«Порог дома твоего»

Порог дома твоего (fb2) - Порог дома твоего 1492K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Севастьянович Сердюк

А.С. СЕРДЮК ПОРОГ ДОМА ТВОЕГО

ЗАСТАВА У КРЕПОСТИ

1

Сквозь сон — у солдата всегда крепкий и сладкий — пробились тревожные, требовательные звуки. Чубенко беспокойно заворочался в постели, приоткрыл глаза. Спальную комнату по-прежнему наполняла непроглядная темень. Он никого и ничего не увидел, но почувствовал: рядом, у его койки, кто-то остановился.

— Товарищ младший сержант! — послышалось тут же.

— А? — Владимир приподнялся, с трудом освобождаясь от все еще сковывавшего его сна. — Что-то случилось? В ружье?

— Да, да, тревога. Замечен след, — торопливо сообщал дежурный. — Вы меня поняли?

— Конечно… Конечно… — Чубенко одним движением сбросил с себя одеяло, спустил ноги на пол. — Я сейчас…

«Опять на границе след? — подумал он, одеваясь с привычной расторопностью. — Чей же на этот раз?»

Он прислушался: в соседней комнате тоже завозились, собираясь.

Чубенко давно хотелось попробовать себя в настоящем, серьезном деле. Скоро уже год как на границе, и столько раз за это время его поднимали тревоги. Вот так же вскакивал он среди ночи, наскоро собирался, спешил к своему Малышу, чтобы потом вместе бежать на участок. Хитрый след в кромешной тьме прорабатывать было далеко не просто, но Малыш, учуяв чужие запахи и насытившись ими, шел всегда уверенно и развивал такую скорость, которую можно было только выдержать.

Чубенко никогда не думал о том, что внезапно он может лицом к лицу столкнуться с преследуемым лазутчиком. Младший сержант опасался лишь одного — как бы не сбиться со следа. И хотя до сих пор Малыш еще ни разу не сплоховал, все предыдущие погони обычно заканчивались одним и тем же. Нарушителя, конечно, находили и задерживали, но он оказывался человеком, посланным на границу самим начальником заставы с учебной целью. Вот это и разочаровывало.

По чьим же следам придется идти сейчас?

Одевшись, Чубенко бросился к пирамиде с оружием, схватил автомат и выскочил во двор. После тепла тихой, уютной казармы в лицо сыпануло сухим колючим снегом. Морозный ветер опалил лоб, щеки. Младший сержант на мгновение даже приостановился, привыкая к охватившей его мгле и ощупью нашаривая под ногами скользкие ступеньки крыльца. Почувствовав натоптанную дорожку, он взял вправо и в считанные секунды пересек заставский двор. В дальнем его углу размещался вольер. Малыш уже тихонько скулил, радуясь этой неурочной встрече с хозяином.

— В ружье, Малыш, в ружье! — отодвигая задвижку, проговорил Чубенко. — Выходи, брат, да поживее, нас там уже ждут.

Малыш, выказывая свою готовность, привстал на задние лапы, потянулся к инструктору. Ощутив на шее прикосновение мягкой ладони, благодарно завилял хвостом и ласково взвизгнул. Эти нежные, заботливые поглаживания по шее, спине, за ушами, к которым просто нельзя было привыкнуть, всегда вызывали в нем желание быть услужливым и послушным.

— Ну, а теперь пошли… Нас там уже ждут, понимаешь?

Чубенко нащупал на ошейнике кольцо, пристегнул к нему поводок и, как он делал это всякий раз, пустил Малыша впереди себя. Тревожную группу он настиг у самых ворот.

— Чубенко, — подозвал к себе инструктора капитан Тикунов, старший тревожной группы, — след, пожалуй, еще свежий, горяченький. Малыш его возьмет непременно. Так что включайте самую высокую скорость! Мы тоже будем стараться…

Поскрипывал и проламывался снежный наст, скованный ночным морозом, ни на минуту не унимался низовой ветер, гнавший вихрастую поземку. К границе бежали напрямик, не выбирая пути, не обходя даже частые и густые здесь кустарники. Сквозь залепленные снегом ресницы младший сержант с напряжением всматривался в стелющееся перед ним поле, опасаясь, как бы не проскочить то место, где были замечены чужие следы. И вдруг Малыш с такой силой потянул поводок, что младший сержант едва удержался на ногах.

След? Да. Малыш вытянул шею, навострил уши, принюхивается к каждому подозрительному бугорку. А вот уже и контрольно-следовая полоса. На ее неширокой, гладкой поверхности зазмеились частые продолговатые вмятины. Чуть припорошенные снегом, они все еще сохраняли на себе четкие формы и квадратного мужского каблука, и овально-продолговатой подошвы, и тупого носка. Порывистый ветер выдувал из них легкие, летящие в ночь снежинки, словно старался сберечь для пограничников эти улики в их изначальном, непотревоженном виде.

Чубенко присел на корточки, сдерживая шумное, выбившееся из обычного ритма дыхание. Впервые за время многих ночных тревог сейчас у него почему-то с особой силой колотилось сердце.

Контрольная полоса благодаря своей ровной поверхности даже в ночи выделялась какой-то особенной белизной. Оттеняя вдавленные в нее следы, она как бы подсказывала Чубенко: «Гляди, младший сержант, да повнимательней. На сей раз здесь прошел настоящий нарушитель. Он надеялся проскочить через государственный рубеж невидимкой, но разве я позволила бы ему это? Теперь дело за тобой, солдат».

Владимир исследовал вмятины, прощупывал пальцами их края — крепки ли еще, много ли насыпалось свежего снега? Он должен был определить, как давно находился в этом месте лазутчик, далеко ли он смог уйти отсюда. По всем приметам получалось, что недалеко. Отпечатки все еще не утратили своей четкой формы, не были заметены даже рубцы, вытиснутые ребристой подошвой.

Ну а куда же он путь держит? В наш тыл? Или, быть может, к границе? Знать это надо тоже с абсолютной точностью. Ошибку нельзя будет поправить, просто не хватит времени. Здесь же все рядом. Впереди, в нескольких сотнях метров, — линия границы, позади — железная дорога, частые поезда. Итак, какое же направление он избрал? Где его искать?

Точный ответ опять смогут дать лишь следы. Владимир тщательно осмотрел снежный наст близ каблуков и носков. У правого носка, затем у левого он увидел небольшой клинообразный скос. Комочки снега, поддетого и вывороченного носком, россыпью лежали на насте в промежутке широкого, размашистого шага. У каблуков же ничего похожего не было, там виднелась лишь не вызывающая ни малейших сомнений поволока. Стало быть… Впрочем, что ж это получается? Следы сначала вели к нам, а потом повернули обратно? Как раз в этом самом месте… Почему?

Послышалось тихое шуршание снега. Младший сержант привстал и, обернувшись, вгляделся в сумеречную белизну. Он легко узнал стройную фигуру капитана Тикунова, шедшего впереди тревожной группы. Пока группа подойдет, надо успеть еще с одной, тоже обязательной, процедурой. Необходимые замеры он уже сделал. Теперь осталось достать из полиэтиленового пакета вату, подержать ее минуты две над следом — собрать запахи. Малыша уже ничто потом с пути не собьет. Если и растеряется, скажем, на сильно заезженной дороге или в крупном населенном пункте, этот клочок ваты непременно выручит, напомнит запахи.

Когда подошла тревожная группа, Чубенко доложил офицеру:

— Товарищ капитан, нарушитель повернул в сторону границы.

— Вы в этом уверены?

— Так точно… Разрешите пустить Малыша?

— Пускайте!

— Малыш, след! — Чубенко взмахнул рукой.

Прежде чем исполнить эту команду, Малыш ткнулся носом в ближний отпечаток подошвы, втянул в себя дразнящие запахи и пошел мощными, широкими прыжками. Отпущенный на всю длину поводок натянулся подобно струне. Он и сквозь шерстяную перчатку больно резал ладонь. Чубенко то и дело менял руки, едва поспевая за набиравшим предельную скорость псом. А Малыш тянул все сильнее, словно прося инструктора предоставить ему полную свободу. Вконец запыхавшийся, утомленный сумасшедшей гонкой Чубенко все-таки вынужден был уступить домогательствам Малыша. Почувствовав, что поводок больше не сдерживает его движений, пес чаще заработал лапами, все резче посылая вперед свое длинное мускулистое тело. Оно красиво пласталось над землей, густая, пушистая шерсть, прихваченная на спине и боках неослабевающим морозом, серебрилась от инея. Малыш не лаял, он лишь озлобленно зарычал, когда увидел впереди человека. Не снижая развитой скорости, он с лета ударил передними лапами и грудью в подставленную ему спину. От испуга и боли нарушитель дико вскрикнул и, не в силах противостоять удару овчарки, распластался на снегу. Несколько мгновений он лежал неподвижно, приходя в себя. Малыш сторожил его, не отводя глаз. Он словно чувствовал, что его пленник еще попытается взять реванш. И едва тот привстал на колени, тут же еще раз ударил его грудью…

2

К собакам Володя Чубенко в детстве был равнодушен. Но когда увидел фильм «Над Тиссой», стал смотреть на них, особенно на овчарок, другими глазами. Очень уж ему запомнился эпизод схватки старшины Смолярчука с нарушителем границы. Как выручил тогда пограничника его четвероногий друг! Овчарка действовала смело, отчаянно, рисковала собой. Когда нарушитель в припадке крайнего озлобления пырнул ее ножом и та жалобно заскулила не только от боли, но и от ощущения своей полной беспомощности, у Володи защемило сердце. До этого случая он и не подумал бы, что можно вот так посочувствовать собаке.

Когда Володя окончил в Полтаве производственно-техническое училище, его направили на завод наладчиком прессов. Но работал в прессовом цехе недолго — пришла повестка из военкомата.

Владимир ехал на призывную комиссию и не очень-то донимал себя обычными в таких случаях вопросами: в какие войска проситься, кем служить? Пусть свое веское слово скажут военные, им виднее.

В комнате, куда пригласили Чубенко, за письменным столом сидел офицер средних лет. Задавая вопросы по анкетным данным, уточняя некоторые факты биографии, интересы, офицер так пристально наблюдал за Володей, что тот даже смутился. И вдруг разговор приобрел совсем неожиданный оборот.

— Как вы относитесь к животным? — спросил офицер.

— К животным? — удивился Чубенко. — К каким?

— Домашним, конечно.

— Как? Ну, как все… Нормально.

— Ни больше ни меньше? — улыбнулся офицер. — Без особых чувств?

— Чувств? — Владимир пожал плечами, не зная, что и сказать.

— Дома у вас есть кошка или собака?

— Кошка.

— Ну и вы с ней как — в ладах?

— Еще бы! Мы с ней в большой дружбе.

— Вот это уже хорошо. Очень хорошо… На границе служить хотите?

Вопрос такой, что на него сразу и не ответишь. Чубенко невольно задумался.

— Ну так как? Хотите в пограничные войска?

Лишь теперь Владимир прервал затянувшееся молчание и с надеждой спросил:

— А возьмете?..

Месяц спустя Чубенко трудно было узнать. Придавая солидность, ладно сидела на нем новенькая, не обношенная еще военная форма. Над черными вразлет бровями поблескивал лаком козырек зеленой фуражки. На мундире красовались зеленые погоны и петлицы. И вся его жизнь теперь шла совершенно иным, строго рассчитанным и обязательным для соблюдения порядком.

Под Боевым Знаменем присягнул на верность Родине. В школе сержантского состава готовился стать не только младшим командиром, сержантом, но и инструктором службы собак. Правда, своего будущего четвероногого друга первое время и в глаза не видел, сначала надо было основательно подковаться теоретически. И лишь потом курсантов повели в питомник, откуда круглые сутки доносился лай еще ни за кем не закрепленных овчарок. В вольере, к которому подозвали Чубенко, навострив уши, сидел громадный, чепрачной масти пес. Табличка, прикрепленная к решетке из толстой проволоки, сообщала его кличку: «Малыш». Ничего себе малыш. Натуральный волкодав.

Недружелюбно, искоса посматривал он на своего нового хозяина и зло рычал. Да и в последующие дни не стеснялся выказывать свой характер. Войти к нему в вольер пока нечего было и думать. Бачок с едой подавать Малышу надо было с величайшей осторожностью. Не помогало на первых порах и задабривание печеньем, конфетами. Но мало-помалу нашли общий язык. Правда, еще долго, в течение нескольких недель, Малыш проявлял повышенную настороженность и плохо повиновался. Каждая дрессировка требовала большого терпения и выдержки. Своенравного, упрямого пса порой приходилось и крепко одергивать. В ответ он уже не рычал, как бывало прежде, а, чувствуя свою вину, садился перед хозяином, тихонько повизгивал и смотрел на него покорными, незлыми глазами.

За ежедневными тренировками незаметно летело время. Подошла пора выпускных экзаменов. Чубенко предстояло отчитаться не только за себя, но и за своего Малыша. Вот тут-то и случилась встреча, запомнившаяся ему на всю жизнь.

Умение работать с розыскной собакой проверял прапорщик Александр Смолин. Ну как тут — было не обрадоваться и не разволноваться! Вспомнился фильм «Над Тиссой», те его кадры, где пограничник вел схватку с вражеским лазутчиком. Оказывается, эту сцену не надо было выдумывать — точно такое приключилось однажды с прапорщиком Смолиным. А сколько у него за многие годы службы было подобных поединков! Чубенко теперь знал о Смолине почти все. Книжечка «Следовая полоса», написанная Смолиным, была прочитана всеми курсантами от корки до корки, наставления знаменитого следопыта надолго врезались в память: «Служите Родине верно и честно… Будьте постоянно готовы к схватке с врагом… Умейте быстро принять правильное решение и оперативно действовать в поиске…»

Все это — в книге. А вот и он сам — очень живой, энергичный, подвижный — стоит на трибуне, специально сооруженной для принимающих экзамены.

Чубенко поравнялся с трибуной, четко остановился и, сделав пол-оборота направо, усадил у своих ног Малыша. Слышно было, как все чаще и чаще стучит сердце. Ничего, на серьезных экзаменах это бывает… Не волнуется лишь тот, кто не чувствует личной ответственности. А тут ведь с тебя спросят за двоих. Да и кто спросит!

Смолин подошел к мегафону.

— Чубенко, — прогремело на весь плац, — оставьте Малыша на месте, а сами отойдите на сто метров.

— Малыш, сидеть! — приказал Владимир, а сам, выпустив из рук ошейник, побежал…

— А теперь скомандуйте овчарке «Ко мне».

— Малыш, ко мне!

Малыш тут же сорвался с места. Одолеть стометровку ему ничего не стоило, и через несколько мгновений он был бы уже рядом с инструктором. Но тут же снова требовательно заговорил мегафон:

— Дайте команду «Сидеть».

Откровенно признаться, Чубенко никак не ожидал такого внезапного поворота событий. Только что сорвал Малыша с места, пес с таким усердием набирает скорость, и вот, оказывается, его уже надо останавливать. На тренировках они этого не отрабатывали. Однако не станешь же сейчас доказывать, что предложенного упражнения в программе не было. Тут твои объяснения никто слушать не станет. Командуй, пока Малыш не пролетел всю стометровку, — может, исполнит.

Услышав Слова команды, Малыш будто споткнулся, даже выпустил из лап когти, чтобы затормозить. Потом заскулил, завилял хвостом, — видать, и сам доволен, что все так ловко у него вышло.

Что же прикажет Смолин теперь? Малыш успел пробежать лишь половину дистанции, быть может, чуточку больше. Не сидеть же ему там, вдали от своего инструктора.

— Остальное расстояние пусть проползет, — сказал в мегафон прапорщик.

Значит, опытному следопыту важно было увидеть, умеет ли Малыш быстро ползать. Ведь на границе может сложиться и такая ситуация, когда иным способом к нарушителю не подберешься. Малыш и в этом случае инструктора не подвел — он пополз, прижимаясь всем телом к земле.

С трибуны, одна за другой, поступали все новые и новые команды. Управлять Малышом приходилось уже не только голосом, но и жестами. Малыш поступал точно так, как ему велели: если Чубенко вскидывал правую руку в сторону на уровень плеча, сгибал ее ладонью вверх и опускал вниз к ноге — садился возле него; если, отойдя, поднимал вперед и опускал руку — вскакивал и мчался к своему повелителю.

— Хорошо, Малыш, — похваливал его инструктор, — очень хорошо!

Под конец экзамена Смолин стал все чаще давать упражнения, не встречавшиеся в учебной программе. Прапорщик знал, чего добивался. Граница поступает точно так же — подбрасывает для решения не только трудные, но и никогда прежде не встречавшиеся задачки. Ей же ты не скажешь, что этого не проходил. Соображай на ходу, шевели мозгами, на то ты и следопыт.

Итог экзамена был для Чубенко приятным.

— Со своим Малышом вы действовали отлично, — сказал Смолин. — Так что обоим ставлю пятерку. Надеюсь, что и граница будет ставить вам такие же высокие оценки. Но учтите — экзаменатор она очень строгий…

Смолину можно было верить.

Из школы младший сержант Владимир Чубенко уехал на погранзаставу. Вместе с ним отправился на службу и его четвероногий друг. Отныне они не разлучались ни на один день.

Заставу, разумеется, Чубенко не выбирал, но попал на такую, где рад был бы послужить каждый. Участок — у самой Брестской крепости. Именная. Отличная… С волнением прочитал у входа в двухэтажное, из белого кирпича здание слова: «Застава имени Героя Советского Союза лейтенанта Андрея Митрофановича Кижеватова». Надолго задержал взгляд на бронзовом бюсте, установленном напротив крыльца… О чем в эти минуты думалось новичку? Конечно же, об ответственности служить на заставе, которая летом 1941 года стояла здесь насмерть.

Позднее Чубенко не раз подолгу задерживался в музее боевой славы заставы. С волнением разглядывал опаленные огнем войны реликвии, всматривался в старые, пожелтевшие от времени фотографии, вчитывался в лаконичные строки боевых приказов. Воображение рисовало картины жарких, неравных схваток. Оживали полные благородной ярости лица. Частые вспышки орудийных залпов слепили глаза. К разрушенным стенам казематов тянулись испепеляющие струи огнеметов. Плавился металл. Разрушался кирпич. А люди стояли.

Не один раз смотрел Чубенко и фильмы, посвященные брестской эпопее. Пласты десятилетий как бы сдвигались в сторону, и в затемненный зал разрывами мин и гранат, визгом осколков и протяжным посвистом пуль врывались жестокие схватки. Навстречу врагу со штыками наперевес поднимались солдаты девятой, кижеватовской, заставы…

А когда Чубенко уходил в дозор, ему всегда казалось, что его провожает и лейтенант Кижеватов.

3

И опять Владимиру Чубенко надо бежать с Малышом по следу. Он знает: след этот не настоящий, учебный, его, как говорится, бросили для тренировки тревожной группы. Однако это совсем не значит, что идти по нему будет легко и просто. Такие следы обычно прокладывают с ухищрениями, в полном соответствии с известным солдатским правилом: тяжело в ученье, легко в бою.

Чубенко давно уже не новичок на заставе. Время не ленилось отсчитывать часы, дни, месяцы. Казалось, на границу прибыл лишь вчера, а срок службы уже позади. Но как расстанешься с границей? Охотно поехал на курсы прапорщиков, вернулся на заставу со звездочками на погонах. Рос сам, рос и его авторитет. Коммунисты оказали ему высокое доверие — приняли в ряды партии. Его уже хорошо знают и на других заставах, в штабе части. Командование поручило прапорщику возглавить лучших следопытов на соревнованиях в округе.

Последние тренировки. Чубенко собрал свою команду и повел на учебную полосу. Разумеется, он предварительно обработал ее.

Борису Бердину достался самый запутанный след. Примерялся к нему сержант и так и этак. С какой стороны ни подойдет — яснее не становится. Черт знает что! Ступня не ступня, лапа не лапа.

— Сержант Бердин, — окликнул прапорщик, — вы прочли свой след?

— Никак нет, товарищ прапорщик…

— Это почему же?

— Да не пойму я его… Честное слово…

— Не торопитесь со своим честным словом. Представьте себе, что вы сейчас на линии границы. И перед вами прошел нарушитель. Его же честным словом не догонишь…

Берлин виновато промолчал.

«В самом деле, — рассуждал он, — можно ли вот так искусно замаскировать следы? Нарушители, конечно, на все способны, им лишь бы сбить с толку пограничников. Но ведь и мы уже кое-чему научены. Как-никак — следопыты!»

Говорят, опыт — критерий истины. А ежели так, то не попробовать ли изобразить что-либо похожее самому? Бердин шагнул на КСП. Сперва прошелся на одних носках — не то. Попробовал пройтись на каблуках — опять не то.

— Что же, так на одном месте и будете топтаться? — поторапливал Чубенко. — Вашему нарушителю это только на руку. Он там небось жмет вовсю. На спринтерской скорости идет…

«Ну а если…» — осенила наконец-то Бердина догадка. Он вытянул руки, плотно сжал пальцы и встал на полосу вверх ногами, как акробат, прошел несколько шагов на руках.

— Молодец, Бердин! — похвалил его прапорщик. — Обошелся все-таки без подсказки.

— Да кто же мне, в случае чего, подсказал бы, — отряхивая с ладоней вязкий чернозем, проговорил сержант…

— Вот это верно. На других надейся, но сам не плошай! Контрольно-следовая полоса все равно что книга. Научишься читать ее, тогда никакой лазутчик, даже самый хитрый и изворотливый, тебя не проведет.

В команде Чубенко были следопыты и с других застав. Прапорщик знал их меньше, чем Бориса Бердина, но на предварительных тренировках успел оцепить каждого. Будущая «тревожная группа» набегалась вдоволь, ей что ни день, то предлагали новый след, и не какой-нибудь, а на многие километры. Местность выбирали трудную, заслеженную — шоссейные дороги, крупные населенные пункты, болота. Розыскных собак в группе было несколько, в том числе Малыш и Аргус.

С Аргусом — статным, поджарым, словно сотканным из одних только мускулов, страшно злым, агрессивным — работал рядовой Владимир Мицул. Числился Мицул вожатым, а на службу ходил в роли инструктора. Теорию Мицул освоил на практике — ему помог командир отделения сержант Горнушечкин. Рослый, физически крепкий, выносливый Мицул не знал себе равных в кроссах, в беге был поистине неутомим. Пробежит с Аргусом километров десять, а то и больше, по учебному следу, а на следующий день опять просит Чубенко, чтобы ему проложили след. Дрессировал овчарку в любую погоду, но предпочитал ненастную, когда льет как из ведра дождь. А уж если надо было выбрать время суток, то, конечно же, выбирал ночь, притом такую, когда хоть глаз выколи.

Очень огорчался, если выходила какая-нибудь заминка. Однажды Аргус, вбежав в село, потерял след. Метался по улице, от двора к двору, обнюхал все мало-мальски заметные тропинки и ни с чем вернулся к своему хозяину. Пограничники приостановились. Как же пойдешь дальше? Вслепую? Вся надежда была только на Аргуса и его вожатого.

Мицул не мог простить себе этой неожиданной осечки.

— Аргус, миленький, ну ищи же, ищи, — умолял он овчарку. — Ну постарайся же…

— Возьмет? — спросил, подходя, Чубенко.

— Кто ж его знает, — виновато ответил Мицул и, словно бы оправдываясь, добавил: — Тут так наслежено.

— Сам вижу…

— Ну вот он и растерялся.

— Аргус растерялся? Вы так считаете? — непонятно заговорил прапорщик.

— А кто же тогда?

— Мне кажется, растерялись вы, его вожатый. Кое о чем забыли… Ватка-то, ватка где?

Мицул вывел Аргуса на линию старта. Предстояла как это он мог забыть о ватке, хранившей запахи следа нарушителя? Она же у него в кармане, в полиэтиленовом пакете.

— Аргус, дорогой, извини… Вот она, нюхай!

Больше ему ничего и не нужно было — только вспомнить…

…Состязания начались с кросса. Время, показанное на дистанции командой Чубенко, оказалось лучшим. Итак, первый и очень важный успех. Ну а как команда прочитает следы? Насколько уверенно и быстро проведет по ним поиск? Скажут ли свое веское слово Малыш и Аргус? Не собьют ли их с пути всевозможные ухищрения «нарушителя»?

Мицул даже по лбу себя хлопнул. Действительно, борьба за личное первенство среди вожатых. Одному выступать гораздо труднее, чем в составе команды. Тут вся ответственность за результаты ложится только на тебя. Ты, Аргус и — след. Больше никого и ничего!

Вся команда видела, как Аргус набирал скорость. Значит, след взят, взят уверенно, остальные овчарки еще кружили на одном месте, принюхиваясь к сырой кочковатой земле, а Аргус уже тащил за собой вожатого, все сильнее натягивая поводок. Вскоре и вожатый, и его овчарка скрылись за холмом. Ждали их долго. Гадали: кто же придет первым? Вожатый из какой части окажется лучшим? И с облегчением вздохнули, разглядев вдали фигуру рослого, широкоплечего солдата. Это был Мицул.

Еще одно первое место.

Потом команде досталось вести ночной поиск. Следопытов вывезли в поле — условно там проходила линия границы. Контрольную полосу, тоже условную, пересекали следы «нарушителя», в роли которого на этот раз выступал одетый в специальный костюм пограничник. Его необходимо было отыскать и задержать.

Роли же в тревожной группе распределились следующим образом: сержант Бердин должен был руководить действиями всей группы, прапорщик Чубенко управлять своим Малышом.

…Справа и слева мигают огоньки населенных пунктов. След вывел на проселочную дорогу. Малыш недолго бежал по ней, запахи увели его на обочину, потом почти под прямым углом он свернул в поле. Поле — недавно вспаханное. Видимо, поэтому «нарушитель» опять решил изменить направление — спустился в глубокий овраг. Как он некстати для преследователей! На дне оврага бурлит мутный поток. Малыш закружил, завизжал. Неохотно полез в воду, забарахтался в потоке. На противоположной стороне снова напал на след. Добежал до стога соломы, поднял какую-то палочку… И сразу — за стог.

Все дальше, дальше уходил Малыш в поле. Чубенко прибавил шаг. Вязнут в осенней грязи ноги, ручьем течет пот, часто и гулко стучит сердце. Шинель кажется тяжелым тулупом. А еще у каждого оружие, у рядового Гиринского, кроме того, и рация. Из головы не выходит, что контрольного времени остается все меньше и меньше. Нужно еще прибавить в скорости. Нужно…

Опять овраг, вода выше колен. Малыш на этот раз более решителен. Поток остается позади. На скользком, глинистом склоне — те же отпечатки следа. И — вперед, по ровному, кажущемуся бескрайним полю.

Третий овраг. Малыш с ходу перепрыгивает неширокий на этот раз ручей, делает несколько мощных рывков вперед и смыкает клыки на ватнике «нарушителя».

Чубенко возвращался на заставу в прекрасном настроении: его команда завоевала общее первое место.

4

Тревога… Обычно уравновешенный, не суетливый, даже чуточку медлительный Чубенко по ее сигналу сразу становится неузнаваемо расторопным, в нем обнаруживается столько энергии, что ее хватило бы на десятерых.

Прослужив на заставе три года, он мог уже почти безошибочно определять, какая объявлена тревога — боевая или учебная.

Тревога была настоящая…

…Сейчас теплый праздничный вечер. Страна отмечает День Победы. Повсюду народ — и в самом городе, и в легендарной крепости, и в окрестностях. Что может в такую пору случиться?

Начальник заставы, майор Майоров, отдавал приказания резко, сурово.

— Прапорщик Чубенко, действуйте по боевому расчету!

Больше слов не требовалось. По боевому расчету — значит: возглавить тревожную группу.

Когда группа, в том числе и Малыш, разместилась в «уазике», поступила уточняющая информация: в запретной зоне обнаружен неизвестный мужчина. Пробирается по реке. Стало быть, пловец?

Рядовой Белягов гнал «уазик» с ветерком. Сейчас нужна скорость. Из-за прибрежных кустов нет-нет да и поблескивало русло реки. Вдоволь напоенная паводковыми водами, река этой весной разлилась широко, ее течение стало мощным и стремительным. Мутный поток неудержимо несся к не столь уж и далекому отсюда перекату, за которым река становилась линией государственной границы. Однако ближе к заставе она еще не была ею, и оба наших берега соединял дощатый мост, по которому ходили и ездили пограничники. На самой середине моста стоял часовой, в свете прожекторов обозревавший водную гладь. Он-то и заметил пловца. Судя по всему, нарушитель хорошо подготовился к своему марафонскому заплыву. Без долгих тренировок не осмелился бы на такое.

Позже станет известно, как и где он тренировался, как собирался действовать по ту сторону рубежа, почему избрал именно такой способ перехода границы.

…С утра и до вечера в Брестской крепости и за ее пределами — на берегах Буга — шло народное гулянье. Он затерялся среди нарядных и торжественно настроенных людей, делая вид, что все происходящее его столь же волнует и интересует. Но голова была занята совсем иным. Он то и дело украдкой поглядывал на несущийся рядом поток, прикидывал, сколько времени потребуется, чтобы проплыть намеченный им участок реки и скрытно выйти из воды по ту сторону границы. Вода была еще очень холодна. Но он закален, тренирован. Все у него продумано. Маршрут выбран после долгих размышлений. Граница с дружественной страной, полагал он, охраняется не столь бдительно. От кого ее тут охранять? От верного и надежного друга? Этот вывод и был его главной ошибкой. Хорошие соседи стерегут свои дома совместно, присмотр у них общий, стало быть, двойной.

Временами он приостанавливался, как бы любуясь живописными окрестностями, а на самом деле сверяясь с местными ориентирами. Повсюду зеленели рощи, изумрудными коврами были покрыты холмы, мягко шелестели молодой листвой деревья. Наконец-то краски начали тускнеть, спустилась вечерняя тьма.

А вот и место, где берега реки особенно круты и обрывисты. Пора. Осторожно, так, чтобы не обратить на себя внимание, он уединился, скрылся в кустах. Снял с себя легкую спортивную куртку, остался лишь в трикотажной тенниске и шерстяных рейтузах, плотно облегавших тело. Стремительно бежали секунды. Приближение расчетного времени он ощущал почти физически. Смотреть на часы не придется, ибо точно в двадцать один ноль-ноль и над крепостью, и над городом повиснут разноцветные гроздья праздничного салюта. Тогда всем этим людям, охваченным ликованием, будет и вовсе не до него. Останется лишь укрыть в кустах вещички, чтоб свободнее было плыть, и шагнуть в реку.

За те четверть часа, пока гремели орудийные залпы салюта, он успел проплыть приличное расстояние. Помогало течение. Оно несло его с той же легкостью, с какой уносило за собой все, что оказывалось в его власти. Правда, к началу мая река заметно поутихла, но ее весенний разгул еще давал себя знать. За поворотом, где течение устремилось к близкой уже границе, он неожиданно увидел перед собой деревянный, с легкими перилами мост и солдата на нем. Часовой? Вот так ситуация! Ни этот мост, ни пограничник не входили в его предварительные расчеты. Ежели бы разглядел их раньше, еще можно было бы как-то сманеврировать или даже дать задний ход. Но теперь это исключалось. Может быть, пограничник не заметит. Паводок чего только не несет в своих стремительных водах: подмытые деревья, бревна, доски…

…Миновать мост, кажется, удалось. Но что это? По дощатому настилу дробно простучали тяжелые сапоги. Солдат что-то кричит. Видно, требует повернуть к берегу. Вслед за окриком — очередь из автомата. Ничего — она упреждающая, неприцельная…

Когда подъехал «уазик» с солдатами, часовой доложил Чубенко:

— Товарищ прапорщик! Нарушитель ушел по течению…

— Тревожная группа, за мной! — не теряя ни секунды, скомандовал прапорщик.

Оценивать обстановку ему пришлось на ходу. От моста до линии границы было еще несколько сот метров. Много ли времени потребуется опытному пловцу? Да и течение на него работает.

Перебежав мост, прапорщик кубарем скатился с высокой насыпи. За ним, осыпая песок и щебень, съехали остальные, спрыгнул Малыш. Все сразу поняли, как нелегко будет бежать по берегу. Паводок и тут потрудился в свое удовольствие. Чего только не наворочено у воды!

Пограничники бежали, то скользя на мокрых корневищах, то увязая в иле. Упругие ветки прибрежного ивняка наотмашь хлестали по их разгоряченным лицам. Чубенко и ефрейтор Савлук, оторвавшись от основной группы, все же сумели опередить пловца, хотя совершенно запыхались и взмокли. Теперь оставалось, пожалуй, самое трудное и сложное: задержать его. На последних метрах, но задержать. Собственными руками схватить подлеца. Не доставлять же лишних хлопот своим друзьям, польским пограничникам. Они его и изловят, и вернут обратно, однако мы-то на что? Зачем здесь поставлены?

На оклики нарушитель не обращал внимания. Предупредительные выстрелы тоже игнорировал. От берега он плыл сейчас примерно в пятидесяти метрах. Это не так уж и далеко, можно попробовать. Вода, конечно, еще ледяная, но ничего. Нужно. Чубенко стал быстро раздеваться. Автомат передал Савлуку, приказал, если что, прикрыть огнем с берега. Кинулся в воду. Следом — Малыш.

На миг Чубенко показалось, что его обожгло. Опасался внезапных судорог. Но нет, мышцы слушались. Мощно загребая руками, он поплыл, на ходу рассчитывая направление.

Хватит ли сил добраться до середины реки, выйти на стремнину — об этом он не думал. Граница научила Владимира в нужный момент думать прежде всего о своей задаче, концентрировать для ее выполнения всю энергию и волю. Предскажи ему несколько лет назад, каким он станет на границе, ни за что не поверил бы. Однако эта новая жизнь — вечно напряженная, вечно тревожная — как бы заново сформировала его характер, выявила в нем такие качества, которые кажутся теперь совершенно естественными и без которых он себя уже не представляет. Состояние готовности номер один, в котором постоянно пребывает застава, не позволяет размягчаться не только мускулам, но и воле.

Бывало, сам себе дивился, особенно после того как первый раз задержал настоящего нарушителя. В мыслях спрашивал себя: неужто это ты, полтавский хлопец, над таким верзилой верх взял? Вспоминал, что в начальную пору не все ладилось. Старшина частенько упрекал в нерасторопности, медлительности в действиях. «Прибавьте-ка оборотов, Чубенко…» — любил говорить старшина. Сначала это задевало самолюбие, но потом понял, что обижается напрасно, надо просто больше работать над собой, а резервов у него для самосовершенствования достаточно.

Все хорошее, что поселилось в его душе здесь, на границе, останется с ним навсегда, в час испытаний будет придавать ему силы и мужество…

Малыш настиг пловца первым, закружил рядом, дожидаясь хозяина. Овчарку несколько смущала необычность обстановки — по следу не шла, действовать на воде еще не приходилось. Это ее и подвело. Вскинутая вверх рука вдруг мигом опустилась, цепкие, точно железные, пальцы впились в шею, стали сжимать ее и заламывать книзу. Так бесцеремонно и грубо с Малышом еще никто не обращался. Неожиданность нападения несколько сбила Малыша с толку, он малость подрастерялся и, не успев оказать сопротивление, жалобно взвизгнув, ушел под воду. От острой боли в шейных позвонках перехватило дыхание, в ушах и ноздрях неприятно защекотало. Отчаянно перебирая ногами, Малыш пытался поскорее выбраться на поверхность, чтобы наказать своего обидчика, тем более, что вот-вот должен был подоспеть хозяин.

Чубенко действительно уже подоспел, но надо же было такому случиться: накатистая волна подбросила его слишком близко к нарушителю. Лицом к лицу. Почти в упор увидел перед собой злющие глаза и подрагивающие от ярости губы. Хотел было приказать, чтоб поворачивал к берегу, но в одно мгновение над головой взметнулся и опустился тяжелый, увесистый кулак. Едва опомнившись от удара, прапорщик почувствовал, как нарушитель вцепился ему в волосы и стал топить, норовя навалиться сверху всем своим тяжелым и сильным телом. Невероятного напряжения стоило Чубенко сдержать этот натиск и высвободиться из опасных объятий. Резко рванувшись, он всплыл. На какие-то доли секунды над ним распахнулось вечернее небо, но на голову тут же обрушился новый удар. В глазах потемнело… Нет… Разговаривать с этим пловцом придется на его же языке, рукопашная так рукопашная. И широко размахнувшись, Чубенко резанул нарушителю между глаз. Тот откинул голову, хлебнул воды. А когда, озверело выпучив глаза, снова попытался броситься на прапорщика, прозвучала команда:

— Малыш, фас!

Теперь уж Малышу все было ясно. В сильном рывке он даже выпрыгнул из воды, чтобы схватить своего обидчика за руку. Потом оба исчезли — и собака, и нарушитель. Ощутив в ушах неприятное щекотание, Малыш разжал пасть и всплыл. Тут же на поверхности оказался и пловец.

— Ну что, — спросил его Чубенко, — может быть, теперь поплывешь к берегу?

Ответа не последовало. Нарушитель умышленно тянул время, зная, что течением их несет к границе.

— Поворачивай к берегу! — повторил свое требование прапорщик. — Слышишь?

Лицо беглеца, посиневшее от холода, перекосила злоба. По-волчьи сверкали глаза. Но толстые, слегка подрагивающие губы по-прежнему оставались плотно сжатыми.

— Значит, не желаешь? Тогда пеняй на себя, — сказал прапорщик и взглянул на Малыша: — Фас!

Второй прыжок был уверенным и стремительным, а хватка мертвой.

— Убери его! — завопил нарушитель, хватаясь за окровавленное ухо. — Убери!

— Если поплывешь — уберу!

— Поплыву… Теперь поплыву…

Барахтаясь в студеной воде, они разом изменили направление и стали резать течение под прямым углом.

На реке постепенно воцарялась обычная для этих мест тишина.

ВЕТВИ СТАРОГО ДУБА

1

Никто сегодня не сможет сказать, сколько ему лет. Говорят — много, или очень много, два или три столетия, а сколько точно — кто знает? Не одно поколение земных жителей сменилось с той далекой поры, когда из-под земли пробился росток, казавшийся поначалу немощным и недолговечным. Какая же, однако, силища таилась в нем, если из тоненького стебелька впоследствии вымахал этакий великан и смог простоять века. Он высок, кряжист, узловат. Ствол его могуч, неохватен, в слоях крепчайшей коры. И лишь у самой земли поддался разрушительной силе времени — издалека видно огромное, в человеческий рост, дупло.

Верховой ветер плавно раскачивает его ветвистую крону, легко, будто играясь, перебирает резную листву. Шелест листьев сливается с мягким плеском бужской волны. А за рекой — поля и луга, и на лобастом взгорке, будто часовые, точно такие же дубы — вековые, с кудрявыми, тенистыми кронами.

По реке — граница, на берегу — наблюдательные посты. Здесь своя, особая, всегда тревожная, беспокойная жизнь. Свой отсчет времени. На погранзаставе сутки начинаются вечером — ровно в девятнадцать ноль-ноль, когда личный состав выстраивается на боевой расчет. И всякий раз, выровняв шеренги и подав команду «Смирно!», начальник заставы первым выкликает одного и того же воина. В строю, среди тех, кто охраняет границу сегодня, его нет, и в ответ неизменно звучит:

— Младший сержант Алексей Новиков погиб смертью героя при защите Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик.

Он исполнил свой долг до конца. Схватка с врагом была не на жизнь, а насмерть, и Алексей Новиков не пощадил ни крови, ни самой жизни. Свидетелей его подвига на заставе давно нет, но как это произошло, вам расскажут экспонаты комнаты боевой славы.

Описание боя по-штабному лаконичное и точное. Фотографии разных лет. Один из самых ранних снимков — Алеша Новиков со своими однокашниками — учениками четвертого класса. На еще детском лице — удивление и восторг. Глаза открыты широко — мальчик пытливо всматривается в мир. А в нем, этом мире, еще так много неузнанного… Годы детства и отрочества пролетают незаметно. Алексей вырастает и мужает. На следующей фотографии он уже парень что надо — рубашка с галстуком, новенький костюм… Модный пиджак ладно сидит на его широких, раздавшихся плечах. Студент Пермского педагогического института. И вот он уже в форме солдата пограничных войск: перетянутая портупеей гимнастерка, отсвечивающие эмалью треугольнички в зеленых петлицах. Вид деловой и серьезный… Оборотная сторона снимка с надписью: «На память дорогим родителям от Алеши. 17.5.41 г.». На память… Таким он и остался навсегда. Большие, пытливые глаза жадно смотрят в мир…

Есть на стенде еще один снимок — в объективе фотоаппарата оказался большой участок государственной границы. Излучина реки с живописными берегами. Дуб-исполин, широко распростерший свои ветви… Забужье…

— У этого дуба и сражался Новиков, — говорит ефрейтор Комаров, секретарь комсомольской организации заставы. — Хорошо бы туда съездить, хоть ненадолго, постоять на месте боя. Ведь там, у самого Буга, все по-иному и видишь, и чувствуешь.

Комаров — земляк героя. Ефрейтор долго и старательно собирал материалы для комнаты боевой славы, и потому лучше него о Новикове никто не расскажет.

Едем с Комаровым к Бугу. От заставских ворот уходят две накатанные дороги: одна направо — к границе, другая — в тыл. Заставские вездеходы носятся по ним круглосуточно, от зари до зари. Вот и сейчас, едва рассвело, пограничники отправляются проверить контрольно-следовую полосу. Ночью на их участке ничего не случилось, и тем не менее… Вместе с солдатами в машину проворно забралась и их незаменимая помощница — широкогрудая и поджарая овчарка.

Утренний полумрак вскоре рассеялся, тени исчезли. Теперь-то самое время тщательно обследовать границу, лишний раз убедиться, что ночная тишина не была обманчивой.

У реки машина заметно сбавляет скорость, жмется левым бортом к берегу. Между дорогой и рекой тянется узкая полоска свежевспаханной, аккуратно заборонованной земли. Ефрейтор Комаров на ходу внимательно разглядывает ровные, лежащие плотными рядами бороздки. Малейший бугорок, едва заметная вмятина, и он тут же соскакивает на землю, спешит к подозрительному месту.

Ночь хоть и прошла без происшествий, однако полоса кое-где все же потревожена.

— Ишь, носит его тут нелегкая, — неодобрительно ворчит ефрейтор. — Шныряет взад-вперед.

Это он о лосе. Копыта у него крупные, шаг широкий, размашистый. Бродил, как ему вздумалось.

— Боронуй теперь после него, черта, — подхватывает водитель. — Лазит без разбору. Ну, никакого тебе соображения…

— Таких «нарушителей» у нас хоть отбавляй, — продолжает Комаров, — и нет на них никакой управы. Заберется, скажем, тот же кабан, и мало того, что своим рылом полосу всковыряет, так еще и солдат по тревоге поднимет. Волей-неволей мчишься на участок, надо же поглядеть, кто пожаловал… Да и лис в этих местах предостаточно, зайцев, коз и барсуков тоже. Пойди, разберись, особенно в темень, кто там сквозь заросли продирается… Зверью у нас опасаться некого. Охотники с ружьями не бродят, а пограничники не только не подстрелят, но даже спасут, ежели что. Подобрали мы тут как-то козленка, принесли на заставу. Маленький, беспомощный. Раздобыли для него соску, натурального коровьего молока. Накормили. Окреп козленок. А когда подрос — стал свой характер показывать. Что ни говори — дикий. Затосковал. Пришлось отпустить. Теперь живет где-то здесь, на берегу. И конечно же, следы свои нам оставляет. Чтоб не забывали…

Вода в Буге мутна: окрестные болота вливают в нее крепчайший настой торфяников. Поток, мощный и быстрый, подтачивает берега, срезает выступы, намывает отмели, неутомимо, без устали перетаскивает с места на место тонны песка.

Оба берега — в зарослях кустарников. И хотя между ними пролегла граница, — они, залитые солнцем, мирные и тихие, приветливо переглядываются друг с другом. Небо над ними — глубокое, чистое. И лишь память настойчиво возвращает в прошлое, рисует совсем иные картины, в невеселые краски окрашивает эти просторы.

Ефрейтор Комаров, расчищая путь, первым продирается сквозь кусты.

Останавливаемся там, где река, собравшись с силами и изменив течение, как бы подтянулась, сделалась стройнее. Излучина. В июне сорок первого гитлеровцы облюбовали это место для переправы. С того, противоположного, берега они спустили надувные лодки и понтоны, предварительно «обработав» наш берег из пушек и минометов. Били по дислоцировавшейся здесь заставе, по штабу комендатуры, по железнодорожной станции. Снаряды и мины с грозным шелестом проносились над самыми кронами дубов. Фашисты прекрасно видели этих великанов, однако не знали, что в одном из них, самом толстом, — ствол в три обхвата, у земли притаился пограничник с ручным пулеметом. Огневая позиция вполне устраивала его: сектор обстрела широкий, русло Буга и подступы к противоположному берегу как на ладони. Там — справа, ближе к воде — раскидистая верба, поодаль — одиноко стоящие, точно рассорившиеся, деревья, на левом фланге, на пригорке, — здание старого монастыря…

— Хорошо знал Алексей Новиков эти места, — рассказывает ефрейтор, — полтора года служил уже на границе. Командовал отделением. Имел на своем счету более десятка задержанных лазутчиков. Перед самой войной, в порядке поощрения, ему предоставили краткосрочный отпуск. А вот съездить на родину Алексей не успел…

Комаров долго смотрит за реку, на белеющее здание монастыря — там, у его замшелых от времени стен, посреди цветочной клумбы был похоронен пограничник. Медленно повернувшись, шагает к дубу. Ефрейтору хочется как можно дольше побыть рядом с великаном, прикоснуться щекой к его шершавой, изрезанной глубокими морщинами коре, взглянуть на нестертые временем следы осколков и пуль. Потом забраться в само дупло, выпрямиться во весь рост, представить, как точно так же стоял в нем Алексей, как из этого дупла, будто из амбразуры дота, строчил его пулемет… Исполин будет по-прежнему поскрипывать старыми, собранными в мощные узлы сучьями, шелестеть листвой своей богатырской кроны, а рядом с ним, под песчаным берегом, ни на минуту не затихает плеск волн. И под этот шум жизни воображение солдата воскресит картину, хотя и никогда не виденную, однако из мельчайших деталей воссозданную по чужим воспоминаниям и скупым строкам пожелтевших архивов…

2

На рассвете 22 июня 1941 года стены казармы внезапно вздрогнули, младший сержант Новиков открыл глаза и мгновенно вскочил. Его ослепили яркие вспышки за окном.

— В ружье! — заглушая доносившийся со двора грохот, прокричал дежурный.

Казарма мигом ожила, солдаты бросились к пирамиде с оружием.

Новиков сразу же сообразил, что ему делать.

— Ставницкий! — окликнул он своего напарника. — За мной!

Ставницкий, хоть и был на заставе поваром, но по боевому расчету числился у ручного пулеметчика Новикова вторым номером. На границу по тревоге они всегда ходили вместе.

— Есть! — отозвался тот. — Я сейчас…

Новиков выхватил из пирамиды с оружием свой пулемет, Ставницкий — диски с патронами.

— К переправе! — приказал младший сержант, выскакивая за дверь.

— Есть, к переправе!

Переправа на Буге была тем участком, который, в случае вражеского вторжения, должен был оборонять пулеметный расчет Новикова. Участок трудный и ответственный: именно здесь, у дубовой рощи, самое подходящее место для форсирования Буга. Здесь прежде, чем где бы то ни было, мог появиться враг. Да оно так и случилось. Едва Новиков поставил на сошки свой пулемет, как увидел: по ту сторону реки густо закопошились серо-зеленые фигурки. Из-за деревьев и кустов показались понтоны и надувные лодки, привезенные накануне.

— Ставницкий, — негромко распорядился младший сержант, — следи, чтобы в дисках все время были патроны. Понял?

— Так точно!

— Ни одна фашистская лодка не должна причалить к нашему берегу. Ни одна!

— Они уже спустили их на воду… Начинают грести…

— Ничего, — Новиков поплотнее прижался к прикладу. — Пусть начинают.

По Бугу, чуть наискосок, сыпанула длинная веерообразная очередь. Бурые фонтанчики, взметнувшись недалеко от склонившейся над водой вербы, побежали вверх по течению. Лодка, вырвавшаяся было вперед, хлебнула горячего свинца и, круто развернувшись, ткнулась в песок.

— Что, мало?.. Этого вам мало? — приговаривал Новиков, снова и снова нажимая на спуск. Его пулемет то на секунду замолкал, то опять строчил, выплескивая свинец.

Ставницкий снял опустевший диск, поставил другой.

— Вот вам еще, — стиснув от злости зубы, процедил младший сержант. — Получайте!

Лодки не могли добраться даже до середины реки. Их резиновые баллоны, прошитые пулями, испускали воздух и шли ко дну. Иные опрокидывались и, поблескивая на солнце мокрыми днищами, скользили вниз по течению. Солдаты, отчаянно барахтаясь, поворачивали назад, к берегу.

Первая попытка форсировать реку была сорвана. Новиков опустил на землю нагревшийся приклад пулемета, отполз за Дуб. С тыльной стороны в его ствол была вбита железная скоба, служившая как бы ступенькой лестницы. Он подтянулся и, удерживаясь на одной ноге, поймал нижний, самый толстый и прочный сук. Мгновение — и он уже на нем верхом. Отсюда, с этой своеобразной смотровой площадки, был хороший обзор, и младший сержант мог теперь заглянуть даже за прибрежные кустарники. Но ничего утешительного для себя он там не увидел.

— Дело, брат, хреновое. — Новиков спустился на землю. — Похоже, каша заваривается надолго. Так что в Пермь я уже не попаду.

— Думаешь, они еще полезут? — тревожно спросил Ставницкий.

— Тут и думать нечего. Их там как саранчи. А застава уже горит, — Новиков хмуро посмотрел в тыл, где к небу тянулись языки пламени.

— Что же нам теперь делать, Алеша? — дрогнувшим голосом спросил Ставницкий.

— А ты сам как думаешь? Приказа на отход не было. И, уверен, не будет.

— Значит, стоять?

— Стоять. Стоять насмерть. Давай, Коля, пополним свой боезапас, пока не поздно. Смотайся-ка ты на заставу.

— Она же горит…

— Все равно. Нам очень нужны будут патроны. Хотя бы еще один ящик. Понял?

— Есть!

Проводив солдата, Новиков опять взобрался на свою смотровую площадку, но теперь уже с пулеметом, так как стрелять оттуда можно было подальше и поточнее. Выстрелы гремели уже по всему участку заставы. По-прежнему проносились над головой вражеские снаряды. Разрывы все ближе подходили к берегу.

Новиков долго разглядывал русло реки, очистившееся на время от лодок, противоположный берег, неширокую полосу кустарников на нем. В кустах копошились солдаты, готовясь к новой переправе. Он тщательно прицелился, нажал спусковой крючок и держал на нем палец, пока не опустел диск. Из-за Буга донеслись приглушенные расстоянием крики. Фигурки, только что суетившиеся на берегу, рассыпались по полю.

Вскоре на его огонь ответили. Несколько мин взорвалось поблизости, в дубовой роще. Затем по деревьям защелкали пули. Немцы били из автоматов, с дальнего расстояния и неприцельно, однако и такой огонь был опасен. Что оставалось пограничнику? Опять искать защиту у дуба? Спрятаться в его дупле? Пожалуй. Не такая уж и плохая это крепость.

— Товарищ младший сержант… Алеша…

Новиков вздрогнул, оглянулся. Из неглубокой лощины к нему медленно полз Ставницкий. Еще не распечатанный, набитый патронами ящик он еле волочил за собой. Доски ящика по краям обуглились и слегка дымились.

— Выхватил все-таки… Из огня выхватил, — чуть слышно проговорил Ставницкий.

— Ты ранен? — Новиков бросился к товарищу, обхватил его за плечи.

— Возьми вот… Командир приказал держаться до последнего… Со мной не возись… Не надо…

— Куда тебя ранило? Я перевяжу… Коля!

— Не надо… Мина… Теперь уже все… Не надо…

— Коля!

Ставницкий высвободил руку и, оставив в траве ящик, попытался подползти ближе к дубу. Он сделал лишь несколько вялых движений и вдруг, глубоко вздохнув, затих.

— Коля! Коля!!!

Ставницкий больше не отвечал.

Торопливыми движениями младший сержант сорвал с ящика доску, набил упакованными в нем патронами диск. Там, на воде, уже опять зачернели вздутые бока резиновых лодок, холодно, неярко поблескивали макушки касок, в брызгах мелькали мокрые лопасти весел.

Новиков застрочил по лодкам короткими, прицельными очередями. Сначала ушла ко дну передняя, потом исчезла вместе с солдатами и следовавшая за ней. Он тут же перенес огонь на остальные, и те закружились, сбиваясь в кучу. Над Бугом понеслись вопли и крики; вываливаясь из лодок, шлепались в воду и тут же поглощались ею раненые и убитые, и лишь немногие, побросав оружие и отчаянно взмахивая руками, плыли обратно, к берегу.

— Это вам за Ставницкого! За Колю! — в ярости проговорил Новиков.

В дупле стало душно, воздух смешался с пороховыми газами, от раскалившегося ствола растекался едкий запах гари. Глотнуть бы свежего воздуха, но из дупла нельзя было даже высунуться. Гитлеровцы засекли ручной пулемет, они теперь знали, откуда бьют по их переправе, и вели уже прицельный огонь. В роще кружились срезанные осколками мин листья, дуб осыпала свежая щепа, на траву, рядом с дуплом, бурой трухой оседала измельченная металлом кора.

Едва стих огневой налет, возобновилась переправа, третья по счету. И снова неистово застучал пулемет Новикова. Алексей не прекращал огня до тех пор, пока в мутной воде Буга не захлебнулась и эта атака.

Над рекой воцарилась гнетущая тишина. Томило ожидание. Что еще предпримет враг? Какие силы бросит он в бой? Ударит опять в лоб или изменит тактику? Придет ли кто на помощь? Как хотелось, чтобы хоть к концу этого жаркого дня подоспела подмога. Но откуда ее ждать, если такие же ожесточенные и неравные схватки идут по всему участку заставы. Да, наверное, и по всей границе.

В свою последнюю атаку, уже совсем остервенев, враги бросились вечером. Им все же удалось переправиться, правда, в другом месте, и незаметно подтянуться к роще. К штурму они готовились основательно: били по дубу из всех видов стрелкового оружия, пустили в ход и минометы. Одна из мин разорвалась у самого дупла. Спину и плечи пограничника точно обожгло кипятком. По дереву змейкой поползло пламя. Мучило удушье. И тогда, предчувствуя свой близкий успех, гитлеровцы разом вскочили и, ни на мгновение не переставая стрелять, устремились к дубу.

Новиков был уже еле живой, терял сознание. Его вытащили из горящего дупла.

— Переправить на тот берег! — распорядился офицер, руководивший атакой.

На том берегу Алексея поволокли к зданию монастыря. Гитлеровцы еще надеялись привести своего пленника в чувство и допросить. Им важно было точно знать, дислоцируются ли в тылу заставы армейские части и какова их численность. Нашелся и переводчик. Но ни на один из вопросов немецкого офицера пограничник не ответил.

Алексей Новиков так и не разомкнул губ. До последнего своего вздоха.

Захоронили его поляки, служители монастыря. По древнему обычаю положили в могилу без гроба, как воина, геройски погибшего на поле брани.

3

Граница эта — сегодня мирная. По обе стороны Буга лежат дружественные страны. На обоих берегах стоят солдаты дружественных армий. И стерегут они сообща покой, мир и труд своих народов-братьев. Да, стерегут, потому что и здесь нужны их зоркий глаз, их высокая боевая готовность. Вражеские лазутчики покушаются и на эту границу.

Расчет у них такой: авось здесь менее бдительны и потому будет легче, чем в ином месте, отыскать лазейку. Как тут не попробовать, не рискнуть?

И пробуют.

Естественно, пограничники все это учитывают. Потому-то каждый раз, уходя в дозор, они настраивают себя на вполне вероятную возможность встречи с врагом. С этим настроением они прошагают за ночь не один километр по вьющейся вдоль границы тропе, каким-то чудом угадывая ее в кромешной темени. С этим же настроением они будут часами лежать в засаде, мокнуть под проливным дождем, от которого к рассвету в их добротной одежде не остается ни одной сухой нитки, до боли в ушах вслушиваться во все многообразие звуков, не доверять обманчивой тишине. А если боевая тревога, то каждый постарается сделать все возможное и невозможное. Тревоги здесь хотя и не часты, но застава постоянно живет их ожиданием. Команда «В ружье!» поднимает солдат, отдыхающих в казарме, всякий раз внезапно и никогда — неожиданно. Пограничник, беседуя с вами, употребит именно это слово — внезапно. Он не назовет тревогу неожиданной, ибо на собственном опыте убедился: ею может обернуться любая минута.

Каждый вечер, на боевом расчете, будут по-иному распределены на новые сутки все силы и средства заставы, неизменной останется лишь ее основная задача. Капитан Олейняк на боевом расчете формулирует ее следующим образом:

— Личному составу не допустить безнаказанного нарушения государственной границы. Каждому солдату проявлять высокую бдительность, действовать четко, смело и решительно…

…Над границей опускаются сумерки. Тускнеет опаленное жарким летним солнцем небо, расплываются на его фоне очертания наблюдательной вышки. Часовой, прохаживающийся вдоль перил верхней площадки, вот-вот сойдет на землю. Из тесного солдатского круга — ребята собрались под акацией, жадно дымят махрой, ведь ночью в наряде не закуришь, — незаметно, бочком выскальзывают те, кому пора на службу. Надо еще раз осмотреть оружие, постовую одежду, заглянуть на кухню. Подкрепиться у повара найдется чем, электрические котлы и титан действуют круглосуточно.

Дежурный все еще поглядывает на часы. И вот он уже стучится к начальнику заставы.

— Товарищ капитан, очередной наряд к получению задачи на охрану границы готов…

Капитан Олейняк, не дослушав рапорт, выбирается из-за стола, надевает фуражку и, привычно расправив под ремнем гимнастерку, шагает вслед за дежурным. На ходу, как бы между прочим, и тоже в силу привычки приглаживает густую щеточку своих черных, коротко и аккуратно подстриженных усов. Потом, между делом, он расскажет вам, как решил было обзавестись ими еще в пограничном училище. Доставалось же тогда молодому курсанту от офицера-воспитателя, пока последний не узнал, что дело тут вовсе не в подражании штатской моде. У Ивана Олейняка имелась на то особая причина. Он рос очень похожим на своего отца — так ему говорила мать, потому что сам Иван никогда в жизни отца не видел. Для полного сходства ему недоставало только вот этих усов. Парень еле дождался той поры, когда мог отрастить их, — уж очень хотелось повторить живые черты отца, не вернувшегося с войны…

Перед тем как отдать солдатам приказ на охрану границы, Олейняк поинтересовался, как они себя чувствуют, хорошо ли отдохнули перед службой, все ли взяли с собой — запасные магазины к автоматам, ракетницу, телефонную трубку…

В наряд уходит и ефрейтор Комаров — беречь пядь земли, за которую отдал свою жизнь Алексей Новиков. Я смотрю на стройного, подтянутого, с сосредоточенно-серьезным лицом парня и вспоминаю недавний рассказ Владимира о самом себе.

Комаров из Перми. Станция Кын, на которой жил до службы Алексей Новиков, находится в Пермской области. Именно туда посылал герой свою последнюю карточку родителям — Анне Дмитриевне и Александру Ивановичу.

— Когда в Перми узнали о подвиге своего земляка, многим ребятам захотелось на заставу съездить, — рассказывал Комаров, — а потом стало традицией — самых достойных посылать сюда служить. Вот и мне комсомольская организация оказала честь. — Комаров смущенно улыбнулся, торопливо добавил: — И не только мне. Шестакову Александру, например… Брезгину… Все трое здесь по ее путевке. Это, мы считаем, большое доверие — служить на заставе имени героя и земляка. И если уж здесь служить, то только с полной отдачей сил… Никак не иначе…

— Приказываю выступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! — властно и по-военному четко произносит начальник заставы.

— Приказано, — тут же слово в слово повторяет ефрейтор Комаров, — выступить на охрану Государственной границы… Боевая задача наряда…

Он запомнил каждую фразу приказа — на какой фланг ему следовать, где расположить свой наряд, как поддерживать связь с соседними нарядами и дежурным по заставе, какое направление перекрыть в случае тревоги.

И вот уже с улицы, сквозь плотные, сгустившиеся сумерки доносится команда: «Заряжай!». Холодно лязгнули затворы. Четкие, поначалу тихие шаги на вымощенной бетонными плитами дорожке вдруг сменяются гулкими ударами твердо, на полную ступню опускаемых ног. Солдаты строевым шагом подходят к обелиску между деревьями, виднеющемуся в пучке яркого света, падающего из окна, и разом останавливаются. Тишина и молчание. Мысленное, слышимое лишь собственным сердцем, прочтение слов, высеченных на мраморной плите. И снова слышен тот же гулкий, с усердием печатаемый шаг и лишь за воротами заставы — обычный, постепенно затихающий.

— Кто возглавит следующий наряд? — спрашиваю озабоченного сейчас Олейняка.

Капитан заглядывает в свои записи.

— Александр Кашманов… Сержант… Специалист он у нас редкий, таких на границе пока немного. На службу ходит со сложным, хитроумно устроенным прибором. Без солидной подготовки его не применишь, тут и теория, и практика нужны. Не всякие там ручки машинально вращать, а глубокие познания иметь надо, особенно в физике… Времена, когда пограничник мог рассчитывать только на помощь своего четвероногого друга, прошли…

Разговорился сержант Кашманов не сразу. Понять его, конечно, можно: техника, с которой он имеет дело, в общем-то довольно деликатная. Как о ней расскажешь? Лишь в самых общих чертах… Словом, она помогает и видеть, и слышать в любое время суток, при любой погоде. Главным образом темными ночами и в ненастье. Правда, ветер и дождь создают кое-какие помехи, но если умело выбрать позицию, то ничего, терпимо.

— Пограничник я, можно сказать, ночной, — шутит Кашманов, — обычно выхожу на участок, когда темным-темно… Поначалу трудно было, потом привык, втянулся, будто так и надо. И ночь уже вроде как не ночь. Дадут выходной — до утра не заснешь. Ночи тут особенные, темнища — в двух шагах человека не видно. Вдобавок места низкие: болота да кустарники… Но получается вроде бы надежно. Настоящих нарушителей, правда, ловить мне пока не доводилось, а вот тех, что посылают с учебной целью, засекал.

— Его уже столько раз поощряли! — сообщает капитан Олейняк, дополняя не слишком разговорчивого сержанта. — Лучше всех руководит пограничными нарядами. Специалист второго класса. Готовится сдать экзамен на первый. Кроме того, своего помощника, ефрейтора Василенко, на классность обучает, теорию с ним штурмует…

4

Ночь на границе прошла спокойно, ничего не случилось. На рассвете Олейняк выслал дозорных проверить контрольно-следовую полосу. Сам же засобирался в тыл, к своим добровольным помощникам.

— Конечно, понимаю, — говорит Олейняк, выходя на крыльцо, — вам хочется увидеть заставу, так сказать, в чрезвычайной ситуации. — Он помолчал, удерживая на лице лукавую улыбку. — Скажем, наряд, осматривая КСП, вдруг замечает след лазутчика. Я поднимаю заставу «В ружье», выбрасываю на линию границы прикрытие, ставлю задачу поисковой группе и добровольной народной дружине, докладываю в штаб отряда… И пошло… Короче говоря, у вас на глазах развертывается настоящая пограничная операция. Однако нас больше всего устраивает отсутствие всяких происшествий. Главное в нашей службе — труд. Ежечасный, каждодневный, лишенный внешнего эффекта. Труд, требующий отдачи всех сил. Не только физических, но и духовных. Каких больше — определить невозможно.

Олейняк с минуту помолчал, вспоминая что-то, видимо уже далекое, и, слегка щурясь под лучами всходившего солнца, продолжал:

— Я ведь за свои девять пограничных лет повидал всякое. Где только и не служил! Начинал в Заполярье. А дальше — Средняя Азия, Закавказье, Карпаты… География довольно обширная. И повсюду жизнь моя и моих солдат состояла из ратных, трудовых будней, внешне так схожих… Те же ночные бдения, бесконечные хождения по одним и тем же тропам, скрупулезное исследование местности. Человеку постороннему, не пограничнику, это может показаться ужасно однообразным и скучным, но мы, представьте себе, не скучали. Каждый выход на границу становился очередным испытанием. И если иной раз что-то не получилось, в чем-то сплоховал — в душе такое недовольство самим собой разыгрывалось, что потом, в следующий раз, откуда только и ловкость, и черт знает какие силы брались!

Помню, стажировался в Талышских горах. Однажды ночью меня, курсанта, начальник заставы послал проверить, как несут службу наряды. Ночи в горных ущельях знаете какие темнющие? А что там за тропы? Узенькие, крутые, скользкие, камень на камне. И — то вверх, то вниз… Напарником со мной пошел повар — он хоть и знал участок лучше меня, новичка на этой заставе, но по ночам на границу ходил редко. Вот мы и отправились. Видимость — нулевая. Шагаешь все время на ощупь. Камни. Скользко. И то он сорвется с тропы, то я. Вскочишь, разотрешь ладонью ушибленное место и топаешь дальше. Пока весь участок обошли — синяков понаставили. Конечно, меня заело: все ходят, и ничего, а я что — хуже всех, что ли? Малость отдохнул и снова на границу, теперь уже днем. Потом еще и еще. И до того здорово участок изучил, что мог уже с завязанными глазами с фланга на фланг пройти. Вот как на границе бывает. Чем не романтика!

За недалекой рощицей, высветленной робкими утренними лучами, послышался шум «газика». Капитан быстро обернулся и обрадованно сказал:

— Возвращаются с проверки КСП… Значит, все в порядке… Так и должно быть. — Он вдруг пристально посмотрел на меня и с какой-то затаенной в глазах грустью улыбнулся: — А знаете, происшествие у нас все же случилось. Я ведь до самого утра домой не уходил: высылал и встречал наряды, проверял службу. На рассвете решил малость прикорнуть. И только примостился на диване, только глаза сомкнул, сразу вроде бы подходит ко мне наш дежурный и осторожно толкает рукой в плечо: «Товарищ капитан, а товарищ капитан!» Я, понятное дело, моментально вскочил, спрашиваю: «Что случилось?» — «Вам, — докладывает он, — звонят с границы, старший наряда». — «По какому вопросу звонит?» — «Да он вам все сам скажет». Ну, я мигом к аппарату, слышу в трубке: «Товарищ капитан, только что задержали нарушителя. Из-за Буга шел». Уточняю, что за нарушитель. «Странный какой-то, товарищ капитан… Такие мне еще не попадались. Дело в том, что нас он не то, что не избегал, но даже сам искал. Когда его окликнули — навстречу бросился, чуть ли не обнимать стал». Велю старшему толково доложить, кого же он все-таки задержал. И что же, вы думаете, слышу? «Задержанный очень похож на вас, товарищ капитан. Точная копия». — «Фамилию спросили?» — «Да фамилия у него тоже ваша». — «А имя?» — «Зовут его Гавтон. Идет откуда-то издалека, и очень давно идет, еще с войны». — «Так это же мой отец!» — закричал я и проснулся, а самого аж в жар бросило. Вот ведь какие у меня сны бывают…

«Газик» тем временем подкатил к воротам и остановился.

— Ну, поехали. Командир добровольной дружины ждет нас в поселковом Совете. Это начальник моего второго эшелона. Боевой парень. И ребят себе подобрал таких же. Запас нашей прочности!..

Дружину возглавляет Анатолий Пархомук, рабочий местного промкомбината. В пути капитан рассказывает о нем так подробно, так обстоятельно, будто Пархомук — его солдат. Да оно, в сущности, так и есть. Дружинники любят называть себя пограничниками. «Мы — те же солдаты, — с гордостью говорят они, — только без погон».

Вот уже пять лет как Анатолий пришел со срочной. Служил в артиллерийских частях. Узнать в нем недавнего военного человека легко — все та же отменная выправка, быстрота и четкость движений, скупые, обязательные слова: «Никак нет»… «Так точно»… «Слушаюсь»… Без этих уставных фраз разговор не обходится. Анатолий родился и вырос близ границы, здесь же, в этих местах. Еще мальчишкой бегал к пограничникам. В школе вступил в отряд ЮДП. Поначалу надо было кое-чему научиться: с заставы приходили солдаты, рассказывали, как распознать нарушителей, что делать, если на границе тревога, как вести себя при встрече с подозрительным человеком. Со временем отряду стали и кое-что поручать: патрулирование на людных дорогах, в населенных пунктах, дежурство на железнодорожных станциях.

— С тех пор так и пошло, — рассказывает Пархомук. — Мы переходили из класса в класс, росли, мужали. Старшие делились с младшими своим «пограничным» опытом, готовили себе замену. После выпускных экзаменов у каждого была своя дорога: кто в институт, кто на производство, а кто и в армию. Но многие ребята вернулись с военной службы и — опять к нам. Так что сейчас наша дружина состоит в основном из бывших членов отряда ЮДП. Это очень хорошо. Взаимопонимание полное. Посылаю, скажем, патрулировать, ставлю задачу — никаких тебе вопросов, каждому все ясно. Начальником штаба у нас Анатолий Продюх. Среднюю школу вместе окончили, на промкомбинате тоже вместе трудимся, в комсомольско-молодежной бригаде… Или возьмем Виктора Пучкина. С пограничниками можно сказать со дня своего рождения дружит — отец его всю жизнь служил на заставе, сверхсрочно, старшиной. Уж кто-кто, а Виктор границу знает. Самые сложные задания поручаем ему. Нашему штабу ДНД поселковый Совет отвел отдельную комнату. Она просторная, уютная, здесь можно собрать всю дружину. Ребята приходят сюда не только на занятия, но и справиться об обстановке, узнать, когда в очередной раз дежурить, уточнить сигналы для сбора по тревоге. У каждого масса своих дел и забот, однако для границы времени не жалеем. Ведь все наши дома окнами на границу смотрят…

Прощаясь, Пархомук условливается с начальником заставы о новой встрече. Оказывается, его отчет недавно слушали на исполкоме поселкового Совета, кое-какие рекомендации высказали. Надо все обмозговать вместе, не тянуть с этим, дело-то срочное…

— Хорошо, все продумаем, — обещает ему Олейняк, пожимая на прощание руку.

…Дорога бежит параллельно с границей из одного населенного пункта в другой, по всему ближнему тылу заставы. Олейняка здесь знают, останавливаясь у обочины, люди приветливо кивают ему, а заодно и приглядываются к выражению его лица: не тревога ли?

— Слыхали, как Пархомук сказал? — оборачивается с переднего сиденья капитан. — Все дома окнами на границу смотрят! Хорошо сказал: и образно, и верно…

Дорога впереди раздвоилась, и капитан приказал шоферу ехать направо.

— Навестим Сашу Вакулича, нашего самого юного помощника… Из отряда ЮДП… Саша — сын стрелочницы, живет с мамой в одном из станционных зданий. Его окна тоже смотрят на границу. А от станции до Буга рукой подать…

Дом, в котором живут Вакуличи, — добротный, из красного кирпича. По одну сторону — перрон, железнодорожные пути, по другую — тенистый палисадник, пологий спуск к реке. Кусты ольхи, акация, верба. Над берегом, укрывшемся за этими зарослями, кудрявятся шапки дубов-исполинов. Саша видит их из своей уютной квартирки. А еще видит он светло-бурую ленту контрольно-следовой полосы и лежащую рядом с ней неширокую дорогу. Саша хорошо знает, что по этому проселку ходят и ездят только пограничники и что появляться там никому другому нельзя.

Однажды рано утром он собирался в школу. Позавтракал, положил в ранец учебники и тетрадки (Саша учился в четвертом классе) и, повязав пионерский галстук, подошел к гардеробу со встроенным в дверцу зеркалом. Надо же поглядеть на себя перед школой. В это зеркало он видел и все то, что находилось у него за спиной: распахнутое окно, часть палисадника, разросшуюся внизу рощу и даже небольшой отрезок пограничной следовой полосы. Он невольно загляделся на отражение в зеркале и вдруг заметил, как из кустов выбрался какой-то человек и зашагал прямо через следовую полосу. Был он в штатском. Саша резко повернулся к окну. Нет-нет, ему не показалось, там действительно кто-то шел. Кто же? Неужели нарушитель? Здесь-то и ходить больше некому!

Мальчик знал, что в таких случаях делать. Он бросил на стол ранец и выскочил из квартиры — дверь осталась распахнутой, — скатился вниз по лестнице и в считанные секунды очутился у дежурного по станции.

— Дяденька, звоните… Сейчас же звоните на заставу. Это — лазутчик. Честное пионерское, лазутчик…

«Газик» с тревожной группой летел стрелой. Вот и кусты с поломанными ветками, вот и след. Услышав шум мотора, мужчина побежал обратно, в кустарник, но вскоре вылез оттуда с поднятыми руками… Он так и не догадался, кто же заметил его и каким образом о нем узнали пограничники.

— Меня за это потом так хвалили, — вспоминает Саша Вакулич, — и на заставе, и, конечно же, в школе. Все наши ребята завидовали… Как только перемена — бегут ко мне. Обступят, просят: расскажи, как дело было. Рассказывал, и не однажды… А потом новая история приключилась.

Он вопросительно посмотрел на офицера и неожиданно притих.

— Говори, говори, — сказал Олейняк. — Ты не стесняйся, чего тут? Зря в Артек не послали бы… Но учти, там тоже будут расспрашивать, что, да как, да почему? Пионеры — народ любознательный. Так что давай, готовься заранее.

Саша одернул на себе безрукавку, переступил с ноги на ногу.

— Во второй раз случилось уже вечером, — начал он. — Мама вернулась с работы и готовила ужин. Летняя кухня у нас вон там, в палисаднике, — Саша показал рукой. — Я тоже вертелся у плиты, очень есть хотелось. На перроне послышались голоса — пришел поезд. Но людей к нам всегда приезжает немного. Мама сняла с плиты сковородку и велела мне мыть руки. А когда я вернулся к ней, вдруг как-то странно посмотрела на меня и, приложив палец к губам, тихонько спросила: «Ты ничего не слышишь?» Я затаил дыхание. Из кустов донеслись шорохи. «Там кто-то ходит», — шепнула мама. И почти тут же перед нами, словно из-под земли, вырос незнакомец. «Попить у вас можно?» Я взял кружку и, зачерпнув из ведра воды, подал ему. Выпил он все до капельки и опять мнется. «Чем это у вас так вкусно пахнет? — спрашивает маму. — Может, и на мою долю перепадет?» Мы переглянулись. Что за человек? Как с ним поступить? Если бы с нами еще кто был, а то одни… И отпустить нельзя, граница-то рядом… Мама у меня находчивая, она смекнула. Говорит ему: «Отчего ж не перепадет, бульбы у меня вон целая сковородка. Заходьте в дом, всем хватит». Вошел он. Уселся за столом, а рюкзак, небольшой правда, и не снял. Мама положила гостю и мне картошки, дала вилки, хлеба нарезала, а сама отошла в сторонку, стала спиной к стене и начала указательным пальцем по ней водить, словно рисовать что-то. Я сначала не догадался, а потом понял: она же словно на телефонном диске номер набирает. Значит, подает мне условный сигнал: бежать к дежурному по станции и звонить на заставу. Ну, я сразу же сказал, что уже наелся, да и вышел из комнаты. До пограничников дозвонился быстро и сразу обратно. Гость как раз благодарил маму: «Спасибо, хозяйка, хорошая из тебя стряпуха». А мама спрашивает: «Вам куда теперь?» — «На поезд». — «Что ж так скоро? Только приехали и на поезд?» — «Да тут осечка вышла, не на той станции сошел». — «Вот беда, случится же такое. Пожалуй, вас проводить надо. Как-никак, человек вы не здешний». — «Зачем провожать?» — «Да чтоб с поездами опять не напутали». И за ним, по пятам. Тут мне даже страшно стало, за маму, конечно. Но только они на перрон вышли, тут и пограничники… Потом нам с мамой сказали, что это был лазутчик, хотел за границу уйти. А граница-то вон у тех дубов… Рядом…

Саша приподнялся на цыпочки, приставил к глазам ладонь. Дубы стояли как солдаты, в две шеренги, подпирая своими могучими кронами высокое безоблачное небо.

