«Пусть победит сильнейший»

Пусть победит сильнейший (fb2) - Пусть победит сильнейший 419K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Маркович Раевский

Борис Раевский Пусть победит сильнейший

Рассказы

НОВЫЙ СТОРОЖ

Дядя Федя ушел на пенсию.

Всем нам было жаль расставаться со стариком. За многие годы он так сжился с нашим маленьким заводским стадионом, что, казалось, трудно даже представить зеленое футбольное поле и гаревые дорожки без него.

И жил он тут же, в небольшой комнатушке под трибуною.

Мы часто забегали к нему: то за футбольным мячом, то за волейбольной сеткой, то за секундомером, гранатами, копьем или диском.

Дядя Федя был сторожем и «смотрителем» нашего заводского стадиона. Он подготавливал беговые дорожки, весной приводил, как он говорил, «в божеский вид» футбольное поле, подстригал траву, красил известью штанги; разрыхлял и выравнивал песок в яме для прыжков; следил за чистотой и порядком — в общем, делал все, что требовалось.

Сам он называл себя «ответственным работником», потому что (тут старик неторопливо загибал узловатые пальцы на руке) рабочий день у него ненормированный, как, скажем, у министра, — это раз; за свой стадион он отвечает головой, как, к примеру, директор за свой завод, — это два; а в-третьих, без него тут был бы полный ералаш.

И вот четыре дня стадион без «хозяина». Мячи, сетки, копья, рулетки и секундомеры временно выдавала секретарь-машинистка из заводоуправления. Она деликатно брала гранату самыми кончиками тоненьких пальчиков и клала ее в ящик так осторожно, словно боялась, что граната взорвется.

В каморке под трибуной, раскаленной отвесными лучами солнца, было душно, как в бане, но машинистка всегда носила платье с длинными рукавами, чулки и туфли на тоненьком высоченном каблучке. Когда она приходила на работу и уходила домой, на земле от этих каблучков оставались два ряда глубоких ямок.

— Осиротел наш стадион, — печально вздохнул Генька, лежа в одних трусиках на скамейке, на самом верху трибуны.

Мы молча согласились с ним.

Генька очень любил загорать и уже к началу лета становился таким неестественно черным, что однажды школьники даже приняли его за члена африканской делегации, гостившей в то время в Ленинграде.

— Говорят, скоро новый сторож прикатит, — переворачиваясь на левый бок, сообщил Генька.

Он всегда узнавал все раньше других.

— Говорят, аж из-под Пскова старикашку выписали, — лениво продолжал Генька и легонько отстранил Бориса, чтобы тот головой не бросал тень ему на ноги. — В Ленинграде, видимо, специалиста не нашлось…

Генька на прошлой неделе получил сразу два повышения: стал токарем пятого разряда и прыгуном третьего. Теперь он очень зазнавался и считал, что токарь четвертого разряда — это не токарь, а на спортсменов-неразрядников вообще не обращал внимания.

Мы знали это и при случае подтрунивали над Генькой, но сейчас воздух был таким теплым и ветерок так чудесно обвевал тело, что все размякли и спорить не хотелось. Да к тому же мы любили дядю Федю, поэтому к его будущему заместителю — кто бы он ни был — заранее относились недоверчиво. Второго такого, как дядя Федя, не найдешь.

Но постепенно нам надоело ворчание Геньки. Даже самый невозмутимый из нашей компании — коренастый Витя Желтков — и тот не вытерпел.

— Что тебе покоя не дает старикан?! — сказал он Геньке. — Еще в глаза не видал, а уже прицепился…

Время было раннее. День будний. На стадионе, кроме нас пятерых — никого. Только несколько мальчишек на футбольном поле упрямо забивали мяч в одни ворота. Мы работали в вечернюю смену и уже с утра пропадали на стадионе.

Занятия нашей заводской легкоатлетической секции проводились два раза в неделю, но в эти чудесные летние деньки мы пользовались каждым свободным часом для добавочной самостоятельной тренировки. Наши тоненькие тетрадочки — «дневники самоконтроля», которые мы недавно завели по совету инструктора и аккуратно вписывали в них все свои тренировки, — уже кончались, а Желтков залез даже на обложку.

— Приедет какой-нибудь старый глухарь, — ворчал Генька, переворачиваясь на другой бок. — В спорте ни бе, ни ме, ни кукареку. Он в деревне, наверно, гусей пас, а тут ему стадион доверяют…

— Смотрите! — перебил Геньку Борис Кулешов, самый авторитетный в нашей пятерке друзей.

Отличный револьверщик, чемпион завода по прыжкам, он был, в противоположность Геньке, застенчивым, как девушка, и то и дело в самые неподходящие моменты густо краснел, что очень огорчало его.

Все приподняли головы со скамеек.

По футбольному полю неторопливо шел маленький, щупленький старичок, с лицом буро-красным, как кирпич, и длинными, вислыми усами. Он был, несмотря на жару, в черном, наглухо застегнутом пиджаке, в картузе и сапогах. За стариком плелся высокий парень, неся в одной руке огромный деревянный не то чемодан, не то сундук, а в другой узел, из которого выглядывала полосатая перина.

— Похоже, дядя Федя номер два прибыл, — сказал Борис.

Старик, никого не спрашивая, уверенно направился к трибуне, словно хорошо знал, куда надо идти, и вошел в комнатушку. Парень остался у дверей и сел на свой сундук-чемодан.

Он молчал и не глядел на нас. Мы тоже не заговаривали с ним. Так прошло с полчаса. Потом со склада вдруг радостно выпорхнула секретарь-машинистка и быстро-быстро засеменила к выходу со стадиона. Ее каблучки-гвоздики так и мелькали, но ямок на этот раз почти не оставляли.

Старичок что-то крикнул парню, и тот втащил багаж под трибуну.

Вскоре мы спустились на поле, посидели в тени и стали разминаться.

Никто из нас не заметил, как старик вышел из своей комнатки. Он ходил по футбольному полю, внимательно оглядывая его, потом перешел на волейбольную площадку, взял лопату и стал копошиться возле столба. Мы еще позавчера обнаружили, что этот столб качается.

— Хозяйственный старец! — сказал Борис.

Генька сделал вид, будто не слышал его слов, и перешел с беговой дорожки к яме для прыжков. Прыжки шли у Геньки лучше бега, поэтому он всегда старался побыстрее перебраться к планке.

Мы поставили для начала метр сорок, прыгнули по разу и подняли планку на пять сантиметров. Все снова прыгнули. Планку еще подняли. Приземистый, коренастый Витя Желтков трижды пытался взять новую высоту — и все три раза неудачно.

— Слабоват, Белок, — сказал Генька. — Не дорос!

— Разбег слишком длинный, — раздался вдруг чей-то спокойный голос.

Мы оглянулись.

На траве, недалеко от нас, сидел, подвернув ноги по-турецки, тот парень, который недавно нес багаж деда, и неторопливо щелкал семечки. На нем была белая косоворотка, вышитая «крестиком», и широкие брюки-клеш.

Разбег у Желткова и впрямь длинноват. Но с какой стати этот парень вмешивается не в свое дело? Генька насмешливо оглядел его и небрежно заметил:

— Между прочим, гражданин, на стадионе семечки не лузгают. Мусорить запрещено. Это у вас, в Пскове, вероятно, такие порядочки.

— А я и не мусорю, — спокойно ответил парень.

Действительно, шелухи около него не валялось. Парень складывал ее в карман.

Генька не нашелся, что возразить, и со злости потребовал, чтобы поставили сразу метр шестьдесят. Прыгнул, но сбил планку.

— Разбег короткий, — спокойно сообщил парень, продолжая громко щелкать семечки.

— Вот мастер! То у него слишком длинный разбег, то слишком короткий, — ядовито сказал Генька.

Наш инструктор уже не раз советовал ему удлинить разбег на четыре шага. Парень был прав, и именно поэтому Генька злился.

— А может, вы сами, маэстро, изволите прыгнуть?! Покажите высокий класс, — усмехнулся Генька, — поучите нас, дураков.

Приезжий парень промолчал. Мне показалось, что он даже покраснел.

«Не умеет прыгать, — догадался я, — а конфузиться не хочет».

Генька торжествующе гмыкнул, мы спустили планку пониже и снова стали тренироваться. Вскоре подошел сторож. Встал возле парня, положил лопату, достал из-за голенища газету, аккуратно оторвал квадратик и, свернув папиросу с палец толщиной, задымил едким, крепким самосадом. Его маленькие живые глазки, окруженные густой сетью морщин, внимательно следили за прыгунами.

Вот Генька почти было взял метр шестьдесят, но, уже перейдя планку, сбил ее рукой.

— Эх, — с досадой крякнул старик. — Группировочка[1], милый, слабовата…

Генька выпучил глаза и развел руками.

— «Группировочка», — передразнил он. — Сперва хлопец надоедал, а теперь и дед туда же…

Генька отвернулся, сел на траву и снял туфли, словно туда попал песок. Но сколько он их ни тряс, песок не сыпался.

Вскоре сторож ушел, и Генька снова прицепился к незнакомому парню.

— Тоже мне «теоретики», — ехидно бормотал он. — А самим на метр от земли не оторваться!

Парень молчал.

— Ну, чего пристал к человеку?! — вступились мы. — Ну, не умеет прыгать… А ты вот, например, не умеешь копье бросать… Не задавайся!

Однако парень вдруг перестал щелкать семечки и, ни слова не говоря, начал снимать брюки. Генька продолжал подзадоривать его, пока парень не стянул косоворотку и не остался в одних трусах.

— Поставьте для начала метр сорок, — благородно скомандовал Генька. — Пусть гражданин разомнется.

Мальчишки-футболисты, собравшиеся на шум, быстро спустили рейку. Генька сам первый разбежался и легко взял высоту.

— Пропускаю, — сказал парень, не трогаясь о места.

Мы переглянулись, а мальчишки с радостным визгом подняли планку.

Генька снова перемахнул через нее.

— Пропускаю, — невозмутимо повторил парень.

— Ах, так! Ставьте тогда сразу метр шестьдесят, — приказал Генька.

Ребятишки задрали планку еще выше. Теперь они уже свободно проходили под нею, не наклоняя головы.

Генька долго примерялся, приседал, подпрыгивал на месте, потом наконец разбежался и взял высоту.

— Чистая работа! — спокойно сказал парень.

Помолчал и прибавил:

— Я пропускаю!

Тут уж Генька не выдержал. Пропускает метр шестьдесят?! Подумаешь, мастер спорта выискался! Знаем мы таких: будет бахвалиться, пропускать да пропускать, а потом не возьмет высоты и так и не узнаешь, может ли он хотя бы метр сорок прыгнуть.

Ребятишки быстро поставили метр шестьдесят два. Мы удивленно переглядывались.

Генька снова разбежался, но сбил рейку. Он хотел попытаться еще раз, но потом плюнул и сел на траву, — Генька знал: метр шестьдесят два ему все равно не взять.

Настал черед незнакомца.

Он несколько раз подпрыгнул на месте и стал поочередно вскидывать вверх то правую, то левую ногу, задирая их к самой голове.

Мы с любопытством следили за ним.

Закончив разминку, парень подошел к планке, которая висела в воздухе на уровне его лба, молча поднял ее еще на три сантиметра, аккуратно отсчитал одиннадцать шагов и провел босой ногой черту на земле. Он встал на черту, опустил голову на грудь, сосредоточиваясь перед прыжком, потом вдруг выпрямился и рванулся вперед.

Парень стремительно взмыл в воздух, поравнялся с планкой, на миг замер — казалось, прыгун не дотянется, не перейдет планку, — но он сделал еще одно движение, словно отталкиваясь от самого воздуха, и распластался над перекладиной. Мгновение висел над рейкой и мягко приземлился в яме с песком.

Мы чуть не ахнули: не ожидали от него такой прыти.

Даже Генька покрутил головой от восхищения, а мальчишки прямо глаз не сводили с парня. Мы окружили его, расспрашивали, кто он и откуда. Оказалось, Генька не наврал: парень действительно пскович. Приехал вместе с дедом: тот будет работать на стадионе, а парень поступает в Технологический. Правда, Генька, как всегда, немного преувеличил: ни деда, ни парня никто не «выписывал», приехали они сами.

— Чего тут у вас стряслося? — услышали мы встревоженный голос сторожа.

Очевидно, его привлек шум.

— Ничего, дедушка, не случилось, — успокоил старика Борис. — Ну и внук у вас! Отличный прыгун! Метр шестьдесят пять взял…

— Как? — нахмурился старик. — Метр шестьдесят пять?

Он грозно посмотрел на внука, а тот виновато развел руками, пытаясь что-то объяснить.

Но дед не слушал. Подошел к планке, кряхтя, встал на цыпочки и сам поднял ее еще на четыре сантиметра.

— Прыгай! — сурово скомандовал старик.

Мы замерли. Сто шестьдесят девять! Неужели возьмет?!

Парень снова отмерил одиннадцать шагов, снова наклонил голову, сосредоточиваясь, и помчался к планке. Тело его повисло над перекладиной и ловко перекатилось через нее.

— Здорово! — в один голос крикнули мы.

— Вот теперь результат соответствует, — улыбаясь, сказал старик, взял лопату и ушел вместе с внуком.

Через несколько минут мы увидели: парень в одних трусиках лежит на трибуне, читает книгу и что-то аккуратно выписывает в толстую тетрадь с клеенчатым переплетом.

Мы перешли в сектор для метаний. Борис сбегал к старику, принес три диска и три длинных полированных копья с веревочными обмотками.

— А старец, честное слово, неплохой, — радостно сообщил Борис. — Сидит в каморке, волейбольную сетку латает…

Мы стали по очереди метать копье. Я не люблю этого дела. С виду все просто, а метнуть по-настоящему здорово тяжело. Требуется техника, да еще какая!

Я разбежался и пустил копье. Оно полетело, неуклюже вихляя в воздухе, и воткнулось в землю неподалеку от меня.

— Скрестный шаг[2] вялый, — тотчас услышал я скрипучий старческий голос. — Разморился на жаре-то, милай…

Я обернулся. Дед, стоя за моей спиной, неодобрительно покачивал головой.

— А вы, дедушка, откуда знаете о скрестном шаге? — удивился я.

— Старики, милай, многое знают… — неопределенно ответил сторож и ушел.

— Ишь академик, — гмыкнул Генька. — Но, между прочим, все-таки непонятно — откуда старичку известны всякие скрестные шаги и группировки?

Мы переглянулись. В самом деле, странно.

С каждым днем мы все больше убеждались в разносторонних познаниях нашего нового сторожа. То он высказывал футболистам свое мнение о системе «трех защитников» и ее преимуществах по отношению к игре «пять в линию», то, щурясь, следил за бегунами и вдруг заявлял, что у одного слабое дыхание, а у другого не отработан старт. И, что самое поразительное, замечания старика всегда были очень точными и попадали, как говорится, не в бровь, а в глаз.

Не раз приставали мы к нему с вопросом: откуда он так разбирается в спорте? Дед или отмалчивался, усмехаясь в усы, или отделывался прибаутками: «Чем старее, тем умнее», «Старый ворон даром не каркнет».

Однако вскоре все выяснилось.

Однажды старик заявил Геньке, бросавшему копье, что тот слишком высоко задирает наконечник.

— А ты, дед, хоть раз в жизни метал копье? Это тебе не рюхи палкой вышибать… — ехидно возразил Генька.

Обычно спокойный, старик вдруг не на шутку рассердился.

— Не рюхи, мил человек, а городки, — строго поправил он. — Пора знать-то! Игра, между прочим, очень прекрасная. Приехал бы на мой стадион, — узрел бы классных городошников…

— Это на какой такой «твой» стадион? — удивился Генька. — В деревне, что ли?

— В райцентре, — сказал старик. — У нас, милай, такой стадион, что ой-ой! Гаревая дорожка получше вашей. И спортсмены — к примеру, прыгуны — не чета тебе… У нас, коли любопытствуешь, сам Ручкин был…

Ручкин? Мы все насторожились. Чемпион СССР?

— Понятно, — усмехнулся Генька. — Видимо, Ручкин у вас там на даче отдыхал…

— Ничего тебе, мил человек, не понятно. На даче отдыхал! Ручкин на нашем стадионе прыгал и, между прочим, планку не сбивал, как некоторые, хотя стояло тогда два метра два сантиметра.

Старик сердито отдувался, и усы его грозно топорщились.

Мы незаметно оттерли Геньку на задний план и стали осторожно расспрашивать деда.

— У нас в районном центре стадион что надо, — говорил старик, глубоко затягиваясь своим ядовитым самосадом. — Я там шесть лет стадионом заведовал.

— Заведовал? — переспросил Борис и тотчас покраснел.

— Сторожем был, — негромко пояснил внук.

Мы не заметили, как он подошел.

— Ясно, сторожем, — рассердился дед. — Не директором же!

Он замолчал, а внук, улыбаясь, сказал:

— Дед — заядлый болельщик. И меня к спорту приохотил. Он в молодости, давным-давно, еще до революции, здорово бегал. Техники, конечно, никакой, но вынослив был, прямо как братья Знаменские!

Пробежит утром от своей деревни до Пскова — а это без малого одиннадцать верст! — день поработает, а вечером обратно несется на своих двоих. Неплохие прогулочки!

И вот как-то летом приехал к помещику Лызлову погостить сын — студент из Петербурга. Сыночек-то считал себя неплохим стайером. Каждый день тренировался. А дед возьми и побеги однажды рядом с ним. Верст через шесть студентик стал сдавать, а потом и вовсе отстал.

Потащил этот студент деда в Петербург. Щегольнуть хотел: я, мол, открыл новую «звезду», самородок. Ведь в те годы в России мало кто бегал на длинные дистанции. Уговорил он деда участвовать в каких-то соревнованиях — дед там сразу второе место занял и серебряный жетон получил. Это, учтите, почти без тренировки.

Ну, а потом вернулся дед в деревню, спрятал жетон в сундучок, и все пошло по-прежнему. Студент в Париж укатил. А тут и война империалистическая… Деду, конечно, уже не до бега. Так и кончилась его карьера.

А в старости стал он сторожем на стадионе. Сперва не очень увлекался спортом, а потом пристрастился. На все тренировки являлся: сядет в стороне и присматривается. Инструктор заметил это и взял его в работу: то попросит махнуть флажком на старте, то щелкнуть секундомером на финише. Постепенно дед и сам вроде инструктора стал.

А наши футболисты ни одного матча без деда не начинали. Специально на самом лучшем месте стул для него ставили. Судья-то у нас оказался не очень опытным. А на поле часто конфликты. Как кончится игра, футболисты сразу к деду. Решай, кто прав.

Ребята разгорячатся, шумят, а дед скажет — и точка. Слушались его беспрекословно, как какого-нибудь судью всесоюзной категории.

— А ты, дедушка, сам-то спортом не занимаешься? — пошутил Генька. — Признавайся: наверно, гоняешь мяч?

Мы засмеялись. Невозможно было даже представить старика в трусах и майке в роли нападающего или защитника на футбольном поле.

— Угадал! — вдруг неожиданно для нас подтвердил старик. — Я спортсмен!

— Неужели и вправду футболист? — прыснул Генька.

— Нет, не футболист, конечно. Но спортсмен! — старик хитро улыбнулся. — Рыбалку я очень уважаю. Прежде бреднем ловил. А теперь интересуюсь спиннингом…

Дед легко и чисто произнес это трудное слово.

Когда старик ушел, мы еще долго говорили о нем.

— Теперь снова оживет наш стадион, — радовался Борис. — Крепкий хозяин пришел.

— Подходящий старикан, — согласился Генька. — С таким жить можно!

ЛОВУШКА

Двери просторного кабинета — стеклянные. Цельнолитые массивные плиты. Это — старческая прихоть основателя клуба, маркиза де Пласси. В те годы, когда строилось здание, стеклянные двери были еще в диковинку.

Вот уже больше часа эти тяжелые прозрачные двери были заперты изнутри. И каждый проходящий мог видеть, как в кабинете о чем-то говорят четверо мужчин. Видеть, но не слышать. Как в немом кино.

Впрочем, мимо никто не проходил. Вероятно, сейчас во всем доме, кроме этих четверых, никого.

Руководитель клуба — Жюль Дюваль, хмурый, желчный, нервно ходил из угла в угол. Остальные трое, сидя в креслах, поворачивали головы вслед «хозяину». Это были тренер и два известных велогонщика — Лансье и Лерок.

«Хозяину» сегодня все не нравилось. Он сам собрал эту троицу у себя в кабинете, чтобы совместно выработать план действий, но все предложения гонщиков и тренера Дюваль браковал. Браковал тут же, решительно, даже не выслушав до конца.

Положение было тяжелым. Требовалось найти выход. Умный. Надежный. И притом сегодня же.

Завтра состоится самое ответственное состязание сезона — «полусотка»[3].

Победитель поедет в составе бельгийской команды на олимпийские игры.

Конечно, это почетное право должен завоевать член солидного, уважаемого клуба «Виктуар», основанного еще сорок шесть лет назад маркизом де Пласси. Только так!

Уже была назначена судейская коллегия, проведена жеребьевка, а Дюваль все еще не знал, что предпринять. Проклятье!

Ясно одно: Анри Вессада, из клуба «Ан аван», необходимо обезвредить. Этот докер, так неожиданно появившийся на спортивной дорожке, в прошлом году чуть не стал чемпионом Антверпена. К счастью, перед самым финишем у него лопнула цепь.

А в недавней гонке он показал такое время, что даже чемпион города Эмиль Лансье только растерянно пощипывал тонкие усики.

— Битое стекло… — осторожно сказал тренер. — Поперек шоссе… Справа, у самой обочины, оставим узкий проход для наших… Вессад проколет трубку.

— Грубо! — не останавливаясь, отрубил Дюваль. — Грубо и примитивно! Нынче, дорогой, не тридцатый год!

Все снова задумались.

— Кроссинг![4] — решительно предложил Лансье. — Пусть кто-нибудь «случайно»… Совершенно «случайно»…

— Как у вас, молодой человек, все просто! — раздраженно откликнулся Дюваль. — Я всегда утверждал: у гонщиков ноги работают гораздо лучше головы. Сбить любимца портовиков на глазах многотысячной толпы! Думаете, зрители не поймут?

Лансье промолчал. Дюваль взбешен, — в таких случаях лучше молчать.

Он вынул из бокового кармана пиджака маленькую пилку. Шлифовал ногти, почти не слушая гневных речей Дюваля.

Неожиданно у Лансье зародилась интересная мысль.

А что, идейка, честное слово, стоящая! Тонкая, как раз то, чего требует Дюваль. И вдобавок, она весьма не понравится Лероку. Это хорошо.

У Эмиля Лансье были старые счеты с Лероком. Всего два года назад Лерок считался «первым колесом» Антверпена. Правда, сейчас звание чемпиона носил Лансье, но от Лерока всегда можно ждать сюрпризов. Да… Хорошо бы вывести из гонки сразу и Вессада, и Лерока.

— Есть предложение, — перебил Дюваля Лансье.

Он сказал это негромко, но внушительно.

«Хозяин» остановился, прервав речь на полуслове.

— Есть идейка, — скромно повторил Лансье, не переставая шлифовать ногти. — Надо вывести из строя Вессада. Не так ли? И сделать это тонко, без возможных впоследствии разоблачений. Не так ли?

— Так, так! Да не тяните, — горячился Дюваль. — Выкладывайте вашу очередную чепуху. И покороче!

— И вот я предлагаю… — Лансье теперь чувствовал себя хозяином положения и не торопился. — Старт будет раздельным. Вессад вытащил третий номер. Не так ли? И вот один из нас — ну, скажем, Лерок (он идет четвертым) — прямо со старта берет предельную скорость. Спурт за спуртом…[5] Обходит всех и ведет гонку…

— Но тогда он вскоре выдохнется! — сердито закричал Дюваль.

— Обязательно выдохнется, — спокойно подтвердил Лансье. — Продержится километров десять-пятнадцать и сойдет с дистанции…

— Ничего не понимаю! — развел руками «хозяин».

— Конечно, вам не понять: вы ведь никогда в жизни не сидели в седле, — позволил себе съехидничать Лансье. — А вот наш уважаемый тренер уже, наверно, догадывается, в чем соль…

Тот кивнул головой.

— Итак, Лерок прямо со старта мчится сломя голову, как безумец. Через десять-пятнадцать километров от него пар идет столбом, и он валится набок…

— Но к чему это? — снова закричал Дюваль и посмотрел на Лерока.

Тот сидел взъерошенный, и глаза его сверкали. Видно было: ему стоит немалых усилий сдержать себя, дослушать друга до конца.

— К чему? — переспросил Лансье. — А вот к чему! Вы знаете: Вессад непременно хочет занять первое место. Увидев впереди себя Лерока, докер обязательно потянется за ним. Лерок еще нажмет, Вессад — тоже, Лерок спуртует, Вессад — тоже. Лерок вертит изо всех сил, словно за ним гонится стая бешеных шакалов. Вессад не желает отставать…

Предположим, к пятнадцатому километру Лерок окончательно выдыхается и сходит. А Вессад, измочаленный бесконечными спуртами, вынужден идти дальше. Но впереди еще тридцать пять километров! Тут-то другой, сильный и свежий, гонщик спокойно достает Вессада и обходит.

Лансье перестал подпиливать ногти и торжествующе поглядел на Дюваля. Тот вопросительно посмотрел на тренера.

— Блестяще! — кивнул тренер.

— Да, ловко, — согласился Дюваль. — Только… А что, если «милый» докер не погонится за Лероком?

— Невозможно, — холодно и уверенно заявил Лансье. — Вы представляете: новый талант, звезда портовиков — и вдруг уже на самом старте так сильно отстает от лидера. И кто? Анри Вессад! — Лансье усмехнулся. — Это же не парень — бомба! Вулкан! Гейзер! Притом учтите, — Лансье снова усмехнулся, — Вессаду и в голову не придет, что его умышленно режут. Он знает — Лерок сильный гонщик, один из главных претендентов на первое место. Вессад обязательно захочет достать его.

— Блестяще! — повторил тренер.

— Простите, простите! — возбужденно перебил Лерок. — Как же так?

Он вскочил и зло оглядел всех.

— Значит, я должен сойти с дистанции? Ловко! Мне ясны штучки Лансье. Я выбываю, Вессад — выдыхается, а Лансье завоевывает первенство… моими ногами! Не хочу я сходить!

— Ты не хочешь? — Дюваль подошел вплотную к длинному Лероку и, закинув голову, посмотрел ему в глаза. — Ты не хочешь? А кто должен мне семь тысяч франков? А?

Лерок притих.

Потом он опять вскочил и крикнул:

— А почему не наоборот?! Пусть Лансье сам мчится как ошалелый! А я потом обойду Вессада.

— Не забывайся! — перебил Дюваль. — Лансье, а не ты, чемпион города. У него больше шансов обогнать этого черта.

* * *

Гладкая, будто прилизанная, серая лента шоссе убегала вдаль. Она сверкала, как ледяная, и чуть-чуть отливала синевой.

У горизонта шоссе поворачивало, описывало пятикилометровый круг и вновь возвращалось к тому месту, где высились две большие дощатые, крашенные в зеленый цвет трибуны.

Мальчишкам, занявшим выгодные наблюдательные посты на вершинах деревьев, шоссе казалось похожим на длинный узкий ремешок. Он был застегнут, и пряжкой служили трибуны, забитые до отказа зрителями.

Болельщики, не уместившиеся на них, вытянулись двумя длинными шпалерами вдоль всего шоссе.

Возле трибун, около линии старта, стояли гонщики: четверо в голубых фуфайках — из клуба «Виктуар», трое — в черных рубашках и черных трусах — докеры, остальные — в зеленой, желтой, синей форме.

Оркестр непрерывно исполнял марши и гимны. Торопливо делали записи корреспонденты, толпились фоторепортеры, тут же стоял грузовик с нацеленным на шоссе киноаппаратом.

Анри Вессад, крановщик плавучего крана, сухощавый, высокий, чуть сутуловатый, с изрытым оспинами лицом, старался казаться спокойным, но это ему плохо удавалось.

Перед стартом все гонщики волнуются. Многих даже бьет озноб. Горячему, вспыльчивому Вессаду особенно трудно было сохранить душевное равновесие.

Ночью он ворочался в постели, что-то шептал во сне. На гонку явился взвинченный, напряженный, с лихорадочно блестящими глазами.

…Диктор вызвал участников на старт.

Первым ушел один из «зеленых» гонщиков, потом Лансье. Через пятнадцать секунд в погоню за ним должен был ринуться Вессад, потом, еще через пятнадцать, — Лерок, потом остальные.

Вессад сел в седло, шипы его туфель плотно вошли в отверстия педалей. Он закрепил туклипсы и, опираясь левой рукой о плечо «толкача», напряженно ждал.

Сигнал!

«Толкач» сильно послал машину, и Вессад помчался по асфальту. Плавно и сильно вращал он педали, низко склонившись к машине. Спина изогнута, голова опущена к рулю, корпус не шевелится, словно окаменел. Только ноги быстро и непрерывно двигались: казалось, они работают независимо от всего тела.

Машина шла хорошо, без малейшего качания. Заднее и переднее колесо двигались точно по одной прямой. В этом секрет скорости.

Неистовый шум охватил толпу уже на старте. Мужчины и женщины, пожалуй, даже особенно женщины, кричали, свистели, размахивали руками, шляпами, платками.

Чуть не у самого носа Вессада вдруг что-то мелькнуло, и в небо взмыл, возбужденно гулькая, рассекая крыльями воздух, белый трепетный голубок.

На третьем километре и до того шумная толпа внезапно дико взвыла. Вессад почувствовал: сзади что-то происходит. Что-то тревожное, угрожающее.

Так взрывается в едином выкрике стадион, когда форвард, ловко обойдя защитников, вдруг выходит один на один с вратарем. Так вскрикивают трибуны, когда боксер падает на брезент и судья открывает счет…

Солнце было в этот момент сзади. Справа от себя Анри Вессад увидел черную тень. Она медленно и грозно наползала из-за спины, упрямо выдвигаясь все дальше и дальше. Уже было хорошо слышно глухое шуршанье чужих шин.

Еще через несколько секунд мимо Вессада промчался Лерок. Привстав с седла, он всей тяжестью тела неистово рвал педали.

Казалось, вся цепочка велосипедистов стоит на месте, вхолостую вращая колеса, и только один Лерок мчится по асфальту.

— Анри! Достань его, Анри! — заорал кто-то.

«Шалишь! Не уйдешь!» — с непонятной радостью подумал Вессад.

В нем уже вспыхнул острый, хмельной азарт. Увеличив скорость, он без особого напряжения стал медленно, упрямо приближаться к Лероку.

Но тот, подпустив его почти вплотную, вдруг снова приподнялся над седлом и стремительно рванулся вперед. Он мчался все быстрее и уже обошел не только Вессада, но и Лансье.

— Анри! — снова взревели болельщики.

— Нажми!

— Работай, парень!

Крики зрителей словно подхлестнули Вессада. Он стиснул зубы и стал еще сильнее вращать педали. Очень хотелось приподняться с седла и мощным рывком достать Лерока. Но Анри сдержал себя.

«И так достану!»

Машина шла быстро и накатисто.

«Достану! И так достану!»

И все-таки, незаметно для себя, Анри увеличивал и увеличивал скорость.

Но догнать Лерока не удалось: тот снова сделал сильный рывок и теперь оказался лидером гонки.

«Как в пятнашки! — мелькнуло у Анри. — Да, пятнашки. Или кошки-мышки!»

Анри уже злился. Он чувствовал — теряет равновесие. Горячая волна крови хлестнула в голову, на миг ослепив его.

У Вессада, как и у большинства гонщиков, не было секундомера на руле. Но и без секундомера он видел — идет быстрее намеченного. Гораздо быстрее.

А Лерок еще усилил темп…

Ах, так!

Вессад резко нажал на педали.

«Врешь! Достану!»

Лерок мчался стремительно. Он стал словно бы невесомым. Будто парил над шоссе. Но Анри чувствовал: он все-таки приближается к сопернику.

Первая тоненькая медленная струйка пота затекла ему в глаз, соленый вкус появился на губах.

«Сумасшедший! — в ярости подумал Анри. — Ведь не пять километров идешь. Пятьдесят! Надо сбавить… Сбавить…»

Но ноги Вессада, сухие мускулистые ноги гонщика, нервы и сердце, каждая клеточка его сильного тренированного тела не желали слушаться, сами рвались вперед, стремясь достать соперника.

— Нажми! — вопили болельщики.

— Анри!

Теперь он шел четвертым. Перед ним маячила широкая спина Лансье, обтянутая голубой рубашкой. Спокойно и методично, хорошо используя накат, Вессад обошел соперника.

Мелькнули трибуны. Кончился первый круг.

На седьмом километре Вессад обогнал и другого противника, первым взявшего старт.

Но впереди была еще одна спина — узкая, с резко торчащими острыми лопатками, голубая спина Лерока. Вессаду казалось: она закрывает ему путь, он ничего не видит из-за нее.

Это рефлекс гонщика. Впереди спина — значит, надо ее обойти. Тело еще не испытывало утомления. Оно рвалось вперед.

«Но нельзя же… Нельзя! А отставать можно? Отставать — это хорошо?»

Мысли путались у Анри. В виске оглушительно билась жилка. Он никак не мог сосредоточиться.

«Как же? Догонять? Нет?»

Вессад заставил себя оторвать глаза от голубой спины.

Только не горячиться!

— Анри! — кричали болельщики. — Ан аван!

«Ан аван» — так называется его клуб. Это значит — вперед!

И снова мелькало асфальтированное шоссе и тесные шеренги болельщиков. Они ограждали дорогу так плотно — Вессад даже не видел, что вокруг — золотистое поле, зеленый луг или черная земля. Мчался словно в живом коридоре.

Голубая спина была далеко. Просвет между Лероком и Вессадом все увеличивался.

— Спокойно, спокойно, — твердил Вессад.

Но спокойствия не было.

Лерок… Он же не дурак. И не новичок. Идет таким бешеным темпом и не боится выдохнуться. Значит, приготовил какой-то сюрприз.

Нажать, что ли? Достать? Пока не поздно?

Снова мелькнули трибуны. Кончился второй круг.

Лерок уже сильно оторвался от докера. Казалось, сухопарый «голубой» гонщик идет теперь последним: намного обогнав всех, он пристал к хвосту цепочки велосипедистов. Вессад был даже рад этому. Теперь хоть впереди не маячила голубая спина, не трепала ему нервы.

Шел уже двенадцатый километр. А Лерок по-прежнему яростно крутил педали. Бедра его постепенно наливались свинцом. Воздух сделался тяжелым и плотным, как вода. Он давил на плечи, голову, ноги, руки. Вспарывать воздушную стену стало неимоверно трудно. И главное — дыхание сбилось от бесконечных спуртов…

Лерок чувствовал: ему уже долго не протянуть, но ни Вессад, ни зрители не знали этого.

И Лерок решил еще раз, последний раз, попробовать…

Ведь Дюваль обещал, если все хорошо пройдет, не скупиться…

На четырнадцатом километре толпа вдруг снова разразилась неистовым криком. Лерок, примкнув к хвосту цепочки велосипедистов, обошел «желтого» гонщика и продолжал яростно рвать педали.

Вскоре толпа опять восторженно закричала: Лерок, собрав остаток сил, эффектно «съел» еще одного противника.

Зрители ревели, не смолкая ни на секунду.

— Анри! — кричали портовики.

— Лерок! — радостно орали другие болельщики.

— Анри!

— Лерок!

Кто-то раз за разом палил в небо из пистолета. Кто-то остервенело дубасил по медной тарелке. Кто-то вертел над головой оглушительную трещотку.

«А может, достать? Сейчас, пока еще есть шанс, — тревожился Анри. — Или… Нет… Не поддаваться…»

Сдерживая ярость, он шел методично и упрямо, стараясь не замечать далеко оторвавшегося противника.

Дюваль был взбешен. Кончался уже третий круг. Скоро Лерок выдохнется, и тогда…

В растерянности метался Дюваль около шоссе.

И вдруг его осенило.

Собрав вокруг себя нескольких друзей, он придвинулся вплотную к асфальту и вместе с ними, скандируя каждый слог, стал кричать, приставив к губам металлический рупор:

— Жми, Вес-сад! Жми, Вес-сад! Жми!

Дюваль рассчитал правильно.

Его крик мгновенно подхватили рабочие, моряки, студенты, искренне желавшие победы молодому докеру.

И вскоре уже многотысячная толпа хором кричала:

— Жми, Вес-сад! Жми, Ан-ри! Жми! Жми! Жми!

А Вессад стискивал зубы. Нет! Нет! Нет! Впереди еще тридцать пять километров.

— Не тушуйся, Анри!

— Работай! — кричали одни.

— Ан аван!

А другие, в пылу азарта, забыв все на свете, остервенело вопили:

— Сопляк!

— Лентяй!

— Эй, проснись! Крути!

Болельщики, как и дети, народ жестокий. Они не прощают неудач.

Некоторые недавние поклонники теперь, казалось, готовы были отдубасить Анри.

— Тюфяк! — орали они.

— Ножками, двигай ножками, мальчик!

— Не забудь: ты в седле, не в кровати!

Но большинство зрителей по-прежнему громогласным хором скандировало:

— Жми, Ан-ри! Жми, Вес-сад! Жми!

Четыре минуты подряд, не смолкая ни на миг, ревела, выла, стонала, свистела, орала толпа.

Вессад слышал один лишь слитный, многоголосый рев. Мчался, как в грохочущем туннеле.

Этот рев давил на него, прижимал к рулю. Вессаду казалось, — он держится из последних сил. Еще немного — и он сорвется, в остервенелой ярости бросится за Лероком.

Четыре минуты орала толпа.

И вдруг крик резко оборвался, будто кто-то выключил репродуктор.

И сразу Анри почувствовал: что-то случилось.

Казалось, мир снова стал широк и ясен, плечи внезапно избавились от многопудового гнетущего груза.

Анри скользнул глазами по шоссе. Вдали, у самого поворота, неестественно задрав кверху переднее колесо, лежала на боку машина. Под ней, высвобождая ноги из туклипсов, ворочался Лерок. Острые лопатки торчали на его узкой спине, обтянутой голубой рубашкой, которая так взмокла, что стала теперь темно-синей, почти черной.

— Лерок! — взмолились болельщики.

— Миленький!

— Вставай!

— Лерок!

Вот сейчас… Сейчас он вскочит на машину и понесется дальше.

Зрители не знали, что гонщик упал нарочно. Силы его иссякли, а сходить с гонки просто так Лероку было неловко. И он счел за лучшее симулировать сильный ушиб.

На мотоцикле к нему уже мчался врач в развевавшемся на ветру белом халате с маленьким чемоданчиком в руке.

А Вессад продолжал нестись вперед. Теперь, после восемнадцати километров, он стал лидером гонки. За ним шел Лансье.

И Вессад переключил на него все внимание.

Однако изредка мысли его все же на секунду возвращались к Лероку. Почему чудак, изрядно потрепавший ему нервы, мчался так быстро? В чем дело?

Но Вессаду некогда было решать загадку.

Впереди — еще более тридцати километров. Вессад мчался, не чувствуя усталости. Он ощущал только радость, сильную острую радость, даже гордость.

Наконец-то он смог преодолеть свою вечную горячность, так мешавшую ему. Наконец-то!..

То чудесное ощущение уверенного спокойствия, полного владения собой, которое впервые за столько лет появилось у него сейчас, всего несколько минут назад, во время поединка с Лероком, — это чудесное ощущение делало его могучим, как никогда.

Впервые он чувствовал себя чемпионом, как бы хозяином гонок.

И он победил.

ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ

Замечательному советскому борцу и тренеру, вице-президенту ФИЛА[6] Алексею Катулину

Однажды мы сидели вечером в гостиной Дома спорта.

Вскоре должна была начаться встреча с нашими борцами, только что вернувшимися из Турции.

Мы расположились шумной компанией — тренеры, журналисты, судьи. Разговор шел громкий, суматошно-бестолковый, но веселый.

Кто-то сообщил, что на днях в одной из латиноамериканских стран вступил в действие новый оригинальный закон: за нападение на футбольного судью — от трех месяцев до пяти лет тюрьмы.

— Это что! — со смехом перебил мой сосед-журналист и рассказал, как недавно в Манчестере на ринге произошел невероятный случай: оба боксера одновременно получили нокаут.

Все говорили разом, смеясь и перебивая друг друга.

Вдруг один из нашей компании — тренер по борьбе Георгий Филимонович — остановился на полуслове, глядя по направлению двери.

Я тоже оглянулся.

В дверях стоял немолодой мужчина, полный, невысокий. Округлое, добродушное лицо и большие оттопыренные уши. А может, они просто казались такими большими, потому что голова была наголо обрита? Он был в черном костюме, обычном, неброском. И вообще — и лицом, и одеждой — он никак не выделялся.

— Кто это? — спросил я Георгия Филимоновича.

— Не знаешь? — удивился тот. — Это Хлопин. Судья. И не просто судья: покоритель Парижа!

Я усмехнулся:

— Еще одна байка?!

Георгий Филимонович даже обиделся:

— Вовсе не выдумка. Все французские газеты однажды вышли с сенсационными заголовками: «Русский судья покорил Париж!»

* * *

Пале-де-Шайо знают не только в Париже.

Грандиозный подземный дворец всемирно знаменит. Здесь пестрой чередой мелькают концерты, спектакли, выставки. И реже — спортивные поединки.

Сейчас в Пале-де-Шайо пустынно. Всего через час начнутся международные состязания борцов. И тогда в огромных подземных залах, вокруг ковров, соберутся многотысячные гудящие толпы. А пока…

Пока во дворце — последние приготовления.

Быстрые, незаметные, все успевающие девушки с мягко завывающими пылесосами на длинных, как гигантские черви, шнурах, резво обходят ряды кресел.

Худощавые, спортивного вида парни приносят толстые ковры, похожие на десятиспальные матрацы, разворачивают и укладывают их. Тут же, рядом с коврами, ставят плоские ящички с канифолью и стулья для судей.

Двое монтеров в ярких — зеленых с красными полосками — комбинезонах, с легкими лестницами в руках, похожие на циркачей, обходят скрытые тут и там глубокие зевы мощных вентиляторов. Ведь дворец-то под землей!

Пале-де-Шайо готовится к ответственным схваткам.

В одном из залов, около белых сверкающих весов, удобно расположилась группа людей: секретарь, несколько судей, врач, представители команд. И тут же — Хлопин. В строгом синем пиджаке, на груди вышитые золотом по-французски слова: «Вице-президент».

Возле этих весов он был самым главным. Так постановила ФИЛА. За каждую весовую категорию отвечает один из руководителей ФИЛА. И вот Хлопину достался полусредний вес.

Хлопин сидел у весов на низком складном стульчике. Он казался совершенно спокойным. Тщательно отутюженный костюм. Массивное лицо, неторопливые глаза. Сидел, вытянув ноги, небрежно листая французский журнал.

Вряд ли кто-нибудь догадывался, как нервничал сейчас Хлопин. То и дело хлопала дверь в зал. И каждый раз Хлопин украдкой бросал туда быстрый взгляд поверх журнальных страниц. И тотчас же, будто сделав что-то нехорошее, запретное, отводил глаза.

Но опять стучала дверь. И Хлопин опять глядел на нее.

Взвешивание шло к концу.[7] Уже побывали на весах и поляк, и турок, и итальянец, и чех, и египтянин. Пятнадцать полусредневесов из пятнадцати команд благополучно прошли контроль. И только шестнадцатый почему-то все еще не подходил к весам. А этим шестнадцатым был советский борец Леонид Добровольский.

Хлопин хорошо знал его. Не год, не пять и не десять судит Хлопин схватки на ковре. Ему ли не знать всех ведущих наших борцов!

А Добровольский отчасти был даже его учеником. Да, когда же это было? Лет восемь, нет, семь лет назад. Он тренировал группу в «Трудовых резервах». Вот тогда и пришел к нему второразрядник Леонид Добровольский. «Лека» — звали его товарищи.

Невысокий, кряжистый. Чуть смахивающий на средней величины медведя.

Что уж говорить — силенка у него имелась. И техникой он овладевал как-то очень легко. Вообще-то Хлопин не любил, когда приемы усваиваются вот так, шутя. Что легко дается, то легко и теряется.

Но Лека оказался парнем не промах. Уже через два года он выполнил норму мастера. И переехал в Москву…

«Да, — усмехнулся Хлопин. — Как же Леке без Москвы?!»

Этот Добровольский — отличный полусредневес. Ничего не скажешь. И техничный, и волевой. Это — на ковре. А в жизни… В жизни он раздерганный какой-то. «Гитарист».

Этим словом Хлопин обозначал целую категорию людей. Никчемный, несобранный — «гитарист». Ленивый — «гитарист». Малокультурный, не читающий ничего, кроме «Советского спорта», — «гитарист».

«Да, — мысленно повторил Хлопин. — Типичный «гитарист».

Хлопин встал, сделал несколько шагов и обеими руками провел по бокам головы. Будто хотел пригладить, прижать свои оттопыренные уши. С детства приклеилась к нему эта привычка.

Посмотрел на часы. До конца взвешивания — всего семь минут. Представитель советской команды, старый мастер Ершов, перехватил этот взгляд, кивнул и поспешил в фойе.

Где же этот чертов Добровольский?

Фойе было похоже на туристский бивуак. Тут и там стояли легкие кровати-раскладушки и шезлонги, на них громоздились беспорядочные груды одежды, чемоданчики, полотенца. Фойе временно приспособили под раздевалку.

Ершов быстро обвел глазами помещение: Добровольского тут не было.

Ершов вышел в коридор, торопливо заглянул в ближайшие комнаты. Добровольского не было.

…А у весов уже сгрудились судьи, секундометристы, газетчики. По залу пронесся слух: через шесть минут кончается взвешивание, а советского борца нет и нет.

Опытные спортсмены знают, чем обычно вызываются такие задержки: вес! Лишний вес!

Представьте себе: борец перед официальным взвешиванием сделал контрольную «прикидку» и вдруг, к ужасу своему, обнаружил «лишек». Сто граммов, полкило, а то и целый килограмм. Вот тут-то и начинает он метаться. Сбросить вес! Немедленно!

Чего только не придумывают в эти отчаянные минуты! Парятся в бане, ежеминутно бегают в туалет… Сбросить вес! Во что бы то ни стало!

Хлопин делал вид, будто не замечает суеты возле весов. Не слышит торопливого шепота, не видит удивленных, а часто и обрадованных глаз.

Да, конечно! Кое-кто из иностранных спортсменов и тренеров очень рад. Еще бы! Так повезло! Если чемпиона СССР, мастера спорта Добровольского, не допустят к состязаниям — советская команда сразу потеряет шансы на первое место. Команда, которая вот уже много лет подряд занимала верхнюю строчку в турнирной таблице!

— Четыре минуты! — негромко произнес кто-то по-немецки.

Хлопин не оглянулся.

«Да, в этом «Леке» есть и мой грех, — подумал он. — Забаловали парня. И я тоже…»

В дверях показался Ершов. Быстро окинул взглядом помещение, недоуменно пожал плечами и снова скрылся в коридоре.

«Так, — подумал Хлопин. — Вот так…»

Он ни секунды не сомневался: это не случайность. Нет, не случайность.

Вес у Добровольского всегда колебался около семидесяти восьми. Возле той пограничной черточки, где кончается полусредневес.

А тут, в хлопотах перед отъездом, наверно, недоглядел «гитарист», поел лишку — ну и вот… «Гитаристы» — они всегда любят вкусно покушать. Для них режим — нож острый…

Хлопин встал, сделал несколько шагов по залу, по привычке пригладил обеими руками оттопыренные уши и снова сел на раскладной стульчик.

«Где же все-таки этот?.. — подумал он. — Наверно, в парилке потеет? Хотя… Тут, в Париже, попробуй найди парилку!»

— Две минуты, — прошептал кто-то по-английски.

«Все, — подумал Хлопин. — Конец».

Очевидно, так же решил и юркий маленький француз с живыми, быстрыми, как мыши, глазами — секретарь комиссии. Он уже уложил в папку протокол взвешивания и убирал со стола какие-то бумажки.

И тут случилось неожиданное. Дверь отворилась — и в зал в одних трусах влетел Добровольский. Быстрым шагом ринулся он к весам.

Лицо и шея его, загорелые, резко выделялись на молочно-белом теле. Словно к туловищу одного человека по ошибке прикрепили голову другого.

Все сразу уставились на эту голову: была она вся в проплешинах, будто поражена лишаями.

«Сам себя, — понял Хлопин. — Обкорнал. Волосы — они тоже весят».

Да, все было ясно.

Не дойдя нескольких шагов до весов, Добровольский на миг приостановился, сдернул с себя трусы и так, голый, встал на белую площадку.

Обычно борцы взвешивались не совсем нагишом, ну хотя бы в плавках.

«Конечно, — сжал губы Хлопин. — Трусы — тоже граммы…»

Лицо у Добровольского было усталое, какое-то осунувшееся, но радостное.

«Вот я как! — словно бы говорил борец. — Тяжеленько пришлось. А все-таки успел. Не подвел…»

На его лице выделялись усы. Они росли как-то странно, только по углам рта. Как у китайца.

Юркий француз-секретарь взглянул на Добровольского удивленно, но ничего не сказал: до конца взвешивания было еще чуть больше минуты.

Все стоящие у весов разом зашевелились, зашумели.

— А я был уверен — не придет, — негромко сказал соседу бельгиец-журналист, и нотки сожаления откровенно звучали в его голосе.

— Да, счастье было совсем рядом и убежало, как пугливый олененок, — ответил сосед цитатой из модной песенки.

Добровольский усмехнулся. То ли он понял сказанное… Хотя… Вряд ли он знал по-французски. Скорее всего это была просто улыбка победителя. Тем более, когда успех дался с таким трудом…

У Хлопина отлегло от сердца. Все же явился! Потом надо будет с этим «гитаристом» обо всех его штучках всерьез потолковать. А пока… Все хорошо, что хорошо кончается!

— Итак, мсье Арнольд, — стараясь голосом не выдать радости, распорядился Хлопин. — Вес!

Суетливый француз-секретарь снова достал из папки протокол.

Врач шагнул к весам и легкими ударами ногтя стал передвигать хромированную гирьку по такому же сверкающему стержню.

Он догнал ее до цифры «8» и опустил руку. Семьдесят восемь! Предел. Все разом поглядели на стрелку. Острый кончик ее вздрагивал и дергался. Никак не хотел замереть.

Врач легонько тронул его пальцем.

Кончик на миг замер и опять задрожал, как в ознобе.

Шепот зашелестел в толпе.

Хлопин почувствовал, как сердце его громко стукнуло и остановилось.

Вокруг стало тихо-тихо.

— Записать семьдесят восемь ровно? — вопросительно подсказал Хлопину француз-секретарь.

Наверно, он торопился куда-то. Да и не подведет же русский своего же русского чемпиона!

Хлопин молчал.

Дрогнувшими руками достал из кармана футляр, открыл его, надел очки. Пользовался он ими редко. Да и сейчас они в общем-то были ни к чему. Просто так… Оттянуть решающий миг…

Хлопин сделал шаг к весам. Подошел вплотную.

Каким-то боковым зрением он видел, как испарина покрыла низкий крутой лоб Добровольского и две мутные капельки медленно скатились с носа в глубокую морщину над углом рта. Видел каждую уродливую проплешину на голове спортсмена. Но глаза Хлопина глядели не на Добровольского. Они уткнулись в острый, пританцовывающий кончик стрелки…

Все — и судьи, и тренеры, и врачи, и журналисты — все столпившиеся у весов вдруг умолкли. Опытные спортсмены и болельщики, они отлично знали каждую запятую спортивного кодекса.

Вице-президент ФИЛА! Ему сегодня доверены весы. Он, один только он, без всякого постороннего вмешательства, должен сейчас определить — что показывает стрелка? Семьдесят восемь ровно или семьдесят восемь килограммов и еще пять-десять граммов?

Только он! Только Хлопин может сейчас решить это! И его решение бесповоротно и обжалованию не подлежит!

«Обжалованию не подлежит», — эта фраза из правил ФИЛА билась сейчас не только в висках у Хлопина.

Ее мысленно повторяли все у весов.

Спорт — очень точная штука. И почти любое спорное действие может быть опротестовано. Почти любое, но не любое… Так, в футболе только судья, сам, единолично, решает, был офсайт или нет. И никаких жалоб потом не разбирают. Судья решил — и точка!

И вот сейчас тоже создалось то очень редкое положение, когда главный «весовщик» один, сам должен все решить…

Хлопин глядел на вздрагивающую, как в ознобе, стрелку…

О чем думал он?

Может быть, о том, что если вот сейчас он не допустит Добровольского к состязаниям — нашей команде не видать почетного места. Из-за одного «гитариста» — всей команде не видать…

А может, о том, что сейчас на него, Хлопина, глядят десятки иностранцев. И он, один только он, может доказать, что все эти звонкие слова о «спортивной честности», о «долге», о «судейской объективности», все эти хорошие слова, которые мы употребляем к месту, а часто не к месту, все это не просто слова…

А может, он думал, что пять граммов — это всего лишь пять граммов. И, собственно говоря, какая уж разница: весит борец семьдесят восемь килограммов ровно или семьдесят восемь с малюсеньким хвостиком? Таким малюсеньким, что его и не взвесить точно. И даже неясно, есть он вообще, этот хвостик, или вовсе и нет его?

А может, он думал, что найдутся люди, которые назовут его «непатриотом», если он не допустит Добровольского. Да, непременно найдутся…

А может, о том, что вот стоит перед ним его давний знакомец. Отчасти даже ученик. И притом — чемпион страны. И конечно, полагает этот ученик и чемпион, что он, Хлопин, по старой дружбе…

Он стоял и смотрел на дрожащую стрелку. Он, единственный в этом зале русский, у которого на пиджаке, на груди, золотом по-французски было вышито: «Вице-президент».

Потом снял очки.

— Перевес!

«Пригладил» уши и отошел.

«Перевес» — лишний вес.

Все. Конец. Точка.

Он еще видел, какими жалкими, умоляющими глазами глядел ему вслед Добровольский. И как враз обвисли его китайские усы.

Как, словно бы еще не понимая всего ужаса случившегося, застыл на месте Ершов…

Как изумленно раскрыл рот маленький юркий француз-секретарь.

А в зале уже рос шум, гул. Какие-то восклицания! Удивление!

Этот шум все усиливался и усиливался, вышел за пределы Пале-де-Шайо и наконец выплеснулся на страницы вечерних газет восторженными заголовками.

«Самый честный судья!»

«Русский судья покорил Париж!»

* * *

На этом можно, пожалуй, и кончить рассказ о «самом честном судье». Рассказ, который звучит как спортивная «байка», хотя в нем почти нет вымысла. А может быть, следует еще добавить, что, пожалуй, больше всех поразили эти шумные заголовки самого Хлопина.

— Впечатлительный народ — французы, — говорил он, смущенно приглаживая уши.

А когда Ершов принес в отель новую газету с очередной крупно набранной порцией восторга, Хлопин поглядел на свой снимок и раздумчиво произнес:

— Вроде как грудью на амбразуру…

— Чего-чего? — не понял Ершов.

— Так разрисовали. Ну, словно я — грудью на амбразуру. Да… Впечатлительный народ — французы.

ЕСЛИ НУЖНО…

Старший лейтенант Виктор Кароза заканчивал тренировку.

Провел последнюю серию по тугой, словно каменной, груше, и, завершив ее эффектным крюком левой, отвернулся от снаряда.

Крюк левой — резкий, мгновенный, как выстрел, — коронный, удар Карозы. Это как точка в конце фразы. Все. Аут.

Леопольд Николаевич кивнул. И пальцем взлохматил свою левую бровь.

Кароза уже давно занимался у Леопольда Николаевича. Знал тренера наизусть. Косматит бровь — значит, все в порядке, Король доволен.

Королем прозвали тренера много лет назад, еще до того, как Кароза пришел в этот боксерский зал. Почему Королем, Виктор толком даже не знал. Может, потому, что есть какой-то король Леопольд? В Бельгии, кажется. А может, потому, что внешность у тренера внушительная: крутой лоб, серые навыкате глаза и курчавая бородка от уха до уха.

Виктор Кароза, опустив плечи, весь обмякший, расслабившийся, неторопливо прошагал мимо тренера. Фу, хорошо все-таки, что тренировка уже позади. Задал сегодня нагрузочку Король. Да, сразу чувствуется — на носу Таллин. Вот он и жмет…

Уже у самых дверей зала Карозу догнал голос тренера:

— Виктор!

Он обернулся.

— После душа зайди ко мне!

Кароза плескался долго. Так приятно смыть усталость. Эта белая кафельная каютка всегда действовала на Карозу почти волшебно. Постоишь под колючими струями — и снова свеж.

— Как огурчик! — сказал он себе.

Подмигнул своему отражению в зеркале и стал одеваться.

— Зачем все-таки я понадобился Королю? А? — спросил он.

Двойник в зеркале пожал плечами.

Кароза разглядывал себя долго, как девица перед театром. Привычка боксера придирчиво изучать свое тело.

Из зеркала на Карозу смотрел молодой мужчина, не очень высокий, плотный, пожалуй, даже чуть слишком плотный. Да, полутяжеловес — это, как ни крути, не «перо» и не «петух». Семьдесят девять шестьсот! Почти восемьдесят килограммов!

Но в общем-то не очень заметно. Ни живота, ни жирка. Только мускулы. Сплошь мускулы.

«Зачем же все-таки зовет Король?»

Он сунул расческу в карман гимнастерки и направился в зал.

Тренер сказал:

— Есть разговор.

И умолк.

Виктор тоже молчал. Ждал.

В зале уже, кроме них, никого. Главный свет выключен. В полумраке зал непривычен. Пустынен и мертв.

Непривычен и ринг, возвышающийся у левой стены. Холодный, тихий и торжественный, сейчас он напоминает какой-то огромный катафалк. И словно плывет под звуки неслышного траурного марша.

Непривычны и груши, и кожаные мешки, свисающие с потолка. Слишком уж неподвижны.

— Ну, как? — спросил тренер. — Готов?

Кароза усмехнулся.

Это, конечно, насчет Таллина. Там через две недели они, армейцы, встретятся с эстонскими одноклубниками.

Встреча принципиальная, и выиграть ее надо обязательно. В прошлом году такую же традиционную встречу выиграли эстонцы. Не хватает еще, чтобы они второй раз победили! Подряд!

Готов ли он, Кароза?

Да, если попросту, без кокетства — готов. И ждет с нетерпением. Его противником, конечно, будет Эйно Стучка. Они мерялись силами уже шесть раз. Три: три. И этот, седьмой, бой решит: кто же все-таки сильнее?

— Понимаешь, какое дело… — хмуро сказал тренер и опять замолчал.

Кароза ощутил тревогу. Чего это Король мнется? Как-то не похож он сегодня на себя.

— Знаешь, как нашего-то Косенкова угораздило? — спросил тренер.

Кароза кивнул. Да, это он еще вчера слышал: их тяжеловес Косенков в спарринге[8] как-то неудачно напоролся на перчатку противника. Рассек бровь.

Вот не повезло! И надо же — ведет спарринг без маски. Сколько раз предупреждали!

— А выставить вместо Косенкова некого, — хмуро продолжал тренер.

Да, это Кароза тоже знал. Тяжелый вес — самое слабое место их команды. Вообще-то с тяжеловесами у всех плохо. Попробуй найди парня, чтобы весил больше восьмидесяти одного килограмма. И был подвижен, стремителен, ловок!

Чаще всего, если и разыщешь молодца килограммов на девяносто или даже сто, то он неповоротлив, как башня. Такому на ринге — труба.

— Значит, получим «колесо»?! — пробормотал Король.

— Значит, — согласился Кароза.

Он не понимал, куда клонит тренер. Да, за Косенкова команде влепят «баранку». Это, конечно, сразу снизит шансы на победу. Но… Другого-то тяжеловеса нет! Нет — и точка. Матюшин? Не в счет: слаб. Рогулин? Тем более! О чем же толковать?!

Крутит что-то Король. Недаром его считают хитрецом и дипломатом.

— Твой вес какой? — спросил Король.

«Будто не знает».

— Семьдесят девять шестьсот.

— Вот, понимаешь, возникла у меня идейка… — Король замолчал, пристально глядя своими серыми выпуклыми глазами на Карозу.

— Идейка… — повторил он.

И Кароза вдруг понял. Насупил брови. Неужели?..

— До Таллина еще две недели, — продолжал тренер. — Ты не мог бы… набавить два-три кило?..

Набавить? Значит… Перейти в тяжеловесы?! Прямо скажем, у Карозы никогда даже мысли такой не возникало.

Еще бы! Ведь боксер всегда стремится сбросить вес, перейти в более «легкую» категорию. Это понятно. Там и противники легче. Значит, и кулаки у них не такие «тяжелые».

А тут — наоборот. Прибавить вес! Самому — на рожон. Драться с парнем, весящим центнер!

Да, он знал этого Хеппи Лейно — эстонского тяжеловеса. Сто ровно. Его так и звали — «Центнер». Огромный, с толстыми, как тумбы, ногами и длинными мощными руками.

«Схватись с таким слоном! Даже если и прибавлю два кило, все равно разница восемнадцать килограммов!»

Кароза даже присвистнул. Шуточки!

— У Хеппи удар, конечно, потяжелее, — сказал Король. — Но зато ты быстрее. И техничнее. А это что-нибудь да значит.

Кароза кивнул. Да, конечно. А все-таки — восемнадцать килограммов!..

— Ты возьмешь быстротой, подвижностью, — настойчиво повторил тренер. — Хеппи — он же как бегемот. Измотай его и бери… К третьему раунду он всегда еле волочит по рингу свою тушу.

Виктор внимательно посмотрел на тренера. Выпуклые серые глаза Короля блестели. Весь он был возбужден. Видимо, собственный план крепко полюбился ему.

— А вместо тебя, в полутяжелом, пустим Мухина, — как бы раздумывая вслух, произнес тренер.

Кароза кивнул. Что ж, Мухин — это неплохо.

Но… восемнадцать килограммов!..

— Приказать тебе я не могу. И не хочу, — сказал Король. — Сам думай. Ты боксер. И офицер. Сам решай.

* * *

Кароза шел по весенней улице. Вокруг гомонили, смеялись девушки, гоняли по асфальту мяч мальчишки, мягко шуршали шины автомашин.

Он шел, ничего не слыша.

Вот не было печали! И зачем ему это?

Все было так хорошо, он уже настроился на бой с Эйно Стучка. Честный бой. Бой на равных. И вдруг — здрасте!

Стать тяжеловесом! Он ведь не мальчик. Каждый боксер отлично знает: переход в более «тяжелую» категорию всегда чреват…

— Чреват… чреват… чреват, — несколько раз шепотом повторил он.

Прошедшие мимо две девушки оглянулись, засмеялись. Вот чудак, бормочет что-то…

Кароза не заметил их улыбок.

«Так… такие вот дела…»

Что ж, выходит, он должен свои планы, надежды — все побоку? Во имя команды?

Кароза хмуро усмехнулся. В книжках это всегда здорово получается. А в жизни?..

Вот ерунда-то!

А может, в самом деле, выручит быстрота? Навязать этому Центнеру свой темп. Пусть побегает, попотеет. Тогда эти восемнадцать кило против него самого обернутся.

…И все же… Уж так неохота лезть в тяжеловесы!.. Ну, хоть плачь…

Он пришел в академию минут за десять до лекции. Друзья-курсанты сразу окружили его.

— Ну? — сказал Вадим Костров. — Значит, так — крюк слева — и судья начинает считать!.. Да?

Кароза усмехнулся.

— Зачем считать? Зачем, дорогой, считать?! — вмешался горячий, вспыльчивый Андро Холопян. — Крюк левой — и Эйно Стучка на полу. Нокаут. Тут нужен врач, а не считать…

«Да, если бы Эйно Стучка!» — хмуро подумал Кароза.

* * *

Дралась уже восьмая пара. Вели эстонцы — четыре победы.

Виктор Кароза в раздевалке ждал своей очереди.

Все-таки плохо быть тяжеловесом. Выступаешь последним. Всегда последним. Такова традиция. Переживаешь все девять предшествующих боев. Сколько нервных клеток сгорает в тебе за эти долгие двадцать семь раундов!

Из зала сквозь приоткрытые двери раздевалки пробился густой медный звук гонга, крики, свист.

«Как там наш Богданов?» — подумал Кароза, но тотчас постарался прогнать эту мысль.

Боксеру перед боем нельзя «болеть». Даже за друзей. Особенно — за друзей.

Кароза встал и прошелся по раздевалке.

Он все еще не мог привыкнуть к мысли, что он, Виктор Кароза, тяжеловес. За последние две недели прибавил почти три килограмма.

Нет, эти «новые» килограммы не мешали ему, не отягощали. Хотя, по правде говоря, и пользы от них он не ощущал.

Оказалось, пополнеть очень легко. Стоило лишь ввести в дневной рацион чуть больше сахара и попросить жену почаще печь пироги с капустой, насчет которых она была большая искусница. И все…

Правильно говорят: боксерам курорты ни к чему. Их и так разносит, как на дрожжах. Чуть поменьше тренировок — и пожалуйста…

Снова проплыл сочный звук гонга.

В раздевалку торопливо вкатился массажист Вадик. Он всегда куда-то спешил.

— Выиграл Богданыч! — крикнул он. — Сровнял счет!

И тотчас исчез.

«Вот оно как», — покачал головой Кароза.

Богданов выиграл — это, конечно, хорошо. И в то же время все сразу усложнилось. Счет ровный — и, значит, решат последние бои. Мухина — в полутяжелом и его — в тяжелом.

А он, чего уж греха таить, не очень-то нынче надеялся на себя.

«Ну, бодрей, — внушал он сам себе. — Ты что, боишься этого Хеппи Лейно? Боишься, а? Скажи прямо!»

Нет, он не боялся. Страха не было. Но не ощущал и уверенности в победе… В своем родном — полутяжелом — он всегда чувствовал себя хозяином ринга. Полновластным, сильным хозяином.

А тут, в тяжелом…

«Просто с непривычки, — доказывал он себе. — Раз это нужно команде, ты правильно сделал. И ты победишь».

Из зала донеслись крики, и вдруг сразу — тишина.

«Нокдаун?» — мелькнуло у Карозы.

Такая глубокая, тревожная тишина всегда наступает, когда боксер сбит с ног и рефери открывает счет.

Весь зал, замерев, ждет: поднимется боксер до счета «десять»? Или нет?..

Кароза мысленно тоже стал считать секунды, но сбился.

Вдруг зал взорвался шумом, криками, аплодисментами, свистом. Опять мелькнуло ликующее лицо Вадика:

— Нокаут! Ай да Муха!

И Вадик исчез.

«Ну, мой черед», — Кароза похлопал перчаткой о перчатку, как бы проверяя, плотно ли они сидят, и направился к рингу.

* * *

Немало видел я боксерских поединков. Всяких.

И легких, когда противники, как балерины, изящно кружат друг возле друга все девять минут. И тяжелых.

Но такой трудной встречи я, пожалуй, и не припомню.

Оба противника жаждали победить. Непременно. Выиграй Кароза — и его команда одержит победу в матче. Выиграй Хеппи Лейно — и он спасет своих таллинцев: матч кончится вничью.

С первых же секунд Кароза предложил быстрый темп. Он непрерывно перемещался по рингу, как бы призывая к этому и своего противника.

«Ну же! Ну! Двигайся, дорогой! Потанцуем, ну! Что ты предпочитаешь? Ча-ча-ча? Или твист?»

Но эстонца не так-то просто было втравить в эту игру. Флегматичный Центнер не желал много двигаться. И кулаками он махал скупо, экономно. Вообще он был расчетлив, как бухгалтер, этот буйвол.

«Как бухгалтер… Да, бухгалтер…» — мысленно повторял Кароза.

Он кружил возле Хеппи Лейно, ежесекундно меняя позицию, пытаясь хитрыми финтами[9] раскрыть его защиту.

Эстонец был на полголовы выше Карозы. И «рычаги» у него — длиннее. Хитрый и осторожный, он все время держал Карозу на дистанции.

А тот уже начинал злиться. Хотя и знал: злость — плохой помощник в бою. Но что делать, когда к этому упрямому Хеппи ну никак не подобрать «ключик»? Хоть тресни!.. Эстонец заладил свое, и точка… Спокоен, упорен, методичен, как робот.

Виктор Кароза уже стал умышленно вызывать его удары. Это было опасно. Но как иначе? Как заставить его махать кулаками? Как утомить, измотать его?

Хеппи Лейно атаковал неохотно. Он, видимо, чуял подвох. Но все-таки несколько раз только мгновенные «нырки» и «уходы» спасали Виктора Карозу.

И все же на третьей минуте он пропустил один «чистый» удар — и сразу в голове словно разорвалась граната. Все вдруг озарилось яркой вспышкой и тотчас провалилось во тьму.

С трудом Виктор удержался на ногах. И, почти теряя сознание, принял защитную стойку.

Да, ясно… С Хеппи шутки плохи. Слишком тяжелы его перчатки.

Кончился первый раунд. Трудный и ничего не давший Карозе. Казалось, он длился не три минуты, а целых полчаса.

В перерыве Кароза расслабленно сидел в своем углу, раскинув руки на канаты, а Король — он всегда сам секундировал своим ученикам — резкими взмахами полотенца нагнетал воздух в его усталые легкие.

Виктор молчал и все глядел на тренера:

«Ну? Что теперь скажешь? Что-то не помогает быстрота».

Король суетился возле боксера: то давал ему сполоснуть рот, то положил мокрое полотенце за майку, то оттягивал резинку на его трусах, чтобы легче дышалось.

— Темп! Темп! — громким горячим шепотом твердил он Карозе. — Еще усиль темп! И получше следи за его левой.

Кароза впитывал не столько смысл фраз тренера, сколько их интонацию. Верит ли по-прежнему Король в победу? Или лишь притворяется?

Второй раунд оказался еще более трудным.

Кароза все пытался войти в ближний бой. Чтобы длиннющие «рычаги» не давали Хеппи Лейно преимущества. Но эстонец, аккуратный и упрямый, сам не приближался к Карозе и не подпускал его к себе.

Зал напряженно молчал. Гнетущая, тяжелая тишина.

Кароза попробовал, как и в первом раунде, больше перемещаться по рингу. Больше и быстрее! Еще быстрее! Пусть Центнер побегает. Авось утомится.

Но у эстонца, очевидно, не было нервов. Он хладнокровно взирал на все хитрости Карозы и лишь изредка, улучив безопасный момент, тыкал кулаком.

За весь раунд лишь один раз удалось Карозе навязать ближний бой.

Но и он тотчас кончился. Руки противников переплелись.

— Брек! — скомандовал судья.

И Кароза вынужден был сделать шаг назад. Эстонец снова еще зорче стал держать его на почтительном расстоянии.

И вот кончился второй раунд.

И снова Кароза сидит в своем углу, раскинув руки на канаты.

Он был в растерянности: план Короля рушился.

Кароза глядел в лицо тренера и видел, что и Король смущен. Да, явно смущен, хотя и скрывает это, и делает вид, будто ничего не случилось, все еще впереди.

— Он уже кончается, — ловко массируя ноги Карозе, внушал тренер. — Еще чуть прибавь — и порядок.

Еще чуть прибавь! Кароза прополоскал рот и выплюнул длинную струю в плевательницу. У него и у самого-то сил почти не осталось. Прибавь!

Да и в голосе Короля не было той железной веры, которая одна лишь и вливает силы в предельно измотанного боксера. Нет, Кароза чувствовал, Король говорил так потому, что тренер должен так говорить.

И вот начался третий раунд. Последний…

А Кароза так и не мог переломить ход боя. Все шло так же, как в первых двух раундах. Да, к сожалению…

Тогда он сказал себе:

«Все! Надо — на штурм. Хочешь — не хочешь, а надо…»

Это было неосмотрительно. Слишком тяжелы кулаки Хеппи Лейно. Но другого выхода Кароза не видел.

А шла ведь предпоследняя минута…

И Кароза бросился в атаку. Да, это было мужественнее, отважное решение! Решение боксера. Офицера.

Но и оно не принесло успеха. В пылу атаки Кароза пропустил сильный удар в скулу и оказался на брезенте.

Зал ахнул. Рефери стал считать.

— …три… четыре… пять…

Нет, Кароза не потерял сознания. Но он выждал, отдыхая, до счета «восемь» и лишь тогда оторвал колено от пола.

Теперь уже терять было нечего. Атаковать! Только атаковать!

Он собрал все силы и бросился на Хеппи Лейно. После нокдауна, когда в голове, казалось, гудели десятки колоколов, это было неимоверно тяжело, однако он шел вперед, и вперед, и вперед…

И остановил его лишь медный звук гонга.

Все. Точка.

Прошли томительные минуты, пока судьи писали свои записки. И вот рефери поднял руку Хеппи Лейно. Он победил. Да, Хеппи победил…

* * *

И вот опять — раздевалка. Виктор Кароза сидит мрачный. Устало сматывает с пальцев бинты. Виток к витку, виток к витку…

Итак, все было ни к чему!

Он устало усмехнулся. Выходит, врут книги?! Всегда пишут: если старался не для себя, для команды, если шел на жертвы ради общего дела — победишь!

А он вот все делал для команды — и проиграл! И как!..

Леопольд Николаевич вошел в раздевалку, глянул на Карозу.

— Как плечо?

Это насчет того сильнейшего крюка во втором раунде.

Плечо ныло. Но Кароза мотнул головой — ничего, мол.

Однако тренер жесткими пальцами помял, помассировал сустав.

— Не больно?

Кароза опять качнул головой. Больновато, конечно. Да что говорить-то?

Тренер надавил также на скулу, заставил подвигать челюстью.

— Зайдешь потом к врачу.

Посмотрел на Карозу, — видно, хотел что-то еще добавить, но передумал. Ушел.

Кароза принял душ. Но на этот раз и душ не помог. Все так же было тоскливо и муторно.

Да, проигрывать никогда не сладко. А этот бой — особенно…

Остался бы он в полутяжелом — выиграл бы у Эйно Стучка. Конечно, выиграл бы — вон ведь как Мухин его разделал! И все было бы прекрасно!

Он неторопливо одевался, когда в дверь постучали.

Кароза удивился. Обычно боксеры, тренеры, судьи входили без стука.

— Да, да!

Вошел старик и с ним мальчик лет двенадцати.

Старик держался прямо, худощавый, подтянутый. И костюм сидел на нем не по-стариковски ловко.

— Вы нас простите, что мы с внуком отнимаем ваши минуты для отдыха, — подчеркнуто вежливо произнес старик.

Говорил он по-русски почти правильно, но с сильным акцентом.

— Ничего, ничего, — Кароза пригласил старика сесть.

Странно, зачем тот пожаловал?

— Я — большой болельщик, — сказал старик, оставшись стоять. — И мой внук — тоже большой болельщик, — он ласково положил тяжелую руку на голову парнишки.

Тот, как вошел, так не отрываясь глядел на Виктора Карозу. И глаза у него были такими откровенно восторженными!.. Кароза уже не раз видел такие глаза у мальчишек.

— У нас к вам есть большая просьба, — сказал старик. — Автограф.

Он достал из кармана программу боев и, проведя по ней пальцем, будто написав что-то, повторил все с тем же неправильным ударением:

— Автограф.

Это тоже было привычно Карозе. Автографы у него просили нередко. Но сейчас он удивился.

— Автограф берут у победителя, — сказал он. — А я…

Старик выпрямился. И сразу стало видно — в молодости он был очень высоким.

— Победа, поражение — всякое случается на длинной спортивной шоссе, — поучительно произнес он. — Но настоящий болельщик… О, настоящий болельщик знает истинный цена любой победе и любой проигрыш.

Он запнулся, видимо подбирая слова. Наверно, говорить по-русски ему все же было нелегко.

— Бывает поражение, которое есть дороже победы, — сказал старик. — И я, и мой внук, мы знаем, вы — полутяжеловес… И вот… для коллективности… Нет, как это? Опять я, кажется, не так сказал?..

— Нет, все так.

Кароза торопливо подыскивал в уме, что же написать на программке? Что-нибудь хорошее, мудрое, четкое, как афоризм. Но, как назло, ничего интересного не шло в голову, и он просто поставил свою фамилию.

15 УТРОМ — 15 ВЕЧЕРОМ

На письменном столе стоит бронзовая фигурка штангиста; мускулы его груди, рук, плеч предельно напряжены, — вероятно, он выжимает рекордный вес.

Рядом на столе лежит штанга — да, да, металлическая штанга. Только маленькая. Но совсем как настоящая.

И даже «блины» на нее навешаны.

А на полу возле стола чернеет двухпудовая гиря; это уже настоящая.

И гантели.

На верхней доске книжного стеллажа выстроились в ряд кубки и статуэтки. Сплошь штангисты. Вот один — чугунный, — присев, левой рукой рвет штангу. Лицо его искажено: да, нелегко. Другой — высеченный из камня — стоит перед штангой молчаливый, сосредоточенный. Сейчас он попробует взять вес. В эти последние секунды перед решающим рывком он собирает воедино все свои силы, всю волю…

…Передо мной сидит сам хозяин квартиры — Юлий Петрович Старов, штангист, бывший чемпион Европы в полусреднем весе, уже немолодой, молчаливый, спокойный. Он в пижаме, выделяется его шея — короткая, толстая, монолитная, как столб. И на ней прочно посажена голова, тоже массивная, с круто нависающим лбом.

— Что же вас интересует? — спрашивает Юлий Петрович.

Я объясняю: мне поручено написать очерк к пятидесятилетию Старова, рассказать читателям о его спортивном пути.

Юлий Петрович улыбается:

— Это долго…

Он задумывается. Видимо, не знает, с чего начать. Как и всякий журналист, я не раз вел подобные беседы. Спешу на помощь:

— Как вы начали заниматься спортом?

Юлий Петрович долго думает, глаза его смотрят в пол, на лице появляется странное, отсутствующее выражение, и я догадываюсь: Юлий Петрович сейчас, как сказал один поэт, блуждает по тропинкам своего далекого детства.

Он отвечает загадочно:

— Пожалуй, всему причиной — Яшка Кривоносый…

* * *

Заовражная улица, петляя, взбиралась на гору, почти к самым стенам монастыря. Хотя прошло уже шесть лет после революции, монастырь еще жил: по-прежнему копались на огородах молчаливые монахи, по-прежнему мелькали их черные одежды на базаре и на мельнице. Здесь, возле монастыря, на окраине маленького городка рос Юлька Старов, по прозвищу Юла.

В их домишке вечно стоял кислый, тяжелый дух: это пахла шерсть, — отец катал валенки. Пахли и шкуры, которые отец дубил: одним валянием не прокормиться. И от Юлькиной одежды тоже всегда пахло. «Псиной», — смеялись мальчишки.

Лицо у отца было тоже какое-то мятое, унылое, словно прокисшее. И нос длинный, унылый. Всю жизнь его преследовали несчастья: то пожар, то старший сын утонул, то самого так скрутила лихоманка, чуть не умер.

В школу Юльке ходить далеко: по всей Заовражной, мимо «Парикмахерского заведения братьев Жан» (все знали, что хозяин и единственный парикмахер там — Поликарп Семенович), мимо булочной Архипова, мимо пожарной каланчи, мимо клуба «Пролетарий», все вниз и вниз, до самой реки, перейти через мост, а там уж и школа.

Каждый день совершал Юла этот маршрут. И редко когда обходилось без стычки с воронихинскими. Так называли ребят из Воронихиной слободы, раскинувшейся возле моста. Верховодил ими толстый, нескладный парень — Яшка Кривоносый. В детстве он упал с печи и свернул себе нос. Так и остался нос на всю жизнь: расплющенный и повернутый влево. Из-за этого даже казалось, что Яшка косит, всегда смотрит влево. Кроме носа, на Яшкином маленьком, с кулак, личике выделялись длинные, редкие зубы.

Издавна воронихинские мальчишки враждовали с заовражными.

Воронихинцы занимали очень выгодную позицию у моста. Заовражные вынуждены были ежедневно переходить через реку: и в школу, и на базар, и в кинематограф. Вот тут-то у моста их и встречали…

Юльке влетало особенно часто.

Был он невысокий, узкоплечий, болезненный. Кожа на щеках тонкая-тонкая, словно прозрачная. Молчаливый, замкнутый, он не имел товарищей. Заовражные обычно ходили через мост группами, в любой момент готовые дать отпор воронихинцам. А Юла шагал один…

Отец чуть не каждый день посылал его: то принеси шерсть или шкурки от заказчика, то отнеси готовые катанки, то купи соды, или клея, или шкалик. И редкая из таких вылазок обходилась без синяков.

Однажды Юла нес часовщику Кронфельду валенки, завернутые в холстину. У моста его встретил Яшка Кривоносый со своей ватагой.

— А, Юлий! Цезарь! — воскликнул Яшка, как всегда сося леденец, и длинным грязным пальцем ткнул Юльке в щеку.

Юла оглянулся. Не убежишь. Яшкины приятели уже замкнули кольцо. Они стояли вразвалку, небрежно сунув руки в карманы, и ухмылялись.

— Ну, Цезарь, давай закусим, — сказал Яшка. Наклонился, сгреб горсть земли: — Ешь!

Юла глядел хмуро, исподлобья. Под мышкой он крепко зажал валенки. Только бы их не порвали, не запачкали. Отец тогда так изволтузит… Но у воронихинцев имелись свои понятия о благородстве. И главный закон: взрослых не впутывать. А валенки — это «взрослое».

— Ешь, Древний Рим! — Яшка поднес землю к самому лицу Юлы, мазанул по губам.

Юла дернулся, отвернул лицо.

— Лопай, а то силком заставим!

Яшка подмигнул своим, двое ребят вывернули Юле руки, а Кривоносый, ухмыляясь, изловчился и прижал горсть земли к его плотно стиснутому рту. Юла дергался, отбивался, выронив валенки. В конце концов, не выдержав, он заплакал.

— Будет, — негромко пробормотал кто-то из воронихинцев.

— Пускай катится…

Но Яшка по-прежнему настойчиво совал Юльке землю в рот. Она была сухая, противно скрипела на зубах. Юла давился, выталкивал языком маленькие хрустящие комки. И только неожиданно появившийся на улице милиционер спас его…

Через несколько дней Юла опять нарвался на Яшкину компанию.

— Эге! — сказал Яшка. — Непорядок! Цезарь-то был рыжим. А Юла — черный! Сейчас исправим…

Он крепко держал Юлу, пока один из мальчишек сбегал домой, принес ведерко и кисть.

— Крестится раб божий Юлиан, — густым дьяконовским басом пел Яшка и суриком мазал Юле волосы. Под дружный хохот мальчишек он жирно ляпал краску на голову Юле, волосы у того слиплись и поднялись, как колючки у ежа. Огненно-яркой краской были вымазаны и лоб, и уши…

Юла с ненавистью глядел на мучителя. Если б мог, он убил, изувечил его, отомстил бы за все обиды. Но как? Яшка был на голову выше его и, конечно, гораздо сильнее.

Весь испачканный краской, зареванный, охрипший, вырвался Юла из рук воронихинцев и бросился к реке. Убежал далеко вниз по течению на пустынную отмель, густо заросшую лозняком, долго, яростно тер голову песком и илом, остервенело скреб ногтями. Но ничего не помогало. Сурик въелся намертво. В реке, как в зеркале, Юла видел свое лицо, окруженное ярким нимбом, как у святого на бабушкиной иконе.

Идти домой днем по городу в таком виде было невозможно. И Юла до темноты отсиживался в кустах.

«Раздобуду пистолет, — с мрачной решимостью думал он. — Подстерегу Кривоносого. Жизнь или смерть?! При всех будет ползать на коленях, виниться…»

Юла мысленно уже видел, как Яшка ползает в пыли, умоляет простить его, твердит, что он не знал, какой Юла хороший и справедливый.

«Или подговорю Семку-мельника», — продолжал мечтать Юла.

Семка был известный всему городу здоровяк, со спиной широкой, как шкаф. Он шутя таскал пятипудовые мешки.

«Дам Семке три рубля, пусть проучит…»

Только ночью задами пробрался Юла домой. Под причитания матери долго отмывал волосы горячей водой с керосином и щелоком. Но и назавтра еще нет-нет да мелькала в них огненная прядка.

…Вскоре в город приехал цирк шапито. На базарной площади за одну ночь вырос огромный балаган; деревянный, с брезентовой крышей, с несколькими рядами скамеек и висящими на красивых бронзовых цепочках яркими керосиновыми лампами.

У входа два клоуна награждали друг друга удивительно звонкими оплеухами, кривляясь, пели смешные куплеты, зазывая зрителей.

Юла, как и многие ребята, потерял покой. Каждый вечер крутился он возле цирка, стремясь проникнуть в манящий балаган. Иногда это удавалось.

В цирке все было интересно: и персидский фокусник, показывающий отрубленную говорящую голову, и заклинатель змей, и воздушные гимнастки.

Но для Юлы, как и для большинства мальчишек, все это бледнело перед коронным номером программы. На арену выходил важный дядька в черном, похожий на заграничного лорда, и громко объявлял:

— Всемирно знаменитая силач Али Махмуд-хан!

Под гром аплодисментов на ковер вступал в борцовском трико и туфлях сам Али Махмуд-хан, огромный, красивый, с лихо загнутыми черными усами. Он раскланивался, на арену выводили лошадь, и Али Махмуд поднимал ее. Поднимал так просто, будто лошадь игрушечная. Потом так же легко проносил по арене шест, на каждом конце которого висело по трое мужчин.

А потом опять выходил важный дядька в цилиндре и, делая большие паузы после каждого слова, торжественно провозглашал:

— Всемирно… знаменитая… силач… Али Махмуд-хан… вызывал… на борьба… любого… из публикум. Победитель… получай… приз… двести рублей.

Цирк гудел, зрители начинали ерзать на скамейках, шептаться. И всегда находился кто-нибудь, желающий помериться силами со всемирно знаменитым турком.

В первый день такими оказались ломовой извозчик Кирилл и дворник Харитон. Турок разделался с ними с обидной легкостью. Припечатав к ковру Харитона, он даже похлопал его по животу: мол, не горюй.

На следующий вечер заработать двести рублей решил верзила Семка-мельник. Все мальчишки болели за него. Как-никак, Семка — первый городской силач.

Но Али-Махмуд, схватив шестипудового Семку за пояс, легко, словно мячик, перебросил через себя и тут же, изловчась, прижал обеими лопатками к ковру.

Зрители и ахнуть не успели, как прозвучал свисток судьи — и смущенный Семка, озадаченно почесывая затылок, вернулся на свое место.

Маленький, тщедушный Юла восторженно следил за каждым движением Али Махмуда.

«Быть бы мне таким силачом! — замирая от счастья, мечтал Юла. — Даже не таким, хоть наполовину, хоть на четверть…»

Сколько чудесного смог бы он тогда сделать! И главное, самое первое — задал бы тогда жару Яшке!

Кривоносый сидел тут же, вместе со своим отцом, владельцем кондитерской, — важным, грузным, краснощеким. По груди и животу у отца к кармашку с часами змеилась толстая золотая цепь с брелоками. Яшка был в черном пиджаке из «чертовой кожи», с гладко прилизанными волосами и чинным выражением на лице. Совсем паинька. Оба они, отец и сын, дружно сосали леденцы.

Прошло несколько дней. Цирк уже собирался уезжать из города.

Рано утром Юла, захватив удочки, пошел на реку. Еще только рассветало, над водой клубился туман. Было прохладно, и Юлу в его легком пиджачке знобило.

Прыгая с камня на камень, чтобы согреться, он быстро спускался к воде. И вдруг у самой реки увидел огромную знакомую фигуру с удочкой.

Сердце у Юлы забилось часто-часто. Неужто?.. Он враз остановился, но так неловко, что камень, выскользнув из-под ног, прогромыхал в реку.

Рыбак досадливо обернулся. Красивое полное лицо, лихо загнутые усы… Конечно, это Али Махмуд! Он ничего не сказал и снова уставился на поплавок.

Юла стоял не шевелясь. Вот он — счастливый случай! Можно познакомиться с самим Али Махмудом. Только не робеть! О чем бы с ним заговорить?

Знаменитый турок сидел у моста и сосредоточенно разглядывал неподвижный, будто впаянный в реку поплавок. Юла расхрабрился.

— Здесь клевать плохо, совсем плохо, пфуй, — нарочно коверкая слова, чтобы было понятнее чужеземцу, сказал он. — Айдате, покажу место. Карош место! Рыба дерг-дерг-дерг… — Он показал рукой, как будет дергаться поплавок.

— Ну что ж, здесь и впрямь не клюет. Пойдем, мальчик, — ответил Али Махмуд, вставая.

Юла удивился: знаменитый турок свободно и чисто говорил по-русски.

Они поднялись выше по реке и расположились в давно облюбованной Юлой черной бочажине. Работа пошла. Молча таскали они из реки плотвичек, язей, окуньков, пескарей.

Обратно возвращались вместе. Али Махмуд все расспрашивал о рыбе, о монастыре, о городе. Юла отвечал кратко, — ему хотелось поговорить совсем о другом: о борьбе, о цирке. И, наконец, видя, что они уже приближаются к базару, а Али Махмуд вовсе не собирается менять тему разговора, Юла рубанул напрямик:

— А трудно стать силачом?

Али Махмуд ответил почти не задумываясь. Вероятно, не раз уже задавали ему такой вопрос:

— Это очень просто, мальчик.

— Просто? — Юла недоверчиво покосился. — Значит, и я могу?

— Можешь…

— А как?

— Очень просто, — повторил Али Махмуд. — Пятнадцать подтягиваний. Пятнадцать утром, пятнадцать вечером — вот и все. На перекладине, на суку, на дверном косяке, на воротах — на чем хочешь. Пятнадцать подтягиваний, и через год — слышишь, мальчик? — всего через год ты станешь вдвое сильнее.

— Пятнадцать подтягиваний?

— Да.

— И вдвое сильнее?

— Да.

Юла искоса поглядывал на Али Махмуда. Шутит, что ли?

Они поравнялись с кондитерской.

— Хочешь, мальчик, пирожное? — предложил Али Махмуд. — Я угощаю…

Юла отказался. Пирожное — это, конечно, неплохо, но неприятно заходить в кондитерскую Яшкиного отца.

Пошли дальше. Потом Юла сообразил, что в кондитерской мог быть и сам Кривоносый. Вот бы здорово показаться ему рядом с Али Махмудом! Яшка лопнул бы от зависти. Но они уже прошли мимо кондитерской, а просить знаменитого турка вернуться было неловко.

Приблизились к цирку.

— Ну, прощай, мальчик, — сказал Али Махмуд. — Кстати, если еще увидимся, зови меня лучше Александром Максимовичем… Итак, запомни — пятнадцать… — Он махнул рукой и вошел в балаган.

Вскоре цирк уехал. А Юла еще недели две чуть не каждый день вспоминал совет Али Махмуда. Мыслимое ли дело — за год стать вдвое сильнее?

«Сбрехнул, конечно, фальшивый турок», — наконец твердо решил Юла и старался больше не думать об этом.

Шли дни. Кончилось лето. И в первый же день занятий, первого сентября, Юла, возвращаясь из школы, снова напоролся на Яшку Кривоносого.

— Гутен таг, — сказал Яшка. — Гут морген, Кай Юлий!

Его дружки захохотали.

— Чего ж ты не здороваешься, древний? — Яшка с силой провел ладонью Юле от подбородка до лба, больно задрав ему кончик носа.

Юла молчал. Злость и обида бурлили в нем. И, что самое скверное, слезы подступали к самому горлу. Только этого и не хватает: разреветься на потеху воронихинцам.

— Храбрецы! — с трудом выдавил он. — Семеро на одного!..

— Можно и один на один, — с готовностью откликнулся Яшка.

И вдруг в голове у Юлы стремительно, как кадры в кинематографе, промелькнули и цирк, и Семка-мельник, лежащий на лопатках, и могучий Али Махмуд в борцовском трико, и его удивительный совет.

— Состоялось! — сказал Юла.

— Значит, деремся? — изумился Яшка.

— Деремся!

Яшка быстро скинул пиджак, передал соседу свой потрепанный портфель.

— Стой! — яростно крикнул Юла. — Мы деремся. Один на один. Но не сейчас…

— Когда же?

— Ровно через год. Запомни: в будущем году первого сентября я тебя поколочу. Здесь же. При всех. Клянусь!

— Фьють! — Яшка захохотал, приседая и хлопая себя ладонями по толстым ляжкам.

Смеялись и его дружки.

— Ловко придумал! — крикнул один из них. — Значит, целый год тебя пальцем не тронь?! Ишь как придумал! Хитро!

— Клянусь! — снова яростно выкрикнул Юла. — Ровно через год на этом же самом месте я побью тебя, Кривоносый…

— А если не побьешь? — ехидно вклинил Яшка.

— Если не побью? — Юла лишь на мгновенье задумался. — Слушайте все! Если я не побью, пусть Яшка выкрасит мне волосы суриком, и я целую неделю — слышали?! — целую неделю буду так ходить по всему городу…

Воронихинцы, пораженные, молча смотрели на Юлу.

— А в школу? — тихо спросил кто-то.

— И в школу…

— И дома?

— И дома…

— Отец выдерет…

— Пусть.

Столько злости и правдивости было в голосе Юлы, что ему поверили.

— Ладно! — с угрозой сказал Яшка. — Ровно через год. Только без всяких фиглей-миглей. Смотри, Цезарь!

— Без фиглей-миглей, — подтвердил Юла. — Ровно через год!

…Легко было сгоряча, в ярости крикнуть Яшке: «Я побью тебя!» Но когда Юла, вернувшись домой и немного успокоившись, представил себе, что предстоит ему через год, — на душе сразу стало скверно.

«Неужто придется целую неделю мотаться с крашеной головой?» — Юла зажмурился от ужаса.

Он рано улегся, но заснуть не мог.

«Ну, турок, выручай», — думал он.

Утром, до ухода в школу, он с безразличным видом подошел к дверному косяку, подпрыгнул, уцепился за поперечину. Повис, потом попробовал согнуть руки. Это удалось, но с трудом. Опустился, снова подтянулся.

— Белены объелся?! — нахмурился отец. — Притолоку оторвешь.

— Нам в школе задали, — соврал Юла.

Отец посмотрел-посмотрел, как он извивается всем телом, и сказал:

— Что червяк на крючке! Держи тулово прямо…

Но без помощи ног и всего корпуса Юле было никак не подтянуться. В изнеможении он разжал скрюченные пальцы и очутился на полу.

«Четыре раза сделал, — подумал он. — А нужно пятнадцать». От напряжения руки дрожали, как в ознобе.

Уже уходя в школу, он попробовал продолжить упражнение. Во дворе росла старая разлапистая сосна. Юла повис на нижнем суку, но подтянуться смог всего два раза.

В школе, на перемене, он подтянулся еще три раза.

«Итого — девять», — подсчитал он, возвращаясь домой.

После обеда он сразу снова взялся за дело. Подтянется несколько раз, отдохнет, поделает уроки, снова подтянется… За вечер вот так, с перерывами, он подтянулся двенадцать раз.

Ночью Юла ворочался с боку на бок. Руки, плечи и бока болели. Даже шея и та ныла и еле-еле поворачивалась.

«Странно, — думал Юла. — При чем тут шея!»

— Надо мне в школу зайтить, — посочувствовал утром отец, брызгая водой на коротко настриженную, уложенную рядами шерсть. — Узнаю, чего это у вас на зарядку навалились? Того гляди — руки отломятся.

Юлу не беспокоили его слова: отец никогда не заглядывал в школу, даже на собрания.

На следующий день боль немного поутихла. Но когда Юла попробовал повиснуть на ветке, руки снова так заныли — он сразу спрыгнул.

«С непривычки», — успокаивая себя, решил он и снова стал упражняться.

…Через два месяца он уже делал без перерыва пятнадцать подтягиваний.

— Молодцом! — сказал отец, катая навернутый на скалку войлок по полу.

«А что толку?!» — думал Юла, лежа в кровати.

Он долго ощупывал мускулы на руках: незаметно, чтоб они стали больше и крепче.

«Обманул, наверно, чертов турок», — расстроился Юла.

Но упражнения решил продолжать. Хода назад не было.

* * *

Прошел год. Первого сентября, еще утром, шагая к школе, Юла убедился: воронихинцы наготове.

— Как быть, Юла? — крикнул у моста маленький вертлявый Борька. — У нас сурика всего полбанки. Хватит?

Воронихинцы захохотали.

Юла, не отвечая, прошел в школу. На уроках он сидел тихо, глядя прямо в глаза учителю. Юла видел, как тот открывает рот, но почему-то ничего не слышал.

На физике Юла получил записку:

«После уроков у моста. Так?»

Он кивнул. Как назло, нынче он был каким-то вялым, сонным. И руки слабые, словно ватные. И в голове туман.

После уроков Юла вместе со своим одноклассником Колькой Самохиным — худеньким, очкастым, вечно погруженным в книги — прошел к реке. Там уже собралась целая толпа воронихинцев.

— Ну, — сказал Яшка, сося леденец. — Начнем?

Ему не терпелось быстрее выкрасить своему врагу голову.

— Я — секундант Юлы, — важно объявил Колька Самохин. Он как раз недавно прочитал «Трех мушкетеров» и теперь жаждал применить свои знания. — Надо разработать условия дуэли.

Яшка оглянулся на своих: надо ли? Но воронихинцам, видимо, понравилось это звонкое слово — «дуэль».

— Дуй!

— Разрабатывай!

— Пусть все честь по чести!

Договорились быстро: под вздох не бить, подножек не ставить, в кулаки свинчаток, камней не прятать.

— Бой из пятнадцати раундов, — напоследок внушительно прибавил Колька (так всегда дрались боксеры у Джека Лондона). — Победа нокаутом или по очкам.

И хотя никто не понял, все согласились.

По настоянию Кольки Яшка тоже выбрал себе секунданта — шустрого Борьку с Ямской, ехидного паренька, который во время всех переговоров нарочно, стоя на самом виду, то и дело помешивал железным прутом от зонтика сурик в банке, поднимал прут, разглядывал, как с него медленно стекают обратно в банку тяжелые ярко-рыжие капли, и опять помешивал, вызывая смех и улыбки ребят.

Юла стоял молча. Он искоса бросал быстрые взгляды на Яшку. Грузный, нескладный, тот по-прежнему был на голову выше его. И руки длинные, как рычаги: такие везде достанут.

Воронихинцы в упор разглядывали Юлу. От них не укрылось, что плечи у него за последнее время развернулись, стали шире и крепче. Но все же он и теперь выглядел маленьким и, конечно, слабее Кривоносого.

— Гонг! — строго скомандовал Колька. — Начинайте!

Кривоносый выплюнул леденец, похожий на сосульку, подскочил к Юле и наотмашь шлепнул его по щеке. Удар был несильный, но хлесткий и звонкий, как пощечина.

Ребята загоготали. Юла даже растерялся. А Кривоносый ударил еще и еще…

— Го! Лупи! Вот это врезал! — кричали зрители.

Понемногу Юла оправился. Но он все еще ни разу по-настоящему не стукнул Яшку, а лишь оборонялся — отскакивал, наклонялся, увертывался.

— Сунь ему, Яшка! Так! Катай! — орали воронихинцы.

Юла чувствовал: в нем закипает ярость. Все, все против него. Все, кроме Кольки, жаждут, чтобы Яшка быстрее победил. Все хотят выкрасить ему голову суриком.

Нет, боли он не ощущал. Ни боли, ни усталости. Лишь злоба и желание победить, обязательно победить все сильнее разрастались в нем. Они дрались уже долго. Оба взмокли, громко сопели. Казалось, Яшка избивает Юлу. Многие думали, что Юла вот-вот свалится, сдастся.

Но зрители не замечали, что грузный, тяжелый Яшка уже устал и сует кулаками почти наугад, чаще в воздух, чем в Юлу. А тот еще свеж.

Воронихинцы насторожились, когда Юла вдруг нанес Кривоносому несколько точных ударов по голове. Потом отскочил и еще ударил правой и левой…

Зрители молчали. Не хотелось верить, что наступил перелом.

«Случайность, — убеждали себя воронихинцы. — Сейчас Яшка оправится, и тогда…»

Но Яшка уже не смог оправиться. Он побледнел, дышал тяжко, со свистом, и не бил, а лишь защищался.

Юла ударил его в подбородок, как показалось ему самому, совсем несильно, но вдруг у Яшки подогнулись колени, и он мягко, как куль с мукой, осел на землю. Из носа у него хлынула кровь.

— Ура! Нокаут! — радостно заорал Колька Самохин.

Кажется, больше всех был удивлен сам Юла. Он вовсе не ожидал, что его удар окажется таким могучим.

Оцепенели и зрители.

— Нокаут! — торжественно повторил Колька и поднял правую руку победителя: так всегда делал рефери-судья на ринге — у Джека Лондона.

* * *

Рассказывая, Юлий Петрович вертел в руках маленькую бронзовую фигурку штангиста.

— Так я побил Яшку, — Юлий Петрович поставил фигурку на стол. — И пожалуй, этот бой можно считать началом моего спортивного пути. Колька Самохин потом, по дороге домой, то и дело щупал мои бицепсы и удивлялся, когда это они стали такими тугими и округлыми.

Я отвечал загадочно:

«Пятнадцать утром — пятнадцать вечером!»

И мысленно благодарил Али Махмуда за его простой, но поистине чудесный совет.

Побив Кривоносого, я чувствовал себя героем. И конечно, сразу же решил бросить подтягивания: к чему? Однако… Оказывается, я уже привык каждый день делать упражнения. Меня прямо-таки тянуло к ним. А потом я увлекся футболом, борьбой и, наконец, штангой…

Юлий Петрович усмехнулся:

— Как видите, разными путями приходят люди в спорт…

СКОЛЬКО СТОИТ РЕКОРД?..

В ресторане Джеффера — обычном, не слишком роскошном, но чистом и уютном лондонском ресторане — уже четырнадцать лет имелась своя постоянная клиентура: спортсмены, тренеры, массажисты, букмекеры, менеджеры[10], игроки на скачках и просто богатые бездельники, считавшие за честь распить бутылку виски в компании с модным чемпионом.

Нетрудно понять, почему именно у Джеффера собирались спортсмены. Хозяин ресторана сам в молодости был знаменитым центр форвардом. Хитрый, умный и расчетливый, он в пору своей популярности постепенно скопил кругленькую сумму, и в двадцать девять лет, чувствуя, что его футбольная карьера кончается, покинул зеленое поле стадиона и откупил у прогоревшего владельца захудалый кабачок.

Джеффер сразу уволил весь штат кабачка. Новых официантов, буфетчиков, судомоек, швейцаров он подбирал по простому, четкому принципу: все они должны быть в прошлом чемпионами или рекордсменами.

Этот первый шаг Джеффера оказался точным, как удар по воротам с одиннадцатиметровой отметки. Обнищавший Боб Брейк — бывший штангист, чемпион Англии, — лавируя между столиками с подносом, уставленным бифштексами, ростбифами и виски, сразу привлек в ресторан ораву молодых шалопаев.

Еще больший приток клиентов вызвал новый швейцар — огромный (два метра двенадцать сантиметров), одетый в ливрею с галунами — Майкл Фокс, в недалеком прошлом известный баскетболист, уже три года не имевший постоянной работы.

Дела Джеффера сразу пошли в гору. Постепенно он завел в ресторане особую посуду — тарелки с изображениями боксеров, пловцов и теннисистов; стаканы, по форме напоминающие олимпийские кубки; вилки, похожие на маленькие хоккейные клюшки. На стенах зала он приказал нарисовать гонки яхт, схватки у футбольных ворот, стычки хоккеистов.

Для приманки каждому из посетителей ресторана бесплатно выдавалась на память обеденная карточка, на которой внизу сверкали автографы бывших чемпионов: самого хозяина и всех его официантов и швейцаров.

…В этом-то ресторане как-то вечером за угловым столиком сидели два человека. Один — высокий, жизнерадостный, элегантно одетый — то и дело подзывал официанта и заказывал все новые и новые напитки и закуски для себя и своего собеседника.

Это был Майкл Хантер — владелец стадиона и целой «конюшни» бегунов. Спортсмены в разговорах между собой называли его Красавчиком. Бронзовое лицо Хантера четкими, правильными чертами напоминало профили античных атлетов, отчеканенные на медалях.

Его сосед по столику — Чарлз Уильямс, позапрошлогодний чемпион Англии в беге на 5000 метров. Хмурый и усталый, он много ел, еще больше пил и молча слушал своего говорливого собеседника.

Уильямс был уже навеселе, но его голова работала еще достаточно ясно. То и дело он одергивал рукава пиджака, стараясь прикрыть торчащие из-под них несвежие манжеты. На минуту это удавалось, но потом манжеты снова упрямо вылезали.

— Тысяча фунтов! — весело говорил Хантер. — Ей-богу, за такие денежки стоит пробежать пять тысяч метров. За каждые три шага по фунту. Даже король согласится, чтобы ему так платили!

Уильямс молчал.

— И притом учти, Чарли, ведь ты поставишь мировой рекорд!

Чарлз поморщился: он не любил, когда Хантер ласково называл его Чарли, и быстро отодвинулся.

— Мировой рекорд! — восторженно повторил Хантер, будто не заметив резкого движения Уильямса. — Во всех газетах напишут о тебе! А твои сорванцы будут показывать своим сопливым друзьям фотографии в журналах: «Наш папа!»

Уильямс пьяно ухмыльнулся. Действительно, оба его сынишки очень гордились, когда два года назад он завоевал звание чемпиона. Младший, семилетний Боб, на радостях даже решил тоже стать бегуном. Правда, в следующем году на чемпионате страны отец занял второе место, а в этом году — только третье, и сынишка передумал, решив, что выгоднее сделаться шофером.

«Еще бы не передумать! — усмехнулся Уильямс. — Футболистам — тем еще можно жить! Тысячи лоботрясов платят деньги, чтобы посмотреть, как они гоняют мяч. А бегунами никто не интересуется».

К столику подошел официант и бесшумно убрал пустые бутылки.

— Как жизнь, Вилли? — спросил у него Чарлз.

— Благодарю вас, мистер Уильямс.

Вилли отвечал вежливо и четко, как и положено официанту. Чарлз посмотрел на него, покачал головой.

Он знал Вилли Ирвина уже давно, еще когда тот был популярным вратарем в Кардиффе. Правда, Вилли в те годы уже не считался «первым вратарем Британии», но все еще «звучал».

А вот теперь: «Благодарю вас, мистер Уильямс». Да, официант…

«Выходит, и футболистам паршиво, — подумал Чарлз, глядя на грузного, услужливо улыбающегося «первого вратаря Британии»: официантский фрак, перекинутая через руку салфетка. — Но бегунам еще хуже. Бегун должен быть чемпионом. Обязательно. Только тогда ему хоть кое-что перепадает. Но беда, если ты был чемпионом, а потом откатился на второе место, а затем и на третье… Тебя сразу — в тираж, и, не сомневайся, песенка спета…»

Поэтому-то Уильямс так удивился, когда четыре дня назад в его обшарпанную квартиру на окраине города вошел шумный, сверкающий Хантер.

Неужели его, Уильямса, еще не списали в расход?

Хантер погладил по головкам детей, улыбнулся жене и увез Уильямса на своем мощном «паккарде» в ресторан.

Четко изложил он свои условия. Давно не пивший Уильямс быстро захмелел, но даже спьяна сделка сразу показалась ему чудовищной. Правда, тысяча фунтов — целое состояние для такого, как Уильямс. Но бог с ним, с богатством, если оно достанется такой ценой…

В тот вечер они так и не договорились. Хантер отвез его домой и вот сегодня явился снова. Заметив, что у детей Уильямса из игрушек только один трехлапый медведь на двоих, он купил мальчикам подарки — дорогие игрушечные автомобили — и снова увез Уильямса в ресторан.

— Подумай, Чарлз, — убеждал Хантер. — Неужели лучше стать официантом, как Ирвин? Тысяча фунтов — твоей семье хватит на два года… И мои врачи помогут тебе, ручаюсь…

— А вдруг я не побью рекорда?

— Побьешь!

— Неужели такое верное средство?

— Абсолютно! Во всяком случае — тысяча фунтов тебе гарантирована. И учти — никто ничего не узнает…

И все-таки Чарлз решил не соглашаться. Нет, это не для него.

К столику снова подошел Ирвин, маленькой щеточкой аккуратно смел со скатерти крошки, убрал тарелки, вилки и принес крепкий кофе с бисквитами.

— Как жизнь, Вилли? — спросил Чарлз.

В голове у него шумело; он забыл, что совсем недавно уже задавал официанту этот вопрос.

— Благодарю вас, мистер Уильямс.

Ответ последовал тотчас, вежливый и учтивый. Вилли словно бы и не заметил, что этот вопрос он уже слышал недавно. Нет, все в порядке. «Благодарю вас, мистер Уильямс».

Время было уже позднее, «непробиваемый вратарь», очевидно, очень устал. Неловко поставив поднос, он вдруг опрокинул чашечку кофе прямо Хантеру на пиджак. Тот вскочил. Со столика со звоном полетела посуда. Из-за стойки к месту происшествия быстро подлетел сам Джеффер.

Растерявшийся официант с салфеткой бросился вытирать Хантеру пиджак, но Джеффер оттолкнул его:

— Вон! Чтобы ноги твоей!..

Оробевший Ирвин пытался что-то объяснить, но хозяин не слушал: повернувшись к нему спиной, он извинялся перед Хантером.

Вскоре все успокоилось.

— Хорошо! Я согласен! — устало сказал Уильямс.

Хантер радостно вскочил, протягивая ему бокал.

— Деньги — все полностью — вперед! — твердо прибавил бегун.

Очевидно, он хорошо знал своего собеседника и имел основания не доверять ему.

— Нет, это не по-джентльменски, — возмущенно воскликнул Хантер. — Ведь я иду на риск…

— Мой риск немножечко побольше вашего, — жестко произнес Уильям. — Деньги вперед!

Хантер долго спорил, но в конце концов согласился выдать семьсот фунтов. Остальные — после состязания.

На следующий день Уильямс пошел в банк. Ему оплатили чек Хантера, десять фунтов он отложил в боковой карман, а в обмен на остальные шестьсот девяносто фунтов получил маленькую синюю книжечку.

Впервые в жизни держал он в руках чековую книжку, долго рассматривал плотные глянцевитые листки с водяными знаками.

«Да, все-таки приятно иметь собственный счет в банке».

Но мрачное настроение не покидало его.

Жене он решил не показывать чековую книжку. Станет, конечно, расспрашивать, откуда такая куча денег? А он ведь обещал Хантеру: никому ни слова. Да и вообще — жене сказать нельзя. Встревожится, расплачется…

«Нет, нет. Вот пройдет забег, тогда и скажу».

Но ему очень хотелось как-нибудь порадовать жену и ребятишек. Десять фунтов лежали в боковом кармане, и Чарли казалось, через подкладку и рубашку он чувствует тепло этих маленьких хрустящих бумажек.

Хорошо бы купить что-нибудь. Подарок жене. Но как? Как объяснить, откуда деньги?

«Э, ладно, скажу — одолжил три фунта», — решил Чарли и зашел в магазин.

Жена давно мечтала о хорошем маникюрном приборе. Чарли долго, с удовольствием перебирал изящные кожаные и пластмассовые футляры, открывал их, рассматривал крохотные щипчики, пилочки, ножнички. Наконец выбрал один прибор.

Сынишкам купил огромный надувной мяч.

Все вместе стоило чуть больше фунта. В кармане еще оставалось почти девять фунтов.

«Что бы еще?»

Вспомнил, как любила жена восточные сладости. И как давно не ела их.

Зашел в магазин, попросил рахат-лукума, шербета, халвы. Купил виноград, и бананы, и апельсины. И соки.

Нагруженный покупками, веселый, приехал домой. Сразу поднялась суета; ребятишки кричали от радости, жена глядела удивленно и чуть встревоженно: что за пир, что случилось?

— Одолжил, — беззаботно объяснил Чарли. — Надо же когда-нибудь встряхнуться! — И видя, что беспокойство не сходит с лица жены, добавил. — Наклевывается работенка. Тренером в «Паласе». Устроюсь — и все будет ол-райт.

Он подхватил жену на руки, закружил по комнате.

…Тренировки начались уже на следующий день.

На стадионе Чарли часто встречал своего старого знакомого — низенького, толстого, пожилого врача Броунинга.

Коллеги-медики считали Броунинга чудаком. Специалист по спортивным травмам, он имел широкую практику в самых богатых лондонских клубах, однако работал и на захудалых профсоюзных стадионах, от которых ни денег, ни солидной репутации.

Маленький толстяк врач всей душой любил легкую атлетику и не раз открыто возмущался махинациями менеджеров. Но те считали Броунинга «оригиналом» и смотрели сквозь пальцы на его «чудачества».

— Как дела? — в первую же встречу спросил Броунинг, протягивая Чарли короткую, пухлую руку.

— Ничего… Вот тренируюсь…

— У кого?

— У Хантера…

— У Хантера? — толстячок недовольно вздернул брови. — Н-да… Ну, и как?

Уильямс увильнул от ответа.

На душе у него стало еще тоскливей.

«А не рассказать ли все Броунингу? — подумал он. — Врач… Как раз может дать хороший совет».

Но тотчас отверг эту мысль. Нет, он дал слово Хантеру — ничего никому — и сдержит свое обещание.

* * *

Трибуны шумели.

Чемпионат страны был в самом разгаре.

Уже прошли соревнования метателей, прыгунов, быстро промелькнули забеги на короткие дистанции. Через несколько минут должно начаться одно из самых интересных состязаний — финал бега на 5000 метров.

Болельщики волновались. Все знали: в финал допущены восемь спортсменов — лучшие бегуны, и среди них — чемпион Англии Рисли, который сегодня попытается обновить национальный рекорд.

Так он сам объявил корреспондентам. Большинство болельщиков держало пари за него. И вместе с тем по стадиону ходили слухи, что Хантер — ловкий, всезнающий Хантер — ставит крупные суммы за победу Уильямса. Это было непонятно. И тревожно.

Ведь Рисли уже дважды бил Уильямса, а на недавнем первенстве страны чемпион прошел дистанцию на целых двенадцать секунд лучше Уильямса. Тот, судя по всему, уже сходил с дорожки.

В чем же дело?

…Хантер, как всегда веселый и оживленный, то мелькал на гаревой дорожке, то скрывался в раздевалке, то подходил к ложе, где сидели почетные гости и корреспонденты.

Мысленно он подсчитывал, сколько дадут ему ставки. Немало, ей-богу, немало!

Но не только это радовало Хантера. Он был честолюбив, да и для дела совсем неплохо, если во всех газетах сообщат, что бегун, тренировавшийся под опекой Хантера, поставил мировой рекорд.

Только бы Уильямс не подвел! Не струсит ли он в последний момент? Хантер снова помчался в раздевалку, где в отдельной кабинке сидели Уильямс, его тренер, массажист и врач.

Врач отвел Хантера в угол и шепотом доложил:

— Все в порядке!

Уильямс не мог слышать этих слов, но, очевидно, догадался, о чем речь, и усмехнулся:

— Да, теперь уж придется пропеть мою «лебединую песнь»! До конца!

— Выше нос, мальчик! — весело хлопнул его по плечу Хантер. — Еще полчаса, и ты станешь рекордсменом мира!..

…Выстрел стартового пистолета словно толкнул в спину восьмерку бегунов. Не успел еще рассеяться пороховой дымок, а они уже преодолели вираж и выскочили на прямую.

В сутолоке первой сотни метров невозможно было толком разобрать, кто идет впереди. Но вот бегуны растянулись цепочкой вдоль бровки, и все зрители увидели: ведет бег спортсмен в синей майке — Уильямс.

Шел он в необычайно быстром темпе — так бегут спринтеры. Казалось, бегун забыл, что впереди еще целых двенадцать кругов. Резко и сильно работая руками, он стремительно мчался по дорожке, все больше отрываясь от соперников.

— Уильямс! — взревели трибуны.

Но тотчас раздался еще более мощный крик:

— Рисли! Достань его, Рисли!

Однако Рисли спокойно шел в середине цепочки бегунов. Чемпион не торопился. Борьба еще впереди! Да и какой смысл догонять безумца? Вскоре он сам выдохнется и отстанет.

Но прошло уже четыре круга, а Уильямс не сбавлял темпа. Просвет между ним и остальной группой бегунов достиг уже семидесяти метров.

Прошел шестой… седьмой… восьмой круг…

А Уильямс летел все так же неутомимо. Казалось, он именно летит: широкий, упругий шаг создавал впечатление парения, полета над дорожкой. Словно какая-то волшебная сила несла его. Будто он и не устал.

В конце каждого круга, когда Уильямс пробегал мимо Хантера, тот, стоя возле дорожки, громко кричал:

— Плюс одна! Жми, мальчик!

На самом деле Уильямс бежал уже на две секунды быстрее графика. Но Хантер все время сообщал бегуну, что он выигрывает лишь одну секунду. Красавчик боялся, что, узнав правду, Уильямс сбавит темп.

Трибуны громыхали. Было уже ясно: Уильямс стремится не только прийти первым, но и улучшить национальный, а возможно, и мировой рекорд.

Это должно было радовать лондонцев, но, наоборот, многие зрители сердились на слишком резвого бегуна: пропадут их ставки.

И с каждым кругом все громче и яростнее ревели трибуны:

— Жми, Рисли!

И Рисли не выдержал. В середине десятого круга он резко увеличил скорость. С каждой секундой все ближе и ближе подбирался он к лидеру, и с каждой секундой все яснее чувствовал: все пропало, такой темп ему не выдержать.

— Рисли! — радостно выли трибуны, видя, как неуклонно сокращается просвет между бегунами.

Но на одиннадцатом круге Рисли вдруг прижал руки крест-накрест к груди, будто собрался молиться, сделал шаг влево на футбольное поле и ничком упал в траву…

К нему бросились санитары.

Трибуны на миг замерли и тотчас разразились улюлюканьем, свистом и дикой бранью.

…А Уильямс по-прежнему стремительно покрывал одну сотню метров за другой. Не прошло и полминуты, как зрители, охваченные спортивным азартом, переметнулись на его сторону. Казалось, все эти спекулянты, маклеры, игроки и богатые бездельники вдруг стали истинными патриотами Британии. Они поняли: деньги все равно потеряны, и теперь до них наконец-то дошло, что Уильямс вот-вот поставит рекорд.

— Жми, Уильямс! — взревел стадион. — Сделай рекорд!

Шел уже двенадцатый круг. Бегун показывал отличное время. Только бы не сдал, только бы выдержал взятый темп до конца!

Рот Уильямса был широко, судорожно раскрыт, из груди вырывался хрип, обезумевшие глаза, казалось, не видели ни дорожки, ни трибун. И все-таки он по-прежнему автоматически взмахивал руками и мчался вперед.

Судьи уже натянули в конце финишной стометровки белую ленточку. Хронометристы приготовили секундомеры.

Последние метры… Рывок… Бегун грудью упал на ленточку…

Стадион взревел. 13 минут 34,6 секунды! Рекорд сделан!

Сразу, даже не дождавшись решения судейской коллегии, заработали репродукторы, бросая в толпу радостное известие. Стадион гремел и ликовал.

И только небольшая часть зрителей молчала, не сводя глаз с победителя.

Уильямс, сорвав финишную ленточку, по инерции пробежал еще несколько шагов и вдруг, скорчившись, упал.

Широко раскинув руки, он ногтями скрюченных пальцев судорожно царапал землю; раздирая в кровь губы, грыз мелкую, хрустящую гарь беговой дорожки. Рот его был набит песком, гарью, с губ стекала кровь и слюна.

Дежурные врачи и санитары бросились к нему.

Впереди всех, в халате, с развевающимися на ветру полами, бежал тот врач, который перед стартом в кабинке Уильямса докладывал Хантеру: «Все в порядке!»

Он быстро вынул из чемоданчика шприц и сделал бегуну укол. Игла в пальцах врача дрожала. Левой рукой он то и дело хватался за сердце. Там, на груди, в портмоне, рядом с пачкой полученных от Хантера ассигнаций, лежала аккуратно сложенная бумага. Всего несколько строк. Врач помнил их наизусть:

«Находясь в твердом уме и здравой памяти… Прошу перед забегом… Ввести мне новый препарат… Предельную дозу… Я хочу поставить мировой рекорд. Всю ответственность целиком беру на себя».

И подпись: «Уильямс».

Хантер вертелся тут же.

— Доппинг! Обычный доппинг! — суетливо объяснял он окружающим. — Сейчас… Пройдет…

Невдалеке от беговой дорожки, в широком асфальтированном проходе между трибунами, уже стоял заранее приготовленный «паккард». Хантер махнул рукой шоферу, чтобы тот помог погрузить спортсмена. Надо как можно быстрее и незаметнее увезти его со стадиона.

Но Уильямс оттолкнул шофера. Приподнялся с земли, обвел всех мутными, невидящими глазами, сделал два шага и снова грузно осел на дорожку.

— Это не доппинг! Это преступление! — крикнул Броунинг, бросаясь к бегуну.

Уильямс, с трудом приоткрыв тяжелые веки, узнал Броунинга. Толстяк врач, задыхаясь после вынужденной пробежки, сделал знак санитарам, и те поднесли носилки.

— Что с вами? — спросил Броунинг, наклонившись к спортсмену, в то время как его укладывали на носилки.

— Новый препарат!.. — еле шевеля распухшим языком, прошептал Уильямс. — Стрихнин, феномин и еще какая-то дрянь… Двойная доза…

Врач оторопел. Обслуживая состязания, он уже привык к доппингам и перестал возмущаться многочисленными наркотиками, которые медленно, но верно расшатывают здоровье спортсмена.

Но стрихнин?! Сильнейший яд, которым травят крыс! И притом в лошадиной дозе! Такого еще не встречалось в его врачебной практике. А впрочем… Все понятно: очень слабый раствор этого страшного яда — тысячные доли грамма — иногда применяется для активизации центральной нервной системы. Но здесь гораздо большая доза! В комбинации с феномином это вызывает лихорадочное возбуждение, которое, однако, очень кратковременно. А дальше — неизбежная расплата…

Между тем плавно покачивающиеся носилки медленно продвигались к раздевалке.

— Стойте! — вдруг скомандовал больной.

Он приподнялся, открыл глаза и хрипло сказал:

— Мне лучше. Дойду сам…

К нему тотчас подскочил Хантер, помог встать и обнял бегуна за плечи, поддерживая его.

— В ушах… — виновато, словно оправдываясь, прошептал Уильямс. — Звенит…

Он, качаясь, стоял на месте и вслушивался в разноголосый шум трибун. Репродукторы разносили по стадиону мощный бас диктора:

— …британские спортсмены, поставив новый мировой рекорд, вновь доказали всему миру…

Уильямс горько усмехнулся. Только сейчас он заметил: рука Хантера лежит на его плече. Оттолкнув Красавчика, бегун, неуверенно ступая, двинулся к широко раскрытой двери раздевалки.

Ему опять стало плохо. Но он сжал зубы, стараясь подавить нахлынувшую слабость. Он шел, мечтая быстрее укрыться от толпы в раздевалке, лечь, отдохнуть…

А Броунинг стоял, пораженный ужасом.

Уильямс, как безумный или слепой, тыкался в каменную стену трибуны возле входа в раздевалку и никак не мог втолкнуть свое тело в распахнутую дверь.

Он не понимал, что с ним происходит, и, вместо того чтобы сделать шаг влево, где под трибуной находилась дверь, двигался вправо и еще вправо… И лицо его опять было беспомощным и словно виноватым.

«Потеря ориентировки! — стиснув руки, с ужасом думал врач. — Калека… И, вероятно, навсегда…»

Примечания

1

В воздухе прыгун группирует, то есть располагает, все части своего тела так, чтобы придать им наиболее выгодное положение.

(обратно)

2

Скрестный шаг — последний, стремительный шаг перед броском копья. Ноги при этом перекрещиваются.

(обратно)

3

«Полусотка» — гонка на 50 километров.

(обратно)

4

Кроссинг — запрещенный прием: один из велосипедистов умышленно сбивает противника.

(обратно)

5

Спурт — сильный рывок.

(обратно)

6

ФИЛА — Международная федерация борьбы.

(обратно)

7

Взвешивание длится только один час. Борец, не прошедший взвешивания, не допускается к состязаниям.

(обратно)

8

Тренировочный бой.

(обратно)

9

Финт — обманное движение.

(обратно)

10

Букмекеры, менеджеры — спортивные дельцы, устроители состязаний, организаторы пари.

(обратно)

Оглавление

НОВЫЙ СТОРОЖ

ЛОВУШКА

ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ

ЕСЛИ НУЖНО…

15 УТРОМ — 15 ВЕЧЕРОМ

СКОЛЬКО СТОИТ РЕКОРД?.. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg