«Знаменщик»

Полк стоял на железнодорожной насыпи и служил мишенью для прусской армии, расположенной напротив него, около леса. Перестреливались на расстоянии восьмидесяти метров. Офицеры кричали: «Ложитесь!» — но никто не повиновался им, и храбрый полк стоял, тесно сомкнувшись около своего знамени. В лучах заходящего солнца, рядом с хлебными колосьями и пастбищами, эта кучка измученных людей, окруженная густым дымом, имела вид стада, застигнутого врасплох в чистом поле грозой.

Сколько сыпалось ядер на этой насыпи! Только и слышны были треск ружей, перестрелка, глухой шум обломков, падавших в канаву, и пули, которые гудели от одного конца поля битвы до другого. По временам знамя, развевавшееся над полком, волнуемое ветром картечи, исчезало в густом дыму. Тогда раздавался строгий и спокойный голос, покрывавший пальбу и проклятия раненых: «К знамени, ребята, к знамени!» Тотчас же, смутно, подобно тени, в красноватом тумане появлялся офицер, и героическое знамя, становясь живым, снова развевалось над полем, сражения.

Двадцать два раза оно падало! Двадцать два раза его древко, еще теплое, выскользало из умирающей руки, было подхвачено и поднято; и когда, при закате солнца, уцелевшая от полка небольшая горсточка людей медленно отступала, знамя было лишь тряпкой в руках сержанта Горнуса, двадцать третьего знаменщика в течение дня.

Этот сержант Горнус был старый служака — тупица, который едва умел подписать свое имя и в течение двадцати лет дослужился лишь до чина унтер-офицера. В его низком и упрямом лбе, в сгорбленной спине, в машинальной походке рядового сказывались все невзгоды, испытанные найденышем, и жизнь в казармах. К тому же он был заикой, но от знаменщика и не требовалось красноречия. В тот же вечер полковник сказал ему: «У тебя знамя, мой милый; сохрани же его!»

И на его бедную походную шинель, выцветшую от дождя и солнца, маркитантка сразу же нашила золотую каемку подпоручика.

Событие это было единственной светлой звездочкой и гордостью в этой покорной жизни. Фигура старого служаки вдруг как будто преобразилась. Сгорбленная спина выпрямилась, опущенные вниз глаза глядели открыто и прямо и смело следили за развевающимся лоскутом; крепкая рука держала его высоко, не страшась ни смерти, ни измены, ни поражения.