«Ратное счастье»

Ратное счастье

Повесть

Иногда мне говорят: «Какая у вас необыкновенная военная судьба!» А что, собственно, необыкновенного, что удивительного в моей военной судьбе? Просто мне довелось разделить почетную и нелегкую долю немалого числа своих сверстников, надевших солдатские шинели на совсем еще молодые, неокрепшие плечи. Говорю это вовсе не из скромности, а потому, что знаю множество подобных судеб. Такое уж было время: война.

Другое дело, что судьба моя на фронте сложилась, если можно так выразиться, на мужской лад. Не медработником была (если не считать лишь самого начала), не связисткой, не зенитчицей, а строевым командиром, офицером стрелковой части. Более того, одно время пришлось воевать даже с мужским документом в кармане: «Младший лейтенант Чудаков...» Что ж, и такое, как известно, случалось не только со мной. ...На седьмой день войны, подступившей к тому времени к Псковщине, вплотную к порогу бабушкиного дома, мне — круглой сироте — удалось пристроиться к кадровой дивизии, в полном порядке, крепко огрызаясь огнем, отходившей из Прибалтики. Была приказом зачислена в эту дивизию воспитанником. Вначале служила при медсанбате, как говорится, «девочкой на побегушках». Освоила азы первой помощи и перевелась санинструктором в полк: все ближе к переднему краю, чем дивизионный медсанбат.

С декабря 1942 года (мне тогда трех месяцев еще не хватало до совершеннолетия) я командовала пулеметным взводом. Это было уже в другой стрелковой дивизии — Сибирской, участвовавшей затем в освобождении Смоленска и получившей почетное название «Смоленской». После очередного ранения снова попала в другую дивизию, уже третью по счету, и здесь в сентябре 1943 года была назначена командиром пулеметной роты.

И когда мне говорят, что моя военная судьба сложилась счастливо, тут уж я не спорю. Еще бы! Столько времени прослужить на фронте, в подразделениях переднего края, пройти через столько боев, перенести две контузии и пять ранений—и дожить до Победы, остаться не только живой, но даже не искалеченной,— это ли не ратное везенье?! В белорусском лесу напоролась как-то прямо на фашистскую «шпринген-мину» и чудом осталась почти невредимой. Да, кому как отмерено. Как и сколько...

Однажды, бессонной ночью, я стала вспоминать, подсчитывать, и оказалось, что на войне из десяти своих комбатов я пережила девятерых... Лишь один из них жив и сейчас — инженер-полковник в отставке Александр Никитич Бессараб... Все они, конечно, были разными — и по внешности, и по характеру, и по возрасту, но в моей памяти они — словно родные братья. Отчизны - верные сьшы, рыцари без страха и упрека.

Это, так сказать, непосредственные мои начальники, командиры батальонов. А мои подчиненные — командиры взводов, сержанты, рядовые пулеметчики,— сколько их осталось лежать там, в родной земле и в чужих землях!..

Нередко спрашивают меня, как спрашивают всех ветеранов войны: «Что было самым страшным на фронте?» Не праздный вопрос, и не так-то просто на него ответить.

Может быть, слепая разрушительная сила вражеской артиллерии, смертоносный металл, разящий без разбора и робкого, и отважного? Или плен? Ничего, кажется, не было страшней, недаром каждый из нас всегда помнил, что последний патрон надо беречь... А как страшен «огонь на себя», когда свои снаряды бьют по твоему квадрату! А когда рядом от мучительной раны умирает твой боевой товарищ, а ты не в силах ему помочь...

Герои батальных кинофильмов часто каким-то образом успевают если не помочь, так хоть проститься. В настоящем бою, в атаке, такой возможности командир не имеет, он не вправе отвлечься от своих обязанностей и на долю секунды: это грозит гибелью всего подразделения, срывом боевого задания. Вот так: даже проститься с умирающим другом не можешь себе позволить...

Все это я испытала, и мне трудно сказать, что именно было самым страшным на войне. Наверно, сама война... Романтики там —ноль целых и столько же десятых. Необходимость, священный долг. И если бы снова возникла такая необходимость,— снова, конечно, пошла бы.

Что было самым страшным, я, повторяю, затрудняюсь сказать, а вот самым горьким и обидным для меня лично было — разлучаться с боевыми товарищами, с воинскими частями, с которыми успела сродниться и которые из-за ранений утрачивала не раз.

Может, предвоенное мое сиротство было причиной того, что я так прирастала сердцем к своей фронтовой семье? Во всяком случае, в моем, тогда еще совсем юном, возрасте расставание со своей ротой, со своим батальоном, полком было таким горем, что и сейчас, через солидную толщу годов, горько вспоминать. Поэтому для меня и теперь такие выражения, как «окопное братство», «полковая семья», «родные знамена», «солдатская дружба»,— все это не громкие слова, не патетика, а совершенно конкретные нравственные категории, полные глубоко личного, душевного смысла. Без них, я в этом уверена, немыслимы ни участие в справедливой войне, ни солдатская служба мирного времени.

Моим однополчанам — и фронтовикам, оставшимся в живых, и тем, кто обрел бессмертие на поле брани, и нынешним законным наследникам нашего героического прошлого — посвящаю я свою новую книгу о войне.

Работая над ней, я старалась избегать даже самой маленькой беллетризации жизненного материала. Действительные события описаны здесь такими, какими они и были, во всяком случае — такими, какими их сохранила память. Лишь в некоторых случаях я с огорчением обнаруживала, что прошедшие десятилетия стерли в памяти фамилию того или иного из моих фронтовых товарищей, недолго пробывшего в роте; тогда уж, да простят мне они, я давала им фамилии, подсказанные воображением. Но все равног я не сомневаюсь, что и в этих случаях те из моих боевых друзей, которые прочтут эту книгу, узнают в героях и себя, и друг друга.

...Предчувствие меня не обмануло: из госпиталя я не попала обратно в Сибирскую дивизию. Я знала, что после выздоровления в свою часть возвратиться очень непросто. Прорываются отдельные счастливчики и офицеры высоких рангов, да и то с трудом. И уж отнюдь не пехотинцы.

В отношении пехоты бытует правило: «Не специалист… Пойдешь, куда направят. Не все ли равно, где воевать?» Нет, не все равно, и даже очень не все равно! Пусть в полку уже почти не осталось друзей и просто знакомых, а воина тянет к родному солдатскому костру, под родные знамена. Фронтовики в госпитале так и говорят: «Домой хотим!» А домой-то и не пускают. Это одна из накладок войны. Неприятно. А что делать? Моя дивизия, пока я лежала в госпитале, выбыла куда-то на Южный фронт...

В отделе кадров армии, узнав об этом от добродушного полковника Вишнякова, я едва не заплакала: при одинаковых обстоятельствах второй раз теряла всех разом. После ржевских боев в сорок втором потеряла мою первую дивизию, которая меня удочерила и воспитала. Тогда было так же: пока лечилась после первого ранения и училась на офицерских курсах, дивизию перебросили в глубокий тыл на переформировку. А теперь вот Сибирская...

В обороне ли, в бою ли — всегда впереди, на самом ответственном участке. И песня у нас была. Коллективно сложили.

Мы Прилепы, Никольское взяли,

За Карманово храбро дрались:

Вражьи танки на воздух взлетали,

Вражьи «юнкерсы» падали вниз!..

Вперед, Сибирская, несокрушимая...

Да еще и «Смоленская»! Раненые офицеры меня донимали, даже комдива нашего осторожно поругивали за то, что якобы всех «обскакал» при штурме Смоленска. Я отмалчивалась, памятуя фронтовую истину: лучшая дивизия та, в которой воюю я. А лучший комдив тот, который ею командует.

Мы смерти не пугаемся,

От пули не сгибаемся,

От раны не шатаемся —

Такой уж мы народ!..

Это пели мои ребята, сибиряки-пулеметчики. Это пела я вместе с ними. А теперь у меня нет тех ребят, нет Сибирской и нет славного комдива Моисеевского...

В отделе кадров армии полковник Вишняков меня поздравил дважды: с выздоровлением и с присвоением очередного звания. Я точно и не слышала, отвлеченная невеселыми мыслями. Каюсь, кажется, даже и не поблагодарила.

'— Так вот что, старший лейтенант,— значительно сказал начальник кадров,— пойдешь командиром пулеметной роты в дивизию полковника Верткина.

Я сразу очнулась и энергично запротестовала:

—Что вы! Что вы! В, чужую дивизию, да еще и на роту! Взводным еще туда-сюда, но с ротой не справлюсь. Честное офицерское, не по плечу.

Полковник Вишняков усмехнулся:

Не прикидывайся сиротой казанской. — Он поглядел на меня испытующе. — Вон Евдокия Бершанская полком заворачивает, и хоть тебе что. Слыхала небось?

Сравнили! Да у нее в полку все женщины!

Думаешь, ей легче? И хватит. Решено и подписано. Вот тебе выписка из приказа. А сейчас садись чай пить. С печеньем. А главное, из самовара. Такое дело — не фунт изюму. Верно?

Конечно,— согласилась я, с острой тоской вспомнив бабушкин самовар-говорун, долгие чаепития в субботние банные вечера, с топленым молоком, с лепешками-преснухами, с липовым цветом вместо заварки, с сахаром вприглядку. Зато иногда с медком. Да, и медок был. Был, да сплыл. Лучше и не вспоминать. Так легче...

А помнишь? — Гостеприимный хозяин заговорщицки мне подмигнул и тихонечко засмеялся.

Что? — не поняла я.

А как ты от командарма пряталась? Неужто забыла? А Виталий Сергеевич тебя помнит. Обедать велел пригласить. Вместе и пойдем.

Да что вы, товарищ полковник! — испугалась я. — Сюрприз за сюрпризом. Не умею я обедать с генералами! Не привыкла. Боюсь их. С самого начала войны боюсь. У меня даже такой инстинкт выработался: как завижу генеральские лампасы, так в кусты.

Ну и чудачка! — рассмеялся начальник армейских кадров. — Это чем же тебе так генералы насолили?

А тем: как увидит в поле или на марше генерал какой-нибудь, так и начинается: «Сколько лет? Откуда? Каким военкоматом призвана?» Отвечаю по-честному: никаким. Доброволец. Не верят! «Не хитри, пигалица, добровольцы тоже через военкома оформляются». Как бы не так! Да с нами в военкомате и разговаривать не стали! Эко диво — сопляки восьмиклассники. А мы, верите ли, когда услышали по радио: «Родина-мать в опасности!» — к военкому всем классом заявились. Да только зря. Не взял ни одного. Все равно мы стали солдатами. Немцы подошли к нашему городу как-то уж очень скоро. И мы почти все оказались на фронте. Безо всякого военкомата. Примазывались по двое-трое к отступающим частям. Мы же не виноваты, что несовершеннолетние. И потом, разве человек в шестнадцать лет — ребенок? Аркадий Гайдар в свои шестнадцать полком командовал. А Павка Корчагин? Их небось не спрашивали, сколько им лет. А меня? Вот вам пример. Попалась я под Старой Руссой на глаза генералу Кастицыну. И он сразу: «Это что такое? Это кто разрешил? В тыл! За школьную парту!» Хорошенькое дело: все на фронт рвутся, а меня — в тыл. Да за что? Точно я зря солдатский хлеб ела. Ну не обидно ли? Несчастье помогло. В окружение мы тогда попали, и генералу Кастицыну стало не до меня. Так и осталась на фронте. Нет, товарищ полковник, и не зовите! Как бы не так — «к командующему на обед». Знаю я вашего генерала Поленова. Сами помните, как он меня в мужчину превратил, когда приказ о выпуске младших лейтенантов подписывал. Читал, читал, а как до моей фамилии дошел — здрасьте! — собственноручно на мужскую исправил. Хорошо?

;— Ох, да не смеши ты меня, пулеметчица. Виталий Сергеевич же не знал, что ты на курсах одна среди мужчин учишься. Мы же восстановили истину. Чего ж обиду таить? Э... да ты, никак, плачешь? Ротный, да' в своем ли ты уме? И впрямь плачет девчонка!..

Но я уже не плакала — ревела в три ручья.

Воды... это самое... холодной поищу. — Полковник Вишняков растерялся. Впрочем, мне было все равно.

Вот принес. Попей. Ну, будет. Неудобно же — строевой офицер, и вдруг...

Товарищ полковник, если бы вы только знали, какие у меня были ребята в Сибирской!.. Непочатов: Пырков, Гурулев. А дед Бахвалов!.. Лучший пулеметчик дивизии. В прошлом чапаевец. Таежник-медвежатник. Бородища — хоть траншею подметай. В первый же день он мне заявил: «Хоть ты и взводный командир, но я тебе прямо скажу: я бы вашего брата и близко к траншее не подпускал». А потом, когда мое совершеннолетие справляли: «Кто из вас, мазурики, сказал, что женщина на фронте — это вред и беспорядок? Признавайтесь!» Ведь верно смешно? А Пырков? Он — тюменский вор. Терпел, терпел на фронте, да и проворовался. Седло у артиллеристов стащил. Не для себя, понимаете,— для меня. Ногу я тогда на ученьях вывихнула—верхом ездила. Судили мы его. Сами. Защитником деда Бахвалова назначили. А он: «Граждане судьи, черного кобеля не отмоешь добела». А командир стрелковой роты Мамаев: «Женщина на корабле — несчастье». Он из моряков. Мы с ним с утра и до ночи на первых порах грызлись. Командир полка решил было меня перевести в другую роту. А Мамаев, понимаете, обиделся: «Воспитывал, воспитывал, а теперь отдай дяде!» А Гурулёва немец Вальтер в траншее поймал и... привел его к нашему комбату. Понимаете? Вот было смешно. А мне попало тогда за то, что мой солдат без оружия по обороне бродит. А... Да что там говорить. Вот еще кого-либо потеряю — и сердце разорвется.

Ничего, девочка, пройдет. Ты у нас молодец. Время, говорят, лучший лекарь. Все раны со временем залечиваются.

Но и другое говорят, товарищ полковник: «Если ранено сердце — всю жизнь будет болеть». Не помню, кто сказал, но...

На обед к командарму я так и не пошла. С разрешения полковника завалилась на его узкую койку-нары и заснула как убитая. А проснувшись, испугалась:

— Опоздала!

— Куда? — Полковник Вишняков что-то писал при свете хорошо заправленной керосиновой лампы. — Дорога неближняя и небезопасная. На ночь глядя не отпущу. Переночуешь у наших телефонисток, а завтра спозаранок — в путь-дорогу.

В первый раз за всю войну, не считая госпиталей, я лежала на настоящей кровати и даже на простыне. Но все равно не сомкнула глаз до самого рассвета. Одолели воспоминания.

...Пулемет кипел, как самовар: в ребристом кожухе клокотал кипяток, из пароотводной трубки воронкой хлестал горячий пар. Стрелять теперь было бесполезно: раскаленный ствол изрыгает не пули, а сгустки расплавленного свинца. За пулеметом лежал комсорг полка Дима Яковлев. Рядом я,— он позвал на помощь. Последний пулеметчик из расчета — сержант Терехов скорчился тут же в мелкопрофильном окопе, головой на моей санитарной сумке. Редкими и жадными глотками он пил воздух, в горле его хрипело.

Я указала комсоргу глазами на раненого. Метрах в ста за нашей спиной проходил узкий овраг с почти отвесными стенами: там в относительной безопасности находились передовые санитарные посты. Дима понял меня без слов, соглашаясь, кивнул головой в надвинутой по самые брови каске, но сказал:

— Сначала воды. Надо охладить кожух, пока тихо.

И верно, стало вдруг удивительно тихо. А я-то подумала, что это у меня от воя и грохота уши заложило.

Я знала, что поблизости настоящей воды нет. Из лужи, не просохшей после вчерашнего дождя, в двух касках — своей и тереховской — принесла мутную жижу II усомнилась, можно ли такое заливать внутрь кожуха.

Лей сверху! — приказал комсорг. «Максим» зашипел, окутавшись паром. Над позицией взвилось клинообразное облачко. По нему, как по ориентиру, ударил вражеский миномет.

Дима?!

— Ерунда. — Кровь заливала голубые глаза комсорга. Ранка на макушке была небольшой, но глубокой. Он отфыркивался, и все торопил меня, и все рвался к пулемету. Так и не дал как следует перевязать. Поверх бинта попытался надеть каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Подобрав, я укорила:

Напрасно. Если бы не она...

Ерунда,— отмахнулся раненый. Он жадно напился из моей фляги, вставил в приемник новую ленту и перезарядил пулемет.

Впереди послышался какой-то неясный шум. И вдруг уже явственно и очень громко: «Хайль, Гитлер! Зиг хайль.,.»

Дима, что это? Мне страшно...

Ерунда. Радиоустановки. На машинах. Похоже, будет «психическая» атака. Начну стрелять — ленту ровнее подавай.

Из сизого дыма они возникли точно из-под земли: развернутым строем, тремя плотными шеренгами, держа равнение — и, как на параде, двинулись в сторону наших позиций.

Почему-то никто не стрелял — ни атакующие, ни наши, И вдруг совсем где-то рядом начала лихорадочно и неприцельно бухать одинокая винтовка,— у кого-то нервы не выдержали.

Под один рост, под одну стать, в одну масть — как на подбор. Светловолосые, чубатые. Без головных уборов. С засученными по локоть рукавами, с автоматами у животов, с кинжалами наготове — за поясными ремнями перед грудью. Ноги в широченных голенищах, как в ведрах...

Странная, почти невыносимая тишина была накалена до предела. Холодные мурашки противно щекотали мою спину. Непонятное стало понятным, то есть незримое — видимым, но все равно — непостижимым. Жуткая картина: люди — молодые парни — лезут на пулеметы! На явную смерть. На чужой земле. Во имя чего?.. Кто они, эти смертники? Головорезы-убийцы? Фанатичные фашисты? Сумасшедшие? Штрафные? Пьяные?..

Все ближе. Ближе. Совсем близко. Вот-вот захлестнут наши редкие цепи, и тогда, кто бы они ни были, пощады не будет,

— Дима, огонь! Да стреляй же ты!..

— Цыц! Начальник паники!..

Чей-то властный голос, как в рупор:

— Залпом! При-це-ел!..

Залп не получается, стрелки отбиваются вразнобой. Комсорг строчит с рассеиванием на всю ширину вражеского строя. Фланкирующий пулеметный огонь самый губительный, да еще с такой короткой дистанции. В рядах наступающих сразу появляются проплешины: чужаки падают, падают, падают. Не выдержали: залегли, огрызаясь огнем, хотя и неприцельным, но невероятной плотности.

Короткая перебежка — рывок, и опять над нашими головами нескончаемой лавиной несутся густые свинцовые струи. Но откликаются сразу два «максима» — слева и справа от нашей позиции. Пулеметы косят со всего плеча.

Вдруг комсорг охнул и отпустил рукоятки пулемета. Потом сплюнул кровью и медленно сполз на дно окопа. (Я даже не заметила, как пуля, ворвавшись в прорезь бронированного щита, клюнула Диму в правый карман гимнастерки.) Фашисты опять поднялись во весь рост. Теперь стреляла я. Стреляла, пока не кончилась лента. Опять закипела вода в кожухе. Надо было снова его охладить.

Пользуясь минутным затишьем (атакующие выдохлись), я оглянулась вокруг, ища помощи. И тут прибежал комсомолец Петя Ластовой, мой приятель и почти ровесник. Я прохрипела:

— Петенька, воды!

Он принес воду и по приказанию комиссара полка, как он сказал, остался со мной.

Петя, набивай ленту. Я комсорга осмотрю...— С трудом повернула тяжелое тело Димы на спину. Он был без сознания: пульс прощупывался еле-еле. Но я обрадовалась: жив!.. Перевязать не успела. Прибежал санитар. Силач. Поднял Диму, как младенца, уложил на плащ-палатку. Раненого Терехова подхватил под мышку. Потащил обоих разом.

Контратака! Го-товсь!.. — Опять все тот же властный голос, от которого сразу становится легче: бой идет не сам по себе, им кто-то управляет. Но все равно я очень разволновалась. И не от страха. Его теперь не было и в помине. Боялась, как бы не отказал пулемет. «Максим» капризен, чуть что не так — откажет. Такие капризы называются «задержками». По положению, «задержек» насчитывается пятнадцать. Да плюс шесть неуставных — выявленных на практике. А я знала и умела устранять только две: перекос патрона и поперечный разрыв гильзы. Петя же и вовсе пулемета не знал. И я вдруг помимо своей воли взмолилась:

Максимушка-максинька, не выдай! Родной, не подведи. Ради бога, не откажи!.. — Я даже, кажется, машинально перекрестилась...

А как была ранена — не помню. В себя пришла уже в медсанбате. И в ту же ночь оказалась в армейском полевом госпитале.

Лечусь. Полеживаю, как барыня, в мужской палате за занавеской из плащ-палатки. От скуки боевые уставы почитываю. «Максимку» своего изучаю. Но, все равно тоска зеленая. Домой хочу — в полк.

И вдруг после обеда выздоравливающие раненые; подняли неистовый хохот. Я отдернула плащ-палатку,; по-свойски спросила:

Эй, братцы-кролики, какая вас муха укусила?!

Слушай, пулеметчица, мы тебя на курсы записали!

Это на какие еще курсы?

На армейские краткосрочные. Младших лейтенантов. Командиров взводов.

Ошалели! Да какой из меня командир? И кто же меня примет?

А мы тебя лейтенанту Широкову, который записывал, сосватали как парня.

Да что вы, ребята, в самом-то деле? А если он не поверит и сюда придет?

— Поверил. Вот и бумажку тебе прислал. Держи.

В этот же вечер меня буквально прихлопнуло горестное известие. Пока я тут отлеживалась, моя родная дивизия, обескровленная в боях, снялась с переднего края и выбыла в глубокий тыл на передышку и пополнение. Мой боевой стрелковый полк!.. Вот теперь-то я была ранена по-настоящему — в самое сердце...

Забившись в свой закуток, я плотно задернула занавеску и, укрывшись с головой колючим солдатским одеялом, замерла в смертной тоске. Не знаю, сколько пролежала в полном отрешении; без мыслей, без слез. Очнулась от раскатистой команды на улице, за окнами избы-палаты: «Смир-р-р-но! Товарищ командующий...»

Сердце екнуло: быть беде!.. Прибежала санитарка Клава, что-то наспех стала прибирать. Предупредила:

— Тихо! Не курить. Командарм Поленов пожаловали. Сейчас в обход с начальством нашим пойдут...

«Ну, все,— подумала я,— отвоевалась!.. Теперь уже от тыла не отвертеться...»

Смирно! — пискнула Клава, когда генерал-лейтенант Поленов рывком открыл дверь нашей яалаты.

Эх ты, курносая! — упрекнул он Клаву густым басом.— Устава не знаешь? Это же раненые — понимать надо... — Он дружески поздоровался со всеми ранеными разом, поблагодарил за то, что честно воевали, пожелал быстрого выздоровления и спросил, есть ли жалобы.

И вдруг моя занавеска на проволоке — «вжик»! Я даже глаза закрыла. Эх, мать честная, надо было спрятаться куда-нибудь...

— Эта? — спросил командарм не знаю кого и начал меня тормошить:—Спишь, Анка-пулеметчица? Ну, здравствуй. А я-то думал, и впрямь богатырша... Впрочем, не в этом дело. Мал золотник... Как самочувствие? Что ж молчишь? Испугалась? — Он рассмеялся. — Я, дочка, пока еще не кусаюсь. Ну да ладно. Поправляйся. Потом подумаем о твоей дальнейшей судьбе.

Надо было, наверное, что-то сказать, поблагодарить высокое начальство, а у меня и язык к гортани прилип. Нет уж, спасибочки. Знаю я генеральские заботы... Опять в тыл? Как бы не так.

В эту ночь мне было не до сна. Гм... «Здравствуй, Анка-пулеметчица!..» А что, если и в самом деле!.. Ах, черт бы побрал мои семнадцать лет!..

Забылась я только под утро. И опять одно и то же...

...Все грохочет и воет. Черный дым разъедает глаза. И нахрапом лезут пьяные «психи»... И руки намертво прикипают к рукояткам пулемета. На весу немеют до самых плеч... И страшно так, как не было и наяву...

...Командир учебной пулеметной роты капитан Вунчиков вертит мою «мужскую» бумажку в обеих руках, глядит на меня с ехидным удивлением и говорит своему заместителю:

— Наш Широков отчебучил: девку парнем завербовал! __

Я не стерпела:

Выбирайте выражения, товарищ капитан! Что значит «завербовал», и какая я вам девка?

А кто ж ты? Парень, что ли? Надела солдатское галифе, так, думаешь, и мужчина? Да и не в том дело, что женщина, хотя мы вашего брата и в принципе и по приказу не принимаем. А тебя и тем более: погляди на свою комплекцию — двухпудовый пулеметный станок на тебя как взвалишь?

— Обязательно станок? А тело пулемета или, скажем, щит — нельзя? Они же легче!

Тут вмешался молчавший доселе замкомроты. Он сказал, иронически усмехаясь:

— До свиданья, милое создание, и привет тому юмористу, который тебя сюда прислал. А нам некогда — надо делом заниматься.

Вот тут-то меня и осенило.

Командарм Поленов!.. Нет уж, дорогие товарищи, что решено — то решено. Чапаев никогда не отступал. И я решилась не моргнув глазом.

— Хорошо,— соглашаюсь покорно. — Я передам привет юмористу — генералу Поленову. Это он меня сюда направил.

Мне не поверили. Командир роты усмехнулся:

Так-таки сам командарм? Гм... Направил... без направления. Что ж он тебе, в таком случае, документ не выдал?

Так ведьон же не писарь, товарищ капитан! При себе канцелярию не носит. Сказал — иди и подучись. А я позвоню. Разве не звонил? Тогда сами позвоните. Или мне позвольте...

Смутились мои будущие начальники, стали шептаться. И позвонили, разумеется, не командарму, а начальнику курсов. И ему напомнили про генерала Поленова. Не знаю, что тот ответил. Но командир роты все еще с кислой миной, но уже без прежней решительности говорит:

— Да ты и пулемета-то не знаешь...

Я возмутилась:

— То есть как это не знаю! Когда я и ранена за пулеметом. Знаю. Что хотите спросите — отвечу. (А про себя: «Пронеси и помилуй, только бы не „про задержки"»). А пулемет — что? Как в песне:

Эх, короб, кожух, рама

Мотыль с шатуном.

Возвратная пружина,

Приемник с ползуном...

А еще катки — колеса да щит бронированный, весом в восемь кэгэ. Детали — потом...

Но ротный, не желая принимать меня всерьез, хмуро отмахнулся. Не хотелось ему, ох как не хотелось иметь в роте такого курсанта! Он даже шумно вздохнул. А его заместитель развел руками: дескать, сие, к сожалению, от нас не зависит. Он так резюмировал наши затянувшиеся переговоры:

Ни поблажек, ни скидок, ни особых условий не будет. В случае жалобы на тебя или от тебя вылетишь пробкой туда, откуда ты свалилась на наши головы. Ясно?

Так точно! — гаркнула я, не помня себя от радости. И стала курсантом.

...У старшины роты Кошеварова плечи — косая сажень, усы как у Буденного, грудь — колесом, голос трубный:

Сорок с «недоразумением», выходи на зарядку! — энергичный стук в окно. За мутными стеклами— осенне-зимняя неуютность: холодрыга и мокротень — не видать ни зги. Очумелые от тяжкого сна, угоревшие от рано закрытой печной трубы, выбегаем на скользкое крыльцо в нижних рубашках: сорок — мои товарищи-курсанты; «недоразумение» — я, по мнению товарища старшины. Он уверен: никакого командира из меня, конечно, не получится. Это просто блажь — пустая трата времени и казенных денег. Но... а вдруг все-таки? На всякий случай дрессировка каждый день.

На пле-чо! К но-ге!

Желтолицая, как масляный блин, луна нагло ухмыляется. Ей-то что — весь день спала. А тут... скулы сводит судорогой. Хоть носом в снег.

— Отставить зевоту! Довернуть приклад. Не заваливай штык — не баба! Раз уж тебе выпала мужская планида — мужчиной и будь. ...Длинным коли!

Колю проклятого «фашиста». Колю изо всех сил. Но штык безнадежно застревает в мокрой глине. Ребята смеются. Физрук с досадой машет рукой:

— А, что с тебя взять, когда винтовка больше тебя. Ладно уж, зачет поставлю. Только потому, что ты — пулеметчик, а не стрелок. Авось дело до рукопашной не дойдет. Ну а придется попасть в свалку — на то есть ловкость и пистолет. Не горюй.

...— А ты хи-итрая птаха!—Старшина Кошеваров глядит на меня долго, испытующе, точно в первый раз видит. — Что ж молчала?

О чем?

Да ведь ты награждена «Красной Звездой»!

Я?!

Нет, дядя.

А за что? Вы шутите, конечно.

Да, мне больше и делать нечего, как только шутить.

На вечерней поверке с этим же самым меня пздравил капитан Вунчиков. Сказал: «За бои подо Ржевом». Тут я поверила. Скорее удивилась, чем обрадовалась. Ну, стреляла из пулемета. А что мне оставалось? Бросить заряженный пулемет и ждать, когда зарежут «психи»? Убежать? Как бы не так. Но где же здесь подвиг? Интересно, а Диму Яковлева наградили? А сержанта Терехова? А командира минометной батареи Киселева? Ему на моих глазах перебило левую руку в локтевом суставе: она висела только на сухожилии. Капитан Киселев сказал мне: «Режь!» Я отказалась, и он сам перочинным ножом... А перевязанный мною до тех пор управлял огнем, пока не. упал от потери крови,„ А таких героев, как я, и не перечесть. И все-таки интересно. Получу настоящий орден. Боевой. Я?!

В тот же вечер я с запозданием узнала полковые новости: подробности последнего боя. Комсорг Дима Яковлев умер от раны в грудь. Командир полка майор Голубенко убит. Комиссар Юртаев тяжело ранен.

Ночью, укрывшись шинелью, я плакала. Тихо, чтоб никто не услыхал.

...— Слушай приказ командующего армией генерал-лейтенанта Поленова! «Звание младшего лейтенанта: присваивается курсанту...» — Моя фамилия прозвучала в мужском роде столь неожиданно, что я вздрогнула и растерялась. Да что он, капитан Вунчиков, смеется, что ли, на прощанье?

Праздничное настроение было испорчено. Зато мои однокурсники, получившие на плечи офицерские погоны, сияли именинниками.

Новая форма одежды и погоны были введены совсем недавно — в начале года, и к тому, и к другому фронтовики привыкли не сразу. Правда, кителя, брюки навыпуск и парадные мундиры мы пока видели только нарисованными в газете. Но зато новые гимнастерки нам выдали сразу, и были они, пожалуй, удобнее прежних, стоячий ворот прикрывал шею от холода — ведь шарфов пехотинским командирам неполагалось; к такому вороту было способнее подшить подворотничок, отсутствие которого даже на переднем крае считалось серьезным нарушением формы; внутренние нагрудные карманы, всегда набитые всякой всячиной, выглядели гораздо опрятнее прежних — накладных.

Зато с погонами на первых порах дело обстояло хуже. Их почему-то присылали одного стандарта: что на завидные плечи богатыря Саши Поденко, то и на меня, так что оба мы в новых знаках различия выглядели бы не очень-то парадно. А главное, погоны казались неудобными для траншеи, где и солдаты и командиры спят не раздеваясь. Не будешь же их каждый раз отстегивать! Но дело было, разумеется, не в этих досадных и явно не продуманных до конца мелочах.

Воинов моего поколения смутило слово «офицер», не новое, правда, но непривычное, ненавистное. Нас так воспитали и в школе, и дома. Вся литература о гражданской войне дышала непримиримостью к офицерскому корпусу белой армии: раз золотопогонник — значит враг. В детстве меня очень удивили слова популярной песни про конную Буденного: «Ведь с нами Ворошилов — первый красный офицер». Мне было обидно за любимого героя и непонятно: за что обозвали офицером самого наркома?..

В приказе о новых знаках различия было, сказано, что погоны подчеркивают правопреемственность лучших традиций русской армии. Как будто бы все ясно: мы — наследники славы русского оружия, воинской чести и доблести наших предков, дедов и отцов. Мы — недоучки по вине войны — все-таки кое-что об этом знали. Любили Суворова и Кутузова, учили, стихи о Бородине, читали об Ушакове и Нахимове. Слыхали о прославленном генерале Брусилове, который добровольно перешел на сторону Красной Армии и верой и правдой служил советской власти.

Но зато мои сверстники читали и помнили «Поединок» Куприна, а там такие «отцы-командиры»!.. На весь пехотный полк один порядочный, да и тот сумасшедший...

Воинские приказы обсуждению не подлежат — безоговорочно исполняются. Но на сей раз разговоров было немало и «за», и «против» погон. Мне не свойственна привычка навязывать окружающим свое мнение, а потому в этих спорах я участия не принимала. Но если откровенно, в душе не была «за». Мне нравилась прежняя форма пехотинских командиров среднего звена — простая и скромная: в петлицах воротника — красные эмалевые квадратики и незатейливая эмблемка —две скрещенные винтовки на белом круге мишени; на рукаве — золотой шеврон треугольником; через плечо — портупея для поддержания оружия и снаряжения, а то и две; на поясе — ремень с внушительной звездой желтого металла.

Мне почему-то думалось, что я так никогда и привыкну ни к слову «офицер», ни к погонам. А привыкла очень быстро и совсем незаметно для себя, так, что о прежних знаках различия и не вспоминала, а понятия «командир», «начальник» мне вдруг стаказаться неконкретными, неточными и даже неблагозвучными. «Товарищ офицер!» Это — да.

Но все это было потом. А пока дерзала обида. Мои товарищи — только что испеченные командиры взводов — форсили погонами, начисто позабыв споры этому поводу. Я же до выяснения досадного недоразумения не получила ни погон, ни удостоверения в красивом кожаном переплете. От обиды даже на выпускной вечер не пошла, а чтобы меня не нашли, забилась в крошечную каморку при кухне. Тут можно было пожаловаться: повар дядя Леша не выдаст. Он протяну мне проткнутый лучинкой блин размером с решето как маленькую, погладил по голове: — Покушай-ка, миленок. Обойдется. Я ела_ и давилась не совсем пропеченным тестом злыми слезами. Никудышное занятие — жалеть себя. Только начни: со всех сторон обступят действительные и мнимые обиды, сами себя возведут в степень: и все — озлобился человек, сошел с рельсов, пропал. Нет уж. Лучше самоутешаться по формуле «ведь могло быть и хуже!» Воистину так. Я могла быть сотни раз изувечена и убита. А я жива и здорова, как никогда; до войны то грипп, то ангина, то зуб, то ухо, а —здесь никакие простуды не берут — точно заколдованная могла по крайней мере трижды попасть в плен, но, нет, только не плен — это хуже смерти. И вывода что как ни прикинь, а у меня нет основания падать духом. Разберется же в конце концов начальство женщина я или мужчина.

Ночью меня мучили кошмары. По рыхлому окровав ленному снегу за мною гнались, настигая, стреляли в спину — все мимо, мимо, мимо. Хватали мертвой хваткой, выкручивали руки. Наверное, я кричала, потом что дневальный Сережка Хрусталев несколько раз меня будил:

— Черти, что ли, тебя мучают? — И советовал повернуться на правый бок.

Едва дождавшись подъема, я побежала в штаб роты выяснять недоразумение. Капитан Вунчиков развел руками:

— А что я могу сделать? Ведь исправил-то твою фамилию на мужскую сам командарм. Понимаешь, соб-ствен-ной рукой! Чего ж так расстраиваешься, ведь с генералом Поленовым старые друзья. Разберешься.

Да не знаю я его, товарищ капитан! И... боюсь...

Ах вот оно что! — захохотал ротный. — Ну и бесенок. — А отсмеявшись, воскликнул: — Честное слово, люблю таких. Ну, вот что, сама кашу заварила, сама и расхлебывай. По пути к месту назначения заверни в штаб армии, прорвись к командарму и во всем ему откровенно признайся. Ты парень-хват. Он таких любит. Найдете общий язык, тем более что ты теперь орденоносец. И куда вчера запропала? Хотели торжественно вручить. А теперь вот так просто. На.

Я крепко зажала в кулаке маленькую картонную коробочку. Капитан усмехнулся:

Что ж молчишь? Устава не знаешь?

Служу Советскому Союзу.

Не очень-то бодро. Но ладно, для первого раза простим. Да, ты, как единственная девушка, назначена в самую прославленную дивизию — в третью гвардейскую, да еще и мотострелковую.

Служу... Спасибо. Большое спасибо, товарищ капитан!

Это в первый раз за все время учебы мне оказали преимущество перед сокурсниками.

Я проколола на новой гимнастерке шесть дырок: и правее, и левее, и выше, и ниже, но все равно казалось— орден не на месте. Выручил старшина Кошеваров — просверлил седьмую дыру, но зато звездочка сразу как приклеилась и матово заалела всеми пятью лучами. Я вздохнула с явным облегчением и радостно засмеялась.

Не пошла я в штаб армии и не стала добиваться аудиенции у сурового генерала Поленова. Кто его знает: рассердится командарм и вовсе никакого звания не даст. Какие права у человека, которому еще и восемнадцати нет? Каюсь, смалодушничала.

Гвардейский комдив — генерал-майор Акимов был совершенно седой, дородный и строгий. Одна пара очков вздыблена на белую шевелюру, вторая — на крупный нос. Прочитав мою бумажку-направление, он пристально на меня поглядел и спрашивает:

— Ну-с, и где же этот молодчик-пулеметчик?

Я даже растерялась и этак смирненько отвечаю:

— Как же так, товарищ генерал-майор? Разве не видите? Это же я и есть.

Генерал, нахмурясь, снова перечитал мою бумажку и опять воззрился на меня:

Постой, постои, тут же черным по белому сказано: «мужчина»! А ты... а вы, насколько я понимаю,— жен-щи-на!..

Да какая разница? Это же просто опечатка в приказе! Надо разобраться.

Нет уж,— вспылил генерал Акимов. — Пусть сам черт с этой опечаткой разбирается. Экие канальи!.. Прошу командиров, а они насмешки строят! Что у меня тут, детсад?

Так и не стала я гвардейцем. Поневоле пришлось явиться в штаб армии, раз попала в тупик.

Это было наше первое знакомство с полковником Вишняковым. Выслушав мой сбивчивый рассказ, полковник смеялся совсем не по-стариковски: раскатисто, заливчато и от всей души. А вытерев выступившие от смеха слезы, покачал головой:

— Ай-яй-яй! Что же теперь делать-то будем?

Так дело-то мое выеденного яйца не стоит! Переделайте меня опять в женщину. Только и всего.

Ишь ты, шустрячка! «Переделайте». Да ты и понятия об этом не имеешь. Переделаем, когда доживешь до восемнадцати. А пока вот тебе новое направление. Иди и воюй, как мужчина, оставаясь женщиной.

Через два дня я снова стояла перед ним, едва сдерживая слезы. Не приняла меня вторая по счету дивизия, в которую направили!.. Не приняли без объяснения причины. А в третьей — хотели засадить в штаб, бумаги подшивать. Сама отказалась — наотрез. Надо же быть принципиальной.

На сей раз полковник Вишняков не смеялся:

— Что мне делать с тобой, несчастный взводный? Никак не могу пристроить!

Я взмолилась:

— Да не посылайте вы меня в те дивизии, которыми генералы командуют! Не нахожу я с ними общего языка. Не понимаем мы друг друга.

И меня направили в Сибирскую дивизию, которой командовал полковник Моисеевский — человек еще молодой и без предрассудков. Приняли!..

Так где же ты сейчас, моя Сибирская Смоленская, «грудью вставшая за свой народ»? Эх, в третью по счету иду воевать. Начинай все с начала. Как-то встретят меня в дивизии полковника Верткина? Какой он? Какие люди? Впрочем, теперь волноваться нечего: я, как говорится, на коне и даже со щитом — три звездочки на погонах, не пустяк. Да и орден к тому же...

До места моего назначения было километров двадцать пять — не больше. Ну что ж? Дождь солдату не помеха. По холодку три с половиной часа доброго хода. Только и всего. А если попутная машина нагонит, и того меньше: фронтовые шоферы — народ сознательный, жалеют натруженные ноги братьев пехотинцев, тормозят даже без просьбы: «Садись, царица полей».

Несколько минут я стояла в раздумье все об одном и том же: куда иду? Как встретят? Обрету или утрачу?.. Меня тревожил уже не сам, факт назначения в незнакомую часть. Это уже в моей жизни было. Обошлось. Обойдется и на сей раз. Меня смущала моя новая должность. Командир роты, извините, барышня,— не Ванька-взводный, у которого и войска-то всего— сам двадцатый, хозяйства и вовсе ничего — на всем готовом благоденствует. А у ротного четыре офицера: заместитель, три взводных командира; старшина; и по крайней мере двенадцать сержантов на двенадцать «машин»; да двенадцать раз по шесть — рядовые. А еще писарь-мудрец, вероятно; да ординарец—.наверняка сплетник и ротозей. И всех доединого придется не только кормить, поить, снаряжать и в бой вести, но и воспитывать. А хватит ли для этого сил и уменья?.. Да... Нелегка ты, моя доля!.. Чего ж у полковника Вишнякова не выпросила полегче? Стоило бы только заикнуться, и была б как комендант Белогорской крепости со своей инвалидной командой: «А слышь ты, Василиса Егоровна, я был занят службою солдатушек учил...» Меня вдруг одолел смех: что человеку может в голову прийти!.. Нет уж, сама, по собственной воле выбрала себе место в боевом строю, и... воевать так воевать.

В полевом госпитале, из которого я выписалась накануне, вдруг призывно зазвонила на завтрак гильза-колокол. Я невольно улыбнулась, очень живо себе представив, как раненые, отоспавшиеся в чистых постелях, с веселым гомоном рассаживаются за самодельные столы под брезентовым навесом; с каким аппетитом уписывают крутую гречневую кашу с тушенкой; переговариваются, пересмеиваются беспечно; преувеличенно похваливают толстуху повариху; задирают молоденькую раздатчицу Фросю, которую за обилие веснушек госпитальные кумушки не без ехидства прозвали «Снегурочкой». Девчонка очень застенчива. А ребята: «Влюбилась в Сашку-разведчика по уши. И кормит его на особицу. Э, товарищ Фрося, так не пойдет...»

После завтрака — на перила своих крылечек, как сытые куры на насест. И наступает великое и благостное ничегонеделание вплоть до плотного госпитального обеда. Расслабился солдат, распустился самую малость на самый малый срок, на законном основании. Работают только языки, да и то лениво, умиротворенно и, разумеется, не на серьезной волне. Прошлое забыто? Ничего подобного. В том-то и трагедия, что оно не забывается. Оно просто нарочито и временно отодвинуто далеко-далеко. Оно было. И оно будет. А пока налицо что-то явно не от мира солдатского.

В избяных палатах курить ни-ни!.. На распахнутых оконцах парусисто вздуваются марлевые шторки. И на каждом подоконнике — колдовские ромашки в консервных банках. А банки! А банки... для смертного томления солдатского сердца, позабывшего уют и комфорт, засунуты в аккуратные марлевые чехольчики. Чем не рай?

Братцы, а начмед-то здешний — мужик серьезный — пистолеты отбирает!

Не имеет права. Личное оружие.

В самом деле. Госпиталь-то не тыловой!

Эка тема. При выписке обратно получишь.

Получи попробуй. Нет уж, я свой «тэтэшку» в подушку зашил.

А писем там, наверное!.. Эх, так и затеряются...

Велика беда: коли любит — еще напишет.

А коли не любит, стало быть, не напишет? Ишь ты, философ-самоучка.

Да полно вам не о деле. Споем? Федя, заводи эту... душещипательную.

Иду по знакомой дорожке,

Вдали голубеет крыльцо,

Я вижу в открытом окошке

Твое дорогое лицо...

Братцы, отчего солдат гладок? Ох—пойти соснуть минуточек шестьсот...

Мало ты спал? Глаза опухли.

Да где же фронтовику и отоспаться, как не здесь?. Ох, ребята, ив самом деле рай. Никакой тебе войны, будь она трижды неладна.

Рай. Земной. Как там у Теркина?

Тут обвыкнешь — сразу крышка, Как покинешь этот рай...

— Мишка, запахнись, бесстыдник, ангела идут!..

— Не ангела, а ангелицы белоснежные, вкупе с пресвятой матерью Нонной...

— Тише, зубоскалы. Некрасиво.

Ангелы не ангелы — две сестрички-большеглазки, тонюсенькие, точно хворостинки. Ласковые и терпеливые, как няньки при младенцах. А «мать Нонна», врачиха,— в пенсне на шелковом шнурочке; с седыми аккуратными букольками из-под шапочки-пирожка; тоненькие ножки в черных чулочках и огромных американских «гадах» на каучуковом ходу. Ручки у нее маленькие, как у ребенка, с холодной и шершавой от частого мытья кожей. А голосок... «Голубушка, мы опять не спали ночь? Это никуда не годится. Я вам приказываю!» Ах, что мне может приказать эта милая докторша, когда ее — капитана Немирову— раненые запросто величают «мамашенькой» и нисколько не боятся. Она меня смешит: «Голубчик, уж раз вам выпала такая судьба, воюйте, по крайней мере, поосторожнее. Очень вас прошу». И жалобно повторяет: «Очень прошу».

— Доктор, я когда-нибудь всем расскажу, как они умирали, мои парни!.. Вот так прямо и крикну во весь голос: «Люди, неужели вы это забудете?!»

Доктор вдруг падает лицом в мою тощую подушку и тихо плачет. И я плачу. И обе мы, не сговариваясь, испуганно косимся на входную дверь. И обе разом вытираемся моим полотенцем.

— Ну, милый мой человечек, дальше я не пойду. Дежурю. Ни пуха... Да благословит вас судьба. Голубчик, что это? Спрячьте, ради бога!.. Я надеюсь, вы не держали «это» под подушкой?

— Не под Подушкой, а в подушке, милый доктор. Салют в честь капитана медслужбы Немировой. Привет начмеду.

Только, рай, прощай до срока —

И опять передний край...

Прощаясь со мною, полковник Вишняков вдруг поглядел на меня с откровенной жалостью. Ему, видимо, показалось, что у меня сдали нервы. И он предложил... отдохнуть этак с месячишко в армейском офицерском резерве. Пытался уговорить. Дескать, теперь не то время, когда сержанты ротами командовали, а младшие лейтенанты — батальонами. Теперь и капитаны на роту просятся за милую душу, лишь бы воевать, а не томиться в резерве. Одним словом, по мысли полковника, я могла отдыхать со спокойной совестью: передовые части бесперебойно восполняют потери в офицерах среднего звена. И раз мне абсолютно безразлично, в какой дивизии воевать, то... Отказалась. Начисто. Подумала мельком: «А ты, чертовка, везу-учая! Сколько ни есть на фронте хороших людей — все, как по заказу, встают на твоем пути».

Я как открыла рот ох изумления, так и позабыла его закрыть. Из-за кряжистого, почти еще зеленого дубка вдруг вывернулся живой покойник и захромал мне наперерез, тяжело припадая на правую ногу и опираясь на ореховую, разукрашенную резьбой палку с набалдашником.

Никакого сомнения — комсорг моего родного полка Дима Яковлев!.. Тот самый славный Димка, с которым год назад мы отбивались от «психической» атаки подо Ржевом! Дима, которому я перевязывала на поле боя раненую голову!.. Но ведь он же умер!.. Я с силой рванула себя за челку: наваждение не проходило. Стоит живой, да еще и посмеивается...

— «Испугалася коза, растопырила глаза!» Чижик, чего это ты на меня так вызверилась? Аль в обиде?

Брат мой, друг мой! Я взвизгнула совсем не по-командирски и кинулась на Димкину тощую шею. Мы не могли выговорить ни одного слова. Только целовались, смеялись и опять целовались. Очнувшись от столбняка, я съехидничала:

— А ты никак это, товарищ комсорг, после своего воскрешения целоваться обучился?

Димка ухмыльнулся!

Ишь обрадовалась. Какое же это целование? Это я просто от избытка чувств.

Димочка! Димуля!.. А ведь сказали, что ты... понимаешь?

А ты поверила? Нам помирать не к спеху. Как-никак, а Гитлера пережить надо.

Димка, так это ж просто здорово! Когда при жизни хоронят — человек сто лет живет. Не веришь? Спроси мою бабушку. Она в японскую на деда похоронку получила, а он и пришел. Честное ленинское! Ну, где ты сейчас? Выходит, тоже после лечения обратно в нашу дивизию не попал? Эх!.. Как ты? Почему хромаешь? Рассказывай. Куда идешь?

Никуда. Отходил, брат Чижик,— грустно ответил Дима, и его голубые глаза печально потускнели. — Я ж теперь нестроевой,— кивнул он на свою дубинку-костыль. — На передний край меня не пустили. Выходит, отвоевался.

Да ладно тебе,— попыталась я его утешить.— Мало ты воевал? Чем занимаешься?

— Обо мне потом. Интересного мало. А вот ты где обретаешься? Слушай, а в честь чего это ты строевые погоны нацепила? Батюшки! Да еще и офицерские!..

Димочка, да ты же ничего не знаешь! Ведь мы больше года не виделись. Я же на армейских курсах училась. Потом пулеметным взводом в Сибирской дивизии командовала. А теперь вот на роту иду. Опять в другую дивизию. Не везет, да и только.

Не везет?! — вытаращил глаза Димка. — Да если бы мне такое... Нет уж! Кому не везет, так это мне. А ты... Ну и Чижик-пыжик!.. Просто молодчага. Впрочем, я всегда знал, что из тебя будет толк, если не станешь всякими глупостями заниматься.

Под «всякими глупостями» наш комсомольский вожак подразумевал не что иное, как Ее Величество — Любовь. Вообще-то он признавал за человеком право на это чувство, но... только к Родине — Отчизне. И в свои девятнадцать лет на всю дивизию прослыл великим женоненавистником.

Вспомнив это, я рассмеялась:

— Опять за свое? Слушай, а почему ты бродишь в одной гимнастерке, ведь холодно! Не забывай, что у тебя легкое прострелено. Простудиться — дважды два, потом наплачешься.

— Ерунда,— отмахнулся Димка по своему обыкновению.— Где это ты видела простуженного солдата? Не в этих пустяках суть. А вот то, что из игры выбыл начисто, это — да. Обидно, пойми, дружище: с первого дня без передышки. Пройти огонь и воду и два окружения. А теперь, когда фашиста бьем на всех фронтах, да еще как!.. Одним словом, дела мои, Чижичек... даже говорить неохота.

Дима, почему ты хромаешь? Ведь тебя ранило в голову и грудь, при чем здесь хромота?

А вот и при том. Самолет по дороге добавил. Был косой перелом бедра. А это, как в Одессе говорят, не сахар! Полгода лечился. В глубокий тыл хотели списать начисто. Еле отбоярился. А о передовой и думать...

Ты опять? Оставь...

Да, для такого, как Дима-комсорг, даже вынужден но отсиживаться в прифронтовом тылу — нож острый. Не повезло бедняге. Я умышленно не спросила, получил ли он орден за бои подо Ржевом. А вдруг не получил? Зачем бередить раны! Ему и без того тошно. А вместе с ним и мне. Не привыкла я видеть таким нашего комсорга. По той же причине я не стала ничего вспоминать. Как будто бы у нас с Димой и не было недавнего горького и святого прошлого.

— Ну, так где же ты теперь? Все по политике?

Дима отрицательно покачал головой:

Ты же знаешь, что политруков по приказу переаттестовали. Вот командую тут...

Кем? Чем? Да не тяни ты, бога ради!

Он опустил глаза долу и неохотно выдавил?

Я — командир отдельного банно-прачечного отряда. Ты знаешь, кто в моем подчинении?

Догадываюсь,— боясь расхохотаться некстати, я кусала губы. Да, это была шутка самой судьбы. Нелепица— Дима командует женским подразделением!.. Мне стало его жаль.

Ну что ж, мой дорогой, это ведь тоже дело. Кому-то надо...

Димка сразу взъерепенился:

— «Тоже дело»! «Кому-то надо»!.. Почему мне? Смотрите на нее: ротой мужиков будет командовать! А я, мужчина, должен пасти сто евиных дочек, а они, как козы, врозь смотрят!..

От смеха я согнулась в дугу. Димка, по своему обыкновению, тут же остыл и сам начал похохатывать, глядя на мои корчи.

— Ох, Димочка, не могу,— у меня выступили слезы.— Ох, извини, пожалуйста. Ох, смерть моя... Ну и как, фронтовые прачки слушаются тебя?

Дима медленно сжал худые пальцы в кулачок и набычился:

Я это ехидное племя во как держу! Поняла?

Ну, а как насчет любви? На свидания-то отпускаешь?

Дима опять рассвирепел:

Да ты в своем уме? Какая любовь? Какие свидания? Война. Люди гибнут. На днях за эту самую любовь двоих с такими документами в тыл спровадил— навек зарекутся...

Фу, ханжа! — рассердилась я. — Да ты что, в самом-то деле, монах ты этакий! За что девчатам испортил анкету? У тебя мораль моей прабабушки. Девчонки молодые, здоровые. Им ли не влюбляться? Где молодость — там и любовь.

Не вкручивайте, сударыня,— Дима строго и медленно покачал пальцем перед моим носом. — Не сагитируете. Ты что же хочешь, чтобы я свое фронтовое подразделение донельзя распустил?

Тьфу! «Фронтовое подразделение»! Мыльнопузырный комбинат.

А ты, Чижик, все такая же ехидна!

Не ехидна. Просто ты со своей моралью допотопной кого хочешь из терпения выведешь! Ну да ладно. Не будем ссориться. Так, значит, и спасаешь свою гвардию в чистоте духовной?

Так и спасаю. И ты напрасно иронизируешь. Я за них своей офицерской честью отвечаю. Причем трижды: перед командованием, перед их родными и перед собственной совестью. А ты этого не понимаешь.

Он вдруг рассмеялся, совсем неожиданно и по-мальчишечьи заразительно. Загадочно покрутил в воздухе своей дубинкой с набалдашником.

Чего ты? — полюбопытствовала.

А ничего. Вчера вот этой самой штуковиной одному прохиндею по горбу ка-а-к...

Да за что?

За дело. Посуди сама: человек немолодой и наверняка женатый, а моим девчатам проходу не дает! Вот теперь не будет. Одного проучил.

Ох!.. — Я шлепнулась на влажную мшистую кочку и опять захохотала. А потом в раздумье сказала:

А ведь это, Дима, рукоприкладство. Для нашего офицера...

— Проучить шкодливого кота — не рукоприкладство,— парировал Димка. — А всего-навсего законное возмездие. Сам виноват. Я ж предупреждал. И не раз.

Все равно, Дмитрий. Как бы тебе это, сказать?.. Сам подумай: за любовь... дубинкой!

Обойдется! «Лю-юбовь!» Много ты понимаешь. Прощай. Знай: завидую. Зверски. Адреса не даю. Все равно не напишешь. Да и не в моих правилах с вашим братом в переписку вступать. Чижик, а ведь тебе нелегко придется. Ох нелегко...

Знаешь, Дима, я характером вся в тебя: не люблю, когда жалеют.

Что ж,— согласился Дима,— у нас с тобой одна школа — комиссара Юртаева. Помнишь его?

Прощай, брат. Не поминай лихом.

Тяжело прощаться на фронте с друзьями. Почти каждый раз навсегда. Я оглядывалась до самого поворота дороги: Димка все стоял на том же месте и все махал мне своей выгоревшей почти добела пилоткой.

Ах ты миляга!.. Я всхлипнула и, сдерживая слезы, насильно засмеялась. Бедные прачки!.. И он бедный — как переживает. А может быть, для него война еще не кончена. И врачи ведь могут ошибаться.

Свою новую дивизию я догнала уже на белорусской земле, на Оршанском направлении. Ее полки в наступательной операции на правом фланге Второго Белорусского фронта вырвались вперед и теперь шестые сутки отражали почти непрерывные контратаки противника, потерявшего значительную территорию и промежуточные оборонительные рубежи.

В обстановку меня ввел сам комдив Верткин. Наш разговор занял едва ли больше десяти минут. Комдив был озабочен и очень спешил. Сказал без предисловия:

— Полковник Вишняков — мой старый однокашник. Я ему верю, потому ни о чем не расспрашиваю. Остальное как-нибудь потом. Желаю!..

Я даже не успела как следует его разглядеть. Только и запомнила, что у командира дивизии недостает трех пальцев на руке. А вот на правой или на левой — никак не вспомнить.

В общем-то дела были невеселые. Фашисты цепляются за подступы к Орше зубами и рогами. Подтягивают значительные свежие резервы, чтобы взять реванш. Нашим трудно приходится. И даже очень. А тут еще дождь зарядил: льет как нанятый. Дорогу развезло — из глинистой почвы ноги не вытащить. Придорожные глубокие кюветы вдруг превратились в стремительные мутные потоки. Можно было себе представить, что творится на переднем крае, в траншеях.

Впереди сплошной гул орудий. Из-за непрерывного шума дождя не различить отдельные голоса пушек, кроме «скрипуна», неуважительно и метко прозванного нашими пехотинцами «лукой». Этому и дождь нипочем— ревет отвратительным утробным рыком.

В штаб моего нового полка я иду не одна: со мною четыре младших лейтенанта, только что прибывших из Омского пехотного училища. Все мы назначены в батальон капитана Бессонова, о котором сам комдив кратко сказал: «интеллигентный парень». У моих спутников — новехонькое обмундирование и тыловые парчовые погоны на плечах. Каждый из них назначен командиром стрелкового взвода. Они то и дело тревожно переглядываются, удивляясь «скрипуну»:

— Что это? Какой отвратительный звук!.. Мороз по коже.

Да, о таком оружии мои собратья по строю у себя в училище не слыхивали. Немцы совсем недавно создали это чудо артиллерии по принципу нашей знаменитой «катюши». Но «лука» бьет одиночными. Прицельности у него — никакой, да и вреда, в сущности, не так уж много. Пострадать серьезно можно только в случае прямого попадания. Но зато — голос!.. Как огромным куском ржавого железа по стеклу. Хуже. Мне не хочется заранее настораживать совсем еще не обстрелянных и, видимо, славных парнишек, и я подбадриваю их и заодно себя:

— Дурацкий аппарат. Поражаемость грошовая, а к звуку выстрела можно привыкнуть. (Как бы не так. Ревет, как сатана.)

В сопровождении молчаливого связного мы идем что-то уже очень долго и только с наступлением темноты попадаем наконец в штаб нашего полка. А там разговор короче, чем у комдива. Батальоны, несут потери и ждут не дождутся офицерского пополнения.

Поэтому никто ко мне не придирался, и ни в дивизии, ни в полку не удивились моему назначению на столь необычный для моего пола и возраста пост. Я сразу воспрянула духом.

На КП батальона капитана Бессонова мы пробирались буквально ощупью: из воронки в воронку. Ноги на мокрой глине разъезжались, как на льду. Перебрались через какую-то широкую канаву, вода в которой доходила почти до колена, лилась за голенища сапог. Изорванная колючая проволока цеплялась за подолы плащ-палаток, с треском рвала добротную парусину. Мои спутники довольно сдержанно возмущались, видимо, жалея свое новехонькое обмундирование.

То и дело над нашими головами проносился горячий шквал снарядов — то чужих, то наших. Вспыхивали ракеты и, едва взлетев, с шипением гасли под косыми струями дождя. Трассирующие пули, как раскаленные угольки, выбрасывались целыми пригоршнями откуда-то снизу и, завывая на разные голоса, неслись вверх — прямо нам навстречу. Все ясно: значит, наши— на высоте, а фриц — внизу, в лощине. И это уже неплохо. Минометные залпы почти без передышки кромсали подходы к боевым позициям. То и дело мы ложились прямо в грязь. Чертовски неприятно, но было бы обидно и смешно погибнуть, не дойдя до настоящей войны. Теперь уже младшие лейтенанты крыли Гитлера и его присных не очень-то интеллигентно и извинялись передо мною громким шепотом и порознь, и все вместе. А мне и самой было впору облегчить душу, но я не умею употреблять «соленые» слова. Убеждена, что и на переднем крае можно разговаривать по-человечески. И пусть сколько угодно спорят со мною бывалые фронтовики — не соглашусь. Что-то я ни разу не слыхала, чтобы комиссар Юртаев или тот же Димка Яковлев крыли матом даже в самые невыносимые моменты боя.

На КП батальона мы ввалились мокрые и грязные с головы до пят.

В просторном, и сразу видно, что бывшем немецком, блиндаже находилось человек пятнадцать. Преимущественно— молодежь. Но самым молодым был, пожалуй, комбат Бессонов. Ну сколько ему: двадцать? От силы — двадцать два. Невысок ростом, но подтянут и даже не по окопному щеголеват. По-юношески жидок в талии и по-мужски самоуверен. Наше внезапное появление его заметно обрадовало: карие глаза возбужденно заблестели, в углу большого рта заиграла усмешка.

— Ну, друзья, теперь наше дело в шляпе!—вееело сказал он. — А то мы тут без комсостава совсем сникли— хоть караул кричи.

Один из моих спутников вежливо попросил старых газет — дорожную грязь пообчистить.

Браток, не смеши ты меня,— покровительственно усмехнулся комбат.— Честное слово, мне не до смеху.

Так ведь я же прошу старых,— сконфузился новичок. А в ответ сразу несколько добродушно-насмешливых голосов:

А у нас газетки не старятся.

Как получим да прочитаем от доски до доски — так ее, голубушку, сразу — «на сорок».

На сорок шматов, на сорок лбов, короче — на «козьи ножки».

Вы это учтите, если курящие,— дружески посоветовал комбат вновь прибывшим. — С куревом у нас беда. В особенности сейчас. Табачок и завертка — на вес золота.

Он был прав. Заядлым курильщикам на переднем крае приходится туго, а при наступлении — в особенности. Курево даже офицеры не каждый день получают, "а о солдатах и говорить нечего: сутки прозябают на трех завертках махорки «вырви глаз». А потом на выбор: хоть мох кури, хоть прелые листья, а не хочешь — как хочешь.

Некурящим офицерам по недавному приказу положены конфеты. Я не курю, однако все-таки получаю курево. Разумеется, не для себя — в НЗ для «своих и наших» — кто же откажется от лишней затяжки? Не ахти какое благодеяние, но все ж таки. Ведь солдатские радости на войне известны: письмо, баня (ежели с паром!), горячий приварок хоть раз в сутки, самокрутка размером с оглоблю да законная наркомовская чарка.

Мои попутчики дружеское предупреждение комбата приняли за тактичный намек, и моментально все четверо — по пачке папирос на стол.

Кто-то воскликнул удивленно и радостно?

— Братцы, «Беломор»! Наш—довоенный...

В блиндаже вдруг заговорили все разом. Защелкали самоделки-«катюши», запахло бензином и хорошим табачным дымком.

У меня в кармане галифе тоже притаилась госпитальная заначка — непочатая пачка «Звездочки». Я уже нащупывала ее рукою, намереваясь без задней мысли преподнести лично комбату: кому, как не ему, приходится сейчас круче всех? Но не успела: он отказался даже от «беломорины»,— некурящий. Хорошо, что на сей раз "замешкалась, а то я ведь нетерпеливая. Всегда спешу, подсознательно боясь, что чего-то не успею. Так и опережаю события. Получается не очень-то солидно. И выходит, что древние были сто раз правы, советуя ближним: «Тихо спеши».

Комбат вдруг резко повернулся ко мне (заметил-таки наконец). С шутливой галантностью поклонился:

— Рад видеть. Чем могу служить?

Я доложила по всей форме, и молодой капитан сразу сник, точно вдруг постарел на глазах. Глаза потускнели, усмешливость погасла. Комиссия отца Денисия!—-воскликнул он с явной досадой. — Только мне этого и недоставало!..

Послушайте, товарищ капитан,— попыталась я спустить на тормозах первую реакцию. — Вот приказ...

Не желаю слушать!—возмутился молодой комбат. В запальчивости он почти кричал, что не признает «такие» приказы, что в обстановке, когда батальон держится почти на одних пулеметах, когда его контратакуют по десять раз в день, он не позволит!.. И если штабы этого не понимают — тем хуже для них, он найдет на этих шутников управу... И все в этом же духе.

Наконец мой строптивый командир замолчал. Пожалуй, и в самом деле расстроился не на шутку. Но почему же тогда не комдив, не командир полка, не начальники обоих штабов, а только он один? Что за нелепость, в конце концов? Видно, тоже женоненавистник, как Димка Яковлев. Но тот восставал только против любовных похождений. В деловых же отношениях был с нашим братом на равных. А этот? Первый раз в глаза видит, ничего о человеке не знает и выдает! Авансом, так сказать. Ишь умник: ему в двадцать лет можно батальоном командовать, а мне в восемнадцать и ротой нельзя? Как бы не так. И вообще, почему такой тон? Я ему не девчонка на танцульках, а такой же офицер, как и он. Я ведь тоже могу выдать: у меня в кармане приказ самого командарма, дважды дублированный — комдивом и командиром полка.

Впрочем, не стоит отвечать в том же духе. Подожду, пока совсем выдохнется. А пока пусть бушует, ведь я все равно отсюда не уйду.

В блиндаже царила тишина — фальшивая и напряженная, то есть такая, что было явственно слышно, как лампа-гильза деловито высасьвала языком фитиля остатки горючего. И вдруг откуда-то из полутемного угла — чуть хрипловатый насмешливый голос:

Слушай, комбат. А вдруг мы прозевали смещение во времени. И сегодня, скажем, не двадцатое сентября, а восьмое марта. Тогда женщину надо поздравить, а ты психуешь.

Молчать! — бухнул комбат кулаком по фанерной крышке стола. Гулко. Я решила, что наступил наконец самый подходящий момент, и процедила сквозь зубы:

Если среди нас и есть единственная баба, то это — комбат. Слыхали, как умеет ныть и плакаться? Вот его восьмого марта и поздравим с женским днем.

Кто-то взвизгнул, и тут грянул общий хохот. Мне показалось, что сам комбат едва сдерживает усмешку. Было в самый раз поддать жару, и я решительно поднялась.

Зазуммерил полевой телефон. Телефонист округлил глаза и громким шепотом:

— Товарищ капитан, «пятидесятый», лично! Вас требуют. — Комбат взял трубку. Он разговаривал односложно. Больше слушал да поддакивал, в чем-то соглашаясь, но лицо его при этом выражало явное неудовольствие. Тем не менее разговор был завершен энергичным: «Так точно! Будет исполнено!..»

Возвратив телефонисту трубку, капитан Бессонов, не глядя на меня, буркнул:

Чего хочет женщина, того хочет бог, То бишь, черт. Рядовой Соловей!

А юшки? — откликнулся звонкий мальчишеский голос.

Я вот покажу тебе «аюшки»,— несердито пообещал комбат. — Порядка не знаешь? Назначаю тебя связным командира пулеметной роты.

Товарищ капитан, дозвольте...

Не дозволяю! — тоном, не допускающим никаких возражений, отрезал комбат. — Давай сюда запасную каску и автомат. Проведешь старшего лейтенанта на передний край. Я скоро сам приду на НП. Все растолкую.

Есть провести,— кисло отозвался Соловей. И ко мне неласково:—Ну пошли, что ли?

Надеюсь, вам все ясно? — железным голосом осведомился у меня комбат.

Мне было ясно пока только одно: почти без выстрела выиграла сражение, да еще какое! Но тем не менее я бодро ответила:

— Так точно, товарищ капитан! Разберемся как-нибудь,— добавила на всякий случай, стоя уже одной ногой на пороге. А потом нарочито гулко бухнула негостеприимной дверью.

И все-таки интересно, сколько бы комбат от меня открещивался, если бы не телефонный звонок? Разумеется, все решил он. «Пятидесятый», конечно, ни кто иной, как сам командир дивизии. Наверняка славный полковник Вишняков, опасаясь, как бы меня опять не завернули в отдел кадров, издали подстраховал через своего знакомого комдива Верткина. Вообще-то это не совсем хорошо, когда человека излишне опекают, тем более «сверху». Но на сей раз подстраховка оказалась как нельзя кстати. «Интеллигентный парень!..» Гм. Положим. Матом не кроет и вообще... Но и деликатностью не страдает. В запальчивости несет и с моря и с Дона. «Не признаю такие приказы!..» Небось признал как миленький. А если не признал, а только подчинился необходимости? А похоже, что это именно так. Тогда что?.. Не ожидала такой канители. Никак не думала, не предвидела, после того как все так гладко обошлось и в дивизии, и в полку.

У меня, видимо, несносный, а вернее — невыгодный для самой себя характер. Я — человек настроения. Все хорошо, пока гладят по головке. Тогда я в полной форме, и сам черт мне не брат. А если против шерсти— сразу скисаю. Вот как сейчас. Вроде бы и руки опустились. Вовремя, ничего не скажешь!.. И в самом деле,; вроде бы раскисла, как медуза на берегу. А ведь это, вероятно, только цветочки.

И все-таки, товарищ комбат, я вам прямо скажу: вы — зазнайка!.. Муж-чи-на? Как бы не так. Мальчишка. И надеюсь, это не окончательный наш разговор, и не за вами будет последнее слово. Ручаюсь. Такое уже в моей жизни тоже было. Иной раз сама удив-ляюеь: много ли прожил на свете человек моего возраста, а что ни случай, то прецедент — и все из личного опыта.

...«Женщина, что тебе надо в моем кубрике? Преду-преж-даю!..» Старшего лейтенанта Мамаева, «командира стрелковой роты, которой был придан мой пулеметный взвод для поддержки огнем в бою и обороне, никто бы, пожалуй, не назвал интеллигентным. К нашим ежедневным словесным перепалкам он походя пристегивал такие коленца, что я уши пальцами затыкала. Но отнюдь не сдавалась: «Эй, моряк, красивый сам собою, ты бы поменьше сквернословил!..» — «А ты бы уши не развешивала. У порядочной девушки они золотом завешены. И вообще, женщина на корабле приносит только несчастье. Ясно?» — «Ясно, что мы не на корабле, а ты — не боцман».

Напрасно ты на случай уповала,

Чтоб моряка к себе пришвартовать...

Вспомню, и по сей день смешно. И не только смешно — пронзительно грустно. Ах ты моряцкая душа, стыдливо упрятанная под броню напускной грубости... Поймите, товарищ комбат, Мамаев по характеру был не вам чета, да и то признал. Признаете и вы. Никуда не денетесь...

На улице я сразу обратила внимание на недовольное пыхтенье Соловья, точно парень постепенно отдувался от какой-то непереносимой обиды. Спросила дружески:

Что с тобой? Никак, плакать собрался?

Вас бы в мою шкуру,— буркнул парнишка.

Не понимаю.

— А тут и понимать нечего. Задразнят. Скажут...

— Ах, вот ты о чем! Мне бы твои заботы.

Меня мало беспокоили эмоции Соловья: я его сразу узнала. Это ж бывший связной ротного Мамаева! Довольно бестолковый, однако славный парнишка. А главное, не трус.

Соловей, разве ты меня не помнишь?

Как не помнить. Сразу признал. Вы ж из нашей— Сибирской. А только все равно,..

Оставь! Судьбу Мамаева, случайно, не знаешь?

Погиб. На Соловьевской переправе. В атаке. Снайпер его... Верите ли, не баба я, а когда хоронили— начисто исплакался...

Не надо, Соловей. Держись, голубчик. Как-нибудь потом вспомним и помянем. А сейчас... Куда? Налево или направо? Фу, какая темень. А я и фонарик потеряла...

— Обойдется,— уже другим тоном отозвался Соловей.—Тут близко.

Дождь кончился. Ночь была сырой и холодной и казалась бесконечной. На переднем крае теперь стало тихо. Немцы баловались ракетами. Это они любят. Плохо только, что почти после каждой вспышки режет пулемет МГ, а траншея полупрофильная. Впрочем, нам с Соловьем не приходится сгибаться в три погибели — оба ростом не вышли. Соловей предупредительным шепотом:

— Ловчее. Туточки колдобина. Мина давеча брякнулась...

К полуночи позиции немцев точно вымерли: ни выстрела, одни ракеты. Такая тишина означает предельную усталость людей и оружия воюющих сторон. Не знаю, как там себя чувствовали фрицы, но наши, одурманенные внезапным затишьем, засыпали тутже в траншее, стоя в холодной воде. Приходилось будить, увещевать и подбадривать солдат, совсем мне незнакомых. Я принимала роту, которой фактически уже не было. После пятисуточных боев в роте не осталось заместителя и ни одного командира взвода. Три сержанта и пятнадцать рядовых на шесть пулеметов. И это рота!..

Хлюпая по воде, ходили по траншее прибывшие вместе со мной юные сибиряки—командиры стрелковых взводов. Они занимались тем же, чем и я: тормошили свое усталое микровойско. С одним из них я успела накоротке познакомиться. Кажется, славный парень. Растормошил вдруг свой новехонький вещмешок, что-то там отыскал и протянул мне очень мягкое и пушистое, как сибирский котенок.

— Что это?

Безрукавка из козьего пуха. Мама связала на дорогу. Не хотел брать, а вот и пригодилась. Наденьте на гимнастерку. Теплее грелки.

Какая роскошь! — погладила я пуховичок. У меня зуб на зуб от холода не попадал, но принять решительно отказалась.

Ведь не дарю же! На время только! Душу погреть...

А сам?

А сам «с усам»,— улыбнулся мой новый товарищ.— Я ж таежный. Меня холод не берет. Седых моя фамилия. Павлушкой зовут.

Поблагодарив, я тоже назвала свою фамилию и имя, от которых на войне начисто отвыкла. В моей первой дивизии меня окликали просто Чижиком: разведчики так прозвали в самом начале войны. В Сибирской величали по званию или «взводный». Но я этого Павлику, разумеется, не сказала. Какой уж там Чижик, когда тут такие дела...

А положение и впрямь было скверное. Отсыревшие пулеметные ленты намертво удерживали патроны в мокрых гнездах. Протекали сальники. Пулеметные замки и вся подвижная система изнутри покрылись ржавчиной. Нужно было срочно раздобыть сухой ветоши и веретенного спасительного масла. Надо было как-то умудриться просушить ленты. А вычистив и смазав оружие, надежно укрыть его от сырости, которой капризные «максимы» очень боятся — могут отказать в самый неподходящий момент.

И не менее срочно надо было переобуть солдат в сухие портянки и напоить их горячим чаем. Короче: надо было подготовиться к предстоящему бою, и немедленно. Надо!.. Но как? Я даже не знала, есть ли в роте старшина и где его разыскать. И Соловей этого не знал. Не хотелось, очень не хотелось беспокоить комбата, но поневоле пришлось… Я позвонила ему из «норы» командира первой стрелковой роты. Думалось—сейчас получишь: «Сорок мальчиков из-под печки? Я так и знал...» Но комбат Бессонов ответил без нотки насмешки или неудовольствия. Он заверил меня, что уже поручил отыскать старшину в хозвзводе или где он там. И что тот явится незамедлительно со всем необходимым на первый случай. Не утерпев, капитан Бессонов в конце короткого разговора съехидничал:

— Ну так как же, детка? Выходит, я — баба? А? — За что и получил «здоровенного черта». Не обиделся— засмеялся и положил трубку. Ладно, комбат, поживем — разберемся, кто из нас мужчина. А пока— дело, и только дело!..

Николай Пряхин — командир центрального пулеметного расчета, он же сейчас и наводчик,— держится как пограничник на посту. Милый парень. Даже при призрачном свете ракет видно, что очень ясноглазый, как будто бы для него и не было этих страшных бессонных ночей. Честное слово — чудо-богатырь с плаката. Немногословен? «Живы будем — не помрем. А не помрем — отобьемся. Выдюжим».

Вторым номером у Пряхина маленький лупоглазый Митя Шек. Этот заметно сдает: поясной ремень небрежно перекручен, обмотки сползают с худых голеней, как змеиная кожа. Озяб бедный белорусич что кочерыжка,— зубами клацает, шмыгает простуженным .носом, то и дело дует на руки, отогревая пальцы. И дремлет, скользя спиной по осклизлой от сырости тыловой стенке траншеи. Пряхин несильно встряхивает его за мокрый воротник шинели. Митя вздрагивает, открывает один очень круглый глаз и угрожающе лязгает затвором пулемета.

— Оставь,— вполголоса приказывает Пряхин,— наводку собьешь.

Митя успокаивается не сразу. Блажит:

Опять герман? Кляп яму у рот.

Тихо!— увещевает Пряхин. — Шебутной какой. Не смей дрыхнуть, тебе говорят.

Третьим в расчете — пожилой пулеметчик с ласковой фамилией Мамочкин. Он «отдыхает» тут же в траншее в боковой открытой нише, как в посудном шкафу на полке. Как только забился туда, бедняга. Пряхин хотел его разбудить. Я не велела: пусть спит, пока тихо. Такие ниши-полки есть по всей траншее, и в них во время передышки по очереди спят бойцы, если это можно назвать сном.

Пулемет у Пряхина оказался в полной исправности, но в чистке и смазке, разумеется, нуждался.

Я как-то сразу поверила в Пряхина. И не только потому, что он с двумя солдатами шестые сутки стоит на огненном рубеже, отражая бесчисленные контратаки,— в холоде, голоде, бессоннице. Я знаю, в бою нет предела физическим и духовным силам нашего солдата. В этом я убедилась сама. И не раз. Пряхин чем-то мне напомнил сержанта Непочатова из Сибирской дивизии, которого я считала незаменимым своим помощником, своей правой и верной рукой. Тот был такой же несуетный и немногословный. И такой же ясноглазый. И даже интонации те же, да и слова схожие: «Вы о нас не беспокойтесь. В случае чего, мы отсюда ни шагу...» Конфузился молодой сибиряк, что я его, в отличие от всех прочих, по имени-отчеству величала. Поначалу, видно, принимал за насмешку, а не как дань уважения. Ах, Василий Иванович!.. Ни разу, с самой первой встречи и до последнего его дыхания, мне не пришлось в нем усомниться. Верила, как себе, и даже, кажется, больше. Пожалуй, и Пряхин такой.

Вот что, сержант... — Хотелось бы им сказать что-то значительное. Самое важное в данный момент. Но ничего такого в голову не приходит. Да и слов подходящих сразу не найдешь. А агитировать этих ребят не надо. Да и не умею я. Вот комиссар Юртаев или все тот же Дима Яковлев нашли бы подходящие слова.

Вот что, товарищ Пряхин. Я хочу сказать, что вы молодцы. Так держать. И еще... потерпите самую малость. Вот придет старшина и...

Да ведь мы не жалуемся,— смущенно пожимает плечами пулеметчик. — Как нам — так и всем. Честь и место одинаковы. Вот курнуть бы...,Хоть бы разок затянуться. Верите ли, без курева нос одеревенел. Еда — уж ладно... а...

Я прикинула: в моей пачке «Звездочки» — двадцать пять гвоздиков. Не считая Соловья, у меня восемнадцать человек. Значит, по одной папиросе — восемнадцать. И еще по одной на каждую огневую точку — шесть. И одна Соловью.

- Держите, сержант. Вам — четыре штуки. На всех.

Вот это так да!.. Живем. Митька, закуривай! Митя, Мить, да проснись же ты. На, покури. Э... не хватай. Только одну. Вторая Мамочкину. А последняя— «на сорок»...

Не прощаюсь, ребята. Еще приду. И не раз.

Может, позицию сменить? — Пряхин не то спрашивает, не то мысль вслух высказывает.

А давно не меняли?

Как встали — так и ни с места.

Надо. А то засекут. А присмотрели?

Есть местечко на примете. Да ведь не в том дело, что засекут,— везде несладко: куда ни попало садит, анафема,— а в том, чтобы огонь способнее вести.

Тогда подождем до рассвета. Я хочу сама посмотреть.

Лады. Извините, что не по форме. Верите ли: язык как мельничный жернов. Да и соображение... не того. Что-то хочу вспомнить вроде бы важное, вот-вот поймаю,— ан нет, не схватить...

Ладно, сержант, все это пока не столь важно. Счастливо...

Нет, каков? И глазом не моргнул. Как будто так и быть должно, как будто женщина — командир роты — обычное дело. Ну и выдержка!.. Этот цену себе и своему званию знает. Что бы там про себя ни подумал, но даже вида не показал. И конечно же, не из равнодушия.

Вот Мите Шеку пока все равно. Ей-же-ей, он даже не заметил, какого я пола. Ему сейчас хоть столетнюю бабушку в командиры — реакции не будет. На время все эмоции отключились, кроме одной — самозащитной, да и то, скорее, инстинктивной: «Опять герман?..» Едва жив, буквально валится с ног, а не только готов .встретить врага, но и угрожает!..

Таким верю. И верую в свою счастливую звезду, А то, что она у меня есть,— это точно.

По-змеиному шипели вражеские ракеты. Взлетали и падали непрерывно. Разбрызгивали холодный огонь, забивая мертвенным и каким-то отраженным светом всю мелкую глубину нейтральной полосы. Она казалась пустыней без признаков жизни и при ракетном освещении очень походила на рябую поверхность Луны, как ее изображают на рисунках в учебниках астрономии: кратеры-воронки — больше ничего.

Сейчас окружающий мир представляется нереальным, как бы вырванным из земного бытия. И если бы у кого-то из нас была возможность отвлечься и желание дать волю воображению, пожалуй, можно было бы сочинить высокопарный пролог к роману на грани фантастики. Скажем, так: «Высшее воплощение материи— Человеческий Разум — призван служить Гению Добра во Вселенной. Иначе наступит безумие. Так было. Так есть. Главный буйнопомешанный, заранее осужденный историей на бесславный конец и возмездие маньяк с бредовыми идеями всемирного господства, с одобрения себе подобных, с попустительства и молчаливого согласия тихопомешанных объявил войну Жизни на планете Земля. „Дранг нах Остен! — наг тиск на Восток... Это началось в Берлине...»

Дойдем!.. — Это я неожиданно для себя высказала вслух.

А юшки? — тотчас же с готовностью отозвался Соловей.

Тебе же попало от комбата за «аюшки». Уже забыл? До Берлина, говорю, дойдем.

А то как же,— игнорировав мое замечание, подхватил связной. — Не дойдем, так добредем. Не добредем— доползем, но все равно там будем.

Только так, а не иначе. А ты, оказывается, молодец.

Так ведь, товарищ старший лейтенант, не сегодня как-нибудь сюда попали. Смекаем, что к чему. Пришли. Тут пулемет сержанта Забеллы. Где ты, Василь? — негромко позвал Соловей.

Никак, это Соловей? Здорово! Чего прибежал? — откуда-то вроде бы из-под земли послышался простуженный голос.

Потом ворчание в боковой нише:

Залезть-то не диво, а вот выбраться как... Илюхин, подсоби. Не видишь?

Соловей, помоги и ты,— приказала я, полагая, что сержант с красивой фамилией Забелло — человек не первой молодости.

Небось выкарабкается,— небрежно отмахнулся связной.

И сержант выкарабкался и оказался совсем молодым: низкорослый, кряжистый и очень рыжий. Его каска отдыхала на бруствере, а пилотку он уронил, выбираясь из «спальни», и даже при неверном ракетном освещении голова пулеметчика казалась краснее подосиновика. «А глаза наверняка зеленые, как трава,— подумала я. — Бесовские и плутовские, как у всех рыжиков».

Здорово, сестричка! — явно обрадовался сержант Василий Забелло. И бесцеремонно уставился мне в лицо.— Сколько лет, сколько зим?

Здорово, братишка,— ответила я в той же тональности. — Верно, давно не встречались. Соловей, если ты будешь строить сержанту такие гримасы, рискуешь навсегда остаться кривым. Как дела, товарищ сержант? Докладывайте. Я— командир роты.

В расчете Забелло не три, как я думала, а четыре человека. Потому-то он и имел возможность забиться в нишу на часок-другой. С непередаваемым наслаждением рыжик выпускает через широкие-ноздри незабористый дымок от «Звездочки» и беззлобно жалуется на пулеметчика Илюхина.

— Верите ли, и знудит, и знудит, как баба худая (ох, извиняюсь!). И все ему не так. То холодно, то голодно, то перину подавай. Вот уж немилый мужик, доложу...

— А ведь вам. сержант, не целоваться,— прерываю я жалобу, как не стоящий внимания пустяк. — Ведь верно? Илюхин, где ты там? Подойди.

До того солдат измотан — возраста не определишь? можно дать и двадцать, и все сорок с гаком. На дочерна закопченном лице — выражение покорной угрюмости.

— Что же ты, голубчик? — Я не укоряю — спрашиваю, прощая солдату невольный грех. — Держись, браток, очень тебя прошу. Комбат обещал, что нас скоро сменят. Потерпи еще немного. (Для пользы дела и соврешь не моргнув глазом.)

Илюхин что-то беззвучно шепчет растрескавшимися , губами и, не услышав звука собственного голоса, устало машет рукой: какой тут, дескать, разговор. Все ясно.

Вот что, сержант. Боюсь, что одного у тебя придется забрать. Извини, но надо. Понял?

А чего ж тут не понять? Надо так надо. Вон Илюхина и забирайте. На нервы он мне действует. Надоел.

— Эй, кто там? Где?

Никого. На земляном столе открытой площадки сиротливо ночует «максимка». Но заряжен и даже наведен куда-то. Комбат Бессонов по-беличьи цокает языком и глядит на меня с явной укоризной, точно я и действительно виновата, что огневая точка оказалась заброшенной.

— Соловей, аллюр три креста. Илюхина сюда. В один момент!

Повторять приказание не пришлось. Связной нырнул куда-то в темноту и сразу исчез.

Стой! Кто идет? Пароль!.. — Комбат угрожающе вскинул автомат, круто развернувшись влево. Ну и слух. Как у сохатого. Мне и ни к чему. Мало ли звуков в ночной тишине, а вот капитан различил осторожные шаги, хотя даже и вода в траншее не булькнула. Так ходят или прирожденные разведчики, или бывалые фронтовики, да и то не все.

Мы это,— бодрый басок из темноты. — Пароль «нагель».

Сколько вас?

Раз. Я — Вахнов, рядовой. А, сам товарищ комбат. Здравия желаю.

Здравствуй,— кивнул комбат солдату поистине богатырского сложения. — Твой? — спросил про пулемет.

А то чей же?

Так как же ты бросаешь на произвол судьбы автоматическое оружие ?— вспылил комбат.

Извиняюсь. Я на одну минуточку. Курнуть к куму ходил. Он тут, рядом, бронебойщик Басков, земляк мой. Верите ли, колени к бороде без курева подвело. Ну и не стерпел, пока тихо.

Ладно. Так и быть, прощаем на первый раз. Так, старший лейтенант? — повернулся ко мне комбат. — Слушай, парень, вас же днем, когда я приходил, помнится, было трое? Так ведь?

Вахнов развел руками:

Что было, то сплыло. Один вот маячу. Пока жив.

Эва что! — капитан одобрительно похлопал Вахнова по плечу. — А ты знаешь ли, что вот про таких добрых молодцев когда-то сказал Фридрих Великий, король прусский? Русского, говорит, солдата надо два раза застрелить и потом еще толкнуть, чтобы он упал наконец. А ты — «пока жив». Мы помирать не имеем права. Тем более сейчас. И вот тебе новый командир роты. Прошу любить и жаловать.

Комбат дружески обнял меня за плечи.

Нравится? — спросил солдата.

А нам все одно. Что ни поп — то батька,— равнодушно отозвался Вахнов. Мне стало почему-то обидно. Вот как? Выходит: что ни попадья — то матка? Только и всего?

А все ж таки, товарищ комбат, позвольте поинтересоваться: это, что же, повсеместно теперича в армии женское засилье аль только нам такая честь?— с ехидным лукавством осведомился Вахнов.

Комбат рассмеялся:'

— Ишь ты остряк, струсил? — и пообещал:—Погоди, дай срок, она твой длинный язык урежет. Вот увидишь...

Соловей привел Илюхина, и, щедро снабдив эту пару солдат наказами и советами, мы с комбатом ушли на левый фланг.

Сложный парень,— сказал про Вахнова мой спутник.

Чем? — уточнила я.

Потом,— отмахнулся комбат от неуместного, по его мнению, сейчас вопроса. — Хорошо, что хоть не трус. И за то скажи спасибо.

Мы вдвоем, в сопровождении двух связных, к полуночи обошли все пулеметные точки. Мой Соловей и комбатов Мишка, ровесники и, вероятно, закадычные побратимы, всю дорогу громким шепотом ссорились, что-то не поделив. Это мешало сосредоточиться. Комбат гаркнул на мальчишек:

— Ша, бесенята! А то обоим уши накрашу...

У позиции Николая Пряхина, куда мы снова возвратились, он подвел итог:

Как видишь, дорогая женщина, худо... — и тут же бодро: — Но... не безнадежно. Первым делом перегруппируй людей...

Чтоб везде было одинаково?

Одинаково не надо. Как же ты можешь, например, сравнить Пряхина с этим... а, забыл. Квелый такой, невзрачный...

Людей не знаю. Вот беда. А воевать-то с ними придется...

Ничего. Видела каждого и еще раз увидишь. Подумай. Посоветуйся с тем же Пряхиным — толковый сержант.

Хорошо. Подумаю. Как быть с позициями?

До утра ничего не передвигай. Посмотрим вместе. Ну, извини. У меня дело у артиллеристов. Приказано все, что есть своего и приданного,— на прямую наводку! Поняла? То-то же. Не волнуйся, детка, отобьемся. Доложи, когда твой старшина придет.

Я только фыркнула ему вслед: «детка»! Не принимаешь всерьез? Ну и не надо.

Охо-хо-хо!.. — Только вздохнешь, а сказать нечего.— Пошли, дорогой Соловей. Нам прохлаждаться время не указывает. Веди опять к этому... который...

Уши врозь, дутою ноги? — хохотнул озорник связной.

Зачем так о товарище? — укорила я как можно строже. — Запрещаю! И категорически. Запомни.

Старшина роты появился на переднем крае в середине ночи вместе с очкастым пожилым писарем. Они пришли нагруженные, как вьючные ослы, зато принесли почти все, что я просила, и более того — курево, водку и горячую кашу,в двух термосах.

Пока Соловей и писарь кормили и ублаготворяли •пулеметчиков, мы со старшиной знакомились и совещались, стоя тут же в траншее.

— Сын собственных родителей. Потомственный гражданин города Канева,—невесело шутил старшина, сам себя представляя. — Нецветаев— моя фамилия. А по батюшке — Василий Иванович. Запомнить легко: как Чапаев. Увы, мягко выражаясь, не молод: сорок с гаком.

Мне было не до шуток. Пуховая жилетка Павлика Седых уже больше не спасала. Меня колотило мелкой дрожью. Зубы выбивали чечетку.

Старшина полез в затылок:

Эх, голова! Не догадался... Ладненько. Я вам пришлю с первой же оказией сапоги новые кирзовыеи подвертку сухую. Но только сапожки-то будут... того — сорок первого размера.

Хоть сорок пятого...

Да выпейте вы поскорее! Сразу изнутри согреет. И каша пока не остыла...

После,— отмахнулась я.— Что будем делать, уважаемый товарищ старшина?. Дела-то наши, сами видите, хуже б надо, да некуда.

Надо, товарищ старший лейтенант, думать, пока тихо.

И'тут опять вдруг заревел «скрипун». Не спится ему, анафеме!.. Квадратный, светящийся насквозь снаряд-култышка, кувыркаясь, полетел на позиции соседей слева.

— Утром, как пить дать, попрут! — говорит с уверенностью старшина. Мне не легче от этой его прозорливости, сама понимаю, что «попрут». А вот как не пропустить?.. Я пока знаю только одно: пропустить нельзя! Просто немыслимо. Пропустить — означает обратно отдать фашисту выгодную высоту, политую немалой кровью. Пропустить! Ни в жизнь.

При коротких вспышках ракет я внимательно гляжу на широкий, озабоченно нахмуренный лоб старшины— своего единственного помощника — и невесело усмехаюсь: «Два мудреца». И так же невесело усмехается и он — пшеничная, изуродованная косым шрамом бровь пляшет в нервном тике, в напряжении мысли. Старшина Нецветаев точно думы мои читает.

— Надо срочно вычистить пулеметы. Без разборки, разумеется.

— Два придется разбирать — сальники протекают.

Два — не шесть,— согласно кивает старшина.— Вычистим, смажем. Я пришлю сухие плащ-палатки — оружие укрыть. И просушку лент беру на себя. К утру— помереть, но просушить хотя бы по трети боекомплекта на пулемет. Согласны?

Еще бы. Но где сушить?

Не здесь, разумеется. Придумаю. Одного солдата в помощь снять можно? На время.

Конечно. Вон и Соловья моего возьмите.

Нет уж. Без связного в незнакомом месте—негоже. Обойдусь.

Отлично,— подытоживаю я нашу беседу. — С оружием вроде бы ясно и как будто не столь уж сложно. Но ведь главное — люди! Народ наш. Восемнадцать душ. Все разные. А я их не знаю. И пока уверена только в Пряхине. Да в рыжем... Фу ты фамилия такая... вроде бы... испанская...

— Забелло?

Он самый. Да, пожалуй, еще Митя Шек. Остальные... не знаю.

А как вам показался Вахнов?

Насторожил. А чем, пока не разберусь. Хитроватый, показалось.

Ну что ж? Я такого же мнения. Шкатулочка, как говорят, с секретом,— подтвердил старшина. — Вот все вспоминаю, товарищ ротный, и никак не могу вспомнить. А ведь кто-то мне о нем говорил что-то не весьма... Что-то вроде бы о его прошлом. Я ведь тоже их не успел, можно сказать, всех узнать. Всего неделю тут. Но куда же против факта? Шес-ты-е сутки!.. Ни сна, ни отдыха, ни передышки... Значит, ребята стоящие. Да и что, собственно, душу бередить, ведь других не дано. Какие есть, с теми будем бой принимать. Ведь так, товарищ командир?

Так-то оно так,— согласилась я с тяжелым вздохом.— Спасибо, Василий Иванович, на добром слове. Меня не так беспокоит Вахнов, как самый левофланговый—Осинин. Сержант, а скис хуже того же Илюхина. И ничего не знает. И знать не желает. Спрашиваю: кто левее тебя? Не ведает. Есть ли локтевая связь? Опять не его дело. А визуальная? То же самое. Верите, старшина, когда послала разведать — ахнула: фланговый разрыв стыка метров на двести Ну ни-ко-го! Ни единой живой души. Будь немцы подогадливее — обойди и бери весь расчет голыми руками. А, да, и расчет там!.. Все в своего командира. Хочу туда перебросить Васю Забелло, уж больно ответственный участок. Как думаете? Комбат обещал подстраховать. Хоть пару автоматчиков подкинет или ружье ПТР — все хлеб.

— Верно,— согласился старшина. — Сами-то во время боя где будете?

—. Да у Забелло.

Я бы на вашем месте остался при пулемете Пряхина,— посоветовал старшина. — Во-первых, тут тоже очень ответственно. А во-вторых, огнем управлять способней — все под руками. Центр. И потом, извините: я неверующий, но, как говорится, береженого бог бережет. Мало ли что: такой, как Пряхин, в беде не оставит. Нет!..

Спасибо. Я подумаю.

Мне вот уже в который раз несказанно повезло на войне. Старшина Нецветаев, несмотря на немолодые годы, оказался на редкость деловым и расторопным. К утру все было сделано, как и договорились. Мы были, можно сказать, готовы к отражению очередной контратаки, а в том, что она после значительного перерыва будет особенно яростной, никто из нас не сомневался. Совершенно очевидно, что обе стороны провели перегруппировку сил.

Перед самым рассветом мои солдаты еще раз поели благодаря старанию все того же старшины Нецветаева и напились горячего чая. Все заметно приободрились. В том числе и стрелки.

Повеселевший Павел Седых, заглянув на позицию Пряхина, где я в «лисьей норе» наскоро обосновала что-то вроде ротного НП, более или менее уверенно сказал:

— День как-нибудь продержимся. А там видно будет. Ведь знает же наше высокое начальство о положении вещей.

В сухих сапогах и портянках, сытая и согревшаяся, я, как маятник, все еще волнуясь, вот уже в который раз бродила с фланга на фланг, проверяя оружие и людей. Каждому из них удалось хоть немного поспать. От сердца у меня вроде бы отлегло. Мой Соловей держался безукоризненно, то есть не жалуясь и не жалея себя, довольно бодро плюхал по воде, теперь уже за моей спиной. Я изучила за ночь траншею так, что могла бы пройти с фланга на фланг не только без провожатого, но и, кажется, с завязанными глазами.

Опять несколько раз пробежался по обороне озабоченный комбат Бессонов. И каждый раз спрашивал:

Как твои машины, детка?

В боевой готовности,— отвечала я. И каждый раз собиралась выдать ему за «детку» и всегда пропускала момент. Да и потом, это еще вопрос: оскорбление ли? Может, ему и действительно трудно сразу встать со мною на одну ногу, как со всеми подчиненными офицерами. Да и не в этом, в конце концов, дело.

Комбат не верил на слово: каждый раз лично проверял пулеметы. Забраковал бывшую позицию Васи Забелло, где теперь обосновался расчет Осинина. Опять бедняге пришлось перебираться на новую «квартиру». А рыжик, Забелло, который меня так оригинально встретил, перекочевал на самый левый фланг стрелковой роты старшего лейтенанта Игнатюка. К утру его позиция оказалась подстрахованной не только парой автоматчиков, но и целой батареей «сорокапяток». Я успокоилась: теперь уж не обойдут.

Комбат в общем-то одобрил мои распоряжения; уходя на НП в последний раз, сказал удовлетворенно:

Вроде бы все нормально. Позиции у тебя завидные. Если с умом вести огонь, то тут шестью пулеметами можно полк СС положить. Да и чего тебе, собственно, так волноваться? — удивился он. — Ведь был же у тебя в жизни бой в роли командира?

Был, конечно. И не один. Но ведь там, капитан, перед боем была оборона, почти два месяца с солдатами знакомилась, изучала. А тут...

Ладно, ладно, не прибедняйся,— предостерегающе поднял комбат руку и с завидной проворностью убежал.

Я подумала: неугомонный, всю .ночь бегает. И даже не бегает — носится, летает, поспевая буквально везде. Порою кажется, что он вездесущ — одновременно здесь и там. Распоряжения его деловиты и до минимума лаконичны. А категоричны так, что не выполнить их просто немыслимо. Но ведь и голоса не повышает. И вроде бы все с юморком. А получается на полном серьезе. Его заместитель по строю капитан Кузьмин совсем в другом духе: резковат, шумноват, но, впрочем, кажется, довольно добродушен. Очень уж он носат при неожиданно приятном, улыбчивом лице. Второй замкомбата — по политчасти — капитан Ежов пока для меня загадка: все приглядывается и молчит. Когда он уходит, мне почему-то сразу становится легче. Впрочем, пока у меня нет командиров взводов, дело не в замах комбата. Сейчас я должна держать полный контакт не столько с ними, сколько с командирами стрелковых рот, которые обслуживают мои пулеметы.

Командир первой стрелковой роты судорожно и с каким-то особым подвыванием зевает, прикрывая, видимо из вежливости, рот ладонью, и глядит на меня с понимающей усмешкой. Дружески осведомляется:

— Как дела, старшой?

За ночь мы с ним сталкивались не менее пяти раз, но так и не удосужились познакомиться по-настоящему. Он зовет меня просто «старшой», я его, из уважения к возрасту,— «товарищ ротный» или «старший лейтенант». Вот и все. А фамилия у него простая и уютная — Самоваров. Я очень ему благодарна, что он то ли из-за предельной усталости, то ли из чувства такта совсем не вмешивается в мои дела, не дает никаких советов, а главное — не говорит дежурных, бодряческих слов, которых я терпеть не могу. Помощи же от него мне и впрямь пока никакой не требуется: невелика хитрость распорядиться шестью пулеметами на фронте батальона, который, в общем-то, и трети штыков не насчитывает. Тем более что тут сам комбат на подхвате.

От этого у меня рождается какое-то почти родственное чувство к пожилому командиру роты Самоварову, и я с ним откровенничаю.

Дела вроде бы теперь ничего. Но для полной уверенности мне недостает простора наблюдений. Ну что я вижу при зрительной связи? Только свои пулеметы, и то не все разом. И совсем не знаю, что же там — дальше фланговых границ батальона. Кто справа? Кто слева? Как обеспечен тыл — на какую глубину эшелонирована оборона на этом нашем промежуточном рубеже? Это, конечно, плохо, что я, как ни пытаюсь, не могу представить себе картины предстоящего боя. А что делать?

И комбат вот как-то вроде бы не по-серьезному ко мне относится...— невольно вырвалось у меня.

Не обижайся, старшой, брось. Комбат наш парнюга славный,— утешает меня товарищ Самоваров.— По молодости лет чуть-чуть с гонорком и фасоном, а так ничего. Подходящий. Поладите со временем. Уверен. А он беспокоится — каждый час звонит: «Как там наша Афина Паллада?»

Не беспокоится, а не доверяет! — с горечью возразила я.

Ну а если даже и так, то что из этого? Голубушка, нельзя же так сразу. Его ведь тоже можно понять. Равноправие, эмансипация — прекрасно. Но в жизни-то все сложнее и грубее. И вряд ли бы ты, будучи на его месте, пустилась бы от радости в пляс:

-«Ах, отлично: прислали юную девицу ротным командиром!» Так ведь? Он тут за все в ответе. Сама пони\маешь. Вот и волнуется.

.— Наверное, вы правы. Спасибо вам большое. С командиром второй стрелковой роты мы познакомились оригинально. Для начала в темноте на крутом повороте траншеи так стукнулись лбами, что только каски зазвенели. Ротный Игнатюк зашипел прямо мне в лицо:

Куда тебя несет нечистая сила? Где твои глаза?— а когда при свете ручного фонарика увидел, что я — не «он», а «она», еще больше осерчал.

А тебе что надо в этом аду? Тебя кто сюда звал? Марш на место!..

У меня не было ни малейшего желания с ним ссориться, и я ответила почти вежливо:

— Никуда не «марш». Я здесь такой же, как и вы.

— Она — «такой же»! — буркнул Игнатюк, очевидно не поняв.

Тут Соловей прямо-таки раскис от смеха. Я укорила сердито:

— Фу ты, пустосмех. Падец покажи — и закатится. Третьей роты в батальоне сейчас нет. Ветерану — не в диво. Новичку — невдомек...

Ночь уходила медленно, точно нехотя уступая место мглистому, промозглому рассвету. Стало еще тише, теперь даже ракетницы не щелкали и не взлетали ни свои, ни чужие ракеты. Такая тишина на переднем крае не радует. Наоборот, настораживает: раз противник притаился, значит, наверняка замышляет какую-либо каверзу. И мы ждем, нацелив заряженное оружие на вражеские окопы.

Но фашисты забеспокоились только во второй половине дня. В лощине, на их позициях, началась осторожная, едва приметная для глаза возня.. Перемещение? Изготовка?..

Мой новый друг ротный Самоваров сразу же перестал зевать. Приглядевшись опытным глазом, определил:

— Ну, все. Надо комбата предупредить.

Но комбат опять уже был тут, на сей раз сразу с обоими заместителями.

Только бы не танки,— озабоченно проговорил замкомбата Ежов.

Да, только этого нам и не хватает,— поддакнул комбат не без сарказма.

Я поглядела на них обоих с немым изумлением: какие танки? Разве они пройдут по такому месиву, да еще и в гору? Впрочем, я ведь совсем не знаю боевых качеств вражеских «утюгов», а потому молчу. Ротный Самоваров более уверен:

Не пойдут.

Вот именно,— согласился с ним замкомбата Кузьмин. — Не дураки ж они, в самом деле, лезть на рожон.

Ну, ни пуха!..— пожелал неизвестно кому комбат и, выхватив из-за Мишкиного поясного ремня ракетный пистолет, выстрелил зеленой ракетой. Проворно перезарядил — и еще раз. И еще. Ясно: сигнал «Приготовиться, по местам!».

Я заткнула пальцами уши,— так неожиданно и вроде бы грозно взревели внизу, в лощине, чужие машины. Соловей сделал то же самое. А его круглые глаза глядели на меня вопросительно и тревожно: танки?!

Вместо ответа я выпускаю две красные ракеты: «Контратака! Танки!» А в глубине сознания все еще теплится крошечная надежда: а вдруг все-таки не танки? Тягачи пушечные или...

Связной командира первой роты издали жестами зовет меня в ротную нору к телефону. Звонит комат— «товарищ двадцатый» (и когда только успел долететь до своего НП? Ведь только что был здесь).

— Не трогай танки! Слышишь? Пропусти! Пусть идут. Крой пехоту! Слышишь? В хвост и гриву! Я...— Голос его точно сквозь землю проваливается.

Едва я успела добежать до пулемета Пряхина, рыкнули чужие пушки. Залп, другой, третий. И вот уже сплошной грохот начисто заглушает рев моторов. Туманный воздух над лощиной пронизывают рыжие сполохи,— «фердинанды» бьют прямой наводкой. Над нашим бруствером неистово пляшет рваное пламя. Воющий и визжащий исковерканный металл вместе с комьями влажной земли и водяными брызгами обрушивается на наши траншеи.

Артналет — предвестник атаки. Солдаты без команды садятся на дно траншеи, прямо в воду, и плотно прижимаются к мокрой стене.

Теперь на бруствере и перед ним рвутся мины, да так густо, что дух захватывает. Пронзает мысль: разобьют пулеметы!..

— Соловей, ракетницу!

Но пулемет Николая Пряхина уже в траншее. Его, запеленатого в плащ-палатку, как младенца, бережно держат на коленях Митя Шек и Мамочкин, и выражение лиц у обоих деревянно-привычное.

Вряд ли в этом ураганном сизом чаду увидят мои сигналы командиры остальных пулеметных расчетов и вряд ли в них нуждаются. Сами должны понимать и наверняка понимают, что оружие в бою — это жизнь, и его надо беречь, как зеницу ока. И все же я сигналю, и не столько из здравого смысла, сколько для порядка и успокоений собственной совести.

Нервы взвинчены до последнего градуса накала. Мысли на полусознании, и не имеет никакого значения, сколько длится этот шквал, ибо никогда живой нормальный человек к этому не привыкнет: ведь перед такой слепой смертоносной силой беспомощны даже самые храбрые из храбрых. Сиди и крепись, чтобы нервы выдержали.

Мой Соловей тоже сидит в траншее почти по пояс в воде, и его маленькое запрокинутое лицо кажется мне маской с черными дырами на месте глаз. Правой рукой он сжимает ложе автомата, левой настойчиво тянет меня за полу плащ-палатки, пытаясь усадить рядом. И я, сжимаясь в комок, опускаюсь на корточки и чувствую, как кто-то омерзительно безликий начинает шарить ледяными пальцами по всему телу. Проклятая вода.

Но вот всю мощь огня противник переносит на наши ближние тылы.- По-прежнему все гремит, визжит и воет, но снаряды рвутся уже за нашими спинами, а над нами поют пули. Снова слышится рев моторов. Я пытаюсь сорвать с пулемета покрышку. Пряхин понял: «максим» в одно мгновение водворен на земляной стол полуразрушенной площадки.

Осторожно выглядываю в амбразуру перекрытой стрелковой ячейки: идут!.. Пока не больше десятка.

Буксуя в мокрой глине, натужно карабкаются по склону нашей высоты. Маленькие, черные, копошатся, как жуки в навозе, и издали кажутся не грозными— жалкими. Встреченные огнем противотанковых пушек, замирают на месте; пылают, как свечки; юзом, задним ходом скатываются обратно в лощину; захлебываются в гриве серо-черного дыма; исходят смертным ревом... но опять ползут!.. Три из них уже почти на высоте и, мало того, кажется, даже выдерживают направление — в лоб на батареи. Под верный расстрел прямой наводкой?.. Смертники, как подо Ржевом? Или штрафники? Во всяком случае, что-то похожее на танковую «психическую атаку».

За танками, не проявляя особой активности, прячутся автоматчики. Палят в белый свет, как в копейку, шарахаются в стороны от подбитых машин.

Огонь!!!

Держись, старшой! — кричит мне в ухо командир первой стрелковой.

В обеих руках у него по противотанковой гранате.

— Держусь!—кричу я, не слыша собственного голоса. — Держись, ребята! Огонь только по пехоте!.. Огонь!!!

Пряхинскому пулемету тотчас же по уговору откликается «максим» Васи Забелло. Чуть помедлив» начинает хлестко разговаривать пулемет Осинина, за которого я так опасалась. Потом... А это что? Кто-то явно ведет огонь по переднему танку, не причиняя «утюгу» никакого вреда. Кто же это? Болван...

Дайте на минуточку,— прошу бинокль у. ротного. Но подсказывает Соловей:

Это Вахнов.

Ошалел!..

Патроны пережигает. А главное, наводит на себя. Неужели не понимает?.. Я кусаю губы до соленого привкуса и не ощущаю боли. С горечью, до нервной дрожи сознаю, как ничтожна сейчас моя роль командира. Кажется, что есть я тут, что нет меня — один черт. До пулемета Вахнова — рукой подать, а у меня нет возможности его образумить. Кричи — хоть рот разорви, сигналь до обморока — не услышит, не увидит. Я совсем некстати вспоминаю, как погиб под танком комсомольский расчет Шамиля Нафикова, и меня душат злые слезы бессилия. Тем тоже не сумела помочь. Шамиля учили в полковой школе: «Огонь по амбразурам!». «Нафиков, отставить! Молчать! На-фи-ков!..» Танк взревел, подмял под себя пулемет и, вздымая снежные фонтаны, медленно, с сытым урчанием завертелся на одном месте. Нажрался, молох...

Проклятая связь!.. Где ты? Во всяком случае, не на поле боя. А еще говорят, целая академия связи есть. И ничего не могут придумать для нас — самых маленьких, низовых, передних... У нас одна связь — ракеты, но их во встречном бою с обеих сторон так много, что сигналы путаются и сбивают с толку. К тому же, солдат смотрит вперед, а не назад. Остается — собственное горло да проворные ноги таких, как Соловей.

Вытерев мокрое Лицо тыльной стороной ладони, я чмокнула Соловья в висок и в самое ухо:

— Катись мышонком к Вахнову! Отставить танк! Приду — попадет верзиле!.. Ну!

Успеет ли?..

Как я и предполагала, танк, обнаружив Вахнова, круто изменил направление и взял курс прямо на его пулеметное гнездо. Обожгла мысль: а есть ли у них чем отбиваться? Как же так, не проверила. Ах, растяпа! Но ведь и думать не думалось, что «он» тут пустит танки. Все равно — не оправдание. Командир за все в ответе. Но ведь вахновцы не в чистом поле — в траншее. Да, но она мелка... укроет ли?..

Соловей, уловивший маневр танкиста, догадливо возвратился назад. Виновато глядя на меня, развел руками. Но мне было не до этого. Меня заворожил танк.

Теперь он не выглядит таким жалким и безобидным, как издали. Это уже — реальная угроза всему живому. Но, черт возьми, если бы это не был враг, можно бы было отдать должное мастерству механика-водителя: тут могла пройти машина только умельца высокого класса — смельчака и удачника. Два идущие за первым отстали: один из них дымился жирно, как салотопный завод. Остальные, зализывая раны, все еще безнадежно копошились в глине где-то там внизу, у подножия высоты, едва миновав исходный рубеж атаки.

Пушки били прямой наводкой — внакладку, внахлест, рикошетом, не раз брали настырный «утюг» в вилку, а он, точно издеваясь над артиллеристами, как-то уж очень скоро проскочил зону заградогня и, прорвавшись к самой траншее, сделал изумительный вираж на левой гусенице и пополз вдоль фронта, чуть ли не по самой кромке нашего бруствера.

Фашистский танкист отлично сознавал, что он теперь неуязвим для пушек, и потому безбоязненно подставлял фронту правый открытый борт. В самом деле, не будет же артиллерия бить по нему в упор, явно рискуя задеть своих.

Как гусиная шея, дергается тонкий хобот танкового орудия, стреляет неизвестно куда. Мелкокалиберные снаряды с визгом проносятся над самой землей слева направо, вдоль фронта перед нашими позициями. А кажется, что черное жерло пушки направлено прямо мне в грудь. Развоевался... один в поле. Да, но надо все-таки его как-то остановить!..

Кто-то меня окликает. Кажется, ротный Самоваров или даже сам комбат. Тормошит Соловей. Но я отмахиваюсь.

Где же кум Вахнова — бронебойщик Басков? Где его ружья? Где стрелки? Гранатой сбить гусеницу с катков... как там они правильно называются... Или, пропустив, поджечь бутылкой эти самые... бензобаки... Неужели не найдется смельчака? Опять психологическая загадка ойны — танкобоязнь? А под Белгородом летом, говорят, их пехота наша как орехи щелкала...

Соловей дергает меня за плащ-палатку — и очень настойчиво. Тычет пальцем вперед, вниз, в лощину. Немецкая пехота, с двух сторон обтекая застрявшие танки, снова карабкается по склону.

— Огонь!

Опять начинает Пряхин, потом Забелло, и... пошла карусель по кругу. Молодцы! Молчит один Вахнов. Понятно. Я слушаю свои пулеметы во все уши. Соловей перечисляет: Осинин, Приказчиков, Медведев... (Вот ты и скажи, что голоса у «максимов» одинаковы!.,) Умолкает Забелло — самый важный на краю левого фланга роты Игнатюка. Сердце замирает: что там? Задержка? Ранены? Погибли? Ожил!.. Фу, отлегло. Ленту, наверное, меняли... Молодчаги. Но Осинин-то, Осинин, который при первом знакомстве так не понравился ни мне, ни комбату — квелый, равнодушный, сонный. А тут откуда что взялось — точно подменили парня: пулемет режет, как молния. И какими экономными очередями! И какой ритм — удар, молчание, удар, молчание — с Забелло чередуется. Пули идут по самой земле, вздымая неопрятными снопами жидкую грязь: наступающих с пригорка как ветром сдувает. Ах, молодец!.. Да и остальные... Соловей, довольный, что все пока ладно и ему не надо никуда бежать под огнем, фамильярно мне подмигивает и поднимает большой палец вверх: вот, дескать, мы как.

Стрелки отстреливаются вразнобой. Довольно жидко. Самоваров распоряжается где-то совсем рядом. Я его не вижу, но то и дело слышу басовитый требовательный голос ротного.

Настырный танк теперь почему-то стоит. В тридцати метрах от позиции Вахнова. Нет, даже, кажется, ближе. И пушка его молчит. Зато танковый пулемет лает взахлеб. Пули, как и снаряды, несутся перед фронтом: какая польза, кому вред от такого огня? Переоценила я «героя».

Фашистская пехота опять откатывается. Пулеметы умолкают в обратном порядке: Медведев, Приказчиков, Осинин, Забелло. Пряхин умолк еще раньше — без подсказки сообразил, что фронтальный огонь с расстояния — не гроза. Нет, ты скажи, какие они умники... Да, но зато Вахнов!.. Ну погоди, неслух!.. А танк...

Ага, он, оказывается, на что-то напоровшись, застрял! Ура!.. Раскачиваясь, пытается дать задний ход, встает на дыбы, как норовистый жеребец. Кланяясь тупой мордой в землю, опять вскидывается на дыбы. Да что же его не пристукнут, в конце концов?

На правом фланге батальона все вдруг сбилось и перемешалось. Это сразу несколько «катюш» сыграли по исходным позициям немцев. Там теперь не разберешь ни земли, ни неба. Слева и прямо по фронту бьет артиллерия всего полка: по танкам, по лощине, хлещет бризантными по автоматчикам. За нейтралкой встают и оседают огромные тучи земли и дыма: дальнобойные громят вражеские батареи. В ушах у меня что-то булькает, как после неосторожного купанья. По логике, я должна оглохнуть уже по крайней мере трижды. Но я все еще слышу. И не только слышу, но и соображаю наконец, что застрявший над вахновской позицией танк из траншеи гранатой не достанешь: правая гусеница почти на бруствере, как ты по ней долбанешь? Левая — недосягаема. А бить гранатой по броне бесполезнее, чем из пушки по воробьям. Поджечь? В такой близи? Ведь буквально навис над траншеей. А если нет бутылок? А если трут отсырел? А если... Что это?! Человек на бруствере!.. Во весь рост...

— Вах-нов! — неистово вопит Соловей, разом выплеснув все свои эмоции. Глаза у него как бильярдные шары.

Тут даже и бинокля не требуется — Вахнова ни с кем не спутаешь: вымахало чадушко с коломенскую версту.

Человек на бруствере под немыслимым огнем!.. Что это? Правый гнев солдатского сердца или просто нервы не выдержали?.. По-бычьи опустив голову, пружиня в коленях ноги, в правой поднятой руке граната, в левой, опущенной,— другая, человек идет на зверя. Почему в лоб? Неразумно и рисково играет со смертью. По моторной группе гранатой? А почему бы и нет? Но ведь он и так застрял. А главное — пулемет!.. Мимо, мимо, впять — мимо... Отлично, сапожники... Идет как заговоренный... И не часы, а наши сердца в унисон отсчитывают долгие, как сама вечность, секунды.

— Эх, мать честная! — тоскливо скулит Соловей. — Пропадет ни за что. Сзади надо! Сзади...

Я не вижу, как Николай Пряхин многозначительно подкидывает на ладони сизую увесистую гранату, Соловей, дернув меня за поясной ремень, показывает на него глазами. И я с ожесточением грожу сержанту кулаком, что должно означать и запрет и возмущение— хватит с меня одного. (Вот тебе и связь-сигнализация.)

Вахнов вдруг падает ничком и, не дав нам дух перевести, с неожиданным для своей комплекции проворством ползет в сторону нейтралки. Что задумал?..

— Вернись!—кричим мы с Соловьем разом. — Назад! Вернись!!!

Как будто солдат в таком аду может услышать. Он вдруг точно сквозь землю проваливается. Вероятно, схоронился в воронке. И тут только я Догадываюсь: к левой гусенице подбирается!..

Из-за канонады, которая значительно ослабла, но не прекратилась, мы не услышали взрыва. Вахнов ударил как раз в тот момент, когда танк, все еще пытаясь вырваться из ловушки, снова вскинулся на дыбы. «Счастливый утюг» дал резкий крен вправо и полупровалился в траншею, застряв окончательно и безнадежно.

— Ура! — Соловей заплясал как дикарь. И сейчас же по пленному зверю началась пальба из всех видов стрелкового оружия: солдаты, успокаиваясь после пережитого, отводили душу.

Рядом со мною вдруг оказался комбат Бессонов. Приказал ротному Самоварову:

— Останови! Танк блокировать. Экипаж взять живым. — Это было последнее, что сохранило мое сознание. Впрочем, нет. Я даже успела подумать про комбата: «Ишь гуманист, великодушие разводит». Неплохо бы ему рассказать историю, которая в сорок первом произошла под Смоленском. Какой-то престарелый немецкий генерал, соблюдая это самое великодушие победителя, приказал похоронить в гробах и с воинскими почестями наших танкистов, взятых ранеными в плен и расстрелянных по его же приказу. Чтоб тебе, старый вампир, черти еще при жизни такую тризну справили!..

Все остальное проходило как в тумане. Опять лезли автоматчики, но уже без танков, и опять откатились, оставив на склоне высоты немало убитых и раненых. Опять с обеих сторон устало ревели пушки, добивали израненную землю. Но накал боя явно ослабевал.

В сумерках сыграли отбой. Нас сменила свежая гвардейская часть. Я пропустила мимо себя свое .маленькое войско. Солдаты еле ноги тащили. Ребята Осинина против правил волокли «максимку» на катках. Я не стала придираться: они же выстояли. Победили. Пряхин лично на себя навьючил двухпудовый пулеметный станок и идет играючи. Железный. Ты гляди-ка, Митя Шек ожил: на плече — тело пулемета, в руке — десятикилограммовая коробка с лентой. И ничего. Бредет. А вот и Вахнов — именинник. Весь пулемет на нем одном: и станок, и тело. Только щит отсоединил. Лицо у него как в засохшей коросте. Соловей прыскает в рукав:

Ну и физика. Сразу видно, носом землю пахал.

Ладно тебе,— укоряет его старшина Нецветаев. — Мы сейчас все не красавцы.

«Неправда,—хочу я возразить старшине,— человек, победивший в честном бою, всегда красив». И не могу. А Вахнов идет себе как правый и, ей-же-ей, не чувствует, бродяга, никакого угрызения совести. Ну погоди, герой!.. С тобою разговор впереди. Пересчитав бойцов по пальцам, старшина докладывает:

— Нет Потапова и Ракова.

Да, их нет и никогда больше не будет. Я, можно сказать, их не знала. Не успела. Только помню, что оба молодые. Потапов, когда ни прибегу на позицию, все ленты набивает: деловито, молча, обламывая ногти до крови, сажает патроны в неподатливые от сырости гнезда. Так же молча выравнивает о колено. А Ракова и вовсе не помню. Но ведь жили же парни на земле!.. Я чувствую в сердце легкое противное покалывание— это подкрадывается непрошеная жалость. И я прячу глаза от старшины...

— Жива? — Комбат Бессонов улыбается от скулы до скулы. — Ну, давай лапу. Честное слово, ты — стоящий парень!

Я хочу ему ответить? «Ты тоже, капитан, кажется, парень ничего!» И не могу. Меня нагоняет Павел Седых. Что-то говорит, улыбаясь, наверное, доброе. Но я не слышу. И ничего сейчас не могу...

Нашу дивизию отвели в армейский тыл, в резерв командарма Поленова, моего старого знакомца. Правильная мера: в теперешнем состоянии наши полки почти небоеспособны. В последнем бою держались только на артиллерии да на предельном мужестве людей.

На меня вдруг свалилось столько забот, что я не знала, с чего и начать: пристрелять ли в первую очередь новехонькие пулеметы, начать ли немедленное обучение только что прибывшего пополнения из ранее не служивших или сперва заняться ротным хозяйством?..

Заботы одолевали, а думалось лениво. Дело в том, что разрядка сказалась мне во зло: я распустилась — переспала, переела и перегрелась. И теперь сидела за шатким столиком в мужском исподнем, которое мне временно одолжил из своего скудного запаса комбат Бессонов. А мое собственное бельишко и обмундирование, медленно просыхая, исходило паром на трофейном кабеле над раскаленной печкой-бочкой. Перезябший Соловей натопил так, что, если бы был веник, вполне можно было бы париться. Сам, бесенок, уже трижды в одной гимнастерке выскакивал на улицу глотнуть свежего ветерка. У него было отличное настроение.

— Ну и местечко, товарищ старший лейтенант, я вам доложу! Красотища — хоть зажмурься. Сплошь одни дубы. Жалко, что фрицы сильно повырубили. А чистота, как в саду у дельного хозяина: кроме палого листа, ни единой тебе мусоринки. И речка есть недалеко. Даже сейчас прозрачная что стекло. Тут, я думаю, до войны люди как в раю прохлаждались по выходным дням. А желудей этих самых!.. Во, целую каску насобирал.

Зачем тебе?

Пригодятся в хозяйстве. Жалко, что сбруя ваша не высохла, а то бы прогулялись. Тут такие поляны — хоть хороводы води.

Некогда мне прогуливаться. Дело надо делать.

Так ведь дело не волк. Тут такая роща — в аккурат как у нас на Псковщине, в бывшем имении графа Строганова, что по-над рекой Шелонью. Как, бывало, соберемся на обрезе соловьев послушать — не разойтись до бела света. Не раз тятя с дрыном приходил. Спать же надо. Я ж на тракторном прицепе работал — задремать ни-ни. А мамка заступалась за нас -с сеструхой: молодо-зелено — погулять велено. Молока нам кринку в сенцах под решетом оставляла.

Теперь на Шелони партизанский край...

То-то и оно. — Соловей тяжко вздыхает. — Как двинут каратели — ни старого, ни малого не пощадят. Тятя-то, наверное, партизанит. Это точно. Не усидит. Он и в восемнадцатом немцев под Псковом бил. Может, и сестра старшая ушла. А вот мамка вряд ли: после меня еще пятеро—-мал-мала меньше,— куда тронешься?.. А ваши родные, извиняюсь, где проживают?

Там же, где и твои. На Псковщине. Городок Дно знаешь?

А как же? Мать честная, выходит — земляки?

Для меня, Соловей, эта тема — запретная. Не люблю бередить раны. И тебе не советую. Так легче.

В конце концов я сообразила, что, пока не высохли хотя бы галифе, я не могу никуда выйти. Значит, надо начинать с оборотных ведомостей наличия ротного имущества и оружия.

Хозяйство оказалось на редкость запущенным, не будь недобрым словом помянут мой бедный предшественник. Я долго, как слепая, ползала пальцем по графам и колонкам ведомости и возмущалась вслух:

— Где же все это?!— Оказывается, за моей ротой числилась бездна всякого добра: шинелей, противогазов, ботинок и прочего. Одних только, к примеру, плащ-палаток — 208! А ведь я вывела из боя горстку, да плюс сама с Соловьем, да старшина с писарем. Вот и все. А тут имущества и оружия на такую сумму, что век плати — не рассчитаешься. Годами, что ли, потери не списывались?.. А это еще что? В графе «транспортные средства» стояло: «одна с половиной конская единица». Ну, единица, положим, понятно — лошадь, а половинка?

Соловей, ты, случайно, не знаешь, что такое половина конской единицы?

Это сколько мяса, что ли, будет? — откликнулся мой незадачливый оруженосец.

Какое мясо? Живые кони числятся! А где они, к примеру?

Да откуда ж я знаю, я в пулеметной не служил! Я на пункте сбора донесений кантовался, да раз все газеты потерял. Ну меня и в траншею.

«Кантовался»! Слов порядочных не знаешь? Позови старшину.

А что толку? Он ведь у нас тоже новый. За неделю только до вас прибыл.

Все равно. Зови. Его и писаря.

Пожилого писаря — ветерана роты — я укорила с самого порога:

— Как же так, Иван Иванович? Ведь это же черт знает что такое!

Доронин протер очки и, заглянув в бумагу, не поверил своим глазам и долго меня уверял, что они с бывшим старшиной все держали в ажуре и все вовремя списывали и актировали. И все копии товарищ старшина носил в своей сумке и никому их не доверял. А его ранило. Потерялись, наверное.

А это, в таком случае, откуда взялось? — с, сердцем ткнула я в ведомость пальцем.

Это я дубликат на вещевом складе взял. Не тот, наверное,— пояснил старшина Нецветаев. — Надо же с чего-то начинать. Да вы, товарищ старший лейтенант, бросьте это дело. Мы с Иванычем в два дня разберемся. Все документы на складах поднимем. Все приведем к аккурату. А пока вот подпишите акт и ведомость о принятии фактического наличия.

От сердца отлегло. Не совсем уверенно я высказала свое пожелание:

Хорошо бы, Василий Иванович, если бы вы и впредь полностью всю эту волынку взяли на себя. Весь дебет-кредит и шурум-бурум. Ничего я в этом не понимаю.

Само собою,— покладисто согласился старшина Нецветаев. — Это наша с писарем забота. Но подучиться, как я думаю, вам все-таки придется. Хоть самые азы. Нельзя без этого командиру. Вот разберемся малость во всем и, коли согласны, вечерок-два посидим. Не велика премудрость. Да, вот-вот командиров взводов нам пришлют...

Правда? Вот хорошо-то. А то без комсостава что без рук. Соловей говорит, что мой заместитель из госпиталя вернулся. Не слыхали, случайно, где прохлаждается?

У земляка — командира хозвзвода засел. Я его. не знаю. Но поговаривают — самолюб. Думаю, обиделся, что не его на роту поставили, а вас. Да никак я вас расстроил? Э, зря ляпнул.

Да, неприятно. Как сработаемся? — Настроение у меня упало. Я даже не спросила у писаря, что же все-таки означает конская половина. Как-нибудь в другой раз.

Подумайте, товарищ старший лейтенант, настоящее вредительство! — вдруг возмутился старшина.

О чем вы, Василий Иванович?

Да все о том же! Я ж докладывал давеча. Смазка на новых пулеметах заводская, верите ли, в три пальца толщиной. Все до одного солидолом пропитались, а снять не можем! А я-то, старый хрен, радовался: новое оружие. Ну вот, скажите, что делать? Никакой ветоши не напасешься. Этак до морковкина заговенья возни хватит...

Не годится, старшина. Надо срочно. Сами понимаете, новое, непристрелянное оружие — беда. Ускорьте чистку. Максимально. Всех поставьте.

Да все и возятся. Я только к тому, что неужели на армейском складе или, скажем, в дивартснабжении не могли снять? Черт знает что. Поглядите, весь пропитался, как сосиска на сковородке. Артснабженцы, прохиндеи этакие...

Оставьте, Василий Иванович. Ну какой там у них штат? Солдат почти нет. Не инженеры же будут смазку снимать. Надо бочку бензина или керосина. Соловей, разведай, не стоит ли тут близко тракторная артиллерия. У них попросим. Выручат. Вышибить дно и каждый пулемет купать с головой. И никакой волынки. У меня однажды так было.

Не дадут, поди,— усомнился старшина. — Горючее— лимит. Да еще какой!

Дадут. Сама схожу. Они потом эту смесь куда то использовали на дело. Мы им возвращали.

Отлично, коли так,— обрадовался Нецветаев.— Пока все как будто? Нет, вот еще что: завтра наш банный день. А баня тут, товарищ старший лейтенант, знатная! Здесь до нас какой-то большой штаб стоял,— специально саперы для начальства строили. Так вы будьте, утречком готовы. Часиков этак в восемь.

— Нет уж, спасибо. Я — после всех. Не имею никакого желания изжариться заживо. Знаю я, как солдаты топят бани.

Старшина засмеялся:

Это верно. Белье пришлю. К сожалению, мужское...

Я уже привыкла...

И шьют же, идиоты, на один копыл! — возмутился старшина. — Можно подумать, что в армии нашей воюют одни богатыри вроде Вахнова. Выбирал-выбирал... утонете, боюсь.

Ничего. Подверну. Спасибо за все. До завтра. Иван Иванович, а вы чего так слютились? — спросила я писаря. — Точно уксусу хватили. В чем дело?

Зуб, чтоб ему пусто было. Замучил, окаянный... Спасу нет...

— Сейчас же в медсанбат! Немедля. — Поздновато...

Там не признают ни «поздно», ни «рано». Идите. И приходите здоровым.

Спасибо на добром слове, товарищ...

Ладно-ладно.

После ухода моих ближайших помощников я довольно долго сидела опять вроде бы в отрешении и даже не отвечала на какие-то вопросы словоохотливого Соловья. Но вот он ни с того ни с сего сказал такое, что я сразу же вновь обрела дар восприятия:

А Вахнов-то кулацкий сын...

Ты откуда знаешь?

Так все же знают. Да он и сам не скрывает, что выселенец. Отца его после нэпа раскулачили и в Сибирь выслали.

Сын за отца не ответчик. Конституцию в школе, небось, учил, грамотей?

Так-то оно так, но все же...

Вот именно, «но все же». Так вот что имел в виду комбат Бессонов!.. Да и старшина что-то такое намекал. Надо будет расспросить подробнее. Эх, все это не так просто, как кажется...

Из задумчивости меня вывел запах чего-то горелого и неприятного. Я окликнула Соловья, что-то колдующего у печурки:'

Эй, дружище, ты что это делаешь? Фу!..

А, ничего. Желуди в каске жарю.

Бедная каска. Да зачем тебе?

Одному мне, что ли? — обиделся «колдун».— Ведь и для вас стараюсь. Нажарю да разотру камнем, такого кофею нагрохаю — спасибо скажете. Чаю-то заварить нечем. Не подвезли заварку.

Нет уж, браток, такой кофе пей сам. Да проветри ты!

Шинель, в таком случае, накиньте. Холодно на улице.

Кто-то осторожно постучал в щелястую дверь землянки.

— Да,—откликнулась я.

В дверь просунулась мальчишеская голова в офицерской тыловой фуражке и сейчас же скрылась, вежливо извинившись. Я укорила Соловья:

— Видишь, от твоего кофе гости шарахаются. Связной захохотал во все горло:

— Да это не из-за кофе! Вы ж в исподнем сидите! Ха-ха-ха!

На улице за дверью вполголоса совещались. Я прикрикнула:

— Довольно, пустосмех этакий! Выйди узнай, что надо. А впрочем, ну тебя. Дай палатку прикрыться. Эй, кто там? Заходите.

По земляным ступенькам чинно спустились три младших лейтенанта в возрасте Павла Седых и его товарищей. Все трое — в новой офицерской форме с иголочки. В скрипучих ремнях, с парчовыми парадными погонами. И пресерьезные. Поздоровались не по-уставному. (Выправку-то показать не перед кем: подумаешь, солдатишко невзрачный да девчонка полураздетая.)

Я сразу догадалась! обещанные командиры взводов. Из тылового училища. Вежливо пригласила:

— Прошу садиться. Давайте знакомиться.

Все трое разом пожали плечами, переглянулись между собой и молча уселись рядком на скамейке возле .самого порога. Как по команде, строптиво вздернули еще не нуждающиеся в бритве подбородки.

Соловей, повернувшись к ним спиной, кажется, хихикал, но пока беззвучно. Подождав минут пять в полном молчании, я не без ехидства осведомилась:

— Ну-с, товарищи офицеры, и долго мы намерены так сидеть?

А вам что, места жалко?—довольно нелюбезно огрызнулся тот, что в дверь заглядывал.

Не места, а времени,— уточнила я.

Мы ждем командира роты. Сказали, что это его КП

— Ах, вот оно что!.. Соловей, давай наконец амуницию! Долго мне еще в кальсонах сидеть? Вон молодые люди и за начальство не принимают...

— А сами-то они чего стоят, желторотые, необстрелянные,— вполголоса пробубнил Соловей. Но гости, кажется, услыхали.

Тот, который мне не совсем учтиво ответил, многозначительно процедил:

— Не распускайте язык, товарищ солдат. Мы вам не мальчишки.

А кто ж вы? Девчонки, что ли?

Довольно! — Я едва не расхохоталась, вспомнив, как меня принимал на курсы капитан Вунчиков. «А кто ж ты, парень, что ли?» Ну и Соловей-разбойник. Между тем- он, разобиженно посапывая, шмякнул на стол мое полусырое, исходящее паром галифе и таким же манером «подал» уже почти сухую гимнастерку. (Гости, как по команде, отвернулись: дескать, что за нахалка?) Я — ноль внимания. Оделась и натуго затянула поясной ремень.

— Товарищи офицеры, прошу представиться.

— Младший лейтенант Сериков.

— Младший лейтенант Кузнецов. '

— Младший лейтенант Сомочкин.

— В чем дело, ребята? Что за похоронные физиономии?

У Кузнецова — крепыша — каменные скулы. Крутой лоб внаклонку: точно бодаться приготовился. У Сомочкина маленькие уши полыхали яркими маками. Глаза уставлены в земляной пол. Сериков, гримасничая, мямлит:

— Видите ли, нас не предупредили, что вы... это самое... Комбат сказал...

Я едва не расхохоталась. Буря в стакане воды! Романтики. Конечно, рвались на фронт и мечтали воевать под командой потомка Суворова. (Ну, комбатище, погоди! Я тебе припомню эту шуточку.)

— Я знаю, что вам сказал комбат Бессонов. Когда меня принимал, еще и не такое говорил. Он у нас — - человек с юморком. До завтра. Соловей, проведи офицеров к старшине — пусть накормит и устроит до утра.

— Ишь форсуны,— фыркнула я им вслед. — Мужчины!..

Соловей-грубиян прав: «А вы-то чего стоите, желторотые, необстрелянные?» Наверняка мои ровесники. Но после восьмого класса я — на фронт, а они — в училище полного профиля. И пока они учились, такие, как я и тот же Соловей, вволю навоевались. Впрочем, у меня не было на юных офицеров ни злости, ни досады. Так просто — некоторое раздражение. Я была зла на Соловья за то, что бестактно встревает в разговор командира. И когда он вернулся, я ему выдала.

— Да пусть вас теперь хоть горшком обзовут! — огрызнулся Соловей. — Я больше ни мур-мур... Ложились бы спать. В кои-то веки выпала благодать выспаться по-людски.

«По-людски» означало всего-навсего — ночью и в тепле. А так по-прежнему: не раздеваясь, на весьма колючем ложе из еловых лап, покрытых плащ-палаткой.

Разумеется, для постели даже на переднем крае можно было раздобыть соломы или сена. Но такой роскоши нам с "некоторых пор не полагалось. Строжайшим приказом начсандива было запрещено и то и другое в целях профилактики против непонятной и неприятной болезни — туляремии. Эту хворь развели не мы — немцы из-за неопрятности жилых землянок. И виноват в этом был в первую очередь «божественный» фюрер, которого, вероятно, не одолевала забота о здоровье «пушечного мяса». Немецкие солдаты-пехотинцы даже в самые лютые морозы носили куцые шинелишки из тонкого эрзац-сукна, отвороты летних пилоток, как бабьи чепчики, напяливали на уши, а ноги в холодных сапогах засовывали в огромные соломенные эрзац-боты. Потому зимой, боясь лишний раз выйти на мороз, и разводили в жилье несусветный гадюшник. По всем углам кучи барахла: гражданские тряпки, груды пустых бутылок, банки-склянки из-под консервов, пищевые отходы. Одним словом, и помойка, и сортир. А воздух там!.. Хоть противогаз надевай.

Вообще нас очень удивляла хроническая неопрятность немецких солдат. Бани они не признают: где моются и моются ли — один аллах знает. Помню, еще в Сибирской дивизии на марше под Дорогобужем в большой прифронтовой деревне я видела утренний туалет пленных. Они сами сдались, и поэтому их никто не охранял. Колодец рядом, а они все двадцать человек в одном ведре умывались! Сначала унтеры и капралы, потом — солдатня. Тут и руки намыливали, и этой же водой морды-лица споласкивали. Солдаты мои кисли от смеха. А ротный Мамаев, моряк, брезгливо отплевывался: «Тьфу, крабы! Просвещенная Европа...»

В немецких блиндажах на переднем крае всегда полно крыс — они-то и являются разносчиками туляремии, и плодится эта нечисть именно в соломенных и сенных подстилках. Укусит такая тварь спящего солдата, и все — надолго выбыл из строя. Поэтому, прежде чем поселиться после немцев, нам тщательно приходилось вычищать их «авгиевы конюшни» и вымораживать зверье. Впрочем, крысы с нами не уживались — нечем им у нас было поживиться. И все-таки солома-сено были начисто исключены из нашего быта.

Призйаться по-честному, свежие еловые лапы изрядно покалывали даже сквозь плотную ткань плащ-палатки, но зато вкусно пахли лесом и надежно гарантировали от длиннохвостых паразитов. Ну что ж? Спать так спать.

— Соловей, туши лампу.

Я получила пополнение точно по боевому расчету. Уже через несколько дней рота была опять боеспособной: при всех пулеметах и при полном боекомплекте.

Егор Егорыч Мамочкин, молчаливый и хозяйственный красноярский мужичок, по собственному почину, по моему чертежу и под руководством старшины начал ладить пулеметные лодки-волокуши — на случай снега. Остальные занялись учебой — материальной частью пулемета. Однако я была недовольна. Правда, устройство «максима» несложное, но его положено знать назубок. Каждому! На случай взаимозаменяемости в наступательном бою. Сейчас ты, скажем, всего-навсего подносчик патронов, через час — уже второй номер и даже наводчик, а то и командир расчета. Только при таком условии можно обеспечить бесперебойный огонь. А это как раз и недооценивают мои командиры взводов и занимаются с солдатами вполсилы — лишь бы время провести. «На уроках» весело только у Сомочкина. Славный парнишка, живой и обходительный. У Кузнецова дело идет вяло: одни отвечает, другие дремлют. А у Серикова — тоска зеленая: мухи дохнут!..

Оба они, оказывается, без моего ведома обращались к комбату Бессонову с просьбой о переводе в «мужскую» роту. И., еле ноги унесли! Я бы этого и не знала, если бы комбатов связной Мишка не проболтался моему Соловью «по секрету». (Ну погодите, крамольники!.. Я вас приструню...)

А что касается занятий — тут надо что-то срочно придумать. Изменить в корне. На то и передышка, чтобы ее использовать максимально.

С рассвета до темна сную из землянки в землянку, а толку мало. Пока сижу —вроде шевелятся, а как только за порог — сразу начинаются побасенки да анекдоты. Дважды за это отчитала с глазу на глаз и Кузнецова, и Серикова. Слушают, не огрызаются, но результата пока не вижу.

Вечерами в нашем лагере тихо и скучно, как на купеческом подворье. Чем солдат занять? Газет и тех не хватает, а журналов и книг вовсе нет. Попросила комсорга раздобыть в штабе дивизии какую-нибудь завалящую гармошку да хоть несколько книжек для громкого чтения. Вовка Сударушкин пошел навстречу— сбегал за восемь километров, вернулся с пустыми руками: гармони .свободной не оказалось, а книги библиотекарша не дала. «Вы там зачитаете, а отвечать мне!» — так и сказала.

Вот и мастерят солдаты самодельные картишки и до одури дуются в «козла» да «подкидного». И взводные играют. Мне уже за это влетело от замкомбата Ежова. За карточной игрой он застал моего Серикова, а по команде «смирно» поставил меня да и отчитал как следует: плохо воспитываю своих молодых офицеров, не организую досуг подчиненных, не провожу с ними доходчивые беседы и лекции на морально-этические темы!..

Я в свою очередь выдала по первое число Серикову. Еще чего! Сегодня он с солдатами в карты играет, завтра их скабрезные анекдоты слушает, а потом они его и вообще ни во что: свой в доску! Солдаты же хитрые, как дети: так и норовят подкараулить и использовать командирскую слабинку.

— Поймите, младший лейтенант, вы же — офицер! Ваши погоны... Ваша честь... Поняли?

— Так точно. Понял,

Он — «понял». Как в анекдоте? «Понял, внучек? — Понял, бабушка. — А что понял? — Да ничего не понял!»

А что касается рацеи капитана Ежова, то она была справедлива едва ли только наполовину. Разумеется, беседу провести нетрудно, но где брать материал, чтоб солдатам было интересно? Из газет. Но их и так читают и вслух, и про себя. А лекции... да какой из меня лектор? Я и сама в учителях нуждаюсь. Но ведь в штабе дивизии и армии для этого дела есть специально подготовленные люди — агитаторы. В траншею и то приходили. А тут разве нельзя организовать? Да и кино можно устроить. Прямо на улице — не все же время дождь льет. Это я напрямик и высказала своему начальству.

Капитан Ежов тяжело вздохнул и поглядел на меня с усталой грустью:

Сам, дорогая, знаю, что не хлебом единым жив солдат. Но... руки не доходят до всего. Парторг еще в госпитале... Один — хоть разорвись.

А вот у нас в дивизии, бывало...

Послушай, старший лейтенант! — возмутился капитан Ежов. — Я уже второй раз от тебя слышу это «у нас». Ты уже больше недели у нас, а все еще где- то там — «у вас». Тьфу, языкастая, запутала.

А у нас в Рязани пироги с глазами,— смешливо ввернул замкомбата по строю Кузьмин. — Их ядуть, а они глядуть. Знаю я это — «у нас». С расстояния все кажется лучше. Везде хорошо, где нас нет. Ты ж сама знаешь, что свою дивизию поругивают только до разлуки, а как расстался — что дом родной потерял.

Это верно,— согласилась я. — Но там хоть иногда на отдыхе или даже в обороне передвижку присылали. Хоть что-то читали. А тут... Сто лет не читать. Подумать только!.. Ведь это же наказание, да еще какое!

Ладно. Лекции проведем,— решил Ежов. — Я уже заказал. Комсорг, ты это самое — проследи. И кино — на твоей совести. Пулеметчица права. В конце концов, дождь всего-навсего только моросит. Не сахарные, не растаем. Над аппаратурой можно навес устроить. Около хозвзвода есть подходящее место. Эх, братцы, а читать-то и в самом деле хочется!— воскликнул он.— Целую вечность в руках Пушкина не держал. Верите ли, во сне недавно «Маленькие трагедии» читал...

Удивительные глаза у капитана Ежова. Только что казались злыми: маленькие, въедливые, как сверла. А теперь вдруг точно распахнулись изнутри и наполнились добрым и грустным светом. Хорошие глаза. Карие. Живые.

А штабники небось наяву зачитываются!— вырвалось у меня с досадой. — И это называется: «Все для переднего края»!

Ладно, не ворчи,— усмехнулся доселе молчавший комбат Бессонов. — Как-нибудь переживем.

В тот же вечер я придумала для себя занятие. Решила кое-что записать о последнем бое, а также свои первые впечатления о своей новой должности, на новом месте. Вообще-то вести дневники людям переднего края не только не рекомендовалось, но едва ли не запрещалось. Не приказом, а так — по неписаному обычаю. И мера эта была вполне разумной: любой из нас раненым может попасть в плен, и тогда враг не преминет воспользоваться записями. Но что делать? Я с самого раннего детства была приучена к дневнику. А, детство мое отнюдь не было розовым. Мой покойный дедушка, лаская меня, частенько вздыхал: «При живых родителях сирота...» И это было верно. Отца, бросившего семью, я не помнила. А мать не могла уделить мне даже самого необходимого внимания. Она — старший агроном района — почти не бывала дома: все в колхозах. А если и вернется домой на день-другой, я все равно ее почти не видела: ухожу в школу,— она еще спит; прихожу домой — мама на работе; приходит— я уже сплю. Она меня воспитывала «в письменном виде». Это придумал дедушка, научив меня писать и читать в пятилетнем возрасте. Под дневник он разлиновал толстую амбарную книгу с широкими полями, и я каждый день перед мамой отчитывалась. Сначала под дедову диктовку, потом сама. «Получила оч. хор. по чистописанию. По рисованию — поср. Ни с кем не ссорилась. Дедушку слушалась. Сходила бабушке за солью. Котят не трогала». Да так и втянулась. Дневник мой мама просматривала не каждый день — по возможности — и писала на полях замечания и наставления. Я и на фронте, в медсанбате, вела записи через пятое на десятое. Свой первый и самый, вероятно, наивный военный дневник утратила самым прозаическим образом: он в окружении пошел на «козьи ножки» для моих курящих однополчан...

Потом был перерыв: в госпитале записывать было нечего, на курсах младших лейтенантов времени не хватало.

Дневник я возобновила в Сибирской дивизии. И наверное, была недостаточно осторожна: кто-то подсмотрел и проболтался. В землянку ко мне пожаловал оперуполномоченный контрразведки «Смерш» нашего полка капитан Неличко и почти ласково потребовал:

— Дневничок! — И, увидев мое явное смущение, оправдывающе развел руками:—Понимаю. Но и ты

пойми: служба...

Я же смутилась не от обиды и вовсе не оттого, что в дневнике были какие-то недозволенные или интимные записи, хотя в любом случае этот документ не предназначен для посторонних глаз.

Я сгорала от стыда только по одной причине! в дневнике были стихи моего собственного сочинения, которые я никому и никогда не показывала, боясь насмешек и не будучи уверена, что они чего-то стоят. И велико же было мое удивление, когда капитан Величко, появившись через три дня у нас в траншее, вдруг вытащил из планшетки мою коричневую тетрадь и начал читать вслух у дзота деда Бахвалова мой стих «Встреча». Его я считала лучшим. И он был мне очень дорог: я его написала в июле сорок второго года еще в своей первой дивизии и посвятила молодому комбату Федоренко из соседнего полка. У нас с ним было всего два свидания на ходу. И все: не дожил до своей двадцать третьей весны... Был убит подо Ржевом...

Загорелый, ясноглазый —

Парень дерзкий! Вот такой

Он ворвался в сердце сразу

На дороге фронтовой...

А на той дороге — жарко!..

Кто не видел — не поймет. "

Там такая перепалка:

«Сабантуй»— наоборот.

На дороге лязг и скрежет,

На дороге — дым и пыль.

На дороге — «пробка» держит.

Над дорогою — «костыль».

И в такой неразберихе

(Оглянись! Ну позови...)

Сердце бьется, как от лиха,

От нечаянной любви...

Но маршрут уже намечен,

Отдан боевой приказ.

И сегодня ж — в этот вечер

Прямо с марша — снова в ад.

Соловьиные рассветы

Далеки. А рядом — враг!

До любви — как до планеты,

А до смерти — только шаг!..

Мои солдаты-пулеметчики, выслушав, • зааплодировали. А дед Бахвалов даже умилился:

Ну и складно ж, мазурики, заворочено!

Могу назвать автора,— сказал контрразведчик, но, уловив мой умоляющий взгляд, не назвал.

Потом с глазу на глаз в моей землянке славный капитан Величко сказал: «А ты, однако, молодец. Ничего такого, что не дозволено, не записываешь. Если уж так тянет — пиши, пожалуй..А лучше — только стихи».

Но дневник мне он в тот раз не возвратил, сказав, что еще раз хочет перечитать стихи.

И я поверила: капитан Величко стихи любил. И вообще он был приятный дядька. Тихо и незаметно делал свое дело и никому не мешал. Офицеров не дергал— никого к себе не вызывал, сам приходил на передний край. Усядется на корточки прямо в траншее и завывает, как артист:

— ...Бессмертная, тебя я поздно встретил!..

Мы слушаем, а пули над траншеей «взик-взик»! А потом меня ранило. Так дневник и остался в полку.

И вот я сижу над раскрытым полевым блокнотом и не знаю, с чего начать. Отвыкла, К тому же о минувшем сражении трудно не только писать, но даже и рассказывать. Переживания в бою мгновенны, текучи. Это целый комплекс почти неуловимых ощущений, которые каждым воспринимаются по-своему. Даже бывалый боец не может сразу вспомнить, что было вначале, а что потом. Вспоминаются отдельные моменты боя, разорванные эпизоды, не выстраиваясь в строгой последовательности...

Но окунуться в творчество мне не удалось. Пришел комсорг Володя Сударушкин и попросил у меня список комсомольцев, которых я за минувшие бои представляю к награде. Я всплеснула руками:

Смеешься, комсорг? Да я их почти не знаю!

А я подскажу: посмертно — Ракова и Потапова. Из живых Забеллу и... еще одного. И хватит.

На погибших реляцию напишу. Но в отношении остальных — извини. Представлять — так всех шестнадцать. Все они держались геройски. А подвиг совершил только Вахнов: танк подбил. Но и его не представлю — неправильно в бою действовал.

Да я не настаиваю,— пожал плечами комсорг.— Но ведь только обидно будет ребятам, если другие получат, а они — нет.

Слушай, Володя, не крути ты мне голову! Не за награды воюем, и не последний был бой. Позволь хоть приглядеться, кто из них чего стоит. И вообще, извини, не делом ты занимаешься.

Что ж, я, по-твоему, бездельничаю?!

Не кричи. Не глуха. И не обижайся — я по-дружески. Мечешься ты как угорелый. По воробьям стреляешь. А настоящего дела не видишь. Вот скажи, почему ты моих комсомольцев не готовишь в партию? Ты ж тут ветеран — всех знаешь. Подумать только: на всю роту—два члена партии: старшина да Пряхин. Ничего себе партийная прослойка!.. В критический момент боя и команду некому подать: «Коммунисты, на линию огня!» А между тем и Забелло, и Приказчиков, и Малышев, и Митя Шек — готовые кандидаты. Скажешь, не так?

Ладно. Учту. Сама-то почему не вступаешь?

Я — кандидат. Пока...

Слов нет, Володя порядочный парень, но нет у него, как у Димки Яковлева, характера настоящего комсомольского вожака: инициативы,. увлеченности, яростности. Да, сейчас бы сюда нашего Диму!.. Во всяком случае, капитану Ежову не пришлось бы жаловаться на перегруженность. А высокому начальству, видимо, и невдомек, какое это, в сущности, зло, когда человек занимает не свое место. Володе Сударушкину взвод бы стрелковый. Вот для него настоящее дело.

Когда ушел заметно приунывший комсорг, Соловей спросил меня:

По-честному, кофей мой пить будете?

Ну уж раз чаю нет — попробую. Надо же оценить твое старание.

Да, совсем забыл! Вот девичья память. Давеча знакомца вашего встретил. Капитана. Э... фамилию забыл. Непростая такая...

Не болтай, Соловей! Нет у меня тут знакомых.

А вот и есть! Он при штабе нашего полка. Только не знаю кем. Сам ко мне подошел и о вас расспрашивал. Говорит, вместе в. сорок первом воевали.

И где же он? — Я сразу разволновалась.

А тут же, говорю. Спросил, можно ли зайти. Я сказал, можно.

— Молодец. И оставь пока свой кофе в покое. Подождем.

Я инстинктивно начала прихорашиваться, чистить пистолетным шомполом ногти, причесываться, вытягивать и приглаживать на себе съежившуюся от огня гимнастерку. Соловей наблюдал за мною с явной насмешкой. Я ему заговорщически подмигнула?

Гостей встречают при параде. Подмахни-ка пол. Намусорил со своими желудями. Да погоны запасные подай. В сумке они. А то эти совсем покорежились. Сам знаешь: офицер — везде офицер.

Разрешите? Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — Стоит передо мною очень знакомый молодой офицер в стеганом ватнике, натуго перехлестнутом ремнями, и. ослепительно улыбается. — Не узнаешь?

Напрасно я напрягала память: не могу вспомнить — хоть ты плачь. Фу, как неловко...

— Чижик, как же тебе не совестно? Ведь я тебя урюком кормил, забыла? А конские шашлыки в окружении? У вас тогда с доктором Верой был завидный аппетит"...

И я вспомнила: Костя Перовский из дивизионного трибунала! Но только он в сорок первом был всего лишь лейтенант — какой-то там самый младший из трибунальцев. У Кости общительный и добрый характер. Сам он откуда-то из Средней Азии. Ему часто, приходили посылки из дому с сушеным изюмом и урюком. И он постоянно меня угощал. И не только меня, а и всех девчат из медсанбата. А в окружении под Демянском прославился как мастер приготовления шашлыка из конины. Мы с доктором Верой поначалу брезговали, отказывались, но голод — не тетка.

Встреча была приятной. Досадные мои мелочи сразу стушевались. Я засмеялась:

Мне что-то за последнее время уж слишком везет. Боюсь, не перед добром. Костя, ну и кем же ты теперь?

Я-то? Встань, несчастная, и замри по стойке «смирно». Перед тобой оперуполномоченный контрразведки «Смерш» всего полка!

О,— удивилась я. — Трепещу и повинуюсь. Ну и как же мне тебя теперь величать? По званию или по батюшке?

Не по батюшке, Чижик, и не по матушке. Валяй, как раньше. Надеюсь, я не очень постарел?.

— «Ах, как я хорошо сохранился!» —воскликнул старый шкаф и тут же испустил дух,— пошутила я.— Нет, Костя, ты и в самом деле выглядишь отлично. Но не в этом дело. Нельзя, как раньше. Ты теперь — поднимай выше! Да и я не в поле обсевок, как моя бабушка говаривала. Так что при посторонних я тебя, не обижайся, Костей звать не буду. И ты меня, ради бога, Чижиком не зови. Ладно? А то перед солдатами неловко, сам посуди, я офицер все-таки...

— Пожалуй, ты права. А помнишь?..

Мы долго вспоминали однополчан, всякие мелочи, смешные ЧП и оба дивились, что почему-то комическое и трогательное память удерживает лучше, чем страшное и серьезное. «А помнишь?..» Костя вспомнил, как я, под огнем переплывая реку Ловать в одежде, утопила один сапог и насмешила всю дивизию, разгуливая по расположению штаба полубосиком; как однажды пришила петлицы комиссару Бойко... на изнанку воротника, как доктор — «папенька» Быченков — за смешливость не вовремя выставил меня из перевязочной коленом пониже спины, как...

Но и я напомнила Косте, как он в самом- начале войны насмешил фронтовой народ. Трибунальский домишко бомбили «юнкерсы». Опасаясь прямого попадания, все обитатели выбежали в запущенный огород и без промедления улеглись между истоптанными грядками. А Костя еще долго не мог угнездиться и все бегал. Ему кричали в промежутках между взрывами: «Ложись же, чего демаскируешь!» А Костя: «Братцы, да как же тут лечь-кругом крапива!..» Вдруг-— бенц! — бомба упала где-то совсем рядом, и Костя, подхваченный взрывной волной, как распластанная лягушка, полетел в самые густые заросли. Целую неделю потом почесывался, отбиваясь от насмешек товарищей. Вспомнив, я и теперь смеялась, а контрразведчик добродушно ворчал:

— Ладно, ладно, озорница. Попадешься в мои руки— я тебе припомню!..

Отведав один глоток нашего кофе, гость с непередаваемым отвращением сморщился:

— Редкостная гадость. Уж лучше голый кипяток гонять. — И ушел, пообещав заглядывать на огонек.

Соловей, укладываясь на свои нары, вдруг замурлыкал:

Чижик-пыжик, где ты был?..

— Оставь! Маленький ты, что ли? Ведь слышал же разговор — должен понимать, что к чему.

Уже почти засыпая, я вспомнила, что так еще и не вызывала Вахнова. Впрочем, успеется: пусть передохнет как следует. Разговор будет не из легких. Надо как следует пробрать. Про Шамиля Нафикова напомнить. И вообще... к чему приводит самовольничанье. А все-таки, как ни прикинь, а несправедливо не дать парню хотя бы медали. Пусть провинился, но ведь факт — не так-то просто по собственной воле выброситься на бруствер, под пули и осколки. Так и быть: представлю. Не забыть бы сказать комбату. Да, но... кулацкий сын!.. А, наплевать на его папашу! Да если бы у Вахнова было действительно наследственное кулацкое нутро, он бы мог запросто предать. Ночь. Ни выстрела. Один у пулемета. Снял замок пулеметный — и пошел сдаваться. Тем более что нейтралка не была заминирована. А может быть, с Костей посоветоваться?.. Ах ты, Костя,— все такой же. Милый. А командиры взводов?.. Им надо... их надо... потом...

Мне снился кошмар.

...Надо бежать, но ноги чугунеют — пальцами не пошевелить. Сердце подкатывает к горлу и там замирает: из танковой башни торчит не пушка,— лысая голова хищного кондора на омерзительно голой шее. Извиваясь по-змеиному, она вытягивается, как резиновая, и, плотоядно щелкая окровавленным клювом, шарит по самой земле... Бей!.. Вахнов!..

Я просыпаюсь в испарине и долго не могу перевести дух. Потом, еле-еле нашарив в темноте спички, зажигаю лампу-гильзу. Соловей, разбросавшись, спит взахлеб. Прикрыв его шинелью, открываю настежь входную дверь. Сразу становится легче.

Через неделю я по совету комбата Бессонова устроила своему войску «смотр». Построением занимался мой заместитель — старший лейтенант Парфенов, подчинившийся наконец воле приказа. Он мне сразу и активно не понравился. Я бы охотно простила ему первую реакцию, о которой докладывал старшина: посчитал себя обиженным, обойденным. Но он сам по себе был несимпатичен. Если принять за истину, что глаза человека — зеркало души, то мой зам тут явно проигрывал: вместо обычных зрачков у него блестели две крошечные точки, отчего взгляд казался подозрительным и злым. И вообще. Разговаривая, в глаза не смотрит, точно совесть нечиста. И все время усмехается— загадочно и высокомерно. И эта его усмешка кажется мне неуместной до неприличия. Впрочем, бывает и так, что приятные в первом общении люди при ближайшем знакомстве проигрывают, и наоборот...

Смир-р-но!— голос у Парфенова раскатистый, как соборный колокол, и вместо «смирно» у него получается «смурно».

Товарищ старший лейтенант, по вашему приказанию рота построена в полной боевой! — и тут же к строю: — Выше головы! Энтузиазма не вижу. Це-ре-мо-ниальным!..

Отставить! — Я едва сдержалась, чтобы тут же при всех его не осадить. Раз не при пулеметах, то уже «не в полной боевой». А балаган тут и вовсе . неуместен. И для чего же, как не для насмешки, он поставил в строй нестроевого писаря. И бедный наш Иван Иванович среди подтянутой молодежи выглядит как трухлявый пень в березняке: плечи поникли, усишки обвисли, глаза какие-то виноватые. А старенькая брезентовая кобура с допотопным наганом неряшливо съехала на середину поджарого живота.

Иван Иванович, вы свободны,— отпустила я его душу на покаяние.

Благодарю покорно,— вежливо кланяется тот, прижимая к груди маленькие ладони.

Солдаты осторожно посмеиваются. А что с него взять? Не боец вчерашний бухгалтер. Приносит какую-то пользу, и то хорошо. Впрочем, и у Ивана Ивановича есть свои достоинства: явные математические способности и изумительная каллиграфия. И он не только исправно ведет всю ротную отчетность, но по просьбе солдат сочиняет и украшает затейливыми заставками ласковые письма к невестам и просто так— знакомым. Сочинив, читает вслух. Они звучат как наивные солдатские молитвы; кто смущенно посмеивается, а кого и слеза прошибает. «Моя пресветлая голубка Машенька! Кланяюсь Вам низехонько, аж до самой земли от всего верного солдатского сердца. Во первых строках сообщаю, что был я немного поцарапан, но теперь поправился, чего и Вам от души желаю. Сокровище мое ненаглядное, я надеюсь, что Ваши клятвы остаются прежними. А моя фронтовая воля железная: недалек тот час, когда я на белых крыльях Победы прилечу на Ваше светлое крылечко и заключу Вас в жаркие объятия. А потом перед всем честным народом и своею совестью открыто назову дражайшею подругою жизни, со всеми вытекающими отсюда последствиями...» Последние слова солдатам нравились почему-то больше всего, и, заказывая письма, они напоминали: «Иван Иванович, про „последствия" не забудьте...» И тот охотно дописывает.

Развернув взводные колонны по фронту и подав команду «вольно», я дважды прошлась перед строем. В общем, осталась довольна, хотя настроение людей было не лучшим. Я их уже многих знаю и в лицо и по фамилиям. У новичков какие-то совершенно отрешенные физиономии — ничего не выражающие. Не огляделись еще, что ли? А у солдата Воробьева и вовсе кислая, несчастная. Странный парень: угрюм, замкнут— не реагирует ни на строгость, ни на шутки. И трус. За километр снаряды рвутся — бледнеет до синевы. И никак ты его не расшевелишь:

— Рядовой Воробьев, для чего служит спусковая тяга?

Стоит, как истукан, и беззвучно шевелит бледными губами. А потом, вздыхая, еле шелестит:

— Память у меня плохая...

Солдаты пересмеиваются, а Воробьеву хоть бы что? никакого самолюбия! И удивительно, что он не из какой-нибудь глуши, а из довольно большого города, из рабочей семьи. Слесарь бывший. Я уже его и на комиссию в медсанбат направляла. Думала, в нестроевые переведут. Не тут-то было—.здоров, как штык. Ну что с таким делать?..

Вот и Илюхин, на которого в бою жаловался рыжий сержант Вася Забелло. Точно подменили парня: подворотничок, заправочка — все честь по чести,— веселый и сытый. А рядом его командир без звания Вахнов — «истребитель танков». Самовольник. Со стороны поглядеть — рубаха-парень: серые глазищи распахнуты бесхитростно — что называется, «ест очами начальство». Но приглядись внимательно — и поймешь, что не так прост этот удалец. У нас с ним состоялся нескладный и, по-моему, безрезультатный разговор. Интересная у парня логика. Вернее, отсутствие всякой логики. Защищаясь, он нападает. Ловит на слове и передергивает в свою пользу. «Ты знаешь, что сказано в БУПе о танках?» — «Так точно: „Огонь по смотровой щели"!» — «Но ведь многие параграфы уставов устарели». — «Так ведь не я же их писал».— «При теперешней скорости машин вести огонь по щели— все равно что бить по летку пчелиного улья. К тому же танк шел не на тебя». — «А пушкарей, стало быть, давить можно? А говорим —„взаимодействие"...»

Ладно, погоди, плут, с тобой еще разговор будет. Ишь ты: «в огороде — бузина, в Киеве — дядька».

Впрочем, все шестнадцать выведенных мною из боя ребят глядят весело и вроде бы дружелюбно. Вон какие хорошие глаза у Николая Пряхина. И рыжик — Вася Забелло доброжелательно щурит свои плутовские зенки. А Митя Шек, ей-богу, уставился на меня, как на икону,— не сморгнет. Ах ты коротыш этакий!.. И Осинин, и Приказчиков, и Малышев, и все остальные, кто пережил последний бой,— моя славная, огнем испытанная гвардия. Старшина и Соловей по особому счету. Это почти родня. Надежнее надежных.

Зато взводные командиры! У Кузнецова и Серикова по-настоящему несчастные лица: на мальчишеских физиономиях затаенная обида — недоверие. Ничего: стерпится-слюбится. Да и не написано ни в одном уставе, что подчиненные должны любить своего командира. Уважать — да. Исполнять приказы. Но любить!.. И все-таки, черт возьми, завидная судьба у командира, которого любят бескорыстно и преданно. Но это нелегко заслужить...

И все же дела не так уж плохи. Расчеты укомплектованы, оружие новое, учеба мало-мальски налажена, быт тоже. Обойдется. Будем воевать! Да еще и как...

— Смирно! С места с песней...

Дразнит меня этот Парфенов, что ли? Опять не то сморозил. Ведь договорились же...

— Отставить. Смирно! Слушай приказ по роте?

«За проявленное мужество в минувшем бою с немецко-фашистскими захватчиками от лица службы объявляю благодарность: сержанту Пряхину, сержанту Забелло, сержанту Приказчикову, младшему сержанту Осинину, ефрейтору Шеку... Солдатам: Мамочкину, Илюхину...» — Я не пропустила никого. Так мы решили накануне со старшиной Нецветаевым: отметить поимейно всех участников последнего боя, в том числе и Вахнова, хотя он, кажется, так и не осознал своей вины.

Вахнов слушал приказ вроде бы с абсолютным равнодушием. Даже и не глядел в мою сторону. Но, услышав свою фамилию, расцвел улыбкой и что-то негромко сказал своему локтевому соседу из новичков.

— Разговоры в строю!.. Головные уборы снять! — И продолжаю читать: — Вечная слава героям, павшим в бою за-Родину: пулеметчикам Михаилу Сергеевичу Потапову и Андрею Ивановичу Ракову. В память о них объявляю минуту молчания...

Как ни привыкли мы к потерям, но все равно каждый раз больно, да еще и как!.. И очень горько в этой скорбной звенящей тишине... «Вечная память героям!..»

— Отбой. На-пра-во! Ряды вздвой! Левое плечо вперед, марш! Песню...

И-эх, комроты! Даешь пулеметы, Даешь батарею, чтоб было веселее...

А комроты — это я. Стало быть, и песня про меня. . Командир роты!.. Не шутка. «Ничего не выйдет, никакого командира не получится...» Где же вы, товарищ старшина Кошеваров? И выходит, что в своих прогнозах вы уподобились вещей Кассандре. И хорошо, что я вам, будучи на курсах, не поверила. «Сорок, с „недоразумением", выходи на построение!» Как бы не так.

Вечером, после ужина, отпустив Соловья в гости к его закадычному врагу — комбатову ординарцу Мишке, я выясняла отношения с Парфеновым. Мне, кажется, удалось начать почти вежливо, без раздражения:

— Я бы попросила вас впредь при солдатах быть более серьезным.

Старший лейтенант усмехнулся с явной издевкой:

Что делать? Я юморист от природы. Обожаю юморок. Не помню, какой мудрец оставил миру афоризм, но звучит он примерно так: «Если ты потерял деньги — ты ничего, не потерял; если потерял жену — утратил только половину; если потерял юмор—потерял все». Не правда ли, прекрасно?

Да, афоризм неплохой,— согласилась я. — Только в данном' случае неуместен. И потом, я бы попросила, чтобы вы к писарю относились...

Я бы тоже попросил... воздержаться от нравоучений. Мы в равном звании.

— Да, но командир, извините,— я. И уже скоро год, как введен принцип единоначалия...

— Скажите, пожалуйста, а я, бедный, и не знал... Я прикусила губу: нет, не сработаемся. На разных языках разговариваем. Должно быть, действительно считает себя обойденным, ущемленным. А почему бы и нет? Но ведь так же все-таки нельзя. Но что делать? Комбату жаловаться? С каким основанием? Ведь неповиновения нет. Явное недоброжелательство — и только. Короче, антипатия. Впрочем, обоюдная. И мне кажется, что я заранее знаю, что ответит комбат на мою жалобу: «Если бы приходилось иметь дело только с симпатичными людьми, так что бы и было!» И он окажется прав.

Я не пожаловалась. Комбат Бессонов сам спросил: «Ну, как с замом?» И я ответила: «Пока никак». И видимо, не сумела скрыть досаду, потому что замкомбата Кузьмин вдруг пропел с полусочувственной насмешкой:

Что затуманилась, зоренька ясная? С неба упала роса...

А я и впрямь вдруг загрустила. Вернее, захандрила. И было от чего. Заместитель — правая рука командира. Хорошо, когда они между собою ладят, но если бог — свое, а черт — свое, тогда лучше никого не надо. Комбат безошибочно определил причину моего подавленного состояния и «успокоил»:

Будь готова к тому, что замов у командиров пулеметных рот вовсе упразднят.

Вот те раз!—удивилась я. — То было целых два. А то ни одного? Да как же один командир управится?

— Твои помощники — командиры взводов. Вот ты их и воспитывай,— посоветовал комбат.

— Вот именно,— подхватил Кузьмин. — Ты их от руки. От руки. Покрепче держи да покруче заворачивай. И все будет в норме. Яволь?

Я удивилась:

С чего это вдруг по-немецки?

А мы с комбатом иногда для тренировки «шпрехаем»,— отозвался капитан Кузьмин. — Только он до войны в институте иностранных языков учился, а я самоучкой. В школе пристрастился. Учитель был хороший. И превосходный человек. Все, бывало, меня дрессировал, Пригодится, говорил. Да я и сам тренировался, где можно. Веришь ли, раз по дороге из школы на меня напал здоровенный бродячий пес. А я ему: «Цу-рюк, дер хунд!» Хорошо, кореши выручили, ведь псина-то немецкого не знал. Правда, выговор у меня «не того», но зато фрица пленного, хоть с грехом, а без переводчика допрошу.

Кузьмин — заместитель комбата по строевой части. На мой взгляд, он излишне демократичен: многие офицеры, даже те, что младше его годами, зовут его просто по имени. А уж и имечко!.. Фома. Теперь так новорождённых и не называют. Фомушке за тридцать, но он все еще ходит в холостяках. Наверняка невесты браковали за нос, про который в народе говорят: «Бог семерым нес, а одному достался». А так он ничего. Светлоглазый и очень веселый. Всегда напевает что-то мне незнакомое и, кажется, озорное:

Полюбил Таньку, поверьте,

Для нее квартирку снял...

Впрочем, мне нет никакого дела ни до его носа, ни до характера. Он мне не мешает. И с таким вполне можно ладить. Зам по политчасти капитан Ежов уже в годах, к сорока подвигается. Он из института комиссаров: начинал младшим политруком. Подтянутый, остроглазый и молчаливый. Больше наблюдает и слушает, чем сам говорит.

Комбат Бессонов из них самый молодой. И все три капитана — разные, но, кажется, отлично ладят между собою, как бы дополняя характеры друг друга. Вот это, наверное, и называется - «сработаться». А я не умею. Не хватает терпения и опыта. Но не у одной меня. Старшина Нецветаев и опытнее, и старше, но тоже тихо сатанеет, когда Парфенов высокомерно и грубо обращается с нашим тихоней Иваном Ивановичем. Для него, кажется, писарь — ничто. Просто ноль без палочки. Иван Иванович, робея, не жалуется. Старшина пока тоже помалкивает, видимо опасаясь завести свару. И я того же боюсь.

Но однажды я не стерпела: Парфенов опять мне ядовито нагрубил, и я, окончательно рассвирепев, написала комбату рапорт: «Убирайте, куда хотите. А мне такого помощника не надо!» Комбат, прочитав, только руками развел:

— А куда я его уберу? Он же в штате. А замкомбата Кузьмин посоветовал:

— А ты на него рявкни. Покажи командирский характер.

— Да не буду я рявкать! Я — не тигр. Я рявкну — он рявкнет, и что получится на глазах солдат? Убирайте к чертовой бабушке!.. Нет больше моего терпения!

Вмешался капитан Ежов. Строго посоветовал:

А если без истерики, товарищ офицер?

Так ведь нет же никакого терпения, товарищ капитан!

Между прочим, твой предшественник с ним отлично ладил. А ты вот ключика не подберешь,— укорил меня Кузьмин. — Уж не такой он плохой парень, как тебе показалось.

Бездельник этакий! Поручить ничего нельзя. Не могу я с ним поладить! Пыталась, но не могу.

Постой, ротный, не пори горячку,— опять остановил меня капитан Ежов. — Я с ним сам поговорю. Кстати, давно собираюсь, но все руки не доходили.

Хорошо,— согласилась я.— Посмотрим.— И спросила у начальства, включен ли мой Вахнов в наградные списки.

Нет,— ответил комбат.

А почему? Танк человек подбил!..

А его дело танки подбивать? — вопросом, на вопрос возразил мне капитан Ежов.

Не его, конечно. Но все-таки...

Никаких «все-таки»! — отрезал Ежов. — Мы все трое по данному вопросу единодушны.

Это что же: только потому, что он кулацкий сын?

Не потому. Хотя папаша — чуждый элемент — отнюдь не украшение для анкеты. — Капитан Ежов все больше хмурился. — Позиция у твоего Вахнова не та. Ведь он бравирует этим. В позу несправедливо пострадавшего становится. Но повторяю, в данном случае не в этом соль. И досадно, что тебе — командиру — приходится втолковывать прописные истины.

Вот именно,— включился комбат Бессонов.— Ты же не будешь отрицать, что война имеет свои законы? Ведь так? Следовательно, на войне, и тем более в бою, каждый должен знать свое место, а не вмешиваться в случайные авантюры. А твой знаменитый Вахнов, ничтоже сумняшеся, бросает свою боевую позицию и лезет куда ему вовсе не положено.

Доннер веттер таким ослушникам, а не награда!— вдруг взбеленился Кузьмин. — И не спеши отличать.

— Да в чем хоть дело? — обратилась я ко всем троим разом. — Хоть объясните толком! Ответил комбат:

Ничего мы тебе больше не можем сказать. Сами колеблемся. Учись разбираться в людях. Время у тебя пока есть. Ты к нему стоишь ближе, чем мы, вот и изучай. Солдат он стоящий, и будет очень жаль, если не в ту сторону свихнется. Ясно?

Дело ясное, что пока ничего не ясно,— невесело буркнула я, покидая КП батальона.

Как я и предполагала, в этом запутанном вопросе мне помог разобраться мой старинный приятель Костя Перовский. Он зашел ко мне вскоре после нашей первой встречи. Принес заварку чаю и пачку печенья. И в самом начале разговора предупредил:

У тебя есть такой солдат Вахнов.

Я сделала вид, что ничего не знаю:

А что?

Костя многозначительно показал глазами на навострившего уши Соловья.

— Вызови-ка его сюда. Давно я с ним не беседовал по душам. Занятный гражданин. Сама услышишь. Только, прошу, молчи.

Когда Соловей ушел за Вахновым, капитан Перовский спросил:

Ты-то с ним разговаривала? Да? Ну и как?

Как меду напилась,— невесело засмеялась я — Ты ему про попа, он — про попадью; ты — стрижено, он — брито.

Да... Слушай, ты бы на время нашего разговора спровадила куда-нибудь своего оруженосца. Сегодня же каждое слово наверняка по полку разнесет.

А где ты видел ординарца не сплетника? — засмеялась я.

Вот именно.

Костя, по-честному, по-дружески,—что такое Вахнов? Он действительно кулацкий сын?

Да. Довольно банальная история. Семья была раскулачена, как говорят, под корень и выслана из Тульской области в Сибирь. Вахнов считает, что несправедливо. По его мнению, хозяйство по размерам не было кулацким и не применяло наемного труда. Он убежден, что его папашу «закатили» ни за что ни про что местные власти—:так, по злому умыслу.

— Положим, не по злому умыслу, но разве не было тогда заблуждений, ошибок?

Были, конечно. И загибы, и перегибы, и явное нарушение законности на местах.

Как хочешь, Костя, но если это и в самом деле была ошибка, то Вахнову не позавидуешь.

Ладно, мнениями обменяемся потом. Идут.

Товарищ старший лейтенант, дозвольте обратиться к товарищу капитану?— Я не обратила внимания на явное нарушение дисциплинарного устава.

Разрешаю. — На Вахнова можно заглядеться. Всем парень взял: и ростом, и статью, и лицом. Выправка как у Пряхина. И взгляд вроде бы бесхитростный.

Соловей, прогуляйся-ка до хозвзвода. Погости у старшины.

Чего я там забыл? — заворчал связной. — Василий Иванович разведет моралочку на всю деревню...— Но ушел.

—-Здравствуй, Иван! — весело сказал Костя солдату.— Как дела?

Дела, товарищ капитан, у прокурора,— усмехнулся Вахнов. — А у меня делишки. Жив пока, и слава богу.

Давно мы с тобой не разговаривали.

Давно,— охотно согласился солдат,— вы меня не шпыняли.

Разве? — засмеялся капитан Перовский. — Так-таки и шпынял? И было за что?

Да как вам сказать... Сами знаете, к человеку всегда придраться можно. — Вахнов многозначительно покосился на меня. Я — ни звука, как будто меня тут и нет.

И здорово я к тебе придираюсь?

Не вы, так другие, какая разница? Папашу неправильно окулачили, и мне через это всю жизнь хода не дают. Справедливо?

Послушай, Иван. Вот ты ищешь справедливости. А сам справедлив? Я, к примеру, когда-нибудь укорял тебя прошлым твоего отца? Давай откровенно.

Не укоряли. Зря не скажу. Не такой вы человек, чтоб прямо в глаза тыкать. А все равно, поди, думаете: «Кулацкому отродью веры нет». А то не так, скажете?

Конечно не так! Ничего я такого не думаю. И товарищи твои, уверен, так не думают. И если бы ты поменьше об этом звонил...

А чего мне скрывать, коли я прав? Мало меня за папашку корили?

Да мало ли на земле неумных людей? Что ж ты один случай в степень возводишь?

Один случай, говорите? Как бы не так.

Вот что, Иван. Ты лазаря не пой. Все равно я не буду проверять, так было или не так. Сам знаешь, не до этого сейчас. Ты бы еще пятьдесят лет спустя спохватился. Впрочем, истину восстановить никогда не поздно. Вот закончим войну — и, пожалуйста, помогу, если обратишься. А пока дело надо делать. Оно у нас одно, сам понимаешь. А ты турусы на колесах разводишь. Болтаешь много. Лишнего.

Я болтаю? — обиделся Вахнов. — А если у меня три брата как дубы, да я — поскребыш. Как выйдем, бывало, косить — сатане жарко. А нас...

Оставь. Я твою тактику достаточно изучил: тебе про Фому, а ты про Ерему. Проснись, оглядись хорошенько да вникни; твоя личная беда — капелька в океане человеческого горя. Разве не видел, что творят фашисты? Сейчас воевать надо. Вот вернешься с войны победителем, и разберемся с тобой. А ты штабы поносишь — язык распускаешь.

— Гм... Штабы... — пожал Вахнов крутыми плечами. — Штабы! А что от них хорошего? Их еще сам Чапаев не любил. Говорил, что можно и без штабов воевать.

Не завирайся, брат. Чапаев ничего подобного не говорил. Он был и сам отменный штабист. Не наскоком побеждал, а каждую операцию со тщанием готовил. Карту с закрытыми глазами читал: думал, прикидывал да вымерял. Сам, небось, кино видел? А то, что он недолюбливал штабных работников — военспецов из бывших офицеров,—на это у него было основание. Немало их оказалось изменниками. Предавали советскую власть. А теперь...

Да я же не говорю, что изменники, товарищ капитан! А вот что обжимают солдата, так это точно.

То есть как это «обжимают»? — Костя незаметно мне подмигнул. — Ты, брат, совсем зарапортовался.

Ничего не зарапортовался! — оживился Вахнов.— Вот, к примеру, в наступлении неделю сахар не выдавали. Подвоза не было. Мы понимаем. Видим, какие тут дороги. А как подвезли — за прошлое-то не выдали! И думаете, где это все осело, как не в штабах?

-— Да почему именно в штабах?

— А где же?

Вот именно — «где же»? А если на складах неприкосновенный запас решили создать, тогда как? Разумная мера или нет? Ведь опять может не быть подвоза. Скоро ли установятся зимние дороги, кто знает? А ты вот этого не понимаешь и понять не хочешь. Ладно. Оставим. Танк-то и вправду подбил?

Долбанул. А чего на него глядеть?

А твое это дело — танки подбивать?

Ну вот,— укоризненно развел руками солдат.— Опять, выходит, за рыбу деньги? Как сговорились: «Твое это дело?» А если он, паразит, прямо на позицию лезет?

Оттого и лезет, что ты его раздразнил. Ведь ты же не должен был его трогать? Ведь так? Ну, ладно. Командир роты это тебе лучше, чем я, растолкует.

Нечего мне растолковывать,— окончательно обиделся Вахнов. — Все равно пристукну, если полезет! Что я с ним, чикаться должен? А если, к примеру, штабам за это медали жалко, то и пусть себе вешают...

Тьфу! — не выдержал Костя. — На колу — мочало, начинай сначала. Иди. И прищеми свой язык. Сам знаешь, я к тебе хорошо отношусь, но и мое терпение не безгранично.

Да я же завсегда молчу, товарищ капитан!..

— Ладно, ладно, сирота казанская. Иди. Да помни.

Когда за солдатом закрылась дверь, мы оба разом рассмеялись.

Ух! — Костя отдувался, как после тяжелой работы.— Ну и экземплярчик. Слыхала?

Костя, честное слово, он мне нравится! Остроумный.

Гляди, девчонка, как бы тебе его остроумие боком не вышло.

Да ведь не враг же он, Костя. Разве станет враг так откровенничать? Наоборот...

Да, и наоборот бывает,— согласился мой собеседник. И тут же опроверг мою мысль. — Маскировка, так сказать, наизнанку. Усыпление бдительности: вот он я, весь как на ладони, грудь нараспашку — ничего не таю. А в душе...

Но ведь он мог к немцам запросто перебежать, если бы был предателем! Ночью без свидетелей у пулемета... Понимаешь?

Понимаю. Один—ноль в его пользу. Но и ты пойми: командир, как и следователь, должен обладать разумным скептицизмом. Как бы тебе попроще объяснить... Война — игра крупная, ставка — жизнь. И не только твоя или моя. Болтовня Вахнова далеко выходит за рамки безобидного фронтового «трепа». Его критиканские разговорчики о собственном прошлом, о начальстве, штабах отнюдь не служат укреплению морального духа солдат. Так что, если не хочешь не-приятностей для Вахнова, а стало быть, и для себя, не позволяй распускать язык. Приструни. Но, боюсь, ничего не выйдет: разжалобит он тебя. Ты ж чуть не плакала, когда он исповедовался!

Да что ты, Костя, в самом-то деле? Я просто слушала. А что молчала, так ведь ты сам велел!

Извини, мне, видимо, показалось.

После ухода Кости Перовского я долго сидела в раздумье, сомневаясь и тревожась, принимая и отрицая. В характере Вахнова, в его позиции, безусловно, была какая-то загвоздка. Просто на позера он не походил. Да и что можно выиграть такой странной позой? А вдруг это и в самом деле «маскировка наоборот»? Но зачем? Его же никто не попрекает и не ущемляет.

Костя Перовский, конечно, прав: Вахнова надо взять в переплет. Ну, парень, держись!..

Явился Парфенов. Без обычных своих экивоков доложил, что провел политинформацию по текущему моменту. Я одобрительно кивнула головой. И тут же подумала, что капитан Ежов выполнил свое обещание: наверняка приструнил строптивца.

— Боевой листок оформлять будем? — спросил мой зам.

—. Надо.

Название никак не придумаю.

Чего ж тут долго думать? «Даешь Оршу!» А подзаголовок: «Готовимся к решающим боям». Согласны? Ну и отлично. А теперь вот что, старший лейтенант. Извините, но мне не нравится порядок занятий по материальной части.

По-вашему, я не знаю пулемета?

Я этого не сказала. Да и не в этом дело. Нерационально заниматься в составе всей роты: один отвечает, а остальные дремлют. Этак мы немногого достигнем.

— МОЖНО И ПОВЗВОДНО.

—И даже не повзводно. А по очень мелким груп» пам. Вот я тут набросала начерно. Посмотрите. И обсудим.

Парфенов, прочитав, удивленно заломил соболиную бровь:

Вахнов — преподаватель? И даже Митя Шек? Гм... и Мамочкин!

А почему бы и нет? Отличные пулеметчики. Пусть новеньких обучают. Опытом делятся. Получится. Солдат солдата скорее поймет. Да и группки-то маленькие: по два-три человека. Так все разом и будут при деле.

А командиры взводов?

Они будут контролировать. А вы — главный консультант и экзаменатор.

Ладно,— согласился Парфенов. — Пусть будет по-вашему.

Я не стала придираться к слову, памятуя, что плохой мир все-таки лучше доброй ссоры.

— У меня и еще есть к вам просьба. Надо заново пересмотреть комплектацию взводов и расчетов. Надо, по возможности, сделать их равносильными. Шестнадцать бывалых ребят на двенадцать пулеметов маловато, конечно. Но если подумать, то... надеюсь, вы меня поняли?

Так точно. Разрешите идти?

Я поморщилась:

Зачем же так официально?

— Опять не угодил! — скорее с насмешкой, чем с досадой, махнул рукой Парфенов и ушел. Все ясно: просто подчинился необходимости. Смирился перед неизбежным. А на душе, наверное, кошки скребут. Но хотя бы внешне все пристойно, прилично. Да и работает же. Не этого бы, конечно, хотелось, но что делать?

Был на исходе знаменитый год перевооружения всей действующей армии — тысяча девятьсот сорок третий. Я не стану перечислять, какое усовершенствованное или совсем новое мощное оружие получили артиллерия всех систем, танковые войска и авиация.

Я слышала, как в нашей дубовой роще зенитчики кричали «ура», опробовав скорострельную 85-миллиметровую пушку, которая могла с успехом бить не только по самолетам, но и по танкам и даже по живой силе противника. У меня лично не было основания для столь восторженных эмоций, хотя и моя пулеметная рота кое-что получила. Всех моих солдат переобули в добротные кирзовые сапоги, с двумя парами теплых портянок из фланели, и ребята радовались, как дети. Еще бы! Пресловутые обмотки за войну осточертели: чтобы их правильно и аккуратно намотать — надо повозиться, и все равно они в бою, в суматохе сползают с тощих солдатских голеней, как чулки у неряшливой женщины, и путаются под ногами. Наши кавалерийские карабины были полностью заменены на автоматы «ППШ». На случай ближнего боя каждый мой солдат имел острый тесак с широким лезвием. Всем офицерам, в дополнение к биноклям, дали перископы-разведчики. Такую штуковину можно было высунуть из любого укрытия и обозревать поле боя, не подставляя голову под огонь. Каждый командир получил новый, безотказный пистолет системы Коровина.

Все мои пулеметы были тоже новыми. И было их теперь в роте не девять, как раньше, а двенадцать. Однако это оказались все те же «максимы» устаревшей системы — тяжелые и капризные. Я не хочу сказать, что «максимка» на фронте не заслужил доброй славы: в оборонительном бою он надежен и грозен. И это было неоднократно доказано еще в сорок первом, когда зачастую комбат удерживал промежуточный рубеж только огнем этих пулеметов. Зато при форсированном марше или в наступлении пулеметчики— мученики!.. Никакого транспорта нам по-прежнему не полагалось. Все — на себе, как на вьючных ослах. «Максим» — громоздина в шестьдесят шесть килограммов, а в походном положении его нельзя волочить на катках-колесах во избежание люфта системы вертикальной наводки. Плюс боекомплект: двенадцать пулеметных лент в жестяных коробках на одну «машину», а каждая коробочка — десять килограммов. Экипировка, ведро для воды, смазка, ветошь, личное оружие... Я подсчитала, какая же боевая выкладка приходится на каждый пулеметный расчет, все до мелочи учла. И получалось: около пятисот килограммов на шесть человек!.. А в бою их будет не шесть... Напрасно мы втроем: я, старшина и Парфенов — целый вечер совещались, ломая головы над тем, как разгрузить солдата, без чего можно обойтись, и ничего у нас не вышло. Лишними казались только противогазы, так как мы давно уже не верили в возможность газовой атаки. Парфенов и предложил их выбросить на свой страх и риск. Однако мы со старшиной не согласились. И не потому, что опасались законного возмездия от строгого начхима полка. Во-первых, вес противогаза— капля в море по сравнению с общей нагрузкой. А главное, в наступлении все может быть. А если противник обстреляет дымовыми минами! Или, скажем, дымовую завесу пустит?.. Нет, при всем желании, помочь в этом деле нечем... И опять же — сам пулемет: с капризами-задержками можно управиться— их надо просто знать и уметь на ходу устранять. Но ведь система охлаждения ни к черту!.. Летом вода в кожухе кипит, как в самоваре, перегревая ствол. Зимой, наоборот, может замерзнуть и разорвать кожух. А незамерзающая жидкость — антифриз — все еще строжайший лимит! Пока получила каплю в море— изрядно изнервничалась.

А смазка? Присылают какое-то белое густое сало, пригодное разве что для широких пушечных глоток, но не для пулеметов. Нанесенное даже тончайшим слоем, оно тут же застывает в пазах рамы короба, на деталях замка, и подвижная система отказывает. Командиры взводов требуют веретенное масло. И они правы. А у меня веретёнки — половина солдатской фляги на всех! Выдаю как лекарство, и руки дрожат: как бы не переборщить...

А между тем уже в начале года был запущен в серийное производство новый станковый пулемет системы Горюнова, облегченного веса, с воздушным охлаждением и металлическими, не подверженными сырости лентами. Командир гвардейской пулеметной роты, который сменял меня после последнего боя, имел шесть таких «машин». А я — ни одной! Разве не обидно?

И, к великой досаде всех моих однополчан, оружейная «революция» не коснулась средств связи низовых звеньев. Все у нас оставалось по-прежнему. Правда, комбату дали рацию с обученным радистом, но... с односторонней связью, то есть только с командным пунктом полка. У ротных командиров был все тот же плохо слышимый полевой телефон с тонким проводом, который под огнем рвется, как катушечная нитка. У командиров моих взводов — и вовсе никаких средств. Им, беднягам, ни телефона, ни связного не полагается: замолчит на поле боя пулемет—бери собственные ноги в руки и беги под любым огнем...

И над этой немаловажной проблемой я и мои ближайшие помощники за полночь ломали головы. Зато придумали. Всех командиров расчетов снабдили ракетными пистолетами с запасом ракет и разработали сигнализацию с пулеметных позиций — для командиров взводов: «задержка» — одна зеленая; кто-то ранен — красная; убит — две красные; вызов командира на позицию— две зеленые... Не ахти, конечно, что, но не сидеть же сложа руки.

Вот ты и говори, что командир только воюет!.. Как бы не так — от всяких мелочей отбою нет. И все надо заранее предусмотреть и учесть. Командир за все в ответе. И не так-то легко добиться хотя бы самого необходимого.

«Всё для переднего края!..» Справедливый лозунг. Однако если бы всегда было только так!.. Легко бы нам, офицерам низовых звеньев, жилось. А то... Вот, например, уже почти все офицеры штабов имеют в личном распоряжении новый пистолет-пулемет Судаева (ППС): облегченный, скорострельный, надежный. А у нас даже комбат Бессонов таскает на шее все тот же «ППШ», как и все остальные...

Разумеется, всю эту свою праведную воркотню я тщательно скрываю от подчиненных. Плохо получится, если солдату не внушать: «Мое оружие — сила! Моя позиция — моя крепость!» С этой целью и взводным командирам пришлось дать добрую взбучку за верхоглядство, они даже и не представляют, что такое первый бой в роли командира!.. Нет уж, братцы, придется призадуматься, пошуровать мозгами, пока время есть...

Тревожусь я за них. И не так беспокоюсь за Кузнецова и Сомочкина, как за Серикова. Первые два приданы стрелковым ротам Игнатюка и Самоварова — командиров опытных и надежных. А Серикову в этом отношении не повезло: его взвод будет поддерживать третью — только что заново сформированную роту. Правда, комбат поступил разумно, поровну поделив между ротами обстрелянный народ. Однако командир третьей роты капитан Пухов меня настораживает. Он тут новый человек, только что прибыл из офицерского резерва, в которое по невезению «загорал» почти год и, кажется, отвык от дела, а может, и нервы подгуляли. Ох, суетлив!.. Кричит и возмущается по каждому пустяку— в нашем лесу с утра до вечера только его и слышно. Нехорошо, когда командир так разоряется. Солдаты метко его прозвали: «Моторчик». А он и в самом деле «заводится» с пол-оборота и как пойдет строчить — и по своим, и по чужим!.. Фома Фомич Кузьмин, затыкай уши, возмущается: «Истеричен, как женщина». А Пухов мне уже мимоходом жаловался на Серикова: дескать, неслух! Я и взяла парня в оборот. А тот оправдывается, но как!

Этот старый хрыч думает, что я перед ним буду на цыпочках плясать! Я ему подчинен постольку поскольку...

Смирно! Это что за разговоры?! Человек старше вас в два раза... Зап-ре-щаю! И категорически.

Впрочем, капитан Пухов тоже хорош. Пожилой человек, бывалый командир, а не понимает, что офицеры-мальчишки самолюбивы, не любят окрика. Да, видимо, и не сознает он, что в скромном боевом насыщении стрелковой роты командир пулеметного взвода— фигура номер один. И надо же все-таки думать, что принцип двойного подчинения — непростая штука. А Сериков прежде всего подчинен мне. Я — его непосредственная власть. Но в то же время он находится в оперативном подчинении у Пухова. И в этом, очевидно, пока не разобрался со всей серьезностью. Надо подсказать — по-хорошему, а не заводить свару. Он, видите ли, недоволен, что моему Серикову не сорок с гаком, как ему самому, а всего двадцать. Я понимаю, ему хотелось бы иметь более солидного и опытного. А где я такого возьму? Все мы тут —«те еще старики». Надо их помирить. И непременно!.. А то, что прикрикнула на Серикова,— это даже полезно: пусть попереживает, а потом поговорим.

Мы теперь живем по строгому регламенту, как в мирном лагере, и занятия ведем по расписанию, в котором по приказу командира полка отведены часы даже для строевой подготовки. Ну что ж? Малость подтянуть выправку — дело неплохое. Но заниматься мы должны в строгом соответствии с высокими требованиями довоенного «Строевого устава пехоты», а поскольку дивизия наша не кадровая — для нас это не так-то просто. В особенности для меня: пулеметчики совеем отвыкли от винтовок с примкнутыми штыками, а они при строевой подготовке — атрибут необходимый. Чтобы не заводить лишнюю волокиту с получением и сдачей, я винтовки одалживаю у ротного Самоварова, а после занятий возвращаю.

— На пле-чо! Довернуть приклады! Кто там завалил штык? Смирно! С места... с песней... марш!..

Цыганочка Лора, Лора,

Цыганочка черноброва,

Цыганочка черная,

Погадай!..

Залихватский мотив приподнимает настроение. Лица оживляются. Митя Шек оглушительно и складно подсвистывает в два пальца. Моя рота налегке отправляется на строевые занятия, к которым все мы, командиры переднего края, единодушно относимся спустя рукава. Если бы не приказ, мы бы их и вовсе не проводили. Для чего, как мы думаем, осложнять солдатские будни и зря тратить драгоценное время: в парадах нам не участвовать, в церемониальных маршах — тоже.

Я гляжу на солдата Воробьева с жалостью. Что за телепень уродился на белый свет? Буквально ни к чему у парня душа не лежит, и ничего ему, бедняге, не удается. Правда, винтовка с примкнутым штыком в положении «на плечо» — не сахар: с непривычки немеют пальцы, сжимающие приклад. Но ведь я и то носила! На курсах. А он же здоровяк. А «марусю» свою удержать в нормальном положении не может! Она ерзает по плечу и запрокидывается назад. Это и называется «завалить штык».

Командир взвода Кузнецов одолевает меня каждый день:

Уберите вы его, ради бога! Сил больше нет. И уговариваю, и ругаю, и стыжу. Как об стену горох. Товарищ старший лейтенант, ведь он же мне всю картину портит! Честное слово, руки опускаются. Уберите, а?

Да куда я его дену? На шею себе вместо медали повешу?

А вы возьмите его себе в ординарцы, а мне Соловья отдайте... Товарищ старший лейтенант, ну не все ли вам равно, кто вычистит сапоги или за кашей на кухню сбегает?.. Ну честное слово...

Слушайте, младший лейтенант, у вас. отец, случайно, не цыган?

— Нет. Крестьянин. Колхозник то есть. Ну так как же? У вас же опыт больше — вам легче его воспитывать. И потом, вы женщина, небось, постесняется трусить да придуриваться...

— Ладно. Я подумаю.

В просьбе Кузнецова была некая доля здравого смысла. Разумеется, приятно иметь смекалистого и развеселого связного. Но если для пользы дела... Я этого Воробьева с первой минуты плясать заставлю!.. Да, но Соловей! Наверняка разобидится, сочтет за черную неблагодарность: не потрафил! Но ведь он не глуп, и если все откровенно объяснить...

Я уже почти решилась, но отговорил старшина. У него от изумления усы встали, как колючки. Василий Иванович всплеснул руками:

— Да вы с ума сошли! Извините. Иметь перед глазами каждый час, каждую минуту эту унылую физиономию?! И не говорите мне. Слышать не хочу. Командир должен беречь свои нервы. Да этот, извините… Да и чем вы гарантированы, что хроническая трусость у него пройдет? Да он же вас в первом бою подведет под монастырь!.. А если вас ранят, тьфу-тьфу, он же бросит вас в трудный момент, заботясь о собственной шкуре!.. Как хотите, но, если вы на такой шаг все-таки решитесь, я обращусь к комбату. Мой возраст и жизненный опыт дают мне такое право.

И я не решилась. Нервишки-то и в самом деле сдают. Не так уж редко срываюсь. Вон и замкомбата Ежов заметил: «А если без истерики?» Пережитое бесследно не проходит. А за два с половиной года войны пережито столько — хватит на десятерых, тех, что постарше и покрепче меня. Такой вот Воробьев окончательно расшатает нервы. А психованный командир — хуже несчастья для подчиненных и не придумаешь. И я сказала Кузнецову, как отрезала: «Хватит ныть. Воробьев останется на месте».

Я пулеметчиком родился,

В команде «максима» я рос.

За пулеметом я крестился...

— Кру-гом!—Ах, какой поворот делает взводный Сомочкин под команду Парфенова!.. Как балерина, на одних носочках, на пружинистых ногах, не качнувшись. Картина!.. Молодец.

Еще раз!—приказывает Парфенов и потом, довольный, к зрителям:

Видали? Так держать! Командиры взводов, приступайте.

— ру-гом!— Митя Шек поворачивается почему-то с подскоком и через правое плечо. Сержант Пряхин с досадой машет рукой. Я пальцем подзываю белорусича к себе.

— митрий, ты чего это скачешь? Ты ж не козел. И потом, разве ты не знаешь, что надо через левое плечо? Честное слово, ты меня удивляешь. Такой пулеметчик — и не можешь осилить пустяка...

— Да умею я, товарищ старший лейтенант!— Трудно не улыбнуться в ответ на Митину улыбку. — Это я... просто так. Весело же... Поглядите, как я сейчас...

И я гляжу и буквально кисну от смеха: со всем старанием, без подскока. Но... опять через правое плечо! Хорошо, что такой предмет, что нет причины расстраиваться.

— Смир-но! С места стро-е-вым!.. арш! Равнение...

Строй проходит мимо: головы повернуты в мою сторону, старший лейтенант Парфенов вполголоса ругается неизвестно в чей адрес: «Черт бы вас побрал, мудрецы этакие!..» И вопросительно глядит на меня:

— Кому это надо?

Я молчу, но и сама так же думаю. И гляжу на строй без радости. С ума сойти: фокусничают так, как никаким уставом вовсе и не предусмотрено.

В конце октября резко похолодало. Ночами подмораживало, а днем почти непрерывно лил дождь вперемежку с мокрым снегом, сводя с ума фронтовых шоферов и интендантов. Зато погода была нелетной, и мы могли без помех выходить на тактические занятия, не очень сильно поругивая небесные хляби. Возвращались в лагерь с наступлением темноты — усталые, грязные, в обмундировании, промокшем до последней нитки. Чтобы просушить за ночь шинели и обувь, приходилось почти непрерывно топить печки-бочки. Соловей, мечтавший на передышке поспать без помех, ворчал, что дров не напастись. Да, дровишки солдатам приходилось таскать на собственном горбу издалека: в нашей роще не было сорного подлеска, а трогать уцелевшие после фашистов дубы командир полка строго-настрого запретил.

В роще теперь было неуютно: ветер сорвал с дубов последнюю одежду, и они сразу утратили свою могучую красоту — конфузились, озябшие и голые.

Разумеется, на занятиях мы отрабатывали тактику только наступательного боя. Об обороне теперь уже никто не думал. Время оборонительных боев кануло в прошлое: гитлеровская военная машина трещала по всем швам.

«...7 октября с боями освобожден город Невель. 14-го — Запорожье, Мелитополь, Днепропетровск...»

В Москве проходила конференция министров иностранных дел трех великих держав: СССР, США и Великобритании. Может быть, хоть теперь наконец удастся договориться об открытии давно обещанного союзниками второго фронта...

Нас так избаловали победные сводки Совинформ-бюро, что освобождение очередного города мы воспринимали как нечто должное: сколько же фашистам бесчинствовать на советской земле?

Но все равно до нашей государственной границы (я тайно вздыхала) как еще далеко! А до Берлина!.. Впрочем, это не портило приподнятого настроения ни мне, ни моим однополчанам: бьем фрицев на всех фронтах!.. Наши мальчишки-офицеры, не нюхавшие пороху, без войны развоевались. Ворчат на затянувшуюся передышку, опасаясь, что на их долю недостанет подвигов, рвутся на передовую. Мой приятель Павел Седых до того надоел своему начальству с выяснениями «когда» да «скоро ли», что выдержанный ротный командир Самоваров отчитал его, как школьника. А капитан Ежов добавил. Но вряд ли эти меры охладили наступательный пыл молодого сибиряка.

Мои командиры взводов тоже рвутся в бой. Занятия проводят по-прежнему не так, как бы мне хотелось. Но вроде бы постепенно начинают привыкать к моим требованиям. А я нарочно не ослабляю вожжи: каждый день кого-либо из троих распекаю, разумеется с глазу на глаз, чтобы не уронить их командирский авторитет в глазах подчиненных. Меньше всех достается младшему лейтенанту Сомочкину. Он — молодец; Очень старается. И оказывается, как и я, пишет стихи! Разница в том, что я эту слабость держу в строжайшей тайне, а юный взводный — наоборот, чуть ли не за полы хватает слушателей. Видно, и в самом деле считает себя поэтом. Запалу — хоть отбавляй, хотя стихи — не ахти что.

Долбят ракетные огни

Пригорок буйнотравыя.

Повисли' каски за ремни

На проволоке ржавой...

Спрашиваю его: «А чьи каски-то? Как и зачем они повисли на проволоке?» Отвечает вежливо: «Извините, ничего вы в поэзии не смыслите!» Однажды Вовка Сударушкин, наскоком проверив Хозяйство Сомочкина, остроумно заметил: «Хоть он был и поэт, но оружие содержал в порядке». И» смех и грех.

Взводного Серикова вместе с его не совсем нормальными взаимоотношениями с капитаном Пуховым я передала под личный и каждодневный контроль своего зама — Парфенова, который больше со мной не «сражается», но частенько бывает в мрачном настроении. И однажды мне даже показалось... Я было заподозрила старшину: не он ли снабжает Парфенова «антитрустином» сверх установленной нормы в сто граммов? И тут же пришлось просить прощенья: Василий Иванович разобиделся донельзя. Что ж? Урок полезный: никогда не мешает убедиться в собственной бестактности, чтобы впредь не повторить ошибки.

Наши старательные тактические учения, если честно говорить, нельзя назвать благотворными. Вот мы «выдвинулись на рубеж атаки»: две стрелковые роты «наступают» на третью. «Сорокапятки», изображая артподготовку, тявкают вхолостую. И мы стреляем холостыми. Полежали-—побежали. «Ура! Взяли!» Что? Просто время убили да перемазались в грязи, как черти. Петр I и то веселее играл со своими потешными. Там хоть горшками с пареной репой швырялись...

А между тем сказано, и даже не сказано, а приказано: «Частям, находящимся на передышке, учения проводить в обстановке, максимально приближенной к фронтовой»! И это — необходимость. Две трети личного состава нашего батальона — народ еще не обстрелянный, зеленая молодежь. Солдат надо приучить к густому автоматному огню, который на свежего человека действует ошеломляюще.

В Сибирской дивизии на такой же передышке было иначе. Решительный комбат Батченко, бывало, загонит мои пулеметы на высоту в тылу «наступающих», а стрелков пустит «в атаку» по низине. Мы и ведем огонь боевыми патронами через головы своих — на шестом, безопасном прицеле. Вот это была музыка!..

Я не раз уговаривала комбата Бессонова поступить так же, но он человек дисциплинированный, не решается, ссылаясь на отсутствие приказа. А по-моему, просто осторожничает, опасаясь, как бы мы не перебили своих: отвечает-то в первую очередь он! Но на одном из совещаний в присутствии командира полка все три ротных командира — Игнатюк, Самоваров и Пухов — решительно восстали против учений «по старинке». И подполковник Никитин, подумав самую малость, разрешил сражение с боевыми патронами. Детали обговорили сразу. Подходящей высоты для моих пулеметов окрест не оказалось. И было решено использовать крутой берег нашей речки, через которую в одну ночь проворные полковые саперы соорудили примитивную переправу — лаву в две доски, без перил. (Специально для тренировки.) Единодушно договорились, что сводную роту, из новичков в атаку на левый, не менее крутой берег поведет капитан Пухов. С его разрешения я включила и своих из пополнения во главе с Кузнецовым (взводные мои кидали жребий, кому идти со стрелками). Без пулеметов, конечно: переправа была ненадежной — доски жихали на самой воде, обледенелые, скользкие: ну как утопят — не прикажешь по-чапаевски нырять в ледяную воду!.. Кузнецову было строго-настрого приказано трусоватого Воробьева держать под рукой, чтоб не утонул.

Все двенадцать пулеметов я установила на самом краю берега, на выступающем песчаном козырьке, и лично каждый навела на одинокую сосну, стоявшую на другом берегу, как раз в створе с нашей переправой.

И грянул бой!..

Атакующие по сигналу комбата, как суворовцы, скатывались к воде с крутого берега «на всем» и устремлялись на переправу под прикрытием пулеметного огня. А пулеметы, сведенные на глазок в сосредоточенный веер, ревели, как звери. И сверху было хорошо видно, как неуютно под таким огнем чувствовали себя наступающие: сгибались в три погибели, некоторые ложились на скользкие доски лавы, их поднимали товарищи, а то и просто волоком тащили вперед, освобождая путь другим. Некоторые барахтались в ледяной воде...

Однако все обошлось? никто не утонул, только мой Воробьев до того наглотался воды, что санинструктору пришлось ему оказывать первую помощь как утопленнику. Стрелки нечаянно утопили один огнемет.. Невелика потеря: громоздкий аппарат и в наступательном бою бесполезный — безнадежно устарело это оружие.

Комбат Бессонов был «боем» доволен: «Как на войне!» А замкомбата Кузьмин, не менее довольный, весело крикнул:

— Молодец, пулеметчица! Бей своих, чтоб чужие боялись...

— А вы веселый,— не то одобрил, не то укорил его командир полка.

— Ну как, прижились? — доброжелательно спросил он у меня.

— Так точно, товарищ подполковник!

— Не обижают? Жалоб нет?

Наш командир полка воистину чудак. Какие жалобы? Да я скорее язык проглочу, чем пожалуюсь, да еще и через голову! Только раз пожаловалась по инстанции— на Парфенова, да и то, выходит, зря. Обошлось же. Он уступил, я не придираюсь. Одним словом, ладим. Свары нет — и то уже хорошо.

Наш командир полка не очень-то похож на этакого «дежурного» фронтового «батю» — громкогласного и фальшиво демократичного. Подполковник Никитин — человек образованный, предельно вежливый буквально со всеми и немногословный. Но и мрачным его не назовешь. Полюбовавшись на моего ожившего «утопленника» Воробьева, он добродушно рассмеялся:

— Зеленый, как лягушка!.. А поздравить раба божия с «крещением» — двойной порцией горючего!..

Переодетый старшиной во все сухое и выпивший двести граммов водки (как будто и впрямь заслужил), Воробьев стоял передо мной, уставясь в щелястый пол землянки. От возмущения я не находила слов. Вполнакала его пробирал Василий Иванович.

С чего это ты нырнул? Была такая команда, я тебя спрашиваю?

Спихнули, товарищ старшина...

Спихнули его, скажи на милость! Разлегся поперек дороги... Поблагодари командира взвода, ведь утонул бы, как котенок! Это же надо: на Волге вырос, а плавать не умеет! Ты что — сектант? Баптист?

Не. Православные мы...

Иди,— приказала я. — Привыкнешь в конце концов.

На учебно-контрольные стрельбы к нам приехал из штаба армии капитан Рубанович. Мишени выпилили из толстой фанеры Николай Пряхин и Сережа Осинин. А разрисовал Парфенов — черной и зеленой краской. Наиболее уязвимые места отметил красными крестами. Восемь целей надо поразить по фронту из расчета десять патронов на всю «фашистскую компанию». Для этого в пулеметной ленте вынут каждый одиннадцатый патрон. Стрельбы не просто учебные — показательные. Что-то вроде соревнования. Во всяком случае, равнодушных тут нет: кто же не патриот своей части? Лично у меня во рту не слюна, а, как в бою, горьковатая мыльная пена,— волнуюсь.

Учебно-тренировочное стрельбище у нас теперь оборудовано по всем правилам. На нашей речке. Левый берег, на котором нет ни одной души, служит отличным пулеуловителем. Даже охранительные посты не надо выставлять. Туда для проверки результатов стрельбы заранее переправился Пряхин.

— Вот они, как обдутенькие, стоят и пули ждут,— говорит Парфенов, глядя в бинокль. Это он просто бодрится: видимость — никакая. Висит над речной морщинистой простыней какая-то дрожащая сизая пелена. И я, человек со снайперским зрением, даже вооруженным глазом мишени вижу неотчетливо, и от этого у меня в груди вдруг становится холодно и противно. Как тут покажешь класс стрельбы? И принесла же нелегкая этого капитана Рубеновича!..

Комбат Бессонов, против своего обыкновения, кажется очень зол. Я недоумеваю вслух:

Не с той ноги встал, что ли?

Уходит он от нас,— отозвался Парфенов. — Вот и психует.

Не желая верить и надеясь, что ослышалась, я переспросила:

Капитан Бессонов уходит? Куда?

В артиллерию. Начартом полка.

Да... новость — хоть стой, хоть падай. А главное — вовремя, под руку, так сказать. Мельком подумала: ну, все. Полоса везения кончилась. Я верю, что везение так же, как и неудача, категория непостоянная. В самом деле, не может же человеку без конца везти.

— Командир роты, приступайте!—Это комбат — мне. Парфенов стреляет из ракетницы в сторону реки. Для Пряхина, чтобы спрятался в заранее отрытый окопчик.

На линию огня выходит первая боевая пара — Митя Шек и Мамочкин. Несмотря на значительную разницу в возрасте, они очень дружны и карикатурны: ни дать ни взять Пат и Паташон из кинокомедий тридцатых годов. Напарники по команде Парфенова изготавливаются в позиции «лежа». Мамочкин так долго и тщательно целится, что комбат не выдерживает. Подгоняет:

— Время!..

Та-та-та! Я и без бинокля вижу, что пули ушли «за молоком». И виновата тут не только плохая видимость. Мамочкин, волнуясь, очевидно, неплавно, резко, нажал на спусковой рычаг... А с рывка — нельзя. Пулеметчики поднимаются и, сконфуженно косясь на обступившее позицию начальство, меняются местами. Комбат ворчит:

— Ложатся с изяществом бегемотов, встают...

. Я не слышу конца фразы, но тем не менее возражаю в том же духе и тоже вполголоса:

— Только идиоту могла прийти в голову мысль устраивать показательные стрельбы в такую погоду.

Мне возражает замкомбата Кузьмин, но уже во весь голос:

— Воевать приходится в любую погоду.

— Так то воевать. И не десятью патронами. А тут какая необходимость? Осрамимся на всю армию.

С того берега вполне красноречиво сигналит Пряхин: два попадания из всех десяти возможных.

Капитан Рубенович констатирует:

— Позор, не стрельба!

Комбат Бессонов краснеет, как мальчишка,— до бурого румянца на острых скулах. Самолюбив. Взводный Сомочкин, наоборот, бледнеет и глядит на меня сконфуженно и грустно: «мажут» его солдаты. А я себя чувствую так, точно это не Мамочкин, а лично я пули послала не туда. И испытываю к красивому посланцу штаба армии неприязнь, которой, разумеется, не заслуживает совершенно незнакомый человек, но которую невольно испытываешь ко всем инспекторам и контролерам при всякого рода проверках, экзаменах и ревизиях.

Капитан Рубанович держится на уровне своих высоких полномочий: официален и лаконичен. А внешний вид... Сразу видно, что не нашего окопного племени. Синего сукна галифе умопомрачительны: в бедрах ширины непомерной, ниже колена — в обтяжку, как чулок, да еще и с кожаными наколенниками. по френч защитного цвета, покроя последней прифронтовой моды, притален в обхват, а по вороту и бортам оторочен опушкой из белого барашка. Ну и все остальное — соответственно. Парфенов насмешливо фыркает:

Фу-ты, ну-ты. Но-менк-ла-тура!..

Я подзуживаю:

Зависть одолевает?

Кого, меня?! Я завидую? Этому?..

Конечно, нет. У Парфенова, как и у всех нас, совершенно определенное отношение к молодым офицерам больших штабов. На правах бойцов первой линии мы их слегка презираем. Так, чуть-чуть. Самую малость. Без зла. По традиции.

Митя Шек отстрелялся с таким же «успехом». И поверяющий потерял к стрельбам интерес. Ему, разумеется, уже и так абсолютно ясно, что в пулеметной роте батальона Бессонова служат одни «сапожники», Так он, очевидно, и доложит своему и нашему высокому начальству. И кто-то из нас попадет в «именинники».

Дело пытался поправить замкомбата Кузьмин и получил увесистый щелчок по своему знаменитому на всю дивизию носу; он в простоте хотел объяснить капитану Рубеновичу:

Ты, браток, вот что. Условия учти. Тебе и самому видно, что ни черта не видно...

Я не ценитель каламбуров,— отрезал капитан деревянным голосом. — И мы, извините, не пили с вами на брудершафт.

Бедному нашему Фоме хоть сквозь землю провалиться. Комбат Бессонов, страдая за собрата и усмиряя гнев, кусал тонкие губы. А я снова и теперь уже окончательно настроилась на волну неприязни к чужаку. И мне теперь было уже решительно все равно, что подумает о нас капитан Рубанович, что он скажет и что запишет в полевой служебный блокнот своей щегольской трофейной ручкой. Более того, мне вдруг неудержимо захотелось ему досадить хоть в чем-нибудь. И случай не замедлил представиться.

Когда по требованию капитана мой Илюхин не мог «построить боевой расчет», я и бровью не повела. Этот же вопрос поверяющий задал Вахнову, а тот вернул его, как бумеранг:

— А на что мне боевой расчет?-Я сам себе — расчет.

То есть как это? — опешил капитан Рубанович.

Из-за его спины я строжайше погрозила Вахнову пальцем. И все же, опасаясь, чтобы он и еще чего не ляпнул, бесцеремонно вмешалась в разговор:

Что вас возмущает, товарищ капитан? Они же не учились в полковой школе! Боевой расчет отлично знают на практике, а не в теории. Надо же все-таки знать, о чем спрашивать.

— Послушайте... э... э... вы бы не могли... — Капитан Рубанович едва не утратил дара речи. — Вы не могли бы объясниться хотя бы не в присутствии солдат?

Извините, товарищ капитан, но я всегда беру пример со старших. Вы только что в присутствии этих же солдат объяснялись с заместителем командира батальона. Продолжим стрельбу?

Спасибо. Достаточно.

Капитан Рубанович задал моим подчиненным еще несколько вопросов и, не получив ответа, поглядел на нашего комбата с сожалением. Это могло означать только одно: «Увы и ах, но, как видите, помочь ничем не могу. И горите вы, дорогой товарищ, как швед под Полтавой». Он даже вежливо пожелал нам всем разом:

Счастливо оставаться! — Уселся в «виллис» и укатил в штаб, недовольный и, очевидно, разобиженный.

Колесом дорога,— напутствовал высокого гостя кто-то из толпы солдат. По-моему, Вахнов, бродяга.

Ну, пого-ди!..

Финита ля комедия,— со вздохом заключил комбат Бессонов.

Окончен наш роман,— невесело рассмеялся капитан Кузьмин. — Спектакль с треском провалился.

И меня одолел смех. Не смешной — какой-то непонятный.

Спектакль — комедия. Первое действие — стрельба... по воробьям. Второе: «Танки — справа!» — Митя Шек глядит на капитана Рубановича с обезоруживающей улыбкой, отвечает:

«Какие танки, товарищ капитан? Откуда им тут взяться?»

А дальше и еще смешней:

«Воздух! Командир взвода, ваши меры?».

А мой Сомочкин:

«Это наши, товарищ капитан. Фрицы в такую погоду не летают...»

Заварила кашу и смеется,— нервно похохатывая, упрекнул меня замкомбата Кузьмин.

А сам? — парировала я. — Теперь небось не будешь заигрывать с начальством.

Не буду. Ха-ха-ха! Ну его. Кусачее. А что заступилась— спасибо.

Рано смеетесь,— упрекнул нас обоих комбат Бессонов. Его мрачное настроение все еще не прошло, да и причины к тому не было. — Капитан Рубанович устроит нам веселую жизнь. Вот тогда и посмеемся сообща... другими голосами...

Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут! — отшутился Кузьмин. — Верно, пулеметчица?

Верно-то верно, а все ж таки как-то...— Мне не удалось до конца высказать свою мысль,.не могла ее сформулировать. Но комбат, видимо, понял.

Отличились,— усмехнулся он криво. И укоризненно на меня поглядел. — Ну, солдаты, скажем, не умеют мыслить отвлеченно. Но командир взвода... из тылового училища! «Это наши, товарищ капитан...» Позор! Ведь капитан Рубанович наверняка воспринял это как злоумышленный розыгрыш. Ты, пулеметчица, этого своего Сомочкина...

Ладно, комбат. Я с него семь шкур спущу. С Вахнова... десять. А Митю Шека, так уж и быть, собственноручно «шлепну». Только не уходи в артиллерию. Ладно?

Замкомбата Кузьмин захохотал теперь уж от всей души. Удивился:

А тебе, оказывается, палец в рот не клади. А я-то думал: вот какую скромницу нам судьба даровала. Дескать, будем пример брать да облагораживаться.

Не ехидничай, Фома Фомич. Сдачи получишь,— предупредила я на всякий случай. Комбат шумно вздохнул:

Эх, рад бы в рай, да грехи не пускают. И за что я вас только люблю, черти полосатые!..

Перед ужином ко мне без вызова пришел взводный Сомочкин. Виниться. А скоре всего — просто душу облегчить. Самолюбивому парнишке, вероятно, казалось, что он опростоволосился на весь фронт. И его не так страшило могущее последовать возмездие, как общественное мнение. Я это сразу поняла: молодому, офицеру чудилось, что все, ну буквально все — от командира полка и до непутевого солдата Воробьева—держат в мыслях только его, Сомочкина, промах и осуждают и сожалеют. А уж капитан-то Рубанович, как пить дать, сей случай преподнесет самому командарму Поленову как пикантный фронтовой казус — анекдот...

Понимаете, товарищ старший лейтенант, я был очень расстроен. Сами же знаете, что и Мамочкин, Шек отлично стреляют по цели. Даже одиночными, а если очередями — то и говорить нечего, а тут — как нарочно. А в небе и действительно что-то фырчало Или мне,, по крайней мере, так показалось. Ну я. и... Сами же говорили, что фрицы в такую погоду не...

Говорила. Так оно и есть: не летают. Но в чем все-таки соль, младший лейтенант? Ближе к делу можно?

Можно. А соль в: том, что раз я виноват — меня и накажите.

Начальство, мой дорогой, само решит, кто чего заслуживает. Нас с вами не спросит.

Да,, но я не хочу, чтобы из-за меня у вас были неприятности!

И только-то? А я-то думала... «Чапаева», разумеется, помните? Так вот. На все, что вы мне тут наговорили, наплевать. И забыть. Ничего не произошло. Понятно? Во всяком случае, ничего такого, из-за чего стоило бы казниться и не спать ночь. Так ведь? По-честному?

А я всегда по-честному. Какой там сон? Глаз не сомкну.

Ну и зря. Идите и ложитесь. Поручите все заботы Пряхину — и спать!..

Так вы не сердитесь на меня?

Тьфу ты, заморока. Ну что, опять, как с Вахновым, все сначала? Кстати, как он ведет занятия?

Отлично, товарищ старший лейтенант! Троих выучил. Можете экзамен устроить. Только уж очень он чудит.

Как это чудит?

А так. Вот вчера, к примеру, спросил у Андреева, какая деталь в пулемете лишняя. И тот, бедняга, целый день думал. И невдомек ему, что эта деталь— грязь. А то Вахнов про чертей начнет небылицы выдавать: то нечистый его по лесу кружил; то его рукавищы на елку забросил; то в бане из-под каменки вылез и козлом проблеял, а он якобы от страха с полка упал и ребро повредил. Сплошное суеверие.

— Штабы и штабников, случайно, не ругает?

— Не слыхал, товарищ старший лейтенант.

А в остальном пусть чудит. В солдатском быту чудинка необходима. Ведь верно? И кому, собственно, вред от такого суеверия? Да и не суеверие это. Скорее фольклор. Кстати, пришлите-ка его ко мне...

Пожалуйста.

Воспитанный парнишка. Для фронта, пожалуй, даже чересчур. Это бы и неплохо в нашем мужском монастыре. Но вот беда: солдаты теряются, когда ближайший командир их называет на «вы».

— Товарищ Вахнов, я бы вас попросил...

Солдат, конфузясь и не понимая, переспрашивает: Нас?

Не «вас». А лично вас. — Сомочкин пока не знает, что на войне это не принято. И невдомек ему, что бывалый солдат-фронтовик форму вежливости в устах начальства воспринимает как отчуждение или недоверие, порицание. И наоборот, командирское «ты» для него означает что-то доверительное, почти родное. Уважающий же себя солдат никогда не позволит «тыкать» командиру, независимо от звания и возраста обоих. В этом и заключается один из обычаев войны, который с первых же дней по добровольному и общему признанию получил права неписаного закона. Постичь его вовсе не трудно. И посему я не переучиваю Сомочкина на более демократический лад. Тем более что, на мой взгляд, искоренять вежливость так же преступно, как и убивать любовь,

Вахнова я спросила с самого порога?

— Так какая же деталь в пулемете лишняя?

— Уже доложили! Ну и тре-па-чи... — возмутился Вахнов.

Почему это «доложили»? Я серьезно спрашиваю.

Да не можете вы такого спрашивать, потому что это моя хохма!

Как бы не так. У этой придумки борода ниже колена.

Как так?

— А вот так. — Разговор шел в темпе и шока на полушутливой и мирной волне. — Хочешь, я тебе подобных придумок с десяток подкину?

— Гм... Интересно б послушать. — На лице солдата печать лукавого недоверия: «Шутишь, ротный?..»

— Хорошо. Вот скажи, Иван, сколько спиц в пулеметном катке?

Вахнов насмешливо развел руками:

— «Придумка»... Восемь. А что? Разве нет? Шесть?

— Ладно. А сколько отверстий в надульнике?

Восемь?..

А может быть — двенадцать? Придешь, обязательно сосчитай и то и другое.

Забавно. Ну а еще?

Можно и еще. Когда спусковая тяга на надульник наматывается?

Постойте-постойте... А... покупаете? Она ж никогда не наматывается: где — тяга; а где — надульник!..

А ответ, между прочим, есть.

Какой, товарищ старший лейтенант? А ну, скажите!

Скажу. Когда исправишься.

Так я ж завсегда...

Ну это, положим. Как к тебе относится командир взвода? — Ох, хитрец, как насторожился: уши встали топориками.— Не думай: не выпытываю. Ты ж сам капитану Перовскому в моем присутствии жаловался, что тебя всю жизнь обижают. Вот и интересуюсь. Не обижает ли командир взвода?

Это младший лейтенант Сомочкин? А от него никто обиды не видит. Миляга. И заботливый такой: так и шустрит, так и шустрит, чтобы солдат всем был ублаготворен. Верите ли, обедать не сядет, пока мы не поедим. И обходительный такой парнишка: голоса не повысит.

Значит, хороший человек? Тогда зачем же ты его подводишь? Выходит, неблагодарный ты, Иван, парень. Себялюб. А сам обижаешься...

Как это так?

А так вот. Нагрубил капитану Рубановичу ты, а ответит за это твой командир взвода: плохо тебя, извини, этакого верзилу, воспитывает. Да и мне перепадет кое-что. А ты думал как?

Да ничего я такого не думал, товарищ старший лейтенант!

То-то и оно, что не думал. А ты иди да и подумай хорошенько. Сам же видишь, нескладно получается. Не то.

Нашу милую беседу с Вахновым, в которой мы, кажется, поменялись ролями, в том смысле, что теперь не он, а я ловила его на слове, прервал Соловей. Просунувшись в дверь землянки, он сказал:

— Там Мишка за вами прибежал. На оперативку кличут. Я вам ужин приберу.

Оперативку-летучку проводил в командной землянке батальона не кто иной, как капитан Рубанович, с которым мы так мило простились со скрытой надеждой не встречаться как можно дольше. В блиндаже было тесно и неуютно. Лампа-гильза, заправленная карбидом пополам с водой, не горела, а стреляла вспышками. От злого табачного дыма спирало дыхание. Не ожидая для себя ничего хорошего, я пробралась в самый темный угол, стащила с ног сапоги, залезла на нары и уселась по-турецки подальше от глаз докладчика. На оперативке присутствовали командиры рот с заместителями, комсорг батальона, командир минометной батареи и, разумеется, комбат и его заместители.

Напрасно я заранее растопырила все колючки. Еще раз подтвердилась истина, как ошибочно бывает первое впечатление: капитан Рубанович в своем обзоре был беспристрастен. И он совсем не придирался, но в его словах было немало горькой правды. Капитан Рубанович тактично, не называя фамилий, которые нам и так были больше чем хорошо известны, перечислял факты, по очереди загибая пальцы прирожденного музыканта. Я невольно обратила внимание на его красиво подстриженные и ухоженные ногти. Для сравнения поглядела на свои и только вздохнула. «Граф учтиво поцеловал ее надушенную ручку». Смешно. И в самом деле надушенная... щелочью. Оружейная гарь и масло намертво въелись в поры, а ногти в трещинах, обломанные. Мне вдруг вспомнилось, как после окончания курсов, в ожидании назначения в штабе армии, я попала на танцы в офицерском походном клубе и, нисколько о том не заботясь, отбила партнера от блондиночки-ефрейтора. Девчонка в отместку громко сказала: «Офицерша, а руки грязные!» Тогда мне было наплевать, а теперь, задним числом, вдруг стало почему-то обидно.

Капитан Рубанович был прав: да, передышку мы использовали далеко не с полной нагрузкой — только одно тактическое занятие успели провести по-настоящему. А потому, слушая капитана, помалкивали. В заключение капитан Рубенович остановился на вопросе низкой культуры наших офицеров. И опять на конкретном примере. Именинником тут оказался комсорг Вовка Сударушкин, который, в нарушение субординации, в присутствии солдат и капитана — гостя — так обратился к замкомбату Кузьмину: «Фома, прыгай сюда! Фома, черт глухой!..»

Вовка начал краснеть с затылка и сразу, бедняга, вспотел. Мы, такие же грешники, осторожно хихикали в кулаки. А Фома Фомич возмутился: «В самом деле, комсорг, ты распустился! Какой я тебе Фома?» Капитан Рубанович посмеялся вместе с нами и попросил желающих откровенно высказаться. Однако наше батальонное начальство безмолвствовало. Ну а мы— и тем более. Виноваты — и все тут. Но капитан Пухов не утерпел: завелся и потребовал ни больше ни меньше, как немедленно приданные пулеметные взводы передать в полную собственность командиров стрелковых рот!

— Во дает! — возмутился Фома Фомич. — Это что же, выходит, специально для тебя будут уставные штаты пересматривать?

Капитан Рубанович, тщетно стараясь скрыть улыбку, попросил Пухова обосновать свою мысль. И тот обосновал:

— Что же получается, товарищи? Сопливому мальчишке и слова сказать нельзя — огрызается! Да еще это самое... матом!..

Тут взвилась я:

Неправда! Младший лейтенант Сериков из интеллигентной семьи.

Сядь, Александр Яковлевич! — осадил Пухова замкомбата Ежов. — Капитану неинтересны наши семейные дела. Сами разберемся. — И кинул на меня раскаленный взгляд. Я — на Парфенова, а тот даже и не смотрит в мою сторону!.. Вот тебе и доверила: «под личный и каждодневный контроль...» Ох, разберись, командирша, не то хватишь шилом патоки...

Есть ли ко мне вопросы? — осведомился наш высокий гость.

Тут мы заблажили разомУ каждый спешил излить собственную досаду.

Рации в роты дайте!

Телефоны надо заменить!

Где пистолеты-пулеметы Судаева?

— «Станкачи» Горюнова где? — не выдержала и я.— И танк надо! Да не учебный макет, а настоящий! Трофейный.

Меня подняли на смех?

Ну и пулеметчица! В танке захотелось прокатиться!

А персональный «Ил» не хочешь?

Ха-ха-ха!

Но меня поддержал ротный Самоваров: доказал, что я права. В самом деле, что же получается? К бомбежке мы привыкли; артогонь выдерживаем—даже «шестиствольного» не боимся; а танкобоязнь в пехоте по-прежнему едва ли не поголовная болезнь. Почему? Потому что мы с этой сволочью нечасто имеем дело и не знаем возможностей вражеских «утюгов»: что из своей запечатанной стальной коробки видит танкист?

А может, он и сам нас боится? Нет, пехотному офицеру полезно прокатиться в трофейном танке, чтобы лично убедиться, что это такое, и только тогда убедить солдата, что не так страшен черт.

Капитан Рубайович старательно записывал наши сумбурные претензии к высокому начальству. Экс-комбат Бессонов вдруг, осердясь, бухнул кулаком по столу:

— Это что за сабантуй? Тихо, братья славяне! Озверели вы, что ли? Чего напали на человека? Так-таки капитан вам сейчас все и выложит из кармана...

— Да, товарищи, я не так всесилен, как вы думаете,— наклонил капитан гладко причесанную голову.— Однако,— он понимающе развел руками,— согласен. Доложу...

На том и кончилась официальная часть оперативки. Капитан стал прощаться, но его уговорили остаться на вечеринку по поводу проводов комбата.

Ужин устраивали в складчину из скудных запасов офицерского дополнительного пайка и двухдневной «заначки» порционной водки. Мишка проворно и бесшумно накрыл стол белой бумагой и выставил угощение: американскую почти резиновую, но вполне съедобную колбасу в расписных жестянках; тягучий, как клей, заморский сыр в коробочках и отечественные рыбные консервы. Появились и стаканчики, искусно выточенные в оружейной мастерской из малокалиберных гильз.

Признаться, мне не терпелось схватиться с Парфеновым. Правда, я не поверила, что Сериков ругается матом. Я хорошо со взводными командирами познакомилась, когда их принимала, всех троих подробно обо всем расспросила. У Серикова отец — видный геолог с ученой степенью, мать — учительница. Не может быть... Однако, выходит, Парфенов его с Пуховым так и не помирил, а мне ничего не сказал! Но не заводить же свару в присутствии постороннего человека. И я пока ограничилась тем, что вполголоса укорила Пухова: «Не понимаю, Александр Яковлевич, зачем вы выносите сор из избы? Неужели мы с вами не в » состоянии обуздать мальчишку? Он что, и в самом деле матерится?» Пухов обиделся: «Староват я для лжи!»

Ну, Александр свет-батюшка, за твою новую должность! — сказал капитан Ежов, первым поднимая чарку.

Нет,— возразил экс-комбат,— позволь мне, как виновнику торжества... Друзья, за моего тезку, за нашего гостя. Спасибо, Саша, за науку!

Капитан Рубенович поклонился и тоже возразил:

— Позвольте мне злоупотребить гостеприимством и первый тост поднять за наших женщин, которые и на войне прекрасны! — Он выпил первый и, к великому моему конфузу, поцеловал мне руку.

— Ура! — закричал Парфенов. — Вот это мужчина, а мы... — Он безнадежно махнул рукой.

Совсем собачьей шерстью обросли,— с шутливой грустью ввернул Вовка Сударушкин. И все засмеялись. Стали поздравлять и напутствовать комбата:

За тебя, Сашок! Будь здоров на новом месте! И не поминай лихом!

Расти и не кашляй!

И не бей, ради бога, по своим!

Лимит к чертовой бабушке разлимитить!

Фома Фомич начал чудить. Вдруг заголосил по-бабьи: «Соколик ты наш ясный! И на кого ты нас, сирых, покидаешь? И куда ж тебя несут резвы ноженьки? И куда ж глядят твои... бесстыжие глазыньки?»

Это было очень смешно. Капитан Бессонов подмигнул капитану Рубановичу:

— Артист. Как представляется, скотина. А сам до смерти рад, что сядет на мое место.

Фома Фомич захохотал во все горло:

— Рад! Верно. Ты мне, старик, надоел до обморока. Совсем задавил своей эрудицией. Сенека... двадцатого века.

А ты меня «шпреханьем»... на владимирском диалекте.

А ты... доннер веттер... Нет, старик, я вижу, тебе надо напутствие покрепче. — Фома с серьезной миной начал подсучивать рукава гимнастерки.

Не чуди,— остановил его капитан Ежов. — Спой-ка лучше. Нашу. Эту самую...

И Фома Фомич запел. Ах, какой голос!.. И впрямь артист.

Не искушай меня без нужды...

Капитан Рубанович высоко подхватил?

Возвратом нежности своей...

Все в этом романсе для меня было колдовским: и слова, и музыка. Его пела моя покойная мать дуэтом с другом нашего дома — агрономом Иваном Яковлевичем. И я, тогда совсем еще девочка, забилась в спальню-боковушку и плакала сладостными слезами.

Мама вдруг возникла перед глазами, как наяву — живая: кареглазая, улыбчивая, в оранжевом полушубочке, в сатиновых шароварах, заправленных в сапоги,—для верховой езды. Под мышкой потертый портфель со сломанным замком...

И не могу отдаться вновь

Раз изменившим сновиде-е-еньям!..

У Вовки Сударушкина подозрительно повлажнели глаза и задергались губы. А заплакала... я.

Домой меня провожал новый комбат — Фома Фомич. Оказалось, со значением. Только вышли на улицу, начал без предисловия:

Мы у тебя забираем Парфенова. — Я даже не поинтересовалась куда. Так было безразлично. Комбат пояснил:—Теперешняя его должность считай что ликвидирована, а мне нужен заместитель по строевой подготовке. Вот мы и решили... Не возражаешь?

На здоровье.

Так по рукам? Только, чур, не серчать. Раз все по-доброму, то и аллес гут.

Пошел бы, Фома Фомич, на болото! Раз уж решили за моей спиной, чего ж тут оправдываться?

А.., улыбаешься. Значит, не сердишься. Ну и молодец. А кошка — дура!

Юморист. Счастливый характер. Не просто зубоскал, нет. Чудак в лучшем значении этого слова. Наш

Фома Фомич обладает бесценным даром, как никто другой умеет перемешивать серьезное с шуткой. А на фронте это просто необходимо. Нельзя постоянно находиться в состоянии угрюмости и злобы. В этом я убеждена, сама из неунывающего племени. В госпитале милая врачиха Нонна Эммануиловна Немирова диву давалась, глядя на раненых: «Что за народ?! Только что вырвались из ада, чудом выжили и, гляди ты,— поют, смеются, шутят!..» Я и сама не знаю, почему так получается, не умею философствовать. Убеждена только в одном: воин переднего края должен уметь расслабляться. Иначе плохо будет. Сегодня в бой, и завтра, и так далее: в сердце только мщение, в глазах ненависть — ни шутки, ни улыбки, ни разрядки. И что же? Да рухнет человек! Не выдержит: с ума сойдет или озвереет. И то и другое нам ни к чему. От такой беды нас надежно и защищает именно солдатский юморок. А юмор и впрямь полноправное оружие нашего боевого арсенала. Вон сколько развелось на фронте Теркиных — в каждом полку свой. Не помню, кто во время войны сказал: «Советский оптимизм неистребим!» Верно. А на чем держится наш оптимизм, как не на том же юморке? И только непосвященные могут думать, что мы толстокожие, что с нас все как с гуся вода. Нет, мы ничего не забыли и не забудем. Ни-ког-да! Все, что мы пережили, мы затаили до поры до времени, скрыли от посторонних глаз. И в этом наша сила. Мы — люди и на войне остались людьми: не разучились верить, дружить, жалеть, любить, смеяться. К сожалению, не все. Был у нас, например, в медсанбате строгий комиссар Масленников. Он всегда оказывался прав. Но не любили мы этого сухаря: всегда хмурого, озабоченного, застегнутого на все крючки, не воспринимающего шутку, не умеющего не только смеяться — даже улыбаться. Трудно с такими. Да и им, пожалуй, не легче. Так что плохо жилось бы нам без таких чудаков, как тот же Фома Фомич.

Правильно. Однако где-то в глубине души у меня вдруг заныла какая-то растревоженная жилка ущемленного самолюбия. Так вот, оказывается, почему Парфенов мне покорился: ему заранее, выходит, было обещано скорое избавление от «женского ига»! Повышают человека, а я была им недовольна. Стало быть, не сработались только по моей вине. И возразить нечем: сама же просила — «убирайте!». Впрочем, дело уже сделано. И пусть мое начальство так никогда и не узнает об этой моей мелочной обиде. Пусть себе думает на здоровье, что человек моего возраста бесхитростен и прост, как первобытное существо. А с меня, в данном случае, действительно как с гуся вода. Я не одна: у меня есть старшина, Пряхин, Забелло, Приказчиков, командиры взводов, Соловей, наконец. Это ли не помощники? Впрочем, с Сериковым надо разобраться безотлагательно.

— Что с вами, Василий Иванович! — На моем старшине, что называется, лица нет. Усы дергаются. Глаза излучают боль и гнев.

Оказывается, ему дико нагрубил все тот же Сериков. Во время очередных стрельб у одного из пулеметов случилась «задержка» — поперечный разрыв гильзы. И Сериков на глазах у солдат бьет ногой по вертикально вставшей рукоятке затвора! А ведь «максимка»-то новехонький. Старшина не удержался от справедливого замечания и услышал в ответ: «Дядька, мотай отсюда, пока я добрый!»

Серикова на месте не оказалось. Дежурил сержант Вася Забелло.

Где командир?

Не знаю, товарищ старший лейтенант. С час как ушел, а куда — не сказал. — Я укорила славного рыжика: он — командир первого расчета — по положению является заместителем Серикова. Обязан знать, куда тот отлучается. Почему же не спросил?

Спросишь его, как же,— буркнул сержант, пряча от меня свои зеленые, как трава, глаза.

— В чем дело, товарищ сержант? А ну, выкладывайте начистоту!

Оказывается, Сериков безобразно грубо обращается не только с солдатами, но и с младшими командирами! Вчера при разборке пулемета новичок Абдулла Гизатулин позабыл спустить с боевого взвода пружину замка. А это — нельзя! Пружина может вырваться изнутри со страшной силой и поранить. А если в глаз? Вот Забелло и подсказал. И за это командир взвода на него наорал, не выбирая выражений. И это не в первый раз.

— Понимаете, какое дело... Он все с рывка да со зла. Доброго слова не услышишь... На Малышева кричит: «Молчать, мусор!» А тому обидно. Сами небось знаете, учителем парень был в начальной школе...

Да, интересное кино!.. Дожила баба. Достукалась, Мало того, что прозевала, так еще лично дважды заступалась за грубияна! Меня обуял такой гнев, что будь Сериков тут, кажется, стукнула бы! Вручив Соловью свои трофейные часишки-штамповку, я его оставила дожидаться Серикова. Приказала:

— Заметь время, когда придет. И веди ко мне.

Прошло не меньше двух часов, прежде чем появились Соловей и Сериков. Меня уже начала покалывать тревога: не случилось ли чего?

Однако мне удалось начать разговор почти спокойно. Но был он тягостен, а главное, безрезультатен. Виновный не чувствовал себя виноватым. А как разговаривал! ..

Где вы отсутствовали более трех часов?

Почему я должен докладывать?

Да вы что, младший лейтенант, с луны упали? Не должны, а обя-за-ны!

В свое личное время...

У нас с вами нет личного времени и быть не может! Самовольная отлучка свыше часа приравнивается к дезертирству! Или вам это в новость?

Мы же не на переднем крае!

Это не имеет никакого значения.

Что ж? Рапорт подадите?

Надо бы. Но на первый раз пре-дупре-ждаю, и железно! На носу зарубите. Я уже вас однажды предупреждала, чтобы вы не смели грубить командиру стрелковой роты. Ведь так? А вы опять за свое? Немедленно, сейчас же извиниться перед капитаном Пуховым— раз; перед старшиной — два; перед сержантом Забелло — три. И солдат Малышев на вашей совести! И чтоб я больше об этом не слышала! Ни ра-зу! Понятно?

Да не стану я извиняться!

То есть как это, если я приказываю?

Да вы не имеете права такое приказать! Это мое личное дело...

— Как?! Оскорблять заслуженных людей, старших по званию и возрасту,— ваше личное дело?! Обидеть израненного старшину? Сержанта Забелло, который пять дней стоял под таким огнем, какой вам еще и во сне не снился? Ну не наглость ли? Вон отсюда!..

Оставшись одна и отдышавшись, я занялась самоедством. Человек иногда умеет сам себя есть, да еще как! Ну что? Эх, дура баба! Сорвалась, как с цепи. А еще до десяти про себя считала. Никакой выдержки. Ну а теперь что? Опять сначала? Да не изринится такой урод. «Парень из интеллигентной семьи...» Хороша, наверное, была семейка...

Как же у меня так нескладно получилось? Это, видимо, и называется «начать во здравие, а кончить за упокой».

В таких растрепанных чувствах и застал меня мой бывший зам — ныне заместитель командира батальона по строю Парфенов.

Подумать только: что делает доверие и власть — человек совершенно преобразился, точно его вдруг наизнанку вывернули. Куда девались апатия и лень — весь сама энергия! До того деятелен — на удивление. Впрочем, раз не к худшему, а к лучшему человек переменился, ну и на здоровье. Парфенов вроде бы даже похорошел. И взгляд стал не злой. Но, может, он и не был таким, а просто мне так казалось из-за неприязни. Ведь когда человека не приемлешь, видишь только его недостатки. И даже — придумываешь, чего у него нет.

Здорово, ротный! Что с тобой? Ну и видок: как лягушку проглотила.

Ты прав. Но не лягушку, целая жаба в горле застряла.

Выслушав меня, Парфенов не удивился:

.Я сразу заметил, что он такой. Только тебе не сказал, не хотел расстраивать.

Спасибо за заботу. — Я иронически поклонилась.

Парфенову хоть бы что. Продолжал как ни в чем не бывало:

— Матом кроет. Веришь ли? При тебе, может быть, и нет. Но я своими ушами слышал. Еще подумал: «Вот интеллигентная шпана!» Ладно. Доложу. Подумаем, что с ним делать.

Послушай, а может быть, не стоит докладывать? Не люблю я нянек. Может, еще раз с ним самой поговорить? А? '

Ну уж нет! — решительно отверг Парфенов. — Ты думаешь, я с ним не говорил? Ты шутишь? Не такой это случай, чтобы спускать на тормозах. Ведь это почти неповиновение. А если в бою? Пухов ему: «Огонь!» А он: «Пошел к такой матери!» Картиночка.

Нет, эту заразу надо вырвать с корнем, чтобы и другим неповадно было. Придется ему устроить баню. Причем немедленно. Сама знаешь, все имеет конец. Даже наша затянувшаяся передышка.

Это что, суд? — На сей раз у Серикова не усмешечка, а явная тревога в уголках опустившихся губ, в глубине настороженных зрачков. А глаза красивые: крупные, серые, в опушении почти девичьих ресниц.

Нет. Дамский разговор,— усмехнулся комсорг Сударушкин, явно не подумав. Замкомбата Ежов сердито на него покосился. И Серикову с издевкой:

А что, судьи не по нраву? Отчего бы? Как видишь, все офицеры, все выше тебя по званию и должности, все фронтовики, и так далее, и тому подобное...

— Встать как следует! — рявкнул вдруг комбат Кузьмин так, что я вздрогнула. В первый раз увидела нашего Фому в неподдельном гневе. — Ишь ты, на гулянку он пришел! Честное слово, впервые такого вижу: мамкино молоко на губах не обсохло, пороха еще не нюхивал, а уж трибунальской каши просит! Ах ты!.. (Трах-тах-тах)Про семью не спрашиваю, про школу тоже ясно. Но в училище учили же тебя чему- нибудь, кроме короба и кожуха! (Трах-тах-тах!)...

Погоди, комбат. — Капитан Ежов настойчиво тянул Фому за рукав гимнастерки. Но тот остыл не сразу — еще несколько «залпов» выдал, а закончил так:

Сказал бы я тебе!.. Но жаль, что девушка среди нас находится...

Комсорг проворно отвернулся от стола, плечи его мелко тряслись. Наверняка Вовка хохотал украдкой. А мне было не смешно.

— Ну-с, товарищ офицер, выкладывайте: как дошли до жизни такой? — В голосе капитана Ежова были стальные, ничего хорошего не предвещающие нотки.

Странно, но мне вдруг стало жаль Серикова: точно окаменел, в лице ни кровинки, глаза долу. Видно, понял, что не шутят. А впрочем, чего его жалеть, хама такого. Я поочередно оглядела всех «судей». У комбата выражение лица свирепое— не по характеру. У Ежова — сурово официальное. У комсорга — непроницаемое. У ротного Игнатюка — сочувствующее. У Парфенова — как будто равнодушное (А горячился!..) У Пухова почти торжествующее: «Ага, попался!» А у Самоварова, ей-ей, по-бабьи жалостливое. Выходит, хоть во мнении едины, а мысли разные. Но все равно я ни за что не хотела бы оказаться на месте Серикова. Мы в томительном молчании выжидали минут десять. Капитан Ежов дважды повторил вопрос; «Подсудимый» ни слова!..

— Почему матом кроешь, как уголовник?—опять рявкнул комбат.

Сериков разлепил бледные губы и чуть слышно!

Так ведь многие ругаются... И вы... тоже...

Я?!—Комбат подскочил, точно его шилом ткнули. — Когда это? Ты, брат, не заговаривайся.

Под комсоргом подозрительно скрипел табурет: очевидно, бедняга трясся от сдерживаемого смеха.

— Чтобы человек, да еще советский офицер, уподобился шпане] — гневно продолжал комбат. — Чтобы скатился до... черт знает чего! Не уважать товарищей! Оскорблять подчиненных...

Когда по-деловому высказались все (и даже Пухов на сей раз не завелся), капитан Ежов, взявший на себя роль председателя, предоставил слово мне. Я развела руками:

— Мне нечего сказать. Младший лейтенант Сериков видит, что все мы в нашем мнении единодушны. Ему остается только сделать для себя выводы.

Серикова выпроводили на улицу. Стали совещаться, как его наказать.

Да не надо, его, шельмеца, наказывать! — высказался первым Самоваров. — Он уже и так наказан на нем же, что называется, лица нет.

Коллега, я с тобой не могу согласиться! — живо возразил Пухов. — Как можно такие серьезные проступки оставить без наказания? Да он же сам над нами потом смеяться станет! Скажет: вот устроили комедию.

Без наказания нельзя, — заключил капитан Ежов. — Комбат, какие у тебя там права насчет домашнего ареста?

Пять суток,— отозвался Фома. — Так и вклеим. Без исполнения обязанностей и с удержанием из денежного довольствия.

Этого мало,— возразил Парфенов. — Я бы довел до сведения командования полка. Там права повыше. Пусть решают.

Уж больно ты грозен,— усмехнулся комбат.

Не надо, разумеется, доводить,— возразил Парфенову капитан Ежов. — И вот еще что: вовсе не обязательно, чтобы это сделалось достоянием солдат. Пусть отбывает наказание при исполнении обязанностей, с удержанием, конечно. А извинения — само собой.

На том и порешили.

Когда уже почти все разошлись, комбат спросил меня:

Не обиделась?

За что? — удивилась я.

Да за то, что я давеча... Понимаешь, сам соленых слов не люблю. Но понимаешь, иногда...

Понимаю. Обстоятельства вынуждают.

Ну, и умница в таком случае.

Он вышел вслед за мной на улицу и уже с глазу на глаз просительно предупредил:

Вот что, дорогая пулеметчица, ты Марии Васильевне не проговорись! Упаси тебя бог. Она этого терпеть не может. Слушай, ты это самое... того... замолвила бы за меня ненароком словечко. Дескать, вот человек свободный, серьезные намерения питает. Образованный— бухгалтер все-таки, с дипломом. И домик с садом в Коврове после тетушек наследую...

Две сберкнижки и брильянты в запонках,— насмешливо подсказала я.— Иди-ка ты, дорогой Фома Фомич, к богу в рай. Я тебе не сваха.

— Ну вот, ни о чем и попросить нельзя. Майн готт! — комично развел комбат руками.

Мария Васильевна Сергеева — молодой врач санитарной роты полка. Она курирует наш батальон, приходит часто — беспокойный и требовательный человек; фельдшера, санинструкторы и санитары при ней бегают как наскипидаренные,— все знает, все видит. На редкость красивая женщина: рослая, подбористая, круглолицая и синеглазая. Русая косища на затылке зашпилена в огромный узел — как только сумела такие волосы на фронте сохранить! По сравнению с нею я кажусь лилипуткой, а мои жалкие косички — мышиными хвостиками. Вникнув во все мелочи быта и задав очередную взбучку медикам и поварам, Мария Васильевна непременно навещает меня. Не могу понять, за что она ко мне так привязалась, кормит меня сладкими и полезными порошками глюкозы, душит своими духами и, как Нина Ивановна из Сибирского полка, ощупывает мои ребра и сокрушается:

Ох и тоща!— Укоряет Соловья? — Не кормишь ты своего командира, что ли?

Они сами плохо кушают,— вежливо оправдывается Соловей.

Не дело. — Мария Васильевна хмурит свои соболиные брови и читает мне необидную нотацию о режиме питания, о том, что и на фронте надо елико возможно упорядочивать свой быт. А я слушаю и не слушаю: тихий, ласковый голос усыпляет, навевает какую-то непонятную хорошую грусть, и я чувствую, как оттаивает мое стосковавшееся по ласке сердце. А Соловей вертится волчком: не может в присутствии доктора Сергеевой усидеть на месте. Она его успокаивает:

Сядь! Пожалуйста, сядь. А то опять, как в прошлый раз, супом обольешь. Еле шинель отчистила. А ну-ка, подставляй свои «ухи»! Боже правый, чистые! Где это записать?

Довольный Соловей хвастаетсяТ

Я ж тут каждый день парюсь! Вчера, верите ли, писаря Ивана Ивановича на полке пересидел. А Мишка ерепенится: «Мы-ста сибиряки!» Я вот им показал, как скобари наши парятся!..

Молодец! Что и говорить...

Мария Васильевна тоже из Пскова, и у них с Соловьем по праву землячества самые дружеские отношения. Ох и задает же Соловей работу своему языку! А я, отвыкшая от женского общества, помалкиваю. Мне в присутствии Марии Васильевны и так хорошо. Я теперь о ней знаю многое. Она накануне войны закончила институт. Они со своим однокурсником не успели пожениться и попали на разные фронты. Игорь Иванович, молодой хирург, погиб под Старой Руссой, до последнего патрона защищая раненых... Вспоминая об этом, Мария Васильевна не плачет; только синие глаза влажнеют да в межбровье залегает горестная складочка-морщинка. А все ее близкие, как и у нас с Соловьем,— по ту сторону фронта, на Псковщине, И она, так же как и я, не вспоминает — надеется.

— Ты, девочка, вот что,— советует мне докторша,— пойдешь в бой — не лезь в самое пекло без особой нужды.

Мне и грустно, и смешно. Женщины, наверное, все одинаковы. Дома бабушка наказывала плавать у самого берега: «Гляди, утонешь — домой не приходи!..» В медсанбате доктор Вера, не заботясь о себе, при бомбежке в укрытие загоняла. В Сибирском полку Нина Ивановна не велела «лезть на рожон». В госпитале Нонна Эммануиловна советовала «воевать потише». Ничего не скажешь, советы полезные, да только не для человека моего возраста. И не на войне. Мария Васильевна меня жалеет, не понимает в простоте душевной, зачем я добровольно на себя взвалила такую неженскую ношу. И даже, кажется, не верит, что я себя не могу представить на каком-либо другом месте.

Наш комбат Фома Фомич как носом чует, когда у меня гостит Мария Васильевна. Тут как тут под каким-нибудь смехотворным предлогом. «Бритва затупилась. Не одолжишь?» — «А я, комбат, не бреюсь». Фома Фомич выкручивается: «Да я у Соловья прошу». А тот, бродяга, не сочувствует: «А я еще тоже мохом не оброс!» Не любит, когда за Марией Васильевной ухаживают. Но мне становится жаль нашего «красотунчика», как комбата прозвали медсанбатовские насмешницы. А он, если бы не нос, парень был бы хоть куда. Природа зачастую бывает несправедлива именно к тому, кто меньше всего этого заслуживает. Впрочем, породистый нос — мужчине не укоризна. Жаль только, что Фома Фомич подморозил это лучшее украшение мужского лица.

Садись, комбат,— приглашаю я из милосердия. Он тотчас же присаживается на краешек нар и, всегда такой говорливый, молчит. Знает, что Мария Васильевна не любит фривольного «трепа» и не принимает домогательств полковых донжуанов. Я прихожуна помощь:

Чего ж в молчанку играть? Спел бы, что ли.

Я сегодня не в голосе. — Фома исподтишка косится на Марию Васильевну: не попросит ли она? Но та молчит. И комбат молчит.

Молчим, как на собственных похоронах,— усмехается Мария Васильевна и уходит в свою санроту, решительно отклонив попытки комбата навязаться в провожатые.

Фома долго глядит затуманенным взглядом на захлопнувшуюся за докторшей дверь и тяжко вздыхает:

Королева!..

Хороша Маша, да не ваша,— дерзит Соловей.

Вздую я тебя, парень, когда-нибудь,— беззлобно обещает Фома Фомич. И, еще раз вздохнув полной грудью, уходит. Грустный. Сам виноват. Женщину надо уметь занять, развлечь, а он молчит! Находчивый, остроумный, развеселый, а тут теряется, как школьник на экзамене. Соловей начинает тихонько мурлыкать:

Ох, любовь, любовь,

Ох, не знала я,

Ты обманчива какова…-

Потом констатирует?

Втюрился наш комбат по самые уши. Эх, бедолага!..

Не твое дело,— обрываю я. — Лучше бы занялся чем-нибудь.

Чем?

В вопросе Соловья мне чудится явная издевка. Но я отмалчиваюсь. Вот именно — «чем»? Пулемет он между делом изучил — самому старшине экзамен сдавал. Ему хуже, чем мне: ко мне народ ходит — взводные командиры, старшина, Костя Перовский, начальство и по делу, и просто «на огонек». Можно поболтать и посмеяться. А Соловей и этого лишен: побратимов у него, кроме Мишки, с которым он ссорится по пять раз на дню, нет; с офицерами разговаривать не положено — словечко вставил и опять помалкивай; со старшиной тоже на равных не разговоришься. А Соловей почесать язык при случае очень любит.

После каждого «свидания» в моей землянке Фомы Фомича с Марией Васильевной я невольно впадаю в лирическое настроение: одолевают, казалось бы, далекие от войны мысли. Да, Соловей-болтун, пожалуй, прав: Фома Фомич и в самом деле «по уши» влюблен. И мне его очень жаль. И не только потому, что его уважительное чувство безответно. Хотя кто-то из древних сказал, что неразделенная любовь равна такой болезни, как чума! Вот ведь как. Эх, Фома Фомич, милый человек, не вовремя ты, бедняга, «заболел». Командир батальона! Фигура: заботы, хлопоты, ответственность, риск — каждодневная игра в жмурки... со смертью. Мало? Так вот же — на тебе! Страдает. И тут даже не выручает его всегдашняя чудинка. Как помочь? Отговорить? Но разлюбить по заказу так же невозможно, как и полюбить. А главное, не поверит он никаким доводам против, как не может верить влюбленный человек такой, казалось бы, простой истине: «Да не любит тебя тот, кого любишь ты!..»

Поговорить по-женски с Марией Васильевной? Во всех отношениях была бы достойная пара. А если она еще не забыла свою первую любовь? А такое надо пережить!..

Любовь на войне... А почему бы и нет? Соловьи и на фронте поют. Да и растяжимое это понятие — «фронт». Где ему начало и где конец? Настоящий фронт — передний край. А там какие соловьи!.. Да и женщин одна-две — и обчелся. Однако и наша окопная братия влюблялась — при случае: попав в медсанбат, в госпиталь или на передышку. И тут нечему удивляться: воевали живые люди — молодые, красивые, жадные до жизни. Что же тогда говорить о втором эшелоне — ближайших тылах: дивизионных, армейских, фронтовых, где служили такие же люди, но в более-менее человеческих условиях. Тут любовь процветала пышным цветом: серьезная и случайная, святая и приземленная — всякая. Начальство и политработники к этому «стихийному бедствию» относились по-разному. В основном — терпимо, если это не мешало делу. Но были и такие, что стремились искоренить любовь в самом ее зародыше. Хотя бы тот же мой бывший комсорг Димка Яковлев. При самой первой нашей встрече, когда я оказалась в полку единственной представительницей женского племени, он заявил категорически: «Никаких шашней! Враз на бюро поставлю!..» Или еще раньше — в медсанбате: строгий комиссар Масленников, воевал с любовью каждодневно, ухажеров выпроваживал с треском и... ничего не смог поделать. Девчата все равно влюблялись. Помню, первой вышла замуж медсестра Маша Красильникова за начальника медсанбатовского штаба Николая Андреева, и никого это не поразило, кроме комиссара и меня. Комиссар, возмущаясь, метал громы и молнии. А я недоумевала: как порядочная девушка может выскочить замуж без загса, да еще и за женатого человека!.. Да случись подобное со мной, моя бабка меня просто бы придушила. И была бы права. Что, парней на фронте мало? Надо в чужую семью лезть?..

Впрочем, лично я была надежно защищена от любви и возрастом, и внешним видом. Бывало, погляжусь украдкой в солдатское зеркальце да только вздохну — одно расстройство: нос курносый, верхняя губа задирушкой, глаза как пуговицы да еще челка по самые брови и косички школьные. Ни дать ни взять — бабушкина кукла Дунька, которой она прикрывала заварной чайник. К тому же я всегда находилась под железной опекой доброхотных воспитателей. В самом начале войны военфельдшер Леша Зуев не отпускал от себя ни на шаг, за что и был не без ехидства прозван «дядькой Савельичем». В медсанбате доктор Вера внушила окружающим, что я — ребенок. А с нею ох как считались! Потому и фронтовые донжуаны, и серьезные парни ко мне относились, как к ребенку: «Чижик!»— цоп в охапку, чмок-чмок со щеки на щеку, и все.

А потом в полку Дима Яковлев зажал в моральное щемяло. И строгий комиссар Юртаев глаз с меня не спускал. Впрочем, он меня однажды очень удивил. Ранней весной сорок второго в обороне подо Ржевом однажды, обойдя с ординарцем весь передний край и полковые тылы, возвратился домой на рассвете необыкновенно улыбчивый и весь какой-то просветленный. Разбудил меня: «Чижик, сбегай-ка к хозроте, послушай, как поют соловьи. Что выделывают, шельмецы! Даже сердце замирает...» Я огрызнулась спросонья: «Очень-то мне нужны ваши соловьи»! Сам же предупреждал: «Смотри, дочка, не влюбись — будешь плакать...» И напророчил. Влюбилась я до беспамятства! С первого взгляда, даже еще не "зная, кто этот видный русоволосый парень в строченом солдатском ватнике. Оказалось — молодой комбат из соседнего полка, капитан Михаил Федоренко. Странно, что и он меня приметил и прислал письмо-признание через дивизионный пункт сбора донесений. И началось мое смертное томление. Мы стояли в обороне почти рядом: напрямую рукой подать, а увидеться — никак!.. Ему даже и на. час было нельзя отлучиться с переднего края, а я не решалась признаться комиссару Юртаеву. Он сам догадался — так я захандрила — и... отпустил на свидание! И еще была у нас одна встреча накоротке — вторая и последняя: на полянке с глазастыми ромашками. Шел обстрел ближних тылов по площади. Снаряды грохали где-то рядом. А мы ничего не замечали, даже не разговаривали — только смотрели друг, на друга.

А потом в наступлении я была убита в атаке вместе с ним. Не скоро воскресла... И кто знает, что было бы со мной, если бы я не нашла для себя настоящего места в новом качестве. Но долго еще — вдруг приснится, живой, и я плачу в полевую сумку, служащую мне подушкой... И больше не хочу!.. И понимаю Марию Васильевну. А кругом такие парни!.. Хорошо, что меня теперь защищает мое положение — не очень-то подойдешь!.. И все равно приходится нарочито растопыривать колючки: Павлик Седых, кажется, уже «заболел» той же болезнью, что и комбат Фома Фомич... А мне это зачем? У меня и без любви забот выше головы.

— Соловей, ну что ты за лентяй? Заправь лампу. В горле першит...

Всему бывает конец. Кончилась и наша столь неожиданно затянувшаяся передышка. Теперь нам предстоял ночной форсированный марш на правый фланг фронта: нашу дивизию, вновь боеспособную, в срочном порядке временно перебрасывали в помощь гвардейской армии, ведущей успешное наступление на подступах к Орше.

К концу октября боевая обстановка на всех западных направлениях сложилась выгодно для нас и угрожающе для противника.

Мы — командиры низовых звеньев боевого строя — были непосредственными исполнителями стратегических и тактических замыслов и планов Главного командования, тщательно и конкретно разработанных оперативными отделами фронтовых, армейских, дивизионных и полковых штабов.

Каждый из нас, от командира взвода и до комбата, в огромном размахе наступательного сражения отвечал только за свой участок поля боя. Поэтому мы не могли знать в деталях всей сложности расстановки боевых сил в больших масштабах.

Однако на сей раз, на передышке, нас о положении на фронтах достаточно осведомили армейские агитаторы. Фашистское командование, во главе с самим Гитлером, после успешного летнего наступления Красной Армии рассчитывало на «оперативную паузу», полагая, очевидно, что наши войска выдохлись и не смогут развить дальнейшее наступление в условиях осенней распутицы и бездорожья. Однако эти прогнозы не оправдались: успешное продвижение наших войск в восточных районах Белоруссии продолжалось весь октябрь. Фашисты забили тревогу, опасаясь стратегического разрыва между группами армий «Север» и «Юг», что частям Калининского фронта дало бы возможность выхода в Польшу и Восточную Пруссию. С лихорадочной поспешностью противник начал строить укрепрайоны на промежуточных рубежах, используя, естественные преграды: многочисленные озера, реки, болота,— сгоняя на эту каторжную работу военнопленных и местное население под дулами автоматов.

Особо упорные бои шли на Витебском направлении. Для спасения положения Гитлер перебросил сюда с других фронтов массу бомбардировочной авиации. Несмотря на плохую погоду, фашистские летчики на самолетах нового типа налетали на боевые порядки и резервы по нескольку раз в сутки группами в сорок — пятьдесят бомбовозов. Однако войска Калининского фронта штурмом освободили город Невель и продолжали наступление в полосе Витебск — Полоцк. Уже почти открылись ворота в Прибалтику.

Не менее кровопролитные бои шли на Гомельско-Бобруйском направлении. Почти все восточные районы Белоруссии были очищены от оккупантов. Войска Центрального и Западного фронтов готовили решительный удар в направлении Орша — Могилев. Немецкие группы войск «Север» и «Центр» оказались разрезанными коридором шириною около двадцати километров и были лишены возможности оперативной переброски.

Вот в этот-то узкий коридор-пробоину, далеко вырвавшись вперед, и устремились части гвардейского соединения, которому мы теперь были приданы.

Ночной марш-бросок имеет свои положительные и свои отрицательные стороны. Он труден и требует предельного напряжения физических сил пехотинца. Зато ночная темнота надежно гарантирует от налета авиации и обеспечивает скрытность передвижения. Впрочем, рассуждения и сомнения—не наше дело. Есть приказ, и его надо выполнять.

На сборы было дано полтора часа. Однако уже через час стрелковая рота старшего лейтенанта Игнатюка в полном боевом порядке, без суматохи и шума вышла на шоссе и в ожидании команды, приняв вправо, пропускала многочисленную тракторную, конную и самоходную артиллерию резерва Главного командования. Утробно ворча моторами и оглашая окрестности неистовым ревом, проходила танковая колонна. Вся эта грозная техника торопилась туда же, куда и мы,— на Оршу.

Мою роту выстраивали старшина Василий Иванович и Николай Пряхин. Пулеметы уже были установлены на волокушах. Однако в последнюю минуту меня вдруг взяло сомнение: не перегрузить ли «максимы» на солдатские плечи? С целью разведки я выбралась на шоссе и ахнула: под колесами и гусеницами подмороженный и прикрытый свежевыпавшим снежком дорожный покров буквально раскис. Как тащить волокуши по голой земле и гравию?.. Опять, выходит, я опростоволосилась, не предусмотрев и не взвесив всех деталей «за» и «против».

Пушки и пушчонки всех систем и. калибров нескончаемым потоком тянулись в сторону передовой. Рычали сильные трактора, урчали моторы самоходок, позвякивали лафеты. От гусениц и шин, как мелкие осколки, летел по сторонам гравий. Оглушенные ревом, беспокоились мохноногие короткохвостые кони-битюги. Тяжело поводили взмыленными боками, вздрагивая под кнутами и приседая широкими крупами, протестующе взвизгивали и ржали, точно жалуясь на свою нелегкую ратную службу.

Распутывая постромки упряжи, переругивались ездовые и форейторы. Артиллерийские офицеры, поторапливая, беззлобно пристегивали к уставной команде «подкалиберные» словечки.

Ротный Игнатюк, чутким сердцем угадав мою тревогу, пожал мне руку: «Не волнуйся. Поможем». Этот небольшого роста тридцатилетний офицер, складный и подбористый, с очень смуглым, сухощавым и красивым лицом, на редкость молчаливый и неулыбчивый, тем не менее был мне симпатичен своей несуетностью и деловитостью. С первого же знакомства у них с моим взводным Сомочкиным установились самые дружеские отношения, и это не могло меня не радовать. Однако поначалу меня смущали глаза Игнатюка: казалось, что его ярко-черные крупные зрачки зримо выплескивают тщетно скрываемое и непонятное— не то тревогу, не то какую-то непереносимую обиду. Но теперь я уже знала, что это не то и не другое. Просто неизбывная и действительно затаенная личная боль: при бомбежке погибла вся его семья — жена, мать и двое детишек-дошколят...

Размышлять мне было некогда. Переговорив со старшиной, я решила идти с волокушами хотя бы до_ первого большого привала, там видно будет, В случае необходимости перегрузим на себя, а волокуши оставим с «маяком» на дороге: старшина, с большим трудом заполучивший для ротного имущества одноконную фуру, подберет.

Общее построение батальона несколько задержала сборная рота капитана Пухова. Что-то там не срабатывало. Александр Яковлевич, как всегда, суетился, нервничая, повышал голос на взводных командиров. Возмущаясь, Парфенов ворчал: «Вот уж истина: где кончается порядок, там начинается пехота!..»

У меня все сошло более-менее благополучно. Перепало малость только Соловью. Бедняга под тяжестью туго набитого «сидора» согнулся, как странник-богомолец.

Эй, купец! — окликнула я его. — Что у тебя там?

Щурум-бурум и жареные гвозди,— бойко отозвался связной. — Все в хозяйстве гоже. Я ж не такой бездомовник, как вы...

Я приказала ему сдать вещмешок старшине на повозку и следовать в хвосте роты — на случай помощи отстающим.

Маршевая колонна шла довольно ходко, без ЧП, разговоров и пререканий. В тишине слышался только хруст гравия под солдатскими ногами да отвратительный, как зубная боль, скрежет по земле днищ пулеметных волокуш.

Вдоль колонны, взад-вперед, как некий дух, «летал» комбат Фома Фомич, против обыкновения злющий — не подходи! Придираясь к мелочам, срывался на крик, как капитан Пухов. Что такое? Я было с досадой подумала: «Вот она — эта самая любовь. На глазах характер портится...» Однако, сомневаясь, спросила рядом идущего Вовку Сударушкина:

Что с ним? Точно с цепи человек сорвался...

А то ты и не знаешь? — не без подковырки ответил мне комсорг. — А «слепую» атаку ты едала?

Ас чем ее едят?

Оказалось, что у комбата была причина для срыва. Он почему-то всерьез надеялся, что нас вернут на свои прежние позиции, где нейтралка была изучена вдоль и поперек и пристреляна до последнего кустика. И теперь он переживал этот свой просчет. Фому Фомича можно было понять. А если на рассвете прямо с марша в бой? Что успеешь и что увидишь в темноте на новом месте, в незнакомой обстановке? Действительно, придется воевать «вслепую». Эх-ма! Признаться, и меня начал посасывать червяк тревоги. Как-правильно расставить пулеметы? Как приглядеть запасные позиции?..

В половине ночи мы со всеми предосторожностями пришли на исходные позиции — промежуточный рубеж: в систему траншей и окопов, совсем недавно отбитых гвардейцами у противника.

Гвардейцы сменялись тихо: ни одна железка не брякнула. Действительно по-гвардейски, умело.

Заминка вышла только у меня. Мой гвардейский коллега, торопясь вывести людей с позиций, решил было разом снять все свои пулеметы. Не имея возможности хоть как-то сориентироваться в темноте, я решительно запротестовала. И он был вынужден уступить. Сменялись популеметно — баш на баш. Мне, разумеется, ничего другого не оставалось, как занять готовые пулеметные открытые площадки. Правда, мой сердитый собрат по оружию на прощанье вручил мне сводную схему пулеметного огня противника и отчетную карточку контрогня. Спасибо. Но ведь за ночь фашисты могут все переиграть, и тогда мне эти документы будут полезны, как петуху тросточка.

В траншее было зябко и грязно. Снег, перемешанный артогнем с землей, подтаивал на глазах, стекая струйками ржавой грязи на дно полупрофильных окопов. С низких брустверов, как потревоженная лава, сползала вязкая глина. Промокшая обувь ледяными тисками схватывала ноги. Однако никто не жаловался. Даже новички.

Был предрассветный час затишья — пауза, когда противные стороны, выплеснув ярость в напряженной схватке, остывали, накапливая силы. Тишина в данном случае была для нас помехой номер один. Как выявишь вражеские огневые точки в натуре, когда они молчат? Может, спровоцировать?.. Тем более что после марша пулеметы все равно необходимо опробовать. Не с постоянных позиций, разумеется, а кочевым способом.

Посоветовавшись с комбатом, я так и поступила. «Максимы» зарядили специальными лентами с трассирующими патронами — по светящимся пунктирам полета пуль можно скорректировать направление огня.

Целый час, кочуя по траншее от фланга до фланга, мои пулеметы работали на пределе, пытаясь вызвать ответный огонь. Но фашисты — ни выстрела! Как вымерли вражеские позиции. А между тем чуткое ухо пехотинца улавливало, что там идет скрытная деловитая возня. Доносилось осторожное позвякивание лопат.

— Не иначе как убитых «он» хоронит,— предположил старший сержант Пряхин.

Я Николая поддразнила:

— Попал... пальцем в небо. «Он» же не хоронит погибших на месте — в тыл утаскивает. Позиции фрицы, наверное, укрепляют. Вот и вкалывают под сурдинку...

Пулеметчики, получив сытный ужин и авансом завтрак, так наелись, что едва отдувались. Старшина Василий Иванович, посмеиваясь, удивлялся:

Верите ли, пять термосов чаю выхлестали! Куда только влезло...

Это хорошо,— возразила я. — По крайней мере, согрелись.

Отошли,— согласился старшина. — Водки ж двойную чарку получили.

Не заснули бы... — встревожилась я.

— Да что вы? Где ж тут спать? Печурки пока топить не приказано.

— Рассказывайте! Вон Воробьев на ходу умудрился заснуть. Носом по земле прошелся...

— А, Воробьев!.. — брезгливо сморщился старшина. В разговор включился только что подошедший Кузнецов:

Да не спал он, товарищ лейтенант! Говорит, куриная слепота напала.

А не симулирует?

— Да кто ж его знает... Вполне возможно. А как докажешь?

— Тьфу,— сплюнул старшина. — Тоже мне — хвороба. Я о ней с сорок второго и не слыхивал.

На всякий случай я приказала Кузнецову не ставить Воробьева на ночную вахту — вдруг и в самом деле не притворяется.

Мимо нас, возвращаясь с рекогносцировки, в сопровождении офицеров артиллерийской разведки торопливо прошел комбат. На ходу кивнул мне: «Салют, старлей!» Гм... давно не виделись. Отошел, авансом пережив свою «слепую» атаку. Ах, комбат, комбатище, пусть нам повезет!..

Комбатов Мишка тоже на ходу передал мне приказание: через час на оперативку.

Когда я была на позициях Серикова — приятно удивилась. Он стоял у своего центрального пулемета рядом с капитаном Пуховым. Супротивники тихо и мирно совещались. Увидев меня, Александр Яковлевич откровенно рассмеялся:

— Вот она — твоя командирша! Тут как тут. Небось, думала, что я тебя без соли трескаю...

Я не стала расспрашивать, как они поладили. Обошлось — и ладно. Ко мне с разрешения командира взвода обратился сержант Вася Забелло и, явно конфузясь, передал четыре смятых листка, вырванных из полевого блокнота.

— Вот, товарищ командир... от меня, от Приказчикова, Мити Шека и от Малышева... в партию. Только не знаю, так ли написали?

Заявления были одинаково лаконичны: «Идя в бой за Родину, прошу считать коммунистом». А пониже текста рекомендации на каждого — от старшины и Николая Пряхина.

— Хорошо,— одобрила я.— Сейчас отдам парторгу.— И мельком подумала: «А Вовка Сударушкин молодец! Не забыл».

Парторг батальона капитан Никандров только накануне марша возвратился из госпиталя, и мы еще не успели познакомиться. От первой нашей встречи я о нем не вынесла никаких особых впечатлений. Обыкновенный пожилой человек: маленький, довольно полный и почти лысый. Впрочем, к политработникам у меня особое почтение со времен комиссара Юртаева и Димки Яковлева. Я не сомневалась — поладим, хотя принял парторг меня хмуро, молча взял заявления и одобрил кивком головы. Мы вместе отправились на оперативку, но и по дороге я от него не услышала ни одного слова.

Оперативка уже началась. Все офицеры батальона (кроме взводных командиров) в просторной трофейной землянке сидели плотно на двухъярусных нарах и прямо на полу вокруг опрокинутой вверх дном бочки из-под горючего. На бочке, как расписная скатерть,— карта, испещренная красными и синими пометками. Трофейная лампа была подвешена к центру потолка на трофейном же телефонном проводе.

Тут собрались не только наши — батальонные, но и представители всех приданных средств: артиллерии, связи, поста воздушного наблюдения, и даже были три танкиста, среди которых выделялся моложавый и дородный подполковник: глазастый, розовощекий и по-партизански бородатый. Мне уступили место на нижних нарах.

Комбат Кузьмин, хозяином стоящий над бочкой-столом, прервал себя на полуслове и, мельком взглянув на свои наручные часики, величиною с блюдце, ехидно осведомился:

— Проснулись, синьорита? Позволите продолжать?

Кто-то невидимый в углу захихикал. Танкисты уставились на меня в шесть пар глаз. Уши мои запылали, как ошпаренные.

— Это я ее задержал,— заступился парторг Никандров. Комбат — ноль внимания. Наш Фома Фомич, оказывается, умеет быть не только сердитым, но и весьма ядовитым, потому и «выкает». Ишь ты,— «синьорита»...

Но после ночной взвинченности он опять был собран, лаконичен и точен. Распоряжаясь направо и налево, вертелся, как на пружинах, все видел и все помнил.

— Полагаю, все готовы? Но, друзья мои, умерьте на время наступательный пыл. У нас пока другая задача. Яволь?

Значит, наступления в ближайшие часы не предвидится. Вот тебе и «яволь». Но здесь не было рвущихся в бой взводных командиров, и потому заявление комбата не вызвало разочарования.

Обстановку в подробностях докладывал начальник штаба полка майор Корнилов, который, разумеется, был во всем осведомлен больше любого из нас.

Мы пока не можем наступать потому, что фланги отстали. Наш теперешний тактический рубеж представлял собой дугу, вогнутую вовнутрь, с узкой петлей-коридором посередине — уступом вперед в десять километров. Этот небольшой плацдарм имел кодовое название «Чертов палец»: позиции нашего полка пришлись как раз на самое его острие. Наша ближайшая задача — во что бы то ни стало удержать рубеж до начала штурма с флангов. На случай контратак и будущего наступления нам и придали танки — грозные «тридцатьчетверки», .зарывшиеся в землю за нашими спинами в тыловой лощине чертовой петли. Нас будет поддерживать масса артиллерии — около двухсот орудий на квадратный километр! Они уже начали пристрелку и беспокоящий огонь по переднему краю и ближним тылам противника. Надрывный рев пушек разного калибра глухо, но отчетливо слышался даже тут — в подземелье. Фома Фомич, улыбаясь, по-мальчишески поднял вверх большой палец:

— Сила!

Противотанковые, заранее выкаченные на прямую наводку, до поры до времени молчали. На артиллерийский пробный огонь отвечали только фашистские дальнобойки, и то с большими интервалами. Взрывы огромной силы сотрясали глубину земли где-то за стенами нашего убежища. Лампа моргала вспышками. Со щелястого потолка прямо на наши головы, как живой, струился песок. Никто на это не обращал внимания. Только Парфенов после особо громоподобного взрыва, с сомнением поглядев на потолочное перекрытие, пошутил:

— Вот ляпнет сюда такая дура, и, как говорит комбат, аллее капут.

— Генук трепаться,— отмахнулся Фома Фомич.— Не ляпнет. Нечего ей здесь делать. Не отвлекаться, товарищи офицеры! Время!..

Тот же Парфенов с уверенностью заявил!

— Да не будет контратак! Только хорохорится мразь арийская. Им не до жиру — быть бы живу. Перегруппировку-то прозевали! С нами теперь надо на «вы», да и то не сговоришься...

Майор Корнилов предостерегающе растопырил широкую ладонь:'

— Уверенность, товарищи офицеры, хорошее дело Но... — он выдержал многозначительную паузу,— умеренность — золотая середина. Вредно считать противника слабым. Перехвачена шифровка. Гитлер не намерен с нами шутить. Наверняка попытается выровнять линию обороны. Потерю Орши заранее расценивает как сдачу половины Берлина. Перед нами их штрафники под пулеметами отборного полка СС. Без суда и следствия по приказу Гитлера на месте вешают и расстреливают не только дезертиров, но и всякого рода пацифистов. Так что…

Ясно! — выразил общее мнение комбат. — Ближе к делу. — И вдруг напал на меня:—Заруби, старлей, на своем коротком носу: не трогать танки! Ишь умница, командует: «По смотровым щелям огонь!» Едва вражью пехоту не прозевала. Чуть до рукопашной дело не дошло.

Да не подавала я такой команды! Что я, по-вашему, идиотка? — От возмущения мне стало жарко, как в бане.

— Сядь!—прикрикнул комбат. — Лупят, понимаете ли, по танкам без пользы...

«Лупят!..» Справедливо, ничего не скажешь. Да один только Вахнов и «лупил»! За что его и жучили все, кому не лень. Награды заслуженной лишили. Это ли не наказание? Чего ж тут старое вспоминать?..

Когда начались взаимные претензии, все оживились. По мелочам перекинулись наши с приданными и наоборот. По-настоящему перепало только командиру полковой роты связи, которого я видела впервые. Молодой щеголеватый капитан, чувствуя себя без вины виноватым, не оправдывался; но он и в самом деле не имел возможности удовлетворить наши претензии по своей линии, кроме одной смехотворной. Полковая телефонная связь недавно по приказу перешла с цифровой на словесную. И молодые телефонисты, подражая в озорстве разведчикам и пользуясь бесконтрольностью, изобретали такие позывные, от которых сами кисли от смеха по всем линиям связи.

Развлечение себе нашли! — возмущался комбат. — Да какой я к чертовой бабушке Горыныч?

А я почему Питон? — поддержал его капитан Ежов. — Ишь юмористы! Мы и так на этом пресловутом коде изъясняемся как папуасы...

И верно. За войну наивный код осточертел — совсем разучились разговаривать нормально. Ну, куда не шло: снаряды — «огурцы»; патроны — «картошка»; перловая каша — «шрапнель»; раненый — «сломанный карандаш»; бой — «сабантуй» и тому подобные премудрости в кавычках. А то ведь даже сам командир полка осведомляется у комбата: «По зубам получили?»— что означает: поели? «По ноздрям выдали?» — это о куреве.

— А пулеметчица наша — Жаба!—звонко расхохотался Вовка Сударушкин.

В самом деле, как отвечу на вызов? «Жаба слушает!»— Соловей в корчах смеха падает на нары.

— Учту! — заверил капитан-связист.

Ко мне, слава богу, претензий пока не было. И даже от капитана Пухова. Зато у меня была серьезная просьба ко всем трем командирам стрелковых рот. Из моего личного прошлого опыта.

— Не закрывайте мои сектора обстрелов! — предупредила я авансом, на случай наступления. — Я же лишена возможности вести огонь через головы! Мы ж всегда на прямой наводке...

— А вы не отставайте от пехоты! — возразил Парфенов

Я вспылила:

Ишь умник! Что тебе пулемет — винтовка? Подхватил под мышку и побежал? Помогать надо! На стрелков работаем!

Сядь, старлей,— пригвоздил меня к месту комбат.— Чего кипишь? Никто ж и не отказывается. Ломится, понимаете ли, в открытую дверь. Я тебе не раз, старлей, говорил — выдержки больше!

Отставить, товарищ капитан!—взвилась я. — Что за «старлей»? У меня звание и фамилия есть! (Вот тебе за «синьориту».)

Виноват. Исправлюсь,— улыбнулся Фома Фомич.

Братцы, вот бы нам такую в полк! — обращаясь к своим, воскликнул подполковник-танкист.

Ну и плакали бы! — с мрачной шутливостью ввернул Парфенов. Грохнул общий хохот.

Комбат бухнул кулаком в бочку, как в барабан:

— Тихо! Что вам тут — посиделки? Послушаем представителя службы воздушного наблюдения.

Пожилой осанистый майор в ловко сидящей лётной полевой форме ничего нового не сказал. Мы уже знали, что возможны массированные налеты вражеской авиации, как это было на Невельском направлении. Зенитных батарей, на мой взгляд, нам придали достаточно. Однако комбат мне приказал:

Три «машины» на зенитные установки! Зарядить бронебойными.

Здрасте! — поклонилась я, не скрывая иронии.— Колеса где возьму?

Капитан Ежов подпустил шпильку!

— А «сорок мальчиков из-под печки» для чего? Тут я сообразила:

Хорошо. На время размонтирую повозку старшины. А концентрические прицелы где? А съемные кронштейны? Не по стволу же наводить?

Бесполезная волынка,— подал голос ротный Игнатюк. — Они ж теперь по головам не ходят. Из пулемета не достанешь.

Я тоже категорически против,— поддержал коллегу . старший лейтенант Самоваров. — Нам важнее огонь ее пулеметов наземный. Почему бы на зенитки не поставить противотанковые ружья, пока они без дела!

— Правильно! — крикнул с места капитан Пухов. На том и порешили.

В самом конце оперативки появился полковой инженер майор Истомин. Он огласил приказ по дивизии: немедленно приступить к минимуму фортификационных работ. Для меня это означало углубить дно траншеи на открытых позициях полукругового сектора обстрела и устроить над ними перекрытия — навесы. Это была разумная мера — хоть какая-то гарантия от осколков. Надо срочно раздобыть лопаты и пилы. А и кислые же физиономии будут у моих взводных командиров!

— Слышите? — Комбат опять поднял палец вверх.— Смолкли. Разбегаемся и приступаем во все лопаты, пока тихо!

Парторг Никандров задержал членов партбюро и велел мне немедленно прислать подавших заявления.

Комбат Фома Фомич хотел меня поселить на своем КП, чтобы «была под руками», как он выразился. Но мне казалось важнее иметь под руками пулеметы и неопытных командиров взводов. Это я без труда доказала начальству и поселилась в центре батальона, в просторной, хоть и неуютной, землянке ротного Самоварова, с полного согласия последнего. Встать в полный рост тут могла только я. Соловей упирался макушкой в бревенчатый потолок. А Петр Иванович Самоваров у себя дома вынужден был ходить внаклонку. Это бы еще ничего. Но ни в одном жилом блиндаже не было спасительных печек-бочек. Отапливались они, как курные избы во время оно,— по-черному. Печурками служили норы-ниши. Если развести костер, дверь надо открыть настежь. Какое уж тут тепло? Стены без жердевой обшивки были скользкие — в изморози, глиняные нары как лед. Но это пока не заботило ни меня, ни Самоварова.

В траншее меня встретил старшина Василий Иванович. Золотой мужик — уже заранее позаботился о деле: раздобыл три пилы и двенадцать лопат. Негусто— по одной на пулемет, но, несмотря на позднюю осень, земля вглубь почти не промерзла. Да и верхний слой еще можно было прогрызть без особого труда.

— А там малые саперные в ход пойдут,— тут же решила я. — По крайней мере, народ согреется.

— Уже,— кивнул старшина. — Два часа как греются. Я тут без вас распорядился. Работают. Да, Воробьева я к Марии Васильевне спровадил. На экспертизу, так сказать. Может быть, и в самом деле авитаминоз— слепота эта самая куриная.

Ну и что?

Оставила на двое суток. Надо, говорит, понаблюдать. Сразу не определишь. Сказала, это бывает отнедостатка витаминов.

Странно, что у одного Воробьева, как по заказу. Ладно, посмотрим. Вот что, дорогой Василий Иванович. Надо поторопить людей. Скоро рассвет. Да и тишина, сами знаете, может взорваться каждое мгновенье. Идите-ка вы на левый, к Серикову. Посмотрите, что он там за два часа наворочал. Подгоните. Я — на правый, к Сомочкину. Встречаемся в центре — у Кузнецова. Если успеем, командиров созовем для последнего наставления, так сказать. Ни пуха„.

Наш теперешний промежуточный рубеж в натуре выглядел как пародия на линию обороны. Строили его наспех не мы — фрицы, и потому все здесь было шиворот-навыворот. Двери жилых землянок — со стороны противника. Амбразуры дзотов нацелены нам в грудь, и приспособить их для боя наскоро нельзя. В них только можно укрыть народ от артогня и бомбежки. Поневоле гвардейцам, которых мы сменили, пришлось использовать открытые площадки. А нам их теперь предстояло укрепить.

Стрелки торопливо перебрасывали глину и землю с верха тыловой стенки траншеи на верх фронтальной, устраивая и укрепляя новый боевой бруствер; углубляли главный ход сообщения, перекрывали бревнами и землей стрелковые ячейки. Командиры взводов вкалывали наравне с солдатами. Павлик Седых со всего плеча орудовал тяжелой кувалдой, дробя верхний слой земли. По всей линии боевых позиций шла незамаскированная торопливая работа: стучали кайла, позвякивали лопаты. В самом ближайшем тылу верещали пилы. Противник, конечно, слышит и, вероятно, думает, что мы прочно встали в оборону, не помышляя о наступлении. Будут ли наступать фашисты — нам точно тоже неизвестно. Однако не зря же майор Корйеев предупреждал: бой — оборонительный или наступательный — будет. А пока они, как и мы, вгрызаются в землю: идет двусторонняя игра в «кто кого перехитрит». Все правильно: готовясь к схватке, укрепляйся.

Это мне и пришлось как следует внушить первому с правого фланга — Сомочкину. Кажется, парня перехвалила. А он и подвел. Называется, укрепился! Снял на дне площадок грунт только на глубину лезвия лопаты да устроил над пулеметами жердевые шалашики на курьих ножках и отдыхает, довольный! Только позицию Пряхина можно было бы со скидкой признать готовой к бою, а остальные три...

Сейчас толкну хорошенько, и все это полетит на солдатские головы! А если снаряд или бомба?! — В землянке ротного Игнатюка я отчитывала Сомочкина, как никогда. — Меня изумляет ваша несерьезность! Ребенок вы, что ли?

Инструмента мало...

Молчать! А малые саперные вам для чего выданы? Нагибаться лень? Стыдитесь: у вас по шесть здоровенных мужиков на пулемет! За два часа дзот можно было построить!.. Раскатать немедленно! Переделать! Дно углубить на полметра! Бруствер поднять. Почему у Пряхина не спросили? Субординация заела? Зазорно с сержантом советоваться? А почему я буквально во всем советуюсь со старшиной и не считаю это для себя унизительным? Где люди? Объявляю боевую тревогу! За работу! Бревен напилить настоящих, а не эти хворостинки. Валерий Иванович,— обратилась я к Игнатюку,— проследите, пожалуйста. Мне надо еще к Серикову. — И опять Сомочкину: — Полтора часа сроку. Пусть руководит Пряхин. Приду.

Игнатюк, хмуря густые брови, укоризненно качал, головой:

Сашок, я ж тебя предупреждал, когда уходил. Что ж ты, брат?

Я думал...

Он «думал»!—передразнила я. — Надо прислушиваться к советам старших! Выполняйте!

Почти то же самое оказалось у Серикова. Этому тоже помешало наступательное настроение. Однако попало ему гораздо меньше — по дороге я малость остыла. Почти все в порядке оказалось только у Кузнецова.

Когда основные позиции были более-менее приведены в порядок, я сыграла отбой боевой тревоги. Приказала до особого распоряжения повсеместно установить вахту: двое у пулемета, двое — в землянке, в состоянии готовности, пятый — подчасок — спит. Шестой— командир расчета — выполняет роль караульного начальника и разводящего. Для сигнализации с позиций в землянках, как и в Сибирском полку, подвесили по две снарядные гильзы — одну в другой, конец провода протянули к каждому пулемету: один звонок — вызов командира расчета на позицию; два — какое-либо ЧП; три — боевая тревога. Для солдатских постелей мы использовали лапы еловых и сосновых хлыстов, напиленных на перекрытия. По приказу комбата затопили ниши-норы. Дым окутал передний край, как после артподготовки. Однако это было лучше, чем ничего: даже у таких «печек» обогреться было можно.

Мне все-таки удалось собрать командиров взводов.

Петра Ивановича Самоварова в землянке не было: беспокоясь, проверял позиции. Все трое: Сериков, Кузнецов и Сомочкин — явились минута в минуту, при оружии, противогазах и перископах-разведчиках. Однако они были без касок и малых саперных лопат. Но начала я не с этого нарушения приказа. Пришли старшина Нецветаев и писарь Доронин. У ротного телефона сидел Соловей, временно заменивший телефониста, отлучившегося за запасной катушкой провода.

Я спросила, есть ли у командиров взводов невыясненные вопросы. Таковых не оказалось, что от имени всех троих довольно бодро заявил Кузнецов.

— Все ясно, товарищ старший лейтенант. Мы готовы.

Такой неоправданный оптимизм меня не обрадовал. Скорее, наоборот. Это плохо, когда человеку все ясно. Мне, например, перед боем почти никогда не бывает ясно все до конца. Всегда в последний момент выплывают какие-либо неуточненные детали. Да и не верю я, чтобы командиру в его первом бою было все ясно.

Я так и сказала:

— Не верю. Давайте думать вместе.

После довольно продолжительного молчания поднялся Сомочкин, который, кажется, еще не совсем отошел от недавней суровой взбучки. В его мальчишески ясных глазах затаились и обида, и смятение. Он пожал плечами:

— Откровенно, товарищ старший" лейтенант, я не понимаю, что вы имеете в виду?

— Все, голубчик.— Я легонько, но решительно стукнула ладонью по столу. — Хорошо. Раз не понимаете, с вас и начнем. Чур, не обижаться. Здесь все свои. Где ваша каска, товарищ младший лейтенант? " — Моя? — Сомочкин оглянулся, ища сочувствия у товарищей. Никто на него не глядел. — Вы знаете,— продолжал смущенно юный офицер,— она очень неудобна для ношения — на самый нос сползает... И потом, это... ну как бы вам сказать... не очень красиво. А пользы от нее... Ведь не бронированная же.

Извините, друзья, позвольте мне по этому вопросу дать слово бывалому фронтовику. Идет?—Никто, разумеется, не возразил. И я позвала: — Товарищ Соловей, иди сюда. Скажи откровенно, какого ты мнения о солдатской каске?

Самого хорошего,— без раздумья ответил Соловей, встав по команде «смирно».

Почему? — три голоса разом.

А потому, что на собственной шкуре, вернее, на башке испытал. Вон,— Соловей снял каску, потом ушанку. — Вот она — дерябина,— показал серповидный розовый рубец над правым ухом. — Кабы не каска, не жить мне. Так и хирург в госпитале сказал.

Так что ж, она спасает от всех ранений? — не без недоверия спросил Сериков.

Почему это от всех? — живо возразил Соловей. — В упор — ясное дело, пробьет. А 'если рикошетом, касательное или мелкие осколки? Так вот же я и говорю, во — потрогайте, кому охота, кабы не она— я б и копыта откинул.

По-моему, ясно. Дальше. Где ваш щит, товарищ командир взвода?

Какой щит? — растерялся Сомочкин.

Соловей, покажи.

А это, товарищи офицеры,— заговорил Соловей с явной гордостью от порученного дела,— проще простого. Вон он, щит —малая саперная. Бьет тебя рукояткой по... по бедру вроде бы и без пользы. А в бою — милое дело: раз-два — и окопался! В атаку пошел — раз! Чехол в карман, ее — за пояс. Видите? Щит и есть. Брюхо предохраняет. Я скажу вам по-честному: дохлое это дело, когда ранят в живот. Если даже и живым до медсанбата довезут — все равно хана.

Я добавила:

— Вы знаете, ребята, однажды в сумятице боя я столкнулась с немцем носом к носу. Он возник из-за камня, как привидение; на рогатой каске—для маскировки колосья ржи. Мы пальнули из автоматов одновременно. Я стояла боком. И если бы не лопатка-щит, очередь распорола бы мне всю брюшину... И это, надеюсь, ясно? Хорошо. А ну-ка, младший лейтенант, постройте боевой расчет отделения, скажем, Пряхина. На бумаге. Смотрите, товарищи.

На листке полевого блокнота Сомочкин быстро набросал пулеметную позицию и расставил по местам бойцов: командир, первый номер, второй, подносчики патронов. Кузнецов и Сериков одобрили. Я обратилась к старшине:

— Василий Иванович, ваше мнение?

Тот забраковал, едва взглянув на чертеж:

— Не годится. Зачем так кучно? Одна мина — и всё. На позиции должны быть только двое. Остальные... Кстати, товарищ командир взвода, сколько я вам должен приготовить патронов, скажем, на сутки оборонительного боя? А наступательного? Не прикинули? А мне надо знать хотя бы, как говорится, плюс-минус франко-потолок.

Вопросов было много: место командира в бою; взаимозаменяемость — кто кого; эвакуация раненых; запасные позиции; связь с командиром стрелковой роты. Бедный Сомочкин вспотел, но едва ли правильно ответил хотя бы на один из них. Все трое заметно смутились и притихли.

Младший лейтенант Сериков! Как у вас с ротным?

Вроде бы ничего. Пока не лается...

Фу... нехорошо так о старшем... Садитесь. Вот что, ребята. Зачем вы все трое смешите бывалый народ, а новичков в грех вводите? Что значит: «Дал фриц ракету — стой столбом. Замри»? Понимаю, вас так в. училище наставляли. Приказываю: забыть! Поймите, почти после каждой ракетной вспышки пулеметы режут! А с МГ-34 и МГ-37 шутки плохи — скорострельные, сволочи, пули несутся сплошной лавиной. Стоящий человек — покойник. Вот так по-дурацки на моих глазах погиб ваш ровесник-—тоже командир пульвзвода Витя Коровкин. Никогда не забуду. Запомните!.. Теперь о бомбежке. Не хочу вас пугать, но... к этому сразу не привыкнешь. Неприятная штука. В особенности, когда бомбовозы, идя в пике, сирены включают. Но... мы же укрыты. А фашистские асы не умеют прицельно бомбить пехоту даже в открытом поле. Так что не так уж страшно. Главное, никакой паники! Не бегать! Приказ: в случае налета авиации подать команды: «Воздух! В дзоты!» У пулемета остается только наблюдатель. Заранее назначьте из обстрелянных. И вот еще что. Затявкают наши зенитки — не зевай! Ведь глупо и смешно погибнуть от собственных осколков. Пару слов о наступлении, в которое вы так рветесь. Оно будет. Когда — не знаю. Но будет. Так вот об артподготовке. Нам приданы двести стволов на квадратный километр. Больше, чем было под Сталинградом. Такой музыки вы еще не слыхали. Вот тут рот надо обязательно открыть. Кузнецов, что это за «хи-хи»? Серьезно говорю. Если во время артподготовки не приоткрыть рот — оглохнешь на всю жизнь: барабанные перепонки такого не выдерживают. Вот вам и «хи-хи». И последнее. Танки. Не трогать! Они нас не касаются. Полезут «утюги» — пропустить! Пулемет на дно окопа и, как один — носом в землю. Траншея у нас узкая. Глина прочная. Не достанут и не раздавят. Прошли — встречай пехоту. Всё.

Но последний вопрос по своей линии задал молчаливый писарь Доронин. И опять тому же Сомочкину:

— Где ваш смертный медальон, товарищ командир взвода?

Младший лейтенант заметно побледнел и с тревогой поглядел на своих собратьев.

— Иван Иванович,— укорила я,— снимаю ваш вопрос. Ребята, пока тихо, разрешаю подремать вполглаза.— И закрыла эту последнюю репетицию-летучку.

Когда взводные ушли, я спросила не без ехидства:

— Иван Иванович, а где ваш смертный медальон? Он сконфузился. Пошарив по карманам, вильнул

очками.

— Я его... того... кажется, в летнее галифе переложил...

Мы со старшиной засмеялись. А писарь в отместку:

— А ваш, товарищ старший лейтенант? — Теперь мы смеялись уже все трое.

Медальон — полый патрончик с вложенной бумажкой, устанавливающей личность,— боец переднего края обязан всегда носить при себе, для чего в галифе имеется специальный кармашек. Но уже с начала войны установилось поверье, что имеющих при себе эти амулеты убивают прежде всего. И никто из фронтовиков, за редчайшим исключением, их не носит: получают и тут же выбрасывают, причем непременно через левое плечо, да еще и с заклинанием: «Сгинь, сгинь, пропади»! Наивно, но факт. Обычаи у нас традиционны — новички во всем подражают фронтовикам, как дядькам-наставникам, и в серьезном, и в смешном.

Мы со старшиной еще раз просмотрели личный состав боевых расчетов. Старшина считал по памяти, загибая пальцы:

Та-а-к... Сколько ж у Сомочкина бывалых? Вахнов — раз, Мамочкин — два, Митя Шек, Илюхин да плюс Никола Пряхин. У Кузнецова: Приказчиков, Медведев, Осинин. У Серикова: Забелло... Я бы, товарищ старший лейтенант, сюда Пряхина перекинул бы... для усиления. Может, их с Забеллой местами поменять?

Нет,— категорически возразила я. — Не забывайте, что Сомочкин на стыке. Видели, какая там лощина в сторону фрицев? И потом... никто из нас не застрахован. А Пряхин, можно сказать, готовый взводный командир. Ведь так? Да и чем хуже Вася Забелло? К тому же все они уже друг с другом сроднились. Да и к стрелкам привыкли. Позиции обжили. Ничего уже не стоит менять. Да и времени для этого нет. Вот-вот...

А тихо, черт возьми!.. — вздохнул старшина.— Как в...

Что такое? На нейтральную полосу где-то перед позициями Серикова обрушилась лавина минометного огня. От неожиданности Соловей опрокинул стол с телефоном. В одно мгновенье мы все четверо оказались в траншее. Чуть впереди, с малым недолетом сплошняком разливалось пламя взрывов. По всей линии обороны, как колокола громкого боя, забрякали сигнальные гильзы. Боевая тревога!

— Всё,— нахмурился старшина, пристально вглядываясь в предрассветный мрак.— Шутки кончились...

— Соловей, каску, автомат — живо! Контратака!..

Но, как оказалось, это было просто ЧП местного масштаба. Дивизионная разведка несколько часов тому назад проникла в немецкий тыл через стык соседнего батальона с нашим. При отходе с «языком» группа захвата в темноте сбилась с направления и была с запозданием обнаружена фрицами, на участке нашей нейтралки. Вот фашисты и изливали досаду.

— Ну не идиоты ли? — сплюнул старшина, имея в виду дивизионных штабников. — Не предупреждают! Хорошо, что наши прозевали, ведь могли бы своих...

- Плохо, что прозевали! – возмутилась я. – Так и врага проглядят. Соловей, бегом к Серикову — узнай, почему проморгали.

«Сабантуй» как внезапно начался, так и прекратился: минометы замолкли разом, как оркестр по финальному взмаху дирижерской палочки.

Мимо нас, дыша, как запаленные кони, на рысях пробежали разведчики в камуфляжных халатах поверх ватников. Двое передних под руки волокли здоровенного фрица в каком-то небольшом чине. Глаза пленного были по-жабьи выпучены, щеки вздуты буграми: изо рта торчал тряпичный кляп.

Попался, который кусался! — захохотал писарь, гася свой фонарик.

Молодцы! — крикнул вдогонку героям дня старшина.

Появились на пару ротные командиры Самоваров и Пухов. Александр Яковлевич, нервно посмеиваясь, сказал мне:

Молодец твой Вахнов! Ну и гла-зе-напы!.. Диву даюсь, как он разглядел, что свои. Молодец.

Хорошо, что разглядел. Черти безмозглые!..— опять выругался Василий Иванович.

Да…— Старший лейтенант Самоваров полез в затылок. — Могло бы... Позвоню комбату,

Я распорядилась:

Иван Иванович, запишите-ка в ваш талмуд? объявляю младшему сержанту Вахнову благодарность за бдительную службу. Довести до сведения личного состава.

Так ведь Вахнов же еще даже и не ефрейтор! — удивился старшина. — А вы его...

А, формальности!— отмахнулась я. — Подготовьте реляцию, Достоин.

Когда мы вернулись в землянку, возвратившийся от Серикова Соловей шлепнул на стол исходящий ароматом крепкой заварки закоптелый котелок. Старшина достал из кармана завернутый в бумажку сахар.

Хорошее дело,— одобрил Иван Иванович, потирая озябшие руки. — Черт бы слопал эту печку — глаза выело.

Соловей, залей,— приказала я,— все равно никакого тепла.

За чаем старшина недобрым словом помянул авансом испеченного младшего сержанта Вахнова:

- Опять язычину распустил. Ну хоть ты кол ему на голове теши!..

Я насторожилась?

— Что такое? Опять про штабы?

— Хуже. Про командарма Поленова байки травит

— Во бес не нашего болота! — удивленно присвистнул писарь.

— ...Собрался как-то раз генерал Поленов в нашу дивизию. А в пути вспомнил, что в каком-то полку солдаты на плохой хлеб жаловались. Вот он и заверни попутно в полевую хлебопекарню. А там — грязища! сор, дым, смрад. Мух этих самых... Одним словом, как в кабаке захудалом. Генерал рассвирепел— едва интенданта не отволтузил и предупредил, что в следующий приезд расстреляет. Ну тот скорой рукой навел порядок, как в аптеке. Но перетрусил так, что понос пробрал— в госпиталь подался. Ну вот и опять заезжает в ту же пекарню командарм. Глянул с порога и зовет: «Кто тут хозяин?» А новый интендант, наслушавшись от старого, тоже ужасно испугался и говорит своему старшине: «Выйди. Встреть. Ты человек молодой. А у меня дети. За сердце боюсь...» И спрятался в пустой мучной ларь. Старшина перекрестился на случай да и вышел: «Я хозяин, товарищ генерал-лейтенант!» А командарм ему: «Молодец! Получи медаль. Запиши, адъютант». И укатил...

— Ха-ха-ха! — смешливый Соловей так и покатился.

Писарь тоже захихикал?

— А тот дурень так и сидит в ларе?

Да и мне было смешно. Забавный анекдот. Да и безобидный, в сущности. Услышь такое солдатское творчество о своей собственной персоне командарм Поленов — наверняка бы смеялся. Однако...

Так составлять на Вахнова бумагу иль теперь погодить? — усомнился писарь.

Иваныч, не путай ты, ради бога, божий дар с яичницей! — с досадой отозвался старшина. — При чем тут рваные галоши?

Вот именно,— кивнула я. — Составляйте. Сейчас же и подпишу. А его пропесочу... В последний раз

Очередной обход мы с Соловьем начали нарочно с позиции Вахнова.

— Стой! Кто идет? Пароль?

— Пятнадцатый. Гильза. А, неразлучная пара!..— У пулемета маячили двое: Егор Мамочкин и Митя Шек. — Здравствуйте, Егор Егорович! Привет, Дмитрий! Всё в порядке?

Так точно, товарищ старший лейтенант! Ведем визуальное наблюдение. Огня открывать не приказано. Да и причины вроде бы пока нет... Тихо.

Так держать! Егор Егорович, письмо вам передали? Ну, как там — дома?

А что ей — этой литве белозубой — подеется? Живут да хлеб жуют. Растут как грибы. Приедешь — и не узнают...

У Мамочкина от двух браков что-то уж очень много детей. Овдовев, он по зароку женился на многодетной вдове своего однополчанина, бывшего красноармейца. И у них теперь и совместные, и сводные, как по заказу: два Толюни да два Колюни, два Бориса, два Дениса, Дуняша, Маняша и еще кто-то. Как начнет отец пересчитывать, сам сбивается. Ему, как многодетному, полагалась льгота. Да не вытерпело красноармейское сердце. Добровольцем ушел с двумя старшими: Толя и Коля тоже воюют в нашем полку — в противотанковой артиллерии. Как подумаю о них, сердце— бух, как в пропасть... Храни судьба!..

В соседней землянке стрелки грустно и слаженно пели любимую:

Здравствуй, милая Маруся! Здравствуй, цветик го-о-лу-бо-о-й...

Рядом — в вахновской — трепался сам хозяин. Зычный голосина из-под земли, как из бочки. При открытой настежь и окутанной дымом двери каждое слово слышно. Соловей предостерегающе дернул меня за рукав, очевидно приглашая послушать.

...Не строевой же — ездовой. Уши врозь, дугою ноги. Едет — носом рыбу удит. И обгоняет его черная машина командарма...

Шухер! Командирша...

Ладно уж,— махнула я рукой на запоздалый сигнал Илюхина. — Думаете, не знаю, какие и про кого вы небылицы рассказываете! Вахнов!

Есть Вахнов!

Опять? А что тебе говорил капитан Перовский? А?

Вахнов-анекдотчик, придуриваясь, руками разводит:

Так ведь ихнее дело — говорить, наше — слушать...

Не притворяйся! Чтоб я больше не слышала о командарме! Уж лучше б про своих чертей сказки рассказывал, если умней ничего не знаешь.

Не сказки, товарищ ротный! Истинная правда: иду с гулянки, а рогатик и сидит на крыше верхом. На самом коньке. И трубу по кирпичику...

Ладно, ладно! Я тебе не Илюхин. Выйди-ка на улицу.

Отойдя подальше от пулемета, я обернулась лицом к Вахнову и вполголоса высказала только что пришедшую в голову мысль:

— Побить тебя, что ли?.. Честное слово, доведешь! Побью. Со щеки на щеку отхлопаю. Да еще при всех. Мне, как женщине, начальство простит. А тебе-то как будет стыдно!.. Сам знаешь, чего стоит мужик, побитый бабой... Что ж молчишь? А я тебя аттестовала... Поздравляю, младший сержант!

— Служу... Товарищ старший лейтенант, все! Гад буду рябый! Поверьте, ей-богу, в последний раз!..

Теперь у нас каждый день «концерт» по одной и той же программе. Вначале довольно густой артналет— предвестник атаки. Потом атака, вернее — контратака. Игра в прятки кончилась. Фашисты уже не хитрят: и впрямь пытаются выполнить приказ своего трижды клятого фюрера. Намерение противника ясно: сбросить нас с «Чертова пальца» или лечь костьми под нашим огнем на уничтожение.

Я была на центральной позиции Серикова, когда долбанули вражеские дальнобойки. С перелетом. Тяжелые снаряды вздыбили землю за нашими спинами:1 две сосенки, вырванные с корнями, взмыли в небо, как диковинные птицы. Сериков, докладывавший мне обстановку, заметно побледнел. Обронил уныло:

— Начинается!..

И действительно: залп оказался условным сигналом для открытия огня из стволов всех систем и калибров.

Снаряды и мины свистели, шурша, шелестели и завывали в сером низком небе на разные голоса. Кроваво-огненные сполохи взрывов мельтешили впереди позиций, справа и слева. На бруствере гигантскими фонтанами вздымались к небу тучи развороченной земли. Молоденькие елочки взлетали, как пушинки. День погас мгновенно, как свеча, на которую сильно дунули.

— Правый мой ориентир,— указал Сериков на сосну с раздвоенным стволом. Тяжелая мина ударила под самый корень, и от ориентира остался только расщепленный комель. Мы ушли в укрытие.

Вне всякого сомнения, Серикову под таким огнем приходится несладко: глаза провалились, нос заострился— за последние два дня он похудел. Но держится. Крутит забинтованной головой и, как кот лапой, поглаживает раненое ухо. Пуля, рикошетом оцарапав щеку, отстрелила мочку. Остался в строю — по доброй воле.

В бою нельзя ушами хлопать,— невесело шутила я. — А ну как останешься корноухим — девчата любить не будут.

Ничего,— подыграл Соловей,— на женихов с глушинкой завсегда спрос. Потому как мужья из них подходявые — пили сколько влезет...

Пулемет Васи Забелло, как, впрочем, и все остальные,— на открытой позиции. Я лихорадочно подгоняю бинокль по глазам. Потом гляжу в перископчик. Соловей опережает простым глазом:

:— Сейчас пойдут!.. Уже!

— Контратака!.. Товсь!..

В висках постукивают молоточки, в ушах нудный тонюсенький звон, во рту вместо слюны противная, точно мыльная, пена.

Держись, ребята!— Я выглянула через бруствер. В самом деле идут. Не спеша, не пригибаясь, в открытую. Боевая цепь медленно наползает на наши позиции, то растягиваясь, то сжимаясь, как гигантская пружина.

Внимание! Без команды не стрелять.

К залпо-во-му! При-цел!.. — У ротного Пухова звонкий, как у женщины, голос. Вот где по-настоящему пригодились завидные голосовые связки.

Подпускай ближе! Без команды!.. Кто там... твою!.. Огонь! Пулеметчики!

Заговорили лихорадочно «максимы» справа и слева. А Забелло все медлит. За его пулеметом — бывший школьный учитель Малышев. Точно прикипел к рукояткам— живым не оторвешь. Сериков что-то кричит прямо в ухо рыжему сержанту. Я успокаивающе кладу ему руку на плечо: Забелло не нуждается в подсказках, у него верный глаз и завидная выдержка. И огонь он откроет в самый подходящий, самый нужный момент, чтобы патроны не сгорали даром.

— Малышев, огонь! — Вот он, «самый-самый». Кинжальный. Почти в упор. Губительный. Я вижу, как падают срезанные свинцовой струей, как застывают на месте бесформенными сизыми бугорками, как раненые, извиваясь, отползают в тыл. А живые и целые все идут! Но уже не так уверенно — арийская спесь посбита.

Наши минометчики дают заградогонь как раз по самой цепи и перед нею. Ага, залегли!.. Можно малость дух перевести. Я жестом прошу у Соловья флягу и выпиваю все до капли. Вода кажется теплой, противной и жажды не утоляет. Во рту по-прежнему сухо, и язык — как суконка.

— Живой? — окликаю Серикова. Просто так. Ведь мне отлично видно, что младший лейтенант жив-здоров. И занимается тем же, чем и я,— дух переводит. Поливает из фляги на руку! разгоряченное лицо охлаждает, а вернее — грязь и гарь размазывает.

Стрелки негромко переговариваются:

Что, взяли? Лежат, как цуцики!

Небось больше не сунутся.

Держи карман. Опять попрут...

Раз-го-вор-чики! Готовсь! — Какой звонкий достался Серикову командир стрелковой роты. Это хорошо: в бою моральная поддержка.

Теперь над нашими головами зло повизгивают пули. Фашистские «МГ» захлебываются в злобной ярости. Правда, они не так уж и страшны в траншее. Но вот над самым бруствером сразу пачкой взрывается что-то непонятное—со стеклянным звоном разлетаются осколки. Мы проворно прячем головы под земляной козырек бруствера. ..

Сериков удивляется:

— Склянками фриц швыряется, что ли?

Но я и сама не знаю, что это такое. За шиворот насыпался песок. Отряхиваюсь, отплевываюсь, прочищаю пальцами уши. Оглядываюсь: ребята сержанта Забелло живы и невредимы.

— Молодец!—подбадриваю Серикова. — Так держать.

Тот не отзывается.

Я не спрашиваю, как милый Сомочкин пережил] первое боевое крещение. И так ясно. Но ведь пережил! И это самое главное. Самый первый, самый страшный момент, самый трудный для человека и командира, впервые попавшего под массированную артподготовку,— позади. Страшнее уже ничего не будег хотя кажется — нормальный человек к этому никого не привыкнет. Сомочкин удивляется, глядя мне в лицо широкими глазами:

Ну и собаки! Верите ли, артиллерия ихняя лупит по своим! Честное слово. Они давеча лежат, а снаряды ихние...

Черт с ними. Пусть. Как дела?

Идут!..

Вторая атака. На сей раз — согнувшись в три погибели, короткими перебежками. Но ведь идут! Гонят их, что ли, прямо на пулеметы?..

Стрелки отбиваются уже не залпами — вразнобой: каждый сам себе выбирает цель. Командир стрелковой роты Игнатюк приветственно машет мне рукой — успокаивает: дескать, все пока в порядке. И даже издали видно, как закоптело и осунулось его красивое сухощавое лицо.

Пулемет Николая Пряхина работает зверски, надежно. Молодец, Митя Шек! Николай, довольный собою и ребятами, улыбается мне навстречу.

А потом вдруг... Я пожалела, что нахожусь не на КП батальона: там хоть что-нибудь бы видела, а тут и головы не поднять. Сплошной свинцовый ливень. Пулеметы умолкли, все живое притаилось. Казалось, так уже было, и так будет, и никогда не кончится кромешный ад на маленьком клочке земли... Пуля попала Мите Шеку прямо в горло, и было невыносимо смотреть, как на дне траншеи корчится и дергается в предсмертной муке его маленькое, подбористое тело. Щадя мужское самолюбие, я сделала вид, что не замечаю, как ползут крупные слезы по измазанным гарью щекам Сомочкина. Парень тяжело переживает первую смерть на своих глазах. Под нахлобученной по самые брови каской его лицо кажется совсем маленьким, детским.

К вечеру накал боя ослаб. Умолкла с обеих сторон тяжелая артиллерия, потом перестали рыкать полковые пушки, замолчали минометы. Заметно стихла ружёйно-пулеметная пальба. Оружие нуждается в отдыхе: оно железное, но не предоставь передышки — откажет.

С наступлением темноты и вовсе стало тихо. Только на флангах батальона, как бессонные часовые, постукивали мои «станкачи» — беззлобно, так, для острастки. В ответ, как швейные машинки, закатывались «МГ» — длинную строчку ведут фашистские «портные», чтоб им околеть без покаяния!

С КП батальона я позвонила Самоварову: как там ребята Кузнецова?

— Дорогой мой! — закричал в трубку Петр Иванович хрипловато и радостно. — Жива-здорова? У нас все в норме. Не приходи. Не надо. Тут... — И все. Связь наша ненадежна, как мыльный пузырь. И если бы не героизм связистов, не знаю, как бы мы и общались в бою. Но только срастит телефонист обрыв — опятьбеги под огнем. Неблагодарная эта работа на войне.

Мне попало дважды, даже трижды: от комбата и обоих его заместителей. Они напали разом:

— Где шастаешь? Сиди на КП. С собаками тебя разыскивать? Гляди, добегаешься...

Стало обидно: точно я бегаю для собственного удовольствия!.. Но я даже не огрызнулась. Зато осталась при своем мнении. Мне отсиживаться в укрытии дело не указывает. Мое воинство вкупе с командирами нуждается в опеке, подсказке и личном примере. Хорошие парнишки — мои взводные. Зря мы тогда так резко Серикова!.. Теперь, задним числом, мне его, подраненного, жаль, как милого брата...

За день фашисты не продвинулись ни на метр. Еще бы: мы — внушительная сила. Парфенов оказался прав: с нами надо на «вы», и то не договоришься.

Всю ночь на нейтральной полосе шла тихая и отчаянная возня. При вспышках наших ракет было видно, как суетятся с носилками немецкие санитары, подбирая раненых. Могильщики волочат убитых — бесцеремонно: привяжут к ногам веревку и тащат, как дохлую собаку. По заслугам и честь. Шел солдат во славу третьего рейха и обожаемого фюрера. Шел за легкой добычей, за чужой землей. Добыл — пулю, получил — три аршина в глубину. Все, как и быть должно. Все справедливо. И никому пока невдомек: ни мне, ни моим однополчанам, что мы не просто отбили две атаки, а вписали страничку в историю Великой Отечественной...

Я не спросила, умышленно не спросила, страшно ли показалось моим молодым офицерам в их первом бою. Они бы мне — женщине — наверняка ответили: «Нет». И соврали бы, потому что на этот вопрос ответить вообще нельзя. Да и что такое страх? Собственные переживания в бою — личная тайна. О них рассказать можно только после. Если вспомнится. Для этого надо пережить не один бой. Да и то всего откровенно не расскажешь. И не к чему: выжил, выстоял — и ладно.

В середине ночи к самым позициям подъехали полевые кухни. Раздачей приварка командовал Парфенов. Повара были необычно щедры: солдаты разом получали обед, ужин и будущий завтрак. Ели, как говорит Соловей, «от пуза» — в кого сколько влезет. Старшина Нецветаев, как всегда, кормил пулеметчиков лично. На отсутствие аппетита мог пожаловаться только Воробьев. Горе-вояка насмешил товарищей: при близком взрыве запоздалой мины с перепугу уронил котелок, облив шинель густым и жирным гороховым супом. Второй раз получить отказался — забился в дзот, как мрачный сыч в дупло. Я приказала отнести ему туда. Справедливый Кузнецов возмутился:

— Да за что его кормить? Верите ли, дважды за воротник на позицию вытаскивал.

«Черт с ним,— решила я. — Лишь бы не сбежал», Василий Иванович без подсказки пополнил ротный боезапас. Я ему лично поручила похоронить по ритуалу Митю Шека, на приметном месте, в расположении хозвзвода. Митину последнюю чарку выпил Мамочкин — его друг и наставник».

Перед рассветом мне удалось часок вздремнуть. Я опустилась на корточки в тесном помещении КП и сразу заснула. Приснилась гроза. И Митя Шек. Живой и трогательно смешной: «Опять герман? Кляп яму у рот!..» Когда разбудил Соловей, лицо у меня было мокрое...

— Соловей, ты?

— А то кто же. Вставайте. Танки!

— Какие танки?

И в самом деле, где-то внизу, за нейтралкой и, кажется, совсем недалеко, неистово ревели моторы. Мы с минуту молча прислушиваемся, потом выбегаем на улицу. Пожалуй, Соловей прав. Фашист танки подтягивает. Но я успокаиваю себя и его:

— Ерунда. Шоссе близко. Тягачи, наверное, пушки подтаскивают. А танки здесь не пойдут.

А почему это «не пойдут»? Шли же по раскисшей глине. А теперь опять подморозило — катись, как по льду.

Надрывный рев вражеских машин, все нарастая, становится почти нестерпимым. Он не растворяется в плотном предутреннем воздухе, а катится тяжелыми волнами по самой земле и кажется оскорбительным и совсем неуместным после сумрачной, непроницаемой тишины.

Теперь ясно — танки. Сколько их? Куда идут? На чьи позиции? Выдержат ли новенькие? Будь он неладен, этот великий инстинкт самосохранения! Для чего он дан человечеству в удел? Защита от смерти? Но ведь чтобы выжить на войне, надо победить, задавить в себе этот самый инстинкт. Вот тут и разберись...

Кто-то невидимый в темноте (никак Воробьев — тихоня?) блажит ва все горло:

— Братцы, а ведь Гитлеряка-то не шутит. Ведь это же танки! Танки!..

Но рев вдруг смолкает, как сквозь землю проваливается. Кто-то паникеру отвечает с нарочитой беспечностью:

Где танки? Приснилось?

Да ведь все же слышали!..

Мало слышать, надо видеть.

— А увидишь — читай отходную... - Чего зубы скалите? С голыми руками против танка?

Малышев, ты там поближе — засунуть ему кляп в рот.

Да пощупай, сухой ли...

Ха-ха-ха-ха!

Шухер! Комбат...

Вспыльчивый Фома Фомич, к моему удивлению, не сказал ни слова, как и не слышал этой перепалки. Я поделилась с ним тревогой насчет танковой атаки. Развел руками:

— А я при чем? Я их, что ли, выдумал? Отобьемся. Встретим.

— Чем?

Губы Фомы беззвучно шевелятся — ругается. Потом подбрасывает на ладони сизую противотанковую гранату:

— А это что? Эскимо на палочке? А не хочешь — так кулаком... — Не может без шуточки. И тут же меня строго одергивает: — Чего паникуешь? «Утюги» — не твоя забота! — Фома Фомич в полном боевом снаряжении выглядит и в самом деле грозно, но я и ухом не веду: уже привыкла к перепадам его настроения. Да и сама виновата: не задавай дурацких вопросов под руку.—Вон, вон, вон... — Комбат в запальчивости тычет указательными пальцами обеих рук вправо, влево, через плечо.— Имеющий глаза — да видит!

Он раскрылатился коромыслом, задубевшие рукавицы-шубянки на шнурке, продетом в рукава, повисли, как игрушечные ведерца.

— Да вижу! Знаю...

Легкой противотанковой артиллерии у нас на прямой наводке «до дуры», как говорит Соловей. Тут, рядом, над тыловой стенкой траншеи, по самые щиты закопались в землю «сорокапятки» с автоматическим спуском, и новые — большего калибра. В глубоких ровиках бронебойных снарядов целый склад: и обычные, и специально для «тигров» — подкалиберные. За развернутыми лафетами пушчонок и пушек изготавливается к бою прислуга.

Командир роты ПТР, земляк моего Вахнова старший лейтенант Восков, с молчаливого одобрения комбата снимает свои длинноствольные ружья с примитивных зенитных установок и ставит для ведения огня по танкам. Его пэтээровцы выполняют команду молча и сноровисто, как на показательных учениях. Да, танки есть кому встречать. Так я и своих взводных командиров наставляла. Но все равно меня не покидает вполне понятная тревога. А если сразу на пулеметы ринутся?.. Такое надо выдержать. Психологический фактор — тоже не эскимо. «Снять пулеметы! Ложись в траншею!» Как просто... «Гранатой по гусенице! Бутылкой— по бензобакам!» И того проще — на бумаге, по уставу. А в натуре, как придется,— соображай под огнем. Нет, не зря я просила представителя армейского штаба капитана Рубановича полечить нас от танкобоязни. Не успел, к сожалению. И по-прежнему возможности вражеских машин, моральное состояние чужих танкистов во встречном бою для меня лично — дело темное. Потому-то мне так и беспокойно. Не за себя — за молодых моих командиров.

Я легонько дергаю комбата за левую рукавицу и, когда тот оборачивается ко мне лицом, напоминаю ему о танкоопасной лощине перед позицией роты Игнатюка. Из-под нахлобученной по самые брови каски решительный нос Фомы Фомича торчит как хищный клюв. Заклюет!.. Но он уже спокоен — молча соглашается. Догоняет Воскова и что-то тому приказывает. И сейчас же один взвод бронебойщиков (в три ружья) уходит на правый фланг.

Серая мглистая пелена предрассветного утра, медленно рассасываясь, уступает место слабому дневному свету. Морозец наддает. Но видимость едва ли улучшается: пошел сухой и легкий, как тополиный пух, снежок, укрывая тонким слоем искореженную землю, надежно маскируя наши оборонительные доделки. Что делается на позициях противника, не видно ни в бинокль, ни в перископ.

Стоит полнейшая тишина. Такая бывает на рассвете только в самой глухой деревнюшке. Но там в это время, вероятно, третьи петухи голосят да собаки спросонья брешут. А тут, после оглушительного рева танков, опять — ни звука!..

— Соловей, ракетницу!

Начинают сухо пощелкивать курки ракетных пистолетов. Сам комбат и все ротные командиры сигналят красными: «Контратака! Танки! Готовсь!» Отсыревшие под снежкем ракеты не взлетают — только шипят и дымятся, как огарки. Но мы все равно сигналим. Это тоже психологическая мера порядка — так было обговорено в боевом расписании.

Мне .пришлось задержаться во взводе Кузнецова. Он опять пожаловался на солдата Воробьева. Умолял чуть не со слезами:

— Уберите этого начальника паники! За-му-чил, проклятый. Только им и занимаюсь. С поста самовольно ушел! Давеча блажит: «Танки!» Всех новичков взбулгачил. Попросите комбата: пусть переведет в хозвзвод.

Но беспокоить комбата сейчас нельзя: ему не до Воробьева. Да и бесполезно,—вначале отшутится: «Что ты, баба, белены объелась? Здоровенного лба — в ездовые?! Лошади будут хохотать», а потом выдаст по первое число: «А нестроевых я куда дену?! А ты тут — кто?»

И возразить будет нечем. Права командира в боевой обстановке не ограничены, вплоть до крайней меры. Но не дай бог марать руки даже в самый критический момент боя. Это я и видела, и испытала: не только юному офицеру Кузнецову — никому такого не пожелаю. Но нельзя же, чтобы командир так нервничал перед сражением. Меры принять просто необходимо. И немедленно.

Неожиданно для себя я рывком схватила Кузнецова за наплечный ремень, притянула к себе и зашипела ему в лицо:

— Чего психуешь?! Из-за пустяка!.. На нас солдаты смотрят!.. — И ужаленная жалостью, тут же остыла. Сбросив с правой руки тяжелую рукавицу, опять неожиданно для себя, как маленького, погладила своего взводного по холодной шершавой щеке. — Нельзя так, дорогой мой. Приказываю: Воробьева на боевой пост не ставить! Упрячь его в свою землянку и не выпускай. Объяви домашний арест. Пусть он ленты на весь взвод набивает. Хоть какая-то будет польза. Это пока. Потом разберемся. Он у меня отведает трибунальской каши! Досыта. Рапорт черкни. В двух словах. Подпиши. Приду — передашь. Ясно?

— А если он...

— Ничего не «если». Он и носа не высунет, заячья душа. Соловей, ты помнишь Денисюка?

— А чего мне его, падлу, помнить? — заворчал связной. — Жалко, что промахнулись. Собаке — собачья смерть...

Да нет, не жалко. Хорошо, что промахнулась! Всю бы жизнь, сволочь, снился.... Да, было дело!;. Как-нибудь расскажу своим командирам.

К девяти часам утра снег прекратился и видимость улучшилась. Полоса вражеских окопов отчетливо обозначилась сизыми дымками жилых землянок.

Греются, стервы,— с черной завистью обронил Соловей, шмыгая простуженным носом.— А это что? Скирды не скирды... Вчерась не было такого...— Оторвавшись от окуляров бинокля, он глядит на меня с вопросительной тревогой. А я гляжу в перископчик и тоже не сразу соображаю, что это за конусообразные, чуть посверкивающие неотразимой белизной кучи в ближайшем немецком тылу: Соловья подковыривает комсорг Вовка Сударушкин:

В очках, а не видишь! Ивы это плакучие. Ишь какой иней. Куржак, как говорит Павлик Седых. — Вовка, закончив инструктаж комсомольцев роты Игнатюка, остался дежурить на правом фланге — вроде порученца. Левый по уговору опекает капитан Парфенов.- В центре на батальонном НП — комбат и капитан Ежов с представителями — «толкачами» с «верхов» и вездесущей корреспондентской братией.

С гнусавым визгом заблажил «дурило», выплюнув снаряды сразу из шести стволов. С небольшим недолетом. На нейтралке брызжут и оседают черно-белые снопы, промерзлые комья земли обрушиваются на наш бруствер.

Ий-о-го-го-вззы-ой!..— Опять шестиствольный. Взводный Сомочкин машинально хватает меня за рукав шинели. Маленький, перезябший, он похож сейчас на взъерошенного воробышка. Изумляется:

— Фу, гадость. Как взбесившийся жеребец... — Это он о шестиствольном. Никогда я не слыхала песни взбесившегося жеребца, но что-то, видимо, похожее.

- Омерзительная музыка. Но у «скрипуна» голос, еще отвратительнее. Трудно к этому привыкнуть.

По курящимся дымкам вражеских жилищ из нашего ближнего тыла дают залп сразу несколько батарей, с прицельной точностью. На заснеженном чужом бруствере появляются темные проплешины.

— Молодцы, боги войны! — радуется Вовка Сударушкин.

И сейчас же на наши позиции и ближние тылы обрушивается артиллерийский шквал. Знакомая картина. От ураганного дыма, тошнотворного запаха пороха и селитры даже в укрытиях спирает дыхание. Долгие десять минут кажутся бесконечными. Земля гудит и колышется крутыми волнами. Потом, по шаблону, противник переносит огонь в глубину, нащупывая батареи. Мы занимаем боевые места.

Сигнальные гильзы неистово вызванивают боевую тревогу. Сигнальные ракеты взлетают пачками: в задымленном небе расцветают махрово-красные гвоздики, разбрызгивая огненные капли-лепестки.

— Готовсь!..

Фрицы нас перехитрили. Ночью они, оказывается, не только подбирали потери, но и химичили. Используя наше ночное благодушие, заложили на нейтралке термитные дымовые шашки.

Пять минут спустя после артналета шашки задымились: белесый дым, перекручиваясь причудливым рукавом, заклубился по самой земле, медленно наползая на наши позиции, начисто закрыл нейтральную полосу. Позади завесы утробно взревели машины против позиций роты Игнатюка.

— Танки!!!

— Гранаты! Бутылки! К бою!..

По танкоопасной лощине в несколько залпов сыграли гвардейские минометы. Через наши головы, с истошным визгом и скрежетом, сорвавшись с рельс, пронеслись целые полчища хвостатых раскаленных комет. В том месте, где ревели танки, сплошняком замолотили взрывы. На какой-то момент лощина превратилась в огненную реку. Однако танки, вырвавшись из пламени, упрямо выходят на рубеж атаки. Медленно и неуклюже ползут в нашу сторону, угрожающе покачивая хоботами орудий.

Один, два, три... семь... — Соловей считает вслух.

Заткнись! Пулеметчики, не стрелять! — Я кричу во всю силу легких.— Отставить танки!—И, как завороженная, слежу за головным «утюгом». Изрыгая из башни дым и пламя, дергаясь, он набирает скорость. Его снаряды со свистом проносятся над траншеей и рвутся где-то за нашими спинами — на позициях «сорокапяток».

Броне-бой-щики!!!

Совсем рядом оглушительно ухнули противотанковые ружья, не причинив головному вреда. Взахлеб затявкали пушчонки1 на прямой наводке. А танки как шли, так и идут! В лоб, не подставляя уязвимые борта. И кажется, головной упрямо прет на позицию Вахнова. Мельком подумалось: «Везет бедняге».

Вот зверь притормаживает: или поджидает остальных, или опасается оторваться от пехоты. Где там эта проклятая фашистская пехота? Белыми клочьями по мерзлой траве перекатываются остатки дымовой завесы. Земля подтаивает на глазах. Исходит сизо-черным дымом. Видимость никакая, но все-таки уже можно различить отдельные фигуры атакующих. Теперь ясно: как всегда, укрывались за танками. Обжигает мысль: «Траншея мелковата».

Но вот с нашей стороны открывают огонь какие-то длинноствольные: тяжелый взрыв вздыбливает землю в ближнем тылу наступающих. Ахнули бы заградительным по танкам. Да видно, нельзя,— нас можно задеть. По танкам бьют «сорокапятки» и полковые гаубицы. С недолетом, перелетом. 76-миллиметровки сюда бы!..

Где же они? И где он сейчас, этот самый начарт полка — бывший наш комбат Бессонов?..

Головной танк опять набирает скорость. Его башня начинает быстро вращаться. Из нее теперь вырываются белесые вспышки — пулемет режет. Пули над нами жужжат и гнусавят. И кажется мне, что в головном — в этой черной грохочущей пропастине — и воплотилось все зло. Именно в ней засела Война — красноглазая безносая старуха.

Этот танк сейчас мой самый лютый, самый злой враг, моя помеха номер один. Убить бы стервеца, разорвать гадину на железные куски, и тогда никому не надо будет умирать, как умер маленький белорусич Митя Шек...

— Стой! Куда?

Но Вахнов уже вскинул свое большое тело на бруствер. В руке — связка гранат.

—Вернись!..

Взрыв огромной силы раскалывает небо и опрокидывает его на землю. Воздушная волна подхватывает Вахнова, как перышко. Он летит прямо вверх и тяжело приземляется на дно траншеи у моих ног, не выпустив из рук гранаты. Тихо стонет.

Живой? Зачем тебя туда черти понесли, неслух? — Танк х-х-хо-те-ел...

Танк он хотел, дурачина! Вставай, коли жив.

Я протягиваю солдату руку, но он встает сам, делает глубокий вздох и, зажав руками живот, согнувшись в дугу, медленно сползает по стенке траншеи.

Печень ушиб? — догадываюсь. — Иди в санроту.

Обой-дет-ся...

Танки уже не ревут. Три полыхают пламенем. Подбитый головной, в который метился Вахнов, осел на зад в позе гигантской жабы. Молчит. Остальные поворачивают — уползают по лощине.

Все наши пушки — и собственные, и приданные — сопровождают удирающие танки таким огнем, что я, как контуженная, глохну не слышу ни ружейной пальбы, ни пулеметов, ни команд. Но вижу, что все «максимы» Сомочкина ведут непрерывный кинжальный огонь на ближнем прицеле — вслепую, в черный дым. Правильно: важно не подпустить опять невидимую пехоту на гранатный бросок; рукопашная схватка в тесной траншее — дохлое дело.

Едва не свалив меня с ног, мимо стремглав пролетает Вовка Сударушкин: рот растянут, как танковая щель, глаза ошалелые, в каждой руке — «лимонка». Что кричит — не слышу. Соловей машет рукой на левый фланг. Что там?! Я — за комсоргом. Соловей — за мной. Не переводя дыхания, под густым минометным огнем проскакиваем позиции роты Самоварова.

Опоздали. В роте капитана Пухова уже все кончено. Комбат, не выбирая выражений, кроет Парфенова сплеча; с ядовитой гримасой сверлит заскорузлым пальцем у своего правого виска?

— Где твои шарики?!

У Парфенова под левым глазом огромная лиловая, опухоль. Из разбитой губы сочится кровь. Он не оправдывается. Жарко дышит. Черными пальцами сгребает черный снег с бруствера и жадно его глотает.

— Отбой!

Передышка.

Оказалось, рота Пухова, нацеленная Парфеновым на отражение танковой атаки, прозевала пехоту. Фашисты перехитрили: ранним утром прорычав танками по всему фронту батальона, сосредоточили их на самом проходимом месте — бросили на правый фланг. Роту Самоварова — центр — нейтрализовали -.ураганным минометным огнем. А на левом — пехота в маскировочных халатах за огневым валом заранее переползла нейтралку для последнего броска. Вот и пришлось очищать траншею врукопашную. Свалка тут была такая, что пушкари не выдержали — кинулись в драку, на выручку пулеметчикам Серикова. В роте Пухова были потери. Пулеметчики, что называется, отделались легким испугом: двумя легкоранеными. Но все равно я отчитывала Серикова едва ли не так же, как комбат Парфенова:

— Какое твое собачье дело, что в центре, что справа?! У тебя свой микродиапазон, ротозей этакий!

По всей траншее шел негромкий несмолкающйй говор: бойцы отходили после пережитого.

Братцы, глянь, как Семен мается...

С чего? Кажись, невредим.

Первого немца убил... Жалеет.

Ха! Ты свою жалость, Сенька, знаешь куда клади?

Ты его сюда звал?

Лупи, Сеня, с чистой совестью — попадешь в рай.

В роте Самоварова убитых не оказалось: несколько раненых и контуженых. Но разрушения были значительны. Ребята Кузнецова торопливо заделывали пробоины в козырьках пулеметных площадок. Доложил?

Все живы-здоровы!

Молодец! Воробьев как?

Кажись, отошел. Вон — вылез, как крот из-под земли...

В роте Игнатюка заново переживали танковую атаку.

Братцы, а что ж это за страхолюдины такие вжарили по танкам? В траншее — и то был страх божий...

А головной с одного залпа раздолбали...

— Комбат это наш старается. Капитан Бессонов...

— Ври больше. Был комбат, да весь вышел. Начарт он теперича.

Ну а я что говорю?

Братцы, а как они взревели, ну, думаю, конец света. Верите, гранату держу, а сам «Отче наш» читаю. Читаю и матюкаюсь...

Хорош верующий!

Ну и как? Помогло?

Шут его знает. Жив пока — и ладно.

Вахнов, отошел?

Оклемался вроде бы.

Это тебя не иначе как бог наказал,— поддел героя Соловей. — Не будешь лезть не в свое дело. Опять тебе попадет.

На сей раз не попадет,— перебиваю я.—Танк-то и впрямь шел на его позицию. А вот тебе, Соловей, достанется. Ты что ж это панику наводишь?' Танки вслух считает! Переживай впредь про себя. Понял?

Но Соловей не может не переживать вслух: он и самолеты считает.

Вот уже который день нас донимает авиация. Едва установилась полулетная погода, «стервятники» начали рыскать в небе косяками — три-четыре налета за день, а то и больше. Похоже, что Гитлер, озверев от неудачи, бросил на наш «Чертов палец» всю наличную авиацию.

Безусловно, бомбы в первую очередь предназначены нам — живой силе: мы на опорном рубеже, как бельмо у фашистов на глазу. И если бы их асы могли, они бы передний край с землей перемешали — стерли бы нас в порошок, но с воздуха наши позиции почти неуязвимы. Огонь зенитных батарей неистов. А нейтральная полоса узка. Прорвавшиеся бомбовозы не могут снизиться для прицельного удара по нашим окопам: бомбить же нас со значительной высоты — все равно что половину смертоносного груза сбросить на собственные траншеи. Бомбы рвутся на нейтралке и в ближайших тылах, то есть где попало. А мы — как в мертвом пространстве. Черный град раскаленных осколков от зенитных снарядов и бомб, осыпающий наш бруствер,— не в счет: мы не в чистом поле,— в укрытиях. Пехота умеет держаться за родную землю.

И все равно: массированный налет авиации — не щекотка.

— Воздух!!!

Гильзы на проволоке — блям-блям! Сердце замирает. У меня, бывалого бойца, как при психической атаке, противные мурашки ползают по спине. Но только на какую-то долю секунды, на почти неуловимый момент. Спокойно, командир! К бомбежке можно привыкнуть!..

Зато ночами у нас довольно тихо. Артиллерия обеих сторон отдыхает. Только вражеские «дежурные собаки» — минометы тявкают неприцельно да пулеметы скворчат, как лягухи в пруду.

Многозвездное небо тоже было бы совсем мирным, если бы не наши У-2. Ковыляют потихонечку туда-сюда, привычно и беззлобно пофыркивают над нашими головами: что-то там бомбят негромко на самом переднем крае фрицев.

Разлетались божьи пташки! — с ласковой насмешкой говорит мне Павлик Седых. Мы с ним только что обошли всю оборону: дежурим на пару. Я— ответственный, он — мой помдеж.

Молодцы!—хвалю я беспокойных летунов.— Освоили ночную работу.

Да какая там работа! —возражает Павлик. — Так просто — летчики нервы тренируют. Что могут сделать эти фанерные малышки?

Не скажи. Маленькие машинки, а боевитые. Ты что, оглох? Взрывов не слышишь? Ловкие: подкрадутся почти бесшумно и по вспышке чужой ракеты вручную — бац бомбочку или гранату прямо в печную трубу. Не веришь? Честное слово. Мы их любим. Заметь, ни у кого нет столько ласковых прозвищ, как у этого самолетика. И «огородник», и «кукурузник», и «агро. ном», и «тихоход».

— Говорят, на них девчата летают?

— Не говорят, а так и есть. В «Комсомолке» читала.

А хоть одну видела?

Где ж я ее увижу? У нас нет. Может быть, они на другом фронте. Пошли.

Погоди. Глаза у тебя...

— Ты что, кот? В темноте увидел...

— Слушай, знаешь, ты на кого похожа?

- Знаю. На ведьму с Лысой горы. Это точно.

— Нет, кроме шуток. Ты похожа на артистку...

— Да не смеши ты меня! Артистка и есть. С погорелого театра. Оставь! Сколько раз тебе говорить?! Надоело.—Я «лечу» Павлушку безжалостно.—Делать тебе, что ли, нечего? А если уж так приспичило, поухаживай за Риткой: она только того и ждет, а ты ушами хлопаешь...

— Еще чего?! — возмущается парень и в обиде надолго замолкает.

Моя досада не напускная. Я и в самом деле злюсь. Нашел красавицу: не руки — лапы гусиные; скулы обветрились — не дотронуться, кожа как наждак. Губы растрескались—букву «о» не выговорить. Волосы под ушанкой и каской свалялись, как у пуделя,— железным гребнем не разодрать. До Марии Васильевны далеко, а у нашего «Сеньки с трубкой», как солдаты зовут санинструктора Семена Трубачева, кроме бинтов да йода, ничего в сумке нет: ни глицерина, ни вазелина — рожу смазать нечем.»

А Ритка при штабе — всегда ухоженая. Прехорошенькая девятнадцатилетняя телефонистка из полковой роты связи. Но, как говорит Соловей, «без царя в голове». Страшная болтунья. У нее секретов нет — ни своих, ни чужих — все на бочку: оборвалась ли бретелька на единственном лифчике, лопнула ли резинка трико— обязательно доложит, не стесняясь ничьим присутствием.

Где и когда высмотрела она красивого Павлика Седых, не знаю, но влюбилась глупышка — это точно. И с некоторых пор повадилась в наш батальон, даже сюда — в траншею — вроде бы в гости ко мне. Как свободна от дежурства, так и прибегает. Под любым огнем. Петр Иванович Самоваров ворчит: «Что ты здесь забыла? Добегаешься, однако». Я знаю, что Рите у нас надо, и помалкиваю сочувственно. А Соловей ее воспитывает «от языка».

Ну ты и сплетница! — укоряет девчонку несплетник Соловей, когда та начинает свою очередную жалобу на старшую телефонистку Венеру: «Совсем запилила, чертова старая дева! Все у нее виноваты». Ритка комично передразнивает свою строгую начальницу: «„Я никогда не выйду замуж!" А кто тебя возьмет, с таким румпелем? Вот бы была парочка с вашим комбатом...»

На других киваешь, а сама глаз положила на младшего лейтенанта Седых! — поддевает Ритку Соловей.

Выдумщик! — краснея, защищается девчонка. — Да он в твою командиршу втрескался!

У меня начинают пылать уши.

— Меня-то хоть оставьте в покое, языканы!

Соловей вступается за своих:

— Не болтай чего не надо! Что ты смолишь? Разве пристало девице дымить, я тебя спрашиваю? Табаку и настоящим курильщикам не хватает, а ты вон какую дубину завернула! А хочешь, чтобы тебя любили...

— Ты думаешь, я не вижу, как он на нее смотрит?— не унимается Ритка, пропустив нотацию мимо ушей. — Я в этих делах — дока. Когда ваш Мишка в меня влюбился, сразу заметила. И сказала: «За мной, мальчик, не гонись».

Ну и дура!—заключает Соловей. — Мишка парень что надо. Нечего нос воротить. — И мстительно, предрекает: — Погоди, отвоюемся — рада будешь не то что за солдата, за старика выскочить.

Убирайтесь, болтуны яичные!—выпроваживает их ротный Самоваров.—Подремать не дают!

Ритка уходит к Павлику. А там эта юная «бывалая» особа, с детскими нецелованными губами, робея, молчит, как наш комбат в присутствии доктора Сергеевой? Ей-богу, заморока! Она — него, он — в меня. Честное слово, даже не смешно.

Странный парень. Ну что он во мне нашел? Уж если Ритка ему кажется грубой, то я и вовсе воевода. Сутками кнутобойничаю. Только что матом не крою да не курю.

Мы с Павликом в восемь часов докладываем комбату, что ночь прошла без ЧП. Меня сменяет Валерий Иванович Игнатюк; Павлика — мой взводный Кузнецов. Он так и не написал рапорта на Воробьева. И не потому, что не успел: жалко стало!..

— Ты тут жалость не разводи!— предупредила я. Но потом, подумав и переговорив по этому поводу с капитаном Ежовым, махнула рукой: «Черт с ним, раз отошел малость. Поглядим, что будет в наступлении. Наказать никогда не поздно».

После раннего солдатского завтрака на свою шпионскую службу, как на дежурство, выплывает пресловутая «рама-кочерга» — разведывательный самолет «хеншель». Настырная гадина: как привяжется к одному месту-так и висит, как на резинке, похрюкивая по-свинячьи, все высмотрит и непременно наследит! Или батареи наведет, или бомбовозы. Достать этого «колченогого Геббельса» зенитным огнем трудно. Говорят, у него кабина и брюхо бронированные. Во всяком случае, сбитая зенитным огнем «рама» — весьма редкая удача. Вот и помалкивают зенитки, чтобы раньше времени себя не обнаружить и не тратить снарядов попусту. Она боится только наших истребителей — удирает, опасаясь верхнего и хвостового огня.

— Воз-дух!!! — (Гильзы вызванивают нестерпимо звонко.) — Не бегать! Кто там. демаскирует?! Замри!..

С запада стремительно нарастает прерывистый вой чужих бомбовозов. Воздух звенит стальным вибрирующим звоном, ходит по земле тугими волнами. Как в замедленном кинокадре, прямо на боевые порядки полка наплывает черная армада.

Сорок! — кричит неисправимый Соловей-счетовод и, передразнивая пулеметчика Абдуллу Гизатулина, с комическим ужасом командует от себя: — Кончай ночевать! Вставай пришел!..

Ложись!

Не успели бомбовозы перестроиться для первого захода, откуда-то сверху на них свалились наши истребители, и... дым коромыслом! Одного фашиста прикончили с ходу: бомбовоз, объятый пламенем, задымился и, беспорядочно кувыркаясь, рухнул на нейтральную полосу. Уже на земле взорвался на собственных бомбах: жирно-черный столб дыма закрыл половину неба. Второй, отставший, окружили со всех сторон, не позволяя ему ни повернуть назад, ни взмыть вверх, снизили до предела и повели в наш тыл. Бомбовозище ревел смертным ревом, но послушно шел туда, куда его гнали. Остальные, сбросив бомбы куда попало, даже, кажется, частью на свои позиции, повернули обратно. Разогнав бомбовозы, наши насели на конвой. Три «мессера» загремели вниз. Два их летчика повисли на парашютных стропах. Третий выброситься не успел. И еще один «стервятник» сыграл в штопор. Но и наши две машины оказались подбитыми. Из одной выбросился парашютист.

Горящий «мессер», потеряв управление, врезался в свой же самолет, так они, сцепившись, и грохнулись одним костром, двойным взрывом. Зенитки теперь молчали: "стрелять было нельзя — схватились так, что с земли не разобрать, где наши, где чужие. Колесом друг за другом. Небо клокочет, как крутой кипяток в огромном котле: рев, вой, свист, пальба. С земли глядеть — мороз по коже. А каково-то им, нашим, там, наверху?..

Такую драку летчики называли «собачьей свалкой».

Уже будучи офицером, я даже в мыслях не сравнивала свою нелегкую командирскую судьбу с судьбою военного летчика. Мне казалось, что в авиации служат только необыкновенные люди. Особой породы. Мне очень хотелось бы свести с летчиками личное знакомство, поглядеть на героев вблизи, поговорить по душам, поблагодарить. Но где я могла их встретить? У нас разные боевые дороги: моя — на земле, их — в небе.

Ах, сволочи! Что делают! — с болью и яростью крикнул мне в ухо Соловей.

Вуй! Шакал, однако... — завизжал Абдулла в другое. — Командыр! Гляди...

Для меня это была не новость. Фашисты всегда так: им мало подбить самолет, непременно надо прикончить летчика-парашютиста. Из пулеметов, в упор. Беспомощного... Зверье. Глядеть на это с земли просто невыносимо. Но куда денешься — глядим!.. Стоя в траншее во весь рост, буквально воем благим матом от бессильной ярости, от великой ненависти и великой любви...

Мне вдруг мельком вспомнился сорок первый, когда я с самого начала войны возненавидела лютой ненавистью фашистских летчиков. Что выделывали, гады ползучие!.. Какой класс хладнокровия показывали против детишек... Раз «прищучил» меня «мессер» в чистом поле и ну гонять, как бедного зайчишку. Я— туда, я — сюда, не отстает, бандюга,—развлечение ему. Гляжу — зубы скалит. А ведь видит же, видит, что я не боец — маленькая девчонка с санитарной сумкой на боку. Упала я лицом в траву — сердце зашлось. Закрыла голову руками. «Все,— думаю,— отвоевалась. Конец...» Спасибо, наши «ястребки» выручили. Было и пострашнее. В районе хозроты полка сбили наши зенитки легкий пикировщик. Летчик, выбросившийся с небольшой высоты, приземлился без сознания: ногу ударом о землю выбил из сустава — берцовая кость, треснувшая, как лучинка, прорвала кожу и острым обломком торчала наружу. Пленного окружили полковые разведчики. Стояли молча. Не оскорбляли. Только глядели с презрением и брезгливой жалостью.

Я знала приказ: чужим раненым оказывать помощь наравне со своими. Он был красив, этот поверженный ариец: молодой и статный. У меня не было шины, чтобы зафиксировать его поврежденную ногу. Разведчики притащили кусок фанеры. И когда я осторожно стала ее прилаживать, фашист очнулся: заскрипел зубами, зарычал от боли или ненависти. Потом вдруг рывком сел и, как цепная собака, всеми зубами вцепился мне в правую кисть руки, да так, что я взвыла...

Отбой!..

Абдулла, что это у тебя на лбу? Никак, задело?

Никак нет, однако. «Максимка» куснул.

Опять, бедняга, при разборке позабыл снять пружину замка с боевого взвода. А пулемет забывчивых не любит. Рассеченная до кости правая бровь солдата сочилась живой кровью.

Что ж не заклеил? Загрязнится. Иди к Сене. *

Заживет, как на собака...

Внимание всех газет сейчас приковано к Южному фронту: войска Первого Украинского наступают на -Киев! Подумать только!.. Вот там —война!.. Соловей, читая вслух сводку едва ли не по складам, блажит во всю глотку: «Даешь!..» Да... Неужели к 7 ноября не возьмут? Вот бы был Родине подарок...

Согласно сводке Совинформбюро, на нашем фронте идут бои местного значения. И верно: на близких флангах нашего коридора стало погромыхивать. Иногда так — хоть на расстоянии уши затыкай. Но мы знали, что это еще не общее наступление: фланговые дивизии, отдохнувшие и пополненные, разведкой боем прощупывают плотность и глубину вражеского оборонительного рубежа. Вражеская авиация сразу переключилась туда. А перед нами фашисты притихли, видимо, отказались от намерения ликвидировать «Чертов палец». Сунулись и раз, и два, и еще. И с танками, и с самолетами, но не тут-то было. Выдохлись. Ну что же? Ближайшую боевую задачу мы выполнили: рубеж, удержали. И теперь живем по строгому расписанию переднего края. Ночью никто, кроме подчасков, не спит. Завтракаем по-прежнему еще в темноте, обедаем в сумерках. Днем по очереди отсыпаемся под защитой батарей и минометов.

В наших землянках теперь почти тепло: старшина и Егор Мамочкин наши «камины»-ниши снабдили вытяжками из трофейной жести и прямыми трубами из того же материала. Топи на здоровье—дым глаза не выедает. Мамочкин сделал мне подарок: из припасенного по случаю лыка сплел по ноге лапоточки. Увидев меня в лыковых сандалетах, Фома Фомич буквально заржал. Дразнился:

- Пляши, Матвей,

- Не жалей лаптей!

А кончилось тем, что и себе, и капитану Ежову заказал такие же шлепанцы. Молодец Егор Егорович! Нам выдали валенки и отобрали сапоги. Раз по траншее пробежался — и суши. Не очень-то приятно шастать по земляному холодному полу босиком.

Соловей вертелся перед осколком зеркала, оглядывая со всех сторон свою новую гимнастерку. С удовлетворением шмыгнул носом:

А что? Парень как парень. Не замухрышка. И вообще...

Порядочный хвастун,— добавила я.

— Ну вот уже и прицепились! — обиделся Соловей,— Сказать ничего нельзя. Примерьте-ка новую, гимнастерку. Гляньте, как воротничок пришил — в аккурат на ширину спички.

Спасибо. Сполоснуться бы малость... Праздник на носу.

А чего ж? Запросто. Сейчас смотаюсь к старшине: термос кипятку приволоку да ящик цинковый из-под патронов — и на здоровье.

Спасибо. Попроси по пути у санинструктора ножницы ненадолго. Волосы обкорнаю. Терпенья нет.

Зачем? Будете как стрига-брига — овечья коврига.

Ужасно я тебя, парень, распустила! Иди. — Я едва не села с размаху на... кошку! И глаза вытаращила. Не ожидая вопросов, Соловей стал подлизываться:

Оставим, товарищ старший лейтенант? А? Не объест же!..

Да на что она тебе? В наступление с нею пойдешь?

А что? И пойду. Невелик груз. А там где-нибудь пристрою в хорошие руки. Вахнов ее поймал. Для вас. Должно быть, фрицы в деревне украли, а потом выкинули. А кошка-то какая! Сибирячка.

Кошка была обыкновенной бездомной муркой: тощая, серо-грязная, клочкастая. Но Соловей радовался как маленький.

- Тру-та-тушки, тру-та-та! Гляньте, как Пляшет!

Жених! Куклу бы тебе. Не сажай на мою постель! Не люблю я кошек.

Да и я вроде бы раньше не жаловал. Но это ж не простая — фронтовичка. Мурочка, Мура, ах ты горюха моя... Ну, я похрял. Дровишек подложите, не спускайте огонь.

Мы теперь с Соловьем были единственными хозяевами землянки. Сама того не желая, я выжила Петра Ивановича — к Павлу Седых он перебрался. Не из-за застенчивости,— пожилому ротному беспокойно было тут. Спит Самоваров урывками и вполглаза, а у нас никакого покоя — только двери свистят: чуть заснет человек — Соловей с Мишкой «ха-ха-ха» да «хи-хи-хи»! Ритка трещит как сорока. Посетителей званых и незваных — пруд пруди.

— Здравствуй, мой милый человечек! Как ты тут?

О, Костя! — Я обрадовалась.— Как видишь. Живу, пока жива. Чем обязана? Опять Вахнов? Не томи — выкладывай.

А что Вахнов? — вопросом на вопрос ответил с улыбкой контрразведчик. — Треплется?

Да нет вроде бы. Я думала, что ты что-нибудь услышал. А он на сказки перешел.

Нет, ничего не слышал. Значит, сказочки рассказывает? «Король был стар и глуп. И когда он наконец умер, во всех соборах служили благодарственный молебен».

Вот именно,— рассмеялась я.— Хороша сказка.

— Не сказка,— возразил мой приятель. — Кусочек истории из эпохи «короля-солнца» Людовика XIV. Но я к тебе заглянул по другой причине.

Оказалось, Костя от нас уходит! Уезжает. И не куда-нибудь — на учебу. В Москву — в Военно-юридическую академию. Подумать только!.. Я не могла не радоваться за товарища. Но поздравила довольно кисло: мне стало нестерпимо грустно. Мало того, что капитан Перовский отличный парень. Он тут единственный свидетель моего незабываемого, неприкосновенного прошлого. Он знал дорогих мне людей: доктора Веру, комиссара Юртаева, Димку-комсорга. И знал капитана Федоренко... Я едва не плакала. Но и у Кости глаза были грустными. Неужели не рад? Контрразведчик точно прочитал мои мысли.

Я не говорю, что не рад. Но, знаешь, как-то оно не ко времени. Чувство такое, вроде бы в чем-то виноват, или что-то недоделал очень важное, или потерял кого-то очень дорогого. Понимаешь? К людям привык, прижился. Не с полком — с родным домом прощаюсь. И навсегда, конечно. Пока учусь, довоюете. Чижик, обидно: отступали — был на фронте, стали побеждать— отправляйся в тыл...

Так откажись!

Увы. Не в моей власти. Сама знаешь, приказ есть приказ.

Да. «Бефель ист бефель», как сказал бы наш комбат. — Боясь расплакаться, я не глядела на Костю. А он вдруг на глазах повеселел.

Нет, ты только подумай, дорогая девчонка,— и голос контрразведчика стал совсем другим,— разве не чудо? Идет война. Еще далеко не конец. А армия готовит кадры высоких звеньев! И не только офицеров-строевиков. Понимаешь, кадры для будущего! С большим прицелом, разного профиля. Я уж не говорю о курсах и училищах — академии переполнены. Понимаешь?

А я, Костя, думаю, что после этой войны не будут больше люди воевать. Мир устал от крови.

Это, Чижик, вопрос... ой-ё-ёй. Вот возьми наших союзников. Кажется, все ясно, чего бы тянуть резину. Но... второго-то фронта, давным-давно обещанного, нет! А что по ленд-лизу творят: дерьмо норовят всучить! Конвоем корабли «по забывчивости» не обеспечива ют.

Костя, мне очень грустно. Ладно, не поминай лихом. Кто же на твое место?

Некто капитан Пищев. Не расспрашивай, я его не знаю. Да тебе-то, собственно, какое до этого дело? С Вахновым все благополучно. И есть реальная надежда, что парень не подведет. А остальное... вряд ли тебе придется иметь дело с новым оперуполномоченным. Ну, прощай, малышка. Храни тебя судьба. Я напишу. Поцелуемся по-христиански?

Нет. А то заплачу. Иди. — Я отвернулась. Костя бесшумно закрыл за собою дверь. Вот и все.

— Вставайте! Да вставайте же наконец! — Сквозь вязкий и какой-то томительный сон я чувствовала, как меня довольно бесцеремонно будили Рита и, Соловей. Трясли за плечи и, кажется, нахалы, даже за ногу дергали. Мне удалось наконец разлепить один глаз. Ритка взвизгнула:

Киев взяли!

Че-го?! —Я открыла второй глаз.

Киев взяли! Ки-ев взяли! Ки-ев... —Девчонка подпрыгивала, как резиновый тугой мячик.

Когда?

Рита вытащила из кармана ватника листок бумаги:

Слушайте. Я записала. Только что передали. «...Войсками Первого Украинского фронта б ноября освобождена столица УССР — город Киев...» Дальше... неинтересно. Ур-ра!

Ура! — тоже завопила я, окончательно проснувшись. — Соловей, подай автомат. Айда салютовать.

Как бы товарищ комбат не осерчали. Не любят они зряшней пальбы. — Соловья всегда не вовремя клюет петух сомнения.

Пусть меня хоть повесят, но... Ура!

На улице было шумно и весело. Солдатский люд из всех видов стрелкового оружия самозабвенно палил в сторону нейтралки. Солдаты и офицеры всего батальона стреляли залпами и вразнобой, обнимались и целовались. На меня налетел комбат и сгреб в охапку. Рот — до ушей, глаза — бесовские. Вместо «здравствуй»:

— Ура войскам Первого Украинского! — Фому буквально распирала радость, которую немедленно надо было на кого-то излить, иначе разорвет человека изнутри. Комбат подхватил под локти стоящую к нему спиной Риту и легко вскинул девчонку себе на плечо. Высоко вздымая ноги, как строевой конь, загарцевал на месте:

. Мы красная кавалерия, и про нас...

Ритке хоть бы что, руками размахивает.

Былинникп речистые ведут рассказ.

Ровно через час от моего праздничного настроения и следа не осталось. Ко мне заявилась делегация: выборные от всех трех взводов — три человека во главе с Вахновым. Они пришли просить «помилования» Воробьеву, которого я уже условно простила, не объявляя своего решения солдатам. Ну не «сарафанное» ли радио? Командир не успел еще решить — и вот тебе на, защитники!.. Сами ли додумались, Воробьев ли упросил, Кузнецов ли надоумил, опасаясь, что я все-таки дам ход делу,—не знаю. Но реакция крайне нежелательная. Черт знает что такое.

Вахнов стоит как правый. Не сморгнет. В серых распахнутых глазищах — откровенная жалость. К кому?! К трусу. Мнется, краснеет, мямлит:

— Это самое... потому как праздник же. Того... этого... спокон- веков всех мазуриков прощали. Это сакое... Простите. Потому как женщина, должны понимать...

Я едва преодолела искушение всех троих без разговоров вытолкать за дверь. От возмущения даже в горле пересохло. Кашель напал. Не сразу удалось заговорить.

— Вот что, товарищи мужики-добряки. Я очень сожалею, что не оформила материал в трибунал. Простила. Зря. Но я вам не добренькая тетя и впредь не прощу! Никогда! Вот именно потому, что я женщина, я и не могу жалеть труса-мужчину! Как -вы этого не понимаете. За кого просите? Скоро же вы забыли и Ракова, и Потапова, и бедного Митю Шека... Вахнов! Твоя работа, не иначе, заводила этакий.

Вахнов, как всегда, придуривается, руками разводит:

Тык я что ж? Я — как все. Я только к тому, что это самое... мы ж все -по первости боялись. Вона — в сорок первом без оглядки бежали...

Кто бежал? Да еще и «без оглядки»? Ты? Я лично не бежала. Старшина Нецветаев тоже не бежал, Ты спроси Пряхина, как «бежали» пограничники! Отступать с боями и бежать — не одно и то же. А ты, выходит, бежал?

Да и я не бежал! — вскричал задетый за живое Вахнов. — Я ж в тех смыслах, что ахнуть не успели, как Гитлер к самой Москве пришел...

Так-таки и пришел? С развернутыми знаменами и церемониальным маршем? Малышев, что скажешь?

Как пришел, так -и ушел,— растерялся бывший молодой учитель.

Нет, не так! Все Подмосковье дважды умощено немецкими костями. Да вы вспомните хотя бы, как Смоленск обороняли. Малышев, что тогда писали газеты?

«Великое смоленское сражение»...

— Вот именно. Эх, Вахнов, каша у тебя в голове. Парень ты геройский, что и говорить, а думать не хочешь. Воспитываю я тебя каждый день — что об стену горох. Вот что, ребята. Запомните: еще раз с подобной просьбой явитесь —лбом двери откроете! И за остальное не ручаюсь. Ясно? Идите.

Я долго не могла отойти. Соловей пытался меня по-своему успокоить:

Давайте дерябнем по лампадке ради праздника. Эва, сколько у меня этого вашего добра накопилось — почитай что целая баклажка.

К черту!.. Собери-ка к Кузнецову взводных командиров и весь сержантский состав. И по одному солдату от каждого расчета. Из новичков. И Воробьева, разумеется. Надо народ с праздником поздравить.

Поздравлю. Похвалю. Умеренно — в сравнении: наш оборонительный бой местного масштаба — не Сталинградская битва и не Курская дуга. Ну, выстояли, отбили, но ведь иначе и быть не могло! Не героизм,— обыкновенная работа на войне. О Воробьеве — вскользь: простила условно, малейшее проявление трусости — пощады не будет. Я пыталась отыскать в своем сердце хоть капельку сочувствия Воробьеву, но его не было. Знаю: в основе любого предательства лежит прежде всего трусость. Имеет ли право, на жизнь человек с мертвой душой? «Храбрец умирает однажды, трус — тысячу раз». И пусть не думают мои подчиненные, что уже утратил силу суровый, но необходимый приказ: «Ни шагу назад!» Мне не надо готовить конспект: моя память начинена фактами, которые хотелось бы забыть. Но не забываются. И нельзя это забыть.

В окружении трус адъютант застрелил раненого командира «по его просьбе» и был расстрелян по приговору трибунала. Доктор Краснов, струсив, оставил раненых на произвол судьбы. Их случайно спас арьергард. Младший сержант Денисюк, оставшись один у пулемета, струсив, не открыл огня и пытался бежать с поля боя. Я в него стреляла из пистолета трижды и не попала — так тряслись руки. До сих пор не пойму, что мне помешало дать очередь из автомата. Денисюка накрыла мина. Вот потому Соловей и сказал: «Собаке— собачья смерть»... Это надо рассказать. Не доброта, не сопливая жалость — только суровая справедливость обеспечивает веру. Я верю: безоговорочно, неотступно, безгранично, почти фанатично, что справедливость—это Правда войны. А Правда войны заключена в Победе. Победа зависит от меня. Если бы у меня не было этой неистребимой веры с самого начала войны, я бы не стала командиром. Так я примерно все и выскажу —не в назидание, в пример воспитания воли.

Вечером у меня были гости. Соловей собственной расческой вычесывал свою кошку, когда кто-то постучался в щелястую дверь.

— Чего скребешься? — отозвался связной.— Уж коли пришел — запрыгивай.

У порога стоял старшина Нецветаев и раздувал в улыбке завидные усы.

Мир вам, и мы к вам. С праздником!

И даже сразу с двумя. Проходите, Василий Иванович. Гостем будете.

Старшина протянул мне маленький букетик кожистого брусничника и, опередив мое удивление, сказал:!

Вместо цветов. Хотел побольше набрать, да снег. И наклоняться «не того». Все еще после контузии гудит спиноза.

Спасибо, дорогой старшина. Я вас тоже поздравляю. И сегодня, в такой день, скажу: мне просто повезло, что у меня есть вы. Не знаю, что бы без вас и делала. Честное слово.

Обоюдно,— наклонил старшина гладко причесанную голову и самолюбиво покраснел. Соловей подал реплику:

За хорошим старшиной каждый командир как жена за стоящим мужем.

Ишь ты, мудрец,— усмехнулся старшина. И передразнил:— «Чего скребешься? Запрыгивай!» А если бы это, скажем, был командир полка?

Нечего ему тут делать,— заворчал Соловей. — Да и стучаться бы он не стал.

Старшина покачал головой:

— Ай-я-яй. Да к твоему сведению, наш подполковник человек образованный, интеллигентный. Он не только к женщине-офицеру,— к дворнику-мужчине и то постучится! Удивляюсь, как только тебя старший лейтенант терпит.

Я не могла сдержать улыбки:

Да нет, он парень вроде бы ничего. Временами.

А раз так,— подхватил Василий Иванович,—надо выпить. За Октябрь — раз; за Киев — два; за себя — три.

Я рассмеялась:

— А не много ли? Я во хмелю нехороша.

Свяжем! — хохотнул Соловей.

Дай-ка закусить,— сказал ему старшина.

— Подай доппаек. Открой консервы,— приказала я.

Старшина налил из своей баклажки в три латунных стаканчика, приобретенных где-то запасливым Соловьем.

Я отказалась:

— Василий Иванович, увольте. Не принимаю.

— Знаю. Но, как говорят, курица и та пьет. А в такой день... Ну, дорогой товарищ ротный, за нашу Победу!

— Вот тут уж никак нельзя не выпить,— развел руками Соловей.

И я выпила. Храбро, как будто привычно. Закашлялась и засмеялась.

Пришла Мария Васильевна. Праздничная: разутюженная, с необыкновенно сияющими глазами, с белозубой улыбкой. Поздоровавшись, потянула носом воздух, шутливо возмутилась:

Пьяницы. Я вот покажу вам, как девочку спаивать!

А здесь нет девочек, все мальчики,— хихикнул Соловей.

Старшина, подкрутив усы, поклонился, не сгибая контуженной спины:

— Дорогой доктор, позвольте ручку!

Соловей так и покатился, увидев, как Василий Иванович поцеловал врачихе сначала одну руку, потом другую. Тут мой связной вместе с кошкой вылетел за дверь не без посторонней помощи. Я захохотала.

Старшина и Мария Васильевна допивали, что осталось, и степенно беседовали обо всем понемногу. А я вдруг начала клевать носом. Сама дивилась: это с наперстка-то? Уже хотела было, извинясь, нырнуть на нары, но пришли комбат и Рита. Та, как всегда, от самого порога:

— Ой, что было! Иду, а мне навстречу наша Венера едет верхом. Верите ли, ординарцы всего полка за животы держатся: «Пропал жеребец!» Подумайте, раскатывается как на...

Мария Васильевна наморщила тонкое переносье: — Некрасиво, Рита. Венера хороший товарищ. Душой за дело болеет.

Рита, обидевшись, ушла. А я заснула не разуваясь. И так же внезапно проснулась. Гостей уже не было.

Соловей кормил свою ненасытную подопечную. Я сказала:

— Пробегись-ка. Узнай, все ли в порядке. Я что-то малость раскисла.

Спать уже не хотелось. Оставшись одна, я призадумалась. 7 ноября!.. Восемнадцатый по счету Октябрь в моей жизни, а я почему-то помню только один — из далекого тридцать третьего года. Я первоклассница в синей сатиновой юбочке в крутую складку, в белой блузке, перешитой из маминой, с красной суконной звездочкой на груди, в красном, связанном бабушкой берете на макушке, в белых чулках из бабушкиной пряжи, в новеньких брезентовых баретках. В руках у меня красный бумажный флажок.

На деревянной трибуне, изукрашенной нитями плауна и кумачом, струсила я так, что все поплыло перед глазами: знакомые и незнакомые лица; красные косынки; красные береты с бумажными гвоздиками на булавках; флаги; плакаты и дергающиеся на веревочках фанерные кулаки и буржуи. Оглушительно ревел духовой. Комсомольцы лихо пели:

Пятьдесят тракторов!

Пятьдесят тракторов!

Тракторов, положим, было не пятьдесят, а всего пять на весь район. Слабосильные «феденьки-фордзоны» до того были изукрашены плакатами и бумажными цветами — железа не видно.

После всех ораторов я единым духом, зажмурившись, выпалила то ли свой собственный, то ли чужой стих:

Трах-трах-трах!

Керосином брызни.

Мужики на тракторах

Едут к новой жизни!

У моей мамы, стоявшей тут же на трибуне в кожаной распахнутой куртке, глаза стали как плошки. Для нее это был сюрприз.

А дома бабка-ехидница:

— Эх ты, «трах-тарабах»! И охота тебе нашу честную породу на весь район позорить. Уж коли сочинительство щекотит, так складывай припевки. Вот как я про тебя. — Расфуфырила свой атласный сарафан — утицей поплыла по кухне:

Мои ноги на дороге,

Голова в кусту.

Я у тятеньки, у маменьки

Дурак расту.

Чего надулась, как мышь на крупу? Садись чаевничать. Вон какие кокоры с морковью — румяные-преру-мяные. Даром что из серой муки...

Никак, я плачу? Ну не идиотка ли? Ведь запретила себе вспоминать. И опять...

Наконец-то был получен приказ о решительном наступлении двух фронтов: нашего, Западного, и Центрального. Соседи справа и слева после трехдневных непрерывных боев взломали вражеский промежуточный рубеж и продвинулись вперед. На карте-двухверстке это означало всего-навсего пять масштабных сантиметров, а в натуре — десять и местами чуть больше километров. Фланги выровнялись, и наш беспокойный узкий плацдарм «Чертов палец» утратил свое оперативное значение. Теперь линия двух фронтов от Витебска до Гомеля стала почти ровной, если смотреть на карту с севера на юг.

Как всегда, не располагая данными масштабной расстановки сил, мы тем не менее сознавали, что бои будут крайне жестокими. Мы знали, что, прозевав осеннее наступление наших войск в восточных районах Белоруссии, гитлеровское командование спохватилось и приняло все меры для удержания районов западных.

В полосе нашего предстоящего наступления — между Оршей и Могилевом — оборонительная линия противника самим Гитлером была наименована «Фатерляндом». Непосвященный может удивиться: ну не арийское ли нахальство — «Отечество»... на чужой земле! Однако это кодовое название было не случайным: Гитлер и его присные отчетливо сознавали, что сдача Западной Белоруссии для нас обеспечила бы войну уже на чужой территории. По приказу Гитлера города Орша, Могилев и Гомель были объявлены укрепрайонами чрезвычайной важности. По тому же приказу в этих гарнизонах не только каждый военнослужащий, но - даже самый мелкий чиновник захудалого учреждения «нового порядка» был обречен разделить любую судьбу войск переднего края. Аэродромы укрепрайонов буквально заполонила бомбардировочная авиация. По данным оперативной разведки и показаниям пленных нам было известно, что перед фронтом1 нашей части стоят две пехотные дивизии с танками и мотострелковая бригада СС. А против левого крыла фашисты сосредоточили целую танковую армию.

Оборонительный рубеж противника перед нами имел эшелонированную глубину от трех до семи километров— две полосы, по три линии сплошных траншей в каждой. Поэтому-то нам заранее и были приданы танки и небывалое количество артиллерии всех калибров. Однако даже и при такой мощной поддержке на легкий успех мы рассчитывать не могли.

У штабистов нашей дивизии и моего полка оказалось достаточно времени для тщательной разработки в деталях оперативного плана наступления. Было прикинуто, продумано и взвешено на весах тактической мудрости все до мелочей и в подробностях доведено до каждого низового командира в пределах его непосредственной боевой задачи.

Это должно было в натуре выглядеть так.

В восемь ноль-ноль — в течение сорока пяти минут — огневой шквал из двухсот стволов! Причем прицельно по переднему краю. На это время, во избежание поражения осколками своих снарядов, мы должны уйти в укрытия. И там же переждать десатиминутную паузу. Вне всякого сомнения, фашисты, по шаблону, при первом же залпе пушек отведут живую силу во вторую линию траншей. Поэтому, после паузы, предстоит повторный артудар опять по передку продолжительностью четверть часа.

И только после этого за огневым валом, перенесенным в глубину, пойдут танки с автоматчиками на броне. А за «тридцатьчетверками» — мы. Ближайшая наша задача: овладеть первой оборонительной полосой и развивать наступление на вторую, после чего в бой вступят резервы.

До начала артподготовки оставался целый час, но весь батальон уже был поднят «в ружье». И вот мы все, сколько нас тут есть, стоим в траншее в полной боевой готовности. Этот последний час тянется, как долгий год. В полном молчании. Оно не унылое,— торжественное. Неразговорчивы солдаты перед боем. Изредка словом-другим перекинутся командиры — и опять тишина: ни песни, ни,смеха, ни шутки. «Пошутил» только Соловей, молчание для которого равносильно пытке:

— Вот кокнут нас с Мишухой — и копец нашей бабушке...

Ишь ты философ-пророк,— возмущенно заворчал Мишка-ординарец,—чтоб тебя черт уволок...

Это что за похоронки?! Пулеметчица, дай-ка леща своему Санчо...

Даже сердясь, комбат Фома Фомич не может обойтись без шутки. Мне сейчас трудно угадать его настроение: внешне — невозмутим, а вот уверен ли — не знаю. Во всяком случае, бодрится: «За танками пойдем, как по. облаку...» Хорошо бы.

Здесь же, вместе с нами маячат три танкиста, присутствовавшие на последней оперативке. Бородатый их подполковник на правах старого знакомца дружески со мною здоровается и напоминает о танковых проходах.. Их три — по одному на каждую стрелковую роту. Они обозначены железными штырями, вбитыми в землю над бруствером, с белыми флажками на остриях. Значит, танки пойдут тремя колоннами. Обозначения пока не видны даже перед самым носом. Но это меня не беспокоит: проходы мы освободили заранее — мне пришлось передвинуть три пулемета. Танки нас не заденут: дорога для них свободна. И на нейтралке— полный оперативный простор: мин нет ни чужих, ни наших. Немцы не ставили, пытаясь наступать; мы не минировали, готовясь к тому же. Дивизионная разведка перед позициями противника обнаружила колючку в один ряд. Но ее не резали наши полковые саперы: танковые стальные траки проволоку сомнут, как паутину.

Меня несколько беспокоил бой в глубинке. Я трижды предупредила командиров взводов: «Не зевать!» Механик-водитель, даже тяжело раненный, не оставит подбитую машину под огнем, пока она на ходу: до предельного риска взрыва топлива и снарядов, на предельной скорости погонит ее в тыл. Тут уж танкисту будет не до проходов: «Пехота, не зевай!».

Мы теперь в полушубках и маскировочных белоснежных халатах-размахаях. Кожуха и щиты пулеметов побелены известью. Это меня тоже несколько тревожит: артподготовка до третьего слоя перемесит землю, и окажемся мы как белые вороны на свежей пахоте.

Старшина Нецветаев вполголоса высказал собственное соображение на этот счет:

— Непорочные одежды — не для нашего брата. Надолго ль собаке блин? Разве что из траншеи беленькими выскочим, а там...

Это верно. Как черти извозимся. А белые пулеметы на ходу можно будет подмаскировать теми же плащ-накидками.

В белых балахонах поверх снаряжения мы, вероятно, со стороны выглядим неуклюжими, как приземистые пни. Балахоны все одного размера. Я себя не вижу, а на других глядеть забавно. Богатырю Вахнову белая распашонка и пупка не прикрывает; Егор Мамочкин до смешного похож на цаплю в болоте; а Соловей ни дать ни взять — кургузый пингвин без жилетки.

Зато мои командиры взводов — сила! Ах, - форсуны: в отличие от всех прочих, маскхалаты перепоясаны офицерской амуницией с оружием, барашковые воротники полушубков выпростаны наружу. Красиво — ничего не скажешь. Но зачем?! До первого снайпера?.. Не дело. Обижаются, наверное, за излишнюю опеку: вот, дескать, чертова пигалица, придирается к каждой мелочи! Да, придираюсь. И буду придираться. Не из прихоти. По делу. А оно у нас суровое. К черту сантименты! Китайскими церемониями командира не воспитаешь. «Хочешь повелевать — научись подчиняться!» А наука эта непростая, хотя вполне посильная. Я-то ее с первых дней войны и до сих пор познаю —каждодневно, ежечасно. Мое непосредственное начальство меня тоже не лаской воспитывает: и подсказывает, и опекает, и шкуру заживо снимает. Вон как комбат Фома Фомич на оперативке долбанул — в краску вогнал и оправдаться не позволил. Ну и что? Проглотила как миленькая.

По мелочам? Как бы не так. Нет у нас мелочей, все по большому счету: и служба, и дружба, и война.

Не где-нибудь, не в прифронтовых тылах, а именно здесь, в нашей траншее, идет жестокая проверка на прочность характера. Мы все друг у друга на виду: тут не спрячешься, не словчишь, не солжешь в глаза. Мы ничего не прощаем ни себе, ни другим. Да и что значит нетребовательный командир-размазня? Кому он нужен? Как такому верить и доверять честь и жизнь?

Молодец наш дорогой комбатище! Со всего плеча выдал Парфенову за рукопашную свалку, а ведь они побратимы, да еще какие.

Ах вы романтики этакие! Сгорая от нетерпения, дни считали, на фронт рвались—подвиги совершать.

А тут романтика наизнанку — обыкновенная ратная работа: мокрые ноги, простуженные носы, хроническое бессонье и подчинение, подчинение и еще раз подчинение...

Нюхнули малость пороха и небось возомнили. А это только самое начало. Нет, еще малость повоюем по-настоящему, пуд соли вместе съедим, а уж тогда... Но и тогда вожжи не отпущу! И не надейтесь...

Солдаты курят всласть, затягиваясь торопливо и жадно. По привычке огоньки самокруток маскируют в кулаке, прикрывают рукавами маскхалатов. Кого они вспоминают перед боем? О чем думают? О смерти? Нет. И еще раз нет. Мы суеверны наоборот: кто-то должен погибнуть, но только «некто», неконкретный. Не Соловей, не Вахнов, не многодетный Мамочкин, не Забелло, не Сомочкин и уж конечно не я! Да без меня ничего же не будет! Главное — победы...

Вот так всю роту по пальцам перебери — хоронить заранее некого. Даже непутевый солдат Воробьев пусть живет, если... еще раз не струсит,

«В бою о смерти ни синь пороха не поминай! И близко к душе такую думку не подпущай! Оплошал — вспомнил, а она, косая, тут как тут и голову грешную с плеч...» — вот как наставлял своих подчиненных в Сибирском полку самый старый пулеметчик моего взвода— дед Бахвалов. Ах ты моя дорогая сибирская борода!.. Смерть его была мгновенной. Легкой. Потому что он о ней никогда не думал. Да и смерть ли это? Скорее — бессмертие. Разве я его когда-нибудь забуду? Да и не только я.

— Соловей, младшего сержанта Вахнова ко мне!Вот он, крамольник-ослушник, доставивший мне немало неприятных переживаний. Однако хорошо, что я в него поверила. Клад малец.

— Как дела, Иван?

— Как сажа бела, товарищ ротный. Не сумлевайтесь: дадим фрицам прикурить!

Возбужден? Хорохорится? Нет, не поза. Уверенность. Суеверная надежда на собственное бессмертие. Ишь ты: глазищи светятся, как у кота. И кажется мне, что я даже в темноте вижу, как улыбаются с лукавой хитрецой его большие растрескавшиеся губы; Ей-богу, авантюрист: дай волю —так и попрет на рожон. Без оглядки. Опять на танк набросится.

— Гляди, Иван, я тебе верю! Со смыслом действуй. Ну, давай лапу. Ни пуха..

К черту, извиняюсь. Мать честная, что ждать, что догонять — хрен редьки не слаще...

Товарищи офицеры! Время! Сверяем часы.— Комбат Фома Фомич, как близорукий, к самым глазам подносит свой трофейный хронометр и долго разглядывает стрелки светящегося циферблата. — Семь часов пятьдесят минут. В укрытия!

Приказ дублируют все командиры. Солдаты разбегаются по дзотам, скользя и спотыкаясь, подгоняют друг друга. Через пять минут траншею как ветром подмело.

Ну, дорогой мой старшина, до встречи... — Мы крепко обнимаемся и трижды целуемся со щеки на щеку. — В случае чего вы за меня...

Тьфу, тьфу, тьфу! — Василий Иванович, как верблюд, остервенело сплевывает. —- Соль — в глаза- Черное — в зубы...

Он опять меня трижды целует куда придется. Под кои шершавые губы попадается его правый глаз — влажный и соленый. Или это мне только показалось?..

Поздний рассвет подступает незаметно. Густо-лиловое безлунное небо бледнеет до сероватой синевы. Глазастые низкие звезды медленно уплывают в недосягаемую высь, мельчая и дробясь на крохотные алмазики, трепетно угасают в хрустальной стылости. Морозный воздух, не отравленный взрывами, чист и по-мирному звонок. Земля под легким белым покрывалом отдыхает, досматривая последний сон. Тишина!.. А через несколько минут... Неужели фрицы не подозревают? Тем хуже для них.

Семь часов пятьдесят две минуты. Мое боевое место по-прежнему в центре, при роте Самоварова. В просторном дзоте на позициях Кузнецова не только сесть,— встать негде. Здесь и его ребята, и стрелки с ближайших огневых точек.

Комбатов Мишка вызывает меня на КП — к телефону. Звонит Мария Васильевна. (Милая, вовремя, ничего не скажешь!) Она сбивчиво и торопливо говорит мне что-то очень доброе, что до меня сейчас просто не. доходит. Но я и так знаю: опять наказывает «воевать потише». И вдруг дошло: «Привет твоему комбату! Поцелуй его за меня...» Я чувствую, как у меня от изумления вспучиваются глаза: неужели?! Я не нахожу ответных слов. Просто гляжу на Фому Фомича, как баран на новые ворота. А он насторожился, как строевой конь,— понял, понял,— буквально вырывает из моих рук телефонную трубку и с нежностью, болью, тревогой выдыхает: «М-м-машенька!..» Но телефон уже молчит. Вихрастый телефонист сочувственно разводит руками: «Неслужебные разговоры, извиняюсь...»

— По поручению неких военнослужащих! — Я целую комбата в сухие, плотно сомкнутые губы. Фома хватает меня в клещи так, что трещат лопатки, трижды клюет в щеку холодным носом. И тут же деловито: «Держись рядом!»

Не ответив, я убегаю на свое место.

Последние мгновенья томительного ожидания отсчитывают не секундные стрелки,— наши сердца, слившиеся воедино в большой тревоге — одной на всех. Молчание становится невыносимым. Кузнецов не выдерживает: простуженным тенорком, с фальшинкой запевает любимую покойного Мити Шека:

Белоруссия родная!

Украина золотая!..

Солдаты, точно очнувшись от столбняка, обрадованно подхватывают:

Наше счастье молодое

Мы стальными штыками оградим...

Последняя разрядка. Это хорошо. Белоруссия! Богушевская МТС. Богушевск где-то за Оршей. Совсем недалеко — на карте и курвиметру разбежаться негде. А вот не дошел до родного крыльца... А мы не допели его песню. Бог войны сорвался с цепи...

С чем сравнить массированную артподготовку, которая даже на расстоянии в тридцать — пятьдесят километров воспринимается как недальняя гроза небывалой силы. А если вблизи? Рядом? 'С чем? С извержением вулкана? С землетрясением? С камнепадом?

Не знаю. Такого не испытала. Слепую разрушительную силу артогня из -двухсот стволов мало слышать — надо видеть. Осатанелый рев пушек, бесчинство озверевшего металла: пламя, смрадный дым, вздыбленные тучи развороченной земли, леденящие душу взрывы, стеклянный звон раскаленных осколков— все сливается в сплошной, непрерывный грохочущий вой.

Снаряды, идущие над головой, поют песню смерти каждый на свой лад: свистят, стонут, плывут с неторопливым смачным шелестом, проносятся с поросячьим визгом, катятся с сухим шорохом, с истошным завыванием. Музыка действительно адская. Все вместе со стороны это выглядит величественно, как стихийное бедствие: торжественно, зловеще-красиво и страшно, как в кино. Не за себя страшно (не по тебе бьют). Страшно вообще, как все противоестественное: смерть — против жизни.

Немыслимо, невозможно себе представить, что сейчас творится на вражеских позициях. Да, конечно, не каждый немец, стоящий перед нами,— фашист. Но пушки не разбирают ни «чистых», ни «нечистых». Зато паша совесть чиста — не мы этого хотели, и не нас осудит история.

И вот оно — возмездие. За все.

Девять часов десять минут. Пора!..

— По местам!

Наши танки уже перевалили траншею: с ревом и грохотом устремляются на рубеж атаки, ныряя в густую завесу черного дыма. Белые автоматчики висят на броне гроздьями. (За что только держатся и не падают?..)

Первым на бруствер вскидывает свое подбористое тело нетерпеливый Парфенов. Кричит, стоя наверху, во всю мощь:

Вперед! За Родину! — И, перевесившись вниз, протягивает мне руку. За вторую подхватывает комбат.

Ура! Вперед!

Даешь Оршу!..

Все отринулось, отошло. В сознании только одна мысль: не сбиться бы с направления... Где они, ориентиры? Да поможет нам ратное счастье!..