«Мстительная волшебница»

Мстительная волшебница (fb2) - Мстительная волшебница (пер. Светлана Николаевна Утургаури) 1082K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Орхан Кемаль

Орхан Кемаль МСТИТЕЛЬНАЯ ВОЛШЕБНИЦА Рассказы

Телефон •

— Дай десять курушей, отец.

— Опять деньги… На что тебе?

— Учитель велел географический атлас купить.

— Только и слышишь — дай, дай, дай… — вскипел стряпчий Исмаил-эфенди. — Неважно, есть деньги или нет! Дай — и все! А спросить, как ты их зарабатываешь, на что живешь, — никто не удосужится…

Положив на стол газету, он пошарил по пустым карманам темно-синего жилета:

— Нет, и пяти курушей нет. Нельзя ли отложить на завтра?

Голубые глаза одиннадцатилетней девочки наполнились слезами.

— Без атласа учитель в класс не пустит, — проговорила она, поднося к глазам школьный передник.

— А ты не ходи сегодня в школу, — он посмотрел на посиневшие от холода ноги дочери, обутые в брезентовые заляпанные грязью тапочки. — Так и сделай, доченька, беды не будет!

Девочка собралась было уйти, но отец остановил ее:

— Подожди минутку… — Мелькнула мысль одолжить десять курушей у соседа-бакалейщика. Но, дойдя до двери, стряпчий остановился, провел рукой по лицу. Нет, не пристало ему попрошайничать…

— Нет, — решительно сказал он, возвращаясь. — Не ходи сегодня… Сумку оставь здесь, зайди после обеда, может, повезет…

Исмаил-эфенди достал из кармана пачку дешевых сигарет. В ней оставалось четыре штуки. Три надо было припрятать — вдруг подвернется клиент. Затем подошел к окну, прислонился лбом к разбитому стеклу.

Стоял январь. Проливной дождь умывал асфальтированную дорогу, гремел гром, черные тучи рассекала молния.

Когда-то Исмаил-эфенди работал в суде небольшого городка. Он тогда так же, как и теперь, очень нуждался. Однажды ему подвернулся случай, и он присвоил девяносто три лиры пятнадцать курушей — часть казенных денег, полученных им за продажу имущества крестьянина соседней деревни. За это Исмаила-эфенди приговорили к семи годам тюремного заключения. После освобождения он не решился остаться в родных краях. Не мог смотреть в глаза людям. Он знал, что землякам не по душе будет человек, позарившийся на чужое добро. Забрав семью, он перебрался сюда, в этот город. Здесь с помощью старого друга, начальника военного отдела полковника Кямиля Ергюдена, он открыл стряпчую контору: стол с поломанными ножками, четыре ветхих стула, чернильный прибор и телефонный аппарат — подарок полковника. Правда, аппарат бездействовал, но он придавал солидность. Если случались клиенты, Исмаил-эфенди мог «разговаривать» с жандармским управлением, службой безопасности, прокуратурой и даже с канцелярией губернатора.

Исмаил-эфенди отошел от окна. Нужно было пойти к соседу-бакалейщику за горстью муки, чтобы заклеить газетной бумагой разбитое стекло.

…Городские часы пробили десять. Дождь прошел, тучи рассеялись, выглянуло солнце. На дороге, по которой с утра сновали лишь мокрые машины да фаэтоны с натянутыми тентами, появился служивый люд: чиновники, продавцы, торговцы.

Позевывая, эфенди подошел к дверям конторы и увидел на противоположной стороне улицы крестьянина, с беспокойством смотревшего в его сторону. «У него дело», — обрадовался Исмаил-эфенди.

— Что, земляк, уладить чего надо? Заходи'!

Мужчина лет сорока пяти, худой, среднего роста, с щетинистой бородой и большими глазами оглядел Исмаила-эфенди с ног до головы и неторопливо перешел мостовую.

— А ты можешь уладить дело?

Исмаил-эфенди, поддерживая крестьянина под локоть, ввел его в контору.

— Ты прежде сядь, отдохни, покури, — и он протянул одну из трех припрятанных сигарет, поднес огонь.

Крестьянин жадно затянулся.

— Теперь рассказывай, что у тебя стряслось.

— Мне никаких заявлений не надо, — предупредил крестьянин, обращая на Исмаила-эфенди по-прежнему недоверчивый, пытливый взгляд.

— Не надо так не надо. Ты мне о деле расскажи.

— Солдатчина… — прошептал крестьянин и огляделся по сторонам.

— Не тяни, дядя. Выкладывай все как на духу. Я — что мешок, набитый тайнами… Голову режь — не выдам… Говори же…

Крестьянин растерянно моргал. Наконец решился:

— Сына берут в жандармерию, — робко сказал он, — а в пехоте служба на шесть месяцев короче…

Стряпчий встал и принялся шагать из угла в угол. Подумал, может, полковник поможет. Нет, не поможет. Кямиль-бей — человек строгий, на такое дело не пойдет, родному отцу откажет. Однако…

Исмаил-эфенди вытащил из кармана платок, вытер им телефонный аппарат и подошел к крестьянину:

— Как тебя зовут?

— Мевлют.

— Из какой деревни?

Крестьянин насторожился, огляделся.

— Ну, говори, из какой деревни?

— А зачем тебе знать, эфенди? Скажи лучше, по тебе это дело или нет.

Исмаил-эфенди, покусывая губу, смотрел в окно, потом произнес:

— Слушай-ка, дядя, дело твое трудное, может, и невыполнимое, потому что…

Такое вступление Мевлюту не понравилось. Если дело трудное, значит, цену заломит. Он тревожно заморгал глазами, проглотил слюну…

— Есть у меня друг, — продолжал Исмаил-эфенди, — водой нас не разлить — начальник военного отдела. Стоит мне ему слово сказать… Другого ни за какие блага слушать не станет, даже под суд может отдать. Ведь вмешательство в дела военной службы карается законом.

Лицо у Мевлюта стало испуганным. Исмаил-эфенди спохватился: «Еще улизнет, чего доброго».

— Это касается других. Я — исключение. Я ведь не за всякое дело берусь. Спросишь, почему? Разные бывают клиенты. Нравы испортились. Порядочных людей не стало. Делаешь человеку добро, а он вместо благодарности в душу тебе плюет… Ты на вид вроде бы человек совестливый…

— Мы из порядочных людей, эфенди.

— Я и говорю, что на вид ты человек порядочный. В противном случае…

— Мы никому не сделаем худого… Мы…

— Сейчас я позвоню полковнику Кямиль-бею. Если согласится… Ты сам услышишь. Договоримся…

Напустив на себя серьезность, Исмаил-эфенди принялся набирать номер. Набирал долго, сосредоточенно. Вдруг взгляд стряпчего упал на худую натруженную руку крестьянина, сердце у него сжалось… Внутри все напряглось, лицо нахмурилось, он заколебался, но раз уж начал… Поздно теперь, подбодрил он себя и, поборов нахлынувшие чувства, закричал в трубку:

— Алло, алло… Дайте, пожалуйста, военный отдел. Алло! Кто у телефона? — он откашлялся. — Кямиль-бей? Это Исмаил Демирджи. Да, полковник. Примите мое уважение… взаимно, эфенди… Все здоровы, шлют вам привет.

Мевлют слушал, затаив дыхание.

— Я к вам с просьбой, полковник. Есть у меня хороший знакомый, порядочный человек, Мевлют-ага, — он подмигнул Мевлюту. — Хочу попросить вас относительно его сына. Парня забирают в жандармерию, мы же хотим, чтобы вы помогли нам перевести его в пехоту. Да, эфенди… Все, эфенди… Бог даст, с вашей помощью… Спасибо, — он снова подмигнул Мевлюту. — Когда?.. После обеда? Хорошо, эфенди. Всего наилучшего, эфенди…

«Уговорил», — пронеслось в голове крестьянина. Исмаил-эфенди еще немного подержал трубку, потом положил ее и, потирая руки, подошел к Мевлюту:

— Все в порядке, дядюшка! Когда мне попадается серьезное дело, я всегда пользуюсь телефоном, разыскиваю кого надо, договариваюсь, потом уж, если нужно, еду в учреждение.

Крестьянин почесывал щетинистую бороду. Он корил себя за то, что не поторговался, прежде чем Исмаил-эфенди позвонил полковнику. Его мучило, сколько запросит стряпчий. В руке Мевлюта была зажата бумажка в пятьдесят лир. Если бы дело закончилось этой бумажкой…

А Исмаил-эфенди в это время мечтал о пятидесяти лирах. Впрочем, он готов был сбавить десять, двадцать, тридцать и даже сорок лир. Получить бы хоть немножко… и поесть досыта — хороший салат, жареное мясо…

— Эфенди… — окликнул его крестьянин.

Стряпчий очнулся:

— Что, дядя?

Мевлют молчал. Исмаил-эфенди понял причину замешательства крестьянина.

— Метрика сына при тебе?

— Должна быть тут.

— Давай сюда, нельзя мешкать… Едем… Кямиль-бей — личность важная.

— Но…

— Оставь свое «но»… дай метрику!

Мевлют запустил руку за широкий шерстяной кушак, туго стянутый на его тощем теле, извлек потрепанную, во много раз сложенную бумажку и протянул ее Исмаилу-эфенди:

— Метрика метрикой, но…

— Что «но»?

— Как дело-то закончим?

— Какое дело?

— Ну, сколько возьмет начальник?

— Нашел тоже о чем думать!

Исмаил-эфенди взял метрику, повертел ее в руках, прочел вслух «наиболее важные места», сказал «прекрасно» и положил в ящик стола.

Тревога не покидала Мевлюта. Вдруг он почувствовал на своем плече руку Исмаила-эфенди.

— Считай, что дело сделано'! Дай бог, чтобы все твои дела шли так успешно.

— Дай бог, дай бог…

— Отныне ты мне не чужой…

— Спасибо, эфенди, спасибо…

— Заглядывай…

— Спасибо, обязательно…

— Может, в деревне у кого будет дело… Если человек верный, умеет держать язык за зубами…

— Будет, будет.

— Присылай ко мне.

— За этим не станет, всех к тебе буду присылать.

— А теперь поговорим…

Сердце Мевлюта снова забилось в тревоге.

— …Для другого по такому делу и шага бы не сделал даже за сто лир…

Крестьянин обратился в слух. Такое начало не предвещало ничего хорошего. Вдруг стряпчий скажет: «Но из уважения к тебе сделаю за восемьдесят». «Из уважения»… Знает он меня, что ли? Откуда ему меня знать? Голову морочит… Восемьдесят не дам, клянусь Аллахом, не дам!

— Из уважения к тебе, — продолжал Исмаил-эфенди, — уговорю Кямиль-бея… на пятьдесят.

У Мевлюта отлегло от сердца, но радость быстро угасла. «Входит ли в эти пятьдесят лир доля стряпчего?». И он уже не слушал стряпчего, а тот, заметив растерянность крестьянина, говорил, говорил, говорил, стараясь убедить Мевлюта, что ради него готов на все… Мевлют ничего не слышал:

— Спасибо, эфенди, спасибо… А твоя часть, конечно, входит в эти пятьдесят?

Исмаил-эфенди готов был расцеловать крестьянина:

— Я не в счет, друг мой. Я могу и ничего не взять… Ты ведь тоже мусульманин. Так издалека пришел… За многие годы я впервые тебе понадобился… Бог даст, с твоей легкой руки придут твои друзья, знакомые… С кого деньги, с кого молитвы… С тебя я возьму молитвы…

— Спасибо, эфенди, пусть благоденствует твоя семья, пусть не покинет тебя удача.

Мевлют ушел. В два часа он должен был вернуться.

…После обеда опять полил дождь. Крестьянин явился точно в назначенное время. Вместе с Исмаилом-эфенди они доехали на извозчике до военного отдела, вместе поднялись по ветхой лестнице, вместе вошли в коридор. Там не было ни души.

Из окна пробивался грязный свет. На потолке, покачиваясь, мерцала желтым светом пыльная лампочка.

— Ты подожди меня здесь, — сказал стряпчий крестьянину, постучал в дверь с табличкой «Начальник» и вошел в комнату, оставив дверь открытой.

Полковник, седой, небольшого роста человек, увидев кинувшегося к его руке Исмаила-эфенди, встал, усадил гостя, предложил ему сигарету и нажал кнопку звонка… Из соседней комнаты тотчас выбежал солдат с озабоченным лицом. Выходя из кабинета начальника, солдат плотно закрыл за собой дверь.

Мевлют очень огорчился, что не увидит, как будут развертываться события. Но, потеряв надежду видеть, не утратил надежды слышать, а потому, сняв фуражку и почесав в затылке, он с безразличным видом опустился на корточки возле самых дверей.

Однако услышать ему ничего не удалось. «Ну и ну… вот, оказывается, какие люди эти стряпчие, сам полковник перед ними встает, а мог бы и не вставать. Выходит, этот стряпчий большой человек. Интересно, заметил меня полковник? Наверное, заметил. Ну, спасибо этому господину. Вот молодец! А кто важнее, стряпчий или староста? Пожалуй, староста. Ох и пройдоха наш староста, с самим каймакамом[1] разговаривает, как с отцом родным. Силен. И дом имеет, и поле, и сына весной женит, и опять же — староста…».

В это время на лестнице показался солдат с двумя чашками кофе. Он остановился около Мевлюта.

— Ты что здесь расселся?

— Дело есть, вот и сижу, — недовольно пробурчал Мевлют.

Солдат, ничего не сказав, скрылся в кабинете начальника, но вскоре вернулся:

— Вставай, проваливай, здесь сидеть нельзя!

— Чего шумишь: «Вставай, проваливай!». Человек, которому ты принес кофе, мой знакомый, его и жду.

Мевлют еле сдержался, чтобы не добавить: «Я им пятьдесят лир дал, они моего сына из жандармерии в пехоту переведут».

— Жди, только не здесь. Тут сидеть воспрещается, ты понимаешь это? В армии служил?

Мевлют с ворчанием поднялся, пересел на пыльный подоконник и сразу забыл о солдате.

Закончив беседовать с Кямиль-беем об апельсиновых саженцах, которые пообещал полковнику для его сада, Исмаил-эфенди в отличнейшем настроении вышел в коридор и направился к выходу. Мевлют бросился за ним. Оба спустились по лестнице и сели в ожидавший их фаэтон.

Исмаил-эфенди хорошо знал, что Мевлют сгорает от нетерпения, но прошло несколько минут, прежде чем стряпчий, ударив крестьянина по колену, воскликнул:

— Шабаш'! Дело сделано! Поезжай спокойно домой, сын твой переведен в пехоту, а ты поминай меня в своих молитвах.

— Переведен?.. Значит, переведен!.. А про деньги он ничего не сказал? Не просил позвать меня? Не хотел посмотреть, кто этот Мевлют?

— Денег, конечно, было маловато, но я уговорил… Тебя он видел в дверь, а позвать не просил… Понятно, такое дело…

— Значит, видел… Спасибо тебе, эфенди, благословит тебя Аллах… Теперь к тебе дорожку знаем… Значит, перевел? Если так…

— Раз уж я взялся… Присылай ко мне друзей, знакомых…

— Пришлю, обязательно пришлю…

Мевлют сошел у моста Ташкёпрю, пожал Исмаилу-эфенди руку, принял его благословение и, довольный, со спокойной душой зашагал по мокрым камням в свою далекую деревню.

…В дождливый мартовский день, заканчивая скромный завтрак — вяленое мясо с хлебом, Исмаил-эфенди увидел, как возле конторы остановился фаэтон. Из него вылез солдат, глянул на вывеску и направился прямо к дверям.

— Кого ищешь, земляк? — спросил Исмаил-эфенди.

Солдат протянул конверт:

— От полковника Кямиль-бея, начальника военного отдела.

Исмаил-эфенди торопливо распечатал конверт. Его просили немедленно явиться в отдел. Исмаил-эфенди сначала ничего не понял, но через мгновенье его пронзила страшная мысль. От волнения похолодели руки.

— Ты иди, я сейчас… — сказал он солдату.

— Нет, приказано явиться вместе.

Они сели в фаэтон. Кусая от волнения ногти, Исмаил-эфенди думал о случившемся. Напрасно он пытался успокоить себя, сердце чуяло беду.

— Интересно, зачем он меня вызывает? — не выдержав, обратился он к солдату.

— Не знаю, — ответил тот.

— У него кто-нибудь есть?

— Не знаю.

— Не должно быть у него ко мне дела. Разве только задумал что-нибудь, вроде обеда… А может, насчет сада, что на берегу реки? Да, наверное, насчет саженцев'!..

Солдат сидел словно аршин проглотил. По губам его скользнула едва заметная усмешка.

«Не повесит же он меня в конце концов, — пытался успокоить себя Исмаил-эфенди. — Я же не сделал ему ничего плохого… Дело прошлое… Чувствовал я, будут неприятности, недаром левый глаз… чтоб ему ослепнуть… Стыдно смотреть полковнику в лицо… А не поступи я так, сидел бы без гроша… Другие хуже делают…»

Площадь перед военным отделом была заполнена новобранцами: крестьяне в поношенной одежде и чарыках на ногах, с большими торбами; расторопные горожане в плащах и шляпах. Тут же — женщины и дети.

Исмаил-эфенди вышел из фаэтона. Душу терзал страх. Расталкивая людей, он пробрался к лестнице, но не успел подняться, как чья-то цепкая рука схватила его за ворот:

— A-а, вот ты где!

Исмаил-эфенди вздрогнул, оглянулся: Мевлют.

— Брось, дурень! — ударил он крестьянина.

Крестьянин отдернул худую руку, отпустил стряпчего, но тут же снова потянулся к нему. Исмаил-эфенди отпрыгнул в сторону, намереваясь скрыться в толпе. Мевлют бросился за ним:

— Аллаха не постыдился'!.. Обещал перевести парня из жандармерии в пехоту и только денежки вытянул! Ни стыда, ни совести… Оставили дом без присмотра, быков, осла продали, чтобы приехать сюда…

Поднялся невообразимый шум: «Держи его»… «Удрал»… «Догнал»… «Ну-ну»… «Вот-вот»… — слышалось со всех сторон.

Внезапно дверь военного отдела отворилась, на пороге показался полковник. Наступила тишина, собравшиеся сдернули шапки и замерли в ожидании. Лишь Мевлют продолжал кричать.

Полковник поднял руку:

— Да замолчи ты! С самого утра кричишь, все вверх дном перевернул…

Крестьянин замолчал и тоже снял шапку. Исмаил-эфенди, красный как мак, нервно сцепив руки, замер в ожидании. Вдруг его глаза встретились с горящим взором Кямиль-бея, и он понурил голову. Кровь застучала в висках.

— Слышишь, что говорит этот человек? — гневно спросил полковник.

Все с любопытством смотрели на стряпчего. Тот растерянно огляделся и с трудом выговорил.

— Кто, полковник? Ваш покорный слуга только…

Его прервал гневный голос полковника:

— Вот этот человек! Ты разве не слышал, что он говорил?

Исмаил-эфенди так посмотрел на Мевлюта, словно увидел его впервые.

— Но, бей-эфенди, это ошибка, несомненно ошибка…

— Странно, — удивленно протянул полковник и смерил Исмаила-эфенди таким взглядом, что тот еще ниже опустил голову.

— Так ты что, не знаешь этого человека?

— Первый раз вижу, — солгал Исмаил-эфенди.

— Что?! — не выдержал Мевлют. — Первый раз видишь? Покрутил машинку, обнадежил — «дело сделано», выудил пятьдесят лир, сказал: «Иди домой, спи спокойно'!» — и первый раз видишь?

Полковник сделал знак, чтобы Мевлют замолчал, и презрительно глянул на стряпчего. Если бы Мевлют не кричал во всеуслышание, Исмаил-эфенди повинился бы. Но теперь…

— Будьте свидетелями, приверженцы Аллаха, — сказал Исмаил-эфенди неожиданно громко. — Можете быть уверены, как вы уверены в том, что сочетались браком с собственной женой, у вас на глазах обижают порядочного человека. Будьте свидетелями, во имя всевышнего, невиновного обвиняют в воровстве и обмане! Этот низкий человек с утра кричит, надрывается, будто я обещал перевести его сына из жандармерии в пехоту, будто выманил у него пятьдесят лир… Ложь это! Ложь! Клянусь Аллахом, ложь!

— Что ты сказал?!! — завопил Мевлют. — Ложь?!..

— Только бессовестный…

— Сам ты бессовестный!..

— Слышите, мусульмане, слышите?!

Полковник покачал головой, словно хотел сказать: «Да воздаст им господь по заслугам!»

Исмаил-эфенди продолжал:

— Дело это подсудное… Я человек бедный, но прожил жизнь честно… Дети мои голодают, сам я за двадцать четыре часа крошки хлеба во рту не держал, больной жене лекарства не могу купить…

И это было правдой… На глазах стряпчего показались слезы. Народ замер.

— Мое уважение к вам, бей-эфенди, незыблемо, — обратился Исмаил-эфенди к полковнику. — Задета не только моя, но и ваша честь. Повторяю еще раз: этого человека я не знаю и денег у него не брал. Незачем вмешивать господина полковника в грязное дело… Это клевета, а клевету не прощают… Я иду в суд.

Тут Мевлюта будто ужалили. Он заорал: «Держи его, держи!» — сорвался с места и бросился на стряпчего. Исмаил-эфенди кинулся в сторону, Мевлют — за ним. И вот оба скрылись в здании.

— При всем честном народе обобрать бедняка… — доносился голос Мевлюта.

Вскоре Исмаил-эфенди сбежал по лестнице, вскочил в фаэтон и, переведя дух, закричал:

— Скорее, браток'!..

Фаэтон двинулся по грязной дороге. «Удалось-таки перескочить через пропасть!» Закусив побелевшие губы и закрыв руками лицо, Исмаил-эфенди заплакал. С клеенчатого тента на его колени падали капли дождя…

Исмаил-эфенди целыми днями размышлял о случившемся. Мучили угрызения совести и стыд перед Кямиль-беем. Наконец он решился и подал на Мевлюта в суд. Выиграв дело, он докажет полковнику свою невиновность и сохранит за собой место.

…Суд заслушал нескольких свидетелей, в том числе Кямиль-бея. Полковник показал, что с Исмаилом-эфенди знаком давно и что отдел не располагает компрометирующими его данными.

Суд принял решение: учитывая, что стряпчий Исмаил-эфенди, чести и достоинству которого было нанесено незаслуженное оскорбление, никогда не значился на почте в качестве владельца телефона, показания подсудимого Мевлюта не могут быть приняты во внимание. За нанесение морального ущерба стряпчему Исмаилу-эфенди крестьянина Мевлюта приговорить к трехмесячному тюремному заключению, штрафу в размере пятидесяти лир и уплате судебных издержек в сумме тридцати восьми с половиной лир.

Мевлют ничего не понял из всего этого и, только когда на него надевали наручники, удивленно посмотрел вокруг:

— Ну и парень! У меня же деньги выманил и меня же в тюрьму загнал! Как это… — В глазах у крестьянина слезы. Он с укором качает головой…

Мусорщик •

Впервые за десять лет мусорщик Хало появился в своем квартале без повозки. Это случилось на следующий день после того, как его уволили.

Маленький сморщенный старик, он стоял посреди квартала в старой форменной фуражке, сползавшей ему на уши, широком пиджаке, протертых брюках, стоптанных башмаках.

Десять лет, десять долгих лет крепко связали его с кварталом. Он приезжал по утрам с гордо поднятой головой, стучал во все двери, спрашивал, есть ли мусор. Был мусор — забирал и никогда не сердился, если просили подождать, а потом говорили, что мусора нет.

Сколько промчалось жарких летних дней, холодных вьюжных зим! В одну из них умерла его жена, в другую — ушли на чужбину добывать хлеб, его сыновья. Он остался один, всеми забытый, в городской конюшне. Как он тосковал теперь по этой конюшне, где пахло теплым навозом… Там родилась его Гюмюш, на которую он перенес всю свою любовь, там он растил ее, холил.

О, как он любил Гюмюш'! Гюмюш что человек. Скажешь «стой» — стоит, скажешь «иди» — идет. Матерью Гюмюш была Бонджук, матерью Бонджук — Мерджан, матерью Мерджан — Сёут. Но ни одну из них не сравнить с Гюмюш. Гюмюш что человек. Позовешь — остановится, обернется. А когда вывихнула ногу, она стонала днем и ночью. Какие слезы катились из ее будто подведенных черных глаз! Внезапно мелькнула страшная мысль: вдруг этот тип из Болу будет бить ее?

Хало нахмурился, снял фуражку, — будет, непременно будет!

Он обвел недовольным взглядом квартал, — что это так долго снят? Пусть просыпаются, узнают, что Хало прогнали с работы. Пусть сговорятся, пойдут к городскому голове и скажут: «Что понимает в мусорном деле этот тип из Болу? Он и совка-то в руках не держал… Хало десять лет наш мусорщик. Гюмюш на его глазах родилась. Кроме Хало, никому наш мусор не отдадим, не можем отдать. Пусть останется Хало — другого не хотим!» Будут просить, и председатель позовет начальника и скажет: «Почему ты прогнал Хало? Десять лет он мусорщик этого квартала. Гюмюш на его глазах родилась. Этот тип из Болу и совка-то в руках не держал! Прогони его, возьми обратно Хало! Ну-ка, сейчас же!» В душе старика затеплилась надежда, по лицу скользнула улыбка, глаза заблестели. Разве это невозможно?

Посмотрим, пройдут ли мимо Хало жители квартала, где он назубок знает все пороги, мусорные ящики, урны, знает даже всех кошек и собак. В этом квартале такие люди живут, что сам председатель муниципалитета перед ними на задних лапках ходит. Подожди же, за летом настанет осень. Если у этого типа из Болу нашелся покровитель, то и у него, у Хало…

На другом конце квартала показался дворник. Он подметал мостовую. Хало подошел к нему:

— Да поможет тебе Аллах!

— Спасибо, Хало, а где твоя повозка?

Мусорщик пожал плечами:

— Отобрали.

— Отобрали? Не прогнали ли тебя с работы?

— Прогнали.

— Кого взяли на твое место?

— Да одного медведя, но подожди же…

— Значит, правда. Наш Ибо говорил, да я не поверил. Вай, Хало, вай!..

— Ибо сказал?

— Ну да. Бедный, говорит, переживает, наверное, жалко…

— Ибо хороший парень.

— Что же ты будешь теперь делать?

— Я-то? Подожди, еще посмотрим. Бог милостив, — он снова с надеждой обвел взглядом квартал. — Знаешь жителей этого квартала? Они ни за что не отдадут мусор этому типу из Болу. Спросишь почему?.. Да он и совка-то в руках не держал! Разве жителям квартала это неизвестно? В этом квартале есть такие эфенди, они меня… — Неподалеку хлопнула дверь. — Ага, наш аблакат!

Адвокат — широкоплечий, холеный человек со сладкоречивыми устами и веселым взглядом — давал по праздникам хороший бакшиш, а однажды даже угостил сигаретой с тремя звездочками.

— Этот аблакат знает такие слова, что даже сам городской голова перед ним на задние лапки встанет.

— Да что ты говоришь, — удивился дворник, — где же он выучил такие слова?

— В школе командиров, — ответил Хало и, сняв фуражку, вытянулся в струнку.

Адвокат молча кивнул головой и с чувством собственного достоинства неторопливо проплыл мимо мусорщика и дворника. Хало удивленно посмотрел ему вслед.

— Ботинки-то со скрипом, — заметил дворник.

Хало не ответил — не один же аблакат в квартале живет…

Открылась еще одна дверь. Сейчас выйдет крупный хлопкоторговец. Хало ждал с нетерпением его появления. Он снова снял фуражку и снова вытянулся в струнку. Но торговец прошел мимо, даже не взглянув на Хало.

Хлопали двери, проходили люди, но никому из них не было дела до мусорщика.

— Не переживай, бог даст, все уладится, — подбодрил, уходя, дворник.

Хало долго смотрел на квартал угасшим взглядом, потом присел на тротуар, обхватил голову руками. Надежды покинули его.

Поднялось солнце. Его яркие лучи заиграли в глядящих на восток окнах. На узкой улочке с большой корзиной в руках показалась старая сгорбленная женщина. Она шла, разговаривая сама с собой, и вдруг заметила Хало:

— Что это? — пробормотала старуха. — Куда девал свою повозку этот парень? Где твоя повозка? — спросила она, подходя к Хало.

— Нет повозки, мать. Без повозки я…

— Что-нибудь случилось?

— Прогнали с работы, повозку отобрали.

— За что же тебя прогнали?

— Другого взяли, дружка начальника, — ответил Хало.

— Так вот и бывает, — старуха присела рядом с Хало. — Не знаю уж почему, только моего Седата тоже прогнали с работы. Взяли какую-то свистушку с крашеными губами. Таких, как Седат, теперь днем с огнем не сыщешь. Я так говорю, не потому что он мой внук. Воспитанный, рассудительный, умный. Не пьет, не курит, о дурных местах и не ведает. Надбавки ждал. Я еще говорила, что, как деньжата попадут мне в руки, купим пару мешочков угля… Похоже на то, что зима в этом году будет лютой. Знаешь, небось, какая бывает зимой стужа…

— Как не знать… В такую стужу родилась моя Гюмюш. В ту зиму даже провода на столбах обрывались, земля трескалась… А в конюшне тепло. Почему? Да потому что навозом обмазал. Была полночь. Жеребая лошадь стонет, ровно человек. Чудно'! Только заснул, слышу жалобный стон. На дворе снег по колено, ветер свистит, того и гляди конюшню снесет. А в конюшне жарко! Мать моя, думаю, голова показалась, голова моей Гюмюш. Но каково бедняге Бонджук! Конец приходит, на глазах слезы и так печально, так печально смотрит. — Он снова обхватил руками голову, съежился, совсем утопая в своей одежде. — Гюмюш что человек: скажешь «стой» — стоит, скажешь «иди» — идет… все понимала… Позовешь — остановится, обернется, посмотрит. Гюмюш умеет и стонать, и плакать, и смеяться. Гюмюш… Голубка моя!..

Хало не заметил, как старушка ушла. Маленький, сморщенный, он поднялся и, тяжело передвигая ноги, побрел из квартала…

Братская доля •

Сиверекиец[2], запыхавшись, ворвался в кофейню.

— Ага! — закричал он, обращаясь к игравшему в карты хамалбаши — старшине грузчиков. — На складе работают другие грузчики!

— Не может быть, брат, — хладнокровно сказал старшина.

Сиверекиец опешил. Он был уверен, что, услышав такое, хамалбаши бросит карты и выскочит из-за стола:

— Ослепнуть мне, ага, если я вру…

— Мы же сторговались по две с половиной лиры за тонну и должны завтра утром начать работу. Откуда же появились другие грузчики?

— Не знаю, появились вот. Пойди сам посмотри!

Хамалбаши не очень-то поверил принесенному известию — сиверекиец считался бестолковым среди грузчиков. «Вряд ли Рефик-бей, хозяин склада, нарушит уговор», — решил он, но все-таки встал, надвинул на брови кепку, поправил наброшенный на плечи темно-синий пиджак и вышел из кафе.

На улице его окружили грузчики, которые уже знали о случившемся. Что же, он должен принять меры, это его, хамалбаши, обязанность подыскивать работу, торговаться, защищать интересы рабочих.

— Как же теперь быть, ага? — продолжал волноваться сиверекиец.

— Что — как быть? — старшина нахмурил брови и строго посмотрел на сиверекийца.