— А вы знаете, — таинственно сказал Саша, — я иногда прислушаюсь, а от тех дубов звуки доносятся. Тук-тук-тук. Будто пулемет Новикова стучит. А дальше слушаю — уже не стучит, по всей границе тишина…

— Ну, а может, все-таки стучит? А, Саша? — Олейняк ласково притянул к себе парнишку, обнял за плечи.

— Да, может, и стучит… Только это, наверное, у меня, вот тут, — и мальчик приложил к левой стороне груди ладонь.

Я невольно еще раз взглянул на рощу. Да ведь это же она — та самая дубовая роща. Вон и тот исполин, в дупле которого укрывался с пулеметом Новиков. Дорога, опоясавшая весь участок заставы, здесь, у станции, как бы замкнулась в прочное, неразрывное кольцо…

В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

1

Шел июль 1944 года. Наступление советских войск, развернувшееся на центральном участке фронта, продолжалось. Вражеские дивизии не выдерживали мощных, стремительных ударов. Перед неминуемой катастрофой оказалась группа армий «Центр». Войска 1, 2 и 3-го Белорусских фронтов, а также 1-го Прибалтийского вбивали в нее глубокие клинья, резали на части, окружали.

Из-под Минска, Витебска и Бобруйска один за другим катили на восток эшелоны с пленными. Однако не все гитлеровцы после их разгрома складывали оружие. Одиночки, группы и даже целые подразделения, сумев избежать плена, уходили в леса. По глухим тропам их вела тщетная надежда пробиться к своим, за линию фронта. Беглецов вылавливали пограничники. Охраняя тылы фронтов, заставы прочесывали леса, патрулировали дороги, высылали дозоры в населенные пункты. Поисковые группы почти каждый раз возвращались с «уловом».

Прочесывая лесной массив юго-восточнее Минска, застава капитана Самородова напала на след крупного шпионско-диверсионного отряда. Самородову, а также прибывшему к нему на помощь опытному контрразведчику Хрусталеву стало известно, что в ближайшую ночь на связь с гауптманом Шустером, возглавлявшим фашистский отряд, должны прибыть курьер и радист. В таком подкреплении гауптман очень нуждался — его собственный радист подорвался на мине, связи не было.

Застава готовилась встретить абверовских посланцев. Самородов особенно тщательно снаряжал и инструктировал каждый наряд. Старшими назначал пограничников, в совершенстве владевших немецким языком. Ну а остальным строжайше наказывал в разговоры с задержанными не вступать.

Ефрейтор Опара, готовясь отправиться на всю ночь в засаду, допоздна провозился с немецким мундиром. Его фигура, пожалуй, меньше, чем чья-либо, соответствовала этой форме. Роста Опара был невысокого, в плечах не в меру раздался, грудь колесом, да и его талия не отличалась изящностью. Видимо, по этой причине среди трофеев не нашлось ни кителя, ни брюк, которые он мог бы надеть, не применив ножниц, иголки и ниток. Все пуговицы пришлось переставить. В результате этой портняжной операции Опара все-таки стал мало-мальски походить на солдата вермахта. Больше самой формы выручало ефрейтора его лицо — вытянутое, с острым подбородком и длинным, с горбинкой, носом. Тут он без всяких скидок мог сойти за немца, даже за арийца. Но лицо, как сказал ему при «генеральном» осмотре старшина Кирдищев, для предстоящего дела большого значения не имело. «Гости» могли прибыть только ночью. Кто же в кромешной тьме станет разглядывать твои небесные черты?

Не повезло Опаре и в другом. Хотя до войны почти все его дружки изучали немецкий язык, он же умудрился попасть в школу, где преподавали французский. По словам ефрейтора, этот язык гораздо меньше сопротивлялся ему, и француженка была даже в восторге от его произношения. Если бы с гитлеровцами предстояло объясняться по-французски, он бы еще сумел блеснуть.

К вечеру Алексей зазубрил добрую дюжину немецких слов, наиболее часто употребляемых военными. Да он и раньше знал, зачем нужно кричать «Хальт!» или «Хенде хох!». Но теперь мог проявить и более вежливое обхождение, например сказать «битте».

Своего командира отделения Опара не узнавал. Авдонин очень даже походил на настоящего унтер-офицера. Форма на нем сидела так ладно, будто была сшита по специальному заказу.

Когда багровый диск солнца скрылся за лесом и между деревьями легли вечерние тени, дежурный по заставе объявил Авдонину и Опаре приготовиться к выходу в наряд.

— Как себя чувствуете, товарищ ефрейтор? — спросил Опару сержант Авдонин, так же как всегда спрашивал его перед выступлением на охрану границы.

Авдонин знал, что ефрейтор здоров, бодр и нести службу может, но считал своим долгом во всех случаях соблюдать уставной порядок.

— Зер гут, господин унтер-офицер! — отчеканил Опара. — Только не принять бы мне вас за натурального фрица. В лесу скоро стемнеет… А эта паршивая форма, знаете, как за войну глаза намозолила. У меня даже особый рефлекс на нее выработался: стоит только ее побачить — указательный палец сам к спусковому крючку тянется.

— Смотря как глядеть…

— Та я ж, товарищ сержант, це добре знаю… Направление у меня всегда одно — через прорезь прицела на мушку. По прямой линии.

— А тут, товарищ ефрейтор, от нас другая линия требуется. Гибкая. Хитрая. Дипломатическая. Тут надо не столько по форме, сколько по содержанию чужаков распознать…

Начальник заставы поджидал солдат в палатке. Капитан развесил над столом, наскоро сколоченном из неструганых досок, схему, на которой были обозначены берега двух смежных озер и тропа к ним, прозванная Озерной. Тропа сначала шла просекой, затем опушкой, в точности повторяя ее изгибы. В том месте, где лес рассекала проселочная дорога, единственная в здешнем краю, она круто, почти под прямым углом, сворачивала налево и устремлялась к перешейку между озерами. По ту сторону озер проселок врезался в степь, а вдоль него чернели аккуратные прямоугольнички — дома населенного пункта. Педантичный капитан с часами в руках высчитал, сколько времени уйдет на то, чтобы добраться до озер обычным и форсированным шагом и даже бегом, если того потребует обстановка. Такие подсчеты Самородов делал и раньше, и эта кропотливая работа, казалось, не только не тяготила его, но и доставляла ему явное удовольствие.

Заслышав шаги, начальник заставы еще раз посмотрел на схему и повернулся к входу. Авдонин и Опара, подавляя в себе смех, возникли перед ним точно привидения, непривычно и как-то неуклюже держа на груди чужие автоматы с рожковыми магазинами и металлическими прикладами. При виде своих бойцов в такой экипировке капитан невольно поморщился, но едва Авдонин начал докладывать о готовности к службе, его лицо приняло прежнее, сосредоточенно-деловое выражение.

— В районе озер, — сказал Самородов, — вероятна выброска вражеских парашютистов. Командир полка приказал нам быть начеку. Вас назначаю в засаду. Расположитесь у стыка тропы с проселочной дорогой. — Капитан показал это место на схеме. — Прослушивайте небо и землю, ловите все подозрительные звуки — гул моторов, шорохи шагов. Парашютистов подпустите к себе как можно ближе. Вы. Авдонин, окликните их по-немецки. Поскольку связь с укрывшейся в здешних лесах шпионско-диверсионной группой у шефа абверкоманды сейчас отсутствует, он наверняка отправит своих посланцев без пароля, так сказать в свободный поиск… Приняв вас за своих, лазутчики обрадуются удаче, поинтересуются, есть ли в лесу еще немцы. Ориентируйтесь по обстановке. В конце концов предложите им свои услуги: согласитесь проводить к гауптману Шустеру. Назовите именно эту фамилию, она не случайна. Оружие у них следует отобрать — таково, мол, личное указание гауптмана. Конвоировать по тропе.

— А как быть в случае побега? — спросил сержант. — Оружие применять?

— Они нужны нам живыми, товарищ Авдонин. От этого будет зависеть ход всей операции по поиску и ликвидации группы гауптмана Шустера.

— Ну, а все-таки? Вдруг пронюхают, что мы не фрицы, и в кусты…

— Тогда по следу. И чтоб ни один не ушел.

Сержанту оставалось выяснить последнее.

— Они к нам как… в какой форме пожалуют? В чьих мундирах?

— Скорее всего в наших. С целью маскировки… Одним словом, ушки держите на макушке. Да и рот без нужды не открывайте. Вы, Опара, вообще… Для вас молчание — золото.

— А як же, товарищ капитан? Можно мне хоть «хальт» крикнуть. У меня це получится.

— Ну, «хальт» еще можно… И то только раз, — предупредил капитан.

По тропе они шагали друг за другом, как и положено в наряде. Впереди шел Опара. Он уже бывал на Озерной и знал, что в километре от поляны находится болото. Переправиться через него было немыслимо, и пограничники сколотили настил из бревен, приладили перильца, чтоб в темноте не сорваться в бочаг. Дальше тропа взбиралась на холм, поросший молодым сосняком, и, выпрямившись словно стрела, устремлялась к опушке.

Ефрейтор на ходу прикидывал, как они будут сопровождать германских парашютистов, в каком месте, если те заподозрят что-то неладное, возможен побег. Лично он рискнул бы показать своим конвоирам пятки в двух местах — на подступах к болоту, где по обе стороны Озерной густые кустарники, и на спуске с холма, в сосняке, — а на остальных участках тропы мгновенно скрыться с глаз невозможно. Значит, особенно собранным надо быть у холма и перед болотом, внушал себе Опара. В сущности, в нем жила давнишняя привычка — заранее все рассчитывать и прикидывать. Научился этому еще до войны во время службы на границе. Правда, за год службы ни одна из предварительных прикидок ему так и не пригодилась. Можно было подумать, что лазутчики просто не осмеливаются переходить границу на том участке, который охранял Опара. Возможно, и здесь, в лесу, вообще в эту ночь ничего не случится.

Бронзовые стволы сосен уже потонули в сумраке, и только их высокие кроны все еще проступали на фоне потускневшего, с редкими, пугливо мерцающими звездами неба. Там, наверху, погуливал ветерок, внизу же было тихо. Тропу Опара не столько видел, сколько угадывал, и ногу старался ставить плотно и мягко, чтобы ненароком не поддеть словно железные прутья корневищ, выпирающие из земли. И все же башмаки, которые были не по ноге, нет-нет да и подводили его. В одном месте ефрейтор так мощно зацепил распластавшийся по земле корень, что едва устоял на ногах и, не выдержав, чертыхнулся. «Осторожнее, товарищ ефрейтор, — услышал он недовольный шепот старшего, — и потише».

Спешить нужды не было, в срок, установленный начальником заставы, они укладывались. Там, у озер, еще никого не должно быть — характерного, подвывающего гула двухмоторного «юнкерса» над лесом они пока не слышали. Вероятнее всего, «гости» прибудут за полночь, ближе к рассвету.

Гул, высокий и вначале почти неуловимый, невнятный, донесся до слуха, едва пограничники расположились на стыке тропы и проселочной дороги. Он постепенно нарастал, наплывая из-за озер, как раз оттуда, откуда и следовало его ожидать.

— О це они, — тихо проговорил Опара, напряженно вслушиваясь. — Точно, товарищ сержант, це они, — повторил он уже с большей уверенностью. — Як есть на нас летят…

— Слышу! — коротко отозвался Авдонин.

Они лежали в высокой некошеной траве и, приподняв головы и затаив дыхание, всматривались и вслушивались. По звуку, растекавшемуся над лесом, определили, что самолет, если только он не изменит курса, пройдет как раз над проселком и его можно будет разглядеть. Но уверенно нараставший гул вдруг стал удаляться в сторону и куда-то за озера. Пограничники переглянулись. Опара не рискнул больше беспокоить сержанта, так как мог схлопотать замечание за отвлекающие вопросы. Да сержант еще и сам толком не знал, что же с самолетом: сбросил парашютистов и ушел на запад или еще вернется? Пока Авдонин строил различные предположения, прежний звук возник снова. Теперь он плыл очень низко.

— Зашел со стороны Круглого озера, — определил сержант, чувствуя, что Опара дожидается его авторитетного заключения. — Опустился на малую высоту.

Над Круглым, свинцово темневшим слева от дороги, возникла словно привидение огромная черная птица. Ее скорость на низкой высоте казалась невероятной. Самолет пронесся над озером, затем с той же стремительностью пересек соседнее, Долгое, и круто взмыл в небо. После нового разворота он пошел уже не над озерами, а вдоль опушки.

— Следите, Опара… Пригляделся, значит, теперь сбросит, — наставлял сержант. — Именно теперь…

Самолет забрался высоко. Опаре показалось, что в небе скользнула какая-то тень. Он даже протер глаза, словно ему что-то мешало хорошо видеть. Но тень исчезла, и ефрейтор не мог ничего определенного доложить старшему. В последний раз бомбардировщик проплыл точно над ними. Моторы работали уже тише и без особого напряжения. Неужели сбросил?

Приложив ко рту ладонь, ефрейтор тихо кашлянул, чтобы привлечь внимание Авдонина.

— Дуже подозрительна тень. Над опушкой, товарищ сержант. Ясно видел…

— Одну?

— Одну.

Гул удалялся на запад и затихал. Авдонин приказал ефрейтору не спускать глаз с опушки леса справа от дороги, сам же немного прополз по обочине и залег так, чтобы наблюдать за опушкой слева и ближним берегом озера Долгое. Перешеек между озерами его не беспокоил, так как в населенный пункт наверняка не пойдут.

Рассвет, обычно ранний в первой половине июля, на этот раз словно запаздывал. Может быть, за лесом, на востоке, уже и обозначилась неширокая полоска зари, но небо там еще с вечера было затянуто темно-синими дождевыми тучами. Они громоздились тяжело и грозно, подобно горному хребту.

И все же вокруг заметно светлело. Перед уставшими за ночь глазами все четче проявлялись темно-зеленая кайма леса, серое, с заросшей колеей полотно дороги, серебристая, отшлифованная до глянца гладь озер. Очертания предметов выступали все четче и резче.

Послышались шорохи. Припав к земле, Авдонин уловил частые, равномерно повторяющиеся звуки. Да, это были чьи-то шаги. Он чуть приподнялся, предупреждая ефрейтора. И тут же на обочине дороги появился человек в армейской форме, с вещмешком за спиной. Присев и осмотревшись, он коротко взмахнул рукой. На обочину выскочил еще один в такой же военной одежде и с чемоданом. Выбравшись на дорогу и уже не оглядываясь, они зашагали рядом. Ничего не подозревая, протопали мимо, ефрейтора, замаскировавшегося в кустах, однако, едва поравнялись с сержантом, прозвучала не очень громкая, но властная команда:

— Хальт!

Оба остановились, зашарили глазами по кустам. Авдонин поднялся. Перед ним, всего в нескольких шагах, стоял офицер в полевой форме и с автоматом.

«Это они, — решил Авдонин, не отрывая глаз от переднего, свернувшего на тропу. — Тоже мне лейтенант! Откуда бы ему тут взяться в такую рань? И потом — дорожные вещи, у его спутника — даже чемодан. А что в том чемодане? Портативная рация? Главное же — самолет. Его и не видя не спутаешь с нашим…»

— Стой, — еще раз приказал Авдонин по-немецки и на всякий случай взял автомат на изготовку. — Кто идет?

Первым пришел в себя «лейтенант». Он быстро сообразил, что свой к своему обращаться на чужом языке не стал бы. Значит, им повезло.

— Свои, — произнес он отчетливо и с радостной ноткой в голосе. — И своих ищем.

— Каких своих? Судя по вашим мундирам…

— По нашим? — «Лейтенант» сдержанно хохотнул. — Но вы по ним и не судили. И слава богу… Не будем зря терять времени. В этих дебрях много наших?

— Я не знаю, много ли, но есть. Бои были жаркие, из «котлов» удалось вырваться лишь счастливчикам, — уклончиво ответил Авдонин. — Вас интересует кто-либо конкретно?

— Да.

— Кто именно?

Пауза — долгая, томительная.

— Один гауптман.

— Гауптманов в этом лесу на пальцах не сосчитать. Если хотите, чтоб я помог вам, будьте откровенны.

— Шустер.

— Это уже другое дело, — проговорил Авдонин, постепенно освоившись с обстановкой. А поначалу эта встреча вызвала в нем ощущение чего-то нереального, созданного лишь силой воображения. Трудно было поверить, что она предопределена заранее, кем-то тонко и точно рассчитана. — Если вам нужен гауптман Шустер, пойдете с нами, — добавил он. — В целях предосторожности прошу сдать оружие. Личное и строжайшее указание гауптмана.

Только теперь из кустов вышел Опара. Он приблизился к офицеру и, осмелившись сказать «битте», протянул руку к его кобуре. Тот не сопротивлялся. Более того, по собственной инициативе извлек из потайного кармана еще и крошечный браунинг, решив, что скрывать его опасно.

— Все? — спросил Авдонин. — Предупреждаю: господин гауптман наказывал нам строжайше…

— Все, все, господин унтер-офицер, — поспешил заверить «лейтенант».

Его спутник, радист, имел при себе револьвер. Опара, провернув пальцами барабан, высыпал на ладонь все семь патронов. Револьвер сунул за парусиновый ремень.

— Гауптман находится примерно в километре отсюда, — сказал после этого Авдонин, и «лейтенант» кивнул головой. — В пути прошу соблюдать максимум осторожности, шагать бесшумно, не разговаривать.

Опара встал на тропу первым, за ним — «лейтенант». Расправив под лямками вещмешка свои крепкие, широкие плечи, тот с выражением покорности и угодливости на лице поглядывал на унтер-офицера, дожидаясь его команды. Когда тронулись с места, он зашагал с завидной легкостью. Опара чувствовал за спиной его нешумное дыхание и мягкие, по-охотничьи осторожные шаги. Незаметно меняя темп, ефрейтор все время старался держать парашютиста на безопасной дистанции: если тот в какой-то миг и попытается напасть на сопровождающего или же юркнуть в кусты, Опара успеет принять нужные меры. Но судя по тому, как естественно, натурально, без подозрений прошла их встреча и с какой готовностью курьер и радист сдали оружие, в пути ничего не должно приключиться, даже в тех немногих местах, которые ефрейтор считал наиболее опасными.

Благополучно проследовали холм с густой порослью молодого сосняка, перебрались по настилу через болото. Но когда в просветах между стволами редеющих сосен уже завиднелась поляна, ефрейтор допустил оплошность. Он опять, как и вчера, только с еще большим захватом поддел носком прочное узловатое корневище.

— Ух, черт! — выругался Опара, потеряв равновесие и едва не растянувшись.

Все сбились с шага. Авдонин зычно крикнул что-то по-немецки. Подобные слова ефрейтор слышал впервые и потому их смысл до него не дошел. «Лейтенант» на время затих, словно перестал дышать. Был, наверное, момент; когда он даже приостановился, потому что вдруг резко прозвучало авдонинское «Шнель!» Слово это Опара знал, он и сам невольно прибавил в скорости. Надо же — ни с того ни с сего выдал в себе русского. Этого-то и опасался начальник заставы.

2

Царьков инстинктивно вздрогнул, услышав, как смачно, с чувством выругался шагавший впереди солдат: «Ух, черт!». Строит из себя немца, а сам, оказывается, чистейший русак. Каким же образом он здесь очутился? Полицай, что ли? А если не полицай? И почему он в немецкой армейской форме? Выдает себя за солдата вермахта? Тут что-то не то… Не то…

Нервный озноб пробирал Царькова. Там, в начале тропы, он еще ничего не подозревал. Он даже радовался, что все так удачно получилось. В завязавшемся разговоре все совпало, как говорится, тютелька в тютельку: и воинское звание, и фамилия гауптмана, к которому они направлялись. Унтер-офицер предложил временно сдать оружие. Мог ли он ослушаться? Наверное, так нужно. В глубоком тылу противника требовалось соблюдать осторожность. Логично. Он, Царьков, если и перестарался, то, пожалуй, лишь в одном: зря предъявил браунинг. Хотя как сказать! А если бы обыскали?

Но теперь, после только что случившегося, он остро почувствовал, как ему недостает этого пистолета. Крошечный, безотказный. Голыми руками не взяли бы. Сейчас же возьмут, запросто возьмут. Даже этот шалопай. Шут его знает, кто он. Может, партизан, может, переодетый красноармеец. Эта неожиданная, поначалу показавшаяся просто нелепой, мысль заставила Царькова еще раз вздрогнуть.

Больше всего на свете он опасался западни. Опасался ее и тогда, когда в Борисов, где Царьков накануне войны ухитрился жить по чужим, украденным документам, в сорок первом ворвались немцы, и он, среди ночи, брел глухими переулками в их комендатуру. А вдруг его перехватят свои — уже распространился слух, будто в городе действуют партизаны. Ничего, тогда обошлось. Да и потом все обходилось. Гитлеровцы, присмотревшись к перебежчику, отправили его в местечко Печи, где вскоре расположилось какое-то подразделение абвера, устроили в разведшколу… А тут, кажется, влип. Если эти парии и на самом деле ряженые, тогда все, тогда, считай, крышка. У Советской власти, стоит ей поглубже копнуть, претензии к нему найдутся. Его отец, кубанский кулак, в свое время порезвился. Не одного красного петуха в колхозных станицах пустил, не одного партийного активиста из обреза ухлопал. Батя работал чисто, следы заметать умел. Его раскулачили, сослали в Сибирь и только. Уже потом, года два спустя, клубочек все же размотали. Уходил папаша под конвоем из дома и чувствовал: возвращения не будет. Оттолкнул от себя милиционера, бросился к сыночку… Наставлял слезно всю жизнь помнить папашу…

Идущий впереди больше не спотыкался, ногу ставил уверенно. Вот только куда он ведет? К кому?

Завиднелись палатки — одна, другая. Кто там, в этих палатках? Царьков хорошо знал гауптмана. В лицо. Стоит только взглянуть на него, даже одним глазом, и все прояснится. Но не будет ли поздно?

Палатка, в которую их ввели, оказалась совершенно пустой. Спутник Царькова, немец, радист абвера, навытяжку встал перед унтер-офицером, ожидая, что тот скажет теперь. Царьков же думал: «Если и этот унтер-офицер такой же немец, как его солдат, тогда наверняка влипли. Тогда уж действительно крышка».

— Кто вы? — спросил унтер-офицер. — Прежде чем представить вас гауптману, нам надо ближе познакомиться. Прошу назвать свои имена, воинские звания.

Первым представился радист.

— Ганс Деффер… Ефрейтор…

— А вы?

— Царьков!

— Стало быть, вы — русский? — унтер-офицер посмотрел на него, не проявляя особого любопытства. — Ваша роль в группе?

— Курьер.

— Какие имеете документы? Что я могу доложить господину гауптману?

— Письмо от шефа.

— Прошу, — унтер-офицер шагнул к Царькову.

— Письмо личное. Мне приказано передать из рук в руки.

— Ничего… Я поступлю точно так же.

«Ходит вокруг да около, — Царьков начинал злиться. — Впрочем, письмо я ему отдам, тут уж никуда не денешься. Ну, а свои собственные документы — удостоверение личности, командировочное предписание, денежный и вещевой аттестаты — ни за что. Эти бумажки, пожалуй, мне еще пригодятся».

Он хоть и неохотно, однако протянул унтер-офицеру конверт, украшенный сургучными печатями.

— Что у вас в чемодане? — спросил унтер-офицер радиста.

— Портативная рация… Комплект сухих батарей… А еще посылка господину гауптману. Продовольственная.

— Чемодан оставите здесь, сами пойдете со мной. Посылку можете прихватить.

— Простите, — заговорил Царьков, по-прежнему терзаемый сомнениями. — Могу ли я… имею ли право узнать, кто принял от меня письмо шефа… Поскольку оно личное… И секретное. Я обязан был в крайнем случае вручить его адъютанту.

— Я и есть адъютант гауптмана, — ответил унтер-офицер, не ожидавший такого вопроса.

Царьков живо припомнил фотографию, которую шеф показал ему на инструктаже, и тут же почувствовал, как спазм перехватил горло. Значит, и унтер-офицер подставной. Никакой он не адъютант. С тем, лицо которого запечатлела его цепкая память, ни малейшего сходства!

В палатку вошел еще один солдат, рядовой, тоже в немецкой форме. С автоматом, зажатым в руках, он встал у входа, «унтер-офицер» повел радиста к «гауптману». Царьков теперь оказался под охраной двоих. Бежать! Только бежать! Выскользнуть за эти парусиновые стеночки…

— Иван, — пристал он к своему конвоиру, — ты что же это немцам продался? Любопытно, за сколько сребреников? Шьешь ты, браток, белыми нитками. Рассчитываешь в их шкуре за натурального фрица сойти? Я ж насквозь вижу. Эх ты, оболтус! Честной жизни не захотел… Ну, ну, служи им, иуда… Угодничай, холуй несчастный!

Опара не ожидал услышать от него такие наглые, в высшей степени оскорбительные слова, хотя и понимал, что там, в лесу, выдал себя с головой. Теперь этот русский заговорил, рассчитывая получить от Опары еще одно подтверждение. Подлеца следовало бы тут же одернуть, поставить на место, однако начальник заставы ясно сказал: держать язык за зубами.

— До чего ж ты дурной, Иван, как я погляжу, — продолжал Царьков, все более наглея. — Ты напоминаешь мне ту самую птицу, что прячет под крыло свою глупую голову и думает, будто ее никто не видит. А ты свою-то башку не прячь. Господь бог крылышек тебе не дал. И немцы не дадут. На кой хрен ты им сдался! Бросят в этом же лесу, как приблудного щенка. На все твои услуги плюнут. Даже на эту, последнюю: приволок к ним в подарок советского офицера. Выслужился!

Теперь Опару так и подмывало цыкнуть на своего подопечного, слишком уж он разболтался, но приказ капитана властно удерживал. Ефрейтор только переглянулся с пограничником, пришедшим на подмогу, и вновь промолчал.

— А знаешь ли ты, дурья башка, кого стережешь? Не обозного интенданта, нет! Боевого советского офицера. Я сам сцапал этого парашютиста, сам! Он же тюха-матюха. Напарник его был попроворнее, так того пришлось отправить к праотцам. Планшетка вот на память о нем осталась, вещевой мешок и браунинг, что ты у меня взял. Эти улики я собрал, я! И второго доставил бы по назначению, если б не вы… Если б не сбили меня с толку своим «Хальт!». Да и мундирами тоже. Гляжу — немцы, ну и, понятное дело, хитрить стал. Наговорил на себя с три короба. Хочешь, могу и удостоверение свое показать. Офицерское.

Царьков извлек из нагрудного кармана книжечку в красной коленкоровой обложке, потряс ею в воздухе, но часовые не обратили на нее никакого внимания. Их глаза по-прежнему глядели на него в упор — сурово, неподкупно.

— Отпустите меня… А то, может, вместе махнем? — изменил Царьков свою тактику. Голос его теперь звучал с притворной любезностью. — Ну так как, столкуемся? Пока хватятся — далеко будем. А? Денег у меня достаточно. Ежели в пути на кого и нарвемся — откупимся. Смотрите: полный мешок. И все — наши.

Неуловимым движением он забросил руку за спину, сорвал с вещмешка завязку. Выскользнули и упали на пол несколько пачек новеньких тридцатирублевок.

— Знаете, сколько их там? Сто тысяч! Сто! И все будут ваши, все!

Он наклонялся все ниже к земле, как-то боком, сыпя содержимым своего мешка, и среди палатки росла горка денежных пачек. И тут вдруг произошло то, чего никак не ожидал видавший виды Опара: абверовский курьер в одно мгновение, подобно ящерице, юркнул под полог палатки. Его расчет был понятен: пока часовые опомнятся, — скрыться в лесу.

Добежав до орешника, он услышал за спиной частый, торопливый топот. По барабанным перепонкам трижды резануло властное, требовательное «Стой!». Подчиняться Царьков и не думал, даже когда застучал автомат. Пули шли выше, над головой.

Опаре сподручнее было бы взять его на мушку, по-снайперски, как он это делал, находясь на фронте, но тут схватка была особая и, скрепя сердце, он подчинялся требованиям начальства, строчил неприцельно, хотя и мог срезать беглеца первой же очередью.

«Они, конечно же, попытаются схватить меня, взять живым», — думал Царьков, вкладывая в свой бег все силы.

Не сбавляя скорости, с ходу вломился в низкорослый кустарник. Упругие ветки орешника больно хлестнули по щекам. С головы будто ветром сорвало пилотку. Он даже не оглянулся — все это сущие пустяки. Кустарник вскоре окончился, и, почувствовав свободу простора, он помчался еще стремительнее. Однако именно тут случилось то, чего абверовец никак не ожидал: из-за ближних деревьев в упор, точно внезапный выстрел, оглушающе громыхнуло «Стой!». Царьков вздрогнул, вгляделся и остолбенел — прямо на него двигались солдаты в зеленых фуражках, тех самых, которые, как он давно знал, носят только пограничники.

3

«Итак, первый блин комом! — распекал себя начальник заставы, направляясь к контрразведчику Хрусталеву. — И уж кто бы другой, а то — Опара! Бывалый пограничник. Лучший снайпер. На его личном счету десятки истребленных гитлеровцев. А тут сплоховал, не совладал с конспирацией. Навернулся же ему на язык этот «черт»! Вроде бы ерунда, сущий пустяк, а в итоге вон что… Побег!»

Хрусталев уже успел допросить радиста, ожидавшего встретить в палатке своего гауптмана, успел прочитать и адресованное тому письмо шефа одной из прифронтовых абверкоманд. И когда явился капитан Самородов, счел необходимым познакомить и его с этим посланием.

«Уважаемый господин гауптман! — переводил он по ходу чтения. — Прошло более трех недель, как Вы отправились в части переднего края с тем, чтобы в подходящий момент оказаться за спиной у русских. Ныне в далеком и враждебном вам тылу Вы разворачиваете действия, полные непредвиденных опасностей.

Как лицо, особо заинтересованное в успехе Вашей миссии, нахожу уместным лишний раз выразить Вам свою уверенность в том, что через все испытания Вы пронесете солдатское мужество, верность долгу и безграничную преданность нашему фюреру.

Все мы здесь ежеминутно помним о Вас и молим бога, чтобы в самое ближайшее время восстановилась так некстати прервавшаяся между нами связь. Люди, которые Вам хорошо известны, сегодня пересекут линию фронта и вместе с этим письмом доставят деньги для оплаты услуг тех агентов, которых Вам удастся завербовать из числа местных жителей. Попытайтесь создать подпольные опорные пункты и резидентуры и используйте их для сбора так необходимой нам информации о противнике.

Желаю Вам полного успеха.

Хайль Гитлер!

Искренне Ваш Профессор».

Хрусталев прочел и перевел также приписку в конце столь важного послания:

«Письмо не кодирую, так как вручаю в очень надежные руки. По прочтении сжечь».

— Ну, сжигать мы его не станем, — сказал Хрусталев, вкладывая листок обратно в конверт. — Думаю, что за непослушание Профессор нас не накажет. Но его послание нам еще пригодится. Возможно, со временем мы ознакомим с ним и самого гауптмана. Разыскать его в этих лесах будет нелегко, однако свой долг мы обязаны исполнить. Чего бы это нам ни стоило. — Помолчав, контрразведчик спросил: — Ну, а как тот курьер с царской кличкой — набегался?

— Да ему и побегать-то в охотку не дали. Выпорхнул из орешника, а тут мои солдаты. Лицом к лицу.

— И где же он сейчас?

— Под стражей.

— Больше не убежит?

Капитан отрицательно покачал головой.

— Опара сплоховал. Сам признает это.

— Да погодите вы с его признанием, — заметил Хрусталев. — Разве в том дело? Давайте лучше разберемся, что же все-таки произошло. В чем вина ефрейтора?

— Он, когда по Озерной шли, споткнулся.

— Ну?

— Ну и по своей глупой привычке чертыхнулся. Только и всего. А за спиной у него шагал тот тип. Шпион сразу смекнул, какой перед ним немец. В палатке хотел подкупить, нашвырял целую кучу денег. А когда увидел, что не клюет, махнул в лес.

— Откуда же он деньги швырял?

— Из вещевого мешка.

— Из вещмешка? А лимонку он из того же мешка часом не швырнул? Вместе с красненькими? Почему в самом начале не обыскали?

— Опасались, как бы не насторожить. Оружие, конечно, отобрали, а обыск не делали… Тут палка о двух концах…

Хрусталев задумался.

— Может быть, вы и правы… Народец этот ушлый. Однако на будущее учтите. Уж если опять кто пожалует с сумой за спиной, то пусть хоть самовольно завязки не развязывает. Опара зачем ему разрешил?

— Не сообразил, как запретить. Такого немецкого слова еще не заучил.

Хрусталев встал, озабоченно прошелся по палатке, мягко ступая. Пол был притрушен свежей травой, скрадывавшей звуки его шагов.

— Что же он вам теперь поет, этот спринтер?

— Молчит, будто в рот воды набрал, — ответил Самородов.

— Опаре что говорил?

— Шантажировал. Назвался советским офицером и даже документы обещал предъявить.

— Да, на фальшивки в абвере мастера.

Хрусталев мысленно возвращался все к одному и тому же вопросу. Почему курьер решился на побег не где-нибудь, а именно в палатке?

— Пытался ли Царьков разговаривать с кем-нибудь в палатке? — поинтересовался контрразведчик.

— С Авдониным, да и то накоротке.

— О чем же?

— О послании шефа. Царьков хотел вручить его Гауптману лично или, на худой конец, адъютанту гауптмана. Ну, тут сержант и нашелся…

— Как?

— Выдал себя за адъютанта.

— Ах, вот оно что! — Хрусталева мгновенно осенила догадка. — Пожалуй, здесь-то и собака зарыта. Во-первых, какой же из унтер-офицера адъютант? А во-вторых, курьер мог знать настоящего адъютанта. Ему могли показать его фото.

— Я ведь, товарищ майор, всю поляну заранее оцепил. На всякий случай.

— Ну и молодец, а то еще пришлось бы побегать… Действия наряда Авдонина советую тщательно проанализировать. Соберите заставу и в порядке учебы разложите все по полочкам. Так сказать, плюсы и минусы первого опыта. Дело это для ваших людей новое, непривычное — учить надо. Что же касается гауптмана Шустера и его шпионско-диверсионной группы, то их поиск и ликвидация станут для вашей заставы очередным и, предвижу, весьма серьезным испытанием…

ВЕЧНЫЙ ЧАСОВОЙ

Сборы в поездку на заставу ее заметно преображали. У Любови Ильиничны словно прибавлялось сил, жизнь начинала казаться по-прежнему интересной и нужной. Движения ее становились уверенными, легкими, почти такими, какими бывали много лет назад, да и голос звучал куда бодрее, без предательской хрипотцы. Все охотнее поглядывала она на себя в зеркало — частая сетка морщин как бы разглаживалась, стиралась, на щеках проступал румянец, глаза лучились, будто в далекой молодости.

А между поездками вот уже много лет были письма. Писать солдаты не ленились. Разные почерки, разный стиль. Но одно в письмах было одинаково. Кто бы ни взялся за перо, письмо всегда начиналось одними и теми же словами: «Здравствуйте, дорогая мама нашей заставы!»

Любовь Ильинична уже и не помнит, кто и когда назвал ее так. Слишком много воды утекло с тех пор. Не одно поколение пограничников отслужило срочную службу на этой заставе, но каждый, кто заступал здесь на охрану государственной границы, почитал для себя за большую честь обращаться к ней, как к родной матери.

А началось все с письма пограничников, опубликованного в калининской областной газете. Письмо рассказывало читателям о подвиге их земляка — пограничника Александра Завидова, о том, что заставе, где он служил и погиб в неравной схватке с нарушителями границы, присвоено его имя, что он навечно зачислен в списки личного состава.

С волнением прочла эти строки жительница старинного русского города Торжка Любовь Ильинична Раевская. Эхо солдатского подвига вызвало ответную волну в чуткой, отзывчивой душе этой невысокой, худенькой, давно поседевшей женщины с большими ласковыми глазами. Пристально следила бывшая учительница и за последующими публикациями. Молодые парни, завтрашние солдаты, заявляли через газету о своей готовности стать зоркими стражами границы. Ну, а она? Неужели ей из-за своего почтенного возраста осталось только одно — удовлетвориться ролью стороннего наблюдателя? Нет, это было совсем не в ее характере!

Любовь Ильинична без долгих колебаний решила, в чем ее предназначение, как ей надо поступить: быстренько собрать свой дорожный чемоданчик и в путь. Не может быть, что пограничники не будут ей рады. Разве им не интересно побольше узнать о родном крае Александра Завидова, о том, как живут и трудятся калининцы, какой отклик в их сердцах вызвала весть о подвиге своего земляка, о желании многих юношей Калининской области служить на заставе его имени.

Из этой поездки Любовь Ильинична возвратилась переполненная впечатлениями. Сразу же пошла в школы, производственно-технические училища, на предприятия, подробно рассказывала о том, как Завидов в конце войны стал пограничником, как участвовал в восстановлении западной границы, как в одну из зимних ночей вступил в бой с многочисленной бандой, прорвавшейся в наш тыл.

Прошел год, и Раевская опять собралась на заставу. Теперь она поехала туда не одна — калининцы отправили служить на границу своих первых посланцев.

С той поры так и повелось. Что ни год, то новые земляки Завидова отправлялись служить на заставу его имени. И с тем же постоянством навещала пограничников Любовь Ильинична. А в Торжке, Калинине, Старице, селе Высоком появились улицы, увековечившие память героя. В средних школах пионерские отряды и дружины боролись за право называться его именем. Нити, связывавшие калининцев с границей, становились все прочнее, крепче. Когда Любовь Ильинична опять собиралась в дорогу, ее буквально засыпали просьбами и поручениями: родители ребят, служивших на заставе, приносили письма и посылки, школьники — разнообразные сувениры, изготовленные собственными руками.

Многим родителям Любовь Ильинична звонила сама. Позвонила, к примеру, в село Высокое Валентину Петровичу Смирнову, сообщила: «Еду к вашему сыну Сереже, может, что-нибудь ему передать?» Валентин Петрович примчался в тот же день. В долгой беседе о Сереже вспомнили и о том, как еще в школе, услышав рассказ Любови Ильиничны о Завидове, он загорелся желанием стать пограничником, как старался, чтобы мечта его осуществилась.

Получив аттестат зрелости, Сережа сразу же поступил на курсы шоферов, окончил их, успел и практики поднабраться. А на заставе его профессия пригодилась. Юркий, вездесущий «уазик», совсем недавно расставшийся со своим хозяином, словно бы только и дожидался его.

— Может, Сережа на своем «уазике» еще и на станцию за мной приедет, — предположила Любовь Ильинична.

С Сергеем Смирновым служил и давнишний подопечный Любови Ильиничны — Александр Солонкин. Она заприметила его еще в школе — тогда бойкого и пытливого мальчишку. Когда, окончив школу, Солонкин поступил в профессионально-техническое училище, комсомольцы избрали его своим вожаком. Уже в этой, новой для него роли Солонкин как-то разыскал Раевскую и попросил выступить перед призывниками — многим ребятам скоро в армию, так что рассказ о границе будет как нельзя более кстати. Любовь Ильинична выступила. Да так с того вечера и не порывала связей со своими новыми друзьями. Ну, как тут Любови Ильиничне ехать к Саше Солонкину с пустыми руками? Позвонила его матери, та в тот же день приехала, привезла посылочку, письмо, наказала кое-что передать и устно. И опять — долгий задушевный разговор, не ограниченный временем.

Так и шли очередные сборы. Когда же все было сложено и упаковано, оставалось лишь одно — всеми мыслями сосредоточиться на предстоящей дороге.

Любовь Ильинична молча подошла к предвечернему окну. Там, за стеклами, кружились, опадая с кленов, последние желтые листья, лениво покачивались на легком ветру оголившиеся ветви берез и тополей. К концу октября заметно похолодало, и она зябко куталась в накинутый на плечи пуховый платок, согреваясь, потирала руки. Руки у нее были сухонькие, морщинистые, но они еще сохраняли былую подвижность и ни минуты не мирились с покоем. Конечно, годы брали свое, их власть, что и говорить, ощущалась все сильнее и сильнее, однако сдаваться им просто так Любовь Ильинична не собиралась. Что из того, что вот уже и девятый десяток разменен. Жизнь по-прежнему ей интересна, забот хватает, в том числе и важных, можно даже сказать — государственных. Оторвать ее от них ничто не в силах, даже нынешний возраст, деликатно именуемый преклонным.

2

В купе скорого поезда молчание, тянувшееся словно по какому-то тайному сговору, располагало к размышлениям. Думалось о предстоящей встрече на погранзаставе, о Завидове, его героическом поступке. Любовь Ильинична знала о нем все, и до мельчайших подробностей. И тем не менее ее беспокойная память опять начала прокручивать перед мысленным взором все ту же строго документальную ленту.

…Морозная январская ночь. Заснеженные берега пограничной реки. Над ними в белом пушистом одеянии — скованные стужей деревья. На пространстве между рекой и заставой плоскими кругами застыли крошечные озерца. То тут, то там горбатятся высокими сугробами копны прошлогоднего сена. Размеренно-однообразно, даже как-то успокоенно поскрипывают на морозе шаги часового, расхаживающего вблизи казармы.

«Да, да, — припоминает слышанное не однажды на заставе Любовь Ильинична, — в ту ночь часовым стоял рядовой Дворников… Василий… Это он вышагивал взад-вперед, чутко вслушиваясь в напряженную, обманчивую тишину. Василий Федорович сам рассказывал об этом. Живет он сейчас неподалеку от заставы, часто навещает завидовцев…»

Обстановка на границе тогда была постоянно тревожной. Никто не взялся бы заранее предсказать, что уготовит очередная ночь — на 23 января 1945 года.

Вечером на дозорные тропы ушли усиленные наряды, в казарме остались лишь солдаты тревожной группы. Остался и ефрейтор Завидов — ему нездоровилось. Сам-то он и виду не подавал, что болен, однако фельдшер, побывавший на заставе днем, сразу же обратил на него внимание, заставил измерить температуру. Ртутный столбик предательски подскочил.

— Вот как! — Фельдшер повертел в руках градусник. — Ничего себе, температура! Да оно и по глазам видно. — Приставил к груди Завидова стетоскоп, начал озабоченно выслушивать, потом решительно сказал: — Необходимо дня два-три полежать. Оставлю вам порошки и микстуру, принимайте регулярно! От занятий и службы освобождаю.

«Два дня ничего не делать? — с огорчением подумал Завидов. — Да еще в такое время! А кто же вместо меня будет в дозоры ходить?»

Лишних людей на заставе действительно не имелось. Время-то было военное. У каждого двойная, а то и тройная нагрузка. Недобитые гитлеровцы и их приспешники группами пробирались по окрестным лесам к границе, пытались прорваться на запад, чтобы уйти от справедливости возмездия.

Едва фельдшер уехал, Завидов попросил командира отделения отправить его в дозор. Тот развел руками: не имею права. Но разрешил обратиться к начальнику заставы.

К старшему лейтенанту Алешину Завидов вошел четким шагом, встал перед ним навытяжку, даже каблуками прищелкнул. Начальник заставы от фельдшера знал о болезни Завидова, да и сам видел, что щеки ефрейтора покрывал нездоровый румянец, глаза лихорадочно блестели, поэтому, заметив, как тот храбрится, невольно слегка улыбнулся. Потом поднялся из-за письменного стола, предложил присесть.

Алешин и Завидов познакомились под Смоленском. Именно там старший лейтенант принял людей, которых предстояло обучить пограничной службе. Солдаты ему достались бывалые, с фронтовой закалкой. Но из них раньше никто не служил на границе, а поскольку времени на обучение имелось не так уж много, то занятия проводились почти круглые сутки. По ночам частенько объявлялись тревоги, велся поиск «нарушителей». Уже в те дни Алешин заприметил старательного и смекалистого солдата, который всякий раз действовал так, будто и впрямь охраняет государственную границу. Этим солдатом был Александр Завидов. В дальнейшем, с прибытием на границу, молодой солдат стал проявлять еще больше усердия. Своему характеру он не изменил и в этот раз.

— Значит, остаться в строю хотите? — начальник заставы подсел к Завидову.

— Так точно. Я же солдат.

Завидов даже привстал, ибо намерения его были действительно серьезны.

— А как же быть с заключением фельдшера?

— Но я уже… — начал было Завидов, однако начальник заставы прервал его:

— Никаких уже. Фельдшер, наверное, еще и до комендатуры не доехал, а вы «уже»… Лекарство приняли? Ну вот, а хотели сказать — поправляюсь… Вам прописан постельный режим…

— Да у меня и так пройдет, без всякого режима. Я же нужен там, на границе.

— Граница вас подождет.

— Подождет? В такое время?

— Даже в такое время, — твердо проговорил старший лейтенант и встал.

Последние слова могли означать лишь одно — окончательный отказ. Завидов тоже поднялся, но все-таки медлил с уходом.

«Конечно, сейчас каждый боец на счету, — подумал Алешин. — Застава выдерживает нечеловеческое напряжение. Возвращается солдат из дозора и вскоре — опять туда же. Не успевает даже как следует отогреться. Разве тут улежишь в постели? Особенно с таким, как у Завидова, характером. Чувство долга обострено у него до предела».

— Идите и лечитесь, — уже мягче сказал старший лейтенант. — Посылать вас, больного, на службу крайней необходимости нет.

— Понимаю…

— Ну вот и хорошо.

Завидов медленно вышел, тихо прикрыл за собой дверь и остановился в коридоре. Из-за окна, густо разрисованного крепчавшим к ночи морозом, донеслись размеренные, поскрипывающие шаги: возвращался сменившийся дозор. Припав к окну, ефрейтор подышал на стекло, вгляделся сквозь оплавившийся кружочек: пришли Иванов и Павлов.

Распахнулась входная дверь, обдав морозным воздухом. Иванов прямо с порога спросил:

— Саша, ты что, уже выздоровел?

Завидов лишь махнул рукой.

— А почему расхаживаешь?

— К старшему лейтенанту ходил.

— Небось, на службу просился?

— Угадал.

— Как же, знаю твой характер… Ну и что старший лейтенант?

— Приказал занять горизонтальное положение…

— Вот видишь… На месте начальника заставы я приказал бы тебе то же самое, — авторитетно заключил Иванов… У тебя ж температура, сразу видно. Так что выполняй приказ…

…Завидов прошел в спальную комнату, неохотно разобрал постель, лег. Помещение наполняли тишина, темень и струившееся от печки тепло. Спать не хотелось. Как всегда в таких случаях, длинной чередой пошли воспоминания. Перед мысленным взором, будто наяву, предстала захолустная деревушка с не очень веселым названием — Заболотье. Там, на ее узкой и кривой улочке, были сделаны самые первые шаги по земле. И первые в жизни слова были выговорены там же… В селе по соседству, в Кожевниках, — его начальная школа. В селе Высокое — средняя. Мир постепенно распахивал все новые и новые горизонты. Вспомнил, как впервые оказался в городе — в знаменитом Торжке. Приехал туда на крестьянской телеге вместе с отцом, Абрамом Матвеевичем. Подрос — подался почти за тридевять земель — на север, в Карелию. Позвали его туда старшие братья. В Петрозаводске, на заводе «Северная точка» работали каменщиками трое Завидовых. Там же стал трудиться и он — подмастерьем у своих братьев. Правда, работать долго ему не пришлось — вскоре вспыхнула война. Сразу же, в конце июня, Саша запросился на фронт. Взяли его неохотно, слишком был молод. Но он не подвел. Воевал с первых дней наравне со взрослыми. До самой границы фронтовыми дорогами дошел…

Попутешествовав в прошлом, он заглянул в будущее — опять вернулся в родной Торжок. Бродил по знакомым улицам, навстречу ему непрерывно шли люди, и многих он узнавал. Да и его здесь узнавали. Она тоже узнала, еще издали, бросилась к нему, поцеловала, не стесняясь прохожих. Она — его единственная, любимая. И тут же он, словно очнувшись, вспомнил о ее письме, хранившемся под подушкой. Стараясь не шуметь, осторожно приподнялся — пружинная сетка все-таки предательски скрипнула, — пошарил в изголовье. И очень пожалел, что перечитать письмо — уже в который раз! — сейчас невозможно. Надо дожидаться рассвета.

Письмо получил вчера. Нетерпеливо, все больше волнуясь, пробегал глазами неровные, тесно жмущиеся друг к другу строки. Через какие-то мгновения стало казаться, словно она сидит рядом, как всегда веселая и озорная, что он не письмо читает, а беседует с ней, и не бесстрастной бумаге, а ему лично поверяет она свои сокровенные думы. Конечно же, она догадывалась, как опасно там, где служит ее любимый, и именно поэтому не удержалась, чтобы не приписать в самом конце письма: «Если ты, Саша, в бой пойдешь, если тебя ранят, то знай, что твой искренний, неизменный друг всегда с тобой».

Он наизусть запомнил эту приписку, каждое слово…

Сон одолел Завидова только после полуночи. Однако был он кратковременным. В комнату ворвался раскатистый голос дежурного: «Застава, в ружье!» Ефрейтор приподнял голову, стал прислушиваться, хотя эта команда и не имела к нему отношения. Освобожден… Солдаты из состава тревожной группы вскакивали с коек, мгновенно одевались и, на ходу выхватывая из пирамиды свое оружие, устремлялись к выходу. Дверь хлопала непрерывно.

Какое-то время Завидов, лежа в постели, прислушивался к происходящему. Но его сознание все больше охватывала тревога. Словно кто-то стоял рядом и стыдил: «А что же ты не с ними? Полеживаешь, а им, быть может, придется в бой вступить. Численный перевес ведь, наверняка, будет на стороне этих бандитов — двойной, тройной… Знаешь ведь, как бывало в последнее время. Будет трудно товарищам, погибнет кто-то из них — оправдаешься ли тогда перед собой своей болезнью?»

Он сбросил с себя одеяло, решительно встал. И как раз в это время услышал, как дежурный спросил у старшего лейтенанта, будить ли Завидова. Ответ был категоричным и кратким: «Не беспокоить!»

«А почему, собственно, не беспокоить? — подумал Завидов. — Тревога же на границе. Тревога! Это же и есть крайняя необходимость».

Ему сразу стало легче, показалось даже, что совсем выздоровел — и озноб прекратился, и голова не раскалывается, как прежде. Стало быть, и температуры уже нет.

Окончательно приняв решение, Завидов с выработавшейся за годы службы сноровкой быстро оделся. Но когда выскочил во двор, тревожной группы и след простыл. Что ж — догонит. Но сначала — в питомник, за розыскной собакой. Правда, над его помощницей солдаты часто подшучивали — была она обыкновеннейшая дворняжка! Но где сейчас возьмешь овчарку?! Ничего, поднатаскал и эту — идет по следу не хуже породистой.

Тревожную группу Завидов настиг примерно в километре от заставы, на просторной заснеженной поляне. Старший лейтенант Алешин оторопел от удивления.

— Ефрейтор Завидов? Вы почему здесь? — И шумно перевел дыхание, соображая, как поступить. — Я же вам ясно сказал… — продолжил он было, но почувствовав свои упреки неуместными, оборвал фразу и после небольшой паузы участливо спросил: — Как себя чувствуете?

— Гораздо лучше… Нормально, товарищ старший лейтенант.

— Нормально? — усомнился Алешин. — Ну, смотрите.

— Разрешите пойти вперед, — спросил Завидов и кивнул на поводок, струной натянутый собакой.

— Разрешаю.

Дозор, повстречавшийся с Завидовым на пересечении троп, объяснил обстановку. Судя по замеченным близ линии границы следам — лазутчики пришли из-за Буга, их десятка полтора, если не более. Вооружены.

— Какой давности следы?

— Около полутора часов.

— Сейчас пять. Теперь они уже далеко.

Нельзя было терять ни минуты. Поэтому Завидов не стал дожидаться, когда подойдет тревожная группа, и пошел со скоростью, на которую у него только хватало сил. Нездоровье все же чувствовалось: не было прежней легкости в движениях, часто сбивалось с обычного ритма дыхание, из-под ушанки на лицо и шею струился пот. Замедляя временами бег, он жадно ловил морозный воздух.

Чем дальше уходили следы от границы, тем больше требовалось напряжения и внимания, чтобы разгадывать все уловки лазутчиков. Они часто и резко меняли направление своего движения, петляли между деревьями и кустами, шли не цепочкой, след в след, как было у линии границы, а врассыпную. Но и рассредоточась, действуя на широкой полосе, они не теряли связи между собой.

Наконец-то после нелегкой погони Завидов заметил мужчину. Он, видимо, шел последним, поглядывая, не появятся ли за спиной пограничники. Какое-то время Завидов следовал за ним скрытно, ждал удобного случая. И только когда его высокая, нескладная фигура мелькнула перед копной, скомандовал:

— Стой! Стой, стрелять буду!

Не остановившись, лазутчик побежал еще быстрее. Глубокий снег словно был ему нипочем. Вобрав голову в плечи, он оглядывал местность, очевидно высматривая для себя надежное укрытие.

— Стой, стрелять буду! — еще раз бросил ему вдогонку пограничник, вскидывая автомат.

Подбежав к копне, которую только что миновал бандит, Завидов припал на колено и, прислонясь щекой к холодному, заиндевевшему прикладу, нажал на спуск. Хлестнула резкая, короткая очередь, фигура, только что мелькавшая перед мушкой, словно оцепенела, потом вдруг выпрямилась, качнулась из стороны в сторону и начала оседать.

Бандиты услышали выстрелы, бросились было на выручку, но сделали лишь несколько шагов. Страх за собственную шкуру взял верх, и они повернули обратно, снова скрылись из глаз. Кусты опять закачались и затрещали, мучнистой белой пылью заклубился сбиваемый с веток снег. Хруст твердого, глубоко промерзшего снега перемещался на восток, то есть в наш тыл. Доносились обрывки каких-то фраз, полных лютой злобы.

Завидов еще поднажал, и тогда голоса стали ближе, слышнее. Что же, это уже хорошо, дистанция сокращается. Еще немного усилий, и у него появится возможность вести прицельный огонь. А пока он нет-нет да и строчил по разбросанным впереди кустам, вынуждая нарушителей все чаще залегать в снегу и терять темп.

То там, то тут сверкали вспышки ответных выстрелов, по сторонам и над головой в опасном соседстве взвизгивали пули. Лазутчикам хотелось как можно скорее избавиться от своего настойчивого преследователя. Ведь скрыться в тылу не удастся, если хоть один солдат будет идти по пятам.

Рассвело, уже скоро взойдет и солнце — полоска неба над горизонтом заметно посветлела. Сколько же он пробежал километров? В каком направлении действует сейчас поисковая группа? Товарищи должны находиться где-то совсем рядом. Не позади, нет, в таком случае они бы уже подоспели. Скорее всего, пошли наперехват, старший лейтенант применять этот маневр любит и умеет. А без хитрости с таким количеством нарушителей не справишься. Как хорошо получилось бы, если бы именно сейчас он подоспел со своей группой. Все, что было в силах Завидова, он сделал: придержал лазутчиков, выиграл время.

Пробравшись сквозь густой, заснеженный кустарник, осыпавший его колючей пылью, Завидов перебежал к старому, одиноко растущему дубу. Укрылся за его толстенным стволом, и тут же грохнул выстрел. Большой кусок коры, отсеченный пулей, шмякнулся у самых ног.

Выстрелив, лазутчик высунул голову из куста, проверяя, что с пограничником. Этого мгновения Завидову было достаточно, чтобы успеть хорошо прицелиться и не промахнуться.

Что же требовалось от него теперь? Пожалуй, только одно: метким огнем все время прижимать лазутчиков к земле, срывать их перебежки, не давать им оторваться и уйти в тыл. Силы для этого у него еще есть. Часа четыре длится уже погоня, а он не только догнал, но и подобрался так близко, что может вести прицельный огонь.

Лазутчики от сознания своей неудачи зверели все больше. Не появись этот преследователь, они были бы уже далеко от границы. Осечка только из-за него вышла. Мстительная злоба все нарастала. Потеряв надежду оторваться от пограничника, они начали охоту за ним, затаиваясь то в кустах, то в копнах заготовленного впрок сена, то за стволами кряжистых дубов. Ефрейтор мог теперь делать лишь самые короткие и быстрые перебежки. Упав в снег, он мгновенно откатывался в сторону и снова целился и стрелял. Но задерживаться на одном месте долго было нельзя — могли окружить. Еще один рывок, еще одна перебежка. И тут ствол карабина, уставившийся в него из-за дерева, слегка вздрогнул…

Ослепляюще ярко сверкнуло пламя, и Завидову показалось, что именно оно обожгло грудь…

Алешин с солдатами действительно обошел банду с тыла и флангов и прочно замкнул вокруг нее кольцо. Дружно и дробно застучали пограничные автоматы. Они строчили неистово, буквально захлебываясь свинцом, будто знали, кому и за кого мстят.

3

В то январское утро Завидов не вернулся на заставу, чтобы доложить о своем поединке с вражескими лазутчиками, а затем почистить и поставить в пирамиду автомат, заправить койку, смерить и записать температуру — фельдшер распорядился делать это регулярно — и, быть может, в который раз перечитать хранившееся под подушкой письмо.

Да, он не вернулся. Но с того далекого теперь утра все время так и кажется, будто ефрейтор Александр Завидов продолжает служить на заставе. Здесь можно увидеть и его койку, идеально заправленную, как это всегда делал хозяин, и автомат, тщательно почищенный и смазанный. Каждые сутки на боевом расчете звучит его имя, будто в строю вместе со своими боевыми товарищами стоит и Завидов.

У героя жизнь продолжается и после его подвига. Герой жив в благодарной памяти тех, кто приходит ему на смену, незримо ходит с ними в дозоры, поднимается среди ночи по тревоге, преследует лазутчиков… Год сменяется годом, десятилетие — десятилетием, но герой ни на один час не покидает своего поста. Он — вечный часовой.

В марте 1945 года, всего лишь по прошествии двух месяцев, застава вступила в бой с довольно крупной бандой. В этот раз через границу переправились две с половиною сотни головорезов. Вооружены они были что называется до зубов: 133 карабина, 26 автоматов, два ручных пулемета, пистолеты. Обнаружили их в 23.00, открыли огонь. Видя, что через пограничные заслоны скопом не прорваться, бандиты рассредоточились. Они атаковали пограничников группами по 20–25 человек. Бой продолжался всю ночь и весь следующий день. К вечеру на заставу прибыло подкрепление, однако и теперь численное превосходство оставалось все же на стороне противника.

В районе одного из озер сержант Грищенко со своим нарядом — всего трое солдат — настиг с полсотни лазутчиков. Грищенко приказал открыть огонь. Первыми же очередями удалось скосить нескольких. Однако силы по-прежнему оставались неравными, к тому же у пограничников были на исходе патроны.

— Окружай их! — скомандовал главарь банды. — Бери в клещи!

Грищенко прекратил стрельбу. Он видел, как по сторонам — справа и слева — замаячили спины ползущих. Надо было что-то придумать. Маловато силенок — бери врага хитростью! Как случалось на фронте? Покомандуй, сержант, не своим малочисленным нарядом, а взводом, а еще лучше — целой ротой, хоть несколько секунд покомандуй! Глядишь, и поверят тебе, примут, что называется, за чистую монету.

И Грищенко, до предела напрягая голосовые связки, стал подавать команды, требовать, чтобы его рота в свою очередь начала окружать бандитов. Там все слышали. Движение в кустах на какое-то время приостановилось. Этим и воспользовался сержант. Пока лазутчики соображали, что же, собственно, происходит, он вывел свой наряд из кольца…

Когда набили патронами опустевшие магазины, прихватили еще и россыпью, про запас, надо было опять разыскивать недобитых лазутчиков. Грищенко разыскал. И опять без всяких колебаний атаковал их и разгромил.

Заставская летопись рассказывает и о том, как отличился наряд ефрейтора Фомина и рядового Малькова, других пограничников. Тут не было, как в прежнем случае, массового прорыва через границу. Реку переплыл и, стараясь оставаться незамеченным, выбрался на наш берег всего лишь один человек. Но контрольная полоса сохранила для пограничников его следы. Сработал и специальный сигнальный прибор.

Фомин позвонил на заставу. Время было дорого, и он не мешкая пошел по следу. Пошел уверенно. След был еще свежий, просматривался хорошо, чего же тут медлить.

Трое суток спустя, когда наконец-то завершилась пограничная операция, оказавшаяся труднейшей, стала известна личность нарушителя. Матерый, прекрасно обученный, одним словом — профессиональный шпион. В путь отправился не вслепую. Заранее по крупномасштабной карте изучил местность. Все дороги, тропы, станции в полустанки в пограничной зоне знал не хуже местного жителя. При обыске нашли у него и пистолет системы «вальтер», а в заплечном мешке — даже взрывчатку.

О тревоге на границе были немедленно оповещены не только соседние заставы, но и добровольные народные дружины. Колхозник Горун, бросив работу, снял со стены свою двустволку, зарядил ее патронами с картечью и отправился на опушку ближнего леса. Какое-то время спустя он услышал в кустах подозрительные шорохи. Окликнул. Мгновение затишья, и опять те же шорохи, только уже не столь осторожные и удаляющиеся. Горун сразу же подумал: нарушитель! Он приложился к ружью и, прицелившись в сторону все еще доносившихся до него звуков, ударил из правого, а затем и из левого ствола. Шорохи постепенно затихли. И именно потому, что они затихли постепенно, не сразу, он понял: ушел.

— Вот беда! — сокрушался Горун, докладывая о случившемся начальнику заставы. — Зверя бы наверняка ухлопал, а этого — упустил.

— Так этот же похуже зверя, — успокоил его пограничник. — А палили вы из ружья совсем не напрасно. Теперь мы точно знаем, где он прячется.

Переброшенная в этот лес поисковая группа младшего сержанта Ужова вскоре отыскала след. И не пошла по нему, а прямо-таки понеслась. Изо всех сил. Километр. Второй. Третий. Когда наконец сквозь густые сплетения веток пограничники заметили на мгновение мелькнувшую спину, придавленную громоздким рюкзаком, рядовой Милиженко окликнул: «Стой, руки вверх!» Нарушитель — ноль внимания. Не остановился он и после предупредительного выстрела. Тогда Милиженко, припав на колено, старательно прицелился. Он видел, как нарушитель чуточку присел и, резко обернувшись, выстрелил из пистолета. Потом опять побежал. Прежней прыти, однако, не было. Дистанция между ним и поисковой группой стала быстро сокращаться.

Его взяли живым, хотя отстреливался он до последней минуты. Горун и Милиженко, действовавшие умело и решительно, были награждены медалью «За отличие в охране Государственной границы СССР».

— Когда мы приближались к шпиону, а тот все стрелял, целясь в нас, — рассказывал потом солдатам рядовой Милиженко, — я почему-то вспоминал Сашу Завидова. А вообще-то все время службы он не выходит из моей головы.

4

— Старший сержант Солонкин! — крикнул дежурный. — Рядовой Смирнов! К начальнику заставы, быстро!

День был обычный, будничный, никаких особых, так сказать неурочных работ вроде бы не предвиделось, да и с границы ничего настораживающего наряды не сообщали. И вдруг — срочно. Старший сержант и солдат переглянулись и, недоумевая, заспешили в канцелярию.

— А, калининцы… Ну, входите, входите… — Старший лейтенант Павлов таинственно и пристально посмотрел на обоих. — Догадываетесь, зачем вызвал?

— Никак нет, — ответил Солонкин.

— Значит, солдатский телеграф еще не сработал. — Старший лейтенант, улыбнувшись, переглянулся со своим замполитом и старшиной, сидевшими у приставного столика. — А я-то думал, сработал. — Старший лейтенант сделал многозначительную паузу и сказал: — Дело в том, что к нам на заставу приезжает гостья.

— Мама заставы! — невольно сорвалось с губ рядового Смирнова.

— Да, Любовь Ильинична Раевская… — сказал старший лейтенант и спросил: — Теперь вам ясно, зачем позвал и какое дело вам предстоит?

— Встретить Любовь Ильиничну? — не скрывая радости, спросил Солонкин. — Когда же?

— Сегодня, и притом очень скоро. — Павлов взглянул на часы. — На сборы у вас осталось только полчаса. Вы, Смирнов, поведете «уазик». Машину на обратном пути не гнать, резко не тормозить, одним словом, доставить нашу гостью с полным комфортом.

— Слушаюсь!

— Будьте осторожны и внимательны, — продолжал напутствовать старший лейтенант. — Дороги тут сами знаете какие…

Да, по этим дорогам с ветерком не прокатишься. Места в тылу заставы низкие, болотистые. В сильные дожди — весной и осенью — река, разливаясь, затопляет прибрежье на многие километры. За болотом — пески, податливые, зыбучие, там вся дорога — в колдобинах. И как ее ни штопай, ни ровняй, остается прежней. Когда в позапрошлом году новобранец Сергей Смирнов впервые повел по ней «уазик», растерялся даже: в одном месте увяз, в другом его неожиданно развернуло… Да, это тебе не по асфальту ездить, где на прямой иногда можно и расслабиться — автомобиль никуда не свернет. Здесь же цепко держи баранку обеими руками, машина на такой дороге словно норовистый копь. А ездить надо и в дождь, и в пургу, и в туман, и в темень, да в такую, что ее никаким дальним светом фар не прошибешь. Да еще как ездить! Если тревога — с максимально возможной скоростью. К тому же каждая тревога, как успел заметить Смирнов, почему-то выбирает для себя самую наисквернейшую погоду.

Сейчас стоит глубокая осень, часто хлещут дожди и, конечно же, путешествие, даже в таком надежном автомобиле, каким зарекомендовал себя на границе «уазик», не может быть легким.

— Дорога трудная, но вы уж постарайтесь, — закапчивает старший лейтенант.

— Постараюсь, — серьезно обещает Смирнов.

Солонкин и Смирнов выходят.

— Надо готовиться к отчету, — улыбаясь, обращается к замполиту Павлов. — Перед Любовью Ильиничной ответ придется держать за всю заставу. Непременно спросит, как тут у нас дела.

— Да нам вроде бы есть о чем рассказать, — отвечает замполит лейтенант Ведерников.

Он имеет в виду самые свежие и убедительные итоги — результаты только что прошедшей инспекторской проверки. Застава снова, в который раз, подтвердила звание отличной. Начальник пограничных войск наградил ее Почетной грамотой. Прислал грамоту и Торжокский городской комитет комсомола. «За шестнадцать лет, — свидетельствует грамота, — на заставу направлено 67 лучших представителей калининской молодежи. Они с честью пронесли эстафету Завидова, а возвратившись на свои предприятия, в учреждения, колхозы и совхозы, показывают образцы коммунистического отношения к труду».

…Рядовой Смирнов вел машину. Моросил дождь — мелкий, надоедливый, осенний. Колеса то расплескивали грязные лужи, то увязали в сыром, податливом песке. Он знал эту дорогу до каждой рытвинки и успевал вовремя тормознуть, крутнуть послушную ему баранку, прибавить или сбросить газ.

В пути думалось о событиях последних двух лет жизни, о границе. Ведь скоро уже и расставаться — еще пара месяцев, и домой. Так что можно кое-что и подытожить. Оправдал ли надежды земляков? Не подвел ли Любовь Ильиничну? Это же по ее совету он вызвался тогда служить на заставе земляка-героя. Ну, и как служил? Что дал заставе, границе?

Начало было, откровенно говоря, не блестящим. Для такого дела оказалась слишком жидковата его мускулатура. Его физические возможности не соответствовали высоким служебным нагрузкам. Бывало, терялся, но второгодки утешали: ничего, мол, втянешься. Побольше бегай, почаще подтягивайся на перекладине, прыгай через «коня», уплетай за обе щеки гречневую кашу. И действительно, сил и ловкости стало не меньше, чем у других. Спортом Сергей увлекся так, что не пропускал ни одних соревнований. Сперва у себя на заставе, затем — в отряде. Очень полюбилось ему военное троеборье. До первого места, правда, не дотянул, а вот третье занимал, и не однажды.

Служба тоже нормально пошла. Развозил по участку пограннаряды, срочно выбрасывал то на фланги, то в тыл тревожные и поисковые группы, принимал личное участие в преследовании нарушителей. Доводилось и задерживать — правда, не настоящих, а учебных. Тревоги бывали частенько. Со временем стал ходить на границу старшим наряда. На втором году службы грудь украсили знаки солдатской доблести: «Отличник погранвойск», «Отличник Советской Армии».

На именной заставе иначе служить и нельзя.

Солонкин, если и он сейчас об этом же думает, имеет еще больше оснований быть довольным своими результатами. За два года стал старшим сержантом. На срочной далеко не все дослуживаются до такого звания. Да и разных знаков у него на груди целая коллекция. Когда «уазик» на ухабах подпрыгивает, они вон как вызванивают.

И Смирнов улыбается — есть, мол, чем перед Любовью Ильиничной отчитаться. Следовательно, жать можно на все педали. Из низинки уже выбрались, места пошли посуше и поровнее, а там и до станции недалеко…

ВОЛНЫ ГАСНУТ У БЕРЕГА

До берега оставалось двенадцать миль. Ровно двенадцать. Капитан видел это по приборам, в точности которых не сомневался. Он доверял им сейчас больше, чем самому себе.

Ночь выдалась по-осеннему темной. Ни единой звездочки над головой. Ни малейшего просвета на горизонте. Лишь рядом с катером, в нескольких метрах от борта, смутно угадывались белые гребешки волн.

А ведь здесь, на Балтике, бывают и светлые, и знаменитые белые ночи… Если бы сейчас была такая ночь, он ни за какие доллары не посмел бы пересечь Балтику. Шутка ли, катер уже в советских территориальных водах. Его могут в любую минуту остановить, задержать. Окажись поблизости пограничный корабль — все пропало. Они умеют охранять свои воды. Они тоже и хитрые, и ловкие. Единственное спасение в скорости. Катер, который специально построен для подобных рейдов, очень быстроходен. В мире, пожалуй, нет ни одного судна, которое способно делать столько узлов в час.

И еще на его катере смелые и выносливые люди. Их тоже специально готовили. Месяцы упорных, каждодневных тренировок. Тех, кто не выдержал, списали. Остались лучшие из лучших. Они знают, на что идут, и не требуют гарантий. Риск есть риск.

Деловое настроение команды передается и тем четверым, ради которых предпринята вся эта затея. На катере их никто не знает. Даже сам капитан. Они плохо владеют английским языком и предпочитают отмалчиваться. «Прибалты». Так кратко, не вдаваясь в детали судеб, охарактеризовал их сам шеф. Он-то знает всю подноготную каждого, это его питомцы. И, провожая их на первое задание, он соблаговолил лично прибыть в порт.

Вероятно, ему не особенно жаль было расставаться со своими питомцами. Встречи на конспиративных квартирах и в ресторанах все равно не сближали и не роднили. Он любил чисто деловые отношения. И если много было вина и женщин — это тоже были деловые встречи. Надо же чем-то заинтересовать этих, в общем-то, еще очень молодых парней, отвлечь их от вредных раздумий. Чего доброго, стали бы доискиваться, в чем смысл жизни, зачем она дается человеку и как ее надо прожить. Вспомнили бы родные места, тяжелые для своего народа дни войны, родных и знакомых, и себя в форме карателей. Гитлеровцы спасли их, захватили при отступлении, а то бы их уже давно списали в расход.

Шеф знал об этом. Люди иной судьбы его и не интересовали. На пирсе он пожал каждому из них руку и долго еще оставался, провожая набиравший скорость катер. А они, капитан это заметил, смотрели на него доверчивыми, благодарными и немного грустными глазами.

Потом, когда катер плотно окутали сумерки и на палубе стало темным-темно, он уже не различал выражения их лиц. Занятый своим делом капитан иногда совсем забывал о пассажирах. К тому же они ничем не напоминали ему о своем присутствии. Только один из них, в кожаной куртке, видимо старший, иногда поднимался на мостик, спрашивал, в каком квадрате находится катер. Его больше всего беспокоило время. Малейшая задержка в пути ставила под угрозу операцию. Высадиться надо до наступления рассвета, когда берег не виден.

Человек в кожанке действительно был старшим группы. Звали его Лембит Устель. Накануне с ним долго беседовал шеф. Инструкции были разработаны до мельчайших подробностей, они вряд ли нуждались в особых разъяснениях, и тем не менее… Шеф хотел удостовериться, что Устелю все ясно и что он все понимает так, как следует понимать. Что делать, если часть его группы погибнет в столкновении с советскими пограничниками, которое не исключалось? Как быть, если в живых останется только он один? То, что Устель останется в живых, не вызывало сомнений ни у него самого, ни у шефа. Схема вероятного боя разработана была так, что он, Устель, подвергался наименьшей опасности. Бой будут вести те трое, а он и в крайнем случае еще Аксель Порс должны после высадки на берег немедленно уходить. В том месте, куда подойдет их надувная резиновая лодка, берег порос сосняком и изрезан оврагами, частые холмики наметенного песка будут служить надежным укрытием.

Коротая время на палубе, Устель пытался представить себе, как все это произойдет. В море их; конечно же, не заметят: такая ночь! А на берегу… Там не исключено. Следы на мокром песке полосы прибоя сохранятся, и едва забрезжит рассвет, пограничники обнаружат их и пустят по нему собаку. Его группе надо будет идти как можно быстрее. На шоссе он перехватит машину. Если проехать хотя бы с десяток километров и потом сойти, никакая ищейка уже не опасна… Вариант этот — самый подходящий. Пробравшись глубоко в тыл, переждет, пока пограничники будут вести безуспешные поиски, и со спокойной душой приступит к делу. Подберет надежных людей, создаст на побережье свои опорные пункты, организует широкий сбор сведений, интересующих его шефа.

Ну, а если пограничники заметят их в момент высадки? Тогда придется пустить в ход оружие. Огонь будет мощный: у каждого по автомату и два пистолета. На случай рукопашной — по два ножа. И для самого крайнего случая — ампулы с ядом. Они зашиты в кончики воротников рубах.

Устель вспомнил об ампулах, и впервые за весь путь через Балтику по его спине поползли мурашки. Он инстинктивно передернул плечами и посмотрел на своих путников.

— Лембит, — поймав его взгляд, проговорил Порс, — не пора ли нам собираться? Скоро начнет светать. Справился бы у капитана…

— Хорошо.

Устель резко повернулся, перешагнул через рюкзак с походной рацией и, привычно ступая в темноте по чуть качающейся палубе, направился к мостику.

— Скоро ли берег, господин капитан? — Лембит произнес это так, словно находился на пассажирском судне.

Капитан медленно отложил карту, которую только что внимательно рассматривал, перекатил языком из одного угла рта в другой толстую сигару и ответил вопросом:

— Не кажется ли вам, что вы уже порядком мне надоели? Еще несколько миль, и я избавлюсь от подобных вопросов.

Морской волк был не в духе. Он сам уже начинал нервничать, ибо чувствовал, как с приближением к берегу увеличивается опасность. Темная ночь и высокая скорость катера еще полностью не гарантировали от неожиданной и неприятной встречи в чужих водах. Зачем, собственно, нужно было забираться так далеко? Пусть бы прошли эти двенадцать миль на своей лодке. Глупый, ненужный риск. Все может кончиться крупнейшим скандалом, и катер, которым так гордится шеф, окажется в руках русских. Черт с ней, с командой, таких балбесов найти легко, только свистни. Но катер? Секретная аппаратура? И, наконец, он сам, капитан?..

Он смотрел то на Устеля, то на карту, а в голове билась мысль, которой он не мог ни с кем поделиться. А что, если он повернет назад хотя бы на три-четыре мили раньше? В открытом море это сущий пустяк, но здесь они могут решить все. Разумно ли лезть в пасть, которая вот-вот захлопнется?

Густые кустистые брови капитана поползли вверх, на широкий крепкий лоб. Тайно родившаяся мысль овладела им окончательно.

— Ровно через пять минут катер застопорит ход, — сказал он, тяжело взглянув на Устеля. — Готовьтесь!

— Как далеко берег, господин капитан? — Устель хотел удостовериться, что высадка произойдет точно в намеченном квадрате. Он ждал ответа.

— Вы трус! — почти выкрикнул капитан и взглянул на часы. — Осталось на минуту меньше.

Пока Устель ходил на мостик, его спутники успели пропустить для храбрости по полстакана виски и закусить приготовленными еще на берегу бутербродами с голландским сыром. Они налили и ему, как только услышали быстрые шаги по палубе. Устель, взвинченный столь нелюбезным приемом на мостике, залпом осушил стакан и зло швырнул бутерброд за борт.

— Три минуты на сборы! — заявил он.

С правого борта спустили лодку. На волне, плескавшейся у катера, она раскачивалась словно игрушечная. Перебирались осторожно — чего доброго, еще опрокинется! Капитан сошел с мостика и поторапливал. Дело свое он сделал. И главная забота его сейчас была лишь о том, чтобы как можно скорее уйти из двенадцатимильной зоны. Счет времени капитан вел на секунды. Из них складывались не столько минуты и часы, сколько морские мили.

Ему казалось, что на лодке слишком долго усаживаются, долго прилаживают весла. Чему их только учили! Если они с такой же медлительностью будут высаживаться на берегу, их перебьют, как куропаток. Впрочем, все это его уже не волнует. Пусть только поскорее отчаливают.

Наконец Устель сильно и резко оттолкнулся от борта, и лодка, подхваченная волной, скрылась в ночи. Взревели моторы катера. Их звук, первое время почти оглушавший, стал быстро удаляться на запад.

Грести было легко — помогали волны. Они шли в том же направлении, к берегу. Лодку то приподнимало на гребень, мощный, упругий, но без особой крутизны, то плавно опускало. При каждом нерасчетливом взмахе весла в лодку сыпались холодные, как капли осеннего дождя, брызги. А вокруг все та же чернильно густая темень и тишина, прочно устоявшаяся после того, как ушел катер.

В дежурной комнате пограничной заставы зазвонил телефон. Трубку снял майор Лактюшин. Он ждал этого звонка еще с вечера. Пограничникам уже было известно, что именно в эту ночь надо встречать гостей. Потому-то майор и приехал на заставу. Вместе с ее начальником, старшим лейтенантом Козловым, он расставил на ночь людей, надежно прикрыв наиболее вероятные направления. Тревожную группу составили из самых опытных солдат. Козлов вызвался возглавить эту группу, и майор не стал возражать. Все же после того, как люди ушли на отдых, сказал:

— Об одном прошу тебя, Михаил Матвеевич, будь осторожен.

— А зачем меня об этом просить? — Козлов даже обиделся. — Маленький я, что ли?

— Больно ты горяч.

Козлов рассмеялся:

— Так это же хорошо, товарищ майор. Граница, насколько успел я заметить, любит горячих.

— Все-таки успел?

Майор знал, что пограничником Козлов стал совсем недавно.

Так случилось, что, прослужив несколько лет в рядах Советской Армии, повоевав, окончив общевойсковое училище, Михаил Матвеевич согласился переквалифицироваться. Границе нужны были офицеры, и он пошел в погранвойска. Заставу на первых порах ему не дали, да он и не настаивал. Нужно было изучить новое дело. Командовал учебным взводом и одновременно знакомился с документами, определяющими порядок охраны границы, которые пограничник, тем более офицер, обязан знать назубок.

Учение продолжалось и тогда, когда он получил первую должность на заставе — заместителя начальника. Ему помогали, к нему присматривались, отмечали первые успехи. И года не прошло, как написали досрочную аттестацию: занимаемой должности соответствует, достоин выдвижения.

Он служил на острове, перевели на берег. Новая застава, теперь уже его застава, приютилась у самого мыса. Место даже красивое: мыс, шагнувший далеко в море, вогнутый подковой берег, осока у самой воды, а дальше, за песчаной полоской, — ель и знаменитые балтийские сосны с высокими, стройными, янтарного цвета стволами. Еще дальше, уже в тылу, лес. Приехали бы сюда медики — облюбовали бы это место для санатория.

Но Козлов смотрел на побережье глазами пограничника и потому не всем восхищался: не нравились ему овражки, в которых легко укрыться нарушителю; не нравился густой ельник, по ночам казавшийся подозрительно таинственным. Да и лес тут совсем некстати.

Козлов иной раз посматривал на берег и глазами нарушителя — то пробирающегося по этим зарослям и перелескам из тыла, то подплывающего на весельной лодке бесшумно и незримо, непременно в самую темную ночь. В каком месте причалит? Как схватить его?

Вот и сейчас он думал об этом. Хотя нарушителей ожидали и на соседних заставах, Козлов почему-то был убежден, что прорваться они попытаются именно на его участке. Он так и сказал майору Лактюшину:

— Они пойдут сюда.

— Вы так считаете? Уж не сообщили ли они вам по радио? — майор смотрел на него улыбающимися глазами.

— Встретим как положено. Честное слово. У меня такие ребята!

То, что у него были замечательные солдаты, майор знал. Не очень давно заставу проверяли по огневой подготовке. Если бы нарушители видели мишени после стрельбы, они ни за что не посмели бы соваться сюда. Как стрелял из автомата ефрейтор Волков! Прострочил мишень словно на швейной машине. А рядовой Виктор Барданов? С виду неказист, щупленький, невысокий, зато юркий, быстрый и глаз у него охотничий — только на белку ходить.

Майор еще не успел поднести к уху трубку, как офицер, звонивший с соседней заставы, начал докладывать:

— Принято сообщение с корабля… Радиолокатор засек в нескольких милях от берега иностранный катер… На воду спущена лодка…

Лактюшин слушал молча. Козлов стоял рядом и по выражению глаз майора, сделавшихся вдруг озабоченно серьезными, догадался, о чем идет речь.

— Поднимите заставу в ружье, — сказал майор, продолжая держать в руках трубку.

Дежурный выскочил из комнаты.

— Пусть уточнят, куда направляется лодка, — сказал майор в трубку, — и доложите. Да побыстрее!

— Разрешите проверить готовность тревожной группы? — спросил Козлов, уловив за стеной частые торопливые шаги.

— Да-да, проверьте, — майор прикрыл ладонью трубку, ожидая новых, более точных данных с соседней заставы. — Скажите, чтобы были начеку.

Он кивнул, и Козлов поспешил в казарму.

Солдаты успели уже одеться, разобрать из пирамиды оружие и сейчас получали у старшины патроны. Переговаривались шепотом — то ли боялись помешать старшине, то ли сказывалась пограничная привычка. Увидев старшего лейтенанта, они вообще замолкли. В казарме слышался только металлический шелест вкладываемых в магазины патронов.

— Ефрейтор Волков! — позвал Козлов. — Ко мне!

— Есть, товарищ старший лейтенант! — И рослый солдат шагнул вперед.

— Постройте тревожную группу во дворе.

На улице еще было темно, но это была та темень, из которой уже проступали первые признаки близкого рассвета. Он разбавлял отступавшую ночь мельчайшими брызгами, их трудно было уловить глазом, но ощутить, почувствовать как-то уже можно было. Ленивое, медленное движение воздуха приносило с материка усиленные ночной свежестью запахи сосны и ели вперемешку с запахами гари: третьего дня кто-то поджег лес. Заставе пришлось часть сил бросить на пожар, распространившийся неширокой полосой вдоль берега. Огонь укротили, но причину поджога так и не выяснили: кто, с какой целью? Не для того ли, чтобы отвлечь внимание от границы? Во всяком случае пограничники не настолько наивны. Козлов и в эти дни высылал столько нарядов, сколько считал нужным. Дым, стлавшийся низко над берегом, слепил глаза, противно щекотал в носу, до удушья сжимал горло, но люди не оставляли дозорных троп и наблюдательных вышек.

Построив солдат, ефрейтор Волков встал на правом фланге. Старший лейтенант подошел к нему первому, спросил, как обычно, здоров ли, все ли захватил — от патронов до индивидуального пакета, — затем перешел к следующему. Так он проверил каждого.

— Повоюем, товарищ старший лейтенант? — спросил Волков.

— Может, и повоюем, — в тон ему ответил Козлов. — Готовы?

— Так точно! — Волков всегда отвечал командиру с молодцеватостью и даже лихостью.

Приободрились, подтянулись, заулыбались в строю.

— Все готовы? — спросил начальник заставы.

Ответили дружно, в один голос:

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

— Вот и хорошо! — Козлов еще раз прошел вдоль строя и, приказав ждать его, направился в дежурную комнату.

Майор все еще разговаривал по телефону. Он глазами предложил начальнику заставы подождать — обстановка, видимо, прояснялась. Козлов встал у стола и, пока майор занимался своим делом, мысленно прикидывал, где должны находиться сейчас высланные на ночь дозоры, какой участок прикрыт менее надежно, к какому месту на побережье может подойти лодка с нарушителями. В районе мыса? Вряд ли, слишком заметен. У причала? Тоже исключено, причал охраняется. Тогда, возможно, левее, там, где много осоки и кустарников? Пожалуй, там, именно там. Но как далеко это от здания заставы? Сколько времени понадобится тревожной группе? И он стал в уме высчитывать расстояние и определять время.

Становилось совершенно ясно, что перехватить нарушителей он успеет при любых обстоятельствах. Это успокоило старшего лейтенанта, и он, сняв фуражку, присел на табурет. Почему-то вдруг захотелось хотя бы на секунду заскочить домой. С вечера он не собирался заходить, жене не обещал, да она и не надеется, сама хорошо знает, как он сейчас занят. А вот, поди ж ты, ни с того ни с сего потянуло… Впрочем, последнее время такое случалось частенько. Причиной всему Юрка. Что же, что ему только четвертый месяц. Сын! Растет сын! Смотрит на тебя твоими же глазенками, агукает, точно разговаривает с тобой, тянется к тебе ручонками…

— Михаил Матвеевич, — майор положил наконец трубку, — ты не ошибся. По всем данным, идут к тебе.

— Расстояние? — быстро опомнясь от раздумья, спросил Козлов.

— Около двух миль.

Козлов потянулся к телефону.

— Не надо, Михаил Матвеевич, — майор придержал его руку. — С нарядами свяжусь сам. Все, что надо, скажу. Доверяешь? — он улыбнулся. — А тебе пора — чем раньше, тем лучше. Расположись с людьми правее причала, они идут сейчас точно на причал, но этот курс неокончательный.

— Я думаю так же.

— Ну и хорошо.

Козлов привычным жестом поправил густые черные волосы, придававшие его смуглому с мягкими округлыми чертами лицу солидный вид, надел фуражку и, молодцевато козырнув, решительно направился к выходу. Уже перешагнув порог, услышал просьбу майора:

— Почаще звони мне…

Козлов повел группу прямо к берегу. Светлело. Сумерки уходили все дальше, открывая чуточку взъерошенную мелкой волной поверхность моря. На причале он остановился, поднес к глазам бинокль. Даже многократная оптика морского бинокля не сразу нащупала кравшуюся к берегу лодку. Но все-таки нащупала! Козлов почувствовал, как часто и сильно забилось сердце. Вот они гребут, гребут к нам, как воры. Нет, какие там воры. Враги!..

— Лодка идет правее причала. — Козлов обернулся: — За мной!

Он спрыгнул с дощатого настила на мягкий податливый песок и, увязая в нем по щиколотку, побежал вдоль линии прибоя. Со стороны моря пограничников прикрывала осока, и пока она надежно маскировала их, старший лейтенант вел группу почти у самой воды.

Последнюю сотню метров преодолели ползком. Козлов первым упал в песок и ловко заработал локтями, прижимаясь всем телом к земле, словно на штурмовой полосе. Старший лейтенант дополз до холмика, на котором росла сосна и, оглянувшись, поднял руку. Все залегли.

Море лениво плескалось. С материка по-прежнему тянуло запахом гари — лес теперь был ближе. Густые, похожие на каракулевые шапки кроны сосен все явственнее проступали на светлеющем небе. Где-то далеко вспыхнул прожектор, положив на воду голубой пучок света. Прожекторы были и здесь, но Козлов знал, что включат их только после того, как нарушители причалят к берегу: голубые лучи преградят им путь назад. Дать луч раньше — значит вспугнуть.

И тем не менее иногда очень хотелось осветить приближающуюся лодку. Видна была бы как на ладони. А тут всматривайся до рези в глазах, напрягай слух, лови каждый звук, доносящийся с моря…

Устель сидел на носу лодки, вглядываясь в заметно поредевшую темень. По его расчетам они давно уже должны были бы высадиться на берег. Сколько же миль зажилил этот старый черт с толстой сигарой в прокуренных зубах? Ну погоди, собака, это тебе так не пройдет! Подлец и негодяй. Думаешь, выбросил в море — и пути навсегда разошлись? Наивное заблуждение. В первой же радиограмме донесу. Еще не успеешь войти в порт, так тебя встретит шеф с хорошенькой пилюлей…

Устель спокойно ждал предстоящей встречи с местами, где он родился и вырос. Когда гитлеровцы, проиграв войну, удирали на восток, он тоже поспешил за ними. Оставаться на этой земле казалось слишком рискованным. Отряд, в котором он состоял, не зря назывался карательным. Потешились ребята…

Теперь многое забыто, очевидцев поубавилось. Да и не такой он дурак, чтобы показываться каждому. Можно пожить несколько годков и на лоне природы, в лесочке. Его дело — создать, возглавить, направить. Ходить с заданиями будут другие…

Дела хватит, были бы только люди. Те, которые сейчас с ним, могут и не дойти. Прием может оказаться слишком горячим. На полной взаимности. Что касается его, Устеля, то скупиться он не намерен. Длинная очередь лучше короткой. Он твердо решил: бить только длинными. Глядишь, прихватит дура-пуля лишнего…

Устель снял автомат с предохранителя, дослал патрон в патронник. Уже скоро! В рассветной дымке вырисовывается береговая кайма. Вот и деревья обозначились. Лодка шла прямо на сосну, вросшую в холмик. Теперь уже казалось, что этот берег наплывает на лодку, с желтой полоской песка, желтым, с прозеленью увядающих трав холмиком, темными кустиками хвои… Берег все ближе, ближе, и вот уже внизу, под резиновым днищем, мягко зашуршал песок.

Не дожидаясь, пока лодка остановится, Устель прыгнул в воду. Было уже мелко, по колено, и он побрел к берегу, пристально вглядываясь в чернеющие кустики молодых елочек, окутанные предутренним туманом стволы сосен, островерхие холмики наметенного рядом с ними песку.

Он вышел уже из воды, весь настороженный, недоверчиво озирающийся, когда по знаку начальника заставы рядовой Барданов позвонил майору Лактюшину. Прикрывая трубку ладонью, солдат тихо, едва слышным шепотом доложил, что лодка подошла к берегу и первый нарушитель выбрался на сушу. В ту же минуту на море лег ослепительно яркий луч прожектора, высветлив широкую полосу воды позади лодки. Все четверо нарушителей уже стояли в воде, прилаживая за спиной рюкзаки со снаряжением. Луч был настолько неожиданным для них, что на какие-то секунды нарушители оцепенели.

«Сейчас они кинутся в лес, — подумал Козлов, не сводя глаз с переднего. — Путь назад отрезан. Они это поняли».

Старший лейтенант знал, что пропускать их в тыл нельзя, что захватывать надо только здесь, на берегу. Крепко сжимая в руке рубчатые бока рукоятки пистолета, он чуть приподнялся и громко и резко крикнул:

— Стой!

Устель, конечно, ожидал, что их могут окликнуть. Чутким, до предела обостренным слухом он поймал этот короткий, внезапно нарушивший тишину звук и, полуоборотясь, выпустил несколько пуль. Козлов вздрогнул: сильный удар в руку отдался болью во всем теле. Вот так же его ранило на фронте, в июле сорок четвертого. И тоже в руку. На миг вспомнил о том тяжелом военном дне и тут же забыл. Стиснул зубы — боль немного ослабла, по крайней мере ему так показалось. Он не подумал даже о том, что рану надо было перевязать. Потом, когда все это кончится… А кончится, наверное, скоро. Он скомандует «Огонь!», он вынужден так скомандовать, потому что иначе уже нельзя. Вероятно, тот, передний, снова будет стрелять на звук, этому он обучен.

— Огонь! — как и прежде одним коротким выдохом скомандовал Козлов и тут же, прицелясь, выстрелил.

Первые секунды казалось, что Устель не понял, откуда в него стреляли. Он все еще держал наизготовку автомат, и глаза его — злые, колючие — шарили по песчаному холму, за которым прятались пограничники. Ему хотелось выпустить хотя бы одну очередь не наугад, не вслепую, хотелось увидеть, как это не однажды случалось в годы войны, перекошенное болью лицо жертвы, услышать последний вскрик, в котором он всегда чувствовал торжество своей победы. Но отчего-то вдруг начали туманиться глаза, гаснуть слух — он еще видел перед собой вспышки, но вместо выстрелов до него доносились слабые хлопки. Потом он уже ничего не стал ни видеть, ни слышать, голова начала кружиться и ноги подкашиваться, все тело налилось такой невыносимой тяжестью, которую уже не удержать. Пуля из пистолета Козлова попала Устелю в правый висок, чуть выше глаза, и он рухнул на зализанный волной песок.

По команде Козлова огонь открыла вся группа. Солдаты строчили из автоматов по оставшимся в живых нарушителям. Двое залегли у самой воды, отвечая на огонь с берега, третий бросился к лодке.

— Лодка уходит! — крикнул Волков.

— По лодке огонь! — приказал Козлов и чуть приподнялся, чтобы лучше видеть.

Те двое, которые залегли у воды, в этот миг полоснули из автоматов. Они били по сосне, так как поняли, что пограничник, руководивший боем, находится именно там. Пули густо защелкали по стволу, срезая кусочки коры, подняли фонтанчики пыли. Козлов выстрелил, и один из двоих ткнулся лицом в песок, судорожно загребая вокруг себя согнутыми руками, словно опасаясь, что волны могут смыть его. Барданов стал целиться и в его соседа, но вдруг услышал, как старший лейтенант негромко простонал. Ранен! Барданов оглянулся: Козлов держался за живот, на гимнастерке под окрасившимися кровью пальцами расплывалось темное пятно.

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите перевязать, я быстро!

— Бейте гадов!.. Бейте их, слышите!

Голос старшего лейтенанта звучал незнакомо и глухо.

Барданов вскинул автомат, ствол часто задрожал, выплевывая горячие кусочки свинца.

У сосны все еще взвизгивали пули. Козлов попытался опять взяться за пистолет, но стрелять он уже не смог, силы покидали его.

Подполз Барданов.

— Один… Остался один, последний, — проговорил он, дрожащей рукой доставая из кармана пакет с бинтом.

— А тот… в лодке? — голос Козлова был прерывистый и слабый.

— Волков не упустит, не беспокойтесь.

— Упускать нельзя… Ни одного…

Козлов открыл глаза, и в них солдат прочел то, что уже не мог сказать офицер: благодарность за подвиг, за мужество и отвагу, и извинение за то, что вот он, их командир, попал под пули и, кажется, больше не сможет руководить боем. Да, не сможет, потому что лицо Барданова, которое он только что отчетливо видел, вдруг расплылось и затуманилось, и выстрелы стали отдаляться от него, словно бой переместился в лес, на многие сотни метров отсюда.

Бой… А разве был бой? С кем? На берегу тихо-тихо, у самых ног ластятся ленивые волны, они выкатываются на песок и гаснут, оставляя после себя ослепительно белую пену. Юрка ловит ее ладошками, весело хохочет и осторожно пытается нести к отцу, но серебристые мячики лопаются, и на глазах у Юрки, только что веселых, озорных, счастливых, появляются слезы… Конечно же, не было никаких нарушителей, а было вот это, и оттого, что Юрка заплакал, у отца больно защемило сердце.

Нет, бой все-таки был. Почему же тогда над ним склонился Барданов и почему в глазах его слезы? Почему здесь, возле него, все остальные, и у всех такие же повлажневшие глаза? Неужели он теряет сознание? Неужели он не может теперь взять себя в руки и заставить бороться за жизнь, которая ему так нужна? Что, снова забытье? Какая же глубокая пропасть и как в ней темно! Когда он упадет на самое дно, наверное будет очень и очень больно. Но никакого дна нет, и он уже никуда не летит, и ничего не видит и не слышит, и боль, невыносимая, ужасная боль вдруг прекратилась. Навсегда.

Начиналось утро. Утро нового дня.

В ГОРАХ

1

Эй, Юсуп! Гамарджоба, Юсуп!

— О, Вахтанг! Гамарджоба, гамарджоба… Давненько я не видал тебя в седле. Да и скакун твой, кажется, в мыле. Ты спешил ко мне, Вахтанг?

— Я всегда спешу к тебе, Юсуп.

Турманидзе доволен. Хоть и стар уже, а пограничники по-прежнему не забывают. Все так же нужен им. Вот Вахтанг Тулашвили, их командир, приветливо улыбается, рад встрече. Глаза его веселы, добры, по, как всегда, и хитры: что-то скрывают. С какой же новостью прискакал он на высокогорную кочевку?

Тулашвили привстал в седле, осмотрелся и легко, проворно соскочил на землю. Отвел коня к густому орешнику, привязал, бросил ему охапку сена.

— Удержит скакуна? — встряхнул он деревцо рукой.

— О, у него крепкие корни! — сказал Юсуп. — Этот орешек живет на свете столько же, сколько и я. Ну, а с чем пожаловал к нам товарищ полковник? Опять с пастухами говорить будет? Прикажет всех собрать?

— Нет, Юсуп, не прикажу. Сегодня я буду говорить только с тобой. Лучше тебя никто не знал Хусейна.

— Хусейна? Мы же его поймали. Давно поймали.

— Но ты знал и его друзей. На той стороне их еще много. Надо кое-что выяснить…

— Первым делом, — деликатно прервал его Юсуп, — дорогому гостю надо зайти в дом.

Турманидзе кивнул на приземистый домик на краю кочевки. Каждое лето, поднявшись на высокогорное пастбище, он живет в нем. Здесь не так уютно, как в зимнем, двухэтажном, не так просторно — лишь одна комната. Но и в этих стенах есть камин, чтобы приготовить мохракули, и есть каменная плита кеци, чтобы испечь мчады — кукурузные лепешки. Неужели Вахтанг откажется от угощения?

Сухие сучья вспыхнули как порох. Юсуп положил на сковороду сливочного масла. Затем мелко накрошил брынзы, очистил и тонкими кружочками нарезал вареные яйца. Когда масло закипело, все это бросил туда же. Колдовал он над сковородкой молча, сосредоточенно, лишь изредка поднимая на гостя улыбающиеся глаза. Ему очень хотелось угодить Вахтангу, тем более, что его гость конечно же знал толк в таких кушаньях.

— Мчады тоже будет, — пообещал Юсуп, возбуждая у гостя аппетит. — Какой мохракули без свежей кукурузной лепешки? А лепешка вкусная, сам пек…

Он достал с полки завернутую в полотенце и еще хранящую тепло лепешку и, следя за гостем, положил ее на стол. Сковородка уже распространяла в домике такие запахи, перед которыми не устоял бы даже сытый человек. Тулашвили же был голоден. Он целые сутки провел на границе в укрытии — наблюдал за мужчиной, которого пограничники никогда раньше не замечали. Откуда он взялся на той стороне? Из каких краев прилетел? Тулашвили вспомнил о Хусейне. К опытнейшему контрабандисту приезжали эмиссары из Европы, и тот пытался переправить их через границу. Возможно, и этот прибыл с той же целью. Но Хусейна не нашел, где он — на той стороне никто не знает. Наверное, решится сам попытать счастья. Однако сразу, без разведки, не пойдет — видно, что человек он — предусмотрительный, осторожный.

— Ты над чем задумался, Вахтанг? — спросил Юсуп, пододвигая к Тулашвили дымящуюся тарелку. — Как можно так думать, когда рядом мохракули! Будем кушать, будем и говорить. Зачем же ты пригнал своего скакуна, Вахтанг?

Тулашвили обо всем рассказал. Он даже попытался нарисовать словесный портрет человека, появившегося на той стороне. Хмуря брови, Юсуп вспоминал дружков Хусейна. Много их было у него, да и воды с тех пор утекло немало… Не так-то просто опознать человека, да еще с чужих слов. Вот если бы самому на него взглянуть!

— Я за тем и приехал! — обрадовался Вахтанг. — Сможешь оставить отару? Есть на кого?..

…Они ехали в сумерках. Лошади сами находили тропу, уверенно ставили ногу. У Юсупа конь был не хуже пограничного: вынослив, чуток, привычен к горам. В полночь были уже на месте. Коней привязали у подножия скалы, а сами вскарабкались на ее вершину. В густой темени приходилось все делать на ощупь и полагаться на слух. Тишина заполняла ущелье, разливалась по склонам и горному хребту, от нее звенело в ушах.

Они залегли среди беспорядочного нагромождения каменных глыб. Здесь, за этими валунами, им предстояло провести всю ночь.

Было свежо, даже прохладно, сюда тоже доставало дыхание далеких ледников. Юсуп терпеливо молчал, хотя говорить с Вахтангом ему очень хотелось. Они, конечно, не ровесники, Вахтангу он в отцы годился. И потом Вахтанг — офицер, образованный, институт окончил. А Юсуп? Пастух, грамотешки никакой.

Однажды Вахтанг ему подробно рассказал о себе, своем отце. Отец у него тоже был неграмотным, как и Юсуп. Жил в деревне. Потом, еще мальчишкой, перебрался в Тифлис, нашел себе работу. Подрос — вспыхнула первая мировая война, услали на фронт. К счастью, уцелел, домой живым вернулся. А после революции родился Вахтанг. У него жизнь уже по-иному пошла. Окончил среднюю школу, поступил в политехнический институт: хотел выучиться на маркшейдера, чтобы вести горные разработки. Ной и Ираклий, его младшие братья, тоже учились. Был бы старый Иосиф отцом трех инженеров, если бы снова не началась война. Сыновья в первые же дни стали солдатами, Ной сражался под Сталинградом и там геройски погиб. Вахтанг командовал минометным взводом. Кончилась война — вернулся в свой политехнический, окончил с отличием. Но верх все же взяла военная косточка — попросился в погранвойска. Ираклий после войны окончил институт и сейчас строит в Кахетии оросительные каналы.

Этот, в общем-то уже давний разговор крепко сидит в душе Юсупа. Чем дольше живет он на свете, тем чаще память возвращает его в прошлое. Отчего бы это? Много свободного времени? Плохо спится по ночам? Или просто очень полезно путешествовать по прожитой жизни?

2

Тропа жмется к каменистым выступам, петляет над пропастью. Склоны здесь очень круты — почва еле держится на них. Но ранней весной зеленеет трава. Распластав на камнях обожженные солнцем и ветром корни, шумит дикий орех. И повсюду ярким фиолетовым пламенем полыхает олеандр — сейчас пора его цветения. Живых фиолетовых клумб здесь много. Горы словно берегут их для людей, редких в этих краях. Они дарят цветы пастухам, не боящимся заоблачных высот, извечным путникам — геологам, и еще солдатам, стерегущим границу.

Все, что ни случается здесь, горы видят и слышат: и внезапные вспышки ракет в ночи, и отдающиеся эхом голоса, то властные, то тревожные, и яростный лай овчарок.

Старый Юсуп любит слушать горы. Восьмой десяток он их слушает. Когда-то Юсуп был быстр, непоседлив. По каким только кручам не лазил! Недосыпал, недоедал, а силы было хоть отбавляй. Хозяин похваливал: вот, мол, работник, всем нос утрет. Что значит молодость! Теперь бы ее Юсупу.

Однажды — он это хорошо помнит — все старое рухнуло, сломалось. Хозяин больше не был хозяином, земля и стада, которыми он владел, стали общими, власть перешла к народу. Юсуп спустился с гор, прислушался: о революции повсюду толкуют. Непривычное это слово — революция!

Юсуп хоть и неграмотный был, однако разобрался, что к чему.

Теперь-то он мог и в школу пойти, потом на кого угодно, хоть на инженера, попробовать выучиться. Не пошел. Стыдно казалось на четвертом десятке за парту садиться. И непривычно к тому же. Держать в руках цалды — пастушеский топорик — ему куда удобнее, нежели карандаш. Эта палочка пусть остается детям.

А дети учились — и его, и всех таких же, как он. Долгими зимними вечерами, когда Юсуп сидел дома, они вслух читали ему разные книжки. Слушал Юсуп и сравнивал: так ли сам живет? Так ли думает? Совпадало.

Приходилось и ему решать задачи — правда, не из школьного учебника, а те, что ставила перед ним сама жизнь. Решал их Юсуп почти без ошибок. А вот его знакомые, даже те, кто в молодости чему-нибудь да учился, частенько ошибались. Горы не дадут Юсупу соврать, они тоже все знают и помнят. По их тропам бывшие богатеи удирали в Турцию. Потом приходили оттуда темными ночами, тайком от пограничников, приносили с собой разное заграничное тряпье — шерсть и маркизет, шелковые шали, хромовые сапожки. Контрабандой это зовется. Деньги с людей большие брали. Хвастали перед Юсупом: дескать, вот как жить надо! И — приглашали. Не стар еще, здоров, крепок. Тропы знаешь, с завязанными глазами туда и обратно пройдешь. Годик по горам полазишь — разбогатеешь. Контрабанда — дело выгодное. Правда, опасное. Но в риске испытаешь свое счастье, авось, оно не отвернется от тебя. Вон Косоглы Хусейн, твой дружок, на контрабанде и разбогател. Даже из Европы к нему приезжают, таким он стал известным.

Косоглы Хусейн… Почти одногодки с ним, и чуть ли не под одной крышей родились. Вместе росли, в одни и те же игры играли. Ловкий был, шельмец. В горах с отвесных скал спускался. Кто думал, что безобидные юношеские забавы ему так пригодятся!

Юсуп часто слышал по ночам тревожные выстрелы. Гибли контрабандисты, гибли и пограничники. Но Хусейна пуля не брала. Он приходил и уходил. Правда, на людях показывался все реже и друзей у него становилось все меньше. Юсупа, казалось, забывать стал… Ну и бог с ним, с таким другом… Схлопочет на горной тропе пулю — значит, так ему и надо. Рано или поздно, но и он попадется — таких тоже ловят.

А Хусейн не попадался.

Высоко на склонах гор — альпийские луга. Летом выгуливаются там отары, жиреют на сочных травах колхозные овцы. Необозримые дали и тишина. По самому хребту — граница. Низенькие, сложенные из камня копцы. Они стоят так редко, что линия, образуемая ими, едва просматривается. Ее не везде уловишь глазом, зато везде почувствуешь сердцем. Пастух ни при каких обстоятельствах не перешагнет ее.

Все лето Юсуп жил на высокогорье. Он привык к тишине, безлюдью, ослепляющему блеску молний и оглушающим раскатам грома. Привык разговаривать сам с собою и с горами — с кем же еще!

— Юсуп! Юсу-уп!..

Пастух огляделся. Кто это? Или, может, почудилось? Вокруг ни души. Лишь на той стороне, за копцами, кусты отчего-то чуть шевельнулись.

— Когда-то ты легко узнавал своих друзей, — неожиданно донеслось оттуда.

— Хусейн?

— Вот видишь, Юсуп, ты и сейчас узнал меня. Не забыл все-таки. Значит, я не зря пришел к тебе.

— Ко мне?

— А к кому же еще? К пограничникам?

— Не смеши, Хусейн! Я про тебя знаю все.

— Говори, если знаешь. Или о Хусейне там наболтали уже такое, что не осмелишься сказать правду?

— Я никогда тебя не боялся, Хусейн, хотя среди моих знакомых опаснее тебя никого нет. Ты не с пустыми руками к нам ходишь.

— Когда-то ходил. И сам, и с друзьями. Контрабандистов водил. Щедро платили, вот и водил. Потом понят, что деньги и тряпки не самое главное в жизни…

Хусейн осторожно раздвинул ветви, шагнул из кустарника. Его обветрившееся, заросшее седой щетиной лицо на мгновение осветила скупая улыбка.

— Тебе трудно понять меня, Юсуп. Деньги снятся, когда в карманах гуляет ветер. А разбогатеешь — увидишь, что есть вещи и поценнее…

— Что же может быть ценнее денег?

— Свобода, Юсуп. Я нашел ее здесь, на этой стороне… И такой же судьбы желаю тебе.

— Мне? Опять смешишь меня, Хусейн?

— Я говорю серьезно. — Хусейн молитвенно сложил ладонями руки и вытянул их над головой. — Видит аллах, что не шучу.

— Тогда скажи откровенно: чего же ты хочешь?

— Чего хочу? Одного, Юсуп: видеть тебя рядом с собой. Переходи границу, и я сведу тебя с людьми, которые станут нашими лучшими друзьями. Бросай чужую страну и смело шагай ко мне. Это совсем не страшно.

— Не страшно тому, кто много ходил. Так что лучше бы тебе пересечь эту черту…

— В детстве ты был куда смелее… С каких скал спускался… И меня научил. Говорят, долг платежом красен. Так и быть, я готов оплатить свой долг… Я помогу…

Хусейн вдруг глянул вдоль хребта из-под руки и тут же исчез в кустарнике. На голубом фоне неба вырисовывались силуэты двух всадников. Приближался пограничный наряд.

Юсуп остался крепко недоволен собой. Хотел перехитрить Хусейна, заманить матерого контрабандиста на свою сторону, чтоб передать его пограничникам, да не сумел. Из самых рук, можно сказать, выскользнул. И все же на этого волка стоит поохотиться.

Пограничников, проскакавших мимо отары, Юсуп не остановил. Хусейн увидел бы и все понял. Ну а последствия легко предугадать: на новое свидание он уже не явился бы.

Надо дождаться ночи. Темень для таких встреч более благоприятна.

А ночью к Юсупу наведался сам начальник погранзаставы. Разыскал его возле отары, спросил, есть ли какие новости.

— Есть, начальник, есть…

Рассказывал Юсуп тихо, шепотом.

— Остерегайся его, начальник. Хусейн без оружия не ходит. Одного убьет, другого убьет. Голыми руками такого не возьмешь. Хитрить надо.

— Может быть, ты знаешь, как хитрить?

— Знаю, товарищ начальник. Много думал… Солдат пришлешь?

Двое суток возле Юсупа дежурили пограничники, хорошо замаскировавшись среди камней. Можно было пройти совсем рядом и не заметить. В конце вторых суток, перед сумерками, Хусейн опять выбрался из кустарника.

— Юсуп, ты имел время подумать и сделать окончательный выбор… У тебя сейчас такие возможности, что только дурак не воспользовался бы ими. Десять шагов на юг, всего десять, и ты станешь другим человеком. Из этих десяти самый трудный — первый.

— Мои ноги не слушают меня, Хусейн…

— Я вижу, что не слушают, — Хусейн терял самообладание. — Овечек пасет овца. Но я обещал тебе помочь. И я помогу, мы вместе сделаем первый шаг.

Он долго шарил глазами по хребту, затянутому на этот раз легкой синеватой дымкой, затем, выпрямившись, быстрой, пружинистой походкой заспешил к границе. У копца на мгновенье остановился, опять бросил хищный взгляд вдоль хребта и, успокоившись окончательно, направился к Юсупу твердыми, торопливыми шагами.

Назад Хусейн уже не вернулся. На границе по-прежнему царила тишина, ибо не было сделано ни единого выстрела.

3

Мысли Юсупа все чаще возвращаются к подполковнику Тулашвили. Трудная у него служба. Кто скажет, сколько таких ночей провел он в горах — без слов, без движения, без права закурить, согреть себя огоньком костра!.. Полная неподвижность, будто тебя приковали к этим острым, холодным камням.

Но сам подполковник о трудностях своей службы думать не привык. Он умеет заставить себя делать на границе все, что нужно делать, не испытывая при этом ни огорчения, ни досады. Все положенное солдату, в том числе и очень трудное, то, к чему не каждый и привыкнет, Тулашвили делает с удовольствием. Любит он свою службу, видит, как нужна и важна она, понимает, что не он, так другой должен нести ее. Потому-то и не колебался, выбирая между инженером-маркшейдером и пограничником. Да если хорошо поразмыслить, гражданские люди здесь не так уж и далеки от военных. Юсуп Турманидзе всего-навсего пастух, человек самой штатской профессии, но и он лежит сейчас у государственной черты, лежит как солдат — тихо, неподвижно, прислушиваясь к малейшим шорохам, всматриваясь в чернильную темень. И все время думает лишь об одном: только бы не сплоховать.

Однако ночь проходит. На востоке уже светлеет небо. С каждой минутой полоска на горизонте становится шире, серые краски сменяются бледно-розовыми. Светлеют и острые снеговые шапки горных вершин. Темень на склонах редеет, тает, сползает в ущелья.

На той, чужой стороне заблеяли овцы, послышались всплески пастушечьих кнутов. Возле отары засуетились различимые издали фигурки. Прижавшись плечом к камню, Юсуп вглядывается в них, ищет человека, вызвавшего у пограничников подозрение.

— Вахтанг, теперь-то говорить можно? — спрашивает, не оборачиваясь.

— Можно… Шепотом…

— Ты его походку запомнил? Легкая, пружинистая?..

— Да, Юсуп.

— Так ходил Хусейн. И так ходил его друг Мухтар. Я буду искать Мухтара…

— Думаешь узнать его по походке?

— Э, не шути Вахтанг. Походка — это сам человек. Мухтар еще любил смотреть из-под ладони. Как Хусейн. Не он ли там объявился?

— Возьми мой бинокль, Юсуп!

— О!

Вооружившись биноклем, Юсуп приставил его к глазам и, затаив дыхание, словно отсутствовал добрых полчаса. Наконец опустил руки, зло сплюнул.

— Он!

— Не ошибся?

— Турманидзе не ошибается. Лови Мухтара. Он ходит легко и смотрит из-под ладони… А еще курит трубку с коротким чубуком. Через границу пойдет. Своей тропой пойдет. Я хорошо знаю ее…

Итак, ловить надо Мухтара — старого друга Хусейна… Тулашвили недавно перечитывал следственное дело контрабандиста. Многих своих сообщников назвал на допросах Хусейн, а вот о Мухтаре — ни слова. Случайно? Подвела память? Вряд ли. Скорее всего, Мухтар очень нужен на той стороне. После провала Хусейна он, по-видимому, выполнял там роль проводника. Горы покоряются лишь тому, кто их хорошо знает…

Тулашвили вернулся в штаб, доложил свои выводы командованию. На всем участке границы, к которому Мухтар проявлял особый интерес, были усилены наряды. Перекрыли и тропу Мухтара, которую пограничникам показал Юсуп. Подняли на ноги добровольные народные дружины. Казалось, предусмотрели все. И тем не менее…

Мухтар не пошел своей тропой. Старый контрабандист, не доверившись ей, решил продираться сквозь заросли — там человека не встретишь, а зверь ему не опасен.

Августовские ночи хоть и темпы, но они не так длинны. За какие-то пять-шесть часов по зарослям далеко не уйдешь. К тому же, Мухтар не один. Сам он пробирался бы куда быстрее. Мухтар вел с собой троих. Они не знали местности и тащились за ним ужасно медленно, в каждом кусте им чудился пограничник. А чего бояться? На случай встречи с нарядом имеются четыре карабина и четыре маузера.

Рассвет застал их на третьем километре от линии границы.

— Дальше пойдем по ручью, — сказал Мухтар. — Нас они не видели, но могут увидеть наши следы. Сучьев порядочно наломали. Да и овчарки у них с нюхом. Но у ручья они заскулят — попьют водички и потрусят обратно несолоно хлебавши. Вода смоет отпечатки наших ног, унесет все запахи…

Каламаны из сыромятной кожи вскоре набухли, горная, почти ледяная вода обжигала икры ног. Сто метров, двести, триста… Мухтар не спешил выбираться на сушу. Рано. Да и вода в общем-то терпима. Лучше отделаться насморком, ангиной, даже воспалением легких, но только бы не угодить в руки к пограничникам.

Вожак часто оглядывался. Вроде бы никто за ними не гнался, не ломал, как они, на бегу сучья — вокруг властвовала тишина.

— Стой!

Это сказал сам Мухтар. Он увидел перед собой открытую поляну и подумал, что идти туда без предварительной разведки опасно.

Опасения его были не напрасны. На поляне совсем некстати оказался какой-то мужчина. Он ни за чем не наблюдал, никого не высматривал. Вероятно, у него там был огород, и мужчина, постояв, нагнулся и стал копаться в земле. Он проявлял редчайшее трудолюбие, работал, не разгибая спины. Может быть, и не заметит? В самом деле, на кой черт ему какие-то прохожие! Пусть, мол, бредут себе своей дорогой. Не знал их и знать не хочу… А если все же заметит? На свой аршин не меряй. Особенно этих, принявших новую власть.

Мухтар не знал главного: мужчина только делал вид, что трудится. На самом же деле он находился на посту. Вчера к нему приезжал пограничник, сам Тулашвили. Зашел в дом, поднялся в комнату для гостей. Озабоченный. Усталый. Не шутил, как прежде, даже от чая отказался.

— Ризали, — сказал он, — к нам из-за кордона прорвались нарушители. Далеко они уйти не могли — район блокирован нашими заслонами. Но выследить их в этих непролазных зарослях, сам понимаешь, нелегко. Ты мог бы помочь нам, Ризали. У тебя на выходе из ущелья есть огород. Думаю, найдешь себе там дело, а? Конец лета, пора и картофель понемножку копать. Как, верно соображаю?

— Конечно, верно, Вахтанг Иосифович! — сказал в ответ Ризали Габаидзе, колхозный сторож. — Соображать будем взаимно: вы в нашем деле, мы — в вашем. А глаза у меня еще зоркие…

Ризали отыскал лопату, наострил цалды. Авось и топорик ему пригодится. Другого оружия в доме не было. Да и зачем оно ему! Ведь стрелять не придется. Задача Ризали скромная: появятся чужие люди — доложить на заставу. Вот и все.

Время шло, а Ризали никого и ничего не замечал. Там же, на поляне, позавтракал, там и пообедал. Развел костер, испек в жаркой золе несколько картофелин. Отлучаться нельзя было ни на минуту. Как с поста. Это он знал.

Перед вечером, бросив лопату, обошел всю поляну. Делал вид, что собирает хворост. Срубил несколько сухих веток — просто так, для отвода глаз. Порой ему казалось, что за ним наблюдают… Кустарник густой, в нем не то что человеку — слону можно спрятаться. Как-то невольно, и чем дальше, тем чаще, он оборачивался к этим кустам. В сумеречной, сгущающейся дымке они настораживали.

В горах вечереет быстро. Темень заливает тесное ущелье, растекается по крутым склонам, серым облаком обволакивает вершины. Легкий, еле слышный шелест нет-нет да и пробежит по кустарнику.

«Пожалуй, время менять позицию, — подумал Ризали. — Отсюда же я скоро ничего не увижу».

Он спустился ближе к кустарнику. Впервые за весь день в душу прокрался холодок. В другое время лазал по этим кручам даже среди ночи. А вот сейчас что-то ему не по себе. Нехорошо, Ризали, нехорошо. Кого боишься? Кому ты тут нужен? Кто станет связываться с таким стариком?

Ризали сам себе не понравился из-за встревоживших его мыслей. Однако они ни на минуту не оставляли его теперь в покое.

Не подозревал, конечно, он, что люди, перешедшие границу, совсем рядом. Мухтар запретил своим спутникам высовываться из кустарника. Поздно вечером он все же решил сам отправиться на поляну, чтобы потолковать со стариком.

Ризали, увидев приближающегося незнакомца, вскочил на ноги и схватился за цалды.

— Гамарджоба, — сказал тот вполголоса.

— Ты… Ты кто такой?

Ризали отступил на шаг.

— Не бойся, не убью и не ограблю. А эту штуковину брось, — и он показал рукой на цалды. — Тебе она все одно не поможет. У меня имеется игрушка получше…

«Это он, — догадался Ризали Габаидзе. — Тот, кого ищут. Но почему один?»

— Зачем ты меня пугаешь? — спросил Ризали, подумав совсем о другом. — Какая еще у тебя игрушка?

Незнакомец шагнул вперед.

— Ты когда-нибудь это видел? — он потряс перед лицом Габаидзе маузером. — Бьет без промаха. Так что не доводи до греха, понял?

«Надо бежать, — думал в это время Ризали. — С первого выстрела не убьет, зато себя выдаст. Пограничники услышат».

Он внезапно рванул с места и помчался, как молодой, норовистый скакун. Выстрела не было. Даже оклика. Остолбенел от неожиданности, что ли? Или пустится вдогонку?

Но чужак не погнался. На миг оглянувшись, Ризали различил в темени его плотную приземистую фигуру. Она, как показалось ему, не сдвинулась с места. И вдруг перед глазами все запрыгало, закувыркалось — кто-то подставил Ризали ногу. Падая, он не ушибся, у него ничто не болело, но сверху на него вдруг навалилась какая-то тяжесть. Попробовал подняться и не смог. Чьи-то руки очень крепко держали его.

— Тащите сюда, — услышал Габаидзе знакомый уже голос.

Мухтар, безусловно, предвидел подобную выходку Ризали и заранее расставил свои сети. Теперь же, когда строптивец был связан, он мог говорить с ним вполне откровенно.

— Слушай, старик, нам незачем играть с тобой в прятки. Ты, конечно, догадываешься, кто мы и откуда пришли? Нас ловят ваши мадзиебели — искатели в зеленых фуражках. Надеюсь, тебе и это уже известно?

Мухтар помолчал, прислушиваясь. Ему показалось, что он слишком громко объясняется со своим пленником. Продолжал шепотом:

— Мадзиебели не хитрее меня. Напасть на след Мухтара — еще не значит поймать его. Если ты весь день проторчал здесь — значит, они с помощью таких дураков со всех сторон обложили меня! Так? Но я разорву их кольцо и вернусь обратно. Когда много шума — делать мне здесь нечего. Мухтар любит работать тихо. Ты когда-нибудь ветер видел? Разве его может остановить граница? Так и Мухтара. Впрочем, нам пора бы и познакомиться. Как зовут тебя, а?

Ризали молчал.

— Забыл даже собственное имя? Слишком напугали тебя? Но ничего, это пройдет. Все же я хочу знать, с кем имею честь беседовать. Может, имеешь при себе какие документы?

Чужие руки зашарили по карманам. В пиджаке, во внутреннем кармане, лежал паспорт. Мухтар зажег спичку, прикрыв ладонью огонек.

— Ну вот, теперь другое дело. Зовут тебя Ризали. Запомни: будешь прилично вести себя — в живых оставлю. Многого от тебя не потребую. Доведешь до границы — и на все четыре стороны. Хоть к самим пограничникам. Нам тогда плевать на них, понял? А сейчас соображай, каким курсом отсюда плыть.

Над ним смилостивились — развязали ноги; надо же было идти. Мухтар больше не упрашивал, не деликатничал: опять взялся за маузер, толкнул им в спину. Дескать, шагай и не оглядывайся!

Ручей перешли вброд. Ризали хотел схитрить — повести через мостик, но его остановили: там можно налететь на засаду.

— Ищи тропу! — Мухтар снова ткнул в спину холодным дулом маузера. Ризали вздрогнул и тут же услышал: — Стрелять не стану, не вздрагивай. Предашь — я тебя по-тихому, ножичком…

«Я вас тоже могу по-тихому, — неожиданно сообразил Ризали, вспомнив об отвесной скале близ границы. — Так и быть, вместе свалимся в пропасть. И все — насмерть».

Долго ничего не подозревая, нарушители брели следом за Ризали. Светлело. Выкатилась луна, зажглись звезды. Порою не верилось, что это явь. Слишком мирно, буднично, обыкновенно выглядело все вокруг. И луна казалась такой обычной — как вчера или позавчера. Или даже в далеком детстве. Да, очень далеко оно, очень. Много десятков лет прожито. Неужели эта ночь окажется последней? Там, под скалой…

Но до скалы дойти не удалось — Мухтар слишком хорошо знал эти места.

— Возьми правее, осел! — зашипел он на Габаидзе. — Что, тебе опротивела жизнь?.. Лично мне она все еще нравится…

К рассвету поднялись на Самкенаро — высоту Ледяная. Вершина ее остроконечная, в сплошных кустарниках, труднопроходимая. Граница хоть и рядом, но придется рубить кусты. Залезли поглубже в заросли, Мухтар распорядился:

— Привал до вечера. Границу перейдем в темноте.

Он вынул из-за пояса бебути — финский нож — и срезал на подстилку несколько еловых веток. Ризали приказал связать, чтоб снова не драпанул. Посматривал на него из-под насупленных бровей и ехидно посмеивался.

— В Турцию пойдешь?

— Зачем мне в Турцию? — огрызнулся Ризали. — Чего там не видел? Таких бандитов, как вы?

— Ну, ты мели, да знай меру. Тебе же лучшего желаю.

— Мне и здесь хорошо.

— Здесь тебя не оставлю… Живым, конечно. Или в Турцию, или в землю. Выбирай…

— Оставишь.

— А для чего? Чтоб потом над Мухтаром смеялся? Нет, уж лучше я над тобой посмеюсь. И над твоими мадзиебели. Искатели! Черта с два найдут они Мухтара!

Смелость — как родник. Ей стоит лишь пробиться — и тогда уже ничем ее не остановишь.

Ризали покачал головой.

— Рано запел, любезный. Ты еще на моей земле.

— Я уже у границы! Здесь — рукой подать. Пусть только стемнеет. А вот ты… ты обмозгуй свое положение. Или с нами, или оставим тебя здесь червей кормить. Мы даже не станем свои бебути твоей кровью пачкать.

Вечером, перед тем как начать продираться сквозь заросли Самкенаро, они привязали Габаидзе к самому высокому и крепкому кусту. Токи — веревки — у них было много, и они не экономили ее.

— Меня ты не кляни, сам виноват, — сказал Мухтар на прощание. — Не захотел жить — страшной смертью умрешь. Тебя здесь не найдут, ты подохнешь от голода и жажды. Или медведи сожрут.

Бандиты ушли, даже не оглянувшись.

Ризали стоял, словно зажатый в тиски. На нем так затянули веревку, что ни пошевелиться, ни вздохнуть. Сердце билось гулко и часто. Он понимал, что сюда действительно никто не придет, кроме медведя или волка, и что спасти его может теперь только чудо. Чудес же на свете не бывает. Значит, конец? Обидно. Очень обидно. Главное — никто не узнает правды. Пропал Габаидзе без вести, как солдат на войне. И дома, в селе, и пограничники, особенно этот офицер, ничего хорошего о нем не подумают. Вот так смерть… Вот так конец…

А почему, собственно, конец? Почему его надо ждать, а не бороться за жизнь? Неужели так-таки и нет выхода? Веревку ему не развязать — это ясно. Но куст? Возможно, он не так уж и крепок. Возможно, Ризали сумеет обломать его ветки. Руки связаны, ими ничего не сделаешь, но если раскачиваться… Вправо — влево, вправо — влево…

Да, да, надо раскачиваться, а заодно и расшатывать куст. Корни у него, конечно, глубокие, сильные, ими он цепко держится за землю, выдернуть нелегко. Но разве и сам Габаидзе не так же крепко врос в эту новую жизнь, чтобы его можно было легко выдернуть из нее?..

4

— Ау-у! — крикнул человек в ущелье, и окрест расплескалось эхо.

Человек кого-то искал. Ему трудно было подниматься по взметнувшемуся к небу склону, он хватался за ребра корневищ, за острые зубья скалы, упирался локтями и коленями в замшелые неподвижные камни. Он был упрям, этот человек. И еще — сильный, пожалуй.

Тот, кого он искал, был недалеко, они оба еще не видели друг друга. С разных сторон почти одновременно взобрались они на крошечную площадку. Молча выпрямились. Раскинули руки. Обнялись. Закачались рядом черная чалма и зеленая фуражка.

— Юсуп, жив?

— Жив, хотя и не совсем здоров… Нога, понимаешь… А ты, Вахтанг? Зачем так долго не приезжал?

— Дела, Юсуп…

Высвободившись из объятий, Юсуп бросил на землю свой цалды с деревянной ручкой, опустился на траву. Рядом прилег пограничник.

— Седеешь, Юсуп…

— О! — Юсуп засмеялся. — А ты что хотел? Чтоб молодел? И опять Хусейна ловил?

— Его уже не надо ловить…

— Других надо, Вахтанг. Таких, как Хусейн… Как Мухтар…

— Других ты тоже ловил. Хорошо помогаешь, Юсуп.

— О! — пастух покачал головой. — Зачем так говоришь? Пограничник мне больше помогал. Знаешь, почему в горах живу? Чужой аскер рядом, а я корову пасу, овцу пасу. Аскер смотрит на наше колхозное стадо и не смеет подойти, чтобы корову и овцу взять. А когда-то брал, у меня самого брал. Если бы не пограничники — ушел бы Юсуп с гор. Давно бы ушел. — Он вздохнул, обвел повлажневшими глазами нависшие над ущельем вершины. — Они видели мое рождение, Вахтанг. Я хочу, чтобы эти горы увидели и мою смерть.

— Рано заговорил о смерти, Юсуп.

— Правильно, Вахтанг. Подымлю еще. Двух сыновей вырастил, трех дочерей… Внуков тоже растить надо.

— Сколько же у тебя внуков?

— О! Много у Юсупа внуков, много. Больше, чем пальцев на руках и ногах… Богато живу… А ты как, Вахтанг? Опять спешишь?

— Спешу, Юсуп… Вот потолкуем, и я сразу же к Ризали.

— Габаидзе?

— Да, к нему… Он ведь тогда пришел к нам.

— Сказать о Мухтаре?

— Мухтара мы еще до него схватили. У самой границы. А когда возвращались обратно, на заставу, смотрим — Ризали Габаидзе. Руки связаны, а за спиной — огромный куст орешника. С корнями вырвал…

И Тулашвили, немного помолчав, присел на камень, рядом с Юсупом.

ПОВТОРИ СЕБЯ…

1

День первого совместного дежурства на Брестском пограничном контрольно-пропускном пункте навсегда запомнился и Василию Григорьевичу Самохвалову и его сыну Валерию.

Накануне, когда Валерий вернулся из штаба, его глаза излучали радость.

— Отец! — позвал он, едва переступив порог. — Можешь меня поздравить…

Василий Григорьевич, заждавшийся сына, порывисто шагнул ему навстречу:

— Поздравляю… Если, конечно, не шутишь, — добавил он, осторожничая.

Ему словно бы все еще не верилось, что давняя мечта его — подготовить себе на смену сына — наконец-то сбылась. К тому же как нельзя вовремя… Впрочем, от Валерия он все еще скрывал, что скоро уйдет в запас. Не спешил делиться этой новостью и сейчас.

— Шучу?.. — переспросил, ничего не подозревая, Валерий. — Да меня знаешь кто принимал? Сам полковник. Зачисляю, сказал, на должность контролера, сегодня же и приказ подпишу. А завтра выходи на службу.

— Куда же?

— К загранпоездам. Вот так! — Сын высвободился из объятий, чуть отступил и пристально посмотрел на отца. — А знаешь, с кем? — спросил, намереваясь сообщить еще что-то, пожалуй, не менее важное.

— С кем же? Я ведь всех, кого наставниками посылают, знаю.

— С тобой. Тоже полковник сказал. Походишь, говорит, для начала с отцом, он тут у нас ветеран из ветеранов. У кого же еще, как не у него, тебе стажироваться!

— Так уж больше и не у кого? — засомневался Василий Григорьевич и, гася свое внезапное смущение, с усердием потер лоб узловатыми, огрубевшими пальцами. Глубокие, уже довольно частые морщины над густыми бровями на мгновение разгладились, сразу сделав его лицо моложе. Не нравилось ему, когда его хвалили, а тем более выделяли среди других.

— Что-то я тебя не совсем понимаю, — сказал сын, и уголки его губ тронула улыбка. — Думал, обрадую, а ты вон что… Другого наставника мне подыскиваешь? Нашли бы, да только зачем? Лично меня твоя кандидатура больше устраивает.

— Ишь ты, — отец покачал головой, — устраивает… Видите ли, его устраивает… Ну, а я вроде бы не в счет… Ты сперва мнением старшего поинтересуйся. С этого конца начинай.

— Давай и с этого… — охотно согласился Валерий. — Результат все равно будет тот же. Ведь пограничный наряд штабом уже назначен. В каком составе? Самохваловых… Звучит? А?

— Звучит, — не без видимого удовольствия согласился Василий Григорьевич.

Он помолчал, ни на миг не отрывая от сына своих пристально всматривающихся глаз, и, привычно взяв его под руку, не спеша повел в глубь комнаты.

Они уселись за круглым, накрытым цветастой скатертью столом друг против друга, как частенько усаживались и прежде, когда было о чем поговорить. Не условливаясь заранее, оба ощутили в себе эту неотложную потребность в неторопливом, обстоятельном и, конечно же, откровенном разговоре, будто в дальнейшем без него не смогли бы и шагу ступить.

Первым собрался с мыслями отец.

— Сбылась, Валерка, мечта наша, сбылась, — он положил перед собой руки и, довольный, потер ладонью о ладонь. — Как давно задумано было, сколько воды с той поры утекло, а вот, поди ж ты, пришел этот час. — Завтра — в наряд. На охрану границы — вместе. Ты понимаешь, что это значит для меня? Сколько таких нарядов было за всю жизнь, но еще ни одного — с тобой. И на равных.

— О нет, не на равных, — запротестовал Валерий смеясь. — На службе так не бывает. И потом — не могу же я приравнивать себя к тебе. Ты и отец, и мой начальник. По всем статьям тебе быть старшим. Ну а меня и скромная роль подчиненного вполне устраивает. Надеюсь, излишне строг не будешь?

— На что намекаешь? — улыбнулся отец. — Уж не рассчитываешь ли на поблажки?

— А то как же… Рассчитываю. По-родственному…

— По-родственному? — подхватил Василий Григорьевич. — Давай, не возражаю. Только строгости будет еще больше. Ты это учти.

— Уже учел, я того и желаю, — не растерялся Валерий. — Ничьи поблажки мне не нужны, особенно на первых порах. Кроме того, я очень хорошо тебя знаю, гладить по головке не умеешь… Так что у нас все будет только по уставу, даже обращения друг к другу… Слушаюсь, товарищ прапорщик! Так точно, товарищ прапорщик! — чеканил Валерий.

— Ну, смотри.

— А что смотреть? Ведь и я кое-что уже повидал. Свою срочную где служил? На линейной заставе. Как-никак — две зимы и два лета. Чему-нибудь да научился. Правда, тут граница совсем другая, вроде бы даже как и не граница. Ни двухцветных, красно-зеленых столбов, ни контрольно-следовых полос, ни троп дозорных… Невидимка какая-то.

— Ничего, увидишь и ее, эту невидимку… Не глазами, так сердцем. Прикатит автобус с интуристами, поднимешься в его салон, вот тебе и граница. Или, скажем, международный экспресс примчится. Спальные вагоны прямого сообщения… Ступил в тамбур — и тоже граница.

— Начинается моя служба? — оживился Валерий. — Досрочно? Ну-ну, давай, мне это даже интересно. Представляю себе: входят в вагон эсвэпээс два пограничника. Росту примерно одинакового, лицами очень схожие и оба — прапорщики. Стучатся в купе. Им открывают. Ты, конечно, берешь под козырек и как старший наряда торжественно объявляешь: «Граница Союза Советских Социалистических Республик. Прошу предъявить документы». И пока мы будем листать их паспорта, разглядывать визы, пассажиры будут рассматривать нас. Внешнее сходство они, конечно, обнаружат сразу и, наверное, от удивления пожмут плечами, но вряд ли кто из них догадается, что в пограничном наряде — отец и сын. Ведь у нас с тобой все одинаково, — и Валерий дотронулся рукой до своих новеньких погон, ощупал пальцами маленькие пятиконечные звездочки. Эти погоны легли на его плечи совсем недавно, засвидетельствовав важный момент в его жизни — окончание школы прапорщиков.

— Прежде, бывало, ты все к моим примерялся… Втихомолочку, тайком, — сказал Василий Григорьевич, решив больше не скрывать от сына своих случайных наблюдений. Сквозь неплотно прикрытую дверь гостиной он не однажды видел Валерия, топтавшегося перед зеркалом в висящем на его узких мальчишечьих плечах, точно на вешалке, отцовском мундире с длинными, почти до колен, рукавами.

— Бывало, отец, бывало, — охотно признался Валерий. — Прикидывал, как выглядеть буду… Мне и невдомек было, что ты все замечаешь. Думал: пришел папаня с ночного дежурства, спит — пушкой не разбудишь. А ты, оказывается, вон как спал. Ну и хитренький же ты у меня, одним словом — пограничник.

— А может, одним словом — отец? — Василий Григорьевич, щуря в задумчивой улыбке глаза, откинулся на спинку стула, помолчал. — Вот будет расти у тебя свой мужичок, сам хитреньким станешь. Не успокоишься до тех пор, пока не увидишь, к чему у него душа лежит. А это совсем не просто, в душу заглянуть.

— Ты же все-таки заглянул. И сумел увидеть, что там… Мне-то казалось, что свою тайну я держу за семью замками. Помнишь, однажды ты спросил, по душе ли мне армейская жизнь? Что я тогда тебе ответил? Дескать, еще не пойму, малость подрасти надо. А это была чистейшая неправда, потому что уже тогда знал… Просто опасался, что ты усомнишься в моей искренности, не отнесешься к моим словам серьезно. Вот и решил, притом твердо: подрасту — тогда и поговорим. На равных.

Повзрослев, Валерик стал все чаще исчезать куда-то из дома. Бывало, вернется из школы, швырнет в угол портфель с учебниками и за дверь. Уже и обедать пора, а его все нет. В конце концов Василий Григорьевич догадался, где искать беглеца: в гарнизоне, на спортивном плацу. Рослого, физически развитого парнишку солдаты стали охотно принимать в свои спортивные игры. Он то в волейбол с ними резался, то на страже футбольных ворот стоял. Мячи ловил как заправский голкипер.

— Ты, Валера, без солдат уже и дня не живешь, — заметил ему как-то Василий Григорьевич. — Уж не собираешься ли в скором времени в казарму переселиться? Что, без них теперь не можешь?

Над ответом сын не раздумывал.

— А ты? Ты без них можешь?

— Так то ж я… Их командир…

— Ну, а я — сын командира.

Он потом и сам удивлялся своей смелости. А еще тому, что отец, обычно не упускавший случая сделать сыну заслуженное внушение, в этот раз неожиданно промолчал.

— Оказывается, — сказал он уже в другой раз, — у тебя это далеко зашло. Мы с матерью хоть кое-что и замечали, однако не думали, что события станут развиваться столь быстро. Расти же еще и расти… И вдруг… Когда же тебя на мою дорожку так потянуло? Может, помнишь?

— А отчего ж не помнить… Разве можно забыть тот день?

— Какой?

— Тот, когда ты мне экскурсию устроил. В Брестскую крепость. До самых сумерек по ее развалинам водил.

Василий Григорьевич, конечно, отлично помнил эту экскурсию. Музея в крепости тогда еще не было, да и саму территорию привести в порядок не успели. Развалины, казалось, еще не остыли от когда-то бушевавшего здесь огня. Казематы разворочены фашистскими фугасками. Вместо древних крепостных стен — груды битого кирпича. Металлические двутавровые балки межэтажных перекрытий искорежило так, будто их долго держали в жарком огне. Повсюду — ворохи окислившихся стреляных гильз, продырявленные осколками снарядов и пулями солдатские каски, изъеденные ржавчиной и погнутые стволы винтовок и ручных пулеметов.

Валерик бродил по крепости, не выпуская отцовской руки из своей, словно страшась хотя бы на миг лишиться этой надежной опоры. Расспрашивал мало, все смотрел да смотрел, и глаза его становились не по-детски задумчивыми и суровыми. Подолгу, как вкопанный стоял возле громадных блоков кирпича, оплавленного огнеметными струями. Красный, прочной крепостной кладки кирпич был превращен в бесформенные сизоватые слитки. Можно ли было даже предположить, что камень, подобно свинцу или олову, способен так плавиться! Что он тоже бессилен перед огнем!

— Папа, — негромко, задрожавшим от волнения голосом спросил Валерик, — а как же солдаты? Как они могли здесь… Они же живые… люди…

— Потому и могли, что людьми были. Настоящими… Советскими…

— Крепость защищали и пограничники?

— А то как же… В самой крепости сражались. Целая застава. Девятая. Может, слыхал про лейтенанта Кижеватова? Он этой заставой командовал. До войны его солдаты государственную границу по Западному Бугу охраняли, а как только началось — отошли в крепость. Их казарма у Тереспольских ворот находилась, там они и оборону заняли. Фашисты попытались через ворота с ходу в крепость ворваться, не вышло. Кижеватовцы стояли насмерть.

Много дней и ночей продолжалась осада крепости, одна вражеская атака сменялась другой. В яростных схватках застава теряла своих бойцов, но от Тереспольских ворот не отступала ни на шаг. Не сумев одолеть пограничников силой, немцы пошли на хитрость, попытались вступить с лейтенантом Кижеватовым в переговоры. Парламентер был настроен оптимистически, он верил в успех своей миссии.

— Мое командование предлагает русским пограничникам немедленно капитулировать, — заявил он, приблизившись с белым флагом. — Офицеру и его солдатам будет сохранена жизнь.

— Капитулировать? — вспыхнул Кижеватов. — Предать Родину? Нет, этого вы от нас не дождетесь. Позорной капитуляции мы предпочтем смерть в бою.

И в подтверждение этих слов дружно застрочили автоматы.

«Когда я вырасту, — дал себе слово Валерик, возвращаясь с этой необычной экскурсии, — я тоже пойду в пограничники».

Прошли годы, Валерий вырос, наступил и его черед идти на службу. В военкомате, на призывной комиссии, Самохвалов откровенно сказал о своем искреннем желании. Его, конечно, внимательно выслушали, одобрили выбор, а вот решили почему-то иначе, — видимо, на то была какая-то важная причина. Так что на пункт сбора новобранцев Валерий отправился вконец расстроенный. Служить Родине, слов нет, он готов где угодно, в любом роде войск, но как ему расстаться со своей заветной мечтой? Сидела она в нем глубоко, прочно. И Валерий решился. На построении он вместе с отцом подошел к капитану-пограничнику.

— Тут такое дело… — начал Василий Григорьевич.

— Сына провожаете? — спросил капитан.

— Так точно! — ответил тот с явной поспешностью.

— Куда же? — капитан с ног до головы оглядел Валерия. — В погранвойска, конечно?

— Никак нет, — проговорил Валерий и замялся. — Я очень хотел, но в военкомате по-иному решили. Сказали, что воинская служба везде почетна.

— Мне тоже в свое время так сказали, — с нескрываемым сочувствием проговорил капитан. — Но на границе служил мой старший брат, и я считал своим долгом прийти к нему на смену. Толково объяснил это комиссии. И, как видишь, помогло. Может, еще попробуешь? Да и я похлопочу. Кстати, у меня в команде образовалась одна вакансия — заболел призывник. Вместо него согласен, если разрешат?

— Еще бы!..

Военкома они уговаривали вместе. И уговорили.

2

Мечта… Как прекрасно, когда она сбывается. Четверть века назад точно такая же мечта не давала покоя старшему Самохвалову. Василий Григорьевич родился и рос в Калаче — городишке, расположенном неподалеку от Воронежа. До войны он успел закончить семилетку, вместе со своими закадычными дружками уже прикидывал, куда податься дальше, какой в жизни путь выбрать. Желания были разные. Одним хотелось водить поезда — составы грохотали рядом, других неудержимо влекло на завод, к станкам и машинам. Василий же подумывал о своем — службе на границе. Запоем читал книги о пограничниках, пересмотрел все фильмы о них. Увлекся настолько, что порой и себя представлял на посту у красно-зеленого столба, увенчанного государственным гербом. С трехлинейкой на ремне. С четвероногим другом, сторожко слушающим тишину.

Однажды Василий увидел в «Комсомольской правде» большой, почти на всю страницу очерк о знаменитом пограничнике. Присел к столу, зачитался. Отец топил в доме печь и вроде бы не обращал ни на сына, ни на лежавшую перед ним газету никакого внимания. И вдруг, подбросив в огонь дровишек, захлопнул дверцу топки, подсел к сыну. Долго заглядывал через плечо, водрузив на нос очки, потом спросил:

— О Карацупе?

— Да, папа…

— Интересно?

— Еще как!

— Ну, а сам пошел бы охранять границу?

— Спрашиваешь!

— Ну, ну… Прицеливайся… Может, со временем и про тебя напечатают. Будет что на радостях мне почитать.

— Так уж и напечатают, — засмущался Василий.

— А отчего бы и нет? — весело подмигнул ему отец. — Научишься ловить лазутчиков, как Никита Карацупа, — и к тебе писатели пожалуют. Очень даже возможно… Ну, а прицел, говорю, берешь правильный. Одобряю…

Начавшаяся вскоре война распорядилась иначе, она разом, в один день, перечеркнула все планы Василия. Кто был постарше, тут же на фронт ушел, а старые да малые эвакуировались в тыл. Василий остался в колхозе. Пахал, бороновал, сеял, косил… На третий год войны принесли и ему из военкомата повестку. После короткой подготовки вместе с другими новобранцами Василия отправили на фронт. Зачислили в подразделение связи. И вот первые бои, первые тяжелые испытания. Молодой солдат с честью выдержал их. Тысячи километров прошел Василий трудными фронтовыми дорогами, не раз смотрел смерти в лицо. Но все вынес, все преодолел. Войну он закончил в Кенигсберге.

На следующий день после Победы Самохвалов подал репорт с просьбой направить его для дальнейшего прохождения службы на границу. Так он оказался в Бресте. Сколько поездов, следовавших через границу, встретил и проводил он с той далекой поры! Сколько раз в качестве пограничного контролера представал он перед пассажирами — советскими и иностранными, и своим мягким, спокойным, требовательным голосом произносил: «Граждане, прошу предъявить документы». Это же скажет он и завтра, но, наверное, без обычного, свойственного ему, спокойствия. Завтра Василий Григорьевич не сможет не волноваться, ведь рядом с ним будет его сын.

3

Когда же все-таки началась стажировка Валерия у старейшего контролера КПП, его отца? В тот ли день, когда они оба по назначенному штабом наряду отправились на службу к загранпоездам? А быть может, намного раньше?

До поры до времени отец не считал нужным посвящать сына в свои служебные дела. Мал был. А подрос — стал рассказывать ему кое-какие пограничные истории. Благо, сочинять их не требовалось, жизнь пограничного КПП полна всевозможных случаев, занятнее и поучительнее которых не придумаешь. Так что мальчишеское любопытство находило в них полное удовлетворение.

Но самые серьезные беседы начались у Василия Григорьевича с сыном, когда тот окончил среднюю школу. Обстоятельно напутствовал отец Валерия, провожая его на срочную службу. А вернулся сын с заставы, посоветовал идти на КПП.

Охранять главные ворота государства не легко и не просто, тут многое знать и уметь надо. Валерии начал с учебы — поехал в школу прапорщиков. Ну а вот сейчас ему предстояло свои знания подкрепить практикой, набраться у сослуживцев опыта, пополнить свой прежний багаж.

— Видишь, Валера, как у нас с тобой ладно получается, — сказал Василий Григорьевич, встав из-за стола. — Один приходит, а другой уходит. Как у часовых на посту. Смена по уставу…

Василий Григорьевич неторопливо, из угла в угол прошелся по комнате и пристально посмотрел на озадаченного такой новостью сына. Была она для него слишком неожиданной.

— Ты о чем, папа? Неужели в запас собрался?

— Собрался. Приказ уже у полковника, на подписи, отчего ж теперь не сказать… Я ведь раньше почему это дело притормаживал? Уж очень хотелось мне, чтоб наша фамилия в списках части всегда числилась. Без всякого перерыва. Самохвалов вроде бы ушел и не ушел. Он — в строю и в том же самом звании. Прапорщик. А мне пора. Годы свое берут.

— Но ты же на здоровье никогда не жаловался!

— А что мне было жаловаться? Не солдатское это дело.

— Ну а медицина? Она как?

— Медицина-то шлагбаум и поставила. Со зрением, говорит, у тебя худо, нужных процентов недостает… Да я и сам это чувствую. У пограничника какой должен быть глаз? Что у орла! Взял, скажем, для проверки у загрантуриста паспорт, раскрыл — и не просто прочел написанное, а точно через микроскоп исследовал. Каждую буковку, каждую цифирку. Штампы, печати и прочее. Нет ли какой подделки? Ну а когда в глазах всякие там завитушки начинают мелькать, а то и двоиться-троиться все — это уже не дело. Тут прямо надо сказать себе: «Слезай, браток, приехали. Уступи свое место другому, кто помоложе».

— И ты уже сказал? И не только себе?

— Сказал. С полковником у меня весьма обстоятельный разговор был. Расспросил он обо всем: о выслуге, здоровье, семейных делах. Семью, говорит, твою я знаю, там у тебя полный порядок. Сын — солдат. Дочери в институте учатся. Потом спросил, готов ли я к увольнению внутренне… Психологически то есть… Сказал ему — да, хотя сердце так и защемило… Ты должен понять это. Совсем не легко оставить службу… Когда я начинал, тебя еще на свете не было. А теперь вон какой! Тебе и сдам свой пост… Ты справишься…

Валерию приятно было слышать эти слова, хотя он и понимал, что на одну доску с отцом ему становиться еще рано. Пройдут годы, наберется опыта, житейской мудрости, вот тогда будет вправе говорить с ним о профессиональных делах на равных. А пока надо прислушиваться ко всему, что он говорит.

— Отец, давно ты мне не рассказывал никаких историй. Пока я был в армии да на учебе, немало, наверное, произошло интересного.

— Что ж, можно и рассказать.

Вспомнить Василию Григорьевичу, конечно, было что.

— Когда я начинал пограничную службу, ко мне прикрепили наставников, — начал он, усаживаясь поудобнее, зная, что разговор предстоит длинный. — Присматривался к ним, что и как делают. Вроде бы и особой хитрости не проявляли, а все-таки.

Возьмем, к примеру, товарняки. Их ведь тоже надо тщательно осматривать, а как? Где и что в них искать? Товарные вагоны, как тебе известно, бывают разные: теплушки, пульманы, цистерны, открытые платформы и прочее. И в каждом вагоне найдутся укромные местечки, нарушители границы знают их не хуже железнодорожников. Тем более должны знать мы… И внутри, и снаружи, и на крыше, и под полом, за тормозными устройствами. Словом, везде приходится шарить. К концу смены ноют руки, ломит поясницу. Зато душа спокойна, совесть чиста, знаешь, что на границе порядок.

Они ведь, эти самые контрабандисты, до чего только и не додумываются. Ходил одно время в составе пассажирского загранпоезда отопительный вагон. Людей в нем, понятное дело, не возили, не к этому был приспособлен. Вместо купе посреди вагона топка и большой котел, до краев наполненный водой. Казалось бы, что тут осматривать? Но решил как-то проверить, смастерил довольно вместительный черпачок, нечто вроде рыбацкого подсачка. И, представь себе, ненапрасно. Запускаю щуп на самое дно, пробую, нет ли там каких посторонних предметов, и вдруг чувствую — поддел что-то. Я сразу же за черпак и туда. Выуживаю натуральную консервную банку, да не с чем-нибудь, а с паюсной икрой. Еще раз зачерпнул — опять икорка. Ну, и так далее. Короче говоря, за ту рыбалку выловил около сотни баночек. Спрашиваю у кочегаров: «Какая же это севрюга столько икры вам наметала?» Переминаются с ноги на ногу, посматривают друг на друга и словно из того самого котла в рот воды набрали. «Ваша?», — говорю. Опять молчат. Только все заметнее бледнеют. «Ну, ежели не ваша, стало быть, бесхозная, придется ее оприходовать. В доход государству пойдет, продукт очень ценный. А за попытку провезти контрабанду будете ответ держать…»

— Забавная история, — улыбнулся Валерий. — Чего только не бывает.

— Бывает все… И запомни: контрабанду обычно находишь там, где ее меньше всего ждешь… Вот еще случай. Наряд осматривал пассажирский вагон. Заглянул старший наряда, сержант, в вентиляционный люк, а он заткнут бумагой. Вытащил — ничего особенного, клок газеты. Вроде можно было бы со спокойной душой идти дальше. Однако сержант наш излишней доверчивостью не страдал. Кто бы это стал просто так, ни с того ни с сего, закупоривать люк? Зачем, для какой надобности? Помешала вентиляция?.. Чепуха какая-то! Заглянул сержант в тот люк еще раз. Странно: затычку вынул, а все равно никакого просвета, сплошная темень. Полез рукой. Пальцы опять на что-то наткнулись. Тоже бумага, но, чувствуется, совсем иного сорта, хрустящая. Уж не ассигнации ли? Пришлось повыше засучить рукава и забраться еще глубже. И вот из люка, словно из рога изобилия, посыпались новенькие красненькие купюры. Кружась в воздухе, они неспешно опускались на пол, устилая ковровую дорожку у ног сержанта.

Промельтешили перед глазами последние десятирублевки. А последние ли? Люк по-прежнему не просматривался. Сержанту пришлось привстать на носки и засунуть руку по самое плечо. Наткнулся на что-то тугое и плотное. Захватил кончиками пальцев, потянул на себя. И аж ахнул от удивления: в его руке на этот раз оказалась тугая увесистая пачка четвертных, перевязанная крест-накрест шпагатом. Не успел разглядеть ее, как сама собой из тайника вывалилась вторая пачка, за ней — третья и четвертая… Точно над ним распахнулась дверца банковского сейфа. Сержанта со всех сторон обступили солдаты, бывшие с ним в наряде. Пересчитали деньги и сколько, думаешь, оприходовали? Без малого пятьдесят тысяч. А ведь не прояви сержант бдительность, наши советские деньги оказались бы за границей, пошли на какое-нибудь черное дело.

4

За годы службы прапорщик Самохвалов научился ценить и свои, и чужие удачи. Жизнь убедила: обретенный опыт — то же оружие, причем не личное, а групповое, если делиться этим опытом охотно, с душевной щедростью. В их подразделении так и было заведено — сумел кто выявить крупную контрабанду — тут же и рассказывал сослуживцам, как было дело. Рассказывал со всеми подробностями, со всеми деталями. Поэтому Василий Григорьевич помнил массу эпизодов не только из своей, но и из практики товарищей. И теперь ему захотелось рассказать сыну еще об одном деле, совсем недавнем.

— Капитана Ковальчука помнишь? — спросил он.

— Владимира Никифоровича? А как же! — ответил Валерий. — У него была такая потрясающая история с «фордом».

— Я тебе лучше другую расскажу. Совсем свежую. И не менее поучительную.

Произошло это в субботу, то есть в такой день, когда контролерам скучать не приходится. На площадку у пограничного моста прибыли для несения службы младшие сержанты Аниськин и Дудин. Их еще на инструктаже предупредили: дежурство легким не будет. Движение автотранспорта через границу резко усилится, чаще пойдут и легковушки, и многоместные туристические «Икарусы». А много машин — много и людей. Да и грузовики по-прежнему будут следовать.

— Действуйте четко, с предельным вниманием, не медлите, но и не суетитесь, — наставлял их капитан Ковальчук. — Паспорта, визы, словом, все документы на въезд — под строжайший контроль. Присматривайтесь и к громоздким грузам, особенно на прицепах. Под брезентовым тентом все могут провезти, даже пассажиров.

Капитан словно в воду глядел. Утром, в одиннадцать ноль-ноль из-за границы прикатил грузовик марки «фиат» с длинным прицепом под брезентовым тентом. Документы у водителей были в полном порядке. Аниськин и Дудин осмотрели их кабину — просторную, со спальным местом за глубокими мягкими креслами. Подозрений и здесь ничто не вызвало. Оставался еще прицеп. Пошли к нему. В путевом листе было сказано, что на прицепе, крытом брезентом, сложены крупные металлические конструкции. Если это в действительности так, то пограничникам там делать нечего. Осмотрели заднюю дверь — все в порядке: замок на месте, к пломбе никто не прикасался. И все же задняя стенка вызвала у дотошного Аниськина кое-какие подозрения, главным образом, ее вид. То, что в пути она основательно запылилась и загрязнилась, младшего сержанта не настораживало, это было понятно. По толстому слою пыли, от верха до самого низа и чуть наискосок тянулись полосочки. Это тоже объяснялось просто — утром шел дождь. Но каким образом появилась вот эта, широкая и сплошная снизу и доверху, полоса? Впечатление такое, будто кто-то взял в руки швабру и провел ею раз-другой по металлу.

Аниськин обошел прицеп, снова постоял у двери, размышляя, и решил доложить капитану. Ковальчук приказал:

— Еще раз тщательно осмотрите тент. С боков, сверху… Да, да, и обязательно сверху… Особенно швы. Каждый прощупайте пальцами. Такая полоса могла получиться, если на крышу кто-то лез и вытер собою пыль. Если замок и пломба не тронуты, а брезент не вспорот, тогда все в порядке — кроме железа ничего там нет.

Когда Аниськин вернулся, водители по-прежнему не проявляли ни малейшего беспокойства. Но они могли и не заметить — задняя стенка прицепа от их кабины далеко, ехали ночью, в дождь… Попробуй, угляди, что там творится.

Контролер начал со швов. Боковые были в полной сохранности. А вот наверху сразу же увидел неровную дорожку сквозного свежего пореза, имевшего примерно полуметровую длину. И толстая черная нитка, которой этот разрез был наскоро зашит, тоже казалась свежей, невыгоревшей. Значит, портняжничали здесь совсем недавно.

Младший сержант поддел пальцем нитку, потянул на себя. Она легко порвалась. Сквозь образовавшееся отверстие, в полумраке, Аниськин разглядел крупные металлические конструкции, значившиеся в путевом листе, а затем и двух мужчин, тесно жавшихся друг к Другу…

Отец и сын помолчали, думая каждый о своем, Валерий снова попросил:

— Ну, а теперь уж давай самую знаменательную из твоих последних историй, давно ведь обещал.

— Жадный же ты у меня, однако, — сказал, улыбаясь, Василий Григорьевич. — Так мы с тобой и всю ночь просидим. Ну, да ладно, раз уж пообещал… Тем более, это контрабанда совсем иного свойства, та самая, которая нынче все больше в моду входит. Не паюсная икра и даже не ассигнации. Она вроде взрывчатки, но только для человеческих душ.

В тот день Василий Григорьевич утром заступил на пост у моста через пограничную реку. Летнее время — пора горячая. Машины с туристами катили одна за другой. Огромные многоместные «Икарусы», покрытые пылью европейских автострад, легковые всевозможных марок — «мерседесы», «форды», «фиаты»… Пассажиров надо было встретить и всех, кто имел на то законные основания, пропустить в страну. Но среди гостей могли быть и лица с недобрыми намерениями.

Много уже машин оформил на «въезд» Василий Григорьевич, и настроение у него сохранялось хорошее. Все пожаловавшие к нам в гости предъявляли необходимые документы, ничего запретного с собой не везли, отчего же портиться настроению? Сделает прапорщик отметку в паспорте, возьмет под козырек — дескать, милости просим, желаю приятного путешествия — и приглашает на контрольный пост следующих. Но так было только до тех пор, пока не подкатил микроавтобус марки «фольксваген».

Хотя номер у микроавтобуса был и многозначный, прапорщик запомнил его сразу. Начинался он с цифр — 114, за ними стояла буква «Z», а далее опять шли цифры — 8725… Вот этот-то «микро» и испортил всю картину.

Автобус отличался особой привлекательностью своих внешних форм и внутренним комфортом; все в нем было устроено с большой предусмотрительностью и вкусом. Тот же дачный домик, только крохотных размеров и на колесах. В уютном салоне — газовая плита, круглый обеденный стол, легкие, из алюминия, кресла, мягкий диван. Нашлось в салоне место и для детской кроватки, поскольку в числе трех пассажиров, отправившихся в столь дальнее путешествие, был и грудной младенец.

Переезд границы — момент торжественный, но крохе до него не было ни малейшего дела. Все происходившее вокруг нисколько не занимало малыша. Он покоился на руках у своей молодой мамаши, сидевшей в кабине, рядом с водителем, и, громко агукая, размахивал высвободившимися ручонками. Однако, когда распахнулась дверца и у кабины остановился человек в зеленой фуражке, мгновенно затих и уставился на него своими круглыми, расширившимися от удивления глазками. Встретившись с его сосредоточенным и как бы неестественно посерьезневшим взглядом, Самохвалов невольно улыбнулся.

Третий пассажир, а точнее — глава этой маленькой семьи, управлявший «фольксвагеном», все еще не выпускал из рук баранку. Он как-то настороженно, украдкой переглянулся со своей спутницей, заглушил двигатель и, оставив, наконец, руль в покое, неохотно полез во внутренний карман куртки. Там у него лежали документы. Согласно им, мужчина был подданным США. По логике вещей, такое же подданство должна была иметь и его супруга, однако предъявленный ею паспорт свидетельствовал, что миссис Эни Мари — англичанка.

Самохвалов не спеша листал паспорта, разглядывал визы, но в них ничто не вызывало подозрений. Однако иностранцы опять скрытно обменялись взглядами, не проронив ни единого слова, и от этого на душе у Василия Григорьевича стало неспокойно. Что тревожило этих двоих?

Американца звали Этрони Ричард Хипписли. Жил он в Нью-Йорке, преподавал в университете русский язык и литературу.

— Мы приехали в Советский Союз в качестве гостей одного из иностранных посольств, — сказал Хипписли по-русски.

«Зачем он мне все это говорит? — подумал Василий Григорьевич, внешне не выказав особого интереса к полученной информации. — Придает вес собственной персоне? Дескать, приглашен не кем-нибудь, а посольством? Или тут с его стороны какая-то хитрость, отвлекающий маневр? К сожалению, ожидать от гостей из США можно всего».

— Господин Хипписли, — продолжал Самохвалов, возвратив американцу оба паспорта, — служебный долг обязывает меня задать вам еще несколько вопросов.

— О’кей! — охотно отозвался он и добавил по-русски: — Хорошо… Пожалуйста…

— Вас только трое? Или там, в салоне, есть еще кто-нибудь?

— В салоне никого нет… Все мы здесь, в кабине… Нас только трое, — отвечал он короткими фразами, уверенно и спокойно, потому что в действительности так оно и было.

— Ничего недозволенного с собой не везете?

— Нет, не везу.

— Я имею в виду ваш багаж. Ведь вам все равно придется предъявить его таможенникам. Есть вещи, ввозить которые в пашу страну категорически запрещено. Надеюсь, вам говорили об этом?

— Разумеется. Однако я не взял с собой ничего лишнего.

— Недозволенного, господин Хипписли, — уточнил Самохвалов. — Того, что имеет определенное название.

— О-о! — протянул американец с притворным удивлением. — Мог ли я поступить подобным образом? Этрони Ричард Хипписли отправился в Советскую Россию с самыми добрыми намерениями. Я заявляю об этом искренне, в чем вы сможете убедиться… Лично…

— Тем лучше, — заметил Самохвалов, все более склоняясь к совсем иному, противоположному выводу. — Честным, порядочным гостям мы всегда рады. — Он опять с растущей настороженностью посмотрел на «фольксваген» с широкими, наглухо зашторенными окнами. — Салон вашего автобуса придется осмотреть. Надеюсь, вы покажете мне.

— Прошу вас, — американец с готовностью достал из кармана джинсов брелок с ключами. — Идемте!

Щелкнул замок, и легко, без лишних усилий отворилась дверца.

— Как видите, ничего особенного здесь нет… Повторяю: я человек порядочный, честный, — уверил хозяин микроавтобуса. — Что еще вас интересует? Говорите, не стесняйтесь. Служба есть служба. Я все понимаю.

Подозрения, однако, не рассеивались. Этот домик на колесах, похоже, хранил какую-то тайну. Самохвалов присел на корточки, чтобы посмотреть под машину. Его мимолетный взгляд скользнул по днищу кузова, заднему мосту и остановился на рессорах. Они казались чересчур жесткими для машины, рассчитанными на большие перегрузки. Микроавтобус явно изготовлен по специальному заказу. И такой запас прочности, видно, не случаен. Даже несмотря на него, рессоры заметно просели. Что же с такой силой давит на них? Вещи, находящиеся в салоне? Но там ничего громоздкого и тяжелого нет. Что же в таком случае? Что?

«Этот американец явно пытается обвести меня вокруг пальца, — подумал Василий Григорьевич без малейших колебаний. — Он уверен, что я поверю ему на слово. Не дождется! Придется ему иметь дело с таможенниками».

— Господин Хипписли, — прапорщик деловито вытер испачканные о борта машины руки, — теперь вам остается пройти таможенный контроль. — Заметив, что американец слегка побледнел, добавил: — Там вы заполните декларацию, обменяете валюту, застрахуете машину. Забирайте с собой своих спутников и, пожалуйста, вон к тому зданию. О машине можете не беспокоиться, до вашего возвращения я буду находиться здесь.

— О’кей!

Хипписли вернулся к кабине и, открыв ее, посмотрел на свою спутницу.

Миссис Эни Мари поняла, что надо куда-то идти, и, быстро повернувшись, передала мужу малыша, по-прежнему агукающего с детской беззаботностью.

Оставшись у «фольксвагена» в одиночестве, Самохвалов принялся анализировать свои подозрения. Обоснованы ли они? Достаточно ли у него причин бить тревогу?

Итак, рессоры… В самом деле, отчего они — мощные, обладающие повышенной прочностью — так просели? Какая тяжесть навалилась на них? Конечно же, не газовая плита, установленная в салоне. И не мягкий диванчик с облегченными синтетическими сиденьями. И не деревянная детская кроватка. О креслах из алюминия уже и речи быть не может. Пассажиры? Но даже теперь, когда хозяева ушли, рессоры нисколько не изменили своего положения. Загадочно все это. Похоже, что предупредительный и улыбчивый преподаватель нью-йоркского университета взялся провезти через границу какую-то контрабанду. Но что именно? И где она у него спрятана?

Подозрения все больше усиливались. Да, надо срочно докладывать старшему пограничного наряда. А старшим сегодня капитан Цаплин.

Цаплин обычно всегда считался с мнением такого опытного контролера, как Самохвалов, однако любил, как говорится, пощупать все собственными руками. Он сразу же полез под машину. Отряхиваясь от пыли, сказал:

— Машина сильно перегружена… Предполагаю наличие тайников. Обнаружить их можно лишь при тщательнейшем досмотре. Так что зовите сюда сотрудников таможни.

Явился инспектор Козлов. Среднего роста, коренастый, уже в летах, он с проворством молодого парня юркнул под «фольксваген», обстучал костяшками пальцев задний борт, где предположительно мог располагаться тайный багажник.

— Нужен хозяин, — сказал Козлов, обращаясь к пограничникам. — Осмотр будем проводить в его присутствии.

Попросили прийти Хипписли. Таможенник при нем поднял наружную крышку багажника, вскрыл вместительный ящик. Дорожные вещи и только… Правда, багажник особенной, оригинальной конструкции, в нем по бокам, справа и слева, приварены металлические карманы. Новинка, конечно, такие карманы инспектор видит впервые. Ну и что же? К чему тут придерешься? Забота о максимуме удобств и только. Карманы неглубокие, в правом вообще ничего нет, пустой… Смотри, инспектор, смотри… И Козлов смотрел, думал… А зачем, собственно, было огород городить? Зачем дополнительные карманы, если в них ничего не класть? Какой смысл? Или он все-таки был, этот смысл?

Склонившись над пустым карманом, таможенник начал ощупывать пальцами швы электросварки, острые углы накладных пластин… И вдруг — узенькая, словно прорезанная лезвием бритвы щель. По дну кармана, вдоль боковой стенки…

Инспектору с большим трудом удалось просунуть в нее крючочек, сделанный из тончайшей стальной проволоки, и подцепить им закрывающую дно кармана пластинку из прессованной фанеры. Вот где, оказывается, собака зарыта. Эта безобидная пластинка прикрывала собою настоящее книгохранилище. Обложки у всех книг новенькие, глянцевые, корешки толстые. И что ни книга, то сотни страниц. Шрифты убористые, плотные, слова злые — что ни строка, то, считай, ампула с ядом. Западные писаки не жалели ни слюны, ни желчи. Сколько же махровой антисоветчины втиснуто в эти творения!

Тайник был и с левой стороны багажника. Имелись книгохранилища и в других местах. Кто бы мог подумать, входя в уютный салон, что распахнутая перед ним дверца вся нафарширована книгами. Ну а пол, застланный синтетическим ковриком? Его тоже не обошли вниманием. Книжный шкаф в горизонтальном положении! Разве не новинка?

Когда вскрыли все тайники и выгрузили из них всю эту специально подобранную, идеологически вредную, диверсионную литературу, возле «фольксвагена» образовалась целая библиотека. Рессоры, естественно, тут же распрямились.

— Ну что ж, господин Хипписли, — сказал Самохвалов, — предсказание ваше не сбылось… К великому сожалению, я так и не смог убедиться…

— В чем именно? — быстро переспросил тот.

— В вашей честности и порядочности.

Хипписли даже не покраснел. Он лишь нервно передернул плечами и плотно сжал губы.

5

Они встали с рассветом. На службу собирались все равно что на парад. Тщательно побрились, до блеска начистили ботинки, надели отутюженную форму. Иначе нельзя. Ведь пограничник первым встречает гостей нашей страны. Войдет в купе, представится, а на него сразу во все глаза глядят. Дескать, каков советский солдат, не напрасно ли о нем повсюду слава идет?..

Улица в этот ранний час была тиха, безлюдна, шагали они молча. Переговорено, кажется, было все, и о прошлом больше не думалось. Оставалось только одно — рисовать в своем воображении будущее. Каким оно окажется у Валерия?

Если подходить к жизни серьезно, с самой строгой меркой, то у Валерия она фактически лишь начиналась. Сознательная, трудовая. Он только теперь выходил на свою основную дистанцию, и все его предыдущие годы казались ему предварительной подготовкой к сегодняшнему старту. И средняя школа, и срочная служба на южной границе, и курсы с экзаменом на звание прапорщика… Там закладывался фундамент, а здесь предстоит возвести все здание, от первого этажа до последнего.

«Ничего, все будет хорошо… Все будет, как и должно быть», — убеждал себя Самохвалов-младший, приближаясь к месту новой службы.

Из-за границы прибыл первый поезд. Отец проворно, словно молодой, поднялся на подножку спального вагона, в тамбуре пожал руку проводнику — оказалось, они были знакомы, не однажды встречались, — спросил:

— Ну, как сегодня твоя коробочка? Полным-полна?

— Свято место пусто не бывает, — улыбнулся проводник. — Кто только не мечтает погостить у нас!

— Откуда пассажиры?

— Да со всего света!

— Дети разных народов?

— Вот именно. Что ни купе, то другой язык, — сказал проводник, как бы гордясь тем, что его вагон получился столь представительным.

Валерий, прислушиваясь к их разговору, поначалу малость усомнился: «Столько стран… Справлюсь ли?» Однако увидев, как отец уверенно постучался в первое купе, решительно шагнул за ним…

НА НАРТАХ

По утрам, едва на далеком океанском горизонте оранжево вспыхнет солнце, остров преображается. Угрюмые, с трудом различимые на фоне ночного неба сопки вдруг начинают светиться, их высокие снеговые шапки густо розовеют. По крутым склонам и покатым седловинам, по зажатой со всех сторон неширокой равнине солнце щедро разливает теплые краски, смягчая суровость здешней зимы.

Но пройдет не более часа, и эти краски померкнут. Чистый, свежий диск омытого океаном солнца затуманится легкой дымкой, затем его дружно атакуют бог весть откуда появившиеся тучи и вскоре на весь день упрячут от воды, земли и людей.

Остров лежит между океаном и морем. Круглый год в обрывистые, скалистые берега с грохотом бьют волны: океан и море неутомимы. А порою бывает — волны выносят на сушу суда, разбивают причалы, смывают дома, и люди, спасаясь от цунами, поднимаются в сопки. Но едва минет опасность, они тут же возвращаются, по-хозяйски наводят на острове порядок, чтобы жить и работать как обычно.

Жителей на острове не так уж много — рыбаки и метеорологи, китобои и пограничники. Им, стоящим лицом к лицу с океаном, не раз пришлось испытать силу штормов и бурь.

Еще на материке услышал я имя пограничника Владимира Токарева. И вот первая встреча: на берегу бухты, в небольшом деревянном домике, у жарко натопленной печи Токарев греет озябшие руки и рассказывает о своей службе. Голос у него охрипший, говорит он короткими фразами, медленно.

— Жаль, Менгалимова не застали.

— Кто он?

— Да тоже каюром был.

— Хорошим?

— Его весь остров знал.

Пошуровал в печке железным прутом, добавил:

— А я что, лишь вторую зиму езжу…

— Не так уж и мало!

Мне думалось, все каюры на Камчатке — люди местные, коряки или ительмены. И вдруг — вот он, Володя Токарев, вторую зиму в этих краях. Родился и вырос на Ставропольщине, не имел ни малейшего представления о собачьих упряжках, нартах, каюрах. А его здешний учитель, каюр Салих Менгалимов, которого «весь остров знал», до службы жил в Средней Азии и ни разу никуда не выезжал.

Когда Токарев впервые увидел, как Салих управляет нартами, он растерялся. «Куда мне за такое браться! Осрамлюсь, засмеют. В упряжке собак не меньше дюжины, у каждой свой норов, да все злые, как черти. Попробуй совладать с ними! Затащат туда, куда и Макар телят не гонял!»

Менгалимов рассердился:

— Зачем руки опустил? Почему стоишь, как бедняк на ярмарке? Пойдем, кормить будем.

Токарев побрел в питомник. По пути думал: «Проситься на заставу надо. Все равно на какую. С собаками общего языка не найду».

Салиху помогал через силу, по обязанности. Неохотно доставал из глубокой ямы китовое мясо, резал, а Салих обеими руками подхватывал увесистые куски, бросал их собакам, ласково называя по кличке.

— Страшно кита любят, — говорил он, возвращаясь за очередной порцией. — Аж скулят от удовольствия.

Он, Салих, прекрасно знал, когда и чем кормить собак, от какого кита мясо им больше по вкусу: от пинвала или усача финвала. Рассказывал Токареву, как готовить юколу — вяленую рыбу. Наготовишь такого кушанья, пока улов богатый, и спокоен всю зиму.

— Больно мудреная у них кухня, — без внимания выслушав каюра, сказал Токарев. — Может, еще и лекцию прочтешь?

Салих хитровато сощурил глаза.

— Кем работал до службы?

— Ну, арматурщиком…

— Зачем так говоришь? Я про тебя все знаю.

— А спрашиваешь…

— Втолковать хочу… Знаю, что на шофера учился. Лекции слушал и все такое прочее. А каюром, думаешь, просто: увидел парты, сел — и пошел! Как бы не так.

Менгалимов начинал горячиться. Не мог он оставаться спокойным, если чувствовал несерьезное отношение к своей профессии. Нарты! Да зимой они тут всему голова! Ни одна твоя хваленая машина здесь не пройдет. Катера до самой весны у пирса отстаиваются. А собачки — пурга ли, мороз ли — бегут из конца в конец острова, через замерзшие и незамерзшие реки, овраги и сопки.

— Шофер в машине все винтики знает. А каюр, по-твоему, не должен упряжку знать? — втолковывал Салих. — Что из себя каждая собачка представляет, какое место ей отвести. Не всякая вожаком пойдет, понял? Вот у меня только Моряк на это способен. Идем, покажу…

И он тащил Токарева к столбику, вокруг которого бегал на привязи крепкий грудастый пес. Коричневая шерсть густо покрывала его шею, перехваченную широким ременным ошейником.

— Моряк! — еще издали позвал его Менгалимов, и пес, обрадовавшись хозяину, так рванул поводок, что столбик угрожающе затрещал. — Ну-ну, не балуй. Сидеть.

Ласково гладя повеселевшего пса, смахивая с его шерсти мокрые снежинки, каюр рассказывал:

— Знаешь, как в упряжке ходит? Снег — целина. Слезешь с нарт — по пояс. А он идет! Прямо траншеекопатель. Откуда сила у него такая! И злой. Однажды чужую собаку насмерть загрыз. Набросилась она на упряжку, хотел я отшвырнуть ее, так вот что сотворила, — Салих поднял руку, показывая половину мизинца. — Моряк, понятно, отомстил ей.

Менгалимов медленно шел через питомник, объясняя Токареву:

— Вон та, с темной шерстью, — Дамка. На пару с Моряком ходит. Тоже дорогу торить умеет. А еще дух поднимать способна. Устанет в пути упряжка, притихнут собачки. И только скажу ей: «Дамка, голос!» — сразу завизжит, залает, но не жалобно, а с задором. Глядишь, подняли носы остальные, завиляли хвостами и пошли все быстрее, быстрее. Они, брат, тоже что-то вроде души имеют. Дамка, Моська, Узнай — чаще веселые, бодрые, а Малышка всегда грустная какая-то.

Он остановился у выхода из питомника, взглянул на Токарева, спросил:

— Скажешь, лекция?

Владимир не ответил.

До казармы шли молча. Один думал о том, проситься ли ему на заставу, другой жалел, что совсем недавно с острова на Большую землю уехал его испытанный напарник, а достойной замены ему нет…

На рассвете Менгалимова вызвали к коменданту. Едва переступив порог кабинета, солдат понял: что-то стряслось. Капитан говорил с кем-то по телефону, голос его срывался.

— Срочно нужна помощь… Состояние тяжелое. Да, жена… Лейтенанта Лабудева. Высылаю нарты.

Положил трубку, сказал Менгалимову:

— Немедленно выезжайте на мыс. Туда прилетят врачи, надо доставить их к больной. Кому поручите вторые парты?

— Токареву, товарищ капитан, — чуть поколебавшись, ответил Салих.

И только потом, когда выехали из поселка, понял, какую ответственность взял на себя. Рейс необычный, надо гнать и гнать, а Токарев к нартам не привык, сидит так, что издали кажется — вот-вот вывалится в снег. Да и упряжка не слушается его. И вожак, и остальные собаки еще не признают нового каюра.

Нарты Менгалимова шли первыми. Погода с утра стояла тихая, безветренная. Вот только снег никуда не годится — рыхлый, сырой. В первую упряжку пришлось запрячь четырнадцать собак, во вторую — двенадцать. Со свежими силами они легко тащили нарты. Моряк торил путь, увлекая за собой остальных. Менгалимов лишь изредка покрикивал на него:

— Хорошо, вперед! Вон лиса! Вон-вон чужой! Улю-лю!

Токарев прислушивался, запоминая не только слова, но даже интонации, с которыми каюр подавал эти команды. Володя и сам пытался кричать на упряжку так же, но поначалу у него выходило это довольно смешно. Передовик явно игнорировал его. Приученный ходить за партами, он старался лишь не отстать от них и не сбиться с пути. Но вдруг, навострив уши, с такой силой потащил нарты в сторону, что Токарев едва удержался.

— Куда же ты? — закричал он, будто его слова могли быть поняты.

Токарев опустил ноги в снег и попытался тормозить. Не помогло. Тогда он схватил остол и глубоко запустил его под нарты, но упряжка долго еще тащила их. Что случилось? Чем объяснить неожиданную выходку? До боли в глазах Токарев всматривался в ослепительно белую снежную даль. На вершине одной из сопок он разглядел огненно-рыжий комок, быстро катившийся по склону. Лиса! Так вот из-за чего, оказывается, взбунтовались собаки!

Что же теперь делать? Как вернуть упряжку на проторенный след? Салих был уже далеко. То ли он не заметил случившегося, то ли ему просто хотелось, чтобы Токарев сам вышел из затруднения, во всяком случае передние нарты все удалялись. Эх, была бы это машина, крутнул бы баранку, прибавил газку. Но как быть тут? Как сказать этому лохматому псу, что упряжку надо вести вправо, туда, на дорогу?

Пес долго еще стоял, не сводя глаз с удиравшей лисы. Но когда рыжий комок растаял вдали, он недовольно фыркнул и, отыскав переднюю упряжку, словно опомнился, почувствовал свою вину. Он побежал по снежной целине наискосок, срезая угол, и так увлекся, что перед спуском на замерзшую, слегка припорошенную снегом речку не заметил обрыва, кубарем скатился вниз. Токарев еще видел, как, жалобно взвизгнув, вслед за передовиком под обрыв сорвался его напарник. Потом в глаза ударила взметнувшаяся вихрем снежная пыль, из-под ног куда-то ушли нарты. Токарев почувствовал, как на мгновение захватило дыхание, и, собравшись в комок, стал ожидать удара. Но у берега снег лежал глубокий, солдат мягко упал в него, зарылся с головой. Где-то рядом глухо шлепнулись нарты.

Когда он выбрался из сугроба, собаки, все двенадцать, сидели вокруг нарт и отряхивались от снега. С противоположного берега смотрел Салих. Трудно было на большом расстоянии разглядеть выражение его лица, но Токареву почему-то показалось, что он смеялся. Поставив опрокинутые нарты на полозья, он схватил передовика за ошейник и побежал рядом с ним.

— Да ты садись! — донеслось с того берега. — Садись!

Обозлившись на свою беспомощность, на проделки погнавшегося за лисой передовика, Токарев еще долго бежал по льду. Когда же снова начался глубокий снег, он устало опустился на варжанки, одной рукой схватился за переднюю дугу, другой взял остол. О том, что творилось сейчас в его душе, даже Салих не догадался бы. «Ничего, — думал он, — многие вначале ошибались. Но я еще покажу им. Будут ходить как шелковые, от всяких лис и прочего зверья охота отпадет».

— Эй ты, улю-лю! — зло крикнул он на белого, лениво тащившегося в самом хвосте упряжки пса. — Ну-ка, пошевеливайся, да поживей!

И до пса неожиданно дошли — нет, не сами слова, а твердые, властно прозвучавшие в голосе каюра нотки. Поджав хвост, пес оглянулся и пошел быстро-быстро.

До аэродрома неслись без остановок. Да и там отдыхать было некогда. Врачи спешили. Они согласились подождать всего лишь несколько минут, пока собаки подкрепятся юколой.

Возвращались уже без приключений. Токарев уверенней управлял нартами, упряжка начинала признавать нового хозяина, повинуясь его властным, хотя и не всегда умелым и точным командам.

Женщину удалось спасти. Когда утром, придя в питомник, Володя узнал об этом, он коротко сказал Менгалимову:

— Давай, Салих, записывай. Согласен.

Так Токарев стал каюром. Стал, потому что увидел, как нужен на здешней границе труд этих солдат. Сколько раз поднимали его среди ночи, посылали со срочным заданием в мороз и пургу! Сколько раз приходилось ему идти на риск, зная, что в степи могут замерзнуть люди, его товарищи.

— Токарев, к коменданту участка!

Этот вызов почти всегда означал: надо опять мчаться в тундру.

…Офицер и два солдата, возвращаясь с границы, попали в пургу. Никто не знает, что с ними, где они…

— Разрешите ехать? — спросил Токарев.

Капитан кивнул:

— Да потеплее оденьтесь и захватите побольше белых ракет.

Упряжка поначалу шла вяло: днем тоже был выезд. Но вскоре собаки разошлись, порезвели. С океана, немного вбок, дул сильный ветер. Подозрительно часто на снежной целине поднимались белые вертящиеся столбики. Ночью остров казался огромным, безбрежным, а сопки на горизонте — мрачными и угрюмыми.

Токарев, пока можно было хоть что-нибудь видеть, искал вдоль дороги следы, обшаривал глазами каждый пригорок — не появятся ли там люди. Но белых вертящихся столбиков в степи становилось больше, и наконец все вокруг потонуло в разыгравшейся пурге. Солдат вспомнил о ракетнице. Пустил первую ракету и увидел только собственную, вытянувшуюся цепочкой упряжку.

Но иного выхода не было, и, чтобы не проскочить мимо тех, кого искал, кто мог в эту ночь погибнуть, Токарев выпустил еще одну ракету, затем еще. Он стал стрелять через каждые сто-двести метров пути. Белые комочки шипели и таяли, а в ответ только свистел ветер да непрерывно била в лицо жесткая, колючая пурга.

Где же все-таки люди? Неужели не найти? Мрачные предчувствия заставляли то замирать, то гулко колотиться сердце. О себе — ни единой мысли. С тех пор как Салих обучил его профессии каюра, Токарев изъездил остров вдоль и поперек, и всякое случалось в пути.

Нарты скользили все медленнее. Встречный ветер гнал по земле хлопья липкого снега. Где-то позади, по проторенному пути, пробивались еще одни парты. Тем, конечно, было легче. Раньше и он, Токарев, так же ездил — Салих впереди, он за ним. И так спокойно было на душе. Теперь же Менгалимов на Большой земле, уехал, оставив Токареву не только добрую память о себе, но и свою лучшую на всем острове упряжку. Его Моряк торил сейчас дорогу, понимая голос Токарева так же, как недавно понимал голос Менгалимова.

— Пра-аво, пра-аво! — кричал сквозь пургу Токарев и чувствовал, как вся упряжка забирала правее.

Только бы не сбиться, не уйти далеко от океана!

Обнаружив, что нарты уже еле скользят, он вспомнил о Дамке и крикнул ей, чтобы подала голос, подбодрила остальных. Дамка завизжала, но голос ее был еле слышен: глушила пурга. Тогда Токарев соскочил с нарт и, глубоко увязая в снегу, пошел рядом.

Внезапно разом, словно забыв об усталости, дружно залаяла упряжка. Токарев остановился, прислушался и, поняв, что люди, которых он ищет, где-то близко, выпустил еще одну беспомощно зашипевшую ракету…

Когда он доставил спасенных в штаб, пурга еще бушевала.

Оставив собак в упряжке — они тут же сбились в тесный клубок и мирно улеглись, спрятав от ветра и холода озябшие мордочки, — Токарев пошел в казарму. На тумбочке его поджидали письма с Большой земли. Кто-то заботливо разложил их, чтобы Владимир сразу увидел эти весточки. На самом заметном месте лежало письмо от матери. Он прочел только адрес, написанный до боли знакомым почерком, и, не в силах больше бороться с усталостью, отложил письмо.

А днем, когда Токарев кормил свою упряжку китовым мясом, его опять срочно вызвали в штаб.

ХОРОШЕЕ ЧУВСТВО

Рассказ начальника заставы

С чего начать, я и не знаю… Если с того самого первого дня, когда только принял заставу? Был я тогда молод и неопытен… Днем и ночью пропадал на участке, изучал местность, проверял, все ли опасные направления перекрыты нарядами, не осталось ли где лазеек для нарушителей. По молодости упускал самое главное… Теперь-то я понимаю, что граница — это прежде всего люди, солдаты. Но тогда мне как-то и в голову не приходило хорошенько присмотреться к каждому, как говорят, поглубже заглянуть в душу. Все солдаты казались мне достаточно зрелыми и подготовленными, и я верил, что в нужный момент они не подведут.

Служил тогда у меня рядовой с очень громкой, прямо-таки не солдатской фамилией — Генералов. До всего ему было дело, во все вникал, всех поучал. Особенно доставалось от него нерадивым. Часто, бывало, слышу, как он кого-либо отчитывает: тот небрежно койку заправил, другой плохо помыл пол в казарме. Послушаю и подумаю: молодчина все-таки этот Генералов.

Одним словом, привык я считать его самым лучшим. Именно привык. Звонят, бывало, из политотдела отряда, спрашивают, кого из моих солдат к празднику отметить. Ну конечно же, Генералова. О ком в газету написать? Конечно, о нем. Так и шло. Ясно, что до поры до времени.

Однажды Генералов попросился в городской отпуск. Разрешил я ему без всяких. Пусть идет, думаю. А о том, зачем идет, что намерен он в городе делать, как надо вести себя — ни слова. Ну и преподнес он в тот день мне хорошенький сюрприз: вернулся с опозданием на целых два часа! Тут уж я не сдержался, отчитал его при всех, взыскание объявил. Как же иначе — подвел и меня, и заставу. Крепко подвел.

Наказал я солдата, а сам, понятное дело, задумался. Лучший из лучших, а ослушался, забыл о своем долге. Что ж это получается? Выходит, он совсем не лучший. Какие же у меня были основания считать его таким? И что вообще знал я о Генералове?

После столь серьезного урока я попытался заново оценить каждого своего солдата. Пришлось сделать поправки, даже весьма существенные. Я увидел, на кого можно было уже сейчас смело положиться, а с кем следовало еще основательно повозиться, в том числе и с Генераловым. Одному не хватало на службе внимательности, другому — пограничной смекалки, третьему — зоркости.

На занятиях нравился мне рядовой Геннадий Шипков — старательный, послушный. Однако стоило Шипкову выйти на охрану участка, как он почему-то становился ужасно рассеянным. Призадумался я и над рядовым Сорокиным: ершистый какой-то. Случись заставе действовать по тревоге — подвести может. Возьмет у него верх самолюбие, ну и сделает что-нибудь по-своему, не так, как ему прикажут. Вот и будет для меня еще один сюрприз. Беспокоил меня и сержант Мелков. Его перевели к нам не очень давно, раньше он служил на другой заставе и привез оттуда довольно-таки незавидную характеристику…

Так пришлось мне заново познакомиться со всем личным составом. Я раскрыл тетрадь и стал записывать все, что нужно было делать.

Наступила долгая в наших краях полярная ночь. Лишь по часам определяли время суток. В полдень сумерки редели, словно вот-вот мог наступить рассвет. Но через час темень снова сгущалась, серая, исхлестанная косыми дождями земля опять сливалась с небом, и все застилал плотный туман.

Охранять границу стало трудно. Утомляла ходьба по скользким каменистым тропам. От постоянного напряжения болели глаза. Одежда промокала даже под брезентовым плащом. Вода на болотах разлилась, затопив сделанные из бревен пастилы. И все же границу мы держали на замке. С радостью убеждался я, что даже в самые ненастные ночи солдаты все видят и слышат. Идешь, бывало, по участку, ногу тихонько, на носок ставишь, ни единого неосторожного шага не сделаешь, а они все равно заметят.

Только служба Геннадия Шипкова по-прежнему меня не удовлетворяла. Его рассеянность была просто непонятна. Беседовал с ним, и не раз, знал уже о нем почти все. Работал он до службы на Гусевском хрустальном заводе. Юноша оказался способным алмазником — в восемнадцать лет стал мастером. Рассказывая о вазах редкой красоты, о хрустале всех цветов и оттенков, Геннадий волновался. Он любил завод, любил свою профессию. «Если человек, — думал я, — способен так любить дело, он не может быть плохим солдатом». Хотелось верить, что Шипков найдет себя и на заставе.

Вскоре после откровенной беседы с ним я пошел проверять наряды. Геннадий находился тогда в дозоре. Я долго шел по тропе и, наконец, в сумерках разглядел рослую стройную фигуру солдата. Это мне навстречу двигался Шипков. Может быть, успел заметить? Схожу с тропы, останавливаюсь в пяти шагах под деревом. Приближается медленно, его шаги почти не слышны, хотя земля мерзлая, звонкая. Остановился. Очень хорошо! Сейчас окликнет…

Но проходит минута, другая. Шипков не окликает. Вот он тронулся с места. Вот уже поравнялся с сосной, под которой я стою. Ну смотри же, смотри! Знаю, трудно заметить. Но именно так притаился бы нарушитель. О, как обрадовался бы он, если бы солдат прошел мимо. Наша оплошность — его удача. Конечно, деревьев вдоль тропы много, но ты ощупай глазами каждую березку, каждую сосенку. А ствол этой сосны подозрительно толст. Гляди же, гляди на него!

Но Шипков прошел мимо.

Опять беседую с ним.

В комнате ярко горит лампа, от жарко натопленной печи волнами разливается тепло. Но серьезное, с острым подбородком лицо солдата разрумянилось по другой причине. Ему стыдно. «Да, так мог бы и врага пропустить, — говорит он глухим голосом и добавляет: — Виноват, не оправдал доверия».

Он долго молчит, потом принимается растирать колено. Вид у него такой, будто вся боль вдруг переместилась туда, в колено, и теперь очень беспокоит его.

— Меня надо ругать… Я понимаю это, — говорит Шипков. — Только зачем вы-то расстраиваетесь?

— Вы о чем, товарищ Шипков?

— О моей службе… Не способен я, видно… Не будет из меня настоящего пограничника.

— Почему?

— Задатка, видно, такого нет. Стараюсь, из себя выхожу, расстраиваюсь… Ну, думаю, завтра буду так нести службу, что даже вы не придеретесь. И на эту ночь такая думка была. А вот не вышло! Там, на Гусь-Хрустальном, если дал слово, обязательно сдержу. А здесь… Значит, не способен…

Шипков встал. В его глазах — грусть и отчаяние. Как тут быть, что ответить ему? Как убедить солдата, что он заблуждается? Как вернуть ему, хорошему, честному, но растерявшемуся после неудач и ошибок парню, уверенность в себе?

Мучительно ломаю голову и не могу придумать ничего толкового. Мысли складываются в какие-то общие, хотя и верные по существу, но совсем не убедительные фразы. Лучше уж ничего не говорить сейчас, подождать…

Не зря беспокоил меня и Валентин Сорокин. Дал он все-таки волю своему самолюбию. Случилось то, чего нельзя простить. Старшина приказал Сорокину вымыть пол в сушилке. Сорокин отказался: дескать, не его дело. «На службу — пожалуйста, а пол мыть не буду».

Откуда это у молодого солдата? Неужели дома ему никогда не приходилось мыть полы? Возможно, отец и мать растили его белоручкой? Мало я знаю Сорокина! Приехал он, кажется, из Московской области, работал на фабрике столяром, комсомолец. А еще что? Нет, перед комсомольским собранием надо обстоятельно побеседовать с ним. К тому времени Сорокин отсидит на гауптвахте свои пять суток.

Я ожидал, что с гауптвахты Сорокин вернется замкнутым, обиженным. Но он вошел в канцелярию с улыбкой на лице. Что означала эта улыбка? Неужели за пять суток ничего не прочувствовал?

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — бойко бросил он руку под козырек. Взглянув на предложенный ему стул, спросил: — Разрешите стоять? По той причине, что сидеть надоело. — И опять улыбнулся, довольный своей находчивостью.

— Садитесь, товарищ Сорокин.

Стул он поставил по-своему, сел и приготовился слушать. Думал, начальник опять заведет разговор о проступке. Но я не собирался напоминать ему о плохом. За эти дни он получил два письма (видел на его тумбочке распечатанные конверты), и я спросил, успел ли он прочитать их.

— Прочел, товарищ старший лейтенант. Это мне сестренка и братишка прислали. Брат мой тоже служит. Хорошее пишут…

— Брат ваш давно на службе?

— Да столько же… Мы с ним одним днем призваны. Правда, братишка старше меня на три года.

— Что же в разных войсках? Или он в пограничники не захотел?

— Как не захотел?.. Видно, места ему не оказалось. Сначала жалел, а как приехал в свою часть, успокоился. Но письмам чувствую — нравится ему там. А у вас есть старший брат? — вдруг спросил он.

— Был. В сорок третьем погиб… Под Полтавой.

Сорокин вздохнул.

— А у меня на войне отец погиб. Знаете, какой у меня был отец! Про него сестренка с братом столько хорошего рассказывали. Сам-то я его не помню… А мама очень рано умерла.

— С кем же росли?

— Да вот так, с братом и сестренкой… Они меня поднимали. Устроили в ПТУ, потом в цех пошел, стал рабочим.

Он снова оживился, светлые глаза его взглянули веселее.

— Теперь я с профессией. Столяр, одним словом. Поручайте, если что надо будет.

«Вот он какой, — подумал я о Сорокине. — Пожалуй, любой доктор сказал бы, что больной не безнадежный! Вылечим! Непременно вылечим! Путь в жизни у него есть, верный путь. А характер нужно шлифовать. И это святой долг заставы, заменившей ему семью».

Сорокину я сказал:

— Идите да служите так, чтобы перед братом не было стыдно. Он ведь наверняка спросит: как стреляешь? Как охраняешь границу? Есть ли у тебя благодарности? Вопросы такие, что нельзя не ответить.

— Постараюсь, товарищ старший лейтенант. Больше не подведу вас. — Сорокин помолчал, расправляя гимнастерку под туго затянутым ремнем, и, будто извиняясь, сказал зачем-то: — Я же не знал, что у вас брат на войне остался…

— Не только у меня, товарищ Сорокин, у многих. И не только братья. Мой отец, как и ваш, тоже не вернулся с войны. И, вспоминая о нем, я часто спрашиваю себя: достоин ли его сын?

Сорокин покраснел, выпрямился, надел фуражку и, приложив к козырьку руку, спросил:

— Разрешите идти?

Выпал первый снег, по его белому пушистому ковру пролегла лыжня. Однажды, обходя участок, я оставил у дозорной тропы листок из записной книжки. Здесь скоро должен пройти Геннадий Шипков. Заметит ли? В сумерках это не так просто, но пограничник должен все видеть. Если бы эту бумажку по оплошности обронил нарушитель, ценная была бы находка!

Шипков заметил. Он подобрал листок, внимательно осмотрел: чистый, никаких записей. Ничего не подозревая, пошел дальше. О своей находке доложил мне только два часа спустя, когда вернулся на заставу. Пришлось и похвалить, и пожурить солдата. Почему не доложил сразу? Ведь бумажка была сухая, значит, кто-то прошел недавно. Кто именно? Свой или чужой? А если чужой?

— Я об этом не подумал, — виновато сказал Шипков. — В последний раз прошу…

Это действительно была его последняя оплошность. Как-то зимой, полярной ночью, я проложил неподалеку от дозорной лыжни еле приметный след. В том месте лыжня круто спускалась с высокого холма, вокруг из-под снега торчали голые валуны. Луна давно уже не показывалась из-за низких свинцовых туч.

Перебравшись по кладкам через затянутое непрочным ледком болото, выхожу на дорогу. Лыжи скользят легко, вполне успею добраться до заставы, пока Шипков подойдет к припорошенному снежком следу. Теперь я не волнуюсь, как тогда, под сосной. Над былыми сомнениями берет верх чувство уверенности в солдате. Хорошее чувство! Когда вот так веришь в каждого, кто идет по дозорной тропе или стоит на наблюдательной вышке, незримая черта границы кажется крепостной стеной.

Сквозь голые обледенелые ветви карликовых березок мигнул огонек. Застава. Прохожу мимо часового на крыльцо, принимаю рапорт дежурного. А из комнаты службы доносится жужжание зуммера. Дверь распахивается, телефонист торопливо зовет меня: с границы докладывает Шипков. След!

— Как же вам удалось заметить? — спрашиваю Шипкова, когда он возвратился на заставу.

— Раньше, с полгода назад, не заметил бы, — чистосердечно признался Шипков. — А теперь вроде чутье такое появилось.

— А все-таки?

— Шел медленно, впереди напарника, глазами все обшаривал: деревца, камни, снег. Лыжня, вижу, нормальная. Снег ровный, пушистый. Приглядишься — всякие замысловатые узоры видно. Но они меня больше не отвлекают. Раньше встретится красивый узор на прозрачном льду или на пожелтевшем листе — и сразу как будто на заводе оказываюсь, хрусталь вижу. Вот хорошо бы, думаю, запомнить. Так и размечтаюсь. Теперь не то! Я ко всем узорам с другого конца подхожу. Самая первая мысль: все ли здесь в порядке, не потревожены ли они кем? Так и сегодня. Вижу: что-то не то, вроде бы неестественно. Стоп, обследовать надо. Тронул осторожно пальцами — снег осыпался. И еще такая же вмятина рядом. Да это же след! Ну и сразу звонить…

Вот так и открылась причина былой рассеянности Шипкова. Как же я не догадался о ней сразу, еще во время той беседы, когда он с увлечением рассказывал мне о заводе и своей профессии! Знали бы мы, отчего так рассеян Шипков, давно бы помогли ему.

…В канцелярию, постучавшись, вошел Сорокин. Он держит в руке исписанный лист. Пришел советоваться: рядовой Промский отлично учится, достоин того, чтобы его отметили в газете. Сорокин об этом и написал. Но вот вопрос: удобно ли с такой заметкой выступить ему, Сорокину? Ведь они с Промским друзья.

— Удобно, товарищ Сорокин, удобно, — говорю ему, внутренне радуясь его поступку. — Передайте заметку сержанту Мелкову, он как раз очередной номер готовит.

Мелков у нас редактор. Вероятно, спросите: а как же с ним? Его ведь прислали на заставу с неважной рекомендацией.

С Мелковым особых хлопот не было. Человек он по натуре энергичный, деятельный. И самое главное было направить его энергию на хорошее дело. Когда Мелков принял отделение, я сказал: «Вы должны вывести его на первое место». И он сделал это. Теперь Мелков не только редактор газеты, но и член комсомольского бюро. А ефрейтор Шипков — секретарь.

Вот так мы и живем. Дни идут, люди растут. С радостью смотришь, как они находят себя в деле. А впереди новые люди, новые заботы. Отслужит свой срок Шипков, на смену ему придет другой юноша и, может быть, тоже из Гусь-Хрустального…

АЭРОПОРТ

1

Аэропорт Шереметьево. Люди приезжают сюда, чтобы через какой-нибудь час, пройдя все необходимые формальности, уютно разместиться в просторном салоне авиалайнера и отправиться в путь. Иногда, как говорится, за моря и океаны.

Капитан Москвичев приезжает сюда в соответствии со служебным расписанием, но никуда не улетает. Войдя через стеклянную, автоматически раскрывающуюся дверь в контрольно-пропускной пункт аэропорта, он подходит к своим сослуживцам, приветливо улыбаясь им, здоровается и вскоре приступает к исполнению своих обязанностей. Заключаются они в том, чтобы именно здесь, в аэропорту, охранять Государственную границу СССР.

Ему хорошо запомнился первый приезд в Шереметьево. Он, выпускник высшего пограничного училища, должен был ознакомиться с будущим местом службы, понаблюдать за работой пограничников и таможенников. Именно в этой поездке душой и сердцем почувствовал он перемену, наступающую в его судьбе.

Самолеты, серебрясь в лучах яркого, июньского солнца, величаво проплывали мимо здания аэровокзала, гасили перед последним разворотом скорость, и в зале раздавался голос, с некоторой торжественностью сообщавший об их прибытии. Потом по ступенькам широкой лестницы дробно стучали каблуки, зал прилета наполнялся густой мешаниной слов — английских, французских, японских, венгерских… Москвичев шел с капитаном Солдатовым, старшим контролером, по пути, который обычно проходит прибывший пассажир, и видел множество чужих глаз — округлых и раскосых, совсем еще ярких от молодости или потускневших, окруженных сеткой морщинок. На какое-то мгновение они задерживались и на нем — статном, симпатичном парне в военной форме с зеленой фуражкой. И тогда он читал в них любопытство, обычное для первого знакомства, порой — приятное удивление, а иногда настороженность и даже неприязнь. Что поделаешь, гости бывают разные…

Друзья Москвичева по училищу, узнав о его назначении, подшучивали: «Тебе, Саня, с твоей фамилией только здесь и служить… Ты что, и родился в Москве, но от нас скрываешь?»

Нет, родился он не в столице, а на Смоленщине. Вязьма… Знакомый ему до последнего переулочка город. И так же, как сам город, знакомы ему и его окрестности, опаленные войной. Наверное, в конечном счете из-за этого и стал военным. Ведь рос там, где все, казалось, еще помнило запах гари и дыма, стрекот автоматов и пулеметов, взрывы бомб и грохот орудийных залпов. В окрестных лесах еще и сейчас набредешь на осыпавшуюся траншею, заросший травой окоп, пугающую своей пустотой землянку. Летом он с друзьями ходил в лес не только по ягоды и грибы. Военные трофеи для любого мальчишки дороже всяких даров природы. Натаскав целую гору всякого «добра», ребята усаживались в круг и начинали рассказывать истории, слышанные от старших, вычитанные в книгах о недавней войне: о тяжелых боях за город, о мужестве солдат, сражавшихся во вражеском кольце.

В пойме реки Вязьмы, где шли особенно жаркие бои, следопыты собрали все, что свидетельствовало о подвигах. «Трофеи» сдали в городской музей. На одной из полян обнаружили танк — знаменитую тридцатьчетверку, израненную в бою. Сорванную с катков гусеницу выдирали из высокого бурьяна, проросшего между траками. Теперь этот танк стоит на городской площади.

Таким было его детство. Грозное дыхание суровых лет овевало душу, формировало характер. Пошел в спортивную школу, стал обучаться меткой стрельбе. Кстати, первый раз подержал в своих руках винтовку — настоящую, боевую, — когда было всего семь лет. Под присмотром старших, конечно. Они оказались чересчур добрыми — позволили разок пальнуть. Услышал резкий, оглушивший его звук, ощутил сильный, до боли в плече, толчок приклада. И испытал чувство, неведомое ранее. Нет, не испуг, совсем нет, а торжество от ранней пробы того, что можно только взрослым. Но было бы неверно сказать, что именно тогда решил стать военным. Даже когда закапчивал школу, все еще далек был от мысли о военной стезе. Его тянуло в Морфлот, где всегда есть возможность поспорить со стихией, и обязательно — на Крайний Север или Дальний Восток. А если уж оставаться на месте, то идти только в милицию — там тоже бывает несладко. И рукопашные схватки, и погони…

Судьбу его решил совет родного дяди.

— Саня, ты парень смышленый, здоровый, крепкий, — сказал он однажды вполне серьезно, — шел бы ты в пограничники.

На вступительных экзаменах в погранучилище срезался — не добрал половины балла. Глядя на его статную, спортивную фигуру, открытое, прямодушное лицо, полковник, председатель комиссии, сказал:

— Надо же. Самая малость… Такой парень, и придется расстаться… Жаль… Очень жаль. Границе такие нужны…

Он полистал лежавшие перед ним бумаги, переглянулся с членами комиссии и задумался. Потом еще раз пристально посмотрел на Москвичева и решительно произнес:

— Вот что, Москвичев, мы вас все-таки оставим… В резерве. А все дальнейшее будет зависеть от вас. Понятно?

Москвичеву хотелось ответить «так точно», по-военному, но с губ сорвались слова:

— Спасибо… Большое вам спасибо…

Выпуск совпал с Московской Олимпиадой, и, прикрепляя к кителям новенькие лейтенантские погоны, вчерашние курсанты назвали его олимпийским.

2

Самолеты прибывали один за другим. С запада. С юга. С востока. Через широко распахнутые двери в аэровокзал вливались шумные, многолюдные потоки. Путешественники двигались налегке, неся с собой лишь то, что «летело» с ними в салоне. Остальной багаж услужливо доставлял транспортер — длинная эластичная лента, двигавшаяся по кругу.

Офицер Москвичев исподволь привыкал к этому перемещению людей, представлявших все части света. У каждого из них была своя причина отправиться за тридевять земель. Одних позвала в дорогу любознательность, других — важные дела. Ну а третьих… Количественно эта категория в сравнении с общей массой воздушных путешественников ничтожна. Однако именно они, эти третьи, доставляют пограничникам самые большие хлопоты. Им вообще не следовало бы лететь в Москву. Но у них свои расчеты, свои планы. И чтобы их осуществить, эти люди идут на любой подлог, придумывают все более изощренные уловки.

Москвичев, в качестве старшего контролера, уже несколько часов дежурил в зале прилета. К нему изредка подходил его наставник Солдатов. Длинного разговора не затевали. Перекинутся одной-двумя фразами, иногда просто взглядами — как, мол, все в порядке? — и разойдутся. У каждого — свои обязанности. Даже когда ничего не случается, нет ни малейших признаков возможного ЧП, они ни на минуту не расслабляются. Дело известное: тишине пограничник не верит. И не зря.

…Мужчина средних лет и среднего роста, появившись в зале, на считанные секунды задержался у входа. Глаза его как-то странно и тревожно забегали, словно искали кого-то. Выражение лица стало напряженным. Но уже в следующее мгновение ему удалось скрыть и озабоченность, и тревогу. Плотно сомкнутые губы вдруг ожили и расплылись в широкой улыбке.

Москвичев не смотрел на незнакомца в упор, он поймал эту быструю смену чувств боковым зрением. Еще не зная, чем объяснить ее, не будучи уверенным, что за этим что-то кроется, он решил проследить, как будет вести себя пассажир дальше. А тот, преобразившись, уже не только улыбался, но и разговаривал со своими соседями. Теперь его можно было принять за компанейского, общительного человека. Наверное, именно таким был он в салоне самолета, перезнакомился за дорогу со многими, легко находя темы для разговоров. Теперь он обращался то к одному, то к другому, видимо, остроумно шутил — слова его часто вызывали смех. И все же со стороны все это больше походило на игру — тонкую, хитрую, продуманную до мелочей. Вот опять его что-то насторожило, на мгновение он забыл о своей роли. Москвичев понял: увидел пограничника — до кабины паспортного контроля оставалось всего лишь несколько шагов. Мужчина скользнул по проверяющему документы быстрым, оценивающим взглядом, оглянулся зачем-то и тут же возобновил прерванный разговор. Он явно был из тех, кто за словом в карман не лезет.

У кабины остановился, пропуская вперед других, делая вид, что лично ему это не к спеху — пройти через контроль еще успеет. Ободряюще похлопал по плечу одного из спутников, уже приготовившего документы: ничего, мол, страшного. Сам тоже полез в карман куртки, но достал из него не паспорт, а сигареты. Курил жадно, частыми, глубокими затяжками.

Москвичев подошел к старшему сержанту Шепетильникову.

— Вы присмотритесь к человеку в куртке, — негромко сказал он. — Странно ведет себя.

Вскоре и этот пассажир вручил Шепетильникову свой паспорт. И с каким беспечным видом! Пока пограничник не спеша сличал фото, перечитывал различные записи, разглядывал печати и штампы, мужчина беззаботно смотрел по сторонам, словно все ему было чрезвычайно любопытно, а то, что делал проверявший документы, его совсем не касалось.

А оно-то как раз и касалось. Не будем раскрывать, по каким едва уловимым приметам Шепетильников определил, что предъявленный ему паспорт — фальшивый. Профессия пограничника контрольно-пропускного пункта имеет свои тайны.

Старший сержант передал паспорт Москвичеву. Тот тщательно осмотрел документ, подумал: «Искусная работа, ничего не скажешь». И перевел взгляд на пассажира. Увидел, что прежняя веселость, несмотря на все попытки удержать ее, исчезает с его лица. Сдали все-таки нервы, сдали…

— Пройдемте, пожалуйста, со мной, — пригласил сухо и строго. — В служебную комнату.

Предстоящий разговор путешественнику удовольствия, конечно, не доставит. Устных извинений со стороны пассажира будет мало. Придется ему и кое-какие бумаги подписать, притом не чужим, не тем, что в паспорте, а собственным именем.

И опять капитан Москвичев несет очередное дежурство. Еще один неприятный разговор с иностранцем. Правда, у этого «гостя» документы были в полном порядке.

…Жак Флитье пожаловал в нашу страну с камнем за пазухой… Впрочем, это только так говорится. Прихватил он с собой предметы самые современные — новейшую продукцию научно-технического прогресса. И спрятал не за пазуху, а в более надежное место. Думал, никому и в голову не придет, что в пищевых жестяных коробках, наполненных рисом, могут лежать видеокассеты.

Жак Флитье, собираясь в Москву, был вполне уверен в надежности своей выдумки и без всяких колебаний занялся покупками: выбрал самые вместительные коробки, целых четыре, приобрел несколько килограммов риса, самого высшего качества. А вот видеокассеты выбирать не пришлось. Ему доставили их на квартиру. Что послать русским, определяли люди более компетентные, чем он. С телевизионного экрана — разумеется, в том случае, если эти кассеты удастся провезти, — на них обрушатся сцены, действующие на психику подобно сильному разрушительному средству. Звериная жестокость. Бесконечные, с мельчайшими подробностями, убийства. Порнография. Это ведь тоже пища, да еще какая! Правда, ядовитая. Что ни кассета, то три часа экранного времени. Четырежды три — двенадцать. Половина суток полного видеобезумия!

Жак Флитье прибыл в Шереметьево рейсом 720. Внешне особого внимания на себя не обращал. С абсолютно спокойным видом протянул пограничнику паспорт, зная заранее, что никаких претензий в отношении документов к нему не будет. Да и в таможенном зале полная уверенность еще долго не покидала его. Сойдет, не может не сойти! Придумано все очень хитро, попробуй обнаружь!

Инспектор таможни показал Флитье, куда поставить чемодан. Что ж, пожалуйста, могут ли быть у него возражения, если во всех таможнях мира такой порядок. Светится экран, на нем какие-то тени — внутренности дорожного чемодана. Сейчас инспектор чем-то напоминает врача-рентгенолога.

— Вам придется открыть свой чемодан, — вежливо и негромко произнес инспектор на французском языке.

Флитье услужливо бросился к замкам.

— Нет, нет, только не здесь… Вы пройдете с нами в отдельную комнату.

— Что вас интересует? — спросил Флитье, как только закрылась дверь. — Мои личные вещи? Или коробки? В них рис, я везу его знакомым соотечественникам, работающим в Москве. Они очень любят готовить плов и попросили привезти.

— Нас интересуют коробки, — сказал инспектор, терпеливо выслушав объяснения, и взглянул на офицеров Солдатова и Москвичева, вошедших по его приглашению.

— Странно… Очень странно, — продолжал Флитье. — Ввозить в вашу страну рис не запрещено. Тем более в таком мизерном количестве. — Он рассмеялся.

— Посмотрим, что у вас за рис. — Инспектор был непреклонен.

Все четыре коробки лежали на дне чемодана рядышком. Флитье сам вытащил одну из них, услужливо снял крышку.

— Вот видите… Рис! Можете и рукой пощупать.

— Щупать не будем. — Инспектор сдвинул на край стола телефон и расстелил газету. — Можно его высыпать? Вот сюда. Гарантирую, на пол не упадет ни единого зернышка.

Флитье в одно мгновение побелел. Губы его, силившиеся что-то произнести, вдруг мелко задрожали…

На видеокассеты, не заявленные и не предъявленные таможне, было заведено контрабандное дело. Флитье ничего другого не оставалось, как признать себя виновным. То, что он намеревался совершить, имеет точное наименование: идеологическая диверсия.

3

Ассортимент «товаров», развозимых по свету контрабандистами, непрерывно обновляется и расширяется. Одни выходят из моды, как, например, всевозможное тряпье, другие все больше в нее входят. Ныне самым ходовым «товаром» стали видеокассеты, наркотики, журнальчики и брошюрки антисоветского содержания, непристойные открытки. Предназначение у них одно: разбудить в человеке низменные инстинкты, разрушить и истребить все духовное, нравственное. Вот и летят, подрядившись за доллары и фунты стерлингов, эмиссары различных западных спецслужб, современные «крестоносцы», сеятели вражды и пошлости.

Питер Стрешен, подданный Великобритании, теперь, наверное, частенько вспоминает свой полет в Москву. А может быть, наоборот, старается о нем напрочь забыть. Мог ли он предполагать, с радостью поднимаясь по трапу в самолет, что всего через сутки вернется обратно в Лондон.

Что же произошло со студентом Питером Стрешеном? Обнаружилась какая-то неисправность, и летчики повернули обратно? Или так испортилась погода? Ни то, ни другое. Авиалайнер взлетел нормально, полет проходил без осложнений. Правда, аэродром был накрыт толстым слоем облаков, готовых вот-вот вытряхнуть на землю отяжелявший их снег. Но самолет вошел в них, как нож в масло, только фюзеляж стал слегка подрагивать. Вскоре пассажиров попросили пристегнуть ремни. Лица у всех были немножко напряжены — все же шли на посадку.

Стрешен тоже ощущал напряжение во всем теле, будто через него пропускали слабый ток. Но это было не полетное волнение. Нелегко было не думать о том, что предшествовало этому полету, что ему еще предстоит.

Он бы, наверное, сейчас странствовал по белому свету только в своих мечтах, если бы не загадочное стечение обстоятельств.

Однажды посетовал товарищам, что не может жить так, как ему хочется, не может путешествовать, что очень хотел бы побывать в Советском Союзе. Друзья охотно посмеялись над его затруднениями, и казалось, тем дело и кончилось. Но прошло не так уж много времени, как его неожиданно пригласили в одно лондонское бюро. Студент желает отправиться в туристическую поездку? К тому же в Советский Союз? Что ж, это очень, очень хорошо. Студент испытывает денежные затруднения? Ничего удивительного в этом нет. А выход, между тем, есть. Бюро возьмет на себя все дорожные расходы, если Питер Стрешен окажет ему небольшую услугу. Отправится в Москву не налегке, а со специальным багажом. Что за багаж? Потом он увидит. Но они не намерены скрывать от него, что багаж надо доставить тайно, по указанному ими адресу. Без уловок, хитростей и откровенного обмана тут не обойтись. Чемодан не годится. Вещи надо разместить на себе так, чтобы в советском аэропорту оказаться только с небольшой дорожной сумкой, как и ездят обычно студенты.

Как без чемодана и рюкзака увезти все, что для него приготовили? Ему не придется ломать над этим голову. Сотрудники бюро разместят багаж в его одежде, сами позаботятся об экипировке. Конечно, такой костюм будет просторным, получится несколько громоздким, но современная мода благоприятствует их замыслу. Кого сейчас удивишь объемным, словно надутым воздухом, пальто, такими же сапогами, пышной меховой шапкой.

Короче говоря, Стрешена нарядили… К широким брюкам изнутри были пришиты карманы, по два с каждой стороны. Модное, спортивного стиля пальто должно было не столько согревать своего хозяина, сколько маскировать массу потайных карманов. На длинных, тонких ногах появились высокие, объемные сапоги. Багажа было немало. Брошюры, листовки, письма. Листовки и брошюры Стрешен должен был разбросать в людных местах: близ автобусных и троллейбусных остановок, в вагонах метро, на улицах и площадях, часть писем опустить в почтовые ящики, а часть — доставить по адресам. Содержание писем Стрешену осталось неизвестным — они были тщательно запечатаны, а брошюры и листовки он имел возможность посмотреть. Хотя русский язык знал неважно, все же разобрал, что их сочинители всячески поносили советский образ жизни, расхваливали западный мир благоденствия, давали всевозможные практические советы…

Во время посадки, полета Стрешен держался в тени, старался, чтобы даже пассажиры обращали на него как можно меньше внимания. Зато в зале, увидев пограничников, протиснулся в самую гущу прилетевших, осторожно переставлял чуть задеревеневшие ноги, обложенные в голенищах сапог листовками. Груз теперь особенно чувствовался: давил на плечи, спину, грудь, мешал свободно дышать…

В час, когда в Шереметьево объявился этот пассажир, пограничный наряд возглавлял Солдатов. Он не спеша прохаживался вблизи кабин, наблюдая, как его подчиненные проверяют документы, не упуская из поля зрения и пассажиров.

Многие годы службы на различных контрольно-пропускных пунктах сделали его хорошим психологом. Однажды он обратил внимание на человека, который непрерывно перекладывал носовой платок из одного кармана в другой. Занятие, вроде бы, безобидное. Но в этом выражалось волнение, вызванное нечестным поступком. Пассажир, как потом выяснилось, не указал в таможенной декларации имевшуюся при нем валюту. Подобных случаев в практике Юрия Петровича было предостаточно, хотя бы с бессмысленным перекладыванием вещей из чемодана в чемодан.

…Питер Стрешен так не поступал. Он, наоборот, не позволял себе ни одного лишнего движения. Насторожило Солдатова другое. Откуда у молодого человека с худощавым лицом такая неестественная полнота? Почему чрезмерно широки плечи? Отчего он так неуклюж и неловок? Жертва моды? Но современная одежда, несмотря на свою внешнюю громоздкость, легка и удобна. Словом, становилось ясно: этому пассажиру придется первым же рейсом отправиться обратно, в Лондон. Разумеется, без антисоветской начинки, так обезобразившей его фигуру.

4

Часто можно слышать: солдат всегда солдат. Слова эти произносятся с глубоким уважением к людям, у которых высоко развито чувство долга. А еще говорят: «У нас везде найдется место подвигу». Везде… Стало быть, и здесь, в далеком от границы аэропорту. Строгое, размеренное течение его жизни ничто не должно нарушать.

…Капитан Москвичев долго и старательно обходил случай, происшедший с ним лично. Вероятно, не был уверен, что его правильно поймут. Но сослуживцы разными намеками, поначалу очень тонкими, суть которых постороннему человеку не уловить, а потом все более и более прозрачными, все-таки вынудили рассказать о нем.

В тот раз Москвичеву предоставилась возможность испытать свои как физические, щедро дарованные природой, так и внутренние, духовные, силы. Началось все с малого, будничного, в общем-то привычного. В крошечном аппарате, при помощи которого он поддерживал связь на расстоянии и с которым ни на минуту не разлучался, послышался писк, прерывистый, как пунктирная линия. Вызывал прапорщик, дежуривший у самолетов. Подобных вызовов в течение дня было немало. Капитан тут же отозвался, не рассчитывая, однако, услышать что-нибудь особенное. Но по мере того, как он принимал и осмысливал поступавшую информацию, его лицо меняло выражение. В глазах, обычно спокойных, чуточку улыбающихся, все заметнее проступало чувство тревоги. Едва умолк прапорщик, кратко, отрывисто спросил:

— Чей самолет? Где стоит?

Самолет принадлежал иностранной авиакомпании, стоял под разгрузкой — снимали багаж.

— Бегу! — выдохнул Москвичев.

Обдумывал услышанное, мчась стрелой. Совершенно ясны два обстоятельства: первое — в его распоряжении слишком мало времени — считанные минуты, а быть может, даже секунды; второе — исходить следует из самого худшего предположения.

Его нисколько не успокаивали слова прапорщика о том, что пассажиры уже покинули авиалайнер. Если случится беда, ее последствия все равно будут ужасными. Рядом работают люди. Рядом — здание вокзала, аэродромные службы, другие самолеты.

— Что тут у вас? Показывайте! — выпалил он, еще не добежав до места. — Где чемодан?

Чемодан стоял в двадцати — двадцати пяти метрах от самолета, на асфальте. Стоял в полном одиночестве. Был он средних размеров, из искусственной кожи, перетянут ремнями.

— Как обнаружили? — капитан с трудом восстанавливал сбившееся с нормального ритма дыхание.

— Я только поднял его, — объяснил один из рабочих, — чтоб переложить на тележку, слышу — тикает. Ну, точно как этот самый… ну, взрывчатый механизм…

— Взрывной, — поправил капитан. — Ну а дальше?

— Дальше… Дальше у меня ноги подкосились… И все же побежал вместе с ним… Сам себя не помнил… Поставил и — от него.

Москвичев, ни о чем дальше не спрашивая, бросился к чемодану. Расспросы больше ничего не прояснят. Самолет чужой, до этого побывал в аэропортах нескольких стран. Терроризм, как известно, стал международным. Методы и приемы у террористов самые варварские. Так что все может быть. Если в чемодане действительно взрывчатка и часовой механизм заведен на определенное время, в соответствии с преступным планом, то каков он, этот план? Во время рейса взрыв не произошел. Значит, намечен в аэропорту? Видимо, после того как чемодан доставят в багажное отделение? Учитывая, что самолет следовал строго по расписанию, нигде не задерживался, часовому механизму еще было что отсчитывать. Полчаса как минимум…

Москвичев теперь видел перед собой только этот чемодан. Ничего и никого больше. С ним ему предстояло иметь дело. Ему одному… Последние шаги были осторожными, мягкими, даже на носках. Приблизившись, опустился на корточки, затаил дыхание. И сам, собственными ушами, услышал равномерное, не затихающее «тик-так». Точно так же у него тикают дома настенные часы. Или будильник, стоящий на тумбочке, рядом с кроватью. Если надо было встать очень рано, он полагался только на него. Ни себе, ни жене, Инне Георгиевне, не доверял: вдруг проспит. Хотя, пожалуй, напрасно. Она у него не из неженок. Как-никак — дочь потомственного пограничника.

На окончательное решение потребовались мгновения. Собственно, и выбора-то у него другого не было. Встал, наклонившись, ухватился за ручку, потянул к себе. Чемодан оказался тяжелым, но в этом ли дело… Прикинул, каким путем и куда направиться, чтобы подальше от людей, от машин. И не побежал — так было опасно, еще споткнешься, а пошел хорошим, солдатским шагом. А за топкой крышкой чемодана продолжало тикать, как бы подгоняя его, поторапливая. В голову совсем неожиданно пришла странная, убаюкивающая мысль: а если там только часы? Часы и ничего больше? Такой же, как у него дома, будильник? Вот будут над ним потешаться. Засмеют же! Ну и пусть… Пусть хохочут. Тикает, чертяка, тикает. А если все же это не часы? Что тогда? Что?

Он дошагал со своей пошей до самого укромного места, осторожно опустил ее на землю, вытер ладонью выступивший на лбу пот. Теперь, когда никому и ничто уже не угрожало, он впервые почувствовал, как ему хочется курить.

Взрыва не произошло, да и не могло произойти. Но это окончательно выяснилось лишь потом, когда прибыл инспектор таможни с хозяином злополучного чемодана. Надо же было до такого додуматься — положить вместе с вещами будильник. Москвичев и инспектор смотрели на раскрытый чемодан, на будильник, на пассажира, и было им совсем не до смеха.

5

Каждый раз, сдав дежурство, Александр Москвичев выходит из здания, садится в подкативший к аэропорту автобус, и, прежде чем перенестись мыслями домой, где его ждут не дождутся, подводит итоги своего дня. Что, в сущности, было? В общем, конечно, то же, что и вчера, и позавчера, хотя снова не обошлось без неожиданностей. Сегодня, например, один контрабандист был задержан с поличным. Товар все тот же, идеологический. А офицер Олег Александрович Погребной, посмеиваясь, рассказал, как одна молодая чета сама себе испортила свадебное путешествие. Впрочем, не сама, в этом ей помогли все те же спецслужбы. Понадеялись на свою новинку — синтетические жилеты особого покроя, так сказать, контейнеры-невидимки. Думали, их-то под верхней одеждой не заметят. Ловчат, хитрят, изощряются. Уж очень хочется им любыми путями достичь своей цели: опорочить советский образ жизни, навязать нам свой. Старые замашки!

Поразмыслишь вот так на досуге, и яснее становится все значение твоей службы. Заодно спросишь и самого себя: а все ли ты делаешь, чтобы они не достигали своей цели? Так ли служишь, живешь? Оправдываешь ли надежды тех, кто образ нашей жизни защищал в бою, шел за него на смерть? Вопросы все такие, что отвечать на них надо не с ходу и не словами.

…Автобус набирал скорость, а вверху, над головой, легко разрезая крыльями податливый воздух, проплывали самолеты.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ЗАСТАВА У КРЕПОСТИ

  1

  2

  3

  4

ВЕТВИ СТАРОГО ДУБА

  1

  2

  3

  4

В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

  1

  2

  3

ВЕЧНЫЙ ЧАСОВОЙ

  2

  3

  4

ВОЛНЫ ГАСНУТ У БЕРЕГА

В ГОРАХ

  1

  2

  3

  4

ПОВТОРИ СЕБЯ…

  1

  2

  3

  4

  5

НА НАРТАХ

ХОРОШЕЕ ЧУВСТВО

АЭРОПОРТ

  1

  2

  3

  4

  5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg