Борис Александрович Алмазов Презент
Я расскажу историю, которую слышал от своей бабушки, а потом во всех подробностях от стариков нашего хутора. Они так часто и так красочно рассказывали её, что мне стало казаться, будто я сам был если не её участником, то свидетелем. Будто всё это случилось на моих глазах.
А произошла эта история с моим дедушкой Харлампием Прокофьевичем. Только тогда он ещё дедушкой не был, потому что история эта произошла пятьдесят лет назад. Тогда его ещё и по отчеству звали редко, всё больше по имени, по фамилии или по должности — сотник. Он был командиром вспомогательной казачьей сотни.
Называлась она вспомогательной потому, что помогала Красной Армии ловить бандитов, которых было много после гражданской войны. Эту сотню собирали по тревоге, когда красноармейцам нужна была подмога. Красноармейцы и милиционеры были ребята молодые, а во вспомогательной сотне служили опытные фронтовики. Мой дед, например, воевал уже десятый год (если, конечно, не считать отпусков по ранениям да кратких побывок между боями).
В ту пору шёл ему тридцать шестой год, и хоть был он рослый, крепкий человек, но служить бы уже не должен — и по возрасту, и по ранениям для службы не подходил, а самое главное — воевать устал! Ни о чём он так не мечтал, как вернуться домой, повесить шашку и винтовку на стену, скинуть солдатские сапоги и пройтись босиком по тёплым крашеным половицам. Сходить в баню, похлебать кислого молока, поиграть со своими тремя дочками, которых видел последний раз полгода назад. Но приказа о том, чтобы идти по домам, всё не было и не было.
1
В погоне за бандитами зашли казаки далеко от родных станиц — в брянские леса. Тут и застигла их зима. Зима и вообще-то невесёлое время года, а когда зимуешь в чужой стороне, в сырой землянке, где со стен течёт вода, да в чужих лесах, где нет привычного степного простора, а упирается взгляд, словно в забор, в частокол деревьев, и нет боёв, а всё ученья да ученья, и только вороньё кружит над лесом да ветер воет, — вот тут-то и наваливается на человека тоска. И Харлампий так тосковал, что комиссар боялся, как бы с ним от тоски не приключилась болезнь. Он следил, чтобы сотника зря не тревожили, и Харлампий всё свободное время старался спать. Потому что тогда время идёт быстрее и снятся всякие сны.
А что могло ему сниться, если он о доме думал? Дом ему и снился.
Снилось горячее солнце и высокая трава, которую он косит звенящей косой, снились розовые стены хат и белое кипение цветущих садов, снилась степь без конца и без края, с меловыми горами на горизонте. Снилась жена, которая, ласково улыбаясь, ставит на щелястый стол в саду чугунок с наваристыми бараньими щами, и золотые головёнки дочек, и как они, стуча деревянными ложками, сидят вокруг стола.
Но Харлампий просыпался и опять видел сырые бревенчатые стены землянки. А когда, накинув шинель, выходил на воздух, опять окружал его чужой, тёмный лес, снег, истоптанный в жижу конскими копытами, и стаи галок над соснами. И снова наваливалась тоска.
Настал март. Запахло весной. Зацвели вербы. У Харлампия сон пропал. Спать не может — так домой хочется. Сев скоро, а кому сеять? Жене одной не справиться! Тогда стал он все ночи напролёт ходить. Километров за двадцать от лагеря уходил. Шагает по лесным дорогам, а сам про дом думает. Всё ему кажется, что за быками он идёт, на плуг тяжёлый налегает, что отваливается от лемеха влажный, пахучий чернозём.
2
Вот раз под утро возвращался Харлампий в лагерь. Зелёным весенним туманом охвачен лес, каждая почка набралась влаги, натужилась, чтобы скоро выбросить свежий, пахучий лист.
Некурящий сотник особенно остро чувствовал все оттенки и волны запахов, которыми были полны кусты и деревья. И вдруг ветер донёс до него еле слышный запах махорки. Это не был дымок от самокрутки. Так пахнет одежда у курящих, только сами они этого запаха не чувствуют.
Харлампий ещё ничего не успел подумать, а тело его, привычное к войне, уже само делало всё, что нужно.
Он бесшумно лёг в корни дерева и увидел, как из кустов вышли два человека.
Первый нёс винтовку со штыком.
«Часового убили, — понял сотник. — Лагерь без охраны».
Из лесу стали выезжать конные, показались подводы с тюками и тачанка. Банда прорывалась за кордон и напоследок решила разделаться с отрядом, где служил Харлампий.
Может быть, одну или две секунды медлил сотник, прижимаясь к земле. Спасительная мысль, что он не вооружён, что он один и ничего не может сделать с сотней бандитов и поэтому лучше спрятаться, мелькнула в его голове. Он понимал, что если встанет, то жизнь его кончена и не видать ему больше ни дома, ни детей… Но там, в землянках, были его товарищи, которых не меньше, чем его, ждали дома, и жить они хотели ничуть не меньше… И он встал!
Тенью пошёл Харлампий рядом с бандой.
Бандиты стали строиться для атаки. Развернулась тачанка. Возница зажимал храпы коням, чтобы не заржали.
Харлампий оглушил его ударом в висок. Кони дёрнулись, но Харлампий, поймав дышло, огладил их. Потом осторожно вытащил у бандита шашку и наотмашь рубанул пулемётчика. Развернул пулемёт и огненной струёй стал косить врагов.
Харлампий стрелял и стрелял, а краем глаза видел, как от землянок замелькали огоньки выстрелов.
— Что! Что! — кричал он, распаляясь от боя. — Не вышло?!
И тут страшно ударило его в затылок, и повалился он вперёд, обхватив руками горячий пулемёт.
* * *
Нет таких людей, которым бы не было страшно. Нет такого человека, у которого в минуту опасности не дрогнуло бы сердце, не стали бы ватными ноги. И храбрец боится! Только храбрец умеет страх свой победить. Подумать о товарищах, о Родине. А трус, он всегда думает только о себе.
И я горжусь своим дедом, потому что он был храбрым. Я горжусь им, потому что он был умелым воином и до сих пор помнят его в нашем хуторе потомки тех казаков, которых спас он тогда в брянском лесу.
Но повесть моя не про храбрость. Потому что храбрости одной мало для человека. И если говорят о человеке: «Он был храбрым!», это ещё не значит, что он был человеком хорошим. Вот хороший человек всегда храбрый, но у него есть и другое…
3
Очнулся Харлампий в землянке. Над ним сидел комиссар, а землянка была полна казаками и красноармейцами.
— Случилось тебе три радости! — говорил комиссар. — Первая радость — жив ты, Харлампий! Пуля ударила тебя вскользь! Это тебя тот бандит приласкал, что с конями хороводился. Возница, одним словом, которого ты оглушил.
Он дал раненому сотнику попить и продолжал:
— Отсюда получается тебе вторая радость. Хоть и не шибко, а ранен ты, и, стало быть, выходить тебе вчистую, по ранению! Идёшь ты, стало быть, домой!
От этих слов Харлампию сразу полегчало, и он сел на нарах, хотя голова у него гудела и кружилась, а бинт, намокший кровью, прилип к затылку.
— Ты погоди, ты лежи, — уложил его обратно комиссар. — Главная тебе радость иная! Вот тебе товарищи скажут!
Казаки и бойцы улыбались.
— Что за радость? — спросил Харлампий и подумал: «Уж коли домой отпускают, что может быть радостнее?»
— А ты подумай! — сказал его однополчанин Хрисанф Калмыков. — Ты подумай!
— Не могу! — пошутил Харлампий. — Мне думать нельзя, я в голову раненный!
— Ну тогда мы тебе не скажем, — засмеялся Хрисанф. — А то ещё помрёшь.
— Да не томите, ребята!
— Уж так и быть! — сказал Хрисанф и встал торжественно. — Значит, поздравление прими, Харлампий Прокофьевич! Мы тебя, бывало, дразнили: «Молодец — девичий отец!», поскольку у тебя три дочери имеются… А теперь никто тебя так дразнить не сможет, как родился у тебя сын! Об чём получена депеша.
Тут все бойцы стали смеяться, и хлопать сотника по плечам, и жать ему руку.
— Казацкому роду нет переводу! — сказал Калмыков.
Так мой дед Харлампий узнал, что у него родился сын. Мой отец.
4
Фельдшер не велел Харлампию вставать ещё несколько дней, и он лежал один в пустой землянке, когда все уходили чистить коней или прочёсывать леса, и всё молчал. Он представлял себе, как приедет домой да как все домашние к нему кинутся. И ещё пытался представить, какой у него сынок, какие у него волосики, пальчики… Одно только заботило его — подарки!
«Как без презента домой ехать?» — ломал он голову.
Казаки дали ему несколько кусков мыла из того, что полагалось им на взвод. «Бери, Харлампий, на презент, дома в мыле большая недостача, а мы и веничками берёзовыми отмоемся». Комиссар наградил его штукой сукна и штукой ситца — девчонкам на платья. Но Харлампий всё ломал голову: что сыну в подарок привезти?
— Голову свою без дырки — вот и лучший презент! — смеялись казаки. — Нужен ему твой подарок. Вон фершал говорит, что он ещё всё вообще вверх ногами видит.
Но Харлампий этого понять не мог. Как это видеть всё вверх ногами? А про то, чтобы ехать без подарка, и слышать не хотел.
— Это же ему на всю жизнь память! — растолковывал он красноармейцам. — Что батька с войны на память привёз! Нужно что-нибудь необыкновенное! Вон мой отец шашку турецкую привёз, у самого ихнего паши отбил, над колыбелью моей повесил! Так я эту шашку пуще глаза берегу! Дом гори — я шашку спасаю!
Но красноармейцы ничего ему посоветовать не могли, только смеялись да крутили головами: дескать, у вас, у казаков, не только фуражки набекрень, но и мозги туда же!
Настал день отъезда. На утренней поверке получил Харлампий бумаги, сдал казённого коня и отправился на станцию. Хрисанф Калмыков пошёл его провожать.
5
Верстах в трёх от лагеря, в стороне от дороги, услышали они какие-то странные звуки. Держа винтовки наготове, вышли на полянку, залитую весенним половодьем. На полянке лежала коряга, а на ней сидел крошечный мокрый медвежонок.
— Не трожь его! — прошептал Калмыков. — Тут, наверное, медведица поблизости ходит. Наши ребята вчера лес прочёсывали, наткнулись на медведей, стреляли-стреляли, да, видать, мимо. Пойдём от греха.
Но медвежонок был такой смешной, и Харлампию показалось, что он жалобно зовёт его. Не утерпел он, подошёл к зверьку и погладил медвежонка по крутолобой мокрой головёнке. Медвежонок поднялся на лапках и, ухватив казака за палец, начал вылизывать его розовым язычком.
— Ух ты! — сказал Харлампий. — Вот он, презент необыкновенный. Вот он, подарок сыну моему.
— Да ты что! — сказал Калмыков, опасливо озираясь. — Куда ж ты его из родных местов потащишь?!
— Так ведь он брошенный! Не иначе как разъезд вчера медведицу угнал либо убил. Потерялся медвежонок.
— Потерялся — найдётся! Что ж думаешь, медведица ребёнка своего бросит?
Но Харлампий представил, как приедет он домой, как выпустит медвежонка во дворе и как все хуторяне сбегутся и будут кричать: «Вона! Какой презент Харлампий своему сыну навоевал!»
— Всё! — сказал он Калмыкову. — Заберу его с собой! Тут он всё равно пропадёт. Бросила его медведица!
— Да мыслимое ли дело, чтобы мать дитё бросила? В уме ли ты?
— А где ж она?
— А вот сейчас как выскочит — узнаешь где! Может, пошла сухое место искать. Её, видать, вода из берлоги выгнала. Весна нынче ранняя… Отпусти ты его! Вишь он какой заморённый!
— Вот я его дома-то и подкормлю… Что ж я его мучить буду?
— Вот заладил, как младенец бессмысленный! — рассердился Калмыков. — Совсем ошалел. Куда ты его в хутор потащишь?! Разве медведю место с человеком?
— А собаки? — сказал Харлампий. — А собаки как же?
— То собаки, а то зверь лесной! Он тя сожрёт!
— Ну да! Что я, медведя не прокормлю?! Я тут на всю жизнь выспался, теперь дома день и ночь работать буду!
Так Калмыков Харлампия и не отговорил, только поссорились они напоследок.
6
Домой нужно было ещё добраться. В ту пору ездить было непросто. Поезда ходили от случая к случаю, пассажиров на них набиралось столько, что никакие удостоверения и билеты не помогали, так что приходилось надеяться на авось да на широкие плечи. В вагон Харлампий сесть и не пытался. Он, как только подавали поезд, лез на крышу. Холодно, конечно, на вагоне сидеть, но зато воздух свежий и компания весёлая — такие же, как он, демобилизованные красноармейцы.
Они сперва думали, что Харлампий поросёнка везёт, а как узнали, что казак медвежонка раздобыл, из соседних вагонов прибегать стали — смотреть. Тут и Харлампий медведя своего разглядел как следует. Медвежонок маленький — в папахе умещался. (Всё равно папаха на забинтованную голову не лезла.) Сидит Презент в папахе, глазками-бусинками посверкивает. Каждые два часа вылезает и орёт — еды требует! Да так жалостно: сядет на задик, лапами голову обхватит и кряхтит, подвывает.
А солдат, пожилой татарин, что вместе с Харлампием домой добирался, приговаривает:
— Головушка ты мой горький! Какой такой — несчастный совсем! Куда я попал! Мамка нету, кушать нету… Казанский сирота!
Красноармейцы смеются, а Харлампию не до смеха — боится медвежонка не довезти. О пропитании для себя не думал: кусок сала есть, сухарей два десятка, кипяток на станции в любом количестве. А медвежонок сала не ест, мал ещё. Сухарей, в кипятке размоченных, пожевал, так не за голову, а за пузцо своё кругленькое схватился.
— Обкормил совсем ребёнок! — сказал татарин. — Глупый твоя голова! Ему молока давай! Мал совсем.
Спасибо, красноармейцы помогали. Они свешивали головы в вагоны и кричали пассажирам:
— Товарищи-граждане, молока не найдётся?
— Чего? — удивлялись в вагонах. — Да на что вам молоко?
— Для прокормления дикого медвежьего дитёнка как пострадавшего от стихийного бедствия и войны. Которые с молоком, окажите помощь по силе возможности, как беспризорному…
Мешочники не верили. Тогда солдаты привязывали папаху и на ремнях спускали в окно. Медвежонок рычал, пассажиры удивлялись. И какой-нибудь запасливый старичок с корзинкой или тётка, вся укутанная платками, доставали из фанерного чемодана бутылку.
— Вот, — говорили они. — Чего война понаделала! Медведи и те по дорогам маются!
А медвежонок Презент впивался в тряпочную соску и мгновенно выдувал всю бутылку. Потом он вытягивал губы дудочкой, радостно чмокал и засыпал, забившись в папаху. Харлампия он считал медведицей, а папаху — берлогой. Чем казался ему поезд и красноармейцы? Не знаю! Может быть, лесом, в котором шумит ветер. А может, ещё чем. Только ни солдат, ни поезда он не боялся.
7
Добирался мой дед домой три недели. Презент хоть и кормился плохо, а подрос и руки Харлампию оттягивал, а сам идти не желал. Шестьдесят вёрст, что отделяли наш хутор от станции, казак прошёл за день и поздно вечером постучался в ставень родного дома. Жена Харлампия испуганно глянула в темноту окошка, ахнула и кинулась отворять.
Девчонки заревели, увидав бородатого человека в прожжённой шинели, с грязной повязкой на голове. А он блаженно улыбался и приговаривал:
— Да что вы? Что вы? Доченьки мои, золотые! Отвыкли! Батьку не узнали?
— Какой ты нам батька! — рассудительно сказала пятилетняя Катька. — Наш батька на войне! Воюет!
— Всё! — сказал Харлампий, садясь на порог и стягивая сапоги. — Отвоевался!
Осторожно, как по льду, подошёл он к люльке, где качался и чмокал губами во сне крошечный мальчишка.
— Вона! — залюбовался он. — Беленький какой! В нашу породу.
Он присел на кровать рядом с колыбелью, качнул её раз, другой и вдруг запел тихонько, хриплым, сорванным от команд на морозе голосом, мучительно припоминая слова песни, которую пела ему в детстве мать:
Коник ты мой, коник, Золотая грива. Возьми меня, коник, В шёлково седельце…— Не гуди так! — остановила его Катька. — Ты его напугаешь…
Она слезла с печи, деловито прошлёпала босыми ногами по половицам и, заглянув в люльку, сказала:
— Спи, Сашенька, спи, маленький.
— Ты его, что ли, нянчишь? — спросил Харлампий, любуясь дочкой.
— А то? — ответила она. — Мать-то с утра до вечера в поле.
— Ну ничо! — сказал сотник. — Теперь легче будет. Теперь я работать пойду.
— А Катька нам Сашеньку качать не даёт! — стала жаловаться средняя дочка Аниська. — Будто он только её братик. Жадина!
— Не жалься! — счастливо улыбаясь, сказала мать, внося таз с горячей водой, чтобы вымыть мужу ноги с дороги. — Вот доносчица какая!
— Вот я привёз с кем вам нянькаться! — вспомнил сотник.
Он достал папаху с медвежонком и положил её посреди комнаты на пол.
Презент моментально вылез из неё и, став на задние лапы, завертел любопытным носом, принюхиваясь к домашним запахам. Девчонки завизжали от восторга. Они схватились за руки и принялись водить хоровод вокруг необыкновенного подарка. Медвежонок, словно понимал, что теперь это его дом, тоже приплясывал и кружился.
— Я тут материи привёз! — расслабленно говорил Харлампий.
— Да шут с ней, с материей! Жив! Живой! — глотая радостные слёзы, приговаривала жена, снимая с головы мужа заскорузлые бинты.
А перед ним всё плыло и качалось. И, проваливаясь в сон, он шептал:
— Всё, отвоевался… Дома я…
8
Утром на хуторе узнали, что Харлампий пришёл. И народ стал собираться к нему в дом: новости узнать, про близких порасспросить. За взрослыми увязывались и ребятишки. Они уже прослышали о диковинном звере медведе, что привёз сотник. Медведи у нас на Дону не водятся, и никто из ребятишек зверя этого не видал. Каждого малыша, что возникал в проёме двери и опасливо жался к косяку, Харлампий проводил в горницу и одаривал твердокаменным бубликом, связку которых прихватил на станции. И хотя бублики и вообще всякие сласти были по тем временам большой редкостью, но ребятишки видели только медвежонка. Харлампиевы дочки спешно сшили ему платье, наперебой поили его молоком и учили служить. Медвежонок ворчал, отмахивался, а когда его тормошили, бежал прятаться под печку. Гости выманивали его оттуда кусками хлеба с мёдом. И веселились, глядя, как он тянет за мёдом чёрную блестящую пуговицу носа.
Дед Тимоня вспоминал, что когда его полк стоял в Москве, то он видел у одного замоскворецкого купца медведей — вместо цепных собак — и что медведи эти стерегли двор в тысячу раз лучше собак.
Гости засиделись допоздна. Последних Харлампий провожал уже с лампой в руках. Дед Тимоня всё не мог досказать, как он с отцом Харлампия рубал турок на Шипке, а одноногий гармонист Васька (тот, что считал себя счастливейшим человеком, потому что на войне ему оторвало ногу, а не руку и он мог продолжать играть на гармошке) во всю ширину развернул мехи расписной гармоники и закричал в темноту тёплой ночи:
— Начинаются дни золотые…
И тут в горнице раздался страшный грохот. Когда Харлампий вскочил в комнату, медвежонок был уже под печкой, а хозяйка подбирала по всему полу черепки и складывала их рядом с поломанным самоваром. С печи испуганно таращились девчонки.
— Чтоб ты прокис, окаянный! — приговаривала женщина. — Скатерть стянул! Всю посуду вдребезги, у самовара носик отломал.
— Начинаются дни золотые! — радостно подсказал Васька-гармонист. — Взяли зверя в дом, он вам теперя пропишет…
— Да будет вам! — сказал смущённый Харлампий. — Махонький он, не понимает.
— Не понимает? — сказала жена. — Небось где мёд стоял — понял! Это он за мёдом на стол полез — вот скатерть и стянул! Вот я тебе! — погрозила она веником под печку.
«Ре-ре-ре…» — ответил медвежонок.
— Ничо! — сказал Харлампий. — Где посуда бьётся, там весело живётся! Я ему завтра конуру сколочу — нехай во дворе живёт, к сторожевой службе приучается!
9
Но медвежонок во дворе жить не смог. Как только Харлампий вынес его из хаты, дворовый пёс Цыган стал яростно рваться с цепи. Он захлёбывался лаем, глаза у него наливались кровью.
«Загрызёт!» — подумал казак, прижимая к себе медвежонка, а у того тоже шерсть стала дыбом от злости. — Ишь ты какой! — Харлампий похлопал Презента по круглому задику. — Маленький, а храбрый. Ладно. Живи в сенях! — Он вытащил в сени папаху и устроил там зверёныша.
Но как только он уехал в степь, а его жена ушла с девчонками по воду, Презент вытащил папаху из сеней и, ворча, затолкал её под печку обратно. В сенях он жить не хотел. В горнице никого не было, только Сашка плыл, качаясь, в люльке. Медвежонок долго поворачивал за нею свой любопытный нос. Он пытался достать колыбель лапой. Не достал — высоко. Закряхтел, почесался. Оглядел комнату. На что бы такое влезть? Недалеко от люльки стояла табуретка. На табуретку Презент вскарабкался легко. Теперь люлька плавала совсем близко от носа.
Мишка толкнул её лапой. Колыбель качнулась, он толкнул её сильнее. Люлька сделала большой размах и спихнула медвежонка с табуретки. Он грохнулся на пол. Зарычал! Вскочил на табуретку и вцепился в край колыбели острыми когтями. Люлька понесла его по комнате. Понравилось. Стал прыгать с табуретки на люльку.
Когда хозяйка с дочерьми вернулась от колодца, нагруженная вёдрами и кринками с водой, то увидела, что по всей комнате, едва не переворачиваясь, летает колыбель, а на ней, прямо над спящим Сашкой, сидит довольный Презент.
— Было у меня четверо детей! — сказала хозяйка, стаскивая медвежонка, который вопил и отмахивался широкими лапами. — А теперь пятеро стало. Пятый — мохнатый — самый озорной! Придётся тебе, Катерина, за ним следить, кабы беды не наделал.
10
Однако уследить за Презентом было сложно. Каждый день он что-нибудь вытворял. То устроит снежную метель из пуха. Девчонки с утра подушками кидались. Медвежонок обрадовался — думал, что это с ним играют. Стал подушки ловить. Ловко ловит. Да только на лапах у него коготки острые: схватит подушку — она моментально с треском на клочки разлетается. Пока девчонки его утихомирили, он три подушки распустил. По всей хате перья летают! Девчонки в перьях! Обед весь в перьях! А сам медвежонок из бурого стал белым.
— Ну что мне с тобой делать! — говорил Харлампий, когда возвращался вечером с поля и домашние рассказывали ему, что нового натворил за день Презент.
Медвежонок лизал ему руки, тёрся крутолобой башкой о широкую грудь сотника, и не мог казак его наказывать. Так, шлёпнет для порядка по круглому задику, но мишка, наверно, и не понимал, что это наказание, — думал, новая игра. Он считал себя в доме главным и был уверен, что у людей нет другого дела, как с ним играть. Он хотел во всём принимать участие. И принимал. На горе хозяевам.
Медвежонок был на редкость смышлёным. Стоило ему один раз увидеть, как хозяйка закрывает на вертушку двери, как он тут же научился их открывать. Он научился выдвигать ящики из комода: упрётся задними лапами в нижний, а верхний тянет изо всех сил зубами. Кряхтит, старается! Хлоп! И ящик полетел — всего медведя бельём засыпал.
Прибежит Катька на грохот, а мишка посреди комнаты на куче простынь сидит, Сашкин чепчик примеряет!
Хотел Презент во всём хозяину помогать, поэтому, как только Харлампий приходил домой, Презент не спускал с него своих маленьких, как дробинки, глаз. Святой своей обязанностью считал медвежонок подавать казаку домашние чирики — тапочки. И если девчонки опережали его, сердился и начинал драться мохнатыми лапами. Стоило Харлампию сесть ужинать, как он тут же оказывался у него на коленях, и возникала его мохнатая голова над столом, и вертел он любопытным носом. Что нового? Что хозяин есть будет? Не перепадёт ли ему? И нетерпеливо стучал лапами по столу: что, хозяйка, мешкаешь, работника не кормишь!
Пока Харлампий был в доме или на базу́, медведь от него не отходил: путался под ногами и в каждое дело лез — помогал. Стал Харлампий плетень починять. Привёз тальника, начал плести. Плетёт — песню поёт. Соскучился на войне по домашней работе, а тут ещё вечер хороший такой, тёплый, лето настаёт, вишня зацветает. Мир на земле.
Плетёт Харлампий, ну и Презент тут же крутится. Хозяин на него и внимания не обращает. И напрасно. Потому что медвежонок все прутья, которые он между кольев насадил, обратно вытащил. Казак с одного конца плетень заплетает, а медведь с другого расплетает.
Вот пошли девчонки с матерью в огороде подсолнухи сажать. Мать борону тащит, Аниська большим колом ямки делает, а Катька в каждую ямку семечко кладёт. Один ряд прошли, второй… Вдруг слышат, Дашутка с крыльца кричит:
— Медя, Медя идёт! — и рукой показывает. Оглянулись — а во всех ямках пусто. Презент за ними ходил и аккуратно семечки подбирал. Так и ходили строем: мать с бороной, Аниська с колом, Катька с семенами, а позади мишка. И один раз, и второй, и третий… Пришлось подсолнухи пересеивать, а Презента в чулан запереть. Пока сеяли, он там все кринки со сметаной побил! Выскочил из чулана белый, как рождественский пряник. Одни глазёнки торчат.
Перекладывал Харлампий трубу у летней печки, что в саду стояла. Летом в доме готовить жарко, да и страшно пожар устроить. Поставил стремянку, залез, обгорелые кирпичи на новые поменял да трубу чуть не на метр выше выложил, чтобы у топки тяга сильнее была. Презент в это время по саду шатался, прошлогодние яблоки искал. И не думал Харлампий, что медведь за ним внимательно наблюдает. Закончил Харлампий трубу, слез, полюбовался. Красивая труба — высокая, белая. Пошёл руки от извести вымыть. Возвращается, а трубы нет! Сидит на стремянке Презент и старательно по кирпичику трубу разбирает. Одни кирпичи вниз сбрасывает, а другие в трубу заталкивает. От усердия язык высунул. Пришлось Харлампию всю работу сначала начинать да ещё из трубы полдня кирпичи вытаскивать.
В степи зимой главная забота — топка. Леса в степи нет, поэтому топят печи кизяком. Кизяки — это солома с навозом. Готовят их обычно всё лето. Отгораживают во дворе досками угол, свозят туда сухой навоз и перемешивают его с водой и соломой. Чем лучше кизяки намешаны, тем веселее будет гореть печь в трескучие морозы. Топчут кизяки всей семьёй, даже крошечные детишки и те розовыми своими пятками месят колючую солому. Труд этот хоть и не очень тяжёлый, но утомительный.
Когда Презент увидел, что вся семья Харлампия, взявшись за руки, пляшет в углу двора, он пришёл в восторг.
Сначала он обежал весь двор на задних лапах, отдавая честь, потом прокатился через весь двор с боку на бок, потом рявкнул и прошёлся колесом. И, уж совершенно придя в восторг, плюхнулся в жидкий навоз и во всей красе кинулся к девчонкам. Тут уж было не до кизяков! Пришлось баню топить да всех девчонок заодно с Презентом щёлоком отмывать.
11
Рос медвежонок очень быстро. К осени от папахи, что служила Презенту берлогой, осталось одно красное суконное донышко. А сам он не то что в папаху, а в собачью конуру уже не помещался.
Рос медвежонок — росли и проказы. И хоть веселили его проделки всю семью и даже весь хутор, приносили они немалые убытки. За одну только неделю Презент оборвал люльку, которую давно отобрал у Сашки, снял с петель дверь в сарае и обломал яблони в саду — качался на ветках и рвал зелёные яблоки.
Харлампиева жена и девчонки за любым делом уже привыкли всё время присматривать: где медвежонок? Потому что стоило ему затихнуть, как через некоторое время либо грохот где раздавался, либо ругань соседей. Презент границы между дворами не признавал и шкодил в соседнем саду не меньше, чем в своём. Хорошо, соседи были добрые, поворчат и перестанут, а случись злые люди — не сносить бы Презенту головы.
Четыре улья он у соседей разобрал. Залез на крышу в погоне за аистами и сбросил почти всю солому. Пришлось Харлампию и ульи чинить, и пчёл собирать, и крышу соседям заново соломой крыть.
Стали замечать, что куры куда-то исчезают. С каждым днём всё меньше топчется их по двору. Не иначе, Презент куда-то их девает. Решил Харлампий за медвежонком последить.
Рано утром Презент выкатился во двор и первым делом полез умываться в бочку под водосточной трубой. Он долго рычал и плюхался в мутной воде. Вылез, разлёгся на завалинке сушиться. Часа полтора сушился: уж он и так, и эдак ляжет, и нос в лапы спрячет, и пузо свое сытенькое выставит, и с завалинки свесится. А тут и куры вышли из курятника. Медвежонок оживился. Сначала он просто так, для порядка погонял их по двору. Куры с кудахтаньем разбегались в разные стороны. Медвежонку было их не догнать. Тогда он забрался на кучу песка в дальнем углу база, сгорбатился и начал песок пересыпать. Нагребёт в лапу, поднимет и сыплет тонкой струйкой.
— Ах ты! — подивился Харлампий. Он следил за медведем через щель прикрытых ставен. — Насмотрелся, как жена кур кормит, зерно им сыплет. И вправду похоже.
Куры сначала опасливо, а потом всё беззаботнее со всего двора стали собираться к медведю. Вот одна сунулась под самую лапу. Удар! И курица замерла, дрыгнув ногами. Медведь оглянулся и торопливо сунул курицу под себя. И опять принялся подманивать глупых птиц.
— Вот это да! — поразился Харлампий.
Он так удивился медвежьей смекалке, что даже курицу ему не было жалко. Презент забил ещё одну птицу и пошёл их прятать в овраг.
Харлампий видел в овраге кое-как забросанную песком и листьями кучу битых кур, но думал, что это кто-то из соседей выбросил заболевших птиц: на них часто нападали всякие болезни. Теперь он понял, что это работа Презента. И тут впервые закралась в душу казака тревога: он слышал, что хищник, живущий дома, до тех пор не опасен, пока не попробовал крови.
«Но ведь он кур-то не ест, — успокаивал себя Харлампий и тут же добавлял: — Пока не ест. Надо его на цепь сажать», — решил он, но всё откладывал, потому что жаль ему было лишать потешного, весёлого медвежонка свободы. И хоть было от мишки много беспокойства, но Харлампий и себя, и домашних уговаривал:
— Ничего медведь дурного не делает, нрава он хорошего, а если и шкодит сверх меры, так потому, что он зверь — не человек и живёт по своим медвежьим законам, живёт, как положено жить медведю его возраста.
Жене Харлампий ничего про кур не рассказал, она и так Сашку одного в доме не оставляла, боялась, как бы медвежонок его не попортил, не напугал бы нечаянно.
Дня через три вся семья Харлампия была разбужена страшной вознёй во дворе и собачьим лаем. Цыган, дворовый пёс, которого отдали на другой хутор, чтобы он не загрыз медвежонка, вернулся. Пришёл он не один, с ним явился соседский пёс Завирайка и беспутная дворняга, что лезла во все драки. Цыган обошёл двор, наполненный чужим звериным запахом. Он нервно зевал и ставил метки на столбы, задрав ногу, — возвращал свои бывшие владения. Когда же что-то мохнатое, пахнущее врагом выкатилось на крыльцо, Цыган одним прыжком хотел достать его горло. Но не тут-то было. Презент давно превратился из маленького мохнатого заморыша в крепкого и ловкого зверя. Он отвесил Цыгану такую затрещину, что тот с воем покатился в кусты. Не успел Харлампий выскочить, чтобы прекратить драку (он боялся, что собаки порвут медвежонка, и жаль ему было старого Цыгана, который пришёл к себе домой, а тут вот такая встреча), не успел закричать: «А вот я вас!», как драка закончилась… Собаки бросились бежать.
Первой с воем побежала беспутная дворняга, которую вообще никто не трогал, за ней припустил Завирайка! Один Цыган решил стоять насмерть за свой двор, но хозяин его схватил за обрывок верёвки на шее и отвёл на новое место жительства. А медведь долго, ощетинившись, косолапил по двору и рычал во все закоулки — врагов пугал.
12
С того дня как прогнал Презент собак со двора, стал он на улицу выходить. Он и раньше всё в открытую калитку нос совал, выглядывал, что там делается. Самым большим удовольствием для него было ходить за водой вместе со всеми. Как только загремит ведро, он хватает зубами конец верёвки, подаёт её хозяйке, а сам за другой конец держится и бежит рядом.
За водой ходили всей семьёй, всю посуду брали, даже трёхлетняя Дашутка с кувшинчиком шла. С водой у нас на хуторе плохо. Степные наши края, воды мало. Заленишься, не пойдёшь с утра к колодцу — часам к двенадцати там одна грязь останется. Жди следующего утра. У колодца собиралась большая толпа женщин и детей, а Презент компанию любил и не хотел оставаться дома один.
Ещё издалека привставал он на задние лапы и тянул шею — высматривал, есть ли у колодца народ, а последние сто метров на задних лапах шёл, вихляя задом. От колодца ему кричали и махали руками, некоторые ребятишки издалека приходили на медведя посмотреть, потому что медведь был великий артист и всегда устраивал представления.
В роли дрессировщика выступала Аниська.
— Кувырнись! — командовала она, и Презент ловко переворачивался, мелькая в воздухе чёрными круглыми пятками.
— А ну-ка покажи, как бабы за водой ходят!
Она клала на плечо медвежонку прутик, и он, прижав его лапой, шустро бежал вокруг колодца.
Ребятня покатывалась со смеху, и взрослые казачки смеялись, хотя время было совсем невесёлое, — но тем ценнее была каждая, даже пустяшная, радость. Хуторские ребятишки припасали медвежонку всякое угощение: кто яблоко, кто макуху — выжимку из подсолнуха.
Один медвежонок на улицу не ходил — опасался драки с собаками и сильно боялся коров, особенно бодливой и злой Настурции. Молока у неё не было, но хозяин по прозвищу Балабон не отправлял корову на бойню, потому что гордился её «бойцовскими качествами». Качества эти были не коровьи, а прямо-таки собачьи! Да ещё не у всякой собаки бывает такой поганый нрав. Утром она шла впереди стада, и даже бык её сторонился. Гордо несла она свою дурную голову с обломанным рогом, часто вламывалась в толпу у колодца, и тогда казачки с визгом растаскивали ребятишек — злая корова могла не только напугать, закатать в пыль, но и пырнуть острым рогом!
Однажды в самый разгар представления, когда все сгрудились вокруг танцующего медведя, появилась Настурция. Мотая однорогой головой, кинулась она в самый центр толпы. Женщины бросились врассыпную. Дашутка и Катька повисли на матери, а вот Аниська, что верховодила медведем, замешкалась, споткнулась и осталась на улице одна. Она прижалась к колодезному срубу и закрыла ладошками лицо.
— Аниська! Аниська! — кричала мать, не видя, где девочка, но Аниська со страху молчала.
Настурция боднула брошенное ведро и проткнула его рогом. Она мотнула головой, и ведро грохнуло о сруб. Острый рог нацелился девочке в живот. Корова копытом разгребала пыль и медленно отступала для удара. Только дёрнулась она вперёд, как на её морде повис Презент!
Корова рванулась и стряхнула медвежонка. Он покатился в бурьян, но тут же вскочил и всеми четырьмя лапами ухватил её за вымя. Корова волокла его по улице, пытаясь сбить зверя задними копытами, но медведь держал мёртвой хваткой. С большим трудом пятеро мужчин оторвали его от коровы. Отовсюду бежали люди.
— Молодец! — кричали ребятишки медведю, но его было не узнать. Из весёлого, шаловливого медвежонка, который больше всего походил на живую игрушку, он превратился в жестокого и опасного зверя. Он был весь в крови и слизывал её, урча от злости.
— Ну всё! — сказал кто-то из мужиков. — Теперь от него добра не жди. Крови попробовал.
13
Скоро на взмыленном коне прискакал Харлампий. Медведя уже загнали в сарай. Сотник перецеловал дочек, обнял жену и, зарядив винтовку, стал ждать гостей. Часа через два у его крыльца собралась толпа хуторян. Впереди всех махал руками и кричал Балабон:
— Нынче не старый режим! Пора казацкие замашки бросать! Это раньше вашему племени воля была, а теперь другая власть. Изволь перед ней долг сполнять!
— Я властей николи не обманывал! И от долга своего не бегал! — спокойно ответил Харлампий.
— Нехай платит! — кричал Балабон. — Шутка ли! Сельскохозяйственную животную попортил ради забавы! Она, может, теперь год хворать будет. Я этого дела так не оставлю! Думаешь, сотник, не найдётся на тебя управы? Хо-хо! Ещё как найдётся. Не отвертишься!
Харлампий рванулся с крыльца и пошёл к сараю.
— На, — сказал он, выведя свою корову. — На! Подавись!
Охнула и присела на ступеньки Харлампиева жена. Ещё бы, корова была лучшей на хуторе. Даже Балабон и тот растерялся.
— Ну! — крикнул ему старик Клеймёнов. — Получил? Катись теперя! Вша вонючая! Катись, пока, тебе пятки на затылок не завернули. Спасибо тебе, Харлампий Прокофьич, что не сронил нашей чести! — добавил он, снимая фуражку.
Хуторяне загомонили, некоторые стали доставать из поясов деньги, чтобы собрать на новую корову.
— Одно дело справили, — сказал старик. — Теперь другое.
У Харлампия замерло сердце.
— Так что… — замялся старик. — Медведя убери! У нас детишки тут, скотина… Беды не миновать! У тебя своих ребятишек четверо… В доме медведю не место! Всем обчеством, всем хутором тебя просим: убери ты его от нас.
— Слушаюсь, — глухо прошептал побелевшими губами Харлампий.
14
Когда стало темнеть, он поставил перед медведем тарелку мёда, смотрел, как медведь, дрожа от удовольствия, вылизывает её, и задумчиво перебирал у Презента шерсть на загривке.
— Ну что, поел? Пойдём тогда. Ничего не поделаешь.
Он вскинул на плечо винтовку и вывел медведя в овраг. Презент всегда очень радовался, если хозяин брал его с собой. Он бежал, весело занося зад на сторону и косолапя. В глухом углу оврага, где густо разрослись кусты шиповника, Харлампий приказал медведю стоять. Но тот не понял, и, когда сотник отошёл на выстрел, медвежонок опять крутился у его ног и тёрся о его сапоги.
Раз десять Харлампий отводил его к кустам и бежал к брошенной винтовке, но Презент думал, что это игра такая, и мчался за хозяином, и даже обгонял его, и первым подбегал к винтовке. Харлампий упирался. Его смех разбирал, когда представлял, как со стороны выглядят их «догоняшки». Наконец он догадался: снял с винтовки ремень и привязал медвежонка к кустам. Презент очень удивился, но рваться не стал, уверенный, что хозяин придумал что-то очень интересное.
Харлампий отёр рукавом пыль с винтовки, клацнув затвором, загнал патрон в патронник и увидел, что у него трясутся руки.
«Что это со мной? — подумал он и прицелился медведю в голову. Медведь мотал круглой башкой. — Не попаду! — подумал Харлампий. — Намучаю только».
— Встань! — крикнул он медведю.
Презент вскочил на задние лапы и тут же перевернулся через голову! Винтовочный ремень развязался и больше медвежонку не мешал. Но Презент не побежал к хозяину. Он прошёлся своей косолапой походкой, вихляя задом и кланяясь. Он начал представление! Он веселил хозяина.
Туман застлал перед Харлампием мушку. Он протёр глаза рукой, но мушка дрожала и плавала, и сотник никак не мог подвести её под левый бок медведя.
Сколько раз, сидя в засаде, на войне, он спокойно и уверенно, будто на полковом стрельбище, целился во врагов, подпуская их поближе, и бил метко и быстро. Но то был враг, сильный и вооружённый, и если не ты его, то он тебя… А здесь плясал медвежонок, и Харлампий не мог нажать спуск. Дрожь била его, и руки словно закостенели.
Медведь показывал полную программу. Он уже изобразил, как бабы за водой ходят, как пьяный мужик валяется, как хозяйки бельё стирают, и после каждого номера отдавал честь и обходил воображаемых зрителей.
«Боже мой! — подумал казак. — Да ведь его убить что ребёнка невинного!» Напрасно Харлампий старался разозлиться и специально вспоминал корову, которую пришлось отдать и теперь придётся сидеть без молока с грудным-то Сашкой. Но тут же он припоминал, что медведь спас Аниську, что он кинулся на корову, которой смертельно боялся. Он пытался представить, что медведь не живой, а нарисованный, но Презент танцевал и помаргивал пуговками глазенок и всё посматривал на хозяина, словно спрашивал: «Ну как? Смешно я танцую? Тебе весело?»
И вспомнил мой дед все проказы Презента, и вспомнил полянку, залитую водой, и маленький мокрый комочек, что скулил на коряге. И всплыли перед ним все товарищи, которых потерял он на войне. Как падали они с коней в лихих атаках, как настигали их пули, осколки, газы и валились они на дно траншей, как метались и звали матерей в душных палатках прифронтовых госпиталей.
— Боже мой! — стонал Харлампий. — Что это со мной!
И ему вдруг показалось, что он совсем маленький, лет трёх, идёт с матерью по базару и мать покупает ему щенка!
— Как же его звали? Щенка этого? — шептал сотник, вспоминая, точно от этого сейчас всё зависело.
Медведь подошёл к хозяину и ткнулся в ноги.
— Вот беда! Вот беда! — шептал человек. Он перехватил винтовку и трясущимися руками вставил ствол мишке в ухо. — Раз! Два! Три! — сосчитал он, но руки не слушались, стали как деревянные, и выстрела не получилось. — Не могу! Не могу! — прошептал Харлампий и увидел на краю оврага свою жену. — Не могу! — сказал он, жалко улыбаясь и садясь в пыль. — Рука не подымается.
И жена, сбежав в овраг, прижала к себе Харлампиеву голову и всё гладила его по потному лбу и седеющему чубу, успокаивая. Потом она подняла тяжёлую винтовку и повела обмякшего, слабого мужа домой.
И он пошёл, покорно опираясь на её плечо и нетвёрдо, как пьяный, переставляя ноги. Медвежонок покатился впереди, не подозревая, что произошло.
* * *
В этом месте бабушка всегда замолкала, я боялся вздохнуть, чтобы не нарушить молчание. Она долго смотрела куда-то далеко-далеко, потом молча вставала, снимала передник, причёсывалась, шла в горницу и выдвигала тяжёлый ящик комода.
Там, завёрнутая в рушник, лежала старинная фотография. На ней была сама бабушка и мой дед, Харлампий Прокофьевич. Снимались они в тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда дед был ранен в ногу и приехал после госпиталя в отпуск. Моя бабушка, тоненькая, темноглазая, в кружевной кофточке и длинной юбке, бережно поддерживала его под руку, потому что дед без костылей ходить ещё не мог, а с костылями сниматься не захотел. Он стоял прямо и твёрдо. Русый чуб стружками завивался на лихо заломленную гвардейскую фуражку. Густая завесь крестов и медалей пересекала его широкую, упрямую грудь. Празднично сияли новенькие погоны хорунжего. Но в скорбных складках под колечками усов да в серых, широко открытых глазах таились горечь и боль…
И только по бережной тонкой руке жены у его локтя можно было понять, что перед нами раненый фронтовик и стоять ему очень трудно. И столько выпало ему страданий, что хватило бы на целый народ в каком-нибудь благополучном маленьком государстве.
— Вот, — шептала бабушка, стирая невидимую пыль со стекла. — Вот какой он был — Харлампий… Дедушка твой. Вот какие мы молодые-то были… — И две старинные крошечные серёжки поблёскивали сквозь её седые волосы, как две слезинки…
15
На следующее утро, едва засинел в окошках рассвет, Харлампий собрался в дорогу. Тихо, чтобы не разбудить детишек, простился с женой, взял мешок с провизией и вывел медведя на улицу. Дорога им предстояла длинная, за триста километров, в большой город. И весь путь нужно было идти пешком, потому что в поезд с медведем не пускали, а лошади от одного медвежьего запаха ломали оглобли и рвали постромки. И сейчас, почуяв звериный запах, они топтались и испуганно храпели в конюшнях.
Хутор спал, закрыв ставнями глаза окон, только тихие кошки, выгибая спины, ходили по заборам да дворовые псы перебрехивались с утра пораньше. Но они начинали рваться с цепей и хрипеть от злости, когда ветер доносил до них запах медведя. Так, под яростный собачий лай, вышел мой дед за околицу. Какой-то мужик, страдавший бессонницей и хроническим любопытством, высунулся из-за плетня и подмигнул:
— Что, казак, в цыгане подался? Будешь с медведем по ярмонкам народ потешать?
Но сотник так зыркнул на него из-под козырька, что мужик, тихо охнув, присел за забором.
Харлампий с медведем на поводке вышел в степь, над которой уже наливались золотом небеса, а на востоке появился алый лампас рассвета. Человек и зверь шли осенней оранжевой степью, лёгкие паутинки садились на них. Журавли, пролетая над их головами, кричали тоскливо, прощаясь с родиной. Любопытные суслики жёлтыми столбиками поднимались около своих норок.
Что за чудеса?
Человек и невиданный в степи зверь!
Минуя хутора и сторонясь дорог, шёл мой дед тревожной осенней степью двадцать третьего года. Странные люди выходили на огонь его ночных костров: милиционеры, молчаливые бородачи с винтовками под полами шинелей, калмыки на верблюдах. Разные они были, но все одинаково удивлялись, увидев, как мирно укладываются на ночь в скирду соломы зверь и человек, как согревают они друг друга своим теплом, как охраняет медведь человека, а человек накрывает его своей долгополой шинелью.
И, уходя, они оглядывались, крутили головами:
— Вот ведь как! Вся жизнь вокруг переламывается, а тут человек медведя в город ведёт. Воистину: дом горит, а часы идут…
И каждый старался уделить часть скудных припасов этой странной паре. И, вздохнув, говорили прохожие:
— Вот кабы люди так-то мирно меж собой…
Осыпались багровые клёны, сронили золотую листву дубы, холодом веяло от потемневших рек, и по утрам белый налёт изморози покрывал стерню скошенных полей, когда вдали показались городские трубы.
16
Цирка в городе не оказалось, и Харлампий долго бродил в толпе мальчишек по бесконечным улицам, отыскивая какую-нибудь городскую власть. Полдня просидел он во дворе губкома, пока посылали курьера куда-то за специалистом да пока этот специалист отыскался да приехал.
Медведь показывал всем желающим полную программу: и кланялся, и «барыню» плясал, и честь отдавал… Выступал он сам, безо всякой команды, точно решил повеселить хозяина напоследок.
— Чей медведь? — интересовались зрители.
— Мой… мой… — тихо отвечал сотник, сидевший у стенки на корточках.
— Занятная зверюга. Ишь как выкамаривает…
— Хороший… — подтверждал Харлампий.
А медведь ходил по кругу. Молодые красноармейцы, беспризорники, просители и ходоки из дальних станиц и деревень и даже арестованные спекулянты смеялись и били в ладоши:
— Давай, Миша, попляши! Твои ножки хороши!
Специалист осмотрел медведя и сказал, что зверь замечательный, очень здоровый, и для только что организованного зоопарка просто находка. Потом он выписал какую-то бумажку и дал Харлампию.
— Это, значит, компенсация. Идите быстрее в кассу, а то закроют.
Харлампий хотел медведю что-то сказать, но специалист начал трясти ему руку и благодарить за удивительно интересный экспонат для зоосада и стал торопить его, чтобы он быстрее шёл в кассу.
«Да зачем в кассу-то?» — подумал Харлампий, но специалист так торопил его и подталкивал, что он побежал на второй этаж и стал в очередь. Сквозь окно ему было видно, как специалист что-то кричал. Вышли два красноармейца в будёновках, взяли медведя за верёвку и повели куда-то. Презент упирался, вставал на задние лапы и всё смотрел на дверь, куда ушёл Харлампий.
«Что это они волокут-то его так!..» Он хотел выскочить во двор, но сзади напирала очередь и в спину его толкали:
— Товарищ! Товарищ в шинели! Да, да, вы! Вот именно, казак! Что вы крутитесь, ваша очередь получать.
Строгий кассир выдал ему тридцать новеньких хрустящих червонцев, заставил расписаться в ведомости, и Харлампий аккуратно вывел: «Алмаз…».
Кассир велел пересчитать деньги — всё ли точно. Он пересчитал — ровно тридцать, завернул деньги в платок, сунул за голенище и наконец-то выскочил во двор. Там никого не было.
— Эй, хлопец, — спросил он вертевшегося беспризорника. — Медведя не видел?
— А его на автомобиле увезли!
— Куда?
— Почём я знаю! Может, в Москву!
— Ах ты, грех тяжкий! — посетовал Харлампий. — Нехорошо. Не простился я с ним. Хоть бы малины сушёной купить ему, что ли, на прощание! Нехорошо…
17
Он так намучился, пока шёл с медведем по степи, что всю обратную дорогу проспал и чуть не проехал свою станцию.
— Я им сказала, — говорила жена, стаскивая с него сапоги, — что ты мишку в гости к бабушке повёз. В лес, значит, погулять. А то каждый день пытают: «Где батя? Где мишка?» Ревут…
— Умница ты у меня, — похвалил жену Харлампий.
— Что это? — удивилась та, разворачивая свёрток, выпавший из сапога.
— А… Это мне в городе дали. Говорят, положено. Компенсация какая-то. — Харлампий так устал, что засыпал на ходу, но тут он увидел странный взгляд жены и то, как дрогнули у неё губы. — Я так думаю, — как бы извиняясь, проговорил он, не понимая, однако, что могло обидеть жену. — Раз положена эта самая компенсация, дак что не взять? Деньги всё же.
— Воля твоя, Харлаша, — печально сказала жена, — а только лучше бы не брал ты этих денег…
Харлампий не услышал. Он спал, привалясь к косяку.
Весь следующий день он рассказывал девчонкам, как встречали его медведи в лесу, как обрадовалась внуку бабушка-медведица. И дочки млели от восторга, хотя им очень жаль было, что медведь не вернулся с отцом, а решил у бабушки погостить.
— Что ж он, по нас и не скучал? — обидчиво надула губы Аниська.
— Как не скучал! Скучал! — сказал Харлампий и вдруг вспомнил, как тянули медвежонка красноармейцы и как он всё оглядывался на дверь, куда ушёл Харлампий. «Нехорошо, — опять подумал он. — Нехорошо, что я не простился. Хоть бы мёду ему купить…»
Заботы дневные, суета будней заслонили память о медвежонке. То нужно было продналог сдавать, то снопы с поля возить, то молотить… Вставал он с рассветом, возвращался затемно, некогда было ему думать о Презенте. Томительное, слякотное время — ноябрь на Дону. Невылазная грязь на дорогах, холодный ветер воет в трубах, а солнце, которого всё так же немало, не греет и не веселит душу. Все дни как тяжёлый понедельник, когда до отдыха далеко и не видно конца трудам.
Но вот выпал первый снег! Ударил мороз, и всё обновилось. Словно новая жизнь началась. Харлампий вышел на крыльцо посмотреть, как бегают по двору девчонки, играют со щенками, которых взяли взамен Цыгана и Презента. Вышла на крыльцо жена, вынесла Сашку, и он таращил голубые глазёнки на первый в своей жизни снег, на щенков, которые снежными комками катались по базу. Снег превращался на их пуховых шкурах в серебряные бусинки и делал их ещё круглее.
Вдруг один из щенков зарычал, ощетинился и бросился под крыльцо. Захлёбываясь совсем ещё не страшной яростью, он вытащил завалявшуюся красную суконную тряпочку, и Харлампий узнал в ней донышко той папахи, что служила берлогой Презенту. И стало ему не по себе. Он прошёлся по двору. Снег скрипел и сбивался комками на его чириках… Непонятная, злая тоска, как в брянских лесах, когда томился он вдали от дома, навалилась на Харлампия.
— Даша, — спросил он, — а где те деньги, что я из города привёз?
— В комоде, — странным голосом ответила жена.
И ещё тревожнее стало сотнику, потому что обычно жена прятала деньги за икону Николая-чудотворца, который строго смотрел из угла: всё ли в порядке дома.
— Пойду спрошу, чего в газетах пишут, — сказал он и пошёл через весь хутор к учителю, который когда-то учил его грамоте и которого Харлампий уважал наравне с отцом.
— Что это за компенсация такая? — спросил он, когда они выпили по третьей чашке морковного чая, сиротского напитка голодных лет.
Учитель объяснил, что, когда Харлампий отдал Балабону свою корову, это была компенсация за ущерб.
— А деньгами может быть эта компенсация? — спросил Харлампий, надеясь, что учитель скажет такие слова, которые снимут его тоску.
Но учитель сказал:
— Может! Ты, например, сапоги или барана покупаешь — деньги платишь. Стало быть, компенсируешь затраты материала и трудов.
Ночью Харлампий проснулся, будто его в бок толкнули. Тихо пиликал сверчок, густая темнота стояла в хате.
— Даша! — позвал Харлампий. — Даша… Выходит, я его продал! — Харлампий похолодел от собственных слов. — За тридцать червонцев продал!
Жена не отозвалась, делая вид, что спит, и страдая оттого, что, может быть, первый раз в жизни не знает, как помочь мужу.
18
С этого дня Харлампий как захворал. Всё стало валиться у него из рук. Вяло взмахивал он цепом, когда обмолачивал снопы. Три дня набивал ободья на колёса, а прежде сделал бы это шутя, за три часа.
Странное оцепенение овладело им. Он мог застыть с поднятой ложкой в руке и уставиться в угол, так и не донеся её до рта. Мог часами сидеть, прислонясь к печи. Ему вспоминался запах мокрой медвежьей шкуры и замшевые пятки Презента, его смешная прискочка и ворчание, залитая водой поляна и крошечный медвежонок на коряге или крыша вагона и бутылки молока, что подавали пассажиры.
И над всем этим, заслоняя, вставало суетливое прощание и взгляд медвежонка, когда искал он глазами хозяина, чтобы защитил он его от ведущих в неизвестное людей.
— Господи! — шептал Харлампий. — Зачем я его взял тогда из лесу? Зачем?
Он похудел, стал тревожно спать. А проснувшись среди ночи, всё представлял, как два красноармейца уводят медвежонка, а тот оглядывается, словно зовёт. Иногда, в отсутствие жены, открывал Харлампий комод и доставал проклятые червонцы. Он хотел бросить их в печку или раздать нищим, но не мог, не решался. Он пересчитывал деньги и клал их обратно. Они жгли ему руки.
— Харлаша! — не выдержала наконец жена. — Съезди в город! Проведай Мишу! Поглянь, как ему там… Может, и тоска твоя пропадёт. Может, и не виноватый ты вовсе.
19
Город и летом не блистал красотами, а зимой и совсем показался Харлампию жутким. Грязный снег сугробами лежал вдоль улиц, угольная пыль густо запорошила его. Сажные, взъерошенные воробьи копошились в навозных кучах. Облезлые кирпичные дома в густой завеси сосулек угрюмо смотрели на редких прохожих.
Зоопарк помещался в парке бывшего Дворянского собрания. Издалека был виден сквозь голые ветви длинный дощатый забор. Пёстрые плакаты, нарисованные от руки, покрывали его, и, хоть краска на них почти смылась, Харлампий прочитал, что они объясняют, как человек произошёл от обезьяны в результате борьбы за существование.
С обезьяны начиналась и выставка зверей. В большом сарае, что отапливался «буржуйкой», стояла клетка с макакой, которая печально куталась в одеяло.
Стайки экскурсантов — в основном мальцы школьники — переходили от клетки к клетке.
…Харлампий увидел Презента. Медведь лежал на исцарапанном когтями полу, уткнув нос в лапы. Большая коряга стояла посреди клетки с толстыми прутьями решётки. Вода была налита в корыто. «Презент. Медведь бурый. Хищник. Кормить воспрещается», — сообщала надпись.
— А это медведь обыкновенный, — сказала экскурсовод, и конопатые носы пионеров повернулись в сторону Презента.
Медведь встал, походил по клетке. Он сильно вырос, но шерсть его утратила прежний блеск, а походка — весёлость. Он повернулся к экскурсантам и стал качать головой из стороны в сторону, выпрашивать подачку.
Вдруг он замер. Потом рявкнул, встал на задние лапы, прижался к прутьям решётки и застонал… Он увидел Харлампия!
Ветром перелетел казак через барьер ограждения! Отшвырнул сторожа и, просунув руки сквозь прутья, обнял своего друга. Медведь тоже просунул лапы через решётку и положил их на плечи хозяину…
И заплакал человек! Запричитал в голос! Слёзы потекли по его бороде.
— Миша! — закричал он, прижимаясь лицом к решётке. — Мишенька мой горький! Загубил я тебя! Поломал я твою жизню! И зачем я тебя из лесу взял да на муку такую каторжную отдал? Прости ты меня, ради бога!..
А медведь стонал и лизал хозяину заплаканное лицо…
* * *
Родной! Золотой! Самый лучший на свете мой дедушка! Никогда я тебя не видел! Потому что в тысяча девятьсот сорок первом году без всякого приказа (какой приказ, когда был ты уже на самом деле дедом и стариком) в который раз снял ты со стены шашку и пошёл защищать Отечество. И когда в неравном бою сронил ты лихую чубатую голову на прелые листья чужого осеннего редколесья, меня ещё не было на свете.
Не ты качал мою колыбель! Не ты сажал меня первый раз в седло! Не тебе на далёкой бахче, среди зреющих арбузов, в сумраке шалаша читал я по складам букварь! И не ты встречаешь меня хлебом и мёдом, когда в редкие часы отдыха возвращаюсь я в наш тихий хутор! Но я твой внук! Твоя кровь!
Старики оставляют потомкам наследство: тот сад насадил, другой обучил внука редкому ремеслу, третий спел песню, которую слышал от своего деда.
Я никогда не видел тебя живым, мой добрый дедушка. Тайком доставал я из комода заветную фотографию, ставил рядом с зеркалом и всё смотрел, всё искал в своём лице твои черты. Я становился тобою, когда слушал рассказы уцелевших однополчан о храбрости твоей, о верности присяге, но больше всего о том, как ты плакал и просил прощения… У кого? У зверя! У медведя!
Мой добрый дедушка! Ты и мёртвый учил меня! Когда случалось мне попасть в дурную историю или появлялась возможность сорвать удачу на чужом несчастье (потому что дурные дела человеческие заманчивы, а выгода иной раз кажется дороже правды), слёзы твои стояли передо мною, и отступал я от замыслов своих.
Не было и нет мне большего запрета, чем мысль, что дед и отец мой, павшие на войне, меня бы осудили.
В войну сгорел наш дом, в половодье пропало всё имущество и старинная шашка, которой ты так дорожил, вымерз сад… Но я богатый человек! Мне досталось такое наследство, что в огне не горит и в воде не тонет, — совесть моего деда! И нет этого наследства дороже! Потому что не богатство, не ум, не храбрость делают человека человеком, а совесть и доброта. Если это есть, всё остальное приложится, а нет — так и человека нет! И когда спрашивают меня, каким был мой дедушка, я отвечаю: «Он был самым честным и добрым на свете!»
Он выстрадал и оставил мне историю про медвежонка, а теперь я дарю её вам. И пусть она станет для вас, как для меня, мерой добра и зла. Вспомните медведя в клетке перед каждым делом и поступком своим и, прежде чем начать его, подумайте, не причинит ли оно кому-нибудь даже случайно, без вашего умысла, пусть даже маленькую боль.
Комментарии к книге «Презент», Борис Александрович Алмазов
Всего 0 комментариев