— Да с чужими грузчиками?

— Не беспокойтесь, — раздраженно ответил хамалбаши, — пока я жив, чужие грузчики на этом складе работать не будут. Разве мы ходим в другие кварталы, разве кому-нибудь цены сбиваем? Разве это подобает настоящим мужчинам?

— Аллах есть! Нет, не подобает… — дружно поддержали его грузчики. Их лица и руки были черны, одежда покрыта ржавчиной.

— Ну ладно, сейчас пойду разузнаю! — пообещал хамалбаши и быстро зашагал по набережной в своих желтых йемени[3].

Пройдя метров двести, он остановился в широких воротах склада железного лома «Истикбаль». Там стояла пыль столбом. Какие-то люди наполняли железным ломом плетеные корзины, взвешивали их, затем подтаскивали к стоящей у берега барже и сваливали на нее груз.

Толстолицый, широкозадый хозяин склада, увидев в воротах хамалбаши, сразу все понял. Тот стоял, заложив руки за спину и сдвинув брови; кончики его усов нервно подергивались.

— Здорово, ага! — подошел к нему хозяин.

— Что это? Что здесь происходит? — не отвечая на приветствие, зло спросил хамалбаши.

— А что такое?

— Ты, я вижу, нанял чужих грузчиков. А как же наш уговор? Разве не мои ребята должны были работать завтра с утра за две с половиной лиры за тонну?

Рефик-бей, понимая, что ему не отделаться шуточками, взял хамалбаши под руку и повел его на склад:

— Это конечно, работать должны были вы, но…

— Что «но»? — не дал ему договорить хамалбаши.

— После вас пришли вот они и сбили цену. Ничего не поделаешь — торговля'!

— Торговля торговлей. Но разве это достойно настоящего мужчины, Рефик-бей?

— Говорю же тебе, дружочек, торговля. А достойно, не достойно — ты это брось. Эти парни на тридцать курушей взяли дешевле. А как поступил бы ты на моем месте?

Наверное, он поступил бы так же, как и Рефик-бей.

— Ты же не сдержал слова! — но сдавался старшина.

Рефик-бей, пропустив это замечание мимо ушей, сунул руку в карман желтых парусиновых брюк.

— Каждый резаный баран подвешивается за свою ногу, — изрек он и втиснул в руку хамалбаши деньги.

Хамалбаши краем глаза глянул на бумажку: «Эге, неплохо».

— А что я скажу грузчикам? — спросил он хозяина склада.

— Я же тебе сказал, арслан[4], каждый резаный баран подвешивается за свою ногу!

— А если они будут настаивать на своем?

— Ну и что? Не убьют же тебя!

— Ну, знаешь ли, голодная собака печь разнесет.

— В таком случае волков бояться — в лес не ходить.

…Сиверекиец сидел на тротуаре перед кофейней. Кепка с погнутым козырьком сдвинута на затылок. Он был твердо уверен, что хамалбаши наведет порядок.

— Наш хамалбаши — лев, а не человек, — говорил он, обращаясь к сидящему рядом парню из Болу. — Не то что Рефик-бей…

— Лев-то лев, да хвостом иногда виляет.

— Кто хвостом виляет? — заинтересовался другой грузчик.

— Да наш хамалбаши, — ответил парень из Болу.

Кто-то невесело засмеялся. Завтра утром у них должна быть работа. А вдруг хамалбаши не сумеет договориться с хозяином склада?

— Задерживается что-то, — вздохнул парень из Болу.

— Да, задерживается…

— Может, пойдем посмотрим?

— Куда, на склад? Зачем?

— Как зачем? — возмутился сиверекиец. — Может, он из-за нас подрался с хозяином и угодил в участок!

Довод сиверекийца показался убедительным. Могло и такое случиться.

Все следом за сиверекийцем направились к складу. Там все шло своим чередом. По-прежнему столбом стояла пыль и работали чужие грузчики: они наполняли плетеные корзины, взвешивали их и относили на баржу.

У весов стоял сам хозяин склада. Он сделал вид, что не заметил пришедших грузчиков.

— Нас здесь, кажется, не узнают, — заметил парень из Болу.

Сиверекиец оглядел своих товарищей… Никто не знал, как действовать.

— Что же делать? — спросил парень из Болу.

— Пойдем спросим, — предложил сиверекиец и вышел вперед.

Грузчики, один мрачнее другого, двинулись за ним.

Работа на складе приостановилась. У весов собрались любопытные, ждали, что же будет.

Рефик-бей испугался, но старался держаться, как подобает хозяину.

— В чем дело? Что вам надо? — сурово спросил он.

— Где наш ага? — раздался голос сиверекийца.

— Кто такой ваш ага?

— Будто ты и не знаешь, Рефик-бей? Может, ты и нас не знаешь? Мало мы на тебя работали? Мало твоего груза перетаскали?

— Вас я не знаю, — отрезал Рефик-бей. — А ваш ага приходил, мы с ним обо всем переговорили.

— На чем же вы порешили?

— Это уж у него спросите. Ну, теперь давайте проваливайте, не устраивайте здесь толчею в рабочее время.

— А где он сам? — не унимался сиверекиец.

— Я у него управляющим не состою, откуда мне знать.

— Значит, завтра нам работы не будет?

— Нет.

В кофейню возвращались с опущенными плечами, словно надломленные. Казалось, дотронься — заплачут.

Никто не проронил ни слова. Сиверекиец тоже приуныл, но плакать он не станет; от слез можно и глаз лишиться. Подперев голову рукой, он запел:

Эх, невеста, невеста…

Голос у него был густой, сильный. Товарищи, обычно подбадривавшие: «Молодец, сиверекиец!», «Здорово, парень!», на этот раз не произнесли ни звука.

Сиверекиец вдруг оборвал песню. Встал. Сорвал с головы покрытую ржавчиной кепку, в сердцах выругался и шмякнул кепку о мостовую. Опять никто не проронил ни слова. Все сидели на тротуаре перед кофейней, каждый погрузившись в свои невеселые думы.

Сиверекиец поднял кепку, надел ее, небрежно сдвинул на затылок и медленно зашагал вдоль улицы.

На Тахтакале он смешался с толпой и остановился у входа на рынок Мысыр-чаршисы. «Неплохо было бы, если бы какая-нибудь работенка подвернулась». Увидев очередь за кофе, он подумал: «Этим городским господь бог разума не дал. Словно родились в кафе. А по мне так хоть сорок лет пусть кофе не будет, и не вспомню о нем. Выпью — хорошо, нет — плакать не стану: от слез можно и глаз лишиться».

Тут к нему подошел какой-то господин:

— У меня небольшой груз. Поднеси до Чакмакчылар.

Сумеешь?

— Посмотрим.

Груз как груз, килограммов этак на сто шестьдесят. Взвалил на плечи и двинулся вслед за господином.

Возвратившись из Тахтакале, он зашел в духанчик, съел миску фасоли, немножко плова. Вытер рот тыльной стороной руки и вышел. Не мешало бы еще закурить. Пошарил в кармане, нашел помятую дешевую сигарету, прикурил у прохожего и присел у входа на рынок. Ох, и хорошо же! Заправился на целые сутки. Глаза его скользнули по стройным ногам женщины, стоявшей в очереди за кофе…

…Вечером он застал своих товарищей в кофейне. Они что-то возбужденно обсуждали. Подошел поближе, прислушался. Эге! Вот оно что! Хамалбаши гуляет в пивной на Балата. Может, болтовня? Что же получается?

— Ох, чтоб ему подавиться! — кричал парень из Болу. — Вместо того чтобы защищать наши интересы, он, верно, сговорился с хозяином склада…

— Стало быть, завтрашняя работенка попела.

— Чтоб ему сдохнуть, собаке. Взял, должно быть, подачку от хозяина и уступил работу чужим.

— А-а-а! — вдруг дошло до сиверекийца.

— Что «а-а-а»? — На него смотрели гневные, налитые кровью глаза товарищей.

Сдвинув брови, он оглядел взволнованные лица. Конечно, может, он и не самый умный, но почему они торчат здесь и ничего не предпринимают?

— Что мы должны делать?

— Добраться до этого выродка, встряхнуть его как следует и потребовать ответа.

— Чего же сам-то стоишь? Пойди и потребуй, — проворчал старик из Сюрмене.

И сиверекиец, хотя был и не самый умный, заложив руки за спину, направился в пивную на Балата. Остальные молча пошли за ним. Пойти-то пошли, но мысль, что этот мерзавец хамалбаши десять лет отсидел за убийство, не оставляла их. Знали: как придет в ярость, сразу за нож схватится.

…Сильно захмелевший хамалбаши, увидев сиверекийца, рассвирепел. Как осмеливается этот урод в сдвинутой на затылок кепке, с заложенными за спину руками спрашивать у него отчет?

— Что тебе надо, парень? — угрожающе процедил он.

— Выйди, потолкуем, — сказал в ответ сиверекиец.

— О чем?

— Выйди на минутку, дорогой…

Взгляд хамалбаши скользнул к дверям пивной. «Они» были там… Одежда покрыта ржавчиной, лица и руки черны… Наверное, посетители уже смекнули в чем дело. То-то уставились на старшину. Все его тут знают и уважают. Он ведь завсегдатай этой пивной — не меньше ста раз здесь был. Одних чаевых сколько роздал.

— А ну, пошел вон отсюда, скотина! — закричал он.

Шум в пивной стих.

Может, сиверекиец и не самый умный среди своих товарищей, зато терпения ему не занимать. Он протянул руку к хамалбаши, схватил его за ворот, вытащил из-за стола и поволок на улицу.

Этого хамалбаши никак не ожидал. Он ударил сиверекийца по руке:

— А ну, отпусти!

Но рука была сильной и держала крепко.

— Отпусти, говорю!

— Скажи, правда, что ты взял подачку?

— Может, и правда, а тебе какое дело? Ты что, самый умный, что ли? Отпусти, слышишь'!

Он вырвался и влепил пощечину «бестолковому парню». А тот и глазом не повел, только погнутый козырек кепки съехал назад. Сиверекиец, как огромная глыба, двинулся на хамалбаши. Старшина подался назад, щелкнул складной нож. Сиверекиец медленно приближался. Вдруг ловким движением он схватил руку хамалбаши и сдавил ее. Нож выпал. Лицо хамалбаши перекосилось от боли, он согнулся в три погибели, рухнул на колени и захрипел, как раненый бык.

Он был побежден и теперь извивался у ног сиверекийца и его товарищей. Сиверекиец нагнулся, поднял нож, переломил его и протянул бывшему старшине.

— Держи, — презрительно бросил он и повернулся к товарищам. — Этот предатель нам больше не нужен, ребята! Будем обходиться сами! Что заработаем, разделим по-братски. Идет?

— Идет, идет!

Заложив руки за спину, накинув на плечи пиджак, сдвинув на затылок повернутую козырьком назад кепку, он не спеша зашагал впереди своих товарищей по освещенной электрическим светом улице.

Довод •

Иссиня-черная длинная борода, подведенные сурьмой глаза. Боже, он ли это? В сопровождении жандармов с кандалами на руках он входил в здание суда.

При жизни отца он часто посещал наш дом. Сложив перед собою руки, он покорно выслушивал его, затем извергал фонтан вежливых слов: «Господин мой», «маэстро», «почтеннейший». А когда ему предлагали кофе или папиросы, рассыпался в пространных благодарностях.

Спустя много лет после смерти отца мы встретились в маленькой кофейне. Все такой же: иссяня-черная борода, подведенные сурьмой глаза, темный берет — свидетельство протеста против закона, по которому упразднялась феска и вводилась европейская шляпа.

Помню, он подошел ко мне и завел разговор, который останется в моей памяти на всю жизнь.

— Вай, ты здесь?

Я постарался быть вежливым, предложил сесть и заказал кофе.

С некоторым опозданием он вспомнил о смерти моего отца.

— Да… Он в земле, а ты… да продлит Аллах тебе жизнь на долгие годы, пусть будет в здравии твоя голова. Те, кто остался…

И он застрочил, словно пулемет:

— Разве в наших силах противиться воле божьей? Ты не горюй, не страдай. Все должно идти своим чередом…

Мы уже свыклись как-то со смертью отца, переживания остались позади, а мой собеседник не унимался.

— Рано или поздно все там будем. Судьба… Воля божья… Но достойный уважения был человек. И сам честный, и слово его правильное. Отцом всех бедных был, не так ли?

— Возможно.

— Не возможно, а бесспорно. Оставил он вам хоть что-нибудь?

— Чего?

— Барахлишко, домишко, землицы…

— Нет.

— Как нет?

— Нет.

— А деньги?

Трудно было удержаться, чтобы не вспылить:

— Незначительные.

— У вас же были дом, земля?

— Отец еще при жизни продал.

— Продал? Почему продал?

— Должно быть, так захотел.

Человек покраснел от возмущения:

— Возможно ли? Как это захотел? Наверно, была причина, даже определенно была. Разве собственность продают?

— ?..

— Или он был недоволен вами? Тобой, братьями, матерью? Вы живете с матерью, конечно?

— Нет, отдельно.

— Отдельно? Подобает ли? Что люди скажут? Допустимо ли такое отношение к старой женщине? Разве человек может жить отдельно от матери?

— Но мы не в ссоре.

— Не хватало еще этого! Они не в ссоре! Послушайте, что он говорит! Отец, мать… О чем гласит Коран?.. Ты хотя бы навещаешь мать, принимаешь ее благословение?

— ?..

— Ты можешь сказать, конечно: «Помилуйте, какое отношение могут иметь к нам, безбожникам, эти тонкости морали?» Эх-х, где те времена, когда мы не то что пить да курить в присутствии старших… от одного их взгляда краснели до самых ушей?!

Я не спросил «почему» — это вызвало бы его гнев.

— Мать навещай каждый день, целуй руку, принимай благословение. Сейчас ей тяжело, рана в ее сердце еще не затянулась. Ходи на базар, покупай что надо.

— Она сама ходит за покупками, для нее это большое удовольствие.

— Нельзя! Недопустимо, чтобы старая женщина толкалась по базару. И жалко, и грешно. На том свете ты ответишь за все свои грехи, понесешь наказание. Бойся судного дня…

Мне нечего было опасаться ответа за свои грехи.

— Значит, вам ничего не осталось от покойного? — не унимался он. — Странно. А мы считали его умным человеком. Можно ли оставить семью ни с чем?

— А мы не жалуемся.

— Да разве в этом дело? Люди оцениваются имуществом, кредитами в банке. Разве можно считать человеком того, кто не имеет собственной крыши над головой? На мой взгляд, такой, если даже птичку ртом поймает, все равно ничто. Бездомным и безземельным имя — ничтожество!

Я схватил стул и пересел в другой угол кафе, потому что пришел сюда отдохнуть, а не выслушивать наставления и оскорбления.

Но вскоре он снова загудел над моей головой.

— Что ты хочешь этим сказать?

Тут я окончательно взбесился.

— Не хочу больше терпеть ваши оскорбления'!

— Мои оскорбления! Я тебя оскорбил? Да кто ты такой, чтобы я тебя оскорбил? Человек, которого я удостою оскорбления, должен иметь, по крайней мере, дом и землю. А ты кто? Какая тебе цена?

Вокруг нас стали собираться люди, но он не унимался:

— …Ох, время! Пропади оно пропадом за то, что покончило с уважением к беям. Эй, честной народ, послушай! Оказывается, я оскорбил его! Я оскорбил'!

Минули годы. Он входил в здание суда. На руках кандалы. Я прошел следом. Не заметить меня он не мог. Было любопытно узнать, за что арестован и закован в железо этот «кладезь совести», взращенный на религиозной почве былого времени и сокрушавшийся о его забвении.

Узнал. Он мошеннически выманил и прикарманил деньги паломников, которых сопровождал в святые места.

Начальники и подчиненные •

Председатель Общества с серьезной официальностью нажал кнопку звонка и приказал вошедшему служителю:

— Позови-ка мне Хайдара-эфенди!

Телефонный аппарат, наводящий тоску, черный чернильный прибор, две авторучки, вентилятор и прочее обратились в слух. Цифра двадцать пять на листке стенного календаря подмигнула букве «а» в слове «Август». Разрезая неподвижный воздух, пролетела огромная муха. Она опустилась на крахмальный воротник председателя.

Стукнула дверь, вошел секретарь Общества.

— Приказывали явиться вашему покорному слуге, эфенди?

Председатель не сразу обратил на него внимание. Крахмальный воротник смерил вошедшего взглядом. Телефонный аппарат, авторучки, вентилятор и прочее, застыв в неподвижности, ждали, что изрекут председательские уста. Наконец раздалось:

— Пойди в муниципалитет, передай привет и уважение, попроси, чтобы они продиктовали и отправили письмо, которое должно быть послано в адрес Правления нашего Общества.

Секретарь, самый тощий из тощих людей, начал было повторять:

— Пойду в муниципалитет, эфенди…

— Не забудь привет и уважение…

— После того как передам привет и уважение, эфенди, скажу, чтобы написали в адрес нашего Общества…

— Сначала привет и уважение, а потом письмо в адрес не нашего Общества, а в адрес Правления нашего Общества, и не написали, а продиктовали…

— Да, эфенди, чтобы написали в адрес Правления нашего Общества…

— Продиктовали…

— Продиктовали, эфенди, письмо и отправили…

— Послали…

Стекла пенсне, сжимавшего председательский нос, заискрились, словно капельки ртути.

Секретарь вышел. Комната снова погрузилась в тишину.

…В этот день бухгалтер муниципалитета, невзрачный человек с лицом, изрытым оспой, задыхался от работы. Вот он бежит к груде старых тетрадей, в беспорядке сваленных на маленьком столике, что-то быстро листает, вздыхает, вытирает пот, потом мчится к этажерке, от этажерки летит к шкафу, от шкафа к пишущей машинке — там тоже навалена куча бумаг, снова вздыхает и вытирает пот. Его взгляд бессмысленно скользит по какой-то неподвижной человекоподобной тени, внезапно возникшей перед ним. Секретаря он не замечает:

— …ревизоры, что мне делать, где найти?.. Пусть накажет господь этих тахсильдаров[5]! Ревизоры требуют счета, баланс не готов, скопились счета бойни, двух тахсильдаров нет на месте, еще напишут в Управление безопасности…

И он снова бежит к столу, где навалены бумаги, торопливо листает тетради, потом кидается к этажерке, от этажерки — к шкафу, от шкафа — к пишущей машинке. Пот ручьями катит по его худому лицу. Он охает, вздыхает, сетует.

Но вот на глаза ему снова попадается секретарь Общества.

— …нету, эфенди, нету… Не лишат же меня за это головы! Нет и все. Дома больная жена, дочь… сын…

Вошел служитель:

— Ваккас-эфенди, инспекторы…

Указав на секретаря, бухгалтер пролепетал:

— Спроси у него, ведь ищу, не в бирюльки играю.

Служитель подмигнул секретарю:

— Так что же, так и сказать, что ты не играешь, а ищешь?

Бухгалтер закрыл глаза. Служитель снова подмигнул секретарю:

— Ну так как же, Ваккас-эфенди?

— Иди и говори, что хочешь… или подожди. Реджаи, голубчик, ради Аллаха, не болтай лишнего…

Раздался звонок. Служитель вышел и сейчас же вернулся.

— Зовут, дядюшка!

— Кто зовет?

— Инспекторы…

— Скажи… идет, идет… Ищет или стой, стой… Послушай-ка, Реджаи, сынок…

Служитель выскочил из комнаты, бухгалтер бросился к секретарю.

— Будьте благодетелем, пожалуйста. Если бы вы были на моем месте…

Секретарь, решив, что пришел не вовремя, умолчал о цели своего визита и тихонько вышел.

…Председатель Общества, в пенсне, в крахмальном воротнике вокруг багрово-красной шеи, промолвил:

— Слушаю!

— Ходил я, эфенди. Видел господина бухгалтера. Прибыли господа ревизоры. Господин бухгалтер очень взволнованы, все время ищут какую-то тетрадь и никак не могут найти, поэтому еще больше волнуются. Говорить в это время…

Муха, только что севшая на крахмальный воротник председателя, подмигнула и стала ждать, что соизволит молвить начальство. Телефон, авторучки, календарь насторожились. Карандаш в руках председателя начал легонько постукивать по столу. Председатель, покраснев до ушей, прервал:

— Первое условие успеха в жизни… обязанности… долг, автоматизм… каждый человек должен об этом думать. Что из того, что у бухгалтера работы через край!

Два круглых блестящих стекла уставились на секретаря, желая узнать, какое впечатление произвели сказанные слова.

— Ну что?

— Вы правы, эфенди…

— В таком случае ступай снова и, невзирая ни на что, выполни мое распоряжение!

Секретарь вышел.

…Бухгалтера муниципалитета на месте не было. Секретарь только теперь почувствовал запах мазута в кабинете приемной, только сейчас заметил босоногую женщину в помятой одежде, мужчину, ребенка.

Часы в приемной муниципалитета тяжело пробили одиннадцать, потом четверть, потом половину двенадцатого. Бухгалтер не появлялся. Секретарь подождал еще пятнадцать минут и вернулся в Общество.

Снова комната председателя и ожидающее ответа пенсне.

— До сих пор все ждал, эфенди. Нет их в кабинете…

— Куда ушел?

— Не знаю, эфенди…

— Не спросил?

Секретарь понял, что допустил ошибку.

Карандаш в руке председателя начал нервно постукивать. Муха покинула телефонную трубку, преодолела пространство, в котором витали звуки постукивавшего карандаша, и опустилась на нос секретаря. Секретарь, боясь проявить неуважение, не дерзнул согнать муху и потому не шелохнулся, а только легонько подвигал носом.

Телефонный аппарат, авторучки, календарь и прочее, заметив странное подергивание огромного красного секретарского носа, еле сдерживали душивший их смех. Крахмальный воротник окинул суровым взглядом муху, нос, телефонный аппарат, авторучки и календарь. Одна из авторучек, не удержавшись, показала воротнику язык.

Секретарь же, двигая носом, старался избавиться от мучительного зуда. Часы на столе председателя показывали без трех минут двенадцать. Карандаш продолжал постукивать. Прошла еще минута. Наконец председатель посмотрел на секретаря и вымолвил:

— Не спросил…

Секретарь забыл про нос.

— …потому что не сообразил, потому что думаешь о чем угодно, только не о деле.

Глаза секретаря не отрываясь следят за секундной стрелкой часов. Стрелки, словно отяжелев, двигаются все медленнее, иногда будто и совсем замирают, а нос так чешется, так чешется…

— …Пойдешь после перерыва!

До двенадцати остается ровно пять секунд. Часы наконец стали освобождаться от тоскливого напряжения. Тут же резкий звонок разорвал гнетущую тишину. Муха слетела с секретарского носа, телефонная трубка подскочила вверх, цифра двадцать пять заткнула уши, авторучки задрожали мелкой дрожью.

…После перерыва секретарь снова направился в муниципалитет.

Бухгалтер сидел за столом, важно облокотись о спинку стула. Насупив брови, он строго спросил вошедшего:

— Что вы хотите?

Секретарь растерялся и очень путано изложил вопрос о письме, которое должно быть не написано, а продиктовано в адрес не Общества, а Правления Общества.

— Почему ты вошел не постучавшись?

Секретарь огляделся, собираясь выйти.

— Здесь официальное учреждение, а не конюшня…

— Что вы, эфенди, конечно, официальное учреждение, эфенди…

— Выйди, зайдешь после того как постучишь.

Секретарь вышел. Постучал и вошел лишь после того, как ему ответили «Входи!». Поздоровавшись с бухгалтером, он остановился в ожидании. Бухгалтер назидательно промолвил:

— Вот так входят в официальное учреждение. Теперь говори быстрее, что тебе надо?

Секретарь снова повторил поручение.

— A-а… значит, ты служащий Общества. Ваш председатель господин N, не так ли? Почему же ты не сказал, что ты служащий? Вай, вай… Не взыщи, сынок… Разве человеку следует скрывать, что он служащий? Обиделся, да?

— Что вы, эфенди!

— Ваш председатель весьма почтенная личность. Я заочно питаю к нему глубокое уважение. Разве человеку следует скрывать, что он служащий?..

— Ничего страшного не случилось, эфенди.

— Не можем голову поднять от бухгалтерских счетов — и вдруг нагрянули ревизоры. Узнал я, что двух тахсильдаров нет на месте, улизнули. Одним словом, голова пошла кругом… Значит, по поводу письма… Хорошо, сынок, сделаю, напишу…

— Продиктуете, эфенди.

— Что?

— Продиктуете…

— А что это значит?

— Не знаю, эфенди. Так сказал председатель.

Бухгалтер сделал пометку «продиктовать».

Секретарь точно избавился от тяжкого груза. Он попрощался и вышел.

Десять лир •

Это случилось в один из дней, когда мы уже пресытились счастьем быть жителями большого города. Горькие раздумья одолевали домочадцев. От привезенных с собой денег осталось десять лир. Мой восьмилетний сынишка посоветовал:

— Давай, отец, не тратить эти деньги.

— Правильно, будем считать, что их нет, — добавила жена.

— Сохраним как источник надежды.

— Прибережем.

Жена положила красную бумажку в белый платок и туго затянула узелок. Пряча деньги у себя на груди, она приговаривала:

— Положу-ка вас сюда и, если разменяю, пусть Аллах покарает меня! Давайте, дети, и вправду забудем об этих деньгах.

— Забудем! — сказал я.

— Забудем'! — повторила моя дочь.

— Как мы «забудем?» — спросил средний сын.

— А вот так, — ответила дочь, проглотив слюну, — я уже забыла!

Сынишка оглядел всех хитрыми глазами и, подражая сестренке, повторил:

— Я тоже забыл!

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Забудь же, ну! — снова сказала дочка.

— И чего она напоминает, эта девчонка?

— Прекратите наконец, — проговорила с укоризной мать.

Одним словом, предполагалось, что о красной десятилировой бумажке, покоящейся на груди у жены, позабыто.

— Который теперь час? — спросил я.

Трое ребятишек разом кинулись к соседу.

— Три часа, папа!

— Нет, три часа и две минуты, папа'!

— Неправда… Ровно три… Лгунишка.

— Сам ты лгунишка. Разве со старшей сестрой так разговаривают?

— А ты мне не сестра!

— Тогда и ты мне не брат!

— Ха… и не надо, не нуждаюсь!

— Не нуждаешься… А помнишь, когда ты не мог сделать умножение?

— Ну и что?

— Разве ты не умолял: сестричка, сестричка…

— Так это было в прошлом году. Теперь я уже взрослый.

— Да перестань ты… Гадкий мальчишка!

— Сама ты гадкая'!

— Ты гадкий…

— Нет, ты…

— Нет, ты…

— Да прекратите же, — прикрикнула на них мать и принялась сетовать на жизнь.

— Эти дети доконают меня. Нет, они у меня получат. В доме недостаток. И так трудно, а они еще грызутся.

Брат и сестра продолжали потихоньку ссориться. Одеваясь, я следил за ними краем глаза. Гримасничая, они как только могли досаждали друг другу. Мать же, все еще ворча, взялась за штопку носков. Я выскочил из дома.

Стоял чудесный августовский день. Подымаясь по склону из Касымпаша в Тепебаши, я, в который уже раз, начал рассуждать с самим собой и спрашивать себя, не допустил ли я ошибку, переехав в город. Но что было бы, если бы не переехал? Ведь в родных краях на хлеб никак не заработать. Куда бы я ни пришел, в какую бы дверь ни постучал, повсюду от меня старались отделаться: «да… конечно… однако…». Не от хорошей же жизни сменил я свои занятия! Обыкновенный секретаришка обыкновенного Общества, ежедневно убирал помещение, отмеривал пешком не один километр за сбором членских взносов, получал от уважаемых соотечественников — «пылких патриотов» — вместо денег оскорбления, выдавал по первому требованию различные справки о «многообразной деятельности» Общества — и все это за четыре-пять лир в день. Обыкновенный секретаришка! Но этот секретаришка сочинял постановления правления, которое должно было согласно уставу заседать не менее двух раз в неделю, составлял докладные записки о деятельности правления, бухгалтерские отчеты, представлявшиеся в Главное управление, где собирались на заседание от силы три-четыре человека, и то лишь потому, что боялись обидеть кого-то. Секретаришка, который выполнял также работу комитета печати, технического комитета, комитета по увеличению доходов и черт его знает еще какого комитета. Однажды этот секретаришка не сумел угодить начальству и был культурно выставлен…

Кто-то окликнул меня. Я обернулся. Земляк. Лицо загоревшее, толстое, брюхо огромное, пальцы унизаны золотыми кольцами. Не просто земляк, а сын друга моего отца. Правда, в родных краях наше знакомство не шло дальше приветствий, но, встретившись здесь, перед Галатасарайским лицеем, мы кинулись в объятия друг другу. Когда же я узнал, что он — преуспевающий владелец огромного казино в одном из самых чудесных уголков Босфора, у меня промелькнули радужные мысли, вспыхнула надежда. Наверное, такому большому заведению нужен какой-нибудь управляющий, секретарь… человек, умеющий держать в руках перо… На мой взгляд, я был просто создан для такого дела.

Земляк обратился ко мне:

— Здесь неподалеку есть отличная пивная… Что ты скажешь, если нам попробовать разогнать тоску…

Хотя в кармане у меня была одна медяшка в три куруша, я тут же согласился.

— Давай, давай…

Не четвертует же меня сын друга моего отца, владелец огромного казино, обладатель дорогих колец…

Мы поднялись по ступенькам великолепного здания. Прошли через полумрак вестибюля и сели за столик у большого окна, выходящего на проспект Независимости.

О!.. Как прекрасен мир, как хороши люди, как сладка жизнь! Надо добиться от него согласия насчет работы. Я был уверен в успехе, потому что… человека, надежнее меня, ему трудно найти.

Подали холодное пиво, отменно вежливый официант с блестящими от бриолина волосами откупорил бутылки, из горлышка заструилась легкая белая пена… Тонкие высокие стаканы, салат, свежая зелень, сыр, белый, как снег, хлеб.

— Мне немного водки, — сказал земляк и, обращаясь ко мне, добавил: — Не желаете ли, бей, заказать жареное на рашпере мясо или салат с мозгами?..

— Спасибо, земляк, нет…

Официанта как ветром сдуло.

Хотя мой земляк внешне был похож на грубого мясника, он оказался чувствительным, как хрусталь.

— Необыкновенная женщина! — говорил он. — Невозможно описать ее. Слова мои слишком бесцветны. Мне тридцать пять лет. Узнав ее, я понял, что жил до сих пор напрасно.

Тут он извлек тетрадь и затянул пространные стихи. Читал он полузакрыв глаза, утирая кулаком влажные ресницы. Читая, все больше распалялся, распаляясь — все больше пил, все неистовее читал. Наконец… решил:

— Обязательно пойду и приведу мою невесту. Посмотришь, стоит ли ради нее умереть.

— А потом?

— Потом все вместе поедем на Босфор, великолепно проведем ночь… Будем гулять до утра!

Подняв свое огромное тело, он вынес его из пивной.

Мне ничего не оставалось, как ждать. Свою просьбу о работе я решил изложить в наиболее подходящий час этой самой великолепной ночи на Босфоре.

…В наиболее подходящий час, наиболее подходящими словами я прошу у него работу. Он сейчас же соглашается — «помилуй, стоит ли говорить!». Он даже может — не то что может, а просто будет безгранично счастлив отвести нам две комнаты в доме за казино. Для него неизмеримое счастье работать с сыном человека, который восхищался его горячо любимым батюшкой!

А утром я во весь опор мчусь домой. Врываюсь. Домочадцы в смятении. Глаза жены красны от бессонницы. Она с упреком спрашивает:

— Где ты пропадал? Я всю ночь не спала… Хотела идти в полицейский участок.

Движением рук я умоляю ее замолчать:

— Давай-ка собирай вещи!

— В чем дело?

— Нашел работу.

— Правда? Где? Сколько будешь получать?

— На Босфоре, в соловьином гнезде, в великолепном казино.

— Сколько получать?

— Триста… и квартира бесплатно!

В доме радостные вопли. Сын уже не помнит о распрях с сестрой. Красные сережки дочери улыбаются. Жена — на седьмом небе. Собрав вещи, мы перебираемся в соловьиное гнездо. Все лето беспечная жизнь. Пьем, едим и каждый месяц откладываем по три сотенки…

И вдруг:

— Я должен передать дежурство, бей, — это обращается ко мне официант с блестящими от бриолина волосами.

— А?..

— Если можно, взгляните на счет.

— Ты передай дежурство, передай. Мы будем пить еще… Товарищ сейчас вернется, приведет свою возлюбленную.

— Придет, значит?

— Конечно, придет.

Он передает дежурство товарищу. Это старый волк. Он не сводит с меня хитрых глаз.

На проспект Независимости уже спустилась ночь. Ее темноту разрезают электрические искры от трамвайных проводов… Люди… Машины… Я всеми силами стараюсь не смотреть на опытного официанта, но иногда наши взгляды скрещиваются.

Я не допускаю дурной мысли о земляке. Если не умер, обязательно придет. Во мне что-то говорит: «Придет, обязательно придет!». Да, но… этот официант с насупленными бровями.

Короче — не пришел. Не пришел ни тогда, ни после. Словно в воду канул.

— Может, все же посмотрите счет, господин?

До меня дошло, в каком я оказался положении.

— Я прожил шестьдесят лет и много таких перевидал…

— Но я…

Официант ушел. Через несколько минут передо мной вырос дежурный полицейский с двумя солдатами.

Чрезвычайно учтиво поздоровавшись, полицейский предложил мне оказать ему честь и последовать за ним в участок ввиду того, что я соизволил испить напиток и почему-то не удосужился заплатить за это.

Не стану тянуть. Обратный путь домой я проделал в сопровождении двух солдат. Вышла жена.

— Дай десять лир…

— Какие?

— Ну, эти.

Солдаты ушли.

Что бы моя жена ни говорила, а я верю, что земляк мой вернется.

День выслушивания жалоб •

Салих Хромой и Хусейн Неутомимый возились с резьбой и не заметили, как в цех вошел старший механик фабрики, небольшого роста человек с круглым брюшком, — вошел и остановился, заложив руки за спину. Не обращая внимания на застывшего в поклоне начальника цеха, он крикнул:

— Эй… друзья-сержанты!

Все повернулись в сторону Салиха Хромого и Хусейна Неутомимого. А те были так увлечены работой, что ничего не слышали.

— Толкните-ка их! — Несколько рабочих направились к «друзьям-сержантам». — Ступайте к главному директору, — приказал старший механик, — я тоже приду туда.

«Друзей-сержантов» окружили рабочие:

— Вы сели на мель, ребята!

— Почему?

— Дрянь дело, иначе б к директору не вызывали.

— Мы вроде ничего плохого не сделали. Вон Хусейн по двадцать часов в цехе торчит…

— А почему же тогда?

— Откуда нам знать'!

Салих вопросительно посмотрел на друга. Хусейн, человек недюжинного сложения, но робкий, растерянно пробормотал:

— Клянусь Аллахом, ничего не понимаю.

— Ну хватит болтать, — сказал рабочим начальник цеха, — приступайте к работе. Может, за вами какой-нибудь грешок есть, сынки? — повернулся он к «друзьям-сержантам».

— Какой там грешок, мастер, — ответил Салих.

— Может, обращались в профсоюзы или еще куда?

— Нет, мастер.

— Может, в рабочее правление жаловались?

— Нет.

— А как насчет девочек?

— Что ты, мастер… Я лично…

— Ты, Хусейн?

— Клянусь Аллахом, мастер… Ведь работаю головы не поднимая.

— Что ж, выходит ни с того ни с сего вас к директору вызывают?

Салих Хромой посмотрел на Хусейна Неутомимого. Хусейн — на Салиха.

Начальник цеха посоветовал:

— Нечего гадать. Умойтесь и идите, на месте виднее будет.

Друзья пошли…

…У дверей директорского кабинета они остановились.

— Постучи! — предложил другу Салих Хромой.

— Сам постучи, — ответил побледневший Хусейн.

— Как ты думаешь, зачем все же нас вызвали?

— Не знаю! С профсоюзами я не связан!

— Я связан, что ли?

— Трепать нас будут.

— Я ничего не сделал.

— Я, что ли, сделал? А ты вот на днях сказал, что в столовой пища гнилая, — проговорил Хусейн и отвел глаза в сторону.

— Сказал, да, но, кроме тебя, никто не слышал.

— И у стен уши есть.

— А тебя тогда зачем вызывают?

— Свидетелем, наверное.

— Где это я сказал, в уборной?

— Ну да, забыл, что-ли?

«Ах ты, бесштанный Салих, язык бы твой с корнем вырвать. Скажи на милость, какое тебе дело до червей в похлебке и до сырого хлеба? Теперь тебе не сдобровать. Найдут на тебя управу» — упрекал себя Салих Хромой, тяжело вздыхая.

— А в чем же я виноват? — волновался Хусейн.

— Ты один слышал, что я говорил… Помоги мне, братец, скажи им, что ты ничего не слышал что я не виноват. Ведь на моей шее восемь душ, с голоду помрут, если меня прогонят.

— А как же я?

— Каждый человек — хозяин собственной судьбы. — Салих вдруг представил, как останется без работы. — А если я сам скажу, что ты слышал? Даже в Коране говорится, когда один человек богохульствует, другой, слушавший его, грешен в равной с ним мере.

Хусейна бросило в краску, с языка чуть не сорвалось крепкое словцо.

В это время дверь директорского кабинета распахнулась, и на пороге показался старший механик.

— Почему не заходите? — сказал он. — Входите, входите!

Вошли. Комната заполнена рабочими прядильного, ткацкого и других цехов. В глазах людей тревога: зачем их вызвали?

— Что же, все, кого собрали, говорили, что похлебка червивая? — усомнился Хусейн.

— Если беда на всех одна — это уже не беда. Посмотришь, все обойдется, — утешал Салих.

— Зачем же нас все-таки собрали?

— Зачем бы ни собрали, тебя я раскусил.

— А что я такого сказал?

— Ты еще спрашиваешь. Значит, случись что недоброе, ты бы бросил меня?

— Я же ни в чем не виноват, братец…

— Положим, это так, но разве друга бросают в беде? Разве мы с тобой не дали клятву и горе и радость делить пополам?

Хусейн понурил голову.

В кабинет вошли хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор и бухгалтер. Впереди, заложив руки за спину, всем видом показывая, что плюет на окружающих, даже на самого хозяина, шествовал старший механик. Салиху понравилось, что механик держится так независимо: все ему нипочем'!

— Известно ли вам, — обратился к рабочим механик, — зачем мы вас собрали?

— Нет, — ответил за всех ткач Кемаль Двужильный.

— Х-а-а… В таком случае слушайте меня… Из Анкары приехали господа депутаты. В Народном доме[6] будут выслушивать жалобы народа. От нашей фабрики мы выбрали вас. Идите поведайте им свои заботы и печали…

— Там будут крупные фабриканты, торговцы, помещики, вам и говорить-то не придется, потому что им лучше известны нужды страны, — вставил хозяин фабрики.

— А если так, нам там нечего делать, — не удержался Кемаль Двужильный. Хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор, бухгалтер, старший механик переглянулись. — Откуда знать крупным фабрикантам, торговцам, помещикам о моих мелких бедах? У них свои заботы, у меня свои…

Хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор, бухгалтер, старший механик сошлись в кружок, зашептались.

Вдруг Салих Хромой подался вперед:

— Мы понимаем, эфенди, что большому человеку неизвестно, того и сам Аллах не ведает. Мы не какие-нибудь неблагодарные нахалы, место свое знаем, разумеем: там, где соберутся великие мира сего, нам говорить не придется…

— Вот вам подходящий человек, а мне там делать нечего, — снова вмешался Кемаль Двужильный и вышел из кабинета.

Повеяло холодком. Хозяин фабрики подошел к Салиху и, поглаживая его по плечу, заговорил:

— Молодец, похвально, очень похвально. Рабочий, заботящийся о выгодах фабрики и своих собственных выгодах, идет по пути, указанному руководством.

— Несомненно, — подтвердил директор и добавил: Наш хозяин всем дает хлеб насущный. У всех вас есть семья, дети. Мы посвятим нашу жизнь тому, чтобы вы всегда имели работу.

— Какая нужда, — заговорил старший механик, — заставляет нашего хозяина-агу содержать фабрику? Сам Аллах ниспослал ему богатство… Вешай замок на фабричные ворота и гуляй себе по Лондону, Парижу, Нью-Йорку…

— Наши рабочие — люди сознательные. Они поймут и одобрят действия наших депутатов, — продолжил директор.

— В этом разве кто-нибудь сомневается'! — съехидничал кто-то из рабочих.

— В общем, послушайте меня ребятки. Идите к нашим депутатам. Они вам зададут вопросы. Например, довольны ли вы поденной зарплатой? По скольку часов работаете? Оплачивается ли сверхурочный труд?

— Не трать напрасно слов, директор, наши рабочие не пойдут против депутатов, — насмешливо сказал Салих.

— Знаю, но… о чем я говорил? Да, скажите, что всем довольны, ни на что не жалуетесь, что, если Аллаху не будет угодно погубить страну и народ… Да, мы знаем, что продукты в столовой не очень свежие, что зарплата не очень высокая, что не всегда оплачивается сверхурочная работа. Но мы не скрываем от вас причин всего этого.

— Прибереги слова, директор-бей, — снова перебивает его Салих, — мы люди неглупые, знаем что к чему… пища хорошая, зарплата повышается; ну а насчет разговоров не волнуйся: наши рты плотно закрыты — не то что депутат, сам черт из нас слова не вытрясет'!

Вокруг засмеялись.

…По дороге в Народный дом Хусейн Неутомимый сказал другу:

— Ну и хватил же ты!

— А что?

— Как что, безбожник? Не ты ли говорил, что похлебка червивая, что зарплата низкая, что ребенку лекарства не на что купить?

— Видно, моя политика до тебя не доходит. Я, брат, вдоль шерстки глажу. Это-то ладно. А вот как насчет почасовой оплаты? Начисляются ли денежки сейчас, когда мы с тобой шагаем в Народный дом?

— Жаль, не догадались спросить!

— Что ты, разве можно ишаку напоминать про арбузную корку! Напомнишь, аппетит разыграется.

— О ком ты?

— О старшем механике и о других…

— Опять болтаешь…

— А что я сказал?

— Как что, назвал этих типов ишаками.

— Мой язык надо с корнем вырвать! А Кемаль молодец, правда?

— Еще какой'!

— И все же я считаю, ведет он себя неправильно. Почему? Да потому, что в наше время надо быть политиком и вдоль шерстки, вдоль шерстки гладить. Ты ведь знаешь, что я с умыслом вру. Ну, скажешь депутатам правду — пища гнилая, зарплата низкая, то да се… а дальше что? Запишут на сигаретной коробке… Выкурят сигаретки и…

— Все кончено…

— Так стоит ли утруждать язык?

— Ну и политик!

— А ты разве не знал, что я по снегу пройду и следа не оставлю. Ну что ты на меня уставился?

Они подходили к великолепному зданию Народного дома.

— Аллах, Аллах… надо же, — пробормотал Салих Хромой.

— Ты что?

— Взгляни на этот дом, разукрашен, как мечеть!

— Говорят, влетел в полтора миллиона.

— Влетит, братец. Такой домина!

— Один раз я здесь был… когда строили, видел, снаружи, конечно.

— Снаружи-то и я видел.

— Интересно, что-то внутри делают?

— Кто знает… ученые… Пишут…

— Наверное.

Они остановились у мраморной лестницы.

— Вах, вах, посмотри, какой мрамор! — воскликнул Салих Хромой.

— Только меду течь!

— Да уж как потечет, не остановишь.

— Наступить ногой жалко.

— Как мел белый.

Подошли остальные. Поговорили. Поднялись по лестнице. В тревоге остановились перед большими стеклянными дверьми и заспорили, кому входить первым.

— В чем дело? — спросил их огромный хмурый детина, служащий Народного дома.

Рассказали.

— Видеть депутатов? Каких депутатов?

— Наших депутатов…

— Изложить наши жалобы…

— Сейчас идет собрание, они наверху, — оборвал служащий, — видеть их нельзя…

— Нас с фабрики прислали!

— Откуда бы ни прислали. Вам сказано — депутаты заседают, беспокоить нельзя! — сказал служащий и скрылся за огромной дверью.

Рабочие переглянулись. Что делать?

— Подождем, — предложил Салих, — сядем и подождем. Должны же депутаты выйти.

Рабочие разместились на мраморной лестнице.

— В некотором царстве, в некотором государстве, — начал Салих…

Рабочие оживились.

— Эй, Хромой, дружище…

— Расскажи, расскажи…

Все подсели ближе. А прямо перед ними, за террасой четырехэтажного дома, устало опускалось солнце…

Забастовка •

Он напоминал увесистую картофелину. Большая лысая голова, круглое брюхо. Казалось, на свет божий сын хозяина фабрики явился лишь для того, чтобы спать, вдоволь есть и распутничать.

Когда он вошел в столовую для фабричных служащих, навстречу ему, как всегда, бросились управляющий и несколько официантов. Принесли стулья, раздвинули столы, спустили шторы — в окно назойливо лезли лучи слепящего солнца. Сын хозяина фабрики выбрал один из пяти предложенных стульев, опустился на него, облокотился о стол, обхватил мясистыми руками свою толстую физиономию и лениво пробормотал:

— Это… как его? Что-то…

Затем он зевнул во весь рот, с трудом приподнял набрякшие веки, лениво посмотрел на управляющего, готового исполнить любое его приказание.

— Угадай-ка, что угодно моей душе!

По лицу управляющего скользнула принужденная улыбка.

— Ну угадай, что угодно моей душе, — повторил сын хозяина фабрики, — угадаешь — получишь десять тысяч лир, — он выпрямился, потом круглой, похожей на панцирь черепахи спиной навалился на соседний стол. — Давай… отгадывай!

Управляющий столовой, человек уже немолодой, поклонился, в смущении почесал худое лицо. Ох, до чего не любил он эти шуточки, до чего же не любил…

Тут подчиненные, а этот унижает.

Сын хозяина фабрики извлек из кармана блокнот, авторучку с золотым пером и с трудом нацарапал: «Обязуюсь уплатить десять тысяч лир управляющему столовой, если он угадает, чего желает моя душа!» Управляющий взял бумагу и удалился — что ж ему оставалось делать?

Сын хозяина фабрики снова развалился на стуле. Его одолевал сон. Вдруг он увидел мальчика, который усердно чистил посуду. Увесистый кулак опустился на стол. Мальчишка с грязной тряпкой в руке тотчас подлетел к хозяину.

— Ты что тут делаешь?

— Вилки чищу, эфендим.

— Почему чистишь?

— Мастер приказал, эфендим.

— Значит, мастер приказал? А ты что, раб приказания?

Мальчик постарался улыбнуться:

— Благодаря вам, эфендим…

— Благодаря мне, значит, в моей тени! Разве я дерево, парень?[7]

— Помилуйте, эфендим…

— Значит, тень, а тень бывает у дерева… Моя тень… Если я дерево, то ты моя тень… Ха?

— Помилуйте, эфендим…

— У тебя образование есть?

— Нет, эфендим.

— Совсем нет?

— Есть, но небольшое.

— Какое?

— Всего пять классов.

— Почему не закончил?

— Судьба, бей.

— Какая судьба? Что значит судьба?

— Я с Черного моря. Отец мой сторожем работает на почте. Нас у него пятеро сыновей. Денег, которые он получает, на всех, конечно, не хватает.

— А если бы тебе подвернулись десять тысяч лир? Ну, к примеру, купил бы ты лотерейный билет, а на него выпало десять тысяч! Что бы ты сделал?

Мальчик снова постарался улыбнуться.

— Говори, что бы ты сделал, если бы у тебя было десять тысяч лир?

— ?..

— Отвечай! Ну!.. Вот достану из кармана десять тысяч и дам тебе, что с ними будешь делать?

— ?..

— Не можешь придумать? Никогда об этом не думал?

— Не думал, эфендим.

— Как ты полагаешь, десять тысяч очень большая сумма?

— Очень…

— Значит, очень большая… Стало быть, никогда не думал?

— ?..

— Иди, бездельник, работай!

Мальчик отошел. Сын хозяина снова зевнул во весь рот, потер влажные глаза, снял шелковый пиджак, бросил его на скамейку, и, скрестив на столе мясистые волосатые руки, опустил на них голову, намереваясь вздремнуть.

Внезапно распахнулась дверь. На пороге появился начальник ткацкого цеха, смуглый, тощий араб:

— Ахмед-бей, бегите, ага вас ждет! Ткачи забастовали!

С неожиданным проворством сын хозяина фабрики вскочил, схватил пиджак и вместе с начальником ткацкого цеха выбежал из столовой.

Ага — старший хозяин фабрики, страдавший несварением желудка, в скверном настроении метался по прохладному кабинету. Увидев сына, он набросился на него:

— Немедленно звони в рабочее правление, в жандармерию, в управление безопасности!

— Что случилось?

— Он еще спрашивает, что случилось! Кто у кого должен спрашивать, ты у меня или я у тебя?

— Насколько мне известно, они требовали сокращения рабочего дня до восьми часов с сохранением оплаты двенадцатичасового дня.

— Ладно… Сначала позвони, а потом пойди посмотри, что там творится. Нужно будет — закрой цех, пусть выметаются!.. Навязались на мою голову голодные собаки… Повесить бы парочку… Это не правительство, а…

Выскочив из кабинета, сын хозяина фабрики в одно мгновение миновал нитяной склад, пулей влетел в ткацкий цех и остановился. В цехе стоял грохот трехсот станков, в воздухе летала хлопковая пыль.

Хозяин бросил вокруг гневный взгляд, потом уставился на мастера, который замер возле него в ожидании приказа:

— Говоришь — объявили забастовку, а все стоят у станков!

— Все у станков, это точно. Да только никто не работает. Шпульки кончаются — новые не закладывают, рулоны наматываются, а их не отрезают, нитки рвутся — не связывают.

— Значит, скрытая забастовка! Кто заводила?

— Рыжий Мемед, кто ж еще… Ты его знаешь.

— Позвать ко мне…

Резкий звук ронжа огласил цех. Все обернулись. От дверей уже спешили помощники мастера.

— Позовите Рыжего Мемеда! — крикнул мастер.

Минуту спустя перед ним стоял рабочий. Утомленное, но спокойное лицо, острый, похожий на птичий клюв, нос, лысая макушка, худые руки по локоть в машинном масле, весь, с ног до головы, в хлопковой пыли.

— Слушаю.

— С тобой хочет говорить младший ага, — мастер кивнул в сторону сына хозяина фабрики.

Рыжий Мемед посмотрел на младшего хозяина. Взгляды их встретились.

— Ты — Рыжий Мемед?

— Я.

— Ты рабочих подстрекаешь?

— К чему?

— К тому, что у станков торчат, а не работают. Это по твоему совету они так действуют?

— Ничего подобного'! Тот, кто тебе это сказал, брешет.

— Что за манера разговаривать! Разве так говорят с покровителем, с лицом вышестоящим?

— Знаю, с вышестоящим лицом так не разговаривают.

— А ты разговариваешь!

— Ничего подобного, я достаточно воспитанный.

— Нет, разговариваешь!

— Ну, так это я с тобой разговариваю.

— А я для тебя, что — не вышестоящий? Я тебе хлеб даю!

— Ты?! Ха… Да разве ты мне хлеб даешь? Я в поте лица тружусь, чтоб получить его… Видали: он мне хлеб дает! Да ты, парень, даром не то что хлеб, грехов своих никому не отдашь!

— Перестань грубить, не то плохо будет!

— А что ты мне сделаешь? Повесишь?..

Мастер оттащил Рыжего Мемеда в сторону:

— Смотри у меня, а то так двину, что разом перестанешь фокусничать.

Ткачи Вилял, Гаффар и курд Ресул бросились к Мемеду.

— Что случилось, дружище? Кто кому что сделал?

— Да ничего… Оказывается, это он нам хлеб дает! А кто он такой, чтобы давать нам хлеб? Совести у него нет, увидит, что человек в грязь упал, руки не подаст.

— Брось, — остановил Мемеда Гаффар, — скажи лучше, сокращают они рабочий день или нет?

— Как же, сократят! Рабочих рук хоть отбавляй… И нас еще обзывает невеждами, хамами. Ох, чтобы тебе и тому, кто тебя создал…

— Кто обзывает? Толстопузый?

— Ну да.

— Сам он хам, и родители его хамы, и все его отродье хамы.

— Вах, вах, сюда идет! — воскликнул Гаффар, заметив направившегося к ним младшего хозяина, — брюхо-то, брюхо…

— Как на девятом месяце!

— А что он из себя представлял бы, кабы не брюхо?

— Брюхо одно и есть, — засмеялся курд Ресул.

— Приступайте к работе! — рявкнул на них подошедший хозяин.

Воцарилась тишина, рабочие переглянулись. Первым заговорил Рыжий Мемед:

— Уже пять лет как кончилась война. Мы требуем, чтобы вы соблюдали закон о труде…

— Не вашего ума дело, — прервал его ага-младший, — может быть, интересы фабрики этого требуют!..

— Мы заботимся о своих интересах, а интересы фабрики к нам не относятся.

— Может, и вы к фабрике не относитесь?

— Слышите, товарищи! Оказывается, мы не имеем отношения к фабрике! В таком случае поищи других рабочих!

Ага-младший, мастер цеха, его помощники, главный механик и два секретаря фабрики собрались в кружок, зашептались… Минута — и оба секретаря опрометью бросаются к телефонам.

— Бастуете?! — вдруг закричал испуганный и бледный ага-младший. — Опомнитесь, забастовки запрещены законом. Потом поздно будет!

— Товарищи, по местам! — закричал Рыжий Мемед. — Мы начинаем работать…

Рабочие направились к станкам.

— Смотри, ага… машины-то работают в холостую, — говорит мастер цеха.

— Выметайтесь вон с моей фабрики!! — захлебывается гневом хозяин. Яростно сплюнув, он кидается к мраморной доске, которая висит у дверей цеха, рвет на себя рубильник, и шум моторов мгновенно стихает.

— Ты что же закон нарушаешь! — слышится голос Рыжего Мемеда. — Будьте свидетелями, товарищи, хозяин бастует, он объявляет локаут!

— Да, объявляю локаут… Отныне не то что хлеба, гроша ломаного от меня не получите! Убирайтесь к черту!

Рыжий Мемед, зная, что полицейских уже вызвали, что вот-вот они явятся, что мешкать нельзя, быстро советуется с товарищами и объявляет:

— Никто не должен покидать рабочее место! Полицейские должны застать нас у станков… Согласны?

— Согласны!..

— Начинайте работать, товарищи, и пусть попробуют выгнать нас отсюда!

— Не забудь про зимнюю махинацию с налогами! — крикнул Гаффар хозяйскому сынку. — Дошло?

— Дойдет, он парень догадливый!

Но не все рабочие остались у станков, некоторые, напуганные хозяйским окриком, тяжело ступая, двинулись через фабричный двор к воротам.

Вскоре на фабрику прибыли полицейские во главе с комиссаром. Лица угрюмые. Дубинки наготове. Оцепили цех.

Рыжий Мемед с несколькими товарищами вышел вперед:

— Комиссар-бей, хозяин объявил локаут. Снимите показания.

— Что такое локаут? — растерянно спросил комиссар.

— Забастовка хозяина, устранение хозяином рабочих от работы.

— Ложь, — закричал ага-младший, — врут бессовестные…

— Сам ты бессовестный и предки твои бессовестные…

— Бессовестный, бессовестный!! — кричали отовсюду.

Все смешалось. Те, кто был во дворе, пытались проникнуть в цех. Полицейские в растерянности топтались на месте.

Прибежал посыльный хозяина фабрики; задыхаясь, он доложил, что прибыл помощник губернатора и требует господина комиссара. Комиссар, придерживая кобуру, стремглав кинулся к кабинету хозяина фабрики.

Заместитель губернатора, белокурый с черноватыми усиками человек, любитель классической поэзии, поклонник Недима[8], восседал за столом хозяина и легонько постукивал карандашом по стеклу.

Старший ага ворчал:

— И кто только выдумал эту демократию? Связала нас судьба со всякой швалью… Собственные деньги им плати да еще и терпи от них.

Помощник губернатора улыбнулся:

— Да, бывает, эфендим, но это все чепуха. Вот если б, не дай бог, как в Европе!

— Как в Европе не выйдет. Здесь Турция, эфендим! В ваших руках и полицейские, и солдаты. Чего вы боитесь? Эх, меня бы на ваше место…

— И что бы вы сделали?

— Повесил бы парочку…

— О-о-о!.. Наше правительство призвано регулировать отношения между хозяевами и рабочими, то есть я хочу сказать…

Эти рассуждения пришлись не по нутру хозяину. Он всегда недолюбливал помощника губернатора, считал его самым мягкотелым из всех знакомых ему правительственных чинов. И очень уж раздражали его эти непонятные фразы: «государство единого права», «посредничество между рабочими и работодателями».

Вошел комиссар, и помощник губернатора озабоченно спросил:

— Что происходит?

Вытянувшись по стойке «смирно», комиссар выпалил:

— Рабочие бросили работу, эфендим… объявили забастовку… Нам об этом сообщили по телефону. Меры приняты…

— Должны быть зачинщики! Взяли их под стражу?

— Так точно, эфендим, — нисколько не смутившись, солгал комиссар.

— Очень хорошо, приведите их сюда.

Комиссар направился в ткацкий цех. «Ну и влип», — волновался он.

— Слушайте меня, Хасан-эфенди, Сулейман-эфенди, Рамазан-эфенди… — обратился он к подчиненным. — Я только что от помощника губернатора… Он спрашивал, взяли ли мы под стражу зачинщиков? Я сказал — взяли… Есть там у них рыжий такой умник, задержите-ка его…

Рыжего Мемеда и двух его товарищей задержали.

— За что?! — недоумевали рабочие. — Нарушитель закона ходит как ни в чем не бывало, а нас сцапали!

— Это сын хозяина фабрики — нарушитель закона?..

— Он самый… Рубильник выключил, людей с работы гнал… его надо арестовать, а не нас!

— Вот так сказанули! Арестовать владельца огромного состояния? Это же вопиющая несправедливость! Ведь благодаря ему вы набиваете свои желудки!

Арестованные говорили полицейским о своих правах, спорили, требовали, доказывали, и те вроде бы поняли, что допустили ошибку. Но помощник губернатора сказал, что должны быть зачинщики, следовательно, задержать кого-то необходимо.

— Мы вас не арестовываем… у нас нет полномочий на арест… просто берем вас под стражу… Дело в том, что…

…Сын хозяина фабрики вошел в кабинет отца:

— Все беспокоитесь, господа, и до сих пор толкуете об этих бунтовщиках? — он пожал руку помощнику губернатора. — Знаете, бей, они окончательно нас извели. То машины им не нравятся, то нитки гнилые… Теперь подавай им восьмичасовой рабочий день. Я уже говорил, что против увеличения зарплаты мы не возражаем… мы заботимся о благосостоянии наших рабочих, но… следует учесть одно обстоятельство… Найдутся такие, которые согласятся работать больше и за меньшую плату… Какой там найдутся! Просто отбоя не будет… И себестоимость тоже учитывать надо! Европейские, американские товары. Известное дело — конкуренция… Иначе мы вынуждены закрыть фабрики. В общем-то мы нашими рабочими довольны. Большинство понимает положение, хотя и подлецов среди них немало. Знаете, что выкрикнул Рыжий Мемед? Есть тут такой. Забрался на машину и кричит: «Товарищи, если наше требование не выполнят, бросайте работу». Многие рабочие ушли из цеха. Нам пришлось побеспокоить ваше превосходительство.

Выслушав младшего хозяина, помощник губернатора спокойно произнес:

— Наше государство призвано разрешать подобные конфликты. И рабочие — граждане… Их тоже надо выслушать. Не так ли, эфендим?

— Несомненно, у вас есть право, ваше превосходительство…

— Подумайте, а если бы, не дай бог, было, как в Европе?

— Но здесь не Европа, бей-эфенди!

— Но могло бы быть… Хорошо, что между нами разница в сто лет. Но в наш век, век самолетов и атома, эта разница может исчезнуть. Кто знает… Вспомните реформы, революцию Ататюрка! Какой головокружительный натиск'! Следовательно, наш благородный народ может ликвидировать и эту разницу… Поэтому надо привыкнуть к тому, что государство выступает в подобных спорах арбитром.

Хозяин и сын хозяина фабрики переглянулись.

— Это не значит, однако, что на недостойные действия мы будем смотреть сквозь пальцы, — продолжал помощник губернатора. — Отнюдь нет. Наше государство справедливое. Права правоимеющих не должны быть растоптаны бесправными.

В дверь постучали. Вошел комиссар:

— Привел зачинщиков, бей-эфенди!

— Где они?

— Здесь, за дверьми, под охраной, бей-эфенди!

— Прекрасно! Сейчас я позвоню в прокуратуру. Вы передадите их судебным властям! Порядок восстановлен?

— Восстановлен, эфендим!

— К работе приступили?

— Приступили, бей-эфенди! Если желаете…

— Не желаю. Отправьте их сейчас же. — Он снял телефонную трубку.

…Прокурор, человек невзрачный на вид, но с твердым и суровым взглядом, с блестящими от бриолина волосами, слегка улыбаясь, рассматривал только что приобретенную за две с половиной лиры зажигалку. Зазвонил телефон, прокурор снял трубку:

— Ал-ло-о… Да, помощник прокурора… Пожалуйста, бей-эфенди… Да, да, эфенди, известили… Отправили?.. Забастовка, говорите? Ужасно! Есть, бей-эфенди…

Положив трубку, он повернулся к товарищу, который усердно работал за соседним столом:

— Сукины дети, будто здесь Франция или Италия!

— Что случилось? — отозвался большой, с мягким взглядом человек.

— Фабричные рабочие забастовали!

— Как это?

— Очень просто. Взяли да и забастовали. Бросили машины… Хозяин сообщил в полицию, зачинщиков взяли под стражу, сейчас приведут.

— Арестуешь?

— Думаю, да… Забастовка… Звонил сам помощник губернатора. Нельзя позволять подымать головы, сразу надо пресекать. Теперь-то мы уж знаем, кто поставил Фракцию на колени.

Второй прокурор снова погрузился в бумаги, но, опасаясь, что своим молчанием он может вызвать подозрение, сказал:

— Конечно. Только меня удивляет, неужели они до сих пор не поняли, во что обходится мужество в подобных делах.

— Видимо, так… Но мы заставим их понять…

Большие стенные часы тяжело пробили четыре раза.

Деловой человек •

Познакомились мы с ним в парке, под сенью раскидистых деревьев, в один из тех дней, когда я в который уже раз скитался без работы.

Я заметил, что с меня не сводит бойких, очень хитрых светлых глаз человек среднего роста лет сорока, с лысиной на большой голове. Видно было, что он ждет случая завести разговор. Я хотел избежать знакомства. Человек почему-то вызывал недоверие. Изрядно поношенный костюм, старые лакированные ботинки — свидетельство былого благополучия. Да и какой мне был прок от того, что я узнал бы еще об одной неудавшейся жизни? В моей папке хранилось и без того уже много грустных историй из жизни людей-горемык, и в новом материале я не нуждался. А вот в крыше над головой, в тарелке горячего супа, в писчей бумаге и в свободном от будничных забот времени — очень.

Листва деревьев, отсвечивающая синевой, была неподвижна, птицы молчали, висящее над парком августовское солнце нещадно пекло.

И вдруг наши взгляды скрестились. Он ласково погладил по головке стоявшую рядом с ним маленькую девчушку с золотыми кудрями и, как мне показалось, поспешно сказал:

— Очень милая, не правда ли?

И я ответил:

— Да…

Затем, проводив грустным взглядом убегавшую девочку, он подошел ко мне и еще на ходу задал вопрос, люблю ли я детей. Я опять ответил утвердительно и добавил, что именно поэтому у меня их четверо.

— Ах, ах… не говорите! — воскликнул он и внезапно оживился. — Друг мой, вас удивляет перемена в моем настроении? Но я такой. Врагов не ведаю, в каждом друга вижу. Враг — это плод нашего воображения.

— Как это плод нашего воображения?

— А разве не так?

— Думаю, нет.

Он поиграл веткой эвкалипта и, недолго подумав, согласился:

— Пожалуй, правильно… Вы здешний?

— Да.

— А я измирский. Заметили, наверное, какой у меня вид? Вид человека, потерпевшего неудачу. Не так ли?

— Похоже на то.

— Я слыл самым удачливым и денежным человеком в одной из волостей Измира. А теперь…

Он ожидал расспросов, но я молчал. Им опять овладело уныние, однако через мгновение он снова оживился, извлек из кармана лист, испещренный арабской вязью, и принялся перечислять имена фабрикантов, торговцев, помещиков — разных деловых людей, в чьих руках сосредоточены источники благополучия страны. После каждого имени он делал паузу и смотрел на меня — спрашивал, знаком ли я с этой персоной. О некоторых я лишь слышал, кое-кого видел, со многими учился в школе, гонял в футбол и даже дрался.

Закончив читать, он сложил лист и спрятал его обратно в карман.

— Думаете, пойду к ним просить работу или деньги?

— А какая от них еще польза? — Он повернулся ко мне, блеснул кончик его кривого носа. — Я деловой человек, с этими господами я ворочаю дела, только… — он показал на свой костюм, — так не пойдет. Нужен новый костюм, новые ботинки, солидная трость. — Он подмигнул. Известное дело, по одежке встречают…

Вокруг нас жужжали большие мухи.

— Помните, как сказал наш поэт Намык Кемаль? «Брось нас в глубь земли, мы взорвем земной шар и выйдем оттуда!» Вот и я тоже выйду, непременно выйду. Такая уж моя судьба!

— Вы верите в судьбу?

— Все зависит от обстоятельств. Сейчас, когда я потерял кусок хлеба, когда дети мои голодают, и не верю даже в Аллаха. Но это не навсегда; починю свою сеть, и Аллах пригодится. Знаете, что однажды сказал Вольтер своему другу, который не признавал бога?

— Что?

— Если бы в вашем доме превосходно накрывался стол, вы воздержались бы от отрицания бога в присутствии слуг.

— Так и сказал?

— Ну в общем что-то вроде этого. А еще, не помню, какой именно, папа Пий соизволил молвить, что, если во рту есть кусок хлеба, роптать грех. В таком случае, покуда куска хлеба во рту нет, роптать дозволено. Кусок выпал у меня изо рта, дружок, потому — ни греха и ни Аллаха.

…Мы изредка встречались. Я видел, как с пачкой бумаг сновал он по торговым домам. Иногда мы обменивались двумя-тремя словами:

— Что нового? — интересовался я.

— Лучше не спрашивай, — отвечал он.

Но вот однажды он сообщил:

— Вот-вот починю сеть!

— Каким образом?

— Я же тебе говорил, что я деловой человек!

А в другой раз пригласил:

— Приходи ко мне на чашку кофе!

— Куда?

— В мой торговый дом.

— Молодец!

— А как же! Починил сеть!

— Ну и как, попадается кто-нибудь?

— Я же тебе говорил, что я деловой человек.

«Торговый дом» оказался просторным сырым полутемным складом, принадлежащим портному и лудильщику. Угол, где мой знакомый «чинил свою сеть», был светлым.

— Окно сделал сам, побелил стены и зацементировал пол тоже сам, — сообщил он. — Лев узнается по его логову.

— Хорошо, но чем же ты здесь занимаешься?

— Комиссионными делами.

— Что принимаешь на комиссию?

— Да что угодно! Какой ты любишь кофе?

— Очень сладкий.

— Сейчас я принимаю рис, чечевицу, картофель, овес, горох, всевозможную муку, свиную щетину, масло, зубной порошок, фенин последнего выпуска, пятновыводитель — всего около сорока названий.

Улыбаясь, он принес пачку бумаги, на которой был изображен американский флаг и выведено по-английски: «Made in USA».

— А это что? — полюбопытствовал я.

— Бумага для обертки «американского» фенина и пятновыводителя.

— Пятновыводитель получаешь из Америки, а здесь расфасовываешь?

— Нет.

— Тогда как?

— Заготовляю сам бумагу…

— Потом?

— Потом упаковываю порошок пятновыводителя…

— Так.

— …и через посредника сбываю на рынок.

— Значит, из Америки привозится только порошок?

— Нет, дружок, порошок я тоже изготовляю здесь.

— Сам?

— Ну да.

— Значит, с тобой работает специалист-химик…

— Какая в нем нужда? Просто я сообразительный человек. Нельзя упускать время. В каждом деле нужно держать нос по ветру, а язык за зубами… Пакетик обычного пятновыводителя — шесть-десять курушей. Нарасхват берут, по десять-двадцать пакетиков. Упакую в бумажку с американским флагом и…

Наконец я постиг всю премудрость «дела».

— Ясно, — сказал я. — Но как ты добыл деньги?

— А много ль тут нужно? Сотня и все…

— Но ведь у тебя и этого не было.

Он рассмеялся:

— Послушай, хоть это и профессиональная тайна, но, поскольку уже устаревшая, открою ее тебе… Начал я с того, что купил почтовый ящик и дал в газету объявление такого содержания: «Солидному учреждению на должность с высоким окладом требуются пять человек, окончившие университет, пятнадцать — лицей, пятнадцать — со средним образованием и восемь — с начальным. Желающие должны немедленно направить документы и марку в пятнадцать курушей…» И как ты думаешь, сколько пришло за неделю писем? Угадай-ка!

— Сорок!

— Нет.

— Пятьдесят!

— Нет.

— Шестдесят? Семьдесят? Сто?

— Остановись. Все равно не угадаешь! Ровно две тысячи восемьсот шестьдесят пять писем и столько же марок по пятнадцать курушей.

Я сразу же прикинул, получалось… четыреста двадцать девять лир двадцать пять курушей! Да…

Принесли кофе.

— Понял?

— Понял.

— Ты, конечно, считаешь это нечестным. Так ведь?

— Так.

Немного помедлив, он тихо сказал:

— Честность не раньше Аллаха! Что человеку, лишенному хлеба, Аллах и честность?

Заметив, что я взглянул на красивую дощечку, исписанную зелеными чернилами, — это была молитва из Корана, призывающая к покорности Аллаху, — он улыбнулся: «Теперь я в этом нуждаюсь!»

…Минули годы. Однажды я проходил по Бейоглу мимо кинотеатра «Эльхамра». Вдруг около меня резко затормозил шикарный «кадиллак». Из машины вышла высокая стройная, словно газель, женщина, за ней — он. Мгновение — и он приветствует меня.

— Здравствуй!

Боже, как он располнел!

— Здравствуй.

— Как живешь?

— Хорошо… а ты?

— Как видишь…

— С божьей помощью, не так ли?

— Конечно… Ты что, прогуливаешься?

— Ищу работы. Нужно кормить семью.

— Все ищешь…

Женщина, стоявшая у огромной витрины, окликнула его:

— Исмаил!

— Супруга зовет?

— Не супруга… любовница!

И он протянул мне толстую руку, на которой сверкнул дорогой перстень…

Уличный писарь •

Я часто проходил мимо него. Маленькое личико, всегда улыбающиеся голубые глаза, аккуратно подстриженные усы, опущенные плечи, тихий… Столом ему служил ветхий ящик. На «столе» стояла пишущая машинка времен сотворения мира. Клиенты не очень беспокоили его.

Кто он? Был ли он всю жизнь уличным писарем или служил некогда чиновником и вышел на пенсию? Есть ли у него семья, на что он живет, сколько зарабатывает? Эти вопросы возникали у меня каждый раз, когда я видел сто.

Однажды мне срочно понадобилось перепечатать кое-какие бумаги. Я пошел к нему. Он был не один. На низких плетеных скамейках сидели двое, муж и жена. Он спокойно слушал их. Я сел рядом. Женщине можно было дать лет двадцать восемь — тридцать. Она выглядела старше мужа. Щеки впалые, возле глаз морщины. Муж с трудом изъяснялся по-турецки, мешал его с греческим. Жена пыталась прийти ему на помощь. Стараясь не коверкать турецкие слова, она нервно теребила бахрому одежды.

— Мы приехали здесь Сивас…

— Поступил он мою фабрику.

— Один раз, один раз…

— Как это сказать, чистка… делать чистка…

Вдруг улицу огласил пронзительный детский крик. Я оглянулся. На мостовой стояла маленькая светловолосая девочка. Захлебываясь слезами, она показывала на мальчика, который не то ударил ее, не то что-то отнял. Женщина встала, взяла девочку на руки. Она даже не взглянула на мальчишку, все еще стоявшего в воинственной позе. Она была поглощена мыслью, как написать прошение.

— Вот, делал чистка… — показала женщина на перевязанную руку мужа.

— Схватила машина!

Писарь участливо посмотрел на руку.

— Что же вы хотите? — спросил он.

— Чтобы нам дали денег! — вместе произнесли супруги и уставились на писаря, с волнением ожидая, что он им на это скажет.

— А что, не дают?

— Не дают, плохо смотрел, говорят.

Рабочий, видимо, почувствовал боль в руке, сдавил запястье. Женщина нахмурилась.

— Хорошо, напишем, — сказал писарь.

Супруги с облегчением вздохнули и как будто даже повеселели. Но ведь это еще полдела… полдела…

Женщина, теребя кусок выгоревшей бязи, служившей ей платком, смущенно обратилась к писарю:

— Пожалуйста, не бери с нас много!

— Правда, — закивал мужчина и показал на больную руку, — не бери много.

Писарь достал из книжной обложки с надписью «Морское общество» чистую бумагу, заложил ее в машинку и начал печатать. Лицо его, обычно мягкое и приветливое, стало жестким. Худые руки двигались как-то вкось, буквы ложились неровно, но писарь не замечал этого. Казалось, в нем поднималась злоба против тех, кто не давал компенсацию беднякам. И он с силой ударял по клавишам старой машинки, словно этим мог защитить людей, у которых отняли их права…

Прежнего тихого человека с опущенными плечами как не бывало. Передо мной сидел вдохновенный художник, уверенно держащий в руках кисть.

Быстрым движением он вытянул из машинки бумагу, достал из внутреннего кармана пиджака тонкую тетрадь в потрепанном переплете, открыл ее, взял марку в шестнадцать курушей, лежащую рядом с грязной бумажкой в две с половиной лиры, и наклеил ее на прошение.

— Поставь здесь свою подпись!

Рабочий не мог взять перо больной рукой, а женщина была, видимо, неграмотной.

— Не беда, — подбодрил мужчину писарь, — давай палец, приложи-ка его сюда. Вот так… готово…

Он сложил прошение вдвое и подал его рабочему.

— Сейчас же, — сказал писарь, — ступай в прокуратуру. Я написал все, чего вы просите. Добивайтесь своего. Как это так, не дают?!

Он повернулся ко мне.

— Вы?..

Я подал бумаги.

Рабочий и его жена не уходили. Они громко спорили о чем-то на непонятном нам языке. Кажется, женщина не хотела отдавать деньги, зажатые в кулаке, а мужчина взывал к ее совести: «Постыдилась бы. Отдай!»

Женщина готова была расплакаться. С неохотой она протянула деньги писарю. А тот словно уж и забыл о просителях. Наконец он поднял голову и посмотрел на деньги. Одна монета в двадцать пять курушей, две по десять и одна в пять курушей… И, взяв с ладони женщины монету в пять курушей, писарь дал ее светловолосой девочке.

— Возьми, доченька. Мне денег не надо, а вам, глядишь, пригодятся.

Просители от неожиданности растерялись, потом весело переглянулись и обратили на писаря взгляды, полные благодарности.

Он ничего не заметил.

Радость •

Когда пароход, шедший от Эюба, покинул пристань Фенер и взял курс на Касымпаша[9], в прокуренный салон второго класса вошла девочка лет семи-восьми и тоненьким голоском сказала:

— Уважаемые пассажиры, внимание! — Она оперлась ладошками о пол, сделала стойку и стала легко передвигаться на руках, подметая рыжими волосами грязный пол. Пройдя из конца в конец салона, малышка ловко вскочила и поклонилась публике.

На ней были большие, не по росту шаровары, натянутые до самой груди и туго перехваченные узеньким ремешком. Сквозь дыры проглядывало голос тело.

Пассажирам уже порядком надоели продавцы таблеток, разноцветных лезвий, всевозможных кремов, святых печатей, талисманов, и потому они, зная заранее, что дело и на этот раз касается кармана, не обращали на девочку внимания. А та и не ждала его. Она делала одно упражнение за другим и после каждого номера старательно кланялась. Вот и последний акробатический трюк. Девочка села, положила на плечи сначала левую, потом правую ногу, вывернулась, просунула голову меж ног и, уподобившись странному одноглазому зверьку, пошла по кругу мимо пассажиров.

На нее по-прежнему не обращали внимания. Вдруг девочка вскочила на ноги, распрямилась, словно внезапно высвободившаяся пружинка, и снова поклонилась. Вот теперь можно и деньги собирать. Детская ручонка, которой следовало бы держать перо, потянулась за копейками… Девочка, казалось, равнодушно обходила пассажиров, но замечая или делая вид, что не замечает тех, кто ее ругал. Лишь резкое движение головы, которым она отбрасывала волосы со лба, выдавало ее волнение. Дойдя до меня, малышка остановилась, уставилась своим единственным голубым искрящимся глазом.

— Подойдешь ко мне, когда обойдешь всех, — сказал я.

Она продолжала смотреть на меня. Я достал монету в двадцать пять курушей.

— Получишь вот это.

Она удивленно пожала худыми плечиками.

— Я не Несрин…

— А кто такая Несрин?

— Ты не знаешь?

— Нет.

— Тогда почему ты даешь мне так много?

— За твое выступление.

— За это никто не дает двадцать пять курушей.

— Я дам.

— Правда?

— Правда.

Она смерила меня недоверчивым взглядом, сложила губки и сказала:

— Давай!

— Когда обойдешь других.

— Дай сейчас. Чего зря тянуть время.

— Почему зря?

— Все равно много не дадут. Посмотри, — она раскрыла ладошку, в ней лежали три желтые монеты, — вот так каждый день. Стараешься, зарабатываешь, а потом дома и это отберут.

— Кто отберет?

— Отец с матерью.

— Чем же занимается твой отец?

— Он акробат.

— А мать?

— Тоже… мы все акробаты. У нас даже шатер есть, проволока, снаряды, но…

— Что «но»?

— Отец водку пьет, и мать с ним, гони им двадцать пять курушей, и все тут.

— Эту тоже отдашь им? — я показал монету.

— Нет.

— Почему?

— На деньги, которые я зарабатываю до обеда, я как следует ем — раз, хожу в кино — два, пью лимонад — три. В Касымпаша сегодня такой фильм идет…

Ее единственный глаз вспыхнул голубым огоньком. Я достал еще двадцать пять курушей.

— И это тебе дам.

Голубой глаз засветился ярче.

— Правда? Ты хочешь дать мне двадцать пять курушей? За что? Мне никогда не дают так много.

Она села рядом. Болтая ножками и жестикулируя красивыми руками, принялась рассказывать об отце, матери, Невин, Несрин.

— Невин старше меня на два года, Несрин — на семь лет. Невин — та очень глупая, все, что зарабатывает, до копеечки отдает отцу, и ей же еще и достается. А вот Несрин — бестия. Она такое подстроила сыну чувячника… Однажды ночью они гуляли по Боздоган и нарвались на сторожа. Тот отвел их в полицейский участок. Там доктор был. То, со… в общем, упекли парня в тюрьму, потому что Несрин еще маленькая. А Несрин все нарочно подстроила. У… это такая бестия, не то что Невин, та глупая, все до копеечки отцу отдает, еще и колотушки получает…

— А что у тебя с глазом?

Оживление ее сразу исчезло:

— Отец… как-то ночью пьяный палкой ударил. Положили в больницу, доктор ножом вырезал.

— Очень было больно?

— Ничего не чувствовала. Когда очнулась, в постели лежала, как настоящая ханым. Одна хорошая тетя молоком поила, а доктор большую шоколадку принес… Я очень люблю шоколад. Ты знаешь, как его делают?

Я рассказал, она внимательно выслушала.

— Если бы у меня была лира, я бы всю на шоколад потратила. Ела бы и ела.

Она умолкла, задумалась. Пароход подходил к Касымпаша. Девочка вдруг вскочила.

— Гони монету! — Ее красивый голубой глаз засветился радостью.

Схватив деньги, она убежала.

Мстительная волшебница •

Когда б я ни проходил по этой дороге, я всегда вижу ее. Она сидит на выщербленной лестнице старой мечети. Я никогда не видел мстительной волшебницы, но эта крупная, полная арабка напоминает мне именно ее.

Что такое мстительная волшебница — ханам анасы, существует ли она на самом деле, где, когда и от кого я слышал сказку о ней? Не знаю.

Летом эту женщину можно видеть под старым тутовым деревом, величественно разбрасывающим густую тень. Зимой — на каменных ступенях мечети, по которым гуляет вольный ветер.

Женщина плотно закутана в черный чаршаф[10]. Из-под него виднеются темные сверкающие зрачки глаз и вздутые, словно пышный хлеб, щеки. На нищую она не похожа, и потому люди не решаются подавать ей милостыню.

Встреча с ней вызывает в моем воображении не только сказочное существо… Я мысленно переношусь в те времена, когда правители древнейших династий бесчеловечно присваивали труд тысяч и сотен тысяч людей, которых заставляли работать на строительстве пирамид.

Дружу с теми, кто обтесывает камни. Маюсь под палящим африканским солнцем вместе с теми, кто переносит эти камни на обнаженных спинах, с теми, кто мешает глину, кто возводит стены. И среди них я ясно вижу богатырского сложения, черного как смоль юношу-абиссинца. В редкие минуты отдыха, прислонясь к стволу финиковой пальмы, он поет грустные песни Африки. Не обращая внимания на плетку, гуляющую по его спине, делится куском хлеба с белым. Он, этот хороший, задушевный парень, стал жертвой тяжелого камня.

Женщина-арабка, что сидит на ступенях мечети, — жена его. Она живет пять, шесть, семь тысяч лет… И я живу столько же. Мы с ней давно не видели друг друга. Она уже забыла меня. И я забыл ее, а, увидев на покосившихся ступенях мечети, — узнал. Но она меня не узнала. Не заметила, что ли?.. Подойди я к ней и спроси о муже — она станет плакать и причитать: «Ах этот Тутанхамон[11]. Да лишит его Аллах покоя!» А начни я допытываться, почему поминает она Тутанхамона, — зальется горькими слезами и поведает мне на древнеегипетском наречии печальную историю… О том, что она расскажет, я, конечно, смогу только догадаться.

Коварный камень, сорвавшись с самой вершины пирамиды, убил ее мужа… С тех пор и живет она, горемычная, своей вдовьей жизнью.

Было время, ходила к правителю Тутанхамону, требовала платы за кровь. «Платы? Что это значит?» — удивился правитель.

Она пыталась растолковать ему. Да напрасно. Где уж понять властелину горе бедняков! Он лишь взревел: «Поди прочь!»

Какая жестокая несправедливость!

Женщина ушла, но не испугалась, не отреклась от своего иска. И просила она бога покарать властелина.

Она уверена, что из-за несправедливости правителя пала и египетская культура, что настанет день, когда Тутанхамон за все жестоко поплатится.

Потом она жаловалась на Тутанхамона Моисею и Иисусу. Сначала поклонялась одному, потом другому, надеясь, что они отомстят за мужа. Ждала Мухаммеда. Носила воду и подбодряла мусульманских солдат — борцов за веру. И Али, покровитель мусульман, слушал ее. Слушал долго, внимательно, а потом посоветовал терпеть…

Вместе с армией арабов дошла женщина до крепких стен старой Византии. Во дворе галатской мечети варила солдатам мучную похлебку и с тех пор осталась в Стамбуле.

Спустя годы она целовала копыта коня султана Фатиха-Завоевателя, угощала прохладным шербетом его воинов — и все это для того, чтобы отомстить Тутанхамону. Султан Мехмед Фатих сказал ей: «Зайди, когда у меня будет свободное время». Но свободного времени у него так и не нашлось. А однажды он взял да умер.

Те, кто правили после него, не очень-то интересовались делом женщины. Передали жалобу в Высший совет, положили в долгий ящик. Она и поныне там.

Но старая арабка, негодуя, ждет. Упрямо, гордо ждет. Знает, настанет день, когда из-под сукна извлекут все жалобы, покрытые вековой пылью, и людям возвратят их права.

…Сегодня утром я снова встретил ее. И снова вспомнил все. Я подошел к ней. Хотел подать пять курушей, но она с ненавистью взглянула на меня, словно хотела сказать: «В милостыне не нуждаюсь. Я жду, жду, чтобы получить сполна все, что мне причитается!»

И что бы ни говорили, настанет день, когда эта терпеливая женщина вырвет у Тутанхамона свои права, и он горько поплатится за ее вековые страдания. Я верю в это.

Страх •

Наконец ему удалось устроиться в одну из больниц. Он долго был безработным и потому с радостью согласился исполнять обязанности кастеляна и кладовщика. И все это за сто двадцать лир в месяц. Он очень боялся потерять с таким трудом найденное место, и потому, когда неожиданно хлопала дверь или раздавался гневный голос главного врача, у него подкашивались ноги.

Он познал горькую участь безработного… Возвращаясь домой в ночную непогоду, он бесшумно открывает дверь и бесшумно ее закрывает. Виновато пряча глаза, он снимает стоптанные ботинки, в мокрых носках проходит в комнату. Жена ни о чем не спрашивает. Сынишка, встав на колени возле матери, низко опускает голову и перебирает ее пальцы, чтобы не встретиться взглядом с отцом. Отец с тоской смотрит на мальчика — он не может дать ему крохотной шоколадки. Глазенки сына кажутся ему еще более запавшими, его охватывает ужас при мысли, что ребенок может заболоть туберкулезом.

А если так случится? Денег, чтобы спасти сына, у него нет. А о том, как трудно добиться помощи у Общества по борьбе с туберкулезом, он слышал от людей, толпившихся перед дверями Общества.

Жена укладывает сына, ласково гладит его мягкую светлую головку. На улице шумит дождь, завывает ветер. Как он боится таких ночей!

…У него не было склонности к интригам, он не умел кому-то понравиться, добиться большого оклада. Его вполне устраивали эта маленькая комната, колченогий стол, треснувшая чернильница, ветхая скамейка. Он был согласен ходить на работу пешком по длинным темным улицам, уставать, потеть под солнцем, мокнуть под дождем, болеть, лишь бы его не лишали возможности заработать на кусок хлеба и на крохотную шоколадку для сына.

Однажды в конце рабочего дня в комнату без стука вошел небольшого роста худой человек и, обращаясь к Муаммеру, который заполнял ведомости, сказал:

— Здравствуй, Муаммер.

Муаммер — это он. Но кто этот незнакомец? Может быть, бывший сосед или школьный товарищ?

— В таких случаях принято предложить стул, заказать кофе. Не так ли, Муаммер? — продолжал вошедший.

— Да, но… разве мы знакомы? — спросил Муаммер.

— Это неважно. Важно другое, знаешь что? Что мы получаем зарплату из одного источника.

— Странно.

— Сказать еще более странное? Пожалуйста: с прошлого года жизнь в этом городе очень вздорожала. Не сравнить даже с Анкарой.

— Да, но…

Незнакомец подвинул скамейку, сел, положил ногу на ногу.

— Сначала пойди, прикажи принести кофе, — сказал он.

Удивленный Муаммер вышел, заказал кофе.

— А теперь дай сигарету!

Муаммер положил перед ним пачку. Незнакомец достал одну сигарету, а остальные опустил в карман:

— Забыл захватить сигареты. О чем это я говорил? Да… С прошлого года жизнь в городе очень вздорожала, не сравнить даже в Анкарой. Э-э-э… Сюда я приехал с семьей. Правда, останусь недолго, всего лишь месяц, отпуск. Но ведь дом… нужен сахар, рис… Ну что еще там… Мыло, мука… Как я узнал, ты одновременно кастелян и кладовщик. Дело это доходное, к тому же в пай ни с кем не входишь. — Маленькие глаза незнакомца засветились зелеными огоньками и испытующе глянули на остолбеневшего Муаммера.

О каком пае он говорит? С кем надо делиться? Почему это дело доходное? Или здесь так принято? Да кто же он — этот человек?

— Слушай, Муаммер, — продолжал незнакомец категорическим тоном, — короче говоря, свой отпуск я с семьей намерен провести здесь. Ты должен поделиться с нами!

— Как?!

— Очень просто. Масло, рис, горох, чечевица, мука. Ясно, что тут спрашивать!

Сердце Муаммера забилось в предчувствии беды. Уж не инспектор ли? Не проверяет ли?

— Долго думаешь, Муаммер-бей!

— Да кто же вы такой?

— Это не имеет значения. Я же сказал, что зарплату мы с тобой получаем из одного источника… кастелян и кладовщик одновременно… Разве мало? В твоих руках доходное дело.

— Доходное дело?

— Ну да.

— Думаешь запугать меня? — Муаммер глядел на незнакомца ничего не видящими глазами. Огромный нос, веснушки.

— Твой предшественник тоже так говорил. Смотри, конечно, тебе виднее, Муаммер-бей. Я сейчас вот пойду, как это я сделал прошлым летом, когда был твой предшественник, и кому следует скажу что следует.

— Разве поверят?

— Должны поверить. Известно, что слон больше верблюда.

Муаммер молчал.

Незнакомец поднялся. Не клюнуло. Если на этом не кончить, можно нажить беду.

— Ну будь здоров! — помедлив, сказал он и ушел.

Муаммер замер от страха. Стучало в ушах. Вдруг незнакомец пойдет к кому нужно и скажет: «Ваш кастелян уносит домой…». Или черкнет пару строк в министерство… Прогонят с работы и тогда… снова пронизывающая насквозь ночная непогода… Он возвращается домой, бесшумно открывает дверь и бесшумно ее закрывает. Виновато пряча глаза, он снимает стоптанные ботинки и в одних носках проходит в комнату. Перед ним черные, глубоко запавшие глаза сына… Может, ему следует что-то предпринять? Пожалуй, да. Но что? Муаммер кинулся вслед за незнакомцем.

…Незнакомец, идя вдоль улицы, уже освещенной электрическими огнями, думал: «Не клюнул. Вроде Хюсию из Анкары. Но тот нажал на кнопку звонка, поднял шум. Этот оказался тихоней. Да, но все-таки кастелян и кладовщик. Не может быть, чтобы левого заработка не имел. Дело доходное».

Дойдя до угла, незнакомец оглянулся. За ним торопливо шел Муаммер. Вот так да! Незнакомец повернул за угол и со всех ног бросился бежать. Его подгоняло все возраставшее чувство опасности. По обеим сторонам дороги разрушенные кирпичные заборы. Вдруг путь преградила полная воды канава. Он прыгнул. И… беда — расшиб ногу! Что ж, так вот и угодить в тюрьму за шантаж? Не любил он это грязное дело, но как-то свыкся. Не мог обернуться на крохотную зарплату, годами не удавалось вырваться из нужды. Это уже вторая неудача. Как болит нога! Не то что бежать, идти нет сил!.. Он устремился в открытую дверь заброшенной конюшни. Здесь было тепло, пахло навозом. Кружилась голова, спирало дыхание. Он присел у разбитого окна и с радостью увидел, как Муаммер пробежал мимо по направлению к проспекту.

А Муаммер выбежал на проспект и, задыхаясь, остановился. Куда скрылся незнакомец? Он же бежал впереди, не более чем в пяти-десяти метрах? Да и зачем бежал? Нужно было окликнуть. Может, он напугал этого человека?

Муаммер поднял глаза к небу. Звезды. Тоненький месяц. Там Аллах. Ему-то известно, что Муаммер не унес домой ни грамма… Даже имени не спросил… А назвал бы он свое настоящее имя, если бы и спросил? Оказывается, они получают зарплату из одного источника. Выходит, он был в Анкаре, в министерстве. Значит, это он согнал с места предшественника Муаммера? А что если и теперь пойдет к главному врачу и скажет, мол, ваш кладовщик…? А что, если большеглазый доктор поверит, прогонит с работы и он снова окажется не у дел и снова будет возвращаться домой ни с чем?

Он подошел к своему дому, постучал в дверь. Жена ждала к ужину хлеб, сынишка — шоколад или карамель. Жена заметила, что на этот раз стук в дверь не был таким, к какому они уже успели привыкнуть за последние два месяца — сильным и уверенным. Вспомнились страшные дни, сердце тревожно забилось. Она открыла дверь.

Муж вошел, опустив голову, пряча глаза точно так же, как в те страшные дни. Молча скользнул в комнату. Точно, как в те страшные дни. Сын не спросил о шоколадке, жена — о хлебе. Об ужине забыли. Все погрузились в свои мысли. Потом мальчик подошел к матери, положил голову на ее колени, закрыл глаза. Мать стала гладить ладонью мягкие светлые волосы сына. Всю ночь Муаммер не сомкнул глаз. На следующий день пришел на работу очень рано. Ждал, что с приходом главного врача поднимется шум. Он знал, что главный врач не верит в бога. Не поверит он и клятвам. Скажешь ему: «Ложь, клевета, не верите — обыщите дом», — ответит: «Разве не мог передать торговцу?» Не убедишь, хоть этого и не было.

— Здравствуйте, Муаммер-бей! Чем это вы сегодня так озабочены?

Муаммер вздрогнул. К нему, улыбаясь, подходила старшая сестра. Ее улыбка, казалось, говорила: «Я знаю, о чем вы думаете. Мне все известно, все!»

— Не думайте, дорогой, черные думы ничего не распутают, — добавила она.

Как понять ее слова? Беда случилась. Теперь уже ничем не поможешь.

— Может, вы больны, Муаммер-бей?

— Нет, нет.

— В таком случае ни о чем не думайте. Ей богу, ничем не поможете, только душу понапрасну разбередите, — закончила она и, покачивая широкими бедрами, удалилась в направлении прачечной.

Значит ей все известно. Но разве она уже была у главного врача? Наверно, была. Муаммер знал, что главный врач холост, поговаривали, что он путается со старшей сострой. Возможно, что вчера вечером они были вместе. Пришел незнакомец и сказал: так, мол и так, ваш завхоз таскает домой то да се…

Муаммер вошел в комнату, тяжело опустился на стул.

Главный врач, здоровяк с круглым животом, с быстротой молнии влетел в больницу. Старшая сестра и управляющий выбежали ему навстречу. Все вместе подошли к лестнице. Не спеша стали подниматься. Пол был натерт до блеска. Внимательно оглядывая все кругом сквозь очки в массивной роговой оправе, главный врач искал, к чему бы придраться. Искал, но найти не мог. Когда они поднялись на последнюю ступеньку второго этажа, он наконец заметил слегка отогнутый угол линолеума и гневно крикнул:

— Забить!

Вот и третий этаж. Здесь его кабинет. С помощью старшей сестры он надевает белый халат и направляется в палаты, на обход.

Больные завтракали. Главный врач подошел к одному из пациентов, поинтересовался, все ли довольны едой. Все довольны, благодарение богу, но…

— Маловато, — заметил какой-то старик, — совсем отощали.

Главный врач был вспыльчив с подчиненными, но не с больными. Он пообещал увеличить порции.

Через час, закончив обход, он вернулся в свой кабинет. Помня о жалобе больных, он, прежде чем заняться бумагами, приказал старшей сестре позвать кастеляна.

Старшая сестра передала приказ привратнику.

Когда привратник вошел к Муаммеру, тот сидел обхватив голову руками.

— Тебя главврач срочно требует, — сообщил привратник.

У Муаммера замерло сердце. Вот и все, конец. Сейчас поднимется шум, его прогонят. Он опять останется без работы.

— Господин главврач сердит?

Привратник не знал, бывает ли главврач в другом состоянии, и ответил:

— Сердит.

— Ну все, пропал ни за грош… Байрам-эфенди…

— Что случилось?

— Байрам-эфенди… За что прогнали предыдущего кладовщика?

— За то, что таскал домой всякую всячину.

— На самом деле таскал?

— Я лично сам не видел, люди говорили.

— Господин главврач так сразу и прогнал?

— Он шутить не любит.

— Значит, сразу!

— Конечно, сразу. Такого, как наш главврач, второго не сыщешь. Раз глянет — все по глазам прочтет.

— Но Байрам-эфенди, скоро два месяца, как я здесь работаю. Вы все видите, разве я уношу отсюда хоть что-нибудь? Каждый раз, когда иду с работы, останавливаюсь возле сторожа, беседую с ним — пусть видит, что я ничего не уношу.

— А что случилось-то?

Муаммер рассказал. Но привратник Байрам, решив, что дыма без огня не бывает, направился к сторожу:

— Известно тебе, что и новый кладовщик не чист на руку?

— Как так? — удивился сторож.

— Да вот, говорят, таскает домой всякую всячину.

— В самом деле, Байрам?

— Клянусь честью… На тебя ссылается. Как будто каждый вечер останавливается, разговаривает с тобой. Правда это?

— А что у меня с ним общего? — заволновался сторож. — Мне-то что? Постой-ка, Байрам, этот самый завхоз вчера пулей пронесся через ворота. Если главврач спросит, скажу. Не сын же он моего отца!

Привратник застал Муаммера перед дверьми кабинета главного врача. Муаммер в волнении кусал ногти.

— Почему не заходишь? — обратился к нему привратник.

— Говоришь, значит, очень сердит.

— Очень, — ответил привратник, улыбаясь в усы. — Тот, что до тебя работал, был напуган точно так же. Мало вам зарплаты, что ли? Зачем на чужое добро зариться?

— Ложь! Ей богу, ложь, клянусь Аллахом, ложь, — стонал Муаммер.

— Тогда почему же ты вчера вечером пулей пронесся через ворота?

— Я? Кто сказал?

— Сторож Хедаят. Если, сказал Хедаят, главврач спросит, — скажу. Хедаят честный человек, не потому говорю, что он мой земляк… — и привратник вошел в кабинет главного врача.

— Кастелян пришел, — доложил он, — дрожит как осиновый лист. Тоже вроде предыдущего. Говорят, предателя можно узнать сразу — господь бог запечатлевает на их лицах все прегрешения.

— Что ты хочешь сказать? — спросил главврач, снимая очки.

— Ничего. To-есть, с одной стороны, они делают свое дело, а с другой…

— Что с другой?

— Сторож Хедаят говорит, если главврач позовет, — скажу. Оказывается, вчера он пулей пронесся через ворота.

— Кто?

— Хедаят честный парень. Не потому, что он мой земляк, но такого, как Хедаят, нет!

— Значит, этот такой же, как и тот?!

— Ему самому лучше знать, бей.

— Позови его ко мне!

Муаммер вошел ни жив ни мертв. В него вселяли страх воспоминания о принизывающей насквозь ночной непогоде, о запавших глазах сына. Он подошел к столу главного врача. Руки и ноги дрожали, в глазах — испуг.

— Что делать с такими, как вы, кастелян? Как нам покончить с воровством? Почему вы не можете довольствоваться своей зарплатой?

Муаммеру показалось, что его ударили хлыстом, и только он пришел в себя, как услышал слова главного врача:

— Твой предшественник говорил точно так же, — едва встав из-за стола, главврач приказал вошедшей старшей сестре: Скажи управляющему, чтобы отстранил его от работы.

— Хорошо, эфенди, — ответила сестра.

— Ну, а ты ступай.

Насквозь пронизывающая ночная непогода, стоптанные ботинки, глубоко запавшие глаза сына, темные улицы…

Глухой переулок •

Мгновение — и улицу огласили крики женщин:

— Что такое?.. Что случилось?

— Не спрашивай, сестрица, женщина одна…

— Из бедных. Разутая, раздетая…

— Ну?!

— Рожает, говорят.

— Где?!

— В Глухом переулке…

…Женщина наконец добрела до лачуги, что в начале Глухого переулка. Глаза навыкат, на лице — страдание. Упала на колени, обхватила руками живот, застонала.

Поодаль стояла четырехлетняя девочка, и огромные синие глаза ее смотрели на мать.

— Боже милостивый!.. — стонала женщина.

Девочка беспомощно огляделась вокруг. Высокие стены домов… Широкая улица… По улице бегут две кошки.

Женщина не выдержала боли, припала лицом к земле.

Девочка в ужасе закричала:

— Мамочка!!

Женщина не ответила. Девочка снова огляделась. Женщина приподнялась — схватки стихли, встала, вошла в лачугу и упала на тонкий тюфяк. Она знала, что схватки повторятся, станут еще сильнее.

Девочка стояла у двери.

— Мамочка!

Женщина горько улыбнулась.

— Жди там, дитя мое. Сейчас придет тетя.

Схватки возобновились, и женщина со стоном повалилась на тюфяк.

Девочка вдруг заметила тени, скользящие по комнате. Ей казалось, что летают мыши или черные жуки и их много, много… девочка испугалась и снова окликнула мать.

Женщина приподняла голову.

— Не уходи, тетя вот-вот придет.

— Хорошо, мамочка!

В лачуге стемнело, черных жуков стало еще больше… Женщина опять почувствовала боль.

…На улице появилась крупная, широкоплечая бабка-повитуха:

— Есть муж, нет мужа… эту болтовню приберегите для загробной жизни, а сейчас лучше несите что-нибудь.

— Жаль человека!

— Кто знает, от кого нажила… — начала было жена комиссионера.

— От кого бы ни нажила, дорогая. И она человек… — обрезала повитуха.

— А я ничего не говорю.

— Соринку в чужом глазу заметить легко, дорогая, а вот…

— …в своем некоторые и бревна не видят, — заключила жена шофера, которая давно была в ссоре с женой комиссионера.

— Эй ты, не вынуждай меня открывать рот, — предупредила жена комиссионера.

— Попробуй открой, интересно послушать.

— Не вынуждай, говорю…

— Если есть что сказать, милочка, говори. Моя совесть чиста.

— Известно…

Назревала ссора. Вмешалась повитуха:

— Кончайте ссориться, голубки… Если есть старое бельишко, несите, да побыстрее.

Когда жена шофера принесла несколько пеленок и старенькое, в цветочек платьице своей дочери, комиссионерша, не спускавшая с нее глаз, крикнула повитухе:

— Держи! — И из окна полетели четыре пеленки, две рубашонки, фуфайка и пять лир.

У жены шофера кровь застучала в висках.

— Подожди, — сердито сказала она, — я сейчас…

Жена шофера появилась минуту спустя. В руках она держала охапку белья, три платья младшей дочери, две пары штанишек, четыре рубашонки, две пары чулок и десять лир.

Комиссионерша, решив, что это, пожалуй, слишком, сделала вид, будто ей все безразлично.

…Девочка, увидав показавшуюся из-за угла повитуху, наклонилась к матери.

— Тетя идет, мамочка!

Повитуха отослала девочку играть, вошла в лачугу и закрыла дверь.

Женщины с нетерпением ждали вестей из Глухого переулка. Припоминали собственные роды, перешептывались, сетовали.

— Теперь уж никуда не денешься, — возобновила разговор жена шофера.

— А если понадобится кесарево? — вмешалась жена бакалейщика.

— Уж очень бедна. А вдруг и впрямь понадобится кесарево?

— Денег на операцию нет.

— Бедняжка на глазах умрет.

— О бедняках правительство должно позаботиться, сестрица. Разве справедливо, чтобы из-за безденежья человек умирал?

— Правильно… Невестке наших родственников кесарево делали… Но они очень богатые.

— Если уж о богатых… то и у нас тоже есть такие богатые родственники, что…

— А у нас…

— Наши что ни лето в Стамбул ездят, дачу снимают на Босфоре, горстями деньги бросают…

— У всех есть богатые родственники, ханым. Наши аж до самых Европ ездят.

Пока две женщины хвастались своими богатыми родственниками, другие жители квартала судачили о роженице.

— Эта женщина из головы у меня не выходит.

— У меня тоже.

— Бог даст, родит без затруднений.

— Хотя бы, по… правительству надо бы подумать о месте, где рожали бы такие.

— Есть же родильные дома!

— Да разве их хватает? Даже здесь знакомство нужно.

— Сказать тебе правду? Беднякам не следует баловаться. Нищая, мужа нет. Ну и не рожай. Правительство законом должно запретить.

— Ну и сказала!

— Бедняки и так всего лишены, что ж им и это теперь запретить? А законодатели тоже не дураки. Знают, что бедность — дань господня. А если в один прекрасный день они или их дети обеднеют, тогда как?

— Правильно, поэтому…

— К тому же чувство, сестрица. Что же богатые его имеют, а бедные нет? Господь бог даже собак не обошел.

— Наделить чувством невелика заслуга.

— Вот страданием не надо награждать, а уж коли наградил, так уж и лекарство к нему дай, — сказала маленькая нервная женщина — жена старьевщика, сказала и ушла, шлепая тапочками по разбитым плитам мостовой.

Через некоторое время на улице с победоносным видом показалась повитуха. Сердце улицы замерло от волнения. Люди, затаив дыхание, ждали.

— Ну что?

— Мальчик родился, точно ангелочек… — сообщила счастливая повитуха.

Улица ликовала. Жена шофера босиком выскочила из дома и кинулась обнимать комиссионершу.

Одна лира •

У подъезда дома с броской табличкой, сообщающей о том, что здесь живет врач, окончивший медицинский факультет Гейдельбергского университета в Германии, стояла женщина в белом платке. На руках у нее сидел голубоглазый крепыш. Мальчонка сосал пухлые кулачки, иногда принимался плакать. Женщина просила милостыню.

Подмастерье портного из лавки напротив с шумом опускал ставни. То тут, то там зажигались уличные фонари. Накрапывал дождь.

По улице быстро шел мужчина лет тридцати пяти в плаще и фетровой шляпе. Он заметил женщину, просившую милостыню у подъезда докторского дома, прошел мимо, затем, отойдя уже далеко, замедлил шаг. Его внимание привлекли нежное лицо и большие черные глаза. Женщина была поистине хороша. Чтобы еще раз взглянуть на нее, он вынул из кармана монету в пять курушей и подал ей.

Сделав шагов тридцать, он снова остановился. Ему припомнились давно минувшие времена, женщина, взаимности которой он не мог добиться. Он снова вернулся, снова положил на протянутую ладонь пять курушей и пристально посмотрел на просившую милостыню. На этот раз женщина тоже посмотрела на него, ему даже показалось, что она улыбнулась. «Письма о заказах напишу позже!» — решил он и направился в духан, что на углу, выпить пару стаканов вина.

Быстро опускался вечер. Приближалась гроза, прохожие торопились. Он опять стоял перед женщиной. Рука ее ждала подаяния, но мужчина сказал:

— Ты мне напоминаешь одну…

Она просто улыбнулась.

— …Напоминаешь женщину, которую я хорошо знал.

Она не убрала протянутую для подаяния руку, не стерла улыбку с губ.

— А я тебе никого не напоминаю?..

Она покачала головой.

— …Пойдем со мной!

Женщина, все так же улыбаясь, пошла за мужчиной. Краешком глаза следя за ней, он закурил сигарету, поднял воротник плаща. «Вдруг встречу кого-нибудь из знакомых? Обязательно скажут: «Ну и ну, нищую подцепил!» Ну, да… ладно…»

Они вышли на улицу, которая вела к станции. Женщина с ребенком на руках шла шагах в пяти. Прохожие встречались все реже и реже. И чем пустыннее становилось вокруг, тем сильнее он волновался: «Но ведь я не сделаю ей ничего плохого и денег дам… Что такого? Да и никто нас не увидит…»

Они шли мимо павильонов, скрытых среди вечнозеленой листвы. Отчетливо было слышно радио… Потом звуки радио остались позади, они подошли к парку. Ребенок сосал кулачки.

— Никак не припомню, где я видел тебя, — сказал мужчина. — Ты меня тоже не припоминаешь?..

Женщина покачала головой.

— …Но ты не кажешься мне чужой, мы наверняка знакомы!

— ?..

— Мужа у тебя нет?

— Был, теперь нет.

— Где же он?

— Но знаю. Сказал, что едет в свои края дом продавать…

— Молодой?

— Твой ровесник.

— Почему ты побираешься?

— Не ради удовольствия!

— У тебя еще кто-нибудь есть?

— Кроме него, — она указала на небо, — никого.

Они вошли в парк. Ни души. В этот вечер почему-то даже прожектора, обычно освещавшие статуи, не горели. Женщина посадила ребенка на скамейку и пошла в чащу за мужчиной. Ребенок не плакал, сосал кулачок, агукал.

Потом они вернулись. Женщина поправила платок, одернула платье. Мужчина уже сожалел о происшедшем. Не глядя на нищую, сунул ей в руку рваную лиру и быстро зашагал прочь. Женщина взяла ребенка и, тяжело ступая, направилась к подъезду дома врача с дипломом Гейдельбергского университета.

Павильоны, затерянные в вечнозеленой листве, казалось, шептали: «Мы знаем, откуда ты идешь, ты, ты…» — и с укором смотрели ей вслед…

Сверкнула молния, обратив ночь в день, небо словно раскололось, грянул гром, хлынул ливень…

Сон •

Была суббота. Фабрика металлических изделий готовилась к воскресному отдыху.

Фабрику обслуживало около ста пятидесяти человек. Больше половины рабочих были подростки лет четырнадцати-шестнадцати. Двадцать из них стояли за прессами. Мальчишек этих невозможно было отличить друг от друга: все одного роста и возраста, в одинаково изодранной в клочья одежде, одинаково грязные. Изнывая от жары и духоты, непрестанно вытирая неудержимо лившийся пот промасленными рукавами блуз, они копошились возле машин, ждали очереди у водопроводных кранов, бегали в уборную, улучив момент, играли в салки.

Старший мастер — человек лет сорока пяти, худой небольшого роста, — почесывая затылок, шел в сторону папаши Ферхада. Папаша Ферхад на огромном фрезерном станке затачивал очередную деталь. Подлаживаясь к ритму машины, он мурлыкал какую-то песенку. С его багрового, словно ошпаренного кипятком лица, смешиваясь с машинным маслом, градом катил пот, струйки которого ползли за шиворот, текли по груди, заливали все тело. Заметив приближающегося с улыбкой старшего мастера, рабочий отошел от станка и с облегчением выпрямился — Ох, ох… хо.

Старший мастер, одобрительно кивнув папаше Ферхаду, направился к ремонтной мастерской. Возле рубильника на мраморном щитке у двери он остановился. Тотчас под крышей цеха вздрогнул и замедлил ход главный маховик. Фабрика стала.

Все подумали было, что рабочий день кончился, стали собираться домой. Но тут старший мастер, вскочив на токарный станок, свистком остановил рабочих.

— Слушайте меня! — закричал он так, словно собрался произнести речь. — Есть работенка. Надо до утра сделать. Может, поработаем? Кто останется — получит двойную плату. Кто хочет уйти — пусть идет. Насильно работать не заставляем.

Цех погрузился в тишину. Потом все начали шептаться и шушукаться. Папаша Ферхад принялся обтачивать деталь.

Рабочий одиннадцатого пресса, мальчишка Сами, огляделся, проглотил слюну, протер глаза. Ему хотелось домой. «Уйду», — решил он, но тут же передумал. Старший мастер — дрянь человек, если бросить работу и уйти, ни за что больше не пустит на фабрику. Что ему Сами — брат, сват? Недостатка в рабочих нет. У фабричных ворот полным-полно таких же, как он, мальчишек. Из-за этих вот бездельников и снизили почасовую плату…

Старший мастер, увидев, что никто не двигается с места, спрыгнул со станка и включил рубильник. Завертелись маховики, растворился в общем шуме звук напильника папаши Ферхада.

Стояло лето. Яркое полуденное солнце, врываясь в окна, стирало красный отблеск шести кузнечных горнов. По закону о труде в субботний день фабрики прекращают работу в час дня. Сторожа, исполняя волю старшего мастера, который опасался, как бы грохот машин не проник на улицу, не докатился до дверей управления по делам труда, занавесили все окна и даже круглые отверстия в потолке. Цех погрузился в полумрак, и тотчас ярко запламенели шесть кузнечных горнов. Но вот вспыхнули электрические лампы, и свет горнов снова поблек.

В цехе становилось невыносимо жарко. Папаша Ферхад, ругаясь, снял рубаху, закатал длинные штаны. Тело его зудело от пота.

Мальчишки тоже сбросили рубахи, закатали брюки. Впрочем, брюки были только на двух подручных. Остальные ребята, которые подтаскивали к прессам листы цинка, носили на склад готовые солдатские котелки и к кузнечным горнам — уголь, работали в коротких штанах и босиком.

Сами устало посмотрел на стенные часы. Только четверть второго. Как еще долго до конца работы…

Из строгальных станков беспрерывно вылетала круглая металлическая стружка. Сами пожалел, что не взял из дома еду. Ведь к обеду должны были отпустить. Правда, сейчас он не очень голоден, но к ночи, наверное, захочет есть. Подумал было попросить аванс в пятьдесят курушей, но тут же вспомнил, как мать умоляла: «Сынок, Сами, ради Аллаха, не делай долгов… Если в конце месяца не уплатим за квартиру, нас выгонят на улицу!» Он потянул рычаг — готов еще один котелок. Потом пустил станок на холостой ход и пошел к уборной. У кранов, как обычно, толпились рабочие. Сами стал ждать своей очереди.

Мальчишки любили здесь торчать, потому что тут было прохладнее, чем в цехе. Но, черта с два, мастера оставят тебя в покое!.. Шныряют туда-сюда, ищут лодырей. Если не удрать, не спрятаться вовремя, мастера поймают, изобьют, а потом еще и штраф наложат.

Сами вымыл лицо, руки, подставил под холодную струю голову, плечи, тело. Освежился. Он хотел было опять сунуть голову под кран, да тут раздался свисток мастера. Мальчишки разбежались. Сами бросился к кузнечным горнам. Здесь было так жарко, что мокрое тело сразу обсохло. Когда он вернулся к станку, мокрыми оставались лишь волосы. Тело снова стало пылать, как в огне.

Мастер Джеляль обходил станки, записывал желающих получить аванс. Когда он подошел к Сами, мальчик сказал: «Не хочу».

В два часа объявили перерыв. Сами спустился в угольный бункер. Здесь было темно и сыро, земляной пол манил прохладой. Он устало опустился на землю, положил под голову большой кусок угля и тотчас уснул. Проснулся Сами от пронзительных свистков — контролеры с электрическими фонариками в руках гнали ребят на работу. Тело ныло, но Сами поднялся и побрел к станку.

Против него, за папашей Ферхадом, кузнец Шуаип и подмастерье Даньял били огромными тяжелыми молотками по раскаленному железу, разбрызгивая во все стороны яркие искры.

Мастер Шуаип стоял к Сами лицом. Ему было лет пятьдесят. Когда он подымал молот, вены на его шее и руках вздувались, казалось, вот-вот кожа лопнет.

Даньял стоял спиной к Сами. Волосы у Даньяла были подстрижены на затылке по последней моде. Сами с завистью посмотрел на руки парня и подумал о своих руках — тоненьких, словно прутики.

Скоро Сами почувствовал нестерпимую жару. Едкий пот застилал глаза. Сами снова направился к уборной. Вымыл под краном лицо, руки, смочил грудь и спину. Возвращаясь, он увидел себя в стекле шкафа для токарных инструментов: худой, плечики узенькие, ключицы торчат. Ему стало стыдно. «Небось, глаз оторвать от моих костей не могут», — подумал он и оглянулся. Все стояли на местах. Все были заняты своим делом. Лишь папаша Ферхад изредка посматривал в его сторону. Прикрыв торчащие ключицы ладошками, Сами побежал к станку. Он бежал и косился на рабочих, думая, что они шепчут друг другу: «Ну и худой же!». Это чувство досады подогрел в нем работавший за соседним станком мальчишка Нури:

— Эй, Сами, ну и худой же ты! — сказал он.

Сами вздрогнул.

— А ты что, толстый?

— У меня, сынок, мяса все побольше, чем у тебя, — ответил Нури, и важно, словно надувшийся индюк, оглядел Сами с ног до головы.

Сами подавленно молчал.

Нури, быстро сняв готовый котелок, предложил:

— Давай померяемся!

Он показал вздувшийся бицепс. Рука у него была толще.

Сами еле сдерживал слезы. Он нагнулся, чтобы никто не заметил обиды на его лице, поднял влажную рубаху, которая валялась на грязном полу у станка, надел ее.

А Нури не унимался. Он толкнул локтем Хади и, подмигнув ему, сказал:

— Ради Аллаха, взгляни на него! Скелет и все!

Сами продолжал молчать. Он смотрел то на кузнецов, то на папашу Ферхада…

Мастер Шуаип пошел к горнам за новым куском железа. Подмастерье Даньял, бросив молот на землю, поплевал на ладони. Папаша Ферхад внимательно разглядывал ровную поверхность обработанной детали и, улыбаясь, качал головой, будто перед ним был живой человек и он с ним шутил.

Сами задрал голову. Кусок ремня одной из передач маховика ударял по гнилым доскам потолка, сверху сыпалась труха. Чтобы отвлечь внимание Нури, Сами показал глазами на потолок. Но Нури продолжал подтрунивать над приятелем.

— Брось ты это, Сами. Лучше подумай над тем, что я сказал…

Огромный цех будто начал вертеться над головой Сами. Спертый воздух казался теперь еще более тяжелым и словно вдавливал глаза в глазницы. Сами повернулся к мальчишкам спиной. Нури, как заводной, не мог остановиться.

— Давай сюда руку! Если ты мужчина, померяем, чья толще, — настаивал он, держа в руках кусок шпагата.

Тут терпение у Сами иссякло. Он резко обернулся, схватил Нури за горло, но… руки у Нури толще… Сами не выдержал, заплакал.

— Я худой, я скелет… ты толстый. Я собака, ты — бей. Я сирота, меня каждый может обижать. Вот пожалуюсь мастеру, клянусь Аллахом, пожалуюсь…

Нури не думал, что дело так обернется. Чего доброго, и правда пожалуется мастеру.

— Ну-у, Сами, я же пошутил.

Сами не мог остановиться. Теперь он плакал громко, навзрыд.

Нури подошел к его станку.

— Перестань, Сами, прошу тебя, я на самом деле пошутил…

…После полуночи мальчишки совсем выбились из сил. Не только дети, но и взрослые рабочие, мастера изнемогали от жары и усталости.

Вдруг с потолка за ворот Сами упала паутина. Сами почувствовал зуд, почесался. От почесывания вздулась кожа. Когда рубаха касалась этого место, тело жгло, как раскаленным железом. Сами поплевал на ладони, коснулся ими пыльного пола и припудрил тело. Жечь стало меньше.

В это время сзади раздался вопль. Все бросились на крик. Побежал и Сами. Работавший на восемнадцатом прессе мальчишка Хайдар, держась рукой за окровавленную голову, орал на собравшихся вокруг него рабочих:

— Что вы столпились? Что тут такого интересного? Ну упал, ну башку разбил… Вот сейчас явится мастер, и все сработаем штраф.

— А ну разойдись, собачьи дети! — гаркнул на рабочих мастер. — Воспользовались случаем, чтобы увильнуть от работы! А ну, марш к станкам!

Хайдар заплакал. Не от боли — эка беда, пройдет, — а из боязни, что мастер побьет его и оштрафует.

Подбоченившись, старший мастер уставился на Джеляльэддина, который работал рядом с Хайдаром:

— Каким образом разбил себе голову этот ишак?

Джеляльэддин был заикой.

— У-уснул, у-упал, го-головой, — ответил мальчик, запинаясь на каждом слове.

— Вот ишачьи дети! Думаете, небось, что вы сидите дома у родного папочки? А ну, убери руки, дай посмотрю!

Осмотрев рану, мастер повел Хайдара в контору.

Комната старшего мастера находилась в конце цеха. Из огромного окна просматривались все станки. Наверно, с этой целью и соорудили такое. Под потолком тяжело вращались широкие крылья вентилятора. Старший мастер достал в аптечке перекись водорода, йод, вату, бинт. Промыл рану перекисью, смазал йодом и туго забинтовал. Хайдар в страхе молчал. Возвращаясь к станку, он радовался, что старший мастер не наложил на него штрафа.

Около половины третьего утра Сами почувствовал, что у него уже нет сил стоять. Чтобы отогнать сон, он стукался лбом о станину, щипал веки, кусал руки. Все напрасно. От спертого воздуха голова шла кругом. Сами прислонился к станку и задремал. Вдруг ноги подкосились, и он чуть не свалился на вращающееся со свистом маховое колесо. Сами оглянулся по сторонам — не видел ли кто.

Токарные и фрезерные станки, прессы, кузнечные горны, папаша Ферхад, Шуаип, Даньял, едва мерцающие желтым светом электрические лампочки — всё и все обессилели, подобно Сами. Даже свистки мастеров смолкли.

Сами снова прислонился к станку. Он обвел усталыми покрасневшими глазами цех и тут заметил, что большинство прессов работает вхолостую. Тогда и Сами остановил свой станок и незаметно прошмыгнул в уборную.

Старший мастер, перевязав Хайдару голову, погасил свет, прибавил скорость вентилятору и распахнул окно. Его одолевал сон. Он потер усталые руки, потянулся, зевнул, потом подошел к окну и облокотился на подоконник. Ночь была светлая. Издалека доносилась музыка. Где-то играл патефон. В соседних рабочих кварталах, громоздясь друг на друга, теснились, погруженные в ночную мглу, домишки. Ни один из них не привлек внимания мастера. Он прислушивался к звукам патефона и погружался в грезы. Скоро дыхание его стало ровнее и глубже, затем послышался витиеватый храп… Руки ослабли, ноги обмякли, колени подогнулись, и он тяжело рухнул на пол, сильно ударившись головой о подоконник, но тотчас поднялся, быстро подошел к двери и засвистел что было сил. Тут он заметил, что большинство станков и прессов стоят на холостом ходу. Разозлившись, он хотел было еще раз свистнуть, да вспомнил о мастере Джеляле и направился в ремонтную мастерскую. Мастер Джеляль стоя спал, прислонившись к большим тискам.

У старшего мастера от злости задрожали губы, сузились глаза. Он в бешенстве тряхнул Джеляла за плечи, Джеляль вздрогнул.

— Молодец! — заорал на него старший мастер. — Для этого мы поставили тебя над рабочими? Если ты себя так ведешь, что же рабочие должны делать? Токарные станки работают вхолостую, прессы вхолостую, фрезерные… Киловатты текут зря, как водичка. Рабочие разбежались. Позор! Бессовестные бродяги!

О том, что эти двое не ладили между собой, знали все.

— Не очень-то разоряйся, — огрызнулся мастер Джеляль, придя в себя. — Я не какой-нибудь грошовый рабочий. Я…

— Да кто бы ты ни был! Здесь нужен человек честный.

Джеляль покраснел.

— …Говоришь, здесь нужен честный человек! А я что, не честный? — Его прорвало, и он решил выложить все, что накипело у него на душе за последнее время: Детей мучаете! Правительство закон издало — работать не больше восьми часов, а вы бедных ребятишек заставляете по восемнадцать часов торчать в цехе. И после этого называете себя честными людьми!

Они посмотрели друг на друга ненавидящими глазами.

— Тебя не спрашивают! Ты смотри за тем, что тебе поручено, а в чужие дела не суйся!

— Меня, значит, не спрашивают. Ну что ж, тогда я знаю, что мне делать. Покарай меня Аллах — вот эти усы сбрею, — если завтра же не пойду и не расскажу обо всем в Управлении по охране труда.

Взбешенные, они разошлись.

Джеляль пошел в цех. Действительно, большинство прессов и станков работало вхолостую; даже кузнечные горны потускнели. Мастер растолкал ногами двух мальчишек, спавших за горнами, и направился к уборной. Толкнул одну дверь — кто-то кашлянул.

— Выходи, выходи! — закричал мастер и выругался.

Теснившиеся у кранов ребята, завидев мастера, бросились врассыпную.

Мастер Джеляль толкнул ногой вторую дверь, третью, толкнул четвертую — никто не отозвался. Подождал, снова толкнул. Опять ни звука. Мастер подергал дверь, посмотрел в круглый глазок. В кабине было темно. Присмотрелся — на полу темное пятно, похоже — мальчонка. «Как бы не умер», — подумал мастер и налег на дверь. Дверь приоткрылась, и он протиснулся в кабину, достал карманный фонарик и осветил лежащего на полу. Мальчишка спал, припав щекой к загаженному полу.

Мастер брезгливо поморщился, наклонился к ребенку, повернул его голову к себе. Это был рабочий одиннадцатого пресса, мальчишка Сами. Мастер потряс его за плечо. Сами вздрогнул. Мастер потряс его еще раз, еще и еще. Сами застонал, что-то пробормотал, но в себя не пришел.

Джеляль погасил фонарик, сунул его в задний карман, приподнял мальчика и посадил.

Сами очнулся, увидел мастера. И страх сковал его.

— Ей-богу, мастер, я бессовестный, что… — плакал Сами.

— Замолчи, замолчи. Посмотри, как ты испачкался. Ну перестань, перестань же. Если кто спросит, скажи, что упал. А теперь ступай к станку…

Сами пошел к станку, протирая глаза.

За полчаса мастер обошел все углы и дыры, где ребята могли бы прятаться от начальственного глаза. Он осмотрел упаковочные ящики, угольные бункеры, заглянул за мешки и в углубления прессов. Он будил спящих, отправлял их к станкам. Штрафа Джеляль никому не записал.

Было без десяти три. Мальчишка Нури позвал мастера Джеляля.

— Посмотри-ка, мастер, что с моим станком, — попросил он.

Старший мастер, скрестив руки на груди, стоял у порога своей конторки. Пока Джеляль осматривал болванку, Нури удрал. «Попался мастер», решил Сами. Нет, Сами, Джеляля не так-то просто надуть. Он все видит, но думает: «Ничего… пусть бедняга вздремнет, не подыхать же здесь…»

Воздух раскален. Людей, слабо освещаемых тусклыми электрическими лампочками, казалось, извлекли из бочек с оливковым маслом. Под фрезерными станками — горы металлических стружек.

Утром пожаловал хозяин фабрики — небольшого роста ладный человек. Он вошел в свой кабинет и долго беседовал сначала со старшим мастером, потом с мастером Джелялем. Однако Джелялю о жалобе старшего мастера он ничего не сказал. А когда Джеляль выходил, хозяин протянул ему голубой конверт.

— Ты ведь всю ночь не спал.

Поблагодарив хозяина, Джеляль взял конверт.

— Помирись со старшим мастером, хорошо?

В конверте было двадцать пять лир.

Покойница •

Квартал словно громом поразило известие о том, что Зехра с прядильной повесилась. Мужчины, женщины, дети — все жители нашего двора, дома албанца Нури, лачуг курдов собрались возле дома, где жила Зехра. Трое детей покойной — девочка и два мальчика, мал-мала меньше, — жались перед дверями и плакали так, что было слышно в конце улицы.

Когда прибыли полиция, следователь, прокурор и врач, всех прогнали. Остались лишь ткач Хайдар, курд Керем и я. Полицейские встали у калитки, чтоб не пускать любопытных. Открыли дверь. Зехра висит, качается, прямая как свеча… Сияли… Глаза навыкат… Да простит Аллах нам наши грехи, и я поглядывал на Зехру — чертовски хороша была и плутовата. Да что теперь говорить… Короче — вынули ее из петли, положили на седир — коврик для молитвы, теплая еще. Врач, как водится, принялся за осмотр. Следователь — молодой парень — тут же. Врач составил акт, следователь дал разрешение похоронить и, как положено, приступил к следствию. Мы накрыли Зехру шерстяным покрывалом и вышли во двор.

Сначала следователь выслушал пекаря Исхана — старожила квартала. Хоть ему уже за пятьдесят, бабенку он не упустит — волокита из волокит. Он рассказал:

— Пришли эти дети, господин… в руках у них миска. «Ихсан-баба, — говорят, — испеки нам хлеб»… Взял я миску, посмотрел — не мука, а отруби, взял в руки — труха. Нельзя, говорю, это печь. Наверное, мать просто хотела отделаться от вас. Да-а-а… Дети… бедненькие, такие маленькие, грязные, голодные. «Ихсан-баба, — говорят, — кушать хочется». Кто знает, когда они ели? Глядишь на них — сердце разрывается. Взял я пару буханок свежего хлеба и говорю: а ну, ведите меня.

— Сколько лет ты печешь хлеб в этом квартале? — прервал его следователь.

— Да лет двадцать будет…

— Так что ж, до сих пор не знаешь, где дом Зехры?

Пекарь растерялся, нахмурил брови, призадумался:

— Это рабочий квартал, бей… рабочий люд, что муравьи — сегодня здесь, завтра, смотришь, перебрались в другое место. Зехру я, конечно, знал, но в какой комнате жила, не ведал.

— Буханки ты собирался бесплатно отдать?

— Ну да… доброе дело… малые дети…

— Значит, бесплатно? В таком случае мог и с детьми послать. Зачем же самому ходить?

Пекарь был окончательно сбит с толку, покраснел, оглядел собравшихся, увидел улыбки на лицах женщин и разозлился:

— Я ее повесил, что ли?.. Вижу, малые детишки…

— Разве я сказал, что ты ее повесил?

Одна из женщин громко хихикнула. Следователь повернулся к ней. Это была Фитнет.

— Чего смеешься?

Поправив белую косынку, Фитнет опустила голову.

— Говори, чего смеешься?

Фитнет выпрямилась.

— Ничего…

— Что здесь театр, что ли? — строго спросил следователь.

Фитнет смущенно пожала плечами.

— Нет…

Следователь смерил Фитнет оценивающим взглядом.

— Что было дальше? — снова обратился он к пекарю.

— Дальше, дай бог вам благополучия, бей… пошел я за детишками. Подходим к дому, дверь закрыта, — он указал на дверь в комнату Зехры, — толкнул ногой, открылась. Вхожу — темно. Присмотрелся — висит…

Потом следователь допросил соседей Зехры.

Одна старуха долго расписывала красоту, доброту и рассудительность покойной.

— Я ее очень любила, бей, уж очень она была похожа на мою покойную дочь, — завершила старуха свои показания и горько зарыдала.

Это развеселило всех. Следователь тоже улыбался. Старуха врала, дочери у нее никогда не было.

Последней следователь допрашивал Фитнет, ту, которая смеялась.

— Зехра была моей подругой, — сказала Фитнет. — До ссоры мы всегда вместе ходили на работу. Замуж она вышла позже меня, муж ее сейчас в армии.

— А как насчет поведения? Я хочу сказать, как она вела себя после того, как ее мужа взяли в армию?

Фитнет пожала плечами:

— Почем я знаю?

Когда следователь и врач, покончив со всеми формальностями, покидали двор, подъехал черный муниципалитетский катафалк и увез Зехру.

Какой же шум поднялся после этого! Зехра оказалась обманщицей, должницей всего квартала. И старухе-то, которая горько рыдала в присутствии следователя, она осталась должна сорок пять курушей. И на фабрике-то она, видите ли, скучала и работу-то бросила, чтобы посвободней быть. И дети-то все разной масти, ни один на отца не похож. А когда Хамди — бакалейщик квартала — высоченный и худой лаз, входя в лавку, завернул крепкое словцо, кто-то даже крикнул:

— Выпей стаканчик холодной водицы, Хамди, успокоишься! Или она расплатилась с тобой на мешках с рисом, говори, не стесняйся?

Но сиротам закатили такой обед, какой перепадает детям только тогда, когда бывает свадьба.

…Настало время идти на фабрику. Я покинул двор Зехры.

Что было потом? Прошел день, два, о Зехре начали забывать. Те, кому она осталась должна, выругав ее, успокоились. Квартал зажил обычной жизнью, словно ничего не случилось.

Комнату Зехры хозяин дома на второй же день сдал. Домашняя утварь, всякая мелочь, вроде медных подносов, подушек и одеял, достались новому жильцу.

Детей жители квартала поделили между собой. Девочку взяла Фитнет, старшего мальчика — ткач Хайдар, а младшего — болгарин Мемед…

Что касается мужа, то вряд ли эта история опечалит его: ведь с самого начала меж ними не водилось согласия.

Но что бы там ни было, да простит Аллах все ее грехи. С одной стороны, жаль — ушла, не насытившись молодостью, а с другой — избавилась.

Хлеб, мыло и любовь •

Был у нас в тюрьме молодой красивый надзиратель по имени Галиб. Целыми днями он только и делал, что вертел в руках зеркальце и расческу. Его волнистые светло-каштановые волосы блестели от бриолина. Ходил он в перелицованном синем плаще, купленном подешевке у летчика-сержанта. Правда, плащ давно уже вышел из моды, но был ему к лицу и делал парня похожим на студента консерватории.

Я расположил его к себе тем, что сразу заговорил с ним как с приятелем. Сыграли роль и мои книги. Он не мог понять, как это человек, которого заела жизнь, может так много и упорно читать. Какой прок от этих книг? Да и в заточении ему еще долго находиться. А если в один прекрасный день и выйдет на свободу, то ведь все равно клеймо преступника…

Когда же я спросил, что, но его мнению, лучше — читать книги или курить гашиш, играть в кости и заниматься поножовщиной, он задумался.

Вскоре мы стали друзьями.

Обычно он приходил ко мне после дежурства, садился рядом, впивался глазами в одну точку и долго молчал. Затем принимался расспрашивать про Аллаха, любовь, счастье, рай, ад, смерть. Голова у него работала чертовски здорово.

Однажды он возмущенно произнес:

— Разве мы люди? Из-за каких-то жалких тридцати пяти лир в месяц торчим в тюрьме. Какая между вами и нами разница? Разве только в том, что мы находимся здесь по доброй воле!

Он был очень одинок. Родных у него не было. Мать умерла лет десять назад от чахотки. Отца он не помнил.

Однажды Галиб с волнением сказал:

— Я хочу, чтоб ко мне пришла любовь, неземная любовь, такая, какую в кино показывают… Я мечтаю, чтобы у меня была возлюбленная, которая бы по глазам угадывала все мои желания. Чтобы объяснялись мы с ней не словами, а взглядами и чтобы был у нас маленький домик в две-три комнаты, но не в шумном городе, а в лесу, на берегу огромного моря, вдали от гула моторов и шума радио. Чтобы зимними холодными ночами, под грохот разъяренного моря, протяжный вой волков, доносящийся из леса, под треск падающих от сокрушительного ветра деревьев мы, дрожа от страха, прижимались друг к другу, а возлюбленная шептала: «Мне страшно, Галиб». Потом у нас родился бы ребенок, светловолосый, голубоглазый, толстенький мальчуган, точь-в-точь как в кино…

— А потом?

— Потом моя возлюбленная умерла бы, и я собственными руками вырыл бы ей могилку, собственными руками похоронил бы ее, обнял бы могильный холмик и умер бы сам…

Как-то Галиб попросил у меня книгу, в которой бы были мудрые слова про любовь и красивое описание неземных чувств. Такой книги у меня не было. Я взял у одного из своих друзей «Даму с камелиями» и дал ему. На следующий день он пришел с красными глазами. Оказывается, парень не спал всю ночь, читал.

— Знаешь, как я плакал по Маргарите. Заснуть не, мог. Какая волшебная сила в этих буквах-завитушках'! — сказал он и попросил у меня еще какую-нибудь книгу.

Я протянул ему «Мои университеты».

— Эта меня не захватила, — заявил Галиб, возвращая книгу.

— Вот как! — удивился я. — Это почему ж?

— Возможно, в ней есть что-то, но… она похожа на жизнь таких, как ты, как я.

Я попытался объяснить ему.

— Да, — согласился Галиб, — ты прав, конечно, только я хочу, чтобы в каждой книге была Маргарита… И Арман Дюваль! Хотел бы я быть Арманом Дювалем!

С книгами он обращался очень бережно, старался не запачкать, не порвать их.

Однажды, когда я лежал в лазарете, ко мне пришел Галиб и нерешительно протянул лист бумаги.

— Что это?

— Читай, узнаешь.

Это было письмо, полное банальных фраз. В нем пространно говорилось о загадке смерти, о счастье, о глубинах вечной любви, о феях с кружевными крыльями, о всевышнем, который, создавая женщину, уподобил ее миражу.

Я спросил:

— Кому адресованы эти строки?

— Он смутился и покраснел до ушей.

— После узнаешь, — нехотя ответил он и с беспокойством посмотрел на меня: ну как, трогательно получилось?

В его взгляде было столько надежды на одобрение, что мне не оставалось ничего другого, как дать утвердительный ответ. В противном случае он потребовал бы, чтобы я написал другое письмо взамен этого, еще более трогательное. А этого я не мог. И я сказал, что письмо написано прекрасно. Сначала он подумал, что я шучу, потом поверил и обрадованный ушел.

Когда меня выписали из лазарета и я вновь вернулся в камеру, Галиб подошел ко мне, взял меня под руку и отвел в укромный уголок. Потом он вынул из кармана сложенное в несколько раз письмо и протянул его мне. Это письмо, написанное очень неграмотно, запомнилось мне на всю жизнь. Начиналось оно так:

«Любимый мой, получила ваше любовное послание в один из этих нежных весенних дней и очень обрадовалась. Но ты говоришь очень мудрено. Я не понимаю таких слов. Сердце тянется к сердцу. Если ты меня любишь, значит, и я тебя люблю, если я тебе желанна, то и ты мне тоже».

А заканчивалось письмо следующими словами:

«На воле у меня никого нет и здесь тоже. Между нами говоря, я так завшивела, что никто меня к себе и близко не подпускает, все нос от меня воротят. Да и жрать всегда хочется. Что дают на день, съедаю зараз. Находиться тут мне осталось еще сорок дней. Если ты меня действительно любишь, пришли мне кусок мыла и пару буханок хлеба. На воле рассчитаемся».

По углам письма были четыре пометки — четыре дырки, выжженные сигаретой.

— Ну как? — спросил Галиб. — Как тебе это нравится?! Я ей про неземную любовь, а она мне про хлеб да мыло! — Он выхватил у меня письмо и с досадой разорвал его на мелкие клочки. — Разве это женщины? Толстокожие медведи!

Я старался объяснить ему, что он несправедлив.

Уставившись в стенку, время от времени вздыхая, он терпеливо слушал меня. Я говорил о том, какую роль в нашей жизни играют хлеб и мыло.

На следующее утро он снова пришел. Его темно-зеленые глаза светились радостью.

— Послал я ей мыло и две буханки хлеба, — шепнул он мне.

Потом мне коридорные из арестантов, которые бывали в женской половине тюрьмы, передавали, что Галиб помогает одной заключенной — посылает ей хлеб, мыло, а иногда и деньги.

Вскоре ее освободили. Это была молодая, здоровая женщина. В четырнадцать лет ее насильно выдали замуж, в пятнадцать муж выгнал из дому за измену. Оказавшись на улице, она опустилась, пошла по рукам… Была осуждена на три месяца и заключена в тюрьму.

Через некоторое время мы узнали, что надзиратель Галиб женился на ней.

О продаже книг •

Человек решил продать книги.

Всю ночь он ворочался в постели, не мог заснуть.

«Продать книги!»

Забылся лишь к утру, а когда проснулся, почувствовал острую боль в висках. Он встал, умылся.

«Продать книги!»

Боль в висках не прекращалась. Он оделся, посмотрел в зеркало, но не увидел себя.

«Продать книги!»

Стал причесываться, расцарапал гребнем в кровь кожу на голове.

«А книги продать все-таки придется!».

Жена спросила:

— Что с тобой, дорогой? Смотри, ты задел таз и пролил воду.

— Пролил воду? Извини.

Он сел возле сундука с книгами. Как они близки ему, как дороги! В каждой — частичка его самого, частичка его мыслей… В каждой — заметки на полях, подчеркнутые строки.

Маленькая девочка робко спросила у матери.

— Сегодня он, наконец, продаст их, да?

Мать строго посмотрела на дочь. Девочка умолкла. Почему мама сердится? Ведь есть так хочется. Книгами сыта не будешь. Да и в доме от них тесно. Пошел бы да продал их. Будь она на месте отца — не стала бы раздумывать.

Человек отбирал книги. Девочка подошла к нему, хотела было заговорить, да… Не рассердится ли он?

А он листал страницы, улыбался, насвистывал, покачивал головой, снова улыбался, потом закрывал книгу и со вздохом откладывал ее в сторону.

— Папочка! — едва слышно пролепетала девочка.

…«Война и мир» Толстого… Он очень любил Толстого. Может, в нем самом есть частичка Толстого… «Мои университеты». Какая книга! В нем, безусловно, есть что-то от Горького. Должно быть, потому, что он тоже жил, как Горький.

— Папочка! — У девочки сильно билось сердце. Нельзя же вот так сидеть! Ведь ей хочется есть. Есть! Есть!

Значит, он должен продать книги. Если бы можно было продать свою жизнь, но книги… Будь проклята такая… Человек взял книги, завернул их в газету и крепко перевязал шпагатом. Когда со свертками под мышками он выходил из дому, жена бросила ему вслед:

— У нас ничего нет к обеду. Будешь возвращаться, захвати две буханки хлеба, копченого мяса и яиц.

Девочка проглотила слюну, а когда отец ушел, сказала.

— Пусть бы и лимон купил, мама. С лимоном вкуснее. — Она снова проглотила слюну. — Я так хочу есть, так хочу есть! Все мясо съем!

Человек, разбитый и подавленный, с трудом брел под жарким полуденным солнцем. Под мышками он сжимал свертки. По мостовой громыхали тяжелые грузовики, мчались со свистом такси.

«Да, но продать книги!»

Он был рассеян. Навстречу шли люди. Бедные. Роскошно одетые. Шли красивые, словно с витрины шикарного магазина, женщины.

«А книги все-таки придется продать!»

Он свернул за угол и побрел дальше.

Книги у него собирался купить приятель. Он учился с ним в одной школе, даже в одном классе, сидел в одном ряду и много лет дружил. Человек не верил в удачу и потому, когда друг его стал владельцем крупного автомобильного агентства, приписал это простой случайности.

Как бы то ни было, а Хайри не стал таким, как многие. Этот мог бы и денежную помощь оказать. Но разве бы он принял? Боясь ранить его самолюбие, Хайри предложил: «Принеси, друг, книги, подсчитаем стоимость, скинем двенадцать процентов комиссионных…».

Человек вошел в контору. Лучше бы он не входил! В конторе сидел Недждет. Это тоже его школьный товарищ, одноклассник. Недждет теперь доктор. А он кто?

Человек растерялся. Недждет остался прежним. Франтоватый темно-синий костюм, презрительная усмешка. Разве он мог при Недждете говорить о продаже книг, о двух буханках хлеба, о копченом мясе? Хотел уйти. Поздно. Хайри уже заметил его.

— Ну что, принес книги? — спросил он.

Недждет заулыбался, вперив глаза в свертки.

Интересно, не сказал ли ему Хайри что-нибудь вроде: «Он должен продать мне свои книги со скидкой на двенадцать процентов. Он очень нуждается. Жаль его… Книги мне ни к чему, просто хочу помочь?». Наверное, сказал, иначе Недждет не уставился бы на свертки, как баран на новые ворота.

…Хайри принялся разглагольствовать о книгах. У человека зазвенело в ушах, перед глазами поплыли темные круги. Ему стало казаться, что Хайри и тот, другой, то удаляются, то приближаются, то приближаются, то удаляются. Потом, потом они завертелись… Завертелись, завертелись…

Недждет все смотрит на человека, не отрывает от него своих глаз. А глаза у Недждета голубые-голубые, хитрые-хитрые.

— Нет, — произносит вдруг человек, — я раздумал продавать книги!

…Голубые, хитрые глаза Недждета даже тускнеют от огорчения.

— Я нашел работу… Книги не продам.

Они что-то спрашивают, он что-то отвечает. Он отвечает, они спрашивают… Он что-то говорит, они встают, он тоже встает и идет вместе с ними в ресторан. В ресторане тень и прохлада. Человек по-прежнему рассеян, но он уже не думает о двух буханках хлеба и копченом мясе. Не то что не думает, думает, только мысли его как-то спутанны и сидят глубоко…

— Мама, полдень уже, а его все нет, — говорит девочка.

— Придет, — отвечает мать, — потерпи, дочка!

— Не могу, не могу. У меня живот болит… Мне кажется, что стены шатаются.

Женщина знает, что муж скоро не придет. Знает, что, если бы он продал книги, давно был бы дома. Кому, если не ей, знать, как он привязан к семье, как он рвался домой, когда у него была работа.

«Наверное, у него не купили книги. Чтоб им погибнуть! Откуда берутся такие люди? Что мы сделали им плохого? У них шикарные особняки, поместья, автомобили… Почему он мне не разрешает работать на фабрике? Ревнует? — женщина горделиво улыбнулась. — Ревнует, конечно, ревнует!»

— Ох, мамочка, не придет он, не придет!

— Придет, девочка, обязательно придет. Потерпи.

Женщина идет к соседям, берет в долг полбуханки хлеба. Девочка с жадностью съедает этот хлеб.

Вечером девочку снова мучит голод, но она хочет спать. Мать укладывает ее в постель, накрывает тонким одеялом, а сама идет по соседям. Может, у них найдется работа, она готова вязать, мыть полы, стирать белье…

…Дверь открыта. Человек со свертками под мышками, пошатываясь, входит в комнату. Он останавливается, улыбается, качает головой, подходит к зеркалу и пристально смотрит на себя. Потом замечает спящую дочь, направляется к ней, но роняет один из пакетов, сердится, швыряет второй и с силой ударяет его ногой.

— Где она?

Он снова идет к зеркалу и начинает внимательно разглядывать себя. Худое, заросшее колючей щетиной лицо, красные ввалившиеся глаза… «Мужчина… тоже мне мужчина!.. Хозяин дома! Права жена, если не любит!» Взмах кулака, и осколки со звоном сыплются на пол.

Девочка проснулась. Она видит, как отец топчет ногами осколки разбитого зеркала.

— Папочка!

Человек смотрит на девочку'!

Девочка, съежившись, испуганно смотрит на отца.

— Не любите вы меня, ни ты, ни твоя мать… Не любите, лжете мне, лжете, что любите.

— Честное слово, любим, папочка.

— Вранье. Ни ты, ни твоя мать ни капельки меня не любите! Вы хотите, чтобы я умер, а потом…

— Я очень люблю тебя, папочка.

— Да разве можно любить безработного отца, безработного мужа?

Девочка плачет. Ей кажется, что отец сошел с ума. А отец все твердит.

— Где она в такой поздний час? Скажет, к соседям ходила. Ложь! Думает, обманет меня…

Человек зашатался, но, схватившись рукой за стенку, удержался. Ему стало совсем худо. Кружилась голова…

Когда женщина вернулась домой, была уже ночь. Она зажгла в комнате свет и увидела на полу мужа. Он спал, положив голову на сверток книг. Девочка спала в постели.

Женщина тяжело вздохнула. Она ощутила всю силу мучительного голода.

Дурная женщина •

Окинув меня испытующим взглядом, женщина прошла мимо. Добрела до конца аллеи, вернулась и присела на край скамейки, на которой сидел я.

Проспект, пролегавший за парком, был залит ярким июльским солнцем. Все вокруг словно дремало — поникшая зелень, деревья, дома. Растянувшись под деревом, спала беспризорная кошка; она тяжело дышала, ее облезлое брюхо медленно вздымалось.

Делая вид, что смотрю на кошку, я незаметно следил за женщиной. Вконец стоптанные туфли, слишком широкие бедра, не в меру открытая блузка, огромные дряблые груди и угольки больших, круглых глаз. Женщина тоже украдкой поглядывала на меня. Наши взгляды встретились.

— Очень жарко! — сказала женщина и вытерла грязным платком морщинистый лоб.

— Да, очень.

Она подвинулась ближе.

— Вы, должно быть, не здешний.

— Не здешний.

— Из каких же краев?

Я сказал. Она живо заинтересовалась:

— Зачем же вы бросили такие места, приехали сюда?

Если бы я знал, зачем приехал! Во всяком случае не затем, чтобы испытать счастье стать жителем большого города, и уж, конечно, не потому, что тосковал по трамваям, высоким зданиям и морю. Женщина ждала ответа.

— Не знаю, приехал вот.

— Не торговлей ли вы занимаетесь?

— Нет.

— А чем?

— Думаете, что-нибудь изменится, если я вам скажу?

— Верно… ничего не изменится, — она с грустью покачала головой.

Мы оба уставились на кошку. Ее облезлое брюхо вздрагивало.

— Кошка, и та счастливее нас, — произнесла женщина после долгого молчания.

Я вопросительно посмотрел на нее. Она объяснила:

— Я предпочла бы быть такой вот облезлой кошкой. Тогда можно было бы насытиться из любой помойной ямы, заснуть под любым забором.

Она посмотрела на меня, ожидая вопроса. Я молчал.

— Уже несколько дней я не ела досыта, — продолжала она. — Проститутка? Да, проститутка. Взгляни на меня. Никому уже не нравлюсь. Никто и не смотрит. Устала всем в глаза заглядывать. Работы бы. Да где ее взять? Хотела помереть — дьявол нашептывал броситься с Баязитовой башни в море. Не смогла… Трудно оказалось с жизнью расстаться. Поганая трусость. Заснуть бы и не проснуться. Жена одного армянина приютила меня в своем подвале. Иногда думаю, убью себя, да тут же сердце начинает ныть: хозяйка-то хлопот не оберется.

— …

— Умру в ее доме, испугается, несчастная. Да и кто меня вынесет? За вынос надо платить, а она человек бедный. И жителям квартала хлопот наделаю. Хорошо бы, если со смертью человека и тело его, подобно духу, превращалось в дымок и исчезало.

— …

— Говорят, в некоторых странах покойников сжигают… Страшно в пепел превратиться… Но это все же лучше, чем быть зарытой в землю. Сколько раз собиралась утопиться — отплыть от мыса Сарайбурну и… Может, наберусь смелости и сделаю так… Днем, в солнечный или даже в праздничный день… Пусть напишут в газетах, чтобы все узнали. Ночью темно, и море жуткое. Страшно не умереть, а умирать. Смерть — скверная штука. Знаю, все умрут. А если бы люди не умирали, они ели бы друг друга.

— Разве не едят? — спросил я.

— Верно, едят… — согласилась женщина и, помолчав, добавила: Живот сводит от голода…

Я тотчас ощутил пустоту в своем животе. У меня еще оставалось четверть лиры. Я купил у ближайшего лоточника бублик. Женщина с жадностью посмотрела на него. Я протянул половину. Она схватила, откусила кусок, быстро сжевала его сильными зубами и проглотила.

— Спасибо, да вознаградит тебя Аллах!

Поднялась, оправила платье:

— Пошли.

— Куда?

— Расплачусь…

— За что?

— За бублик.

— За полбублика?!

Сзади нас, разрезая ржавым скрежетом сонную тишину, прогромыхал трамвай.

На катере •

Ночь. Море спокойно. В светлом июльском небе висит огромная луна. Над темными очертаниями города вдали сверкают разноцветные огни реклам.

Мы возвращаемся на катере из Кадикёя в Стамбул. Рядом со мной попыхивает трубкой толстяк. Время от времени он с раздражением поглядывает на сидящую неподалеку женщину, которая горько плачет. Луна освещает широкую мясистую физиономию толстяка. Когда он снова недовольно смотрит на женщину, наши взгляды встречаются:

— Проклятие'! — восклицает он.

— Может, у нее горе, — неожиданно раздается в ответ.

Я оглядываюсь и вижу неприметного, небольшого роста человека.

— А что мне до ее горя! — распаляется толстяк.

— Вы, должно быть, подрядчик?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не «хочешь», а хотите. Вы, я вижу, трубку курите. Разве это не обязывает вас к вежливости?

И сразу будто подул северный ветер, пропала яркая луна, заволновалось море.

Трубка в руках толстяка задрожала.

— Я не подрядчик, а если бы и был им, что из этого? Разве я обязан интересоваться чужим горем? За целый день так набегаешься, что могу я позволить себе роскошь хоть ночью отдохнуть, полюбоваться луной, спокойным морем, помечтать?..

— Можете, но не должны. Может ли быть счастливым среди страдающих тот, у кого есть сердце и совесть?

— Вы, вероятно, идеалист?

— Возможно! По-вашему, это преступление?

— Нет.

— Глупость, не так ли?

Толстяк молча сосал трубку.

Когда маленький человек, заложив руки за спину, направился к плачущей женщине, из трубки снова вылетел клуб дыма. Толстяк воскликнул:

— Подрядчик! Будто подрядчики бездушные или бессовестные люди. Я с такими подрядчиками знаком… Шопена, Листа назубок знают, Менухиным восторгаются, стихи читают и при виде нищеты еще каким сочувствием проникаются. Никогда не забуду, как однажды на заседании совета правления одного благотворительного общества…

— Вы член правления? — спросил я.

— И не одного, а трех, но это неважно, — отрезал он. — Один гражданин, из тех, о которых вот этот субъект говорит с таким презрением, увидев туберкулезного, так разволновался, что даже расплакался.

За мигающие огни реклам, освещавших темный силуэт города, пробежав по небу, упала луна. Я вспомнил небо Чукуровы — края моего детства. То ли небо на Чукурове ближе к людям, то ли люди на Чукурове ближе к небу, только, когда ночью подымаешься спать на плоскую крышу дома, до неба — рукой подать.

Вернулся маленький человек.

— Обещал жениться, обманул, бросил, — сообщил он.

— Девушка? — поинтересовалась трубка.

— Нет, женщина.

— Будто с Марса спустился! Можно подумать, такое не каждый день случается? Странно, что вы не утратили способности интересоваться чужим горем, удивляться, жалеть.

— Представьте, не утратил.

— Ну валяй в том же духе.

— И буду.

— Наверное, пару стаканчиков опрокинул и расхрабрился. Тоже мне герой!

— Герой… А если бы эта женщина была вашей дочерью или женой?

— Не была бы.

— Почему ж «не была бы?».

— Не допустил бы!

— Не следует ли расценивать это явление как наш национальный позор?

Трубка вскочила с места.

— Подстрекать вздумал?

— Не «вздумал», а вздумали.

— Не у тебя ли мне учиться, как разговаривать?

— Не у меня, так у другого, но вам это необходимо!

— Молчи, разговаривать с тобой больше не желаю! — взбешенно воскликнула трубка и удалилась на другой конец катера.

— Дрянь… — пробормотал маленький человек. От него, действительно, пахло араком. — Один: «А мне что?», другой: «А мне какое дело?». Вот и получается: мне что, тебе что, нам что… А потом? Где же патриотизм, любовь к нации… Спекулянт паршивый.

Луна, спокойное море, мерный рокот мотора, огни реклам над темным силуэтом города…

Шухут и его жена •

Шухут набивал льдом ящик для мороженого, посыпал лед солью и время от времени поглядывал на жену. Она в задумчивости сидела поодаль, ставя бог весть которую по счету заплату на рубашонку своего седьмого сына.

— О чем мечтаешь? — спросил Шухут жену. — Уж не о том ли, как твой сын станет доктором?

— Не я, а ты об этом мечтаешь, — улыбнулась жена.

— Что правда, то правда. Врать не стану… Будет и у нас собственный домик и хорошая одежда. Пойду в лучшее кафе, положу ногу на ногу и стану потягивать кальян. Шутка ли — отец доктора?!

Жена положила шитье на колени, потерла глаза.

— А я иногда вижу сон… — сказала она. — Знаешь особняки врачей на проспекте Абидинпаша?.. Так вот. Живем мы в одном из этих особняков, притом в самом красивом. У дверей висит дощечка… Эту дощечку я каждый день буду чистить и свекровью хорошей буду… внуков сама вынянчу.

— А я… — отозвался муж, — каждый день в полдень буду гулять с внуками по парку. Детям, как цветам, нужны хороший воздух, солнце.

— …И полы сама у них буду мыть, и белье их стирать, и штопать. Чужому человеку нельзя доверить, сделает кое-как…

— Будет у нас с тобой отдельная комната… От них не убудет, если мы станем с ними питаться… К тому времени мы уже состаримся.

— Хоть умрем спокойно, как людям положено. Прах наш не будет опозорен.

— Не в этом дело. Если мой сын станет врачом, и я смогу на радость друзьям, на зло врагам, положив эдак ногу на ногу, курить кальян, тогда я и на тот свет пойду с легкой душой!..

— Они будут кушать ножом и вилкой.

— А не опозорим мы их, коли люди к ним придут?

— Нашел о чем беспокоиться… Уйдем в свою комнату и будем посиживать.

— Да, да, гостям показываться не станем. Как придут гости, заберемся к себе, запремся на ключ… А если кофе попросят?

— Сварим, приоткроем дверь, подадим — и все. Разве можно без кофе?

— Не в этом дело. А вот на радость друзьям, на зло врагам, положить бы эдак ногу на ногу и выкурить кальян, а потом, если Аллаху будет угодно, можно и богу душу отдать…

И он принялся ворошить лед своими сильными, жилистыми руками.

ПРАВДА БЕЗ ПРИКРАС

— Послушай, — сказал секретарь тюремной канцелярии узнику, помогавшему ему в работе, — скоро сюда прибудет твой учитель.

— Мой учитель? — удивился юноша. — У меня нет никакого учителя.

— А Назым Хикмет…

— Не может быть! — воскликнул молодой человек, не смея поверить услышанному. Неужели здесь, в тюрьме, суждено сбыться его мечте поговорить с великим поэтом!

Однажды после полудня послышались шаги, заскрипела тяжелая дверь и в камеру вошел тот, кого так жаждал видеть узник…

Во время более чем скромного тюремного обеда молодой человек признался поэту, что пишет стихи, и смущенно просил послушать его, В тесной камере зазвучал робкий голос начинающего поэта. Назым Хикмет не прерывал его. Вот и последнее стихотворение. Закрыв толстую тетрадь, юноша умолк. Он в волнении ждал, что скажет признанный мастер.

Назым Хикмет оказался строгим, беспощадным судьей. Ему не понравились стихи этого парня. «К чему писать о том, что не соответствует подлинным чувствам?» — сказал он. Назым Хикмет знал, что огорчает этим юношу, но, когда речь шла об искусстве, он был особенно прямолинеен, а порой и резок[12].

— Расскажите мне о себе, — попросил Назым Хикмет своего собеседника.

Рассказ был недолгим и печальным.

Решид Мемед Егютчю родился в год начала первой мировой войны в небольшом городке Аданского вилайета Турции — Джейхан, в семье известного адвоката, владельца поместья Абдулкадира Кемали. Детство Решида было счастливым и безоблачным. В 20-х годах, в период становления республики, его отец становится политическим деятелем, депутатом первого Национального собрания, занимает высокий административный пост. Но в 1930 г. за попытку создать оппозиционную партию его арестовывают и заключают в тюрьму. После освобождения он покидает родину и вместе с семьей обосновывается в Бейруте.

Отец Решида не имел права работать в Ливане по специальности — законы этой страны не разрешали иностранцам заниматься юридической практикой. Жизнь началась тяжелая. Всем пятерым детям пришлось бросить школу и трудом добывать себе хлеб. Отец на скудные сбережения открыл маленький ресторанчик. Обязанности официанта и всю черную работу исполняли Решид и его младшие братья. Но неудачи и здесь преследовали отца — он обанкротился, и заведение было продано с молотка. Нужда прочно обосновалась в семье. Случались дни, когда рыба, пойманная мальчиками, была единственной пищей в доме. Потом Решиду удалось устроиться рабочим в типографию, но он очень тосковал по родине и в 1932 г. вопреки желанию родителей вернулся в Турцию.

Тот день, когда он ступил на родную землю, был счастливейшим днем его жизни. Но и здесь, в Адане, его ожидали неприятности. Долгие поиски работы… Наконец ему посчастливилось устроиться на текстильную фабрику, где он сначала был рабочим, позже — официантом, конторским служащим.

В детстве Решид был довольно равнодушен к учебе. Теперь же он мечтал о ней. Однако ему не удалось получить даже среднего образования. Источником знаний для него стали «университеты жизни», книги.

Поиски работы приводят двадцатитрехлетнего Решида в Стамбул. И тут он перебивается случайным заработком пекаря, официанта, продавца угля. Но это не мешает ему много читать, пробовать силы в поэзии. Через год Решида призывают в армию. Однажды его как громом поразило известие об аресте турецкого поэта-коммуниста Назыма Хикмета. Он возмущен и не скрывает этого. И вот пять лет тюрьмы за «распространение красных идей».

…Рассказчик умолк, а то, что сообщил он после минутного молчания, заставило слушателя улыбнуться. Ах, вот кто автор письма, которое получил Назым Хикмет еще в тюрьме Чанкыры, кто просил поэта прислать новые стихи в адрес Бурсской тюрьмы!

Так волею случая отправитель письма, будущий известный писатель Орхан Кемаль, и его адресат, прославленный поэт Назым Хикмет, встретились в тюремной камере.

Много лет спустя Назым Хикмет рассказывал, как друзья известили его о том, что в Бурсской тюрьме он будет сидеть вместе с «распространителем коммунистических идей». В воображении почему-то рисовался «убеленный сединой старик», и каково же было его удивление, когда перед ним оказался красивый парень.

Эта встреча породила дружбу, скрепленную тремя годами тюремного заключения, дружбу, которая оставила заметный след в творчестве Орхана Кемаля, писателя необыкновенно даровитого и самобытного. Назым помог ему разобраться в себе и окружающей жизни, найти собственный путь в литературе.

Молодой друг Назыма Хикмета оказался человеком очень начитанным, с неодолимой тягой к знаниям. Поэт решил помочь юноше. Он разработал для него программу обучения и по семь-восемь часов ежедневно занимался с ним…

Однажды Назыму Хикмету попали в руки записи Решида. Он радостно воскликнул: «Прозой, прозой надо тебе писать!». И посоветовал ему испробовать силы в коротком рассказе.

С этого дня поэзия, которой втайне от Хикмета продолжал заниматься Решид, уступила место прозе. Вскоре родились первые новеллы Орхана Кемаля — «Телефон» («Telefon»), «Бывший надзиратель» («Eski gardien»), «Сон» («Uyku»), принесшие ему заслуженную славу мастера короткого рассказа.

Годы, проведенные в заточении, позднее внесут в творчество Орхана Кемаля тему тюремной жизни, ставшей до некоторой степени традиционной в турецкой прогрессивной литературе. К этой теме обращались Назым Хикмет, Сабахаттин Али и другие прогрессивные художники, хорошо знакомые с тюремными застенками. Жизнь за решеткой описана в рассказах Орхана Кемаля «Реджеп» («Recep»), «Али» («Ali»), «Хлеб, мыло и любовь» («Ekmek sabun ve aşk»), «Неджати» («Necati»), «Айше и Фатьма» («Ayse ile Fatma»), в трагической повести «72-я камера» («72-ci koğuş»). Свойственный писателю гуманизм проявится в обрисовке ни в чем не повинных людей, которых власть объявила преступниками. В каждом из них писатель обнаружит достойные уважения качества: смелость, бескорыстие, верность в любви и дружбе. Трагическая гибель обитателей 72-й камеры прозвучит как обвинительный акт против несправедливого социального строя.

…В сентябре 1943 г. Орхан Кемаль снова свободен. Дослужив положенный срок в армии, он возвращается в родные края. Экономические особенности Аданы — своеобразное сочетание интенсивного сельского хозяйства и довольно развитой промышленности — позволяют писателю познать быт крестьян, батраков и рабочих. Постоянное же общение с рабочими помогает ему глубже понять и в дальнейшем художественно отобразить не только широко известные факты, но и явления новые, лишь зарождающиеся, связанные с жизнью турецкого пролетариата.

Первые шаги в прозе Орхан Кемаль делает в начале 40-х годов. В ту пору в идеологическую жизнь Турции врывался фашизм, в стране активизировались всякого рода пантюркистские, шовинистические организации.

В 1940 г. писатель-демократ Сабахаттин Али романом «Дьявол внутри нас» развенчивает деятельность пантюркисто-шовинистов, в 1945 г. прогрессивная писательница Суад Дервиш публикует острополитическую злободневную книгу «Почему я друг Советского Союза?».

В 1941 г. поэты группы «Треножник» — Орхан Вели Канык (1914–1950), Октай Рыфат Хорозчу (р. 1914) и Мелих Джевдет Андай (р. 1915) — издают своего рода литературный манифест «Гарин» («Необычное»), призывающий турецких литераторов обратиться в своем творчестве к актуальным проблемам жизни страны, воспеть простого человека-труженика, отказавшись от литературной красивости, пространных метафор, сложной образности, обязательной рифмы, сделав принципом художественного отражения действительности простоту и лаконизм, максимально сблизить язык литературных произведений с языком народа.

Основные художественные принципы «Треножника»[13] были развиты Орханом Кемалем.

В год окончания второй мировой войны обстановка в Турции была такова, что правительство под давлением общественного мнения вынуждено было разрешить деятельность прогрессивной печати, политических и профсоюзных организаций рабочих. Среди новых изданий заметную роль в общественной и культурной жизни страны играл общественно-политический и литературно-художественный журнал «Гюн» («День», конец 1945 — начало 1946 г.) — орган Социалистической партии Турции.

В этом журнале вместе с прогрессивными писателями старшего поколения — Назымом Хикметом, Сабахаттином Али — сотрудничали и молодые литераторы Ильхан Тарус, Суад Ташер, Самим Коджагёз, Рыфат Ильгаз и др. Участвовал в выпуске «Гюна» и Орхан Кемаль. Для него, как и для других начинающих художников, работа в журнале была своего рода хорошей писательской школой.

Хотя период относительных свобод в послевоенной Турции был весьма непродолжительным, он безусловно имел немалое значение для демократизации общественного сознания, культуры и литературы страны.

Процесс демократизации турецкой литературы шел прежде всего в русле усиления ее социальной направленности, сближения с жизнью народа и углубления реалистических форм отражения действительности.

В послевоенные годы в турецкой литературе на передний план вышел жанр короткого рассказа.

Короткий рассказ впервые появился в турецкой литературе во второй половине XIX в., в период становления буржуазной культуры и зарождения национальной прозы. Почти за столетнее существование короткий рассказ прошел сложный путь от прямого подражания западноевропейской, и прежде всего французской, новелле до подлинно национального турецкого рассказа. И если сегодня турецкую литературу можно рассматривать как одну из самых развитых литератур народов Востока, поднявшуюся до уровня передовых европейских литератур, то в этом немалая заслуга принадлежит турецким новеллистам.

Произведения Орхана Кемаля занимают особое место в турецкой новеллистике. До 1949 г. они печатались в периодической прессе и в сборниках турецких рассказов, выпускавшихся издательством «Варлык».

В 1949 г. вышел первый сборник рассказов Орхана Кемаля «Борьба за хлеб» («Ekmek kavgası»). Вслед за ним появились автобиографические повести «Отчий дом» («Baba evi», 1949 г.) «Годы странствий» («Avare yılları», 1950), которые, по мнению самого автора, «могут считаться первым шагом в определении его личности как писателя».

В 1950 г. издательство «Варлык» выпустило сборник «Избранных турецких рассказов», целиком составленный из произведений Орхана Кемаля. В него вошли лучшие новеллы писателя — «Телефон», «В погоне за хлебом» («Ekmek pesinde») и др.

К 1951 г. Орхан Кемаль был уже широко известным писателем[14]. Когда он перебрался из Аданы в Стамбул — центр литературной жизни страны, он устроился там гардеробщиком в театре. Больше его нигде не принимали на работу.

Произведения писателя продолжали печататься в периодической прессе, главным образом в журнале «Еди тепе» («Семь холмов»), который начал издаваться в 1950 г. Почти один за другим выходят семь сборников его рассказов: «Пьяницы» («Sarhoslar», («Grev», 1954 г.), «Глухой переулок» («Arka sokak», 1956 г.), «Братская доля» («Kardeş payi», 1957 г.), «Вавилонская башня» («Babil kulesi», 1957 г.), «Была война» («Harp vardi», 1963 г.).

Всего Орхану Кемалю принадлежит более ста пятидесяти рассказов.

Главный герой Кемаля — «маленький человек»: крестьянин, батрак, ремесленник, служащий, рабочий — определился сразу, с первых же рассказов. В дальнейшем писатель остается верен ему. Выбор такого героя Орханом Кемалем не случаен. Он связан с его стремлением широко показать жизнь народных масс страны, их угнетенное положение. Но писатель не просто показывает безрадостную жизнь народа, он вскрывает в каждом конкретном случае причины бед той или иной социальной группы: безземелье — для крестьян («Век нейлона» — «Naylon hikâyesi»), конкуренцию и разорение — для ремесленников («Отец» — «Baba»); низкое жалованье, безработицу — для мелких служащих («Страх» — «Korku»).

Раскрывая те или иные явления современной Турции, писатель выступает не как сторонний наблюдатель, а как обличитель несправедливого социального строя, как активный защитник интересов людей труда, как борец за права человека.

Под пером талантливого писателя простые, обыденные жизненные явления воплощаются в острые сюжеты, отличающиеся глубиной социального обобщения.

Как правило, внимание Кемаля сосредоточено не столько на фактах, лежащих в основе сюжета, сколько на обстоятельствах, их обусловивших. Так, рассказывая в новелле «Телефон» о неблаговидном поступке стряпчего Исмаила-эфенди, писатель делает упор на причинах, толкнувших героя на преступление.

Исмаил-эфенди в бытность свою секретарем суда присвоил незначительную сумму денег, за что был посажен в тюрьму. После заключения чувство стыда не позволяет ему остаться в родном городе. На новом месте с помощью влиятельного друга — начальника военного отдела — он открывает свою контору. Однако клиентура не балует Исмаила-эфенди. Стряпчий крайне нуждается. И мысль подработать несколько курушей постоянно сверлит его мозг. Как-то подвернулся случай, и он обманул крестьянина, выманив у него деньги. Исмаилу-эфенди, понимавшему, что он обкрадывает такого же, как он сам, бедняка, нелегко было совершить этот поступок. «Вдруг взгляд стряпчего упал на худую натруженную руку крестьянина, сердце у него сжалось… Внутри все напряглось, лицо нахмурилось, он заколебался, но раз уж начал… Поздно теперь, — подбодрил он себя и, поборов нахлынувшие чувства, закричал в трубку…»

Мы читаем этот грустный рассказ и все время как бы слышим взволнованный голос автора: «Нет, этот человек не виновен, зло заключено в условиях».

Орхан Кемаль подчеркивает типическое главным образом через обыденное, повседневное, примелькавшееся и создает произведения оригинальные не только по сюжету, но и по композиции.

В новеллах Кемаля экспозиция, предыстория в общепринятом смысле, как правило, отсутствует. Автор не ставит перед собой задачу подготовить читателя к событиям. Новеллы не изобилуют неожиданными поворотами в развитии фабулы, в них почти нет традиционной замыкающей цепь событий концовки.

Композиция рассказов Орхана Кемаля на первый взгляд проста и безыскусна; она подчинена логике одной главной мысли произведения и ничем не осложнена — это куски жизни в ее обычном течении, ограниченные небольшим отрезком времени.

О. Кемалю не свойственно риторическое поучение. Манера его письма подчеркнуто объективная, как бы беспристрастная, однако писатель неизменно ведет читателя в нужном направлении, подводит его к правильному выводу.

В новелле «Сон» мы находим лаконичное описание фабрики металлических изделий, условий труда рабочих и событий нескольких часов ночной смены, на которую рабочие согласились, уже выстояв день у станков, так как им обещали за это двойную плату. В фокусе повествования — сои, который пытаются преодолеть герои рассказа. Старший мастер дремлет у окна, прислушиваясь к звукам ночной жизни богатого квартала, спит около больших тисков мастер Джеляль, дремлют у станков рабочие, разбегаются по темным углам мальчишки, засыпает на грязном полу уборной маленький Сами.

Свой гнев старший мастер срывает на Джеляле, и Джеляль задумывается над судьбой рабочих. И хотя хозяйская подачка все же примирит Джеляла с несправедливостью, мысль читателя уже идет в нужном направлении, в нем поднимается протест против эксплуатации детского труда, против невыносимых условий жизни рабочего.

Главная мысль автора не лежит на поверхности, но именно она определяет движение сюжета и является душой произведения, том, что В. Г. Белинский считал самым ценным в художественном произведении и называл «сюжетом этого сюжета».

Многие рассказы Орхана Кемаля, и том числе «Чудо-мальчик», («Hârika çocuk»), «Лысый Тахир» («Kel Tahir»), «Реджеп», «Али», напоминают художественно-документальные очерки. Здесь творческая инициатива Кемаля проявляется в отборе фактов, в выразительности и яркости их описания. Очерковость и публицистичность этих произведений объясняется не только стремлением автора осветить новые, еще не освоенные литературой сферы жизни, но и желанием быстрее познакомить с ними читателя.

Присущая Орхану Кемалю манера воссоздавать жизнь в форме самой жизни зачастую приводит его к использованию приема «самораскрытия», внутренних монологов и диалогов.

Внутренние монологи писатель использует для передачи душевного состояния героев. Из внутренних монологов мы узнаем и об отдельных эпизодах из жизни персонажей и их переживаниях. Само же событие, положенное в основу произведения, выступает в одно и то же время и сюжетным компонентом и поводом для выражения главной идеи произведения.

Старого Хало — героя рассказа «Мусорщик» («Çopçü») уволили с работы. Одиноко стоит он посреди безмолвного квартала в надежде, что богатые жители, которым честно служил десять лет, заступятся за него. Старик вспоминает, как были прожиты эти долгие годы. Нужда, смерть жены, уход сыновей на заработки в чужие края, одиночество, пропитанная запахом навоза конюшня, появление на свет жеребенка Гюмюш. Нет работы, значит, нет и Гюмюш — его единственной отрады, скрашивающей безрадостную жизнь.

Увольнение Хало — вот событие, взятое в основу рассказа; оно выступает сюжетным компонентом и поводом для выражения главной идеи — неустроенность жизни «маленького человека», равнодушие к нему сильных мира сего.

Писателя волнует судьба и мелкого служащего, которого неотступно преследует страх потерять с трудом найденную работу («Страх»). Ему понятны переживания безработного, ищущего остатки еды в урнах и мечтающего попасть в больницу, чтобы там поесть и отоспаться («Бывший надзиратель»), близки горькие раздумья молодой работницы, оказавшейся с семьей без крова и работы («Возвращение» — «Dönüş»).

Читая рассказы, построенные на внутренних монологах, мы следим не столько за развитием действия, сколько за настроением, чувствами и ходом мысли героя. Зачастую действие отсутствует вовсе («Возвращение», «Банкнот в сто лир» — «Yüz lira»). Главное место писатель отводит переживаниям персонажей, которые всегда связывает с действительностью, их обусловившей.

Мы не считаем Орхана Кемаля первооткрывателем внутреннего монолога в турецкой литературе. К этому приему как одному из средств выявления главного в человеке обращались и предшественники писателя, обращаются и его современники. Однако Орхан Кемаль особенно мастерски использует внутренний монолог. Неслышная речь его героев естественна, индивидуализированна, в ней есть и перебивки и недомолвки. Чаще всего внутренний монолог у О. Кемаля выражен через прямую или несобственно-прямую речь героя, когда повествование ведется от третьего лица, то есть как бы от имени автора, который использует лексику и интонацию персонажа.

«Человек вошел в контору. Лучше бы он не входил! В конторе сидел Недждет. Это тоже его школьный товарищ, одноклассник. Недждет теперь доктор. А он кто?

Человек растерялся. Недждет остался прежним. Франтоватый темно-синий костюм, презрительная усмешка. Разве он мог при Недждете говорить о продаже книг, о двух буханках хлеба, о копченом мясе? Хотел уйти. Поздно. Хайри уже заметил его.

— Ну что, принес книги? — спросил он.

Недждет заулыбался, вперив глаза в свертки.

Интересно, не сказал ли ему Хайри что-нибудь вроде: «Он должен продать мне свои книги со скидкой на двенадцать процентов. Он очень нуждается. Жаль его… Книги мне ни к чему, просто хочу помочь»? Наверное, сказал, иначе Недждет не уставился бы на свертки, как баран на новые ворота». («О продаже книг» — «Kitap satmaya dair»).

«В рассказах Орхана Кемаля, — замечает журнал «Еди тепе» в рецензии на сборник «Глухой переулок», — пленяет насыщенный, живой диалог… Это как будто обычный и простой путь для прозы, однако многое здесь зависит от умения и мастерства писателя…»[15].

Максимально сближая язык своих героев с народно-разговорной речью, О. Кемаль достигает естественности и глубокой правдивости своих произведений.

В рассказах «Глухой переулок», «Цыпленок» («Celfin eti»), «В грузовике» («Kamyonda») авторские описания сводятся к кратким замечаниям, почти ремаркам, все большим подтекстом наполняются диалоги, они становятся ядром сюжета.

В описании обстановки Кемаль бывает предельно лаконичным. В рассказе «Телефон» при помощи, на первый взгляд, незначительных деталей — бездействующего телефонного аппарата, почти пустой пачки дешевых сигарет, колченогого стола, разбитого оконного стекла автор создает неприглядную картину жизни героя и тем самым подготавливает почву для объяснения совершаемого им проступка.

В стремлении к лаконизму писатель наделяет максимальной смысловой нагрузкой все компоненты произведения, в том числе и малочисленные пейзажные зарисовки. Краткие, реалистически убедительные, они превращаются в средство выражения авторской оценки происходящего («На чужбине» — «Gurbette», «Две девочки» — «Gki kiz»), подчеркивают настроение героев («В грузовике», «Дурная женщина» — «Kötü kadrn»), символически предопределяют события («Прошение» — «Dilekçe»).

Дождливый весенний день в новелле «На чужбине», темная, беззвездная ночь в новелле «Две девочки» органически сливаются с грустной историей крестьян, оказавшихся в городе без пристанища и работы, с печальной судьбой двух девочек, ставших жертвой улицы.

В новелле «В грузовике» пейзаж подчеркивает настроение обремененных заботами крестьян, едущих в город улаживать свои дела. «После сумасшедшей бури палящее майское солнце так нещадно жгло красную землю, что все — молодая травка, низкорослый кустарник, тянувшийся вдоль дороги, речка, медленно несущая свои воды справа от нас, и ширококрылые птицы, скользящие по голубому небу, — все выглядело невероятно усталым».

Отношение к происходящему почти всегда выражают герои рассказа. Авторская же оценка событий проявляется в отборе фактов, деталей, в строе произведения, в интонации. С задушевно-грустной, добродушно-сочувственной иронией написаны, например, рассказы «Мусорщик», «Подметальщик» («Süpürgeci»), «Чужой» (Yabanci»). Здесь ирония разряжает драматическую напряженность повествования, смягчает атмосферу безысходности. Когда же писатель хочет высмеять пороки сильных мира сего, тогда его ирония становится едкой, обличительной («День выслушивания жалоб» — «Dert dinleme günü», «Он!», «Довод» — «Delil», «Салат» — «Salata»), а порой и переходит в гневный сарказм («Охота» — «Av», «Нуреттин Шаданбей» — «Nurettin Sadanbey»).

Индивидуализации образов представителей различных слоев и групп турецкого общества писатель добивается путем индивидуализации речи персонажей. Короткие, рубленые фразы, инверсии, фонетические искажения, пословицы, поговорки, арготизмы присущи языку главных героев Кемаля — «маленьким людям». Для характеристики власть имущих Кемаль использует западноевропейскую и арабо-персидскую лексику. Высокопарные речи, как правило, подчеркивают духовное убожество этих персонажей («Довод», «Аристократ» — «Asilzade», «Земля» — «Hemşere», «В автобусе», «Салат»).

Авторская речь — литературная форма народного разговорного языка, — так же как и речь героев из народа, изобилует пословицами, поговорками, фразеологическими оборотами.

Выразительная, лаконичная художественная форма делает произведения Орхана Кемаля близкими и понятными турецкому народу.

К концу 50-х годов Орхан Кемаль становится одним из популярнейших прозаиков Турции. За сборник «Братская доля», который пользуется большим успехом на родине писателя, Орхан Кемаль в 1958 г. был удостоен высшей в Турции литературной премии имени Саида Фанка, ежегодно присуждаемой за лучший сборник рассказов (до этого произведения О. Кемаля не раз отмечались премиями различных газет).

Критика высоко оценила сборник «Братская доля». «Желание показать людей, — писал журнал «Еди тепе», — внушить любовь к ним, понять их беды, разглядеть в них себя — вот та особенность, которая придает силу произведениям Орхана Кемаля. Нельзя не полюбить книгу «Братская доля», проникнутую истинной любовью к человеку»[16].

Отметив актуальность, гуманистический пафос и художественную ценность произведений Кемаля, критика, однако, выразила сожаление по поводу их обличительной направленности, которая якобы «дает повод для злословия в адрес турецкой действительности», а также высказала сомнение в жизненности произведений, подымающих «проблему бедности». Не признать таланта и мастерства Орхана Кемаля она не может, но делает это с оговоркой о «чрезмерной придирчивости» писателя к действительности и предлагает «создать что-либо иное», т. е. отказаться от показа нищеты трудящихся масс, от осуждения отрицательных сторон жизни современной Турции.

В 50-е годы турецкая прогрессивная проза обогатилась такими выдающимися произведениями, как романы «Сказка про белого бычка» Самима Коджагёза, «Тощий Мемед» и «Жестянка» Яшара Кемаля, «Месть змей» Факира Байкурта, «Деревенский горбун» Кемаля Тахира, сборниками рассказов Азиза Несина и Халдуна Тапера. По словам Назыма Хикмета, до этого турецкая «прогрессивная литература еще никогда не была столь глубокой, мастерской, никогда не отличалась такой любовью к родине и народу».

Прогрессивные писатели составили направление критического реализма, которое стало ведущим в литературе Турции. Все другие направления (модернистские и пр.) занимают второстепенное место в литературном процессе страны.

В этот период проходит новая волна демократизации общественной мысли. За пятидесятые годы в Турции произошел заметный сдвиг в развитии капиталистических отношении. Активизация капитала, с одной стороны, способствовала углублению социальных противоречий, а с другой — росту общественного сознания демократических слоев общества. Антинародная политика господствующих кругов вызвала протест сельских и городских трудящихся масс, который поддержали все прогрессивные элементы. Все это нашло отражение в литературе критического реализма.

К этому времени литература критического реализма уже имела богатые национальные традиции; на протяжении последних полутора десятков лет она приняла в свои ряды немалое число талантливых молодых писателей, преимущественно выходцев из народа, которые принесли в литературу глубокое знание жизни турецкой бедноты, отразили в своих произведениях интересы широких демократических кругов. С их смелыми и дружными голосами вынуждена была считаться правящая реакционная клика Баяра — Мендереса.

Когда эти писатели выдвинули тезис «основа произведения искусства — мысль», споры о роли и назначении литературы вспыхнули с новой силой. Теперь уже не маленькая группа, как это было в 1941 г., а большой отряд писателей, преимущественно прозаиков, отстаивал литературу как искусство, призванное подыматься до высот художественного обобщения, отражать актуальные проблемы, связанные с жизнью народа, выступать действенным оружием перестройки общества. Противниками писателей-реалистов в этом споре были активизировавшиеся в ту пору поэты декадентского толка, призывавшие не смешивать искусство с политикой.

Писатели-реалисты доказывали свою правоту художественной практикой и в статьях на страницах журналов «Еди тепе», «Варлык» и др.

Один из активных участников полемики, выдающийся писатель Самим Коджагёз сказал: «Мои книги — моя трибуна». Эти слова могли бы служить девизом всего прогрессивного направления турецкой литературы. Именно как трибуну используют свое искусство писатели-реалисты в стремлении связать литературу с жизнью, утвердить право простого труженика на лучшую долю.

«Маленький человек» прочно вошел в турецкую литературу критического реализма. Будь то крестьянин из анатолийской долины Чукурова или измирской равнины Сёке, будь то помощник судьи или писарь провинциального городка, рабочий аданской текстильной фабрики или житель окраинного квартала Стамбула, — жизнь этого героя теперь раскрывается преимущественно через его собственное восприятие, и с его же позиций осуждаются пороки существующего уклада жизни.

Большинство турецких писателей, в том числе Самим Коджагёз, Яшар Кемаль, Факир Байкурт, справедливо считая одной из важнейших проблем проблему аграрную, главное внимание в своем творчестве сосредоточивают на жизни турецкого крестьянства.

Для Орхана Кемаля крестьянская тематика не является доминирующей. Однако в ряде рассказов писатель правдиво освещает жизнь современной турецкой деревни, показывает процесс ее капитализации и социального расслоения («Век нейлона», «Ходжа Али»).

Больше интересует О. Кемаля судьба крестьян, попавших в бурный водоворот городской жизни. Его роман «На плодородных землях» («Bereketli topraklar üzerinde») — одно из лучших произведений турецкой литературы 50-х годов. Центральные фигуры романа — трое крестьянских парней, которые покидают деревню и уходят в город на заработки. Тяжела батрацкая доля, но жизнь фабричных и строительных рабочих не легче. Не выдерживает испытаний одни из героев, гибнет второй, став жертвой аварии, возвращается в деревню с тяжелой душевной травмой третий.

В новелле «В погоне за хлебом» О. Кемалем описана картина наплыва крестьян в город.

Сторожа едва сдерживают толпу безработных. В этой толпе и вдова Эмети. Муж ее умер от лихорадки, одной с хозяйством не справиться. Подбадриваемая соседями, Эмети продала за бесценок клочок земли, жалкий скарб и отправилась с детьми в город попытать счастья. Устроить сына на фабрику оказалось делом нелегким: требовали метрику и свидетельство о здоровье. Метрику-то с помощью денег и лжесвидетелей Эмети достала, а вот справку о здоровье… кто же ее даст, если парень болен?

Писатели критического направления часто пишут о горькой участи турецкой женщины из народа. Не чужда эта тема и Орхану Кемалю. В рассказах «Одна женщина» («Bir kadın»), «Жена Тебира Челика» («Tebir Çelik'in karisi»), «Одна лира» («Bir lira»), «Дурная женщина» писатель, бросая упрек обществу, губящему честные, благородные натуры, показал большую человеческую драму. В новеллах «Лысый Тахир», «Нермин» («Nermin»), «Хатидже Акдур и другие» («Hatice Akdur ve saire»), в повести «Муртаза» («Murtaza») он создал галерею портретов фабричных работниц, а в романе «Джемиле» («Cemile») — рассказал о молодой ткачихе, способной отстоять свое человеческое достоинство и личное счастье.

Прогрессивные турецкие писатели с горечью пишут о детях, которые вынуждены тяжким трудом зарабатывать на кусок хлеба. Судьба их во многом сходна с трудной судьбой чеховских героев — Варьки и Ваньки Жукова.

Тяжело живется маленькой Дженнет — героине новеллы Кемаля «Лысый Тахир». Девочка с ранних лет работает на фабрике и на зарабатываемые деньги содержит братишку, слепую бабушку и находящегося в тюрьме отца, которому она носит передачи. Ее единственная радость — игра в пятнашки.

Нелегко маленькому Сами стоять по двенадцать часов в сутки у станка («Сон»). Только крайняя нужда могла заставить мальчика согласиться на сверхурочную работу. Сами упорно борется с одолевающим его сном. «Около половины третьего утра Сами почувствовал, что у него уже нет сил стоять. Чтобы отогнать сон, он стукался лбом о станину, щипал веки, кусал руки. Все напрасно. От спертого воздуха голова шла кругом. Сами прислонился к станку и задремал. Вдруг ноги подкосились, и он чуть не свалился на вращающееся со свистом маховое колесо».

Писатель осуждает страшные законы жизни, толкающие детей на «дно». В рассказе «Две девочки» изображены две маленькие проститутки. Некогда они исправно работали на ткацкой фабрике, но были уволены, как малолетки. Теперь они промышляют на панели.

Проблеме воспитания подрастающего поколения посвятил Орхан Кемаль роман «Преступник» («Suçlu»). Герои этого произведения — дети бедняков — носители высокой нравственности и морали.

Немало новелл посвятил Орхан Кемаль и жизни беднейшей части турецкой интеллигенции. Тема турецкой интеллигенции в его творчестве неотделима от темы безработицы. Героев рассказов «Отец Индже» («Ince'nin babaşi»), «Без работы» («Işsiz»), «Страх постоянно преследует нужда. Одни из них страдают от того, что они не могут получить работу, другие, получив место, мучаются от страха потерять его.

Героя рассказа «О продаже книг» гложет мысль, что дома его не любят — «безработного нельзя любить». Он подумал было продать книги, но не смог с ними расстаться. «Если бы можно было продать свою жизнь, но книги…»

Отец, доведенный нуждой до отчаяния (рассказ «Без работы»), выкрадывает у маленькой дочери несколько лир, подаренные ей на праздник бабушкой.

Хозяин дома, придя домой, сообщает, что нашел работу и по тому, как домашние встречают это известие, можно представить, с каким трудом это удалось ему: «Я был в центре внимания, словно командир, одержавший победу, — рассказывает герой новеллы «Работа» («Iş»). — В дом дали пройти сначала мне, потом остальным. Меня снова и снова заставляли повторять, какая зарплата, сколько вычетов, сколько на руки. Запавшие глаза жены блестели от слез. Дочь, сидевшая у меня на руках, прямо-таки душила меня, покрывая поцелуями мое худое лицо. Пятилетний сынишка бил в ладоши и неистово кричал: «Молодец, отец!»[17].

Изображаемая О. Кемалем интеллигенция по своему положению в обществе близка к трудящимся классам. Некоторые прогрессивные турецкие писатели (например, Сабахаттин Али, Орхан Ханчерлиоглу) видят в интеллигенции главную силу, способную противостоять окружающему злу. Но Орхан Кемаль видит такую силу в рабочем. И это отличает писателя от его предшественников и современников, позволяет говорить о нем как о первом турецком пролетарском писателе-прозаике.

Тема жизни рабочего класса Турции не стоит обособленно в творчестве Орхана Кемаля, она сливается с излюбленной темой писателя — жизнь «маленького человека». Эта тема освещена в романе «Джемиле» — первом в турецкой литературе широком полотне, отображающем жизнь большого рабочего предприятия, и в повести «Муртаза».

В романе «Джемиле» писатель показывает, как беспощадна фабрика к рабочим. И хотя люди знают об этом, они все равно идут туда и посылают туда своих детей. В этом и есть драматизм положения рабочих.

Но герои Кемаля уже набирают силы, чтобы дать отпор эксплуататорам. В них рождается классовое самосознание и чувство товарищества.

Кемаль хочет, чтобы читатель имел полное представление о жизни турецких рабочих и потому очень подробно описывает их быт. Жилища перекошены, насквозь прогнили, дома густо заселены, черепичные крыши разбиты, потолки всегда влажные. Сырость, темнота, неустроенность. Вечные заботы о еде, короткий шестичасовой сон, ужин из хлеба и маслин и снова долгие часы изнурительного труда на фабрике.

Вот рабочие отправляются на фабрику. Хлопают легкие дверцы, и в темноту дождливой ночи один за другим выходят мужчины, женщины, дети. Холодный озноб охватывает невыспавшихся, не успевших отдохнуть за ночь людей. Они собираются в маленьком дворике, выходят из ворот, на улице к ним присоединяются обитатели других дворов, и так, все увеличиваясь, толпа держит свой путь на фабрику («Джемиле»).

Трудность жизни рабочего человека писатель показывает художественно убедительно и на конкретных примерах: большая продолжительность рабочего дня, низкая зарплата, оплата труда натурой и фабричными марками, штрафы, отсутствие техники безопасности, медицинской помощи и социального обеспечения, запрещение забастовок, локауты.

Для многих литератур это пройденный этап, но для литературы страны, где рабочий класс только выходит на арену общественной жизни и только теперь появляется на страницах художественной прозы, — это подлинное новаторство, открытие.

Показывая своих героев в труде, Кемаль не заостряет внимание читателя на производственных процессах. На первом плане у него всегда люди.

Владелец фабрики («Джемиле») Кадир-ага ежедневно обходит свое предприятие. Строгим хозяйским взглядом окидывает он склад, цех первоначальной обработки хлопка, ткацкий, прядильный цехи, где стоит невообразимый шум трехсот станков, летают хлопья пыли, пахнет крахмалом. «Здесь на каждом станке работает по два человека. Рабочие стоят на бетонном полу босые или в деревянных шлепанцах. Это старые и молодые женщины, мужчины, дети, девяти-десятилетние бледнолицые существа с сонными глазами».

Описание условий труда и производственных процессов не является самоцелью писателя. Он определяет производство как сферу, где наиболее отчетливо вырисовываются взаимоотношения людей.

Следуя за Кадиром-агой, читатель наглядно видит подневольность тяжелого труда рабочих, власть благоденствующего хозяина, непримиримость их отношений.

Художнику важно воссоздать эти взаимоотношения, ибо именно с их изменением он связывает коренные перемены современной жизни. В столкновениях и конфликтах героев выявляется главный замысел произведений «Забастовка», «Братская доля», «Муртаза», «Джемиле» и др. Мирные отношения между рабочими и предпринимателями невозможны, сама логика жизни ставит рабочих перед необходимостью сплочения, побуждает к солидарности и решительному выражению своего протеста.

Протест отдельной личности и взаимная поддержка нескольких людей («Боль души» — «Cansıkintısi», «Подметальщик», «Чужой», «Грязный плащ» — «Kirli pardesü») перерастают в коллективный протест, коллективную взаимопомощь («Забастовка», «Братская доля», «Глухой переулок», «Покойница» — «Bir ölüye dair», «Джемиле»).

Говоря о дружбе, товарищеской взаимопомощи, Орхан Кемаль в свойственной ему манере как бы случайно отмечает принадлежность героев к различным национальностям. Турок, албанец, грек, курд начинают понимать, что все они находятся в одном положении и интересы у них одни. Бесспорно, такое общегуманистическое освещение данной темы недостаточно для вскрытия сути рабочего интернационализма, однако первый шаг к этому уже сделан, что само по себе представляет значительное явление для турецкой прозы.

Роль Орхана Кемаля в развитии темы коллективного протеста тружеников города станет ясна, если напомнить, что до него турецкие писатели лишь дважды касались этой темы — Сабахаттин Али в «Рассказе об одном моряке» и Джеляледдин Экрем в рассказе «Контракт на десять лет».

Орхан Кемаль вообще первый из турецких прозаиков сделал попытку запечатлеть сдвиги, происходящие в сознании людей под влиянием классовой борьбы, раскрыть ведущую роль рабочего класса, зарождение его авангарда, создать образ нового героя — рабочего.

Посредством строгого отбора выразительных портретных, психологических и речевых деталей писатель сумел создать реалистические, жизненно убедительные характеры. Герои О. Кемаля — Рыжий Мемед («Забастовка»), Неджати (из одноименного рассказа), Иззет и Нусрет («Джемиле»), Сиверекиец («Братская доля»), Кемаль Двужильный («День выслушивания жалоб») и др. — герои нового типа; они уверены в своей правоте и силе, не сгибают головы перед хозяевами и властями, всегда готовы помочь в беде товарищу, солидарны в борьбе. Показанные в своих будничных делах, они лишены каких-либо черт романтической исключительности, однако именно они, по мнению писателя, достойны подражания.

Кемалевский герой — бедный горожанин, рабочий имел своего предшественника в отечественной литературе. Но в произведениях Халида Зии Ушаклыгиля, основоположника турецкой национальной прозы, он был лишь едва очерчен и показан беззащитной жертвой, а позже, в рассказах писателей-реалистов Омера Сейфеддина, Рефика Халида Карая, Кенана Хулуси, Садри Эртема и Сабахаттина Али, он изображался человеком одиноким, с трагической судьбой.

В рассказах «Квартальный сторож Али» («Mahale bekçisi Ali»), «Щенок» («Köpek yavrusu»), «Борьба за хлеб», в повести «Муртаза» Орхан Кемаль показывает, каким не должен быть человек, акцептирует внимание на зависимости морали от социально-экономических условий. Писатель утверждает, что невежество, грубость, индивидуализм бесправного, забитого человека зачастую обусловлены тяжелой турецкой действительностью.

В творчестве О. Кемаля тяжелая жизнь тех, кто трудится и нуждается, противопоставлена благополучию сытых и самодовольных. Для предпринимателей («Забастовка», «День выслушивания жалоб»), дельцов-коммерсантов («Деловой человек» — «Iş adamı»), беспринципных политиканов («Он!»), сельских кулаков («Век нейлона», «Охота») превыше всего личное благополучие. Деньги — их кумир, которому они поклоняются, ради которого готовы идти на сделки с совестью. Деньги для них — морило ценности человека. Герой новеллы «Довод» — ханжа и мошенник — крайне удивлен, что почтенный глава семьи после смерти не оставил наследства, а его жена и дети на это и не сетуют. Ведь «…люди оцениваются имуществом, кредитами в банке. Разве можно считать человеком того, кто не имеет собственной крыши над головой?.. На мой взгляд… бездомным и безземельным имя — ничтожество», — рассуждает он.

Политиканствующий бездельник, герой новеллы «Он!» избирает путь политической аферы. Помня лишь о личной выгоде, он все усилия направляет на то, чтобы вовремя переметнуться из партии, потерпевшей поражение, в ряды партии-победительницы. Ловкач богатеет на продаже фальшивого «американского» порошка-пятновыводителя («Деловой человек»). Злобный интриган не брезгует и доносами («Земляк»).

Силы, противостоящие рабочим, выпукло обрисованы в новелле «Забастовка». Владельцы предприятия, помощник губернатора, прокурор, полицейские во главе с комиссаром питают лютую ненависть к рабочим, отстаивающим свои права. Вскрывая моральную опустошенность представителей привилегированных групп, писатель вместе с тем показывает, как с ростом политической сознательности рабочих у эксплуататоров постепенно ускользает почва из-под ног.

Избрав героем своих произведений «маленького человека» и взглянув на мир глазами этого героя, О. Кемаль показывает его моральное превосходство над хозяевами жизни. В этом проявляются демократизм и гуманизм художника.

Орхан Кемаль не иллюстрирует и не копирует действительность, он как бы открывает ее заново, заставляет нас всесторонне ее увидеть и понять значение увиденного.

Новаторство Орхана Кемаля — прежде всего в новом раскрытии действительности, в раскрытии развивающихся в ней новых, прогрессивных тенденций. И критика его поэтому не только разрушительна, но и творчески созидательна.

Умение Орхана Кемаля показать жизнь через основное противоречие конкретно-исторического времени, показать зависимость человека от социально-экономических условий, стремление утвердить новый эстетический идеал через положительные образы тружеников, рабочих, максимально демократизировать форму и язык произведений, пробудить сознание читателя — все это позволяет говорить о зарождении в его творчестве черт литературы социалистического реализма.

Черты литературы социалистического реализма появляются обычно в литературах разных стран в период активизации классовой борьбы пролетариата. Поэтому естественно, что создателями таких произведений прежде всего выступают писатели, творчество которых связано с борьбой рабочего класса.

В Турции зачинателем литературы социалистического реализма был Назым Хикмет Ран. Его поэтическая эпопея «Человеческая панорама, или история двадцатого века», роман в стихах «Почему Бенерджи покончил с собой», поэма «Зоя», стихи «У ворот Мадрида», «Керем» и другие прочно вошли в золотой фонд литературы социалистического реализма. Рассказы Сабахаттина Али «Враги», «Рассказ об одном моряке», сказки-притчи «Стеклянный дворец» дают основание говорить о приближении произведений этого писателя к литературе социалистического реализма.

Особо следует сказать о влиянии Горького на Орхана Кемаля.

Познакомившись с произведениями великого пролетарского писателя, Кемаль проникся к ним глубокой любовью. Об этом он пишет в рассказах «Хлеб, мыло и любовь», «О продаже книг», «Неджати». В творчестве Горького его привлекали суровая правдивость изображения, большая мечта о лучшем будущем, призыв к культуре, к знаниям, к борьбе человека за свои права.

В новелле «Хлеб, мыло и любовь», описывая эпизод из своей тюремной жизни, Орхан Кемаль вспоминает о дружбе, которая связала его с молодым надзирателем Галибом. Любовь к книгам сблизила этих очень разных людей. Писатель давал Галибу книги и среди них «Мои университеты» Горького. Но повесть эта не произвела большого впечатления на Галиба. «Она похожа на жизнь таких, как ты, как я», — сказал он в свое оправдание.

Если романтически настроенный Галиб, стремившийся уйти от действительности в мечту, не понял произведения Горького, то совершенно иначе отнесся к повести рабочий Неджати — герой одноименного рассказа. Горький взволновал его исключительным человеколюбием. Даже на стене у своей тюремной койки заключенный старательно вывел углем: «Пешков-Горький».

Личный пример писателя заставил Неджати поверить в то, что простой труженик может стать полезным обществу. И Неджати загорелся мечтой написать книгу, поведать людям о своей жизни. «Они ведь тоже были неграмотными, как я, — думал заключенный. — Но, учась читать у красного пламени печи, поднялись до того, что сами стали писать. А может быть, и я когда-нибудь…»

Неджати ищет у Горького ответы на жизненные вопросы. Например, его интересует, как нужно расценивать поведение людей, которые по темноте своей насмехаются над непонятными для них увлечениями: над любовью к книгам, к классической музыке. И вот, поняв из книг Горького, что эти люди неграмотны и невежественны отнюдь не по своей вине, Неджати, подобно своему любимому писателю, старается выработать в себе терпимое к ним отношение.

Повествование ведется от лица автора (Неджати, обращаясь к рассказчику, называет его Орханом). В то же время через восприятие Неджати Орхан Кемаль передает и свое собственное восприятие Горького как человека и как писателя. Те переживания, которые испытывает рабочий узник, прочитав книги русского писателя, Орхан Кемаль в свое время испытывал сам. В повести интересно сплетаются мысли героя и самого автора о Горьком.

На примере Неджати Орхан Кемаль показывает, как произведения Горького пробуждают в простых турецких тружениках любовь к знаниям, книгам, будят их сознание.

Следует отметить, что таких рабочих, как Неджати, в Турции не так уж много, но они есть, их становится все больше, и заслуга писателя в том, что он сумел их увидеть и ввести в литературу.

В автобиографической новелле «О продаже книг» писатель прямо говорит о своей любви к Горькому. Герой рассказа, безработный, никак не решается продать единственное, что у него осталось, — книги, в которых он нашел отражение собственных мыслей. «В каждой — частичка его самого, частичка его мыслей… В каждой — заметки на полях, подчеркнутые строки… «Война и мир» Толстого… «Мои университеты»… В нем, безусловно, есть что-то от Горького. Должно быть, потому, что он тоже жил, как Горький».

Огромное впечатление на Орхана Кемаля произвела автобиографическая трилогия Горького. Турецкому писателю оказались очень близки переживания горьковского героя. Не исключено, что под ее влиянием Кемаль создал свою автобиографическую дилогию «Записки маленького человека» («Küçük adamın notları»). Турецкий литературный критик Тевфик Чавдар в автобиографических повестях Горького и в «Записках маленького человека», а также в «Джемиле» Орхана Кемаля нашел сходство в «описании личной жизни авторов»[18].

К творчеству Горького Орхана Кемаля заставляют обратиться и собственные идейно-художественные искания.

Новаторство в творчестве Орхана Кемаля проявилось прежде всего в показе жизни турецких рабочих, пробуждении у них классового самосознания. Характерно, что, подобно Горькому, турецкий писатель обратился к этой теме в период активизации деятельности рабочего класса в стране.

Орхан Кемаль, как и Горький, обличает жестокие волчьи законы, на которых зиждется буржуазное общество.

«Да, эфенди! Люди мечутся, набрасываются, хватают, как волки, вырывают друг у друга кусок хлеба!» — эти слова разорившегося аристократа звучат прямым обвинением обществу, где властвуют жестокие законы, попирающие человеческую личность (новелла «Один человек»)[19].

Показывая нечеловеческие правы, господствующие в буржуазном обществе, Орхан Кемаль не идеализирует и своих героев — представителей народа. Он прямо дает понять, что тяжелые условия пагубно отражаются на духовном мире людей («Борьба за хлеб», «Щенок»).

В рассказе «Щенок» есть такая сцена. Мальчишки бьют собачонку палкой, она дико воет — и это приводит детей в восторг. Когда обессилевший щенок замолкает, истязатели огорчаются. Толпа, к которой присоединяются и взрослые, настойчиво требует: «Бей еще!» — и, подбадриваемые этими возгласами, мальчишки придумывают новые пытки для бедного животного.

Невольно приходят на память строки из «Детства» Горького: «…неизменно возмущала жестокость уличных забав, — жестокость, слишком знакомая мне, доводившая до бешенства. Я не мог терпеть, когда ребята стравливали собак или петухов, истязали кошек, гоняли еврейских коз, издевались над пьяными нищими…»[20].

Мы видим, что писателей роднит высокий гуманизм, который не позволяет им пройти равнодушно мимо проявлений человеческой жестокости. Но, осуждая дикость и жестокость, Орхан Кемаль по-горьковски раскрывает причины, их породившие, он показывает, что носители этих качеств — жертвы нищеты и невежества.

Проявление искреннего сочувствия к «униженным и оскорбленным» мы видим в произведениях, посвященных теме надшей женщины («Одна лира», «Дурная женщина», «Женщина» — «Bir kadin»). Орхан Кемаль рассказывает о судьбе своих героинь спокойно, внешне бесстрастно, как о чем-то обыденном. Но именно этим рассказы и потрясают. Читатель не может смириться с отношением героинь к своей участи как к чему-то неизбежному.

Вспомним хотя бы некоторые сцены из автобиографических повестей Горького. Поражает обнаженная, ничем не приукрашенная правда и ужасающее равнодушие, покорность героинь своей судьбе. Описывая «В людях» свою последнюю встречу с прачкой Натальей, Горький заключает: «Что она «гулящая», я, конечно, сразу видел это, — иных женщин в улице не было. Но когда она сама сказала об этом, у меня от стыда и жалости к ней навернулись слезы, точно обожгла она меня этим сознанием — она, еще недавно такая смелая, независимая, умная!»[21].

Характерно изображение Орханом Кемалем предателей рабочего класса — сторожа Али из рассказа «Квартальный сторож Али», мастеров из новелл «Сон», «Забастовка», романа «Джемиле», обходчика Муртазы из одноименной повести. Писатель утверждает, что люди эти сами по себе не виноваты, такими их сделала жизнь. Они темны, глупы, жалки, именно жалки, а не страшны, и потому-то к ним невозможно испытывать ни злобы, ни даже презрения. Именно так относятся герои романа Горького «Мать» Павел, Андрей и Ниловна к табельщику Исаю, который тайно состоит на службе у хозяина и полиции.

Узнав об убийстве Исая, Павел искрение возмущается: «Убить животное только потому, что надо есть, — и это уже скверно. Убить зверя, хищника… это понятно! Я сам мог бы убить человека, который стал зверем для людей. Но убить такого жалкого — как могла размахнуться рука…»[22].

Поднимая вопрос о несправедливом устройстве современного общества, Орхан Кемаль показывает силы, способные преобразовать жизнь. Эта сила — рабочие.

Рост самосознания турецких тружеников нашел отраженно в турецкой литературе. С творчеством Орхана Кемаля в нее пришел новый тип героя — рабочий.

В таких произведениях, как «Забастовка», «День выслушивания жалоб», «Братская доля», «Покойница», «Глухой переулок», «Неджати», «Боль души», а также в романе «Джемиле» нельзя не уловить сходства с «Матерью» Горького, где старый рабочий Сизов говорит: «Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь люди, — не то опамятовались, не то — еще хуже ошибаются, ну, — не похожи на нас. Вот она, молодежь-то, говорит с директором, как с равным…»[23].

Орхан Кемаль, как и автор этих строк, подчеркивает, что новое поколение смелых и активных людей рождается в трудовой среде; для этого поколения характерно высокое самосознание.

По-горьковски показывает Кемаль трудящихся как созидателей жизни на земле, которые выносят на своих плечах всю тяжесть труда, но лишены прав воспользоваться его плодами.

Эту мысль турецкий писатель вкладывает в уста мастера Иззета («Джемиле»): «Безусловно, вы испытываете затруднения, — говорит мастер. — И как всякий человек, пребывающий в горе, вне сомнения, имеете право на протест и возмущение. Но я советую вам не говорить о своем положении с теми, кто еще больше, чем вы, имеет право бунтовать… У большинства людей нет и диплома об окончании средней школы, но они работают, содержат дипломированных, сами живут, да еще борются»[24].

В произведениях Орхана Кемаля впервые в турецкой художественной прозе человек труда встречается с книгой («Боль души», «Хлеб, мыло и любовь», «Неджати», «Реджеп», «Джемиле»). Показывая тягу рабочего к знаниям, писатель умело раскрывает роль просвещения в развитии классового самосознания угнетенных. Как и Горький, Орхан Кемаль считает, что именно просвещение «открывает глазам правду».

Орхан Кемаль по-горьковски поэтизирует труд, восторгается трудолюбием своих героев как ценнейшей чертой человеческого характера. Славится трудом в долине Чукурова мастер Иззет («Джемиле»), самозабвенно трудятся рабочий Ферхад («Сон»), двенадцатилетний рабочий Айхан («Чудо-мальчик»), крестьянин-подросток Али («Али»).

Эта же позиция в определении значимости человека выявляется и в тех произведениях, где писатель высмеивает бездельников («Охота, «Нуреттин Шадан бей», «Аристократ») и людей, жаждущих легкой наживы («Земляк», «Один человек» — «Bir adam»), иронизирует над теми, кто ценность человека измеряет сбережениями в банке («Довод»).

Произведения Орхана Кемаля, показывающие атмосферу гнета, наживы, паразитизма в буржуазном обществе, отнюдь не пессимистичны по своему звучанию. Автор верит в неиссякаемые силы народа, в его будущее.

При знакомстве с произведениями Орхана Кемаля невольно вспоминаются слова Горького: «Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе — человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой»[25].

В 1955 г. Орхан Кемаль написал новеллу «Мстительная волшебница» («Hamam anasi»), которая по художественной манере резко отличается от других его произведений. В ней писатель в аллегорически-философской форме выразил свое возмущение несправедливостью, свою веру в мужество людей труда, ненависть к тиранам и угнетателям, призыв к активному действию.

Гуманистический пафос и приподнятый романтический стиль роднят это произведение с горьковскими «Сказками об Италии», в частности со знаменитой сказкой IX («Слава матери!»), хотя тема развита у каждого писателя по-своему.

У Горького женщина-мать выступает победительницей Смерти, заставив железного Тамерлана, прозванного кровавым бичом земли, выполнить ее волю. Женщина властно требует, чтобы Тамерлан вернул ей сына, взятого в плен, и грозный царь посылает на розыски мальчика триста всадников. «Все это — правда, — кончает свою сказку Горький, — все слова здесь — истина, об этом знают наши матери, спросите их, и они скажут:

— Да, все это вечная правда, мы — сильнее смерти, мы, которые непрерывно дарим миру мудрецов, поэтов и героев, мы, кто сеет в нем все, чем он славен!»[26].

У турецкого писателя в спор с владыкой вступает вдова. Она требует у египетского фараона Тутанхамона отмщения за кровь мужа. Но «Где уж понять властелину горе бедняков! Он лишь взревел: «Поди прочь!..»

Женщина ушла, но не отказалась от своего иска. Шли годы, века, она обращалась к другим властелинам, взывала к пророкам, к самому богу. Однако час расплаты пока не наступил.

Сказка заканчивается словами:

«И что бы ни говорили, настанет день, когда эта терпеливая женщина вырвет у Тутанхамона свои права, и он горько поплатится за ее вековые страдания. Я верю в это».

Как и Горький, Орхан Кемаль поднимает общечеловеческую тему неизбежной грядущей победы угнетенного над угнетателем и решает ее в горьковском стилевом ключе.

«Прославим в мире женщину — Мать, единую силу, пред которой покорно склоняется Смерть!..[27] — начинает Горький и переходит затем к повествованию: «Вот как это было…»

«…Где, когда и от кого я слышал сказку о ней?.. Не знаю… — читаем мы в зачине «Мстительной волшебницы» —…Встреча с ней (героиней сказки. — С. У.) вызывает в моем воображении не только сказочное существо».

Подобный зачин новеллы-сказки Орхана Кемаля напоминает экспозиции таких известных романтических легенд Горького, как «Макар Чудра», «Старуха Изергиль». При этом турецкий писатель уже в самом зачине произведения раскрывает его главную мысль.

Усваивая повествовательную манеру Горького-романтика, Орхан Кемаль трактует тему и как публицист, давая двойное ее обобщение — в образном строе сказки и в непосредственно сформулированном выводе. Вспомним, что в своих реалистических новеллах писатель никогда не делает дидактических выводов.

Интересно сравнить портреты женщин у Горького и у Орхана Кемаля. У Горького: «И вот пред ним женщина — босая, в лоскутках выцветших на солнце одежд, черные волосы ее были распущены, чтобы прикрыть голую грудь, лицо ее — как бронза, а глаза — повелительны, и темная рука, протянутая Хромому, не дрожала[28].

У Орхана Кемаля: «Женщина плотно закутана и черный чаршаф. Из-под него виднеются темные сверкающие зрачки глаз… На нищую она не похожа, и потому люди не решаются подавать ей милостыню».

Сходство в обрисовке портретов бесспорно. И главное здесь, как нам представляется, — способ выражения авторами основной идеи. Не случайно Горький акцентирует внимание на недрогнувшей руке матери, протянутой к Тамерлану. Эта рука требует, а не просит. Точно так же и у Орхана Кемаля люди не решаются подать женщине милостыню. Она не жалкая нищая, а «волшебница», ждущая своего часа отмщения.

Аллегория, таким образом, становится ясной и понятной каждому. Написанная в 50-е годы XX века «Мстительная волшебница» имеет более ярко выраженную социальную направленность и агитационный характер.

Так, творчески осваивая горьковское наследие, турецкий писатель-демократ создает произведения, которые становятся гордостью турецкой литературы.

Умение Кемаля всесторонне осветить жизнь современной Турции привлекло внимание к его творчеству читателей Болгарии, Польши, Франции. На русский язык переведены многие рассказы писателя, повесть «Крошка», романы «Преступник», «Происшествие», «Брошенная в бездну»[29].

В настоящее время Орхан Кемаль, верный своим идейным и художественным принципам, создает романы, пьесы, киносценарии. Главное внимание писателя сосредоточено в крупном литературном жанре. Его перу принадлежит уже более двадцати романов. Однако в историю турецкой литературы Кемаль вошел прежде всего как создатель коротких реалистических рассказов.

С. Утургаури.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Каймакам — начальник уезда или главное административное лицо городского района. По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)

(обратно)

2

Сиверекиец — житель городка Сиверок из вилайета Урфа на юго-западе Турции.

(обратно)

3

Йемени — простые туфли без каблуков, с острыми, приподнятыми носками.

(обратно)

4

Арслан — лев; мужественный человек.

(обратно)

5

Тахсильдар — сборщик податей.

(обратно)

6

Народные дома — своеобразные клубы, организованные в начале 30-х годов Народно-республиканской партиец.

(обратно)

7

Игра слов: sayenizde — «благодаря вам», дословно переводится «в вашей тени».

(обратно)

8

Недим — известный турецкий поэт-лирик XVII века.

(обратно)

9

Эюб, Касымпаша — пристани в заливе Золотой Рог.

(обратно)

10

Чаршаф — головное покрывало мусульманской женщины.

(обратно)

11

Тутанхамон — египетский фараон (XIV в. до н. э.). Широко известна его гробница близ древних Фив.

(обратно)

12

Orhan Kemal, Nazim Hikmet'le üç buçuk sene, İstanbul, 1965, s. 33.

(обратно)

13

См. А. А. Бабаев, Очерки современной турецкой литературы, М., 1959.

(обратно)

14

В 1948 г. по результатам опроса, проведенного влиятельным в Турции литературным журналом «Варлык», Орхан Кемаль был признан наиболее популярным писателем страны.

(обратно)

15

«Yedi tepe», 1956, 1 kasem, s. 7.

(обратно)

16

См. журн. «Yedi tepe», 1958, 15 mays, s. 7.

(обратно)

17

Orhan Kemal, Seçilmiş hikâyelr dergisi, Ankara, 1949, s. 3.

(обратно)

18

См. «Yedi tepe», 1959, 1 eylûl, s. 11.

(обратно)

19

Orhan Kemal, Ekmek kavgasle, Istanbul, 1949, s. 42. Cp. «Мои университеты» Горького, где персонаж по имени Мигун говорит: «Считаюсь я вором, верно — грешен! Так ведь и все грабежом живут, все друг дружку сосут да грызут…» (М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 13, М., 1951, стр. 613).

(обратно)

20

М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 13, стр. 90.

(обратно)

21

Там же, М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 13, стр. 483.

(обратно)

22

А. М. Горький, Полное собрание сочинений, т. 7, стр. 307.

(обратно)

23

Там же, А. М. Горький, Полное собрание сочинений, т. 7, стр. 250.

(обратно)

24

Orhan Kemal, Cemile, Sofya, 1952, s. 73.

(обратно)

25

М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 13, стр. 185.

(обратно)

26

М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 10, стр. 45.

(обратно)

27

Там же, М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 10, стр. 39.

(обратно)

28

Там же, М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 10, стр. 41.

(обратно)

29

Орхан Кемаль: «Борьба за хлеб», М., 1953; «Преступник», М., 1961; «Крошка», — «Современный Восток», 1961, № 5–8; «Происшествие», М., 1964; «Брошенная в бездну», М., 1965.

См. также: Н. А. Айзенштейн, Роман о турецких тружениках, — «Краткие сообщения Института пародов Азии АН СССР», № 10, 1962; А. А. Бабаев, Очерки современной турецкой литературы, М., 1959; С. Н. Утургаури, Тема труженика в новеллах Орхана Кемаля, — «Краткие сообщения Института пародов Азии АП СССР», № 60, М., 1962; С. Н. Утургаури, Писатель-оптимист, — «Азия и Африка сегодня», № 3, 1963; С. Н. Утургаури, Горький и Орхан Кемаль, — «Краткие сообщения Института народов Азии АН СССР», № 63, 1963; Р. Г. Фиш, Орхан Кемаль и его новеллы, — «Восточный альманах», М., 1958, № 1; Р. Г. Фиш, Писатели Турции — книги и судьба, М., 1963.

(обратно)

Оглавление

Телефон •

Мусорщик •

Братская доля •

Довод •

Начальники и подчиненные •

Десять лир •

День выслушивания жалоб •

Забастовка •

Деловой человек •

Уличный писарь •

Радость •

Мстительная волшебница •

Страх •

Глухой переулок •

Одна лира •

Сон •

Покойница •

Хлеб, мыло и любовь •

О продаже книг •

Дурная женщина •

На катере •

Шухут и его жена •

ПРАВДА БЕЗ ПРИКРАС Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg