Виктор Хлиманов БЕРЕЗОВЫЙ СВЕТ Лирические миниатюры
Предисловие
— И это все? — щурилась бабушка Клава, когда я, мальчишка, недолго проблуждав по лесу, возвращался домой с корзинкой грибов. — Только-то?
Я недоумевал: чего еще хочет бабушка, что еще я должен собирать в лесу?
— Нельзя так, голубок, нельзя, — выговаривала она. — Кто по лесу быстро ходит? Тот, кто душой слеп. А ты не торопись, ходи, присматривайся… Присмотришься, что-нибудь хорошее увидишь.
И я стал присматриваться, замечать то, чего почему-то не видел раньше. Потом это стало привычкой. И всякий раз, бывая в лесу, шагая лугом, я открывал для себя что-то новое. А может ли быть большее счастье, чем ходить по родной земле и открывать всегда новую ее красоту!
Детский сад
Как-то искал я боровики и, забравшись под замшелую елку, чуть было не наступил на елочку-малолетку. Такая махонькая, чуть выше травы.
— Что ж это ты! — сказал ей извинительно, — Этак и помять мог.
Присел на корточки, стал разглядывать. Разве сравнишь с нейлоновой, какие теперь в магазинах продают!
Когда осмотрелся, заметил рядом с ней сестрицу-близнятку, в сторонке еще — совсем одинаковые.
Потом, идя лесом к дороге, видел под старыми осинами маленьких осинят, а под березами — березенят, что ли. Чем не детский сад?
Весна света
Долго шуршал лыжами, припоминая летние стежки. Все исчезло под снежными сугробами, все в лесу было по-иному.
Умаялся вконец, еле уже торил след в снежной целине, наконец выбрался на поляну, присел на еловый выворотень.
Неожиданно расступилась январская сутемень, непривычно ударил в глаза по-летнему яркий свет.
Все вокруг стало предельно разным. Голубым светом вспыхнула в темном провале выворотня сосулька-леденец, прослезилась оранжевой каплей. Березы-модницы стали смотреться в зеркало-снег. Где-то рядом крикнула с перепугу ворона:
— Весна! Весна!
Потом вверху кто-то нежно тронул туго натянутые струны:
— Цзинь! Цзинь!
Все чаще, звонче.
Догадался, это лопались до предела натянутые морозом волокна сучьев: с одной стороны солнце, с другой — январская тень.
Счастливчик
Апрель хозяйничал вовсю. В березняке было совсем тепло, и я прилег на зыбкий грудок валежника: посмотреть, как бродит по лесу весна.
Первым побывал у меня в гостях рыжий муравей, постоял на хворостинке, внюхиваясь в непривычные для него городские запахи, и, повертев головой, сбежал в плесенную серость старых листьев.
Потом выползла из ржавого сухотравья божья коровка: надо же поглазеть, что это за чудовище лежит. Согласно переставляя черные кривые ножки, легко втащила себя на стебелек, непонятно как удерживаясь, покружилась на самом кончике, все складывала-раскладывала крапчатые надкрылки — улетела по своим весенним делам.
И снова, слышу, шорох — не муравьиный.
— Здравствуйте! — веселый голос. — А вот и я.
Присмотрелся: ах, вон оно что! У старого пня из-под лесного хлама осиновый росток выглянул. И почки уже на нем первых в жизни листочков.
Смешной такой малыш, проткнул головой прошлогодний лист, надел на себя, как передник.
По-лесному это значит — в сорочке родился.
И всем понятно
Когда мы пережидали грозу под большой елью, Сашок, внук Семеновны, сказал с обидой: мол, несправедливо это, что нет у нашего леса имени.
— Пошли в лес, говорят, и все… Речку нашу курица перешагнет, а все знают — Добысна!
Мы согласились: конечно, непорядок. А поспорив, решили: зваться теперь нашему лесу Овражьим.
Плохо ли, хорошо окрестили, не знаю, только теперь не безродный.
Потом уже Димка сказал:
— Фамилию-то придумали… А вот в городе какую улицу ни возьми, как-нибудь называют.
Опять стали думать.
Полянку, что, как зеленое блюдце в березняке, Шмелиной назвали — там шмелиная семья живет. Стежку, что по осиннику-говоруну вихляет, — Заячьей. Тоже не без причины, пройдешь по ней — догадаешься. Дубы, что за малиновыми оврагами, — Боровиковыми…
Все перебрали, даже карту составили, все пометили, ничего не забыли.
Рассказывал потом кто-нибудь из нас о своих лесных хождениях так, например:
— Только свернул с Заячьей стежки, а на ней красноголовых! Хоть с мешком собирай. Иду на Шмелиную, ну, думаю, опоздал, а там их больше? А на Лысой от лисичек корешки остались…
И всем понятно, где он побывал.
Беспокойство
Туча еще только чернит далекий край синего неба, не скажешь, скоро ли нагрянет гроза, а может, и вовсе стороной прошумит. Сонно в лесу, душно, как в бане. Дремлют березы, спят ели. А осина шепчет:
— Слышите?
Зашуршала по своим домишкам мелкая лесная братия, кто куда: под лист, под пни да пеньки, в спасительный ельник.
Осина — уже громче, тем, кто еще не чует беды:
— Слышите! Гроза идет!
Притихнет, приложит к холодеющему ветру уши-листья, опять напомнит:
— Гроза! Слышите, гроза!
Снова замрет и еще громче:
— Гроза идет!
И шум ее листьев кажется голосом встревоженной матери.
Лебеди
В начале мая, когда забелеет черемуха и в тихий день можно уже погреться на солнце, пробивается из теплой земли множество удивительных ростков. Нежные, пушистые, смахивают они на маленьких лебедей: у каждого ростка розовый клювик, черные бусинки глаз, мягко изогнутая шейка, Кажется, они плывут, плывут, с тихим шуршанием раздвигая старые листья.
Присмотритесь в эту пору к лесной земле, маленьких лебедей просто нельзя не заметить.
Только не опоздайте! Через несколько дней вдруг превратятся они в обыкновенные стебли папоротника.
Сосны
Долго бродил весенней пущей Липичанской, песчаным берегом Щары и, войдя вдруг в розовый полусвет корабельных сосен, остановился: красота! И невольно встали перед глазами, перемежаясь, другие сосны — Шишкина.
Считают некоторые, мол, придумывал мастер свои чудо-картины. А на них ведь ни одного не виденного им, не жившего на земле деревца нет, ни листочка, ни клочка надуманного неба.
Случайно ли так доступен всем его талант?
Подумалось еще: всякий лес — тот же музей, только без стен, без конца и края.
Сговор
И знаешь, что весь секрет тут в погоде, в неписаных законах природы, но никак не можешь уйти от мысли: все они — цветы, деревья, травы — всяк в свое время, в свой день, начинают новую жизнь. Будто сговорились на каком-то только им понятном языке.
Нигде не встречал весной, чтобы какая-нибудь одинокая березка или полевой дубок выбросили листья раньше или позже, чем их собратья в лесу. Одни и те же цветы зацветают в одно и то же время. В один и тот же день бело вспыхивают свечи каштанов.
Так и думаешь: сговорились.
И осенью — то же самое.
Снова все разом желтеют; березы, вязы, дубы… Только деревья-переселенцы, еще в детстве перебравшиеся на городские улицы, живут уже по своим, каким-то новым законам.
Секрет
Пожалуй, не сыщешь ранней весной дерева краше, чем ель-подросток. Березы еще голые, только просыпаются, Бедняжки-осины всю зиму дрожали на сивере, все в зябких пупырышках, никак не согреются, стоят в лужах воды-снежницы, еле дышат со сна. А дубы и подавно ни живы ни мертвы, будто не пришла весна.
Подлесок тоже еще черен, хмур, неприветлив.
Тут-то попробуй не заметить ели: темень зеленая, а на кончиках лапушек желтые фонарики!
Не мог сам понять, с чего бы ель в рост спешит, когда все деревья только весенние сны снят? Так и не догадался, пока не надоумили.
Секрет, оказывается, вот в чем.
Срубят, бывает, делянку старого леса или пожар набедокурит, дочиста все выметет — березовые семена первыми на гарь поспешат. Не осмотришься — и проклюнутся весной тонкими хворостинками. Семена же ели только зимой туда прискользят по насту под крохотными парусами. Пролежат до тепла на снегу, а с талой водой — в землю. Проклюнутся зелеными крестиками да вскоре и усохнут — не переносит ель в детстве крепкого солнца.
Несколько лет подряд гибнет еловый подрост, пока не подрастут березки, не прикроют их своей тенью.
А потом ели так поступают, хитро.
Весной, когда другие деревья еще голы, быстро сделают шажок вверх и опять, до весны, будто спят.
И так полвека хитрят, пока березы и осины не увезут на дрова. А елин век вдвое дольше березкиного — сто лет.
Удивляются потом люди: давно ли березовый лес был, а теперь, смотри-ка, чисто еловый, темень-теменью.
Вот ведь как: дай бог ногу поставить, а весь-то я сам влезу.
Утерянная радость
Под вечер Сашок притащил в латаной дерюжке ворох лесного сена. Пахло оно чебрецом, земляникой, солнцем, и мы устроили из него чудесные постели.
Долго не могли уснуть, шептались о всяких разностях, видели, как в открытой дверце чердака зябко вздрагивали, медленно падали к земле белые звезды…
Растолкала нас Семеновна по-летнему поздно, часов в семь. Ноги ее были мокрыми от росы, и грибы в корзине тоже были влажные.
— Эх вы-ы! — покачала она головой. — Кто же так долго спит? Радость-то проспали?
И мы увидели эту радость в ее смеющихся морщинках: в них Семеновна ее из леса принесла — нам показать.
Примета
Ветерок неслышно тронул белую прозрачность одуванчиков. Легко взмыли в блеклую синь неба на своих зонтиках точки-семена — искать новые поляны, где еще не поселились желтоголовые братья.
Кивали им вслед лысеющими головами одуванчики-старики, тоскливо, по-человечьи.
— Жарко бедняжкам, раздеваются, — сказала Семеновна. — Замечайте, как сбросили шапки — лето началось.
Трудная вершина
Ну и упрямец же был этот малыш!
Когда, вконец уж выбившись из сил, срываясь, перевертываясь, опять взбирался на вершину, ветер толкал его в грудь, и малыш кубарем скатывался вниз. Но тут же, не передохнув, муравей снова карабкался к такой трудной для него вершине.
И ветер снова сбрасывал его вниз…
Жаль стало мне беднягу, хотя я вовсе не был уверен, что малыш нуждается в помощи. Но, рассудив, все же помог ему сладить с ветром.
Вы думаете, он оглянулся, поблагодарил? Скорей побежал! Я не обиделся на него, видел, что малышу было очень некогда, впереди у него большая, ему только известная дорога. Наверное, его ждали очень уж важные дела за этим песчаным бугорком.
Согласитесь, как часто многим из нас не хватает в жизни именно такого вот упорства.
Росы
С необъяснимым душевным трепетом входишь в еще сонный утренний лес, невольно умеряешь шаги.
Все горит, все сверкает: царство росы!
Лесная земля еще влажная, не слышна под ногой, и позади остается темный, расплывчатый след. Мокрые травинки — как маленькие арки — в бусах разноцветных капель.
Крупная, будто жемчуг, роса блестит на фланелевых манжетках медвежьего уха.
Тишина. Изредка лишь прорежет ее удивительно чистый голос проснувшейся птицы.
Куда ни глянешь — глазенки росы, кажется, следят за тобой из листьев земляники, из-за пней, отовсюду, куда заглянуло розовое солнце.
Роса и тишина держатся в лесу час, другой. Потом все это вдруг исчезает, все в лесу становится другим, все не так, как в таинственное росное утро: сухо, душно, пьяно от запахов смолы и муравьиных горок.
Роса исчезла.
Березовый свет
Странное дело! Когда бабка Федосья, самая удачливая в Заборове ягодница, важно шествовала деревней с первым лукошком земляники, все, без уговора, спешили в Овраги, хотя было до них версты на две дальше, чем до ближних полян, где земляники не меньше.
Женщины приносили оттуда, как и Федосья, полные лукошки на редкость зрелых и крупных ягод. Туда же, в Овраги, поспешил и я, и хождение было удачным.
Перед тем как идти обратно, я прилег отдохнуть, полюбоваться березами. И вдруг я понял, почему земляника в Оврагах зарумянилась раньше, чем на других полянах, причем одинаково со всех сторон.
Секрет заключался в здешнем освещении: мягком, ровном, без теней. Светя на поляну, солнце тысячекратно дробилось, отражаясь от белых березкиных стволов, превращалось в этот ровный, без теней, свет, заглядывало в самые потаенные уголки, грело каждую ягодку.
Вишневые дни
На перевале мая, когда все вокруг в нежной зелени и, кажется, наконец-то настала теплынь, вдруг начинают дуть зябкие ветры и на весеннюю землю снова приходит холод.
Неласковой становится земля.
— Вишня зацвела, — сказал Фадеич. — Неделю теперь не погреешь костей.
Я начал вспоминать: и в прошлом году было так же, и в позапрошлом. Как только вспыхнут белым заревом вишневые сады, — тут же похолодает. Неделю цветет вишня, и все это время ветрено, прохладно. Наверное, чтоб крепче, сочнее была ягода, надо закалиться ей еще в завязи холодом.
Но как только ссыплется вишневый цвет, тихой метелью ляжет к деревьевым ногам, будто снегом выстелет под ними землю, снова повеет теплом, теперь уже на все лето.
Спевки
Серыми комочками весенней земли непонятно откуда они взмывали вверх и с первыми взмахами крыльев начинали свои журчащие песни. Все выше поднимались жаворонки, быстро уменьшаясь, будто сжимались телом, и вскоре нельзя было даже различить, машут они крыльями или нет, но все так же, по спирали, забирались вверх и вверх. Стоило на миг отвести глаза, как птицы растворялись в одноцветье неба. Только слышны были их затихающие голоса.
Потом растворились в синеве и они.
— На спевку полетели, — заметил, щурясь, Сашок. — Там у них конкурс: у кого голос лучше.
«Может быть, — подумал я, — и в самом деле улетают они от земного шума, и между небом и землей голоса их звенят по-иному? Какой это, должно быть, концерт!»
Спустя несколько минут жаворонки снова появлялись над головой. Сложив крылья, камнем падали вниз, молча, обессилев, наверное, голосом, чтобы вскоре, чуть передохнув, опять ввинтиться в небо, где поется так звонко, легко.
Ворожей
Вода в речке была холодной, просто ледяной. Именно в таких речках и водится форель. Выбрав место посуше, мы поставили палатку и, поужинав, пошли к реке. Пока разобрались со снастями, выбрали, казалось, самые удачливые места, — промокли по пояс, опутались паутиной и, вдобавок ко всему, были нещадно искусаны комарьем и крапивой. Когда же собрались уходить, вдруг раздалось знакомое:
— Фи… Фи.
Мы затаились.
Помолчав после вступления, соловей звонко рассыпал то щелкающую, то рокочущую трель. Он был где-то совсем рядом, и, только всмотревшись в неразбериху ольховых веток, мы наконец заметили его.
Было по-вечернему тихо, и в этой тишине — голос соловья, крохотной невзрачной птички с мелко подрагивающим зобиком. Не шевелясь, мы стояли до тех пор, пока он не пропел все свои песни.
Утром, едва начало светать, мы снова услышали его голос. А когда проверили снасти, оказалось, что форель взяла приманку только там, где пел соловей.
Не заворожил ли он рыбу своими трелями?
Моховые леса
Весной, если прилечь на лесной опушке, всмотреться в хаос новых и старых трав, увидишь между ними стройные всходы мхов. Ими можно любоваться часами — так похожи они на миниатюрные сосновые рощи. Тонкие стебельки мха — будто воткнутые в подушку иголки, все близнецы, каждый стебелек венчает темно-коричневая скорлупка лопнувшего семени. Кажется, накрылись стебельки ими от жаркого солнца.
Смотришь на них и смотришь, долго-долго, и почему-то начинаешь думать, что это в самом деле лес и что другой, настоящий, тот, который рядом, нечто совсем иное.
А когда увидишь ползущую сквозь моховой лес букашку, покажется она тебе неземным существом.
Цветоречье
В конце мая, когда разольется по земле долгое тепло, а реки войдут в старые берега, начинается другое половодье: цветоречье.
Из озер-родников: синих, желтых, белых, — застывших на пригорках, обеими сторонами стежек, берегами канав заструятся вниз, к лугам, омежья-ручьи. Местами они разливаются пестрыми плесами, потом снова сужаются, меняясь цветом, текут все ниже. Желтизна одуванчиков переходит в лиловость иван-да-марьи, а она — в синеву незабудок. И чем ближе к лугу, ручьи становятся пестрее, шире. А там уже и не различишь ни красного, ни голубого, ни лилового — все слилось в пестрый ковер луга.
Смотришь со стороны, и мнится тебе — текут разноцветные ручьи.
Обновка
Ранней весной березки не причесаны, все в лохмотьях кожуры — тонкой, грязной, неживой. Ветер треплет их ленты, а сорвет — бросает на землю. И тогда вспыхивает береза чистым белым светом новой бересты.
Ничего не поделаешь — пришла весна, надо думать о новом платье.
Каждую весну меняет березка свой потрепанный зимними бедами наряд, до осени на ней — новый сарафан.
Красный, белый, зеленый
Сразу я и не понял, в чем дело: лицо и одежда встречного человека были окрашены в зеленоватый цвет. Я посмотрел на свои руки: они тоже покрылись зеленоватым налетом.
Потом я заметил, что и воздух весенней дубовой рощи был зеленоватым: солнце процеживалось сквозь почти прозрачную, с нежными прожилками, листву и его лучи были бледно-зелеными.
Белым, каким-то необычным в сравнении с привычным светом кажется весной воздух в чисто березовых рощах.
А воздух сосновых рощ тоже особенный — красноватый.
Трехцветье
Незаметно растаяла в туманах белость снегов и на земле стало неуютно, как в нежилом доме. Первые перелетные птицы тоже, казалось, чувствовали себя будто в гостях, думали: то ли ждать тепла, то ли обратно лететь.
Все в первоапрелье неопределенно цветом, не на чем остановиться взору. Только проблески солнца будили надежду: вот-вот настанет пора по-настоящему весенних перемен.
И пришел май — пора трехцветья.
Синее небо и нежно-синяя озерная вода. По всем лесам — голубые разливы фиалок и ветрениц.
Вокруг синевы — пастельные цвета первой зелени. Она еще непрывычна для глаз, и ты все еще не понимаешь, как это произошло.
И еще — желтые россыпи одуванчиков на полянах, вдоль дорог, и едко-желтые пятна калужницы по берегам рек.
И все это четко, без полутонов — синее, желтое, зеленое.
Так длится очень недолго. И снова не заметишь, как промелькнет эта удивительная пора года, как вспыхнут вдруг по всей земле другие цвета: красные, лиловые, белые, сиреневые, палевые.
Настает многоцветное лето.
Круговорот
Цепкое молодое солнце походя присушило прошлогоднюю траву, выбелило ее космы. Прибитая дождями, она шуршала, как бумага, а сквозь нее пробивались шильца новых мхов, рифленые листья-мечи пырея, метелки полыни.
Лесная земля была устлана новым слоем отжившего свой срок: шишками, листьями, лентами бересты, ореховыми сережками, сучками-обломышами, сохлой иглицей. Время медленно, уверенно перемалывало в труху старые пни, и возле них густо селилась кислица.
Отжившее превращалось в новый слой земли, дающей всем новую жизнь.
Так будет бесконечно долго, до тех пор, пока станет светить солнце.
Думая об этом извечном круговороте жизни, попробовал я представить себе, как когда-то, в дали веков, на еще не совсем остывшей земле, в каком-то ее укромном уголке вдруг пробился к солнцу первый зеленый росток…
Когда же это было? Где?..
Протвины имена
Однажды ты начинаешь замечать то, на что раньше не обращал внимания. Для этого достаточно какого-нибудь незначительного толчка, в пол-уха слышанного разговора. Так, плывя в лодке по омутистой речонке Протве, постепенно открылась мне еще одна весьма интересная закономерность.
Деревня, что стояла на берегу, называлась Протвой; узкий, в рыжих кочках, луг ниже деревни называли Протвинским; лес, разделенный лугом — тоже Протвинским. Даже шаткому мостку, перекинутому через Протву, река опять же дала свое имя. И что уж, казалось, совсем было странным, — фамилии людские не только в Протве, а и в соседних селах пошли от реки: Протвины, Протвиновы, Протины… И даже большак, который проходил невдалеке, назывался Протвинским.
И что бы ни случилось здесь, какие бы перемены ни произошли на берегах Протвы, все будет по-прежнему: не ослабнет связь этой земли с именем узкой полоски неторопливо текущей воды.
Бабушкины гуси
Сидели мы на старых розвальнях, перебирали грибы: в один грудок — получше, на посол, в другой — для сушения, в третий те, что на сковороду. Вдруг — гогот из-за угла: бабушкины гуси. Встали под окном, такой тарарам устроили — уши затыкай.
— А ну, тише! — крикнул Димка. — Белены объелись?
Семеновна окно настежь:
— Цыц, горластые! Только Галю укачала, а вы тут… Вот я вас!
Гогочут. Семеновна опять к окну:
— А чтоб вас!.. Марш на озеро!
Горланят, шеи тянут, часто кланяются. Семеновна во двор:
— Где это моя хворостина, где?
Гуси к ней со всех сторон. Подбегут, выструнят шеи и — за угол, потом опять к бабушке.
— Постой, постой… — прищурилась Семеновна. — Гусят куда девали, дармоеды?
Гуси за угол — Семеновна вслед.
Вернулась, стала рассказывать.
Привели ее к промоине, а там гусята пищат, не могут выбраться. Покуда доставала, гуси вокруг стояли, переговаривались.
Умилялась потом:
— Вы только подумайте, а, за мной пришли… Вот тебе и глупая птица.
Сашок все это по-своему объяснил.
— А что им было делать? — говорит. — Самим же гусят не достать? Вот и пришли за бабушкой.
Живые флюгера
Никогда, даже в малый ветер, не видел, чтобы села птица боком к нему — только головой. Если ветер дует с севера — все отдыхающие птицы смотрят на север, если с юга — на юг.
Ну чем не флюгера?
Ветер-нянька
Когда у аистов появились птенцы, потеряли родители покой. С утра дотемна, не отдыхая, летали на луга за кормом для ненасытных баловней. Мне даже жаль было птиц.
Но если начинался ветер и дерево с гнездом мерно раскачивало, аисты становились на край гнезда и подолгу дремали.
Ветер-нянька убаюкивал птенцов, и отец с матерью наконец-то могли отдохнуть от забот.
Первый прыжок
Олениха шла впереди, олененок — за ней, чуть сзади. Осмотревшись, она вышла из лесу, скорым шагом стала пересекать луг и, дойдя до речушки, одним махом перебросила через нее свое тело. Оглянулась, Малыш остановился. Дрожа передними ножками, заглядывал вниз, пробовал сделать то же самое, но страх перед полуметровым прыжком, какой он, не задумываясь, сделал бы на ровном месте, был сильнее желания.
«Прыгай, что же ты! — говорил взгляд матери. — Смелее!»
Он прошелся вдоль ручья, страх же перед первым, таким рискованным прыжком не оставлял его.
Тогда мать снова перепрыгнула ручей, подошла к малышу. Олененок тыкался ей в бок, перебирал тоненькими ножками. Она осторожно, как-то по-человечьи стала подталкивать его к ручью.
И он прыгнул, даже дальше, чем надо было.
Туман
В октябре откуда-то сверху падает на землю липкий туман. Кажется тебе, протяни руку — дотронешься до его серости, такой плотный он издали. Ты бредешь в его все время одинаковом кольце-круге, с каждым десятком неслышных шагов открываешь для себя что-либо новое, виденное и в то же время не виденное раньше.
Туман приноравливается к твоему шагу, нехотя пятится и ровно настолько же подкрадывается сзади, занавешивает собой следы.
Ничего суетного вокруг, ничего лишнего, ни отвлекающих, как летом, облаков, ни птичьего пересвиста, ни шорохов.
Даже звенит в ушах от тишины.
Идешь и идешь совсем один в этом до странности малом круге сузившегося мира, и мнится тебе: хочет природа, чтобы ты пристально всмотрелся в каждый клочок ее творений, понял, что любой из них — чудо.
Новый год
Ночью меня разбудили робкие то щелкающие, то шуршащие звуки. А когда заговаривал ветер, что-то стучало по палатке чаще и чаще.
«Дождь, наверное», — подумал я, засыпая.
Утром, откинув полог, мы прямо ахнули: все вокруг было выстлано листвой. Ели-подростки, что стояли рядом, тоже были увешаны синюшно-желтым осиновым листом.
Стали мы гадать: с чего бы осины всего за ночь почти догола разделись? Шутили: дрожали за наш сон, вот и ссыпался лист.
Потом Юрий сказал, показывая на ели:
— Глянь-ка! Вот когда, оказывается, лес Новый год встречает! Только свечей и не хватает.
— А звезды? — сказал я, представив себе, как горели они ночь в просветах, чисто и ярко.
— Верно… Чем не свечи.
— Ну что ж, с Новым годом, ребята! — улыбнулся Юрий, поднимая стакан с чебрецовым чаем. — С лесным!
Теплый день
В октябре же бывает, разольется всего на несколько деньков почти летняя теплынь, и кажется, что слякоть была недоразумением, так ласково солнце, так уютно на полянах. Полураздетые деревья замирают в тихом раздумье: сбрасывать остатки листьев или подождать?
В один из таких дней, жарких к полудню, начинают выползать из своих нор желторотые ужи: тонкие, узорчатые. Ползут по лесу медленно, еле изгибаясь телом, ползут к стежкам, лесным дорогам, вытягиваются на них во всю длину.
Идет человек, увидит ужа, остановится: змея! Кто знает, сразу определит — уж, перешагнет, стороной обойдет, пусть греется. Другой ищет палку, а потом хвастается: «Змею убил!»
К вечеру ужи снова расползаются по норам.
С чего это они?
Может быть, прежде, чем уснуть на зиму, должны выполнить какой-то свой древний обычай, о котором мы не знаем?
Или просто ужей обманул теплый октябрьский день?
Облака под ногами
Осенью особенно остро чувствуешь, как спешит время и каждый упавший на землю лист — будто щелчок тихого маятника. И невольно в сердце закрадывается легкая грусть.
Но самое необычное осенью — лесные лужи. Вода в них чистая, спокойная, как промытое стекло. Подойдешь к какой-нибудь из них, остановишься у края, жутковато перешагнуть: облака под ногами!
Улыбки леса
Бредешь ли устало еловой теменью или скучным осенним сосняком, едешь ли выбоистой лесной дорогой — не уйдешь от грустных дум.
И вдруг улыбнется тебе яркий пробел веселых березок, будто вставший стеной весенний снег, — и нет уже на душе ни сомнений, ни печали.
Березки — светлые улыбки леса.
Третий цвет осени
Все на земле было неприглядным. Везде — печаль поздней осени. Чуть влажный ветер покачивал голые ветви, зябко холодил. Вскоре в окна избушки заглянула сутемень, потом ночь, и тогда неслышно просыпался первый снег.
Я вышел во двор. Белые хлопья лениво падали на лес, на жухлую траву, на черные сучья и, чудилось, кто-то рвет над головой в клочья белую вату.
Утром вокруг лесничевки царили только два цвета: белый и черный. И странными в этом двухцветье были пунцовые, будто вырезанные резцом гроздья перезревшей рябины — третьего, недолгого цвета поздней осени.
Хитрецы
Шел зимним лесом — все удивлялся, видя, как хитрят старые пни. Ну вот же! Насколько укоротит их снизу снег, ровно на столько подрастут снегом: ростом не хотят поубавиться.
Снегириные печи
Как-то я отправился поискать снегирей, послушать редкие в январе птичьи голоса. Обошел несколько лесков, побывал в коноплянище, где встречал их минувшей зимой, — как сквозь снег провалились краснозобые. Утомившись, не спеша побрел ровным снежным суходолом. Морозило, тянуло колким сивером.
Когда открылись в лощине стога под белыми шапками, невольно залюбовался: согретый с подветренной стороны солнцем снег шапок подтаивал, парил, похоже было, что там топили печи. А подойдя ближе, услышал капель снегириных голосов.
Так вот вы где!
Снегири сидели на клоках сена, о чем-то болтали. Завидев меня, подождали, пока я подойду на опасное уже расстояние, и только тогда нехотя перелетели на можжевельник, разукрасив его собой в голубое, красное, черное.
Пока я отдыхал, курил, смотрел, как искрится январская капель, птицы и не думали улетать, косились на меня, видно, обижались, что занял их место.
— Тиу-тиу-тиу! — напоминали они о себе. — Тебе тепло, а нам?
И только я отошел в сторону, как красно-голубым облачком они тут же метнулись к стогу-печи: к теплу и солнцу.
Утро первого инея
К вечеру лесничевку окружила зябкая сырость. Хрустнул под ногой тонкий ледок. Потом из лесных сумерек стал красться туман, залил собой лощину, медленно перелился через край, поднялся вверх, растягиваясь в широкие белые полосы, заслонил снизу лес, и в небе повисли, цепляясь за низкие звезды, верхушки деревьев.
Ветер совсем утих, и странно было видеть, как в безмолвии белая стена тумана подступала все ближе и ближе.
Утром что-то заставило меня проснуться раньше обычного, и когда я открыл глаза, в комнатке было призрачно светло, как в утро первого снега.
Но это был не снег, — иней.
Все вокруг словно в молоке: от никлой травы до вершин сосен, слившихся с небом. Все, что еще вчера хранило остатки скудного тепла, омертвело. Но чем больше я всматривался в новый лик природы, тем яснее чувствовал, как нечто, поначалу тревожное, стало переходить в легкую печаль недолгой разлуки с теплым солнцем, грибными дождями, запахами цветов, пересвистом птиц.
Печаль эта была светлой и радостной.
Вешняя песня
Нога вдруг соскользнула с обледеневшего следа-стежки, едва удержался на краю мигом открывшегося черного провала. Я сел на край стежки, принялся вытряхивать из сапога сероватый водянистый снег.
Что-то тонко зазвенело в глубине провала, как осколки стекла, сливаясь в еле слышный перезвон.
Прислушался. Да это же голос весны: где-то под толстым еще пластом осевшего снега звенела первая вешняя вода.
Тишина
Промозглым февральским утром выбрался я из шумного автобуса, не мешкая стал на лыжи. Разминаясь, наезженным склоном скатился вниз, перебежал ставное озерцо, влез на сугробистый берег. И вот уже знакомый лес, рукой подать.
Потом забрался в такую тесноту да темень, что оторопь взяла, — неуютен без солнца зимний лес.
С трудом вышел к березовому склону, стал карабкаться на вершину. Шагнешь — дребезжа заскользят позади крупинки наста. Всю горку обкружил, пока осилил.
Прислонился к сосне передохнуть, солнце вдруг, слышу, толк в спину, тепло, осторожно, будто говорит: а ну-ка, теперь полюбуйся.
Красота!
Вдали — очерченные белизной снега густочерные неровности перелесков, синева оторочек-теней, ближе — неисчислимость снежных звезд. Присел на пенек, еще сюрприз: голая березка на льняной синеве неба.
Прикуривая, чиркнул о коробок спичкой — шорох, как выстрел.
После понял вдруг, что так торопило меня в серость утра, в зябкость первого автобуса, сюда, на эту опушку: желание тишины.
Лишь изредка, до весенних голосов птиц, навещает она наши леса с теплым уже февральским солнцем и на редкость чистой в эту пору глубиной неба.
Добрая память
Когда бы я ни проходил мимо трех осиновых пней-близнецов, черневших возле сосновой опушки, всегда видел на снегу свежие заячьи кружева. Все вокруг пней искружат, не торопясь, исполняя свой, заячий танец.
Может, от беды спасли их деревья, может, от вьюги укрыли, может, подарили ветку в голодный день.
Всего один шаг
Это был совсем обычный лесок: сосенки, местами ельник и лещина, заросли кисло пахнущей крапивы, островки рослых осин. А между ними — сарафаны лужаек в ромашках, в клеверах. С утра дотемна висел над ними шмелиный гул.
И все же это был странный лесок.
Как бы я ни пересекал его — на каждом шагу встречал улиток. Холодно-масляные, ползли они по сырой земле, даже залезали на деревья, и когда их панцырь становился, наверное, невмоготу тяжелым, спускались вниз, опять кружили по земле, оставляя чуть заметные шершавые следы.
Сколько я ни присматривался — не замечал улиток на опушках, не встречал в соседних лесах. Будто раз и навсегда очертили они дороги странствий, не рискуя перешагнуть страшную для них грань солнца и тени.
А ведь сделай одна из них всего один лишний шаг — и перед ней открылся бы совсем иной мир.
Как все же важно в жизни сделать именно вот такой, первый шаг.
Ель-башня
Старая-престарая ель стояла на опушке. Смыли дожди и ветры с ее корней песок, оголили. И когда мой взгляд упал сначала на эти цепкие еще корни, потом потянулся вверх по чистому, почти до вершины без сучьев, стволу, я увидел: да это же Останкинская башня!
Громадина, а будто невесома, закинешь голову — верхушка в облаках, будто из стали отлита, на века.
Вечерние шумы
На исходе августа я рыбачил на Березине. Днем на голубом, приподнятом над комариным лозняком горизонте иногда были видны белые полоски крыш какой-то деревушки, и тогда я вспомнил, что в трех километрах — жилье. Утром или вечером, когда тишина была особенно звонкой, сюда долетали далекие петушьи крики и, кажется, скрип колодезного журавля.
Изредка в излучину заглядывал спиннингист, почти на ходу делал несколько бросков, шел дальше. Да пробегали время от времени вверх или вниз по реке моторные лодки, и тогда било в берег высокой волной. А еще вскрикивали на лугу коростели, тихо крякали в камышах утки.
Больше ничто не тревожило моей излучины, и после городских шумов это было приятно.
Я ловил окуней, ельцов, но больше подлещиков, бравших и на червя, и на хлеб, часто оставлял в водорослях крючки и, привязывая новый, мурлыкал себе под нос какую-нибудь песенку, потом шел к палатке, разводил костер, варил уху, кипятил чай, слушал тишину.
Однажды, когда я чаевничал у костра, что-то незнакомое вторглось в мой временный мир тишины.
Откуда-то из-за спины послышался шелестящий шум, все приближаясь, восходил как бы вверх, к звездам, усиливался, снова затихал, будто снижаясь.
«Что бы это могло быть?» — подумал я, всматриваясь в темную синь неба, по ничего не заметил.
Через несколько минут все повторилось. На этот раз, едва заслышав чуть пробившийся шелестящий шум, повернул на него голову, стал глядеть в небо пристальнее. И тогда различил в нем темное, быстро плывущее облако.
Это были скворцы.
Ни голоса, ни звука, только шум тысяч крыльев, слившихся в один таинственный шелест.
И сразу вспомнил про осень…
Наверное, это был их прощальный полет над материнской землей.
Как кончается день
Поплавок был уже чуть виден на сине-черной воде, и я, воткнув удочку в берег, стал смотреть на тающий закат.
Все вокруг выглядело устало-сонным, только уголок заводи напротив зари заметно розовел. Потом и он начал темнеть, затем зазеленел, стал голубоватым…
Полоска не то зеленой, не то голубой воды совсем сузилась и вдруг показалась ярко-белой.
Так длилось несколько мгновений.
И — все погасло.
Это и было последнее мгновение дня.
Угол зрения
Дождь давно не касался земли. Трава шуршала как-то по-осеннему, от муравьиных гор тянуло пролитым скипидаром.
Душно было в лесу, как в бане.
Я обшарил несколько перелесков, колкой стерней перебрался еще в один лесок, шел то осинником, то березняком, нырял в их паутинные закоулки и уже было отчаялся найти хоть десяток грибов: все было исхожено, истоптано, но корешки срезанных боровиков казались свежими, и это заставляло идти дальше.
Опять я забирался на еловые косогоры, спускался в сосновые овраги, в чащу лещины.
Кое-где встречались измученные жарой сыроежки, желтели вездесущие валуи.
И больше ничего.
Совсем отчаявшись найти путный гриб, свернул в негустой сосняк с березой, прилег на мох.
Сделав несколько пометок в блокноте, поднял глаза: в трех шагах от меня желтел боровик, чуть подальше — подберезовик. Я даже глаза протер: не показалось ли?
Но самым удивительным было вот что: собрав эти грибы, я тут же заметил крохотный подосиновик, в шаге от себя, рядом с березкой.
Я встал и посмотрел на гриб сверху, под тем углом, под которым смотрели на него шаставшие здесь люди. И он исчез из глаз.
За каких-нибудь полчаса я набрал на небольшом пятачке целое ведерко хороших грибов. А рядом аукались с пустыми корзинками грибники.
Когда я вышел из леска, встречный мужчина, заглянув в мое ведерко, удивился:
— Где это вы?
— А вон там, — показал я на мелколесье.
Он не поверил, побрел в другую сторону.
Я шел и думал: вот что значит угол зрения.
И в жизни так. Многое зависит от того, как ты на что-либо посмотришь, под каким именно углом.
Модницы
Пожалуй, все краски перебрали для своих шляпок сыроежки, но нет-нет да и встретишь модницу: так себя разукрасит — диву даешься.
На этот раз увидел одну в нежно-зеленой, с фиолетовым и желтым по краям, шляпке. Стоял, любовался: где же человеку смешать на палитре такую красоту!
А она сумела.
И уж после этого не усидит в ельнике, обязательно выбежит на дорогу: полюбуйтесь, ай да я!
Несправедливость
Сколько разных грибов в лесу — не счесть, и все же, кажется, самый приметный среди них — мухомор. Имя только обидное.
Все: — Мухомор, мухомор! — и норовят пнуть ногой.
Куда ни посмотришь — сбитые с ног мухоморы. И как-то неловко за людей: не гриб убили — лесную красоту.
Боровик неуклюж.
Подберезовик чуть состарится и смотреть не на что: раскиснет, червь на черве.
Скользкому масленку, видимо, самого себя стыдно, прячется в траву.
Разве что подосиновик может потягаться в молодости с мухомором. А он — всегда строен, молод, красив. Никогда не видел, чтоб одряхлел мухомор. И как исчезает — не примечал.
Гордый, удивительный гриб, утешение для глаз, ищет его зверь, когда одолеет хворь, всяк грибник знает — где мухомор, там и боровик ищи.
И потом: мухомор, какая хозяйка из лесу его не прихватит.
А мы:
— Тоже мне гриб! Мухомор.
Паутинный час
Хотите увидеть маленькое чудо? Тогда идите в летний лес с восходом солнца.
Оно еще как луна: желтоватое, прохладное, будто только его начали калить на огне. Вокруг — розоватый туман. Даже близкий лес смотрится, как сквозь матовое стекло.
Тихо. Тени длинные, сочные, покойные.
Можно не заметить в этот час боровика, нечаянно наступить на сыроежку, не увидеть что-либо другое, но нельзя пройти мимо паутины.
Одна смахивает на кросна, из другой пауки умудрились смастерить сети, третья — что-то вроде птичьих клеток, то тут, то там расставлены скифские шатры, натянуты между деревьями гамаки…
И все это усеяно мириадами росинок-бус.
И ты идешь среди этой хрупкой красоты, обходишь каждый домик, чтобы не задеть.
Но вот уже солнце пышет жаром, паутина гаснет, исчезает.
Кончается паутинный час.
Тепло земли
Как в детстве, я разулся, взял удочку, босиком пошел к реке. Солнце только вставало, и на траве белел иней. Но стоило мне сделать несколько шагов, и я почувствовал, что пятки начало жечь, будто снегом. Тогда я встал на цыпочки, потом на пятки, хотел было повернуть обратно, надеть кеды, но нежелание потерять несколько минут раннего клева было сильнее, и я побежал к реке.
Вид воды, казалось, ледяной, заставил остановиться. Но я все же сделал решительный шаг.
Это была блаженная минута: по сравнению с холодом земли, вода показалась подогретой: остывая, земля отдала свое тепло речной воде.
И вспомнилось, как прибегал, бывало, вечером домой, как мать тут же наливала в таз теплой воды, а я опускал в нее холодные, все в цыпках, ноги.
Не случайно же мы и землю называем матерью.
Чесночок
Мы удили карасей: я, Чесночок да еще двое пареньков. Рыба бралась хорошо, но когда стала наползать гроза, ребята убежали.
Остался только Чесночок.
Я видел: страшновато ему. Как все тучи в июне, и эта была темно-лиловой, с громом. Чесночок косился на меня, на тучу, видимо, ждал, что я уйду, тогда он тоже побежит домой. Но караси стали клевать наперебой. Даже с берега видно было, как они красно сверкали чешуей, набрасываясь на крошки хлеба.
И тут хлынул дождь: теплый, сильный, забарабанил по лопухам. Чесночок съежился, поднял воротник. Теперь его белая голова и впрямь смахивала на чеснок. Оглядываясь, я видел, как спина его становилась все темнее, а по лицу бежала вода.
— Здорово, а? — сказал я, чтобы подбодрить Чесночка.
— Ага! — улыбнулся он, глядя на небо.
Чувствовалось, что дождь будет недолгим, и, действительно, он вскоре перестал. Напоследок туча сыпанула пригоршню особенно крупных капель, тут же улыбнулось солнце.
Улыбнулся и Чесночок. Спина его стала парить.
— Здорово? — спросил он у меня.
— Ага! — сказал я. — Здорово!
Лицо его светилось гордостью: он не испугался тучи, не убежал.
И я был рад за него, видел, что ему уже было жаль тех, кто переждал грозу в четырех стенах, кто не пережил этих чуточку страшных, но необычных минут.
Обоим нам жаль было всех, кто не знает, как хорошо промокнуть под таким дождем, потом подставить спину солнцу, чувствовать, как в тебя входит тепло, как ты паришь и у тебя такое чувство, будто родился заново.
Пять минут лета
Осень — под ногами. Осень — над головой. Осень — вокруг.
Октябрь.
Хмурятся низкие облака, и ветра нет, а они куда-то спешат.
И как-то не по себе: не привык ты еще к холоду, надеешься на возврат тепла.
Шуршат под ногами листья: мокрые, скользкие.
Ни голосов птиц, ни голосов грибников.
Октябрь.
А ты все смотришь в небо, ждешь чего-то, смутно представляя себе, что там, за облаками, — солнце. Невеселый сердцем, все идешь, идешь, сам не зная куда.
Я вышел на старую вырубку и вдруг почувствовал: сейчас выглянет солнце. И оно выкатилось на пять минут в прореху облаков, глянуло мне в глаза. Закурились легким паром старые пни, задышал, будто маленький вулкан, муравейник.
Это было так неожиданно, что я потрогал рукой пенек, но он был холодным, и муравейник был мокрым от дождя.
И все же стало веселее: за толщей иглиц спали муравьи, значит, жизнь продолжалась.
Выдумщица
Знающий грибник не усидит дома даже в ноябре. Месяц этот — время зеленушек, самых вкусных, пожалуй, грибов наших. Ищут их не в старых лесах, а в мелколесье, там, где песок, березки, сосенки.
Я обшарил один лесок, другой и, когда стал перебираться в третий, не поверил своим глазам: там, где летом за долгим полем чернела деревня-коротышка, теперь была еще другая, как бы продолжая ее. Такие же дома, такая же улица.
Лишь всмотревшись, понял: не дома это, а ометы соломы.
И в других местах то же самое: казалось, люди вдруг почему-то выстроили себе новые деревни.
Чего только не придумает осень-выдумщица.
Там, за деревьями
Не любят звери клетку, а Мишка жил в ней почти с детства. Когда убили мать-медведицу, его посадили за железные прутья: хотели потом отдать в цирк, на выучку.
Подрос медвежонок, и вот приехал дрессировщик, осмотрел Мишку — не понравился чем-то, не взял.
Тогда егерь погрузил его вместе с клеткой на телегу, повез в лес. Далеко отвез, сдвинул клетку с телеги, открыл дверцу, присел в стороне.
Мишка выглянул в дверцу, принюхался, потрогал лапой щеколду и улегся в углу, стал смотреть на человека, поскуливать: проголодался.
«Уйдет, — решил егерь. — Не маленький, пусть теперь кормится сам».
Назавтра приехал, чтобы забрать клетку, удивился, увидев, что Мишка так и лежит в углу, будто привязанный.
— Чудак! — улыбнулся егерь. — Вот же лес, смотри!
И вытолкал медвежонка из клетки.
Мишка посмотрел на егеря, чмокнул губами и несмело поковылял в лес.
Понял, наконец, что свобода там, за деревьями.
Раки
Стоило мне забросить удочку, как поплавок начинал дергаться, косо уходил в темную глубину. Я быстро подсекал, но крючок оставался пустым. Снова наживлял его то червяком, то катышком белого хлеба, опять что-то клевало, я подсекал, и снова все повторялось. За целый час поймал лишь плотвичку, нанизал ее на пруток-кукан, воткнул в берег. Но когда несколько минут спустя я покосился на «улов», увидел, что плотвичку тащит большущий рак. Встретившись со мной глазами, он тут же трусливо ретировался в глубину.
Вот кто, оказывается, портил мне рыбалку!
Я вырезал орешину, поймал лягушонка, привязал его к палке и, взяв сачок, опустил приманку под корягу.
И тут началось рачье паломничество.
Сначала поспешили на пир те, чьи дома-норы были ниже по течению. Перепачканные илом раки выбирались из нор, поводя усами-антеннами, спешили один за другим на запах, с ходу набрасывались на приманку.
Когда я поймал последнего воришку, прибывшего с нижней части реки, они начали ползти с другой, противоположной стороны.
Вот это уж, как говорится, тонкий нюх!
Нетерпение
Когда Беседь, будто глубоко вздохнув, взламывала глыбы льда, кто-нибудь из нас радостно сообщал:
— Беседь тронулась! Айда на Беседь!
И мы уже днями пропадали на реке.
Льдины скрипели, трещали, наползали друг на друга, чуть покачиваясь, тащились вниз тяжелыми плотами. Иногда на них плыли стожки сена, ведра, вмерзшие кусты лозняка.
Все это было интересно, не отпускало с реки.
С каждым днем разводья становились шире, льдины уже не толкались, как прежде, плыли быстрее, их становилось все меньше и меньше.
Веселой ватагой мы бродили берегом, сталкивали в воду застрявшие кое-где льдины, провожали их взглядом…
Позже, бывая весной на Беседи, я наблюдал прежнюю картину: другие мальчишки были у реки и так же, как когда-то мы, сталкивали в воду застрявшие льдины.
Но только теперь я понял, зачем мы это делали.
Хотелось помочь своей реке избавиться от льда, хотелось, чтобы скорее пришло теплое лето.
Комментарии к книге «Березовый свет», Виктор Исидорович Хлиманов
Всего 0 комментариев