«Помни время шипов»

Помни время шипов (fb2) - Помни время шипов (пер. Виталий Крюков) 1592K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гюнтер К. Кошоррек

Гюнтер К. Кошоррек

Помни время шипов

Между Рыцарским крестом и крестом деревянным

Воспоминания солдата Вермахта о войне в России в 1942-1945 годах

С предисловием Георга Лебера

Издательство Флехзиг, 2008 г.

Перевод с немецкого: Виталий Крюков, Киев, Украина, 2014 г.

О книге: Гюнтер К. Кошоррек не был полководцем, он не ученый и не историк, но в своей книге он обобщил то, что, будучи простым солдатом, ежедневно записывал об ужасах войны. Его военный опыт отличался от военного опыта в штабах или командных пунктах. Автору было 19 лет, когда война в своей наихудшей фазе настигла его и захватила своей безжалостной силой. Ему пришлось повиноваться и не задавать вопрос «почему». Национал-социалистический режим, безжалостно преследовавший свои цели, подчинил присяге и чувству долга все это поколение, постыдно злоупотребив его идеалами.

Об авторе: Гюнтер К. Кошоррек (родился в 1923 в Гельзенкирхене) был во время Второй мировой войны солдатом немецкой 24-й танковой дивизии, и спустя много лет после войны стал автором нескольких книг. Он описал свой военный опыт под Сталинградом в книге «Vergiß die Zeit der Dornen nicht».

В возрасте девяти лет Гюнтер Кошоррек со своей семьей переехал в Восточную Пруссию, на родину его семьи. Там он получил среднее образование и посещал коммерческое училище, а также помогал матери в магазине. Затем он посещал школу мотоспорта в Итцехо, чтобы получить военные водительские права. В феврале 1942 года Кошоррек был призван в Вермахт и по октябрь проходил обучение в восточно-прусском Инстербурге. Затем он попал на фронт под Сталинград в составе 1-й кавалерийской/24-й танковой дивизии. Кошоррек, которому тогда было 19 лет, воевал как пулеметчик. В апреле 1945 года он после ранения попал в военный госпиталь в Мариенбаде. В конце июня его отпустили там из американского плена. После войны Кошоррек занимал руководящие должности в экономике. После того, как он в 1995 году нашел свои военные записи, которые он считал утерянными, он написал книгу мемуаров «Помни время шипов», за которую в 1996 году был награжден премией Западного Германского радио (WDR). Эта книга вышла также в США в несколько сокращенном виде на английском языке под названием «Кроваво-красный снег», были также ее переводы на другие языки, в частности на польский и шведский.

С О Д Е Р Ж А Н И Е

Предисловие

Вступление

Пролог

В пути на Сталинград через калмыцкие степи

В зоне боев в Сталинграде

Едва вырвавшись из Сталинградского котла

Короткая передышка на плацдарме

Кроваво-красный снег падает не с неба

Маленькое утешение для оставшихся в живых

Франция и охота за итальянскими партизанами

Возвращение в русский ад

Тревога на Никопольском плацдарме

Страх и ненависть вытесняют слезы

По бездонной грязи к Бугу

Смертельное интермеццо в Румынии

От Рыцарского креста к простому деревянному

Обреченный приказом на смерть

Стервятники над Неммерсдорфом

Из Польши в сказочную страну

Лучше смерть, чем Сибирь

Предисловие

За более чем пятьдесят лет, прошедших с окончания Второй мировой войны, много книг было написано о ней разными авторами и на многих языках. Но то, что написал Гюнтер К. Кошоррек, выпадает из привычных рамок. Он не был полководцем, он не ученый и не историк, но в своей книге он обобщил то, что он, будучи простым солдатом, ежедневно записывал в ужасе войны. Его военный опыт отличался от военного опыта в штабах или командных пунктах.

Автору было 19 лет, когда война в своей наихудшей фазе настигла его и захватила его своей безжалостной силой. На войне, с той поры, когда он на ней был, слово «война» больше не рифмовалось со словом «победа». Теперь война требовала борьбы, выдержки, терпения, страданий и убийств, сопровождаясь также дрожью и страхом за собственную жизнь.

На войне, на которую попал Кошоррек, он должен был повиноваться и не задавать вопрос «почему». Большинство еще молодых немецких солдат во время Второй мировой войны в этой фазе их жизни еще не сознавали аморальности, извращенности, презрения к людям тех, кто втянул народ в войну. Да и вряд ли они могли бы понять это при тогдашних обстоятельствах, с цензурой и манипуляцией информацией. У режима, который преследовал свои цели с необузданностью и беспрепятственностью, было под присягой целое поколение. Этот режим постыдно злоупотреблял идеалами этого поколения, привел его отечество к гибели и опозорил имя немцев. В древней Греции Перикл в своей надгробной речи в память о погибших говорил так: «Превосходство наше состоит также и в том, что мы обнаруживаем и величайшую отвагу и зрело обсуждаем задуманное предприятие; у прочих, наоборот, неведение вызывает отвагу, размышление же – нерешительность!»

Смелость, как понимал ее Перикл, это одна из главных добродетелей, естественная сестра которой называется справедливостью. Она основывается на знании о том, что хорошо и что плохо, что правильно и что неправильно. Оттуда она получает свое значение, а также свое благородство. Фома Аквинский говорил: «Похвала смелости зависит от справедливости».

Если этого не происходит, тогда смелости угрожает опасность, что ею будут злоупотреблять как рычагом зла. Она должна быть направлена на что-то доброе, иначе она станет лишь простой безрассудной смелостью с ловкостью и хитростью или искусной, проворной тактикой. Против бесчеловечности приказа, против подчинения и послушания, которые требовались от солдат, протестовать было опасно.

Автор этой книги попал в такую ситуацию в Италии во время борьбы с партизанами. Приказ о расстреле трех пойманных невооруженных итальянцев не был им выполнен. Если бы об этом невыполнении приказа стало известно фельдфебелю, отдавшему приказ, тогда Кошоррека и его сослуживца Хаманна ожидала бы, вероятно, та же судьба, что и 41 советского солдата 17 июня 1953 на востоке Германии: Они были расстреляны по приговору военно-полевого суда, так как они отказались стрелять в невооруженных гражданских немцев, как это было им приказано.

Им, обоим немцам в Италии и 41 красноармейцу в Восточной Германии, пожалуй, было вполне понятно, какое наказание ожидало их за отказ выполнить приказ. Тогда они в Италии действовали, «все осознавая и взвешивая, и приняли решение как свободные люди и не робели» и они потеряли бы свою жизнь как тот 41 красноармеец.

Время, прошедшее с конца войны до окончания раздела Германии, было долгим. И за это время были примеры того, что смелость – это добродетель не одних только солдат.

Была также смелость тех немцев, который за годы после беды, когда все было потеряно, на востоке Германии не склонились, а вынесли и выдержали беззвучно в тесной нише между отчаянием и искоркой надежды. И это свидетельство о смелости, когда в 1989 году, в церкви в Лейпциге, женщины и мужчины потребовали конца диктатуры, зная об опасностях в государстве, которое было еще способно отомстить и наказывать, и с этим требованием вышли в свой город и в страну, до тех пор, пока стены не были разрушены, а проволочные заграждения убраны.

Если охватить это время, от войны до конца раздела Германии, тогда получится смысл спустя более полувека, во время, в которое мы живем без войны, написать такую книгу.

Эта книга может помочь всем нам и тем, кто моложе или кто придет после нас, осознать обязанность того, что свободные общества никогда больше не должны незащищенными, без обороны и без сопротивления оказаться в руках деспотов, для которых власть важнее, чем человеческое достоинство и свобода. Это относится также к задаче нашего Бундесвера. Это дело всего народа и, в частности, тех, кому народ передает руководство и ответственность в государстве, чтобы миссия Бундесвера всегда оставалась честной и нравственно чистой.

Его исходящая из нашего Основного закона задача черпается из источников европейской культуры и определяется духом, как сформулировал его еще Перикл в античности. Он должен защищать наш мир и нашу свободу от внешних опасностей, не только потому, что закон приказывает это, но и, потому что такая задача может восприниматься нашими солдатами в согласии с их совестью как их гражданский долг. К этому относится также задание по поручению содружества народов в содружестве с нашими союзниками честно защищать человечность и мир во всем мире.

Доктор Георг Лебер Федеральный министр обороны в отставке

Вступление

Я записал свои неизгладимые переживания времен Второй мировой войны как напоминающее воспоминание и в верной памяти о моих товарищах из бывшей 1-й кавалерийской / 24-й танковой дивизии, которым не суждено было вернуться домой из той злосчастной войны.

Хотелось бы, чтобы эти воспоминания прочитали и те, кто только из литературы знакомы с тогдашним периодом национал-социалистического правления, и кто в своей далеко идущей неосведомленности о воздействии войны на человека, сегодня берут на себя право судить о солдатах немецкого Вермахта.

За произошедшую публикацию моих подлинных записей я благодарю как моего бывшего командира батальона и нынешнего подполковника Бундесвера в отставке Эрнста-Георга фон Хайкинга, так и очень сердечно всех моих однополчан, только благодаря великодушной финансовой помощи которых были созданы предпосылки, чтобы мои военные записи смогли теперь быть предоставлены в распоряжение также заинтересованной читательской аудитории в форме книги.

Пролог

Не так-то просто по истечении целых пяти десятилетий извлечь из памяти свои переживания из Второй мировой войны, чтобы написать на основе этих воспоминаний подлинный, хронологически упорядоченный рассказ. Потому авторы обычно либо довольствуются выбранными фрагментами, либо дополняют недостающие пробелы оживленной фантазией.

Из последней смеси, без сомнения, снова получилась бы очередная из многочисленных книг, которые или прославляют войну, представляя ее как череду безупречных подвигов, или же умышленно злобно интерпретируют ее так, что читатель после этого во всех солдатах видит только кровожадных убийц. Я не хочу ни того, ни другого. Ни прославлять, ни проклинать что-то или поправлять. Я хочу описать действительность. Написать все так, как я сам испытал и прочувствовал войну на фронте в России, с осени 1942 года до горького конца как простой солдат, только с немногими перерывами из-за нескольких ранений.

Это должно было стать подлинным рассказом, с описаниями неизгладимых переживаний, впечатлений и ощущений. С точки зрения совершенно обычного фронтовика, которого на тогдашнем жаргоне называли «воякой».

Это должно стать документом многих неизвестных, которые большую часть военного времени провели в грязных ямах в русской земле и должны были покидать это свое укрытие во время боя. Никто их об этом не спрашивал, будь то летом при изматывающей жаре или под дождем и по колено в грязи, будь то зимой при суровом холоде и твердой как камень замерзшей земле или в глубоком снегу в ледяной пустыне России. У этих неизвестных была одна только единственная надежда на то, что их, вероятно, вновь сменят на короткое время, чтобы они смогли немного отдохнуть в ближнем тылу при обозе. До того времени траншеи и противотанковые щели были их домом. Там на переднем крае обороны, где они изо дня в день рисковали своей жизнью и убивали врагов, чтобы самим не быть убитыми. Где они боролись вместе со своим подразделением, но, в конечном счете, каждый был предоставлен самому себе. Где земля вокруг них часто превращалась в горящий ад, и они чувствовали ледяной дым смерти, когда раскаленные металлические осколки и визжащие пули искали их тела, чтобы глубоко впиться в них. Там, где разорванные тела их врагов нагромождались в предполье, и резкие крики раненых смешивались со слабыми стонами умирающих.

Я хочу рассказать об этом, так как я был одним из них. Я хочу также написать о моих страхах и сомнениях, о натянутых до разрыва нервах, которые у некоторых, на первых взгляд, более сильных и неукротимых, разрывались на волокна как ставший хрупким пеньковый канат. Но также и о днях возмущения и безграничного подъема силы воли, которые хотели победить врага и даже саму смерть. А также о временах окаменевшего отупения, когда даже убийство стало уже почти обычным делом.

Без сомнения, спустя полвека осталось уже не так много тех, кто мог бы сказать о себе, что они смогли пережить смертоносную войну на Русском фронте или бесчеловечный плен.

Я обязан своей жизнью необъяснимому божественному стечению обстоятельств, которое чудесным образом никогда не позволяло мне сомневаться, несмотря на мой страх получить тяжелое ранение или попасть в плен, в том, что я невредимым вырвусь из этого ада.

Так как меня как новобранца обучали на пулеметчика тяжелого (станкового) пулемета (sMG), мои командиры также на фронте преимущественно использовали меня как пулеметчика и как координатора пулеметного огня. Я не стану отрицать, что на войне в России я убил многих из наших врагов из этого пулемета с огромной скорострельностью, который ставился на лафете и был снабжен оптическим прицелом.

Тем не менее, я никогда не торжествовал по поводу этого и тем более не чувствовал себя героем. Все эти дела не имеют ничего общего с ухарскими подвигами, которые так любят порой цитировать.

Мои истинные мотивы всегда исходили из чувства самосохранения и панического страха, что враг разгромит и уничтожит меня вместе с моим подразделением, что я позже действительно испытал однажды в моих первых боях в районе Сталинграда. Чтобы предотвратить это, я всегда применял все мое мастерство, которое я с моим дальнейшим фронтовым опытом довел до совершенства.

В это время я делал много заметок, чтобы использовать их после войны для написания документального рассказа. Сначала я еще вел дневник, хотя это и было запрещено нам, простым солдатам. Когда я позже был в воюющей части, я во время пребывания на передовой спрятал дневник в одну из моих переметных сумок. Во время массивного танкового наступления русских 13 декабря 1942 года на краю Сталинградского котла наш обоз и наша личная собственность попала в руки врага. К сожалению, там был также мой дневник.

Только спустя несколько недель, во время выздоровления после моего первого ранения, я восстановил записи из этого рокового времени. Это были те дни и недели, когда мы в полном отчаянии пытались убежать из Сталинградского котла и, наконец, в панической гонке ускользнуть через примерзший Дон, под безумным огнем приблизительно сотни русских танков.

После потери дневника я делал свои заметки только лишь на клочках бумаги, которые как раз в тот момент оказывались у меня под рукой. Листочки с записями я после этого складывал и через маленький разрез прятал в подкладку моего мундира. Во время моих недолгих пребываний в военном госпитале мне дважды представился случай передать эти листочки моей матери для сохранения. Я был уверен, что кроме меня никто не смог бы расшифровывать мои каракули, написанные частично даже стенографическим способом.

Во время моего отпуска домой я спрятал, следуя интуиции, все записи подобным образом в подкладке моего зимнего пальто, которое я носил в последний раз еще в конце 1940 года, до того, как меня на один год призвали в школу мотоспорта в Итцехо, чтобы в ходе допризывной подготовки сделать некоторые водительские удостоверения Вермахта.

Мое зимнее пальто было подарком ко дню рождения, и я всегда носил его с большой гордостью. Не в последнюю очередь потому, что у него был великолепный серовато-голубой цвет, и оно было сделано из высококачественной шерсти. Это тоже было причиной, почему моя мать постоянно возила с собой этот предмет одежды во время бегства из Восточной Пруссии зимой 1944/45 до ее прибытия в один маленький городок в Нижней Саксонии.

Когда мы снова встретились через еще несколько месяцев неурядиц послевоенного времени, я был очень доволен тем, что смог обладать этим теплым предметом одежды. Мои записи хоть и сильно помялись в толстой подкладке, но все они сохранились.

Потом я как-то начал хронологически упорядочивать их. Но мое самое заветное желание написать с их помощью книгу по самым разным причинам все еще оставалось неисполненным. Проходили годы, когда я снова и снова ощущал большое стремление записать, наконец, то, что так горело в глубине моей души. Затем случилось так, что я недосчитался моих бумаг и предположил, что они пропали у меня когда-то во время переездов. Только гораздо позже я узнал, что во время моего слишком торопливого развода с моей первой женой в середине пятидесятых годов я оставил их в нашей общей квартире....

Шипы войны все еще причиняли мне острую боль в глубине моей души. И произошедшая за десятилетия после войны смена многих до тех пор действующих ценностей человеческой жизни на непочтительность, агрессию, ненависть и жестокое насилие не способствовала тому, чтобы забыть роковое время последней войны.

Потому незабываемые картины также сразу снова возникли перед моими глазами, когда я однажды совершенно неожиданно снова держал мои военные записи в руках и прочитал несколько строк из них.

Это началось со звонка из Соединенных Штатов. Неизвестный женский голос с явным американским акцентом спросил мое имя и после этого обращался ко мне просто «отец». Прошло довольно много времени, пока я понял, что звонившей была моя дочь от первого брака, которую после развода с первой женой в середине 1950-х годов я больше не видел. Это было неописуемое чувство: внезапно снова иметь дочь, которая сама уже была замужем и сделала меня за ночь дедушкой двух внуков.

Когда она позже посетила нас, мою жену и меня, в Германии, она преподнесла мне чудесный подарок. Она передала мне папку с моими пропавшими без вести бумагами, которые она сохраняла долгие годы как единственную память об отце, в надежде однажды вновь увидеть меня.

Через несколько лет одно событие, наконец, снова утвердило меня в намерении написать, наконец, книгу на основе вновь обретенных теперь бумаг.

Я пришел к выводу, что многие молодые люди, которые знают о войнах только из учебников по истории или из слухов, едва ли могут представить себе их действительность, так же как и я в свое время, когда впервые узнал что-то о Первой мировой войне, никак не мог себе представить, как это было на самом деле.

Реальность абсолютно другая. Она превосходит даже самые рискованные фантазии, так как силы человеческого воображения недостаточно для того, чтобы постичь настоящие чувства и ощущения солдат на фронте.

Бесспорно, и среди солдат также были люди, бесчувственные по своему предрасположению, которые сражались и убивали в бою как в опьянении. Но с действительно крайней жестокостью, в которой часто потом обвиняли сражающиеся войска, я в нашем подразделении никогда не сталкивался.

С записи моих переживаний началось для меня воображаемое повторение полного трудностей и скорби времени, от которого я, в принципе, никогда так по-настоящему и не убежал. Вероятно, это удастся мне теперь, когда я дописал до конца эту книгу.

Я не намеревался указывать все имена или наименование моего подразделения с абсолютной точностью, так как в этой книге я хочу документировать только мои личные переживания, мои впечатления и восприятия, а также мои чувства и ощущения во время войны. Если еще живущие члены нашей воинской части прочтут мои записи, они и без того узнают свое подразделение и вспомнят, возможно, также и дальнейшие подробности.

Я не использовал мои сегодняшние знания о бесчеловечной политике уничтожения национал-социалистических правителей Третьего Рейха, чтобы включить мои военные воспоминания в более широкий политический контекст. Было бы сомнительно предполагать, будто я как молодой солдат или кто-то из моих товарищей-ровесников на фронте думал о чем-то другом, кроме как о том, чтобы остаться живым и невредимым после безжалостных боев.

Хотя мне не было трудно расположить мои еще разборчивые записи в хронологическом порядке, может случиться так, что некоторые даты или события не совпадают точно по времени. Описанные в последующих главах события и факты, тем не менее, произошли именно так, и были правдиво описаны мной. Все диалоги из-за прошедшего большого промежутка времени написаны мною только по памяти, потому они не дословные, а лишь передают смысл.

В пути на Сталинград через калмыцкие степи

18 октября 1942 года. Я сижу на охапке соломы в грузовом вагоне военного эшелона, и, насколько это возможно при тряске движущегося поезда, делаю эти первые записи в моем новом блокноте. Примерно три часа назад нас погрузили в этот поезд. Мы – это примерно триста новоиспеченных восемнадцатилетних новобранцев, а также несколько ефрейторов, обер-ефрейторов и унтер-офицеров.

Нам, наконец, предоставляется немного личного времени. Последние три дня были достаточно бурными. По пути на фронт нас сначала перебросили в тренировочный лагерь Штаблак в Восточной Пруссии для подготовки к фронту. За день до того командир учебного батальона в Инстербурге выступил перед нами с ободряющей речью о нашем будущем боевом применении в России.

Для нас это была знаменательная минута – мы, наконец, окончили курс боевой подготовки, после чего мы как полноценные солдаты можем испытать себя на фронте. Речь командира вызвала у нас немалую гордость. Он говорил о славном немецком Вермахте и о той великой миссии, которую мы должны со всеми нашими силами и умениями выполнить во имя вождя и нашей любимой родины. Наше настроение было прекрасным, не в последнюю очередь и потому, что, наконец, завершилась наша муштра. Шесть месяцев боевой подготовки были для нас чертовски тяжелы, и кое-кто из нас не сможет их так легко забыть. Прежде всего, из-за умышленных придирок наших инструкторов. Официально они называли это воспитанием дисциплины и твердости. Самым худшим был унтер-офицер Хайстерманн, бывший конюх, как о нем рассказывали. В моих глазах это был тип с явными садистскими наклонностями. Он очень радовался, когда мог до изнеможения муштровать и мучить более слабых солдат. Со мной ему не повезло, потому что я был спортсмен и всегда в наилучшей форме. Это часто доводило его до белого каления, и он назначал мне дополнительный наряд или запрещал увольнительную.

Подлым типом был также наш взводный. Он прибыл к нам всего два месяца назад как новоиспеченный лейтенант. Это был заносчивый и чванливый пижон из дворянского рода. Его лицо было бледным и расплывчатым, с очень мягкими чертами, типичный маменькин сынок. Мы никогда не видели его без плетки. Он размахивал ею уже ранним утром, когда в шелковом халате и окутанный ужасным облаком духов, которое должно было замаскировать его алкогольный «выхлоп», он выходил из своей комнаты. Этот парень любил гонять нас еще самым ранним утром в душевых.

Но теперь все это осталось в прошлом. Нам предстоит новое время, пусть даже и с неизвестным будущим. Сразу после прощальных слов командира мы выходим за ворота казармы и направляемся прямо к станции погрузки. Да, наши строевые песни еще никогда не звучали так жизнерадостно и уверенно, как в это солнечное осеннее утро. Поездка в Штаблак происходила в вагонах. Другим солдатам тренировочный центр Штаблак был хорошо известен как место дислокации, печально известное своей строгой муштрой. В настоящее время он служит транзитным лагерем для частей пополнения, отправляемых на фронт. Никто не знает, на какой именно участок передовой нас отправляют. Такая информация строго засекречена, нам даже уже две недели как запретили писать письма. За три дня в Штаблаке мы не знали покоя. С головы до ног нас заново обмундировали, выдали ранец, одеяла, зимнюю шинель, портупею, складную лопатку, противогаз и новые винтовки. Мы думали, как нам все это тянуть. В предпоследний день: медосмотр и несколько прививок против столбняка, тифа, дизентерии и других болезней. На следующий день мы двинулись дальше.

Получив паек на три дня марша, мы погрузились в эти вагоны. С тех пор мы мучаемся все той же загадкой – куда же нас отправят? Единственный, кто мог бы знать ответ, – это обер-ефрейтор с Железным крестом Второго класса и значком за ранение. Но он молчит, и лишь молча попыхивает своей трубкой.

Он, а также еще несколько солдат, с одной или двумя нашивками на рукавах, недавно прибыли из роты для выздоравливающих. Начальник эшелона разместил их в каждый вагон в качестве контролирующих лиц и старших по вагону, которым мы должны подчиняться. Мы предполагаем, что они возвращаются в свои части, в которые в качестве пополнения направляемся и мы.

Кто-то уже слышал, что нашей будущей частью станет бывшая кавалерийская дивизия, которая была переформирована в танковую дивизию с двумя пехотными (гренадерскими) полками. Свидетельством этого является желтая окантовка на наших погонах. Желтый цвет – традиционный цвет этой бывшей кавалерийской части, вроде бы какое-то время воевавшей под Сталинградом. Я не придаю особого значения подобным слухам и хочу просто подождать, что будет.

Из шестнадцати человек в нашем вагоне, кроме меня только шесть человек из нашей учебной роты. Остальных я знаю только внешне. Первый из нас Ганс Виерт, который вечно голоден. Следующий долговязый Вариас, правофланговый из нашей учебной роты. Потом Кюппер, мускулистый блондин-здоровяк. Четвертый солдат – тихий и чувствительный Громмель, затем Хайнц Курат, который хорошо играет на губной гармошке. И последний – Отто Вильке, который каждую свободную минуту использует для игры в карты. Даже сейчас он усердно играет с несколькими другими солдатами.

Погода и сегодня снова чудесная, потому мы оставили сдвижные двери вагонов открытыми. Некоторые смотрят на мелькающие мимо пейзажи. Время от времени тормоза визжат, поезд замедляет ход, проезжает какую-то маленькую станцию, чтобы потом снова набрать скорость.

Из передних вагонов доносится песня, другие громко подпевают, и мы тоже присоединяемся. За последующие часы мы по очереди пропели все песни, которые знали, причем «Должен ли я выйти в город» пропели несколько раз. Когда приходит вечер, из соседнего вагона к нам доносится прекрасная песня «Стоит солдат на берегу Волги». Кто-то аккомпанирует ей на губной гармошке. Когда она закончилась, в нашем вагоне наступила удивительная тишина. Песня о солдате, стоящем в карауле на Волге, в первый раз немного уменьшает нашу веселость и заставляет задуматься. И меня тоже охватывает что-то вроде тоски по родному дому.

Вспоминаю дни, проведенные в казарме, где, несмотря на строгую дисциплину и трудную подготовку, у жизни были ее хорошие стороны. Вспоминаю о прогулках по Инстербургу и посещении кафе-дансинга «Тиволи», где иногда можно было познакомиться и потанцевать с местными девушками. Хотя я немного стесняюсь в таких случаях и в обществе девушек иногда краснею, но всегда умею найти этому достойные объяснения. Пока что у меня не было постоянных отношений, наверное, потому, что я, как мне кажется, слишком переборчив.

Когда я применяю эту мою критически-избирательную позицию к нашим инструкторам в учебной роте, то из всех них остается лишь пятеро, которых я воспринимаю. Это были действительно способные инструкторы. Что касается остальных, то у меня было чувство, будто они использовали требующуюся военную муштровку только как алиби для своих комплексов и садистской предрасположенности.

Сильный толчок и скрежет тормозов отрывают меня от моих мыслей. Долговязый Вариас высовывает голову наружу и пытается в полумраке прочитать название станции. Он чуть ли не ломает при этом язык, оно написано по-польски. Мы уже давно в Польше, но никто из нас не обратил на это внимания. Снаружи уже мало что можно разглядеть, и мы готовимся ко сну. Как положено по уставу, в каждом вагоне выставляется часовой, но сегодня не моя очередь. В эту первую ночь я сплю плохо. Несмотря на слой соломы, я ощущаю толчки колесных осей. Меня все время кидает туда-сюда, как только поезд тормозит и потом снова ускоряется. Большинству, похоже, это не мешает, они даже не прерывают свой храп.

Утром мы останавливаемся на запасном пути. Я с другими спрыгиваю из вагона и бегу с моим котелком к паровозу. Мы набираем немного горячей воды для бритья и хоть чуть-чуть освежаемся. Потом раздача кофе. Мы знаем, что в ближайшие дни не получим никакой горячей еды кроме кофе. С нами нет полевых кухонь. Через час мы продолжаем движение.

19 октября. Сегодня воскресенье, но я этого не чувствую. Минувшей ночью было довольно прохладно, но после того, как взошло солнце, в вагоне стало теплее. Снаружи мимо нас проплывает сельский пейзаж. Он выглядит довольно жалко, всюду жалкие деревянные домишки и полное запустение. Мы проезжаем мимо крошечных местечек, видим деревенские хаты с соломенной крышей и полуразрушенные кирпичные здания во многих хуторах.

На следующей станции люди, они стоят на рельсах и на платформах. Между ними – одетые в форму Вермахта, наверное, охранники. Некоторые из нас машут из окон руками, но никто не машет нам в ответ. Наш поезд движется очень медленно, и люди, стоящие впереди, смотрят на нас. Среди них много женщин. У них на головах платки, а у мужчин фуражки с козырьком. Это поляки. У них всех подавленный вид. В руках у этих людей лопаты и кирки, они работают на железнодорожных путях.

Наш поезд едет быстрее, появляются новые деревни и снова исчезают. Когда поезд время от времени останавливается, мы спрыгиваем и облегчаем свой мочевой пузырь где-то в стороне от путей. «По большому» обычно ходим куда-то за дерево. И когда поезд внезапно отъезжает, случается так, что кому-то приходится прерваться и под смех всех остальных, придерживая штаны одной рукой, бежать за поездом, чтобы успеть в последний вагон.

Во время длительных остановок нам дают горячий кофе, и иногда свежую колбасу. От консервированного мяса нас уже воротит. Мы также находим время помыться и привести себя в порядок. Нам точно неизвестно, где мы находимся, но с прошлой ночи мы, похоже, уже в России.

На рассвете мы неожиданно услышали доносящиеся от головы поезда звуки винтовочных выстрелов. Эшелон останавливается, звучит сигнал тревоги. Где-то рядом находятся партизаны, которые охотятся за грузовыми поездами. Но все остается спокойно.

23 октября. День проходит за днем, и огромные просторы России тянутся мимо нас. Всюду, куда хватает глаз, тянутся бескрайние поля, на которых видны сараи и усадьбы – так называемые колхозы. Вдали я вижу группу людей, идущих один за другим. Когда они приближаются, я вижу, что это преимущественно женщины, нагруженные какими-то свертками. Несколько мужчин идут рядом с пустыми руками.

На женщинах платки, так что я с трудом могу увидеть их лица. На мужчинах что-то вроде меховых шапок с длинными ушами. Несмотря на тепло бабьего лета, все носят длинные и толстые стеганые куртки, напоминающие мне раздутые резиновые сапоги.

Ганс Виерт сердится на мужчин за то, что женщины несут тяжелую поклажу, а сами идут налегке. Старший нашего вагона, обер-ефрейтор, поясняет: – Это привычно для этой части России. Паненки, девушки, и матки, матери и взрослые женщины, с детства воспитаны делать то, что от них требует пан, или мужчина. Здешние мужчины – полные бездельники: это они решают, что делать женщинам. Когда их ни встретишь, они всегда бегают рядом с женщинами. Дома они обычно лежат на теплой печи или спят. Но сейчас можно увидеть только стариков, потому что молодые ушли на войну.

Наш обер-ефрейтор в последние дни стал более разговорчивым. Оказалось, что он неплохой человек. Все началось после того, как несколько наших солдат обратились к нему со словами «господин обер-ефрейтор», как их приучили в учебке. Он тут же резко оборвал их, сказав, что они уже давно не на учебном плацу. Кроме того, обращаться со словом «господин» следует лишь к тем, у кого на погонах имеется шнурок, то есть, начиная с унтер-офицера.

– К вам следует обращаться на «вы»? – поинтересовался маленький Громмель.

– Чепуха, не нужно никаких «вы», говорите просто «дружище», так принято среди нас.

– Или «товарищ», – вставил какой-то тощий белобрысый солдат, которого я не знал. Позже он рассказал мне, что он хотел бы стать кандидатом в офицеры после того, как повоюет на передовой.

Обер-ефрейтор поднял руку в протестующем жесте.

– Вот этого не надо! Это обращение оставьте лучше для разнаряженных тыловиков или вообще штатских дома. Они в этом лучше разбираемся, чем мы, фронтовые свиньи. Извини, дружище, но у нас все «товарищи» погибли.

Затем он рассказал нам кое-что о своей боевой части, бывшей кавалерийской дивизии, в которой он воюет с весны 1942 года, когда ее преобразовали в танковую дивизию. Начиная с ее переброски в Россию и прорыва до Воронежа в июле. Потом бои с множеством убитых и раненых в июле и августе до Чира и Дона, и дальше, до Сталинграда. Значит, все-таки Сталинград, как мы и предполагали! Но нам туда еще ехать и ехать.

24 и 25 октября. Мы уже семь дней в пути и единственное ощущение – бесконечная качка и толчки вагонов. Нас все время обгоняют грузовые эшелоны с оружием и боеприпасами для фронта.

Вчера мы почти полдня простояли на запасном пути. Рядом с нами стоял поезд с венгерскими солдатами. Мы поменяли у них несколько бутылок можжевелового шнапса на банки сардин в масле. Потом подошли несколько русских детей в лохмотьях и попросили у нас хлеба. Они получили его достаточно, у нас было еще полно еды. Кто-то сказал, что вчера ночью мы проехали станцию Кременчуг. Значит, мы в Украине, житнице России. Обер-ефрейтор – я уже знаю, что его зовут Фриц Марцог – заметил, что мы сейчас поедем через Днепропетровск и Ростов, а оттуда дальше на северо-восток к Сталинграду. Он оказался прав. Уже через день мы ранним утром доехали до Ростова-на-Дону у Азовского моря.

Нас поставили на запасной путь около вокзала. Вода близко и мы снова смогли хорошо помыться. Погода хорошая, теплая, хотя пасмурная, и солнце только редко показывается. Мы бегаем раздетыми до пояса, что значит, что мы тут останемся подольше. Я уже собирался поискать нескольких знакомых в соседних вагонах, как началась вся эта чертовщина.

Мы слишком поздно услышали шум двигателей. Из туманного неба на нас внезапно в бреющем полете налетели три русских самолета-истребителя. Их пулеметы трещат, и еще до того, как раздается команда: «Воздух! Всем в укрытие!», большинство из нас уже лежит под вагонами. Я вижу искры, отлетающие от рельсов; слышу звяканье пуль, рикошетом отскакивающих от них. Потом все заканчивается, но вскоре кто-то опять кричит: «Они возвращаются!».

Я вижу, как самолеты действительно разворачиваются и снова летят на нас. И тут начался настоящий ад. Сирены воют так громко, что у меня чуть ли не лопаются барабанные перепонки. Наверное, возле вокзала стоят несколько батарей зенитных пушек, которые сейчас ведут заградительный огонь. Три самолета тут же разворачиваются и улетают прочь. В них так и не удалось попасть.

Мы изумленно разглядываем друг друга: все произошло так быстро, и все было совсем не похоже на учебные занятия в тренировочном лагере, когда инструктор командовал нам: «Воздушная тревога! В укрытие!» Здесь все было очень серьезно и потому всем ясно, почему мы сейчас спрятались гораздо быстрее, чем на плацу. Кто-то говорит, что среди нас есть раненый. Ранение оказывается несерьезным – царапина на ноге, с которой легко справятся санитары.

– Старшим по вагонам к начальнику эшелона на совещание! – Эта команда по цепочке передается по всем вагонам. Вскоре Марцог возвращается с новостями. Он сообщает, что к нашему поезду прицепят две платформы, на каждой будет установлено по одной спаренной зенитной пушке для защиты от вражеских самолетов. Значит, они учитывают возможность новых налетов русской авиации! Кроме того, нам приказано еженощно выставлять караул, по два солдата на вагон, так как здесь усилилась активность партизан. Нам также придется временами ехать в обход, потому что в отдельных местах железнодорожные пути взорваны. И, наконец, еще неожиданная хорошая новость: – С этого момента мы будем получать от зенитной батареи хороший гороховый суп, – говорит нам Марцог. Мы радуемся, у обжоры Виерта уже слюнки текут, он облизывается и довольным жестом гладит рукой свое брюхо. После нашего отъезда из Штаблака мы, если не считать кофе, получали только холодную еду. И гороховый суп для нас вкуснее, чем воскресное жаркое в казарме.

Примерно через два часа мы движемся дальше. Паровоз свистит и выпускает пар. За это время туман уже испарился, и над нами сверкает голубое и безоблачное небо. Теплеет, около 25 градусов еще до полудня. Некоторые из нас ложатся и дремлют. У Вильке в руках снова его карты, а Курат тихо играет на губной гармошке сентиментальную песню. Сено под нами уже превратилось в сечку, а нового мы не получили. Одеяло, которым мы покрываем солому, приносит мало пользы, и нам кажется, будто мы спим на голых досках пола вагона. Долговязый Вариас и другие говорят, что у них уже болят бедра. Обер-ефрейтор только усмехается и заявляет, что для нас это неплохая подготовка: в вырытых в земле стрелковых ячейках куда тяжелее. По нашим просьбам он снова рассказывает нам о победоносных боях его части летом. Мы испытываем от этого еще большее нетерпение и хотим поскорее попасть в эту часть, чтобы не пропустить ничего интересного. Дитер Мальцан, так за прошедшее время представился нам высокий блондин, который хочет стать кандидатом в офицеры, открыто выражает словами то, о чем мы все думаем. На это он получает от Марцога довольно насмешливое возражение: – Не торопись, парень. Как только ты окажешься на передовой, твоя задница успеет вовремя наложить тебе в штаны.

Для нас тут нет ничего нового. Мы уже часто слышали эту глупую фразу от некоторых солдат из роты выздоравливающих. Они намекали на то, что мы, новобранцы, обделаемся сразу же в первом бою. Ерунда! Если так много других вели себя мужественно в первом бою, то почему бы и нам не справиться? Кроме того, это вообще не вопрос возраста.

Правда, я должен сознаться, что я представлял себе фронт немного не так. Конечно, это не те приключения, о которых мечтает молодой человек моего возраста. Для этого война слишком серьезна, здесь стреляют боевыми, и можно оказаться раненым или даже погибнуть. Но ведь не всякая пуля попадает в цель, как говорят, и кроме того, у нас гораздо лучшие шансы, чем у бедных русских. У нас лучшее оружие, и мы уже поэтому значительно превосходим нашего врага. Немецкий Вермахт доказал свои способности во многих победоносных сражениях. Почти на каждой остановке мы слышим сообщения об успехах из военных сводок, которые громко передают через громкоговорители из вагона начальника эшелона. Так и сегодня, 25 октября, в сводке сообщается о победах. Наше настроение переполняется радостью, мы запеваем военные песни.

Начиная со вчерашнего дня, пейзаж снова меняется. Если до этого мы время от времени проезжали мимо деревень, то сегодня их стало гораздо меньше. С обеих сторон простирается только поросшая коричневой травой степь с редкими невысокими холмами. Иногда мы видим большие колхозные строения.

Машинист останавливает эшелон как раз посреди такого участка. Мы вылезаем из вагонов и слышим, что он в блестящем солнечном свете успел заметить, что впереди взрывом разрушен участок пути. После этого мы почти полдня едем назад, а потом на другую железнодорожную ветку. Возвращаемся задом наперед, медленным ходом, наш паровоз при каждом подъеме кряхтит как старый морж.

Холмы становятся выше, паровоз кряхтит и едва справляется. Некоторые спрыгивают из вагонов и идут рядом с поездом. Они смеются, что при этом можно собирать цветы или читать книжку. Я тоже спрыгиваю и разминаю ноги. У одного длинного холма паровоз почти останавливается. Звучит команда: – Всем спрыгнуть и толкать! Все спрыгивают и начинают сильно толкать вагоны с двух сторон. Паровоз едет немного быстрее. Потом для нас начинается веселая игра: толкать вверх в гору, а потом, когда поезд едет вниз с горы, догнать вагон, сесть в него и ехать дальше.

Так продолжается достаточно долго, затем все вдруг замирают. Над высоким холмом, прямо перед нами, мы видим большую темную тень, похожую на гигантскую хищную птицу, которая стремительно движется прямо на нас. Сначала мы слышим низкий басовитый гул, переходящий во все более мощный рев, похожий на жужжание рассерженного шмеля. «Воздушная тревога!» Мы бросаемся на землю, над нами слышен треск авиационных пушек. Передо мной от попаданий снарядов образуются взлетающие в воздух фонтанчики земли, потом начинают стрелять наши зенитки. Я поднимаю голову и вижу, как с самолета падают маленькие бомбы. Они взрываются прямо перед паровозом. Снова злой рокот, и самолет улетел. Зенитки не попали, но и нам самолет не нанес большого вреда. Несколько осколков попали в железные части паровоза, и еще несколько пробоин в стенках вагонов. Обер-ефрейтор Марцог так поясняет, что это за самолет: – Это «Железный Густав», советский штурмовик (Ил-2 – прим. перев.). Иваны часто используют на передовой такие самолеты. Это маневренный самолет, летающий на малой высоте, он появляется внезапно и поливает все вокруг огнем своих автоматических пушек. Он часто сбрасывает небольшие бомбы, но иногда и бомбы побольше. Из обычного оружия его не сбить, низ фюзеляжа у него бронированный.

После этого события мы едем дальше, вверх толкаем, а вниз катимся. Сколько же это будет продолжаться? В конце концов, всему приходит конец, даже с помощью толкания наш паровоз уже не справляется. Что же делать? Мы застряли где-то посреди калмыцких степей. Нас триста двадцать человек, и примерно по сорок фунтов выкладки (20 кг – прим. перев.) у каждого. Далеко еще до Сталинграда? Начальник эшелона поясняет: – Где-то сто сорок или сто пятьдесят километров до нашей цели.

Мы слышим, что из-за бесчисленных остановок и объездов мы сильно отстали от графика. Затем нам говорят, что оставшуюся часть пути нам придется проделать пешком. Тогда мы должны дойти до места назначения через четыре дня. Эту ночь мы проведем в вагонах, а завтра, в шесть утра, отправимся в путь.

26 октября. Встаем в пять часов утра, еще темно. Нам выдают горячий кофе, по полбуханки хлеба армейского образца и кусок копченой колбасы на человека. Еще вчера мы заметили, что нам существенно уменьшили пайки. Несколько солдат, у которых сильно натерты ноги, остаются в эшелоне в качестве охраны вместе с зенитчиками. Мы закидываем на плечи ранцы и по команде отправляемся в путь по карте и компасу. Так для нас начинаются большие трудности, которые лишат нас всех наших сил.

Сначала мы еще пели, но постепенно песни затихли. Солнце поднимается выше, становится теплее. В обеденное время устраиваем длительный привал. Солнце днем жарит нас как печка. У нас есть еще силы, и мы шагаем, несмотря на сильную усталость, до наступления ночи. В маленькой низине мы просто валимся на землю и отдыхаем еще до того, как снимаем ранцы и раскладываем на земле. Ночью мы спим как убитые.

27 октября. Утром мои ноги онемели, как у старого вьючного осла. Другие чувствуют себя так же. Я съедаю ломоть сухого хлеба, запиваю его глотком холодного кофе. Кто знает, когда нам снова удастся напиться. Встать, и в путь! Те, кто впереди, идут быстро. Отделению управления не нужно много тащить на себе. Мы, все остальные, тащимся за ними как вьючные животные: на спине полный ранец со скатанным одеялом и плащ-палаткой, сверху пристегнута каска, и наброшена зимняя шинель. На поясе патроны, сзади мешочек с хлебом и фляга, на другом боку складная саперная лопатка. Через плечо висит противогаз, а на груди болтается тяжелая винтовка, ремень которой накинут на шею. Наконец, в руке мешочек с носками, нижним бельем и тому подобными вещами. Все вместе это весит около сорока фунтов.

После нескольких часов пути мы делаем первый привал. Нам приходится ждать долго, пока подойдут все. Когда мы идем дальше, ни о каком порядке при марше нет и речи. Колонна далеко растягивается, и расстояние до последних становится все больше.

Сразу после полудня делаем второй привал. Я удивлен тем, что как раз самые сильные и большие оказались отстающими. Вариас тоже среди них. Голод и жажда мучают их сильнее, чем остальных. Уже час назад я поделился остатками своего кофе с Вариасом. У него самого уже давно не осталось ни капли в его фляге. Еды и у меня уже не осталось.

После этого привала стало еще хуже. Солнце уже несколько часов немилосердно жжет с неба, и мы с нашей плотной одеждой и тяжелой поклажей потеем, как белые медведи в Сахаре. Пот уже так сильно пропитал наше нижнее белье, что оно клеится к коже. Пот течет нам в глаза, они жгутся и воспаляются. Язык прилипает к небу, и распухает как губка. Ранец давит как кусок бетона, а ремни врезаются глубоко в тело.

Моя спина сгибается все ниже, и потом мозоли на ногах начинают лопаться и жечь как огонь. Я стискиваю зубы и иду дальше. Мои силы почти на исходе.

Время проходит. Время от времени кто-то из солдат валится на землю от усталости, чтобы передохнуть. Потом они встают и плетутся дальше. Многие отстающие очень бледны, у них болезненный вид.

Неожиданно от головы колонны доносится спасительная весть: «Впереди в ложбине деревня!» Это означает, что там можно получить воду и что-нибудь из еды. Собираем последние силы и шагаем дальше. Скоро мы видим дома, их мало, но рядом несколько больших сараев какого-то колхоза, которые мы уже не раз видели среди бескрайних просторов России. Перед первой покрытой соломой деревянной избой стоит колодец с воротом и помятым ведром.

В нескольких метрах от него стоит фельдфебель и ждет, пока подойдут первые солдаты. Те из них, кто первыми приблизились к нему, бросаются к колодцу, чтобы опустить ведро в воду.

– Стойте! – резко кричит фельдфебель. Солдат у ворота дергается, выпускает ведро из рук, и оно с шумом падает вниз. Фельдфебель объясняет, что вода может быть отравлена. Он отправляется к одному из полуразрушенных домов, украшенному когда-то очень красивыми резными наличниками, и входит внутрь. Снаружи нигде не видно ни души.

Фельдфебель выходит из избы с каким-то бедно выглядящим русским. Это старик, он снова в стеганой куртке. У него взъерошенная борода и он добродушно улыбается. Фельдфебель подталкивает его к колодцу, цепко держа двумя пальцами за рукав. На поперечной доске колодца стоит ведро с водой. Фельдфебель показывает рукой на воду и приказывает старику: – Пей, русский! Старик смотрит на него хитрым взглядом, смеется и низко кланяется, повторяя какие-то слова, которые звучат примерно как «Пан, хорош, пан, хорош». Фельдфебель теряет терпение. Он хватает старика за воротник и силой пригибает его голову к ведру. Русский захлебывается, откашливается, но проглатывает воду. Хоть у него немного удивленный вид, но он нисколько не испуган.

Значит, вода нормальная. – Все в порядке! Можете пить! – говорит фельдфебель. Ведро за ведром мы набираем воду. Старик улыбается. Он только сейчас, наконец, понял, в чем дело. Мы буквально наслаждаемся водой, пьем, затем моемся.

Старый русский с любопытством смотрит на нас, потом достает из своей куртки скомканную газету. Отрывает от нее кусок и делает из нее длинный тонкий пакетик, который он сжимает с одного конца. Затем он лезет в другой карман и вытаскивает маленький и грязный матерчатый мешочек. Из него он осторожно вытряхивает в пакетик немного коричневых крошек. Вся эта штука похожа на толстую сигарету. Старик вставляет эту штуковину в рот и жестом просит прикурить. Я вытаскиваю свою штормовую зажигалку и держу ее у него под носом. Вырвавшееся пламя почти обжигает ему бороду, но штуковина горит, и он быстро вдыхает дым в легкие.

Мы весело подтруниваем над этим. Один ефрейтор говорит, что то, чем дымит дед, называется махоркой. Русский дикий табак, который используется полностью. Он сам тоже уже набивал им трубку. Судя по запаху, вкус у него как у старого матраца, набитого водорослями. И хотя я страстный курильщик, я не стал бы пробовать такой табак, пока у меня остались хоть какие-то запасы моего табака.

Колхоз вызывает у нас сильное разочарование. В нем мы не нашли никакой еды. В одном сарае обнаруживаем кучку кормовой свеклы и несколько колосков ржи. Кюппер откусывает кусочек от свеклы и тут же с руганью выплевывает его. Тем временем из домов выходят несколько женщин, и с любопытством глазеют на нас. Виерт говорит, что ему показалось, будто русский старик упомянул что-то о «комендатуре» и «конфискации. Возможно, это означает, что здесь уже побывал штаб какой-то немецкой части и забрал все съедобное.

Чувство голода постепенно становится критическим. В животе у нас урчит. Мы, правда, с удовольствием спим на чистой соломе из сарая, но урчание в животах иногда заглушает храп некоторых солдат. Наш санитар предупреждает нас, чтобы мы перед сном не снимали сапоги. Вильке и Вариас все же делают это. И на следующее утро они воют от боли, когда здоровяк Кюппер всей своей силой помогает им натянуть сапоги на распухшие ноги.

28 октября. Мы идем дальше с пустыми желудками. Час проходит за часом. Мы все липкие от пота, стонем, ругаемся, некоторые что-то выкрикивают для поднятия собственного духа, но все равно упрямо движемся вперед, километр за километром. Неожиданно в прозрачном воздухе слышится глухой гул. «Воздушная тревога! Ложись!» – кричит кто-то. Мы бежим, пытаясь где-то укрыться, как нас когда-то учили, но из этой попытки ничего не выходит. После нескольких шагов мы как камни просто валимся на землю.

Я смотрю в небо, и вижу несколько летящих в нашу сторону самолетов. Их фюзеляжи серебристо блестят на солнце. По звуку мы слышим, что они тяжело нагружены бомбами. Самолеты стремительно приближаются и тут мы видим кресты на нижней части крыльев – это немецкие бомбардировщики, вылетевшие на боевое задание! Мы поднимаемся с земли и приветственно машем им. Они исчезают со своим смертоносным грузом в северо-восточном направлении. Там, должно быть, находится Сталинград.

Идем дальше. В середине дня, справа от нас в пределах видимости мы снова замечаем колхоз. Но он слишком далеко от нас, мы должны идти прямо. На некотором расстоянии тянутся длинные шеренги русских. Снова много женщин. Я вижу две маленькие тележки, запряженные лошадьми. «Маленькие кобылки», говорит кто-то. «Эти зверюки маленькие и стойкие, но очень упрямые». Они медленно идут дальше.

Большинство из нас уже готовы. В брюхе пусто, кроме нескольких глотков воды, и эта постоянная дорога. Начальник эшелона приказывает остановиться, понимая, что без еще одного привала мы не выдержим. Некоторые говорят, что они уже съели свой неприкосновенный запас, состоящий из мешочка с сухарями и маленькой банки консервированного мяса. Надеемся, им не влетит за это, потому что неприкосновенный запас предназначен только для самых чрезвычайных случаев во время боев на фронте. Рядом с нами поле, где уже собран весь урожай. В земле торчат только капустные кочерыжки. Виерт больше всего страдает от голода. Он говорит, что слопал своей неприкосновенный запас еще утром. Теперь он сидит на краю поля и возится со своим котелком. Он вырыл ямку в глинистой почве и развел в ней огонь, который он постоянно поддерживает степной травой. Он ставит котелок на огонь, и я вижу, что в нем что-то кипит. Все больше людей начинают подражать ему. Повсюду воняет вареной капустой.

Мы продолжаем путь. Хоть мы и по-прежнему голодны, но хотя бы немного отдохнувшие. Мы замечаем перед собой и сбоку несколько глубоких балок в полях, которые часто такие большие и длинные, что в них вполне мог бы поместиться целый батальон с машинами.

– Как далеко еще до Сталинграда? – спрашивает маленький Громмель, с удобством идущий между мной и Марцогом.

Марцог пожимает плечами: – Понятия не имею. Впрочем, как я слышал, мы завтра должны добраться до цели. – Как будто в подтверждение его слов, мы слышим далекий приглушенный гул и грохот, похожий на раскаты грома. Когда становится совсем темно, мы видим далеко впереди красную полосу на небе.

– Это Сталинград! – говорит кто-то.

Вариас указывает рукой налево: – Что там за огни? Мы смотрим в указанном направлении и видим в небе огни, напоминающие зажженные фонари. Потом слышим приглушенные взрывы, и сразу за этим видим на небе длинные горящие цепочки огней, которые поднимаются вверх, и тут же снова исчезают.

Кто-то говорит: – Да это же «швейные машинки» ! Один из солдат объясняет нам, что это русский легкий биплан (У-2 – прим. перев.), который обычно действует по ночам, сбрасывая подвешенные на парашютах осветительные бомбы для освещения целей противника. После этого он или сбрасывает небольшие бомбы, или сразу вываливает целый мешок маленьких осколочных бомб. Пилот может выключить легкий мотор и потом как планер бесшумно скользить в ночи. Когда его обнаруживают, обычно уже слишком поздно. Фронтовики называют этот самолет «швейной машинкой», потому что шум его двигателя похож на звук, издаваемый швейной машинкой. Солдат еще замечает: – Кстати, вот эти цепочки огней – это следы трассирующих снарядов 20-мм спаренных и счетверенных зенитных пушек, которые пытаются сбить такую «швейную машинку». Потрясающее зрелище для нас. В ночном небе вспыхивает все больше отдельных огней и новых огненных цепочек. Но мы ничего не слышим, как будто смотрим немой фильм.

29 октября. Начинается новое утро, и наш моральный дух на нуле. Вот уже час как моросит мелкий дождь, и некоторые негромко ругают сырость. Моя форма все еще сухая. Я узнаю, что Вильке, когда он стоял на посту, накрыл меня своей плащ-палаткой. Хороший парень этот Вильке. Но насколько я его знаю, ему не нравится, когда его за это благодарят. Поэтому я вытаскиваю мой кисет из кармана и скручиваю ему сигарету, которую он берет с дружелюбной улыбкой. Мы голодны как волки, но без табака было бы еще хуже.

Дождь постепенно усиливается и теперь сопровождается еще и сильным ветром. Впервые такая мерзкая погода, да еще и в той форме, в которой мы ее не ожидали. Порывы ветра становятся все сильнее и сильнее, а на открытом пространстве от ветра и дождя негде укрыться. Струи дождя как тонкие иглы колют нам в лицо, барабанят по каскам, которые мы поспешили надеть для защиты. Ветер сильно треплет наши плащ-палатки, которые плохо спасают от непогоды. Они противно хлопают по нашим насквозь мокрым штанам, а порывы холодного ветра настолько сильны, что едва не валят нас на землю. Мы все еще плетемся вперед, пока больше просто не можем идти. Мы снова отдыхаем в какой-то ложбине, ветер немного утих. Что за дрянь! Мы валимся от усталости просто на мягкую, липкую глинистую землю. Все мокрое и липкое, я промок до нижнего белья, и не знаю – от дождя или от пота.

Медленно мы снова собираемся с силами. – Встать! Вперед, вперед! Спереди доносятся все больше подгоняющие крики, пока кое-кто уже стоит или снова ложится отдохнуть на землю. Как далеко еще? – Мы должны сегодня добраться до цели. Проходит еще несколько часов, пока мы, наконец, видим вдали какую-то деревню. Дождь прекратился. Мы с облегчением валимся на пол пустого, обшитого только несколькими досками и покрытого крышей сарая для хранения кукурузы. Ранцы мы снимаем только после того, как мы немного отдохнули. Последних из нас нам приходится ждать почти полчаса.

Это и есть наша цель? Никто не знает. Слепой не может видеть, потому ему говорят, где он находится. Мы можем видеть, но никто нам ничего не говорит, мы ходим вокруг на ощупь как слепцы – судьба обычного солдата, так называемого «стрелка задницы».

В деревне царит оживление. Повсюду снуют вояки низших званий. Все щелкают каблуками и приветствуют начальство строго по уставу. Я думаю, мы уже добрались до передовой или еще нет? По многочисленным табличкам мы догадываемся, что здесь размещена комендатура и несколько полковых штабов. Итак, в основном «организационные писарские позиции», как иронично выразился Марцог. Наш начальник эшелона, как говорят, позаботился об организации нашего питания.

Так и вышло, и мы получаем обильные порции ячменного супа с кусочками мяса. Они здесь, похоже, неплохо живут. После супа мы снова чувствуем себя значительно лучше. Что же будет дальше? Мы ждем и ждем. Спустя какое-то время нам сообщают: до нашей цели осталось восемь или десять километров. В нас пробуждаются новые силы. Хотя наши кости болят от усталости, а на ногах горят мозоли, нам удается пройти остаток пути примерно за полтора часа. С нашей выкладкой это просто замечательное достижение.

Ходит слух, будто отсюда уже нас заберут грузовиками. Но машин все еще нет. Снова ждать!

Грузовики приезжают поздно, уже в сумерках. Едем в темноте, потом переезжаем длинный мост, перед которым скопилось много других автомобилей. «Дон», – говорит кто-то у меня за спиной.

Дальше едем по главному пути подвоза. Фары выключены, чтобы не привлечь внимание русских «швейных машинок». Мы видим их осветительные бомбы совсем близко и очень отчетливо слышим разрывы их бомб. Через несколько часов останавливаемся где-то посреди крестьянских домов. Здесь нам предстоит разместиться на ночлег. Слышим далекие раскаты грома, небо огненно-красное – именно там Сталинград! Куда подевалось то воодушевление, которое было у нас всего неделю назад? Наш пыл очень остудил этот трудный марш, и мы догадываемся, что воодушевлению и эйфории здесь не место. Реальность выглядит совсем иначе – она не спрашивает о настроении или чувствах. Первая цель нашего марша уже достигнута, посмотрим, что будет дальше. Теперь надо сначала выспаться и ни о чем не думать.

В зоне боев в Сталинграде

30 октября. Подъем в шесть утра, снаружи еще темно. Завтракаем, пьем горячий кофе. Никто ничего конкретно не знает, но слухи ходят самые разные. Кто-то говорит, что мы еще не добрались до нашего места назначения, только пребываем пока в одном полку дивизии. А уже отсюда мы должны окончательно отправиться в нашу часть, которая размещена в Сталинграде.

Говорят, что численный состав здешних частей сильно уменьшился, и нами как пополнением будут затыкать дыры. Еще рассказывают, что от всего полка сейчас осталось лишь две роты. Такие «сортирные слухи» для простого солдата часто являются единственным источником информации. Даже если они и не совсем точно соответствуют действительности, в них все равно обычно есть хотя бы крупица истины.

Я скучаю по обер-ефрейтору Марцогу и другим солдатам из роты для выздоравливающих из Инстербурга. Их, вроде бы, уже увезли. Потом для нас начинается уже знакомый ритуал. Звучит команда: «Построиться и выстроиться в две шеренги!» Мы строимся так, чтобы всегда стоять вместе во второй шеренге. Получилось – кроме Мальцана нас шестеро снова вместе. Всего нас 90 человек.

– В первый батальон 21-го полка! – говорит нам молодой обер-лейтенант.

Только ближе к полудню нас забирают грузовики и четыре «мерседесовских» транспортера. На борту всех машин эмблема дивизии – скачущий всадник в кругу. Мне разрешают сесть рядом с водителем в восьмиместном транспортере. Едем по главному пути подвоза, широкой дороге, плотно забитой различными транспортными средствами. Поверхность дороги волнистая, но ровная и гладкая, как шкурка окорока. Она почти прямо протянулась по всему степному ландшафту. В некоторых местах есть съезды в сторону, повороты и перекрестки с множеством указателей – названиями частей и местных деревень. Шум в воздухе усиливается, явно что до Сталинграда уже недалеко. Я спрашиваю водителя, он тоже обер-ефрейтор. Он отвечает, что мы едем не в Сталинград, а на так называемые зимние квартиры. Там дислоцируется обоз со всеми машинами, которые больше нельзя использовать в Сталинграде. Из этого прикрытого линией укреплений района осуществляются перевозки продовольствия и боеприпасов в наши части, сражающиеся в Сталинграде.

31 октября. Линия долговременных укреплений располагается недалеко от какого-то колхоза в открытом поле. С одной стороны от нас овраг, в котором в случае чего можно укрыться. Нас встречает хауптфельдфебель (ротный старшина), на солдатском жаргоне – Spiess, или «ротная матушка». Он сообщает нам, что мы вливаемся в дивизию с богатыми боевыми традициями, которая еще как кавалерийская дивизия воевала во время польской и французской кампаний, и что на ее машинах в качестве тактического знака изображен скачущий всадник в круге. Особенное внимание уделяет он взятым из кавалерии обозначениям: фельдфебель тут называется вахмистром, а рота – эскадроном. Батальон у них называется словом «абтайлунг», а капитан – ротмистром. – Так точно, господин хауптвахмистр! – рявкаем мы в ответ на вопрос, все ли мы поняли. После еще одного распределения мы: я и еще тридцать солдат, попадаем в 1-й эскадрон, остальных распределяют в другие эскадроны, которые дислоцируются неподалеку от нас в месте расположения нашего батальона. Нам сообщают, что наш эскадрон воевал с численностью всего 26 человек. Полк тоже понес большие потери, и они сражались среди руин Сталинграда, в основном небольшими боевыми отрядами, которыми из-за нехватки офицеров командовали унтер-офицеры. Бои были тяжелыми и кровопролитными. Там уже камня на камне не осталось, а число погибших и раненых увеличивалось с каждым днем.

Это уж точно не причина для воодушевления. И как же обстоит тогда дело с этими сообщениями о победах и успехах гордого Вермахта, которые с таким пафосом передавали нам по радио всего несколько дней назад? Было ли все это преувеличением или же это просто временная пауза в цепи достигнутых успехов?

1–6 ноября. Ввиду сложившейся обстановки, мы удивлены тем, что нас сразу не направляют на передовую. Вместо этого продолжается привычная тыловая армейская рутина – приветствовать начальство, вытягиваться по струнке, построения, нагоняи от командиров и тому подобное. Новобранцы даже после учебки остаются еще необстрелянными новичками, и они должны сначала доказать, что они настоящие солдаты. Хорошо – но тогда нам нужно как раз и предоставить возможность для этого.

7 ноября. Первые ночи мы проводим на соломенной постели одного из бункеров или в грузовиках под тентом. Подъем ежедневно в шесть часов. Ротный старшина проводит построения, он постоянно все контролирует и высказывает недовольство. Разговаривает он с сильным восточно-прусским акцентом и называет нас всех «болванами». Это может звучать по-отцовски, но звучит скорее в воспитывающем духе. Мы должны чистить наши вещи до блеска, он постоянно отсылает кого-то из нас назад, чтобы он снова почистил все вещи и показал, что у него получилось. Иногда он назначает в караул вне очереди. Потом последовала поверка с неприкосновенными запасами. Трое солдат не смогли их показать. Ротный старшина назначил им три дня строгого ареста. Занесение наказания в личное дело и отсидка при ближайшей возможности.

Что с Виертом и Вариасом? Я знаю, что они тоже сожрали свои неприкосновенные запасы еще на марше. Оба показывают их и ухмыляются в мою сторону. Виерт делает таинственный вид. Когда следующей ночью мы вместе охраняем наши машины, он подводит меня к одному из «кюбельвагенов» (легкий открытый автомобиль – прим. перев.) и открывает узкий незакрытый контейнер за одним из сидений. Я поражен! Все пространство до самого верха забито маленькими и большими консервными банками. Сбоку я также вижу кучу маленьких мешков с сухарями.

– Такое ты найдешь в каждой машине, – объясняет мне Виерт. – Мне говорили, что это запасы еще с лета, когда часть наступала. Все неприкосновенные запасы на восемь человек, а оставшиеся банки – овощной густой суп и говяжья тушенка. – Я уже кое-что урвал, я должен был прогреть мотор, и тут заметил все это. Кроме того, он разузнал, что в машинах полевых кухонь хранится немного копченых колбасок – редкий деликатес, явно предназначенный только для поваров и некоторых избранных.

Прожорливый Виерт действительно смог достать две колбаски. Даже если бы он не поделился со мной и Вариасом, он мог бы быть уверен, что я его не выдам. Никто этого не заметит, мы только заметили, что контроль часовых усилили. Некоторых заметили, как они открывали консервы, и влупили им трое суток строительных работ.

8 ноября. Мы здесь уже больше недели. Два дня назад похолодало. На поверхности земли уже появились заморозки. Из-за работы и усталости мне все не удавалось делать заметки.

Под руководством старшего автомеханика мы начали закапывать оставшиеся машины и строить еще три бункера. Толстых досок и балок для бункера здесь вдоволь, их еще до нашего прибытия привезли из Сталинграда. Унтер-офицер Виттлих и обер-ефрейтор Херрманн из бывшего отделения управления эскадрона настоящие специалисты в этом деле. Они уже спланировали и измерили первые бункеры. Наши тоже были выкопаны несколько наискось от них на склоне.

Мы копаем уже четыре дня. На моих руках полно засохших мозолей, на внутренней стороне ладоней появился роговой слой. Но мы справились. Мы загоняем транспортеры и грузовик «Опель-Блиц» задом в укрытия и маскируем их. Квадратные, в два метра глубиной бункеры покрываются слоем толстых досок, а с боку делается вентиляционное отверстие и световая шахта. В покрытие остается отверстие для трубы печки, все остальное засыпается толстым слоем земли и маскируется степной травой.

Внутри мы сколачиваем из досок стол и две скамейки и прибиваем к опорным балкам несколько гвоздей для развешивания наших вещей. Постелью нам служит свежая солома из колхоза. Но настоящий комфорт дает нам только наша печка, которую мы тут же кормим дровами. Чтобы не терялось слишком много тепла, перед входом вешаем занавес из плащ-палатки. Вверх ведет узкий, скошенный подъем.

9 ноября. В последние дни погода была все время несколько пасмурной, при этом холодной и сухой. – Для нас это хорошо, – замечает унтер-офицер Виттлих, – так «Железный Густав» не сможет нас легко найти.

Постоянные усиливающиеся и ослабевающие раскаты грома и шум на Сталинградском фронте мы уже почти не слышим. Небо по ночам всегда раскалено-красное, и иногда осветительные бомбы «швейной машинки» видны совсем близко. Этот самолет выискивает подходящую цель. Сегодня вечером нам раздали пайки. На каждого бутылка можжевелового шнапса, сигареты или табак, шоколадка и письменные принадлежности. После того, как в шестнадцать лет я чуть не умер от алкогольного отравления, когда я на каникулах помогал моему школьному товарищу в кабачке его родителей наливать коньяк из бочки в бутылки, мне каждый раз становится плохо, когда я чувствую запах алкоголя. Потому я обменял мою бутылку на табак у кого-то из некурящих, и как заядлый курильщик стал владельцем двойной порции табака.

Алкоголь улучшает настроение в бункере, и после большого перерыва мы снова поем. Мы с Громмелем остаемся трезвыми, потому что скоро наша очередь выходить в караул. Снаружи холодно и ветрено, и я рад, что могу надеть теплую шинель, которую из-за ее веса я не раз проклинал во время марша. Когда я бужу Громмеля, все остальные уже спят.

10 ноября. Новый день солнечный. У нас все идет как обычно. Приказ сверху: боевая подготовка для пополнения: устраивать пулеметные гнезда, атаковать, стрелять, обучение ближнему бою и тому подобное. Каждый день построения с оружием и амуницией. Ходит новый слух: сражающиеся остатки нашей части выводятся из Сталинграда и будут переформированы в новую боевую группу. Нас включат в нее. Но после нескольких дней ничего не происходит. Постоянно ежедневные учения, а ночью стояние в карауле.

11 ноября. Похолодало, но пока еще сухо. Ночью трава покрылась инеем, и все выглядит как будто после филигранной работы. В небе каждый день движение. Наши бомбардировщики летят на Сталинград. По маленьким облачкам разрывов мы узнаем о стрельбе зенитных пушек русских.

Я с одним приятелем из нашего бункера стою в карауле. Из Сталинграда только что вернулся грузовик снабжения. Так происходит каждую ночь. Из него снова выгружают двух убитых и трех раненых. Вроде бы, тяжело ранен обер-вахмистр. Раненых помещают в санитарную машину, которая отвезет их в главный перевязочный пункт.

До этого времени нам не приходилось видеть убитых. Мертвых всегда хоронят в определенном месте. Несколько дней назад, когда нас отвозили на маневры, я уже видел много деревянных крестов. С машиной полевой кухни приехали также трое солдат, которых пришлось сменить по состоянию здоровья. Их размещают в отдельных бункерах. Один из них попадает к нам.

Когда после смены караула я возвращаюсь в бункер, то мое место на соломе уже занято. На нем спит солдат из Сталинграда. Я почти не могу рассмотреть его лицо. Оно сильно заросло щетиной, пилотка почти закрывает его глаза, а «уши» опущены. Он крепко спит, но не храпит. Иногда он дергается, будто видит плохой сон. Я ложусь на место Курата, который сменил меня в карауле.

12 ноября. Сегодня наш ротный старшина освободил меня от боевой подготовки и доверил мне особое задание. Мне нужно выкопать выгребную яму для новой уборной, потому что старая уже переполнена. Наш сортир состоит из ямы длиной примерно полтора метра и шириной восемьдесят сантиметров с соответствующей глубиной, с обеих сторон которой вбиты деревянные столбы. На них на высоте сидения установлена т.н. «громовая» балка, на которой можно сидеть и делать свои дела. По удалению и высоте эту балку нужно ставить так, чтобы она подходила и для маленьких людей, и чтобы она в самый неподходящий момент не перевернулась и не упала в выгребную яму, что уже иногда случалось. В помощь мне дают двух русских, взятых несколько дней назад в плен в Сталинграде.

Я впервые вижу русских солдат так близко и рассматриваю их с любопытством. Их грязные шинели и засаленные шапки-ушанки не внушают мне большого доверия. Но от них не исходит ничего опасного, скорее что-что чужое, непохожее. Один из них, похоже, монгольского происхождения. У обоих серые небритые лица и беспокойные глаза. Я чувствую неуверенность и испуг в их взглядах. На их месте я, наверное, чувствовал бы себя точно так же.

Киркой я начертил на земле очертания выгребной ямы, дал каждому кирку и лопату в руки, и поторопил их по-русски: – Работай, давай, давай! Эти слова я позаимствовал у повара, когда он подгонял своих «Хиви». Это означало приблизительно: «Вперед, работайте!»

Оба русских, на мой взгляд, им от двадцати пяти до тридцати лет, оказались настоящими лентяями, и мне часто приходилось их подгонять. Мы закончили рыть яму, и я как раз оценивал проделанную работу, как стоявший рядом со мной русский неожиданно отбросил в сторону лопату и прыгнул мимо меня в свежевыкопанную яму. Второй тут же прыгнул за ним. Я чисто рефлексивно пригнулся и тоже прыгнул в яму, прямо на спину первому русскому.

Мы все трое распластались на дне ямы и уже услышали грохот авиационных пушек прямо над нами. Тень, сопровождаемая сердитым гулом, который был мне уже знаком, пролетела сбоку от нас.

Видимо, «Железный Густав» на бреющем полете пролетел над колхозом и направился к нам.

Новая уборная находится немного в стороне. Я осторожно выглядываю наружу, и смотрю в направлении нашего бункера и закопанных машин. «Железный Густав» разворачивается на низкой высоте и открывает огонь из двух пушек, после чего сбрасывает пару бомб среднего размера. Затем в небе неожиданно появляются еще два русских штурмовика. Они тоже стреляют из пушек и сбрасывают бомбы. Там, должно быть, другие подразделения нашей части. Или они обстреливают войска, проходящие учения? Теперь по ним со всех сторон стреляют из пулеметов, время от времени я слышу и более громкие выстрелы одной двадцатимиллиметровой зенитки. Под брюхом самолетов видны искры, как при электросварке. Обычные пули просто отскакивают от брони… но внезапно вижу дымный хвост – попали! Один «Железный Густав» отрывается от других самолетов и падает, объятый пламенем, в степи. Остальные улетают.

Я выскакиваю из ямы и бегу к бункерам и машинам. Кроме солдат из бункера канцелярии в районе бункеров было лишь несколько больных и пара шоферов. Рядом с нашими машинами вижу несколько воронок. В нескольких автомобилях сбоку пробоины. Из одного грузовика вытекает бензин. На бункерах я тоже вижу несколько воронок, но неглубоких. Нашему бункеру тоже немного досталось, потому что трубу печки больше не видно. Плоская воронка прямо рядом с ней засыпала трубу землей.

У входа все выглядит еще хуже. Бомба попала прямо в кромку и засыпала ее. Также вентиляционное отверстие засыпано. Я ищу глазами русских, но их нигде не видно. Может, они воспользовались налетом и сбежали? Кто знает? Я после этого их больше не видел.

Водитель и ротный старшина осматривают засыпанный бункер. Они прибежали быстро, и хауптвахмистр, запыхавшись, говорит на своем жутком восточно-прусском диалекте: – Боже, ведь Майнхард там еще внутри! И верно, обер-ефрейтор из Сталинграда должен был отдыхать в бункере и лечить свой понос. – А что с печкой? – спрашивает кто-то.

– Ею никогда не пользуются днем, – говорю я. – Тогда нет дыма. – Ну, вперед, давайте откапывать вход.

Мы копаем втроем, и ротный старшина растет в моих глазах, потому что он не отказывается сам работать руками… Мы справились быстро. Внутри совершенно темно, мы ничего не видим и не слышим. Я щелкаю зажигалкой – и тогда мы видим на соломенной постели скрючившуюся фигуру. Подойдя ближе, мы слышим его глубокие вдохи – он со спокойной душой спит в бункере, пока снаружи происходит вся эта чертовщина. Ротный старшина трясет его. Солдат пугается и тут же, пригибаясь, встает перед нами. Он смотрит на нас сверкающими глазами. Потом он узнает хауптвахмистра и улыбается. – Дружище, как же ты меня напугал, Руди, – вот и все, что он говорит. Потом он совершенно спокойно набивает табаком свою трубку. Он обращается к ротному старшине на «ты», и тот тоже называет его по имени – Хайнц. Мы еще шутим по поводу его глубокого сна. Поздно вечером с маневров возвращаются все остальные. Они ничего не слышали об авианалете русских, потому что были слишком далеко отсюда. Вариас говорит, что они находились возле Карповки, рядом с железнодорожной веткой Калач – Сталинград. Повреждения бункера мы устраняем быстро. К вечеру обер-ефрейтор Майнхард снова возвращается к нам. Он был в бункере канцелярии у ротного старшины. Мой чувствительный нос унюхивает алкоголь, они точно там маленько приняли. Мы с уважением смотрим на него и видим у него на груди рядом с Железным Крестом серебряный значок за ранение, который получают после трех ранений.

Я предлагаю ему мой табак и набиваю также и свою трубку. Он отрывает кусок газеты, которую привезли с моей последней полевой почтой, держит ее над огнем окопной свечи и прикуривает свою трубку. С удовольствием он втягивает дым в легкие и выпускает его плотным облаком в бункер. Как бы погрузившись в свои мысли, он спрашивает нас: – Кто из вас спал рядом со мной этой ночью?

Вариас и маленький Громмель говорят, что это были они. Лицо Майнхарда расплывается в улыбке. – А, значит, это вы так сильно наваливались во сне на меня. Думаю, вы подхватили пару перебежчиков от меня.

Вариас делает самое глупое лицо из всех нас. – Перебежчиков? – спрашивает он удивленно.

– Ну да, я про этих маленьких милых зверушек, которые всегда устраивают свои маневры у меня под рубашкой. Хотя я и надел еще до этого новое белье, но я все еще снова чувствую их. – Ты имеешь в виду вшей? – спрашивает коротышка Громмель. – Ну, а кого же еще, малыш? – ухмыляется Майнхард еще шире. – Но не бойся, ты очень легко можешь их различить, у моих как раз есть маленькие красные повязки на брюхе.

Хорошенькая шутка этого Майнхарда. Странно, но и я внезапно чувствую зуд по всему телу. Хауптвахмистр во время построений всегда спрашивал нас о вшах и советовал брать у санитара порошок против вшей. Пока никто не докладывал ему о вшах, хотя я и замечал, что некоторые трутся своими спинами об опорные балки. Я заметил, что и я часто трусь спиной о боковую стенку у входа, когда стою в карауле. Но я до сего момента считал, что причиной этого ссадины на коже, которые постепенно заживают.

Но вши? Нет – откуда им взяться? И как они вообще выглядят? Примерно это я сказал и Майнхарду, но он посоветовал мне снять рубашку и посмотреть. Уже по расцарапанным местам на коже он понял, что у меня вши. После короткого поиска он также нашел их в швах моей рубашки и показал их мне прямо перед носом. Когда он раздавил их ногтями двух больших пальцев, они противно щелкнули, и осталось лишь маленькое кровавое пятнышко.

Теперь и все остальные приступили к охоте на вшей, и вот, оказалось, что рано или поздно они нашлись у всех. – Откуда взялись эти твари? – спрашивали мы.

– В России они повсюду, и ты никак не сможешь их избежать. Даже если ты что-то предпринимаешь против этого и даже вывариваешь белье. Через пару дней они появляются снова. Я уже и сам бросил с ними бороться. Привык к ним, как и русские.

Да, хорошенькие перспективы, подумал я.

Мы решили сразу утром взять у санитара порошок и посыпать себя им, чтобы избавиться от вшей. Все знают, что вши распространяют тиф, а в Сталинграде уже было несколько случаев заболевания тифом. Этой ночью свет горит дольше в нашем бункере. Даже через боковое вентиляционное отверстие можно увидеть слабый отсвет.

Майнхард рассказывает нам о замечательных успехах во время летнего наступления и о боях в Воронеже, о котле в излучине Дона, где было взято в плен множество русских, прежде чем в конце августа – начале сентября наши войска дошли до самого Сталинграда. Он говорит о внезапном мощном сопротивлении на Волге и о последовавших боях в городе, который превратился в ад, и на руинах которого некогда столь горды немецкие войска уже на протяжении недель больше не могут обороняться. Мы внимательно слушаем, и я слышу даже недовольный и критический тон в его словах. Внезапно резкая пауза. – Потушить свет, «швейная машинка» над нами, – рычит Вильке в бункер. Он снова снаружи, потому что его очередь стоять на посту. Мы задуваем свечки и прислушиваемся. Ничего не слышно. Я проскальзываю к выходу и высовываю голову. Вильке показывает вверх. Я ничего не вижу, но слышу громкий шум в воздухе. Я вспоминаю о моих курсах планеризма в Гитлерюгенде в Зенсбурге, Восточная Пруссия. Тот же самый шум в вантах планера. Потом внезапно начинает работать мотор, несколько жестко и со стуком, как у старой швейной машинки.

– Иван ищет нас, – говорит Майнхард за моей спиной. – Штурмовики сообщили о наших позициях. Теперь они знают, где мы, и наверняка будут посещать нас чаще.

Мы наблюдаем, как он медленно удаляется и в отдалении сбрасывает свои осветительные бомбы. Потом слышны взрывы его бомб. Сегодня был бурный день. Я устал как собака. Так как мне сегодня не нужно идти в караул, я могу спать до шести утра.

13 ноября. Погода почти не изменилась. Холодно и сухо, где-то пятнадцать градусов мороза. Говорят, что русские каждый день атакуют наш участок фронта. Перед атакой они проводят мощную артподготовку из тяжелых орудий. Но мы всегда отбивали эти атаки. Правда, наши потери высоки. От нашего эскадрона на передовой находятся только восемнадцать человек. Весь полк преобразован в одну боевую группу, которую перебрасывают на те участки фронта, где она более всего нужна. Горячую еду и боеприпасы подвозят, если это только возможно, каждый день. Кроме повара, унтер-офицера Винтера, с машинами всегда приезжает санитар и два водителя. Каждый раз требуются два добровольца, которые помогали бы разносить кухонные бачки с едой. Кюппер и я вызвались на эту работу еще вчера вечером, так как каждый бункер выделяет людей на это по очереди, и пришел черед как раз нашего бункера.

Когда стало уже почти совсем темно, мы выезжаем на транспортере «Штайр-70» с откидным верхом и полуторатонном полноприводном «Опеле-Блице» с кузовом под брезентом. Мы едем, пока это возможно, со слабым светом затемненных фар, сквозь темноту. Повар знает дорогу, но заявляет, что в Сталинграде не может быть и речи о переднем крае обороны, потому что линия фронта в руинах города меняется практически каждый час. Вчера наши находились на участке так называемой «теннисной ракетки». Русские защищают там химический завод и образовали плацдарм. – Нам нужно спросить дорогу, – говорит нам унтер-офицер Винтер.

Ну, тогда вперед! – Мы можем только надеяться, что мы найдем их как можно быстрее.

Мы едем по шоссе, пользуясь только лунным светом. Машины едут нам навстречу или перегоняют нас. На правой стороне железнодорожная линия, которая ведет от Калача в Сталинград. Немного дальше станции Воропоново сворачиваем налево, проезжаем несколько километров и оказываемся уже в развалинах города. Мы едем среди неглубоких воронок и куч щебенки, объезжая завалы битого кирпича и опрокинутые телеграфные столбы. Густой едкий дым все еще тлеющих пожарищ мешает нам дышать, слева и справа виднеются обгоревшие обломки разной военной техники. Наш водитель медленно и только зигзагами ведет машину к какому-то леску или парку.

Мы останавливаемся на вершине небольшого холма, откуда видна часть города. Далекие языки огня и черный дым. Мы чувствуем в воздухе жаркое дыхание Сталинграда. Ужасающее зрелище. Должно быть, примерно так когда-то выглядел сгоревший Рим после того, как Нерон приказал его сжечь. Только визжащие снаряды и смертоносные взрывы делает все это еще более адским. Чем глубже мы проникаем в город, тем ближе к нам падают снаряды.

– Это обычное вечернее благословение от Ивана, – говорит санитар. Он, видимо, хотел сказать это в веселом духе, но развеселить ему нас не удалось. Санитар, так же как и я, сидит, согнувшись, на ящике с боеприпасами. Я чувствую, как громко бьется мое сердце. Страх охватывает меня. В воздухе какой-то новый звук в воздухе – как будто хлопает крыльями многотысячная стая птиц. Звук усиливается и приближается точно к нам. – Выпрыгивайте! Быстро! Это «сталинские органы» ! – кричит санитар. («Катюши» – прим. перев.)

Мы выскакиваем из машины и укрываемся за сожженным тягачом. Шум усиливается, и затем перед нами и вокруг нас грохочут взрывы, напоминающие звук фейерверка. Над моей головой со свистом пролетает осколок, похожий на изогнутый лист металла размером с человеческую ладонь, и вонзается в землю возле Кюппера. – Повезло, – говорит санитар.

За нами мы слышим крики, зовущие санитара.

– Похоже, попало в кого-то из зенитчиков, мимо которых мы проезжали, – говорит унтер-офицер Винтер, также запрыгнувший в нашу воронку. – Пошли, нам надо двигаться дальше! Мы снова садимся в машину.

Санитар объясняет, что «сталинский орган» – это совсем примитивная ракетная установка, смонтированная на платформе грузовика. Ракеты просто ставятся на направляющие вроде рельс и запускаются электрическим способом. Точности у них нет никакой, зато Иван с их помощью может очень кучно накрыть одновременно большую площадь, и горе тому, кто окажется в месте обстрела без укрытия. Теперь мы едем очень осторожно. Во многих местах дорогу хоть как-то расчистили, чтобы по ней можно было проехать сквозь развалины. Встречаем другие машины, люди в которых, занимаются тем же, что и мы. Многие грузят на машины раненых и убитых. Это можно делать только по ночам, чтобы русские их не видели. Но русские знают об этом и обстреливают эту большую часть города из артиллерии и другого тяжелого оружия. В воздухе постоянно находится несколько «швейных машинок». Мы иногда видим эти бипланы, они четко вырисовываются на фоне освещенного огнем пожаров неба. Снизу взлетают осветительные ракеты, перед нами стрекочут пулеметы. Я по звуку слышу, что стреляют русские. Время от времени разрываются несколько ручных гранат, мы слышим крики и прячемся где-то среди развалин. Унтер-офицер Винтер исчезает за остатками стены и через несколько минут возвращается: – Наши находятся примерно на том же участке, где они были вчера, – говорит он. Мы попробуем подобраться к ним как можно ближе, и потом разгрузимся.

Машины снова движутся медленно и осторожно. Я вижу два сожженных русских танка Т-34. Мы наталкиваемся на большое полуразрушенное здание, очевидно, бывший заводской корпус. На фоне отсвета пожаров тень поднимающейся вверх высокой дымовой трубы похожа на угрожающе поднятый в небо палец. Мы останавливаемся сбоку.

Пока мы разгружаемся, русские тяжелые пушки начинают стрелять как раз туда, куда мы хотели попасть. И в нашей близости тоже начинают падать снаряды. Высокий язык пламени показывает нам, что в какую-то машину попали. Там вспыхивает также яркий огонь, наверное, склад с горючим или что-то вроде того. Мы еще ждем, но мы готовы двигаться дальше.

Огонь на некоторое время прекращается, и мы продолжаем. Мы с Кюппером тащим три овальных бачка с едой, крышки их сверху завинчены. У каждого в одной руке по маленькому бачку, а один большой мы тянем вдвоем. Мы следуем за Винтером, санитаром и одним из водителей, которые тоже нагружены ящиками с боеприпасами и холодными пайками. Другой водитель охраняет машины. Перед нами воронки от взрывов, каменные обломки, груды мусора. При каждом разрыве снаряда у меня по телу пробегают мурашки. Мы передвигаемся зигзагом, переползаем через камни и балки, спотыкаемся, лежим на земле, поднимаемся и снова бежим. – Держитесь вместе! – кряхтит Винтер.

Он сидит на упавшей стальной опоре и тяжело дышит. Мы все пытаемся подавить приступы кашля в глотке. Ветер несет нам в лицо цементную пыль от одного из попаданий. От густого дыма от полузатухшего пожара слезятся глаза. В свете огня я вижу бегущих людей, взрываются несколько ручных гранат. Мы прижимаемся плотнее к земле и ждем. Мои нервы вибрируют, страх становится все сильнее, перехватывая горло. Кюппер лежит рядом со мной и тяжело дышит. В сверкающем свете огня его лицо похоже на искаженную гримасу. Несколько человек, пригибаясь, пробегают мимо нас. Винтер встает и о чем-то спрашивает их. Я замечаю по форме, что один из них офицер.

– Нам нужно пройти немного дальше направо, – сообщает нам затем Винтер. – Пару часов назад они выбили Ивана из этого места. Теперь тут опасно, потому что русские хотят вернуть его себе.

Мы осторожно ползем вперед и вскоре оказываемся на открытом пространстве. Земля перепахана воронками, вокруг куски бетона, из которых торчат прутья арматуры. По всей видимости, здесь раньше был бункер, уничтоженный нашими бомбами. С другой стороны от нас над развалинами высится длинная стена. Три столба еще стоят вертикально. – Они должны быть где-то здесь, – говорит Винтер и показывает на стену.

Дальше нам не пройти. Иван как сумасшедший обстреливает и так перекопанный взрывами участок земли, через который нам нужно пройти. Неужели нас уже заметили? Мы лежим за бетонными глыбами, но снаряды падают так близко от нас, что я чувствую кожей лица жар, а мышцы на моей спине снова судорожно сокращаются. Перед нами в небо взлетают сигнальные ракеты, слышны пулеметные очереди и залпы винтовок. Неужели Иван снова атакует?

Стрельба постепенно смолкает. – К стене, быстрее! – негромко кричит Винтер.

Бежим через завалы битого кирпича и обломков железа. Мы никого не видим. Проскальзываем мимо стены и оказываемся перед входом в подвал. – Кто вы? – доносится к нам голос из темноты. – Провизия и боеприпасы, – отвечает Винтер, вставший на колени перед нами. – Здорово, приятель, у нас уже давно пусто в брюхе. Заходи!

Винтер ныряет вниз, но тут же снова выбирается наружу. – Это не наши. Нам нужно возвращаться назад, к другому краю стены, – говорит он сердито.

– Вот черт,– вырывается из Кюппера, и я соглашаюсь с ним. В конце стены мы встречаем нескольких солдат. Это снова не наши. Мы пробираемся дальше. Из какой-то дыры высовывается бородатая голова в натянутом на уши кепи.

– Кого вы ищете? – 21-й полк, – говорит на этот раз санитар.

– Они с сегодняшнего утра лежат вон там дальше впереди среди развалин, – говорит бородач и показывает рукой в нужное место.

– Далеко еще? – Где-то с двести метров, – отвечает он.

Мы продолжаем двигаться в этом направлении мимо руин и обгоревших досок, попадаем в свет пожаров и под обстрел бьющих откуда-то пулеметов. Кюппер чуть не отрывает мне руку, когда бежит прятаться за каменную глыбу, оставшуюся от какого-то дома. Я крепко держу бачок и спешу за ним туда. Тяжелая ноша постепенно становится мукой для меня, пот уже стекает мне в глаза, и рубашка прилипла к телу, несмотря на жуткий холод. Как только нам приходится где-то отлеживаться, я начинаю мерзнуть.

Где здесь, собственно, фронт, где передний край обороны? Стреляют отовсюду, или же это просто рикошеты, которые как дикие пчелы свистят у нас под ухом и отскакивают от камней? Время от времени осветительные ракеты взлетают высоко в небо и погружают все в холодный свет. – Сколько нам еще идти? – спрашиваю я водителя, чтобы хотя бы что-то сказать.

– Я сегодня впервые этим занимаюсь, – говорит он, и я слышу, что его голос дрожит.

Неожиданно слышу чей-то крик, доносящийся как будто из-под земли: – Эй, парни, убирайтесь отсюда! Или вы хотите, навести Ивана на нас? Я вижу, как из-под развалин высовывается голова в каске.

– Мы ищем нашу часть, – слышу я голос Винтера.

– Какую часть? Винтер называет ему нашу часть.

– Понятия не имею, мы из другой части. Но если вы имеете в виду тех, кто снова отогнал Ивана отсюда сегодня утром, тогда они лежат меньше чем в пятидесяти метрах справа отсюда, в большом заводском корпусе. Но проваливайте отсюда поскорее, мы рады, что сегодня здесь еще спокойно. Голова в каске снова исчезает.

И вот это они еще называют «спокойно», думаю я, когда мы даже не осмеливаемся высунуть нос из грязи. В короткую паузу между обстрелами мы плетемся дальше, под ногами у нас хрустят осколки битого стекла, внезапно возникают тени. Тут же с шипением взлетают осветительные ракеты, вместе с ними пулеметные очереди стучат по кучам строительного мусора. Мы торопимся дальше, бачки с едой бьются о камни. Возле нас возникает какая-то тень.

– Вы не из полевой кухни 1-го эскадрона? – доносится из темноты чей-то вопрос.

– Это ты, Домшайд? – спрашивает в ответ Винтер.

– Именно я. Я тут уже два часа жду вас, чтобы показать дорогу.

У нас гора с плеч свалилась. Домшайд – обер-ефрейтор. Он рассказывает нам, что утром они контратаковали противника и теперь продвинулись немного вперед и разместились на территории завода. – Черт тут что-нибудь разберет, – ругается Винтер. – Каждый раз вы в новом месте. Однажды мы осчастливим еще и русских нашей едой.

– Так уже случалось, – говорит Домшайд. – Прошлой ночью четверо солдат из 74-й пехотной дивизии с провизией и боеприпасами попали Ивану прямо в руки. Во время нашей контратаки мы сегодня утром даже нашли в развалинах пустые бачки, от наших солдат никаких следов.

Мы ползем следом за Домшайдом. Время от времени с обеих сторон в воздух взмывают ракеты. Я спотыкаюсь и ударяю бачком о какую-то металлическую опору – с громким звуком. Тут же поблизости начинает трещать русский пулемет, несколько осветительных ракет разгоняют ночную тьму. Иван совсем близко! Мы лежим плашмя, пули свистят у меня над головой и с треском попадают в бетонную глыбу. Известка сыпется мне за воротник и перемешивается с потом. Перекатываюсь вперед и перетягиваю за собой на другую сторону бетонной глыбы два бачка с едой. Кюппер тоже отпустил свою лоханку и тянет ее в укрытие. Он лежит в паре шагов впереди от меня, рядом со спасительной стеной. Я хочу добраться до него, делаю шаг вперед и падаю в пустоту в какую-то черную дыру. Меня тут же подхватывают чьи-то руки и ставят на ноги.

– Не торопись! – говорит кто-то низким голосом и добавляет: – Откуда ты так неожиданно тут взялся? Мы вас чуть не подстрелили, вам здорово повезло! Домшайд рассказывает ему, кто мы такие. – Дружище, так вам обязательно нужно было идти именно по этой улице?! Там же полно русских.

– Я пришел сюда два часа назад, и Иван был еще далеко отсюда, – говорит Домшайд.

– Верно, но час назад все изменилось. Макс, у тебя огнемет готов? – спрашивает все тот же низкий голос.

– Конечно, как всегда, – раздается ответ.

– Хорошо, тогда мы вас прикроем. Вы сможете перебежать на ту сторону улицы вслед за нами. Теперь вперед!

С первым залпом огня мы бросаемся вперед. Кюппер оказывается быстрее и почти выдергивает мою руку, которой я держу за ручку бачка с другой стороны. Иван открывает сумасшедший огонь. Затем артиллерия начинает палить из тяжелых пушек. С артиллерийским огнем смешиваются хлопки минометных выстрелов. Снаряды со свистом летят к нам и взрываются повсюду вокруг нас. Сильный обстрел наваливается на нас как хищный зверь, и мы прячемся в наполовину разбомбленном подвале. При каждом новом взрыве я пригибаюсь ниже и думаю, что если потолок подвала рухнет, то мы все будет погребены здесь заживо. Земля под нами вибрирует. Так, наверное, происходит при землетрясении, думаю я. Мои нервы на пределе. Я никогда не представлял себе, что могу настолько испугаться за свою жизнь.

Но это вполне понятно, потому что мы тут сидим как загнанные кролики в норе, и ждем. Сделать ничего нельзя, абсолютно ничего. Единственное, что мы можем, наверное, это выскочить наружу и бежать. Но куда? В лучшем случае смерть тогда окажется быстрой. Черт, ведь в сводках Вермахта всегда говорилось только о гордых, храбрых немецких наступлениях. Но здесь в Сталинграде я не видел ничего подобного. Я только вижу, что все, как крысы, спрятались среди развалин и защищают свою жизнь. Но что нам еще остается делать при таком гигантском численном превосходстве врага?

Водитель и санитар сидят рядом со мной с одной стороны, унтер-офицер Винтер и Кюппер – с другой. Кюппер сидит бледный как смерть, и мы все с тревогой смотрим на уже покрытый трещинами потолок, который может в любое мгновение обрушиться на нас. Оказывается, что самые крепкие нервы у Домшайда, он стоит у входа и время от времени выглядывает в темноту. Что касается меня и Кюппера, то эти недолгие часы нашего пребывания в Сталинграде очень сильно остудили наше желание воевать, и это притом, что у нас пока не было «непосредственного соприкосновения» с противником, как это красиво называется. Сейчас я думаю только о том, как и когда мы сможем целыми выбраться отсюда. Мы уже несколько часов находимся в этом гиблом разрушенном городе, но даже еще не добрались до нашей части. Я слышу, как Домшайд от входа говорит, что Иван стреляет тяжелыми снарядами по всему, что хоть чуть-чуть движется. Когда наши пулеметы открыли огонь, русские наверняка решили, что мы атакуем, и хотят задушить нашу атаку еще в зародыше.

– Если бы только русские знали, как мы сейчас рады не высовывать отсюда носа, пока нам не пришлют подкрепление, – говорит Домшайд и немного громче добавляет: – Нас скоро должны заменить свежими войсками, так говорил наш вахмистр. – Блажен, кто верует, – бормочет санитар.

Наконец обстрел прекращается – мне кажется, что он длился целую вечность.

Мы выскакиваем из подвала и бежим за Домшайдом, который знает дорогу. Он устремляется к заводскому корпусу, зная, что там кто-то лежит в укрытии и наблюдает за всем. Затем он еще издали негромко выкрикивает слова пароля и называет свое имя. Мы заходим в наполовину засыпанный подвал. Домшайд приводит нас по проходу в какую-то комнату, где к входу прислонена никак не закрепленная металлическая плита. Вижу огоньки двух окопных свечей, дающие хотя бы немного света.

Домшайд комично изгибается: – Добро пожаловать в наш новый командный пункт.

На земле валяется куча мешков и каких-то лохмотьев, на которых, скорчившись, лежат два солдата, на паре поставленных друг на друга ящиков с боеприпасами сидит еще один. Испуганные шумом, оба солдата вскакивают с пола и помогают нам внести еду. Они выглядят чертовски уставшими, кто знает, когда им вообще еще удастся немного поспать? Я почти не могу разглядеть их серые от грязи и заросшие щетиной лица. Но и мы сами уже выглядим точно так же. Потом в комнату входит вахмистр. Он приветствует нас и за руку здоровается с Виертом. Я узнаю его – это он в калмыцких степях заставлял русского старика пить воду из ведра. Вахмистр рассказывает Винтеру, что единственный оставшийся офицер нашего подразделения сегодня утром получил ранение и что командовать нашим участком передовой будет теперь он. Наши солдаты находятся впереди и по обе стороны от этого места, среди развалин. Позиции перемещаются то вперед, то назад, и потому никто точно не знает, где проходит линия фронта. Сегодня один солдат был убит и двое ранены, которых, правда, уже повезли на главный перевязочный пункт.

Здесь все настоящее безумие. – Только ближние бои в руинах, и Иван часто оказывается всего в двадцати или тридцати метрах от нас, или на расстоянии броска ручной гранаты. Где-то в метрах трехстах впереди нас проходит глубокая траншея, которая ведет прямо к берегу Волги. По ней русские каждую ночь получают подкрепления. Мы уже много дней лихорадочно ждем, когда нас сменят или пришлют подкрепление, в которое мы уже постепенно и сами не верим.

Последнюю фразу он произнес шепотом и только для Винтера, однако я слышу ее благодаря моему острому слуху. Значит, у них есть сомнения. Это заставляет меня задуматься. Горячая пища и кофе, наверное, за это время сильно остыли, хотя наши бачки для еды и имеют двойные стенки, помогающие сохранить исходную температуру. Но Винтер захватил с собой изрядный запас сухого спирта и работающую на твердом топливе плитку для разогрева пищи. Обед очень холодный, но все-таки не превратился в лед. Это хороший густой суп с лапшой и большим количеством консервированного мяса. Намного лучше того, что мы получаем на наших укрепленных позициях. Но и солдаты здесь более чем заслужили такую хорошую еду.

Снаружи заходят несколько солдат с котелками. Они разогревают суп в котелках и относят его другим. Нам сейчас повезло. Снаружи сравнительно тихо. Я только время от времени слышу взрывы. – Ивану тоже нужно отдохнуть, – говорит мне один солдат, когда я выразил удивление этим. – Но ты так же твердо, как в то, что в церкви обязательно произнесут «Аминь», можешь быть уверен в том, что с наступлением дня весь этот спектакль начнется снова. Тогда ты и на сантиметр не высунешь голову отсюда, чтобы в тебя не попали. По его диалекту я слышу, что он восточный пруссак. Он говорит, что родом из Остероде, и зовут его Вальтер Гралла. Но учился он в Алленштайне в торговой фирме «Тамс и Гарфс» на «укротителя селедок», и был там до своего призыва в армию в 1940 году руководителем филиала. Я знаю, что он имеет в виду. «Укротителем селедок» в Восточной Пруссии называют торговца продовольственными товарами. Он, стало быть, сделал неплохую карьеру, ведь по моим оценкам ему, самое большее, всего двадцать четыре года.

В беседе мы находим, что у нас есть кое-что общее. Ведь я тоже восточный пруссак, хотя мой диалект больше вестфальский. Я хоть и родился в Гельзенкирхене (в 1923 году – прим. перев.), но когда мне было одиннадцать, мой отец со всей семьей вернулся назад в Восточную Пруссию. Там я провел самые лучшие годы моего детства и юности. Я говорю ему, что бывал в Остероде на каникулах, а Алленштайн был центром нашего административного округа. Гралла обер-ефрейтор и, конечно, опытный вояка, который знает, что такое военная служба. Как бывший кавалерист он воевал еще во Франции, и теперь уже долго воюет в России. Его грудь украшает Железный крест второго класса, но пока нет значка за ранение. – Мне пока везло, – отвечает он на мой вопрос. – Надеюсь, так будет и дальше, – а потом добавляет уже тише: – Но у меня такое странное чувство, будто отсюда можно выбраться только в отпуск с выездом на родину после ранения. Затем он передает мне три письма полевой почты с просьбой передать их нашему ротному старшине, чтобы он отправил их дальше. Артиллерия снаружи стреляет все сильнее. Иногда мы чувствуем прямо здесь в подвале вибрацию от взрывов. Некоторые солдаты, несмотря на это, выходят наружу и снова возвращаются. – Что там особенного? – спрашивает вахмистр одного, который как раз спустился внутрь с кучей пустых котелков. Солдат качает головой: – Все как обычно, господин вахмистр. Артиллерия опять лупит со всей дури. Но унтер-офицер Зайферт из третьего эскадрона просил спросить, можно ли будет завтра передать ему его две пачки табака и новую трубку. Все это должно лежать в его переметной сумке в транспортере. Унтер-офицер Винтер кивает. – Хорошо, я распоряжусь. Передавай от меня привет Зайферту. У Винтера уже его записная книжка в руке и он делает в ней пометки.

В углу подвала сидит на ящике солдат и хлебает лапшу из котелка, который он только что нагрел на походной плитке, работающей на сухом спирте. Его лицо скрыто полумраком, но я вижу, что оно закопчено и покрыто щетиной. На голове у него кепи, боковые части которого он низко натянул себе на уши. Его рука дрожит, когда он подносит ложку ко рту, и он все время немного вытягивает вперед подбородок, чтобы ничего не пролить.

У меня все никак не выходит из головы вопрос, сколько ему может быть лет. Ему, вроде бы, не должно быть больше тридцати, но он выглядит уже как старик. Каждый раз, когда над нами снаряд попадает в бетон с жестким грохотом, он дергается так сильно, что содержимое ложки через его щетину на бороде проливается на грязную форму. Ленивым движением руки он оттирает его, проводит тыльной стороной ладони по губам, и вытирает липкую руку о штаны.

Он не замечает ничего вокруг. Когда он поел, он начинает дрожащими пальцами скручивать сигарету. Ему это не удается, тонкая бумага все время рвется. Я предлагаю ему одну из моих готовых. Он без слов берет ее, слегка кивая мне головой, но не смотрит на меня. Когда он выпускает дым, его взгляд поднимается к потолку, потом снова опускается и скользит по моему лицу. Я на мгновение смотрю в его лишенные блеска, покрасневшие глаза, которые сквозь меня глядят в пустоту.

Сначала у этих глаз несомненно был блеск, когда-то, но для этого солдата с того времени прошла уже целая вечность. Не нужно быть знатоком человеческих душ, чтобы понять, что этот человек уже ослабленная, пустая внутри развалина, испуганное дрожащее существо, которое может сломаться в любой момент. Война прикончила его и сожрала его нервы. Я уже слышал, что такое бывает. Но здесь я вижу это своими глазами. Какой с него теперь толк на фронте? Способен ли он вообще воевать? Его следовало бы отправить в тыловой укрепленный район, где его можно было бы с пользой использовать на какой-то другой работе, думаю я. Или прямо направить в лазарет на излечение.

Мы беседуем об этом с водителем. Он соглашается со мной, но рассказывает, что он еще до своего отпуска несколько недель назад был в обозе, но из-за нового приказа по дивизии, после своего возвращения десять дней назад с многими другими был отправлен в Сталинград. Он один из старейших военнослужащих эскадрона, который воюет в нем с самого начала. Свой Железный крест он получил еще во Франции, когда они еще воевали на лошадях. Его фамилия Петч, и он сейчас самый старший обер-ефрейтор, который еще находится в боях на передовой. Потом я еще раз спросил его, почему таких людей не сменяют свежими силами, к которым относится и наш запасной отряд на укрепленном оборонительном рубеже. Или все же правдивы слухи о том, что нашу часть скоро отведут из Сталинграда, и потому нас еще не хотят бросать в эту мясорубку? Это вопросы, на которые нам в то время не могли ответить даже наши командиры. Что уж тут говорить о простом солдате вроде меня. Винтер настаивает на том, чтобы мы поскорее возвращались обратно. Мы ушли из нашего бункера уже несколько часов назад. Вахмистру нужно больше боеприпасов, которые у нас еще остались на машине. Он выделяет пять человек, которые должны пойти с нами. Среди них и обер-ефрейтор Гралла. Кюппер и я тащим теперь уже легкие бачки для еды, а другие, сменяя друг друга, несут своего убитого товарища. Он завернут в плащ-палатку и уже сильно промерз. Также и его, как уже многих до него, похоронят на нашем кладбище в Бузиновке. Мы описываем солдатам дорогу к машинам. Один ефрейтор знает это место. Он говорит, что несколько часов назад возле двух сожженных Т-34 еще стояла санитарная машина для вывоза раненых. По пути туда Иван снова стреляет по всей местности тяжелыми снарядами. Мы быстро семеним за идущим впереди как проводник солдатом, и останавливаемся только на короткое время, когда снаряд взрывается недалеко от нас.

Я удивлен тем, как быстро мы добрались до машин. Расстояние от них было максимум полтора километра, но вначале нам потребовалось для этого несколько часов. Оставшийся водитель рад, что мы вернулись. С машинами ничего не случилось. Только немножко дальше стоит сильно поврежденная авиабомбой полугусеничная машина, сообщает он. Пока солдаты выгружают боеприпасы, я хочу закурить. Я ищу мою зажигалку, но не нахожу ее. Она, наверное, выпала у меня из штанов где-то по дороге. Раньше в подвале я этого не заметил, потому что мне давали прикурить другие. Гралла тоже как раз закуривает. Он протягивает мне свою зажигалку, и когда я хочу вернуть ее, он отказывается: – Забирай, у меня есть еще одна.

Я искренне радуюсь красивой плоской штормовой зажигалке с откидной крышечкой. Как заядлому курильщику мне часто нужен огонек, а табак без огня все равно, что винтовка без патронов. Я благодарю его и взвешиваю маленькую вещицу в руке. Потом я засовываю ее в левый верхний внешний карман формы и застегиваю его на пуговицу. Теперь я ее не потеряю. После этого я вешаю на шею Гралле последние пулеметные ленты и смотрю, как он вместе с другими ныряет в темноту. Увидимся ли мы когда-нибудь снова?

Винтер поторапливает своего водителя: – Вперед, Зайферт, газуй! Через полчаса тут такое начнется, что мы вернемся назад только трупами.

Он оборачивается к нам, потому что мы как раз собираемся запрыгнуть в машину. – Вам сегодня досталась чертовски плохая ночь. Обычно по ночам здесь значительно спокойнее. Не знаю, что там готовится. Либо Иван и сейчас ночью тоже не даст нам передышки и продолжит медленно изнурять нас, либо он готовит какую-то другую чертовщину.

Мы запрыгиваем в грузовик и садимся на пустые ящики из-под патронов. Впереди, завернутый в плащ-палатку, лежит мертвец. Обратно нужно ехать другой дорогой. Водитель говорит, что дорога отсюда через деревню Песчанку и мимо другого колхоза к Ваваровке будет короче. Из-за сильных морозов дороги везде стали удобными для проезда. Но сначала мы снова едем через развалины. Машины съезжают вниз в ложбину и выезжают с другой стороны. Мы валимся назад и хватаемся за распорки, ящики от боеприпасов скользят по дну платформы и бьют нас по ногам. Только бы доехать, пусть даже так, лишь бы выехать отсюда. Когда снова начнется обстрел, мы должны быть уже вне его досягаемости.

Мы снова въезжаем в какое-то углубление, и нам приходится выталкивать машину наружу. Мы проезжаем другие машины, несколько «кюбельвагенов» с офицерами обгоняют нас. Дорога ухабистая, но хорошая и крепкая.

– Далеко еще ехать? – спрашиваю я у санитара, который приподнимает край брезента и выглядывает наружу. – Еще несколько километров, – отвечает он. В это мгновение мы все слышим шум, похожий на такой раскат грома, что, кажется, будто мир в любую секунду может разорваться на куски. Я бросаюсь к задней части кузова и приподнимаю брезент. Я вижу жуткую картину, от которой мое тело начинает буквально колотить. Кюппер присоединяется ко мне и с открытым ртом смотрит на этот конец света в Сталинграде. Отсюда это зрелище кажется почти пугающе прекрасным, если бы этот зловещий рокот и постоянные взрывы не означали бы смерть тысяч людей.

На заднем плане от встающего солнца протягивается длинная светлая полоса, обрамленная мрачными тучами. Небо над Сталинградом пылает. От земли постоянно поднимаются клубы серого и белого дыма, между ними яркие языки пламени. Высоко в небе скрещиваются лучи прожекторов зенитной артиллерии и разрывают предрассветные сумерки. В небе, должно быть, очень много самолетов. Они беспрестанно бомбят обреченный на смерть город. Взрывы сливаются в монотонный адский гул. На километры вокруг в небо поднимаются трассирующие снаряды. Два самолета взрываются над адским пламенем и проглатываются им.

Это настоящее безумие, думаю я, такого не вынесет ни один человек. В этом аду нельзя выжить. И все же… Даже в этой преисподней останутся выжившие. И они не только выживают, они обороняются и сражаются. Потому что всегда после такого ураганного обстрела враг атакует и даже часто захватывает часть земли. Но в большинстве случаев его снова отбрасывают назад, на его прежние позиции. Так это происходит уже с сентября, когда немецкие войска вышли к Волге и ворвались в Сталинград, и из-за стойкого сопротивления на Волге им пришлось буквально прятаться среди развалин домов. Как долго это еще может длиться? И как долго они еще смогут продержаться в руинах перед лицом такого чудовищного перевеса противника в силах? И когда придут обещанные свежие войска для подкрепления? Все это вопросы, которые сбивают меня с толку. Как хорошо нам все же в наших бункерах, думаю я. Когда мы возвращаемся туда, уже совершенно светло. В районе бункеров мы слышим только глухой грохот вдали, как и на протяжении уже многих дней. Но для меня это теперь уже не одно и то же. Сейчас я отчетливо слышу в этом грохоте безжалостную угрозу и беду. Так как мы этой ночью не спали, нам разрешено выспаться днем и до полудня оставаться в бункере. Я смертельно устал, но мой сон беспокойный и я в страхе просыпаюсь даже от самого тихого шума. Ближе к вечеру команда нашего бункера возвращается с начавшихся еще ранним утром занятий по боевой подготовке. Они накидываются на нас с вопросами и хотят узнать, что там в Сталинграде.

Что можем мы им сказать? Чтобы описать то, что происходит среди развалин, нам просто не хватает слов. А о нашем отвратительном страхе, который заставлял нас как затравленных кроликов метаться от укрытия к укрытию, мы не хотим рассказывать. Потому мы рассказываем им только минимально необходимое, а о самом плохом молчим. Возможно, им самим скоро доведется это пережить, когда мы все будем сидеть в крысиных норах в Сталинграде, просто чтобы защищать свою жизнь.

14-16 ноября. Эти дни прошли без особенных событий. Помимо боевой подготовки мы и дальше укрепляли позиции и улучшали внутреннее оснащение нашего бункера. Время от времени нас снова посещала «швейная машинка», но не нанесла бункеру и его окрестностям никакого существенного вреда.

Едва вырвавшись из Сталинградского котла

17 ноября 1942 года. Вчера выпал первый снег. Насколько хватает взгляда, вся степь покрыта белым покрывалом. Мне кажется, будто снег приглушает все звуки. Даже грохот разрывов слышен только тогда, когда его доносит до нас сильный ветер.

Прошлой ночью из Сталинграда вернулись несколько солдат. Я рад, что вместе с ними и больной штабс-ефрейтор Петч. Наверное, поняли, что на передовой от него мало пользы, так как его нервы на пределе.

За прошедшее время в боевой группе снова были погибшие и довольно много раненых. И унтер-офицер Зайферт, который раньше еще получил свой табак и трубку, был тяжело ранен в ногу большим осколком. Домшайду сильно повезло, как рассказывал мне один солдат. Взрывной волной от авиабомбы у него с головы сорвало каску и помяло ее. Но если ему только порезало ремешком подбородок, то другого солдата из третьего эскадрона, стоявшего лишь в паре шагов от него, подбросило вверх и разорвало на части. От него осталось только несколько частей тела, которые сложили в плащ-палатку.

Ходят слухи, что эскадрон получил валенки и дополнительное зимнее обмундирование. Его не хватит на всех, потому первыми его получат солдаты в Сталинграде, что, конечно, вполне понятно. Но мы видели и некоторых из обоза в новых валенках. Ясное дело, что мы пока еще ничего не заслужили, но наша очередь наверняка придет, если что-то останется. Но для нас не остается ничего. Слава богу, у нас еще есть наши толстые зимние шинели. А сапоги? Теперь, когда выпал снег, в наших сапогах с двухшовными голенищами чертовски холодно, и я рад тому, что последовал совету одного более опытного пехотинца в Штаблаке и взял себе сапоги на размер больше. Во время марша я из-за этого заработал себе пару мозолей, зато сейчас я могу или надеть под них две пары носков или наполнить их газетной бумагой. Этому фокусу меня тоже научил тот опытный солдат.

Из-за снега кожа сапог становится влажной. В бункере мы их снимаем, чистим и смазываем жиром. Из-за постоянной боевой готовности мы должны всегда быть в них. Но в бункере тепло, и я часто думаю о солдатах в Сталинграде, которые сейчас сидят в обледеневших холодных руинах.

Вечером мы разговаривали с Майнхардом об общей боевой обстановке, насколько до нас доходят сведения о ней. Это было больше смесью слухов, предположений и надежд на лучший исход всего этого дела. Он снова выпил шнапса, я чувствую исходящий от него запах спиртного. После этого он всегда становится более разговорчивым. Вариас как раз трется спиной о балку и производит этим такой громкий шум, что мы оборачиваемся и смотрим на него. Хотя мы все давно пользуемся порошком от вшей и стараемся как можно чаще кипятить нижнее белье, но это помогает лишь на короткое время.

В теплом бункере эти твари всегда храбрее и активнее. Моя кожа всегда была чувствительной, но сейчас она стертая и шершавая как рашпиль. Немного помогает, когда я снимаю рубашку и обследую швы. Потом я давлю гнусных тварей с яростным выражением лица, так, как мне показывал Майнхард.

Вильке и Курат иногда для забавы заключают пари на сигареты, кто из них прикончит больше вшей. Вильке однажды на самом деле удалось уничтожить аж двадцать четыре. Но сегодня его обогнал мотопехотинец Зайдель. Он убил двадцать шесть вшей, сказал он, и Кюппер подтвердил, что он считал вместе с ним.

Зайдель, как и мы, прибыл сюда 30 октября, и он классный парень. Его сапоги и портупея всегда сияют так, что в них можно смотреться как в зеркало. Перед каждым построением он тщательно полирует всю свою кожаную «сбрую», так что она блестит. Его единственное условие – никто не должен подсматривать, как он это делает. Но я один раз видел, как он что-то смешивает со своей слюной и потом начищает этой смесью до блеска свои ремни. Зайдель также наш лучший специалист по чистке и уборке помещения. Потому наш ротный старшина при проверке бункеров никогда еще нас не ругал, как других, больше того, он даже ставил нас всем остальным в пример. Но в двадцать шесть убитых вшей за один раз мы все равно не верим, потому что столько вшей у него просто не может быть, ведь он в каждую свободную минутку проверяет свое белье на наличие этих кровососов. Потом выясняется, что Зайдель хотел нас надуть. Большинство вшей были не у него, а с рубашки малыша Громмеля, который как раз недавно поменял свою завшивленную рубашку на свежую. В наказание за это мы с громким ревом вытаскиваем Зайделя наружу и хорошенько натираем его голый торс снегом.

После такой холодной процедуры Зайдель проносится мимо нас в теплый бункер… и прямо на входе наталкивается на спину какого-то солдата. Тот тут же падает и растягивается во весь рост на полу. Зайдель помогает ему подняться и просит прощения. Мы еще никогда не видели этого солдата с шевроном на рукаве. Но прежде чем кто-нибудь успевает что-то сказать, Майнхард рявкает на весь бункер: – Эй, Свина, откуда ты здесь взялся? Я думал, что ты на передовой вместе с остальными.

Солдат, к которому он обратился, хватает себя за горло, обмотанное толстым шарфом, и хрипит что-то неразборчивое. Я вижу, что он маленький толстяк. Его пилотка натянута так низко на голову, что она почти скрывает его немного обвисшие уши. Он подходит к сидящему за столом Майнхарду, и мы провожаем его любопытным взглядом. Когда незнакомец снимает пилотку, мне кажется, что все вокруг начинают ухмыляться. Мне тоже трудно сдержать улыбку.

Одно уже имя «Свина» вызывает в памяти образ хрюкающего животного, мяса которого мы не ели уже довольно долго. Это сходство еще более усиливается мясистыми, розовыми щеками, крошечными красными глазками под щетинистыми белесыми бровками. У него круглое, добродушное, почти сразу же вызывающее смех лицо с копной светлых непокорных волос.

Свина протягивает руку Майнхарду. Он показывает на толстый шарф и хрипит: – Горло болит, с трудом могу говорить. Вахмистр Ромикат отправил меня в тыл, побыть в обозе до выздоровления.

– Это очень разумное решение с его стороны. Ты уже давно здесь? – спрашивает Майнхард.

– Что? – хрипит Свина, вытягивая голову как любопытная птица.

Майнхард подтягивает его за руку к себе на скамью и говорит ему прямо в ухо. – Ты давно уже здесь?

Теперь Свина понял и с трудом пропищал: – Уже около часа. Должны были попасть в 4-й эскадрон, но грузовик сломался. Пришлось ждать целый день, прежде чем нам прислали тягач.

– С тобой был еще кто-нибудь? – снова почти кричит Майнхард в ухо своему собеседнику.

– Да, Горни и Кирштайн.

– Что, они оба тоже здесь?! – с радостным удивлением восклицает Майнхард.

Толстяк ефрейтор кивает. Но затем он с подавленным выражением лица еле слышно говорит:

– Горни лишился только части руки, но Кирштайна убило на месте. Осколок. Его сразу отвезли на кладбище вместе с другими.

После этого в бункере воцарилась тишина. Сегодня еще один труп, думаем мы. Так происходит уже несколько дней. Погибших привозят сюда, чтобы их похоронили как положено. Тяжелораненых отвозят на главный перевязочный пункт, и только тот, у кого всего лишь пара мелких царапин, может пару дней отдохнуть у нас. Для некоторых это только маленькая отсрочка.

Майнхард, должно быть, хорошо знал убитого солдата, потому что он говорит дрогнувшим голосом: – Проклятый город, этот Сталинград! Скоро здесь никого не останется из старых товарищей. Вот теперь убили Фрица, который всегда верил, что с ним ничего не случится. Мы с ним воевали целые месяцы в одном отделении. Когда у него однажды винтовку из рук выбило пулей, а сразу после этого осколком откололо край каски, он в полной уверенности сказал, что для него пока не отлили пули в России. Он, мол, когда-то умрет стариком в своей постели. Иногда он был очень легкомысленным, но ничто не могло его разубедить в его уверенности, несмотря на то, что многие его товарищи гибли один за другим. И вот теперь это случилось, дружище, хотя ты так сильно в это верил.

Последние слова Майнхард произнес больше для самого себя. Я вижу, как передергивает его лицо, и как быстро он затягивается трубкой и выпускает в бункер большие клубы дыма.

Свина уже тихо сидит на скамейке и пристально смотрит на два язычка мерцающего света нашей импровизированной бензиновой лампы, которую вчера нам в бункер принес наш старший автомеханик, который отвечает и за все остальное техническое имущество. Какой-то изобретательный вояка придумал наполовину наполнять бензином бутылку от шнапса и воткнуть в горлышко патронную гильзу с двумя дырочками. Пары бензина, выходящие через дырочки, поджигаются, и лампа горит ровно, освещая бункер лучше, чем обычные коптилки, которых у нас и так уже осталось мало.

Настроение в бункере подавленное. Я вижу, что лица вокруг меня утрачивают прежнее выражение беззаботности. Как раз в последние дни мы уже слышали о тяжелых потерях и о проблемах со снабжением наших войск. Зато русские все наращивают и наращивают свои силы на Волге.

– Как там на передовой? – слышим мы снова вопрос Майнхарда. Но Свина не понимает вопрос и рупором прикладывает к уху ладонь. Должно быть, этот человек наполовину оглох, и я вижу многозначительные взгляды других. Майнхард опять говорит громче, прямо в ухо Свине: – Как дела на передовой?

– Все хуже и хуже, – хрипит глухой ефрейтор. – Два дня назад на нашем участке русские подбили два миномета. В нашей боевой группе теперь остался только один миномет.

– Я уже слышал об этом от нашего ротного старшины! – говорит Майнхард и добавляет еще более громким голосом: – Дружище, твой слух становится все хуже и хуже. В последний раз, когда мы были вместе, ты еще слышал лучше. Свина показывает на свое замотанное горло: – Это все из-за моего горла! А мы размышляем, какое отношение горло имеет к глухоте.

Майнхард, похоже, думает так же. Он обращается больше к нам, когда громко спрашивает:

– А, да при чем же тут горло? Тебя следовало бы отправить домой, раз уж ты ничего не слышишь. Никак не могу понять, почему тебя снова и снова отправляют на передовую. Кстати, в каком бункере ты устроился?

– Сразу в первом, с молокососами, – хрипит Свина,– но мне там не нравится.

Мы переглядываемся, и Майнхард слегка улыбается.

– Эти ребята здесь тоже молокососы, – говорит он, – и им не нравится, когда ты говоришь о них так.

Мы видим, что толстяк чувствует себя неудобно, потому он почесывается, несколько беспомощно пожимает плечами и хрипит: – Но ведь так все говорят о новобранцах. В ответ на это мы действительно смеемся и совсем не обижаемся на него.

– Хочешь жить в нашем бункере? – спрашивает Майнхард, снова приблизив губы к уху Свины, и одновременно смотрит в нашу сторону. Мы киваем – почему бы и нет. Наш бункер достаточно большой. Если мы немного потеснимся, у нас хватит места еще для двух человек.

Свина соглашается и смотрит на нас.

– Хорошо. Приноси свои вещи и можешь оставаться у нас, – громко говорит Майнхард.

Маленький толстенький ефрейтор радостно ухмыляется и как ходячий мешок муки топает из бункера.

Майнхард говорит, что для него остается загадкой, как Свину вообще призвали на военную службу. Он рассказывает нам, что еще летом Свина попал в эскадрон вместе с группой выздоравливающих солдат. Он уже тогда плохо слышал. Сначала все думали, что он упрямый или сердитый, потому что он не отвечал на наши вопросы. Пока мы не поняли, что он не слышит даже свиста пролетающих над его головой снарядов, и только в последний момент мы затаскивали его в укрытие. Его глухота еще больше усилилась после того, как рядом с ним разорвался снаряд. Потому он не для всякой службы подходит, и мы в основном поручали ему подносить боеприпасы и еду, в этом на него вполне можно положиться. На передовой он казался немного испуганным, но только потому, что он плохо слышит. Но Свина совсем не трус.

Майнхард останавливается и несколько раз затягивается своей трубкой, которую он оставляет лишь на время сна. Затем он шарит под столом и достает полупустую бутылку. Он ставит ее на стол и делает из нее долгий глоток. В полумраке я даже и не видел этой бутылки.

Он рассказывает дальше: – Свина убежденный католик и очень часто молится. Как раз этим он сейчас и занимается. Он сделает для вас все, если вы найдете с ним общий язык, потому что он очень услужливый человек. Но горе вам, если он заметит, что вы хотите его надуть. Тогда он может быть очень ядовитым. Я не советовал бы вам пытаться это сделать, потому что он тогда просто заупрямится, и ничего больше не будет делать. Он просто прикинется глухим, как бы вы громко не орали. О Свину обломали зубы уже даже некоторые командиры. Но для меня он все равно бедняга, потому что только совершенно пьяный военный врач мог признать его годным к военной службе.

– Почему ты называешь его Свиной? – интересуется коротышка Громмель.

– Очень просто, это его фамилия, – смеется Майнхард. – Что? Я думал, это его прозвище! – удивляется Вариас.

– Ну да, не совсем, конечно. Мы просто сократили его имя. На самом деле его зовут Йоханн Свиновски.

Вот, оказывается, что. У входа слышен какой-то шум. Свина вваливается внутрь. Он несет походный ранец и несколько одеял на руке. Зайдель показывает приготовленное для него место возле Майнхарда, которое он раньше освободил.

Ночь проходит спокойно. Иногда я просыпаюсь, слыша внутри бункера звук, напоминающий довольное хрюканье.

18 ноября. День сегодня был самым обычным. Мы занимались, как всегда, боевой подготовкой. Нас посетил офицер из полкового штаба и побеседовал с несколькими командирами. Ротный старшина сопровождал его и вернулся намного позже. Он выпил и посетил Майнхарда в нашем бункере. Затем он забрал его с собой, чтобы пить дальше. Майнхард вернулся в бункер только в час ночи, незадолго до того, как мне предстояло идти в караул. Ротный старшина рассказал ему, что у русских что-то затевается. Разведчики заметили в их тылу большую концентрацию войск. Но точно никто ничего не знает.

Ночь холодная и ясная. Отправляясь в караул, я одеваюсь потеплее и обматываю шарф вокруг шеи. Мороз щиплет уши. Под ногами при каждом шаге поскрипывает промерзший снег. Я вспоминаю о доме, о катанье на лыжах по хорошему снегу под ярким зимним солнцем. Я был хорошим лыжником и прыгал на лыжах с края нашего оврага в лесу на тридцать метров. Здесь, в степи, все плоское. Я могу рассматривать звездное небо. Ищу Малую Медведицу и Полярную звезду. Теперь я, как минимум, знаю, в каком приблизительно направлении находится родина. Иногда по вечерам я слышу, как в соседнем бункере унтер-офицер Дёринг на губной гармошке играет его любимую мелодию «Родина, твои звезды». Дёринг сегодня ночью дежурный унтер-офицер и обходит один за другим наши бункеры.

Дёринг также проводит с нами занятия по боевой подготовке. Он стреляный воробей, которого специально отправили с передовой для нашего обучения. У нас с ним отличные отношения, и мы многому от него научились. Он не муштрует нас, а учит реальной войне в окопах.

Недалеко от нас я снова вижу осветительные ракеты со «швейной машинки». Они прилетают почти каждую ночь и ищут нас. Иногда падают и настоящие бомбы, но нам пока везло. Сегодня ветер неблагоприятный. В воздухе не слышно грохота. В направлении Сталинграда небо только немного светлее. В два часа ночи я бужу Громмеля, который меня сменяет.

19 ноября. Ближе к утру ветер усиливается, и воздух пасмурный. Легкие облачка проносятся над степью. Майнхард говорит нам, что сегодня ему снова нужно вернуться в Сталинград. Ротный старшина сказал ему об этом еще вчера. Он поедет вместе с Винтером, которому тоже пришла пора возвращаться.

– Все проходит, – говорит Майнхард и задумчиво добавляет, – к сожалению, и жизнь тоже.

– Верно, – соглашается Курат. – но она может продлиться и до ста лет. – Возможно, – соглашается Майнхард. – Но я совсем не хочу дожить до таких лет. Буду рад пережить хотя бы эту проклятую войну.

– Переживешь, – убедительно говорит ему Громмель. Мы все хотим немного приободрить Майнхарда, но это не слишком удается, потому что Майнхард тоже больше ничего не говорит. Он даже курит больше обычного. Затем он садится и пишет письмо домой. Наше следующее построение будет только после обеда, и до того времени мы занимаемся чисткой оружия и снаряжения.

Когда мы выходим на построение, ситуация вокруг бункеров отличается от обычной. Водители снуют туда-сюда, копошатся возле своих машин. Мотоциклист делает крутой разворот и исчезает в направлении колхоза. И ротного старшину нам приходится ждать дольше обычного. Что-то происходит. Но что? Солдаты из других бункеров тоже ничего не знают. Наконец появляется ротный старшина с картами в руках. Без долгих предисловий он сообщает нам, что на нашем участке фронта объявляется состояние высшей боевой готовности, потому что русские своими мощными танковыми частями атаковали наш левый фланг и прорвали оборону румын. Прорыв произошел в районе Клетской. Весь румынский фронт развалился и бежит в направлении Калача.

– Вот дерьмо! – слышу я голос одного из наших инструкторов. Потом вся ругань направляется в адрес трусливых румын. Только унтер-офицер Дёринг сохраняет спокойствие и говорит, что румыны просто бедняги. Они обучены гораздо хуже нас и вынуждены сражаться с устаревшим оружием. Против сильного противника у них просто не было никаких шансов. После этого некоторые солдаты обсуждают, зачем же тогда румын поставили на важный фланговый участок у Сталинграда.

Ротный старшина смягчает наш первый шок и сообщает, что уже предпринимаются ответные меры, чтобы отбить русских. Наши танки и авиация уже в бою. Больше мы ничего не узнали.

Но позже Майнхард рассказывает нам, что его и Винтера не стали отправлять обратно в Сталинград, потому что никто не знал, где сейчас находится наша боевая группа. Ее перебросили в какое-то другое место. Нам приходится ждать. Старший автомеханик рассчитывает на то, что поедем на машинах. Но у нас осталось мало горючего, потому что уже несколько недель подвозили очень мало снабжения. – Неужели дела обстоят так плохо? – спрашиваю я Майнхарда. Он пожимает плечами: – Никто ничего точно не знает, но, возможно, нам придется сматываться отсюда с машинами, если они не смогут остановить русских. – Вот тебе и на! – вставляет Зайдель своим грубоватым тоном. Ночью мы спим беспокойно. Когда я в пять утра заступаю в караул, то внимательно вслушиваюсь в любой шум, доносящийся в темноте с севера. Ветер доносит слабый грохот, не больше, чем обычно. Даже если бои действительно идут в районе Клетской, то все равно ничего нельзя услышать, потому что это слишком далеко от нас. Или, может быть, наши войска все-таки остановили прорыв противника?

20 ноября. С наступлением утра на небе наблюдается активность. Мы никогда еще не видели над собой в небе так много бомбардировщиков «Хайнкель» Не-111 и пикировщиков «Юнкерс» Ju-87, они же «штуки». Значит, на севере действительно происходит что-то очень серьезное. Воздух наполнен рокотом двигателей, с ним смешивается далекий грохот. Он усиливается с каждым часом, переходя в мощный гул. Громкий шум доносится прямо с севера, где, как предполагается, прорвались русские. Однако скоро мы слышим грохот и с юга. Там тоже что-то происходит. Мы в полной готовности и ждем. Некоторые сидят в бункерах, но другие, подобно мне, стоят снаружи и ждут, что будет.

– Тревога! – неожиданно кричит кто-то. – Всем выйти из бункеров! Мы мчимся вниз, хватаем карабины и на бегу надеваем на себя снаряжение. Выбегаем наверх. Некоторые снова забегают в бункеры за шинелями. Что же происходит? На наших лицах написан вопрос. Потом один из водителей говорит, что Иваны прорвали румынские позиции на юге и хотят взять в клещи. Их танки уже прорвались к Сети, и нам нужно остановить их.

Старший автомеханик нервным голосом выкрикивает приказы. Мы помогаем водителям вытолкнуть из укрытий некоторые примерзшие к земле машины. Я слышу, как он говорит, что требующееся топливо поступит только в течение дня. Пока его хватит лишь на наши два грузовика и на три транспортера. Несколько канистр возьмем с собой в качестве запасов. Старший автомеханик, унтер-офицер с кухни с двумя русскими «Хиви» и трое больных остаются. Все остальные садятся на машины и едут по направлению к югу. Майнхард и Свина сидят в нашем грузовике. Они взяли с собой ручной пулемет и несколько ящиков с боеприпасами. Никто ничего не говорит, все слишком заняты собой и слушают грохот орудий, который все больше приближается.

Внезапно над нами появляются русские истребители. Они обстреливают нашу колонну. Водители реагируют быстро и разъезжаются в разные стороны. Перед нами другие машины. Справа от нас взрывается «кюбельваген», в который попали из авиационной пушки. Я вижу, как его пассажиров взрывом подбрасывает в воздух. Возле нас стоят два полугусеничных транспортера с противотанковыми пушками. Они едут вместе с нами широким фронтом. Мы слышим выстрелы танковых пушек. Кто это – наши танки или русские Т-34?

– Спешиться! Мы спрыгиваем в снег. Видимость плохая, мы можем видеть только на пару сотен метров вперед. Дальше дымка скрывает местность. Над нами снова самолеты. Это наши! Они сбрасывают бомбы в одном или двух километрах перед нами. Мы ничего не можем видеть. Потом наступает тишина. Мы распределяемся по местности и ждем. В земле несколько укрытий для танков, оставшиеся от прежних боев. Будем ли мы атаковать или окапываться и обороняться? Потом мы снова слышим металлический звук выстрелов танковых пушек. Но они доносятся откуда-то справа, и все время удаляются от нас. Подъезжает машина с каким-то офицером, который спрашивает нашего командира подразделения. После этого мы снова возвращаемся к нашей укрепленной позиции. Что случилось? – Русские уже там? – спрашивает кто-то. – Понятия не имею! Никто не знает обстановки.

На укрепленной позиции все тихо. Оставшиеся машины все еще в укрытиях. Горючее пока не подвезли. У Майнхарда лучшие отношения с нашими командирами, он идет к ним, чтобы узнать подробности. Но и они тоже ничего не знают и ждут сообщений об обстановке и новых приказов. Непонятная ситуация.

В ночь на 21 ноября стало еще холодней. Снаружи сильный ветер метет по земле редкий снег. Тот, кто не должен стоять на позициях на постах подслушивания, может спать в бункерах. Наши ранцы и остальное имущество мы предусмотрительно сложили в машинах.

Я догадываюсь, что для нас, да и для всех, кто в широких окрестностях Сталинграда чувствует себя в безопасности и уже подготовился к зиме в бункерах и домах, складывается самая серьезная обстановка. Потому что треск и грохот в воздухе становится сильнее к наступлению темноты. Он уже слышен с двух направлений. Только перед нами, кажется, все еще тихо. Тот, кто в этом еще сомневался, сейчас понял, в чем дело. Даже самым неопытным солдатам теперь ясно, что нас уже взяли в клещи с двух сторон. Пока что у нас все тихо. Но как долго еще продлится эта тишина? Неужели это затишье перед бурей?

21 ноября. Так это и было. На рассвете началось. Сначала прямо над нашими головами свистят тяжелые снаряды, затем грохочут взрывы. Все, кто еще был в бункерах, выскакивают из них и торопятся в заранее подготовленные окопы. Но ничего не видно.

– Русские начали артподготовку, – поясняет водитель, сидящий рядом со мной. Снаряды в основном ложатся справа от нас, а также далеко позади. Сбоку над нами свистят ракеты «сталинских органов», падающие где-то возле колхоза. Постепенно светает, и видимость улучшается. Кроме свиста снарядов и взрывов мы слышим и другой звук. Это рокот дизельных двигателей и лязг танковых гусениц. Русские Т-34 обходят нас. Им теперь тоже лучше видно. Жестко звучит грохот танковых пушек в морозном воздухе, снаряды пронизывают воздух и взрываются у цели. Иногда они как раскаленные шары попадают в землю, с визгом подпрыгивают и вгрызаются в почву. – Бронебойные снаряды! – говорит кто-то. Затем из туманной дымки появляются сами Т-34. Мне удается насчитать пять стальных гигантов. Они находятся на расстоянии нескольких сотен метров от меня и движутся очень медленно. Их орудия разворачиваются в поисках цели. Когда они ее находят, то открывают огонь. Артобстрел тоже усиливается… Снаряды все еще ложатся сбоку и сзади от нас. Танки стреляют туда же. Неужели они нас еще не заметили или у них там более важная цель?

Кто-то позади нас заползает в траншею. Это водитель грузовика Янсен. Вместе с ним двое русских «Хиви» с боеприпасами. Янсен подползает к Майнхарду, который спрятался в пулеметной ячейке. Я слышу, как Янсен говорит, что подвезли горючее, и что согласно приказу весь обоз со всеми машинами должен двигаться колонной на запад через мост возле Калача. Ротный старшина и Дёринг хотят сначала дождаться ночи. Они считают, что днем у нас нет никаких шансов, потому что без поддержки противотанковых средств русские танки перестреляют нас как зайцев.

Это кажется чертовски неприятным, думаем мы. Есть ли вообще шанс выбраться отсюда? И что делать, если танки поедут прямо на нас? Без тяжелого оружия нам конец. У нас для борьбы с танками даже нет связок ручных гранат или ручных противотанковых кумулятивных магнитных мин. В лучшем случае мы можем задержать только пехоту, если она будет нас атаковать. У нас путаются мысли. Но из этого ничего не выходит. Я заставляю себя не думать ни о чем и сконцентрироваться на происходящем перед нами. Внезапно, как молния, снаряд танковой пушки взрывается сбоку от нас. Мы вздрагиваем и смотрим направо. Неужели Т-34 уже в нашем тылу?

Кто-то радостно кричит: – Наши танки стреляют! Они подбили один Т-34!

Действительно, один танк дымит перед нами. Значит, мы все-таки не одни. Мы вздыхаем с облегчением. Ощущение, что мы остались в одиночестве, очень уж угнетало нас, молокососов. Значит, целью русских пушек и Т-34 были наши танки. И сколько тут у нас танков? Судя по стрельбе, их должно быть четыре. Перед нашими глазами разворачивается настоящий танковый бой. И вскоре дымят еще два подбитых Т-34, но мы видим, что дым поднимается и с нашей стороны.

Затем высоко в небе слышится низкий гул русских штурмовиков. Они с грохотом проносятся у нас над головами и сбрасывают бомбы. В нашем тылу поднимаются высокие клубы дыма. Сбоку к нам на низкой высоте приближаются три маленьких самолета. Мы четко видим красные звезды на крыльях и фюзеляже.

– «Крысы!» – взволнованно кричит один солдат. (Так называли истребитель И-16 – прим. перев.)

Мы втягиваем головы в плечи и падаем на дно окопов. Они пролетают над нашими позициями и обстреливают нас из бортового оружия. Они нашли нас, несмотря на нашу хорошую маскировку! Грязь от наших укрытий поднимается фонтанчиками вверх и чертит темный след на белом снегу. Кто-то вскрикивает. Слева от нас кого-то ранило. Потом вдруг один самолет вспыхивает. За ним тянется длинный дымный след, и он падает, взрываясь между Т-34. Наши истребители его сбили! Мы радуемся и видим на небе два изящных истребителя «Мессершмитт», которые гонятся за двумя другими истребителями русских. Затем мы с интересом наблюдаем за воздушным боем, который ведут неуклюже выглядящие «Крысы» и немецкие истребители с их тонкими фюзеляжами. Мы видим, как сбивают еще один русский самолет. Несмотря на наше угрожающее положение, я чувствую в себе что-то вроде эмоционального подъема. Мы все еще присутствуем в воздухе, и мы даже сильнее противника. Но где же русские танки? Мы видим их дальше справа. Три тучи черного дыма поднимаются в воздух. Потом мы слышим новый гул моторов. Он доносится слева. Мы видим новые танки. Они еще далеко, они похожи на большие кучи. Майнхард следит за ними в бинокль. Потом он кричит: – На танках сидит пехота! Это может быть для нас опасно!

Нас, правда, учили, что надо спрятаться в окопе, дать танкам проехать над тобой, а потом стрелять в следующую за танками пехоту. Но как нам поступать, если пехота, как сейчас, сидит прямо на танках?

– Ждать и оставаться в окопах! Стрелять только по приказу! – передается распоряжение по цепочке.

Наши взгляды устремлены вперед. Мои нервы напряжены. Здесь все совсем не так, как было во время учений, такая мысль мелькает у меня в голове. Танки все так же медленно надвигаются на нас. Я подползаю к Майнхарду и прошу у него посмотреть в бинокль.

На танках с белой камуфляжной раскраской прицепились солдаты, похожие на грязно-коричневые комки глины. Я впервые вижу перед собой врага. По моему телу проносится легкая дрожь. Если они доберутся до меня, то все пропало. Мы ведь часто слышали о жутких издевательствах русских над пленными немецкими солдатами. Меня охватывает смешанное чувство возбуждения, страха и готовности отчаянно сопротивляться тому, что нас ждет. Во рту у меня пересохло, и я еще крепче сжимаю в руках карабин.

Майнхард, который осторожно приподнимает свою окрашенную в белый цвет каску над краем бруствера, похоже, считает, что противник движется куда-то направо, мимо нас. Там по ним уже сильно стреляют, в том числе и из другого тяжелого оружия. Движение останавливается, и пехотинцы спрыгивают на землю. Для наших пулеметов и карабинов они слишком далеки от нас. Может, они просто не заметили нас? Наш ответный огонь ослабевает, и танки и пехота противника движутся уже почти параллельно нам, все дальше и дальше уходя вправо.

Ждем и продолжаем наблюдать за русскими. Вражеские танки пропадают из вида, а перестрелка прекращается. Туман впереди нас сгущается еще больше и медленно опускается над гладкой, как стол, белой степью.

Мимо меня протискивается по траншее какой-то унтер-офицер. Я еще никогда его не видел, но Майнхард его знает и называет его «Вилли». Может быть, он лучше знает обстановку? Я слышу, как унтер-офицер говорит, что Иваны тут совсем не из-за нас. Они хотят обойти нас и устроить нам мешок, а мы уже тогда все равно окажемся внутри. Их танковый авангард уже разгромил штаб 4-й танковой армии в Верхнецарицынске и сейчас спешит на соединение с войсками русских, наступающими с севера. Насколько они продвинулись с севера, никто не знает. У нас уже несколько часов нет радиосвязи, и мы полностью предоставлены сами себе. Потом он говорит, что многие убегающие машины обоза между Рубежным и нами были расстреляны русскими танками. Только две машины добрались до нас, как рассказывали водители.

– Значит, нам здорово повезло, что мы еще остались здесь, – говорит Майнхард.

Мы ждем на позиции и продолжаем наблюдение. Вражеских танков не видно. И стрельба становится тише. Дымка перед нами сгущается и постепенно затягивает белые просторы легким туманом.

Мы еще ждем и вот, наконец, звучит приказ: «Все по машинам!» Мы ждем, пока машины выезжают из укрытий, потом забираемся в них. «Марш!» У нас остается чувство некоторой тоски. Бункеры были для нас своего рода надежным убежищем. Теперь мы уезжаем в холод, в промерзший снег, в неизвестность. Общее направление – Калач!

Водитель головной машины знает дорогу, поскольку часто ездил по ней. В машинах, несмотря на наши зимние шинели, очень холодно. Я никак не могу согреться, хотя по совету Майнхарда надел вторую рубаху и еще одни подштанники. Из-за голода холод ощущается еще сильнее. Правда, сегодня утром мы получили сухие пайки, но все еще не ели. Пытаемся наверстать это сейчас, в машинах. Но вот пить нам нечего, потому что кофе в наших фляжках превратился в лед.

По пути нам попадаются другие машины – грузовики, транспортеры, мотоциклы, «кюбельвагены», полугусеничные транспортеры с установленными на них пушками и с орудиями на прицепе. Они, как и мы, в большой спешке удирают от того, что мы больше чувствуем, чем видим. На обочине много подбитых или сломанных машин. «Швейная машинка» недавно сбросила свои осветительные ракеты и несколько бомб. Только обстрел нашей счетверенной зенитки прогнал ее прочь. Об этом рассказал нам один водитель, попросившийся в нашу машину, которого долговязый Вариас, наконец, втащил в кузов. На дороге много других солдат, пытающихся вот так же найти себе место в грузовиках. Когда мы подъехали к железнодорожной ветке, то подобрали еще одного солдата. Он рассказывает, что его грузовик со снабжением раздавил танк Т-34 неподалеку от этой железной дороги, примерно в получасе езды. Его унтер-офицер погиб сразу, а сам он остался жив, хотя и легко ранен в голову, и сбежал пешком. – До моста через Дон осталось около десяти километров, – говорит он.

По дороге от Карповки до Калача он, по его словам, ежедневно ездил туда и обратно. Он служил в 16-й танковой дивизии, которая, как выяснилось, много месяцев воевала вместе с нашей дивизией. Но нас в те гордые времена еще не было на фронте, и мы только недавно попали в эту неразбериху, которой нам, видит бог, не очень-то хочется гордиться. Уже перед мостом через Дон образовалась огромная пробка. Все напирают, и двигаться там можно только с черепашьей скоростью. Наверное, быстрее было бы дойти до моста пешком, да и мы бы согрелись. Но в такой неразберихе в темноте мы не сможем найти наши машины. Поэтому мы останавливаемся и мерзнем дальше. Другие машины, в которых находятся Дёринг и ротный старшина, мы уже потеряли из виду.

Все больше солдат и самых разных званий пытаются залезть на наши машины. Среди них много румын и итальянцев. Многие становятся на подножки. Иногда мы слышим крики, когда кого-то раздавливают другие машины. Перед мостом мы видим 88-мм зенитку, охраняющую мост от вражеских самолетов.

22 ноября. Утром над Доном поднимается туман. Он медленно укутывает мост белой пеленой. Мы только что уже переехали мост, как вдруг раздаются выстрелы с жестким металлическим звуком. Русский танк стреляет по машинам, стоявшим перед мостом. Несколько взрывов.

– Они подбили 88-мм зенитку! – говорит Кюппер, который сидит в задней части кузова и лучше видит происходящее.

Едущие перед нами машины набирают скорость и мчатся к скоплению автомобилей, образовавшемуся впереди. Мы следуем за ними. Проехав несколько километров, мы останавливаемся. Вокруг все тихо. Спрыгиваем на землю, разминаем ноги и ждем. Чего ждем? Других машин? В таком густом тумане только благодаря счастливой случайности мы сможем снова найти их. У нас самих только три машины: пять человек на «Штайре», четырнадцать наших плюс трое солдат из других частей на двух грузовиках «Опель-Блиц».

Смогли ли ротный старшина, Дёринг и другие машины уже переехать мост? Должны были успеть, ведь они стояли перед мостом еще раньше нас.

Где мы? Вырвались ли мы уже из окружения, или Иван уже на западном берегу Дона? Густой туман не позволяет нам ничего увидеть. После короткого совещания мы просто наудачу едем дальше. В любой момент можем столкнуться с препятствием. Затем внезапно из тумана к нам доносится рычание моторов. Кто это может быть? Неужели русские? Или наши машины, с которыми мы разминулись в тумане? Наши нервы на пределе. Мы бегаем вокруг машин, чтобы не отморозить ноги. Стоп, выключить моторы! До моего слуха доносятся из тумана звуки работающих двигателей. Грубый рев, скорее всего, дизели, замечаю я. – Т-34! – шепчет старший автомеханик, знаток двигателей.

– Нам нужно возвращаться обратно, здесь мы не пройдем, – шепчет он. Значит, русские уже перешли Дон и перекрыли нам путь. Теперь мы слышим рычание танковых двигателей и справа от нас. Мы предполагаем, что вражеские танки медленно двигаются развернутым строем. Время от времени шум удаляется, но затем появляется снова. Мы заводим наши машины и медленно едем назад. Два солдата идут впереди и показывают путь. Это очень выматывает нервы, и мне кажется, будто мы ездим кругами. В любой момент прямо перед нами может оказаться русский танк, который выключил двигатель, и выстрелить в нас. Однако в таком тумане и русским трудно что-то увидеть и они, как и мы, ориентируются только по слуху. В этом отношении у нас есть преимущество, хоть и небольшое.

Впереди снова какие-то звуки. В воздух внезапно с шипением взлетает осветительная ракета. Мы замираем на месте. Свет ракеты почти не способен проникнуть сквозь завесу тумана. Он лишь придает окружающему миру какой-то призрачный вид. Водители тут же выключают моторы. Желтоватый свет опускается в сопровождении круглого светлого пятна. Тише! Мое сердце от волнения чуть ли не вырывается из груди. Тут слышен звук заводимого танкового дизеля. Лязгают гусеницы, танк медленно движется и удаляется куда-то налево.

Повезло, думаю я! Но русские в таком же положении, что и мы. Возможно, он даже слышал нас, но ему это тоже не по душе. Нам это было только на пользу. Но куда же нам теперь ехать? Неужели мы действительно ездим кругами? В таком тумане в этом нет ничего удивительного.

– Давайте осторожно поедем направо, – предлагает Янсен, наш водитель.

Наш старший автомеханик в растерянности. Он светит лучом фонарика на компас и совещается со своим водителем. – Поедем на юг, – говорит он потом.

Мы едем дальше на черепашьей скорости через молочный суп тумана, как раньше. Вскоре возвращается один из солдат, идущих впереди, и, задыхаясь от быстрого бега, сообщает, что заметил вдали сбоку слабый огонек костра. Мы предполагаем, что это русские, но чтобы это узнать, нужно отправить вперед разведгруппу. Я тоже отправляюсь в разведку. Мы осторожно ползем в указанную сторону. Красный свет костра мы замечаем только тогда, когда приближаемся к нему достаточно близко. Пламя мерцает. В густом тумане кажется, будто огонь горит в пустоте. Туман становится для нас настоящей стеной. Справа и слева темные тени каких-то домов и сараев. Мы по снегу подбираемся к костру еще ближе и видим силуэты нескольких фигур, которые о чем-то разговаривают. Солдат, ползущий рядом со мной, вспрыгивает и радостно восклицает: – Дружище, да это же наши! Я это тоже сразу понял по их языку. Это наш ротный старшина вместе с Дёрингом и двумя транспортерами. Среди двенадцати человек также Майнхард, Свина и больной штабс-ефрейтор Петч. Они, так же как и мы, долго крутились в тумане, пока, наконец, не добрались до какого-то колхоза. Где остальные наши машины, они тоже не знают.

Костер оказывает волшебное воздействие, он отогревает наши замерзшие тела. Мы растапливаем кофе во фляжках и доедаем остатки нашего сухого пайка. У нас остались только сухари, но солдат, которого мы подобрали у железной дороги, делится с нами куском домашней колбасы, сохранившимся в его мешке для провианта. Я подсовываю мои намертво примерзшие сапоги поближе к огню и постоянно двигаю пальцами на ногах. Беда, если кровь больше не циркулирует достаточно сильно, тогда можно подхватить обморожение, даже не заметив этого. Некоторые солдаты даже снимают сапоги и массируют свои пальцы на ногах. У них уже есть легкие обморожения, говорят они. Что теперь делать дальше? Пока нас защищает туман, но когда он рассеется, настанет наша очередь. Принято решение отправить впереди нас разведывательный дозор, который выяснит местонахождение русских танков. После этого Дёринг определяет направление по компасу и с тремя солдатами исчезает в тумане. Вокруг нас остается тишина. Тихо потрескивают дрова, и языки пламени отбрасывают дрожащие блики на стену тумана. Мы слышим только тихое шарканье по снегу, когда возвращается Дёринг. Он старый солдат и опытный разведчик, как мы узнаем. Он сообщает, что недалеко от нас русские танки выстраиваются в цепь. Экипажи частично вылезли из машин и разговаривают друг с другом. Дальше на юг они обнаружили только один танк. Там есть большая брешь. Есть возможность проскочить там. Но как долго эта брешь останется пустой, никто не знает. Но, может быть, это шанс для нас. Ротный старшина с несколькими солдатами обсуждает сложившуюся обстановку. Они соглашаются, что передовая группа должна попытаться отыскать наиболее широкую брешь для прорыва. Затем вслед за ними двинутся машины, стараясь ехать как можно тише. Пробравшись как можно дальше, мы дадим газ и постараемся вырваться на полной скорости.

Мы молимся, чтобы туман продержался еще какое-то время, потому что иначе нам крышка. Когда костер погас, мы отправляем передовой дозор. Мы медленно идем рядом с машинами. Мне постоянно приходится тереть глаза – из-за тумана и холода глаза у меня сильно слезятся. Если кто-то на мгновение останавливается и внимательно вглядывается в туман, нам всем кажется, что мы рядом видим каких-то людей, и мы еще крепче сжимаем оружие. Густой туман порождает для нас миражи. Время проходит. Вокруг нас все приглушенное, как будто упакованное в вату. Даже двигатели рычат только совсем тихо. Видим впереди сигнал рукой: – Стоп! Шепотом дозорные сообщают о ситуации: перед нами стоит несколько Т-34 широким фронтом, но между ними большие бреши. Более широкая брешь находится примерно в пятидесяти метрах справа от нас. Нашим машинам следует ехать в этом месте шеренгой с приглушенными моторами. Если танки нас заметят, нужно будет дать полный газ.

Мы садимся на машины и соблюдаем тишину. Машины едут чуть ли не со скоростью пешехода с приглушенными двигателями. Сначала в сторону, к предполагаемой бреши, потом тем же маршрутом, что и раньше. Рядом с нами мы видим только расплывчатые контуры транспортера, остальные машины исчезли в тумане. Мы катимся вперед метр за метром. Эти минуты кажутся мне целой вечностью. Я даже не чувствую холода, который так мешал мне раньше. Я думаю только об ужасном грохоте, который может в любую секунду раздаться из тумана и о снаряде, который разорвет нас на куски. Но и экипажи русских танков не могут видеть, свои это или враги, успокаиваю я самого себя. Потом из тумана к нам четко доносится русская речь. Откуда-то слева. Сразу после этого раздается громкий крик и какой-то вопрос. В ответ на это с рычанием заводится танковый двигатель. Тут же завывает мотор «Штайра», затем Янсен нажимает до самого пола педаль газа своего «Опель-Блица». Наша машина чуть-чуть дергается вперед и дает полный ход. Справа от нас мы слышим грохот моторов и других наших машин. Мы ничего не видим перед собой, молочно-белый туман похож на стену. На холмистой местности мы подпрыгиваем в кузове вверх, так что мы головой касаемся тента, и судорожно цепляемся за распорки. Мы все надеемся на то, чтобы только не сломалась ось грузовика. Сзади слышится металлический звук выстрелов из танкового орудия. Снаряды со свистом пролетают у нас над головой. Т-34, очевидно, стреляют вслепую сквозь туман. Попасть в нас они смогут только случайно.

– Прорвались! – первым кричит Вариас, и у нас тоже происходит разрядка накопившегося напряжения. Но хотя нам и удалось прорвать цепь танков, но вырвались ли мы уже и из самого котла? Стрельба за нами затихает, и Янсен немедленно убирает ногу с педали газа, мотор его машины перегрелся. Где мы находимся? Где остальные? В этой гонке мы никого больше не видели.

Туман еще совсем не рассеялся, – он остается таким же густым, как и прежде, – и мы снова плывем сквозь него. Мы опять вылезаем наружу и прохаживаемся, чтобы согреть замерзшие ноги. Я снова ощущаю холод. Громмель находит в снегу следы двух машин. Мы следуем за ними и вскоре после этого натыкаемся на второй «Опель-Блиц» и на транспортер старшего автомеханика. Заднее колесо грузовика зависло в глубокой дыре над краем степной балки. Как легко и мы могли бы тоже угодить в один из многочисленных подобных оврагов. В нашем возбуждении мы об этом даже и не думали. Объединенными силами мы помогаем вытащить грузовик, и устраиваем после этого привал в соседнем овраге. Туман начинает медленно редеть. Далеко за нами только ровная заснеженная степь. Вдали слышны звуки боя. И что теперь? Никто не знает, что делать дальше.

– Нужно ехать на юг, к Нижне-Чирской, – напоминает один обер-ефрейтор старшему автомеханику. Это место, где должны были собраться после прорыва русских войск машины нашего обоза. Отлично. Тогда вперед на юг, к Нижне-Чирской!

По пути мы сталкиваемся еще с двумя машинами из нашего батальона, которые, как и мы, целыми и невредимыми прорвались сквозь цепь русских танков. Они дают нам три канистры горючего из своих запасов, потому что мы почти на нуле. Мы подбираем также нескольких солдат, которые отстали от своих и шли пешком. Они производят впечатление испуганных людей. Потом мы внезапно оказываемся на шоссе. Оно широкое, и тонкий снег на нем хорошо укатан. Глубокие темные борозды тянутся по степи. Нас удивляет, что она безжизненна. Вскоре после этого мы наталкиваемся на железнодорожную ветку и какую-то деревню.

Маленький пехотный лейтенант останавливает нас и разговаривает со старшим автомехаником. Вокруг него стоит группка солдат. По выпушке на погонах я понимаю, что они все относятся к разным родам войск, некоторые из них вообще в форме ВВС.

Сборная солянка, понимаю я. После разговора наша машина принадлежит больше не нам, а этой группке. Мы включены в нее. И с этого момента мы являемся частью боевой группы пехотного лейтенанта, который как старший по званию берет на себя командование.

Неожиданно меня охватывает какое-то очень неприятное чувство. Я бы предпочел прямо здесь, как это сделали многие другие солдаты. Не то, чтобы я стал трусом, но этот побег от Иванов, окружающие меня солдаты с бледными от страха лицами, часть которых потеряла оружие, не добавляют мне мужества. Затем фигура маленького лейтенанта, больше похожего на учителя или государственного чиновника, чем на военного, который по воле обстоятельств как единственный офицер вынужден взять на себя тяжелое задание, к которому он, похоже, не готов. Правда, я вижу, что у него красная нашивка так называемого ордена «за мороженое мясо». Эту награду получили все солдаты, кто пережил русскую зиму 1941–1942 года. Но думаю, что фронтового опыта у него маловато. Мои товарищи, видимо, тоже считают так.

Лейтенант делит нас на отделения и отправляет для прикрытия дороги в оставшиеся от прежних боев окопы и противотанковые щели. Дурацкая ситуация! У нас нет ни тяжелого оружия, ни достаточного количества стрелкового оружия, ни патронов. Противотанковые щели частично засыпаны снегом. Мы с Кюппером как сумасшедшие принимаемся расчищать свою стрелковую ячейку, только чтобы немного согреться. Потом мы все же отдаем должное маленькому лейтенанту, потому что он каким-то чудом смог организовать для нас горячее питание. Мы даже не знаем, что это. Еще слишком туманно, чтобы можно было рассмотреть это в темном окопе, но пища вкусная и, определенно, мясная. Сидящий в соседней стрелковой ячейке Зайдель начинает громко смеяться. Он считает, что это мясо той старой кобылы, которую он совсем недавно видел возле железной дороги. Может быть, этого нельзя исключать, но в любом случае это первая наша горячая пища за последние три дня, и она нам очень по вкусу!

Ночь проходит без происшествий. Мы постоянно сменяем друг друга в карауле на позициях. Из-за мороза нам почти не удается уснуть, и в основном мы разговариваем друг с другом в окопах. Мы переживаем за других наших солдат. Ротный старшина и машина с Дёрингом, Майнхардом, Свиной и Петчем были справа от нас, когда мы рванули на прорыв. Но где они? Надеемся, что Иваны их не засекли.

23 ноября. Всю первую половину дня тихо. Только над нашими головами пролетают немецкие бомбардировщики и пикировщики, отправляющиеся на задание. Невысокий жилистый унтер-офицер из пехоты, назначенный нашим командиром отделения, рассматривает в бинокль движение войск слева от нас. Мы ожидаем атаки русских. Но когда они подходят ближе, видим, что это снова наши отставшие солдаты. Благодаря им и другим, численность нашей боевой группы постоянно растет. Подъезжают еще несколько машин, одна 75-мм противотанковая пушка, счетверенная зенитка, пригодная и для стрельбы по наземным целям, из нашего полка и одна 88-мм зенитная пушка из зенитного дивизиона. Многие солдаты знакомы друг с другом и приветствуют друг друга с радостью.

У нас тоже приятная встреча – к нам, наконец, добрался транспортер с Дёрингом и остальными пропавшими товарищами. Они заблудились в тумане и снова наткнулись на русские танки. Им пришлось затаиться на целую ночь и только сегодня утром они как черти рванули вперед. К нашей радости к нам добрался и наш ротный старшина, и еще две машины, и даже с полевой кухней. Теперь наш эскадрон тут достаточно полно представлен. Части машин нашего обоза из нашего батальона, вроде бы, удалось еще вчера перебраться на южный берег Дона и сейчас они движутся по направлению к Нижне-Чирской.

Короткая передышка на плацдарме

Еще в первую половину дня 23 ноября наша боевая группа была неожиданно усилена крупным саперным подразделением под командованием капитана. Саперы появились буквально из ниоткуда, пригнав с собой взвод пленных красноармейцев, которых они взяли в плен по пути сюда. Они были из армейской саперной школы, дислоцирующейся в районе Калача на высотах у Дона. Они, почти три роты, успели своевременно уйти от наступающих русских танков. С этого момента опытный капитан саперов, как самый старший по званию офицер, принял на себя командование и навел некоторый порядок в нашей наскоро собранной и деморализованной кучке солдат. Оказывается, что большинство отставших от своих частей солдат это солдаты, у которых пока еще нет боевого опыта, потому что они служили в районе Сталинграда в обозе, ремонтных ротах или в административных подразделениях. Даже мы, прибывшие в качестве пополнения еще в октябре, еще не имели фронтового опыта. Но зато мы лучше других обучены и хорошо подготовлены к настоящему бою. По этой причине многих из нас придают вторыми номерами пулеметной команды к тем отдельным опытным солдатам, кто во время прорыва был либо болен, либо возвращался из отпуска, и потому оказался при обозе.

Я не особенно доволен, когда меня назначают вторым номером к обер-ефрейтору Петчу, тому самому, у которого сдали нервы. Кюппера назначают вторым номером к Майнхарду, который получает второй в нашем отделении ручной пулемет MG-34. Наш моральный дух несколько укрепляется благодаря тому, что большинство солдат нашего эскадрона и батальона в бою будут находиться близко друг к другу.

Между делом из слухов мы узнали наше нынешнее местонахождение. Наши позиции возле так называемой дороги у высот на Дону. За нами находится деревня под названием Рычов. Она лежит прямо на берегу Дона, рядом с железнодорожной веткой из Чира в Сталинград. В нескольких километрах к юго-востоку расположен важный железнодорожный мост, который можно увидеть только в бинокль. На другом берегу реки должна располагаться другая боевая группа. Всего в паре километров к западу от нас находится железнодорожная станция Чир с бензохранилищем и складами. Два водителя, прибывшие к нам оттуда, утверждают, что туда тоже уже прорвались русские. Чтобы узнать это, саперный капитан отправляет туда разведгруппу. Она возвращается и сообщает, что войска русских там очень немногочисленны. После этого он во второй половине дня приказывает сесть в машины и атаковать вдоль железнодорожной линии. В бинокль мы видим, как он сталкивается с сильным сопротивлением и вскоре вынужден снова вернуться. Эта атака стоила нам одного погибшего и нескольких раненых.

Они сообщают, что большая часть русских были пьяными, орали и палили как черти. Они смогли там перебить много врагов, но из-за большого численного перевеса противника вынуждены были отступить. Во время перестрелки они видели, что группа русских женщин-военных загружала машины немецким продовольствием и мешками с полевой почтой. Боевой группе удалось спасти только часть мешков с письмами из отдельно стоящего вагона.

Мы также узнаем от Майнхарда, что наша боевая группа образовала здесь плацдарм и должна помешать русским захватить станцию, через которую проходит железнодорожный путь в Сталинград, а также два моста через Дон. Для обороны у нас есть: одна 88-мм зенитная пушка, два 75-мм противотанковых орудия на лафетах и одна счетверенная зенитка для стрельбы по наземным целям. У саперов есть еще несколько минометов и несколько ручных магнитных противотанковых кумулятивных мин. Но к нам должны подойти еще три танка и еще одно 88-мм зенитное орудие.

У нас нет опыта, и мы не можем оценить, достаточно ли столь малого количества тяжелого оружия для обороны. Майнхард и другие опытные солдаты считают, что если русские начнут массированную танковую атаку, то нас с нашими малочисленными оборонительными средствами они просто раздавят. Тем не менее, мы надеемся на то, что оправдается слух, что части 4-й танковой армии генерал-полковника Германа Гота, идущей к Сталинграду, чтобы прорвать окружение на юге, поможет нам. Говорят, что после этого наше положение значительно улучшится.

Это известие, а также дальнейшие лозунги под общим девизом «Солдаты, держитесь! Фюрер вас вытащит отсюда!» укрепляют наш боевой дух, но лишь на короткое время. Мы быстро понимаем, что здесь мы можем надеяться лишь на самих себя. Почти ежедневные атаки советских войск и постоянная борьба за выживание заметно вымотали нас. К этому нужно добавить еще и голод, возникающий из-за перерывов в снабжении на несколько дней, который заставляет нас даже обшаривать покрытые грязью вещмешки убитых врагов на позициях в поисках хлеба и другой пищи. Иногда у мертвых русских оказывается больше немецкого продовольствия, чем когда-либо доставалось нам. Трудное время, которое я и немногочисленные выжившие солдаты из нашей боевой группы, не забудем никогда.

Особо деморализующее воздействие на нас оказывает то, что после уничтожения наших немногочисленных противотанковых средств мы не получили их замены. Кроме того, никакой связи с другими нашими боевыми группами, которые находятся к югу от Дона. В это время у меня, как у всё еще, в общем, доверчивого солдата, возникли первые сомнения в нашем столь прославленном ведении войны и в компетентности ответственного командования. Я и все остальные в нашей группе рассматривали себя как полностью брошенных на произвол судьбы и чувствовали себя униженными до уровня пушечного мяса. Это чувство еще больше усилилось тем, что с начала обороны до нашего рокового 13 декабря 1942 года никто из высокого начальства не показывался у нас, чтобы лично убедиться в том, что нашего вооружения совершенно недостаточно для обороны такого важного плацдарма. Несомненно, одно только появление кого-либо из высокопоставленных офицеров укрепило бы наш боевой дух и дало бы нам понять, что нас здесь не забыли.

Только намного позже я узнал, что к этому времени ответственные начальники со своими штабами давно отступили далеко назад к Морозовской за Чиром, чтобы оттуда наблюдать за изменением обстановки.

Но я не буду забегать вперед, а расскажу по порядку о роковом развитии событий на плацдарме под Рычовом.

24 ноября. Уже с утра мы слышим громкий шум боя слева сзади от нас, на другом берегу Дона. Там должна находиться другая боевая группа, прикрывающая мост через Дон у Верхне-Чирской. Воздух довольно туманный, и мы почти ничего не можем видеть. Атака, похоже, исходит из района станции Чир, потому что мы слышим, как оттуда стреляют несколько танков. Перед нами на севере пока все тихо. Насколько хватает взгляда, вся степь покрыта девственно белым снегом. Но видеть мы можем только на пару сотен метров. Что находится дальше, скрыто от наших глаз. Я замечаю, что унтер-офицер Дёринг, который занял позицию через несколько стрелковых ячеек слева от нас, постоянно смотрит в бинокль. Увидел ли он что-то необычное, или это просто рутинное наблюдение? На севере ничего особенного незаметно. Даже шум боя сбоку сзади от нас постепенно уменьшается.

Ближе к полудню на нашем правом фланге вдруг раздается треск пулеметных очередей. Затем мы слышим винтовочную стрельбу. Перестрелка усиливается, и вскоре мы замечаем появившуюся из тумана русскую пехоту. Я впервые вижу атакующего противника так близко и помимо несомненного любопытства испытываю огромную нервозность и возбуждение. Согнувшиеся фигурки землисто-коричневого цвета чем-то напоминают мне огромное стадо овец, бегущее по заснеженному полю. Как только это стадо попадает под обстрел, оно на мгновение застывает на месте, слегка разбегается по сторонам, после чего снова бросается вперед.

Мы стреляем из всех стрелковых ячеек, однако наш пулемет почему-то все еще молчит. В чем дело? Я настолько сосредоточил свое внимание на наступающих русских, что упустил из внимания Петча. Почему он не стреляет? Лента с патронами на месте, и сам пулемет тоже в порядке. Тут уже кричит и Дёринг: – Что случилось, Петч, почему не стреляешь?

Да, почему он не стреляет, черт побери? Правда, несколько нападавших упали в снег после винтовочных выстрелов и пулеметной очереди Майнхарда, но основная масса русских все так же неумолимо надвигается на нас. Я пребываю в полном смятении и чувствую страх в каждой жилке моего тела. Почему Петч двумя дрожащими руками все еще копается с пулеметом, вместо того, чтобы нажимать на спуск? Я вижу, что все его тело трясется, как при лихорадке, а ствол пулемета качается то туда, то сюда. Он сломался! У него сдали нервы, и он больше не может управляться с пулеметом. Что же мне делать? Я не могу просто так взять и оттолкнуть его от пулемета и самому занять его место. Я по-прежнему с большим уважением отношусь к когда-то столь заслуженному обер-ефрейтору. Но ведь теперь дорога каждая секунда! Наконец, что-то происходит. Из ствола вырывается очередь. Каждая третья пуля в ленте – трассирующая. Я вижу, как световой след очереди пролетает высоко над головами атакующих и исчезает в тумане. Вторая очередь также прицелена плохо, и пули летят куда-то высоко в облака. Теперь русские еще и заметили наш пулемет. Пули как рои пчел свистят над нашими головами и падают где-то сзади, в землю возле наших укрытий. Петч неожиданно вскрикивает. Он придерживает рукой окровавленное ухо и падает на дно траншеи. Зайдель, который увидел это, сразу же спешит к нему на помощь.

Вот и пришел мой шанс! Я уже лежу за пулеметом и стреляю в группу советских пехотинцев короткими прицельными очередями, так, как меня когда-то учили. Громмель уже рядом со мной, он подает мне пулеметную ленту. Я стреляю хорошо. Несколько коричневых фигур падают. Движущаяся вперед как волна масса на мгновение останавливается, но потом, пригнувшись, медленно и непрерывно продолжает наступать на нас.

Все мои мысли отключены. Я вижу только идущих на меня потоком врагов, и в лихорадочном опьянении стреляю прямо в эту массу. У меня остался только страх. Страх перед этой коричневато-грязной толпой впереди меня, которая приближается все ближе, и которая хочет уничтожить меня и всех здесь. Я даже не чувствую жгучей боли на ладони моей правой руки, которую я обжег о раскаленный ствол пулемета, когда мне после разрыва гильзы пришлось за пару секунд менять старый ствол на новый.

Это настоящее безумие! Мы теперь из надежных укрытий стреляем из четырех пулеметов и, по меньшей мере, восьмидесяти винтовок в наступающую толпу. Наши пулеметные очереди создают бреши в ее рядах. Я вижу, как они постоянно падают на землю. Но из тумана их появляется все больше и больше, которых мы очень плохо можем видеть. Первые из них уже настолько близко от наших позиций, что я могу четко разглядеть их неуклюже выглядящие фигуры с винтовками и русскими автоматами Калашникова. (Так у автора! Разумеется, «Калашниковых» в 1942 году не было, вероятно, имеются в виду пистолеты-пулеметы ППШ или ППД. – прим. перев.) Тут неожиданно замолкают еще два наших пулемета на правом фланге. Масса противника перед нами немедленно устремляется туда, направо, где их встречает лишь огонь винтовок. Мы с Майнхардом продолжаем стрелять в несущуюся вправо плотную толпу людей. И эта атака на наш правый фланг оказывается для русских роковой! Даже для нас самих сюрпризом стал неожиданный огонь из 20-мм счетверенной зенитной пушки. Ее стрельба похожа на глухую, монотонную барабанную дробь. Мы видим, как трассирующие снаряды из всех четырех стволов попадают в самую гущу наступающих и делают в ней большие бреши. Два наших пулемета на правом фланге снова начинают стрелять. Я предполагаю, что эта пауза в их стрельбе была намеренной.

Теперь счетверенная зенитка поворачивает стволы в нашу сторону и расстреливает несколько магазинов. Когда она прекращает стрелять, перед нами уже нет никакого движения. Мы слышим крики и команды на русском языке. Я делаю глубокий вдох, как бы с облегчением. Первый бой сильно подействовал на меня, но сейчас мои мысли работают снова. Я могу уже спокойно высунуть голову из окопа и рассмотреть территорию перед нашими позициями. Перед нами на снегу повсюду лежат бесчисленные землисто-коричневые комочки. Меня все еще поражает убойная сила счетверенной 20-мм пушки. Никогда не представлял себе, каким эффективным может быть это оружие. Позже я узнал, что для стрельбы по наземным целям в ней используются специальные разрывные снаряды.

На предполье временное затишье, и я наивно верю, что все наступающие перед нами или убиты, или ранены. Но как только я чуть выше приподнимаюсь над бруствером, начинает трещать русский пулемет. Пули свистят у меня над головой. Потом начинает стрелять и второй пулемет, и обстреливает всю нашу позицию. Вскоре после этого слышу над нами шум, который мне уже знаком по Сталинграду. Снаряды с грохотом взрываются вокруг нас.

– Минометы! – кричит кто-то, и сразу после этого: – Дёринг и Марковитц ранены. Нам нужен санитар! Кто-то другой в ответ кричит, что санитар уже спешит сюда.

Позже я узнал, что ефрейтору Марковитцу, бывшему водителю нашего эскадрона, прострелили плечо, и его нужно вывезти в тыл. Унтер-офицер Дёринг, правда, получил более легкое ранение – осколком ему задело подбородок. Он просит оставить его на передовой. Петчу отстрелили мочку правого уха. Мы все рады, что его тоже отвезли обратно в деревню. Минометный обстрел настолько силен, что мы не осмеливаемся даже высунуться из окопов. Но вскоре мы также слышим за своей спиной типичное чавканье минометов. Это наши саперы заняли позиции и открыли ответный огонь из своих минометов. Их мины пролетают высоко над нами и взрываются далеко впереди, в тумане, где предположительно находятся вражеские минометы. Я осторожно выглядываю из окопа и не могу поверить своим глазам. Многие из коричневых комочков, валявшихся в поле, которых я считал убитыми и ранеными, уже стоят на ногах и двигаются. И я понимаю, что они отходят под прикрытием огня своих пулеметов и минометов.

Вариас тоже понял это и кричит из соседней стрелковой ячейки: – Ребята, Иваны уходят!

Теперь наши мины разрываются прямо в середине отступающих советских войск. Для счетверенки это либо слишком далеко, либо ее расчет экономит боеприпасы для последующих боев. Проходит немного времени, пока русские исчезают в тумане.

Я как раз набил оставшимся табаком трубку, которой мне так не хватало во время боя, когда поступает приказ идти в контратаку. Мы должны расчистить место перед нашими позициями и еще некоторое время отогнать русских подальше. Прежде чем выскочить из окопа и забросить на плечо пулемет в готовой к стрельбе позиции, я еще успеваю зажечь трубку и сделать пару глубоких затяжек. Никогда раньше вкус табака в трубке не нравился мне так, как сейчас, и мне кажется, будто у меня прибавилось сил. Мы наступаем широким фронтом и не сталкиваемся с сильным ответным огнем. Мы тоже стреляем и медленно продвигаемся вперед. На небольшом расстоянии позади нас движется для прикрытия и счетверенная зенитка на ее подвижном лафете. Когда мы приближаемся к расстрелянным русским, то выясняем, что русские забрали с собой своих раненых. Я впервые вижу тела мертвых врагов. Они лежат раскиданные на снегу там, где их настигла пуля или разрывной снаряд. Их тела в толстых шинелях распростертые или скрюченные. На белом снегу красные лужицы крови, замерзшие на морозе.

Внутри меня все переворачивается, и я не могу заставить себя смотреть на белые лица погибших. Только сейчас, когда я вижу перед собой уничтоженные тела, я осознаю значение смерти. Когда человек молод, он всегда гонит прочь от себя мысли о смерти. Но здесь избавиться от этих мыслей невозможно. Внезапно случилось что-то непостижимое, что заставляет содрогнуться от ужаса. Это наши враги, но они тоже созданы из плоти и крови, как и мы. И точно так же, как они сейчас лежат здесь, я и некоторые из нас тоже могли бы лежать мертвыми на замерзшем снегу. Не могу сдержать себя: мне действительно не по себе при виде этих многочисленных мертвецов. Или я слишком мягок, что не чувствую триумфа над нашими мертвыми врагами, которые безжалостно перестреляли бы нас, если бы мы не превосходили бы их по боевой подготовке и воинскому духу?

Я смотрю на Громмеля, который возле меня несет два ящика с патронами. Бедняга бледен как мел и, как я вижу, он смотрит только вперед, чтобы не видеть лежащие на земле трупы. Остальные ведут себя так же. Когда мы с Кюппером и Вильке приближаемся к одному мертвецу, у которого осталась только окровавленная половина головы – вторую, видимо, оторвало взрывом снаряда, я вижу, что Вильке, как и я, отворачивается, а крепкий Кюппер изо всех сил старается сдержать рвоту. Я думаю, что у нас, новобранцев, впервые увиденное мертвое тело вызывает смятение, страх и беспомощность. За исключением, возможно, лишь тех, у кого более крепкие нервы, и не так много человечности. Таких, как, например, маленький чернявый унтер-офицер пехоты, который внешне похож на цыгана. Его зовут унтер-офицер Шварц, я уже видел его пару дней назад на позициях возле шоссе. Здесь я снова столкнулся с ним, когда мы с Громмелем прятались от слабого, но все еще опасного огня противника на левом фланге за невысоким холмом с плоской верхушкой. Здесь мы наткнулись на позиции для круговой обороны. Вокруг круглого, глубокого внутреннего поля проходил окоп глубиной в рост человека.

Майнхард еще раньше упоминал эти позиции. Он говорил, что в таких окопах наша дивизия во время наступления размещала позиции артиллерийских и зенитных орудий. Теперь этими позициями хотят воспользоваться русские. Так и случилось! На позициях и вокруг них валяются тела мертвых советских солдат. Я слышу, как этот чернявый унтер-офицер прямо сейчас приказывает одному из солдат выстрелить в голову скрючившегося мертвого русского. Сам он прижимает дуло своего автомата к затылку другого лежащего на земле мертвеца. Оба выстрела звучат приглушенно и неприятно. Как будто стреляют в набитый чем-то мешок. Я шокирован и содрогаюсь от ужаса. Неужели этот человек полон такой ненависти к врагу, что готов оскорблять даже мертвых?

После этого унтер-офицер проходит мимо меня к другому трупу. Он сильно ударяет лежащего на боку советского солдата ногой в живот и сердито ворчит: – А вот эта свинья еще жива! Он приставляет ствол автомата точно к его виску и стреляет. Я вижу, как русский, которого я считал мертвым, дергается.

– Но почему мы не берем их в плен? – с отвращением спрашиваю я. Чернявый унтер язвительно смотрит на меня и ворчит: – Ну, так попробуй поднять их на ноги, если они прикидываются мертвыми! Эти свиньи думают, что мы не заметим, что они живы, а потом выстрелят нам в спину. Мне уже достаточно часто приходилось с этим сталкиваться.

Что мне ответить ему? Я еще слишком мало знаю о коварствах и хитростях войны. Но в настоящее время я ни за что не стал бы стрелять в безоружного человека, даже с учетом риска, что это может навредить мне самому. То, что я считаю ужасным и недостойным, этот унтер-офицер расценивает только как меру предосторожности для нашей собственной защиты. – Или он нас, или мы его! – просто говорит он.

Но я все равно никак не смог бы заставить себя стрелять в тех, кто на меня не нападает. И я не собираюсь когда-либо изменять своим взглядам.

Громмель тоже явно расстроен, потому он уже ушел дальше. Я спешу нагнать его, и все еще часто слышу за собой эти приглушенные выстрелы, вселяющие в меня ужас. Даже если у чернявого унтера есть убедительное объяснение его поступков, я все равно не могу избавиться от впечатления, что такое его поведение частично определяется желанием садистского удовлетворения. Люди с такими наклонностями пытаются найти выход своим страстям как раз во времена войн, прикрываясь законной необходимостью.

Позже из разговора с Майнхардом я узнаю, что он из своего опыта знает, что советские войска во время атак действительно часто притворяются мертвыми или просто позволяют нашим пройти сквозь них, а потом стреляют в спину. Было ли так и при нашей нынешней контратаке, он не смог точно определить. Но, несомненно, иногда бывают раненые, которые притворяются мертвыми, или те, кто во время атаки не успели вовремя отойти. Насколько они после этого опасны для нас, неизвестно. У него самого никогда не хватало духу, чтобы убивать своих врагов не в бою. Но для этого всегда найдутся определенные люди, вроде Шварца, например, которые возьмут на себя такую работу.

Майнхард еще рассказывает, что советские солдаты иногда зверски обращаются с нашими солдатами и тоже редко берут их в плен. Поэтому для нас не остается другого выхода, кроме, как и самим вести себя так же. Он говорит, что во всем виновата эта проклятая война, когда зло постоянно нарастает как лавина. Это начинается с вступления и боев. Противоборствующие стороны отчаянно сражаются за свою жизнь, в них усиливается ожесточение, и доходит до жестоких эксцессов с обеих сторон. Это затем приводит к мести в соответствии с правилом «Как ты поступаешь со мной, так и я поступаю с тобой». И горе тому, кто, в конце концов, окажется побежденным. Раньше я ничего подобного не слышал от Майнхарда, но он наверняка прав. Сам я слишком мало пробыл на войне, чтобы сформировать собственное мнение об этом.

Наша контратака закончилась, когда мы добрались до исходных позиций русских. Противник уже отброшен далеко назад. Мы занимаем бывшие окопы русских и остаемся в максимальной боевой готовности. Когда опускаются сумерки, нам на последовавших за нами машинах привозят горячий кофе и еду. Машины отвозят назад в деревню пятерых раненых. На одной машине уже лежит незнакомый нам погибший и еще один тяжелораненый. Некоторые солдаты рассказывают, что нашли в вещевых мешках мертвых русских солдат немецкие сигареты «Juno» и еду. На запястье убитого комиссара один солдат даже нашел немецкие часы марки «Thiele» с выгравированным на нижней крышке именем. Шофер грузовика, который привез нам провиант, хочет отдать их капитану, командиру саперов.

Ночь мы проводим на новых позициях. Чертовки холодно, и ледяной восточный ветер пробирает до костей. Те, кто не вышел в караул и не несет вахту на постах подслушивания, сидят, тесно прижавшись друг к другу, в ледяных стрелковых ячейках и пытаются уснуть в ожидании рассвета.

25 ноября. Еще до рассвета получаем приказ грузиться в машины. Мы возвращаемся назад в деревню и заново занимаем старые позиции и траншеи, которые во всей донской степи остались от прежних боев. Это спасает нас от тяжелой работы, потому что поверхность земли промерзла настолько, что пробить ее можно только киркой. Наш эскадрон остается вместе. Это немного улучшает наш пошатнувшийся боевой дух и дает нам поддержку в нашей отчаянной ситуации на плацдарме. Виерт, Свина, Громмель и я занимаем вместе одно пулеметное гнездо, тогда как Майнхард, Кюппер, Курат и Вильке располагаются в другом, справа от нас. Между пулеметными позициями размещаются стрелки, среди них также Вариас и Зайдель. Мы и отделение других солдат из разных эскадронов находимся под командованием унтер-офицера Дёринга. Все позиции связаны друг с другом траншеями, доходящими до деревни. Они извиваются вдоль склона холма. Деревня находится слева от нас, примерно в одном километре по прямой, возле железнодорожной ветки, близ берега замерзшего Дона. Майнхард со мной прикрывает половину нашего левого фланга. Там тянется несколько холмистая степь, а через пару километров находится станция Чир. Прямо перед нами находится глубокая балка – естественная защита от наступающих танков. По другую сторону балки, на склоне, который мы можем только отсюда видеть, занимает позицию отделение саперов.

Другие саперные отделения прикрывают участок слева от нас и вплоть до железной дороги, которая уже не защищена оврагом. Также и на правой стороне овраг уже на уровне позиции Майнхарда переходит в неглубокую низину. Здесь в случае атаки нам придется сильно концентрировать нашу огневую мощь. Затем, справа от Майнхарда, располагается остаток нашего батальона с примкнувшими к нему отставшими от своих частей солдатами и двумя ручными пулеметами. После этого позиция широкой дугой исчезает из нашего поля зрения. Там должны находиться оставшиеся саперы, защищающие деревню с востока со стороны шоссе. В деревне находится дежурный резерв, состоящий из водителей, обозников и саперов, под командованием одного офицера.

Сегодня утром вначале было еще тихо. Но во второй половине дня русские с танками и пехотой атаковали деревню со стороны станции Чир. Сначала мы только наблюдали за боем на нашем левом фланге, пока и нас не начали обстреливать из минометов и пулеметов. Враги внезапно, как из-под земли, появились в степи и атаковали нас. Позже от русских пленных мы узнали, что они ночью окопались всего в нескольких сотнях метров от нас за невысоким холмом. Все еще сильный ветер помог им, заглушая все звуки. Пока мы прицельным огнем сдерживали пехоту, один танк из пяти Т-34 отделился от остальных машин и под постоянным огнем с той стороны оврага приблизился к нам. Он остановился бортом к нам у края оврага. Я еще никогда не видел вражеский танк так близко. Он выглядит угрожающе. Он окрашен белой краской для маскировки, и его стальная башня с пушкой поворачивается, выискивая цель. Грохот выстрела заставляет его слегка задрожать, из дула вырывается маленькое пламя с тонким дымовым следом. Снаряд взрывается в ту же секунду где-то позади нас. После этого мощный дизель рычит еще громче, и стальной колосс с лязганьем гусениц проезжает немного дальше вдоль края оврага.

У меня мурашки бегут по телу. Лишь бы только он нас не заметил. Он, правда, и так знает, что мы находимся где-то здесь на позициях, но, возможно, он еще не заметил наши хорошо замаскированные укрепления. Хотя он может предполагать, что у нас здесь нет противотанкового оружия, он движется осторожно, пока не въезжает в неглубокую низину, чтобы ворваться на нашу позицию. Один выстрел из противотанковой пушки или 88-мм зенитки мог бы подбить его. Он стоит боком к нам, как на тарелочке, проносится мысль у меня в голове. Но что толку, если наши пушки прикрывают железнодорожную дамбу и деревню. Я вижу, как он медленно едет назад и пытается повернуться. Это ему не особо удается, потому что одной гусеницей он съезжает на край оврага, и земля под ней начинает осыпаться. Теперь я замечаю саперов на склоне. Они возятся с чем-то, что напоминает мне какую-то рейку. Потом Виерт, стоящий возле меня, обращает мое внимание на пехоту. Русские солдаты под прикрытием танка продвинулись вперед. Что мне делать? Стрелять? Да, мне нужно стрелять, иначе они нас разгромят. Даже с учетом риска, что Т-34 после этого заметит нашу позицию.

Я встаю за пулемет и нажимаю на спуск. Виерт подает мне ленту. Почти одновременно со мной открывают огонь по приближающейся пехоте Майнхард и другие. На засыпанной снегом степи пехоте негде хорошо укрыться. А что делает танк? Он заметил нас и угрожающе поворачивает башню с пушкой в нашу сторону. Потом он опускает ствол точно на нашу позицию. От нас до него всего пятьдесят метров, не больше. Было бы безумием сейчас оставаться наверху и стрелять. Я забираю пулемет назад и вместе с другими ныряю на дно окопа. С металлическим жестким выстрелом смешивается звук взрыва. Танковый снаряд взрывается всего в нескольких метрах за нами.

– В этот раз нам еще повезло, но следующим выстрелом он нас достанет, – замечает Виерт.

Я чувствую холодную дрожь на спине. Но Свина спасает нас от ужасающего напряжения: – Танк подбили! – кричит он с чувством облегчения.

Мы выползаем вверх и видим, что танк с подорванной гусеницей наполовину съехал в овраг. Снизу поднимается густой черный дым, который, правда, быстро рассеивается.

Кто-то громко кричит: – Саперы подбили его связкой гранат.

Мы вздыхаем с облегчением и восхищаемся ребятами из саперного подразделения. Позже унтер-офицер саперов рассказал мне, что для них это было детской забавой, потому что Т-34 их не заметил и стоял как раз над их позицией на склоне, когда они закинули ему под гусеницу самодельную связку из нескольких ручных гранат. Но их самих, правда, чуть было не ранило разлетевшимися во все стороны обломками от подорванной гусеницы.

Русские не продвинулись дальше своим наступлением. Зато они стали обстреливать нас из всего тяжелого оружия, которое у них было. Их первые снаряды ударили с таким недолетом, что разорвались в их собственных рядах. Мы слышали крики, ругань, а потом в небо взлетели осветительные ракеты. Дёринг тут же вступает в дело и быстро сбивает ракеты в воздухе. Затем предназначенные нам снаряды взрываются далеко на холме за нами. Русские остаются лежать перед нами еще до рассвета. Затем мы слышим, как они отходят. На снегу перед нами лежит много мертвых и раненых. Мы слышим, как раненые иногда вскрикивают. Но на следующее утро все они исчезли как привидения. Также и в этот раз сильный восточный ветер не доносил к нам никакого шума. Мы сделали выводы из этого и усилили по ночам наши посты и выдвинули их немного дальше вперед.

Сегодняшний день окончился для нас еще относительно легко. У нас было только трое легкораненых. Саперы к вечеру буквально выкурили из танка его экипаж. Часами он тихо сидел внутри машины и надеялся, что свои его освободят.

После того, как они выползли из машины, я посмотрел на них. При этом у меня было особенное чувство, смесь любопытства, угрозы и уважения. Очень странными показались мне головные уборы русских танкистов, что-то похожее на плотно приложенные друг к другу накачанные велосипедные камеры. Для чего они нужны, я не знал. Вероятно, что-то вроде защиты от шума и холода.

В деревне потери были больше. У них было двое погибших и несколько раненых. Несколько машин были уничтожены артобстрелом. Также наша походная кухня была сильно повреждена, и унтер-офицер Винтер тяжело ранен. Саперы уничтожили три русских танка минами и связками гранат. Четвертый был подбит 88-мм зенитной пушкой. Затем при контратаке дежурный резерв захватил две русские противотанковые пушки и три миномета.

В полночь один подносчик боеприпасов принес нам плохую весть. Два грузовика с ранеными, окольными путями пробиравшиеся через замерзший Дон к главному перевязочному пункту, были обстреляны русскими из противотанковых пушек, загорелись и взорвались. Никто не выжил. В одной из машин находились также повар унтер-офицер Винтер и еще два солдата из нашего эскадрона, которые вернулись из отпуска и после нескольких дней скитаний только вчера добрались до нашего обоза. Майнхард знал обоих и хотел в случае спокойной ситуации пойти в деревню, чтобы встретиться с ними. Он рассказывает нам, что одним из них был его лучший товарищ Хорст Бургхард, с которым он был всегда вместе с тех времен, когда они еще были новобранцами. Еще до того, как был введен запрет на отпуска для всех солдат, дислоцированных в районе Сталинграда. Бургхард получил специальный отпуск, так как его невеста ждала ребенка. Вчера после своего возвращения Бургхард узнал, что Майнхард тоже здесь и просил передать ему, что он привез для него посылку из дома, которую Майнхард уже может забрать. Печальная новость для всех, кто это слышит. Мы не сможем измерить горе невесты, ставшей вдовой. Мы видим по Майнхарду, насколько глубоко он скорбит о своем друге, с которым он даже больше не смог поговорить. Обер-ефрейтора Бургхарда погрузили в грузовик с другими ранеными, потому что у него осколок застрял в бедре. Ротный старшина и водители пожелали ему удачи, и некоторые еще завидовали, что он получил ранение, после которого положен отпуск с выездом на родину, который, кажется, являлся здесь единственным способом выбраться из этой неизменной беды. Ему и другим раненым этого, к сожалению, не удалось. Еще в эту ночь враг атаковал деревню с востока. Хотя на нашем участке все оставалось тихо, мы до рассвета лежали в полной готовности. На нападение со стороны деревни наши ответили контратакой. При этом был уничтожен один русский грузовик. После этого русские на оставшихся четырех машинах убежали по шоссе на восток.

26 ноября. Сегодняшний день начинается с тумана у поверхности земли. Однако он быстро рассеивается на зимнем солнце и открывает нам широкий обзор. На синем безоблачном небе беспрерывно гудят моторы немецких бомбардировщиков, которые сопровождаются несколькими истребителями. Громмель идентифицирует их как He-111 и Do-17. Я уже часто видел, как сопровождающие их сейчас проворные истребители «Мессершмитт» Me-109 ведут воздушные бои. Иногда мы опознаем также медлительные «Юнкерсы» JU-52, так называемые «Тетушки Ю», которые применяются для перевозки войск и грузов. Все с тяжелым грузом направляются в Сталинград, и облегченные снова возвращаются назад, если им повезло.

По многочисленным облачкам на ясном восточном небе мы замечаем, что их сильно обстреливает русская зенитная пушка. Когда мы сидим здесь внизу на земле, грязные, завшивленные и наполовину замерзшие, в грязных ямах, и наблюдаем над нашими головами проблескивающие серебристыми отблесками в солнечном свете машины, тогда мы завидуем экипажам самолетов. Конечно, им тоже доводится каждый раз переживать по несколько часов смертельной опасности, но после этого они снова и снова возвращаются на свои полевые аэродромы. Там они, по меньшей мере, на несколько часов остаются в безопасности, чтобы снова укрепить свой моральный дух. Когда они потом опять садятся в свои самолеты, они, во всяком случае, сытые и отдохнувшие. – И говорят, что они ежедневно получают высококачественное специальное продовольственное снабжение с шоколадом «Scho-Ka-Kola» в жестяных коробках, который придает силу, – дополнят Виерт мои высказанные вслух замечания о постоянно одетых в элегантные мундиры военнослужащих Люфтваффе.

Бедняга Виерт, должно быть, терпит настоящие муки от одной только мысли о еде, раз уж он и в нормальные времена всегда был голоден. Но с нашим продовольственным снабжением дела обстоят все хуже и будут ухудшаться и дальше. Со вчерашнего дня мы получаем только лишь одну буханку солдатского хлеба на трех солдат. Иваны блокируют снабжение, так это объясняется. И починят ли они еще сегодня нашу поврежденную походную кухню, тоже большой вопрос. Однако потом мы буквально с ясного неба получаем продовольствие по воздуху. Про себя я прошу прощения у летчиков за мои завистливые мысли.

Они сбрасывают три посылки с едой на парашютах. Две спускаются поблизости от деревни, но третью ветер относит за двести метров перед позициями саперов. Из-за сильного обстрела они могут добраться до содержимого только в темноте. Летчики еще неоднократно прилетают в течение следующих дней. Но в большинстве случаев мы получаем на человека не больше чем две пригоршни сухарей и иногда один шоколадный батончик.

Сегодня степь перед нами остается спокойной. Это хорошо, мы можем немного перевести дух. Но мы знаем, что противник находится на своих позициях меньше чем в километре от нас и в любую минуту может перейти в наступление. Правда, при такой погоде мы сможем заблаговременно его заметить.

В утреннем тумане сегодня рано утром снова одного солдата убил русский снайпер выстрелом в голову. Другому прострелили плечо. Они, вопреки нашим предупреждениям, ходили в утреннем тумане по траншее в полный рост. Мы предполагаем, что русские снайперы устроились вдоль железнодорожной ветки. Они так хорошо замаскировались, что мы пока еще их даже не заметили. Потом саперы начинают обстреливать дамбу из минометов. После этого у нас на самом деле два дня сохраняется спокойствие.

Вариас и Свина уже очень рано утром пришли в деревню, они принесли нам чистое нижнее белье и порошок от вшей. Эти твари очень быстро размножились на моем теле, и я постоянно чешусь до крови. Вариас рассказывает, что два дня назад фюрер объявил Сталинград крепостью. Некоторые из солдат, те, кто уже побывал в Сталинграде, приходят в гнев, услышав это. Они ругают военное руководство, недовольны тем, как ведется война, и тем, что у наших войск уже нет шанса вырваться из окруженного города. Они откровенно говорят, что нас буквально сожгут в котле, который окружен со всех сторон врагом, значительно превосходящим по численности наши войска. Другие по-прежнему верят в то, что кольцо окружения скоро прорвут приближающиеся части танковой армии генерал-полковника Гота. Я и большинство солдат из пополнения тоже верим в это. Если бы у нас не было хотя бы этой веры, то надежды на улучшение нашей нынешней ситуации и наш боевой дух упали бы до нуля. Потому мы с нашим настроенным на послушание образом мыслей верим в скорые перемены к лучшему.

Но даже этот, основывающийся на подмене действительного желаемым оптимизм вскоре рухнул как гнилая крестьянская хижина, когда даже самый недалекий солдат понял, что боевая мощь противника крепнет день ото дня, и мы с нашим слабым вооружением постепенно слабеем. Кроме того, у нас иногда целые дни подряд урчат животы от голода, потому что нам приходится довольствоваться лишь пригоршней сухарей. Уже все знают, что мы остаемся здесь на совершенно забытом посту и нами, скорее всего, пожертвуют ради каких-то стратегических целей. В начале декабря это уже только вопрос времени, когда превосходящие советские силы просто раздавят нас.

Во второй половине сегодняшнего 26 ноября наш моральный дух, однако, немного окреп благодаря получению 88-мм зенитной пушки для стрельбы по наземным целям, а также счетверенной 20-мм зенитки на подвижном лафете. Прежде чем установить 88-мм зенитку на вершине невысокого холма за нами, мы выкапываем такую большую яму, чтобы была видна лишь небольшая часть окрашенного в белый цвет орудийного щита. Говорят, что в деревню для нашей поддержки прибыли три танка. Но из-за нехватки боеприпасов их будут использовать лишь в случае крайней необходимости.

К вечеру снова поднимается туман. Мы используем плохую видимость для улучшения наших временных блиндажей, которые сверху укрепляем толстыми досками и куском гофрированного железа. В принципе, эти блиндажи самые обычные окопы, расширенные с боков так, что в них могут поместиться несколько человек. Нашего маленького бункера хватает как раз на четверых. Ночью мы сменяем друг друга, чтобы принести из деревни свежей соломы. Так мы, по крайней мере, немного будем защищены от холода и ледяного ветра. Старший автомеханик обещает мне на утро металлическую печку, которую солдаты в деревне смастерили из пустой бочки из под машинного масла.

27 ноября. Рано утром разведывательной группе противника удалось проникнуть в деревню. Мы слышим звуки перестрелки. Дежурный резерв захватывает несколько пленных. После этого русские несколько часов обстреливают деревню из тяжелых артиллерийских орудий. Утром нас тоже обстреливали из минометов и «сталинских органов». Но они так и не стали атаковать. Вчера саперы заминировали часть деревни. К сожалению, один наш нервный водитель выехал на транспортере и подорвался на мине.

Из-за сильного обстрела мы сидим как кроты в норах, и по очереди высовываемся, чтобы посмотреть, не перешел ли враг в наступление. Когда пришла моя очередь, и я осторожно высунулся над бруствером, снаряд разорвался точно над краем нашего блиндажа. Над моей головой пролетают раскаленные осколки, и в моих ушах безумный звон. Внутри убежища на людей посыпалась грязь, но крыша выдержала. Снег вокруг нас уже несколько часов не белый, а грязновато-коричневый от развороченной взрывами земли. Чертовски трудно и утомительно сидеть вот так в мерзлом окопе под землей и ждать. Чего ждать? Этого никто из нас точно не знает. Мы точно знаем лишь одно – речь идет о наших жизнях. Возможно, в нас прямой наводкой попадет снаряд, который оборвет нашу недолгую жизнь. В таком случае, мы, наверное, просто ничего не заметим. Было бы плохо, если бы враг начал массированное наступление, но тогда мы хотя бы еще сможем обороняться. Но здесь, в этой мерзкой дыре, нам не остается ничего другого как ждать.

Я пытаюсь думать о чем-то другом, но не могу. Вой снарядов и грохот взрывов над нами и вокруг нас отключают все мысли, кроме одного заветного желания, чтобы этот изматывающий, оглушающий грохот наконец-то закончился. Единственный, кому этот грохот никак не мешает, это Свина. На его лице я не вижу ни возбуждения, ни страха, как у других. Да и откуда у него взяться этим чувствам? Ведь бедняга не слышит ни свиста снарядов, ни грохота взрывов. Он непоколебимо смотрит на нас и наблюдает за тем, что мы делаем. Чтобы сказать ему что-то, нужно кричать ему почти в самое ухо, чтобы он смог услышать.

Громмель лучше всего находит общий язык со Свиной. Он и Свина отвечают за то, чтобы у нас было вдоволь патронов в пулеметных лентах. Когда мы получаем печку, оба все время заботятся о хворосте или дровах для нее. Но печку мы можем разжигать только ночью, в темноте, или в глубоком тумане, потому что иначе днем дым выдаст наше местоположение, и Иван начнет по нам стрелять. С тех пор нам всегда тепло в нашем маленьком блиндаже. Плохо лишь то, что в тепле чертовы вши чувствуют себя лучше и становятся еще более активными. Потому, если противник нам не мешает, мы по очереди кипятим наше нижнее белье на печке в пустом ведре от повидла. Свина в этом деле тоже специалист и точно знает время, когда эти гнусные твари испускают дух.

Артобстрел продолжается почти два часа, и это свидетельствует о том, что врагу не приходится экономить боеприпасы. Впрочем, он этим обстрелом мало чего добился. Помимо одного поврежденного пулемета и засыпанных окопов обстрел не принес нам никакого вреда.

28 ноября. Уже рано утром Майнхард приносит плохие новости. Он говорит, что наш ротный старшина и еще один вахмистр из нашего батальона погибли вчера в первой половине дня. Хотя мы были не слишком близки с нашим ротным старшиной, потому что он всегда держался немного надменно с нами, новичками, эта весть нас шокировала и расстроила. Ведь он был для нас как бы опорой и таким командиром, который, несмотря на строгость, всегда заботился о нас, насколько это было возможно здесь на плацдарме. Теперь его больше нет. В роте остаются лишь два человека, которые старше нас по званию, – наш старший автомеханик и унтер-офицер Дёринг. Майнхард говорит, что наш ротный старшина служил в кавалерии еще в мирное время и был просто прирожденным военным.

Сегодня, наверное, будет пасмурно. Небо облачное и мрачное. Видимость впереди настолько плоха, что нам нужно быть очень внимательными, чтобы враг не появился внезапно прямо перед нами из тумана. Потому Дёринг отправляет нескольких солдат на предполье на посты. Майнхард считает, что русские непременно воспользуются такой погодой, чтобы незаметно подобраться к нам. Он оказался прав!

Вскоре вернулись наблюдатели и сообщили, что слышали шум, доносящийся с севера, и команды на русском языке, которые становились все громче и громче. Увидеть что-либо они не смогли, но нет никакого сомнения в том, что противник идет к нам с севера. Звуков едущих танков они, правда, не слышали. Значит, сначала атаковать будет пехота. Но мы готовы и окажем ей теплый прием.

Дёринг по цепочке передает всем, что открывать огонь следует лишь по его команде. Он хочет подпустить противника поближе, а затем неожиданно обстрелять его. Мы готовим наше оружие и чувствуем волнение. Никто не знает, что нас ждет. Это худшие минуты перед боем, когда все тело напряжено до предела. Эти минуты кажутся вечностью. Но вот они и появились. Первые фигуры возникают из тумана и приближаются, согнувшись, к нашим позициям. Все ждут приказа стрелять.

Тут кто-то кричит: – Это наши, не стреляйте! И сразу потом команда Дёринга: – Нагнуться, всем в укрытие!

Мы выполняем его приказ и продолжаем наблюдать. Солдаты подходят к нам все ближе и ближе. Я вижу, как первые машут руками. Но откуда они тут взялись, как раз думаю я, потому что их форма и каски кажутся мне такими новыми, как вдруг начинает трещать пулемет Майнхарда. Затем кто-то кричит: – Это русские в нашей форме! Фигуры в немецкой форме бросаются вперед, пытаясь занять наши позиции. За ними теперь идут красноармейцы в шинелях глинисто-коричневого цвета и в грязно-белых маскировочных халатах. Мы открываем заградительный огонь из всех пулеметов и карабинов. Те, в кого не попали, бросаются на землю. Атака захлебнулась. Перед нами слышны чьи-то крики. Затем начинают тарахтеть два русских пулемета. На нас обрушивается смертоносный дождь пуль, вокруг взрываются мины русских минометов. Они чуть не попали в мой пулемет. Я подтаскиваю его ближе, и ныряю в окоп.

– Они снова наступают! – кричит Виерт, подавая новую пулеметную ленту.

Свина стреляет из карабина. На краю окопа у него лежат несколько похожих на яйца ручных гранат. Также Громмель держит свой карабин в положении для стрельбы, но все еще не стреляет. – Малыш, стреляй! – кричит ему Виерт.

В моей голове сразу молнией проносится мысль, что я, собственно, никогда еще не видел, как Громмель стреляет. При нашей контратаке 24 ноября он был моим вторым номером и, по сути, только таскал боеприпасы и подавал мне пулеметные ленты. Потом я вижу только лишь наступающих русских и выпускаю в них одну ленту за другой. Я испытываю необычное чувство, стреляя во врага, одетого в нашу форму. Мне кажется, будто я расстреливаю предателей. Русские пытаются смять нас второй и третьей волной наступления. Но это им не удается, потому что наши саперы стреляют по ним с фланга.

Во время перерыва в стрельбе я вижу, как за нами устанавливают счетверенную зенитку. Она пока еще не вступала в бой. И 88-мм зенитка, защищающая нас от танков, тоже пока молчала. Но когда из тумана появляются новые силы врага, счетверенка начинает стрелять. Она стреляет над нашими головами в плотную кучу атакующих. Русским не удалось опрокинуть нас. На холодном снегу перед нами валяется множество мертвых тел, которые медленно окоченевают на морозе. Их постепенно заносит падающим с неба редким снегом. Мы слышим стоны раненых, их крики о помощи. Мы не можем им помочь. После неудавшейся атаки они как безумные палят по нашим позициям из всего тяжелого оружия, которое у них есть. Теперь снова остается только ждать. И вместе с ожиданием снова приходит страх, которого во время атаки просто не замечаешь из-за нервного напряжения. Сейчас мы снова сидим, сжавшись в клубок, и не можем делать ничего другого, кроме как молиться о том, чтобы смерть или тяжелое ранение миновали нас.

Мы видим, что русские под прикрытием огня из их тяжелого оружия грузят своих раненых на маленькие тачки и вывозят прочь. Лишь к вечеру обстрел ослабевает, и мы рискуем выбраться на предполье. В качестве трофеев нам достается несколько русских автоматов Калашникова (на самом деле ППШ, вероятнее всего, – прим. перев.) и один станковый пулемет на лафете с маленькими колесами. Немецкая форма на погибших совершенно новая и явно взята с одного из наших тыловых складов.

На ногах у некоторых мертвецов даже валенки немецкого производства, которых нам самим так отчаянно не хватает. Когда появляется такая возможность, мы снимаем их с окоченевших ног убитых солдат и надеваем на себя. Я не нахожу подходящего размера и поэтому остаюсь в моих сапогах. Некоторые солдаты удовлетворяются примитивными валенками русских. Они, похоже, спрессованы только из одного куска войлока. Но в мороз они вполне справляются со своей задачей. Если бы я дополнительно не надевал вторую пару толстых носков под сапоги, которые летом казались мне слишком большими, и не набивал их газетной бумагой, то давно бы отморозил себе несколько пальцев на ногах, как случалось уже со многими другими солдатами. Пару дней назад мы получили некоторое количество достаточно бесформенных внешне галош из соломы, которые Свина назвал «соломенными горшками». Хотя быстро ходить в них неудобно, но они неплохо изолируют ноги от холода земли, когда мы стоим в окопах.

Виерт и несколько других солдат копаются в вещевых мешках убитых русских в поисках какой-то еды, потому что со вчерашнего вечера у нас в животе не было ничего кроме кусочка солдатского хлеба и остывшего чая. Виерт сильнее всех нас страдает от голода. Он находит остатки черного русского хлеба и несколько кусков копченого сала, которое явно попало к русским из немецких запасов. Свина приносит мне большой кисет с махоркой, потому что он заметил, как я все утро выворачивал карманы в поисках хотя бы нескольких крошек табака для моей трубки. Махорка эта самого благородного сорта, как констатируют Майнхард и Вариас, попробовав ее. Я тоже соглашаюсь, что она неплоха. Но мне она все равно кажется намного крепче нашего табака. Мне только мешает, что после того, как ее зажечь, она всегда вылезает из головки трубки, как будто лава при извержении вулкана, потому мне приходится прижимать ее пальцем. Причина этого в мелко порезанных стебельках, которые находятся в табаке и при нагревании расширяются вверх.

Сегодня ночью мы снова выставляем передовые посты подальше от позиций. На каждом посту всегда по два человека, контролирующие определенный участок. Свину тоже отправляют на такой пост вместе с другим незнакомым ему солдатом из нашего батальона, хотя все знают, что Свина очень плохо слышит. Это объясняют просто тем, что сейчас каждый человек на счету. После этого Курат меняется с ним, так что Свина теперь в карауле вместе со мной.

29 ноября. Когда в три часа утра Громмель будит нас, в нашем укрытии очень хорошо и уютно, но зато на улице еще холоднее. Туман покрыл все вокруг инеем. Даже плотно обернутый брезентом пулемет похож на белый бесформенный комок. За нами на холме в воздух взлетает осветительная ракета. Видимость там улучшается. Не происходит ли там что-то? Или они запускают осветительные ракеты просто как предупреждение, чтобы продемонстрировать свою бдительность? Ничего не происходит и все остается спокойно. Впереди, в низине, туман еще плотнее. Здесь порой даже вытянутой руки не видно. Вслед за Свиной ныряю в туманную дымку. Снег скрипит под ногами. Мы ориентируемся по следам на снегу. Неожиданно приглушенный голос требует назвать пароль. – «Железная дорога»! – громким шепотом отвечаю я.

– Проходите! Голос кажется мне знакомым, но я никого не могу увидеть.

– Мы справа от вас, в окопе, – снова говорит голос.

Потом передо мной внезапно возникает какая-то фигура. Рядом с ней из одиночного окопа как раз выбирается вторая. Ужас, этот густой туман! Если бы они не окликнули нас, мы, наверное, просто наступили бы на них.

Более высокого из них я уже снова узнал. Это Дитер Мальцан, который после фронта хочет стать офицером. Он говорит, что оказался в 4-м тяжелом эскадроне. Но они уже во время бегства с укрепленной позиции южнее Бузиновки потеряли много машин, уничтоженных русскими танками. Сюда добрались только две 75-мм противотанковые пушки с тягачами и совсем мало людей. Мы договариваемся, что я приду к нему в гости в бункер, как только действия противника позволят. Пока перед нашими позициями все спокойно, сообщают они нам. Как только они уходят и пропадают в тумане, Свина немного неуклюже спрыгивает в окоп, а я еще хочу немного пройтись вокруг, посмотреть, что тут есть. Я всего в нескольких шагах от Свины, но не слышу и не вижу его. Я лишь приблизительно представляю себе, где он. Чертов туман!

Неожиданно я спотыкаюсь о мертвое тело и понимаю, что зашел слишком далеко вперед. Здесь мне уже немного не по себе, и я невольно пригибаюсь к земле, когда мне кажется, будто я слышу чьи-то шаги по скрипучему снегу. Потом я замечаю еще несколько трупов вокруг. Мне становится совсем неуютно, и я уже начинаю сожалеть, что так далеко ушел от Свины. Позвать его я не могу, потому что он не услышит меня. Но я снова слышу скрип снега, затем до моего слуха доносятся приглушенные голоса. Русские! Меня передергивает. Только без паники, думаю я. Мои нервы натянуты до предела. Русские часто останавливаются и что-то кричат друг другу. Возможно, так они поддерживают связь между собой в таком густом тумане.

Я медленно отхожу назад, отрываюсь от шумов, и едва не наступаю на голову Свине. Для него это, должно быть, просто ужасное ощущение: ничего не слышать, да еще и ничего не видеть в таком густом тумане. Когда я жестом показываю ему, что впереди что-то происходит, Свина забавным образом прикладывает ладонь к уху и прислушивается. Мы ползем обратно и предупреждаем других, что русские где-то рядом.

Мы ждем, пока не слышим голоса более отчетливо. После этого Дёринг выпускает ракету. Она холодным и призрачным светом освещает только небольшой участок. Становятся видны какие-то фигуры, которые на мгновение замирают как вкопанные. Потом они быстро рассыпаются в разные стороны. Первые из них бросаются на землю. Мы стреляем в темноту. Русские что-то громко кричат друг другу. Мы слышим топот, который быстро удаляется. В небо взлетает вторая, а затем и третья ракета. На снегу лежат всего пять человек, остальные убежали.

Мы предполагаем, что это была русская разведгруппа или солдаты, отбившиеся от своей части или заблудившиеся в тумане. Это был всего лишь небольшой отряд. Мы несколько раз стреляем из винтовок. В свете еще одной осветительной ракеты я вижу, как двое вскакивают и убегают прочь. Сраженный пулей, один из беглецов падает на землю. Три человека все так же лежат в снегу. Кто-то с нашей стороны что-то кричит по-русски. Должно быть, это кто-то из русских «Хиви», которые раньше были в обозе, а теперь остаются с нами на позициях. Один из русских отвечает ему. Потом он встает и поднимает руки. Остальные двое следуют его примеру.

Среди трех пленных две женщины, которых мы называем партизанками. Говорят, что они даже более фанатичны, чем солдаты регулярной Красной Армии. Обеим нечего уже скрывать, и они признаются, что заблудились в тумане с их отрядом из пятнадцати солдат. Их позиции нам и так уже достаточно хорошо известны. Мы знаем и то, что их фронт каждый день все больше усиливается в численном отношении. На протяжении дня туман рассеялся. Но все еще остается дымка, так что мы можем видеть только на пару сотен метров вперед. Около полудня мы слышали за холмом звуки короткой стычки. Когда в темноте до позиций добрались доставщики провизии, они сообщили, что это был конный разведдозор русских, которому саперы позволили подойти поближе, а потом открыли огонь. В ходе перестрелки они перебили трех всадников с их лошадьми. Потому никого больше не удивляло, что в этот и в два следующих дня в наших котелках вместо жидкого «портяночного супа» (суп из белокочанной капусты) у нас была жирная трапеза с большим количеством мяса. Виерт проглотил сразу две порции. Потому последствия с болью в животе и поносом у него тоже были вдвое сильнее, чем у других. Наши животы просто отвыкли от такого сытного обеда. И мы могли только радоваться, что это не произошло во время атаки, иначе мы все, без сомнения, навалили бы в штаны до самого верха. Тем не менее, мы позже часто бы радовались, если бы нашли в котелке хотя бы маленький кусочек конины...

30 ноября. Еще на рассвете русским при поддержке танков удается с востока прорваться в деревню. Затем их отбивают объединенными усилиями в ходе контратаки. При этом наши танки проявили себя с самой лучшей стороны. После этого русские обстреливают деревню из тяжелого вооружения. Вечером последовала еще одна атака, которая тоже была отбита. Еду мы получили сегодня только после полуночи. Доставщики провизии снова приносят плохие новости. Они сообщают, что при контратаке сегодня утром вместе с двумя другими погиб также очень уважаемый всеми нами капитан саперов. Новый шок для нас. Какой-то другой офицер с примерно таким же званием, который несколько дней назад прибыл в деревню, взял на себя командование боевой группой. Однако мы ничего не слышали о нем, и он пока еще ни разу не появлялся у нас на позициях. Я также не верю, что неизвестный нам маленький офицер мог бы поднять наш боевой дух в нашей нынешней ситуации. Мы уже знаем, что здесь нам может помочь только чудо. Извне нам не стоит больше ожидать абсолютно никакой помощи. И об общем положении на фронтах нельзя услышать ничего позитивного. Доставщики еды и боеприпасов – это в большинстве случаев старослужащие водители и обозники, хорошие друзья и приятели которых остались в Сталинграде. С тех пор как согласно приказу фюрера город был объявлен крепостью, они шокированы и подавлены. Беседы с ними делают нас еще более неуверенными и боязливыми.

1 декабря. Сегодня все оставалось относительно спокойно. Враг только время от времени стрелял из минометов и «сталинских органов» по деревне и по нашим позициям. Но ночью к нам подобралась разведгруппа русских. Мы взяли в плен четырех советских солдат. Но на позиции Дёринга двое наших были ранены осколками ручных гранат.

2 декабря. Густой утренний туман рассеивается. В направлении железнодорожной станции Чир мы замечаем значительное усиление активности вражеских войск. Иду по траншее к стрелковой ячейке Майнхарда. Он о чем-то разговаривает с Дёрингом, который постоянно рассматривает вражеские позиции в полевой бинокль. – Дёринг предполагает, что русские готовятся к наступлению, – поясняет Майнхард. – Он заметил там у них много машин и танков. Они, по всей видимости, подвозят на грузовиках пополнение. Майнхард зол и раздражен тем, что противник так спокойно накапливает силы прямо перед нашими глазами.

– Эти свинопасы точно знают, что у нас нет артиллерии, иначе они никогда не осмелились бы на такую наглость, – ворчит он.

Мы еще один час наблюдаем за врагом, и потом мы уже знаем, что основная часть войск противника отправляется на юго-восток, к Верхне-Чирской. Там другая немецкая часть, вроде бы, защищает мост через Дон. Если русские захватят этот мост, то они окажутся у нас в тылу, и мы попадем в мешок. По блеску мы понимаем, что они будут наступать при сильной поддержке танков. Три стальных гиганта уже приближаются к нам, двигаясь вдоль железнодорожного полотна. Неожиданно слышим над собой в воздухе гул авиационных двигателей. – Это наши «штуки»! – возбужденно кричит кто-то. Напряжение мгновенно отпускает нас, мы радуемся как дети, только что получившие подарок. Значит, связь с высшими командными инстанциями все-таки есть! Может ли быть так, что помощь придет к нам с южного берега Дона? Лишь позднее я понимаю, что на самом деле никакой связи с нашими пикировщиками нет: летчики просто поняли, что у нас происходит, и отреагировали соответствующим образом. И последующая поддержка «штуками» происходит тоже без связи с землей. Но мы каждый раз радуемся их появлению. Пусть на короткое время, но они все равно поднимают наш пошатнувшийся боевой дух. Сначала к нам приближаются три «штуки», затем еще три. Их атака перед нашими глазами на расположенные впереди позиции противника превращается в настоящий спектакль, от которого даже у нас, зрителей, по спине пробегает холодок. Один только вид вызывающей страх пасти акулы с острыми зубами, нарисованной на обтекателе двигателя самолета, заставляет понять, насколько ужасна будет катастрофа, ожидающая того, кто попадет под бомбы. Самолеты сначала опрокидываются на бок, затем, сопровождаемые оглушительным и все время усиливающимся воем, похожим на сирену, устремляются к своей цели. Сбросив бомбы, самолеты снова круто взмывают ввысь, после чего пикируют на новую цель.

Даже одно только психологическое воздействие на тех, кого бомбят, ужасно. Это похоже на настоящий ад, и звуки этого ада громко и отчетливо слышны даже на наших позициях, хотя все это и происходит довольно далеко. Через несколько минут в ясное небо поднимаются густые облака черного дыма. Мы видим, что несколько советских танков начинают двигаться на нас зигзагом, чтобы увернуться от пикирующих бомбардировщиков. Но у них нет никаких шансов на спасение, потому что «штуки» снова и снова сбрасывают на них свой смертоносный груз.

Отбомбившись, самолеты разворачиваются и исчезают за горизонтом. Многочисленные большие и маленькие клубы дыма еще долго показывают нам, сколько целей летчики поразили и уничтожили. В основном это танки, машины и тяжелое вооружение. «Штуки» сделали всю работу, и наступление пехоты было остановлено боевой группой южнее Дона. Мы очень четко можем видеть, что мост через Дон не был захвачен врагом. Но сколько еще продлится, пока этого не произойдет?

3 декабря. Вражеская артиллерия сначала стреляет отдельными выстрелами по деревне и по нашим позициям. Небо сегодня снова ясное, и мороз усилился. Но мы не рискуем растопить печку в блиндаже и потому ждем ночи. Во второй половине дня снова прилетают «штуки». В этот раз они сбрасывают бомбы прямо за стацией Чир. Мы видим, как поднимаются густые, черные клубы дыма, и предполагаем, что они попали в склад горючего. По маленьким белым облачкам, которые внезапно появляются в небе, мы понимаем, что по самолетам стреляет русская зенитка.

Как возмездие за бомбардировку враг сегодня два часа подряд обстреливает плацдарм из тяжелых пушек. Незадолго до наступления темноты наши летчики сбрасывают нам еще немного ящиков с продовольствием и боеприпасами. Майнхард предполагает, что самолеты взлетают с полевого аэродрома в Морозовской, которая, как он помнит, находится всего примерно в ста километрах к юго-востоку отсюда.

Нам приносят холодный жидкий кофе, который приходится сначала разогревать на печке. Из провианта мы получаем на четверых одну банку говяжьей тушенки и котелок, полный твердых сухарей. Этого должно хватить нам до завтрашнего вечера. Маленький Громмель скрупулезно делит сухари и следит за тем, чтобы всем досталось поровну. Но это все равно больше, чем вчера – тогда нам досталась на целый день одна буханка заплесневелого хлеба на троих.

Мы все еще мечтаем о хорошем обеде из конины, который три дня назад был в наших котелках. А Виерт, вспоминая об этом, даже хочет, чтобы у деревни опять оказался конный дозор русских. Даже против ужасного поноса, который мучил его после этого три дня, он тогда не стал бы возражать. В эти дни голод все время главенствует над всеми нашими мыслями. Он даже вытесняет постоянный страх за собственную жизнь, и еда становится главной темой всех наших разговоров. Она даже снится мне почти каждую ночь, и я часто слышу, как, например, в кастрюле булькает сочное жаркое. Тем труднее каждый раз просыпаться, когда я понимаю, что этим звуком было не бульканье жаркого, а только голодное урчание в наших пустых желудках.

Жизнь становится чуть более сносной лишь после того, как мы получаем каждый день положенную нам пайку сухого армейского хлеба. Его можно медленно жевать, наслаждаясь вкусом каждого кусочка. Ради этого хлеба я бы отказался даже от самого лучшего пирожного. Я никогда не думал, что обычный хлеб может быть таким вкусным. Однако бывают такие дни, что у нас нет даже и хлеба.

Кроваво-красный снег падает не с неба

4 декабря. День начинается так же, как и вчера, с чистым небом и хорошей видимостью. Но во второй половине дня небо затягивается серыми облаками. В конце дня начинает идти снег, и холодный ветер во многих местах наметает небольшие сугробы. Очень быстро земля в коричнево-белых пятнах вокруг нас снова становится белой и чистой. Я начинаю расчищать от снега траншею. Эти движения согревают меня. Виерт заботится о том, чтобы поле обстрела для нашего пулемета было свободным.

Нашу печку мы можем сегодня затопить раньше, но нам нечем ее топить. Потому Громмель и Свина топают к машине, которая привезла нам дрова. Помимо досок, там также короткие стволы берез с другого берега Дона, которые мы должны раскалывать штыками на меньшие куски. Вечером в бункере становится тепло и уютно. Свина вываривает наше завшивленное белье в воде из растопленного снега.

Я хочу навестить Вариаса, Зайделя и других в соседнем бункере и иду к ним по засыпанной снегом траншее. Они тоже растопили печку в бункере докрасна. Когда я вижу Вариаса, то не могу удержаться от смеха. Он лежит, растянувшись на топчане, но его ноги не видны за земляной стеной.

Их бункер такой же, как у нас, расширенный, накрытый сверху окоп. Но так как он слишком узкий для длинных ног Вариаса, то он просто выкопал в стене нишу и засунул туда свои длинные ноги. Рядом с ним на охапке соломы лежат и храпят два солдата. Я слышу, как у них урчит в животе, а Вариас замечает, что человек, пока он лежит и спит, экономит свои силы и энергию. Только Зайдель стоит у печки и что-то варит в своем котелке. Он говорит, что если сварить горячий супчик из кусочков сухарей и растопленного снега, то такая еда дольше продержится в желудке, чем просто проглоченные сухари. Возможно, так оно и есть, когда-то и я такое попробую.

Спустя некоторое время я снова слышу звуки губной гармошки из бункера Майнхарда. Это Курат наигрывает какие-то печальные мелодии, навевающие мысли о доме.

Боже, как же далека от нас сейчас родина? Увидим ли мы ее еще когда-нибудь? У маленького светловолосого солдата в глазах слезы. Он украдкой утирает их ладошкой. Для нас он кажется вообще школьником. Я знаю его еще по Истербургу, где его часто посещали его мать и сестра, жившие поблизости. После этого он всегда делился с нами пирожными, которые они ему приносили.

Инстербург! Как же давно это было? Мне кажется, что прошла уже целая вечность. Как часто мы в казармах ругали авторитарную военную службу и проклятую муштру. Но в сравнении с тем, что мы переживаем здесь, это кажется нам воскресной прогулкой. Что такое муштра, которой нас подвергали несколько закомплексованных идиотов, в сравнении с постоянным страхом лишиться своей только что начавшейся жизни здесь в унылой российской степи? Или, еще хуже, лежать тяжелораненым и беспомощным где-то в холодном снегу, чтобы затем подохнуть как раненый зверь.

В казармах нас все время учили, как пользоваться оружием для того, чтобы убивать врагов. И нас учили гордиться тем, что мы будем сражаться за фюрера, народ и отечество и, если нужно, также погибать за них. Но никто никогда не говорил нам о том, что нам придется пережить еще до смерти. Ведь и смерть бывает разной, и могут быть большие различия. Уже за несколько дней наших боев здесь мы много раз слышали жуткие крики и стоны раненых врагов, умиравших на снегу, и мы можем догадаться, каким ужасным может стать наш конец, когда лежишь на холодном снегу и нет никого, кто мог бы прийти на помощь.

Мы с ужасом думаем о том, что и мы можем так же лежать на земле, и никто нам не поможет. Об этом нам не говорили, и нас также не учили, как бороться со страхом, который нападает на нас как дикий зверь и становится сильнее желания славы и чести. С этим каждый солдат должен справляться сам, скажут ему. Но в первую очередь солдат должен уметь скрывать свой страх, чтобы его не заметили другие, иначе этот страх посчитают трусостью. Как, например, в случае с малышом Громмелем, который даже во время угрожающей нам всем атаки не смог стрелять по врагу. Кроме меня, только Виерт заметил, что Громмель не может целиться и нажимать на спусковой крючок. Даже когда его заставляют стрелять, он закрывает глаза и только после этого нажимает на спусковой крючок, чтобы не видеть, куда стреляет. А ведь в учебке он был одним из лучших стрелков. В чем же тут дело? Неужели его подводят нервы, когда он видит врага, так же как и обер-ефрейтора Петча? Виерт заметил, что при каждой атаке противника он ведет себя как парализованный, и глаза его беспокойно бегают, как будто у него лихорадка. Наверное, я когда-нибудь поговорю с ним об этом, ведь от этого зависит жизнь каждого из нас.

К сожалению, до этого так и не дошло, потому что следующие несколько дней противник постоянно нас атакует. Редкие минуты затишья каждый, кому не нужно стоять на наблюдательных постах, использует для сна, потому что мы все время очень устаем.

5 декабря. Ночью снова шел слабый снег. Когда ближе к утру меня будят Виерт и Свина, в деревне слышна дикая стрельба. Она только что началась, сообщает Виерт. Он и Свина как раз вернулись с поста и не заметили перед нашими позициями ничего необычного. Зато в деревне творится настоящий ад. Морозный воздух наполнен жесткими выстрелами танковых пушек и противотанковых орудий. С ними смешивается треск винтовочных выстрелов и пулеметных очередей. Подбегает какой-то солдат и уже на ходу кричит, что им для подкрепления нужна счетверенная зенитка. Тут же взвывает мотор тягача, и зенитка движется вдоль холма в сторону деревни. Там в небо постоянно взлетают осветительные ракеты. Мелкий снег делает темноту пасмурной. – Самая подходящая погода для Ивана, чтобы атаковать! – замечает какой-то старый обер-ефрейтор, который как раз пробирается по траншее. Мы не можем отвлекаться от того, что происходит слева за нами, и должны концентрироваться на нашем участке. Саперы слева перед нами у оврага выпускают несколько очередей из пулемета в сторону степи. Но, как мы слышим, это скорее не атака, а больше предупреждение. После этого в бой вступает счетверенная зенитка. Шум боя не может заглушить ее глухие выстрелы. В двух местах в деревне вспыхивают пожары. Вскоре после этого шум боя стихает. Только со стороны железной дороги по направлению на Чир еще слышны пулеметные очереди. Во внезапно наступившую тишину вклинивается громкий рокот моторов, доносящийся до нас. Наши носы ощущают едкие выхлопные газы дизеля. Сбоку к нам подбегают Кюппер и Вариас. Мы предполагаем, что в овраге находится один танк Т-34, который, похоже, застрял там, потому что рычание дизеля то ослабевает, то усиливается. Но звук все время остается на одном месте. Мы проскальзываем от моего пулеметного гнезда к краю оврага, который круто спускается вниз. Но ничего не видно – слишком темно. Однако у нас нет сомнений, что танк застрял. – Это был бы шанс его подбить. Но как и чем? – говорит Вариас.

Как будто кто-то услышал наше желание – прямо перед нашими глазами происходит взрыв, который буквально разрывает танк на куски. Огонь ослепляет нас, и мы прижимаемся к земле. От жары взрывается оставшийся боекомплект, снаряды и пули с треском разлетаются по сторонам, впиваясь в стенки оврага. После этого в слабом свете начинающегося утра мы видим, как густой черный дым из остатков двигателя наполняет часть оврага. Саперы кричат нам, что это они взорвали его несколькими минами.

Еще сразу после полудня враг с северо-востока атакует наш правый фланг. Так как там сломался один из пулеметов, мне и Майнхарду приходится идти на помощь. Мы пробираемся по траншее, которая стала менее глубокой из-за натоптанного снега. Еще до того, как мы добрались туда, Кюппера слегка задело пулей в верхнюю часть руки, и санитару пришлось его перевязать. Поэтому Дёринг отправляет Вильке к Майнхарду вторым номером. Вместе со счетверенной зениткой нам удается остановить врага. Перед нашими позициями снова лежит много трупов. В результате нашей последовавшей контратаки мы захватываем достаточно много оружия. Но в вещмешках убитых русских мы находим очень мало съестного. Виерту удается заполучить только несколько горбушек русского черного солдатского хлеба со вкусом непропеченного теста и настолько засыпанного песком, что он скрипит у нас на зубах, как будто мы жуем наждачную бумагу. Но мы все равно проглатываем его, чтобы немного утихомирить наш ужасный голод. Справа я снова время от времени слышу эти отвратительные глухие выстрелы в голову – чернявый унтер-офицер, несомненно, снова оправдывает эту свою жестокую привычку мерами безопасности.

Еще до наступления темноты мы в качестве обычного вечернего богослужения получаем обстрел из вражеских пушек и «сталинских органов». Когда обстрел заканчивается, я с двумя другими солдатами из нашего батальона отправляюсь по траншеям в деревню. Я хочу забрать оттуда для меня и моих приятелей белье и другие вещи, которые хранятся там в наших переметных сумках. Одновременно я хочу снова спрятать в сумку мой зеленый дневник, который Громмель принес мне три дня назад. За те десять дней, которые я не был в деревне, там многое изменилось. Большинство изб разрушено. Между избами стоит несколько разбитых машин. Повсюду траншеи и маленькие блиндажи. Части железнодорожных рельс разбиты, а у дамбы я вижу два уничтоженных Т-34. Несколько солдат показывают нам дорогу к нашим машинам. Идти одному туда опасно, потому что саперы заминировали окраины деревни. Несколько наших обозников удобно устроились в погребе одной русской избы. Такие погреба есть под всеми крестьянскими домами. Их просто выкапывают в земле и делают из земли ступеньки. Вход закрывается деревянной дверью. Погреба снаружи можно опознать по более высокому земляному валу. Солдаты чувствуют себя в них в большей безопасности, чем в избах, которые все время обстреливает артиллерия. Внутри горит печка, и от нее в погребе исходит приятное тепло. Наконец-то у меня есть возможность по-настоящему помыться. Воды здесь достаточно, ее носят из проруби на реке Дон. Когда я смотрюсь в зеркало, меня пугает мое исхудавшее лицо с рыжеватой щетиной. Но после того как я побрился и надел свежее белье, я чувствую себя уже значительно лучше.

Солдаты рассказывают мне, что здесь тоже никто точно не знает, где противник, сколько его, и что он собирается делать. Не знают они и о том, что происходит в Сталинградском котле. Правда, по ту сторону Дона размещена еще одна наша боевая группа, но она, как и мы, зависла в воздухе и не имеет связи со штабом. Все штабы вроде бы давно отошли далеко назад и следят за ситуацией с безопасного расстояния.

Когда я после этого укладываю мою сумку в машину, я встречаю нашего водителя Янсена, которого сегодня утром во время атаки легко ранили в голову. Он рассказывает, что сегодня у нас снова были потери: несколько убитых и раненых. Так как оставлять раненых в самой деревне больше небезопасно, он и два других водителя хотят сегодня ночью перевезти их по льду Дона в Нижне-Чирскую. На обратном пути они постараются привезти провиант. Я желаю Янсену удачи, чтобы он со своими машинами вернулся назад целым и невредимым.

По пути на позиции я встречаю Мальцана, который, как и я, тоже был в деревне. На опасном участке траншеи я как раз в последний момент успеваю его предупредить о вражеских снайперах, сидящих в засаде. Выстрел прозвучал еще до того, как он успел нагнуться. После этого он с удивлением засовывает палец в дыру на плече своей зимней шинели с толстой подкладкой, которую он смог раздобыть в деревне. – Повезло, – говорит он дрожащим голосом. До того, как я пошел в деревню, Вариас мне точно описал места, где снайперы стреляют даже в темноте. Я потому все время перебегал эти места как можно быстрее и наклонялся ниже. На позиции у меня еще остается время, чтобы три часа поваляться на соломе, до того, как отправиться со Свиной на пост.

Мы со Свиной топаем по снегу к далеко выдвинутому вперед посту. Из-за влажности, исходящей от снега, спустя несколько часов после полуночи снова становится немного туманно. Свина показывает на маленькие кучки снега сбоку от протоптанной тропинки. Неплохая идея, думаю я. Кто-то сделал полевой лопаткой эти маленькие кучки снега, чтобы по ним можно было лучше ориентироваться ночью. Но как только ветер усилится, он их снова быстро развеет.

Пост мы слышим еще раньше, чем видим их, и уже издали негромко кричим им пароль. Один из солдат постоянно бьет ногой об ногу, потому что они у него мерзнут. При этом он, похоже, не думает, что враг тоже может это услышать. Оба часовых осознают большую опасность для нас всех здесь на позиции лишь после того, как мы им об этом говорим. Для меня дежурство на посту всегда тяжелое дело, потому что я не могу положиться в этом на почти совершенно глухого Свину. Потому я рад, когда наше время окончилось, и нас меняют на посту Курат и еще один солдат. Пока все было тихо, только туман несколько усилился, как всегда в эти дни перед утром.

6 декабря. Мы втроем лежим в теплом бункере и дремлем в ожидании утра. Виерт остается снаружи и охраняет окоп. Мы слышим, как приближаются его шаги по промерзшему снегу. Когда он стоит перед бункером и немного отодвигает одеяло у входа, мы уже проснулись. Несмотря на постоянное переутомление, мы обычно спим как зайцы, с бдительным взглядом и чутким слухом. Виерт говорит, что Дёринг получил несколько ящиков с боеприпасами, и мы должны забрать свою часть. Когда я с Громмелем отправляюсь к Дёрингу, на дворе все еще темно. Курат тоже еще не вернулся. Я слышу, что его дежурство на посту закончится только через двадцать минут. Все вокруг кажется спокойным, и мы надеемся, что сегодня это так и останется. Когда я собираюсь войти в бункер, мне кажется, будто я услышал губную гармошку Курата. Но этого просто не может быть, ведь Курат еще далеко впереди. Неужели я ошибся? Может быть, мои нервы настолько измотаны, что я уже слышу то, чего вовсе не может быть? Я возвращаюсь к Вариасу. Но он с Зайделем тоже это слышали. Не песню, просто два раза громкий звук губной гармошки. Как будто кто-то просто сильно дунул в нее. Они тоже удивились этому, ведь Курат должен был быть далеко впереди, говорит Зайдель. Когда мы сообщаем об этом Дёрингу, тот срочно бьет тревогу. – Тут что-то не то. Вперед, поднимайте тревогу! Приготовиться открыть огонь! Я бегу к пулемету и снимаю с него защищающий его брезент. Вся позиция лежит в полной готовности и ждет. Но чего ждет? Впереди все тихо. Может быть, Курат случайно дунул в свою гармошку? Если бы он что-то заметил, то предупредил бы нас выстрелами из винтовки, как это всегда бывает. Ложная тревога? Уже пришло время менять часовых на постах. Может быть, русские там впереди как раз этого и ждут? Дёринг все останавливает. Но тут в небо с шипением взлетает сигнальная ракета!

Что это? Меньше, чем в пятидесяти метрах от нас застывают несколько фигур в белых маскхалатах и падают в снег под огнем наших пулеметов и карабинов. Когда становится светлее, мы видим и других русских. Они лежат за первой группой, тоже одетые в маскхалаты и готовые к атаке. Мы срываем их намерения вместе с саперами, которые стреляют по ним с фланга. Они остаются лежать в снегу и ждут. Прошло уже почти полчаса. Почему же они не продолжают атаку, как обычно? Чего они ждут?

Вскоре мы понимаем, чего – танков! Сначала мы видим только два. Потом из туманного сумрака начинающегося утра появляются еще три. Они идут прямо на нас и стреляют по нашим окопам из своих пушек. Что делает наша 88-мм зенитка? Она хорошо замаскирована и ждет своего шанса. Но нас это мало успокаивает. Что может одна пушка против пяти Т-34? Пехота под прикрытием танков продвигается вперед широкой рассредоточенной цепью. Мы пытаемся ее остановить.

Потом как гром с ясного неба – выстрел 88-милимметровки. Мы видим, как раскаленный снаряд попадает в Т-34 и вызывает вспышку пламени. После этого поднимается густой черный дым. Ствол пушки уже поворачивается к другой цели. Выстрел попадает точно в ходовую часть танка. Оставшись с одной гусеницей, он только крутится на месте вокруг своей оси. Экипажу как раз хватило времени выпрыгнуть, прежде чем танк уничтожен вторым выстрелом – прямое попадание! Два Т-34 стреляют по зенитке. Их снаряды взрываются очень близко от ее хорошо замаскированной позиции. Один снаряд как раскаленный шар отскакивает от маленького сугроба и с шипением попадает в бункер, расположенный справа от нас. Мы слышим стоны и крики, зовущие санитара. Потом попадание получает и третий танк. После этого он больше не может повернуть башню. С повернутой в сторону, неподвижной пушкой он медленно отъезжает назад. Через пару минут за ним следует другой. Увернувшийся в мертвую зону русский танк попадает из огня в полымя. Когда он хочет найти огневую позицию, чтобы уничтожить нашу 88-миллиметровку сзади, он оказывается как раз перед стволами наших двух танков, которые поджидали его в засаде за холмом. Но до того как они его уничтожили, он еще успел сильно повредить один из наших танков.

Хотя нам и в этот раз удалось отбить вражескую атаку, нам пришлось дорого за это заплатить. От прямого попадания в бункер погибли такой преисполненный надежд мотопехотинец Дитер Мальцан и еще один ефрейтор. Еще трое солдат были тяжело ранены, одному из них оторвало половину руки. Только когда ближе к вечеру сильный обстрел наших позиций снова стихает, мы отваживаемся выйти в предполье. Возле стрелковых ячеек для поста мы находим Курата и его товарища в уже замерзших лужах крови. Их буквально зарезали, и забрали их сапоги и карабины. Но Курат, видимо, умер не сразу, так как ему, все же, удалось предупредить нас своей губной гармошкой. Когда мы относим их обоих в деревню, чтобы похоронить по-человечески, Курат все еще стискивает свою любимую губную гармошку в окоченевшей руке. Он спас нам жизнь, потому что без его предупреждения враг застал бы нас врасплох на позициях и всех бы перебил.

Сегодня для нас снова был плохой день; мы, выжившие, снова получили отсрочку от высших сил. Громмель напоминает нам, что сегодня день Святого Николая и воскресенье. Но что нам с того? Для нас уже нет никаких праздников, для нас имеет значение только выживание. И любой день, когда мы остаемся живы, это для нас хороший день. Этой ночью я сплю очень беспокойно.

7 декабря. Погода сегодня снова несколько туманная. В первой половине дня проясняется настолько, что видимость становится сравнительно хорошей. Вражеские снайперы снова стреляют как черти. У нас только за утро они ранили уже троих. У дамбы русские устраивают небольшие атаки и обстреливают из минометов деревню. Когда в небе появляются наши «штуки», наступает тишина. Они бомбят русские позиции перед нами. Советские войска так хорошо замаскировались в снежной белой степи, что мы с удивлением видим, насколько близко они уже приблизились к нам. «Штуки» несколькими волнами пикируют на них. Мы уже привыкли к их воющим сиренам во время пике и сопровождаем их действия грубоватыми комментариями.

По многочисленным черным облакам дыма мы понимаем, что они уничтожили также машины и тяжелую технику. Но им все равно не удалось предотвратить то, что русские во второй половине дня снова обстреливают нас из артиллерии и минометов. Только «сталинские органы» на этот раз молчат. Может быть, их уничтожили «штуки»? Вечером мы неожиданно получаем гороховый суп с картошкой и немного хлеба. Мы узнаем, что Янсену действительно удалось на обратном пути привезти нам продукты с другого берега Дона.

6 декабря. Небо безоблачное, и видимость хорошая. Уже с самого раннего утра «штуки» начинают бомбить русские позиции. В этот раз они действует несколько дальше. Похоже, что русские собрали большие силы на высоте станции Чир. «Штуки» атакуют все время несколькими волнами и сбрасывают бомбы на их цели. Черный смолистый дым поднимается в голубое небо.

Ночью разведывательный дозор русских добирается до балки саперов. После короткой перестрелки саперы захватывают пять пленных. От Майнхарда мы узнаем, что у Свины сегодня день рождения. Мы из трех немузыкальных мужских глоток исполняем для него серенаду, хотя и знаем, что Свина плохо нас слышит. Но он воспринимает наше пение с довольной сияющей улыбкой. Громмель делает ему лично еще один подарок и отправляется за него дежурить в эту ночь. После этого мы слышим, как Свина храпит до рассвета. Сон – его любимое занятие, и мы предоставили ему эту возможность.

9 декабря. Еще до рассвета враг снова обстреливает деревню и наши позиции из всего тяжелого оружия. До полудня мы только с большим риском можем высунуть голову из укрытия. Снова началась жестокая игра в ожидание. Это, несомненно, реванш русских за «штуки», которые сегодня не прилетят, потому что плохая видимость им этого не позволит. Вечером русские атакуют деревню одновременно с востока и с юга вдоль железнодорожной ветки. Но о нас они не беспокоятся. Если им удастся захватить деревню, то они возьмут нас в клещи с двух сторон. Мы ждем и молимся, чтобы им этого не удалось.

Бой за деревню длится несколько часов. Потом нашему дежурному резерву удается своей контратакой выбить из деревни уже ворвавшихся в нее русских. У нас большие потери. Шесть человек погибло, многие ранены. Из-за сильного артобстрела у нас на позиции тоже один погибший и трое раненых. Мы удивлены, что при всем при этом мы получаем еду, пусть даже утром, хлеб и – удивительно! – по банке тушенки на двоих. Подносчики провианта сообщают, что в деревню в качестве подкрепления пришла полевая рота Люфтваффе. Мы с удивлением узнаем, что она вся в новых и выглаженных мундирах, с желтыми парадными портупеями. При поддержке боевой группы, разместившейся на правом берегу Дона, они завтра должны атаковать станцию Чир. Дёринг и Майнхард не дают этому необстрелянному подразделению никаких шансов на успех и удивляются тому, что кто-то мог отдать приказ, который просто зря погубит этих людей. Они оказались правы.

10 декабря. Мы наблюдаем, как бешеный огонь русских срывает начавшуюся с размахом атаку солдат этого подразделения и после этого почти полностью их уничтожает. Их командир роты был одним из первых погибших. Позже мы узнаем, что это был их первый бой. Их настолько прославляли и ободряли, что они пренебрегли всеми предупреждениями и даже пошли в атаку без касок, в одних пилотках. Это было печальное событие, и они напомнили мне добровольцев под Лангемарком в Первой мировой войне, которые с презрением к смерти просто позволили себя перестрелять. Какое безумие!

Уже днем следует новая атака врага на деревню с северо-востока. Во время обороны снова были ранены несколько солдат и один пожилой лейтенант-резервист, который всего за день до этого прибыл к нам. Два водителя из обоза погибли. Еще до наступления темноты нас снова благословляет привычный вечерний артобстрел из тяжелой артиллерии, «сталинских органов» и минометов. Свина, который был в бункере у Майнхарда, возвращается назад к нам. Он не может слышать, но видит разрывы снарядов вокруг. Несколько минометных мин взрываются совсем рядом от нашего бункера. Потому я забираю свой пулемет в укрытие. Мы боимся минометов больше, чем пушек, потому что их мины летят по крутой траектории и могут попасть в окоп прямо сверху. В отличие от громкого воя артиллерийских снарядов, при полете мины можно услышать только булькающее шуршание над собой и сразу после этого взрыв.

Это шуршание внезапно оказывается так близко, что мы даже в бункере наклоняемся все ниже и прижимаемся к земляной стенке. Но вместо взрыва происходит только глухой удар непосредственно перед нами в траншее. – Неразорвавшийся снаряд, – выдавливает из себя Виерт. Мы с напряжением ждем, не взорвется ли он. Но ничего не происходит. Мы выглядываем из бункера и видим, что мина лежит в окопе всего в нескольких метрах от нас. Она, наверное, еще горячая. Что же делать? Тут, пригнувшись, появляется Свина. Хотя я знаю, что он не может меня слышать, я инстинктивно кричу: – Свина, осторожно, иди в укрытие! Но Свина уже стоит возле мины и с удивлением глядит на нее.

– Проваливай! – рычит рядом со мной Виерт, а Громмель дико машет руками.

Но Свина нас не видит и не слышит. Нам кажется, будто он оценивает мину со всех сторон. Но потом он нагибается и поднимает все еще горячую штуковину двумя руками. У нас перехватывает дыхание, и я уже представляю, как мина разрывает Свину на куски.

Но ничего не происходит! Он держит мину на руках как младенца, потом он размахивается и сильным броском выбрасывает мину за край окопа в замерзший снег. Потом он тут же падает на дно окопа. Но и сейчас ничего не происходит – взрыв не разрывает воздух. Мина катится еще несколько метров по земле, падает в какую-то впадину и остается там лежать.

Для нас это сейчас просто неопасный кусок железа. Но так как мина все равно лежит слишком близко от нас, я несколькими выстрелами заставляю ее взорваться. Свина очень смущен, когда мы хлопаем его по плечу и называем его нашим героем дня. Он ничего не хочет об этом знать и рассказывает, что в Сталинграде он уже однажды точно так же поступил с большим артиллерийским снарядом. Мы верим ему безоговорочно.

11 декабря. Небо сегодня серое и облачное. Потому и видимость ограниченная. Уже с раннего утра нас обстреливают. Иван не дает нам передышки, думаем мы. Из-за разрывов снарядов мы не слышим шума моторов и не замечаем надвигающейся опасности. Перед нами неожиданно, как призраки, появляются пять танков Т-34. Вражеские танки оказываются неожиданностью не только для нас, но и для 88-мм пушки, установленной за нами на холме. Прежде чем ее расчету удается развернуть длинный ствол, чтобы навести его на танки, все танки начинают палить одновременно.

Обстрел с такого близкого расстояния оказывается роковым для нашей зенитки. Хотя ей, к нашему удивлению, удается подбить один из танков, после этого ей достаются одновременно два прямых попадания. Мы видим, как в воздух взлетают обломки орудийного щита вместе с телами солдат. Весь расчет пушки мертв.

Четыре Т-34, торжествуя, надвигаются на наши позиции. Русские пехотинцы висят на танках как грозди винограда. Но счетверенная зенитка еще стреляет. Трассирующие снаряды поражают танки и сгоняют с них пехоту. После этого она прячется за танками.

Два Т-34 приближаются к краю оврага перед нами и поворачивают. Теперь они параллельно оврагу движутся к позиции Майнхарда, подставив нам бока. Прекрасный шанс для любого борца с танками. Но русские точно знают, что нам уже нечего им противопоставить. Мы из всех стволов стреляем по следующей за танками пехоте. Но танки продолжают катиться вперед до позиции Майнхарда. Несколько русских, которые рискнули подойти слишком близко к нашим окопам, падают под градом пуль. Несколько ручных гранат взрываются возле Вариаса и Майнхарда. После этого пулемет Майнхарда внезапно замолкает. Но все остальные продолжают стрелять. Трассирующие снаряды счетверенной зенитки со свистом пролетают над нашими головами. Без нее противник давно смял бы нас. Саперы продолжают с фланга обстреливать из двух пулеметов и так уже поредевшую русскую пехоту.

Первый танк останавливается возле бункера Майнхарда. Его двигатель ревет еще громче. Танк крутится на месте и взрыхляет гусеницами замерзшую землю. Счетверенная зенитка бьет очередями по танку, попадает в башню, но маленькие разрывные снаряды просто лопаются на твердой башенной броне как горошины.

Затем происходит следующее! Танк, прорвавшийся на наши позиции справа от нас, с небольшой дистанции бьет по зенитке прямой наводкой. Вторым снарядом он разбивает ее вдребезги. Вместе с обломками металла во все стороны летят куски тел расчета, с громким хлопком падающие на белый снег. На землю всего в нескольких метрах от нас падает оторванная нога, все еще в валенке. Вытекающая из нее кровь окрашивает снег в красный цвет. Мы беспомощно смотрим друг на друга лихорадочными глазами. Несмотря на холод, мое лицо покрыто потом, который заливает глаза. Я чувствую, что у меня во рту пересохло, и язык прилип к небу. Теперь танки спокойно могут раскатать наши позиции и захватить их. Никто не помешает им войти в деревню и устроить там резню. Но там, по крайней мере, расставлены мины, и один из наших танков еще способен сражаться. Но больше мы ничего не знаем.

Один из танков остается поблизости от нас и давит окопы. Второй роет землю возле Зайделя и дальше на правом фланге. Пока третий танк пытается попасть в деревню перед холмом, четвертый уже исчез за холмом и непрестанно стреляет из пушки по деревне. Несмотря на наше сильное сопротивление, нескольким русским удается ворваться в наши траншеи. Дёринг и его люди сходятся с ними в рукопашной. После этого огонь ведут лишь мой пулемет и два пулемета саперов.

Виерт, подающий мне патронную ленту, ругается из-за плохих патронов и частых разрывов гильз. У нас остался лишь один запасной ствол.

Свина находится рядом со мной и стреляет без перерыва. Он постоянно нервно дрожащими руками перезаряжает свой карабин. Я не вижу Громмеля, потому что он стоит где-то в нескольких метрах позади Виерта. Тот быстро бросает Громмелю в окоп два пулеметных ствола с разрывами гильз: – Вытащи-ка гильзы, малыш. Это ты умеешь лучше всего. Сразу после этого он нагибается ниже и озадаченно говорит: – Черт, теперь Т-34 заметил наше пулеметное гнездо! Т-34 наводит на нас башенное орудие и с грохочущим двигателем движется вперед. Я быстро подхватываю пулемет и падаю на дно окопа. Громмель и Виерт спешат в бункер. Свина уже лежит в окопе у меня за спиной. Жесткий металлический звук выстрела. Снаряд разрывается у окопа, точно в том месте, где только что стоял мой пулемет. Над головой у меня пролетают куски замерзшей земли и горячие осколки металла. В моих ушах звон как от велосипедного звонка. Мне кажется, будто у меня лопнули барабанные перепонки. Едкий запах пороха забивает мне ноздри и наполняет легкие. Но я жив, и Свина тоже жив. Я слышу у себя за спиной его конвульсивный кашель. Затем все повторяется снова – оглушительный грохот и шум. Стальные гусеницы танка скрежещут под его катками. Несущий смерть скрежет! Я, как червяк, прижимаюсь к дну окопа. В окопе темно. Стальное чудовище стоит прямо надо мной и закрывает мне свет.

Острые стальные гусеницы рвут и крошат края окопа. Мне на спину падают большие куски замерзшей земли, наполовину засыпая меня. Неужели это чудовище погребет меня заживо? В голове проносятся рассказы солдат о том, что танки специально давят траншеи так долго, пока все, кто находился в них, перестанут шевелиться. Такая жуткая смерть!

Меня охватывает паника. Возможно, те, кто сидят в бункере, находятся в большей безопасности. Я на коленях ползу к другим в бункер. Свина следует за мной. В бункере почти полная тьма, я с трудом узнаю лица солдат. Но я ощущаю их страх и беспомощность, которыми наполнена атмосфера внутри. Танк теперь стоит над нами. Что он будет делать дальше? Неужели он начнет вертеться на месте, стараясь засыпать нас? Земля, правда, промерзла насквозь, но выдержит ли крыша вес танка? Проходят жуткие минуты, когда мы ничего не можем сделать, кроме как ждать. Ждать смерти? С помощью мины или кумулятивного заряда можно было бы попытаться его подорвать. Но у нас ничего такого нет. Потому нам остается только надеяться и молиться, чтобы смерть обошла нас стороной.

Когда я слышу, как Свина начинает молиться вслух, то чувствую, что и мне следует уменьшить мое внутреннее напряжение и страх молитвой. Я не молился уже с самого детства, потому что верил, что я достаточно силен, что могу отказаться от помощи воображаемого высшего существа. Но теперь, перед лицом смерти, и в жалком страхе за свою еще не прожитую жизнь, я снова вспоминаю давно забытые слова прежних молитв. Я произношу их не вслух, как Свина и другие мои товарищи, которых слышу. Я молюсь молча, про себя, не шевеля губами. Но это возвращение к вере из-за страха и отчаяния, которое я соединяю с мольбой о том, чтобы мы избежали тяжелого ранения или ужасной смерти.

Хотя в сложившейся обстановке пока ничего не изменилось, я после молитвы ощущаю внутреннее спокойствие и уверенность, которые не могу описать словами. Свина тоже закончил молиться. Он смотрит на Виерта, который на корточках сидит на полу и не сводит глаз с потолка. Дыхание Громмеля громкое и взволнованное. Он тоже уставился на потолок. Каждый раз, когда танк стреляет, крыша вздрагивает и сверху нам на каски через доски сыплется смешанная со снегом земля. Когда мотор ревет сильнее, и стальной гигант снова отъезжает, большие куски замерзшей земли падают в бункер, и мы можем видеть блеск танковой гусеницы.

Зато не погребены заживо! – громко звучит мой внутренний голос. Виерт и остальные охвачены паникой. –Все наружу! – кричит он и первым бросается к выходу. Там лежат замерзшие куски земли. Виерт отталкивает их ногами и с трудом выкарабкивается наружу. Окоп тоже наполовину завален землей и снегом. Где-то под ними лежит мой пулемет. Впереди в траншее движется несколько русских. Вариас и Зайдель кидают в них гранаты. Со стороны балки саперы все еще ведут огонь. Над нами проносятся снаряды. Они взрываются перед нашими окопами. Саперы пытаются вести заградительный огонь из минометов. Он останавливает русскую пехоту, но не танк.

Танк, наконец, отъезжает от нас и движется в сторону деревни. Мы только сейчас понимаем, насколько нам повезло. Следы гусениц показывают нам, что танк проехал мимо нашего бункера, взрыхлив землю лишь у его левого края. Сейчас он обстреливает пулеметную точку саперов. С ужасом мы наблюдаем за тем, как снаряд попадает в пулеметное гнездо, и пулемет замолкает. После этого танк разворачивается и едет обратно.

Т-34 без разбора стреляет по траншеям. Потом он давит окопы, распахивает замерзшую землю, создавая из нее маленькие валы. Два испуганных солдата выскакивают из окопа и пытаются бежать. Через пару секунд их сражает очередь танкового пулемета, и они падают на взрыхленную землю. Другой солдат мужественно бросает в башню танка гранату. Граната рассыпается от удара о башни, как снежок от удара о стену. После этого солдат не успевает отскочить в сторону, и гусеницы танка размалывают его. В ответ открывается люк башни, и из него в наши окопы летят несколько гранат.

Пока я в горячке пытаюсь откопать свой пулемет, Свина бросает гранату в двух русских солдат, бегущих к нам. Они падают на взрыхленный снег. У Виерта нет времени перезаряжать винтовку, и поэтому он выхватывает у Громмеля его карабин и нажимает на спусковой крючок. Карабин на предохранителе. Виерт снимает его с предохранителя и стреляет в русского, который только что приготовился спрыгнуть в наш окоп. Я из моего пистолета попадаю еще в одного. Из раны в горле у него течет кровь. Он с криком бежит назад. Остальные убегают вслед за ним. У нас снова короткая передышка. Теперь в окопах остается всего несколько русских. Но Т-34 снова едет к нам. Он давит своим весом все, и нет никого, кто мог бы уничтожить его.

Неужели это конец? Неужели один-единственный Т-34 сможет уничтожить всех нас?.. Воздух наполнен страхом и отчаянием, но также гневом и беспомощностью от того, что мы ничего не сможем сделать с этим стальным чудовищем. И снова один пехотинец не может больше оставаться в траншее. Когда он уже наполовину вылез из окопа, танк поворачивается, и отрывает у него верхнюю часть тела. Ужасное зрелище! Громмеля охватывает тошнота, и он ползет назад в бункер. Танк дальше закапывает своими гусеницами окопы и снова медленно приближается к нашему бункеру. Неужели пришел наш черед? Знают ли русские, что мы еще живы и все еще находимся на позиции? Что же нам делать? Бежать бесполезно. Но и бункер может стать нашей могилой. В подсознании я слышу несколько взрывов, прогрохотавших в деревне, и вспоминаю о других танках. Но сейчас все мои мысли только об этом стальном колоссе, который с грохочущим двигателем идет прямо на нас. Он стреляет из пушки во все, что движется. В перерывах между выстрелами мы слышим неустанный треск его пулемета, с помощью которого он прочесывает мертвые зоны.

Неужели действительно никакого спасения больше нет? В отчаянии я возношу к небесам импульсивную молитву и замечаю, что остальные в своей беспомощности снова пытаются найти укрытие в бункере. Вдруг это чудище проедет мимо и на этот раз? Но два раза подряд нам так сильно явно не повезет. Или все же повезет? Я бросаю последний взгляд на танк, от которого нас теперь отделяют максимум тридцать метров, и внезапно чувствую себя так, будто из ада я вдруг попал в рай. Мой страх как будто исчез, зато моя кровь начинает кипеть от возбуждения, как при последнем рывке на соревнованиях. Я забываю обо всем вокруг и вижу лишь тягач с противотанковой пушкой, который взбирается вверх по склону холма. Не успевает он остановиться, как с него спрыгивают три человека. Они мгновенно отцепляют орудие и готовят его к стрельбе. Орудийный наводчик крутит валик, чтобы навести пушку на танк, и тут же Т-34 замечает противотанковое орудие. Их отделяют друг от друга чуть меньше ста метров. Т-34 медленно поворачивает башню. Пушка ищет цель. Кто из них выстрелит первым? Наверное, противотанковое орудие. Но попадет ли оно в танк? Тут все решит первый выстрел. Я зову других из бункера, и почти изнемогаю от возбуждения. Потом напряженную атмосферу разрывает выстрел. Вспыхивает яркая молния, и за ней следует попадание. Прямо в башню Т-34! Через несколько секунд второй точный выстрел. После него раздается взрыв, и башня взлетает вверх и падает в стороне от танка.

– Ура! – крик радости раздается из многочисленных охрипших солдатских глоток. Это слышимое освобождение от ужасного и мучительного отчаяния последних часов. Нас спасли буквально в самую последнюю секунду. Эти черти из расчета противотанковой пушки победили противника в смертельной дуэли с первого выстрела. Этим они победили и смерть, которая уже протянула к нам свои руки. За этот подвиг я готов броситься им на шею. Свина, Громмель и Виерт тоже снова стали прежними и радуются как дети.

Как будто укушенные тарантулом из бункера Дёринга пулей вылетают еще двое русских, которых мы в нашем восторге даже не заметили. Спасая свою жизнь, они бегут туда, откуда прибежали. Никто по ним не стреляет. После этого с обеих сторон наступает перерыв в стрельбе. Нас больше ничто не держит в окопе. Мы вылезаем наружу, и вместе с нами выползают и все остальные, как крысы из своих нор: грязные, бледные, но радостные из-за того, что смогли выжить Они быстро бегут к расчету противотанковой пушки.

Я удивлен, что так много наших остались в живых. Позже мы узнали, что в этот день у нас помимо многочисленных тяжелораненых и легкораненых было восемь убитых. Некоторые из них, видимо, действительно были погребены заживо танком в их укрытиях. К ужасу и большому сожалению всех нас среди погибших были также унтер-офицер Дёринг и двое его солдат. Вариас и Зайдель, сидевшие рядом с нами в окопе, никак не пострадали. Кюппера ранило в голову и в плечо. Его отвезли в деревню вместе с другими ранеными. Майнхард потерял свой пулемет, потому что не успел захватить его с собой и этим спасти его от гусениц русского танка. Вильке отделался испугом. Когда большинство солдат, бегавших к противотанковому орудию, снова вернулись в траншеи, мы с Виертом тоже пошли к ним, чтобы посмотреть на них и поблагодарить за наше спасение. По пути к холму вся земля перепахана и перемешана с землей. Мой нос ощущает какой-то новый, необычный запах. Я замечаю, что он исходит от крови и растерзанной человеческой плоти, разбросанной повсюду по земле. Я уже привык к виду мертвых тел. Но то, что я здесь вижу, для меня совсем новый и пугающий опыт.

Здесь лежат не обычные мертвецы, погибшие от одиночного выстрела или хотя бы с одной оторванной частью тела. Здесь повсюду разбросаны только отдельные куски человеческой плоти – оторванные руки, ноги, торсы, головы. Это останки солдат из расчетов 88-мм орудия и счетверенной зенитки, которых разорвало прямыми попаданиями снарядов русских танков.Я чувствую себя ужасно, когда мы натыкаемся на части тел погибших.

Три храбрых артиллериста из расчета противотанковой пушки все еще окружены восхищенными и благодарными солдатами. Командир расчета – унтер-офицер. На его груди Железный крест первого класса и серебряный значок за ранение. Это доказывает, что у него за плечами уже есть богатый боевой опыт. В наших глазах он настоящий герой, и если бы у него не было Железного креста первого класса, то его обязательно должны были бы наградить им за сегодняшний бой. У всех троих артиллеристов под касками грязные, потные и небритые лица. Унтер-офицер кажется мне знакомым. Но где же я мог его видеть? Когда он поворачивает голову в мою сторону, я узнаю его. – Хайнц! Хайнц Руманн! – кричу я так громко, что другие солдаты обращают на нас внимание и смотрят на меня. Унтер-офицер тоже узнает меня, несмотря на мое грязное лицо. Обрадованные и удивленные такой неожиданной встречей здесь на проклятом плацдарме за пределами Сталинградского котла, мы бросаемся в объятия друг к другу. Руманн, все еще удивленный неожиданным совпадением, спрашивает меня о том, как и когда я очутился здесь.

Я объясняю ему все и думаю о том, как все же тесен мир, и какие удивительные совпадения нам порой готовит жизнь. В этой огромной России, где сейчас находится, наверное, миллион немецких солдат, я совершенно случайно встречаю как раз Хайнца Руманна, младшего сына завхоза средней школы из моего родного городка. И больше того, именно он буквально в последнюю секунду спасает меня и моих товарищей от смертельной опасности.

Хайнц на два года старше меня, но мы вместе провели наши детские годы как «пимпфы» в Юнгфольке. (Младшая возрастная группа в Гитлерюгенде, мальчики от 10 до 14 лет. – прим. перев.) Когда позже он вступил в «Мотор-Гитлерюгенд», а я остался командиром взвода у «пимпфов», мы еще сидели в школе у его родителей. В последний раз мы встречались два года назад, незадолго до того, как его призвали в армию. Он рассказал мне, что из-за старого ранения в ногу он попал в кавалерию, в дивизию, которую позже, как известно, преобразовали в танковую. Всю войну в России он провел в противотанковой артиллерии. В Сталинграде за несколько уничтоженных русских танков его произвели в унтер-офицеры. В качестве награды ему еще разрешили долгожданный отпуск с выездом на родину, из которого он вернулся как раз тогда, когда котел уже захлопнулся. Восемь дней назад его перевели из Нижне-Чирской на плацдарм на южном берегу Дона. От Хайнца я впервые узнал, что они на южном берегу Дона тоже создали два плацдарма из собранных наскоро солдат, и что мы тут играем роль своеобразного буфера в выдвинутой вперед позиции для круговой обороны. То есть мы тут что-то вроде команды смертников.

Когда я спрашиваю о других трех танках, он отвечает, что один из них подорвался на мине на въезде в деревню. Второй они подбили возле железнодорожного полотна. А тот, который прорвался в деревню с северо-востока, был уничтожен нашим последним танком, хотя он и не мог двигаться из-за поломки гусеницы. Нам очень хотелось бы поделиться последними известиями из дома, но Хайнц получил приказ возвращаться на свои позиции в деревне. Уходя, он кричит мне, что при случае навестит меня на позициях, чтобы вдоволь поболтать.

К сожалению, этого так никогда и не произошло, и после этого я больше не видел Хайнца Руманна. Я и сегодня не знаю, был ли он одним из тех многочисленных погибших, которые пали 13 декабря в деревне и на берегу Дона, или он уже позже во время оборонительных боев у Дона и Чира погиб или попал в плен. Даже его родители, с которыми я встретился во время отпуска, когда приехал домой и рассказал им о нашей удивительной встрече, тоже так ничего конкретного не узнали о судьбе их сына.

В этот день мы копали до глубокой ночи, чтобы снова сделать наш бункер хотя бы немного пригодным для жилья. Нашу печку, которая, слава Богу, осталась цела, Свина растопил докрасна. Майнхарду в этом не так повезло. Поперечная балка совсем сплющила его помятое ведро от повидла. Он находит другое, лучшее ведро в одном бункере, жители которого погибли или исчезли. Майнхард говорит, что при всем нашем несчастье нам все-таки повезло, потому что земля была очень твердой от мороза, иначе мы бы так легко не отделались.

Майнхард как единственный обер-ефрейтор и самый старший по званию становится командиром оставшихся в живых четырнадцати человек на нашем участке передовой. Перед выходом в караул я сплю как убитый. Когда Вариас будит меня, я, все еще полусонный, вскакиваю, как вспугнутый зверь и выбегаю наружу. С моими нервами тоже уже далеко не все в порядке. Боже мой, а ведь на укрепленной позиции в Бузиновке мы все были преисполнены жажды боев и подвигов. Мы с таким нетерпением ждали, когда же попадем на фронт, в настоящий бой. Теперь мы в боях всего три недели, и уже никто из нас не говорит больше об энтузиазме или о готовности к подвигам.

Напротив, теперь самое заветное желание у нас всех – вырваться живыми из этой смертельной западни. Это не та война, которую мы представляли себе и о которой так часто разговаривали. Став солдатом, понимаешь, что война также может означать смерть. Но просто говорить о войне, не зная ее, это все равно, что рассуждать о пожаре, не заходя в горящий дом. Мы уже много дней в огне и уже потеряли многих наших товарищей.

12 декабря. Когда рано утром Вильке сменяет меня в карауле, на горизонте на востоке уже появляется светлая красная полоска. – День будет солнечным, – говорит Вильке, и я соглашаюсь с ним. По утрам становится все холоднее, и я сильно замерз, потому рад тому, что в бункере еще тепло. Свина сидит, прислонившись спиной к стене, и жует кусок солдатского хлеба. Громмель тоже не спит. Он подогрел к моему приходу кофе, который принес где-то час назад. После долгого перерыва мы получили помимо горбушки хлеба еще по ложке повидла. Громмель хороший парень. Но мне все же еще не все ясно с ним. Неужели он на самом деле не может стрелять по врагу? И почему не может? Это не может быть страх, потому что в наших контратаках он всегда храбро бежит вперед вместе со всеми. Но вот то, что вчера он оставил свой карабин на предохранителе, когда Виерт хотел воспользоваться им, это уже плохо. Но в то же время он помог нам с разорванными гильзами в пулеметных стволах. В этом он специалист. Если мы иногда тратим драгоценные минуты, пытаясь освободить ствол пулемета от застрявших в нем гильз, то Громмель справляется с этим за секунды. И вчера это было чертовски нужно, потому помощь Громмеля оказалась очень важна.

Когда Свина встает и вместе со мной идет в окоп, уже рассвело. Солнце встало, и мы можем видеть очень далеко. Перед нами все тихо, почти мирно. Снег блестит в степи. Только покрытые инеем остатки уничтоженных за последние недели трех танков Т-34 напоминают о наших боях. Но позади нас еще отчетливо видны следы вчерашнего боя. Только разорванные куски тел расчетов обеих зениток уже убрали. Помощники санитаров собрали их и вместе с другими мертвецами похоронили на кладбище в деревне.

Мы видим в небе немецкий разведывательный двухбалочный самолет, летящий в направлении Сталинграда. (Фокке-Вульф Fw-189 «Uhu» («Филин»), известный у нас как «Рама». – прим. перев.) Он натыкается на белое облачко огня зенитных орудий. Вскоре его сбивают, и он падает, оставляя в небе след черного дыма. Еще один самолет пролетает низко над нашими головами и сбрасывает возле деревни ящики с продовольствием и боеприпасами. Сегодня вечером мы, наверное, снова получим немного сухарей. К полудню на позицию Майнхарда приезжает «кюбельваген» с молодо выглядящим офицером. Он остается там всего минут на десять и вскоре возвращается назад в деревню. Никто из нас раньше его не видел, и Майнхард тоже. Он представился как новый ответственный офицер и официально назначил Майнхарда командиром нашего участка. После этого я слышу, как Майнхард громко ругается, так как офицер потребовал от Майнхарда переехать в наполовину засыпанный бункер убитого Дёринга, потому что оттуда можно будет поддерживать голосовую связь с соседним отделением. Мы помогаем ему сделать эту дыру снова пригодной для жилья. Свина и двое парней из 3-го эскадрона приносят из деревни печку и немного свежей соломы. Когда печка разогреется, Майнхард вполне может провести в бункере ночь.

Неожиданно близко к вечеру нас снова обстреливают из тяжелого оружия, и нам очень хочется, чтобы прилетели «штуки». Но они не прилетают, хотя погода это позволяет. Ночью нам приходится прикрывать от пехоты весь участок до позиций унтер-офицера Шварца. Свина, которого вместе с одним солдатом из бункера Майнхарда назначили в караул, хочет сразу после окончания смены остаться у Майнхарда в бункере.

Если не считать длившегося целый час артиллерийского обстрела, сегодняшний день можно назвать спокойным. Громмель, который ведет счет дням недели, напоминает, что сегодня суббота. Но какая для нас разница, что сегодня за день? Сегодня это был почти что праздник – стрельба длилась всего один час. Какими мы все-таки стали нетребовательными. Только потому, что сегодня артобстрел длился меньше обычного, мы воспринимаем этот день как тихий и спокойный. Но будет ли также и завтра? Нам этого очень хочется. Но желания подобны снам. В реальности они тают так же быстро, как снег под весенним солнцем. Потому наверняка завтрашний день будет таким, какими были предыдущие дни: с небольшой надеждой и с невысказанным вопросом, кто на этот раз останется лежать окоченевшим на жестокой русской земле и в самом лучшем случае будет оплакан несколькими самыми близкими друзьями. Даже хорошо, что никто не знает заранее, когда придет его очередь умирать. Для тех, кого это коснется, смерть всегда приходит неожиданно и слишком рано. И если уже придет время умирать, хочется, чтобы смерть была быстрой. Пока я все время видел на передовой только тяжелораненых врагов и слышал их предсмертные крики. Иногда я даже просыпаюсь по ночам, потому что мне кажется, как я слышу их стоны, когда им никто не может помочь. Боже упаси от такой ужасной участи.

13 декабря. Я плохо спал и этой ночью. Когда Громмель подходит, чтобы разбудить меня, я уже не сплю. Я чувствую какое-то внутреннее беспокойство, которое сам не могу объяснить. В желудке неприятное ощущение, как будто в нем завелся целый муравейник. Холодный воздух бодрит меня. Я встречаю долговязого Вариаса, который находится в карауле на нашем участке. Он говорит, что ходят слухи о том, что танки генерал-полковника Гота действительно приближаются к Сталинграду, чтобы прорвать окружение. Правда это или обычный треп? Может быть, это действительно то великое чудо, на которое так надеются те, кто оказался во вражеском котле? Но чем это поможет нам на этой оторванной от других позиции? На эти вопросы сейчас, похоже, никто не знает ответов.

Ветер вдруг доносит какой-то незнакомый нам прежде шум. Он похож на сигналы труб. Эти сигналы труб повторяются с перерывами. Исходят они со стороны Чира. Сигналы труб для нас в новинку, и мы не можем понять, что они означают. Когда я встречаю Майнхарда, он говорит, что заметил, как у противника время от времени вспыхивает свет фар. – Похоже, что они накапливают там силы, – говорит он больше самому себе и добавляет: – Иваны снова задумали какую-то чертовщину. Если бы только бы знать, что!

Воздух вокруг нас буквально насыщается электричеством. Вся позиция уже не спит. Солдаты вылезают из бункеров в траншею и нервно прохаживаются туда-сюда. Все смотрят вперед, но там пока что еще очень темно и ничего не видно. Когда я в пять утра иду будить Виерта, он уже стоит перед бункером и смотрит в сторону Чира. Неприятное ощущение в моем желудке делается еще сильнее. Я вспоминаю, что подобное беспокойство охватывало меня иногда и дома. Это всегда было перед началом важных спортивных соревнований. Но сейчас оно во много раз сильнее. Это сконцентрированное возбуждение, порожденное пониманием того, что нам скоро предстоит что-то угрожающее, но что именно, пока никто не знает.

Гнетущая ситуация! Но нам приходится ждать… ждать наступления утра. В бункере остается один только Громмель. Захожу внутрь, чтобы подогреть на уже остывающей печке оставшийся в моей кружке кофе из сброшенных с самолета посылок с едой. Громмель спит, но его черты лица беспокойны. Он лежит, отвернувшись лицом к стене и его тело время от времени подергивается во сне.

Как раз в то мгновение, когда я собираюсь перелить горячий кофе из котелка в кружку, Громмель вдруг вскакивает и, полусонный, с криком устремляется к выходу. Я от испуга роняю кружку и хватаю его за рукав. Он вырывает руку и дико кричит: – Свина! Свина! Я иду! Помогите ему, помогите же ему!

Я хватаю его за талию и крепко прижимаю его руки к телу. Потом я вижу, что он помаленьку успокаивается. Виерт стоит рядом с нами и обеспокоенно спрашивает: – Что случилось, малыш? Приснился плохой сон? Ты же знаешь, что Свина в бункере Майнхарда.

После этого мы выходим наружу на морозный утренний воздух. На востоке уже появляется узкая полоска света, наступает новый день. Громмель еще не совсем отошел от сна и подыскивает слова, чтобы объяснить свое поведение, но его слова неожиданно тонут в ужасном, адском грохоте.

Грохот настолько силен, что нам кажется, будто в воздухе буйствуют тысячи чертей, а земля вокруг нас сейчас будет проглочена кипящим адом. Прежде чем мы в страхе спешим в бункер, Вильке, стоявший в карауле, падает на землю прямо перед нами. Мы молча смотрим друг на друга, на бледные как полотно лица. Никто не произносит ни слова. Но страх сидит глубоко в каждой складке нашей грязной кожи. Наши глаза лихорадочно блестят. Бушует настоящий ад! Огонь и раскаленная сталь падают на нас с неба. Если бы мы не знали, что этот разрушительный обстрел ведут Советы, то вполне могли бы решить, что сегодня, 13 декабря, наступил конец света.

Я больше не могу оставаться в бункере. Я хочу увидеть тот ад, в котором мы погибнем. Когда я немного высунул голову наружу, то просто оцепенел. В ужасном грохоте поверхность земли до самого холма пляшет в адском хороводе. Похоже, что ни один клочок земли не остается спокойным. Вверх взлетают фонтанчики из комьев земли, смешанной со снегом и раскаленными металлическими осколками. Они кипят над перепаханной воронками землей. Никто, совершенно никто, кто сделан из плоти и крови, не рискнул бы сделать даже пару шагов, чтобы не попасть при этом в этот кипящий ад. Оглушительный грохот, свист и вой снарядов в воздухе настолько громкие, что мы даже не можем разговаривать. На земле, насыпанной в несколько слоев на крышу нашего бункера, тоже уже множество неглубоких воронок, оставленных минами, ракетами «сталинских органов» и снарядами легких пушек. Однако сама крыша, укрепленная нами пару дней назад, пока еще цела.

Адский грохот немного ослабевает примерно через полчаса, но эти полчаса кажутся нам вечностью. Траншеи и наши позиции почти полностью завалены землей и снегом. Просто чудо, что мы остались живы. Но что же сейчас замышляет противник? Мы знаем, что такой безумный обстрел может быть только перед наступлением. Но пелена тумана все еще скрывает от нас врага.

Неожиданно кто-то зовет меня по имени. Потом мы замечаем Вариаса. Он быстро приближается к нам перебежками в коротких паузах между разрывами мин и почти падает на колени перед нами. Он так запыхался, что едва может говорить. Его лицо покрыто потом и грязью, но в тех местах, которые остались чистыми, оно белое как мел. Затем он громко кричит: – Блиндаж Дёринга разбит! Прямое попадание. Майнхард, Свина и остальные убиты! Все трое погибли мгновенно, только тот парень, который стоял у входа, лишь слегка ранен. Я уже перевязал его. Зайдель и двое других тоже ранены. Мне надо их перевязать, и мне нужны еще бинты! Виерт сует ему в руку две пачки бинтов, и он бегом возвращается обратно, двигаясь зигзагом между разрывами снарядов.

Смерть Майнхарда и Свины стала для нас тяжелым ударом, и мои глаза слезятся не только из-за едкого порохового дыма. Мой страх усиливается еще больше, горло пересохло и как бы сдавлено. Я слежу взглядом за Вариасом и вижу, как он живым и невредимым запрыгивает в окоп.

Тут я слышу истерический крик Вильке: – Танки! Танки идут! Их много, очень много!

Его последние слова тонут в грохоте разрывов первых снарядов, которые обрушивают на нас танки. Теперь я тоже вижу их! Сначала они похожи на огненный вал, который надвигается на нас. Затем кажется, будто из белой степи к нам медленно ползет целая орда коричневых жучков. Настоящее вторжение танков! Виерт торопливо считает их и на пятидесяти сбивается. Да, их, конечно, больше пятидесяти! Значит, вот что готовили русские – массированное танковое наступление на нашу несчастную, отрезанную от других кучку людей, которая так долго сопротивлялась русским и наносила им такие большие потери.

Т-34 катятся по заснеженной степи параллельно железнодорожной ветке в направлении деревни. Минут через пятнадцать они наверняка доберутся до нее и раздавят наши отрезанные позиции с тыла. Мы понимаем, что пришел наш срок, и ужас без конца превратился в ужасный конец. И есть ли у нас еще шанс избежать этого конца?

Мы стоим под защитой бункера и смотрим то на приближающиеся танки, то на вспыхивающие разрывы снарядов на уже перекопанном воронками поле вплоть до спасительного холма. Несколько солдат из дальних окопов выбираются наружу и бегут к холму в поисках защиты. Они хотят достичь деревни раньше танков и по льду перебраться на ту сторону Дона. Саперы перед нами тоже спешно покидают свои позиции и бегут к спасительному оврагу. Все больше и больше солдат выпрыгивают из окопов! Они бегут к холму через раскаленную печь из пуль и осколков. Дорога к спасительному холму уже усеяна оружием, шинелями, снаряжением и прочими вещами, которые солдаты сбрасывают с себя, чтобы легче было бежать. Многие спотыкаются и падают и остаются лежать на земле. Другие снова встают на ноги и бегут дальше. У многих кровоточащие раны. Что же делать нам? Громмель и Вильке, как звери в клетке, то забегают в бункер, то выскакивают из него. Виерт согнулся рядом со мной, готовый бежать. Но он все еще не решил, что ему делать. Он показывает рукой на две фигуры, выпрыгнувшие из засыпанного окопа и длинными перебежками спешащие через смертельный огонь к холму. Я узнаю долговязого Вариаса и Зайделя, у которого голова обмотана бинтом. Зайдель падает, но снова вскакивает и бежит дальше. Вильке знаками возбужденно показывает нам, что первые танки уже достигли деревни. Что же мы будем делать? Тоже побежим, как те двое? Но мы находимся дальше других от холма. И если нам даже посчастливится добежать до него, то что может ждать нас там? Но здесь в бункере мы не можем оставаться, это будет означать смерть или плен. Тогда уж лучше смерть. Советский плен я не переживу. – Они уже все сбежали! – в отчаянии кричит Вильке.

– Нет, еще не все, на позициях еще кое-кто остался! – кричит в ответ ему Виерт.

Но Вильке уже сбросил свою портупею и бежит в огненный ад. Я еще вижу, как он на бегу сбрасывает тяжелую шинель, потом помогаю Виерту и Громмелю выбраться из окопа. Они еще раньше скинули с себя все ненужное и со всех ног бросаются вперед, спасая свою жизнь. Теперь моя очередь. Неужели я последний? Нет, неподалеку вижу еще пару солдат, которые тоже чего-то ждут. Чего ждут? Есть лишь две возможности – убежать или остаться. И для того, и для другого требуется равное мужество: то ли дожидаться прихода русских в бункере, то ли мчаться вперед через безумный обстрел.

Какой же я все-таки образцовый солдат! Вместо того чтобы, как все остальные, освободиться от лишнего груза, я непременно хочу захватить с собой мою тяжелую портупею. Уже на бегу я быстро понимаю, что с ней мне не удастся быстро бежать. Я на ходу сбрасываю шинель и ослабляю поясной ремень. Бросаю все на землю, и у меня остается лишь пистолет «Парабеллум 08» без кобуры.

Я перепрыгиваю через воронки, спотыкаюсь о разбросанные повсюду вещи, брошенные другими убегавшими солдатами. Вокруг меня рвутся снаряды. Это гонка со смертью. Многим так и не удалось добежать до холма. Они лежат на земле, уже молчат или жалобно стонут. Другие зовут на помощь.

Но как я могу им помочь? В любую секунду я сам тоже могу оказаться одним из них. Страх смерти или тяжелого ранения изгоняет из моей головы все другие мысли, и перед собой я вижу только спасительный холм. Когда я, кашляя и обливаясь потом, добежал до холма и спрятался за ним, я уже давно потерял из вида моих товарищей. Спотыкаюсь о чье-то мертвое тело и падаю на снег, который здесь еще белый и почти нетронутый. Тот, о кого я споткнулся, лежащий с множественными ранениями в луже крови, это унтер-офицер Шварц. Он погиб совсем недавно, его лицо все еще розовое. Потом я вижу перед собой новую опасность! Несколько Т-34 повернули от деревни и блокируют путь нашим бегущим солдатам. Я вижу, как танки буквально гонят перед собой нескольких солдат. Те петляют как зайцы, отчаянно пытаясь спасти свою жизнь. Но танки стреляют им вслед из пулеметов. Некоторые из бегущих падают, их безжалостно давят танковыми гусеницами.

В моей голове пульсирует мысль: я должен прорваться! Я пытаюсь оставаться в мертвой зоне для танковых пулеметов. Но пули все равно свищут над моей головой, и потом я чувствую толчок в левую сторону груди. Неужели я ранен? Я не чувствую в своем теле ничего, ни боли, ни слабости. Потому я, задыхаясь, бегу дальше.

Неожиданно рядом со мной появляется Вильке. Он падает на колени и заходится в кашле. – Черт! Я не могу больше! Это ужасно! Я хватаю его за руку и пытаюсь поднять. Но уже через пару шагов его ноги снова подкашиваются. Может быть, он ранен? Я с ужасом смотрю на Т-34, который едет прямо на нас. Собрав последние остатки сил, я отскакиваю в сторону, но Вильке уже не успевает последовать моему примеру. Гусеницы танка уже над его телом, и его предсмертный вопль заглушается выстрелом танковой пушки. Танк, пожалуй, в этой бойне даже не замечает, что переехал человека. Он стреляет из пушки по отдельным бегущим солдатам. Меня уже больше ничто не сдерживает – я бегу и бегу, пока не чувствую, что мои легкие свистят как кузнечные мехи.

Наконец, я добегаю до рельсов и перепрыгиваю через них. С другой стороны железнодорожного полотна я просто валюсь на камни. Недолгое время остаюсь лежать на земле. По лбу течет пот, попадая в глаза. Когда я вытираю лоб тыльной стороной руки, то замечаю на ней кровь. Просто маленькая ссадина от удара рукой о камни. Потом я вижу развалины бывшей крестьянской избы.

Там можно укрыться! Скорее туда! Сделав несколько быстрых шагов, я забегаю внутрь. Разбитая дверь лежит на полу. С опозданием замечаю, что за обломками стены прячется Т-34 с открытым люком. Громкий выстрел почти разрывает мои барабанные перепонки. Советский солдат внезапно запрыгивает через полуразрушенную стену в дом и застывает передо мной как вкопанный. Мы оба с удивлением разглядываем другу друга. Он безоружен, а я только сейчас замечаю, что я судорожно сжимал в руке пистолет и навел его на него. Русский такой же молодой, как и я. Он со страхом смотрит на мой пистолет. Если он нападет, то я выстрелю. Но он не двигается, а просто стоит, а затем медленно опускает руки.

Я медленно пячусь назад, пока не упираюсь спиной в какое-то бревно. Затем я разворачиваюсь и выскакиваю наружу, к спасительным кустам, которые растут у берега Дона. Здесь вижу группу наших солдат, которые совершенно обессилели от долгого бега, и после короткого отдыха бросаются на засыпанный снегом лед. Под мощным огнем приближающихся танков они пытаются перебраться на спасительный другой берег. Я тоже хватаюсь за эту соломинку и бегу вперед!.. Для танков лед еще слишком тонок. Потому они стоят на высоком берегу и стреляют по нам просто как в тире. Снаряды рвутся безостановочно. Люди справа и слева валятся на снег. Он окрашивается кровью. Мертвые лежат кучами, а раненые стонут и зовут о помощи. В некоторых местах лед трещит от взрывов. Фонтаны воды взмывают вверх. Лежащие на снегу тела соскальзывают в бурлящую воду. Я бегу, спотыкаюсь о раненых и убитых, и вижу, как снег все больше и больше пропитывается кровью. Наконец, благополучно достигаю спасительного берега! Тех, кто смог спастись на другом берегу и нашел укрытие среди берез маленького прибрежного леска, уже не так много. Но и в рощице мы не чувствуем себя в безопасности. Осколки снарядов с грохотом врезаются в деревья. Верхушки деревьев и ветки падают на землю, и ранят некоторых из тех, кто ошибочно уже чувствовал себя в безопасности. В роще есть несколько бункеров. На бегу какой-то унтер-офицер машет мне рукой, показывая на один из них. Я вбегаю внутрь. Мне понадобилось еще несколько минут, чтобы я смог отдышаться и нормально говорить. Здесь я чувствую себя в несколько большей безопасности и произношу молитву небесам с благодарностью за то, что мне удалось избежать смерти во время этого бегства через Дон.

Все бункеры находятся в превосходном состоянии, они профессионально сколочены из березовых стволов. Их явно строили как долговременные сооружения. Но кто знает, сколько времени они простояли пустыми? Один из солдат уверяет, что здесь какое-то время была позиция артиллерии. Он вроде бы сам видел готовые артиллерийские позиции на берегу Дона. Здесь уже можно было бы жить, думаю я.

Унтер-офицер предлагает мне сигарету. Но когда я лезу в левый нагрудный карман за зажигалкой, мои пальцы нащупывают кусок металла, деформированный пулей или осколком. Материя на груди порвана, так что я могу просунуть в дыру большой палец. Чувствую запах бензина, пропитавшего мундир.

Я вспоминаю удар в грудь, который я получил, мчась по склону холма. Крепкая, сделанная из толстого листа металла зажигалка, которую мне в Сталинграде подарил штабс-ефрейтор Гралла, возможно, спасла мне жизнь. Интересно, что случилось с ним и остальными? Но сейчас не время думать об этом, мы должны идти дальше. Какой-то солдат из числа тех, кто последним перешел Дон по льду, сообщает, запыхавшись, что вражеская пехота с минометами переходит реку по льду и скоро будет на этом берегу. Мы не сможем их остановить, у нас нет оружия. Даже у унтер-офицера нет автомата. Я единственный, у кого есть пистолет. Мы следуем через густой кустарник за идущим впереди унтер-офицером. Мы все еще охвачены страхом. Над нами шумят мины русских минометов. Они с грохотом попадают в стволы деревьев и осыпают нас осколками. Сейчас нам здорово пригодились бы каски, но мы побросали их, потому что они мешали нам бежать во время нашей гонки со смертью.

Выйдя из леса, мы оказываемся в заснеженной степи. Ледяной ветер бросает нам в лица пригоршни колючего снега и, натыкаясь на препятствия, наметает маленькие сугробы. Немного прихожу в себя. Пот на лице высыхает. После этого я начинаю замерзать. То же самое происходит и с другими в нашем отряде. Все поднимают воротники. А те, у кого сохранились пилотки или шапки, натягивают их ниже на уши.

Мы находим укрытие от пронизывающего ветра в овраге. В нем уже расположилась еще одна кучка солдат из нашей боевой группы. Они выкопали несколько ям в снегу, чтобы укрыться от стужи и ветра. В одной из них я, к моей большой радости, нахожу моих друзей Вариаса и Громмеля. Оба благополучно перебрались по льду через Дон, зато сейчас сильно мерзнут. У Вариаса даже нет никакого головного убора, а Громмель сидит с ним в снежной норе, весь скорчился и дрожит от холода. Мороз может оказаться смертельным, особенно если тела так измучены постоянным голодом, как в нашем случае. Нигде не видно ни дома, ни сарая, в котором можно было бы спрятаться от ледяного ветра и мороза. Поэтому нужно идти вперед и искать своих. Но где они? Неужели ушли так далеко на юг, что нам уже никак не догнать их? Идти навстречу ледяному ветру хоть и тяжело, однако движение все-таки помогает немного согреться.

Несколько раненых не могут идти дальше. Мы забираемся в ближайший овраг и выкапываем ямы в снегу. Но если лежать в них слишком долго, можно замерзнуть. Поэтому я время от времени встаю и бегаю туда-сюда, чтобы мое замерзшее тело могло хоть немного согреться.

14 декабря. Рано утром нас выгоняет из оврага мощный артобстрел противника. Русские заметили нас и стали стрелять по оврагу из минометов. Мы бросаемся врассыпную как испуганные куры. Ветер бросает в наши разгоряченные лица холодный снег. Он тает и тут же превращается в ледяные сосульки на наших небритых щеках.

Когда мы спустя некоторое время собираемся, то слышим шум боя справа от нас. Неожиданно из снежных сугробов появляется отряд немецких солдат. Они на ходу кричат, что их преследуют русские. Мы присоединяемся к ним и бежим вместе. За нашей спиной трещат пулеметные очереди и винтовочные выстрелы. Какой-то солдат оборачивается и кричит как безумный. Он держит винтовку перед собой и бросается на врага, но, сделав пару шагов, сраженный пулей падает в снег. Еще у одного сдали нервы.

Мы бежим дальше. Перестрелка у нас за спиной усиливается. До нас доносятся возгласы атакующих русских. Их громкие крики «ура!», «ура!» звучат уже совсем рядом, заставляя нас ускорить бег. Неожиданно пред нами возникают три танка. Вот так удача! Это немецкие самоходки – штурмовые орудия. Они ждут, когда мы пробежим мимо них, и только после этого открывают огонь. Крики и стрельба позади нас затихают. Самоходки медленно продвигаются вперед и ведут огонь, что есть мочи. Мы неожиданно оказываемся в боевой группе, которая осуществляет контрудар и вместе со штурмовыми орудиями пытается отбросить противника назад. Но надолго ли? Позже они сообщают нам, что советские войска захватили мост через Дон у Верхне-Чирской и продвинулись на юг. Сами они принадлежали к боевой группе, наскоро собранной из разных подразделений, которая уже перебита. После контратаки мы присоединяемся к этой боевой группе и возвращаемся вместе с ней на ее исходные позиции. Ее командир, лейтенант, включает нас – примерно тридцать человек – в состав своего подразделения. Оно разместилось на территории какого-то колхоза в нескольких крестьянских избах. Несмотря на то, что мы впервые за два последних дня получаем еду, я все равно чувствую себя отвратительно. Или мне надо назвать это трусостью? Но что еще можно ожидать от солдата, который только что вырвался из настоящего ада, и которому довелось увидеть, как почти все его хорошие друзья и товарищи погибли в этом аду? Или же он должен воспринимать их смерть как неизбежную солдатскую судьбу и без всяких промедлений продолжать сражаться дальше, как раньше?

Черт! Я бы даже и продолжал бы сражаться, если бы это было наступление, и у нас был бы шанс на победу над врагом. Но здесь мы просто убегаем от него как зайцы. Разве это трусость убегать, когда у тебя в руках больше нет ничего, чем ты мог бы защитить себя? Та кучка, к которой мы трое сейчас присоединились, не сделала ничего – видит Бог! – для того, чтобы укрепить наш боевой дух. Это такие же отбившиеся от своих частей солдаты, и их боевой дух очень низок. Мы слышим, как солдаты разговаривают между собой о том, как лучше всего было бы удрать отсюда. Рассказывают, что командирам уже приходилось под угрозой оружия заставлять солдат оставаться на позициях, потому что многие разбегались сразу, еще даже не видя противника. Некоторые даже сами стреляли в себя, в руку или в ногу. Стрелять нужно через буханку хлеба, чтобы не оставалось следов порохового ожога. Тех, кого заставали за этим, судили военным трибуналом. Обычно за это наказывают смертной казнью через расстрел.

Одного обер-ефрейтора тоже отправят в трибунал, потому что он якобы намеренно отморозил себе ноги. Прежде чем его погрузили в санитарную машину, он рассказывал нам, как он спасся при наступлении русских, притворившись мертвым. Чтобы враг, который целую ночь провел на позиции, не обнаружил его, он провел целую ночь в сугробе. Когда на следующее утро его нашла другая наша боевая группа во время контрудара, его ноги уже превратились в две ледышки. Ему не повезло, потому что в этой группе его никто не знал.

Возможно и нас, прибившихся к ним без оружия и только в самой необходимой одежде, они тоже посчитали бы дезертирами или кем-то вроде того, если бы среди выживших из Рычова не было бы нескольких унтер-офицеров. Я сам их раньше никогда не видел на нашей позиции, но они рассказывали, что они так долго сдерживали врага в деревне, пока все с передовых позиций не оказались в безопасности. Может быть, что во время танковой атаки русских они еще могли наблюдать и наши позиции – я не могу этого сказать. Я только точно знаю, что мы на нашей позиции достаточно долго ждали, прежде чем побежали к холму, и что мы при этом не были последними.

В новой боевой группе нам снова дали по карабину с запасом патронов. Кроме того, я получил уже кем-то надеванный и когда-то белый маскировочный халат с курткой на вате и штанами. Касок больше нет. Немногочисленные дома уже заняты. Нашу группу отвели в полуразрушенный сарай, в который ветер задувает снег через широкие щели между досок. Мы кое-как заткнули эти щели брезентом. Спать можно лишь на охапках влажного сена. Но здесь все равно лучше, чем ночевать снаружи в ледяном снегу. Утром нам выдают горячую жидкость, которую они называют кофе. Но она хотя бы немного согревает нас.

15 декабря. Погода холодная и морозная. Ветер немного ослаб, но зато начался снег. Мое настроение почти на нуле. Мы узнаем, что некоторые солдаты действительно уехали от нас куда-то на грузовике. Теперь у нас остается два грузовика и три штурмовых орудия. Поговаривают, что сбежавшие солдаты раньше служили в штрафной роте. Но какие только слухи тут не ходят! Один солдат рассказывает, будто они считают, что враг скоро начнет наступление. Они уже отправили разведдозор, чтобы прояснить ситуацию.

В первой половине дня подъезжает какой-то офицер в светлой меховой шубе и в шапке и отдает несколько приказов. Фельдфебель подходит к нам и объясняет, что может начаться вражеское наступление, и нам нужно занять позиции примерно в одном километре перед колхозом. – Мы должны любым путем остановить врага и удержать позиции, – говорит он решительно. Но какими силами? Парой старых ружей, что остались у нас в руках? Я вижу только один пулемет, который несет на плече какой-то унтер-офицер. Всего один пулемет на группу из пятидесяти или шестидесяти человек.

Мы маршируем, все время вперед и неизвестно куда. Снегопад усиливается, и вскоре мы видим только сплошную белую поверхность, которую то там, то здесь прерывают редкие кустики. Где здесь могут быть позиции? Если они тут и есть, то эти окопы уже давно замело снегом. Похоже, что и фельдфебель не очень-то ориентируется в этой снежной пустыне. Перед широким оврагом он приказывает остановиться. Внезапно откуда-то доносятся выстрелы. Из снежной пелены появляется несколько фигур, и бегут к нам в овраг. Это снова немцы, убегающие от противника. Они сообщают, что еще вчера заблудились в этой снежной пустыне, и только по счастливой случайности не наткнулись на русских, которые, похоже, здесь повсюду. Они входили в состав боевой группы, которая размещалась на берегу замерзшей реки Чир и вчера была разбита атакой советских танков Т-34 и пехоты. Те, кто остался в живых, бежали сломя голову и сейчас бродят где-то в заснеженной степи. При перестрелке погиб один из их товарищей, который больше не мог бежать, потому что минувшей ночью он уснул и отморозил обе ноги. Русские как раз где-то впереди нас и устанавливают свои четыре миномета.

Фельдфебель пребывает в нерешительности. Потом он посылает связного назад, чтобы вызвать сюда штурмовые орудия. Как только они подтянутся сюда, мы атакуем позиции русских минометов. Мы ждем… и из-за холода глубже зарываемся в снег. Из-за движений нам сначала тепло, но когда ветер усиливается, он пробирает нас до костей, и мы начинаем дрожать от холода. Вариас похлопывает себя по плечам и лодыжкам. Его шинель слишком коротка. На ногах разрезанные ножом валенки, снятые с убитого солдата. У Громмеля на ногах такие же чужие валенки. Шинель у него совсем тонкая, но он говорит, что под шинелью у него потрепанный и наверняка завшивленный жилет из овчины, который нашел в колхозе кто-то из наших солдат и отдал ему из-за неподходящего размера. На голове у него русская меховая шапка, подаренная ему кем-то из экипажа штурмового орудия. В этом виде Громмель похож на русского, и некоторые солдаты уже называют его Иваном. Я в моем маскировочном наряде выгляжу еще достаточно прилично. Но я все равно чертовски мерзну в этой проклятой России, где уже погиб Наполеон с его армией. Все, что я когда-то читал в учебниках истории, мне теперь приходится испытывать на собственной шкуре. С содроганием думаю о том, каково оказаться раненым в этой снежной пустыне и лежать без надежды на помощь, пока мое тело медленно не превратится в ледышку.

Почему же еще не прибыли штурмовые орудия? Мы ждем и ждем, …. но оказывается, что слишком поздно! Слышим над собой разрывы мин и свист осколков. Хотя мины взрываются еще далеко от нас, но некоторые осколки проносятся довольно близко от наших голов. Нам это пока не особо мешает, мы привыкли и к худшему. Я даже встаю, чтобы немного размять затекшие ноги.

Тут еще одна мина взрывается на склоне напротив нас. Мы видим, как осколки падают в снег. Какой-то солдат зовет о помощи, и я сам неожиданно чувствую легкий удар под левой коленной чашечкой. Они зовут санитара, который есть в нашей группе. Он уже начинает перевязывать раненого, у которого осколком разворочено бедро и сильно идет кровь. Санитар – обер-ефрейтор в голубой форме полевой дивизии Люфтваффе. Он с тремя другими солдатами прибился к нашему отряду, после того как его часть была разбита.

Когда санитар закончил перевязывать раненого, я показываю ему свою рану. Прямо под левой коленной чашечкой появилась крошечная дырочка размером с горошину. Рана не болит, и я могу нормально двигать ногой. Только по моей голени стекает тонкая струйка почти черной крови. Санитар наклеивает на рану кусок пластыря. – Не повезло, – говорит он почти с сожалением и пожимает плечами. Я понимаю, что он имеет в виду. Он пытается сказать, что, к сожалению, этой раны недостаточно, чтобы отправить меня в тыл на лечение.

Я испытываю разочарование. Моя не высказанная вслух надежда испарилась. Но как быстро, все же, меняется у человека настроение и отношение к одному и тому же делу. Ведь всего несколько недель назад я мечтал о воинской славе и подвигах. Меня почти распирало от воинственного духа. А теперь я уже мечтаю лишь о ранении, которое дало бы мне возможность отправиться на лечение домой. Потому что оно представляется для меня единственной возможностью хотя бы частично с честью попрощаться с этой группой деморализованных людей и хотя бы на пару недель вырваться из этой ужасной страны с ее жуткой зимой.

Разве это трусость думать так, когда понимаешь, что эта война здесь подобна попытке остановить человеческими телами начавшуюся горную лавину. Тем более, с людьми, которые, дрожа от отчаяния и холода, прячутся в обледеневших норах в снегу, и каждое утро радуются тому, что их кости еще не замерзли – ведь они им еще понадобятся, чтобы спастись от наступающего врага. Кроме того, я не верю, что мы, горстка наскоро собранных солдат, не имеющая тяжелого вооружения, еще сможем остановить русских. Если солдат благодаря ранению сможет вырваться отсюда, он действительно может сказать, что ему повезло. Но когда исполнится эта мечта? Осколки или пули не ориентируются на желания маленького солдата. Они твердые, горячие и жестокие. Они предпочитают поразить пульсирующую жизнь, прячущуюся под грязными лохмотьями, и пытаются убить ее с первого раза.

Ветер усиливается. Он воет в овраге и визжит у нашей норы в снегу. Он бросает нам в лицо жесткий снег, который тает на наших горячих лицах. Когда я двигаю левой ногой, то ощущаю легкую боль, мне кажется, что рана под коленной чашечкой воспалилась.

Только во второй половине дня прибывают три наших штурмовых орудия. Из-за сильной метели они предпочитают пока не торопиться с наступлением. Но враг опережает нас. Для русских такая погода как раз хороша для атаки. Мы замечаем их в снежном буране только тогда, когда они уже совсем близко от оврага.

Самоходки используют разрывные снаряды. Мы стреляем наугад в снежную мглу. Снег по-прежнему метет прямо в лицо, забивая нам лицо и глаза. Потом противник пропадает как привидение. Он в нас даже почти не стрелял. – Это был всего лишь разведывательный отряд, – уверяет один ефрейтор из числа приближенных фельдфебеля. Он еще рассказывает, что вчера утром противник тоже пытался атаковать нас, и под снегом повсюду лежит много убитых солдат.

Потом мы на одном из флангов слышим стрельбу. Штурмовые орудия получают приказ вернуться назад и уезжают на территорию колхоза. Что же будет дальше? Мы снова сидим в ямах, вырытых в снегу, и ждем. Когда я снова хочу размять ноги, мне даже не удается встать. Моя нога как будто одеревенела. Левое колено полностью отвердело. Если русские сейчас начнут атаку, то мне конец. Я не смогу идти, не то, что бежать. Только не это! Во внезапном испуге я зову санитара. Он ощупывает мое колено, которое сильно опухло. Оно толстое как камера надувного мяча. Кожа натянута так, будто ее смазали эмалитом, да еще и сильно посинела.

– Кровоизлияние, – говорит санитар. Сильное кровоизлияние, которое произошло из-за того, что рана была перекрыта клочками ткани, и кровь была вынуждена скапливаться.

– С этим я ничего не могу сделать. На ногу нужно наложить шину и дать ей полный покой. Но прежде чем санитары в Нижне-Чирской наложат шину, ты обязательно должен показать рану доктору, потому что из-за клочков ткани легко может начаться заражение крови.

Нижне-Чирская? – Да как же я туда попаду? – спрашиваю я удивленно, но при этом и с радостью, ведь это поможет мне выбраться из этой неразберихи. Санитар пожимает плечами: – Ну, этого я тоже не знаю! – Я ведь даже не могу ходить? – при этом в животе у меня возникает то самое ощущение, которое всегда появляется, когда меня внезапно охватывает страх.

– Я знаю, – кивает медик. – У меня есть еще один раненый, обер-ефрейтор. Я хотел отправить его на самоходке, но там не было места для раненого.

Проклятье! У меня появляется возможность выбраться отсюда, но я никак не могу этого сделать. Почему мне так не везет? Но я немного приободрился, когда санитар вернулся и сказал, что мы остаемся на ночлег в овраге, и что нам скоро привезут еду. После этого нас, возможно, смогли бы на том же грузовике довезти хотя бы до колхоза. Но когда именно придет машина, он не знает. Придется снова ждать.

Но что теперь означает ждать? Для меня это уже не важно, ведь теперь я точно знаю, что скоро буду в безопасности. Но пока я еще здесь! Последующие часы я провожу в противоречивом настроении. Я все еще не могу поверить, что мне удастся выбраться отсюда. Из этой безжалостной русской заснеженной степи. Но первая же атака противника, с которой мы не сможем справиться, сможет легко разрушить все мои надежды. Я ведь не могу ходить, и потому мне придется ждать конца в этой проклятой снежной норе. Я могу только молиться о том, чтобы этого не произошло.

Мои молитвы, должно быть, были услышаны, потому что грузовик с едой прибыл даже раньше, чем ожидалось. Водитель также привозит приказ всей нашей боевой группе – нам следует немедленно сниматься с места и отступать, потому что противник с фланга уже прорвался к колхозу. Водитель должен быстро ехать назад. Вариас и Громмель грузят меня в машину. Трое товарищей подносят туда же раненого обер-ефрейтора. Мы лежим в кузове грузовика, на голой платформе, прислонившись спиной к борту. Обер-ефрейтор мучается от сильной боли. Он тихо стонет и прощается со своими товарищами.

Мысль о том, что Вариас и Громмель остаются здесь, несколько омрачает мою радость от того, что я, наконец, покидаю это место. Я чувствую, как у меня в горле застревает комок, а на глаза наворачиваются слезы. У меня такое ощущение, будто я бросаю своих товарищей в беде. Среди многочисленных незнакомых и чужих солдат мы трое были почти как братья. Мы были неразлучны и постоянно старались помогать друг другу, всегда, когда это было нужно. Когда мы пожимаем руки на прощание, я замечаю, что Громмель украдкой вытирает слезы, а Вариас пытается скрыть свое истинное настроение за напускной веселостью. Он громко говорит:

– Не забудь передать от меня привет той блондинке-кельнерше в «Тиволи». И скажи ей, что я скоро буду и снова закажу у нее пиво на всех. Я с трудом заставляю себя рассмеяться и говорю ему, что обязательно передам. После этого грузовик уезжает в наступающую темноту.

Хотя кузов закрыт брезентом, ветер дует со всех сторон. Грузовик едет по следам, оставленным нашими штурмовыми орудиями. Каждый раз, когда машина наезжает на ухаб, нас сильно трясет. Обер-ефрейтор тихо стонет, похоже, что ему очень больно. Санитар ничем не смог помочь ему, только перевязал рану. Он шарит в карманах, достает «активную» сигарету и угощает меня. «Активными» мы называем сигареты фабричного изготовления, в отличие от самокруток. Я благодарен ему, потому что у меня в кисете осталась лишь жалкая щепотка махорки. Мы молча курим. Огоньки от сигарет дрожат в темноте как танцующие светлячки. Грузовик все сильнее подпрыгивает. От толчков я чувствую боль в колене. Раненый обер-ефрейтор стонет и говорит: – Вот дерьмо! Сначала ждешь ранения, которое позволит попасть в тыл, а потом все меняется! Даже нельзя толком порадоваться этому, потому что выходит так, будто ты просто так взял и оставил своих приятелей! Кто знает, кому из бедняг еще хоть когда-то удастся снова побывать дома?

Хорошо, что он не может видеть в темноте мое лицо и не способен ощутить ту горечь, которую я испытываю после моего отъезда. Даже сигаретный дым не может ее прогнать.

Когда мы подъезжаем к расквартированию на территории колхоза, там царит атмосфера, типичная перед скорой отправкой. Они уже ждали прибытия нашего грузовика. С запада время от времени слышен грохот танковых орудий. Какой-то офицер отдает приказ забросить в кузов нашей машины какие-то тюки с обмундированием. Сюда же залезают унтер-офицер и пара солдат, которые усаживаются среди тюков. У одного из них на голове повязка. В темноте я не вижу его лица, но зато узнаю его голос. – Курт Зайдель! – с радостью и удивлением кричу я. Это он! Нам нужно многое рассказать друг другу, о смертельно опасной переправе через замерзший Дон, и том, что случилось после этого. Он говорит, что ему вместе с другими пришлось слишком долго ждать на берегу реки. Когда они побежали через Дон, первые русские уже следовали за ними буквально по пятам. Потому и танки не так сильно по ним стреляли. Зайделю вместе с тремя товарищами удалось убежать от русских. Потом они наткнулись на другую группу отбившихся от своей части солдат, за которыми постоянно гнались русские. Только сегодня они примкнули к более крупной боевой группе.

Я показываю на повязку у него на голове. Зайдель объясняет, что это просто царапина, и она уже почти зажила. Но у него нет пилотки, и потому он обмотал голову бинтами, чтобы было теплее. Ему не повезло обзавестись ранением, благодаря которому его отправили бы в тыл, так что ему придется остаться здесь и дальше сражаться за свою жизнь. Когда меня с многочисленными другими ранеными незадолго до Нижне-Чирской погрузили в санитарную машину, Зайдель с другими уже спрыгнул. Только позже, в роте для выздоравливающих в Инстербурге я узнал, что он тоже погиб.

Санитарный автомобиль останавливается перед каким-то большим зданием. Легкораненые вылезают сами, а меня и еще двух человек выносят на носилках. В помещении пахнет эфиром и карболкой. Повсюду лежат раненые, некоторые громко стонут. Снаружи доносятся звуки отдаваемых приказов, где-то рядом гремят тягачи и танки. Слышу также далекий грохот канонады.

Меня все это больше не беспокоит, потому что я нахожусь в безопасности. Впрочем, действительно ли здесь безопасно? Какой-то солдат рассказывает мне, что его всего два часа назад ранило к северо-востоку отсюда, совсем недалеко. Русские непрестанно атакуют, и он думает, что мы не сможем долго их сдерживать. Но я все равно спокойно засыпаю на соломенной постели и сплю как убитый. Уж слишком я устал. Непривычное тепло в помещении и осознание того, что мне не надо ночью никуда уходить, расслабили мое тело.

16 декабря. Когда два санитара укладывают меня на носилки, я сонно приподнимаюсь и тут же со стоном падаю на спину. Я впервые чувствую действительно острую боль в колене. Они приносят меня в хорошо освещенную комнату. Кто-то как раз выносит окровавленную плащ-палатку с ампутированными конечностями. Позже ко мне приближается человек в заляпанном кровью прорезиненном фартуке. Сопровождающий его унтер-офицер медико-санитарной службы обращается к нему по званию – «господин оберштабсарцт», то есть старший полковой врач. Он разрезает ножницами мою левую штанину вместе с двумя подштанниками под нею и осматривает колено. Моя нога вся синяя от бедра до лодыжки и опухла как надутая автомобильная камера. Врач делает мне укол и дает указание своему помощнику наложить мне на ногу шину и гипс.

– Больше мы тут ничего не можем сделать, – говорит он, прежде чем перейти к другому пациенту.

После этого санитар до конца разрезает мою штанину с подштанниками до самого бедра, кладет ногу на шину и искусно накладывает еще влажный гипс. Гипс быстро затвердевает, и вот у меня уже гипсовая нога. После того, как мне на грудь цепляют бирку с датой моего прибытия в госпиталь, меня переносят в отдельную палату, где на койках лежат еще несколько раненых, которым уже оказали медицинскую помощь. От них узнаю, что тех, кого можно перевозить, перевезут в Морозовскую, где размещен большой госпиталь. Но прошло еще много времени, пока меня снова погрузили в санитарную машину.

Маленькое утешение для оставшихся в живых

17 декабря. Санитарной машине приходится по пути в Морозовскую часто ехать в объезд. Вроде бы, на севере русские снова прорвали линию фронта, тот ее участок, который удерживали итальянцы, и движутся на юг. Грохот пушек доносится пока издалека. Меня это не особенно беспокоит, потому что в бой идти мне не придется, и за всем происходящим я слежу лишь взглядом лежачего больного. Если мне никто не помешает, то я снова буду спать – либо в машине, либо позже в Морозовской. Там я, наконец, восполню тот сон, которого мне так недоставало в последние недели. Поскольку моя нога в гипсе, то особый медицинский уход мне не требуется, и меня будят только тогда, когда приносят еду или приходит время принять таблетку.

18 декабря. К этому времени я уже перестал вести счет дням. Поэтому я не знаю, сколько дней провел в Морозовской в состоянии райского сна. Но неожиданно у меня подскакивает температура. Мне делают несколько уколов, и я с трудом осознаю, что меня грузят в вагон санитарного поезда вместе со многими другими ранеными. Температура повышается, я оказываюсь в состоянии бреда. Перед моим взглядом возникают нереальные, жуткие картины, которые заставляют меня плакать, кричать, и дрожать от озноба. Но обо всем этом я только с трудом могу вспомнить.

Когда я время от времени просыпаюсь, то слышу какое-то божественное пение. «Тихая ночь, святая ночь»… Рождественская песня доносится откуда-то издали, и звучит как пение ангелов. Мои глаза еще закрыты, и мне кажется, будто я вернулся в детство, когда я в Святой вечер еще верил в чудо ночи рождения Христа. Пение становится отчетливее и заполняет воздух и пространство вокруг меня. Я осторожно открываю глаза и с удивлением осматриваюсь. Где это я?

Постепенно окружающее принимает нормальные очертания, и я понимаю, что лежу на покрытой белой простыней верхней двухъярусной полке санитарного поезда. Рядом со мной стоит молодая белокурая медсестра в шапочке с красным крестом и тихо напевает рождественскую песню. Раненые подпевают ей хриплыми голосами.

На полу купе качается маленькая искусственная рождественская елка. Тонкие свечи зажжены на ней и отражаются в установленной на ее верхушке серебряной звезде и блестящем «дождике». Мерцающий свет свечей наполняет помещение торжественным сиянием. Справа от меня стекло вагонного окна покрыто морозными узорами, филигранные кристаллы которых блестят как настоящие драгоценности. Окна слегка дребезжат, и это похоже на звон маленьких колокольчиков. Даже монотонное постукивание вагонных колес, кажется, вписывается в торжественность момента. Рождество! Праздник в память о рождении Иисуса Христа! … «И на земли мир, в человецех благоволение», как рассказывается в рождественской истории.

Мир? Но где сейчас этот мир? Я знаю только войну – жестокую войну!

Мне кажется, будто ритмичное постукивание вагонных колес вдруг сменяется жестким угрожающим лязгом. Удары болезненно отдаются мне в голову. Я закрываю глаза и прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Но оно не приносит прохлады, только морозные узоры начинают таять. Почему этот грохот колес и стук молотков в моей голове не прекращаются? У меня снова жар! Это все из-за серьезного воспаления в моем колене. Я чувствую жар во всем теле. Прижимаю руки к ушам, чтобы не слышать грохота – но ничего не помогает! Потом я снова слышу песню. Она звучит, как будто через воронку: «О, радостное, священное, приносящее милость время Рождества»… Разве это не звучит как насмешка? Да, как насмешка над всеми теми, кто в это якобы такое радостное и приносящее милость время лежат в ледяных снежных норах в этой проклятой русской земле и уже засыпаны жестокими метелями? Или над теми, кто как раз сидят в заснеженных руинах Сталинграда и прислушиваются к жуткому ветру, который с воем проносится над развалинами и напевает им песню смерти? Меня колотит! И когда жар снова нарастает, у меня начинаются жуткие видения:

Я вижу фигуры, которые истощали как скелеты, а вместо формы на них только разорванные лохмотья. Многие из них босиком, и только обмотали ноги какими-то тряпками. Один из них Свина! Он бежит вместе со всеми, но никому не удается пройти дальше. Они все один за другим падают в снег, который окрашивается под ними в кроваво-красный цвет. Только Свина все еще стоит.

Потом он падает на колени и молится. – Помоги мне, помоги же мне! – молит он с поднятыми кверху руками. Внезапно небо озаряется яркой вспышкой, и какой-то голос обращается к нему.

Неужели Свина святой? Когда он слышит голос, он наклоняется низко к земле.

– Почему я должен помогать тебе, если ты убиваешь своих собственных братьев? – спрашивает голос с грозной интонацией.

Свина в ответ почти кричит: – Но это не мои братья, это наши враги!

– Все люди братья! Только зверей ты можешь убивать, да и то лишь по необходимости.

Свина удивлен: – Я не мог этого знать, потому что никто мне этого не говорил. Даже Твои служители освящали наше оружие, прежде чем мы начали убивать других?

– Но и они тоже ослеплены светом этого мира, а верных мне осталось уже совсем немного.

– Значит, ты знаешь об этом ослеплении? А я ведь совсем простой человек. Как я мог об этом догадаться? Потому-то я всегда делал то, что мне приказывали. Что я мог сделать против этого?

– У каждого человека есть его свободная воля. У тебя она тоже есть, Йоханн Свиновски! – обвинительным тоном отвечает ему голос.

– Я это знаю, но я не знаю здесь никого, кому удалось бы осуществить свою собственную волю. Мы все боимся сурового наказания. Собственно, я всю свою жизнь боялся. Боялся сделать что-то не так. Боялся, что другие будут смеяться надо мной. Боялся, что меня побьют, и боялся, что мои друзья посчитают меня трусом. А теперь я боюсь за свою жизнь! Это все так ужасно! Все вокруг меня залито алой кровью. Они хотят меня убить, потому что наши враги тоже не знают, что мы их братья, они просто убивают нас всех. Спаси меня! Помоги мне избежать этого ужаса.

– Я не могу помочь тебе, потому что ты сам этого хотел. Ты сам виновен в своем несчастье!

Свина опускает голову и стонет: – Значит, ты оставил меня?

– Нет! Я никогда не оставлю ни тебя, ни других.

И голос сердито загрохотал: – Но вы по своей свободной воле выбрали себе своих богов. Смотрите теперь, помогут ли они вам!

Свина умоляет: – Но они не помогают нам! Они самым позорным образом бросили нас в беде, как раз тогда, когда они были нам больше всего нужны. Это боги, которые обожествляют только самих себя, и мы для них лишь средство для достижения цели! Помоги нам! Иначе мы подохнем как шелудивые псы!

– Уже поздно, слишком поздно! Вам следовало бы подумать об этом раньше. Теперь уже слишком много жертв. Но, возможно, смерть твоих товарищей не будет напрасной. Другие поймут, что кровь всегда приходит только через них самих, так как они сами проливали кровь других. И, может быть, это остановит их перед новым кровопролитием.

Свина закрывает глаза и мучительно произносит: – Значит, я и другие здесь должны умереть?

Но голос молчит.

И Свина заламывает руки. Он плачет и молится. Он рвет на себе волосы, он кричит и умоляет – но голос молчит.

Потом они выходят из развалин и окопов! Землисто-коричневые и хорошо откормленные фигуры в меховых шапках и с автоматами в руках. Они смеются как безумные и медленно окружают Свину. Он больше не может двинуться дальше и кричит. Тут внезапно на эти фигуры нападает малыш Громмель. У него в руках пистолет, и он наводит его на того, кто оказывается ближе всех к нему – и нажимает на курок! Тот цепенеет и удивленно смотрит на Громмеля. Кровь течет у него по лицу и шее. Усталым движением он стирает кровь рукавом… и я узнаю его. – Майнхард! – кричу я громко.

К моему горячему, залитому потом лбу прижимается чья-то прохладная рука, и нежный голос произносит несколько успокаивающих слов. Как будто через завесу тумана я узнаю молодую медсестру. Она дает мне две таблетки и помогает проглотить их. После этого я в изнеможении засыпаю и уже не вижу никаких снов.

26 декабря. Только в послеобеденное время второго дня Рождества я снова могу ясно мыслить. У моего изголовья лежат все еще не развернутые рождественские подарки. Я удивлен их щедрым содержимым. Это все то, чего мы были лишены несколько месяцев. Сигарет тоже довольно много. Закуриваю и чувствую, что вкус табака мне снова нравится. Это хороший признак того, что я иду на поправку. Однако я не сразу понимаю, где нахожусь и что счастливо избежал смерти от заражения крови, об опасности которого меня предупреждал санитар с нашей позиции у колхоза.

Я вспоминаю мой последний кошмарный сон и удивляюсь тому, что я так четко его запомнил. С тех пор, как Свина появился у нас в бункере близ Бузиновки, они с Громмелем всегда были близкими друзьями. Наверное, это и было причиной того, что Громмель подсознательно почувствовал смерть Свины еще до того, как мы узнали о ней от Вариаса.

Тогда 13 декабря, когда Громмель вскочил во сне и громко кричал имя Свины, потому что он видел, что тому угрожает опасность. Такое бывает, и я уже слышал о таких случаях.

Сосед с полки на другой стороне прохода уже проснулся и приветствует меня дружелюбной фразой:

– Ну, что, восставший из мертвых! Рад, что с тобой, наконец, все в порядке, дружище!

Я улыбаюсь ему в ответ и вижу, что он осторожно держит на отлете, как крыло, правую руку. Такой способ жесткой повязки, как я узнал, солдаты называют «штукой», потому что помещенная под углом к туловищу и закованная в гипс рука напоминает крыло пикировщика «штуки». Этот способ лечения обычно применяется при переломах, вызванных пулевым ранением. По всей видимости, у моего соседа именно такое ранение. От него я узнаю, что вчера мы останавливались в Сталино (сейчас Донецк – прим. перев.) и выгрузили несколько легкораненых. В поезде остались только солдаты с тяжелыми ранениями и высокой температурой. Однако опустевшие койки тут же заполнили новыми ранеными.

– Теперь мы едем на родину, – рассказывает он мне в явно хорошем настроении. – Через Краков и Силезию. Оттуда я быстро доберусь домой.

– А откуда ты? – спрашиваю я.

– В Мариенбаде, в Судетах, – с явной гордостью отвечает мой новый знакомый. (Сейчас Марианске-Лазни в Чехии. – прим. перев.) Затем он описывает свой родной городок так, как будто это самое красивое место в мире, и мне уже самому хочется когда-нибудь побывать в Мариенбаде. В этот момент я еще не знал, что в конце войны судьба занесет меня в этот идиллический город-курорт. Несомненно, этот разговор с моим случайным попутчиком впоследствии повлиял на то, что я после моего шестого, и последнего, ранения оказался в тамошнем военном госпитале.

Затем он целый час рассказывает мне историю всей своей жизни и говорит, что в первую очередь он расширит столярную мастерскую своего отца, чтобы потом сотрудничать с большими строительными фирмами в Эгере и Карлсбаде. Он или фантазер или псих, который хочет одурачить меня. Как еще такой солдат как он станет говорить об этом в такое время, как будто война уже выиграна и закончена? И его рана тоже скоро затянется, и она, по сути, предоставит ему только короткую передышку перед новой отправкой на фронт.

– Где тебя ранило? – спрашиваю я.

– В Сталинграде, 10 декабря, – отвечает он, и я вижу, как дергается его лицо. Слово «Сталинград» внезапно тяжело повисает в воздухе. Большинство раненых, едущих в поезде, как раз из Сталинграда, или, подобно мне, с краев котла у берегов Дона или Чира.

– Нам очень повезло, что мы смогли вырваться оттуда. Там сейчас чертовски тяжело.

– Почему? – спрашиваю я, потому что я уже много дней ничего не слышал об обстановке на фронте.

– Потому что тем, кто застрял в котле, ничего хорошего не светит, – произносит другой раненый, лежащий где-то под нами на нижней полке. – Их последняя надежда на то, что танки Гота прорвут кольцо окружения снаружи, растаяла как дым. Войска Гота сейчас оказались нужнее на других участках фронта.

В разговор вступают другие раненые. Они открыто ругают высокое начальство. Один сердито заявляет, что лучше бы черти забрали в ад всю эту банду. Никто не возражает, потому что все понимают, что он так говорит совсем не без причины. Он и другие раненые сами были в Сталинградском котле, и из личного опыта знают, как им давали обещания и вселяли надежды, но так и не вытащили их из окружения. Пока не было слишком поздно, и они поняли, что 6-ю армию в Сталинграде просто принесли в жертву.

Только очень немногим из них повезло, тем, кого благодаря ранениям еще своевременно вывезли из окружения на самолете. Сейчас, по их словам, подобное возможно только при самых тяжелых условиях. Один солдат с обмотанной бинтами головой, который может видеть только одним глазом, со злостью ругает последнюю военную радиосводку, которая преуменьшает катастрофу под Сталинградом и преподносит гибель 6-й армии как подвиг готовых на любые жертвы немецких солдат.

– Я думаю, я лучше застрелюсь, чем сдамся Ивану, – говорит кто-то.

Другой отвечает, что он никогда бы так не поступил, пока у него остается хотя бы искорка надежды.

– Надежда! Что еще значит теперь это слово? – огорченно говорит первый. – Я достаточно долго его слышал. Но я думаю, что не каждый сможет застрелиться, для этого нужно мужество.

– Мужество? – я снова слышу голос солдата с забинтованной головой. – Не смешите меня. Я думаю, что как раз намного больше мужества требуется, чтобы пойти в русский плен. Он куда хуже смерти!

Потом они все замолкают…, пока мой сосед по койке внезапно не издает сдавленный крик, который заставляет меня посмотреть на его искаженное болью лицо. Он крепко стискивает зубы и стонет: – Меня снова схватили эти проклятые судороги. Он привстает и тянется свободной рукой под одеяло. По его движениям я понимаю, что он вроде как массирует свою ногу. Когда он смотрит на меня, на его губах появляется виноватая улыбка, и его слова звучат почти как извинение: – Мой обрубок болит только время от времени, но тогда у меня всегда такое чувство, будто вся моя нога аж до пальцев все еще цела. Доктор называет это фантомными болями.

Только теперь я понимаю нашу предыдущую беседу о его планах расширения отцовской столярной мастерской, которые я принял за чистую фантазию. Про себя я прошу у него прощения за то, что ошибочно принял его за психа. Для него война действительно уже закончилась. Но за это он, помимо небольшого ранения руки, пожертвовал важной частью своего тела. Я восхищаюсь его оптимизмом, что он даже в таком состоянии уже может строить планы на будущее. Кто знает, мог ли бы я сам быть таким спокойным, если бы знал, что всю оставшуюся жизнь мне доведется прожить только с одной ногой.

Но далеко не у всех раненых такие крепкие нервы, и некоторые из них не могут скрыть даже обычные боли. Раненый, лежащий подо мной, относится именно к такой категории, потому что с той самой минуты, как я проснулся, он беспрестанно всхлипывает. Я из любопытства наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть его. Я вижу, что его левая рука и предплечье тоже загипсованы на манер уже упоминавшейся «штуки». Его лицо мне незнакомо. Его всхлипывания все не утихают, и они явно действуют всем на нервы. Особенно мешают они тяжелораненым, которые из-за него никак не могут уснуть. Солдата с повязкой на голове и одним глазом это уже достало. Повернувшись к хнычущему, он громко ругает его: – Да замолчи ты, наконец! Своими вечными стонами ты нас всех с ума сведешь!

Тот, к кому он обращается, никак не реагирует на это, наоборот, он начинает стонать еще громче.

– Что с ним? – спрашиваю я одного раненого, который сидит на краю верхней полки, спустив вниз ноги.

– Думаю, пулевое ранение в руку и в грудь. Но вроде бы, поражены только мягкие ткани. Слабак вполне мог бы вытерпеть их, просто из уважения к другим. Здесь много тех, у кого ранения куда хуже, но и они не стонут так, как он.

У того, кто это говорит, гипс на груди, и так как он, как и я, лежит на правой стороне полки, то свою «штуку» он носит слева. Он лезет под подушку и вытаскивает оттуда длинную палочку. Он засовывает ее между гипсовым панцирем и телом и с удовольствием почесывается. При этом он время от времени с наслаждением бурчит себе под нос: – Ах, что за блаженство!

Блаженство действительно подходящее слово. Потому я после этого прошу его одолжить мне его палочку, чтобы немного успокоить под гипсом зуд, который причиняют мне расплодившиеся вши.

Потом к нам неожиданно приходит приветливая светловолосая медсестра. Сначала она подходит к плаксе и успокаивает его. Его вопли становятся громче, и он жалостливым голосом говорит, что больше не может терпеть боли. – Сестра, пожалуйста, дайте мне болеутоляющую таблетку!

Сестра дружески грозит ему пальцем – Но, Крюгер, вы должны взять себя в руки. Вы же знаете, что оберштабсарцт не одобряет, когда мы даем болеутоляющие таблетки вне очереди.

– Да, сестра, но иначе я не смогу спать целую ночь, – стонет он.

Сестра поддается на его уговоры и вытряхивает две таблетки из стеклянной баночки с закручивающейся крышкой, которую она вытаскивает из-под фартука. Она дает их ему с предупреждением: – Но на ночь принимайте только одну. Вторую оставьте на утро, чтобы вы своими стонами не будили слишком рано ваших раненых товарищей. Когда она выходит из купе, то хитро подмигивает нам. И действительно очень скоро всхлипывания прекращаются, и раненый Крюгер засыпает. Солдат с повязкой на голове подходит к моей полке и шепчет: – С этим парнем этот спектакль продолжается уже много дней. Теперь он действительно внушил себе, что его боли прошли. А ведь проглотил-то он самую обычную таблетку от боли в горле.

– Что? – я не могу скрыть улыбку и хочу сделать какое-то шуточное замечание.

Он снова шепчет: – Дружище, только молчи. Ни слова об этом. Когда он об этом узнает, то будет рыдать еще громче. Радуйся тому, что он молчит хотя бы по ночам.

27 декабря. Ночью все было действительно тихо. Только сдавленный стон кого-то из тяжелораненых или крик страдающего от высокой температуры время от времени прерывали монотонный стук колес. Только после того, как мы проснулись, стоны снова возобновились. У меня возникло впечатление, будто у этого Крюгера время действия таблетки заканчивается точно в определенный час.

28 декабря. В Кракове мы, наконец, избавляемся от него. Там его сгружают вместе с другими ранеными. После того, как постели на полках сменили, на них кладут новых раненых. День спустя мое путешествие заканчивается. Я высаживаюсь в Бад-Зальцбрунне, неподалеку от Хиршберга, что у подножия гор Ризенгебирге. Я прощаюсь с моими соседями, которых везут дальше.

29 декабря 1942 года – 20 января 1943 года. После того, как мы прошли через дезинсекционную камеру, чтобы избавиться от вшей, нас размещают на чистых постелях недавно созданного военного госпиталя. Остальные дни моего пребывания здесь проходят очень спокойно, но так однотонно, что я почти ничего о них не помню. Эти дни расплавились в моей голове так же быстро, как тот перезрелый сыр из Гарца, который нам каждый второй день кладут на тарелку на ночном столике.

Я сделал только несколько заметок о старшем полковом враче с яйцевидной головой и выпученными лягушачьими глазами. Разрезав гипсовую повязку на моей ноге, он действительно заподозрил меня в том, что я прожженный симулянт и трус. Пучеглазый даже спросил меня с насмешливым видом, как мне удалось сделать так, чтобы мне загипсовали ногу. Он долго осматривал мою грязную и искусанную вшами ногу, затем грубо приказал встать и не притворяться. После этого он даже угрожал, что доложит обо мне в военный трибунал и бормотал что-то о дезертирстве, трусости и тому подобном.

Но это действительно было очень странно! Я и сам не смог бы найти следа ранения, если бы точно не знал, куда именно попал осколок. Остался лишь маленький, не больше горошины, слегка покрасневший шрам, который почти нельзя было бы отличить от укусов вшей, следы от которых покрывали почти всю ногу.

И только рентгеновский снимок реабилитирует меня от постыдного подозрения. Я наблюдал, с каким недоверчивым удивлением пучеглазый врач рассматривал на снимке зазубренный осколок. Передо мной, обычным солдатом, господин военный врач, похоже, не посчитал нужным извиняться. Потому он удовлетворился лишь тем, что кое-что мне пробормотал. Мол, среди раненых действительно всегда бывают такие, которые специально наносят себе увечья или придумывают самые разные трюки, чтобы не попасть на фронт. При последующих упражнениях выясняется, что осколок, сидящий у меня в ноге, не вызывает у меня проблем при движении. Поэтому я вполне могу считать это удачным ранением, которое принесло мне отпуск на родину. Благодаря ему мне с Божьей помощью удалось избежать ужасной судьбы.

За это время мы узнаем, что в Сталинград уже невозможно доставлять по воздуху продовольствие и боеприпасы или вывозить оттуда раненых. Таким образом, гибель 6-й армии предрешена. Мы все никак не можем понять, что действительно больше нет никакой возможности вытащить людей из Сталинграда. Узнаем ли мы хоть когда-нибудь, как и почему произошла эта катастрофа?

И какой толк от громких слов о возмездии и о том, что жертвы погибших и раненых были не напрасны. Тот, кто был там, знает банальную избитость всех этих пустых фраз.

21 января. Сегодня меня выписывают из госпиталя, и я получаю отпуск до 12 февраля. Наконец-то я смогу попасть домой! Но в душе я уже не чувствую себя до конца таким свободным и раскрепощенным, как раньше. Я не могу просто так забыть все то, что пережил. У меня не настолько толстая шкура. Наш маленький городок еще ничего не испытал от настоящей войны. Здесь умирают только старики естественной смертью в своих постелях. После этого их торжественно хоронят в красивых гробах и ставят на могилы мраморные памятники. Мертвых, которых видел я, либо заматывали в плащ-палатку и закапывали в обычных ямах, или же они просто оставались лежать на земле, пока снег не засыпал их окоченевшие тела. Когда я брожу по улицам моего городка, на меня никто не обращает внимания. Да и почему кто-то должен меня узнавать? Сейчас повсюду можно увидеть солдат, и среди них много людей, которые мне незнакомы. Обычный солдат с бронзовым значком за ранение слишком малозаметен, чтобы на него обращали внимание. Ведь такой значок можно получить уже за крошечный осколок, попавший под коленную чашечку. Только несколько знакомых интересуются, что там было у меня на фронте. Когда я рассказываю им об этом, они проявляют интерес. Но вряд ли кто-то из них станет хвастаться тем, что узнал от меня правду.

Да и о чем должен был бы я им рассказать? О том, как мы в диком страхе ночью и в тумане бежали от наступающего врага, чтобы не попасть в Сталинградский котел? Или о том, что нас как зайцев гнали через замерзший Дон, когда мы пытались спасти нашу жалкую жизнь? Нет, этого они не поймут. В лучшем случае, они воспримут это как трусость, если я скажу, что многие мои товарищи погибли от выстрела в спину. Для многих из них это будет ужасным разочарованием, ведь они судят о немецких солдатах по официальным военным сводкам, в которых эти солдаты изображаются как герои, которые могут только наступать! И если они гибнут, то только в атаке или в обороне. Они не отступают ни на метр, если только это не происходит из тактических соображений и строго по приказу. Только посмотрите на Сталинград – вот лучшее тому доказательство!

Хотя в первые дни отпуска меня по ночам еще мучили кошмары, я старался проводить дни с наслаждением, насколько мне это удавалось. У нас в Мазурах еще повсюду лежит снег, и наше озеро тоже еще покрыто льдом. Но здесь я дома и могу без страха спать в теплой постели. Моя мать, к которой я всегда испытывал самые глубокие чувства, заботится обо мне и исполняет любое мое желание, даже не высказанное вслух. Мой отец, занимающий важный пост в нашей городской ратуше, воспитывал меня и двух моих сестер в большой строгости. Он эгоист, и у меня нет с ним особой близости.

Но то, что он благодаря своим связям достает достаточно много сигарет, которые уже давно можно купить только «по блату», несколько примиряет меня с ним. Поэтому у меня всегда достаточно сигарет, чтобы я мог частью из них поделиться с друзьями, с которыми встречаюсь почти каждый вечер. Их совсем мало, тех, кто, как и я, приехали в отпуск с войны. А я единственный, кто был ранен в боях под Сталинградом. Потому тема наших разговоров совсем не война, а кое-что гораздо более приятное: девушки! К сожалению, многие девушки нашего городка были призваны на службу и рассеяны по всей Германии, как и обе мои сестры. Но так как у нас, молодых парней, еще нет постоянных подруг, мы все время подыскиваем милых девчонок, которые составляют нам компанию.

13 февраля 1943 года. Пришла пора мне возвращаться в лагерь в Инстербурге. Правда, это пока что рота для выздоравливающих. Рота для выздоравливающих при запасном батальоне в Инстербурге это сборище всех раненых нашей воинской части. Они остаются там на определенное время, прежде чем их снова распределят по полкам и эскадронам. В казарме для выздоравливающих атмосфера посвободней, чем в учебных ротах. Солдатам после пребывания в госпитале или после отпуска после ранения предоставляют еще одну передышку для отдыха. Мы бездельничаем и много веселимся. Почти каждый день прибывают выздоравливающие, которых считали погибшими или пропавшими без вести, потому что никто не знал, вывезли ли их еще ранеными на самолете из Сталинградского котла, или же они так и остались там.

14 февраля. По пути в канцелярию мне навстречу попадается несколько слегка подвыпивших солдат. Они дружелюбно приветствуют меня, хотя мы и незнакомы. Здешний «обер-шнэпсер», как они здесь называют обер-ефрейтора, похлопывает меня по плечу и предлагает угоститься можжевеловым шнапсом из фляжки, который я проглатываю, стараясь не дышать.

Когда я доложил о своем прибытии, и выхожу из канцелярии, то случайно наталкиваюсь на массивный алюминиевый бачок с кофе, который несет какой-то солдат. Горячий кофе выплескивается на мою новенькую форму отпускника. Я еще сердито смотрю на влажное темное пятно на штанах, от которого еще исходит пар, как вдруг человек, несущий кофе, сердито рычит в мой адрес: – Дружище, Гюнтер, балбес, ты что, ослеп? Вот так дела! Ведь передо мной стоит живой и здоровый вечно голодный Ганс Виерт. А я ведь после Рычова считал его погибшим или пропавшим без вести. Я еще не успел ничего сказать, как он уже радостно хлопает меня по плечу и говорит: – Добро пожаловать в круг восставших из мертвых! Я запомнил, как он, отощавший так, что стал похож на скелет, 13 декабря передо мной выпрыгнул из окопа и под безумным огнем танков бежал к холму.

– Ты сильно изменился, – говорю я, намекая на его округлившееся лицо и крепкую фигуру.

– Ну, ты тоже уже не очень похож на тощую крестьянскую кобылу, – парирует он. При этом он с широкой улыбкой осматривает меня сверху донизу.

Пока мы в радости от нашей встречи все еще хлопаем друг друга по плечу, он вспоминает о кофе. – О, вот черт, а кофе?! Ребята уже ждут его, иначе им придется жевать хлеб всухомятку. Он хватает меня за руку: – Давай, пойдем со мной! Можешь даже сразу оставаться с нами, у нас еще есть две свободных койки.

Перед дверью Виерт ставит бачок с кофе на пол и снова ухмыляется. – У меня для тебя есть еще один сюрприз! Только не падай в обморок от удивления, если увидишь кое-кого, кого ты тут точно не ожидал встретить. Сгорая от любопытства, я хочу нажать на ручку двери. – Стоп! Не так быстро. Сначала медленно, а потом одним толчком! Виерт отодвигает меня назад и осторожно открывает дверь. Но он тут же убирает голову назад, и я слышу, как что-то мягкое шлепается о дверь.

– Осторожно! Эти засранцы бросаются вонючим сыром. Я же тебе говорил, что они сердиты на меня за то, что я так долго нес им кофе. Из комнаты слышится смех. – Давай! – подбадривает он меня. – Берем комнату штурмом! Он открывает дверь ногой и врывается в помещение. Большой алюминиевый бачок с кофе он держит перед собой как щит. Куски вонючего сыра пролетают возле наших голов. Солдаты громко горланят. Потом я вижу перед собой веснушчатое лицо с копной рыжих волос.

– Вариас! – удивленно и радостно кричу я. Да, это действительно долговязый Вариас, который тут же встает и спешит ко мне. Сердечные приветствия и радость от встречи.

Я узнаю, что Виерту и Вариасу еще только предстоит отпуск по ранению, потому что их только что выписали из госпиталя. Их отпуск как раз скоро начнется. Нам много есть что рассказать друг другу. Но так как в комнате слишком шумно, мы отправляемся в столовую и ищем там свободный столик.

Когда мы садимся, Виерт, как фокусник, откуда-то достает и ставит на стол бутылку восточно-прусского «Бэренфанга». Это вкусный напиток из меда и спирта, что-то вроде ликера, и мне он нравится больше, чем противный можжевеловый шнапс.

– Как думаешь, откуда я это взял? – спрашивает он, еле сдерживая довольную улыбку на веснушчатом лице.

– Ты мне сам это сейчас скажешь.

– Это достала для меня блондинка-кельнерша из «Тиволи», – сияет он от гордости.

Я удивлен: – Значит, мне даже не придется передавать ей привет, о чем ты просил меня, когда меня раненого увозили в тыл? Но ведь все равно ты обещал выставить всем по кружке пива?

– Конечно, обещал, а ты как думал? Если Гельмут Вариас что-то обещает, то он непременно сдержит свое слово! – заявляет Вариас и в знак заверения стучит себя кулаком в грудь. – Только сначала я уйду в отпуск, это уж вы мне должны позволить.

Затем мы меняем тему и разговариваем о том, что нам довелось пережить за последнее время. Я первым рассказываю о своем ранении и о случае с пучеглазым врачом из военного госпиталя. Затем Виерт описывает, как после безумной переправы через Дон он еще с двумя солдатами заблудились в снегу во время метели и только на следующий день наткнулись на бегущий отряд, состоящий из обозников какой-то полевой части Люфтваффе. Позднее к ним прибились другие отставшие от своих солдаты, отступление прекратилось, и их снова отправили в окопы. В начале января он получил ранение где-то южнее Чира. – Сквозное ранение бедра с повреждением кости, – говорит Виерт. – Но выздоровление заняло много времени, потому что рана все время гноилась.

Вариас рассказывает нам о том, что он еще до середины января воевал в одной боевой группе, которая все время с боями медленно отступала на юг. Затем 17 января 1943 года его ранило под Константиновкой неподалеку от Дона. Осколок снаряда ранил его в горло. Мы рассматриваем глубокий шрам под левым ухом.

– А что случилось с Громмелем и Зайделем? – спрашиваю я.

Да, с Зайделем Вариас какое-то время воевал вместе, но в конце декабря Зайделю оторвало обе ноги взрывом снаряда. – Он умер у нас на глазах от потери крови, – тихо говорит Вариас. Затем он замолкает. Мы даем ему время отойти от печальных воспоминаний. И только после того, как он выпивает еще два стаканчика «Бэренфанга», я снова спрашиваю его о Громмеле. Я подозреваю, что он тоже погиб.

Вариас кивает и закрывает глаза. – Когда и как это случилось?

– Через пару дней после того, как ранили тебя, возле Нижне-Чирской.

Я мысленно представляю себе Громмеля с его бледным лицом и всегда грустными глазами. Он не мог заставить себя стрелять в противника. Я видел, как он просто закрывал глаза, нажимая на спусковой крючок карабина. Почему он так поступал, я уже теперь никогда не узнаю.

Вариас, наверное, догадался, о чем я думаю. Он кладет ладонь на мою руку.

– Да, я тоже об этом знал. Но за несколько часов до того, как он погиб, Громмель признался мне, что его вера запрещает ему убивать людей. Перед Богом все люди братья, сказал он мне. Меня охватила настоящая дрожь. Я невольно вспомнил о моем кошмарном сне во время болезни, в котором я видел Свину и слышал голос, обращавшийся к нему из вспышки света. – Но малыш не был трусом! Перед своей смертью он спас жизнь мне и нескольким другим солдатам, – продолжает свой рассказ Вариас. – Я никогда этого не забуду. Это было во время боев к западу от Нижне-Чирской, где за день до этого мы отбили вражескую атаку. Ночью погода изменилась и началась сильная метель. Потому мы увидели наступающих русских только тогда, когда они были уже совсем рядом от наших позиций. Слава Богу, нас поддерживали несколько танков, которые тут же открыли огонь по наступающим. Но нескольким русским все-таки удалось ворваться в наши траншеи, и один здоровенный русский солдат как безумный поливал нас огнем из своего автомата. Этот громила неожиданно стал на колени сбоку от нашего укрытия и навел автомат прямо на меня и на других. Я уже представил, как очередь раскаленных пуль вопьется в мое тело, как вдруг один наш солдат, оказавшийся возле него, подпрыгнул и ударил русского прикладом винтовки в грудь. Русский упал, выпустив очередь из автомата. Вся его очередь попала в этого парня, который тут же снова упал на дно окопа.

Здоровяка-русского мы сразу же застрелили, но так как бой продолжался, то никто не мог заняться нашим погибшим солдатом. Из-за непрекращающейся метели мы даже не могли увидеть, кто это был. Только после того как мы отбили атаку русских, я увидел, что нашу жизнь спас наш маленький Громмель. Его тело было буквально изрешечено пулями, и он погиб мгновенно. Отступая, мы забрали с собой наших убитых. После этого малыша вместе со многими другими похоронили в Нижне-Чирской.

Мы замолчали, погрузившись в свои воспоминания. Перед моим взглядом возникли лица многочисленных погибших на плацдарме на берегу Дона, и особенно моих мертвых товарищей, которых я близко знал, и которые были мне дороги.

Тишину за нашим столом прервал какой-то унтер-офицер. В знак приветствия он трижды постучал по столику и со смехом сказал: – Ну, из-за чего вы такие грустные и задумчивые с таким чудесным «Бэренфангом»? Мы не сразу его узнали, но как только он вытащил свою трубку, с удовольствием набил ее табаком и закурил, в моей голове пронеслась догадка и я выпалил: – Обер-ефрейтор Марцог, наш старший по вагону в поезде, направлявшемся в Сталинград! Потом я вспомнил наш разговор с ним о том, что со словом «господин» нужно обращаться только к военным в звании унтер-офицера и выше.

Потому я сразу отреагировал и сказал: – Прошу прощения, господин унтер-офицер.

Его смех рассеял нашу неуверенность. – Дружище, приятель, забудь всю эту чепуху, если ты не хочешь обидеть меня. Да, я действительно теперь унтер-офицер и обучаю новобранцев, но для вас я все равно еще приятель, который также не откажется от «Бэренфанга». Он со смехом протягивает нам руку и говорит: – А имя мое Герхард, и теперь вы спокойно можете угостить меня стаканчиком. Вариас тут же выполняет его просьбу.

От Марцога мы узнаем, что после нашего прибытия к месту назначения после тяжелого марша он сразу же вернулся в обоз своего старого эскадрона и оттуда был снова отправлен в Сталинград. 16 ноября его ранило уже в третий раз, и еще до того, как кольцо окружения сомкнулось, он уже лежал в госпитале. От Герхарда Марцога я также узнал, что обер-ефрейтор Гралла, который 13 ноября в Сталинграде подарил мне ту самую зажигалку, которая спасла мне жизнь, погиб во время контратаки в тот же день, когда ранило самого Марцога. Мы тогда не узнали об этом, потому что Гралла служил в другом эскадроне.

Но благодаря веселой натуре Марцога этот вечер все-таки не превратился для нас в траурную церемонию.

15 марта 1943 года. Я уже четыре недели в роте для выздоравливающих. Время пролетело очень быстро. Когда Виерт и Вариас отправляются в отпуск домой, я иду на вокзал провожать их. Пройдут месяцы, прежде чем мы встретимся снова.

20 апреля. По роте для выздоравливающих распространился слух, будто оставшихся в живых из 6-й армии наградят почетным знаком – «Сталинградским щитом». Некоторые прозорливые солдаты в это не верят. Да и даже если бы это действительно было так, они бы все равно никогда не стали бы носить на мундире очевидный знак этого поражения. Спустя некоторое время мы больше ничего не слышим об этом. Но в качестве маленького утешения все солдаты, прошедшие Сталинград, получают дополнительный отпуск в форме нескольких недель пребывания в одном из домов отдыха Вермахта. Сначала это вызывает в моей душе возражения, так как я хоть и прошел трудные бои и короткое время побывал в Сталинграде, но моя судьба не идет ни в какое сравнение с теми солдатами, кто погибал в окружении. Но никаких различий не делается относительно того, как долго солдат воевал в Сталинграде или вне котла, лишь бы он служил в 6-й армии.

2 мая. Прошло две недели, пока я получил направление в этот отпуск. До того, как я отправился в путь, я смог еще получить ефрейторскую нашивку. Новое воинское звание связано также с небольшим повышением моего солдатского жалования, но в наше время на него все равно уже ничего особенного не купишь. Летний отпуск я провожу в доме отдыха Вермахта в Радоме, в Польше. Время отпуска проходит спокойно и приятно. Даже не замечаю, как уже начинается июнь. Погода прекрасная, и из отпуска я возвращаюсь окрепшим и даже немного загоревшим.

3 июня. Численность нашей роты для выздоравливающих существенно уменьшилась. Тех, кто пробыл здесь дольше всех, постепенно отсылают обратно в их части, которые сейчас дислоцируются в Северной Франции. Выведенные из России остатки нашей дивизии находятся там же и ждут доукомплектования до штатной численности за счет новобранцев и тех, кто возвращается из отпусков по ранению.

Правда, у меня складывается впечатление, что роту для выздоравливающих не хотят расформировывать полностью и потому еще удерживают в ней часть солдат. Я принадлежу к числу оставшихся и проживаю еще несколько спокойных недель, за которые я успел найти себе новых друзей, например, Отто Круппку, веселого и беззаботного парня. Он старше меня на два года, но он уже обер-ефрейтор и награжден Железным крестом второго класса. По профессии Отто старший кельнер. Однажды, это было уже в конце июня, ротный старшина начинает подыскивать людей, которые что-то понимают в сельском хозяйстве. Они должны помогать крестьянам, живущим в окрестности Инстербурга, при сенокосе и сборе урожая зерновых. За это крестьяне предоставляют солдатам ночлег и кормят их. Прекрасная возможность для смены обстановки, думаем мы. Вместе с Отто мы идем в канцелярию и просим записать нас на эти работы. Чтобы меня записали, я дарю писарю коробку сигарет, а Отто справляется с этой задачей с помощью своего искусства убеждения. Собственно, мне и не нужно привирать, потому что я, еще когда учился в школе, часто помогал крестьянам во время сбора урожая картошки, зерновых или свеклы.

28 июня. Нас привозят к крестьянам на грузовиках и распределяют там. Мне удается остаться с Отто. Крестьянская работа доставляет мне удовольствие, потому что я снова могу сделать что-то для моих мускулов. А Отто стонет под тяжестью работы, к который он не привык. Работа действительно тяжелая, и к вечеру мы сильно устаем. Но в воскресенье мы едем на велосипедах в близлежащее местечко Кройцинген, которое хвастливо называет себя городом. Почти через две недели мы уже получаем приказ возвращаться в казармы.

Глава 7. ОХОТА ЗА ИТАЛЬЯНСКИМИ ПАРТИЗАНАМИ

Сегодня 11 июля 1943 года. В роте для выздоравливающих меня ожидает приказ: я должен явиться в 1-ю роту 1-го батальона только что сформированной дивизии. Наша рота дислоцируется в местечке под названием Флер, в Нормандии. Я отбываю вместе с группой из четырнадцати солдат. Нас погрузят на машину и отвезут на железнодорожную станцию.

30 июля. Следующие несколько недель проходим интенсивное обучение. Главным образом это строевая и стрелковая подготовка. Вместо старых пулеметов mg-34 мы получили новые – mg-42. Они имеют более высокую скорость стрельбы – 1000 выстрелов в минуту – и менее подвержены воздействию плюсовых и минусовых температур. Поскольку мы уже имеем опыт обращения с пулеметом, меня и моих товарищей приписывают к взводу станкового оружия. Наша рота снова полностью укомплектована. В то время как Отто Крупка (мой хороший Друг из роты для

Франция и охота за итальянскими партизанами

11 июля. В роте для выздоравливающих Отто и меня ждет приказ: я должен отправиться во Францию в 1-й эскадрон 1-го батальона заново сформированной дивизии. Наш эскадрон в настоящее время находится в городке Флер в Нормандии. Мы принадлежим к группе из четырнадцати солдат, которых на грузовике отвозят на вокзал.

Франция! Я знаю о ней только из рассказов нескольких более старых вояк. Некоторые из нашей группы уже были там несколько месяцев весной 1942 года, когда наша дивизия после перевооружения и перехода на штаты танковой дивизии проходила там дальнейшее обучение. Один немолодой обер-ефрейтор всякий раз облизывается, когда говорит о Франции. При этом он искусно убирает пальцами несколько невидимых зернышек пыли со своей форменной куртки. Иногда он также закатывает глаза и целует кончики большого, среднего и указательного пальцев и восхищено говорит: «О-ля-ля, tres bien, это рай!»

12 июля. Поездка в пассажирском поезде проходит вначале несколько однообразно. Но в моем купе сидят также два обер-ефрейтора с Железными крестами второго класса, которые после короткого кивка начинают беседовать о Франции. Их беседа настолько любопытна, что я сделал себе несколько заметок о ней. Я знаю их обоих уже по роте для выздоравливающих, где они частенько вызывали мой смех своим гротескным и забавным видом. Они оба любят выпить и в большинстве случаев пребывают в состоянии легкого опьянения.

Одного зовут Вальдемар Крекель, но его приятели называют его «Вальди». У него сильная и грубая фигура кузнеца. Его немного вьющиеся, жесткие волосы совершенно черные, и почти такими же черными выглядят также его глаза, веки которых по краям в большинстве случаев красноватые от выпивки. Его широкие скулы с широким ртом придают его лицу выражение веселого щелкунчика. Когда я в первый раз услышал имя «Вальди», то подумал, что это его прозвище из-за походки вразвалку и свисающих больших ушей. («Вальди» – популярная в Германии кличка собак-такс – прим. перев.) Когда он вперевалку шагал по казарменному двору своими короткими крепкими ногами, его спереди всегда встречали приветливые лица, которые потом за его спиной всегда превращались в ухмыляющиеся. Позже я узнал, что «Вальди» было, однако, лишь краткой формой его не слишком распространенного имени. Другой – это Фриц Кошински, худой, но очень сильный тип, по профессии фермер. По его рукам видно, что он силен, и может при необходимости хорошо врезать. Его лицо узкое, и по светлым голубым глазам можно догадаться, что он весельчак и хитрец. Выделяется его маленький и острый рот, верхняя губа которого немного выдвинута вперед. С широкой брешью между обоими резцами его рот напоминает челюсть кролика. Вальдемар Крекель – это по-своему приятный парень. Немного тугодум, но обычно общительный и иногда даже довольно темпераментный как..., ну, насколько темпераментным может быть как раз кузнец, когда он обрабатывает раскаленное железо на наковальне. Больше всего он любит слушать самого себя, причем не слишком утруждает себя правдивостью. Любому, кто хочет его послушать, он также рассказывает, что переобучение его бывшей кавалерийской дивизии на танковую разрушило ему карьеру кузнеца.

В беседе с Фрицем Кошински Вальди с восторгом рассказывает о своей Жаннетте, которая была первой, кто научил его настоящей любви. Он плывет по волнам своей памяти и театрально закатывает глаза: – Да, моя Жаннетта, она была так красива, как э, э..., ну, как звали ту классную бабу, из-за которой перессорились древние греки? – Елена! – говорит какой-то солдат.

Он сияет. – Точно – я как раз ее имел в виду! Но против моей Жаннетты она была, ну, как заржавевшая подкова. Жаннетта всегда так двигала языком, что я при этом чувствовал себя просто дураком. Мне всегда приходилось следить, чтобы я не проглотил свой зубной протез, который мне теперь приносится носить, так как кляча ротмистра выбила мои настоящие зубы.

Фриц Кошински злобно ухмыляется: – Ну, не завирайся уж так, Вальди. У твоей Жаннетты у самой были ненастоящие зубы. И все ее движения языком были только потому, что она должна была стараться удерживать их языком, иначе они бы проскользнули тебе в горло.

Вальди недоволен: – Фриц, дружище, уж как раз тебе не стоило бы бормотать об этом, ведь у тебя самого такая же челюсть кролика. Фриц не обижается за это на него и продолжает ухмыляться. – Это я и сам знаю, Вальди. Но если уж ты рассказываешь о Жаннетте, то тебе следует придерживаться правды, а еще сказать, что она косила как камбала, и всегда была такой же пьяной, как ты сам...

– Эй, дружище, кончай, иначе я буду ругаться, – наигранно завыл Вальди. Затем из него вылетает: – Ну, ты, старый навозный жук, ты же разрушаешь мои самые прекрасные воспоминания. Но видит Бог, я действительно никогда не видел ее трезвой, милую Жаннетту. Все же, я еще точно знаю одно: Она умела готовить самую лучшую жареную картошку с ростбифом! Вальди, вспоминая об этом, с наслаждением облизывает губы.

После этого другие солдаты тоже начинают рассказывать о том, что они пережили во Франции. Вальдемар Крекель и Фриц Кошински рассказывают больше о своих любовных приключениях в Бретани, и у меня создается впечатление, что все это происходило с ними под пеленой их алкогольного тумана. Для нас время проходит быстро, и я с удивлением читаю уже французские названия станций. Грузовик, который забирает нас с вокзала во Флере, везет нас еще несколько километров до школы, которая теперь переоборудована для размещения войск.

В школе нас приветствуют наши старые знакомые из роты для выздоравливающих. Среди них также Вариас и Виерт. Нашу встречу на следующий день мы кое-чем обмыли.

13 июля. Уже поздно, когда мы с другими солдатами двигаемся к месту нашего постоя. Большинство из нас уже несколько подвыпившие и веселые. Когда мы подходим к воротам школьного двора, меня толкает какой-то пьяный, который больше не может даже стоять на ногах. Когда он почти падает на землю, я успеваю схватить его за рукав и ставлю вертикально. В свете фонаря я узнаю этого совершенно пьяного типа: – Унтер-офицер Хайстерманн!

Я с удивлением и отвращением смотрю на искаженную выпивкой гримасу с носом коршуна, который ни с чем не спутаешь, и который мне как новобранцу так часто хотелось разбить боксерским ударом. К сожалению, нам ни разу не предоставили возможности выступить в соревнованиях по боксу против начальников. Противная рожа передо мной начинает лепетать: – Вы старая навозная пчела, вы что, не можете убраться у меня с дороги? Его вонючий алкогольный выхлоп бьет меня в лицо как кулаком и заставляет отступить на один шаг. В моем мозгу внезапно появляется мысль! Теперь мне представился бы случай спустить на него всю мою накопившуюся ярость. Но эта свинья пьян как сапожник.

– Уберите-ка отсюда свою задницу, засранец, – продолжает он бубнить. При этом он качается как воздушный шар, из которого как раз выходит воздух. Его покрасневшие глаза едва ли смогут узнать меня в полумраке, разве только, он увидит меня увеличенным в два или три раза. Поэтому он прищуривает глаз и пытается держать голову ровно.

– Вы же Хайни, я же вас знаю? – Слова вываливаются из его грязного рта как растрепанные лохмотья. – Как же ваше имя, баран?

Тут внезапно между нами появляются Отто и Вариас. Отто как раз схватил его за галстук, как другой унтер-офицер уже стоит рядом с Хайстерманном и оттаскивает его.

– Не шуми, Генрих. Если тебя в таком виде поймает дежурный офицер, то тут такая чертовщина начнется! С этими словами он оттаскивает Хайстерманна с собой.

– Черт, вот только этого нам еще не хватало, – ругается Вариас. – Если Хайстерманн здесь, значит, снова начнется муштра и издевательства, как в свое время в Инстербурге.

Один солдат, который все видел и слышал, вмешивается в разговор: – Не бойтесь, он при 3-м эскадроне и муштрует новичков.

У нас камень с души упал, хотя Отто намекает, что он-то уж с приятелями займется этим тыловым героем.

30 июля. В течение последних недель нас снова интенсивно обучали. Главное внимание в учебе уделяется упражнениям с оружием и тактическим занятиям на местности. Вместо устаревшего пулемета MG-34 мы получаем новенькие MG-42 с увеличенным темпом стрельбы до 1500 выстрелов в минуту и большей стойкостью к холоду, сырости и грязи. По причине нашей подготовки моих приятелей и меня направляют во взвод тяжелого оружия эскадрона, отделения которого снова полностью укомплектованы. (Буквально «тяжелый взвод», играет роль подразделения огневой поддержки. – прим. перев.) В то время как Отто, Виерт и я продолжаем обучение со станковыми пулеметами (sMG), Вариас оказался у минометчиков. Наши инструкторы, начиная с обервахмистра на должности командира взвода до унтер-офицеров, почти все уже прошли фронт, и некоторые из них даже получили боевые награды. Обучение трудное, но без издевательств и придирок.

Тем не менее, я замечаю, что все солдаты распределены по определенным категориям, которые связаны с их выслугой лет и участием в боях на фронте. К первой категории принадлежат все те, которые носят на рукаве два шеврона как обер-ефрейтор или еще дополнительную звезду как штабс-ефрейтор. Они могут несколько более устало шаркать ногами по местности, и освобождены от постоянных грязных работ на дворе, в отхожем месте и в школе. Во время обучения они порой могут даже ухмыляться и потирать себе колено, если при команде «Ложись!» они ударились о камень. Да, они иногда могут даже выходить из строя, если инструктор считает необходимым по каким-то особенным причинам сделать дополнительный рывок. К этой группе с молчаливым попустительством причисляют также ефрейторов, у которых помимо знака за ранение есть уже Железные кресты второго класса, как Отто, например.

В следующую категорию входят такие ефрейторы как Вариас, Виерт и я. По значку за ранение видно, что мы уже прошли первую командировку на фронт. Тем не менее, мы еще слишком молоды, чтобы наслаждаться привилегиями первой группы. Поэтому за нас по военному обычаю жестко берутся и весьма тщательно муштруют, если мы для приветствия не прикладываем руку к головному убору точно по инструкции. Правда, наши инструкторы иногда смотрят сквозь пальцы, если мы при команде «Встать, марш, марш!» остаемся лежать на земле чуть-чуть подольше. К последней категории принадлежат те, на левом рукаве которых еще нет шеврона, и которых называют новичками или молокососами, как когда-то называли и нас. И их еще очень строго муштруют и, как выражаются Хайстерманн и ему подобные, поддают им под задницу так много пара, что у них в заднице начинает кипеть вода для кофе. Мы действительно рады, что больше не принадлежим к этой группе. Тем не менее, мы не можем сказать, что мы так уж сильно прочувствовали на себе столь расхваленную жизнь «бога во Франции».

Так как я всегда очень интенсивно занимаюсь трудным, но полезным обучением с sMG, которое наряду со стрельбой включает также строительство пулеметных гнезд и таскание тяжелого пулеметного станка и ящиков с патронами, я по вечерам не чувствую в себе настоящего желания отправиться куда-то развлечься. Я из опыта знаю, насколько важно в случае реальной опасности иметь натренированное тело и в совершенстве владеть своим оружием. Я убежден, что эти две вещи, вместе с моей удачей и помощью Бога, способствовали тому, что мне, в конечном счете, удалось целым и невредимым пережить войну.

В субботу и воскресенье, если я не смотрю на симпатичную дочь завхоза школы, играющую в теннис, я со своими приятелями иду в город. В ресторанах мне сначала пришлось привыкнуть к таким восхваляемым антрекотам с кровью. Когда я возвращаю их, и прошу хорошенько прожарить, всегда в ответ слышится поучительная болтовня, в которой я не понимаю ни слова. Только после того, как мы взяли с собой одного парня из нашего отделения, проблема с французским языком была решена. Этого солдата зовут Курт Плишка, но все обращаются к нему «Профессор». Плишка – молодой мотопехотинец, который как раз прошел курс молодого бойца и уже два месяца находится здесь при полевых войсках. Он – светловолосый паренек со стройной, почти тощей фигурой и острой куриной грудью. Во время тактических занятий на местности я всегда удивляюсь, откуда у него хватает энергии не отставать от других. Из-за плохого зрения он носит очки с никелевой оправой, которые в большинстве случаев свисают у него с носа и придают ему гротескный вид. Но «Профессором» его называют не только поэтому. У него действительно есть кое-что в башке, как говорится.

Хотя у Плишки после аттестата зрелости еще не было возможности получить высшее образование, но он хочет восполнить это сразу же после окончательной победы, рассказывает он нам. Я часто вижу, как он разговаривает с завхозом нашей школы, чтобы улучшить свои знания французского языка.

15 августа. Сегодня пришло время, чтобы сказать Франции «Au revoir». Не обходится без того, что у какой-то мадемуазели появляется горячая слеза под подрисованными тушью веками, но вскоре после этого она уже снова косит взглядом на одного из многочисленных тыловых жеребцов, которые, возможно, могут предложить им столь вожделенную жизнь бога во Франции. Прощающийся солдат, напротив, гордо выпячивает грудь, чтобы хорошо зазвенели его ордена, если они украшают его грудь, и втайне думает, что пылкую южанку тоже не следует презирать. Куда мы едем, держится в секрете, но все слухи указывают на Италию. Там власть в правительстве захватил маршал Пьетро Бадольо и арестовал Муссолини. Есть опасения, что он выйдет из немецко-итальянского союза.

Так это и случилось. Сначала нас по железной дороге везут в Ландек в Тироле, а оттуда дальше на грузовиках в Мерано. Прием, который оказывает нам население, неописуемый. Нас встречают с ликованием как во время народного праздника. Из-за жары мы давно скатали брезентовый верх нашего грузовика. Мы машем руками с машин, и нас буквально заваливают сладостями, шоколадом, фруктами, вином и множеством цветов. Мы продвигаемся только со скоростью пешехода, и сотни людей бегут рядом с нами и протягивают нам руки. Отто даже поднимает к нам в машину одну красотку, которая по очереди сердечно целует всех нас. От нее мы узнаем, что мы первые немецкие войска после примерно двадцатипятилетнего перерыва, которые они снова могут видеть в Южном Тироле. Они боятся итальянской угрозы, и мы слышим, что они с радостью присоединились бы к Рейху. Мы ночуем в Мерано на частных квартирах и празднуем с населением еще до глубокой ночи.

16 августа. Наша моторизированная колонна едет через альпийские перевалы в Боцен, Тренто, Верону, до маленького итальянского местечка между Моденой и Болоньей. Когда мы подъезжаем к месту назначения, уже совершенно темно. Мы маскируем машины под деревьями и ставим наши палатки в свете фар грузовиков. Ранним утром меня будит чавкающий шум. Рядом со мной сидит Фриц Хаманн, один из моих приятелей из отделения станковых пулеметов. Фриц Хаманн спал рядом со мной. Теперь он с чавканьем жует такой сочный персик, что сок течет у него по щеке. Возле его постели лежат еще персики и желтоватые грозди винограда. Он с полным ртом только указывает наружу и ухмыляется.

Я открываю палатку и осторожно высовываю голову наружу. Снаружи уже светло, но еще прохладно. На высокой траве, которая растет между деревьями, еще лежит утренняя роса. Я с удивлением оглядываюсь по сторонам, и другие солдаты, которые постепенно вылезают из палаток, тоже стоят и удивляются, точно как я. Мы находимся прямо в раю, полном чудесных плодов, чего я никогда еще не видел. Вчера ночью те, кто указывал нам дорогу, преднамеренно или непреднамеренно разместили нас прямо посреди плодового сада, плоды которого растут нам буквально в рот. Всюду, куда мы смотрим, мы видим душистые персики, зрелый, сочный инжир и длинные ряды сладкого как сахар винограда, ягоды которого по размеру почти не уступают голубиным яйцам.

Мы рассматриваем все это в качестве дара небес и набиваем этим себе животы. До тех пор, пока из задней части сада не появляется маленький человечек с черными волосами, который машет вокруг себя руками как мельница крыльями. Никто его не понимает, также наш «Профессор» не знает итальянского языка. Разумеется, мы догадываемся, о чем он хочет нам сказать. Кроме того, нельзя не услышать его стонов и призывов к «Commandante». Унтер-офицер минометчиков пытается успокоить его, и руками и ногами обещает ему, что доложит обо всем «Commandante».

Когда наш ротмистр уже вскоре после этого появляется с переводчиком, оба продолжают бесконечно болтать по-итальянски. Но через пять минут его лицо просветляется и он исчезает в глубине сада. Наш ротмистр сказал ему, что ущерб, который нанес его саду наш отряд, будет ему скомпенсирован за счет немецкой армии. Итальянец должен только выписать счет. Ротмистр призывает нас, чтобы мы не усугубляли ущерб еще больше. Наш ротмистр хорошо понимает, что нельзя запретить кошке, перед носом которой шмыгает множество мышей, проглотить нескольких из них. Однако его увещевания вскоре после этого регулируются сами собой. Несколько солдат, с самого начала соблюдавшие меру, злорадно ухмыляются над теми, которым днем не раз приходится бегать в отхожее место, которое мы соорудили рядом с каменной стеной.

Наш ротмистр, который со времени пребывания во Франции является командиром нашего эскадрона, принадлежит к тем двум офицерам, которые для меня достойны упоминания. Он носит двойную фамилию и принадлежит еще к старым кавалергардам. К сожалению, он уже скоро покинул наш эскадрон в России, чтобы получить более высокую должность. Другой командир нашего эскадрона на фронте – это даже настоящий принц, потомок швабского княжеского рода. Мы, простые солдаты, очень его уважаем. Не из-за его княжеского происхождения, а из-за его непринужденной, простой манеры обходиться с нами, обычными солдатами. Об этом я еще сообщу в одной из последующих глав. К сожалению, он слишком сильно доверял своей удаче и иногда был прямо-таки непростительно легкомысленным. Позже, во время наступления в Румынии, он получил такое тяжелое ранение, что через несколько дней умер в военном госпитале. О других офицерах нашего эскадрона я не делал больших заметок. Не потому, что я хотел бы преуменьшить их значение, но я просто не запомнил их ни с положительной, ни с отрицательной стороны, так как они в течение моего довольно долгого пребывания на фронте оставались у нас лишь на короткое время.

31 августа. Мы уже две недели в Италии. Положение здесь день ото дня обостряется все больше. Мы постоянно в боевой готовности, и все время проводим наши тактические учения. При этом мы в нашей защитной форме потеем как обезьяны. Итальянское население открыто ругает Муссолини, который, по их мнению, все делал неправильно. Поговаривают, будто бы между маршалом Бадольо и союзниками заключен мирный договор.

3 сентября. Сегодня мы, наконец, получаем тропическую форму. Мы чувствуем себя в Италии как настоящие отпускники. Легкая форма выглядит роскошно: рубашки защитного цвета и короткие брюки. Так можно переносить здесь эту непривычную для нас жару. Говорят, что британские войска из Сицилии высадились в Южной Италии и продвигаются на север. Ходят слухи, что нас передислоцируют в Неаполь.

8 сентября. Итальянскому населению сообщают, что между союзниками и Италией Бадольо заключен мирный договор. Война для них вроде бы закончилась. Большинство населения ликует, и с этой минуты мы находимся в состоянии войны с дружественными нам до сего дня итальянцами. Мы получаем приказ быстро разоружить итальянские войска.

9 – 13 сентября. Наш первый пункт назначения – это казармы в Модене. На рассвете 9 сентября нашему ротмистру при поддержке одного танка удается так запугать командира итальянских войск, что мы смогли быстро захватить казармы без сопротивления. Мы застали врасплох массу итальянских солдат еще в их кроватях. Мы удивлены тем, что итальянские солдаты спят в огромных залах. Для нас это преимущество, так как таким образом мы можем сразу всех их держать под контролем. После разоружения их передадут конвойному отряду для дальнейшего отправления. Затем мы едем дальше в Болонью и на следующий день к казармам в Пистойе. Здесь все повторяется подобным образом. Очевидно, они уже ждали нас и сдаются добровольно. Они ведут себя не как наши пленные и также не верят, что мы, до сих пор еще их друзья, будем в них стрелять. Для нас труднее, когда они грабят свою собственную казарму. Толпы разоруженных итальянских солдат утаскивают новые ботинки и предметы форменной одежды за стенки казарм, будто все это принадлежит им лично. Они озадачивают нас своей толстокожестью и своей доброй верой в то, что мы не станем в них стрелять. Несмотря на приказ стрелять, мы и действительно не исполняем его в полной мере, а только стреляем в воздух, что не мешает некоторым также во второй или в третий раз перелезать через стену. Я вижу, как Вариас и несколько других солдат хватают несколько итальянцев и сильно дают им под зад. Но когда итальянцы в отчет что-то взволнованно причитают о «molti bambini» и даже выдавливают из себя несколько крокодиловых слез, им снова удается перелезть через стену. С ними настоящая катастрофа, они же не принимают все это всерьез. Ведь для большинства из них война закончилась. Но среди них есть также достаточно много тех, которые затем присоединяются к партизанам Бадольо, чтобы вредить немецким войскам в Италии. В результате их действий также наш отряд в течение следующих недель потерял несколько человек убитыми и много ранеными. Все же охота на партизан здесь это только несколько более опасная прогулка и совершенно несравнима с Русским фронтом.

Среди разоруженных итальянских солдат находятся также несколько верных Муссолини приверженцев, которые предлагают нам свои услуги как добровольцы. 3-й эскадрон должен принять одного офицера, в то время как мы получаем несколько простых солдат. Наши отделения станковых пулеметов получают двух человек, которых мы используем в качестве переводчиков для борьбы с бандами. Марио, так зовут нашего итальянца, – это великан с широкими костями, которого мы используем для переноски пулеметного станка и боеприпасов для нашего отделения.

Ходят слухи, что вторжения союзников нужно ожидать в районе Ливорно-Виареджо. Официальную информацию мы не получаем.

14 сентября. Мы отправляемся в сторону Средиземного моря и размещаемся в перелеске между Пизой и Ливорно. Мы слышим, что Муссолини был освобожден немецкими парашютистами и доставлен в Германию в штаб-квартиру фюрера. Однако ожидаемого вторжения все еще нет. Но зато нас постоянно обстреливают вражеские самолеты, которые, правда, не наносят нам вреда.

Следующие дни мы посвящаем отдыху. Если говорить только о продовольственном снабжении, то мы живем как в сказочной стране с молочными реками. Захваченные при разоружении итальянских войск склады с продовольствием набиты продуктами до краев. Мы ежедневно получаем большие порции великолепного виноградного повидла, свежего масла и настоящей колбасы «мортаделла». Вдобавок мы едим хрустящий итальянский белый хлеб и пьем чудесное вино. Во время последующих дней отдыха мы посещаем Площадь Синьории в близлежащей Флоренции и падающую Пизанскую башню или вместе с командиром нашего эскадрона едем купаться на пляж близ Ливорно.

20 сентября. Снова выступление в другой регион. Мы едем сначала в северном направлении через Аппенины, затем на северо-восток через Феррару, Падую, и после этого вдоль Адриатики вплоть до окрестностей Триеста. По дороге было несколько инцидентов с партизанами, хоть и с незначительными потерями для нас, зато с постоянным участием в боях.

23 сентября. Мы достигли нашего пункта назначения и посвящаем также следующий день отдыху.

25 сентября. Наш батальон вместе с другими частями привлечен к охоте за партизанами на полуострове Истрия. Приверженцы Бадольо укрываются на непроходимой территории и в многочисленных пещерах. Для нас начинается физически непривычно трудная работа в карстовом горном районе. Самую большую часть пути нам приходится преодолевать пешком, так как много мостов взорваны, и наши машины медленно продвигаются вперед по непроходимой территории.

26 сентября. Когда мы сегодня утром внезапно нанесли удар по транспорту боеприпасов партизан и взорвали его, то захватили несколько мулов, которых наше отделение минометчиков тут же забрало себе в качестве вьючных животных. С удивлением мы узнаем, что среди сбежавших партизан были также женщины. Они исчезают в лабиринте скал и после этого обстреливают нас из засады.

При прочесывании нескольких бедных каменных домов по нам из них неожиданно открывают огонь. В результате этого у нас скоро оказывается трое раненых. В действующем на нашем фланге 3-м эскадроне один солдат даже убит. Нет, борьба с партизанами это не просто прогулка, как я раньше думал.

27 сентябрь. В домах мы взяли в плен двух вооруженных партизан и одну женщину, которые не успели вовремя убежать. Какой-то незнакомый мне фельдфебель хочет сразу их расстрелять, и вместе с ними еще несколько местных жителей, хотя те, говоря на ломаном языке, заверяют, что партизаны силой заставили предоставить в их распоряжение свои дома.

После недолгого обсуждения с двумя унтер-офицерами он освобождает жителей, а пленных берет с собой. Во время дальнейшего продвижения Фриц Хаманн и я оказываемся последними в нашей группе. Фельдфебель с пленными ждет, пока мы появимся. Затем он приказывает нам расстрелять их за скалой. Мы потрясены и говорим ему, что он должен подобрать себе для этого дела кого-то другого. Фельдфебель приходит в ярость и кричит: – Это приказ! Эти свиньи обстреляли нас и ранили наших товарищей, вы и сами могли бы оказаться погибшими. И мы не можем тащить с собой этот сброд. Он стволом своего автомата показывает на скалы за нашей спиной. – Можете сделать это там позади в низине! После этого он поворачивается и быстро следует за группой, которая уже прошла несколько дальше.

– Ну, вперед, свинопасы, avanti! – кричит Фриц Хаманн очень громко, так что эхо отражается от скал, и фельдфебель на секунду оборачивается.

Мы отводим пленных от дороги в скалы, при этом мне удается рассмотреть их поближе. Лица наших пленников бледны, несмотря на солнечный загар, и пот течет по их грязным лицам. Их глаза пылают как при лихорадке. Они боятся! Потому что они чувствуют, что именно приказал нам наш начальник. Я сам познал страх во многих вариантах во время боев в России. Но здесь он, должно быть, еще хуже, так как они больше не видят шанса на спасение.

Самый молодой из них дрожит как осиновый лист и беспрерывно убеждает нас, хотя он знает, что мы не можем его понять. Женщине не больше двадцати пяти лет, как мне кажется. У нее узкое, но уже жесткое лицо с большим носом. Она медленно идет перед нами и при каждом шаге немного оборачивается в нашу сторону. Она ищет взглядом наши лица, но при этом она каждый раз смотрит в дула наших карабинов, которые подгоняют ее все дальше вперед.

О наших дальнейших действиях я уже договорился с Фрицем Хаманном. Потому мы загоняем их все дальше между скал. И когда нас уже никто больше не может видеть с дороги, мы кричим как по команде: «Вперед!, avanti, avanti! – presto!» Это единственные итальянские слова, которые приходят нам на ум в этой связи. При этом мы пару раз стреляем в воздух. Трое пленных сразу все понимают и убегают как зайцы. Мы торопливо спешим догнать наш отряд. Звук выстрелов, эхо от которого громко разносится от скал, должен быть для фельдфебеля достаточным доказательством того, что мы выполнили его приказ. После того, как мы доложили ему об исполнении приказа, он сам тоже не задает нам никаких дополнительных вопросов. Хотя мы не выполнили приказ, и эти три партизана, возможно, будут и дальше воевать с нами, нас обоих совсем не мучает совесть. Наоборот, мы рады, что смогли так хорошо выпутаться из этого дела. Кто знает, как это могло бы закончиться в ином случае с этим фельдфебелем, который, конечно, считает такие действия законной мерой во время войны. Тем не менее, я спрашиваю себя, стал ли бы он сам лично расстреливать пленных?

Во всяком случае, Фриц Хаманн, как и я, не те люди, которые убивают своих врагов не во время боя. Пусть Бог также и в будущем поможет мне, чтобы я никогда не ощущал в себе эту фанатичную, слепую ненависть, которая вытесняет прочь любое уважение к другим людям.

1 октября. За несколько дней до этого, а также потом мы прочесываем еще много маленьких горных деревень; в большинстве случаев они покинуты жителями. При этом мы захватываем достаточно добычи, в первую очередь вино и спиртные напитки. Во время обыска одного дома я нахожу на чердаке хорошо созревший после подвешивания, уже отрезанный окорок, который Отто Круппка идентифицирует как передний окорок мула. Он тверд как камень, но настолько вкусен, что еще сегодня у меня слюнки текут, когда я о нем вспоминаю.

5 октября. Чем дальше мы прочесываем Истрию по направлению на юг, тем труднее это становится для нас. Местные жители поддерживают партизан, и обычно, когда мы доходим до домов, из которых нас обстреливали, партизаны уже успевают убежать. В каменных хижинах, в которых в большинстве случаев живут пастухи и бедные крестьяне, достаточно сильно пахнет алкоголем. Мы замечаем, что хорваты и словенцы в этом регионе варят свой собственный шнапс: как правило, это прозрачная, крепкая, сваренная из кукурузы водка, для нормальных глоток слишком крепкая. Но для Вальдемара Крекеля и Фрица Кошински, однако, она по своей крепости лучше всего подходит, чтобы постоянно смачивать их всегда пересохшие глотки. Поэтому их походные фляги в большинстве случаев также наполнены именно этим напитком.

Если он даже у них заканчивается, то для Вальди это не проблема. Он всегда знает, откуда ветер дует и уже издалека чувствует типичный аромат алкоголя. И стоит ему только определить направление, как торжествующая ухмылка появляется на его широком лице щелкунчика, и как в предвкушении наслаждения он всегда щелкает себя по горлу большим и указательным пальцами и довольно хрюкает. Затем он идет в нужную сторону, и никто не может сбить его с правильного пути. С абсолютной уверенностью он карабкается и идет вперевалку по карстовым горным пейзажам и обязательно находит источник, который удовлетворяет его влечения.

Даже наш взводный вахмистр с понимающим подмигиванием часто передает руководство Вальди, так как благодаря этому мы иногда находим также нескольких партизан, которых без Вальди мы никогда не обнаружили бы в отдаленных местах и спрятанных каменных хижинах. Но если самогонщики не имеют никакого отношения к партизанам, то случается, что они отказывают Вальди в своей водке. Тогда он может прийти в ярость. Когда я в качестве возмещения однажды предлагаю ему мою походную флягу, в которой содержится только вино, он, отхлебнув, тут же с отвращением выплевывает его подальше и стонет: – О, Боже, Боже! Из-за вас я просто умру от жажды. Или вы хотите, чтобы я страдал, как… как... как..., ну как там звали этого греческого поганца, которому они все подвесили прямо под носом, и который все равно не мог ничего ни пить, ни есть? – Тантал! – подсказывает ему Отто.

– Точно! – Это дьявольские мучения, говорю я вам. О, аромат, небесный аромат! Он поднимается мне прямо в нос, и мне ничего нельзя пить. Мое бедное горло, оно уже совсем пересохло.

Вальди причитает, вызывая сострадание, и в его жалобах, определенно, присутствует не только комизм. Потом иногда случается так, что мы с трудом собираем наши оставшиеся лиры и покупаем у владельца водку, чтобы Вальди не слишком сильно давил на него.

Он в своей жадности иногда пьет еще даже теплую водку, как только она вышла из змеевика самогонного аппарата. Но, несмотря на свое пристрастие к крепким напиткам, Вальди всегда готов помочь каждому и весьма корректен, что делает его очень популярным, особенно среди нас, молодых. Однажды у него возникли серьезные неприятности, когда его обвинили в том, что трем женщинам-партизанкам, которые вместе с другими охранялись в доме, удалось сбежать. Он еще сравнительно легко отделался, так как вину за это возложили на его невменяемое состояние, потому что он сильно напился во время маленького праздника. Позже во время поездки в Россию он доверительно признался нам, что сделал это намеренно, чтобы в порядке предупреждения защитить женщин от приставаний ночью.

10 октября. Охота за партизанами для нас заканчивается. От залива Риека мы едем вдоль Адриатики по приморскому шоссе – с чудесным видом на бирюзовую воду – до нашего места назначения к северу от Триеста.

11 октября. Arrivederci Italia! – Molto grazia! – Большое спасибо за твою южную красоту и так восхитившие нас великолепные строения из минувших эпох. Большое спасибо также за твое сияющее солнце, которое часто заставляло нас потеть, но под которым, однако, море светилось таким чудесным синим цветом, что мы все желали увидеть это вновь хоть когда-нибудь в жизни. И мы благодарим также за твое божественное виноградное вино, которое было таким превосходным и никогда не давало нашим глоткам пересохнуть. Если мы иногда даже немного злоупотребляли этим делом, и у нас кружилась голова, это все равно так чудесно вписывалось в эту избалованную солнцем страну с темпераментными людьми, мелодичный язык которых окружал нас.

Теперь у нас осталась только лишь память об этой стране и как крохотное утешение несколько бочонков вина и дюжина бутылок водки, которые мы еще смогли спасти в последние дни из одной разрушенной фабрики на побережье Далмации. Это утешение помогает кое-кому в течение следующих дней скрасить грусть прощания и даже на некоторое время вытесняет мрачные мысли о неизменной встрече с безжалостной, жестокой Россией. Быстро разносится слух, что высланная вперед группа уже отправилась туда.

16 октября. После нескольких дней отдыха, на протяжении которых в первую очередь ветераны нашего эскадрона сильно пили, мы отправились дальше в уже приготовленные для нашего размещения казармы. Вблизи от Лайбаха (Любляны) нам еще представилась возможность отправить на родину посылки. Я упаковываю в мой ящик хорошее вино и несколько кусков мягкой кожи для сапог, которые мне удалось спасти с горящей кожевенной фабрики.

17 октября. Нас на грузовиках привозят на товарную станцию Лайбаха. Холодно и дождливо, и мы сильно мерзнем в нашей тонкой тропической форме. Проходит целый день, пока поезд трогается.

19 октября. Рано утром мы прибываем в Вену. Здесь мы снова меняем нашу легкую одежду на обычную форму Вермахта. Затем мы движемся дальше на восток, к неизвестной цели.

Возвращение в русский ад

21 октября. Поезд уже два дня грохочет на восток. Мы лежим в товарных вагонах на постелях из соломы. Если кто-то именно в этот момент не пишет письмо, не играет в карты или занимается другими делами, тот, как я, предается своим мыслям. Я вспоминаю многое из того, что мне пришлось испытать в России. Но сегодня все не так, как тогда. Не только потому, что я в отличие от моей прежней эйфории и последовавшему за ней ужасному разочарованию нашим неровным и порой халатным ведением войны уже знаком с реальностью войны. На этот раз это скорее уверенность в принадлежности к сильным войскам, с хорошо обученным личным составом и принадлежащим к этому тяжелым оружием, войскам, которые могут сопротивляться даже самому сильному врагу и побеждать его.

Я сам немного удивлен тем, насколько быстро то негативное отношение, которое было у меня несколько месяцев назад, сменилось на позитивное. Постоянная пропаганда, с ее лозунгами о патриотическом исполнении долга и о почетной борьбе за славный «Великогерманский Рейх», не прошла бесследно также и для меня. Я снова убежден в том, что сражаюсь на стороне добра, и собираюсь сделать все что могу, чтобы исполнить свой долг.

22 октября. Сегодня к вечеру мы должны были прибыть к месту назначения. После короткой остановки мы снова едем дальше. Со всех сторон гром и грохот. Мы, простые солдаты, ничего точно не знаем, только гадаем, где именно нам придется воевать. Мы, тем не менее, слышали, что русские после августовского наступления через Харьков продвинулись дальше на запад и стоят теперь где-то между Кременчугом и Днепропетровском. Заново сформированная 6-я армия, к которой мы принадлежим, должна участвовать в продолжительных боях именно в этих местах.

Через несколько часов нас высаживают просто посреди дороги и везут дальше на военных грузовиках, все время навстречу канонаде. Мы едем по засохшей степной траве и еще не убранным кукурузным полям. Вокруг нас лежит разбитая боевая техника. Это как русские танки и артиллерийские орудия, так и немецкое оружие, свидетельства переменчивых боев последних недель. Где фронт? Он, должно быть, здесь полностью расколот, и нашему ротмистру тоже приходится пробираться вперед осторожно, почти ощупью.

23 октября. На краю кукурузного поля мы делаем привал. Машины разъехались далеко в разные стороны. Мы спрыгиваем, чтобы размять ноги. Кукурузное поле сияет золотом в последних лучах заходящего солнца. С земли уже медленно поднимается туман, и я чувствую приближающуюся русскую зиму. Тени наших машин становятся расплывчатыми. Гром орудий перед нами все громче. Мы различаем выстрелы танковых пушек сбоку от нас. Фронт здесь извивается как змея, которой отрубили голову. Даже если шум боя еще довольно далек, то передовые подразделения врага в некоторых местах могут быть уже за нашей спиной. Так, похоже, думает и пилот «швейной машинки», который с ясного неба внезапно тарахтит прямо над нашими головами. Он, должно быть, появился из низины перед кукурузным полем.

Мы озадачено смотрим на русский биплан, который буквально над нашими головами выписывает спираль, а потом, выключив мотор, подлетает к нам в низком планирующем полете. Неужели этот парень сошел с ума?

Летчик сильно высовывается из машины к нам вниз, и тогда мы слышим, как он громким голосом по-русски спрашивает: – Русские? Германские?

Мы теряем дар речи. Разве кто-то уже сталкивался с такой дерзостью? Парень даже не знал, кто именно находится под ним, и, все же, осмелился спуститься так низко на своем хрупком самолетике. Конечно, с ним ничего бы не произошло, если бы теперь он быстро исчез прочь. Мы просто в изумлении глядим на русский биплан, и нам даже в голову не приходит стрелять в него. Но летчик все еще не удовлетворен. Он в полумраке и через свои толстые защитные очки наверняка еще не узнал нас, «германских». Так как по нему также никто не стреляет, он, похоже, уверен, что под ним находятся русские. Он делает только короткий правый поворот и в планирующем полете снова возвращается назад..., но тут уже его встречает залп из множества винтовок. Пули изрешечивают тонкий каркас и разрываются в двигателе. Машина камнем падает с высоты примерно десяти метров на кукурузное поле и вскоре после этого начинает гореть. Подбегают солдаты и помогают пилоту выбраться из машины. Он сначала ругается как пьяный казак. Но когда он снимает запотевшие очки и узнает нас, «германских», он ошарашено таращит на нас глаза и сдается, громко смеясь над своей глупой ошибкой. Ефрейтор Рудник из отделения управления эскадрона предлагает ему сигарету, которую летчик поспешно вставляет между губами и дымит. У него самого в сумке есть начатая коробка папирос с бумажными мундштуками, которые, по-видимому, больше нравятся ему, так как он выбрасывает нашу наполовину выкуренную сигарету и закуривает свою папиросу.

– Ты что, считал нас своими даже после того, как мы начали стрелять? – усмехается Рудник и забирает у летчика кожаную полевую сумку с картами и другими важными бумагами, которую он передает ротмистру. Санитар перевязывает летчика, получившего легкое ранение бедра, и затем грузит его в санитарный автомобиль.

Пока мы обсуждаем происшествие, внезапно слышится выстрел, и солдаты за нами громко кричат. В то же самое мгновение что-то коричневое проносится мимо нас и с хлопком ударяется о ноги Вариаса. – Заяц! – удивленно кричит долговязый, а Виерт, стоящий рядом с ним, нагнувшись, пытается поймать зайца, который перекувыркнулся при ударе. Однако заяц убегает от него и снова несется назад. Солдаты быстро образуют круг и не выпускают длинноухого. Он мечется туда-сюда и в отчаянии ищет выход. Когда он, все-таки, сделав крюк, смог проскочить между ног одного вояки, он бежит, как будто убегая от чертей, прямо в сторону канонады, где, как мы предполагаем, находится фронт. Выстрелы, которые еще посылают ему вслед несколько солдат, заставляют бежать его еще быстрее. Жаль, заяц это редкий экземпляр в районе военных действий. Он также первый заяц, которого я увидел, и ему также довелось остаться единственным, которого я вообще видел в России. Этот заяц явно родился в пороховом дыму, иначе он никогда не побежал бы туда, где стреляют.

Солнце между тем уже зашло. На западном горизонте можно видеть только лишь красноватую полосу света, которая постепенно тускнеет.

– Завтра будет хороший день, – говорит Фриц Кошински и последним залезает в машину. Затем мы медленно двигаемся дальше в темноте, пока связной-мотоциклист, который разведывал ситуацию при поддержке бронеавтомобиля, не дает водителям сигнал остановиться. Перед нами находится деревня, якобы занятая русскими. Они охраняют шоссе, которое проходит мимо деревни. Но по самому шоссе ездят очень редко.

Спешиться! Машины едут в укрытие, а мы стоим и ждем. Я слышу, как наш ротмистр опрашивает командира разведывательной бронемашины о численности русских в деревне и о том, есть ли поблизости танки. Тот этого не знает. Затем появляется связной-мотоциклист с приказом ждать до рассвета на исходной позиции, пока не подтянутся другие подразделения. Утром нашу часть усилят несколькими штурмовыми орудиями.

24 октября. Погода солнечная, но холодно и ветрено. Весь полк подготовился к наступлению. Когда мы атакуем деревню, у нас есть первое соприкосновение с противником. Для меня это совсем не так, как тогда под Калачом. Здесь мы сильнее, и мы заставляем врага отступить. Это снова дает стимул также простому солдату. Русских в деревне было мало, и по шоссе ездили редко. Мы захватываем, тем не менее, массу оружия, которое наши саперы тут же взрывают. Примерно шестьдесят пленных отправляют в тыл. Фронт здесь очень запутан. В некоторых местах русские танки уже прорвались и находятся у нас в тылу.

25 октября. Мы проходим через деревню и на ночь окапываемся на ее южной околице. Ночью начинает идти дождь, и мы стоим в грязи и в воде. Только отделению управления эскадрона повезло – они расквартировались в Новой Праге. В течение дня русские сильными частями атакуют Новую Прагу. Между тем у нас больше нет непосредственной связи с нашими соседями, которые сами ведут бои. В трудной борьбе, иногда в рукопашном бою, мы к вечеру отбрасываем врага.

26 октября. Бои продолжаются. В легких взводах (пехотных – прим. перев.) уже есть несколько раненых и погибших. Ночью мы снова располагаемся в одиночных окопах. На рассвете враг атакует сильными танковыми частями. Благодаря поддержке наших танков нам удается отразить его наступление.

27 октября. Мы лежим на окраине деревни, на маленькой возвышенности. Ночью мы окопались и оборудовали наши позиции. Когда наступает рассвет, мы видим, что у нас отсюда хороший обзор. На удалении нескольких километров простирается широкая, почти еще зеленая равнина с немногочисленными холмами. Поэтому в первой половине дня мы уже издалека можем видеть приближающегося врага. Несколько сотен русских приближаются к нам как муравьи. Основная масса движется впереди слева от нас вдоль глубокой низины.

Так как у нас с флангов еще нет непосредственной тактической связи с другими подразделениями, нам пока приходится опираться только на свои силы. Поэтому наш ротмистр приказывает стрелять только тогда, когда враг подойдет примерно на 150 метров. Когда это происходит, мы встречаем его огнем четырех станковых пулеметов, нескольких ручных пулеметов и минометов. Внезапный огневой налет застает противника врасплох и приводит к большим потерям. Наша последующая контратака снова отбрасывает его. Затем враг окапывается на почтительном удалении от нас. В нашем эскадроне двое погибших и восемь раненых. К последним принадлежат также обервахмистр отделения управления нашего эскадрона и свежеиспеченный унтер-офицер Дитер, который получил тяжелое огнестрельное ранение в живот. Когда враг полагает, что мы противостоим ему только в одиночестве, он снова атакует при поддержке танков. Он не заметил, что нас за прошедшее время усилили двумя эскадронами мотопехоты и танковым подразделением полка. После тяжелого боя мы полностью разбили нападавших. Позже нам сообщили, что русские потеряли более пятисот солдат погибшими, и 32 русских танка были подбиты. Но у нас тоже большие потери. Мы не останавливаемся и продолжаем наступление. Теперь наша цель – отбить у русских занятую ими станцию Шаровка, к югу от Новой Праги.

28 октября. Мы снова лежим на исходной позиции и окопались там. Воздух прозрачный и немного морозный. Сразу после рассвета на небе появляются наши пикирующие бомбардировщики и бомбят советские войска на различных участках перед нами. Из их действий мы понимаем, где сконцентрировался противник. В полдень мы атакуем станцию Шаровка. При поддержке двух танковых эскадронов, которые охватывают врага с фланга и с тыла, мы зачищаем станцию и далеко отбрасываем превосходящего нас численностью врага. Позже мы насчитали 39 уничтоженных танков. Наряду со многими погибшими и ранеными, много русских было взято в плен. Их отправляют в тыл.

29 октября. На рассвете мы выезжаем из Новой Праги и в течение первой половины дня снова догоняем наши танковые подразделения. Вместе с ними мы снова атакуем врага. Во время атаки нас постоянно обстреливает артиллерия и «сталинские органы». У нас есть раненые, и нам порой снова и снова приходится окапываться. В нашем отделении Хайнц Барч, один из наших подносчиков боеприпасов, получает тяжелое ранение в голову, и вслед за этим осколок снаряда разрывает плечо нашему итальянскому добровольцу, которого мы называем «Марко». Километр за километром мы оттесняем врага, и когда темнеет, несколько солдат и я внезапно оказываемся среди русских. Мы замечаем это только тогда, когда они обращаются к нам по-русски. Это десять солдат, которые в темноте не смогли своевременно убежать от нас. Их можно было взять в плен без сопротивления. Среди грузовиков, которые медленно следуют за нами, две машины напоролись на мины и взорвались. Водители погибли мгновенно. В зареве пожара мы бросаемся на позиции русских и атакуем их противотанковые щели и траншеи. При этом мы взяли 34 человека в плен.

Еще в темноте мы продвигаемся дальше вместе с танками. Иногда мы снова и снова спешиваемся и идем пешком. При каждой короткой остановке мы окапываемся. Фриц Кошински, который входит в наше отделение, достал нам с какого-то грузовика лопату с длинным черенком, которую мы теперь постоянно носим с собой. Этой лопатой копать можно гораздо быстрее, чем маленькими складными лопатками. Командир нашего эскадрона отдал строгий приказ окапываться при каждой продолжительной остановке. И за время нашего продвижения таких остановок было очень много. Я думаю, что только за последние дни я выкопал в русской земле уже больше ям, чем в нашем саду за всю мою прежнюю жизнь.

Теперь у меня на руках множество лопнувших мозолей и я не раз проклинаю это проклятое копание. Но я знаю, насколько важно иметь подготовленный окоп, если нас в открытом поле внезапно накроет артобстрел противника или налетят советские самолеты.

30 октября. Наш эскадрон атакует врага к западу от реки Ингулец в районе Терноватки. Несмотря на сильный огонь противника, нам вместе с подразделениями из других эскадронов и взводом противотанковых пушек удается захватить маленький плацдарм на восточном берегу реки. Из сопровождающих нас подразделений зенитной и противотанковой артиллерии мы в результате внезапного обстрела нас русскими танками сразу же теряем одну 20-мм зенитную пушку и одно противотанковое орудие. Обе машины полностью сожжены. Зенитчики погибли, а водитель самоходного противотанкового орудия получил сильные ожоги по всему телу.

Несмотря на наступление темноты, ротмистр хочет еще произвести разведку в лежащей перед нами деревне Недай-Вода. Разведывательный дозор сообщает, что дома стоят по обе стороны ручья. В самой деревне они обнаружили только немногочисленные силы русских, но в живой изгороди стоит один танк Т-34, который охраняет довольно пустынную дорогу. – Хорошо, сначала разберемся с танком, – слышу я голос нашего командира. Наши машины остаются в укрытии, а мы отдельными группами движемся в направлении деревни. Отделение управления эскадроном, с нашим ротмистром впереди, сопровождается 75-мм противотанковой пушкой на самоходной базе. Она осторожно продвигается вперед. Когда идущий впереди связной дает знак, водитель сразу же выключает двигатель.

Чем ближе мы подходим к месту расположения танка, тем осторожнее мы себя ведем. Иногда мы слышим издалека тихий шум моторов, и время от времени из ночной темноты к нам доносятся приглушенные возгласы. Мы осторожно движемся дальше. Двигатель противотанковой установки тихо ворчит, гусеницы легко шуршат по земле. Почти совершенно темно, но время от времени бледный свет луны освещает окрестность. Перед нами появляются тени кустов и домов. Приказы передаются шепотом по цепочке. Мы выстраиваемся в шеренгу...

– Держаться вместе!... Идти еще медленнее и тише – у нас есть время! Приказ ротмистра! – передается по цепочке. Противотанковая самоходка ползет со скоростью улитки. Там впереди живая изгородь. И где-то возле нее должен стоять танк. Если он обнаружит нас, то внезапность нашего нападения будет потеряна. Тогда он сразу выстрелит в нас. Мы на ощупь продвигаемся в кустах вдоль живой изгороди. Ветки царапают наши патронные сумки. Мы на секунду останавливаемся и сливаемся в темноте с кустами. Самоходка между тем движется вперед, метр за метром. Но где же танк? Как бы в ответ дизельный двигатель внезапно загрохотал перед нами. Шум мотора доносится спереди справа, там, где живая изгородь составляет угол с ближними домами и продолжается вдоль дороги. Заметил ли он нас?

Напряжение мучит наши нервы. Если он запустит осветительную ракету, то напряжение спадет, но зато тут же начнется пальба. Мы затаили дыхание, а самоходка заглушила двигатель. Наводчик поворачивает ствол пушки в том направлении, откуда доносится гул мотора. Мы прижимаемся к земле и пристально всматриваемся во мрак. Грохот танкового двигателя звучит возбуждено и нервно. Но ничего не происходит! – Нам нужно подойти поближе, – слышу я шепот ротмистра. – Из-за грохота его мотора он сам не может услышать нас. Самоходка продолжает движение. Ее расчет готов сразу стрелять. Мы, согнувшись, идем под защитой домов вслед за ней..., тут мотор русского танка внезапно затихает. Противотанковая самоходка тотчас же выключает и свой двигатель. Ужасное нервное напряжение! Теперь экипаж русского танка, вероятно, как и мы, пристально всматривается в темноту и не знает, что ему делать. Если враг стоит у них уже прямо перед носом, то, естественно, совсем не целесообразно запускать сигнальную ракету. Тогда лучше сначала убраться отсюда подальше и выиграть дистанцию.

Так, наверное, и подумал экипаж танка, когда заметил нас, так как вслед за этим мотор снова загрохотал, и мы слышим, как его гусеницы с лязгом скрежещут по земле... Наши глаза уже так хорошо привыкли к темноте, что мы отчетливо узнали темные контуры танка. Он, как и сообщали наши разведчики, стоял прямо у живой изгороди и теперь отъезжает от нее, чтобы удалиться под защитой кустов. Но расчет противотанковой самоходки уже наводит пушку на темную массу.

Когда луна как раз снова проглядывает из-за туч, металлическая труба серебристо-матово сверкает в бледном лунном свете.

– Готово! – разрывает голос наполненную огромным напряжением темноту. С глухим щелчком белая сигнальная ракета взлетает в ночное небо. В ослеплении мы пристально смотрим на Т-34, который находится самое большее в тридцати метрах от нас и как раз поворачивает к нам бок. В живой изгороди мы видим несколько фигур, бегущих в укрытие... Жесткий щелчок разрывает воздух! Удар бронебойного снаряда вырывает в стальном теле танка дыру величиной с кулак. Спустя всего несколько секунд второй снаряд снова попадает в него. В свете следующей сигнальной ракеты мы видим, как из люка валит густой дым. Башенный люк открывается, и из него выпрыгивает русский, зажимающий рукой кровоточащую рану на голове, и бежит к берегу ручья. Мы лежим в укрытии у живой изгороди и стреляем по врагам, которые появляются теперь между домами, и тоже обстреливают нас. Уже вскоре мы обратили их в бегство или убили. Наше огневое нападение на деревню окончилось полным успехом. У нас сейчас нет времени осматривать все дома, потому мы занимаем наши позиции перед деревней. Нужно считаться с тем, что враг захочет отвоевать деревню обратно.

31 октября. Утром происходит ожидаемое нападение врага. Он наступает с северного берега ручья, с минимум одним батальоном пехоты и значительным количеством танков. Наше собственное подкрепление, которое еще сражается на другом берегу Ингульца, пока не прибыло. Теперь боевая группа, возглавляемая нашим ротмистром, вынуждена в одиночку отражать сильное наступление противника и удерживать плацдарм. Наши позиции хорошо замаскированы. Потому мы можем позволить врагу подойти поближе, чтобы встретить его сильным огневым налетом. Положение становится несколько серьезнее, когда нас начинают обстреливать еще из деревни за нами те русские, которых мы не заметили ночью. Когда какой-то русский офицер на американском джипе пытается ускользнуть из деревни по маленькому мостику, его уничтожает меткий выстрел нашей противотанковой пушки.

В последующие часы разворачивается жестокий бой. Но мы смогли отбить атаку противника, причем наши противотанковые пушки уничтожили пять танков Т-34. Позже были захвачены еще семь танков, у которых закончилось горючее, и экипажи бросили их.

Оттесненная враждебная пехота после этого окапывается всего в паре сотен метров перед нами. Но ее большая часть может спрятаться от нашего обстрела и нырнуть в низину, которая проходит едва ли в ста метрах перед нами у подножия нашей возвышенности. Так как с этой возвышенности у околицы деревни есть отличное поле обстрела, то мы для наших станковых пулеметов выбрали именно эту позицию. Но из-за небольшого возвышения, а также несколько более высокой растительности на земле мы не можем просматривать низину перед нами. Наши минометы стреляют в низину, но не могут проверить, куда они попали.

Потому атака русских со стороны ручья застает нас врасплох. Мы замечаем атакующих лишь после того, как они в своих бурых касках уже преодолели небольшое возвышение, и бросились вперед. Только под убийственным огнем наших двух станковых пулеметов самые передние из них остаются лежать на земле. Те, которые идут сзади, быстро снова соскальзывают вниз по склону. И тогда происходит что-то, из-за чего волосы у нас встают дыбом. Мы настолько близко к сердцу принимаем бесчеловечное обращение советских командиров со своими солдатами, что даже испытываем искреннее сочувствие к этим беднягам.

При огневой мощи наших двух станковых пулеметов MG-42 на ширине фронта примерно пятьдесят метров у атакующих нет ни единого шанса даже подняться на склон, не говоря уже о том, чтобы штурмовать наши позиции. Мы стреляем уже тогда, когда видим их верхние части туловища. Если кому-то, тем не менее, удается продвинуться вперед, то он сможет сделать самое большее еще один или два шага, пока в него не попадут. Того, кто остается живым и соскальзывает вниз в низину, встречает страшная канонада ругани и громких угрожающих криков. Это звучит так, как будто загонщик подгоняет свору охотничьих собак ловить зверя. Затем снова и снова повторяется одно и то же: после короткой паузы и абсолютной тишины резкий звук свистка разрывает напряженную тишину. Между тем мы уже знаем, что будет, и мы готовы. Как только первые тела снова становятся видны, наши пулеметы открывают огонь. У русских нет никаких шансов, и они снова скользят назад в низину. И снова свирепая ругань и через некоторое время опять все начинается со свистка – и все больше трупов остаются лежать перед нами. Если они теперь хотят добраться до нас, им сначала придется перелезть через вал из их мертвых товарищей, которые были пожертвованы их бесчеловечным командиром как убойный скот.

– Этой свинье стоило бы однажды самому все это увидеть, – кричит нам унтер-офицер Фабер от другого станкового пулемета. – Он для этого слишком труслив, сволочь, – отвечает ему Фриц Кошински, который уже несколько дней является нашим командиром пулеметного звена. – Вместо себя этот чертов мерзавец гонит этих бедолаг в ад. «Профессор», который как подносчик боеприпасов лежит несколько дальше за нашими спинами, кричит нам: – Приказ обервахмистра! Мы на этот раз должны подпустить их еще ближе, вероятно, тогда мы сможем увидеть эту свинью.

– Хорошо! – отвечает Фабер за всех нас.

Ганс Виерт, который лежит рядом со мной, яростно скрипит зубами и замечает, что на этого погонщика безропотного скота было бы слишком жаль тратить пулю. Его следовало бы поймать живым и гнать перед собой при каждой атаке, пока он не наделает себе в штаны. Благочестивое желание Ганса.

Затем мы снова слышим ругань и свисток! Первые головы выдвигаются в наше поле зрения. Атакующие медлят, так как на этот раз по ним не стреляют. Тут мы снова слышим яростный лай из низины и наряду с ним даже несколько пистолетных выстрелов.

Русские перед нами затравлено вскакивают. Они переступают через своих мертвецов и подбегают к нам с винтовками с примкнутыми штыками! Самые передние падают под нашим огнем. Некоторые в отчаянии поднимают руки, как будто бы они вовсе не хотели сражаться. Тот, кто еще может, снова бежит назад.

Рычание, которое мы слышим после этого, явно могло бы исходить только от безумца. Нашу ярость в адрес этого бесчеловечного мерзавца нам, к сожалению, снова пришлось спустить на тех, кого он безжалостно приносит в жертву как животных. Действительно ли этот русский комиссар или офицер сумасшедший? Или он только боится за собственную жизнь и поэтому жертвует жизнями своих солдат?

Он не может не понимать, что попал в ловушку и с наступлением дня у него не будет никаких шансов выбраться отсюда. Может быть, он хочет пожертвовать своими солдатами, и связать нас здесь до вечера, чтобы самому под шумок исчезнуть в темноте? Если этот изверг здесь действительно пожертвовал столь многими, чтобы самому остаться в живых, то мы были удовлетворены тем, что его расчет не оправдался. Но жестокая смерть от наших огнеметов, которая из-за его поведения ожидала под вечер, к сожалению, также остальных бедолаг, была куда хуже смерти от пули.

В следующий час мы наблюдаем вдали сильные вражеские части, которые частично проходят мимо на северо-восток, частично сворачивают большими группами и окапываются перед нами. Под вечер за нами появляются сильные танковые подразделения полка, которых мы ожидали. Когда танковые подразделения готовятся к атаке, примерно двести красноармейцев с поднятыми руками выходят из своих окопов и сдаются. В низине перед нами раздается рык подстрекателя. Когда некоторые хотят выбежать из низины и тоже сдаться, несколько выстрелов из пистолета раздаются позади них и ранят их. Пока наши танки подъезжают, я вижу, как два из них на правом фланге отклоняются в сторону и выдвигаются к низине. Я замечаю, что у них какие-то странные стволы, которые, в отличие от других танков, направлены вниз к земле.

Фриц Кошински объясняет. – Огнеметы! – говорит он так громко, чтобы мы все могли услышать. Я уже слышал об их воздействии, и у меня мурашки бегут по спине. Не хотел бы я оказаться на месте тех русских, которые сидят там в низине – и у безумного подстрекателя свисток, наверное, тут же выпадет прямо изо рта. Теперь у других тоже нет шанса выбраться из низины живыми. И я спрашиваю себя, неужели рабская покорность наших врагов дойдет до того, что они сами в этой ситуации не решатся ликвидировать своего бесчеловечного командира и предпочтут отправиться в пекло. Еще прежде чем огнеметы исчезли в низине, мы видим, как вспыхивает длинный огненный луч, который под сильным давлением вылетает из трубы, и все, что оказывается на его пути, сгорает в ужасном пламени. В низине возникает паника. Мы слышим, как они кричат! И вместе с густым черным чадом к нам поднимается и зловещий смрад сожженного мяса и лохмотьев. Несколько человек, объятые пламенем, с безумными криками выскакивают на холм. Они в панике бегут мимо нас или катаются по земле, пытаясь сбить огонь. Многие прыгнули в ручей, чтобы спастись. Волна горячего воздуха настолько сильна, что мы чувствуем ее даже у нас наверху. Это страшное зрелище. И мы высовываемся из наших окопов и бежим за движущимися вперед танками. Мы должны идти дальше, враг все еще не разбит.

Пройдя около километра, мы сталкиваемся с сильным ответным огнем. Враг зарылся в землю. Когда нам не удается продвинуться вперед, огнеметные танки атакуют с фланга. Страшное оружие! Я впервые так близко вижу эти уничтожающие огненные пушки. И мне трудно будет забыть этот ужасный смрад, который перехватывал мое дыхание, и от которого у меня едва не случилось удушье.

Но какое это имеет значение, если какой-то простой солдат погибнет при этом. Это война, и на ней хороши любые средства, если нужно победить врага. И если бы не нужно было бы опасаться того, что противник сможет ответить тем же самым, то люди применяли бы еще гораздо более жестокое оружие. Какая разница, как именно умирают люди. Главное, что они вообще сдыхают и по возможности в больших количествах. Это война! Это одно предложение, которое означает уничтожение, смерть и жестокость, – это извинение и оправдание для всего того, что происходит в это время. Ты можешь расстреливать людей, пробивать им череп или сжигать их заживо, если это тебе нравится. Просто скажи: это война, и ты уже освобожден от какой-либо вины – это же так просто. Если ты, однако, не можешь договориться об этом со своей совестью, ты скоро сам подохнешь. Ты должен суметь приучить себя к тому, что происходит, и внушить себе то, что они втолковывали тебе с самого начала, что все это, мол, происходит для твоего отечества, и поэтому это правильное дело.

1 ноября. Сегодня в нашем подразделении тоже много погибших и раненых. Позже наши успешные действия и бой за плацдарм у Терноватки, вместе с именем нашего ротмистра были даже упомянуты в почетном списке немецкой армии. Одна из специальных наград, которые используются для поднятия боевого духа войск.

2 ноября. Нас сменяют части 23-й танковой дивизии, которая тоже входит в состав заново сформированной 6-й армии. Сменяющие нас солдаты уже через кое-что прошли. За последние недели их перебрасывали с одного участка фронта на другой. От них мы услышали песню, в которой в духе грустной насмешки рассказывается об отступлении немецких войск от Харькова и Киева через Кременчуг на Днепре и дальше на запад и юг. В нашей части солдаты еще много недель пели эту песню на мотив «Лили Марлен». Ее текст – это тарабарщина из солдатского русского и немецкого, со следующим дословным текстом: «Njemo ponemajo, njemo malako. Alles schiskojedno, doch Wodka charoscho. Njemo chleba njemo sup, dosswitanja Krementschug, dosswitanja Krementschug».

По смыслу это значит примерно следующее:

«Я этого не понимаю, так как молока больше нет. Но нам это все равно, так как водка тоже хороша. Но хлеба и супа тоже больше нет. Поэтому я говорю «До свиданья, Кременчуг»».

После того, как нас сменили, мы быстрым маршем направляемся на незнакомый нам участок фронта. Как обычно, мы, простые солдаты, снова ничего не знаем. Только слухи намекают на плацдарм на Днепре. Мы едем целую ночь, и очень мерзнем в наших грузовиках. Уже двое суток температура по ночам опускается ниже нуля, но днем идет дождь, и ветер продувает до самых костей. Дороги развезло, и грузовики часто тонут в грязи до осей. Нам приходится выталкивать грузовики из грязи, и когда мы после этого снова садимся в кузов, на нашей одежде и сапогах свисают куски липкого украинского чернозема. Наконец, мы останавливаемся в деревне и размещаемся по хатам. Здесь мы получаем новые валенки и маскировочные халаты с теплой подкладкой для предстоящей зимы.

5 ноября. После двух дней передышки мы снова направляемся на позиции у более крупного села. Эта деревня, вроде бы, называется Верхний Рогачик. Передний край обороны, так называемая HKL, должна находиться совсем близко. Мы слышим канонаду и шум боя. Говорят, что русские прорвали нашу оборону здесь на широком фронте. Наш полк при поддержке артиллерии и танков должен атаковать на рассвете и восстановить старую линию фронта.

6 ноября. После сильного огневого налета артиллерией большого и среднего калибра мы в шесть утра приступаем к атаке на широком фронте. Противник встречает нас сильным оборонительным огнем. Когда восходит солнце, оно настолько сильно слепит наводчиков наших танков, что им приходится снова и снова останавливаться. Им трудно наводить свои пушки на цели.

Для нас эта атака оказывается жестоким боем с большими потерями среди офицеров и солдат. У нас много погибших. Рядом со мной одному унтер-офицеру снарядом вражеского пехотного орудия буквально сносит голову. Осколок снаряда разрывает барабан для пулеметной ленты, который я установил на моем пулемете для ближнего боя. Несмотря на большие потери, мы прорываем оборону русских и обращаем их в бегство. Огнеметные танки также здесь занимаются «зачисткой» траншей и одиночных окопов. За ними остается только лишь опустошенный и сожженный пейзаж, из которого еще много часов поднимаются зловонные облака дыма. Они смешиваются с пролетающими по небу белыми облаками.

Потери противника в живой силе и технике огромны. Он хочет взять реванш, направив на нас свои самолеты. Они как пчелы кружат над нашими головами, и только после того, как наша зенитная пушка сбивает пять штурмовиков, они прилетают лишь поодиночке. К сожалению, они тоже успели уничтожить два наших грузовика и одну 20-мм зенитную пушку. Кроме того, также загораются несколько зданий колхоза, где находятся наш командный пункт и временный перевязочный пункт. Как раз когда мы думаем, что сможем немного передохнуть, русские переходят в контратаку. Нас застает врасплох их безумный обстрел из «сталинских органов» и полевых гаубиц. У нас снова большие потери. Так как мы между тем получили для усиления вдобавок к нашим танкам также отделение тяжелых истребителей танков «Хорниссе» (буквально «Шершень», 88-мм самоходная противотанковая установка с боевым весом 24 тонны, с начала 1944 года ее название было изменено на «Насхорн» – «Носорог» – прим. перев.) и несколько «Хуммелей» с их 150-мм гаубицами («Хуммель», буквально «Шмель», самоходная полевая 150-мм гаубица с боевым весом 24,4 тонны), у врага нет никакого шанса прорваться на нашем участке. Затем наши «штуки» атакуют немного отдаленные позиции врага, и мы по черным клубам дыма понимаем, что они тоже не промахнулись мимо цели. После того как отвоеванные позиции на старой линии фронта очищены, их снова занимает 79-я пехотная дивизия. Еще той же ночью нас перебрасывают на другой участок, тоже в районе Верхнего Рогачика. Сопротивление русских незначительно. Позже мы узнаем, что мы разбили советскую гвардейскую стрелковую дивизию со всеми ее пушками и другим тяжелым вооружением и нанесли большие потери в живой силе и технике еще двум гвардейским дивизиям.

Но победа досталась нам дорогой ценой. Только в нашем батальоне погибло более двадцати человек, и в уже и так сильно поредевшем полку число потерь только за эти дни еще раз достигло численности целого эскадрона. Наряду со многими рядовыми, унтер-офицерами и вахмистрами погибли также несколько офицеров. Среди них командиры 1-го и 2-го батальонов, а также три командира эскадронов. Также в нашем взводе тяжелого оружия из-за потерь утратили боеспособность одно минометное отделение и одно отделение станковых пулеметов. К всеобщему сожалению, всеми нами любимый унтер-офицер Фабер был убит пистолетным выстрелом в спину. В него выстрелил раненый большевистский офицер, лежавший на земле, которому Фабер только что перевязал рану. Когда я увидел это, я снова подумал об унтер-офицере Шварце на позициях для круговой обороны у Рычова и об обосновании им своих действий, которые я считал негуманными. На этот раз я не почувствовал никакого огорчения, когда вахмистр из легкого взвода застрелил эту свинью очередью из своего автомата. Упаси меня Бог от того, что мой гнев однажды превратится в непреклонную ненависть, и я стану таким же как тот унтер-офицер Шварц.

7 ноября. Через несколько дней мы будем скучать по нашему всеми уважаемому ротмистру, который всегда был вместе с нами на передовой. Как рассказывает нам наш командир взвода, по приказу свыше наш ротмистр должен безотлагательно возглавить уже сильно поредевший батальон, а мы должны получить другого командира. Уже прошел слух, что мы со всей дивизией займем стратегически очень важный плацдарм у Никополя на Днепре. Погода сейчас резко изменилась. Хотя ночью еще морозно, но по утрам начинает идти сильный дождь. Земля превращается в настоящее болото. Даже гусеничные машины с трудом передвигаются по глубокой грязи. Нам почти всегда приходится идти пешком по жидкой грязи и выталкивать наш грузовик.

Через несколько часов мы, совершенно промокшие, добираемся до Днепровки, большой деревни в восточной части плацдарма. В этой деревне должны находиться также штабы пехотной дивизии и горнострелковой части, сражающиеся части которых размещены впереди в траншеях на передней линии обороны и отражают нескончаемые атаки противника.

8 ноября. Мы занимаем дома, которые были раньше заняты солдатами танкового батальона армии. Наше отделение размещается во вместительной деревянной избе, которую мы называем крестьянским домом. В этом доме живет еще одна русская женщина со своей восемнадцатилетней дочкой Катей. Обе проживают в переднем помещении с большой глиняной печью, на которой у обеих женщин есть постель согласно русскому обычаю. Наше отделение размещается во вместительной соседней комнате, которая точно так же отапливается глиняной печью. Снаружи сыро и промозгло, и прежде чем очистить наше новое жилье от того, что оставили наши предшественники, мы сильно растапливаем печь.

Для нас это настоящее счастье снова, наконец, иметь прочную крышу над головой, помыться и почиститься. Тем не менее, нам никак не удается избежать того, что на нас уже скоро снова нападают эти проклятые мучители, вши. Эти чудовища всюду в избах, и нам кажется, как будто бы они только того и ждали, чтобы насосаться нашей крови. Но вскоре мы понимаем, что не только вши живут с нами в крестьянских избах. Куда более активные кровососы точно так же хотят очевидно сладкой для них солдатской крови: блохи!

Этих длинноногих черных чудовищ здесь так много, что невысоко над полом их можно ловить рукой как мух. Когда в один чудесный день солнце бросает свои лучи в нашу комнату, и я мимоходом выглядываю в окно, я вижу в солнечных лучах какое-то мелькание над глиняным полом, которое в иных случаях можно увидеть только при большой жаре над сухой землей. Только приглядевшись повнимательнее, я понимаю, что это блохи, которые сотнями или даже тысячами подпрыгивают вверх на теплом солнце, устраивая свои танцы. Последующее окуривание помещения средством для дезинсекции, которое дал нам унтер-офицер медицинской службы, приносит нам в течение следующих дней небольшое облегчение, так что мы можем, по крайней мере, спать по ночам. Но здесь существует еще один вид паразитов, который несколько молодых вояк скрывают из-за своей стеснительности до тех пор, пока он не появляется почти у всех нас, – лобковые вши! Мы, солдаты, называем их также крысами из мешка. Санитар объясняет нам, что они, вероятно, являются еще ползущим завещанием наших предшественников. Я упоминаю этих отвратительных для меня паразитов, потому что вспоминаю о них с ужасом. Потому что мне к моей досаде пришлось из-за этого еще и выслушивать насмешки моих товарищей. Ведь я, в отличие от других, заметил, что подхватил этот вид вшей только тогда, когда большинство из нас наш санитар уже обработал так называемой серой мазью. Когда я как раз был в помещении санпоста, и санитар уже хотел меня обработать, внезапно прозвучал сигнал боевой тревоги. В поспешности я успел получить от него только порцию серой мази размером с лесной орех на клочке бумаги, с указанием самостоятельно втирать ее в пораженное место. Я выбежал так быстро, что уже не услышал, как санитар еще кричал мне вслед, чтобы я был очень осторожен с этой содержащей ртуть мазью, и что этой порции вполне достаточно для трех применений.

Прежде чем я подготовился к бою, у меня как раз было еще время, чтобы втереть всю мазь на пораженные участки срамного места, и, как и было рекомендовано, вымыть руки. Эффект от этого был опустошительным. Когда враг несколько часов спустя атаковал наши позиции, я еще мало что заметил, потому что я стрелял из пулемета с одного места и мало двигался. Но когда мы, после удачного для нас боя, снова покидали позиции, я почувствовал сильное жжение и чесотку, и я, к веселью моих товарищей, мог идти только лишь с широко расставленными ногами.

Успех моего лечения был бесспорен, но при этом еще и настолько радикален, что я еще два дня после этого мог ходить, только широко расставляя ноги, а кожа с моих самых благородных частей после этого отслаивалась как пергаментная бумага. После этого неприятного опыта я позаботился о том, чтобы мы получили для нашего отхожего места новую деревянную балку для сидения, так как по предположению санитара именно там к нам и могли перескакивать вши.

Тревога на Никопольском плацдарме

9 – 19 ноября. Следующие десять дней мы проводим в Днепровке в постоянном ожидании приказа о контратаке. Мы знаем, что передний край обороны проходит в нескольких километрах к юго-востоку от деревни, а позиции слева заняты войсками 3-й горнострелковой дивизии. Справа к нам примыкают траншеи и стрелковые ячейки частей 258-й пехотной дивизии. Оба соединения уже сильно поредели после жестоких боев на протяжении летних месяцев. Они должны своими недостаточными силами защищать широкий участок фронта от хорошо вооруженного и сильного врага. Мы, солдаты, беседуем об этом и жалеем бедняг, которые теперь уже довольно долго сидят в мокрых и грязных дырах и борются против врага.

Зато из нас, как значительно лучше вооруженной части, будут делать экстренный резерв, элитную часть, заданием которой будем вступать в бой только в том случае, если враг где-нибудь прорвется. Если в сравнении с войсками на передовой у нас также есть то преимущество, что после успешного боя мы можем возвращаться снова в места расквартирования, то зато мы как ударная часть, все же, подвергаемся значительно большей опасности, чем войска на позициях. Так к окончанию боев здесь на плацдарме у нас были настолько высокие потери, что из остатков трех легких эскадронов нашего батальона не удалось укомплектовать полностью даже один эскадрон, хотя мы постоянно снова и снова получали небольшие пополнения. Но до окончания боев на Никопольском плацдарме нам предстояло пережить еще два месяца тяжелых боев.

Так как ожидаемое нами крупное наступление русских все еще не началось, мы используем свое время для самых разных дел. Наряду с усилением вооружения и обучением легких взводов использованию новых винтовочных гранат и средств борьбы с танками, происходит также реорганизация нашего взвода тяжелого оружия. После последних тяжелых боев из «стариков» остались только лишь обер-ефрейторы Фриц Кошински, Вальдемар Крекель и штабс-ефрейтор Йозеф Драйер. Драйер рассказывает нам, что он попал в дивизию во время ее переформирования в начале 1942 года еще как гордый «бамбергский кавалерист». На его правой щеке от глаза до рта тянется тонкий ярко-красный шрам, похожий на так называемый «студенческий шрам», который получают студенты от удара шпагой во время своих фехтовальных дуэлей. Но он говорит нам, что это шрам от удара штыком, который нанес ему какой-то Иван в Сталинграде. Драйер как старший по званию теперь должен возглавить отделение погибшего унтер-офицера Фабера. Ганс Виерт и ефрейтор Роттманн передаются ему в подчинение как первые номера пулеметных расчетов. «Профессор», который кажется слишком слабым физически, чтобы быть вторым номером и подносчиком пулеметного станка, остается и дальше подносчиком боеприпасов вместе с двумя «Хиви».

В нашем отделении больше нет командира. Вместо этого наш командир взвода сделал старых солдат Вальдемара Крекеля и Фрица Кошински командирами пулеметных звеньев, и они с этой минуты вооружаются автоматами. Мой второй номер – крепкий ефрейтор Вилли Краузе. Фриц Хаманн, который до сих пор был моим вторым номером, теперь сам стал первым номером станкового пулемета, после того как обер-ефрейтор Хайнц Барч под Верхним Рогачиком получил тяжелое ранение от снаряда русской противотанковой пушки. Теперь его вторым номером является мотопехотинец Биттнер, молодой парень. Двух погибших подносчиков боеприпасов из нашего отделения сменяют один «Хиви» и мотопехотинец Мерш.

Наше минометное отделение тоже переформировывается. Командиром минометчиков вместо тяжелораненого вахмистра Хаука теперь стал унтер-офицер Фендер. Но во всем этом отделении я, если не считать долговязого Вариаса, близко знаком только лишь с ефрейторами Эрихом Шустером и Гюнтером Пфайффером. Отделение минометчиков размещается в соседнем с нами доме, и иногда эти трое приходят к нам поиграть в карты. Другие солдаты в их отделении в большинстве своем новички. Отто Круппка теперь служит в отделении управления и является также личным посыльным нашего обервахмистра, которого мы между собой всегда называем просто «Обер» (буквально «старший», но также и «старший официант» – прим. перев.).

Наш «Обер» опытный солдат, уже награжденный Железным крестом первого класса и серебряным значком за ранение. Мы ему абсолютно доверяем. Но он – старый вояка, и немного солдафон. Он, должно быть, прослужил уже двенадцать лет, и ему уже больше тридцати лет. Даже здесь на фронте он всегда соблюдает некоторую дистанцию. Это характерно для него. Оживленные личные беседы он ведет только с равными себе. Я вижу в этом типичное поведение так называемых «носителей портупеи» (тех, кто носит шпагу с серебряной или золотой кистью). На эту группу фельдфебелей или вахмистров я обратил внимание еще в казарме, они, кажется, получили особое положение между офицерами и низшими унтер-офицерами.

Наш «Обер» на фронте всегда является образцовым командиром, но как опытный солдат он также достаточно осторожен и старается избегать большого риска. Это было очень на пользу нам в отделениях станковых пулеметов, так как при атаках легких взводов мы из-за нашей сильной огневой мощи в большинстве случаев осуществляли огневую поддержку и таким образом не использовались в рукопашных боях.

Вместо нашего ротмистра на короткое время наш эскадрон возглавил один обер-лейтенант. Я ничего о нем не записал, но я вспоминаю о том, что он в перерывах между боями часто вместе с другими офицерами ходил охотиться в низинах Днепра. Еще рассказывали, что его денщик должен был заранее ставить походную кровать для него даже на передовой позиции. За время его командования несколько находчивых солдат устроили в брошенном доме сауну. Замечательная идея, которой мы с удовольствием воспользовались.

Уже с первого дня Виерт и я установили хорошие отношения с Катей, дочкой нашей «матки», хозяйки дома. Катя работала полдня и ее мать целый день на кухне у горных стрелков. Катя была стройной и белокурой русской девушкой, так называемой паненкой. Ее пшеничные волосы заплетены в маленькие косы, уложенные на голове как венок. Она была одета в грубое русское платье, когда-то голубой цвет которого стал теперь блекло-серым от частых стирок. Каждое утро она сияла от чистоты, и при приближении от нее сильно пахла грубым армейским мылом. Как только Катя видела нас, она уже издалека приветствовала нас обычным русским «Здравствуйте», и ее голубые как васильки глаза великолепно сияли. Я думаю, что если бы Катю одели в модное легкое платье, она была бы прелестной и привлекательной девушкой.

Хотя всем нам приказывали не входить в близкие контакты с гражданским населением из-за опасности шпионажа и партизанского террора, но в нашем случае мы не могли не беседовать с местными жителями о различных вещах. Миша, наш «Хиви», который тоже был родом из Украины, был у нас переводчиком. Но позже я и сам выучил несколько слов и фраз на русском языке, так что меня немного понимают, если мне или другим что-то нужно. Причем Виерт больше всех пользовался услугами обоих женщин, так как он часто приносил курицу, которую ему где-то удавалось поймать, и «матка» или Катя должны были ему ее приготовить. Иногда между нами, солдатами, и Катей возникали даже маленькие ухаживания, и ее очень забавляло, когда мы неправильно произносили русские слова или она сама пыталась что-то сказать по-немецки. Но всерьез приставать к Кате или добиваться чего-то от нее никто из нас и не думал. В этом отношении она была для нас табу. И на протяжении последующих дней и недель Катя стала нашим добрым ангелом.

Это началось с того, что однажды мы, вернувшись с передовой мокрыми и замерзшими, нашли нашу комнату уже приятно протопленной и сверкающей чистотой. Даже наши соломенные постели были совершенно свежими. После этого Катя делала это снова и снова. В благодарность за это мы давали ей шоколад из наших армейских пайков. Когда она однажды попросила у нас пару носков для ее матери, то получила от нас сразу несколько пар, а также нижнее белье в придачу. «Профессор» даже подарил ей рубашку цвета хаки, которую он сохранил еще из своего тропического обмундирования из Италии. Катя в ней выглядела настоящей спортсменкой. Она радовалась как ребенок и со всех сторон рассматривала себя в мутном зеркале. Но если нам предстояло уходить на очередное боевое задание, она становилась серьезной, и я часто видел также слезы в ее глазах. Когда мы сидели в грузовике, она подходила к нашей машине, чтобы попрощаться и махала нам вслед так долго, пока не теряла нас из вида. Иногда она прибегала в самый последний момент, потому что она во время тревоги находилась внизу в деревне, где чистила картошку на кухне.

20 ноября 1943. Мы чувствуем, что перерыв между боями закончился. Хотя уже за несколько дней до этого мы все время слышим грохот боя попеременно на участках фронта пехотинцев и горных стрелков. Но это всегда были только короткие бои, которые быстро заканчивались. На этот раз все по-другому! Ведется громкий беспрерывный ураганный огонь, который длится уже почти час. Мы знаем, что это артподготовка русских к наступлению. Пока мы еще обсуждаем, смогут ли войска на передовой задержать врага, звучит сигнал тревоги. Проходит всего несколько минут, и мы уже в машине и наш водитель заводит двигатель. Мы едем вдоль шоссе, которое ведет в южном направлении к деревне, до которой почти десять километров. Ураганный огонь перед нами становится слабее, зато усиливается боевой шум от пехотного оружия. До переднего края уже близко.

Внезапно в небе над нами появляется множество вражеских штурмовиков и истребителей, которые поливают нас огнем бортового оружия и забрасывают осколочными авиабомбами. Мы спрыгиваем с машин и ищем укрытие в овраге. В одно из наших орудий попадает бомба. Раненые зовут санитара. Маленькая бомба попала в двух солдат из нашего эскадрона. Один сразу мертв, другому оторвало руку. Пока наши машины едут назад, мы медленно идем вдоль оврага, а затем дальше к передовой.

Нас встречает только слабый ответный огонь. Перед нами горят несколько стогов соломы и амбаров. Мы с Вилли Краузе опять выкопали три противотанковые щели. Но нам снова и снова приказывают вставать и двигаться дальше. Земля влажная и липкая. Наконец, мы располагаемся в маленькой балке. Мы снова должны окопаться и оставаться всю ночь в боевой готовности.

21 ноября. Ночью было морозно, и наши мокрые шмотки затвердели от холода. Когда мы шевелимся в одиночном окопе, они трутся о земляные стенки и шуршат как картон. Как только светлеет, русские штурмовики опять над нами и снова сбрасывают проклятые осколочные бомбы. Мы все настолько злы на них, что я ставлю на свой пулемет прицел для зенитного огня и пытаюсь со спины Фрица Хаманна обстреливать их патронами со стальной оболочкой, как только они сбросили свои бомбы и повернули обратно. Прежде чем они исчезают за оврагом, мои очереди с треском бьют по фюзеляжам, так что разбрызгиваются искры. Если нам даже не удается сбить их, то мы, все же, заставили их уважать нас. Во второй половине дня нас усиливают полковыми зенитными пушками. После того, как они сбили два русских самолета, вражеские летчики перенесли свои действия дальше в наш тыл.

22 ноября. Ночью опять было холодно, но к утру начался легкий моросящий дождь. Он снова размягчает землю, и мы стоим по щиколотку в грязи. После этого штурмовики снова атакуют нашу позицию в овраге. Несколько взрывов и облаков дыма показывают нам, что они смогли поразить свои цели. Наконец, мы видим на пасмурном небе несколько немецких истребителей. Они сбивают несколько русских самолетов и снова исчезают. К полудню мы при поддержке артиллерии и танков начинаем атаку. Вскоре после этого мы снова вынуждены вернуться.

– Чертовы игры, – слышу я, как ругается Фриц Кошински. – То спрячься в картошке, то вылезай из картошки, то снова окапывайся и жди. Такова доля простого солдата. Никто не говорит нам, зачем и почему. Но потом быстро проносится слух, что сегодня нас еще придержат в качестве особого резерва. Впереди вдоль главной линии обороны кипит тяжелый бой. Но уже через час мы узнаем, что врага отбросили на юг. Командир 2-го эскадрона с несколькими солдатами своего отделения управления погиб. Но только успех имеет значение: один лишь взвод полковых зенитных пушек, ведя огонь по наземным целям, уничтожил как минимум пятьдесят вражеских солдат. Наряду с несколькими танками Т-34, нами также уничтожены и захвачены шестнадцать противотанковых пушек и несколько полевых орудий. Мы все еще лежим в окопах на исходной позиции и ждем боевого приказа. Ночью было относительно спокойно, и мы с Вилли Краузе, моим вторым номером, чистили наш одиночный окоп от грязи и укрепили дно окопа степной травой и несколькими дощечками от ящиков для боеприпасов. После этого мы чувствуем себя несколько лучше и пытаемся уснуть в одиночном окопе глубиной примерно с человеческий рост.

23 ноября. К утру нас будит сильный артобстрел – русские обстреливают преимущественно правый фланг, удерживаемый нашими пехотинцами. Мы напряженно слушаем и очень хотим, чтобы они смогли удержать позиции, когда внезапно раздается жуткий шум мотора – настолько сильный грохот, который мы никогда еще раньше не слышали. Стены в наших дырах начинают вибрировать, и земля дрожит как при землетрясении. Что-то огромное медленно движется через балку. Оно размером почти с крестьянскую избу, а впереди у него длинный пушечный ствол. Когда оно приближается, я вижу, что за ним едут еще четыре такие же огромные стальные крепости. Они со скоростью пешехода движутся вперед на очень широких стальных гусеницах. Все солдаты выползают из своих нор и рассматривают стальных монстров, о которых даже более опытные из нас ничего не знают. Затем с быстротой молнии разносится объяснение: Это «Фердинанд», новая противотанковая самоходная установка весом 75 тонн и с 88-мм пушкой и специальным прицелом, благодаря которому он может уничтожать вражеские танки с неслыханного прежде расстояния. (С февраля 1944 года эти самоходные установки, уже прошедшие модернизацию, были переименованы в «Элефант» («Слон») – прим. перев.) Один унтер-офицер из экипажа самоходки объясняет нам, что гигант приводится в движение двумя мощными дизельными двигателями и двумя электродвигателями. (На самом деле двигатели были не дизельными, а бензиновыми, карбюраторными. Боевой вес «Фердинанда» составлял 65, а не 75 тонн. – прим. перев.) Он передвигается на особенно широких гусеницах, но, тем не менее, он настолько тяжел, что глубоко погружается в землю. Дождливая погода и глубокая грязь – вот его самые большие враги, которые могут его полностью обездвижить. Поэтому он больше подходит для позиционных и оборонительных боев. В настоящее время на нашем участке будут применены пять машин, что станет проверкой их пригодности. Относительно этих тяжелых танков, названных «Фердинандами», я хотел бы немного забежать вперед, чтобы рассказать, насколько сильно противник хотел узнать подробности об этом новом типе бронетехники.

Это было несколькими днями позже, когда мы отбили нападение врага и перешли в контратаку. В качестве средств усиления за нами медленно следуют четыре штурмовых орудия и четыре «Фердинанда». После того, как враг перед нами исчезает на неубранном поле подсолнухов, и мы занимаем его позиции, двадцать два русских Т-34 катятся на нас. «Фердинанды» и штурмовые орудия скрылись в овраге за нами, и их уже не было видно. Они ждут, пока Т-34 приблизятся на благоприятную дистанцию для штурмовых орудий.

Когда они открывают огонь, то с первого раза добиваются шести попаданий. Т-34 внезапно останавливаются, но немедленно стреляют в ответ. Когда за нами снова раздается грохот выстрелов, то еще от трех Т-34 отлетают башни, и два следующих дымят. Тут остальные одиннадцать танков поворачиваются, и несутся назад, как будто за ними гонятся черти. На почтительном удалении они останавливаются, наверняка уверенные, что тут они в безопасности от наших танков и противотанковых орудий. Но они ошибаются, да и мы тоже не можем поверить своим глазам. «Фердинанды» немного выехали из оврага, чтобы лучше видеть цели. Между тем Т-34 стоят в линии на позиции на маленьком холме и выжидают. Я вижу их несколько более отчетливо через оптический прицел моего пулемета.

Когда четыре «Фердинанда» почти одновременно стреляют, я четко вижу, как раскаленные снаряды взрываются между танками. Из двух танков сразу после этого начинает идти дым. Два попадания! Невероятно на такой дистанции. Вражеские танки двигаются. «Фердинанды» стреляют дальше – и еще раз попадают в танк. Остальные танки очень торопятся поскорее исчезнуть за холмом.

Теперь русские будут гадать о том, какое чудесное оружие противостоит им здесь. Мы все сходимся в том, что «Фердинанд» в будущем станет самым большим кошмаром для танков противника. Так как вражеская пехота находится только примерно в трехстах метрах перед нами на засохшем подсолнуховом поле, мы всю ночь остаемся на позициях. По соображениям безопасности мы время от времени запускаем осветительные ракеты. В полночь над нами внезапно появляется черная тень и сбрасывает на нашу позицию осколочные бомбы. Затем две «швейных машинки» кружатся над нами. Они мешают нам освещать предполье. Как только они видят хотя бы маленький огонек под собой, то сбрасывают бомбу. Справа от нас они попали в ручной пулемет. Мы слышим крики, зовущие санитара. После этого мы больше не осмеливаемся зажечь сигарету даже под плащ-палаткой. Наши глаза пристально вглядываются в предполье. Совершенно темно. Вилли Краузе кажется, что он слышит впереди шум. Но ничего не видно! И «швейная машинка» над нами мешает нам запустить осветительную ракету, чтобы мы смогли увидеть, что там перед нами происходит. Довольно долго сохраняется тишина. Но затем ручной пулемет справа от нас внезапно начинает стрелять! Одновременно в небо с шипением взлетают осветительные ракеты, и мгновенно просыпается весь фронт. Огонь из винтовок и пулеметов по всей линии. Также мы выпускаем осветительную ракету. И тогда мы видим, как перед нами вскакивают фигуры. Они пытаются бежать назад. Некоторые падают под огнем на землю, другие поднимают руки и хотят сдаться.

Перед нашей позицией мы берем в плен шесть человек. Легкий взвод справа от нас взял в плен одиннадцать русских, которых сразу отводят на командный пункт эскадрона. Мы удивлены видом наших пленников. Все они старые дедушки с бородами. Самому молодому из них, как мне кажется, пятьдесят лет. От пленных мы узнаем, что их было тридцать человек под руководством комиссара, и они должны были ворваться на наши позиции, чтобы любой ценой взять «языка». От него требовалось узнать, какое новое оружие здесь противостоит русским. Мы слышим от них, что призвали их совсем недавно, и что их стрелковая подготовка была очень короткой. После этого им просто сунули винтовку в руку и только вчера отправили на фронт.

Нас очень удивляет то, что они под руководством комиссара подкрадывались по полю подсолнухов эти всего триста метров до наших позиций настолько осторожно, что им для этого потребовалось почти четыре часа. Использование «швейных машинок» над нашими позициями было частью их замысла. Но мы сорвали их планы, и им и дальше придется гадать о том, какое новое оружие может уничтожать их танки еще до того, как они смогут приблизиться к нам на расстояние своего выстрела. Новая противотанковая самоходка «Фердинанд» в течение следующих недель еще часто использовалась на плацдарме. Но уже вскоре мы понимаем, что он благодаря своей прекрасной пушке и замечательной системе управления огнем был отличным истребителем танков в позиционной войне, но из-за своего веса только редко мог оптимально применяться на преимущественно влажной и мягкой почве. Поэтому когда наши войска оставили плацдарм и начали отступление по украинской грязи от Днепра до Буга, специальному саперному подразделению пришлось взорвать эти стальные крепости.

24 ноября. Мы все еще лежим в одиночных окопах между Днепровкой и Стахановым на исходных позициях. Прибытие «Фердинандов» укрепило наш боевой дух. Ночью они отошли и были использованы на другом участке фронта. В первой половине дня погода снова резко меняется, идет сильный дождь. Мы стараемся хоть как-то накрыться нашими плащ-палатками, но это мало помогает. Мы насквозь промокли и шлепаем по воде и грязи. Тут перед нами начинается сильный шум боя. Лающие выстрелы танковых пушек разрывают воздух. Через два часа снова становится спокойнее. Нам также не пришлось вмешиваться, так как это было преимущественно танковое сражение. Быстро проносится слух, что «Фердинанды» на всем участке фронта подбили сорок вражеских танков и уничтожили пятнадцать противотанковых пушек противника. Еще пятнадцать танков уничтожили наши «Хорниссе» и «Хуммели», штурмовые орудия и противотанковые самоходки. К западу от нас другие части дивизии тоже смогли отбросить назад противника, прорвавшего главную линию обороны. Теперь все снова спокойно. Все еще идет сильный дождь, и липкая грязь наполняет наши окопы все больше и больше. Но и у врага из-за дождей и распутицы тоже возникнут трудности. Это значит, что русские с большим трудом и очень медленно смогут доставлять на передний край пополнение, вооружение и боеприпасы.

25 ноября. Враг уже в пять часов утра атакует свежими танковыми частями. Сильный дождь в течение ночи прекратился. Мы удерживаем наши позиции, но на этот раз врагу удался глубокий прорыв на участке фронта к западу от шоссе Днепровка-Белозерка, где оборону держат горные стрелки.

26 ноября. Нашу часть бросают на участок прорыва. Темная ночь, и снова начинает идти ливень. Земля скользкая. Мы скользим через ночь, и некоторые теряют локтевую связь и оказываются между русскими. Но в результате нашей контратаки следующим утром они снова с нами. Это будет очень тяжелый бой. При продвижении под сильным обстрелом все минометное отделение выбывает из строя. Среди потерь один погибший. Также Роттманн и его второй номер из другого отделения получают тяжелые ранения в результате обстрела прямой наводкой из «Ratschbum», опасного пехотного орудия. (Так немцы называли советскую дивизионную 76-мм пушку Зис-3. – прим. перев.) Наш маленький мотопехотинец Мерш, который пробыл у нас совсем недолго, погиб. Еще два подносчика боеприпасов ранены.

27 ноября. Сегодня нас поддерживают «штуки». Они полчаса бомбят врага и уничтожают часть его тяжелого вооружения. Мы получаем небольшую передышку. Хотя мы отразили большое наступление русских и снова занимаем прежнюю главную линию обороны, противник сидит всего в нескольких сотнях метров в хорошем укрытии. Когда пикировщики улетают, Иван снова наглеет и ни на минуту не оставляет нас в покое. Как только мы поднимаем голову, они обстреливают нас из пулеметов, снайперских винтовок и пехотных орудий. При смене позиции русской пушки «Ratschbum» ее расчет оказывается точно у меня под прицелом. Мне удается попасть в трех солдат. Теперь орудие стоит прямо перед нами, и его хорошо видно. Но они не осмеливаются утащить его в укрытие и, конечно, будут ждать наступления темноты. Наши минометы срывают их намерения и прямым попаданием уничтожают пушку. Затем для нас наступает плохое время. Из-за внезапных огневых нападений вражеской артиллерии и налетов авиации мы постоянно несем потери. Под прикрытием огня своего тяжелого вооружения русские снова и снова пытаются отвоевать территорию. Один их пулемет справа от нас уже настолько далеко выдвинулся вперед по складкам местности, что может с фланга частично обстреливать наши легкие взводы. Они каждый раз используют огневое нападение своего тяжелого оружия. Как только нам приходится прятаться в окопы, двое русских в касках с пулеметом высовываются, и потом они стреляют по нашим позициям. За это время они уже вывели из строя два наших ручных пулемета и среди легких взводов вызвали потери и замешательство. Солдаты лежат на дне в одиночных окопах и не двигаются.

Я принимаю решение уничтожить пулеметчиков. Иначе есть опасность, что они постепенно выдвинут еще больше пулеметов на фланг. Во время перерыва между обстрелами я навожу мой станковый пулемет точно на то место, где всегда поднимаются их головы. Затем я фиксирую направляющую. Для лучшего утяжеления Вилли Краузе еще подвешивает на станок две полные коробки с пулеметными лентами. При следующем огневом нападении русских приходит мой черед. В то время как все на позициях снова прячутся на дне окопа, две русские головы в касках снова поднимаются точно на том же самом месте. Мне больше не нужно наводить пулемет, я только лишь нажимаю на спусковую скобу для ведения точечного огня. Световой след показывает мне, что мои выстрелы попали точно в цель. Через пару секунд я ослабляю фиксатор, и вместо прицельного огня выпускаю уже несколько коротких очередей туда-сюда.

За моей спиной кто-то кричит: – Отличная работа – им конец! Я и сам уже вижу, что две головы в касках все еще лежат в укрытии, но уже не двигаются. Пулемет поврежден и стоит косо. После этого солдаты в одиночных окопах с облегчением вздыхают и в перерыве между обстрелами машут мне. Я в этот день даже немного горжусь. Но чем? Ну, хотя бы тем, что я снова еще раз помог уберечь моих товарищей от еще худшего.

28 ноября. В раскисших одиночных окопах и траншеях мы как в болоте. Погода переменчивая, но в большинстве случаев холодная, мокрая и дождливая. Наша одежда липкая от грязи. Ночью обычно наступает мороз, и тогда все снова застывает. Много нашего оружия больше не работает. По ночам его заменяют, так как днем мы постоянно под обстрелом. Из-за распутицы продукты нам на позиции тоже подвозят нерегулярно. Однажды грузовику понадобилось почти два часа, чтобы проехать всего лишь восемь километров.

29 ноября – 1 декабря. В течение этих дней враг неоднократно атакует нас силами одного батальона. В некоторых местах ему удается прорвать главную линию обороны. Но его снова и снова отбрасывали назад благодаря поддержке штурмовых орудий и тяжелого оружия. После этого русские понесли настолько большие потери, что им пришлось сначала подтягивать новые резервы.

2 декабря. Наконец, нас сменяют горные стрелки. Когда подъезжают грузовики, идет сильный дождь. Русские, будто догадавшись о том, что происходит, неожиданно начинают обстреливать нас из тяжелой артиллерии. У нас снова много убитых и раненых. Повреждены два наших грузовика. Водители пытаются быстро уехать по раскисшей земле. Нашему грузовику это не удается. Нам приходится выходить и буквально выталкивать машину из грязи. На расстояние, которое мы обычно проезжаем за 15 -20 минут, нам теперь приходится потратить почти два часа.

Уставшие как собаки, разбитые и подавленные гибелью нескольких хороших товарищей, мы возвращаемся в наши избы. Первой, кто встречает нас, была Катя. На этот раз она устроила для нас сюрприз и каждому на его место положила какие-то маленькие подарки, которые она, конечно, выпросила у горных стрелков. Это несколько сигарет, несколько листов писчей бумаги, пакетик папиросной бумаги и другие мелочи. Теперь у нас освободились три места. Два места раненых и одно – погибшего мотопехотинца Мерша. На его постели лежит сделанный из тонких веточек крест. Мы спрашиваем себя, как Катя могла узнать об этом раньше. Она узнала об этом, когда погибших ежедневно отвозили назад в Днепровку, чтобы достойно похоронить их под деревянным крестом, предполагаю я.

3 декабря. На этот раз снова было много погибших, и крестов на кладбище день ото дня становится все больше. Среди погибших много солдат из легких взводов, с которыми я был хорошо знаком. Я помню, какими жизнерадостными и полными надежд они были еще во Франции и позже в Италии. Теперь их больше нет среди нас. С особенным сожалением мы узнаем, что всего несколько часов назад при артобстреле во время нашей смены веселый ефрейтор Рудник из отделения управления эскадрона получил такое тяжелое ранение осколком снаряда в голову, что тотчас же умер. Но теперь мы думаем только лишь о сне. И нет никого, кто запретил бы это нам. Тем не менее, я сначала чищу мой полностью загрязнившийся пулемет и станок. Все помогают. После этого даже громкий храп Вальди больше не может разбудить меня, но зато он не раз пугает спавших в соседней комнате Катю и ее мать, о чем они со смехом рассказывают мне на следующее утро.

4 декабря. Вчера у нас было что-то вроде праздника. Мы смогли помыться, побриться и снова сменить нижнее белье. Еда была прекрасной. Нам привезли гуляш с лапшой, а на десерт пудинг из манной каши. В полном спокойствии мы смогли постирать нашу одежду и почистить оружие. Затем у нас даже был короткий полуденный сон. На улице шел снег, но он быстро растаял. Из-за него грязь только стала еще непролазнее. Чтобы мы могли хотя бы пройти к нашему сортиру, не замочив ног, мы положили на ведущую туда тропинку доски. Время от времени мы слышим грохот впереди на фронте. Обер-ефрейтор Бауэр из отделения управления эскадрона слышал, что они в штабе считают, что противник в ближайшие дни даст нам передышку, потому что ему сначала надо подтянуть свои резервы. Дай-то Бог. Из-за больших потерь отдельные взводы и отделения снова формируются заново. Моим вторым номером теперь стал Пауль Адам, здоровый как бык вояка, который принадлежал раньше к выбывшему из строя пулеметному звену Роттманна. Вилли Краузе переходит вторым номером к Фрицу Хаманну. Наши «Хиви» переводятся в легкие взводы, взамен несколько человек из минометного отделения приходят к нам. Перестановки всегда вносят небольшое беспокойство в нашу кучку, но, в принципе, это ничего не значит, так как мы, как правило, на квартире или в бою уже спаянная команда. Для меня важно, что я и дальше сохраняю свой станковый пулемет. Иначе я чувствовал бы себя голым и незащищенным и, вероятно, также испытывал бы неуверенность и страх. Я думаю, что за прошедшее время наш «Обер» тоже понял, что он может полностью положиться на меня. Хотя он сообщает нам, что скоро к нам переведут несколько более опытных обер-ефрейторов из второго эскадрона, которые тоже являются пулеметчиками, Фриц Хаманн и я должны остаться с нашими тяжелыми пулеметами. Для нас это признание после тяжелых боев последних недель.

5-9 декабря. В течение следующих дней на передовой сохраняется относительное спокойствие. Только иногда там слышится гром, но это все еще не выходит за рамки обычной стрельбы на фронте. Мы и дальше остаемся на своих квартирах и принимаем, наконец, решение снова написать домой письма, которые мы не писали нашим близким уже так долго. Иногда нам даже предоставляется возможность очистить наше нижнее белье и форму от вшей. Однако это всегда помогает только на несколько дней. Удивительно, что человек может привыкнуть даже к этим кровососам. На фронте из-за холода и постоянного напряжения их присутствие ощущаешь меньше, чем здесь в местах расквартирования.

Мы, между тем, снова получили нового командира эскадрона. Офицеры в штабах и в уже очень сильно поредевших эскадронах меняются теперь все чаще. Наш новый командир, которого мы, солдаты, между собой зовем просто «Стариком», судя по всему, еще не был на фронте. Однако он ведет себя так, как будто бы уже побывал на передовой. Говорят, что он время от времени созывает всех младших командиров и читает им лекции о ведении войны, которые он, конечно, сохранил у себя в голове еще с военного училища.

Отто, которому как официанту по профессии часто приходится выполнять обязанности как бы ординарца у «Старика», рассказывает нам, что он очень любит использовать иностранные слова, и его лекции буквально нашпигованы ими. Отто говорит, что он едва сдерживается от смеха, когда вахмистры и унтер-офицеры на вопрос, поняли ли они сказанное, каждый раз отвечают: «Так точно, господин обер-лейтенант!».

Но после этого они каждый раз просят разъяснений у рассудительного и толкового унтер-офицера из канцелярии, которого мы между собой называем только «Репой». Он получил эту кличку от нас еще в Италии, так как он как убежденный вегетарианец наряду с другими овощами предпочитал, прежде всего, белую репу.

«Репе» потом приходиться им объяснять, что подразумевал «Старик» под «превентивными атаками», «пропорциональными использованиями войск», «расходящейся линией фронта» и другими подобными терминами. «Старик» ожидал даже от простых солдат, что они поймут его. Возможно, ему действительно было бы трудно перевести свой научный лексикон на простой и понятный немецкий язык. Однажды он перед строем спросил одного мотопехотинца, который с несколькими другими солдатами появился у нас лишь три дня назад, интегрировался ли тот уже. Молодой солдат, который был родом из Верхней Силезии и использовал немецкий язык в несколько смешной и искаженной форме, сначала с выражением непонимания на лице посмотрел на нашего «Старика». Но потом до него, кажется, дошло:

– Я еще не могу этого сказать, господин обер-лейтенант!

По виду нашего «Старика» было понятно, что он не ожидал такого ответа. Потому он переспросил:

– Почему же нет? Ведь вы же уже три дня у нас.

– Так точно, господин обер-лейтенант, – ответил ему верхнесилезец. – Но черную таблетку от поноса мне дали только два часа назад.

Все подразделение чуть ли не покатывается от хохота! Но мотопехотинец действительно думал, что его спросили, подействовала ли уже таблетка активированного угля против его поноса. Наш «Старик», естественно, смеялся вместе со всеми и не заметил, что хоть мы и смеялись над недоразумением и забавным ответом солдата, но в нашем смехе присутствовала и доля злорадства над его слишком уж претенциозной формулировкой вопроса.

Верхнесилезский мотопехотинец, которого зовут Йозеф Шпиттка, после этого еще часто становился объектом наших шуток. Мы позже звали его только «Перонье», так как он очень часто употреблял это слово, потому что оно, вероятно, могло использоваться для всего и всюду. Что оно, собственно, означало, он и сам точно не знал. (Вероятнее всего, это слово означало примерно «Гром и молния!» или «Разрази тебя гром!», и происходило от имени славянского бога грома Перуна. – прим. перев.) Перонье уже скоро стал всеобщим любимцем; всегда очень надежен и на фронте такой опрометчивый смельчак, что его просто приходилось сдерживать, чтобы он не попал под пулю.

До того, как он попал в наше отделение, он служил в первом взводе. Там вначале говорили, что он будто бы был чертовски упрям, но позже выяснилось, что это только предубеждение. Некоторые солдаты смеялись над ним из-за его перекрученных фраз и долго пародировали его такие чудесные предложения, как, например: «Я прошел по дороге, длинной, но не может находиться казарма – где ты?» Или: «Видишь ли ты в лесу зеленом вражеский пулемет?» Тот, кто хотел намекнуть на его понос, говорил, ухмыляясь: «Я съел целых три тарелки риса, и высрался только пустой водой».

Легко смеяться за счет других. Перонье воспринимал это без возражений, так казалось всем. До тех пор пока через несколько дней несколько солдат из его отделения вдруг не упали в отхожем месте прямо в дерьмо, потому что кто-то надпилил балку для сидения. Теперь пришла очередь смеяться Перонье. Даже если и звучали такие предположения, но никто не мог доказать, что сделал это именно он. Лишь позже, когда он был уже в нашем отделении, он сам со смехом мне в этом признался.

10 декабря. Снова прошла уже почти неделя, на протяжении которой мы все еще лежим на наших квартирах. Ничего важного не произошло, но мне все же нужно дописать еще кое-что к моим записям. Мы чрезвычайно довольны, что на передовой еще сохраняется спокойная обстановка, и нам не приходится выходить наружу. Время от времени мы на нескольких грузовиках или на выделенных нам бронетранспортерах должны выезжать на фронт, намеренно привлекая к себе внимание. Русские должны думать, будто бы у нас постоянно происходят какие-то активные действия и движение. Мы знаем, что враг постоянно за нами наблюдает.

11 декабря. В низинах Днепра полно партизан. Было уже много нападений на отдельные машины. Сегодня в первой половине дня они чуть не подстрелили нашего повара, который поехал за дополнительными продуктами. Грузовик, слава Богу, вернулся только с несколькими пробоинами в кузове. Партизаны, вроде бы, появились и в деревне, поэтому мы должны проявлять повышенную бдительность.

12 декабря. Наше командование ждет скорого массированного наступления русских. Благодаря авиаразведке стало известно, что противник снова стягивает сильные соединения на юге. Мы всегда получаем информацию через Отто, который узнает ее из бесед между нашим «Обером» и ротным старшиной. Если не считать обычных построений для проверки оружия и караулов, никаких дополнительных служебных приказов не поступало. Более молодых солдат в большинстве случаев отправляют чистить картошку или на другие работы.

13 декабря. Уже прибыли двое обер-ефрейторов, о которых нас предупреждали. Одного из них включили в новое отделение как командира пулеметного звена. Вчера привезли продукты и разные другие предметы снабжения. Среди прочих вещей мы получили также бутылку можжевелового шнапса. На этот раз я не стал, как обычно, менять ее на табак и сигареты, потому что несколько дней назад получил мой рождественский подарок с двенадцатью пачками сигарет.

14 декабря. Вот что произошло вчера вечером. Уже издалека был слышен громкий смех солдат, когда кто-то рассказывал какой-то грубоватый анекдот. В некоторых домах громко пели, и иногда сквозь ночь разносился также звук губной гармошки. Это напомнило мне об унтер-офицере Дёринге под Рычовым, который играл на своем инструменте почти те же самые песни. Солдатские песни! Часто веселые и бесшабашные, потом опять трогательные и грустные. После них каждый погружается в свои мысли и спрашивает себя, вероятно, удастся ли ему поучаствовать еще и в следующем веселом пиршестве. Некоторые любят отгонять такие мысли с помощью шнапса. Они пьют до тех пор, пока они больше не могут стоять на ногах, падают на свою постель и засыпают.

Двое таких это Вальдемар Крекель и обер-ефрейтор Кошински. Я всегда удивляюсь, откуда они оба достают водку. Кажется, что они где-то здесь обнаружили источник, который, похоже, никогда, не иссякает. Время от времени один из них исчезает и снова приносит новую бутылку. Однажды я только понюхал их бутылку, после чего мне стало действительно очень плохо. Фриц Хаманн говорил, что это «самогонка», какая-то неочищенная русская водка, которую они варят из кукурузы или иногда из кормовой свеклы. Ее можно купить у русских «Хиви», которые при пехоте работают на кухне. Теперь я знал это. Они пили эту дьявольскую бурду здесь в месте расквартирования, так сказать, про запас, потому что знали, что на передовой во время боев им лишь очень редко удастся получить хотя бы пару глотков.

Час назад у нас был отличный розыгрыш. Началось с того, что Катя прибежала к нам и закричала: – Быстро, быстро, Старик идет!

– «Старик»? – проворчал Вальди. – Да чего же ему у нас нужно?

Катя снова исчезает в соседней комнате. Мы ждем! Никто не входит. Тут Фриц Хаманн выглядывает в окно и удивляется: – Действительно, «Старик» идет к нам! И вскоре после этого мы уже слышим, как кто-то подходит к двери. Фриц открывает дверь, и тогда мы уже видим, как в свете тусклой керосиновой коптилки блестит офицерская форма, и вскакиваем. Вальди как старший по званию, уже немного покачиваясь, щелкает каблуками и громко орет: – Встать, смирно! Докладываю: первое отделение станковых пулеметов численностью двенадцать человек занимается организацией свободного времени!

Пауль Адам был первым, кто ухмыльнулся. Потом уже и мы все засмеялись. Только Вальди своими заплывшими от самогона глазами еще не увидел, что в офицерской форме был наш «Профессор». Он немедленно с негнущимися ногами, засунув правую руку под мундир на высоте груди, как павлин через дверь вошел в комнату. В середине помещения он остановился, принял важную позу и начал, с немного гнусавой интонацией:

– Вольно, вольно, прошу садиться, господа! Теперь вы будете слушать мои эпохальные рассуждения о модификации амиаупотенции в болезненной ассоциации к резистентной комплиментузе.

Вся комната просто покатывалась от смеха, и, наконец, также Вальди в своем опьянении понял, кто стоял перед нами. Он неловко упал назад на постель. И, сердитый из-за того, что попался на удочку, он недовольно зарычал: – Засранцы! Так одурачить старого солдата. Но после того как он снова сделал большой глоток из своей бутылки, Вальди опять стал прежним.

– Откуда ты взял мундир, «Профессор»? – спросили мы.

– «Старик» сам дал его мне, чтобы почистить и зашить.

– Почему именно тебе?

– Он как раз поймал меня в канцелярии. И «Репа» тут же сказал ему, что у нас в доме есть две чистых русских женщины, которые также умеют шить.

Вот, стало быть, откуда у него офицерская форма. И это он, мошенник, потом вместе с Катей придумал, как нас разыграть. Когда «Профессор» в тот же день вернул мундир, он тут же получил другой. Но в дополнение к этому еще банку говядины, немного сахара и даже жестяную коробку шоколада «Schoka-Kola» для Кати и ее матери. В этом отношении «Старик» не был жадным.

15 декабря. Вот уже несколько дней стоит сильный мороз, и дороги снова стали вполне проходимыми. Вчера начал идти снег, и чувствуется, что уже скоро будет Рождество. Это будет мое второе Рождество в России. Может быть, нам повезет, и мы сможем встретить этот праздник здесь на наших квартирах. Последние дни снова были без особенных происшествий, разве что нам по ночам всегда мешали «швейные машинки». Но со вчерашнего дня на околице наши зенитные пушки также ночью стоят в боевой готовности.

16 декабря. Сегодня мы для маскировки красим все машины белой известью. Для дальнейших боев мы также будем использовать наши маскировочные халаты белой стороной наружу. Пару минут назад я с Виертом и Паулем Адамом пошли в заново сформированное минометное отделение. Вариас рассказывает нам, что к ним пришли три новых солдата из других эскадронов. Похоже, они все уже стреляные воробьи, с немалым боевым опытом.

Не успеваем мы зайти в дом, в котором они остановились, как в нос нам ударяет приятный запах вареной курицы. Это нас удивляет, ведь приказом командования реквизиции домашнего скота и птицы у местного населения строго запрещены. Тем не менее, в избе варится ароматный куриный суп. Я замечаю, что Виерт украдкой облизывается и понимаю, что у него уже слюнки текут.

Когда мы входим в помещение, солдаты сидят или лежат кругом и как раз черпают ложками суп. Некоторые держат в руках кости и грызут их с громким чавканьем. Виерт после короткого приветствия немедленно с большим любопытством спрашивает: – Вариас, дружище, откуда вы взяли эту божественную пищу?

Вместо Вариаса обер-ефрейтор, который представился нам как Бернхард Кубат, прерывает свое чавканье и говорит Виерту: – Откуда? Ну, гм, как-то три курицы прилетели к нам через окно и уселись, просто уселись на кастрюлю «матки». После этого бедные твари больше не смогли улететь. Понимаешь?

Виерт с глупым видом таращится на него, и мы ухмыляемся. – Птицы здесь очень преданные, ты должен знать, – продолжает болтать обер-ефрейтор и время от времени снова обгладывает свою куриную кость. – Естественно, нам было ужасно жаль бедных птичек, которые так сильно замерзли, и все время только то и делали, что заглядывали в горячую кастрюлю.

Все присутствующие двусмысленно ухмылялись, и некоторые из них уже начали хихикать.

Обер-ефрейтор показывает наружу своей полуобглоданной костью. – Ведь снаружи им определенно было слишком холодно, там ведь так много снега и льда – кто знает?

Кубат пожимает плечами. Виерт, втайне ожидая, что ему тоже перепадет кусок превосходной курицы, подыгрывает ему и спрашивает: – А потом?

Обер-ефрейтор сначала чешет свой красный череп и говорит подчеркнуто медленно: – Ну, тогда я, естественно, исполнил их желание погреться и просто сделал «кррр».... Он делает такой жест, будто сворачивает курице голову. – Но ведь живыми я не мог поместить их в горячую кастрюлю, вы же понимаете это, разве не так?

Виерт широко ухмыляется и говорит: – Эх, дружище, тогда я у нас тоже однажды открою окно. Возможно, тогда и к нам через окошко залетит парочка этих мерзнущих, нежных курочек. Я никогда не могу отказать птицам в их желании, и они тоже меня любят. Как только они видят меня, так сразу вытягивают ко мне шейки, чтобы я их пощекотал.

У обер-ефрейтора Кубата кость крыла застревает в горле, и он начинает задыхаться. Когда он, наконец, достает ее и снова может говорить, он сначала довольно долго смотрит на Виерта, а потом энергично говорит: – Лучше и не думай об этом, куриный щекотун. Ты же знаешь, что бывает за кражу. И если они поймают тебя, то ты вляпаешься в такое дерьмо, да и нам, вероятно, потом тоже достанется. После короткой паузы он продолжает: – Щекотание кур лучше предоставить тем, кто лучше понимает в этом деле, ясно? Но если ты хочешь, то можешь время от времени заходить в гости и погрызть с нами парочку костей.

Виерт на это ничего не отвечает и лишь храбро улыбается вместе с нами, демонстрируя обер-ефрейтору свои крупные зубы с золотой коронкой на верхней челюсти. После этого все мы получаем хороший кусок курятины и половину котелка жирного куриного супа. Мы замечаем, что обер-ефрейтор Кубат наряду с унтер-офицером отделения пользуется большим авторитетом у солдат и имеет право принимать решения. Вариас позже рассказывает нам, что его товарищи называют Кубата только «Клемм» – «Хапуга». Это прозвище дали ему за то, что он настоящий гений в том, что касается добывания еды при любых обстоятельствах. Да и слово «хапнуть» звучит все-таки лучше, чем просто «украсть».

Из последующей беседы с присоединившимися солдатами мы узнаем еще несколько новостей. Во время разговора мне снова напоминают и о любителе муштры унтер-офицере Хайстерманне. Действительно Хайстерманну удалось в своем эскадроне сразу получить должность унтер-офицера по материально-техническому обеспечению. Потому этот тип сразу оказался в обозе, и все время мог избегать боев на фронте. Но то, что Кубат еще рассказывает нам о нем, вот это уже самая настоящая мерзость. Всегда, когда его часть находилась на передовой, Хайстерманн насиловал русских женщин, которых он заманивал в дом под тем предлогом, что нужно было сделать какую-то работу. Горные стрелки обвинили его в том, что он вечером подкараулил двух молодых русских женщин, которые работали у них, и жестоко изнасиловал их в своей машине. Я вполне уверен, что этот гад способен на такое.

Хотя Хайстерманн это отрицал, но по приказу свыше должно было начаться расследование, говорит тот, кого они называют «Хапугой». Однако расследование не могло быть проведено, так как Хайстерманн внезапно исчез. Это значит, что он больше не возвратился из поездки в ремонтный батальон и с тех пор считается пропавшим без вести. Предполагают, что его по дороге вдоль низменностей Днепра убили партизаны, которые нападают преимущественно на отдельных людей, едущих без охраны, и убивают их. Однако точно никто ничего об этом не знает. Для меня на этом история Хайстерманна закончена. Оглядываясь назад, я могу сказать, что до конца войны я сталкивался еще и с другими отвратительными типами, но все они даже близко не были такими подлецами и негодяями как этот Хайстерманн.

17 декабря. Сегодня у многих из нас особый день. Поскольку мы лишний раз не подставляли головы под пули и потому все еще числимся среди живых, то получаем Железные кресты второго класса и бронзовые нагрудные знаки за рукопашный бой. Из солдат нашего года призыва награждены также Фриц Хаманн, Вариас и я. Не буду отрицать, что я немного горжусь этим. Но не столько самим Железным крестом второго класса, сколько тем, что теперь я также и внешне отношусь к группе так называемых «фронтовых свиней». Вообще награждение орденами это достаточно своеобразное дело. Конечно, первыми награждают командиров. Понятно: куда это годится, если, например, у солдата есть Железный крест первого класса, а у его взводного нет? Где же тогда уважение к старшим по званию?

Мы, солдаты, знаем, как это делается. Один за всех, так нам говорят, и этот самый «один» всегда начальник, старший по званию. Когда их уже обслужили, кое-что перепадает и остальным. Если, например, Железным крестом первого класса награждают простого солдата, то он обязательно рисковал собственной головой. Потому мы, фронтовики, относимся к наградам командиров не с таким почтением, как, вероятно, относятся к ним на родине. Офицеров, как правило, награждают этими штуковинами за достижения их солдат, которые, как так называемая масса, таскают для них каштаны из огня. Но в принципе против такой системы никто не возражает, если и сам командир доказал свое умение командовать и воевать. К сожалению, за время моей службы мне попадались и такие офицеры, которые за свои личные достижения никогда бы не заслужили своих наград.

Хотя через несколько месяцев мне вручили еще более высокий орден, я не придаю слишком большого значения военным наградам. Слишком часто награждение зависит просто от удачи, и если люди судят о солдатах только по тому, что висит у них на груди, это умаляет заслуги некоторых по-настоящему храбрых фронтовиков, не имеющих наград, и особенно это относится к нашим погибшим товарищам. Во время боев под Рычовым, а также, забегая вперед, и позже, вплоть до самого конца войны, я знал многих отважных солдат, которые не раз заслужили бы наград, но так и не получили их, потому что в тяжелых боях погибли их командиры. И так как командиры их подразделений менялись очень часто, никто не мог подтвердить их героизм, а, может быть, и не хотел этого, если желал сам присвоить себе их лавры. Такова доля простых солдат, которые всегда зависят от оценки своих командиров. Бывают, конечно, исключения, если благодаря удачному стечению обстоятельств солдат совершает выдающийся подвиг, о котором узнает даже высокое начальство. Так через пару месяцев повезло одному из моих друзей, которого удостоили даже Рыцарского креста.

Я сделал в дневнике записи об этом случае весной 1944 года, в дни нашего ужасного отступления, когда мы по таким глубоким болотам, какие я больше никогда в жизни не встречал, пешком шли до реки Буг, откуда нас позднее перебросили в Румынию. Но до этого дня прошло еще несколько месяцев, и за это время погибло много моих хороших товарищей.

Сегодня, в день награждения, я впервые после долгого перерыва выпил немного спиртного вместе со всеми. В таком состоянии мы долго болтали на самые разные темы и очень поздно легли спать.

18 декабря. Ночью снова шел небольшой снег. Мы обтираемся свежим снегом, а потом затеваем игру в снежки. Снег блестит под утренним солнцем, как будто на нем лежит алмазная пыль. Все вокруг необычно тихо. С фронта лишь изредка доносятся звуки громких одиночных выстрелов или разрывов. Просто обычный беспокоящий огонь. С вчерашнего дня в деревне находится подразделение, которое показывает войскам кино. Часть нашего эскадрона уже смотрела фильм вчера. Сегодня очередь нашего взвода.

Когда мы после киносеанса возвращаемся в нашу избу, то сразу чувствуем какой-то необычайно соблазнительный запах. Катя вместе с «маткой» приготовили для нас сюрприз и сварили борщ. Это такой русский (украинский, конечно – прим. перев.) густой овощной суп. В него входит квашеная капуста, маринованные помидоры и, конечно, много мяса из наших консервов. Вкус потрясающий. Собственно, женщины хотели приготовить его только завтра. Это я попросил их об этом, потому что Виерт с таким восторгом о нем рассказывал. Пару дней назад ему удалось попробовать борщ у «Репы», к которому он зашел в канцелярию. Мне пришла в голову эта идея, когда я из любопытства однажды залез в погреб у нашего дома. Ступеньки спускались глубоко вниз, и я в свете своего фонарика увидел там несколько початых бочек с квашеной капустой, помидорами и другие съестные припасы. Когда я предложил «матке» сварить для нас густой суп, она согласилась.

Суп для нас это большое разнообразие в сравнении с армейской едой, и он действительно очень вкусен. Я замечаю, что Пауль Адам так и увивается за Катей. Они часто смеются вместе. Я рад за него. Когда я подхожу к ним, то вижу, что Катя показывает ему несколько фотографий ее семьи. Среди них есть два нарисованных портрета. – Кто это? – спрашиваю я. Катя тут же становится серьезной. Она что-то отвечает мне, но я ее не понимаю. Пауль уже немного научился говорить по-русски. Он рассказывает мне, что это портреты ее братьев. Они сейчас на войне. Один из них нарисовал автопортрет и портрет брата, он считается хорошим художником. Затем Катя неожиданно начинает плакать. Она ругает войну, поднимает вверх руки и повторяет по-русски: – Война капут! Это значит, что война, наконец-то, должна закончиться. Бедная Катя, нам ведь тоже этого хочется, но кто знает, закончится ли вообще хоть когда-нибудь эта проклятая война.

19 декабря. Сегодня все по-другому, не так как вчера. Спокойствие закончилось. Как только мы проснулись, на фронте начался мощный обстрел, который все усиливается. Это и есть то большое наступление, которое мы уже давно ожидали. Сумеют ли наши войска в окопах на главной полосе обороны, сдержать прорыв врага?

Нет! Русские прорвались, и сразу же после этого звучит сигнал тревоги. Когда мы уже сидим в грузовиках, Катя подходит к нашей машине, чтобы проститься. Я вижу в ее глазах слезы. Предчувствует ли она что-то? Мне кажется, что предстоящий бой будет для нас очень тяжелым, с огромными потерями. Хорошо, что человеку не дано знать свое будущее.

Катя проходит какое-то расстояние вслед за нашей машиной, и когда мы едем быстрее, она машет нам рукой, пока наш грузовик не скрывается за поворотом. Грузовики выезжают из деревни и останавливаются в укрытии, в балке. Звуки боя перед нами становятся громче. Мы спрыгиваем на землю и ждем приказа. Потом перед нами неожиданно появляются несколько танков Т-34. Они стоят всего в нескольких сотнях метров от нас на небольшой возвышенности и стреляют оттуда по деревне. Стремительно, как лесной пожар, до нас доносится новость о том, что враг прорвал оборону наших пехотинцев и горных стрелков и уже разгромил наши артиллерийские позиции в глубоком овраге всего в нескольких километрах от деревни. Устремившиеся в прорыв русские войска уже отвозят в свой тыл немецких пленных.

За нашей спиной появляются наши танки и штурмовые орудия, и начинается активная перестрелка между ними и Т-34. Они, стоя на покрытом снегом возвышении, оказываются удобными целями для наших танков. Вскоре после этого мы подбиваем свыше двадцати Т-34, потеряв при этом всего два своих танка. Остальные русские танки быстро убегают.

Ближе к полудню мы, мотопехотинцы, приступаем к атаке. Нам приходится пересекать участок открытой местности без каких-либо укрытий. Враг уже ожидал этого! Он встречает нас яростным огнем всего своего тяжелого оружия. Вокруг нас кипит настоящий ад. Начинается бушующая преисподняя насилия и уничтожения. Над нами на малой высоте кружатся русские штурмовики, сбрасывающие бомбы на нас и на наши танки. Тут же наши танки ставят дымовую завесу и скрываются под ней от летчиков. Мы же лежим на земле без какого-либо прикрытия, жалея о том, что не можем превратиться в кротов, чтобы зарыться в землю и спастись от этого уничтожающего огня. Земля под нашими телами дрожит от бесконечных взрывов. Вокруг слышны мучительные стоны и крики раненых, зовущих санитаров. Мы, пока еще целые, встаем и несемся вперед через этот бушующий ад, одержимые одной лишь мыслью: вырваться из зоны обстрела и где-то впереди найти хоть какое-нибудь убежище. Но и прорвав вал заградительного огня, мы понимаем, что смерть подстерегает нас повсюду. Русские пулеметы неустанно палят очередями, а противотанковые пушки и «Ratschbum» стреляют по всему, что шевелится. Раскаленные пули проносятся мимо, разрывая снежный покров вокруг моего тела. Я ощущаю волну жара на моей коже и снова бросаюсь на землю. К несчастью, я ударяюсь подбородком о стальной кожух пулемета, который при падении соскользнул у меня с плеча. На несколько секунд я теряю сознание, но затем быстро вскакиваю на ноги и, повернув направо, бегу к невысокой живой изгороди, засыпанной снегом. Пули с визгом впиваются в снег. На пару секунд в моей голове возникает мысль, как часто я в последние недели бегал под градом вражеских пуль. До сих пор мне всегда везло, и с божьей помощью я оставался цел. Но повезет ли мне и на этот раз?

Я поступаю так, как поступал всегда. Сильно нагнувшись, я бегу вперед, охваченный страхом в любой момент получить пулю. Мне кажется, будто мое тело заряжено электричеством, и я чувствую, как по моей спине ударяют волны тепла. Пот струится по лбу и так заливает глаза, что они пылают. Время от времени я падаю на землю и прижимаюсь к ней, втягивая голову в плечи как черепаха. Я думаю, что пулевое ранение в нижнюю часть тела вряд ли сразу окажется для меня смертельным, потому мне хотелось бы преодолеть кусок оставшегося до живой изгороди расстояния ползком. Но я снова вскакиваю и бегу дальше, закинув пулемет на плечо. Мне кажется, что проходит целая вечность, прежде чем я и мои товарищи достигают цели – покрытой снегом живой изгороди. Наконец-то мы здесь, и находим хоть какое-то укрытие.

На разрытом воронками поле повсюду лежат раненые, которые уже не способны передвигаться самостоятельно. Они лежат между многочисленных трупов, или часто ворочаются в предсмертных муках в лужах крови. Я вижу Вилли Краузе, лежащего в луже крови в десяти шагах от меня. Он уже мертв. К его спине пристегнут станок от пулемета Фрица Хаманна. Рядом с ним лежит молодой мотопехотинец из отделения Драйера. Из головы у него течет кровь, и он все пытается отстегнуть от мертвого Краузе пулеметный станок. Я сам видел, как в него попала очередь из русского пулемета, и он, пронзенный множеством пуль, упал на землю. Пауль Адам, также видевший это, лежит сбоку от меня, и кашляет так, что его легкие свистят. Он на бегу успел отстегнуть от спины станок и нес его в правой руке. Позади нас появляется бронетранспортер, в который солдаты пытаются погрузить раненых.

Впереди, дальше вдоль живой изгороди, в окопах сидят русские. Наши пулеметчики из легких взводов обстреливают их с фланга. Наше наступление продолжается. Наши танки и штурмовые орудия наступают широким фронтом, обстреливая позиции советских войск. Потом русская артиллерия снова переносит свой огонь. На этот раз снаряды падают между нами и частично даже на позиции самих русских. Русские быстро выпускают зеленые сигнальные ракеты! Теперь снаряды ложатся только между нами. Тут же кто-то кричит: – Ну, быстрее, пускай зеленую ракету! Тут же и у нас в небо взлетают зеленые ракеты. Фокус удался! Следующие снаряды летят дальше и уже взрываются на и так уже перепаханном разрывами поле.

При поддержке танков мы хорошо продвинулись вперед. Легкие взводы справа от нас уже забрасывают вражеские окопы ручными гранатами. Я прикрепляю к пулемету барабан для пулеметной ленты и бросаюсь вместе с другими вперед в траншеи. Русские захвачены врасплох и деморализованы. Некоторые из них выскакивают из траншей и, бросив винтовки, пускаются в бегство. Но двое еще залегли за станковым пулеметом и стреляют. Прямо на бегу выпускаю в них очередь и еще успеваю увидеть, что попал. Потом, поскользнувшись на ледяной корке на краю окопа, я падаю в него.

Прямо перед моими глазами мелькает металлическое острие и разрывает мне правую щеку. Я еще держу пулемет в правой руке и как раз собираюсь встать, когда Иван передо мной уже собирается проткнуть меня штыком. В следующее мгновение он падает, прошитый пулеметной очередью. На краю окопа стоит Фриц Кошински с автоматом. Но еще до того, как он смог спрыгнуть ко мне в траншею, он неожиданно сгибается и падает на землю. Я хватаю его за маскировочный халат, и еще кто-то помогает мне затащить его в окоп. Фриц стонет, его лицо искажено от боли. Солдат, который помог мне, совсем молоденький санитар. Его лицо совсем белое, почти как снег. Он произносит что-то невнятное, и мы оба с ужасом смотрим на кроваво-красное пятно на белом маскхалате Фрица Кошински.

Санитар хочет перевернуть его на бок, но раненый прижимает обе руки к животу и стонет: – Оставьте меня в покое! Мне больно! Санитар кивает и констатирует: – Ранение в живот. Фриц пытается встать на ноги и говорит: – Я уже чувствую, как это крутится у меня в брюхе.

Я хочу немного ободрить товарища и бормочу что-то о том, что его скоро снова поставят на ноги. После этого я пожимаю ему руку и говорю: – До встречи, Фриц! Ты едва успел. Хорошо, что ты его шлепнул.

Если хотите, то Фриц Кошински в этот раз спас мне жизнь. В следующий раз меня спасет кто-нибудь другой, а потом я тоже спасу кого-нибудь. Именно так и бывает на фронте. Все пытаются изо всех сил сохранить свою жизнь и жизнь своих товарищей, и никто этим не хвастается, потому что это здесь в порядке вещей.

Наступление тем временем продолжается, еще не все вражеские окопы захвачены. Я спешу вслед за другими солдатами и вскоре догоняю Пауля Адама, который бежит последним. Он оборачивается и с тревогой произносит: – Э, парень, да ты же весь в крови! Где это тебя ранило?

Я только сейчас замечаю, что по моей щеке струится кровь, стекая за воротник. Однако я не чувствую никакой боли. Тут Вальдемар Крекель протискивается через траншею и вытирает бинтом кровь с моего лица. – Тебе повезло, это только царапина, – говорит Вальди и наклеивает мне на лицо кусок пластыря. Когда я говорю ему, что у его друга Фрица ранение в живот, Вальдемар в испуге говорит: – Ранение в живот это очень плохо. Остается надеяться, что Фриц до боя не набил себе желудок.

Все знают, что Вальди имеет в виду. Хотя нам никто не запрещает есть перед боем, ветераны предупреждали нас, что не стоит наедаться в таких случаях. Считается, что при ранении на пустой желудок у раненого остается намного больше шансов выжить. Никто точно не знает, правда это или нет, но этот совет звучит вполне разумно. Многие солдаты, и я в том числе, следуют ему. Другие же никак не могут удержаться от еды перед боем. Особенно если есть время перед боем перекусить холодным пайком. Некоторые не могут совладать с таким желанием, и начинают жевать даже по пути на позиции, прямо в машинах. При этом слышны замечания, вроде: «Чему быть, того не миновать» или «Я же не могу отдать Ивану свою жратву».

У меня, правда, возникает впечатление, что многие из тех, кто так говорит, просто стараются отвлечься, уменьшить напряженность, охватывающую нас всех перед каждым боем. С тихой надеждой на то, что Фриц Кошински выживет и выздоровеет после ранения, мы продолжаем идти вперед, и проталкиваемся вдоль по узким траншеям. В одном месте лежит так много убитых русских, что нам с трудом приходится переступать через них.

Бедняги! Большинство из них такие же молодые парни, как мы. Они были нашими врагами и хотели убить нас. Теперь они уже не причинят нам вреда и лежат так же неподвижно, как и наши погибшие товарищи на покрытом снегом поле за нами. Они отличаются от наших только другой формой и, наверное, еще и тем, что их не похоронят как наших погибших в Днепровке под деревянными крестами, но наши обозники, если это позволит время, соберут их, бросят всех вместе в большую яму и засыплют землей.

Траншея относится к старой главной линии обороны, и мы остаемся в ней, пока не подойдут все остальные подразделения. Потому мы получаем приказ оказывать огневую поддержку из нашего станкового пулемета легким взводам, с которыми мы продолжаем наступать дальше. Наша цель достигнута только тогда, когда мы прогнали врага из его траншей. С наступлением темноты мы отступаем на небольшое расстояние и занимаем новые позиции. Мы рады, что по всему переднему краю уже есть оборонительные укрепления и противотанковые щели. Уж слишком трудно рыть окопы в мерзлой земле. Но с нас все равно ручьями льет пот, когда нам приходится выкапывать пласты твердой, как лед, земли для маскировки пулеметного гнезда.

Уже в ту же ночь мы замечаем, как враг возвращается и начинает окапываться прямо перед нами. Мы хорошо слышим, как звякают кирки и лопаты о твердую замерзшую землю. Только после того, как мы обстреливаем их из миномета, они ненадолго перестают работать. Так как русские занимаются своими окопами, мы, таким образом, избавлены от боя. Поэтому боеприпасы и продукты нам спокойно подвозят прямо на передовую.

От водителей мы узнаем плохие вести о множестве убитых и раненых, которых мы потеряли в результате нашей атаки. Помимо командира 2-го батальона ранен и наш бывший командир эскадрона, ныне командир 1-го батальона. Ранены также еще два офицера из нашего батальона и военный врач. Говорят, будто наш «Старик» получил тяжелое ранение в левую руку в самом начале наступления. Теперь командовать нашим эскадроном будет какой-то новый лейтенант, которого никто из нас не знает.

В нашем эскадроне потери такие: семь убитых и двадцать один раненый. Среди них также Вилли Краузе и молодой мотопехотинец Ханке из наших отделений станковых пулеметов. К этому числу надо добавить еще двух раненых солдат, которые прибыли в наше подразделение всего пару дней назад. В минометном отделении четверо раненых. Особенно высокие потери во 2-м эскадроне. От него в строю осталось всего девятнадцать человек, и помимо множества раненых он потерял еще двенадцать убитых. Это был плохой день, и он не прошел для нас бесследно. Он заглушил во мне все хвастливые чувства, которые солдат как гордый победитель часто ощущает после успешного боя, и заставил задуматься о той высокой цене, которую мы заплатили за сегодняшнюю победу.

20 декабря. Мы с Паулем Адамом всю ночь работали, обустраивая наше пулеметное гнездо. Из-за напряженной работы мы не замерзли. Ночью мороз усилился, и они привезли нам всем по одеялу. Когда светает, врага нигде не видно. Русские очень хорошо умеют маскироваться. Примерно через час тучи сгущаются, и начинает идти легкий снег. Для нас это хорошо, потому что снег покрывает все своей белой простыней и скрывает также и наши позиции.

Пауль, который часто наблюдает за окружающей местностью через телескопический прицел пулемета, замечает вдали пару сугробов, за которыми, вероятно, прячется враг. Но он ведет себя тихо. Ближе к полудню нас сильно обстреливают из минометов. На нашем правом фланге сразу же начинается бой. Мы также слышим выстрелы танковых и противотанковых пушек.

Но перед нами все по-прежнему тихо. С наступлением ночи русские снова в темноте начинают копать. Враг укрепляет свои позиции для предстоящей атаки. Он явно попробует снова отбросить нас от главной полосы обороны. Потому из штаба полка поступает приказ – мы остаемся в окопах до тех пор, пока не минует опасность вражеского наступления, а пехота и горные стрелки смогут занять свои старые позиции. Хорошенькая перспектива! Но зато теперь мы знаем, насколько нам лучше быть частью экстренного резерва в сравнении с войсками на позициях. Они уже много недель и месяцев сидят здесь на передовой в грязных окопах. Из-за того, что в этом году морозы настали позже, их одиночные окопы иногда по щиколотку были наполнены жидкой грязью. И если русские наступали на них с танками, у них не было даже шанса быстро выкарабкаться из липкой грязи и спастись. Как часто мы ругали их, когда нам снова приходилось вступать в бой, из-за того что враг прорвал их оборону на переднем крае. Но когда мы поняли, с каким неподходящим оружием и с какой слабой поддержкой тяжелым вооружением им, прежде всего, пехоте приходится удерживать свои позиции, мы испытываем к этим беднягам только чувство сожаления. Я часто беседовал со своими товарищами о том, насколько по-разному оснащены и вооружены разные немецкие дивизии. Без соответствующей поддержки достаточно сильного вооружения и без современных средств противотанковой обороны солдат на передовой не больше, чем просто пушечное мясо. Потому мы очень довольны тем, что служим в части, вооружение которой не уступает вооружению противника.

21 декабря. Видимость с самого начала дня плохая, однако снег не идет. Ночью нам на передовую привезли солому. Если положить ее на дно окопа, то она как бы изолирует промерзшую землю, потому ноги не так мерзнут. Враг непрерывно обстреливает нас из минометов и пулеметов. Мы не можем высунуть головы из окопов, но ведем себя тихо, чтобы не позволить ему обнаружить наши позиции, пока он не начнет атаку.

Потом русские внезапно начинают атаковать на правом фланге, и тут же в небе над нами кружатся их самолеты. Сразу после этого наша легкая зенитка сбивает пять самолетов. После этого на небе наступает затишье. У врага нет никаких шансов прорваться на фланге. На участке 2-го батальона он понес большие потери. Вечером снова становится тихо. Вальди и Драйер в темноте приходят в гости к нам в окоп. Они сообщают, что один русский перебежчик признался, что противник снова готовит крупномасштабное наступление. Потому мы приносим на позиции несколько дополнительных ящиков с боеприпасами. Ночью очень холодно, так что о сне мы даже подумать не можем. При каждом выдохе изморозь тут же покрывает наши небритые лица. У меня возникает идея прорыть в стенке окопа нишу, в которой можно было бы спать. Пауль в восторге от этой мысли, и мы тут же начинаем копать каждый со своей узкой стороны окопа туннель на высоте коленей. Уже через полметра мы поворачиваем направление туннелей и копаем под прямым углом дальше. Так мы будем защищены даже от осколков, если вдруг случайно минометная мина попадет прямо в окоп. Замерзшие стенки окопа гарантируют, что при взрыве нас не засыплет.

Земля в глубине глинистая и не замерзшая, так что мы копаем быстро. Но это все равно тяжелая работа. Нам понадобилось две ночи, чтобы ее закончить, потом хорошенько раскидать землю вокруг окопа и снова замаскировать все снегом. Но после того как мы выложили все внутри соломой, мы чувствуем себя в наших норах тепло и уютно. Промерзшая твердая земля над нами защищает нас от снарядов. Наши друзья восхищаются нашей изобретательностью и начинают и у себя копать такие же ниши.

22 и 23 декабря. Ночью снова было очень холодно. Но в нашей нише мы этого не чувствуем. Я накрылся одеялом и плащ-палаткой и очень хорошо выспался между дежурствами. Когда Пауль будит меня, чтобы я сменил его, я сначала стукаюсь головой о глиняный потолок. Я забыл, что мой спальный туннель это просто труба, в которой можно передвигаться только на четвереньках. Снаружи еще темно. Кратко рассказав мне об обстановке, Пауль исчезает в своем туннеле. Когда я передаю ему его одеяло, его голос звучит оттуда глухо, как из могилы. Вскоре после этого по нам снова начинают бить минометы. Иван опять пытается нанести по нам внезапный огневой удар, и иногда ему удается попасть в кого-то из наших. Когда я слышу над собой шипение минометных мин, я как лис залажу в нору и с напряжением прислушиваюсь к звукам вокруг. Мои уши уже стали настолько тренированными, что я по шуму могу определить любые изменения на фронте. На передовой все спокойно, только минометы еще полчаса обстреливают наши позиции. Когда снова наступает тишина, ко мне в окоп, запыхавшись, прибегает «Профессор» из другого отделения и рассказывает, что штабс-ефрейтор Драйер был убит прямым попаданием мины. Погибли еще два молодых мотопехотинца. После этого я еще узнаю от одного из санитаров, что Фриц Кошински умер в главном медицинском пункте в результате ранения в живот. Плохие новости, которые снова напоминают нам, как близко от нас бродит смерть.

Один унтер-офицер, который сейчас стал командиром взвода, рассказывает, что у него во взводе до этого боя было тридцать восемь человек, а сейчас от них в строю осталось меньше половины. Командование уже просеивает обозников, чтобы набрать из них людей, которых можно отправить на передовую. По приказу с самого верха должна быть создана вторая, тыловая линия обороны, которую займут все пригодные солдаты из тыловых частей. Но никогда нельзя сказать, что там еще задумали русские, чтобы снова захватить HKL, главную линию обороны. Это будет для них нелегко, ведь мы подготовлены намного лучше, чем пехота или горные стрелки.

Вопреки нашим ожиданиям днем атака так и не происходит. Тучи зависают низко, и время от времени начинает идти снег. Иногда слышится выстрел из винтовки, и где-то лопается пуля с громким щелчком. Русские снайперы стреляют разрывными пулями, которые при попадании делают в теле человека огромную дыру. Когда это слишком уж достает кого-то из наших пулеметчиков, он выпускает в ответ короткую очередь.

В темноте нам подвозят продовольствие. Специально для рождественского вечера нам привезли картофельный салат, кусок мяса, а вместо кофе фляжки, наполненные чаем и ромом. Кроме того, каждому солдату вручают «подарок для фронтовика»: две пачки сигарет и рождественское печенье. Наш ротный старшина специально придержал присланные нам рождественские посылки несколько дней, чтобы раздать их как раз сейчас. Пауль и я получаем по посылке из дома. Мы выкладываем их содержимое на плащ-палатке. Помимо нескольких сладостей, с любовью упакованных моею матерью, я также нахожу маленькую искусственную еловую веточку, украшенную серебряным «дождиком» и крошечными грибами-мухоморами, красными с белыми точками. Рождественская свечка с подсвечником тоже лежит рядом.

– Вот здорово, теперь мы можем спокойно отпраздновать Рождество, – замечает Пауль и высоко поднимает маленькую веточку. – Почему бы и нет? – соглашаюсь я с ним.

Мы накрываем наш окоп плащ-палаткой и для утяжеления кладем на ее края несколько ящиков с боеприпасами. Потом мы ныряем вниз и зажигаем свечку на еловой ветке, которую Пауль положил на пустые коробки от наших посылок. Мы думаем о наших близких дома и грызем печенье. Чай с ромом слегка ударил нам в голову.

Потом Пауль прерывает молчание и говорит: – Счастливого Рождества! Я киваю: – Счастливого Рождества, Пауль. Я с удивлением смотрю на него, когда он вдруг затягивает песню. Пауль такой человек, который обычно ничего не делает первым, а ждет, пока начнет кто-то другой. Пауль поет: – Тихая ночь, святая ночь…, а я, жутко фальшивя, подпеваю. Наше пение звучит действительно ужасно. Пауль тоже это замечает. После первого куплета он начинает петь другую рождественскую песню.

– О, радостное, священное…,– поет Пауль. Его голос звучит тихо и печально. Потом он прерывается и пожимает плечами: – Не получается!

Я его понимаю. Это не то радостное время, когда поют рождественские песни. Слишком много произошло вокруг нас за последнее время, и мы невольно думаем о тех, которым больше никогда не доведется отпраздновать Рождество. Лишь пару часов назад мы потеряли Драйера и двух молодых мотопехотинцев. Три дня назад погибли Вилли Краузе, Фриц Кошински и еще молодой мотопехотинец Ханке, и это еще далеко не все. Они тоже на наших квартирах говорили о Рождестве, и для них в канцелярии тоже лежали письма и посылки из дома. Те, кто писали им, еще не знают, что они уже не смогут получить свою почту.

Наши мысли внезапно прерывают знакомый нам шум над нами и последовавшие за ним разрывы снарядов. Похоже, что Иван даже в сочельник не даст нам передышки. Мы задуваем свечку и всматриваемся в темноту. По всему участку фронта в небо взлетают осветительные ракеты.

– Значит, нам все-таки устроили праздничную иллюминацию к рождественскому вечеру, – говорит Пауль несколько цинично.

Перед нами все спокойно. Зато мы отчетливо слышим вой множества ракет. – «Сталинские органы», – громко кричит какой-то солдат из легкого взвода. Мы как ласки ныряем в наши туннели под землей. Через секунду раздается взрыв, и осколок ракеты, скользя по земле, ударяется в ящик с боеприпасами и падает в наш окоп. Иван делает еще два смертоносных залпа из «органов», после чего снова наступает тишина.

25 декабря. – Не хвали день до вечера, – говорит с большим скепсисом Пауль, когда я, стоя за пулеметом, показываю налево на восход солнца на востоке и говорю, что сегодня будет прекрасный день. Этим я также хочу сказать, что Советы для своих атак пока еще всегда выбирали пасмурные дни с плохой видимостью. Но я ошибся! Пауль со своим скепсисом оказался прав. Иван все-таки решил испортить нам праздник.

Уже в восемь утра на наши позиции подобно разрушительному урагану обрушивается мощный огонь вражеской артиллерии. Мы заползаем в наши туннели и лишь изредка по очереди выглядываем наружу, чтобы оценить обстановку. Мы готовы к обороне, но знаем, что наш черед настанет только тогда, когда противник подойдет к нам настолько близко, чтобы наш ответный огонь был действительно эффективным. Хотя я уже не раз пережил обстрелы из тяжелого вооружения, но они каждый раз снова и снова пугают меня. От изматывающего ожидания я нервничаю и беспокоюсь. Я знаю, что рано или поздно этот ураганный огонь прекратится, и только тогда начнется бой, но до этого момента в моей голове всегда еще крутятся тысячи тревожных мыслей.

Вместе с такими мыслями приходят и воспоминания о прошлых боях. Перед моим мысленным взором возникают картины отчаяния и гибели на позициях у Рычова на Дону. Горькие переживания, о которых, как мне казалось, я уже забыл, снова возвращаются ко мне. Потом меня снова охватывает такой же страх, как тогда, и я начинаю тихо и истово молиться о том, чтобы пережить и эту атаку живым и невредимым. Обстрел длится почти два часа. Затем кто-то громко кричит: – Они идут!

Ну, наконец-то! Я облегченно вздыхаю. Правда, на душе у меня все равно тяжело, ведь я знаю, что и на этот раз не все переживут этот бой. Но как только я вместе с Паулем становлюсь за пулемет, то все мои мысли концентрируются только на наступающем враге. Советская артиллерия перенесла огонь немного вперед, и тяжелые снаряды с воем проносятся над нашими головами. Но когда начинается наш оборонительный огонь, у нас остается только одно желание: отразить атаку русских и не позволить им ворваться на наши позиции.

Теперь над нами пролетают снаряды уже наших пушек, стреляющих из нашего тыла. Кажется, будто огонь по нападающим открыли одновременно сотни орудий. Перед нашей артиллерией выстроился барьер из выехавших вперед танков и штурмовых орудий, которые безжалостно бьют по рядам атакующих русских. У врага нет ни малейших шансов даже приблизиться к нашим позициям. Его уничтожают еще до того, как мы можем включиться в бой с нашим пехотным оружием. В конце концов, наши пулеметы обстреливают только маленькие группки советских солдат, сумевших избежать убийственного огня, и пытающихся все же добраться до наших позиций. Вечером нам рассказывают, что наши пушки использовали так называемые рикошетирующие снаряды. При попадании в землю они отскакивают от нее и взрываются в воздухе, потому у их осколков большая убойная сила. Для врага это была ужасная бойня, и мы не можем не испытывать по этому поводу определенного удовлетворения, ведь он сам решился испортить нам праздник.

Однако ближе к вечеру советские войска опять пытаются выбить нас с позиций новым огневым валом и последующим наступлением пехоты. Эта атака тоже терпит неудачу, не достигнув наших позиций, как и первая. Теперь нам стало понятно, что противник специально хотел испортить нам рождественский праздник, ведь сами русские празднуют Рождество только после Нового года.

26 и 27 декабря. Наши потери во время последних атак относительно невелики. Но несколько человек все-таки погибло, а смерть даже одного человека это уже много. Мы узнаем, что на всем нашем участке фронта уничтожено тридцать пять танков Т-34. Похоже, что русские решили сделать передышку, потому что в следующие два дня боев нет.

28 декабря. День на фронте проходит тихо. Мы думаем, что у противника слишком много своих забот, и он на некоторое время оставит нас в покое.

29 декабря. Еще перед рассветом нас сменяют прежние войска с этих позиций. Они снова занимают окопы на главной линии обороны, из которых они были вынуждены отступить во время массированного наступления русских. Мы очень рады, что, наконец, снова сможем вернуться на наши квартиры и опять хотя бы частично превратиться в нормальных людей. Тому, кто захочет узнать нас в лицо, придется очень тщательно всматриваться в нас, уж слишком мы заросли щетиной и покрылись грязью, так что почти не отличаемся друг от друга.

Удивительно, как быстро изменилось у нас настроение. Как только мы уже сидим в грузовиках и приближаемся к нашему месту размещения, снова звучат шутки, и каждый говорит о том, что он сделает в первую очередь, как только мы снова разместимся в выделенных нам домах. Но когда Катя ожидает нас перед избой, и мы видим ее печальные глаза, то снова становимся серьезными. И в этот раз она тоже положила сделанные ею маленькие крестики на одеяла погибших солдат. Так как она хочет скрыть от нас свои слезы, то после короткого приветствия быстро убегает, крича на ходу по-русски: – Работа, работа. Это значит, что ей нужно работать. Помывшись и постирав одежду, мы буквально падаем на кровати и спим до вечера. Затем мы получаем наши пайки, к которым добавляется еще по полбутылки шнапса на человека. Я дарю свою порцию Вальди, который в глубокой печали по своему погибшему другу тихо сидит в углу и заливает свое горе алкоголем, пока его не разморило, и он заснул.

30 декабря. Сегодняшний день прошел быстро. Мы постоянно были заняты чисткой оружия, чисткой одежды, получением боеприпасов и переформированиями и новыми распределениями остатков подразделений. Под вечер нам представился наш новый командир эскадрона. Он обер-лейтенант и самый настоящий принц из швабского княжеского рода. Я уже упоминал его в одной из моих прежних записей. Обер-ефрейтор Кубат, которого мы еще называем «Хапугой», знаком с ним по своей прежней части. Он говорит, что принц – замечательный парень. Абсолютно непринужденный в общении человек, и на фронте он всегда идет впереди своих солдат. Ведет себя с обычными солдатами как их товарищ. Мы знаем, что он раньше командовал сильно теперь поредевшим 2-м эскадроном, остатки которого распределили по другим эскадронам. Что касается нового распределения, то мы, простые солдаты, все равно ничего не знаем. Также другие эскадроны, вроде бы, больше не существуют или уменьшились, самое большее, до численности взвода. Наши потери все увеличиваются, и постепенно каждый из нас может рассчитывать, когда придет и его черед.

Вечером я еще был вместе с Паулем Адамом, а также с Катей и ее матерью. Мы снова учили русский язык, и очень смеялись над нашей тарабарщиной. Когда Катя однажды коснулась руки Пауля, он посмотрел ей прямо в светящиеся голубые глаза и очень покраснел. Вот видишь, подумал я, между ними обоими уже начинается маленький флирт. Когда я устал и ушел, Пауль и Катя еще оставались вместе.

Страх и ненависть вытесняют слезы

31 декабря. Ночью снова шел снег, и новый снег сухой и похожий на порошок, как раз такой, как мне нравится. Сразу после подъема я выбегаю наружу и обтираю лицо и торс холодным, но освежающим снегом. После этого я чувствую себя заново родившимся. Когда наш новый мотопехотинец и еще один «Хиви» возвращаются с кофе и едой, на переднем крае снова начинается грохот.

– Вот дерьмо! – ругается Виерт. – Иван не хочет нам дать хотя бы два дня тишины.

– Ясное дело, ведь сегодня новогодний вечер, говорит Биттнер, который теперь стал вторым номером пулеметного расчета. – Но он же хочет только продемонстрировать нам симпатичный фейерверк к Новому году. Вальди никак нельзя вывести из себя. – Наверняка это только короткий фейерверк. Давайте подождем и позавтракаем. Он продолжает спокойно жевать свой бутерброд с повидлом. Но когда он подносит ко рту алюминиевую кружку с кофе, его рука дрожит. Я не уверен, происходит ли это из-за вчерашней выпивки или от его внутреннего возбуждения, которое он изо всех сил старается скрыть. Грохот не только не стихает, но становится уже совсем громким. Мы постепенно начинаем волноваться, и я через окно вижу, как несколько солдат выходят из своих домов и беседуют между собой или нервно ходят туда-сюда. Время от времени они смотрят в ту сторону, откуда доносится гром орудий. После этого выходим и мы. – Это у горных стрелков, – говорит один минометчик. – Они-то их уж сдержат! Несколько дней назад они получили пополнение.

– А, пара человек ничего не решают, – бросает Пфайффер, тоже минометчик.

Пауль Адам знает больше. Он говорит: – Катя рассказала мне, что она как раз работала на кухне, когда привезли пополнение. Их примерно тридцать человек, и все выглядели как совсем молодые мальчишки.

– Что тут сказать... Конечно, это новый призыв, 1925 года рождения, который они теперь обучили. Но они вовсе не самые плохие, эти мальчишки, – замечает первый минометчик.

– Конечно, я тоже так думаю, – отвечает Пфайффер. – Но для горных стрелков это капля в море, и, кроме того, мальчишки в большинстве случаев гибнут уже в первом бою. – Ну, в этом они сами виноваты, – вмешивается «Профессор» и нервно чистит свои очки. При этом он косо поглядывает на двух солдат из нового пополнения, которые после последней атаки остались единственными в строю из пяти новоприбывших. Несколько мрачнее он добавляет: – Почему они во время атаки всегда как сумасшедшие бегут вперед и не ищут укрытия? И в окопах они не опускают вниз голову, пока не получат пулю от снайперов.

Фриц Хаманн хочет подколоть его и говорит: – Ну, «Профессор», если ты постоянно чистишь свои очки, то ведь кто-то другой должен выглядывать из дыры и наблюдать за тем, что происходит впереди. В другое время мы посмеялись бы над этими словами, но теперь атмосфера уж слишком напряженная. Однако «Профессор» прав. Потому что новички, которые так же, как мы когда-то, хотят доказать, что они не трусы, часто вели себя непростительно легкомысленно, особенно в оборонительных боях. Поэтому большинство из них были ранены или даже убиты уже в их первом бою. Но стоило им пережить на фронте определенное время, как они становились уже осторожнее и дольше оставались среди нас. Но также и старые фронтовики не были неуязвимы перед смертью, так как над всем стоит воля более высокой силы, которую мы так настойчиво называем нашим «счастьем». Фриц Хаманн привел «Профессора» в ярость своим замечанием. Поэтому он несколько обиженно парирует: – Не мели чепухи, Фриц, ведь ты тоже знаешь, как обстоит дело с новичками. Они думают, что мы ни в чем им не доверяем, и если на них однажды из опасения орут, чтобы они убрали свою тыкву вниз, то они не делают этого, пока не получат в нее дырку.

Мы знаем, что «Профессор» имел в виду мотопехотинцев Нойманна и Клингера, которые в его одиночном окопе получили тяжелые ранения от вражеского пулеметного огня и после этого умерли. Он чувствовал себя ответственным за обоих и упрекает себя, что ему не удалось заставить обоих оставаться в укрытии.

– Смотрите, чтобы сегодня они там впереди удержали позицию! – Виерт снова возвращается к вопросу, который в данный момент является самым важным для нас. – Может быть, соглашается с ним Фриц Хаманн, – иначе они уже давно подняли бы тревогу!

Виерт мог бы быть прав. Между тем к нам подошел еще унтер-офицер Фендер из минометного отделения. Он тоже ничего не знает, но говорит, что мы должны подготовиться, так как в любое время может поступить приказ садиться на машины. Мы ждем и продолжаем гадать. Примерно через час ураганный огонь затихает. После этого мы слышим нашу артиллерию, которая заняла свои новые позиции недалеко перед деревней. Мы предполагаем, что она ведет заградительный огонь по наступающим. Затем приходит наш «Обер», и я слышу, как он говорит Фендеру, что они уже со вчерашнего дня укрепили траншеи впереди, так как следует рассчитывать, что противник попытается еще больше сузить наш плацдарм. Он сам считает, что нас в любой момент могут бросить в бой. Но это зависит от ситуации на фронте и от приказа из штаба.

«Обер» оказался прав! Уже через час поступает боевой приказ.

Когда большинство моих товарищей уже в машинах, мы еще не видим Кати, которая никогда не забывает попрощаться с нами перед боем. Вероятно, сегодня утром она чистит картошку на кухне у горных стрелков. Но, как будто прочитав наши мысли, она внезапно появляется между избами. Рыхлый снег поднимается вверх под ее валенками. Как русские женщины она на голову надела теплый платок, из-за которого все русские женщины издали выглядят одинаково как старухи. Только когда Катя уже стоит перед нами, мы узнаем ее молодое, разгоряченное от бега и несколько покрасневшее лицо. Она пытается отдышаться и, путая немецкие и русские слова, говорит поспешно, как бы извиняясь: – Солдаты говорить, я работаю в кухне. Я идти. Солдаты говорить «нет», я говорить «ничего» и приходить.

– Хорошо, Катя, не надо, ты не должна просить прощения, – говорю я ей, используя те немногие русские слова, которые знаю. Мои товарищи, уже сидящие в кузове грузовика, протягивают ей руки, чтобы, как всегда, попрощаться с ней. Рядом со мной стоят еще молодой мотопехотинец Шрёдер и Пауль Адам. Катя снимает с головы Шрёдера кепи с козырьком и проводит рукой по его белокурым вихрам. Он дружелюбно ухмыляется, но я вижу, как кровь приливает ему к голове. Он поворачивается и прыгает к другим в машину. Когда она после этого протягивает руку Паулю, ее пальцы нервно вздрагивают. Она держит руку Пауля дольше, чем обычно и долго смотрит на него. Потом она внезапно отворачивается от него и больше не может сдержать слез.

Такой расстроенной я Катю еще никогда не видел. В моей беспомощности я обнимаю ее за плечи и, запинаясь, говорю ей по-немецки: – Успокойся, Катя, вот увидишь, мы все вернемся целыми.

Она меня не поняла, но, вероятно, она догадывается, что я сказал. Она смотрит на Пауля, который сейчас забирается в машину, и когда я уже собираюсь последним залезть в кузов, она хватает меня за руку и шепчет: – Пожалуйста, присмотри за Паулем и маленьким Шрёдером. Я киваю: – Хорошо, Катя, я тебе обещаю. После этого я тоже прыгаю в машину.

Наш автомобиль отъезжает, и мы машем ей руками как всегда. Но Катя не машет нам как обычно, а стоит с опущенными руками, и слезы беспрерывно текут по ее щекам. Потом внезапно по ее телу пробегает дрожь, и ее руки сжимаются в маленькие кулачки. Она вскидывает их вверх, к серому небу – и мы больше чувствуем ее крик, чем просто слышим его: – Война капут! Это ее крик отчаяния против убийственной войны и, вероятно, также обвинение против неба, которое допускает это уничтожение и бескрайнее горе. Бедная маленькая Катя, вероятно, небо скоро услышит тебя. Если мы до сих пор и сдерживали еще наступление солдат твоего народа, то, конечно, это только лишь вопрос времени, пока они не будут и здесь, в твоей деревне. Уже открыто говорят о том, что плацдарм скоро придется оставить. После этого война для тебя, Катя, закончится. (После чего ею, как «коллаборационисткой», вероятно, заинтересуются в НКВД. – прим. перев.) Только для нас это безумное убийство продолжится, и никто не знает, когда оно закончится, и кто из нас еще останется в живых. Потому что жизнь фронтовика похожа на мерцающее пламя окопной коптилки, с которым ветер ведет свою игру. Оно танцует туда-сюда или вверх и вниз. Иногда оно кажется большим, а потом опять маленьким. Если ветер когда-нибудь навсегда задует его, это иногда происходит постепенно, с медленным затуханием или же внезапно и неожиданно в одно мгновение, когда огонь, вероятно, был как раз сильнее всего.

Даже когда наш автомобиль после нескольких сотен метров сворачивает направо, Катя все еще стоит на том же месте и смотрит нам вслед. Никто ничего не говорит. Некоторые поспешно тянутся к своим сигаретам или, как Вальди, выпускают густой дым из своих трубок. Каждый занят своими собственными мыслями. Мои мысли вращаются вокруг Кати: почему она сегодня такая странная и возбужденная? Может быть, это из-за долгой неизвестности и накопившегося напряжения, которое сегодня сделало всех нас ужасно нервными? Или это из-за спора с поваром, который не хотел отпускать ее к нам? Сегодня она ведет себя действительно странно, как будто она что-то знает или предвидит!

Чепуха! Не стоит принимать слишком всерьез вещи, которые некоторые называют предчувствием. Но потом я вспоминаю о беседе перед нашим последним боем, когда Катя рассказывала нам кое-что о себе и своей семье. Я понял из ее рассказа, что ее отец уже год назад погиб на войне, и ее самый старший брат тоже не вернется домой. Только самый младший, который так хорошо умел рисовать, должен пережить войну. Я еще удивлялся, откуда Катя могла знать это в точности, но предполагал, однако, что я, пожалуй, не совсем правильно понял ее.

В тот вечер она делала еще другие намеки и смотрела на моих приятелей и на меня так странно. Фрица Хаманна и меня она, в конце концов, отвела в сторону и серьезно сказала: – Ты и ты не капут на войне. Потом она указала на мое лицо, на грудь и на обе руки и добавила: – Ты много много бум-бум! Наша недоверчивая ухмылка потом заставила ее застесняться, и она смущенная убежала за дверь. Теперь эта беседа возникла в моей голове, и я невольно дотронулся до правой щеки, которой Катя касалась тогда, и на которой царапина от русского штыка уже давно зажила. Тогда я вспомнил, что тогда вечером с нами были также Фриц Кошински, Вилли Краузе и погибший мотопехотинец Ханке. Было ли все это просто случайностью, или у Кати действительно было что-то вроде предчувствия? Если и Фриц Хаманн ничего не говорит, я тоже лучше об этом промолчу.

Виерт снова возвращает меня в действительность, когда он сердито рычит: – Вот же дерьмо! Теперь я все же действительно забыл свою трубку в избе. На всякий случай он еще раз перерывает все свои карманы.

«Профессор», ухмыляясь, поднимает вверх трубку с изогнутым мундштуком и махает ею прямо перед носом Виерта. – А это не она? – спрашивает он с притворной интонацией святоши.

– Конечно! – говорит удивленно Виерт и хочет ее схватить.

«Профессор» резко одергивает руку. – Э, не так быстро! Стоит две самокрутки.

– Что, сразу две? Да ты с ума сошел!

– Конечно, это чтобы ты в следующий раз был повнимательнее.

Виерт передает «Профессору» свою банку с табаком и листиками бумаги и получает взамен свою трубку. «Профессор», насколько это ему удается на трясущейся машине, сворачивает две сигареты, почти такие же толстые, как настоящие маленькие сигары.

Во время этого занятия он спрашивает Виерта: – А ты вообще знаешь, где я нашел твою трубку?

– Конечно! На подоконнике, куда я всегда ее кладу.

– Как бы не так, мой дорогой. Я ее только что нашел в снегу перед нашим грузовиком.

– Да ты просто хочешь получить еще одну сигарету, потому что я должен быть вдвое более благодарным тебе.

– Чепуха. У твоей травы так или иначе вкус вишневых листьев. Но зато снова видно, что ты тоже втюрился в Катю, – коварно ухмыляется «Профессор». – Почему? – Виерт делает удивленное лицо. – Да не надо прикидываться таким удивленным, – дразнит его «Профессор» и ухмыляется в нашу сторону. – Ведь когда ты забирался в кузов, твоя трубка еще была у тебя во рту. А когда потом прибежала Катя, то от большой радости трубка выпала у тебя из пасти. – Брось, выдумщик, я еще пока не страдаю от потери памяти, – при этих словах Виерт стучит себя пальцем по лбу.

– Нет, я тоже так не думаю, если ты от чего-то и страдаешь, то скорее от мук любви, не так ли? – Засранец! – Виерт, наконец, понял, что «Профессор» его разыграл. Он поспешно закуривает свою трубку и выпускает большое облако дыма.

Мы, естественно, знали, что Виерт относится к Кате с такой же симпатией как мы все, не больше, и что «Профессор» устроил с ним свою маленькую игру, которая всегда развлекала нас. Теперь это также немного смягчает наше подавленное настроение. Только у Пауля Адама задумчивое лицо. Он, пожалуй, все еще думает о Кате. За это время я уже узнал, что его чувства к ней больше, чем простая симпатия – и они основываются на взаимности. Но лучше я об этом промолчу, и не буду совать свой нос в чужие дела.

Между тем мы объезжаем ответвления оврага и с напряжением вслушиваемся в шум боя, который становится все ближе. Это ущелье мы уже знаем, как свои пять пальцев. Окопы на его склонах мы в большинстве случаев копали сами. Они уже размещены там очень плотно, почти как пчелиные соты. Теперь они частично занесены снегом. Но и на открытой поверхности, которую мы сейчас проезжаем, окоп за окопом. Узнать их можно только по легким холмикам, которые выделяются на ровной снежной площади.

– Очень интересно, на какую позицию нас отвезут на этот раз? – говорит Вальди.

Фриц Хаманн, который незадолго до этого высунул голову из-под тента и посмотрел по направлению движения, говорит: – Похоже, будто мы едем к горным стрелкам.

Затем нас внезапно обстреливают из пехотных орудий, и мы возвращаемся в овраг. Когда мы там спешиваемся, в нашу сторону уже с шумом летят минометные мины, и одна из них попадает в грузовик. Снаряды танковых пушек и противотанковых орудий разрезают воздух и взрываются на позициях нашего танкового батальона. Наши танки стреляют в ответ, подбивают несколько танков и останавливают вражескую атаку. Когда мы переходим в контратаку, нам навстречу бегут отступающие войска с позиций. Они в панике и тащат с собой своих раненых. Какой-то унтер-офицер сообщает нашему «Оберу», что враг после мощного обстрела атаковал их позиции большим количеством танков с посаженной на них пехотой. У них много погибших и раненых.

При поддержке нашего тяжелого оружия и двадцати танков мы медленно наступаем. Сначала атака идет быстро. Потом мы попадаем в зону обстрела тяжелого оружия. На открытой поверхности почти негде укрыться, и у нас снова большие потери, прежде всего, в легких отделениях, в пехоте. Тем не менее, нам удается снова отвоевать шоссе и отбросить противника далеко на юг. В темноте мы, согласно приказу, снова немного отходим назад и занимаем линию обороны, где уже есть одиночные окопы, которые нам нужно лишь освободить от снега и немного углубить. Это значит, что позиции на главной линии обороны снова выпрямлены.

Ночь была очень беспокойной. Сначала враг из тяжелого оружия обстреливал уже покинутые позиции перед нами. Когда он это заметил, то перенес огонь дальше. Несколько позже, когда начал идти небольшой снег, советские войска внезапно оказались перед нашими позициями. В свете наших сигнальных ракет мы увидели, как они приближаются к нам в своих белых маскхалатах. Но у них не было никакого шанса добраться до наших позиций. Мы отбили атаку, нанеся им большие потери, и все еще слышим крики о помощи их тяжелораненых. Никто не может им помочь.

Теперь русские сидят перед нами в окопах и нервничают. Время от времени они запускают осветительные ракеты. Они взлетают в темное ночное небо, и когда они падают, они еще пару секунд мерцают на снегу и отбрасывают вокруг себя вздрагивающие тени. Это похоже на взмах крыльев умирающих птиц. В воздухе теперь скользит только лишь несколько редких снежинок. Кажется, что у нас снова наступило небольшое затишье. Кто-то сзади подходит к нашей дыре и спрашивает: – Первое звено?

– Да, в чем дело? – спрашиваю я. По голосу я узнал Биттнера.

– Вам уже принесли еду?

– Нет! – говорю я.

– Вот свинство! Где же они так долго? – ругается Биттнер. – Это правда, – говорит также Пауль Адам. «Профессор» уже давно должен был вернуться. Но грузовик с провиантом пока не уехал. Можно даже слышать грохот котелков.

Правильно, теперь я тоже замечаю, что они ушли уже полчаса назад, причем на дорогу им понадобилось бы самое большее пятнадцать минут. Для получения еды мы всегда ходим по очереди. Сегодня был черед «Профессора» и переведенного к нам из другого эскадрона ефрейтора Крамера.

Какая-то тень появляется из темноты. Когда он становится на колени в окопе передо мной, я узнаю Вальди, который разместился через три окопа слева от нас. Он спрашивает, кто пошел за едой. Пауль отвечает ему. – Где же их носит? Другие уже двадцать минут назад вернулись, – говорит Вальди больше озабоченно, чем сердито.

Фриц Хаманн, который теперь тоже стоит на коленях в моем окопе, замечает: – Надо надеяться, что «Профессор» не заблудился в снежной пустыне. Он даже на свету плохо видит, не говоря уже о темноте.

– Не делай из мухи слона, ведь с ним еще и Крамер, – успокаиваю я. Но про себя я думаю о том, что я однажды тоже чуть не заблудился, когда на короткое время ходил к унтер-офицеру Беренду из легкого взвода, и только с большим трудом нашел обратный путь. Легкий взвод примыкал к нам справа и образовывал правый фланг. Еще дальше справа было широкое свободное пространство, так называемая нейтральная полоса. Как-то я попал туда и видел вокруг себя одну лишь белую поверхность. Только осветительная ракета у Ивана показала мне снова правильную дорогу. Как легко можно там заблудиться, если фронт спокоен и небо затянуто плотными облаками, как сейчас.

Между тем прошло еще пятнадцать минут, и солдаты из соседних взводов тоже не видели обоих наших и ничего не слышали о них. У нас усиливается подозрение, что они блуждают где-нибудь перед нами или даже справа от нас на нейтральной полосе. – Может, выстрелить трассирующими? – предлагает Пауль.

– Лучше не надо, – возражает Вальди с полным основанием. – Если они перед нами, то мы можем попасть в них. Кроме того, Иван тоже будет палить.

Не успел Вальди произнести это, как с русских позиций в небо взлетают осветительные ракеты. В то же мгновение там начинается фейерверк. Пулеметные очереди и винтовочные выстрелы прерывают передышку на фронте.

Что случилось? Вальди и Фриц Хаманн вскакивают и стремительно несутся в свои окопы. Пауль срывает брезент со станкового пулемета, и я уже стою за ним и снимаю фиксатор с направляющей. Несмотря на холод, ствол мягко поворачивается на направляющей туда-сюда. У нас в небо взлетают несколько осветительных ракет и освещают ровную снежную площадь перед нами. Ничего! Никакого движения не видно. Стрельба медленно стихает.

Что произошло? У русских сдали нервы? Иногда у нас тоже так бывает. Достаточно только, чтобы кто-то один ночью выстрелил, как тут же начинают палить и другие, и взлетают осветительные ракеты. Все снова спокойно, тем не менее, мы бодрствуем и напряженно прислушиваемся до поздней ночи. Проходит почти полчаса, когда Пауль говорит мне, что слышал слабый треск на снегу перед нами.

Неожиданно негромкий голос из соседних окопов прерывает наше напряженное слушание. – Ну, Хайнц, запускай уже хлопушку, – говорит кто-то. В ночное небо с шипением взлетает ракета и лопается вверху с глухим щелчком. Вслед за тем множество маленьких огней спускаются на землю и освещают предполье. Не бросились ли там в снег несколько фигур?

– Запускай еще одну! – говорит тот же голос. После этого еще одна ракета взлетает вверх. В ее свете мы отчетливо видим несколько фигур в белых маскхалатах, которые падают на землю и сливаются со снегом. Я вставляю пулеметную ленту и опускаю ствол на атакующих... – Стойте, стойте, не стреляйте, не стреляйте! – внезапно доносится спереди срывающийся голос. Вальди кричит: – «Профессор»! Крамер! Это вы? Вместо ответа две фигуры в белых камуфляжах бегут к нам. Вслед им сверкают выстрелы, и очередь из русского автомата летит за бегущими. Теперь ситуация ясна! Я нажимаю на спусковой крючок и выпускаю несколько прицельных очередей туда, где видел вспышки выстрелов. Автомат тут же замолкает. «Профессор» и Крамер уже исчезли в наших окопах. В свете последующих ракет мы видим, как русские лежат на земле. Один из наших «Хиви» из легкого взвода кричит им что-то по-русски. Кто-то отвечает. Когда они медленно встают, двое наших солдат идут к ним и приводят их к нам на позицию. Это была разведывательная группа в составе шестнадцати человек. Четверо из них мертвы и еще несколько легко ранены.

Я подкрадываюсь к окопу «Профессора». Несколько других солдат тоже уже там. «Профессор» рассказывает, что в темноте они слишком далеко отклонились вправо и заблудились на нейтральной полосе. – Сам черт не нашел бы дорогу ночью в этой снежной пустыне, – все еще ругается он. – Там все выглядит одинаковым как саван мертвеца. Он рассказывает, что они внезапно услышали шум перед собой и подумали, что, все же, добрались до наших позиций. И тут их как громом поразило, когда перед ними оказался какой-то русский и обратился к ним с какими-то словами. «Профессору» удалось еще стукнуть русского по голове котелком, а потом тут же начался этот фейерверк, который мы услышали. – Мы бежали со всех ног, – включается в разговор Крамер. Но мне по дороге пришлось бросить мой котелок с едой, вы уж простите.

– А, да ладно уж, – рычит Вальди. – Мы с голоду не умрем. Но как же вы оказались между русскими разведчиками?

– Да мы и сами не знаем, – говорит «Профессор». – Это было уже настоящее безумие. Когда русские стали стрелять нам вслед, мы, естественно, побежали в противоположном направлении к нашим позициям. Потом нам пришлось еще раз крепко испугаться, когда мы внезапно снова оказались среди русских, которые о чем-то негромко переговаривались между собой. Сначала я подумал, что мы ходим кругами, пока мы не заметили, что они осторожно подкрадывались вперед. Они в темноте приняли нас за своих. Когда я тогда закричал вам, и мы побежали, они, наверное, очень удивились. Что было потом, вы уже и сами знаете.

– Ну, вы и мастера попадать в истории, – не может сдержаться Виерт и добавляет: – А теперь наш прекрасный суп с макаронами тоже оказался у Ивана. Ну да, это мы переживем. Виерт смеется. Он хлопает «Профессора» по плечу. Я снова прокрадываюсь назад в свой окоп и рассказываю об услышанном Паулю. Он обращает мое внимание на то, что где-то перед нами, похоже, находится танк. Он якобы отчетливо слышал шум мотора. Но после этого он снова удалился. Чуть позже я тоже его слышу. Шум доносится справа, там, где, собственно, нейтральная полоса. Он иногда усиливается, а потом снова становится тише. Как будто танк поворачивает то туда, то сюда. – Может быть, он заблудился на этой белой поверхности? – говорит Пауль. Вполне возможно!

Шум мотора становится громче. Танк приближается. Иногда он снова и снова останавливается, и выключает двигатель. Его экипаж вслушивается в темноту. На белой поверхности ничего не видно. Я это знаю, они ждут знак, чтобы сориентироваться. Потом со стороны русских взлетает осветительная ракета. Танк останавливается! После этого кажется, будто его экипаж принял решение. Он подъезжает к нашим позициям. Очевидно, он принял фронт с той стороны за наши позиции. Потом начинает идти снег. Из-за этого видимость и для него, и для нас становится еще хуже.

Шум мотора становится отчетливее. Он все время приближается, и вот он уже перед нами. Но мы ничего не видим. Снег такой густой, что похож на белый занавес из тюля, и он бьет нас в лицо. Мы вытираем снег из глаз, чтобы лучше видеть. Танк выключает мотор. Экипаж, должно быть, открыл башенный люк, так как мы слышим их приглушенный разговор. Что они будут делать? Они совсем близко перед нашим одиночным окопом. Пауль и я пришли к единому мнению. Если он ворвется к нам на позицию, то мы пропустим его, так как у нас здесь ничего нет, чем мы могли бы его подбить. Почти сразу за нами в отделении управления эскадрона у них всегда есть магнитные кумулятивные мины. Кроме того, меньше чем в сотне метров за нами стоят две противотанковые пушки. Мы только должны и дальше вести себя спокойно, иначе они начнут стрелять и немедленно узнают, где мы находимся. Затем двигатель снова начинает работать. Гусеницы слегка скрипят и шуршат по снегу. Медленно, со скоростью пешехода, танк едет вперед. На фоне снежного занавеса проявляются контуры Т-34. Мощный и внушающий страх, он уже давно знаком мне, но все равно вновь и вновь воздействует на меня устрашающе. Все же, здесь в темноте мы в безопасности, пока он нас не заметил. Мы видим, как стальной гигант проходит мимо почти совсем близко от нас и приближается к позициям легкого взвода справа. Смрад его выхлопных газов душит нас, и Пауль подает мне одну из своих тряпок, которые он постоянно носит при себе, и которую мы теперь прижимаем к носу. – Надо надеяться, что ребята из легкого взвода тоже не станут нервничать и будут вести себя спокойно, – говорю я Паулю, когда танк снова останавливается почти перед их позициями.

– Русские все еще не знают, где они оказались и куда им ехать, – шепчет мне Пауль.

Снова голоса доносятся из темноты. Они беседуют. Потом слышно, как будто бы один или двое из них спрыгнули в снег. Вслед за тем шумы, как будто бы они бьют ногой о ногу и похлопывают себя руками. – Им холодно! – шепчет Пауль. – Похоже на то.

В этот момент тишину прерывает металлический щелчок, который доносится из правого соседнего окопа. Голоса русских мгновенно умолкли. Будем надеяться, что кто-то из молодых вояк не совершит ошибку и не выстрелит в русских, думаю я. Один из них определенно еще в танке и сразу начнет стрелять. Пару секунд все тихо. Не слышны ни голоса, ни какие-то другие звуки. Но потом мы слышим легкое шарканье их ног. Они снова залезают в танк? Затем слабый щелчок разрывает напряженную тишину, и я вижу, как маленькое остроконечное пламя вспыхивает из правого соседнего окопа. В следующую секунду происходит взрыв, и яркий огонь взметается в ночное небо. В тот же момент Т-34 оказывается в море огня, который ярко освещает все кругом. В свете огня двое русских бегут по снегу и исчезают в темноте. На позиции царит возбуждение. – Что произошло? Как вы подбили танк? – спрашивают все одновременно. Молодой мотопехотинец, который всего несколько дней назад попал к нам, вылезает из окопа, и преисполненный гордости объявляет: – Я взорвал его винтовочной гранатой.

Мы не можем в это поверить. Винтовочная, она же ружейная граната не подходит для борьбы с танками. Ее воздействие не сильнее, чем у ручной гранаты, и она, самое большее, только поцарапала бы танк.

Но молодой солдат, полный гордости, показывает нам так называемую ружейную мортирку, насадку к его винтовке, с помощью которой он выстрелил маленькую гранату. Товарищ, который был с ним в окопе, раскрывает тайну: – Я думаю, что он случайно попал как раз в топливный бак. Естественно, в противном случае ничего бы не получилось.

«Профессор», который стоит у меня за спиной, говорит с яростью: – Этого не может быть. Такое безумие! Это могло бы очень плохо закончиться для нас всех. Как только можно стрелять снежком по танку? Это больше твоя удача, чем ум, что ты как раз попал в бочку за башней. Его унтер-офицер тоже соответствующим образом наставляет его и объясняет, насколько легкомысленным был его поступок. Многие из нас легко могли бы погибнуть, если бы его винтовочная граната не попала бы случайно в наружный топливный бак, о существовании которого молодой вояка даже не знал, так как в темноте и метели он вообще мало что мог видеть. Потом он также признался, что он, собственно, хотел этой гранатой только уничтожить тех русских, которые слезли с танка. Тем не менее, после этого он получил право носить нарукавную нашивку с изображением танка, которой награждали всех солдат, уничтоживших танк в ближнем бою.

Но так как танк горел прямо перед нашими позициями, у этой истории был еще плохой эпилог. От взрывов танковых снарядов двое солдат получили ранения, и полностью был уничтожен один пулемет. Это был фейерверк как при артобстреле. Наконец, взрывающиеся снаряды снесли башню и отбросили ее на несколько метров на наши позиции. Мы как раз еще успели спрятаться глубоко в нашу дыру, когда стальное поворотное кольцо башни прожужжало по воздуху и чуть не раздавило наш пулемет. Оно упало всего в одном метре рядом с нашим одиночным окопом и глубоко зарылось в снег. Только к утру остальное горючее танка тоже выгорело, и мы снова смогли спокойно дышать. Только лишь большое черное пятно около обломков свидетельствовало о том, что один легкомысленный солдат смог подбить Т-34 винтовочной гранатой.

1 января 1944 года. Новый год начался. Об этом новогоднем фейерверке я наверняка еще часто буду вспоминать. Снег к утру перестал идти, и видимость, в общем, неплохая. Мы знаем, что враг лежит напротив нас где-то там впереди, но он хорошо замаскировался. Вчера вечером нам сказали, что мы, вероятно, сможем сегодня ночью снова вернуться на свои квартиры, если на фронте ничего существенного не изменится. Мы сидим в окопе, который кое-как очистили от снега и льда, и время от времени выглядываем вперед. Много глаз сейчас наблюдает за предпольем, и нас не застанут врасплох, даже если мы на пару минут останемся внизу.

Ночь была настолько неспокойной, что у нас даже не было времени поесть. Потому теперь мы наверстываем упущенное. Во время вчерашней атаки мы захватили в оставленных врагом окопах две банки с американской свиной тушенкой, которые русские бросили при поспешном отступлении. Когда Пауль открывает банку, он замечает, что русские неплохо живут, получая продовольствие из США. Помимо продуктов русские получали от своих союзников также автомобили и боевую технику, которую нам время от времени удавалось уничтожать или захватывать.

Пауль отрезает мне большой кусок свинины из банки и передает мне на своем ноже. Я кладу кусок в крышку моего котелка и рассматриваю нож, которым я уже часто любовался у Пауля. Это охотничий нож с ручкой из настоящего оленьего рога.

– Красивый нож, – замечаю я и взвешиваю его в руке. – Да, когда-то он принадлежал моему старшему брату. Он раньше очень часто ходил на охоту. У нас в Зауэрланде полно всякой дичи. Но в прошлом году брат остался в Сталинграде. Если хочешь, можешь оставить этот нож себе.

Меня это поражает. – Если он нравится мне, это все же не значит, что я сразу хочу его иметь, Пауль.

– Я знаю, но я хотел бы подарить его тебе.

– А ты? Ведь тебе и самому тоже нужен твой нож!

– Думаешь? Может быть, но, может быть, и нет.

В его голосе слышится что-то, что мне не нравится и вызывает тревогу. Таким Пауля я еще не знал. Как он может просто так подарить мне такой ценный нож? Все же я не могу взять его. Поэтому я радуюсь, когда унтер-офицер Беренд из легкого взвода что-то нам кричит.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Впереди справа от нас русские бегают совершенно свободно и переносят что-то к себе на позиции. Выпустите-ка по ним парочку пулеметных очередей.

Когда я смотрю через оптический прицел, я тоже вижу это. Вот так наглость! Они бегают перед нашим носом как на учебном плацу во время занятий. Я целюсь и выпускаю в них несколько очередей. Я вижу, что попал. Но сразу после этого я уже сожалею об этом, так как фронт, который до сих пор был относительно спокоен, внезапно взрывается. Пауль прерывает завтрак и поднимается. Он уже услышал выстрелы и шум в воздухе. Русские снова обстреливают наши позиции, как будто они только и ждали сигнала. Что они снова планируют? Наступление или только привет к Новому году? Очевидно, все должно ограничиться новогодним приветствием, так как признаков большого наступления не было. Но для этого обстрел настолько силен, что мы прячемся в нижний угол нашего одиночного окопа, и снова начинается ожидание и дрожь.

– Вот тебе и раз! Снова начинается, – слышу я, как бурчит Пауль, и вижу, как он вздрагивает каждый раз, когда снаряд взрывается рядом с нашей дырой. Только спокойно, сделай глубокий вдох и не нервничай, уговариваю я сам себя, как я это обычно делаю, наверное, уже сотни раз. Ведь у «коллег» с другой стороны когда-то должны закончиться снаряды, проклятье. Но они у них все не кончаются. Сильный обстрел продолжается более часа. Затем он стихает, но они все равно с небольшими интервалами попеременно стреляют из минометов и пехотных орудий.

Время от времени я смотрю в оптический прицел, и то, что я вижу, меня совсем не радует. Русские, согнувшись, бегают туда-сюда, и с такой дистанции мы вполне могли бы в них попасть, но мы не можем поднять голову. Они точно держат нас под прицелом. Как только они замечают какое-то движение у нас, они сразу начинают стрелять в нас из пехотных орудий. Кроме того, где-то там впереди устроился их снайпер. Он хорошо спрятался, и мы не можем увидеть его даже через оптический прицел. Я замечаю его присутствие, только когда возле нас с громким щелчком начинают лопаться опасные разрывные пули, от которых у нас еще долго звенит в ушах. Как долго это еще будет длиться, пока мы сможем высунуть наши головы из укрытия?

Пауль, сидевший на корточках, поднимается и нагибается за мной. – Что ты задумал? – спрашиваю я его озабоченно.

– Больше не могу сидеть на корточках или стоять на коленях, от этого я сойду с ума!

Я могу понять Пауля, у меня самого такие же ощущения, но я чувствую себя ответственным за него, так как он у нас только с конца ноября и все еще несколько импульсивен.

– Все равно лучше оставайся внизу, Пауль, они следят за каждой головой! – говорю я ему.

– Мне хотелось бы выстрелить по ним, тогда мне стало бы лучше, – рычит он яростно и нагибается за пулеметом.

– Не дури! Если не происходит ничего особенного, то от твоей стрельбы никакого толку.

Пауль смотрит в оптический прицел и ругается: – Да ты только посмотри на этих наглых Иванов, как они там впереди просто пляшут. Давай! Выпустим, все же, в них хотя бы одну ленту.

– Нет, – решительно говорю я. – Другие тоже не стреляют.

Меня по-настоящему удивляет, почему это ему вдруг так хочется пострелять. Ведь он уже хорошо знает, что в этой ситуации это ничего не даст, самое большее, они нас заметят и станут еще сильнее обстреливать. Но он продолжает наблюдать через оптический прицел. Через некоторое время он взволнованно говорит: – Вот черт! Они там впереди ставят пару минометов у себя на позиции! – Где? Это уже интересно. Я отодвигаю Пауля и смотрю в прицел. Действительно! Русские открыто тянут вперед миномет. Для нас всех это станет новой опасностью. Автоматическим движением я навожу пулемет и хватаюсь за спусковую скобу. Ловлю цель и в этот момент я замечаю за метелью меховую шапку с винтовкой. Я рывком бросаюсь назад и тяну Пауля за собой вниз. Резкий щелчок почти разрывает мою барабанную перепонку и еще долго звенит под каской. Я бледен как мел, так как разрывная пуля русского снайпера пролетела совсем близко от меня. Только медленно кровь снова приливает к моему лицу. – Проклятье! Снайпер точно держит нас под прицелом. Мы не сможем добраться до пулемета, – ругаюсь я. – Но ты же знаешь, где он. Стреляй по нему просто вслепую, ведь высоту ты уже установил, – предлагает Пауль. Можно было бы сделать, задумываюсь я..., тут снаряд ударяет точно по краю окопа. Мы рады, что были в это мгновение внизу, иначе в нас наверняка попали бы осколки. В узком окопе мы лежим бок о бок как сардины в масле. На нас падают куски земли и снега. Мы осматриваемся. Снова повезло! Только два ящика с боеприпасами разодраны и посечены дырами от осколков. Потом внезапно просыпаются наши минометы и обстреливают исходные позиции противника. Пауль снова встает. Я все еще очень напуган. – Тебе жить надоело? – ворчу я в его сторону. – Хочу только посмотреть, что Иван теперь делает.

Пауль смотрит вперед. Резкий удар отбрасывает его назад к стенке окопа. На кожухе пулемета несколько царапин. Пауль бледный сидит на земле.

– Надеюсь, теперь ты доволен, – ворчу я. Похоже на то, что нам до наступления темноты придется не высовываться.

Лицо Пауля снова розовеет, и он делает глубокий вдох. – Мы должны выкурить этого типа! – говорит он страстно.

– Конечно, но как? Он там наверху всегда замечает нас раньше и стреляет сразу. Кроме того, я полагаю, что он не единственный снайпер там впереди.

Мы и дальше сидим, скорчившись, на полу окопа и глядим на промерзшие глиняные стенки. Наши выброшенные окурки нагромождаются кучкой на земле. Наши губы сухие и потрескавшиеся, и к папиросной бумаге прилипают маленькие лоскутки кожи. Пауль вытаскивает из своего рюкзака оранжевую масленку, в которой лежит кусок плавленого сыра и остаток американской свинины из трофейной банки. – Приятного аппетита! – говорю я, немного подтрунивая.

– А что делать? – Пауль пожимает плечами. – Я совсем не хочу есть, но так хотя бы время проходит быстрее, а чего нет, того нет.

После этого он вытаскивает свой охотничий нож, который хотел подарить мне, и отрезает кусок солдатского хлеба. Осторожно он намазывает его плавленым сыром. Потом он берет кусок и почти тоскливо жует его. Погрузившись в свои мысли, он рассматривает прекрасный нож и крутит его в разные стороны. Очевидно, он думает теперь о своем брате, который остался в Сталинграде. Пауль даже не замечает, что я встаю и осторожно выглядываю через бруствер. Я стараюсь не высовывать голову слева от пулемета, потому что знаю, что, по меньшей мере, один снайпер навел свою винтовку на пулемет. Впереди больше не бегает так много русских. Я не могу увидеть снайпера через свою оптику. Зато я замечаю две головы, спрятавшиеся за сугробом. Приглядевшись внимательнее, я вижу, что они лежат за хорошо замаскированным станковым пулеметом. Окрашенный в белый цвет защитный щиток лишь чуть-чуть выделяется на фоне сугроба. Я издаю тихий свист. – Что там? – сразу спрашивает Пауль. – Я обнаружил перед нами пулеметное гнездо! – На самом деле? Пауль снова хочет подняться. – Оставайся внизу! Достаточно, если один наблюдает, – кричу я на него. – Может быть, снайпера там уже нет! – Ты же и сам, похоже, в это не веришь. Если он уже однажды поймал в свой прицел, то не уйдет отсюда, пока не подстрелит нас.

– Но в тебя же он не стрелял!

– Так я ведь был с другой стороны от пулемета, или ты не видишь!

Что же это происходит с Паулем? – думаю я. Таким упрямым я его еще никогда не видел. Он снова хочет подняться.

– Да оставайся ты внизу, черт бы тебя побрал! – я в первый раз, с тех пор как мы вместе, по-настоящему ору на него. Я сержусь на него, потому что он так упрям, и думаю также об обещании, которое я дал Кате.

Пауль протестует: – Но я же не могу вечно сидеть на корточках или стоять на коленях, у меня уже медленно онемели ноги. Он опирается рукой на бруствер и начинает топтаться на месте с согнутой спиной. Я не могу запретить ему размять ноги. Пауль почти на голову выше меня, и по фигуре настоящий здоровяк. В узком окопе ему гораздо тяжелее двигаться внутри или долго задерживаться в нем, нежели мне.

Когда я снова бросаю взгляд на то место, где я видел русских пулеметчиков, то вижу, как две фигуры пробираются назад к своим позициям, а два человека остаются. Они меняются. Если бы не снайперы, я выпустил бы по ним несколько очередей. Но я не хочу рисковать и наблюдаю дальше. Так как оптический прицел соединен со стволом, я медленно поворачиваю весь пулемет на поворотной направляющей станка в сторону, чтобы видеть больше – и тут выстрел снова резко звучит в моих ушах. Я молнией падаю вниз и застываю. С раскрытыми глазами я вижу, как Пауль, будто пораженный молнией, падает рядом со мной и лежит на земле. Он, вопреки моим предупреждениям, все же поднялся. Растерянно я гляжу на дыру над его левым глазом размером с кулак, из которой струится темно-красная кровь, стекающая в каску и по лицу до самого рта. Его рот автоматически открывается и закрывается. Меня охватывает паника, и я изо всех сил пытаюсь перевернуть его тело на бок, чтобы кровь выливалась изо рта. Она устремляется на землю и образует лужу. Кровь из раны бьет так сильно, что я слышу тихое бульканье. Мои два перевязочных пакета, которые я раскрыл и прижал к ране, не дают результатов. Лужа крови в окопе все увеличится. Мои руки трясутся, а мои колени слабеют и дрожат. Я больше ничего не могу сделать, его лицо уже белое как снег. Попадание снаряда рядом с окопом заставляет меня вздрогнуть. Я складываю обе ладони рупором и кричу назад: – Санитара! Санитара! – Что случилось? – спрашивают некоторые в ответ.

– У Пауля Адама пулевое ранение в голову, вероятно, его еще можно спасти!

– Но ни одна свинья не рискнет высунуть голову, – кричит кто-то через всю позицию.

Несмотря на опасность, я больше не могу оставаться в окопе. Я должен что-то сделать с моим паническим страхом. Поэтому я выскакиваю и бегу назад длинными перебежками, пока не падаю в какой-то окоп.

– Ты с ума сошел? – кричит на меня какой-то унтер-офицер. В моих ушах звон от лопающихся разрывных пуль. Вокруг окопа снег взметается вверх от очередей вражеских пулеметов.

Я часто дышу и, запыхавшись, говорю: – Может быть, и сошел, но санитар должен прийти сюда! Вероятно, Пауля Адама еще можно спасти.

– Не кипятись так, – успокаивает меня унтер-офицер. – Если ему попали в голову, то и санитар ему уже больше не поможет. – Может быть, но мы должны хотя бы попытаться. И он не может оставаться лежать в окопе. Если впереди что-то начнется, то я ведь не смогу плясать в окопе вокруг его тела... Кроме того, мне нужен другой второй номер.

– Я знаю, и «Оберу» тоже уже доложили. Он несколько дальше сзади у минометчиков. У них тоже есть потери от артиллерии.

Мое возбуждение медленно стихает, и я действительно больше не знаю, зачем я бежал из окопа. Хотел ли я сам притащить санитара, или это была только паника, так как я не мог больше смотреть на Пауля? Мы беседовали, а через секунду он уже лежал передо мной с этим ужасным ранением в голову. Все сразу стало по-другому. Он лежал там в крови и больше не мог говорить. Я никогда еще не видел, чтобы из раны вытекло так много крови. Как из бурлящего источника!

То, что Пауль сразу был мертв, я почувствовал уже в тот момент, когда он рухнул возле меня как срубленное дерево. То, что его рот еще двигался, были, конечно, только нервы. Этот проклятый снайпер! Если бы я только смог увидеть эту свинью, я с радостью бы его пристрелил. Без сожаления – даже если бы он лежал передо мной на коленях и визжал. Смог ли бы я действительно это сделать? – задумываюсь я в то же самое мгновение. В моем желании возмездия содержатся возмущение и ненависть к противнику, который несколько минут назад лишил меня хорошего товарища.

Не так ли начинается бесчеловечная ненависть к врагу, после чего его можно убивать уже не только в бою? Или это только бурление чувств и неудержимый гнев, который одолевает меня? Тем не менее, я сознаю, что ненависть и стремление к возмездию относятся, среди прочего, к тем движущим силам, которые заставляют простого солдата продолжать борьбу до тех пор, пока противник не будет уничтожен полностью. Без сомнения, это неизбежность, которая включена в свои расчеты всеми теми, кто лучше простого солдата разбирается в эффекте лавины ненависти во время войны. Она в течение войны охватит еще многих, которые, вероятно, все еще верят, что смогут сохранить свои идеалы в это жестокое и полное ненависти время.

Во время короткой паузы между обстрелами кто-то выскакивает из окопа и мчится к моему пулеметному гнезду. – Эй, парень, оставайся здесь! – кто-то кричит ему.

Я узнаю в бегущем нашего нового ефрейтора-санитара. Я выпрыгиваю из окопа и бегу следом. Он хороший парень, думаю я, и мне хочется, чтобы с ним ничего не случилось. Так как тогда это была бы, вероятно, также и моя вина. Разрывы минометных мин и пули вражеского пулемета заставляют нас искать укрытие в воронке.

– А Адам еще жив? – спрашивает меня санитар. Я отрицательно качаю головой. – Разрывная пуля разнесла ему полголовы, – говорю я.

– Я осмотрю его, – кивает санитар и пробегает несколько шагов до моего окопа. Несколькими прыжками я догоняю его, и плотно прижимаюсь к боковой стенке, чтобы не наступить на мертвеца.

– Он потерял очень много крови, – удивляется санитар и смотрит на большую замерзшую лужу крови под мертвым телом. – Тут действительно больше ничего нельзя было сделать. Он, похоже, погиб сразу. Я киваю. – Что же мне теперь делать? Я едва ли смогу повернуться здесь в окопе, как ты видишь.

Санитар смотрит на меня. – Повернуться-то можно, но тебе, конечно, не хотелось бы топтаться по своему товарищу. Это я понимаю. Посмотрим, может быть, мы сможем перетащить его в какой-то пустой окоп. В одном уже лежат два мертвеца, которых убило прямым попаданием артиллерии.

Я замечаю, что этот санитар стал значительно тверже со времени огнестрельного ранения в живот Фрица Кошински. Как быстро, все же, человек может привыкнуть к большому количеству крови и мертвенно-бледным лицам. Тогда он еще производил впечатление растерянного и дрожащего человека и был бледным как смерть, когда попал к нам на передовую. Теперь его руки даже больше не дрожат, и он ведет себя так, как будто бы все это его не касается. Или я заблуждаюсь? Может, он умеет хорошо скрывать свои чувства? Тогда он делает это отлично. И это хорошо. Санитар должен помогать другим, и не обременять себя чувствами.

Прошел еще час, пока обстрел немного ослаб, и мы смогли решиться перетащить тяжелое тело Пауля в пустой одиночный окоп. Фриц Хаманн прикрыл нас огнем своего пулемета, заставив вражеских снайперов и пулеметчиков замолчать. Затем снова начался настоящий ад. Русские как сумасшедшие стреляют из минометов по нашей позиции. Когда мне удается добежать до своей дыры, там уже сидит мотопехотинец Шрёдер и плотно прижимается к промерзшей глиняной стенке.

– «Обер» направил меня к тебе вторым номером, – говорит он. Боже мой, как раз маленького белокурого Шрёдера, думаю я. Неужели у них уже не нашлось никого другого? Сначала я хотел наорать на него, почему, сам не знаю. Потом я сажусь напротив него на два ящика с боеприпасами и закуриваю трубку. Шрёдер курит сигарету.

– Ты знаешь, как погиб Пауль Адам? – спрашиваю я его. – Да, от выстрела в голову! – говорит Шрёдер.

– Хорошо, тогда ты хорошо можешь представить себе, что может произойти с тобой, если ты здесь высунешь голову.

– Ну, такое ведь не со всеми случается. И разве иногда не нужно посмотреть, что там происходит? – Конечно, Шрёдер! Но не у меня на позиции. Здесь с наблюдением я справлюсь сам.

– Ты, наверное, думаешь, что я боюсь после того выстрела в голову?

При этом он смотрит на меня вызывающе. – Чушь! Я только хочу, чтобы с тобой ничего не случилось.

– Со мной ничего не случится, я всегда осторожен.

– Я надеюсь на это. Но теперь помоги мне очистить окоп от замерзшей крови.

Вдвоем мы соскабливаем толстый красный слой земли и осторожно сгребаем ее за нами на бруствере. Тут я неожиданно держу в руке охотничий нож. Он, должно быть, выскользнул у Пауля из кармана при падении. Я очищаю его от крови и думаю при этом, что он хотел подарить его мне из-за своей интуиции. Но я не возьму его. Пусть лучше его вместе с другими вещами отправят его родственникам домой.

Предвидел ли Пауль свою смерть? Но Катя! Она должна была предчувствовать это, так как она еще говорила мне, что я должен присматривать за Паулем. Она не может меня упрекнуть, ведь я сделал все, что мог. Я даже орал на него, что я еще никогда не делал. Теперь и маленький Шрёдер в моем окопе. За ним я тоже должен присматривать, говорила Катя. Боже мой, я попробую уже все, но я же не могу его привязать? Между тем день уже близится к вечеру. Небо пасмурное, и это для нас очень хорошо. Так снайперам тоже хуже нас видно. Минометный огонь ослабел. Время от времени я наблюдаю за позициями русских. Там тоже все спокойно. Только иногда я вижу, как кто-то, нагнувшись, подкрадывается по снегу.

– Можно мне посмотреть через оптический прицел? – просит Шрёдер и пытается подняться рядом со мной. Я снова подталкиваю его назад. – Оставайся внизу! Сверху мало что видно. Туман становится все сильнее.

– Но тогда Иван тоже больше не может видеть нас? – возражает Шрёдер с неоспоримой логикой. Когда я, тем не менее, не позволяю ему подняться, он продолжает ныть, и это приводит меня в ярость.

Дымка становится сильнее, и впереди скоро больше вообще мало что можно увидеть невооруженным глазом. Иногда над нами проносится снаряд и разрывается где-то за нашей спиной. – Вот теперь я все же поднялся бы, черт побери, жаждет Шрёдер. – Ты обращаешься со мной как с дураком. Мне это неприятно, я не хочу опекать его.

– Но это ведь ради твоего же блага, Шрёдер, – успокаиваю я его. Он уже наверху и протискивается рядом с пулеметом. Вероятно, враг действительно больше нас не видит, успокаиваю я самого себя.

– Тогда, по крайней мере, перелезь сюда на правую сторону, там тебя защищает пулемет, – предлагаю я и освобождаю ему большее пространство. Шрёдер поднимает голову и глядит вперед.

– Действительно мало что можно разглядеть, – говорит он. Через некоторое время он указывает рукой на что-то и спрашивает взволнованно: – Что бы это могло быть там впереди? Видно только толстую черную черту, которая движется слева направо. Я пытаюсь рассмотреть невооруженным глазом. – Вероятно, крестьянская телега или сани? – предполагаю я.

– А, может, снимем оптический прицел и с его помощью рассмотрим получше? – спрашивает он меня.

– Неплохая идея, тогда мы можем глубже сидеть в укрытии. Хорошо, снимай! Только осторожно.

Шрёдер осторожно наклоняется вперед и отвинчивает гайку-барашек. Прицел нельзя вытащить из направляющей. Вероятно, он немного примерз. Он берется обеими руками за гайку и при этом поднимается немного выше из дыры..., и тут же раздается хлопок, похожий на удар кнутом. Шрёдер в одно мгновение падает, как совсем недавно Пауль Адам, и безмолвно опускается к моим ногам. Еще прежде чем я склоняюсь над ним и дрожащими руками вытаскиваю из рюкзака перевязочные пакеты, я громко кричу назад: – Санитара! Шрёдера ранили в голову!

Молодой санитар был еще недалеко. Он быстро запрыгивает в мой окоп и склоняется над лежащим. Мое лицо белое как мел и колени снова дрожат. Во рту пересохло. Я предостерегаю также санитара о снайпере и спрашиваю его: – Он мертв? Санитар пожимает плечами.

– Почти такой же выстрел как у Адама, – констатирует он. – Только на этот раз разрывная пуля взорвалась только на выходе. Эти проклятые разрывные пули! Это уже второй, в которого они попали. Над левым глазом Шрёдера обычный след от попадания пули, но за ухом большая рана, из которой вытекает кровь.

Санитар поспешно забинтовывает ему голову, но бинт уже очень скоро снова пропитывается кровью. Поэтому он наматывает еще слой. – Жив ли он еще? – спрашиваю я его со страхом.

Санитар осторожно щупает Шрёдера под головой, смотрит на его восковое лицо и находит артерию на шее. Он, по-видимому, ничего не может почувствовать, и говорит: – Вероятно, он еще жив, вероятно, нет, я не могу установить это здесь в окопе. Но при таких ранениях в голову уже мало что можно сделать. Тем не менее, я попробую доставить его на дивизионный медицинский пункт. Но я не думаю, что он останется жив, пока его туда привезут.

Значит, Шрёдер – это второй после Пауля Адама погибший в моем проклятом окопе. И как раз я остаюсь жив, хотя я высовывался из дыры гораздо больше, чем они. Судьба жестока и непредсказуема! Она обрекла меня на то, что я совсем близко видел мгновенную смерть моих товарищей. Мне доведется чувствовать и переносить боль и скорбь за них, но также чувствовать страх и за мою собственную жизнь еще более осознанно, чем до сих пор. Меня охватывает дрожь, как только подумаю, что я тоже мог лежать здесь в своей крови. Но тот, кто мертв, больше не думает. Мертвецы не знают, что чувствует тот, кто остался в живых.

– Давай! Бери его за ноги, – снова говорит санитар. Мы вместе поднимаем безжизненное тело из окопа и кладем его во вскопанный снег за бруствером. Наверху почти спокойно, только время от времени несколько винтовочных залпов нервно гремят на позициях. Уже настолько пасмурно, что видеть можно лишь то, что совсем близко.

– Оставь его здесь на минутку, я только принесу носилки с командного пункта эскадрона, – говорит санитар и исчезает сзади.

Уже через несколько минут он снова бежит обратно. Унтер-офицер медицинской службы сопровождает его. Он склоняется к безжизненному Шрёдеру и говорит: – Я тоже не думаю, что здесь еще что-то можно сделать, но мы с двумя другими сразу доставим его в главный медицинский пункт к полевым врачам.

После того, как они положили его на носилки, я тоже еще раз смотрю на неподвижное и бледное лицо маленького Шрёдера. Мне кажется, будто я заметил вздрагивание его век, но я не уверен. Он действительно выглядит как многие мертвецы, которых я до сих пор видел вокруг себя во время каждого боя. И, все же, мне довелось вновь увидеть Шрёдера. Но это было лишь десятью месяцами позже, когда я после тяжелого ранения снова попал в роту для выздоравливающих. Когда придет время, я об этом расскажу.

До того момента мы все считали Шрёдера мертвым, и так как погибших и раненых было очень много, к нам уже почти не поступало больше информации о судьбе отдельного солдата. Разве что только, если речь шла о каком-то важном офицере батальона.

Пока Шрёдера вывозили, несколько моих товарищей добрались до моего окопа. Во время разговора морозный зимний воздух наполнился самыми жуткими ругательствами солдат в адрес снайперов. Пять солдат, вероятно, пострадали именно от русских снайперов, так как всех их подстрелили выстрелами в голову. Также наш «Обер» подходит к нам и сообщает, что самое позднее завтра утром нас снова сменят позиционные войска. Но еще до этого врагу, однако, должно еще сильно достаться. При поддержке нашей артиллерии и тяжелых реактивных минометов Heeres-Do-Werfer, известных также как «Небельверферы», (Nebelwerfer, 150-мм шестиствольная реактивная система залпового огня – прим. перев.) его возьмут в клещи с правого и левого фланга. Но сами мы пока остаемся как резерв на позициях. Перед тем как уйти, «Обер» выделяет мне в качестве нового второго номера ефрейтора Франца Крамера, того самого, кто прошлой ночью, заблудившись, попал к русским. Я этому рад, потому что Крамер хороший солдат и достаточно силен, чтобы во время атаки нести тяжелый станок по пересеченной местности.

Как раз, когда он у меня в окопе, за нашей спиной начинается адский концерт. Я еще никогда не сталкивался с использованием тяжелых реактивных минометов так близко за нашими позициями. Ракетные снаряды с электрическими взрывателями, которые запускаются из чего-то вроде барабана, с громким воем и длинным огненным хвостом вылетают из пусковой установки и с неистовой силой падают на вражеские позиции. Когда в то же самое мгновение начинает еще вести огонь и наша артиллерия, то для нас это звучит как музыка.

До наступления полной темноты все снова закончилось, и враг выбит из близких позиций перед нами. Сменяющие нас позиционные войска снова получают небольшую передышку. Но надолго ли? Когда начинается следующий день, мы уже снова едем на наши квартиры.

2 января 1944. Наша квартира, как всегда, прибрана Катей и приятно тепла. На месте Пауля Адама снова лежит сплетённый венок, в середине которого горит окопная коптилка. Маленький Шрёдер размещался в соседнем доме. Я удивлен, как Катя могла узнать об этом. Ведь со вчерашнего дня еще никто не возвратился с фронта. Машина с продуктами тоже не выезжала на передовую, так как они знали, что нас сменят. И погибших привезли только сегодня утром. Постепенно Катя начинает казаться мне зловещей.

Она также не встречала нас по своему обыкновению. Но окопная коптилка, так называемая «свеча Гинденбурга», горит, судя по всему, совсем недолго, значит, она должна быть здесь. Мы снова видим Катю, но только вечером. У нее заплаканные глаза, и она лишь недолго беседует с нами. Но и у нас тоже мало времени. У нас снова переформирование, и «Перонье» из легкого взвода перевели к нам. Позже к нам также приходит наш ротный старшина и сообщает Вариасу, Фрицу Хаманну и мне, что мы уже можем пришить себе на рукав вторую нашивку, которую мы так долго ждали. Это повышение в звании означает и большее денежное довольствие. Так как мы должны «обмыть» новое звание, я рад, что сохранил еще бутылку можжевелового шнапса.

Ради праздника в этот день я прошу Густава Коллера постричь меня вне очереди. Густав старше меня на два года, и отличный парень из минометного отделения. Он тоже обер-ефрейтор, а по профессии парикмахер. Тот, кто придает значение хорошей стрижке, обязательно хочет подружиться с Густавом. Но он стрижет не каждого, иначе у него просто не было бы свободного времени, а ведь ему оно нужно после каждого боя так же, как и нам. Как и все остальные отделения, минометчики тоже понесли большие потери, и Густав, у которого давно уже есть Железный крест второго класса и нагрудный знак за ближний бой, принадлежит к еще выжившей после боев кучке, которая вместе с нами осенью прибыла в Россию. В последнем бою он не участвовал, потому что из-за небольшого ранения проходил лечение в тылу, при обозе. Вариас тоже оставался на квартирах вместе с Густавом, так как лечил осколочное ранение ладони.

3 января. Сегодня нас должно посетить высокое начальство. Поэтому нам выделили всю первую половину дня, чтобы мы могли довести до блеска нас наши квартиры. После длительного перерыва нам вновь дают на обед гуляш с лапшой. После этого построение снова отменяется. Генерал Фердинанд Шёрнер, командир названной его именем Группы Шёрнера, застрял в штабе полка, и не дошел уже до батальона и до нас. О нем говорят, что он холерик, и в кругу солдат о нем рассказывают разные истории. Например, говорят, что он любит неожиданно посещать разные подразделения, чтобы найти повод наброситься с критикой на их командиров. Также говорят, что он в зависимости от настроения часто понижает в звании своего водителя, обер-фельдфебеля, до обычного рядового, но потом, со временем, снова возвращает ему прежнее звание. Нас это не очень раззадоривает, по крайней мере, пока нам нет никакого вреда от этого странного генерала, которого мы еще в глаза не видели.

Вечером как гром с ясного неба поступает приказ из полка о передислокации. Мы должны переместиться в другое место, но недалеко от Днепровки. Мы предполагаем, что это было скоропалительное решение генерала. Все происходит очень быстро, и у нас даже нет времени попрощаться с нашей доброй Катей. Она работает на кухне, и в доме только «матка». Она объясняет нам, что Катя много плачет и молится. Смерть Пауля была для нее тяжелым ударом. Но когда наша машина стоит в колонне и уже собирается тронуться, мы видим Катю. Она пытается бежать за нашим грузовиком..., но не успевает и останавливается, и машет вслед нам обеими руками на прощание.

Вероятно, это даже хорошо, что это произошло так внезапно. Это прощание, такое быстрое и внезапное, такое же, какой иногда бывает смерть. Совершенно неожиданной и мгновенной, но окончательной и бесповоротной. Хорошо, что мы не знаем нашего будущего заранее. Теперь все, что было здесь, снова остается в прошлом – хорошие и плохие дни и часы, которые мы прожили в Днепровке. Теперь Днепровка – уже прошлое. Но война для нас продолжается, с будущим, которое состоит из крови, страха и скорби, и в котором смерть собирает свою обильную жатву.

4 января 1944. Под вечер мы уже въезжаем в новые квартиры в село Водяное, которое находится всего в нескольких километрах к северо-западу от Днепровки. Наши избы пустые и очень холодные. Нам всем приходится хорошо потрудиться, чтобы отопить их и сделать более-менее пригодными для жилья.

5 – 13 января. В Водяном мы оставались довольно долгое время в состоянии постоянной готовности. Никаких боев не было, тем не менее, мы постоянно были готовы к бою и ежедневно занимали оборудованные позиции перед деревней.

14 января. Уже ночью поступил приказ о выступлении в западном направлении. Дорога была скользкой и обледеневшей. Автомобили двигались очень медленно, несмотря на цепи противоскольжения на колесах. В грузовике чертовски холодно. Только к утру мы добрались до места назначения и принялись поспешно искать дома для размещения. Как только мы нашли пустую избу и удобно в ней устроились, пришел приказ снова садиться в машины и возвращаться на плацдарм.

15 января. Теперь мы снова сидим в ужасно холодных грузовиках и ругаем постоянное перемещение нашего отряда то туда, то сюда. Когда мы приближаемся к плацдарму, мы снова слышим гром тяжелых орудий. Автомобили едут в знакомый нам овраг между Днепровкой и Водяным. Говорят, что где-то там впереди на главной линии обороны русским удалось прорваться.

16 января. Мы с прошлой ночи лежим в ледяных окопах и ждем боевого приказа. Неожиданно за час до полуночи приходит приказ к атаке. Наша ночная атака должна застать противника врасплох. Поэтому нам также не дают артподготовки из тяжелого вооружения и наших штурмовых орудий, которые подъехали к нам сзади. Когда мы наступаем на широком фронте, небо затянуто облаками, и луна только время от времени освещает белую снежную поверхность вокруг нас. То, что начиналось как ночная прогулка, в одно мгновение превращается в пылающий ад. Враг заметил нас на ровной поверхности раньше, чем ожидалось, и теперь открыл по нам заградительный огонь из «сталинских органов» и другого тяжелого вооружения. Мы внезапно оказываемся в море огня, которое темной ночью вспыхивает как раскаленный вулкан. Мы лежим, твердо прижавшись к земле, и почти сгораем от жары. Даже когда подъезжают наши штурмовые орудия, мы не продвигаемся вперед ни на шаг. Они в такой темноте почти ничего не могут разглядеть и без разбора стреляют наобум, не видя целей. Зато вражеские противотанковые пушки замечают их месторасположение и вскоре подбивают несколько штурмовых орудий. Тотчас горящее штурмовое орудие как факел далеко освещает поле боя и позволяет врагу прицельно стрелять по нам. Мы больше не осмеливаемся двигаться, не говоря уже о том, чтобы окапываться. Только после нескольких часов поступает приказ об отходе. Когда враг замечает это, он сразу усиливает огонь.

17 января. Это ночное нападение было поистине безумной затеей, и приказ о нем был определенно снова отдан каким-то неразумным штабным офицером или генералом, который на безопасном расстоянии от этого бушующего ада ждал, чем все закончится. Атака стоила нам множества напрасных жертв, и впервые нам на Никопольском плацдарме не удалось успешно закончить наше наступление. Наряду с несколькими офицерами из нашего 26-го мотопехотного полка наш новый командир эскадрона также был ранен. Среди тяжелораненых в нашем эскадроне был также Ганс Виерт, который был вместе с Вариасом и мной еще в Рычове на Дону. Он получил тяжелые ранения в бедро и живот. Нашего «Обера» тоже ранили. Но спустя лишь несколько недель он уже снова был с нами, уже в Румынии. Только о Гансе Виерте я больше так ничего и не услышал. Мы даже не знаем, умер ли он от своих тяжелых ранений или выжил. В эту ночь меня тоже ранило маленьким осколком в бедро. Но он застрял практически прямо под поверхностью кожи, так что санитар легко смог вынуть его пинцетом и заклеить место ранения пластырем.

18 – 22 января. Нам дали передышку. В течение пяти дней мы оставались в Водяном в боевой готовности и приводили в порядок наше оружие и снаряжение. Враг, который придвинулся ближе и образовал новую главную линию обороны, вел себя спокойно. В ходе нового распределения унтер-офицер Фендер, получивший теперь звание вахмистра, возглавил остатки нашего тяжелого взвода. Из его бывших минометов остался только лишь один легкий миномет, в расчет которого входят «Хапуга», Вариас, Густав Коллер, а также два ефрейтора и один «Хиви» как подносчики боеприпасов. У нашего отделения хоть еще и осталось три пулемета, но только у Фрица Хаманна и меня есть еще по одному пригодному станку. Помимо нас, первыми номерами остались только лишь Биттнер, Франц Крамер и «Перонье». Третий пулемет у «Профессора», которому до сих пор снова и снова удалось не получить ни одного ранения. Вальди – по-прежнему единственный у нас командир пулеметного звена. Мой старый друг Отто Круппка в настоящее время командует легким отделением, состоящим из оставшихся семи солдат, и скоро должен получить звание унтер-офицера.

23 января. Ночью поступает приказ покинуть плацдарм. Говорят, что мы вообще скоро окончательно сдадим плацдарм противнику. Но об этом знают только наши боги, которые дергают нас за ниточки.

24 января. Погода резко изменилась, несколько часов назад начал идти сильный дождь. Пока мы ждем перед мостом, пропуская встречные машины, мы узнаем в стороне контуры наших «Фердинандов». Из разговора мы узнаем, что саперы разбирают их, чтобы после этого взорвать. В течение первой половины дня мы достигаем какой-то деревни и снова размещаемся в избах. Здесь мы остаемся два дня.

27 января. Едем дальше на северо-запад. Дороги уже размокли от дождя и полностью превратились в болото. Снова делаем остановку в деревне. Почти все дома уже заняты. Наконец, мы находим одну еще пустую избу, в которую мы, двадцать человек, набиваемся как сельди в бочку. Ночью нас мучит страшное зловоние. На следующее утро мы обнаруживаем, что под темным чуланом лежит куча гнилых кочанов капусты и стоит бочка кислой капусты.

28 января. Мы едем под ливнем по ставшей почти полностью непроходимой дороге. Мы проезжаем маленькие мосты, которые временно были переброшены через грязные ручьи и уже почти утонули в грязи. Мы тяжело идем рядом с грузовиком и должны постоянно выталкивать его из грязи, чтобы продвигаться вперед. По слухам, мы направляемся в Кривой Рог, который лежит к северо-западу отсюда. По дороге во время привалов мы пытаемся просушить нашу насквозь промокшую одежду на глиняных печах в крестьянских избах. Но в большинстве случаев нам уже скоро приходится двигаться дальше, и мы остаемся в мокрой форме, пока встречный холодный ветер и тепло нашего тела не высушат ее. В эти дни я часто удивлялся, что, несмотря на эти очень трудные условия, никто из нас ни разу серьезно не заболел.

31 января. Сегодня ночью мы достигли местечка Апостолово. Это большой населенный пункт, почти город. Везде слышен грохот. Никто по-настоящему не знает, где проходит линия фронта. Русские прорвали нашу оборону на севере от Кривого Рога и движутся на юг. Они гонят перед собой часть немецких войск. А дороги это просто катастрофа. И колесные, и гусеничные машины тонут в глубокой грязи и образуют пробки на любой еще сравнительно проходимой дороге.

1-7 февраля. Мы постоянно находимся в движении на наших грузовиках. Снова и снова нам приходится спрыгивать и выталкивать из грязи завязнувшие автомобили нашего батальона. Как только светлеет, прилетают русские штурмовики и обстреливают застрявшие машины из своих бортовых пушек и сбрасывают бомбы. Всюду взрываются бензобаки, и машины горят. В течение дня русская артиллерия стреляет наобум. После этого разносится слух, что советские войска уже совсем близко. Возникает сильный хаос и каждый спасается, как может. Много машин наших и других подразделений просто застревают в глубокой грязи. Те, кто не может ехать дальше, взрывают автомобили, чтобы они не достались врагу. Так и мы тоже на протяжении следующих дней теряем наш грузовик и с тех пор идем дальше только пешком.

8 февраля. С этого дня для нас начинается время постоянного отступления на запад. В то время как командование войск старается по возможности доставить по раскисшим дорогам или по железной дороге в безопасное место как можно больше машин, тяжелого вооружения и снаряжения, нас используют в качестве арьергарда, чтобы остановить наступающего врага. Ведя тяжелые оборонительные бои, мы отступили через Широкое, Николаевку до Ингула, а оттуда совершили почти бесчеловечный и мучительный марш по глубокой, липкой грязи до реки Буг. Это были самые утомительные, деморализующие дни. Без сна и почти без еды, шатаясь от усталости, мы бредем по разбитым, утопающим в грязи дорогам, наши ноги сбиты в кровь, а в ушах звучат нескончаемые крики «Ура!», издаваемые наступающим врагом. У меня нет ни времени, ни возможности еще делать какие-то записи. Но как только моему измученному телу удается немного отдохнуть в Вознесенске на Буге, я записал все эти незабываемые воспоминания о мучениях и происшествиях. Я не стал указывать даты, потому что для моих записей важнее воспроизвести события, чем указать точные периоды времени.

По бездонной грязи к Бугу

В начале нашего отхода по ночам всегда был небольшой мороз. Благодаря морозу многие грузовики смогли снова выбраться из грязи. Но чем дальше мы отступали, тем более раскисшими и перекопанными становились широкие пути отхода. Наш эскадрон, которым командует один молодой лейтенант, большей частью использовали как арьергард. Наше задание состояло в том, чтобы останавливать налетающего врага и задерживать его как можно дольше. Если это требовалось, мы осуществляли и контратаки. Тем не менее, как правило, советские войска атаковали нас большими силами, и без тяжелого оружия мы не могли противопоставить им ничего равноценного. Когда они преследовали нас своим громким криком «Ура!», нам часто с трудом удавалось спасти свою шкуру. При этом наша кучка становилась все меньше.

В начале арьергардных боев между Апостоловым и Широким у нас еще был хоть какой-то порядок. Чтобы дать время обозам и тяжелому вооружению пробиться дальше по разбитым дорогам, мы как арьергард заняли бывшую огневую позицию артиллерии с одним бункером. Согласно приказу мы должны были удерживать эту позицию до вечера и отступить после наступления темноты. Для поддержки наш эскадрон получил несколько солдат из других эскадронов, а также 75-мм противотанковую пушку с гусеничным тягачом. Бывшая артиллерийская позиция лежала посреди степи, и поэтому состояние земли было относительно хорошим. Только впереди справа от нас убранное поле подсолнухов было вязкой пашней.

Немецкая артиллерия, похоже, покинула позиции в очень большой спешке, потому что всюду еще лежит множество боеприпасов и пустых латунных картушей, которые обычно всегда собирают. Из них можно сделать множество хороших патронных гильз для винтовочных и пулеметных патронов, вместо этих дерьмовых эмалированных стальных оболочек, которые мы в последнее время все чаще получали в качестве боеприпасов. Они часто намертво пригорали в пулеметных стволах и приводили к задержкам. Это очень плохо, когда враг атакует, а у тебя нет достаточного количества запасных стволов.

Первоначально на нашем тыловом рубеже все еще было спокойно. Противника нигде не было видно. Но мы знали, что враг постоянно наступает и может появиться всюду. Так как он понял, что сплошного фронта больше не было, он при нашем сильном сопротивлении часто просто оставлял нас в наших траншеях и обходил нас с двух сторон. Мы замечали это по многочисленным пожарам и облакам дыма слева и справа от нас, которые он оставлял на своем пути. Наш молодой лейтенант, который в это время временно командовал нашим эскадроном, сделал бункер своим командным пунктом. В то время как мой станковый пулемет разместился справа от бункера в узком одиночном окопе, Фриц Хаманн с еще одним солдатом должен был прикрывать бункер. Легкие взводы примыкали к нему слева. Противотанковая пушка оставалась в положении готовности, скрытая за кучей земли, выбранной при строительстве бункера. Предложение вахмистра Фендера оттянуть пушку несколько дальше назад, так как если ее заметят русские танки, то это подвергнет риску бункер и пулеметные гнезда, командир отклонил.

Когда я с Францем Крамером улучшаю обзор для обстрела перед нашим окопом, к нам с шумом начинают лететь первые снаряды вражеской артиллерии. Стрельба явно бессистемная, они обстреливают всю местность без разбора. – Просто небольшой беспокоящий огонь, – говорит Вальди, который стоит в одиночном окопе с боку за мной и наблюдает через бинокль за холмистой территорией перед нами. Все же, через некоторое время я слышу, как он провозглашает: – Вот черт! Они приближаются как огромное стадо баранов! Я смотрю через прицел и тоже вижу их. Русские идут медленно, но неуклонно. Но Вальди считает, что нас от них отделяет еще три или четыре километра. Они могут появиться перед нами почти через час. В следующие минуты мы понимаем, что этот поток людей идет не прямо к нам, а обходит нас справа. – Похоже, что они просто обойдут нас, – говорю я. – Я так не думаю, – отвечает Вальди. – Их правый фланг мы точно еще зацепим.

За это время русская артиллерия переносит огонь немного дальше вперед и стреляет туда, где ничего нет. Они поливают всю местность своими снарядами, пока пехота медленно приближается. Если это и дальше так продолжится, то Вальди прав, и мы как раз зацепим их правый фланг. Но пока нам не следует шевелиться. Только если они станут для нас опасны, мы должны будем стрелять. Так считает и Вальди. Но у лейтенанта другое мнение. Он приказывает открыть огонь из обоих станковых пулеметов. – Это безумие! На дистанции в полтора километра это просто напрасная трата боеприпасов. Кроме того, мы выдадим врагу свое местонахождение, – раздраженно говорит Вальди.

Потому я не спешу выполнять приказ, но когда оживает второй пулемет, я тоже даю короткую очередь.

Бурая масса противника впереди нас не останавливается ни на мгновение и спокойно приближается. Затем мой пулемет заедает.

Я проклинаю стальные гильзы. В стволе снова застряла такая пригоревшая гильза, как это часто бывает. Обычно я использую такие патроны лишь в тех случаях, когда противник еще находится довольно далеко от меня, и мне нужно лишь помешать его приготовлениям. Когда он атакует близко, у меня всегда под рукой есть в запасе несколько ящиков нормальных боеприпасов. Кроме того, мне нужны один-два запасных ствола на тот случай, если русские все же атакуют нас здесь. У Йозефа Шпиттки, «Перонье», в запасе есть, по меньшей мере, один запасной ствол. Но где же он?

– Они, наверное, все в бункере, – кричит мне Биттнер из соседнего окопа, когда я спрашиваю его, где наш «Перонье». Мне нужно пойти в бункер, и я спрашиваю Вальди.

– Конечно, я тебя прикрою, – обещает он. – Иван все еще далеко.

Вальди экономит боеприпасы и посылает в русских только очень короткие очереди. В бункере только Фендер и двое солдат. Других лейтенант отправил в окопы вокруг бункера. Я еще успеваю быстро закурить сигарету и уже хочу выйти из бункера, как кто-то кричит: – Танк! Секундами позже снаряды уже взрываются над бункером. Наша противотанковая пушка успевает сделать только один выстрел, после чего танк уничтожает ее. Я выбегаю из бункера и хочу добежать до моего пулемета. Танковые снаряды взрываются вокруг меня. Я прыгаю в ближайший окоп. Затем я вижу три Т-34, которые слева вдоль позиций подъезжают точно к бункеру. Солдаты уже выскочили из окопов и бегут назад. – Они все убегают, – кричит Фриц Хаманн.

Затем он вместе с Биттнером тоже выпрыгивает из окопа и бежит вслед за лейтенантом и остальными. Два танка гонятся за убегающими, в то время как третий кружится вокруг бункера и стреляет из своей пушки. Я вижу, как его снаряд разрывает убегающий расчет нашей противотанковой пушки. После этого на башне Т-34 открывается люк и несколько ручных гранат летят в дверь бункера. Мои мышцы напряжены. Я хочу вскочить и бежать за другими. Слишком поздно! Танк как раз раздавил пулемет Фрица Хаманна и с грохотом проезжает мимо моего окопа, догоняя два других танка. Выпрыгнуть сейчас из окопа – это верная смерть. Нужно оставаться в окопе и ждать. Вальди и Крамер тоже еще в окопе. А Фендер должен был бы быть в бункере. Или он погиб?

Тончайшая нить, на которой еще как раз висела моя жизнь, и дальше оставалась достаточно тонкой. Когда я бросаю взгляд на Вальди и Крамера, то вижу, что они не стреляют, а оба суетятся с пулеметным стволом, в котором, без сомнения, снова застрял патрон с этой чертовой стальной гильзой. При этом поток русских солдат уже приблизился до опасного для нас расстояния.

Тогда я слышу, голос вахмистра Фендера: – Что там у вас? Почему вы не стреляете?

Фендер стоит в бункере и крепко прижимает к телу левую руку. Похоже, что он ранен.

– Разрыв гильз во всех стволах! – кричит в ответ Вальди и судорожно пытается вытолкнуть из ствола пригоревшую внутри гильзу. Наконец, это ему удается! Он вставляет ствол на место, закрывает затвор и вставляет ленту. Пулемет грохочет и выпускает две длинные очереди. Русские перед нами бросаются на землю. Потом опять задержка! Гильза снова застревает. Вот это отчаяние! Мне это знакомо. Если ствол еще горячий и на его внутренней стенке образовались даже совсем маленькие остатки, то после этого с ним снова происходит то же самое. Тут поможет только замена ствола, а старому надо дать остыть или использовать лишь хорошие патроны.

Надеюсь, что Вальди это знает, думаю я. Но на протяжении последних месяцев он стрелял только из своего автомата и поэтому мог утратить навык. Если пулемет не будет стрелять, нам крышка. Русские тут же вытащат нас из окопов, а потом застрелят или возьмут в плен. Вальди и Крамер втягивают головы. Они продолжают мучиться со стволом, в то время как русские пули с хлопком падают в землю и свистят вокруг их голов. Вальди ругается, проклинает и умоляет, и с искаженным от страха лицом смотрит на непрерывно приближающихся русских. Меня тоже охватывает паника, и я уже ругаю самого себя. Почему я только не остался на позиции?

Вероятно, Вальди и Крамер слишком долго пользовались плохими патронами, при этом на позиции еще лежат, по меньшей мере, шесть ящиков хороших боеприпасов. И у меня больший опыт с выталкиванием застрявших гильз, что у Крамера никогда хорошо не получалось. Если гильзы застряли в обоих стволах, а они уже оторвали у гильз донца, то это очень плохо. Тогда потребуется много времени, чтобы вытащить оттуда пригоревшие намертво гильзы.

Все эти мысли мгновенно возникли в моей голове. Но ведь прежде чем нам всем здесь настанет конец, я должен сам попробовать сделать все, чтобы снова заставить пулемет стрелять.

Боже мой, думаю я, я ведь до сих пор всегда мог положиться на мой пулемет. В панике и огромном страхе я кричу, пытаясь перекричать все усиливающуюся винтовочную пальбу: – Я иду к вам, но один из вас должен уйти из окопа! Для трех человек окоп слишком тесный, Вальди это тоже знает. Мы выскакиваем одновременно. Вальди делает только два рывка и исчезает в окопе сбоку. Я должен пробежать больший кусок под градом пуль и чувствую жар от скользящего ранения в левом предплечье. Это только царапина, и немного крови бежит у меня из рукава.

Последний рывок – и вот я в дыре и обследую стволы. Как я и предполагал, в обоих стволах застряли стальные гильзы, а в них нет донца. Проклятье! Чтобы их вытолкнуть, мне понадобится больше времени, чем у нас есть. В бункере я вижу несколько солдат. – Мне нужны запасные стволы! – кричу я им и пытаюсь вытащить гильзу из ствола при помощи моего специального шомпола. Бурые фигуры перед нами приблизились к нам уже так близко, что мы скоро сможем разглядеть их торжествующие лица. Я слышу, как уже Вальди стреляет из автомата. Также из бункера доносятся несколько винтовочных выстрелов. Значит, там тоже остались несколько стрелков. Но такую массу атакующих несколько пуль не остановят. Неужели нам пришел конец? Все похоже на то. Собственно, я никогда не думал, что когда-нибудь это случится и со мной. Но почему я должен быть исключением? Теперь нас ждет смерть или плен. Но, может быть, еще что-то похуже. Мы так много уже слышали о красноармейцах, и о том, как они обходятся с пленными. Быстрая смерть лучше плена, так как я точно не пережил бы русский плен. Я пытаюсь про себя молиться, но из-за внутреннего волнения не могу вспомнить ничего связного. Автоматически расстегиваю кобуру и чувствую рукой прохладную сталь рукоятки моего пистолета, как вдруг кто-то пыхтит у меня за спиной: – Вот, два ствола от другого пулемета!

Я оглядываюсь и узнаю нашего «Перонье», который под градом русских пуль выскочил из окопа, и бросает нам два защитных чехла со стволами. Они падают на землю почти в метре за нашей дырой. Он еще видит, как Франц и я дотягиваемся руками до стволов, затем он вскакивает и бежит назад. Он успевает сделать только два шага, потом он безмолвно падает на землю и остается лежать. Пули продолжают впиваться в его мертвое тело, но Йозеф Шпиттка, наш «Перонье», этого больше не чувствует. Он пожертвовал своей молодой жизнью ради своих товарищей. От волнения и горя я задыхаюсь, но сразу вижу шанс продлить нашу жизнь. Мои руки дрожат, когда я открываю чехол, вставляю новый ствол, и закрываю кожух. Франц Крамер уже вставил ленту с хорошими патронами. Я натягиваю ее и закрываю затвор. Все мое тело дрожит как осиновый лист – первые русские солдаты уже быстро приближаются к нашей позиции. Но тут начинает грохотать мой пулемет! Неописуемое чувство облегчения возникает во мне, когда пулеметная лента скользит как будто смазанная маслом. Самые передние враги как мухи падают на землю. Франц Крамер уже открыл все ящики и обеими руками подает мне ленту, чтобы она двигалась легче и не застревала. Как часто я уже лежал за пулеметом и чувствовал силу, которая кроется в этих механических косильщиках смерти. Но я никогда еще не воспринимал это с таким большим облегчением как сейчас. Я видел, как наши враги падают и умирают. Я видел, как кровь брызжет из их ран, слышал их стоны и крики, и все же во мне не было ни капли сочувствия и сострадания к ним. Я чувствовал себя как в дурмане. Это был кровавый реванш за тот почти безумный страх и отчаяния, которые были у меня раньше. И это было возмездие за смерть «Перонье», расчета противотанковой пушки и других погибших. Реванш и возмездие! Жгучее желание мести!

Но ведь именно такими все воюющие стороны хотят видеть своих солдат. Когда солдаты безжалостны, и их сердца полны ненависти и жажды возмездия, с ними легче можно добиться победы. Так совершенно обычные солдаты могут стать героями. Страх просто превращается в ненависть, ярость и в жажду возмездия. Так возникает мотив, чтобы непреклонно продолжать борьбу, даже чтобы, вероятно, как герой получить орден. Но герои должны оставаться живыми, чтобы люди видели их ордена. Они должны служить примером другим, более слабым. Поэтому герои, одним из которых был и «Перонье», существуют самое большее еще для их товарищей. Однако в масштабах всей войны они мало что значат.

Когда я увидел всех наших врагов лежащими на земле, моя накопившаяся агрессия и чувство мести пошли на убыль. Я снова мог ясно думать. Я видел, что там, куда не долетали пули моего пулемета, русские неуклонно двигались дальше. Такую массу нельзя было задержать одним моим пулеметом на их правом фланге. К тому же еще очень много русских лежало в неглубокой низине перед нами. Мы могли заметить их только, если они поднимались. До сих пор я расстрелял почти шесть ящиков с боеприпасами. Ладонь моей правой руки горела как огонь, потому что мне порой приходилось очень быстро менять раскаленные стволы, и мне не хватало времени, чтобы использовать для этого асбестовую тряпку. При этом однажды лоскут кожи даже прилип к стволу.

– У нас осталось всего пол-ящика хороших патронов, – напоминает мне Франц Крамер. Его глаза блестят как при лихорадке, а лицо залито потом. Его губы запеклись и покрыты толстыми корочками засохшей слюны. Вероятно, я и сам выгляжу не лучше.

– Может быть, в бункере еще лежат боеприпасы от пулемета Фрица Хаманна или легких взводов, – говорю я ему. Вальди за нами тоже услышал это и кричит в сторону бункера: – Эй, ребята! Посмотрите, нет ли там у вас в бункере еще патронов для пулемета. – Сейчас глянем, – кричит ему кто-то в ответ. Мы видим, как один ефрейтор прыгает в дыру и вытаскивает два ящика с боеприпасами. Он бежит к Вальди и бросает ящики возле окопа. Когда он бежит назад и оказывается уже совсем близко от бункера, он вздрагивает и хватается за предплечье. Фендер протягивает ему руки и затаскивает его в бункер.

– Им все еще не надоело! – ругает Вальди русских перед нами. Прозвучало всего два выстрела, но одним из них был ранен этот ефрейтор.

– Брось мне сюда оба ящика, я не дам русским подняться, – кричу я ему и уже стреляю в низину.

Вальди немного высовывается из окопа и бросает нам ящики. Крамер сразу затягивает их в окоп и открывает. – Вот дерьмо! – говорит он сердито. – Снова эмалированные гильзы. Но, по крайней мере, второй ящик в порядке. – Это лучше, чем совсем ничего, – замечает он после этого.

Русские перед нами не двигаются. Они лежат лишь в пятидесяти метрах перед нами, но их положение действительно плохое. Как только они поднимаются, я стреляю. Им, вероятно, это чертовски неприятно, думаю я, наблюдая за каждым их движением. Франц, стоящий рядом, говорит вслух как раз то, о чем я думаю.

– Если бы они все вдруг бросились нас с этой короткой дистанции, это могло бы действительно плохо кончиться для нас, – говорит он нервно. – Они побоятся. Они ведь тоже только люди, и они видят множество погибших, и слышат стоны и крики их раненых, так что понимают, что их ожидает, – отвечаю я ему.

Тем не менее, я не очень хорошо чувствую себя, и я спрашиваю себя, сможем ли мы еще продержаться три часа до вечера. Тогда мы могли бы улизнуть в темноте. Возможно, нам повезет, что их танки не вернутся.

Эти размышления внезапно прерывает крик из низины: – Пан! Пан! Одновременно оттуда вверх поднимают каску, надетую на ствол винтовки, и качают ею туда и сюда. Потом опять голос: – Пан! Пан! Не стреляйте – мы выходим!

Я не верю в их мирные намерения. Что мне им ответить? Я держу руку на спусковой скобе и думаю. Я, конечно, был бы очень доволен, если бы мне не пришлось больше стрелять и убивать. Но можно ли доверять им? Мы здесь только горстка солдат. Что будет, если я не стану стрелять и подпущу их ближе, а они потом внезапно бросятся на нас? Скверная ситуация!

– Руки вверх! Бросайте винтовки! – кричу я им. Тот русский, который кричал, медленно встает в полный рост и что-то говорит другим, лежащим на земле. Я удивляюсь его доверию. Некоторые встают, но еще держат винтовки в руках. – Бросайте винтовки! – орет на них Вальди. Русские испуганно снова бросаются на землю. Только тот, который кричал нам, останавливается и машет руками над головой туда-сюда и кричит: – Не стреляйте, не стреляйте! Потом он снова разговаривает с другими, и тогда другие тоже постепенно встают без оружия. Когда я вижу так много русских перед собой, мне становится немного не по себе, и я не убираю палец со спусковой скобы. – Наши возвращаются! – внезапно кричит Фендер из бункера. Я на секунду оглядываюсь. Действительно, они уже не очень далеко. Вот что было причиной, почему русские решили сдаться. Они подумали, что мы перейдем в контратаку и, так или иначе, возьмем их в плен. Я облегченно вздыхаю, понимая, что теперь опасность окончательно миновала. Теперь русские выходят к нам с поднятыми руками, после чего их берут под стражу Фендер и трое солдат. Это более шестидесяти человек в хорошем обмундировании, но все они не молоды. Среди них есть и один офицер. Я узнаю, что пятидесятилетний русский, который немного знает немецкий язык, по профессии учитель из Киева. Его бывшая тыловая часть попала на фронт только три недели назад. Раньше им внушали, чтобы они никогда не сдавались немцам в плен, так как немцы якобы всегда очень жестоко обращаются со своими пленными, пытает их, а потом убивает. На вопрос, почему же он все-таки сдался, бывший учитель рассказывает, что за последние недели во время немецкого отступления они часто встречали сбежавших русских пленных, которых немцы использовали на разных работах в глубоком тылу. Они ничего не рассказывали им о таких зверствах. Но вот эсесовцев им следовало опасаться. Мы не имели никакого понятия, как обстояли дела в глубоком тылу. На фронте мы были заняты только тем, что старались сохранить собственную жизнь.

О клевете в адрес немецких фронтовых войск я уже довольно часто слышал от русских пленных. Такие рассказы должны были мотивировать русского солдата, чтобы он сражался до последнего патрона вместо того, чтобы сдаться в плен. Без сомнения, именно этот страх часто заставлял русских солдат в абсолютно безнадежных ситуациях сопротивляться с непонятным ожесточением. Но и у нас дела обстояли подобным образом. Из-за многочисленных зверских расправ над немецкими солдатами, страх плена был сильнее страха гибели в бою. В сумбурное время нашего отступления происходили многочисленные зверства со стороны Советов и убийства ими их собственных русских земляков, в которых потом часто обвиняли немецкие войска. Я еще расскажу об этом дальше в этой главе.

Когда пленных отвезли в наш тыл, на позиции снова стало спокойнее. «Профессор» и Отто Круппка, который недавно стал унтер-офицером, пришли к нашим окопам.

– Что там с танками? – спрашиваю я.

– Их подбили сзади из противотанковой пушки, – говорит Отто несколько робко. «Профессор» разыгрывает восторг. – Парни, как это вы здесь задержали Иванов с одним пулеметом, – говорит он в восхищении.

– Нам просто ничего другого не оставалось, кроме как оставаться здесь. Вы же просто убежали, ничего нам не сказав, – ругается Вальди.

– Мы просто побежали вслед за лейтенантом, – оправдывается Отто. – Когда появились танки, уже все левое крыло удрало. После того, как была уничтожена наша противотанковая пушка, никто уже не мог остановиться.

– Вас никто и не упрекает, – успокаиваю я его. – Если бы мы раньше заметили это, мы, конечно, побежали бы с вами. Но так уж случилось, что для нас уже было слишком поздно. – И если бы не было нашего «Перонье», нас бы тут всех перебили, – говорит Франц Крамер, все еще нервничая после боя.

Для нашего лейтенанта наш тяжелый оборонительный бой, судя по его поведению, не был чем-то особенным. Возможно, он не обращался к нам, так как по нашим взглядам понимал, что мы о нем думаем. В наших глазах явно читалось, что ответственный командир ждет до тех пор, пока также его солдаты не окажутся в безопасности. В то время как другие солдаты приходили к нам и хотели узнать подробности, он вызвал к себе Вальди, командира нашего пулеметного звена, чтобы тот доложил ему о нашем оборонительном бое. Позже мы услышали, что он еще получил Железный крест первого класса за его мнимую смелость во время арьергардных боев. Впрочем, он быстро исчез из нашей памяти, так как уже в конце февраля очень уважаемый нами обер-лейтенант принц Мориц цу Оттинген-Валлерштайн после своего выздоровления снова стал командиром нашего эскадрона.

Незадолго до наступления темноты облака затянули небо, и начался легкий моросящий дождь. Вахмистр Фендер говорит, что нам нужно оставить эти позиции. Пять солдат из нашего отделения станковых пулеметов, со мной как стрелком, должны оставаться на позиции в качестве арьергарда еще до десяти часов вечера.

Я непонимающе смотрю на Фендера. – Разве это не задание для ручного пулемета, ведь у нас был такой тяжелый день? – спрашиваю я.

Фендер пожимает плечами: – Это не я придумал, это лейтенант приказал. Он считает, что у тебя больше опыта, и так как станковый пулемет Хаманна тоже уничтожен, у нас есть только лишь пулеметы с совсем юными мальчишками.

– Хорошо, если это так! Он сказал именно то, что мне понравилось, и потому я больше никак не возражаю. Я думаю, что он в этой деморализующей атмосфере отступления, которая царит у нас уже много дней, действительно больше не считает молодых солдат способными в полной мере справиться с своими задачами. Они, например, в этой неприятной и опасной темноте могли бы покинуть позицию раньше, чем нужно. И если разведгруппы противника пронюхают об этом, то это может оказаться плохим сюрпризом для нашего отступающего отряда.

Когда эскадрон готов к отходу, к нам приходит Фендер с каким-то здоровенным солдатом. – Он понесет ваш станок, пока вы снова не присоединитесь к нам, – говорит он. Франц Крамер радуется, что на короткое время избавился от тяжелого станка. Мы еще сверяем часы и настраиваем компас, затем эскадрон отходит назад. Мы проходим примерно сто метров вперед и направо до убранного поля подсолнуха и распределяемся на участке шириной примерно сто пятьдесят метров. До наступления темноты врага нигде не было видно, но мы знаем, что по ночам действуют его разведгруппы и подтягиваются его войска.

Ночь совершенно темна, и моросящий дождь усиливается. – Мерзкая погода! – ругается «Профессор» и натягивает плащ-палатку на голову.

Я сделал это еще раньше и накрыл брезентом также и пулемет. Мы ждем примерно четверть часа, прежде чем мы начинаем тот обычный спектакль, который мы за последние дни всегда устраивали, будучи арьергардом. Пока стрелки время от времени делают несколько выстрелов, я перемещаюсь на правое крыло и выпускаю в темноту половину ленты. Затем я бегу назад и стреляю с другого фланга или также из центра. Враг должен думать, будто позиция все еще полностью занята нашими войсками. Тем не менее, во мне всегда возникает тревожное чувство, когда я в темноте бегу сам не знаю куда, и понятия не имею, не разгадали ли русские уже давно нашу уловку и не подкарауливают ли они меня. То, что русские снова перед нами, мы между тем уже узнали по некоторому шуму. Время ползет слишком медленно.

В центре я сталкиваюсь с «Профессором». – Который час? – спрашивает он меня.

Я смотрю на светящиеся цифры моих часов. – Еще 15 минут, «Профессор».

– Ну, они тоже еще должны пройти, – говорит он и ругается: – Болтаемся в этой грязи как в чане с дерьмом!

Я тоже об этом думал, но также и о том, что если бы Иван нас внезапно атаковал, нам было бы очень тяжело убегать по этой мягкой илистой земле. Когда я дальше топаю по цепкой грязи, я встречаю на правом фланге Биттнера, который прикладывает палец к губам и показывает вперед. – Там впереди что-то происходит! Я только что очень отчетливо слышал голоса.

Вероятно, мне следовало бы предусмотрительно выпустить несколько очередей в ту сторону, думаю я. Я становлюсь на одно колено и стреляю снизу просто так в темноту.

Я как будто замкнул контакт, потому что в ночи внезапно звучит музыка немецких шлягеров. Мы озадачены, но я знаком с этим уже по Сталинграду и Рычову. Русские сначала проигрывают просто музыку, чтобы пробудить внимание, а потом следует сообщение.

Так случилось и на этот раз. После так любимой солдатами песни «Лили Марлен», вдруг кто-то кричит без акцента на немецком языке: «Говорит член «Комитета «Свободная Германия»». Затем следуют имена немецких офицеров, большей частью членов бывшей 6-й армии, окруженной в Сталинграде. Затем нас призывают бросать оружие и переходить к ним. Голос, заклиная, кричит: «Спасайте вашу жизнь, так как война для Германии уже проиграна! Мы примем вас у нас с распростертыми объятьями, где вы, наконец, смогли бы жить как свободные люди». – Ну, конечно, на завидной свободе в сибирской степи, – смеется Биттнер.

(Национальный комитет «Свободная Германия», Nationalkomitee Freies Deutschland, или NKFD, политический, организационный и пропагандистский центр немецких антифашистов во время Второй мировой войны, созданный 12 июля 1943 года на территории СССР и состоявший из ведущих коммунистических эмигрантов, а позже также некоторых немецких солдат и офицеров из числа захваченных в плен под Сталинградом. – прим. перев.)

После этого призыва мы снова слышим музыку немецких шлягеров из громкоговорителя. Я смотрю на часы. Мы должны были уйти еще пять минут назад.

– Вперед, убегаем! – говорю я Биттнеру и быстро выпускаю еще одну ленту в сторону громкоговорителя. Никакой реакции! Русские обычно хорошо маскировали свои громкоговорители, а сами они в это время сидят на безопасном расстоянии в окопе и ждут, не клюнет ли кто-то из глупых немцев на их фокус. По-видимому, им в этом деле время от времени удается добиться каких-то успехов, иначе они бы не повторяли это снова и снова. Фриц Хаманн и здоровяк, который несет станок, уже ждут нас. Они тоже ругают вязкую болотистую землю, в которой даже русское наступление может застрять. Только когда мы снова в степи, земля становится тверже. Мы хорошо сделали наше дело, так как за спиной мы еще долго слышим музыку шлягеров и последующие сообщения. Иван очень удивится, когда на рассвете узнает, что он напрасно старался.

Только в три часа утра мы догнали наших, которые расквартировались в одной деревне. Но уже через два часа сильная стрельба из множества винтовок разбудила нас. Советские войска атаковали деревню с криками «Ура!». Они уже частично обошли деревню с обеих сторон. В деревне воцарился полный хаос, и у каждого была одна только мысль: Спасайся, кто может!

В нескольких километрах дальше остатки нашего отряда собрались и образовали новый тыловой рубеж. Хотя мы и смогли на короткое время остановить наседающего врага, но нам уже скоро снова пришлось бежать, так как русские уже прошли без сопротивления на обеих сторонах, чтобы взять нас в клещи. К сожалению, не всем удалось своевременно уйти. Эта безнадежная игра повторялась почти ежедневно. В течение этих дней мы затем потеряли также Франца Крамера, который, наверное, не смог со своим тяжелым станком идти достаточно быстро и попал в руки врага. Если мы в это время также снова и снова еще пытались задерживать врага, то со временем это стало совсем безнадежной затеей, и нам оставалось только бежать. А стоит лишь солдату побежать, то уже ни добрые, ни злые слова не могут заставить его остановиться, закрепиться на каком-то месте и ждать наступающего врага.

Только 28 февраля в Николаевке снова образовался крепкий тыловой рубеж. Под руководством нашего надежного командира эскадрона, мы некоторое время отражали врага и иногда даже делали успешные контратаки. Но когда русские снова обошли нас с фланга, нам опять пришлось отступать. За поселком Петропавловка после внезапного нападения противника мы разбежались во все стороны. Так как мы уже много дней не спали и очень устали от постоянных боев, мы, как арьергард нашей части, искали на ночь жилье в последних домах деревни. Но уже вскоре советские солдаты с криками «Ура!» ворвались в деревню, штурмовали избы и перебили всех, кто оказался у них на пути. Мне и Отто Круппке еще удалось сбежать через открытое окно в задней стене дома. Мой пулемет я уже не успел взять с собой. Да он мне и мало чем мог бы помочь, потому что у меня уже не было патронов.

Позднее, продолжая отступать, мы с Отто наталкиваемся на других солдат из нашего эскадрона. Все мы, усталые и голодные, медленно тащимся по глубокой, вязкой грязи. Однажды они снова исчезают, и мы с Отто опять остаемся одни. Потом мы присоединяемся к какой-то боевой группе, наскоро собранной из солдат разных родов войск. Начинается дождь, и грязь становится еще глубже. Ледяной восточный ветер продувает нас насквозь. Голод мучит наши пустые животы. По ночам мы пытаемся укрыться в деревенских избах. Как правило, они уже переполнены нашими солдатами. Солдаты набиваются в комнаты как сельди в бочку. Все сбиваются в кучу, чтобы было теплее. У солдат грязные и бледные лица. Все тревожно прислушиваются к доносящимся снаружи звукам и вздрагивают от любого незнакомого шума. Оружие есть только у очень немногих солдат.

Когда наступает утро, и если Иваны снова не выгнали нас из домов своим обычным криком, мы собираемся с силами и идем дальше на запад. В каждой новой деревне к нам присоединяются новые солдаты, которые не успели вовремя убежать от наступающих советских войск или просто неверно рассчитали скорость советского наступления. Это в первую очередь остатки тыловых войск, они служили в пекарнях, в ремонтных мастерских и в обозе и никогда еще не видели фронта. Порой мы натыкаемся на так называемого «советника по продлению войны», новенькие мундиры которых впервые познакомились с грязью.

«Советники по продлению войны» или «узкопогонные офицеры» это армейские чиновники, снабженцы, разные административные служащие Вермахта, которых можно узнать по узким погонам на специально подогнанных мундирах. Они самые элегантные солдаты Рейха, которые распоряжаются всеми хорошими вещами, которые обычный солдат в лучшем случае может увидеть только случайно.

В суматошные дни отступления иногда случается так, что этих важничающих и излишне рьяных чиновников просто убивают разъяренные солдаты, если те до последнего момента отказываются открыть двери своих битком набитых продовольственных и вещевых складов сердитой и голодной толпе отступающих вояк. Они при этом обычно ссылаются на приказы высокого начальства (которое само давно уже находится в глубоком тылу) взрывать или поджигать склады перед приходом противника.

Однажды мы с Отто тоже оказываемся перед воротами такого огромного склада. У входа стоял «советник по продлению войны» со своими помощниками, чтобы не пустить внутрь голодных и оборванных солдат. Хотя русские были уже совсем близко, чиновник упорно ссылался на приказ, согласно которому он должен был взорвать склад, но перед этим ничего никому не раздавать. Когда толпа солдат перед складом становилась все больше и больше, а армейский чиновник упрямо стоял на своем, спор внезапно прервала автоматная очередь. Мертвого просто оттащили в сторону, а мы вместе с остальными ворвались на склад. Какой-то оберфельдфебель торопил нас, потому что через двадцать минут склад должен быть взорван.

У нас глаза на лоб полезли, когда мы увидели множество очень хороших вещей. Все торопливо набивают карманы, пока они не становятся совсем раздутыми.

– Бери только самое лучшее! – говорит мне Отто. – Когда Иван снова нас догонит, ты все равно выбросишь половину того, что сейчас взял. Отто прав. Но что здесь самое лучшее? Нам, полуголодным созданиям, здесь все кажется ценным. Откуда взялись эти прекрасные вещи, которых мы никогда даже не видели на фронте? Кому предназначались эти прекрасно пахнущие колбаски и ветчина? На передовой мы в лучшем случае получали мягкий плавленый сыр или тушенку в банках. В одном углу я обнаруживаю ящики с любимым шоколадом «Schoka-Kola» в банках. За все время моей военной службы я получил его лишь два раза.

– Дружище, только посмотри на этот благородный напиток! – в восторге кричит Отто и поднимает вверх бутылку французского коньяка. – Это совсем другое пойло, не та бурда, можжевеловый шнапс, который мы, солдаты, обычно получаем! Отто торопливо разрывает упаковки с «подарками для фронтовика», которые мы так редко получаем, и вытаскивает из них только сигареты. Все остальное он решительно выбрасывает на землю. Уму непостижимо, какие сокровища хранились здесь, в то время как мы на передовой страдали от голода и ничего не ели по нескольку дней, потому что полевая кухня не могла добраться до передовой. – Или же все это вообще предназначалось не для нас? – спрашиваю я Отто.

– Предназначалось-то оно для нас, но самое лучшее разворовывалось по пути. В основном уходило в штабы, я раньше сам это видел, – объясняет Отто. – А что ты думаешь, если бы ты узнал, что едят в штабах, то у тебя глаза бы на лоб полезли. Я это все сам видел, я же был ординарцем. Это всегда так бывает, когда что-то проходит через множество рук. Причем приворовывают вовсе не старшие офицеры, а те, которые хотят подлизаться к начальству. – После этих слов Отто засовывает в рот большой кусок сыра, который передал ему на ноже какой-то другой унтер-офицер.

После объяснений Отто я поневоле вспомнил о копченых колбасках, которые когда-то еще на укрепленной позиции в Бузиновке Ганс Виерт стащил из полевой кухни, и о том, как нам позже на передовой из-за голода приходилось обыскивать вещмешки убитых русских в поисках съестного. Это было плохое время, но и сейчас нам не лучше. Глубокая грязь и поспешное бегство измучили нас. И если при этом еще подумать о том, что все это хранилось в этих складах и должно быть просто уничтожено, это вызывает настоящую тошноту. Солдат постоянно лежит в грязи и рискует жизнью, чтобы в конце получить в лучшем случае деревянный крест на могилу, а при этом существует еще совсем другая группа, которая пьет и обжирается, и они не дают нам даже немного еды, хотя эти типы прекрасно знают, что с пустым брюхом солдат медленно, но верно подохнет.

Тут нам как раз попались два унтер-офицера, которые слышали наш разговор с Отто, и, громко ругаясь, полностью подтвердили его слова. Оба унтер-офицера пехотинцы, и у них уже есть Железные кресты и штурмовые пехотные знаки. Они как раз отбили горлышко у бутылки коньяка и выливали ее содержимое себе прямо в глотку. После этого один из них плюнул на пол и выругался: – Тьфу, вот черт! Что еще можно сказать, когда видишь такой склад, а у нас уже неделями не было нормальной жратвы. Этих зажравшихся жирных свиней надо было бы всех перебить. Если бы не это отступление, мы бы даже не знали, как славно объедались эти клопы. А потом эти обжоры еще хотели нас прогнать отсюда. Или мы должны были просто сдохнуть от голода во время дальнейшего марша, и утопить наши тощие кости в грязи, или как?

Унтер сделал еще один большой глоток из отбитого горлышка бутылки и продолжил ругаться: – Хорошо, что нам тут удалось увидеть их жирные запасы. Теперь я знаю, почему у этих навозных мух всегда такие довольные и толстые рожи, а их бабы всегда свысока смотрят на стоящих в очередях жен обычных солдат. Для них такая война может длиться еще годами – они от этого станут только еще толще. Черт бы побрал всю эту спекуляцию и несправедливость в этой проклятой войне. И мы при этом должны еще быть идеалистами и сражаться также и за этих наших братьев. Лучше бы оставить винтовку в углу и убраться восвояси, тогда посмотрим, что они потом запоют.

– Или самому найти такую шикарную должность, – бросает его приятель, который за это время уже наполовину опустошил бутылку коньяка. – Да, было бы хорошо, но они тут же выгонят нас к чертям, как только мы попытаемся распределить все эти богатства по справедливости. Эта работа не для нас, верно?

Он обнимает товарища за плечо и говорит уже слегка заплетающимся языком: – Мы ведь оба слишком долго лежали в грязи, чтобы уметь делать что-то еще, не так ли, Густав?

Шнапс на пустой желудок оказывает свое действие. Они уже изрядно пьяны, когда каждый из них забирает еще по бутылке и засовывает под руку длинную палку копченой колбасы, перед тем как покинуть склад.

Когда старший фельдфебель торопит нас, потому что уже пора взрывать склад, я в соседнем помещении нахожу рядом с новой военной формой еще и совсем новые сапоги. Так как мои старые сапоги сильно прохудились и пропускают воду, я быстро примеряю еще несколько пар. В спешке я выбираю сапоги, которые на размер больше, исходя из моего старого опыта, когда я носил сапоги с дополнительной парой носков или портянок или набивал свободное пространство газетами.

Лучше бы я этого не делал, потому что новые сапоги при движении по глубокой грязи очень быстро натирают ноги до крови. Так что я могу брести только с сильной болью и часто буквально застреваю в грязи. Вскоре я оказываюсь в группе раненых солдат и солдат с больными ногами, которые бредут вперед только тогда, когда русские гонят их вперед своим громким «Ура!». Единственный, кто остался со мной, это Отто. Он, правда, тоже сильно натер ноги, но говорит, что это он перенесет.

Я сам удивляюсь тому, как мне еще хватило сил уйти, когда Иван гнал нас перед собой, хотя мои пятки превратились в кровавое мясо. Но когда я останавливаюсь, то испытываю просто адскую боль. Теперь я понял, на что только способен человек, когда ему приходится спасать свою жизнь. Днем я испытываю адские муки из-за боли в ногах, а по ночам меня из мертвого сна будят крики наступающих советских войск. Я помню, что я и позже во время отдыха еще много недель просыпался по ночам от кошмаров, потому что в снах меня преследовали басистые крики «Ура» наступающих Иванов. Они постоянно преследовали нас по пятам своим «Ура!» и не давали нам времени поспать. Как хотелось мне выпустить очередь в этих рычащих чертей, но с моим пистолетом и автоматом Отто без патронов это было бы чистым самоубийством.

Потому просто из страха за свою жизнь я предпочитал брести вперед на моих окровавленных ногах. Многим солдатам это уже не удалось, и их просто застрелили или закололи штыками. У некоторых сдавали нервы, и они кидались на врага с голыми руками, другие бросались на колени и умоляли пощадить их. Советские солдаты с издевательским смехом перебили их всех. Я в то время не слышал, чтобы наших солдат брали в плен.

Только через несколько дней громкие крики наступающих русских за нашей спиной утихли, но зато теперь мы видим, как они обходят нас с флангов, причем иногда очень близко. При этом они даже не тратят времени, чтобы занять позиции и стрелять по нам, грязным и устало волочащимся типам. Зато они, в позе победителя, нахально выкрикивают в наш адрес угрозы со своих маленьких крестьянских телег, нагруженных всевозможным добром. Ситуация кажется мне гротескной – мы видим, как враг идет совсем близко от нас, а я, вместо того, чтобы воевать с ним, вижу только их угрожающе поднятые кулаки, ощущаю их издевку и мое унижение.

Иногда их передовые части снова натыкаются на сильное вооруженное сопротивление немцев. После этого они быстро отходят и оставляют в деревнях множество убитых женщин и детей. Иногда их изувеченные тела лежат на раскисших дорогах и в деревенских домах. Эти зверства были вызваны неутолимой ненавистью к немцам и к тем, кто был вынужден служить им в дни оккупации. Советские командиры и солдаты не спрашивают, добровольно или под принуждением пошли эти люди на службу к немцам. Достаточно лишь того, что они и дальше жили на оккупированных землях.

Эти ужасные картины вызывают во мне еще больший страх, который гонит меня все дальше. У меня такое чувство, будто в сапогах у меня уже лужи крови. Когда мы добираемся до какой-то деревни, из которой группке наших храбрых солдат только что удалось выбить русских, моя боль становится совсем нестерпимой. Мои ноги горят, как будто я долго шел по раскаленным углям. Впервые в жизни я кричу от боли: – Мне конец, Отто! Ни один человек с такими ногами не сможет дойти до Буга!

– Ты должен дойти! – настаивает Отто и пытается успокоить меня.

Мы уже метров на сто отстаем от последних солдат нашего отряда. Но на нас никто не обращает внимания. Да и почему они должны думать о нас? Каждому хватает своих забот. И какая разница, если кто-то еще отстанет на полпути и подохнет? Но я не хочу подыхать – еще рано! Я стискиваю зубы и снова бреду вперед. Адский огонь вряд ли может быть хуже моей боли, думаю я, и до крови закусываю губу, чтобы не лишиться последней силы воли. Но какое-то время спустя боль становится такой невыносимой, что я сдаюсь. Мои силы на исходе, и моя воля парализована. Я просто больше не могу идти, мне без посторонней помощи не сделать и шага. Я со стоном валюсь на грязную землю. Отто еще раз заставляет меня встать и идти дальше. Он даже пытается ругать меня, кричит, называет «хилой собакой», и тому подобное. Я не реагирую на его слова, у меня просто нет сил.

– Все кончено, Отто! Я больше не могу! Я останусь здесь, и будь что будет. Мне уже на все плевать, – стону я. – Если Иван придет сюда, у меня ведь еще остался пистолет. А вот тебе следует поторопиться, Отто, чтобы ты еще успел догнать остальных!

Отто в настоящей ярости: – Не неси чепухи! Давай дойдем хотя бы до ближайшей хаты. Если ты там немного отдохнешь, то потом мы, может быть, сможем пройти еще немного.

Отто хватает меня под руки и помогает встать. По моему телу проносится горячая волна боли, которая подступает к горлу. Неужели это действительно мой конец? Проклятье! На фронте я месяцами был в боях, но в самых тяжелых боях в самом худшем случае получал только легкие ранения, а вот теперь моя жизнь висит на волоске из-за пары проклятых армейских сапог, которые так сильно натерли мне ноги!

Но так и должно было случиться. Я давно мог бы снять сапоги и идти босиком, как поступают многие наши солдаты. Однако когда я увидел распухшие и воспаленные ноги некоторых солдат, я предпочел остаться в сапогах. Кроме того, ноги у меня так распухли, что если бы я их снял, то потом уже не смог бы их снова натянуть. С помощью Отто я добрел до ближайшего деревенского дома, и ругаюсь, и стону, и проклинаю мою безнадежную ситуацию и то, что из-за меня в такой же безнадежной ситуации оказался и Отто, хотя он давно уже мог бы уйти вперед вместе со всеми. Проклятый идиот! Вместо того, чтобы слинять, он просто остается со мной, хотя в моем состоянии он все равно не может мне помочь. Но я знаю, что спорить с ним бессмысленно. Я уже достаточно долго знаю Отто, и он тоже знает меня. На фронте обнажаются не только нервы, но и чувства человека, и там ничего нельзя скрыть от других. Каждый знает сильные и слабые стороны другого и знает, на что способен тот или другой. А Отто лучше умрет сам, чем оставит меня одного, потому что он знает, что, окажись он на моем месте, я тоже поступил бы так же.

В избе тепло, и даже приятно пахнет едой. Отто дотягивает меня до железной кровати, на которой среди прочего лежит также немецкое армейское одеяло. Возможно, оно осталось от квартировавших здесь раньше немецких солдат. В середине комнаты совершенно чистый стол и четыре стула. Комната убранная и чистая. На покрашенных стенах висят две маленькие картины с русскими пейзажами и сплетенный из соломы венок с цветной лентой. В углу висит крест с распятым Христом. Но в доме нет ни души. Отто находит маленькую боковую дверь, которая ведет к небольшой пристройке, вероятно, раньше это была веранда. Он возвращается с женщиной средних лет, таких женщин мы всегда называем «матка», потому что в своих платках они все выглядят одинаково, как русские матери. У нее доброе лицо, но в глазах отчетливо виден страх. Отто хочет ее успокоить и говорит с ней спокойным голосом. Он использует несколько русских слов, которые мы все уже выучили за время войны в России. Оказывается, что и «матка» немного знает немецкий, она, скорее всего, выучила язык, когда работала у немцев. Этого, в общем, достаточно для минимального понимания. Она рассказывает, что русские солдаты совсем недавно были здесь, но потом быстро оставили деревню перед приближением немцев. Они забрали с собой еще несколько женщин. И она думает, что они скоро вернутся, как только узнают, что немцы снова ушли.

Отто обнаруживает на лежанке у печи две алюминиевые тарелки с деревянной ложкой. Он показывает на них рукой и говорит: – Похоже на то, что ты, «матка», как раз ждала двух таких голодных волков как мы? При этом он как пёс принюхивается к запаху еды. «Матка» поняла смысл его слов, и ее лицо принимает смущенное выражение.

– Или это праздничный обед для победителей, когда они вернутся? – подтрунивает Отто. – Похоже на то, что твои друзья на этот раз останутся здесь навсегда, потому что «германские» все время бегут в сторону родины.

Его взгляд перемещается к железной дверце в большой глиняной печи, где находится что-то вроде духовки, в которой русские женщины сохраняют еду теплой или, сильно растопив печку, также готовят ее. За прошедшее время я тоже смог определить запах. Этот запах в воздухе не спутаешь ни с чем – курица!

Пока я лежу, вытянувшись на кровати, моя боль стала более-менее сносной. И в тот же момент я почувствовал жуткий голод, ведь мы за несколько дней могли утолить его только несколькими консервированными зелеными помидорами, которые нашли в погребе какой-то избы. Мой взгляд и взгляд Отто буквально прилипли к дверце печи, за которой, судя по всему, и стоит горшок с божественной пищей.

Он своим чутким носом тоже определил запах. – Куриный бульон, – говорит он мне и в вожделении облизывает губы. Я киваю. Когда мы в последний раз ели суп из курицы? Я помню, да, это было в Днепровке, в доме у минометчиков. Там у них был «Хапуга», который умел доставать кур. Он был в этом деле специалист, как рассказывали нам. Но с того времени прошло уже несколько месяцев. Теперь там русские и наверняка сожрали всех оставшихся кур.

– Хотелось бы мне знать, откуда у «матки» еще осталась курица? – удивляется Отто. – Наши солдаты перерывают все деревни, и забирают всю съедобную живность. И если после нас еще что-то остается, то Иван потом точно забрал бы оставшееся с собой. – Возможно, она где-то ее прятала? – говорю я. – Но гораздо важнее, чтобы нам от нее тоже что-то досталось. – Вот именно, – говорит Отто. – Спрошу-ка я ее.

Он подходит к «матке», которая все еще стоит в углу, где на стене висит распятье. Потом он показывает на дверцу печи, за которой греется горшок, и спрашивает с выражением лица истинного святоши: – Матка, кура? Курица? Она не смотрит на него, только смущенно опускает голову. Отто поворачивается так, чтобы она смотрела ему в лицо.

Она немного поднимает голову и смотрит на него. Тут Отто театрально закатывает глаза и стонет: – О, «матка», кура и суп хорошо! При этом он поглаживает свой живот и дает этим понять, что куриный суп как раз очень хорошо помог бы его животу. Из-за театрального комизма Отто женщина слегка улыбается, и страх исчезает из ее глаз.

Когда она потом по очереди смотрит на нас, у меня складывается впечатление, что она оценивает нас и пытается понять, к какой категории солдат ей следует нас отнести. К тем, которые просто демонстрируют свою силу и отбирают все, на что, как им кажется, они имеют право, или к тем, кто и на войне остаются дружелюбными людьми и ждут, дадут ли им добровольно то, что они просят. У нее, конечно, уже есть богатый опыт, и она знает, что отдать ей все равно придется, но ей, несомненно, больше нравятся солдаты из второй категории, потому что тогда у нее не возникнет чувство, будто ей пришлось «раскошелиться» под принуждением.

Закончив размышлять, она берет тряпку и склоняется к дверце печки. Когда она вытаскивает большой черный чугунный котелок, мне в нос ударяет божественный запах. Но потом мои глаза внезапно замечают узкий краешек русской каски, выглядывающей на несколько сантиметров из-под занавески, закрывающей узкую полку. Я указываю Отто на каску. Тот отодвигает занавеску и издает удивленный свит – О, глянь-ка! Каска и русский автомат с двумя полными магазинами. Откуда они здесь? Или какой-то русский оставил все это в спешке?

– Не думаю, Отто. Нас внезапно охватывает сильное напряжение, и мы пристально глядим на «матку». В ее глазах выражение сильного страха. Она сжимает руки, так что костяшки пальцев становятся белыми, и смотрит по очереди то на Отто, то на меня. Я пытаюсь вскочить, но тут же издаю крик! Мои ноги горят, как будто в огне. Я тут же падаю назад на кровать и остаюсь сидеть. Отто держит свой автомат наизготовку и хочет войти на веранду. В самый последний момент он вспоминает, что его магазин пуст. – Возьми мой пистолет, – говорю я ему и замечаю, что «матка» нервничает все больше, и ее глаза постоянно глядят на мои сапоги. При этом она заламывает руки и произносит что-то, что мы не понимаем. Следуя интуиции, я говорю: – Отто, загляни под кровать!

Отто нагибается и поднимает одеяла, которые с боков кровати свисают до пола. Он вздрагивает и ошеломленно кричит: – Черт, там внизу Иван!

Я моментально поднимаю ноги вверх и снова стону от боли. Отто тут же срывает одеяла и отходит на два шага назад. Он держит мой «Парабеллум» в боевой готовности и кричит: – Выходи, а то я в тебя пулю всажу.

Я смотрю вниз и замечаю сначала стриженую голову с короткими светлыми волосами и молодое, почти мальчишеское лицо. Потом из-под кровати вылезает все тело и перед нами стоит совсем молодой русский солдат. Он держит руки над головой и с испуганным выражением лица глядит по очереди на нас двоих. Отто не верит ему и наводит пистолет ему на грудь…

Тут «матка» вскакивает и становится между ним и русским и умоляет: – Не стреляйте, не капут! Мой сын, мой сын! Она, как защитница, обнимает Ивана и прижимает его голову к своей груди. Потом она бежит к выдвижному ящику и возвращается к нам с фотографией. Она показывает на изображение.

Да, мы узнаем его. Это ее сын, хотя на фотографии он еще моложе, и на нем русская гимнастерка и фуражка с козырьком. Отто все еще держит пистолет в руке и обыскивает русского, чтобы проверить, нет ли у него оружия. А «матка» все еще умоляет: – Не стреляйте!

Да кто тебе сказал, что Отто хочет стрелять, – хотелось мне крикнуть ей, но ведь она вряд ли сможет понять меня правильно. Это ведь не в нашем характере просто так пристрелить человека, который не оказывает сопротивления. Мы рады, что и он этого не сделал, хотя в самом начале у него было достаточно возможностей для этого.

– Возможно, здесь спрятались еще русские? – размышляет Отто и начинает все тщательно обыскивать. Но «матка» качает головой, а молодой Иван говорит: – Нету товарищей, что должно значить, что кроме него здесь больше никого нет.

«Матку» мы можем понимать лучше, и она с помощью рук и с множеством жестов рассказывает нам, что ее сын еще в возрасте четырнадцати лет, в самом начале войны, уехал к родственникам в не оккупированную немцами часть России. Лишь пару месяцев назад его призвали в армию и сразу отправили на фронт. Его рота захватила эту деревню только вчера. Но после того как немцы внезапно снова атаковали ее, он с двумя другими солдатами не смог вовремя улизнуть. И если двух других немцы взяли в плен, то ему удалось спрятаться в доме своей матери. Курицу притащили они, чтобы «матка» сварила ее. Мы вспоминаем, что действительно в группе сражавшихся немецких солдат было двое русских, которые, судя по лучшей форме, были, наверное, курсантами, кандидатами в офицеры, и этот молодой русский тоже был одним из таких.

Несомненно, то, что произошло, одно из великих совпадений в жизни, о которых никто не знает, как и почему они случаются. Парень, которого мать не видела уже несколько лет, в самый разгар войны, став солдатом, попадает именно в дом своей матери. И это при том, что протяженность фронта в России удивительно велика. Когда «матка» заканчивает свой рассказ, у нее в глазах слезы, и она все время с любовью гладит сына по его стриженой голове. В припадке сочувственной радости Отто дружески похлопывает ее по плечу и говорит несколько успокаивающих слов. Когда она понимает, что у нас нет никаких злых намерений, она становится более живой. Она достает дымящийся чугунок с едой и ставит его на чистый стол. В густом супе картошка, овощи и куриное мясо. Она щедро распределяет его, как будто мы все одна семья. Суп очень вкусный, и его много.

После еды я чувствую, что в моем теле снова появилась энергия. Но вместе с этим я еще острее ощущаю свое жалкое положение, и снова возвращается страх. Если русские вернутся, мне крышка. Если это те самые элитные части, которых мы так боимся, то они не берут пленных, нам это известно.

Я смотрю на молодого русского, сидящего на лежанке и тихо дремлющего. Он, как и мы, похоже, не спал несколько дней. Очень странно, думаю я. В самый разгар войны мы сидим вместе с нашим злейшим врагом и ведем себя так, как будто мы друзья. Да, мы даже вместе сидели за столом и ели из одного котелка. Хотя он еще недавно на войне, но вполне вероятно, что уже успел убить нескольких наших, как и мы убивали его земляков. Возможно, что мы даже воевали друг против друга на одном участке фронта, и нам просто повезло, что мы не подстрелили один другого. Ведь когда на фронте стреляешь по врагу, ты не знаешь, кто именно там с другой стороны, и не можешь видеть его лица. Теперь мы знакомы, и я даже знаю, что у него есть мать, которая любит его и молит за него Бога, чтобы с ним ничего не случилось на этой жестокой войне. Точно так же, как поступают и наши матери. Но если нам действительно довелось бы воевать на одном участке фронта, мы без промедления стреляли бы друг в друга. Такова война!

Но что с того! Я вряд ли когда-то еще окажусь в этом роковом положении, потому что мне из-за моих больных ног придется остаться здесь, пока русские не окажутся у дверей. Хорошая еда его матери для меня это то же самое, что сытный обед смертника перед казнью. Не так легко осознать, что скоро наступит конец. Потому лучше не знать этого заранее, пока это не случится – быстро и неожиданно. Я смотрю на молодого русского, сидящего на лежанке. О чем он думает? Сначала после еды он еще пытался побудить нас побыстрее убраться отсюда. После того, как я показал ему на свои ноги, и все время качал головой, он понял, и больше не настаивал. Он смотрит на нас и достает из кармана кисет с махоркой. Когда он хочет скрутить папиросу, Отто передает ему коробку с сигаретами марки «Экштайн». Он улыбается и качает головой. Мы знаем, что русские во время наступления захватили много немецких сигарет и табака. Но наш табак слишком слаб для привыкших к махорке русских глоток и легких. Потому русский предпочитает курить свою любимую махорку. После первой затяжки он что-то говорит своей матери. «Матка» подходит к моей кровати и спрашивает, где я получил ранение в ноги.

Я качаю головой и объясняю, что это не ранение, что я сильно стер ноги до крови, пока шел пешком. Она вдруг становится более оживленной и просит меня снять сапоги. Мне и самому бы очень этого хотелось, но ведь потом я не смогу снова их натянуть. Но потом я думаю, что мне ведь все равно конец, в сапогах или без сапог. Она на несколько секунд исчезает в пристройке и показывает мне какую-то мазь. И ее сын тоже показывает на мазь и о чем-то мне говорит. Когда «матка» видит окровавленное сырое мясо на пятках, она хватается за голову и повторяет что-то вроде: – Боже мой, боже мой. Потом она начинает процедуру, в начале которой я вымыл ноги в деревянном тазике с теплой водой, в которую она до этого насыпала какой-то порошок. После этого она смазывает мои раны своей мазью и заматывает несколькими чистыми полосками ткани. В конце она надевает на обе мои ноги чистые, заштопанные немецкие армейские носки.

Это просто чудо! После адских мук последних дней я впервые почти не чувствую боли. Мои ноги расслабленные лежат на железной кровати, и я ощущаю приятную усталость во всем теле. Последним, что я вижу, было расплывающееся перед моими глазами озабоченное лицо Отто, потом я погружаюсь в глубокий сон.

– Пан, пан, давай, быстро! Взволнованные крики доносятся как будто откуда-то издалека. Когда кто-то трясет меня за плечо, я в испуге вскакиваю и вижу какого-то русского над собой. Я хватаю его за горло, так что он от испуга роняет сапоги, которые он принес мне к кровати. Потом я прихожу в себя и бормочу слова извинения. Я очень глубоко спал, и, наверное, прошло уже много часов. Где Отто? Я оглядываюсь по сторонам, но нигде его не вижу. «Матку» тоже не видать. Я смотрю на мои часы. Уже пять утра. Это значит, что я проспал не меньше восьми часов. Я по-русски пытаюсь спросить молодого Ивана об Отто: – Куда мой товарищ? Он качает головой и показывает на улицу. Потом он снова сует мне мои сапоги и поспешно повторяет: – Быстро, быстро!

Что случилось? Почему он так торопится? Неужели его коллеги снова здесь?

Тут вбегает «матка» и взволнованно кричит: – Давай, быстро! Русские солдаты идут! Их много, очень много! Теперь я понял. Но где Отто? Слава Богу, он хотя бы оставил мне мой пистолет. Хватаю сапоги, которые «матка» почистила. Сон и хорошее лечение оказали волшебное воздействие. Мои жизненные силы снова со мной, и даже в ногах я больше не чувствую боли. Но я снова вспоминаю о ней, когда пытаюсь засунуть ноги в сапоги. Конечно, у меня ничего не выходит. Ноги забинтованы, и вместе с толстыми шерстяными носками просто не влезают в сапоги. Что делать? Я не могу их надеть. Но когда я срываю бинт, то снова снаружи оказывается сырое кровавое мясо. Тут открывается дверь и врывается Отто. Под рукой у него русский автомат. – Давай, торопись, Иван скоро будет здесь. Первые из них уже в деревне и обыскивают дома, – кричит он мне и снова выбегает наружу.

Я еще раз пытаюсь натянуть сапоги. Невозможно, ноги не помещаются. Но если я пойду босиком по глубокой грязи, то сразу же потеряю и носки, и бинт, и буду так глубоко тонуть в грязи, что не смогу идти быстро. Но другого выбора у меня нет! Я сломя голову несусь к двери, мимо доброй «матки» и молодого Ивана. Тут мой взгляд падает на его сапоги. Я застываю на месте. Мои глаза пристально смотрят на высокие, темно-коричневые сапоги молодого русского. Они из хорошей мягкой кожи и больше моих. Возможно, они мне подойдут. Тогда это станет моим спасением!

Черт, что же мне делать? Если бы мы сейчас противостояли друг другу как враги, я ни секунды бы не медлил и стащил бы с него сапоги, чтобы, по меньшей мере, примерить их. Но сейчас я не могу этого сделать. Мы сидели за одним столом и ели вместе. Его мать ухаживала за моими ногами, лечила и перевязывала их. Он дал мне выспаться и даже предупредил о том, что русские войска пришли в деревню. Нет, я не могу так поступить, черт, так делать нельзя! Какой бы грязной и жестокой ни была война, но определенные приличия нужно сохранять, даже если речь идет всего лишь о каких-то там несчастных русских сапогах, которые можно было бы отобрать у него по праву сильного. Мне хватило секунды, чтобы принять решение: нет, я лучше пойду в носках! Я смотрю на мои сапоги, которые я все еще держу в руке. На кой дьявол мне эта хреновина, если я даже не могу их надеть? Со злостью я бросаю их в угол и рывком открываю дверь. Тут меня останавливает возглас на русском: – Стой, товарищ! Я поворачиваюсь и уже готов обнять маленького Ивана. Он русский, он мой враг, и, собственно, должен был бы помешать мне сбежать к своим. Но вместо этого он снимает сапоги, которые я так хотел, и бросает их мне. Еще никогда в жизни мне не удавалось надеть сапоги так быстро. Они надеваются очень легко, и я не чувствую никакой боли. Теперь речь идет о секундах, и я уже слышу поблизости крики и стрельбу, которую устраивают советские войска, прочесывая деревню. Я подаю Ивану руку и хочу еще что-то сказать. Он кивает головой и выталкивает меня в дверь.

Снаружи еще темно, но несколько осветительных ракет освещают окрестности и бросают дрожащие тени на вязкую, грязную землю. Время от времени взрываются ручные гранаты. Может быть, в деревне есть еще немецкие солдаты? Где Отто? Меня удивляет, что он больше не заходил в дом. Я волнуюсь за него. Но тут же слышу приглушенный голос, зовущий меня по имени, и вижу Отто, машущего мне рукой с другой стороны улицы. Рядом с ним две маленькие русские крестьянские лошадки с какими-то веревками на головах вместо нормальной уздечки. Отто расплывается в довольной улыбке и говорит: – Мне понадобилось добрых полчаса, чтобы обуздать этих маленьких бестий. Но это единственный наш шанс выбраться отсюда. – С этими словами он взбирается на лошадь и сует мне в руку веревку, но при этом даже не спрашивает, умею ли я вообще ездить верхом.

Моя лошаденка невелика ростом, и я быстро запрыгиваю ей на спину и сжимаю коленями ее бока. Она тут же начинает брыкаться и отряхивается как мокрая кошка. Я соскальзываю вперед и чуть ли не слетаю на землю, только в последний момент мне удается вцепиться в мохнатую гриву.

– Давай! Давай! – кричит Отто по-русски, ударяя пятками по бокам своей лошади. Она трусит вперед и уже обгоняет меня на несколько метров. Затем и мой скакун бежит следом, при этомав мои бедные кости страдают от сильной тряски. Я судорожно цепляюсь за гриву, и только потому мне удается не свалиться на землю. Скакать на лошади это, конечно, хорошо, но только если умеешь, думаю я. Я вспоминаю, что ездил верхом только раз в жизни. Это было в первый год войны, когда мы, школьники, помогали крестьянам собирать урожай. Я хорошо помню, что ездить на толстом крестьянском рабочем коне было значительно легче, чем на этом тощем и коварном создании.

Лошадь Отто скачет слишком медленно, и поэтому ему приходится похлопывать его по холке и подгонять ударами каблуков в бока. Но животина все равно не торопится. Кроме того, она все время пытается укусить его за ногу. Моя лошадь подражает ей, как будто они сговорились. Она тоже все время поворачивает ко мне голову и хочет укусить за колено. Я отскакиваю назад и только с трудом удерживаюсь, вцепившись в ее гриву.

– Это чертово отродье скоро меня убьет! – стону я. И так как меня от тряски качает из стороны в сторону, я говорю, будто заикаюсь. Я съезжаю то влево, то вправо, и чувствую себя мешком с тряпьем, который везут в старой садовой тачке, причем мой измученный копчик при каждой неровности дороги болезненно ударяется о костлявый хребет крестьянской лошадки.

– Нет, Отто! Я лучше слезу и пойду пешком, несмотря на мои больные ноги! – заикаясь, кричу я ему. Отто, который скачет передо мной, оборачивается и тут же быстро нагибается, прижимаясь к шее лошади. – Русские! – кричит он, и уже в следующую секунду раздаются винтовочные залпы между домами, и пули свистят у нас над головой. Моя лошадь делает рывок, затем переходит на галоп. Я прижимаюсь к ее холке и крепко цепляюсь в гриву. Мы легко перегоняем Отто, лошадь которого тоже уже мчится галопом.

Неожиданно мне даже начинает нравиться верховая езда. Мне кажется, будто я покачиваюсь в колыбели, и с удовольствием отмечаю, как быстро мы на спинах тощих кобылок уходим от вражеского огня. Обе лошади удачно миновали последние дома деревни и все так же галопом устремляются в степь. Затем моя лошадь, бегущая впереди, внезапно останавливается и начинает храпеть так сильно, что хлопья пены летят мне в лицо. Только когда я оборачиваюсь, то вижу взволнованного Отто. Грива его лошади развевается на ветру, а сам Отто в меховой шапке напоминает мне казака в атаке. Он останавливается рядом со мной, и хотя уже почти светло, мы уже не видим оставшейся позади нас деревни.

Моя лошадь снова переходит на рысь, и я опять начинаю раскачиваться из стороны в сторону, как мешок с тряпьем. Когда мы еще до полудня подъезжаем к новой деревне, моя лошадь останавливается, и я никак не могу заставить ее двигаться вперед. Конек Отто следует ее примеру. Обе лошади стоят, и как мне кажется, с презрением смотрят на нас.

– Придется спешиться, – говорит Отто. – Бестии что-то не в духе. Мне это знакомо, эти крестьянские лошадки непредсказуемы.

– Хорошо, тогда пойдем пешком, пока они передумают и снова захотят идти дальше, – отвечаю я и с радостью слезаю на землю. Все мои кости болят, а моей заднице досталось больше всего. Зато в русских сапогах мне легко идти, и я почти не чувствую боли.

Когда мы приближаемся к деревне, Отто в бинокль видит, что там полно русских солдат. Нам приходится обходить деревню через овраг. Когда деревня остается у нас за спиной, откуда-то сбоку раздаются выстрелы. Мы никогда еще так быстро не вскакивали на лошадей, которые уже давно были беспокойными и стремились убежать прочь. Они тут же галопом несутся вперед, будто за ними гонятся черти. Для нас это очень хорошо!

Лошади переходят на рысь только после того, как мы оказываемся на широкой и разъезженной грязной дороге, по которой уходят наши отступающие войска. Между устало плетущимися солдатами по непролазной грязи с трудом пробираются запряженными лошадьми телеги с русскими женщинами, детьми и стариками. Некоторые телеги тонут в грязи по оси, и «маткам» не остается ничего другого, как выпрягать лохматых лошадок и использовать их как вьючных животных. Но когда наседающий враг оказывается слишком близко, они даже это уже не успевают сделать, и запряженные лошади остаются стоять в глубокой грязи, пока не наступит их жалкая смерть.

Но иногда наши солдаты освобождают лошадей от сбруи, или им самим удается выпутаться. Так образуются табуны бесхозных крестьянских лошадок, тянущиеся за отступающими войсками. Потому мы легко могли бы достать себе других лошадей, но мы уже так привыкли к нашим чертовым бестиям, что оставили их. Так что мы и дальше вместе с ними двигались на запад по грязи и иногда по твердой земле в открытой степи. Часто идет дождь и дует ледяной ветер, от которого мы сильно мерзнем. По пути мы кормим лошадей и поим их водой. В застрявших телегах всегда можно найти достаточно корма для них. Но вместо благодарности они снова продолжают упрямиться. Время от времени они внезапно останавливаются, и ни добрые, ни злые слова не могут заставить их сдвинуться с места. Даже когда Отто выпустил в воздух очередь из автомата, этот трюк никак на них не подействовал. Они уже научились различать, когда стреляют враги, а когда свои.

Когда нам хочется ласково потрепать их по холке, они только оборачиваются и кусают нас за то мясо, которое еще осталось в наших отощавших телах. Они явно не знали любви, кусачие зверюги. С ними, похоже, раньше жестоко обращались. Каждый раз, когда моя лошадь смотрит на меня своими желтоватыми глазами и скалит зубы, у меня возникает ощущение, что она просто смеется надо мной. Только когда мы достали старые армейские одеяла, и как попонами накрыли ими наших костлявых скакунов, они немного смягчаются и разрешают подольше проехать на них. Впрочем, только до того, как они раскусили и этот трюк и снова упрямо остановились. Мы абсолютно зависим от настроения этих косматых бестий. Но мы все равно очень благодарны им за то, что они много дней везли нас на своих спинах, хотя мне еще долго приходилось вспоминать о моем многострадальном заде. Где-то уже далеко за Ингулом и недалеко от Еланца наши скачки завершаются. Когда мы заходим в какую-то деревню и отправляемся на поиски жилья, то привязываем наших лошадей к дереву. Когда мы вернулись, они внезапно исчезли. Судя потому, что веревки аккуратно отвязаны, а не оторваны, мы понимаем, что кто-то из наших солдат украл и лошадей и одеяла.

Слава Богу, благодаря волшебной мази «матки» мои ноги уже зажили, так что я могу проходить большие расстояния пешком. Уже середина марта и самый пик распутицы. Мы снова присоединяемся к массе отступающих пешком немецких солдат. Сопротивление оказываем лишь в тех случаях, когда враг подходит к нам слишком близко. Начальство все еще постоянно пытается сформировать из усталых деморализованных людей боевые части, но после короткого сопротивления они сразу же рассеиваются.

Массу отступающих с левого фланга постоянно сопровождает наступающий противник. Только если ему время от времени приходит в голову атаковать нас с этой стороны, мы пытаемся сопротивляться с нашим скудным вооружением. Так проходят дни, и каждый раз вместе с нами сражаются и отступают уже другие солдаты. Наконец, мы с Отто оказываемся в кучке бывших тыловиков. Из-за усталости и мучений они уже настолько деморализованы, что им на все наплевать. Они обычно остаются в крестьянских избах, пока русские буквально не выгоняют их оттуда прикладами. Некоторые из них даже начинают верить листовкам с призывами сдаваться, которые разбрасывают русские.

Когда мы однажды в здании бывшей школы находим защиту от ливня и ледяного ветра, мы внезапно сталкиваемся с такой вот кучкой. Меня пугают их пустые глаза и апатичное поведение. Они вперемешку лежат на полу, и никто не говорит ни слова. Никто не знает, кто ты и откуда. У всех одинаково дрожат руки, когда они зажигают последний окурок или набивают трубку последними крошками табака. И лохмотья, в которые превратилась одежда на их истощенных телах, тоже у всех одинаково грязные. Возможно, одинаковы и их мысли, если они вообще еще могут о чем-то думать: страх перед завтрашнем днем и полная капитуляция перед нечеловеческими нагрузками.

По ним видно, что им все равно, и что помимо навевающего ужас «Ура!» наступающих русских никто уже не сможет ни добрыми, ни злыми словами заставить их подняться и выполнять приказ. Я с любопытством ожидаю, сможет ли выгнать этих солдат из бывшей школы один обер-лейтенант, который внезапно проезжает мимо на гусеничной машине. Его шинель вся в грязи, а лицо покрыто щетиной. На его плече висит немецкий автомат. По виду и манерам я понимаю, что он опытный фронтовик и честолюбивый сорвиголова. Он с насмешливым видом оглядывает кучку солдат и хрипло рычит: – Вставайте, вставайте, усталые кости, скоро здесь будет Иван и всех перебьет.

Никто даже не попытался встать. Большинство даже не повернули голову в сторону говорившего. Только один обер-ефрейтор чуть приподнимается и произносит вялым голосом: – У нас еще есть время, обер-лейтенант. Ивана пока не видно и не слышно. После этого он снова засовывает между зубов щепочку, которую жевал до этого.

– Ну, люди, вы меня веселите! – обер-лейтенант мрачно смеется и продолжает: – Значит, вы будете ждать, пока Иван со своим «Ура!» не подпалит вам задницу, или как?

Ему никто не отвечает.

Отто толкает меня и ворчит: – Что за дурацкие вопросы задает этот засранец, будто он не знает, что большинство здесь ничего не ели уже несколько дней?

Солдаты тоже морщатся, глупые ухмылки возникают на их лицах, и они молча думают: – Что это за чепуха, зачем спрашивать нас об этом? Они все знают, что деревню давно разграбили, и что продуктовый склад был подожжен прямо у нас под носом. Отто и я даже видели, как несколько солдат чуть ли не избили друг друга до смерти, когда они набросились на полупустую бочку с кислой капустой, обнаруженную в погребе.

– Но если вы голодны, тогда пойдем за мной, – говорит обер-лейтенант все еще тем тоном, который должен звучать равнодушно. Мышь ловят на сало, думаем мы. И, конечно, это его задание снова сформировать боевую группу. Но несколько солдат переглядываются между собой, и один ворчит: – Не, это того не стоит… Чтобы поднимать задницу ради крышки от котелка с супом из старой клячи… Но его сосед замечает: – Но было бы неплохо, пусть даже и такой суп. Моим несчастным костям это придало бы чуть-чуть силы.

– А где тут есть что пожрать? – спрашивает один, скулы которого движутся туда-сюда как рыбьи жабры. Я вижу, что он тоже, как и многие другие, оторвал от шинели погоны, чтобы скрыть свое звание. Он с жадностью и ожиданием глядит на обер-лейтенанта.

– В трех километрах отсюда есть открытый продовольственный склад! Они, должно быть, прикончили интенданта до того, как тот хотел его взорвать, – слышит он в ответ. Солдаты внезапно оживают и даже делают попытки встать.

– Так его уже разграбили, – недоверчиво замечает солдат со скулами, похожими на жабры. Движение вояк снова застывает.

– Чушь! Там столько всякого добра, что хватило бы прокормить два полка.

С этими словами обер-лейтенант лезет в карман и засовывает в рот кусок шоколада. Потом он бросает пару коробок солдатам. – Но если вы не хотите, то Иван с удовольствием все заберет!

После этого он разворачивается и выходит наружу.

Теперь уже их никак не удержать. Прежде столь усталые солдаты вскакивают, выбегают наружу и бегут вслед медленно удаляющемуся гусеничному тягачу. После этого солдаты выбегают и из других домов, и через мгновение на тягаче гроздями висит множество людей. – Слезть! – гремит хриплый голос обер-лейтенанта. – В машине могут оставаться только раненые, и те, у кого серьезно больны ноги.

Когда никто не шелохнулся, его палец внезапно оказывается на спусковом крючке автомата, и очередь проносится над головами солдат. Когда они слезли, сопровождающий фельдфебель отсортировывает раненых и помогает им сесть в машину. Все остальные спешат за обер-лейтенантом пешком.

Где-то через полчаса мы добираемся до склада, и там действительно все именно так, как он говорил. Хотя снаружи и внутри все выглядит так, будто там побывали вандалы, но продуктов в нем еще полно. Перед складом стоят еще три полугусеничные машины, в которых находятся несколько солдат.

Мы набиваем карманы шоколадом, сигаретами и прочим добром. В ту минуту, когда мы как раз собираемся отрезать толстый кусок колбасы, где-то совсем рядом раздаются взрывы минометных мин, и стоящие снаружи солдаты кричат: – Русские идут!

Как будто ударенные током все вскакивают и бросаются к выходу. Какой-то унтер-офицер с гусеничной машины уже открыл бочки с бензином и соляркой, чтобы залить горючим пол склада. Теперь он поджигает его. Языки пламени чуть не поджигают ему спину. Русские уже у другого края склада. Наши солдаты бегут и штурмуют машины, чтобы поскорее убраться прочь. Экипажи ругаются и хотят кое-кого столкнуть, но солдаты цепочками цепляются за борта машин и борются друг с другом за свободное пространство. Нам еще удается зацепиться за борт, чтобы тягач помог быстрее перетащить нас через глубокую грязь. Один солдат, который уже вверху, кричит: – Места больше нет, товарищ! Слезайте, иначе мы все тут погибнем! – С этими словами эта свинья бьет нас по пальцам обутой в сапог ногой. У нас из рук брызжет кровь. Нам приходится разжать кулаки, и мы валимся в грязь. Рядом с нами лежат и другие.

Отто яростно ругается: – Это уже не люди. Это твари, которые бессовестно позволят подохнуть другим, только чтобы спасти свою паршивую жизнь. И им еще хватает наглости произносить слово «товарищ». Места больше нет, «товарищ», извини, «товарищ», да они трясутся от страха. Главное, чтобы они успели вовремя смыться. Черт! Этих свиней нужно часами бить по морде. Что эти тыловые крысы вообще могут знать о товарищах и о фронтовом товариществе? Они произносят это слово просто по привычке, понятия не имея, что оно означает.

Отто действительно разозлился, но после этого он чувствует себя несколько лучше. Да и мне его слова тоже были по душе. После этого мы счищаем с наших шмоток самые большие куски грязи и спешим по следам гусеничных тягачей. Иван сбоку от нас и стреляет в отдельных солдат, которые пытаются спрятаться между домов. – Вот еще один тягач! – кричит Отто. – Мы должны залезть на него, иначе нам крышка!

Этот тягач тоже битком набит людьми. Мы бежим рядом с ним и машем водителю руками. Из кабины высовывается какой-то штабс-вахмистр и приказывает водителю ехать медленнее. Тот сбрасывает скорость, и тягач едет почти со скоростью пешехода. Мы замечаем, что на погонах штаб-вахмистра такая же золотисто-желтая окантовка, как и у нас. Тот тоже узнает наши погоны, протягивает руку мне и Отто и спрашивает:

– Из какого эскадрона?

– Из первого эскадрона 21-го полка! – отвечаем мы почти одновременно.

– Залезайте быстрее! Я из восьмого эскадрона 21-го! – отвечает штабс-вахмистр и подталкивает одного солдата с подножки вперед к крылу, а другого перетаскивает к себе в кабину, чтобы освободить для нас места. Мы оба на ходу заскакиваем на подножку и держимся за ручку двери. Это было настоящее спасением в самую последнюю секунду! Мы рады тому, что у русских за нами нет тяжелого оружия, иначе мы бы так легко не отделались. Так что мы сбежали от них всего лишь с несколькими легкоранеными. К этим легкораненых относился и я сам, потому что от рикошетирующей пули получил легкое ранение ниже колена. Но это просто царапина, такие бывали у меня и раньше.

Вначале она не вызывала у меня проблем. Потому на следующей же остановке я просто залепил ее пластырем.

В последующие часы мы потеряли из вида остальные машины, ехавшие перед нами, и ночью по мосту переехали реку Еланец. Там мы снова встречаемся с другой боевой группой, в которой были солдаты из нашей части. Один энергичный офицер пытается организовать контратаку, чтобы сдержать или на короткое время оттеснить наступающего противника. В одной из заново освобожденных деревень я беру у мертвого советского офицера немецкий автомат и несколько магазинов к нему. Кроме того, на руке у него было две пары немецких часов.

В деревне мы снова видим жуткое зрелище убитого советскими солдатами русского мирного населения. Проклятая война, из-за которой гибнут женщины и дети. Я невольно думаю о Кате из Днепровки, вспоминаю ее мольбы, чтобы война поскорее закончилась.

Война капут! Как часто она и другие молили об этом! И теперь, если советские части войдут в ее деревню, то для многих ее жителей это сразу будет означать смертный приговор. Ненависть к тем, кто жил на оккупированных немцами территориях, превратилась в настоящее безумие. Шип мести вошел так глубоко в плоть красноармейцев, что они не останавливаются даже перед убийством своего собственного народа. И при этом они в сбрасываемых нам листовках пытаются убедить нас, что будут хорошо обращаться с нами, их врагами, если мы сдадимся в плен.

22 марта. В ближайшие дни мы с боевой группой все ближе подступаем к Бугу. Эта река станет чем-то вроде нашей временной цели. Это значит, что сильные немецкие войска должны там остановить наступление противника. Но пока мы добрались до Буга, нам пришлось пережить еще несколько опасных дней, когда наша боевая группа снова была рассеяна под мощным натиском превосходящих ее по силе войск противника.

Ко всем нашим бедам добавляется проливной дождь, заливающий толстыми струями массу с трудом пробирающихся вперед беглецов. Из-за него грязь становится еще глубже, и идти еще тяжелее. Потому мы цепляемся за борта крестьянских телег. Мокрый брезент на них надувается на ледяном восточном ветру как парус и постоянно хлопает возле наших ушей. Маленькие телеги, запряженные упрямыми и выносливыми степными лошадьми, это, в конце концов, единственное средство передвижения для наших войск, которые с их помощью без проблем справляются с распутицей. Замерзшие, усталые и голодные как волки, мы, наконец, добираемся до немецкого тылового рубежа перед Бугом. Но наша часть уже переброшена из Вознесенска в Кантакусенку, на западном берегу реки. Там мы узнаем, что нашу часть уже почти полностью перевезли на транспортных самолетах «Юнкерс» Ju-52 в Кишинев в Румынию. (После начала войны и до 24 августа 1944 года Кишинев входил в состав Румынии. – прим. перев.)

Мы с Отто проводим на квартире в Кантакусенке еще три дня, приводим себя в порядок, чтобы снова до известной степени почувствовать себя людьми. Когда командование считает, что уже все отбившиеся от своих частей солдаты прибыли сюда на сборный пункт, нас с другими солдатами грузят на старый Ju-52, в котором нет сидений, и перевозят в Кишинев, где уже находится наш эскадрон. Хотя я еще раньше летал на планере в планерной школе в Зенсбурге в Восточной Пруссии, это был мой первый полет на моторном самолете. Вспоминая об этом, я должен сказать, что я тогда получил огромное удовольствие от этого полета на старой «Тетушке Ю», как называют у нас этот самолет, и не в последнюю очередь также потому, что мы, наконец, выбрались из России!

Но вопреки моим ожиданиям, мы хоть и попали в другую страну, но сама война, пусть и с некоторыми изменениями, осталась прежней.

Смертельное интермеццо в Румынии

27 марта 1944. Старушка Ju-52 приземлилась в Кишиневе, Бессарабия. Затем нас забирают грузовики эскадрона. В месте расквартирования нас, шестерых отставших, приветствовали как потерянных сыновей. Но кроме нас все еще отсутствовали несколько солдат. Наряду с Францем Крамером, моим вторым номером, также ефрейтор Биттнер считается пропавшим без вести. Фриц Хаманн говорит, что он потерял из виду его уже перед Еланцом; он предполагает, что Биттнер погиб или попал в плен к русским. После этого я ничего больше не слышал о них обоих.

28 марта. Из Кишинева несколько вояк уже уехали в отпуск. Среди них был также и «Хапуга», которого я поэтому больше не встретил на квартирах. Ротный старшина сказал мне, что через несколько недель должна была прийти и моя очередь. Вахмистра Фендера там тоже больше не было. Его состояние после ранения настолько ухудшилось, что его пришлось отправить в военный госпиталь. Отто отправили на курсы унтер-офицеров, которые он должен был пройти после своего повышения в звании. Мне его очень не хватало, так как мы вместе многое пережили, и я лучше всего находил с Отто общий язык. К сожалению, мне и его тоже не довелось увидеть вновь. Позже я узнал, что он некоторое время обучал рекрутов в Инстербурге, после этого снова попал на фронт. После моего серьезного ранения, в начале августа 1944 года в Польше, Отто снова вернулся в наш эскадрон. Однако он не вернулся из одного рейда разведгруппы и был объявлен пропавшим без вести.

29 марта. По сравнению с грязной Россией город Кишинев кажется нам шкатулкой с драгоценностями. В нем даже есть что-то европейское. Так как русские уже перешли Прут и прорвались в провинцию Молдова, город освобожден от всех небоевых частей, так что мы встречаем на улицах преимущественно румынские и немецкие фронтовые части. Весеннее солнце начинает уже испытывать свою силу и несколько дней дает нам возможность насладиться настоящим весенним теплом. Мы почти ежедневно получаем превосходное золотистое румынское вино. После утомительных недель во время отступления в нас снова вливается новая сила и дает нам после поражений новую надежду.

30 марта. Однако это продолжается недолго. Противник, продвижение которого тоже было затруднено бездорожьем, тем не менее, подтянул свои танки и тяжелое вооружение, прорвал румынский фронт между Яссами и Романом и занял важный участок железной дороги и участок шоссе между Кишиневом и Яссами. Нам нужно отбить их у врага. Нам удается это сделать при поддержке тяжелого оружия и мотопехотного полка «Великая Германия» («Grossdeutschland»). Это не войска СС, а хорошо вооруженная и подготовленная боевая часть Вермахта, с которой нам уже и раньше часто приходилось воевать вместе.

31 марта. В эти дни я снова был ранен легко в ногу и несколько дней лечился при нашем обозе. Вальди и Густав Коллер тоже не были пригодны к боям. Из-за старого ранения в ногу Густаву было трудно бегать, и потому он часто оставался в тылу. С того времени как мы перебрались в Румынию, его и долговязого Вариаса перевели в наше отделение станковых пулеметов. Тем временем наши обозы перемещают в Яссы, город с населением примерно сто тысяч человек.

В обозе нам хорошо. Пока эскадрон на передовой, мы играем в карты. Это единственная возможность потратить наше солдатское жалование. Но деньги большей частью просто переходят от одного к другому по кругу. То, что проигрывают сегодня, как правило, снова возвращают при последующих играх. Разве только, если они никогда не проигрывают их, как Вальди. Он уже не знает, что делать с этими монетами.

1-6 апреля. Наш батальон после прорыва врагом румынской линии обороны был брошен в контратаку. Он сражался под Орлешти и снова отогнал врага. Я все еще оставался при обозе и был очень доволен тем, что именно в это время смог быть на квартирах. Погода внезапно изменилась. После того, как сначала пошел дождь, началась такая пурга, которую я только однажды видел в 1942 году в России. За очень короткое время все было занесено снегом, и дороги стали непроходимыми. Даже оружие наших солдат настолько замерзло, что все атаки остановились. Эта пурга длилась три дня. Только 6 апреля наши солдаты снова вернулись на квартиры. Они перенесли тяжелые дни.

7 апреля. Враг, как говорят, находится только в четырех километрах от Ясс. Он снова прорвал силами танков и пехоты румынскую оборону и наступает прямо на город. Пока наш батальон прикрывает север, 26-й полк и несколько танковых батальонов атакуют врага. Нас бросают в бой лишь позже, и нас немедленно атакует рой русских самолетов. Следующие дни мы постоянно ведем тяжелые бои и отсекаем передовые части вражеских войск от их основных сил. В результате этого напирающий враг был остановлен. В дни этих боев мы даже забыли, что уже наступил праздник Пасхи. В два пасхальных дня мы атакуем траншеи сильных советских частей и отбрасываем их далеко на север. Румыны после этого снова могут занять свои позиции.

15 апреля. Кровавая дань, которую мы заплатили за возвращение обратно румынской линии фронта, была велика. Мы удивляемся тому, что румынские офицеры приходят на свои позиции как салонные солдаты, у них нарядные, тщательно отглаженные мундиры. Когда у меня возникает возможность поговорить с румынским солдатом, родом из Баната, который неплохо говорит по-немецки, я узнаю от него, что их офицеры по ночам часто покидают позиции и уезжают в Яссы, чтобы поразвлечься с бабами. Мы видим в этом недисциплинированном поведении причину того, почему румыны при каждом более сильном вражеском нападении покидают свои траншеи и удирают. Вообще в их армии между офицерами и рядовыми царят совершенно непонятные отношения, которые уже больше напоминают рабовладельчество и крепостничество. Как я уже часто наблюдал, офицеры били простых солдат хлыстами или угощали их пинками. Впрочем, с чем-то подобным я уже сталкивался как-то у венгров.

Однажды, когда мы лежали перед Яссами рядом с румынами, мы даже в траншеях слышали ночью оргии офицеров в ближнем тылу. Когда мы ради шутки, но также и из досады выпустили в воздух несколько сигнальных ракет и устроили шум, стреляя из винтовок и взорвав пару ручных гранат, они вдрызг пьяные и еще полураздетые побежали на свои позиции, а мы чуть не умерли со смеху.

18 апреля. Сегодня ночью нас снова сменили после двух дней боев, и мы вернулись на наши квартиры. Мы тем больше заработали себе отдых, что это были тяжелые бои с некоторыми потерями. В легких взводах один солдат погиб и несколько были ранены.

20 апреля. Как и объявлялось, прибыл маршевый батальон из Инстербурга с пополнением. Также нашему эскадрону выделяют нескольких солдат, только что прошедших курс обучения. С ними также приехал обер-ефрейтор Барч, который был ранен в Верхнем Рогачике, и минометчик Пфайффер, которого ранили еще на Никопольском плацдарме. Также из легких взводов некоторые снова здесь, например, унтер-офицер Берендт, который все еще бегает с половиной уха. Он воспринимает это ранение с юмором и говорит, что мочка уха у него и так была слишком длинной, потому-то Иван и отстрелил от нее кусочек. Также наш «Обер» снова вернулся в эскадрон после ранения. Ввиду нехватки командиров он должен возглавить один из легких взводов.

22 апреля. Вальдемар Крекель и Густав Коллер были представлены к повышению звания до унтер-офицеров. Я помог им правильно сформулировать биографии для их заявлений. В эскадроне знали, что я не стремился стать командиром отделения. Но о настоящей причине этого нежелания я умалчивал, потому что не хотел, чтобы меня неправильно поняли и упрекали в том, будто бы я опасался ответственности. Так как я за прошедшее время буквально сросся с моим пулеметом и стал почти безупречным пулеметчиком, я считал, что принесу моей части больше пользы именно как первый номер пулеметного расчета. Но я не буду скрывать, что в настоящее время я чувствовал бы себя просто беззащитным и чуть ли не голым без моего тяжелого пулемета. Бои тяжелые, и то, что мне удалось выжить, я объясняю, помимо Божьей помощи, еще и тем, что у меня есть мощное оружие, на которое я всегда могу положиться. Определенным способом я также горжусь тем, что Фриц Хаманн и я – последние пулеметчики нашего эскадрона, которые с сентября 1943 года до настоящего момента прошли все бои без серьезных ранений и вследствие этого часто могли внести свой вклад в успешный исход наших боев.

25 апреля. Также на мне трудности войны оставляют свой отпечаток. Постоянное психическое напряжение – и потому нервам требуются все более долгие перерывы для отдыха. Во время нашего короткого отдыха бойцов эскадрона снова награждают орденами. Меня, как и одного унтер-офицера из легких взводов наградили Железным крестом первого класса. За рукопашные бои на Никопольском плацдарме нас, выживших после этих боев в нашем эскадроне, награждают также серебряными знаками за ближний бой. Но я не чувствую, чтобы эти награды помогли мне укрепить мой моральный дух. Мною овладело какое-то душевное напряжение, которое я уже однажды чувствовал, перед тем, как тогда, в Рычове, началась эта безумная гонка со смертью. Но нынешняя ситуация иная. Потому я приписываю свое внутреннее беспокойство длительным боям, изматывающим нервы, и теперь они требуют своей дани от моего тела. Когда я через несколько дней размышлял над этим, я понял, что это состояние было чем-то вроде предчувствия предстоящего плохого события. А как только это событие произошло, я снова чувствовал себя нормальным. Оглядываясь назад, я вижу, что это внутреннее напряжение всегда появлялось перед ранением.

26 апреля. Русские усиливаются день ото дня. Они постоянно атакуют с севера и северо-запада. Сегодня они уже целый час обстреливают позиции румын и 79-й пехотной дивизии. Когда они атакуют, то добиваются глубоких прорывов на румынских позициях.

27 апреля. При поддержке штурмовых орудий и танков проводим контратаку и отбрасываем русских вплоть до старой главной линии обороны.

28 апреля. Наша часть окопалась на возвышенности, и ждет приказа к атаке. Тем не менее, она должна произойти только завтра, как только артиллерия сможет осуществить необходимую артподготовку. У нас есть еще несколько часов времени. Перед нами лежит деревня, которая занята советскими войсками. Ветер иногда доносит к нам обрывки слов и крики. Иван празднует свою победу, как так часто в течение этих дней. Они грабят запасы местных жителей и насилуют женщин, которые остались в деревне. Как часто к нам на позиции доносились крики жертв. В большинстве случаев нам ничего другого не остается, кроме как только скрипеть зубами или извергать проклятия.

Временный перерыв между боями и уже теплое апрельское солнце дают нескольким солдатам повод раздеться до пояса и проверить свои рубашки в поиске наших мучителей, вшей. Они с наступлением тепла снова стали активнее. Наш командир, обер-лейтенант, с нами на позиции и что-то вырезает на палке, которую он уже при отступлении через русскую грязь всегда нес с собой. Это тот человек, который снова и снова поднимает наш дух и воодушевляет на успехи в боях. Мы никогда еще не испытывали к какому-либо офицеру большего доверия, чем к нему, и никогда еще у меня не было к кому-то из офицеров лучшего отношения, чем к нему.

И он действительно хорошо чувствовал себя в моем пулеметном гнезде, и иногда в спокойные дни между боями предлагал мне посоревноваться с ним в стрельбе из пулемета. Смысл соревнования состоял в том, чтобы точно поразить особенно далекую цель. Он сам был хорошим стрелком, но если я порой оказывался лучше, он всегда награждал меня одной и той же фразой: – Старый грязный кабан, ты снова обыграл меня!

Слово «грязный кабан» (Saubär, буквально домашний некастрированный кабан-производитель – прим. перев.) было грубым швабским выражением, которое он часто использовал. Однако в его устах оно звучало скорее как комплимент. Самым удивительным было то, что он, настоящий принц, потомок древнего швабского княжеского рода, никогда не предъявлял таких претензий, к каким мы обычно привыкли с другими офицерами. Если кто-то из чистого подхалимства пытался поджарить для него дополнительную порцию колбасы, он мог порядком разозлиться. Его глаза, в которых всегда присутствовало выражение некоторого плутовства, тогда начинали весьма сердито сверкать за стеклами его очков в золотой оправе. С тех пор как наш обер-лейтенант возглавил эскадрон, даже в нас, «стариках», уже уставших от многочисленных боев воинах, снова появился новый боевой дух. Как раз за последние тяжелые недели в Румынии он благодаря своему уравновешенному характеру и уверенности в себе давал нам силу и желание для того, чтобы всегда с успехом выдерживать бои. В наступлении он всегда был впереди своих солдат, и я знаю, что каждый из нас был готов пойти за ним в огонь и в воду. Однако он часто казался нам слишком легкомысленным. Так, даже во время мощных артиллерийских или минометных обстрелов я никогда не видел его в каске. Поверх темных, немного вьющихся волос он постоянно носит легкое офицерское кепи, которое всегда придает ему задорный, лихой вид. Несмотря на то, что наш обер-лейтенант уже несколько раз был ранен, он, как и все мы, верит, что непременно останется жив. И так как ему посчастливилось выйти живым и невредимым из множества опасных ситуаций, он был для нас почти символом неуязвимости. Потому для нас стало очень тяжелым потрясением, когда во время одной из атак осколок вражеского снаряда жестоко оборвал жизнь этого незаменимого человека, который мог служить примером для всех нас.

Чтобы не описывать сейчас его смерть и не забегать вперед, я лучше опишу все в правильной последовательности и вернусь в тот день, когда мы при великолепной весенней погоде находились на позициях перед румынской деревней, и загорали под весенним солнцем. Хотя в деревне не было видно никаких движений врага, мы знали, что она уже занята советскими войсками.

Все выглядит спокойно, почти безмятежно. Весеннее солнце греет молодую зеленую траву возле наших окопов. Солнце нагоняет на нас усталость и лень, и я немного дремлю на краю окопа и смотрю на нашего командира, который сидит на земле рядом с одиночным окопом в низине и вырезает новый орнамент на своей палке. Все солдаты на позиции наслаждаются солнцем и полной спокойствия вялостью во время этой передышки на жестокой войне. Ни один выстрел не разрывает прозрачный воздух. Только время от времени громкий, пьяный крик или резкий вопль румынской женщины сообщает нам, что Иван в деревне.

Всего несколько дней назад я в только что занятом нами селе вытащил смертельно пьяного Ивана из постели какой-то кричащей румынки. Он был настолько пьян, что уже даже не понимал, что идет война и мы, немцы, – его враги. Так как его в таком состоянии даже нельзя было отвезти в тыл вместе с остальными пленными, мы для смеха полностью раздели его, и утопили всю его одежду в колодце. Затем мы бросили его в навозную кучу между скребущимися курами. К сожалению, мы уже не смогли дождаться, пока он проснется. Мы только надеялись, что он не избежал наказания от румынских женщин.

Мы как раз обсуждаем это произошедшее несколько дней назад событие с Вариасом и Фрицем Хаманном и представляем в лицах пробуждение Ивана, когда слышим, как наш командир удивленно кричит: – Что там случилось с Иваном?

Затем он перепрыгивает ко мне в окоп и смотрит в бинокль на деревню.

– Эти ребята, похоже, подхватили тропическое бешенство, – бурчит он и начинает смеяться. Когда я смотрю на русских через мой оптический прицел, я смеюсь вместе с ним.

– Да они, похоже, просто пьяны, господин обер-лейтенант. Они танцуют вокруг, как будто у них пляска Святого Витта, – говорю я шутливо. Тем временем все наше подразделение смеется, а солдаты спорят, почему это русские скачут перед деревней с такими комическими ужимками. Должно быть, так выглядели военные танцы американских индейцев, о которых я когда-то читал в книжках из серии о приключениях «Джима с Аляски». Но потом и другие русские выпрыгивают из траншей перед деревней, перемешиваются с танцующими и дико машут руками. Мы слышим их крики. Так что же случилось? Неужели русские напились до такой степени, что впали в состояние настоящего экстаза, пытаемся угадать мы.

Вариас, стоящий в соседнем окопе, кричит нам: – Они, должно быть, перегрелись на солнце. Но они уже бегут прямо на нас! И верно! Теперь мы тоже это видим. Кучка русских бежит прямо на наши позиции, будто за ними черти гонятся. При этом они дико размахивают руками, как будто крыльями ветряной мельницы.

Неужели это новая уловка Ивана? Я встаю за пулемет и на всякий случай беру на прицел приближающихся русских. Мне представляется, что их не меньше двадцати человек. Скоро они достигнут траншей легких взводов справа от нас. Наш обер-лейтенант, который наблюдает за ними в полевой бинокль, кладет руку мне на плечо и успокаивающим тоном говорит: – Не стрелять! У них нет оружия! Я тут же снова убираю руку со спусковой скобы и наблюдаю за тем, как русские, не останавливаясь, бегом перескакивают через наши окопы и бегут дальше. Наши солдаты пригибаются в окопах и, не стреляя, пропускают русских вперед.

– Да что там происходит, черт побери? – слышу я голос командира.

В ответ кто-то кричит: – Пчелы! Целый рой обезумевших пчел!

После этого некоторые наши солдаты тоже поспешно выскакивают из окопов и бегут вслед за русскими.

Значит, причиной случившегося был рой разъяренных пчел. Это они вызвали такую панику, что русские даже побросали оружие и побежали в сторону вражеских позиций! Для нас это было веселым и забавным зрелищем. Но я знаю, что нет никакого удовольствия, когда на тебя нападает рой злых пчел.

В самом начале нашего пребывания в Румынии я уже пережил что-то подобное, когда мы в опустевшей деревне нашли несколько ульев. Нам очень хотелось попробовать меду, и мы размышляли о том, как бы к нему подобраться. Наш «Профессор» знал, что делать. Он открыл улей и быстро вылил в него ведро холодной воды. Это сработало, потому что пчелы стали мокрыми и оцепенелыми. Мед в сотах нам очень понравился, хотя, как рассказал нам «Профессор», в это время года он представляет собой зимнее питание для пчел. Но несколько солдат, пришедших попозже, которые тоже воспользовались нашим «водяным» методом, забыли тут же снова закрыть улья. Уже через мгновение началась настоящая чертовщина! Когда просохшие и отогревшиеся на солнце пчелы напали на нас, нам хватило только времени быстро спрятаться в крестьянской избе и наглухо закрыть окна и двери. Все окрестности были заполнены разъяренными пчелами и их гудением. Они нападали на все, что оказывалось поблизости. Солдаты с высоко поднятыми воротниками и низко натянутыми пилотками спешно убежали из этой опасной зоны. Но некоторых из них пчелы все равно сильно искусали.

Русские, прибежавшие к нам, а также некоторые наши солдаты, тоже были сильно покусаны. Потом кому-то в голову пришла идея зажечь несколько пучков соломы из сарая за нашими позициями, чтобы этим дымом отогнать пчел. Благодаря этому событию нам удалось взять в плен девятнадцать русских. Но всем им сначала нужно было оказать медицинскую помощь. У двух наших солдат головы от укусов распухли так, что стали похожими на воздушные шары, и они некоторое время не могли участвовать в боях.

29 апреля. Ночь на позиции проходит спокойно. Моросил небольшой дождь, и мы накрываемся плащ-палатками. Только время от времени мы слышим из деревни перед нами крики опьяненных успехом русских. Будем надеяться, что они к завтрашнему утру еще не проспятся после пьянки, думаем мы. Тем легче нам будет застать их врасплох.

На рассвете наши танки выдвигаются вперед. Они едут настолько тихо, что мы замечаем их приближение только когда они уже довольно близко от нас. Когда наша артиллерия открывает огонь, мы сразу переходим в атаку, которая оказывается такой неожиданной для противника, что он бросает все и убегает из деревни. Тем не менее, некоторых мы застаем буквально спящими. Захваченные крестьянские телеги доверху набиты продуктами и бочками с вином. Советские войска во время своего триумфального шествия действительно живут как боги во Франции. Их лозунг звучит так: жри, бухай и в животной похоти насилуй румынок. После нас возвращаются румынские войска и занимают деревню. Наш бой в этот день только начался. После короткого перерыва мы наступаем дальше в северо-западном направлении к Орлешти.

При поддержке румынской артиллерии и наших самоходных гаубиц мы все дальше оттесняем врага, несмотря на его жестокое сопротивление. Над нами происходят тяжелые воздушные бои между нашими и русскими летчиками. Когда мы через некоторое время достигаем новой линии советских траншей, нас встречает убийственный артиллерийский и минометный огонь. Враг не хочет отступать дальше. Наше продвижение приостанавливается. Мы прячемся в одиночные окопы, которые Иван оставил всюду.

– Устанавливайте пулеметы на позициях и стреляйте по ним изо всех сил! – говорит наш командир, и наблюдает через бинокль за лесом впереди слева от нас, откуда по нам ведут мощный пулеметный огонь. Мы с Вариасом, который сейчас стал моим вторым номером, ведем настильный огонь туда, откуда стреляют по нам. Русские прочно устроились на своих позициях перед нами и, по-видимому, также установили минометы в маленьком лесу. Они обстреливают нас так интенсивно, что осколки жужжат вокруг наших голов как дикие пчелы, и нам после каждого залпа приходится вжиматься в землю и прятать головы. Долговязый Вариас рядом со мной ругается: – Вот черт, сейчас нам как раз бы пригодились наши «горшки», а мы, идиоты, оставили их в грузовике.

Длинный прав, я тоже уже подумал о касках, оставленных в машине, вместо которых мы все надели наши кепи с козырьком. Но кто мог подумать, что русские применят всю эту массу тяжелого вооружения. Правда, мы, собственно, действительно за последние недели стали излишне пренебрегать касками. Мы уже почти совсем их не надевали, и оправдывали это тем, что в теплую погоду их очень неприятно носить. Но настоящей причиной были скорее наше безразличие и вера в то, что с нами, старыми фронтовиками, уже ничего не может случиться. Ведь до сих пор все было хорошо. Кроме того, наш командир тоже никогда не надевал каску, хотя его связной, обер-ефрейтор Клюге, всегда носил ее для него на своей портупее.

Когда разрывы вокруг нас становятся сильнее и осколки жужжат все плотнее вокруг нас, Клюге отцепляет каску со своего ремня и подает ее командиру. – Вот ваша каска, господин обер-лейтенант, – говорит он озабоченно. Наш командир пару секунд смотрит сначала на каску, а потом на нас. – Хочет кто-нибудь из вас надеть ее? – спрашивает он. Мы переглядываемся и качаем головой. – Ну, хорошо! Он пожимает плечами и продолжает через бинокль следить за врагом. Для него этот вопрос решен, но его связной все еще нерешительно стоит рядом. Мы знаем, что Клюге сейчас больше всего хочется из чистой заботы о своем командире надеть каску ему на голову. Он боготворит своего шефа и переживает за его жизнь больше, чем за свою собственную. Но он не может заставить его и потому снова цепляет каску к своим ремням. Он и большинство моих товарищей были умнее, и сразу надели свои «горшки» еще в начале этой атаки.

Уже в совершенно привычной для меня манере я выпускаю по вражеским позициям одну ленту за другой. Затем я обнаруживаю на опушке леса два русских пулемета, которые уже нанесли некоторые потери нашим легким взводам на правом фланге. Наш командир ищет себе лучшую позицию для наблюдения. Вскоре он увидел цели и дает мне указания. Я нажимаю большим пальцем на паз направляющей и целюсь в указанное место. Лента протаскивается, и очередь пуль со светящимся следом летит в сторону подлеска. Он наблюдает за попаданиями и корректирует: – На два деления вправо, там, где стоит сломанная сосна!

Я выпускаю длинную очередь в сторону сосны. – Попал! Другой убегает, – кричит он мне.

– Теперь вправо, светлый пень. Там еще один! – Он становится возбужденным. – Да, отлично! Хорошее попадание! Но теперь еще несколько спрятались за толстым стволом, который лежит справа на земле.

Нашим обер-лейтенантом овладела страсть к охоте, которая порой охватывает всех нас, когда мы наступаем и хотим добиться успеха. В общем, насколько я уже знаю его, ему теперь самому очень хочется встать за пулемет и стрелять. Так он наблюдает за моими очередями, которые я выпускаю по толстому стволу. Сразу после этого противник тоже выпускает несколько очередей по нашей позиции. Две пули попадают точно в наши ящики с патронами, которые лежат у окопа. Я молниеносно втягиваю голову и успеваю еще заметить, что стреляют по нам из-за небольшого возвышения, которое находится точно перед нами. Тут меня отталкивают от пулемета. Обер-лейтенант внезапно оказывается рядом со мной и уже целится в новую цель. Его выстрелы вспугнули нескольких русских, они вскакивают и отбегают назад. В стрелка он, похоже, попал, потому что пулемет замолкает.

С громким треском перед нами разрывается снаряд. Железные осколки жужжат вокруг и хлопают в землю. Один осколок отскакивает от стального кожуха пулемета, и я вижу, как обер-лейтенант дергает рукой назад. Из раны на запястье по руке и пальцам у него бежит кровь. Обер-ефрейтор Клюге, который видит это из другого окопа, пугается и кричит назад: – Санитара! Обер-лейтенант ранен!

У командира в руке уже носовой платок, который он прижимает к ране. Скорее удивленно, чем сердито он ворчит на своего связного: – Ты с ума сошел, Клюге! Не нужен мне никакой санитар!

Клюге тут же снова кричит: – Санитар не нужен, это просто царапина на руке! После этого он ждет, пока наш командир снова окажется в его окопе, где Клюге перевязывает его руку марлей и пластырем.

Я снова лежу за моим пулеметом и стреляю в каждую русскую голову, которую могу видеть. Тут перед нами снова взрывается снаряд, и я чувствую боль в моей верхней губе. Маленький осколок неглубоко вонзился мне в верхнюю губу прямо под носом. Кровь сразу бежит из губы в рот. Я выплевываю ее и прижимаю к ране мой носовой платок. Верхняя губа и нос заметно опухают, и я представляю себе, что мое лицо, должно быть, выглядит сейчас как лицо зулуса, изображение которого я где-то однажды видел, и которое теперь возникло в моей голове.

Наш командир озабоченно говорит: – Иди к санитару, пусть он тебя перевяжет, и возвращайся. Вариас сможет стрелять за тебя!

Я качаю головой. – Эта рана только с виду кажется серьезнее, чем она есть на самом деле, господин обер-лейтенант. Это лишь маленький осколок, который неглубоко застрял в мясе прямо под носом. Он недолго рассматривает меня, а затем дальше наблюдает за боем через бинокль.

У меня такое чувство, будто он и не ожидал от меня ничего другого. Я для него был чем-то вроде надежного фактора, которого не может вывести из строя маленькое ранение. Вероятно, он даже был бы разочарован, если бы я сейчас пополз назад, хотя такое ранение вполне дает мне такое право. Я честно признаюсь, что будь у меня в то время другой командир, то я отправился бы в тыл, чтобы санитар перевязал меня, и с помощью этого на какое-то время смог бы выбраться из зоны сильного обстрела. После моего долгого пребывания на фронте мои нервы тогда больше не были бы достаточно крепки, конечно, чтобы перенести эту атаку с болезненным ранением. Я никогда не был трусом, я доказал это, но я также никогда не пытался и играть героя.

Теперь все выглядит почти так, как будто бы я как раз и попытался изобразить героя, потому что мои товарищи, которые видят мое опухшее лицо, удивляются, почему я давно не в тылу. Это обер-лейтенант придает мне силу, потому я не ухожу, а просто остаюсь с ним. Я чувствую себя привязанным к нему и пошел бы с ним даже через огонь. После долгого пребывания на передовой, через которое я уже прошел за это время, больше не сражаются за фюрера, народ и отечество. Эти идеалы давно в прошлом. Здесь на фронте никто также не говорит о национал-социализме или о других политических вещах. Из всех наших бесед очень четко следует, что мы воюем в первую очередь за свою собственную жизнь и жизнь наших фронтовых товарищей. Но иногда мы сражаемся и за командира, если он такой, как этот наш обер-лейтенант, которому благодаря своему замечательному мужеству удалось придать силы и уверенности в себе усталым и почти абсолютно безучастным бойцам. А за что воюет он сам?

Как офицер он, без сомнения, воюет за свой солдатский долг и честь. Но, насколько я его знаю, он, прежде всего, воюет по причине своей человеческой ответственности за своих солдат. Из-за его образцового поведения на фронте у его солдат не возникает горького впечатления, будто они только исполнительная анонимная солдатская масса, которая служит на войне лишь расходным материалом. Когда он говорил о своем подразделении, то понимал под этим общность и товарищество в эскадроне, за которые для меня и нескольких других, за неимением других идеалов, еще стоило сражаться.

За все эти месяцы, когда он был у нас, я никогда не слышал, чтобы он что-то говорил о политике или национал-социализме. У меня такое чувство, будто он стоит выше всех этих вещей.

Когда наш эскадрон из-за сильного огня противника не может продвинуться ни на шаг дальше, наш обер-лейтенант принимает решение. Посмотрев на опушку леса спереди слева от нас, он говорит: – Нам нужно прорваться в лес, тогда мы сможем ударить их с фланга.

Без артподдержки нам там очень тяжело придется, считаем мы, ведь в лесу полно советских солдат. Обер-ефрейтор Клюге высказывает вслух мнение: – Может быть, нашей артиллерии стоит дать по русским хороший залп, господин обер-лейтенант?

– Ничего, мы и так справимся, Клюге. Сообщи в отделение управления эскадрона и в первый взвод, чтобы они сразу же шли за мной, как только я пойду вперед.

После этого он объясняет мне и Фрицу Хаманну: – Вы прикрываете нас огнем из обоих пулеметов, пока мы не дойдем до опушки леса. После этого следуйте за нами и ждите дальнейших приказов.

– Понятно, господин обер-лейтенант!

Уже через пару минут он во главе своих солдат бежит вдоль поросшей кустарником складки местности в направлении леса. Мы постоянно прикрываем их огнем двух пулеметов. Когда русские видят перед собой наших солдат, то выскакивают из окопов и толпами бегут в кустарник. Наш командир первым оказывается у опушки леса. Остальные следуют за ним и все скрываются среди деревьев. Пока по ним еще слабо стреляют.

– Вперед! За ними! Мы с Вариасом с двух сторон хватаем пулемет, уже установленный на станке. Мы бежим к краю леса, в нескольких шагах от нас бегут Фриц Хаманн и «Хапуга», который совсем недавно вернулся из отпуска. Запыхавшись, мы добегаем до опушки и на короткое время переводим дух. Но тут же в нашу сторону летят снаряды, взрывающиеся где-то в верхушках деревьев. Русские ведут по нам заградительный огонь.

Тяжелые снаряды взрываются в кронах дерева и разбрасывают вокруг оторванные ветки. Осколки жужжат. Они с треском опасно падают на нас вниз и врезаются в стволы деревьев и в подлесок. Мы слышим, как команды обер-лейтенанта разносятся эхом по лесу, и слышим очереди ручных пулеметов и его автомата. В бушующем адском грохоте мы ищем укрытие за поваленным бурей на землю стволом дерева и ждем дальнейших приказов.

Нагнувшаяся фигура появляется перед нами из порохового дыма. – Пулеметное отделение? – кричит кто-то. – Это мы, что случилось? – отвечаю я.

– Обер-лейтенант приказал передать вам, чтобы вы переместили второй пулемет на сто метров к правой опушке леса, чтобы прикрыть фланг. Первый пулемет должен следовать за мной к обер-лейтенанту. Фриц Хаманн уже вскочил и бежит, пригибаясь, через подлесок на правый фланг. Мы спотыкаемся о корни и упавшие ветки и спешим за связным. Над нами ревут и трещат снаряды, взрывающиеся в кронах деревьев. Вариас за мной пыхтит и ругается. Из-за адского шума нельзя понять ни слова. Вероятно, он, как и я, думает, что мы теперь отдали бы все, что у нас есть, за наши каски. Но у нас их нет! Поэтому я могу только глубоко втягивать голову в плечи и молиться, чтобы в меня не попали осколки, которые время от времени как ливень обрушиваются на нас сверху. На голове у меня не раз появляется гусиная кожа, и я чувствую, как мои волосы встают дыбом.

Наконец, мы добежали до солдат из легкого взвода. У них уже есть несколько легкораненых, которых санитар перевязывает или отправляет назад.

– Где обер-лейтенант? – спрашивает связной унтер-офицера.

– Уже далеко впереди! – получает он в ответ.

Мы несемся вперед, перепрыгивая через стволы деревьев. Тут возле нас внезапно оказывается наш «Обер».

– Поторопитесь, парни! – говорит он поспешно. – Вы должны прямо сейчас с пулеметом добежать до опушки леса и установить его там! Обер-лейтенант тоже там! После этого он с несколькими солдатами исчезает в том же направлении.

Мы, перескакивая стволы и расколотые ветки, бежим к опушке леса. Иногда «ноги» пулеметного станка цепляются за кусты, и мы спотыкаемся и падаем. Когда мы уже совсем близко от опушки леса, крик Клюге бьет нас как удар молнии: – Санитара! Обер-лейтенант тяжело ранен!

Мы пробегаем несколько шагов до Клюге. Тут мы видим обер-лейтенанта! Он с закрытыми глазами и восковым лицом лежит на лесной земле. Рядом с ним лежат его украшенная орнаментами палка и автомат. Связной, обер-ефрейтор Клюге, сидит возле него и прижимает перевязочный пакет к кровоточащей ране в голову, которую вызывал осколок снаряда, взорвавшегося в кроне дерева. Клюге плачет и всхлипывает как ребенок, и слезы рисуют светлые борозды на его грязном лице. Вариас и я глубоко потрясены, мне трудно дышать. Глубокая боль охватывает также других, которые подбегают сюда. Мы лежим кругом на земле и безмолвно смотрим на нашего командира эскадрона, которого мы все считали неуязвимым.

Что происходит в душе отдельных солдат, я могу только догадываться, потому что, несмотря на грохот и треск, все в этот момент застыли как окаменевшие. И если бы в этот момент погиб весь мир, то никто из нас не сдвинулся бы с места. Только когда санитар-унтер-офицер склоняется над командиром и перевязывает его, наше оцепенение немного смягчается. На боязливый вопрос, который был написан на наших лицах, санитар во время перевязки ответил нам:

– Обер-лейтенант еще жив! – говорит он. – Но осколок проник ему в голову. Его как можно быстрее нужно отправить на медицинский пункт, чтобы им занялись врачи.

Потом санитар указывает на каску, которая все еще висит на ремне у Клюге: – Если бы он был в каске, этого, вероятно, не случилось бы.

Мы знаем, что Клюге не в чем себя упрекнуть, ведь он выполнял свой долг больше одного раза и предлагал своему командиру надеть каску.

Наш «Обер», для которого ранение нашего командира тоже стало очень тяжелым ударом, напоминает нам о том, что наша атака еще не завершена. – Вперед! Всем занять позицию на опушке леса! – кричит он нам.

После трагического случая прошло всего несколько минут, и мы уже слышим треск станкового пулемета Фрица Хаманна. Мы снова хватаем пулемет и бежим к опушке леса. Мое горло все еще как бы стиснуто, и колени дрожат. Но мы на войне, и никого не интересует, что на душе у отдельного солдата.

Теперь война добралась и до нашего обер-лейтенанта. Именно до него, того человека, который в последние недели и месяцы снова и снова придавал мне силу, вопреки сомнениям, душевному разладу и усталости от боев. Без сомнения, многие солдаты снова вернутся к прежней рутине, к тупости и безразличию, которое позволяет нам сражаться по привычке, так как мы как солдаты обязаны это делать, и не хотим, чтобы нас считали трусами. Это автоматическое действие вместе со всеми, без необходимой движущей силы и без настоящей цели перед глазами. Но тем, кто посылает нас в ад ради своих собственных странных целей, в принципе, плевать на то, что мы думаем, до тех пор, пока мы только сражаемся и не высказываем наши мысли слишком громко.

Почти механически я веду огонь из своего пулемета, стреляя, вместе с другими с опушки леса во фланг вражеских позиций. Когда позже на небе появляются еще и наши пикирующие бомбардировщики и бомбят русские позиции, нам удается оттеснить врага на несколько километров.

Храбрые действия нашего обер-лейтенанта существенно способствовали тому, чтобы мы и на это раз смогли добиться победы над противником. Но также и на этот раз эта временная уже незначительная в то время победа стоила нам больших потерь. Наряду с тяжелым ранением нашего уважаемого командира мы в нашем эскадроне снова потеряли несколько человек погибшими и многих ранеными. Среди погибших один молодой вахмистр легкого взвода и несколько молодых мотопехотинцев. Также один из наших старейших штабс-вахмистров, который служил в армии еще в мирное время, тяжело ранен. Он воевал уже с самого начала войны и, как и наш «Обер», был награжден Немецким крестом в золоте.

Только когда мы достигли старой главной линии обороны на северной опушке леса и несколько успокоились, мы замечаем, что среди нас нет нашего Вальди, обер-ефрейтора Крекеля, который во время атаки вместе с Густавом Коллером поддерживал связь с легкими взводами. Густав сообщает нам, что Вальди был ранен осколками снаряда в руку и бедро и вывезен в тыл с другими ранеными. Он еще успел крикнуть Густаву, чтобы тот передал нам всем привет, и сказал, что мы вскоре последуем за ним. Как бы мрачно это ни звучало, я искренне завидую ранению Вальди. Он уже и так вместе с немногими из нас продержался чертовски долго, и было бы ужасно, если бы его смертельно ранило.

30 апреля. Именно в последнее время мы часто говорили о том, когда придет и наша очередь покинуть зону боев благодаря ранению. То, что произойдет, неизбежно. Тем не менее, каждый из нас надеется, что если это случится, то обойдется без серьезных последствий. Мы – это теперь кроме Вальди еще Фриц Хаманн, долговязый Вариас, «Профессор», Густав Коллер, «Хапуга», который немного изменился после отпуска, и я. Все так называемые «старики», воюющие с октября 1943 года, которые еще остались от тяжелого взвода. В легких взводах из тех, кто воюет с октября, осталась только маленькая горстка, хотя некоторые после ранений на Никопольском плацдарме снова возвратились к нам.

1 мая. С моими четырьмя шрамами и ранами я до сих пор отделывался еще относительно легко. Но также и эти маленькие осколочные ранения были зарегистрированы как ранения, так что я смог уже получить, как «Хапуга» и Густав Коллер, серебряный знак за ранение. Из-за осколка в верхней губе я после этого боя на три дня смог оставаться при обозе, пока не сошла моя опухоль. Батальонный врач не захотел разрезать мне губу, чтобы вынуть маленький осколок. Так что он до сегодняшнего дня все еще остался у меня под носом.

2 мая. Пока наш эскадрон воюет на передовой, я уже два дня нахожусь при обозе. Канцелярия размещена на старой вилле, и ротный старшина и его обозники живут там неплохо. Большинство солдат, которых мы называем также канцелярскими жеребцами, все еще те же самые, что и в октябре 1943 года. По ним видно, что они при обозе, все же, не так рискуют, как мы, которые постоянно бьются с врагом на фронте. Я ничего не имею против них и нашего ротного старшины, так как эти люди необходимы, чтобы обеспечить организационный порядок в эскадроне. Я всегда узнаю нужную информацию от унтер-офицера из канцелярии Тодтенхаупта, которого мы между собой все еще зовем «Репой». От него мы узнаем, что взамен нашего командира к нам из батальона направлен совсем еще юный лейтенант. В те дни, пока я при обозе, сильные авиационные части противника бомбят город Яссы. Их всегда охраняет и сопровождает рой русских истребителей, которых мы называем «Крысами». В напряженных воздушных боях многие из них были сбиты нашими истребителями.

4 мая. Сегодня я снова вернулся в мое подразделение и принимаю свой пулемет, который во время моего отсутствия обслуживался Густавом Коллером. Густав говорит, что у него снова трудности с его раненой ногой и поэтому он возвращается в обоз. У нас уже с некоторого времени нет командира отделения, и после ранения Вальди также нет больше и командира пулеметного звена. Но нам в данный момент они и не нужны, так как я отвечаю за использование пулеметов. Следующие дни – это снова очень трудные дни боев со многими потерями. Вместе с подразделениями «Великой Германии» мы не даем русским прорваться в Яссы. От пленных мы узнаем, что противник снова понес большие потери, и в ближайшее время в первый раз будет пополнять свои войска новым оружием и людьми. Это влечет за собой то, что нас отводят назад с самого переднего края, и мы можем позволить себе более длительную передышку.

От Рыцарского креста к простому деревянному

10 мая. Наконец, после тяжелых боев последних дней у нас снова появляется время позаботиться о наших личных делах. Тут к нам доходит злая и ошеломляющая весть, что наш уважаемый командир эскадрона уже неделю назад умер от своего тяжелого ранения в голову. Он, как говорят, так больше и не пришел в сознание.

Мы вспоминаем о его замечательных качествах как командира эскадрона и как человека. Фриц Хаманн и я знали, что он ненавидел войну и, тем не менее, всегда образцово сражался, вкладывал больше сил, чем многие другие. Он стрелял во врага, когда тот угрожал нам или мы должны были отбросить его. Но он также каждый раз радовался, когда многие из русских оставались живы и сдавались нам. И некоторые пленные очень удивлялись, когда немецкий офицер предлагал им закурить. С этими своими человечными поступками он поставил себя выше той постоянно растущей лавины ненависти войны. Но эти качества не помогли ему избежать косы смерти. Она безжалостно убила и его, и вырвала его из общности его эскадрона, которую я никогда еще не испытывал так сильно, как под его руководством. Смерть сразила его неожиданно, ведь он был воодушевлен верой в то, что он переживет эту войну. Я помню, как за день до нападения пчел он, полный оптимизма, говорил Фрицу Хаманну и мне: – Когда это безумие здесь закончится, вы на несколько дней приедете ко мне в гости, понятно?

– Так точно, господин обер-лейтенант! – отвечали мы радостно и знали, что он говорил это совершенно серьезно.

– Тогда-то уж мы поохотимся не только за двуногими. А то от такой охоты меня уже порядком тошнит, – добавил он и после этого снова принялся вырезать что-то на своей палке.

Это было первым и единственным случаем, когда он намекнул нам, насколько противна была ему эта война.

Когда я делал эти заметки тогда в Румынии, я никак не мог предвидеть, что через десять лет после войны мне случайно доведется попасть в городок Нёрдлинген в Швабии, поблизости от которого находились замок и поместья княжества цу Оттинген-Валлерштайн, из которого происходил наш бывший командир эскадрона. Из любопытства я решил проехать несколько километров туда. Приветливый управляющий, которому я объяснил, что принц некоторое время был моим командиром на войне, провел меня в зал, на стене которого висел портрет принца в натуральный рост. Картина была написана настолько правдиво, что мне показалось, как будто он действительно стоял передо мной. На его груди рядом с Железным крестом первого класса также блистал Немецкий крест в золоте, которым принца наградили посмертно. Он не один раз заслужил этот орден, который вручался за неоднократно проявленную личную храбрость и потому в глазах фронтовиков ценился выше, чем Рыцарский крест.

Когда я уже собирался уходить, управляющий к моему удивлению спросил меня, не могу ли я остаться еще на некоторое время, так как князь и княгиня очень хотели бы побеседовать со мной о погибшем принце. Так как я согласился, я получил от княжеской пары приглашение пообедать с ними. Приятно тронутый теплотой и сердечностью княгини, я во время беседы даже утратил мою смущенность. Мне стало ясно, что принц унаследовал много хороших качеств от своей матери-княгини. Но смерть не различает доброго или злого, бедного или богатого. И княгиня перенесла горе и скорбь за своего сына Морица с таким же трудом, как и все другие матери, которые принесли своих сыновей в жертву бессмысленной войне.

11 мая. Сегодня я получил в канцелярии свою увольнительную на трехнедельный отпуск на родину. Завтра утром я должен был уезжать с двумя другими солдатами из нашего эскадрона. Густав Коллер не упустил возможности сделать мне по этому поводу хорошую отпускную стрижку. Он даже отказался от платы. Взамен я должен был взять с собой кучу писем и отправить их в Германии, так как оттуда они дойдут быстрее, нежели при отправке нашей полевой почтой. Хоть я и знал, что мне скоро должны были предоставить отпуск, но все равно эта новость застала меня врасплох. И вот теперь, когда возможность, пусть всего на пару недель, избежать опасности и грязи стала реальностью, я, собственно, должен был радоваться. Но это было не так. Чувства у меня были скорее смешанные. С одной стороны, я был рад, что смогу навестить родных и снова поспать в нормальной постели, с другой стороны, мне было тревожно и грустно покидать моих товарищей. Ведь за долгое время мы вместе прошли через множество испытаний и связали наши судьбы до гроба. Мне казалось, что я бросаю свою семью, когда ей угрожает опасность. Все ли из них будут целы, когда я вернусь обратно на фронт? Только когда румынское вино, которое мы получали в больших количествах, несколько охмелило нас всех, мои хмурые мысли о завтрашнем прощании на несколько часов улетучились.

Мы – Вариас, Фриц Хаманн, Густав Коллер, «Хапуга», «Профессор» и я – сидим за длинным столом. В двух шагах за нами у стены стоит хорошо сохранившийся диван, на котором еще устроились ефрейтор Хальбах и два молодых солдата из нового пополнения. На столе стоят две большие белые эмалированные миски с золотистым румынским вином. Это повар организовал нам миски; никаких других сосудов для вина найти не удалось. Мы черпаем вино из них просто нашими алюминиевыми кружками. Вина достаточно, и если оно начинает заканчиваться, один из нас тут же заботится о новой порции. Так что нам не нужно экономить, и поэтому некоторые напиваются до бессознательного состояния. Я тоже пью это приятное вино охотно, но в меру. Я знаю, что воспринимаю алкоголь не так легко, как некоторые другие. «Хапуга», например, заливает в себя вино как воду и дремлет с хмурым лицом. Я мало беспокоюсь о нем.

Только когда унтер-офицер Тодтенхаупт, которого мы между собой называем «Репой», приходит к нам, «Хапуга» становится несколько разговорчивее. Он больше не тот прежний, уверенный в себе и разговорчивый товарищ, у которого всегда в запасе находилась подходящая шутка. С тех пор, как он вернулся из отпуска, мы заметили в нем эту перемену. Тем не менее, за прошедшие дни боев у нас не было времени беседовать о других вещах, кроме как об атаках, обороне и текущей боевой ситуации. И я тоже не хотел спрашивать о причинах его печали.

Только когда Фриц Хаманн с Вариасом снова касаются в разговоре темы номер один, любви, «Хапуга» прислушивается и включается в разговор. В дальнейшей беседе, которую он ведет преимущественно с «Репой», я только молчаливый слушатель. Теперь мы узнаем настоящую причину его изменения: он во время отпуска увидел свою жену с другим. Это, похоже, стало для него большим шоком с длительными последствиями. Бедолага! Это начинается с того, что «Хапуга» при одном слове «любовь» только с большим трудом сдерживается: – Любовь? Да не смешите меня! Что это уже значит? Мне ли объяснять вам, что наши бабы под этим понимают? – ничего больше чем эти проклятые нашептывания в постели – вот именно! Мы лишь снова и снова попадаемся на их заверения в любви и думаем, что любовь также означает верность, и что они с большой любовью ждут нас.

Я вижу, как «Хапуга» глубоко вздыхает, а потом говорит громче: – Все это вранье! На самом деле они давно думают о том, как бы залезть в постель с другим, как только нас нет рядом. Тьфу, черт! Вот все, что я могу сказать! А если их застукаешь, то они еще разыгрывают перед тобой роль бедной козочки, которую в ее одиночестве соблазнил злой волк.

Мы молчим и смотрим на «Хапугу», который снова вливает себе в горло полную кружку вина.

Наконец, «Репа» кладет ему руку на плечо и говорит, утешая: – Рассуждения тут ничем не помогут, Бернхардт. Здесь это только сломает тебя. Ты должен просто забыть об этом. Это все эта проклятая война. Когда она закончится, все снова будет по-другому.

Ему не стоило говорить это, потому что «Хапуга» бьет кулаком по столу так, что кружки подпрыгивают вверх и вино выливается на стол. Его голос сочится насмешкой, когда он яростно произносит: – Да, если война закончится, и наши задницы останутся целыми, тогда все снова будет хорошо, не так ли?...

Черт, да почему же вы все валите всё лишь на войну? Теперь уже война виновата и в том, что наши жены на родине становятся шлюхами, да? Я всегда думал, что как раз расставание еще больше укрепляет любовь двух людей. Но теперь я знаю, что вследствие этого только плевелы отделяются от пшеницы. То, что было хорошим, то выдерживает также и эту войну. Но то, что еще раньше было плохим и подлым, становится на войне, вероятно, еще подлее и грязнее!

«Хапуга» судорожно смеется и кипятится: – И ты хочешь мне сказать, что подлые твари станут после войны лучше? Он вскакивает и взволнованно делает два шага в сторону. Он останавливается прямо возле Тодтенхаупта и спрашивает его, нетерпеливо ожидая ответ: – Вот скажи мне, Хайнц, ты стал хуже из-за войны?

«Репа» удивленно смотрит на него: – Что ты имеешь в виду?

– Ну, изменился ли твой характер в худшую сторону из-за войны? «Репа» недолгое время размышляет и говорит: – Нет, Бернхардт, я не думаю, что у меня в характере что-то изменилось. Но к чему ты ведешь?

– Очень просто, приятель, – говорит «Хапуга». – Я только хотел услышать от тебя подтверждение, что война не меняет характер человека. Ведь то, что ты всегда презирал и считал грязным, ты и на войне тоже будешь считать грязным и презренным, ясно? И если ты раньше был сволочью, то ты будешь сволочью и на войне, разве не так?

Хотя он ставил этот вопрос в связи с изменой его жены, я невольно подумал о Днепровке и о недостойных поступках унтер-офицера Хайстерманна по отношению к русским женщинам, о чем нам рассказывал «Хапуга». Тогда Хайстерманн избежал наказания, так как он считался пропавшим без вести на Никопольском плацдарме.

Пока унтер-офицер Тодтенхаупт еще думает над вопросом «Хапуги», по нему уже видно, что он не согласен со своим другом. Затем он говорит: – Если смотреть поверхностно, то это может показаться именно так, Бернхардт, как ты говоришь, но если задуматься поглубже, то во время войны приличный образ мыслей тоже может исчезнуть. На войне людей порой буквально затягивает этим вихрем, еще до того, как они смогли понять, что происходит. С другой стороны, я думаю, однако, что иногда даже тот, кто по характеру всегда был сволочью, все же тоже вполне может измениться перед лицом смерти.

«Хапуга» отрицательно качает головой и говорит уже несколько медленнее: – Я согласен с тобой, дружище, если ты имеешь в виду простых вояк, как здесь на фронте, где каждый зависит от другого, и никто не может нарушать порядок. Но на родине ты встречаешь достаточно много других людей, у которых нет никаких причин меняться. Они же там не считаются ни с кем и ни с чем, и очень охотно спят с нашими женами, пока мы лежим на фронте в грязи. – Да, это плохо! – Бернхардт! Но на родине тоже уже больше не все так хорошо, – возражает Тодтенхаупт. – Езжай хотя бы просто в большие города и ты увидишь безумные разрушения от бомбежек.

– Ах, чепуха, большой город! Ты только хочешь перевести разговор на другую тему, – говорит «Хапуга» сердито.

Он как раз снова влил в себя кружку вина, и вытирает разлившееся вино со стола таким быстрым движением руки, что оно брызгает в лицо ««Профессору», сидящему на другом конце стола.

Затем он снова смотрит на Тодтенхаупта и говорит: – У нас дома они, во всяком случае, еще вовсе не почувствовали, что такое война. Им только пришлось немного ограничить себя в обжорстве, вот и все. Война там, война сям. Я говорю тебе, Хайнц, тот, кто однажды поступил подло, будет снова и снова поступать подло, и от этого никуда не денешься. И к войне это не имеет никакого отношения. Это шкура, в которой кто-то сидит. И никто не может из нее вылезти, я твердо в этом уверен.

– Ты судишь уж слишком строго, Бернхардт. Ты, естественно, имеешь в виду свою жену, не так ли? И ты и ей не хочешь дать шанс? Но ведь с этим делом ты справишься только тогда, когда поговоришь с нею. Поверь мне, у меня тоже уже было что-то подобное.

«Хапуга» только смотрит на «Репу» и с издевкой говорит: – Какой еще шанс? А нам кто-то дает шанс? Ведь ты же не хуже меня знаешь, что для нас нет шанса. Либо Иван, либо мы. Наша жизнь или наша смерть. А о том, что между ними, ни одна свинья не спрашивает. В приступе ярости он опять берет свою снова наполненную кружку и опустошает ее одним залпом.

Я дивлюсь тому, сколько может выпить «Хапуга», и тому, что он, несмотря на опьянение и уже чуть-чуть заплетающийся язык, еще так хорошо может следовать беседе с «Репой». Когда он потом резко ставит кружку на стол, он внезапно начинает смеяться. Он смеется как безумный, и мы смотрим на него испугано. Только когда Вариас снова ставит кружку ему под нос, он поспешно хватает ее и опустошает, не останавливаясь. Когда он после этого вытирает ладонью рот, его движения выглядят уже действительно усталыми, и так как он качается туда и сюда, он крепко упирается обеими руками о столешницу. После этого он остекленевшими глазами ищет мое лицо и говорит, ухмыляясь:

– Ну, разве это не прекрасный прощальный вечер для тебя?

«Хапуга» смеется с искаженным лицом и по очереди смотрит на остальных, ухмыляясь. Потом он говорит: – Похоже, вас удивляет, что происходит со старым «Хапугой», да? Вам всем просто нужно однажды неожиданно приехать в отпуск домой и посмотреть, что делают ваши бабы – если они у вас есть. Они все время честно сидят дома и ждут, пока их старик вернется, да?

«Хапуга» качается туда-сюда и сминает обеими руками свою алюминиевую кружку как картон. Потом он с криком бросает ею о стену и шепелявит уже почти непонятно: – Я люблю тебя, говорит она мне, и думает, что вместе с тем все снова в порядке. А пока меня нет, она любит другого, и желает, чтобы я за это время подох.

Слова уже совсем неразборчиво выпадают из его рта. Но он еще раз глубоко втягивает воздух и стонет: – Ладно! Пусть она имеет его! Так или иначе, все это дерьмо! Ведь эта война и наша проклятая жизнь состоят только из проклятого страха, из смерти и уничтожения. И идиотская пустая болтовня о героизме ради отечества уже давно меня достала.

Его голос становится все тише, и тело медленно поникает на стуле. Мы видим, как его плечи вздрагивают, и потом мы уже слышим неудержимое рыдание. На некоторое время в помещении воцаряется молчание. «Хапуга» лежит со скрещенными руками на столе и плачет. Хотя наши мозги уже несколько затуманились от вина, мы все же чувствуем всю трагичность этого мгновения. Каким сильным был удар для этого человека, который так твердо верил в верность своей жены и теперь был так горько разочарован! «Репа» первым прерывает тишину. Он кладет руку на плечо «Хапуги» и спокойно говорит: – Пойдем, Бернхардт, ложись, ты слишком много выпил.

Также «Профессор» на другом конце стола встал и, покачиваясь, пошел к «Хапуге». Когда он стоит перед ним, он хочет ему что-то сказать. Но каждый раз, когда он пытается начать разговор, он икает. Наконец, он, все же, произносит несколько слов, постоянно прерываемых икотой: – Не надо пить так много, «Хапуга»! – ик. Потом... ик, ик, не надо так сильно сердиться на женщин, ик. Посмотри на меня, ик, я еще трезвый, ик... ик.

Мы почти снова можем смеяться над странной фигурой, которую представляет собой наш худющий «Профессор» в его пьяном состоянии. Я думаю, он и Густав на другом конце стола просто не слышали всего, о чем тут, собственно, шла речь. Поэтому Тодтенхаупт подталкивает его в сторону и мягко говорил: – Ладно, «Профессор», иди ложись в свою койку, ты уже достаточно набрался.

Новая икота мешает «Профессору» сказать еще что-то. Но он, постоянно икая, отходит назад и исчезает в другом помещении. «Репа» уговаривает «Хапугу», который медленно успокоился. Он уже пьян как сапожник. Вдвоем мы оттаскиваем его тяжелое тело в боковую комнату и кладем на койку. Вскоре после этого его громкий храп дает нам понять, что он заснул после своего мощного опьянения. Удовольствие от веселого прощального пиршества у меня сильно поубавилось, и я доволен, что мне еще не нужно заниматься такими проблемами.

Когда Фриц Хаманн наполняет мою кружку и чокается со мной за мой отпуск, я еще довольно долго пью с ним. Иногда это приносит пользу, если мозг начинает медленно кружиться, и при этом чувствуешь приятную пустоту в голове. Тогда, по крайней мере, забываешь на некоторое время об этой проклятой войне со всей ее подлостью и жестокостью. Я чувствую себя легко, и мне кажется, как будто передо мной висит плотный занавес из тюля и закутывает помещение в туманную дымку. Только на столе еще ярко вспыхивают белые контуры мисок с приятным вином. Это показывает мне, что с меня хватит, и я предоставляю продолжение попойки более стойким. Уже немножко качаясь, я исчезаю в нашей спальне, где уже храпят несколько человек, и валюсь на свою кровать.

12 мая. Наш водитель, обер-ефрейтор Йост, разбудил меня в четыре утра. Уже через полчаса мы, три отпускника, сидим в машине и едем к вокзалу. Я смог проститься только лишь с Фрицем Хаманном и Вариасом, все другие все еще отсыпались после пьянки.

Тому, кто едет в отпуск, нужно все делать с запасом времени, говорили мне. Поезда не всегда едут по расписанию, и правильное время отправки в большинстве случаев можно узнать только в вокзальной комендатуре. Но из Румынии мы уехали еще относительно хорошо. Большинство солдат в вагонах были фронтовиками, которые, как и я, говорили мало, и быстро задремали под монотонный грохот поезда. Только когда, начиная с Вены, к нам стали присоединяться также другие, в моем вагоне становится оживленнее. По их форме и по тому, что они болтали о своих любовных приключениях в Австрии и в Венгрии, я понял, что это солдаты из тыловых частей.

13 мая. По дороге меня в поезде и на вокзалах, по крайней мере, пять раз проверяли так называемые «цепные псы». Так мы, солдаты, называем весьма нелюбимую нами полевую жандармерию, потому что на груди они в качестве внешнего знака данной им власти носят блестящую металлическую пластинку на толстой цепочке, похожей на собачью цепь. Время от времени они кого-то уводят с собой. В первую очередь полевая жандармерия проверяет увольнительные документы, а также пометки в солдатских книжках, чтобы узнать, не приписал ли кто-нибудь себе незаслуженный орден или фальшивое повышение в чине. Несомненно, «цепные псы» нужны, чтобы поддерживать порядок в военных частях.

Даже из моего купе они уводят с собой одного фельдфебеля, у которого хоть и красуется на груди Железный крест первого класса и серебряный знак за ближний бой, но он, видимо, в чем-то провинился. Я слышу, что документы у него не в порядке, потому возникает подозрение, что он ушел в самоволку. Поговорив с другими солдатами, я узнаю, что боевой дух в наших частях уже отнюдь не на высоте. Появляется все больше дезертиров, которых, как правило, расстреливают без долгих проволочек. Плохие времена! Мы называем их предателями родины, потому что они не делают то, что должны делать мы все, хотя и не хотим этого. Потому что на войне никто не располагает собой! Мы все принадлежим государству или народу. Кстати, эта последняя фраза всегда хорошо звучит, потому что она значит, что все, что происходит, делается якобы во имя нашего народа, т.е. во имя нас самих.

14 мая. Чтобы добраться до моего родного городка, мне понадобились два дня. Радость встречи с матерью и старшей сестрой омрачена сообщением о смерти нескольких моих друзей. Наш такой спокойный и тихий маленький городок превратился к лихорадочное перенаселенное место. На улицах много солдат и много матерей с детьми из Берлина и других крупных городов, которые спасаются у нас от бомбардировок союзников. Но как долго они еще смогут делать это?

Если русские будут наступать и дальше таким же образом, как я пережил это на фронте, то они скоро появятся и у нас. Но вслух я этого не скажу. Помимо того, что это могут услышать не те уши, я, возможно, только запугал бы этим тех, кто еще чувствуют себя у нас в безопасности. При этом я еще и сам не уверен в том, что это произойдет. Это кажется непостижимым внезапно увидеть врага в своей собственной стране. Однако разве достаточно много признаков уже не свидетельствуют в пользу такой возможности?

Если бы, однако, действительно до этого дошло, то следует уже теперь пустить себе пулю в лоб. Но пока еще не время! Все говорят о секретном оружии, которое могло бы быстро изменить ход войны в нашу пользу. Правда ли это или это снова только слух, чтобы вселить народу и солдатам веру в окончательную победу?

Но разве мы, солдаты, уже однажды не клюнули на такое красивое обещание? Тогда в Сталинграде, когда мы до конца верили уверениям высшего руководства Рейха, чтобы потом оказаться там так безжалостно погубленными? Почему на этот раз должно быть иначе?

Вероятно, мы верим в победу только лишь потому, что для нас была бы невообразимой и ужасной одна лишь мысль, что так много погибших и такие бесчеловечные бедствия и горе были напрасны? В то время, когда я делал эти заметки, у меня были только сомнения; но сегодня, когда я записываю их, я знаю, что они были оправданы. Всего через три месяца после этого русская армия в начале октября 1944 года перешла восточно-прусскую границу, и бои начались уже в нашей собственной стране.

15 мая. Я догадываюсь, что из-за всех этих противоречивых мыслей и чувств мой отпуск дома пройдет не так гармонично, как ожидалось. Пребывание на фронте с постоянной близостью смерти не прошло для меня бесследно. В следующем месяце мне исполнится лишь двадцать один год, но я чувствую себя значительно старше. Не в последнюю очередь также потому, что я пережил уже многих более молодых товарищей. При этом я еще относительно легко выпутался с моими пятью маленькими ранениями. Во время боя мои нервы иногда дрожат, но я все еще держу их под контролем. Как часто за последние месяцы видел я более молодых и более старых солдат, которые поседели за одну ночь. Или тех, у кого отказывали нервы, и в многочасовом аду боя они полностью теряли рассудок. И неужели все это действительно могло быть зря? Дай Бог, чтобы это никогда не повторилось!

16 мая – 2 июня. Я, тем не менее, пытаюсь наслаждаться отпуском и отвлекаться. Мое самое любимое занятие: долго спать. Во второй половине дня я катаюсь по окрестностям на спортивном велосипеде или иду на озеро ловить рыбу. Вечер я провожу иногда вместе с другими в кабачке или у подружки, с которой у меня когда-то давно уже были отношения. Но все эти дни проходят не так как раньше в расслабленной атмосфере, потому что я чувствую напряжение и недовольство людей, которые все хотели бы кое-что сказать, но не осмеливаются произнести это вслух.

Иногда я слышу, что они забрали кого-то, чтобы отправить в концентрационный лагерь. Говорят, что это такие трудовые лагеря, охрана которых состоит из эсесовцев. В концентрационные лагеря помещают инакомыслящих и противников Третьего Рейха. Но точно об этом никто ничего не знает, так как до сих пор еще никто не смог вернуться оттуда.

3 июня. В последние дни я не могу заснуть. В моей голове возникает так много мыслей, и я очень часто думаю о моих товарищах на фронте. Я чувствую, что не всех их я увижу вновь. Но если они только ранены, то они когда-то вернутся. Только мертвые не возвращаются. И с каждым боем их будет все больше. Чем ближе конец отпуска, тем сильнее мое беспокойство – в душе я со своими товарищами на фронте.

4 июня. Вот уже несколько часов я на грохочущем поезде еду к своей части. Прощание было для меня тяжелым, прежде всего, с моей матерью, которая сделала мой отпуск таким приятным, как это только было возможно. Впрочем, магазин, которым она уже давно управляет, забирает у нее так много сил и времени, что она не могла полностью посвятить себя мне, как бы ей этого ни хотелось. Моего отца в это время уже призвали в подразделение Фольксштурма (народное ополчение – прим. перев.) для специального задания в пограничной зоне.

Поезд до отказа заполнен солдатами из самых разных частей Вермахта. Вагоны были настолько переполнены, что мне пришлось сидеть на моей сумке в проходе. Только после того, как по дороге несколько солдат вышли, я успел занять место на скамейке. Унтер-офицер нашего 26-го мотопехотного полка, с которым я подружился еще раньше, придержал его для меня. Он был немного старше меня и тип старого вояки с Железным крестом первого класса и двумя нашивками за уничтоженные танки. Как он рассказал мне, он возвращался не из отпуска, а получил приказ на возвращение в свою часть в роте для выздоравливающих в Инстербурге. Во время мартовского отступления, когда войска ползли через глубокое болото, его собственный бронетранспортер сломал ему два ребра и раздавил верхушку легкого. Несмотря на испорченное легкое, его снова признали годным к строевой службе.

Следовательно, он ехал туда же, куда и я. Так как оба наши полка постоянно сражались вместе, их штабы, как правило, тоже всегда находились в одном и том же месте. Но где именно они сейчас находились, мы надеялись узнать при следующем пребывании в Вене в тамошней комендатуре.

5 июня. Мы ехали всю ночь. По дороге дважды объявляли воздушную тревогу, и поезд останавливался среди чистого поля. Это нам не особо мешало, и большинство солдат продолжали спать. Они лежат всюду на полу, и некоторые даже устроились в багажных сетках. В купе совершенно темно, потому что включать какой-либо свет запрещено. Но время от времени в темноте вспыхивает луч карманного фонарика, или же кто-то щелкает зажигалкой, предупреждая товарищей, что ему нужно выйти отлить, и он не хочет наступить на чью-то голову.

Когда медленно светлеет, мы приближаемся к Вене. Тем не менее, поезду не разрешают въехать! Только к полудню мы на вокзале и должны покинуть поезд. Он нужен для перевозки фронтовых войск, объявляют нам.

В вокзальной комендатуре мы узнаем, что наши части еще находятся в том же самом месте, что и перед моим отпуском. Мы ждем до вечера, чтобы продолжить наш путь. Но никто не может нам сказать, как нам ехать дальше. Во всяком случае, не раньше, чем завтра в середине дня, говорят нам. Они рекомендуют нам найти на ночь частную квартиру, так как все солдатские общежития и казармы вермахта заняты. – Вот так хрень! – ругается унтер-офицер.

Мы предусмотрительно получаем в комендатуре подтверждение опоздания поезда, чтобы «цепные псы» не смогли к нам придраться. Они частенько интерпретируют опоздание из отпуска как дезертирство или самоволку. За неимением ночлега мы решаем изучить ночную жизнь Вены. Поэтому мы слонялись по городу так долго, пока в одном кафе не купили за большие деньги кое-что из крепких напитков. После этого мы, уже навеселе, но также и порядком подуставшие, успели на последний полуночный трамвай, на котором и вернулись на вокзал.

6 июня. На вокзале мы получили сухой паек на два дня. Но потом нам пришлось ждать еще почти до самого вечера, пока мы не попали в поезд на Будапешт, а оттуда дальше на Бухарест. Из-за неоднократных пересадок нам понадобилось два дня, чтобы добраться до цели. Наши полки расквартированы по соседству в районе Яссы – Монешти. Из-за больших потерь последних месяцев их пришлось реорганизовать в меньшие боевые группы. Если унтер-офицер быстро разыскал автомобиль своего полка, то мне вскоре после этого на грузовике продовольственного снабжения нашего батальона удалось доехать прямо до эскадрона. Когда мы расставались, мы пообещали друг другу, что однажды при случае увидимся вновь. К сожалению, этого так и не случилось. Так что и эта встреча, как и многие другие на этой войне, тоже осталась только коротким эпизодом.

8 июня. Сегодня утром я на грузовике продовольственного снабжения батальона, наконец, приехал в мой эскадрон. В канцелярии я тут же замечаю отсутствие унтер-офицера Тодтенхаупта, «Репы». Ротного старшины тоже нет. Незнакомый мне обер-ефрейтор говорит мне, что Тодтенхаупт был две недели назад ранен во время воздушного налета, когда ехал в машине, и потому попал в военный госпиталь.

В казарме меня ожидают Фриц Хаманн и долговязый Вариас, которые очень рады нашей встрече. За время моего отсутствия в эскадроне произошло множество событий. Я узнаю новости, которые поражают меня и приводят в изумление, и другие, который пугают и вызывают мучительную боль. Самые плохие из них это, что «Хапуга» на прошлой неделе погиб во время атаки, и что «Профессору» осколком снаряды оторвало правую руку, и он вскоре умер от потери крови. Также ефрейтор Хальбах, который служит у нас сравнительно недавно, получил такие тяжелые ранения, что он, пожалуй, не выживет. Ужасные известия, которые снова напоминают мне о том, насколько жестока война здесь на фронте.

Когда я не вижу Густава Коллера и спрашиваю о нем, то слышу в ответ удивительную новость. Вернее, они оба выдерживают маленькую паузу, чтобы я поволновался, а потом Фриц выпаливает: – Густав получил Рыцарский крест!

– Что? – удивляюсь я. – За что это он его получил? Что произошло?

– Ничего такого особенного, почти как всегда во время наших атак, – сообщает мне Фриц. – Только с той разницей, что дорогой Густав, который вместо тебя командовал обоими пулеметами, потерял контакт с легкими взводами слева от нас. Но мы под его руководством плелись дальше по редкому леску. Когда я со своим вторым номером почти вышли из этого маленького леса, то на его краю стояли три танка Т-34. Экипажи их вышли из машин и о чем-то живо беседовали со своим офицером. Мы немедленно спрятались за деревьями и привели оба пулемета в боевую готовность, и Густав и я принялись стрелять в русских. Двое русских были сразу мертвы, а оставшихся мы взяли в плен. Мы узнали, что танки охраняли фланг советских войск и среди них был даже VB (передовой артиллерийский наблюдатель), который корректировал заградительный огонь русских.

То, что произошло потом, было для нас настоящим празднеством. Мы с опушки леса могли точно палить прямо по вражеским траншеям, насколько нам хватало сил. Вследствие этого наши части, наступление которых прежде приостановилось, снова пришли в движение, и полк смог захватить русские траншеи с совсем незначительными собственными потерями. Да – вот это и все, о чем там можно было доложить. За три захваченных танка и обстрел русских траншей Густав получил Рыцарский крест, а Вариас и я по Железному кресту первого класса, – так Фриц Хаманн завершил свой рассказ.

– Замечательное дело! – радуюсь я. – Но, собственно, ведь это было чистой случайностью, только потому что Густав потерял контакт с нашими пехотинцами, не так ли?

– Конечно! – подтверждает Вариас, – но после этого никто об этом не спрашивает, только успех имеет значение.

– А где теперь Густав? – спрашиваю я.

– Понятия не имею. С тех пор, как его вызвали к командиру полка для получения Рыцарского креста, его здесь больше никто не видел. Говорят, будто его повысили до унтер-офицера и теперь ему нужно пройти курс обучения. Больше о нем ничего не слышали.

К сожалению, я тоже больше не видел Густава. Мы все знаем, как это бывает, когда солдат получает Рыцарский крест. Он уже тогда не принадлежит самому себе, становится другим, превращается в знаменитость, в героя, в пример, который повсюду демонстрируют всем остальным. Я знал Густава, и я не думаю, что он был особенно рад тому, что из него сделали показательного героя. Он ведь точно знал, что он такой же храбрец и герой, что и все остальные, не больше и не меньше. Как рассказывал Фриц Хаманн, они после потери контакта с легким взводом просто поступили правильно: они начали стрелять по экипажам русских танков, прежде чем танкисты успели залезть в свои машины и перестрелять их самих своим огнем. Потом еще чистая удача, что они оказались на вражеском фланге и потому смогли стрелять оттуда по вражеским позициям, из-за чего полк смог захватить их с минимальными потерями. Русские наверняка очень громко ругались, когда по ним вдруг начали сильно стрелять как раз оттуда, где стояли их три танка, а их корректировщик управлял артиллерийским огнем. И Густав, который из-за поврежденной ноги только иногда мог участвовать в боях на передовой, как пулеметчик и временный командир пулеметного звена почти против своей воли превратился в героя. Но простым солдатам особенно тяжело с этой высокой наградой. Все видят в них не случайных героев, а бравых храбрецов, которые в любой ситуации без страха рвутся вперед.

Бедный Густав! Когда начальство вдоволь попользуется тобой в качестве примера, тебя так же жестко снова отправят обратно на передовую. Только теперь твои шансы остаться в живых будут куда меньше, чем прежде. Ведь все твои командиры захотят использовать тебя как самого храброго героя в самых опасных местах, именно там, где от храбреца-героя больше всего толку. Возможно, именно поэтому из награжденных Железным крестом простых солдат так мало остается в живых. Густаву Коллеру тоже не удалось дожить до конца войны. Но о его роковой судьбе я узнал только через несколько месяцев, когда, выйдя из госпиталя после тяжелого ранения, я получил временное назначение в учебный лагерь для новобранцев. Там я случайно встретился с одним обер-ефрейтором, который вместе с Густавом несколько недель воевал в Венгрии. Он сказал мне, что Густав каждый раз вызывался участвовать в самых рискованных боях. 10 ноября 1944 года он со своими солдатами погиб при штурме вражеских позиций.

Бедный мой друг! Слава героя с Рыцарским крестом продлилась лишь несколько месяцев, пока безжалостная судьба не решила поменять гордый Рыцарский крест на куда более скромный, деревянный. От тебя осталась лишь память о хорошем и уважаемом товарище, который лишь по чистой случайности стал героем и, возможно, именно поэтому должен был погибнуть раньше тех, кто безжалостно бросил тебя в ненасытное пламя войны.

Обреченный приказом на смерть

9 июня. Не успел я освоиться после отпуска, как мне снова пришлось идти в бой. Авиаразведка сообщила о большой концентрации советских танков. Но предположение, что советские войска начнут большее наступление, не подтверждается. Потому мы несколько дней участвуем только в сравнительно небольших боях, которые стоили нам лишь двух раненых.

15 июня. Сегодня мы лежим между Яссами и Таргул-Фрумос на позиции на возвышенности, откуда хорошо просматривается большая зеленая равнина. За нами горят несколько усадеб, подожженные вражескими снарядами. Иногда ветер гонит на наши позиции клубы черного дыма. Его ужасная вонь не дает нам дышать. Дома давно покинуты жителями. При бегстве у них не всегда было время увести свой скот. Если бедные животные не околели от голода, то погибли от разрывов снарядов или от пожара. Всюду лежат вздувшиеся трупы домашнего скота, которые медленно разлагаются и издают ужасное зловоние.

16 июня. После наступления темноты мы заметили на равнине перед нами передвижение врага. Тем не менее, ожидаемого наступления все еще не было. Но всю ночь нас обстреливают разрывными снарядами, так как враг может хорошо видеть нас в свете пламени все новых и новых пожаров.

17 июня. На рассвете перед нами еще висит густой утренний туман. Кажется, будто ветер медленно несет туман в нашу сторону. Я еще не видел ничего подобного. Возможно, враг воспользуется этим туманом и станет медленно подкрадываться к нам под его прикрытием.

Молочная стена подходит все ближе к нам, и кажется, будто туман стал даже еще плотнее. Неожиданно я через оптический прицел обнаруживаю призрачную согнувшуюся фигуру, которая несет на спине рюкзак или что-то похожее. Я целюсь и выпускаю короткую очередь в Ивана, который, согнувшись, бежит примерно в одном километре от нас. Эффект был настолько поразительным, что мы все не могли не рассмеяться. В рюкзаке, который нес на спине Иван, должно быть, находились дымовые шашки, дымовую завесу от которых мы-то и приняли за плотный утренний туман. Так как немедленно после моей очереди из рюкзака Ивана повалил густой белый дым. Русский же так испугался, что вместо того, чтобы сбросить с себя свою ношу, бросился наутек, петляя зигзагами из стороны в сторону, как будто за ним кто-то гнался. В конце концов, все шашки в его мешке взрываются одна за другой, и это выглядит так, как будто русский несется вперед на ракете. После разоблачения этой вражеской уловки продвижения под прикрытием искусственного тумана, наше тяжелое оружие сразу стреляет по дымке и останавливает атаку уже в ее начале. Когда видимость снова улучшается, на равнине перед нами лежит множество погибших вместе с несколькими уничтоженными минометами и другим вооружением.

20 июня. Хотя бои за последние два дня преимущественно были оборонительными, мы потеряли несколько человек погибшими и снова много ранеными. Среди раненых также наш «Обер», который вновь временно командовал нашим поредевшим эскадроном. Никто точно не знает, как часто он на самом деле уже был ранен, так как еще на Никопольском плацдарме у него был золотой знак за ранение, который получают после пяти ранений. Если рана была небольшой, он обычно оставался на время выздоровления при эскадроне. Но на этот раз ранение было серьезным, потому его отвезли на главный медицинский пункт, а оттуда он точно попадет в военный госпиталь на родине.

27 июня. Наш полк 21 июня отозвали с передовой, и мы находимся на отдыхе в районе Попешти. Хотя мы все еще говорим о «полке», на самом деле его численности хватает, самое большее, на одну боевую группу из почти двух эскадронов. Из тех, кто служил в нем с самого начала, нас, кроме одного унтер-офицера, осталось только семь человек. Из других, которых нам за все это время присылали в качестве пополнения, многие тоже погибли или были ранены. Потому мы за этот период отдыха получаем новое пополнение из Инстербурга. Наш эскадрон получает смешанную кучку молодых и более старых солдат. Среди них много «фольксдойчей», этнических немцев, и «Хиви», русских добровольцев. Вместо того, чтобы обеспечить нас крайне необходимым нам оружием, нашу ослабшую боевую мощь хотят скомпенсировать просто подготовленным на скорую руку «пушечным мясом». Что за глупость!

2 июля. Наше пулеметное отделение снова наполняется. С Фрицем Хаманном, Вариасом и мною мы – только трое, кто остался от старого состава отделения. Так как у нас по-прежнему остается только два станковых пулемета, всех новичков теперь используют в качестве подносчиков боеприпасов. Мы быстро замечаем, что большинство из них не очень-то хочет быть солдатом. И боевой дух их невысок. Возможно, они тоже раздумывают, стоит ли им еще рисковать своей жизнью.

10 июля. Спокойствие в течение последних дней принесло нам пользу. Новички должны были дозреть, чтобы они тоже смогли выдержать на фронте как настоящие солдаты. Сегодня нас посетили нынешний командир батальона и один старший румынский офицер. Причиной посещения снова было награждение Железным крестом нескольких заслуженных солдат из пополнения и награждение румынским Орденом Короны нескольких солдат из старого личного состава. Потери нашего эскадрона стали вследствие этого отчетливо видны, ибо некоторые из вызываемых вовсе не могли выйти вперед, так как были либо ранены, либо убиты. Однако праздник, задуманный как мотивация для новичков, на этот раз, вопреки своей превращенной в ритуал последовательности, закончился восхитительным представлением, которое устроил один рогатый черт.

Этим энергичным рогатым чертом оказался самый настоящий черно-белый козел, высунутую голову которого я уже довольно долго наблюдал за зданием конюшни, перед которым был выстроен эскадрон. Люди из обоза нашли этого козла в брошенных хлевах и теперь подкармливали его. Он, очевидно, убежал из конюшни и заинтересованно наблюдал за сценой, которая происходила перед ним. В том момент, когда румынский офицер после короткой благодарственной речи прикреплял последний орден нашему унтер-офицеру Цанкеру, черно-белого черта, по-видимому, заинтересовала кожаная вставка на его бриджах. Когда козел появился за зданием конюшни, он сначала пританцовывал на задних ногах, чтобы затем внезапно помчаться галопом и изо всех сил боднуть румына в задницу. Со всей мощью он ударил своим рогатым черепом в подшитые кожей бриджи, что вызвало сильный треск.

Внезапное нападение опрокинуло румына, и он упал на унтер-офицера, теперь они оба лежали на земле. Молодой лейтенант, который хотел поспешить румыну на помощь, оказался следующим, кто получил сильный удар в свои бриджи и уже третьим повалился на двух уже лежащих на земле. Черно-белый черт снова пританцовывал на двух ногах и искал следующие бриджи. Тут уже прибежали преследователи из нашей шеренги и принялись ловить козла. Но сильного черта не так легко было усмирить. Эскадрон еще несколько минут смеялся над попытками оттянуть его от задниц других офицеров. Только когда один здоровый как бык вояка схватил козла за рога и утащил прочь, этот превосходный спектакль был окончен.

14 июля. По нашему полку снова ходит несколько слухов. Один из них гласит, что нас должны перебросить в Восточную Пруссию для защиты границ. Мы спрашиваем себя: действительно ли имперское правительство во главе с Гитлером считает, что враг вскоре будет у наших границ? Поговаривают также, что для усиления армии формируются части так называемых фольксгренадеров. Никто не знает, что это будут за войска. Некоторые солдаты шутят, что это будут наши деды, которых призовут в качестве последнего резерва. Новобранцы, которые прибыли к нам в последние несколько дней, рассказывают также о каком-то «оружии возмездия», которое очень скоро будет применено. Мы задаемся вопросом, когда же это произойдет. Только тогда, когда наши города будут разбомблены и оккупированы врагом? Я ведь и сам слышал про это «чудо-оружие» еще в отпуске, и, как я думаю, это не более чем слухи, призванные вселить в сердца людей новые обманчивые надежды.

15 июля. Несколько дней назад мы опять получили одного молодого лейтенанта в качестве командира эскадрона. Я уже сбился со счета, сколько офицеров уже сменилось у нас после октября сорок третьего года. Этот лейтенант производит неплохое впечатление, но и он вряд ли способен придать солдатам эскадрона чувство единства и боевого товарищества. Не хватает чего-то, отсутствие чего мы, «старики», остро чувствуем. У нас появилось слишком много новых лиц, к которым сначала нужно привыкнуть.

Мы, «старики» образовали нечто вроде своей отдельной клики. Новички хоть и восхищаются нашими наградами и долгим фронтовым опытом, но у нас с ними нет настоящей теплой дружбы. То же самое и с новыми командирами, которые даже не могут нас правильно оценить и использовать. Подождем, пока мы снова окажемся на передовой. На фронте, где каждый зависит от других, чувство единства и товарищества возникает почти само собой.

18 июля. Время отдыха подошло к концу. Сначала нас на машинах привозят в Роман, а потом мы пешком движемся до железнодорожной станции, где нас грузят в вагоны. Нас, вроде бы, действительно собираются отправить в Восточную Пруссию. Но по пути мы получаем новый приказ, и вместо Восточной Пруссии оказываемся в Польше. Говорят, будто русские там уже форсировали Буг и наступают на запад.

20 июля. Мы узнаем о неудачном покушении на Гитлера. Об обстоятельствах и причинах покушения никто из нас не знает. Говорят о заговоре высших офицеров, которых теперь ждет казнь. Мы с изумлением узнаем, что отныне вместо того, чтобы отдавать честь традиционным военным способом, мы должны выкидывать вперед руку в «немецком салюте». Как у эсесовцев, замечаем мы, но приказ есть приказ. Во всяком случае, я не думаю, что от этого боевой дух в войсках поднимется. Наоборот, мы думаем о том, зачем нужно приближать нас, обычных солдат, к партийным бонзам, которых мы и так терпеть не можем, и не только потому, что они, лодыри, позанимали теплые местечки в тылу. Даже в штабы они направили так называемых политических офицеров, которые должны втолковывать нам, сражающимся солдатам, национал-социалистические идеи.

Какая глупость! Как будто это помогло бы хоть кому-то из нас остаться в живых! Слава Богу, мне ни разу не доводилось увидеть даже одного из этих типов. Впрочем, я не думаю, что кому-то из них хватило бы храбрости прийти к нам в окопы.

21 июля. Мы уже в Польше и получаем приказ удерживать линию фронта у городка Ярослав на реке Сан. Враг уже пытался форсировать реку в различных местах. Уже в первый день мы наталкиваемся на отставших от своих немецких солдат, которые, поддавшись панике, бесцельно блуждают в пойме реки. Они рассказывают, что многих из их товарищей застрелили польские партизаны. Ночью мы ввязываемся в тяжелые бои и не даем русским переправиться через реку.

22 – 23 июля. Сильные части противника перешли Сан к северу от Ярослава у Вульки-Пелькинской. Мы атакуем при поддержке самолетов-штурмовиков. Враг оказывает ожесточенное сопротивление. При продвижении эскадрон несет большие потери от танковых и противотанковых пушек русских. Только под вечер мы на нашем участке фронта снова прогнали их за Сан. Зато седьмой эскадрон на удлиненном фланге был окружен сильными частями противника. При нашей попытке пробить кольцо окружения и высвобождать их, мы наталкиваемся на такое сильное сопротивление, что не доходим до них. Нам удается добиться только того, что примерно половина из окруженных смогла пробиться к нам. Оставшиеся, в том числе также командир эскадрона, с тех пор считаются пропавшими без вести. При этой атаке наш командир, молодой лейтенант, тоже получил ранение в бедро, но он отказался отправиться в тыл из-за этой раны.

24 июля. За нами горят несколько усадеб и стогов соломы. Ветер несет к нам сажу и пепел пожарищ. Враг уже два дня беспрерывно атакует. Ночью мы получаем поддержку пехотных рот. Их контратака в темноте уже скоро останавливается. Мы подтягиваемся и окапываемся на их правом фланге. Враг уже в нескольких местах с танками форсировал реку.

25 июля. Еще в темноте подразделение вражеских танков с сидящей на них пехотой атакует нас. У нас нет противотанкового вооружения, и мы вынуждены покинуть позиции. В панике все бегут назад и пытаются спастись на поле под защитой высоких хлебов. Танки гонятся за нами и обгоняют нас. Спешившаяся советская пехота атакует нас, и многие гибнут в рукопашном бою. Вариас и я прячемся под стеблями, которые прибило к земле дождем. Так как еще темно, нас, к счастью, не заметили. Только через час, когда несколько танков были уничтожены, и враг снова был оттеснен, мы рискнули покинуть поле. С нами ничего не случилось, и нам даже удалось спасти наш пулемет.

Это был кровавый день с большими потерями. В рукопашном бою с вражеской пехотой несколько наших солдат были зверски убиты. Они лежали на поле с изувеченными головами и вспоротыми телами. Некоторых буквально раздавило танковыми гусеницами. Во время нашего бегства через поле наш лейтенант тоже пропал без вести. В последний раз его видели, когда танк гнался за ним по полю, и он бежал назад с несколькими людьми. Никто не знает, погиб он, ранен или попал в плен. Но судя по кровопролитной бойне на поле, русские не брали в плен. Однако извещение о том, что кто-то «пропал без вести» иногда еще дает проблеск надежды его близким. Только те, кто, как я, на своей шкуре испытал войну в России, знают, что эта надежда не стоит и ломаного гроша. В русских накопилось столько ненависти, что и в плену ни у кого нет шанса выжить. Хотя мы знали нашего лейтенанта совсем недолго, мы очень сожалеем о его потере. Даже если у него был только небольшой боевой опыт, то все же он был храбрым человеком, сознающим свой долг, и образцовым офицером. Фриц Хаманн в этот день потерял также своего помощника, свой второй номер, и с ним станок для пулемета. Теперь только лишь мой пулемет остался готов к бою.

26 июля. Нам снова выделили нового обер-лейтенанта на должность командира эскадрона. Враг, между тем, беспрерывно атакует наши позиции у Вульки-Пелькинской. Наши потери все увеличиваются. В промежутке между боями нам сообщают, что новый командир эскадрона тоже погиб. И это становится еще хуже. Среди командиров один постоянно сменяет другого. Из-за безжалостных бесконечных боев новые солдаты нашего эскадрона становятся все боязливее. Они сражаются только потому, что их заставляет воевать вбитое в них чувство долга. Все чаще они медлят переходить в атаку и пытаются как можно дольше оставаться позади в укрытии.

Когда мне во время боя нужны новые боеприпасы, мне приходится иногда кричать так громко, что я до хрипоты срываю голос, потому что подносчики боеприпасов сидят где-нибудь за нами в окопе и боятся лезть вперед. Потому Вариасу или мне часто приходится самим бежать назад, чтобы принести патроны. Наши солдаты, частично также «Хиви» якобы не слышали наших криков в шуме боя. Из-за такого увеличившегося риска вскоре и добрый Вариас, мой старый друг и закаленный в боях боец, получил сквозное ранение в плечо и был отправлен на перевязочный пункт.

Без Вариаса мне чего-то не хватает! Меня охватывает настоящее малодушие, и мне больше всего хочется спрятаться куда-то в норку как мышь. Но я чувствую, что мой упавший боевой дух плохо сказался бы на наших новобранцах, так как они все еще видят в нас, «стариках», смелых и испытанных в боях солдат. Потому я даже вопреки своей воле чувствую себя обязанным производить впечатление неустрашимого бойца, по меньшей мере, внешне. Навыки и упрямый автоматизм при участии в бою помогают мне в этом.

27 июля. Сильные вражеские части с севера форсировали реку Вислок, приток Сана, и с боями продвигаются все дальше вперед. Мы пытаемся задержать его между Ландсхутом и Райхсхофом. Это частично нам удается. Вторым номером мне выделили обер-ефрейтора Дорку, который раньше был в седьмом эскадроне. Дорка бывалый фронтовик и после вылеченного ранения, которое он получил на Никопольском плацдарме, еще в Румынии снова вернулся в эскадрон. После дня тяжелых боев мы размещаемся в Райхсхофе. Здесь снова происходит переформирование. Но никто больше не знает, к какому подразделению он относится. Остатки эскадрона собираются вместе и образуют что-то вроде боевой группы, которой управляет штаб батальона. В этой ситуации мы снова получаем в качестве небольшого пополнения несколько солдат из Инстербурга.

К моей радости с этим пополнением возвращается также Вальди. За это время он прошел учебный курс унтер-офицеров и теперь носит серебряные нашивки. После того, как он сначала был уже направлен в другое подразделение, он добился перевода к нам на должность нашего командира отделения. Он удивлен, что Фриц Хаманн и я все еще здесь, но рад, что он с нами. Он сообщает, что наш обер-лейтенант, принц, подготовил для нас обоих представление на следующий по степени орден, но после его смерти наш ротный старшина, однако, еще не передал это представление дальше по инстанции. Об этом Вальди рассказал «Репа», с которым он встретился в роте для выздоравливающих. Мы ничего об этом не знали, но это нас не особенно удивляет. Мы и так знаем, как это бывает, и что это всегда зависит от индивидуальной оценки ответственным начальником. Что тут поделаешь, думает Фриц, как и я, кроме того, самое важное для нас обоих это выжить в этой проклятой войне. Нам удавалось оставаться в живых долгое время, и, если Бог нам поможет, то сможем дожить и до конца. К сожалению, нашего хорошего друга Вальди это счастье обошло стороной.

28 июля. Вальди очень изменился. Теперь, когда он носит нашивки, на нем большая ответственность, и он должен быть примером, прежде всего, также для новичков. Но пример из него никак не получается! Вальди стал нервным и боязливым. Хотя он и пытается скрыть это от других, но от меня это не ускользает. Я могу понять Вальди, ведь он уже слишком долго оставался вне этого убийственного ада. Ему сначала нужно снова привыкнуть к тому, что здесь нас всюду подкарауливает смерть, но из-за этого мы не можем засовывать голову в песок.

30 июля. Когда мы сегодня продвигались по маленькому лесу, в котором закрепился противник, Вальди нигде не было видно. Но так как нам из-за слишком сильного сопротивления пришлось отступить, я обнаруживаю, что он все еще лежит в том же укрытии, что и перед атакой. Впоследствии я пришел к выводу, что Вальди уже тогда подсознательно чувствовал свой скорый конец.

Несколько дней спустя, когда мы на спиртзаводе в городке Милец разжились несколькими бутылками шнапса и опустошили их после боя, Вальди делал весьма странные намеки, которые я, однако, принял просто за приступ сентиментальности во время попойки. Он много говорил о своем друге Фрице Кошински, который погиб еще на Никопольском плацдарме, и о смерти своей бабушки, что он якобы очень отчетливо слышал звон погребальных колоколов по ней, хотя она умерла уже давно. Этот разговор сразу вспомнился мне на следующий день, когда мне довелось увидеть, как Вальди во время атаки был сражен вражеской пулеметной очередью и замертво упал на землю. В эти дни в 8-м эскадроне также юный родственник нашего бывшего командира – тоже принц – погиб за фюрера, народ и отечество, как это так красиво звучит в некрологе.

4 августа. В последние дни мы постоянно сражаемся в Галиции. Враг уже продвинулся за Вислу. Ситуация на фронте изменяется почти ежечасно. В течение дня нас отвозят в два места, где борьба приобретает критический характер. Бои идут с переменным успехом, и наши потери все время возрастают.

В настоящее время мы воюем на плацдарме, который находится к востоку от города Мелец. Помимо нескольких легкораненых и двух погибших, наш новый командир эскадрона, молодой лейтенант, снова был тяжело ранен. Я едва ли знал его, так как он только один раз и недолго был у меня на позиции. Перед своим ранением он еще назначил Фрица Хаманна командиром отделения. Отделение состояло только лишь из пяти солдат. Фриц, как и я, никак не мог привыкнуть к тому, что он теперь был вооружен только автоматом, поэтому, как только раненый лейтенант выбыл из строя, он немедленно снова вернулся к своему пулемету как первый номер пулеметного расчета.

5 августа. Вечером нас сменила на позициях другая часть, и потом мы всю ночь провели в пути. Утром мы заняли пустующий дом на Щучинском плацдарме, и весь день отдыхали. В Галиции на складах есть почти все, чего только пожелает солдатская душа. Мы, можно сказать, катаемся как сыр в масле. Боеприпасов, которые у нас уже были в дефиците, здесь хоть отбавляй, и мы набираем их, сколько можем, и один взвод даже вооружился 88-мм противотанковыми гранатометами «Офенрор» для борьбы с танками на малых дистанциях.

6 августа. Сегодня состояние моего духа упало до нулевой отметки. Хоть я и верил, что я уже стал достаточно толстокожим, чтобы изгнать из своих мыслей все неприятное и угрожающее, но, похоже, что я заблуждался. Мне как бы постоянно приходится думать о многих моих мертвых товарищах, которые погибли рядом со мной за последние месяцы, и о том, что именно я, наряду с очень немногими другими, все же остался в живых. Я убежден, что это Бог услышал мои молитвы, но, с другой стороны, ведь я знаю, что другие тоже молились, однако, несмотря на это, погибли. Так в чем же здесь секрет и в чем смысл, почему Бог принимает такие разные решения?

7 августа. Выжить на фронте – это трудно, и это может означать страдания. Нельзя избежать того, чтобы нервы человека, выжившего на фронте, постепенно не измотались и не стали совсем хрупкими. Я тоже стал неспокойным и боязливым, и я предчувствую, что вскоре наступит и наша с Фрицем очередь. Война на передовой не упустит никого из нас. Эта неопределенность военной ситуации, эти многочисленные новые лица вокруг меня, и постоянная смена наших командиров во многом приводят к тому, что я начинаю больше бояться и теряю чувство уверенности в себе. Кроме того, мне кажется, что наше командование просто уже не в состоянии остановить наступление мощных сил противника. То, что происходит, на мой взгляд, это лишь жалкие попытки заткнуть дыры все более растущих вражеских прорывов не за счет лучшего оружия, а только за счет человеческих жизней, что для солдата равносильно смертному приговору. Хотя сегодня, как обычно, я пытаюсь сосредоточиться на ситуации на фронте и на моей задаче в бою, я не могу избежать того, что внутри меня возникает необъяснимый страх, который нарастает, как горячая волна, и приводит меня к нервному беспокойству. Я не могу избавиться от чувства, что со мной неминуемо должно произойти что-то плохое. Оно так твердо укрепилось в моем мозгу, как будто бы это было что-то вроде предчувствия. Как я помню, это беспокойство, собственно, всегда появлялось перед моими ранениями, и только после этого я снова становился спокойным. На этот раз чувство, которое я хотел бы объяснять как предчувствие, было, однако, сильнее чем когда-либо раньше. Поэтому я был прямо-таки благодарен, когда приказ садиться на машины несколько отвлек меня от этих мыслей. Наше подразделение на еще оставшихся у нас грузовиках должно было быть перевезено на другой участок фронта. Перед какой-то деревней мы получили задание обеспечить оборону покатого берега Вислы. Врага ни вблизи, ни вдали не было видно. Но мы знали, что он уже пытался в различных местах форсировать реку. На околице и перед нами простирается убранное пшеничное поле, которое переходит в легкий склон. У крестьянина, вероятно, больше не было времени собрать все связанные снопы. Самая большая часть их еще лежит повсюду на поле и служит нам для маскировки наших позиций по верхнему краю низины. Перед сжатой частью поля тянется узкая полоска лугов, которая ближе к Висле переходит в поросший кустами и деревьями небольшой лес. Сама река течет за этим леском, и мы отсюда ее не видим.

Следуя приказу, мы занимаем позиции перед деревней и начинаем рыть окоп. Земля здесь твердая и сухая от солнца. Стоит жаркий августовский день, и вскоре солнце начинает всерьез припекать наши спины. Хотя мы жутко потеем, но для обер-ефрейтора Дорки, моего второго номера, и меня вырыть окоп уже совсем не трудно. Я уже упоминал, что я, и, наверное, Вилли Дорка тоже, уже вырыли сотни окопов. Но зато нас чуть-чуть не стошнило только что выпитым кофе, когда к нам подошел какой-то унтер-офицер и заявил, что по приказу офицера мы должны передвинуть наш пулемет чуть дальше вперед на склон пшеничного поля. Мы не верим собственным ушам. Зачем нам менять позицию с прекрасным полем для стрельбы и хорошим укрытием на место, где враг легко сможет нас заметить? Тот, кто отдает такие приказания, видит Бог, просто не обладает необходимым фронтовым опытом. Но и сам унтер-офицер тоже недоволен, потому что он со своим ручным пулеметом должен занять позиции на склоне поля справа от нас.

Скрипя зубами, мы принимаемся рыть новый окоп. По нашим спинам градом катится пот, но в глубине земля уже более влажная и прохладная. Когда мы закончили, мы маскируем окоп сверху снопами и по очереди исчезаем в прохладной глубине окопа. Когда темнеет, мною снова овладевает беспокойство. Как правило, мы сменяем друг друга каждые два часа. Но сегодня я точно не смогу уснуть. Поэтому я сразу заступаю в первую смену и буду будить Дорку только тогда, если в этом будет необходимость. С Вислы веет приятный прохладный ветер, и поначалу это кажется мне приятным.

На небе ни облачка, и звезды блестят как под темно-синим балдахином. Над полем висит густой запах свежеубранной пшеницы. Этот запах зрелого зерна будит во мне воспоминания. Я думаю о доме и о прекрасном, но коротком времени, когда я, помогая крестьянам убирать урожай, познакомился с одной девушкой. Она была настоящей крестьянской девушкой, и однажды она сказала мне, что зерно для нее – это символ роста, развития, становления и осуществления желаний. Мне понятно, что она имела в виду, но сегодня меня угнетает этот запах, смешанный с немного гнилостным запахом камышей, который ветром приносит нам от берега Вислы. Постепенно от реки через лесок и луг к нам поднимается молочный туман. Со временем он уже совсем густой, и несжатые полоски хлеба, которые колышет ветер, кажутся нам призраками каких-то фигур в длинных одеяниях. Я вглядываюсь в туман и дергаюсь при любом, даже самом безобидном шорохе. Наверное, это мыши-полевки бегают вокруг нас, грызут колосья и шуршат в соломе. И все же боязливое напряжение не отпускает меня. Более того, оно даже становится еще сильнее, когда я думаю о том, что мы здесь на поле совсем одни, и рядом с нами никого нет. Даже второй пулемет вместе с унтер-офицером лежит где-то дальше позади нас.

Туман тем временем медленно подбирается все ближе к нам. Он становится все более густым, и вскоре я только смутно могу разглядеть расплывчатые очертания деревни. На пулемете конденсируется влага, и мне становится зябко. Потому я поднимаю воротник и залезаю глубже в нашу дыру. Дно окопа мы прикрыли соломой. Дорка, скрючившись, сидит в углу, прижавшись спиной к стенке окопа. Он глубоко дышит, и иногда я слышу его негромкий храп. Хотя ему уже пора было сменить меня, я даю ему поспать. Когда я почувствую усталость, тогда я и разбужу его, думаю я. Как раз, когда я собираюсь накрыть пулемет плащ-палаткой, чтобы защитить его от сырости, я отчетливо слышу в тумане скрипящие звуки и голоса. Это русские! Я вздрагиваю, и прислушиваюсь, затаив дыхание. Звуки становятся четче, а голоса громче. Это русские, они отдают приказы и медленно приближаются к нам. Звук похож на скрип колес вокруг несмазанной оси. Я осторожно бужу Вилли Дорку. Он, как обычно, испуганно вскакивает и хочет мне что-то сказать. Я как раз успеваю закрыть ему ладонью рот, после чего мы уже вместе вслушиваемся в доносящиеся из тумана звуки.

Мы предполагаем, что русским удалось переправить через Вислу свои противотанковые орудия и пехотные пушки «Ratschbum», и теперь они продолжают двигаться вперед. Из того, что они громко разговаривают, можно сделать вывод, что они не догадываются о том, что мы здесь устроили нашу позицию. И если они подойдут еще ближе, то мы сможем застать их врасплох пулеметным огнем, и даже обратить в бегство расчеты их пушек, как мне это уже однажды удалось в Румынии с двумя их противотанковыми орудиями. Дорка тут же снимает с пулемета брезент, а я занимаю свое место. Мы ждем, всматриваясь в туман. Но, похоже, они не будут приближаться. Потом мы внезапно слышим другие звуки. Русские начали копать землю.

– Черт, они роют укрытия для пушек прямо у нас под носом! – сердито говорит Дорка, а потом добавляет: – Вот дерьмо! Что же нам теперь делать?

– Пока ничего, – отвечаю я довольно нервно. – Туман слишком густой. Мы даже не знаем точно, где они. И мы не можем стрелять просто наугад! Тогда они быстро обнаружат нас и из своих пушек просто превратят в фарш.

– Понятно, но ведь нам нужно что-то сделать! – говорит взволнованно Дорка. Он не может стоять спокойно и переминается с ноги на ногу. – Если они здесь окопаются, тогда кроме Бога нас завтра утром никто не спасет. На таком маленьком расстоянии они тотчас засекут нас.

– Я знаю, – говорю я, и чувствую, как от одной мысли о том, что может случиться завтра утром, душа у меня уходит в пятки. – Мне ясно, что нам здесь оставаться нельзя, – говорю я потом Дорке. – Лучше всего, если ты пойдешь наверх в деревню и спросишь обер-лейтенанта, куда нам переместиться. Вдруг он даже пришлет нам подкрепление, и тогда мы устроим русским веселый сюрприз, пока они копают свои окопы.

Дорка выскакивает из окопа и мчится вверх к деревне. Уже вскоре он возвращается, и мне слышно, как он негромко ругается себе под нос.

– Что он сказал? – спрашиваю я, предчувствуя что-то плохое.

– Этот придурок действительно сказал, чтобы мы оставались на месте, – гневно произносит взбешенный Дорка.

– Этого не может быть! Ты ведь сказал ему, что они ставят свои пушки прямо у нас под боком?

– Конечно, сказал. А он мне сказал, что он и так уже знает, что русские роют укрепления для своих орудий прямо перед нами. Но мы должны оставаться на месте, пока не подойдут наши танки.

– А когда они здесь будут?

– Этого он не сказал. Но унтер-офицер, который сидит справа вверху, тоже очень зол. Он считает, что этот офицер прекрасно знает, что никаких танков не будет, потому что их только вчера перебросили на другой участок.

Тогда нам остается только писать завещание. И как только офицер может быть таким безответственным! Ведь стоит лишь туману рассеяться, русские просто расстреляют нас своими снарядами. Судя по шуму, они так близко, что могли бы забросать нас даже камнями. И если мы останемся в нашем окопе, то у нас не будет ни малейшего шанса. Это как смертный приговор, и я чувствую себя точно как смертник. Кто может быть настолько самонадеянным, чтобы одним глупым и некомпетентным приказом распоряжаться жизнью и смертью других людей. Но если этот неизвестный мне офицер принял такое решение не из-за некомпетентности, то значит, что он нарочно и обдуманно решил пожертвовать нами как живыми щитами ради собственной безопасности?

Эту последнюю фразу я бормочу себе под нос, но Дорка все равно ее слышит и сердито говорит:

– Я тоже думаю, что он уже наложил полные штаны, и рассчитывает, что мы сможем сдержать русских ровно настолько, чтобы он успел сбежать. Тогда мы должны сорвать его планы и снова вернуться вверх на нашу старую позицию.

– Ты с ума сошел, Дорка! – отговариваю я его от этой идеи. – Этот тип точно отправит нас под трибунал! Нам остается только одно: ждать и положиться на удачу.

Так я говорю, хотя в душе я уже не дал бы за нашу жизнь даже ломаного гроша. Я уже давно на фронте, чтобы правильно оценить ситуацию, и знаю, что вера в удачу это только слабое утешение. Здесь нам может помочь разве что молитва, чтобы Он в этот трудный час не оставил нас и спас нашу жалкую жизнь. В отличие от меня, Дорка – католик. Пока я молюсь про себя, он крестится и дрожащими губами произносит слова молитвы. Сейчас он напоминает мне Свину тогда, в Рычове. Свина был глубоко верующим человеком, вот только Бог почему-то не захотел, чтобы он остался жив.

Ближе к утру туман становится еще гуще. Мы напрягаем глаза, всматриваясь в густое молоко тумана, и со страхом прислушиваемся к приказам и выкрикам на русском языке, которые приглушенно доносятся к нам из тумана. У нас есть еще короткая передышка перед казнью. Но кроме молитвы мы больше ничего не можем сделать. Весь мой опыт, накопленный за время войны, здесь ничего не стоит, когда сидишь в мышеловке, зная, что отсюда уже некуда деться.

В течение последующего часа туман потихоньку начинает рассеиваться. Сначала мы можем разглядеть первые дома за нашими спинами, после чего первые солнечные лучи падают на сжатое поле. Я взглядом ищу легкий пулемет, который должен находиться по диагонали сзади от нас, и нахожу наваленные кучей снопы перед его позицией. Кто-то поднимает оттуда руку и машет мне. Я машу в ответ, и думаю, что легкий пулемет они отнесут на позицию, только если это будет нужно. Но до этого они будут держать его в укрытии. Зато наш станковый пулемет должен, наоборот, стоять на станке и быть готовым в любую минуту открыть огонь по врагу. Мы слегка опустили ствол и замаскировали пулемет соломой, но не исключено, что противник на таком близком расстоянии и в таком неудачном месте обнаружит нас моментально.

Так оно и случилось! Как только ветер разогнал последнюю дымку тумана, оказалось, что мы глядим прямо в дула четырех орудий, которые лишь немного высовываются из четырех набросанных куч земли. До них от нас всего метров сто. Судя по всему, русские обнаружили наши позиции или, может быть, просто сначала обстреляли те места на поле, где стоят снопы.

Когда из дула вырывается вспышка огня, огонь чуть ли не бьет нас в лицо, настолько это близко. Сильный удар разбрасывает снопы в разные стороны, и наш пулемет оказывается виден как на ладони.

– Противотанковые пушки! – кричит отчаянно Дорка и крестится.

В этот же самый миг второй снаряд попадает точно в наше укрытие и разбивает наш пулемет. Дорка вскрикивает и хватается за горло. Объятый ужасом, он глядит на окровавленную руку и прижимает ее к ране. В паническом страхе он выскакивает из окопа и бежит по полю вверх, в сторону деревни. Прямо за спиной у него разрывается еще один снаряд и отрывает ему обе ноги. Его торс взлетает в воздух и, истекая кровью, падает на землю.

Прошли лишь секунды, и когда я вновь смотрю вперед, из дула одного из русских орудий снова вылетает вспышка. Противотанковый снаряд впивается в землю передо мной и наполовину засыпает мой окоп землей. Я вытаскиваю ноги из земли и плотно прижимаю тело к вспаханному грунту. Следующий снаряд взрывается прямо впереди меня; в мою сторону летят раскаленные осколки. Я чувствую сильный удар в правом предплечье, и еще несколько легких ударов в грудь. По руке у меня тут же начинает течь кровь, капая из рукава. На мгновение я оглушен и ощущаю жгучую боль в руке.

Ты просто умрешь в этой дыре от потери крови!... думаю я, и безумный страх овладевает мной. Страх заставляет меня выпрыгнуть из окопа. Чисто инстинктивно я бегу не по прямой к домам наверху, а, подгоняемый страхом, несусь направо к маленькому лесу. Я знаю, что наводчикам орудий, чтобы взять меня на прицел, придется сначала развернуть пушки. Так что снаряды начинают рваться вокруг меня лишь после того, как я уже пробежал некоторое расстояние. Они палят в меня как в зайца. Тогда я и начинаю вести себя как заяц и постоянно петляю в разные стороны. Мой расчет оправдывается. Но мои легкие свистят как кузнечные мехи, и у меня уже слегка начинает кружиться голова. Кровь я не смогу остановить рукой. Она постоянно течет из рукава и уже пропитала мои форменные штаны. Снаряды противотанковых орудий с треском взрываются слева и справа от меня, взметая фонтаны земли, которая летит мне в лицо.

Задыхаясь, я бегу зигзагами, спасая мою жизнь, в постоянном страхе, что любой снаряд может разорвать меня. Но спасительные деревья леска уже близко. Еще чуть-чуть, и до него осталось только пара рывков. Наконец, я могу нырнуть в подлесок и спрятаться от вражеских пушек. С какой яростью взрываются снаряды, попадая в стволы деревьев, ломая сучья и ветки как спички! Запыхавшись, я пробегаю еще немного внутрь леса, и падаю на землю.

Я в безопасности, но еще не спасен! Когда я вновь поднимаюсь с земли, мои ноги подкашиваются. Я потерял много крови, потому мое тело ослабло. Но я должен бежать дальше. Из последних сил я бегу через лес и, под укрытием холма, спешу к деревне. До ее края мне осталось всего двести метров. Когда я добегаю до ближайших домов, колени у меня дрожат.

Между домами стоит несколько машин, и два офицера через полевые бинокли рассматривают склон, что ведет к Висле. Вражеские противотанковые орудия теперь обстреливают деревню. Но теперь им достается от ответного огня наших тяжелых минометов. Когда эти два офицера увидели меня, они очень удивились тому, что я прибежал с той стороны, где, как они думали, не было никого из наших войск. Я докладываю им, где получил ранение и что обер-ефрейтор Дорка убит. Оказалось, что ни майор, ни ротмистр не знали о нашей выдвинутой вперед пулеметной позиции на сжатом поле. Они знали лишь о том, что окопы на краю деревни – это и есть наши передовые позиции. А еще они изумлены, как это мне с такими ранами удалось спастись от обстрела вражеских орудий. Потом я теряю сознание, буквально складываюсь как складной ножик, и лишь чудом один из водителей успевает подхватить меня. Майор приказывает водителю своего «кюбельвагена» отвезти меня к санитарной машине.

В санитарной машине помимо двух санитаров находится сам главный врач батальона. Он меня уже знает, потому что именно он в конце апреля зашивал мне верхнюю губу. Так что он приветствует меня как старого приятеля и тут же разрезает мой рукав. – В этот раз тебе досталось уже всерьез, – говорит он, увидев большую открытую рану на предплечье, а затем обнаруживает еще два небольших осколка в груди.

– Ранение в руку это скверное дело, но, насколько я вижу, кость особо не пострадала. Он занимается ранами и вынимает из груди один маленький осколок, который был совсем близко под кожей. Затем он туго прибинтовывает правую руку к телу и говорит отеческим тоном: – А теперь быстрее на главный перевязочный пункт. Там тебе сделают шину, а потом отправят на родину. Он шутливо добавляет: – Если считать царапины, то это уже твое шестое ранение, не так ли? Только извини, но твой золотой значок за ранение не будет украшен бриллиантами, в отличие от Рыцарского креста.

Прошло еще немного времени, прежде чем санитар нашей санитарной машины трогается в путь, потому что поступило еще двое раненых. Я воспользовался этим временем и попросил санитара написать от моего имени пару строчек для Фрица Хаманна, который со своим ручным пулеметом лежит где-то в поле перед деревней, и после боя будет спрашивать, куда я подевался. Теперь, когда я выбыл из строя, Фриц в нашей части последний из тех, кто служил в ней, начиная с октября 1943 года. До самого окончания войны я так больше его и не увидел. Только в конце 1950 года, во время нашей традиционной встречи ветеранов полка, мы встретились снова. Фриц Хаманн был единственным, кого я увидел снова. Но последующие встречи я не посещал. Возможно, из солдат нашего года призыва выжили и другие, но я не знал их лично, или они не присутствовали на той встрече 1950 года. Мой тогдашний приятель Фриц Хаманн, как и я, пережил жестокий ад на Восточном фронте, но заплатил за это поврежденной половиной легкого.

8 августа. Как и предсказал главврач, на главном перевязочном пункте мне, чтобы обездвижить руку, накладывают шину, которую у нас называют «штукой». Осколок пока еще остается на месте. Его извлекут только после того, как в тыловом госпитале будет сделан рентгеновский снимок, потому что он, вероятно, все-таки крепко засел в кости. Лишь в санитарном поезде до меня постепенно начинает доходить, что я снова сравнительно легко выпутался из этих неприятностей. Но надолго ли? В любом случае, вначале я буду наслаждаться временем в госпитале. Хоть рана и болит, но что эта боль по сравнению с тем адом, из которого мне удалось выбраться?

Санитарный поезд везет большинство раненых до Гротткау, небольшого городка в Верхней Силезии. Там нас выгружают из вагонов и везут в очень чистый военный госпиталь.

Стервятники над Неммерсдорфом

30 августа. Мое пребывание в военном госпитале в Гротткау, которое началось 9 августа 1944 года, было для меня временем отдыха. После того, как мне удалили из правого плеча осколок длиной пять сантиметров, моя рана относительно быстро зажила. Вместо неудобной гипсовой шины «штуки» я уже вскоре после этого ношу руку просто на обычной повязке. С раненым фельдфебелем из зенитной артиллерии сухопутных войск мы открыли для себя кабачки маленького городка, и даже время от времени вместо привычного сывороточного пива могли достать кое-что алкогольное. В остальные часы я играл в карты или читал книги.

Здесь в военном госпитале я познакомился также еще с одним видом паразитов, о существовании которого я до сих пор еще ничего не знал: клопами! Маленькие, плоские коричневые чудовища, которых устроились в складках и канавках наших матрасов. Когда солдаты раздавливали их, от тех исходила ужасная вонь. Но о том, что, они были также в моем матрасе, я узнал только после того, как число жалоб солдат на ночные укусы увеличились, и все матрасы были подвергнуты проверке. Одна медсестра с юмором пыталась мне разъяснить, что моя кровь, мол, недостаточно вкусна для этих тварей, поэтому они отказались кусать меня. Я мог только радоваться этому, хотя я чувствовал себя не в своей тарелке, когда думал о том, что лежу на матрасе с паразитами. Поэтому я снова стал спокоен только после того, как мой матрас очистили от этой нечисти и продезинфицировали.

Пока я лежал в госпитале, ко мне приезжала мать. Я передал ей свои заметки, которые делал на румынском фронте после возвращения из отпуска. Мать привезла мне табак и сигареты, что очень обрадовало меня как заядлого курильщика, так как наши армейские пайки становились все меньше.

Для жаждущего впечатлений молодого солдата в этом маленьком городке не было ничего особенно интересного, кроме посещения кабачков. Тем не менее, я иногда находил небольшое развлечение у семнадцатилетней дочери нашего завхоза. Хельга была очень экзотически выглядящей красоткой. В своих длинных, иссиня-черных волосах она всегда носила яркий цветок, который напоминал мне о веселых женщинах и девушках Гавайских островов, которых я однажды видел на иллюстрациях к рассказу о путешествиях. Ее родители были очень строгими. Поэтому она постоянно стояла под их надзором, чтобы злые солдаты не могли причинить ей ничего плохого. Тем не менее, мы однажды нашли возможность целоваться. Когда меня выписали из госпиталя, она подарила мне на прощание свою фотографию, которая позже часто должна была напоминать мне о нескольких милых и беззаботных часах во время жестокой войны.

4 сентября. Я во второй раз оказался в роте для выздоравливающих в Инстербурге. Из-за напряженного положения на фронтах мой отпуск для лечения отменен. Моя рана уже не беспокоит меня. От нее остался только глубокий круглый шрам, примерно вдвое больше циферблата моих наручных часов. В моей палате в блоке для выздоравливающих я никого не знаю. Но один обер-ефрейтор говорит мне, что здесь должны быть также несколько солдат из 1-ого эскадрона нашего полка. Хотя я и нахожу некоторых из них, но они мне незнакомы. В последнее время слишком много новых солдат прошло через эскадрон. Некоторые пробыли у нас всего лишь несколько дней, прежде чем они погибли или были ранены. Но к моей самой большой неожиданности я спустя пару дней встречаю на казарменном дворе человека, которого уже давно считал мертвым. Это маленький Шрёдер, который 1 января 1944 года в моем окопе получил в голову пулю от русского снайпера. Ни санитар, ни я тогда не верили, что Шрёдер выживет. Тем не менее, санитар потом все же смог вывезти его на дивизионный медицинский пункт. Хотя Шрёдер заметно пополнел, а у левого уха у него шрам размером с тарелку, я сразу его узнал.

Это была радостная встреча. Шрёдер рассказал мне, что после выстрела в голову он пришел в себя только в тыловом госпитале уже в Германии. Его выздоровление продолжалось долго, но жизнь его удалось спасти. Это было чудо, если вспомнить, что разрывная пуля вырвала у него из головы кусок почти с кулак размером, от виска до левого уха. Теперь Шрёдер был в другом блоке для выздоравливающих и ждал своей выписки. До того, как он уехал домой, я провел с ним еще несколько часов. Когда мы вспоминали события на Никопольском плацдарме, мне постоянно приходила в голову Катя, в которой мы видели нашего доброго ангела. Осталась ли она жива, когда в ее деревню пришли советские войска? Для Шрёдера война теперь закончилась, но ему пришлось заплатить за это немалую цену. До конца жизни он будет мучиться от последствий ранения, страдая от нарушений слуха и зрения, а также от приступов головокружения.

8 октября. После Шрёдера я также случайно снова встретил в казарме нашего «Обера». После уже седьмого ранения его перевели в учебную роту, в которой он служит до сих пор. Хотя я никогда не чувствовал в себе желания когда-то стать командиром, «Обер» добился, чтобы меня направили в ту же роту инструктором новобранцев. Решающее значение имела беседа с командиром учебной роты, который вместо обычной муштры и придирок предпочитал обучать новобранцев использованию оружия и реальному бою.

9 октября. Обучающиеся в нашей роте представляют собой разношерстную массу. Это уже пожилые «фольксдойче», в большинстве случаев главы семейств, и солдаты морской пехоты, бывшие моряки, которым из-за ранений или отсутствия кораблей пришлось теперь переквалифицироваться в мотопехотинцев.

Из-за недисциплинированного поведения порой уже давно старослужащих матросов на должность инструкторов назначали преимущественно уже бывалых, награжденных орденами фронтовиков, потому что их моряки все же еще уважали. Тем не менее, нам, инструкторам, не всегда было просто подобрать правильный тон и подходящий метод, чтобы управляться с этими бесшабашными моряками, оказавшимися на суше.

Когда служба закончилась, я в последующие недели все время просто бил баклуши. Как у инструктора, у меня были привилегии, и я использовал их в полной мере. Потому я почти каждые выходные по узкоколейной железной дороге ездил в Кройцинген к подруге, с которой я всегда переписывался. Так как она, тем не менее, служила в составе так называемых флакхельферов, у нее не всегда находилось время для меня. (Flakhelfer, буквально «помощники в зенитной артиллерии», так называли молодых людей, которые по возрасту еще не могли служить в армии, а позднее и девушек, оказывающих помощь расчетам зенитных пушек и исполняющих другие задачи в противовоздушной обороне на территории Германии – прим. перев.). Совершенно неожиданно ее затем перевели в Апольду около Йены. После этого мы виделись лишь однажды. Она во время краткосрочного отпуска посетила меня в Инстербурге. Прежде чем мы из-за войны навсегда потеряли друг друга из виду, мы провели еще два прекрасных дня в Инстербурге.

10 октября. Русские подошли еще ближе. Говорят, что советские войска находятся уже на северном берегу реки Мемель. Поговаривают о том, что наши учебные роты должны быть передислоцированы в Польшу, в ту ее часть, которая пока не занята врагом. 16 октября сильные танковые части врага при поддержке штурмовой авиации начинают наступление из Литвы и на нескольких участках фронта добиваются глубоких прорывов. Наша казарма приводится в боевую готовность, и мы получаем боевые патроны. Мы все еще не верим, что учения в казарме внезапно сменятся настоящими боями. Но это действительно так, что враг собирается захватить нашу родину. Какой позор для сражающихся войск!

21 октября. Передовые части русских уже продвинулись на десять километров к югу-западу от Гумбиннена и по дороге на запад дошли до поселка Неммерсдорф на реке Ангерапп. В казармах все в волнении. Автомобили с офицерами носятся туда-сюда, и команды командиров громко звучат на дворе казармы. Для необученных рекрутов подгоняют старые грузовики, работающие на дровах, которые до сих пор использовались в качестве учебных автомобилей и машин снабжения. (Речь идет о так называемых «газогенераторных автомобилях» – прим. перев.) Нас по отделениям загружают в них, и мы протискиваемся между ящиками с боеприпасами и запасом дров для газового генератора грузовика и устраиваемся просто на полу.

Проехав совсем немного, мы застреваем в пробке. Дороги настолько забиты беженцами с тачками, повозками и лошадьми, что нашей колонне приходится ехать долгими окольными путями через леса, чтобы прибыть на предусмотренный для нас приказом участок фронта неподалеку от Неммерсдорфа. Уже во второй половине дня мы слезаем с наших грузовиков и дальше идем к Неммерсдорфу пешком по обочинам с обеих сторон дороги. Удивительно, но здесь еще не слышно никаких звуков боя. Меня только удивляют стаи воронов и ворон, которые сидят на деревьях повсюду вокруг и время от времени взлетают с громким карканьем.

Один из пожилых новобранцев из моего отделения показывает на черных птиц перед поселком и говорит: – Здесь много стервятников. Это не к добру!

– Почему стервятников? – возражает ему другой. – Это самые обычные вóроны и вороны, которые собираются осенью. Так бывает каждый год. Меня удивляет только то, что они не улетели, хотя здесь так громко стреляют.

– Именно потому, что они стервятники! – поучает его первый.

– Чушь! Это все суеверия и бабушкины сказки, – не сдается второй. Он обер-ефрейтор и раньше служил во флоте. Судя по диалекту, он восточный пруссак. А тот, который назвал ворон стервятниками, этнический немец из румынской Буковины. Его никак не удается заставить отказаться от своей веры в то, что вóроны и вороны не предвещают ничего хорошего. Потому он почти обиженно говорит: – Вот увидите, что я был прав! Так много стервятников в одном месте приносят несчастье!

Их дальнейшую дискуссию внезапно прерывает огонь пушек вражеских танков. Они находятся где-то в одном или двух километрах от нас и обстреливают дорогу. Мы все тут же ищем укрытие в придорожной канаве. Воронье с карканьем взлетает с деревьев и ищет защиту в близлежащем леске у Ангераппа.

Ближе к вечеру под покровом темноты мы приближаемся к деревне и окапываемся перед маленьким холмом. Русские, как нам говорят, закрепились в траншеях, выкопанных за последние недели бойцами фольксштурма и гражданским населением для защиты населения местечка. И вот теперь нашим учебным ротам завтра утром предстоит с криком «ура!» взять эти траншеи. Ночь проходит тихо, но новобранцы нервничают и никак не могут уснуть. Для них и для переученных моряков это будет их первый бой.

22 октября. Этим утром над полями лежит мглистый туман. Вместо поселка мы можем видеть только расплывчатые контуры. Наша рота лежит на правом фланге и ждет боевой приказ. Но еще до поступления приказа новобранцы из других рот слева от нас устремляются вперед с криком «Ура!». По ним открывают сильный огонь из винтовок и пулеметов. Я слышу, как многие зовут санитара. Когда и мы переходим в атаку, ответный огонь уже слабее. Тем не менее, у нас трое легкораненых и один тяжелораненый в моем отделении. Потери других рот должны быть значительны. Наряду с несколькими офицерами много унтер-офицеров и солдат погибли или были ранены. Противник тоже понес большие потери, их погибшие и раненые остаются лежать в траншеях. Остальные пытаются ускользнуть, но мы раз за разом атакуем их.

Когда мы прочесывали деревню, русские нам больше не попадались. Вместо этого мы обнаружили ужасные картины жестоко убитых людей, которые напомнили мне о зверствах, учиненных советскими солдатами над жителями советских же деревень, что мне часто доводилось видеть во время нашего отступления весной 1944 года. Здесь это были немецкие женщины, у которых с тела срывали одежду, чтобы изнасиловать их, а затем изувечить самым ужасным образом. В амбаре мы обнаружили старика, шею которого пробили навозными вилами так, что он был по-настоящему прибит к двери. В спальне одного дома все перины были разрезаны и замазаны кровью. В перьях лежали два зарезанных женских трупа и два убитых ребенка. Зрелище было настолько жестоким, что некоторые из наших рекрутов в панике выбежали прочь, и их жутко тошнило.

Я не в состоянии описать все эти ужасы в Неммерсдорфе так, как это было на самом деле. Мне не хватает подходящих слов, и мне очень тяжело рассказывать все то, что было сделано там с невинными женщинами, детьми и стариками. В какой-то момент я на долгое время думаю о том рекруте из Буковины, который вчера, глядя на множество воронов и ворон, с такой убежденностью говорил о стервятниках. По чистой ли случайности как раз в это время в поселке собрались целые стаи этих птиц?... Или за этим действительно кроется что-то большее?... Вероятно, определенное предчувствие, которое, однако, не каждый может объяснить? К сожалению, я больше не смог побеседовать с этим новобранцем об этом, так как это именно он получил такое тяжелое ранение во время нашей атаки ранним утром.

23 октября. После боев у Неммерсдорфа мы узнали, что местное отделение Национал-социалистической партии не предостерегло вовремя население поселка и не организовало его эвакуацию. Потому наступление советских войск застало местное население врасплох, буквально во сне. Местные уже не смогли убежать. А вот партийные функционеры, в отличие от них, успели вовремя унести ноги.

25 октября. Объединенными усилиями мощных немецких соединений советские войска снова удалось отбросить назад и стабилизировать линию фронта. Наш запасной батальон еще несколько дней оставался для охранения в районе Неммерсдорфа и занимал позиции в уже существовавших там траншеях. Сегодня утром нас сменили и отвезли обратно в Инстербург в казарму Гинденбурга. В последующие дни в казармах судорожно готовятся к отъезду. Учебные роты, наконец, окончательно передислоцируют в другое место.

27 октября. Сегодня нас увезли из Инстербурга. Но никто не знает, куда нас везут. Снова ходит множество разных слухов. Одни говорят об отправке на фронт, а другие о передислокации и продолжении обучения в Польше. За это время некоторых солдат морской пехоты отправили в другие части, а взамен их выделили нам бывших летчиков Люфтваффе.

Уже через два дня гадания заканчиваются. Нас выгружают в Лицманштадте (по-польски Лодзь), и мы с песнями маршируем через ворота польской казармы, которая станет нашей квартирой в течение следующих недель.

Из Польши в сказочную страну

10 ноября. Мы уже почти две недели находимся в бывшей польской казарме. Она построена из красного кирпича и окружена высокой стеной. В последние дни начался сильный мороз, и мы получили теплые зимние шинели. Каждое утро мы с песнями вместе с другими учебными ротами маршируем по улицам Лицманштадта к полигону. Территория, которая относится к казарме, огромна и уже усеяна противотанковыми щелями. Обучение переучиваемых летчиков и моряков и новобранцев трудное, но без издевательств. Никто не может пожаловаться на еду, только табака в пайках очень мало.

Потому неудивительно, что несколько солдат попытались наладить контакты с польским гражданским населением, чтобы приобрести себе на черном рынке польские сигареты, «папиросы» с длинным бумажным мундштуком, которые они потом перепродавали другим. Тем не менее, эта торговля небезопасна, и в одном из приказов солдат уже предостерегали от этого, так как такие контакты для многих из них уже закончились смертью. Часто оказывалось, что польское подполье под предлогом торговли на черном рынке намеренно заманивало солдат в темные уголки города, чтобы убить их. Мы почти ежедневно слышали, что тот или иной солдат был найден где-нибудь мертвым или просто бесследно исчез. Также в нашей казарме пропало двое рекрутов, которые так больше и не вернулись. Из рассказов их товарищей следовало, что дезертировать они совсем не намеревались.

У меня в последующие недели произошли события, которые чуть не стали для меня роковыми. Это началось с того, что однажды я в танцевальном кафе города, которое посещали преимущественно немецкие солдаты, познакомился с молодой белокурой полькой, которая обслуживала нас в кафе и даже немного говорила по-немецки. Ивонка, так ее звали, рассказывала мне, что ее отец, профессор университета, в 1939 году погиб на войне, что ее вместе с матерью и братом выгнали из их дома, и теперь она жила в очень плохих условиях. После этой первой встречи мы встречались уже чаще, в том числе и потому, что она в обмен на мои продукты всегда могла обеспечить меня большим количеством папирос, что было на пользу мне и моим товарищам. Уже вскоре она привела меня к себе домой, и скоро я заметил, что она по-настоящему влюбилась в меня. Расположение Ивонки ко мне, немецкому солдату, очень навредило ей и, возможно, даже принесло ей большое горе.

15 ноября. Это было в воскресенье, в середине ноября 1944 года, когда она из-за холодной погоды снова привела меня к себе домой. Она со своей больной матерью и братом жила в районе, который располагался недалеко от казармы, но в темноте только местами освещался несколькими тусклыми фонарями. Когда мы вечером проходили по темным участкам узких переулков, мои чувства всегда были очень напряжены, и моя рука судорожно сжимала в кармане шинели рукоятку моего снятого с предохранителя пистолета «Парабеллум». Совсем близко отсюда уже два раза подряд находили застреленных солдат из саперного подразделения. После этого нас проинструктировали, чтобы в темноте мы всегда ходили по двое. Поэтому я всегда был рад, когда мы целыми и невредимыми добирались до ее жилья. Дом, где жила Ивонка, был больше похож на деревенскую хату, и все комнаты располагались просто на ровной земле. Ей и ее матери, вероятно, стоило больших усилий переехать из их красивого большого дома в городе в эту хижину. Но ее дом в городе был тогда просто конфискован оккупационными властями, причем им разрешили взять с собой только несколько картин и немного личных вещей. Ее мать после этого так заболела от горя, что с тех пор только лежала в постели. Я за время моих немногих посещений этого дома никогда не видел ее мать.

Зато Ивонка однажды представила мне своего брата и сказала мне, что у него есть связь с некоторыми людьми, у которых он также всегда выменивает сигареты для меня.

Ее брату было лишь семнадцать лет, и говорил он только по-польски. Он пытался казаться приветливым, тем не менее, я отчетливо видел в его глазах антипатию ко мне, немецкому солдату. Моя интуиция подсказывала, что мне следовало быть с ним бдительным. Так как Ивонка и я всегда входили в дом через дверь из палисадника, которая вела сначала в кухню, мы никогда не знали, был ли ее брат уже в квартире. Он тоже мог в любое время войти в дом или выйти из него через главный вход. Как только мы оказывались в кухне, Ивонка закрывала заднюю дверь, и сначала хлопотала вокруг своей матери в спальне. Только после этого у нее находилось время для меня. Чтобы ее брат неожиданно не ворвался в кухню, мы предусмотрительно запирали дверь в жилую комнату.

Так это было и сегодня. Ивонка узнала от матери, что ее брат уже был в доме, но потом снова ушел. Все же она по привычке закрыла дверь в жилую комнату. После того, как мы провели уже больше часа только вдвоем, и я уже засунул обмененные сигареты в карманы шинели, мы услышали с другого конце дома шаги нескольких человек и вслед за этим также приглушенные голоса из жилой комнаты. Это, похоже, показалось Ивонке необычным, так как она сразу задула свечу, которая служила нам источником света. Старый дом стоял отдельно в начале темного переулка, и она также не ожидала никаких гостей, прошептала она мне. Когда с другой стороны шаги приблизились к двери жилой комнаты, Ивонка внимательно прислушалась и потом выкрикнула имя своего брата. Но он не ответил. Вместо этого мы услышали тихий шепот нескольких человек за дверью. Вскоре после этого щеколду опустили вниз и стали трясти запертую дверь. Затем мы услышали голос ее брата, который что-то кричал сестре по-польски, чего я не понимал. Ивонка обхватила меня руками, и пока она целовала меня, она быстро прошептала, что мне нужно быстро уходить через черный ход к палисаднику, потому что несколько подпольщиков хотят меня застрелить.

Затем грохот у двери стал громче, и голос ее брата настойчивее. Пока я подкрадывался к задней двери и осторожно открывал ее, Ивонка что-то крикнула брату и открыла дверь в комнату. Но она проскользнула в освещенную жилую комнату только через узкую щель и немедленно прижалась к двери своим телом с другой стороны. Я еще слышал, как кто-то громко ругался и пытался оттянуть ее от двери. Я уже выбежал наружу через черный ход и со снятым с предохранителя пистолетом в руке и с шинелью под рукой несся в сторону казармы через холодную ночь. Некоторое время несколько мужчин еще гнались за мной, пока я не добежал до хорошо освещенной улицы.

Так как я беспокоился об Ивонке, то на другой день мы вчетвером пошли к ней домой. Но там мы встретили только пожилую женщину, которая заботилась о ее больной матери. Ни Ивонка, ни ее брат в течение следующих двух дней не приходили домой. Также мои более поздние попытки снова связаться с нею оставались безрезультатными. Большим препятствием было то, что никто из нас не владел польским языком.

Когда я сегодня оглядываюсь назад и думаю об этом событии, то могу понять мужчин и женщин из подполья, которые боролись против угнетателей и стремились вредить им, где только это было возможно. Без сомнения, мы и сами бы поступали так же, будь мы на их месте. Разумеется, мы как фронтовики очень мало знали о том, что действительно происходило на оккупированных территориях. Лишь шепотом поговаривали, что тыловые войска там наслаждались жизнью, а в административных органах коричневые бюрократы, которых мы из-за их тщеславного важничанья называли между собой только «золотыми фазанами», катались как сыр в масле. После войны они все время строили из себя людей с незапятнанными репутациями, хотя на самом деле именно они заправляли делами в оккупированных областях и были виновны в бедствиях людей. Это они бессовестно отбирали у местных жителей самые красивые дома и виллы и потом жили в них как князья. Эти люди, наживавшиеся на жестокой войне, знали о фронте только по слухам, и если бы все зависело от них, то эта война и все, что с ней связано, могло бы продолжаться вечно.

7 января 1945 года. В казармах снова готовятся к отъезду. Нас отвозят к товарной станции и там грузят на поезд. Нам снова не говорят, куда нас везут, и мы все ломаем себе голову. Возникают самые разные предположения. Тем не менее, мы как инструкторы знаем от командира батальона, что нас не отправляют на фронт, так как обучение еще не закончено. Мы в большинстве случаев едем по ночам и из-за постоянных бомбардировок городов останавливаемся только в чистом поле. Везут нас через Берлин и Гамбург все дальше на север в Данию. Только в Орхусе нас выгружают и везут на грузовиках в маленький городок.

10 января – 7 марта. Наша учебная рота разместилась в новенькой, недавно построенной школе в маленьком городке поблизости от датского портового города Орхус. Мы размещены превосходно и у нас достаточно помещений, чтобы проводить наше обучение. Очень холодно, а на полях лежит слабый снежный покров. Место для подготовки рекрутов подобрано хорошо, и до стрельбища можно добраться за несколько минут.

Когда мы впервые знакомимся с городком, все здесь представляется нам сказочной страной с молочными реками и кисельными берегами. За наши деньги мы можем в магазинах покупать то, чего уже так давно не видели. Больше всего нам нравятся сладкие пирожные, печенье и сливочные торты. Я думаю, что за всю свою оставшуюся жизнь я не съем столько сливочных тортов, сколько я съел здесь уже за первые дни. Наше пребывание в Дании, кажется, действительно становится приятным. Но потом начались неожиданные проблемы и издевательства, которые для меня и некоторых других превратились в настоящие мучения.

Все началось с поведения нашего нового командира роты. Кто он такой, мы почувствовали уже в первый день нашего прибытия. Только из-за того, что когда ответственный за перевозку рапортовал о нашем прибытии, выстроенная рота, по его мнению, стояла не совсем четко по линейке, он заставил нас почти целый час простоять перед школой на морозе. Только потом он принял рапорт и разрешил нам разойтись. Своеобразная демонстрация власти по отношению к нам! При этом в наших глазах этот лейтенант выглядел действительно смешным. Он принадлежал к группе заслуженных унтеров-солдафонов, которых за последнее время по различным причинам произвели из штабс-фельдфебелей в офицеры.

В его случае причиной повышения в звании могло быть его ранение, так как он где-то потерял свою левую руку и получил серьезное повреждение глаза, что принесло ему серебряный знак за ранение и, возможно, в том же самом бою, еще и Железный крест второго класса. Потеря левой руки ничуть не мешает ему пользоваться здоровой правой в манере типичного любителя муштры, он на глазах своих новобранцев постоянно хлопает нас, инструкторов, по отдельным частям тела, когда мы докладываем ему во время построения. Совершенно невообразимое поведение со стороны командира в присутствии новобранцев, которым, по всей вероятности, это тоже кажется до смешного глупым. Из-за постоянных придирок к инструкторам и рекрутам – например, если у кого-то плечо на полсантиметра ниже, чем положено, или чья-то ладонь при отдаче чести не дотягивает до линии бровей – мы и новобранцы уже скоро начинаем называть его только «Деревянным глазом». За следующие недели «Деревянный глаз» из-за его постоянных мелочных придирок и претензий все больше отбивал у нас всех желание служить в его роте. Однажды, когда мы ловили датских партизан, взорвавших железнодорожную ветку, мы узнали от вахмистра из другой роты, что наш ротный командир стал офицером всего несколько месяцев назад и в первый раз возглавил роту. Возможно, он так никогда и не понял, что у командира роты совсем другие задачи и потому у него должен быть и другой подход к делу, нежели у штабс-фельдфебеля. Хотя «Деревянный глаз» и носит офицерскую форму, но по его примитивному поведению видно, что он так и остался тупым муштрующим фельдфебелем.

Тем не менее, он каким-то образом смог заметить, как относилась к нему рота. Поэтому он вскоре приказал своим подхалимам следить за нами и обо всем ему доносить. Мы были удивлены тем, как хорошо он был проинформирован обо всех наших разговорах, в которых мы критиковали его примитивное поведение и его неквалифицированные методы при обучении рекрутов. После этого каждый раз появлялись все новые каверзные и издевательские распоряжения – дополнительные ночные марши и постоянная боевая подготовка по выходным. Эта отвратительная и досадная атмосфера в роте дошла до невыносимости. Он часто цеплялся и ко мне, так как, очевидно, ему не нравилось, что я обучал свое отделение тому, что практически нужно на войне, и потому мои солдаты в любой ситуации были на моей стороне. И из-за этого, когда поступил приказ закончить обучение новобранцев и отправить их на фронт, мое настроение было таково, что я предпочел бы лучше поехать с ними на войну, чем и дальше служить у такого отвратительного начальника.

8 марта. Мы уже почти два месяца провели в Дании, когда получили приказ отправить наших новобранцев на фронт. Хотя мы были готовы к этому, приказ оказался для нас неожиданностью. Я столкнулся с дилеммой: или оставаться здесь и дальше и терпеть произвол глупого и примитивного начальника или добровольно отправиться на фронт вместе с новобранцами. После беседы с нашим «Обером», который мудро занимал стороннюю позицию во всех конфликтах, но хотел убедить меня остаться здесь, я увидел, что и он ничего не может изменить в нашей роте. Поэтому я решил, что лучше пойду на фронт, чем продолжу службу в этой отвратительной атмосфере. Для меня отнюдь не легко было принять это решение, но оно выражало то горькое разочарование, которое я чувствовал в этой унизительной ситуации. Когда я сообщил о своем решении «Деревянному глазу», я заметил, насколько он был доволен тем, что я таким способом покину роту. В своей бестактной, лицемерной манере он указал на мой золотой знак за ранение и мои награды, чтобы издевательски спросить, хорошо ли я все обдумал, так как я, мол, и так уже послужил отечеству больше, чем многие другие. За такое ханжество мне следовало бы сразу же наказать «Деревянного глаза» и действительно остаться. Потому что мне уже давно было известно, как сильно мозолило ему глаза то, что я, простой обер-ефрейтор, заслужил более высокие награды, чем он, и ввиду его чрезмерного тщеславия это было причиной его настоящих комплексов.

10 марта. Наша учебная рота, теперь названная запасной ротой, была погружена в поезд и прибыла сегодня в Гамбург. От вокзала нас на грузовиках привезли в казарму. После нас прибыла еще одна рота, которая, как и наша, тоже обучалась в Дании. В этой роте я снова встретил Герхарда Бунге, с которым я в 1942 году проходил курс молодого бойца в Инстербурге. Тогда Бунге решил пройти курс дополнительной подготовки и успел дослужиться до фаненюнкера-фельдфебеля. Он уже повоевал на фронте и был награжден Железным крестом второго класса и бронзовым знаком за ближний бой.

Я узнал от него, что наша дивизия сейчас сражалась в Восточной Пруссии, но по своему составу она уже представляла собой только лишь боевую группу. В казарме мы получили новую форму, так как нам предстояло стать пополнением для сильно поредевшей дивизии «Великая Германия», которая в это время сражалась у Штеттина на восточном берегу Одера, как рассказал он мне.

12 марта. Бунге оказался прав. В те дни, когда я сам был новобранцем, я, наверное, очень гордился бы узкими черными нарукавными нашивками с серебряной надписью: «Бригада сопровождения фюрера Великая Германия». Но теперь гордое наименование «Великая Германия» казалось мне насмешкой. Не в последнюю очередь также потому, что эта якобы элитная часть представляла собой лишь наскоро собранную кучку почти необученных мальчишек из Гитлерюгенда, переобученных моряков и летчиков и пожилых «фольксдойче». Последние могли общаться с нами только на ломаном немецком языке. Стадо баранов, с таким я не сталкивался даже в 1942 году после бегства из Сталинградского котла.

14 марта. Нам уже выдали новую форму, оружие и оснащение для отправки на фронт. После первого приказа на марш поступил новый приказ – оставаться на месте. Судя по всему, не хватает транспорта, и мы должны ожидать дальнейших приказаний в казарме. Снова короткая передышка перед окончательным уничтожением?

15 марта. Мы используем время, чтобы познакомиться в Гамбурге с Реепербаном (улица «красных фонарей» в Гамбурге – прим. перев.), о котором нам постоянно так много рассказывали наши моряки. Я разочарован! Много домов там уже разбомблены. Единственное место, где мы, солдаты, можем немного развлечься, это ресторан «Ипподром». Но уже через полчаса объявляют воздушную тревогу. Все бегут в подвалы, в подземные бункеры и шахты. Этой ночью мне впервые доводится своими глазами увидеть массированный налет бомбардировщиков союзников на Гамбург.

18 марта. Теперь война повсюду! Она разрушает города и убивает людей с воздуха. И она отражается на лицах людей, которые от страха, горя и скорби изборождены морщинами, и все выглядят на много лет старше, чем они есть на самом деле. Она раздирает нервы и ежедневно требует своей дани в виде раненых и погибших. Она жестоко разрывает дружбу и семьи и приносит им несказанное горе.

Война капут! Так же как тогда на Никопольском плацдарме Катя по-русски выкрикивала это желание, полное отчаяния и боли, так и эти люди также здесь у нас уже тысячи раз молили, чтобы эта злосчастная война поскорее закончилась. Но она все не прекращается, а продолжает бушевать. Она разрушает все вокруг себя – только сама никак не разбивается. Об этом уже заботятся те фанатики, которые теперь боятся, что потеряют лицо и их привлекут к ответственности. Они пока еще могут обманывать людей, обещая им скорый перелом. И многие верят в это! Они верят в большое чудо, все еще надеются на какое-то секретное оружие, о котором все говорит. Я настроен скептически, так как нам уже слишком много всего обещали, но никаких обещаний не выполнили. Но я определенно знаю, что у меня больше нет желания все еще рисковать своей головой. Я чувствую, что постепенно для нас все приближается к концу. Советские войска уже на Одере, а союзники готовятся перейти Рейн.

19 марта. Два дня назад пришел приказ на марш. Нас погрузили на поезд и отправили в Штеттин. Уже рядом с вокзалом нас сильно обстреляла вражеская артиллерия; при этом мы потеряли одного человека убитым и двух ранеными. Пока мы сгружаемся с поезда, вокруг полная неразбериха, и все бегают туда-сюда как испуганные куры, потому нам, старослужащим, только с трудом удается сохранить порядок в нашей кучке. После месяцев спокойной службы в тылу мне снова придется привыкнуть к фронту и к тому, что Иван в любой момент снова может поймать меня в свои лапы. Как долго продлится это на сей раз? И как это для меня закончится?

20 марта. После долгого пешего марша мы, наконец, достигаем воинской части, в которую мы должны быть включены. На большой деревенской площади нас встречает офицер, несколько фельдфебелей и унтер-офицеров, которые тотчас же принимаются сортировать и строить нас, новое пополнение. Немолодой майор, с синим значком Железного креста времен Первой мировой на груди, похоже, удивлен, когда увидел и меня среди новичков. Он подходит ко мне и спрашивает: – Старый вояка, правда?

Я смотрю на него и думаю, что он, возможно, прав, если, конечно, имеет в виду не мой возраст. Но я по обыкновению встаю по стойке «смирно» и говорю: – Если господин майор имеет в виду мой фронтовой опыт, то я уже через кое-что прошел.

Он кивает и достаточно въедливо расспрашивает меня, где именно я воевал, и что я до сих пор делал в части. Наконец, я говорю ему, что мне больше всего хотелось бы снова получить станковый пулемет.

Майор качает головой: – Мне жаль, но все места пулеметчиков у нас заняты, и на должности командиров отделений новые люди тоже пришли только два дня назад.

Веселенькое дело, думаю я, и поэтому разочарованно говорю: – Так что, тогда меня отправят на передовую с винтовкой в руках, господин майор?

Он смеется над моим замечанием, а потом дружелюбно хлопает меня по плечу.

– Конечно, нет! – говорит он решительным тоном. – Вы слишком хороши для этого. Кроме того, мне не хотелось бы, чтобы хорошие солдаты подыхали просто так.

Это хорошо звучит, отмечает мой мозг, и майор немедленно кажется мне значительно симпатичнее. Майор замолкает, и я вижу, что он размышляет. Потом он спрашивает меня: – Вы умеете водить мотоцикл? – Так точно, господин майор! – отвечаю я немедленно. – У меня есть армейские права на вождение любых машин, вплоть до бронетранспортера, – заявляю я с гордостью.

– Это хорошо! Майор кивает, и я замечаю, что он доволен моим ответом.

– С завтрашнего дня вы командир отделения мотоциклистов-связных при штабе полка, ясно? За это я через пару дней сделаю вас унтер-офицером, согласны?

Его предложение оказывается для меня несколько неожиданным, но я немедленно отвечаю: – Так точно, господин майор! Да и что еще мог бы я сказать ему, будучи простым обер-ефрейтором? Отказаться? Но, возможно, я тогда еще и рассердил бы его, и кто знает, куда бы он меня после этого засунул. К тому же, связной-мотоциклист, вероятно, это вовсе и не плохо. Но большой радости от этого предложения я не испытывал, хотя до этой минуты и понятия не имел, какие обязанности придется мне выполнять как связному-мотоциклисту. Так что надо будет подождать, что из этого в ближайшие дни выйдет.

21 марта. Они чертовски торопятся. Уже сегодня я получил от старшего автомеханика мотоцикл и необходимое снаряжение. Отделение мотоциклистов-связных состоит в настоящее время из пяти человек, и расквартированы мы прямо при полковом штабе. Сам штаб с полковником во главе расположен в подвалах школы. Роты размещены примерно в двух километрах перед деревней и постоянно ведут бои. На командном пункте люди беспрестанно снуют туда-сюда, и я впервые лично сталкиваюсь с лихорадочной спешкой в полковом командном пункте. На передовой враг постоянно пытается прорвать нашу оборону. Однако его атаки нам снова и снова удается отбить. Русская тяжелая артиллерия беспрерывно ведет беспокоящий огонь по деревне, и иногда тяжелые снаряды взрываются совсем близко от нас. Хотя штаб постоянно поддерживает связь с воюющими подразделениями по радиотелефону, нас используют как связных для передачи важных приказов. В первый же день все мои связные уже в разъездах, так что приходится ехать и мне самому. Уже вскоре я начинаю ругать и проклинать мою должность. То, что майор рассматривал как льготу для меня, оказывается полной противоположностью. Я на своем мотоцикле подвергаюсь даже большему риску, чем если бы я на передовой в одиночном окопе сражался с врагом. Моим солдатам и мне приходится порой вручную толкать наши машины по мягкой земле или объезжать глубокие воронки, пока вокруг нас рвутся снаряды. Уже в первый день после разрыва снаряда в деревне земля проваливается прямо перед моим носом, и я вместе с мотоциклом падаю в глубокую воронку. Как только я, напрягая все свои силы, вылез из воронки, еще один снаряд, снова разорвавшийся совсем близко, взрывной волной опять отбрасывает меня в воронку. Мне повезло, что проезжавший мимо тягач при помощи троса вытащил меня и мой мотоцикл.

Мотор зарычал, я низко нагнулся к рулю мотоцикла и помчался дальше в сторону фронта, чтобы успеть доставить приказ роте. Трудная затея, потому что за это время роте пришлось сменить позиции, и мне сначала нужно было сориентироваться, где она теперь находилась. Затем последовала адская поездка под минометным огнем и градом пуль, в конце которой моя прорезиненная шинель мотоциклиста была разорвана в клочья, но сам я чудом совсем не пострадал.

22 – 25 марта. Опасные и трудные поездки на мотоцикле через воронки от снарядов и по глубокой грязи были рискованной игрой не на жизнь, а на смерть, но мне довелось заниматься этим всего пять дней. За это время были ранены двое моих связных, которых мне пришлось заменить новыми. За несколько дней до этого началась настоящая чертовщина. После того, как наше большое наступление окончилось неудачей, Иван начал свою атаку. Наше отделение мотоциклистов-связных постоянно находилось в разъездах под обстрелом, и я проклинал майора, который так кичливо говорил, что не хотел бы, чтобы я подох. На этом проклятом мотоцикле у меня не было никакой защиты, и большей частью из-за слишком сильного обстрела мне приходилось спрыгивать с него и бежать вперед в расположение рот как затравленный заяц по открытому полю. Во время такой опасной беготни три дня назад и были ранены двое моих связных.

26 марта. Сегодня стало несколько спокойнее, и мне только однажды рано утром приходится ехать к отделению тяжелых минометов. Двое моих связных еще в пути, в то время как другие ждут своих приказов. Но этот день, кажется, будет спокойным, а нам так отчаянно нужна хотя бы небольшая передышка. Когда я проголодался, я выхожу наверх к моему мотоциклу, который оставил во дворе школы. В боковой сумке моего мотоцикла еще лежит банка сардин в масле и горбушка хлеба. Снаружи светит солнце, но холодно. Время от времени тяжелый снаряд с шумом прилетает в деревню и с громким треском взрывается между домами. Когда один такой тяжелый снаряд разрывается совсем близко, я нервно вздрагиваю. У меня уже с раннего утра какое-то внутреннее беспокойство и я очень нервничаю. Я чувствую, что в воздухе носится что-то, что я и сам себе не могу объяснять. Неужели это снова то самое предчувствие, которое всегда возникает у меня, когда со мной что-то происходит? Я не знаю!

Когда я иду к мотоциклу и расстегиваю кожаные ремни на боковой сумке, я слышу только короткий вой снаряда и вслед за этим взрыв поблизости от школы. Затем несколько осколков с шумом врезаются в кирпичную стену. Я слышу, как один осколок с жужжанием летит по воздуху, и инстинктивно нагибаюсь... Слишком поздно! Осколок этот явно был предназначен мне, потому-то он и искал именно мое тело. Сначала я чувствую только легкие шлепки на прорезиненной шинели, но потом я ощутил сильный удар поверх моего левого локтя. Я чувствую боль и вижу, как кровь стекает из рукава, но внезапно я чувствую себя как бы освобожденным, как будто с моих плеч свалился тяжелый груз. И я осознаю, что и в этот раз это снова было предчувствие, как это бывало у меня и при других ранениях.

Лучше смерть, чем Сибирь

Полностью расслабленный я иду назад в подвал и прошу присутствующего там унтер-офицера медицинской службы временно перебинтовать мою руку. Большой осколок снаряда пробил плоть точно над локтевым суставом вплоть до кости. Но сам сустав вроде бы не поврежден, как говорит мне медик. Так как майор в этот момент отсутствует на командном пункте, я иду к командиру полка и, как положено по уставу, докладываю ему о ранении. Когда он, прощаясь, подает мне руку, я чувствую, что полковник действительно рад за меня, потому что благодаря этому ранению я смогу попасть домой. Несколько присутствующих, напротив, явно завидуют мне, так как я всего через неделю могу покинуть зону боевых действий с неопасным для жизни ранением. Я слышу это по отдельным возгласам. Судя по всему, им всем чертовски надоела эта война и, конечно, они сражаются только потому, что как немецкие солдаты следуют военной присяге и не хотят считаться дезертирами в глазах манипулируемого народа. Я тоже не могу освободить себя от этого обязательства, хотя я больше не верю в поворот к лучшему. На этом этапе, по-моему, никто уже всерьез не верит, что война еще может закончиться в нашу пользу. Наши нынешние бои это только отчаянные судороги перед агонией. Но никто не осмеливается произнести это открыто. Мы среди своих, но, тем не менее, не среди единомышленников. Уже по пути сюда мы видели, как много жандармов разъезжает вокруг, чтобы жестоко расстреливать инакомыслящих или незамедлительно вешать их для устрашения.

После моего ранения один из моих мотоциклистов-связных привез меня в медицинский пункт, откуда меня вскоре после этого с другими ранеными погрузили в санитарный автомобиль, который должен был привезти нас в Штеттин. Но мы не были в безопасности, пока не пересекли находящийся под обстрелом мост через Одер. Из-за нескольких повреждений мы должны были ждать до наступления темноты, только тогда мы, наконец, смогли проехать по нему. И только после этого мне стало лучше.

27 марта. Санитарная машина привезла нас в Штеттин в большой военный госпиталь, который, тем не менее, был переполнен. Оба санитара выгрузили только тяжелораненых и тех, кто не мог двигаться самостоятельно, и совсем не заботились обо мне и еще двух легкораненых. В этой суете и неразберихе было невозможно найти врача, который осмотрел бы наши наспех перевязанные ранения. Потому мы всю ночь дремали в переполненном проходе и были чрезвычайно довольны, когда на следующее утро смогли, по крайней мере, получить горячий кофе с хлебом и повидлом. Так как я мог пользоваться только правой рукой, один раненый в голову солдат помогал мне резать хлеб.

28 марта. Также в течение первой половины дня никто не побеспокоился о нас. Лишь одна сестра из Красного креста немного о нас похлопотала и принесла нам пару болеутоляющих таблеток. Она рассказала нам, что раненых, насколько это будет возможно, собираются отправлять в другие госпитали дальше на запад. Поэтому мы должны попытаться уехать отсюда на санитарном поезде.

– В Гамбург! – крикнул, услышав это, обер-ефрейтор из нашего кружка, у которого была повязка на голове. Он представился нам как Детлеф Янсен из Бремерхафена. Я и другие согласились, так как у нас было только одно желание: как можно подальше убраться от Русского фронта. И если уж нам и суждено попасть в плен, тогда лучше к англичанам или американцам.

29 марта. Мы с нашей группой из четырех раненых добрались только до Шверина, затем полевая жандармерия, которую мы называем «цепными псами», сняла нас с поезда и принялась проверять нас на вокзале. Настоящие свиньи! Им плевать на наши раны, и они жестоко срывают бинты с ран, хотя справки, подтверждающие наши ранения, прикреплены у нас к форме. Когда мы протестуем против этого, они ссылаются на приказ и говорят, что они ежедневно ловят множество симулянтов и дезертиров. Нам остается только скрипеть зубами и просить снова перевязать нас. Нас раздражает, что «цепные псы» невероятно высокого мнения о себе, и не упускают случая прицепиться даже к заслуженным фронтовикам, которым на передовой приходится рисковать своей жизнью и за этих типов тоже.

3 апреля. После пребывания в военном госпитале в Шверине, который был ужасно переполнен тяжелоранеными, я присоединился к группе раненых, пытавшихся пробраться на юг. Хотя никто точно не знал, как далеко прорвутся русские с востока, но в настоящее время юг еще казался нам безопаснее всего. Мы с перерывами пробивались три дня и добрались, после Магдебурга и Галле, до города Йены в Тюрингии. По дороге нас снова и снова останавливали и строго проверяли. «Цепные псы» и головорезы из СС искали дезертиров.

5 апреля. Вчера они за Галле поймали в нашем поезде сразу двух солдат и одного молодого лейтенанта без приказов на марш. Затем нас всех заставили выйти из поезда и выстроиться перед ним для дополнительной проверки. Внезапно один раненый, который шел на костылях, выбросил костыли и побежал вниз по железнодорожной насыпи. Убежал он недалеко, и был немедленно убит несколькими автоматными очередями. Когда мы затем двинулись дальше, то увидели мертвые тела нескольких повешенных на телефонных столбах солдат, которые должны были служить для устрашения. Но неужели эти палачи действительно верили, что такими методами они еще смогут добиться перелома в войне и тем самым спасти свою собственную шкуру?

10 апреля. Я уже несколько дней в военном госпитале в Йене, где все пока тихо и спокойно. Госпиталь расположен в бывшей школе на окраине города. Здесь мне поменяли повязку и промыли гноящуюся рану. Осколок будут вытаскивать, поскольку он причиняет мне боль. Кормят здесь прекрасно, только табака не хватает. Каждому человеку положено лишь по одной пачке в неделю. Так как этого не хватает, мы пытаемся разбавлять табак высушенными листьями ежевики. Вкус отвратительный! Один уже немолодой солдат, который уже давно здесь и все знает, находит для нас в лесу специальные травы, которые мы высушиваем и смешиваем с табаком. Так нам лучше удается продержаться на нашем скудном табачном пайке.

12 апреля. Буквально за ночь также здесь снова все начинают готовиться к отъезду. Военный госпиталь предстоит постепенно эвакуировать. Сегодня я, наконец, связался с подразделением зенитной артиллерии в Апольде, при котором служит моя подруга. Но так как и ее часть как раз сейчас готовилась к новой передислокации, мы смогли поговорить только несколько минут.

После этого телефонного звонка мы больше не связывались друг с другом.

13 апреля. Я решил присоединиться к группе раненых, которая отправляется в Плауэн в Фогтланде. Но также и здесь та же самая картина переполненности. Никто не заботится о нас, и каждый стремится к тому, чтобы хоть как-нибудь спастись. Здесь я знакомлюсь с одним раненым ефрейтором, который родом из Мариенбада в Судетах. Он рассказывает мне, что его родители владеют маленькой часовой мастерской в этом курортном городке.

Эта беседа напоминает мне о солдате с ампутированной ногой, который на Рождество 1942 года, после гонки со смертью под Рычовым, был моим соседом в санитарном поезде. Тогда он говорил мне, что он родом из Мариенбада и с восторгом так много рассказывал мне о своей родине, что у меня уже тогда возникло желание познакомиться с этим городком. И вот, по воле судьбы, я теперь оказался совсем близко от этого прекрасного курортного города. Потому я не раздумываю, а присоединяюсь к молодому белокурому ефрейтору и нескольким другим, которые точно так же пытаются попасть в Мариенбад.

14 апреля. Мы прошлой ночью переночевали в Эгере и получили достаточно большой сухой паек. Прямо на вокзале нам повезло: большой участок пути мы проехали на попутном грузовике, который ехал на один из военных складов. Оставшийся путь мы затем прошли пешком. Погода уже несколько дней была прохладной, но зато солнечной. Пеший переход, маршрут которого преимущественно проходил через великолепные еловые леса, понравился мне, и я полной грудью вдыхал пряный лесной воздух. Я чувствовал бы себя совсем хорошо, если бы моя рана, которая сильно воспалилась от грязи и движений, не болела так сильно. Поэтому я был рад, когда мы добрались до Мариенбада, и я смог отправиться в военный госпиталь для лечения.

16 апреля. Тот солдат тогда давно в санитарном поезде не преувеличивал. Мне здесь очень нравится. Курортный городок состоит преимущественно из красивых и чистых курортных пансионов и отелей с ухоженными парками и садами. Он лежит посреди прекрасного холмистого лесного ландшафта. Это было бы также для нас, солдат, самым подходящим местом отдыха, если бы призрак войны не бросил бы свою мрачную тень также и на эту идиллию. Но до этого еще не дошло! Здесь люди еще живут как в самом глубоком мире, хотя уже начался настоящий дефицит продуктов. У нас в военном госпитале продовольственное снабжение еще вполне приемлемое, только таких важных для нас маркитантских товаров маловато. Здесь в Мариенбаде все военные госпитали тоже переполнены. Так как кровати преимущественно выделяются тем, кто не может ходить, и тяжелораненым, то нас, солдат с более легкими ранениями, размещают в частных пансионах и лечат амбулаторно. Поэтому мы в настоящее время живем как в гостинице во вместительных комнатах с двумя или четырьмя кроватями, причем завтрак нам приносят в комнату, а обедаем мы в бывшем курзале, который теперь служит нам столовой.

21 апреля. Время проходит здесь слишком быстро, и мы все охотно повернули бы его вспять, если бы могли. С огромным напряжением мы следим, как с обоих фронтов приближаются вражеские войска. Каждый хочет, чтобы первыми здесь оказались американцы. В противном случае многие попытаются пойти навстречу американцам пешком. Но время для этого еще не пришло. Вокруг Мариенбада пока еще все спокойно. Однако уже начали хватать всех выздоравливающих и по группам направлять их в сражающиеся войска. Я еще не выздоровел, поэтому я на некоторое время еще останусь на лечении. Моя рана все еще воспалена и гноится. Вероятно, была задета надкостница, как мне говорят. Хорошо – я не имею ничего против, так как эту боль вполне можно вынести.

24 апреля. В последние дни мы часто стояли перед нашим пансионом и рассматривали девушек, которые проходили мимо нас. Если солдат видел симпатичную девушку, он свистел от восхищения и следовал за нею, чтобы познакомиться. После этого мы быстро стали заключать между собой пари, удастся ли ему это или нет. В случае с одной особенно красивой, но также и очень гордой брюнеткой, которая каждый день в одно и то же время проходила мимо нашего пансиона, до сих пор никому еще не удавалось добиться успеха. Она даже не давала солдатам ответ на их словесные попытки сближения. Но снова и снова, то один, то другой пытались вступить с нею в контакт. Наконец, это превратилось в настоящее соревнование, и у меня было такое чувство, будто это действительно очень радовало брюнетку, иначе она давно выбрала бы другую дорогу.

Когда потом залогом пари стала упаковка табака, которую один некурящий солдат готов был пожертвовать тому, кто добьется с этой брюнеткой успеха, я тоже уже не мог сопротивляться. Я решил не подходить к ней с привычными пошлыми выражениями, а применить очень простую тактику. Я просто хотел сказать ей правду – о чем тут шла речь и не хотела ли бы она поддержать меня в этом. Это сработало! Хотя я тоже сначала как болван бежал рядом с нею, но когда она услышала от меня, в чем тут дело, она остановилась и очень громко рассмеялась. Из-за ее смеха у солдат, идущих за мной, лица вытянулись от удивления, и после этого они очень хотели узнать от меня, какой же трюк я применил, чтобы так быстро убедить ее. С тех пор мы встречались чаще, и из этого даже вышел настоящий роман. Ее родители дали ей действительно редкое имя «Йоланда», которое я здесь услышал в первый раз. Йоланда работала дамской портнихой в пользующемся хорошей репутацией предприятии в городе. Уже спустя два дня она привела меня к себе домой и представила своей матери. У ее отца, художника-оформителя, был свой бизнес, и он, как все мужчины в это время, был где-то на войне. После этого мы вместе прожили прекрасные дни, которые были, тем не менее, омрачены предстоящим концом войны и неизвестностью, которая ожидала нас после этого.

29 апреля. Вчера со скоростью молнии нас облетела весть, что американцы с запада приближаются к Судетам и, вероятно, будут здесь раньше русских. Мы вздыхаем несколько более расслабленно и очень хотим, чтобы случилось именно так. В самом Мариенбаде за исключением военного госпиталя нет расквартированных немецких войск. Поэтому город должен быть сдан вступающим победителям без боя. Тем не менее, наши войска находятся на краю города и в лесах. И поговаривают о том, что некоторые слишком рьяные командиры боевых групп все-таки намереваются сопротивляться американцам. Без сомнения, даже в этой заключительной фазе войны все еще есть такие сумасбродные командиры, которые точно выполняют приказ Адольфа Гитлера: бороться против врага до последнего патрона. Пусть они делают это; но только сами и не жертвуя ради этого жизнями других людей!

Здесь и сейчас все еще бороться против американцев было бы не только бессмысленно, но и стало бы предательством всех раненых в этом городе. Это значило бы, что американская армия вследствие этого задержалась бы дольше и, вероятно, не дошла бы до Мариенбада раньше русских. И мы все больше всего боимся того, что может в таком случае произойти с нами и гражданским населением. Даже те, кто не сталкивался непосредственно на фронте с советскими войсками, все равно, по меньшей мере, слышали об их беспощадности и жестокости по отношению к немецким солдатам и гражданскому населению. Упаси нас Боже от этого! Если мы все-таки должны попасть в плен, то только к американцам, которые, в отличие от советских войск, будут все же обращаться со своими пленными согласно принципам Женевских конвенций.

30 апреля. Мы все замечаем, что дело идет к концу. Даже подвоз продуктов вроде бы прерван, и потому начали опустошать склады. Так как сегодня я должен идти в госпиталь на перевязку, то только с большим опозданием узнаю, что совсем близко тоже опустошают склад с обмундированием. Все солдаты бегают в новой форме и сапогах. Мне еще удается достать пару коричневых ботинок, которые оказались кому-то слишком малы.

1 мая. Ефрейтор Бирнат из нашего пансиона и обер-ефрейтор Фогель из нашей комнаты внезапно нашли учебник английского языка и учатся говорить по-английски. Они упражняются, с какими словами они встретят янки и будут их приветствовать. Их суета нам не нравится, и мы видим в них типичных хамелеонов, которые сразу после нашего поражения втираются в доверие к врагу, чтобы, вероятно, получить какие-то льготы. Я не знаю, нужно ли осуждать их за это. Возможно, у них нет столько злобы на наших врагов, в руки которых мы теперь попадем. Они служили в подразделениях зенитной артиллерии и ни разу не сталкивались с жестокостью на фронте. Счастливые солдаты, которые так перенесли эту войну! Поэтому вы также быстро сможете ее забыть. В отличие от меня и многих других, которым еще удалось ускользнуть от смертельного ада на Восточном фронте и которые теперь стоят перед грудой обломков. Мною овладевает неописуемое разочарование, и я испытываю злость на все, что связано с этой войной.

4 мая. В последние дни в город ежедневно приходили отбившиеся от своих частей солдаты, которых, однако, сразу же отлавливали специальные команды и вывозили их на передовую. Близлежащие леса, вероятно, просто кишат такими отставшими от своих солдатами, которые все устремляются на запад, чтобы не попасть к русским в руки.

Три дня назад мы узнали о самоубийстве Адольфа Гитлера и Евы Браун. Мы были шокированы тем, что такой гордый фюрер таким позорным и малодушным способом уклонился от своей ответственности. Но уже через несколько часов никто больше не говорил об этом, так как у нас были свои собственные заботы. В последнее время ходили слухи, что также русские уже не так далеко и тоже скоро будут здесь. Поэтому мы неспокойно спали этой ночью и внимательно вслушивались в грохот орудий, который отчетливо можно было слышать с обеих сторон.

5 мая. Начало дня было безоблачным. Солнце с утра греет свежую зелень деревьев и кустов и создает волшебные четкие тени на ухоженных пешеходных дорожках. Трава в парках и садах сочно-зеленая, и цветущие кусты вдоль пешеходных дорожек создают опьяняющий аромат. Сегодня чудесный весенний день, и я наслаждаюсь им. Не в последнюю очередь и потому, что нам сообщили, будто Мариенбад должен быть сегодня сдан американцам без боя. Потому мы ожидаем бескровное вступление американцев через несколько часов.

Мы с любопытством ждем этих янки. Когда мы слышим, что они перед городом, я иду вдоль улицы с группой солдат и становлюсь с ними перед большим военным госпиталем. Несколько солдат, которые были ранены на Западном фронте, рассказывают, что американские солдаты получают восхитительное снабжение, но в противоположность нам они несколько изнежились. Без их богатого продовольственного снабжения и огромного преимущества в тяжелом вооружении для поддержки они ни за что не могли бы помериться силами с немецкими солдатами и выдержать то же, что выдержали немцы. Но зачем еще сравнивать их с нами? Они победители, и я уже скоро увижу их.

Вскоре после этого мы уже слышим грохот и лязг танковых гусениц.

Потом мы видим их! Я удивлен тем, что масса солдат сидят на танках, как во время атаки. Когда они приближаются, по спине у меня бегут мурашки. Они выглядят как русские, думаю я, только форма у них другая. Все солдаты стоят на коленях на танках и держат свои автоматы наизготовку. Их лица жесткие, и в их глазах то же напряженное и настороженное выражение, которое мне так хорошо знакомо. Когда они проезжают мимо нашей группы, они направляют свои автоматы на нас. Я вижу, как сверкают их глаза, и на их грязных лицах я узнаю готовность убивать, но также и страх. Неужели они не видят, что мы все здесь просто раненые в бинтах? Никто уже и не думает о сопротивлении. Или это только уважение к немецким солдатам, оттуда и их нервозность? Надо надеяться, что у кого-то из этих настороженных белых и чернокожих парней с затравленными лицами не сдадут нервы, и он не нажмет на спусковой крючок, думаю я. Поэтому мы ведем себя спокойно и не шевелимся, пока они не минуют нас. Затем внезапно появляются несколько женщин и девушек с цветами. Лед сломан!... Последующие войска на джипах и грузовиках спокойно въезжают в Мариенбад.

6 мая. Нашей свободе пришел конец. С сегодняшнего дня для немецких солдат введен комендантский час. Из лесов вокруг Мариенбада все еще доносятся звуки перестрелок. Там, наверное, еще находятся несколько боевых групп, которые сопротивляются. Наши военные госпитали теперь охраняются, и никто без пропуска не может выйти из них. По тем, кто пытается выйти, сразу стреляют боевыми патронами. Также перед нашим пансионом стоит джип с двумя жующими жевательную резинку чернокожими американцами. Завтра они собираются проредить военные госпитали в поисках эсесовцев и выздоравливающих.

8 мая. Сегодня нас перевели из нашего частного пансиона в больший военный госпиталь со звучным именем «Бельвю». Вчера американцы погрузили много выздоравливающих и солдат войск СС на грузовик и куда-то увезли. После этой акции госпитали уже не так сильно переполнены.

9 мая. С этой минуты, к сожалению, в нашей еде совсем нет соли. Без соли жидкие супы на вкус совершенно пресные. Это значит, что чехи конфисковали также соль. Мы предполагаем, что это сделано больше ради наказания проигравших. Когда я смотрю в окно, то удивляюсь, откуда внезапно взялось так много чешских солдат. Между тем войне уже точно конец, официальная капитуляция была объявлена также гросс-адмиралом Дёницем.

10 мая. Вчера я через санитара-унтер-офицера получил письмо. Оно было от Йоланды, которая узнала, в каком госпитале я теперь находился. Она написала мне, что ее фирма по указанию одного высокопоставленного офицера должна была переместить мастерскую в большой отель «Баварский двор», и что она работала теперь только лишь для американского штаба. Так как в верхней части отеля также находился немецкий военный госпиталь, я должен был попытаться добиться перевода туда.

Мою просьбу отклонили. Но зато я обнаруживал, что в подвал нашего госпиталя можно было почти беспрепятственно попасть снаружи. Я описал Йоланде дорогу и в какое время я ожидал бы ее там после конца рабочего дня. Санитар еще в тот же день сообщил мне, что он передал мое письмо. Для него это было легко, так как в «Баварском дворе» также находилось хирургическое отделение, в котором он часто должен был работать как санитар.

11 мая. Я нервничал уже целый день и ждал вечера. Хватит ли у Йоланды смелости прийти ко мне в подвал? Я подобрал такое время, когда, по моему мнению, никто другой уже не стал бы спускаться в подвал. Там находились душевые и котельная и несколько чуланов, в которых хорошо можно было бы спрятаться. С одной стороны дверь выходила в сад, но она была постоянно заперта. Но я уже достал ключ, и после того, как я сверху незаметно проскользнул в подвал, я открыл дверь. Мне повезло! Никого здесь внизу не было. Я выглянул наружу в сад и был приятно удивлен. Йоланда уже стояла за кустом и ждала моего знака. Это была радостная встреча. Кроме того, она принесла мне то, о чем я попросил ее в письме: соль и сигареты. Сигареты она выпросила у янки для своего отца, как рассказала она мне со смехом. Но потом я узнал от Йоланды плохие новости. Она сообщила мне, что чехи начали отбирать у немцев имущество и выгонять их. Тех, кто сопротивлялся, они просто отправляли в лагерь. Теперь немецкому населению больше нечего было есть, так как все продукты были конфискованы. Поэтому многие люди пытались работать у американцев просто за еду. Вследствие этого они одновременно также пользовались и их защитой. От одного американского офицера, который также говорил по-немецки, она узнала, что русские находятся всего в нескольких километрах от нас и очень сердиты, так как американцы опередили их, взяв Мариенбад. В «Баварском дворе» поговаривают, что немецких пленных скоро выдадут русским. Когда я слышу об этом, это вызывает у меня жуткий страх.

13 мая. То, что рассказывала мне Йоланда, случилось сегодня. Все произошло внезапно и слишком быстро, и у нас не было времени для раздумий. Вероятно, иначе я и многие другие еще успели бы убежать. О выдаче советским войскам говорили, но каждый из нас надеялся на корректность американцев и на то, что они не настолько жестоки, чтобы отдать своих собственных пленных красноармейцам.

Но когда этим утром нас вызвали в госпиталь, велели построиться и ждать отправки, нам стало ясно, что надежды наши рухнули. По пути в бараки мы еще встречаем нескольких женщин и девушек, которые уже слышали, что нас передают русским, и хотят найти родных и друзей. Они неистово машут нам, но никто из нас не машет им в ответ. Мы молча сидим в грузовиках, с бледными каменными лицами, и все еще не можем понять, что наши надежды на корректный американский плен за ночь сменились обреченным на смерть будущим. Если нас отправят в Россию, это означает: плен в Сибири!

Для меня это жестокое слово! Оно беспрерывно стучит в моей голове. Могут ли американцы вообще представить себе, что означает слово «Сибирь»? Могут ли они знать, сколько страха, ужаса и безнадежности вызывает одно это слово? Прежде всего, мы, сражавшиеся против советских войск, можем представить себе, что будет ожидать нас в России и Сибири. Уже в барачном лагере мы получаем первое представление. Нас приводят в помещения, в которых мы находим только голые деревянные топчаны, на которых лежит всего по одному одеялу. Но пока нас еще охраняют американские солдаты. Но все меняется, когда в конце бараков на железнодорожных путях подъезжает товарный поезд, и появляются несколько русских солдат. Меня колотит от страха! Это та же самая форма и те же самые лица, которых я, собственно, всегда боялся. Я думал, что смогу забыть их..., но теперь я знаю, что мне это не удастся. Если я не вижу их физически перед собой, то они будут преследовать меня в моих снах.

Нам приказывают построиться, потом к нам подходит переводчик. Он говорит, чтобы все те, которые служили в СС, вышли из строя. Только несколько человек делают шаг вперед. Затем на очереди те, кто воевал только на Восточном фронте. Он приказывает нам говорить правду, так как это легко проверить по номерам наших частей. Я просто молчу и не выхожу вперед. Мой мозг лихорадочно работает, и я ищу шанс выпутаться. Я твердо решил, что не дам отправить себя в Сибирь. Лучше пусть меня пристрелят при попытке к бегству, как это произошло с двумя солдатами, которые попытались убежать в момент нашего прибытия в лагерь.

14 мая. Есть ли еще для меня шанс ускользнуть из этого лагеря? Я выиграл немного времени, так как первый товарный поезд уже уехал сегодня утром. Так как его вагоны еще не были полными, русские быстро просматривали бараки и вытащили еще нескольких человек. Когда один русский приходит к нам, я показываю ему на мою перевязку, которую я все еще ношу на руке. После этого он хватает двух других солдат и выводит их с другими к вагонам. Когда я смотрю в окно, то узнаю в группе тех двух солдат из частного пансиона, которые всего меньше трех недель назад учили английский язык, чтобы приветствовать американских победителей по-английски. Каким плохим сюрпризом стало для них то, что теперь их передают русским. При этом они даже не догадываются, что их ждет.

Для меня выигрыш времени означает шанс найти возможность бегства. Следующую группу пленных будут отправлять только через два дня. Сегодня к полудню лагерь снова наполнился новыми людьми. Среди них есть и солдаты с не вылеченными ранами. Их продолжают лечить на приемном пункте в лагере. Вечером я замечаю, что двух солдат грузят в санитарный автомобиль и возвращают в военный госпиталь. Санитар говорит мне, что раны обоих еще были открыты, и у солдат внезапно начался сильный жар. А больных с высокой температурой положено возвращать назад в госпиталь, таков приказ.

Этот разговор с санитаром больше не выходил у меня из головы, и я немедленно увидел шанс, как можно выбраться из этого лагеря, который представлялся мне воротами в ад. После моих прежних ранений я знал, что у меня каждый раз возникал сильный жар, когда мои раны воспалялись. Потому мне нужно было снова вызвать воспаление моей уже почти зажившей раны. Осколок снаряда от точки входа до кости пробил что-то вроде настоящей трубки, через которую все время вытекал гной. Затем входное отверстие заросло тонким слоем кожи, который я теперь снова хотел пробить. Когда я нашел для этой цели ржавый гвоздь, я осознаю, что это может очень плохо кончиться для меня. Но в моем отчаянном положении я все равно предпочту умереть от заражения крови, чем попасть в сибирский ад. Я подавляю боль и прокалываю гвоздем недавно зажившую рану, пока из нее не проступает кровь. А чтобы ускорить воспаление, я еще проталкиваю в рану несколько сантиметров тонкой марлевой повязки.

15 мая. Мой расчет оправдался. Уже ночью я почувствовал сильную боль в руке. Но только сегодня во второй половине дня мой лоб стал горячим и я почувствовал высокую температуру. Пока я шел в медпункт, у меня уже кружилась голова. Санитар сразу положил меня на носилки и обследовал меня. После этого я могу вспомнить только лишь о том, что я говорил водителю санитарной машины, чтобы он отвез меня в военный госпиталь в «Баварский двор», что он затем и сделал. После этого я больше ничего не помнил.

17 мая. Когда я проснулся сегодня утром, то был весь покрыт потом. У меня были кошмарные сны о войне и ее жестокости. Только постепенно я понял, где нахожусь. Я лежал в чистой кровати вместе с тремя другими ранеными в светлой палате военного госпиталя в гостинице «Баварский двор». Приветливая медицинская сестра как раз принесла кофе. Мне она тоже поставила чашку. У него был вкус кофе в зернах, но он был жидким и безвкусным, как будто его заваривали уже повторно. Когда я хотел подняться, то заметил, насколько я ослабел, и что моя левая рука от локтя до плеча была замотана толстым бинтом.

19 мая. Я попытался встать, но мои колени все еще сильно дрожат. Тем не менее, мне удалось выйти в коридор. Я хотел поискать глазами Йоланду. Тут я столкнулся с врачом, который обратился ко мне и удивился тому, что я был уже на ногах. Может быть, это он меня оперировал? – подумал я. Как будто читая мои мысли, доктор говорит: – В вашей ране был здоровенный кусок марли. Мне пришлось сделать длинный разрез над локтем. Но я успел как раз вовремя! На несколько часов позже вас уже не удалось бы спасти.

Я хотел кое-что ему сказать, но он махнул рукой и, подмигнув, произнес: – Все в порядке! Я видел вашу солдатскую книжку и знаю, почему вы это сделали.

Еще в тот же день я с дрожащими коленями спустился по лестнице вниз, чтобы посетить Йоланду. Для нее я как будто восстал из мертвых. Йоланда знала об отправке немцев в русский плен, а также о том, что для многих это означало смертный приговор. От радости она пообещала мне, что через пару дней снимет с меня мерки, чтобы сшить мне брюки из сохранившегося у нее куска ткани, и куртку из куска льняного полотна. Тогда я снова выглядел бы как настоящий штатский, сказала она мне таинственно, как будто она уже знала больше.

21 мая. Йоланда действительно знала больше! Я узнал, что американцы снова остановили выдачу русским немецких пленных и перевезли их в свой собственный лагерь, который должен находиться всего в десяти километрах отсюда в городке Тепл (по-чешски Тепла – прим. перев.). Там всех пленных, которые жили в окрестностях до двадцати километров или смогут указать адреса родственников, снова освобождают уже через несколько дней. Йоланда немедленно предложила мне, что я в любое время могу указать ее адрес или адрес ее родителей. После этого янки, вроде бы, больше ничего не проверяют, так как они только рады тому, что смогут уменьшить переполненность лагеря.

3 июня. Время прошло у меня быстро. Военный госпиталь медленно опустел, и в нем осталось лишь совсем немного военных, которые все еще проходили здесь курс лечения. Еда тоже стала лучше, но табак мы больше не получаем. Несколько раненых установили связь с внешним миром и время от времени тайком получают американский табак из окурков от немцев, которые выбирают окурки из пепельниц там, где они работают.

Я сам постепенно выменял у американцев мои военные ордена на сигареты «Лаки Страйк», «Кэмел» или «Честерфилд». Белые и черные солдаты прямо-таки сходят с ума от немецких орденов, которыми они, вероятно, будут хвастаться в Штатах. Они даже приезжали к нам в госпиталь и просто соревновались между собой, кто из них может предложить нам больше сигарет. Да и какой мне толк с этих военных наград, которые и так в принципе никогда не имели для меня такого большого значения, как для некоторых других? Теперь, когда война для нас так или иначе проиграна, они все равно не стоят больше того куска металла, из которого они сделаны, и я все-таки еще получил за них у американцев несколько блоков сигарет, которые помогли мне, заядлому курильщику, легче пережить эти плохие времена.

5 июня. За последние две недели я встречался с Йоландой почти каждый день на короткое время. Но я заметил, что уже несколько дней что-то стояло между нами. Она рассказывала мне, что девушек из ее предприятия американские офицеры часто приглашают в казино. До сих пор, однако, она еще оставалась единственной, кто отказывался от этого. Что мне ответить ей на это? Я уже знаю, что здесь жестоко издеваются над немецким населением. Продуктов не хватает, и чехи угнетают и унижают немцев. Они называют это искуплением! Многих уже беспричинно обвинили в чем-то и отправили в лагерь. Американские оккупанты – единственные, у которых немцы пока находят приют. Что же тут удивительного, что они держатся за американцев? Если Йоланда, вероятно, ради меня, все еще отказывается встречаться с американцами, как это делают ее коллеги, то она, все же, не сможет продержаться долго, тем более, что я, как военнопленный в чужой стране, никак не могу ей помочь, зато вполне могу навредить. Поэтому мне, пожалуй, скоро придется потерять ее. Война официально закончена, но она и дальше будет требовать от нас жертв и самоотречения. Но сегодня Йоланда обещала в ближайшие дни закончить уже начатые брюки и льняную куртку для меня.

6 июня. Неприятности в большинстве случаев застают врасплох. Сразу после завтрака мне сказали, что меня выписывают из госпиталя и в полдень с несколькими другими увезут на грузовике в лагерь для военнопленных. Я уже не успел встретиться с Йоландой лично и передал письмо для нее через санитара. Моя рана зажила, но рука моя еще плохо действует, и мне приходится носить ее на перевязи.

Открытому грузовику, на котором нас везли, понадобилось самое большее полчаса, чтобы добраться до лагеря.

Собственно, лагерь был только огороженным колючей проволокой участком поля с засохшей травой, у ограды которого патрулировали несколько американских часовых. Я видел, как они время от времени бросали свои наполовину выкуренные окурки через забор и смеялись, когда несколько опустившихся солдат набрасывались на них и торопливо докуривали. Некоторые солдаты стояли прямо у забора и прямо-таки ждали окурки. Иногда часовой с наслаждением закуривал сигарету и уже после нескольких затяжек, провоцируя, бросал ее на землю и топтал. Противный жест этих янки!

Я удивился большому количеству пленных солдат, по внешнему виду которых уже никто больше не мог понять, в каком звание они когда-то были. Они либо сидели на земле, либо стояли с обросшими и бледными лицами и бесцельно глядели в пустоту. Была сильная жара, и солнце безжалостно жгло тела. Некоторые снимали с себя одежду, а другие, которые, пожалуй, уже давно были здесь, сидели в своего рода одиночных окопах, которые они позавешивали плащ-палатками и старыми одеялами. Очень жарко, но лучше так, чем если бы пошел дождь, думал я. Тогда это поле превратилось бы просто в грязное болото.

Мы, новички, только вечером получаем суп, который при отсутствии столовой посуды мы должны хлебать из старой консервной банки, которую нам разрешили найти в куче мусора.

11 июня. Мне действительно везет, и все случилось именно так, как говорила Йоланда. Каждый день освобождают много пленных, которые либо жили в оккупированном американцами регионе, либо указали адрес живущих там родственников. Но условием для последних является то, что они согласно солдатским книжкам проживают в оккупированных русскими областях. Так как я мог привести это доказательство, мне уже сегодня дают справку об освобождении, и теперь я с группой других освобожденных выхожу на свободу через ворота, которые охраняет чернокожий часовой.

Пройдя несколько метров, я останавливаюсь и еще раз оглядываюсь на грязные и жалко выглядящие фигуры, которые устроились на усеянном ямами и кучами земли поле. Только теперь я действительно понимаю, что мне и здесь снова удалось выпутаться очень легко. Я благодарю Бога за то, что мой плен был таким коротким. Это были не только мусор, грязь и тупое прозябание, гораздо хуже были позор и унижения, которые я вынужден был терпеть от любого злого американского часового.

Теперь я освобожден от всего этого – я свободен! И с каждым шагом, отдаляющим меня от лагеря, я постепенно освобождаюсь и от тягостного бремени, которое так сильно угнетало меня последние недели. Я снова медленно обретаю надежду и начинаю воспринимать окружающее в новом свете. Я наслаждаюсь пестрым великолепием цветов на просторных лугах, и я чувствую смолистый запах еловых лесов, которые обрамляют дороги слева и справа. Также день кажется мне еще прекраснее. Небо лучезарно синее, погода теплая, ветер несет в нашу сторону освежающую прохладу.

На следующем перекрестке наша группа разделяется. После этого мы идем в разных направлениях поодиночке или по несколько человек. Я присоединяюсь к двум другим, которые тоже хотят в Мариенбад. Уже под вечер мы достигаем первых домов города.

В маленьком парке мы устраиваем привал просто на скамейках. Поблизости журчит ручеек, которого как раз достаточно, чтобы мы смогли умыться. Затем я сижу на скамейке и думаю, что Йоланда будет поражена тем, что меня отпустили уже через несколько дней. Теперь я больше не солдат. А когда я скину грязное солдатское обмундирование, то я снова почувствую себя цивилизованным человеком. И успела ли уже Йоланда сшить мне брюки и куртку?

Я смотрю на мои старые солдатские брюки, которые обтрепались снизу. Они совсем не подходят к новым светло-коричневым шнурованным ботинкам на моих ногах. Я могу быть доволен, что мне удалось добыть новые ботинки еще тогда на складе – кто знает, когда бы мне в противном случае снова удалось бы достать новые ботинки. Когда я как раз собираюсь почистить их тряпочкой из моей переметной сумки, надо мной нависает какая-то темная тень. Я поднимаю глаза вверх и вздрагиваю. Передо мной стоит чешский солдат и на ломаном немецком языке требует отдать ему мои новые ботинки. Когда я просто игнорирую его и хочу уйти, он снимает с плеча свой автомат и прижимает ствол к моей груди.

Когда я вижу его полные ненависти глаза, то понимаю, что он выстрелит в меня без колебаний. Я его враг, а он победитель, и я в его власти, и он даже может застрелить меня, если ему захочется. Поэтому я торопливо снимаю мои новые ботинки и отдаю ему. Чех за это время тоже стянул свою стертую и изношенную обувь и бросил ее мне к ногам. Со злобной ухмылкой он надевает мои ботинки и уходит.

Больше всего мне хотелось побежать за этим мерзавцем, чтобы отобрать у него мои ботинки. Но он был вооружен и полон чувства мести. Поэтому мне не остается ничего другого, как, скрежеща зубами, надеть его старые башмаки, чтобы не идти в одних носках. Эта встреча с чешским ополченцем очень отчетливо показывает мне бессилие проигравшего и заставляет меня почувствовать, насколько глубоко ненависть и жажда мести и возмездия укоренились в людях, которые были нашими врагами.

Война капут! Страстное желание многих людей исполнилось, и война, наконец, закончилась. Но закончится ли она также в сердцах людей? Как много времени еще понадобится, пока люди преодолеют свои чувства ненависти и мести, которые все еще как болезненные шипы глубоко сидят в их плоти и тысячекратно взывают к возмездию?

Но я знаю, что и среди них тоже есть люди, которые даже на этой бесчеловечной войне не ненавидели своих врагов и человечно сблизились с ними. И именно они и дарят мне новую надежду!

И если сейчас, спустя уже более пятидесяти лет после той злосчастной войны, желание миролюбивого сосуществования всех когда-то враждовавших друг с другом наций в значительной степени осуществилось, то миллионы крестов всегда будут напоминать нам о том, что когда-то молодые люди с обеих сторон на жестокой войне лишились своей драгоценной жизни еще до того, как она началась для них по-настоящему.

Я никогда не смогу забыть боевых товарищей, которых я знал лично. Они всегда напоминают мне о том, что мне с Божьей помощью было позволено выжить, и потому я смог взять на себя обязательство рассказать о них и об их судьбе.

Велесова Слобода, 2014 г.

Русский Интеллектуально-Познавательный Ресурс «ВЕЛЕСОВА СЛОБОДА»

Если вы хотите автоматически получать информацию о всех обновлениях на сайте, подпишитесь на рассылку --> Новости сайта Велесова Слобода.

Оглавление

Гюнтер К. Кошоррек Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg