукой куда-то вдаль, где узкой полоской виднелась расселина: — Подводы там не пройдут. Я осмотрел кругом. А немцы прошли вон там, через теснину.

Тимофеев и Соколов переглянулись.

— Вот, смотрите, — Тариэл стал спускаться к ним, — консервы. Банка валялась наверху, вон за той скалой. Я видел, как немцы разрезали банку широким ножом. — Он говорил подробно и обстоятельно, чем удивил Тимофеева и Соколова.

— Да ты, выходит, следопыт! — похвалил Василий. — И как это тебе удалось пройти мимо нас незамеченным?

— А я вас видел, — пожал Тариэл острыми плечами.

2

Отряд Вильгельма Эбнера, поджарого, остролицего и мрачного на вид офицера, состоял из отборных, крупных немецких солдат. Не одну версту прошагали они по нелегким горным тропам с той поры, как высадились в потийском порту. И хотя жара утомила и идти становилось все трудней, жаждавшие расправиться с горцами вояки не теряли уверенности в том, что скоро наступит их походам конец и они отправятся на родину с богатыми трофеями.

Проводником своим Вильгельм Эбнер был доволен вполне. Амирхан Татарханов, так звали молодого мужчину, высокого, смуглого, с черными выпуклыми глазами, знал хорошо не только местность, но и владел несколькими кавказскими языками, свободно переводил с осетинского, кабардинского, ингушского, сванского, грузинского. Он отлично владел и немецким.

— Интересно, очень интересно! — поражался Эбнер. — Вы — настоящий полиглот.

— Учился в Германии, не где-нибудь, — с гордостью признался Татарханов. — А там, у вас, могут учить и языку, и как надо жить в этом суматошном мире. Германия есть Германия!

— Очень приятно слышать. — Эбнер был доволен таким признанием. — Мы, немцы, приучены к аккуратности. Для нас порядок — превыше всего.

— Мне повезло, — с преданностью заверял Амирхан. — У вас, у немцев, я многому научился. Занимался коммерцией.

— И конечно, много ездили, любили путешествовать? — допытывался Эбнер. — Так хорошо знаете местность.

— У моего отца и здесь были поместья. И дома, и предприятия, и земли, — делился Амирхан, словно рассчитывал на то, что ему все это однажды вернут немцы. — Он был очень богатым человеком. Богаче его на Северном Кавказе никого не было! Когда произносили его фамилию, поджилки у всех тряслись. Уважали его.

— Интересно, очень интересно! — воскликнул Эбнер. — Теперь я понимаю: вам есть за что бороться, господин Татарханов. Мы с вами крепко связаны и обязательно своего добьемся.

— Жизни не пожалею для этого!

— Надо отторгнуть от России Кавказ. Горцы должны создать свое государство. А мы им поможем.

— Я знаю горцев, — обронил Амирхан зло. — С ними нужно решительнее. Поверьте. Тех, кто окажет сопротивление, нужно уничтожать.

Смуглое красивое лицо Амирхана Татарханова стало при этом свирепым и багровым, как дубовый лист поздней осенью; темные, большие глаза, как у оленя, светились диким огнем.

«Бешеные люди, — решил Вильгельм и отвел взгляд. — Они могут легко утопить друг друга в крови. Чего же проще натравить их…»

— Отец мой здесь построил небольшое предприятие, — снова заговорил Татарханов. — В этих местах он нашел красивый темно-зеленый гранит. Памятники из него — что надо. Дело, сами понимаете, прибыльное. Богатый человек или бедный, а надгробный камень усопшему обязательно поставят. Так принято. Знаете, что сделали с нашим управляющим голодранцы? Убили его. Убили как собаку, на пороге дома. Туземцы, говорю вам. С ними нужно — во как! — Он показал крепко сжатый кулак.

Амирхан Татарханов ненавидел свою нацию и в душе не считал себя осетином. Он твердо верил в то, что предки его принадлежали к воинственным татарам, а род был в недалеком прошлом ханским. Отсюда и непохожая на другие фамилия — Татархановы, то есть татарские ханы. В близком кругу, среди родственников, да и там, за границей, Амирхан насмешливо называл осетин «осколками скифов, которых едва коснулась цивилизация». Он ненавидел своих соотечественников еще и за то, что они, по его глубокому убеждению, ничего путного так и не сделали ни в культурном, ни в экономическом отношении; никогда не имели своего суверенного государства, довольствовались в жизни самым малым, незначительным. Осели на Кавказе и, как орлы, поселились в горах, под облаками.

Некоторое время они молчали, Эбнер перестал поддерживать разговор, утомленный жарой и агрессивной болтовней проводника. Умолк и Татарханов, точно выговорился до конца.

Перед последним подъемом отряд сделал небольшой привал. Вильгельм Эбнер посмотрел вниз: за скалой виднелся серпантин горной реки — в зеленой густоте вилась голубая лента «Разделаемся с туземцами, — планировал он, — отправимся купаться». Рубашка под мышками и на спине была мокрой.

Нужно было поднимать солдат; сделал он это через силу — жара утомила вконец.

За очередным поворотом горной дороги открылось небольшое село. Возле побеленных домиков — сады, огороды с созревшими овощами. Солдаты, приготовились поживиться. Но Эбнер сначала не позволил им забираться в крестьянские наделы, вспомнив вдруг, как болезненно воспринимал его отец, когда внуки устремлялись в огород: он готов был огреть их увесистой палкой только за один нечаянно раздавленный помидор. Однако тут же Вильгельм пришел к выводу, что это отнюдь не отцовское добро. Да и нужно ли сдерживать жеребячью прыть лихих вояк, которым еще на родине внушали, что там, в России, им будет дозволено все?! И офицер махнул им рукой, точно посылая в атаку. Солдаты ринулись по огородам.

А на жителей горного села он наложил контрибуцию. К офицеру подошел старик, которого уполномочили крестьяне, и сказал, что и за десяток-другой лет им, горцам, всем селом ни за что не собрать такой суммы — сто пятьдесят тысяч рублей, а именно столько потребовал Эбнер от крестьян.

— Мы — бедные люди, таких денег сроду не видели, — пытался разжалобить немца старик. Он с надеждой смотрел на переводчика, чтобы тот все объяснил офицеру.

Но Амирхан брезгливо щурился и вытирал потевшие виски.

Командир отряда обошел старика, осмотрел его со всех сторон и остановил строгий, колючий взгляд на заросшей редкими седыми волосами шее, надломленной, как поникший осенний подсолнух.

— Яволь, — кивнул Эбнер. — Платить не хотите? А красных голодранцев поддерживаете! Для них у вас есть все!

Офицер говорил по-немецки, старик, естественно, не понимал, что от него хотят, и двигал пепельными веками с тревожным недоумением. Татарханов же намеренно, чтобы нагнать на горца еще больше страха, не торопился переводить.

Эбнер исподлобья взглянул на Татарханова.

— Скажите пустоголовому туземцу, что мы поднялись на такую высоту не просто так. — Жара лишила его бодрости и выдержки, он ронял слова с утомленной вялостью, — Экзотика, зелень и снежные горы… Ну, чего же молчите! Скажите — мы солдаты. И требуем контрибуцию. На милосердие пусть не рассчитывает. Никого не пощадим..

— Ты слышал, что он сказал? Давай контрибуцию, скупердяй. Ты — козел, понимаешь? — говорил Амирхан с нервной поспешностью. — Ты козел, который ведет стадо баранов в пропасть. Не вороти и не криви морду — я еще не все тебе сказал. В твоей высушенной голове, как в гнилом орехе, ни одной извилины. Пожалей односельчан, тебе-то терять нечего.

— Я узнал тебя, — вместо покорного согласия ответил старик насмешливо. — Ты сын Татарханова.

— Было бы смешно, если бы ты не узнал своего хозяина! — рявкнул Амирхан. — Награбленным, как видишь, попользуешься недолго. И от меня еще достанется, я уж не поскуплюсь. Вы мне за все ответите.

— То-то ты стараешься, — слегка отстранился старик, как бы заранее приготовился увернуться от удара, который должен был последовать вслед за этими словами. — Только зря. И немцы не помогут. Как пришли, так и унесут ноги, если смогут.

— Что он болтает? — нетерпеливо потребовал перевода Эбнер.

— Я его предупреждал, — отозвался Амирхан. — А он все бубнит, что нет денег. Таких надо убивать как бешеных собак.

Он не стал дожидаться, что по этому поводу скажет командир отряда, от себя лично решил заявить:

— Никто из вас не унесет отсюда ноги. А лично тебя, осел упрямый, я повешу в центре села.

— Грозился и управляющий твоего отца, — в меру хладнокровно ответил старик. — А вышло совсем по-другому.

— Ты еще смеешь рот открывать?!

Татарханов бросился к старому крестьянину и ударил его по обнаженной голове рукояткой револьвера; старик прижался спиной к невысокому частоколу, у которого они стояли, и тихо стал сползать на землю.

Эбнер покосился на залитое кровью лицо крестьянина, а затем перевел взгляд на Амирхана, бледного, напуганного тем, что свершил. «Дикий народ», — подумал Вильгельм с опаской.

— Солдаты, — обратился он к ожидающим действий воякам, — жара становится невыносимой. Здесь нам делать нечего. Но вам нужны небольшие радости. Да. Я это помню…

Эбнер смотрел в сторону домов, расположенных один от другого на небольшом расстоянии и утопающих в густой зелени фруктовых деревьев. Он медлил, словно раздумывал: отдавать ли это последнее распоряжение либо воздержаться? Из некоторых домов вышли женщины и дети и тревожно смотрели на незваных гостей. Нет, не они удерживали его, не на них продолжал он неотрывно смотреть, а на потяжелевшие от плодов ветви; его поражало разнообразие фруктовых деревьев, обилие плодов — ветки гнулись под их тяжестью.

— Осмотрите дома. — На худом, прихваченном загаром лице Эбнера натянулась порозовевшая кожа, заходили на скулах желваки. — Берите все. И скот. Остальное сжечь.

— Постойте! Вы что?! — воспротивился Татарханов. — А мои дома? Мое предприятие…

Эбнер бросил с отвращением:

— Яволь! Идите с ними!

Амирхан сделал шаг и остановился в нерешительности.

В это время из-за огромной скалы на краю села раздались выстрелы. Пронзительно взвыли пули, унося в голубую высь протяжные звуки. Это вступила в дело группа, которую вел Тимофеев.

Одна из красноармейских пуль просвистела над головой Амирхана и, точно саблей, срезала ветку с тяжелыми подрумяненными грушами. Татарханов бросился в сторону теснины, которая начиналась в нескольких метрах от него. Сделав шаг-другой, остановился: куда это он бежит очертя голову? На глазах у немцев труса празднует!

С вершины скалы, чем-то похожей на сторожевую башню, поднялся в синее небо столб черного дыма.

— Господин офицер, смотрите, мы окружены! Костры горят! Костры! Это сигнал! — испуганно предупреждал Татарханов.

Эбнер не обращал на него внимания, он с небольшой группой солдат уже укрылся во дворе крайнего к теснине дома.

— Дикий народ! — ругался офицер обозленно и неожиданно сообразил: — Гоните всех на улицу! Всех под пули! Под пули!..

Солдаты врывались в дома, выгоняли женщин и детей, Они испуганно сбивались кучками, плакали от ужаса…

— Осторожнее! — предупреждал красноармейцев Тимофеев. Он нервничал: как стрелять по немецким солдатам, если под пулями окажутся женщины и дети. — Обходим село слева.

Бойцы пытались приблизиться к укрывшимся немцам, чтобы стрелять по ним наверняка, но при перебежках опрометчиво открывались и попадали под пули врагов.

Но вскоре вступили в бой бойцы второй группы, которую возглавлял Алексей Соколов. Они стали обходить село с правой стороны.

— Смотрите! Красные окружают! — Татарханов норовил принять участие в бою, но оружие ему не подчинялось — дрожали руки.

— Уходите в сад! — бросил Эбнер сердито, казалось, пытался от него избавиться.

— А вы? — Без немцев Амирхан уходить не хотел. Эбнер не ответил, не до него теперь было: он целился в командира, вырвавшегося вперед. Но то ли разнервничался, то ли и его, офицера, охватила тревога, то ли устала рука, одним словом, никак не мог взять ровную мушку. Наконец выстрелил, и ему показалось, что он попал в цель. Однако командир пошатнулся, как если бы задел кого-то плечом на ходу, и продолжал бежать. Эбнер зло сплюнул под ноги.

Соколов тем временем скрылся с бойцами за валуном. Из глубины сада застрочил пулемет. Полетели в германцев гранаты.

«Чего я медлю?!» Татарханов понял, что тянуть больше не следует, если он не намерен попадаться в плен — итог боя ему был ясен. Он перепрыгнул через невысокий забор и оказался за кустарником. Здесь присел, подождал, пугливо осмотревшись, кинулся убегать задами…

Часть первая КОСТРЫ НА БАШНЯХ

Глава первая

Шел второй год войны…

Вести с фронта поступали неутешительные. Виктор Соколов отошел от репродуктора, который висел на стене длиннющего застекленного коридора военного госпиталя, находящегося в сосновом бору под Москвой, и, когда окончилась сводка, не спеша направился, чуть прихрамывая, к себе в палату. «Создалась непосредственная угроза прорыва противника в глубь Кавказа…» — повторил он про себя с горечью. Его обогнала медсестра; рядом с ним, крупным молодым мужчиной, девушка казалась маленькой, хрупкой. «Вас вызывает главврач», — сообщила она.

Виктор постоял еще немного, провожая девушку рассеянным взглядом; он продолжал осмысливать то, что только что услышал по радио, и смысл слов медсестры дошел до его сознания немного погодя, когда она удалилась. Тем не менее Виктор не торопился идти к главврачу, чувствовал: ничего хорошего тот не скажет. Вчера сделали снимок ноги, — наверное, ничего утешительного, если вызывают. Как говорят матросы, спишут на берег. После печальной сводки стоит ли усугублять и без того испорченное настроение? Поколебавшись, однако, пришел к выводу, что идти все-таки придется: чему быть — того не миновать.

Главврач, пожилой мужчина с небольшой белоснежной бородкой, в тесном кабинете был не один. Посетитель смотрел в окно и тотчас обернулся, как только Виктор переступил порог. Это был Василий Сергеевич Тимофеев, крупный, широкоплечий мужчина, сохранивший, несмотря на свои уже немолодые годы, а было ему за сорок, стройную фигуру.

— Василий Сергеевич? — поразился Виктор и тут же, еще не опомнившись, оказался в крепких объятиях Тимофеева.

— Здравствуй, сынок! — с отеческой теплотой вымолвил тот.

— Как вы узнали, что я в госпитале? — Виктор чуть было не сказал: опять вы меня нашли.

В прошлый раз, когда часть, в которой служил Виктор Соколов, стояла в районе Днепропетровска, его вызвали к командиру полка. «Отправляйтесь в распоряжение командира дивизии», — коротко приказал командир.

— Командира дивизии? — насторожился Виктор.

— Да, в распоряжение нашего нового комдива генерал-майора Тимофеева, — еще строже добавил командир полка.

Тогда Виктор промолчал, но дорогой, естественно, стал прикидывать: «Почему Василий Сергеевич решил взять меня под свое крылышко сразу же, как только возглавил дивизию? Ну конечно же наверняка мать обратилась к Тимофееву с письмом: так, мол, и так — убереги сына… Полно, однако! Можно ли в такой обстановке рассчитывать на какие-то исключительные условия!» С разными, противоречивыми, думами и предстал Виктор Соколов перед генералом.

Василий Сергеевич, казалось, сразу проник в его затаенные мысли.

— Не скрою, Виктор, хотел бы уберечь тебя, — признался он откровенно после того, как осмотрел внимательно Соколова-младшего и нашел поразительное его сходство с отцом, Соколовым-старшим. — И, если по-честному, понять меня не так уж трудно. Ради отца твоего, которого мы потеряли в расцвете сил, молодым и здоровым, надо было бы. Дорог ты мне, как родной сын. Да время нынче такое…

Бывалый генерал сразу понял, что творится в душе вполне взрослого сына его друга-однополчанина. И тут же одобрил его ответ, когда тот заявил, что готов выполнить любое задание.

— Иных слов я от тебя и не ожидал, сынок.

Они были в блиндаже одни, и Василий Сергеевич мог себе позволить столь непривычное на фронте и вообще между военными обращение.

Виктор понадобился в штабе дивизии в качестве переводчика: он неплохо знал грузинский, понимал осетинский, кабардинский, говорил по-немецки.

— Если надо, я готов!

— Вот и славно, — удовлетворенно кивнул Тимофеев. — Трудности, голубчик, возникли в наших национальных соединениях и подразделениях. Некоторые солдаты и сержанты не владеют русским языком. И все это, сам понимаешь, затрудняет боевую и политическую работу. Думаю, в ближайшее время положение выправится. Но время не ждет. Нам сейчас нужны кадры. Направляю тебя в грузинский стрелковый полк. Кстати, в этом подразделении немало горцев из Южной Осетии.

Так и воевал в грузинской части, пока не ранило, и он, Виктор, попал в этот подмосковный госпиталь.

«Что же предложит мне Василий Сергеевич на этот раз?» — подумал Виктор, освобождаясь из объятий Тимофеева.

— Я за тобой, — сказал генерал бодро. — Пять минут на сборы. Нас ждут…

Виктор покосился на пожилого полнотелого доктора: и он, выходит, не возражает, если не вмешивается в разговор? А ведь утром на обходе главврач в категорической форме отказался выписывать его из госпиталя: шутите, сказал он, куда вы с такой ногой? Что же изменилось за эти два-три часа?

Главврач понял, что тревожит Соколова, пожал в ответ покатыми плечами, подчеркивая тем самым свою беспомощность — не по своей, мол, воле вынужден согласиться. Печально предупредил:

— Если бы не предписание, капитан, не отпустил бы. Берегите ногу. Вот и все, что я могу вам посоветовать на прощание. — И посмотрел на генерала, который нетерпеливо дожидался у двери.

— Спасибо, доктор. — Виктор крепко пожал протянутую ему руку.

Они сели на заднее сиденье черной эмки, и машина покатила вдоль аллеи тополей по гладкому асфальту.

— Соскучился по дому? — несколько неожиданно спросил генерал, чем ошарашил Соколова: шутит он, что ли? Между тем Тимофеев и не думал шутить, а в голосе его даже ощущалась грусть. — Представь себе: ты дома. Елизавета Христофоровна, мать твоя, откармливает тебя вкусными южными блюдами. А жена…

— Товарищ генерал! — вырвалось у Виктора; при шофере он не осмелился обратиться к Тимофееву по имени и отчеству, как это делал прежде. — Что вы этим хотите сказать?

Он чувствовал, что на этот раз Василий Сергеевич что-то явно недоговаривает. Неужто дела его настолько плохи, что отправляют в тыл?

— Есть, Виктор, возможность отправиться домой, в родные места. — Гладко выбритое лицо Тимофеева стало вдруг строгим. — А если откровенно, то речь пойдет об очень ответственном задании.

Виктор Соколов, все это время сидевший напряженно, откинулся на мягкую спинку сиденья и, прикрыв глаза, облегченно вздохнул: а то ему в голову лезли тревожные мысли, думал — все, отвоевался. А тут, наоборот, — важное задание. Значит, все в порядке? Уж лучше бы с этого и начинал Василий Сергеевич. Однако что это за задание, и почему он может оказаться дома?

— Ты, похоже, еще не вполне здоров? — спросил Тимофеев.

— Ничего страшного, — подобрался Виктор. — Готов выполнить любое задание, товарищ генерал.

— Храбришься? Это хорошо. Значит, дело идет на поправку, — отметил Тимофеев задумчиво. — А то вот главврач… не хотел тебя отпускать. А время не ждет. Так что смотри, Виктор. Будь осторожен с ногой. Теперь, сынок, это особенно важно.

— Вы как будто меня щадите? Чего-то недоговариваете?

Кончилась аллея, справа и слева от широкой дороги потянулись гладкоствольные березы Подмосковья.

— Сейчас Екатерина Андреевна, — по имени и отчеству назвал свою жену Василий Сергеевич, — накормит нас. — Он как бы намеренно уходил от главного разговора. — И как только командующий фронтом освободится, отправимся в путь…

Тимофеев ушел на минуту в себя, на чуть загоревшем высоком лбу отчетливей проявились морщины. Видимо, вспомнились далекие незабываемые годы… Знакомство с Иваном Владимировичем Тюленевым, нынешним командующим Закавказским фронтом, состоялось еще в гражданскую войну в Нагорном Карабахе, куда были посланы бойцы 11-й армии для ликвидации кулацко-меньшевистских и мусаватистских банд. Тюленев командовал тогда бригадой. Удивительно точно ориентировался в горной местности, как будто родился и вырос на Кавказе; легко сходился с горцами, тянулись к нему простые люди. Пришли как-то горцы, рассказали: банда мятежников житья не дает, ворвались разбойники в село под утро, расстреляли людей, тех, кто поддерживал Советскую власть.

Тимофеев попросил комбрига направить на перехват мятежников его полк.

«Нам уже приходилось преследовать врагов по самым непроходимым горным тронам, — поддержал Алексей Соколов. — Не уйти от возмездия и этим бандитам».

На долгие годы запомнился Василию Сергеевичу тот трудный пятидневный переход в тыл мятежников. Шли без воды, вскоре кончились и скудные запасы еды. Места попадались безлюдные, негде пополнить продовольственные запасы. Бойцы выбились из сил, но для продолжительного привала не было времени.

На пятые сутки на подступах к горному селу, в распадке, бойцы перехватили банду. Завязался бой. Мятежники пытались прорваться в село, чтобы там занять более надежную оборону. Однако все подступы были перекрыты. Вскоре подоспела на помощь основная часть, которую возглавлял Тюленев.

За боевую доблесть Реввоенсовет Азербайджанской Республики наградил 11-ю армию Почетным революционный Красным знаменем и орденом Красного Знамени. В постановлении отмечалось:

«Каждая дивизия 11-й армии предоставляет собой сознательную и хорошо дисциплинированную боевую единицу».

Боевая биография Ивана Владимировича Тюленева тесно была связана с Кавказом. Да и его, Тимофеева, тоже.

Размышляя о многочисленных схватках с противником, Иван Владимирович доверительно признавался Тимофееву, выделяя основную мысль: «Массу самых неожиданных, небывалых задач ставит перед бойцами и командирами горная война…» Многие красноармейцы, как Тюленев и Тимофеев, родились и выросли в равнинных местах и в горах оказались впервые, в силу обстоятельств. Нужна была особая сноровка, чтобы совершить простой переход по крутым тропам, а им часто приходилось воевать в невероятно сложных условиях.

Не забыть Василию Сергеевичу один бой под облаками.

Бойцам 11-й армии было приказано освободить от иноземных захватчиков и меньшевистских войск Батум. Наиболее трудным рубежом на пути был Сурамский перевал, который укреплялся противником с особой силой. Чтобы сломить сопротивление, в обход, с северо-востока, были направлены некоторые оперативные подразделения.

В этой операции участвовала бригада Василия Сергеевича Тимофеева. Бойцам в короткое время предстояло овладеть четырехкилометровым железнодорожным тоннелем, который, судя по сообщениям местных горцев, меньшевики намеревались на случай отступления взорвать.

Стоял холодный февраль двадцать первого года. Дул порывистый ветер, взвихривался над скалистыми гривами снег и белым густым шлейфом кружился перед глазами, мешая идти, сбивая бойцов с пути. Повозки, орудия с запряженными в них лошадьми с трудом продвигались по крутому подъему.

Перед тем как начать штурм заоблачных высот, в высокогорном селе Лариса сделали привал. Уже знакомые бойцам горцы вышли им навстречу с хлебом и солью. Первым пожать руку командиру и комиссару подошел старик с белой папахой на голове.

Тариэл Хачури, заметно вытянувшийся и окрепший за два года, что прошли после нападения на их село германцев, напросился повести бойцов кратчайшим путем.

— Возьмем его с собой? — спросил командира Соколов.

— Наш следопыт уже проявил себя однажды, — согласился Тимофеев, вспомнив прошлое.

Вскоре бойцы были в пути; продвигались по глубокому, местами до полуметра, снегу. Не поспевала за пехотой артиллерия, и приходилось подчас оставлять орудия, которые невозможно было втащить на обледенелые склоны. В снежных сугробах застревали кони, тяжелый груз брали на свои плечи бойцы.

Вновь привелось побывать в знакомых, хоженных Василием и Алексеем вместе с бойцами-однополчанами живописных горных местах.

— Ну что, Ващенко, повторим переход Суворова? — шутили бойцы, как только выпадала короткая передышка.

— Так, видать, загорелось. И свершилось вот, — откликнулся Ващенко, морщась, как от яркого солнца, в добродушной улыбке.

— Во всем бы так.

— Теперь определенно будет так, как того захотим. Конец-то близок. Там, на Черном море, добьем интервентов.

— Понятно — отступать им будет некуда.

— Твоими бы устами да мед пить.

Несмотря на трудности, люди находили силы и для шуток.

А затем снова — в путь. На обледенелых камнях скользили даже хорошо подкованные кони. Им пытались подсобить бойцы.

— Ну, родимые! — скользя по глянцевому слою льда, кричали красноармейцы.

И удавалось все-таки осилить непреодолимое, казалось бы, препятствие.

К вечеру шестого марта бригаде Тимофеева удалось наконец выйти к железнодорожному тоннелю и захватить вход. Значительно дольше продолжались бои в районе выхода, на станции Ципа, пока не пришли на помощь бойцы других подразделений.

Комбриг Тимофеев после этих боев был представлен к награде, уже второму ордену Красного Знамени. Вот что писалось в представлении:

«Своей неустанной работой и сознательным отношением к делу Тимофеев В. С. совместными усилиями с комиссаром части тов. Соколовым А. В. воспитал в бойцах мужество и стойкость, преданность делу партии и нетерпимость к врагу. Во время ранения комдива Тимофеев взял командование дивизией на себя. Своей находчивостью, хладнокровием и умелым маневром Василий Сергеевич разбил в тяжелейших условиях противника под Сурамом, не дал ему возможности взорвать тоннель…»

Орденом Красного Знамени был награжден и военный комиссар Алексей Викторович Соколов.

Весной двадцать первого года наступил долгожданный конец затянувшейся войне.

Настало время друзьям прощаться. Василий и Алексей обнялись: Тимофеев поехал в военную академию РККА, а Соколов вернулся к мирному труду. Уже в 1938 году, получив назначение командующим войсками Закавказского военного округа, Тюленев взял к себе и Тимофеева. «Принимай дивизию», — сказал он ему.

С тех пор снова бок о бок служили. Вместе и с первых дней войны…

— До Минеральных Вод, — снова заговорил Василий Сергеевич, — доставим тебя на самолете. А там — рукой подать тебе до дома.

— Дома?

— Ты все еще думаешь, что я шучу?

Теперь Виктор понял, что Тимофеев не шутит.

— Дня три-четыре пробудешь дома, — продолжал он. — А затем — в горы. Примешь батальон ополченцев, получишь горное снаряжение…

— Ах, вот оно что! — сообразил Виктор. — Значит, фашисты надеются покорить Кавказ? Думают пройти к нашим вершинам?

— И понадобились профессиональные альпинисты, — слегка кивнул Тимофеев.

Потянулись окрестные дома Москвы, гремели на поворотах трамваи, лениво струился дым из заводских труб. Виктору показалось, что нет войны, а ужасы боев под Москвой, в которых и он принимал участие, вспомнились, как далекие кошмарные сны.

Он отвернулся к окну, представил, как удивятся и обрадуются его неожиданному появлению мать и жена. Мать умела себя сдерживать, но Надя… Тяжелый осадок остался у него в душе от прощальной ночи, долго стояли перед ним печальные глаза жены. Тогда, в постели, она расплакалась и вскрикнула:

— Все! Я никогда не увижу тебя больше! — И крепко обвила его шею руками, словно пытаясь удержать мужа.

В какой-то момент он не совладал с собой, отстранился от нее, рассерженный, и грубовато отчитал ее:

— Что это ты меня раньше времени хоронишь?

— Боже! — Надя будто только теперь осознала смысл оброненных слов. — Прости. Пойми и не ругай, пожалуйста, — продолжала она с виноватым видом. — Стала бы я говорить такое? Это выше моих сил, понимаешь? Мне кажется, я никогда не увижу тебя. Ты уедешь — и всему наступит конец.

Она вытерла слезы и замолчала, взяла себя в руки: очевидно, выговорилась, поплакала — и полегчало, как это бывает. И заговорила далее поспокойнее, рассудительнее:

— Прошу тебя, не обращай на мои слова внимания. Поцелуй меня. Такое говорю тебе на дорогу. Любимый. Такая уж я… одни эмоции. Не сердись. И не придавай моим истерикам значения. А все, милый, потому… Счастье переполняло мое сердце. Сама себе боялась порой признаться. Да что это со мной происходит, боже?! Все больше и больше тебя люблю. Сердце, кажется, вот-вот выпрыгнет…

Он обхватил ее крепкими руками, прижал к себе; горели влажные, окропленные слезами Надины щеки, а ее обнаженная спина, несмотря на теплую летнюю ночь, показалась холодной. Да и знобить ее стало.

— Ну-ну, что ты, родная?! — Виктор обнял ее покрепче, словно пытался обогреть, горячими ладонями.

…Надю Виктор полюбил сразу. Сразу, как только увидел ее в клубе горняков на танцах, сказал себе: вот она — девушка моей мечты! На сердце Виктора стало тревожно и радостно. Тревожно оттого, что не знал — понравится ли девушке, а радостно оттого, что встретил наконец ту единственную, на которой охотно, не раздумывая, женился бы.

Он пригласил ее на танец. Оркестр комбината играл танго. После двух-трех плавных па на танцплощадке, заполненной парами, Виктор заговорил:

— И откуда прибыла в наш горняцкий городок такая красавица?

Ему едва удалось скрыть волнение.

— Издалека! — в тон, восторженный и игривый, ответила девушка, и щеки ее запылали то ли от неловкого его комплимента, то ли от того, что ей передалось волнение парня. — Впрочем, отсюда — рукой подать. Из Минеральных Вод.

— А в наших горах как оказались? В гостях? У кого? — возбужденно атаковал Виктор.

— Грамоте решила поучить ваших ребят. Окончила во Владикавказе[1] педагогический институт и сюда попросилась.

— Какая же вы умница! Чувствовали, должно быть, вас здесь очень ждут, — пытался он понравиться девушке.

— Что, так требуются учителя? — спросила она с подозрением, будто почувствовала в его словах подвох.

— Еще бы! Сразу же после танцев отправимся в Минеральные Воды. Сосватаю, пока не отбили вас у меня…

— К чему такая спешка? — улыбнулась Надя. — Ночью автобусы не ходят. Так или иначе, придется подождать.

— Что вы! Пешком пойдем. А если дорогой устанете — на руках понесу!

Он шутил, но тут же ловил себя на мысли, что так бы и сделал: поднял бы среди ночи водителя автобуса, который возил рабочих комбината, уговорил Махара Зангиева выводить машину. А тот ради начальника цеха, то есть его, Виктора Соколова, отправился бы хоть на край света. Однако сознавал, что такое невозможно, это причуда, и выглядит он в глазах девушки довольно хвастливым, только не мог уже с собой совладать.

— А что такого? Час-полтора, вот и все хлопоты.

— А там? — загадочно спросила Надя.

Они стали встречаться: он сразу же понравился ей. Раз-другой ездили к ее родителям в Минеральные Воды. Однако свадьба чуть было не расстроилась из-за его, Виктора, матери. Обычно добрая, умная и справедливая мать, которая после смерти отца относилась к нему с какой-то болезненной любовью и лаской, неожиданно и, как показалось Виктору, неоправданно воспротивилась этому браку. И причиной всему был пустяк.

В средней терской школе, где Надя преподавала литературу, вел историю Азамат Татарханов. Время от времена после уроков они покидали школу вдвоем, идти им было по пути. Надя снимала комнату в доме Зангиевых, у родителей Махара. Мать Виктора видела Надю и Азамата вместе, когда они проходили мимо больницы и мило беседовали. Ничего предосудительного Виктор в этом, разумеется, не видел; более того, допускал, что Азамату нравилась Надя. И что с того? Важно, что девушка предпочла его, Виктора.

Но мать на это смотрела по-другому. Она продолжала ненавидеть Татархановых, никак не могла подавить в себе эту ненависть и с годами и поэтому-то с неприязнью отнеслась и к Наде, к ее прогулкам с Азаматом.

Нельзя сказать, чтобы Виктор питал особые дружеские чувства к Азамату, хотя они учились в одном классе, часто общались, но чтобы ненавидеть?! Он-то, мальчишка, в чем виноват, что дядька его — убийца старшего Соколова и был злейшим врагом Советской власти?

Мать же болезненно переживала, когда видела их вместе:

— Чтобы больше тебя не видела с ним!

— Мама, ну скажи, при чем тут Азамат? Сейчас сын за отца не отвечает. А тем более — за дядьку, которого, наверно, и в живых-то давно уже нет.

— Он ярый враг! — много раз говорила мать. — А они скрывали его. Он бывал у них, а они скрывали, да, да! Пока не убил твоего отца. Ненавижу! Весь их род ненавижу.

— Но как же Ромео и Джульетта, мама?

— Не шути, сынок.

— Кстати, у Азамата очень хорошая сестра.

— Если тебе приятно расстраивать мать — пожалуйста, можешь продолжать.

Нет, не мать была причиной отчуждения Виктора с Азаматом: много странного, подчас необъяснимого стал со временем замечать Виктор в поведении и в словах Азамата, одноклассника. Ощутимым это стало, когда они повзрослели. Как-то после уроков они вдвоем забрели за город и дошли почти до подножия высокой, с остроконечной вершиной скалы, названной пацанами «каланчой». Никому из сверстников Виктора не удавалось забраться на ее вершину. Виктор поклялся самому себе, что осилит недоступную высоту — и покорил ее на глазах своих товарищей. Это была первая, пусть небольшая, но очень сложная в его жизни вершина. С этого дня началось, собственно, непроходящее увлечение альпинизмом, которое продолжалось и в институте.

А тогда они побросали на траву портфели и легли.

— Ты слышал о моем деде? — спросил Азамат после некоторого молчания.

— Так, — уклончиво откликнулся Виктор. — Немного.

Не хотелось говорить того, что он знал о нем.

— Обидно, знаешь. Как будто и не было человека на свете. А если честно, он был самым уважаемым человеком на всем Северном Кавказе, — не без гордости отметил Азамат и продел сквозь зубы травинку, которую сердито вырвал из земли. — Только теперь вспоминают о нем не все, а так… немногие.

Виктор пожал плечами: он не мог сначала понять, с какой стати заговорил о деде Азамат, потом сообразил. Как раз в этот день учительница истории рассказывала о комбинате, приводила пример из местной жизни — вот, мол, как преображается родной край, считающийся до революции глухим и необжитым. Ныне здесь добывается ценная руда, вольфрам и молибден. «А вы знаете, — сказала историчка восторженно, — кто был у нас первым секретарем райкома партии? Алексей Викторович Соколов. Под его руководством был построен комбинат и вырос наш поселок в городок. Это был удивительный человек. Я его лично знала, — гордо заявила учительница. — Он был необыкновенно отзывчивый, внимательный к людям, добрый…» Историчка перечисляла его заслуги, именно это она выделила особенно: «Его заслуги перед Родиной — огромны!» Она поведала классу много такого, чего прежде Виктор не слышал ни от отца, ни от матери.

Что же задело Азамата? То, что рассказывали о его, Виктора, отце и предали забвению его деда? Что же доброго сделал он людям?

— Неужели ты на самом деле ничего не знаешь о моем деде? — Азамат откусил кусок травинки и сплюнул брезгливо, — Ни за что не поверю! — Он поднялся и, сложив по-турецки ноги, сел и уставился с недоверием.

— Расскажи, если не секрет, — предложил Виктор и тоже поднялся. — Может быть, это государственная тайна… — Он, похоже, решил позлить сверстника.

— У деда моего никакой тайны не было. Все знали, кто он и какую пользу принес людям. И если бы жил… сколько бы еще сделал. А скажи, дома, заводы, которые построил дед, он взял с собой в могилу? Разве все это не осталось людям? — Азамат махнул рукой: чего, мол, доказывать, если тебя упорно не хотят понять.

Лицо его в черных волосах, густо заструившихся на смуглых раскрасневшихся щеках, было недовольным.

— Да какие это заводы! — бросил Виктор насмешливо. — Примитивные кустарные производства. Все держалось на горбе рабочих. По двенадцать, четырнадцать часов работали, — продолжал он без особого желания. — Эксплуатировал людей. И наживался.

Азамат минуту таращил глаза, удивленно приоткрыв рот с черными тонкими усами, потом ринулся в бой:

— Он нажил? Да, нажил? А где оно, богатство? — На тонкой шее вздулись вены.

Смешным, глуповатым показался он Виктору.

— Забрали, конечно. И земли и все остальное, как и у других богачей. А как иначе?

— Забрали. Было, значит, если забрали?! — Азамат полез бы, наверно, драться, да Виктор был здоровей физически и быстро скрутил бы его в бараний рог. — А что, скажи, взять у тех, кто ни себе, ни потомству? Видел, какие дома построили в центре Владикавказа? Разве только для себя купцы и прочие строили?

— За чужой счет, — не уступал Виктор.

— А комбинат кто строил? Люди! Учительницу послушать — только об отце твоем и толкует. Других не было. Ладно. Что без толку болтать. Кроме себя, никого больше не видите. — Он вскочил на ноги, схватил портфель и побежал, быстро перебирая длинными, костлявыми ногами.

После окончания школы совсем оборвалась их непрочная к концу учебы дружба, а при встрече они лишь сухо делились новостями, да и то не всегда.

Что касается Нади, то откуда ей было знать, что мать его, Виктора, с такой неприязнью относилась к Азамату, и простое провожание воспринимает как предательство или измену. А Виктор, естественно, воздержался что-либо по этому поводу сказать Наде, чтобы не показаться законченным ревнивцем.

Но однажды был поражен ее упреком.

— Знаешь, Виктор, каждый человек должен отвечать за свои поступки. Излишняя суровость, несправедливое отношение ни к чему хорошему не приводили и не приведут. Ну, скажи, в чем вина Азамата? Только в том, что дед его был баем, а дядька абреком? А он? Поверь, человек от недоверия к нему замыкается. Чувствует свою неполноценность. И может в конце концов на весь свет обозлиться. Вот ты из-за чего-то перестал с ним дружить? И мне не велишь поддерживать с ним нормальные товарищеские отношения. А между тем он очень хорошо о тебе отзывается. Ты можешь не объяснять, я ведь вижу…

— Согласись, уж если затеяла о нем разговор, — сдержанно возразил Виктор. — И он не все, очевидно, рассказал, а лишь то, что выгодно ему. Кстати, он не считает своего деда врагом. Напротив, этаким благотворителем.

— Может быть, — согласилась Надя. — Мы достаточно взрослые люди, чтобы во всем разобраться. Я вот колебалась, оттягивала, однако чувствую, должна рассказать тебе… Год назад посадили моего дядю. Брата моей мамы, — уточнила она. — Честнейший человек, председатель колхоза. А его как врага народа… И все, представляешь?! Сразу же изменилось отношение. Товарищи даже отвернулись от его семьи. У дяди два сына… Нет, Виктор, не могу я так. Работать в одной школе и не разговаривать, отворачиваться при встрече…

В тот день, когда началась война, Виктор встретил Азамата у военкомата. Он стоял подавленный. Виктор подошел к нему.

— Не взяли, — развел он руками. — Должно быть, мать моя… Ходила, обивала пороги…

— Напрасно на нее наговариваешь, — мягко упрекнул Виктор.

Он знал: не брали Азамата на фронт по состоянию здоровья — родился с врожденным пороком сердца. Его от физкультуры в школе освобождали.

— Кто-то и в войну должен учить наших детей, — подбодрил его Виктор.

…Утром, перед тем как покинуть дом, склонившись над спящим сынишкой, которому было тогда два годика, Виктор вдруг вспомнил слова жены, и ее слезы не показались такими глуповатыми, как ночью, когда они лежали в постели, сейчас именно о своей судьбе, о смерти почему-то подумал: неужто погибну и не увижу больше мальчонку? И повторится судьба сына Алексея Соколова, и он будет расти без отца, стало быть, без него, Виктора?

Через минуту-другую Виктор выкинет все эти мысли из головы, осудит себя: «Нет, так не годится раскисать — на правое дело идешь, ну-ка, выше голову! Мы еще повоюем, сынок, постоим за наших детей, жен, матерей, за нашу родную землю. Да как же иначе!»

…На перекрестке шофер остановил машину: улицу пересекал строй бойцов; впереди колонны шел молодой высокий командир. Всматриваясь в суровые лица проходящих мимо машины солдат, Виктор подумал: «Повернули вспять фашистов под Москвой, и в горах настигнет врага справедливое возмездие…»

Глава вторая

Иван Владимирович Тюленев, заметно раздавшийся вширь к сорока семи годам, стоял у огромного окна своей просторной московской квартиры, в которой теперь бывал от случая к случаю; он смотрел на безлюдную улицу, озаренную полуденным солнцем. Август сорок второго года выдался жарким, и не только на юге, но и в Москве. Душно, очевидно, к дождю вдруг стала покалывать раненая нога.

Иван Владимирович невольно окинул мысленным взором события последних месяцев: 22 июня началась война, и вскорости его назначили на должность командующего созданным на границе с Румынией Южным фронтом. Жаркими были те бои — семьдесят суток почти непрерывных сражений. Отстаивали каждый клочок земли, отбивая несчетные атаки противника. Однако вынуждены были отойти за Днепр. В сентябре Тюленев был тяжело ранен и доставлен в Москву, в Центральный военный госпиталь. Отлежался и еще из госпиталя написал письмо Сталину. Просился на фронт.

Он был уверен, что после операции, после того как в меру окреп и лишь слегка прихрамывал на одну ногу, его, Тюленева, непременно отправят на фронт. И когда его вызвал в Кремль Верховный, решил, что именно для этой цели, для назначения. Сталин принял его сразу, в назначенное время, усадил на кожаный диван, а сам прохаживался по кабинету со свойственной ему неторопливостью. Поскрипывали мягкие кавказские сапоги. Иосиф Виссарионович был в привычной одежде: защитного цвета китель, брюки заправлены в сапоги. Непривычным было другое: он выглядел усталым, был озабочен и не скрывал, что весьма недоволен положением дел на фронтах.

И Иван Владимирович спрашивал очень часто себя: каковы причины отхода советских войск на Южном фронте? И приходил к выводу: не были подготовлены оборонительные рубежи, о них по-настоящему не позаботились, не запаслись заблаговременно надежными резервами, а контрудары советских войск носили случайный характер… Об этом он и сказал Верховному.

Сталина, похоже, задела такая откровенная оценка, его смуглое лицо с легким восковым налетом побелело от гнева. Иосиф Виссарионович остановился напротив собеседника, прищурив колючие глаза: казалось, он гневался — ведь речь шла о его личных недостатках и просчетах, весьма важных упущениях. Однако, как выяснилось чуть позже, это было не совсем так — гневался он по другому поводу. Он заговорил о резервах, самых необходимых, насущных, без которых ни за что не обойтись.

— Вы правильно сказали, товарищ Тюленев, нам необходимы крепкие резервы. — Он подчеркивал каждое слово. — И от того, насколько быстро и эффективно мы сумеем их подготовить, зависит наше положение на фронтах. Государственный Комитет Обороны поручает вам это неотложное дело. Отправляйтесь на Урал со специальным заданием. — В жестких черных волосах Сталина густо проглядывала седина. — Необходимо самое серьезное внимание обратить на обучение резервных дивизий ведению ближнего боя, — тверже добавил Сталин, — особенно борьбе с танками. Необходимо также отработать с командным составом вопросы управления боем.

Вначале Тюленев воспринял задание с некоторым унынием, хотя и не подал вида, не возразил, но потом, подавив внезапно подступившую к сердцу обиду, обдумав предложение Верховного глубже и основательнее, он понял, что предстоит не обычная тыловая работа. Речь ведь не о простом формальном призыве людей идет — собрал четырнадцать стрелковых и шесть кавалерийских дивизий, и на этом кончаются твои полномочия, — нет, тут нужно в кратчайший срок, в течение двух месяцев, подготовить настоящих воинов, обучить их ведению современного боя с применением новейшей техники. Немцы придают особое значение танковой атаке, стало быть, каждый советский боец должен овладеть надежной тактикой борьбы с танками, мотомехчастями.

В приемной Сталина для Ивана Владимировича был заготовлен мандат, в котором указывалось, что генерал армии Тюленев является уполномоченным Государственного Комитета Обороны по обучению и сколачиванию вновь формирующихся дивизий на территории Уральского военного округа.

Уже в поезде, глядя из окна на багряную листву деревьев, Тюленев думал о том, как лучше организовать подготовку личного состава; перво-наперво выступит в гарнизонном клубе и поделится своими впечатлениями о войне, о которой люди знают лишь по сводкам Совинформбюро и газетным корреспонденциям.

Ивану Владимировичу предоставили возможность взять с собой и нужных ему военных специалистов. Отправились на Урал вместе с ним его давние боевые товарищи: генерал-майор Тимофеев, кстати, Василий Сергеевич был с ним и на Южном фронте, и самый меткий снайпер времен гражданской войны капитан Николай Иванович Ващенко — а обучать солдат стрелковой подготовке, а между занятиями рассказывать призывникам о некоторых памятных военных событиях.

Урал встретил крепкими холодами. Как ни пытался хорохориться Тюленев, не так скоро оставила в покое раненая нога, временами настойчиво напоминала о себе: схватила дней через десять нестерпимая боль среди ночи, хоть кричи. Забыл о недуге, не обращал внимания, вот и дало о себе знать ранение. Иван Владимирович и так ногу приспособит, и этак — не помогает. «Неужто хирург не вытащил пулю из ноги?» — и такая приходила в голову мысль. И понимал, что нелепая. Стал растирать рану — рубец, кажется, вздулся. Промаялся всю ночь — если бы только одну! Да, как видно, верно поступили, направив его в тыл, — для фронта он еще не был готов.

…День в день, как приказано, задание было выполнено. Иван Владимирович вернулся в Москву с отчетом и, несмотря на поздний час, отправился в Генштаб: он знал, что работа там не прекращалась круглые сутки.

— Дивизии можно отправлять на фронт, — рапортовал Тюленев.

И снова стал проситься на передовую. Но ему сказали в Генштабе, что рано идти на фронт — можете повредить ногу.

«Неужто так хромаю, что сразу в глаза бросается?» — удивился Иван Владимирович.

На второй день Тюленева вызвал Сталин. Верховный Главнокомандующий был доволен результатом подготовки резервных войск. И, выслушав отчет, сказал:

— Тут начальник Генерального штаба говорил, что вы добиваетесь срочной отправки на фронт. Что, надоело сидеть в тылу? — Он глянул пристально, словно пытался проникнуть в думы Тюленева.

— Так точно! — ответил Иван Владимирович без промедления.

Сталин сделал шаг-другой по кабинету, казалось, в движении ему лучше думалось; но вот он остановился у письменного стола, за которым Тюленеву так и не пришлось увидеть Иосифа Виссарионовича сидящим: на ногах встречал, стоя и провожал.

— Вы, кстати, ветеран Закавказского военного округа? — развернулся Сталин к Тюленеву лицом.

— С первых дней, товарищ Сталин, — с гордостью вымолвил Иван Владимирович, точно речь зашла о памятном и приятном. — В рядах одиннадцатой армии.

— Участвовали в разгроме мусаватистских банд в Нагорном Карабахе, — задумчиво произнес Сталин, — белогвардейцев на Северном Кавказе?..

Верховный приподнял чуть склоненную голову, будто вспомнил что-то, заговорил так, как если бы продолжал прерванную мысль:

— Думаю, нет надобности перечислять ваши несомненные заслуги перед Родиной. — Сталин решил не продолжать более рассказывать того, что много лучше известно собеседнику, и вряд ли уместно расхваливать солидного генерала, перечисляя его достоинства. — Отправитесь на Кавказ. Возглавите Закавказский военный округ. — Сталин вновь зашагал по кабинету, тем самым давая понять, что разговор не окончен. — Танки противника, — сказал он с присущей ему манерой выделять каждое слово, — рвутся на юг. Немцы, как и прежде, мечтают овладеть нефтепромыслами Грозного, Баку. Стремятся через Закавказье проникнуть на Ближний Восток. — Сталин перехватил напряженный взгляд Тюленева, остановившись напротив поднявшегося Ивана Владимировича, и тверже сказал: — Фашисты не получат нефть. Горная война, — продолжил он напутствие, сделав непринужденное движение рукой, в которой держал трубку, казалось, чубуком на что-то указывал, — это сложное дело. И вам хорошо это известно, товарищ Тюленев. Она обусловлена рядом существенных факторов — бездорожьем, плохим снабжением боеприпасами, продовольствием. Как можно лучше в деталях изучайте методы ведения альпийской войны.

Он подошел к письменному столу, садиться, однако, не стал и на этот раз; подвинул к себе поближе массивную пепельницу, коробку и, стоя не спеша освободил трубку от пепла и стал набивать табаком.

Наступила напряженная тишина. Глядя на сутуловато склонившегося Сталина, Иван Владимирович подумал: «До чего же благодушно поступили мы в самом начале…» Еще в ту пору, в тридцать восьмом году, когда его, Тюленева, назначили командующим войсками Закавказского военного округа, он чувствовал, да и многие тогда предсказывали, что фашисты рано или поздно затеют войну, одними словесными нападками на Советский Союз они не ограничатся. Но Верховный думал по-другому… Вот и получился конфуз.

— Обдумайте, посоветуйтесь с Военным советом на месте, как лучше организовать оборону Кавказа, — добавил Сталин.

Тимофеев и Виктор поджидали Тюленева у машины.

— А это Соколов-младший, — представил Василий Сергеевич. — Сын Алексея Викторовича.

— Похож на отца, — заметил Иван Владимирович, задержав на Викторе добрый внимательный взгляд. — Альпинист?

— Так точно!

— Без вашей помощи нам теперь не обойтись. Как нога? — спросил Тюленев, усаживаясь на переднее сиденье эмки.

Виктор посмотрел на Тимофеева, молча удивляясь тому, когда Иван Владимирович успел уловить, что он прихрамывает. Или знал уже об этом?

— Все в порядке, товарищ командующий! — излишне бодро ответил Виктор.

— С ногой не шутите, — сказал Тюленев. — По себе знаю. Я тут тоже хорохорился. А так однажды схватило! Василий Сергеевич помнит. Сейчас нам никак нельзя выходить из строя, — доверительно подчеркнул Иван Владимирович. — Все мы должны быть в боевой форме.

Часа через два эмка доставила их на аэродром, и они вскоре вылетели на «Дугласе».

Самолет набрал высоту.

Иван Владимирович вытянул перед собой ноги, пристраиваясь на сиденье поудобнее, словно намеревался прикорнуть; трудным был день, напряженным, да и все это время он недосыпал, и эта нынешняя поездка была сопряжена с нервной нагрузкой. Но результатом он был доволен: новый план обороны Кавказа, принятый Военным советом Закавказского фронта, переработанный в соответствии с директивой Ставки, в которой предусматривалось создать на пути гитлеровских танковых колонн прочный оборонительный заслон, был одобрен. Разумеется, вопрос этот решался и прежде, но если самокритично оценивать прежнее предложение, то нужно признаться: не все в нем было учтено в должной мере.

Самолет летел над белоснежными облаками, казавшимися сверху бесконечной снежной грядой. Иван Владимирович поделился с Тимофеевым одобренным Ставкой планом обороны Кавказа и откровенно сказал:

— Придирчиво оценивая сложившуюся на сегодняшний день ситуацию, прихожу к выводу: затянули мы формирование соединений и частей. Поэтому их боевая готовность была сравнительно невысокой.

— Положение усугубилось еще и тем, — продолжил его мысль Василий Сергеевич, — что войска испытывали недостаток в вооружении.

Летом немцы начали большое наступление на южном крыле фронта. Выйдя затем к Дону, они приступили к выполнению плана операции «Эдельвейс», предусматривающий захват Кавказа. Спешили немцы к недоступным горным вершинам, чтобы воспользоваться, как отмечалось в приказе Наркома обороны от 28 июля, удобной для них летней порой и преодолеть горные перевалы. Радиостанции Берлина не скупились на восторженные сообщения: под бравурные марши военного оркестра фашистский диктор генерал Дитмар в специальных сводках самозабвенно расхваливал успехи солдат вермахта, отмечая, что наступление на юге протекает так же успешно, как оно шло на Дону и Кубани. А посему задача захвата богатых нефтяных районов Грозного и Баку практически почти решена.

— Как ты считаешь, Василий Сергеевич, Турция решится вступить в войну? — спросил Тюленев.

— Думаю, что будет выжидать…

— Точно, пока немцы не пройдут в Закавказье. — уточнил Иван Владимирович. — Турецкое правительство все еще надеется на то, что однажды сможет отторгнуть Закавказье и Северный Кавказ от нас…

Детально знакомясь в штабе фронта с размещением войсковых частей, готовя оборонительные укрепления на всех важных рубежах и просматривая в свободное время свежую почту, газеты и журналы, Иван Владимирович обратил внимание на красочно оформленную карту, которая была помещена в турецком журнале «Бозкурт». «Великая Турция», как гласила надпись, размещалась не только на своей исконной территории, но и простиралась дальше, захватывая Кавказ и Среднюю Азию. «Аллах, как видно, не обделил турок аппетитом! — подумал с неприязнью Иван Владимирович. — Ишь чего захотели — Кавказ и Среднюю Азию. То-то сконцентрировали дивизии у южных наших границ. Отнюдь не для обороны».

В Минеральных Водах Виктор вышел.

— Матери огромный привет, — пожелал Василий Сергеевич. — Все никак не удается ее навестить. В сутолоке дел забываю порой даже очень дорогих людей. Но ничего, Виктор, еще будет возможность, наверстаем, сынок, — расправив на высоком лбу морщины, добавил он бодро, чтобы не расставаться в плохом настроении. — Тут мы теперь рядом. Наверняка повидаемся…

Глава третья

«Отсюда, кажется не выбраться», — пришел Виктор к печальному выводу: на станции скопилось очень много беженцев.

Северо-Кавказская железнодорожная магистраль была запружена эшелонами с заводским оборудованием, техникой, боеприпасами, солдатами; тысячи женщин, детей, стариков умоляли отправить их за Каспий. Путейцы работали круглые сутки, но количество составов не уменьшалось. И люди все скапливались на станциях.

Виктор простоял в билетную кассу больше часа, но безрезультатно. Не выдержав, направился в сторону большака: может, на какой-нибудь попутной машине доберется домой.

Наконец его подобрал старый, в ржавых потеках автобус, так набитый людьми, что покосился набок. Соколов, пристроившись на чьих-то узлах рядом с потеснившейся детворой, дал больной ноге передых.

Автобус качался на неровной дороге, напряженно стонал, будто взбирался на крутой подъем по горному ущелью, но не рассыпался, а с завидной настойчивостью продолжал продвигаться вперед.

Проезжали неподалеку от места дуэли Лермонтова. Какое-то странное чувство охватило Виктора в этот момент, и так всегда, когда он оказывался в этих местах: невольно проникала в сердце необъяснимая грусть, как будто он знал поэта, дружил с ним долгие годы и очень трудно перенес утрату. Вспомнились черты его красивого, одухотворенного лица, большие строгие глаза, как на портрете, который висел у Виктора дома.

— Я думала, ты станешь литератором либо переводчиком, — сказала однажды мать. — Тебя постоянно увлекали гуманитарные науки.

— Верно, мама. Литература — это моя душа. Но буду я горняком. — Виктор улыбнулся и процитировал своего любимого поэта, полагая, что этого достаточно, чтобы выразить свою любовь к горам:

Как-то раз перед толпою        Соплеменных гор У Казбека с Шат-горою[2]        Был великий спор. «Берегись! — сказал Казбеку        Седовласый Шат. — Покорился человеку        Ты недаром, брат! Он настроит дымных келий        По уступам гор; В глубине твоих ущелий        Загремит топор; И железная лопата        В каменную грудь, Добывая медь и злато,        Врежет страшный путь».

Вопрос о выборе профессии перед Виктором не стоял: все давным-давно решено — отец был горным инженером, стало быть, и ему идти в горняки. Поступил он в Северо-Кавказский институт цветных металлов, который находился во Владикавказе. После окончания института Виктора направили на Терский комбинат. В институте, где была создана альпинистская секция, а потом и на предприятии он продолжал заниматься альпинизмом. Покорял сложные кавказские вершины Казбек и Эльбрус, водил в горы советских и зарубежных спортсменов. Горы Виктор любил и знал в них каждую тропу, как улицу родного города.

Было это года три назад. Вызвал секретарь партийной организации комбината Константин Степанович Карпов, невысокий, полноватый, круглолицый мужчина лет сорока пяти.

— Виктор Алексеевич, — сказал он, — дело к тебе, можно сказать, государственной важности. — Он, правда, слыл мастером слегка все преувеличивать, по на сей раз, кажется, ему было не до громких слов. — Гости к нам едут. Из самой Германии, представляешь? — добавил он, давая как бы понять, что сам этому нисколько не рад. — Спортсмены, альпинисты, что ли. Встретить надо, сопровождать потом тоже. Тебе решили поручить это ответственное дело. Займись гостями, внимание им окажи. Кавказское наше гостеприимство прояви. Все как положено. Если что нужно будет — ко мне. Окажу помощь.

Горный городок вскоре встречал иноземных гостей в меру торжественно: на небольшой железнодорожной станции висел лозунг: «Дорогие немецкие спортсмены, добро пожаловать!»

Трое комбинатовских музыкантов играли марш.

Виктор был приятно удивлен, когда первым из вагона вышел Карл Карстен, рослый, улыбающийся молодой мужчина, — он сразу же узнал известного германского альпиниста.

Стали знакомиться.

— Карл.

— Виктор. Кстати, я уже слышал о вас.

— Я — тоже, — весело ответил Карстен, как будто это была шутка и он ее охотно поддержал.

Имена других гостей Виктору ни о чем не говорили: очевидно, это были малоизвестные альпинисты, а может быть, и вовсе начинающие.

— Спортсмены знакомятся и заводят дружбу быстрее, чем дипломаты, — многозначительно подчеркнул Карл. — Мы открываем новые тропы в горы и… к сердцу.

Виктор и Карл как-то сразу стали симпатизировать друг другу. У всех было хорошее настроение. И погода стояла солнечная, несмотря на первое октября, было еще тепло, вообще осень тридцать девятого года изобиловала теплыми днями.

— Моя заветная мечта, сразу же скажу откровенно, — покорить самую высокую кавказскую вершину! — произнес Карстен с пафосом. — Более того. Нет тайны и в том, что очень надеюсь на то, что поведет нас Виктор Соколов! Как, Виктор? Ты согласен?

Сразу по-дружески, сразу — на «ты».

— Предложение принято! — отозвался Виктор. — Мне нравится, что у всех отличное настроение. Значит, Эльбрус? Синоптики обещают хорошую погоду. Так что все — за нас.

Конрад, высокий, поджарый мужчина лет тридцати, тут же на перроне сделал фотографию на память: снял гостей и гостеприимных хозяев своей «лейкой», с которой потом никогда не расставался.

После банкета, который был организован в честь спортсменов, — обильного кавказского угощения и танцев, европейских и национальных, — гостей отправили отдыхать; им были предоставлены двухместные номера в новой гостинице.

Утром Виктора разбудила Надя. Жена была чем-то озабочена.

— Пришел к тебе начальник отделения милиции. — Именно так и сказала, а не Тариэл Хачури, или просто Тариэл, друг семьи, названый брат Виктора.

— Чего это с утра пораньше?

— Не знаю. Он встревожен.

— Уж не сбежали ли наши гости? — попытался было Виктор пошутить. Зевнув, он потягивался спросонья в постели.

— Виктор, человек ждет, — напомнила Надя.

— Слушаюсь, моя милая фея. — Но вместо того чтобы надеть брюки, которые были переброшены через спинку рядом стоящего с кроватью стула, Виктор потянулся к жене и, обхватив ее за талию, привлек к себе.

— Ну, Виктор… — Других слов жене он не дал произнести — поцеловал ее в губы, уложив в постель; а когда она высвободилась, стала выговаривать с нарочитой строгостью: — Полуношник. Ждала-ждала и — уснула.

— Сегодня вечером тебе не придется меня ждать, — заявил он с интригующей значимостью. — Что мне немцы! Сбегу от них к моей любимой фее.

— Посмотрим. — Надя встала и, поправляя волосы, напомнила еще раз: — Ступай. Нехорошо.

Тариэл Хачури был в милицейской форме, но без головного убора, что делало его менее строгим; он сидел за небольшим столом в просторной кухне и переговаривался с матерью Виктора, которая готовила кофе — приятный аромат струился от плиты.

— Моя милиция меня бережет, — заговорил Виктор шутливым тоном. — Чем же я провинился, брат? Или гости дружественной нам Германии дали за ночь деру?

— Погоди, сынок, — оборвала мать, ставя на стол кофейные чашки и блюдца. — У Тариэла очень важный разговор. — Она стала разливать кофе.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Понимаешь, всю ночь проворочался, не мог спать. — Тариэл выглядел усталым, как после трудного ночного дежурства.

— Говори, я слушаю, — поторапливал Виктор.

— Этот немец, светловолосый, Конрад, кажется? На того офицера похож. Точь-в-точь.

— На кого? — удивился Виктор, словно плохо расслышал.

— Ну, помнишь, я тебе рассказывал, — громче заговорил Тариэл, и его смуглое симпатичное лицо показалось Виктору обиженно-строгим. — Тогда, в восемнадцатом году, деревню нашу сожгли интервенты. Немецких разбойников вел офицер.

— Ты считаешь, что это тот самый? — переспросил Виктор насмешливо.

— Нет. Ты меня не так понял, — возразил Тариэл. — Тот офицер и этот очень похожи. Как две капли воды. А что, если этот самый Конрад его сын?

— Допустим. Ну и что с этого? Да мало ли кто на кого похож? — Не понятно, с какой стати стал Виктор горячиться. — На свете встречаются даже двойники. У Виктора Гюго есть такое произведение…

— Боже! А если он на самом деле его сын? — вмешалась в разговор мать; она подвинула к Тариэлу поближе небольшую чашечку кофе. — Приехал с каким-нибудь заданием, — стращала она, явно повторяя слова Хачури, высказанные, по-видимому, им до того, как появился Виктор.

— С каким, мама?

— Вот ты и разузнай, — в тон сыну ответила она. — И если что, пусть катится…

— Может быть, у него самого спросить? — не принимал всерьез Виктор. — С каким, мол, заданием изволили пожаловать к нам? Что вас интересует? Ценные руды Кавказа? Стратегические дороги? Военно-Грузинская, Военно-Осетинская? Как отсюда выйти к Черному морю? Пожалуйста! Лучше всего через Ларису, раз-два — и вы в Сухуми. Кстати, ваш папаша, уважаемый Конрад, уже бывал в этом высокогорном селе. И представьте, чудом унес оттуда ноги.

— Ты напрасно утрируешь, братишка, — мягко поправил Виктора Тариэл; он и мать переглянулись, как два заговорщика, единомышленника. — Не исключено, что он, да и его товарищи, приехал совсем не ради нашей кавказской экзотики. И Эльбрус им нужен постольку-поскольку…

— Тогда отменим экспедицию в горы! — кофе остывал, но Виктор даже не притронулся, а лишь смотрел в чашку, в которой исчезла пенка, — Выпроводим их к чертям. Скажем: не видать вам Эльбруса, Военно-Грузинской дороги, побоку достопримечательности. Ауфвидерзейн! Уезжайте!

— Послушай, я тоже даю отчет своим словам, — заговорил Тариэл с досадой, его большие карие глаза смотрели сердито. — Мы тоже не все можем. Буквально в августе подписан в Москве советско-германский договор. И что же? Мы будем тут свою самодеятельность устраивать? Нет, конечно. Программу мероприятий отменять не надо. Никто тебе этого не предлагает. Только будь внимателен, и все.

— Дружба так не делается, Тариэл, — не соглашался Виктор. — Постоянно с оглядкой — так нельзя. Может быть, еще и в туалет водить их за руку?

— Я не думала, что ты такой упрямый, — осудила мать; они с Тариэлом снова переглянулись.

— Хорошо, братишка, попробую по-другому, — вымолвил Хачури уступчиво: решил, очевидно, воздействовать на Виктора иным способом, чтобы убедить. — Как ты думаешь, почему я пошел в милицию?

— Не знаю. Не думал об этом. Мало ли что кому нравится. А на самом деле — почему? — заинтересовался Виктор.

— Потому что своим долгом посчитал! — произнес Тариэл просто, доверительно, и дальнейшие признания его прозвучали убежденнее и весомо. — Клятву дал себе после гибели твоего отца, Алексея Викторовича, который был для меня больше, чем отцом… Это наши милиционеры тогда дурака сваляли. Дали возможность мерзавцу, ярому врагу Советской власти Амирхану Татарханову, разгуливать на свободе. Да и кто тогда служил в милиции? Не было у нас тогда настоящих оперативников. Если честно, мы, комбинатовские комсомольцы, лучше наводили порядок. Нет, Виктор, — добавил он, — ты не подумай, что если я милиционер, то норовлю в каждом иностранном типе увидеть что-то подозрительное. Нет. Просто ошибаться нам никак нельзя. Одна ошибка может потянуть за собой другие. Еще большие. Слишком дорогими бывают потом потери.

Виктор расхотел почему-то возражать; в доводах Хачури он усмотрел много такого, что наводило на тревожные мысли — в каких бы дружественных отношениях ни был Советский Союз с Германией, нельзя забывать: немцы продолжают вести агрессивную войну в Европе. А есть ли гарантии, что завтра, захватив малые государства, фашисты не плюнут на договор и не направят оружие против СССР? Сколько волка ни корми, он в лес смотрит.

Вспомнился Виктору отец. Виделся он с ним редко: вставал утром — отца уже нет дома, ложился — его все еще не было. Приходил с работы поздно, уставал. Забот у него — выше головы: поскорей закончить строительство комбината, начать добычу ценных руд, которых ждет страна, а о самом себе, о семье не хватало времени подумать…

— Мы потеряли самых близких людей. — Тариэл подводил разговору итог. — А если будем все вместе хлопать, как ослы, ушами, то можем однажды лишиться и Родины.

Не выходил из памяти разговор о Тариэлом: нет, Виктор не устраивал за немцами слежек, но время от времени ловил себя на том, что стал придирчивее относиться и к себе, к своим словам и поступкам, и к гостям, молниеносно реагирует на их малейшую неискренность.

Незадолго до восхождения, после плотного завтрака в кафе гостиницы, затеяли оживленную беседу, и возникла она не преднамеренно, а стихийно и сразу же заинтересовала иностранных спортсменов. Заговорили за столом о том, когда зародился альпинизм как самостоятельный вид спорта.

— Как и когда началось покорение Эльбруса? — спросил Карл.

— Год двадцать девятый, век девятнадцатый, — ответил Виктор с улыбкой. — Отправилась экспедиция, но высшей точки вершины достиг тогда один только проводник — кабардинец Килар Хачиров.

— Если учесть, что на этот раз проводником будешь ты, Виктор, — изрек Карл, — то понятно, кому быть наверху!

— Горы есть горы! — вымолвил Виктор, как бы оправдываясь. — У них свой характер, своя проверка человека на прочность…

— Хорошую перспективу нарисовал нам Соколов, — отметил Конрад, сохраняя, однако, внешнее спокойствие.

— Восхождение на Эльбрус — это школа мужества! — сказал с пафосом Виктор. — Лишь покорив самую высокую кавказскую вершину, можно мечтать о Тянь-Шане, Памире, Гималаях.

— Виктор нас вначале ошпарил кипятком, а потом бросил в ледяную воду, — высказался Конрад.

— Это он закалял нас, как металл, — взял Виктора под защиту Карл. — Скажу о себе — я готов. С тобой, Виктор, пожалуйста!

Комбинат выделил автобус, и после завтрака отправились по Военно-Грузинской дороге. Доехали до Дарьяльского ущелья и остановились. Поднялись к гранитному валуну, называемому в народе «ермоловским камнем». Рассказывали горцы о том, что на этом камне вроде бы русский генерал Ермолов подписал мирный договор с дагестанским ханом. Конрад бросился со своей неизменной «лейкой» фотографировать величественный ледниковый валун.

Что-то вдруг Виктору стало не правиться в поведении гостей: показалось, что они проявляют излишнее любопытство к дорогам, ущельям, рекам, долинам и даже к «ермоловскому камню». Более пристальней наблюдал за Конрадом: каким-то неестественным, нарочитым показалось его веселье, а восторженные слова — не искренними. «Ну что ты носишься со своей «лейкой»?! — хотелось спросить его. — Что ты все фотографируешь и фотографируешь без конца? И то, что нужно, и то, что не нужно, — щелк да щелк. Неужели тебе все это правится? Все интересно на самом деле? Остановись, угомонись…»

— Наш Виктор что-то загрустил, — обратил внимание Карл Карстен на смену настроения проводника. — Свалились мы тебе на голову как снег. А у тебя свои дела. Так?

— Он скучает по молодой красивой жене, — пошутил Конрад.

«И я, оказывается, нахожусь под пристальным наблюдением гостей, — подумал Виктор. — Это надо учесть и быть осторожней».

— Нет, нет, все нормально! И дела, и жена подождут.

И Виктор, взобравшись на скалу, с жаром продекламировал:

Терек воет, дик и злобен, Меж утесистых громад, Буре плач его подобен, Слезы брызгами летят.

— Это Лермонтов? Хорошо! — Карл, видать, был доволен переменой, которая произошла с Виктором.

«Так ли это? — что-то и о Карстене мешало Виктору думать хорошо. — Неужели и у него далекие от спорта задачи?»

Конрад же продолжал самозабвенно фотографировать и восхищенно восклицал:

— Яволь! Очень интересно. Красиво. Зер гут! — Он и Карл свободно говорили по-русски. — Когда вернусь в Германию, — продолжал Конрад, — непременно расскажу своим соотечественникам. Удивительный край! Швейцария. Цюрих. Я сделаю сотни фотографий. Пусть смотрят, как здесь красиво. Зер гут! К вам будут приезжать много туристов.

«А что ты скажешь, чудак, когда мы поднимемся в высокогорное селение Ларису? — усмехнулся про себя Виктор, обретая как бы прежнее, менее настороженное, без подозрений, расположение к гостям. — Наверно, там, в Ларисе, он, Конрад, лишится от сказочного великолепия дара речи: живописнее этого уголка не найти на всем белом свете!»

Проезжая мимо сторожевых башен, Конрад осведомился:

— Я слышал, на этих башнях горцы зажигают костры, когда оповещают друг друга об опасности. Это так, Виктор?

— Да, — отозвался он и спросил: — Вы интересуетесь Кавказом? Бытом горцев, да?

— Кавказ — удивительная страна! — неопределенно ответил Конрад.

Вернулся Виктор с гостями довольно поздно; задержаться пришлось и в гостинице.

— Виктор, я никогда не забуду эту поездку, — произнес Карл Карстен с искренним восторгом; он, будучи навеселе, неуклюже топтался перед ним.

Дело в том, что в животноводческом совхозе имени Алексея Соколова, куда Виктор возил во второй половине дня немецких спортсменов, встретили их по горскому обычаю, не только хлебом и солью. За столом ходили бездонные рога, одним из которых можно было напоить, пожалуй, сразу всех гостей. А тут требовалось осилить одному — класть на стол нельзя, пока не выпил до дна. К таким дозам, естественно, немцы не были привычны и быстро захмелели.

В гостинице каждому гостю хотелось сказать Виктору что-то приятное; подходили к нему, торжественно пожимали руку, благодарили за приятно проведенный день.

— По-кавказски! Зер гут!

И конечно, клялись в дружеском расположении к нему.

— Виктор, — трезвее других был Конрад, — скажи, Алексей Соколов — твой папаша? Он — герой революции? Наверное, очень приятно бывать в том хозяйстве?

— Конечно, — смутился он.

— Интересно! Очень интересно. Совхоз имени Алексея Соколова, а ты — Виктор Соколов, — искренно удивлялся Конрад. — А чем мы прославимся? Кто о нас будет помнить? Что назовут нашим именем? И назовут ли? — Он твердой походкой направился к себе в номер.

…Дома было тихо. Горела над кроватью Нади ночная лампа. Она отложила книгу, когда Виктор переступил порог спальни.

— Обманщик, — выговаривала жена с нарочитой строгостью. — Не ты ли обещал прийти сегодня пораньше!

— Прости, милая, так получилось, — стал он оправдываться. — Ты ведь знаешь, из совхоза не просто вырваться.

Виктор снял пиджак, развязал галстук и добавил:

— Представляешь, горцы накачали немцев так, что они на ногах еле стояли.

— Какой ужас! — посочувствовала Надя. — Как же ты?

— Мои слова на горцев не действовали, — махнул рукой Виктор. — «Что они за мужчины, если не могут выпить хотя бы один рог! Почетный!..» А тостов, ты же знаешь, уйма!

— А у меня… — начала было Надя и замолчала, таинственно улыбаясь. — Никак не могла тебя дождаться, чтобы сказать. У меня… — Она невольно коснулась рукой своего живота.

Виктор засмотрелся на жену, залюбовался ею, что-то новое обнаружив в ней: необыкновенно нежным светом засветились ее крупные серые глаза.

— Наденька, это правда? — Он присел на край кровати, казалось, ноги ослабли от волнения.

И когда жена закивала, довольная и смущенная переполнившей ее радостью, он стал целовать ее в щеки, губы, в лоб.

— Алексей Соколов! — Виктор вскочил и объявил. — Неистребим твой род, отец! — Глаза его горели. — Наследник.

— Погоди еще, родной. А может быть, дочь.

Виктор как будто не слышал жену.

— Мама знает? — спросил он.

— Нет, я тебя ждала…

— Ясно!

— Куда ты? Утром скажем. Она спит.

— Разве можно такую весть таить до утра!

— Сумасшедший. — Она нежно смотрела на него.

…На третий день пребывания немецких спортсменов на Кавказе Соколов, оговорив предварительно весь предстоящий маршрут, пригласил некоторых альпинистов, желающих принять участие в экспедиции. Группа отправилась штурмовать Эльбрус.

Неожиданно от восхождения отказался Конрад: уже с утра он предстал перед Виктором с перевязанным горлом. Говорил хрипло, покашливая. Инсценировать такое, кажется, было невозможно.

— Не повезло, какая досада. — Конрад развел беспомощно руками. — Но ничего, что теперь делать… В другой раз. — Особой печали в его голосе Виктор не почувствовал.

— Все еще у нас впереди! — подбадривающе заверил его Виктор. Он счел нужным предупредить о происшествии Карпова.

— На этот счет можешь быть спокойным, — сказал Константин Степанович, перебирая бумаги в папке. — Без внимания его не оставим, не переживай. Кстати, — поднял голову, — в этом мне поможет Саша Прохоров.

— Вам виднее, — сказал Виктор и вышел из кабинета.

В коридоре он столкнулся с Прохоровым — невысоким, щуплым молодым человеком, мастером с участка.

— Здравствуйте, Виктор Алексеевич, — почтительно поприветствовал Саша. — В отпуске я сейчас, — уведомил он Виктора, поясняя, почему он в административном здании, а не на рабочем месте. — Дом хочу подремонтировать, — охотно делился он. — Зима на носу. А у Константина Степановича запарка. Нужно помочь. Глядишь, зачтется мне это, когда буду вступать в партию.

Виктор хотел было дать Прохорову несколько наставлений, как вести себя с внезапно заболевшим Конрадом, но раздумал: пусть Карпов распорядится сам. А то еще неправильно истолкует его слова, посчитает, что за каждым слежка, — глядишь, переусердствует.

Появился Саша Прохоров на Терском комбинате сравнительно недавно, года, пожалуй, четыре назад. Приехал откуда-то с Урала. Профессии не имел, работал вначале разнорабочим, делал все, что скажут. Трудолюбивого парня сразу заметили, а вскоре определили в шахтерскую бригаду. Скромный, отзывчивый, исполнительный, он через год стал помощником мастера. Учился вечерами, проявил способности — выучился на мастера. А недавно женился, взял хорошую девушку, учительницу младших классов Таню Семенюк. Свадьбу справили в комбинатовском клубе. Предприятие помогло с жильем, и коллектив не остался в стороне — пусть становится тверже на ноги молодая семья…

— Не повезло Конраду, жаль его, — сказал Карстену Виктор, когда автобус отъехал от комбината.

Он намеренно заговорил о происшествии, чтобы выяснить, что по этому поводу думают соотечественники Конрада. Карл хмыкнул что-то неопределенное, а затем пожал плечами: вот и думай, что он хотел этим сказать. Остальные двое, Ганс и Эрик, сделали вид, что это их вообще не касается, и продолжали смотреть в окно. Ганс вообще за все пребывание в поселке не проронил больше десяти слов. Если ему что-то нравилось, он одобрительно восклицал: «Гут!» — и снова — молчок. В горы он ехал, как на работу. Полнейшее спокойствие сохранял и Эрик, крепкотелый парень лет двадцати пяти.

Виктора молчание гостей насторожило: что оно означает? Как его воспринимать? Соколову искренне было жаль Конрада. Он полагал, что именно тот пройдет весь маршрут лучше своих товарищей. Может быть, ошибался? А что, если болезнь придумана лишь как повод для отказа идти на Эльбрус? А что, если струсил светловолосый, хотя и виду не подавал и прямо об этом постеснялся сказать? Вот и товарищи как-то не желают о нем говорить… Впрочем, черт с вами! Не хотите, не говорите. Вам товарища не жаль, ну и бог с вами.

Виктор поднялся со своего места, направился к водителю. Сел сбоку на маленькую скамейку.

— Значит, так, Махар, — обратился он к водителю, щуплому, черноволосому парнишке, — едем через ущелье «Надежда». И поднимемся до Зеркального водопада.

— Мимо «каланчи»? — уточнил Махар Зангиев.

— На твое усмотрение. Тут ты выбирай дорогу сам.

— Ну, конечно, мимо «каланчи», — решил Махар; лицо его смуглое, совсем еще юное, но уже с черной полоской усов, расплылось в лукавой улыбке, словно он что-то замышлял. — Пусть иноземные гости посмотрят, какие у нас места! Виктор Алексеевич, расскажите им, как вы еще пацаном забрались на самую верхотуру «каланчи».

— Тебе-то откуда известно?

— Такое в тайне не удержать, — ответил Махар. — А все-таки как вам удалось подняться по такой отвесной скале?

— Возьмись — и у тебя получится.

— Честно говоря, пытался, — признался Махар. — Почти до седловины добрался, а дальше — никак. И у других пацанов не получилось. Да там гладкая стена! Не за что ухватиться.

Непринужденный разговор с Махаром невольно отвлек Виктора.

Автобус тем временем выехал на грейдерную дорогу, потянулся в сторону ущелья и стал подниматься вверх по серпантину.

— А что, до Ларисы подниматься не будем? — спросил Махар.

— Нет. Посмотрят на село издали.

У Зеркального водопада постояли недолго. И, взвалив на спину рюкзаки, отправились в путь. Медленно взбирались по крутой тропе. Наконец поднялись на утес, напоминающий грудь огромной птицы; отсюда виднелся ледник.

Внизу в зелени обильных фруктовых деревьев утопало селение. Пологие крыши домов едва просматривались. По обе стороны, точно ворота, возвышались сторожевые башни. Виктор остановил группу.

— А вот и наша Лариса, — отметил он буднично, полагая, что гости сами оценят по достоинству красоту живописной местности.

— Райский уголок! — заметил Карл, изумленный увиденным.

Ганс произнес привычное: «Гут!» — но глаза его на этот раз выражали неподдельный восторг.

Чуть выше высокогорного селения, сразу же за хвойным лесом, начинались огромные скалы; зеленый фон здесь резко сменялся первозданной белизной массивных заостренных кверху вершин, освещенных солнцем. Погода стояла ясная, небо — синее-синее.

Постояли, полюбовались, а затем снова отправились в путь, вышли к просторной площадке — отсюда просматривался Эльбрус. Двуглавая макушка могучей горы, упирающаяся мраморной белизной в синий купол неба, показалась совсем близко. Ослепительно сверкал под лучами солнца снег.

Растянулись цепочкой: впереди Виктор, за ним Карл Карстен и остальные альпинисты. Шли неторопливо, размеренно по глубокому белоснежному настилу. Под ногами похрустывала тонкая корка льда. И вдруг кто-то сзади сдавленно вскрикнул.

Виктор оглянулся — в снегу лежал Карстен. Он подошел и помог ему подняться. Карл стал объяснять, но как-то неуверенно, словно и сам толком не понял, что с ним произошло. Ощущение, говорил он, такое, будто горячая игла пронзила ногу и он на мгновение лишился сознания, и упал в снег.

— Оступился, наверно? — предположил Карл.

Он хотел продолжить путь и уж было решительно шагнул вперед, однако тотчас скривил лицо от боли. Идти он не мог.

Его окружили, удивлялись, сочувствовали; каждый пытался что-то посоветовать — высказывались разного рода предположения: может быть, мышцу свело судорогой, надо хорошенько помассировать, и боль тогда отпустит, пройдет.

Виктору вдруг стало безразлично, что случилось с Карлом — вмиг закралось в душу недоверие: да-да, теперь он ему не верил! Двое из группы в один и тот же день под разными предлогами отказались от восхождения. Почему?

— Какая досада, Виктор. — Карл был растерян, отводил, как показалось Виктору, виновато глаза, как провинившийся. — Как тебе объяснить? Еще утром в ноге появилась боль. Но такая… Как будто иголкой укололи — раз-другой. Такое со мной не случалось. Потом перестало колоть. И я успокоился. Не придал этому значения. Пойми меня правильно, но вчера… Я не должен был выпивать, Виктор. Но отказаться не смог… Горцы угощали от всей души. Говорили столько добрых слов…

Стали спускаться вниз. Карл держался за Виктора, прихрамывал, осторожно наступал на больную ногу, они плелись в хвосте цепочки. Устав, Карстен остановился и заговорил взволнованно:

— Виктор, мне нужно подняться на Эльбрус. Очень нужно, понимаешь? — Покосился в сторону снежных массивов какими-то страдающими глазами (он снял очки и держал их в руке). — Неужели ничего нельзя сделать? Не поверят, что из-за ноги… Скажут, не профессионал. Не альпинист. Ты меня понимаешь?

— Все мы люди, — вымолвил Виктор снисходительно. — И Конрад хотел, а вот заболел…

— Конрад — совсем другое дело, — возразил Карл. — Он не альпинист.

— А кто же? — насторожился Виктор и тоже сиял очки.

— Он любитель. Он может идти в горы, может — не идти. А я — совсем другое. Я поднимался на Монблан, Монте-Роза. Мечтал покорить Эльбрус, а потом отправиться на Тянь-Шань…

— Не отчаивайся. В другой раз…

Встретившийся им на окраине селения горец посоветовал обратиться к старику Мишо: лучше него, сказал, никто не поможет, золотые руки у исцелителя. И сам повел альпинистов к старику, тем более и идти-то было недалеко.

Мишо, невысокий, подвижный старик с живыми глазами, долго и внимательно осматривал поврежденную ногу.

— Так, так, — твердил он, сосредоточенный и по-деловому важный.

Ощупывал ногу двумя руками, мял то мягко, то сильно, приговаривая глухим голосом:

— Где больно — говори.

Карл морщился, но терпел, словно стеснялся сказать о своей боли старику.

— Простудил, а лечить, как надо, не лечил, — определил Мишо. — Так нельзя. — И покачал головой.

— Очень серьезно, отец? — спросил Виктор.

— Конечно, сынок! — Мишо улыбнулся и добавил дипломатично: — Когда касается здоровья, дорогой мой, это всегда серьезно. Будем лечить.

Мишо вышел ненадолго, принес банку, достал из нее мазь и стал втирать в ногу; он массировал, как профессиональный массажист — начинал со ступни и доходил до колена, а когда закончил — перевязал ногу старой шерстяной шалью.

— Так, — сказал старик, когда было все готово, — полежи.

Ночевать, естественно, предстояло в Ларисе. Виктор и Карл остались у старика, остальных распределили по соседям. В полночь сельский эскулап повторил процедуру; обильное тепло, поступившее в ногу после втирания мази, быстро сняло боль. Карл уснул. Мишо и Виктор сидели в соседней комнате, ни хозяину, ни гостю спать не хотелось — разговорились.

— Вижу, этот не из наших. Из каких стран?

— Из Германии.

— Стало быть, немец? А хорошо говорит по-русски. Спортсмен?

— Да, отец. Альпинист. Хотел подняться на самую высокую кавказскую вершину. Да, видать, не судьба. Не получится в этот раз.

— Почему не получится? — наклонился к нему старик.

— Куда с такой ногой? Сами говорите, понадобится серьезное лечение.

— Не спеши, сынок, — таинственно предупредил Мишо. — К утру посмотрим, как и что. Забегать вперед не стану, но скажу — и похуже бывало. Однажды такой случай был. Нога, помню, вздулась у одного парня, стала как колотушка. Совсем встать не мог. Раз-другой смазал… На третий день, не поверишь, косил траву на косогоре. Забыл даже, где болело. А германец сильно простудил ногу, да толком не вылечил. Мазь теперь снимет боль, да и простуду тоже. Э, еще плясать будет. Или у них другие танцы? — как-то двусмысленно спросил старик. — Говорят, Европу Гитлер оседлал? А мы с ним — по рукам?

— Да, отец. Так.

Старик кивнул, однако заговорил о другом:

— Ты вот о немце хлопочешь. Конечно, так надо. Гостю мы всегда рады. Добро пожаловать. Встретим хлебом и солью, как подобает горцам. Только вот в чем беда — и по другому ведь поводу являются! Может, слышал? Были в наших краях в восемнадцатом германцы. И сюда забрались. Хотели нас скрутить в бараний рог. Сожгли наше село. Нет, не Ларису. Мы тогда жили по ту сторону ущелья. Остались мы без крова, — рассказывал старик неторопливо, смотрел перед собой сосредоточенно, словно все, о чем он говорил, отчетливо видел перед собой. — Неделю-другую жили под открытым небом. Мужчин не было, чтоб из пепла дома свои поднять. Воевали с врагом. Дети, женщины, старики. Что делать? Стали болеть дети. Пришли сюда, в Ларису. Приняли нас. Помогли добрые люди. И мы не захотели отсюда уходить. Пустили здесь корни. Вернулись мужчины, кто остался, конечно, в живых. И германцам досталось. Погнали их отсюда… А многих уложили на острые скалы. Слышал, должно быть?

— Да, конечно.

— Время, хочу сказать, меняется. — Интересно было старику поговорить с городским человеком. — Вот, говорю, в гости к нам приезжают. Нашу страну хотят посмотреть. Природу. Так-то лучше, чем идти сюда с мечом. Один славный человек верно и умно сказал: тот, кто придет к нам с мечом, от него и погибнет.

— Александр Невский то говорил, отец, — подсказал Виктор.

— Стало быть, слышал, — продолжал старик. — Меньшевики поспешили в ту пору подписать с германцами договор. Продали богатый край врагу, чтоб только не достался Советской власти. Живы и теперь такие, кто хотел бы возвратиться к прежним порядкам. Затаились и ждут. Да все будет так, как захотят люди. И мне, и тебе, и тому германцу — что нужно? Мира. И вроде бы ничего для этого не нужно делать. Не класть камень, как для дома. Не сажать саженцы, как для сада. Не растить хлеб, разбивать грядки… А трудней всего, оказывается! — Он посмотрел на Виктора нежными глазами. — Я вот поведал о нашем житье. Вспомнил прошлые годы, сынок. Но очень хочу спросить тебя… Увидел во дворе и, не скрою, разволновался, Лицо, смотрю… Вспомнил человека хорошего. Ты похож на него. Скажи, чей ты будешь?

— Соколов моя фамилия, — улыбнулся Виктор: что-то поздновато стали знакомиться — с этого, пожалуй, нужно было начинать.

— Про отца расскажи, — поторапливал Мишо.

— Был секретарем райкома партии в Тереке…

— И в наших краях бывал? — перебил старик.

— Бывал.

— Ты сын того комиссара?

— Сын. — Как-то тревожно и радостно сделалось на душе Виктора: помнят отца аж вон где!

— Нет, не подвели меня глаза! — просиял Мишо. — А я волновался. Заговорю, думаю, да вдруг не так. Вот и не торопился. Мы ведь ничего не знали — ни о комиссаре, ни о командире. Ни имени, ни фамилии нам они не оставили. А их здесь, в Ларисе, вспоминают горцы. Своими спасителями считают. А кого по имени помянуть, не знают, Вот и говорим обо всех разом: дай-то бог счастья нашим славным красноармейцам!

— Отличный выход! — одобрил Виктор. — Так оно и есть!

— Расскажи, сынок, как отец? Где он теперь?

— Отца убили в двадцать девятом. Десять лет назад.

— Кто посмел?

— Враги Советской власти, отец…

— Да, сынок, дорогой ценой достается нам новая жизнь. Каких людей теряем. Очень ты меня огорчил.

— А командир полка Тимофеев — здесь, на юге, — заметил Виктор. — Стал генералом.

— Недолго тут германцы шастали, — припомнил старик, чтобы и о заслугах Тимофеева поговорить. — Быстро прогнали оккупантов. Молодой командир, но с божьей искрой в голове. Вот еще о чем хочу спросить. Отец твой парнишку в двадцать втором году взял с собой. Усыновил его вроде бы, взялся поставить сироту на ноги. Где он? Что с ним?

— Тариэл Хачури у нас в Тереке. Начальником отделения милиции служит.

— Чудеса! Комиссар сделал из него настоящего человека! Ай да пострел! Худенький, остроплечий мальчишка… Начальник милиции!

Утром, чуть свет, двор старика Мишо заполнили горцы. Мужчины молча подходили к Виктору и почтительно пожимали ему руку. Потом отходили в сторону, давая возможность подойти и пожать руку другим.

— Добро горцы никогда не забывают, — сказал Мишо.

Заговорили и другие:

— Человеческое сердце — что вода в миске: и в одну, и в другую сторону может склоняться.

— Услужил другому — себе услужил.

— Кто-то до неба лестницу ищет, а кто — до сердца людей.

— Куда дойдет длинная речь, туда дойдет и короткое слово, — как бы подытожил короткий разговор старик Мишо.

Расходились горцы один за другим, не спеша. Решено было провести вечером встречу в сельсовете: пусть сын комиссара расскажет о своем отце. Виктор в отчаянии взялся за голову: а что он знает о своем отце? Всегда был занятой, никогда ничего не рассказывал о своих боевых походах ни ему, сыну, ни матери. Скажи об этом людям — не поверят. Может быть, рассказать о строительстве комбината? Для этого, собственно, и направил туда отца сам Орджоникидзе. Основные корпуса и многие строительные объекты были сданы еще при отце. И о Василии Сергеевиче Тимофееве можно будет поведать. Даже то немногое, что знает о нем Виктор, наверняка будет воспринято людьми с интересом.

После завтрака, состоящего из горячего ароматного молока и лепешек с овечьим сыром и таким же ароматным сливочным маслом, старик Мишо вдруг распорядился:

— Ну-ка, гость наш хороший, ступай вниз. — Он указал Карлу на крутые порожки, по которым предстояло тому спуститься с веранды во двор.

Карстен вспомнил, с каким трудом поднимался он наверх с помощью Виктора, удивился:

— Один?

— Один, один, — лукаво ответил старик.

Карл, недолго поколебавшись, взялся за перила левой рукой, сделал нерешительный шаг.

— Смелей-смелей! — командовал Мишо. — И тверже наступай. Да не держись ты за перила.

Карл осмелел, отпустил перила и пошел уверенней, уже внизу удивленно вскрикнул:

— Не болит! Не болит! — Он смотрел то на ногу, те на стоящего на веранде старика. — Зажила?! — Ему все не верилось. — Виктор, я смогу идти! Не болит, понимаешь? Ай да доктор! Волшебник. Сегодня я родился во второй раз. Запомню этот день. Третьего октября тридцать девятого года. Мой крестный отец — Мишо из Ларисы. Волшебник! Вот спасибо! На всю жизнь — спасибо!

Старик был доволен: покачивал головой и раздувал пушистые белые усы в усмешке.

— Еще день полечим, — сказал Мишо, — закрепим сделанное. С другой стороны — в сельсовете назначена встреча. — Мишо передал Карстену две пары домотканых шерстяных носок и настрого наказал: — Одну пару надевай сейчас, другую — держи на смену. Помни — без них теперь тебе нельзя.

— Ваше слово, отец, закон, — ответил ему Карл.

Немного погодя он признался Виктору:

— Сон приснился, представляешь. Будто поднимались мы на Эльбрус. Добрались до самой макушки и вдруг… Я оступился на скользком гребне. И полетел вниз. Проснулся — весь в поту. Сердце стучит. Ты знаешь, о чем я подумал: а что, если бы это случилось на вершине?

— В беде бы не оставили.

— Понимаю. А с ногой? Капут. Пока спустились бы… Наверно, я родился под счастливой звездой. Спасибо старику. И тебе я благодарен. Ты — настоящий друг. Никогда я этого не забуду, Виктор. Приеду домой, расскажу отцу, жене, матери… Какие здесь замечательные люди!

…А через двое суток нечто подобное прокричал Карл с высоты в пять тысяч шестьсот сорок два метра:

— Я здесь, на Эльбрусе! На Эльбрусе! Спасибо вам, друзья! — Он обхватил Виктора за плечи, добавил: — Клянусь — это самый счастливый день в моей жизни.

Внизу, вроде бы и не так далеко, простиралось бескрайнее Черное море.

Глава четвертая

Отставной генерал Вильгельм Эбнер, седой, сухопарый, но все еще крепкий старик, ждал сына с раннего утра. Он знал, что Конрад прибудет только к обеду, как они предварительно условились, однако готовился к встрече заранее. Он выверял тщательно, скрупулезно то, что намеревался сказать сыну. Раньше об этом он ни разу не говорил Конраду — не было желания, да и повода тоже. Теперь, пожалуй, в самый раз, время подходящее: доблестные войска фюрера подступили к самому Кавказу. Исполняется его заветная мечта! Но торжествовать еще рано…

Вильгельм Эбнер привык вставать очень рано. Прежде после легкого завтрака он садился за письменный стол у себя в кабинете — решил в последние годы писать мемуары, поведать о своих походах на Кавказ, в Испанию, Польшу, высказать кое-какие соображения, полагая, что они непременно пригодятся, вызовут живой интерес в среде нынешних германских полководцев. Но сегодня уже с утра, а не после обеда, как это делал обычно, он пошел в сад, возился в грядках, склоняясь над зелеными побегами, очищал от сорняков, сердито вырывая траву загоревшими высушенными руками, которые напоминали обнаженные корни.

Физический труд, считал Эбнер, освобождает голову для дум, для ценных мыслей и занимает при этом полезным делом руки.

«Очень важно, чтобы молодые тевтоны учли опыт старших, — размышлял вслух Вильгельм, как если бы собеседник был рядом и требовались его неотложные наставления. — На ошибках нужно учиться и нечего тут становиться в позу. Уж я-то знаю, повидал всякого. Славно, что наша армия дошла до Кавказа. Но нужно помнить и другое, что предстоит не только преодолевать едва доступные горы, пробираться по подчас непроходимым тропам, осиливать опасные теснины… Не менее важно знать, как найти с горцами общий язык, ключ к их сердцу. Без этого не покорить народ, и операция может безнадежно провалиться…»

Вильгельм был молчаливым по натуре человеком, а с годами стал еще более замкнутым в себе; жил без жены, да и когда была жива его постоянно молчаливая, незаметная и покорная спутница, то и тогда особого желания поговорить с ней он не испытывал. И к детям, сыну и дочери, был подчас излишне строг и сварливо твердил, что не стоит тратить время на бессмысленную болтовню, а необходимо с пользой занимать свободное время.

Жители соседних домов питали к Эбнеру почтительный интерес, заискивающе улыбались ему при встрече, первыми кланялись, здороваясь. Немногим, правда, удавалось проникнуть к нему в дом, заслужить его расположение.

Вильгельм винил себя за то, что, провожая Конрада на Восток, не поделился с сыном своими сокровенными мыслями, будто без этих слов его, дельных советов и настоятельных наставлений военные действия немецких частей на Кавказе будут менее результативными. И сейчас, как только прибыл Конрад с Восточного фронта на день-другой то ли с каким-то донесением, то ли инструкцией в связи с новым назначением и позвонил отцу, Эбнер-старший потребовал явиться к нему.

Здесь, в саду, незадолго до обеда они встретились.

— Здравствуй, отец.

— Здравствуй, Конрад.

Велико было желание Вильгельма поцеловать сына, обнять и сказать ему: молодцы, мол, доблестные сыны Германии! Ведь немало сделали во славу фюрера и родины — вон как глубоко вонзились стрелами в огромное тело России, до самого Кавказа дошли за год с небольшим! Хотя и рассчитывали на молниеносную войну, быстрое продвижение… Но сработала давняя привычка, и ничего такого Эбнер-старший себе не позволил, встретил сына со свойственной ему сдержанностью и только подставил гладко выбритую сухую щеку для поцелуя.

Конрад, привыкший к такой неизменной родительской черствости, поцеловал отца в щеку и пошел с ним рядом мимо деревьев, отмечая про себя, что отец по-прежнему держится молодцом.

— Ну как ты? — спросил он, чтобы начать разговор.

Конрад относился к отцу всегда с уважением, несмотря на то что не испытывал к нему душевного тепла. Еще хуже обстояло дело с его сестрой: странным, противоречивым было отношение ее к старому отцу. Она рано вышла замуж, как только подвернулся жених, и уехала — не смогла, не захотела жить у отца.

«Умный вроде бы у нас родитель, — призналась она как-то брату, — но много в нем такого, что губит тебя, угнетает, лишает чего-то тебя такого, без чего — хоть в петлю. Как будто ты у него в плену, понимаешь?»

Разумеется, нечто подобное происходило иной раз и с ним, Конрадом. Разница лишь в том, что он никогда не жаловался и был убежден, что нужно уметь держать себя в кулаке.

У Эбнера-старшего сегодня было на редкость хорошее настроение, и он ответил:

— Мои дела ничто в сравнении с твоими… — И спросил: — Почему ты не привез с собой жену? Да и с внуками своими я давно не виделся.

Прежде о жене Конрада он бы и не вспомнил. Никогда он не интересовался семьей сына, столько же и семьей дочери; редко виделся со своими внуками, и если скучал, что бывало очень редко, либо возникало внезапное желание дать какое-нибудь неотложное наставление, то звал сына и дочь — и никого более.

— Домой я не заезжал, — ответил Конрад. — После приема сразу же к тебе помчался.

Разумеется, он мог бы позвонить жене, чтобы была готова, и по дороге заехать за ней: она, естественно, обрадовалась бы и удивилась — в кои времена захотел увидеть ее свекор!

— Насколько я помню, — заговорил Вильгельм уже о другом, что больше всего интересовало и беспокоило его, — наши войска находятся неподалеку от тех мест, где довелось побывать и мне?

— Да, отец, — коротко и не без самодовольства отрапортовал Конрад. — Как только выйдем к перевалам…

— Да, сын! — Эбнер-старший едва сдерживал свое ликование. — Интересно, очень интересно… — Он думал о чем-то своем, напряженно смотрел перед собой. — Большие силы брошены на Главный Кавказский хребет, — рассуждал как бы сам с собой. — Похоже, ничто теперь не должно нам помешать. И боевая техника у нас…

Вильгельм замолчал, задумчиво уставился в зеленую густоту посадок.

— Кавказ… — Красные пятна вспыхнули на бледном худом лице его, как бы хотелось ему побывать в тех местах.

— Тебе, отец, было бы интересно побывать в знакомых местах, — вымолвил Конрад так, будто подбивал отца открыться дальше. Сегодня ему, как никогда прежде, легко и просто говорилось с ним.

— Да, сын мой, ты угадал, — признался Эбнер-старший, перехватив взгляд сына, который внимательно наблюдал за каждым отцовским движением. — Вы удачливее нас. Но не забывайте! — словно ко всем немецким солдатам обращался он с торжественной строгостью. — Это мы постарались для вас. Отцы, старшие братья. Родители. У вас хорошая база. У нас, к сожалению, такого вооружения не было… — Его слова прозвучали несколько раздраженно, и, поняв это, он тут же сменил тон, продолжил мягче и доверительнее: — Не будем, конечно, делить славу. Наша она, общая для всех. И мы, и вы делаем одно общее дело, чтобы прославить нашу великую Германию.

— У тебя, как всегда, в отличном состоянии огород, — похвалил Конрад отца, обратив внимание на его выпачканные землей руки. — И когда ты успеваешь?

— Твой дед приучил меня к труду. — И чтобы не прозвучали его слова упреком, поскольку так и не смог приобщить сына к земле, добавил: — Когда занят делом — отвлекаюсь.

Вильгельм не стал жаловаться сыну, что последние дни донимают его неприятные сны, и каждый раз одно и то же: горят деревни, то ли кавказские, то ли испанские, и весь этот ужас сопровождается отчетливыми криками женщин, детей. Он просыпался — крики еще долго продолжали звучать в ушах.

Он снова перевел разговор в прежнее русло:

— Теперь скажи, как и когда будете переходить через Кавказский хребет?

Конрад усмехнулся: отец в эту минуту напоминал придирчивого экзаменатора — густые темно-русые брови, сердито топорщившиеся, нависли над строгими серыми глазами. Увидев это, понял, что ему не до шуток. «Что же мне тебе сказать, отец?» — задумался Конрад, он знал: несмотря на затворническую жизнь, какую вел отец в последний год-другой, тот был весьма осведомленным человеком. Разумеется, знал далеко не все, а какие-то основные стратегические направления войны. Но нужны ли ему незначительные, ничего не значащие подробности? Вряд ли такое его занимает. Не станет же Конрад рассказывать о том, что предусмотрено планом «Эдельвейс»… Нового не скажет. А вот о том, что, захватив стратегический рубеж на Дону, а южнее Ростова — несколько плацдармов, немецкая армия поставила русские войска в тяжелейшее положение, сказать можно. Затем подтянули две танковые и одну полевую немецкие армии, рассчитывая танковым тараном прорвать оборону войск Южного фронта, окружить и уничтожить их на кубанских просторах. Еще усилие — и захватят Черноморское побережье от Тамани до Батума.

Что касается броска через Главный Кавказский хребет — о нем Конрад заговорил с охотой, поскольку отца это могло заинтересовать:

— Кавказский хребет преодолеет альпийский корпус, причем в его самой высокой части, где меньше всего ожидают русские, полагая, что немцы не рискнут, не смогут пройти, струсят, и — вступит в Сухуми, Кутаиси, Тбилиси… Две танковые армии займут Грозный и Баку… — менее возбужденно завершил своеобразный отчет Эбнер-младший, перехватив недовольный взгляд отца.

— Все это мне известно! — оборвал Вильгельм. — Ростов взяли, но тут же отдали. Канитель вышла! — ужалил он, будто не генерал Клейст, командующий танковой армией, а Конрад Эбнер возглавлял дивизии. — Нет, ты мне так и не сказал, как намереваетесь брать Кавказ.

Он был недоволен рассказом сына, надеялся услышать от него что-то новое, такое, чего не услышишь от именитого диктора генерала Дитмара, не прочитаешь в газетах. Вильгельм направился к дому, но тут же остановился, скосил глаза на идущего вслед за ним сына.

— Вы не знаете, как нужно брать Кавказ! — выпалил он. — И это ужасно скверно! Да-да, скверно! Как будто не было прежних попыток… Помимо военной стратегии, сын мой, нужна изобретательная дипломатия. Одними танками Эвальда фон Клейста Россию не покорить. Нужна иная тактика. Перво-наперво необходимо отсечь Кавказ от России.

Лицо Эбнера-старшего, в глубоких морщинах — на лбу и под глазами, — казалось, сразу постарело. «Нет, не такой уж крепкий ты, отец», — подумал Конрад, терпеливо дожидаясь и других родительских наставлений.

— Как это сделать? — поднял он палец кверху. — Разумеется, тонко, продуманно. Нельзя же, в конце концов, повторять одни и те же ошибки! Неужто трудно учесть наш опыт?! Мы просчитались, не зная горцев, не оценив их особенностей. Обо всем этом ты когда-нибудь почитаешь в моих набросках, — продолжил он несколько спокойнее. — Но кое-что я скажу тебе уже сейчас. Тогда, в восемнадцатом году, правительство Грузии добровольно отдало нам их солнечный край. Казалось, чего же лучше, пожалуйста, распоряжайтесь. И наши промышленники могли хорошо погреть руки — природные богатства Кавказского края, как тебе известно, огромны. В наши руки переходили железнодорожный транспорт и черноморские порты. Но мы не смогли удержаться. Не смогли! Все потому, что не учли самого главного — натуры горцев. Да, да, Конрад. Горцев. Они для нас будто не существовали. Генерал фон Крес утверждал, что местных туземцев нужно держать, в постоянном устрашении. Мы жгли села. Зачем? Жители горных сел отказывались платить нам контрибуции. Из-за каких-то сотен теряли миллионы. Нет, сын. Так строить политику нельзя. С кавказскими туземцами нужно по-другому. Они доверчивы. Сумей их приблизить к себе, расположить, и тогда можно на них положиться и рассчитывать на поддержку.

Они прошли до веранды; к обеду солнце припекало, а здесь, в тени, было хорошо. Легкий сквозняк колыхал занавеску на открытом окне.

— Нужно было строить свою политику так, — продолжал Эбнер-старший, — чтобы кавказские народы отказались от России и не просили помощь у красноармейцев. Анализируя наши промахи той поры, прихожу к выводу: во многом виноваты мы сами. И не только мы. Не лучше действовали и царские генералы России. В Париже опубликованы воспоминания Деникина. Как только его армия вступила на территорию украинских и русских губерний, незамедлительно стала расправляться с крестьянами, рабочими. Отбирала землю, предприятия. Вот и не нашла поддержки. Поспешила. Нужно было свергнуть революционное правительство, завоевать власть, а уж потом браться за экономические и социальные перестройки. Они же — напротив — помогали утвердиться Советской власти, как это ни парадоксально. Сам Деникин признавал это с сожалением. И мы, немцы, за то же поплатились. Людендорф торопил фон Креса, а он — нас… В результате мы вынуждены были уходить из благодатных мест. Да еще с такими потерями! — Вильгельм Эбнер вновь загорячился, теряя над собой контроль; глаза его при этом сделались какими-то стеклянными. После небольшой паузы он заметил: — К чему все это я тебе рассказываю? К чему теперь ворошить прошлое? А вот для чего. Запомни и ты, офицер вермахта, новоиспеченный полковник. В настоящей войне победит не только оружие, но и дипломатия — тонкая, я бы сказал, виртуозная. Контакт и еще раз контакт с местными народами. Без них нам не удержать власть. Необходимо во что бы то ни стало расположить к себе кавказское население. Только тогда можно выиграть войну…

Эбнер-старший закончил монолог и направился мыть руки в конец веранды. Конрад долго смотрел ему вслед. Многое показалось странным в суждениях отца, однако он не спешил отметать даже то, что казалось спорным, а подчас и нелепым.

Конрад прошелся по веранде. Фрау Блюма, женщина далеко не молодая, прислуживающая Эбнеру-старшему многие годы, накрывала на стол. Постелила на овальную столешницу по-праздничному цветастую скатерть — так, очевидно, распорядился отец, решил отметить приезд сына и его очередное звание.

Обедали на веранде. Отец поднял бокал с белым вином и, как бы продолжая начатый им разговор в саду о сложностях, которые ожидают солдат вермахта на опасных, едва доступных кавказских тропах, пожелал назидательно:

— Помни, сын мой. Кавказ осилите — будут нашими не только бакинская нефть и морские порты Черноморского побережья. Вся Россия склонит потом голову. Ну, желаю удачи!

Он потянулся губами к бокалу, коснулся тонкого стекла, будто чего-то горячего, отпил немного вина — острый кадык заходил на его загоревшей морщинистой шее.

— Наш род, Конрад, род потомственных военных, — продолжал Эбнер-старший. — Генералом был и твой дед. Думаю, что доживу и до твоего генеральского звания.

— Спасибо, отец, и за поздравления, и за добрые советы. — Конрад не спешил пить и ставить на стол бокал, держал с почтительной значимостью. — Все мы, военные, даем себе отчет в том, что такое Кавказ. Поверь мне, я побывал там, знаю, что такое туземцы. Так что, уверен, подберем к ним ключи. Приложим максимум изобретательности, чтобы осилить трудные кавказские тропы. И разумеется, привлечем на свою сторону народы горного края. — Что-то очень значимое захотелось сказать отцу, и он пообещал с бодрой торжественностью: — А на самой высокой точке Кавказа, на Эльбрусе, водрузим наше знамя!

— Порадуете старика, — оживился Вильгельм. — Буду ждать приятных вестей, Конрад.

После обеда, перед тем как проститься, Эбнер-старший повел сына к себе в кабинет; с письменного стола, заваленного книгами, тетрадями, он взял конверт и, прежде чем вручить его Конраду, сказал:

— Это письмо ты передашь в руки Эвальду фон Клейсту. Лично. Было время, когда он прислушивался к моим добрым советам. Ценил мою дружбу. И нисколько не жалею, что поддерживал тех, кто нынче у власти. Верил, что они поведут нашу Германию по верному пути к вершинам славы. И сегодня я не хочу оставаться в стороне. В письме я высказываю свои соображения относительно плана операции «Эдельвейс».

Вильгельм замолчал, задумчиво покосился на кипу книг, тетрадей, лежащих иа письменном столе. Он, казалось, только теперь, после обеда, когда ложился, как обычно, на старую тахту вздремнуть, почувствовал усталость. А ведь собирался поведать еще и о давнем споре со своим старым товарищем Эвальдом фон Клейстом.

Суть спора заключалась в том, что Клейст в войне с русскими уделял мощному танковому удару основное внимание и считал, что ему ничто не может противостоять: ни огромная территория России, которую танки пройдут беспрепятственно, не сбавляя средней скорости, ни российский дух, который легко подавить преобладающей немецкой техникой и передовой стратегией.

— Относительно отсталой русской стратегии, — возразил тогда другу Вильгельм, — не обольщайся. У них немало военных, которые могут возглавить не одну армию. И нанести сокрушительный удар. Да, да, не делай удивленные глаза. — В ходе спора Вильгельм невзначай задел Эвальда упреком: — Это тебе не во Франции. — Именно там Клейст принимал участие в первой мировой войне. — С «лягушатниками» было проще…

Разговор несколько обострился после того, как Эвальд самодовольно отметил:

— Не нужно, дружище, сравнивать современных германских военачальников с прежними, такими, как генерал фон Крес. Он даже не мог справиться со своей простой миссией тогда, когда молодая Советская республика не сводила концы с концами.

Клейст, естественно, не только не соглашался с Вильгельмом, но приводил все новые и новые аргументы, утверждая, что тех военачальников, на кого могли бы рассчитывать русские, в живых давно уже нет. Он напомнил о сталинских довоенных репрессиях, полагая, что теперь окончательно загнал Эбнера в тупик.

— В стране, Эвальд, где были Тухачевский, Блюхер, Егоров и другие крупные военачальники, — возразил Вильгельм, — которых ты изволил только что припомнить и назвать, уверен, наверняка найдутся и другие. Традиции остались! — Он тут же стал рассказывать другу об одной весьма поучительной встрече, которая произошла у него с советским генералом Тюленевым: — Было это в Польше в тридцать девятом году. Чтобы задержать продвижение Красной Армии, которая двигалась нам навстречу, решено было натравить на русских польских солдат во главе с генералом Андерсом. Ну ты знаешь, каково его отношение к Советам! Он их люто ненавидел. На переговорах в Дрогобыче от имени немецкого командования я сказал Тюленеву: не сломлено, мол, сопротивление поляков. Требуют возвратить им земли, а поэтому нужно урегулировать конфликт. Что же предпринимает Тюленев? Он распоряжается похитить Андерса. Его ловят. И, обещая ему свободу, заставляют подписать обращение к польским солдатам, чтобы они не поднимали оружия против русских собратьев. И те, разумеется, не подняли. Каково? Облапошил! А ведь за плечами у меня была Испания, и моими успешными походами восхищался фюрер.

— В самый раз развенчать призрачный миф об их военных специалистах и заставить расплатиться за все…

— Однако помни, Эвальд, — предостерег друга Вильгельм, — в отличие от тебя Кавказ Тюленев знает превосходно.

…Эбнер-старший повернулся к сыну, намереваясь сообщить еще нечто важное.

— Глубоко убежден, и, надеюсь, Клейст с этим согласится — черноморские порты нужно брать с суши. Запомни и ты. Кавказ — вот место, на котором нужно сосредоточить внимание. И только туда нужно бросить основные силы.

Вильгельм Эбнер приблизился к сыну, взял Конрада за плечи и, заглянув ему в глаза, сказал тихо и доверительно:

— Есть у нас, прусских военных, неоправданная подчас приверженность к традиционной стратегии. А мой друг Эвальд — ревностный поклонник Мольтке и Шлиффена. А их, как тебе известно, главный козырь — мощная танковая атака. Согласен — эффективно! Но не нужно пристрастно возвеличивать технику над всем остальным… А теперь несколько слов о самом главном моем опасении. Нельзя, Конрад, вести одновременно сразу два крупных сражения. Войска прошли до Кавказа. Прекрасно! Стало быть, все силы нужно сконцентрировать там. Что же делаем мы? Мы ведем еще сражение под Сталинградом. Нельзя так. Или — или. Не удержать, как известно, в одной руке два арбуза.

Самолет набирал высоту, и вместе с устойчивым шумом, резким, неприятным, уши точно наполнялись водой, подташнивало, а в груди возникал холодок, как от страха. Конрад поминутно глотал слюну, ему хотелось освободиться от глухоты и неприятного ощущения.

Задрав мосластые колени, рядом с ним сидел крепкий плечистый мужчина; он смотрел перед собой с угрюмой отрешенностью, словно погруженный в весьма безотрадные думы. Это был Карл Карстен, рекордсмен мира по альпинизму, покоритель альпийских, гималайских, кавказских вершин. На многих журнальных обложках красовалось его мужественное загоревшее лицо — он, пожалуй, не уступал в популярности даже кинозвездам.

«Но чем он недоволен сейчас? — подумал с насмешкой Конрад. — Очевидно, Карл Карстен недоволен тем, что его потревожили, его не устраивает не очень увлекательный в не совсем безопасный нынешний маршрут. Ему, очевидно, больше хотелось бы мирного восхождения. Но уж потерпи, дружище, — злорадствовал про себя Конрад, — не всегда же, в конце концов, покорять многотысячники ради себя, для своей славы. Наступил час, когда это нужно сделать для славы отечества. Так что выше голову, спортсмен! На кавказских вершинах ты на сей раз можешь прославиться уже как воин вермахта».

…Года три назад Конрад вместе с Карлом и другими спортсменами уже побывал на Кавказе. Правда, ни доверчивые горцы, ни члены небольшой германской делегации не догадались, что он, Эбнер, душа группы и неутомимый фотограф, выезжал туда со специальным заданием немецкой разведки. В небольшом кавказском городке предстояло встретиться с резидентом, находящимся там уже несколько лет, а главное — сделать снимки интересующей разведку местности. Конрада, вернее, тех, кто его посылал, интересовало многое: отношение горцев к Советской власти, к русскому большинству. Кавказ — край многонациональный, и нужно было разобраться, как живут населяющие его народы, каковы их взаимоотношения, что думают, чем недовольны. Неужели все так ладно, как об этом пишут советские газеты, передают по радио, показывают в фильмах?!

Тогда своей неиссякаемой любознательностью он, кажется, вызвал подозрение даже у горного инженера Виктора Соколова, который сопровождал их делегацию. В Конрада же, несмотря на это, точно бес вселился: когда они подходили к так называемому «ермоловскому камню», так и подмывало расспросить горцев: как они относятся к Ермолову? Неужели питают добрые чувства к царскому генералу, прибравшему их, доверчивых горцев, к рукам? Но поостерегся.

Другое дело с Карлом: с ним можно затеять доверительный разговор. Он сразу же понравился Конраду, а главное — свой парень, ненадежного человека, вполне понятно, германские власти посылать в Россию не станут. И он спросил его про Ермолова.

— Что странного тебе показалось в том, что Ермолова чтут здесь, на Кавказе? — Карстен, кажется, не скрывал своего неудовольствия.

— Да то, что странно очень видеть царского генерала, олицетворяющим дружбу кавказских народов с русским.

— Мне казалось, что тебя, кроме кавказской экзотики, больше ничего не интересует. Или это была лишь маска? — произнес Карл с сожалением.

Этот разговор происходил в тамбуре вагона, когда возвращались домой в Германию.

— Какое имеет отношение естественная, первозданная красота природы Кавказа к советской пропаганде? — высказался Конрад с суровой прямотой.

Карл не понял:

— Ты хочешь сказать, что вокруг этого Ермолова раздули разговор о дружбе народов? — уставился он на Конрада с недоверием.

— Разумеется! — отметил с одобрением Конрад, будто склонил Карла на свою сторону. — Неужели ты думаешь, что народы Кавказа испытывают такую уж трепетную любовь к русским?!

— Почему бы и нет. Русские избавили кавказцев от турецкого гнета, — высказал Карл свою точку зрения. — А после революции…

— Не будь наивен! — оборвал его Конрад. — По-твоему, когда были турки — народы Кавказа жили хуже? Или мусульманскую веру принимали по принуждению? И только русские, только они, такие бескорыстные, дали горцам свободу и все жизненные блага? Нет, Карл! Политика так не делается — из рук в руки. Поясню! — Он не дал Карстену возразить. — Большая политика имеет и свою основную цель, о которой открыто не говорят. Русские, скажу тебе прямо, искали в этом деле свою выгоду. Потеснили турок, ослабили их империю, а тем временем укрепили и укрупнили свою монархию…

Интересно, что скажет Карл Карстен теперь? Не станет, очевидно, известный германский спортсмен защищать добродетельную политику русских к кавказским народам. Вскоре он будет свидетелем того, как эти самые кавказские народы сбросят наконец маску и скажут русским долгожданное «хватит» — отделятся наконец от России. Да, Карл! Именно так и произойдет очень скоро, и ты тоже будешь этому способствовать. Вон как высоко оценивается германским командованием участие «снежных барсов», альпийских стрелков дивизии «Эдельвейс», считающихся гордостью армии рейха, в предстоящем штурме Кавказа.

«Альпийские егеря германской армии сражались под Нарвиком, сидели в дотах на линии Матаксеса, штурмовали Крит. Ныне они станут героями Кавказа… — писалось в специальном обращении. — Дух немецкого горного стрелка должен вечно жить в наших гордых егерях, идущих на штурм великого хребта Кавказа».

В Германии перед самой войной был составлен и отпечатан на плотной меловой бумаге подробный путеводитель по Кавказу с грифом: «Только для служебного пользования». К нему прилагалось множество красочных карт, справочников, фотографий, даже снимок «ермоловского камня» с крошечным кустарником на лысой вершине. В справочниках сведения приводились не только стратегического характера, но и экономического: например, о том, что Азербайджан славится богатыми нефтяными промыслами, а Грозный располагает высококачественным бензином, что на рудниках Грузии добывается марганец, который идет для производства сверхтвердых сталей; в Приэльбрусье — богатые запасы вольфрама и молибдена; в Северной Осетии добывается ценное стратегическое сырье — свинец и цинк; в Армении — медь.

Пособия эти предназначались для группы армий «А», которой было поручено захватить Кавказ.

«А вот не знаешь ты, именитый спортсмен, что в этой огромной трудной работе принимал участие и я, Конрад Эбнер. Правда, немало помог мне резидент, это он подробно описал рудник, где добывают вольфрам и молибден».

Конрад пристроился на скамейке самолета поудобней, решил чуть-чуть вздремнуть. Однако этому мешал настойчивый гул моторов.

Глава пятая

Лиза Соколова, кажется, не заметила, когда ее волнистые каштановые волосы густо посеребрились, когда легли морщины на лице и закрался испуг в ее печальные глаза. Знала только, что начался этот безжалостный процесс после того, как убили ее мужа.

А ведь не старая же она. Пятидесяти еще нет. И конечно, могла еще выйти замуж, сватались к ней. Но она даже не помышляла об этом. Все ее мысли теперь сосредоточились на сыне, Викторе, никакой другой радости она себе не желала, только бы видеть его здоровым и счастливым. С годами Виктор все больше становился похожим на отца — точная его копия: и внешностью, и голосом, и привычками. Бывало, отворится калитка, войдет сын во двор после работы, а ей кажется: вот он, Алексей. Лиза была Довольна, что Виктор выбрал профессию отца, решил продолжить его дело.

Маленького он, бывало, спрашивал:

— Кем бы ты хотел стать, сынок?

— Горным инженером, папа, — отвечал Виктор не задумываясь.

— Посмотри, однако, сколько на свете других профессий. Мама вон медик. Может, станешь врачом? — словно проверял сына на прочность Алексей, но Виктор стоял на своем.

…Со своим будущим мужем Лиза познакомилась еще до революции при довольно странных обстоятельствах. Тогда она работала медсестрой в городской больнице и в тот день ехала на работу после обеда, и как всегда, на трамвае. Рядом с нею стояли двое мужчин и переговаривались; она не слушала, о чем они говорили — мало ли о чем болтают посторонние люди. Но неожиданно до ее слуха дошло.

— Вот он! — сообщил один другому, и они оба уставились в окно трамвая.

Лиза тоже посмотрела в окно: вниз по Александровскому проспекту шел парень высокого роста, светловолосый.

— Не спускайте с него глаз, — заговорил опять тот же тип, голос его был хриплым, простуженным, говорил он с надрывом. — Идите за ним по пятам. Да смотрите не спугните.

Мужчина, получивший задание, на остановке вышел.

Лиза тоже вышла и пошла вслед за мужчиной, хотя до больницы оставалось еще две остановки. Она не знала, что предпримет в дальнейшем, однако отдавала себе отчет в том, что может влипнуть в опасную историю. Но иначе не могла. Точно бес в нее вселился и теребил настойчиво, неукротимо: ты можешь и должна помочь парню, может быть, даже предостеречь его от беды.

Парень, кажется, почувствовал, что кто-то идет за ним по пятам, неожиданно остановился, стал как ни в чем не бывало рассматривать товары в витрине магазина. Шпик, определила Лиза, тоже остановился и, видать, чтобы не выдать себя, обратился к первому попавшемуся прохожему и стал расспрашивать его, как пройти на какую-то улицу. Но даже не дослушал объяснения прохожего, так как парень двинулся по проспекту дальше.

За аптекой парень свернул направо.

Лиза пожалела, что не подошла к молодому человеку раньше, когда он стоял у витрины — там, пожалуй, была хорошая возможность предупредить его об опасности. Как же быть теперь? Как на грех, на улице — пусто, ни одного прохожего. Незаметно к нему не подойдешь. Что же делать?

И тут ее осенило: поблизости находится библиотека, в которой она еще во время обучения в медицинском училище очень часто занималась. Там есть запасный выход на соседнюю улицу.

Теперь только бы успеть перехватить его! Она прибавила шаг, перегоняя шпика. И, поравнявшись с парнем, перед самым его носом резко рванула дверь библиотеки и бросила взволнованно:

— Зайдите внутрь! Вы в опасности.

Парень, как будто того и ждал, юркнул в темный продолговатый коридор. Одна дверь, что была ближе и обита коричневым дерматином, вела в читальный зал, другая, подальше, в глубине коридора, — в книгохранилище. Лиза пошла вперед, легко и уверенно ориентируясь, открыла дверь и зашла внутрь. «Это ты, Зоя?» — спросила работница хранилища из-за стеллажей с книгами. Лиза не ответила, прошла дальше по длинному помещению. Парень неотступно следовал за ней.

Вскоре они оказались во дворе, вымощенном камнями, а затем через запасный ход вышли на безлюдную улицу, параллельную той, по которой они шли друг за другом минуту назад.

И только здесь Лиза вздохнула с облегчением.

— Кажется, ушли! — Она все еще не верила в то, что произошло.

Он сердечно поблагодарил ее, назвал спасительницей и своей доброй феей. И они тут же расстались: оставаться здесь было небезопасно. А Лизе нужно было спешить, она и так уже опаздывала в больницу.

На работе она время от времени ловила себя на том, что думает о том парне, переживает: удалось ли ему добраться до места благополучно? не попался ли в руки цепких шпиков? А когда поздно вечером она вышла из больницы, увидела у подъезда уже знакомого молодого человека.

— Это вы? — удивилась она, хотя и рада была его видеть. — Шутите с огнем…

— Без провожатого мне теперь не обойтись, — улыбнулся он, у него была добрая улыбка и мягкий взгляд. — С такой бесстрашной спутницей можно считать себя в безопасности.

— Не шутите.

— Как же звать мою добрую фею?

— Лиза.

— А меня — Алексеем. Алексей Соколов.

— Я же — Елизавета Попандопуло.

— Вы гречанка?

— Не похожа?

— Похожа на фею, сошедшую с Олимпа…

Они полюбили друг друга, а вскоре решили пожениться. Трудным оказалось объяснение Лизы с матерью.

— Ты вздумала выйти замуж за русского? — строго спросила мать.

— Во все времена, мама, греки и русские жили в дружбе. — Лиза улыбнулась, полагая, что этого достаточно, чтобы мать прислушалась к ней. — У нас очень много общего — в истории, в характере… И вообще… Они такие же, как мы, православные. Кстати, у них греческая грамматика! — как существенно важный аргумент пустила в ход она и это.

— Ты мне зубы не заговаривай. Выучилась словами бросаться. Грамматика… — Мать вроде бы бранила, а глаза ее при этом оставались печальными, ни капельки не было в них зла. — Знать парня не знает, а замуж собралась.

— Много ли встречались наши гречанки со своими женихами? — насмешливо высказалась Лиза. — Все делали проворные свахи. Не так ли? Знакомили, рассказывали доверчивым девчонкам о достоинствах парней. И что есть, и чего нет…

— Как знаешь, дочка. Тебе с ним жить, — не стала больше мать отговаривать, хотя не испытывала особой радости, которая обычно наполняет родительское сердце в такую минуту, когда их дети, а тем более дочь, делают свой самый важный, ответственный в жизни шаг. — Чем же он занимается? — поинтересовалась она.

— Он — инженер! — подчеркнула Лиза уважительно; она не стала говорить о том, что Алексей к тому же и революционер.

Со временем мать поняла это сама. Нет, она никогда не упрекала Лизу, не напоминала о неудавшемся, по ее разумению, замужестве дочери, но и никак не могла понять ее до конца: о каком таком счастье можно говорить, если муж и пяти месяцев не прожил со своей молодой женой и исчез, если его не было рядом даже в момент, когда Лиза рожала! И вот Виктору, мальчишке, очень похожему на отца, пошел третий год, а отца он не видел, его нет и нет. Выходит, высокое инженерное образование понадобилось зятю лишь для того, чтобы год за годом скитаться вдали от дома, от семьи.

Перед гражданской войной Алексей вернулся ненадолго домой.

— Не тревожься, Лиза, теперь уже недолго нам быть друг без друга, — подбадривающе заверил он жену. — Разделаемся с контрреволюцией — и тогда ничто нас больше не разлучит.

И наступила новая и не такая уж короткая, как полагал Алексей, разлука. Затянулась борьба между красными и белыми, а тут вмешались и интервенты. Чувствуя военную помощь со стороны иностранцев, владикавказская контрреволюция попыталась разжечь межнациональную войну, натравливала горские народы друг на друга, чтобы легче было управиться.

В январские морозы девятнадцатого года деникинская Добровольческая армия вступила в Терскую республику. Из уст в уста передавали важные новости, толковали о каком-то манифесте, который якобы обнародовал белогвардейский генерал — будто бы теперь будут решены земельные вопросы: перейдут — разумеется, за выкуп — земли крестьянам. Однако на деле восстанавливались старые порядки, возвращались прежние владельцы.

…Мартовским утром двадцатого года жители Владикавказа встречали партизанский отряд, освободивший город. Ничто не могло удержать и Лизу — ни, дома, ни на работе, и вскоре она шла к вокзалу, торопливая, возбужденная.

Здесь, на привокзальной площади, был установлен стол, послуживший трибуной для выступающих на митинге людей. Ораторы говорили о том, что во Владикавказе восстановлена Советская власть.

— Ура! — дружно кричали собравшиеся.

Лиза слушала и не слышала то, о чем говорили выступающие: сердце ее то замирало от радостного ожидания — теперь наконец произойдет долгожданная встреча с мужем, — то, наоборот, панически сжималось от тревожного предчувствия — она никак не могла отыскать среди партизан Алексея. Не видно было и Василия Тимофеева, его близкого друга. Где же они, почему не видать среди бойцов? «Неужели?.. — Она поймала себя на страшной мысли, но тут же попыталась ее отогнать: — Нет-нет! Этого быть но может!»

После непродолжительного митинга огромная масса людей двинулась вслед за партизанами к Театральной площади; впереди несли транспаранты: «Вся власть Советам!»

Лиза в толпе людей высматривала Алексея. Ее толкали справа и слева, как будто она мешала людям идти, слезы катились по щекам. Ей даже стало жаль себя.

— Никакими зверствами, никакой расправой не запугать свободолюбивые горские народы! — И здесь, на Театральной площади, состоялся митинг. — Пришел конец белогвардейщине. Сплотимся вокруг ревкома…

— Ура!

Ничего больше Лиза не слышала. Она вернулась домой зареванная, как с похорон. Все дни, месяц за месяцем, пропадала мужа, надеялась: вернется Алексей — заживут наконец счастливой жизнью. Что же теперь?

Мать стала выговаривать: что это дочь раньше времени хоронит мужа?! И надоумила:

— Не ты ли говорила, что Алексей находится в Красной Армии? А пришли-то партизаны.

Лиза обняла мать:

— Утешительница моя сердечная.

Вернулся Алексей в первых числах июня. Изменился, возмужал, загорел, он — и не он. Боже! Сколько же они не виделись? Лиза выбежала во двор и остановилась, казалось, не в силах сделать последний шаг, чтобы броситься мужу в объятия.

— Родная моя, ненаглядная, — услышала она нежный голос крепко ее обнявшего Алексея.

— Слава богу! Живой! Вернулся! — вымолвила она, овладев наконец собой.

Какие это были счастливые дни! Каждый миг, кажется, вспоминала она по многу раз, прокручивала, как фильм, в своей памяти. Она взяла отпуск, чтобы побыть с мужем, и сын ни на шаг не отходил от отца.

— А как я о вас скучал, родные вы мои! — признавался Алексей.

Через две-три недели явился он домой в приподнятом настроении.

— Лизонька, моя добрая фея! — воскликнул, едва переступив порог комнаты, и поцеловал ее в щеку. — Наконец я займусь настоящим делом. Только нам придется покинуть наш родной Владикавказ. Направляют в поселок Терек, чтобы возглавил партийную организацию района. В тех местах найдена ценная руда, представляешь? В ближайшее время начнутся разработки. Будет строиться крупный комбинат. Поселок вырастет в город. Не забывай, Елизавета Христофоровна, что твой муж — инженер. И задание, скажу тебе, самого Серго Орджоникидзе. Но если ты против — у нас есть возможность подумать…

Лиза молчала, давала возможность мужу выговориться до конца. Она знала, что все будет так, как решил Алексей, и он это знает, что будет так, как скажет он. И тем не менее он всегда советовался с женой.

Мать конечно же оставалась во Владикавказе. А вот Лиза почти каждое лето отправлялась погостить к ней с сыном ненадолго. В этот год и Алексей намеревался поехать с женой и Виктором, но не получилось: было много работы.

Строительство комбината подходило к концу, Алексей Викторович возвращался домой очень поздно, когда улицы небольшого горного городка погружались в глухую ленивую темень. Усталый, он садился в старое кресло, которому жена нашла место в прихожей, казалось, не было у него сил идти дальше. Именно здесь, в небольшой прихожей, снимал туфли, переобувался в комнатные тапки. Сегодня привычную процедуру прервал Тариэл Хачури, ворвавшийся следом за Соколовым.

— Дядя Алексей! — взволнованно заговорил Тариэл, ставший к двадцати с небольшим годам крепким юношей. — Я видел его. Он тут, у нас в городе. Появился, представляете?

— Нет, не представляю, сынок, — устало ответил Соколов и улыбнулся виновато. — Ты успокойся и объясни спокойнее. Итак, кого ты видел?

Тариэл соединил над переносицей густые черные брови.

— Неужели вы не поняли? — удивился он: ему казалось, что Соколов сразу же поймет, о ком идет речь. — Амирхана Татарханова, говорю, только что видел. Вы думали, что его нет в живых, а он здесь…

— Погоди, следопыт. — Алексей Викторович поднялся. — А ты, часом, не ошибся? Ты уверен, что это был Татарханов?

— Еще бы! Пусть до живота отпустит бороду. Узнаю за версту. Он! И там, конечно, у своих Татархановых, скрывается, — с неприязнью к Амирхану ронял слова Тариэл Хачури, хмурясь по-прежнему. — Он как будто почувствовал, что я иду за ним по пятам. Раз — и скрылся. Юркнул к родственникам во двор…

— Ты и вправду, сынок, следопыт.

С той поры как Тимофеев нарек Тариэла следопытом, и Соколов время от времени называл парня так же. Алексей Викторович взял с собой мальчишку после окончания войны с интервентами, первые годы он жил у него в доме, Лиза относилась к сироте, как к родному. Потом Тариэл поступил в фабрично-заводское училище, а после его окончания пошел работать на комбинат. Здесь, на предприятии, его выбрали секретарем комсомольской ячейки. Рос и мужал парень быстро.

— Ладно, Тариэл. Молодец, что предупредил. Надо будет с этим разобраться.

…Утро было прохладное, с белоснежных гор струился свежий воздух и наполнял легкие. Хорошо как! В палисаднике благоухало. Лиза любила цветы — они росли везде, а под окнами кирпичного дома цвели белые розы.

Алексей Соколов постоял недолго, зажмурившись от удовольствия: в такое чудесное утро не верится, что наступит знойный день и будет невыносимо душно.

Вдруг раздался выстрел. Что-то горячее больно толкнуло Соколова в грудь. Он удивленно посмотрел туда, откуда прозвучал выстрел, и упал. В глубине соседнего сада мелькнула чья-то тень. Следом раздался топот коня; залаяли собаки — соседские и те, что подальше: они, казалось, передавали друг другу тревожную весть.

Прошло тринадцать лет.

Лиза была довольна, что смогла без мужа вырастить сына хорошим, чутким человеком, не эгоистом, как это часто случается с теми матерями, которые рано теряют мужей и приносят своему единственному чаду себя в жертву. Лиза не была строга к сыну, но и не позволяла себе всякого рода сюсюканья с ребенком. Решение Виктора жениться оказалось для нее внезапным: в ее глазах он все еще был ребенком. Да и выбор сына поначалу не одобрила: чем-то Надя ее настораживала. Однако смирилась, никогда потом не упрекала сына: были бы они счастливы, любили бы друг друга. Непонятным казалось поведение невестки: внимательная, ласковая, она проявляла необъяснимое упрямство там, где не нужно. Ну, чего ради она позволяет Азамату ее провожать? С какой стати? Когда Лиза спросила о том сноху, та возбужденно ответила:

— Мама! Что вы?.. — Надя удивленно захлопала длинными ресницами. — Как вы могли подумать такое?

— Ничего такого я не думаю. — Лизу бросило в жар оттого, что разговор принял такой неприятный оборот. — Мне неприятно, что ты позволяешь ему себя провожать — вот и все.

— Но позвольте, мама, в чем моя вина? Мы с Азаматом работаем в одной школе. Скажите, что в этом плохого, если иной раз он провожает меня домой? А в кино, кстати, ходили мы не вдвоем, а группой. Не думала, что окажусь в таком нелепом положении. Обычные нормальные взаимоотношения двух коллег восприняты вами так превратно.

Очевидно, сноха хотела сказать все это иначе: вам-то, современной женщине, жене секретаря райкома партии, разве подобает придерживаться отсталых кавказских взглядов. Это, мол, раньше, до революции…

— Вам ли объяснять, время сейчас иное, — сказала Надя.

— Во все времена, — ответила Лиза, — к человеку предъявляется одна мерка. Оставаться человеком. И не делать того, от чего будет потом стыдно…

— Значит, вы считаете, что я…

— Я хочу сказать, — оборвала ее Лиза, — долго еще их род будет трепать мои нервы?!

— Старшие в ссоре, значит, и детям друг на друга таить зло?..

— Поступай как знаешь, — устало вымолвила Лиза. — В такой ситуации я бы повела себя иначе. Меня возмущает не то, что ты пошла в кино. Совсем от другого мне больно и обидно. Да что говорить, если ты понять меня не желаешь.

— Ну почему же вы так… — Голос у Нади дрогнул, глаза наполнились слезами. — Но и вы должны понять. Нельзя всех одной меркой… под одну мерку, — поправилась она. — Дядька мерзавец — да. Нет его. Ушло то время безвозвратно. В чем вина Азамата?

— Ладно. Оставим этот разговор.

— Вот видите. Обвинить его вам не в чем.

— Время какое, а он… здоровый мужчина…

— Разве вы не знаете? — посмотрела Надя на свекровь с недоверием. — На фронт его не берут из-за врожденного порока сердца. Даже от физкультуры был освобожден.

— На все у тебя есть оправдание. — Лизе было неприятно и то, как умело невестка защищала Азамата и как находила веские доводы: все, выходит, о нем знает, стало быть, откровенничают. И сгоряча чуть было не выпалила: всевышний карает их поганый род! Но промолчала.

Неприятный осадок остался от того разговора. Может быть, и она, Лиза, в чем-то не права? Ни к чему хорошему не приведет ее излишняя злобливость. И прав Виктор, как-то упрекнувший мать:

— Нельзя, мама, требовать от Нади того, что испытываешь сама к Азамату и вообще к Татархановым.

На самом деле, откуда взяться ненависти у Нади!

Какой уже день Лиза встает чуть свет и берется за тщательную уборку, как будто кто-то за ночь насорил, набезобразничал и в доме у нее — вверх дном. Какое-то странное испытывала она чувство, ей казалось, что очень скоро наступит войне конец и вернется в отчий дом сын. Она упрямо не хотела понять того, что происходило вокруг, не воспринимала нелепые, по ее разумению, утверждения людей, будто немцы совсем близко. Нет, говорит она, быть того не может, чтобы допустили фашистов в глубь страны. Но поверить пришлось: потянулись на юг обозы беженцев, отправлялись за Каспий.

Она старалась занять себя и, если не бывала на дежурстве в больнице, где работала и по сей день, находила себе дело, чтобы отвлечься от тревожных мыслей: вновь и вновь убирала в доме, поливала цветы, которые продолжала разводить в палисаднике, подметала во дворе.

И на этот раз Виктор застал мать с веником в руке.

— Боже! Ты ли это, сынок? — Она выронила веник, протянула к сыну руки, а шагнуть к нему не смогла: ноги то ли одеревенели, не слушались, то ли приросли к земле.

— Я, мама. Не узнала?

Виктор сбросил вещмешок и обхватил мать за плечи; щеки ее, чуть потные, горели и пахли солнцем — роднее этих влажных щек для него не было ничего. Он поцеловал ее.

— Неужто вернулся, сынок? — Она смотрела на него с удивленным недоумением, словно через минуту-другую он исчезнет так же неожиданно, как и появился. — Или как? Я что-то не пойму. — Она пыталась избавиться от наваждения. — Ты ранен? Тебя…

— Все нормально, мама. Успокойся, пожалуйста.

— Как же тогда? Как же ты оказался дома?

— Был ранен. А теперь поправился. Считай, прибыл в отпуск.

— Ты что-то скрываешь, Виктор!

— Ну что ты, мама. С чего ты взяла? Живой. Вот стою перед тобой. Гляди.

— Вижу, что стоишь. А похудел-то как. И седые волосы пробились на висках. Как же так, сынок? Что же это, а?..

Лиза крепилась, но вдруг уткнулась ему в грудь, расплакалась.

— Ну как вы тут? — Он поминутно смотрел в сторону застекленной веранды с нетерпением, полагая: сейчас распахнется дверь и к нему устремятся жена и сынишка.

Однако этого не происходило, а мать, перехватив его беспокойный взгляд, объяснила:

— Чуть свет Надежда уходит на стройку. — И Лиза рассказала о том, что на территории больницы освобожденные от занятий учителя помогали строить дополнительное помещение для раненых, которых с каждым днем становилось все больше а больше, и палаты не в состоянии были вместить сразу стольких. — Работы подходят к концу. Белят стены, красят столярку.

— А как Алексей?

— Спит пострел. Сейчас я его разбужу. — Лиза с удовольствием заговорила о внуке: — Очень за этот год вырос. Ни за что не скажешь, что пошел ему только третий годик. И на тебя похож. Обрадуется — папа приехал! — Она было направилась к веранде, но вдруг остановилась: — Скажи, Виктор, ты на самом деле приехал в отпуск? Только, прошу тебя, говори правду. Твой отец никогда ничего от меня не скрывал. Ты не думай — я человек стойкий. Меня не испугать.

— Родная ты моя! — Виктор обнял мать за плечи. — Все в порядке, не волнуйся. Но дома я побуду недолго. Меня сюда, в горы, направили по службе.

— Боже! Как же мы допустили сюда немцев?

— Причины, мама, разные, — насупился Виктор, словно речь зашла о его личных просчетах. — И нашей вины в том немало. Теперь надо срочно выправлять положение. Да что об этом. Будем защищать наши горы. От Василия Сергеевича тебе большой привет.

— Спасибо, — просияла мать. — Слышала в госпитале, что его к нам на Кавказ направили снова. — И сразу поняла: — В горы фашисты рвутся.

— Ничего, мама. Не первый раз они сюда рвутся. Здесь найдут свою могилу.

Неожиданно распахнулась дверь на веранде, и показался заспанный Алексей.

— Папа приехал. Иди же к нему! — поторопила внука Лиза. — Иди, мое солнышко.

А Виктор бросился к сыну, обнял, поцеловал и поднял на руки:

— Какой ты на самом деле стал большой.

Минуты через три во двор вбежала Надя; она задержалась у калитки, точно для того, чтобы собраться с силами и перевести дух. Румяная от быстрой ходьбы, с коротко стриженными волосами, как девочка.

— Виктор! — Наконец она бросилась к мужу.

— Вот мы и все вместе, — вздохнула Лиза с облегчением.

Они лежали в кровати.

— Родной мой боец. — Надя никак не могла выговориться. — Дождалась твоего возвращения. Снова мы вместе. Думала, уже не увижу тебя. Проснусь иной раз ночью и реву. Слезы сами текут… Господи, как трудно женщине одной. Мне казалось, что я многое смогу, найду в себе силы. Настраивала себя. Не я одна в таком положении. Оглянись, твердила себе. Не раскисай. Но увижу почтальона… кровь вдруг останавливается… Столько приходит похоронок…

— Ну что ты… Ты у меня стойкая.

— Если бы… Если бы у меня хоть чуть-чуть было от твоей матери! Смотрю на нее… Клянусь, если бы не она…

— Мама прошла с отцом суровую школу.

Он наклонился, обхватил ее упругое тело крепкими руками, как будто она могла от него отстраниться, и поцеловал в сухие, горячие губы, и она, казалось, этого ждала, потянулась к нему, легкая, порывистая.

— Не думал, что выпадет такое счастье. — Он словно оправдывался, что не может укротить себя.

— Любимый, родной. Как хорошо, что ты приехал. Увидела тебя, радостью наполнилось мое сердце.

Стояла тихая ночь. Трудно было поверить в то, что где-то тем временем идут бои, гибнут люди. Покачивались свисающие над окном листья вишни, и легкий ветерок проникал внутрь комнаты, которую матовым светом освещала луна.

Виктор устал, но сон не брал. Кто знает, много ли таких ночей еще выпадет на их долю?! Там, в окопах, а затем на госпитальной койке он не мог предположить, что очень скоро, до окончания войны, выпадет ему счастливая возможность оказаться дома, лежать с женой, обнимать и целовать ее.

— Мама твоя, наверно, очень любила мужа. — Надя не могла выговориться, снова заговорила о свекрови, невольно сравнивая ее с собой. — Еще бы, если не захотела больше выходить замуж. Я вот год без тебя, а думала, с ума сойду.

— Такого мужества всем нам подчас не хватает, — заключил Виктор, коснувшись оголенного плеча жены.

— Виктор… — Она приподнялась, склонилась над ним, секунду-другую думала и, теребя локон темно-русых волос, упавших на высокий лоб мужа, заговорила, едва сдерживая волнение. — Нехорошо как-то получилось. Мне так неприятно. Мама поначалу обиделась, но потом, мне кажется, и она меня поняла…

— Опять из-за этих Татархановых?

Она кивнула.

— Вам не о чем больше говорить? — усмехнулся Виктор.

— Понимаешь, ходили коллективно в кино. А кто-то наболтал.

— У мамы Татархановы — больное место.

— Если откровенно, мне по-человечески жаль Азамата.

— Я тебя нисколько не упрекаю, что ты!

— Ты у меня самый лучший в мире. — Она поцеловала его. — И вообще мне повезло. И с мужем, и со свекровью. И сын у меня… Если бы не война. А кто пригласил меня в клуб горняков? Азамат. Откажи ему тогда — не встретила бы тебя.

— Встретились бы. Непременно!

— Ты прав. Разве могли мы не встретиться? Исключено! — Надя сидела в кровати, поджав ноги. — Скажи, Виктор, — заговорила она совсем о другом, — что происходит? Как все это можно объяснить? Фашисты — вон уже где! Представить невозможно. Детям рассказываем о том, что наша армия непобедима, а тут…

— Объяснить такое, конечно, сложно. — И Виктор приподнялся. — И мне многое не совсем ясно. Но убежден — долго такое не может продолжаться. Горы за нами.

Надя и в это утро поднялась рано, когда муж еще спал, вышла из дому. Быстро прошла несколько кварталов до больницы, торопливо и как-то торжественно простучала высокими каблуками по крашеным доскам пола в коридоре.

Строительной бригадой руководила завхоз школы Маргарита Филипповна Кузнецова, крупная пожилая женщина, потерявшая руку по локоть в гражданскую войну. Суровая на вид, вроде бы чем-то недовольная, но необыкновенно доброй души. Некоторых учителей, правда, удивляло не совсем педагогическое обращение завхоза: молодых и немолодых преподавателей называла она по имени и обращалась ко всем на «ты». Однако никто не протестовал, не возмущался, да и обращалась она с такой душевной теплотой, что вряд ли кого-то могло это обидеть.

— Девочки, хорошие мои, — предложила она учителям, когда понадобилась их помощь, — надо подсобить нашим медикам. Ничего, что мы не строители. Надеюсь, красить, белить каждый из нас сможет? Не раз, должно быть, приходилось.

Потом она и учащихся старших классов к работам подключила.

Надя шагнула в небольшую темную комнату, которая служила раздевалкой, и тотчас оказалась в объятиях женщин. Все называли ее счастливой, и она, не удивляясь тому, что очутилась в центре внимания сослуживцев, принимала как должное чистосердечные поздравления. Всех облетела весть о том, что муж ее приехал с фронта.

— А мне сказали, — добродушно высказалась Маргарита Филипповна, — будто Надежда сегодня не явится. У нее уважительная причина. Выходит, не знают они нашей Наденьки. Вот ведь она, золотце наше! Да с таким настроением все заработаем. Назло всем фашистам!

Когда от Надежды отступили наконец женщины, когда она повязала голову косынкой и появилась с щеткой в руке, к ней подошел Азамат.

— Может быть, и мне позволишь поздравить тебя? — Он взял ее руку и, не выпуская из своей, продолжал неторопливо и ласково: — Я очень рад за тебя… И за Виктора, разумеется. Живой, невредимый, как говорится. Да, да… Я понимаю твое состояние.

— Спасибо, спасибо, — смутилась она.

Азамат как будто заглянул ей в душу и понял, что творится с ней.

— Как он? Почему долго не давал о себе знать?

— Был ранен, лежал в госпитале. Сейчас чувствует себя вроде бы нормально. — Лицо Нади запылало, и снова она не могла удержаться от сияющей улыбки.

— Надолго приехал? — продолжал расспрашивать Азамат странно хриплым, осевшим голосом.

— Да нет. — Надя и сама толком не знала, на какой срок муж приехал, какое конкретно задание будет выполнять в горах и можно ли ей на этот счет распространяться, и поэтому отвечала неопределенно, а у Азамата могло сложиться мнение, что она от него что-то скрывает.

— Понятно, — вымолвил Азамат так, словно и сам сообразил.

Надю удивил его тон:

— Что ты этим хочешь сказать?

— То, что всем известно. Драпаем…

— Азамат, миленький! — донесся из соседней комнаты голос Маргариты Филипповны. — Принеси-ка девочкам из подвала краску.

— Сейчас! — крикнул он в ответ, а потом тихо добавил: — И кому это теперь нужно?

— Что ты имеешь в виду? — удивилась Надя.

— Весь этот трудовой энтузиазм. Кому нужен этот нелепый сизифов труд, когда не сегодня-завтра все достанется немцам?.. Вон они уже подступают к Нальчику.

— Что-то не нравится мне твое настроение, — сухо отозвалась Надя.

— Брось. Оттого что ты светишься, как медный пятак, мало что изменится на фронте.

Все-таки уколол он ее, попытался испортить ей праздник! А она-то думала, что Азамат мягкий, добрый человек. Может, ошибалась?

Надя макнула щетку в краску и стала красить оконную раму.

— Господи! — бросила учительница физики. — Шла бы ты лучше домой. Муж приехал. Должно быть, на день-другой. Или мы без тебя тут не управимся?

— Пусть остается, — воспротивилась Маргарита Филипповна. — Побудет с нами. Украсит наши постные лица. Сегодня она влила в наши души заряд бодрости. А то скисли мы что-то.

Надя промолчала; от ее бодрости, приподнятого настроения уже мало что осталось после грубости Азамата.

Впрочем, и сам Азамат был мрачен, бледен, под крупными карими глазами проступили темные пятна, как у людей, страдающих бессонницей. Он почти не спал всю ночь, ворочался в постели. «Соколов приехал…» — твердил он поминутно с ненавистью и отчаянием. Долго от Виктора не было никаких известий. Азамат видел: Надя приходила в школу, да и на строительную площадку, уже сюда, в больницу, сама не своя. Он ее всячески утешал, убеждал, что с Виктором ничего плохого не случится.

— Все будет хорошо, вот увидишь, — подбадривал он ее озабоченно. В душе, однако, ликовал: он был убежден, что Виктора уже нет в живых, и говорил о нем, как о покойнике, о котором по добрым кавказским обычаям, как известно, не полагается говорить плохо. Похоронки же, полагал он, нет до сих пор лишь потому, что Виктор пропал без вести — в такой несусветной кутерьме немудрено исчезнуть бесследно.

Азамат надеялся, что рано или поздно Надя будет его. Ему казалось, а она к нему неравнодушна: она принимала участие в его судьбе, старалась поддержать. Они могли подолгу беседовать друг с другом, и ей, видимо, было приятно общение с ним. И вот возвратился Виктор, и все рушилось.

Ох и живучи эти Соколовы! Всю жизнь стоят им, Татархановым, поперек горла. Отец Виктора, Соколов-старший, житья не давал его родным: по его указанию был раскулачен дед. Азамат уверен, что и в смерти его отца повинен также секретарь райкома — относился к нему как к злейшему врагу. Когда отца не стало, взялся за дядьку, за Амирхана, домой приходил, у матери выспрашивал… Кто знает, где теперь дядька? Да и жив ли вообще? Из мужчин только он, Азамат, один и остался. И ему теперь нет ходу, и на него смотрят с подозрением. Так и норовят стереть с лица земли род Татархановых!

Поперек пути стал ему и Виктор. Не он ли, Азамат, пригласил молодую учительницу литературы в клуб на танцы? И что же из этого вышло? Соколов-младший, горный инженер, скалолаз, привыкший брать горные массивы штурмом, и тут набросился на девушку, как только она переступила порог клуба. До боли в сердце, до слез было обидно Азамату: впервые в жизни по-настоящему полюбил девушку, хотел жениться, однако осуществиться мечте не дал Соколов-младший.

Как быть? Неужто простить? Нет, это не по горским обычаям. Надо отомстить.

Во двор больницы въехал автобус, из него стали выносить на носилках тяжелораненых. Нехотя пошел помогать санитарам и Азамат.

Надя прекратила красить оконную раму, смотрела во двор. Глядели из окон и другие женщины, побросав на время работу. Многие раненые были укрыты простынями с головой. У некоторых были перевязаны головы так, что и лица не видно.

Наде хотелось закричать от жалости и душевной боли. Глаза наполнились слезами — она на минуту представила, что такое может случиться и с Виктором…

— Господи! — невольно вырвался стон из груди учительницы физики. — Одного-двоих выпишут, а десятками — везут и везут.

— Девчата, спокойно, без паники! — строго вмешалась Маргарита Филипповна. — Самое лучшее, мои милые, если денька через два закончим все работы и сдадим помещение. Сами видите, некуда раненых класть.

«А если все это на самом деле достанется немцам? — вспомнились Наде слова Азамата. — Они совсем уже близко. Нет! Не бывать этому!»

Надя стала поспешно красить оконную раму, чтобы уйти с головой в работу.

Вернулся Азамат.

— Как я и предчувствовал, — заговорил он сумрачно, — наши сдали Пятигорск. Что там творилось! Ад! Сколько полегло, рассказывают. Эшелонами везут оттуда раненых…

Когда Надя возвратилась домой, она застала в спальне мирную картину: муж и сын сидят друг против друга на полу, на коврике, поджав по-турецки ноги, в руках игрушки. Они так увлечены игрой, что не обратили внимания на появившуюся Надю. А она залюбовалась ими.

«Боже! Неужто этому счастью скоро наступит конец?!» — кольнула ее горькая мысль; через день-другой Виктору нужно отправляться в горы…

— А вот и мама пришла, — торжественно объявил Виктор, он первый увидел ее. Поднялся, поцеловал в щеку. — Что-то случилось? — спросил Виктор: Надя была бледная и, кажется, вот-вот расплачется.

— То, что я видела в больнице… Как только там работают? Все это видят постоянно… Это ужасно, Виктор. Наши сдали Пятигорск… Говорят, там ад кромешный!

— Я слышал, — ответил он. — Ну! Не будем падать духом. Сейчас нам этого делать никак нельзя.

— Мамочка! — Алексей вскочил с пола. — Когда я вырасту, мы с папой поднимемся на самую высокую гору. Правда, папа?

— Обязательно, сынок. — Виктор потеребил вихрастую головку сына и задержал на нем долгий взгляд: дай-то бог, чтоб не только внешностью, но и в главном он был похож на своего деда, чтобы прожил свою жизнь так же ярко и с честью.

Глава шестая

Он снился за ночь дважды, и, когда приснился уже во второй раз, Тариэл Хачури, проснувшись в тревожном недоумении, решил более не искушать судьбу, не стал дожидаться, когда Амирхан Татарханов явится еще и в третий раз, встал с кровати.

Был ранний час. Только-только стало рассветать. Заколыхалась, ожила после ночной дремы неподвижная синева неба, зарябила, как потревоженная легким ветром, поверхность воды в озере — из далекой глубины выплывало жаркое солнце, источающее золотые россыпи лучей. Сквозь распахнутые настежь оконные створки донеслись птичьи трели.

Тариэл вышел в сад, здесь, под краном, он любил умываться — кстати, эту привычку перенял от старшего Соколова. Но замешкался, глядя на раздавшиеся вширь кроны деревьев: вон как потяжелели ветви от крупных краснобоких яблок, налились янтарным соком медовые сорта, за которыми он ездил в Ларису.

Да, тогда, в тридцать третьем году, привез Тариэл саженцы, высадил возле дома. И какими богатырскими стали за эти годы некоторые из них! Деревья для него — как живые существа, близкие сердцу: у каждого свое имя, свой характер, привычки. Яблоня, например, проявила свой норов в том, что нежданно-негаданно зацвела однажды осенью — дала только три цветка, и они долго пестрели среди поспевших плодов. У груши обильными бывали урожаи только в четные года. Орех, крупный, со сладким зерном, отличался еще и тонкой коркой кремоватого цвета, так что особого труда не составляло раздавить его руками.

Тариэл открыл кран, но умываться повременил, смотрел на воду; ручей потянулся от ствола к стволу по извилистой тропке — первую влагу охотно поглощал чернозем.

Успокаивающе шумела вода, самозабвенно пели птицы, а где-то неподалеку шли жаркие бои. И гнев охватил Тариэла. «Проклятые фашисты! Было время — гнали немцев из гор как шелудивых собак. Не образумились, не учли уроки прошлого, снова нагрянули, как оголтелые разбойники! Но не избежать вам возмездия и на этот раз…»

Вспомнилось Тариэлу, как Амирхан Татарханов, сопровождающий немецких карателей в тот год в горах, схватил его мать и поволок в сарай… Тариэл не понимал тогда, что этому мерзавцу нужно было от нее, он бросился ей на помощь.

— Пустите ее! Пустите!

— Убирайся прочь! Убью! — угрожал оружием Амирхан.

— Тариэл, сынок… — стонала мать, смущенно отводя от него глаза, — платье на ней было разорвано. — Он убьет тебя…

Она не думала о себе, беспокоилась о нем. Но Тариэл не собирался уступать: пусть стреляют, убивают — наплевать. Ему нужно спасти мать. Чьи-то сильные руки оттащили его от Татарханова и отбросили к поленнице дров, которые он с матерью заготовил на зиму. Поленья покатились, обрушились ему на голову, но он вскочил на ноги и снова набросился на Амирхана, как кошка.

Татарханов никак не мог избавиться от Тариэла, не помогали и удары, которые он наносил ему кулаками по голове. Мать могла воспользоваться моментом и выбежать из сарая: Амирхан ее уже не держал. Однако она не скрылась, напротив — стала помогать сыну.

В сарай ворвались дюжие немцы. Схватили Тариэла за руки и за ноги и отбросили в сторону, словно мешок. Тариэл ударился головой о что-то твердое, потерял сознание. Пришел он в себя, когда матери уже не было в живых. Горело село. А вокруг него стояли односельчане в скорбном молчании. Он лежал на траве, его отнесли подальше от горевших домов, и горько плакал.

Никто толком не знал, как убили мать, никого из односельчан не было поблизости, никто не поспешил ей на помощь — каждый боялся за свою жизнь и оставался у своего очага. Да и чем бы они могли помочь? В селе оставались одни женщины да дети.

…Пока Тариэл брился, жена приготовила завтрак. Она удивилась, конечно, что он встал намного раньше обычного, но не стала приставать с расспросами: время такое — мало ли какие спешные дела могут быть у начальника отделения милиции.

После завтрака он шел по улице не спеша: время раннее, в такой час еще не жарко. Но вдруг из-за угла появился мужчина — точь-в-точь Амирхан Татарханов. Тариэл оцепенел, ноги приросли к земле, и он не смог сделать ни шагу, как стреноженный конь. «Что это со мной? Нервы стали сдавать, что ли? Ну-ка, возьми себя в руки, страж порядка!»

Наконец он справился с секундным замешательством, рванулся вперед, на ходу расстегивая кобуру.

Мужчина тем временем свернул в переулок и пошел в сторону больницы. Тариэл настиг его уже у подъезда и хотел было крикнуть: «Руки вверх!» — но смутился: те был Азамат, а не Амирхан. Вот тебе и следопыт! Посмотрел бы на него Василий Сергеевич Тимофеев сейчас!

Чтобы не вызывать подозрения, — бог весть что может подумать Азамат, скажет: следит за ним начальник отделения, как за опасным преступником, — Тариэл сразу же свернул в первый попавшийся проулок.

Да, нервы стали сдавать. И неспроста: время тревожное. Вчера на заседании в райкоме партии говорилось о необходимости особой бдительности: немцы используют белоэмигрантов, — переодетые в форму советских солдат и командиров, они проникают в наш тыл.

Тариэл направился в отделение милиции. Дел было много: в городке проводились митинги и собрания, на них зачитывались обращения Советского правительства, чтобы народ подымался на борьбу с фашистскими захватчиками. На митингах люди принимали решения, в них выражалась горячая любовь к Родине, горцы клялись в безграничной верности ей: «Мы превратим в неприступные рубежи каждую тропу, каждое ущелье. Всюду, за каждым выступом, врага будет подстерегать смерть. Мы никогда не склоним голову перед хищными германскими разбойниками, какие бы тяжелые испытания ни пришлось нам перенести. Мы знаем, горячо верим, враг будет разгромлен!»

На одном из митингов, который состоялся на площади Терека, выступил недавно и Тариэл. Собрались не только горожане, съехались крестьяне из ближайших сел. Площадь была заполнена до отказа. Тариэл тогда сказал:

— Наши войска стремятся остановить грозное продвижение фашистов на нальчикском направлении, у Терека и Баксана. Обстановка, конечно, напряженная. Но так будет недолго, товарищи! Иноземцы не раз уже пытались захватить наши горы, покорить нас. Но каждый раз разбивались о кремнистую стойкость братских народов, как о скалистую твердь наших гор. Так будет и с фашистами! Наши отцы, братья завещали нам отстоять свободу и независимость родной земли. Клянемся! Содрогнется враг перед нашей ненавистью и местью!

…Тариэл ответил на приветствие дежурного милиционера и прошел к себе в кабинет. Открыл окно, чтобы проветрить комнату. Все это он проделывал не спеша, чтобы, казалось, отвлечься.

Время от времени Тариэл ловил себя на мысли, что думает о своем странном сне и о недавней нелепой встрече — как же это он обознался! Азамат появлялся перед его главами с насмешливой улыбкой: что — не вышло? Азамату только дай повод: будет опять трепаться на каждом углу, как тогда, когда Тариэл выступил на бюро райкома против того, чтобы Азамата приняли в партию. Каждому встречному жаловался историк: блюститель порядка, член бюро райкома, а с пережитками прошлого — мстит, мол, за дядьку. Разумеется, не болтовни Азамата остерегался Тариэл на сей раз — он не желал посвящать Татарханова-младшего в сокровенную тайну: никогда, никому не говорил Тариэл о том, что не теряет надежду найти однажды Амирхана и рассчитаться с ним за все. И за мать, и за Алексея Викторовича Соколова.

К открытому окну, у которого стоял Тариэл, подбежал возбужденный подросток:

— Дядя Тариэл, скорее! Они убьют друг друга.

…Никто уже не помнит, как и когда началась нелепая вражда между родными Махара Зангиева, водителя комбината, и Асхата Аргуданова, молодого чабана. Этого не помнят даже их родители и родственники, живущие по обе стороны одной улицы. Кому-то, однако, понадобилось снова поссорить двух парней, чтобы возобновить вражду, расстроить назревающее сватовство Махара к сестре Асхата, семнадцатилетней Заире.

Асхат, пожалуй, не вспомнит, кто передал ему обидные слова, оброненные якобы Махаром: пусть, мол, за честь посчитают кабардинцы, что придет сватать их дочь осетин… Но не это важным было для оскорбленного до глубины души Асхата: трепался ли сосед языком, или именно так высказывался Махар, — выяснять не стал.

— Это мы еще посмотрим! Кто кого будет добиваться. И кто останется с носом, — кипел Асхат; краснощекое и без того лицо его наливалось багровым цветом. — Я, кабардинец, тебе, осетину, покажу, как нужно уважать наша горские обычаи. У ног будешь ползать. Не видеть тебе моей сестры, как собственных ушей.

А когда вскоре повстречал Заиру и Махара, идущих по соседней улице, неподалеку от своего дома (галантный кавалер набрался дерзости провожать горянку до отчего порога), прогнал сестру домой, а ухажеру пригрозил:

— Придушу, если еще раз увижу с сестрой. Запомни!

Но Заира, несмотря на запреты брата, который был старше ее на пять лет, продолжала встречаться с Махаром тайком.

— Разве я не знаю, что ты не мог такое сказать, — говорила она и печально жаловалась: — Кому-то, наверно, хочется позлить моего брата. Знают, что он очень вспыльчивый. И вообще… — Легкий румянец покрывал ее красивое смуглое лицо.

— Это от зависти, — приходил к выводу Махар и сжимал от обиды кулаки: так бы и поколотил того, кто распускает подобные слухи. — Специально кто-то наговаривает, чтобы поссорить нас. Разве не понятно!

— Мне уже пора. — Она остерегалась долго задерживаться на виду у людей с Махаром, а ему от этого еще горше становилось.

— Из-за кого-то мы не можем побыть вдвоем хоть чуть-чуть. Я должен убедить Асхата. Что он, в конце концов! Кто-то нам становится поперек дороги. А мы…

— Не горячись, Махарбек. Мама обещала поговорить с братом. Ты не думай, он хороший. Но злись на него. Вот только поскорей бы окончилась война.

В ее тихом и мягком голосе чувствовалось столько невысказанной нежности, что он убеждался — Заира от него ни за что не отступится. И все-таки, считал Махар, нужно уговорить, убедить Асхата в том, что ничего плохого он о них, Аргудановых, не думал. Да и как мог Махар осуждать семью, с которой хочет породниться, чего ради будет против себя настраивать старшего брата девушки, которую любит?!

Кто же их норовит поссорить? Вот и теперь кто-то, очевидно, предупредил Асхата об их встрече, и он выбежал из дому как угорелый. Подлетел разъяренный, как зверь, выпущенный из клетки.

— Убирайся домой! — толкнул он сестру.

— Асхат, прошу тебя! — Она попыталась заступиться за Махара, стать между ним и братом. — Не надо, пожалуйста.

— Кому говорю — убирайся! — зло прикрикнул на нее Асхат. — У нас мужской разговор.

Заира, горько плача и вздрагивая, поспешила домой.

— А тебя я уже предупреждал. — Асхат стал закатывать рукава рубашки, грозно обнажая крепкие, густо заросшие черными волосами руки. — Но ты не понял. Упрямо нарываешься на скандал. А наглых ставят на место.

Махар отступил: драться со старшим братом любимой девушки он не собирался. Если тот не соображает, что делает, то кто-то из них двоих должен быть благоразумнее.

— Ну что ты пятишься? — с ненавистью глядел на противника Асхат. — Если ты мужчина, умей за себя постоять. На Кавказе живешь.

— Да что ты, на самом деле?! Перестань! И моему терпению наступит конец. — Махар еще надеялся решить конфликт миром, не воспринимал всерьез угрозы Аргуданова. — Давай миром все кончим. — И двинулся ему навстречу, намереваясь пожать его руку.

Асхат — левша, левой и нанес удар. Махар отлетел на метр-полтора и ударился затылком о каменный забор. Морщась от нестерпимой боли, слабея, он сполз вниз. Однако, когда к нему приблизился Асхат, встрепенулся, как после сна, схватил его за ногу и резко, по-борцовски рванул на себя что было силы.

Асхат, не ожидавший такого приема от поверженного, потерял равновесие и рухнул на пыльную тропу.

— У-у, шакал! — взревел он и стал отбиваться ногой, норовя угодить Махару в грудь.

В это время послышался топот бегущих людей; Махар повернулся в их сторону и — получил тяжелый удар в челюсть…

Сидя на земле, он нащупал рукой увесистый камень.

— Убивают! Убивают! — орала детвора, будто торопила людей к драчунам.

— Эй, вы что — спятили?! — Саша Прохоров, это был он, больно сдавил Махару руку, вырвал камень. — Перестаньте! Озверели, что ли?

Вскоре подбежали милиционеры.

— Что здесь происходит? — грозно вопросил Тариэл Хачури.

Асхат опустил голову, победный блеск в его глазах тотчас погас. Молчал, опустив голову, и Махар.

— Вас я спрашиваю? — повысил голос начальник отделения милиции. — Деретесь? Да? Нашли подходящее время. Родина в опасности, а вам наплевать, так? — Тариэл задержал суровый взгляд на Асхате. — Кто зачинщик? Ты? Или ты? — Один и второй точно набрали в рот воды. — Вас я спрашиваю? Значит, оба начинали, так? Хорошо. Кто видел? — Детвора сразу же отступила. — Из-за чего подрались, кто знает? Может быть, вы скажете?

Саша Прохоров отшатнулся.

— Я подоспел почти вместе с вами, — объяснил он, видимо не желая впутываться в такое дело.

— Ага, не видел, не знаю, моя хата с краю, — смерил его сердитым взглядом Тариэл и отвернулся. — Значит, никто ничего не видел? Убьют парни друг друга, как будто так и надо. Эх, вы! — стал он выговаривать. — Не-ет! Вы не просто драчуны или хулиганы. Нет! Вы — преступники. Самые настоящие враги. В трудную минуту, когда нужно сплотиться еще сильнее, вы затеяли мерзкую потасовку.

Хачури распорядился, чтобы драчунов отвели в отделение милиции. Мальчишки направились следом.

Никто не обратил внимания на довольно ухмыляющегося Азамата, который издали наблюдал за происшедшим.

Еще подростком Махар Зангиев дружил с сестрой Азамата — Чабахан. Мальчишка часто бывал у них дома — вместе ходили в школу, вместе возвращались. Это была конечно же наивная детская дружба, и Азамата забавляли и смешили столь трогательные их взаимоотношения: ну и ну — жених и невеста! Но вот, повзрослев, вроде бы надежный жених переметнулся к другой. Все чаще и чаще Азамат стал видеть Махара с кабардинкой.

«Ишь змееныш, покрасивей девчонку выбрал себе!» — злился на него Азамат.

А как-то застал он сестру плачущей: Чабахан всячески скрывала обиду, никогда не жаловалась, ни в чем не обвиняла Махара, а тут не удержалась от горьких слез. Азамат, конечно, постарался успокоить сестру.

— Сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит, — так оценил он поступок Махара. — Нашла с кем дружбу водить. Не видишь, сколько сволочей развелось?! Довериться никому нельзя.

— Махар тут ни при чем. Просто мы…

— Что «мы»? Что «просто»?

— Мы и теперь с ним друзья. А сердцу не прикажешь, — брала Чабахан под защиту Махара.

— Не защищай мерзавца! Такой в любую минуту продаст и глазом не моргнет! — ярился Азамат. — Я бы таких к стенке ставил. К стенке, понимаешь? А эту подружку твою, Заиру, нужно гнать от себя. Тоже дрянь. Вообще кабардинки никогда не отличались верностью…

Азамат еще долго гневался и угрожал Махару. Тогда он не знал, что предпримет конкретно, но твердо решил отомстить во что бы то ни стало.

Наконец придумал: лучше всего, пожалуй, запалить воспламеняющуюся, как порох, вражду Аргудановых с Зангиевыми. Много ли нужно, сказал он себе, чтобы кабардинец пошел на осетина с кулаками! Стоит лишь натравить. Так и сделал.

…Азамат еще долго смотрел удаляющейся ватаге вслед. Потом повернулся я пошел, бездумно глядя перед собой: ни удовлетворения, ни радости от того, что случилось, он уже не испытывал. Оставался лишь неприятный осадок.

По центральной улице двигались многочисленные тяжело груженные подводы — поток беженцев не иссякал. Проскочили машины с красноармейцами. Азамат задержал внимание на походной кухне, которую тащил за собой грузовик.

«Теперь они чаще движутся в обратную от фронта сторону», — отметил он сумрачно.

Проехали еще два грузовика, тащившие за собой короткоствольные орудия. Какими-то детскими игрушками показались они Азамату со стороны. «И такой примитивной боевой техникой намереваются остановить и сокрушить до зубов вооруженного врага?! Дальше всех, быстрее всех, больше всех… — как только не восхваляли себя, на каждом шагу трепались — и в газетах, и по радио одно и то же твердили! А на деле — драпают. Фашисты на Кавказе! Выходит, уже ничто не сможет их остановить?» — сделал вывод Азамат, и от внезапного волнения часто-часто забилось сердце.

Глава седьмая

Поздно вечером зазвонил телефон. Звонил Василий Сергеевич Тимофеев.

— Виктор, за тобой послана машина. Сразу же выезжай…

«Пора!» — сказал себе Виктор. Укладываться ему не придется, все давным-давно готово; вот только нужно сказать несколько слов на прощание матери и жене. Алексея, сынишку, уже уложили спать. Что ж — это, видать, к лучшему: не увидит слез малыша.

Виктор тревожно глянул на притихших, приунывших в ожидании у слабо горевшей настольной лампы женщин. «Эх, милые мои, с чего же начать этот трудный разговор? Снова прощаемся, и никто не знает, что нас ждет впереди. Многое надо вам сказать, но времени уже нет». Он шагнул к ним и заговорил совсем не так, как намеревался — мягко и дипломатично. Где уж! Не оказалось в голосе его теплоты и бодрости.

— Вот что, милые мои. Надо прощаться — мне пора.

— Как? Уже? — Надя не договорила — все у нее внутри оборвалось.

Мать изменилась в лице, но промолчала, и Виктор понял, каких трудов ей это стоило.

— Будем надеяться, что все обойдется и мы встретимся, — обрел он уверенность, и в голосе его появилась мужская твердость. — Погоди, Надюша, — остановил он жену, которая порывалась что-то сказать. — У меня еще не все. И вам, милые мои, тоже нужно собираться. И прошу, без суеты и нервозности. Не стану сгущать красок, но должен предупредить: оставаться вам в городе нельзя.

— Нельзя?! — опешила Надя.

— Да. Дня два на сборы. Времени нет. Берите самое необходимое и уезжайте.

— Уважать? — переспросила Надя, будто ослышалась.

— Да, уезжать, уезжать! Неужели непонятно?

Мать и на этот раз промолчала, лишь строже сделался ее взгляд; она умела держать себя в руках, Надежде хоть бы немного такой выдержки.

— И самое подходящее место — Владикавказ, — добавил он спокойнее. — Побудете там у бабушки.

Надя все не могла понять.

— Объясни. Только ли мы должны уехать? Или… Тебе что-то известно? Ты скрываешь?

— Нет, Надя. Речь, как ты понимаешь, идет не только о тебе, маме и нашем малыше. — Он не решался сказать прямо, что город могут оставить в ближайшее время. — Многим просто необходимо уехать.

— Ты хочешь, чтобы я, как и другие, бежала? Разве я не могу быть тебе полезной, находясь здесь? Вблизи?

— Надя, ты соображаешь, что говоришь? — Он опустил ей на плечо руку и заглянул в глаза, как бы проверяя: дает ли она себе отчет в том, что ее ожидает в оккупированном городе? — Через пару дней здесь такое будет…

— А что здесь будет? — подняла голову Надя. — Неужели и сюда, к нам в горы, пройдут фашисты?

— Наивная ты, как ребенок. — Виктор посмотрел на мать с недоумением: сама, мол, посуди, как трудно в такой ситуации сохранить спокойствие, если у жены отсутствует здравый смысл. — Милая ты моя, они уже здесь… рядом…

— Значит, и сюда явится фашист? — приуныла мать.

Виктор нахмурился: прямо об этом он долго не хотел говорить, да вот вынуждали.

— И вы обе понимаете, чем все это может кончиться, — сказал он. — Мама — жена революционера, секретаря райкома партии…

— Решено, сынок, — ответила мать. — Обо мне ты можешь не беспокоиться. Я отправлюсь с госпиталем. Завтра как раз готовится еще одна группа. А Надежда с Алексеем поедут к бабушке.

Она открыла платяной шкаф, достала лежащий на дне вещмешок: теплое белье для сына Лиза приготовила заранее.

Надя уставилась на вещмешок, затем на мужа и не смогла сдержать слез.

На дворе под самыми окнами раздался сигнал автомашины.

Обе женщины почти одновременно бросились целовать его на прощание.

— Будь проклята эта война! Будь прокляты фашистские звери!

— Береги себя, сынок!

Долго еще звучали в ушах Виктора голоса матери и жены.

…За лесистым холмом в неглубоком распадке разместилась деревушка, в двух крайних домиках находился штаб дивизии.

— Виктор Алексеевич! Вот так встреча. — Перед Соколовым стоял невысокий, чуть полноватый человек — бывший секретарь партийной организации комбината Карпов.

— Константин Степанович! И вы здесь?

— Просился с первых дней. Назначили политруком к ополченцам.

— Ну как тут?

— Новости неважные, если по совести… — потускнел Карпов. — Немцы движутся к Эльбрусу, вышли на южные склоны. Представляешь, противнику удалось прорвать боевые порядки одиннадцатой дивизии НКВД и ворваться в Пятигорск. Торопятся гады в Моздок, Малгобек, к грозненской нефти — сам понимаешь… А тебя, я слышал, к нам комбатом?

— Да.

— Наших горняков здесь немало. Так что снова мы вместе. На боевом теперь посту.

Вот уже с час допрашивали пленного, коренастого немецкого офицера. Он утверждал, что знает только задачу своей альпийской роты, так же соседей. Бои ведутся на эльбрусском направлении сразу несколькими подразделениями, чтобы захватить основные перевалы.

— Какие конкретно? — требовал Тимофеев.

Соколов перевел вопрос.

— Хю… тю… — попытался было произнести название пленный, но не смог выговорить.

— Хотю-тау? — подсказал Виктор.

— Яволь, да, — кивнул немец и снова стал тужиться, вспоминая еще одно название: — Ципер…

— Чипер-азау? — пришел Виктор еще раз на выручку.

— Яволь.

— Судя по всему, некоторые их подразделения движутся к вершине, — высказал Виктор свои соображения командиру дивизии.

— Спроси, что ему известно об этом? — указал на немецкого офицера Василий Сергеевич.

— Ваша задача — сопровождать группу, поднимающуюся на Эльбрус? — спросил Виктор.

— Нет, — ответил офицер. — В нашу задачу входило занять на перевале позицию. Контролировать…

— Подниматься будут другие? — продолжал выяснять Виктор.

Пленный развел руками.

— Уведите, — бросил устало Василий Сергеевич.

Немца увели. А командир дивизии смотрел перед собой в одну точку, постукивая по дощатому столу пальцами. «Быстро же расползлись фашисты, — размышлял он. — Тактика их ясна: будут рваться большими силами и поспешат захватить поскорее Главный Кавказский хребет».

Комдив Тимофеев знал: Гитлер, как только его войска подступили к предгорьям, восторженно возвестил: «Теперь Кубань стала нашей житницей». Немецкая газета «Краукер Цейтунг» в своих торопливых обещаниях пошла еще дальше, гарантируя обильные трофеи:

«В бывшей России у немцев права, о которых они никогда не смели мечтать. На немцах лежит ответственность за поведение туземцев, которые не всегда относятся к нам дружелюбно. Каждый немец внезапно стал колонизатором, начальником и господином».

«Стряпать подобное нацисты умеют, — думал Тимофеев с неприязнью. — Независимо от исхода битвы, будут трепаться, возвестят всему миру о том, что Кавказ взят. А мы и в худшем оказывались положении, да устояли, нашли в себе силы, чтобы противостоять иностранным интервентам и деникинским карателям…»

Василий Сергеевич устало поднял голову, все еще задумчиво глядя перед собой, и будто только теперь, избавившись от неотвязных мыслей, он вспомнил о Викторе.

— Как ты думаешь, — заговорил Тимофеев, — немец все сказал? Может, о главном умолчал?

— Пожалуй, сказал лишь то, что уже свершилось, — ответил Виктор не колеблясь. — Нам известно, что горнострелковые дивизии вышли на южные склоны Эльбруса. Захватили перевалы и некоторые туристические базы. Об этом он нам и рассказал. А о том, что намечается, конечно, умолчал.

— Правильно рассудил. — Тимофеев снова постучал пальцами по массивной дощатой столешнице, что-то невнятно пробормотал и уставился в дверь, за которой исчез пленный офицер. — И мне так же показалось. Немцы движутся на Эльбрус сразу несколькими группами. Почему?

Виктор понимал, что Василий Сергеевич проверял себя, свои, а не его предположения подвергает анализу. Тем не менее отвечал, слегка волнуясь:

— Одна группа, по моему разумению, выполняет отвлекающий маневр. Другая — страхует. И только третья продвигается к намеченной цели.

Виктор замолчал, хотя чувствовал, что ответил лишь наполовину.

— И какая из них выполняет основную задачу? — тотчас последовал вопрос. — Какой путь она выберет? Как ты считаешь?

Соколов помедлил с ответом, чтобы еще раз обдумать весьма сложную ситуацию и дать на этот счет безошибочный прогноз.

— Есть удобный маршрут, он проходит через высокогорное село…

— Ты имеешь в виду Ларису?

— Ее, — согласился Виктор. — Но этот маршрут менее известен зарубежным альпинистам, хотя и имеет свои преимущества. Им можно выйти к вершине более коротким путем. Думаю, немцы могли бы воспользоваться именно им.

— Пленный офицер может знать, какой маршрут предпочли немцы?

— Сомневаюсь. — Виктор пожал плечами: ему вдруг показалось, что он слишком в категорической форме высказал свою точку зрения.

Тимофеев понял и кивнул, как бы поддерживая:

— Об этом могут знать лишь немногие, узкий круг лиц. Что слышно из «Октябрьской»?

— Пока молчат. Никаких новостей.

— Неужто на немецких картах этот путь не обозначен? Сомневаюсь. Ведь наверняка зашифровали каким-нибудь кодом.

Соколов отлично понимал, что немцы не упустят возможность направить колонну туда, где ее совсем не ждут. Правда, их проводники могут не знать каких-то вспомогательных троп. Сам Виктор до войны старался вести зарубежных спортсменов более известным путем, и вовсе не потому, чтобы не посвящать иностранцев в какие-то маршрутные тайны, после одного восхождения запомнится немногое. Виктор руководствовался иными мотивами: вести иностранцев по проторенному маршруту спокойнее — безопаснее. Мало ли что может случиться в пути. На что опытный альпинист Карл Карстен и тот… Стоп! А разве он, Карстен, не может повести группу? Маршрут ему известен. Не согласится? Как сказать. За это время многое могло измениться. И не такого могли сломить фашисты.

— В тридцать девятом году здесь были немецкие альпинисты. Вполне возможно, кто-то из них ведет группу. — Виктор не решился, однако, назвать имя Карла Карстена как первого, основного кандидата в проводники: все еще не хотел в эту возможность верить.

Генерал Тимофеев хмыкнул: ему нужны были точные данные, а не предположения. Ведь сдерживать натиск немцев сразу на нескольких направлениях дивизия не могла. Что же делать?

Глава восьмая

Кто-то, казалось, заранее уведомлял немцев о том, где расположены основные городские объекты, предприятия, учреждения — именно на них сбрасывались бомбы. Горел элеватор, нефтяная база, подстанция. В городе погас свет, улицы и дома освещались заревом пожарищ.

Бомбы стали разрываться совсем рядом с домом Соколовых. Задрожал пол, яркий свет брызнул в комнату, посыпалась штукатурка с потолка, в углу на стене появилась глубокая трещина.

— Боже! — Наде почудилось, что следующая бомба непременно упадет на их дом.

Надо немедленно убираться отсюда. Чего она ждет? Машину, которую ей обещали? О какой машине может идти теперь речь! Никто за ними не приедет. Нужно брать Алешку на руки и бежать. Она приготовила две сумки и чемодан, в которые напихала самое необходимое, однако теперь на все нужно было плюнуть и уходить. Она так и решила: схватила на руки сына, взяла с собой маленькую сумку и торопливо покинула комнату. Когда захлопнулась дверь на веранде, мальчишка спросил:

— Мама, куда мы идем?

Надя не ответила. Она и сама не знала, куда теперь податься. Ее понесло, как ветром опавший осенний лист. Но она была твердо убеждена в том, что дома оставаться опасно.

— Мы не будем ждать машину? — удивился Алексей.

— Сами доберемся до вокзала.

— И мы поедем к бабушке?

— Да, сынок. — Она прижала к себе малыша, пытаясь в нем обрести уверенность.

— Мама, смотри, дома горят!

На улице ей стало особенно страшно. Она остановилась у калитки, теряя силы. Посмотрела вправо, затем влево, раздумывая потерянно, в какую сторону безопаснее свернуть. Боже! Разве теперь можно найти такое место!

— Мама, самолеты! Сейчас бомбы полетят!

На самом деле загудело над головой, и снова засвистели падающие бомбы. Задрожала под ногами земля. И уши точно ватой заложило.

Надя прижалась к забору. Бомбы упали совсем близко: между райкомом партии и больницей.

— Да что же это! Сколько невинных жертв…

— Не плачь, мама. Не бойся.

— Нет, нет. Что ты, детка. Я не плачу. Соринка попала мне в глаз.

— Страшно?

— Переждем немного и пойдем.

Господи! Прошла всего неделя, не больше, с той поры, как она шла по этой самой улице в школу в приподнятом настроении от того, что приехал муж, и как-то даже неловко ей было перед окружающими людьми, что она такая счастливая, будто выкрала всеобщую людскую радость.

В какой-то момент ей показалось, что идет машина, гул послышался вблизи; она прислушалась, напряженно всматриваясь в темноту, но машина не показывалась. Может быть, шофер адрес не запомнил? А что, если бомба в машину угодила?

Снова налетели самолеты; раньше послышался зловещий гул их моторов, потом задрожала земля под ногами, задзинькали стекла в окнах. Бомбы большей частью рвались в районе центра, отсюда нужно было уносить поскорее ноги. «Что же ты стоишь? — поторапливала она себя, но с места не двигалась. — Какое варварство! Город разрушили, повсюду пожарища — не иначе задались фашисты целью все сровнять с землей. За что? За какие грехи страдают люди?!»

Она прижала к себе сына, крепко обхватила его хрупкую спинку руками, уверенная, что сможет укрыть его собой, уберечь от беды. Пусть бросают сколько угодно и куда угодно, она не двинется с места. Бежать бессмысленно. Повсюду эти бомбы.

Гул самолетов удалялся. «Может быть, улетают? — подумала она с надеждой. — Неужто кончился этот проклятый налет?» Теперь — вперед! Но не успела она отойти и двух шагов, как тотчас замерла. Из-за поворота улицы вылетел грузовик. Шофер резко притормозил и выскочил из кабины:

— Надежда Николаевна? Я за вами…

— Я думала, уже не приедете…

— Извините. Никак нельзя было проехать. Такое творится у нашего комбината! А где ваши вещи?

— В доме, — показала она рукой.

Шофер бросился во двор.

В небе снова загудело. Теперь взрывы раздавались в районе вокзала и товарной станции.

— Не беспокойтесь, к поезду успеем. — Шофер не стал вещи класть в кузов, поместил их в кабине: чемодан уложил у ног Нади, сверху — маленькую сумку, а ту, что побольше, поставил на сиденье.

Водитель завел мотор и тихо отъехал, по-прежнему не включая фар. Сквозь пыльные стекла почти ничего не было видно, но шофер умело ориентировался и даже прибавил скорость.

Неожиданно остановился: улица была завалена отвалившейся стеной большого дома, поперек дороги лежало поваленное дерево. Шофер быстро развернул машину и выехал на соседнюю улицу.

Они успели к поезду, состав стоял на первом пути. Перрон был забит людьми и вещами. Но шофер проворно перескакивал через узелки и баулы, высоко поднимая сумки и чемодан, чтобы легче было маневрировать. Надя с Алексеем на руках еле поспевала за ним.

Шофер помог Наде поднять вещи в тамбур. Вагон набили до отказа, люди сидели на узлах даже в проходе. Все ждали с нетерпением, когда состав отправят. Но он продолжал стоять. Было темно и очень душно — окна были наглухо закрыты.

— Когда же поедем? — Беспокойство людей росло.

— Куда ж под бомбы? — недовольно ответила проводница. — Переждем — тогда.

На этом разговор оборвался.

Резко закачался вагон, ударился буферами о соседние и тихо тронулся с места. Мимо окон проплыли силуэты привокзальных строений, освещенные пламенем пожарищ…

Тариэл Хачури втолкнул в вещмешок теплое зимнее белье, сложенное стопкой, шерстяные носки и то, что может понадобиться в горах; в боковые карманы вещмешка положил алюминиевую кружку, ложку, перочинный нож. «Что еще? — подумал он и ответил себе: — Кажется, все». Бросив оценивающий взгляд на вещмешок, который здорово увеличился в объеме, он забросил его за спину. Теперь можно идти, однако он продолжал стоять, словно что-то еще предстояло сделать на прощание. Осмотрелся как бы для того, чтобы запомнить, сохранить в своей памяти все до мелочей.

Тягостное впечатление производили неубранные комнаты, оголенные стены, где еще недавно висели фотографии, голые кровати, на полу — коврики. Жену и двух маленьких сыновей Тариэл отправил к ее родителям, за них он может не волноваться, они в безопасности.

— Прощай, родной дом. Мы обязательно вернемся. И тогда наполнятся твои стены детскими голосами…

На дворе стояла прохладная ночь, легкий ветерок уносил в сторону черные космы дыма, не видно было ни луны, ни звезд. Наступили прохладные вечера, давал знать выпавший после дождя в горах снег.

И здесь, во дворе, Тариэл осмотрелся, попрощался со своим садом. Закрыл за собой калитку. Пошел по улице. Кругом было тихо. После продолжительной бомбежки тишина показалась какой-то гулкой, настороженной. Улицы безлюдны. Откровенно говоря, Тариэлу не хотелось ни с кем сейчас встречаться: ощущение такое, будто мужчины покидают своих матерей, жен, детей в самую трудную, решающую минуту. Одно оправдание: уходят, чтобы вернуться. В горах они нужнее.

На этот раз Тариэл направился не в помещение милиции, а во двор. Под металлическим козырьком, служившим навесом, он задержался: ему почудилось, что послышался шорох.

Он нащупал замочную скважину, вставил в нее ключ.

— Ну где вы там? — бросил он сердито, открывая дверь.

— Здесь.

Показались Асхат Аргуданов и Махар Зангиев, оба мрачные, потемневшие, злые.

— Можете проваливать на все четыре стороны, — сказал Тариэл устало. — Не хочу, чтобы вас освобождали эти гады. Уходить надо.

Парни продолжали стоять на месте.

— Ну, чего ждете?

Вид начальника отделения милиции показался парням странным. Асхат и Махар привыкли видеть Тариэла Хачури всегда в форме, тут же на нем простенькая суконная рубашка, а за спиной вещмешок.

— А вы куда? — спросил участливо Аргуданов.

— Наверно, туда? — Махар указал в сторону гор. — В ополчение?

— Куда надо, туда и иду, — бросил Тариэл сумрачно.

— Возьмите и меня, — попросил Зангиев.

— Что ты только о себе говоришь?! — рассердился Асхат. — Ты думаешь, я не пойду?

— Можете успокоиться — ни того, ни другого я не возьму, — пригрозил Тариэл. — Вам там делать нечего. Там нужны настоящие мужчины, крепкие, дисциплинированные, как настоящие солдаты.

— Разве я не такой? — запротестовал Махар. — Почти каждый день заходил в военкомат. Просил, чтобы отправили на фронт. А мне одно и то же: броня, броня… Как будто некому было возить руду.

— И у меня… Или вы не знаете, что нас, чабанов, не брали? — напомнил о себе и Асхат. — Вот и сейчас я попросил бригадира, спустился с гор из-за этого…

— Знаю. Знаю, что у вас броня. А вот ручаться за вас опасаюсь, — сказал Хачури сурово.

— Зачем вы так, товарищ начальник? — заговорил Аргуданов с обидой. — Не надо путать одно с другим.

— По-вашему, теперь на нас нужно крест положить?! — защищался и Махар. — Ошибаетесь, товарищ начальник милиции.

— Вот, вот, шуметь вы молодцы. А на серьезное дело готовы? — Тариэл, казалось, намеренно тянул время, чтобы удостовериться прежде, чем решиться на серьезный шаг. — Горы есть горы! Трусости не потерпят. А тем более…

— А мы что, по-вашему, трусы, что ли? — оборвал Зангиев, тут он и вовсе закипел, как чугунок на костре. — Эх, если б был здесь Виктор Алексеевич. Послушали бы его. Да он… Он обязательно бы поручился за нас.

— Ладно, не шумите. Даю вам на сборы полчаса. Ступайте по домам, да живее. Ждать вас ее буду, учтите. Возьмите с собой теплое белье. И направляйтесь в сторону «каланчи».

…Рассвет застал путников в ущелье; взбирались все выше и выше, сквозь лабиринты скал. Наверху островками лежал снег, кое-где стекали ручьи, соединяясь в один, и шум падающего потока разносился по ущелью.

— Глядите, братцы! К нам идет пополнение, — радушно встречал новую группу добровольцев Саша Прохоров. Увидев Асхата и Махара, он похлопал по плечу одного и другого, подмигнул лукаво и одобрил: — Вот это вы решили правильно. Повоюем вместе.

— А как же! Будем бить фашистов! — согласился Аргуданов.

— И от меня им достанется! — добавил подчеркнуто Махар.

Тариэл Хачури и Карпов, ротный политрук, пожали друг другу руки и направились по крутой тропе к домику, притаившемуся за гигантскими валунами.

— Товарищ капитан, — доложил Хачури, представ перед Соколовым, — меня назначили к вам командиром роты. Со мной два добровольца — Аргуданов и Зангиев.

— Очень рад, Тариэл. Я хотел…

— Можешь не беспокоиться, Надю посадили на поезд, — сказал Тариэл, чувствуя, что именно этого известия ждет от него Виктор.

— Спасибо, друг. А теперь о деле, — приободрился Соколов. — Рота твоя разместится в штольне «Октябрьская». Немцы прорвались большими силами и могут начать восхождение в самом неожиданном для нас месте. Сам понимаешь, каждую тропу контролировать мы не в состоянии — не хватит людей. Поэтому расставь посты в нескольких местах.

Сбавляя скорость, состав остановился: на соседних путях от взрыва бомбы загорелась цистерна с горючим. В вагоне поднялся галдеж:

— Чего стали?

— Когда же мы выберемся из этого ада?

— Проехать нельзя, — объяснила проводница. — Пожар, могут загореться наши вагоны.

— Как же теперь?

— Что за напасть!

— Без паники, товарищи, — успокаивала проводница. — Люди стараются…

Выходить из вагонов не разрешали. Те, кто сидел у окон, прильнули к стеклам, пытаясь рассмотреть, что там предпринимают железнодорожники, но ничего не было видно — лишь мелькали по земле желтые блики пожара.

Алексей, зажатый между матерью и завхозом Маргаритой Филипповной, спал, несмотря на неудобства и тревоги.

— Покуда не сгорит вся нефть, что тут можно поделать, — заметила Маргарита Филипповна. — Погасить нельзя. И сдвинуть куда-нибудь подальше цистерну не могут. Вот и жди. На этом месте постоянно что-то случается. Перед самой войной ехала погостить к родственникам в Грозный, и тоже загорелась нефтяная цистерна. Простояли до утра. Головотяпство. А теперь по чьей вине вспыхнул пожар?..

— Диверсанта, кого же еще! — бросила одна женщина из темного угла.

— И что этим проклятым фашистам от нас нужно? — тяжко вздохнула другая.

— Разбойникам известно, что нужно, — вмешалась третья. — Награбить побольше. Кровопийцы.

Разговор вели, чтобы отвлечься. Кончилась короткая летняя ночь. За окнами вдруг послышался шум. Из вагонов стали выходить люди с вещами.

— Дальше, видать, не поедем!

— Как же так?!

— Смотрите, немцы!

— Всем покинуть вагоны! — под окнами появился немецкий офицер в сопровождении автоматчиков. — Шнель! Быстро.

— Алешенька, проснись.

Мальчишка открыл глаза.

— Уже приехали? — спросил он мать.

— Нет, сынок.

Он не стал больше задавать вопросы, видя, как в проходе вагона столпились люди с вещами, спрыгнул с сиденья.

Маргарита Филипповна помогла Наде вынести из вагона чемодан и сумку.

Состав был оцеплен автоматчиками, на проселке стояли тупоносые машины.

— Неужели нас увезут? — насторожилась Надя.

— Кто их знает.

Немцы начали проверку с хвоста состава, растянув людей цепочкой: осматривали вещи крупный офицер и трое дюжих автоматчиков. Они потрошили сумки, баулы, узелки, чемоданы, требовали документы. У некоторых забирали ценные вещи, откладывали в сторону. Кто возмущался, а кто проходил молча, задушив обиду.

Пожилая женщина с двумя маленькими внуками упрашивала:

— Детские вещи верните. Во что же мне детей одеть? Неужели у вас нет сердца? Господь покарает вас.

Дюжий молодчик направил на нее автомат, и женщина увела внуков, проклиная:

— Грабители! Грабители!

— Боже! Какие варвары!

— Тихо, Наденька.

Подошла их очередь. Офицер глянул на нескладную фигуру Маргариты Филипповны, на обрубок руки, тупым носом сапога оттолкнул от себя ее старую потрепанную сумку и махнул рукой:

— Проходи.

Она схватила сумку, унесла ее на десять — пятнадцать метров от проверяющих и вернулась, чтобы подсобить Наде.

Надю офицер рассматривал подольше, сравнивал ее лицо с фотографией на паспорте, и в вещах ее стали ковыряться. Вначале проверили чемодан — он привлек их внимание, очевидно, тем, что новый и большой. В нем сверху был аккуратно уложен серого цвета костюм Виктора — совсем еще новый, сшили перед самой войной. Немцы взяли пиджак, полезли в карманы. Вывернули их, но ничего не нашли. Просмотрев тщательно содержимое чемодана, немцы закрыли его и отложили к другим вещам, которые складывали в стороне.

Надя, бледная и напуганная, тут вовсе опешила, она не знала, как ей быть. Протестовать или смириться? Эти звери на все способны. Больше всего ей жаль костюм Виктора, да и все ее белье, и платья были в чемодане.

Офицер тем временем с усердием проверял сумку, здесь были в основном вещи Алексея.

— Что вы ищете?! — прорвало Надю. — В сумке белье ребенка.

Офицер посмотрел на нее грозно и продолжил осмотр. На самом дне сумки лежал альбом, резким рывком немец вытащил его, из него выпала при этом фотография. Это была фотография Алексея Викторовича Соколова. На ней он в гимнастерке, с орденом Красного Знамени на груди.

— Комиссар?! — гаркнул офицер.

Алексей бросился поднять фотографию, но офицер схватил его за воротник рубашки и оттащил в сторону.

— Отдайте! Это мой дедушка! — вскрикнул Алексей и, плача, уткнулся матери в подол.

Надя опустила руки на вздрагивающие плечи сына.

— Вернут… — Она сама едва сдерживала слезы.

Офицер сердито и с неприязнью полистал альбом, бросил его на дно сумки.

— Коммунист! — указал он на нее.

Автоматчики тотчас оттеснили Надю с Алексеем в сторону.

Глава девятая

В августе, в страдную нору, особо благоухают кавказские сады и вместе с рассветным испарением из дворов, обнесенных невысокими заборами, струится обычно густой аромат яблок, груш и других южных плодов. Но Амирхану Татарханову в нос ударила горькая гарь от чадящих развалин окрестных домов. Разрушенный бомбами город погрузился в печальную тишь. Жизнь, кажется, покинула эти места.

«Вот он, ваш бесславный исход, голодранцы, — оценил с холодным презрением Амирхан Татарханов, мужчина еще не старый, по-прежнему сухопарый, но с заметной проседью в густой шевелюре. — Уж лучше сдали бы страну подобру-поздорову и не терзали ее понапрасну…»

Он шел не спеша, размеренно, легко нес толстую сумку. В глаза ему бросались чернеющие, точно покрытые копотью, деревья, тянувшиеся по обе стороны неширокой улицы. Узнавались и не узнавались ему родные места: многое изменилось за те годы, что он здесь не был. Сколько раз снился на чужбине дорогой с детства, любимый край! Сколько раз в мечтах своих он совершал путь по улицам родного города, расположенного в живописном месте, в окружении гор, зелени и шумной горной реки. Они-то оставались прежними, потому что они неистребимы. И это дорого ему. А дома можно восстановить, построить новые, еще более красивые.

Татарханов приостановился, на висках выступил пот, он вытер его платком. Неожиданно закололо в левом боку от нехорошего предчувствия — неужто родных его людей постигло несчастье? Нет-нет! Не может того быть!

