«Тайна ультиматума»

Роман Николаевич Ким Тайна ультиматума

2 апреля 10-го года эры Тайсё[1] в час дня все янки, все поголовно, покинули Урадзио[2].

Историческая справка.

В ночь 4–5 апреля 1920 г. японские интервенционные войска в Приморье напали на войска приморского правительства. Нападению предшествовал не разрыв дипломатических отношений между японской стороной и приморским правительством, а, наоборот, установление соглашения между ними. Нападение было начато во Владивостоке, где японских войск было больше в семнадцать раз. Это была не военная операция, не вооруженный поединок, а вероломное нападение вооруженных с головы до ног семнадцати человек на одного спящего, который в первый и последний раз поверил честному самурайскому слову. Японская офицерня после победы решила, что революционное движение в Приморье уничтожено в корне и что японские войска останутся во Владивостоке навсегда.

«Удивление японцев было неописуемым, когда партизаны 7 апреля перешли в контратаки» (Вишневский).

Вместо «оккупации навсегда» японским войскам через два с половиной года пришлось торопливо покинуть Владивосток навеки. К нему подходили части Народно-революционной армии.

Я был в числе офицеров штаба имперской экспедиционной армии, выделенных для проводов на Эгершельдской пристани. Мы стояли у самого причала, рядом с консулами, чехословацкими офицерами и представителями красного командования.

Эвакуация походила на отъезд экскурсантов[3] MCA. Американцы — офицеры и солдаты — столпились на борту огромного транспорта, кричали и свистели своим русским подругам. Те стояли шпалерами сзади у пакгаузов, всхлипывали и жевали резинку. Раздались прощальные гудки, женщины стали кидать через наши головы бутоньерки и серпантин. Прощаясь с нами, офицеры штаба генерала Гревса изо всех сил выкручивали нам руки. Мы улыбались, стиснув зубы.

Подполковник Кричли, который в знак дружбы передал мне нескольких завербованных им агентов — русских коммерсантов и китайцев-притоносодержателей, сказал мне:

— Верьте подаренным вам шпионам, они проверенные, надежные люди.

Я, в свою очередь, преподнес ему амулет — кусочек холста, на котором была тысяча стежек.

— Эту штуку носили древние самураи под доспехами и избавлялись от всяких бед.

— Можно положиться на этот амулет? — спросил Кричли.

— Вполне, — ответил я и подумал: «Так же, как на подсунутых тобой шпиков, явных двойников».

Американский транспорт отчалил от пристани, оркестр на корме заиграл «Tohnny, put your gun, put your gun», янки выкатились из гавани, так и не отомстив за Романовну и Сучанскую долину, где красные набили им морду.

Без четверти пять пополудни меня вызвал полковник Исомэ. Наш автомобиль подъехал к зданию приморского правительства. В вестибюле мы сняли манто, сказали секретарю председателя правительства о том, что прибыли по поручению нашего командующего, нас провели сразу же на второй этаж в кабинет Медведева. Полковник Исомэ вынул из портфеля бумагу, она даже не была вложена в конверт, протянул председателю. Долговязый, с полуседой бородкой Медведев. снял очки, надел другие, прочитал бумагу и спросил тихим голосом:

— Это ультиматум?

— Это заявление, — ответил по-русски Исомэ.

Он отлично говорил по-русски и довольно чисто произносил даже букву «л». У нас все штабные переводчики спотыкались на этой букве.

— Нет, это ультиматум, — повторил Медведев, — с требованием, чтобы мы обезоружили себя. И с трехдневным сроком. Консульский корпус знает об этом ультиматуме?

Исомэ вежливо ответил:

— Ответ в течение трех дней, в противном случае на вас ответственность. Командующий надеется, что обе стороны придут к соглашению в интересах мира и дружественных отношений.

Полковник, надев фуражку, поднес палец к козырьку и пошел к дверям. Визит продолжался ровно семь минут.

Исомэ и я из одной провинции — из Фукуока, до Сибири вместе служили во втором управлении генштаба, до этого преподавали в Аоямской школе. Поэтому я с ним, хотя он на два выпуска раньше меня, на правах земляка разговариваю просто, без церемоний.

Для меня ультиматум командующего прогрохотал как гром в синем небе. Сели в машину, я посмотрел на квадратную физиономию Исомэ с выпирающими зубами. Из-за этих зубов казалось, что он всегда улыбается, но он улыбался только в тех случаях, когда этого требовали интересы дела.

— Зачем надо предъявлять ультиматум? В порядке дипломатического этикета? Чтобы не было неожиданности? Значит, Сунцзы[4] к черту?

Исомэ закурил русскую папиросу.

— Не горячись. Так надо, поймешь после.

В штабе нашей армии подобралась группа почитателей Сунцзы. Главным комментатором его учения был Исомэ. Он проштудировал все тринадцать томов «Биншу», его коньком было пространно толковать главы о «пяти делах и семи замыслах» и о «пути неожиданности». Когда после Блуме, Клаузевица и Жомини мы открыли книги Сунзцы, нам показалось, что мы стали пить чистую, холодную воду после заграничных приторных лимонадов.

Мы наизусть, как из устава, выучили фразы из «Биншу». Из третьей главы «Подготовка нападения»— о том, что победа обеспечена, когда способный полководец поступает так, как он считает нужным, а не так, как велит государь, из восьмой главы «Девять чрезвычайностей» — о том, что «иногда по обстоятельствам приходится действовать без приказа государя», и из десятой «Арена войны» — где говорится, что, если можно победить наверняка, то следует проводить нападение, даже если придется нарушить запрет государя. Сунцзы прямо говорил, что командующий действующей армией в некоторых случаях должен быть независимым, совсем освобожденным от влияния правительства и действовать на свой страх и риск и ставить правительство перед свершившимся фактом. Слова Сунцзы имели в виду именно такое положение, какое сложилось сейчас для нашего командующего.

Сунцзы учит «цзио-дао» — «правилу неожиданности»— как обманывать врага четырнадцатью способами, как маскировать свои замыслы, как притворно идти на соглашение, усыпить его бдительность, а потом стремглав, врасплох — трах! — наносить сокрушающий удар, подобный удару молнии.

Недели две назад Исомэ дал свой истрепанный экземпляр «Биншу» генералу Ои.

— Командующий, наверно, не открывал твоей книги, — сказал я. — Если бы прочитал, то не предъявлял бы дурацкого ультиматума, который насторожит их. Получается как у фехтовальных школ. Одна вызывает другую: готовьтесь, пожалуйста, к состязанию, срок вам даем такой-то, мы тоже будем готовиться.

Исомэ ответил:

— Генерал уже прочел книгу и вернул мне. И, судя по следам его ногтя на страницах, он умеет правильно читать и толковать китайские тексты.

В десять вечера я по распоряжению начальника штаба генерал-майора Такаянаги объездил все казармы 42-го и 11-го пехотных полков, 4-го полка полевой артиллерии и 5-го саперного батальона. Солдатам перед вечерней поверкой сообщили, что партизаны заключили тайное соглашение с американцами, часть американских войск осталась во Владивостоке около Седанки, надев форму чехословаков и красных войск. Русское командование готовит такое же нападение, какое совершил Тряпицын в Николаевске, и это нападение состоится сегодня или завтра.

Все наши казармы уже были снабжены мешками с песком, солдатам дали походный паек. Я раздал ротным командирам карты Урадзио с белыми и черными кружками — наши и русские казармы. Наши, белые кружки во всех частях города окружали черные кружки, как в игре «го».

Около одиннадцати ночи меня и майора Югэ послали на Тигровую гору. Как только стали подниматься со стороны Амурского залива, сверху крикнули по-русски:

— Сюда неридзя! — И добавили по-японски: — Уцудзо![5]

Я зажег электрический фонарик, описал большой круг и перечеркнут его крест-накрест. Сверху ответили тем же сигналом. Я потушил фонарик, потом зажег, проделал это четыре раза и стал подниматься.

Центральная высота в городе уже была нашей, обошлось без единого выстрела. Оказывается, наши час тому назад взобрались на гору, предъявили русским постовым поддельное письменное распоряжение красного военачальника Лазо с его подписью, русские поверили, что у нас будет ночное обучение, и ушли, оставив две трехдюймовки.

Я стал у высокого флагштока, медленно оглядел город и длинную узкую гавань, по цепям огней можно было точно определить все улицы. Прожектор с броненосца «Хидзэн», бывшего русского «Ретвизана», прощупывал вход в бухту.

Вспомнил, как в детстве был на Аманохасидатэ, смотрел с горы на залив с длинным перешейком, с соснами далеко внизу. На этот залив смотрят необычным способом. Становятся спиной к морю, нагибаются вперед и смотрят через широко расставленные ноги: небо идет вниз, море вверх.

Я принял эту позу, майор Югэ тоже, сказав с восхищением: «Ой, какая красота!» — все, кроме часовых у орудий, тоже нагнулись, опираясь на винтовки. Мы все как будто молились в полночь неизвестному божеству.

Через полчаса вернулся в общежитие чинов штаба, в гостиницу «Централь». Все окна были темны: начальник штаба приказал не зажигать света в комнатах с окнами на Алеутскую и Светланскую, свет горел только в комнатах с окнами во двор. Никто не спал. Ночью дважды в «Централь» приезжали от русского штаба, спрашивали генерал-майора Такаянаги или полковника Исомэ, но часовой — винтовку поперек — не пускал русских дальше входной двери. Я выходил к дверям и очень любезным тоном говорил, что оба уехали на Океанскую ловить крабов.

Все утро, весь день 3 апреля я и майор Югэ бегали, словно нам подожгли пятки. Дважды ездили на бухту Улисс, где за наспех построенным крематорием для будущих пленных близко к берегу расположилась батарея хиросимского полка полевой артиллерии, ездили в гости к Луцкому, в гостиницу «Версаль», он единственный из русских говорил по-японски, два битых часа беседовали о том, как ловят съедобных змей на юге Китая, о запрещенных приемах дзю-до, о том, как татуируются гейши и о гомосексуализме в Европе и Азии. Луцкий, старый барсук, каждый раз, как только мы подводили разговор к ультиматуму, перепархивал на другие темы, так ничего и не сказал о том, что нас интересовало — отношение русских к ультиматуму. Мы выкурили по целой сигаре, стало тошнить, я даже оторвал аксельбант, а майор Югэ скрипнул зубами, мы встали и тепло попрощались с Луцким, и я твердо решил самолично пристрелить Луцкого, когда он попадет в наши руки.

После ужина стало известно: наше командование согласилось вести переговоры, генерал-майор Такая-наги встретился с русскими делегатами, они стали крутить, но генерал-майор остановил их, напомнил, что срок ультиматума истекает завтра — 4 апреля в 5 часов пополудни, встал из-за стола и приказал своему адъютанту проводить гостей к машинам. Русские сразу же помчались к консулам, особенно долго говорили с американским и английским, затем собрали иностранных корреспондентов, с ними говорили Роман Цейтлин и Луцкий, жаловались на нас, после этого объявили осадное положение, прекратили отпуска солдатам. На улицах стало совсем пусто, даже китайцы — разносчики рыбы и овощей — спрятались в своих фанзах, будто в городе началась чума.

Исомэ послал офицеров на Первую Речку и в Гнилой Угол произвести рекогносцировку. Офицеры доложили: в русских казармах потушены огни, у окон поставлены пулеметы, они ждут нашего выступления. В верхнем коридоре «Централя» я прошел мимо Исомэ и сказал ему на ходу:

— Надо отнести книги Сунцзы в клозет и использовать вместо туалетной бумаги. Он нам теперь совсем не нужен.

Ночью в комнатах начальника штаба, на втором этаже, сменили мебель. Четыре окна угловой комнаты выходили на Светланскую и Алеутскую, нас отделяло десять-пятнадцать шагов от здания земства — резиденции их правительства и гостиницы «Золотой Рог», где жили члены правительства. На подоконники положили мешки с песком, втащили три гочкиса и две мелкокалиберки с «Хидзэна», пулеметы установили на рояли, спилив ножки, диваны и кресла выставили в коридор. Генерал-майор Такаянаги приехал из штаба в три часа ночи, вызвал меня, майора Югэ и двух адъютантов. Мы сели на мешки и ящики, стали пить зеленый чай с солеными рисовыми сухариками и ждали, что скажет начальник штаба. Он неторопливо поужинал, смесь японского с русским — жареная корюшка, холодная лапша со сладкой соей, квашеная редька и водка — и, выпив чашку чая, всунул в рот зубочистку. И наконец, приказал своему старшему адъютанту майору Инахара:

— Утром в десять часов надо будет передать частям на Первой Речке: отпустить треть солдат в город до пяти часов дня. Пусть разгуливают по городу и покажут русским, что все уладилось, ничего не случится, японская армия за мир и дружбу с русскими.

Мы переглянулись, никто ничего не понимал. Я хотел задать вопрос, но раздумал, лучше спросить у Исомэ.

С утра наши солдаты, сходив в бордели в Корейской слободке и на Семеновской, стали слоняться по Китайской и Светланской и толпиться у витрин фотографий и у китайских лавок. С «Хидзэна» спустили на берег половину экипажа.

В половине пятого дня, за полчаса до истечения срока ультиматума, русские, как мы и ожидали, приняли все наши шесть требований уважать права имперской армии. Генерал-майор Такаянаги от имени командующего экспедиционной армией заявил, что японское командование весьма удовлетворено фактом установления взаимопонимания между заинтересованными сторонами. Русским делегатам было послано приглашение на завтра прибыть в штаб на завтрак.

Я и Югэ сговорились поехать на ту сторону Амурского залива. Я остановил Исомэ у входа в кабинет начальника штаба и сказал сквозь зубы:

— Значит, пошли на соглашение? Будете пить с ними водку, закусывать зернистой икрой и обмениваться комплиментами. Нам нечего тут делать. Мы с Югэ поедем охотиться на фазанов, чтобы почтить память Сунцзы. Надо успокоить его дух.

Исомэ молча втолкнул меня в кабинет начальника штаба. Тот говорил по телефону с начальником гарнизона в Никольске генерал-майором Одагири:

— Примите приглашение русских на банкет и отрядите десять офицеров. Пусть пойдут с красными бантами на груди, но без наших орденов. И пусть пьют вовсю, но чтобы вернулись в казармы до девяти, ни на минуту позже. Опоздают — военно-полевой суд. Соглашение с русскими подписано. Следите за их тридцать третьим полком, ни на минуту нс спускайте глаз и держите в поле зрения начальника их гарнизона Андреева. Ждите дальнейших указаний. Да, да. Поторопите жандармерию с дополнительным списком корейских главарей.

Я шепнул:

— В чем дело? Ничего не понимаю.

Исомэ хлопнул меня по спине.

— Дурак. Все идет как надо.

Мне приказали составлять сводки телефонограмм и посылать через каждые 30 минут командующему армией на квартиру на Пушкинской улице.

Телефонограммы шли от штаба жандармерии. Штаб русских войск отменил осадное положение, снял усиленные караулы, на Эгершельде в казармах осталась уже только треть солдат, около штаба крепости убрали все пулеметы, русская тревога быстро испарялась и поднималась в небо.

Начальник штаба подозвал меня к себе пальцем и сказал почти шепотом:

— Тебе дается специальное поручение. После выполнения его явишься не сюда, а в «Централь» и доложишь мне.

Исомэ сунул мне в руку конверт, на лицевой стороне ничего не было написано, на обратной стороне— личная печатка генерал-майора. Я прочитал то, что было в конверте, вернул листок прозрачной бумаги Исомэ. Он разорвал бумажку на тонкие полоски, смочил слюной, скомкал.

Генерал Такаянаги тихо сказал:

— Как только увидите их засаду, немедленно поднимите тревогу выстрелами. Стреляйте в воздух так, чтобы пули пролетели над их головами и только напугали. И мчитесь обратно в отель. Я буду здесь.

Я быстро направился в «Централь», надел чистое белье, вынул из чемодана фамильный старинный меч, переделанный в саблю, приложил его ко лбу и поклялся смочить его. Потом положил во внутренний карман кителя дощечку-талисман с горы Нарита. Стал курить, никогда сигареты так быстро не курились.

Ровно в 9.30, согласно приказу, я с поручиком Ивая и пятью унтер-офицерами, взяв два пулемета, поехал на грузовике на Эгершельд. На улицах было темно, фонари не горели, по дороге встретили четыре легковые машины с потушенными фарами. Девять часов, но казалось, что уже два часа ночи. Доехали до последнего причала, повернули обратно к вокзалу. Проехали мимо штаба крепости, все окна были темны, как будто в здании нет ни души. Во всем городе шумела только паша машина. На площади перед вокзалом замедлили ход. Пристально оглядел ее. На углу Морской улицы, которая спускалась к вокзалу, и улицы, которая шла позади штаба крепости, в темноте копошились фигуры. Они! Партизанская засада! Грузовик рванулся вперед, я приказал стрелять не вверх, а прямо в людей, дали два залпа и пулеметную очередь и помчались по Алеутской во весь опор. И сразу же на Тигровой зататакали пулеметы, началась стрельба на Коммерческой пристани за вокзалом и за особняком Бринера на склоне Тигровой горы, на Адмиральской пристани и еще в других местах — весь мир проснулся в одно мгновение.

Подлетели к «Централю», я с размаху прыгнул в вестибюль, повалил кадку с пальмой, взбежал на второй этаж и, ворвавшись к себе в номер, немедленно позвонил в штаб — дежурный адъютант сказал, что генерал-майор в «Централе». С угловых комнат отеля уже вовсю палили через улицу. Забухали трехдюймовки — очевидно, со стороны Орлиного Гнезда.

Начальник штаба был в столовой для обер-офицеров, она была заполнена, некоторые сидели на полу. Генерал-майор Такаянаги, не дав мне открыть рта для рапорта, крикнул:

— Майор Момонои, вместе с полуротой немедленно взять резиденцию вражеского правительства!

Обстрел здания правительства в упор через улицу продолжался десять минут, оттуда не отвечали. Мы столпились в вестибюле и на лестницах. Во всем городе грохотали выстрелы. Обстрел здания правительства вдруг прекратился. Я обнажил саблю, крикнул «в атаку!», выскочил на улицу, бросился к резиденции правительства. Мы вбежали во двор, оттуда ворвались в здание. В темных коридорах и комнатах ни души, только густая пыль от штукатурки, хрустело стекло под сапогами. В полуподвальной комнате солдаты нашли четырех мужчин и одну женщину, закутавшуюся в одеяло, ее стащили с постели. Женщина закричала:

— Мы военный нет! Мы убирай комната, топи-топи печи. Аната, пожалуйста, не надо, не надо.

При свете фонарика женщина показалась мне довольно привлекательной. Я сорвал с нее одеяло и взмахнул саблей над ее головой, она упала в обморок.

— Поджечь здание? — спросил поручик Иван.

— Нет указаний, — ответил я.

— А этих? Может быть, переодетые партизаны?

— Это сторожа и дворники. Пусть живут.

Поручик помахал саблей в воздухе.

— Засовывать обратно в ножны в сухом виде — плохая примета.

— Еще успеем, — сказал я.

Пальба в городе закончилась к двум ночи. Последние выстрелы были даны из шестидюймовок с «Хидзэна», очевидно, по Гнилому Углу.

Я поехал на трофейной машине — «паккарде» — председателя русского правительства на Первую Речку осматривать захваченные казармы. У меня громко стучало сердце, когда я увидел казармы за тюрьмой. В этих казармах стояла та самая партизанская часть, которая в ноябре прошлого года встретилась с нами под Вяземской. Та самая, из-за которой все офицеры 42-го полка после неудачного боя обрили головы, как буддийские монахи, и обвязали белыми траурными тряпками сабельные эфесы.

Когда пулеметы стали бить по окнам, русские спали и, еще не проснувшись как следует, стали выбрасываться в нижнем белье из окон. Они не спали до этого несколько ночей, а в эту ночь успокоились и крепко заснули. Перед окнами внутри и снаружи казарм образовались брустверы несколько сяку вышиной из полуголых трупов. Та партизанская часть на Эгершельде, с которой мы начали, очевидно, не успела предупредить этих. Мы вовремя перерезали провода. На дворе валялись белые тряпки — наши офицеры получили полную сатисфакцию, смыли с себя позор. За казармами на горе хлопали в одиночку револьверные выстрелы, добивали сдавшихся.

В штабе на Семеновской, в адъютантской уже пили шампанское. В углу пели «Утэ-эя, корасэ-эя, рося-таки во!»[6].

Уже были получены реляции из Раздольного, Никольска, Шкотова, Имана, Спасска. Бой еще шел только в Хабаровске, город был взят, но часть неприятельского гарнизона еще сопротивлялась на окраине. Штаб напоминал университетское общежитие после победы в бейсбол. Вестовые тащили охапками с четвертого этажа давно заготовленные флаги с красным кругом — с утра украсят ими весь город, ставший нашим. Я стал вытирать платком глаза — воину не стыдно плакать от радости.

В кабинете начальника штаба стояли наши корреспонденты с повязками на руках. Генерал-майор медленно говорил, все записывали.

— …Но через час после установления соглашения русское командование под давлением вожаков партизанских отрядов отдало приказ всем гарнизонам в Приморье напасть ночью на наши войска. Первыми должны были выступить партизанские части на Эгершельде. Мы послали майора Момонои с солдатами на грузовике в сторону штаба крепости с тем, чтобы в случае появления партизанской колонны около вокзала поднять тревогу. В девять тридцать вечера на вокзальной площади появились густые цепи партизан, шедшие со стороны Эгершельда. Увидев наш грузовик, партизаны первыми открыли огонь без предупреждения. Наш ответный огонь обратил в бегство партизан. Они оставили на площади два трупа — это были трупы майора Югэ и ефрейтора Тагая. Очевидно, русские захватили их где-то и при бегстве убили. Их души навеки останутся в храме Ясукуни[7]. Командующий экспедиционной армией Японской империи генерал Ои ввиду чрезвычайной обстановки отдал приказ, не запрашивая высочайшей санкции, выступить немедленно всем частям для поддержания престижа Империи и восстановления правопорядка. Военные действия начались во всем Приморье, наши доблестные войска…

В кабинете было очень душно, я и поручик Ивая вышли в коридор покурить. К нам подошел Исомэ, он широко улыбался, от него пахло вином.

— Сейчас начальник штаба говорит о тебе. Как ты взял штурмом здание правительства, уничтожив партизанскую роту правительственной охраны. — Он сильно ударил меня кулаком по плечу. — Ты понял теперь, как надо читать старинные китайские книги? И как их правильно толковать? Понял тайну нашего ультиматума? Один из способов, рекомендуемый китайским стратегом.

— А в Токио будут довольны нашими действиями?

Исомэ икнул и ответил:

— Вышло не совсем так, как предполагали. Большая часть их войск и особенно партизан вышла из-под удара. Придется теперь повозиться с ними.

— Этого дела они нам не простят.

— Кое-где они уже начали действовать. Только об этом пока никому.

— А Семенова удастся поставить у власти?

— Вряд ли. Если б нам удалось разгромить их полностью, то мы смогли бы продиктовать им любые условия. Но, к сожалению, не получилось. Вот что. Скорее поезжайте оба в бухту Улисс. Можете взять с собой нескольких офицеров, любителей охоты на фазанов. Туда доставляют красных корейцев. Захватили почти всех вожаков. Их надо всех поголовно… — таков приказ командующего. Поручаю тебе это дело.

— Письменный рапорт о выполнении приказа представить вам?

Исомэ махнул рукой и икнул.

— Только устный, потому что приказ командующего тоже устный, неофициальный.

Я отозвал полковника в сторону и спросил шепотом:

— Значит, та засада была не партизанская? Поэтому мне приказали стрелять вверх?

Исомэ сделал строгое лицо.

— Ты правильно истолковал приказ начальника штаба. Ты достоин звания ученика Сунцзы. Жалко Югэ, но его представят к ордену Золотого Коршуна, тебя тоже.

Когда мы приехали в бухту Улисс, уже было светло. Каменистый берег был покрыт водорослями и медузами. На плоской скале сидели привязанные друг к другу корейцы. Было прохладно, мы развели костер около шаланды, лежащей на берегу, опорожнили фляжки с сакэ, закусили консервированной солониной— корнбифом, выкурили по сигарете и начали.

Эти записи майора Иоситеру Момонои из органа спецслужбы (токуму-кикан) в Приморье были добыты в числе других документов особой группой, действовавшей среди японцев по заданиям Я. К. Кокушкина — члена владивостокской подпольной организации большевиков.

Примечания

1

1920 год.

2

Японское название Владивостока.

3

Христианский союз молодых людей выполнял тогда на территории Приморья функции нынешнего «Корпуса мира».

4

Древнекитайский ученый эпохи феодальных войн, автор классического труда по стратегии.

5

Будем стрелять!

6

«Бей, карай русского супостата!» (военная песня, которую распевали в Японии в 1904–1905 гг. во время войны с царской Россией).

7

Храм в Токио, посвященный памяти погибших воинов.