Он, завернув за угол, немного успокоился: дома в глухой улочке были невредимыми.

…Азамат потерянно стоял посреди комнаты, не зная, как ему поступить. Дверь прочно охраняла Мадина, мать его, слезно уговаривающая сына воздержаться от опасного шага: он собрался идти в горы. Она же не отпускала его и приводила различного рода оправдания. Даже такие:

— Ты подумай хорошенько. У тебя сестра, всевышний не дал ей крепкого здоровья. И у меня сегодня есть силы, а завтра — нет. На кого оставим Чабахан? На тебя одна надежда. Будет под твоим присмотром. Или я напрасно надеюсь? Послушай, сынок, Асхат и Махар крепкие парни. Тебе ли с ними тягаться? Посмотри, какой ты бледный.

— Эх, мама, о чем ты говоришь? — Наивные доводы матери не очень сердили его. — Почти все мужчины ушли из города. Кто знает, что меня здесь ждет. Скажут, что я специально остался.

— Тебе винить себя не за что. — Мать его продолжала настаивать на своем. — Всевышний не дал тебе крепкое сердце. Тебя освободили. Скажи, что плохого я тебе советую? Хочу спасти от смерти единственного сына. Или у меня нет такого права?!

— Чудная ты, — вымолвил он с досадой. — А ты не подумала, что фашисты не станут интересоваться моим здоровьем. Иди, скажут, на фронт, да заставят оружие повернуть против своих. Что тогда ты скажешь?

— Придумываешь всякое такое, чтобы убить меня горем. Мужа потеряла. Теперь ты… Если моих слез тебе мало — иди. Вот она, дверь. Открывай и уходи. И все пусть гибнет. Зачем мне такая жизнь без тебя. Одна радость была, и ту отнимают…

Она отвернулась от сына и отошла от двери.

Азамат нагнулся, чтобы взять вещмешок, лежащий у его ног. Он понимал, что должен уйти, неведомая сила влекла его — уходи скорее! Но снова замешкался, чтобы попытаться напоследок утешить мать — не оставлять же ее в таком состоянии?!

— Не надо, мама. Мне трудно уйти так. Будет лучше, поверь.

В этот миг послышался стук в окно. Азамат застыл о вещмешком в руке, лицо его побелело.

— Неужели немцы? — произнес он упавшим голосом и бросил вещмешок на пол. — Болтали, болтали. Все теперь.

Мадина первая направилась к двери, засовывая под косынку выбившуюся седую прядь. Азамат последовал за матерью, стал за ее спиной.

— Кто там? — спросила она.

— Свои. Открывайте, не бойтесь, — ответил мужской голос.

Мать и сын переглянулись: голос показался знакомым.

— Кто это? Что вам нужно? — продолжала расспрашивать она, напряженно замерев в небольшой прихожей.

— Говорю вам — открывайте смелее! — поторапливал за дверью мужчина бодрым голосом. — Аллах свидетель — спешу вас всех увидеть, обнять, а вы держите меня на улице.

— Неужто он? — Мадина попятилась испуганно. — О, аллах! Это он, Амирхан! Ну конечно, с неба свалился!

Ноги у ней подкосились и она рухнула на первый попавшийся стул. Открыл засов Азамат.

В комнату вошел высокий улыбающийся мужчина, его толстая сумка еле протиснулась в дверной проем.

— Ну, дай-ка на тебя взглянуть, племянничек. Вот ты какой стал. Красавец. Настоящий джигит. Выше меня ростом. Богатырь, смотри-ка. — Амирхан потискал племянника, осмотрел его со всех сторон и, бросив сумку рядом с вещмешком, направился к Мадине. — Здравствуй, невестушка. — Он ласково посмотрел на нее. — Ну, что ты… не надо, не плачь. Вот мы и снова свиделись. Это гора с горой не сходятся, а человек с человеком, тем более родные — сам аллах велел… Да. Немало лет пролетело, засеребрились наши головы. Но ничего, Мадина. Трудности теперь позади. Знаю, все знаю. Не сладко вам жилось. И больше всех тебе досталось. Не рассказывай. Я в курсе дела. Свои люди у меня всюду. А где племянница, Чабахан? Спит, должно быть? Ну пусть, будить не надо. Еще увидимся, поговорим. Должно быть, такая же красавица, как Азамат? А ты? Куда это ты собрался, племянник, ни свет ни заря? — обратился он к нему, видя, как тот продолжает стоять у двери в молчаливом замешательстве. — Уж не убегать ли надумал? Может быть, в горы решил податься, а? Абреком надумал стать? — шутливо напомнил он о том неприятном времени, когда был вынужден скрываться, и улыбка погасла на его загрустившем лице. — Поверь, ничего хорошего в тех моих скитаниях не было. В жизни я все испытал. Лучше родного дома ничего нет. Клянусь всевышним!

— Откуда ты взялся? Где ты был столько лет? — Мадина смотрела на него, все еще не веря — он ли это, или кто-то другой, очень похожий на Амирхана, младшего брата ее мужа? Испуг все не отпускал ее, держал в тревожном напряжении.

— Рассказывать, милая невестушка, долго. — Амирхан коснулся пальцами вспотевшего виска, потянулись нитями морщины от прищуренных глаз. Он постоял в раздумье — обо всем ли говорить или только о главном? И заговорил с нарочитым подъемом: — Поездил, мир повидал. А вы, по-видимому, думали — упрятали меня в тюрьму. Или похоронили? Нет, мои родные, жив, как видите. И надеюсь, что мы заживем наконец по-настоящему, как того заслуживаем. Как того хотели наши родители. И постарались все для этого сделать. — Он опустил руку на плечо Мадины, с подчеркнутой нежностью провел по тонкой ткани ее летнего простенького халата и продолжал так, будто оправдывался: — Скажу вам откровенно, сколько раз порывался вам помочь. Но как? Через кого? Чекисты не дали бы вам житья. Родственник за границей! Им только дай повод. За него, Азамата, беспокоился. Один он у нас, продолжатель рода Татархановых. Беречь должны его как зеницу ока. Ничего, сынок. Я здесь, и за все с Советами теперь рассчитаемся.

— Что такое ты говоришь? — Мадина привстала. — Что ты надумал, Амирхан? — Косынка сдвинулась к затылку, обнажая поседевшие волосы.

— Ничего особенного. Все поставим на место — вот и все, — улыбнулся деверь. — Буду жить у себя на родине. Хватит, поскитался. Надеюсь, заслужил такое право? — Говорил он как будто шутливо, но глаза оставались злыми.

— Не поняла. Ничего не поняла. Объясни толком.

— Что же мне тебе объяснять? — вымолвил он, и племянника подключил в разговор, чтобы на этот счет выведать и его мнение. — Думаю, и так ясно. Верно, Азамат?

Племянник тоже не все понял и только пожал плечами и опустил глаза: он не знал, как быть, как вести себя в такой ситуации. Толстая сумка дядьки и его вещмешок, из вылинявшей парусины лежали на полу рядом, точно для контраста: уходящего и наступающего времени; сравнение такое воспринималось им с волнением. Появление Амирхана вроде бы удерживало его от опрометчивого поступка, который мог бы совершить он, отправившись в горы. Азамат понял, как неукротимо попадает под влияние дядьки, как жадно ловит его слова — боялся его и в то же время на него почему-то надеялся.

— Что ясно? Что? — настаивала Мадина. — Договаривай.

— Милая напуганная женщина, вот что я скажу тебе, — возвышенно добавил Амирхан. — Перво-наперво тебе нужно успокоиться. Все, невестушка, конец твоим бедам, — с подъемом продолжал он. — Солнце поднимается на востоке, а садится на западе — таков закон природы. Следовательно, ни мне, ни кому другому нельзя нарушить привычный путь небесного светила. Точно так и наша людская жизнь — нарушать ее нельзя. Никому! Веками по кирпичику складывали материальные ценности, — туманно и таинственно рассуждал он, нагоняя страх на сноху. — И всему этому решили положить конец эти голодранцы. Рано или поздно, а безобразию должен был наступить конец. Так я говорю, племянник?

— Послушай, Амирхан! — оборвала его Мадина. — Я малограмотная женщина, не понимаю, о чем ты говоришь. Но чувствую, не с добром ты пришел.

— Ну вот, высказалась, невестка!

— Ты говорил, что за него, за Азамата, беспокоился, — заторопилась Мадина, боясь, что деверь не даст ей выговориться. — Верно, один он, продолжатель рода Татархановых. Беречь его надо…

— Именно так и будет! Говорил и все для этого сделаю! — жарко пообещал Амирхан. — И явился, Мадина, не как в тот год, крадучись. Хозяином!

— Хозяином? — опешила она. — Выходит, ты с ними? С немцами…

— Слава аллаху! — воскликнул Амирхан. — Наконец уразумела.

— Уразумела, уразумела, — закачала Мадина головой в горести. — Неужто все сызнова? Неужто прежних бед мало? Зачем ты явился? Скажи, что тебе нужно от нас? — Глаза ее покраснели, набухли от слез.

— Успокойся, что же это ты! — Амирхан был искренне удивлен, что ему оказан такой прием. — Другая бы радовалась. День наконец сменил ночь.

— Прошу тебя — уходи. Сюда могут прийти. — Мадина покосилась на вещмешок с сожалением и тоской: только теперь она поняла, что натворила, задерживая сына дома. — Увидят тебя… Ну как тебя уговорить. Азамата ждут. И сюда могут прийти. И так к нам… Смотрят на нас… Иди, сынок. Сейчас хватятся товарищи. Чего же ты мешкаешь! О, всевышний, что я наделала! — Она разрыдалась: — Пропади все пропадом! Прокляли нас, прокляли!

— Перестань, Мадина. Все кругом перекрыто. Ну-ка, Азамат, дай-ка матери воды. — Амирхан взял женщину за плечи: — Кого это ты ждешь? Никто сюда не явится. А если и явится, — подчеркнул он с особой значимостью, — то только свои. А ты, — бросил племяннику насмешливо, когда он пришел с кружкой, — можешь убрать вещмешок…

— Э-э! — махнул Азамат обреченно рукой. — Всю жизнь мы по каждому поводу… Боимся, ждем, как провинившиеся. Когда и нас…

Мадина сделала глотка два и продолжала беспомощно, безнадежно сокрушаться, посматривая перед собой безумными глазами:

— Неужто прежнего горя мало? Осталась без мужа. Дети росли без отца. Что еще тебе от меня нужно? Прошу тебя — уходи! Уходи, прошу тебя!

— Что такое ты болтаешь?! — вспыхнул Амирхан — он понял, куда она клонит, да недоговаривает самых неприятных для него слов.

Как ни пытался он вести разговор задушевно, не повышать на нее голос, как бы она ни возмущалась, ни выговаривала бы ему, — прорвало, однако, как непрочную плотину водой. Нужно было сдержаться и не наговорить пугливой женщине в порыве гнева лишнего. Жалея об этом, сказал в оправдание:

— Или забыла, кто довел твоего мужа до смерти? Кто пустил нас по миру? Кто весь наш род норовил растоптать, уничтожить? Кто кого! Каждый получит свое! Никого не пощажу.

Мадина снова вскочила.

— Я знаю, чего ты хочешь! — заявила она. — Ты хочешь мести. Убить и сына Соколова, и его жену, внука… Только помни, месть может обернуться возмездием…

— Не-ет, невестка! — вымолвил угрожающим тоном Амирхан. — Мне этого мало. Полетят не только головы Соколовых. Всех в бараний рог согну. Всю Советскую власть свергнуть надобно. Я хочу вернуть родину. Сделать ее такой, какой она была, какая она мне по душе. Мне нужны мои земли. И твои, Мадина. И Азамата. И той, которая спит. Солнце поднималось на востоке — и будет подниматься там, где положено, Так должно быть, и так будет, вот увидишь.

— Ты хочешь крови. Нет! Не бывать этому! — Глаза Мадины теперь сухо горели. — Мне ничего не нужно. Все, что у меня есть, — это мои дети. Мне этого хватит. И оставь нас в покое. Сына моего не трогай. Не впутывай. Лучше уходи. Не губи нас. Уходи!

— Крепко же тебя напугали. Заладила: уходи, уходи! — налился злобой Амирхан. — Кого прогоняешь? Давала бы отчет своим словам. Или я у чужих? Скажи!

— Хорошо! Ты хочешь, чтобы мы ушли?

— Час от часу не легче, — тяжко вздохнул деверь.

— Мама, да что ты, в конце концов! — заговорил наконец и Азамат, взяв дядю под защиту. — На самом деле, давала бы отчет своим словам. На Кавказе живем, чужому даем приют, а ты… своего гонишь. Это она расстроилась из-за меня, — стал он и мать оправдывать.

— Я понимаю тебя, Мадина. — Амирхан и не хотел выказывать зло на нее, проявлял выдержку. — Сполна досталось тебе. Только успокойся. Ты еще не раз будешь вспоминать наш разговор. И смеяться над тем, как прогоняла меня. Бояться тебе теперь некого. Не сержусь я на тебя, — мягко заверил он ее, — то видит аллах. Пробуду я здесь недолго. Работы у меня много. Так что сидеть здесь у вас не придется. И жить есть где…

Он замолчал: донесся тяжелый гул, задрожал пол под ногами.

— Слышите, движется танковая армада. Вот и все! И так каждый город будут занимать. — Амирхан как бы ставил точку в затянувшейся беседе:

…После завтрака мужчины остались в маленькой комнате Азамата одни; это была и спальня, и рабочий кабинет его. Стояла кровать, на стене висел небольшой ковер старинной работы, у окна, которое глядело в просторный ухоженный сад, поместился небольшой письменный стол, на нем лежали книги.

— Город я хотел пройти пешком, — делился Амирхан, посматривая время от времени в сад — окно было открытым, и свежий, утренний воздух проникал в маленькую комнату вместе с пением птиц. — Пройдусь, думаю. Город вырос. Но по-деревенски все построено. Правда, немногие дома уцелели. Техника у немцев что надо. Своими собственными глазами увидишь. И ты поймешь — перед такой силой никто и ничто не устоит. Да нам что надо? Свою жизнь наладить. Верно? А ты, значит, у нас историком стал? Для общего развития сойдет. Потом мы с тобой другим займемся. Ты в партии?

— Нет, — ответил Азамат.

— Вот как! — удивился Амирхан. — Как это они доверили вести в школе историю беспартийному?

— Не приняли они меня, я хотел, — стал оправдываться Азамат. — На бюро райкома не утвердили. Начальник отделения милиции решил отомстить… — Он не стал говорить, что так получилось из-за него, дядьки. — Да ты, наверно, помнишь его — Тариэл Хачури.

— Этот беспризорник, которого подобрал Соколов? — скривился Амирхан. — И его прикончим, как только попадется. Кончилась их бесславная пора. Плюнь. О другом надо думать…

— Обидно, понимаешь.

— Нашел из-за чего горевать, — успокаивал племянника Амирхан. — Наоборот — очень хорошо, что так случилось. Чище будет твоя биография.

— Дядя Амирхан, ты так и не рассказал, как оказался в Германии.

— Я ведь, ты помнишь, учился в Германии. Мы, сынок, на западе получали образование. В двадцать девятом году я и махнул туда. Понял, что здесь мне житья не дадут. Через Турцию перебрался к немцам. Был уверен — оттуда начнется мощный поход на Восток. И как видишь, не ошибся. Ты не представляешь, какие силы задействованы, подняты на ноги. Впрочем, сам все увидишь и поймешь. И разумеется, примешь участие. Сейчас оставаться в стороне невозможно. Каждый должен занять свое место.

Азамат подобрался, лицо заострилось.

— Там, в Германии, — продолжал дядька возбужденно, — мне пришлось изменить свое имя и фамилию. Всего лишь для удобства. На западный манер. Амир Таран! Легко произносить и звучно, верно? Там любят звучные имена. Коротко и ясно. А тебя будут называть Ази Таран. Красиво! Кстати, я привез всем подарки. Но для тебя есть у меня особый подарок. — Он полез в сумку, достал новенький кольт, так и засверкали его гладкие вороненые бока. — Можешь владеть этой штукой?

— Военную подготовку проходил.

— Штука проверенная, стреляет — будь здоров! — расхваливал Амирхан. — Спрячь пока что. Матери смотри не показывай. Держи в надежном месте. Ну так вот, — продолжал он рассказ, когда был спрятан кольт, — мне предстоят поездки по всему Северному Кавказу, различные встречи. Представляется возможность создать свое управление: «Терек»! Здорово, верно? Мне поручили связаться с влиятельными людьми…

Амирхан не стал говорить племяннику всего, рассудив, что всему свой час. Не стал сообщать даже то, что для этой работы привлечены и многие другие эмигранты. Хотя с самого начала разговора понял, что Азамат свой человек, ему можно доверять: с таким заискивающим восторгом смотрел он на дядю.

— Одно дело — стратегия на поле боя, сынок, — продолжал Амирхан оживленно, — а другое дело — дипломатия. Старое, проверенное многими поколениями оружие. Планом «Эдельвейс» решаются и экономические задачи. Ты, как историк, меня хорошо понимаешь. Вот мы и займемся добычей полезных ископаемых нашего золотоносного Кавказского края. Вот ведь где истинная стратегия.

— К Ноябрьским праздникам должны были сдать шахту «Октябрьская», — подсказал Азамат. — Там богатейшие залежи вольфрама.

— Наступит день — будет шахта нашей, — твердо сказал Амирхан. — Представляешь, что вытворяют при отступлении эти недоумки — коммунисты? Они взрывают предприятия. Уничтожают все своими руками. И шахту эту могли взорвать. Настоящие голодранцы. После них — хоть потоп. По этому принципу жили, по нему и действуют, уходя. Так вот, Ази, — обратился он к нему уже на западный манер. — Наряду с экономическими и стратегическими задачами решаются и политические. Немцы расширяют территорию, как сказал в своем докладе имперский министр по делам восточных областей Альфред Розенберг, от Кавказского перешейка до Ближнего Востока. Хватит и нам жить на чужбине, а если и здесь, то не как в гостях. Хватит. Долго ждали. С помощью немцев мы сможем вернуть наш край. Каждому свое.

Амирхан замолчал; он перехватил ожидающий взгляд присмиревшего Азамата и спросил:

— Тебя что-то тревожит? Отвечу на любой твой вопрос.

— Да вот… не знаю…

— Непривычно?

— Ага.

— Как в первую брачную ночь? — рассмеялся дядька.

— Вроде того, — покраснел племянник.

— Ты не знаешь, с чего начать? Ну это поправимо. Точнее, на первых порах я тебе помогу. Рекомендацию ты получишь от меня. И тебя примут новые власти на самом высоком уровне.

— Немного страшновато… Кошки на душе скребут…

— Не понял. Трусишь, что ли?

— Все как-то вдруг. Так сразу?

— А что тут неожиданного? Более года наступают немцы. Надо было готовиться к новой жизни…

Глава десятая

Тимофеев прибыл во Владикавказ незадолго до начала антифашистского митинга. У братской могилы бойцов героической 11-й армии было многолюдно. Сюда съехались горцы из разных мест, партийные и советские работники соседних республик. Тимофеев был благодарен Ивану Владимировичу Тюленеву за то, что командующий фронтом пригласил его выступить от имени ветеранов гражданской войны. Как и предполагал Василий Сергеевич, не обошлось и без неожиданных встреч…

Из Сталинграда на Северный Кавказ, во Владикавказ, были переброшены несколько соединений. Долгий и опасный путь проделал со своими однополчанами Николай Иванович Ващенко, командир стрелкового полка. И вот он тоже здесь.

— Не представляете, товарищ генерал, в какой переплет мы попали, — рассказывал он после горячих приветствий. — Плыли по Волге до Астрахани. Увязались за нами фашистские бомбардировщики. Несколько раз бомбили. Из Астрахани предстояло вновь двигаться по воде, уже по Каспию до Махачкалы. Надеялись, здесь пронесет. Но — нет! Не обошлось без осложнений. Опять налетели немецкие самолеты. Как будто знали, по какому маршруту движемся. Едва кончились налеты — стал свирепствовать шторм. Думал, душу вывернет наизнанку. Непривычные к качке солдаты изнемогли от рвоты. Облегчение наступило лишь в вагонах товарняков, когда эшелоном добирались до Владикавказа…

Василий Сергеевич рад был встрече со старым боевым товарищем, вспомнили немного о временах гражданской войны. Тюленев, бывший тут же, поддержал разговор.

— Стало быть, снова вместе ветераны одиннадцатой армии! — вымолвил Иван Владимирович с таким воодушевлением, словно намеревался сказать: вот, мол, теперь мы фашистам покажем. — Ну что, Василий Сергеевич, примешь боевого друга вместе с полком в свою дивизию?

— Охотно, товарищ командующий, — ответил Тимофеев.

Митинг открыл секретарь обкома партии. Сначала было зачитано обращение стариков горцев к народам Кавказа. К обелиску подошел высокий мужчина, громко стал читать:

— «Второй год немецкие злодеи и убийцы разрушают нашу Советскую страну, терзают беззащитных стариков, женщин и детей. Сегодня гитлеровские солдаты — это сброд грабителей и душегубов, которые ценою огромных потерь проникли в предгорья нашего родного Кавказа. За гитлеровской армией волочится кровавый след убийств и насилий. Бешеные псы рвутся на Кавказ, чтобы захватить нашу нефть, наш хлеб, наш скот, наши горные богатства. Туда, куда проникла гитлеровская армия, вместе с нею пришла черная смерть, огонь пожаров, ужас разрушений…»

И тут Тимофеев заметил женщину, появившуюся с группой опоздавших на митинг людей и стоящих чуть в стороне от толпы; он пригляделся повнимательнее и узнал знакомый бледно-сиреневого цвета легкий костюм… «Неужто жена?! — опешил Василий Сергеевич, охваченный внезапным волнением. На такую встречу он и рассчитывать не мог. — Как же она здесь оказалась? Ну и Екатерина Андреевна, ну и Катюша… А рядом с ней тоже очень знакомая женщина… Ба, да это же Лиза Соколова, жена моего незабвенного друга!»

Оратор продолжал читать обращение:

— «Мы спрашиваем вас: можем ли мы допустить, чтобы немецкие разбойники грабили наши селения, убивали наших стариков, женщин и детей, поработили наши свободолюбивые народы? Как горные реки не потекут вспять, как прекрасное солнце не перестанет светить над нашей землей, так и черные тучи фашизма никогда не покроют наши Кавказские горы. Не бывать фашистам хозяевами над нашим Кавказом, над нашей Советской страной…»

Вслед за высоким мужчиной, зачитавшим обращение, выступил партийный работник из Грузии:

— Дорогие отцы и матери! — сказал он. — Братья и сестры! На митинге в Тбилиси мы поклялись — до последней капли крови бороться с коварным врагом. Мы превратим в неприступные рубежи каждую тропу, каждое ущелье. Врага всюду будет подстерегать неминуемая смерть. Ошибаются хищные германские разбойники-империалисты — мы никогда не склоним голову! Враг будет разгромлен! Ему не уйти от возмездия!

После митинга Василий Сергеевич поспешил отыскать жену и Лизу. Они же, глядя, как решительно продирается сквозь толпу генерал, улыбались растроганно.

— Мать! Лиза! — воскликнул он. — Вы ли это?

— Мы, Василий Сергеевич, — ответила жена.

— Какими судьбами?

— Не первый раз тянется ниточка за иголочкой, — улыбнулась Екатерина Андреевна.

— Сюда в госпиталь перебрались? — Он обхватил жену за плечи, взял под руку Лизу, и они, не спеша, направились по аллее туда, где стояла его автомашина.

— Хочу быть к тебе поближе, — призналась Екатерина Андреевна. — И с Лизочкой здесь неожиданно повстречались. В трудную минуту люди скорее находят друг друга.

Он понимал, что за всей этой внешней шутливостью таится глубокое чувство жены — переживает, хотя и не подает виду: она всегда бывала с ним рядом — могла ли теперь, в трудную минуту, оставить его одного? Вот и бросала клинику в Москве и приехала во Владикавказ. Ясно, что у него вряд ли будет время бывать дома, вернее, там, где она поселилась. Однако, если вырвется на часок-другой, вот как сейчас, например, она встретит добрым словом, накормит, приласкает, снимет хоть какую-то часть тяжести с его души.

— Да, мать. Золотые слова. Когда же ты пожаловала?

— Уже третий день. — Она внимательно смотрела на него, как бы отыскивая на его лице следы изменений, усталости. — Пыталась отыскать тебя. Но — увы!.. Найти на смогла.

— Эх, Катюша, — вымолвил он так, точно извинялся. — Столько всего навалилось…

— А похудел…

— Ничего, мать. Время ли теперь думать о себе! Отоспимся еще. Придет такое время. А как ты, Лиза?

— О Наде и внуке она переживает, — опередила подругу Екатерина Андреевна. — Должны были подъехать сюда поездом. А их все нет и нет. И неизвестно, что с ними.

— Немцы неожиданно прорвались в Терек, — после секундного замешательства, не хотелось ему огорчать Соколову, сказал Василий Сергеевич. — Пассажирский состав был перехвачен на полустанке.

— Вот оно что! — горько ахнула Лиза. — Выходит, они не смогли выбраться?

— Главное, Лизонька, что фашисты состав не разбомбили. — Екатерина Андреевна взяла ее под руку. — Это значит, они живы, остались в Тереке. А что Виктор? — перевела она разговор, чувствуя, что Лиза вот-вот расплачется. — Как у него с ногой?

— Есть ли сейчас время думать нам о ранах, милые вы мои, — грустно пошутил он. — Подлатали слегка — и на фронт. Виделся с ним еще сегодня.

— Он здесь? — удивилась и разволновалась Лиза.

— В горах. Оттуда я… С корабля, как говорится, на бал. — Василий Сергеевич улыбнулся, но глаза его оставались печальными. — До чего же похож он на отца, даже в мелочах. Смотрю на него, и временами кажется — Алексей Соколов передо мной.

— Как бы порадовался он за сына… — проговорила Лиза и стала прощаться. — Ну, мне пора.

— Пойдем с нами, Лизочка. Вместе пообедаем, — предложила Екатерина Андреевна.

— Спасибо. Мама ждет меня. Правда, обрадовать ее нечем.

— Надо на лучшее надеяться и не падать духом.

Лизу довезли до перекрестка улиц Тифлисской и Республиканской, здесь неподалеку жила ее мать, а сами свернули вниз, к Чугунному мосту.

— Знал бы ты, как я Лизоньке сочувствую, — вздохнула Екатерина Андреевна, когда она осталась с мужем наедине, в ее комнате, которую снимала вблизи госпиталя. — Такая женщина, а в тридцать лет уже овдовела. Говорю ей: неужто не хотела выйти замуж вторично? Нет, отвечает, я однолюбка.

— А ты? — Он осмотрел ее скромное жилье — небольшую комнату и кухню, где, как всегда, в каких бы они условиях ни находились, у нее царила чистота и все лежало на своем месте. — Ну, чего смеешься? — Он склонился над ней, невысокой и по-девичьи стройной.

— Не знаю, милый. Наверно, тоже не вышла бы. Такие мы с Лизой дуры. Выбрали себе одних и молимся на них.

— Жалеешь, мать?

— Каждый, Василий, поступает так, как подсказывает сердце. А ему, как известно, не прикажешь.

— Да, Катюша.

Василий Сергеевич обнял жену. Поцеловал. И будто они только что встретились, вымолвил с чувством:

— Ну здравствуй, женушка.

— Здравствуй, милый.

Она прильнула к мужу.

— Сейчас накрою на стол… Надеюсь, ты останешься? — спохватилась она.

— Останусь до рассвета.

На прикроватной тумбочке горела ночная лампа. Василий Сергеевич стоял у окна в раздумье; повернулся он на шелест платья, Екатерина Андреевна уже разделась, стояла в комбинации. Он залюбовался ее красивыми плечами, шеей, грудью.

— Из-за этой войны забудешь, что ты мужчина и у тебя молодая еще, очаровательная жена. — Он обнял ее и поцеловал в губы.

— Погоди, родной… Ложись, я сейчас.

Она постояла у зеркала и вскоре легла с ним рядом.

— Когда-то была молода, Василий. — От нее пахло «Красной Москвой», ее любимыми духами.

— Ты и теперь у меня краше многих. Повезло мне на жену. Какое это счастье — любить, быть с тобой рядом.

— А мне всегда казалось, что я люблю тебя больше.

С Катей Василий Сергеевич познакомился в Москве, когда учился. Полюбил сразу, с первых дней знакомства, и это чувство не проходило со временем, напротив, день ото дня крепло. И она отвечала взаимностью, несмотря на те что вроде бы в шутку все чаще а чаще говорила о долге, а не о любви: ниточка, мол, тянется за иголкой. Казалось, его рассудительная Катюша подводила некий итог: дескать, к их пылкой страсти, которую они испытывали друг к другу в молодости, теперь прибавилось и нечто более осознанное и устойчивое.

Немало дорог прошел он, Тимофеев, в жизни, повидал всякого, дважды с женой расставались — правда, ненадолго, — когда он воевал в Испании и в Финляндии. И ранен был, и трудно бывало, но не отчаивался: «Ничего, Катюша, мы еще поживем!» Еще не стар, и пятидесяти нет — одним словом, полон сил и по службе поднимался — стал генералом. Армейская стезя была избрана им самим, и никогда об этом он не жалел, всегда считал, что самая главная на земле профессия — это уметь защищать свою Родину.

Однако перемена мест службы со временем стала несколько тяготить и доставлять немало хлопот: сын, Василий-младший, менял школьных учителей и товарищей, жена меняла места работы — ее выдвигали главврачом больницы, а она через месяц-другой подавала заявление на увольнение и отправлялась с мужем. Пришлось ей раз и навсегда отказаться от научной работы, хотя еще в институте мечтала об этом. Да, его Екатерина Андреевна молодец: была и осталась воистину верной боевой подругой.

— Хочу, чтоб ты знала, Катюша, — доверительно признался он. — Мало ли что может случиться… Хотя по-юношески пылко не клялся тебе в своей любви… всегда в моем ты сердце…

— Василий, сейчас я разревусь. — Она обхватила крепкую шею мужа руками, прижалась к нему. — Любимый.

Он поцеловал ее.

…Сон не шел. Вечера в августе во Владикавказе бывали такими душными, что за ночь едва остывал воздух и в комнате становилось прохладней. Екатерина Андреевна, привыкшая к свежим московским вечерам, укрывалась, ложась спать, простыней, да и ту набрасывала на себя, пожалуй, ради приличия. Сейчас, укрывшись простыней, как большим махровым полотенцем после бани, она сидела на кровати.

— Скажи, Василий, — спросила она тихо, — а там, где Виктор, сын Лизочки, очень опасно?

— Эх, мать, что тебе сказать… — Он тоже привстал, прислонился спиной к стене.

Екатерина Андреевна все поняла: уж очень наивный ведала вопрос.

— Неужели ничего, нельзя для него сделать, Василий? Разве здесь не понадобятся толковые офицеры?

— Лиза просила?

— Ну что ты! Не подумай ничего такого. Ради Алексея.

— Рад бы, да с Виктором такое не получится. Кстати, что слышно от нашего сына?

Василий-младший тоже рвался на фронт, но его не брали: работал инженером-конструктором на военном заводе.

— Обещал позвонить, — ответила она. — Но что-то нет от него вестей. Может быть, уговорил все-таки военкома?

Настойчивый телефонный звонок оборвал разговор.

— Лежи, это, наверно, из госпиталя.

Екатерина Андреевна по-девичьи проворно поднялась и, шлепая босыми ногами по полу, подошла к телефону, сняла трубку.

— Василий, сынок, это ты? Ты откуда звонишь? — Голос ее дрогнул.

— Я, мама. Какая ты молодчина, что уехала к отцу.

— Ты мне не ответил, сынок. Откуда звонишь?

— С завода звоню. Отца видела?

— Вот он здесь. — Она подмигнула мужу. — И не совсем доволен, что я перебралась сюда.

— Он шутит, наверное…

— Даю ему трубку.

— Сынок, здравствуй. Хорошо, что позвонил. Это только сегодня мы вместе. Так получилось, повезло… И ты позвонил… А на рассвете вылетаю в горы, на фронт.

— Просился и я. Ответили — не ищи легкой жизни.

— Сейчас, сынок, всем достается.

— Есть приятные новости, отец. Результаты наших трудов превзошли все ожидания. Думаю, скоро сами в том сможете убедиться. — Отец понял, что речь идет о новом оружии. — Как ты? Как мама? Так хочется вас повидать.

— Все у нас в норме. И мама держится молодцом. — Василий Сергеевич раздумал говорить о том, что не понравился ее усталый вид: похудела, появились на всегда румяном лице болезненная бледность и темные круги под главами. Лечит раненых, а сама она, врач госпиталя, едва держится на ногах от недосыпания.

— Понимаю, — усмехнулся сын. — День и ночь на вахте?

— Ничего. Наступят и у нас праздники. Вот дадим фашистам пинка.

— Непременно, отец!

Глава одиннадцатая

Солнце, поднявшееся над отдаленной зубчатой вершиной, прошило, как иглами, своими лучами белесые тучи, нависшие над высокими тополями, тянувшимися по обе стороны большака, над городской водонапорной башней, чудом сохранившейся среди развалин.

В колонне бронетранспортеров, танков и другой боевой техники на черном «мерседесе» въезжал в Терек Конрад Эбнер; от легкого волнения чуть-чуть побледнело гладко выбритое лицо, хотя внешне сохранял надменную строгость. Вот он снова оказался здесь, в небольшом кавказском городке, который посетил однажды в качестве гостя. А на этот раз он, Эбнер, направлен в эти места имперским министром оккупированных восточных областей Альфредом Розенбергом полноправным хозяином, уполномоченным имперского резидента на Кавказе. Скромно и вместе с тем внушительно.

Многие дома вплоть до центральной площади были разрушены, то и дело приходилось объезжать груды камней. Бомбой снесло и часть здания гостиницы, в которой когда-то размещалась их спортивная делегация.

«Интересно, удастся ли повидать кого-нибудь из тех, в кем довелось познакомиться в тот довоенный приезд? — думал Конрад. — Кто знает, возможно. Кого бы я хотел встретить? Виктора и его очаровательную жену? В особенности, разумеется ее. Женщина красивая… Можно будет расположиться в доме Соколовых, — размышлял Конрад — Отец Виктора был большим человеком в этих местах. Кстати, в райкоме можно разместить комендатуру. Символично, черт возьми! Отец, Эбнер-старший, наверняка бы одобрил такое решение, — пришел к выводу Конрад, в последнее время невольно соизмеряющий все свои поступки с советами строгого родителя, словно он незримо присутствует рядом и контролирует каждый его шаг. — Опыт показал, что к местному населению нужен особый подход, — продолжал размышлять Конрад. — И успехи армии будут во многом зависеть от того, как к нам, немцам, отнесется население. Ведь если захотят горцы навредить, то они многое могут: нападать на базы, например, устраивать завалы…»

Размышления его прервал генерал Вальтер Блиц, командир горнострелковой дивизии, сидящий рядом с водителем:

— Господин Эбнер, что собой представляет Терек? Вы, говорят, уже бывали в этих краях.

— Славен он тем, что здесь имеются ценнейшие полезные ископаемые, господин генерал. Природа вокруг дикая.

— Места здесь красивые. Природа сурова и богата, — глубокомысленно вымолвил тот.

«Вот только напрасно сброшено на городок столько бомб», — подумал Конрад. Но ничего не сказал: кто знает, как отреагирует самолюбивый генерал, отличающийся резким, вздорным характером, на его слова.

На дивизию Вальтера Блица возлагалась особая задача: горным стрелкам предстояло штурмовать заоблачные перевалы. В предгорьях соединение получило альпийское снаряжение, легкие переносные пушки и минометы, спальные мешки, компасы, рации, кислородные маски, защитные очки. На знамени дивизии рядом со свастикой красовался серебристый цветок эдельвейса.

Когда с надрывным гулом пролетали над головой прошлой ночью самолеты, поднявшиеся с Армавирского аэродрома, Вальтер Блиц хвастливо отметил:

— Господство в небе, полковник, принадлежит нам. Кстати, воздушная война — чисто немецкая форма боя. Наши германские летчики не имеют себе равных.

«А танки?» — чуть было не спросил Конрад. Но и тогда воздержался от реплики. А между тем именно танковая армада Эвальда фон Клейста проделала шестисоткилометровый путь от Дона до Терека.

Конрад передал письмо отца, как он и велел, лично в руки командующего первой танковой армией и через несколько дней был принят Клейстом. Командующий поблагодарил за теплые слова — по-видимому, отец поздравил старого друга с успешным вторжением на территорию Кавказа; затем, коснувшись пожеланий, назвал их дельными, требующими самого пристального внимания. И под конец недолгого разговора все-таки сказал несколько сдержанных слов о том, что Вильгельм Эбнер в переданном ему письме вполне верно замечает, как нужно вести себя в оккупированных местах, утверждая, что успехи немецкой армии будут еще весомее, если ратные победы солдат фюрера закрепятся умелой работой политически грамотных и преданных рейху организаторов. Они призваны наладить необходимый и существенно важный для Германии контакт с кавказскими племенами — все это облегчит действия армии и усилит влияние рейха на все местные народы. Клейсту, естественно, известно, что Вильгельм Эбнер принимал участие в составлении указаний уполномоченному имперского министерства оккупированных восточных областей при командовании группы армий «А». Задолго до оккупации был организован штаб «Кавказ», развернувший активную деятельность. Ставленник Розенберга рейхскомиссар Кавказа Шикеданц в «Кратком отчете организованного штаба «К» — «Кавказ» — предложил создать пять больших управлений: это — Грузия, Азербайджан, Горный Кавказ, Кубань, Терек. Для Грузии нашелся и престолонаследник — белоэмигрант князь Багратион Мухранский.

…Конрад Эбнер принял первого посетителя подчеркнуто приветливо, предложил ему сесть, но тот продолжал стоять.

— Позвольте представиться, господин полковник, Амир Таран, — назвал себя Амирхан с пафосом, как бы заранее рассчитывая приятно изумить хозяина кабинета. — Я уполномочен вести переговоры с мусульманским населением на Северном Кавказе.

— Мне говорили о вас в штабе «Кавказ», — сдержанно произнес Конрад и еще раз показал на кресло: — Садитесь, прошу вас.

Амирхан сел и забросил ногу на ногу. Виски покрылись легкой испариной, прошло напряжение, которое охватило его в первые секунды встречи. Ему не нужно было объяснять и доказывать, кто он и зачем явился.

— Здесь, в Тереке, живет мой племянник, умный, толковый человек. Впрочем, не буду его хвалить, сами убедитесь в этом, — заговорил Амирхан уверенно. — Я хотел привести его к вам. Представить. Но передумал. Очевидно, будет лучше, если его помощь вам будет тайной для местных жителей.

Конрад кивнул. И спросил:

— Кто он? Чем занимается!

— Он учитель.

— Ну что ж, помощь его понадобится, — заметил Конрад мягче. — Для начала могу предложить ему вот что. Пусть составит списки коммунистов и активистов, оставшихся в городе. Нам понадобятся также и почтенные старцы, которые не одобряли большевистский режим.

— Я вас понял, — поспешно ответил Амирхан. — Этим я займусь сам. Я найду таких старцев, их немало. Люди долгие годы ждали вашего прихода. А племянник приготовит списки.

— Вот и хорошо! — одобрил Конрад — такое начало ему понравилось.

— Хочу еще попросить вас, господин уполномоченный…

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Может быть, в первый день… нехорошо с этого начинать. — Легкий румянец покрыл смуглое лицо Амирхана, а голос стал тише. — Но дело важное…

— Зачем же тогда откладывать, если важное. — Конрад особо не настаивал, но решил до конца выдерживать вежливый тон. — Прошу, говорите. Битте! Нам вместе делать одно большое дело.

— Речь вот о чем… О предприятиях моего отца. Он имел здесь фабрики и небольшие заводы, жилые дома. Я оросил бы их мне вернуть. Хотя особой спешки в том и нет… — Амирхан замолчал: ему показалось, что он насторожил уполномоченного своей просьбой.

— Мы к этому вопросу еще вернемся, господин Амир Таран, — сдержанно ответил Конрад.

Он, разумеется, сразу мог сказать со всей прямотой, что не намерен пока возвращать бывшим хозяевам их владения, как это делали белогвардейцы в гражданскую войну, настраивая население против себя. Уроки истории, как наказывал отец, нужно учитывать. Однако этому туземцу, думающему только о своей выгоде, Конрад, естественно, не станет открывать своих карт. Пусть надеется и ждет.

Еще один вопрос интересовал Амирхана.

— Скажите, господин уполномоченный, Вильгельм Эбнер не ваш родственник? Возможно, отец?

— Вы правы — отец, — удивился Конрад. — Вы знаете моего отца?

— Еще бы! — радостно вымолвил Амирхан. — Я сопровождал его в горах в восемнадцатом году.

— Вот как?

— Передавайте ему огромный привет. Не желает ли посетить нас? Когда-то он был влюблен в этот край…

— Может быть, и посетит когда-нибудь.

Конрад долгим взглядом проводил покидающего кабинет гостя, узкоплечего и чуть сутуловатого. От разговора с этим Тараном на душе Эбнера остался неприятный осадок. В первую же встречу заговорил он о своих владениях. Вполне возможно, только это и волнует его. Правда, секретная служба дала на него короткую, но убедительную характеристику: «Ярый враг Советской власти». «Посмотрим, как проявится это в деле, — скептически размышлял Конрад, скрестив руки на груди. — Нельзя обольщаться на счет здешних туземцев».

На центральной площади городка стояли танки, фургоны, орудия. Развалины строений окаймляли ее всюду. И только полууцелевшая гостиница глядела закопченными проемами окон.

Внимание Карла Карстена привлек белобрысый танкист, он сидел на башне танка и подбирал на губной гармошке мотив лезгинки. Мелодия звучала вяло и фальшиво. Карл повернулся и направился в сторону комендатуры.

— А-а, это ты. Проходи, садись, — указал на кресло Конрад. — Ты что такой мрачный?

— Прошелся по городу. — Карл сел на стул у окна, вызвав непонятную ему улыбку у Конрада. — Постоял на площади, у гостиницы. Точнее, у того, что осталось от нее. А помнишь прощальный ужин, который организовали нам горняки?.. Теперь — кругом уныло. Дома разрушены. Городок будто вымер, никого на улицах.

— Ты знаешь, и у меня возникло желание повидать кого-нибудь из наших общих знакомых, — повернул разговор Конрад.

— Захотят ли они нас видеть?

— Война, дружище, без жертв не бывает.

— Война…

— Потерь и у нас не так уж мало, — заметил Конрад сухо. — Мы уже на Кавказе, а русские продолжают бессмысленное сопротивление. Пора бы им сложить оружие. Но жизни простых людей их лидерами никогда не ценились…

— Мне показалось, что люди попрятались, — продолжал Карл Карстен уныло, не обращая внимания на слова Эбнера. — И оттуда, из укрытая, смотрят на нас, как на чудовищ.

— Болезненное воображение, как известно, рисует страшные картины, — не одобрил Конрад и стал перебирать на письменном столе бумаги, как бы давая понять Карстену, что у него нет времени заниматься пустыми разговорами.

Карл и на этот раз не обратил внимания на замечания Эбнера, заговорил далее о том, что его волновало.

— Скажу откровенно, я не думал, что окажусь здесь, — обронил Карстен с горькой усмешкой.

— Не понял. — Конрад поднял голову, перестал возиться с бумагами. — Что ты этим хочешь сказать? — Серые глаза были сердиты. — Не ожидал, что мы окажемся на Кавказе?

— Ты прекрасно понял, что я имел в виду, — ответил Карл хладнокровно. — Не мыслю я себя в роли такого вот проводника.

— По-твоему, и эту работу нужно было взвалить на кого-то другого?! — повысил голос Конрад. — А ты бы совершал лишь приятные спортивные восхождения и позировал фотографам и кинооператорам? — Эбнер с некоторым опозданием сообразил, что не должен был говорить таких резких и обидных слов, подумает еще, что они продиктованы завистью к славе Карстена. — Мы — солдаты, Карл, — поспешил он тут же сменить тон. — Каждый из нас должен делать все, что может, и даже невозможное. Такую мы взвалили на себя миссию — помочь самоопределиться кавказским народам. Или ты придерживаешься иных взглядов?

— Не будь циничным. — сказал Карл с неприкрытой досадой. — Генерал Блиц утверждает, что, прежде чем двинуть дивизию на перевал, необходимо взять под контроль ущелье, занять находящиеся вблизи прохода высоты.

— Что же тебя в этом не устраивает? — удивился Конрад.

— На это уйдет по меньшей мере недели три-четыре, — рассуждал вслух Карл. — А генерал намеревается выйти к морю через неделю. И кроме того, еще на Эльбрусе за это время водрузить флаг. Реально ли это?

— Генерал Блиц, скажу тебе откровенно, — произнес Конрад снисходительно, как будто не придавая особого значения возражениям Карстена, — покорил в своей жизни не одну высоту. Его дивизия — гордость рейха. Он побывал на голубых ледниках Швейцарии, во французских Альпах. «Снежными барсами» называют его солдат. Тебе это известно не хуже, чем мне. — Эбнер поднялся из-за стола, подошел к окну — вдали виднелись снежные горы, под белесой тучей скрывался двуглавый Эльбрус. — Очень скоро там, на Эльбрусе, будет установлен наш флаг. Страна готовится к этому торжественному событию. С вами пойдут кинооператоры…

Конрад завидовал Карлу и, как ни пытался это скрыть, все-таки выдавал себя. «До чего же везучий, черт побери! — думал он. — Как бы я хотел быть на его месте! Честь-то какая — возглавить такую необычную экспедицию! Поход запечатлеют на кинопленке с самого начала восхождения и до водружения германского флага. Кинокадры эти покажут Гитлеру, всей ставке, знаменитый поход увидит вся Германия! Какие почести ожидают Карла Карстена! Он станет национальным героем, его наградят Рыцарским крестом. При виде Карла будут восклицать: ведь это же знаменитый Карстен, водрузивший германский флаг на самой высокой кавказской вершине!»

— Ты не подумай, дружище, я по-хорошему тебе завидую, — признался Конрад; он теперь уже стоял у окна и не поворачивался лицом к Карстену, чтобы не выдать своего смущения. — Ты и люди, которые пойдут вместе с тобой, совершите подвиг. Ты станешь народным героем!

— Нужно еще туда забраться, — вымолвил Карл без особой охоты. — А уж потом бить в литавры.

— Можешь в том ни минуты не сомневаться. Генерал Блиц слов на ветер не бросает. — В этот момент зазвонил телефон, Конрад вернулся к столу. — Уверяю тебя, что это звонит он. — И поднял трубку. — Мы готовы, господин генерал.

Эбнер подмигнул Карлу, а когда закончил разговор с Вальтером Блицем, опустил трубку и сообщил:

— Приглашает на совещание.

Как будто совсем недавно немецких альпинистов вез автобус по извилистой дороге вверх, углубляясь в живописное ущелье, и Карл восхищался горными пейзажами. И теперь здесь, в предгорье, среди сопок, густой зелени деревьев и небольших водопадов было все точно так же, как и прежде, ничто не потревожило естественную красоту природы. Однако не было на душе Карла той радости, того душевного подъема, которые он испытывал тогда, в тридцать девятом, напротив — его не покидало тревожное ощущение, что прибыл он сюда с коварной жестокой миссией. И неспособность что-либо изменить его тяготила.

Карла продолжали возмущать и нереальные сроки, отводимые для выполнения заданий. Вальтер Блиц намеревался в середине августа занять подступы к перевалу, находящемуся в районе Ларисы, затем — дня через три, не позже, — выйти на южные склоны Эльбруса; а еще через три дня водрузить германский флаг на самой высокой кавказской вершине. Спешит молодой генерал, славы желает. Блеска! И не думает, очевидно, о том, возможно ли такое осуществить?!

Конрад стоял у окна и смотрел, как по крутой дороге взбирается колонна; издали машины казались совсем маленькими, как спичечные коробки, и беспомощными перед высокими вершинами, встающими на их пути неприступной стеной. Ему почудилось, что машины вот-вот остановятся, так и не добравшись до возвышающейся над дорогой сторожевой башни.

Шум оборвал его думы. Конвоиры вывели во двор группу пленных. Внимание Конрада привлекла женщина с ребенком на руках. Где-то он ее наверняка видел. «Неужели это Соколова?» Он все еще сомневался и продолжал удивленно смотреть из окна. Наконец вышел из кабинета, прошел во двор.

— Господин полковник… — тотчас подлетел к нему офицер с докладом, но Конрад не стал слушать его, направился к женщине.

— Вы Надежда Соколова?

Она вздрогнула, прижала к груди ребенка.

— Вот так встреча! — Он был рад и смущен тем, что так открыто проявил свой восторг. — Вы не узнаете меня?

— Нет. — Она отвернулась.

— Понимаю, — заметил он участливо. — Вы сейчас взволнованы. Сердиты. Вы были в этом поезде? Не волнуйтесь, вас сейчас же освободят. Ваш муж, Виктор Соколов, так много сделал для всей нашей делегации. Долг, говорят русские, платежом красен…

Глава двенадцатая

С той самой минуты, как появился деверь, страх ни на минуту не покидает Мадину.

Ночью, задолго до рассвета, Амирхан неожиданно покинул дом; куда и зачем отправился, никому про это не сказал.

«Неужели убрался?» Мадина поднялась, прислушалась к настороженной темени комнаты.

За окнами послышались удаляющиеся шаги.

«Убрался… Чтоб не дошел, не вернулся…» Босиком бесшумно поспешила в комнату сына.

Азамат спал, уткнувшись лицом в подушку. Мадина настроилась решительно и не раздумывая разбудила сына.

— Он ушел, — сказала она.

— Кто? — пробурчал Азамат глухо.

— Дядька твой.

— Ну и что? Дела у него.

Мадина с досадой махнула рукой: ее не интересовали занятия деверя.

— Вот что, сынок. Давай поговорим.

— Спала бы лучше. Ночь на дворе.

— Нет, ты послушай. Покуда его нет — поговорим. Не будем откладывать. И Чабахан не слышит. Спит. Вот и решим, как быть.

— За нас решили. От судьбы но уйдешь — вот что я скажу.

— Нет-нет! На бога надейся, а сам не плошай, — по-своему истолковала Мадина сыновью реплику. — Прежде я упрямилась. Да поняла, не хочу повторять ошибку. Каюсь, виновата. Ты вставай пока. Одевайся скоренько, а я уложу твои вещи. Пока фрицы спят, в самый раз тебе выбраться в горы.

— Долго о том думала? — не принимал всерьез материнские слова Азамат.

— Послушай, сынок! — с еще большим жаром принялась уговаривать его Мадина. — Сам знаешь, как относились к нам некоторые. Посматривали, бывало, так, будто жили мы нечестно. А почему? Известно. Что скажут теперь? Амирхан в самую пропасть нас толкает. Ему нашего горя мало. Подумай, что будет?

— Ничего не будет! — выпалил Азамат. — Ты видела, с какой мощью немцы нагрянули? Видела? Раздавят гусеницами…

Он сердился и не смог с собой совладать. Усаживаясь на кровати, подобрал под себя по-турецки мосластые ноги.

— Тише, сынок. Услышит Чабахан. — Она тревожно оглянулась, словно кто-то мог оказаться за дверью. — Не понять мне тебя, — пугливо недоумевала она. — То ты сам рвешься в горы, а то тебя туда не выпроводишь. Извелась я за эти дни. И спать не спала. Тут страшнее другое, сынок. Ни за что потом не отмыть позора, поверь. Этот твой дядька…

— Что такого сделал я? Говори — что? — горячился Азамат.

— А что сделал твой отец? — наклонилась к нему Мадина всем телом, сидя на самом краю стула. — Не принял к сердцу новую власть — вот и все. И нажил дурную славу. Никто не помянул добрым словом, как умер. Ни про то, что работящий, ни про то, что людям помогал. Все хорошее разом забыли. А что скажут о тебе?

— Говорю тебе — мне наплевать! — упрямился он. — Не перед кем отчитываться. Дядька считает…

— Замолчи! Что ты болтаешь?! — отмахнулась Мадина.

— Нет, молчать не буду. Всю жизнь держал язык за зубами. Другие говорили, а я им в рот заглядывал. — Глаза Азамата горели в темноте нездоровым злым огнем. — Сама затеяла этот разговор, теперь слушай. Что такого большевики сделали для меня? За что я им должен сказать спасибо? Сама говоришь — косятся на нас. Отца доконали. Да-да, доконали! Смотрели на него волком. А кем работал? Думаешь, это не трогало его? Чего не поставили завфермой? Кто лучше его знал животноводство? Ну-ка, вытерпи такую несправедливость изо дня в день. А я чем виноват? Почему и на меня распространилась их ненависть?!

— Побойся аллаха! — Таким сына она никогда не видела. — Тебя выучили, образование дали.

— Дали. Догонят и еще дадут. И там, в институте, нашелся такой педагог, слишком любопытный… Все вынюхивал, кто я, чей?

— Как ты можешь… О, всевышний! Что нас ждет?..

— И всевышний им не указ, — произнес он злорадно. — Даже в партию не приняли, смешно. Всех родичей вспомнили до тридцать третьего колена.

— Ты сошел с ума. — Голос ее стал глухим и тихим, будто доносился откуда-то издалека. — Какое несчастье обрушилось на нас. Беда, беда… — Она осмотрелась с безумной растерянностью.

— Все, мама, мелодрама окончилась, — хмыкнул он и добавил: — Время покажет, что нас ждет. Будем надеяться, что хуже, чем было, нам не станет. Должна же повернуться наконец к нам лицом фортуна.

— Да ты с ума сошел. Или, может быть, я?..

Она удалилась, не проронив более ни слова.

Проводив мать угрюмым взглядом, Азамат лег, но тут же понял, что не уйти ему от роя кошмарных дум. Встал. И несмотря на ранний час, вышел на крыльцо.

Вокруг было тихо, еще окончательно не рассвело. С вечера и до самого рассвета, покуда не поднимется солнце и не пригреет землю, здесь, в окружении снежных гор, было прохладно даже летом.

Послышались шаги, вышла сестра. Она зябко куталась в теплую материнскую шаль.

— Ты почему не спишь? — насторожился он.

— Я слышала, как ты ругал маму…

— Подслушивала?

— Вы шумели, я проснулась. Вы ссорились?

— Никто не ссорился! Тебе показалось. Как полуночница явилась… — Он чувствовал, что ведет себя не совсем правильно, и все потому, что нервничал, не мог остыть от предыдущей перебранки.

— Мама прошла мимо меня как привидение. Мне стало страшно. Ты на нее кричал… — Чабахан, кажется, знобило, а лицо было бледным.

— Тебя мать подослала?!

— Говорю тебе, она прошла мимо… — Чабахан зашмыгала носом.

В отличие от брата, она была невысокого роста, много ниже его, как мать, светлее лицом. И волосы точь-в-точь материнские — не темные, как у Азамата, словно перья у ворона, и не прямые, как у него, а светлее и курчавые, колечками вьющиеся.

— Даже разговаривать не захотела. — Длинные ресницы ее подрагивали. — Что-то пошептала и легла в постель. Скажи, это все из-за дяди?

— При чем тут он? У каждого человека своя голова на плечах. Дураков нет. Не станем из-за него биться головой о стенку… Ладно. Иди спать. — Он был доволен: судя по всему, Чабахан ничего не поняла из его разговора с матерью.

Сестра не уходила.

— Я знаю, вы оберегаете меня. Все от меня скрываете. Зачем? Так хуже, брат. Правда. И мне нельзя быть в стороне. Думаешь, я не смогу? Ошибаешься. — Она стояла худая, с острыми плечами, которые выпирали из-под шерстяной материнской шали.

— Не говори глупостей. Ну, пошел я, пройдусь немного. Смотри-ка, уже совсем рассвело. Сегодня, пожалуй, будет жарко. Ни облачка на небе. — Азамат намеренно заговорил о погоде, чтобы увести сестру от неприятного разговора.

— Азамат… — ласково обратилась Чабахан к брату и замолчала: в их беседе вроде бы наступил долгожданный миг для доверительных откровений, однако, все еще встревоженная, она не знала, как продолжить разговор.

— Ну?

— Я знаю… вернее, догадываюсь…

— Ну говори же. Не тяни.

— Ты остался в городе специально?.. Или…

— Не забивай себе голову… Много будешь знать, рано состаришься.

Но она настаивала:

— Да, я догадываюсь. Именно так и есть. Хоть одно слове скажи — да? Ну, пожалуйста.

— Да, — уступил он в почувствовал, как от того, что соврал, ему свело скулы.

Чабахан подлетела к нему и крепко поцеловала в щеку.

Когда он пришел в себя — сестры уже не было рядом, на веранде слышались ее торопливые шаги.

Посветлело небо, посветлели безлюдные улицы — выбиралось из-за лесистых холмов огромное солнце.

Азамат шел не спеша; невольно потирал щеку, куда поцеловала сестра.

Послышался скрип несмазанных колес. Встречная женщина тащила за собой тележку. Азамат пригляделся. «Ба, да это же Маргарита Филипповна… Неужто она, завхоз школы?» — опешил он. Встречаться с ней ему не хотелось, но и отступать было поздно — бог знает, что она о нем подумает.

— Вы разве не уехали?

Маргарита Филипповна остановилась, перевела дух.

— Как видишь. — Поблекшая косынка на голове старила и без того немолодое ее лицо, а отсутствие одной руки делало ее совсем несчастной.

— Так вы же вроде собирались…

— Собиралась, да передумала. Мне-то чего бояться? Или птица важная? Я человек незаметный. А вот ты-то чего в горы не ушел?

— Со мной такое случилось… В такой переплет я попал… — На ходу он стал придумывать оправдание. — Я был уже возле пекарни, когда поблизости разорвался снаряд. Ударной волной меня припечатало к стене дома. Потерял сознание. Пришел в себя… Кто-то меня тормошит, пытается поднять. Смотрю и глазам своим не верю… — Азамат перехватил ее настороженный взгляд. — И знаете, кто? Дядька мой…

— Какой еще дядька?

Он только теперь сообразил, что Маргарита Филипповна ничего не знает об Амирхане. Можно было и не говорить о нем, но нужно же что-то срочно придумывать в оправдание, и потом от людей все равно не скрыть такой новости. Тем не менее он задумался: то ли выложить все со всеми подробностями, то ли рассказать с пятого на десятое? Очень нужно отчитываться перед завхозом.

— Есть у нас… в нашей семье такой. Появляется и исчезает, когда ему вздумается. — Он сам удивился тому, как искренно и просто ответил.

— Да-да, вроде бы слышала. Абреком был, да исчез потом.

«Все знает, только притворяется», — подумал Азамат и сказал:

— Он самый. Выполз, как таракан. Достанется нам хлопот с ним. — Он потрогал затылок, напоминая женщине об ушибе.

— Нет худа без добра. Не подоспел бы он вовремя, как еще с тобой все обернулось?!

— Нужна мне его помощь. Еще неизвестно, зачем он пожаловал. Может, с немцами снюхался? Давайте лучше, я вам помогу, — предложил Азамат, чтобы увести разговор в сторону.

— Берись, если не шутишь.

— Мне торопиться некуда. — Он взялся за тележку и потянул ее — заскрипели на голышах мостовой несмазанные колеса.

Маргарита Филипповна пошла рядом.

— А я, как только немного подлечусь, — поделился он, чтобы отвести от себя подозрения, — попытаюсь сбежать в горы…

Женщина промолчала.

— Тяжелая, черт возьми! Как вы ее одна тащили? — спросил Азамат отнюдь не из жалости к пожилой женщине — боялся в неприятную историю угодить по неосторожности, ведь он даже не знает, что в тележке.

— Своя, как говорится, ноша руку не ломит, — усмехнулась Маргарита Филипповна.

Они подошли к площади, обходя воронки. На развалинах улиц, как на кладбище, промышляли вороны. Азамат все эти дни не выходил из дому, и то, что он увидел сейчас, повергло его в уныние. Много трудов затрачено, чтобы привести городок в божеский вид, на строительстве одной лишь гостиницы сколько пришлось повкалывать молодежи — ее здание было объявлено ударной стройкой, — и всего несколько часов потребовалось, чтобы превратить все в груду камней.

На столбах и уцелевших стенах были расклеены немецкие объявления. Одно из них гласило:

ПРИКАЗ ВОЕННОГО КОМИССАРИАТА г. ТЕРЕКА

О расстреле всех, кто не явится на регистрацию

г. Терек

18 августа 1942 г.

Все мужское население города Терека должно явиться 18 августа 1942 г. в 18.00 час. для регистрации в местную военную комендатуру.

С собой должны быть все документы, удостоверяющие личность.

Кто не явится на регистрацию, будет рассматриваться как партизан и расстрелян.

Местный военный комендант

— Интересно, зачем эта регистрация? — испуганно произнес Азамат. — Что им нужно? Не думают ли они, что мы на них работать будем?

— Что хорошего от них ждать. — Голос Маргариты Филипповны сделался строгим. — Что это ты побледнел?

— Контузия, наверное, дает о себе знать… Замутило, — нашелся он.

— Может, не надо было вставать тебе?

— Сколько можно лежать…

Трое патрулей показались из-за угла. Азамат почувствовал противную дрожь, ноги вдруг отяжелели, и он пошел медленней и неуверенней. Один из патрулей приблизился к ним, жестом остановил их и, не говоря ни слова, дулом автомата с брезгливой небрежностью приподнял край грубой ткани, укрывавшей тележку. Под ней лежал обыкновенный картофель. Патрули не спеша пошли дальше.

— Ну вот и приехали, — вздохнула Маргарита Филипповна, когда затащили тележку во двор.

Азамат обомлел: на крыльце невзрачного, покосившегося дома стояла Надя Соколова.

— Надя?!

Она тоже, увидев его, замерла от удивления.

— В народе говорят так: доброе братство милее богатства. — Маргарита Филипповна вынесла из комнаты ведра и стала перекладывать в них картошку. — Ну, работнички, подсобляйте. А потом потолкуем…

На регистрацию явились почти одни старики; молодых мужчин было совсем мало: двое парней лет по шестнадцать — восемнадцать, оба калеки, слепой мужчина лет тридцати, его привела женщина. Таких, как Азамат, молодых, полных сил, оказалось еще двое: один, несмотря на духоту, не разлучался с папахой — лицо его, полное и недовольное, заросло черной щетиной; второй, худой, с запавшими глазами, ежеминутно протирал потевшую бритую голову внутренней стороной кепки. Никто друг на друга не смотрел, не разговаривал, — казалось, каждый был замешан в каком-то грязном деле и теперь стыдился этого.

Азамат стоял с опущенной головой, тошнота подступала к горлу. Он не предполагал, что испытает такие муки только от того, что явился на регистрацию. А что будет потом? Его больше всего мучила неизвестность и опасение, что немцы заставят сотрудничать с ними. А если узнает Надя?.. Теперь, когда она здесь, он не мог не считаться с тем, что она есть, и незримо присутствует подле него, и будто проверяет каждый его шаг. Какими недобрыми глазами она смотрела на него там, во дворе. И неизвестно еще, поверила ли его лепету, когда он рассказывал свою легенду о контузии.

Азамат не заметил, как остался в помещении один; уже всех пропустили, а его продолжали держать.

Наконец сухопарый высокий немец с повязкой на рукаве жестом потребовал следовать за ним и двинулся вперед деловитой походкой. Постукивая каблуками сапог, он уверенно вел Азамата по длинному коридору. У дверей небольшой комнаты, где велел снова ждать, стоял часовой с автоматом на груди.

Азамат узнал приемную первого секретаря райкома партии. Здесь лишь убрали стол, портреты со стен, постелили на пол ковровую дорожку — вот и все изменения. Вспомнилось, как крепко пришлось ему здесь понервничать в напряженном ожидании вызова на бюро райкома, как нерешительно переступил он порог этого кабинета. Вроде давно все это было, но по сей день горько на душе от обиды: именно здесь дали Азамату от ворот поворот, отказались принять в партию.

Теперь здесь резиденция немецкого коменданта. Кто бы мог тогда подумать, что года через два в городе поменяется власть! Вот и выходит, к лучшему, что не приняли его тогда в партию. Воистину, все, что ни делается, делается к лучшему. Однако что он ожидает от немцев? Какие изменения внесет в его жизнь новая власть? Дядька полагает, что с ее помощью сможет вернуть свое прежнее богатство. Станут ли немцы раздавать награбленное направо и налево? Сомнительно. Что тогда останется им? А если погонят их, как в гражданскую, и на этот раз? Что тогда? Нет, тут нужно быть осмотрительным.

Дверь отворилась, и Азамат вошел в просторный кабинет, почувствовав холод в груди. Сидевший за столом немецкий офицер предложил ему сесть, он опустился на первый попавшийся стул и только потом взглянул ему в лицо. Оно показалось знакомым, и это обстоятельство встревожило: Азамат не мог понять, откуда он может знать немца?!

Его недоумение разрешил хозяин кабинета.

— Вы удивлены? Да-да! Я бывал здесь до войны. И мы могли встречаться, господин Таран.

Ну конечно! Азамат вспомнил: тридцать девятый год, немецкая спортивная делегация… Видимо, не восхождение на Эльбрус их тогда интересовало, а нечто другое.

Глава тринадцатая

Близился вечер; в горах быстро темнело и холодало, как только исчезло солнце. Бойцы сидели, прижавшись друг к другу теснее, чтобы согреться. Из рук в руки переходила самокрутка.

Тариэл Хачури, командир стрелковой роты, рассказывал:

— Если тогда, в гражданскую, мы выстояли, хотя все разом, почти вся Европа, набросились на нашу молодую Страну Советов, если тогда народ нашел в себе силы, чтобы прогнать врагов к чертовой матери, то уж теперь мы тем более постоим за себя, за свое Отечество. Судите сами. Ну что смогут германцы с нами сделать, если заведомо угрожают нас всех истребить, либо сделать своими рабами?! Неужто фашистам удастся поставить нас на колени? Никогда! Ни за что! Мы остановим врага, как тогда, в гражданскую. Разобьем морды оккупантов об эти гранитные скалы.

Саша Прохоров сидел к Тариэлу Хачури ближе других и, как почудилось командиру роты, смотрел так, будто был удивлен его словами. Перехватив напряженный взгляд пария, он спросил:

— Так я говорю, Прохоров?

— Так точно, — запоздало ответил тот, видно не сразу сообразив, что вопрос был задан ему.

— Прошка о жинке своей, о Татке, грустит, товарищ командир роты, — пояснил цыган Никола Николаев, кряжистый, несколько неповоротливый, медлительный и всегда улыбающийся боец.

Никола Николаев и Саша Прохоров появились на шахте почти одновременно. Саша — светловолосый, Никола — смуглый и черноволосый. Один — застенчивый, молчаливый, другой — говорун. Прохоров быстро пошел в рост, стал помощником мастера, Никола так и остался рядовым шахтером. Но одно качество у них было общим, о каждом говорили — работящий!

— Смотрите! — воскликнул Махар Зангиев и указал вниз, в распадок.

Там над утесом поднимался черный дым.

— Жгут костры на башнях.

— Ну-ка, где? — встрепенулся Асхат Аргуданов и тут же с твердой уверенностью заявил: — Это нам сигнал. Ну конечно, немцы прошли в ущелье.

— Во дает! — усмехнулся Прохоров. — Ты-то откуда знаешь?

— Нужно не только знать, но и соображать, — отпарировал Асхат. — Товарищ старший лейтенант, я могу, если доверите, пойти… выяснить…

— Хорошо. Пойдет с тобой и Зангиев.

— И Прохоров, — добавил политрук Карпов. — Вдруг на вражеский секрет налетят.

Хачури преднамеренно посылал Аргуданова и Зангиева вместе: пусть притираются друг к другу, рассудил он, привыкают, как два сноровистых коня к одной упряжке.

Бойцы спустились в распадок, пошли по дну его, обходя огромные валуны, и вышли на каменную площадку. Вот недалеко и до башни, названной горцами «каланчой». Над ней продолжал струиться дым.

— Смотрите в оба. — Асхат торопливо двигался на коротких ногах, чем-то напоминая медведя. — В засаду бы не попасть.

Но вместо гитлеровцев они увидели Заиру. Девушка стояла на огромном камне, словно в раздумье: сможет ли перепрыгнуть на следующий валун?

— Свалишься! — сдавленно вскрикнул Махар так, будто за горло его схватили; он бросился к девушке, не думая о том, что может быть обнаружен противником.

— Заира? — опешил Асхат. — А ты что здесь делаешь?

— Я… к вам иду, — виновато призналась Заира и захлопала длинными черными ресницами. — Я торопилась. Жду, жду, а никто не идет. Решила сама подняться наверх.

— С ума сошла. Нашла бы ты нас на такой верхотуре! — обронил брат.

— Надо же было вас предупредить! Или как? — Заира круто приподняла черные брови. — Никого не видать, а я волнуюсь. Аж продрогла до косточек.

— Так это ты зажгла костер на башне? — удивился Асхат.

— Ну конечно! Я и Чабахан. Предупредить хотели: немецкая колонна направилась наверх.

— Ты сама видела? — переспросил недоверчиво брат.

— Какой ты непонятливый, а еще в Красной Армии. Была я у бабушки. Смотрю — немцы. Между прочим, и тебе не мешает навестить старушку, — упрекнула она.

— Соображаешь, что говоришь?! — разозлился брат. — Или ты думаешь, что там, в горах, мы играем в разбойники.

— Что ты пристал к ней, как репейник к бараньему курдюку. — Махару явно не понравилось, как Асхат разговаривает с сестрой.

— Не мешай. Стой в стороне и слушай.

— А ты спрашивай по-человечески, — не отступал Махар. — Говори, а не стращай. Заира такой поступок совершила, а ты…

— Помолчи! — повысил голос Асхат. — Значит, колонну ты обнаружила у нашего села? — уточнил он.

— Что тут сомневаться! — выпалил Махар. — Ясно и так — немцы направляются в сторону Ларисы.

— Что ты болтаешь? Сообразил! — насмешливо воскликнул Прохоров. — Где Лариса, а где ущелье? — Твердости в его возражении, однако, не чувствовалось: он, казалось, намеревался уточнить, вызывая ребят на спор. — Колонна может свернуть, не доходя до села. Верно, Асхат?

— Не будем голову ломать, — ответил Аргуданов важно, как человек, оказавшийся в центре внимания. — Я — чабан. Меня не проведешь. И могу сказать точно: немцы выбрали ущелье «Надежда». Надеются, гады! Могу сказать еще вот что — выбрали правильно. — Он подмигнул товарищам. — Но и мы — себе на уме. Горцев не проведешь.

Он повернулся к Заире.

— Мы пошли. Нам надо спешить. А ты иди скорее домой, — на сей раз он заговорил с сестрой вполне миролюбиво, с теплотой в голосе. — Молодцы, что сообщили, Только смотри… будьте осторожны. И вообще…

Он замолчал: Заира его не слушала, переглядывалась с Махаром. Асхат был задет: он, старший брат, дает сестре наставления, а она тем временем глазки строит Зангиеву, а на него — ноль внимания.

— Ладно. Ступай, — поторапливал Аргуданов.

— Я провожу ее. — Махар рванулся вперед.

Асхат схватил его за руку, крепко сдавил.

— Соображаешь, что делаешь? Нам надо срочно возвращаться в роту.

Заира махнула рукой на прощание, мелькнуло ее сиреневое платье среди камней, и она скрылась.

— Чего стоишь? Окаменел, что ли? — бросил Асхат. — Мы уходим.

Махар и в самом деле точно окаменел среди бездыханных скал, все еще смотрел девушке вслед. Он, пожалуй, и себе не смог бы толком объяснить, от чего больше загоревал: то ли оттого, что не может побыть с любимой девушкой хотя бы с полчаса, то ли переживал, как бы не случилось с ней беды в дороге. «Неужели не наступит долгожданный день, когда мы сможем быть вместе? — думал он. — Мы любим друг друга, и никто не может этому помешать — даже брат Заиры!»

Очнувшись, Махар быстро обогнал Прохорова и пошел следом за Аргудановым.

— Послушай, Асхат, почему ты такой грубый? — не удержался Зангиев. — С нами еще полбеды, но ты и с сестрой такой же.

— Я — чабан. С баранами все время дело имею. А они вежливостей не понимают. Только язык кнута… — пробурчал в ответ Асхат.

Какое-то время взбирались вверх молча, сосредоточение глядя под ноги. Потом Зангиев оглянулся — сзади никого.

— Эй, постой! — позвал он Асхата. — Стой, говорю! Прохоров пропал!

Аргуданов даже не обернулся.

— Тебе говорю — постой! — вскричал Махар. — Слышишь, Прохорова не видать.

— Чего паникуешь? — Асхат остановился, и ему, очевидно, требовалась передышка, да разве признается. — Ну, где он? Наверно, приспичило, вот и скрылся. Ну и вояки! Ну-ка, поторопи его. Что он там… Свяжись с вами. Пока мы тут торчим — немцы проскочат наверх.

— Может быть, что-то с ним случилось? Ногу подвернул или…

— Или немцы увели? Рта у него нет? Мог бы закричать. — Аргуданов подождал еще минуту и заявил: — Нельзя нам время терять. Сделаем так: ты дожидайся Прохорова, придете вместе. А я поспешу — командиру надо срочно о немецкой колонне доложить.

Махар хотел было взобраться на скалу, откуда виднее, но потом передумал — ведь на скале его могли увидеть фашисты. Он прошел метров тридцать — сорок вниз, завернул за скалу, миновал кустарник и неожиданно остановился. «А что, если Прохоров где-нибудь уже там, выше?» Обогнал их по другой тропке смеха ради. А он, Махар, мчится вниз, очертя голову.

— Саша! — позвал он негромко.

Кругом тихо. Куда же он делся? Не откликнулся Прохоров и во второй раз. А что, если его схватили немецкие разведчики? Схватили так, что и пикнуть не успел. Махара охватила тревога. Что же делать? Он снял с плеча винтовку, осмотрелся внимательнее: нужно быть начеку.

— Где ты, белобрысый черт? — Собственный голос показался Махару чужим.

Покосился на застывшие в стороне темно-серые валуны, притаившиеся поодаль кустарники. А если там немцы и ждут удобного момента, чтобы схватить и его, Махара?

Вдруг за его спиной послышались шаги, покатились камешки. Махар резко развернулся в сторону шума и, сжимая винтовку покрепче, взволнованно прокричал:

— Стой, кто идет?

Зашевелились макушки кустарника, скатилась по ложбине щебенка.

— Ну чего ты раскричался? — недовольно пробурчал Асхат, из пожелтевшей листвы кустарника показалась его сердитая физиономия.

— Послушай, Асхат! — обрадовался Махар тому, что Аргуданов вернулся. — Дело, видать, серьезное. Прохорова нигде нет…

— Сейчас поищем.

Но искать Прохорова теперь не пришлось, он появился потный, запыхавшийся, возбужденный:

— Что же получается? Убегаете, аж пятки сверкают. Хотя бы раз оглянулись. Немцев видели?

Асхат и Махар переглянулись.

— Так и знал. Под носом у вас прошли разведчики, а вы ушами хлопаете.

— Ты кого-нибудь видел? — Асхат уставился на Махара.

— Нет. — Зангиев пожал плечами.

Обоим стало неловко.

— Вот и получается ерунда! — усмехнулся Прохоров. — Отстал от вас, в горах я новичок, смотрю — немцы. Стал вам махать рукой, куда там. Одни ваши спины мелькают за кустарником. А крикнуть опасно, услышат. Совсем близко были. Решил пойти за ними. Нужно было выяснить: куда это они направляются? Оказывается, туда, в сторону ущелья, потопали.

Генерал Тимофеев задумчиво заметил:

— Ты был прав. Немцы и в самом деле выбрали ущелье «Надежда».

— Выходит, этот маршрут их устраивает больше? — Виктор Соколов покрутил головой.

— Тебя что-то не устраивает?

— Как сказать, товарищ генерал. Квадрат «одиннадцать» остается без контроля. — Виктор указал пальцем на жирно выведенный карандашом круг на карте. — Вот если бы и туда мы смогли отправить группу.

— Если была бы возможность, — нахмурился Тимофеев, — разве позволили б мы фашистам забраться нам на плечи! И других, идеальных, условий, Соколов-младший, не жди. Был бы рад на каждой тропе установить надежный заслон. Но силенок маловато. Займи оборону в ущелье «Надежда» и сообщай о малейших изменениях обстановки. Действуй.

— Слушаюсь!

Виктор вышел из приземистого сельского домика, где разместился штаб дивизии, а через несколько минут его ополченческий батальон, которому предстояло остановить продвижение немцев южнее шахты «Октябрьская», был уже в пути.

Вспоминая дорогой разговор с Тимофеевым, Виктор чувствовал некоторое неудовлетворение: его не покидало ощущение, что он чего-то недоговорил до конца, утаил. И происходило это, может быть, оттого, что он не смог убедить комдива в том, что и квадрат «одиннадцать» нужно во что бы то ни стало прикрыть… Не нравился ему этот квадрат, и все тут…

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — прервал его размышления Тариэл Хачури, идущий рядом. — А что, если нежданно-негаданно столкнемся в бою с теми, кого однажды встречали, как говорится, хлебом и солью!

— Все может быть, — сухо ответил Виктор. — Судя по тому, как они ориентируются…

— И все-таки есть в наших горах тропы известные лишь нам, — заметил Хачури пободрее, он, похоже, пожалел, что напомнил Соколову о том давнем, довоенном разговоре.

— На бога надейся, а сам не плошай…

Застыли, потемнели в вечерней прохладе вечнозеленые ели; шумели оттаявшие днем и тянувшиеся вниз от ледников быстротечные белопенные речки, извивающиеся и теряющиеся меж утесов. В какой уже раз Виктор в этих местах, и не перестает восхищаться природой здешнего края: порой дух захватывает от увиденного, от неприступных скал. Смотришь, и кажется — дальше пути нет. А ты без нервозной суеты, оглядевшись повнимательнее, находишь спрятанную в тайнике гор неожиданную вроде бы, не замеченную с первого взгляда тропинку. Она-то и выведет тебя, куда следует. Однако горы не терпят фамильярности, они могут сурово наказать высокомерного путника.

Отряд поднялся по распадку на утес, огляделся. Но немецкой колонны пока что не видать.

Соколов вывел бойцов в условленное место. Одна рота заняла надежную позицию за скалами. Рота Тариэла Хачури располагалась чуть ниже по ущелью, его бойцам поручалось прикрыть правый склон.

«Горы есть горы!» — вспомнились Карлу Карстену слова Виктора Соколова, от него впервые он услышал и о том, что у них свой характер, свои законы. Метко замечено: горы, как люди, рождаются, растут, стареют и, разумеется, умирают. И гневаются…

— Смотри-ка! — отвлек его Горт Роуфф, краснощекий здоровяк, указывая в сторону небольшого селения, дома которого располагались под самыми отвесными скалами. — Что это башни вдруг задымили, как доменные печи?

— Теперь такую картину увидим повсюду, — сумрачно ответил Карл Карстен.

— Это почему же? — не понял он.

— Ты думал, что это они нас так встречают?

— Уж не о беде ли возвещают? Смотри-ка. Не такие они дикие, как о них толкуют, — удивился Горт Роуфф.

Колонна автомашин остановилась на крутой горной дороге.

Радист напряженно застыл с наушниками: принимал важное сообщение.

— Господин генерал, — обратился он к Блицу, — приказ из штаба армии. Срочно изменить маршрут. Направляться в квадрат «одиннадцать».

Вальтер Блиц склонился над картой горной местности — квадрат этот находился в соседнем ущелье. «Десяток лишних километров, — подумал он недовольно. — Теряем дорогое время».

Склонив голову, в спецмашину зашел полковник Битнер, высокий, еще молодой человек с орлиным носом и близко посаженными глазами.

— Господин генерал…

— Послушайте, Битнер! — оборвал его Вальтер Блиц. — Мы не можем менять направление всего соединения. Часть продолжит путь, как и задумывалось ранее, чтобы не вызывать подозрение русских. Здесь мы разделимся, полковник.

Битнер хотел было вытянуться, но уперся головой в низкий потолок спецмашины.

— Следовательно, — Блиц сомкнул тонкие губы, — вам предстоит продолжить путь. И принять бой. Запомните, Битнер, во что бы то ни стало нужно продержаться до тех пор, пока группа восхождения не выйдет к стоянке «три пятьсот». Это место, находящееся на высоте три тысячи пятьсот метров над уровнем моря. Затем мы сможем вам помочь.

Полковник Битнер вернулся в свою машину, которая стояла по соседству; орлиный нос его заострился, глаза глубоко запали.

— ЧП? — просил Карл Карстен.

— Хуже быть не может. Прощай, дружище. Не повезло мне.

— Не понял. Объясни толком.

— Пути наши расходятся.

— Вот как!

— Мне поручено отвлечь противника, — как-то обреченно заметил Битнер. — Каждому свое. А слава другим, кто в рубашке родился. Других будут показывать фюреру и в кинотеатрах Берлина по всей Германии.

— Да объясни ты толком. — Карстен пока не понимал, о чем речь.

— Что тут объяснять! — сощурился Битнер. — Тебе-то, конечно, все равно. Какая разница, кто будет тебя сопровождать, прикрывать. Битнер, Губерт, Лернер… Ты в любом случае окажешься на могучей кавказской вершине. Ты — счастливчик.

— Ах, вот ты о чем.

— Да, да, о том. Надеялся. И все рухнуло. Ну не обидно ли?

— Не отчаивайся, — усмехнулся Карл, он видел: бедняга Битнер переживает, как малыш, которого взрослые не берут на увеселительную прогулку. — Нет худа без добра.

— О каком добре ты толкуешь! — горячился полковник. — Мне предстоит сдерживать натиск русских. Одни получат Рыцарский крест, а другим не достанется и надгробный крест. Лавры одним, шишки другим. Говорю тебе — каждому свое.

Виктор Соколов прислушался: гул доносился откуда-то из глубины гор. Ошибки вроде бы нет — немцы движутся в том именно направлении, в каком и предполагали.

Из-за огромной, нависшей над дорогой скалы, бесформенной, как заплывшее мордастое лицо великана, выползали взбирающиеся вверх, как жуки, тупоносые натруженно воющие немецкие автомашины.

Близился миг решительной схватки с врагом.

Иван Владимирович Тюленев не ложился спать, несмотря на поздний час: он был обескуражен поступающими сообщениями… Командование 46-й армии сообщило, что в районе Черкесска и на перевалах идут незначительные бои. А через три дня в штаб фронта поступило тревожное донесение: «Передовые части первой и четвертой горнострелковых немецких дивизий уже появились на северных склонах Клухора и на перевале Донгуз-орун». В тот же день позвонили снова: «По данным нашей разведки, положение на Клухорском перевале очень серьезное…»

«Как такое могло случиться? И все это за короткое время, за три дня!» Иван Владимирович не в силах был сдержать возмущение.

На 46-ю армию возлагалась оборона перевалов через западную часть Главного Кавказского хребта и Черноморского побережья, а кроме того — прикрытие границ с Турцией.

Выходит, просчиталось командование фронта, полагая, что основной удар немцы нанесут на Черноморском побережье, где и развернули главные силы армии?! Иван Владимирович связался с Тимофеевым.

— Что у вас?

— Немцам удалось прорваться в ущелье «Надежда».

«Как они могли там оказаться?» — не переставал удивляться Тюленев.

— Судя по всему, — продолжал Тимофеев, — противник намеревается пройти в квадрат «три пятьсот». Мы перекрыли подступы к нему…

— Плохо организовали оборону, — скорее себе, чем Тимофееву, заметил командующий. — Прошляпили.

«Да, — размышлял он далее, закончив недолгий разговор с комдивом, — усилили Черноморское побережье, а горы оставили без надежного прикрытия».

Тимофеев однажды сказал командующему фронтом:

— Поражают меня утверждения некоторых, будто горы наши защищены самим господом богом и гитлеровцы ни за что не осилят их. Это самообольщение. У них есть хорошо подготовленные горные части, они пройдут всюду.

— Ты прав, нам нужны дополнительные укрепления, скрытые огневые позиции в горах. Все это нужно было предвидеть! А мы стали наших альпинистов собирать лишь тогда, когда фашисты очутились на Северном Кавказе. В то время, как немцы заранее готовились к горной войне.

— И надо было заминировать проходы там, где нет у нас возможности поставить посты. Один пулеметный расчет в горах может многое сделать.

20 августа генерал армии Тюленев получил директиву Ставки Верховного Главнокомандования.

«Противник стремится вторгнуться в пределы Закавказья и для достижения этой цели не ограничится действиями крупных сил на основных операционных направлениях.

Враг, имея специально подготовленные горные части, будет использовать для проникновения в Закавказье каждую дорогу и тропу через Кавказский хребет, действуя как крупными силами, так и отдельными группами… Глубоко ошибаются те командиры, которые думают, что Кавказский хребет сам по себе является непроходимой преградой для противника. Надо крепко запомнить: непроходимым является только тот рубеж, который умело подготовлен и упорно защищается. Все остальные преграды, в том числе и перевалы Кавказского хребта, если их прочно не оборонять, легко проходимы, особенно в данное время года.

Исходя из этого, Ставка требует наряду с созданием прочной обороны на основных операционных направлениях немедленно усилить оборону Главного Кавказского хребта, и особенно Военно-Грузинскую, Военно-Осетинскую и Военно-Сухумскую дороги, исключив всякую возможность проникновения противника на этих направлениях».

Трудно было не согласиться с этим: немалая доля вины в том, что случилось, лежала на командовании и штабе Закавказского фронта и, разумеется, лично на нем, Тюленеве.

«Проспали мы перевалы», — горько повторил он.

Догорала августовская ночь, а сон не шел.

«Да, нужно лететь в Сухуми», — твердо решил Иван Владимирович.

Глава четырнадцатая

Наступили сумерки, со стороны гор повеяло прохладой. Стягивались к вершинам брюхастые тучи. Все короче становились дни, и все неустойчивей погода в горах.

У самого дома Азамата догнал грузовик. Из кабины выглянул мужчина в папахе.

— Послушай, джигит, где-то здесь живут Татархановы. Покажи дом, если знаешь.

— А кто их не знает! Вот он, — указал Азамат рукой. — А зачем тебе они? Я тоже Татарханов.

— Ну, джигит, ты-то нам и нужен. Ну-ка, открывай ворота.

Грузовик заехал во двор. Шофер и мужчина в папахе — не без помощи Азамата — сгрузили упитанного бычка, которого привязали в сарае; скинули к ступенькам у крыльца два мешка — один с картошкой, другой с мукой.

— В старину наши горцы говорили, — то ли в шутку, то ли с сожалением заметил мужчина в папахе, — лучше иметь в каждом ауле по другу, чем по быку. Теперь по-другому: лучше иметь по быку.

Не проронив ни слова более, уехали.

— Кто эти люди? — испуганно спросила сына Мадина.

— Первый раз их вижу, — ответил он.

— Они разговаривали с тобой.

— Ну и что? — злился Азамат, пряча от матери глаза; он и сам не знал, как быть. Бычок не петух, чтобы спрятать от глаз соседей, наверняка видели. Спросят: откуда? А если и не спросят, то обязательно заподозрят в связях в новой властью. Что же он, Азамат, скажет Маргарите Филипповне? Может быть, не случайно она осталась в городе? Что подумает о нем Надя? И это теперь, когда он смог убедить ее, что был контужен и в горы уйти пока не может.

— Тебя я спрашиваю! Чей бычок, мешки? — Мать было бледна, будто вот-вот упадет в обморок.

— Не знаю. Дядька, наверно, прислал.

— Зачем? Или без его помощи мы не жили, не обходились? Проживем и теперь.

— При чем тут я? Что ты на меня набрасываешься? Амирхан тебе обещал, вот с ним и счеты своди. — Азамат, кажется, нашел выход. — В достатке грозился тебя содержать, вот и старается.

— Будь проклят день, когда он объявился! — Мадина опустилась на ступеньки, уткнулась в шершавые ладони лицом, заходили, задрожали ее плечи.

Больно было смотреть на мать, но Азамат не знал, как ее утешить. Он намеревался поесть, да расхотел вдруг, завалился спать в своей небольшой комнате. Кто знает, сколько прошло времени, проснулся оттого, что услышал за дверью шорох: в последние дни он спал чутко, как роженица. Азамат встал, подошел на цыпочках к двери. Прижался одним ухом к крашеной дощатой половинке, прислушался, замерев на месте.

— Азамат, я это, — раздался тихий голос Чабахан.

Он открыл дверь, пустил сестру к себе в комнату. Чабахан была в ночной рубашке, а на плечах — неизменная материнская шаль.

— Ну, чего тебе? Что опять стряслось? Почему не спишь? — набросился он на сестру, недовольный ее полуночным визитом.

— Что скажу тебе, брат! Только не ругайся, пожалуйста, — заторопилась, зашептала Чабахан, приближаясь к нему. — Ждала тебя долго. И вдруг уснула как убитая. Понервничала, ты не представляешь! И наверно, от этого…

— Могла бы подождать и до утра, — упрекнул Азамат, убежденный в том, что ничего важного сестра не сообщит. Он убрал ноги под одеяло, лег и вытянулся на кровати во весь свой длинный рост.

— Ты еще не знаешь, какие это новости, — промолвила она таинственно, приглушая голос. — Ты послушай, что мы сделали. Наших предупредили.

— Каких — наших? О чем ты?

— Слушай меня внимательно и не перебивай, чтобы я не говорила громко. — Она хотя и пыталась говорить тихо, чтобы не разбудить мать, но невольно повышала голос. — Возвращалась от бабушки Заира…

— Никак не можешь от нее отцепиться, — скривился Азамат. — После всего, что было, продолжаешь дружить. Нет в тебе самолюбия.

— А что было? — наивно сказала Чабахан. — Ну что ты, брат? Они давно любят друг друга. А с Махаром мы были просто друзья.

— Брось. Нашла друга… А Заира…

— Сейчас ты совсем другое скажешь о ней, — поспешила заверить она брата. — Поймешь наконец, какая она. Смелая и решительная. Ну так вот, — продолжала она взволнованно. — Спускается Заира по тропинке и видит: фашистская автоколонна поднимается по ущелью. И такая длиннющая, столько машин…

— Ну и что?

— А то, что она сразу сообразила, — вспыхнула Чабахан. — Нужно предупредить наших. Как? Зажечь костры на башнях. Конечно, одной ей было не справиться. Посуди сам. Мы не знаем, где располагаются наши, где их искать. Они, как горные орлы, на самых высоких скалах. Сегодня здесь, а завтра — уже в другом месте. — Какой-то ликующий, непонятный Азамату свет излучали ее глаза. — Пошли мы вместе. Представляешь, получилось, как в старину. Наверное, и тогда наши предки точно так возвещали об опасности, — продолжала она исповедоваться брату. — И горцы передавали так сигнал тревоги. Мы зажгли костры внизу и там, в верхних селах. По всему ущелью прошел наш сигнал тревоги.

— Наивная. Ну что с того? Вы решили только сейчас сообщить, что началась война? — усмехнулся Азамат, воспринимая поступок сестры с сочувствием. — Радио и газеты объявили еще двадцать второго июня прошлого года.

— Ты так ничего и не понял! Мы посчитали количество машин, какая у немцев техника. И все это сообщили нашим.

— По-твоему, они не смогли бы этого сделать сами? Только на ваши сведения и рассчитывали!

— Когда бы успели? — жарко доказывала Чабахан. — Бойцы наши вон где находятся, а колонна — только-только подымалась наверх. Наши вообще не знали, что немцы движутся с этой стороны.

— По-твоему, там, в горах, спят? Им на ваши сведения наплевать. А вас могли схватить немцы. И повесили бы на месте, чтобы не совали нос куда не следует.

— Трусливый осел, говорят горцы, с обрыва свалился, — заявила Чабахан насмешливо.

— А может быть, твоя Заира получила указания? — осенило вдруг Азамата.

— Никаких указаний она не получала. Мы сами решили…

— Ты-то откуда знаешь?

— Всегда ты так. Что бы я ни сделала — тебе не нравится.

— Не суй свой нос туда, куда не надо!

— Дай задание… Увидишь, на что я способна.

— Получишь сейчас у меня шлепка по одному месту. Чтоб сидела дома!

Чабахан шагнула в темноту за дверью и оттуда бросила:

— Ничего, посмотрим…

В комнате сделалось тихо, в окно падали матовые лучи луны.

Азамат только сейчас обратил внимание на то, что спал не раздеваясь, в рубашке и брюках. Он встал и направился на кухню. Погремел посудой, отыскивая в темноте, что оставила для него мать на ужин. Приподняв полотенце, которым были укрыты тарелки, он расхотел, однако, есть. Вернулся и лег, по-прежнему не раздеваясь.

Лежал с открытыми глазами.

Не спала и Мадина. Она слышала, когда встала с кровати дочь, затем отправилась в сторону веранды осторожно, на цыпочках, и долго не возвращалась. Потом, когда Чабахан вернулась и легла в свою постель, донесся шум из кухни — встал сын, проголодался, видать, лег спать не ужиная, и Мадина пожалела, что круто обошлась с сыном, а он, пожалуй, и не виноват.

Все в доме потеряли покой с появлением деверя — свалился им на голову хуже фашистской чумы. Мадина никак не могла освободиться от тревожной мысли. Сердце замирало от страха: что же будет? Как и чем можно помешать Амирхану? К кому обратиться, пожаловаться? Кто поможет?

Однако под лежачий камень вода не течет. Она решительно встала, направилась во двор, убежденная в том, что все спят. У ступенек крыльца нашла старые поношенные башмаки — обулась. Открыла ворота, а затем пошла в сарай к привязанному в глубине бычку.

— Что ты собралась делать?

Мадина вздрогнула. Следом за ней шла Чабахан.

— Отвяжу и пусть идет на все четыре стороны.

— Зачем? Ты хочешь, чтобы он достался…

— Утром увидят соседи. Что скажут? Откуда у нас бычок?

— Ну и что? Пусть видят. Кого ты боишься? Немцев?

— Неужто и ты…

— Не надо, мама. Ты ничего не бойся.

— Прекрати! Брат и тебя погубит.

— А как ты хотела? Сидеть сложа руки? Нет! Не буду! Хватит.

— Глупая. Вы что же, с ума посходили? Или я… Да-да, наверно, я сошла с ума…

— Ну что ты? Что ты, на самом деле. Все будет хорошо, вот увидишь. Не надо. Как будто хоронишь нас.

— О, всевышний! Если ты есть, возьми мою душу. Не мучь, нет больше сил.

Конрад Эбнер склонился над папкой, перевернул страницу, другую, задумался. Дел немало: уже в первые дня пребывания на посту уполномоченного Терека он столкнулся с разного рода проблемами — в управлении городом и окружающими селами, в налаживании трудовой жизни местного населения, которое под разным предлогом увиливало от работы. Не очень покладистыми показались туземцы Конраду, не заметил в них простодушной доверчивости; он чувствовал, как тает его терпение, и наивным казался самому себе, когда пытался разговаривать с горцами с подчеркнутой корректностью. Все чаще возникало желание припугнуть, заставить аборигенов трудиться с четкой немецкой исполнительностью. Для дипломатических увещеваний времени не хватало: нужно было решать продовольственные вопросы — кормить армию. Но как он выяснил позже, горцы заранее угнали скот в горы.

До поздней ночи задерживался Конрад в комендатуре, да и перебравшись в свои апартаменты, он долго не ложился спать, ходил по комнате, раздумывал. В такие минуты вспоминалась армейская жизнь, и он жалел, что согласился стать уполномоченным. Командовать полком было проще, хотя и менее безопасно.

Он углубился в текст.

«Первой задачей гражданского управления в оккупированных восточных областях является проведение интересов империи. Этим высшим принципом нужно руководствоваться во всех мероприятиях и соображениях. Правда, в далеком будущем оккупированные области должны быть в состоянии в той или иной, еще не поддающейся определению форме стать частями великогерманского жизненного пространства и должны управляться в соответствии с этим руководящим принципом…»

Конрад Эбнер дважды подчеркнул последние слова предложения, еще и еще раз перечитывая «Директиву по руководству экономикой во вновь оккупированных областях». Он вполне одобрял то, как было отмечено в документе, что поход против Советского Союза является мероприятием величайшего политического значения. Естественно, поход преследует цель устранить навсегда опасность, которая зачастую угрожает границам Германии со стороны могущественного, экономически развитого и организованного государства… Этому государству не бывать! Германия раз и навсегда должна быть защищена от опасности, и именно путем уничтожения Красной Армии и расчленения Советского Союза, в первую очередь по этнографическому признаку… Фюрер — вот их освободитель! А завоевать симпатии кавказских племен — это означает получить от них все, что мы желаем: дополнительные источники питания, возможность широкого использования природных богатств страны… В области религии — полнейшая терпимость, не отдавать предпочтения ни одной из религий. Все же необходимо учитывать особое значение ритуалов и обычаев ислама. Церковные здания вернуть в распоряжение населения. Что же касается школ, то тут нужно внести существенные изменения: принятый в административном управлении среди кавказских народов русский язык впредь должен быть заменен немецким. В остальном необходимо развивать языки местного населения.

Размышления Эбнера прервались, появился дежурный:

— Господин полковник, к вам прибыл Ази Таран.

— Пусть войдет.

Дежурный пустил Азамата в кабинет и закрыл за ниш дверь.

— Пожалуйста, проходите, садитесь, — радушно пригласил Конрад.

Торжественно-приветливый тон, звучное и почтительное обращение уполномоченного — Ази Таран! — каждый раз подкупало и настораживало Азамата.

— Позвал я вас, Ази Таран, по очень важному делу, — сказал Конрад далее. — Здесь, на Кавказе, мы осуществляем грандиозные преобразования. Воспитательного, просветительного, экономического, этического порядка. В ближайшие дни необходимо отремонтировать и открыть школу. Назначаем вас, господин Таран, ее директором. Подбирайте кадры учителей.

Азамат ушам своим не верил: неужто он станет директором? Зыбкая доселе мечта вдруг обретала реальность. Однако радуется он преждевременно, еще неизвестно, как отнесутся к этому Надя и Маргарита Филипповна. Каждый его поступок должен быть выверенным, хватит прежних ошибок. Он потрогал щеку: стоило ему понервничать, как тотчас начинала чесаться кожа на правой щеке.

— Вы верующий?

Азамат не мог собраться с мыслями, чтобы ответить, верующий ли он и в кого верит.

— Мусульманин? Христианин? Язычник? — Конрад решил прийти на помощь гостю, поскольку главным было отнюдь не то, кого горец почитает: аллаха или бога, поклоняется святому дереву или кусту, изваянию или кресту. — В области вероисповедания мы никого не ограничиваем. Свобода религии.

Азамат не знал, что ответить, как отреагировать на такое предложение уполномоченного, которому, очевидно, казалось, что он удивит гостя такой приятной новостью. К религии Азамат был равнодушен, но на всякий случай кивнул.

Конрад прошелся до окна, бросил короткий взгляд в сторону гор и вернулся к письменному столу. Небольшая пауза понадобилась Эбнеру, пожалуй, для того, чтобы перейти к новой, более важной теме.

— Господин Таран. Я неплохо знаю ваши горские обычаи. Хорошие обычаи. Не о них, как вы понимаете, речь. На сторожевых башнях были зажжены костры. И вы, и я знаем, что это означает, — говорил Конрад вполне спокойно, как о чем-то незначительном, однако не спускал с Азамата строгих глаз. — Возможно, вам известно, кто это сделал?

Азамат чувствовал, что уполномоченный непременно оставил неприятные вопросы напоследок. Разумеется, к ним можно было отнестись вполне хладнокровно: наплевать ему, Азамату, кто бы ни зажигал и неважно по какому поводу, — пусть отвечают. Но в этом деле была замешана его незадачливая сестра. С ее-то сердцем — ни за что ей не выдержать пыток и допросов. Кто знает, что она наговорит от страха, хотя и хорохорится. Как же быть? Назвать одну Аргуданову и умолчать о Чабахан он не мог: рано или поздно немцы выяснят, кто был еще. Сама же Заира выдаст, как только ее припугнут.

— Девчонки, знаете ли… — решил Азамат, что такой ответ отвратит беду. — Романтика, старина… В то далекое время зажигали. Баловство. Не придавайте значение.

— Романтика? Баловство? — вымолвил Эбнер устало я строго. — Нет, господин Аза Таран. Дело значительно серьезнее. Кто они, комсомолки? Они призывают к борьбе, сопротивлению, бунту?

— Нет-нет!.. Что вы! Там была и моя сестра… Она не совсем здорова.

— Вот как? — Конрад не ожидал такого оборота.

— Глупая девчонка, клянусь! — Азамат стал нервно растирать правую щеку — на ней, как шрам, обозначилась красная полоса. — Послушалась подружку. Поверьте, баловство.

— Ошибаетесь! — Конрад не хотел отказываться от своей версии, но был готов пойти и на некоторые уступки. — Мы, конечно, проверим, — добавил он, перехватив молящий взгляд Татарханова. — Но вам не кажется странным, что ваша сестра замешана в таком деле? А что бы об этом сказал ваш дядя?

— Простите ее… По наивности. Та, другая, может быть, действовала с определенным умыслом… Но сестра… Нет-нет!

Тревожная тяжесть легла на душу Азамата, он плелся по улице, угрюмый, потерянный. В голове теснились самые противоречивые мысли: то приятные о назначении директором школы, то последующие расспросы о кострах на башнях, о Чабахан и ее подруге. Азамату казалось, что он погружается в яму, из которой никак ему уже не выбраться.

Виноватый, надломленный, переступил он порог дома Маргариты Филипповны. Обе женщины, Надя и завхоз, встретили его настороженно. Может, догадались, что он явился с плохими вестями?

— Считайте, что так и есть, — не поднимал он головы, не мог смотреть им в глаза. — Вызвали в комендатуру я стали навязывать… — Он замолчал, давая им понять, что о таком даже неприятно говорить. — Если я остался, если у меня так получилось, можно меня с грязью…

— Что же они хотят? — Маргарита Филипповна подошла к нему поближе, словно в темной комнате плохо видела его лицо.

— Объясни, пожалуйста, — настойчиво потребовала Надя.

— Предложили открывать школу. Меня назначают директором. Подбирай, говорят, кадры. Что делать? От них не отвертеться. Посоветуйте, как отказаться? Может, сошлюсь на слабое здоровье? По ночам от контузии такие головные боли…

— Я вот что подумала, — возразила Маргарита Филипповна. — Отказываться, пожалуй, не надо. Есть возможность продолжить обучение ребят. Воспользуемся ею. Будут они под присмотром. Глаз да глаз теперь за ними нужен, чтобы не было никакой самодеятельности. Вот ведь как можно дело-то повернуть, — усмехнулась она и странно на него посмотрела.

— И я так прикинул, а без вас все равно не хотел принимать решение. — Азамат расправил плечи: большая часть груза снята с души. Но чего же молчит Надя? Должно быть, не одобряет, что он соглашается стать директором? — Да и найдутся ли учителя?

— Лично я — ни за что на свете! — заявила Надя.

— Погоди, милая! — строго прервала ее Маргарита Филипповна, словно остерегалась, как бы не наговорила молодая экспансивная женщина чего-нибудь неуместного. — Учить ты будешь не немецких детей, а наших. Что касается меня, то школе потребуется завхоз. Вот и будем все при деле. А там видно будет.

Чабахан напряженно замерла в ожидании: она всячески пыталась подавить испуг, но ничего не могла с собой поделать и все боялась, что вот-вот расплачется. А чтобы этого не случилось, крепко держалась за подлокотники кресла, на котором сидела.

— Как тебя зовут? — Уполномоченный обращался вежливо, говорил с нею, как с ребенком.

— Чабахан.

— Хорошее имя, — улыбнулся он. — Скажи, Чабахан, от кого ты и твоя подружка получали указания?

— Никаких указаний мы не получали.

— Ты уверена? Или не хочешь выдавать товарищей?

— Мы сами решили зажечь костры. У нас, на Кавказе, такой обычай. На случай опасности — всюду зажигали костры на башнях. И мы решили известить…

— Известить? Кого?

— Как кого? Наших горцев.

— Говори, говори. О чем известить?

— Как о чем? — не поддавалась Чабахан. — О том, что к нам в город пришли оккупанты.

…Через несколько минут перед Конрадом сидела другая горянка — Заира Аргуданова. И тоже тревожно смотрела на светловолосого уполномоченного, удивленная, настороженная, пожалуй, больше оттого, что он излишне с нею любезен, и все расспрашивает о постороннем — о соседях, знакомых, о школьных учителях. И только потом о том, что его интересовало больше всего.

— Так вот, красивая смуглянка, — мягко, даже игриво произнес Конрад, — нам известно, кого и зачем вы извещали. Мы вас отпустим, только вам нужно назвать тех, от кого получили такое задание.

— Никаких заданий мы не получали. Мы сами…

— У вас такой обычай, да? Вы хотели известить? Да? О чем?

— О том, что к нам в город…

— Хватит! Иди подумай! — оборвал Эбнер допрос.

В подвале было сыро, холод пронизывал до костей, бил в нос неприятный затхлый запах. Сквозь маленькое окошко, находящееся под самым потолком, просачивался слабый лучик света.

Девчата сидели в углу, на утоптанном соломенном настиле, прижавшись друг к другу — так было теплее.

— Кто-то нас, наверно, видел, — заключила Заира, голос у нее изменился, может быть, оттого, что осел, охрип. — Ты, случайно, ни с кем не делилась? — Она покосилась и подружку, невольно от нее отстраняясь.

— Ну что я — дура?! — обиделась Чабахан.

— Вроде бы никто нас не видел. Как же пронюхали фрицы? — Заира опять пристроилась к боку подружки. — Так все здорово получилось… И — на тебе!

— Неужели… — подумала Чабахан вслух, во тут же сама себя пристыдила: — Взбрело же такое в голову!

— Ты о чем?

— Болтаю, словам своим отчет не даю.

— Сама влипла и тебя потянула. Не сердишься? С твоим-то здоровьем. Сейчас твоя мать места не находит, — вздохнула-Заира.

— Не говори глупостей. Как будто у твоей матери каменное сердце.

Они еще теснее прижались друг к другу.

— Как там наши? — промолвила Заира прочувствованно. — Удалось им остановить колонну?

— Горы на нашей стороне, — заметила Чабахан.

— Приходила к нам мама Махара, — задвигалась непоседливая Заира. — Я обрадовалась, как будто сваты пришли. И испугалась. Жду на кухне — что же будет? Слышу — говорит моя мать: «Без людей и кружки воды не надо». Потом ответила мама Махара: «Сосед встречает соседа раньше солнца». Ну, думаю, сейчас они припомнят все кавказские поговорки. Помирились, и всем стало легко. Мама моя долго не могла уснуть. Все удивлялась: как могла ссора случиться? Столько лет таили обиду.

— Кто с местью дружит, тем быть с бедою, говорил Коста Хетагуров, — напомнила Чабахан. — А еще говорят: лучше хороший сосед, чем плохой родич. — И ей захотелось поделиться с подругой. — Свалился нам на голову странствующий дядька. Глаза бы мои его не видели! Как земля таких держит? Мама гонит его. А он не уходит. Такой наглый, ни стыда, ни совести. Боюсь я, понимаешь? И так на нас всегда косо смотрели…

— Пусть только посмеет…

— Как бы он Азамата не обманул. Затянет в какую-нибудь историю, и тогда…

— Что он, маленький!

— Не знаю. Сердце так иной раз щемит…

— Ты знаешь, в школе Азамат бывал очень строгим. Голову я боялась повернуть на уроке.

— И я всегда относилась к нему как-то особенно… И уважала, и любила, и побаивалась. Старший. А может быть, потому, что он никогда не был со мною ласковым?

— Странно. И мой брат старше меня, но чтобы к брату…

— У вас совсем другое. Вы как друзья. А у нас… Не могу понять его порой…

Часть вторая ГОРЫ ЕСТЬ ГОРЫ

Глава первая

Много лет назад, в незапамятные времена, мирные горы были однажды потрясены небывалым грохотом — извергался разбушевавшийся Эльбрус, из чрева гиганта вылетали раскаленные камни, выползала клокочущая огненная лава. Застывшие с той поры вершины, покрывшиеся кое-где белым ледовым панцирем, встревожились нынче снова. Здесь начался жаркий бой. Застонало оглушенное стрельбой и взрывами ущелье.

Батальон капитана Соколова обстреливал автоколонну противника с самых разных точек. Была брошена первая граната: описав дугу над острогрудой скалой, она упала под колеса впереди идущей машины — раздался взрыв.

Махар Зангиев, замерев, испуганно смотрел, как кувыркается на дно крутого и глубокого ущелья сброшенный взрывом с дороги немецкий фургон. Он высунулся из укрытия по пояс, не обращая внимания на свистящие над головой пули.

— Эй! — вскрикнул Асхат Аргуданов, схватил Махара за локоть и потянул вниз. — Если будешь так высовываться, из твоей башки сделают сито, понял?!

Махар опустился за каменный выступ.

— Отстреливаются, гады! — удивился он.

— А ты как думал? Испугаются тебя и сразу поднимут руки вверх? Гитлер капут! Ошибаешься. Они огрызаются. Так что пока не перебьем всех фашистов — стреляй метко!

Аргуданов выстрелил, одновременно с ним выстрелил и Зангиев. Оба бросили друг на друга короткие поспешные взгляды, как бы спрашивая: кто из них уложил наповал немца, выпрыгнувшего из фургона и пытавшегося спрятаться за скалой? Однако времени выяснять не было, только успевай стрелять.

Соколов с группой бойцов спустился ниже, чтобы подобраться к колонне поближе; он еще издали заметил, как немцев привлекла теснина и с десяток солдат во главе с офицером метнулись туда, отыскали тропу и стали карабкаться наверх. «Ничего у вас не выйдет, — зло обронил Виктор, — не пройти вам за нашу спину ни за что». Ноги его скользили по неустойчивой щебенке, держаться приходилось то за выступ скалы, то за ветки кустарника, чтобы не скатиться с крутого спуска.

А вот и удобное для засады место. Залегли в ожидании противника. Ждали недолго. Снизу донеслись голоса, шум: это немцы поднимали наверх пулеметы, минометы. Бойцы приготовились стрелять, нетерпеливо выглядывали из укрытий.

— Огонь!

Третьи сутки в ущелье шел бой, выстрелы смолкали лишь поздно вечером, когда все вокруг погружалось в непроглядную темень. Оказавшись в западне, немцы никак не могла вырваться из окружения.

В одной из схваток получил ранение Саша Прохоров, ему перевязали левую руку выше локтя — пуля задела мякоть. Тем не менее Соколов отправил его в санчасть.

— В горах самое первостепенное — занять надежную позицию, — беседовал с бойцами одним из вечеров политрук Константин Степанович Карпов, довольный тем, что егерям не удалось пройти наверх. — Один, говорю, пулеметный расчет, занявший удобную позицию, может нанести противнику колоссальные потери. Отец нашего комбата Алексей Викторович Соколов нередко приводил слова Серго Орджоникидзе: мол, десяток бойцов, хорошо знающих горы, может преградить путь целому полку. Во как! Горы есть горы! Если знаешь их, то они тебе помогут. Но могут и наказать, если понадеешься на авось. Так что на горы надейся, а сам не плошай.

За ночь успевали и выспаться, и смену в карауле отстоять, и наговориться вдоволь. В часы затишья поведывали бойцы друг другу все самое сокровенное, как перед смертью.

— Ты-то что не рассказываешь, как здесь оказался? — спрашивали цыганского вида бойца по фамилии Николаев.

— Или не знаете? — заговорил цыган, и уже с первых его слов вспыхивали, как огоньки горящих самокруток, то тут, то там добрые смешки. — И фамилию взял у батьки, — говорил он чуть простуженным голосом, — Николаев. Стало быть, так: Никола Николаев. Самая настоящая российская фамилия. Работал до войны кузнецом в колхозе имени Ленина в станице. Как оказался здесь? Больно горы красивые, заворожили…

— Ну-ну, не тяни, — заинтересовались сослуживцы.

— Семьей со временем обзавелся, — продолжал Никола. — И жинка у меня славная, и детки… Проезжал наш табор мимо станицы как-то. Остановился неподалеку. Стоим день-другой. Старшие ходят по станице, отправляются и подальше. А у нас, подростков, задание — промышлять. Да, да, цыганить. Захожу в один двор. Мужик дом ремонтирует. Что-то на крыше делает. Чего тебе, малец? — спрашивает. Что мне нужно? Поесть что-нибудь. Барахло какое-нибудь. А лучше всего, конечно, деньги. Мужик на крыше вскрикнул: ты верно заметил! Всю свою сознательную жизнь человек деньгам счет ведет. Как бы мы ни обзывали их, на полном серьезе толкует хозяин, а еще долго они послужат всем нам. Стало быть, и ты, мой юный друг, ничего против денег не имеешь? Собрался я уходить. После таких речей, думал, выгонит меня, как шелудивого пса. Но с места тронуться не могу. Заворожил меня мужик, потянуло к нему. Что ж, говорит он и стал спускаться с крыши вниз, буду вести с тобой счет деньгами. Тут я осмотрелся: если что — тикать. Хозяин сел на порожек и меня усадил рядом. Стал предлагать. Помоги, говорит, мне отремонтировать дом. Свой, мол, заработок будешь получать честь по чести. Нет, говорю ему, у меня времени нет торчать тут, я должен обежать еще несколько дворов. Мужик удивился: у тебя норма? А как же! — отвечаю. — Если не сделаю норму, огреют меня так, что ни сидеть, ни стоять не смогу. Хозяин покачал головой и спрашивает: а сколько дворов ты успеваешь обежать? Откуда я знаю! Ну, до какого часа отводится тебе на промысел? — спрашивает. Да хоть до трех, до пяти, лишь бы норму принес. Ладно, говорит, будешь помогать мне только до четырех, больше ни на минуту не задержу. Не-ет! — не соглашаюсь. Тут он подскакивает, хватает меня за плечи сильными ручищами. И говорит: неужто тебе не хочется собственными руками заработать деньги? Неужто лучше побирушничать? Попытался я вырваться из его медвежьих лапищ. Да куда там! И снова вправляет мне мозги: буду кормить, платить, а работу дам нетрудную. Подносить всякий материал. Не успеваю, говорит, то вниз спускаюсь, то взбираюсь наверх. Время бежит, а дело плохо продвигается. Видишь, один. А где твоя семья? — спрашиваю. Мне его вдруг стало жаль. Жена, говорит, уехала, мать ее в тяжелом состоянии. А дом протекает. Начнется страда, не до ремонта будет. Был бы сын такой, мол, как ты, а то ему всего-то три годочка, а девчонкам — одной пять, а другой два. Вошли мне в душу простые слова человека. Стал помогать. Старался от души. К работе мы привычны. И он уплатил, не поскупился. Слово сдержал.

Приезжаю к нему через год. Наш табор снова остановился неподалеку от станицы. Хозяина дома не оказалось. В кузнице, говорит жена его. Пошел к нему туда. Но он меня не узнал. Изменился я, подрос. Работник, спрашиваю, нужен? Рассмеялся: Николка, ты? Николкой называл меня. Обнял. И я рад его видеть. Будто родной мне человек. Когда я подрос, решил у него остаться. Родных у меня — только тетка. Жадная, вредная женщина. Сколько помню ее — курила и кричала на меня. Это она мне норму устанавливала. А кузнец стал мне вместо отца. Комнату в доме выделил. Женился я, его старшую дочь взял. Вот ведь как обернулось-то дело. Хорошо, что не сбежал в то утро. Говорят, судьба. Наверно. Старший сын мой в деда пошел. Голубоглазый. Только смуглый. В седьмой класс пошел. Две дочери. И второй, младший, сын. Посмотреть только не успел. Родился он ночью, а под утро меня на фронт отправили.

На рассвете получили тревожное сообщение: немцы вышли в квадрат «три пятьсот». А их альпинисты прорвались к вершинам Эльбруса. Другие же подразделения генерала Блица двинулись на помощь колонне, которая оказалась в западне в ущелье «Надежда».

Виктор был ошеломлен известием: как же такое могло случиться? Какие только ни предпринимались меры, и все, выходит, зазря — немцы перехитрили их, оказались изобретательнее, если сумели выйти к вершине. Однако как им это удалось? Ведь мы не дали фашистам пройти по ущелью «Надежда». Значит, они прошли в каком-то другом месте. В каком? В квадрате «одиннадцать»? Кровь ударила в голову: ведь чувствовал, что там слабое звено обороны, что там может случиться непредвиденное. Так оно и вышло.

Бои осложнились, когда вышли в тыл батальону Соколова немецкие горные стрелки и закрепились на высоте. Это позволило им контролировать дорогу, ведущую в тыл, затруднился подвоз в подразделение боеприпасов и продовольствия.

Бойцы удивлялись:

— Откуда здесь фашисты взялись?

— Неужто удалось им обойти нас?

— Видать, подошла подмога.

— Ползут и ползут, гады…

— Что будем делать, товарищ капитан? — Политрук Карпов ждал с надеждой в глазах, что скажет Соколов. Ведь он не только комбат, но и опытный альпинист, превосходно знающий здешние тропы.

— Нужно отбить у немцев высоту, — сказал Виктор убежденно. — Судя по всему, егеря поджидают основные силы, чтобы потом двинуться в сторону перевала. Вот что, — обратился он к Хачури и Карпову, — вы со своей ротой зайдете немцам с фланга. Двигайтесь по лощине, думаю, там будет наиболее безопасно, она не просматривается немцами. Займете удобную позицию за скалами. И ждите сигнала. Я же поведу другой отряд более коротким путем. Поднимемся вон по скале. — Соколов указал на отвесную скалу, на которую мог бы забраться лишь опытный скалолаз. — Остальные останутся здесь. Как только займем высоту — подтянетесь.

Стояла солнечная погода, но было прохладно, а легкий ветерок студил руки и лицо. Выбирать путь не приходилось, подниматься предстояло там, где было безопасней. Передвигались осторожно, чтобы не обнаружили немцы.

Виктор первым полез по почти вертикальной скале, заколачивая стальные крючья в гранитные трещины, затем цепляясь за крючья металлическими скобками. Взбирался он, как по вертикальной лестнице. Остальные бойцы подтягивались на веревках.

Осилив препятствие, устроили непродолжительный привал. Бойцы, вытирая с лица градины пота, подбадривали друг друга.

— Комбат и нас обучит альпинизму, — сказал Асхат Аргуданов.

Подхватил Махар:

— В горах живем, пора бы и нам научиться.

— Мне-то приходилось еще и не так бегать по горам… Как туру. — Асхат не удержался от подначки: — Это ты выбрал себе профессию, чтоб весь день сидеть в кибитке и крутить баранку. — Слово «кибитка» он насмешливо выделил.

— Асхат спутал автомашину с чабанской арбой, — не сдавался Махар. — Это у вас кибитка, у нас — кабина.

— Зять твой, — заметил Никола Николаев, — за словом в карман не полезет.

— Ничего, — бросил Аргуданов спокойно. — Будет время, прикручу я шоферишке гайки.

— Смотри, не сорви резьбу, — шутливо заметил цыган.

Отряд вышел к ослепительно сверкающим снегам. Бойцы залегли за ребристыми выступами скал, и вскоре завязалась перестрелка. Немцы не ожидали, что у них в тылу окажется противник, пытались сменить позиции, торопливо переносили пулеметы, минометы, боеприпасы… Но из лощины по ним открыла огонь рота Хачури.

Асхат с Махаром заняли позицию за самой отдаленной скалой, затаились, наблюдали за местностью. Свистели над головой пули, неподалеку взорвались мины — фашисты стреляли из 123-миллиметровых минометов.

Непривычно было лежать на снегу: на дворе еще август, сверху пригревает солнце, а вокруг ослепляющая глаза снежная белизна.

Зангиев достал из-за пазухи гранату, терпения больше не хватало, выглянул: куда лучше всего запустить ее?

— Не высовывайся! — одернул его Аргуданов. — Сколько раз говорить тебе одно и то же. Привык, понимаешь, за баранкой лихачить. Думаешь, и здесь пройдет?

— По-твоему, так и будем лежать на снегу?! — возмутился Махар.

— Не шуми, не отморозишь себе… Вот, что мы сейчас сделаем, — осенила Аргуданова мысль. — Я перебегу вон за тот выступ. А ты следи. Как только покажется фриц — стреляй. Понял?

— Ага.

— Ну, приготовились.

Асхат привстал и, пригнувшись, стремительно побежал к скале, проваливаясь в снег по колено. Он добежал до выступа, но никто из немцев не показывался, обстрел почему-то стих. Аргуданов помахал рукой. Настала очередь проскочить простреливаемое пространство Махару. Он замешкался: Асхат, кажется, и не думал его подстраховывать — повернулся спиной, будто его и не существовало.

Сделав шаг-другой, Асхат вдруг вовсе исчез, словно провалился в глубокий снег. Брат Заиры всегда удивлял Махара своими странными поступками — в вот тому подтверждение! Куда его унесло? Других ругает за лихачество, а сам вытворяет бог знает что…

Вновь прозвучали выстрелы. Зангиев обратил внимание на темное пятно на снегу, оно появилось там, где только что скрылся Асхат. «Неужто его ранило?» — испугался Махар и не раздумывая бросился по свежему следу.

А вскоре уже вздохнул облегченно: это Асхат, лежа на снегу, целился из винтовки. Ног совсем не видно, впечатление такое, будто он стоял по пояс в снегу.

— Живой! А почему меня не прикрывал? — Зангиев тревожно задышал над ним.

— Не до тебя было. Смотри, уходят. Тикают. Как звери, почуяв опасность.

У Асхата загорелись глаза, как у азартного игрока во время головокружительной удачи.

— Лежи здесь, — предложил он и поджался, как бегун на старте. — Упускать фрицев нельзя. Понял?

— Нет, не понял! — взвился Махар. — По-твоему, я сюда лежать на снегу пришел?

— Разговоры, рядовой Зангиев! Ты в армии или среди своих пацанов? — одернул Аргуданов. — И не на свидание пришел. Я здесь старший, меня назначил капитан Соколов. Выполняй, что приказываю.

Асхат замер: за скалой мелькнула чья-то тень.

— Вот она, фрицевская морда…

Махар торопливо упал на колено, пытаясь опередить с выстрелом Аргуданова.

Выстрелили одновременно и, как в прошлый раз, переглянулись, от души рассмеялись, снимая напряжение и тревоги минувших минут.

На этом схватка с альпийскими стрелками, однако, не кончилась, время от времени они группами появлялись вновь. Комбат Соколов, занимающий рубеж с группой бойцов у развилки двух теснин, где особенно было опасно и немцы могли пройти наверх, прислал на подмогу друзьям Николу Николаева и с ним еще троих бойцов.

Из-за скалы, которая находилась в трехстах метрах от бойцов, открыл огонь пулемет противника.

— Без моей команды не стрелять! — приказал Асхат. — Пусть подойдут поближе.

Нужно было экономить боеприпасы, стрелять без промаха.

— Послушай, ты как настоящий командир…

— Разговоры! — оборвал Махара Аргуданов. — И не отвлекайся. Смотри в оба, чтоб ни один фриц не прошел.

Окружить и уничтожить советских бойцов фашистам не удалось, провалилась и попытка выйти к верховьям горной реки Ингури. Продвинуться далее перевала Чипер-азау немцы не смогли. Однако опасность нового штурма по-прежнему оставалась.

— Послушай, Асхат, — доверительно заговорил Махар. — Ты не боишься?

— Этих гадов?!

— Нет, я не так выразился, — поправился Махар. — Хотел спросить — тебе не бывает жалко?

— Кого? — нетерпеливо оборвал Асхат. — Этих гитлеровцев?

— Стреляем друг в друга, как охотники в туров. — Махар никак не мог забыть того молодого немца, в которого совсем недавно выстрелил с близкого расстояния и попал ему прямо в лоб.

— Кого жалеть? Фашистов? Палачей?

— Знаю. Что я, маленький… Прямо в лоб попал…

— Они нас не жалеют. Пусть и сами получают.

Догорали короткие в горах сумерки. Отряд Соколова возвращался к стоянке полка с богатыми трофеями. Теперь многие бойцы смогут заменить винтовки на автоматы. Шли молча. День был трудным. Все устали, проголодались, едва передвигали ноги.

Виктор остановился, дождался идущего вслед за ним Тариэла Хачури, нужно было посоветоваться. Наверное, незачем тащиться немцам навстречу со скарбом и всей гурьбой. Наиболее уставших, ослабших есть смысл оставить в укромном месте сторожить снаряжение, которым пользовался отряд при преодолении скал и прочих горных препятствий.

Спускаться стали осторожно, незаметно обогнули утес. Теперь нужна была особая осторожность, один неосмотрительный шаг мог стоить жизни. Немцы уже близко, доносились их голоса, обрывки фраз. Виктор напряженно прислушался: его поразило то, что говорят не по-немецки. По-английски, что ли? Что за чертовщина! — удивился он. Померещилось, что ли? Как здесь могли оказаться англичане? Что-то тут не так. Надо проверить. Виктор твердо решил: надо взять «языка».

— Без команды не стрелять, — шепнул он стоящему рядом Тариэлу, а тот так же тихо передал команду по цепи.

Показались силуэты двух идущих впереди людей.

Бойцы смотрели на Соколова, и не могли скрыть недоумения: почему комбат тянет с командой? Пора открывать огонь. Может, он намеревается вступить с ними врукопашную? Дальнейшие действия капитана их вовсе поразили: вместо того чтобы открыть огонь, комбат приказал отходить. Бойцы подчинились, попятились и залегли за скалой, уступая немцам пятачок под пушистыми елями.

Времени прошло, пожалуй, немного, но им показалось, будто фашисты двигались, как улитки. Да где же они? Уж не раздумали ли подниматься наверх? Виктор нетерпеливо выглянул из укрытия и чуть было не выдал себя, спасло то, что немцы не смотрели в его сторону, и он успел вовремя спрятаться.

Они остановились у пушистой ели, то ли решили подождать остальных, то ли передохнуть; один что-то тихо напевал на английском языке и очень часто повторял одно и то же слово.

Виктор тут же сообразил — речь шла о каком-то городке либо местности: Левадья, Левадья. «Так это же Греция», — вспомнил он. Прислушался. Английский Виктор изучал в институте и, хотя знал его слабее, чем немецкий, разобрал:

— Забыть не можешь? — насмешливо спросил тот, кто не пел.

Песня оборвалась.

— Представь. Хорошая была девчонка. Часто пела эту песенку.

— И что же, не дала?

— Глупая упрямица. Предпочла смерть.

— Ты не находишь, что эти горы и там, в Греции, чем-то похожи? А вот свои горы я никогда не видел. Носила меня судьба по разным странам…

— Для меня все одно. Что там, в Греции, что во Франции. Я обошел всю Европу. Надоело. Кажется, походы никогда не кончатся. Я понял одно — наша жизнь ничего не стоит. Рано или поздно нас убьют. Хочу девчонку.

И он снова запел: Левадья, Левадья…

Виктор решил пропустить первого, а второго — схватить. Кто из них двоих бабник? Как же разобраться? Пожалуй, первый, тот, что пел: Левадья, Левадья. Словно твердя: это я, это я…

Второму шагнуть Виктор не дал: набросился на него сзади, схватил за горло, чтобы он не вскрикнул, и придавил его к земле коленом. Тот захрипел, испуганно тараща глаза.

А тем временем Хачури с бойцами открыли огонь. Уложили шестерых немцев.

На допросе пленный был предельно откровенным и, кажется, не испытывал страха или угрызений совести за то, что выдает военные тайны. Отвечал так, как будто шел доверительный разговор между друзьями. Начался допрос с самого безобидного:

— Вы говорите по-английски?

— Да.

— Специально учили?

— Жизнь заставила. Много плавал. Разные страны.

— Занимались коммерцией?

— В какой-то мере.

— Вы немец? Или другой национальности?

— Швед.

— Как же вы оказались в войсках Гитлера?

— Печальная история. Был я когда-то моряком. Плавал на судах — немецких, английских, французских. В Греции меня арестовали с контрабандой. То, что платили морякам судовладельцы, было очень мало. Что-то нужно было предпринимать самим. Хотелось заработать на другом. А на чем? Лучше всего на контрабанде. Мечтал вернуться на родину с деньгами. А вышло — по-другому… Судить меня не успели. Не до меня было. Германия оккупировала Грецию. А меня, как ни странно, немцы освободили. Но с условием: или — или. Или, сказали, отправишься с оружием на Восток, или расстрел. Я отправился на Восток. Обещали, конечно, и другое. Кончится война, будет много денег. Всем обещали. Не я один такой в части. Всяких собрали. Есть, конечно, и заблудшие в жизни, отчаявшиеся.

— Каковы задачи части?

— Мы как будто бы должны были соединиться с войсками генерала Роммеля, — неуверенно ответил швед, поскольку и сам, очевидно, толком не знал.

— Который действует в Египте?

— Да.

— Вы направлялись к морю?

— Да.

— В каком именно месте вы должны были преодолеть перевал?

— Этого я не знаю… Правда… — Он задумался, точно перед выбором, говорить или нет. Но колебался он по совсем другой причине и, перехватив строгий, терпеливо ожидающий взгляд Соколова, решился все-таки сказать. — Поговаривали солдаты о том, что предстоит будто бы пройти к верховью какой-то горной реки…

— Ингури? — подсказал Виктор.

— Кажется, так называли реку. Болтали еще о каких-то удивительно красивых местах. Горной долине, зеркальных водопадах… Но пройти туда нам не удалось.

— Почему?

— Нас разделили неожиданно…

— Следовательно, здесь оказалась лишь часть отряда?

— При том меньшая. Основная группа отправилась на Эльбрус. — Он подумал и небрежно добавил: — И те, кому поручено подняться на вершину, и те, кто должен альпинистов оберегать.

— Вы уверены, что именно им предстоит подняться на Эльбрус?

— Еще бы. С ними отправилась и вся армейская элита. Генерал Блиц…

«Все ясно», — сказал самому себе Виктор и прекратил допрос.

Когда пленного увели, он поведал обо всем Тариэлу и Карпову.

— Перехитрили они нас все-таки, — вымолвил Хачури с сожалением.

— Судя по всему, егеря попытаются укрепиться на высотах в ожидании подкрепления. — Виктор, казалось, размышлял вслух. — Затем оттуда выйти к перевалу. Но если не получат подкрепления, то будут бессильны что-либо предпринять. В такой ситуации нам нужно действовать и более оперативно, и более осмотрительно.

— Что будем делать с боеприпасами, продовольствием? — спросил Карпов; все понимали — ни о каком возвращении в полк и речи быть не может. — Нам тут долго не продержаться. Может быть, отправить группу вниз…

— Каждый боец здесь нужен позарез, — возразил Хачури. — Вон сколько троп. Глаз да глаз нужен.

— Командование знает, как нам трудно, — принял сторону Тариэла Соколов.

В штабе дивизии, склонившись над развернутой на столе картой, отыскивали пути доставки питания и оружия отряду Соколова.

— Была бы хоть какая-нибудь площадка, мало-мальски удобная полоска, — докладывал генералу Тимофееву командир полка Николай Иванович Ващенко. — А то пилоты, как только не пытаются, никак не могут там сесть!

— Вся ли местность обследована горцами? — придирчиво уточнил Василий Сергеевич. У него еще свежа в памяти недавняя встреча с Мишо и его односельчанами, седобородыми горцами, которые доставили в одно из подразделений три арбы, груженные продуктами и зимними вещами. Шерстяные жакеты и носки просили передать солдатам, отправляющимся в горы, чтоб не мерзли — так наказывали горянки.

Мишо конечно же не признал бы в раздавшемся вширь генерале прежнего стройного и юного полкового командира. Да и сам Василий Сергеевич едва ли бы вспомнил горца, которого повстречал у сожженного селения давным-давно, если бы не напомнил Виктор Соколов.

Тимофеев поблагодарил стариков горцев за подарки и, разговорившись с ними, услышал: «Если понадобится другая какая помощь, мы всегда пожалуйста! — сказал Мишо и, не удовлетворенный этим, дополнил: — И проводники есть. Только прикажите. Гнездо орла укажем!»

— Горцам трудно определить, где сможет сесть самолет, — ответил Ващенко. — Может быть, летчики попытаются сами?

Тимофеев задержал в небольшом помещении штаба командира полка.

— Вот что, Николай Иванович, — заговорил комдив тихо и доверительно. — Хочу поделиться с тобой очень важным сообщением. Наши связисты запеленговали рацию. Из ущелья «Надежда» велась передача. Теперь мне понятно — она адресовалась альпинистам…

— Вот как! — Скуластое лицо Ващенко стало строгим и печальным. — Кто бы это мог быть?

Одна неприятность надвигалась вслед за другой…

— Смотрите! Смотрите! — прокричал на рассвете стоящий на посту боец.

Над островерхими каменными кряжами кружились два «кукурузника». Они то опускались в глубокое ущелье; как бы ныряя в синюю бездонную пропасть, то вновь подымались над вершинами.

— К нам на выручку, Константин Степанович, — заметил политруку Соколов.

— Смогут ли сесть?

Бойцы замерли в ожидании.

— Порхают, как стрекозы, — вымолвил Никола Николаев, лодочкой приставив руку к смуглому лбу. — То один появится, то другой. Да, видать, не отыщут посадочную площадку.

Заговорили и другие:

— Как же им сесть, когда кругом недоступные скалы.

— Черт побери! Ни боеприпасов, ни жратвы. Вот и воюй…

— А воздух! Разреженный, дышать трудно.

— Или пилоты не стараются?! — попытался пресечь Асхат.

Один «кукурузник» опускался на скалистую гриву, как будто нашел площадку для посадки.

— Смотрите!

С неба на парашюте спускался тюк.

— Придумали все-таки!

Легкий ветер, однако, уносил парашют с грузом в ущелье.

— Черт побери! Все коту под хвост…

— Да погодите. Будет каркать.

Первый тюк упал в пропасть, второй рухнул на острые скалы. От сильного удара разорвалась упаковка, и содержимое — продукты и боеприпасы — на глазах бойцов покатилось вниз…

Пилот сделал еще виток, самолет вдруг опустился совсем низко, едва не касаясь крыльями острых выступов скал.

Бойцы смотрели с испугом: самолет мог задеть крылом выступ. Никто не уловил момента, когда был сброшен еще один тюк. Он застрял между скалами неподалеку от опешивших бойцов.

— Вот так мастерство!

— Высший пилотаж!

— Как же подступиться к тюку?

— Приготовьте веревки! — распорядился Соколов.

А к обеду прибыл обоз, и появился он в той самой расселине, куда время от времени посматривал Асхат Аргуданов. На спинах выносливых ослов прибыли плотно набитые мешки.

Обоз привел старик Мишо.

— Высоко, однако, забралась война, — сказал он, удивленно качая головой.

Бойцы обступили горцев. И вскоре завязался разговор.

— Смотрю я на вас и думаю, — продолжал Мишо, — никогда и ни за что на свете не одолеть нас. — Ой потрогал бороду. — Здесь в боях участвуют люди всех национальностей. И все — как братья! А оно, наше братство, крепче любого оружия. И тогда, в гражданскую, и теперь мы заявляем одно и то же: убирайтесь прочь, ненавистные чужеземцы! Одних уже однажды уложили на острые скалы, настал теперь черед и этих.

Глава вторая

Головной фургон, разворачиваясь, как неуклюжая черепаха, на тесном пятачке, стал пристраиваться промеж выступа скалы и высоких сосен, тянувшихся гладкими стволами ввысь. Он остановился, едва не упираясь срезанным носом в дерево. За ним пристраивались другие.

Генерал Блиц охотно позировал кинооператорам, улыбался, показывая красивые зубы. Он был доволен: все складывалось так, как было задумано. Иначе и быть не могло — считал Блиц. На Кавказ его егеря прибыли обученными.

«Перед войной наших егерей часто можно было увидеть на учениях в Альпах, — писал об интенсивной подготовке горно-пехотных войск немецкий журнал «Кораллы». — Правда, для того чтобы их увидеть, нужно было очень внимательно всматриваться. Тысячи туристов бродили тогда в Альпах, не замечая войск, ибо оставаться незамеченным — важнейшее правило альпийского стрелка… Егеря, как кошки, взбирались на неприступные вершины диких скал, на секунду прилипали к острым карнизам и бесследно исчезали где-то в темных расселинах…»

Продолжалась подготовка солдат и во время боевых действий немецкой армии в горах Норвегии и на Балканах. И вот теперь — Кавказ.

— Цюрих! — восхищались немцы, восторженно осматривая местность.

— Швейцария!

— Мы снова, похоже, оказались в Альпах.

— Вглядитесь повнимательнее! Вы увидите то, чего там нет.

— Какая красота!

— Колоссально!

Серые скалистые утесы возвышались над вечнозелеными деревьями, расположенными островками; альпийские луга на отлогих склонах пестрели разноцветьем. Отовсюду струился чистый горный воздух.

— Райский уголок.

— Я вот до сих пор нигде не бывал, — поделился со своими однополчанами солдат с ярко-рыжими волосами и густыми веснушками на лице. — А теперь за один поход увижу, кажется, весь свет. Уже прошел пол-Европы. Украину пересек, Крым. Теперь — Кавказ. А впереди — Черное море. Пройдем путем коротким. Раз — и там.

— Да, дружище. Повезло нам. Такое и во сне не приснится.

— Можете считать, — усмехнулся молодой офицер, — что вы попали в научную экспедицию.

— Вы очень верно подметили, господин лейтенант. Учеными вернемся в Германию.

«Если вернемся…» — подумал Карл Карстен; до него долетали восторженные реплики и смех. Он оставался в машине, угрюмый, в неподвижной позе.

Гремя массивной обувью, как кандалами, вошел в фургон капитан Горт Роуфф. Тяжелая, мясистая челюсть его отвисла, будто был он чем-то недоволен.

— Карл! — заговорил он громко, словно находился далеко от него. — Что это ты развалился? Выходи. Там полным ходом снимают кино. Тебя разве не касается? Иди, ждут.

Карстен не трогался с места. Развалился на скамейке и ноги вытянул перед собой.

— Позови-ка мне лучше врача! — бросил он.

— Что так? — Роуфф перестал ухмыляться.

— Трясет что-то. Температура подскочила.

— Ну-у! Это ты брось. — Горт Роуфф, похоже, не поверил ему, воспринял сообщение с обиженным видом: что это ты, мол, разыгрываешь так бездарно!

— Не было, а теперь крутит! — говорил Карл раздраженно. — Болезнь не выбирает время. И желания твоего не спрашивает.

— А как же восхождение?

— Ничего. Думаю, переживу. Поведешь ты. Либо Грот.

— Ну-у! Это как скажет начальство. Не мне решать. Ты у нас первым номером стоишь.

— Решать тут нечего. Обстоятельства так складываются.

— А ты не разыгрываешь, случайно? — заподозрил Роуфф.

«И этот рвется на Эльбрус, рвется туда, как к самой заветной цели. Что же тянет его туда? Неужто хочет испытать себя, проверить волю, закалить характер? Ничего подобного! Славы хочет. Его не останавливает опасный путь, разреженный на большой высоте воздух».

— Ладно. Позови врача.

Прогремев башмаками, Роуфф ушел. И видать, поднялось настроение у него — насвистывал мотив походной песни.

В конце января тридцать третьего года отец Карла, усталый и печальный, чуть прихрамывая на раненую ногу, которую прострелили ему в первой мировой войне на Восточном фронте, поздно вечером переступил порог дома. Он долго мылся под краном, словно не хотел показываться на глаза домочадцам. Мать, как всегда, поднесла отцу чистое полотенце и, ласково взглянув на него, мгновенно установила, что он не в духе. Спросила: здоров ли? Это было для матери главным, поскольку настроение дело преходящее, а болезнь не всякая проходит бесследно. Отец, перехватив ее взгляд, как будто понял, что нарушил семейную традицию, не поцеловал ее в щеку, как это делал всегда, возвращаясь с работы. Спохватился, виновато промолвил: «Ничего, мать».

Позже, когда мать и сестренка, года на три младше Карла, улеглись спать, отец решился поговорить с сыном, с которым всегда был откровенным. В Берлине, сказал он, творится что-то невообразимое, люди в смятений: что происходит? Рейхспрезидент фельдмаршал Гинденбург назначил главой правительства Адольфа Гитлера, предводителя нацистов, бывшего венского бродягу, которого сам же еще недавно насмешливо называл «ефрейтором». Неискушенные немцы, продолжал отец, не верят: возможно ли такое? Дорого же обойдется германскому народу столь легкомысленное отношение к своей судьбе. По улицам уже шагают колонны штурмовиков, украшенные вызывающей свастикой. Наступает страшная пора, сын. Будь осторожен, смотри. И тебя могут втянуть… Стоит один раз оступиться, и тогда ни за что потом не отмыться. Я верю тебе, Карл, но тем не менее еще и еще раз призываю: будь осторожен!

Карл учился на третьем курсе медицинского института, а в свободное от занятий время занимался спортом. Студенты, те кто придерживался нацистских взглядов, и его пытались завербовать, однако Карл не поддавался, держался от них в стороне.

Отец стал взволнованно рассуждать: говорят, каждый народ достоин, мол, своего правителя. Но скажи, сын, все ли мы одобряем то, что творится нынче в Германии? Нет. И он тут же приводил веские аргументы: народ Гитлера не выбирал. Большинство не за него! В тридцать втором году на выборах нацисты потеряли два миллиона голосов. А рабочие партии, кстати, собрали тогда на полтора миллиона больше. Как же тогда Гитлеру удалось обмануть народ? Во-первых, с помощью заговора. Промышленники и банковские магнаты — Тиссен, Крупп, Шахт, Шредер настояли, чтобы Гитлера сделать главой государства, который в свою очередь проводил бы выгодную им политику. Во-вторых, мы, дисциплинированные немцы, вовремя не затрубили тревогу, не поднялись против такого нарушения наших гражданских прав. В итоге победили фашисты…

Уже через месяц после той беседы с отцом начались провокации — нацисты подожгли рейхстаг, обвинив в этом неугодных им коммунистов. Вслед за этим потянулись массовые аресты ни в чем не повинных людей, затем расстрелы.

После окончания берлинского института Карл продолжал увлекаться больше альпинизмом, нежели медициной, сторонился политики. И отец считал, что это даже лучше. Единственный раз попытался воспрепятствовать ему, когда Карл отправлялся на Кавказ штурмовать Эльбрус — он тревожился, как бы сына не отправили с каким-нибудь шпионским заданием. «Просто так тебя в Россию не отправят!» — высказался он начистоту. Карл стал защищаться: я не шпион, я — спортсмен. И заверил отца в том, что скорее откажется от поездки, о которой столько мечтал, чем согласится поступить против своей совести.

А вот теперь уже наступил черед и Карла: ему напомнили о долге перед рейхом. Что же от него потребовали? Повести группу на Эльбрус. Вроде бы и не так много, если учесть, что других соотечественников заставляют убивать, разрушать, уничтожать. Однако чем ближе наступал день восхождения, тем тревожней становилось на душе Карла. Отец его незримо присутствовал рядом. «Что я ему скажу? — мучительно думал он. — Прости, мол, папа, так получилось, мне приказали, а я не смог не выполнить…» Ни отца, ни тем более себя обмануть ему, разумеется, не удастся.

В последнее время Карла преследовал один и тот же сон: он оказывался на краю пропасти, с которого вот-вот упадет на острые скалы. Как быть? Что предпринять? Не с кем поделиться, некому доверить тайну. Напротив — нужно всячески скрывать свои сомнения.

Тревожное беспокойство охватило Карла уже тогда, когда грозно и не спеша проезжала автоколонна по улицам разрушенного городка: он тоскливо смотрел на груды камней, оставшихся от зданий некогда симпатичной центральной площади, и, стоя у разрушенной гостиницы, невольно оглядывался. Ему казалось, что из-за опаленной стены появится Виктор Соколов и сурово скажет: «Вот как вы, немцы, отплатили за наше щедрое гостеприимство!»

«Нет, Карл, — сказал он себе, — ты должен отказаться, ты никогда потом не сможешь простить себе то, что в решающий час смалодушничал, поступил против своей совести».

Острая боль в ноге будто подсказала, как нужно ему действовать. И тогда, в тридцать девятом году, как и теперь, заболевание началось от нервной перегрузки. Карла возмутило тогда странное поведение Конрада Эбнера, он понял, что не из-за простуды отказывался от восхождения руководитель делегации — никаких признаков ее до последнего времени не наблюдалось. Карл пришел к выводу, что Конрад Эбнер не альпинист, а прибыл на Кавказ для иной, отнюдь не спортивной, цели. И очень винил себя за то, что не решился поведать Виктору Соколову о своих подозрениях.

Карла бросало в жар, поднималась температура, и боль в ноге становилась нестерпимой.

— Ну это никуда не годится, — сказал врач. — У тебя, коллега, высокая температура. Ты считаешь, что это от ноги?

Карл кивнул.

— Ну-ка, сними сапог.

Врач осмотрел ногу.

— Покраснение. Похоже, рожистое воспаление голени, — сказал он. — И часто такое происходит? Я имею в виду ногу.

— Третий раз за последние годы.

— И что же ты делаешь? Как лечишься?

— Да, в сущности, никак. Знаю, что нужно тепло. С шерстяными носками не расстаюсь с осени и до весны.

Врач нахмурился, удивленно развел руками, но что-либо сказать не успел: рванув на себя дверцу машины, вошел генерал Блиц. На сей раз он не улыбался, как это делал перед кинооператорами, напротив, был недоволен, гладко выбритое лицо казалось злым. Генерал не стал выяснять, что с Карлом, заговорил с врачом сердито, довольно грубым тоном, будто всему виной был он.

— Хуберт, мне нужен Карстен, учтите! Карстен. Я не намерен менять основного проводника. Вы слышите? Не намерен!

Врач выслушал терпеливо, склонив голову, как провинившийся школьник, и, когда генерал смолк, спокойно ответил:

— Господин генерал, Карстена необходимо срочно отправить вниз.

— Что-о? — Лицо Блица перекосилось. — Вы даете отчет своим словам?

— Да, господин генерал. Карстен не сделает и ста шагов.

— Вы отказываетесь предпринять все необходимое?! — настаивал на своем возмущенный Блиц. — Мы начинаем восхождение. Карстен должен повести группу. Он не только альпинист, он — солдат! Патриот!

— Господин генерал, — продолжал врач настойчиво, — у Карстена высокая температура. Судя по всему, у него рожистое воспаление голени.

— Что-о? — Блиц только теперь изволил приблизиться к больному и взглянуть на него с недовольством. — Карл, надо полагать, Хуберт ошибся? — Он явно не хотел уступать.

— К сожалению, нет, господин генерал.

— Где же ты подцепил эту заразу?

— Это она меня подцепила, господин генерал.

— Безобразие! — выпалил Блиц непонятно в чей адрес. — Дурной признак перед ответственной операцией.

Тревожную тишину нарушил врач:

— Кого же отправить с тобой, коллега?

— Ничего страшного. Мне никто не нужен. Машина доставит меня до места, а там я как-нибудь…

— Ты уж извини. Сам понимаешь, мое место в отряде, я должен идти с ними.

— Как-нибудь сам справлюсь.

Через час Карла Карстена отправили вниз; он никак не мог согреться, укутанный в шубу. Пора было смазать ногу, чтобы не усугубить болезнь, однако он не делал этого, тянул…

Все, кажется, складывалось так, как задумал Карл — ему удалось избежать восхождения, тем не менее он не ощущал почему-то полного удовлетворения. То, что он сделал, всего лишь трусость, но не смелый отнюдь поступок. «Трусость? Да! И это после стольких волнений, тревог, испытаний, боли, наконец? Испугался за себя. Что отец подумает? Одобрит или осудит? Может, скажет: вся твоя спортивная миссия заключалась в том, чтобы водрузить на вершине штандарт выжившего из ума неврастеника, стоило ли рисковать ради этого?.. Следовательно, наступит день возмездия? Непременно! Скажут: какое тебе дело до чужих гор! Тебе позволили однажды подняться на самую высокую кавказскую вершину, помогли бескорыстно и от души, чтобы ты смог испытать свою смелость, удовлетворить свое тщеславие. И в благодарность… Достаточно. Тут все ясно. Неясно другое. Что же дальше? Начало, только начало положено. Сделан, может быть, первый, самый незначительный, самый робкий шаг. А в чем будет заключаться весь путь? Путь? Да. Первый, второй, третий — все, вместе взятые, шаги в конечном итоге составят путь. Готов ли ты, Карл, решиться на более смелый поступок?»

— Ну, дружище, я искренне тебе сочувствую. Не повезло тебе жестоко. Такая блестящая возможность прославиться — стать национальным героем Германии. А слава досталась какому-то неизвестному альпинисту, — говорил Конрад, а на самом же деле в душе радовался: случилось именно так, как он хотел. Да и сколько времени этому удачливому спортсмену будет сопутствовать успех! — Послушай, что пишут: «Отряд под командованием капитана Грота в бушующую снежную бурю водрузил на Эльбрусе военный флаг и вымпел «Эдельвейс». Капитан Грот награжден Рыцарским крестом, а каждый его подопечный — Железным крестом. Да, Карл, твоей славой воспользовался другой. Какие почести! Крепко повезло Гроту.

«Упаси бог от такой популярности, — подумал Карл. — Клеймо на всю жизнь. От такой славы не отмоются и дети, и внуки».

— Но ничего, — продолжал Эбнер, не обращая внимания на притихшего Карстена, — у тебя есть возможность отличиться в другом. Предстоит не менее ответственная операция. И престижная, можешь не сомневаться. Поведешь на побережье Черного моря через перевал наши лучшие части. Кстати, побываешь в высокогорном селе Лариса, где тебя исцелил тот горский знахарь. Блестящая перспектива!

Карл горько усмехнулся.

— Что ты на это скажешь?

Не слышу бодрого ответа.

— Если не подведет нога, — с усталым равнодушием ответил он.

Вошел дежурный. И отвлек Эбнера.

— Господин Таран просит принять его. Говорит, дело чрезвычайной важности.

— Пусти его, — бросил Конрад недовольно, а когда дежурный скрылся за дверью, обратился к Карстену: — Побудь, пожалуйста, в соседней комнате. Потом мы продолжим разговор.

Карл удалился в соседнюю комнату, непроизвольно повторив странную фамилию: Таран. «Кто бы это мог быть? Определенно, осведомитель Эбнера, — решил он. — Явился, очевидно, с важной информацией».

Карл остановился у неприкрытой двери, сквозь зазор которой можно было услышать и даже рассмотреть гостя. Карстен никогда не отличался любопытством, но сегодня почувствовал сердцем, что должен поступить наперекор привычке — взглянуть на этого самого Тарана и послушать его.

Длинные черные волосы не держались на голове Азамата, рассыпались, прикрывая лоб, но ему было не до прически.

— Господин Таран, я вас уже предупреждал, — сухо встретил его Конрад, — без вызова никогда сюда не являйтесь.

— Я понимаю, господин уполномоченный, — оправдывался Азамат. — Но дело, не терпит промедления. Я в опасности… И все может провалиться.

— Успокойтесь, — сощурился Конрад брезгливо. — И говорите толком. Самую суть. Эмоции отбросьте. Садитесь.

Азамат садиться отказался. Он никак не мог собраться с мыслями, переступал с ноги на ногу в нервном возбуждении. Чабахан, ласковая, уступчивая сестренка, с врожденным пороком сердца, превратилась неожиданно в неуправляемую неврастеничку — может погубить родного брата из-за своего слепого патриотизма.

После того как ее освободили, она закрылась в своей комнате. Вполне возможно, что с матерью Чабахан о чем-либо и говорила, но с ним, братом, упорно не желала беседовать. Ни на один его вопрос она не ответила, зато обозленно вымолвила:

— Я долго думала и поняла…

— Что ты поняла? Говори яснее, — забеспокоился он, почувствовав, что надвигается беда.

— После того как приехал дядька, ты стал совсем другим. Ссора с матерью, и вообще… Ты, ты… Меня отпускают, а Заиру — нет. Почему тебя назначили директором школы?

— Тебя это не касается. Так нужно.

— А знаешь, что сказал дежурный фриц: тебя отпускайт, а это упрямая горянка отправляйт лагер. — Она подражала немцу. — Так на меня посмотрел, как будто я им чем-то помогла.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Да, соображаю. По всем дворам фашисты шастали, как голодные собаки. Забирали последнее, что было у людей. У тети Маши увели козу. Оставили детей без молока. А к нам… к нам даже не зашли…

— А я знаю? Может быть, из-за дядьки! С него и требуй. Я тут при чем? Вот еще — она мои действия решила обсуждать, оценивать. Может быть, ты и со своей подружкой всякие такие разговоры ведешь?

— Мне стыдно о таком говорить…

— Учти, я не посмотрю, что ты моя сестра. Выбью дурь из головы.

Он выбежал во двор, оттуда на улицу. Много ли нужно девчонке с больным сердцем? Одной оплеухой можно уложить ее наповал. Что делать? Как быть? Растерялся Азамат. Недолго думая, он бросился в комендатуру.

— Нужно немедленно освобождать кабардинку! — стал упрашивать Конрада Азамат. — Прошу вас, господин Эбнер. Аргуданова ничего не скажет… я хочу… вернее, она ничего не знает. Глупые девчонки, что одна, что другая.

Глаза Конрада оставались суровыми. Но он не стал отказываться, а неожиданно перевел разговор:

— Списки коммунистов принесли?

— Да, конечно, как условились. — Азамат полез в боковой карман пиджака. — Вот они. — Протянул листок бумаги. — Я все для вас сделаю, только отпустите кабардинку.

— Девушка она ваша? — Глаза Эбнера стали какими-то стеклянными.

— Что вы, господин Эбнер! Моя сестра и кабардинка — подруги. И если…

— Хорошо! — оборвал Конрад. — Понятно. Я отпущу кабардинку. Но учтите, если попадутся еще раз, расстреляем. Не посмотрю — сестра или брат.

Он пробежал глазами список.

— Это все? Вы никого не упустили? — подозрительно прозвучал его вопрос.

— Пока все… — Кровь в жилах Азамата, кажется, остановилась.

— Надежду Соколову вы знаете? Она не коммунист?

Азамат побледнел: откуда уполномоченному известно о Наде? Она из дому не выходила все эти дни.

— Нет-нет, она не член партии…

— Вот как? Интересно.

Азамат перебирал в памяти разговор с Конрадом и не мог отвязаться от мысли: а вдруг Эбнер проверит и выяснит, что и те, другие, кого он указал в списке, не коммунисты? Дядьке легко было советовать: включай, говорил, всех, кто может вызвать у немцев подозрение, на кого питаешь зло. Даже Надю советовал включить, но Азамат отказался… Где же мог видеть ее Эбнер? Может быть, там, на полустанке, когда немцы проверяли пассажиров? Расспрашивать Надю о чем-либо остерегался: кто знает, как она воспримет его интерес. Сама же ничем не делилась с ним. Не доверяла…

* * *

От волнения дрожали руки, он никак не мог расправить плотный лист бумаги, сложенный вдвое, и прочесть текст, слезились глаза от напряжения, расплывались строчки. Он снял очки, протер глаза носовым платком, а заодно и стекла, и снова водрузил очки на орлиный пос. Теперь смог прочесть: «Эльбрус покорен, на его макушке водружено наше победоносное знамя…» Старик Эбнер перечитывал короткое послание сына, воспринимая сообщение по-новому, словно за каждым словом таился дополнительный смысл, как в закодированном тексте.

— И все-таки, — заметил он незримому собеседнику, — они удачливее нас. — Справившись с внезапно нахлынувшей на него завистью, он дал более трезвую оценку: — И мы многое сделали для них, и они не подвели нас. Одним словом, вырастили достойных преемников.

В этот день Вильгельм Эбнер решил забросить все дела: не работалось ни в саду, ни в кабинете, не хотелось и дома сидеть — потянуло с неукротимой силой на улицу. Лица прохожих светились радостью; люди возбужденно обсуждали у киосков грандиозные события. Кто-то привел слова Геббельса, который утверждал, что Германия значительно улучшила свое экономическое положение, и главным образом за счет Кавказа, откуда якобы стала поступать нефть.

Вспомнились Вильгельму пророческие слова главного идеолога Германии:

«Мы заняли страну на Востоке не только для того, чтобы ею обладать, но и для того, чтобы организовать ее прежде для себя. Мы ведем войну за уголь, железо, нефть… Если к назначенному нашим командованием сроку закончатся бои на Кавказе, мы будем иметь в своих руках богатейшие нефтяные месторождения Европы. А кто обладает пшеницей, нефтью, железом и углем — тот выиграет войну».

«Советской экономике наступил конец, иссяк моральный дух красноармейцев, — приходил к выводу Эбнер, — еще немного, усилие-другое, — и Кавказ падет, а немцы выйдут к Черному морю, и турки двинутся навстречу».

С утра и до поздней ночи в эти дни передавали по радио бравурные марши военных оркестров. Вильгельм, кажется, слушал теперь все подряд, боялся пропустить самое главное: генерал Дитмар восторженно и убежденно уверял сограждан Германии в том, что близится день победы над Россией. Затаив дыхание, Эбнер ловил каждое слово любимого диктора фюрера.

Глава третья

В какой уже раз генерал армии Тюленев совершал очередной перелет. Каким бы ни был утомительным, опасным путь, он отправлялся на самые решающие участки фронта, чтобы там, на месте, разобраться в обстановке. Его присутствие понадобилось, когда крупные механизированные части противника начали выдвижение из района Пятигорска в юго-восточном направлении и подошли к реке Баксан. В районе Моздока немцам удалось форсировать Терек и перейти в наступление, вклиниваясь у станицы Вознесенская в оборону 11-го стрелкового корпуса. Танки противника продвинулись на юг к подножию Терского хребта и стали взбираться по его северным склонам.

Когда создалась угроза прорыва на туапсинском направлении, Тюленев тотчас вылетел туда, чтобы на месте совместно с руководством армии организовать оборону. Иван Владимирович понимал, как важно личное руководство штабами и войсками, общение с подчиненными, будь то командир или рядовой солдат: доброе слово настраивало, вселяло в людей смелость, организованность. Командованием, штабами одновременно решались самые разнообразные задачи, нельзя было упускать из поля зрения при этом и соединения, прикрывающие границы с Турцией, оборонявшие Черноморское побережье и обеспечивавшие наши коммуникации в Иране.

Сегодня под утро Иван Владимирович имел трудный разговор со Сталиным, который оставил неприятный осадок на душе. Верховный был встревожен, возмущен положением, сложившимся на перевалах Главного Кавказского хребта. Складывалось впечатление, что он, хотя и не прямо, упор, давал понять, что виной всему является Тюленев: не все учел при организации обороны горных рубежей, в результате противнику удалось подняться на вершины. Дело обстояло не совсем так, но не стоит искать теперь виновных, к чему вспоминать о просчетах, допущенных им, Тюленевым, и прежним руководством округа, положение этим не исправить. Принял командование — отвечай! Пока войска Закавказского фронта в твоих руках, полную ответственность несешь ты, Иван Владимирович…

Штаб 46-й армии располагался в Сухуми. В последние дни вражеские самолеты проникали и сюда, они разбомбили порт, вспыхнул и загорелся с безжалостной стремительностью абхазский театр.

Трудный разговор вышел с командующим армией — Василием Фадеевичем Сергацковым.

— Как получилось, что противник опередил наши части и занял перевалы Клухорский и Санчаро? — спросил Иван Владимирович.

— Штаб стремился максимально использовать возможности армии, чтобы остановить горных егерей… — неуверенно ответил командующий.

Такой ответ Тюленева не устраивал.

— Тогда как же, генерал, понять то, что командование и штаб армии не стремились я активной борьбе за перевалы на северных склонах гор? Почему высылались туда небольшие отряды под командованием малоопытных командиров?

Позже, в ходе разбора сложившейся обстановки, Тюленев указал и другие недостатки:

— Картина прояснилась. Вы не смогли надлежащим образом организовать снабжение войск в районах боевых действий боеприпасами, продовольствием и обмундированием. Большой ошибкой командования армии было и то, что оно не установило тесной связи с местными организациями и населением, не подготовило транспортных средств для снабжения войск в горных условиях. — Иван Владимирович дал конкретные указания по усилению частей, действовавших на основных направлениях. Учитывая возможность проникновения фашистов в обход выдвинутых на перевалы отрядов, он сказал: — Возьмите под тщательный контроль все дороги. Каждую из них пусть займет стрелковая рота, усиленная саперами. Одновременно приступайте к взрывным мероприятиям, устраивайте завалы на тех тропах и в теснинах, которые плохо обороняются, но могут быть использованы противником. Разумеется, неискушенному человеку может показаться, — особо выделил Тюленев эти слова, — что едва возможно преодолеть головокружительные узкие чабанские тропы, доступные лишь горцам. Но для специально обученных и подготовленных альпийских частей эти преграды не помеха. Их не сдержат высота бездонные пропасти, острые гребни скал и лесные завалы. Поэтому не полагайтесь на то, что все это само по себе препятствие. Остановить их может только наша продуманная оборона. Только мы с вами.

— Из окрестных селений и аулов прибывают к вам проводники, — подсказал генерал Сергацков.

— Горцы знают местность, — вымолвил Тюленев мягче и с одобрением. — Они нам помогут. Тем более теперь, когда от подножий лесистых гор бои поднимаются все выше, к скалистым вершинам. И схватки с врагом становятся с каждым днем все ожесточеннее.

Фашисты рассчитывали также восстановить против Советской власти народы Кавказа: в инструкциях рейха по захвату горного края недвусмысленно указывалось на то, что им, немцам, необходимо использовать и другую, не менее результативную, проверенную веками форму стратегии, как подкуп, и таким образом склонить мусульманское население на свою сторону.

Сложная обстановка сложилась вблизи Эльбруса: взобравшиеся сюда отряды «Эдельвейс» перерезали единственную тропу к «Приюту одиннадцати», угрожая нашим частям фланговым ударом. По данным разведки, враг сильно укрепился: станковые пулеметы, расставленные один над другим ярусами и связанные между собой рациями, установлены через каждые сто — сто пятьдесят метров.

Тщательный анализ того, какую тактику применяют немцы на перевалах Главного Кавказского хребта, позволил Тюленеву сделать некоторые, весьма существенные обобщения. Фашисты применяют в горах небольшие отряды, которые действуют самостоятельно. Перед тем как начать атаку, разведка проверяет возможности прохода и обходных путей. Наступают немцы стремительно, наносят удары во фланги, заходят в тыл нашим боевым порядкам. Что касается обороны, то она, как правило, многоярусная, оборудована подковой. Еще одну характерную особенность в действиях немецких снайперов надо было учитывать: они занимают огневые позиции на внешних склонах, ниже ручных пулеметов, огонь открывают по отдельным бойцам.

23 августа в Сухуми прибыл член Государственного Комитета Обороны Берия. Он настоял, чтобы командующий 46-й армией генерал Сергацков был снят, ссылаясь на то, что вопрос этот согласован с Верховным. Берия заменил ряд ответственных работников армейского и фронтового штабов. Тюленев был против грубого администрирования, доказывал, что положение столь крутыми мерами не поправить, но воспрепятствовать им не смог.

Неприятный осадок остался на душе Тюленева после всего, что произошло. Он знал: не во всем был виноват Василий Фадеевич Сергацков. Сложности создавались во многом оттого, что армия плохо обеспечивалась всем необходимым. Собственно, в весьма трудном положении находился и весь Закавказский фронт. Чтобы противостоять натиску фашистов, нужно было по крайней мере дополучить 75 тысяч винтовок, 21 500 противотанковых ружей, 2900 станковых и ручных пулеметов, 700 минометов, 350 орудий…

Из Сухуми командующий фронтом отправился в горы. Сопровождал его Василий Сергеевич Тимофеев, принимавший участие в совещании.

— Как ни печально нам в этом признаться, — тихо и доверительно произнес Тюленев, когда машина выехала из города, — но военные действия на Кавказе показали, что мы как следует не подготовились к горной войне. Плохо знали эти места. И к нашему стыду, Кавказский хребет изучать нам пришлось по скудным описаниям и не всегда точным картам. Горцы, альпинисты — это они проводили наши боевые отряды по никому неведомым тропам. Иначе пришлось бы еще сложнее. Вспомни, сколько ошибок было нами допущено в первый период! Занимая ущелья и перевалы, мы, по странной причине, оставляли соседние высоты без прикрытия. И их, разумеется, тотчас занимал противник, а затем фланкирующим огнем выбивал нас с выгодных позиций. Мы слишком поздно это поняли. А ведь успех наступления зависит от продуманной до мелочей и скрытой от врага оперативности, внезапности в действиях.

— Была ли тогда возможность оборонять каждую тропу в горах? — спросил Тимофеев, вспомнив, как предлагал Виктор Соколов взять под контроль квадрат «одиннадцать» — именно там прошли немцы к Эльбрусу.

— Согласен, Василий. — Иван Владимирович поправил ремень, вытянул ноги — его утомила неподвижная поза. — Беда еще и в том, что наши войска не имели опыта ведения боев в горно-лесистой местности. И только теперь… Скажи, кому из наших солдат пришлось когда-либо воевать на высоте трех с половиной километров? Никогда, никому. С этим наши солдаты сталкиваются впервые. Тут-то от каждого бойца требуется предельная собранность, мужество и особая сноровка. И как ты заметил, сложности возникают из-за снабжения. Можем ли мы рассчитывать на то, что получим достаточное количество вооружения и боевой техники? Вряд ли. — Тюленев, разумеется, понимал: какие бы ни приходилось испытывать трудности, в каких бы сложных условиях ни находились солдаты, главные усилия страна направляла для разгрома фашистов под Сталинградом, поскольку именно там решалась судьба войны.

— С досадным опозданием мы создали такие усиленные батальоны, как у Соколова, — самокритично заметил Василий Сергеевич. — А они необходимы для того, чтобы действовать перед передним краем дивизий. Кстати, уже с первых дней себя вполне оправдали. Они обеспечивают главным силам свободу маневра и возможность нанесения контратак в выгодных для них условиях.

— Нужно смелее, шире применять в горах такие передовые отряды.

— Оказавшись в окружении, — продолжал Тимофеев, — батальон Соколова не только стойко оборонялся в ожидании подкрепления, но и смело атаковал противника…

Несмотря на то что дивизии удалось справиться с основной задачей, поставленной перед ней руководством фронта, — не дать пройти немцам через перевалы к Черному морю, — комдив Тимофеев был недоволен: что-то, казалось, оставалось невыполненным, незавершенным. Должно быть, такое ощущение будет до тех пор, пока немцы остаются в горах, пока угрожают прорывом в Закавказье. Очевидно, беспокойство пройдет лишь тогда, когда погонят фашистов не только с Кавказа, но и со всей страны.

— Последние дни были особенно напряженными, тревожными, — поделился Василий Сергеевич. — Никак не удавалось доставить боеприпасы и продовольствие батальону Соколова, который отправили с оперативным заданием разгромить отряд егерей, пытавшихся занять позиции вблизи высокогорного селения. Благо помогли пилоты, горцы…

— Бойцов, отличившихся в операции, надо представить к награде, — сказал Иван Владимирович.

А Тимофеев вспомнил, как Виктор Соколов, отощавший за эти несколько дней, глядел на него покрасневшими глазами. С усталой улыбкой на обветренном горным воздухом и опаленным солнцем лице он доложил о том, что задание выполнено, отряд егерей разбит. «Отдыхай, сынок», — сказал комдив ему с отеческой теплотой. И весь батальон в ту ночь отсыпался.

Тюленев крепко пожал руку Николаю Ивановичу Ващенко, командиру полка. Он был рад видеть старого сослуживца.

— Жив-здоров? Как дела?

— Держим оборону под облаками, товарищ командующий.

Разговор шел у петляющей горной дороги, неподалеку от крайних домов небольшого селения. Иван Владимирович слушал короткие четкие пояснения Тимофеева и Ващенко и смотрел с откоса в позолоченную даль — все меньше оставалось зелени, деревья пожелтели, кое-где листва окрасилась багрянцем, ветви дубов, казалось, пылали. И только ели сохраняли свой вечный, зеленый наряд.

Когда были обговорены основные вопросы, речь зашла об итогах визита Черчилля в Москву. Некоторые полагали, что глава английского правительства явился с обнадеживающей миссией: не сегодня завтра, предрекали наивно, западные державы, Англия и США, откроют обещанный второй фронт.

— Бойся данайцев, дары приносящих, — припомнил Иван Владимирович крылатое выражение древних греков. — Ведь были и такие, кто считал, будто Черчилль пересмотрел свои взгляды, трезво оценил обстановку и из противника Советского Союза стал его сторонником.

Кинооператоры снимали приезд Черчилля на пленку. Он шел мимо строя почетного караула, пристально всматриваясь в лица солдат, словно в один миг намеревался установить настроение советских людей в столь критическое для них время. В суровых лицах бойцов он почувствовал непреодолимое мужество.

— А что, если бы весной сорок второго года был бы открыт, как обещали, второй фронт и англо-американские войска высадились на континенте? — заметил Иван Владимирович, как бы размышляя вслух. — Нет, не оказались бы немцы у стен Сталинграда и в предгорьях Кавказа. Сколько людских жизней было бы спасено ценой небольших союзнических усилий!

— Товарищ командующий, разрешите обратиться?

— Соколов? — приветливо встретил Тюленев приблизившегося к нему Виктора. — Обращайся, комбат. Что у тебя?

— Горят костры на башнях в Ларисе.

Глава четвертая

У приземистых пушистых елей, за скалами и камнями отряд остановился: нужно было перво-наперво установить тщательное наблюдение за селом прежде, чем входить в него. Виктор Соколов поднес к глазам бинокль, висевший на шее, стал внимательно и не спеша рассматривать близлежащие к нему улочки, дворы.

Кругом было тихо и безлюдно. Похоже, немцев нет. И все-таки он не спешил: тут могла быть засада, надо держать ухо востро, быть ко всему готовым. Фашисты могли разжечь костер на башне для приманки, дескать, клюнут доверчивые советские бойцы, поспешат на помощь горцам, а мы их встретим внезапным огнем.

Неожиданно Виктор увидел одного, потом второго немца; они вынырнули из-за углового дома и пошли по утоптанной тропе, что-то аппетитно жуя, — должно быть, груши или яблоки уминали, — и перебрасывались шутками, лица были веселые. Виктор глазам своим не верил: по-видимому, сбываются его предположения! На самом деле засада, или что-то тут не так? «Нет-нет! — засомневался он. — Торопиться с выводами не надо». А сам стал соображать: уж если это засада, чего же тогда немцы так беззаботно прохаживаются по селу? Странно! Сколько их? Что они здесь делают? Виктор отыскал биноклем еще одного немца — он забрался на яблоню. Непокрытая белобрысая голова его выделялась среди румяных яблок, обильно усыпавших ветки.

На околице, у самого леса, появился подросток, он, казалось, прохаживался от нечего делать, посматривал по сторонам — явно кого-то высматривал.

— Надо его подозвать, — посоветовал Тариэл Хачури. — Мальчишка наверняка знает, что делается в селе.

— Только осторожно, — предупредил Соколов, хотя мог этого и не говорить, зная, что Хачури и без того крайне осмотрительный. — Немцы могут и за мальчишкой установить слежку.

Мальчишка по-прежнему что-то высматривал на опушке леса и сердито хмурился, как если бы с кем-то он условился встретиться, а тот подвел его и не пришел. Тариэл поднял камень размером с кулак, запустил его по дну углубления, которое образовалось от дождей. Камень вскоре выкатился промеж тонких стволов деревьев, попрыгал еще немного у ног удивленного подростка и замер в густом пожухлой траве.

Когда мальчишка увидел Хачури промеж стволов деревьев, он поманил его рукой. Тот из смышленых оказался — чинно осмотрелся, а уже потом зашел за пушистую ель и углубился в лес. «Молодец, — похвалил его Тариэл, — не стал спешить. И старого, и малого многому научит война. Мигом повзрослеет и такой вот мальчонка».

— Еле дождался вас, — едва приблизившись, сразу же стал выговаривать тот.

— Извини, приятель, — усмехнулся Тариэл, — мы еще не стали горными орлами. А то бы прилетели в один миг.

Мальчишка нахмурил черные брови: то ли не принял юмор Хачури, то ли решил подчеркнуть, что ему теперь не до шуток.

— Немцы тут. Смотрите, чтобы не увидели вас, — заметил он с напускной строгостью, когда Тариэл подвел его к Соколову.

— Сообразили. — Виктор коснулся рукой бинокля и спросил: — Скажи, кто дал сигнал?

— Мы, — ответил мальчишка. — Тут такое затевается. Дедушка Мишо вам все расскажет.

— Как же мы пройдем в село, если там немцы? — Соколов и Хачури переглянулись.

— Идти в село вам незачем. — Парнишка не обращал внимания на шутливый тон Соколова. — Сейчас все объясню: Вам нужно пройти к сторожевой башне…

— К той, что у выступа? — сообразил Виктор.

— Точно. Идите туда и ждите. — Мальчишка задумался. — А село обойдите справа.

— Ясно.

На сей раз Виктор сдержал улыбку, его покорила ранняя взрослость пацана: небольшого росточка, щупленький, с детской строгостью на лице, а душа отважная.

— Послушай, друг, — заговорил с посланцем Тариэл, провожая его до того места, где они несколько минут назад встретились, — как тебя зовут?

Парнишка засмущался.

— Тариэл.

— Вот как! — Хачури широко улыбнулся, чрезмерно обрадованный такому совпадению. — Значит, тезки мы с тобой. — И протянул ему руку для знакомства. — И меня родители назвали Тариэлом…

— Виктор?! — Карл Карстен был поражен и взволнован; он не предполагал, что встретится здесь с Соколовым.

— Карл?

Они долго разглядывали друг друга при тусклом свете, который слабо проникал сквозь небольшой дверной проем, оба в неловком замешательстве, не зная, как вести себя в такой ситуации.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком встречается. Сам так говорил, и я все очень хорошо помню.

— Как ты здесь оказался? — уже овладел собой Виктор.

— Разговор долгий, не так просто все объяснить, наверно. — Карл, прихрамывая, отошел от окошка, поискал главами, где бы присесть — нога болела, — и, не найдя ничего подходящего, прислонился плечом к холодной стене, изрядно от времени потемневшей.

— Опять нога подвела? — Вопрос Соколова невольно прозвучал насмешливо.

Карл Карстен слегка кивнул: он чувствовал, что не имеет права обижаться, а тем более сердиться на Виктора, на его холодный прием. Разве не он, Карл, непрошенно заявился сюда, в горы, вместе со своими вероломными соотечественниками?! Карстен понимал, что нужно терпеливо объясниться с Виктором, убедить его в том, что он, Карл, ему не враг, более того — явился в селение с добрыми намерениями.

— Да, опять нога, — бросил он небрежно, чтобы не отвлекаться от главного. — Пустяк, заживет, на Эльбрус взбираться не придется. Не пустяк, Виктор, другое. Ночью сюда прибудут отряды бывалых альпийских стрелков…

— Вот как? — не удержался Виктор. «Ну вот и прояснилось — известен маршрут головорезов, о которых говорил швед. Однако о них ли идет речь?»

Карл понимал, что Соколов не сразу ему поверит, его сообщение поначалу может воспринять с подозрением. И нужно было и на этот раз взять себя в руки, нужно терпение, чтобы, подавив обиду, сказать все до конца. И он продолжал:

— Послушай, Виктор. Это головорезы, а не солдаты. Им терять нечего. Это звери. Им сказали: или — или…

— Кое-что о них и нам известно, — сказал Соколов. — Значит, здесь, в районе Ларисы, решили штурмовать перевал?

— Да, Виктор. Они превратят селение в пепел, а затем пойдут дальше.

— И ты у них проводником? — На этот раз Виктор отвел глаза и уставился в дверное отверстие, как бы наблюдая за местностью, хотя этим, тщательным наблюдением, занимались бойцы, расположившиеся вблизи башни, вместе со стариком Мишо, который привел сюда Карстена.

— Ты прав, — согласился Карл: и эту горькую пилюлю он должен был терпеливо проглотить. — Миссия моя не очень завидная. Только я мог и не отправляться сюда. Да, да, Виктор. — Они встретились глазами. — Но я… решил помешать. И вот прибыл в селение заранее. Взял нескольких солдат, чтобы еще и еще раз вроде бы осмотреть местность. Верил, встречу здесь старика, а он… — Он замолчал, но вовсе не потому, что более нечего было добавить, он намеренно сделал небольшую паузу, чтобы отсечь предыдущий разговор от того, что предстоял. — Ты не думай, — жарко заговорил Карстен о другом, что в большей степени тревожило его, — не все немцы, Виктор, одобряют то, что происходит…

— У нас нет времени разбираться! — оборвал Соколов. — Не до этого. Нас держат за горло. И пока фашисты здесь — забота одна: гнать, освобождать свою землю.

— Я понимаю. И твою обиду, и возмущение…

— Вот если бы все… — Виктор направился в сторону выхода, точно разговор окончился и более нечего было сказать друг другу; на самом же деле понадобилась хоть какая-нибудь разрядка, и Соколов прошелся туда-сюда на тесном пятачке башни. Приостыв, он осудил себя за то, что резко обошелся с Карстеном, ведь одним лишь сообщением, где пройдут отряды головорезов, Карл заслуживал более теплого отношения.

— Подожди. Я еще не все сказал.

— Говори, Карл, — вымолвил Виктор мягче. — Я слушаю. Извини, все у меня внутри кипит… Не просто взять себя в руки.

— Как не понять! — Он отошел от стены, покосился на потемневшие от времени, кое-где осыпавшиеся камни. — Не знаю, как тебе сказать… Там, в городе, у вас есть предатель.

Виктор скривился.

— Кто?

— Странная фамилия: Таран.

— Таран?

— Да, Таран.

— Ты не ошибся? Может быть, как-то по-другому?

— Нет. Не ошибся. Конрад называл его именно так, и я запомнил и его лицо, и его имя… — Карл заметно нервничал, как человек, которому не верят и он вынужден терпеливо доказывать — еще и еще раз.

— Как он выглядит?

— Смуглый. Наверно, горец. Высокий. Волосы длинные… Я находился в соседней комнате и не все рассмотрел, как надо, — взволнованно продолжал Карл. — Но слышал все, что говорили. Опасный предатель, Виктор. Скажи, твоя семья осталась в городе?

Соколов задержался с ответом: вопрос встревожил.

— Мать уехала с госпиталем. А жена с сыном… да, конечно! Должна была. Ее посадили в поезд и отправили… Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я слышал… предатель называл и твою фамилию. Ах да, ты не в курсе, — спохватился Карл, поняв, что не поведал еще Соколову о том, что произошло с его женой и что намеревается предпринять Конрад Эбнер. — Жена твоя не смогла уехать из Терека. Она была в том самом поезде, которому не удалось вырваться.

— Вот оно что…

— Конрад Эбнер, наш общий знакомый, хвалился мне, что освободил твою жену, — добавил Карл с горьким сожалением. — Он так и сказал, что спас твою жену от концлагеря. Облагоденствовал… Или правильно — облагодетельствовал? А на самом деле Эбнер совсем не тот, за кого выдавал себя… Послушай, Виктор. Нацисты готовят к отправке в Германию детей. Приказ Гиммлера — отобрать детей с хорошими расовыми характеристиками. Предатель назвал и твою фамилию. Я чуть было не бросился с кулаками…

— Значит, Надя не смогла уехать? — подумал Виктор вслух. — Таран. Кто бы это мог быть? Скорее всего, кто-то скрывается под этой фамилией.

— Я пытался отыскать твою жену, Виктор, — сказал Карл каким-то виноватым голосом, будто оправдывался. — Было конечно же опасно — гестапо следит теперь и за немцами тоже. Но надо было предупредить Надежду. И я рискнул. Помню, ты жил в кирпичном доме, где большой орех растет. Так? Между больницей и школой маленький проулок? Так вот. Ваш дом занимает майор из гестапо. Двое солдат что-то ремонтировали. Спрашивать, сам понимаешь…

— Наверно, она перебралась в дом специалистов.

— Его разбомбило, Виктор. Только стены остались. Но ты не думай, ошибки быть не может, я говорю тебе… Надежда и сын твой живы. Живы, понимаешь? Только вот такой разговор я услышал…

Виктор кивнул, он думал о том, как помочь жене и сыну.

— Мне пора, — напомнил Карл. — Не знаю, как тебе сказать… Может быть, это наша последняя встреча. Попрощаемся, Виктор. И условимся о главном. Я поведу колонну по дороге, которая идет там, выше зеркальных водопадов. Ты это место называл… кажется, «Пронеси господи». Там мы будем к полуночи. Прощай. И не думай, что все немцы — наци.

Виктор словно сейчас сообразил, что Карстен уходит.

— Постой, тебе нельзя возвращаться…

— Дело не только во мне. — Карл Карстен развел руками. — Мне надо думать и о своей семье. О родных. Если я… Их сразу расстреляют. В Германии, Виктор, тоже не сладко. Друг друга люди боятся. «Все, кто не принадлежат к хорошей расе, — говорит Гитлер, — являются отбросами». Он так считает, что лишь самая ничтожная часть народов земли состоит из полноценных. Выживет самая крепкая раса. Как в лесу, выживает самый сильный зверь. А что потом? Сильные уничтожат друг друга? Так — до полного истребления? Теория зверей. Люди так не должны рассуждать, — продолжал он взволнованно. — Давно хотелось выговориться, но не с кем было. Я часто вспоминал твои слова. Ты прав — в горах люди ведут себя иначе. Горы не терпят лицемерия. Они не прощают и наказывают. Мы, альпинисты, знаем, что такое горы. Для друга они станут надежным убежищем. Для врага — кладбищем. Горы есть горы! И тогда я спросил себя: кто ты? кем пришел сюда? что у тебя на душе? чем ты отличаешься от Конрада Эбнера? Решайся — выбирай! Вот такие мысли тревожили меня с первого дня. — Он направился к выходу и остановился. — Прощай, Виктор.

— Прощай, Карл.

На этот раз они обнялись, как тогда, до войны, когда расставались добрыми друзьями.

«Нужно идти вниз, в Терек, — твердил себе Виктор непрестанно. — Нужно спасать Надю с сыном». Но тут же, стиснув зубы, брал себя в руки: не может он, комбат, оставить свой пост, когда предстоит труднейший бой. И вообще — возможно ли такое? Ведь у многих бойцов родные оказались в оккупации, и если каждый будет отлучаться с фронта, ничего хорошего не жди. Виктор хотел было поделиться с Тариэлом, какая беда нависла над его сыном и женой, но и этого сделать не решился: тут теперь у многих бойцов в тылу остались родные и близкие…

Соколов и Хачури шли во главе отряда, чуть-чуть опередив остальных.

— Все выходит на круги своя, — сказал Виктор задумчиво, высказывая лишь немногое из того, что волновало его. — Надо же такому случиться: Конрад Эбнер — уполномоченный в Тереке! Верно говорят в народе: у мерзавца отца и дети не ангелы.

— Всякое бывает, конечно. Закона на все случаи жизни нет, — ответил Тариэл Хачури, он как будто не возражал Соколову, но и не соглашался с его категоричными выводами.

Виктор прибавил шаг, точно в быстрой ходьбе находил успокоение.

— Нет, ты скажи, каким все-таки подонком оказался, а?!

— Беда, что он не один, много таких, видать, развелось нынче, — вымолвил Хачури без всякой охоты. Не было у него желания говорить об уполномоченном, стоит ли он того, чтобы тратить на него время и нервы.

— И что за предатель объявился у нас в городе? Какой-то Таран…

— Уж не Татарханов ли? — неожиданно обронил Тарная.

Виктор даже приостановился.

— Ты, как моя мать, — заметил он. — Она если кого-нибудь возненавидит, то навсегда.

— Это не совсем так, — спокойно возразил Тариэл. — Ни я, ни мать твоя против Мадины и Чабахан никогда зла не имели. Что касается Азамата, тут дело сложнее. Сам ведь только что сказал: у отца мерзавца и дети не ангелы.

— Ты считаешь, что Азамат на такое способен? Неужели до такой подлости докатился?

— Не хочу брать грех на душу, — нахмурился Тариэл, будто самому неприятно было об этом говорить. — Но он трусоват, а трус как раз и способен на все. Скажу откровенно, тем более тебе. У меня не было к Азамату предвзятости. Но мало-помалу накапливалась. Стал замечать за ним такое, что напоминало мне черты его отца и дядюшки. Я ему не верю. Ты знаешь, я был убежден, что он не придет в горы. И он вот не пришел. Ты скажешь, так случилось. Бомба разорвалась, и все такое прочее… Нет, не верю. Азамат, как и Амирхан, ненавидит нас. Не тебя или меня конкретно. Всех и все! Наши порядки, строй. Да, да, не удивляйся. Его отец, Рамазан, тоже не питал к новым порядкам большой любви. Но был совсем другим. Я удивлялся, как твой отец держит на свободе Рамазана! А потом понял. Алексей Викторович тонко чувствовал психологии человека. Рамазан не был опасен. Остерегайся, сказал мне твой отец, скрытых врагов. Они-то держат нож за пазухой. Так вот, Азамат — из таких. Из скрытых врагов. Решил он вступить в партию. Для чего? По убеждению? Нет. Никогда он не отличался активностью. Не видно было его среди молодежи. Взять, например, других парней и девчонок. Живые, энергичные. Азамат никогда не участвовал в каких-нибудь общественных мероприятиях. Замкнутый, недовольный. Значит, вступает ради какой-то выгоды? Я не стал бы голосовать против него, если бы не был в том уверен. Может быть, я ошибаюсь. Но я не один присутствовал на бюро. Все-таки меня поддержали, а не его.

— В чем конкретно мы его уличили? А всегда ли были к нему справедливы? — Нет, не во всем Виктор согласен с Тариэлом. — Сам говоришь — предлагал посадить отца Азамата. А за что? Сыном кулака, бая или кем там еще был Татарханов. Вот и засело в тебе прочно — и он такой же. Мы отшатнулись от него с самого начала, вот и он стал нас избегать.

— Время нас рассудит.

— Время… А мы? Будем ждать?

Виктор доложил командиру полка Ващенко о том, что ему сообщил Карл Карстен, опустив, разумеется, подробности, которые не касались операции. Не стал говорить и о предателе.

— А у меня для тебя приятная новость, — сказал Ващенко. — Прибыл сюда медсанбат, а с ним… Кто бы ты думал?

— Мать?!

— У тебя еще есть время повидать ее.

Николая Ивановича удивило то, что Соколов опустил удрученно голову.

— Ты не рад?

— Рад, конечно. Но ей ли отправляться в самое пекло… — На самом деле Виктор хотел сказать совсем другое: знает ли мать о том, что Надя и внук не смогли выехать, оказались в оккупации?

Виктор всячески подбадривал себя как только мог, чтобы предстать перед матерью по возможности спокойным в не выдать себя. Однако ему не удалось совладать с собой до конца.

Заявившись к медикам, он молча поцеловал мать в щеку, с упреком спросил:

— Как же ты решилась сюда забраться?

— А что? Разве я такая трусливая? — Она не стала придавать значения тону сына.

— Могли послать сюда кого-нибудь и помоложе.

— Неужели я уже такая старая?

— Ты прекрасно понимаешь — о чем я!

— Я сама так решила. И молодые, и немолодые — все теперь на фронте.

— И все-таки. Ведь мы тут как на пороховой бочке.

— Ты встревожен, сынок?

— Не уводи разговор, пожалуйста.

— Вид у тебя… Я сразу заметила. Может быть, нога?

— Что нога? Нога как нога, на месте.

— Скулы торчат. Небритый.

— О внешности, мама, заботиться некогда.

— Ты, наверно, знаешь о ребенке и Надежде?

— Знаю только то, что они находились в том злополучном составе.

— И я потом узнала… Будем надеяться, сынок, что все обойдется. За эти дни я столько передумала… И решила приехать к тебе. Быть рядом с тобой. А ты… так встречаешь меня…

— Эх, мама… Золотая ты моя…

Виктора всегда удивляло и восхищало мужество матери, умение в решающую минуту владеть собой, и эта уверенность, надежность передавались и ему.

— Представляешь, Федор наш здесь. — Она посмотрела в сторону дома, где разместили раненых. — Зайди к нему, пожалуйста, если есть время.

— Федор? Как он сюда попал?

— Их полк перебросили сюда вчера, а утром был бой. И какое совпадение — первым раненым оказался он, мой двоюродный брат. Воистину пути господни неисповедимы. Знаешь, сынок, — глаза матери неожиданно наполнились слезами, — и село Греческое немцы захватили…

— Недолго фашистам еще разбойничать.

— Скорей бы настал этот час. Столько молодых людей искалеченных, убитых… А мы, медики, не в силах помочь. Ну, ступай, сынок. Федор очень обрадуется.

Федор Феофанос, смуглый и от загара окончательно потемневший, как чугунок, черные короткие волосы, кольцами вьющиеся, сидел на прогнувшейся койке с перевязанными головой и рукой. Он поднялся, как только увидел вошедшего племянника, старше которого был всего-то на пять лет, протянул здоровую руку. А когда Виктор приблизился к нему, обнял и поцеловал его в заросшую щеку.

— Ну-ка, племяш дорогой…

Виктор осторожно обхватил дядю, чтобы не причинить ему боль.

— Теперь, дружище, неведомо еще когда и где встретимся…

— Важно, чтоб встретились!

Они недолго рассматривали друг друга, затем Федор посадил Виктора на койку рядом с собой и стал расспрашивать. На пространные рассказы, однако, у Виктора времени не было. А что сказать коротко? Чего стоят известия одного лишь Карла Карстена! Голову потерять можно: родной сын, один-единственный, продолжатель рода Соколовых, в опасности, а отец ничего для него не может сделать.

Слушая Федора, который, несмотря на тяжелое ранение, держался бодро, Виктор думал о другом. «Ну как ты разговаривал с матерью?!» — обвинял он себя, перебирая в памяти свое поведение и те первые сердитые слова, оброненные в беседе с ней. Жалея ее, оберегая от лишних тревог, он невольно обидел грубым, так ему несвойственным обращением. «Эх, мама. Золотая ты моя…» — повторил он про себя, пытаясь снять тяжесть с души; хорошо, что под конец их короткой встречи он нашел для матери несколько теплых слов.

— Село наше проходили ночью, — делился Федор с грустной улыбкой. — Говорю своему комбату, когда сделали привал: родные, мол, у меня в двух шагах. Отпустил он меня. Взял я с собой товарища, сдружились мы с ним с первых дней войны. Хорошей парень, из кавказцев — ингуш. Зелимхан Измаилов. Подходим к дому, сердце мое вот-вот остановится. Представляешь, родные не спали, будто чувствовали, что приду. Мать и жена плачут, обнимают… А отец — сердитый, набросился с упреком. Мы, говорит, отправили тебя фашистов бить, а ты вернулся обратно! «Ничего, — отвечаю отцу, — отступаем медленно, но наступать будем быстро!» Поговорили о том о сем… Вот что, сын, продолжает он строго, мы тут накануне собрались с односельчанами и решили… Он открыл шкатулку, достал лист бумаги и стал медленно читать: «…Самая лучшая армия, самые преданные делу революции люди будут немедленно истреблены противником, если они не будут в достаточной степени вооружены, снабжены продовольствием, обучены». Я слушаю и не могу понять. Закончив читать, он строго спросил: кто, мол, написал эти слова? Я по наивности говорю: Афендули, наверное, он у вас на селе самый грамотный — учитель. Отца это разозлило еще больше…

— «Побеждает на войне тот, — процитировал Виктор еще одно высказывание Ленина, — у кого больше резервов, больше источников силы, больше выдержки в народной толще». Совсем недавно старший политрук приводил эти слова.

— Ты, Виктор, другое дело, образованный человек, — оправдывался Федор. — Инженер. А я тракторист с семилеткой.

— И что же дальше? — поторапливал Виктор.

— Дальше, — заметил Федор, — стал отец доставать из ящика одну за другой пачки денег и облигаций. И укладывает передо мной. «Вот, — говорит, — греки-односельчане собрали, кто сколько мог. Кто пятьсот рублей, кто тысячу, а кто больше. Средства в фонд обороны». Тут-то и я на него расшумелся. Чего же, говорю ему, тянул, не отправил как положено?! Но старика моего не так просто обвинить. И что ты думаешь? Один раз они уже отправили. И сельхозпродукты тоже. А эти деньги собрали только что, накануне. Поутру хотел отправиться отец в Пятигорск, но не успел. А первый вклад, более ста тысяч рублей, пошел на изготовление танков. Нет, думаю, ни за что не осилить нас фашистам!

Виктор не мог себе толком объяснить, что же произошло с ним за короткое время — какой-то внезапный подъем почувствовал он в себе. Неужто столь благотворно повлиял на него неприхотливый на первый взгляд рассказ Федора Феофаноса? Как бы там ни было, перед ответственным заданием кстати.

Глава пятая

Прогромыхал по немощеной улице грузовик и остановился, уткнувшись в ворота, вздымая над кузовом клуб пыли. К закату солнца прибыл Амирхан. Он теперь не приезжал с пустыми руками, нынче снова привез мешок ставропольской муки, мешок картофеля. А вчера он затеял с племянником разговор — расспросил обо всем, что делается в городе. Азамат отвечал без особого желания, говорил насчет того, что действовал по совету Амирхана, согласно инструкции уполномоченного, который, похоже, мягко стелет, да каково будет лежать — даже и вездесущему и всезнающему аллаху неизвестно.

Разумеется, он не сказал о том, что Чабахан по наивности впуталась в опасное дело и была тотчас арестована немцами, и с той поры, как он ее — а затем и Заиру — освободил, его взаимоотношения с сестрой совсем оборвались.

Мало того, что Азамат недоговаривал, он старался к тому же говорить тихо, а то и вовсе переходил на шепот. Амирхан напрягался, переспрашивал поминутно одно и то же, наконец вспыхнул:

— Послушай! Что ты бубнишь себе под нос? Говори громче. В собственном доме чего-то боишься?

— Так я… не хочу оглашать тайну, ну, чтобы мать не слышала, — скривился Азамат от досады, от того, что свалил все на мать: ведь он опасался теперь больше всего Чабахан. Именно от нее можно ожидать любой глупости. Уже и подружку ее освободили, все равно она дуется на родного брата, какой-то болезненный патриотизм пробудился в ней.

— Так, так, — постукивал крепкими длинными пальцами по столу Амирхан — поведение племянника ему что-то не нравилось. Однако решил не спешить, выведать иным способом, постепенно. — А что Соколовы? Чадо их еще не отправили в Германию?

— Нет.

— Весь их род нужно уничтожить, как сорняк. Понял?

— Малыш-то чем виноват? — робко взял под защиту сына Нади Азамат и отвел от дядьки пугливый взгляд.

— Вырастет — в их породу пойдет. Яблоко от яблони, как известно, далеко не падает. А как в школе? — переключился Амирхан на другое.

— Ерунда какая-то, — легкомысленно произнес Азамат. — Учителей нет. Учеников — тоже. Не школа, а игра какая-то.

— Чего же ты хотел? — зашевелил дядька черными бровями. — Бурной деятельности, активности, мероприятий? Ишь как вымуштровали вас, приучили к бессмысленной болтовне. Погоди. Кончится война, займемся настоящим делом. Немцы очень заинтересованы в вольфраме, молибдене. В наших краях всякого добра в изобилии. Тогда-то и закипит настоящая работа.

Племянник, очевидно, не понимал, что это даст им, Татархановым, и застыл в удрученной позе, с какими-то погасшими глазами.

— Как сноха Соколовых?

Племянник вздрогнул:

— В каком смысле?

— Живешь с нею или как?

— Что ты!

— Да ты не волнуйся. Что я, не понимаю. Дело твое. Только предупреждаю. Смотри, чтоб о женитьбе на ней и не помышлял.

— Ничего между нами нет, — сумрачно промолвил Азамат и опустил голову.

— Хитрец. Так я тебе и поверил. — Дядька откинулся на спинку стула.

— Думаешь, просто? Ты не знаешь ее характера.

— Или ты меня учить будешь? — насмешливо бросил Амирхан. — Тебе ее характер нужен или она сама в постели?

— Она не из таких, — покраснел Азамат.

— Все они бабы, чудак. Где прижмешь, там она и твоя. — Амирхан зевнул. — Ладно. Воля твоя. Только вот что запомни. Упустишь возможность, она другому достанется. Уполномоченному, например.

— Как он о ней узнал? Думал, думал…

— А что думать? Немцы, говорю тебе, все обо всех знают. Служба у них так поставлена… Может быть, Конрад мамашу заманивает в сети. А? Немцы, черт возьми, знают свое дело. — Амирхан еще раз зевнул и признался: — Утром мне рано вставать. В горы хочу отправиться. Никак не могут освободить территорию. Все еще сопротивляются русские. Где берут силы?

— Пока Нальчик у наших, немцам туда не пройти, — убеждено ответил Азамат, обозленный на дядьку за то, что он так пренебрежительно отозвался о его любимой женщине.

— Чем это они тебе подсластили, что ты их так называешь — «наши»? — усмехнулся Амирхан с неприязнью, и отчетливей обозначились на его лице морщины.

— По привычке, — стушевался племянник.

— Постой. Скоро и Нальчик твой скрутят в бараний рог, — сказал Амирхан, сдерживая гнев. — Немцы предприняли наимощнейший штурм. Направили туда отборные войска СС «Викинг». Знаешь, что это за войска? Когда их немцы пускают в ход — гибель всему живому! Камня на камне не оставят.

Амирхан снял пиджак, повесил на спинку стула, стал вяло расстегивать пуговицы на рубашке. Азамат поднялся, чтобы уйти, освободить комнату, как это делал всегда, когда приезжал дядька: он предоставлял свою кровать ему, а сам ложился спать на старой тахте на кухне.

Его остановил Амирхан.

— Бычка, смотрю, как условился, сбитого привезли, — заговорил дядька с удовлетворением, как о чем-то значимом. И нарочито строго отметил: — Чего тянешь? Или без мяса хотите остаться? Мать твоя и Чабахан, смотрю, какие-то синие стали. Да и твой вид не вызывает восхищения. С таким питанием, парень, ни с какой бабой тебе не сладить.

— Сам я резать не могу, — стал Азамат оправдываться. — Никогда не приходилось.

— Во что превратили Кавказ!

— Я же учитель, а не мясник.

— В прежние времена у нас на Кавказе каждый мужчина умел пользоваться ножом.

— И потом… вот что я надумал, только не спеши, в штыки не принимай, — заранее предупреждал дядьку Азамат, чтобы не поднимал шум, не разобравшись. — Хочу питание в школе наладить, чтобы детвора шла в школу в охотку.

— Что?! — рявкнул Амирхан. — И ты вздумал кормить мясом бычка голодранцев? Крепко же тебя вымуштровала Советская власть. Никак не можешь обойтись без колхозного житья-бытья.

— Люди видят, — робко отбивался племянник. — Бычок не курица. От глаз не скрыть. Что скажут? Ведь я — директор школы.

— Какие люди? Где ты видишь людей? — пожимал Амирхан узкими не загоревшими плечами, в полумраке они казались мертвецки бледными. — Какое их собачье дело! — криком исходил дядька. — Не-ет! Так не пойдет. Я буду в дом носить, а ты — из дому?

— Сегодня мы добро сделаем для людей, — вставил племянник, — а завтра и мы можем на их помощь рассчитывать. Тут должен быть верный расчет, — перешел он на шепот, с опаской поглядывая на дверь, словно боялся, не подслушивают ли их разговор. — Как говорится, и овцы целы, и волки сыты. — Разумеется, ничего такого Азамат не стал бы предпринимать, но очень боялся, что болтовня дойдет до ушей Нади — и тогда все пропало.

Доводы племянника неожиданно поколебали Амирхана; более того — показались любопытными. И, оценив их по достоинству, он пришел к выводу: оказывается, Азамат кое-что соображает.

— Люди должны мне поверить, — жарко доказывал Азамат, видя, что дядька не принимает его доводы в штыки, — значит, уломать и его можно.

— Резонно, черт возьми! — одобрил тот наконец. — Может быть, ты прав. И эту сторону требуется учитывать. Какая бы ни наступила власть, каким бы ни был строй, а с людьми делаются дела. И если в трудную минуту ты с ними поделился хлебом и солью, то этого они никогда не забудут… — Амирхан убеждался в правоте, в дальновидности такого поступка племянника и даже обрадовался, что такая дельная мысль пришла ему в голову. — Теперь вижу — ты настоящий историк. И в советских институтах учат кое-чему. Аналитически раскинул мозгами.

Они рассмеялись.

— Выходит, вы опять останетесь без мяса? — спохватился Амирхан.

— Отчего же, — вздохнул Азамат с облегчением, довольный тем, что его действия одобрены многоопытным дядькой. — И на нашу долю достанется. Зачем же все им отдавать. И мы под аллахом ходим.

— Смотри-ка, ты спускаешься из заоблачных высот на землю! — сощурился Амирхан.

Азамат пришел к выводу: в чрезвычайно сложной хитросплетенной обстановке оккупации он и сам должен действовать посмышленее, никому не давать себя обмануть. На одних дядькиных наставлениях, понял он, далеко не уедешь; это хорошо, когда тебя учат, опекают, направляют на истинный путь — наматывай на ус, да и только. Однако, какими бы ни были толковыми советы, своя при этом голова на плечах должна оставаться. Она потребуется, чтобы втереться в доверие и к Эбнеру, и к своим — той же Наде или Маргарите Филипповне.

Недели две после случая с арестом сестры Азамат боялся, что Чабахан поведает подружке о своих догадках относительно брата, а та, разумеется, разнесет кривотолки по городу… К счастью, аллах миловал, убрал черную тучу над головой Азамата. Сестра его, оказывается, не такая уж дура, чтобы о таких опасных вещах болтать посторонним, понимает: кто ей самой станет верить после всего…

Маялся он в раздумьях и по другому поводу. Ему показалось вначале несколько жестоким то, что он намеревается осуществить по отношению к сыну Соколова. Нет, не его пожалел Азамат — судьба малыша его меньше всего волновала. Но как отнесется к этому Надя. А что, если его выдаст Конрад Эбнер? При одной мысли его бросало в дрожь. Однако не он ли, уполномоченный, навязал Азамату такое решение? Не он ли в прошлый раз спросил: «А Надежда Соколова? Она, случайно, не коммунист?» А потом он включил в список детей для вывоза в Германию и отпрыска Виктора. И пусть увозят, пусть потерзается папаша, если, конечно, вернется с гор. А он, Азамат, как-нибудь да утешит Надежду.

До войны люди об одном судебном процессе рассказывали: будто молодая женщина собственными руками родного ребенка умертвила ради любовника, который не хотел брать ее в жены с довеском. А тут — наоборот: немцы обещают отличные условия, из маленького Соколова сделают настоящего арийца. Сменит фамилию, имя, круто изменится его жизнь.

Хватит! Сколько можно ему, Азамату, уступать! Ему ли считать себя виноватым. Перед кем он виноват? Кому он что сделал? Скорее его безжалостно ограбили. Теперь нужно возвращать отобранное.

Ни луны, ни звезд на небе, темно и тихо вокруг, как в погребе, даже собаки поджали хвосты.

«К чему бы это?» — тревожно осмотрелась Чабахан.

Из сарая послушно вышел следом за нею бычок, и через минуту-другую они стояли в скверике под деревом. Чабахан ждала Заиру, но подружки все не было. Вот она и забеспокоилась: на Заиру это не похоже, она никогда не подводила. Неужели что-то помешало ей?

Чабахан поглаживала горячую упругую шею бычка и успокаивающе приговаривала: «Сейчас, сейчас мы пойдем, потерпи». Привыкший к ее ласке, кормила и поила его она, бычок мирно посвистывал широкими ноздрями.

Внезапно зашелестело в кустах, послышались шаги, сердце Чабахан зашлось от испуга: ей померещилось, что это брат. Она прижалась щекой к шее бычка.

— Ты уже ждешь? Прости. Как назло, мама не засыпала. Ужасно пугливая стала после нашего ареста. Все ей кажется… — Заира торопливо оправдывалась, пытаясь скрыть волнение, только неестественно оживленный голос ее выдавал.

— А я подумала — вдруг не придешь! Как мне быть тогда? Куда мне деваться с бычком?

— Что ты! Разве я когда-нибудь врала?

— Ну знаешь… Всякое могло случиться. Я вон еле вырвалась, — тихо делилась Чабахан. — Дядька, как назло, явился именно сегодня. Представляешь? Хотела идти к тебе, предупредить. Потом решила подождать. Дядька, смотрю, все возле бычка кружится. Испугалась. А что, если ночью заколет? Сердце как будто остановилось…

— Ты не шути с сердцем. Так схватит, что «ой» сказать не успеешь. Поменьше переживай.

— Не выходит что-то. Знаешь, как я переживала, когда меня из тюрьмы отпустили, а тебя держали и держали. Опять случайность? Скажешь, нарочно. Наобещала, а сама…

— Перестань на себя наговаривать. Теперь самое главное — не напороться на фрицев.

— Какая темная ночь. Ничего не видать.

— В самый раз для конокрадов.

У Заиры хватило еще смелости для шутки.

— Я заметила, — заговорила она немного позже, когда они пересекли скверик, — есть такие места, где патрули не бывают.

— Ты специально следила? — опешила Чабахан.

— Говорю тебе. Например, в районе городской свалки.

— Вообще-то, может быть, — согласилась Чабахан.

— Оттуда мы наверняка выберемся в горы.

К городской свалке они прошли благополучно.

— Представляю, как утром твой дядька хватится, — смелее заговорила Заира, почувствовав, что выбрались в безопасное место.

— Наплевать. Не боюсь я его. Из-за него и наша жизнь пошла наперекосяк. И в тот раз он появился у нас не к добру. Кричал, помню, как сейчас. Честное слово, папа не такой был. А потом, когда убил секретаря райкома… навсегда возненавидела Амирхана…

— Ничего. Теперь по-другому будет. Нам бы поскорее всех фашистов прогнать. Сил нет смотреть на их морды. Знаешь, как обидно. Я как считала. Окончу школу, мы с Махаром… Нагрянула эта проклятая война. Опять жди. А вдруг Махара убьют?! С ума сойти можно.

— Ну что ты болтаешь?!

— Война. Пуля не спросит.

— А нам на голову еще дядька свалился. — Чабахан полагала, что ее положение много хуже, чем у Заиры, хотела поведать подружке обо всем чистосердечно, но не была уверена, что поступит правильно. — За брата боюсь. Попадет под влияние Амирхана. Иной раз не узнаю Азамата. Какой-то он обозленный…

— Ну что ты… Мало ли меня доводил до слез Асхат! А какую позорную драку затеял! Стыдно вспомнить.

— И все равно это совсем другое.

— Ладно. Мы тоже хороши. Всю вину на своих братьев хотим свалить…

Бычок неожиданно встал, точно к земле прирос крепкими ногами, никак не сдвинуть его с места, ни лаской, ни силой.

— А что, если это волки? — засверкала белками глаз в темноте Чабахан. — Животное чувствует.

— Откуда им здесь взяться?!

Послышался шорох, и девчонки замерли по обе стороны упругой шеи бычка.

— Собака, либо кошка, — определила Заира.

Как только стихло вокруг, бычок пошел дальше сам. Охота разговаривать у девчонок отпала — обе жадно смотрели в непроглядную темноту и напряженно прислушивались к каждому звуку.

Амирхан проснулся, как по команде, ровно через три часа: за долгие годы сопряженной с опасностями жизни он выработал в себе эту особенность — просыпаться в назначенное время. Встал, вышел во двор, умылся под краном. Проходя мимо сарая, заглянул внутрь.

Бычка на месте не было.

— Шустрый племянничек, — покачал головой Амирхан, черной неблагодарностью показался ему поспешный поступок Азамата. — Не дождался утра, черт возьми, а жаловался, что и резать не пробовал. И чего было врать?

Обтираясь на ходу махровым полотенцем, он заглянул на кухню. От грузных шагов, от которых поскрипывали половицы, проснулся Азамат. Он оторвал от подушки голову и мутными, заспанными глазами уставился на дядьку, голого по пояс.

— Лежи, лежи, — бросил Амирхан с подковыркой. — Намаялся, видать, переусердствовал, полуночник. Говорю себе — племянник-то мой только с виду недотепистый. Вон как лихо справился с бычком, когда приспичило.

— Каким бычком? — встревожился Азамат.

— Ладно. Чего теперь, если условились. Что ж, пусть будет по-твоему. — Амирхан удалился.

Холодной волной окатила Азамата догадка: что-то опять натворила обезумевшая сестра. Кто знает, сколько он просидел в неподвижной позе. Дверь снова открылась, Амирхан заглянул к племяннику, чтобы попрощаться:

— Я пошел, а ты спи. Еще ночь на дворе.

Он был в сером поношенном пиджаке, под ним — гимнастерка защитного цвета, в аккурат демобилизованный боец. Маскируется, что ли?

Азамат глядел на дядьку: о каком сне сейчас может идти речь, если в жилах будто запеклась кровь! Амирхан ушел, плотно прикрыв за собой дверь. А через несколько минут на кухню ворвалась мать. Ее нельзя было узнать: волосы, изрядно побелевшие за эти несколько дней и не заправленные, как обычно, в тугой узел на затылке, рассыпались, глаза горели безумным огнем.

— Где Чабахан? Где моя девочка?

— Не знаю. Разве она не спит?

— Врешь! Ты знаешь, ты все знаешь!

— Я не аллах, — холодно ответил он.

— Ты — трус! Испугался. Угодничаешь мерзавцу — дядьке. И сестру свою хочешь погубить. Не дам! — Мадина бросилась к сыну, схватила за уши и стала теребить с обозленной настойчивостью. — Говори, куда спровадил Чабахан? Что ты с нею сделал? И девчонку-малышку хочешь погубить, окаянный! И то, что сердечко у нее слабое, тебя не останавливает.

— Пусти! Мне больно! Оторвешь уши! — Он отбивался. — С ума сошла?

— Изверги! И ты в их породу пошел. — Она отпустила сына, отошла в угол. — Изверги!

— Я правду говорю, — морщился Азамат, трогая окровавленное, оцарапанное ногтями матери ухо. — Я ничего не знаю. Она сама черт знает что вытворяет.

— Где она, твоя правда? — сказала Мадина сурово. — Коза ест и рта не раскрывает, свинья ест — чавкает.

— Ну, гадина, пусть теперь пеняет на себя, — заявил он, задетый словами матери. — Вот увидишь… Палец о палец не ударю, чтобы ее вызволить.

— Сына имела — радовалась. — Новая волна гнева накатывалась на Мадину. — Знала бы, что меня ждет! Что свалится мне на голову! Размазня, а не мужчина. В рот мерзавцу заглядываешь, как последний трус. Другой бы на порог не пустил такого дядюшку. Хорошо! Пусть появится. — Потухшие глаза матери вновь разгорелись огнем. — Теперь я его встречу! Сама с ним рассчитаюсь! Как уснет, так и рассчитаюсь…

— Опомнись. Что ты болтаешь. Ты в своем уме? Ты знаешь, что он может? Да он и тебя, и меня, и всех нас…

— Пусть приходит, — твердила Мадина, не обращая внимания на сына. — Рассчитаюсь, если нет в моем доме мужчин… — Она прошла мимо него как приведение, безумно глядя перед собой остекленевшими глазами, и вышла, продолжая точно заклинание: — Зарублю, зарублю…

В школе Азамат поминутно подходил к окну и глазел на улицу со второго этажа. С утра Надежду вызвали в комендатуру, и Азамат побледнел, как только ему сказали об этом, и даже живот схватило.

С минуты на минуту явится Надежда — что же тогда? Самое главное, настраивал он себя, выдержать ее истерику, а она непременно будет. И разумеется, позадушевней посочувствовать. Однако сможет ли он с собой совладать?

Азамату почудились шаги — Надя? Но никто не шел, и улица оставалась безлюдной.

Время тянулось долго, голова у него от тяжких дум разболелась. А не выдаст ли его уполномоченный? Так, мол, и так, скажет, соотечественник хочет лишить тебя сына, а я вот освобожу, если, конечно, будешь благоразумной и ляжешь со мной в постель… От них все можно ожидать.

Из головы Азамата не выходили предостерегающие слова дядьки: «Упустишь возможность, она другому достанется. Уполномоченному. Может быть, он мамашу заманивает в сети. Немцы знают свое дело». Будь они прокляты! Конрад Эбнер вызывал страх и ненависть у Азамата: именно он мог лишить его счастья. Ради Нади Азамат, кажется, готов на все.

* * *

Конрад Эбнер держался учтиво.

— Вот мы и снова встретились, Надежда Соколова. Что слышно о Викторе?

— Мне о нем ничего не известно. — Дрожь прошла по телу ее, она не смотрела на него.

Конрад снисходительно усмехнулся.

— У вас нет связи с теми, кто в горах? — прозондировал он.

Она молчала, лицо оставалось напряженно-бледным, взгляд строгим, и это, кажется, помогало ей скрыть волнение.

Конрад разглядывал гостью с интересом, невольно очарованный ее привлекательностью.

— Не поверю, что вам о муже ничего не известно. Впрочем, это неважно. Поговорим лучше о вас, — улыбнулся он. — Должен сказать откровенно, вы были на прощальном вечере в тридцать девятом самой красивой женщиной. Каждому хотелось тогда с вами танцевать. Я всегда говорил, что среди славянок встречаются очень милые и симпатичные. Ну, хорошо, — произнес Конрад менее возвышенно. — Не хотите говорить о Викторе — не надо. Будем считать, что вы с ним расстались. Убили его — война есть война. Он, наверное, в горах воевал? Альпинист. А там теперь очень жарко. И оттуда русским солдатам теперь не вернуться. — Он понял, что переигрывает. — Подумайте о судьбе вашего сына. Мы поможем. Он получит в Германии блестящее образование, воспитание. Германское правительство уделяет большое внимание детям. «Дети — наше будущее! — подчеркивает рейхсфюрер Гиммлер. — Мы несем моральную ответственность за судьбу поколения».

Конрад отвел глаза в сторону, будто ему стало неловко оттого, что исказил слова рейхсфюрера СС. Но не может же он приводить подлинное высказывание Гиммлера: «Мы возьмем от других наций ту кровь нашего типа, которую они смогут нам дать. Если в этом явится необходимость, мы будем отбирать у них детей и воспитывать их в нашей среде».

Без особого напряжения Эбнер продолжал и далее изощренно врать.

— Ради вас, из уважения к вам, — поправился он, — я смогу пойти еще на один шаг. Вы немного позже сможете поехать к сыну. Будете жить и работать в Германии. И конечно, время от времени навещать сына.

Конрад снова принялся внимательно разглядывать встревоженное, побледневшее лицо Нади, ему нравилось в ней все: тонкие брови, красивый нос, крылышки-ноздри которого слегка вздрагивали, точеная фигурка. Должно быть, страстная женщина, определил он с неожиданной завистью и почувствовал внезапно, как наполняется его молодое тело шальной, необузданной страстью. С женой Конраду не повезло, хотя всем она вроде бы хороша: эффектна внешне, миловидна лицом, сложена неплохо, разве только сухопара, как многие немки, однако в главном, как женщина, она никогда его не удовлетворяла — слишком холодна в постели. Конраду всегда хотелось иметь жаркую и страстную любовницу, вот такую, как эта русская кобылка. И тут его осенила мысль, что Азамат не даром включил сына Соколова в список детей, подлежащих вывозу в Германию. Он наверняка хочет стать любовником Нади и решил избавиться от ее отпрыска таким вот способом. Очевидно, именно по этой причине не включил саму Надю в список; хитрец, утверждал, что она не член партии. И что она нашла в этом мозгляке Азамате?

— Смотрю я на вас и знаете о чем подумал? — пытался ее разговорить и чуть было не признался в том, что с удовольствием стал бы ее любовником. — Вы не только красивая женщина. В вас есть что-то такое, что привлекает мужчин помимо их воли…

Сказав это, он спросил себя: а как же принципы? И тут же отмел, как нечто до предела наивное — какие принципы! Быть с местными жителями предельно корректным, брать добром, хитростью, тонко ко всему подходить, как много раз советовал отец, чтобы привлечь на свою сторону легковерных горцев. Вздор! Не такие уж они легковерные. Хитрющий народец эти горцы, свою выгоду хотят иметь во всем. Как ни ухищряйся, ни подстраивайся и ни держи с ними ухо востро — на свою сторону их не перетянуть, пожалуй. Конрад разочаровывался, разубеждался, поскольку жизнь вносила свои существенные коррективы, и благие предсказания отца его и личные предположения подчас ничего общего не имели с действительностью.

— Никуда я не поеду. И сына вам не отдам.

Уже когда шла в комендатуру, Надя почувствовала, что это не просто вызов, не формальности какой-то ради ее вызывают, а нависла над нею непоправимая беда. Все эти дни она ждала, была уверена, что Конрад Эбнер позовет, потребует платы за ее освобождение. Какими жадными глазами он рассматривал ее тогда…

— Неужто Азамат Рамазанович пожаловался, сказал, что ты не желаешь работать в школе? Вот и вызывает, — высказала версию Маргарита Филипповна, хотя и сама в это не верила. — Да нет же, — поправила она тут же себя. — Чего же ему под удар тебя ставить.

Ошиблись обе: беда оказалась пострашней.

И она чувствовала свою вину: если бы отправилась с ребенком во Владикавказ хотя бы на сутки раньше, все было бы по-другому. Но разве могла она предполагать, что фашисты прорвутся в Терек так стремительно и внезапно и не будет возможности выехать из города?! Варвары! К ребенку какой может быть предъявлен счет?!

Наде Конрад Эбнер дал несколько дней, чтобы она собрала в дорогу малыша и прошла с ним медосмотр.

В школу она не пошла, дождалась Маргариту Филипповну у нее дома.

— Сына я им не отдам, — твердила обезумевшая от горя Надя. — Только через мой труп.

— Этим, детка, ничего им не докажешь.

— Дети-то в чем виноваты? Какая мать этих палачей родила?!

— Гитлеровская самка.

— Нужно бежать. Я должна спасти Алексея любой ценой. Неужели нет выхода?

— Успокойся, Надюша. Возьми себя в руки. — Маргарита Филипповна опустила ей на плечо теплую руку. — Нужно все обдумать и найти выход…

Азамат долго ждал в своем директорском кабинете, все надеялся, что Надя вернется из комендатуры и поспешит к нему за помощью. Но надвинулись исподволь короткие осенние сумерки, и в настороженной тиши школы остался он один. «А что, если Надя обойдется без моей помощи? — обожгла его тревожная мысль. — Маргарита Филипповна переправит ее с ребенком в надежное место, и вся затея лопнет, как мыльный пузырь».

Он рванулся к двери, как подстегнутый плеткой конь, и вылетел на потемневшую улицу. Он шел торопливо, нервно, никого и ничего перед собой не видя, в жилище завхоза.

Дверь была заперта. Азамат постучал.

— Кто там? — раздался испуганный голос Нади.

— Это я, Азамат, — ответил он; тревожно стучало сердце.

Дверь отворилась. Надя порывисто бросилась навстречу и уткнулась лицом ему в грудь.

Он остолбенел, приподнял было руки над ее вздрагивающей спиной, но не решился обнять ее, прижать к груди.

«Вот оно, свершилось наконец!» — пьянили его сладкие мечты.

— Азамат, ты говорил о своем дядьке… Он сможет…

— Нет! Я сам! Все, все для тебя сделаю… — Дыхание Азамату перехватило, точно что-то застряло в горле, он пытался еще что-то вымолвить, однако не смог — потерял голос.

В отчаянии, что не сможет произнести самых важных слов, он обнял ее, прижал к себе дрожащими руками и впился горячими губами в ее губы.

Глава шестая

Пенящаяся вода горной реки у Зеркального водопада потеряла свою прозрачность, окропившись кровью убитых немцев, намеревающихся пройти бродом. Штурмовали колонну с разных сторон двумя стрелковыми батальонами. Рота Тариэла Хачури, рассредоточенная в районе Волчьей теснины, небольшой отрезок которой горцы называли «Пронеси, господи», выставила прочный заслон.

…Бой возобновился с немецкой точностью ровно в три часа утра. Фашисты обрушили на советских бойцов нескончаемый минометный обстрел, намереваясь, по-видимому, на этот раз прорвать наконец их оборону, развернуть стесненные, зажатые в ущелье части и пройти в горное село. Сдерживать их натиск становилось все трудней и трудней: немцы разбились на несколько групп, и каждая пробивалась самостоятельно. Фашисты, кажется, обнаружили в ходе предыдущих боев слабые места в расположении роты Хачури и устремились туда.

— Смотрите, — обратил внимание товарищей Махар Зангиев, — ползут, как тараканы.

Сквозь дымчатую вуаль проглядывались взбирающиеся по каменным порогам немцы. Никто из бойцов не предполагал, что в этом месте егеря смогут вскарабкаться наверх.

— Что же получается? Оставили этим гадам лазейку? — сам себе, пожалуй, адресовал суровый вопрос Тариэл.

— Так ведь там никак вроде бы не пройти, — оправдывался Карпов, будто это он допустил оплошность, на его полном лице выступили румяные пятна. — Выходит, проглядели? — Он явно не хотел в это поверить и удивленно взирал на бойцов, находящихся вблизи него.

— Далеко альпийским стрелкам не уйти, — отозвался Асхат Аргуданов. — Пусть не думают, что они знают лучше нас наши тропы. У нас свои секреты.

И Махар охотно поддержал:

— Клянусь! Правильно говорит Аргуданов.

— Нужно срочно перекрыть им путь. — Хачури, прежде чем обратиться к Асхату, чуть помедлил, как бы прикинув: можно ли будет перехватить немцев, как утверждает командир отделения. — Ты добирался, если не ошибаюсь, с отарой и сюда. Ну-ка, подскажи, где фашистов можно перехватить?

Асхат смущенно запылал: слова командира роты прозвучали дороже иной похвалы. Совета просит сам Тариэл Хачури, грозный страж Терека.

— Пока фрицы пошевелят мозгами, как и куда им выбираться дальше, — ответил Аргуданов, — можно и нам кое-что сообразить. Неподалеку отсюда, ну, как идти к Ларисе, есть такое место — ни Гитлеру, ни Геббельсу ни за что недокумекать, где оно. Тот утес я никогда в жизни не забуду…

— Ну-ну, — поторапливал Хачури.

— Так вот у этого утеса, — оживился Асхат, — я столкнулся как-то с медведем. Увидел — испугался. Как будто скала на меня надвинулась. Куда бежать? Все перекрыто. Смотрю — совсем близко пещера. Я туда. Медведь за мной… — В этом месте он замолчал, понял неожиданно, что не ко времени рассказывать во всех подробностях о том, что случилось с ним когда-то. — Но это оказалась не пещера, — решил сократить повествование Аргуданов. — Это был проход. Только низко-низко нависали над ним скалы. Но медведь за мной не пошел. И я был уже наверху.

— Укажешь дорогу, поведешь взвод, — распорядился Тариэл.

— И двух отделений хватит, товарищ старший лейтенант, — посоветовал Асхат.

— Ишь какой лихой, — нахмурился Карпов.

— Когда много людей, только во вред, — настаивал Асхат. — И заметить нас могут, и развернуться будет нелегко. Проход узкий, а площадка — с пятачок.

— Хорошо, — подвел итог Хачури. — Пусть будут два отделения. Главное, не дать фашистам уйти.

— И я пойду, — предложил Карпов.

Глубокая теснина, по которой цепочкой тянулись бойцы за Асхатом, была завалена огромными камнями, и они затрудняли путь. Не всегда удавалось быстро обойти каменные глыбы, на иную приходилось взбираться, друг другу подсобляя. По-медвежьи плотный Асхат одолевал препятствия с обезьяньей ловкостью. Между ним и идущим следом Карповым, не привыкшим к трудным горным тропам, расстояние увеличивалось, и вскоре отряд весь отстал — никто не решался обгонять политрука. Асхат время от времени оборачивался, молча осуждая неповоротливого Карпова, но торопить его воздерживался.

«Но ведь так тоже долго не может продолжаться!» Аргуданов остановился у развилки теснины и выпалил сердито:

— Мы так можем упустить егерей!

Лицо приближающегося политрука было красным, припухшим, пот стекал по нему крупными каплями. Он часто и шумно дышал. Асхат пожалел, что упрекнул Карпова — и сноровки такой, как у других, нет, и лет немало.

Аргуданов угрюмо свел черные брови над переносицей. Эх! Сейчас бы политрука в больницу уложить, под строгий присмотр хороших врачей, а он с больным сердцем вынужден воевать, совершать трудные переходы…

— Вот что, товарищ политрук, — уважительно обратился к нему Аргуданов, — теперь мы разделимся. Мы пойдем дальше, а вы с одним отделением сворачивайте возле той скалы. Там, наверху, выберете надежную позицию. И ждите. Не спешите стрелять, не давайте себя до поры обнаружить. Мы откроем огонь, а вы ждите.

— Не понял! — удивился Махар. И поддел: — Будем ждать, когда немцы с вами разделаются?

— Ты если не сунешь свой нос, не успокоишься, — набычился Аргуданов. — Я дело предлагаю. Если есть другое предложение, пожалуйста.

— Погоди, Зангиев. — Махар опять хотел было возразить, но Карпов остановил его. — Продолжай, Асхат. Одобряю твои действия, — признался он чистосердечно.

— Немцы не должны докумекать, что окружены, — заметил Асхат, теперь он не сердился, говорил понятнее. — А если и вы откроете огонь сразу же за нами, ничего не получится. Фрицы посмотрят, что мимо нас им не пройти, направятся к вам. Вот тогда-то и подкинете им огонька. Так забегают, замечутся!

— Ты уверен, что будет так, а не иначе? — придирчиво допытывался Махар.

— Если проболтаем еще с полчасика, немцев и след простынет, — сказал Асхат.

— Да, да, не будем мешкать, товарищи, — поддержал командира отделения Карпов; он уже дышал ровнее и мог продолжить путь.

Политрук увел свою группу.

На возвышении позицию выбрали удачно, ущелье, в котором должны были появиться егеря, просматривалось далеко, до крутого обрыва. Кругом было тихо. Ослепительным огнем зажгло солнце неприступный каменный кряж, тянувшийся справа от притаившихся в засаде ополченцев. Осветилось и дно ущелья.

— Толковый, однако, парень Асхат Аргуданов, — признался довольный политрук. — Немного шумливый хлопец. Да. Но себе на уме. Гляди-ка, чабан, а точно хорошо обученный командир.

— Война научит всему, — отозвался Махар.

— Это ты верно сказал. Мы мирные люди, как поется в песне, но наш бронепоезд, как говорится!.. — подчеркнул Карпов и вместо дальнейших слов многозначительно приподнял кулак. — В обиду себя не дадим. Кто бы какой ни был национальности — мигом сплотились, как пальцы, сжатые в кулак. Фашисты рассчитывали рассорить кавказские народы, настроить против русских… Не вышло. Да, — поменял он тон, продолжил без пафоса, словно понял, что здесь, среди суровой красоты гор, нужно говорить тихо и просто. — Вот я, например, сугубо гражданский. Был рабочим. Работал и учился. Семилетка за плечами. Потом курсы. Занимался партийной работой, кадрами.

— И меня на работу принимали, — припомнил Махар. — Помню, как вы рассматривали, — усмехнулся он. — То меня, то мои права. Как будто документы поддельные.

— Совсем ты мне тогда подростком показался, — вроде бы оправдывался Карпов. — Да. Покончим с немцами — новой жизнью заживем. Примем тебя в партию. И Асхата, конечно. Хлопцы вы славные. Жить вам и творить добрые дела.

Политрук перехватил восторженно-удивленный взгляд Махара.

— Не веришь?

— Не доросли мы до партии. Что вы, Константин Степанович!

— Вот тут ты не прав, Махар. Что значит — не доросли, — оживился Карпов и тесно ему стало за камнями. — Если на гражданке нужны годы, чтобы проверить человека, понять его, то тут, братец мой, достаточно и нескольких дней. Или даже часов. Война, Зангиев, высвечивает человека, как лучи рентгена. По большому счету идет, сынок, испытание. Кто кого. Жизнь или смерть.

Неожиданно загремели выстрелы, протяжно завыли мины; где-то очень близко шел бой.

Притихшие бойцы, залегшие тут и там в засаде, смотрели в потревоженную даль с напряженным ожиданием. Отголоски боя разносились по ущелью, и казалось, вот-вот и у них покажутся егеря.

— Сидим, ждем… Что-то мне не нравится такая тактика, — недовольно бурчал Махар. — И в прошлый раз Асхат повел себя довольно странно, складывалось впечатление, что он один решил воевать с фашистами. Говорил, фрицы побегут в нашу сторону. Где они? «Смотрите не проглядите!»

— На войне терпение — наиважнейшее дело, — успокаивающим тоном заметил политрук, как бы размышляя вслух.

Махар прислушивался повнимательнее, чтобы не упустить ни малейшего шороха. Отрывистые автоматные очереди напоминали ему об Асхате — это он так приноровился стрелять. «Уметь надо! Чего даром пускать пули на ветер», — похвастался Асхат, когда Махар удивленно поинтересовался, как это кабардинец приноровился стрелять короткими очередями.

— Может быть, — снова заговорил Махар, — двинем с тыла? Что фрицев ждать? Бить их нужно. Гнать поскорее.

— Терпение, джигит.

Выстрелы прекратились, как и начались — неожиданно. И снова кругом стихло. Но тревога охватила бойцов еще больше: немцев в ущелье, как о том говорил Аргуданов, не было видно.

— Ну вот, говорил, — посыпались упреки Махара. — Нужно было и нам сразу же ударить с тыла.

— Нет, нет, тут что-то другое… Что-то сорвалось. — Карпов всматривался усталыми поблекшими глазами в неподвижно возвышающиеся скалы, надеясь, что кто-то все-таки покажется. Но никого не было. — Что же там случилось?

На дне распадка показался Аргуданов, а за ним и другие бойцы. Шли друг за другом на небольшом расстоянии. Асхат и не думал оправдываться.

— Упустили гадов! — вскрикнул он с отчаянной досадой и посмотрел на Зангиева так, будто тот был виной тому. — Не успели перекрыть немцам путь. Чуть-чуть бы раньше… Так не пойдет. — Он размазал на потном лице грязь.

— Чего же тогда?! Скорее за ними! — сердито взывал Махар. — Будем преследовать, пока не уничтожим.

— Как и куда направляться, ты подумал? — Асхат махнул рукой, поняв, что на такой вопрос Махар не ответит.

— По-твоему, лучше сидеть и ждать? Хватит, дождались, немцы унесли ноги, — упрекнул Зангиев.

— Чудак, — снисходительно промолвил Асхат. — Что толку бежать за фрицами сломя голову? Нужна тактика.

— Пока будем думать и гадать, немцы пройдут в Ларису, — не уступал Махар.

— Не пройдут, — сказал Асхат уверенно. — Не так просто им это сделать. Догоним. Если не здесь, то наверняка в другом месте. Давай уточним. — Аргуданов снова что-то замышлял. — Послушай, — он вовсе перестал горячиться, обратился доверительно, — ты часто приезжал сюда с Виктором Алексеевичем. Вспомни, может, обратил внимание. Там есть еще хвойная поляна. А сбоку протекает река. Она справа огибает утес. Не помнишь?

Зангиев напряг память.

— Э-э! Был я в тех местах раз или два. Да и то давно. Ты меня про дороги спроси. Про те, где машины пройти могут. А лужайки, козьи тропы… Это больше по твоей части.

— А я тебе про что толкую? — Асхат тут же принял деловой вид. — Дорога проходит рядом, как ты не можешь понять. Эх! Сюда бы сейчас хоть на минуту капитана Соколова…

— Постой, постой… — Критика, кажется, подействовала на Махара благотворно. — Хвойную поляну я вспомнил. Мы там однажды шашлыки жарили…

— А напротив утес, двуглавый такой, как Эльбрус. Ну, с седловиной, — напоминал Асхат и опять махнул рукой, решив, что Махар ничего больше не вспомнит. — Ну ты и странный. Поляну помнит, шашлыки не забыл. А все нужное забыл. И этот тип еще добивается руки моей сестры, Аргуданова не по твоим зубам. Не видать ее тебе как собственных ушей. Дошло?

— Посмотрим! — возмутился Махар.

— Послушайте, прекращайте перепалку. Объясни толком план действий, — вмешался в разговор Карпов; припухшее лицо его было красным, и дышал он отрывисто, будто не хватало воздуха, — высота давала о себе знать.

— Догнать фрицев можно, товарищ политрук. Но не хочется опять попадать в дурацкое положение.

— Ну и говори, чтобы и другие могли тебя понять.

— Вот дорога. Здесь мы, немцы впереди. — Асхат опустил на землю автомат, дулом повернул в сторону вершин, схватил камень, положил его слева, а второй расположил выше.

— Ты — как Чапаев с картошкой, — кольнул Махар.

— Погоди, Зангиев, — отмахнулся Карпов и присел на корточки.

Аргуданов тем временем продолжал увлеченно рассуждать:

— У немцев один путь. Им во что бы то ни стало нужно выйти к дороге. — Он подвинул верхний камень ближе к дулу автомата. — И войти в село. Но мы можем перекрыть им дорогу у хвойной поляны. При условии…

— Если река проходит слева от утеса, — догадался Махар.

— В реке сейчас воды не будет, — пояснил Асхат. — Она мелеет в эту пору. Пройти будет легко. Может, рискнем?

— Что же остается, — согласился Карпов. — У нас нет выбора. Веди, Аргуданов.

— Плохо, что нет карты, — сказал Асхат с сожалением и шагнул первым. — Для военных целей нужна карта. Без нее что можешь сделать!

За последние трое суток бойцы устали чертовски, выбились из сил. И сегодня никто еще не присел: бой начался ночью, а уже день, и все еще не имели отдыха и еды, да неизвестно, когда всему этому придет конец. О передышке никто не думал, сознавая, что прежде нужно перехватить немцев.

Несмотря на то что утес с седловиной, о котором шел разговор, огибала река, вернее, сухое русло ее, слева, именно с той стороны, которая, по разумению Асхата, устраивала бойцов, все-таки обогнать егерей, перекрыть им путь полностью не удалось — фашистов, казалось, вел опытный проводник, умело ориентирующийся в горной местности.

«Неужели немец, этот самый Карл Карстен, наобещал одно, а на деле ведет неприятеля к цели?» — осенила Асхата тревожная мысль. Верилось и не верилось ему, что среди фашистов отыскался хороший человек. Возможно ли такое? Так хотелось обмануться в своих сомнениях.

— Быстрей! Не отставать! — командовал Асхат, и его плотная фигура ловко перемещалась по скалам.

— Вон егеря! — первым обнаружил их Махар.

— Приготовиться к бою! Огонь!

Выстрелы гулко прозвучали в ущелье.

Неожиданно окрестные теснины огласились продолжительным зловещим гулом. Он нарастал, словно что-то грозно грохочущее двигалось в сторону бойцов.

Асхат Аргуданов навострил уши.

— Обвал! — поначалу определил он, но сам же усомнился: — Что-то тут не так. Неужели жители села обрушили на них камни? — Осенила его догадка.

— Молодец старик Мишо — это его работа! — одобрил Махар. — Теперь фашистам идти больше некуда.

— Рано радуешься. — Асхат не разделял восторга Зангиева и не скрывал этого. — Жарко будет всем. Хлынут на нас лавиной. А так бы мы их постепенно…

— Ну знаешь… — горячился Махар. — Тебе не угодишь!

— Хватит! — прервал его Асхат. — Займем поскорее засаду. Сейчас фрицы появятся.

Прерванный было ненадолго бой возобновился с новой силой. Егеря норовили прорваться сквозь засаду небольшими группами. Но тщетно, ущелье охранялось тщательно.

И тут случилось непредвиденное: со стороны непроходимых, казалось бы, скалистых грив появилась группа егерей. Как они преодолели их?

Карпов и Зангиев устремились им наперерез, чтобы не дать спуститься вниз.

— Товарищ политрук! Осторожно! — Махар обратил внимание Карпова на егеря, высунувшегося из-за скалы. Но Карпов не успел скрыться. Немец открыл огонь из автомата. Политрук схватился за замшелый угол каменного выступа, и его грузное тело стало сползать по гладкой поверхности валуна.

— Константин Степанович! — бросился к нему Зангиев.

Карпов лежал неподвижно, на груди выступила кровь. Махар вскрикнул:

— Ну, гады! Мерзавцы! Твари! Держитесь! — Он дал очередь в сторону гребня.

За скалой мелькнула тень. Махар прицелился и, как только егерь попытался переметнуться от одного выступа к другому, выстрелил. Егерь лег на скалу, будто спрятался за нею, потом не удержался, скатился по каменным порогам вниз.

— Зангиев, уходи. Их вон сколько…

Махар обернулся; веки Карпова дрогнули.

— Константин Степанович! — обрадовался Зангиев. — Товарищ политрук. Я думал, что вас убило.

— Оставаться здесь опасно, — говорил политрук глухим незнакомым голосом. — Иди к Асхату, сынок. Держись к нему поближе…

— А вас здесь оставить? — удивился Махар.

Карпов молчал — опять, должно быть, потерял сознание.

Махар осмотрелся, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но лишь сейчас заметил, что нет в живых тех двух бойцов, которые поспешили им на помощь. Оставить Карпова здесь, чтобы истек кровью? Нет! Махар взвалил политрука на спину и стал спускаться по скалам вниз.

Опять загремели выстрелы. И будто каленым железом прошило левую руку Махара выше локтя, его качнуло, он едва удержался на ногах с тяжелой ношей на спине. Боль охватила руку, и она перестала его слушаться, повисла плетью Качаясь из стороны в сторону, Махар тем не менее продолжал путь. Кружилась голова, к горлу подступала нестерпимая тошнота. Только бы не упасть! Ему казалось, что вот-вот свалится, его заносило, из-под ног уплывала узкая тропа, временами ничего не видел. Он останавливался, чтобы собраться с силами, подбадривал себя, затем снова шел. Он не знал, несет живого или мертвого политрука? Остановиться, проверить? Но как? Если снимет ношу, то ни за что уже не сможет взвалить на спину вновь. Да и самому, пожалуй, не подняться потом на ноги.

Иной раз Зангиев даже не ведал, идет ли вообще, либо стоит на одном месте, прислонив ношу к скале. Что же это с ним? Неужели теряет временами сознание?! «Ну, Махар! Горец ты или тряпка! Возьми себя в руки, джигит. Держись, ну!»

Кто знает, сколько прошло времени — под конец Махар передвигался в каком-то беспамятстве…

Когда он пришел в себя, его окружали бойцы, рука была плотно перевязана. Осмотрелся настороженно.

— Где политрук?

— Жив, — ответили ему.

— Это хорошо, — вздохнул Махар облегченно.

— Не помнишь, как со спины твоей снимали?

— Ну, джигит, даешь!

— Как же ты шел?

Зангиева окружили бойцы из третьей роты. Батальон пополнился солдатами в последние дни, но с некоторыми Махар уже был знаком. Он узнал широкоплечего чернобрового ингуша из Грозного Зелимхана Измаилова, с которым познакомил его еще до похода Федор Феофанос, родственник Соколова. Зелимхан, сухощавый, легкий и быстрый в движениях, был стеснителен и молчалив, любил слушать больше других, внимательно смотрел на всех строгими карими глазами.

Махар поискал глазами.

— Как Асхат? Наших оставалось совсем немного…

— Не волнуйся, брат, бой окончен. — Голос у Измаилова был мягким, и говорил он неторопливо, словно подчеркивал каждое слово. — Скажу откровенно, не пришлось бы тебе задавать нам вопросы, если бы комбат не послал вам на помощь роту. Как вы только сдерживали фашистов?

— А где Асхат? — добивался упрямо Махар своего: ему вдруг показалось, что ребята от него что-то скрывают.

— Не волнуйся. — Басок принадлежал Федору Феофаносу. — Он отправился в село за ослами…

Асхат вернулся к вечеру с двумя ослами и двуколками. Вслед за одной шел упитанный бычок, привязанный к повозке. Отправлять тяжелораненых решили сразу, не оставлять до утра. Тариэл Хачури возложил на Аргуданова их отправку — Асхат знал хорошо местность, — дал ему троих помощников.

— А с бычком что делать? — спросил Асхат.

— Веди в санчасть, — распорядился ротный.

Погрузили на двуколки раненых. Махар от эвакуации стал отказываться.

— Заживет как на собаке, — заверял он.

— Послушай, — толкнул его плечом по-дружески Асхат, — может, ты не хочешь, чтобы я тебя сопровождал?

Шутка показалась неуместной.

— Хватит. Я серьезно, а ты со своими подначками. — Махар отвернулся от Аргуданова.

— Смотрите на него! Ты знаешь, что такое гангрена?

— При чем тут гангрена?

— Ты знаешь, как она начинается? — стращал Асхат.

— Опять ты за свое. Сколько можно?

— Ну, смотри. Потом сам пожалеешь. Мне не нужен зять калека!

— От тебя только и слышу угрозы. Вези. — Махар как ни пытался хорохориться, да что толку — сам понимал, что с такой рукой он не боец.

Зангиев долго смотрел в сторону дружно махавших на прощание бойцов, пока они не скрылись из виду. Зашло за скалы солнце, сразу потемнело вокруг. Массивные гривы гор надвигались неприступной стеной, сливались в непроглядную массу стоящие в стороне пушистые ели. С тоскливой монотонностью поскрипывали колеса. За телегой семенил бычок.

— Спустился я в село, — рассказывал Асхат. — Гляжу и глазам своим не верю. И кого, ты думаешь, я повстречал? Нет, тебе ни за что не догадаться. Идут две девчонки. Одна из них — ну это ты понял… Конечно же, Заира. А другая — Чабахан. Представляешь? И ведут за собой вот этого бычка.

— Да брось ты! — не поверил Махар, решил, что Аргуданов в очередной раз разыгрывает его.

— Я тебе говорю! Натерпелись страху, пока в село пригнали. — Асхат кивнул в сторону бычка. — Ради нас, представляешь, рисковали?! Каково?!

Махар теперь поверил, что Асхат говорил правду, и, посматривая на него, не сдержался:

— Счастливый. Мне бы хоть одним глазом на нее посмотреть…

— Почему же одним? — Аргуданов стал давиться со смеха, что-то, очевидно, замышляя. — Хочешь и глаза лишиться? Не, не пойдет так. Уж если хочешь на Заиру смотреть, так обоими глазами. О твоем ранении я ей ничего не сказал, учти.

— Считаешь, я уже не смогу вернуться в отряд?

— Вот чудак. Не хотел расстраивать!

— Ты серьезно? — Махар так и не приспособился угадывать, когда Аргуданов говорит серьезно, а когда шутит.

— Мы еще с тобой повоюем, чудак. Пока не прогоним всех фашистов с нашей земли, — Он опустил ему на плече руку. — Главное, чтобы ты лечился. И без всяких штучек, смотри. Мне нужен крепкий зять. — И опять расплылся в улыбке. — Настоящий джигит, понял?

Глава седьмая

Еще немало дней и ночей продолжал вести бои батальон Виктора Соколова вместе с другими частями дивизии на подступах к высокогорному селу Лариса, сдерживал натиск противника, чтобы не пропустить его на помощь заметно поредевшей дивизии генерала Вальтера Блица.

Виктор уже забыл, когда спал более десяти — пятнадцати минут кряду. И когда поступила долгожданная передышка, решил отоспаться как следует. Вот только повидает мать! Может быть, за эти дни, что они не виделись, хоть что-то ей стало известно о сыне и Наде…

Зангиев не думал, что основные неприятности ожидают его впереди. Насчет гангрены он услышал еще раз в медсанбате от Елизаветы Христофоровны Соколовой. Какое, говорила, мол, счастье, что вовремя доставили тебя к нам, а то бы не миновать заражения крови… И Соколова сделала немало, чтобы не случилось беды — иначе пришлось бы отрезать руку.

Первые три дня были, пожалуй, самыми трудными и опасными: донимали боли. Пули, а их было две, прошили, очевидно, не только мякоть, но задели кость. Не отпускала и высокая температура, неделю он не мог вставать с койки вообще.

А когда Махар наконец поднялся с постели и направился на улицу, чтобы посмотреть на белый свет, подышать свежим воздухом, он тут же, у дверей, столкнулся носом к носу с Прохоровым.

— И ты здесь? — удивился Махар и обрадовался одновременно: будет с кем поговорить, время скоротать.

— Да вот, не думал, что задержусь здесь так долго, — недовольно ответил Прохоров. — Пуля задела кость, представляешь! Плохо заживает. А так по ребятам соскучился! Как они там?

— Как на войне, — сказал Махар без хвастовства. — Жарко было. Дали мы фрицам. Но и у нас потерь — ого-го… — Он указал глазами на свою руку, которая покоилась на перевязи. — Если ты еще денька два проторчишь здесь, вместе отправимся в батальон.

— Ну гляди-ка, раздухарился, — усмехнулся Прохоров. — Елизавета Христофоровна тут такие строгости навела, что не так просто выписаться. Она, дружище, ни на какие уговоры не поддается. Пока, говорит, твердо на ноги не поставит. Думаешь, я ее не просил? Сколько раз. Нет, ни в какую не соглашается.

— И я это почувствовал, — приуныл Махар. — Сбежать, что ли?..

— Думаешь, я не пытался.

— Она душевная женщина! Что, не поймет?

— И я про то толкую, Душевная. Спать не будет… И потому не отпустит, пока не долечит до конца.

И все-таки Махар решил попытаться. Дня через три, когда уже мог слегка шевелить пальцами раненой руки, пошел к Соколовой. И начал издалека: сказал, что чувствует себя очень хорошо, никаких болей в руке не ощущает. И рассчитывает скоро вернуться в строй. Но ничего конкретного она, однако, ему не сказала — время покажет.

Махар приуныл. Что ему делать долгими днями и ночами в медсанбате? Хоть караул кричи.

Прошло еще несколько дней. После долгих раздумий он пришел к выводу: надо готовиться к побегу. Узнают, что с ним сделают? Простят наверняка. Каждый боец сейчас в строю нужен, А приняв решение, направился к Прохорову в палату, которая находилась в крайнем домике села. Может, он составит ему компанию и они сбегут отсюда вместе?

Саши Прохорова на месте не оказалось. Никто не знал, где он, сказали: куда-то вышел. Далеко уйти он не мог, и Махар отправился на поиски.

Погода была солнечная, стояли погожие осенние дни. Ноги сами понесли знакомой тропой вниз по ущелью. Махар вспомнил, как однажды вместе с Асхатом и Прохоровым шли здесь выяснять, кто зажигал костры на сторожевых башнях. До чего же он тогда обрадовался, когда увидел Заиру. Полжизни отдал бы, чтобы вновь повидать любимую девушку!

Он не заметил, как удалился от села; думал о Заире, о том, как у них сложится жизнь, когда кончится война и они поженятся. О плохом думать не хотелось. Он невольно представил себе, будто спешит к ней на свидание. А что? Разве нельзя это сделать? Три-четыре часа быстрой ходьбы, и он окажется рядом с любимой девушкой. На самом деле, может быть, рискнуть? И угодить фашистам в руки? И опозорить себя и весь свой род? И Заиру? Жар ударил в лицо. Но ведь совсем не обязательно он должен попасть в лапы к фашистам! Неужели не сможет перехитрить фрицев? Вон девчонки бычка смогли увести из-под их носа, а он, боец, участвовавший в сложных боевых операциях, не проведет их вокруг пальца?! Дождется в подлеске ночи, а уж потом незаметно проскользнет знакомыми улочками родного города.

Заманчиво, да разве суждено такому осуществиться? Первым, кто осудит — брат Заиры, и не пожалеет для этого суровых слов. «Ты знаешь кто? — скажет он. — Ты — самый настоящий дезертир!» До конца жизни потом не избавиться от его упреков.

Однако, куда это он заторопился очертя голову? Махар остановился. Огляделся. На дне ущелья было темно и тревожно. Он собрался было повернуть назад, но неожиданно чья-то фигура мелькнула меж замшелых валунов. Кто бы это мог быть? Неужели немецкий разведчик? Он присел на корточки. Нужно уходить отсюда поскорее, предупредить своих… Он сознавал, что здесь оставаться опасно, но с места не двигался. Надо же разобраться, кто тут бродит. Может быть, медведь? Ну а если фрицы, то надо выяснить: сколько их и куда они направляются?

Кругом было тихо, никакого движения. А что, если они его заметили и затаились, полагая, что и он не один? Как жаль, что он не вооружен! Сейчас бы автомат, тогда бы не страшно.

В зеленой густоте низкорослых деревьев закачалась ветка, вскоре донесся хруст, послышались шаги — кто-то направлялся к Махару, будто наверняка знал, где он притаился. Махар нащупал рукой камень, приготовился к схватке, зорко наблюдая за местностью: где, в каком именно месте объявится противник? Только бы не промахнуться и размозжить башку фрицу с первого удара, думал он, сжимая камень до боли в пальцах.

Неожиданно над пожелтевшей листвой показалась чья-то голова. Махар резко опустился за валун, но при этом крепко ушиб раненую руку и чуть было не вскрикнул от нестерпимой боли. В глазах помутилось. Морщась и стиснув зубы, он попытался все же приподняться. Нельзя было ни на минуту упускать фашиста из виду, а то затеряется промеж валунов, скроется в ущелье, тогда ищи-свищи его.

Голова показалась уже дальше, мелькнула над валуном и исчезла. Уйдет гадина! Махар поспешил вслед. Он по возможности страховался, чтобы не ушибить руку вторично.

Разведчик неожиданно остановился, резко оглянулся. Махар был готов к этому, тут же присел за камень и попытался рассмотреть повнимательнее, кто же это? Что-то знакомое показалось во внешности человека. От такой мысли лоб тотчас покрылся потом. Да это же Прохоров, Сашка!

— Стой, кто идет?! — бросил Махар с шутливой бодростью. Столько перенервничал за эти несколько минут, душу захотелось отвести. Однако не подумал, что этим криком своим может напугать приятеля.

— Ты? Ты что здесь делаешь? — Лицо Саши было бледным, он держал пистолет, и кажется, еще какой-то миг — и выстрелил бы.

— Не узнал, что ли?

Прохоров молчал и смотрел на него злыми глазами.

— Что с тобой? — удивился Махар. — Или ты подумал, что немец?.. Да я и сам тоже…

— Ты следил за мной? — оборвал Прохоров.

— Просто подумал, говорю тебе: что тут фрицы делают?

— А здесь как оказался?

— Тебя искал. Думаю, дай-ка пройдусь. Помнишь, как мы шли тогда? Ты отстал, а Асхат меня ругал, как будто я тебя оставил одного в лесу…

Махар замолчал, ему показалось, что Прохорову про это неинтересно слушать, глаза его кого-то искали, словно Зангиев был не один.

— Если честно, что мы знали друг о друге до войны? — заговорил Махар о другом. — Асхат день за днем пропадал в горах. Я — за баранкой. А ты… ты вообще приезжий. Да что говорить. У всех хватало дел. Не встречались, не дружили. В бою… Хочу сказать, здесь, в горах, и одного часа хватит, чтобы узнать человека…

Прохоров, кажется, пропускал доверительные признания Зангиева мимо ушей. Он словно чего-то ждал, осматривался с подозрением, все не верил: один Махар явился, либо еще кого-то привел с собой…

— Зачем я тебе понадобился? — сухо спросил Прохоров.

— Думал, денька через два сбежать к товарищам. Сколько тут валяться на койке! Может, компанию составишь?

— Ты хочешь сказать, что уже поправился? — Прохоров указал на окровавленный бинт на его руке.

— Так сейчас саданул, представляешь. — Махар поморщился, стал растирать руку повыше раны, но боль не проходила, а скорее нарастала. — Вот не повезло. Теперь придется немного переждать.

Зангиев приуныл, чувствуя, что наверняка ожидает его неприятный разговор с Елизаветой Христофоровной. Что он ей скажет в оправдание? Может, на перевязку не ходить? Предупреждала ведь настоятельно быть осторожным. А он? Достанется теперь от Соколовой. И поделом. Столько внимания ему уделяла, старалась.. До чего же он незадачлив. И угораздило его идти искать Прохорова. Тоже мне следопыт, лазутчика обнаружил.

Саша пропустил вперед Зангиева и, чуть отстав, пошел за ним Он быстро спрятал в карман бушлата пистолет, но руку оттуда не вынимал.

Перешли ров, стали подниматься по порогам ущелья.

Махар только теперь подумал: «А Прохорова-то что привело сюда?» Он обернулся и сказал:

— Я знаю, почему ты испугался. Ты ходил в город.

— Ты что? Спятил! Туда не пройти.

— Брось! Что я, по-твоему, трепаться всем буду? Что, не понимаю: за такое по головке не погладят. А ты знаешь, и я хотел было… — Он смутился. — Но не решился.

— Ладно. Только смотри никому! Идет?

— Можешь не предупреждать. — Махар пошел дальше.

Его знобило. Захотелось поскорее к медикам, в палату. Он чувствовал, что еще немного — и силы покинут его.

Ночью у Махара поднялась температура, он терял сознание, бредил. Елизавета Христофоровна не отходила от его койки. А если и отлучалась, то ненадолго.

Пришел проведать мать Виктор. И застал ее у койки Зангиева.

— Что с ним? Говорил, что у него все нормально…

— Все шло хорошо. — Она и сама была удивлена. — Рана, не поверишь, заживала на глазах. Он даже пытался упросить меня, чтобы я его отпустила в батальон. И вот, пожалуйста, — развела она руками. — Буквально за час какой-то произошла такая перемена… Упал? Ушиб сильно? Спрашивала я его, а он молчит, виновато прячет глаза, а сам едва на ногах держится. Я уж, грешным делом, знаешь о чем подумала? Не пытался ли он сходить в Терек?

— Погоди, мама. — Истинный смысл слов ее, похоже, только теперь дошел до Виктора. — Ты что-то путаешь. Парень он дисциплинированный. Уж я-то знаю Махара! Не может быть, чтобы он…

— Стала бы я наговаривать на парня!

— Он сам в этом признался?

— Он такое в бреду говорит — диву даешься. — Волнение матери передавалось и сыну. — И за немцами гнался, — продолжала она, — и от немцев убегал. И Прохорова высматривал… Винегрет полнейший. А может быть, он с Прохоровым ходил?

— А почему Прохоров еще здесь? — Виктор посмотрел на мать усталыми, покрасневшими от бессонных ночей глазами.

Она ответила не сразу, словно сомневалась в том, надо ли говорить сыну о своих медицинских делах.

— Рана у Прохорова то заживает, то опять кровоточить начинает. Ничего не пойму. Решила оставить, пусть окончательно заживет…

— Ты педантична, мама. — Виктор и сам не ожидал, что невзначай больно заденет ее.

— Мало хорошего в том, что тебя, недолеченного, поспешили отправить на фронт! — сердито вымолвила мать. — Еще неизвестно, чем это может кончиться. И по сей день хромаешь.

— Не сердись, пожалуйста, — улыбнулся Виктор. — Устал я от всего. Сегодня высплюсь. И все будет как надо. И прихрамывать перестану.

— Это неплохо, что шутишь. А между тем вид мне твой очень не нравится.

Скала угрюмого Казбека Добычу жадно сторожит, И вечный ропот человека Их вечный мир не возмутит.

Вспомнились Виктору последние строчки из «Демона», и произнес он их в меру торжественно, но не во весь голос, а шепотом, чтобы не разбудить раненых. Елизавета Христофоровна воздержалась от дальнейших упреков, и они оба помолчали. Вспомнили, как Виктор долгими вечерами читал матери стихи Лермонтова, рассказывал о его жизни. И ей он привил любовь к поэту, и она стала брать на ночные дежурства с собой сборник стихов…

Голос Зангиева вывел их из задумчивости.

— Заира! — Махар порывисто оторвал от подушки голову, заговорил в бреду поспешно и тревожно: — Ты не подумай — я не трус. Все равно приду к тебе. Вот увидишь. Клянусь! Прохоров? Ну и что! И я смогу. — Лоб парня покрылся крупными каплями пота. Он замолчал внезапно, провел языком по сухим, потрескавшимся губам и, чуть приоткрыв глаза, вымолвил беспокойно: — Фрицы! И сюда пробрались лазутчики. У-у, гады! Ищете лазейку? Я вам покажу. Вы у меня найдете. Там ров, ага. Бросайтесь. Это ты, Саша? Стой, кто идет? Да ты что? Не узнал? А что у тебя в руке? Пистолет? Откуда? Трофейный? Будешь стрелять? Испугался? Чудак. Шуток не понимаешь. Нет, не выдам. Не бойся. Ты на Кавказе живешь. А не там… Кто мы? Друзья. Дружны, как пуговица и петля. В бою можно быстро разобраться. Меня не надо проверять. Да. Ты молодец. Ты пошел. А я — думал. Ничего, пойду. Вот увидишь, Заира. Все равно приду к тебе. Подожди. Скоро, очень скоро…

Виктор слушал с настороженным вниманием. Махар произнес еще несколько невнятных слов и смолк. А комбат продолжал напряженно думать, пытаясь по этим отрывочным фразам представить, что же могло произойти с Зангиевым.

Лиза подошла к койке, осторожно вытерла бинтом влажный лоб парня и сочувственно вздохнула.

— Боже! А если бы попался немцам! — обронила она. — С такой-то рукой, что бы он сделал…

— Махар вернулся в палату один? — спросил Виктор, стараясь скрыть от матери волнение. — Или его привел Прохоров?

— Я не заметила, когда он вернулся. Меня позвала медсестра к тяжело раненному… Говорю тебе, сынок, Махару было хорошо. Даже на фронт рвался. И вдруг потерял сознание. Когда пришел в себя, спрашиваю: что с тобой? На рану показывает. То ли он упал на раненую руку, то ли… — Лиза перехватила взгляд сына. — Ты считаешь, что они подрались?

— А ты как считаешь?

— Думаю, что нет. Но ссора была. Ты ведь слышал, что Махар говорил.

— А из-за чего?

— Вообще все довольно странно.

— А Прохоров к тебе не подходил? — Ему вдруг почудилось, что мать от него что-то скрывает.

— Нет. — Мать смотрела на него с удивлением. — Ты считаешь, что ему нужно было подойти ко мне? Он мог что-то прояснить?..

— Плюнь. Не ломай голову. — Виктор решил переменить тему разговора, чтобы мать ничего не заподозрила. — Повздорили — помирятся. Не до мелких теперь ссор.

— Да, конечно, — согласилась Елизавета Христофоровна. Она снова подошла к Махару, постояла над ним. — Дышит ровнее. К утру ему будет легче. И ты, сынок, иди спать. Или опять тебе уходить? — спросила она и поглядела на него с нежностью и сочувствием: не раз уходил он неожиданно.

— Говорю тебе, сегодня надо выспаться, — в меру бодро ответил матери Виктор и поделился: — Скоро будут вас отсюда переселять.

— И нас тоже? — Легким движением руки Лиза указала на койку, на которой лежал Махар.

— Всех, мама.

— Так осложнилось положение?

Виктор помедлил с ответом. Часа два назад командир полка сообщил неприятную новость. «Дела внизу у нас скверные, — сказал Ващенко. — Фашисты продвинулись на юг. Бои идут уже под Нальчиком. Командование Северной группы считало, что гитлеровцы нанесут основной удар под Моздоком, а фашисты начали новое наступление на нальчикском направлении. Враг в этом районе сосредоточил две танковые дивизии, а в тридцать седьмой армии — ни одного танка… Судя по сводкам, поступающим оттуда, день за днем танковые части противника при поддержке авиации наносят мощные удары по нашим войскам».

Ничего этого рассказывать матери Виктор, разумеется, не стал.

— Приказано эвакуировать. — Он не стал говорить о том, что помимо местных жителей, а их не менее полутора тысяч набирается в небольших селах ущелья, предстоит переправить через перевал несколько сот раненых, более десяти тонн молибдена, двадцать пять тысяч голов рогатого скота.

— Раненые меж собой тут говорили. Немцы, мол, бросают в ущелье большие силы. Пытаются пройти к перевалам и с этой стороны. Я, правда, не поверила, не стала придавать значения. Мало ли кто что говорит. Теперь понимаю…

— Ничего, мама. Погоним еще фашистов. Вот увидишь, погоним.

— Верю, сынок. И отец твой никогда не терял самообладания. «Россию, — говорил, — никогда и никому не удавалось покорить».

Виктор вышел из небольшого помещения медиков. Ночь стояла холодная, совсем как зимой. И она, пожалуй, близится, октябрь почти на исходе.

«Что же там между Зангиевым и Прохоровым произошло?» Не выходили из головы слова Махара. Что-то ведь произошло! Повздорили парни, подрались? Но из-за чего? Нет, тут что-то не так. Но что? Что же могло произойти? Пистолет! Откуда у Прохорова пистолет?

В хорошо натопленной палате его под конец разговора с матерью потянуло ко сну. Сейчас сон как рукой сняло. Он подошел к могучему дубу с широкой кроной, прислонился к шершавому стволу плечом. Присмотрелся к темноте, и не такой уж непроглядной показалась ночь, можно было разглядеть крайние дома села. Вон в тех двух, ближе к соснам, поместили легкораненых. Справа тянется бесконечной стеной каменный кряж, под ним виднеются макушки деревьев. Темной, глубокой ямой зияло ущелье.

Сквозь изорванные легким ветром облака выглянула луна.

«Пистолет… Фрицы…» Виктор продолжал перебирать в памяти бессвязную речь Махара, пытаясь отыскать в словах почти незаметный с первого раза смысл, чтобы раскрыть истинную сущность происшедшего. Разумеется, чего проще — пойти и переговорить с Прохоровым. Но что-то удерживало его от такого шага, наверное, странности в поведении бойца. Почему же он сам не пришел? К нему, командиру. Только ли потому, чтобы не выдавать тайну своей отлучки? Почему не рассказывает, что случилось с Зангиевым, почему в состоянии его здоровья наступило резкое ухудшение?

Из-за дома показался чей-то силуэт. Комбат невольно прижался к толстому стволу дуба, словно намеревался слиться с ним. «Прохоров! Что это ему не спится? Неужели совесть заговорила и решил явиться к Соколовой и рассказать все о происшествии?»

Прохоров постоял несколько секунд, осмотрелся. И неспешно, по-кошачьи бесшумно ступая, направился вниз, в сторону ущелья.

Капитан растерялся: идти за ним или нет? Надо проследить — очень уж подозрительно его поведение. Он решил дождаться, пока Прохоров отойдет подальше и скроется за выступом скалы. Когда он исчез, словно погрузился в яму, Соколов не стал терять время, спустился с крутого откоса, густо заросшего невысокими и пушистыми елями. Прохоров, очевидно, не рискнул идти этим, более коротким, путем, поскольку нужно было подниматься к головному помещению медсанбата, где можно попасться кому-нибудь на глаза. И это показалось подозрительным.

Углубляясь в ущелье, Прохоров продолжал оглядываться.

Неужели уходит? Комбат, держа пистолет наготове, двигался за ним. Может быть, Прохоров и есть тот, за которым охотятся в дивизии вот уже более двух месяцев? Недавно комдив еще раз строго напоминал о том, что снова была перехвачена радиограмма — кто-то продолжает передавать фашистам важные сведения.

Прохоров остановился, будто почувствовал слежку, однако смотрел в противоположную от притаившегося за кустарником Соколова сторону. Может быть, ждет кого-то? Пришел сюда на связь?! Жаль, темно, трудно вести наблюдение. Он напряженно прислушивался, старался поймать малейший шорох, но было тихо.

Прохоров пошел дальше. Соколов немного подождал и вскоре последовал за ним.

За громадным валуном, казавшимся в полумраке ночи замершим медведем, Прохоров задержался. На этот раз оглядываться не стал, повел себя смелее, полагая, должна быть, что здесь, в стороне от села, он в безопасности. Приподнял камень, под которым, видимо, оборудовал тайник, достал какой-то чемодан, потом надел наушники и стал выстукивать ключом точки-тире…

Глава восьмая

Сгустились короткие осенние сумерки, потемнело на дворе и в доме. Прохладно, как перед снегом. Маргарита Филипповна затопила печь, зажгла керосиновую лампу — тепло и свет прибавили ей бодрости. Шумит, закипая, чайник.

— Господи! Как мало человеку надо, — сказала она.

Сели за стол ужинать, чай пить. К Маргарите Филипповне пришла учительница младших классов Таня Семенюк, по мужу Прохорова. Скучно ей одной в четырех стенах, время от времени приходит к сослуживцам, чтобы душу отвести. Невысокая, круглолицая, никогда не унывающая женщина. Любит пошутить и легко воспринимает шутку. Девчонкой, бывало, частенько опаздывала на уроки, за что подначивали ее сверстники. Да и теперь они, повзрослев, напоминали при случае, шутки ради, о том, как она постукивала в дверь класса и невинно переступала порог. Ее так и прозвали: «Тук-тук-тук, к нам приходит Семенюк».

— Ты что поспешила поменять фамилию? — выспрашивала Маргарита Филипповна гостью, а сама посматривала на Надю, сидевшую сбоку, молчаливую, притихшую от навалившихся на нее неприятностей. — Иначе скажи, чего ради выходить было замуж за нелюбимого? Так я говорю или чего-то не понимаю? Или боялась остаться в девках?

— Ой, не знаю, — разрумянилась смущенная Таня. — Может быть, и так — не по любви, а может быть, и этак. Просто стало жаль мне Прохорова. Разве вы не видели? Какой-то он такой был обиженный, что ли, бездомный…

— Почтительно здоровался со мной, наклонял голову, — напомнила Маргарита Филипповна.

— Что хорошего он видел в жизни? — оживленнее добавила Таня. — Все по общежитиям скитался. И на Урале, да и здесь. Ни кола ни двора. Никого у него. Подумала, подумала: эх, была не была! Доброе дело сделаю. Если любит — пусть. Говорят ведь, сделай добро, и оно окупится сторицей… — Последние слова Таня произнесла с игривым пафосом, чтобы придать своим уж слишком обнаженным откровениям несколько забавную окраску. — А что — боялась и в девках остаться!

Много трудного, безрадостного выпало на долю каждого из них в последнее время, не хотелось и в этот вечер друг другу портить настроение, томить печальными известиями, которых и без того через верх. Лучше вспомнить что-либо приятное. Именно с таким намерением явилась Таня в дом женщины, которую уважала за простоту и доброту еще со школьной скамьи. Она сразу же, с того самого момента, как только переступила порог, распахнула настежь дверь и вымолвила с веселой таинственностью: «Тук-тук-тук, к вам явилась Семенюк», чем вызвала у Маргариты Филипповны улыбку.

Но молчаливой и печальной оставалась Надежда, и ничто, кажется, не могло вывести ее из угрюмого состояния. Товарки уверяли ее, что все может измениться, важно, чтоб ве теряла надежду — кто знает, может быть, фашисты намеренно пугают население города этим самым зловещим угоном детей. Никто добровольно не идет к ним работать, вот и негодуют оккупанты, стращают, чтобы ради детей своих шли на уступки.

— Но откровенно говоря, мне нравился совсем другой парень, — продолжала с шутливой простотой Таня. — После десятого класса он уехал учиться в Ленинград. И больше не появлялся в Тереке. Вы его помните, Маргарита Филипповна…

Надя слушала и порой не слышала, о чем говорит Таня Прохорова, — мимо ушей пропускала незамысловатые признания простодушной говоруньи и думала о своем. «Господи! Что же это было со мной? Если бы не Маргарита Филипповна, кажется, натворила бы в безумстве непоправимых глупостей. Вот дура! Ополоумела от страха в тот миг, кинулась на грудь к Азамату». А он решил воспользоваться ее беззащитностью. Ее спасительница появилась в темных сенях тогда, когда Азамат прижал Надю к груди и стал порывисто целовать ее в шею, в щеки, в губы, а руки его блудливо шарили у нее за пазухой, мяли груди. Она спохватилась и пришла в себя, лишь когда Маргарита Филипповна грубым голосом осведомилась:

— Где это ты запропастилась, голубушка?

И, увидев Татарханова, певучим голосом договорила:

— А-а, у нас, оказывается, гость? Это ты, Азамат Рамазанович? Проходи.

В темноте она не заметила бледного лица Нади, ее растерянности. Пригласив гостя в комнату и отворив перед ним пошире дверь, Маргарита Филипповна пошла вперед, как бы показывая дорогу. А за ней Азамат, поправляя длинные черные волосы.

Надя вышла во двор, чтобы прийти в себя. Еще горше сделалось на душе: к острой душевной боли прибавилось неприятное чувство гадливости, самой вдруг стало противно. Она расплакалась. Затем умылась под краном холодной водой: Никак не хотелось идти в комнату. При одной мысли, что она покажется Азамату на глаза, увидит его — ее бросало в жар.

«Господи! Как же это могло случиться? Как я такое допустила?» Она тянула время, хотя нужно было идти укладывать сына спать. Наконец пошла. Маргарита Филипповна звала к чаю, но Надя отказалась, сослалась на то, что разболелась голова. Лежала в соседней комнате рядом с сыном, прижавшись к его теплому телу, и все не могла успокоиться. Щеки горели, словно отхлестали ее по лицу крапивой.

За ночь она просыпалась не раз, не раз в темноте ругала себя: «Да возьми себя в руки! Расправь плечи! Не можешь за себя постоять?!» Утром встала с твердой решимостью отправиться в школу — да, да, и она будет вести уроки литературы.

— Вот так бы давно! — одобрила Маргарита Филипповна.

Надя вошла в класс к ребятам — ни тени печали на лице. Стояла тишина, мальчишки и девчонки точно почувствовали, как непросто вести урок учительнице в оккупированном городе.

— Дорогие дети! — сказал Надя но возможности твердо, хотя до конца ее смогла подавить волнение. — Я вам расскажу о нашем замечательном, самом дорогом для всех советских людей писателе, основоположнике нашей многонациональной советской литературы Алексее Максимовиче Горьком.

Надя достала из портфеля портрет писателя и повесила на доску. Наверно, еще никогда прежде не затихал так класс, не слушали учащиеся рассказ учителя с таким сосредоточенным вниманием. Горло Нади неожиданно перехватили спазмы. До чего же родными показались ей дети! Кажется, бросилась бы она к ним, обняла, расцеловала каждого.

С трудом справившись с собой, она сказала:

— Мы не раз будем обращаться к творчеству писателя. Обещаю рассказать вам о нем более подробно, когда наша Красная Армия разобьет врага. А сегодня…

Ей захотелось рассказать о повести «Мать», о произведении, по ее глубокому убеждению, не только возвещающем в рождении революции в России, но и по праву являющемся одним из немногих творений мировой литературы, показавшим, как простые люди из жертв среды превращаются в борцов.

— Герои повести испытывают радость, второго рождения, когда становятся свободными людьми. Да-да, свободными людьми! — Надя выделила последние слова, чтобы заострить внимание ребят на самом главном — враги не могут лишить их свободы. И, вглядываясь в горящие глаза учеников, она продолжала убежденно: — Ниловна и Павел Власов, Рыбин, Весовщиков, Саша, Наташа и другие — это стойкие и отважные люди, взятые из жизни. Ниловна, удивительнейший человек, говорит: «В мир идут дети… К новому солнцу, идут дети к новой жизни…» Из боязливой женщины она становится борцом. «Павел Власов, — писал Горький, — характер тоже не редкий. Именно вот такие парни создали партию большевиков». Владимир Ильич Ленин дал высокую оценку повести: «Очень своевременная». Идеал Горького — это человек с большой буквы, мужественный, щедрый душой…

— «Безумству храбрых поем мы славу!» — процитировала девочка в косичках яростным шепотом.

— «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» — продолжил мальчишка.

— «О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью…»

И другие подхватили дружно:

— «Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света?»

На третий день Наде вручили повестку. Вначале ей показалось, что ее вызывают в комендатуру по поводу урока. «Неужели кто-то на меня донес?» — подумала было она, но тут же осудила себя за такое нелепое подозрение. Оказалось, предупреждали: ее сын, Алексей Соколов, должен пройти медосмотр.

Она отправилась в больницу.

Лучше всего сохранился после бомбежки двухэтажный корпус родильного отделения, укрытый огромными акациями. Наскоро отремонтировав здание, немцы поместили в палатах своих раненых.

Надя прошла по знакомому коридору, здесь однажды вела ее свекровь после того, как среди ночи начались схватки. Где-то здесь, у лестницы, ведущей на второй этаж, ей неожиданно стало плохо. Она вскрикнула от резкой боли внизу живота, и мать Виктора, крепко взяв ее за локти, бережно опустила на скамейку. «Посиди, милая, — сказала она ласково и принялась успокаивать: — Уже скоро, потерпи еще чуть-чуть. Торопится наш малыш». Простые слова, кажется, подбодрили Надю, придали ей сил, и она с благодарностью взглянула на свекровь. И родила очень скоро, и не мучил ее Алексей.

Теперь Надя во второй раз переступает порог этого помещения: в первый — чтобы обрести сына, а теперь здесь у нее хотят его забрать. Сейчас он пройдет медосмотр, и немецкие медики вынесут мальчонке приговор: здоров…

Она вдруг почувствовала слабость в ногах и поспешила сесть на первую попавшуюся в коридоре скамейку, чтобы не свалиться на пол. Но ни на секунду не отпускала руку сына и даже прижала его к себе, будто кто-то норовил его вырвать, увести от нее.

— Сейчас, детка, сейчас пойдем, — сказала она виновато, перехватив его беспокойный взгляд.

— Посиди, мама.

Он уже не спрашивал, куда и зачем они идут, держался по-взрослому собранно и к тому, что нужно пройти медосмотр, отнесся вполне спокойно. Мал Алексей, да все понимает. «Немцы там», — сказал он ей, а следовательно, не в бабушке шли в больницу, а по какому-то другому поводу.

Подошел врач.

— Вам плохо? — Это был немец, хотя неплохо говорил по-русски. Взял ее руку, чтобы проверить пульс.

Надя подняла голову. Это был пожилой седоволосый мужчина, невысокий и плотный. Он подержал ее руку и отпустил, покачал головой: очевидно, не понравился пульс. Да она и сама чувствовала, что вот-вот сердце выскочит.

К медикам она всегда испытывала уважение и относилась с повышенным доверием и сейчас не подумала о том, что перед нею немецкий врач, а не советский, заговорила с ним с чистосердечным откровением, нисколько не думая о последствиях.

— Доктор, хорошо, что вы говорите по-русски. Я бы не смогла объяснить вам по-немецки. У меня несчастье. Нет-нет, я здорова. Сына моего спасите. Если у вас есть дети, вы поймете меня… — Надя оборвала признания, спохватилась, что при Алеше не следовало бы говорить об угоне.

Врач понял, что она остерегается говорить начистоту в коридоре, где могли услышать и другие, повел ее и Алексея к себе в кабинет и там усадил на стул. Прежде чем продолжить разговор, он дал ей сердечных капель.

— Я привела сына на медосмотр, понимаете? — заговорила Надя вновь.

— А что с ним? — Врач внимательно посмотрел на Алексея, который стоял чуть поодаль, чтобы не мешать взрослым вести разговор, и рассматривал медицинские инструменты под стеклом.

— Его хотят отнять у меня… отправить в Германию. — Она протянула повестку.

Он пробежал глазами текст.

— Не понимаю, зачем отправлять такого маленького? — вымолвил он недоуменно. — Не понимаю.

— Помогите, доктор. Вы — медик! Вы — совсем другой…

— Попытаюсь, конечно. Хорошо. — Он прошел к своему письменному столу. — Дам вашему сыну отсрочку. Для лечения, — пояснил. — Станете приводить его ко мне через день. Потом видно будет.

— Спасибо, доктор! Никогда не забуду вашей доброты.

— Благодарить меня незачем. — Он посмотрел на нее. — А вам нужно беречь свое сердце.

А за столом между тем продолжался задушевный разговор.

— Не пойму я тебя, ей-богу, — наседала Маргарита Филипповна, — почему у вас с Сашей нет детей? Не хотели, что ли? Или по какой-то другой причине?.. — Она осеклась, будто сообразила с опозданием, что не к месту заговорила о столь деликатных вещах.

Надя и прежде замечала в завхозе излишне простецкое обращение с людьми. Тому, кто ее не знал, могло показаться, что она просто-напросто бесцеремонна. Поступала же она так не по злому умыслу, а по душевной простоте. И, зная ее, люди прощали ей этот маленький грех.

— А куда нам было спешить. Еще молоды. — Таня ничего обидного в таком вопросе не усмотрела, разве только глаза ее сделались грустными. — Покуда поживем еще для себя, а уж потом будем обзаводиться детьми. Война еще, о детях думай, страдай…

Она перехватила тоскливый взгляд Нади и замолчала: и правда, что это она весь вечер изображает шута горохового, нехорошо так.

— Ну что ты? — Маргарита Филипповна уже и сама пожалела, что бесцеремонно коснулась больного места молодой женщины — то о муже, то о детях! Да не знала, как исправить свою ошибку. — Что ты, голубушка?

— Завралась, аж самой противно, — призналась Таня. — Чего уж шутом прикидываться.

— Ну что ты так. Полно на себя наговаривать, — пыталась загладить свою вину пожилая женщина. — Ты уж прости старую дуру. Неужто самой-то не ясно было. Эх!

— Ох, дети, дети, — вздохнула Надя. — И наша радость, и наша печаль…

— Ходила я к врачам, — стала оправдываться Таня. — А что врачи! И они ведь тоже не все могут. Общее лечение… А в общем-то говорят, что и ему, мужу, нужно бы явиться на обследование, а не только мне. Может, в нем весь секрет. Поговорила я с Сашей: так, мол, и так, советуют врачи… Насупился.

Задумались, пригорюнились женщины, словно сговорились, ничего не осталось от прежней бодрости, с которой начинали разговор.

— Что же это мы? Как на похоронах?! — встрепенулась Маргарита Филипповна. — Нет уж, родные вы мои! Хорошо начали вечерку, стало быть, продолжим. Ну-ка, еще по стакану чаю, голубушки. Вернутся ваши мужья. Заживете. Еще забудете меня, старуху, на радостях. Ну, выше головы, красавицы мои.

От настойчивого стука в ставни разговор оборвался; по тому, как колотили по дощатым створкам чем-то твердым, стало ясно, что явился недобрый гость. Женщины замерли, переглянулись.

— Ну-ка, ступай к малышу, — приказала Маргарита Филипповна Наде. — Еще напугают ребенка. Посиди возле него. Не буди.

И пошла открывать дверь.

В комнату ворвались сначала автоматчики, за ними — офицер; загремели сапогами, комната наполнилась шумом, гулом, словно ворвался взвод солдат. Офицер подошел к столу, поближе к керосиновой лампе, чтобы, возможно, его видели, поскольку был он невысокого роста, худой, с крысиным лицом. Солдаты остались у двери.

— Кузнецофа Маргарита Филиппофна? — Офицер задержал суровый взгляд на культе.

— Да, Кузнецова, — спокойно ответила она. — Маргарита Филипповна.

Офицер смерил колючими глазами Таню.

— Ты? — указал он пальцем, будто дулом пистолета.

— Семенюк… То есть Прохорова.

— Кто есть еще? — Офицер шагнул в соседнюю комнату.

— Там женщина с больным ребенком, — поспешила объяснить Маргарита Филипповна. — Малыш проходит лечение, господин офицер, — предупредила она, полагая, что этого будет вполне достаточно, чтобы разжалобить немца. — Надежда, покажи справку германского врача.

Надя держала спавшего Алексея на руках, прижимая к груди.

— Фамилия? — спросил офицер.

— Соколова.

— Соколофа? — фамилия, по всей вероятности, ни о чем не говорила ему, не значилась, по-видимому, в его списке.

Он вернулся в гостиную.

— Кузнецофа, Прохорофа, — указал офицер пальцем-пистолетом на женщин, — потораплифайт. Фи арестофан.

Утром ни один ученик не переступил порог школы, не было и учителей — весть об аресте облетела, должно быть, всех. Явилась лишь уборщица — старая, глухая женщина. Она гремела в коридоре порожним ведром и что-то бубнила себе под нос.

Азамат распахнул дверь кабинета и крикнул раздраженно:

— Уходи домой! Не видишь, старая, никого нет!

На сей раз она сразу услышала. Торопливо закивала и, пятясь, удалилась, унося ведро.

Шумно захлопнув дверь, Азамат зашагал по небольшой комнате, как заточенный в клетку зверь. Совершая недолгий и тревожный путь от письменного стола до окна и обратно, он нервно почесывал раскрасневшуюся на щеке отметину, чем-то напоминающую рану.

«Надо что-то делать!» Теперь Азамат все чаще и чаще разговаривал сам с собой и нисколько не удивлялся вновь обретенной привычке. Можно сойти с ума! Ему вдруг почудилось, что взоры горожан обращены к нему: и ты еще пришел в школу?!

В целом мире нет у него ни одного близкого человека, с которым можно было бы поговорить начистоту. Появился дядька, в нем найти родного по духу наставника надеялся Азамат, потянулся было всей душой поначалу. Но Амирхан… От его ненависти к людям жутко делалось. «Куда это приведет?» — не раз спрашивал себя Азамат. И вот — влип. Все узнают, что это его работа, и никаким дядькой не прикрыться, не оправдаться.

Никогда не был близок Азамат и со своей сестрой, никогда друг другу не поверяли они своих тайн. Может быть, сказывалась разница в годах, он был намного старше Чабахан. Но теперешняя неприязнь между ними сложилась не по этой причине. В итоге не с кем посоветоваться. Да о какой откровенности может идти речь, если он стал бояться даже родной матери. А Надя? Любит он ее, ради нее готов бросить все на свете, что угодно совершить, только бы она была его. Однако и ей ни за что на свете не решится поведать и одну сотую того, что его волнует, что творится с ним. Что же это? Как же так?

Проснулся Азамат как-то ночью от шума упавшего на пол стула, вытаращил от испуга глаза и видит в полумраке комнаты страшное видение: движется к его постели мать с топором в руках.

— Мама! — Он вскочил на ноги, отпрянул, прижался спиной к стене, раскинув, как распятый Христос, руки. — Это я, мама! Азамат! Азамат! Твой сын! Сын! Что ты хочешь? Успокойся! Мама! — Он боялся к ней приблизиться и вырвать из рук топор и уговаривал ее, стоя на кровати. — Ты успокойся. Посмотри хорошенько… Это я, твой сын, Азамат. Ну, смотри. Вот я, видишь? — Холодный пот прошиб его. — Эх, мама. Что с тобой творится?..

Она опустила топор, будто лишь теперь услышав его, глянула на сына обезумевшими глазами и что-то прошептала невнятно. Затем удалилась бесшумно, будто не касаясь вола босыми ногами.

Азамат осторожно спустился с кровати, чтобы не шуметь, не спугнуть мать, направился вслед за ней. Нужно было проследить, что она намеревается предпринять далее. Теперь жди беды.

Мать подошла к своей кровати, оглянулась: не следит ли кто за ней? Азамата она не видела, он стоял за дверью. Убедившись в том, что никого вокруг нет, она спрятала топор под матрацем, у изголовья.

Азамат вышел во двор, чтобы прийти в себя после всего этого. Моросило. А он был раздетый, ничего не набросил на себя. Он чувствовал, как холодный сырой воздух пронизывает его до самых костей, но продолжал стоять на крыльце, как будто нашел на него столбняк. Вот и дожили: в родном доме стало опасно оставаться…

Днем позже изрядно потрепала ему нервы Чабахан. Столкнулся он с нею во дворе, когда та возвратилась домой.

— Где ты шляешься? — Он охотно бы отшлепал ее, но лишь размахивал перед ее бледным лицом кулаком. — Ты соображаешь, что вытворяешь? Ты знаешь, что с тобой сделают?

Чабахан, не отвечая, направилась в свою комнату; ее дерзкий, независимый вид разозлил Азамата еще больше.

— Стой, кому говорю! — Он бросился за ней, схватил за руку. — Где бычок? Куда угнала? К кому? Отвечай!

— Пусти. Мне больно.

— Отвечай! Куда угнала бычка? — кипел он, едва сдерживал себя, чтобы не наброситься на сестру с кулаками. — Все равно найду, у кого бы ты ни спрятала. Бычок не курица.

— Ищи.

— Много берешь на себя, соплячка! А мать меня во всем винит. Я, видишь ли, ее подбиваю. А дочь ни с кем уже не советуется. На всех ей наплевать. Рано нос задираешь, дура! Дрянь паршивая! Ух, всыпал бы я тебе, да что от тебя останется! Говори скорее, где бычок? Тебя спрашиваю! Говори! Или задушу.

— Нет его. Нет. Не кричи. Сплавила. Да! Далеко он. Там, где нужнее.

— Огрызается, гляди-ка. Все мои планы разрушила. Детям в школе хотел наладить питание. Голодные ходят. Думал, подкормим еще немного бычка. А эта дрянь, никого не спрашивая… самовольно… что позволяет…

— Долго ты раздумывал. — Чабахан всем своим видом подчеркивала, что нисколько ему не верит.

— Замолчи, дура! А если бы поймали? Ты знаешь, что бы с тобой сделали? Ни за что бы уже не удалось тебя спасти. Это мужское дело — можешь наконец понять!

Между ними неожиданно оказалась мать, заголосила?

— Не трогай ребенка!

Жизнь в родном доме сделалась невыносимой. Азамат подумывал о том, чтобы перебраться в школу и там оставаться на ночь. Тянул время до поры отнюдь не потому, что не устраивали условия: не был уверен, что Надя и Маргарита Филипповна одобрят его неожиданный шаг.

И вот арест женщин… Почему именно их? Он не сразу вспомнил о списке, который как-то передал уполномоченному. Чего же тянул столько времени Конрад Эбнер? Почему не арестовывал так долго? Может быть, проверял Азамата — всех ли он включил в список? Или не хотел с арестов начинать свое правление? О религии толковал, о добродетельной политике Германии… Ерунда! На все это фашистам наплевать! А Конрад Эбнер такой же фашист, как и остальные, хотя и улыбается, вежливо усаживает на стул, говорит мягким голосом, твердит о доброте и свободе. Тянул с арестом по другой, очевидно, причине. За каждым, кто значился в списке, была, возможно, установлена слежка, чтобы найти нити к какой-то подпольной организации…

Знал бы Конрад Эбнер, что и те, кто значился в списке, включены под диктовку дядьки: «Включай всех, кто может вызвать у немцев подозрение. А главное — неугодных нам…» «Как Иван Калита делал? — усмехнулся Азамат. — Может, помнишь по истории? Был такой московский князь. Оброк собирал для татаро-монголов. А на неугодных ему князей жаловался хану, и тот их…»

Как бы там ни было, ему, Азамату, нужно думать о своей судьбе. И сейчас, не мешкая! Говорят же мудрые люди: промедление смерти подобно. Этот миг наступил. Промедлит, не решится на смелый шаг — погибнет. И никто его уже не спасет, никто!

Открыла дверь Надя. Она стояла перед ним бледная, непривычно разлохмаченная, с глазами, опухшими от слез. Мало что осталось от ее яркой красоты.

— Собирайся! — решительно заявил Азамат. — Бери сына. И скорей!

Она не могла понять, что он хочет, не могла вымолвить ни слова.

— Ты что, не слышишь? Оставаться здесь вам опасно. С минуты на минуту сюда явятся немцы.

— Алексея я уложила спать, — потерянно откликнулась она.

— Буди скорее! Ну, чего ты медлишь? Через дядьку я узнал, что на рассвете немцы увозят детей. — И чтобы не встречаться с ней взглядом, снял со спинки стула Надин шерстяной жакет.

Она потянулась к нему, но вместо того, чтобы взять из рук жакет, сказала:

— Врач нам дал отсрочку.

— Какую отсрочку? — На лбу его выступил пот. — О чем ты говоришь! У этих фашистов нет ничего святого. Родную мать продадут и не пожалеют.

У Нади подкосились ноги, она поспешила сесть на ближайший стул и посмотрела на него с недоумением.

— Возьми себя в руки. — Он протянул ей жакет. — Медлить нельзя. Собирайся.

— Куда же нам идти?

— Бежать! Бежать в горы! Послушай, у нас нет времени. По дороге я тебе все объясню.

— А как же Маргарита Филипповна? И Таню увели… Неужели их не отпустят?

— Ты соображаешь, что говоришь? — Он нервничал, не знал, как ее еще убеждать. — Что ты ждешь от этих извергов? Утром чуть свет заберут у тебя единственного сына. И прощай! Никогда больше не увидишь малыша. Ты этого хочешь?

Надя бросилась в спальню, стала будить сына…

Глава девятая

На удивление долго стоявшие погожие дни внезапно сменились непогодой, когда отправились в неблизкий и нелегкий путь. Пошел дождь, мелкий, частый, от него быстро намокала одежда людей, сумрачно погрузившихся в такие же беспросветные, как небо, думы. Хлюпала под ногами жижа, стекали ржавые ручьи с потрескавшихся каменных скал. Тоскливо поскрипывали колеса телег, груженные детьми, немощными стариками, тяжелоранеными, нехитрым скарбом.

А выше, когда поднялись на огромный утес, неожиданно пошел снег. Что ж, конец октября, высоко в горах уже зима. Хлопья снега долетали и в ущелье, по утрам зеленые пушистые ели серебрились изморозью.

Там, на перевале, не исключено, настигнут людей и бураны. Нужно, во всяком случае, быть готовыми ко всему.

— Как у тебя? — спросил Соколов Тариэла, обходя с проверкой колонну.

— Все нормально, — ответил Хачури.

Правда, кое-где колонне приходилось ненадолго останавливаться: ухудшалась дорога, подводы проходили с трудом, и бойцам нужно было им подсобить.

Казалось бы, разумней не трогать до поры Прохорова, проследить его связи, узнать намерения. Тем не менее Виктору Соколову пришлось долго убеждать в том комполка Ващенко. Ночь была на исходе, а беседа не кончалась.

— Прохоров, пойми, свяжет нас по рукам и ногам, — возражал командир полка, хотя и чувствовал правоту Виктора. — Неужто у нас других забот мало? Главное — вывести людей. Да и нашу слежку учуять он может. Что тогда?

— Хуже будет, если егеря узнают о том, что мы направляемся к перевалу Бечо, вместо Донгуз-орун. — Виктор решил обратить внимание Ващенко и на такой факт. — Я твердо убежден, что Прохоров сообщил им наш маршрут. В тот раз он провел нас вокруг пальца. И вы знаете, чего это нам стоило! На этот раз — дудки. Дважды спотыкаться на одном месте и не образумиться — слишком. Как только немцы узнают, что мы переменили маршрут, тотчас же бросят нам наперерез по ущелью Накры егерей. Тропа с перевала Донгуз-орун в Сванетию там хорошая. И пройти будет очень просто, поверьте. Больше того. Меня все время поражало, почему немцы не занимают перевал Басса? Странно, понимаете? Или недооценивают значение очень выгодного перевала? На немцев вроде бы непохоже. Карты у них, сами знаете, отличные, все в них указано. Тогда в чем дело? Почему не занимают перевал Басса? Заняв его, немцы смогли бы контролировать проходы. И тогда нам ни за что уже не выйти из ущелья. Чего же они выжидают теперь? Бог с ними — тогда не хотели. А теперь?

— А ты не допускаешь, что это, может быть, Карл Карстен их отговаривал? — высказал предположение Ващенко.

— Я думал об этом, — рассеянно ответил Соколов, находясь во власти своих мыслей. — И сам генерал Блиц альпинист. Знает горы. Правда, не наши.

— Авторитет Карстена как специалиста огромен, — настаивал Николай Иванович. — Станут ли ему не доверять?

— Возможно. Однако до поры. Опять-таки тогда, раньше, — горячился комбат. — А теперь? И вот к какому выводу я пришел. Уверенность их объясняется довольно просто. У них здесь свой человек. Информация от него поступает аккуратно. Они всегда знают, куда мы пойдем.

Ващенко откинулся на спинку стула. Доводы Соколова показались ему убедительными. Он предложил:

— А если сыграть с ним в открытую? Заставим его работать на нас? Что ты на это скажешь?

— Исключено! Прохорова не склонить. Уверен. Он — опытный шпион. На руднике нашем с тридцать пятого, кажется. Представьте, в коллективе не было человека, который бы не отметил: Саша — отличный парень! Нигде ни разу не споткнулся. И свадьбу перед войной всем рудником ему справили. Какую девчонку взял! Как он нас облапошил, даже обидно. Если бы не рация… Смотрю — выстукивает. Клянусь, глазам своим не поверил.

— Упустим, головы нам не сносить. Сам говоришь — опытный.

— Не упустим, — заявил Виктор убежденно. — Нам сейчас о людях нужно думать. Сами-то мы сможем вырваться. Отыщем звериную тропу и пройдем. А с остальными как быть? Людей, скот не спрятать, не скрыть от фашистских глаз такую колонну. Прохоров — вот как нам нужен! И ему во что бы то ни стало нужно идти с нами, Николай Иванович. — Они были в помещении вдвоем, и Соколов обращался к командиру полка по имени и отчеству. — Хотя бы до развилки. Через него мы будем дезинформировать немцев. Пусть ждут нас на перевале Донгуз-орун. Другое дело, что об игре должен знать узкий круг людей.

— Доложим, Соколов, командиру дивизии. А Василий Сергеевич как сочтет нужным. Головным отрядом отправим роту старшего лейтенанта Хачури. Он следопыт, не упустит.

— Кстати, и Тариэла надо предупредить.

— Сам ему обо всем скажешь. На рассвете рота будет здесь.

— Еще Зангиева надо предупредить.

— Ну вот, а говоришь — узкий круг.

— Этому парню — можно.

Утром Махар ожил: от предыдущей ночи остались лишь темные круги под запавшими глазами. Комбат склонился над ним и произнес шутливым тоном:

— Напугал ты нас, парень. Что это с тобой произошло? Упал, что ли?

— Ага. Оступился и… прямо на руку. Жуткая боль!

Соколов подвинул к его койке табурет, сел.

— Скажи, Махар, — тихо заговорил он, — между тобой а Прохоровым ничего серьезного не произошло? Только честно.

— Нет, — встревожился Махар, и круги под глазами стали еще темнее. — А что — он что-то говорил?

— Ты обещал ему молчать? — продолжал капитан так же тихо, но требовательней. — Я правильно понял? Говори начистоту. Дело серьезное, Махар.

— Ну-у… я не знаю, что вы имеете в виду?

— Он бегал к жене в город, а ты обещал умолчать? Только и всего. Или тебе еще что-то известно?

— Вы думаете, он ходил в город, чтобы?.. — Махар настороженно оглянулся и замолчал.

— Мне кажется, он вообще не был в городе.

— Как? А где же он был? Я с ним столкнулся у самой «каланчи». Оставалось до нее метров двести. Чего бы ради он ходил туда? Я сразу понял, что он бегал в город, и сказал ему о том. Он побледнел как стена. Думал, я его выдам, доложу начальству, либо Елизавете Христофоровне. А если он был в городе?.. Тогда зачем так испугался меня? Смотри, говорит, никому ни слова. Да! — Махар приоткрыл рот и замер на миг. — У него в руке был пистолет. «Откуда, — спросил я его, — у тебя пистолет?» Он ответил, что вроде бы нашел… Разве он вам не рассказывал?

— Нет, Махар. И видишь, сколько странного. Должен тебя предупредить. Все должно оставаться между нами. Понял? Смотри не подавай виду, будто что-то заподозрил. Ни о чем его не спрашивай. Все должно оставаться по-прежнему. Договорились?

— Понял, товарищ капитан.

Колонна была в пути.

Поднимались все выше, ближе к вершинам, заметно похолодало; мокрая одежда стала покрываться ледком. Рота Тариэла Хачури, как условились, двигалась впереди. Бойцы протаптывали в снежном насте широкую тропу, чтобы отчетливо был виден след, чтобы никто не свернул в сторону и не угодил в пропасть. Стариков и детей вели над глубокой тесниной под руки, внизу шумела река, в этом месте особенно легко можно было оступиться — тропа шла под уклон. Самых маленьких детей несли в рюкзаках.

Головной отряд неожиданно остановился, достигнув небольшой площадки. Тут дул резкий ветер, он прорывался сюда из боковой расселины. Площадка обледенела, люди скользили и падали под сильным напором ветра.

— Беритесь покрепче за руки! — скомандовал Хачури. — Цепочкой, цепочкой!

— Детей, женщин и стариков привязать друг к другу веревками, — распорядился комбат Соколов; так обычно поступают альпинисты.

Раненых переправляли на волокушах из прутьев. Их тянули, как сани, по покрывшейся твердой, как кость, коркой льда тропе.

— Осторожно!

— Еще, еще! Тяните!

— Под ноги смотри!

Особые трудности возникли с переправой скота.

— Его ведь не привяжешь, не проволокешь, как раненых, на носилках, — беспокоились бойцы.

— Метет и метет, черт, сил нет стоять.

— Ты-то что молчишь, Асхат? — Усы у Николы Николаева побелели, заиндевели.

— Становитесь по обе стороны тропы! — сообразил Тариэл. — Да за руки, за руки держитесь. А с этой стороны погоним.

Бойцы стали плотной стеной с двух сторон, образуя своеобразный коридор. Животные безропотно потянулись друг за другом цепочкой, без сутолоки.

— Ну, родимые!

— И выход нашелся.

— Голь, поди, на выдумку хитра.

К вечеру люди выбились из сил, и нужно было думать об отдыхе. Соколов полагал, что они смогут еще дотемна добраться до хижин охотников, разместить там детей, а остальных пристроить под открытым небом, но в безветренном месте. Теперь ясно было: ночевать придется в одной из углублений ущелья.

Отыскали такое углубление у подножия горного гребня, здесь нависшая скала укрывала от снега. В нем разместили детей, стариков, раненых. Многим раненым требовалась неотложная перевязка — женщины взялись помогать медикам. Разожгли костры, грели воду.

На рассвете, когда молочные тучи задвигались и стали уходить, натыкаясь на вершины, Прохоров явился к Соколовой делать перевязку.

— Погода, видать, установилась, товарищ капитан, — с подчеркнутым почтением обратился к комбату Прохоров после перевязки.

— Вроде бы. — Виктор никогда не бывал с ним в приятельских отношениях, хотя до войны и работали в одном рудоуправлении. — Как рука?

— Готов стать в строй, товарищ капитан.

— Будь осторожен, — предупредил Соколов.

— Все будет как надо.

Комбат кивнул и не стал более задерживаться. Он направился к медикам, расположившимся в нише под скалой. «Сколько неприятной угодливости в нем! — подумал Виктор о Прохорове. — А какие холодные неприятные глаза! Удивительно, все считали Прохорова хорошим парнем. Веселый, общительный, исполнительный, уважительный, как только не расхваливали! Никто никогда на неге не обижался, никому никогда он не причинил обиды, на пил, не курил — идеальный, и все тут. И никто, даже жена, не разглядел его холодных, как ледяшки, глаз. Впрочем, глаза — не улика, за них под суд не отдашь, кроме того, и с такими вот глазами, наверное, бывают хорошие люди. Это теперь можно смело судить и рядить, когда знаешь, кто он такой. А прежде?»

Над валунами вился дым от костра — здесь находился головной отряд Тариэла Хачури. В его распоряжение отправился и Прохоров.

Мать, по-видимому, не сомкнула за ночь глаз, сидела на каких-то узлах, усталая, цвет лица показался ему нездоровым. Виктор подсел к ней, обнял за плечи.

— Как ты? Наверно, не прикорнула совсем?

Елизавета Христофоровна смутилась: при людях сын проявляет нежности, такого еще не бывало.

— Ты был прав, — сказала она. — Прохоров попросил меня выписать его. И я чуть было не обронила: охотно!

— У вас ему делать уже нечего.

— Только ли у нас?

— Мама!

— Пусть простит меня господь бог, мне было мерзко перевязывать его на этот раз, — печально призналась она. — Подобное отвращение я испытала еще как-то. Когда вынуждена была оказать помощь белогвардейским разбойникам.

— Было и такое, мама?

— Да. Досталось им тогда на Курской слободке. У нас, во Владикавказе. Работала я в больнице. А тут их привезли сразу же после боя. Не хотела, ты знаешь, оказывать им помощь. Едва пересилила себя. Долг медика.

— Много испытаний выпало на вашу долю.

— И вам вот досталось.

— Ничего, мама. Мы крепкие, выдержим. Воистину ваши дети.

Протянув к огню руки, грелись у костра бойцы.

— Товарищ старший лейтенант, принимайте подкрепление. Рядовой Прохоров прибыл для прохождения дальнейшей службы…

— С выздоровлением.

— Спасибо.

— Смотрите, кто к нам прибыл.

— Саша!

— Прохоров, здоров?

— Здравствуйте, друзья. Рад вас всех видеть. Наконец я вырвался к вам. Надоело болеть.

— Как там наш Махар? Скоро ли и он вернется?

— Скоро. Куда он денется.

Вслед за Прохоровым пришли еще трое солдат. Двоих Хачури определил в поредевшее в последнее время отделение Аргуданова.

— А как же Махар? — забеспокоился Асхат. — Обещали выписать.

— Выпишут — вернется.

— А не отправите его потом в другое отделение?

— Чудак. Принимай этих. Поправится Махар, и его определю к тебе в отделение. — Ротный улыбнулся — вспомнилась ему драка двух парней. Как будто не так давно это было, а столько событий произошло с той поры, какая у них дружба получилась.

Хачури зашагал во второе отделение — определить третьего бойца.

— Будем знакомиться. — Асхат протянул руку, как бывалый боец новичку, и назвал себя.

— Левон Орбелян, — ответил солдат, смуглый и светлоглазый, невысокий и крепко сложенный парень.

— Из Армении? — Асхата удивили светлые глаза парня. Аргуданов не спешил отпускать его руку, как бы давая понять, что предстоит небольшой разговор.

— Из Новороссийска, — ответил Левон Орбелян, белые зубы засверкали под черными усами. — Разочаровал?

— А я думал, из самого Еревана, — произнес Аргуданов с досадой и повернулся лицом к товарищам: — А он — новороссийский. Армянин? — уточнил Асхат строго, хоть в этом он не хотел ошибиться.

— Армянин.

— Хорошо разговариваешь по-русски.

— Жил в русской семье.

— Интересно! — Асхат вовсе заинтересовался. — Расскажи, если не секрет, конечно.

Никола Николаев подошел поближе, прислушался.

— Гляди-ка, Аргуданов проверяет анкетные данные. — И Прохоров прислушивался, о чем говорят бойцы. — Еще о родителях спроси. Кем были до семнадцатого года.

— Спросим, если понадобится — все спросим, — сухо заметил Асхат, не глядя на Прохорова.

— Долго рассказывать, — улыбнулся парень.

— И путь наш неблизкий. Времени много.

Не сейчас, конечно, а немного позже Левон Орбелян поведал о том, как в лютое время турецкой резни, в пятнадцатом году, в Трапезунде восьмилетним мальчишкой убежал от турецких охранников. Отец, когда пришли в дом аскеры — турецкие солдаты, — разбил окно скамейкой и крикнул сыну, чтобы бежал через двор. Левон не хотел оставлять отца, но он силой вытолкнул его в окно. Турецкие охранники не заметили, как улизнул мальчишка. Отца и мать расстреляли на месте. Левона взял с собой русский солдат, когда началась в России революция и русская армия, находящаяся в Турции, возвращалась на родину. С той поры родителей ему заменили русские — солдат и его жена. Они и на ноги поставили. Со временем женили.

— За что вас турки резали? — спросил Асхат. — Вы что же, воевали с ними?

— Ты что, не слышал о резне? — удивился Федор Феофанос.

— Нет, поэтому и хочу послушать.

— Турки что! — жарко заговорил Левон Орбелян. — Они — как онагры. Знаете? Есть такая порода ослов. Послушались немцев. Отец мой всегда говорил: немцы еще не раз на головы людей обрушат горящие головешки. Так и есть. И во времена революции, и в гражданскую, и теперь… Магнитом тянет их на восток. План у немцев был в прежние времена: «Берлин — Босфор — Багдад». Гитлер решил, что он сможет его осуществить теперь. Он надеялся найти на Кавказе онагров — диких ослов. Ошибся. Здесь — джигиты! Богатыри! А что касается турок, — вернулся он к вопросу Аргуданова, — то немцы натравили турок на армян преднамеренно. Прежде чем начинать войну против России, турки должны были убрать армян. То есть уничтожить внутренних, как они считали, врагов, сторонников России. Чтобы не получить удар в спину. Политика фашистов была и осталась прежней — разделяй и властвуй…

— Насчет этого и я от отца своего слышал, — подхватил Федор Феофанос. — Когда фашисты оккупировали Грецию, он сказал: теперь пойдут на Советский Союз.

— Всю Европу захватили, — включились в разговор и другие.

— Европа — это одно, — стоял на своем Федор. — А Греция фашистам стояла поперек горла.

Второй боец был родом из Ташкента. Молодой мужчина, светлолицый, с черными волосами, которые выбивались из-под шапки.

— Теперь у нас интернациональное отделение! — Асхат гордо оглядел сослуживцев, как будто много труда приложил для создания такого отделения лично. — Вернется Махар — и будет полный букет. И тогда мы непобедимы!

Показалось солнце. Тем не менее было холодно и отовсюду веяло сыростью. Одно хорошо — перестал падать снег, одежда бойцов у костра чуть-чуть просохла. По-прежнему впереди колонны шла рота Тариэла Хачури, она выдвинулась намного вперед, чтобы первой принять бой, если появятся егеря.

— Стойте! — вдруг остановил бойцов Хачури. Его внимание было приковано к скале, на которую запрыгнул крупный, с мощными рогами тур.

— Черт побери! — процедил сквозь зубы Аргуданов.

— Напугал, товарищ старший лейтенант? А что, если его пристрелить? — взялся за автомат Прохоров. — Гляди-ка, сколько мяса!

— Тихо, — строго глянул на него Хачури. — Тур, наверно, спускается вниз с дневной лежки. К пастбищу направляется.

— Можете проверить, — самоуверенно заявил Аргуданов, — там на седловине, немцев нет.

— Тише, — остановил бойцов Хачури.

Тур тем временем скакал в сторону седловины, за короткое время он преодолел немалое расстояние. За ним с восторгом наблюдали бойцы.

— Нам бы такое проворство, — позавидовал Федор Феофанос. — Раз-два — опа, и оказались бы на перевале.

— Сейчас проверим, — снова заговорил Аргуданов. — Если тур выйдет на гребень, значит, никаких егерей там нет. У туров знаете какое чутье! И глаз зоркий.

— Ты прав, — мягко осадил Хачури. — Только помолчи пока.

Комментарии Асхата невольно отвлекли Тариэла: он и за туром наблюдал, но и на миг не мог оставить без внимания Прохорова — ему все казалось, что он вот-вот выстрелит в животное.

Вскоре проворный тур забрался на гребень, освещенный солнцем — небо к этому времени высвободилось от туч.

— Вперед выдвигается отделение Аргуданова, — распорядился Хачури, и отряд отправился дальше.

Прошли немного, и Асхат снова остановился.

— Товарищ старший лейтенант, а все-таки егеря здесь были. — Он указал на пустые консервные банки, валявшиеся у скалы.

Хачури молча кивнул. Вспомнилось, как однажды еще подростком точно так, как Аргуданов, обратил внимание командиров, Тимофеева и Соколова, на консервные банки, за что Василий Сергеевич прозвал его следопытом. «Наблюдательный парень, острый глаз», — подумал с одобрением Тариэл об Асхате.

— Почему остановились? — подошел Соколов.

— Смотрите, товарищ капитан, — поспешил Асхат высказаться, — и сюда егеря пробирались. Наверно, нас встречать приходили. Поджидали…

— Стало быть, не дождались, — оборвал Хачури и слова свои сопроводил суровым взглядом: не спеши раньше времени, мол, вылезать, есть и другие, постарше, кому делать заключение. — Нужно быть нам всем начеку. Появления их теперь можно ожидать каждую минуту.

Командиры отошли от бойцов в сторонку.

— Судя по всему, егеря были здесь перед нашим приходом, — заключил Хачури. — Иначе банки были бы засыпаны снегом.

— При этом оставлены на видном месте, — обратил внимание Соколов и на такой немаловажный факт.

— Это ты верно заметил, — задумчиво вымолвил ротный. — Надо полагать, что банки — условный знак. Предупреждают кого-то о том, что поблизости. Кого предупреждают? Прохорова? Значит, и он подает им сигналы?

— Вот именно. Поэтому я и настаивал не трогать Прохорова до поры. Как он себя ведет?

— Хитрющий, собачий сын. — Хачури изредка бросал взгляды на Прохорова, стоявшего рядом с Аргудановым, и делал это осторожно, чтобы не насторожить того. — А какого простачка из себя строит!

— Будь осторожен, — предупредил Соколов. — Дойдем до развилки, станем брать.

— Может быть, и Аргуданова посвятить в тайну Прохорова, а? — еще тише спросил Тариэл. — Мне кажется, он тоже догадался, что банки в этом месте оказались не случайно.

— Не нужно, сами справимся.

…Колонна снова продолжала путь.

На исходе был второй день похода. Сделали еще один привал. На этот раз костры решили не разжигать. Люди прижимались друг к другу поплотнее, чтобы как-то согреться. Укутали детей чем только можно было. Несмотря на то что стояла тихая погода, мороз пощипывал лицо.

— Уж лучше бы шли дальше, — пробурчал, Прохоров Аргуданову, от которого не отходил теперь ни на шаг. — Походим, что ли? Погреемся. Чего стоять на месте.

— Давай, — охотно согласился Асхат. — Мы, чабаны, в это время бываем уже внизу. Загоняем отары в кошары, — пояснил он, словно оправдывался за то, что к холоду не привычен. — Другое дело летом. Правда, и летом в горах вечера иной раз бывают прохладными. Но хорошо как! А если откровенно, я зиму не люблю. Ты-то с Урала, должен быть вроде бы закаленным.

— Таких высоких гор там нет, — ответил Прохоров. — А честно говоря, затянулась война, — добавил он с сожалением. — Думал, до зимы закончим.

— Что ты! — нахмурился Асхат. — Вон на какую высоту забрался фронт.

— Где Макар и телят не пас.

— Отары на такую верхотуру мы никогда не выгоняли, — по-своему воспринял слова Прохорова Асхат.

— Ну ничего. Скоро нашим мучениям придет конец. — Прохоров чуть-чуть задержался, пропуская на узкой тропе вперед себя Аргуданова, а сам тем временем осторожно оглянулся: не следит ли за ними ротный, который и здесь норовил проявить свои милицейские способности. — А что, если нам сходить проведать Махара? — предложил он. — Вот обрадуется.

…Перед тем как выписаться в часть, он зашел к нему. Поговорили поначалу — ни о чем существенном, так, для отвода глаз. А потом, как бы между прочим, Прохоров закинул удочку.

— Неудобно как-то получилось, — сказал он, сделав виноватое лицо. — Точно грех за собой чувствую. Сходить, что ли, к Хачури? Да обо всем рассказать… О самоволке в город. Очень хотелось, скажу, жену повидать. Чую, не увижу ее больше…

— Зачем? Никто же не догадался…

— А тот пистолет, — оборвал его он, — представляешь, оказался негодным. Выбросил я его к чертям. Еще кому-нибудь на глаза попадется, не оправдаешься. Верно?

— Конечно, — согласился Махар.

На том разговор и закончился. Зато теперь есть предлог отлучиться из роты.

— Хорошо бы, — согласился Асхат. — Только старший лейтенант не отпустит.

Хачури точно подслушал их разговор.

— Далеко не расходитесь! Мы тут остановились не на веки вечные!

— Вот видишь, — насмешливо бросил Асхат.

— Товарищ старший лейтенант, а погреться можно? — спросил Прохоров.

— Можно. На площадке попрыгайте.

Федор Феофанос предложил:

— А вот так — петушиным боем. — Он стал на одну ногу и боком-боком, скача на одной ноге, двинулся к Измаилову. — Держись, дружище!

Зелимхан тотчас принял такую же стойку, и они стали налетать друг на друга. Оба закряхтели от усердия, шапки сбились на затылок, вскоре пар заструился от их взмокших голов.

Появился посыльный из штаба полка.

— Товарищ старший лейтенант! Вас вызывает командир полка.

Хачури чуть было не вспылил: не могу отлучиться из роты. Но сдержался. Боец не уходил, словно получил строгое указание от начальства доставить командира роты. Делать нечего — придется идти. «Неужели Ващенко не соображает, — нервничал дорогой Хачури, — сейчас ни на секунду нельзя оставлять Прохорова без присмотра. Буквально несколько минут назад он пытался сбежать. Очевидно, что-то не получается у него со связью с егерями, и он решил идти на крайние меры. И ушел бы подальше, если бы, конечно, не держал я его под усиленным контролем. А что может произойти в мое отсутствие?»

У штаба Хачури увидел Соколова и поспешил к нему.

— Послушай, комбат, что это значит?

— Не сердись, следопыт. Так нужно.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Теперь пусть уходит.

— Ты хочешь его отпустить? Такой приказ?

— Не совсем так. За ним следят. Решено взять и тех егерей. Их тоже нужно перехватить, чтобы не ушли. А Прохоров сам приведет к ним. Они, должно быть, где-то неподалеку. Ожидают с ним контакта.

— Он уже пытался дать деру…

— Знаю.

— Значит, Прохоров под присмотром? За ним наблюдают?

— Ну конечно! Те парни, что из нового пополнения, — подмигнул Виктор. — Так что все будет как надо.

— Ах, вот оно что! Тихие, незаметные, лишнего слова не скажут. Как новобранцы… — Тариэл был недоволен, добрые карие глаза его смотрели на Соколова сердито, густые черные брови нахмурились. Было от чего сердиться: после напряженной круглосуточной слежки его неожиданно лишили возможности провести заключительную, самую ответственную часть операции.

— Что тебя не устраивает? — спросил Виктор.

— А мы сами не справились бы, да?

— Дорогой Тариэл, у нас своих хлопот — во! Наша основная задача спасти людей. Вывести их в безопасное место. Самый основной отрезок пути, самый опасный — вот он, впереди. Спустятся немцы со склонов и не дадут нам выйти из ущелья. А в том, что особисты не упустят Прохорова и егерей, можешь не сомневаться. Туда подбирают особых, как в милицию, — по-дружески подмигнул ему Соколов. — Тут вот какое дело, брат. Нашему батальону поручено выйти вперед, занять надежную оборону по обе стороны ущелья, чтобы предотвратить возможный налет егерей на колонну.

Полковник Ващенко, плотный, кряжистый, обычно уравновешенный человек, в этот раз был крайне взволнован и возмущен и показался Виктору в столь непривычном состоянии немного смешным и каким-то неуклюжим, чем-то напоминая разбушевавшегося медведя.

— Представляешь, Соколов, особисты не смогли взять егерей, вот… — Они были вдвоем, и командир полка говорил откровенно. — Двоих застрелили наповал, а третий… без сознания. И вряд ли придет в себя.

— Прохорова-то взяли? — Больше всего Виктора волновало это.

— Если б не взяли, нам головы за то поотрывали бы. — Ващенко приподнял массивный, как гиря, кулак. — Говорил им, что сами справимся. Уж мы-то постарались бы… Но ты же знаешь! Последнее слово за начальством.

— Не будем огорчаться. Главное, не дали уйти егерям. Теперь нам надо спешить. Немцы тянуть долго не будут.

— Ты прав, капитан. В путь. И будьте осторожны.

Перед тем как отправиться, Виктор заглянул к матери ненадолго — кто знает, что ждет их там, у развилки! Про то, что батальон уходит вперед для прикрытия колонны, говорить, разумеется, не стал — к чему ей лишние тревоги.

Елизавета Христофоровна встретила сына улыбкой. Вид у нее по-прежнему был усталый, но она нашла в себе силы, чтобы предстать перед сыном в меру бодрой, неунывающей, будто чувствовала, что он заглянул к ней попрощаться.

Виктор склонился над егерем, лежащим на хворосте.

— Так и не приходит в себя? — спросил он у матери, и вдруг немец показался ему знакомым. — Так это же…

Ну конечно — это молчаливый, с виду флегматичный Ганс.

— Он безнадежен. Ты знал его?

— Да, мама, — ответил Виктор сумрачно. — Помнишь, в тридцать девятом году приезжали к нам альпинисты? Вот он — один из них.

— Печальный и бесславный конец, — сказала мать.

— Каждому свое! — сурово заключил Виктор, стиснув зубы: молодой, крепкий парень лежит на холодных хворостинах, умирает вдали от родины. Домой сообщат: без вести пропал. Пропал… да еще без вести. Пожалуй, будет вернее — без известности. Вот так, может быть, и Карл Карстен… лежит где-нибудь. Жив ли? Вот кого Виктору поистине было жаль. А таких, как Ганс…

— Устала? — спросил он.

— Немного. — Она улыбнулась.

— Ну, мне пора.

— Береги себя, сынок. — Она поцеловала его в щеку.

Рано утром, лишь только посветлело небо, появился немецкий разведывательный самолет, он кружился над вершинами.

— Не дождались лазутчиков, — заметил Соколов сурово. — Ну так что, выследили нас? Поздно хватились!

— Нагрянут теперь, не задержатся, — добавил Хачури зло.

— Надо успеть переправить людей в безопасное место.

Немцы появились часа через три. Но к тому времени людей и скот удалось увести в ближайшие за перевалом села.

— А теперь главное — не дать фашистам прорваться, — предупредил Соколов своих ротных. — Ни одному гаду.

И он стал расставлять бойцов. Роту Хачури — на правый фланг. В этом месте, как рассчитал комбат, немцы нанесут главный удар. Они не пойдут по узкому дну распадка в центре, проваливаясь в глубоком снегу, и слева, на более открытом участке, рассуждал он. Не станут предпринимать каких-либо действий, разве только попытаются отвлечь их внимание. На левый фланг направил вторую роту.

Первый штурм егерей был отбит.

Глава десятая

Ночью заморосило, а потом пошел снег. Азамат предложил остановиться на отдых в сторожевой башне. Внутри было сухо, нашли немного сена. Вначале уложили малыша. Алексей изнемогал от усталости, хотя усердно продолжал идти, ни разу не попросился у матери на руки и от услуг чужого дяди отказался. Да и взрослым требовался отдых.

Надя поджимала под себя гудящие от усталости ноги, зябко куталась в пальто, приподняв узкий воротник, будто это могло дать какое-то дополнительное тепло. Она прислонилась плечом к пропитанной дымом каменной стене башни. Азамат предлагал разжечь костер, но Надя отказалась, чтобы не привлекать ничьего внимания. Ей казалось, что немцы идут за ними по пятам.

— Может быть, тебе покажется странным, — тихо и проникновенно исповедовался Азамат, — говорю откровенно, поверь… — Он умолк ненадолго, как бы собираясь с силами. — Ради тебя я готов отдать все, даже свою жизнь. Клянусь.

— Прости. Я на самом деле не думала, что ты… — Она не договорила. — Я тебе бесконечно признательна. Сама бы я не решилась… А ты, оказывается, смелый…

— Какой я, к чертям, смелый, — возразил с досадой Азамат. — Смелость моя какая-то скособоченная. Не в ту сторону повернутая. Другой бы на моем месте… Да взять хотя бы твоего Виктора. — Он покосился на спавшего малыша. — Такая возможность… Ночь, мы одни… А я…

— Нет, нет, Азамат, — поспешила вразумить его Надя; легкая дремота, охватившая было ее, как только согрелись ноги, мгновенно улетучилась после его двусмысленных намеков. — Смелый человек именно так и поступает. На то он и смелый, чтобы быть великодушным. Кто любит по-настоящему, должен понять…

— Должен, должен, — мучительно выдавил Азамат. — Одним — само в руки идет. А другим… Скажи, что такого сделал Соколов? Что? За что ты полюбила его?

— Господи! Что же он должен был сделать? — усмехнулась она. — Разве любят за что-то конкретное. Это в шутку говорят — за красивые глазки… Просто полюбила, и все тут. Что в этом странного?

— Просто! Вот и хочу сказать: одним дается просто, а другим — семь потов… И не только в этом, во всем! Хоть бейся головой об эти безмолвные, закопченные столетиями камни! — Поняв, что его признания звучат фальшиво, проглотил остальные слова.

— Ну что ты! — попыталась было Надя его утешить. — И тебя непременно полюбит какая-нибудь красивая девушка. После такого пожарища один мужчина будет на дюжину девчонок. — Она опустила свою руку на его. — А сколько несчастных вдов…

Азамат тотчас припал горячими губами к ее холодной руке.

— Мне никто не нужен, — сказал он. — Никто. Только ты.

— Не надо. — Она убрала руку. — Прошу тебя.

Надю бросило в жар.

— Позволь погреть твою руку. — Его охватила легкая дрожь. — Я ничего не могу с собой поделать. Я люблю тебя. — Он потянулся к ней. — Люблю, как ты не понимаешь! Люблю. Очень, очень. Больше жизни.

— Прошу тебя. — Она отстранилась. — Возьми себя в руки. Ты крепкий, сильный человек.

— Я люблю тебя, — продолжал он, словно обезумевший. — Разве ты ко мне равнодушна? Тогда в коридоре… Я почувствовал… Какое это было счастье. Мне показалось — все! Ты — моя. Нет, то был не случайный порыв. Ты себя сдерживаешь. Но зачем? Поверь, это наше счастье. Мы должны быть вместе. Я люблю тебя. Люблю! Тебе этот мало?

— Азамат, прошу тебя, успокойся, пожалуйста. Сейчас Алеша проснется. — Она поправила пальтишко, которым был укрыт сын. — И разведи костер.

Что-то и ее стало знобить. Она ближе подвинулась к малышу.

— Ты не ответила! — потребовал он. — Неужели ты меня не любишь?

— Нет, Азамат. — Она посмотрела ему в глаза, как будто жалела, что так случилось, что не может приказать своему сердцу. — Просто я всегда… со дня нашего знакомства… Да и теперь, поверь, отношусь к тебе по-дружески. Ты всегда был ко мне внимательным. Я тебе благодарна, ей-богу.

— Ты любишь Виктора?

— Да, Азамат. Я тебе уже говорила. И повторяю…

— А если Соколова уже нет в живых?

— Ты жестоко шутишь… — Она отвернулась от него.

— А если я не шучу? Если нет его? Нет!

— Тебе что-то известно? — Кровь отхлынула от ее лица. — Скажи, тебе что-то известно?

— Допустим. К примеру. Как же тогда? И ты можешь оказаться в дюжине вдовушек? Или ты этого не допускаешь?

— Зачем же ты так…

Глаза Нади в один миг наполнились слезами, горько стало на душе, и она пожалела, что согласилась бежать с легковерной опрометчивостью. Не обманул ли он ее? Увел сюда, чтобы здесь, в горах, ее, беззащитную, сломить, овладеть силой…

— Прости. — Он спохватился, стал беспокойно оправдываться: — Не соображаю, что говорю про Виктора. Голова затуманилась. Я вообще, понимаешь? К примеру. Война, все может быть. Я хотел сказать… люблю тебя. И готов ждать. Только позволь надеяться. Сейчас разожгу костер. Тебе нужно согреться. Пусть что будет.

— Нет-нет! Не надо. Я передумала. Нас могут увидеть. — Надя вытерла выкатившуюся из глаз слезу.

— Не бойся. Ночь. Кто здесь может оказаться в такой час?

Отверстие входа сторожевой башни неожиданно посветлело.

— Похоже, рассветает, — удивился он. — Стой-ка, что это там? Свет? Машины? Как они здесь очутились? Неужели немцы прошли в ущелье?

Они вышли из башни.

Колонна машин подымалась вверх по серпантину.

— Господи! Нигде от них нет избавления! — бросила Надя в отчаянии. — И куда они движутся? Наверно, пробираются нашим бойцам в тыл? — ужаснулась она догадке.

— Ну конечно, — ответил он, как человек сведущий. — Немцы долгое время искали колхозные стада, теперь обнаружили. Торопятся, как только открылся путь в Баксанское ущелье. И шахту «Октябрьская» норовят прибрать к рукам, — просвещал он. — Никак прежде немцы не могли прорваться к ценным ископаемым. Понимаешь?

— Откуда тебе все это известно?

— Дядька трепался. Он у немцев свой человек. Я как узнал о том, что он с ними заодно, — ошалел. Готов был топором ему голову отрубить. Мать и Чабахан пожалел. Разве немцы оставили бы их в покое? Мне что… Я не боюсь. Мать и сестра — другое дело…

— Мне казалось, он и тебя втянет…

— Старался. Еще как старался! Золотые горы обещал. Ерунда все это, — бросил он с неприязнью.

— Это дядька помог тебе стать директором? — вдруг спросила Надя и внимательно на него посмотрела.

— Не знаю, — пожал плечами Азамат. — Вполне возможно. Почему ты решила, что он помог? Настоял! Сказал им: племянник у меня историк, образованный. Меня как будто ледяной водой облили. Запротестовало все внутри, когда вызвали и предложили. И бросился к тебе, к Маргарите Филипповне. Клянусь! Ни за что бы не дал согласия, только из-за вас уступил. Доброе дело, думал, сделаем. Будем держать, как она заметила, ребят под присмотром. А что в итоге…

— Занятия в школе можно было проводить и так, — мягко возразила Надя, продолжая смотреть на колонну автомашин.

— Ты хочешь сказать, что не она советовала? — насторожился Азамат.

— Верно, советовала. Но что ей оставалось делать? И вообще. Стали бы мы убеждать тебя отказаться от назначения?

Еще таинственней, еще тревожнее прозвучали слова Нади.

— Значит, вы мне не верили?

— Проверять в такой ситуации надо было каждого. Тут обиды не должно быть.

— Теперь мне ясно. То-то я чувствовал, но не мог взять в толк… — Он задышал часто-часто, словно только что взобрался на крутую возвышенность. — И ты, выходит, не доверяла? И с контузией тоже?

— Не обижайся, Азамат, — спокойно отвечала Надя. — А как бы ты поступил в такой ситуации? Почти все мужчины покинули город. Мне казалось, ты уйдешь в горы, несмотря на слабое здоровье. Но ты не ушел. А тут еще назначают тебя директором школы. Чтобы насторожиться, поверь, достаточно одного твоего дядюшки. Сам уверял, каков он!

Скверно сделалось на душе Азамата: стало быть, все это время они обе, и Надя, и Маргарита Филипповна, принимали его, чаепития затевали каждый раз, лишь только он переступал порог дома Кузнецовой, а сами нисколько ему при этом не доверяли. Значит, и те, что в горах, держат его на подозрении? И не соверши он этого побега… Сейчас, можно сказать, решается его судьба, а он строил дерзкие планы о том, как этой ночью Надя станет его… Ее, напротив, беречь нужно как зеницу ока, на руках нести, чтобы ни один волосок не упал с головы. Ведь она, Надежда, единственный человек, который может за него поручиться…

Словно издалека донесся до него голос Нади, она что-то сказала и направилась к башне. Азамат не понял ее, мысли его переметнулись в свою семью. Он только теперь по-настоящему оценил пророческие слова матери, которая заранее предостерегала его от опасного влияния дядьки. «Какой же я дурак, что не ушел в ту ночь в горы! Какой дурак, что поддался влиянию дядьки!» Ведь Амирхан норовил и дальше втягивать его в свои страшные дела. Необходимо, требовал он, сплотить вокруг себя почтенных стариков, чтобы в любой момент они тебя поддержали, а со временем и приняла бы участие в управлении краем. Азамат же под разными предлогами уклонялся от участия в его делах.

— Что ты за человек? — настойчиво наседал Амирхан. — Никак не пойму я тебя, хоть ты мне и племянник, одной крови. И долго же ты собираешься держаться в тени? Учти, никому еще не удавалось сидеть на двух стульях одновременно!

В последний раз он явился мрачный, усталый, прятал погасшие глаза от племянника, очевидно, не желал выдавать своего настроения, но скрыть этого не мог. Сухо поздоровался с Азаматом, когда тот открыл ему дверь, прошел в маленькую комнату и сразу же опустился на стул, точно ноги не в силах были держать его более.

— У тебя неприятности? — спросил участливо Азамат, хотя и так было ясно: не все у дядьки гладко и успешно, как он того хотел.

Амирхан махнул рукой:

— К чертям пусть все катится. — Голос его показался хриплым, простуженным.

Носит его, бездомного, как собаку, по холоду и сырости, посочувствовал Азамат невольно. А что ему от всего этого, в конце концов, перепадет? Интересно, есть ли у него здесь, на Кавказе, женщина? Этот вопрос часто задавал себе Азамат. Мать как-то обмолвилась, будто была у Амирхана девушка — вторую такую красавицу не сыскать на всем Кавказе. Но судьба горянки оказалась несчастной, она жила с изгоем (именно такой жизнью вынужден был жить дядька в ту пору) то ли женой, то ли сожительницей его — непонятно. Амирхан потом исчез, а что стало с бедняжкой, мать не знала.

— С нашими трусливыми соотечественниками ничего путного не сотворишь, это уж точно, — вдруг гневно заявил Амирхан.

«О ком он? — удивился Азамат. — Кого дядька считает теперь своими? Немцев либо единомышленников?»

— Уж лучше бы оставались в горах, как прежде, когда прятались от татаро-монголов, — продолжал Амирхан, и Азамату стало ясно, о ком он говорит. — Цивилизация, как видно, не для наших горцев.

«Что же это он так раскис? Неужто так плохи его дела, что не знает, на ком зло сорвать… — бился в беспокойных подозрениях Азамат. — Нальчик немцы взяли, на Владикавказ и Грозный направили войска, а радости на их лицах что-то не прибавляется, все больше и больше обозленности, нервозности. И дядьку вот тоже что-то забеспокоило».

— О каком независимом крае может идти речь! — кому-то бросал обвинения Амирхан. — Каждый печется о своей шкуре. Не стянут ли ненароком ее с них, как с баранов. Выжидают, как турки, в какую сторону склонится чаша весов. Готовенького ждут. Подождем, увидим, а уж тогда решим. Ладно. Уйдет горе, придет беда, — горько заключил он. — Упал с высоты, говорят горцы, скажи, что спрыгнул. Лягу пока, отосплюсь. Устал чертовски. — И посмотрел на кровать так, будто она вот-вот уплывет от него, как шлюпка от берега.

Азамата бросило в жар — дядьку нужно было предупредить о странном поведении матери. Всякое могло случиться — явится среди ночи с топором. Хорошо, если Амирхан проснется, а если нет? Ведь вон как измучился, устал, настрадался, вон как почернел, как казан над костром. Будет, разумеется, спать как убитый. Отрубит ему мать голову, как пить дать, и что тогда? Представить себе невозможно. Достанется всем!

Азамат попытался уговорить его перейти на кухню.

— Что ты виляешь, как лиса хвостом? — остановил его Амирхан. — Заметай не заметай, а вижу тебя насквозь. Говори лучше прямо, как мужчина. Чего испугался? Или тоже решил выжидать, в какую сторону склонится чаша весов? Или Соколова жена надоумила родного дядьку не принимать больше в дом? Говори! Всех их однажды спалю, уничтожу. Наступит час! — повысил голос он. — Чего язык проглотил?

— Ты не так меня понял.

— Тогда говори яснее. Плетешь — как паук паутину.

— Я же говорю… — разволновался Азамат окончательно. — Мать моя стала со странностями. От страха, должно быть. Не соображает, что делает. Может что-нибудь с тобой сотворить…

— Вот что, племянник! — хлопнул Амирхан кулаком по своему острому колену. — Вижу, хочешь красивой жизни, да родился с заячьей душой. От всего тебя бросает в дрожь.

— Не во мне дело, как ты не хочешь понять. Я о твоей безопасности хлопочу…

— Не старайся! О своей безопасности я позабочусь сам. — Амирхан удержал племянника от дальнейших объяснений. — Ты думаешь, мне негде ночевать! И вот поэтому я приперся к вам? Ты думаешь, у меня не может быть своего дома и поэтому я скитаюсь? Нет близкого человека, да? Ошибаешься. Вас хотел повидать. С тобой, с племянником родным, хотел встретиться. У каждого человека бывают такие минуты, отдушины просит сердце. Да не тот ты, похоже. Скользкий, как угорь, — брезгливо поморщился дядька.

— Хорошо, я тебе скажу! — Азамат решился рассказать все как есть, однако Амирхан не дал ему договорить.

— Хватит! — оборвал он раздраженно. — Наслушался. Что ты можешь сказать такое, чего я не знаю? Ты такой же трус, как и те… жалкие людишки. От трусости готов продать родную мать.

Амирхан резко поднялся и твердой походкой направился к двери. Азамат бросился ему наперерез.

— Постой! — Он стал между ним и дверью. — Я тебе все объясню, и ты поймешь, что это совсем не так…

— Подумай о себе, — не дал договорить дядька; ни одного слова племянника он уже не воспринимал, и, как бы ни пытался Азамат достучаться до его сердца, все бесполезно. — Как следует подумай. Мать твоя — женщина. С нее какой спрос? А ты-то чего уподобляешься бабе? Уж если с бабами не можешь совладать, о чем мы можем говорить?

Он отстранил племянника в сторону твердой рукой, шагнул в темноту, как в пропасть, и исчез. Только шаги смутно раздавались в настороженной тишине.

— Мы готовы.

Надя держала за руку сына, а Алексей, еще не проснувшийся до конца, зябко прижимался к матери.

Азамат вначале никак не мог сообразить, что ему предстоит делать дальше, что от него ждет Надя. Потом вспомнил все, порывисто рванулся к мальчишке:

— Я его понесу!

Надя не успела и слова вымолвить, Алексей уже был на его руках. Крепко обхватив мальчика руками, как самую дорогую ношу, Азамат устремился по крутой тропе, словно намеревался сбежать с чужим ребенком от матери.

Надя за ним еле поспевала…

Часть третья «ЕРМОЛОВСКИЙ КАМЕНЬ»

Глава первая

Обильный, ослепительно яркий снег обжигал уставшие глаза, и хотелось надолго закрыть их, дать долгожданный отдых. В одном, пожалуй, бойцам повезло — не было вьюги, а то, бывало, так завьюжит, что ничего не видно дальше собственного носа. Перестали порхать над головой и надоедливые хлопья. Отовсюду веяло прохладой.

Бой протекал вяло — реже трещали автоматы. Однако перестрелка не прекращалась: судя по всему, фашисты не теряли надежды где-нибудь прорвать оборону, поэтому время от времени предпринимали новые атаки. Вот и в этот раз из-за выступа скалы, казавшейся снежным великаном, появились егеря в белых маскировочных халатах. Подпустив их поближе, отделение Аргуданова открыло огонь. Пошли в ход гранаты. Вздымались снежные фонтаны, над безбрежной белой далью вспыхивали черные клубы. Егеря не выдержали, отступили за скалу, оставив на снегу несколько трупов.

Новую попытку прорваться немцы предприняли справа. Бойцы, занимающие позицию на высоте, открыли дружный огонь из автоматов, лишая противника малейшей надежды обойти с фланга.

Батальон Соколова занимал оборону по обе стороны ущелья, надежно перекрыв его. Ни одному егерю пока что не удалось прорваться по дну распадка.

— Видать, выдохлись егеря, — заметил Хачури устало. — Все бы ничего, комбат, но этот снег… — добавил он после небольшой паузы, словно пытался подвергнуть оценке и свои силы. — Трудней и трудней смотреть. Порой все сливается. Тебе, альпинисту, должно быть, легче, а?

— Мы обычно надевали черные очки.

— Не мешало бы и нам, черт возьми.

— В черных очках и с автоматом?

— А что, хороший получился бы бой, братишка.

Было от чего Вальтеру Блицу гневаться.

— Три месяца бьемся в горах, и безуспешно! Канули егеря, точно провалились в снежные сугробы. Что же это? Как нас могли обойти русские? Полковник Битнер, ваши солдаты олухи, они позволили обмануть себя. Провалили операцию…

Он понимал, что в такой ситуации нужно уметь владеть собой, но это ему не удавалось. Проклятие! Удерживать в руках Эльбрус, контролировать все основные вершины — и не прорвать незначительную, казалось бы, оборону русских! Поразительно! Непостижимо! Как же красноармейцы решились идти к труднодоступному перевалу Бечо? Почему не пошли к Донгуз-орун? Или они знали о немецкой засаде?

— А где же обещанная интенсивная выброска воздушного десанта? О чем там думают? — взялся обвинять свое начальство генерал. И связывался по рации со штабом армии, но ему отвечали, что из-за густых туманов самолеты не могут лететь через хребты. Блиц надеялся, что, после того как немецкая армия захватит Нальчик, в горы, вверх по Баксанскому ущелью, будет отправлено подкрепление. Время бежало, а помощь, как стало известно генералу, срочно потребовалась на владикавказском направлении.

Такое он не намерен был терпеть, снова связался по рации со штабом.

— В пятнадцатый раз за день идут егеря в атаку, и безуспешно. Кто их знает, — доказывал своему непосредственному начальству Блиц, — откуда русские берут силы? Никак не удается сломить их сопротивления. Нуждаюсь в поддержке авиацией. Нужны боеприпасы, подкрепление, чтобы ударить с фланга. Наступает зима, а мы никак не можем захватить высокогорное село у перевала.

— Село взять во что бы то ни стало до зимы. Результаты доложите.

— Третий день пытаюсь, — нервничал генерал. — Повторяю: нужна поддержка. Зимой здесь оставаться бессмысленно. А погода может испортиться в любое время. Октябрь на исходе.

— Обходитесь пока своими силами.

В оперативном приказе главнокомандования сухопутных войск от 14 октября 1942 года уже чувствовалась не свойственная летней кампании оборонительная тенденция:

«Нам предстоит провести зимнюю кампанию. Задачей Восточного фронта в ней является, за исключением еще продолжающихся или намеченных наступательных операций, во что бы то ни стало удерживать достигнутые рубежи, отражать всякие попытки со стороны противника прорвать их и тем самым создать предпосылки для продолжения нашего наступления в 1943 году в целях окончательного уничтожения нашего опасного врага».

Уже отражать, а не наступать…

Вальтер Блиц был убежден в том, что невозможно здесь, в горах, использовать боевую технику в той мере, в какой предполагалось: авиация выполняла незначительные функции — иной раз доставляла продовольствие и боеприпасы, изредка одиночные самолеты бомбили или штурмовали советские войска. Но этого мало. Попытки применить автомашины, танки потерпели неудачу, безуспешными оказались и попытки выбросить воздушные десанты: их быстро обнаруживали русские и уничтожали.

Какой же выход? Ждать весны? И тогда возобновить боевые действия? Да, но до весны еще нужно продержаться…

«Обходитесь пока своими силами» — эта фраза особенно задела Вальтера Блица, он злился, и это невольно передавалось его подчиненным.

Полковник Битнер, стоящий рядом с генералом какой-то посрамленный с потемневшим от солнца и тягот горной войны лицом, молча и свирепо смотрел на белоснежные склоны, за которыми растворились егеря, безуспешно пытавшиеся прорваться в тыл советским бойцам. В чем его, Битнера, вина? Или его солдаты не проявили храбрость, настойчивость? Хорошее, как видно, легко забывается. Еще недавно генерал Блиц твердил обратное: «Битнер, ваши егеря поистине титаны! Родина никогда не забудет их подвигов!»

На перевалах Хотю-тау полк Битнера построил более двадцати утепленных каменных жилых помещений, укрытий и складов. Солдаты валились с ног от усталости, а им все обещали: придет подкрепление — переведете дух. Все, похоже, ныне забыто. В этом мире кому как повезет: одним — Рыцарский крест, а другим не достается даже надгробный…

…Подходил к концу затянувшийся бой. Немцы под конец предприняли еще одну атаку — в какой уже раз они пытались овладеть высоткой, которая дала бы возможность переломить ход событий! Нескольким егерям на фланге удалось совершить скрытый обход и они один за другим устремились за скалы.

Сдержать прорыв в этом месте бойцы не смогли, немцы стали их обходить.

— Прикроем. — Хачури бросился с двумя бойцами наперехват.

Однако егеря вскоре просочились и в другом месте.

— Товарищ капитан, смотрите! — обнаружил их глазастый Аргуданов — он находился к Соколову ближе других.

«Надо перехватить их у нижней скалы», — решил Виктор. Одному будет трудно сдержать фашистов, снимать Аргуданова с позиции никак нельзя: через оголенный участок обороны могла проскочить другая группа немцев. И он спустился вниз по крутому откосу, по узкому коридору направился к скале и спрятался за нею. Лег на снег и стал ждать. Вскоре послышался хруст снега под ногами — егеря спешили, отрывисто и шумно дыша. Один пробежал, второй, третий…

— Эй, кто-нибудь! — крикнул Виктор по-немецки. — Да помогите, черт возьми, я ранен! Шнель! Шнель!

К нему за скалу свернули сразу двое. Он дал очередь из автомата, и оба свалились в снег. Соколов снова подождал и, как только послышались шаги, опять стал звать на помощь. Скосил еще двоих, а потом еще одного, который долго не хотел подходить, точно чувствовал опасность.

Виктор продолжал лежать на снегу, нисколько не испытывая холода. Он чувствовал себя в безопасности. За его спиной надежно возвышалась скала, на которую невозможно забраться. Наконец, когда он собрался была вставать, послышались шаги.

— Эй, кто-нибудь! Помогите! — позвал Виктор сердито.

Хруст прекратился, но на площадку никто не выходил, а через некоторое время донесся голос:

— Что с тобой? Что ты там делаешь?

— Разве твои уши заложены? Я ранен, говорю тебе! — Виктор чуть было не выругался по-русски. — Ну, скорее!

На снежном настиле площадки выросла огромная фигура.

Виктор вскрикнул:

— Карл?! — Ему показалось, что это был Карстен, и он собрался было броситься ему навстречу.

— Где же ты? Не вижу тебя, — неуклюже поворачивался немец.

Виктор сообразил, что обознался, и выстрелил.

— Ты что, свинья, делаешь! В своем уме… — Егерь, не договорив, рухнул лицом в снег.

Больше никто не появлялся. Издали доносились выстрелы, но все реже и реже. Виктор поднялся. На лбу выступил пот: лежал на снегу и вспотел — такое и представить нельзя. Но, выходит, что и такое может случиться. Он покосился на распростертые на снегу трупы егерей, перевернул одного из них, того, кто был покрупнее, и с облегчением вздохнул — нет, не Карл. Иной раз даже во время боя он невольно прекращал стрелять, опасаясь, что подстрелит Карстена, а потом спохватывался и ругал себя: так не годится.

Соколов побрел к Хачури, который с несколькими бойцами сменял позицию — и в этом месте прорваться немцам не удалось.

— Снова отбили атаку. Какую уже по счету! — Аккуратный Хачури зарос черной, с проседью, бородой, если бы не военная форма, вполне сошел бы за местного горца.

— На этот раз, думаю, они выдохлись окончательно. — Виктор указал на небо.

Надвигалась черная туча, ее густые космы обволакивали белоснежную вершину.

Из-за бурана боевые действия прекратились. Бойцы вернулись в село.

Соколов едва держался на ногах, только не мог определить, от чего больше обессилел: то ли от долгого и утомительного похода, который на протяжении трех суток держал его в постоянном напряжении, то ли от тяжкого, затянувшегося боя, а может быть, от всего, вместе взятого. Он устало переступил порог здания сельсовета, сел на первый попавшийся стул и, прислонившись плечом к стене, тут же вздремнул.

Появился Тариэл, тот самый подросток, которого однажды посылали к бойцам парламентером. Будить Соколова он не решился, вот и ждал, когда капитан откроет глаза.

— Ты что такой сердитый? — спросил его Хачури, когда вошел в помещение.

— Дедушка Мишо срочно зовет командира. Очень важно.

— Вот как.

Хачури постоял над Виктором, поколебался — стоит ли будить вконец измученного человека, но, помедлив недолго, опустил руку ему на плечо.

— Тебя срочно хочет видеть старик Мишо, — сказал ротный, когда Соколов открыл глаза. — Гонца прислал. Дело, говорит, очень важное.

— Ты выяснил, что я тебя просил? — спросил Виктор, вяло вставая. — Мать уже отправилась?

— Да. Вместе с тяжелоранеными.

Капитан постоял, все еще не в силах окончательно пробудиться.

— Если что — позови.

Сказал и ушел.

Старика Мишо Виктор встретил у него во дворе. Рука горца была перевязана: он принимал участие в обороне села, охранял с односельчанами подступы к нему с левого фланга, и был легко ранен. Елизавета Христофоровна сделала ему перевязку, одну из последних уже здесь, в горах, перед тем как отправиться во Владикавказ на самолете.

— И я на старости лет хожу вот с перевязанной рукой, — сказал Мишо, увидев Соколова. — Решил помочь молодым и себя проверить в бою. Да вояка из меня уже, видать, неважный. Сразу же подставил себя под вражескую пулю.

Правда, было это не совсем так, наговаривал на себя старик из скромности; и не первый это бой, в котором принимал Мишо участие, и ранение получил отнюдь не по своей оплошности, а из-за неуемного подростка, Тариэла-младшего, которого спасал, когда парнишка помчался с легкомысленной прытью к убитому фашисту, чтобы забрать у него автомат. Старик едва успел повалить мальчишку в сугроб, а то бы их уложили насмерть.

Комбат и старик поднялись по лестнице наверх.

— Папа! — По веранде навстречу ему бежал Алексей, сын.

— Как ты здесь оказался? — Виктор взял его на руки, стал тискать и целовать.

Наконец малыш освободился от крепких отцовских объятий и сказал:

— Ну, слушай. Мы здесь с мамой. Нас привел дядя Азамат. Мы так намучились…

Из комнаты на веранду вышла Надя.

С Алексеем на руках Виктор двинулся к жене. Она прижалась щекой к плечу мужа и заглянула в его усталые, покрасневшие глаза.

— Ой, Виктор! — заговорила она взволнованно-хриплым голосом и коснулась рукой его груди, точно ей понадобилась опора. — Если бы ты знал, что мы пережили за это время! Кошмар!

— Вы давно здесь? Мама видела вас?

— Нет. А разве она здесь? — в свою очередь спросила Надя.

— Какая досада! Значит, она улетела раньше и не знает, что вы спаслись. А она так волновалась за вас.

— Какую беду миновали, — продолжала Надя жалобно. — Ты не представляешь, что могло случиться. Ужас! Я и сейчас не могу успокоиться. Ты знаешь, что эти изверги хотели с нами сделать?

— Знаю. Слышал.

— Ты знал? И мама знала?

— Только то, что вы в Тереке. А насчет внука я ей не сказал.

— Азамату спасибо! Если бы не он… Я не знаю, что было бы со мной… с нами, с нашим сыном…

— Где же сам Азамат?

— Дед Мишо поселил его у каких-то своих родственников. Азамат так измучился. Целую ночь карабкались по горам. Только под утро добрались. Помогли наши бойцы. А как ты? — Она посмотрела на мужа заплаканными глазами, почти ничего не видя. — Ты какой-то измученный, заросший. Господи! Представляю, как ты извелся. Как ты узнал о нас, о том, что… Когда кончатся наши мучения? Этот уполномоченный, он сразу узнал меня. Тебя расхваливал. Но потом как садист…

Всю ночь они не сомкнули глаз. Надя то целовала мужа, то тихо плакала, уткнувшись ему в грудь, и все рассказывала о том, как они измучились, как мерзли, прятались от немцев, пока не повстречали советских бойцов, которые направлялись в сторону Ларисы.

— Не поверишь, я потеряла надежду. Мне казалось, что мы уже не сможем вырваться из этого снежного плена… Милый, родной мой. Неужели мы вместе? Не думала, что у тебя такая колючая борода.

Утром прибежал к старику Мишо Тариэл-младший. Он сообщил, что гостю худо. Соколов пошел вместе с горцем.

…Азамат вскочил с кровати, точно намереваясь броситься навстречу вошедшим, и вдруг вскрикнул испуганно:

— Мама, это я! Ты не узнаешь меня? — Он был бледен, черные волосы рассыпались по лбу. — Смотри, это я, я! Азамат! Твой сын, — настойчиво доказывал он.

Виктор попытался было уложить его в постель. Но тот пугливо сторонился:

— Ты не узнала меня? Это я, Азамат. Твой сын. Смотри.

— Мы видим, это ты, Азамат. Ложись, пожалуйста. — Виктор не знал, как действовать в такой, довольно странной ситуации, не хотел силой укладывать в постель. Пытался уговорить его, как дитя: — Успокойся. Ложись отдыхай. Тебе нужен покой.

Азамат наконец успокоился, лег в постель, пряча затравленные глаза.

— Что это случилось с ним? — Ничего подобного Виктору еще не приходилось видеть в своей жизни.

И старик развел руками.

— Он мне еще с вечера не понравился, — признался Мишо. — Думал, просто устал, утомился. А тут, видать, дело посерьезнее. Болезнь мне совсем не знакомая. — Старик еще и еще раз осматривал Азамата, смиренно вытянувшегося на кровати. — Прожил на свете немало, а впервые сталкиваюсь с таким недугом. Столько повидал людей. С какими только болезнями не обращались ко мне, не было такого, чтобы не помог! А с этой болезнью, вижу, мне не справиться. Ему, дорогой сынок, нужен другой врач, другой лекарь.

По хмурому лицу мужа Надя определила:

— Что-то серьезное? Еще бы! После такого напряжения… Знаешь, сколько пришлось ему пережить!

— Немедленно отправим его в госпиталь. Там хорошие специалисты, — сумрачно ответил Виктор. — Они разберутся, что с Азаматом, подлечат его.

— И я с ним отправлюсь, Виктор. Алексея возьму с собой. Будем жить у бабушки. — Надя перехватила удивленный взгляд мужа, заговорила откровенно: — Азамат так много для меня, для нас сделал. Столько на него свалилось. Пойми, ему нужна моя поддержка.

Виктор терпеливо дождался, когда она остановится.

— Послушай теперь меня. Азамата будут сопровождать медики. Нет надобности тебе лететь вместе с ним. Мы и других тяжелораненых без медсестер не отправляем, — пытался он отговорить жену. — А ты бы могла остаться с сыном еще хотя бы дня на два.

— Дело не только в медиках, Виктор.

— А в чем?

— И во внимании. Я должна, как ты этого не понимаешь, — настаивала она на своем, полагая, что муж и так правильно оценит ее решение. — Он так много для нас сделал, а ты отговариваешь.

— Послушай, Надюша, — мягко возразил Виктор, надеясь, что сможет отговорить-таки жену. — Ты ничем ему не можешь помочь…

— Ошибаешься.

— Поверь мне. И тебе нужно прийти в себя. И сыну нашему нужно отойти. Похудел, напуганный. В горах придет в себя. А ты снова норовишь в нелегкий путь.

— Виктор! — продолжала уговаривать она нетерпеливо, уверенная в своей правоте. — Ты можешь согласиться со мной хотя бы раз? Именно я смогу помочь ему. Одно дело медики, а другое — когда рядом с тобой близкий человек… Друг, — поправилась Надя.

— Ну раз так, то отправляйся. — Виктору вдруг расхотелось уговаривать жену.

Что-то новое, не похожее на прежнюю Надю, появилось в ней и вызвало его недоумение.

— Прости. — Надя словно только сейчас поняла, что не совсем правильно повела себя с мужем. — Не сердись. Я должна, понимаешь? — добавила, едва сдерживая слезы. — Или я не хочу остаться с тобой? Но надо. Это — мой долг. Только и всего…

Соколов отправил жену и сына, а сам погрузился в невеселые думы. Виктор не мог понять, что произошло с женой. Только ли из чувства признательности к Азамату за все, что он сделал для них, она отправилась вместе с ним, либо что-то большее — например, любовь — подняло ее на ноги? И ему приходила на ум шальная мысль: неужели теряю жену? Он отгонял ее, но снова и снова возвращался, потому что чем-либо другим трудно было объяснить странное поведение Нади…

У дверей сельсовета Соколов столкнулся с Ващенко, который, казалось, чувствовал, что Виктор вот-вот зайдет, приготовился его встретить, чтобы поговорить наедине. Он был доволен, возбужден.

— Получено приятное сообщение, Соколов. — Николай Иванович подхватил Виктора под руку и повел к себе в маленькую комнату, где стоял стол, свет на него падал из маленького окошка. — На эльбрусском направлении, — шумно продолжал он, — части первой немецкой горной дивизии под ударами наших войск оставили перевалы Хотю-тау и Чипер-азау. Бежали на северные склоны. И оттуда мы их погоним. Горная война за нами, Виктор!

Небольшая квадратная столешница из потемневших досок, плотно сбитых, была завалена бумагами, книгами, тут же расстелена карта, а на ней лежал толстый карандаш, который служил Ващенко указкой. В помещении сельсовета временно расположился штаб полка. Бойцы размещались в разборных домиках. Руководство фронта приняло в свое время верное решение, когда встал вопрос о том, где и как организовать строительство жилья для высокогорных гарнизонов. Строить из камня? Не было ни сил, ни времени. Выход — разборные домики, их производство и было налажено в Тбилиси.

— Кстати, — заметил Николай Иванович, — знаешь, кем оказался Прохоров? Матерым немецким шпионом.

— Ого! Он что — немец?

— Да, немец. У себя в Германии он окончил горную академию. Был инженером по горным разработкам. Представляешь? — Ващенко был и сам порядком удивлен. — Тебе от командования особая благодарность. Прибыл к нам в горы член Военного совета фронта Саджая, первый заместитель председателя СНК Грузии. Перед совещанием он лично будет вручать боевые награды солдатам и командирам. Не стану из этого делать большой тайны, скажу, что ты награждаешься орденом Красного Знамени. Поздравляю, Соколов! — И Ващенко сдавил комбату руку.

В тот день ордена и медали были вручены также Тариэлу Хачури, Асхату Аргуданову, Махару Зангиеву и другим бойцам. Поздравлял солдат и командиров генерал Тимофеев, который сопровождал в горах члена Военного совета фронта.

— В октябрьских призывах Центрального Комитета нашей партии, — сказал он, — говорится: «Доблестные защитники Кавказа! Отстаивайте каждую пядь родной земли, громите ненавистного врага!» Мы выполнили наказ партии. Выиграли горную войну. Однако опасность прорыва немцев к нефтяным богатствам не миновала. Фашисты рвутся к Военно-Грузинской дороге, подступают к стенам Владикавказа. В своей статье «Битва за Кавказ» Михаил Иванович Калинин указывает на то, что доблестные воины нанесут врагу смертельный удар и сделают Кавказ могилой для гитлеровцев. Мы выполним наказ партии. В этих боях примет участие и наша дивизия.

Глава вторая

«Есть у меня на Кавказе пристанище!» — заключил Амирхан Татарханов, переступая порог натопленной, обогретой женщиной комнаты, как человек чрезмерно довольный прожитым днем, обрадованный его благотворным итогом. И этим пристанищем является не дом Рамазана, старшего брата и его семьи, — это был небольшой особняк Саниат, когда-то худенькой красивой и стройной медсестры, ставшей ныне сорокалетней привлекательной женщиной. И все годы на чужбине он верил, что наступит конец разлуки, они встретятся. И он найдет ее живой и невредимой, незамужней и ожидающей его возвращения.

Амирхан, помнится, с замирающим сердцем направлялся к дому Саниат в первую ночь, несмотря на то что знал заранее, навел справки у старых знакомых, что живет она одна: перед войной похоронила отца и мать, а замуж не вышла. Волновался он тем не менее оттого, что не был до конца уверен, любит ли его Саниат по-прежнему — этого не знали знакомые, да и спрашивать их он не стал бы…

Она узнала его тотчас и испугалась, как будто он явился рассчитаться с нею за что-то. Он остолбенел — встреча получилась не такой, какой он ожидал. Немного погодя, когда Саниат овладела собой, она извлекла со дна огромного сундука шкатулку и, водрузив ее на стол перед ним, сказала: вот они, твои драгоценности, все тут в сохранности, бери и уходи, пожалуйста. Неприятным, обидным холодом повеяло от ее слов. Он подавил возмущение, совладал с собой.

— Спасибо, что приберегла на черный день, — пытаясь придать своим словам некоторую шутливую окраску, чтобы не показаться бедным родственником, свалившимся на ее голову внезапно, Амирхан продолжил весомо и неторопливо, чтобы сразу же почувствовала его силу: — Воспользуюсь при случае, если понадобится. Колье возьму сейчас для одной важной особы. Потом десяток других приобретем. Клянусь аллахом, наше время наступает! Но пришел я, как ты понимаешь, не за драгоценностями. Жена ты мне, хотя мы и не расписывались. И ждал я этой встречи не один год.

— Что было, того не вернуть, — поспешно ответила Саниат. — Было и прошло, не одна зима и не одно лето. — Глаза ее что-то пугливо искали на полу темной комнаты, где слабо горела керосиновая лампа, — она боялась на него взглянуть, зябко ежилась. — И прошу тебя, бери и уходи. Все тут, ничего не тронула. — Женщина подтолкнула по столу массивную шкатулку в его сторону. — Будто чувствовала, что явишься однажды. Всякое бывало, а не воспользовалась. И боялась, и берегла как зеницу ока… Да и кому такое покажешь!

Амирхан понимал, что овладеть ею предстоит заново и добиться ее расположения будет непросто. Мягко заверил:

— Все это теперь позади, Саниат. Поверь мне. Забудь все, что было тяжкого в твоей жизни.

— Нет, нет. Бери и… Прошу тебя!

— Может быть, у тебя есть муж?

— Никого у меня нет, и никто мне не нужен, — горько заявила она. — Хватит и прежних страданий. Натерпелась вдоволь. Как кошмарный сон. От упреков соседей и по сей день никак не избавлюсь. Теперь снова норовишь…

— Кого ты боишься? Советскую власть? Линия фронта не по дням, а по часам меняется… Вон уже где!

— Сегодня уходят, а завтра — вернутся. Так уже бывало. На вершине горы град не падает.

— Завтра, моя красавица, на всем Кавказе будут немцы. Запомни. И наступит наша власть. Наша, понимаешь?! — твердо и обозленно утверждал он.

— Знакомые слова. И отец мой на что-то рассчитывал. Да так и ушел, не поняв смысла жизни. Жил и не жил. На колючке груши не растут.

— Это ты брось. — От ее слов на него повеяло холодом. — Судьба повернулась к нам солнечной стороной. — Уже одно то, что мы встретились, не потерялись в суматошном и жестоком мире, — это много. Уцелели и вот опять вместе. Такое не каждому посчастливится!

— Найди себе другую. И помоложе, и… Ты вон еще какой. А у меня нет сил… Не смогу.

— Надо же так человека запугать! — бросил он в сердцах, полагая, что она боится последствий, когда снова, как в те годы, вернутся Советы. — Ну, это все теперь позади. Выше голову, моя голубка! Кончился ненастный день. — Амирхан обнял ее за плечи, вытащил из кармана носовой платок и неуклюже стал вытирать ей слезы, заглядывая в карие глаза.

Он сознательно не торопил Саниат, понимал: женщине нужно успокоиться, свыкнуться с мыслью, что он вернулся и все будет по-прежнему, что рано или поздно они по-настоящему станут мужем и женой, и она, несомненно, воспылает к нему любовью. Женщина зреет душой много быстрее, чем умом, рассудил он. И твердо решил настоять на своем.

В первую же ночь он остался у Саниат до утра, лег с нею в постель, меньше всего думая о том, желает ли она этого, готова ли к тому…

Не так уж много осталось от прежней страстной Саниат, какой она была в те годы, еще задолго до войны, когда он, раненный, попал в госпиталь. Она не только погрузнела телом, но и очерствела душой. Вполне понятно, что отвыкла от него, остыла и все нужно начинать сначала. Однако как бы там ни было, он терпеливо сносил ее холодность, надеялся, что сможет со временем вызвать в ней былую страсть. Приходил, разумеется, и к иному выводу, что нужно мудрее, трезвее на все смотреть и не ожидать теперь возвышенной, трепетной любви. Не медовый, в конце концов, у него с Саниат месяц. Не до любовных волнений и утех, дел иных у него невпроворот; жена ли она ему, либо любовница, какая разница — переспал с ней ночь, вот и весь тут трепет.

Рано утром он встал, взял из шкатулки колье и ушел. Не все произошло так, как он хотел, на что рассчитывал, и тем не менее был доволен и мог с удовлетворением сказать: все идет неплохо. Один греческий мудрец выразился так: подумай о том, что могло быть и хуже, и будешь доволен. Да поможет всевышний и дальше! Амирхану понравилось уже то, что Саниат не растранжирила драгоценности, несмотря на то что могла бы воспользоваться ими в трудную минуту. А бывало ей не очень сладко — факт. «Молодец, хозяйка», — нахваливал он ее и чувствовал, как теплой признательностью наполняется грудь к близкой ему женщине.

…Вернулся Амирхан пораньше, не в полночь, как бывало, и не крадучись, а смело, по-хозяйски вошел.

— Ну, — сказал он, не снимая скрипучих хромовых сапог, руки его были заняты свертками, — утром здесь будут немцы. Красноармейцы поджали хвосты и дружно дали деру. Отметим такое событие.

Саниат стояла перед ним растерянная, с распущенными длинными темными волосами, поверх ночной рубашки халат из теплого плотного материала. Она знала, что он сегодня явится, однако решила лечь в постель пораньше — может быть, рассердится, рассудила она, за то, что не ждет его, открыто выказывает полнейшее пренебрежение, и прекратит приходить к ней, оставит ее. Перед этим Саниат протопила с самого утра не топленную печь, согрелась горячим чаем. Стук в окно, который она узнавала безошибочно, застал ее врасплох.

— На, принимай продукты.

Он скинул плащ, затем пиджак, закатал рукава коричневой рубашки по локоть и стал потрошить над столом свертки, освобождая от оберток колбасу, сыр, доставая небольшие баночки иностранных консервов и другие продукты. В одном из свертков была толстая бутылка с красивой этикеткой.

Саниат покосилась на бутылку — вот взять и напиться, пропади все пропадом! Может быть, легче станет на душе. Амирхан перехватил ее взгляд.

— Итальянский коньяк. — Он приподнял бутылку и повернул к Саниат броской этикеткой. — И ты сегодня выпей. Это то, что надо, а не какая-то вонючая арака.

А в прошлый вечер он пил араку и нахваливал. Говорил, что хороший, чистый перегон и пьется, мол, легко. А она смотрела на него и думала: прошла бы поскорей ночь. Чутко, пугливо спала она все эти ночи, когда он бывал у нее; ей чудилось, что вот-вот ворвутся в дом соседи, стащат ее с кровати и поведут по улицам нагишом, сопровождая дикое шествие страшными обвинениями. Такое однажды даже приснилось, что она вскрикнула спросонья.

— Что с тобой? — Амирхан вскочил с кровати, а потом, разобравшись, стал выговаривать: — Ты меня чокнутым сделаешь.

— Испугалась, — оправдывалась Саниат.

— Терпеть не могу трусов. Трусливый человек много чего страшного может натворить. — Амирхан так до утра и не решился лечь спать вторично.

Саниат сидела в кровати, поджав ноги. Она с ним была вполне согласна: смелости ей никогда не хватало. Иначе она ни за что бы не пустила его даже на порог.

Сколько раз вспоминались предостерегающие слова Лизы Соколовой: «Ничего хорошего от таких не жди». Но что она тогда понимала? Глупой девчонкой была, мечтала о богатом женихе.

А ведь было время, когда Саниат восхищалась Амирханом, она полагала, что он сошел на землю, обретя живой облик сказочного Сослана. Отец привозил с собой домой высокого, стройного молодого мужчину, оставлял ночевать его в доме, как близкого человека, угощал, угождал и очень при этом гордился, что сын известного на Северном Кавказе богача оказывает почет его семье. И мечтал выдать Саниат замуж за Амирхана. «Ну, дочка, быть тебе принцессой!» — заметил ей отец, когда понял, что зачастил к ним молодой Татарханов недаром. Она витала от счастья в облаках.

Но все кончилось совсем не так, как мечталось, и отец ее был тому свидетелем: долгие годы Амирхану пришлось скрываться в разных местах, как самому несчастному абреку. Виделись урывками. То он ее находил, то она его отыскивала. А потом вовсе исчез…

Саниат, сделав над собой усилие, выпила немного коньяка. Ей стало жарко, лицо запылало. Она не предполагала, что выпивка так на нее подействует: ее постоянно тянуло плакать, она сетовала на свою незадачливую судьбу. Однако вдруг успокоилась, даже повеселела. И разделась, и легла с Амирханом в постель, не принуждая себя, как прежде. А он будто почувствовал, что наступил желанный перелом, был ласков с ней и неутомим.

После всего Амирхан поднялся с кровати, направился к столу, шлепая босыми ногами по полу. В трусах он показался ей более мосластым, долговязым, нежели в одежде. Она рассматривала его нескладную фигуру, чего не делала прежде, и злорадно усмехалась про себя — то была ее маленькая тайная радость. В полумраке комнаты нетронутое загаром тело его выглядело мертвецки-бледным. Он налил себе в стакан коньяку, поднес к губам, но пить воздержался — что-то его беспокоило.

— Я что думаю… нет полной уверенности, — заговорил он как бы сам с собой с заметным раздражением, — все ли выйдут? Не подведут? А то я знаю наших хитрых аксакалов. Наобещают золотые горы, а как до дела — исчезают, как легкая дымка поутру.

И выпил залпом.

— Налей немного и мне, — попросила она.

— Я же говорил тебе — коньяк стоящий. Там, на западе, напитки такие в цене. И женщины позволяют себе…

— Что я понимаю в напитках. Решила — так уж а быть! — Она безнадежно махнула рукой, чтобы подчеркнуть свое незавидное положение.

Амирхан налил ей небольшую рюмку, заодно и себе, а сам о чем-то настойчиво размышлял, глядя перед собой.

Саниат пила неторопливо, морщась, напиток обжигал горло. И вдруг отметила о удовлетворением: люди знают, что делают, когда пытаются с помощью таких вот напитков снять боль с души. Вот и ей стало легче. Опьянела, что ли? Жар в груди, лицо горит, в голове шумно, и уши точно наполнились водой. Потянуло ко сну. Она сползла со спинки кровати, на которую облокотилась до того, подтянула одеяло и небрежно набросила его на бедра.

Амирхан выпил залпом, морщась, поискал глазами на столе, чем бы закусить, отломил кусок сыра, закусил и тоже лег. Пристроился к ее теплому боку. Лежал спокойно, сосредоточенно смотрел в одну точку. Спать ему не хотелось, он думал о завтрашней встрече… Перебирал в памяти предыдущий полуночный разговор со стариками.

Все складывалось отнюдь не так, как предполагал Амирхан: он был уверен, что в такой ситуации, когда все отчетливей и отчетливей проясняется, что война закончится победой немцев, горцы поведут себя более благоразумно, не станут пугливо колебаться и раздумывать, чью сторону принять. Хизир, местный молла, маленький, щуплый старик, с острыми, хитрыми глазами, обещал собрать много горцев. Так и сказал ему, Амирхану: будет много наших людей. Но когда Амирхан пришел в его дом, увидел всего семь человек.

Он осмотрел собравшихся недовольным взглядом, коротко и сухо поздоровался.

— Где остальные? — резко спросил Амирхан хозяина дома.

— Подойти еще должны, — ответил Хизир услужливо.

— Ерунда какая-то получается. — Амирхан постучал по столу крепкими пальцами, как бы собираясь с мыслями. — И таким количеством вы хотите выйти навстречу? Что же о нас подумают? Захотят ли немцы иметь с нами дело? Сомневаюсь! И что вы за люди такие? Всю жизнь трусливо поджимаете хвосты. Не можете постоять за себя, за свой народ, за свою независимость. Не можете взяться как следует, дружно, вместе. Еще рывок, еще усилие, и весь Кавказ в руках немцев будет, — доказывал он притихшим, напуганно-присмиревшим горцам.

Старики продолжали молчать, и могло показаться, что никто из них еще ничего не решил.

— От нас что требуется? — спросил Амирхан доверительно, резко меняя тон. — Сущий пустяк. Боевые дружины мы не будем собирать. Нам лишь нужно быть тонкими дипломатами. Мы должны убедить наших благодетелей, что вы, старики горцы, представляющие силу на местах, авторитет, приветствуете их прибытие. Что одобряете их освободительный поход. И они в свою очередь передадут вам в руки полномочия. Создадим истинный совет старейшин.

От таких слов чуть-чуть ожили лица стариков, спало, очевидно, сковывающее их все это время напряжение.

— Вспомните, как отбирали у вас земли! — осмелел Амирхан, мигом сообразив, что теперь в самый раз взвинтить стариков. Он всегда считал, что главное — нужно взвинтить людей, довести их до такого состояния, когда они готовы броситься по первому зову в атаку. — Вспомните: у кого две коровы — кулак! Десять овец, свое небольшое пастбище — пропал! Тружеников, работающих от зари до зари, раскулачивали, выселяли, сажали в тюрьмы. За что? За что тебя, Хизир, преследовали? Только за то, что ты молла. А твоя, Хасан, голова… Неужто она побелела от счастливой жизни? В самый раз за все теперь рассчитаться.

— Да что тут много говорить. — Хизир сузил хитрые глаза и погладил белую редкую бородку. — У каждого из нас иск есть к бывшим властям.

— Все тут ты верно сказал, — согласился Хасан, сухопарый, долговязый старик. — Только вот что не могу взять в толк…

— Говори-говори, — поторапливал Амирхан, и взгляд его стал острее. — В нашем деле никаких недомолвок быть не должно.

— Вот и я говорю — не ясно, — мешкал Хасан, с трудом подступая к волновавшей его мысли. — Похоже, мы привечаем иноземцев. Они к нам с оружием, а мы к ним… на поклон?

— Иноземцы, говоришь! — взвился Амирхан. — А как ты хотел? Своими силами, как ты знаешь, ни черта не смогли мы сделать. Каждый о своей шкуре беспокоился: кто бы а него поднатужился да голову бы подставил. По-твоему, и на этот раз провалить священное дело? Ни за что! Самим нам не справиться. Так? Следовательно, нужна помощь! — Он провел ладонью поперек горла и повторил тверже: — Во как нужна! Немцы, запомните, очистят нам дорогу. Свое они, конечно, получат. Но и без нас им не обойтись. И они это знают. Каждый возьмет свое. А потом мы сами… Все, как полагается, расставим, не дадим себя обидеть. Припомним, кто что сделал. Даром ничего не дается.

Горячая речь его возымела действие. Сразу же заговорил высоким голосом молла:

— Зачем пускать на ветер столько слов? Или мы разучились понимать друг друга? Ясно каждому. Немцы просто так нам не поверят, не передадут в наши руки власть. На колени перед ними никто становиться нас не заставляет. А вот уважение, знак внимания им оказать следует. Один раз поклонимся, а польза всем большая. Для своего народа стараемся.

— Тут разговор был, — сумрачно заговорил бритоголовый мужчина. — Как будто не сегодня-завтра немцам навстречу двинутся с юга турки. Турция, не секрет, норовит овладеть нашими землями. Что же получается! Опять нам быть под османами?

— Тем более медлить нам нельзя! — уставился в бритоголового Амирхан. — Мы должны быстрее взять власть в свои руки. А как? Я вам какой час вдалбливаю. Нам нужно заслужить доверие немцев. И тогда никакие турки к нашим землям не подступятся.

— Верно, верно, — поддакивал Хизир и, чтобы положить конец бесплодным перепалкам, от которых пользы никакой, предложил перейти к конкретным делам. — Говори, Амирхан, кому что делать, какие предстоят расходы. А уж людей ко дню встречи соберем, можешь не сомневаться.

— Перво-наперво понадобится белый конь, сабля… Сами понимаете, не абы какая. Ну и все остальное, не вас мне учить, не первый раз гостей на своем веку встречаете, — оживился Амирхан.

— Сабля у меня есть, такую найти теперь не так просто, — подчеркнул молла. — И черкеску найти нетрудно.

— Коня я приведу, — сказал бритоголовый мужчина твердо.

— Будем ждать твоего сигнала.

…Амирхан с трудом отрешился от повседневных забот. Покосился на Саниат, лежащую рядом, источающую соблазняющее тепло. Он обхватил ее сильными руками, помял ее крупные мягкие груди, освобожденные от лифчика. Саниат спала, что-то пробормотала спросонья, вяло отвела от себя его руку. Ничто, однако, не могло его остановить: крепкий коньяк разжег его кровь, пробудил в нем неодолимое желание. Амирхан решительно привлек Саниат к себе, навалился на нее, не дожидаясь, когда она окончательно проснется…

Над близлежащими холмами поднимались белесые облака, освободилась земля от тумана. Тем не менее солнце, поднявшееся на востоке, все еще оставалось за плотным слоем туч. Отовсюду веяло сыростью.

Амирхан, поднявшийся чуть свет на ноги, не умываясь, не одеваясь, уже сидел за неубранным с вечера столом, решал, выпить ли ему рюмку коньяку или нет. И не удержался — выпил и закусил сыром с кукурузной лепешкой.

Волнение его усилилось, когда он шел по глухим улицам и втягивал широко раздувающимися ноздрями сырой воздух. Он предчувствовал, что старики подведут его, не доведут дело до конца.

Вышел на площадь, и сердце оборвалось: около кинотеатра стояла жалкая кучка стариков. А где же остальные? Где они? Сидят дома? Выжидают? Готовенького ждут? Амирхану хотелось рвать и метать. Но шуметь и скандалить времени не было: уже доносился гул приближающейся колонны. Нужно было встречать немцев.

Саблю и черкеску держал молла, руки его почему-то тряслись, как будто вышел с ворованными вещами.

— Да возьми же себя в руки! — нервничал Амирхан. — Неужто в таком виде предстанешь перед гостями?! Что о нас, горцах, подумают немцы?

Хасан и бритоголовый мужчина держали за уздечку белого коня. Вид у обоих был ужасный — краше в гроб кладут. И конь не из тех, что в глаза бросаются, не породистый, как ожидал Амирхан, — ребра выпирают.

— Возьмите себя в руки! — еще раз грозно приказал Амирхан, вкладывая в слова всю свою обиду и ненависть, и решительно направился вперед.

Колонна автомашин остановилась. Из черного «мерседеса» вышел генерал. За ним — Конрад Эбнер. Он остановился чуть поодаль генерала с довольной улыбкой на лице.

— Мы рады вас приветствовать на древней кавказской земле! — взволнованно обратился Амирхан на немецком языке к генералу.

И тот, приятно удивленный происходящим, довольно кивнул.

Глава третья

Конрад Эбнер был твердо убежден в том, что Клейсту нужно развязать руки, чтобы он мог реализовать свои грандиозные планы. Но генштаб держал его на коротком поводке — именно с этим Конрад связывал некоторые временные затруднения в наступательных действиях войск как в Туапсе, так и в горах, на нальчикско-владикавказском направлении.

В ноябре генерал-полковник Эвальд фон Клейст сменил фельдмаршала Листа на посту командующего войсками, объединенными в группу армий «А» и действовавшими на Кавказе. Конрада это обрадовало и приятно удивило. Удивился он прозорливости отца, который еще летом предугадал такую смену, когда отправлял с сыном пространное напутственное письмо своему старому другу.

Приятной неожиданностью было для Конрада и то, что Клейст будто бы внял советам Эбнера-старшего, внес существенные коррективы в план военных действий — усилил наступление на нальчикско-владикавказском направлении. Казалось, он понял, что переход через Главный Кавказский хребет можно осуществить лишь в том случае, если будут взяты Нальчик, Грозный, Орджоникидзе и откроется Военно-Грузинская дорога. После упорного сопротивления под Моздоком и Малгобеком русских Клейст, обозленный неутешительным итогом операции по захвату Эльхотовских ворот, гневно заявил: «Выжечь все живое! Долину Терека превратить в кладбище. Подвергнуть массированному налету бомбардировщиков и истребителей…»

Утром 25 октября немецкие части перешли в решительное наступление на нальчикско-орджоникидзевском направлении.

На третьи сутки налет более ста немецких бомбардировщиков, удары более двухсот пятидесяти танков, горнострелковой и моторизованной дивизий позволили прорвать оборону русских и захватить Нальчик.

«Теперь уже ничто не сдержит нашего натиска!» — уверился Конрад. Именно тогда он основательно задумался над тем, чтобы отправиться к Клейсту с просьбой дать ему полк. Надоела бессмысленная возня в комендатуре. То ли дело на передовой! Русские бегут, бегут… Командующий, пожалуй, одобрит поступок Эбнера-младшего…

Конрад застал Клейста сердитым: ходом боевых действий командующий оставался недоволен. Очевидно, жаждал скорейшего возмещения потерь в боях у Эльхотовских ворот — захвата Владикавказа в самое кратчайшее время. «Это позволит нам взять под контроль Военно-Грузинскую дорогу, — настойчиво требовал Клейст. — Следовательно, мы лишим основные войска Закавказского фронта связи с Северной группой. Необходимо пресечь всякую связь Кавказа со страной. А то что же получается. Во Владикавказ перебрасываются части из-под Сталинграда, а мы не можем этому помешать…»

И отец Конрада утверждал, что Владикавказ расположен на весьма важном стратегическом направлении, откуда открываются пути к нефтяным богатствам Азербайджана и Чечено-Ингушетии.

На Владикавказ ныне были направлены все три моторизованные полка дивизии СС «Викинг» — «Вестланд», «Норланд», «Германия» — и части полевой, зенитной и противотанковой артиллерии. И донесения из них поступали самые обнадеживающие:

«Господин генерал! Тридцать седьмая армия противника разбита. Войска лишились управления и стали панически отступать».

«Корпус противника смят нашими танками…»

«По данным разведки, участок от Уруха до Чиколы открыт. Есть возможность двигаться на Владикавказ».

Командование группы армий «А» незамедлительно отправило донесение в ставку:

«В районе 1-й танковой армии наступление на Нальчик, по-видимому, застало противника врасплох. Танковые дивизии уже в первый день продвинулись до Псыгансу, некоторые их части повернули на север и создали предпосылки для окружения приблизительно четырех дивизий противника. Уничтожение этой группировки должно закончиться в несколько дней. Противник оттеснен в горы. Представляется, что продвижение танковыми силами в южном, а затем в восточном направлении на Владикавказ откроет широкие перспективы…»

Конрад, посылая письма отцу, описывал эти события со многими подробностями. Но на этот раз решил ограничиться открыткой:

«Кавказ без малого наш! Мы — у стен Владикавказа!»

Первого ноября был захвачен Алагир, и немецкие части переправились через горную речку Ардон. Владикавказ, однако, не покорялся. Каждый километр продвижения давался захватчикам с трудом, ценой больших потерь. На подступах к городу немецкие войска потеряли сто сорок танков, около двухсот орудий и минометов, более двух тысяч бронированных транспортных и специальных автомобилей и свыше пяти тысяч солдат и офицеров. А Владикавказ тем не менее не был захвачен.

— До седьмого ноября — вот последний срок! — раздраженно приказал Клейст.

«Давно не писал тебе, отец. Много волнующих приятных событий свалилось разом, но не было времени сесть и обо всем написать. Я думаю, тебе будет приятно узнать о том, что мы стоим у самых стен Владикавказа. Еще одно усилие — и город будет нашим. Возможно, когда ты получишь письмо — мы уже будем двигаться по Военно-Грузинской дороге. Да-да, отец! Я не смог лишить себя удовольствия, чтобы не принять участия в столь важном сражении. Как я и предполагал, командующий одобрил мое решение, дал полк и поручил выйти к Военно-Грузинской дороге в обход. Я должен увидеть собственными глазами, как взлетит в небо «ермоловский камень», символ нерушимой дружбы кавказских народов с русскими. Кстати, мы находимся от него не так уж и далеко. Дело в том, что мы вышли к магистральной кавказской дороге через соседние ущелья и теснины, не дожидаясь взятия Владикавказа. Ты, отец, как всегда, прав: стоило поднажать на владикавказском направлении, как результаты незамедлительно сказались…»

«Еще один бой у стен Владикавказа — и войска двинутся по Военно-Грузинской дороге в Тбилиси», — повторил про себя старый Эбнер, дочитав письмо сына. И Клейст, гляди-ка, окажется в победителях, а он, Вильгельм, думал: достанется старому другу, потомственному прусскому генералу, на склоне лет от фюрера крепко. Полагал, что Эвальд загонит себя в тупик со своей консервативной стратегией: разгадают его план русские. Ан, нет. Сменил тактику. Хитер, ничего не скажешь. Хитер и удачлив, черт побери! А вот он, Вильгельм Эбнер, не решился принять участие во второй раз в рискованной войне против России, хотя и был ненамного старше своего друга. Не нашел в себе то ли сил, то ли уверенности, то ли того и другого… А вот теперь позавидовал успехам Клейста. Не прихвастнул ли сын в торопливой жажде успеха? Все ли так, как он об этом пишет?

И Эбнер снова и снова перечитывал письмо Конрада.

«Интересная встреча произошла здесь как-то. Ты помнишь того проводника-переводчика, который в восемнадцатом году сопровождал тебя в горах? Случай столкнул теперь с ним и меня. Оказался толковым человеком. Помогает нам, хотя и свою выгоду на упустит… Вот и я решил воспользоваться его услугами. Он хорошо знает местность — каждую, говорит, кочку. Именно такой и понадобится мне в ответственном походе…»

Прочитал старый генерал эти строки, и захотелось ему на Кавказ с неудержимой силой. Он заходил по комнате нервно и торопливо, сбивая стулья, которые некстати оказались на пути. Наконец приняв решение, позвонил дочери. Никто не поднимал трубку. Ждать долго было не в правилах старика. Махнул рукой сердито и набрал номер телефона невестки. Та ответила сразу, словно сидела у телефона и ждала его звонка.

— Послушай, — заговорил он так, будто продолжал прерванный ранее разговор, — получил от Конрада письмо. Да-да, приятные вести! Не перебивай! Дело у меня к тебе. Хочу отправиться на Кавказ… Послушай, мне твои советы не нужны. Я хочу, чтобы ты за домом присматривала…

И резко опустил трубку. Ни здравствуй, ни до свидания, ни имени невестки не назвал. Вильгельм еще какое-то время сердито смотрел на аппарат, точно не он сам, а невестка оборвала разговор, затем снова позвонил:

— Да, вот еще что. Ступай сделай фотографии. Детей, детей, конечно! Возьму с собой. Пусть порадуется отец.

И снова резко опустил трубку.

То, что увидел Вильгельм Эбнер из окна вагона, повергло его в удручающее состояние: не похоже, сказал он себе, чтобы германские войска продвигались торжественным маршем — всюду сожженные заводы и села, разрушенные города. Очевидно, каждый населенный пункт брали с боем.

— Живого места нет, — поражался он. — Руины, пепелища.

— Что вас не устраивает, господин генерал? — интересовался сосед по купе, полковник, выхоленный, в новой форме, должно быть, звание получил совсем недавно.

— Кому нужны вымершие города? Какая от всего этого польза? — Вильгельм уставился в опаленную даль.

— Что же оставалось делать, если русские добровольно не хотели сдаваться! — усмехнулся сосед, и в его ухмылке было немало горечи. — И у нас потерь немало.

— Вот-вот… Выходит, оказывают упорное сопротивление. Есть силы, могут противостоять нашей армии?

— Точнее будет — последние силы, — заметил попутчик.

— Я полагал увидеть более ощутимые успехи. Вы не находите, господин оберст, что у нас не все получается?

Полковник стушевался: не знал, как отреагировать на каверзный вопрос.

— Главное — мы проникли в самую глубь России, — сказал он не без гордости.

— Да, проникли. Но какой ценой? — придирчиво приставал к попутчику Вильгельм.

— Война без потерь не бывает, господин генерал! Вы сами прекрасно это понимаете.

— Наши успехи на фронтах я связывал с другими обстоятельствами, — настаивал на своем Эбнер. — Мне казалось, что народу в тягость Советская власть. И с нашей помощью люди могли бы создать более приемлемый строй. Для этой цели были осуществлены различного рода мероприятия — политического, экономического и военного порядка. Как вы понимаете, власть удержать только одной голой силой в такой огромной стране, как Россия, дело нелегкое. Следовательно, нужно привлекать к управлению местные кадры. Разумеется, которые устраивают нас. Но и устраивают аборигенов — запомните! Глядя же на все это, — Вильгельм кивнул на окно, — не скажешь, что люди рады нашему появлению. И это наводит меня на размышление о том, что мы упускаем что-то важное.

— Вы сомневаетесь, что мы сможем осилить большевиков? — На этот раз полковник решил прижать строптивого попутчика, хотя и сопроводил для смягчения вопрос свой довольно показной улыбкой. — И это сейчас, когда мы на Кавказе!

Худое, морщинистое лицо Эбнера сохраняло хладнокровную непоколебимость — он, казалось, намеревался подчеркнуть, сколь наивны ребяческие запугивания полковника, которые видавший виды генерал может сравнить разве только с укусом комара.

— Возможно, — сказал он холодно, — завоюем. В конечном итоге можно завоевать все это огромное пространство. Но какая польза от этих развалин? Что же это за богатство такое, которое мы спешим завоевать? Да еще ценой таких потерь… Что мы получим взамен? Пепел?

— Все можно восстановить.

— А чьими же руками собираетесь восстанавливать?

— Разумеется, руками аборигенов, — ответил попутчик. — Всех оставшихся в живых, господин генерал, погоним работать.

— Нет, милейший. Судя по тому, как они защищаются, и работать для нас они не станут. Лично я придерживаюсь другой тактики. Изнутри нужно разрушать. Изнутри… Жизнь, опыт этому учат…

Вильгельм прикрыл глаза, словно устал от затянувшейся беседы, но спать ему не хотелось. «Не мы ли, ветераны германской армии, вдохновляли фюрера на восточный поход?! — подумал Эбнер. — Мы, конечно, мы, — отвечал он самому себе. — Но разве мы советовали жечь все дотла? — Стал он не только оправдываться, но и искать объяснение произошедшему. — Но как быть, если русские не сдаются? Никто из ветеранов не предрекал легкой победы. Но одно дело — битва на поле боя, а другое — уничтожение мирных жителей. Виселицами на свою сторону местных жителей не перетянуть!» В этом Вильгельм был глубоко убежден.

Тем временем поезд брал все южнее, а за окном картина нисколько не менялась.

Эбнер нарушил молчание:

— Послушайте, что пишет «Данцигер Форпостен». — Он подвинул к себе поближе газету. — «Каждого немецкого колониста, — он выделял каждое слово, — будет обслуживать семь — десять семей. На немцах лежит ответственность за поведение туземцев, которые не всегда относятся к немцам дружелюбно… Нам придется держать в Остланде крупные полицейские силы. Немцы, которые поселятся в городах, будут опираться на гарнизоны и полицейские центры, что позволит им спокойно заниматься ремеслом и торговлей». Мы открыто говорим о колонизации, вместо того чтобы говорить об освобождении народа от коммунизма.

Собеседник неопределенно пожал плечами: судя по всему, отказывался продолжать столь опасный диалог, в котором ни тот, ни другой до конца откровенными не будут. Вильгельм понимал: выкладки случайного попутчика, хотя он и генерал, значительно отличаются от того, чему учат солдат германское командование и лично фюрер. Гитлер открыто призывает к ненависти и жестокости.

— Завоевать мало, полковник. Главное — уничтожить коммунизм. Вот зараза, против которой трудно воевать. Но нужно! И не полумерами.

Показались горы, правда, не такие, как те, на которые взбирался в восемнадцатом году с отрядом Вильгельм, эти были невысокие — внизу покрытые лесом, на макушках с желтыми проплешинами. Эшелон сбавил скорость, пошел, по-видимому, на подъем.

Генерал Эбнер с повышенным интересом смотрел в окно, как бы отыскивая места, о которых писал сын:

«Эвальд фон Клейст нацелил главный удар на так называемые Эльхотовские ворота — есть такая узкая долина между горными хребтами. Оттуда прямой путь к Грозному и Владикавказу. На этом участке командующий сосредоточил около 300 танков. Ничто, никакая сила не могла удержать такой натиск! Дрожала и горела земля от грохота и взрывов, камня на камне не оставалось…»

— В сутолоке мы упускаем главное, — заговорил снова Вильгельм и, задержав на собеседнике внимательный взгляд, добавил с философской рассудительностью: — Мы спешим завоевать тело, но не душу. А это всегда непрочно.

Стоял густой туман, ничего не было видно даже на близком расстоянии. Сырость пронизывала усталых немецких солдат до костей, и они, зябко сутулясь, месили истоптанными башмаками дорожную грязь, двигаясь вслед за техникой.

Внезапный, будто гром, гул самолетов насторожил всех и сразу же расстроил и без того не слишком стройные ряды пехотного полка Конрада Эбнера.

— «Рус-фанер»!

— «Рус-фанер»! — раздались крики.

Такого предупреждения было вполне достаточно, чтобы солдаты рассыпались, как горошины по полу, полегли в придорожную грязь.

«Кукурузники» появились из-за лесистого холма, выпорхнули, как птицы из гнезда, и, низко пролетая над дорогой, побросали на головы солдатам бомбы. По ним попытались было открыть огонь, но они скрылись так же внезапно, как и появились.

В течение нескольких часов долгой осенней ночи налеты повторялись, и после каждого ряды полка редели, выходила из строя боевая техника. Тут и там вспыхивали пожары, загорались машины. Потери были огромны. Командиры батальонов предложили Эбнеру свернуть в сторону от дороги, переждать ночь в надежном месте, поскольку в такой кромешной темноте они не могут защититься от воздушных налетов странных «фанерных» бомбардировщиков, которые прозвали «рус-фанер» и боялись пуще огня.

Но останавливать полк, пережидать времени не было: до второго ноября часть должна выйти к руслу реки Терек и занять пост на Военно-Грузинской дороге в районе Дарьяльского ущелья. Командир полка вызвал проводника и сурово потребовал:

— Господин Таран, нам нужна более безопасная дорога. Более короткий путь…

— Тропы есть, господин полковник, — ответил Амирхан (это был он). — Но как по ним пройдет техника? Машины, артиллерия?

Ответ горца показался насмешливым.

— Может быть, есть все-таки? — настаивал Конрад с упрямым раздражением. — Вспомните, что вы обещали поначалу. Провести полк незаметно, А что получается?

— Каждую кочку я здесь знаю как своя пять пальцев, господин полковник. Ваш отец, бывало, даже удивлялся…

Снова раздался гул самолетов, снова закричали солдаты несносное:

— «Рус-фанер»!

Глава четвертая

— Напрямик, товарищ командующий? — спросил летчик бодрым голосом, казалось, пытался подбодрить уставшего Тюленева.

Удивительный народ эти летчики, что мужчины, что женщины, даже молоденькие девчонки. Они поражали Тюленева лихим, а порой беспечным бесстрашием. Очевидно, профессия формирует их характер, а может быть, наоборот — летчиками становятся только те, у кого такой героический характер.

Вспомнился такой эпизод. Как-то Иван Владимирович выехал в ночной легкобомбардировочный полк, который базировался под Владикавказом, в станице Архонская. Вместе с ним отправился командующий авиацией фронта генерал Вершинин. Прибыли в станицу, смотрят: под деревьями стоят палатки, пыхтит походная кухня, разносится далеко вокруг ароматный запах, развешаны под занавесов стираные комбинезоны, доносятся женские голоса, звонкий непосредственный смех… Все это напоминало скорее туристический лагерь, чем военный аэродром. Тем более что замаскированные ветками «кукурузники» производили вполне мирное впечатление.

Летчицы, не ожидавшие начальства, не успели одеться по форме и, спешно построившись, выглядели сугубо гражданскими девчатами.

Тюленев поздравил их с наступающим праздником и невольно засмотрелся на них. Молодые, стройные, с беззаботной смешинкой в глазах… Иван Владимирович на каждой из них задержал отеческий взгляд. «Эх, милые вы мои! До чего же не женским делом заняты! — говорил он себе. — Каждую ночь вылетаете на опасные задания, каждую минуту рискуете быть сбитыми. А нос не вешаете, фрицев бьете не хуже мужиков. И немцы вас боятся как огня». Хотелось ему каждой в отдельности сказать спасибо за то, что нагоняют страх на гитлеровских солдат. Однако разговор принял иной оборот.

Командир полка, доложив об успешном ночном полете, вдруг заявила с решительной прямотой:

— Товарищ командующий! В полку — ЧП!

Тюленев и Вершинин настороженно переглянулись.

— Докладывайте. — У Ивана Владимировича разгладился высокий лоб.

— В полку сегодня изрезан на носовые платки и… — командир полка чуть замешкалась, но затем невозмутимо продолжила: — И принадлежности женского туалета боевой парашют. Случай конечно же разобран, главная виновница, подавшая такую «крамольную» идею, предана товарищескому суду. — Последние слова она произнесла с едва уловимой игривостью.

Тюленев и Вершинин снова переглянулись — в глазах обоих было удивление.

— Ну а как на такой поступок отреагировали летчицы? — Ивану Владимировичу трудно было сдержать улыбку — по лицам девчат, стоящих в строю, можно было определить, что единого мнения на этот счет у них нет.

— Считают, что решение правильное, — нарочито строго заявила командир, лукаво прищурив глаза. — Но и сожалеют, конечно, товарищ командующий. Снабженцы, скажу я вам откровенно, плохо заботятся о снабжении нас принадлежностями армейского женского туалета. Без крайней нужды летчицы ни за что бы не стали резать парашют.

— Стало быть, товарищеский суд нужно отменить? — Иван Владимирович повернулся к Вершинину: — Виноваты в этом ЧП не девушки, а наши снабженцы.

…Было время, когда Тюленев не придавал большого значения полку, сформированному из девушек-добровольцев, летающих на самолетах У-2. Но лотом ему пришлось изменить свое мнение. «Уточки», как ласково называли девчат бойцы, ночами совершали по нескольку боевых вылетов, нагоняя страх на немцев, нанося но вражеским переправам сильные удары.

Тюленев летел из Туапсе во Владикавказ.

Самолет поднялся над зубчатыми горными гривами; белоснежным изваянием, как бы упирающимся в синеву неба, возвышался над всеми вершинами двуглавый Эльбрус. «Эх черт, не удалось помешать фашистам водрузить свой флаг на самой высокой точке Кавказа, — подумал Тюленев с сожалением. — Но погодите, скоро выбросим его в ущелье. К тому же главную задачу мы выполнили — не дали егерям пройти к Черному морю».

Иван Владимирович все больше и больше убеждался в том, что гитлеровцы при наступлении на Туапсе не оценили в должной мере и такую грозную силу, как Черноморский флот, обеспечивающий бесперебойные действия тыла и Черноморской группы войск. За три недели фашистских налетов, не прекращающихся ни днем ни ночью, Туапсе был почти полностью разрушен и покинут жителями, которые ушли в горы, в порту бушевали пожары, однако сломить оборону города противнику так и не удалось. В Туапсе оставались моряки. Боеприпасы и продовольствие им доставляли морем, держались они крепко. Но вот тревожное положение сложилось в Северной группе войск.

По Владикавказу ехали осторожно — многие жилые дома были разрушены во время бомбардировок, приходилось то и дело объезжать груды развалин. Фронт зловеще подступал к городу.

Знакомство с обстановкой началось с осмотра командного пункта Комитета обороны города. Он располагался в старинном особняке, обнесенном мощным каменным забором. Из особняка вели ходы сообщения в различные концы города.

Тюленев поднялся на наблюдательный пункт, посмотрел в полевой бинокль. Здесь, на западной окраине Владикавказа не затухали пожарища, небо затянулось дымом, сквозь белесую пелену проклевывались яркие вспышки артиллерийского обстрела.

Разговор с командующим Северной группой войск генералом Масленниковым был трудным. Тюленева насторожили неоправданные действия руководства: оказалось, что штаб группы переведен в Грозный. Нужно было срочно выправлять положение.

— Сейчас линия фронта здесь, под Владикавказом, — сдержанно говорил Тюленев генералу Масленникову. — До Грозного отсюда свыше ста километров, штаб оторван от войск. Нужно ли доказывать, что допущена грубейшая ошибка командованием группы?! Владикавказ — это ключ от Кавказа, ворота на Восток. Мне ли вам говорить об этом, Иван Иванович! — жарко и убежденно продолжал Тюленев. — Сдать город мы не имеем права. Приказ — оборонять его до последнего вздоха.

— Приказ будет выполнен! — решительно ответил генерал Масленников.

— Сейчас же объявить осадное положение в городе. Трусов, провокаторов, паникеров немедленно предавать суду военного трибунала. Ввести комендантский час. Срочно созвать Военный совет для обсуждения чрезвычайного положения, создавшегося во Владикавказе и решения конкретных практических задач обороны города.

Заседание Военного совета состоялось в тот же день, 2 ноября 1942 года, на командном пункте. Тюленев предоставил слово председателю Владикавказского комитета обороны, первому секретарю обкома КПСС Н. П. Мазину.

— Бойцы народного ополчения, — сказал Николай Петрович, — заняли отведенный им рубеж. На предприятиях города продолжается производство боеприпасов и горючей смеси для истребления танков и мотомехчастей, работают все предприятия пищевой промышленности, действуют электростанция, водопровод, выходят газеты. Население Северной Осетии готово героически сражаться во имя свободы.

Тут же было зачитано обращение обкома и правительства республики, которое начиналось словами осетинского поэта Коста Хетагурова: «Лучше умереть народом свободным, чем рабами деспоту служить». Обращение призывало всех тружеников городов, селений и горных аулов, партизан помочь воинам разгромить врага у стен Владикавказа.

Еще в пути генерал армии Тюленев распорядился о переброске в Северную группу войск некоторых соединений; что же касается существенных корректив, то их командующий фронтом внес уже здесь, когда ознакомился с положением дел на местах. Размышляя над планом обороны города, Иван Владимирович приходил к выводу, что противнику необходимо противопоставить свои тщательно продуманные, выверенные действия.

— Я приказал срочно перебросить на владикавказское направление дополнительные силы, — сказал Тюленев. — Необходимо, однако, чтобы части успели вовремя изготовиться к решительному сражению. А оно наверняка будет невероятно тяжелым. В сорока пяти километрах от города, на узком участке, в коридоре между гор, у так называемых Эльхотовских ворот, Клейст сосредоточил мощные силы и первым рванулся в долину и нанес удар. Помимо авиация и артиллерии, танков у противника насчитывается около трехсот.

— Разумеется, силы у Клейста уже не те, прежних резервов не осталось, — продолжал далее Тюленев, — тем не менее враг предпримет все, чтобы прорваться к стратегически важной Военно-Грузинской дороге.

Генерал-майору Тимофееву, назначенному в эти дня командиром корпуса, приказывалось занять оборону по внешнему обводу оборонительного района.

Познакомив собравшихся с планом командования, Иван Владимирович, невольно задержав взгляд на загорелом мужественном лице Тимофеева, закончил:

— Достоверно известно, что Гитлер собирается в самый святой наш день, Седьмого ноября, оповестить мир о том, что ключ от Кавказа в его руках, а фашистские колонны маршируют по Военно-Грузинской дороге. Гитлеровцы стоят у стен города, но судьба его в наших руках. Вот вам мое слово солдата: шестого вечером мы снова соберемся здесь, и наш голос донесется до самой Москвы.

…Ночью позвонил Сталин.

— Все подготовлено для обороны Владикавказа? — сухо спросил Верховный Главнокомандующий. Затем, выслушав короткий отчет Тюленева, заговорил теплее: — К вам я отправил американского генерала. Личного представителя президента США. Проявляет большой интерес к обороне Владикавказа. Пожелал побывать на одном из важных участков фронта… (Речь шла о генерале Патрика Дж. Хэрли, бывшем военном министре США.) — Надеюсь, вы не против, — продолжал Сталин каким-то бесстрастным голосом, — оказать нашему гостю такую возможность.

Иван Владимирович повесил трубку и усмехнулся: гонец из Америки, похоже, тоже намеревается проверить настроение советских бойцов в пору суровых испытаний, как Уинстон Черчилль в августе, когда посетил Советский Союз.

…Утром генерал Хэрли осмотрел укрепленный район. Николай Иванович Ващенко показывал ему образцы советского оружия, трофейную немецкую технику.

— Мне хорошо известно, — обратился генерал Хэрли к сержанту, — что воины Красной Армии сражаются до последнего патрона, до последнего вздоха.

— А зачем подставлять себя под пулю? — усмехнулся Асхат Аргуданов. — Воевать тоже нужно умело. Биться нужно не до последнего вздоха или до последней капли крови, а до последнего фашиста.

Глава пятая

Утром 2 ноября Клейст подписал приказ:

«С богом на штурм! Судьба Владикавказа решена!»

Начался обстрел северо-западных окраин города дальнобойной артиллерией. С небольшими промежутками в сумрачном, потревоженном небе двигались грозными рядами бомбардировщики. Дрожала от нескончаемых взрывов земля, потемнело от дыма, вспыхивали пожары.

Первые донесения, поступающие командующему группой армий «А», вполне удовлетворяли Клейста:

«Силы противника на западном берегу Терека можно считать уничтоженными. Остатки, отброшенные в горы, идут навстречу своей гибели. Преследование в направлении Владикавказа продолжается».

Клейст снова поверил в свои силы: он прорвется в Баку и, как обещал фюреру, выпьет там за его здоровье бокал шампанского.

…Канонада доносилась в ущелье, по которому двигался полк Конрада Эбнера. Ему все еще не удавалось выйти к берегу реки Терек, он должен был то сделать до штурма Владикавказа, но все еще петлял на подступах к Дарьяльскому ущелью. И естественно, не мог, как командиры других частей, похвастаться своими успехами.

Конрад полагал, что к этому времени сможет отправить Эвальду фон Клейсту важное донесение. Что же сдерживает и препятствует продвижению? Как же развернуться боевой технике в теснине?

Тонко и протяжно засвистели в лабиринте скал пули. Начался бой. И хотя Конрад ждал его, готовился к нему — тем не менее дрогнул, как будто это был первый в его жизни бой. Горы вдруг напугали Эбнера.

Командир первого батальона капитан Лац предложил выйти вперед и занять у той реки позицию, а затем дать возможность пройти полковой технике к магистральной дороге. Конрад одобрил, а в душе похвалил молодого офицера. Неожиданное появление противника в горах сковывало действия полка, нельзя было развернуть подразделения во всю силу. Конрад, кажется, лишь теперь оценил в должной мере, как ему повезло, что в полку имеются опытные, отважные офицеры: все они относились к нему с подчеркнутым уважением, проявляли усердие, зная о том, как расположен к нему Клейст. Он же, капитан Лац, предложил оставить на выходе из ущелья одну из рот, которая займет прочную оборону, чтобы остальные могли пройти к назначенному месту.

— Отлично! — Конрад охотно претворял в дело толковые советы подчиненного и нисколько не переживал о том, что это задевает его самолюбие, либо принижает командирское достоинство — сейчас это неважно, потом Конрад отблагодарит Лаца и представит к награде.

Виктора Соколова вызвал Ващенко. Командир полка не дал комбату и рта раскрыть, чтобы доложить о своем прибытии, торопливо шагнул навстречу:

— Вот что, Соколов. Бойцы тридцать четвертой бригады никак не могут сдержать натиск фашистов. Потрепали их гитлеровцы еще на подступах к Орджоникидзе. Знаешь, каково было! Нужна срочная помощь, голубчик. Отыщешь, может, лазейку…

— Через Балтинский зигзаг?

— Молодец, мигом сориентировался. Хорошо, что горы знаешь. Твоему батальону нужно будет перехватить гитлеровцев. Всыпь им. Как, бывало, били мы оккупантов под руководством твоего отца. — Ващенко не приказывал, скорее советовался, но лицо его оставалось строгим. — Зажмем-ка мы гадов общими усилиями в каменном мешке. Свяжем, как говорится, по рукам и ногам. Перекроем им пути. И пусть тыкаются и мыкаются, дух из них вон!

Балтинский зигзаг — самый короткий, но труднопроходимый путь, поскольку завален крупными камнями, а еще выше на подъеме — крутые пороги.

Метров за восемьсот до Военно-Грузинской дороги батальон Соколова настиг немцев. Заняли за скалой надежную позицию и начали обстрел фашистов. Но вскоре выяснилось, что одна рота противника пробралась к Дарьяльской излучине, где и заняла оборону — держит под контролем последние метры ущелья.

— Тариэл, я дал маху, следопыт, — себя стал обвинять Виктор. — Теперь немцы могут опередить нас. Попытаюсь исправить положение. Ты останешься здесь.

— Возьми отделение Аргуданова, — предложил Хачури и, не дожидаясь согласия, скомандовал: — Сержант Аргуданов, с отделением — к капитану!

В это время вернулся запыхавшийся от быстрой ходьбы Махар Зангиев — с двумя бойцами ему было приказано спуститься вниз в ущелье, чтобы выяснить, куда свернула передовая группа немцев. Теперь он доложил:

— Фрицы свернули в сторону «ермоловского камня».

— Что же, мы их перехватим перед Дарьяльским мостом, — заметил Соколов.

— Товарищ капитан, — взволнованно добавил Махар, — я видел того альпиниста, Конрада. А с ним мужчина, очень похожий на Азамата. Только седой. Это, должно быть, и есть его дядька.

— Смотри-ка, Магомет пришел к горе! — зло пошутил Хачури. — Ну что ж, как говорят горцы, волк за долги шкурой будет расплачиваться.

— Живьем бы их взять, — сказал Соколов. — Разговор к ним есть очень важный. Ну, не будем терять время.

Соколов устремился в узкое ущелье с отвесными скалами, с которых стекали ручьи. Один за другим вслед за комбатом потянулись бойцы.

— Быстрее! — то и дело поторапливал Аргуданов бойцов. — Не отставать!

Вскоре в глубоком и тесном распадке начался крутой подъем. Соколов поднимался вверх с завидной легкостью, слегка сутулившись и вытягивая вперед руки, быстро находил для ног упоры. С трудом осиливал подъем грузный, неповоротливый Никола Николаев. Что-то бурчал под нос, ругал себя за то, что так и не приноровился к горной местности.

— Лучше бы остался там, в батальоне! — вымолвил Асхат. — Нам теперь ни секунды терять нельзя.

— Эх, братцы! Сколько неудобств из-за меня, — сознавался виновато Никола. — Но в бою я не подкачаю.

Конрад Эбнер ждал сообщений от капитана Лаца с нетерпением — как там дела? Удалось ли капитану овладеть Дарьяльским ущельем, либо она продолжает оставаться в руках русских? Конрад только теперь по-настоящему оценил боевые способности комбата: стоило ему остаться без Лаца, тотчас почувствовал, как его не хватает, как нужен совет капитана. В горных условиях Эбнеру еще не приходилось воевать, а тут много особенностей.

Наконец прибыл посыльный с донесением: Лац сообщил, что оборону русских в районе Дарьяльского ущелья прорвал и вышел к Тереку. К этому времени выглянуло солнце, стало пригревать. Немецкие солдаты с потемневшими от пыли лицами потянулись к бурной, пенящейся реке. Разделись по пояс, шумно плескались в воде.

— Господин капитан! Отметить надо такое событие, — предложил офицер, чья рота первой прорвалась к дороге.

— Отметим. Непременно отметим. Но подождем командира полка. — Лац, высокий и плечистый, смотрел в сторону распадка.

— Что-то запаздывают наши тыловики, — стали шутить солдаты.

— Мешковатого посыльного, видать, отправили.

— Нужно было Ганса. Пулей пролетел бы туда и обратно.

— Он тут нужен.

— Снайпер. И скольких ты уложил?

— Смотрите, показались машины.

— Наши ползут.

— Наконец-то…

Конрад был доволен действиями роты, пообещал:

— До самого командующего дойду, капитан Лац. Вот увидите, наградят вас крестом.

— Благодарю вас, господин полковник.

— Несите вино! — распорядился Конрад. — Отметим такое событие! И выдать солдатам усиленный паек, они этого заслужили! — добавил он, чувствуя настроение ожидающих чуть поодаль солдат.

Расположились неподалеку от реки, на траве, открыли бутылки с вином, приготовили закуску. Эбнер поднял металлическую кружку с вином и произнес тост. Как никогда прежде, говорил он пламенно и красноречиво, от души поздравил всех с завершившейся операцией.

— Мы вышли к берегу знаменитой кавказской реки! Это большой успех!

— Ура! — вскрикнули все дружно и стали тянуться друг к другу металлическими кружками, расплескивая вино.

Конраду верилось и не верилось в такой успех, он не пил, благодарно смотрел на однополчан, словно намеревался сказать им еще что-то очень важное, сокровенное. Справившись с волнением, поднес к губам кружку. Но успел сделать не более двух глотков.

Раздались выстрелы из-за скал. Первым, улыбаясь, рухнул на траву капитан Лац. Разорвалась неподалеку от машины граната, попятился, пытаясь схватиться за кузов, шофер, но не удержался и распластался у ската. Радист, сообщивший о том, что Военно-Грузинская дорога в районе Дарьяльского ущелья взята под контроль горнострелкового полка, руки расправил, как птица крылья, и упал на спину.

Эбнер, преодолев столбняк, отбежал за выступ высокой скалы, прижался к холодной каменной стене.

— Как такое могло случиться? Как сюда попали русские? Где наша оборона?

Но кого он о том спрашивает? Он замолчал, обескураженный: ждать ему совета уже не от кого, некому и иск предъявить. Тот, кто гарантировал Конраду безопасность и успех, лежал мертвым. Исчез и проводник, старый лис Татарханов. Завел полк в каменный мешок и исчез.

— Кто мне ответит, как это случилось? — вопрошал он пустоту.

На тесной площадке возле реки никак не удавалось развернуть орудия. Застывшие вокруг скалы, еще минуту назад мирные, сонливые, будто ожили: из-за каждого выступа, из-за каждого камня раздавались выстрелы.

«Попались в ловушку! — Конрад осмотрелся. — И отступать, кажется, некуда».

— Господин полковник! Нужно уходить. Занимать позицию ниже по течению реки. Мы в западне.

«К черту советы! Хватит! Наслушался!»

До «ермоловского камня» рукой подать, а пройти туда так и не смогли.

Солнце провалилось за вершины, внезапно потемнело в ущелье, повеяло тревожной сыростью. Показались зловещими каменные выступы.

— Господин полковник! Нас здесь всех уничтожат. Надо уходить!

Но Эбнера, кажется, ничто не могло оторвать от холодной стены, к словам говорившего он остался безучастным. Разве он сам не понимал, что нужно уходить от места засады вниз по дороге. Но была ли гарантия, что за следующим поворотом не поджидают их другие советские части? Да-да, они оказались в самой ужасной ловушке, в которую ловко и продуманно заманили их горцы.

«А где же проводник?» — Еще раз он стал искать Амира Тарана глазами. И тут вспомнил, что не было его и тогда, когда дружно поднимали кружки за успех. Не позвал его Конрад, чтобы отметить важное событие, радость, видать, затуманила голову.

Обер-лейтенант, не отходивший от полковника ни на шаг, отстреливался наугад, норовя при этом прикрыть собой Эбнера.

— Господин полковник, нужно уходить, — потянул он Конрада за рукав.

Что же его держит? Или страх приковал к скале, или он еще на что-то надеется?

Наконец одно из орудий удалось развернуть и направить в сторону скал, за которыми прятались горцы. «Сейчас что-то решится!» — подумал Конрад. Артиллеристы выстрелили прямой наводкой — от высокой неприступной стены откололись пласты надтреснутой породы и с грохотом скатились к реке; каменный поток возник и после второго выстрела. Но на большее рассчитывать не приходилось. Бессмысленному обстрелу поставили вскоре точку сами атакующие — метким броском гранаты угодили в орудийный расчет. Над ним заклубился черный дым.

«Это конец! Нужно уводить из этого ада полк… Вернее, то, что осталось от него…»

Конрад не стал более раздумывать, схватил обер-лейтенанта за острый локоть и потянул за собой — нужно было уходить немедленно, что бы там, за неведомым поворотом, их ни ожидало.

— Отходить!

— Всем вниз по дороге!

Глава шестая

В начале ноября фашистские танковые колонны пошли на штурм Владикавказа. Сто танков прорвали обвод укрепленного района на участке Фиагдон, Дзуарикау, противник захватил селение Гизель.

Дрожала земля от тяжелой поступи фашистских танков, приближающихся к западной окраине города, они метр за метром подступали к бетонным надолбам. С ними в бой вступили шестнадцать советских танков, открыли огонь бронебойщики, артиллеристы, батарея «катюш». Непрерывно гремели взрывы, неумолкающие звуки канонады, точно раскаты грома, возвращали горы, полукругом обрамляющие город, вздымались фонтаны земли. Источали черный дым подбитые вражеские танки, но их объезжали следом идущие, и атака продолжалась. Казалось, ничто не сможет остановить наступление фашистов.

У городской черты были подбиты 60 вражеских танков. Гитлеровцы трижды вызывали авиацию, но и самолетам не удавалось прорваться в город — тридцать два из них были сбиты зенитчиками.

Генерал Тюленев ни на минуту не покидал командного пункта. Он лишился сна, не спалось даже тогда, когда поздно ночью выпадала такая возможность и можно было прикорнуть хотя бы на часок. Командующий связался по телефону с Тимофеевым, чтобы уточнить обстановку на его участке.

— Противник приостановил наступление, — доложил Василий Сергеевич. — Похоже, попытается вначале очистить южный берег Терека, чтобы избежать нашего удара во фланг и тыл.

— Тут другое, — заметил Иван Владимирович. — Неожиданная заминка фашистов связана не только с тактическими соображениями. Немцы не ожидали, что натолкнутся на столь героическое сопротивление нашей армии. — И чуть было не добавил: полагали, мол, что не найдутся у нас необходимые силы противостоять их мощи.

Тимофеев тотчас предложил:

— В самый раз отрезать группировку противника в районе селения Дзуарикау от главных сил, прорвавшихся к Владикавказу, закрыть выход с юга и севера.

— Стало быть, осуществить знаменитый суворовский маневр — завязать мешок, в который противник сам просунул голову? — заключил Тюленев. — Не возражаю.

Перелом в сражении наступил лишь пятого ноября, именно в этот день Иван Владимирович вздохнул с облегчением — продвижение немцев было остановлено окончательно. Корпус генерала Тимофеева в основном успешно осуществлял продуманную в деталях операцию, которая заключалась в том, чтобы нанести сильный удар по флангам врага в районе Дзуарикау, Владикавказ. Отрезав группировку от главных сил, бойцы корпуса тем самым позволили другим советским частям и соединениям наращивать натиск, а затем перейти в контрнаступление. Однако не все осуществлялось так, как было задумано. В частности, 10-й корпус переходил в наступление всего лишь двумя бригадами, а три другие продолжали занимать пассивную оборону, причем две из них — в глубоком тылу, северо-восточнее Владикавказа.

На совещании у комфронта Тимофееву за это крепко нагорело.

— Для чего тогда перебрасывался корпус?! — Было от чего нервничать и сердиться Тюленеву. — Мною был отдан приказ наступать большими силами — тремя стрелковыми и четырьмя танковыми бригадами. Почему бездействует основная масса? Ведь это же четыре стрелковые дивизии и пять стрелковых бригад! Почему же они занимают пассивную оборонительную позицию?!

Тюленев взял со стола лист бумаги со сведениями, которые поступили к нему незадолго до того, как он собрал командиров корпусов, дивизий, бригад, и, перед тем как зачитать текст, сказал:

— Пятого ноября в штаб группы армий «А» поступил приказ из Берлина, в котором говорится: «На всем Восточном фронте в русский революционный праздник, 7 ноября, следует ожидать крупных наступательных операций; фюрер выражает надежду, что войска будут защищать каждую пядь земли до последнего человека». — Командующий отложил лист бумаги и, немного подождав в настороженной тишине, с упреком обронил: — Вдумайтесь! Даже немцы ждут от нас более активных действий в эти дни. А мы расточительно транжирим время.

Снова и снова он вынужден был вносить изменения в план боевых действий частей.

Соединениям Тимофеева удалось наконец закрыть противнику, зажатому в ущелье, выход из каменного мешка, и таким образом другие части смогли перерезать дороги, ведущие во Владикавказ со стороны селения Гизель и станицы Архонская. По указанию штаба фронта для усиления контрнаступления был использован, кроме ранее действовавших здесь соединений, 10-й корпус.

И все-таки наступление пока проводилось вяло: вместо одновременного мощного удара силы вводились в бой частями.

В ночь на шестое ноября, еще и еще раз выслушав доклады командиров, Тюленев позвонил в Ставку. Верховный Главнокомандующий, как обычно, не спал, был в своем кабинете. Он внимательно выслушал Ивана Владимировича, затем строго сказал:

— Почему так медлите с развертыванием наступления? Василевский докладывал, что у вас там, под Гизелью, сложились благоприятные условия для нанесения контрудара. Думаете, что противник будет ждать, пока вы раскачаетесь?..

Упрек был вполне справедлив, и его, Ивана Владимировича, не устраивало такое промедление, и он не раз указывал на это командирам, находящимся в его подчинении. Не стал оправдываться, однако счел нужным пояснить, что частям и соединениям были даны соответствующие приказы, и доложил, какие в дальнейшем планируются действия: это — выдвижение танков вдоль берега реки Фиагдон в направлении селения Дзуарикау, а также наступление на Гизель с северо-запада по Архонскому шоссе.

— Хорошо, — после небольшой паузы произнес Сталин. — Ответственность за осуществление Гизельской операции несете вы. Вносите изменения в действия частей.

И пригласил прибыть в Москву с генералом Масленниковым пятнадцатого ноября.

Полку Эбнера не удалось вырваться из ловушки. Конрад отправил Клейсту донесение:

«То, что сейчас творится на подступах к Владикавказу, — настоящий ужас. Такое выдержать невозможно. Это безумие. Уже три раза мы были окружены».

— Господин полковник, — обратился к нему обер-лейтенант, — надо уходить. Солдаты, которые подвозили нам в последний раз боеприпасы и продукты питания, говорят, что дивизия тоже окружена. Они еле проскочили. Подвоз прекратился, и артиллерия небоеспособна… Чего мы ждем? Одни машины разбиты, другие брошены на поле боя. Дивизия потеряла почти всю технику. Смотрите…

«Да-да, бой проигран! Нужно уходить. Спасаться», — твердил самому себе Конрад, подавленный происходящим. Чадили догорающие танки, машины, орудия, черные космы дыма над остатками некогда боевой техники, над трупами. «Одним из этих убитых мог быть и я!» — с ужасом подумал Конрад.

Небольшие черные точки, появившиеся на поле боя, увеличивались — это двигались русские танки. Он понял, что уже ничто их не спасет, и решил бежать.

Непроглядные свинцовые тучи опускались все ниже и ниже в ущелье, цепляясь за вершины, мелкий дождь перешел в мокрый снег. Непогода помогла гвардейцам 10-го корпуса и танкистам — они наконец нанесли решительный удар по Гизели. Это позволило корпусу генерала Тимофеева продвинуться вперед.

Спасаясь от полного уничтожения, гитлеровцы в ночь на одиннадцатое ноября вынуждены были оставить Гизель. Большое село было разрушено — ни одного целого строения; на поле боя догорали вражеские танки. «Многодневные бои на подступах к Владикавказу закончились поражением немцев», — сообщалось в сводке Информбюро.

Тимофеев отправился по Военно-Грузинской дороге, чтобы проверить состояние этой важной магистрали, которую не пощадила война. На контрольных постах проверяли документы часовые; боевая готовность не снижалась, несмотря на то что линия фронта отодвинулась от стен Владикавказа. В глубоких горных нишах были видны стволы противотанковых пушек, в скалах пробиты щели дотов.

Машину приходилось то и дело останавливать: ждали, когда пройдут отряды бойцов. Проезжали и автомашины, груженные боеприпасами, и повозки, запряженные круторогими волами: бойцы хозвзводов везли из горных селений продовольствие для своих частей.

Василий Сергеевич вышел из машины. И увидел Виктора Соколова, он шел впереди своего батальона.

— Виктор! — Тимофеев отошел от машины, крепко пожал руку Соколову. — Жив-здоров?

— Так точно, товарищ генерал.

— Погнали фашистов? — улыбнулся Василий Сергеевич.

— Всыпали! Ни там, — Виктор указал в сторону гор, — ни тут не дали гитлеровцам ходу.

— По-другому и быть не могло.

Они говорили о простых как будто вещах, но за словами таились чувства, о которых не говорили как прежде, так и теперь: Василий Сергеевич был рад, что Виктор в такой беспощадной, жестокой схватке остался живым и невредимым. Тимофеев охотно бы обнял парня, да вынужден был сдерживать себя на людях. А каждая встреча с генералом наполняла сердце Виктора непередаваемой светлой теплотой: сразу вспоминался отец, его мудрые наставления. Как бы здорово было, если бы он был жив…

Самолет набрал высоту, и гул моторов стал устойчивым, менее надрывным и надоедливым.

Пятнадцатого ноября по приказу Верховного Иван Владимирович Тюленев и командующий Северной группой войск генерал Масленников вылетели в Москву с докладом.

Лететь в столицу напрямик было нельзя, отправились через Баку, Астрахань, Куйбышев. Садился самолет на временные полевые аэродромы, затерянные среди равнинных полей России.

Готовя план дальнейших наступательных операций, который Тюленев должен был вынести на рассмотрение Ставки, перебирая в памяти события минувших дней, подвергая критическому анализу итоги боев под Владикавказом, он приходил к выводу, что результаты могли быть более ощутимыми. Разумеется, если бы контрудар по врагу был бы нанесен всеми частями Северной группы, которые находились в зоне боевых действий. Можно было, конечно, и не теребить душу запоздалыми упреками — враг разбит, отброшен, понес большие потери, и, судя по всему, в ходе битвы за Кавказ наступил наконец долгожданный перелом. Тем не менее Тюленев никогда не успокаивался, если чувствовал, что были допущены ошибки, что была возможность сделать что-то лучше, результативнее.

Истомились в дороге, прежде чем под крылом самолета мелькнули тусклые посадочные огни Центрального военного аэродрома.

— Вот и снова в Москве, — заметил Тюленев Ивану Ивановичу Масленникову.

Несмотря на поздний час, тотчас же отправились в Кремль.

Сталин принял их сразу. В его просторном рабочем кабинете не было никого. На этот раз Верховный сидел за большим столом, на котором была развернута, как скатерть, карта, и он что-то отмечал на ней карандашом. Рядом стоял стакан чаю, на пепельнице лежала забытая на время трубка, из которой струился тонкой нитью сизый дым.

Верховный поднялся, неторопливо направился навстречу гостям и приветливо поздоровался; у него было хорошее настроение, что случалось весьма редко, и он этого не скрывал, смотрел мягко, с едва уловимой улыбкой, застрявшей под густыми усами.

Сталин велел как можно подробнее проинформировать о положении на Кавказе. Иван Владимирович поведал со всеми подробностями о том, как мужественно сражались воины и народные ополченцы, партизаны и жители Кавказа. Верховный слушал внимательно, чуть наклонив голову, затем выпрямился и, вполне удовлетворенный сообщением Тюленева, сказал:

— Хорошо! Зайдите потом к товарищу Щербакову, пусть сообщат в сводке Совинформбюро…

Александр Сергеевич Щербаков, помимо того, что был секретарем ЦК и первым секретарем Московских комитетов партии, начальником Главного политуправления Красной Армии, еще и руководил Совинформбюро.

— Закавказскому фронту скоро будет легче, — сказал Сталин. — Мы намерены в ближайшее время разгромить врага на Волге. Крепость на Тереке выдержала атаки гитлеровских танковых колонн, волжская твердыня все еще находится в огненном кольце.

Он прошелся по кабинету, задержался и склонился над картой, словно не терпелось ему сделать на ней пометки; затем отошел от стола, медленно, будто с неохотой, поднял темные глаза на Тюленева.

— Враг отчаянно пытается захватить Сталинград, — продолжал Верховный с присущей ему неторопливостью, — но встретил невиданную стойкость воинов, защитников города. Нам известно, что немецкое командование приняло решение перебросить на Волгу часть соединений с Кавказа и тем самым усилить сталинградскую группировку. Замысел противника Верховным Главнокомандованием разгадан. — В кабинете было тихо. Сталин сделал шаг-другой я после недолгого обдумывания добавил: — Перед войсками Северной группы, — он повернул голову к генералу Масленникову, — стоит ответственная задача. Активными действиями сковать все силы первой немецкой танковой армии и не дать немецко-фашистскому командованию осуществить широкие переброски войск из группы армий «А» под Сталинград.

Иван Владимирович не раз задумывался над тем, что два крупных сражения, Сталинградское и Кавказское, тесно взаимосвязаны, несмотря на то что разделяло их немалое расстояние. И дело тут не только в том, что оба сражения ведутся одновременно. У них едина судьба — герои-сталинградцы оттягивали на себя силы гитлеровцев, предназначенные для завоевания Кавказа, но и неудачи на Тереке и Туапсе принуждали немцев поворачивать дивизии, шедшие на штурм волжской твердыни, в предгорья Кавказа.

Думая обо всем этом, Тюленев задерживал свое внимание на странных словах доклада, который Верховный сделал 6 ноября на торжественном заседании, посвященном 25-й годовщине Октября. Неужто Сталин и теперь считает, что продвижение немцев в сторону нефтяных районов СССР является не главной, а вспомогательной целью? Как же так? Разве ему не известны истинные намерения гитлеровцев?

«В чем же в таком случае состояла главная цель немецкого наступления? — развивал свою мысль Сталин. — Она состояла в том, чтобы обойти Москву с востока, отрезать ее от волжского и уральского тыла и потом ударить на Москву. Продвижение немцев на юг, в сторону нефтяных районов, имело своей вспомогательной целью не только и не столько занятие нефтяных районов, сколько отвлечение наших главных резервов на юг и ослабление Московского фронта, чтобы тем легче добиться успеха при ударе на Москву. Этим, собственно, и объясняется, что главная группировка немецких войск находится теперь не на юге, а в районе Орла и Сталинграда».

— Учтите, — подчеркнул Сталин и строго посмотрел на генералов, как бы давая понять, что речь идет о весьма важном нюансе, которому в этом ответственном деле он придает особое значение, — нам не выгодно выталкивать противника с Северного Кавказа, а выгоднее задержать его там, с тем чтобы ударом Черноморской группы осуществить его окружение и уничтожение.

Тюленев понимал: слишком велико значение такого крупного окружения. Дело в том, что в полосе Закавказское го фронта действовало около девяти процентов всех пехотных и более шестнадцати процентов всех танковых соединений врага. Разумеется, разгром северокавказской группировки противника явился бы сильнейшим ударом по военной машине фашистов.

— Мы понимаем, — заговорил Сталин оживленнее, — что центр тяжести операции перемещается в район Черноморской группы. Поэтому необходимо перебросить третий стрелковый корпус из Северной группы в Черноморскую.

Ставка утвердила план действий Северной группы войск на конец ноября и декабрь 1942 года, который предусматривал нанесение сокрушительного удара по двум группировкам противника, расположенным на противоположных флангах 1-й танковой армии немцев.

Но одно дело разработать план операции, а другое — его осуществить. На деле не все происходит так, как задумано: действия 9-й армии развивались вяло, кое-где ей смогли противопоставить свою оборонительную мощь немецкие дивизии; запаздывал левый фланг, не вполне умело взаимодействовала пехота, танки, авиация.

Поступило в штаб Закавказского фронта донесение от генерала Тимофеева:

«Наступила долгожданная минута. Мы начали наступление».

Разгорелись бои за населенные пункты, расположенные на западе Северной Осетии. Противник встретил части Северной группы войск мощным массированным огнем из всех видов оружия, но остановить наступление не мог.

Ставка указывала командующему Северной группой войск:

«Противник уже перебросил из района ваших войск часть своих сил на север… Преднамеренный отход противника на северном берегу Терека нельзя считать случайностью. Создалась, таким образом, благоприятная обстановка для наступления всех ваших войск. Ваша задача состоит в том, чтобы не упустить момента и действовать посмелее».

Два дня лил дождь, резко похолодало. Шумели разлившиеся горные речки. После ночного бдения в штабе фронта командующий вышел во двор. Уже рассветало. За ночь выпал снег, кругом побелело. Наступила еще одна зима.

Вспомнилась жена. Провожая его на Южный фронт, она спросила:

— Ваня, как ты думаешь, сколько будет продолжаться война?

— Не меньше трех лет, — сразу же ответил он.

«Не менее четырех», — сказал бы он сегодня.

Вместе с генералом Тимофеевым Иван Владимирович выехал на вездеходе, чтобы осмотреть местность, уточнить расположение частей перед предстоящими боями.

— Трудно будет продвигаться, — сказал Тюленев, когда вездеход стал взбираться на скользкий подъем.

— Нам трудно, — ответил Василий Сергеевич. — А уж гитлеровцам вовсе туго будет…

Глава седьмая

Елизавета Христофоровна с трудом узнавала улицы родного города. Владикавказ превратился во фронтовую цитадель, неподалеку от родительского дома, на углу Тифлисской и Республиканской, был сооружен железобетонный дзот. Улицы ощетинились противотанковыми ежами, ожидался прорыв немецких танков и сюда, в пределы города. Жестокая авиационная бомбардировка превратила некоторые дома в груды развалин. Троюродная сестра Лизы погибла вместе с мужем и двумя детьми — бомба попала в их небольшой дом. Была семья — и нет ее.

Последние дни Елизавета Христофоровна не высыпалась, работы бывало через верх, а тут ужасная смерть близких людей — все это окончательно расстроило ее, лишило сна. Она все чаще и чаще задавала себе один и тот же вопрос: когда же наступит конец людским мучениям?

Еще не посветлело окончательно, над землей стлался туман, как будто тротуары ночью горели, подожженные авиабомбами, а теперь, на рассвете, курились седым дымом, словно тлеющие головешки в догорающем костре.

На передовую отправлялись бойцы: и новые призывники, совсем молоденькие парни, и уже понюхавшие порох солдаты после лечения в госпиталях, и воины, прибывшие оборонять город с других боевых участков. Елизавета Христофоровна вглядывалась в лица парней с нескрываемой печалью и, хотя знала, что Виктор далеко от этих мест, невольно отыскивала среди бойцов своего сына.

Уходят и уходят из родительских домов парни, кому-то посчастливится вернуться обратно, а многие лягут в землю. Бедные матери, которые не дождутся своих сыновей, своих кровинушек; несчастные юноши, чья жизнь оборвется, так и не начавшись, не раскрывшись во всю силу, как бутоны, которым не суждено стать цветками.

Соколова ждала, когда пройдут бойцы, она будто добровольно возложила на себя важные полномочия — за всех матерей проводить солдат на решительную схватку с ненавистным врагом. В невеселые думы вклинился неожиданно разговор с ее матерью, который состоялся в канун решающей битвы за Владикавказ. Старуха мать непрочным от неуверенности голосом спросила тревожно:

— Как думаешь, дочка, этот проклятый аламан, немец окаянный, пройдет к нам сюда?

— Нет, мама. Уж сюда-то ему не дадут пройти. Владикавказ — ворота… И в Грузию, и в Закавказье вообще.

— Так-то оно так, — колебалась старуха, не сразу принимая на веру убежденно произнесенные слова дочери. — Больно близко, говорят, подошли аламаны…

— А ты никого не слушай! — решительно заявила Лиза; вышло излишне сердито, будто гневалась на свою мать. — Мало ли кто что болтает. Нагоняют на других страх.

— Верно, дочка. Язык без костей. Иные от страха чего только не наболтают! — Она вздохнула в заговорила далее о другой своей тревоге, о которой говорила не часто, но которую не забывала ни на минуту: — С внуком, с мальчиком бы нашим, ничего не случилось. Да поможет ему Панагия, добрая божья мать…

На перекрестке улиц патрули с нарукавными повязками проверяли документы. Лиза направилась по Республиканской улице вниз, в сторону чугунного моста. На повороте прогромыхала полуторка, переезжая трамвайные рельсы.

Она вспомнила, как где-то здесь сошла с вагона трамвая и направилась вслед за шпиком, который шел за Алексеем по пятам. «Добрая фея», — называл ее муж. «Вот и не смогла уберечь тебя твоя добрая фея, родной мой…»

Ее внимание привлек мужчина, стоявший у киоска, высокий, сухопарый, он пристально смотрел на нее. «Немолодой, а слащавый», — подумала она с неприязнью.

Свернув с проспекта, поднялась по улочке мимо школы, зашла во двор госпиталя.

— Здравствуйте, Елизавета Христофоровна. — Первым, кто встретил ее у больничного корпуса, был Азамат.

— Здравствуйте, — ровно ответила она и чуть было не прошла мимо него. — Как вы себя чувствуете?

В другое время она ни за что не стала бы с ним говорить, но, после того что он для них сделал, всячески старалась пересилить себя.

— Спасибо, сегодня намного лучше.

— Все будет хорошо, — заверила она и не стала более задерживаться.

…До обхода оставалось еще немало времени. Но Тимофеева уже была у себя в кабинете. Сидела за столом, уткнувшись в какие-то бумаги. Она подняла голову, когда вошла Лиза.

— Лизочка! — на усталом лице ее прорезалась улыбка. — Ты уже вернулась! Как дома?

— Да так… Все по-старому. Как вы тут?

— Подписываю… И каждый раз сердце сжимается от боли, — горько призналась Екатерина Андреевна. — Сегодня ночью скончался тот молоденький лейтенант.

— Бедная мать, которая ждет его.

— Надежде стало плохо. Надо бы сегодня отправить домой. Пусть отдохнет.

Вечером, когда наступила небольшая передышка, Елизавета Христофоровна отвела в сторону невестку и сказала:

— Ступай домой. Екатерина Андреевна распорядилась. Отдохни. Придешь завтра утром. А то малыш забыл, какая ты есть, — подбадривающе пошутила она.

Надя вышла из отделения. В коридоре, как дневальный у двери казармы, стоял Азамат. Он, казалось, чувствовал, что она будет уходить именно сейчас, и решил встретиться с нею как бы невзначай, чтобы поговорить не в палате, где полно раненых, а один на один. В первое время не давал покоя тревожный вопрос: не наговорил ли он чего-нибудь лишнего в беспамятстве? Спросить прямо — не спросишь, подозрение вызовешь. Тянул время, прикидывался тяжко больным, его жалели, медики были к нему внимательны. Он успокоился, осмелел, пришел к выводу: пронесло. Было бы иначе, не стали б с ним нянчиться.

Азамат пошел провожать Надю.

— Ты уходишь? — с сожалением сказал он.

— Устала ужасно. Уже третьи сутки не сплю. — Она продолжала идти, а он неотступно плелся за нею, медлил нарочно, чтобы подольше побыть с нею наедине.

— От Виктора ничего не слышно?

— Нет…

— Все будет хорошо. Не волнуйся. Я вот тоже считал, что не выкарабкаюсь… Но назло некоторым ожил.

Надя уже не раз жалела о том, что не осталась с мужем в горах хотя бы дня на два. Господи! Как глупо повела она себя, бог знает что может теперь подумать о ней Виктор, и будет прав! Нельзя терять голову даже из чувства благодарности, осуждала Надя себя позже, когда спохватилась и критически оценила свой поступок. Сразу же стала проситься в госпиталь: медсестрой, санитаркой — кем угодно. Надю охотно взяла Екатерина Андреевна.

— Вот когда сердце дало о себе знать, — продолжал Азамат. — Так прихватило, думал, конец, уже не отпустит. Никогда так не бывало прежде. И теперь не могу прийти в себя. Как разбитая арба. Никакой от меня пользы.

— Вот увидишь, поправишься, станешь работать, дел и для тебя будет невпроворот, — ответила Надя.

Он уже не в первый раз заводил подобный разговор, словно пытался проверить ее — что она о нем думает, как воспринимает его затянувшееся лечение? И ей надоели его жалостливые признания, как и бессмысленные ухаживания. Она давно поняла, что Азамат не случайно оказывается в коридоре, когда она уходит домой, и тенью следует за ней до ворот. Каждый раз настраивала себя, что скажет: хватит! Но не решалась, чтобы не отплачивать ему черной неблагодарностью за то, что он сделал для нее и ее сына.

— Ты не боишься? — тревожно предостерег он. — Время позднее. Я бы с удовольствием тебя проводил… если б можно было.

— Нас развозит дежурная машина.

Азамат продолжал плестись за ней по двору, только теперь не знал, что сказать еще, чтобы удержать ее чуть-чуть. Она пошла быстрее, намереваясь оставить его на полпути к проходной.

— Как ты думаешь, удержат наши Владикавказ? — спросил он. — Говорят, такое творится на передовой. Горят камни, железо. А немцы все новые силы подбрасывают. Хотят оцепить город кольцом.

— И к Москве подступали. А где теперь фашисты?

— Столько раненых привозят. А что могут сделать бедные медики! С того света не вернуть.

— Извини, я спешу. — По-другому она уже не смогла бы от него избавиться. — Сына сколько дней не видела!

— Завтра ты когда выходишь на службу?

— Утром.

Азамат постоял еще немного, будто надеялся, что она раздумает и вернется, пожалеет, что обошлась с ним сухо. Но нет, она исчезла. Он укутался потуже в больничный халат из поблекшей байки и неторопливо направился к своему корпусу.

— Азамат. — Кто-то тихо позвал его из кустов сирени.

Он подошел ближе, но никого не заметил.

— Кто тут? — спросил тревожно Азамат, боясь заходить в самую темень.

— Не кричи. Подойди поближе, не стой на свету.

Голос показался знакомым и сразу нагнал страх: кто бы это мог быть? Панически застучало сердце.

— Дядя?! — Азамат попятился.

— Тихо, говорю тебе. Куда ты бежишь!

— Что ты здесь делаешь? Как ты оказался здесь?

— Это я тебя хочу спросить. Как ты оказался здесь?

— Вот… Попал в госпиталь…

— Вижу, что попал! Но с какой стати?

— Заболел. Лечусь, — отвечал напуганный до смерти племянник. — Со мной такое творилось…

— Что именно?

— Сам понять не могу. Потерял сознание. В горах началось. Столько там снега… Снег, снег… Все перед глазами кружилось.

— Ты был в горах? Ты бежал в горы? А уже потом сюда?

— А что мне оставалось делать?! — яростным шепотом заметил Азамат. — Начались аресты. Никто в школу не ходил. На меня смотрели… родная мать…

— Ты соображаешь, что делаешь? Или от трусости твой разум помутился?!

— Каждый должен побеспокоиться о своей судьбе! — окрысился Азамат. — Уполномоченный заварил кашу, потом стал удирать… — Он не знал, как защитить себя, какие еще привести доводы, чтобы оправдаться, и понимал: что ни скажет, все не то.

— При чем тут уполномоченный? Что ты болтаешь? Ну и племянничка послал мне аллах. Взрослый мужик, а душа — кроличья.

— Всегда ты так. Осуждаешь, не разобравшись.

— Ненавижу, когда ты виляешь задом. Сегодня — вашим, завтра — нашим. И не вашим, и не нашим.

— Я ли виноват? Вон как подкачало здоровье, — жалостливо доказывал Азамат; он прикидывался, будто не понимал, что от него требует дядька.

— Я тебе уже говорил. Предупреждал. Трусость дорого тебе обойдется. Вот увидишь, ты плохо кончишь.

— Не всем же быть такими, как ты, — скривился Азамат. — Не все могут быть храбрецами.

— Заладил: «как ты», «как ты», — передразнил он племянника. — Куда уж куцему до зайца, — устало ответил Амирхан, зорко глядя в сторону больничного корпуса: из него кто-то выходил, мелькнули тени.

— И здесь ты меня нашел, — сказал Азамат с какой-то обреченной безысходностью.

— Я где хочешь найду. Из-под земли достану, — стращал дядька, сверкая белками глаз.

— Я знаю, зачем ты здесь. Ты пришел сюда из-за старшей Соколовой.

— Какой сообразительный, — брезгливо сощурился Амирхан.

— Только напрасно стараешься, — заранее решил предупредить дядьку Азамат. — Меня в это дело не впутывай. И вообще… — Он не знал, какие привести доводы, чтобы разубедить Амирхана, и стал защищать Елизавету Христофоровну каким-то осевшим голосом: — Она при чем? Чем она виновата?

— Ты все сказал или чете-то еще недоговорил? Смотри-ка, какого пламенного защитника заполучили Соколовы! — произнес Амирхан, не скрывая злобы.

— Хотя и обижен я на них… Елизавета Христофоровна игнорировала меня… Но потом лечила…

— Успокойся. И послушай теперь меня. — Амирхан внезапно сменил гнев на милость, словно проникся к племяннику сочувствием. — Если ты способен сделать единственно верный шаг, то поступишь так, как я посоветую. Я пришел сюда, чтобы спасти тебя. Спасти, глупец! А ты стал Соколову защищать. Плевать мне на нее. Рисковать, приходить сюда из-за зряшного дела! То, что ей полагалось, она получила с лихвой. Прожила жизнь, как вяленая вобла. А вот тебя мне жаль. Ты погубишь себя здесь, поверь. Надо бежать!

Азамат сник, его била легкая дрожь, теперь он не знал, как быть. Он кивал бездумно, со всем, что говорил дядька, соглашался.

— В общем, так! — строго сказал Амирхан. — Через два дня встретимся здесь в то же время. Понял? Принесу тебе одежду и документы…

Дверь, как всегда, открыла бабулика, так, на манер сына, называла старушку и Надя. Спала она чутко, и долго стучать в створку ставни не приходилось.

— Кто? — спрашивала она, припадая ухом к двери в маленьком темном коридоре.

— Это я, бабулика.

— Открываю.

К короткому полуночному диалогу прибавилось сегодня еще несколько слов.

— Тс-с… — Старушка поднесла к губам костлявый палец и, указывая глазами в соседнюю комнату, где спала Надя с сыном, таинственно сообщила: — Он спит.

Надя сняла туфли, расстегнула пальто и только потом замерла на месте — она не впервые застает сына спящим, однако никогда прежде бабушка не предупреждала о том, что нужно соблюдать тишину. К чему бы это? Надю охватило тревожное волнение, она не стала расспрашивать старушку и, не снимая пальто, поспешила в спальню.

На ее кровати кто-то спал. Кроватка Алеши стояла у глухой стены, ближе к печке, — малыш спал на своей. Кто же на ее? Она вдруг сообразила кто и чуть было не вскрикнула от радости. Тотчас опустилась перед кроватью на колени и уткнулась холодным носом в горячую щеку мужа.

— Родной мой… Живой, живой…

Ароматной свежестью повеяло от нее.

Виктор мгновенно проснулся.

— Явилась, полуночница, — нарочито строго произнес он. — А я собирался отправиться к вам в госпиталь, но не тут-то было. Не отпустили меня сын и бабушка. Взяли в кольцо. Представляешь, не помню, как оказался в кровати. Сморило напрочь. Это, должно быть, они меня раздели и уложили.

Он говорил шутливо, а она слушала, замлевшая от счастья.

— Господи! Как хорошо, что ты здесь. Я так ждала тебя. Тревожилась, всякое лезло в голову. А там, в горах… Как дура набитая. — Надя расплакалась и со слезами почувствовала необъяснимое облегчение.

— Ну что ты! Что ты! Все хорошо…

— Это я от радости, — поспешила заверить мужа Надя. — Прости. Я потом так себя ругала. Места не находила. Дура! Как я могла от тебя уехать?! — Слезы снова покатились из ее глаз, она улыбалась. — Прости… — Она приблизилась к нему, прижала его голову к своей груди. — Смотрю на раненых и не могу… Измученные, изуродованные войной парни. Сердце обливается кровью. Господи! Когда наступит конец? Когда это кончится? Молодой лейтенант, представляешь…

— Ну, успокойся. Ну что это ты?! Нам нужно быть мужественными. Вот встретились, а ты?

— Прости. — Надя полезла в карман пальто, достала носовой платок; кому она рассказывает о смерти — скольких молоденьких и взрослых убило и ранило на глазах мужа в каждом бою! А она и дома напоминает Виктору о смерти. — Ты не ранен? — Она снова забеспокоилась.

— Цел и невредим.

— Увольнение или?..

— Ты точь-в-точь как мать, — улыбнулся он. — Точно так и она стала бы меня расспрашивать. Будем готовить, Надюша, экспедицию в горы. Мне поручено возглавить альпинистскую группу. Отправляемся на Эльбрус.

— Вот как?!

— Да, Надюша. Пора сбрасывать фашистские тряпки с Эльбруса!

Он просунул руки ей под пальто и, обхватив за тонкую талию, привлек к себе.

— Господи! Неужели это ты? — Она стала порывисто его целовать. — Любимый, желанный…

Она поспешно скинула пальто, сняла шерстяной жакет, юбку.

— Продрогла? Сейчас я тебя согрею.

— Какое счастье… Какой ты молодчина, что приехал…

Холодные ноги ее стали быстро согреваться в теплой постели. Она прижималась к нему всем телом, чувствуя его крепкие руки. Она, кажется, никогда прежде не любила его так крепко, как теперь, и прочувствованно шептала:

— Милый, родной…

Все ходячие раненые отправились в столовую на ужин. Азамат тянул время, мотался взад-вперед по коридору у кабинета главврача и, приостанавливаясь, тоскливо смотрел в матовое стекло дверей. Указательный палец правой руки невольно тянулся к правой щеке, на которой образовалась затвердевшая, как шрам, отметина. Тут он и столкнулся с Елизаветой Христофоровной.

— А ты почему не идешь ужинать?

Он перехватил ее строгий взгляд и побледнел.

— Хочу поговорить…

— Со мной? Или тебе нужна Екатерина Андреевна?

— С вами.

Он потоптался в нерешительности.

— Я слушаю. Ты что, себя плохо чувствуешь? — Она снова посмотрела на него внимательно, но взгляд ее на этот раз был сочувствующим.

— Нет, нет, все нормально, — разволновался он внезапно. — Я больше не могу болеть. Я хотел сказать — время такое! Может быть, и мне подыскали бы здесь какую-нибудь работу.

— Здесь? — переспросила Елизавета Христофоровна, будто ослышалась: странным показалось ей неожиданное предложение Азамата. — Утром после обхода поговорим. Хорошо? А теперь ступай ужинать.

— Ага. Спасибо. Я пойду. — Он поднес палец к щеке, но чесать шрам не стал, а снова попросил: — Так вы подыщите мне работу.

— Хорошо, хорошо. — Она улыбнулась его наивной просьбе. — Утром решим.

Азамат прошел по коридору. Обернулся. И когда Елизавета Христофоровна скрылась в кабинете, он облегченно вздохнул и прибавил шаг.

Глава восьмая

День стоял погожий, теплый, таял, исчезал тонкий слой снега; кое-где островками показалась талая земля, в морщинах-ложбинах потекли юркие ручейки. Однако как только спряталось за вершинами гор солнце, стало прохладно. Смолкли, постепенно застывая, ручьи.

Обжитые бойцами сторожевые башни на косогоре несли караульную службу; в самой нижней, что ближе к крутому и глубокому ущелью, расположились сержант Асхат Аргуданов и Махар Зангиев.

— А если немцы и не подумают здесь проходить, так и просидим всю войну без дела? — заговорил Махар ворчливо, как будто обвинял Асхата в каких-то промахах.

Асхата тоже, разумеется, нисколько не устраивало их бездействие в то время, когда в других местах идут жаркие бои. Тем не менее он не намерен был обсуждать, а тем более ставить под сомнение задание командира роты, который счел нужным держать небольшую группу бойцов на тихом мирном участке.

— Раз надо, — ответил командир отделения несколько раздраженно, — значит, будем сидеть. Приказы нужно выполнять, а не обсуждать.

— Не скажи, дружище, — возразил Махар, собираясь наконец поделиться с Асхатом новостью, которую никак не решался до сих пор ему поведать, зная его вспыльчивый характер.

— Что ты болтаешь? — набычился Аргуданов.

— Еще не знает, что я хочу сказать, а уже заводится без стартера, — улыбнулся Махар.

— А ты думай, когда собираешься открывать рот. Устав еще призывником изучал. Назубок должен знать.

— Чудак. — Махар вовсе повеселел, его рассмешила больше всего внезапная горячность Аргуданова. — Ты послушай. Перед тем как отправиться сюда, был у меня разговор с начальством. Узнало, что я шофер. Наверно, капитан Соколов сказал. За баранку предложило сесть. Война, как ты сам понимаешь, и у нас переходит на равнину. Спускаемся вниз, дружище, — подчеркнул он.

— Ну? — насторожился Асхат.

— Что «ну»? Прикажут, что тут скажешь. Водители — во как нужны!

— Убегаешь из отделения?

— Да не смотри на меня так. Что я, дезертир, что ли, какой.

— Нам нужно немцев колотить, а не начальство возить. Это тебе не как до войны. Привык: туда поехали, сюда…

— Ну вот, завелся. При чем тут начальство? А кто боеприпасы подвозит?

— Иди, что я тебя, держу. Можешь бежать. А я ему еще место держал: «Махар придет»! А Махар… теплое место подыскал.

— Ну что ты в пузырь лезешь. Говорю тебе: я еще не решил. А вообще-то ты сам, наверное, скоро уйдешь из отделения. Пошлют тебя учиться на командира взвода. Школы такие есть. Я сам слышал, как Виктор Алексеевич хвалил тебя. Отмечал твою боевую смекалку. Есть в тебе что-то такое. Какая-то военная сообразительность, хотя ты и чабан по профессии. И срочную в армии не служил…

— Ладно. Расхвалил, аж уши горят, как ошпаренные.

— Не веришь? Командир полка так и сказал, — продолжал настойчиво доказывать Махар. — Отбросим от гор фашистов, повернем их мордами на запад, вот и пошлем толковых бойцов на курсы.

— Разговоры это покамест. Время покажет.

— Сегодня — разговоры. А завтра: «Сержант Аргуданов, выйти из строя. За отличное несение боевой воинской службы направляем на учебу…» Эх, раскидает нас судьба. Знаешь, как в песне поется: «Дан приказ — ему на запад…» И будем воевать, кто где. А может быть, ты станешь большим начальством и меня к себе призовешь. Личным шофером. — Махар хлопнул его по плечу.

— Размечтался, — упрекнул Асхат, но при этом был доволен.

— А что — нельзя?

Помолчали, задумались. Думы унесли их далеко от этих мест, каждый из них стал рисовать картины предстоящей жизни: какие изменения их ожидают в недалеком будущем, какие испытания могут выпасть на их долю. Хотя что загадывать наперед, когда неведомо, что будет не только завтра, но даже через час.

Заговорил снова Махар:

— Асхат, ты слышишь? Дело такое. Знаешь, я решил. Только не делай сразу глаза пятаками. Выслушай спокойно.

— Говори толком.

— Решил я в партию вступать. Советую и тебе. Как ты на это смотришь? Ну, чего молчишь?

— Все у тебя раз-два — и готово, — нахмурился Аргуданов. — Спешить нужно, когда фашист в тебя целится. А в таком деле — семь раз отмерь. И ты помозгуй. Моя профессия мне нравится. Менять я ее не собираюсь. А ты? Разве ты после войны не будешь шоферить? Хочешь поменять профессию?

— При чем тут профессия? О чем ты говоришь? — не понял Махар.

— Ты — шофер, а я — чабан. Так? Так. Партийные мы или не состоим в коммунистах — какая разница? Что меняется? Подожди! — Асхат не дал Зангиеву рот открыть. — Не суетись. Я еще не все сказал. Слушай. Работал в колхозе двоюродный брат моей матери. Шустрый такой. В ушко игольное пролезет… Надумал вступить в партию. Хотел, чтобы поставили его заведующим фермой. С линией партии, говорит, согласен, устав почитаю. Выходит, ему не партия нужна, а карьера. А я… Мой отец был чабаном, и я по его стопам иду. Партийный я или нет… Свою работу по-другому делать не стану. Совесть не позволит.

— Послушай! — Теперь Махар горячился. — Ты не путай одно с другим. Ты думаешь, вступают в партию — вроде бы на коня садятся?! Запрыгнул и поскакал, как лихой наездник. Должности получать! Пусть ты останешься чабаном. Но будешь не только за себя, за свои дела переживать, но за весь колхоз.

— Смотри-ка! — окинул его внимательным взглядом Асхат. — А у тебя голова, оказывается, неплохо варит.

— Я тебе серьезно. Будем вместе вступать? Я уже говорил с Карповым, он «за», — продолжал Махар оживленно. — И ротный обещал дать рекомендацию. Так и сказал: охотно. И тебе, говорит, и Аргуданову. Понял?

— Так и сказал?

— Матерью клянусь!

Асхат посветлел лицом.

Снова помолчали, задумались. Но и на сей раз пауза оказалась короткой. Махар вдруг увидел среди гор девушку. Это была Заира. Она будто с облака спускалась, прорисовывалась сквозь легкую вуаль тумана, который оседал на землю в прохладе наступающих сумерек. Махар зачарованно смотрел, как девушка ловко перебирает ногами по узкой, петляющей промеж валунов тропе, перепрыгивает неширокие ручьи. Тревогой и радостью наполнялось его сердце.

Заира запыхалась, румянец горел на ее смуглых щеках, однако в больших карих глазах затаилась печаль. Махар усадил ее на свою шинель, которую расстелил на сене у стены.

— Зачем ты сюда пришла? — уставился на сестру Асхат сердито.

Разумеется, он был рад видеть ее, да по привычке напускал на себя строгую важность.

— У бабушки была в Ларисе. — Заира перевела дух: спешила до темноты отыскать бойцов, запыхалась. — Узнала, что ты приходил. И сюда к вам… Догадалась, что вы опять где-то тут близко.

— Немцы драпают, — заметил Махар горделиво. — Потянулись и мы поближе к родным домам.

— Драпают, да не совсем, — возразила Заира. — Машина за машиной идут и идут на огороженную территорию нашей бывшей товарной станции. Что-то затевают фашисты, если столько грузов везут…

— Боеприпасы? — спросил Махар.

— Наверняка.

— Неужели фашисты на что-то рассчитывают?! — удивился Махар.

— А ты думал, они сложили лапки? — заметил Асхат и обратился к сестре: — Это точно насчет товарной станции? Или это только твои догадки?

— Конечно точно! Наверное, во всех машинах боеприпасы. — Заира нахмурила черные брови. — Если они в одной, следовательно, и в другой…

Асхат и Махар переглянулись. Заира хотела еще что-то сказать, но замолчала, опустила голову.

— Ну что ты замолчала? — поторапливал Асхат. — И что же?

Заира уткнулась лицом в ладони и заплакала.

— Чабахан погибла, — горько сказала она.

— Как? — изменился в лице Махар.

— Сама себя… — Заира подняла голову и жарко заговорила: — Машины немецкие одна за другой идут и идут. Я ей говорю: интересно, мол, что это фашисты возят? Узнать бы и сообщить нашим. Мы знали, что вы совсем близко. А Чабахан что придумала. — Девушка снова расплакалась, но вскоре, взяв себя в руки, продолжала рассказ: — Мы заметили: машины останавливают перед складом у контрольного пункта. Тот, что сидит с шофером рядом, выходит из кабины и подходит к постовому. Наверное, проверяют документы. И только потом разрешают проехать машине на территорию склада.

Парни еще раз переглянулись: им уже стало ясно, чем кончилась затея девушек.

— Ни слова мне не говоря, Чабахан отправилась сама… В кузове увидела снаряды. И когда машина стояла на проверке, Чабахан забросила в кузов эту… — Заира показала руками.

— Гранату? — почти одновременно выпалили Асхат и Махар.

— Да, ее. Взрыв был ужасный. Что творилось! Посыпалась черепица с крыш домов. Я нашла синюю беретку Чабахан потом… Ее отбросило аж к железнодорожному ларьку. Это все… все, что осталось от бедняжки. И от всего. Груда металла…

Все молчали, потрясенные случившимся.

— Мы на передовой, — сказал наконец Махар. — Смерти не раз смотрели в глаза… И то… А тут девчонка с больным сердцем…

— Но что ее могло заставить? — не мог взять в толк Асхат. — Мухи не обидела в своей жизни.

— Ты не знаешь, брат, — решительно заявила Заира, — от прежней безвольной девочки ничего не осталось. — Последние дни она очень переживала. Вы, конечно, не знаете, как ей было трудно. Похудела жутко — кожа и кости. Приехал дядька. Слышали о нем? Ну тот… Он с немцами. Вы думаете, ей приятно? — Она сурово смотрела то на Махара, то на Асхата, присмиревших, подавленных свалившейся на них страшной вестью. — Так вот, Амирхан, как догадалась Чабахан, какая-то важная птица у фашистов.

— Да видели мы его в Дарьяльском ущелье, — нахмурился Асхат. — Живьем хотели взять, гада. Но упустили, мерзавца такого. Ничего, он еще попадется нам. Обязательно попадется!

— И с братом…

— С Азаматом, что ли? — переспросил Асхат.

— Переживала, что он остался в городе, — сказала она задумчиво, неторопливо, чтобы еще и еще раз обдумать то, что намеревалась сообщить. — Правда, его контузило. Недалеко от него, представляете, упала бомба. Но потом немцы вдруг его сделали директором школы… Жаловалась Чабахан мне — нам, мол, и так люди не верят и всякое про нас, мол, говорят. А тут еще это повышение братца… Как его объяснишь? Выслужился у оккупантов? И когда Азамат исчез, просто извела себя…

— Разве вы не знали? — удивился Асхат. — Брат ее в горы ушел. Надежду Николаевну с сыном увел, от беды спас…

— Правда?! — вскрикнула Заира и едва сдержалась от новых слез. — А она… Что только не лезло ей в голову! Арестовали Маргариту Филипповну, Таню Семенюк, то есть Прохорову…

— Насчет Прохоровой, — Асхат сделал таинственный вид, — ничего конкретного сказать пока не могу, но предупреждаю: будь с ней осторожна.

— О чем это ты? — Заира посмотрела на брата непонимающими глазами. — Говорю тебе, Таня арестована тоже. Их всех будто бы отправили в нальчикский концлагерь.

— Я сказал, а ты, сестра, держи язык за зубами насчет Прохоровой. И помни мои слова.

— Объясни толком, — настаивала она.

— Прохоров, муж ее, — нехотя проговорил Аргуданов, — вовсе он и не Прохоров. Выдавал себя за Прохорова. Фашистским шпионом оказался. Немец он. Работягой прикидывался, а сам в Германии горную академию закончил.

— Да ты что? — Такого Заира вовсе не ожидала.

— Да, сестренка, это так, — насупился Асхат. — Облапошил нас вот так. Но помни: об этом ни слова никому. А теперь скорей домой, в Ларису. Радуйтесь, что до нее мы немца не пустили. А тебе, Махар, задание — сходи с Заирой в деревню, договорись с председателем сельсовета, чтобы продовольствия нам подбросили. Но чтобы не задерживался! А ты, сестра, раз так, напои, его горячим козьим молоком. И пусть отведает чурек, который печет наша бабушка. Такое лакомство и во сне ему не приснится.

— Есть! Скоро буду здесь, как штык.

…Проводив сестру и Махара до тропы, круто сворачивающей наверх, в сторону села, Асхат заглянул к бойцам в соседнюю башню. Проверил, как несет службу наблюдатель, потом зашел в башню.

— Кто у нас сегодня дежурный кашевар? — спросил он.

— Рядовой Никола Николаев, товарищ сержант, — ответил цыган и насторожился, предчувствуя, что вслед за безобидным вопросом непременно последует более строгое распоряжение.

— Приготовь-ка нам хороший ужин! — заявил Аргуданов.

— Так на ночь, товарищ сержант, нельзя…

— И не жалей, говорю тебе, запасы, — с нарочитой резкостью добавил Асхат. — Сегодня всем положено усиленное питание, ясно?

— Так точно.

Бойцы переглянулись с явным интересом.

— Что, праздник какой?

— До праздника еще далеко. А силы поддержать надо.

— Сержант наш что-то заговорил загадками.

— Надо будет до утра оборудовать два дзота, — не стал более скрывать своих намерений Асхат. — Как на Военно-Грузинской дороге.

— Там десятки кубометров бетона заложили, — удивленно заметил Зелимхан Измаилов. — А где мы возьмем бетон?

— Придется обойтись без бетона, — развел руками Асхат. — Будем делать из того материала, что есть. Проходы между скалами заложим камнями. Жаль, конечно, что Федора Феофаноса с нами нет. Греки хорошие каменщики.

— Он тракторист, — вымолвил Измаилов.

— Ну и что? У них в крови это, — не уступал Аргуданов. — Вон дороги какие вымостили — камень к камню подогнали. Не расшатать ни за что! Если бы Федора не задержали в медсанбате, показал бы. Но ничего, управимся сами. Тебе одному придется показать свое мастерство. Выручи друга.

— Без раствора? — удивился Зелимхан. — Все рассыплется после первой же гранаты. А если саданут из орудия — что тут останется?!

— Это ты зря, — не смутился сержант. — В Казбеги, в селе, на самой верхотуре братья-греки построили огромную церковь — стоит века! А в ней грамма раствора нет. Понял? А мы… От нас никто не требует красоты, нам нужно, чтобы было надежно. Подгоним камни так, что никакая зараза не возьмет. С тобой вдвоем будем кладку готовить, не волнуйся. Остальные будут рыть траншею от крайней башни до дзота. До утра все должно быть готово.

— Теперь все понятно — ожидается бой! — сообразил Измаилов, когда все вышли из башни.

— Да, Зелимхан, ты угадал. Немцы, похоже, хотят пройти наверх, к селу Лариса. А здесь сделать это лучше всего. Нам надо быть готовым дать им бой.

— Командир думает, что одним отделением мы сможем удержать целое немецкое войско? — вроде бы в шутку произнес Никола, задерживаясь у башни. — А где же подмога?

— С такими орлами и без подмоги обойдемся.

— Можно, конечно, и постоять… Да не окажемся ли мы в роли моськи, которая лаяла на слона?

— Нас здесь для чего держат? — не сдержался обычно спокойный, молчаливый Измаилов. — Чтоб анекдоты травили? Или для того, чтобы выполнять боевую задачу? Пока наши руки держат автомат и голова на плечах, не сдадим позиции. А потом видно будет.

— Правильно! — жарко подхватил Аргуданов, словно решительная и своевременная поддержка Зелимхана прибавила ему уверенности. — Мы теперь не простое ополчение. Мы — настоящие солдаты! Война научила нас соображать. Так что покажем немцам свою тактику. Век будут помнить. Боеприпасы будем расходовать экономно. А на верху скалы установим нашу горную артиллерию…

Бойцы, естественно, были в недоумении: то ли смеяться, то ли удивляться — не иначе как заносит командира отделения. О какой артиллерии он ведет речь?

Сержант, видя их недоумение, улыбнулся:

— Сейчас все объясню. Натаскаем больших камней. Вон их сколько вокруг нас. Закрепим на бревнах. Деревья есть. Как только приблизятся к нам немецкие машины, хорошенький обвал им организуем…

Глава девятая

В какой уже раз вызывали Таню на допрос. Она слышала, да и раньше в газетах не раз писали о том, что фашисты зверски измываются над ни в чем не повинными людьми. Однако ее не пытали, словно верили, что она не сможет долго продержаться и выболтает все, что знает и даже чего не знает, на очередном допросе. Каждый раз, когда ее вызывали и вели по темному, как штольня, коридору, она говорила себе: «Ну, держись, Танюха! Не подкачай, не разревись от боли, собери все силы в кулак». И она внушала себе, что надо в тяжкие, невыносимые минуты пыток обзывать палачей, проклинать их всячески — пусть стреляют, сволочи! Лучше смерть, чем пытки.

Первый раз ее держали в одиночной камере, а в соседней пытали женщину — крики доносились ужасные. Женщина так кричала, что кровь стыла в жилах Тани. Господи! Что они с ней делают, изверги?! Минут через десять — пятнадцать, когда наступила мертвая тишина, повели туда а Таню. В дверях они встретились: это была совсем молоденькая, тонкая, как тростинка, девушка. Изо рта у бедняжки шла кровь, платье на ней было разорвано, свежие кровавые следы виднелись на оголенных плечах. Два гестаповца держали ее под руки, девушка не могла идти, ноги ее подкашивались, глаза застыли в безумном ужасе.

Таня с трудом справилась с тошнотой, вошла в комнату, глянула на палача — что это за зверь такой! Следователь, тот, что должен был ее допрашивать, сидел за столом с сигаретой в руке: перетрудился, гад, как же! — перекуривал. Лицо его не было свирепым, как предполагала Таня, напротив — лицо его было холеным, благообразным, и это удивило ее, даже разочаровало. Он был в белой рубашке, в галстуке, в темном кителе с повязкой со свастикой на рукаве. В темном углу, устало откинувшись на спинку стула, сидел еще один тип. «Ага, — сообразила Таня, — этот, что напротив сидит, будет мирно расспрашивать, а тот, другой, станет кости ломать. В паре работают».

Следователь, усадив Таню напротив, долго и внимательно ее рассматривал. И она смотрела ему в глаза — неужто и он из крови и плоти людской?! И разве ей понять, о чем он думает, этот благообразный на вид фашист? Есть ли у него обычные человеческие чувства?

— Прохорова? — спросил он.

Таня, тревожно замеревшая на стуле, ответила не сразу.

— Да, Прохорова.

— Вы замужем?

— Да.

— Кто ваш муж?

— Как кто?

— Где и кем работал? Как фамилия, имя?

— Прохоров… Александр… А зачем вам? — спохватилась Таня, чем-то подозрительными показались ей слишком простые вопросы: может быть, волнуясь, она не замечает подвоха?

— Рассказывайте о нем, — с подкупающей простотой предлагал фашист и убирал с подчеркнутой галантностью сигарету в сторону, чтобы не дымила ей в лицо. — Говорите. О работе, обо всем.

— Что рассказывать? — сердилась Таня, не зная, как вести себя: вроде бы ничего важного не станет выдавать, а язык едва поворачивается, совсем не хочет отвечать. — Работал на шахте. Рабочим…

— Он воюет здесь, в горах?

Таню удивил вопрос.

— Не знаю, — поспешила ответить она, но еще больше выдала себя — никак не могла справиться с волнением. — Может быть, в горах. Откуда мне знать.

Фашист улыбнулся, как будто вздумал с ней заигрывать.

— Вы напрасно волнуетесь. Отвечайте спокойно. Рассказывайте о муже, о себе. Как вы познакомились, как вы жили с Прохоровым. Мне все интересно. И не надо волноваться.

— Вам-то зачем про нашу жизнь знать? — Таня невзначай повернулась к притаившемуся в темном углу другому фашистскому инквизитору — его присутствие нагоняло на нее страх.

— Интересно, все интересно, — на холеном лице немца прорезалась снисходительная улыбка, и тонкие морщины поползли от широкого рта по гладко выбритому лицу, как разводы по воде, когда бросишь камень и потревожишь ее гладкую поверхность.

— Как все, так и мы. Жили, здравствовали…

«Что это он разговаривает со мной, как с дурехой? — спохватилась она. — Что темнит?»

— Вас не ваша жизнь интересует. Не для этого явились к нам непрошенно. Время теряете. Ничего не выйдет.

— Вот как, — отметил он вроде бы с удовлетворением. — А я считал, что мы побеседуем по душам. Тогда поговорим в другой раз.

— Нет-нет! — тревожно поспешила отказаться Таня. — В другой раз будет то же самое. Спрашивайте сейчас. Закончим…

— Мне нужно ваше полное доверие, — мягко заметил немец. — Иначе разговор не получится. Я хочу, чтобы вы мне поверили и рассказали о себе, о муже. Все, что вы знаете. Но лучше поговорим в другой раз, когда вы успокоитесь.

В другой раз он снова расспрашивал о муже, даже об интимной жизни. Он так и спросил ее: вы, мол, хорошо жили, с мужем, любили его? Таня терялась в догадках, что нужно следователю, нервы ее натянулись как струны. Ей казалось, что она не выдержит и вот-вот раскричится. Господи! Что ему нужно от нее? Какое ему дело: хорошо ли ей бывало с Сашей? Есть ли у нее от него дети? Нет! Тогда почему нет детей? Кто в этом виноват? Были ли они друг с другом откровенны, доверяли ли друг другу самое сокровенное? Господи! Ни одного путного вопроса. Он будто нарочно расспрашивал о таком, чтобы вывести ее из себя. Неужто и ту бедняжку о таких глупостях расспрашивал? И Маргариту Филипповну, и других? Или к каждому арестованному у него другой подход?

Что же хотят от нее фашисты? Неужто снова станут расспрашивать о муже? Уж очень подозрительным кажется их интерес к Прохорову. Да не попался ли Саша в плен, не наболтал чего лишнего от страха? От такой догадки духом упала.

— Шнель! Шнель! — поторапливал конвойный.

— Чего толкаешься? — огрызнулась Таня.

А через минуту ее ввели в знакомую комнату.

— Сегодня будем говорить начистоту? — начал следователь, с невозмутимым спокойствием допрашивающий ее каждый раз. А второй фашистский инквизитор присутствовал на своем привычном месте, как дамоклов меч, для острастки.

Таня вымученно вздохнула: «Долго ли будет продолжаться одно и то же? Чего медлит? Спрашивал бы конкретно, чего хочет от меня?»

— Хорошо, тогда я скажу. — Лицо его стало строгим, холодным. — Ваш муж, Александр Прохоров, сообщил нам, что вы учительница… Вы — коммунист? — спросил он вдруг и преднамеренно замолчал, испытывая особое удовольствие от того, что молодая женщина мгновенно поменялась в лице: «Значит, верно, Саша попал в плен».

Таня поднялась, казалось, намеревалась броситься на него и схватить за горло.

— Не-ет! — вскрикнула она; лицо ее перекосилось от ненависти и боли. — Не-ет! — Она рухнула на стул в обмороке.

Перепала работа и второму фашисту, он поднес воду в кружке, постоял, похлопал Таню по щеке — несильно, приводя в чувство. Таня сделала глоток, другой, холодная вода привела ее в чувство.

— Я забыл вас предупредить, — продолжал немец допрос. — Советские войска в горах разбиты, ваш муж попал в плен.

— Можете не продолжать. Я вам все равно не верю. Мой муж… Что вы знаете о нем? Ничего.

— Вы так считаете? — усмехнулся немец — его забавляла уверенность женщины.

— Он ничего вам не скажет. Ничего! Ничего! Вы не сможете его запугать. Не старайтесь.

— Похвально! Очень похвально, что так уверены в муже. Гут, — как бы самому себе заметил немец и встал, прошелся на небольшом пятачке у стола. — Наверно, любите? — спросил он так, будто завидовал. — Гут! Это хорошо. — Он вдруг стал применять в разговоре немецкие слова, и в голосе его стало просачиваться легкое волнение. — Зер гут! — Немец, думая о чем-то своем, напряженно смотру перед собой.

Таня растерялась, ничего уже не понимая: поведение немца показалось странным. Она была уверена, что немец тянет время, готовя ей ловушку: заморочит ей голову хитросплетенной речью, а потом поймает на неосторожном слове. Но что ему известно? Что фашисты вообще могут знать о ней, Маргарите Филипповне, о друзьях-товарищах? Треплется немец. Ловит ее, как наивную простушку. Однако кто-то все-таки их выдал. Кто же?

А немец все молчал. Как нужна была сейчас Тане Маргарита Филипповна! Подсказала бы, как себя вести, посоветовала. Только бы не запутаться в паутине, свитой этим черным, кровожадным пауком. Ишь гадина, даже Сашу впутал! Может быть, поэтому с самого начала о нем расспрашивал?

— Ваш муж — настоящий мужчина, — заговорил ненец вновь, и новой тревогой повеяло от его слов и мягкого голоса. — Теперь вижу — вы любите своего мужа по-настоящему. Преданы ему и готовы ему помочь, постоять за него, чего бы это вам ни стоило. Я правильно вас понял?

Таня онемела, ее точно столбняк хватил. Неужто фрицы все-таки взяли Сашу в плен?

— Так вы готовы ему помочь? — впился он в нее глазами.

— Как? — Она отряхнулась от оцепенения. — Он — на фронте. Зачем ему моя помощь?..

— Он не на фронте, — нахмурился немец; теперь он не казался холеным. — Я уже говорил вам, он арестован, В плену. Только не у нас. Его арестовали русские.

— Ложь! Вы все лжете! Вы меня за дурочку принимаете. Ни одному вашему слову не верю! Не верю!

— Успокойтесь, — сказал он. — Не надо кричать. Возьмите себя в руки. И послушайте меня внимательно. Ваш муж вовсе не Прохоров. Да-да! Пейте воду. И слушайте меня внимательно. Он — германский гражданин. Горный инженер. Долго работал в России. На Урале, Кавказе. Кто-то выдал его, он арестован. Но мы ему поможем. Мы надеемся и на вашу помощь.

— Ложь, ложь…

— Успокойтесь, надо понять свое положение, — строго предупредил он. — Советую вам вести себя благоразумно. Вы знаете, что с вами будет, если вы теперь окажетесь у большевиков? Вас будут пытать, отправлять на Север. Вас расстреляют. Да-да! Расстреляют!

— Ложь… ложь… — Таня уронила голову на грудь — она не верила немцу, но и не могла больше сопротивляться, словно потеряла надежду, лишилась чего-то главного, на что недавно могла опереться.

— Послушайте, Татьяна, — мягко произнес он. — Возьмите себя в руки. Я хочу помочь вам. Потом мы отправим вас в Германию.

— Вот оно что, — приподнялась она и злыми глазами уставилась на немца. — Шантаж!

— Нет, нет, — терпеливо доказывал он. — Не хотите уезжать в Германию — пожалуйста. Как вам будет угодно. Я хотел сказать, что мы возьмем на себя заботу о вас. Понимаете? Но вы тоже должны нам помочь. Разве вы не хотите освободить своего мужа?

— Ложь! — вскрикнула она. — Ни за что не поверю.

— Очень жаль, — искренне посочувствовал немец. — Вы так много хороших слов говорили о муже и не хотите ничего для него сделать, — добавил он устало.

— При чем тут вы?!

— Гут! — стиснул он зубы.

Их вывели на рассвете, поставили возле глухой кирпичной стены. Таня попыталась дрожащей рукой дотянуться до руки Маргариты Филипповны, полагая, что это придаст ей силы. Но не успела — после отрывистой команды раздались выстрелы.

Все упали. Упала и Таня. Однако упала почему-то на колени, боли не чувствовала, руки-ноги целые. Еще мгновение, и она сообразила, что в нее не стреляли. Низко склонясь над сырой землей и уткнувшись в ладони, она заплакала навзрыд.

— А меня? — вскрикнула она. — Почему меня оставили?

Ее подняли и повели.

Пришла она в себя на том самом стуле, на котором день за днем продуманно и ухищренно ее допрашивал холеный, благообразный на вид немец.

— Надеюсь, теперь вы все поняли? Убедил я вас? — начал он все заново, а у нее уже не было сил даже возразить.

Таня смотрела перед собой невидящими глазами, оглушенная и подавленная, и задавала себе один и тот же вопрос: «А меня? А меня?»

— Решайтесь! А то будет поздно, — сердито и настойчиво торопил немец. — У вас нет выбора, как вы не понимаете! Что вас сдерживает? Неужели не сознаете, в каком вы положении? Думайте! Решайте! Пока не поздно.

Она, опустив беспомощно голову, смотрела под ноги, ей чудилось, что пол мрачного помещения залит кровью. Она все продолжала про себя твердить: «А меня? А меня?»

Таню выпустили. Она нисколько этому не обрадовалась, да и не удивилась: была убеждена, что муки ее этим не закончились, ее так просто не оставят в покое, будут следить за ней и рано или поздно снова арестуют. Все, казалось, в ней омертвело.

Она очутилась на улице и не знала, куда идти, что делать. Остановилась, осмотрелась, постояла недолго у дерева, придерживаясь за шершавый ствол: не хватало воздуха, сжимало грудь, сердце колотилось неровно, часто замирало, будто в любую минуту готовое остановиться навсегда.

«Куда теперь? Господи! Лучше бы застрелили…»

Холодный воздух проник в легкие и опалил, точно хмелем, закачал из стороны в сторону, легкую, измученную.

«Нет, нет… Надо взять себя в руки!» Она снова осмотрелась, на сей раз осознанней, словно лишь теперь поняв, что нужно разобраться, прежде чем двигаться дальше, выяснить, где она и куда ей лучше всего держать путь. Справившись с собой, она пошла.

Кончились короткие зимние сумерки. За свинцовыми тучами, что низко налегли отяжелевшими животами на дома, не видно солнца, и все вокруг было неприветливо серым.

Таня направилась к дому Маргариты Филипповны. Хрустели под ногами тонкие корки льда, которыми покрыты лужицы; вдоль домов тянулся островками потемневший снег. Дорогой она оборачивалась: ей все чудилось, что кто-то идет за нею следом. Мерещились фашистские ищейки, неотступно идущие по пятам. От них всего можно ожидать: может, выпустили, чтоб поняла, сколь сладка жизнь, свобода, глядишь — ухватится Таня за эту жизнь и свободу руками, зубами и решится на все, развяжет язык… Никого, однако, не видно. Улица была безлюдной, даже собак нет.

В домах затопили печи, черный дым тоскливо струился из труб. Ставни закрыты.

Таня постучала, по никто не отвечал и не открывал дверь. Боже! Неужто угнали и Надежду вместе с сыном? Она решила разузнать у соседей, может быть, они что знают. Но никто ничего толком не знал: утром, как только арестовали Маргариту Филипповну, и Надя с малышом исчезла.

Таня направилась в школу.

«Неужто Саша немец?» Ее даже качнуло от этой мысли. Таня облокотилась о толстый ствол дерева, чтобы переждать головокружение. Никак не укладывалось у нее в голове, что Прохоров… Господи! Лучше бы она удавилась!

В школе никого не было. На улице стемнело. Таня измучилась, окончательно выбилась из сил и озябла — холод пронизывал ее до костей.

Она кружилась возле своего дома, а внутрь заходить боялась. Что там ее поджидает? И все кругом будет напоминать мужа. Мужа? Она не ляжет в ту постель…

Совсем рядом шумела река. Крутой берег Терека подступал к задворкам ее дома. Отец Тани, бывало, восхищался: до чего же хорошее место досталось! Красотища-то какая! Любил он после работы и с утра в воскресный день, когда был свободен, повозиться в огороде. И плодородную землю поливал речной водой, для чего привязывал ведро веревкой и бросал с обрыва, как в колодец.

Таня стояла у излучины Терека и смотрела на пенящуюся, отливающую сединой быстрину горной реки, и все внутри нее отчаянно стонало и плакало. Броситься бы в холодные воды да положить конец мучениям! Да на что ей такая жизнь! Но вдруг и другая мысль осеняла ее: «Опомнись, дура! О чем ты думаешь? О каком самоубийстве можешь думать? А еще учительница. Детей учила, о мужестве ребятам рассказывала. Возьми себя в руки. Кто ж за товарищей будет мстить? Кровь за кровь!.. Подумай: как бы на твоем месте поступила Маргарита Филипповна?»

Тяжко и обидно Тане. Вышла замуж без любви и, несмотря на это, душу свою отдала мужу, жалела, обогревала его сердцем своим. А оказалось, обогревала-то змею подколодную.

А может быть, не так, хваталась она, как утопающий за соломинку, может быть, наговаривал немец хитрый, чтобы сломить ее, ловушку устраивал? Что тогда? Но почему именно ей он учинял такие испытания? Вполне возможно, что и других подбивали фашисты и других мужей зачисляли в шпионы. И других женщин подвергали испытаниям. Чьи нервы окажутся послабее, кто скорее развяжет язык. Но других на ее глазах расстреляли, а ее нет! Ее фашисты отпустили. Как же тогда? Как такое объяснить? Она в какой уже раз оглянулась. И слежки нет. Никого не видать.

Господи! Как жить? Где взять силы?

Глава десятая

— Чуткая, душевная была девчонка, — грустно заметил Махар. — Даже не верится, что ее уже нет в живых.

Он замолчал: что слова — все равно не высказать всей боли и потрясения, гибель Чабахан не укладывалась в голове. Заира тоже о чем-то упорно думала и смотрела себе под ноги. Они тихо взбирались на гору.

Ручьи, торопливо и шумливо стекавшие совсем недавно с вершин, угомонились наконец, прихваченные к вечеру морозом.

— Она любила тебя, — сказала Заира немного погодя и как-то отрешенно посмотрела перед собой.

— Ну что ты! — возразил он, а подумав, печально улыбнулся. — Просто мы были друзьями. Разве ты не знаешь?..

— Нет, Махар. Это ты не знаешь. Она на самом деле любила тебя.

— И продолжала с тобой дружить?

— Да. Она была… необыкновенной. Она все понимала и желала нам счастья.

Заира и Махар подошли к селу поздно вечером, когда в домах все давным-давно спали. Вместе с темнотой воцарилась вокруг мертвая тишина. Да и кто ныне остался в селе, чтобы засиживаться допоздна, — старики да старухи. Притаились в будках и собаки, поджали, должно быть, трусливо хвосты. Не шастают по ночам выпивохи-мужики, не поют нынче песен. Однако в доме, где размещался сельсовет, тускло светилось окно. Там еще бодрствовали.

— Ты меня здесь подожди. Я быстро, — сказал девушке Махар и решительно открыл скрипнувшую дверь.

Вернулся он и вправду быстро, минут через пять, довольный.

— Все уладил. Председатель обещал посодействовать.

— Ну вот и хорошо, — возбужденно отозвалась Заира. — А теперь зайдем к бабушке ненадолго.

…Бабушкин дом, обнесенный жердевой изгородью, стоял под самым утесом, выше уже никто не застраивался, не занимал земельного участка, поскольку там громоздились скалы. Заира провела Махара в верхнюю часть дома — зимой здесь никто не жил, только летом, да и то, когда приезжали внуки. Зимой здесь было холодно, печь едва обогревала нижнюю часть — кухню и маленькую пристройку, которая служила бабушке спальней. К тому же топила старуха недолго, так что тепло почти не доходило наверх.

— Посиди, я сейчас приду, — сказала Заира. — Принесу тебе поесть.

— Спасибо, я не хочу.

— Почему? — удивленно спросила она. — Разве бойцы в это время не ужинают?

— Ужинают, конечно. Но я не хочу.

— Разве ты не проголодался? — настаивала Заира. — Хочешь самогона? Бабушка сама готовит. Она такая запасливая — что ты. А по праздникам стариков угощает. — Девушка вдруг виновато усмехнулась, засмущалась, будто коснулась чего-то забавного. — Чудная она у нас… Ну так что — принести?

— Нет, что ты! Не надо.

— Ты не пьешь? Совсем-совсем?

— Нет, — менее уверенно ответил Махар. — К тому же я в армии. Нельзя.

— И Асхат не пьет. Никогда. Даже на праздники. Ну, хорошо. Тогда я принесу тебе молоко. И чурек. Тебе понравится.

— Я ничего не хочу, правда, — по-прежнему отказывался Махар.

— А вот Асхат молоко любит, — сказала Заира с каким-то тайным умыслом, как бы проверяя его.

— Ну, хорошо. Тогда неси, — уступил он.

Старуха спала, и Заира не стала ее будить, она знала, где что у нее лежит. Взяла с полки глиняный кувшин с молоком, два стакана, ломоть чурека, в аккурат полкруга сыра и, уложив все это в глубокую тарелку, быстро вернулась наверх.

— Скажи, — вдруг коснулась она, видать, очень важного для нее вопроса, — тебе не страшно бывает в бою? Стреляют и могут убить каждую минуту…

— Не знаю, — смущенно пожал он плечом. — Вообще-то всякое бывает. Думать о смерти вроде бы не думаешь, но сердце, честно говоря, иной, раз замирает…

— Ты садись. Разве ты у чужих? — выговаривала она с легкой смешинкой, одобряя его откровенное признание. — Будь как дома. Ты не чужой…

— Бабушка не спит? — спросил он тревожно, продолжая стоять у косяка дверей.

— Ну конечно спит. Видит уже десятый сон. — Заира сняла с себя пальто, бросила его на спинку кровати. От ее бодрого голоса будто теплее стало в прохладной комнате. — Ничего. Познакомлю тебя с ней в другой раз.

— Я не поэтому спросил, — смутился Махар и тоже потянулся к крючкам шинели, нерешительно расстегивая их.

— Если тебе холодно, можешь не раздеваться, — сказала она сердито. — И долго ты еще будешь стоять у двери?

Он шагнул к ней и остановился.

— Нет, мне не холодно… в таких окопах приходилось лежать… прямо на мокрой земле, — признавался Махар чистосердечно, хотя совсем не эти слова намеревался сказать ей. — А здесь, у твоей бабушки, даже в жар бросает. — По одному не спеша он расстегивал крючки на шинели — сознание того, что он нарушает кавказский обычай, по которому жених не должен переступать порог невесты до свадьбы, останавливало его. — Узнает Асхат, что я зашел в дом, представляю, что будет. Конец.

— Это почему же конец?

— Все тогда пропало. Разве ты не знаешь?

— Нет, не знаю. Объясни. — Она смотрела на него строго и насмешливо.

— Тогда вообще… и тебе, и мне… — тужился, подбирал слова Махар, и ему на самом деле становилось жарко.

— Вот что! — оборвала она требовательно. — Мне трусливый муж не нужен. Ты что, стал бояться моего брата? Так не годится!

— Никого я не боюсь. Напрасно ты так. Просто… Тут совсем другое. — Он взял ее за руки — они были холодными, и он сдавил, норовя таким способом согреть их. — Асхат твой брат, Заира.

— Ну и что?! — гневалась она, но руки не вырывала. — Ты и тут должен стоять перед ним навытяжку, как солдат перед генералом?

— Никто перед ним не вытягивается и не стоит на этих… на цыпочках. Ты не так меня поняла и сердишься напрасно. — Он улыбнулся, ласково заглянул ей в глаза. — Асхат, скажу тебе откровенно, отличный парень. Я его совсем не знал. Ты не представляешь, как я стал его уважать.

Заира взглянула на него с недоверием.

— Не защищай. Разве не он был против наших встреч? Из-за своего вспыльчивого характера проходу нам не давал. Странно, как это он сегодня тебя отпустил. Наверно, и его сердце наконец растаяло… — Она неожиданно заплакала, и Махар растерялся, точно чувствуя перед ней вину.

— Ну что ты, что ты. — Он не знал, как ее утешить, оказавшись в каком-то неловком положении, удивляясь тому, что родная сестра нападает на своего брата из-за него, а он должен встать на защиту друга. — Послушай, Заира, что я тебе скажу. Говорю тебе, я его совсем не знал. Он совсем не такой, как мне казался. Все было, как ты говоришь. Возражал. Был против. Еще как! Но его можно понять. Ведь он меня тоже совсем не знал. Поверь мне, лучше Асхата я еще не встречал парня. Он душу за тебя и за друга отдаст и ничего не попросит взамен. Таким братом гордиться надо.

Он неожиданно осмелел, казалось, добрые и вполне справедливые слова об Асхате окрылили его самого, пробудили в нем дремавшие до сих пор силу и решительность. Махар вдруг обнял девушку и стал порывисто целовать ее в щеки, в губы, в лоб. Заира, словно того и ждала, уткнулась ему в грудь.

— Прости, — сказала она. — Вырвалось нечаянно… Сама не могу понять, что на меня нашло. Болтаю и отчет словам не даю. Боюсь за вас. И за тебя, и за брата. И себя жаль. Мне кажется, что я никогда не увижу тебя больше. Столько ревела за эти дни. Думала, тебя уже нет. Что жизнь человека на войне? Одна пуля, и все, нет человека…

— Что ты! Никакая пуля нас не возьмет!

Она подняла заплаканное лицо и посмотрела на него ласковыми влажными глазами. Махар нетерпеливо взял ее пылающие щеки в крепкие ладони и, наклонившись, жадно целовал ее губы.

Как в жизни бывает! Долгое время он мечтал о том, как однажды поцелует любимую девушку. Но не предполагал, что это случится еще до свадьбы, и уж никак не мог себе представить, что это произойдет во время войны в доме у Заириной бабушки, в горах.

— Махар, ты меня любишь? — Голос ее показался далеким, едва слышимым, но до боли родным и нежным. Так, что ему захотелось кричать во весь голос и плакать от счастья.

— Ты еще спрашиваешь?! Каждую минуту я думал о тебе. Ждал встречи, как утра, как победы, как праздника, как воздуха! — Ему снова стало жарко. — Я, наверно, сумасшедший. Клянусь! Никого на свете не люблю так, как тебя. Не ругай только меня за то, что скажу. Не говори, что дороже матери никого нет. И я прежде так считал. А сейчас — нет. Тебя люблю больше. Больше себя, больше жизни!

Махар прервал признания: зачем так много слов, ведь никакими словами не выразить свои чувства до конца. Она прошептала:

— Ты — мой муж. Мой муж, понимаешь? — Голос ее дрогнул.

Заиру внезапно пробрал озноб, плечи вздрагивали, а лицо, напротив, пылало огнем. Он забросил за спину девушки широкие полы шинели, укрывая ее, но она по-прежнему не могла согреться, не могла совладать с дрожью. Тогда он решительно снял с себя шинель и укутал ею Заиру.

Она выглядывала из шинели, как воробушек из гнезда. Большие глаза девушки смотрели испуганно. Она опустилась на кровать, подобрала под себя неожиданно ослабшие ноги, высвобожденные в один миг от легких туфелек, которые точно сами попадали на пол.

— Иди ко мне. — Заира подвинулась к стене, освобождая место рядом с собой.

Махар в коротком замешательстве покосился на свои сапоги и невпопад ответил:

— Ты не волнуйся, я не замерзну…

— Иди сюда, Махар… — нетерпеливо позвала она и снова подвинулась.

Он снял сапоги и лег рядом о нею. Она подвинулась к нему и накрыла его шинелью: одну половину — ему, другую — ей. Они обнялись, взволнованно и жарко дышали друг другу в лицо. Заиру перестало наконец знобить, вот только не проходило неведомое ей беспокойство, от которого бросала то в дрожь, то в жар.

И Махар вдруг повел себя как-то странно: отстранялся от нее, словно боялся чего-то ненароком натворить, перестал целовать ее и даже шептать нежные слова. Теперь его охватила дрожь, и она пыталась на сей раз согреть его, плотнее укрыла его спину, покрепче обняла.

Махар гладил ее рассыпавшиеся по спине волосы, чувствуя пальцами их шелковистую нежность.

— Всегда, — заговорил он вновь, — всю жизнь буду любить тебя. Крепко-крепко. Клянусь!

— Ты ничего не бойся. — Она коснулась горячими губами его заросшей, колючей щеки, неумело поцеловала. — Мы любим друг друга. Никто, кроме тебя, не будет моим мужем. Я люблю только тебя, очень, очень. Люблю, понимаешь? Ты — мой муж. Муж, понимаешь?

Ее торопливые и порывистые признания, сопровождающиеся прерывистыми жаркими вздохами, переполняли его радостью.

— Какой я счастливый человек! Клянусь! Самый счастливый на земле. Можно погибнуть. Я жил… испытал настоящее счастье и любовь любимой девушки…

— Да, родной… только ты не бойся. Я твоя… твоя жена, понимаешь? — призывала она клятвенно, самоотверженно, все плотнее прижимаясь к нему.

Он поначалу не мог сообразить, о чем она говорит, но наконец понял: речь шла отнюдь не о том, что он нарушил кавказский обычай — дерзко переступил порог родительского дома девушки, да еще ночью, да без мужчины — ее родственника. Слезы выступили на его глазах, и от переполнявшего счастья, и от безграничной признательности, и от жалости к ней.

— Нет, Заира, нет, родная, любимая. Я ничего не боюсь. За тебя тревожусь. За тебя… — Он, воспаляясь, прижимался к ней, с еще большим жаром осыпая ее лицо поцелуями.

— Если с нами случится беда… если мы с тобой погибнем, мы погибнем мужем и женой, Махар. — Она расстегнула блузку, которая сжимала ее упругие груда. — А если с тобой… у нас будет ребенок. Наш, Махар, ребенок…

Они были счастливы без формальных отметок в паспорте, без шумной многолюдной кавказской свадьбы — по безошибочному праву обоюдной любви они стали мужем и женой. Для них в эти мгновения не было войны, никто ни в кого не стрелял, никто не погибал, люди любили друг друга искренне и нежно, под синим бескрайним небом царил мир. Крепко обнявшись, они говорили о своей непроходящей, неистребимой любви. Им было тепло и радостно под солдатской шинелью.

Глава одиннадцатая

— Алло, «Терек»! «Терек», я — «Октябрьская». Прием…

Над радистом склонился командир полка.

— Ну, что там? — спросил Ващенко, теряя терпение. — Все еще нет связи?

— Нет, товарищ полковник.

Николай Иванович решил более не медлить: нужно посылать гонца. Он направился в штаб, который находился напротив, через узкую дорогу в разборном домике. Широко открывая дверь, впустил в помещение клуб пара.

В это время Федор Феофанос, вернувшийся в полк после ранения, покидал помещение, направлялся в батальон, завершив некоторые формальности в связи с возвращением из госпиталя.

Здесь, в дверях, они и встретились. Солдат почтительно посторонился, пропуская командира полка.

— Феофанос? — обрадовался Николай Иванович и протянул руку родственнику Виктора Соколова, а потом стал его расспрашивать: — Жив, здоров? Возвращаешься в батальон?

— Так точно, товарищ полковник.

— Виктора Алексеевича видел?

— Надя говорила, что он готовит экспедицию. Скоро, наверно, отправится в горы, на Эльбрус…

— Да, Федор. На Эльбрус, — сказал Николай Иванович задумчиво. — Не представляю, как они смогут выполнить такое сложное задание. На дворе зима. А какие нынче там снегопады! Так завьюжит, что с головой занесет. Но спешит наше командование, чтобы выбросить поскорее к чертям фашистский флаг с вершины.

Совсем недавно генерал армии Тюленев чистосердечно признавался; «Каждый рад, пролетая над горами, корю себя за то, что не смогли остановить фашистов, прорывающихся на Эльбрус. Не дождусь, когда мы сможем отправить туда экспедицию… И выбросить к чертям гитлеровские штандарты!» И вот этот час, кажется, настал.

— Я, откровенно говоря, — сказал Федор Феофанос, — думал, что наш батальон примет участие…

— Нет, дорогой, — развел руками Николай Иванович. — Нам предстоит обезопасить путь альпинистам к вершине. Мы намеревались начать наступление на Терек уже нынче, однако вынуждены пока что повременить. А дело-то вот в чем. Фашисты не теряют надежду прорваться через перевалы к морю. И для этой цели перебрасывают генералу Блицу подкрепление.

Ващенко оборвал рассказ, понял, что нет надобности говорить о всех подробностях солдату, тем более что времени для этого нет, перешел к сути:

— Все это я говорю тебе вот для чего. Нарушена связь с батальоном, которым теперь вместо Соколова командует Тариэл Хачури. И пока ее наладят, неизвестно, сколько времени пройдет. Тебе нужно будет отправиться в отделение Аргуданова. Ты хорошо знаешь это место — располагаются бойцы у сторожевых башен над ущельем. Так вот, пусть немедленно отправляются в расположение батальона, к шахте «Октябрьская». Колонна немцев, как нам сообщили, пройдет именно там. Смотри, Феофанос, — строже предупредил командир полка, — будь осторожен.

Пуля немецкого снайпера настигла Федора Феофаноса, когда он выходил из лесистого ущелья: она попала ему в спину. Он попытался повернуться в сторону стрелявшего, но глаза его уже ничего не видели. Федор лишь успел схватиться за тонкий ствол орешника, чтобы не свалиться с крутого откоса, да и сделал это скорее инстинктивно. Продержался он недолго и отпустил тонкий ствол, чтобы, казалось, не поломать хрупкое, прихваченное утренним морозом деревцо, опустился на колени, а уже потом упал на рыхлый снег.

От выстрела вздрогнул и Махар, возвращающийся в это время в отделение после выполнения задания Аргуданова — проверить подходы к башням. Он тотчас бросился к первому попавшемуся валуну, полагая, что снайпер стрелял в него и промахнулся, снял с плеча автомат, стал искать глазами фрица на самой верхушке скалы, где торчали кусты с оголенными ветками, напоминая чем-то остатки волос на облысевшей голове великана. И не обратил внимания на качающееся, как метелка, деревцо, макушка которого долго еще подрагивала, словно звала на помощь.

Махар был поражен тем, что произошло: он каким-то чудом избежал смерти. В бою, когда пули подчас свистели над самой головой, так остро не ощущал опасность, как ощутил ее теперь. Что же спасло его? Очевидно, любовь Заиры. Как же теперь вырваться отсюда? Нужно во что бы то ни стало разделаться с фашистом — не торчать же здесь до ночи!

«Где же ты затаился, гадина?» — злился он, тщательно осматривая местность. И пришел к выводу, что скорее всего снайпер спрятался в «сорочьем гнезде». У самой отвесной скалы с какой-то глинистой желтизной уродливо торчала странной формы ель, плоской макушкой похожая на огромное пушистое гнездо. Горцы почему-то называли его «сорочьим». Понял Махар, что отсюда, снизу, к снайперу ему ни за что не подступиться — местность сверху просматривается далеко. Стрелять же отсюда, где он лежал, бессмысленно: фашиста не видать.

Зангиев нервничал, злился: и пройти нельзя — во второй уже раз навряд ли зоркий снайпер промахнется. Ну вот, попался в западню! Когда же пробрался сюда фашист? С вечера снайпера здесь не было. Очевидно, пробрался ночью.

«Вот так положение!» — отчаивался он, и не только от того, что сам не может пробраться к товарищам, но и от мысли, что вдруг здесь же окажется Заира. Нужно что-то делать. Попытаться забраться на «каланчу»? Махар был уверен, что оттуда снайпер будет виден как на ладони. Но как туда забраться? Эх, капитана Соколова бы сюда! Он бы… А что, если самому рискнуть?

Подавив волнение, которое охватило его тотчас, как только он решился на такой шаг, Махар направился к тропе и сразу же, с ходу стал взбираться наверх. Первые метры взял хорошо, но это еще не было самым сложным препятствием. Вся загвоздка там, выше, где гладкая каменная стена и не за что ухватиться. Как ее осилить?

Пот ручейками стекал по лицу; он карабкался вверх, хватаясь за выступы скал обеими руками. «Вперед! Вперед! Ты должен осилить!»

Вон она — неприступная вертикальная часть подъема! Там почти не на что опереться ногами и не за что ухватиться. Малейшее неверное движение — и косточек потом не соберешь.

На крошечной площадке перед главным подъемом Махар остановился. «Надо передохнуть, перевести дух», — сказал он себе. Поначалу он подумывал о том, чтобы снять сапоги, считая, что так удобнее будет взбираться, но передумал. Снял лишь шинель. А автомат передвинул за спину.

Он напоследок осмотрел стену и вдруг заметил на скале небольшое углубление, из которого торчал росток ели, чем-то похожий на пучок укропа. Махар легко дотянулся до него рукой, пальцами нащупал раскрошившиеся кусочки камней, которые постепенно разрушал своими корнями неказистый на вид росток, а затем расчистил ямку поглубже, основательней ухватился. Оттолкнувшись плавно ногами, он подтянулся на руках и стал искать ногой хоть какой-нибудь выступ. Носком левого сапога он нащупал его и перенес на ногу центр тяжести тела. Оперся и смог облегчить чрезмерно нагруженную правую руку, на которой устали, онемели пальцы. Нужно было искать, за что ухватиться теперь левой рукой. И так, помалу, по сантиметру, прижимаясь телом к шершавой поверхности скалы, ползти вверх…

Он не помнил, когда и как схватился за верхний угол скалы, из последних сил подтянулся обеими руками и одолел недоступную до сих пор для него часть подъема.

Махар выбился из сил и не мог даже порадоваться победе, не ощутил ее. Остальную часть преодолевать было просто. Вот только соберется с силами, а то ноги не слушались, ослабли. И нужно хоть бы чуть-чуть передохнуть. Он сел на холодный каменный выступ, пот капал ему под ноги, словно крупные слезы.

Но вскоре поднялся, снял со спины автомат, взял в руки и направился к вершине скалы. Отсюда, с орлиной высоты, немецкий снайпер, закрепившийся на вершине ели, был виден как на ладони. Как ни в чем не бывало, он обедал, временами поглядывая вниз.

Махар подождал немного, чтобы набраться злости. У него ощущение такое, будто намеревается убить ни в чем не повинного человека — вроде бы тихо, мирно ест и никому не причиняет зла. Но вскоре разъярился: ах ты, гадина! Жрет, и убивает! Махар прицелился и выпустил половину диска. Срезанные очередью, разлетелись в разные стороны ветки ели, и в несколько секунд заметно поредела ее зеленая густота. Снайпер повис на суку, покачался недолго и рухнул вниз.

Провожая сердитым взглядом фашистского стрелка, Махар вдруг заметил недвижно лежащего на снегу человека. Тревожный холодок прокрался в грудь Махара: так вот в кого стрелял снайпер.

Нужно было поскорее спуститься, чтобы помочь, если есть надежда спасти товарища. И не давала покоя тревожная мысль, что вместо того незнакомца лежать бы ему, окажись он на тропе чуть пораньше. Что это — судьба? Говорят же: родился в рубашке. Может быть, и он родился удачливым.

— Смотрите! Махар возвращается.

— Ну-ка, где он?

— Да тащит за собой что-то.

— Санки?

— А в них мешок, кажись.

— Нет, в санках вроде человек лежит.

— Верно.

Махар приблизился. Из веток он сделал санки, вроде волокуши, и на них притащил раненого.

— Федор? Феофанос?

— Как он здесь оказался?

— Что с ним?

— Не знаю, как он оказался здесь. — Махару привести в сознание Федора не удалось. — Он лежал в снегу. В него стрелял снайпер. Слышали, наверно, выстрел?

— А потом кто-то выпустил автоматную очередь. Ты, должно быть? Отыскал снайпера?

— Нашел. Притаился в «сорочьем гнезде» — снизу его не видать. Ну, думаю, я не я буду… И полез на «каланчу»…

Аргуданов бросил строгий взгляд на Зангиева: не прихвастнул ли Махар? Другим, разумеется, не понять, что значит подняться на «каланчу». Но и Асхату, привыкшему взбираться на коварные скалы, ни разу не удалось покорить вертикальную часть той «каланчи».

— Ты серьезно? — спросил он.

— Сам не знаю, как получилось. Разобьюсь, думаю, а заберусь.

— Странно… Молодец, — сдержанно похвалил Асхат.

— Федя, Федя, — звал Зелимхан Измаилов, склонившись над Феофаносом, однако тот не приходил в себя. — Врача бы надо.

— Федора отнесем пока что в башню, — распорядился Асхат. — Медик нужен, но где его взять? Если бы найти поблизости… — Он стал мять острый, заросший густой черной щетиной подбородок, потом добавил: — Интересно, кто из наших старух горянок в этом деле смыслит?

— Я тоже хотел в село отволочь его, — признался Махар. — Но побоялся. Дорога крутая, идти неблизко. А тут под горку — недолго.

— Внимание! — крикнул в этот момент наблюдатель. — Фашисты уже ползут. Вон показались их машины.

— Явились-таки, — пробурчал Никола Николаев. — Я-то думал, зря стараемся…

— Всем занять свои места! — скомандовал Аргуданов. — А Зангиев остается с раненым.

Бойцы заняли позиции, притаились.

Еще минута-другая, и машины поравняются со скалой, которая нависла над дорогой. Бойцы одновременно повернулись в сторону Аргуданова, молча предлагая начинать. Зелимхан уже держал наготове длинный шест, которым должен был сдвинуть опорное бревно с места.

— Приготовились! — предупредил Аргуданов. — Пускай в ход нашу артиллерию!

Сдвинутое бревно тотчас откатилось в сторону, и, освобожденные от преграды, камни задвигались и покатились вниз, как бы подгоняя друг друга. Протяжный и все нарастающий гул прокатился по всему ущелью, каменные глыбы отрывались от массивной скалы и стремительно неслись вниз, расщепляясь, умножаясь, налетая друг на друга на своем жутком пути.

Голова колонны остановилась. В тревожной сутолоке машины налетали одна на другую. Немцам, видно, чудилось, будто неожиданно началось землетрясение: вряд ли подобное им приходилось видеть.

Первые глыбы обрушились на колонну, они били по кабинам, разбивали стекла и головы сидящих в кузовах солдат, пробивали брезент фургонов, сокрушая все на своем пути. Один фургон тут же перевернулся. А вскоре взорвался, разметав солдат и мотоциклистов. На дороге началась паника.

Пожалуй, и сам Аргуданов не рассчитывал на такой эффект. Еще не долетели донизу последние камни, а он решил убрать стопора и от других глыб, заготовленных чуть ниже по ущелью. Пусть не думают немцы, будто тем, кто в хвосте колонны, повезло, — и на их долю есть каменные валуны.

— Огонь! — снова скомандовал Асхат.

Бойцы начали обстрел метавшихся по дороге вражеских солдат.

— В белый свет не стрелять, — строго предупредил Аргуданов. — Боеприпасы нужно экономить. Бой, видать, затянется. — Отсюда, сверху, ему видно было, как немцы, отыскав удобную для подъема расселину, стали обходить их позиции справа.

Прибежал возбужденный Махар, сообщил: Федор пришел наконец в себя, говорит, что командир полка приказывает отделению уходить в район шахты «Октябрьская», где расположился батальон и где пролегает маршрут движения колонны противника.

— Так вот же она, колонна! — удивленно вымолвил Махар. — Представляешь, а они ее ждут там, под шахтой.

— Что же делать?

— Будем стоять здесь… — сухо ответил сержант. — Отсюда нам теперь не уйти. Либо мы их, либо они. Хорошо, если наши догадаются и придут на подмогу. Вон фашистов сколько! Надвигаются черной тучей.

— Федор говорит — связь нарушена. Из-за этого нас не смогли вовремя предупредить.

— Понятно. Готовились фашисты, все предусмотрели. Отправили заранее своих лазутчиков, кукушек-снайперов понасажали, — с тихой злостью ронял Асхат слова, наблюдая за действиями противника. — Вот они и промышляли тут. Да и нас не проведешь. Не дровосек нас делал. Теперь мы и сами с усами.

…Подмоги все не было.

Немцам уже удалось обойти их с правого фланга. Пока их было немного, однако не исключено, что, мало-помалу скопившись, они начнут штурм. Бойцы вышли из укреплений, которые Аргуданов называл дзотами, заняли оборону в траншее. Одни держали оборону на левом фланге — подъем здесь крутой и осилить его не так-то просто. Аргуданов, Зангиев, Измаилов, Николаев расположились на правом фланге. Гранаты Аргуданов держал возле себя, на дне траншеи, и пускал их в ход в самые критические моменты, когда немцы норовили броситься в атаку, полагая, что у бойцов иссякли боеприпасы.

— Вот вам!.. — Каждую запущенную в гущу фашистских солдат гранату Асхат сопровождал крепким словом.

Он сам порой удивлялся тому, как легко слетают непривычные слова с его языка, хотя никогда прежде такого за собой не замечал, как бы ни злился. Бывало, краснел, и все, а теперь — точно так и надо: эх, на войне как на войне!

В один из таких напряженных моментов в траншее появилась, как из-под земли выросла, Заира. Взволнованная, напуганная выстрелами и разрывами, она, поборов страх, явилась к бойцам.

— Асхат, я принесла вам поесть, — тронула она брата за локоть.

Он увидел ее и обомлел.

— Чего ты сюда приперлась, дура?! — гаркнул Асхат, изменившись в лице, — С ума сошла? Ну-ка, топай отсюда быстрее…

Глаза девушки тотчас наполнились слезами от обиды: она старалась, спешила, по всему селу продукты по крохам собирала, чтобы хоть что-то принести бойцам поесть. И вот за эту заботу такая неблагодарность от родного брата…

Она повернулась и пошла прочь.

— Стой! — крикнул Асхат. — Ступай в башню. Вон в ту, что наверху. Боец там наш тяжело раненный. Может быть, сможешь ему чем-нибудь помочь. А здесь чтоб не появлялась больше. Слышишь, как свистят пули!

…Вторые сутки шел бой, вторые сутки немцы не могли сломить сопротивление небольшой группы наших бойцов, запивших надежную позицию. Они начинали штурмовать с раннего утра, и бои продолжались до темноты: ночью фашисты отдыхали.

Бойцы, однако, не покидали траншею, спали урывками, поочередно. Зангиев, Измаилов и Николаев, патрулируя возле башен, решили несколько углубиться в ущелье, до той расселины, по которой немцы взбирались вверх, к позициям отделения Аргуданова. Трупы своих солдат немцы уже убрали, зато оружия оставили немало. Бойцы прихватили с собой трофейные пулемет, три автомата и несколько обойм с патронами.

— Может, нам спуститься ниже… — предложил Зелимхан.

— Туда не пройти, — остудил его Махар. — Немцы наверняка засаду оставили.

— То-то и оно, — пожалел Никола.

…Асхат глянул на дно траншеи — у ног его лежали три последние гранаты, всего три. Запасы гранат, которые Аргуданов уважительно называл «резервом главного командования», иссякали, как ни старался Асхат применять их в самых крайних случаях.

Немцы тем временем один за другим начали карабкаться по неустойчивой щебенке наверх, накапливаясь в расселине для нового штурма.

— Бросай гранату! — не сдержался Махар, нервы его сдавали.

Он поражался хладнокровию Асхата — брат Заиры менялся не по дням, а по часам. Вроде бы мешковатый в первые дни боевых действий, он незаметно превратился в энергичного, смышленого командира.

— Не время еще, не время, — твердил Аргуданов сурово, будто сдерживал себя, чтобы как можно экономнее распорядиться последними запасами боеприпасов. — Как видно, комбат Хачури нас совсем позабыл.

— Может быть, и они попали в переплет? — предположил Махар.

Он метился в немца, который нетерпеливо вскакивал и ложился — должно быть, никак не мог дождаться атаки.

— Все может быть, — ответил Асхат.

Зангиеву уже было не до разговоров: он не хотел промахнуться — каждый патрон теперь на счету. Наконец улучив момент, выстрелил и уложил немца. Ну-ка, не будет гад вскакивать более. Но тут поднялся офицер и что-то крикливо скомандовал. Солдаты, как бегуны на старте, поднялись одновременно и рванулись в атаку по открытой, незащищенной местности.

— Ну вот, теперь пора!

Граната Аргуданова оборвала штурм сразу же — одних отбросило взрывом в сторону, другие упали животом в грязь.

Но наверх продолжали карабкаться новые группы. Фашисты пытались наступать сразу большими силами.

Асхат снова посмотрел на дно траншеи — у его ног оставались две гранаты.

— Что-то затевают фрицы. Тебе не кажется? — спросил он Махара устало, его заросшее щетиной лицо было потным и грязным. — Надо поторопить их, чтоб одной гранатой управиться… Эх, жаль, запасы кончаются! Надо что-то придумать. Солдатскую смекалку проявить. Чего молчишь?

— Что тут придумаешь? — спросил Махар.

— Вот и я хочу у тебя узнать. Одна голова хорошо, а две…

Не дождавшись от Зангиева совета, он предложил:

— Ну-ка, бери камень. Бросай как можно дальше. Чтоб в расселину угодить.

— Собак будем разгонять? — опешил Махар, он не поверил, что Аргуданов предлагает такое серьезно.

— Собак, да еще каких. Псов-рыцарей. Двуногих шакалов, — в сердцах сказал Асхат. — Давай-давай! — Он нагнулся, взял гранату. — Пусть думают, что наши запасы кончились. Ну, чего медлишь? Действуй!

Камни были под рукой, лежали перед ними на бруствере траншеи. Махар схватил один из них, подержал на весу, будто взвешивая, а потом бросил в расселину.

— Смотри-ка, далеко и метко, — одобрил Асхат. — Ну-ка, еще! Не клюют что-то гады. Бросай, чего ждешь?!

— Да ничего это не даст.

— Даст! Бросай!

Зангиев схватил еще один камень и тоже бросил со снайперской точностью. Не дожидаясь команды Аргуданова, бросил третий.

Подождали.

— Ну! Вперед, псы-рыцари! — кричал с ненавистью Асхат. — Чего хвосты поджали!

И вдруг немцы, словно услышав команду Аргуданова, поднялись во весь рост с твердой уверенностью в том, что у советских бойцов кончились боеприпасы.

— Смотри-ка, клюнули! Надо же! — возликовал Махар простодушно, как будто совершил нечто очень важное.

Асхат бросил гранату и, угодив в гущу врагов, с удовлетворением отметил:

— Теперь они не скоро решатся атаковать. — И вытер рукавом бушлата потный лоб.

Время от времени строчил трофейный немецкий пулемет в руках Измаилова. Экономно расходовали боеприпасы и другие бойцы, и тем не менее они были на исходе.

— Продержимся… — стиснул зубы Асхат.

Позже, когда фашисты попытались предпринять еще одну атаку, поднимаясь то тут, то там по два, по три, как бы подгоняя друг друга, бойцы короткими очередями из автоматов останавливали их порыв.

— Смотрите, наши идут на помощь! — послышалось с левого фланга, и взоры всех устремились в ту сторону.

— Наконец-то! — вздохнул Аргуданов с облегчением, словно с этого момента с него снималась ответственность за боевые действия отделения.

За скалами, чуть левее «каланчи», показались наши бойцы. Они были еще далеко, чтобы сию же минуту вступить в бой, но они шли на помощь и одним этим уже вселяли уверенность в подчиненных Аргуданова. Им предстояло продержаться не более двадцати минут. Последние. Самые, может быть, решающие и самые долгие.

Немцы тоже заметили подкрепление и заволновались. Их офицеры сообразили, что нужно во что бы то ни стало занять траншею и башни, самую надежную позицию, пока к противнику не подошла подмога, иначе будет поздно. И они снова пошли в атаку.

— Асхат! Они могут нас обойти. Смотри! — Махар рванулся было вперед, намереваясь выскочить из-за укрытия, но Асхат схватил его за руку.

— Вижу. — Коротко и твердо предупредил: — Никогда не спеши.

И он тут же бросил последнюю гранату в гущу бегущих фашистов. После взрыва и непродолжительной заминки неприятель возобновил атаку. Немцы спешили, их небольшой группе уже удалось осилить подъем на правом фланге и, обойдя стороной траншею, прорваться к сторожевой башне.

— За мно-ой, бойцы-ы! — протяжно прокричал сержант Аргуданов.

И первым выскочил из траншеи. Махар поспешил за ним.

С нарастающим гулом прокатилось за их спиной дружное «ура». Бойцы во главе с Тариэлом Хачури спешили на помощь.

Аргуданов вдруг пошатнулся, будто споткнулся о камень. Но упасть ему не дал Зангиев.

— Асхат, что с тобой? — Он опустился вместе с ним на землю, положил его голову себе на колени. — Ты ранен?

Махар расстегнул бушлат, стал пугливо и торопливо осматривать друга. В двух местах, на груди и чуть ниже, у живота, расплывались пятна крови.

— Асхат! Почему ты молчишь? Асхат! — звал Зангиев с отчаянием.

Лицо Аргуданова было бледным, еще чернее стала его густая борода.

— Махар, — позвал Асхат тихо, шевельнув длинными черными ресницами, приоткрыв глаза. — Держись, братишка.

— Да я что, что ты обо мне… Все уже, немцы драпанули. — Слезы покатились по заросшим щекам Махара. — Ты-то как? Напугал меня… Я думал… Так много хочу сказать тебе…

— Не обижай ее… — Глаза его закатились, голова бессильно завалилась назад.

— Асхат! — отчаянно вскрикнул Зангиев, приподнимая голову командира, чтобы ему легче было дышать, но вдруг понял, что это конец.

Их окружили бойцы из отделения, из тех, кто пришел на помощь.

— Он ранен? — склонился к ним комбат Хачури.

Махар поднял голову.

— Все, товарищ старший лейтенант, нет больше у меня брата. — Он снял с себя шинель, свернул ее, подложил под голову Асхата и, всхлипнув, отчаянно прошептал: — Он меня все время прикрывал. Меня спасал. Меня, понимаете?

Комбат опустил на плечо Зангиева руку, но долго не мог вымолвить ни слова.

Стали подходить и другие бойцы. Как по команде снимали шапки, склоняли головы.

Глава двенадцатая

Промелькнули, как железнодорожные столбы мимо окон вагонов, дни, миновало немногим более полугода с той поры, как Амирхан Татарханов появился здесь, на родной кавказской земле. Каковы обретения? Что в перспективе? Амирхан был потрясен тем, с какой суетливой поспешностью уходят с Кавказа немцы. Как же так?! Уже набирались специалисты для акционерного общества «Немецкая нефть на Кавказе». Амирхан полагал, что со дня на день начнутся разработки ценных стратегических руд в горах — он заранее отправил послание своим покровителям, германским промышленникам-финансистам. Намечался пышный парад войск…

Казалось, судьба Кавказа предрешена, иссякли последние силы у красных частей и они выбросят с минуты на минуту спасительный белый флаг. И вместо этого, однако, оснащенная германская армия, захватившая почти всю Европу, стала по не понятной ему причине отступать. Действия немцев показались Амирхану такими же странными, бессмысленными, как предательские действия казаков, которые в гражданскую войну неожиданно отказались воевать против революции. Неужели немцы ни на что уже не способны? Неужели не найдут в себе сил, чтобы возобновить наступление? Неужели уйдут отсюда, и всем его надеждам и на этот раз не сбыться?

На что же он надеялся там, в далекой и чужой Германии? Где же она, ее непобедимая армия?! А он-то радовался, ликовала душа — у себя он наконец, на Кавказе, в родных и дорогих местах. И не важно, что многое здесь изменилось в последние годы: появились новые улицы, кварталы родного города подчас те узнавались. И люди, на которых Амирхан рассчитывал, оказались совсем не теми, на кого можно было положиться. Все, все становилось противным. Даже эта обрюзглая женщина, некогда стройная, нежная, чуткая, на которой он хотел жениться, опротивела, надоела. Он продолжал приходить к ней, жил с нею, но с каждым разом все неохотнее ложился в постель: она, кажется, теперь никогда не протрезвлялась.

— Ты что, не можешь обойтись без пьянки? — Амирхан указал на бутылку, которая стояла на краю стола. — Может быть, перестанешь?

Саниат посмотрела на него невидящими глазами и ничего не ответила.

— Научил тебя пить на свою голову, — вымолвил он брезгливо и отвернулся. — Противно. Неужели не соображаешь, что с собой делаешь?

Женщина дурашливо усмехнулась, но тут же поникла головой: в случившемся и она виновата. Ведь она сама заставляла себя пить вино. Да, да, заставляла. Ей тяжко, когда она трезвая. И успокаивалась, и слезы легко лила, когда была пьяна. Особенно напивалась, когда должен был прийти Амирхан. Он как-то говорил, что терпеть не может пьяных женщин и никогда не ложится с пьяной в постель. Она учла это и делала ему назло. Пусть не ложится. И ей приходится делать над собой мучительные усилия, чтобы лечь с ним в постель.

Но ведь она его любила. Да когда это было, сколько воды утекло в Тереке! Все давным-давно внутри перегорело. Пусть уходит. Плакать она не будет.

— Что усмехаешься? Находит на тебя, что ли?! — наливался Амирхан злобой — глаза покраснели, выкатились, как у распаленного быка.

— Может и находит, мне все равно. — Она пожала плечами с равнодушной беспечностью: ей доставляло удовольствие, когда он сердился, выходил из себя.

Она была уверена, что Татарханов не уйдет ни при каких обстоятельствах и бить ее не будет. Бить женщину, говорил он, — значит пачкать свои руки. Он будет сердиться, шуметь, а пальцем не тронет. А потом ляжет рядом и будет некоторое время напряженно лежать, ее не трогая, не приставая, пока не успокоится. Вообще-то он — бесчувственный зверь. Он никогда, кажется, не был с нею ласковым, и всегда она ложилась с ним в постель из страха. И не сопротивлялась, чтобы он не сделал ей больно. Привыкла покоряться, как все глупые восточные женщины, и никак не могла подавить в себе отвратительную животную покорность.

Амирхан продолжал смотреть на нее, опьяневшую, ухмыляющуюся, и неожиданно с сердитой решимостью схватил бутылку и налил полный стакан красного густого вина. Поднес его ко рту и стал пить с поспешной жадностью. Сладкая и крепкая жидкость обдавала его грудь и живот жаром, сняла нервное напряжение, и он успокоился. «Очевидно, вот так утешают себя беспомощные, безвольные люди, — думал он с горькой иронией. — И все-таки какая гадость — это сладкое и крепкое вино! Как водка с сахаром». Тем не менее налил себе еще один стакан. И выпил, делая большие глотки, словно боялся, что его вырвет.

Саниат праздновала победу, пусть маленькую, незначительную, но победу. Он — в смятении. И от этого ей было чуть-чуть весело и беззаботно.

— Послушай, долго ты еще будешь загадочно ухмыляться? — приставал он: в ее глазах было что-то вызывающее, чего прежде он не замечал.

Она подняла голову и откинула со лба нависшую прядь волос — на самом деле глаза ее были влажные и победно блестели. Как хорошо ей сейчас — заставила его выпить, он хочет напиться, забыться, как делает и она все это время. Она шевельнула губами, ей хотелось вызывающе смеяться назло ему. Она его уже не боится, и он сломлен. Наконец-то! На дне стакана оставался глоток-другой вина, она пыталась поднять стакан, но он выпал из ее вялых пальцев. Красное, как кровь, пятно расплылось на белой скатерти. Саниат потянулась к бутылке, чтобы налить себе еще, но Амирхан убрал вино подальше.

— Ладно. Пей сам, — бросила она великодушно.

Саниат поднялась со стула. Жеманно зевнула, прикрыв кистью руки рот, затем сняла халат и перекинула его через спинку стула. Потом легла в постель, отбросив одеяло в сторону. Лицо ее покраснело от вина, будто накрашенные яркие губы раздвигались в довольной улыбке. Она зажмурила глаза, как бы в ожидании наслаждения.

И ему не терпелось поскорее оказаться в постели. Он снова налил себе вина, выпил, потом разделся, лег с нею рядом, но лежать неподвижно на спине долго не смог.

«Что — голова кружится?» Она понимала, что происходит сейчас с Амирханом, и с нею в первые дни, когда перепивала, творилось то же самое — потолок надвигался на нее, подступала нестерпимая тошнота. Она вставала, шла в туалет, чтобы освободить желудок от муторной тяжести. И только потом засыпала как мертвая. Сейчас и с ним должно произойти то же, что и с ней. Или мужчины крепче, привычней к пьянке? Нет, Амирхан не такой. Он никогда не напивался, как теперь. Он пил, как европеец, чуть-чуть. Вино обязательно должно ударить ему в голову.

Он лежал, напряженно посапывал. Она же крепилась, чтобы не уснуть, увидеть, когда же он бросится во двор: должно же, в конце концов, затошнить, и он обязан испытать все муки, через которые заставил пройти ее…

И все-таки она дождалась. Он встал и, налетая в темноте на стулья, убежал в коридор.

Саниат, довольная, усмехнулась, повернулась на бок, лицом к ковру, который висел на глухой стене, и мигом уснула.

Она проснулась от неприятного ощущения: что-то холодное настойчиво липло к ней, Саниат отчаянно и молча отталкивала его, но у нее не хватало сил, чтобы с ним совладать. Распластав ее на кровати, Амирхан в отместку за все надругался над женским телом. Зверь! Зверь! Он никогда подобного не позволял себе с нею, а сегодня, похоже, скинул с себя притворную маску, чтобы показать, на что способен, каков есть на самом деле. Зверь! Лютый, ненавистный. Страдая телом и душой, она стонала и плакала от боли и обиды, но он упорно не замечал ее страданий…

Кто-то громко постучал в деревянные створки ставни. Амирхан утихомирился. Посмотрел на Саниат так, будто заподозрил ее в каком-то заговоре. Потом встал с кровати и скрылся в темноте.

Вслед за ним встала и Саниат. Она взяла со стола острый кухонный нож, сунула под подушку. И легла в постель, укрывшись теплым одеялом. Стало знобить, она дрожала, непонятно от чего больше — от холода или боли, или от предчувствия того, что может произойти с минуты на минуту.

Пришел Хизир, закутанный овчиной, из-под папахи, глубоко посаженной на маленькую голову, торчал тонкий хитрый нос.

— Немцы тикают, — сказал он глухим бесцветным голосом.

— Знаю. Уйдут и придут, война есть война. — Амирхан смотрел на полуночного гостя недовольными мутными глазами. — Где есть день, бывает и ночь.

— Говорю к тому, что утром придут наши… то есть красные, — поправился молла.

— Если есть где спрятаться — прячься. Надо переждать какое-то время. Думаю, недолго оно протянется, — заметно нервничал Амирхан, как ни пытался это скрыть.

— Не думал я, что немцы побегут назад.

— Не болтай попусту. Они решили применить новую тактику. Предпримут наступление в другом месте.

Молла обреченно кивнул.

— Как быстро все поменялось, — сказал он и ушел.

Амирхан вернулся к кровати. От растерянности он не снял старое пальто, которое набросил на себя, когда выходил открывать дверь. Теперь зло забросил пальто на спинку стула. Ложиться спать, однако, расхотел. В темноте отыскал на столе бутылку — на дне еще оставалось немного вина, — выпил из горла и кашлянул.

Тотчас обожгла тревожная мысль: и чего это молла приперся? Только ли для того, чтобы сообщить ему о том, что немцы дают деру? Амирхан знает о том и без него — не секрет. Стало быть, не это привело сюда Хизира. Что же? Что-то очень подло бегали туда-сюда его хитрющие глазки. Не иначе какую-нибудь подлость затевают против него собачьи дети! А молла явился разнюхать, здесь ли Татарханов проводит ночь.

— Ты спишь?

Она молчала.

— Ладно, спи. — Он стал одеваться.

Одевшись, вышел во двор, постоял у калитки, прислушиваясь к ночной тишине. Кажется, никого.

Амирхан услышал за собой шаги, когда был уже у площади, на которой совсем недавно встречали хлебом и солью немцев. Он поспешил свернуть в подворотню одного из домов, прижался к стене. Здесь и дожидался преследователей.

Среди идущих по другую сторону улицы людей Амирхан узнал бритоголового — тот шел впереди остальных, делая большие торопливые шаги. Узнал и сухопарого. В ватаге не было моллы. Хизир сделал свое дело: разведал, на месте ли Татарханов. А в остальном, очевидно, ему позволили не участвовать.

«Собачьи дети! — выругался про себя Амирхан. — Бараны безмозглые. Это вы меня хотите схватить и передать красноармейцам? Надеетесь, это убережет вас от наказания? Ну, расправились? Да таких, как вы, я в бараний рог скручивал. Продажные людишки. Родную мать продадут — и «ах» не скажут, и аллаха не побоятся».

Долго и настойчиво стучал Амирхан в ставни, но никто не откликался. Он выбился из сил, проголодался, спешил до ночи добраться к своим, ему хотелось домашнего тепла, горячей пищи, близких людей, но, оказывается, никому он не нужен, и пускать его, по-видимому, не хотят. Он стучал обозленно и громко, однако никто не откликался, не открывал ему дверь. Нехорошее предчувствие охватило Амирхана: что бы это значило? Куда все подевались?

Наконец он решил пробраться во двор. «Мадина и Чабахан остались одни, — рассудил он, — время уже позднее, опасное, боятся открывать, притихли, голос не подают — мало ли кого может ненароком занести». Он смерил взглядом высокие ворота, забор — их явно ему не осилить.

Татарханов направился к соседнему забору — он пониже, и его осилить будет нетрудно. А от них, от соседей, перебраться затем во двор к своим и того проще. Для начала, чтобы не попасть впросак, Амирхан заглянул через щель внутрь двора. Ни людей, ни собаки не видать. Безлюдно и на глухой улочке. Кому охота в такой поздний час выходить из дому: холод, снежно кругом, крепкой выдалась в этой году зима, как нарочно, чтобы попугать немцев.

Амирхан перелез через забор и, озираясь по-воровски, направился к невысокому штакетнику, отделяющему двор Татархановых от соседей. Он покосился на темнеющий под ним сугроб и задержался ненадолго, как перед сложным препятствием. «До каких пор я буду шастать по чужим дворам, снова и снова прятаться от людей?!» — подумал Амирхан с горечью.

Корка, образовавшаяся на сугробе, сразу же треснула под ногой, и он провалился по колени в снег. Как ни старался, все-таки выпачкался, прежде чем оказался во дворе своих родственников. Первым делом решил отряхнуться от грязи, а уже потом пробираться в дом.

Дверь на веранду была закрыта. Амирхан забарабанил кулаком так, что стекла задребезжали. Дом продолжал молчать. Неужели никого нет? Все, что ли, как Азамат, разбежались? Как крысы с корабля… Но какой смысл? Мадина и Чабахан чего бояться? Разве только из-за сына? Да что они могут знать? Или натрепался дурак-племянник?

Покуда Амирхан прикидывал, как ему быть, внутри послышался шорох. Затем дрогнула марлевая занавеска, и чья-то рука осторожно чуть приподняла ее. И тотчас пугливо опустила.

— Это я! — поспешно крикнул Амирхан. — Свой, свой. Что это вы, на самом деле? — Он волновался, и голос стал просящим. — Открывайте, что же вы!

Занавеска снова отодвинулась.

— Да я же это, я! Ослепли, что ли? — громче и настойчивей шумел Амирхан, боясь, что опять опустится марлевая занавеска. — Открывайте наконец дверь!

Белая как лунь голова какой-то старухи наклонилась к стеклу. Она смотрела на него подслеповато.

— Послушай, мать! — покосился он с удивлением и попросил: — Позови Мадину, невестку мою. Либо Чабахан. Где они там запропастились?

Дверь отворилась.

— А кто ты будешь? — Старуха стояла в проеме, загородив проход своим немощным телом, словно не хотела пускать внутрь.

— Я — Амирхан. А где остальные?

— Амирхан? — продолжала допрашивать старуха, не собираясь впускать его в комнаты.

— Амирхан, деверь Мадины…

— Плохо вижу.

— Мадина? Ты ли это? — Амирхан пригляделся и только теперь определил, что перед ним невестка. — И ты тоже… не узнала меня. Я — Амирхан, — жалостливо добавил он и приблизился.

— Ты? — Она попятилась, оставляя дверь открытой.

— Вот так новости! Не узнали друг друга, — заискивающе произнес Амирхан, выдавливая из себя подобие улыбки. — Ну-ка, взгляни на меня хорошенько. Неужели я так изменился за эти два месяца, что мы не виделись?.. Эх, сестра, оплошала…

— Вижу, что ты, — сухо оборвала она. — Проходи, чего стал. — И указала на комнату сына.

Амирхан осторожно прошел в маленькую комнату Азамата. Бросил на пол свою дорожную сумку.

— А где дети? Где Чабахан? — спросил он.

Мадина то ли не услышала вопроса, то ли сделала вид, что не слышит.

Амирхан ощупал в темноте кровать Азамата: может быть, явился и лежит в постели, трус несусветный? Нет, никого.

Мадина появилась с зажженной керосиновой лампой. Она приблизилась к двери и сунула лампу ему в лицо, чтобы рассмотреть получше.

— Пришел-таки…

— Разве мы с тобой поругались? Разве я сказал, что не приду? — зажмурился он.

— Много чего говорил. Не помню теперь.

— Делить нам нечего. Свои мы, как не крои нас. Скажи, где дочь? И Азамата что-то не видать, — добавил он, чтобы не вызывать подозрения.

— Зачем они тебе? — угрюмо бросила она. — Нет их.

Она, казалось, сердилась и не желала говорить о детях.

— Где ж они? Уже так поздно, а Чабахан… малышки-девочки еще нет дома?!

— Для чего они тебе? — Она снова норовила сунуть ему в лицо лампу. — Нет никого! Нет! Одна я. Одна.

— Погоди, Мадина. Ты не волнуйся, расскажи путно. Не пойму я тебя. — Он никак не мог приноровиться к белизне еще недавно черных волос невестки, к старческому лицу еще нестарой женщины, к безумно глядящим глазам; настораживали его и странные ее недомолвки.

— Там они! Там! — свободной от лампы рукой указала она куда-то неопределенно. — И мы туда пойдем. Все туда пойдем. Все.

— Не то ты говоришь, сестра. — Тревожный холод обволакивал его сердце — непонятное творится с женщиной, жаль ее.

— А ты не стой, — невозмутимо бросила Мадина. — В ногах правды нет. Да раздевайся. Уж не одетым ли ляжешь спать? — Она задержала на нем взгляд. — Постарел-то как. Голова общипана, как наша бельевая щетка.

— Жизнь меня не балует. — Насмешливые слова Мадины задели Амирхана за живое. — Время бежит, дни мелькают, как столбы мимо окон…

— Мелькают, мелькают, — согласилась она торопливо, но, похоже, думала совсем о другом. И опять уставилась на гостя безумными глазами. — Никак не могу понять — ты это или не ты? Почернел, как чугунок. Трудной оказалась судьба у Татархановых. Тяжкими, знать, были грехи. Вот и карает аллах. А я помню тебя. Избалованным был через край. Никого не замечал вокруг. Рамазан, брат твой старший, попроще, душевнее. И внешностью не то, что ты. Что же стало с твоей красотой? Как же ты поблек!

— Ты-то тоже… не кровь с молоком, — отплатил Амирхан раздраженным тоном.

— Кровь — это ты верно сказал, — уступчиво заметила она. — Много ее пролито. Все норовят кровью залить…

— Спятила, что ли? — насторожился он.

— К святым и не святым все пойдем… Никто здесь не останется. Всех примет безотказная земля.

Мадина повернула голову к дверному проему, словно поманили ее из темной глубины.

— Возьми и мою душу, — вымолвила она, непонятно к кому обращаясь, и что-то еще зашептала, как молитву, и удалилась, унося с собой свет.

Амирхан остолбенел: что это с ней? На самом деле спятила! Вот нашел же себе пристанище: оставаться на ночь с полоумной! Что ты теперь скажешь, эгоист проклятый?! — ощетинился, ополчился против племянника Амирхан. Бросил мать из-за бабы. Напрочь голову потерял, собачий сын. А где же дочь? Где Чабахан? Ну и семейку оставил после себя старший брат. Лучше никаких, чем иметь таких детей. Бросили мать на произвол судьбы. Конечно, такая зачем она им! И ему, Амирхану, оставаться здесь никак нельзя. Не по обычаю кавказскому — оставаться в доме наедине с женой старшего брата…

Но куда ему идти? К кому? На дворе глубокая ночь. И в ногах нет сил. Муторно в животе от голода. Проклятие! Связался на свою голову с недоносками. Собачьи дети!

Он схватил с пола сумку и поспешил на двор. Ночь стояла темная и холодная. Амирхана закачало от усталости и голода, как на судне во время шторма. Он чуть было не полез через штакетник, но потом сообразил, что теперь может выйти из калитки.

…Мадине почудилось, что прошло достаточно времена и пора действовать. Она вытащила из-под матраца приготовленный заранее топор и, бережно держа его перед собой, босиком направилась в комнату сына. Дойдя до двери, остановилась, прислушалась. Было тихо. Дверь оказалась открытой, словно приготовлена для нее. Она шагнула в комнату. Волнуясь, неуклюже задела стул. Он сердито прогремел, ударился о стенку. Мадина замерла в кромешной темноте. Подождала. По-прежнему было тихо, никто не вырывал из ее рук топор. Она открыла глаза. Затем подошла к кровати, поближе к изголовью. Замахнулась. Но тут же бессильно опустила топор.

К горлу подступила тошнота. Мадина подождала, пока уляжется слабость, взяла себя в руки. Снова занесла топор вверх и обрушила его на то место, где должна была лежать подушка. Так она делала, когда рубила дрова, либо отрубала на толстом бревне во дворе голову курице. Топор глубоко погрузился во что-то мягкое, податливое. Она легко вытащила его и бросила на пол. Жар усилился и опалил ей грудь, горло перехватывала тошнота. Мадина хотела уйти из этой комнаты, но ноги одеревенели, и она не могла сделать шага. Что-то легкое, пушистое коснулось ее лица. Она провела по нему рукой, но это не помогло. Теперь лезло в глаза, рот. Она вытиралась, отплевывалась и никак не могла отделаться от мучительного ощущения — что-то продолжало липнуть к ее дрожащим губам, потному лицу. Временами ей казалось, что это пух. Ее охватил зуд, чесались лицо и руки, шея и грудь.

Она долго мылась под умывальником, а ей все мерещилась кровь, и она никак не могла отмыться…

Рано утром Таня была уже у Татархановых. Ей не пришлось стучать: в доме, должно быть, уже встали — калитка была открыта настежь. Таня вошла во двор. И дверь веранды тоже была открыта. Однако, перед тем как пройти внутрь, она все-таки постучалась и громко спросила:

— Можно к вам?

Никто не ответил.

— Есть здесь кто? — Таня подождала еще немного и нетерпеливо шагнула внутрь.

Но вскоре опрометью выбежала во двор.

— Помогите! Помогите! — кричала она.

К штакетнику приблизилась соседка.

— Что случилось? — испуганно спросила пожилая женщина.

— Тетя Мадина повесилась.

Глава тринадцатая

«Дорогой отец! Не знаю, решусь ли когда-нибудь отправить тебе эти свои горькие записи, либо продержу их при себе до поры, точнее, до лучших времен, если таковые когда-нибудь еще наступят. Я пытался не раз себя проверить: может быть, я не прав? И убеждался в том, что это не так.

Поверь, отец, мы сделали все, что было в наших силах, и были при этом предельно искренними, исполнительными. Упрекнуть нас в обратном никто не посмеет. Пусть тебя не удивляет мое категоричное утверждение. Прозрение порой наступает мгновенно.

Суди сам. Мы учли и ваш опыт. И ваши ошибки пытались исправить — были предельно дипломатичны (правда, не все и не всюду это понимали в должной мере): и приближали туземцев к себе, и обещали им золотые горы, и пытались расколоть народы Кавказа, и настраивали их против русских, и угрожали, и хвалились, грозно пуская в ход передовую технику… Все! Все пытались использовать. Ничего не вышло. Почему? Скажу, отец. Можно покорить тело, как сказал один философ, но душу — никогда!

Тебе, очевидно, покажутся странными не свойственные мне заключения, но не спеши осуждать меня и отвергать мои слова. Еще недавно и меня возмутили замечания одного моего приятеля, известного нашего альпиниста, который вдруг решился открыть суровую правду. Сказал он примерно так: в горах мы проиграли. Кто знает, что будет на равнине. Думаю, то же самое. Да напади кто на Германию, неужели не встали бы на ее защиту все как один?! Вспомни, когда напал Наполеон… Как тебе известно, в дальнейшем это послужило поводом для объединения разрозненных германских земель.

Что же, огромная Россия отдаст себя на растерзание? Глупо, согласись…»

Каждое слово последнего письма сына Конрада жгло родительское сердце незримым огнем. «Что же это, боже? — дрожащими губами спрашивал у самого себя Вильгельм Эбнер, поскольку не осмелился бы задать эти вопросы другим даже в таком состоянии. — Как же могло такое случиться? Одно восторженное письмо Конрада следовало за другим… И все мгновенно рухнуло, как в пропасть. Поверить трудно. Невозможно! Ужель это не сон, а явь?» Ужель он, Вильгельм Эбнер, не избавится от кошмарного сна?

Дежурный офицер вот уже часа полтора обзванивал, называя закодированные наименования частей, искал главный пост. Одни отвечали короткое «нет», другие обещали помочь связаться и искали, третьи сердито спрашивали: кто просит? И тогда дежурный офицер, покрываясь густым румянцем, вновь и вновь объяснял, что просит отставной генерал господин Эбнер.

Вильгельм сидел напротив дежурного в небольшом помещении военной комендатуры, он сутуло склонился, напрочь лишившись былой военной выправки. Топорщились поредевшие седые волосы, глаза застыли в безумном ожидании.

— Господин генерал, — обратился дежурный к нему, — возьмите трубку. Сейчас будете говорить.

Вильгельм схватил трубку и поспешно заговорил:

— Алло! Эвальд, это я, Вильгельм. Вильгельм Эбнер. Прости, что отрываю от важных дел. У меня несчастье. Невосполнимое горе… Я потерял единственного сына. Погиб Конрад. Мне нужен самолет… Я должен отправить сына на родину. Что? Алло! С кем я говорю? Штаб? Какой штаб? Мне нужен господин Клейст. Да, Эвальд фон Клейст! Что же вы мне голову морочите. Соедините меня немедленно! Слышите! Немедленно!

Эбнер продолжал еще какое-то время сдавливать трубку, потом передал дежурному.

Офицер стал решительно выговаривать невидимому собеседнику:

— Послушайте, что это вы там напутали? Я просил соединить с команд…

— У тебя голова на плечах? — грубо оборвали его.

— Но… — Дежурный будто поперхнулся. — Вы обещали соединить с командующим. Где он?

— Откуда мне знать! — кричали в ответ. — Наверно, снимает с кого-нибудь очередную шкуру. Так что не советую искать.

— Но… — назойливо надоедал дежурный. — Случай такой… Алло! Алло! — Очевидно, тот повесил трубку. — Простите, господин генерал, — обратился он к Эбнеру. — Я еще попытаюсь. Не уходите далеко. Я вас позову.

— Понимаю… Клейсту теперь не до меня. Мы решительны и смелы только когда наступаем…

— И все-таки я попытаюсь отыскать его. — Дежурный оказался из числа людей напористых.

Генерал Эбнер вышел на улицу, надоело сидеть на одном месте в ожидании, решил пройтись, пока дежурный будет пытаться отыскать Клейста. «Неуловимого нынче», — с горечью подумал Вильгельм. Минут через пять он встретился с главврачом медчасти — знаменитый профессор Бауэр, светило медицины в глуши кавказских аулов.

— Господин генерал, судя по всему, вам еще не удалось связаться с начальством? — заговорил доктор Бауэр с сочувствием.

Эбнер развел руками.

— Увы, господин профессор.

— Жаль. — Медик потрогал в задумчивости подбородок.

— Подождем еще немного. Может быть, смогу еще связаться. — Личное горе сделало Вильгельма добрее, внимательнее к другим.

— Денька два еще можно подождать… — обронил профессор Бауэр.

Несколько часов назад, когда доктор узнал, что Вильгельм Эбнер намеревается отправить сына в цинковом гробу на родину, напросился:

— Господин генерал, если вы сможете раздобыть самолет, то у меня огромнейшая просьба. Нужно очень срочно отправить в Берлин тяжело раненного. Его должны посмотреть наши специалисты. А самое главное — там условия другие, сами понимаете. Я здесь могу в лучшем случае ампутировать ногу. — Главврач перехватил недоуменный взгляд Эбнера и решил объяснить, о ком идет речь: — Вполне возможно, раненый вам знаком. Личность известная. Карл Карстен, наш знаменитый альпинист.

Вильгельм скупо кивнул.

Шли части, проезжали машины, на дорогах то и дело образовывались заторы: отступали немцы не столь организованно, как наступали. Некоторое время генерал и доктор смотрели на этот поток с болью в сердце, а потом профессор горько пошутил:

— «Эластичная оборона и планомерный отход»… За этими формулировками наше начальство намеревается скрыть от солдат истинное положение дел на фронтах.

Доктор позволил себе такую смелую откровенность с отставным генералом после того, как убедился в том, что и сам Вильгельм Эбнер настроен весьма критически.

Генерал опустил голову.

— Тактический прием, — произнес он задумчиво, находясь под каменной тяжестью сознания, что сына больше нет. — Много пышных речей было высказано за последнее время. Смысл потонул в словесной тине.

— Солдаты ядовито шутят насчет отступления, — продолжал доктор Бауэр. — «Славный отход» — по-моему, язвительней не придумать. Уже одно то, что при отступлении мы все уничтожаем и взрываем, невольно наталкивает на печальные раздумья… Здесь, на Кавказе, нам больше делать нечего. Здесь нам больше не бывать! Ведь ясно, и не военному, что при временном отступлении всего не уничтожают. Мост хотя бы берегут. А мы? Раненый офицер мне признавался: мы, говорит, уничтожали все, что не могли на себя надеть. Все ошеломлены — откуда у русских столько оружия? Где они взяли столько сил? С вами, господин генерал, буду откровенным. Этого следовало ожидать.

— Потонули в словесной тине, — повторяя Эбнер. Он вышел из оцепенения, на его худом, морщинистом лице задвигались сердитые колючие глаза. — «Терпит поражение тот, кто перестает верить в самую военную идею…» — сказал Мольтке, наш именитый стратег. Поистине — нечего добавить.

— Господин генерал, — заговорил профессор смелее, — в своем декабрьском приказе фюрер со свойственной ему категоричностью писал о том, что берега Терека, изобилующие населенными пунктами, наиболее благоприятный рубеж, который нужно во что бы то ни стало отстоять зимой, а весной покорить Кавказ. Дело, выходит, за малым…

— Выходит, дело за малым — как устоять на Тереке? — горько усмехнулся Эбнер.

Комментируя успехи русских войск на Северном Кавказе, Лондонское радио сообщало:

«Захватив Нальчик, русские овладели городом, который мог бы служить немцам прекрасной зимней квартирой. Но значение занятия Нальчика этим не ограничивается. Имея Нальчик, немцы загнали клин в русские позиции и угрожала узловому пункту трех железных дорог. Захватив Нальчик, русские ликвидировали клин, и отныне эти три железные дороги переходят в руки Красной Армии… Учитывая это, можно без преувеличения сказать, что русские достигли значительного успеха. Наконец — и это особенно важно, — надо учесть, что немцы уже не приближаются к богатейшим нефтяным источникам Кавказа, а, наоборот, все больше отдаляются от них».

После обильных дождей начались морозы, на всей кавказской территории наступили непривычные немцам отвратительные холода, которые вовсе сковали военные действия их армии. Инициатива стала переходить к русским.

«В стране, где были Тухачевский, Блюхер, Егоров и другие военачальники, — вспомнились Вильгельму слова, которые он высказал в последней беседе с Клейстом, — найдутся и другие талантливые полководцы. Традиции остались!» И поведал о Тюленеве, с которым судьба столкнула Вильгельма в Польше. «Помни, — сказал он тогда, — в отличие от тебя Кавказ Тюленев знает превосходно». Командующий Закавказским фронтом и в самом деле оказался способным противником Клейста…

— Господин генерал, командующий на проводе. — Связисту все-таки удалось отыскать Клейста.

Вильгельм взял трубку и долго не мог вымолвить ни слова.

— Говорите. Я слушаю…

Он узнал голос старого друга, но продолжал молчать, стиснув зубы: боялся расплакаться…

…Самолет набрал высоту и пошел ровнее, не дергаясь, пролетая сквозь серые волокна нависших над холмами раздробленных туч. Отпустила наконец Вильгельма тошнота, перестало покалывать сердце, и он смог вздохнуть глубже, набрать в легкие побольше воздуха.

Раненый альпинист был привязан ремнями к койке, лежал неподвижно; рядом закрепили цинковый гроб. По одну сторону сидел Вильгельм Эбнер, по другую — медсестра, молодая, щуплая немка, которую отправил с раненым альпинистом доктор Бауэр.

Вильгельм впился злыми глазами в текст газеты «Берлинер Берзенцейтунг», дважды прочитал одно и то же место:

«…южный фронт, тот фронт, где в районе Сталинграда и на Кавказе немецкие войска вели до поздней осени ожесточенные бои и, несмотря на это, не сумели добиться стратегического успеха, оказался для германской армии критическим пунктом».

Не хотят признаться до конца, боятся заявить во всеуслышание о том, что 330-тысячная армия разгромлена, а остатки ее вместе с командующим генерал-фельдмаршалом Паулюсом попали в плен. Поражение под Сталинградом и на Кавказе… Нет, нельзя в одной руке удержать два арбуза.

Уже за первые двадцать дней наступления русских немцы потеряли пять дивизий, корпус особого назначения «Ф», значительно поредело соединение генерала Вальтера Блица, так и не осуществившего свою заветную мечту — выйти к морю через перевалы. Большие потери понесла «непобедимая» танковая армада Клейста: 170 танков ее было уничтожено, противник захватил 314 «ягуаров», 600 вагонов с авиабомбами размером в два человеческих роста, на которых было написано крупно: «Для Кавказа». В первые январские дни сорок третьего года в боях за Нальчик было утрачено 26 орудий, 41 пулемет, 50 минометов, 27 автомашин и много другой боевой техники.

Бои шли на подступах к Тереку, а город немцы сдали без боя: подожгли склады, взорвали некоторые здания и убрались.

Первым в город вошел батальон Тариэла Хачури. Бойцов встречали женщины, дети, старики. Люди плакали, радовались, людская запруда не давала пройти бойцам: здесь, в скверике на окраине, и без того нестройная колонна батальона вовсе расстроилась. Горожане бросились обнимать своих земляков.

Хачури не узнал в седой, осунувшейся женщине прежнюю молодую краснощекую Таню Семенюк, по мужу Прохорову. Прохорова ли она теперь? Фамилия, разумеется, тут ни при чем, и фашистский разведчик просто воспользовался ею. Беда в другом… Таня не думала, что вскоре свои же, родные ей советские люди учинят ей суровый допрос: как же это ты, мол, учительница, воспитывающая учащихся, умудрилась выйти замуж за лютого врага? А если не доглядела поначалу, по молодости, неужто потом с годами не могла разобраться? А может быть, догадывалась, да молчала? Других ведь расстреляли, а ее выпустили. Почему? После таких вопросов Таня не раз сожалела о том, что не бросилась в холодные пенящиеся воды Терека, когда стояла у излучины реки.

Но это потом, а пока она пожалела, что бывший начальник отделения милиции Хачури не узнал ее, учительницу его сына, и хотела было напомнить о себе, но щемящая обида перехватила горло, и она с тоской смотрела ему вслед, когда он направился домой.

А Тариэл между тем сбавил шаг. Куда это его понесло? Там, дома, никого: жена с детьми заранее, еще до оккупации, отправилась к своим родителям в тыл. И все же родной дом тянул к себе. Чем ближе подходил, тем больше волновался. Глухо, необжито, ставни на окнах закрыты, как глаза усопшего. Из-под снега в саду торчали наклонившиеся ореховые колья, на которых вилась фасоль, оголенные потемневшие деревья ждали весну.

Глава четырнадцатая

Генерал Тимофеев задержал в штабе корпуса Виктора Соколова еще на несколько минут. Вроде бы не собирался давать советы опытному альпинисту, предостерегать его, да вдруг, глянув на него, в последний момент не сдержался.

— Сводка погоды не очень обнадеживающая, — сказал Василий Сергеевич. — Снегопады, трескучие морозы… и все такое предсказывают синоптики. Будьте предельно осторожны.

— Отправляются на Эльбрус наши самые опытные альпинисты, товарищ генерал, — ответил Виктор.

— И все-таки, сынок, лучше немного переждать…

В январские морозные дни доставалось всем. Такая погода, предсказывали некоторые, нам, дескать, на руку: она парализует фашистскую армию и погонит немцев так, что пятками засверкают… Так-то оно так, однако холода в немалой степени осложнили и наступление советских войск. Мощный смерч, раскручивающий лихо и стремительно снег и песок в моздокских и в ставропольских степях, превращал подчас день в беспросветный мрак, валил бойцов с ног, нещадно колол лицо, запорошивал глаза, затруднял дыхание…

— Каких только зим не приходилось пережить за военную службу! — посетовал Тимофееву генерал Тюленев. — Февральскую слякоть на фронтах первой мировой войны. Январские стужи в Поволжье в годы гражданской… Ураганные ветры на Каспии, декабрьские и мартовские морозы в Подмосковье. Однако то, что сейчас здесь творится — нечто невообразимое…

Василий Сергеевич пожал Соколову руку и пожелал:

— Удачи! И благополучного возвращения!

Виктор только собрался сесть в автобус, который дожидался его у кирпичного дома, где временно располагался штаб корпуса, как его окликнул мужчина. Вначале он не узнал Азамата Татарханова в бушлате, в ушанке, которую тот надвинул до густых черных бровей.

— Прости, не узнал. Ну как, полный порядок? Вид у тебя бодрый. — Виктор, казалось, решил отделаться общими фразами.

— Направляют в школу. Пора, говорят, приступать к своим учительским обязанностям. — Азамат будто оправдывался.

— Стало быть, переход к мирной жизни? — спросил Виктор излишне бодрым тоном.

— А ты как? — Азамат внимательно осматривал Виктора.

— Поручили возглавить одну из альпинистских групп. Отправляемся на Эльбрус.

— Сейчас? — не поверил Азамат. — Там такие метели…

— Ждать некогда. Ну, до встречи, — не стал Виктор более задерживаться. — Живы будем — увидимся. Ну, бывай!

Он запрыгнул в машину, и она тотчас отъехала.

…Автобус то и дело объезжал воронки на дороге, так что каждый раз нужно было сбавлять скорость. Перед поворотом машина пошла еще тише, казалось, водитель вот-вот остановит ее, а на ухабах, когда свернули на грейдерную дорогу, шофер вовсе замедлил ход — мотор с трудом тянул на крутом подъеме.

Проехали мимо «каланчи». Огромный грудастый утес был наполовину окутан белесым облачком. Из-за нависших свинцовых туч выплывали сторожевые башни.

Виктор Соколов смотрел в окно автобуса с задумчивой грустью и ловил себя на мысли, что вдруг иначе стал воспринимать дорогие сердцу места, с важными боевыми событиями связывал теперь тот или иной отрезок пути, вершину или сопку.

Здесь, в ущелье, на подступах к сторожевым башням, была остановлена фашистская колонна — вон чернеют в стороне на снежном фоне остатки уничтоженных вражеских автомашин, остатки пытавшихся пробраться на помощь генералу Блицу подразделений.

Одно наше отделение сдержало натиск батальона немцев! А его командиру Асхату Аргуданову было присвоено звание Героя Советского Союза посмертно. Непонятно, как зимой по обледенелым недоступным скалам удалось забраться Махару Зангиеву на самую верхушку «каланчи»? «Наверно, разозлился очень на фашистского снайпера», — смущенно объяснял потом Махар.

Вспомнилось, как на сторожевых башнях девчата зажгли предупреждающие костры…

Теперь же Баксанское ущелье уже было освобождено от врагов; восстанавливались мосты, взорванные немцами при отступлении, очищалась от завалов камней горная дорога.

Оставшиеся кое-где в боковых теснинах егеря превратились в разбойников. Пытаясь прорваться к своим, они время от времени совершали налеты на малочисленные отряды Красной Армии. Для полной очистки гор от фашистов прибыли войска НКВД.

Встречались на пути базы, полуразрушенные землянки, укрытия и укрепления.

— Не вздумайте ими воспользоваться! — предупреждали патрульные, останавливающие машину. — Все они фашистами заминированы при отступлении. Лучше обходите стороной.

Сильному обстрелу подверглась ближняя к балке окраина Ларисы. Здесь и видны следы разрушений, остальная часть горного села осталась неприкосновенной.

Гостей вышел встречать старик Мишо. Он был в тулупе и неизменной белой папахе.

— Здравствуй, отец! Рад тебя видеть.

— Добро пожаловать, сынок.

— Как рана, отец?

— У русских есть хорошая поговорка, но я чуть-чуть по-другому скажу… Заживет, сынок, до окончания победы над фашистами.

— А у нас дело, — продолжил Виктор и стал рассказывать ему, что привело их в горы: — Приказ командования Закавказского фронта — установить на самые высокие кавказские вершины, на двуглавом Эльбрусе Государственные флаги Советского Союза. И выбросить к чертям фашистские…

— Ну что ж, сынок. Пора, стало быть! — одобрил старик, но тут же принял озабоченный вид. — Правда, зима на дворе. Эльбрус гневается, никого к себе не подпускает в эту пору, ты хорошо и без меня знаешь. Чело его постоянно укрыто. Да что это я вас пугаю. Вас, соколов, ничто, пожалуй, не сможет остановить.

Виктор испытал на себе норов Эльбруса: уж если разгневается или решит проучить самонадеянного смельчака — держись! Вдоволь натерпишься страха. Покуда подступишься к вершине, нужно будет пройти не один километр отполированных ветром ледяных склонов, на которых порой скользят даже острые стальные кошки. Смельчаков может остановить буквально все: и метели, и плотная завеса облаков. Взбираться на Эльбрус зимой — дело сложное, многие альпинисты знают, что это такое. И все-таки решились…

У старика Мишо труппу альпинистов напоили горячим молоком; непривычно вкусным показался кукурузный, чуть обессоленный чурек. Жирный овечий сыр тоже всем понравился.

Затем отправились к «Приюту одиннадцати», где должны были собраться все альпинисты. Одна группа двигалась через перевал Бечо, другая — через перевал Донгуз-орун-Баши, а третья прибыла из Тбилиси. И все вскоре объединились в один отряд.

Здание «Приюта одиннадцати» было повреждено бомбами, фасад его весь изрешечен пулями, крыша с дизельной станции снесена взрывом. Повреждена была и метеорологическая станция.

— Варвары, — заметил кто-то. — Разрушили самое высокогорное в мире научное учреждение. Ну какое оно имеет военное назначение?

Трехэтажное здание гостиницы «Приюта одиннадцати», обитое оцинкованным железом, обтекаемыми формами напоминало гондолу огромного дирижабля. Гостиница была построена в тот, тридцать девятый год, когда приезжали немецкие туристы.

— Отель под облаками! — восторженно оценил тогда архитектурные особенности здания Карл Карстен.

«Посмотрел бы теперь, — подумал невольно Виктор, — во что превратили уникальное помещение его озверевшие соотечественники — всего несколько уцелевших комнат. Да и что стало с самим Карлом Карстеном — уцелел ли он?»

Ни днем, ни вечером не утихал ветер. Кто-то решил внести в унылое ожидание разрядку — ударил по струнам гитары, запел песню, которую написали и не раз пели альпинисты:

Где снега тропинки заметают, Где лавины грозные гремят, Эту песнь сложил и распевает Альпинистов боевой отряд.

Подхватили другие:

Нам в боях роднее стали горы, Не страшны бураны и пурга. Дан приказ — недолги были сборы На разведку в логово врага.

Голоса альпинистов перекрывали неутихающий шум ветра:

Час придет, решительно и смело В бой пойдет народ последний раз, И мы скажем, что в снегах недаром Мы стояли насмерть за Кавказ.

Многие альпинисты знали друг друга по прежним восхождениям, встречались время от времени и здесь, на Кавказе, и в других высокогорных местах. Взрослые радовались, тискали друг друга, как дети, рассказывали о своих новостях, вспоминали о довоенном житье-бытье: кто женился, у кого родились дети, а кто стал дедушкой, а с горами не намерен расставаться.

— Такая возможность — повидать сразу стольких друзей.

— Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло…

Либо просто смотрели друг на друга, молча выражали свои чувства, свои симпатии и слушали товарищей.

А на дворе продолжала свирепствовать непогода. Кто-то отворил дверь в небольшой вестибюль, и сердитый надрывный вой ветра ворвался в помещение.

— Какая ужасная погода, — говорили альпинисты. — Когда только угомонится ветер?

— На дворе еще зима, — успокаивал Соколов. — Вполне обычная, февральская непогода…

— Тогда сорвутся наши планы.

— Это почему же?

— Пока будем пережидать, съедим все наши запасы.

— Ждать долго не будем. Непогода, как мне кажется, не скоро угомонится. Так что нужно идти, — сказал Соколов.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— В такую непогоду?

— Разве не приходилось…

Виктор вспомнил, как не так уж давно выводил людей по ущелью. Здорово тогда перехитрили немцев, хотя и крепко помучились…

Ветер бушевал почти неделю. На исходе были продукты, а восхождение откладывалось на неопределенный срок. Наконец решили идти. Руководитель разделил отряд, и, несмотря на буран, первая группа из шести человек отправилась к западной вершине Эльбруса.

…В хорошую погоду штурм вершины продлился бы часов восемь — десять. Прошло уже пятнадцать часов, а группа все еще не возвращалась.

— Установим дежурство, — распорядился руководитель отряда.

Каждые пятнадцать минут подавали сигналы сиреной, стреляли из автоматов, пускали ракеты.

— Нет, не перешуметь, как видно, нам разгулявшийся буран, — приходили к печальному выводу альпинисты. — Да разве можно разглядеть сигнальную ракету в плотном слое облаков, окутавших весь массив Эльбруса! Нужно что-то предпринимать.

— Надо идти им на помощь! — заключил руководитель отряда.

— А есть ли гарантия, что не затеряется спасательная группа? — высказывались сомнения.

— Вообще-то не нужно было спешить…

— Иного выхода нет, — сказал Виктор. — Отправимся немедленно.

— Пусть Соколов сам поведет спасательную группу, — предложили альпинисты.

— Он везучий.

Стали готовиться. И в тот момент, когда группа должна была отправиться на поиски, донесся крик дежурившего в укрытии под скалой альпиниста:

— Идут! Идут!

Все выбежали из помещения встречать товарищей.

Возвращались альпинисты, шатаясь от усталости. Их подхватили и буквально на руках внесли внутрь гостиницы. Они же швырнули на пол обрывки фашистских флагов, сопровождая эту процедуру крепкими словами.

— Хоть и не очень долго висели, да были всем нам в укор…

— Молодцы, друзья!

— Факт памятный! — отметил руководитель отряда.

— Фашистские ошметки у наших ног. Ура, друзья!

Все дружно подхватили «ура!», заглушая на время шум бурана, который врывался внутрь помещения. Посветлели усталые обветренные лица только что возвратившихся с вершины альпинистов. На самом деле, день-то какой!

— Что же случилось? Почему вы так долго?..

Голоса стихли, не смолкала только пурга на дворе.

— Идти было невозможно, — стали объяснять причину задержки, хотя нетрудно было догадаться и самим. — Видимость десять метров, представляете? Ориентироваться приходилось по направлению юго-западного ветра. Если идешь правильно, то обдувает левую щеку.

— То-то обветрилась только одна половина лица.

Шутят даже, похоже, оклемались, повеселели:

— Такой ориентир, скажу вам, друзья, в непогоду — надежнее компаса.

— Резонно!

— Дошли до седловины, — продолжал руководитель возвратившейся группы. — Чуть-чуть вроде легче стадо. Западная вершина немного прикрыла нас от ветра. Но потом, при выходе на верхнюю площадку, опять досталось на всю катушку. Ветер буквально валил с ног. Стараешься идти прямо, а он тебя тащит в сторону! Мы долго не могли обнаружить металлический триангуляционный знак, установленный на высшей точке площадки.

— Половина дела сделана, — одобрительно подытожил руководитель отряда и осмотрел собравшихся вокруг альпинистов довольным взглядом. — Теперь предстоит сделать то же самое на восточной вершине. Туда идет группа во главе с Соколовым.

Собирались и отправлялись альпинисты молча, словно вдоволь выговорились, устали от разговоров за эти дня, в ожидании восхождения. Да и о какой теперь беседе может идти речь, когда наступило время решительной схватки со стихией. И борьба началась сразу, еще до того, как спортсмены дошли до самого сложного отрезка пути.

Ветер дул порывисто, злобно, казалось, незримая рука великана норовила опрокинуть, отбросить людей в белое марево. Ледяные кристаллы безжалостно, точно иглами, впивались в лицо.

Конечно, альпинисты оделись потеплей: маски на шерстяных шлемах надежно предохраняли лицо, на ноги надели валенки, сверху и без того теплого снаряжения — тулупы, хотя, по правде сказать, тяжеловаты они для восхождения, зато защищали от холода и ветра.

Стояла ночь 17 февраля 1943 года. Каждый понимал, что этот день запомнится на всю жизнь.

Погода постепенно прояснялась, по мере того как поднимались все выше и выше. Однако мороз усиливался.

Ориентировались по Полярной звезде — она стояла почти над вершиной. Не видно было ног впередиидущих: ветер мел ледяную поземку, и густые снежные клубы обволакивали ноги. Временами слышались громкие удары, похожие на глухие пушечные выстрелы. Виктор понимал, что это лопалась от сильного мороза ледяная броня горы.

Вспомнились невольно строчки Лермонтова:

На вышине гранитных скал, Где только вьюги слышно пенье…

Наступил рассвет. Все ярче поблескивала величественная сахарная глыба Эльбруса. А вскоре заалела, заискрилась, точно алмазными россыпями, вершина, к которой группа подступала все ближе и ближе, и все трудней и трудней становилось осиливать каждый метр пути.

Клонило ко сну; такое случается (не раз испытал на себе Виктор Соколов), когда усиливается мороз, не хватает кислорода и появляются первые признаки горной болезни. «Поддаваться не надо, — настраивал себя Виктор и следил за своими товарищами. — Ну-ка, ну-ка, останавливаться нельзя!»

А каково кинооператору! Неиссякаемой энергии парня можно позавидовать. А ведь был новичком. «Тем и похвально его упорство, молодчина!» — похваливал его про себя Виктор. Ему приходилось с тяжелой кинокамерой то забегать вперед группы, то отставать, от отходить в сторону, чтобы запечатлеть самые важные этапы восхождения еще до того, как альпинисты установят на вершине советский флаг. Конечно, оператору по очереди помогали нести кинокамеру, и штатив, и коробки с кинопленкой.

Наконец взобрались на вершину. Здесь гулял ветер, снег путался в ногах альпинистов. Все были возбуждены, улыбались, несмотря на усталость. Поражала отличная видимость — на юго-западе простиралось Черное море.

У геодезического знака альпинисты выдернули изо льда древко с обрывками фашистского флага и установили советский.

Прогремел салют из наганов и пистолетов. Оператор самозабвенно снимал самые важные заключительные кадры трудного этапа восхождения. Раздались крики:

— Ура!

…Уже когда спускались вниз, у хижины на седловине увидели двух мертвых егерей.

— Высоко же забралась война, — сказал Виктор.

Внизу, у домика альпинистов, их поджидали товарищи. Приветственно зазвучал сигнал сирены, взвились разноцветные огни ракеты. Из трубы валил дым. Всех ожидал праздничный обед.

Последние выстрелы здесь, высоко в горах, раздались, когда открывали бутылку с шампанским.

* * *

Президиум Верховного Совета Союза ССР Указом от 1 мая 1944 года учредил медаль «За оборону Кавказа» (ею были награждены 583045 человек). На медали изображен контур величественного Эльбруса — и самая высокая кавказская вершина стала ареной боевых действий с оккупантами.

Многие участники героической битвы за Кавказ не дожили до памятной награды, еще больше — не дожили до окончательной Победы над врагом. Но подвиги их не забыты.

Эпилог

Когда Виктор Алексеевич вернулся с работы, уже окончательно стемнело и угасший долгий жаркий день погрузился в приятный прохладный вечер. Он устало опустился на диван, чтобы переобуться в мягкие комнатные шлепанцы.

— Наконец-то. — Надежда Николаевна, кажется, никак не привыкнет к поздним возвращениям мужа: уходит чуть свет и возвращается поздно вечером. — Заждались мы тебя, ей-богу, — выговаривала она с ласковой строгостью.

Вслед за Надей на застекленную веранду вышла Елизавета Христофоровна. Она остановилась возле сына и сказала:

— Все в сборе.

Когда-то, вроде бы давно, но помнится ей все отчетливо, словно было совсем недавно, Алексей, муж ее, возвращался домой точно так же, поздно вечером, и так же, как сын его теперь, садился на диван, чтобы минуту-другую перевести дух, а Лиза спешила к нему, встречала приветливой улыбкой, целовала в щеку. Сегодня добрые традиции продолжала Надежда Николаевна: она склонилась к мужу, поцеловала его в щеку.

«Вот и славненько», — заключила про себя Елизавета Христофоровна и громко объявила:

— Пора к столу. Алексей, детка, помоги-ка мне.

Внук был ее правой рукой. Высокого роста, как и отец, только поуже в плечах, с юношеской неокрепшей статью, появился он на кухне сразу же, как только бабушка позвала его.

Ели и, как всегда, делились за столом новостями. Виктор Алексеевич больше слушал, поскольку за день, бывало, так наговорится, что к вечеру язык не шевелится.

Ужин подошел к концу, когда зазвонил телефон. Как всегда, раньше всех у аппарата оказался Алексей: семнадцатилетнему парню звонили теперь чаще, чем другим домочадцам, звонили не только сверстники-товарищи, но и девушки. Он по-взрослому говорил сдержанно, иной раз коротко — да или нет. И это у родителей вызывало непроизвольную улыбку. Держался он с достоинством, и голос у него был густой, вполне мужской. На этот раз звонили не ему, и он позвал отца.

— Межгородка, — сообщил он. — Москва.

Алексей не ошибся.

— Василий Сергеевич! — обрадовался Соколов — то звонил Тимофеев. — Добрый вечер.

— Тебя можно поздравить. Я очень рад!

— Скорее пожалеть, — смутился Соколов, поблагодарив Василия Сергеевича.

— Что так?

— Какой из меня секретарь райкома партии, а тем более — первый, — пожаловался Виктор Алексеевич. — Инженер я. Комбинат — вот моя стихия. Директор — потолок. А тут…

— До чего же ты похож на своего отца. — В голосе Тимофеева звучало грустное воспоминание. — То же самое говорил когда-то и Алексей Викторович. А между тем такое мог, что другим двоим-троим было не под силу.

— То отец. Куда мне до него…

— Не то говоришь, сынок, не то, — строго заметил Василий Сергеевич. — Способные — что ты, что сын мой. С божьей, как говорится, искрой. И давно своих отцов обскакали, поверь мне. Сын мой, Василий-младший, еще сорока ему нет, а без малого академик. Ну да… что вас расхваливать — дела ваши налицо. Рассказывай, как идет строительство памятника? Помощь нужна?

— Спасибо, Василий Сергеевич. Вы и так многим помогли. И вообще, строительство подходит к концу. Вы сможете приехать на открытие?

— Непременно постараюсь. Кстати, сообщи и Ващенко, — попросил Тимофеев. — Николай Иванович охотно приедет. Сегодня мы подписали приказ. Его направили начальником штаба в Прибалтику.

— Обязательно сообщу.

— Изъявил желание приехать и Иван Владимирович Тюленев.

— Это просто здорово! — не смог скрыть радости Виктор.

— Говорит, что частица его души осталась на Кавказе.

Генерал армии никогда этого не скрывал. «Сколько раз приходилось мне, — рассказывал он, — пролетать над Главным Кавказским хребтом, и всегда возникало необъяснимое чувство: может быть, от захватывающей дух орлиной высоты или от того, что с Кавказом связана моя судьба…»

— А теперь слушай еще одну приятную новость. — Самое важное Василий Сергеевич оставил, пожалуй, напоследок. — Наконец отыскался Карл Карстен. Оказывается, он жив. Долго болел, но сейчас опасность миновала. Живет в Берлине. Лечит известных спортсменов. Вроде бы хирург, — уточнил Тимофеев. — Обратился к нашему советскому консулу. Очень хочет приехать на Кавказ. Просится на вторую Родину. Так и сказал.

— Приятная весть, Василий Сергеевич. Мне казалось, его нет в живых. Очень рад, честное слово…

— И я так думаю. Как семья? Мать? Вот тут Екатерина Андреевна буквально вырывает из рук моих трубку, хочет с Елизаветой Христофоровной договорить. Ну-ка, зови мать…

Странное чувство испытывал Соколов с самого утра, да и ночь выдалась беспокойной: не спалось ему, один и тот же сон донимал дважды. Он, Виктор, встречает московский поезд, а тот почему-то проскакивает мимо перрона, даже не замедляя хода. И люди оторопело смотрят ему вслед.

Виктор Алексеевич встал раньше обычного, принял прохладный душ, чтобы взбодриться. И после привычного легкого завтрака, который не менялся у него изо дня в день, крепко заваренного чая и ломтика хлеба с маслом — вышел из дому. На работу он обычно ходил пешком.

Подрагивающий румянец коснулся синевы неба — из-за снежных гор поднималось солнце. Пожилая женщина-соседка открывала ставни свежевыкрашенного дома. Виктор Алексеевич поздоровайся с ней, почтительно наклонив голову.

В райкоме отдал самые первоочередные указания, взял машину и поехал на вокзал. И там выяснил: поезд опаздывает более чем на час. Соколов и себе до конца объяснить не мог, почему волновался: может, потому, что задержка, казалось, не только оттягивала встречу, но вроде бы делала ее невозможной.

Наконец объявили о прибытии поезда, и зеленого цвета локомотив показался на сверкающих под солнцем путях. Состав тяжело двигался мимо перрона, дрожала под локомотивом земля, колеса стучали на стыках. Виктор Алексеевич оказался точно напротив седьмого вагона.

В тамбуре его стоял высокого роста пассажир. Крупная непокрытая голова мужчины была седой, из-за снежной белизны волос лицо его казалось смуглым. Дождавшись остановки поезда, пассажир сошел на перрон, вслед за ним спустился юноша с огромным чемоданом. Парень был похож на молодого Карла Карстена, Только теперь Соколов сообразил, что белоголовый мужчина, идущий чуть впереди парня и слегка прихрамывающий на правую ногу, и есть Карстен-старший.

Виктор Алексеевич шагнул ему навстречу:

— Карл!

— Виктор! Дорогой! Как я рад встрече. Я снова на гостеприимной кавказской земле. Знакомься — это мой сын, Генрих.

Соколов сел с Карлом на заднее сиденье «Волги», а Карстена-младшего посадили впереди, рядом с водителем Махаром Зангиевым. Машина отъехала от железнодорожного вокзала.

— Ты хромаешь? — возобновил прерванный разговор Виктор Алексеевич. — Что-нибудь серьезное с ногой?

— Это моя ахиллесова пята, — махнул рукой Карл и улыбнулся, разводя руками, как бы оправдываясь. — Натерпелся я с ногой, дружище. Чуть было не отрезали выше колена. И вообще, случай меня спас. Между жизнью и смертью находился. Расскажу тебе как-нибудь… — Глаза его стали грустными. — На Эльбрус теперь вместо меня пойдет он, мой сын. Я сказал ему: поедем на Кавказ, Генрих, этот сказочный край ты должен увидеть своими глазами. Я познакомлю тебя с замечательными людьми. Я хочу познакомить наших сыновей, Виктор. Они должны подружиться. И я непременно приглашу вас в Германию. Наши дети продолжат дружбу. Я много рассказывал сыну о Кавказе, о тебе, о наших товарищах. Но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! — продолжал он возбужденно. — Да, мы с Генрихом были как-то на концерте. Приезжал ваш ансамбль к нам в Берлин. Как они танцевали! Джигиты! Среди солистов назвали знакомую фамилию: Хачури. Сын Тариэла Хачури, наверно? Я так и понял. Стройный парень. Виртуоз. Летал по воздуху. Генрих был в восторге. Стал торопить меня: когда поедем на Кавказ?! Вот только жаль… не смогу познакомить сына со своим спасителем…

— Со стариком Мишо? — догадался Виктор Алексеевич. — Почему не сможешь? Разве ты не желаешь туда поехать?

— Он жив?

— Жив-здоров! Подступает уже к столетней отметине!

— Генрих, ты слышишь? Оказывается, старик Мишо жив.

— Да, папа, слышу. — У парня был мягкий голос, и говорил он негромко и почтительно. — Кавказ по долгожителям занимает первое место в мире.

— Прекрасно! — шумно одобрил Карл. — Ты познакомишься с мудрым стариком, который спас твоего отца… И не только от смерти, но от позора. И вообще, мы побываем в райском месте… — Он неожиданно замолчал и повернулся к Соколову в неловком ожидании, словно переступил дозволенное невзначай — самолично определил маршрут.

Виктор Алексеевич понял волнение Карстена, улыбнулся ему и, мягко опустив на плечо руку, бодро произнес:

— Обязательно поедем. И старик очень обрадуется. Вспоминали про тебя не раз, когда бывали у него в Ларисе.

Машина плавно описала дугу на застроенной новыми зданиями площади и подкатила к гостинице «Терек».

* * *

Памятник погибшим в Отечественной воине бойцам строился у развилки двух дорог на окраине города, под лесистым холмом, неподалеку от кафе «Кавказ». Место примечательное, живописное, кругом много зелени, тут поднялись стройные с голубым отливом ели, из-под густой травы, корней деревьев, желтых голышей, чем-то похожих на лепешки, денно и нощно бьют неиссякаемые родники, и холодный ручей тянется в ложбине, заросшей мятой.

Здесь всегда оживленно, останавливаются туристы, чтобы утолить жажду — молва о вкусной воде быстро распространилась далеко за пределы Северного Кавказа. В мангалах на углях жарили отменные шашлыки, их подавали путникам в беседки, увитые диким виноградником. Отдохнув в прохладной тени, туристы отправлялись затем по крутой дороге в горы.

Виктор Алексеевич в общих чертах обрисовал проект сооружения, как оно будет выглядеть в законченном виде. А когда подъехали к месту и вышли из машины, добавил:

— На огромной каменной глыбе будут крупно изображены лица — солдата в каске, матроса в бескозырке, партизана в папахе, женщины в косынке. Одним словом, тех, кто участвовал в битве за Кавказ.

— Красиво, очень замечательно здесь! Место хорошо подобрано! — восхищался Карл Карстен, но при этом грустными оставались его глаза. — Я непременно увижу памятник, когда он будет готов. Мы можем немного задержаться.

— Это место у нас особенное, — сказал Хачури — он тоже сопровождал немецкого гостя вместе с Соколовым. — Мы очень часто проводим здесь наш отдых. Сюда приходим на Октябрьские торжества, на маевку. Как говорится, не зарастет сюда народная тропа.

Крепко посеребрились некогда густые черные волосы Тариэла Автандиловича Хачури, однако немало привлекательного появилось в его внешности — еще симпатичнее стало его слегка округлившееся смуглое лицо.

Многие старшеклассники принимали участие в строительстве сооружения. Тут же, вокруг памятника, решено было разбить сквер, учащиеся сажали молодые деревца. Каждый день приходил на строительную площадку и директор школы Азамат Рамазанович Татарханов — брал в руки лопату, помогал ребятам. Волосы, такие же длинные и, как прежде, спадающие на лоб, поредели и поседели, смуглое осунувшееся лицо отливало нездоровой желтизной. Его долговязая фигура возвышалась над учащимися, вместе с которыми он трудился и время от времени давал им указания.

Карл Карстен подошел к Татарханову поближе, чтобы лучше рассмотреть его. Тот смутился, по лицу его поползли красные пятна, он прекратил орудовать лопатой.

— Здравствуйте… Добро пожаловать… — вымученно улыбнулся гостю, не в силах справиться с волнением.

Карл Карстен упорно молчал, будто ничего не слышал, и хмурился, не отводя от него напряженно-вопрошающего взгляда.

Подошел Соколов.

— Карл Карстен, наш гость, — знакомил Виктор Алексеевич, — знаменитый альпинист. Прибыл к нам из Берлина. Врач, лечит спортсменов. И хорошо лечит, — уточнил он. — Бывал здесь и до войны, и во время… А это — Азамат Рамазанович, директор нашей средней школы…

— Очень приятно. — Татарханов поспешно протянул гостю руку, но остановился в замешательстве, побледнел: Карл Карстен не подал ему руки.

Азамат Рамазанович неловко переступил с ноги на ногу, почесал пальцем отметину на щеке, точно глубокую морщину. На бледном лице застыла странная, вымученная улыбка, похожая на оскал.

— Пора отправляться на обед! — излишне торжественно объявил Соколов, чтобы загладить непонятный поступок гостя и разрядить обстановку.

Они сели в машину. Карл Карстен с Соколовым на заднем сиденье, Хачури — впереди, рядом с Махаром Зангиевым. «Волга» плавно отъехала. Карстен сумрачно смотрел перед собой, собирался с мыслями. Все молчали в неловкости.

— Не понятно, — заговорил наконец Карл, строго глядя перед собой. — Как можно такое простить?! Это же — он. Он! Я его сразу узнал.

— Кто — он? — переспросил Соколов.

— Как кто? Тот тип, что приносил в комендатуру списки… Выдавал людей!

— Ты, наверное, ошибся, Карл. — Виктор Алексеевич уже догадался, чем вызвано столь странное поведение Карстена. — Обознался. То был его дядька. Мы потом разобрались…

— Нет, Виктор! Я не обознался, — жарко и убежденно возразил Карл Карстен. — Это был не дядька. Нет. А именно он. Он! Он! Понимаешь?!

— Все теперь сходится, — сказал Хачури.

Все эти дни из головы Тариэла не выходил странный рассказ сына, солиста ансамбля песни и пляски, возвратившегося с зарубежных гастролей.

Было это в Западном Берлине. Молодые солисты стояли у служебного входа в концертный зал, до начала выступления оставалось еще немало времени. И тут к ним подошел пожилой смуглый мужчина.

— Здравствуйте, молодые люди, — обратился он к ним, всем своим видом подчеркивая, что чрезвычайно рад этой случайной встрече. — Вы, как я понял, из ансамбля. Приехали, значит, с Кавказа?

— Да, с Кавказа.

Парни оживились, внимательно посмотрели на худого высокого незнакомца со старческими мешками под глазами.

— Было время, молодые люди, — сказал он, не скрывая сожаления, — и я жил на Кавказе. Фамилия наша, Татархановых, была знаменитой…

— А где именно вы жили?

— В Тбилиси, во Владикавказе, в Пятигорске, в Нальчике, Сухуми, Сочи… Да где хотел! — кичливо ронял незнакомец, полагая, что перечислением курортных городов Северного Кавказа и Закавказья сможет дать понять молодым людям то, как он жил, что мог себе позволить. — Ничего мне не стоило совершить любой вояж, — добавил он, довольный тем, что ввел артистов в короткое замешательство. — Такая у меня была жизнь. Все мог себе позволить.

— Почему же не возвращаетесь на родину?

Незнакомец почувствовал в вопросе молодого солиста едва прикрытую насмешку.

— Дорога мне заказана. — Он сердился, несмотря на то что пытался это скрыть от парней, на смуглом морщинистом лбу выступил пот. — Грехов много…

— Неужели так много, что не простят?

— Достаточно, — бросил пожилой мужчина с слегка заметным вызовом, словно намеревался подчеркнуть, что он нисколько не стесняется своего прошлого и нисколько не сожалеет о совершенном — ему есть чем похвастаться. — Хотя некоторым моим соотечественникам удалось выйти из воды сухими. И по сей день живут там, на Кавказе, тихо, мирно, и никто их не тревожит.

Парни снова, как по команде, переглянулись.

— Есть такие, есть. — Незнакомец, казалось бы, заигрывал с парнями, которых вроде бы легко было обмануть или запугать.

— Вот видите, не называете…

— А что их мне жалеть. Аллах им судья, — недовольно заговорил пожилой мужчина. — Приходите ко мне, там и поговорим. А я вам кое-что приготовлю, — таинственно предложил он, полагая, что иначе парни не придут. — С утра вы, пожалуй, свободны. Вот и приходите часам к десяти. Живу я на Эбнерштрассе. Место довольно известное. Дом наш все знают. Встречу вас под большими часами. И скверик там неподалеку.

Парни колебались, смущенно отводили глаза. Ни да, ни нет не говорили, точно прикидывали: стоит ли к незнакомцу идти в гости?

— Вы к нам на концерт приходите.

— Хотел. Да вот, честно говоря, билетов, оказывается, нет. Видать, идут на ваш ансамбль?

— Еще как идут. Были мы в Италии, в Испании, во Франции. Теперь вот приехали в Германию, в Берлин. И всюду билеты нарасхват.

— Чем это вы покорили степенную немецкую публику? — усмехнулся незнакомец.

— А вот приходите. Посмотрите сами, как они долго хлопают. Встают со своих мест и аплодируют. И тогда убедитесь.

Ему дали билет.

— Мы вас приглашаем.

— Ну так как вы решили? — напомнил танцорам незнакомец, перед тем как покинуть парней. — Придете?

— А почему бы не подойти?

…Пятиэтажное с балконами здание, напоминающее гостиницу, они и в самом деле нашли быстро, оно оказалось рядом с автобусной остановкой. Огромные часы, у которых договорились встретиться, показывали без пятнадцати десять.

— Успели и даже пришли чуть-чуть раньше.

Вместе с парнями прибыл к месту свидания и руководитель группы — молодой мужчина с ранними залысинами на выпуклом гладком лбу.

Незнакомца все не было.

— Что могло его задержать? Похоже, передумал, — сказал руководитель группы, не скрывая сожаления. — Как же это вы мне сразу не сказали…

— Подумали, ерунда какая-то, — чистосердечно признался один из парней, как бы выразив общее мнение. — Выеденного яйца не стоит. Потом поговорили и вдруг поняли: может быть, на самом деле важное что-то скажет? И тогда решили с вами посоветоваться.

— Да придет он, — заявил уверенно второй. — Куда он денется. Сам приглашал. За язык никто его не тянул. Значит, ему самому хотелось встретиться…

— Немцы любят точность, — заметил руководитель группы. — И тот, кто в Германии живет, а тем более долго, тот не опаздывает. Поверьте. Тем более дом его рядом, вон он — через дорогу от сквера.

— Странный дом, — заявил чернобровый парень. — Он говорил, что чем-то знаменит. Интересно, чем? А что, если пройти по квартирам? Описать его внешность. Уверен, можно будет найти.

Руководитель группы не успел ответить — во двор того самого дома через открытые железные ворота заехал микроавтобус белого цвета с красными крестами по бокам. Машина развернулась на асфальтированной площадке веред зданием и подкатила к подъезду.

— Посмотрим, что там, — направился туда руководитель группы.

Остальные последовали за ним.

Водитель и тот, что сидел рядом с ним в машине, вышли, открыли заднюю дверь микроавтобуса и вытащили носилки, молча и торопливо вошли в подъезд. Вернулись минут через десять, неся на носилках человека, накрытого с головой темной плотной тканью.

— Пардон, — обратился к ним руководитель группы. — Нам была назначена встреча… Точнее — мы ждали одного из этого дома. Позвольте взглянуть…

Они остановились. Водитель сухо вымолвил:

— Битте.

— Спасибо, — поблагодарил руководитель группы в откинул край материи.

— Он?

— Ага, он.

— Пардон, — снова обратился к немцам руководитель группы. — Что это за дом? Не подскажете…

Немец понял:

— Это — дом престарелых.

Немцы занесли в микроавтобус носилки, захлопнули заднюю дверь, один сел за руль, другой — рядом с ним. И машина выехала со двора, выпустив из выхлопной трубы клуб сизого дыма.

* * *

После недолгого стука в дверь открыл Азамат: в школу он не ходил, на строительную площадку, где работали старшеклассники, не явился, видать, не выходил из дома с самого утра. На сердце жаловался.

— Азамат Рамазанович, можно? — спросил Хачури сдержанно.

— Проходите, пожалуйста. — Татарханов пугливыми глазами осмотрел явившихся к нему людей: вместе с начальником милиции пришли двое в гражданской одежде. — Садитесь…

— Сидеть нам некогда, мы по делу, — сухо сказал Хачури. — Мы за вами. Так что одевайтесь. — Хозяин дома был в пижаме. — Не будем медлить. Пойдете с нами.

Лицо Татарханова удлинилось, щеки ввалились.

— Я знаю, зачем вы пришли… — Он замолчал, потянулся машинально к щеке, но тут же опустил руку, словно не хватило сил, чтобы почесать рубец.

— Тем лучше. — Пот выступил на смуглом лбу Хачури, он не смотрел на Татарханова.

Азамат, низко опустив голову, упорно разглядывал пол под ногами, точно что-то разыскивал.

— Вы всегда ненавидели меня, — обронил он дрожащим голосом. — И вечно относились с недоверием. Я был и остался для вас врагом, чужаком. Что бы ни сделал хорошего и полезного, как бы ни старался — все равно считали, что я маскируюсь, все делаю с тайным умыслом. Разве можно так жить?

— Вы напрасно тянете время, — пытался остановить его Хачури.

— Ну конечно, что вам моя судьба, судьба моей семьи. Сестра моя, Чабахан, отдала жизнь за родину, подвиг настоящий совершила. Так вы же выступали против того, чтобы ее имя было высечено на каменной плите — памятнике погибшим во время войны…

— К славе Чабахан вы никакого отношения не имеете, хоть и писали о ней что-то в районной газете, — жестко отозвался Тариэл. — Скорее, вопреки вам она включилась в борьбу с захватчиками. А относительно надписи на плите вы плохо информированы. Это по моему предложению решено не только имя ее выбить, но и барельеф дать.

— Ага, вы и тут успели, — снова сник Татарханов. — Ни с какой стороны к вам не подкопаешься.

— К сожалению, и я не безгрешен, — не согласился с ним Хачури. — До сих пор не могу простить себе, что не хватило в свое время духу, чтобы защитить Таню Семенюк, первую учительницу моих детей. И пришлось ей пострадать в местах, как говорится, не столь отдаленных, пока все не прояснилось. А с вами… С вами — другое дело. Тут я себя ругаю за то, что так долго не мог вывести вас на чистую воду как пособника оккупантов.

Азамат переступал с ноги на ногу, косился на дверь спальни, но не уходил: что-то его сдерживало. Может, вспомнил слова дяди своего, Амирхана, которые тот высказал во время их последней встречи в саду госпиталя: «Если хочешь спастись и не попасть в лапы ваших спецорганов, бежим отсюда со мной!» И ему, дураку, надо было уцепиться за предложение дядьки. Он же его не послушался, все надеялся, что никто не узнает о его сотрудничестве с немцами. А теперь уже не выкрутишься…

— Да, да, — кивнул Азамат Рамазанович. — Я сейчас. Переоденусь — и все…

Татарханов вяло направился в свою маленькую комнату, опустив голову.

— Да, да… я сейчас, сейчас… — как бы самому себе твердил он.

Тариэл Автандилович вытер лоб носовым платком, бросил беглый взгляд на скромно обставленную комнату, в которой не чувствовалось женской руки.

В тягостном ожидании невольно рассматривали комнату и оперативники. Прорвавшиеся в окна яркие солнечные лучи высветили матовый налет пыли на старом комоде.

В соседней комнате резко и сухо прозвучал выстрел.

Хачури бросился в комнату Азамата. Татарханов лежал на полу. Лицо его было залито кровью. Он выстрелил себе в висок, и пуля вылетела через глаз. В правой руке его был зажат кольт.

* * *

Махар Зангиев подъехал на «Волге» к райкому партии и сияющий вошел в кабинет Соколова.

— Ну что? — спросил Виктор Алексеевич, хотя по лицу того понял, что пришел водитель с приятной вестью.

— Сын, Виктор Алексеевич! Сын! — Махар вдруг смутился: радость переполняла его сердце, и он слишком расшумелся в кабинете первого секретаря райкома партии.

Соколов поднялся, крепко пожал руку Зангиева.

— Поздравляю от всей души, Махар! Представляешь, Карл, — обратился Виктор Алексеевич к Карстену, который был тут же. — У него две дочери, а теперь еще и сын. Две няньки, а вот и парень явился, продолжатель рода. Ну, как назовете?

— Он с именем родился, Виктор Алексеевич. — Легкая печаль тенью легла на смуглое лицо Махара. — Асхат.

— Очень верно, — одобрил Соколов. — Пусть растет крепким, здоровым и таким же смелым, как его дядя-герой!

* * *

Машина едва отъехала от здания райкома партии, направляясь к дому Соколова, как Виктор Алексеевич попросил Зангиева остановиться. «Волга» прижалась к бордюру и стала. Соколов вышел.

Карл Карстен увидел группу женщин, продающих цветы, и тоже вышел из машины. Прихрамывая, направился вслед аа другом. Внимание Соколова привлекла старушка, продающая красивые красные гладиолусы. Виктор Алексеевич взял все. Старушка стеснялась было брать деньги с первого секретаря райкома партии, но он сунул деньги в карман ее фартука.

Вскоре «Волга» подкатила к зданию роддома. На этот раз из машины Соколов и Карл Карстен вышли одновременно. Они поднялись по ступенькам.

Дежурная вышла им навстречу. И встретила приветливо:

— Здравствуйте, Виктор Алексеевич!

— Здравствуйте, Вера Николаевна! — улыбнулся ей Соколов; пожилая женщина долгие годы проработала в больнице вместе с его матерью.

— А вы к кому, Виктор Алексеевич?

— Передайте цветы Заире Зангиевой, — попросил он. — И скажите, что ее от всего сердца поздравляет знаменитый германский альпинист Карл Карстен. И я, естественно. Желаем ей большого счастья. Здоровья ей и малышу Асхату!

* * *

«Волга» быстро набрала скорость на гладкой асфальтированной дороге и, несмотря на подъем, легко взбиралась по серпантину наверх. Погода стояла солнечная, как и всю неделю. В открытые окна машины врывался ветер и теребил волосы мужчин. Сын Соколова Алексей и Генрих быстро сдружились; они сидели рядом с Виктором Алексеевичем на заднем сиденье и перебрасывались короткими фразами — то по-русски, то по-немецки.

— Виктор, почитай Лермонтова, — попросил Карл Карстен. — Чудо поэт. И ты его читаешь прочувствованно.

Виктор Алексеевич улыбнулся, смущенный и тронутый похвалой, и начал:

Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой. Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни темной старины заветные преданья Не шевелят во мне отрадного мечтанья.      Но я люблю — за что, не знаю сам —      Ее степей холодное молчанье,      Ее лесов безбрежных колыханье,      Разливы рек ее, подобные морям…

— Знаешь, Виктор, — задумчиво заговорил Карл Карстен после паузы. — Я немало думал о причинах поражения Гитлера в минувшей войне. Да и не только я. Крупные ученые этим занимались. И все мы приходим к выводу: фашизм не мог победить вашу страну. Ведь главным вашим оружием были не танки и самолеты, а дружба людей разных национальностей, сплоченность всех народов Союза. Гитлеровские идеологи полагали, что легко смогут настроить против русских все остальные народы, столкнуть их друг с другом лбами. И тогда — дело сделано, держава ваша сама собой рассыплется. Но крупно просчитались — этого не случилось. В огне тяжелых испытаний дружба эта только еще больше укрепилась, засверкала новыми гранями. Десятки народов населяют Кавказ. И если люди веками живут вместе дружной семьей, то безнаказанно нарушать эту общность нельзя никому. Он навлечет на свою голову гнев всех горцев, всех людей, которые крепко любят свою Отчизну. Вот как о том Лермонтов писал.

…Перед поворотом машины в горы, у развилки двух дорог, увидели сверкающее стеклами двухэтажное здание пансионата. Голубые ели водили хоровод вокруг него.

Карстен воскликнул, точно обрадовался:

— А вот этого пансионата до войны тут не было!

— Ты прав, Карл, — отозвался Соколов. — Его построили лет пять тому назад. Отсюда начинается туристический маршрут к Черному морю, в Грузию.

— Вот как?! И иностранцев туда пускают?

— Пожалуйста, хоть завтра повезут и все покажут и расскажут.

Они рассмеялись, а потом надолго замолчали, наблюдая за пленительными пейзажами, раскрывающимися за окнами «Волги». Машина стала все круче брать вверх, натруженно, на высокой ноте гудел мотор.

Зеленые отроги, позолоченные нежным утренним солнечным светом, тянулись по обе стороны дороги; приближался укрытый голубой вуалью грудастый утес, который однажды назвали за вытянутую вверх вершину «каланчой». Впереди, на чистом синем небе, показались сторожевые башни, мирно и величественно возвышающиеся над крутым ущельем.

* * *

Из-за поворота, как всегда неожиданно, показалось высокогорное село Лариса. Его трудно было узнать — так оно выросло, помолодело, потому что совсем мало осталось в нем старых неказистых домов, сложенных из местного камня, зато сквозь густую зелень садов празднично белели стены новых строений. Чудилось, что село подобралось еще ближе к грозным вершинам и до звезд отсюда — рукой подать. Да, многое изменилось в Ларисе за прошедшие после войны годы. Только старые закопченные сторожевые башни, как и прежде, невозмутимо стояли на страже покоя людей — ни время, ни войны, ни непогода оказались не в силах разрушить их.

Вышли из машины, остановились на краю ущелья — отсюда открывался великолепный вид на окрестности села. Словно зачарованный, не мог оторвать взгляд Карстен от вздымающихся совсем неподалеку могучих вершин, покрытых вечными снегами, от заросших лесом распадков, от хрустальных водопадов, низвергающихся в ущелья. Легкий ветерок шелестел листвой кряжистого дуба, стоящего над обрывом, и шелест листвы перекликался с отдаленным журчанием водопадов и ручьев, скачущих по осклизлым камням на дне ущелий.

Так бы и стоял часами, захмелевший от чистейшего горного воздуха, вбирая в себя первозданные красоты этого дикого края.

Между тем легкая дымка легла на чело двуглавого Эльбруса — он точно нахмурился.

— Ого-го, дружище, рад тебя снова видеть! — не выдержал Карл и закричал как в молодости.

Путники послушали, как эхо долго перекатывалось в ущельях, а потом пошли в селение. Здесь, в доме старика Мишо, их уже ждали. Женщины накрывали стол во дворе, под огромным орехом с могучей кроной. Неподалеку, на крупных камнях, молодые мужчины готовили мясо для шашлыка. Густой аромат свежего барашка и пряностей распространялся по всему двору. Под большим чаном уже потрескивали сухие поленья из чинары, охваченные неярким пламенем.

В горных селениях такие встречи всегда проходят в оживленных беседах за накрытым столом. А тут и случай особый: прибыл гость издалека, из заграницы. Многие помнили Карстена по тридцать девятому году, другие были наслышаны о том, как в годы войны он помог отвести лихую беду от Ларисы. И теперь все — и стар, и млад — спешили засвидетельствовать ему свое почтение, перекинуться с ним одной-другой фразой, а то и шуткой. Шуток и прибауток здесь знали множество.

— Кто гостей не любит, к тому гости не стучатся, — высказался коренастый старик с молодыми колючими глазами по поводу приезда Соколова и Карстена с сыновьями.

— Кому скажешь «Доброе утро», тот и тебе скажет «Добрый день».

— И то правда: в одиночку на пир не ходят.

Сказал свое слово и старик Мишо, восседающий во главе стола:

— В ожидании гостей дверь отворенной оставляем.

Годы понемногу брали свое: прибавилось глубоких морщин на его смуглом лице, стал он меньше, точно ссохся под горным солнцем. Но Мишо старался не поддаваться: по-молодецки еще горели глаза, он норовил ровно держать спину, как лихой джигит во время танца, голос его еще не потерял силы и чистоты.

— Дорогих гостей мы рады встречать каждый день, — раздувая пышные усы, говорил старик Мишо, неизменный тамада на всех застольях. — Тем более давних друзей. Говорил и буду неустанно повторять, как самое важное заклинание, — нет на свете большего счастья, чем жить в мире и дружбе. В ссоре люди не слышат друг друга. — Он расчесал пальцами, как гребенкой, усы, продолжил: — Разбушевалась у нас тут как-то непогода, у стихии ведь нет рассудка. И снежным обвалом разрушило в селе несколько домов, погибли и люди. А вскоре к нам сюда стала поступать помощь — теплая одежда, медикаменты, палатки утепленные, стройматериалы… Из разных мест люди откликнулись на беду. Раньше мы о таких городах да селениях даже не слышали, а тогда узнали, какие замечательные люди там живут, настоящие друзья.

— И я бы охотно помог, если б знал о вашей беде, — не удержавшись, вставил слово Карл.

— Верю, — кивнул с одобрением старик. — Не остался бы ты в стороне. Делом то доказал в годину войны. И мы все помним про то — добро не забывается. Так давайте выпьем за дорогого гостя, за его сына, за его семью. Кавказского вам здоровья и долголетия!

Все встали и выпили легкого бодрящего кавказского вина.

— Спасибо, друзья! Спасибо! — повторял растроганный до слез Карл.

А потом были непременные для кавказского застолья танцы. Как только заиграли музыканты, во дворе тотчас образовался веселый лихой круг. Вместе с парнями и девушками пошел танцевать и Карстен. И хотя у него многое не получалось, танцевал он самозабвенно.

Мишо, глядя с улыбкой на танцующего гостя, растроганно сказал Соколову:

— Эх, сынок, скажи, зачем нам зажигать костры на башнях, если люди могут жить в мире и согласии!

Виктор согласно кивнул.

Полуденное солнце тем временем поднялось высоко над горами, ярко высветило уютное и доброе село, его лучи достигли дна распадка и разогнали сырую темень. А бодрая мелодия народного танца поднималась ввысь, к самой высокой вершине Кавказских гор.

1982—1987

Владикавказ

Примечания

1

Владикавказ несколько раз менял свое название. В романа для удобства читателей всюду дается исконное название города. (Прим. автора.).

(обратно)

2

Шат — Эльбрус.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая КОСТРЫ НА БАШНЯХ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

Часть вторая ГОРЫ ЕСТЬ ГОРЫ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

Часть третья «ЕРМОЛОВСКИЙ КАМЕНЬ»

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg