«Гибель всерьез»

Гибель всерьез (fb2) - Гибель всерьез (пер. Наталия Самойловна Мавлевич,Марианна Юрьевна Кожевникова) 2027K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Луи Арагон

Луи Арагон Гибель всерьез

Но старость — это Рим, который Взамен турусов и колес Не читки требует с актера, А полной гибели всерьез. Б. Пастернак[1]

Венецианское зеркало

I

«Мадам», — обратился он к ней при знакомстве, к концу вечера перешел на «ты», а утром назвал ее «Солнышком». Несколько дней ему казалось подходящим имя «Куничка». Ну а на чем он в конце концов остановился и как зовет ее вот уже много-много лет, я не скажу. Допустим — Омела. Для остальных она — не угодно ли — Ингеборг.

«Перестань смотреться в зеркало, — сказала Омела, — побудь с нами». Происходило это во времена Народного фронта в маленьком ресторанчике: столики там были накрыты льняными скатертями в красно-белую клетку, от которой рябило в глазах; перед каждым из нас стояло по тарелке с густо наперченным бифштексом и по три рюмки разной величины; слепой аккордеонист играл «Маркиту».

— Я вовсе не смотрюсь, — сказал Антуан.

Его возражения пропустили мимо ушей — кто же не знает Антуана. Если бы он принялся всерьез разубеждать Омелу, их друзья только улыбнулись бы. Потому что она повторяла это всякий раз, как только у него становился вот такой, как сейчас, отрешенный взгляд. Кому бы пришло в голову, что, глядя в зеркало, Антуан только зеркало и видит, и никогда — самого себя? Он был бы и рад посмотреть на себя в зеркало. Никому, даже Омеле, он не признавался в этой своей ущербности. В тот раз с ними сидел только один их приятель. Антуан все больше уходил в себя, и этот приятель с Омелой болтали, как будто были вдвоем. Пресловутое зеркало висело над головой Омелы…

Прекрасное венецианское зеркало в резной, сапфирно-синей со звездами, раме. Такая оправа мне по душе, я бы не прочь в нем покрасоваться. Антуан вздохнул. Он не помнил, как и когда это случилось. Человек, потерявший тень, знает точно: он заключил сделку с дьяволом, и тот его тень забрал, скатав, как половик. Но я-то не заключал никакой сделки, я вообще не заметил, когда именно что-то изменилось и даже не сразу понял, что мое отражение исчезло…

Когда окружающие замечают, что вы потеряли тень, поднимается шум. Но если вы потеряли отражение, этого не замечает никто. Да и сами вы вспоминаете об этом, разве что когда надо завязать галстук. Без зеркала, в общем, вполне можно обойтись. Ну, не женщине, конечно. А я и брился-то всегда не глядя.

Если не считать странности с отражением, Антуан — самый обыкновенный человек. Жизнерадостный, интересующийся всем на свете. Что в нем действительно замечательно — так это память. Он вам дословно перескажет разговоры столетней давности, опишет, кто как был одет, какие духи были у такой-то, что за человек сидел за соседним столиком и что было нарисовано на обложке меню. Омеле поначалу казалось, что он просто выдумывает. А теперь она сверяется с ним, как с энциклопедией: Альби… Антуан, я была в Альби? Или: какая на мне в тот вечер была шляпка? Ты была без шляпки. Да что ты, вот уж никогда бы не подумала… Ну, кто бы мог вообразить, что он не помнит собственного лица?

Столкнись он сам с собой на улице, он прошел бы мимо, не задержав на встречном своих черных глаз. Если бы не окружающие, которые его узнавали, он счел бы себя невидимкой. Нет, он, конечно, видит свои руки, ноги и все тело. Но это не то, ведь главное — лицо, а его-то как раз он и не видит, разве что нос, если скосить глаза. И отрешенный вид у него делается именно тогда, когда он пытается восстановить в памяти, как же он выглядит. Однако исходит из того, что знал, пока еще отражался в зеркале. Естественно, он не мог измениться с тех пор, и действительно изменился — для окружающих. Но не для самого себя, так что возраст, который, конечно, дает о себе знать — силы-то убывают, — никак не сказывается на внешности, какой она ему видится. Он помнит себя молодым. Ну, опять-таки руки — уже не те… значит, и на лбу, и вокруг рта должно быть, как с возрастом у всех. Умом он это понимает, но не чувствует, разве что, бывает, изредка коснется собственной щеки или уха и вдруг подумает: а ведь я, верно, постарел за это время… Да еще иногда замечает, что пополнел.

Не только он сам не видит себя в зеркале. Другие тоже не видят, но не обращают внимания или думают, что смотрят не под тем углом. Правда, на фотографиях он получается. Но Омела, например, считает, что на снимках он совсем не похож на себя. Да это вовсе не ты, это кто-то чужой, — говорит она. — Или ты снова шевельнулся! Поэтому механическому глазу Антуан не очень-то доверяет. Он по-прежнему чувствует себя молодым, как когда-то. И не понимает, почему к нему не так, как прежде, относятся дети. А женщины… они так скрытны, разве поймешь, что у них на уме. Но когда он пытается себе представить, каким его видит Омела — его охватывает ужас, даже в ухе начинает стрелять.

С Омелой надо быть особенно бдительным. Как-то раз, в самом начале… То есть когда он только-только заметил, что исчез из зеркала. Ведь ей он так ничего и не говорил. Хотел рассказать, что вот-де, бывает такая напасть, а для других это незаметно. Но язык не поворачивался, не находилось слов… Раза два признание готово было слететь с губ: понимаешь, я себя не вижу, а ты, ты видишь меня?.. Но какая-то стыдливость в последний момент удерживала. А теперь поздно. Пришлось бы признаться в обмане. Омела спросила бы, когда это началось, и получилось бы, что он лгал ей чуть ли не всю жизнь. Нет, пусть лучше она не знает. Хотя притворяться так противно.

Так вот, как-то раз, в самом начале… Он чистил зубы. Над умывальником висело зеркало. Антуан о нем и не вспоминал, ведь оно его не отражало. У него было хорошее настроение, и, массируя щеткой десны, он напевал. Моцарта. Мелодию из «Свадьбы Фигаро»… И тут увидел в зеркале вошедшую Омелу, ее увидел, а себя, конечно, нет, но сперва не придал этому значения. Омела много ниже его ростом. Она зашла сказать что-то насчет званого ужина, да-да, точно: чтобы он поторопился, потому что госпожа Жибле просила быть ровно в восемь… Он залюбовался ею… какая прелесть, запястье тонкое, словно фарфоровое… и уже хотел взять ее руку, как вдруг увидел ее широко раскрытые, полные ужаса глаза. Она впилась ногтями в его плечо: «Антуан!» Он догадался сделать вид, будто не понимает, в чем дело, а сам потихоньку отклонился в сторону, чтобы можно было объяснить, почему его нет в зеркале. «Что с тобой, девочка? Тебе нехорошо?» Она прикрыла глаза рукой, как будто… ну, как будто их застлал туман. Потом взглянула снова. Нет. Ничего. Все нормально. «Представляешь, подхожу, гляжу в зеркало, а оно… сама не знаю… какое-то мутное, что ли, а тебя нет…». Он обратил все в шутку. «Ты моя сумасбродка. — У меня, верно, закружилась голова. — Но ты же видишь, вот я, здесь. — Да, конечно, но… как бы тебе сказать… здесь, но не в зеркале».

Этот случай быстро забылся. И все-таки с Омелой надо быть бдительным. Постоянно. Ведь то, что связывает нас, пребывает в равновесии до тех пор, пока устойчиво ее представление обо мне. Пока я соответствую своему отражению в ней, мне, я уверен, нечего бояться. Почти что нечего. Так, во всяком случае, мне хочется думать. Если же вдруг я изменю этому образу, это как бы сделает ее свободной от меня, от того условного «я», каким я когда-то обязался быть. Любит ли она меня? Несомненно. То есть любит некий образ, который и зовет Антуаном. Она ко мне привязана, без меня ей плохо, хотя, возникни необходимость выбирать между мной и работой, она с трудом, но обошлась бы без меня. Но тут ничего не поделаешь: не только меня, но и никого другого она не предпочла бы работе.

Она певица. Вы ее никогда не слышали? Ах, слышали ее записи. Это совсем не то. Даже при нынешних Hi-Fi[2]. Конечно, они дают объемный звук — это шаг вперед, и все-таки воспроизведение остается довольно примитивным, просто на звук переносятся параметры визуального изображения, и получается звуковая стереоскопия. Таков предел самой технически совершенной звукозаписи. Вот если бы найти способ передать заключенную в голосе душу, иными словами, глубину в другом измерении. Правда, для большинства певцов эта потеря не так велика. Но не для Омелы… Певцов много. Немало и отличных голосов. Но все они не идут ни в какое сравнение с нею. Мне всегда завидовали: Омела так элегантна, у нее такой вкус, такая изумительная способность оживлять все, к чему она прикасается, что ее окружает. Как говорит один мой старый приятель-американец, М. Дж., she is a homewaken[3]. А ее глаза, ее огромные глаза, подобные раковинам, что вдруг наполняются до краев небесной синевой, заливающей перламутр белков! Но когда она поет, глаза ее меняются, в них появляется что-то языческое, первозданное, как любовь, они словно превращаются в две огромные полые жемчужины, зрачки расширяются, поглощают лазурь, и кажется, будто голос льется из их зияющей черноты. Искусство. Она в него вступает. Весь прочий мир исчез или, вернее, слился с той стихией звука, что рождается в ней. Неважно, что она поет, незамысловатый романс или классическую арию. Цыганскую песню или Вагнера. Вся чертовщина в том, что Омела не просто исполняет; в отличие от всех других певцов, Омела не инструмент, благодаря которому звучит музыка, — нет, Омела сама становится музыкой, понимаете? Все, что она поет, как будто рождается у вас на глазах, будто раньше этого вовсе не существовало. Другие выискивают что-то новое, подбирают себе репертуар. Она же… она и музыка — это… как вам объяснить… вот, например, есть писатели, которые ломают голову, изобретая что-то небывалое, едут на край света, чтобы описать страны и племена, о которых мы слыхом не слыхивали, рождают в муках каждую фразу, добиваясь оригинальности, а есть другие, ну, хотя бы Колетт: ей достаточно трех слов — и вы попадаете в дом: на диване разбросаны подушки, предметы хранят прикосновение рук хозяйки, и все говорит о ее привычках — и вот читатель пойман, ему уже не вырваться. То же самое с пением Омелы. Смерть Изольды или «Пора цветущих вишен»[4] — все подлинно. Искусство стать незаметным — величайшее из всех, такое искусство растворяется в простейших, незатейливых вещах, оно проникает в душу; Омела поет «любовь моя», и сердце во мне переворачивается: и не в том дело, что один Бог знает, к кому обращены эти слова; главное — с какой непозволительной для смертных уст силой они звучат; я уверен: никогда ни мне и никому другому не услышать этих слов, произнесенных так, как она их поет… Можете ли вы назвать певца, певицу — неважно, — способного сотворить голосом ночь, темнее, чем за сомкнутыми веками? Омела вдруг становится одной из многих, первой встречной. Женщиной, загадочной своей заурядностью. Годы рядом с нею, эхо ее сердца — в моем, и все равно каждый раз я словно встречаю ее впервые, как будто где-нибудь в коридоре вагона… вы позволите? — я опускаю стекло, а она на него облокачивается. Вот качнула бедрами, пропуская кого-то, и у меня перехватило дыхание.

Слова в ее устах обнажены, похожи на слившихся в объятиях влюбленных. Не знаю, может, это только мои домыслы, но мне определенно кажется, что я потерял отражение, когда она пела. Доказательств никаких, ведь никто, даже я сам, ничего не заметил. Когда понял, что случилось, прошло, наверно, уже много времени. А может, и нет. Теперь не узнать. Но в одном я убежден: отражение пропало под пение Омелы, расплылось, поблекло; сначала, наверное, стало мутным, потом серым и, наконец, прозрачным, так что окружающие предметы начали понемногу проступать сквозь меня, теснить меня, пока не вытеснили совсем, заняв собой все поле зрения. Омела пела — это точно. Неважно что, но пела! «Um wunderschaften Monat Mai[5]…» Когда она поет, в ее голосе всегда цветет чудесный май. И я всегда забываю сам себя. А в тот раз забвенье было глубже, чем обычно, и я забыл себя окончательно. Прежде я, как и все, судил обо всем на свете по себе. Как художники, которые, чей бы портрет ни писали: женщины, философа, ребенка, короля, — в конечном счете всегда изображают себя. Прежде мне незачем было искать свое изображение в зеркале — оно в точности совпадало с тем, как я сам себя представлял, сам в себе отражался. И вдруг, пока ты пела, я утратил этот субъективный взгляд на мир, средоточием которого была моя особа, а все прочее — золотыми завитушками, украшающими мой портрет. Например, война 1914–1918 годов была лишь фоном, на котором красовался я в голубом мундире. И вдруг все изменилось. Звучал твой голос. Он пронизывал все вокруг, он подхватил и унес меня прочь. И я обрел иной, объективный взгляд на мир. Нечто подобное, должно быть, произошло, когда художники установили законы перспективы, которые оставались непререкаемыми веков шесть или семь. Возник новый язык, и отныне все воспринималось иначе, не так, как прежде; картина мира не зависела уже от прихоти какого-то случайного «я», связь между реальностью и ее отображением была строго обусловлена правилами, наглядными правилами.

Что же она такое пела, если воздействие голоса не только не прекратилось, когда она умолкла, но стало необратимым, если впечатление от музыки захватило меня навсегда, захватило навсегда… И даже голос Омелы не способен снять им же наложенное заклятье.

Вот с тех пор… но почему же из всех зеркал, какие мне попадались, в память запало именно это, в темно-синей оправе, распахнутое око, свидетель моего небытия в пространстве, ограниченном резными звездами, — зеркало, которое висело в том ресторанчике, где мы сидели в 1936 году, — да, чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что это было именно в тридцать шестом, — зеркало висело чуть наклонно, и я, естественно, заглянул в него, втайне надеясь: а вдруг, как раньше, опять обнаружу в нем себя и узнаю, что появилось во мне нового; может, какой-нибудь тик — я знаю, например, что часто непроизвольно потягиваю носом, и это бесит Омелу, — или, может, потемнела, покрылась морщинами кожа, или изменилось выражение лица за эти годы.

«Перестань смотреться в зеркало, — сказала Омела. — Антуан, перестань, прошу тебя!»

Иногда мне так обидно слышать это, хоть кричи. Но ничего не поделаешь. Если бы я рассказал ей, она решила бы, что я сочинил очередную басню. И не только она. Мне вообще никто никогда не верит. Стоит мне пожаловаться, что у меня болит нога, мне отвечают: перестань выдумывать, брось рисоваться. Хорошенькая рисовка — не видеть себя в зеркале, потерять собственное лицо! Какое кокетство в хромоте?

Так велика надо мной власть Омелы. Настолько велика, что я расстался сам с собой. Ладно еще какой-нибудь там галстук, один ее взгляд — и я срывал и отшвыривал жалкий лоскут от Hilditch and Key, Sulka, Rose или Charvet, который ей не нравился. Но отшвырнуть самого себя?.. И, главное, страшно подумать: неужели я так не нравился ей, казался таким уродом, чтобы пришлось отказаться от собственной внешности? И что же она все-таки такое, божественное или дьявольское, пела в тот день?

Не знаю. Да и неважно. Получив пулю в живот, вы уже не выясняете, какой системы был револьвер и какого калибра пуля, а умираете — и дело с концом. Может быть, пение было прекрасно как никогда и обращено не ко мне, так что я вдруг остро ощутил разницу: как она поет и как говорит со мной. Нет, я не ревную ее к пению, тут другое: когда она поет, я смертельно страдаю, но не от ревности к кому-то, а от своего несовершенства. Страдание бывает похоже на падение в бездонный колодец — все глубже и глубже. Когда поет Омела, я всегда падаю. Мне невыносимо больно. Я думаю: но я же держал ее в объятиях! Держал в объятиях — всего лишь… И вот однажды она пела так, что я потерял себя. Да так и живу до сих пор, будто она все еще поет, поет не умолкая. Я увидел мир объективно, то есть не окрашенным в мой цвет. И видеть его иначе уже не могу. Надеюсь, вы вникли в то, что я сказал: Омела, ее голос, ее пение — иными словами, нескончаемое творчество, постижение Нового Света, Америки духа, воплощение страсти, которой она одержима, — дало мне понимание того, что в мире существую не только я, что я — не весь мир, а лишь ничтожная часть великого сущего, которое не сгинет, если я зажмурюсь, а, напротив, будет продолжаться, двигаться, меняться, так что я помедли секунду с закрытыми глазами — и уже могу не узнать ничего вокруг, — поймите же, благодаря Омеле, благодаря ее пению мне открылось существование других людей, я сделал поразительное открытие: на свете, кроме меня, есть еще и другие — разве могло оно не потрясти, не изменить, не переделать меня? Возможно, благодаря ему я и стал до такой степени другим, что от меня прежнего не уцелело даже отражения в зеркале. Вот и глаза — раньше, когда я еще мог их видеть, были голубыми, а теперь, все говорят, стали черными. Мне это кажется невозможным, но другим виднее, не спорить же с ними.

Тем более что другие — это прежде всего Омела… все началось с ее шутки, вернее, это я сначала принял все за шутку, хотя и чудную! Послушай, Антуан… Антуаном назвала меня Омела… и это имя пристало ко мне, а раньше меня звали подругому… Альфредом, что ли… — послушай, Антуан, что ты сделал со своими глазами? То есть как, что сделал? Как это ты сделал, что они из голубых стали черными?.. Так вот, сначала я не принял ее слов всерьез, но поскольку проверить в зеркале не мог… Ты, верно, изменил мне, Антуан, поэтому и глаза у тебя изменились. Лучше признайся, я не ревнивая, но ненавижу, когда мне врут. И вот мне уже не до спора, голубые у меня глаза или черные, я доказываю, что, если они и почернели, это не значит, что я обманывал Омелу! — Никогда я тебе не изменял! — Неужели никогда? — Послушай, хватит. — Ага, вот видишь! — Ничего я не вижу. В конце концов мы согласились на том, что я не изменял Омеле, а мои глаза потемнели сами собой. Это будет для меня ново — спать с мужчиной, у которого черные глаза. Стало быть, я смотрю на мир черными глазами, такими, какими пожелала их сделать моя любимая. Примерно с того времени я обратился к реализму. Омеле я сказал, что если глаза у меня потемнели, то причиной тому ее пение. На это она ответила: «Я любила твои голубые глаза, но теперь, если бы я спала с голубоглазым, мне казалось бы, что я тебе изменяю…» Что ж, так тому и быть: глаза у меня черные. Хотя самому мне, в глубине души, все представляется иначе: будто Омела изменяет мне настоящему со мною черноглазым.

Как прикажете отвечать, когда корреспондент радио спрашивает вас: «С какого времени, господин Бестселлер, вы стали реалистом? Не могли бы вы назвать день и час… было бы весьма интересно знать это точно, чтобы определить, под каким знаком — Рыб, Тельца, Весов? — свершилось ваше второе рождение, составить гороскоп, изучить, под влиянием каких звезд вы превратились в реалиста, вы, которого прежде знали совсем иным, я говорю о людях моего поколения, читавших книги знаменитого Антуана Бестселлера, до того как он сделался знаменитостью, э-э, ну, то есть до того как он стал реалистом, стал выстраивать слова в строгом соответствии с законом перспективы, стал писать так, как пишут примерно с четырнадцатого или даже с тринадцатого столетия, ну, в общем, кто не понимает, что такое реализм: это то, как писали испокон веков, к нему все давно привыкли, и никого не удивляет, что все линии сходятся в некой условной точке, которую принимают за бесконечность, такую домашнюю бесконечность, умещающуюся в рамках бумажного листа, где все заранее известно: что будет, если повернуть направо, чего не будет, если повернуть налево… и так далее»… Дай волю этим радио- и телекорреспондентам, они будут болтать без умолку, пока не кончится все отпущенное вам время. Они только и мечтают заманить человека, а потом любыми способами не давать ему открыть рот. Казалось бы, в таком случае прекрасно можно обойтись без тебя, не держать тебя перед камерой и микрофоном, но нет, им нужно присутствие жертвы, чтобы задать ей каверзный вопрос, что-нибудь вроде: «Кто вы, господин Бестселлер?» А главное, не дать ответить. В этом жанре особенно преуспевают женщины. Они могут, например, принять вас за изобретателя велосипеда или специалиста по раковым опухолям. И тут же пускаются в рассуждения, объясняют вам, что такое мотоцикл, уверяют, что их, собственно говоря, больше интересует эмфизема легких, ведь рак — такая банальность! Только бы оттеснить, заслонить человека, стереть его образ… так о чем я?

Да, я реалист. Антуан Бестселлер — писатель-реалист. Хотя установить точную дату, когда я им стал, — то есть стал реалистом, довольно трудно, чтобы не сказать невозможно. Но если бы я пожелал добросовестно ответить на вопрос инквизитора со средних волн, то вынужден был бы сказать, что скорее всего — так, во всяком случае, мне кажется, произошло это, пока я слушал Омелу… я не назвал бы ее Омелой: этому хитро глядящему на меня и, разумеется, все знающему о моей личной жизни господину известна не Омела, а Ингеборг д’Эшер. Он и сам заводит речь о ней: «Как вы можете говорить о реализме, живя с такой необыкновенной женщиной, обладающей магическим, да, именно магическим голосом?» Бесполезно возражать и втолковывать, что как раз Ингеборг д’Эшер и открыла мне чувство реальности, именно она заставила меня понять, что недопустимо писать так, будто хочешь вывести реку из русла, тем более в нынешнем мире, который стремится к собственной гибели, к крушению, да-да, к крушению, в нашем мире, в этом нашем доме, где все мы живем… постойте, это же смешно, неужели вы так и не поняли, что она себя величает именем дома, который вот-вот должен рухнуть… да не Ингеборг! Фамилия, родовое имя… хотя какой там род… Ну да, Эшер… как у Эдгара По, ну конечно, «Падение дома Эшер»… Но этого человека интересует только одно: он хочет узнать, вызнать, неужто Ингеборг сама взяла себе эту ужасную фамилию. Ах, значит, это не ее имя? Вот тупица. Как будто может быть такое имя: Ингеборг д’Эшер. Разумеется. Но тогда… как же ее зовут на самом деле? Объяснять ему, что, коль скоро она себя так называет, это и есть самое настоящее ее имя, — пустая трата времени. Конечно, у нее было и другое: имя человека, который спал с ее матерью. Я видел его на фотографии. Похож на нее. Блондин. С бородой. Хорош собой. Во всяком случае, на мой вкус. Да, он умер. Я его не знал. И тут телетип задает вопрос, которого я не ожидал: «Ну, а к отцу, признайтесь откровенно, к отцу вы ее не ревнуете?» Вот тебе и объективная реальность. С ума сойдешь, до чего нудно быть реалистом.

С чего бы мне ревновать ее к отцу? Разве и так мало поводов для ревности? Но нет, кровосмешение нынче в моде, и, если окажется, что я не ревную ее к отцу, критики решат, что я отрываюсь от реальности. Для них реально то, что модно. Омела много рассказывала мне об отце. Но только затем, чтобы я лучше узнал ее. И я слушал ее, как будто она рассказывала о каком-нибудь своем путешествии. У него были светлые волосы, борода. Он был адвокатом. Музыкальные способности Омела унаследовала от матери. От отца же ей, наверное, достался необыкновенно красивый голос. Хоть он и не пел. У дочери его глаза. Голубые. Странно, как могут быть такие глаза у мужчины? Нет, я к нему не ревную. Она даже не носит его фамилию. Но имя Ингеборг дал ей он. Вообще-то супруги были уверены, что родится сын, и решили назвать его Паламедом. Когда же появилась девочка, отец не успел посоветоваться с женой, как теперь быть. А при регистрации ребенка, не желая показать виду, что застигнут врасплох, был вынужден выбирать сам и наскоро — вот и выпалил первое, что пришло на ум: «Ингеборг», как мог бы сказать, к примеру, «Мари». Ну, а Эшер — нет-нет, вы ошибаетесь, Эдгар По тут ни при чем, это фамилия ее первого мужа. Они расстались, но она сохранила его фамилию. Его звали Родольф, барон Родольф д’Эшер. Именоваться Ингеборг Бестселлер ей никогда не хотелось: это и правда звучит как-то нелепо, тогда как «Ингеборг д’Эшер», написанное крупными буквами на афишах ее концертов в разных концах света, выглядит вполне естественно. Ревновать ее к Родольфу мне тоже никогда не приходило в голову. Он живет в своем замке где-то в Сентонже, не расстается с охотничьим ружьем и сворой сеттеров и каждый сезон стреляет уток. А остальное время посвящает составлению кроссвордов для одной английской газеты и каждый раз непременно вплетает в них имя «Ингеборг». В замке давно протекает крыша, так что в библиотеке с потолка льется вода, балки изъедены термитами, и рано или поздно все это плохо кончится.

Я говорю о пустяках, но я ведь, кажется, реалист и, значит, должен показывать все как есть. Да и вообще, каков сюжет моей книги: человек, потерявший свое отражение, жизнь Антуана Бестселлера и Ингеборг д’Эшер, вокальное искусство, реализм или ревность? Ничего в отдельности и все вместе. В 1936 году реальностью была красно-белая клетчатая скатерть в ресторанчике на улице Монторгей. Прошло совсем немного времени, с тех пор как Антуан потерял отражение или, во всяком случае, с тех пор как заметил потерю. Ну, а когда началась ревность? Разумеется, когда настало время ревновать… Но ведь ревнивым он был всю жизнь… Как-то вечером, много лет спустя, когда у них собралось человек пять-шесть гостей, он под каким-то предлогом зазвал одного из них к себе в кабинет и прочитал ему пару страниц из книги, которую собирался написать. Или говорил, что собирается. Это должен был быть роман о человеке, потерявшем свое отражение. Но до существа дела он еще не добрался. В том, что он уже написал, речь шла совсем о другом. Это и понятно. Хотя рассказ о потерянном отражении был главным в будущем романе, но Антуану нужно было во что бы то ни стало сделать так, чтобы никто не заподозрил, будто он вывел в книге самого себя. Что он скажет Омеле, если все узнают его в человеке, который… ну, и так далее… тем более что она могла бы вспомнить о случае в ванной, когда ей что-то такое померещилось, тогда еще госпожа Жибле ждала их ровно к восьми… А там, не дай Бог… Нет уж, спасибо. Конечно, можно схитрить, изменить внешность героя; например, сделать глаза не голубыми, а черными или наоборот. Но это детские уловки, к тому же кое-кто, та же Омела, мог бы припомнить, что раньше у него и были голубые глаза, и опять-таки… Нет, расщепление — вот слово, которому Антуан в своих рассуждениях придавал особый смысл, — должно было затрагивать другие, более существенные пласты повествования, что-то более важное, чем наружность героя. Например, сам сюжет романа, который он писал теперь, через двадцать семь или двадцать восемь лет после сцены в ресторане. Впрочем, в романе возможен не один сюжет и не один герой. Для Антуана это мог быть роман о человеке, потерявшем свое отражение, для Омелы — о реализме или об искусстве пения, и так далее. Был же английский писатель — как, вы говорите, его звали? — который трижды изложил одну и ту же историю, каждый раз от лица нового персонажа. Правда, это несколько примитивно. Что, собственно, он хотел сказать? Что одно и то же событие представляется разным людям по-разному — так это общее место. Здесь же была задача посложнее: представить одни и те же события и одних и тех же людей в разных ракурсах: взглянуть на них через призму ревности, потери личности, реализма и так далее. Не говоря уж о том, что время от времени Антуан, Омела да и кто угодно может оказаться выразителем взглядов, принадлежавших до того другому персонажу. Взять, к примеру, ревность: почему бы ничуть не подверженным этой болезни героям вдруг ею не заразиться? Безусловно, она будет похожа на ту, которой болеет, скажем, Антуан или еще кто-то, но на новом пространстве она проявится иначе, обнаружит новые свойства. Вот, например, я не более ревнив, чем Антуан, но Антуан не считает себя ревнивцем, а я себя считаю, так что мы с ним ревнивы асимметрично. Впрочем, главное не в том, каков на деле сюжет романа, а в том, как истолкует его читатель. Потому-то и важно словно бы ненароком дать в руки первому читателю фрагмент, будто вырванный из середины (вообще всегда полезно поддерживать впечатление, что вы пишете вразброс), но сюжет в этом отрывке должен проступать очень отчетливо, чтобы потом, когда он будет читать книгу, вся история с человеком, который… в общем, вся эта история покажется ему неким украшением, поскольку, памятуя о том первом отрывке, он станет выискивать основной, настоящий сюжет. Считая таковым, разумеется, ревность.

Во-первых, Антуан слывет совсем не ревнивым, это так же общеизвестно, как его мания смотреться при каждом удобном случае в зеркало. Омела вечно твердит: «В этом смысле Антуан просто прелесть, он совсем не ревнует… а представляете, каково было бы мне, при моей профессии, жить с ревнивцем!» Поэтому все станут восхищаться его талантом: чудо да и только! как это ему удается изображать, героев, столь не похожих на него самого, возьмите его последний роман: он создал образ — я не случайно говорю: образ… — ревнивца, прямо-таки воплощение ревности. Но, конечно, не Отелло, а современного ревнивца. Здесь налицо все признаки реализма: современность, типичность и, главное, объективность… а то мы уже пресытились книгами, где авторы только и делают, что любуются в зеркале собой, хватит с нас этого нарциссизма, всех этих Прустов, Барресов… Образ ревнивца, но образ положительный, вот что важно! Его ревность преобразует мир, разве вы не видите? Ревность, направленная на благо, прообраз ревности нового типа, которая не может расцвести в обществе, где человек человеку волк и где утвердилась порочная экономическая система… ревность, которая будет возможной тогда, когда настанет всеобщее изобилие и канут в Лету последние пережитки феодализма. Ах да, я забыл сказать, что наш герой, выпустив в свет два десятка романов, подписанных «Антуан Бестселлер», теперь надумал писать свое имя иначе: «Антоан». Это, конечно, мелочь, но весьма примечательная. Итак, Антоан[6]… у него в кабинете стояло большое кресло с подголовником, обитое малиновым бархатом, полысевшее, выцветшее, растерявшее половину пуговиц. Его-то он и предлагал небрежно тем, на ком собирался проверить написанное. В тот раз он выбрал совсем молодого человека, выбрал не случайно, отлично зная, как тот не любит чтение вслух. Иначе испытание теряло бы смысл. Впрочем, на этот раз Антоан дал себе слово не увлекаться. Что было нетрудно, поскольку написать он успел от силы две с половиной страницы. Разумеется, потом этот юнец будет с нарочитой небрежностью рассказывать направо-налево: «Знаете Антоана Бестселлера… я давно его не видел, а тут мы как-то ужинали у него… и он прочел мне отрывок из нового романа. Нет, названия пока нет, это еще a work in progress[7]». И, разумеется, каждый новый собеседник спросит: о чем же там речь? На что тот без запинки и с полной уверенностью ответит: «О ревности… роман о ревности… конечно, реалистический… в духе того особого, присущего только Антоану реализма». И, я уверен, не пройдет двух дней, как эта новость распространится и в «Пари-Пресс» появится заметка:

«Недавно Антоан Бестселлер читал в кругу друзей свой новый роман. Тема его неожиданна: ревность. Что скажет об этом Ингеборг д’Эшер, не далее чем полгода тому назад заявившая на страницах нашей газеты: «Мой муж — самый неревнивый человек на свете, а представьте, каково было бы мне, при моей профессии, жить с ревнивцем!» Но, может быть, Антоан Бестселлер ревнует не ее, а другую женщину? Как знать! Для многих это было бы приятной и долгожданной новостью. Неизменная верность писателя немало раздражает многих его собратьев по перу. В ней есть что-то из ряда вон выходящее, что-то нереальное, не вяжущееся с его реалистической позицией…»

Но, между нами говоря, много ли реализма в истории человека, который потерял свое отражение? Антоан понимал, что подобной темой рискует навлечь на себя, по меньшей мере, упреки в отступлении от своих эстетических принципов. Если только не изменить само определение реализма, не раздвинуть его берега. Как предлагает тот философ-марксист[8], знаете? Да-да. Ну так вот… Если тема окажется побочной в книге о ревности, куда ни шло, ее можно будет даже счесть не опытом автора, а частью психологической характеристики одного из героев, автор-де только описывал то, что бывает. Положим, в каком-нибудь из романов я вывел людоеда: конечно, меня самого вряд ли заподозрили бы в людоедстве, но все-таки пришлось бы позаботиться, чтобы меня, автора, ни в коем случае не путали с моим героем. Например, подчеркнуть, что у нас с ним разные глаза. В общем, прежде чем решиться на что-нибудь подобное, нужно основательно подумать, прикинуть так и этак. И Антоан, устраивая пробное чтение, все тщательно взвесил. Многие причины склоняли его выбрать слушателем именно этого молодого человека, главной же была роль, которую тот усвоил себе и в жизни, и в литературе, так что легко было предвидеть его реакцию — роль мелкого буржуа, но не просто мелкого буржуа — таким он до некоторой степени и был, — а мелкого буржуа типичного, что обязывало его реагировать соответственно роли; его реакция была реакцией типичного мелкого буржуа, а из таких и состоит подавляющая масса читателей середины двадцатого века. И если он поверит в то, что сюжет романа — ревность, значит, дело в шляпе.

Итак, молодой человек… собственно, не так уж он и молод. Смотря с кем сравнивать. Так или иначе, он уселся в глубокое кресло, положил руки на подлокотники, вытянул ноги и принялся поигрывать пальцами с весьма самоуверенным видом. Антоан Бестселлер устроился за письменным столом, заваленным дожидавшимися ответа письмами, достал из папки искусственной кожи два листка с такими затрепанными краями, будто их много раз читали и перечитывали, брали с собой в дорогу, перекладывали с места на место… «И это все?» — спросил относительно молодой человек с надеждой, облеченной в форму вежливого сожаления. «Да, — сказал Антоан, — во всяком случае, все, что я собираюсь тебе прочесть…» Он надел очки в черепаховой оправе, прокашлялся и погладил двумя пальцами столешницу вишневого дерева. Пусть я больше не вижу себя в зеркале, думал он, зато могу смотреться в людей, и этот малый — тоже зеркало не хуже других. Даже если будет притворяться. Я разгляжу себя в его словах. Так или иначе, он все равно выдаст себя, и я пойму, каким он меня видит…

И Антоан прочел наконец свои две странички, которые войдут, а может, и не войдут, в будущий роман. Это будет, помимо всего прочего, зависеть и от того, как отнесется к ним гость. Он, конечно, тоже писатель. И талантливый. Весьма талантливый. А главное, он успел привыкнуть к манере Антоана. Вот эти страницы.

«Гости, а их было пять или шесть человек, уже собирались уходить, и ты искала, что бы подарить твоей знакомой американке, которая на другой день Бог знает куда уезжала, и тут кто-то меня спросил: «А что вы сейчас собираетесь писать?» Как им не терпится, подумал я. Но правда, что я собираюсь писать? И неожиданно для себя ответил: «Книгу о ревности… вроде «Отелло»…» Мари-Луиза расхохоталась: «Отелло? Вот это да! В наше время — Отелло!» «А что? — возразил кто-то из мужчин, — вполне современно… Кипр… Фамагуста…» Я не заметил, что ты успела вернуться с флаконом духов, и вдруг услышал твой голос: «Отелло? Да я тебе просто запрещаю!»

… Нет, все это я выдумал, не было никаких гостей, ничего ты мне не запрещала. Я и слова не сказал про Отелло. Но все-таки почему я вообразил, что ты мне запретила касаться этой темы, сюжета, героя? Ты отлично знаешь, что я по натуре ревнив, хотя и не подаю вида и никогда тебе этого не показываю. Так почему же тебе вздумалось запрещать мне писать о ревности? Хватит одного этого вопроса, чтобы лишний раз уколоть меня в сердце. Ты же знаешь, как я люблю «Отелло»: пьесу и оперу, Шекспира и Верди (Россини я не слышал). И что мне хочется сочинить что-нибудь на эту тему… Впрочем, я понимаю, для тебя дело не в самом Отелло как личности. Дело в ревности.

Ты не хочешь — то есть мне так представилось, — чтобы я касался этой стороны нашей жизни. Но чего ты боишься? Господи, да это не ты, это я боюсь. Боюсь того, что ты мне ответишь, если я и впрямь спрошу тебя. Хотя, скорее всего, ты не ответишь ничего. Просто пожмешь плечами. И тем самым поселишь во мне сомнение, обречешь на мучительную неизвестность. Поэтому я не стану спрашивать тебя, а поступлю как обычно, сам буду размышлять и делать выводы…»

Антуан снова прокашлялся, нарочито медленно отложил первый листок и подержал на ладони второй, тоже исписанный убористым почерком. «Тебе не надоело? Нет? В самом деле?» — осведомился он и стал читать дальше.

«Женщины, исходя из собственных воззрений, внушили мне, что ревность — чувство постыдное. Что не уступить внезапному влечению к кому-то постороннему просто грешно. Если я не могу удержать женщину, то должен пенять на себя: значит, мне чего-то не хватает, а чем виновата она? Ну а то, что мне больно, это уж моя печаль, ведь если я порежусь, то не стану упрекать нож, а перевяжу руку, которой неловко схватился за лезвие.

С ранней молодости женщины приучили меня терпеть и молчать, и я им благодарен — благодарен за то, что они избавили меня от позора выставлять свою боль на всеобщее обозрение, подобно тем пошлякам, которые громко жалуются и Богу, и соседям, что их недооценили. Правда, сделать так, чтобы ревность не терзала мою душу, женщины не могли. Но я всегда презирал тех, кто не прошел такой суровой школы и выказывал свою обиду на то, что ему предпочтен другой. А непреложное право милостиво даровать прощение, которое мужчины себе присвоили, я всегда считал пережитком варварских времен. И если бы, одумавшись, женщина вернулась ко мне, я бы счел грубой бестактностью попрекать ее.

Ты возразишь, что я, должно быть, никогда по-настоящему не любил. По-моему, любил. Хотя, возможно, я и ошибался, но кто, кроме меня, может судить, как сильно я страдал, когда эта любовь — настоящая или нет — оставалась безответной. Некоторых женщин я со временем забыл: не помню ни лиц, ни имен, — но боль, которую они мне причинили, помню отлично, она прочно запечатлена в моей памяти. Впрочем, что тут рассказывать. Если я промолчал тогда, то, уж конечно, не затем, чтобы спустя столько лет кичиться своим стоицизмом.

Но даже если ты права, если я не любил тех, из-за кого молчаливо страдал, вообрази, насколько ужаснее были бы эти муки, когда бы я действительно любил. И представь себе, каково мне, когда источник мучений — ты.

Молчи, прошу тебя… Не доказывай, будто страдать не из-за чего: есть причина или нет, но я страдаю. Конечно, мне, как и всякому, было бы легче согласиться, что меня мучают только собственные бредни. Допустим, я сумасшедший, но что изменится, если назвать болезнь не ревностью, а безумием? Можешь пожимать плечами, отмалчиваться, переводить разговор на другое. Но позволь мне один-единственный раз в нашей жизни, такой длинной и вместе с тем слишком короткой, чтобы высказать все, что накипело, поговорить с тобой о той непостижимой стихии, которую зовут ревностью…»

«О! — воскликнул слушатель Антоана. — Совсем другая манера, нежели обычно. Другой тон. Интересно, что у тебя получится…»

Антоан мог бы ответить, что этот тон совсем не нов для него, что так написана «Черная тетрадь», но откуда его собеседнику знать про «Черную тетрадь», ведь это я — я, а не Антоан — написал ее году в 1926… Антоана так и подмывало завести речь о человеке, который потерял свое отражение. Но он сдержался. Иначе пропал бы эффект внезапности. В кабинете не было зеркала, вернее, было большое зеркало над камином, но Антоан сидел к нему спиной. Он поставил письменный стол перед камином, так что вертящееся кресло стояло у самого огня. Огня воображаемого (чуть не сказал: «потерявшего образ»), так как камин давно не топят — в доме центральное отопление. Но даже если бы он сидел к зеркалу лицом, то все равно не увидел бы себя. Хотя бы потому, что все оно было закрыто портретами и фотографиями Омелы. Они висели и по всем стенам. Тридцать четыре штуки — я считал.

Антоан видит только ее. Омела — центр мироздания. А он пристроился в уголке, как фигурка дарителя на старинной картине.

Как боль, не покидающая сердце между приступами.

Внезапно я обрел чувство времени, собственного возраста, протекших лет — не моих, а объективных, тех, что шли независимо от меня, как положено в реалистическом романе. Стоило связать историю человека — который-потерял-свое-отражение с зеркалом из 1936 года, как возникла перспектива. Но возникла только в повествовании, никак не определяя положение во времени автора. И вдруг в разрозненных отрывках, прочитанных моему молодому другу… похожих на осколки какой-нибудь безделушки, фарфоровой статуэтки, которые, бывает, хранишь в надежде когда-нибудь склеить, чтобы она опять стала целой… — в отрывках романа, который я, может быть, когда-нибудь напишу — вернее, напишу не я, а Антоан, воображаемый Антоан, — но все равно среди осколков моей души… среди кусочков… — будь это кончик моего носа или ноготь, я бы сказал, в частичках моей плоти, но здесь душа, поэтому сравнение с фарфоровой фигуркой более подходящее… среди фарфоровых осколков мелькнула фраза, которая дала мне ориентир в безбрежном море, — одна невольно вырвавшаяся фраза: «Отелло… — вполне современно… Кипр. Фамагуста…» Антоан может и не иметь представления о времени, но я-то теперь знаю: до ревности он дозрел в 1936 году, а сейчас идет 1964-й. Минуло двадцать восемь лет. Теперь я скован этим знанием. Сколько лет Антоану? Возможно, я получу ответ, если посмотрюсь в зеркало… хотя не исключено, что в 1936-м Антоан был моложе моего отражения. То есть в 1936-м он был или мог быть моложе меня. Трудно судить, потому что он тогда уже потерял свое отражение… И теперь я его восстанавливаю, восстанавливаю Антоана. Пишу его.

Вы спросите: где граница между Антоаном и мной, между объектом и субъектом воображения. Мы различаемся цветом глаз, тем, что Омела, кажется, любит Антоана; тем, что Антоан утверждает (как Отелло в начале пьесы), что неревнив; тем, что он потерял свое отражение, и так далее. Но есть некая общая зона, некая область, где наши фигуры как бы накладываются одна на другую; мы неразрывно связаны друг с другом, как человек и его тень или как тело и душа. Почему бы нет? — и происходит это совпадение тогда, когда каждый из нас перестает существовать для других и становится только самим собой, иначе говоря, когда мы пишем. Когда мы действуем, как марионетки на сцене, нас нетрудно различить; иное дело текст, где оба мы норовим перейти от первого лица к третьему и наоборот; по существу, мы окончательно сливаемся в авторе — я имею в виду (а кто это «я»?) того, кто появляется, когда повествование ведется кем-то третьим, кого принято называть автором.

Кипр, Фамагуста… я скупил все мыслимые и немыслимые книги на эту тему, чтобы получше разглядеть героя — Отелло? Антоана? — который не отражается в зеркалах. Мне казалось, что в зеркале Кипра, в его атмосфере я наконец узнаю все, что было скрыто от меня, о себе, об Антоане, вновь обрету затерявшийся в памяти образ. Я рылся в книжных лавках, упрашивал всех, у кого могли оказаться книги о Кипре и кто мог что-нибудь знать о нем, углубиться в дебри древней истории, раскрыть передо мной «тома, закрытые на имени «Пафос»[9]?.. Я собирал сведения о мифологии, о византийской эпохе, когда царица Елена принесла на вершину Олимпа обломок Креста Господня, чтобы изгнать языческих богов, хотя скорее всего то был крест Благоразумного Разбойника, а не Христа… о роде Лузиньянов[10], реальных и легендарных, тех, кто произошел от Мелузины[11]… — обо всем вплоть до дома, где якобы жил Отелло в Фамагусте… и все это, быть может, не ради Антоана, а ради Дездемоны… Ну вот, опять! Мы с Антоаном жадно читали в газетах о сумбурной войне 1964 года: греки, турки, голубые каски… Причем Антоан был поглощен только этой современной круговертью. Меня же современность интересовала лишь как отражение далекого прошлого. В конце концов, отчаявшись, я отдал Антоану все свои книги: «Хронику» Амади и «Хронику» Стромбальди, «Подробное описание островов Архипелага» ученого голландца О. Драппера, «Деяния датчан» Саксона Грамматика, «Географию» Страбона, «Полное описание острова Кипра» Этьена де Лузиньяна, литературу на греческом, на английском, справочники для дипломатов — в общем, всю груду. Теперь за дело взялся Антоан, но с противоположной стороны — отыскивая в прошлом отражение настоящего. Я посмеивался над ним. Ничего общего, разве что вечные кровопролития. Выходит, и страна может перестать зеркально отражаться? И если, говоря о человеке, об Антоане, я подразумеваю и Антоана времен Народного фронта, и Антоана из 1964 года, то, говоря об острове, приходится иметь в виду все его разные ипостаси: Кипр эпохи крестовых походов, генуэзского и венецианского владычества, пленного короля Януса — как ни нелепо, но он представляется мне двуликим, смотрящим вперед и назад, бродящим по улицам Каира, — и времен совсем иных, когда киприоты призвали египтян сплотиться против захватчиков…

Но довольно об этом. Если Антоан ищет себя в зеркалах (а зеркалами ему служат его книги), то я могу наблюдать его в жизни, каким он стал, каким был. Он мой современник, почти ровесник. Одет по той же моде. Пусть он не замечает, как годы меняют его лицо, пусть кажется себе молодым, пусть в этот час, отмеченный знаком Кипра, видит себя хоть ребенком… Для меня важно другое: чтобы вечно юной оставалась Дездемона и чтобы, лежа в моих объятиях — в моих руках, которые не пощадило время, — нагая и сама подобная сну, она шептала, не просыпаясь: «Обними меня», как шептала всегда, и теперь, и прежде, если в мое сознание вдруг вторгался жестокий внешний мир и вставал между нами. Кого звала она во сне: меня? или Отелло? Отелло… Антоан… есть что-то общее в этих именах, меня вдруг осеняет, чего ради был придуман этот трюк с заменой гласной… вот оно что. Я обнимаю спящую женщину, но она спит в объятиях другого, в объятиях Антоана…

Антоан или я… но разве мы с Омелой не слиты воедино? Да, если взглянуть на наши сплетенные руки… но есть еще объятия души… Я непрестанно думаю о тебе, Омела, люблю тебя, каким бы именем ни называл, мои руки всегда сомкнуты вокруг тебя, моя душа, как лес, тянется к тебе всеми своими ветвями и стремится обнять. Я вижу, вижу, как ты улыбаешься и качаешь головой, читая, что в кабинете Антоана нет зеркал и повсюду портреты Омелы, — да, правда, я описал свой собственный кабинет, и в этом нетрудно убедиться — достаточно взглянуть, но, кроме того, я вспомнил один роман, ты его знаешь: «Стены… почти сплошь были увешаны небольшими гуашевыми работами. Вся комната в бело-голубых и бледно-коричневых тонах. Над камином — гуашь побольше, на длинном, узком листе. Я подошел ближе: «Тайная Вечеря»… Святой Иоанн был написан с Женни… Справа от «Тайной Вечери» другая картина: разобранная постель, стол с умывальным тазиком, окно, женская фигура перед ним… Женни. Слева — газовый рожок, скамья, женщина… опять Женни. Женни, как наваждение, повторялась на всех картинах…» Помнишь этот роман? Он называется «Никто меня не любит»[12], но это горькое признание принадлежит не хозяину гуашевой комнаты, а самой Женни. И вот я живу в такой же комнате, где всюду, куда ни повернешься, увидишь тебя, как будто кругом зеркала, в которых отражаешься ты и только ты.

Омела поет. Для других это вовсе не чудо. Чего им бояться? Ее пение — совершенство, вот и все, что они знают. Я же знаю другое: порой Омеле вдруг кажется, будто она потеряла голос, и тогда ее парализует страх; день за днем она выдумывает тысячу причин, лишь бы не петь: то вдруг ей понадобилась старая фотография, которую надо отыскать во что бы то ни стало — и она переворачивает вверх дном все ящики; то попались какие-то тетради — и она читает их, забросив все на свете; или подвернулся старый дневник… все что угодно, лишь бы отвлечься… но все равно я вижу, как она бродит из комнаты в комнату, приложив руки к горлу, как будто держит умирающую птицу… Она оплакивает себя, и вдруг, когда никто уже ничего не ждет, в ней пробуждается пение, поднимается и рвется с губ, сложенных, как для поцелуя. Иногда я застаю ее в такой вот миг, готовую запеть, и замираю меж дверей — они у нас двойные, — боясь, чтобы звук моих шагов, скрип половиц не нарушил это таинство… так и стою с бьющимся сердцем и жду, заранее трепеща от того, что мне в ней откроется. Потому что я слушаю не Моцарта, не Россини, которых она прекрасно исполняет, не Цезаря Франка, не Генделя… а только ее, Омелу, воспевающую самое себя. И забываю все на свете: газетные новости, житейские события; все затопляет и заполняет этот поток. Я слушаю исповедь Омелы, как будто она не поет, а пишет, и пишет мастерски… Она открывает предо мною мир, созданный волнами живого голоса, словно распахивает ставни в сад, полный пения незримых птиц. Только образами, только картинами могу я выразить то, перед чем бессильны слова, слишком грубые в своей определенности. Меня переполняет ее страсть, взрывающая согласное сопровождение оркестра, и, повинуясь ей, я превращаюсь в мучительное ожидание или весеннее томление.

Омела поет — и я лишаюсь воли, я весь — покорство… Она поет — и я заслушиваюсь до смерти. Когда же пение смолкает, я не могу сказать, как долго оно длилось: всю жизнь или краткий, как удар кинжала, миг. Бушующее пламя, разлитый аромат духов, невыразимое, утраченное и оттого еще более сладкое счастье; бесконечное, потаенное и оттого еще более глубокое отчаяние. Нет, все не то. Ночная женская душа, вечная, трепетная женственность — вот что такое пение Омелы. И вдруг все обрывается, как боль, — и пустота, какая остается, когда внезапно отпускает боль; мучительное чувство отсутствия привычной муки — и я готов разрыдаться, оттого что больше не слышу рыдающих звуков. Тишина обрушивается на меня, как жуть в лесной чаще.

Когда она поет, я неистово люблю ее душу. О, этого не объяснить. Порою страсть достигает пароксизма, и я бледнею — это ясно без всякого зеркала. Отливает кровь, что струится под прозрачной кожей голоса. Но что я говорю? Какой безумный бред! А впрочем — не умопомраченье ли любовь? Еще одна особенность Омелы: она способна оживлять не только музыку, но и слова, которые поет. Причем ее искусство достигает высоты, когда слова возвышенно просты. Ничто так не чуждо ей, как рассчитанный эффект, когда публика заведомо знает, чему и когда аплодировать. Неподдельная красота, естественно звучащая в ее голосе, изумляет слушателей так, что они вообще не смеют аплодировать, страшась прервать ее, и не нарушают тишину даже тогда, когда Омела смолкла.

Омела спрашивает меня, как мне понравилось ее пение, я не нахожу ни слова в ответ, и на глаза у нее наворачиваются слезы. В ужасе от своей тупости, я заставляю себя говорить, говорю, говорю и вижу, что она мне не верит. И тогда понимаю, что лучше бы я молчал, что слушать и слышать надо было ее, певицу, а не безликую стихию пения…

Я осекаюсь. А не взять ли нам машину? Зачем? Прокатимся в Булонский лес. Нет, — говорит она. Мне надо разобрать бумаги, пересмотреть кое-какие снимки. А вы… Подчеркнуто на «вы», вы можете ехать: сегодня вечером у меня будет Антоан, и я побуду с ним, уж он умеет слушать. Ступайте же.

И я поехал, как болван. И не узнал Булонский лес.

II

Буквы цвета чайной розы на иссиня-черном фоне, простые слова: «В тот вечер…»

Передо мной вся моя жизнь, точно растрепанная книга: страницы перепутались, листы раздерганы, болтаются на слабых нитках, а некоторые лежат вверх ногами. Я не узнаю в ней самого себя, дни и годы смешались, и неизвестно, что было раньше, а что потом. Ты — единственный ориентир, — продолжал Антоан. — Вот это было до Омелы, а это уже при ней, и так вся жизнь. Омела сидела за туалетным столиком и не слушала его. Она устала от его разговоров. Она вспоминала, как прозвучал у нее вот этот пассаж, не пережала ли, не отступила ли от подлинности, которой дорожила пуще всего… раздумывала, как бы обнажить звук еще больше, чтобы он уподобился слезной исповеди без свидетелей. Оттачивала сопряжение души с музыкой.

Вся жизнь… сказал Антоан. Вдруг вспоминаю твое платье и по нему определяю время года. Вижу, как беру тебя за руку, но где это? когда это было? Твоя рука всегда выскальзывала. Я, сколько помню, вечно докучал тебе.

«Хватит, — сказала Омела. — Что за бред! Ты говорил о 1936 годе…»

А ведь правда. Я говорил о 1936 годе. Впрочем, может быть, это не совсем точно. Та встреча в ресторанчике на улице Монторгей. Я назвал тридцать шестой, потому что мне казалось, что это было в 1936-м. А если подумать, то в 1936-м этого никак не могло быть: в тот год война в Испании уже шла полным ходом, и мы вернулись в Париж только в сентябре, когда Мишеля[13] там еще не было, а в октябре и ноябре снова уехали в Испанию. Между тем, когда мы сидели втроем на улице Монторгей, день был погожий, почти жаркий. Значит, 1937-й? Или 38-й? Скорее, тридцать седьмой. Потому что приятель, сидевший рядом с Омелой и говоривший без умолку, был именно Мишель. Я потому и назвал сначала 1936-й, что Мишель связывался у меня в памяти с летом тридцать шестого, когда хоронили Максима Горького.

Горький любил Омелу. И, наверное, поэтому, хоть и не читал по-французски, благосклонно относился ко мне. Не знаю, что ему обо мне говорили, может, он слышал о моем «обращении» в реализм, на эту тему в свое время писали в русских газетах. Но их дружба с Омелой началась задолго до моего знакомства с ней. Алексей Максимович слышал ее, когда она приезжала не то в Рим, не то на Капри… или, может быть, в Германию. Это было в двадцатые годы. Имя Ингеборг д’Эшер тогда еще не пылало огненными буквами на Курфюрстендамм[14] или на афишах театра «Ла Скала» в Милане. Так или иначе, но пела она в тот раз Чайковского, возможно, письмо Татьяны из «Евгения Онегина»… Помню, как уже много позже мы с Омелой впервые были у Горького: он тогда только что вернулся в Москву, и ему дали огромный загородный дом с парком, где он и жил с целой свитой домочадцев. Это было так странно, так непонятно… так не вязалось с моим представлением о новой России, между тем все, что он рассказывал… Впрочем, не об этом речь. Вернемся к 1936 году…

Май, июнь тридцать шестого… Мы были в Лондоне, ты пела «Травиату» в Ковент-Гардене. Стояла превосходная погода, незнакомые люди присылали тебе камелии. Что-что? Неправда? Ну, знаешь, ты без меня не можешь вспомнить, была ты в Альби или нет, а тут… Пармские фиалки? В начале июня? Мы жили за городом, в предместье, где все улицы так похожи друг на друга, что немудрено спутать свою дверь, свою жизнь, своего мужа или жену с чужими… А дома с внутренними двориками, точно шкафы с потайными ящичками для фамильного серебра. Я дописывал роман, ты читала «Трильби»… ох, я опять отвлекся.

Так вот что было в 1936-м. А ресторан на улице Монторгей, венецианское зеркало, должно быть, были год спустя. Еще целый год, полный, как яйцо. Год, вместивший столько событий. Мишель был в Париже проездом из Испании. Как обычно, он сыпал разными историями, но на этот раз в нем было что-то особенное. Какое-то нервное возбуждение, беспокойство… Вообще говоря, Мишель никогда не казался мне красавцем: короткорукий, невысокого роста, из-за чего лицо его казалось чересчур длинным; на носу очки, зубы кривые — зато живой, как ртуть, жгучий — я имею в виду темперамент, а не цвет волос: волосы у него были не слишком темные, светло-каштановые, что ли… Во всяком случае, так считает Омела, я же назвал бы его скорее темно-русым, впрочем, мне почти все кажутся блондинами, наверно, по сравнению со мной. Но я, должно быть, просто не разбираюсь в красоте, потому что женщинам он очень нравился, это бесспорно. В Москве его ждала подруга, с которой мы познакомились лет за пять-шесть до того в Берлине, — молодая немка из обеспеченной семьи… Бедная Мария! — страшно подумать, что с ней стало потом… То, что рассказывал Мишель, было довольно запутанно, но мы все понимали, потому что минувшей осенью сами были в Мадриде, как раз в то время, когда Франко прибыл в Университетский городок. Мишель говорил о Ларго Кабельеро, Негрине[15], интербригадах… Ну, конечно, это был 1937-й. Помнишь тех двоих, которые сидели тогда, на улице Монторгей, позади меня и чуть сбоку, так что видеть их можно было не оборачиваясь… а смотрел я потому, что из-за них Мишель то и дело обрывал себя на полуслове и бормотал: «Черт бы побрал этого типа!» Народу в ресторане почти не было. «Перестань смотреться в зеркало!» — говорила Омела. А что я видел, глядя в это пустое зеркальное око? Может быть, Мурано — ораву голодных, орущих ребятишек, облепивших туристов, как взбудораженные пчелы… или замок герцога Альбы, возвышающийся над Мадридом, и простодушных парней, кормивших там собак и птиц, которых бросили владельцы-аристократы… а может, Москву, Новодевичий монастырь, где в это время года цветут вишни над могилой Чехова…

Годом раньше нас срочно вызвала из Лондона телеграмма от Мишеля: Горький просит приехать как можно скорее. Мне пришлось заканчивать роман на борту советского парохода; стояли чудесные вечера, пассажиры собирались на палубе, матросы пели под аккордеон… Это было еще до испанской войны. Мишель работал тогда в «Правде». В то время в Москве находился Андре Жид.

«Нет, ты только посмотри, — говорил Мишель тогда, в ресторанчике. — Ну и тип… в жизни таких не встречал…»

Я видел того, о ком он говорил, но не очень хорошо. Повернувшись в его сторону, я подозвал официанта. Еще бутылку того, же вина. Плевать на ритуал. И бутылку минеральной. Да-да, то же самое вино. Не хочется мешать. Вот теперь я рассмотрел этого молодчика… да он не один за столиком. Его сосед похож на заядлого игрока: одет с иголочки, в модерновом — хоть в то время так еще не выражались — сером костюме, разве что не по сезону светлом. Остроконечные, седые, чуть напомаженные усы, черный в белый горошек галстук. Он слушал собеседника и внимательно разглядывал свои ногти.

«Ну, видел? — спросил Мишель. — Невероятно!»

Действительно. Здоровенный детина со свинцовой в желтизну рожей, низким лбом и бульдожьей челюстью. Полная противоположность тому, второму: ворот рубахи расстегнут, торчат космы на груди, рукава на непомерной толщины ручищах закатаны чуть не до плеч, а под столом, у его ног, рычит собака, немецкая овчарка. И все-таки я, должно быть, плохо вгляделся, потому что он не произвел на меня такого ошеломляющего впечатления, как на Мишеля.

«Видел ты что-нибудь подобное? Вот это да… Интересно, кто он? Чем занимается? Посмотри, какие кулаки. А что значит это странное соседство? Что между ними общего? Разве угадаешь, какие законы там, на дне…»

На дне… Это снова напомнило мне Горького. Похороны Горького. Вот где я видел, если не совсем таких, то похожих типов… но Мишель не любил подобных разговоров. Конечно, полиция есть Во всех странах. И пусть лучше такие громилы работают в полиции, чем творят, что им вздумается. Это и есть твоя хваленая диалектика? Он пожал плечами… Не придирайся.

Вид у молодчика был в самом деле устрашающий. Как говорится, не дай Бог встретиться с таким в темном переулке, впрочем, мало приятного столкнуться с ним и здесь, в коридоре или в уборной… Не так давно, в феврале тридцать четвертого[16], парни вроде него разгуливали средь бела дня по Елисейским полям. Ошивались в борделях. В районе улицы Барбеса. Может, он из тех головорезов, что поставляет Парижу Северная Африка, главарь какой-нибудь шайки… Что ты там говорил о похоронах Горького? Я предпочел не расслышать вопроса. Все это я рассказывал Мишелю раза три, не меньше. Он отлично все знает.

Тогда, на пароходе, я всем верил. Все были так приветливы, так добры, пели песни, что если бы и Омела… Опомнись, — говорила она мне шепотом… А мне хотелось сделать приятное всем этим людям. К радости Омелы, никто здесь не знал, что она — Ингеборг д’Эшер. В судовой книге она была записана как «госпожа Бестселлер». «Ваша супруга», — говорил капитан. Одно портило мне настроение: неизбежная встреча с Жидом. И его присными. Из них из всех только Даби внушал мне некоторую симпатию. Какие прекрасные, какие теплые были ночи! Так бы плыть и плыть без конца. Роман приближался к финалу. Я позволил себе невинную шутку, смысл которой был понятен только мне самому, начав XXIII, и последнюю, главу третьей части словами: «Эта комната на улице Жида в Леваллуа настолько уютна и удобна, насколько это возможно для номера в дрянной гостинице…» А что, я ничего не выдумал: в Леваллуа-Перре действительно есть улица Жида. Показывать рукопись Горькому я все равно не собирался: он не знает французского. Помню, как он привечал молодежь, зеленых мальчишек, которые являлись к нему Бог знает откуда, с каких-то строек, совсем не умели писать, но были уверены, что им есть что сказать. Мне казалось, что колхозники, рабочие — весь этот шумный, нетерпеливый люд — необычайно интересовали Горького, и я понимал, почему этот человек — худощавый, сутулый, чахлогрудый, по-стариковски усмехавшийся в висячие усы, бывший босяк, бродяга, к которому пришла столь громкая слава, что отголоски ее доходили до моих ушей еще в детстве, — так возился с ними, восхищался их неуклюжим стилем, надеялся сделать из них если не настоящих писателей, то хоть что-нибудь стоящее… По существу, во всех, кто к нему приходил, он искал самого себя, слушал и думал, что, может быть, вот этот никому не ведомый кудрявый мальчик — еще один юный Горький из провинциального города на берегу Волги или Оки, города, которому когда-нибудь дадут его имя, как дали его собственное Нижнему Новгороду…

Да, у того молодчика был в самом деле устрашающий вид. Я вдруг понял Мишеля. И правда, жутко подумать, что можно ненароком, в метро или где-нибудь еще, столкнуться с такой особью нечеловеческой породы. Если такие беспрепятственно забредают в места, которые посещают нормальные люди, значит, в обществе что-то неладно. Как будто кто-то одним ударом сломал перегородки и на свет вдруг явились субъекты, способные на что угодно, — как всем известно, они существуют не только в страшных снах, но в цивилизованных странах их прячут от глаз приличной публики. Возможно, мое сравнение, пусть и верное, было не совсем тактичным… Даже Мишелю — а уж он-то всякого навидался — стало не по себе… Но сказанного не воротишь. «Убийца», — сказал Мишель. Сказал Омеле, а не мне, сидевшему ближе к этим опасным соседям. Но я не смотрел на них. Передо мной висело венецианское зеркало. А в зеркале чего только не увидишь: первый акт «Отелло», на современный лад, с роскошными автомобилями вдоль Канале-Гранде, отелем «Даниели» и виски в палаццо Вендрамини… или белую балтийскую ночь… доносится пение. Омела молчит… мимо проплывают острова… и медленно надвигается золотой шпиль Петропавловской крепости:

Как часто летнею порою, Когда прозрачно и светло Ночное небо над Невою…

Нигде, даже в Венеции, время не кажется таким застывшим, как здесь, нигде нет таких ночей:

Все было тихо; лишь ночные Перекликались часовые, Да дрожек отдаленный стук С Мильонной раздавался вдруг…[17]

Чего только не увидишь в таком зеркале, заключенном в небесно-синюю оправу с резными звездами…

16 или 17 июня, когда мы прибыли из Ленинграда в Москву, было уже поздно. Состояние здоровья Алексея Максимовича резко ухудшилось. И все же Мишель хотел, чтобы мы встретились с ним. Непременно… Так просил Горький… он просил, чтобы нас поторопили, ему нужно было что-то сказать нам… Что? — Откуда мне знать… он сам вам скажет. Утром, на собственный страх и риск, Мишель заехал за нами в автомобиле… Был душный день. Кажется, воскресенье. А может, и нет. Но выглядело все по-воскресному. Центральная улица залита солнцем, стайки поющих детей — кругом покой и мир, и ничто не наводило на мысль о смерти.

«Убийца», — твердил Мишель в ресторанчике на улице Монторгей. Что и говорить, тип был жуткий. И все-таки Мишель преувеличивал. Жуткий вид еще ничего не значит. Так мог судить только иностранец. В чужой стране все представляется как на театральной сцене. Никто не спорит, во Франции хватает наемных убийц, доказательство тому — дело Принца или братьев Росселли, которых прикончили в собственном автомобиле… Но у убийцы совсем необязательно написано на лице, что он убийца. Это может быть романтический юноша с чарующей улыбкой, студент или футболист. Внешность ничего не значит.

Вот мы и подъехали к особняку. День, похожий на воскресенье. 18 июня. Раскидистые деревья — укрытие от палящего солнца. У входа охранник. За оградой тенистый парк. Мишель вышел первым, долго объяснялся, показывая свои документы, удостоверение «Правды», но нас все равно не впустили. С минуты на минуту ожидали врача. Только ему было дозволено войти. Мишель поставил машину напротив входа, под деревьями. Он был раздосадован: ведь он звонил, ему обещали… Раздосадован или встревожен? «Он ждет вас… еще вчера сказал мне… приведи их, как только приедут…» А тут какая-то тупость, не велено, и все. Мишель был возмущен. Не пропускали даже его. Кому, интересно, принадлежал раньше этот парк и спрятанный в глубине его дом?.. В тридцать четвертом мы приезжали сюда как-то вечером, было много народу, писатели… кажется, какое-то торжество, стол, накрытый на сто персон, присутствовало все правительство, кроме Сталина. Я сидел между генералом и политическим деятелем, чьи имена ничего мне не говорили. Потом они оба исчезли. Помню, Мальро стоял с поднятым бокалом, произносил тост… если Япония нападет на СССР… то мы… мы все… возьмемся за оружие и двинемся в Сибирь… Похоже, он верил в то, что говорил.

* * *

Год спустя Мишель рассказывал об Испании. Там шла война. Мальро чуть ли не командовал там авиацией. Но какой царил разброд! Анархисты, ни на что не похожие колхозы, и люди — великий, доверчивый народ, — вы же видели, какие они…

А тогда, годом раньше, в тени деревьев перед домом Горького, никак нельзя было представить, что где-то может быть война и смерть, — прежде такие родовые имения назывались в России усадьбами. И все из-за каких-то бюрократических рогаток, из-за того, что кто-то что-то напутал. Сидя в машине, Мишель злился так же, как теперь, в ресторане, когда, поворачиваясь ко мне, натыкался глазами на пресловутого детину. Я рассказал ему, что видал точно таких же в феврале тридцать четвертого на Больших Бульварах, они крушили палками ограничительные тумбы на улице перед банком «Лионский Кредит»… Собака глухо рычала под столом. Омела тихонько, словно забывшись, напевала модную песенку «Синий цветок»… потом вдруг стала рассказывать Мишелю, как несколько дней назад мы обедали с Шарлем Трене на улице Сен-Дени.

Но вернемся к 18 июня 1936 года. Мы так и застряли перед входом в усадьбу. Вдруг подъехала машина. Шофер переговорил с охранником, и цепь в воротах опустилась. Это был доктор. Может быть, после него разрешат и нам. Мишель метался между нами и охранником. Мы прождали еще час с лишним. Когда машина выехала из ворот, Мишель подошел к ней. Он был знаком с врачом. Они стали разговаривать. Мы не могли расслышать слов, а глядя на Мишеля, трудно было что-нибудь понять. Когда захочет, он бывает непроницаем. Знал бы я тогда, что передо мной убийца, который только что довел до конца свое черное дело, — именно так будет объявлено, и целых двадцать лет все будут в это верить… Я не присматривался, врач как врач. Горький скончался. Оставалось только уехать. Мишель плакал навзрыд. И все повторял, что Старик очень хотел нас видеть, так и говорил, что хотел перед смертью… Мишелю всегда удавалось все устроить. И вдруг он не смог выполнить желание Максима Горького. Шутка ли, самого Горького: того, чьим именем названы Нижний Новгород и бывшая Тверская улица, спускающаяся от Брестского вокзала к Кремлю… Имя Горького носят десятки заводов, самый большой в мире самолет, театр Станиславского… Тогда никто не знал и не мог помыслить, что эта последовавшая после долгой болезни смерть могла быть убийством… да и год спустя, когда мы с приехавшим из Испании Мишелем сидели на улице Монторгей и Омела напевала «Синий цветок», никто еще не говорил об этом. Хотя в Москве летом тридцать шестого уже состоялся процесс, за которым последовали другие. Но обвинение врачам будет предъявлено только на процессе Бухарина, в 1938-м. Не кто иной, как Мишель на другой день после кончины Горького сказал мне в гостинице «Метрополь» сначала об аресте Бухарина где-то на Памире, а потом о смерти Эжена Даби в Крыму, кажется, от скарлатины.

18 июня, на обратном пути в город, мы увидели машину, в которой сидел Жид. Его узнал Мишель. И остановился. Жид ехал к Алексею Максимовичу. «Ну, раз он умер, — сказал он, — можно заехать в пионерский лагерь, я тут видел один по дороге…» Вспоминая об этом в ресторане на улице Монторгей, я подумал, как трудно быть реалистом. Писатель-реалист не может воспроизводить все в точности так, как в жизни. Волей-неволей приходится делать отбор. Наконец, есть вещи, которые не годятся для романа. А вот этот убийца с улицы Монторгей, наоборот, так и просился в книгу. За долгую жизнь мне не раз случалось быть очевидцем событий, которые поначалу не казались чем-то особенно значительным. И когда позднее я постигал их смысл, то чувствовал себя простофилей: ведь видеть и не понять — все равно что не видеть вовсе. Так было и с похоронами.

Вот мы и добрались до них.

Терпеть не могу ходить на похороны. Мои слова могут показаться странными. Ведь я бывал на них столько раз. Получилось нелепо: мы бросили все дела — я дописывал роман на пароходе, держа рукопись на коленях, Омела отменила гастроли в Глазго — только потому, что нас позвал Старик, как называл его Мишель. И вдруг он умирает. Мне совсем не хотелось идти на похороны, только представить себе: долгое, утомительное, медленное шествие до самого кладбища в такую жарищу. Нет, мы не пойдем, ни я, ни Омела. Решено. Но тут приехал Мишель и принялся упрашивать нас. Он был весьма настойчив. Это обидело бы Горького. То есть как? Он так любил вас обоих, последнее, что я от него слышал, это были ваши имена. Так хотел увидеться с вами. Что и говорить — очень трогательно, но я не мог не удивляться: конечно, Горький всегда тепло к нам относился, и все-таки, не присочинил ли Мишель? Но, Мишель, там будет такая давка… Тогда он сказал, что мы пойдем вместе с ним, сразу вслед за членами правительства. Горький и сам бы так распорядился… В конце концов мы сдались. И вот мы стоим в голове колонны, сразу за официальными лицами, и чувствуем себя весьма неловко, как будто вломились в чужой дом. Сначала рядом с нами был Мишель, потом его вызвали вперед, и он оставил нас с Лупполом, высоким тучноватым блондином, нашим приятелем. Во Франции перевели его книгу о Дидро, в 1935-м он был в Париже на том самом конгрессе писателей, где всех так удивило отсутствие Горького. Наш, и особенно твой приятель, Омела, он за тобой ухаживал. Да-да, не отпирайся, да и что тут особенного, я не думаю ревновать. Ты всегда кому-нибудь нравилась, что поделаешь. Так было и до того, как мы познакомились, и если я к кому и ревную, так скорее к тем, кому ты нравилась до меня. Во всяком случае, так мне кажется теперь. Все было, как я предсказывал: гроб вынесли из Колонного зала, и кортеж, медленно колыхаясь, двинулся по широкой улице, вдоль которой с обеих сторон тянулись плотные — нельзя даже сказать — шеренги, потому что люди толпились в несколько рядов, сдерживаемые конными милиционерами, стоявшими чуть ли не на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Москва с тех пор сильно изменилась, снесли целый квартал в Охотном ряду… и хотя я отчетливо помню, как мы шли, но уже не мог бы сказать, где именно.

На улице Монторгей Мишель говорил не только об Испании. У него на родине недавно закончился еще один процесс, он прошел быстро и не так громко, как другие, потому что дело касалось военных… Судили Тухачевского, крупных военачальников, генералов. Среди них — Эйдемана, того, что сидел в тридцать четвертом, на приеме у Горького, слева от меня; Примакова, у которого мы были в Ленинграде в июне тридцать шестого; помню, стояла жара, мы сидели в саду, и вдруг нагрянул маршал в своем белом с золотом кителе. И еще Уборевича… «Подумать только, — говорил Мишель, — как все могло обернуться… иди потом объясняй!» С Уборевичем он был едва знаком, встречался с ним в прошлом году до отъезда в Испанию, когда еще не знал, что туда поедет. Они с генералом разговорились — наверное, Мишель показался ему забавным, — и тот пригласил: приезжайте, как вздумается, погостить ко мне на пару деньков, у меня домик на Украине (это уже мои домыслы), я там провожу все лето. Но Мишель вскоре уехал в Мадрид… А что, если бы я взял да навестил его, никто бы не поверил, что я там не вступил с ним в заговор. Никто бы не поверил… Вот попал бы в переплет! Нет, о казни генералов Мишель почти ничего не знал. Их судили и расстреляли сразу, через сутки после ареста маршала.

Наш убийца перегнулся через столик и стиснул руку соседа в своей лапище — вероятно, они поладили. Собака заворочалась под клетчатой скатертью. «Он меня прямо-таки притягивает», — сказал Мишель.

Все перепуталось. Сколько времени прошло с тех пор… шестьдесят четыре минус тридцать шесть — неужели двадцать восемь лет? Сначала была панихида на Красной площади, и Жид произносил речь с мавзолея Ленина. Сегодня все это кажется каким-то бредом. Да и тогда, кто бы сказал мне перед нашим отъездом из Лондона… Конечно, Жид, хоть я его и недолюбливаю, — заметная фигура во французской литературе. И все же, если бы нечто подобное происходило в Париже, но где в Париже что-нибудь подобное мавзолею? Разве что могила Неизвестного солдата? Ну да все равно, невозможно и представить, чтобы Фланден или Леон Блюм во время какой-нибудь торжественной церемонии дали слово Жиду… Впрочем, я считал это, выражаясь языком газетчиков, проявлением дружелюбия со стороны Советов. И вот автор «Подземелий Ватикана» пришел в мой номер в «Метрополе» с просьбой просмотреть речь, с которой он собирался выступить на Красной площади, и «подправить» ее. Наши отношения не давали ему оснований просить меня о подобном одолжении, но когда я увидел, что он написал… Не мог же я допустить, чтобы мой соотечественник и коллега выставил себя на посмешище. День похорон выдался хмурым. Как в праздник Всех Святых. Только еще и жарко в придачу. Противно, как теплое пиво. Тем не менее народу собралось великое множество. У меня было какое-то странное, противоречивое чувство. Казалось, небо облачилось в траур по приказу, людская же скорбь выглядела неподдельной. Разве что слишком организованной. Хотя тогда никто не думал, что смерть Горького могла быть насильственной, во всем происходящем была какая-то скованность, искусственность. Впрочем, что за чушь. В конце концов, это похороны, а не свадьба. Национальный траур! Итак, был митинг на Красной площади. Жид читал по бумажке свою речь с моей правкой, склонив, как всегда, голову набок, полузакрыв глаза под стеклами очков и пришепетывая в конце каждой фразы. Справа от него на трибуне стояли писатели: Шолохов, Кольцов, Алексей Толстой, — рядом с ними человек, которого я прежде не знал, его звали Булганин, и он, как говорили, шел в гору, а сзади некий Хрущев, мелкая сошка… Слева от «ор-ратора», как произнес бы сам Жид, как будто сквозь зубы, с иронической напыщенностью и мотнув головой, — слева от него стоял Сталин и слушал речь, а когда этот Гете с улицы Вано умолк, произнес: «Если не врет, дай ему Бог здоровья!» — так, во всяком случае, рассказывал Мишель.

Похороны… настоящий реалист, наверное, должен был бы описывать процессию, мундиры военных, конную и пешую милицию, лица из толпы, слова простых людей, народную скорбь, а не свои собственные, совершенно субъективные и к тому же весьма смутные чувства. Итак, настало время, когда кортеж выстроился и был готов к шествию: во главе — правительство, военные, а впереди всех, за несколько рядов от нас, — Сталин в своем неизменном строгом кителе, долговязый Жданов и Молотов… Какие-то люди протиснулись между нами и оттеснили нас от Мишеля, он оборачивался и разводил руками, как бы извиняясь. Наконец колонна тронулась.

Когда Мишель был в Париже проездом из Испании, где находился в качестве корреспондента своей газеты, он оставил у нас чемодан с вещами, которые незачем было тащить в Москву, и собирался забрать его на обратном пути. Домой он ехал ненадолго: должен был присутствовать на съезде как депутат не помню уж от кого; кроме того, он намеревался встретиться с представителями власти и открыть им глаза на то, чему сам был свидетелем. Потому что у них там складывалось несколько схематичное представление о происходящем. Между тем все обстояло куда сложнее, а упрощать такие вещи небезопасно. Напишет ли он когда-нибудь потом об Испании? «Потом — не знаю, — отвечал он. — Я пишу сейчас. Для своей газеты. Печатают не все. Потом можно было бы собрать воедино. Смотря как все обернется». Что ты хочешь сказать? Ведь мы тогда еще свято верили. Он не отвечал. Ты пессимист, Мишель. Испания — это все-таки не Эфиопия! Мало ли что было с Эфиопией. Нет, ты пессимист… «Это я-то пессимист! — он рассмеялся и принялся объяснять: — бывает, описываешь события, как видишь, — и вдруг они приобретают совсем другой смысл: правда остается правдой, но то, что из нее проистекло, делает ее непригодной для печати, таково тяжелое бремя и едва ли не самая большая трудность реализма… здесь предел его возможностей… должны пройти годы, прежде чем можно будет написать правду… после всех потрясений, войн, когда не останется в живых никого из свидетелей… а тогда все уже притупится, многое станет просто непонятно, и издатели решат, что публике это неинтересно, слишком длинно, и нельзя ли сделать корректные купюры? Вы не замечали, как все они: редакторы, корректоры, издатели — произносят, словно напевают, это слово — купюра! — губы трубочкой, нежно и умильно: так уж заведено, реализм всегда сопряжен… со-пря-жен!.. с купюрами… — Он осекся и помрачнел — снова из-за этого злополучного убийцы… — не могу, меня от него трясет».

Странно получается: я, кажется, меняю местами, чередую события, монтирую, как говорят в кино, свои воспоминания. А допустим ли монтаж в реализме? Никогда в жизни я не встречал такого рассказчика, как Мишель. Он дрожит, пылает, заражает вас, и вдруг, когда вы, затаив дух, ждете, что будет дальше, он гаснет, обрывает сам себя на полуслове. Нет, только подумайте: что, если бы я тогда, полгода назад, действительно поехал в гости к Уборевичу… Потом уж как ни оправдывайся… Да. Что и говорить… Но ведь Мишель лично знаком со Сталиным, Сталин ему верит, часто вызывает, чтобы послушать его мнение? Конечно, Хозяин меня знает. Я мог бы обратиться прямо к нему, но неизвестно еще, как ему доложат. Не может же он заниматься всем лично. К сожалению. А что там ему наговорят…

Еще тогда, год назад, я знал, что Луппол не любит Сталина. Он сам говорил Омеле. Не любит из-за его характера. И привычек. Луппол часто виделся со Сталиным и не мог простить ему, что тот заставлял его пить. Для него это было пыткой. Но Сталин заставлял. Великим людям присущи маленькие слабости. Иосиф Виссарионович не доверял непьющим, подозревал, будто они не пьют из страха, как бы спьяну не выболтать, что у них на уме. Омела недоумевала: «Почему этот Сталин никому не доверяет? И вообще, не понимаю, что это за общество, где все держится на недоверии, и разве не для того разрушали старый мир, чтобы можно было доверять друг другу?» Ты слишком торопишься, возражал я, доверие будет потом, позднее… Ты сердилась: что ж, выходит, недоверие ведет к доверию? И я пытался втолковать тебе, что такова диалектика. Так вот, мы с Лупполом шли рядом, и уже не в первых рядах. Хотя мы старались не отставать и держаться своего места, это было бесполезно: какие-то люди все время протискивались сквозь ряды и образовывали перед нами плотный заслон. Как там говорил Мишель: это обидело бы Горького, вы должны пойти, вы будете как члены семьи. Если все эти люди перед нами — члены семьи Горького, то странное же у него семейство. Его сын, тот, что жил в России, погиб в дорожной катастрофе. Была ли там, впереди, его красавица невестка или еще кто-нибудь из родных, я не заметил. Теперь он не принадлежал им, как не принадлежал больше самому себе. Не знаю, обидело бы Горького или нет, если бы мы с Омелой не пришли, но что такие похороны показались бы ему в порядке вещей — это бесспорно. Он увидел бы в этом преемственность: Толстой, Чехов и вот теперь он… он был носителем исконно русского духа, народных традиций и считал себя как бы связующим звеном… Я в общем-то понимаю, как это могло ему представляться. Он ощущал своего рода ответственность, и немалую. Сознавал, что призван сыграть роль, в которой никто его не заменит. Раз уж взялся… Или он утратил критический ум? Конечно нет. Другое дело, как его применять. Разве мог он позволить себе критику, ведь из уст такого деятеля, как Горький, вознесенного — неважно, заслуженно или нет, — на недосягаемую высоту, из уст человека, к которому прислушивается весь мир, любое слово, пусть даже самое искреннее, может нанести вред, расстроить, ослабить великое дело — этот страх и сковывал его. Во всяком случае, так все это представляется мне. Хотя, возможно, реалистический портрет Горького можно было бы писать и с иных позиций. Ему повезло: он успел умереть прежде, чем узнал, что его сын был убит. Ему не пришлось сомневаться в естественности своей смерти и в последнюю минуту смотреть на врача так, как Мишель смотрел на подозрительного верзилу за соседним столиком, когда мы сидели на улице Монторгей. Он доверял Мише, вообще доверял людям, даже таким, которые этого не заслуживали. И все-таки перед смертью пожелал видеть именно нас, Омелу и меня. Странно. Если, конечно, Миша не выдумывал. Что он хотел нам сказать? Мне казалось, говорил Миша, он хотел что-то вам сказать. Может быть, не нам, может быть, он хотел что-то передать через нас во Францию, например, сыну, с которым мы не были знакомы, но он много рассказывал о нем в нашу последнюю встречу, осенью 1934-го, поздним вечером, после банкета, когда мне, честно говоря, было очень худо. Как бы то ни было, но он не сказал ничего, а домыслов реализм тоже не терпит. (Теперь я несколько изменил мнение на этот счет, но здесь передаю свои тогдашние взгляды, категоричные, как у всех неофитов; с тех пор Омела, хоть и с большим трудом, научила меня, так сказать, петь чисто.)

Так что же я видел там, в ресторане на улице Монторгей, в зеркальном оке с голубым ободком, чуть наклонно висящем на стене над вашими головами: белое в красную клетку поле скатерти, пустые рюмки, бутылку божоле, хлебные корки… и прочее. Вы с Мишелем в нем не отражались, я и подавно. Натюрморт. Убийцы тоже не было видно. Так же, как не видно было непостижимой трагедии мира, в котором там и здесь уже зрели раковые опухоли. Быть реалистом в тот час, сидя наверху в маленьком ресторанчике на улице Монторгей, значило бы расслышать пульс этой огромной сцены, где никогда не соблюдается правило трех единств. Разве мог я, к примеру, в мае 1935-го увидеть в крушении гигантского самолета Туполева «Максим Горький» предзнаменование того, что произойдет вскоре? Это значило бы переносить на прошлое знание будущего, но разве плох такой ретроспективный взгляд? Не знаю. Трудно ответить на этот вопрос, тем более когда есть другие, более насущные.

Я говорил, что нас в процессии обгоняли неизвестные люди, их становилось все больше и больше, и все они были одинаковыми: у всех чувствовалась хорошая физическая подготовка и профессиональное проворство, все откормленные здоровяки в русских рубахах, каких никто уже не носил, кепках или невообразимых фетровых шляпах, — в конце концов это начало действовать мне на нервы. Я же не напрашивался и пришел-то сюда вопреки собственному желанию. Я вообще не большой охотник тереться около сильных мира сего, и дело вовсе не в том, что я оскорбился, когда меня оттеснили от почетных рядов. Но это делалось так дико, так… просто не нахожу слов. Нас то и дело толкали, как будто мы очутились на казарменном дворе и мимо проносились опоздавшие солдаты, застегивая на ходу ремень и спеша занять свое место в строю… А двое или трое, что втиснулись совсем рядом со мной, с левого боку — справа были Омела и Луппол, — к тому же еще принялись громко, не стесняясь, переговариваться — видно, признали во мне иностранца, а иностранец, как известно, тем скорее поймет тебя, чем громче будешь орать. Они говорили между собой, но слова, несомненно, предназначались нам. Ближайший ко мне и вовсе не церемонился и то и дело пихал меня локтем. (Именно об этом горлопане я подумал, когда Мишель показал мне своего убийцу.)

Каковы границы реализма? Во всяком случае, бес сопоставления должен быть из него изгнан. Помню, как-то раз, уже во время оккупации, в Ницце, я пошел на вокзал встречать одного человека, свою, как тогда говорили, «связь»… до чего же многозначны слова! Если вам угодно знать, связным был парижский адвокат. Я подошел к перрону и увидел, что из поезда вылезает Дорио[18] со своими парнями. Вот это были манекенщики будь здоров, целая летняя коллекция, Мишелю бы поглядеть! Не медля ни секунды я отправился домой и дожидался связного там. Да нет, какая тут диалектика? Какой реализм? Во всяком случае, в ту пору я даже не задавался таким вопросом, и подобные сопоставления показались бы мне невообразимыми, ибо я полагал, что при различном содержании никаких общих форм быть не может. И если у человека мерзкая рожа, но он при этом является носителем идеи, то… примерно так я рассуждал. А впрочем, все это и сегодня не умещается у меня в голове. Так же, как некоторые вещи из области физики или математики, существование которых я признаю, поскольку знающие люди уверяют меня, что так оно и есть, но для меня они непредставимы, я не могу их вообразить. Да и специалисты тоже не могут.

Мой сосед слева и двое его приятелей орали во всю глотку, то и дело тыча пальцем в идущих впереди. Казалось бы, чего ради было стараться, если они и вправду разыгрывали этот спектакль для меня. Ясно же, что я иностранец и не понимаю их языка. Русского я не знал, мог только с грехом пополам спросить дорогу да едва разбирал заголовки в газетах. Но если вас толкают локтем в бок и, показывая пальцем на идущего чуть впереди человека в фуражке, спрашивают: «Наполеон?» — вы поймете, что это насмешка, даже не зная французского. Омела и Луппол посматривали налево с озабоченным видом. «Не отвечай им», — сказала Омела. Но те продолжали свое, нахально тыча пальцем то в одного, то в другого (Молотов? Сталин?) и грубо домогаясь, чтобы я, чужак, опознал здешних знаменитостей в совершенно не похожих на них людях. А тот, что был ближе всех, совсем уж обнаглел: ухватив меня за руку выше локтя, говорил что-то, чего я не понимал, и время от времени резко наклонялся ко мне, заглядывая мне в глаза и обдавая омерзительным запахом — должно быть, нажрался зеленого лука. Я по природе человек уравновешенный, но всему есть предел. И вообще, не люблю, когда мне щупают бицепсы. Я отстранился раз, другой. Сказал Омеле: «Мне надоело… кто это такие? Я сюда не напрашивался, не хотел идти… и куда девался Мишель?» Его было не видно, между «сливками общества» и нами как из-под земли выросло рядов двадцать. «Успокойся», — сказала Омела, прекрасно меня знавшая. Но комедия продолжалась. Наглец снова вцепился в мою руку, а я терпеть не могу таких фамильярностей. И тут я сказал Омеле: «Ну, хватит с меня… для этого, что ли, Мишель нас сюда тянул? Или ты думаешь, что такое Горького не обидело бы?» Луппол наклонился к Омеле и что-то тревожно шептал ей на ухо. «В общем, с меня хватит, — повторил я, — давай выбираться и пошли домой, в гостиницу…» — «Ты с ума сошел, это невозможно, как ты выберешься, там же лошади!» Лошади! Плевать я хотел на лошадей, хотя они действительно стояли живой стеной между толпой и похоронной процессией. Но лошади меня не дразнили и не хватали за руку. Луппол, перегнувшись еще больше, шепотом убеждал меня, что так нельзя, иначе будет скандал. Ах, скандал?! Как раз этого ему не следовало говорить, и когда сосед того нахала, что шел со мною рядом, а теперь оказался в переднем ряду, спросил меня, указывая на маячившую далеко впереди высокую фигуру Жданова, не Ворошилов ли это — а Ворошилов махонького роста, — кровь бросилась мне в голову. Это было последней каплей. Я рванулся в сторону. «Антуан!» — крикнула Омела. Но где там! На глазах у изумленных людей, хотя верховые милиционеры меня, наверно, даже не увидели, я бросился меж лошадиных ног. Глупость, конечно, но я был оскорблен и взбешен. Ничего страшного не произошло, лошади оказались смирными, ни одна не лягнула меня и не шарахнулась. И я очутился среди обыкновенных смертных, таких, как мы с вами, которые не приходились родней покойному, не имели высоких связей, которых никто не приглашал участвовать в процессии, чьи имена никому ничего не говорили. Словом, покинул рубрику светской хроники. Пробираться к «Метрополю» сквозь эту толпу безымянных статистов было нелегко — тут была давка, не то что в колонне. Ко всему прочему, я чувствовал, что просто смешон. До сих пор не знаю, каким образом Луппол с Омелой вдруг оказались рядом со мной. Не ныряли же вслед за мной под лошадиное брюхо? Должно быть, как-то объяснились — вот что значит уметь говорить с людьми на их языке! Я чуть не плакал. Вспоминались матросы с парохода, на котором мы плыли по Балтийскому морю, ночные песни на палубе и многое другое: французский Народный фронт, концерты во время рабочих забастовок, где Ингеборг д’Эшер пела перед продавщицами из «Галери Лафайет» «Пора цветущих вишен»… все, что я знал об этой великой стране, где все работали, работали без устали… и для чего? вот для такого? «Это нелепо, — возражала Омела. — Ты бросаешься из одной крайности в другую, сколько раз я тебе говорила, что ты восхищаешься всем подряд, а теперь вдруг пожалуйста! И все из-за какого-то провокатора!.. Ну, конечно, а кто же он?! Ладно, пойдем-ка лучше выпьем горячего чаю с тянучками».

Все это я рассказывал Мишелю уже раза три. А теперь он притворяется, что не помнит. Так уж его заворожил этот тип, сутенер, или кто он там? Таких он не встречал. Даже в Испании? Даже в Испании. Но ведь и меня самого то происшествие ничему не научило. Я только и видел, что роскошные, отделанные мрамором и украшенные скульптурами станции метро. Вот и толкуйте после этого о реализме. Факты бросаются в глаза, а вы отворачиваетесь от них с прекраснодушными рассуждениями. Дескать, мелочи. Надо смотреть шире, и тогда станет ясно, как они незначительны в общем масштабе. Так мы и судим обо всем. Обо всем, что встречается в жизни. В беспорядочной жизни, похожей на старый растрепанный том, где половина страниц рассыпана и собрана как попало. Похожей на роман, к которому нет ключа. Неизвестно даже, каков герой — положительный или злодей. Жизнь — это цепь случайных встреч, череда мелькающих лиц: одни как увидишь — забыл навсегда, другие, ненужные и заурядные, запоминаешь навечно. Такая нескладная штука жизнь. А мы все тщимся найти в ней смысл. Все тщимся… Наивные люди.

Иногда Мишель ко мне прислушивался. Я говорил с ним совершенно откровенно. Чего ради притворяться? Ведь он был уверен в моей доброжелательности. Как я негодовал, когда вышла книга Жида[19]! Тогда самым главным была война в Испании. Это было так близко. Мы видели Мадрид, Валенсию… Боже, как вспомню своих тамошних знакомых — с одними провел десять минут, с другими — два дня! Что с ними стало?.. Много лет спустя я получу письмо от одного из них, которого знал мальчишкой: ему уже сорок пять, и он по-прежнему живет в своем углу, где-то на юге страны. Их жизнь прошла, разбилась вдребезги, кое-как затянулись язвы обманутых надежд. Одни навсегда разлучены друг с другом. Другие провели всю молодость и зрелость в тюрьмах. Иные обречены на одиночество. Иные изо дня в день влачат жалкое, унизительное существование… Но тогда, на улице Монторгей, я бы не поверил, что такое возможно: не могут же победить эти коричневорубашечники, убийцы Лорки, бандиты, бушевавшие перед «Лионским Кредитом»… все эти Спирито, Карбоне… Мне было позволительно высказывать отдельные критические суждения, но чтобы какой-то Жид… ну уж нет. Как я потом бываю зол на себя. Спустя десять или двадцать лет. А бывает, что и через неделю. Все снова прокручивается в голове. Все, как было, час за часом, и никто не может понять, чем я озабочен. «Что с тобой? — спрашивает Омела. — Ты чем-то расстроен? Что-нибудь случилось?» Нет. Ничего. Оставь меня. Ничего не случилось. Просто кое-что вспомнилось.

С тех пор как Луппол провожал нас на вокзале, я его больше не видел. Самолетами тогда еще не летали. Он пришел проститься с Омелой. После этого еще присылал ей свои новые работы. О французских материалистах XVIII века. По этому поводу есть какое-то высказывание Ленина… А потом его книги изъяли из библиотек. И даже во Франции. Его «Дидро». Я знал, что он не любит Сталина, но ведь только за то, что тот заставлял его пить. Мишель тогда был в Испании. Мне не у кого было спросить. А когда он вернулся… Они с Маршей усыновили испанского мальчика, которого подобрали в поезде. Мишель говорил, что в Испании все обстояло очень плохо, мы слушали его с болью. Не хотелось верить. Марию он устроил в Париже до своего возвращения, так удобнее… Мне отчетливо вспоминается это время. Франция тогда переливалась всеми цветами радуги, как голубиное горлышко… горлышко жертвы, над которой уже занесен нож. Где-то в начале ноября Мишель снова появился у нас. Он пришел за своим чемоданом, или нет, его срочно вызвали в Москву. Вид у него был мрачный. Мы понимали: Испания… Но послушай, Мишель, не все потеряно, все еще может измениться. Все-таки Испания — это не Эфиопия… Он кивнул. Конечно, конечно… Обнял нас на прощанье. И ушел. Нет. Ушел не сразу. Уже толкнул дверь, но вдруг шагнул назад и вернулся в нашу тесную прихожую. «Омела… Антуан… я хотел, прежде чем уйти, сказать вам одну вещь…» Зайти в комнату он не пожелал, только одно слово и все. Так вот. Он едет на родину. Что там с ним будет, он не знает. Но может быть, он не скоро опять приедет в Париж, поэтому… В мире могут произойти важные события. Но, что бы ни случилось с ним лично, запомните, запомните оба… Сталин всегда прав… запомните, что это были мои последние слова…

И уж тогда ушел. Омела прислонилась к двери и застыла, молча глядя на меня. Несколько дней после этого она не могла петь. Все ходила, судорожно держась за горло. Мишель ехал домой к октябрьским праздникам. Как же: двадцать лет, юбилей. Что он хотел сказать? Поначалу, издалека, нам казалось, что у него все хорошо. Приходила Мария с маленьким испанцем, похожим на крупный мускатный орешек. Но наступил 1938 год. Пошло глухое, темное время. Вот и Вена тоже… Господи, как там Роберт Музиль? Мы собирались пригласить его в Париж вместе с Йозефом Ротом, толстым рыжим весельчаком, который теперь, напившись пьяным, рыдал у меня на плече и бормотал что-то невнятное: «Вот и все! Вот и конец романа!» Однако у Миши все складывалось хорошо, его опять избрали народным депутатом России… он возглавлял сатирический журнал и еще какой-то еженедельник, занимал множество постов и развивал кипучую деятельность. Чего же было бояться? Правда, одно из его последних предостережений оправдалось: это только начало, говорил он, а дальше они отхватят левый конец длинного узкого языка Чехословакии. Меня же тогда заботила только Испания. Впрочем, в то время казалось, что он ошибается. Но недолго. Уже летом тень орлиных крыльев нависла не только над Мадридом. Вот и до Праги дошло дело. А еще раньше, в начале осени, — Мюнхенское соглашение. О Мишеле я узнавал из «Правды»: он пролетал над Чехословакией в час катастрофы… Карта мира трещала, история походила на растерзанную книгу: обложка изодрана в клочья, страницы выпадают, переплет чуть держится на ниточках с засохшим клеем.

В декабре Миша произнес двухчасовую речь перед писателями. И чуть ли не на другой день его арестовали. Об этом мы узнали не сразу. Что это могло значить? Мария говорила: недоразумение, скоро все уладится. Я, как законченный болван, ходил к послу: как хотите, но я никогда не поверю, чтобы Мишель… — но что мог мне ответить этот человек, кроме того, что он ответил? Наступил март, Прага. Мария все ждала, возилась с ребенком. Прошло еще несколько месяцев, и наконец, когда Омелу пригласили петь в «Евгении Онегине» в «Метрополитен-Опера» — раньше она выступала там только однажды, много лет назад, и к тому же неудачно, — и мы собирались в Нью-Йорк, где открывалась всемирная выставка, Мария наконец решилась и поехала с малышом в Москву, надеясь, что там скорее все узнает. Нам известно о ней только то, что до войны, то есть до начала войны в России, до июня 1941 года, она жила в «Метрополе». А что было дальше… В самом начале войны всех немцев, в том числе антифашистов, арестовали. Марию больше никто не видел. А мальчик… возможно, хотя и сомнительно, кто-нибудь знает, что с ним сталось. Миша был посмертно реабилитирован в 1954 году, тогда же стало известно, что он умер в 1942-м, где-то в глуши. Подробности, как у них водится, не сообщались.

Так что же, по-вашему, я должен видеть в зеркале? Я вижу пустой, как брошенная в спешке комната, мир, эту валяющуюся на полу, изорванную в клочья книгу… А где же тот, другой, наш мир, похожий на добрую сказку, мир счастливых нищих братьев, свободно, невзирая на границы, кочующих из страны в страну?.. Мы видели, как собираются тучи на горизонте, предчувствовали трагедию, но кто мог подумать, что она обрушится на наш собственный дом: один миг — и взломаны двери, нехитрый домашний скарб, с которым мы свыклись за долгие годы, разграблен, а сами мы, испуганные, возмущенные, цепляемся за то, во что всегда свято веровали, и эти прежние истины дают нам силу выжить. Помню, как в июне сорокового какой-то рослый черноволосый парень, лесник из Ланд, так и вижу его перед собой, растерянный, ошарашенный, словно его сбросили с ходуль, все бормотал: «Но как же так… как же так… все-таки Франция — это не Испания!» Точно так же, как я в тот раз говорил Мише… Право, смешно. Мы с детства усвоили, что в географии все незыблемо: границы стран, департаментов, префектур. И вдруг — глядишь в атлас и ничего не узнаешь, не находишь сам себя, не видишь себя на Земле, а это похуже, чем в зеркале! Где привычные с детства очертания? Шагреневая кожа… Скоро и от Франции ничего не останется. В пору ходить и петь по дворам, говорила Омела, чтобы отыскать своих, как некогда Блондель бродил из тюрьмы в тюрьму, разыскивая Ричарда Львиное Сердце[20]. Петь по дворам?.. Но что? Все равно. Любая французская песенка подойдет, это уже само по себе вызов. Помнишь, в Ницце? Мишель Эмер пел что-то из репертуара Эдит Пиаф… да, «Грустную подружку»… А сколько народу убили они здесь, сколько погибло товарищей, знакомых или вовсе незнакомых, до конца сохранивших веру. Помнишь крики, что неслись из подвала отеля «Терминус»[21] в Лионе? А трупы на площади Белькур — их привезли из тюрьмы и свалили перед баром? И у «того, кто верил в Бога»[22] лежала в кармане подпольная брошюра… мне рассказывала его невеста… О если бы — я понимаю, что думаю сейчас только о своих проблемах, — но все-таки, если бы я мог все это предвидеть… А других убивали в своей стране, и перед расстрелом, в последнюю секунду, они успевали выкрикнуть в лицо палачам, как вызов, одно только имя: Сталин!.. Как все это горько, как горько, я думаю о тебе, Мишель, о том, каким могло быть будущее, останься в живых все те, кто мечтал о царстве справедливости — Божеской и человеческой.

О Господи, как все запуталось! Не я один потерял отражение. Весь век не узнает свою душу в том, что предстает его глазам. И нас, заблудших детей этого вселенского разлада, миллионы и миллионы.

«Перестань смотреться в зеркало!» — сказала Омела. Какое зеркало? Неважно. Венецианское или любое другое. Я не смотрюсь ни в какие.

Письмо к Омеле о смысле ревности

Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу еще сказать… «Евгений Онегин», 3, 31.

Мне никогда не удавалось перевести «Письмо Татьяны»: слова, которыми оно написано, слишком просты, чтобы чисто зазвучать на другом языке. Французский нельзя сделать зеркалом русского, бесхитростная Татьяна не найдет в нем своего отражения. Это партитура сердца. Конечно, мне хотелось заменить собою Пушкина, чтобы ты пела мои, а не его слова. Но не это главное. Это лишь уловка, чтобы твой голос слился с моим образом, чтобы ты стала мне зеркалом, в котором я себя увижу. Что за идея: сделать из письма юной девушки к нагрянувшему в провинцию Дон Жуану послание старого мужчины к женщине, которую он любил всю жизнь, навечно влюбленного старика… «Старика? — скажешь ты. — Летом 1939-го ты еще не был стариком!» Но почему, почему письмо обязано продолжать рассказ о событиях того года, раз оно написано позже. Да, это письмо писал старик. Я. «Ты? Который?» — скажешь ты. Все равно… В старости все одинаковы, не телом, так душой. Поэтому Альфред ли, Антоан — неважно. Омела, я тебе пишу, чего же боле, и этим все сказано, или не сказано ничего, настолько прозрачны слова. Прозрачны, как стекло, и через них увидишь ли меня… Омела, я тебе пишу, что я могу еще сказать, в душе твой голос раздается и омывает сердце кровью… Все о тебе, начну ль сначала, слова рождаются в уме, но целой жизни было б мало, чтоб их сложить, как в том письме… слова неискушенной юности горят закатным заревом: «Другая! Никому на свете…»

Пишу к тебе, и в этом все. Ведь все, что я пишу, — лишь бесконечное послание к тебе. Играя твоим именем, я представляю самого себя то молодым, то старым, жонглирую прошлым и будущим. Выбираю время и место, сочиняю заново наши судьбы, но все всегда одушевляешь ты, твой легкий шаг, твой взгляд. А маска, которую я надеваю, не столько скрывает мое лицо, сколько выражает чувство, чрезмерное для обнаженных черт, эта маска — дерзкое бесстыдство, которым, как щитом, прикрывается страсть. Чего же боле… вот видишь, я заимствую слова у тех, над кем ты не будешь смеяться, в их облачении взбираюсь я к тебе на балкон. Есть речи, которых ты не стала бы и слушать, не вложи я их в чужие уста и не притворись — впрочем, эта хитрость тебе уже так хорошо известна, что ты заранее норовишь ускользнуть: будто они не имеют никакого отношения к нам с тобою и касаются чего-то совсем постороннего. Не так просты и эти рассуждения о ревности. Берегись! В них заключается больше того, что сказано. Ведь язык одной страсти можно заменить языком другой. Это легче, чем перевести с русского на французский (особенно Пушкина). Так пусть же это будет моим письмом к тебе, которое слагается всегда, и днем и ночью, в котором бьется пульс невысказанного, не вместимого в слова, такого, о чем молчанье говорит красноречивее, чем неверная речь.

Ну, да оставим Татьяну, Пушкина… Ты, конечно же, знаешь, что все мои слова и мысли — о тебе. К чему нам посредник, к чему лукавить? Пусть будет сад, но не тот, где Татьяна встречалась с Онегиным, а другой, который мы с тобою исходили вдоль и поперек, наш сад, с тенистыми аллеями, розами, люпинами и боярышником в цвету. Тех, для кого жизнь — лишь сновиденье между двумя шекспировскими грезами, обыкновенно бранят: что ж, пусть упрекнут и меня, не ведает своей жестокости тот, кто бросает подобный упрек!.. и все же, да простят меня люди, мои братья и сестры, за которых так часто болит мое сердце, — но я скажу: мы с тобой всегда вели бесконечную игру, играли в счастье, в светские визиты, играли в жизнь и смерть; хватало твоего прикосновенья, чтобы жалкий обрывок веревки превращался в бриллиантовое колье, а дрянной городишко в глухомани, вроде Бри — в «багряный город», вновь обретенный четверть века спустя; и простенькой песенки, если пела ее ты, хватало, чтобы лишить меня сна на целую вечность… мы играли, играли всем и во все на свете, наперекор времени и невзгодам, мы разыгрывали новые и новые спектакли, каждый раз перевоплощались, чтобы начать очередные приключения героя и героини, которые в один прекрасный день найдут друг друга… Но больше всего мы играли в дома и сады… бывало, я показывал тебе с дороги развалины на холме, похожие на дворец: смотри, как хорошо гулять под теми деревьями, как хорошо мечтать на той террасе, ну что, Омела, покупаем? И сколько же мы «купили» таких имений за городом и укромных домиков в городе, где тишина и никто не мешает нам любить друг друга! Игра, сон — почти одно и то же, в игре или во сне привиделось нам чудное местечко, где ты могла бы отдохнуть от Парижа, от толчеи, суеты, от грохота колес и гнета забот? Кажется, мы вместе придумывали ландшафты с прудами и рощами и, смутно представляя, какие наступают времена, создали по взаимному согласию целый мир. Здесь было все что угодно: аллеи, скамейки для отдыха, замысловатые мостики над ручьями, которые в тамошних благословенных краях зовутся плаксами. Слепящий свет заливал все вокруг, и очертанья мира в нем сливались. Не для того ли, чтоб я мог яснее разглядеть тебя в себе. «Звон кузнечиков с горечью мятною слит, // Птичий говор умолк». Пряный летний дух, трепетанье листвы, шорох птиц — все это ты. Этот эфемерный, ускользающий мир, более выразительный, чем все человеческие слова, и есть язык моего письма к тебе — того, что я сейчас произношу, того, что я пишу своей душой, письма, которому не суждено быть ни написанным, ни прочитанным до конца, ибо его разорвут, как, увы, разорвут наши судьбы. Да, я исчез из зеркала, залюбовавшись в нем тобою… одной тобой оно теперь наполнено, как чаша до краев, в нем лишь твое лицо, и я пристально вглядываюсь в него, ибо разгадать значенье каждой легкой тени для меня важнее жизни. Я трепещу, когда порою удается прочесть твои мысли, которые я так жажду знать, хоть лучше бы мне было оставаться в неведенье.

Не в силах запретить мне ревновать, ты запрещаешь мне писать о ревности, но понимала ль ты когда-нибудь, что это ревность не к сопернику, а, много хуже, — к каждому твоему помыслу, каждому дыханию, ко всему, что мне недоступно в тебе? Знаешь ли ты, сколько раз на дню криком кричит во мне живая плоть любви, кричит, как под ножом… едва подумаю, о чем говорит твое молчание и умалчивают твои слова, — и острая, как от глубокого пореза, боль пронзает меня… А кто не ведает ревности, тот любит ли? Любит ли, кто не знает этого унижения? Ибо я называю любовью ту всеобъемлющую ревность, то неотступное желанье доискаться, куда, в какие сферы ускользает любимая — ведь как бы упорно она ни молчала, чем бы ни было ее увлечение, оно всегда сродни измене. Кто любит истинною любовью, смиряется пред женщиной, как возлюбившие Господа смиряются перед Ним. Кто любит истинною любовью, над которой не властны время и разлука, тот сокрушен убожеством своей души и тела перед сиянием возлюбленной, ибо любовь — это мука, любить значит быть глубоко уязвленным, и примесь хмеля не утоляет боли, — так калеку уязвляет чужая сила, слепого — речи о свете; любить значит сознавать все более свое уродство в сравнении с безупречностью, свое ничтожество в сравнении с вечностью.

Ты уверена, будто знаешь все, из чего состоит моя доля в нашей с тобою жизни, и не принимаешь во внимание мою ревность? Я должен наконец открыть тебе то, чего не выразишь словами, то, что превращает любовь в вечное бдение. О любви говорится и поется так, будто это всего лишь изящная опера. Нет-нет, я не дерзну истолковывать ее по-своему: я долго искал любви, десять раз — а может, больше или меньше, ведь это только говорится «десять раз» — мне казалось, что я ее нашел, но каждый раз она ломалась у меня в руках. Наконец явилась ты, и с тех пор только тобою я болен. Вот эти строки я написал еще до тебя, написал другой женщине, чтобы покончить с другой любовью, — в те времена я мнил себя поэтом:

Для вас, убогие, любовь — Сойтись да переспать, и только, А дальше — То-то и оно, что вся любовь Вот в этом дальше…

Ты стала для меня этим «дальше» на всю жизнь. И не было больше никакого «прежде»… Вечное бдение любви. Вечный страх. И его называют словом «счастье». Какое легкомыслие! Счастье ли смертельный страх? Когда-то давным-давно мне рассказывали историю одного боксера, который, как все считали, жил только своим спортом. Возведя силу мускулов в культ и поклоняясь самому себе, как идолу, а тренировку превратив в священнодействие, он, казалось, пожертвовал веселой молодостью, прихотями, путешествиями — все-все, в том числе жена, было принесено в жертву. Он творил бой за боем, как поэт стихи за стихами. Рано утром, когда все еще спят, он неизменно появлялся со скакалкой где-нибудь в Булонском лесу или на Пре-Катлан… Так он и жил, все время тягаясь с соперниками и превосходя их силой, как врач, завоевывающий положение среди коллег, как шахматист, выигрывающий партию за партией, — и каждая новая победа обязывала к новым поединкам… так и вижу: вот он прыгает перед зеркалом, нанося удары в воздух, и пританцовывает на месте, словно готовясь к убийству… — так он стал первым в своей весовой категории, стал чемпионом; началось же все с того, что он мучительно завидовал дворовому силачу, пока не задал ему трепку, потом отделал следующего, а дальше пошли соперники, которым газетчики прочили славу, он дрался со всеми по очереди, и каждый бой заканчивался его победным воплем и поднятой перчаткой, а там — новые и новые соревнования, и так без конца. Жена ждала его, ездила за ним из одной страны в другую. Наконец пришел день, когда он стал чемпионом мира. Посреди триумфа жена тихонько сказала: «Теперь, наверно, хватит?» Но он, воззрившись на нее, воскликнул: «Значит, ты меня больше не любишь?» Теперь надо было удерживать титул. И он сохранял его долго, объезжая, как удачливый завоеватель, все части своей империи. Но все-таки однажды нашелся человек, который его одолел. Это был конец. Однако никто так и не узнал, что именно было для него самым страшным. Свои силы, свою жизнь он расточал только ради той женщины, что жила подле него: он любил ее, и любовь его была высокой, безграничной ревностью. Его жена была красивая, почти как ты. И он не мог потерпеть, чтобы у нее хоть на миг мелькнула мысль, будто кто-нибудь может быть сильнее его. Когда-то, задолго до знакомства с ней, его свалили с ног щелбаном — таким он был хилым, — и с тех пор в нем жила ярость. Понимаешь, для него было бы нестерпимо, если бы кто-то имел право сказать: я сильнее мужа этой женщины. А ей пришлось бы согласиться. Кто бы догадался, что и победы в свете прожекторов, под рев публики, и изувеченное лицо, и кровь на ковре, и изнурительные турниры, и беспощадная борьба без передышки — все это держалось любовью к ней, страхом оказаться в ее глазах ничтожнее какого-нибудь негра из Алабамы, дуболома из Сиднея, верзилы из Патагонии? Поэтому когда он потерял чемпионский титул, то просто не мог предстать перед женой таким униженным и, едва сойдя с ринга и увидав, что она спешит ему навстречу, застрелился. Только идиот мог бы подумать, будто он сделал это из-за утраченной славы. Не знаю только, какие у него были глаза, голубые или черные.

Почему ты смеешься над этой историей, Омела, не ты ли сама дала мне прочесть эти прерывистые, как дыхание великана, стихи:

…Любить — это значит: в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи. Любить — это с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику, его, а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником…[23]

…и не ты ли хотела, чтобы их положили на музыку? Между тем многие видят в ревности проявление животного начала, не понимая, что подлинная ревность присуща именно человеку и что она так же не похожа на ревность скотскую, на эту злобу оскорбленного собственника, как не похожи человеческие глаза на волчьи! Ненавижу авторов, выставляющих ревнивцев в смешном свете, начиная с самого Шекспира, и каждый раз, когда публика в театре хохочет при виде несчастного, узнающего, что он обманут, меня охватывает невыразимый стыд. Нет, утверждаю я, ничего гнуснее, чем вариации на тему «рогоносцев», обеспечившие успех не одной комедии. Нет, утверждаю я, ничего возвышеннее и благородней, чем эта ревность, и пусть не превращают ее в посмешище, или я разрыдаюсь при всем честном народе. И вообще человек, утверждаю я, только тогда человек, когда поднимается до этой непрестанной, бесконечной ревности, когда ревнует при каждом вдохе и каждом выдохе, оправданно или без всякого повода. Да что я говорю? Ревность всегда оправданна, даже когда никакого повода нет. Оправданная или нет — разница чисто количественная. Бедный простофиля, довольный ежедневной порцией похлебки! Конечно, если понимать буквально, твоя жена тебе верна, но вдумайся: едва ли ты знаешь, что еще, кроме тебя, отражается в зеркале ее души. Да, в ночной тиши она стонет в твоих объятиях, но не все ли женщины на свете… Безумен безмятежно верящий, что он любим!

Кто это говорит, спросите вы, я или он, Антоан или его двойник, какое лицо подразумевается: первое или третье, актер или зритель, действующий или пишущий, тот, кто не отражается в зеркале, или тот, кто решил собою заменить ему зеркало, и как различить, кто из них как относится к той же Омеле, кто ее возлюбленный: он или я, как узнать, где настоящий Созий[24]? По манере чихать? Или сопеть? Да разве сам я знаю, кто я такой: у меня не брали отпечатков пальцев, не подвергали экспертизе душу, и вообще все это не больше, чем капля чернил, каракули на бумаге, а графологам я не верю: буквы всегда анонимны, что бы там ни толковали о штрихах, петельках и прочем! Можно ли быть уверенным в подлинности самого почерка? Сколько бы эксперт ни изучал рукопись, он может извлечь из нее только сведения о переписчике. Это письмо к тебе, Омела, — лишь игра воображения, но кто и что воображает, неизвестно. Однако такая путаница не новость. Возьми того же Пушкина: в главе, которая называется «Путешествие Онегина», это бросается в глаза. Александра Сергеевича невозможно отличить от его героя, поэт говорит «я» — и повествование продолжается от его лица; потом, вдруг спохватившись, он изворачивается и говорит, что это Онегин проезжал теми же местами спустя три года и вспомнил о нем. Однако тут же (Я жил тогда в Одессе пыльной…) Онегин забыт напрочь, и не Евгений, а сам Пушкин глотает черноморских устриц. В этих фрагментах, которые автор (из цензурных соображений) не включил в основной текст, но все же пожелал поместить в приложении к роману «Евгений Онегин», пропали даром все риторические ухищрения, все старания отделить автора от героя и убедить нас в том, что оригинал и образ не одно и то же, — а все благодаря этой неразберихе. И хотя Александр прощается с Евгением в последних строках романа, но называет его «мой спутник странный», как будто говорит о собственной тени. «The Travelling Companion»[25] — так должен был называться и рассказ Р. Л. Стивенсона, который, он порвал, написав вместо него «Странную историю доктора Джекиля и мистера Хайда»… Чуть дальше Пушкин пишет, что, принимаясь за роман, не ясно различал его даль «сквозь магический кристалл». Прости же мне, Омела, что и я пишу тебе так же путано.

Блажен, кто праздник жизни рано Оставил, не допив до дна Бокала полного вина, Кто не дочел ее романа И вдруг умел расстаться с ним, Как я с Онегиным моим,

— написал Александр Сергеевич в последних строках «Евгения Онегина». Я не достиг такого блаженства, ведь ясно же, что под словом «роман» Пушкин разумеет не что иное, как свою жизнь. Я же не могу оторваться от своей жизни, как от тени — последнее совсем нетрудно при посредстве дьявола; так же легко я мог бы затуманить свое изображение, если бы оно у меня было, но конец моего романа будет и моим концом, и он испустит дух не раньше, чем доконает меня, как говорят о цепляющемся за жизнь безнадежном больном. Ты моя жизнь и мой роман, ты это знаешь, так прости меня за это мелькание теней и света в магическом кристалле, он нужен мне, чтоб разгадать тебя, прости за то, что так ревниво тебя я оплетаю сетью света и теней. Возможно, я все еще плохо различаю даль нашего романа, но ему, как нашей жизни, положен предел. Так пойми же: затевая эту сложную игру отражений, я отчаянно вырываю тебя у времени, подхватываю тебя на руки и из последних сил поднимаю над волнами в час крушения, и не все ли равно в этот час, как будут называть жертву; пойми, пойми же, что больше, чем к самой затаенной твоей мысли, я ревную, бешено ревную тебя к смерти.

Но я не завершил свою речь в защиту того боксера; представь себе заключительную сцену драмы: огромный спортивный зал, украшенный переплетением громоздких стальных балок — модная в свое время архитектура, — трибуны, заполненные свистящими и орущими болельщиками-янки, ринг опустел, в углах валяются полотенца и губки; слепящий, жесткий свет прожекторов; победителя, забрызганного кровью, похожего на лопнувшую смокву, несет восторженная толпа, а он спешит прочь от этого рева и грохота, он — свергнутый король; для всех, кто аплодировал ему, когда он шел в гору, теперь он только раб, поверженный во прах, их взоры привлекает новый кумир, чье имя уже прогремело по радио на весь мир; представь же, каково ему, побежденному; а навстречу ты, с безмятежным видом — притворное, из жалости, спокойствие, — каково ему, отяжелевшему от ударов, выбитому из жизни, ему, чья душа рвется вон из униженного тела, словно стон, — а навстречу ты, и ты отлично видишь его боль, и ты готова принять ее, как может только женщина, готова одарить его неиссякаемой нежностью и дать ему убежище, такое, в каком мужчина может спрятаться так надежно, как не спрячешь лицо в ладонях, забыться в ласках и рыданьях, — взгляни же, как одинок он на этом пути к тебе, как исходит потом его утомленное тело, взгляни, вот тот, кто целую жизнь, в каждом бою, убивал свое сомнение в твоей любви, оно же воскресало вновь и вновь, кто целую жизнь кулаками доказывал твою нелживость, целую жизнь, которую вы с ним делили на двоих… как смог он спрятать пистолет, в какой карман, в какую складку, так что никто его не увидел, а впрочем, никому и дела не было, что он там несет: кто в этом чествовании нового героя стал бы думать, почему он, бывший чемпион, не продевает рук в рукава полосатого халата, который ты ему купила где-то на другом конце света… никто, кроме тебя, не слышал выстрела, не видел вспышки, ты закричишь, но сколько б ни кричала, твой крик утонет в шумной тризне его славы, и восходящая звезда затмит все взоры, и ты, любовь моя, упадешь на колени пред бездной, успев, быть может, подумать, что, значит, да, он предполагал такой исход, если прятал в кармане халата оружие, и, значит, всегда, за годом год, терзал его этот страх, пронизывая каждый миг его жизни, и каждый бой был не просто игрой, а борьбой на краю смерти. Выходит, еще вчера, когда, казалось, он заботился только о хорошей форме, о силе удара, о приемах защиты и нападения, его томила невысказанная мысль, преследовало наважденье, которое заставило его вложить в карман холодный черный предмет; выходит, сегодня утром, днем и вот только что, в машине, когда он так спокойно разговаривал со своим импресарио… сейчас уже не вспомнить последних слов, которые он бросил тебе перед выходом на ринг, тебе еще послышалось в них что-то странное… нет, не вспомнить… почему, почему не вникаем мы в каждое слово, сказанное любящим, ведь каждое из них весомо, и нет такого, будто бы пустейшего, которое бы не было жизненно важным — дорожи каждым! Вот так же люди говорят во сне: мы спим и вовсе не намереваемся выкладывать всю подноготную, но правда сама проступает на губах, как пена, пена жизни; однако полно, о чем я говорю, какая-то давняя история, халат, боксер, его жена — все это выдумки! Это тебя, Омела, я вижу с возлюбленным, которого я сам же тебе дал, который перестал быть моим отражением; это в твоих глазах я читаю отвращение к тому, во что я сам же превратил себя; этим страшным месивом из крови и мозга останусь я в твоей памяти… Решиться на такое мне было бы труднее, чем Отелло решиться убить Дездемону, ведь это значило бы жестоко вычеркнуть себя из твоей памяти, остаться в ней до конца твоей жизни жутким кровавым кошмаром. Стереть единым махом образ, который, смею думать, все же был там прежде, заменить его последним отражением: бездыханное тело со страшным, размозженным лицом у твоих ног.

Порой я сам не понимаю, чего ради еще живу, чего жду от завтрашнего дня, на что надеюсь, и я бы уже давно повесился на первом же попавшемся суку, но меня останавливает страх внушить тебе омерзение своим видом. Только ради того, чтобы избавить тебя от этого зрелища, я остаюсь в живых, но можно ли быть уверенным, что тебя пощадят другие, а ты пощадишь меня и не станешь смотреть на мое лицо, искаженное гримасой смерти, когда настанет мой последний час? А запомниться с такой гримасой на лице не значит ли проиграть, уступить победу всем живущим, самому ничтожному из них? Поэтому больше, чем к смерти, я ревную тебя к жизни без меня. Верно, черви, что станут пожирать мою гниющую плоть, ощутят неистребимую горечь этой ревности. И пусть я стану глиной, летучей пылью… ни земля, ни ветер не уничтожат эту чуму, и хватит одного порыва, чтобы разнести ее на века, отравить все будущее, — так что, если есть на свете пусть не Бог, а хоть какая-нибудь справедливость, прошу вас, кто б вы ни были, вас, кто будет тогда распоряжаться словами, назвать эту стихию не «ревностью», а моим злосчастным именем.

Ибо я сделал бессмертной свою любовь к тебе, и отныне каждый, кого посетит это чувство, кто заболеет сим недугом, увидит твое отражение в зеркале моего имени. И пусть каждый, слышишь, Омела, каждый вслед за мной будет ослеплен тобою так, что перестанет видеть самого себя; пусть обреченным на любовь детям грядущих времен всюду является твой образ: в ручье, в реке, в блестящем лезвии ножа. Он переживет меня, этот образ, и хоть у меня уже не останется ни глаз, ни рук, ни души, я буду ревновать его к каждому живому существу и призывать конец света.

«А где, бишь, мой рассказ несвязный?» — сказано у Пушкина.

«Просто невероятно, — перебила меня Ингеборг, не выслушав даже перевода этой строчки из «Онегина», — до чего у вас одинаковый почерк… и все же, все же хотела бы я знать, кто из вас двоих мне пишет, хотя Антоан не ревнив и мне почему-то кажется, что у того, кто это писал, голубые глаза…»

Трехстворчатое зеркало

I

«А где, бишь, мой рассказ бессвязный?..» Извилистый… Запутанный рассказ… Словно дорога или нить. Но и разматывается он легко. Легко распутывается. Да, где, бишь, мой рассказ, лишенный всяких скреп? Разве только любовь к тебе скрепляет его части. Скольжение теней. Ни связей, ни основы, ни канвы в моем рассказе, он у меня, как говорят, раскованный, но ведь никто не сковывал его? Не лучше ли сказать — не-скованный? Хотя при чем тут вообще оковы? Нет-нет, бессвязный, так верней всего, хотя Омела, возможно, назвала бы его как-нибудь иначе, например беспорядочным. И вдруг в этом хаосе, похожем на городскую свалку: куски труб, старые башмаки, консервные банки, черепки, шлак, утратившее всякий вид старье — как будто вспыхнул в солнечном луче осколок стекла, и этот блеск напомнил мне местами облупившуюся, просвечивающую насквозь амальгаму еще одного зеркала — как странно выглядит сегодня этот выплывший из прошлого предмет, как странна эта воскресающая вместе с ним обыденная жизнь Парижа тех времен, когда ничто не предвещало страшных потрясений, когда слово «монстр» относилось лишь к экспонатам Барнума, химерам да драконам, поскольку никто еще не видел монстров в человеческом облике, с такими добрыми глазами, светлой кожей, к тому же столь чувствительных: при случае достанут фотографию своих детишек, невинных ангелочков.

Все это было давно, тогда я еще не знал никакого Антоана Бестселлера, ни сном ни духом не подозревал, что в моей жизни может появиться женщина, подобная Ингеборг д’Эшер или хотя бы стоящая ее мизинца. Я, то есть Альфред, переживал тогда пору случайных встреч: достаточно было какой-нибудь девушке польститься на меня, чтобы я пришел в восторг и немедленно забыл о предыдущей подруге, устремившись к новой, словно в неведомую страну, желая познать не только ее тело, не только чувственные удовольствия, а весь роман ее жизни; мне было интересно все: ее семья, ее муж или любовник, круг ее друзей и даже работа. Не только физического наслаждения искал я в ее объятиях — я жаждал проникнуть в запретный сад, в иную среду, в иное существование. Каждая малость открывала мне в женщинах нечто неведомое, некую ступень бытия, шаг вверх с той, что была уготована мне от рождения. Или, по крайней мере, в сторону. И прежде всего это касалось физического совершенства, того особого внимания, с которым они относились к своему телу, к нарядам, ко всему, чем окружали себя и к чему приучали меня. Они были чисты, как непрожитый день, прозрачны, как иногда бывают сны. И каждый раз, каждый раз, когда я вспоминаю о своих подругах, я вновь испытываю благодарность и восхищение… вот потому-то, заговорив о них, я увлекаюсь, забываюсь и отступаю от предмета своего рассказа. Но что я говорю! Предмет все тот же, хоть лица разные! Все женщины моей жизни… не так уж длинен этот список… Впрочем, не в этом суть, не о моих похождениях речь, я только хотел сказать, что мне было тогда двадцать два, почти двадцать три года. Я отдыхал в Бретани, на морском берегу, и поджидал девушку, которая должна была вырваться ко мне на несколько дней. Она опаздывала, и я уже ловил себя на том, что заглядывался на встречных женщин: то в ресторане, то на пристани. Хорошим средством от таких соблазнов были морские купания. В ту пору я очень любил плавать, особенно в солнечную и ветреную погоду, когда поднимались высокие волны. Кожа пахнет солью, поблескивают приставшие к телу чешуйки слюды — как хорошо выйти из моря и броситься на песок, какая сладкая истома и упоительная уверенность в себе, когда мимо то и дело проходят, посматривая на тебя, как на любого из лежащих здесь, на пляже, с этакой ленивой небрежностью незнакомые женщины, и стоит чуть пошевельнуться, чтобы задержать эти легкие виденья, но ты остаешься неподвижным, безразличным, и только беззвучный смех щекочет ноздри… они же, незнакомки, скользят мимо. Впрочем, дело, повторяю, не во мне, просто я поджидал в Бретани свою девушку и убивал время, сидя в гостинице, гуляя по дюнам или пропадая на пляже. В тот день, о котором я хочу рассказать, стояла именно такая погода, какую я люблю: яркое солнце, под которым легко не то что загореть, а обуглиться, лежа на белом песке, и высокие волны, целые водяные горы с хлещущими наотмашь пенными гребнями; я нырял в их толщу или вспрыгивал на них, пока они не успели обрушиться. Боже мой, как сладостно укачивают человека объятия моря! Я никого не знал в этом курортном городишке, разве что перебросился парой слов с каким-то щеголеватым юнцом в гостинице, который однажды попросил у меня газету, да раскланивался в ресторане с дамами, обедавшими за соседним столиком. Но не обо мне, не обо мне же речь. Просто в тот день меня унесло далеко в море, и я заметил это только тогда, когда оглянулся и увидел, что головы самых отчаянных пловцов маячат где-то позади; я повернул обратно и не сразу понял, что вместо того, чтобы приближаться к берегу, только отдаляюсь от него. Заработав руками и ногами с удвоенной силой, хотя толку от этого было немного, я решил добраться до западной оконечности бухты, то есть плыть не против течения, а наискось: правда, меня отнесет еще дальше от пляжа, но зато прибьет к тамошнему, пусть скалистому, берегу. Однако я опять увлекся, а суть заключается в том, что я поджидал в Бретани свою девушку и однажды чуть не утонул, уже захлебывался, когда какой-то пловец, издали заметивший, что я выбиваюсь из сил, догнал меня, подхватил и дотянул до того самого каменистого берега. Шатаясь от изнеможения, с ободранной коленкой и болтающейся из стороны в сторону головой, я выбирался из воды, а между тем по уступам скалы, возбужденно размахивая руками, спешили вниз обитатели стоявшего на круче дома — три женщины в развевающихся платьях и один мужчина; все это время они наблюдали сверху за спасательной операцией. Должно быть, я потерял сознание. Очнулся же в постели, в комнате с опущенными жалюзи, сквозь которые пробивался свет, так что пол, потолок и все предметы в комнате были расчерчены полосами; я был раздет догола, и какая-то женщина лет сорока с веснушчатым лицом растирала меня настоем мяты; через открытую дверь из соседней, залитой солнцем комнаты доносились голоса и смех; я встретился глазами с женщиной и покраснел, а она воскликнула на диковинной смеси итальянского с английским, что я жив, потому что покраснел. «And why did he blush?»[26] — спросил с сильным французским акцентом человек, появившийся в дверном проеме и показавшийся мне не более одетым, чем я. Он был невысок, но коренаст, такие нравятся женщинам — нравятся именно тем, что их можно не принимать всерьез. «Be careful, you naughty little shrimp!»[27] — взвизгнула женщина, отбиваясь локтями; по всей вероятности, «нахальный коротышка» проделывал за ее спиной нечто явно не совместимое с медицинскими манипуляциями. Судя по его движениям, нечто весьма пикантное. Это и был мой спаситель. Тот самый малый, которому я одолжил газету. Короче говоря, женщина-англичанка, жена итальянского графа, была любовницей этого, так сказать, орудия провидения по имени Кристиан. Он жил в той же курортной гостинице, что и я, по счастливой случайности встретил здесь графиню Р., купившую на скалистом мысу, как можно дальше он вилл и пляжных кабин, среди елей и чахлых тамарисков, клочок земли и устроившую себе весьма комфортабельное гнездышко в колониальном стиле, удручающе-однообразном повсюду, от Кении до Кашмира. Разумеется, я не собирался отбивать любовницу у человека, которому был обязан жизнью, хотя ее супруг поглядывал на меня косо, да и она сама, похоже, вполне допускала мысль, что я могу проявить столь чудовищную неблагодарность. Из этого затруднительного положения меня вывел приезд… впрочем, не стану называть ее имени.

Теперь вы знаете, как я познакомился с Кристианом Фюстель-Шмидтом, принадлежавшим к роду лотарингских стеклозаводчиков, к той его ветви, которая отстранилась от производства; это был молодой человек примерно одних лет со мной, но выгодно от меня отличавшийся тем, что каждый месяц получал от своего папаши сумму, позволявшую ему держать «ситроен», одеваться на улице Руаяль и не глядеть на цены, входя в ресторан. Ну а расходы на галстуки брала на себя графиня. Будь моя воля, я постарался бы никогда больше не встречаться с человеком, вмешавшимся в мою судьбу таким образом, но случай распорядился иначе, подозреваю, что и сам Кристиан подыграл ему — ему нравилось угощать меня в каком-нибудь ресторане с оркестром и думать про себя: не подоспей я тогда, хорош бы он был… Трудно вообразить что-нибудь более подчиненное условностям, чем установившиеся между нами отношения, если не считать самого Кристиана. По воскресеньям он учил меня водить машину.

Словом, он проникся ко мне приязнью, потому что спас меня. И считал необходимым сообщать обо всех происходивших с ним важных переменах, например, о своем решении порвать с графиней. «Так что теперь, если ты к ней неравнодушен…» — прибавил он (сблизившись при подобных обстоятельствах, люди, разумеется, сразу переходят на «ты»). Но я был равнодушен: во-первых, я не такой хороший пловец, случись что… а во-вторых, меня не ослепляли, как Кристиана, светские связи этой дамы, все эти герцогини королевской крови, прославленные музыканты, великие спортсмены; я представлял себе ее груди, и они меня не слишком прельщали — в молодости бываешь особенно разборчив в таких вещах. Но что же это я, ведь не обо мне же и не о моих вкусах речь. Что касается Кристиана, то у него были такие же вкусы, что и у всех его сверстников: он читал те же газеты, смотрел те же спектакли, обедал в тех же ресторанах, что и тысячи других молодых людей, которые толкутся в lobby[28] первоклассных отелей, просиживают за кроссвордом из «Таймс» в баре неподалеку от Оперы, загорают на пляже в Довиле или проигрывают за милую душу тысячефранковые билеты в казино Монте-Карло или Дьеппа. Если бы меня спросили, что такое человек как на ладони, я бы сказал, что это Кристиан Фюстель-Шмидт.

И не было бы у нас никакого разговора, не одолжи он мне как-то свою холостяцкую квартиру. Зачем она мне понадобилась, никого не должно интересовать, разве что мужа… и то сомнительно. Не знаю, с чего мне вздумалось спросить Кристиана, для чего ему трехстворчатое зеркало в полный рост, в этом, в общем-то, не было ничего удивительного: женщине нужно оглядеть себя перед уходом. Зеркало фирмы «Брот», какие делали в начале века. Створки обтянуты цветной кожей, на которой вытиснены ирисы и заходящее солнце, рама красного дерева с замысловатым резным узором в стиле модерн. Зеркало как зеркало, и не было бы в нем ничего особенного, если бы оно не красовалось на самой середине комнаты, как у портнихи, и не было оснащено целой осветительной системой. Провода тянулись по полу, так что в них немудрено было запутаться. Отпускать соленые шуточки вовсе не в моем духе, но тут, сам не знаю почему, я не удержался. Может, из-за того, что холостяцкая квартира сама по себе презабавная штука, нынче их уже почти не осталось, и я чувствовал себя примерно так же, как если бы поехал покататься на велосипеде по Елисейским полям. А может, из-за того, что я немного выпил: Кристиан откупорил бутылку «Мумм», которую предусмотрительно оставлял «для дамы», но ни моя «дама», ни я не пили шампанского в такой час. Так что он нашел бутылку непочатой… а шампанское ударяет в голову не хуже виски.

«А ты в него не заглядывал?» — спросил он, выразительно подмигивая в сторону зеркала. Вопрос показался мне идиотским: ясно, что я попросил у него квартиру не для того, чтобы молиться. Но все-таки в зеркало не смотрелся: я и моя «дама», мы не приучены к зеркалам, так же, как к шампанскому extra-dry. «Значит, не заглядывал?» — переспросил Кристиан. — Нет. — Кристиан почему-то задумался, а потом воскликнул: «Ну так загляни!» — каким-то неожиданно отчаянным голосом, будто шел ва-банк. Он раскрыл трюмо, резко отбросив правую и левую створки и, отскочив, втолкнул меня в этот зеркальный простенок. Затем включил лампы, и я очутился на освещенном островке посреди темного пространства: обои на стенках, кровать с подушками казались бледными декорациями; я стоял лицом к лицу с самим собой, как в исповедальне, где сам себе был духовником.

Мы долго молчали. Я чувствовал себя очень неловко. Сначала, естественно, разглядывал себя: спереди, справа, слева; потом — а что мне еще оставалось? — слева, справа, спереди… я не слишком высокого мнения о своей внешности, но достаточно хорошо с ней знаком. Зеркало не открыло мне ничего нового. Я подумал, что надо бы сказать что-нибудь одобрительное, ну, например: «отличное зеркало».

«Больше ты ничего не заметил?» — спросил Кристиан. Я явно разочаровал его. Но что я должен был сказать? Что зеркало отражает точно и ясно? Действительно, я видел свою копию. Никогда прежде я не слышал, чтобы у Кристиана был такой взволнованный голос: «А ты хорошо смотрел?» Конечно, хорошо. Но он так настаивал, что мне стало не по себе: «Ну, посмотри еще раз направо, вот сюда…» Я и так знаю, где право, где лево. Потом он велел мне посмотреть еще раз налево… «Ну и как, ничего не замечаешь?» Да что же, что я должен заметить?

Кристиан встал сзади, так чтобы видеть меня из-за плеча, примерно в таком же ракурсе, как смотрел на себя я сам. Так. Повернись-ка немного… теперь в другую сторону… И вдруг отпихнул меня и сам ступил на освещенную площадку. Он был страшно возбужден. Просто неузнаваем. Но тут же, пробормотав со вздохом: «Как всегда!», резко закрыл створки и повернулся ко мне, загораживая зеркало руками, как будто боялся, что оно откроется у него за спиной. Несомненно, Кристиан хлебнул лишку. И я не стал ни о чем допытываться. Ни тогда, ни потом, когда иной раз он намекал на «сцену с зеркалом» и словно напрашивался на разговор. Не знаю, что задело меня в этой нелепой истории, но с тех пор я старался реже видеться с Кристианом. Да и он, кажется, избегал меня.

И только гораздо позже, в тридцатые годы, когда я уже встретил — или лучше сказать — придумал? — этого самого Антоана и он однажды вечером то ли в порыве внезапной откровенности, то ли потому, что больше не мог хранить свою тайну от всех, даже от Омелы, и ему надо было рассказать хоть кому-нибудь, что он потерял свое отражение, — а кому, как не мне, то бишь самому себе, мог он довериться?… хотя вообще-то… в то время отношения между мной и Антоаном в отсутствие Омелы начали осложняться (поначалу-то я вообще не видел его без Омелы, а потом мало-помалу вообразил, что вижу)… так вот, в тот вечер мы ходили в Луна-парк, — да, в Луна-парк, а что такого? — и там, в зеркальном лабиринте, я в конце концов с изумлением заметил, что ни в одном зеркале не вижу своего спутника: всюду я, отраженный множество раз, но один, а по выходе из лабиринта он признался — собственно, ничего другого ему не оставалось, как подтвердить: да, так оно и есть… помню, мы бродили по улице Гранд-Арме, потом по площади Этуаль, и Антоан все говорил, говорил, — вот тогда-то, спустя много времени, мне и пришло в голову, что, может быть, и Кристиан… — да, наверное, и он тоже, ну конечно, конечно же! И эта догадка помогла мне сразу поверить Антоану. Несмотря на все неправдоподобие его признания. Вполне понятно, что люди, потерявшие отражение, должны молчать о своем изъяне: ведь и горбун скрывал бы свой горб, если б это было возможно. Кристиан, видно, чуть не проговорился, но передумал и захлопнул трюмо. Я спросил Антоана — не удержался, чтобы не спросить: «А это очень тяжело, жить без отражения?» Он на минуту задумался и ответил, глядя в сторону: «Когда как, но иногда просто ужасно». Расспрашивать его я не посмел. Итак, бывают люди без отражения; это открытие подействовало на меня ошеломляюще, хотя бы потому, что опрокидывало элементарнейшие представления о физических законах… ну и, конечно, потому, что это касалось близких мне людей… ведь не какой-нибудь проходимец, желавший набить себе цену в моих глазах, а Антоан — не мог же он солгать! — Антоан рассказал мне об этом, и, наверное, то же самое случилось с человеком, которому я обязан жизнью. Если бы Кристиан знал, думал я, что я разгадал смысл давнишней «сцены с зеркалом», это сблизило бы нас, и я принялся разыскивать своего приятеля, но он, как на грех, исчез. Телефон не отвечал, письма тоже оставались без ответа.

А тут как раз я узнал нечто любопытное от госпожи д’Эшер. В то время один русский режиссер, он же продюсер, настоящий одержимый, расшвыривавший миллионы, — и где только он их брал? — вздумал снять фильм «Отелло» и пригласил статистами весь цвет парижского общества: одни украшали собой празднества в венецианском Дворце дожей, другие — оргии в Фамагусте; кажется, он решил обнажить перед камерой все предместье Сен-Жермен и весьма преуспел в этом. Во всяком случае, оголенные плечи так и сияли… Собачковский — так его, помнится, звали.

Ингеборг получила кучу денег только за то, что спела романс из последнего акта «Al pie d’un salice»[29]… Съемки шли в павильонах в Бютт-Шомон. Антоан требовал, чтобы голос Омелы звучал только за кадром. Иначе я за себя не отвечаю, говорил он. Режиссер был врагом реализма, боялся, как бы его «Отелло» не оказался слишком традиционным, и согласился. Впрочем, фильм вообще был задуман так, чтобы Дездемона появилась на экране только мертвой. Все остальное время она видима для других персонажей, но не для публики. Голос Ингеборг был последней уступкой вкусам зрителей. В титрах же непременно должна была присутствовать надпись огненными буквами, в обрамлении веток омелы, на табличке, поддерживаемой обнаженными женщинами, которых пощипывают клювами лебеди:

Ингеборг д’Эшер

(«Метрополитен-Опера»)

в роли

ДЕЗДЕМОНЫ

За это ей и отвалили кучу денег, а когда режиссера спрашивали, какого дьявола он записал госпожу д’Эшер в «Метрополитен», где она пела всего-то один раз партию Луизы перед публикой, разочарованной тем, что перед ней выступает она, а не Морис Шевалье… — он отвечал, что сделал это из коммерческих соображений, чтобы газетчики не заметили отсутствия певицы и нашли другой предмет для пересудов. Все это не имело бы никакого отношения к нашему повествованию, если бы как-то раз Ингеборг не вздумалось погулять в тамошнем парке и она вдруг не увидела бы у подножия ивы сцену, которая сама по себе и даже с участием прелестных наяд из «Фоли-Бержер» не стала бы гвоздем парижского сезона, однако заставила ее задохнуться от изумления. Кристиан, одетый как простой рабочий, ползал по земле на коленках и, свистя, как паровоз, пускал жестяной поезд перед девчушкой лет трех-четырех, а рядом, с вязанием в руках, сидела в садовом кресле беременная женщина, довольно хорошенькая брюнетка. Я спросил Ингеборг, почему она не заговорила с Фюстель-Шмидтом, ведь я ищу его уже второй месяц! Она ответила, что побоялась показаться нескромной. Это совершенно в ее духе, и загадка осталась загадкой.

Не иначе, это ей просто почудилось. Кристиан вскоре объявился и пригласил меня пообедать у Вефура. Он был в Италии, вернулся оттуда еще более элегантным, чем всегда, на «фиате». «Ситроен», — говорил он, — годится только по магазинам ездить». Он столько наговорил мне о Венеции, Сиене, о «Ла Скала», где он слушал «Отелло»… «Обожаю Верди, могу слушать «Отелло» или «Фальстафа» раз двадцать подряд…» — что было решительно невозможно спросить его, что он делал в Бютт-Шомон, когда Ингеборг застала его ползающим на четвереньках. В конце концов, это его личная жизнь… — сказал Антоан, на том все и заглохло.

Но у меня осталось какое-то тревожное чувство, и связано оно было не с Бютт-Шомон, а с упоминанием о Милане, о «Ла Скала»… Странно, почему именно «Отелло», ведь я никогда не рассказывал Кристиану о том эпизоде, не мог же он все придумать сам! А чтобы это было чистое совпадение, смешно и предположить! Не может одно и то же произойти дважды. Он же прямо говорил моими словами, как будто был на моем месте. Никто на свете не мог бы этого повторить, никто, кроме меня самого, и уж во всяком случае не Кристиан! Разве это похоже на него? Только я мог все это объяснить: «Отелло», остановка в Милане на обратном пути из Венеции, после того, что там приключилось… но сейчас ни к чему об этом рассказывать. Было похоже, что я выдумал Кристиана, составил его из разных кусочков, а если так, то где же, как не во мне, источник его речей, откуда им взяться, как не из моих уст, из моей груди, из моей крови… Как будто Кристиан был моим сколком, этаким портретом-олеографией молодого человека, каким я был когда-то, только в приукрашенном виде, еще бы! на таких глянцевых картинках все исторические деятели — молодые и красивые, как на подбор, а если он получился более миниатюрным, чем я сам, так тому виной строчка, а точнее, полторы строчки из Мюссе, не выходившие у меня из головы, когда одноклассники в детстве дразнили меня дылдой:

…его на свет произведя, «Хоть маловат, да ладно скроен», — Сказала матушка шутя.

Что, если никакого Кристиана на самом деле нет?

Как бы то ни было, прошло года два-три, а то и больше, а Фюстель-Шмидт и словом не обмолвился о том, что так удивило Ингеборг. Должно быть, старшая девочка успела выучиться читать и писать, а у ее младшего братика уже стали выпадать молочные зубки.

Когда вышел мой последний роман, я послал Кристиану один экземпляр, послал чисто символически, потому что он никогда не читал книг, а если я упрекал его, он отвечал: «Неужели ты думаешь, у меня есть время для чтения?» Однако на этот раз, верно, из-за шумихи, которая поднялась, когда я получил премию Арсена Уссэ, он, кажется, удосужился пролистать книжку. В разговоре со мной он сделал пару довольно метких замечаний по поводу каких-то, скорее всего, выхваченных наугад деталей, задал несколько вопросов по поводу Карлотты (так звали, как принято говорить, героиню романа, хотя ничего героического в ней не было) и вдруг выложил все как на духу. Его взволновало то место, где старый Жозеф Кенель… минутку, сейчас найду в тексте, это сцена объяснения между Кенелем и Жорисом… когда банкир говорит голландцу: «Вот мы с вами здесь беседуем. Все имеет вполне основательный вид. Но вы торопитесь. Вы думаете о чем-то своем. Вы моложе меня. Вас кто-то ждет. Не говорите «нет». Или вы так нарядились только для визита в посольство? Чего уж там! Возможно, вы счастливы. Возможно, несчастны. А я — я говорю с вами. Шевелю губами. Но и у меня свои радости и горести…»

Кристиану не надо было искать в книге, он помнил наизусть: «… Я тоже скрываю в себе целый мир. Политика, дела, цифры — все это только обманчивая видимость. Мысли мои заняты вовсе не тем, о чем я говорю вслух. Мы оба таим свою внутреннюю жизнь, хотя эти жизни у нас, быть может, схожи. Не перебивайте, я нынче настроился на исповедальный лад…» «Помнишь, как там дальше? — спросил Кристиан. — Вот уж не думал, что ты на такое способен… Никогда не считал тебя особенно тонким психологом. Дальше самое главное, в следующих строчках… «Мы все как бы раздвоены. Наше время когда-нибудь, возможно, так и назовут: эпоха раздвоений. Вот и моя жизнь всегда распадалась на две части…»

По воодушевлению Кристиана, запомнившего весь отрывок от слова до слова, я понял, что час откровения пробил. Подгонять его я не хотел: один неосторожный вопрос, один намек на то, что я знал от Ингеборг о существовании его второй жизни, любая преждевременная попытка затронуть эту тему могли бы спугнуть Кристиана как раз тогда, когда он сам настроился на исповедь. Но он топтался на месте и все с каким-то бестактным упорством твердил, что, если бы не эти строчки, он ни за что не поверил бы, что я могу так глубоко вникнуть в его, именно его психику, так что я, признаться, почувствовал обиду и не удержался, чтобы не показать ему, как сильно он заблуждался насчет моей тонкости. Собственно говоря, начал я, одни и те же слова могут подразумевать разные вещи: в наш век сколько угодно людей, ведущих двойную жизнь, но одно дело те, кто, наподобие героя с Бэк-стрит, самым банальнейшим образом живут на два дома — такое раздвоение давным-давно приелось сочинителям. И совсем другое — Жозеф Кенель: он не просто ловко разделил свою жизнь на две половины — одна в уютном особняке в Нейи-Сент-Джеймс, другая в квартире в Ла Мюетт, снятой для некой девицы и наспех обставленной в ее вкусе. Это годилось бы для ушедших времен, когда не было еще ни фашизма, ни дадаизма. Нет, у моего героя, моего Кенеля, раздвоение не внешнее, между двумя жилищами, а внутреннее: двойственно само его существо, каждая его мысль. Всегда и на все у него одновременно два взгляда, и ни один из них он не может предпочесть другому; обо всем, от зубной щетки до любви или войны, два сосуществующих и взаимоисключающих суждения. В нем одном живут два человека, в равной мере несовместимых и неразделимых. В Кристиане же я прозревал независимо от того, какой представлялась мне его жизнь… о, совершенно независимо от этого… признаки недуга более сложного, более интересного, которые уже наблюдал у других, например, у Антоана…

Я явственно видел, как мгновенно исказилось лицо моего собеседника, но твердо решил припереть его к стенке, вынудить наконец признаться мне, человеку, которому он спас жизнь, во всем, что он до сих пор скрывал. Или думал, что скрывал. Словно ненароком я коснулся той, выражаясь его словами, «сцены с зеркалом» и дал ему понять, что я не такой уж простак, и если не придал ей особого значения, то не по глупости, а скорее из деликатности. По мере того как я говорил, Кристиан несколько раз менялся в лице — или он просто поворачивал голову и это мне мерещилось? — поначалу, казалось, встревожился, потом усмехнулся и, наконец, принял безразличный вид. Он вежливо слушал, но время от времени нервно подергивал левым плечом и тут же хватал сам себя за руку, как будто правая удерживала готовую взбунтоваться левую. Дабы приблизить развязку, я рассказал ему все, что знал о людях, потерявших отражение, а в заключение добавил, что не вижу другого объяснения его поведению в «сцене с зеркалом», кроме того, что и с ним стряслось то же самое или нечто подобное.

Услышав это, Кристиан улыбнулся — его улыбка напоминала вздох облегчения, когда отступает страх, и протянул мне пачку турецких сигарет с приторным запахом розы, сделанных, как было написано на пачке, для ввоза в Германию. В тот раз он сказал мне только, что мои догадки неверны, что он понятия не имел о людях без отражения и что хотя — конечно же! — это страшно интересно, но к нему — увы! — никакого отношения не имеет, — он бы и рад, нет, правда, но что поделаешь. Может, ему расхотелось откровенничать? Тогда я склонен был думать именно так, потому что при всей своей насмешливой холодности он явно волновался по ходу разговора, хотя и не желал этого показать. Что ж, я стал дожидаться другого, более подходящего для доверительной беседы момента, а порой даже делал безуспешные попытки подстроить такие моменты.

II

Однако чем больше я думал о «сцене с зеркалом», тем больше укреплялся в мысли, что все поведение Кристиана: то, как он поставил меня перед трюмо, и то, как заглядывал в него сзади, — могло объясняться только желанием проверить, во-первых, на месте ли мое отражение, а во-вторых, по-прежнему ли не отражается он сам. Во всяком случае, мне припомнилась история, которую рассказывал Антоан Бестселлер, о том, как Ингеборг чуть не открыла тайну своего возлюбленного. Правда, здесь было все наоборот, но суть-то одна. Не уточняя для чего, я заставил Антоана рассказать о его недуге во всех подробностях. Они могли пригодиться мне для следующей встречи с Кристианом. Некоторое время спустя Кристиан, казалось, сам навел меня на эту тему. Он снова заговорил о моем романе, в котором его интересовала только теория раздвоения, и привел слова Грезенданжа, когда он, лежа в постели, говорит жене: «Знаешь, Жозеф Кенель все твердит о двойниках… дескать, все мы в нынешнее время раздвоены… в каждом из нынешних людей — два человека… Один выполняет свои обязанности в обществе, второй не имеет с ним ничего общего, может даже не ладить с ним, ненавидеть его… в общем, совсем другой человек!»

В конце концов мне это надоело. Все, что он мне излагал, придумал не кто-нибудь, а я сам. И написал в той самой книге, которую закончил 10 июня 1936 года, пересекая Балтийское море на борту «Феликса Дзержинского»… за несколько дней до смерти Горького. Ага, попался! Вот ты и выдал себя с потрохами, ты, двуликое ничтожество! Так кто же потерял отражение, Антоан или ты? А как же те вечера на «Феликсе Дзержинском», когда ты слушал аккордеон, позабыв обо всем на свете?.. Можешь сколько угодно жонглировать именами, декорациями, приписывать свое добро Пьеру или Полю, дергать за ниточки марионетку-Антоана, но дойти до того, чтобы подарить ему свои произведения, — это уж слишком; так признайся, признайся же, что ты любишь Омелу, как бы ты ее ни называл: Ингеборг или госпожой д’Эшер, — ее и только ее, так же, как Антоан, как множество других, как вот теперь еще и Кристиан? Ну, а кого любит она? Ты стонешь при одной этой мысли. И потому предпочел раз и навсегда решить, что она не любит никого. Предпочел, чтобы она никого не любила. Никого — значит, и тебя тоже, но это все-таки лучше, чем другого, и вот теперь тебе кажется кощунством, святотатством даже представить себе, чтобы Омела могла кого-нибудь полюбить. Что ж, логично. Но и кощунства, и святотатства случаются. А если так… Довольно терзать себя. Ну, а как же Антоан? Антоана она тоже не любит? Ты сам вручил ее Антоану, чтобы тем самым предотвратить все другие возможности. Думал, что уж к Антоану-то ты точно не станешь ревновать. Ведь он — твоя копия. Во всем, кроме цвета глаз. Все равно что ты сам, как будто Омеле просто вздумалось в один прекрасный день счесть твои глаза черными, и так это и осталось навсегда. Не ревновать же к одним глазам? Как вообще можно ревновать к какой-то частности?! Вспомни, что думает по этому поводу сам Антоан. Да, конечно, — говорит он, — Омела меня любит. Вернее, любит некий мой образ… И до тех пор, пока я соответствую этому образу, который существует в ее представлении, мне почти нечего бояться. И все-таки Антоан говорит «почти нечего», из скромности или, может, потому, что не совсем уверен в себе. А ты не знаешь сам, чего тебе больше хочется: чтобы Омела оставалась верна этому избранному ею образу Антоана или чтобы она ему изменила… То, что поначалу было игрой — будь проклята эта привычка обращать все в игру, — скоро стало настоящей пыткой. Что больнее: думать, что она ему верна или что неверна? Когда любишь, не можешь быть спокойным. Не можешь выбрать. Можешь только ревновать. «Ревнив, как пес сторожевой», — сказал поэт, хотя эти слова не понравились Жану Полану[30]. И вот ты ревнуешь ко всем, кто слушает ее пение, и в то же время хотел бы, чтобы все ее слушали. Как тогда, июньской ночью, ты хотел бы, чтобы она во что бы то ни стало пела, все равно что, лишь бы пела! Например, вот это: «У матери моей была служанка Вар-ва-а-ра…»… Кто же ревнует: Отелло, Антоан? Или, если сбросить одну за другой все маски, ты сам… или Омелу ревнуют все, еще и этот Кристиан, шел бы он куда подальше…

А Кристиан все говорил и говорил. Он сел на своего конька. Говорил о теории Стивенсона… Стивенсона? Какого еще Стивенсона? Роберта Льюиса, бестолочь. Да, но при чем тут он? Ах, вот что. Кристиан полагал, что феномен доктора Джекиля и мистера Хайда является важной ступенью в постижении бездны человеческой души, но только ступенью, не больше. Раздвоение «благодетель — злодей» основывается на довольно примитивно понятом расщеплении личности. Обособлены два полюса: доброе и злое начала одного и того же человека представляются разными людьми только тем, кто не видел, как мистер Хайд возвращается в дом доктора Джекиля, и, если бы поймали Хайда, пришел бы конец Джекилю; в глазах окружающих, в глазах закона зло перевешивает добро, уничтожает его. Да и для самого Стивенсона все обстоит именно так: по его воле злодей одерживает верх над благодетелем, доктор Джекиль вытеснен мистером Хайдом. А, собственно, почему? Любая история подобна магнитному полю, придумать ее — в некотором роде то же самое, что изобрести электромагнит; конечно, это изобретение меняет наши взгляды, но оно — лишь первый шаг в новую область, и надо идти дальше… дальше… думать, как поддерживать постоянный ток, заряжать источник питания, направлять энергию, так чтобы какой-нибудь полисмен, схватив Хайда за шиворот, не оборвал всю историю. Стивенсон первым открыл двойственность человека, и это, бесспорно, гениальное открытие. Причем не просто догадка, а нечто вполне осознанное и внятно изложенное; к тому же, позволяя восторжествовать злу (ибо две ипостаси в конце концов спонтанно сливаются в одну, в Хайда, хотя Роберт Льюис делает вид, будто не уверен, попадет ли его герой на эшафот или избежит его), автор делает еще шаг вперед, утверждая первенство зла над добром вообще. Молодой Хайд — злое начало, вылущенное из старого Джекиля, как Генрих, любовник Маргариты, — из Фауста… то же самое происходит с четой Макбет: муж, представляющий доброе начало, вяло сопротивлялся жене, началу злому и потому неизбежно одерживающему верх… Но и на этом нельзя останавливаться, надо идти дальше… дальше, чем Шекспир, Гете, Стивенсон… так вот, в воззрениях Жозефа Кенеля Кристиан видел следующий шаг, отказ от детской сказки о разделении на два существа, одно — божественное, другое — сатанинское, одно — являющее благостный лик добродетели, другое — гнусную харю порока. Ведь Стивенсон доходит до того, что дает этим двум существам совершенно разные обличья, мистера Хайда никто никогда не примет за доктора Джекиля. И наоборот, слуги доктора Джекиля никогда не спутают своего хозяина с Хайдом. О внешности Хайда мы знаем, что он ниже, тоньше и моложе, чем Генри Джекиль, не такого крепкого сложения, так что, например, его рука не идет ни в какое сравнение с сильной рукой профессионального хирурга… прибавим к этому некую жуть, которую наводило на всех его приближение, — вот и все, что сообщает о нем писатель. Он даже не позаботился наделить его какими-нибудь характерными привычками, ну, хотя бы особой манерой чихать или сопеть… Правда, ты тоже не удосужился подробно описать своего Кенеля. Но он в этом и не нуждается. У Кенеля раздваивается сознание, в нем, как и во всех нас, детях эпохи раздвоений, добро и зло не имеют символических воплощений, они сосуществуют в одном понятии человека как два варианта его души, так что он может совершенно искренне ненавидеть войну и так же искренне способствовать тому, чтобы она вспыхнула. Ты следишь за моей мыслью?

Да, я следил. Более или менее. Хотя Кристиан grosso modo[31] повторял то, что написал я сам, только и всего. И все же я следил, потому что хотел понять, к чему он клонит, что припас на закуску, какой следующий шаг готовит… дальше… еще дальше. Я заметил ему, что идею о двоящихся людях ни в коем случае нельзя приписывать автору, как бы лестно мне это ни было. «Высказывается герой романа, понимаешь? Уверяю тебя! Да еще какой герой! Жозеф Кеннель, банкир». Кристиан настолько увлекся своей трактовкой, что, кажется, забыл об этом. Так я ему и сказал: «Ты исходишь из своих представлений, то есть из представлений Кристиана Фюстель-Шмидта, принадлежащего к клану лотарингских стеклозаводчиков… От классового подхода никуда не денешься». Он только пожал плечами. И продолжал рассуждать. Что ж, людей надо принимать такими, какие они есть. Кристиан далек от марксизма. Было бы нелепо требовать, чтобы он сообразовывался с марксистскими принципами. Бог с ним. Послушаем, что он скажет дальше. Если две силы, положительная и отрицательная, порождают ток, значит, соответствующие этим силам полюса удалены друг от друга, но тогда должен быть кто-то, понимаешь, кто-то еще, кто их удерживает. Ни Стивенсон, ни ты не разглядели третье лицо, посредника между добром и злом; стоит ему задремать, как зло душит добро или наоборот. Это противовес. Третья внутренняя ипостась человека. Нейтральный, понимаешь? Нейтральный элемент. Создатель пары Джекиль-Хайд представлял расщепление как результат воздействия на человеческий организм некой химической субстанции, отделяющей доброе начало от злого. В 1885 году, когда Роберт Льюис писал историю доктора Джекиля и мистера Хайда, уровень естественных наук и философии был таков, что трудно было вообразить что-нибудь иное, кроме волшебства, традиционного зелья, или, как сказано в повести, снадобья. Ему и не снилось, что такое расслоение личности может произойти без всякой отравы, без всякого стимулятора… что добро и зло могут существовать параллельно, физически обособленно: Джекиль и Хайд в таком случае могут жить независимо друг от друга, и Джекилю не обязательно исчезать, чтобы появился Хайд… Ты слушаешь? Но это предполагает наличие третьего…

Тут меня дернуло сострить: но если так, дорогой мой, твой человек, выходит, уже не двоится, а троится.

Однако Кристиан ничуть не обиделся. Напротив, он потрепал меня по плечу. Он был в восторге от моей понятливости. Ладно, Кристиан, хватит морочить голову. Да нет же, он вполне серьезно. Это просто невероятно, что я так быстро его понял. Вот в чем заключалась тайна маленького Фюстель-Шмидта: он не потерял свое отражение, а наоборот, нашел целых три. Ни больше, ни меньше… В нем одном было три человека, и трехстворчатое зеркало выявляло их. Он давно замечал сложность, противоречивость своей натуры, но прежде, до того, как однажды, по чистой случайности, не оказался во время таких раздумий перед зеркалом, он усматривал в себе — нарочно, что ли, ты подобрал такое словечко? — причудливое сочетание разных свойств и считал, что в зависимости от настроения в нем преобладали то одни, то другие. По его словам, это «прежнее» состояние было подобно детству; все эмоции взрослого человека заложены в ребенке, но он еще не осознает их смысла. Взять хотя бы жестокость: почему ребенок отрывает мухе крылья, а потом вдруг, охваченный жалостью к своей жертве, тащит из аптечки йод, чтобы ее вылечить… ты, конечно, увидишь здесь сходство с мистером Хайдом и доктором Джекилем, а между тем… Пока я не стал различать свои три отражения, пока не понял, что во мне существуют три разных индивидуума с разными представлениями и разными характерами, они словно дремали во мне, как дремлют в маленьком ребенке зачатки сексуальности — психолог уже выявил бы их, но сам ребенок только смутно ощущает нечто неопределенное.

Трехстворчатое зеркало служило Кристиану этаким множительным аппаратом, чтобы вычленять элементы, отделять наложенные друг на друга изображения, в общем, выполнять работу, обратную составлению фоторобота, когда собирают воедино несколько описаний одного и того же человека, или созданию какого-нибудь обобщенного портрета, например, «среднего француза». И этот аппарат посвятил нашего приятеля-денди в таинство человеческой Троицы. Суть ее так же необъяснима, как суть Троицы Божественной. Но при посредстве трех зеркал таинство становится зримым и даже до некоторой степени управляемым. Тот Кристиан, которого я знал, больше всего походил на среднее, центральное, отражение — он сам называл его Нейтральным. Таким он в общем представлялся и самому себе, таким видел себя в простых зеркалах, в которые заглядываешь, чтобы посмотреть, в порядке ли платье или что за прыщик вскочил на носу, — словом, чтобы найти ответ на невиннейшие вопросы, не зная, что зеркала отражают не только лицо, но и душу. Именно это отражение утратил Антуан, именно им — так, во всяком случае, считается — обладаем мы все. В нем доктор Джекиль и мистер Хайд уравновешивают друг друга, оно являет собой математический феномен, опрокидывающий наши элементарные и безусловные представления о том, что один плюс один равняется двум: на самом деле один и один дают в сумме нечто такое, что не заключалось ни в одном из слагаемых, а появилось при их сложении, то есть из знака «плюс», так что один плюс один равняется трем, иначе говоря, противостояние разноименных полюсов, Джекиля и Хайда, порождает персону Нейтрального. Того, кого Стивенсон проглядел в туманах Лондона или Эдинбурга, кто занимает промежуточную позицию между законами преступного мира и законами викторианской морали. Понимаешь?

Я понимал довольно смутно, но сгорал от желания увидеть воочию составляющие части известного мне Кристиана, присутствовать при демонстрации в зеркалах трех образов разъятой личности, из которых один, Нейтральный, был только коромыслом, на котором подвешены чаши весов. Но Кристиан не спешил предоставить мне такую возможность: то ли чего-то опасался, то ли не хотел выставлять на обозрение свои компоненты. Во всяком случае, заметив, что я так и дрожу от любопытства, он тотчас же пошел на попятную: дескать, он велел перевезти трюмо в одно из своих имений, в провинцию, — что ты! в холостяцкой квартире на улице Фридланда его уже давно нет… В общем, повел себя так странно, так уклончиво, что я засомневался: может, передо мной уже не Нейтральный, а кто-то другой? Так или иначе, но после столь откровенных признаний Кристиана я, казалось бы, мог рассчитывать получить ответы на некоторые прямо относящиеся к делу вопросы. Однако моя настойчивость привела к тому, что он еще больше замкнулся в себе, и мне невольно пришло на ум сравнение с устрицей, которая сжимает створки раковины, едва капнешь в щель между ними лимонного сока. Допустим, устрица охраняет тайну изготовления жемчужины, ну а Кристиан?

Он вдруг заговорил совсем иначе: забросил доктора Джекиля и мистера Хайда, которые не сходили у него с языка, пока он излагал свою теорию, и успели мне изрядно надоесть; стоило же мне теперь коснуться этой темы хотя бы слегка, как я сразу чувствовал, что собеседник расценивает мои попытки как некую бестактность и, не произнося вслух, дает понять, что есть вещи, которые человек может сказать о себе сам, но которых в высшей степени неделикатно касаться посторонним. Что ж, я оставил Джекиля и Хайда в покое. Видимо, Кристиану было неприятно думать, что я мог увидеть в одном из его образов чудовище, злодея, ведь он с самого начала постарался растолковать мне, что это грубое разделение человека на светлую и темную половину — всего лишь упрощенная метафора, на самом же деле оппозиция доброго и злого начал в чистом виде лишь в самых общих чертах соответствует строению человеческой личности.

Такое схематичное представление о человеке бывает только в романах, которые даже он, Кристиан, не относит к реалистическим, делая мне честь хоть в этом разделять мои взгляды, — в романах, где есть только очень хорошие и очень плохие герои. Я прервал его и попросил уточнить, что он хочет сказать. Оказывается, по его мнению, в каждой из основных ипостасей двойного или, если угодно, тройного человека могут быть вкраплены еще и побочные образы, своего рода вторичные отражения других ипостасей: нет такого воплощенного Добра, которое не содержало бы хоть малую толику Зла, и наоборот. Иначе говоря, если уж пользоваться теологической терминологией, Бог-Сын в какой-то степени является и Отцом, и Святым Духом. Я заметил, что это сравнение попахивает ересью, он же с невинным видом парировал: «Скажи еще, что оно идет вразрез с марксизмом!» Да нет, я просто имел в виду, что если «аппарат» действует наподобие решета, отсеивая одни качества от других, как песок от золота… Но тут уже он перебил меня: как я не понимаю, человеческая натура — совсем не то, что мертвая материя, и к ней неприменимы всякие грубые механические методы! Ну вот, теперь меня записали в вульгарные материалисты! Кристиан улыбнулся: «Я ведь разговариваю с писателем, а не с партийным деятелем…» Тут бы мне придраться, сказать, что человеческая натура не терпит такого разделения на писателя и, как ты выразился, партийного деятеля… и так далее, но я промолчал. И только малодушно заметил, что не следует путать меня с Антоаном. Кристиан же снова пустился в рассуждения о сложном строении отражений, высказав массу блестящих мыслей, которые я, увы, забыл, и в конце концов вернулся к Р. Л. Стивенсону, которому снова досталось за схематизм. Правда, Кристиан сказал ему в оправдание, что этот упрек можно отнести и к другим: к Чарльзу Лэмбу… или Джону Бэньяну… (откуда такая бездна англосаксонской эрудиции?), и вообще все радикальные мыслители всегда склонны к резким контрастам, тогда как природа предпочитает штрихи, оттенки… Вполне понятно, почему писатель вынужден прибегать к крайностям: что за интерес был бы в паре двойников Джекиль-Хайд, если бы они отличались друг от друга не больше, чем, скажем, сварливый обыватель от обывателя благодушного? Искусство требует ярких красок. Но то искусство, а жизнь? Кристиан явно старался свести к минимуму различия между своими, так сказать, профильными двойниками. И, совершенно очевидно, не собирался мне их показывать. Он не догадывался, что об одном из них я кое-что знал со слов Омелы. Но скромный молодой человек, игравший с маленькими девчушками в Бютт-Шомон, мог быть как Джекилем, так и Хайдом… Наконец любопытство мое так распалилось, что, желая ускорить дело, я дал понять Кристиану: мол, от некоего третьего лица мне кое-что известно о его жизни в другом обличье.

Эффект был поразительный. Мы сидели в баре у Фуке. Дело было во времена Мюнхена. Возбужденные посетители толпились вокруг Рэмю[32]. Что-то выкрикивали. В то время вся Франция словно бы разглядывала себя в тройное зеркало. И собравшиеся здесь киноартисты, игроки, автогонщики разделились на шумные кланы, старавшиеся перекричать друг друга. Сентябрьское солнце припекало по-летнему, так что тент на террасе еще не сняли. Разносчиков газет, которые обычно были здесь не в чести, буквально рвали на части.

И вдруг Фюстель-Шмидт, которого, казалось, совсем не волновали проблемы внешней политики, заговорил о Чехословакии, судетских немцах, о Гитлере… Причем заговорил беспорядочно, без конца противореча сам себе. Я было подумал, что он просто хочет перевести разговор в другое русло, но вдруг почувствовал в его словах неподдельный ужас. Передо мной был растерянный читатель «Эвр», не знавший, какому святому молиться, потому что в его газете соседствовали самые разноречивые оценки событий, не скоординированные никакими комментариями. Похоже было, что Нейтральный потерял власть: я видел перед собой не Кристиана, а то одного, то другого его скрытого двойника. В первый раз я заметил, как отличаются друг от друга профили этого человека, которого, кажется, должен был успеть изучить: в зависимости от того, каким боком поворачивался ко мне Кристиан, передо мной поочередно представали два антагониста, ведущие между собой такую же яростную полемику, как спорщики у стойки. Я предложил прогуляться по Елисейским полям.

На свежем воздухе Кристиан пришел в себя. Лицо его приняло обычное рассеянное выражение, он сообщил мне, что купил «бугатти», заговорил о боксе, остановился у магазина мужской одежды посмотреть на свитеры. И вдруг, обратив ко мне свой левый профиль, такой, какого я прежде не видал: орлиный нос, круглый, словно вылезший из орбиты глаз, — спросил хриплым голосом: «Интересно знать, кто именно осведомил тебя о моей личной жизни?» Я отвечал, что никто меня не осведомлял — что за странное слово! — и не собирался осведомлять о его личной жизни. Просто его видели в Бютт-Шомон играющим на четвереньках с маленькой девочкой… Вдруг Кристиан вцепился мне в плечо. «Но кто, кто это сказал?..» Терпеть не могу, когда меня хватают за плечо. Я попытался стряхнуть его руку. Да что тут такого? Кто угодно может очутиться в Бютт-Шомон. Я сам там когда-то часто бывал и даже описал эти места — если ты читал мои книги, то должен знать… Но Кристиан не отпускал меня. Не хватало еще, чтобы на моем плече остались синяки и надо мной насмехались по этому поводу. Нечего валять дурака, — сказал я, чтобы отвязаться от него, — никакие это не сплетни, просто у госпожи д’Эшер были съемки в тамошней студии, и она как-то обмолвилась — что тут такого? — кстати, я видела вашего приятеля… Наоборот, если бы она ничего не сказала, это значило бы, что она придала случайной встрече какое-то особое значение.

Кристиан ухмыльнулся. Еще одна неожиданность. Никогда за все восемнадцать лет нашего знакомства я не видел, чтобы он ухмылялся. И зачем я сказал ему про Ингеборг? Теперь я готов был себя избить. Как-то вырвалось. У меня было неприятное чувство, будто я выдал Омелу, указал на нее, да не старине Кристиану, а хищному коршуну, чей профиль мелькнул передо мной.

III

И когда однажды Антоан по пути с площади Этуаль, где чествовали Даладье и Жоржа Бонне (и где нас с ним чуть не растерзали из-за того, что я неосторожно произнес несколько слов громче, чем нужно), сказал: «Этот ваш, как его, Шмидт, что ли? — попадается нам на каждом шагу…» — я похолодел. Не обернулось ли все на руку тому страшилищу? Возможно, надо было тогда же все рассказать Антоану, но он продолжал: «С некоторых пор он влюблен в Ингеборг… И иногда он бывает весьма полезен, особенно его «бугатти». К тому же с его физиономией, которую везде знают…» Договорить он не смог — нас обогнала группа молодчиков: держась за руки, они занимали весь тротуар, так что прохожим приходилось жаться к стенам домов, и скандировали: «Да-ла-ла, Да-ла-ла, Даладье, даешь, ура!» Кто-кто, а я отлично знал Антоана. Можно сказать, знал, как будто сам его сотворил, не так ли? Он делал вид, что все это шутки, а сам ревновал. Значит, Омела выезжала с Кристианом. Если, конечно, это вообще был Кристиан! С ней и надо было говорить. Но она только рассмеялась. Конечно, этот юнец в меня влюблен. Ну и что? Уж не собираетесь ли вы — вы! — закатывать мне сцену ревности? Она произнесла это «вы» так, будто хотела сказать: ладно бы еще Антоан, а он не ревнует, но вы? О Ингеборг! Она смеялась. Нет, это уж слишком!

Мой рассказ о трехстворчатом зеркале ее позабавил. Надо же, а я-то считала Кристиана этаким шалопаем! Непременно упрошу его показать мне эту холостяцкую квартиру… интересно, как она обставлена? Наверно, мебель от Меппина и Уэбба, это ему бы вполне подошло… Но говорю же вам, Ингеборг, зеркала там больше нет! Тут Ингеборг прямо-таки покатилась со смеху. Успокойтесь, я не пойду в его холостяцкое логово! Ради вас. Потому что Антоану это все равно, вы же знаете! По-вашему, нет? А я вас уверяю: во всем, что не затрагивает его драгоценной литературы, я абсолютно свободна, я же сто раз вам говорила: вот уж кто ни капли не ревнив, так это Антоан, я могу ходить куда и с кем мне угодно, и учтите, мне это по душе, больше всего на свете ненавижу ревнивцев.

Зачем она говорит мне все это? Чтобы больно уколоть, ведь мы условились считать, хотя и против всякой очевидности, что Антоан нисколько не ревнует, ревность для него — только литературная тема, тогда как я ревнив донельзя. Так зачем же говорить? Ведь и так ясно, что я должен ревновать к Антоану, к его черным глазам, это такая игра: она дает мне понять, будто Антоан только что обнимал ее, а я — я никогда… что за жестокую игру мы зачем-то затеяли, давным-давно… с самого начала… Так зачем же она мне все это говорит? А раз говорит, значит, так думает, а раз думает, значит… — Но ты же так не думаешь, Омела? «Это еще что такое? — говорит она. — С каких это пор вы со мной на «ты»? И как вы меня называете? Ей-богу, вы, кажется, принимаете себя за Антоана!» Но я больше не могу, не могу играть, разве она не видит? Не все ли равно кто: Антоан или я, или мы оба — мы ревнуем! «Но я же сказала вам, Альфред, что Антоан не ревнив». Может, она и вправду так думает…

А раз она так думает… Но сейчас дело не в ревности, а в том, что ей грозит опасность. Вы никогда не смотрели на Кристиана в профиль? С левой стороны? Смотрела, конечно, хотя и не помню, с какой стороны, и даже обратила внимание, что в профиль его лицо кажется выразительнее и куда умнее.

Что ж. Спокойно. Омела делает вид, будто ничего не слышала. Впрочем, она могла подумать, что это тоже игра. Будь на моем месте Антоан — другое дело… с ним все всегда только всерьез… еще бы — черные глаза… Итак, она делает вид, будто ничего не слышала. Но теперь уже из любопытства, чтобы раззадорить меня. Война, кажется, отменяется, так надо же как-то развлекаться.

Вообще-то все это действительно пустяки. Омеле каждый день присылают гору цветов. Кто только не присылает. И, пока там нет орхидей, это нестрашно. Кристиан тоже присылает, в этом ворохе есть и его цветы. С другой стороны, она с ним часто встречается. Много чаще, чем раньше. И вовсе не ради его «бугатти». А ведь это я виноват. Я и никто другой. Сам же своими рассказами внушил ей интерес к этому мальчишке. Господи, только бы все это не обернулось бедой. Только бы ничего не случилось. Я старался теперь не упускать случая увидеться с Фюстель-Шмидтом. Он же, не выходя из рамок вежливости, давал мне понять, что я ему осточертел. Я делал вид, что ничего не замечаю. И следил за ним. За ними обоими.

И вот как-то раз Кристиан сказал мне: «Да, кстати, ты все спрашивал… Знаешь, я ведь привез назад свое трюмо. Мне было без него как-то неуютно. В квартире как будто чего-то не хватало. А тут еще одна женщина прослышала о нем…» У меня упало сердце. Надо же настолько потерять самообладание: взял да и брякнул: «Ингеборг?» Кристиан посмотрел мне прямо в лицо — на меня глядел Нейтральный — и спросил: «Скажи на милость, за кого ты меня принимаешь?» Мы поравнялись с цветочным магазином. Кристиан зашел внутрь, а я остался на улице. И в окно увидел, что Кристиан выбирал орхидеи. Передо мной был его хищный профиль.

То, что Омеле захотелось побольше узнать о тройной жизни Кристиана, вполне естественно. Ее вообще всегда страшно интересовали люди. Как они устроены. Какими кажутся и каковы на самом деле, если заглянуть им в душу. Не будь этого интереса, разве она могла бы так петь? Вы скажете: красота в самой музыке — да, конечно, но далеко не в любой. Взять хоть Массне, а у Омелы и из Массне получается нечто прекрасное, неоспоримо прекрасное! Это чудо, чудо, объяснить которое не может никакое зеркало, никакая теория сложной игры отражений. Здесь другое. Когда она поет, поет сама душа, и не обязательно ее собственная… душа Тоски, Манон, сотворенная ею… это и есть ее искусство. Для этого ей нужно знать все глубины человеческого сердца, проникнуть в мужскую и женскую сущность. Когда я был маленький, меня часто водили в «Гранд-Опера» и в «Опера-Комик», кто-то — не знаю уж кто — доставал родителям билеты. Некоторых певиц я обожал: Мэри Гарден, Лину Кавальери и особенно госпожу Литвин! Я слушал ее, и мне казалось, что я в раю, но то, что я испытываю теперь, отличалось от тогдашнего упоения так же, как сказка отличается от романа. Помню, как я умолял родителей взять меня на спектакль или в концерт, когда видел на афише имя Фелии Литвин, как рыдал, если меня не брали. Но можно ли сравнивать эту примадонну и Ингеборг д’Эшер? То удовольствие было детским, мне было хорошо, как будто я попал в лес, где много птиц и цветов, что же до Ингеборг… Ее голос открыл мне мою суть, мое мужское естество.

Я мог бы рассказать еще об одном глубоком переживании, связанном с пением, это было в тот же год, когда меня спас Кристиан… Правда, для этого придется затронуть ту сторону моей жизни, о которой я не собирался говорить в романе об Омеле, это особый мир, особые люди и сложные, запутанные отношения между ними, которые было бы слишком долго объяснять. Впрочем, может, вы слышали что-нибудь о дадаизме? В таком случае будем считать, что вы представляете себе тогдашние обстоятельства: дело было в зале Плейель, где мы с друзьями устраивали представление, заведомо рассчитанное на то, чтобы шокировать публику. Об этом много говорилось, и я не стану вдаваться в подробности. Поначалу зрители отвечали на каждое выступление насмешливыми аплодисментами, но исподволь в них копилось раздражение. То тут, то там стали раздаваться свистки, гром грянул, когда на сцену вышла Ханя Рутчин. Кажется, это была идея Франсиса Пикабиа: разбавить стихию дадаизма камерным пением в самом традиционном виде. Молодая певица вышла в своем обычном концертном платье, насколько я помню, из желтого шелка, с большим декольте. Она понятия не имела, что происходит, да и как можно было что-нибудь понять, если, едва она запела «Песнь вечности» Дюпарка на слова Шарля Кро: «Листва трепещет, звезды блещут… Любимый мой навек ушел, и сердце безутешно…», как разразилась давно назревавшая буря: — ну, это уж слишком! Хрустальный голос пресекся, певица захлебнулась рыданиями. Сарказму моих друзей не было предела, я же, тогда совсем мальчишка, вдруг почувствовал, что меня переполняет одновременно какая-то невероятная нежность и возмущение оскорблением, которое нанесено женщине и претворенной в ней музыке, — правда, вид плачущей женщины всегда был для меня непереносим. Я выскочил на сцену, взял под руку ошеломленную певицу и увел. Пусть остальные думают обо мне что хотят! За кулисами я опустился на колени перед помертвевшей от обрушившегося на нее ни за что ни про что несчастья женщиной, тихонько гладил ее руки, почтительно целовал ее пальцы. Но особенно потрясла меня — этого никто не мог знать — успевшая блеснуть в нескольких пропетых словах несравненная душа Шарля Кро, к которому я всю жизнь относился с благоговением. Может быть, именно в тот день я впервые ощутил внутреннее единство, непостижимое слияние музыки и слова, в тайну которого меня посвятила Омела. Душевное волнение, в которое повергла меня Ханя Рутчин, было своего рода предзнаменованием. Разумеется, сыграло свою роль и то, что она казалась мне прекрасной. Хотя и недоступной. И было нестерпимо, что эта воплощенная женственность не проняла толпу скотов, парижскую публику. Друзья простили мне не подобающую праведному дадаисту чувствительность, когда в ответ на их насмешки у меня вырвалось: «Да как же было не утешить ее — она так и трепетала»[33]. Знали бы они, что эта вспышка означала мое неизбежное отдаление от них, знали бы, что настанет день, когда любовь к Омеле оправдает в моих глазах полное отречение от всех их вычурных правил и запретов! Да, подобные мгновения были первыми ласточками весны, которой стала ты, о Ингеборг… минуты смятения, неясные юношеские порывы… Но чтобы взрослый человек, мужчина, умеющий властвовать над своими страстями, вдруг оказался захвачен стихией, отдался ей с таким самозабвенным пылом, которого прежде не могла зажечь в нем ни самая прекрасная женщина, ни самое безупречное произведение искусства, чтобы он потерял почву под ногами, унесся в открытое море — и пусть на этот раз никто не вздумает его спасать, пусть волны захлестнут его, проклятье тому, кто вернул бы его на берег! О, незримая Омела, напоенная моею кровью, околдовавшая мою душу, подчинившая себе каждое биение моего сердца! Я слушаю ее, — тебя, Омела! — и во мне замирает все, что было моим «я». Как передать вам, что со мною происходит? Распад, полный распад всех элементов, составлявших мою жизнь… Это необъяснимо, но, когда она поет, вы в ее власти, вы покорены, вы перестаете существовать… И дело не в том, что у нее прекрасный, отлично поставленный голос, хороший вкус, что она музыкальна и выразительна. Что вы там толкуете! Когда она поет, во мне все разрывается. Я понимаю, что все, что я пишу, годится только на растопку. Нет больше ничего на свете, кроме головокружительного падения, и все мужское естество в этом бесконечном падении.

То же самое происходит и с Антоаном, а может быть, и с Кристианом, когда поет Омела. Вот почему, что бы ни было, между нами всегда существует некая связь. Мы понимаем друг друга без слов. Где бы ни слышали ее голос: просто по радио или в театре, когда один из нас сидит в ложе, а другой в партере… А мы можем ходить туда когда угодно, пропуском служат маленькие записочки, на которых нацарапано несколько слов. Каждый раз, когда застигает нас этот голос… словно разверзается бездна, словно шквал налетает на ветвистые деревья… подступает нечто огромное, необъятное, обрушивается неизбывная мука… Мы можем ссориться, можем ненавидеть друг друга, но тут — конец: поет Омела. Я уже не думаю, как бы ей понравиться и превзойти соперника — я обращаюсь в слух. Звук ее голоса впивается в меня, наполняет меня. Я в неволе. Я люблю ее, как безгласная громада горы может любить кого-то невидимого и далекого, кто будит в ней эхо. О, я вдруг понял — вот потрясающее открытие! — когда поет Омела, мы трое: Антоан, Кристиан и я — как раз и составляем того самого тройного человека. Мы мнили себя тремя разными, иногда враждующими личностями, а на самом деле мы только три ипостаси одной субстанции, которая есть любовь к Омеле. Кто из нас доктор Джекиль, кто мистер Хайд? А кто Нейтральный? У меня голова идет кругом. Тем более что один из нас, возможно, распадается на целый сонм — сонм Кристианов.

На предварительный просмотр «Отелло» Антоан провел меня и Кристиана по особому приглашению. Непонятно, зачем надо было тратить целых два года на съемку фильма, чтобы потом, когда он наконец завершен, показывать вот так, кучке избранных, но в кино это в порядке вещей. Терпеть не могу эти закрытые сеансы: сидишь, утонув в мягком кресле, и кажется, что фильм провалился, потому что, кроме тебя самого, в крохотном зале почти никого нет: несколько представителей кинофирмы да еще какие-то два-три человека, которых никто не знает, Антоан называет их сватьями и братьями. Как бы точно вы ни пришли, все равно плешивый молодой человек, с которым вы должны встретиться где-нибудь у дверей или на лестнице, всем своим видом выражает крайнее нетерпение, кивает в знак того, что он вас узнал, и облегченно вздыхает, будто хочет сказать: «Ну, наконец-то!» — а киномеханик в своей будке колдует над металлическими коробками с пленками и строго поглядывает то на вас, то на свои часы. Я предчувствовал, что нам придется смотреть черт знает какую чушь, иначе и быть не могло, сплошную галиматью, пока не зазвучит божественный голос: «У матери моей была служанка…» Оказалось к тому же, что это галиматья не простая, а монументальная. Сам режиссер — как, я сказал, его звали? ах, да — Собачковский! — был презанятным типом, первый его фильм я видел когда-то давно в одном киноклубе на круто взбегающей улочке Монмартра. Это было нечто выдающееся, несколько мрачноватое, но совершенно самобытное. Его называли учеником Эйзенштейна. Потом он долгое время не снимал ничего стоящего, хотя, конечно, работал. Говорили, что ему там не позволяют делать, что он хочет. Ну, это понятно, там никому ничего не позволяют. И вдруг сделал нечто грандиозное на историческую тему: рыцари, лесные дебри, туманные рассветы — мне это все не особенно понравилось, — сразу став знаменитостью у себя на родине. Да и в Париже и Лондоне журналы писали о нем взахлеб. Одна американская фирма пригласила Собачковского консультантом на съемки фильма по Тургеневу, которые почему-то происходили в Риме. Его долго не выпускали — по тем временам такая поездка была беспрецедентной. Наконец, когда уже завершились натурные съемки новой ленты, в газетах промелькнули сдержанные сообщения: дескать, прославленный режиссер, вопреки ожиданию, все-таки получил визу, и, хотя он мог теперь участвовать только в монтаже студийных декораций и интерьеров, его полуофициальный приезд произвел сенсацию. Фильм получился ужасающий, но не по его вине: что, в самом деле, могли изменить два-три совета, которые успел дать мастер? Ему пора было возвращаться в Россию, но вдруг он получает новое предложение, кажется, снова от американцев, — снять фильм в Брюсселе. Власти упорно отзывали его, надо было что-то решать. Собачковский отважился на отчаянный шаг и остался за границей: просто не мог упустить возможность показать наконец всем, на что он способен. И снова неудача, на сей раз помешала не советская цензура, а что-то другое, возникли препятствия, которых он не ожидал, потому что не знал здешних порядков. Вернуться в Москву он не мог или не хотел. Продолжал упорствовать. Шли годы, никто ничего о нем не слыхал, во всяком случае, работы ему не предлагали. И вдруг он снова всплыл, кажется, разбогатевшим: выгодно женился да еще получил баснословные суммы от каких-то фондов. И вот он взялся за «Отелло».

От Шекспира Собачковский отошел довольно далеко, в результате вышло что-то неописуемое: некая смесь Вагнера и Гюстава Доре, разбавленная Гертрудой Хоффман, Гарри Пилсером, Лой Фюллер и роскошными празднествами Пуаре 1912 года[34]. Все было до жути уродливо и помпезно и при этом не походило ни на многообещающее начало Собачки — как звали его русские эмигранты в Голливуде, — ни на академизм, за который его ругали позднее. Какая-то новая, третья манера… что-что? третья? Господи, у меня уже, кажется, мания: мне вдруг пришло в голову, что в этом лысом субъекте с моноклем живут три человека: дерзкий юнец, автор первого фильма, этакий кудрявый красавчик с гитарой; нейтральный, приспособившийся к жизни, тучный, с нездорово-бледным лицом, в модных расклешенных брюках, да еще третий, настоящее чудовище, которого никто не подозревал в благопристойном господине с моноклем: ведь в последнем его произведении были не только вычурные дворцы, кричащие краски, смехотворные потуги имитировать Голливуд и чувствительность в духе Пьера Луи[35]: в нем сквозило что-то двусмысленное, какие-то туманные намеки, недомолвки в каждой сцене — словом, фильм не только показывал отчаяние его автора перед надвигающейся старостью, но и обличал в нем третьего, личность вроде тех порочных типов, что убивают служанок, возвращающихся поздно вечером из кино, воруют обувь постояльцев роскошных отелей, поджигают забавы ради хлеб на полях. Я не мог отвязаться от этой мысли, и мне хотелось поделиться ею с Кристианом: все так хорошо укладывалось в его теорию трехстворчатого зеркала; но мешало присутствие Антоана, Антоан же понял, что я хотя и не скрываю отвращения, которое внушал мне фильм, однако же не высказываю всего, что о нем думаю. Но причины этой сдержанности он истолковал неверно — скорее всего, вообразил, будто Омела проговорилась и открыла мне, что на самом деле сценарий принадлежал ему, Антоану, хоть он и не пожелал ставить своего имени. И тогда, с притворно-доверительным видом он посвятил нас с Кристианом в эту тайну и взял с нас слово молчать. «Собачковский, — сказал он, — человек конченый. Кажется, наркоман или, скорее, спивается». И хотя Антоан давно это знал, но искушение было слишком сильно: как-никак «Отелло». Они с режиссером встретились на благотворительном балу, где помирали со скуки, платя за это удовольствие по сто су в час, тогда-то и родилась идея фильма, да и согласился он только потому, что Омеле ужасно хотелось спеть партию Дездемоны. Кроме того, предполагалось воссоздать весь колорит эпохи: Венеция накануне турецкого завоевания, в последние годы владычества в восточном Средиземноморье, а это значит — вы только представьте себе! — торговый путь в Индию, пряности, медь… в то время дожи не решались доверить командование армией местным патрициям, боясь их чрезмерного возвышения, и приглашали в военачальники каких-нибудь албанцев, монголов, эфиопов — ведь кто такой Отелло? то ли негр, то ли крестившийся араб… — да еще атмосфера Архипелага, здесь, на островах, дух Древней Греции соседствовал с недавней памятью о крестовых походах, здесь сталкивались две цивилизации, древние боги и новые люди, новые страсти… — неистовый Отелло, лавирующий между Христом и Магометом…

Я знаю Антоана как свои пять пальцев: если он начнет о чем-нибудь разглагольствовать, его не остановишь.

На самом же деле ему в высшей степени наплевать на Архипелаг. А фильм был предлогом, прикрытием для того, чтобы развить тему ревности, вот и все. Не шекспировской ревности — что нам, скажите на милость, за дело до страстей елизаветинских времен, — а вполне современной, существующей в нашем мире, где женщина… словом, вы меня понимаете. Он хотел воспользоваться Отелло как трафаретом, чтобы сказать о себе, о своем времени, о том, что представлял собой Париж 1938 года: веселье на краю пропасти, банды убийц на улицах и Международная выставка, попытки откупиться от войны, любовь в стране, обреченной на гибель, постыдно-комфортабельный быт, Испания в огне… и ко всему этому голос Омелы, только голос, но в нем — предчувствие грядущей трагедии, боль всего человечества… «И посмотрите, что он, мерзавец, вместо этого сделал! А я-то распинался: дескать, Кипр, колыбель Венеры… и прочее — лишь бы приманить этого самого Собачковского, сыграть на его низменных инстинктах; чего только ему в угоду не выдумывал: предлагал приплести что-то вроде скетча, в котором Мелузина превращается в удава, потому что ее супруг, Лузиньян, застал ее, когда она рожала сына циклопа с головой зайца… в общем, чушь несусветная, но в конце концов я понял, что нечего и думать придать фильму антифашистское звучание, потому что благодетелями, так щедро финансировавшими фильм, оказались ни мало ни много фирма «Тобис Клангфильм», U. F. А., чуть ли не сам Геббельс собственной персоной! Идти на попятную было уже поздно, но я отказался от авторства сценария и порвал с Собачкой… что не помешало ему выкинуть этот фортель с Ингеборг — видали? как будто она какая-нибудь эстрадная певичка. С его стороны было весьма любезно прислать мне приглашение на этот закрытый просмотр, с припиской, что я не рискую встретиться здесь с ним самим. Ну, а мне, знаете, не хотелось, чтобы Оме… чтобы Ингеборг пошла смотреть фильм и напоролась Бог знает на что, вот я и решил посмотреть сначала сам и узнать, на что это похоже. И позвал только вас двоих, старых друзей, — ведь я могу рассчитывать на вашу деликатность, вы и словом не обмолвитесь перед моей женой, что я здесь был, правда, обещаете?»

Говорит о деликатности, а сам… впрочем, что уж там, видимо, я не в счет… Засим Антоан пожал нам с Кристианом руки и ушел. Конечно, я давно догадывался. Но одно дело догадываться и совсем другое услышать вот так, прямо в лоб…

Во всей этой истории не сходятся концы с концами: как Кристиан может знать нас обоих, меня и Антоана, различать нас, видеть нас вместе и разговаривать с каждым по отдельности? Или он такое же вымышленное существо, плод воображения, как мы…

Что же, я и Кристиана тоже придумал? Придумал шестнадцать лет тому назад, когда тонул в море, в последний момент придумал себе спасителя, чтобы выжить? Или, может, это Кристиан придумал меня, создал из пены и спас — для чего-то это ему понадобилось? Впрочем, ни то ни другое не объясняет существование Антоана.

IV

До улицы Фридланд было недалеко, и Кристиан сказал: «Пойдем ко мне, у меня есть виски получше, чем у Фуке…» Прошло без малого восемнадцать лет, а у человека все та же холостяцкая квартира — странно. Правда, все в ней переменилось. Мебель от Меппина и Уэбба исчезла, интерьер был теперь оформлен в духе Жана Франка. Обитое циновками гнездышко напоминало спичечный коробок. Обстановку дополняли металлические стулья и лампы Джакометти. Воображение тут же нарисовало мне живую сцену… Кристиан всегда отдавал предпочтение толстушкам.

Зеркало, по-прежнему красующееся во всем своем старомодном великолепии посреди комнаты, выглядело так, словно его только что привезли с улицы Сент-Аполлин.

«Незачем тянуть время, — заявил Кристиан, — ты ведь только ради этой штуки и пришел? Так смотри…»

И с торжественным видом распахнул обе створки, правую и левую.

Мы застыли перед зеркалом, не подходя к нему совсем близко, словно каждый уступал другому возможность первым вопрошать сфинкса. «Что ж, — сказал Кристиан, — показать тебе, как это делается?» Он отстранил меня плечом, шагнул вперед по черному ковру и встал меж освещенных створок, словно перед рентгеновским аппаратом; мне даже стало не по себе: как-то неудобно разглядывать чужие кишки и печенку с селезенкой.

Кристиан не похож ни на меня, ни на Антоана; глядя на него, я думал: где же, не считая, разумеется, манекенов на бульваре Бон-Нувель, я мог видеть точную его копию: невысокого, со светлыми волосами и очень белокожего человека, — и было это давно, задолго до того, как я познакомился с Кристианом. Прямо стоит перед глазами: этакий неотразимо-обаятельный коротышка; помню еще его манеру склонять голову чуть набок. Правда, обаяние у него было не такое, как у Кристиана, а скорее с южным оттенком. Ага, вспомнил! А заодно вспомнил, как Кристиан покупал орхидеи. Как разглядывал и выбирал их. И снова что-то больно кольнуло. Что же все-таки было между ним и Омелой?

Кристиан с самым серьезным видом кивнул каждому из трех отражений, а чтобы я мог видеть не только центральное, установил створки строго перпендикулярно, хотя все равно заслонял мне обзор.

«Не знаю, стоит ли тебе все рассказывать. Конечно, мы знакомы уже… дай Бог памяти, сколько лет? Вместе гуляли, ходили в кино, вместе выпили уйму виски… ну, и что же? Пусть я когда-то выловил тебя из моря, кажется, в Перро — это еще не причина, чтобы взять и открыть тебе всю мою душу! Вернее, всю нашу душу, разделенную для удобства общения на три части… Но твой ослиный скептицизм мне осточертел».

Я не перебивал и молча ждал, пока он выговорится. Вот, значит, в какого психопата влюбилась Ингеборг… Эта мысль обожгла, как глоток кипятка — бывает, отхлебнешь ненароком и не подаешь вида, чтобы не прослыть неженкой. В то же время я упивался презрением к Кристиану. Жалкий захолустный шарлатан с дурацкими фокусами. Кристиан сомкнул створки за своей спиной.

— Пока, — заметил я, — ты скорее закрываешь свою душу…

Я смотрел на его руки, придерживавшие створки: большие пальцы повернуты внутрь, остальные веером снаружи на кожаной обивке… Незнакомые руки, сильные, с четкими иероглифами тугих, вздутых вен, — извивы на правой совсем не такие, как на левой, — кому из троих они принадлежат? Из-за сомкнутых створок выбивался тонкий лучик, высвечивавший золотистую полоску на затылке Кристиана, — если только это был Кристиан, — от этого только темнее казался контур головы и поднятых, как у ставшего наизготовку борца, плеч.

— Вообще-то, — продолжал я, — на что она мне сдалась, твоя несчастная тройная душенька? Мне до нее дела не больше, чем до твоего брюха или твоего…

Может, я выразился грубо, но он меня допек своим фиглярством. Плевать мне на все его проблемы и бездны; мне мерещилась за ним другая тень, другая бездна, куда толкал меня беззаботный смех моей Омелы… О Ингеборг, не смейся надо мной! Не я затеял эту комедию, а твой альфонс-недомерок с площади Станислас, папенькин сынок, который не так давно мнил себя завоевателем Парижа, а теперь вот развлекается фокусами, ни дать ни взять Робер Уден или Аллан Кардек[36]… Но я не такой уж простак и покажу ему, что меня на эту удочку не поймаешь.

«Уж не думаешь ли ты, дружище, что открыл Америку, если разглядел — да и то, может, тебе почудилось — в раздвоенном человеке еще и третьего. Две струны или три — невелика разница, все равно твоя шарманка не станет органом… И нечего смотреть свысока на Роберта Льюиса. А если бы у твоего зеркала было не три, а четыре створки? Еще одно стекло да две пары петель — недорого обойдется… И вот в твоей команде уже четверо, верно? И так далее. Но пусть вас наберется десяток, пусть два — поставь зеркала гармошкой или по кругу — чем это нам поможет, чудак, когда и одной души хватает, чтобы все перемешалось в голове…

Я разглагольствовал довольно долго и, должно быть, имел преглупый вид. Зато достиг, чего хотел: Кристиан взорвался. Слова бросаются в голову не хуже виски. Кстати, где же обещанное виски? Взорвался, Кристиан положительно взорвался:

— Душа! Держите меня — его душа! И это говорит писатель! Неудивительно, что ты со своими жалкими романчиками застрял где-то на уровне Мюрже[37]… Он мне тут будет толковать о тотальной психологии, три измерения ему, видите ли, тесны; думаешь, я не понимаю, к чему ты клонишь? Да я тебя насквозь вижу! Все твои неуклюжие хитрости за версту чую. И сколько бы ты ни рассуждал с премудрым видом о душе, вся твоя хваленая психология, все, что ты пишешь, думаешь, говоришь — сводится к одному и тому же: у всех героев, которых ты наплодил, и у тебя самого все держится на одной, причем порядком изношенной пружине — на ревности. Ты ревнивец — и больше ничего, и не только в твоих отношениях с Ингеборг, как ты хотел бы нам всем внушить: как же, ревность к женщине — это, по-твоему, признак благородства. Ха! Ты обижался, что я не читаю твоих книг? Очень мне надо забивать себе голову нытьем, разбираться в громоздких махинах, которые ты именуешь романами, хотя на самом деле каждый из них — речь в защиту ревности… ну что ты глаза вылупил и рот раскрыл? То-то. Читал я твои книжки, две штуки точно читал, и уж меня ты не надуешь, я-то вижу, где лицо, где изнанка. Может, лучше, чем ты сам, потому что ты, в общем-то, недалекий тип, с этим твоим… как там его? марксизмом, вот уж смех да и только… — Да ты «Капитал»-то читал? — Не читал и не собираюсь. Но представление имею. А романы твои читал, не сомневайся, прошлым летом осилил-таки. Когда снова отдыхал в Перро… ну, когда один из нас отдыхал где-то, кажется, в Перро… Так что, повторяю, я прекрасно знаю, из чего они состряпаны. Считается, где ревность, там высокая любовь: Пирам и Фисба, Вертер, Отелло… но на самом деле она сродни жадности и пошлой, низкой зависти: хочется получить чужую жену, которой ты противен, — вот ты и завидуешь тому, кого она предпочла, ревнуешь к соперникам; дальше — больше: ревнивое чувство вызывает чужой дом, вилла, богатство, благополучие, так что в конце концов ревность распространяется на все общество в целом, а поскольку признаться, что хочешь увести у соседа зажигалку или любовницу, неловко, то приходится прикрываться громкими словами о благородстве, сострадании к народу, к рабочим… скажешь, нет? — точь-в-точь побелка на трухлявой стенке. А ты думал, никто ничего не замечает? Да все давно пальцем на тебя показывают и потешаются! Ты, дружок, просто шут, шут гороховый. Выудить из моря шута — нечего сказать, есть чем гордиться.

Все восемнадцать с лишним лет нашего знакомства Кристиан попрекает меня своим благодеянием. Вот и теперь: я мог бы вспылить, но он опять помянул свой «подвиг», и я прикусил язык. Однако он раскипятился не на шутку, должно быть, у них с Омелой что-то не ладилось. Разозлись я как следует — я бы ему рассказал кое-что… про тот злосчастный стул, о котором мне говорил Антоан… это было позавчера, когда они с Омелой повздорили. Омела была расстроена. Думаете, с ней такого не случается? Сплошь да рядом! Достаточно какой-нибудь ругательной статьи о ее концерте. Да мало ли… Люди злы, дорогая… бедная моя, моя прекрасная, несравненная Ингеборг, тебе никак не свыкнуться с людской жестокостью, несправедливостью, злоречием… чуть что — и ты теряешь уверенность в себе, в том, что кто-то тебя любит, впрочем, ты никогда не верила, что тебя любят. Не верила Антоану и другим не верила. Вопреки очевидности. Для женщины не существует очевидности, тем более для женщины с такими глазами, как у тебя. Но я отвлекся… вообще говоря, в то утро и сам Антоан был не в духе. То ли злополучный фильм разбередил ему душу, так что припомнились все старые ссоры, разговоры, размолвки (никак не найду слова!). То ли, вжившись в «Отелло», он заметил — или ему показалось, или он сам нарочно выдумал — платок или подвески, как в «Трех мушкетерах», или еще какую-нибудь улику в руках у Кассио, то есть у Кристиана. Конечно, Кристиан не Бог весть кто, но ему и Кристиана было довольно, чтобы испугаться. Омела рассмеялась: «Кристиан! Ну и ну! Уж не ревнуешь ли ты к Кристиану?» — А почему бы и нет, — возразил Антоан, — если бы я тебя ревновал, то почему бы и не к Кристиану? Что тут смешного? «Что смешного? Да ты только посмотри на него. Ладно бы еще к Альфреду… хотя… Но ревновать к Кристиану даже обидно, тогда можно приревновать меня и к этому стулу!» И она приподняла за спинку миниатюрный, не раз побывавший в ремонте стул в стиле Бидермайер, а когда снова поставила, — правда, с силой — спинка — крак! — и отломилась и осталась у нее в руках. Антоан швырнул обломки в соседнюю комнату, не увидев и здесь ничего смешного. «Во-первых, — сказал он, — вполне можно ревновать и к стулу, особенно к такому, а во-вторых, ты просто хитришь: думаешь, я не знаю, чем тебе дорог этот теннисист-недомерок? Если бы стул, который ты тут сломала, был так же похож на Жерома, как Кристиан, не вижу, почему бы мне не ревновать тебя и к стулу!» Не знаю, что ответила Омела, да это и неважно. Но Кристиан действительно похож на Жерома, как две капли масла, которое подливают в огонь. С тех пор, как Антоан указал мне на их сходство — или я указал ему, уж не помню точно, — оно не давало мне покоя. Похож, невероятно похож! Разве что черты лица у Кристиана были как-то порезче, но и у Жерома они могли обостриться со временем, ну и, конечно, тогдашний Жером был не так богат и потому не так элегантен, как Кристиан. И еще я сейчас вспомнил, что у Жерома проскальзывал едва заметный акцент — он был родом из Корреза или откуда-то еще южнее, Кристиан же, как истый уроженец Лотарингии, говорил сдержанно, размеренно. А в остальном… Конечно, это дело прошлое, Жером был еще до Антоана, задолго до него… И у Антоана, естественно, тоже были другие женщины до Омелы. Но это в порядке вещей, хотя, конечно, Омеле, может быть, и неприятно. Сколько бы ни разыгрывал Антоан человека широких взглядов, сторонника равноправия, он не мог бы, не покривив душой, сказать, будто одинаково терпимо относится к мужчине, имевшему не одну связь, и к женщине, у которой было в прошлом что-то серьезное. Впрочем, он уверял, что прежде никогда и не любил, а только обманывался, принимая за любовь желание любить… Омела же — совсем другое дело… Он всегда будет помнить, как она впервые сказала ему про Жерома. Всегда. И с этим ничего не поделаешь. Ножевая рана, которая все кровоточит. О, если говорить о прошлом Омелы, то, кроме Жерома, было и еще к кому ревновать! Тот, самый первый, чернявый мальчишка, когда ей было лет пятнадцать, не больше… Он давно умер где-то в глуши страшной смертью, возможно, так же, как Миша… Какая была боль, когда она мне о нем рассказывала, хоть в окно бросайся… правда, они оба были совсем дети, но той чудовищной боли не отменить, не вытравить… Казалось бы, Омела могла удовлетвориться моими муками и пощадить Антоана. Но где там, конечно, не удержалась. И уверяла, что Антоан только посмеялся. Но мне-то лучше знать. И вот теперь Жером… Нет, жаль, очень жаль, что я не сказал Кристиану про стул… хоть это и подло, но пусть бы он знал, что она сказала… «Все равно что ревновать к этому стулу…» Но я молчал и злился на себя. И вдруг меня кольнула мысль: а как же Антоан, а к нему я не ревную? Почему? Странно, но прежде я об этом никогда не задумывался. Во-первых, Антоан похож на меня. Та же модель, только несколько улучшенная. Чуть-чуть. В общем, тоже не красавец. Но оба мы выше Кристиана и уж во всяком случае не так смешны, как он. Ну и, наверное, все же поумнее. Хотя и в Кристиане кое-что есть, о чем я долго не догадывался. Его репутация бесшабашного гуляки, заядлого картежника сбивала меня с толку. Но вот сейчас, распалившись, он высказал суждения очень меткие и тонкие. О моих романах. В них и правда множество историй о ревности. На которых все и держится. И не отсюда ли моя симпатия к Антоану, несмотря на то, что он законный муж Омелы[38]. Но почему же «несмотря»? Не будь он ее мужем, он был бы мне совершенно безразличен. Я разделяю его ревность, вижу в ней, как в зеркале, свое отражение. Что-что? До чего это я договорился?.. В конце концов, Антоан и я — два человека или один? черт возьми, где-то я уже читал что-то подобное, только по-английски: «а fellow who was two fellows»… один, в котором было двое… Но тут мы снова возвращаемся к Кристиану с его трехстворчатым зеркалом. А ревновать к Кристиану… все равно что к пустому месту.

Между тем Кристиан успел произнести целую речь, из которой я не уловил ни звука, углубившись в собственные сумбурные мысли. Должно быть, он это понял, потому что замолчал на полуслове, яростно распахнул створки зеркала и чуть ли не заорал: «Да посмотри же в конце концов, ты, олух!» Точь-в-точь разъяренный Мишель Строгов[39].

Все три Кристиана были передо мной и все три — разные. Один — сущий ангел: туманный взгляд голубых глаз, с юным, но омраченным следами перенесенных невзгод лицом, на всем его облике лежал отпечаток нищеты — вероятно, это был тот, кого Ингеборг застигла в Бютт-Шомоне; другой — привычный Кристиан, которого я знал, не ведающий забот о завтрашнем дне, со спортивной фигурой, в спортивной одежде, со свежим, без единой морщинки лицом — вот что значит тарелка молочной овсянки по утрам! — но вдруг — не может быть! — в блеске его глаз, обращенных к третьему отражению, мне почудилось что-то темное, недоброе… как это я раньше не замечал, что у Кристиана разные глаза! — и, наконец, я перевел взгляд на последнего из троицы, на злодея: у этого субъекта волосы были чуть длиннее, чем у остальных, и одна прядь падала на лоб; лицо его то и дело подергивалось, плечи нервно вздрагивали; узнал я и ястребиный нос, который однажды уже мельком видел, — что это, живущий в Фюстель-Шмидте хищник? или нарочно сделано такое освещение, чтобы отражение в левой створке походило на тень? Нет. Свет падал равномерно. И волей-неволей я стал склоняться к тому, что, вопреки всякому правдоподобию, настоящим отражением были не три зеркальных Кристиана, а вот этот трехмерный Фантом, возникший в результате стереоскопического эффекта при наложении друг на друга образов из каждой створки… не знаю, насколько понятно я выражаюсь… получалось, что существовали три подлинных Кристиана в зеркалах и существовал некий мираж, образовавшийся в центре межзеркального пространства, там, где три разных отражения совмещались в одно, и весь мир вдруг представился мне такой же оптической игрой, мнимостью, рожденной интерференцией лучей от источников света, расположенных позади зеркальных поверхностей. Но тут началось нечто совсем умопомрачительное: я невольно сделал шаг вперед, а Кристиан, вернее, его фантом, стал поворачивать боковые створки под разными углами к третьей, неподвижной, так что отражений, то есть подлинных Кристианов, в зеркалах становилось то больше, то меньше; в скачущем, складывающемся, как на шарнирах, зеркальном коридоре выстраивались длинными рядами изображения некоего условного человека — одни в фас, другие в профиль, в непостижимом для меня порядке и в бесчисленных вариантах, потому что изображение правого профиля появлялось сначала в левой створке, а потом в правой, за отражением левого профиля, и так далее, и вся эта двойная шеренга Кристианов исполняла какой-то безумный канкан, изменялась на тысячу ладов, представала во всех возможных сочетаниях трех немыслимое число раз повторенных отражений, похожих и непохожих друг на друга, — до головокружения. Стоило объемному фантому шевельнуться, как статисты во всех зеркальных коридорах поворачивались то лицом к лицу, то спиной к спине, а то выстраивались в затылок, точно за билетами в кино. Кристиан орудовал створками, как мехами, и парные фигурки, казалось, разбегались; три типа выделялись в этом кордебалете: ангелов, демонов и смазливых приказчиков. Створки поворачивались под разными углами, несимметрично друг к другу, фантом-балетмейстер принимал произвольные позы, так что каждое новое па было абсолютно непредсказуемо. Неужто ревновать ко всей этой толпе Кристианов!

«Ну, как, — проговорили сто ртов единым голосом, — ты еще не отказался от остроумной идеи прибавить пару створок, чтобы расширить мой примитивный паноптикум? А ты не пробовал подсчитать, сколько сочетаний можно получить при бесконечном взаимном отражении трех объектов, притом, что они могут поворачиваться то спиной, то лицом, то в профиль, то на три четверти друг к другу, эх ты, писатель! Какое убогое воображение! А что касается твоего предшественника Роберта Льюиса Стивенсона, которым ты мне все тычешь в глаза… Ты сам-то его читал? Да не кое-как, а по-настоящему? Что говорит его несчастный Джекиль, овладевший секретом всего лишь раздвоения, вернее, что говорит сам Стивенсон в лице Джекиля: Others will follow, others will outstrip me in the same lines… Другие последуют за мной, другие пойдут дальше по этому пути… and I hazard to guess… слышишь? он готов поспорить… that man will he ultimately known for a mere polity of multifarious, incongruous and independant denizens… он предсказывает, что в конечном счете человек предстанет как совокупность полиморфных, несходных и независимых личностей… Вот так-то…»

Я был слишком ошеломлен неожиданным зрелищем — ведь и я участвовал в этом спектакле в трех проекциях и едва узнавал себя в торопливом мельканье лиц, подобном сутолоке на улице Риволи, где толпа моих двойников смешалась с толпой Кристианов, — так ошеломлен, что не мог разобраться в своих отражениях, определить, кто есть кто: где Каин, где Авель и где третий, посредник, в котором добро и зло сосуществуют, сливаются, сплавляются в огненном сиянии Ингеборг д’Эшер, в рожденном ею и устремленном на нее чувстве. Взгляды противостоящих друг другу соперников скрещивались, подобно клинкам, в дуэли, где дерутся тысяча на тысячу…

«Если один на один дают в сумме три, — продолжал язвительно вещать Кристиан с видом распорядителя, что раздает программки званого ужина с шампанским на площади дю Тертр, — то сколько же получится, если взять тысячу да тысячу, по одному, по двое, по трое, вместе и порознь?»

Фантасмагория — не моя стихия. Представить какого угодно героя, будь то мечтающая о столичной жизни провинциалка или юноша, потерявший адрес дома в Солони, где он встретил полюбившуюся ему девушку, таким многогранным, что само солнце запутается и раздробится в бесчисленных гранях, — пожалуйста! Но никакой, самой искусной феерии никогда не заморочить меня так, чтобы зарябило в глазах, зазвенело в ушах и чуть не выскочило сердце. Ни одному, ни двум, ни трем, ни сотне Фюстель-Шмидтов я не позволю вывести меня из равновесия и учить меня моему ремеслу, ставя мне в пример Пруста, Джойса или того же Музиля (впрочем, Музиля я вспомнил только по ассоциации с Йозефом Ротом, в то время во Франции, кроме нас двоих, никто не знал о Роберте Музиле — это теперь, ровно четверть века спустя, им бредят интеллектуалы). Нет, реализм так реализм, недаром Антоан Бестселлер говорит, что в реалистическом романе даже привидение должно, ступая по крыше, заботиться о том, как бы не разбить цепями черепицу. И вот я похлопал центрального Кристиана по вполне осязаемому, округлому, плотному (в общем, безупречному!) плечу и, прервав его грозившую надолго затянуться речь, сказал: «Закрой-ка лучше створки, а то, если наливать виски всем, не достанется и по наперстку на брата…»

V

Шутка за шуткой — мы перешли на дружескую болтовню, Кристиан включил радио, и мы услышали, что рейхсканцлер Адольф Гитлер ночевал в Градчанах, решив пока удовольствоваться Прагой. Виски у Кристиана было ирландское, не знаю, как вы, а я его не люблю. Кристиан же убежден, что все прочие марки не идут ни в какое сравнение с его ирландским «Джойсом», а после второй рюмки, когда его проекции № 2 и № 3 заключили перемирие, он рассказал мне, как ходил на консультацию к одному знаменитому врачу по поводу того, что стоит ему оказаться между створками трельяжа, как он начинает расслаиваться не хуже слюды. Корифей заглянул ему в рот, чтобы, как жеребцу, определить возраст по зубам, заставил спустить трусы — в наше время никогда не знаешь точно, с кем имеешь дело, — а потом велел одеться таким тоном, словно был уязвлен увиденным, и сказал, что в его случае нет ничего исключительного и скоро подобные вещи будут таким же обычным явлением, как, скажем, разрыв мениска или смещение межпозвоночных дисков, — просто пока об этих заболеваниях не все знают; впрочем, об одном случае было научное сообщение в Скандинавии, другой наблюдался в Мельбурне, даже в газетах стали писать, а кое-где попадаются даже, так сказать, трилистники о четырех концах. Ну, а явление трехстворчатой, складной, как шапокляк, личности стало уже вполне заурядным, хотя поначалу велись бурные дебаты, звучали обвинения в антинаучности и т. д. На сегодняшний день если не среди широкой публики, то между специалистами наиболее приемлемой считается теория одного японского ученого, согласно которой все побочные субъекты являются близнецами полноценного человека, по тем или иным причинам оставшимися в эмбриональном состоянии. Таких, продолжало светило, знаете ли, порой находят, уже вполне сформировавшимися, внутри опухолей, легко перерождающихся в злокачественные; именно онкологи и привлекли наше внимание к этому феномену, причем часто подобные эмбрионы не несут в себе отцовского семени, а унаследованы от предыдущего поколения по материнской линии, иначе говоря, в этих образованиях, которые могут не только иметь вид дополнительных грудей — небольших вздутий в области грудных желез, — но и возникать где угодно: под мышкой, во рту, в яичниках или семенниках в форме своего рода орешка, достигающего подчас изрядной величины, — содержатся миниатюрные брат или сестра больного или, скорее, его дядя или тетя… любопытно, не правда ли? Психологи просто в экстазе. То есть не от опухолей с зародышами — это уже давным-давно известно, а от опухолей, так сказать, психических, из которых развиваются подобные личности, ведь этот феномен позволяет наконец объяснить многие вещи, до сих пор заводившие специалистов в тупик, например, возрастные несовпадения разных составляющих личности. Собственно, это не совсем точно сказано: речь идет не о том, что младенец отражается стариком или наоборот, просто отражение, биологически соответствуя главенствующей личности, принадлежит другой эпохе… непонятно? как же вам пояснить… ну вот, положим, я смотрю на себя (или вы — на себя) и вижу человека, живущего в нашем, 1939 году, с мировоззрением, сложившимся под влиянием современного общества и современной науки, и вдруг рядом появляется зеркальный двойник, не имеющий представления об электричестве и телефоне, не говоря уже о самолетах! Ему неведомо то, что знаете вы, и вообще у него совсем другие взгляды на мир, так как он должен был родиться у вашей бабушки. Теперь понятно? Это существенно усложняет общение между разными проекциями — таков общепринятый термин — одного и того же человека. Разумеется, основной проекции — обозначим ее как А — не приходит в голову объяснять проекциям А1 или А2 это смещение во времени и устраивать им вечерние курсы, чтобы способствовать воссоединению коллективной личности. Вот тут-то и должен вмешаться врач-терапевт, ибо хирурги до сих пор, несмотря на некоторые интересные разработки, не решались на ампутацию побочных личностей, удаление тети или дяди. В ряде стран, где среди населения преобладают католики, подобные идеи встречают серьезные препятствия религиозного характера, там приняты законы, в соответствии с которыми подобные операции приравниваются к абортам. В то же время среди наиболее просвещенной части духовенства развернулась дискуссия о том, следует ли рассматривать отражения как полноценные создания, уничтожение которых было бы в таком случае преступлением против Господа, или просто как части личности. Преобладающее мнение основывается, как это ни странно для духовных лиц, на материалистическом положении о том, что отражения не могут быть первичными по отношению к отражающемуся субъекту, что реальна лишь материя, отражения же суть мнимость. Только представьте себе, какие возможности открываются тут для писателя… Однако не будем отвлекаться и вернемся к непосредственной медицинской практике, так вот, на сегодняшний день лечение сводится к интеллектуальной адаптации. Таким образом в известной степени достигается идентичность проекций, что немаловажно, поскольку несоответствие между А и А1 или (что труднее поддается лечению) между А1 и А2 может привести к психозам, перед которыми мы пока бессильны. По словам профессора, открытие данного феномена, который, без сомнения, существовал и раньше, но замалчивался больными, заставило по-новому взглянуть как на все соматические, так и на многие виды психических патологий. Больные скрывали означенный факт скорее всего потому, что никак не связывали его с компетенцией медицины, в результате чего эта последняя оставалась на уровне ветеринарии, то есть могла лишь предлагать те или иные средства, полученные эмпирическим путем, на основе произвольных гипотез и второстепенных симптомов, о которых решался сообщить пациент…

Кристиан, проявив удивительную сообразительность, — во всяком случае, мне никогда бы не додуматься до такого сразу, — спросил у своего ученого собеседника, известны ли случаи не только возрастных, но и половых несоответствий между проекциями, осложняющих отношения между А, А1 и А2 и, следовательно, ведущих к серьезным расстройствам у видимой — он, вероятно, хотел сказать, у осязаемой — личности. Врач, не столько отвечая на его вопрос, сколько развивая собственные мысли, заметил, что гомо- или гетеросексуальность отражений — лишь одна из сторон явления, но достаточно и ее одной, чтобы опрокинуть всю теорию Зигмунда Фрейда, пролить свет на многие прежде неразрешимые вопросы психоаналитической практики; сексуальные отношения между человеком и его отражениями, сказал он далее, а также отношения отражений между собой могут быть самыми различными, от инцеста до полного безразличия, но могут послужить определяющим фактором формирования личности, обусловливающим умственные дефекты, моральные пороки или, наоборот, гениальность… Возникает вопрос, не встречается ли нечто подобное в животном мире, однако пока никаких подтверждений не найдено, а опыты одного профессора из Оксфорда на муравьях, из которых якобы следует, что все особи этого вида страдают раздвоением личности, представляются весьма сомнительными. Нельзя, однако, не заметить, что если бы, паче чаяния, его выводы подтвердились, то это подорвало бы основы и медицины, и зоологии: ведь в таком случае оказалось бы, что у муравьев, единственных из всех живых существ, наблюдаются явления, прежде обнаруженные только у людей. Но тогда можно ли считать простым совпадением то, что организация муравейников имеет столь разительное сходство с высшими формами организации человеческого общества? Впрочем, это уже скорее из области научной фантастики… «Да, — вмешался я, — но, прежде чем приравнивать муравьиный интеллект к человеческому, надо еще доказать, что у муравьев бывают живые отражения, возникшие не только спонтанно, но и искусственно. Иначе говоря, это вопрос не фантастики, а фантазии; муравей может притязать на равенство с человеком, если проявит способность к вымыслу, к созданию романов с участием воображаемых насекомых собратьев…»

Моя несколько грубоватая шутка была рассчитана на то, чтобы не просто поддразнить Кристиана, но и вообще заставить его заткнуться.

Конечно, с чисто профессиональной точки зрения его рассказ был мне страшно интересен и даже навел на открытие, которое я еще не успел изложить, так как Кристиан, сев на своего конька, никак не мог остановиться, а заключалось оно в следующем: я, сам того не зная, тоже относился к разряду тройных личностей — можно только гадать, какие перспективы сулило это для моего искусства! — но главное, во мне зародилась идея совсем другого рода: а вдруг, подумал я, случай Антоана Бестселлера не такой уж сложный и поддается излечению? Я как будто снова услышал ответ Антоана на мой вопрос, тяжело ли жить без отражения. «Иногда ужасно…» — сказал он, и каким тоном! Если же его недуг излечим, то, может быть, расщепление, которое произошло в нем, которое произошло в нас, обратимо… и, может быть, настанет день, когда Омела уже не сумеет играть нами и сталкивать нас, когда наши глаза «воссоединятся», когда жизнь снова станет простой и ясной, исчезнут всякие раздвоения, в общем, все переменится вместе с цветом глаз… о, если бы случай Антоана оказался излечимым!.. Так вот, у меня затеплилась надежда, что, возможно, Кристиан все же нарушил данное мне слово и проговорился своему корифею насчет потери отражения, и, возможно, мы с Антоаном ничего не знаем, а его болезнь давно уже не редкость в практике современной медицины. Но нет, представьте себе, нет! То есть проговориться-то Кристиан проговорился, но великий специалист сразу утратил апломб и изумленно сказал, что никогда не слышал о… для такого явления требовался новый термин — и он тут же изобрел его: …о подобном шлемилизме[40].

Впрочем, хоть Кристиан, конечно, не удержался и спросил — консультация была уже после нашего с ним разговора об Антоане, — но, по его словам, при этом не нарушил обещания, потому что говорил вообще, не называя имен и ссылаясь на случайного знакомого, которого будто бы повстречал в Швейцарии, где все: горный воздух, тишина, уединение — располагало к откровенности, так что тот посвятил его в свою историю. Профессор пришел в страшное возбуждение, стал теребить Кристиана, чтобы тот вспомнил, порылся в старых записных книжках — может, найдется адрес, номер телефона, хоть какой-то след этого человека, — помилуйте, это так важно для науки, можно было бы поставить различные эксперименты… понять природу душевных заболеваний, получить вакцину против психических патологий, да мало ли! Но Кристиан не выдал Антоана, причем не из-за данного мне слова, но главным образом из-за Ингеборг. Нетрудно вообразить, во что превратилась бы ее жизнь, если бы все сколько ни есть на свете медики набросились на ее мужа и подвергли его всем анализам, тестам и экспериментам, имеющимся в распоряжении современной психиатрии. Ясно, что повсюду заговорили бы о «бестселлеровой болезни». Хотя обычно новому заболеванию присваивают имя не пациента, а врача, который первым наблюдал и описал его, первым поставил диагноз. Что такое больной? Болезнь принадлежит врачу, ему и слава! Но на этот раз у ученого может достать если не скромности, так сообразительности, чтобы понять: для рекламы, а значит, и славы его собственное имя мало что даст, тогда как… шутка сказать, Антоан Бестселлер, такая знаменитость, «синдром Бестселлера» — это же звучит! Ингеборг не сможет появиться с ним в ресторане, чтобы тут же не налетели газетчики и радиорепортеры, о телевидении тогда еще и слыхом не слыхивали… «Господин Бестселлер, что вы можете сказать о пресловутом синдроме? Известно ли вам, что, согласно вполне обоснованным подозрениям, убийца с заставы Порт-Доре тоже страдает атрофией отражения? Госпожа д’Эшер, пожалуйста, несколько слов: что вы почувствовали, когда узнали…» Нет уж, пусть медицинская наука обходится, как знает!

В самом деле, расщепление человека еще можно как-то себе представить, хотя бы с помощью того же трехстворчатого зеркала, но отсутствие отражения, размывание его до полного исчезновения — ей-богу, не знаю, как объяснить подобное явление с медицинской или с любой другой точки зрения… впрочем, есть же незрячие люди, так почему бы не быть незримым или, по крайней мере, не видимым невооруженным глазом отражениям? Вдруг кто-нибудь изобретет прибор, позволяющий увидеть не воспринимаемые нами отражения; может, они подобны свету; мы называем его белым и считаем прозрачным, но стоит разложить его на спектр, — и открывается целый веер красок?

Либо, вполне возможно, когда-нибудь отыщется способ улавливать пропавшие отражения, фиксировать, усиливать их, делать видимыми, если окажется, что они атрофированы лишь частично или удалены на слишком большое, прямо-таки космическое расстояние; возможно, их начнут записывать с помощью какой-нибудь знаковой системы, вроде системы Брайля, да разве угадаешь заранее! — изобретут какие-нибудь полу- или недопроводники, какой-нибудь новый способ связи или бессвязности (это уже напоминает моего любимого Пушкина!), какие-нибудь сверхтранзисторы, так что больной сможет, не поднимая переполоха в семействе, поймать или даже услышать, пощупать свой собственный образ… То-то будет раздолье романистам. Вообще, о каких бы достижениях науки ни заходила речь, я, чтобы выяснить свое к ним отношение, должен представить себе, как они скажутся на моем ремесле, что изменится в процессе создания героев, и главных, и второстепенных. Так мне, во всяком случае, кажется, но не исключено, что за всеми теоретическими рассуждениями кроется совсем другое, и втайне я озабочен тем, как бы проникнуть в подлинную, не имеющую ничего общего с моими измышлениями, жизнь моей возлюбленной, поймать среди эфемерных отражений ужасающе реальный предмет моей ревности. Я Верю, что возможности человеческого познания безграничны, но мне известно, доподлинно известно, что «во многом знании многая и печаль» и никакое знание никогда не уверит человека в том, что он любим.

Вот почему я никогда не удовольствуюсь знанием, и оно никогда не избавит меня от потребности лгать. Ложь в природе человека. Кто это сказал? Наверно, я сам. Именно благодаря этому врожденному свойству человек развивается, совершает открытия, изобретает, завоевывает… Что, как не пристрастие к «гипотетическому», позволяет ему выйти за рамки своего или чужого чувственного опыта? Разве может, разве способен лгать муравей? Высшая же форма лжи — роман, ибо в нем с помощью лжи постигается истина. Этот идиот Кристиан еще будет мне толковать о Роберте Льюисе Стивенсоне! Да что он понимает в Стивенсоне? Только то, что Роберт Льюис пожелал высказать, и лишь в той мере, в какой отождествляет писателя с его героями… к чему мы все склонны. Взять хотя бы «Историю доктора Джекиля», о которой Стивенсон так удачно выразился в письме к Эндрю Ленгу: I want to write about a fellow who was two fellows… «я собираюсь написать об одном человеке, в котором было двое»… значит, свой вымысел он обдумал заранее, а потом уже, как говорится, единым духом, была написана повесть, или, наоборот, плод чудесного наития он решил выдать за создание разума; но в обоих случаях Р. Л. С. солгал. А известны ли Кристиану слова Честертона, относящиеся к тому же Роберту Льюису: Why should he be treated as a liar, because he was not ashamed to be a story teller?

To же самое я могу сказать о себе: как же обвинять его во лжи, раз он открыто признает себя сочинителем?

Второе письмо к Омеле, повествующее о зеркале без амальгамы

Омела! В первой сцене четвертого акта — то есть когда основные события драмы, озаглавленной «Буря», были уже позади, Вильям Шекспир устами Просперо, отдающего свою дочь Миранду в жены Фердинанду, объявляет, что все предыдущее было лишь испытанием их любви, и, превратив подвластных Ариэлю духов в простых актеров, велит им разыграть «Маску», то есть представление, устраивавшееся обычно на королевских свадьбах. А потом Шекспир произносит нечто такое, перед чем блекнут все прочие строки этой пьесы. Весь мир, говорит Просперо своему новоявленному сыну, роскошные дворцы и величественные храмы — да весь шар земной растает, словно дым, не сохранится и следа, как от этих бестелесных масок… И далее…

… we are such stuff As dreams are made of, and our little life Is rounded with a sleep…

«Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь…»[41] Каково, Омела? По-твоему, Шекспир выдумал Просперо, Калибана, Ариэля, Миранду, Фердинанда, и остров, и бурю, и еще целый мир где-то за пределами сцены, с министрами и королями, — только ради того, чтобы иметь повод сказать в четвертом акте, что жизнь есть сон, короткий сон во тьме вселенной ночи, или же… Или придумал сначала все перипетии Просперо и Sycorax, короля Неаполитанского и герцога Миланского, в пещере и на тонущем корабле, и весь ход действия привел автора к мысли, высказанной волшебником: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны» и так далее… Попробуй разберись! Достижения современной науки, этой новой магии, наполнили предсказание Просперо весьма осязаемым смыслом, и, возможно, завтра мы все, а не только театральные короли и вельможи, погрузимся в извечный сон неодушевленной природы, вот почему мы склонны думать, что об этом и только об этом хотел сказать и сказал, проведя нас сквозь блестящий лабиринт, великий Актер, тот, что выходит в конце пьесы на поклон и просит публику о снисхожденье.

И все мы созданы из вещества того же, что наши сны…

Я пишу тебе, Омела, чтобы попросить прощения за все, что написал, но, быть может, все мои фантазии — лишь подступы к одной короткой фразе четвертого акта, которую я когда-нибудь произнесу, и обращена она будет к тебе, короткая фраза, вместившая, однако, все, чему научили меня необъятный мир и прожитая жизнь, озаренная ликом моей Миранды, так знай же: среди всеобщей смуты и смятенья наших душ я не просто пишу, я пишу тебе…

И сны… сны сотканы из нас, как мы из наших снов…

Омела, жизнь моя, что я знаю о тебе и что знаешь ты обо мне? Может ли быть, чтобы любящие, прожив сей сон в объятиях друг друга, влились в сон вечности, не оставив после себя ни сломанной колонны на холме, ни стен, чьи руины в грядущие времена оплетет плющ? Вот я пишу, пишу, стараясь исчерпать себя в свой краткий срок, и недостижимое совершенство твоего пения переполняет меня, и сам я — твой голос, твоя непрерывная песнь. И пусть от нас не останется и следа, если только мне будет дано, пока длится для нас сон, проникнуть в твой поющий голос и разрушить ту заколдованную стену, что разделяет всех живущих. Ну, а теперь, любовь моя, пришла пора начать наш разговор о зеркале без амальгамы.

В книге, удостоившейся одобрения Кристиана, потому что в ней говорилось о двойниках, упоминается особнячок на бульваре Вино, в Нейи, который снял и обставил для Карлотты банкир, тот самый, что рассуждал об эпохе двойников. Там, в малой гостиной на первом этаже, стояла софа, на которой юный герой, так похожий на меня, овладел Карлоттой, а над софой было устроено так называемое «зеркало без амальгамы», через которое можно было заглянуть в большую гостиную, похожую на грот в стиле восемнадцатого века, населенный, по моей прихоти, призрачными фигурами начала века нынешнего; для них зеркало было только зеркалом, они не могли видеть, что происходит в малой гостиной. Всю обстановку особняка на бульваре Бино я придумал из головы, а дом помню с детства, с ним связана история, которую я рассказал в «Правде-лжи». Зеркало без амальгамы — это правда. А картина Боннара или Одилона Редона на стене — ложь. Но сейчас для нас с тобой, любимая, я оставляю только зеркало. Только правду.

Не знаю, когда и зачем, для каких тайных интриг или по какой странной прихоти была изобретена эта хитроумная штука, которая кажется зеркалом: смотришь в нее с одной стороны и видишь свое отражение, сквозь стекло взгляд не проникает; зато с другой стороны кто-то, оставаясь невидимкой, преспокойно следит за тобой и за всем, что творится в комнате, на стене которой висит вроде бы самое невинное зеркало. Не знаю и не стану рыться в энциклопедиях, чтобы выяснить происхождение и технику изготовления этого предмета. Для меня он существует лишь как овеществленная метафора.

И первое, что я уподоблю двум сторонам такого зеркала, — это два человека, один из которых спит, другой же смотрит на него.

Это я смотрю на тебя: твое тело распростерто предо мной, оно неподвижно, разве что изредка, неведомо почему — чуть вздрогнет. Лишь себя самого, свое отражение в женском обличье вижу я, глядя на тебя, ты — непроницаемая для моих глаз преграда. И никогда не переступить мне порога той зазеркальной комнаты, где живут твои виденья. Никогда не оказаться по ту сторону зеркала с секретом, этого экрана между мной и сокровенным миром, суть которого — ты. Что ты прячешь за зеркалом без амальгамы? И не пытайся охладить мою воспаленную ревность, говоря, что эффект обратим, что, сплю я или нет, ты тоже видишь только внешний, а не внутренний мой облик, и, значит, метафора моя хромает, ибо и из второй комнаты не видно, что делается в первой. Я знаю. Но пусть даже по ту сторону обманного зеркала стоит слепой, мои мучения от того, что мне его не разглядеть, не станут меньше.

И, побуждаемый отчаянием, я, словно король, добровольно жертвующий своей армией, лишь бы и враг сложил оружие сам, первым открываю тебе свои сны; затем и пишу, пишу тебе, Омела. Чтобы позволить заглянуть в Зазеркалье. Больше того, я разбиваю зеркало без амальгамы — благо оно у меня только метафорическое: войди и погрузись в мои виденья.

Метафора вторая: слова изреченные и услышанные.

Любой разговор тоже чем-то похож на зеркало без амальгамы. Говорящий словно бы находится во второй комнате и держит перед собою непроницаемое словесное зеркало. Что ты думаешь, произнося обычное: «Сегодня ясный день?» Ясный день — вот все, что я слышу. Лишь внешний слой, лишь звуковая оболочка смысла. И если удовольствоваться им, слова примитивны донельзя. А что скрывается за каждым твоим словом? Задумавшись об этом как-то раз, я с тех пор непрестанно вглядываюсь в недоступные мне глубины, неудивительно, что взор мой помутился. Ты должна простить, когда я пускаюсь в самые бредовые истолкования таких банальнейших слов, вроде «сегодня ясный день»… ведь если ты была принуждена сказать такой пустяк, значит, то важное, что осталось невысказанным, имеет для тебя особое значение и есть особые причины скрыть его от меня, как любовника в шкафу; может, это не разделенная со мною радость или боль, отдельная, не касающаяся меня, жизнь — словом, какой-то эпизод из отпущенного нам краткого сна, которым ты предпочла со мною не делиться; и тогда непоправимое уже произошло — дрожь ли, стон или страсть — все без меня.

И не пытайся возражать, что назначенье слов — не замалчивать, а выговаривать. Ведь я и сетую на то, что извращается их суть. Будь они просто лживы — куда ни шло, но день, как ты и говоришь, сегодня ясный, однако истинною правдой было бы, возможно, отрицать это, глядя на сияющее солнце… Тебе ли этого не знать, ты лучше других изучила свойства словесного обманного зеркала и называешь то, о чем умалчивают слова, подтекстом.

Подтекст — вторая комната, куда я не могу проникнуть. Но меня пьянит безумная надежда, что если я отдам тебе ключи от своей души, то, может, и ты пустишь меня в свою и разобьешь зеркальное прикрытие.

Метафора третья: жизнь.

Но стоит ли ее распространять, если жизнь и сон — «из вещества того же?», если и ты, и я окружены сном и растаем без остатка, даже скамья в старом парке, где ты сидела, — и та исчезнет? Нет, третья метафора — смерть. Бессмысленная, как все церемонии. Как зеркало без амальгамы, когда в первой комнате никого. Как слово без внимающего уха, как любовь в одиночестве, как аромат в пустоте.

Мы сотканы из той же тонкой ткани, что и наши сны. Раздвинь завесу, прикрывающую зеркало, позволь мне хоть на миг, пока темно в обеих комнатах, увидеть наши лица вместе. Я же распахиваю пред тобою настежь дверь в мир моих видений, поверяю тебе тайну невысказанного.

Во сне, в словах и в смерти все ясно и безоблачно. А в жизни? И жизнь безоблачна, любимая моя. Безоблачна любовь. Светла для всех, слепых и зрячих, и даже для вечно страждущих, таких, каким я был всегда: до тебя и с тобою. Безоблачно небо любви, светло, лазурно, ясно, так что теряешься и уже не веришь ничему, что снилось прежде.

* * *

Полупустой, чужой, но словно бы знакомый дом, из двух стоящих под прямым углом друг к другу зданий, одно высокое и узкое, в три этажа, считая чердак, другое длиннее и на этаж пониже, и оба крыты темно-красной черепицей. Между корпусами мощеный двор, ограниченный с одной стороны деревянной решеткой, когда-то выкрашенной в голубой цвет, с другой — каменным парапетом; облокотишься на него — и любуйся, как с балкона, на море, берег или что там еще может открываться взгляду… лужайка или поле цветущей люцерны… Спустившись по лестнице, я выходил из правого крыла (до чего же скучно так долго описывать то, что можно было бы увидеть сразу) — вернее, выбегал — скорее вон из скверно меблированной комнаты, в которой царил полумрак — ставни из-за летнего зноя были закрыты. Омела уже ушла и уединилась в пристройке (так почему-то именовалось второе крыло) на чердаке, чтобы подсчитать расходы. Я хотел догнать ее, сказать, да брось, зачем это надо, чего там считать? Мы только что приехали и еще не успели ничего израсходовать, разве что силы потратили, или ты собираешься подсчитать, сколько осталось сил? Ну вот, опять я начал с середины, просто наказание, надо было рассказать, что я долго добирался, то есть мы долго добирались по проселочным дорогам, миновали множество деревень, сбивались, пытались найти путь покороче — увидишь, так скорее, — а ты не верила, твердила, что устала, хватит экспериментов, наверняка опять начнем петлять. Не помню уж, шли мы пешком или ехали поездом, в машине… а может, и на лошадях, в повозке. Вокруг то возделанные поля, то леса, то заброшенные деревеньки… И вдруг, не успели мы расположиться в полутемной комнатке — помнишь, как прямо-таки сияли белизной надетые на старенькие бархатные сиденья чехлы, — как ты умчалась в другое крыло, на чердак, куда вела ветхая лестница с зияющими просветами между ступеньками… впрочем, это я узнал позднее, потому что в тот раз, еще не перейдя двора, тут же, у самой двери, не то чтобы упал, а рухнул без сил… навзничь на каменные плиты…

На меня навалилась смертельная усталость: непреодолимо захотелось лечь, прильнуть к земле; от одной мысли, что ты сидишь и что-то пишешь, считаешь, делалось и вовсе тошно, но лезть наверх и отговаривать тебя я не мог, надо было хоть немного передохнуть, вот так, растянувшись посреди пыльного двора. Провал, пустота, когда не помнишь, что было, и не знаешь, что будет, лежишь, раскинув руки во всю ширь, ощущаешь под собой шероховатый камень, — лежишь, словно раздавленный тяжестью всего мира и своего собственного тела… и гудят натруженные, с налитыми венами ноги…

Внезапно все вокруг: весь двор, или терраса, или балкон — не знаю, как лучше назвать это пространство между двумя стенами и на краю двух бездн: бескрайнего неба и невидимого моря — заполнилось шумным молодым весельем, нахлынула танцующая толпа, а в середине — девушка, в которой не было бы ничего особенного, если бы не густые черные волосы дыбом — вроде модной нынче стрижки, — не оголенные руки и колышущаяся при каждом движении, матовой белизны грудь в глубоком вырезе платья, перехваченного корсажем… что за странные пляски? Не то танцы, не то карнавал, не то просто какой-то летний праздник — дело было в августе —… целая орава юнцов, теннисисты, мотоциклисты, затянутые в кожу, словно только что слезли со своих машин; купальщики… Человек сорок, если не больше, и все теснились и суетились вокруг девушки, которая, кажется, была заводилой.

Кто-то из них заговорил со мной, предложил присоединиться, а я ответил, что уже не в том возрасте. Да вы что? — возразили мне. Сколько же вам лет? Сколько бы ни было, но я до смерти устал, не могу шевелиться, я прирос к земле, всей кожей, всей плотью… А в самом деле, сколько же мне лет? — право, не помню, кажется, я еще молод, был молод еще вчера, позавчера, но, конечно, не так, как они, как тот парень, что подходил ко мне, а теперь догнал своих одним прыжком, взлетел как птица и на миг заслонил собой сияющие физиономии остальных… и мне представилось, как они прыгают с неба на землю с парашютом, ныряют в толщу вод с аквалангом и гарпуном, охотясь за морскими угрями, несутся как метеоры на своих водных лыжах, скутерах… откуда мне знать все развлечения этих ребят из другого поколения. Я лежал на земле и думал, что я, конечно, тоже молод, еще молод, но не так, как… сколько же лет назад?.. Нет, никак не определить, когда это все происходило, даже если поднять и разглядеть старую газету, которую прибило ветром к моим ногам: убийства, несчастные случаи, спортивные новости, вот дата — август, такое-то число, но какого года? Никакого упоминания о войне, о каком-нибудь крупном событии, чтобы сориентироваться во времени… никаких имен, за которые могла бы зацепиться память… Мне уж не гулять в их компании, не плясать наравне с ними, не скакать выше головы без трамплина, не летать по воде за моторной лодкой… а может, я и плавать-то разучился? Скорее всего, нет, но ведь придется встать, выйти со двора, дойти до моря, а они будут хохотать, играть в какую-то игру, в которой я ничего не смыслю: Бог знает, что они выдумали и кого изображают! «Гулливер в стране юнцов», — вдруг подумал я и ужаснулся… между тем кто-то невидимый, с порога дома или из коридора, все твердил, что я еще молод… и я бы поверил невидимке, ведь я и правда чувствовал и всегда чувствую себя молодым, если бы не это «еще», когда говорят: «еще молод», значит, черта с два, ты уже стар, это словечко — все равно что, знаете ли, есть такой признак увядания: надо оттянуть кожу на тыльной стороне ладони и отпустить, если она не сразу разгладится, значит, пришла старость… я проверял на себе, лет с тридцати проделывал этот опыт каждое утро, сначала все казалось шуткой, потом стало не так забавно, потом вполне серьезно и, наконец, трагично… И все-таки, если вслушаться в себя: вот мои плечи, спина, ноги; земля покорно расстилается под моим телом, я жив… я молод, молод…

Не знаю, никак не узнать, что было до того и что было после. Знаю только, что Омела забралась на чердак. Непонятно почему, даже не распаковав чемоданы, достав только свои желтые шлепанцы, она помчалась сначала вниз по каменной, а потом вверх по деревянной, с рассохшимися ступенями, лестнице прямо на чердак, где стены облупились и потрескались, а с потолка сыпалась пыль. Или искала здесь кого-то или что-то, какое-нибудь воспоминание? Но, насколько я знал, она никогда прежде здесь не бывала, так что же: тень, эхо шагов, след дыхания на стекле, обведенная красным кружочком дата в старом календаре… или сбежала, начала новую жизнь, без меня, и зачем только я упрямо пустился по этой глухой дороге, почему не повернул назад, хотя бы из благоразумия: ведь и спросить было не у кого, и указатели попадались то разбитые, то полустертые да еще на чужом языке. А теперь вот нет сил встать, найти ее и, пока она не ускользнула, обнять, сказать: что за сумасбродство… однако если кто и сошел с ума, то это, кажется, я — лежу здесь и не знаю, что делается на чердаке, наверно, половицы там скрипят под ногами Омелы, она что-то роняет, что-то двигает, откуда-то падает старая картонка, открывается, и из нее лавиной — старые открытки: чужая жизнь, целующаяся парочка с Сицилии, четверка негров, уплетающих арбуз; что она ищет, какую потайную дверь? Мне бы встать, а я валяюсь на земле и жду, когда время, вооружившись скальпелем, приступит к операции: сначала осторожно рассечет кожу, растянет края раны хирургическими крючками, потом соскребет слой желтого жира — минутное дело! — и пожалуйста, все как на ладони: ток крови, трепет нервов, волокна мышц и перламутр сухожилий… у времени тонкие пальцы, острый скальпель, и ему некуда торопиться, ни один человек не скажет точно, когда время начало подтачивать его, ветер не поднимет пыль там, где оно копает вглубь, его ошибки остаются неизвестны, а все его творенья сходят за шедевры, оно не повторяется, изобретательно наносит раны, и каждое движенье скальпеля прокладывает в теле человека новую тропу, новую борозду… о, время — искусный ремесленник, ему все по плечу, оно ловко, не обрывая нить, распутывает тонкое кружево чувств, прослеживает пути жизни и смерти, любви и ненависти, разнимает сочленения добра и зла, ему ведома анатомия страстей, расположение артерий пламени и каналов слез, время — опытный мастер, у него находится точное название всему, что состоит из плоти и крови, ему до тонкости известен организм всего сущего, все уязвимые места, все затвердения и размягчения. Ну, хорошо, исследуйте мое нутро, переберите, дабы насытить свое любопытство, все потроха, но только, Бога ради, поскорее, чтобы успеть зашить разрезы, пока не спустилась Омела, она и так, увидев грубые швы у меня на животе, на шее, на руках, воскликнет: что с тобой опять стряслось? ну что за наказание, на минуту его нельзя оставить!

Что все-таки она там делает? Наверно, в спешке оставила распахнутыми все двери; о, кажется, я знаю: подобно ребенку, которому надо высказать кучу разных вещей — такую охапку, что еле умещается в руках, и он бежит со своей ношей по всему дому, стараясь ни за что не зацепиться, не врезаться в косяк, открывает и придерживает двери ногой, чтобы они не хлопали и не ударяли его в спину, поднимается с этажа на этаж, по лестнице с зияющими щелями, — подобно этому ребенку, нетерпеливо ищет выход голос, он пробует себя, сбивается, вновь крепнет, пульсирует, сначала просто шепотом, далеким эхом, невнятным напевом в такт шагам, словно бесхитростное переплетение прутиков, предрассветный птичий сон, смутное воспоминание, настройка инструментов перед игрой оркестра, и вдруг в меня проникает гармония, меня захватывает нечто стихийное, оно растет, разливается, как боль, и стоит мне поддаться этой стихии, я не волен в себе, она берет меня в плен силой волшебного оружия, перекрывает мою собственную фантазию и непостижимым образом подчиняет меня твоему произволу, вовлекает в вихрь иной жизни, где мне позволено лишь слушать, претерпевать все новые, непредсказуемые потрясения, упиваться откровениями, стирающими все, что хранилось в памяти; меня, как провинившегося мальчугана, ведут за ухо вон из самого себя, через все, дотоле запертые, покои моей души в воображаемый мир — а мир привычный тотчас вянет и бледнеет, — ведут через пеструю толпу, в которой сам я превращаюсь в призрака, через сплетенье мыслей, похожее на стремительные объятия любовников, и по тому, как судорожно сжимается горло, отнимаются руки, замирает сердце, пресекается дыхание, как жажду я внимать еще и еще, как боюсь: вдруг все оборвется, кончится, замолкнет и останется прежняя размеренность дыхания, — я понимаю, что рожден лишь для того, чтобы слушать эту нескончаемую исповедь, научился стоять и ходить лишь для того, чтобы дойти до этой минуты, лишь для того вылеплено мое тело, вместилище души, лишь для того познал я историю былых веков и стран, человеческих злодеяний, возвышенных идей, пережил бури, недуги, тысячу раз рисковал сгореть, исчезнуть, умереть от горя, собственноручно разорвать себя на части, испытал голод и войну, клевету и предательство, вытерпел пытки, плевки, зуботычины и многое другое, чего не могут передать слова, — лишь для того, чтобы настала эта минута, когда я, распростертый у подножья лестницы, ведущей к тебе, слушаю, как ты поешь, Омела, и растворяюсь в голосе твоем… Нет больше ни меня, ни всех моих романов, несчастных книжек, где, как чудом из чудес, я восхищаюсь зеркалом без амальгамы, игрою отражений…

Как гнут тростник ловкие пальцы плетельщика… так твои уста плетут из любой материи корзинки, кружева, круженье и крушенье, и каждая простая фраза источает легкий аромат твоего дыханья, вот, кажется, оборвалась, но нет, подхвачена опять, слова слетают, точно лепестки. Мелодия так хороша, что море готово умереть от зависти! Где я? Где то, что, помнится, было моим иссушенным временем и жаждой телом? Теперь я занавеска на окне, которую колышет твоя песнь, я трепещу, взметаюсь, опадаю, послушный прихоти озвученного ветра, я — слабый след полуистершихся письмен, я — кромка берега молчанья, которую захлестывают волны музыки, прилив все выше, и все сумбурнее моя душа… Не сам я выбрал свою участь: родиться и страдать, не выбирал ни времени, ни места. Я не хотел ни этой крови, ни этого смятенья!

Ты слышала, Омела, ты слышала, что я сказал? Что вырвалось? Ну да, была война, была война!

* * *

Чем сновиденье отличается от воспоминанья? Это было задолго до войны… той, которую все имеют в виду, когда говорят «война»…

Я ничего не знал об этой женщине, «одна женщина»… — сказал приятель, остальное было мне тогда неважно, остальное я пропустил мимо ушей: в то время, ввиду того что мне предстояло, выбирать было недосуг и не стоило противиться соблазну — как знать, не последнему ли. Ты не поймешь, ведь в тот вечер передо мной прошла в обратном порядке вся моя жизнь, и я ясно увидел все свое неразумие, все упущенные возможности и потери, все, что было загублено и оплакано, горько оплакано. Как рассказать об этом вечере, чтобы ты его увидела моими глазами? Тебе покажется, что я говорю о каких-то пустых мелочах, и ты подумаешь: только-то и всего, а на самом деле каждая мельчайшая подробность: какая рюмка стояла на столике, как распахивались и долго еще болтались дверцы красного дерева из большого зала в бар, пропустив очередного посетителя, — все, даже необычное для кафе в этот час безлюдие, полно для меня особого смысла и равносильно событию, все пустило корни и протянулось сквозь всю мою жизнь, связало прошлое и будущее, на всем лежит печать судьбы. Не знаю, быть может, и это сон? Все очень похоже: так же отчетливо и бессвязно. А как передать сон изнутри?

Приятель сказал, что придет женщина, я даже не уверен, что расслышал ее странное имя, впрочем, оно ничего мне не говорило — какая разница, женщина да и все, — и я ответил: хорошо, в пять часов, завтра, или послезавтра, не помню, но, кажется, был вторник — да и вообще я никогда особенно не слушал, что плетет этот самый мой приятель, разве что забавы ради он врал так же легко, как дышал, или наоборот: дышал, как врал, и никто не возмущался, за исключением, может быть, одной особы, которая была когда-то моей хорошей знакомой, а замуж вышла за него и уже к концу первого года, верно, сыта была его россказнями по горло, но это только так, догадки со стороны. Я начал свою историю, и оказалось, что изнутри рассказывать еще труднее; не успел приступить — посыпались частности, подробности, начнешь их разъяснять — и дойдешь чуть не до сотворения мира, переберешь всех, от Ноя до… не знаю, как будут звать последнего, кто останется на земле после нашего апокалипсиса… вот, пожалуйста, распахивается дверь… нет, там, кажется, был турникет… и является кто угодно, хотя бы тот же приятель, упомянувший о женщине, и я машинально принимаюсь рассказывать о нем: как он женился, как однажды поехал в Голландию и что он больше любит: джин или мандариновый ликер. Понимаешь, я увязаю, погружаюсь вглубь и путаюсь, как морская звезда в своих пяти лучах; ведь сама звезда не ведает, сколько у нее лучей и как они расположены, это можно увидеть только со стороны.

Ничего рассказать невозможно. Нам кажется, что мы прекрасно знаем то, о чем собираемся рассказать, но стоит подойти вплотную, как все начинает сверкать, рябить и слепить. Что за нескладные создания эти звезды! Куцые, корявые конечности, то она их растопырит, то подожмет, цвет наложен кое-как, вся в слизи, похожа на непрошеную жирную муху, разгуливающую по белому листу бумаги. Невозможно рассказывать изнутри. К тому же мне самому и так известно, что было дальше, а кто еще станет меня слушать? Ах да, ты… Но тебе я, верно, успел уже сто раз пересказать все по кусочкам в краткие мгновения наших долгих ночей без сна. Знать бы, что из этого вечера запало в душу тебе. Единственное, о чем ты вспомнила за столько лет, — что на мне был короткий пиджак и темные, блестящие на заду, как лакированный рояль, брюки. Тебе смешно? Не смейся.

В этом неуютном зале, с высоченным потолком, каком-то слишком глубоком и узком, главной фигурой был бармен: в полной тишине — даже радио не бубнило у него за спиной, еще не настали те времена — медленно, монотонно он перетирал стакан за стаканом, ни минуты передышки, никаких тебе кроссвордов, работа без простоев, не то что у какого-нибудь шофера, — он мне врезался в память, этот бармен, бледный, как тепличный овощ, с синюшными губами и широченными плечами вышибалы… так же ясно помню и неприбранные столики, пепельницы с рекламными надписями, обтянутую зеленой клеенкой стойку, а перед ней табуреты на высоких ножках, будто паучья семейка собралась покутить. Когда же я доберусь до себя! Кажется, всю жизнь только и делаю, что дожидаюсь самого себя, живу, будто на вокзале. Когда сидишь и что-нибудь нервно теребишь. Или крошишь пальцами что попало, например чипсы. Я все время что-то делаю машинально. То есть бесконечно проделываю одно и то же. Например, разговариваю с кем-нибудь, а мои пальцы в это время живут сами по себе, сжимаются, разжимаются… собеседник смотрит и думает: держу пари, вот сейчас он снова примется крошить чипсы. И я снова крошу чипсы. В самом деле, какой-то бред, я же хочу наконец рассказать, что было в тот вечер. А пальцы, как лунатики, опять и опять за свое. Бармен придвинул мне блюдечко маслин. Я не люблю их, но он даже не спросил. Он вообще не говорит. И не слушает, что говорят ему. Устал, давно устал слушать одно и то же. Ему все едино. Он отстранился. Он ничего не понимает, вернее, давным-давно все понял и так хорошо, что все уже неинтересно. Ничто уже не завлечет его внутрь, в глубину происходящего. И звезды он видит со стороны: безупречно правильными. С пятью равными лучами. Его занимает только одно — время, которое показывают часы в высоком деревянном футляре, похожем на маленький гроб; снизу — маятник за стеклом, сверху — циферблат, он следит за стрелкой, только часовой — минуты неважны; вот нужный угол между стрелками, долгожданный час: полотняную куртку долой, скорей достать из шкафчика нормальную одежду, пиджак и шляпу как у всех людей. В ту пору без шляпы на улице ему было не обойтись, а может, он прихватывал и плащ — смотря по погоде. На черта сдался мне этот бармен, когда решается наша жизнь, моя и твоя, хоть мы еще ни о чем не подозреваем. Все до мельчайших подробностей полно особого смысла. У меня, как всегда, карманы были набиты старыми письмами и конвертами с рваными краями, они уже рассыпались в прах, эти вести из мира чужих и не совсем чужих людей. Я бездумно отщипывал пальцами кусочки от первой попавшейся бумажки: может, письма, которого я когда-то так долго дожидался, а может, какого-то наброска, записанного наспех стихотворения, что ж, значит, больше мне их не прочесть. А это что: обрывок бечевки, точилка…

Ты мне не понравилась. Нет, представляешь? Не понравилась. Ты скажешь: я тебя не знал, конечно, это верно и очень мило с твоей стороны, — не знал, не видел, и не слышал, и никогда не говорил с тобой, и даже не подозревал, что ты живешь на свете, что ты умеешь петь, и даже имени не ведал. Но все равно: собаку встретишь на улице, обычную, неказистую псину с жалобным взглядом — и то остановишься и скажешь: ах ты мой хороший песик! Хоть неизвестно, вдруг хозяин песика, вернее, кто-нибудь из хозяев, потому что их было много: один бросит, другой подберет —… о чем бишь я?.. ах да, вдруг хозяин, в общем, неважно кто, научил пса кусаться в ответ на это «ах ты мой хороший»! И потом, ты ведь тоже мало что знала обо мне. Ну, прочитала одну мою книжку, вот и все твое преимущество. Именно из-за этой книжки, когда мой приятель, в кои-то веки не солгав, сказал однажды, что знает меня, ты откликнулась: ах, вы его знаете, а мне бы так хотелось с ним познакомиться, я читала его книгу; он спросил: какую? ну, ту, помните, где дело происходит в деревне… Она обожает твои книги, сказал мне приятель. Но он известный враль. Ладно, посмотрим, что за женщина. По крайней мере, будет чем заняться в пять часов. Ты же знаешь, в то время я старался внушить себе, что влюблен в одну немку. Впрочем, она была такая же немка, как я немец. И притворялся, что разлюбил другую женщину. Англичанку. Старое уже кончилось, а новое еще не началось. Ох, слишком долго объяснять! Как все в жизни запутано. Сидишь в баре, и чипсов больше нет, а от маслин воротит… Рвешь письма в кармане, и рвутся не только письма, рвутся связи с друзьями, включая и приятеля, что собирался привести какую-то там женщину, со всеми, кого ты знал лет десять, и ты еще не понимаешь сам, какая пропасть разделяет их и тебя, но чувствуешь, что все уже не так, как прежде, как совсем недавно, ты можешь сделать вид, что для тебя ничего не изменилось, но это не поможет. И снова непонятно! А чтобы все стало наконец ясно, пришлось бы объяснить, что нас было человек десять-пятнадцать ровесников, и рассказать о каждом в отдельности, что он любит да с кем спит, и все такое прочее, изложить всю историю современной литературы и растолковать, почему я больше не хотел говорить на их языке, хотя в целом мире никто, кроме них, не мог бы разобраться в тысяче и одном моем завихрении. Сила привычки и дух противоречия. А в придачу ко всему еще доктор Джекиль и мистер Хайд, то есть наоборот, Исидор Дюкасс и граф де Лотреамон[42]… этак, пожалуй, проговоришь до скончания веков! Нет, и не надейтесь.

Однако все это было. И, возможно, мой приятель — в конце концов, я не уверен, что он такой уж враль, — этот выдумщик невероятных историй, этот безбожный болтун, кричавший, что терпеть не может сентиментальности… фи, вы, кажется, впадаете в сентиментальность! — привел упомянутую женщину не без тайной мысли. Он видел, как мне худо. Хотя, должно быть, объяснял мое состояние только разрывом с прошлым, остального он знать не мог. Или невольно приписал мне то, что испытывал сам. Кто его разберет. Мы были просто приятели. В сущности, я очень мало знал его. А его жена говорила мне: я поверила ему, потому что он ваш друг. Как все запутано! Когда смотришь изнутри. Во всяком случае, он решил познакомить меня с этой женщиной из самых добрых побуждений. Или он за меня опасался? Знать он не мог, но мог догадываться. Потом-то, позднее, по мне стало видно, что я остался по эту сторону, тут уж такая штука: если один раз сорвется, больше и пробовать не будешь. Сам он говорил, что я поступил с ним по-свински, отбил у него женщину, на которую он будто бы имел виды. Но он известный враль. Тогда мне и мысли не приходило, что он просто хвастает, какие у него блестящие знакомства, а я, выходит, выступаю в роли приманки. Нет, мне было ясно сказано: неплохо бы вам познакомиться с этой женщиной. С какой? Да с той, о которой я вам говорил, она обожает ваши книги. Помнится, он даже прибавил: это именно то, что вам нужно, она прямо создана для вас. Я не придал особого значения его словам, мало ли что болтает Рауль. Не принимать же все всерьез. Ну, ладно, если вам так хочется. В пять так в пять. Во вторник. Кажется, точно был вторник. Или нет?

На ней была бежевая шляпка-колпачок, надвинутая на уши, по последней моде, и манто из какого-то неизвестного мне меха, такими белыми и коричневыми полосами, накинутое на короткое черное платье, и я сразу посмотрел на ее ноги. Рауль представил нас друг другу: «Вот, дорогая, это Альфред, как я и обещал… который, на ваш взгляд, так тонко чувствует природу… Альфред, это госпожа Ингеборг д’Эшер, я вам говорил…»

«Мадам», — сказал я тебе первый и единственный раз в жизни. О чем мы разговаривали — мы с тобой и с Раулем? Не помню, не имею ни малейшего представления. Шли сразу две беседы: одна вслух, а другая, как ты выражаешься, в подтексте. Что крылось в подтексте Рауля, дело его. У меня же в жизни была такая полоса: я летел сломя голову и боялся сбавить скорость, чтобы не упасть. Не мог ни минуты оставаться один: остановишься, задумаешься — и случится что-то страшное. Я нашел выход: поселился у друзей, у которых двери не закрывались ни днем, ни ночью и круглые сутки толпился народ, все, кому не лень, в том числе множество девиц. Кроме того, я повсюду таскал с собой целую компанию из трех, четырех, восьми человек, по ходу дела мы прихватывали кого-нибудь еще, шатались по забегаловкам и пили, и я платил за всех; а то ни с того ни с сего мог пристать к какой-нибудь малютке с несусветной чушью: пойдешь за меня замуж? Та пугалась, в своем ли я уме. Пейте, плачу за всех! Иной раз ночами не спал, все ждал письма из Италии, а оно не приходило. Иной раз отправлялся в театр с той, другой, ненастоящей немкой: у тебя хватит мужества сходить со мной на «Варшавскую кузину»? — спрашивала она. Но, послушай, ты уже раз двадцать видела Попеско в этой роли. Вот именно. Она там великолепна. Мне хочется посмеяться. И раз от разу я смеюсь все больше. Потому и предупреждаю, что требуется известное мужество, чтобы сидеть со мной, als ob gar nichts los wäre…[43] Подумаешь! Мне к скандалам не привыкать… Она хохотала вовсю, рыдала от смеха, так что зрители возмущались, а актеры прекращали игру; сама Эльвира Попеско, хоть и польщенная, явно растерялась и подошла поближе к суфлерской будке… а немка все смеялась и смеялась. Я восседал рядом с самым невозмутимым видом. Из театра пошли к «Максиму». Там она встретила знакомых. А я ушел… Светские знакомые — это скучно, куда лучше, когда она хохочет. Я с ней ни разу не спал. Волочился за другими женщинами, поил всех подряд. Но когда я сделал ей предложение, она чуть не согласилась: у нее были планы купить в Нормандии большое имение и устроить скотоводческую ферму, а для этого муж-француз оказался бы кстати… Я тоже не так давно ходил на один и тот же спектакль и три, и четыре, и пять раз подряд: на «Отелло». В «Ла Скала», на обратном пути из Венеции. В Милане, до того как его изуродовали, то есть реконструировали, можно было заблудиться, как в лесу. Потом я задержался на некоторое время уже здесь, на юге Франции, в «тихом городе над шлюзами»… но право же, ничего серьезного… С той женщиной, случайной подругой на два дня, я больше никогда и не встречался, не считая одного-единственного раза… теперь же об этой истории столько разговоров, два дня превратились в целую историю, а все потому, что я развесил рифмы, как серьги, на каждом восьмом слоге… Ну а в Париже сразу стало невмоготу. Но тут я неожиданно и очень кстати получил большие деньги. И я швырял их на ветер: с октября до января времени всего ничего, хватит с избытком. Раньше я не Зарабатывал столько и за пять лет. Шампанского? — пожалуйста! С тобой еще подружка? — ради Бога! Дальше — больше. Гулял напропалую, до утра. Чего же лучше: забыв про сон, веселишься всю ночь до упаду, так что и память отшибает: говоришь, между нами что-то было? в самом деле? У бедняжки слезы на глазах. Пойдешь за меня замуж? Ну вот, и эта испугалась. Раз так, ступай на все четыре стороны. Монмартр. Со мной целая свита, но я никого не знаю, вон какая-то дама, пальцы сплошь в перстнях. Я делаю обход. Неизменный обход. Фу, шампанское у вас слишком сладкое! И выливаю всю бутылку в ведерко со льдом. Однажды подвернулась одна хорошенькая мулаточка, кто-то сказал ей, что у меня несчастье. Она снимала две комнатушки недалеко от площади Пигаль, на стенках там висело множество открыток и расписных вееров. Я показал ей фотографию. Дагерротип. И вдруг она расплакалась. Ей меня так жалко, так жалко! И, заклиная не слишком расстраиваться, рассказала, что видела эту фотографию у одного человека. Такую же, только побольше. Вот так я и узнал. Но сделал вид, что знал давным-давно: «Вот видишь, ты сама все поняла…» У нее был дружок, ударник в джазе. Сейчас на гастролях. Пойдешь за меня замуж? Why should I?[44] — опешила она. Не говоря о том, что у нее уже есть муж, a white man[45], где-то в Америке, правда, они не ужились, потому что в Нью-Йорке он даже не мог с ней в кафе показаться. Пожалуй, если продолжать в том же духе, денег хватит до 15 декабря, не больше… Ну и ладно, Рождеством больше, Рождеством меньше!

Ты что-то говорила мне. А у меня на уме было только одно. Скорей бы он убрался, этот Рауль! Или он привел тебя, чтобы послушать, как мы будем беседовать? Слава Богу, он был зван к кому-то на ужин и наконец ушел. Но не хватать же тебя сразу за руки. А придумать приличное начало никак не получалось, я был как в горячке. Ну да была не была! А если откажет? Тогда хватит с меня, сегодня же все покончу разом! Но ведь ты мне не нравилась, ничуть! Да я и не сказал тебе, что нравишься. В таком случае почему это было для меня так уж важно, так дьявольски важно… Видишь ли, я всегда знал, что я некрасивый, нескладный, неинтересный, но женщина могла, и так уже бывало, заставить меня поверить в чудо, и вот если бы ты… Знаешь, какой был в тот вечер подтекст у меня? Боже мой, как же я хотел тебе понравиться! А если не понравлюсь, чего ради тянуть до Рождества? Или даже до 15 декабря… Сказать, что это был за подтекст?

Я никогда не мог как следует вспомнить ту комнату в гостинице на Riva degli Schiavoni[46], впрочем, при чем тут набережная? — переступишь порог гостиницы, и нет больше ни набережной, ни канала, ни толпы, ни голубей на площади Святого Марка, ни сияющих на солнце куполов San Giorgio Maggiore[47]… попадаешь в особый мир, живущий в себе, собой и для себя… лестницы, коридоры; тонущие в полумраке стены — лампы висели на высоте человеческого роста, так что свет не доставал до самого верха, а раскаленные угольные спирали в этих лампах напоминали красные прожилки в глазу. Подняться в бельэтаж, потом еще на три ступеньки, извилистый коридор, облезлые стены. Я бы много дал, чтобы увидеть, наяву увидеть обстановку своей комнаты. С полным правом называю ее своей, потому что заплатил вперед и уже не должен был выйти из нее. Мне запомнился только туалет по соседству… Но там было так голо, что и описывать нечего. Удивительное дело, почему во сне не бывает комнат с низкими потолками, обязательно такие, как строили в старину: метров семь-восемь высоты, потрескавшаяся краска или старые обои на стенах. В постели очень грубые желтые простыни. И слегка измятые, как будто на них уже спали, но постарались, чтоб это было незаметно. Взгляд приковывал ковер, распластанный на холодных плитках пола, который когда-то, наверно, тоже имел какой-нибудь цвет. Каждый шаг по такому ветхому ковру навевает видения. Будь у меня время, я бы с удовольствием попытался представить все ноги, которые когда-либо ходили, топали, шаркали по нему, пока не вытерли до серой основы. Крепкие мужские ступни, грузные или изящные — старух и молодых женщин, усталые детские ножонки. Вот о чем я думал. Ни тоски, ни отчаянья — ничего… Загляни кто-нибудь в дверь или в замочную скважину, ему, не знающему подтекста, ни за что не догадаться, к какому зловещему деянию я готовился… Вещей у меня почти не было, нечего и складывать, не взял ни одной книги, а то начнут гадать, почему выбрал именно эту, а не другую, делать выводы, нет уж!.. ни одного листа бумаги — неровен час, вдруг найдет блажь, так вернее… не будет повода для разных домыслов: только сложить одежду, аккуратно сложить… единственное приготовление: снять и сложить всю одежду… Первый, кто войдет, подойдет к кровати… и бросится к окну, скорее настежь, впустить свет, воздух, крикнуть. А кстати, куда оно выходит, я даже не взглянул. Шнурок застревает, сколько ни тяни, шторы не поддаются, наверно, надо отдернуть рукой, и тоже с первого раза не получается — тяжелые, длиннющие, а подкладка драная… ага, вот и задвижка. Сквозь стекла пробивался слабый, мутный свет. Наконец окно открылось, и в комнату через еле раздвинутые шторы с помпончиками по краям, местами облетевшими и напоминавшими редкие старческие зубы, должен был заглянуть день. Нет, все равно ничего не видно, только стена прямо перед носом, до нее не больше метра, окно выходит во двор-колодец, в стену вбиты какие-то скобы, а свет идет сверху, причем свет искусственный, похожий на отблеск горящей вывески над кинотеатром или рекламы. Но здесь ничего такого нет, квартал, как гвоздь по самую шляпку, вбит в толщу города, и из окна моей комнаты открывается не Бог весть какое зрелище — нутро обыденной жизни; проникает скудный свет, а с ним вместе унылый запах остывших макарон, звяканье кухонной посуды.

Я всегда сплю нагишом. Пижама на стуле — просто для порядка. Но ложиться на эти простыни как-то противно. И даже не в том дело, что они пропитаны чужим потом, — теперь не до брезгливости, но швы и складки отпечатаются на коже безобразными полосами.

Кто — то ворочает, теребит меня, отстаньте, не мешайте, я сплю. Очнулся я (если можно очнуться во сне) уже в лодке. Я лежал на дне, завернутый в желтую простынку, как в плед, страшно кружилась голова. Я видел темную фигуру гондольера, хотя и без сентябрьского солнца. А это еще что? Зачем тут полицейский в черной рубашке? Нас обогнал и изрядно тряхнул катер, пошли волны, лодку закачало, ох, как тошнит, уж лучше бы вырвало, все перепуталось, и я уже не помню: что это, сон? как та комната, туалет в гостинице, как вся жизнь? А пижаму со стула они забрали? Язык не слушается. Какая-то картинка из детства, кажется, это было в Лионе. Лето, гроза, в пять часов темно, как ночью, открытый экипаж, и ветер, ветер! Вдруг лошадь падает, коляска тоже, колеса крутятся в воздухе… когда меня принесли в гостиницу, не было ни гондольера, ни лодки, ни полицейского… Опять катер, еще ближе, я пытаюсь ухватиться за что-нибудь, опрокидываюсь и проваливаюсь, падаю… Господи, разговоров теперь не оберешься! Придется объяснять. И врать. Потому что в настоящие причины никто не поверит. Выложи я всю правду, только плечами пожмут. Да и как расскажешь? О, хоть бы вырвало! Изнутри все совсем по-другому. Но люди так устроены, им хочется во всем разобраться, все разложить по полочкам, расставить по порядку, Генрих II, Карл IX, Генрих III, Генрих IV… Никогда не мог понять, зачем сюда затесался этот Карл. Они же не видели комнату, ковер, окно, тьму, летучей мышью нависшую под потолком… Говорить, извиняться, лгать, выдумывать доходчивые объяснения, уклоняться от расспросов — если бы можно было обойтись без всего этого. Еще один сон, мне не вырваться… как будто я снова не сдал экзамен на бакалавра, завалил, дружок, завалил… но надо жить дальше.

Сказать тебе, Омела, что это был за подтекст, что неотступно звучало у меня в ушах там, в комнате — совсем другой, которую мне не надо тебе описывать, — и не оставляло даже в сладостных до боли и до крика твоих объятиях, сказать ли? О нет, любимая, о той женщине я больше не думал. Подтекст всей жизни — смерть и только смерть, моя Омела. Ты и не знала, когда обнимала меня, что я хочу умереть. Как я не знал, что буду жить.

Ты не сказала, что на улице ясный день. А что, день был ясный? Возможно. Во всяком случае, ты ничего не сказала. Я же уверял, что идет дождь. Может, он и правда шел? Мы проснулись под вечер, уже смеркалось. Я почувствовал, что весь в испарине, и услышал твой голос. Брейся получше, ладно? Я что-то рассказывал. И что-то говорила ты. Мы выпили по чашке кофе. Давай потанцуем, милый. И я старательно топтался. All alone at the telephone[48] или Tea for two — and me for you — and you for me — alone…[49] Мир, сотканный из снов, мир для двоих, все остальные расступились перед нами, и слиты наши сны, ты снишься мне, а я — тебе до самого рассвета; так мы и не узнали, какой была погода в мире, весь мир кружился, время танцевало, струилось время, и струилась гамма наших дней, — о время, зеркало без амальгамы, о чем был сон двух слившихся теней?

* * *

Ведь это, кажется, письмо, Омела. А письмо не кончается вместе с рассказом, ему для завершения требуется мораль или формула вежливости, а лучше и то и другое.

Желая объяснить необъяснимое, мы ищем и находим в памяти зеркала: венецианское, висевшее в ресторанчике неподалеку от Чрева Парижа, или другое… впрочем, не будем теперь о Кристиане с его трюмо, хотя именно по Кристиановой милости я заглянул в свой старый роман, законченный в июне 1936 года, и увидел его совсем другими глазами. А там, в доме, где банкир поселил Карлотту, в стене между большой и малой гостиной находится предмет, подсказавший метафору, из которой выросло все это письмо. Это зеркало — словно огромное пустое око в недрах особняка в Нейи, извлеченного из моего детства, обставленного вымышленной мебелью и населенного вымышленными персонажами (точно так же позднее, в другом романе, замок в горах превратится в туберкулезный санаторий, куда я согнал толпу теней).

Я вопрошаю эти оптические ловушки, чтобы узнать о себе то, о чем не скажут простые зеркала. В союзе с ними рождены новые, самостоятельные существа; с их помощью высвечиваются темные закоулки, куда иначе не проникнуть взглядом. О, эта тревога за собственных отпрысков… кто с восторженным страхом смотрел на дитя своей любви, тот поймет меня! Мои создания покинули меня, чтобы жить независимой жизнью, противиться мне, поступать по-своему, а то и прямо обвинять меня, чтобы затеряться в людском море, засыпать в чьих-то объятиях и неведомо где уснуть в гробу. Да, эти монстры — мое порождение, и я не перестаю ужасаться тому, что произвел их на свет, как будто они — живое подтверждение и следствие некой умственной аномалии, отличающей меня от остальных людей, у которых рождаются только дети из плоти и крови. Теперь, Омела, ты должна понять, отчего твое пение повергает меня в неистовство, ошеломляет, навевает рой видений: ведь голосом ты тоже вызываешь к жизни новые существа, которые рождаются легко, без всякой боли, такие мне и не привидятся, и дети моего воображения — лишь бледные призраки рядом с ними; отчаянье обуревает меня, ибо я, по сравнению с тобой, лишь жалкий кукольник, спешащий, едва закончив представленье, пока не освистали, засунуть в короб все свои марионетки и убежать подальше, чтобы, дождавшись случая, вновь оживить вертеп. Но сейчас речь только об одном из моих магических зеркал, о стекле в разукрашенной гипсовой раме из романа о двойниках, где двое братьев, похожие друг на друга, как человек и его тень, расходятся на перепутье в разные стороны.

Малая гостиная, где Эдмон, мое подобие, мой старший брат, ангелическое подобие, демонический брат, овладевает Карлоттой как раз под зеркалом с секретом, — это подтекст совсем другого романа. Потайная комната другой, минувшей эпохи. До этой минуты я и не подозревал, что герои этой книги, родные братья Арман и Эдмон, на самом деле суть один и тот же персонаж, для удобства повествования разделенный надвое, и этот персонаж — я сам, такой, каким я нравлюсь и не нравлюсь, два автопортрета, написанные порознь, я — в хорошем и в дурном свете… Но, значит, есть и два раздельных мира по обе стороны зеркала с секретом: мир, вымышленный мною, и мир, где сам я — чей-то вымысел. Причем заметь, ведь можно развернуть зеркало иначе, и получится, что я, глядя с этой стороны, вижу Антоана, а он меня — нет. Или мы оба слепы? Антоан и не может увидеть меня, потому что, считай, что я тебе не говорил, но он не видит в зеркале себя. Он существует в мире вымысла таким, как ты его придумала, с черными глазами. Я же — здесь, с обратной стороны, я — то отражение, которое он не видит, то «я», которое ты не любишь. Молчи! Ты прекрасно знаешь, что не любишь меня! Недаром же, чтобы полюбить моего двойника, ты сделала его черноглазым. А помнишь, кто сказал тебе однажды «я люблю тебя»… наконец-то сказал, прошло уже добрых два месяца с тех пор, как Рауль познакомил тебя со мной, со мной — не с Антоаном… кто сказал однажды рано утром — ты, верно, и забыла, что это было утром… он проснулся первым и, сидя в постели нагишом (пижама, аккуратно сложенная, лежала, как всегда, на стуле), смотрел на тебя и ждал, пока ты откроешь глаза, еле удерживая в себе эту новость, этот хмель, этот дурман, эти жаждущие коснуться твоего уха слова: «Омела, я тебя люблю»… и отныне не было дня в нашем длинном пути навстречу смерти, когда бы я не повторил их тебе: в спальне, за столом, в дверях, где угодно, утром ли, вечером, иногда не открывая рта, не открывая глаз… вслух или молча… наедине или прилюдно, — это мания, мания, против которой он бессилен, вечная потребность произнести и быть услышанным, а иначе невыносимо, больно, и я кусаю губы в кровь… тот, кто сказал тебе «люблю», прождав два месяца, долгих, как Столетняя война, столетний обморок Спящей Красавицы, как вечность, невообразимая вечность, — всего два месяца, они давно прошли и кажутся теперь лишь каплей в море, кратким мигом, — тот, кто сказал тебе «люблю», Омела, о моя Омела, вспомни, ведь то был я!

Отступление о романе-зеркале

— Что ты все время пишешь, — спросила Омела, — сколько можно писать, Антоан? О, простите, друг мой, я не разглядела — у вас же голубые глаза…

Да, правда, я не показываю Омеле то, что пишу для нее. Потому что, во-первых, может, и вовсе порву всю эту бесконечную писанину. Во-вторых, хоть все мои слова обращены к ней, мне нужно сначала проговорить их так тихо, чтобы она не слышала. Испробовать на слух самому, прежде чем они достигнут ушей Омелы, — вдруг чем-нибудь нечаянно ее обижу. Разве могу я знать, что во мне таится, подступает к губам, что вырвется из недр души. И, наконец, я научен опытом — ведь мне уже случалось прежде читать Омеле отрывки из подобной исповеди в тайной надежде поймать ее в силки, — случалось не раз и не два… но мимо скользили мои слова; Омела занята совсем другим, Омела думает о другом. Это значит, она приступает к новой роли, ищет в музыке ключ к образу, и голос воссоздает его трагическую суть. А тут я со своими бумажками мешаю, пристаю, она сбивается, на несколько дней выпадает из образа, теряет нить… в общем, шел бы ты лучше к себе и тихонько поиграл один, как умный мальчик.

К себе — это в мой 1964 год… стало быть, сколько мне лет? Я-то хорошо, даже слишком хорошо вижу себя в зеркале.

И вообще, как можно читать Омеле эти пока еще бесформенные, беспорядочные записи? Какую бы главу или, вернее, какой бы более или менее цельный отрывок я ни взял, все равно, пришлось бы вдаваться в бесконечные объяснения, рассказывать про Антоана и Альфреда, про трехстворчатое зеркало, про потерянное отражение, про Кристиана, про ревность и т. д. Словом, с чего бы я ни начал, запутаюсь, как звезда в лучах… да вот, пожалуйста, чтобы расшифровать одно это выражение, и то мне понадобился бы десяток строк. С чего бы я ни начал, все лучи вразброд.

Все, что я уже написал, написано, как живая речь, как мысли вслух, когда подумается то об одном, то о другом, случайный прохожий или внезапный дождь вдруг наведет на какие-то воспоминания — нет ни начала, ни конца, ни середины, и в то же время каждая страница связана со всеми остальными, так что если Омела в один прекрасный день полюбопытствует, что же я наконец пишу — а я пишу о ней и для нее, и мне до смерти хочется, чтобы она прочла, — право, не знаю, что бы я выбрал, что смог бы прочитать: ведь если ей не понравится, мне останется только разорвать и выбросить всю рукопись, так уже бывало… — и как смог бы отрекомендовать ей этот текст без названия, но, верно, не сказал бы, что это письма к ней, а если бы сказал, то не иначе как после тысячи искусных оговорок, уж очень это тонкая материя… Для других у меня припасена версия, будто это роман о ревности. Ну, а для Омелы?

Для Омелы пришлось бы сочинить особое вступление, фальшивое начало. И вот я отвечаю на ее вопрос и сразу принимаюсь лгать:

«… Понимаешь, Ингеборг, я пишу книгу о романе. Вот. На первый взгляд это просто и не ново. Но то, что я задумал, будет одновременно и романом, и размышлением о романе, это как бы роман, отраженный в романе, роман-зеркало. Не то, о котором говорил Стендаль и которое он «проносил по большой дороге». Зеркало, перед которым я стою и где, в зависимости от освещения, вижу то себя самого и ничего больше, то все, кроме себя самого; в себе вижу других, хотя и не смотрю на них, а глядя на других, вижу в них себя; сколько угодно таких фокусов-перевертышей можно проделать с моим зеркалом. Нельзя сказать, что это только книга о романе, потому что это и сам роман. Я в ней одновременно и пишу, и размышляю о написанном. Все, что пишу, лишь вымысел, ложь, так насколько же истинны рожденные ложью мысли?.. Роман, конечно, как говорится, о любви. А значит, о тебе, в нем все напоено тобой, как кислородом, без которого задохнулась бы моя фантазия. Ты понимаешь? Нет? А мне казалось, все так ясно. Роман о любви, но такой, какой она стала в наше время, в двадцатом веке. А в этом веке любовь играет в романах ту же роль, какую играл рок в античной трагедии. Ты — моя любовь и мой рок. Так предначертано, и, что бы я ни делал, мне этого не избежать. Романы испокон веков писались о любви. Но только в наше время любовь стала осознанным велением судьбы».

«…Все это прекрасно, — сказала Омела, — но я, возможно, лучше поняла бы вас, если бы вы просто прочли мне какой-нибудь отрывок… любой… чтобы я могла ощутить, чем вы так поглощены все эти дни, что заставляет вас бледнеть, склонясь над листом бумаги…»

Деваться некуда. Сочиню начало для Омелы. Вступление: о романе вообще. Я предпочел бы прочитать ей «Венецианское зеркало», но после всего, что я наговорил! Собственно, «Венецианское зеркало» как раз и есть одновременно роман и размышления о романе, зеркало и отражение, вымысел и реальность, но чтобы это стало понятно, надо прочитать слишком много. Что ж, сочиню на ходу «Отступление о романе-зеркале»… Итак, я беру рукопись, делаю вид, что отыскиваю нужное место, отделяю десятка два страниц — столько, сколько может занять такое вступление, откашливаюсь и начинаю читать ненаписанный текст, то есть изображаю чтение, а сам просто говорю вслух, не глядя на подлинные строки. Первым делом заголовок: «Отступление…» — видишь ли, я начинаю издалека, как бы даю панораму.

* * *

О К.Л. Доджсоне, он же — Льюис Кэрролл, по существу, известно очень немного: принято считать, что он писал для детишек, и потому глубинный смысл его сочинений остается нераскрытым. Небольшая, страниц в десять, вступительная глава, в которой Алиса беседует с кошкой, а затем отправляется в зазеркальный мир, поистине необыкновенна. Когда-то я переводил «Охоту на Снарка» Кэрролла и с тех пор прочитал эту первую главу «Алисы в Зазеркалье», верно, раз сто, однако она не стала для меня менее загадочной. Всю главу за окном беспрерывно идет снег, «как будто кто-то снаружи покрывает стекло частыми мелкими поцелуями». Алиса спрашивает котенка, умеет ли он играть в шахматы, и тут-то… да-да, напрасно вы пожимаете своими несравненными плечами, — тут начинается грандиозный урок романного искусства. Почему-то никто не замечает, что вся эта непостижимая книга есть не что иное, как трактат об искусстве писателя. Ведь только писатель считает вполне естественным обращаться к котятам с вопросом, умеют ли они играть в шахматы. Так вот, в этом самом месте К. Л. Доджсон демонстрирует нам образ мышления Алисы в Стране чудес и где угодно. Чтобы отстраниться от самой себя, она говорит: «Let’s pretend…»[50] «Давай играть, как будто…» эта игра — основа любого вымысла. «Давай играть, как будто мы короли и королевы», — сказала она сестре, а сестра, любившая во всем точность, возразила, что каждая из них может быть только кем-то одним, одним королем или королевой. На что Алиса, как истый писатель, ответила: «Ну хорошо, ты будешь одним королем и королевой, а я — всеми остальными королями и королевами сразу…»[51] Вслушайтесь только в эту реплику: в ней сказано об искусстве романа больше, чем в знаменитых словах Флобера о госпоже Бовари. И, честно говоря, если выбирать между Алисой и госпожой Бовари, то для меня нет сомнений, кого предпочесть, особенно если иметь в виду, каким традициям они положили начало.

«Давай играть, — говорит Алиса котенку(!), — как будто мы туда можем пройти…» — и в тот же миг начинается игра, то бишь роман. «Тут Алиса оказалась на каминной полке, хоть сама не знала, как она туда попала. А зеркало и точно стало таять, словно серебристый туман поутру…»

Конечно, я уже не в том возрасте, когда вступают в беседу с котятами, но мне тоже хочется пройти сквозь зеркало, проникнуть в зазеркальный дом, иначе говоря, в запретный мир, и этот мир — ты. Let’s pretend — и прощай здравый смысл, я — «все остальное», все вокруг, как снег вокруг дома по эту сторону зеркала. Так может начинаться каждая глава моего романа, романа о моей любви к тебе. Let’s pretend, будто я сочиняю стихи и покрываю ими оконные стекла, словно мелкими частыми поцелуями. Let’s pretend, будто из них получается песенка. Вот такая:

Что знаешь ты из всех простых вещей День это время скрашенное светом Что снится розам посреди ночей Огни растают в дымке пред рассветом Любить — несчастье, знаешь ли об этом Во мраке комнат я тебя искал Одной настольной лампою согретом Наш шаг с тобой согласия не знал И руки не сводило нам обетом Любить — несчастье, знаешь ли об этом Я ждал тебя под окнами скорбя Напрасно сад благоухал букетом Но где же где смогу найти тебя И жить к чему хотя все дышит летом Любить — несчастье, знаешь ли об этом Жить можно только тем что ждать и ждать Твое лишь имя повторять при этом Единый Бог мог многоликим стать Но лишь меня за все казнит ответом Любить — несчастье, знаешь ли об этом Забыло сердце про меня. Живу Гребец без весел скованный запретом Лишь твой призыв я слышу наяву А время отцветает пустоцветом Любить — несчастье, знаешь ли об этом[52]

Конечно, эта песенка — отнюдь не совершенство, и никто, кроме меня, не поймет, о чем и почему я сокрушаюсь. То правильные до навязчивости рифмы, а то вдруг «при этом — об этом»; придирчивый критик не преминет указать мне, что сводит руки не обет, а судорога, правда, но погрешности в рифмовке и в лексике подобны пятнышкам на гладкой поверхности зеркала, без них и не разглядеть бы эту границу двух миров… или, как кто-то сказал, этот водораздел. Что же до содержания, то кто осмелится судить, счастье или несчастье для меня любовь? Что вы смыслите в моей жизни? Let’s pretend, будто мы все королевы и короли. Ну а рифма… какая бы она ни была: точная или нет, постоянная или изменчивая, — рифма в поэзии есть всегда, рифма — это зеркало, стих отражается в стихе, стих смотрит вспять и видит отражение своих последних стоп, бег легких стоп, точно касанье губ, снежинки моих поцелуев. Давайте играть в поэзию: как будто смысл рождается в согласье звуков, мысль возникает вместе с рифмой, которую мы заглушаем, когда высказываем вслух то, что звучит внутри. Я был твоей забытой рифмой, а ныне я — любовь. Безбрежный океан.

Впрочем, прости, тебе, наверно, надоел мой бред — все время об одном и том же, и вечно та же приговорка. Ведь это только образно, а речь по-прежнему идет о романе. По другую сторону зеркала Алиса нашла книгу, а в ней стихи о Бармаглоте, она решила поначалу, что они на непонятном языке и попыталась их расшифровать; строчки были написаны справа налево, и, чтобы прочитать их, пришлось здесь, в Зазеркалье, приставить к странице зеркало. А зеркало вправило вывихнутые строчки, так что глаза узнали и прочитали буквы. Однако смысл остался темным, и девочка, как настоящий критик, сказала: «Очень милые стишки, только местами трудные!» — «Как видите, — прибавляет автор, — она даже себе не призналась, что вовсе ничего не поняла». «Так или иначе, — размышляла Алиса, — они разбудили во мне множество мыслей, только я не знаю точно, каких! Кто-то кого-то убил, это, во всяком случае, ясно…» Забавно: те же самые слова, которые Алиса говорит, попытавшись разобраться в стихотворении, я произношу, когда мне случается прочитать детектив. Вообще я бы с удовольствием переписал здесь книгу об Алисе в Зазеркалье от первого до последнего слова. Кого-то бесспорно убили. Вот только кто? Убийство Бармаглота считается подвигом или преступлением? Разница между детективами и героическими сказаниями не так уж велика и заключается лишь в том, что в одном случае вы на стороне убийцы, а в другом — на стороне жертвы. На этом, как вы увидите, все держится в «Эдипе» — вот замечание, нарушающее хронологию моего романа, но что поделаешь? Я обнаружил это только сейчас, читая машинописный текст.

А то еще нам подошли бы роли Белого Короля и Белой Королевы — разумеется, шахматных, — помните, Король рассказывает, как он перепугался, когда невидимая Алиса схватила его двумя пальцами: «Уверяю тебя, милочка, я так испугался, что похолодел до самых кончиков бакенбард». — «Но у тебя нет бакенбард», — возразила Королева. — «Этой ужасной минуты я не забуду никогда в жизни!» — сказал Король. «Забудешь, — заметила Королева, — если не запишешь в записную книжку».

И, когда Король открыл огромную записную книжку и взял огромный карандаш, конец которого торчал у него из-за плеча, Алисе вздумалось сделать запись вместо него; она ухватилась за конец карандаша и стала выводить буквы. «Знаешь, милочка, — сказал Король Королеве, — мне надо достать карандаш поменьше. Этот вырывается у меня из рук, пишет всякую чепуху, какой у меня в мыслях не было…» — «Какую чепуху?» — спросила Королева, заглядывая в книжку, Алиса между тем написала: «Белый Конь едет вниз по кочерге. Того и гляди упадет». — «Но ты же совсем не то хотел записать!» — вскричала Королева». Королева моя, Омела, если бы ты удосужилась взглянуть, что пишу я! Ты бы решила, что и моей рукой водит кто-то другой, какая-нибудь Алиса. Но иначе не может быть: когда берешься за непослушный пальцам карандаш и собираешься писать роман, чтобы скрыть свои истинные помыслы, всегда найдется большая-пребольшая девочка Алиса, которая вцепится в твой «кох-и-нор» и будет его направлять так, что все тайное проступит на бумаге яснее, чем если бы ты пожелал исповедаться. Бедный Король — уж соврать спокойно не дадут!

— Ничего не понимаю, — сказала Ингеборг д’Эшер, — повторите все сначала и помедленнее, ведь я совсем не знаю, о ком вы говорите. Вот, кстати, любопытная штука: как много зависит от темпа! Стоит замедлить речь, и собеседник начинает понимать то, чего не понимал, когда вы говорили быстро. Выходит, чем медленнее, тем понятнее? И правда, велосипедист, который крутит педали неподвижно закрепленного велосипеда, понимает его устройство, тогда как несущийся на бешеной скорости чемпион только гонит машину, не представляя, что там с чем сцепляется… Впрочем, это я о своем, об этой новой роли… я все топчусь на месте, пытаюсь влезть в душу героини… но вы, кажется, собирались говорить о романе, друг мой?

— Именно это я и делаю. Возможно, нужно было не бояться чересчур затягивать рассуждение и начать с истоков… или, по крайней мере, с первого большого шага в развитии французского романа, с перехода от романа куртуазного, где все определяет рок — и в этом смысле история Тристана и Изольды мало чем отличается от греческой легенды об Атридах — автор бегло и незамысловато пересказывает вымышленные события, как будто видел их своими глазами, вместо того чтобы заставить поверить читателей, что свидетелями этого вымысла были они сами… — с перехода от стихов к прозе, от куртуазных романов к первым реалистическим, наподобие «Маленького Жана де Сентре» Антуана де Ла Саля или, еще лучше, «Отрока» сира де Бюэля.

— Дорогой мой, — перебила меня Ингеборг, — вы имеете досадное обыкновение рассуждать о вещах, о которых ваши собеседники не имеют ни малейшего представления. Положим, «Алису в Стране Чудес» и «Зазеркалье» я проходила в школе, но этот ваш сир де Бюэль…

— Жана де Бюэля и Льюиса Кэрролла отделяют друг от друга четыре с лишним сотни лет. Не бойтесь, я не собираюсь мучить вас подробным изложением всех метаморфоз романного зеркала за эти несколько веков. Но, чтобы понять суть романа, надо уяснить, в чем заключается его неизменная отличительная черта. Я, конечно, мог бы взять для примера что-нибудь не столь удаленное от наших дней, скажем, книгу Чарльза Лэмба…

— Ну вот! — воскликнула Ингеборг. — Только я начала привыкать к вашему сиру де Бюэлю, как откуда ни возьмись какой-то Лэмб, что это еще за «агнец»[53]?

Ингеборг права, я слишком увлекся игрой в чехарду, перескакиваю с одного писателя на другого… а уж Лэмб, строго говоря, и вовсе не романист… каюсь, все это похоже на снобизм. Я хотел сказать Ингеборг, что Лэмбу принадлежит, на мой взгляд, самое точное определение писателя: Some who did not know that what he tell us of himself was often true only (historically) of another.

То есть: писатель — это тот, кто рассказывает от своего лица вымышленную историю, не подозревая, что она может оказаться истинной (фактически точной) в отношении кого-то другого. Так говорит Лэмб об Элии — этим именем он много лет подряд подписывал свои очерки, Элиа — это, если хотите, его Антоан, его второе «я», от которого он, впрочем, в один прекрасный день отделался, опубликовав некролог. Лэмб обнажает механику романа еще и в другом месте, в третьем «Очерке Элии»: «Рассказывая от первого лица (излюбленный прием Элии), каким одиноким и заброшенным чувствовал себя мальчик из провинции, которого поместили в лондонскую школу… он (то есть сам Лэмб) описывает то, чего на самом деле с ним никогда не было…» Обычно, когда человек рассказывает от первого лица то, чего на самом деле не было, мы говорим, что он лжет, не так ли, Ингеборг? Но в данном случае ложь совсем не ложь, потому что история, которую Элиа рассказывает от первого лица, все-таки истинна (фактически точна), хотя и применительно к кому-то другому. Само собой разумеется, что писатель может сделать и обратное, то есть перенести на другого то, что «фактически точно» только в отношении его самого. Так вот, совмещение в одном герое — будь то Антоан или я, неважно, — истины и вымысла — это и есть отличительная черта романа. В противном случае мы имеем дело либо с мемуарами, либо с откровенной небылицей. Но я потревожил тень Чарльза Лэмба лишь затем, чтобы оправдать свое обращение к пятнадцатому веку. Вернемся же туда.

Жану де Бюэлю было пятьдесят пять лет, когда он начал писать первые главы «Отрока», а всего он посвятил этому занятию пять лет. Собственно говоря, сам он пера в руки не брал: пятеро слуг писали историю жизни своего господина, переиначенную по его указанию. Он сообщал им подлинные факты, называл подлинные имена и места, которые следовало замаскировать. А они лавировали, как могли, ради соблюдения приличий. То была новая игра: все надо было выдумать, но так, чтобы не было похоже на вымысел, все должно было происходить не там, где происходило на самом деле, герой, рыцарь на боевом коне, должен был отличаться от оригинала и в то же время быть неотделимым от него, как тень. В общем, это уже был роман, хотя романом и не назывался. Действие книги начинается после 1424 года (дата битвы при Вернеле, в которой Жан участвовал восемнадцатилетним юношей), продолжается неопределенное время, а в конце содержатся намеки на события 1453 года (когда Отроку, если отождествлять его с автором, должно было быть сорок четыре года). То есть произведение охватывает основные события правления Карла VII, от первых успехов французов после Азинкура и Вернеля до освобождения Гиени, означавшего полное изгнание англичан из пределов Франции.

Сир де Бюэль был весьма заметной фигурой той эпохи, соратником Жанны д’Арк едва ли не с самых первых ее шагов. Для романа же отобраны только такие эпизоды, в которых выявляется воинская доблесть Отрока. Поскольку имена изменены, нельзя судить, кто его противники: французы или иноземцы, сторонники буржского или бисетрского монарха, — читатель может понимать, как ему заблагорассудится. О Жанне — вообще ни слова, появись она на страницах романа, она бы всех оттеснила, заслонила собой все. И если все же возможно разобраться, что имеется в виду в романе, то только благодаря «Комментарию», написанному оруженосцем Жана де Бюэля Гильомом Тренганом между 1477 и 1483 гг. и приложенному к некоторым экземплярам «Отрока». В частности, Гильом пишет: «Я поведаю зам о событиях, которые в книге «Отрок» приведены в измененном виде, упомянуты лишь вскользь. Что же до ратных подвигов моего господина и его сподвижников, то о них я не скажу ни слова! Описывая многие из них в книге, господин мой не пожелал при этом назвать своего имени…» Это нежелание обычно объясняют двумя противоречащими друг другу причинами: с одной стороны, осторожностью, с другой — скромностью автора. Хотя если Отрок — не Жан де Бюэль, а герой романа, то при чем тут скромность? Тем более что конец книги, когда герой женится на дочери короля Амидаса и занимает высокое положение при дворе, никак не вяжется со скромностью. Что же касается осторожности, то и ее трудно здесь усмотреть: для автора могло бы быть опасным восхваление покойного короля Карла VII, высказанное во времена Людовика XI, но тогда в чем же хитрость, ибо как раз та часть, где эта хвала звучит открыто, написана, без всякой связи с сюжетом, от имени самого сира Жана де Бюэля, а не вымышленного персонажа; причем это единственное место, не считая пролога и первой главы, где автор снимает маску. По-моему, дело в том, что Жану де Бюэлю приходилось строить книгу на свой страх и риск, из разнородных материалов, поскольку романов, написанных на основе подлинных событий прежде не существовало, а значит, не было никакого опыта, никаких законов. Он стремился написать не автобиографию, а вымышленную историю, но опирающуюся на подлинные события его жизни — отсюда искажение фактов, изменения имен и названий и пресловутая «неосторожность».

Начиная роман, Жан де Бюэль прибегает к приему, которым с эпохи Людовика XI и до наших дней так часто пользовались сочинители, что сегодня он кажется избитым (однако не стоит забывать, что по тому времени это было настоящее открытие): в прологе и первой главе автор, говоря от своего лица, сообщает читателям, что приступает к повествованию в канун Благовещения, то бишь 24 марта, не уточняя, какого именно года, рассказывает, как он прибыл в замок Люк; во второй главе описывается царящая в этом замке нищета; здесь появляется молодой дворянин, тот самый Отрок, который отныне станет главным героем романа, хоть и написанного в третьем лице; все дальнейшее сир Жан де Бюэль якобы записывает с его слов и делает это все время, пока гостит в замке, и до тех пор, пока пересказываются события прошлого; все это вполне правдоподобно, однако мы узнаем и о том, что случается за тридцать следующих лет, а автор не дает никакого объяснения своему затянувшемуся визиту и не принимает никакого участия в действии, как будто оно происходит в зеркале.

Все перечисленное проясняет основной принцип книги: биография Жана де Бюэля как таковая — не главное в ней, это лишь база для развития нравственных идей, которые и представляют наибольший интерес для автора. Первая часть посвящена воспитанию, цель которого — сделать Отрока образцовым рыцарем и научить благородным манерам. Вторая, так называемая экономика, — искусству властвовать самим собой и другими. Третья, названная политической, меньше всего соприкасается с подлинной жизнью автора; в ней изложен кодекс воина и проповедуется верность монарху в лице короля Амидаса, то есть верность вымышленному королю в вымышленных обстоятельствах. В романе король Амидас отдает свою дочь в жены Отроку. Гильом Тренган истолковывает это так: «…брак с дочерью короля иносказательно обозначает» благоволение Его Величества Карла VII к Жану де Бюэлю, когда в 1453 году, после изгнания англичан из Бордо и Гиени, он был назначен наместником короля на море и на суше вдоль Жиронды. «Вручив ему управление этой областью, король облек его таким могуществом и властью, как если бы пожаловал руку своей дочери».

Слуги, писавшие «Отрока» под диктовку сира де Бюэля, по словам Тренгана, пересказали военные события «так близко к истине, как только смогли», и если они присочинили брак с принцессой, так это для того, чтобы оправдать его высокое положение, какого, не будучи особой королевской крови, он не мог достичь иначе, чем с помощью либо узурпации — а этого авторы не желали допустить, — либо брачных уз. «Однако, — прибавляет комментатор, — подвиги, с помощью которых он якобы добился чести этого брака, действительно были им совершены». Иначе говоря, следовало доказать, что «достигать высокого положения и вельможных почестей должно лишь праведными путями». Вымысел служит нравоучению. А поскольку называть подлинные имена и места событий возбранялось, пришлось придумывать несуществующие названия и несуществующих лиц. Так появились на свет «диковинные для слуха самих писцов имена»… На глазах Гильома Тренгана происходило рождение романа, или преодоление, покорение реальности, которое он и описал в чистом виде.

— Вымысел, — заметила Ингеборг, — удобная вещь, но, выходит, ваш герой совершал все свои подвиги только ради выгодного брака. И, по-вашему, это очень нравственно… нет, тогда уж лучше современные романы, которые кончаются женитьбой молодого красавца на богатой невесте, — они вполне соответствуют духу времени и, во всяком случае, не навязывают никаких нравоучений. И не берутся преодолевать реальность.

— Вымысел — далеко не единственный признак преодоления реальности, Ингеборг. Имена и названия не просто изменены, чтобы Бюэль мог распоряжаться ими по собственному усмотрению, каждое из них объединяет множество разных мест или разных лиц. Взять, к примеру, замок Люк, то есть Шато-л’Эрмитаж, где автор впервые встретил Отрока: в романе говорится, что он расположен неподалеку от Кратера, резиденции Жиля де Рэ. И что из Люка и Кратора отправлялись по стране, расходились небольшие отряды, совершавшие набеги на англичан. А Гильом Тренган сообщает, что «Кратер обозначает осаду Орлеана», а также изгнание англичан из-под стен Ланьи-сюр-Марн. Он считает, что сир де Бюэль сливал «две или три вещи в одну», заботясь о том, чтобы из романа «ничего не явствовало», а имена и места остались неразгаданными. Ведь Кратер обозначал не только осажденные Ланьи и Орлеан, под этим именем скрывался замок де Сабле, так же как Шато-л’Эрмитаж — под именем замка Люк. «Совокупность же этих названий, — продолжает Гильом Тренган, — имеет скрытый смысл: Люкратор, то есть «завоеватель имущества»; ибо то было началом отвоевания страны у англичан. Итак, три названия: Орлеан, Ланьи и Сабле — слиты в одно… буде же они упоминались бы порознь, все было бы слишком очевидно, вопреки воле моего господина, не за то он платил деньги, чтобы прослыть летописцем».

Можно привести еще множество примеров того, как долгая история царствования Карла VII и деяний Жана де Бюэля была сокращена и трансформирована. Но представление об этом можно составить, ознакомившись с ключом, который приложен к рукописи, числящейся в Библиотеке Арсенала под номером 3059, вместе с переписанным той же рукой «Комментарием» Гильома Тренгана; ключ и есть его краткое изложение. Чаще всего это просто расшифровка имен и названий, например, «знаменитый полководец — это Лаир» или «Эскайон — это Маршнуар». Но бывают случаи поинтересней: «Под графом Парваншером разумеются все графы». Парваншер — местечко по соседству с Мортанем. Графом Парваншерским называются все наместники французского короля, такие, как Карл Анжуйский (граф дю Мэн) и Орлеанский Бастард (граф Дюнуа). Комментатор по этому поводу замечает: «…соединить всех королевских наместников в одно лицо — отменное решение…» — и вот в «Отроке» все они носят общее имя графа де Парваншер. «Отрок, — говорится далее, — был наместником графа дю Мэн и некоторое время — герцога Алансонского. Поэтому в книге он назван наместником графа Парваншерского…» Тот же принцип распространяется на англичан: «все наместники английского короля представлены в лице герцога Бодуэна»… Еще один пример: после перемирия между французами и англичанами дофин Людовик приходит на помощь герцогу Австрийскому в Эльзасе и в Швейцарии, и комментатор сообщает: «…англичанин Матагоу и Рейнфор во главе войска в четыре сотни копейщиков и четыре сотни лучников явились слишком поздно, когда монсеньор Дофин уже разбил швейцарцев»…; в «Отроке» же все это войско заменено одним собирательным героем, нареченным Гильомом Букетоном, так что куда легче вообразить, что на поле брани опоздал не целый полк англо-французских волонтеров (хотя спустя четыре века наши британские союзники разыграли эпизод вторично, когда во время Крымской войны засиделись за чаем и были захвачены врасплох русскими), а только один этот Букетон. «Все в этой книге намеренно запутано, — поясняет Гильом Тренган, — чтобы никто ни о чем не догадался», но, поскольку «все события, хотя и искаженные и перемешанные друг с другом, были подлинными», все же оставался риск, что читатели что-то узнают, а этого сочинители упомянутого «Отрока» никак не желали допустить.

Может показаться, что я чересчур увлекся рассуждениями о книге, которой не найдешь ни в одной книжной лавке. Но, во-первых, не я повинен в пренебрежительном отношении французских издателей к старой отечественной литературе, а во-вторых, и это главное, надеюсь, мой анализ достаточно ясно показал, что перед реалистом пятнадцатого века стояли те же проблемы, что стоят перед его современным собратом, разница только в том, что в наше время именем собирательного героя, вроде Букетона, пришлось бы обозначить целые империи и народы, а исторические события все равно остались бы узнаваемыми, сколько ни сливай их по два или по три, так что, какую бы сложную систему зеркал и отражений ни изобрел писатель, ему не запутать свое произведение настолько, чтобы никто ни о чем не догадался. О событиях же частной жизни нечего и говорить. Если именем Кристиан — остановимся на этом примере, чтобы не перескакивать с предмета на предмет, — обозначить, по образцу графа Парваншерского, всех любовников Омелы…

— Что-что?! — возмутилась Ингеборг д’Эшер. — Всех любовников… Вы соображаете, что плетете?

— Не мешайте мне развивать мысль, Ингеборг. Вы еще не знаете, к чему я клоню… И вообще, я вовсе не случайно выбрал Жана де Бюэля: его время и то, что недавно пережили мы, весьма сходны, правда, на этот раз захватчиками, от которых пришлось освобождать Францию, были не англичане. Взять хотя бы нелепое начало трагедии, когда Дюнуа и Лаир отошли в 1427 году от стен Монтаржи и французы стали дожидаться, «пока отроки (одним из которых, — говорит Тренган, — был тогда и наш герой) вырастут и достаточно окрепнут для военной службы». И тогда «все надежды устремились к юношам, которые быстро мужали, так что обезлюдевшая страна словно заселялась заново»… Но этих вещей я коснусь в другом месте моей книги, до которого, даст Бог, доберусь, если до тех пор мне не разобьют сердце, пока же мне хотелось только рассказать о зеркале, именуемом романом, и продемонстрировать все, как говорится, цеховые тайны писательского ремесла. Ими в большей или меньшей степени владели наши предшественники, story tellers[54], они передали это искусство и нам, но его недостаточно сегодня, когда границы размыты и уже нет и не может быть романа английского, французского или римского, а время идет с бешеной скоростью, пока пишется роман, люди и мир изменяются настолько, что приходится заботиться не о том, чтобы читатель не узнал «подлинных событий», а о том, чтобы он вообще что-то узнал и что-то понял. Все это требует совсем иных правил обращения с зеркалом, о которых, как мне кажется, и следовало бы условиться заранее.

— Ну, хватит, — сказала Ингеборг. — Что мне до ваших благородных воинов — они давно устарели, а ведь вы, реалисты, сами требуете, чтобы каждая строчка была отмечена печатью современности. Их рыцарский кодекс нисколько не поможет мне разобраться в событиях на Кипре, во Вьетнаме или в Конго, о которых кричат все газеты…

— Не напоминайте мне о Кипре, Ингеборг, а то мы опять собьемся на Отелло и ревность. Тем более что я и без того уже думаю, как бы свести «два-три предмета в один», точнее, не два и не три, а сотни предметов этой мучительной страсти в один, обозначив его именем Парваншер, — или Перваншер, как сегодня называется пресловутая деревушка близ Мортаня, сделав всех ваших любовников голубоглазыми, с глазами цвета перванш — оцените мое великодушие! Что до Вьетнама, может, времена Карла VII и правда не содержат никаких аналогий с тем, что там происходит сейчас, зато обстановка в Конго, где свирепствуют «головорезы»[55], весьма напоминает Францию, отданную на растерзание наемных орд[56], недаром еще чуть ли не за сто лет до рождения Отрока ее называли раем для вояк. Заметьте еще вот что, дорогая: между Белым Королем из Зазеркалья и сиром де Бюэлем есть необыкновенное сходство, которого вы бы не заметили, если бы я вам на него не указал. Они оба собирались написать, что считали нужным и что им хотелось, и обоим не дали спокойно соврать. Является какая-то Алиса, хватается за королевский «кох-и-нор» и делает явным все, что монарх тщательно пытался скрыть. Та же история повторяется с Жаном де Бюэлем: он надевает маску Отрока, старательно сливает по две-три вещи в одну, лишь бы никто ничего не смог узнать, и вдруг Гильом Тренган — чем не Алиса! — выкладывает все как есть: что означает название Кратор, кто такие Букетон и Парваншер, и его «Комментарий» в веках сопутствует роману досточтимого сира, а впрочем, еще неизвестно, кто настоящий сочинитель: может, на самом-то деле все было так, как представлялось Белому Королю, и граф Парваншер был обыкновенным помещиком из деревушки к северу от Беллема…

— Признаться, я не совсем понимаю, зачем вы устраиваете мне экскурсию по Мэну и Орлеану — это, конечно, очень мило с вашей стороны, но с чего вы взяли, что все эти Люки и Краторы, будь они вымышленные или настоящие, хоть сколько-нибудь мне интересны?

— О, просто вы не знаете, что значат эти места для меня. Какие трагические воспоминания у меня с ними связаны. Именно туда, где жил когда-то Жан де Бюэль и его родич и соперник Жиль де Рэ… где к нему, еще недавно зеленым юнцом явившемуся к осажденному Орлеану во главе отряда из двух десятков солдат, пришла слава… туда, в Верне, где сир де Бюэль принял первый бой и потерял ближайших друзей, я прибыл 13 июня 1940 года. Странный, весь в зелени, совершенно безлюдный город; повсюду следы поспешного бегства, впрочем, я помню все как-то смутно и отрывочно: мельканье теней, силуэты башен, нас разместили в каком-то здании с большим двором, с деревянной лестницей, ведущей на чердак, чудесный чердак, где можно было лежать и разглядывать черные балки над головой. Я страшно устал, не столько от долгого марша под палящим солнцем, сколько от гнетущей тревоги: где неприятель, от которого мы бежим? справа или слева? откуда его ждать: с севера или с юга? — и от этого мертвого безмолвия… Там, на чердаке, развалившись на ворохе соломы, я включил приемник, который мне поручили хранить, и поймал, вернее, перехватил важное сообщение… неизвестно кто грозным, хриплым голосом обращался к нам или к кому-то из наших, к каким-то заговорщикам в нашей же армии: «Предупредите своих людей… как только получите сигнал, устраните офицеров»… и сразу следом беззаботные, развеселые песенки… Тогда же мы узнали, что Париж сдан… Мы все трое — или четверо, не помню уж, сколько нас было на этом чердаке, — окаменели и глядели друг на друга расширенными глазами; уже смеркалось, и вдруг приемник заглох — наверно, не мы одни принялись лихорадочно крутить ручки — и весь город провалился в темноту: отключилось электричество. «Эй вы там, поживее. Чего застряли? Скорее! Немцы уже в…» И начался невообразимый поход, какими-то окольными путями. Не помню, где мы спали и спали ли вообще. Однажды утром в лесу, к югу от Сент-Гобюржа, один из моих солдат крикнул приятелю, точно турист на экскурсии, как сейчас слышу этот возглас: «Гляди-ка, сплошные дырки!» Это относилось к ложно-готической колокольне траппистского монастыря в Солиньи, построенной примерно в то время, когда я появился на свет. Парень восхитился каменным кружевом, но его, верно, нисколько не тронуло бы, если бы ему сказали, что задолго до того, как оно было сплетено, тут был монастырь цистерцианцев, где поселился Рансе[57]… Ну, Рансе, любовник герцогини де Монбазон, знаешь?

— Что-то слышала, — бормочет Ингеборг. — Кажется, кто-то из вас, не то вы, не то Антоан, о нем писали?

Конечно, я не выдерживаю и декламирую, пусть даже это написал Антоан:

Эта тайная лестница дверь а за нею альков Там небрежно задернута штора дрожащей рукою Узнает он глаза от страдания цвет их лилов Этот рот этот рыжий огонь завитков На главе отсеченной что блюдо в объятьях покоит То слепые хирурги кромсают цветение роз…

Татата-татата-татата, и не помню, как дальше…

У стены за которой Рансе уж давно опочил Он и памятен нам тем единственным мигом Когда смотрит с порога на ту что безумно любил…[58]

И потом: «Этот миг на пороге — Кому же глядясь в полумрак — Испытать не пришлось столь похожие чувства… Татата-татата… В самом деле любил он — Мечтал ли действительно он…»

— Прекрасно, — сказала Ингеборг, — но ваш солдат, так же как и я, не обязан был знать про этого Рансе, а стихи, если не ошибаюсь, были написаны года на два позже…

— Да, дорогая, но тот случай, когда ты чуть не умерла, был года на два раньше, а мой солдат, конечно, не знал тебя и не мог знать, что подумал я, «ступив на порог», когда тот хирург — помнишь? — американец… сказал мне: «Даю вам час на размышление, потом я не отвечаю за ее жизнь…»

— Вы все путаете, — сказала Ингеборг, — и, кроме того, слишком много себе позволяете.

Да, я все путаю. Я вовсе не Ранее. Ни я, ни Антоан нисколько не похожи на этого Дон-Жуана, постригшегося в монахи и превратившего в центр траппизма монастырь в Солиньи, где он провел остаток своих дней, соблюдая обет молчания. Да и думал ли я о нем, когда пробирался со своими солдатами першскими лесами неведомо куда и зачем, до того ли мне было? Вспомнил ли хоть раз, проходя тамошними местами, о Столетней войне? В ту ночь, то есть уже в следующую ночь, мы, не сбавляя хода, миновали Ла-Флеш, тоже опустевший… и снова углубились в лес, а там вдруг наткнулись на обоз. «Взгляните-ка, — сказал мне генерал, — что там, слева, за шум…» Генерал Ланглуа, которого мы помнили полковником, был теперь командующим Западным фронтом, и у него вошло в привычку использовать меня в качестве разведчика. Глядя сквозь заросли, я увидел на дороге, параллельной нашей, немецкие повозки, которые, очевидно, тоже пересекли Ла-Флеш, то ли до нас, то ли после, и теперь двигались на Анжер… Это было уже вечером, да, после того, как мы все переобулись в Люде… но вот я смотрю на карту и ничего не понимаю. Люд чуть восточнее Ла-Флеш, там стоит замок, заложенный в те времена, когда Жан де Бюэль писал своего «Отрока»… В Люде мы совершили набег на обувной магазин — все равно хозяин его бросил, — высокие бордовые ботинки, которые ты потом на мне видела, как раз оттуда… какое счастье сбросить наконец сапоги, в которых отшагал весь май, прошел Бельгию, Дюнкерк, Англию… а как в них горели ноги! От Ла-Флеш до Сабле, то есть до Кратора, немного дальше, чем до Люда, но это северо-западнее, туда мы не дошли, нам же надо было выйти к Луаре, понимаешь? — и пересечь ее. Этот вечер в Люде я уже где-то описывал, черт его знает, где именно… Там мы приняли ближний бой на дороге и встретили солдат, отступавших из Парижа, один из них был ранен в Медоне, представляешь, в Медоне! Нет, решительно, я все путаю.

— Все путаете, — повторила Ингеборг. — Интересно, что сказал бы Антоан, если бы услышал, что вы со мной на «ты»?

Антоан… о нем-то я и забыл. Разве мне до Антоана, до того, чтобы разбираться, где он и где я, когда врач говорит мне, что ты умираешь? Или когда немцы на подступах к Анжеру… Антоан! Еще один книжный герой, хоть и не граф Парваншерский, как Кристианы и Жеромы. Боясь снова ступить на зыбкую почву, я сделал попытку уклониться и резко сказал:

— Не стоит приплетать Антоана, ему и самому это ни к чему: ведь если граф Парваншерский может быть сразу всеми королевскими наместниками, то мы: вы, Ингеборг, и я — можем быть сразу всеми королями и королевами, да простит нас госпожа Алисина сестра, а Кассио, или, в новейшем варианте, Кристиан — всеми вашими любовниками. И если Столетняя война может быть всеми войнами сразу, то почему не может другая, та, на которой был я? Но позвольте мне вернуться к мысли о покорении реальности.

— Сделайте одолжение! — воскликнула Ингеборг. — Хотя чем больше я вас слушаю, тем больше мне кажется, что не вы подчиняете реальность, а, скорее, она вас, отсюда такая путаница. К тому же я заметила, что вы не читаете, а только делаете вид, на самом же деле импровизируете почем зря и заговариваетесь. Чем притворяться, лучше бы честно показали текст — надеюсь, в нем больше искусства, иначе говоря, ход событий более подвластен автору. Или, может, у вас есть какая-нибудь законченная рукопись, покороче, которую уже можно читать?

— Что ж, это, пожалуй, идея… — сказал я.

А сам подумал, не дать ли Омеле вместо того, над чем я действительно работаю — потому что ее скептический отзыв мог бы просто подкосить меня, и тогда «Роман об Омеле», как я, отчасти в шутку, окрестил свое детище, остался бы незавершенным, — один из рассказов Антоана… Тут надо пояснить. Конечно, с моей стороны это нечестно или, по меньшей мере, некрасиво. Но я всегда имел порочную склонность к мистификациям, а соблазн был так велик. Собственно, поначалу я объяснил Омеле — или, во всяком случае, мне так казалось, — как рождаются герои романа, как подразумеваемое осеняет высказанное вслух, а вымысел сливается с реальностью, причем не столько с объективно прожитой, внешней жизнью, сколько с жизнью внутренней, ведомой лишь нам одним. Как вы помните, это было ответом на вопрос Ингеборг, я пытался выразить суть и сложное строение того, что пишу. Пишу именно я, а не кто-нибудь другой. Но, как всегда, этот другой, Антоан, незаметно проник в меня. И получилось, что мои объяснения относятся вовсе не к тем страницам, о которых спрашивала Ингеборг, глядя, как я над ними тружусь, а к содержимому красной папки, которую некоторое время тому назад подсунул мне Антоан. Она была сделана из какого-то искусственного материала — такие появились только в шестидесятые годы, с началом «нейлоновой эпохи», — довольно удачно имитировавшего мягкий на вид и на ощупь сафьян, и в ней лежали три рассказа — Антоану якобы захотелось узнать мое мнение о них. Раскрыв папку, я увидел на внутренней стороне, под косой прорезью кармашка для всяких бумажек и записок, надпись золотыми буквами:

XVII Съезд Коммунистической партии Франции, Париж, 14–17 мая 1964.

Приводя эту надпись, я не сообщаю об Антоане ничего нового, это вещи общеизвестные, а только уточняю временной контекст (может, он на это и рассчитывал?). Я прочел все три рассказа: «Эхо», «Карнавал» и «Эдип» — с необыкновенной жадностью, — первый — из-за очевидного сходства Эхо с Омелой, а два других — потому что в них столь же очевидно сквозило настойчивое желание отстраниться, уйти от Омелы подальше. Внешне как будто не связанные друг с другом, они были внутреннее созвучны…

Так вот, растолковывая Омеле, как зарождается роман, я исподволь втянулся в хитрую игру, затеянную Антоаном. Не знаю, что меня толкнуло: только ли страх показать то, что я пишу, Омеле, которой, собственно, все это предназначалось, или же сработала еще какая-нибудь другая психологическая пружина. Так или иначе, во мне вызревало решение подменить пока еще сумбурные страницы моей недописанной книги первым рассказом из красной папки, выдав его за образец собственного творчества. Для чего мне понадобилась эта ложь, зачем было приписывать себе сочинение Антоана, я и сам не очень понимал, да и не пытался понять. Возможно, во мне говорило сострадание к Антоану: я чувствовал, что он не решается показать рассказы Омеле, и хотел пощадить его: дескать, если они ей не понравятся, я не выдам его авторства? У нас с Антоаном довольно сложные отношения. Я не люблю его, да это и понятно. Но я не могу не страдать, когда страдает он. Ну а если, прочитав рассказ, Омела скажет: «Какая прелесть!»? Как я поступлю? Признаюсь в подлоге? Или не стану рассеивать заблуждение? Хотя бы для того, чтоб, сознавая свой обман, упиваться хмелем и ядом похвал, относящихся к другому. Но, если у меня до такой степени закружится голова от этих похвал, что я захочу навсегда остаться для Омелы автором «Эхо», как сделать ложь неопровержимой истиной? Возможные решения этого вопроса смутно промелькнули где-то на окраинах сознания, но, кажется, именно тогда у меня впервые возникло искушение избавиться от Антоана… убить Антоана. Разумеется, я не подумал этого внятно. Чего же, в конце концов, я добивался, чего хотел, какого исхода ждал? В своей собственной психологии я разбираюсь так же слабо, как в психологической науке в целом. Поэтому мне трудно судить, каковы были мои истинные намерения, когда я выдал «Эхо» за свой рассказ — действительно ли я хотел оказать услугу Антоану, послужив посредником между ним и Омелой, если ей понравится рассказ? И действительно ли хотел уберечь его или ее от разочарования, если, как я втайне надеялся, он не придется ей по вкусу? А в глубине души я желал, чтобы было именно так. Или наоборот: в первом случае я присвоил бы чужой успех, а во втором — назвал подлинного автора… Может, и так, я не склонен высоко оценивать свои моральные качества, пусть это делают другие. Сам же себе я обычно представляюсь с самой худшей стороны. В общем, ничего не разберешь…

Как бы то ни было, я согласился показать Омеле на конкретном примере, что я имел в виду в длинном отступлении о романе-зеркале, достал из красной папки рукопись, предусмотрительно отложив верхний лист, на котором стояло имя Антоана Бестселлера, откашлялся, чтобы прочистить горло, и начал:

— Рассказ называется «Эхо». Эпиграф…

— Ну, уж нет! — перебила Ингеборг и выхватила у меня рукопись. — Здесь, кажется, все разборчиво напечатано, я лучше прочту сама, доверюсь своим, а не вашим глазам! Посмотрим, что это за преодоление реальности…

Что ж, я вышел из дому, оставив госпожу д’Эшер одну в гостиной, где тихо бормотало радио, и она, расположившись в малиновом кожаном кресле, которое, если приставить пуф, легко превращалось в удобную кушетку, уставилась в рукопись рассказа «Эхо» — чем не иллюстрация к моему отступлению о романе-зеркале! Мне было страшно неловко и, пытаясь заглушить это чувство, я отправился к букинистам, заходил то в одну, то в другую лавку, листал старинные и более или менее новые книги и разговаривал с книгопродавцами: люблю послушать этих последних носителей культуры, без которой мне было бы трудно прожить и которая обречена исчезнуть еще при нашей с Антоаном жизни, если мы доживем до той поры, когда в этом презренном мире восторжествуют идеи, которые и я, и он как будто бы должны разделять.

Идеи… ради них мы живем, а то и умираем ради них. И чем они оборачиваются… Родись я, к примеру, китайцем, я бы страдал, боролся, мечтал, увлеченный идеей, и наконец увидел бы ее воплощение в жизнь… К чему я это говорю? Передо мной сегодняшняя газета (ты читал? — спросил меня букинист, из породы тех людей, о которых я говорил, — из тех, кто знает все на свете и ухитряется отыскивать на свалке нашей цивилизации золотые крупицы несуетных мыслей… — читал вот это? — и протянул мне газету, с текстом где-то и кем-то произнесенной речи, на целый лист мелким шрифтом, и в ней как раз об этом… во всяком случае, в том месте, которое он показывал, а сам принялся выколачивать трубку о край скамьи — мы с ним стояли перед дверями его лавки, расположенной в двух шагах от населенных молодежью и вечно шумных кварталов, в удивительном уголке большого города, похожем на чудом сохранившийся островок средневековья, который называется двором Рогана…), и вот сегодня, дождливым осенним днем, когда ветер треплет красные листья дикого винограда, я читаю:

«… ныне страсти кипят вокруг так называемой «революции в Пекинском оперном театре», которому предъявлены требования изъять из репертуара все спектакли, где действуют императоры и короли, так как их появление на сцене означает «восхваление феодальных и буржуазных порядков». Артистам предписано «влиться в ряды пролетариата», ибо он — «единственный источник, способный вдохновить подлинное искусство и литературу». Всеобщее восхищение вызывает тот факт, что каждая восьмая картина современных китайских художников навеяна произведениями великого Мао Цзэдуна. Вопросам культуры посвящены выступления многих членов Политбюро и других лидеров китайской компартии. Один из них требует исключить из арсенала искусства «гнилую, ложную, надуманную и упадочническую чувствительность, которой пропитаны истории о юных влюбленных». Другой обрушивается на советского режиссера Чухрая, объявляя, что все три его фильма: «Сорок первый», «Баллада о солдате» и «Чистое небо» — заражены «духом абстрактного гуманизма и буржуазного пацифизма».

Ожесточенным атакам прессы подвергается директор одного института, преступно утверждающий, будто диалектика признает принцип не только «разделения целого на части», но и «слияния частей воедино». Извращая и сводя к механистической догме диалектический закон единства и борьбы противоположностей, китайские идеологи пытаются с помощью «принципа разделения целого» подвести теоретическую базу под свою деятельность по расколу международного движения».

Да, родись я китайцем… впрочем, меня, кажется, больше всего задела эта история с «разделением» и «слиянием». В силу совсем иных, чем у оратора, личных причин. А может, причины в чем-то и схожи. Если попристальней вглядеться. Да, именно вглядеться.

Первый рассказ из красной папки

Эхо

Где я и в каком времени? Широко раскрытые глаза упираются в темноту — наверно, ночь, или, может, я ослеп. А время… как разглядеть циферблат, даже если часы не остановились? Я не слышу их пульса, но это ничего не значит: такое уже было, и оказалось, что тогда я оглох. Одеон 84–00… пытаюсь нащупать знакомый белый предмет на столике у изголовья, но тщетно — должно быть, кто-то его отодвинул, или его больше нет, не осталось вообще ничего белого на свете? Да и что я узнаю, услышав точное время, — только час, но не день, месяц, год, не место, где я нахожусь… Однажды… давным-давно… случилось так, что мой мозг на какое-то время отключился, остановилась кровь в сосудах, а я не заметил затмения. Я сидел, погрузившись в ванну, и вдруг открылась дверь и вошла Эхо. А с ней вернулось время, и снова заработало сердце, как будто она протянула руку и завела пружину у меня на затылке. «Поторопись, — сказала она, — сейчас придет портной примерять костюм». И странный разговор завязался между нами, странный, потому что в памяти Эхо не было провала, и мозг ее работал беспрерывно, точно стрекочущая пишущая машинка, ей не надо было шарить рукой, набирать «Одеон 84–00»… тогда как из моей жизни внезапно выпали три недели, я потерял, забыл их и не осознавал пропажи.

Хоть бы включить свет, нащупать выключатель, но я и провода не нахожу… а, впрочем, для чего искать? Допустим, я найду свой белый телефон на мраморной столешнице, узнаю, который час: пусть три или четыре, и что же? Пропасть остановившегося мгновенья, что поглотила в прошлый раз целых три недели, я так никогда и не измерил. Конечно, постепенно я их восстановил и как бы прожил заново, но сомнения еще меня, хоть я старался не подавать виду, а поначалу просто притворялся, что припоминаю, освежаю в памяти — венские дни и другие события тех недель; мне не хотелось пугать Эхо, и я хитрил, как мог, так что мои собеседники даже не догадывались, что я их допрашиваю, выуживаю из разговора то, чего не знаю. Использую их, как «Одеон 84–00». А потом я и сам забыл, что когда-то многого не помнил. И теперь уж мне самому не разобрать, как говорит Эхо, «где выдумка, где правда»… Мне, непрофессионалу, не под силу отличить в собранном заново ожерелье дней настоящие рубины от поддельных. Вот и теперь, когда я вопрошаю пустоту, ищу в потемках «Одеон 84–00», ничто не может подсказать, очнулся я от простого сна или, как в прошлый раз, вынырнул из небытия, вернулся в прервавшееся время, ничто и никто, разве что откроется дверь, войдет Эхо, и по ее взгляду и голосу я пойму, что между краем моей памяти и этим пробуждением обычный ночной сон и передо мною новый день, как новый, очередной выпуск романа-фельетона, который я просто развернул слишком рано, чуть выбившись из суточного ритма.

Я все ищу выключатель на проводе, которого нет и в помине, и вдруг понимаю, что само слово «выключатель» звучит для меня, как одно из тех мнимых воспоминаний, которые я воссоздавал после случая в ванной, как нечто из пересказанной, а не прожитой реальности; как будто кто-нибудь рассказывает вам о путешествии по дальним странам, где вы никогда не бывали, которых никогда не видели воочию. Я словно бы забыл, какую вещь обозначает слово «выключатель», осталась только звуковая оболочка. Так может быть, на этот раз я не утратил слов, но забыл их смысл.

Нет. Или если и забыл, то не все. Например, Эхо… я помню ее имя, я утопаю в ее свете; как бы далеко ни унеслась она во сне, — она, лежащая со мною рядом, — я скорее забуду имя, которое сам же ей и дал, словно сменил камень в оправе моего романа, но не ее самое; забыть ее? — нет, никогда. Слова и магические заклинания не имеют к ней ни малейшего отношения. И даже это имя «Эхо», которое ей неловко выговаривать, и она упрекает меня, что я нарочно выдумал такое, — не столько слово, обозначающее ее, как, например, слово «нож» обозначает нож-предмет, а нечто вроде ее фотографии, ее отражение, хотя, конечно, далеко не совершенное, но движущееся вместе с нею, как тень… Я давал ей множество имен, вслух и втихомолку, и каждое из них — не заклинание, не телефонный номер, вроде «Одеона», а память о незабываемом, единственно-незабвенном в мире, о том, что куда важнее знать, чем точный час, — множество имен набралось за целую жизнь, одно всегда скрывалось за другим, скрывалось то от посторонних глаз, то от нас самих в дневной суете; есть, например, такое, которым я зову ее средь бела дня, в толпе, которое выкрикиваю во весь голос, не выдавая настоящего имени, потому что оно… но может ли имя быть настоящим, а разве не самое настоящее — то, которое я даю ей сейчас, сию минуту? На ее настоящее имя, слишком известное, слишком много говорящее о нас обоих, все стали бы оборачиваться, вот и пришлось изобрести другое. А Эхо — ночное имя. Которого не слышит и она сама, которым я зову ее в часы бессонницы. Эхо — не телефонный номер вроде «Одеона», а память о незабываемом, о том, что важнее, чем точная дата: час, день, месяц, век… Найти выключатель на проводе. Но что такое «выключатель»? — помню слово, но не помню смысла, это, кажется, что-то такое, за что я брался левой рукой, что-то связанное со временем, только не помню как, и это что-то я обхватывал левой рукой, как шелковистое колено или тонкую лодыжку Эхо, если повернусь… мне вдруг так ясно представилось это прикосновение, что я застыл с повисшей в пустоте рукой, забыв обо всем. А что до выключателя, вдруг эта штука зашумит или зашевелится и разбудит мою Эхо, уж лучше подождать…

«Одеон 84–00»… Загадочная, магическая формула. Набор звуков, соотносящийся с каким-то предметом, представление о котором я утратил напрочь. Или, может, проснувшись, я очутился в другом времени, когда его еще не было в помине? и в другом месте, не там, где засыпал? Каким, молодым или старым, окажусь я сам, когда отброшу укутывающее меня черное покрывало тишины и ночи? Какого цвета будут мои волосы? Чуть шелохнулась рядом со мною Эхо, нет это не движенье, а легкий трепет, ласковый шепот, эхо жизни… вот слово, вновь и вновь приходящее мне на ум, едва я заговорю о ней, слово, само слетающее с губ, приникших друг к другу, как наши тела. Не этот ли внезапный трепет вдруг всколыхнул во мне сомненье, молод я или стар; еще никогда в жизни, в том запутанном сне, который я считал своей жизнью, своей собственностью, своим уделом — одним словом, никогда прежде я, кажется, не задумывался, сколько мне лет. И полагал, что уж это никак невозможно забыть — все что угодно: лицо, язык, но только не свой возраст. А, собственно, как мы его определяем? Тогда, в ванной, я не потерял памяти о возрасте. Но погодите, я просто об этом не думал, как знать, потерял или нет? Когда Эхо с ужасом поняла, что я не помню, что было вчера и позавчера, она спросила: «Но ты хоть помнишь, где мы были?» — спросила просто машинально, — услышав же в ответ: «В Париже», — не сразу осознала, что, значит, Вена и все, что было между отъездом из Парижа и обмороком в ванной, для меня исчезло; когда же поняла, она и вскрикнула так страшно… Но спрашивать, сколько мне лет, ей как-то не пришло в голову. Да и кто же станет задавать такие вопросы? Только когда знакомятся на улице с ребенком, спрашивают: который тебе год пошел?.. Так что не исключено, что я и возраст позабыл и только потом узнал его с помощью расспросов или более или менее сознательных вычислений.

Теперь же, не знаю, как и почему это случилось, но что-то, быть может, ты, встрепенувшееся в тебе эхо, внушило мне отчетливое чувство — не воспоминание, а живое ощущение того, что я полон молодости и силы. Я знал, что в мире еще нет ни говорящих часов, этого вашего «Сезам, откройся», чтобы справляться о времени, — время жило во мне самом, — ни телефона, чтобы произносить в него сие магическое заклинание, ни проводов, ни этих… как бишь называются эти штуки, чтобы разгонять темноту? ах да, выключатели… их тоже не было… Может быть, я и в самом деле обрел молодость и силу, но не свою, а чужую, проснувшись в другом времени, в эпоху, когда еще не научились передавать по проводам голос и свет, не задумывались о возрасте и не существовало тех предметов, что окружали меня, когда я засыпал, вот почему я не могу нащупать ни столика, ни провода, ни выклю… — как его?.. забыл.

Что ж, попробую восстановить утерянный мир, как уже делал однажды, восстанавливая венские события, выкапывая одно воспоминание за другим, разбираясь в себе и в тебе, и начну с того, что под руками, вот с этой простыни, или савана?.. нет, полотно слишком тонкое, это расшитая цветочками простыня — начну с нее и когда-нибудь… восстановлю все остальное: первым делом то, что ближе всего к тебе: ту комнату, где ты лежишь и спишь, потом, расширяя круги, — весь дом, квартал, город, целый мир, во всей его пестроте: его обычаи, изобретения, условности, лесные дебри, бедствия и войны… как будто я все это пережил, все это помнил… как будто во мне оживает эхо тех времен.

Не шевелись. Не покидай меня. Ты моя молодость, и я держу тебя в своих объятьях. Держу со всею силой целой жизни, держу в объятьях страсти и изнеможенья, в объятьях радости, восторга, в объятьях всех наших дней и всех ночей. В двойном кольце, в объятьях рук и ног, сжимающих тебя с неистовым, счастливым торжеством; тобой полно все тело, пронизано все существо мое, ты — песнь любви…

В том мире, где я засыпал, я помню справа от кровати, то есть ближе к тебе, ряд шкафов: белые дверцы за серыми ситцевыми занавесками, и на ключе, торчащем в одной из дверец, висело на лентах что-то черное и легкое, как снятая с руки перчатка, складки мягкого шелка: блузка? юбка? Если бы увидеть эту одежду на тебе, то можно бы угадать, в какое время мы попали. Или хоть пощупать и определить по фактуре ткани. Но я помню только, как распласталось у твоих ног темное пятно, нежная шкурка, как ты нагнулась поднять ее… и стоит вспомнить — по телу пробегает дрожь. Если бы я мог заглянуть в шкаф, я бы увидел там твои платья, висящие рядком на плечиках, как жены Синей Бороды, и, глядя на них, вспомнил бы другие наряды, те, что ты надевала совсем недавно и когда-то давно, перебрал бы в памяти весь алфавит наших с тобою дней в обратном порядке. Помню, в 1929 году ты носила белую шляпку, и одна моя старинная знакомая, тайно досадовавшая на меня за то, что появилась ты, сказала: «Твоя Эхо (ну разумеется, она звала тебя иначе) — отчаянная женщина, белый цвет беспощаден к любому изъяну на лице!» Я опешил, услышав эти слова, и, кажется, слышу их до сих пор. То была фетровая шляпа-колокол, похожая на те, что носят нынче, в 1964-м. Еще помню твою шубу, первую, которую я на тебе видел, но вечно забываю, как называются зверьки, скорей всего, сибирские, чей мех защищал тебя от холода. Так год за годом, и каждый — тут я не ошибусь! — отмечен какой-то вещью: один — синим платьем, другой — только бельем, третий — тончайшею шалью, ажурной и белой, как снега твоей родной страны.

В изножии кровати — стол, привезенный из Савойи, с неяркими узорами на черном фоне, вчера ты положила на него свою сумочку, ярко-синий футляр с перламутровым лорнетом и театральную программку, там же, зацепившись за желтый бювар, повисли, как увядшие листья, твои чулки. Напротив, на стене, висело зеркало, составленное из двух стекол разных оттенков, верхнее поменьше и побледнее, чем нижнее; между стеклом и рамой в одном углу торчат чьи-то приглашения, в другом — картинка, которую кто-то прислал нам из Германии. С двух сторон кровати два стула с лакированными спинками, но из-под белого лака проглядывает красный, как на перекрашенном заборе: чуть царапнешь — виден сурик; стулья эти нам подарил один знакомый, когда стиль Мартин уже выходил из моды, и ты решила сделать их другой масти. Во всяком случае, так все было вчера вечером, если, конечно, я заснул вчера; а под окном (это значит — с моей стороны кровати) стоял обтянутый кожей флорентийский сундук, где сложены платки и шали, обнимающие твои плечи. У камина — туалетный столик, который тебе не нравится, какого-то неопределенного стиля, между XVIII веком и ампиром, вишневого дерева с инкрустациями, сделанный в Провансе или на севере Италии, за такими сиживали подруги наполеоновских офицеров; теперь на нем милый твоей душе кавардак: пузырьки, пилки для ногтей, ножницы, пудреница, расческа, какие-то коробочки, серебряная шкатулка для колец, на трех ножках в виде голов сирен. Зачем мне свет? Вся эта обстановка отпечаталась на моей сетчатке, неизменная декорация конца дня, еще миг — и ты протянешь руку к радиоприемнику, извлекая из него какую-то мелодию, потом погасишь свет, лишь бледная шкала да зеленый глазок останутся мерцать в темноте, — последние короткие минуты истекающего дня, отпущенное нам время измеряется лишь несколькими песенками, как будто близится к концу последний тайм безнадежно проигранного матча в регби: игроки еще перебрасывают друг другу мяч, но знают, что шансов больше нет и им удастся разве что слегка улучшить счет…

Да, но уверен ли я, что вспыхнувший свет покажет мне те же предметы на тех же местах? Что, если черная тень на дверце шкафа окажется длинным платьем с воланами и с корсажем на китовом усе? Что, если на стуле с твоей стороны обнаружится расшитый рюшами капот на переливчатой атласной подкладке? Вдруг на столике, рядом с лорнетом, валяется маска, а около кровати стоят высокие ботинки из светлой замши? Что, если эти двое спящих — не мы с тобой, даже не другие мы, как знать? Пытаюсь разглядеть, но едва их черты проясняются, отбрасываю обоих в небытие: как допустить существование какого-то времени, где нет нас с тобой, или, вернее, где ты, как всегда, в ладу со всеми окружающими вещами, а я вдруг проснулся в холодном поту и не могу понять: что это за человек спит на моем месте? Даже если он похож на меня, на тощего из-за скудной пищи мальчишку, каким я когда-то был, или на юношу, в которого, насколько могу судить по фотографиям, вполне можно было влюбиться, даже если так…

А может, этот спящий — тот человек, что прожил за меня выпавшие три недели и знает то, что неведомо мне. Но я его не вижу, здесь темно, он растворен во тьме. Слышно только дыхание. И оно то кажется мне чужим, то вдруг распирает мою собственную грудь, захлестывает, как ветер в подворотне. Мой двойник, оставшийся молодым, живой укор мне теперешнему. Ты помнишь, Эхо, то лето… мы отдыхали у моря, где же это было, тот песчаный пляж? с нами еще была твоя подруга, та, что недавно умерла. Жарило солнце, мы лежали и загорали. Вы о чем-то болтали на своем языке, в котором я понимал не больше, чем в пчелином жужжании. Ты вдруг заметила, что я обгораю, и растолкала меня — надо же, нечем прикрыть даже лицо. У меня были черные как смоль, блестящие волосы, ты говорила, что я похож на танцора из ресторана… А твоя подруга поглядела и сказала: «Хорош он у тебя во сне. Совсем ребенок. Можно смело показывать кому угодно…» Теперь я бы не рискнул заснуть на виду у всех; за последние тридцать лет ты ни разу не говорила мне, как я выгляжу, когда сплю. Иногда эта мысль приходит мне в голову во сне. И я тут же просыпаюсь и уже никак не могу узнать, как выглядел, пока спал. Впрочем, это, наверно, хорошо, что мы не можем видеть себя спящими. Или мертвыми. Вот что, Эхо, обещай мне: не смотри на меня, когда я буду лежать мертвым, не делай этой глупости, набрось мне на лицо свой тонкий, легкий, как ты сама, платок и позволь мне уйти, чтобы ты не видела меня, не знала, каким я стал, а потом вспоминала таким, каким я был прежде или даже каким никогда не был, не успел стать: прибавь мне морщин, представь, как время избороздило бы, исказило, обезобразило мое лицо… помни что угодно, только не то, что было на самом деле. Не этот навсегда все заслоняющий кошмар.

«Обними меня…» — сказала ты, или мне послышалось. Потому что ты и раньше иногда шептала: «Обними меня…» Как раз за этот еле слышный лепет в полусне я прозвал тебя «Эхо», а ты и не знаешь. Но к кому, к которому из моих «я» относятся эти слова? Точно ли ко мне из этой, нынешней ночи? Я не подозреваю тебя в неверности. Верю: это сказано мне, но что значит «мне»: тому ли, кто только что заснул и о ком мне неприятно думать, или тому, кем я был вчера, год назад или раньше, до того как по-настоящему стал самим собой, или тому, молодому, который мог смело спать на виду у всех? О Боже, я и сам не знаю, что хуже: если ты видишь меня таким, как раньше, или таким, как сейчас. Хорошо, что это от меня не зависит. Выбирать было бы просто ужасно. А так смиряешься с тем, что есть. Днем же ночные страхи забываются.

По-твоему, Эхо, я все выдумываю? нарочно мучаю себя или кокетничаю? Да посмотри же на меня и поймешь, что я прав. Не смотришь, спишь. Ты в том блаженном забытьи, когда совсем неважно, как я выгляжу во сне, я это или не я, какой идет год, где ты находишься: в каком городе или в каком захолустье, есть ли уже на свете масляные радиаторы и телефон или постель согрели грелкой с углями, всадники ли несутся по залитым луной равнинам или самолеты мигают в ночи зелеными и красными огнями… а может, мы в утробе парусного судна, на небе нету звезд, и судно сбилось с курса… или выбрались из пекла пустыни с остатками каравана, глаза забиты песком, во рту пересохло, и наши сны дробятся, как кусочки слюды в примитивном калейдоскопе. По-твоему, я все выдумываю, Эхо? Я укачал тебя в своих объятиях, укачивал тихо, бережно, нежно и долго, а ты постанывала, как дитя, и я чуть не спросил, сколько тебе лет, мы одолели вместе длинный путь, путь целой жизни, которому, кажется, нету конца, все на этом пути несут с собою скарб, с которым не расстались бы ни за что на свете: громоздкие и плохо упакованные вещи, тюки воспоминаний, кипы мыслей. Помнишь, однажды ты упала — о, как я испугался! — а я не успел подхватить тебя, помнишь, упала от усталости? Нам в память врезаются приключения, войны, влюбленности; усталость же уходит, оставляя лишь легкую дрожь.

А я бы хотел, широко раскрыв глаза во тьме, восстановить не только спальню, невидимую спальню, в которой мы лежим, но и все за ее пределами, и все, что было с нами, все, что мы чувствовали, включая и усталость. Такую, как в тот самый день прошлым летом в зеленом городке — помнишь, мы заблудились и поспорили, куда идти, шли-шли и думали, что вот сейчас, за следующим перекрестком увидим знакомую улицу, аллею, дом или что-нибудь еще, но оказывалось, что мы ошиблись, — ну, значит, дальше, за следующим углом… и наконец у тебя заболели ноги, а у меня стало сдавать сердце; пустынный, усаженный большими деревьями город, утопающие в зелени дома, вывезенные из тропиков магнолии… и ни одного автомобиля, ни одной живой души, а указатели, изредка попадавшиеся нам на пути, указывали дорогу вразнобой; мы бродили, как в дурном сне, то обретая, то теряя надежду выбраться на правильный путь; сам не знаю почему, я все ждал, что мы набредем на железную дорогу, найдем вокзал… но вместо этого тянулись сады, дома, крашеные ограды… вдруг ты пошатнулась… у меня чуть не вырвался крик, но я не посмел, сдержал его, запрятал в глубь себя и долго хранил: когда мы все-таки нашли дорогу, автобус, гостиницу, поужинали… легли в постель… хранил весь вечер и всю ночь, пока ты спала, и еще много дней и ночей… привез его домой, он и сейчас во мне, он — как большая птица с твердым клювом: порою вдруг забьет крыльями, сотрясая мне грудь, толчки отдаются в руках, до самых кончиков пальцев, я точно клетка, в которой бьется этот крик… вот и сейчас, когда я говорю, а ты, моя Эхо, не слышишь, он просыпается во мне, неистово трепещет, подступает к горлу, рвется наружу, хочет разогнать тьму.

Но ты сказала это свое «обними меня» чуть слышным, скользящим прямо в душу голосом, и крик устыдился, свернулся, затих до следующего раза. Ты проснулась? Или эти слова доверчиво и привычно, как каждую ночь, сами слетели с твоих губ? Ты тянешься ко мне, как к свету, значит, я должен быть таким же молодым и сильным, как когда-то, чтобы вынести тебя из тьмы, — ты веришь, что так оно и есть, спишь и не видишь моих распахнутых глаз, со страхом впивающихся в ночь.

Я ли это? Этот статный молодой мужчина, с удивлением ощупывающий свое обнаженное тело: литая грудь, тугие мускулы — послушай, сколько тебе лет, приятель? Лет тридцать с небольшим. Как мне, когда я повстречался с Эхо. В то время я старался сжечь себя дотла и поэффектнее, как, бывает, расшевеливаешь палкой или сапогом тлеющие головешки, чтобы они брызнули напоследок фонтаном искр. А разве теперь со мной творится не то же самое? Так может, все, что было за это время, сколько там: три недели, три часа или тридцать лет — мне просто пригрезилось? Мы с тобою и весь мир — все было только долгим сном? И вот я вернулся в наши первые дни, когда еще не называл тебя Эхо, ты спишь со мною рядом, ничего не зная об этом путешествии туда и обратно сквозь множество лет… мы вместе всего несколько дней, остальное — вереница снов, пронесшаяся передо мной, как перед умирающим проносится в обратном порядке вся жизнь… сегодня наша первая ночь, и в первый раз, проснувшись, я вижу тебя, спящую рядом. Это я, долговязый, тощий и порывистый, мое юное буйство присмирело в твоих объятиях, я вдруг обрел судьбу, которая пришлась мне как по мерке, — впервые я проснулся среди ночи, охваченный дрожью от твоей близости и окруженный зыбким миром тьмы. Ты здесь, я слышу, как ты дышишь. Но, может быть, я все-таки не тот? Из каких времен выхвачен этот миг нашей любви? Достаточно подменить в темноте какую-нибудь мелочь, и вся, с таким трудом построенная декорация нашего прошлого рухнет: вдруг обнаружится на стуле шуршащее длинное платье, лиловое, с широкими разрезанными рукавами, как на картинах Ватто, изображающих господ и дам, что медленно и грациозно гуляют в парке… и к этому шелковому наряду придется все подстраивать заново — самих себя, свои мысли, все-все, что происходит в той жизни, пока еще окутанной предрассветной дымкой…

Я просыпаюсь, и в пору спросить окружающий мир: который нынче год?

Глаза мои не видят в темноте, но мне не нужно света, чтобы узнать себя, лежащего на смятых простынях здесь, в спальне. Я знаю, сколько мне лет и много ли во мне силы. Это мои крепкие руки, мое дыхание. Глаза у меня голубые — нет нужды заглядывать в зеркало. Почти что синие. Кожа словно подсвечена изнутри пурпуром. А волосы светлые.

Ты спишь и потому не можешь возразить. Да, светлые. Какие и должны быть у немца. Длинные и непослушные, так что приходится все время отбрасывать их рукой со лба. Узкие, длинные, бескровные губы, а в улыбке обнажаются яркие десны и мелкие, острые, как у волчонка, зубы… и все-таки ты любишь мою улыбку, Эхо. Я сел в постели, откинув простыни, рассыпались светлые волосы — ты одна видишь меня простоволосым, — сел и замер, будто дерево, ушедшее корнями в землю, прислушиваясь к тиши, к сонной тишине твоего сна… коснусь ли неловкими мужскими пальцами твоей нежной спины — и они прирастут… это ты, ты рядом, моя королева. Обычно днем мне не сидится на месте, и тебя это так раздражает: брожу по комнатам, по залам, как неприкаянный, вокруг струится светская беседа, а я мечусь, как зверь по клетке, и наконец забиваюсь в библиотеку, снимаю с полки первую попавшуюся книгу, вцепляюсь в нее, как тот же пленный зверь в решетку, и сквозь страницы гляжу на волю, туда, за дворцовые стены. И никто, даже ты, моя Эхо, не знает, что эта лихорадочная беготня — разрядка после каменной неподвижности ночи, ибо каждая моя ночь — бессонная пауза, когда вся жизнь держится твоим легчайшим дыханием, еле слышным биением твоего сердца, таким тихим, что хочется остановить свое, чтобы его стук не заглушал этих далеких ударов. Холодная, чужая, северная ночь, темная, словно хлев, в котором ворочается и стонет скот, а я подобен одинокому аисту на колокольне, я распластан, как ломтик лосося на огромном «сморренброде»[59].

Мы в сердце Дании, и наша тайна скрыта в гуще островов, где парусники легкими ночными мотыльками порхают по узким протокам, а шпили дворцов и замков пронзают кровавую толщу веков, вторжений, переселений, походов и подвигов. Ничто не подточит стену молчанья вокруг наших тайных свиданий. Но и ничто, кроме ненадежного засова, не ограждает нас от скандала, готового, точно гром среди ясного неба, разразиться над нашими головами и гулким эхом покатиться по дворцовым залам и перехлестнуться на площади города, — одна задвижка на дверях королевских покоев — прежде ты ее не замечала, она заржавела и заедала, но ты велела ее почистить и смазать маслом, — один затвор меж любовью и смертью, меж счастьем и толпой. Мы в сердце Дании, в сплетенье ее споров, тяжб и притязаний. Мы в самом сердце, в Кристиансборге, и наш огонь когда-нибудь сожжет его. Нас отделяет от дворца лишь галерея, охраняемая норвежскими гвардейцами, лишь перекинутый через Фредериксхольдский канал мраморный мост Мармерброн, который связывает наш остров с Копенгагеном, связывает или отделяет… И не было в мире ночи чернее, чем эта, чья чернота над морем разлита, и не было в целом мире места, где бы так трепетала тревога, повисло столь томительное ожиданье, как жаждут ветра крылья птицы, изготовившейся к полету, разве что вспомнить Авлиду, где воинство греческих царей послало на закланье Ифигению, лишь бы наполнились ветром паруса их судов и унесли их в Троаду: смерть от меча или копья в бою была им более желанна, чем зловонная агония чумы, что проникала в их шатры и пожирала их тела… но Троя ни при чем, оставим… сейчас я здесь, во дворце Слабоумного Короля, и слышу по ту сторону дверей взрывы дикого хохота, лай псов — там он пирует среди пьяных негров, матросов и портовых шлюх… Одеон 84–00… четвертый сигнал соответствует точному времени… раз… два… 1770, 1771, 1772…

Мы в сердце Дании, в ее объятиях, обвиты рваным шлейфом островов, как рубищем нищих без крова и пищи, выходит, все осталось, как и прежде, как при Охотнике Олуфе, Короле-Голоде, и никакой надежды… крестьяне-рабы на чужой земле пасут чужие стада, а у самих в дому пустота? Безропотный, сонный народ, что тащит вериги варварской морали: измена супругу карается смертью, жениться на вдове брата преступно, о правосудии здесь и не слыхали, аристократам закон не писан, зато переполнены казематы, и едва ли многое дали все мои благие попытки, хоть я добился, чтобы король Кристиан[60] отменил цензуру, распустил свой тайный совет, издал законы против мздоимцев, скупщиков зерна, ростовщиков… о Эхо, Эхо, как сделать человечной эту жизнь, как вызволить людей из вечного рабства, вывести на свет? Мы в сердце Дании, ты для нее Каролина-Матильда, а вовсе не Эхо, о нас с тобою никто не знает, но все датчане строят догадки. Слышишь, хохочет безумный король, зеркальная зала, оружье по стенам, солдаты с ним за одним столом, и, может быть, вдруг — спазм в голове, застынет кровь — и он забыл три года жизни, забыл тебя, не помнит больше, что завтра, нет, что уже сегодня придет театральный портной примерять маскарадный костюм, да помнил ли он, как был на венском карнавале? А если помнит, значит, он еще безумнее, чем можно представить: ведь он никогда и не был в Вене, и карнавал был у нас с тобой, он только в нашей памяти, Эхо!

* * *

Мы в сердце, в сердце Дании… о нас никто — ни сном ни духом, хоть ходят слухи о нашей связи, и льется немало грязи, но дождь омывает землю и на заре смоет все следы — мы будем чисты в человеческой памяти. Пусть себе люди болтают о нас что угодно, толкуют, смакуют, они и сами в это не верят, это только воображение, выдумки, досужие сплетни, никто ничего не знает наверное, никто ничего никогда не докажет… Никто не знает, о милая Эхо, что я люблю тебя… никто не знает, как люблю и как любим, никто не услышит дивную музыку — лишь я один!

Что ты — моя Эхо, неведомо Дании, для Дании тайна — наши свидания, такая же тайна, как солнце в зените — ослепительная! Никто не знает, как я люблю, а как ты — еще того менее. О, я мог бы кричать твое имя на крышах, колоколами его трезвонить, я мог бы носить перед всем миром твой лучистый перстень с сапфиром, мог бы с дерзким азартом раскрывать перед каждым медальон с твоим портретом, выполненным молодым Абильгардом, приехавшим только что из Италии, мог бы шататься по улицам пьяным, орать во все горло слова моей нежности или обратиться в белую птицу, славу тебе возгласить в небесах; о любовь моя, люди глухи, они не услышат, у них пустые глаза, слепые дубовые головы, где им знать о нашей любви, а и проведают — все равно, им постичь ее не дано! Да будь я сам Петрарка, вздумай воспеть имя твое, чтоб эхо его звучало в веках, меня бы только подняли на смех, на меня бы показывали пальцами; ЛАура да ЛАура, подумаешь — ЛАура, он, верно, думает, стоит вымолвить это «ЛАура» — и тут же весна, скажешь «ЛАура» — и соловей зальется трелями, «ЛАура» — и шелест цветущих лавров… Нет, горе тому, кто заветное имя назовет толпе — ну-ка, ну-ка, где эта ЛАура, что в ней такого, да так себе… Нет, я не предам тебя, Эхо, буду молчать, пусть только в этих стенах останется эхо нашего шепота, нашего смеха, радость моя, моя утеха, Эхо, тихая Эхо…

Я уроженец Германии, но набожность моих современников, их узколобое святошество претили мне, и потому я в ранней молодости покинул родной Галле и вернулся к отцу, только когда он переехал в Альтону, где получил место настоятеля собора и главы консистории княжества Шлезвиг-Гольштейн. Не достигнув еще и двадцати лет, я стал доктором медицины и отправился во Францию, в университет Монпелье, продолжать образование. По правде говоря, куда прилежнее, чем университетские аудитории, я посещал библиотеку, предаваясь глубоким штудиям философии. В городе не прекращалась вражда между гвельфами и протестантами, и, наблюдая эти распри, питаемые религией, я окончательно утвердился в материализме; склонность к таким взглядам возникла у меня еще в Галле, здесь же, под влиянием Руссо и Гольбаха, она усилилась и окрепла. Потом я попал в Данию и там, занимаясь врачебной практикой, воочию увидел, как несправедливо устроен мир. Посещая дома богачей и нищих, я не только совершенствовался в своем ремесле, но и постигал человеческие беды, погружался в бездну страданий, на которые обрекла людей отнюдь не природа. Я понял, как постепенно вся земля в этой стране перешла в руки немногих избранных, — как пришло в упадок хозяйство и обнищали крестьяне, припомнил, что наблюдал то же самое во Франции и Германии, и во мне зародилась мечта о времени, когда простой народ вновь обретет все то, что было у него похищено. Я прислушивался к дыханию будущего и слышал отдаленные шаги революций, но не таких, как были до сих пор, когда на место одних господ приходили другие; и где бы я ни был: на чердаке и в подвалах Альтоны, на дворах гольштейнских крестьян, которым не на что построить амбары, так что гниет даже скудное зерно, которое дала их истощенная земля, — всюду вступал в беседу с теми забитыми и попранными существами, которых называют народом. Одно время я лелеял замысел перебраться в Малагу, где не хватало врачей, и открыть там медицинскую школу, и планы эти уже получили одобрение испанского посла, но вдруг мне показалось, что это было бы предательством по отношению к простым датчанам, которые умерли у меня на руках, — их было немало. Нет, они ничего не поверяли мне перед смертью, им было не до того: одни изо всех сил старались выжить, другие слишком устали от тягостных трудов, а я просто делал свое дело. Но сколько раз читал я в глубине потухающих, уже смутно видящих глаз отчаяние и тоску из-за того, что так безрадостно прошла жизнь и так безжалостно распорядился ею мир, против которого они никогда не роптали и который никогда не пытались изменить. Случалось ли тебе видеть издыхающего пса? его обращенный на хозяина взгляд, как бы упрекающий и вопрошающий: за что такая жестокая участь? Еще в Гольштейне мне предложили издавать «Альтонскую газету». Тогда, сочтя своей обязанностью рассказывать жителям захолустного княжества о том, что творится в большом мире, я стал читать все иностранные газеты, какие только мог достать. Для этого потребовалось овладеть чужими языками, и тут я обнаружил нечто, что поначалу сильно меня удручило — весь мир, как оказалось, был полон страданья, везде под бременем его изнемогали люди: в далекой Америке, где солдаты вашего брата, госпожа моя, скоро уже не смогут удерживать под британской властью огромное население колоний, состоящее из переселенцев и ссыльных; в России, где революции происходят в виде дворцовых переворотов; в Италии, поделенной между Римским Папой и Священной Империей; в Германии, где прусские имперские притязания наталкиваются на сопротивление сепаратистов… Однако постепенно я свыкся с этим положением вещей и даже стал видеть в нем источник надежды на то, что близко время великих перемен. Уже перестала быть достоянием одной страны философия, и просвещенная мысль, как не знающая границ чума, распространяется по свету. Но где и как начнут сбываться эти чаяния? Какое звено всеобщей цепи барышей и сделок даст слабину, какие будут приняты законы в противовес растущей алчности торговцев и новых фабрикантов? Народ Испании или России, как мне казалось, был еще не готов порвать оковы. Во Франции монархия, которой в прошлом веке удалось без всякого сопротивления отменить Нантский эдикт, была еще слишком сильна, что же до моих соотечественников немцев, пропитанных духом лицемерия, то где же им суметь объединиться и осознать себя великой нацией? Так может быть, именно подданные Ганноверского дома, уже заявившие о себе вспышкой негодования при Кромвеле, первыми сбросят иго обветшавшего строя… Простите, госпожа, если то, к чему устремлены мои желания, наносит вред вашей семье, но это не моя вина! У истории свои законы, отличные от законов земной любви, связавшей нас друг с другом против нашей воли и до конца отпущенных нам дней. Как знать, что будет, когда вырастет и взойдет на престол сын, которого вы зачали от Его Величества Кристиана, какие удары обрушатся на эти стены и заставят рухнуть дворцовую твердыню, что станется с нами, если судьба отдаст нас в искореженные руки портовых такелажников, рыбаков с островов Фероэ, лесорубов из королевских угодий, крестьян, гнущих спину на полях ячменя и овса, пастухов, стерегущих стада, гончаров с фарфоровых заводов… Мне почему-то не верится, что я увижу эти годы потрясений; и хотя я еще довольно молод, но мне кажется, одна жизнь просто не может вместить и любовь такой силы, как наша, и бури нарождающейся эпохи. Когда ваш супруг, проезжавший через Альтону и поначалу возбудивший у меня лишь профессиональный интерес как трудный случай в практике, пожелал взять меня с собой, ибо я ему приглянулся, а моя искренность прельстила его, как диковинная игрушка, и привез меня во Францию, страну пьянящих идей, я помышлял только о том, чтобы стать его бескорыстным советчиком, — я догадался, что Кристиана окружают люди, влекущие его к гибели. Разве я мог тогда предвидеть, как буду возвышен его милостью и что это сулит? Первое время я забавлялся новой ролью придворного, помню, как мне было смешно глядеть на себя в зеркало, когда, в угоду этикету, я первый раз напудрил волосы. И вот я, мечтавший по ночам, как рухнут троны и народы обретут свободу, увидев, что, по воле случая, вдруг возымел влияние на короля-безумца, решился, будто на пари с самим собой, просить его о заведомо невозможном, и что же? — получил его согласие на все. Он жаловал меня декретами, указами, реформами, как жалуют дворец и титул фавориту. А я домогался все новых законов, не считаясь с прежними уложениями. Я укреплял его власть, дабы распоряжаться ею в интересах будущего. И знал, что все, чего я добивался, шатко, очень шатко и может не сегодня-завтра рухнуть… конечно, знал, что рискую головой в игре, в которую ввязался, но ничто уже не могло меня остановить: в азарте я бросил вызов судьбе и королю и заходил в своих просьбах все дальше… в конце концов, что такое жизнь? Надо только делать ставки покрупней — уж погибать, так было бы за что.

И вдруг на моем окаянном пути появились вы — помнишь, Эхо, это было в ноябре, и я почувствовал желание жить. Как бы ни был безумен король, я не мог просить у него тебя, тебя надо было не просить, а отнимать, но прежде тебя надо было покорить. Теперь же я уподобился вору, забывшему обо всем на свете ради украденного сокровища, и я знаю: настанет день, когда судьба предъявит счет и мне придется расплачиваться сполна за каждую минуту головокружительного счастья. Восторгом и ужасом наполнены все мои ночи, я упиваюсь собственной преступной дерзостью, и горький хмель томит меня — ведь каждое свидание может стать последним. Ты, любимая, ты стала для меня воплощением того мира, до которого я не доживу, ты стала для меня недостижимым и вечно вожделенным летом человечества; бессонной ночью около тебя я жду рассвета, которого не будет никогда, для нас он не наступит, мы с тобою так и останемся во тьме… О королева Дании, прильни к моей груди, послушай, как бьется, отчаянно бьется сердце нашей любви, небывалой любви, поднимающей мир на свою высоту!

Что было в Вене? Хоть в Копенгагене я не был никогда, но так и вижу медные крыши, что стали от дождей и ветра бирюзовыми, домики в Нюхавн с разноцветными окнами: синими, желтыми, красными, лиловыми, зелеными… матросов в шумных кабачках… А Вена?.. какие-то длинные бульвары… что же было в Вене? Как бы вспомнить, о Эхо… кажется, кто-то, но не помню кто, там говорил о Долине Тростников? Огромный, белоснежный, залитый ярким светом зал и смутные тени: какие-то люди, собравшиеся здесь со всех концов земли. А вся земля охвачена пожаром. Низенькие желтолицые ораторы выкрикивали речи, слова которых впивались мне в сердце… были еще исполненные достоинства священнослужители в разных облачениях: в сутанах, рясах, экзотических одеяниях, в белых митрах, тюрбанах, кардинальских шапках, — жрецы всех культов: мусульмане и католики, буддисты и квакеры, иудеи и лютеране… какие-то женщины говорили о холере и напалме, выступали персы и итальянцы, один оратор плакал, рассказывая, как погиб студент… Все это сон или действительно было в Вене? Я слышу и свой собственный голос, но не вижу, где он раздается, как будто и мои глаза выжжены напалмом: «Пусть моя родина вновь станет светочем для всех народов… приветствую вас от ее лица, вас, древние, давно порабощенные, но поднимающие голову страны, и вас, страны юные, едва успевшие родиться и осознать себя, страны, в которых живут такие же люди, как мы, живут и любят свою родину, как любим мы свою, как любят мать, всю жизнь и всей душой! Приветствую вас, народы, от лица моей Франции, той Франции, которая только на моем веку была дважды захвачена и дважды стояла на краю гибели…» И лишь одно видение проступает из тьмы: я на трибуне; высокий свод из стекла и металла, словно серый с розоватыми отблесками колпак, накрывает зал; передо мной внимательные лица, на которых каждое мое слово, пройдя через фильтры говорящих на десяти языках наушников, отражается с некоторым опозданием, а едва я кончил речь, меня обступила целая толпа похожих на школьников невысоких человечков, наперебой щебетавших мне в уши: «Патет Лао, Патет Лао!»

Но в чем же было дело, из-за чего полыхал мировой пожар? Все это сон, и он приснился мне гораздо позже, когда я забылся в ванне. Быть может, я забыл череду кровавых веков… как там говорил один ливанский шейх: «название «ислам» происходит от «аль-салам», что значит «мир»… ему вторила женщина с нильских берегов: «В арабском само слово «ислам» производное от слова «мир»…» Вот это сон, и я сейчас проснусь в жестоком мире, в глухие столетья, в ночи, где проступает сама основа времени, проснусь, в одно мгновение постигну и забуду всю жизнь, которую прожил, не ведая ни о каком безумном короле, вдруг пожелавшем приблизить к себе ничтожного лекаря, прожил слепцом с открытыми глазами и ничего не понял, счел реальностью собственные сны; никто не исключал и не чернил и не защищал ислам, не было ни Вены, ни Дании — одни видения ослепших глаз да бредни философов, которыми я вечно зачитывался, так что листал Руссо и по пути на казнь… Брожу по Копенгагену или Венеции — не помню, был ли я в Венеции, но в Копенгагене точно никогда, — вспоминаю Гренаду, сплю в Нью-Йорке или плыву по Рейну. Твержу все это машинально, но все забыл, ты обнимаешь и качаешь — я все забыл, все-все; твои объятия — я все забыл, я ими упоен. С тех пор прошло лет десять или сто, а может, тысяча… потемки и король-безумец.

Слышишь, кто-то стучит кулаком в дверь, отделяющую нас от мира? Кто там, и не меня ли хотят разбудить? Щеколда выдержала; засов, что разделяет наш с тобою мир и мир чужих, на сей раз уцелел. Пусть там хохочут и орут, пусть бьют стаканы, опрокидывают столы и заливают вином, как кровью, что нам до оргий, до продажных ласк, до пьяных песен — дверь дрогнула, но устояла, еще не в эту ночь. Еще не пробил час. Пусть ломятся столы, как на голландских натюрмортах, пусть хлещет через край раж непотребства — собаки лают, да и только.

Все в замке нас подозревают. Следят за нами. Здесь, в Фредериксборге, высокой готической громаде с похожими на ренессансные солонки башенками, колокольней, мощенным плитами парадным двором, крутыми стенами и острой крышей с завитками; сам этот замок на озере Хиллерёд, в час, когда надвигается мгла, так замирает, словно бы подстерегает преступную любовь… Под вечер на коне я приезжаю из столицы, пересекаю двор, усыпанный ромашками, и мы встречаемся с тобой в гостиной, в розовой гостиной, при всем честном народе. На людях все чинно: я при шпаге, в расшитом камзоле и напудренном парике, но думаю только о том, что скоро пойду к тебе тайным путем: сначала вверх по лестнице, что проходит в стене моей спальни и ведет в часовню, а затем коридором без окон к королевским апартаментам… Ты думаешь, они не знают, что ты порой спешишь ко мне навстречу, к этому потайному ходу, минуя покои малолетнего принца? Они: и доктор Бергер, и госпожа Дейбен, и пажи с камеристками — ты думаешь, они не обошли все коридоры, все ступеньки, не искали улик, когда замок был пуст? Они давно бы поняли все до конца, но им мешает страх. Все знают, что мне открыт доступ в любые покои замка, ну и что же? А твой каприз устроить себе спальню в комнате, что примыкает к ведущему в часовню коридору, нетрудно объяснить и благочестием, хоть прежде ты им никогда не отличалась. По твоему распоряжению во всех летних замках сделаны секретные ходы. И здесь, в столице, в замке Кристиансборг — он окружен каналами, стоит на острове и возвышается над целым городом, — ты год назад велела привести в порядок старинный ход и с трех пополудни до восьми утра держать в нем зажженные свечи, — и что же, по-твоему, думают слуги, или они не знают, что этот коридор ведет к часовне, куда я, сняв парик, легко проникаю, стоит лишь приподнять шпалеру в изножии кровати и толкнуть дверь, замаскированную резными фигурами? Эту шпалеру я облюбовал на мануфактуре Гобеленов, когда мы были во Франции, в 1767 году, и король купил мне ее в подарок… Да еще приказала, чтоб никто не смел заглядывать и проверять светильники… да неужели ни мадемуазель Хорн, ни мадемуазель Бойе, ни госпожа де Блекенберг не слышат скрип двери и не видят свет из коридора? Не сама ли ты говорила, что они расспрашивали, откуда у тебя те красные подвязки, мой подарок. А я давно заметил, что они посыпают коридор шведским тальком — таким же, какой употребляет и Ваше Величество, с бергамотовым ароматом, — чтобы на всем запутанном пути, от потайной двери в моей стене до твоего алькова, остались следы босых ног, слишком крупные для хилого короля. Лакеи Хансен и Кристианторг заодно с ними, но если улики налицо, к чему проделывать то же самое вновь и вновь? Догадываются, ворошат белье, рассматривают вензеля на платках… и так три года, что пролетели с быстротою дня, три года подстерегают каждый вздох, малейшее прикосновение; между тем на виду у них, в твоем будуаре, красуется подаренная мною шкатулка с русской эмалью, она попалась мне в одной портовой лавке, длинная, узкая, по размеру шпилек, на крышке в черном овале на лазоревом фоне, в бело-золотом кружевном обрамлении — изящно выписано на латыни влюбленных, то бишь на языке французов: «unis par l’amour»[61].

Нас обложили, и оба мы: и ты, и я — ведем игру и силимся переиграть охотников. Порознь тревожные признаки, будь их хоть целая сотня, не откроют глаза супругу, ни мудрому, ни слабоумному, но если кто-то позаботится собрать их воедино и если вдруг заговорят о них десятка два ртов на всех углах, они в один прекрасный день могут стать причиной, ни мало ни много, для смертного приговора. Мы это знаем — ты и я, — мы ясно видим, что идем по краю пропасти, но мы не в силах отказаться от свиданий, не в силах устоять перед взаимной тягой, и, хоть бы сотню раз клялись не поддаваться вновь греховному соблазну, как сдержать невозможную эту клятву, коль скоро наш грех состоит только в том, что мы верны природе, ты — женскому, а я — мужскому естеству?

Я видел во сне страну… Это было в другой жизни. Я видел во сне страну, открытую буйным ветрам. Это было в другом мире. Страну, в которой беда, огромная черная сила, разрослась гигантским древом, заслонившим солнечный лик. И вот однажды, темным, темнее ночи, днем переполнилась чаша гнева, собрались лесорубы, но где же найдется такая пила и где же найдутся столь мощные руки, чтобы спилить проклятое древо под корень? Тогда лесорубы взялись за работу все разом, а дело было в конце войны, пустые поля полны воронья, гниющих трупов павших в боях да лошадиных туш. Я видел страну, где против беды с мужчинами вместе вышли дети и женщины: матери, сестры, невесты…

Я видел однажды, я видел не раз… видел каждую ночь, и юным, и в зрелые годы; всегда один и тот же сон, одна и та же песнь, заветная мечта. Я уносился в ту страну, едва истома после трудового дня смежала мне глаза. Я видел однажды, я видел не раз… неведомо сколько ночей… когда смежаются глаза и песнь звучит в душе… сначала радость сокрушенья, и ярость урагана, зло рухнуло, повсюду разбросаны сучья, листва, стекает смола, и сам могучий ствол, питавшийся покорством и терпеньем, лежит поверженный; пришлось всем миром жечь костры, сметать опилки, привыкать после лесных потемок к свету и отражать набеги потревоженных зверей, бороться с мором, голодом, пожаром да изгонять разбойников, приплывших из-за моря…

Я видел страну, где люди огрубевшими руками подняли жизнь, как раненую лань, где студеные ветры едва не сгубили молодую весну, но нищие укутывали нежные ростки последним рубищем; страну, что родила на свет увечное дитя и нарекла его Грядущим. Страну, где затянулись раны, а прежняя жизнь стала сказкой, которой пугают детей, страну, сиявшую, как солнце, омытое дождями, страну, задумавшую заново построить дом из щепок и обрубков и вырастить в людях достоинство, посеяв семена высоких слов, задумавшую набело переписать историю веков…

Величайшим богатством здесь слыла нищета, а чужестранцев в золоте и серебре считали нищими! Я видел этот антиапокалипсис, смотрел, на многое не глядя, лишь бы вкусить азарт великой стройки: все голыми руками, обыкновенный гвоздь — и тот сокровище! — и так белели грубой пеной стружки, и так была мягка, упруга грязь, и песня непослушных губ была сильнее воя ветра.

Я видел ту страну, я грезил, я мечтал о ней всю жизнь, о той стране, прекрасной и манящей, как горечь сладкая любовной страсти.

О Эхо, надолго ль мы вместе? — едва ли. Вот почему эта дрожь, эта жадность, эта горячка и безоглядность, скорее напиться, срастись и слиться, покуда не разорвали. Близка разлука, настанет час, раскроем объятья, но будем распяты, и порознь нас пошлют на муку. Стоит мне отдалиться от тебя, королева, неважно — далек или близок путь, покинуть столицу, поехать в другую страну или просто за угол завернуть, и каждый шаг — что по углям, каждый час непосильной ношей, докучают вельможи, осаждают дела, время тянется невероятно тоскливо, я в лихорадке, ищу предлога, скорей бы обратно — не таково ли начало разрыва. Не так ли рвется нить, не так ли крючья в плоть, не так ли тело в пламя. О Эхо, недолго нам ложе делить.

Как часто еще прошлым летом на полпути из Хиллерода меня одолевали эти мысли, и, пустившись вскачь, я мчался не туда, куда король и служба звали, не в столицу, а по дороге в Роскильде, вонзая шпоры в конские бока, гнал скакуна быстрей, быстрей, летел на юго-запад, где в тесном фьорде высится некрополь датских королей. Но, лишь завидев издали зубцы замшелых стен и шпили темных башен, обернутые медью, которая за долгие века подернулась слепою бирюзой, я обрывал безумный бег, натягивал поводья, и плащ захлестывал мое лицо с разлета.

Здесь, Эхо, ты заснешь навек, здесь ждет тебя последнее ложе. Здесь, между королей, ты рано или поздно ляжешь рядом со своим безумцем-мужем, а по соседству — саркофаг его отца и матери его Луизы, переселившейся сюда задолго до супруга, а вот гробница ее преемницы, красотки Марии-Юлии, хоть бы псы сожрали ее кости! — здесь будет твое место, и здесь же упокоится твой сын, которого ты родила от Кристиана. Часовня недостроена, и, когда, привязав коня у паперти Олуфа Мортенсена, я захожу сюда, все думают, что я наведался проверить, как движется работа, и сбивчиво лепечут: да, конечно, надо, чтоб все было готово на случай, если вдруг, не приведи Господь… о, я бы засмеялся, если б мог!

Что, если вдруг, не приведи Господь, ты, Эхо… а куда уволокут меня? В какую яму закопают, в какую стену замуруют, в какую даль запрячут от тебя? Ни лестницы, ни потайного хода не будет между нашими могилами. Мои останки смешаются с костями бродяг и душегубов, и их скелеты пожмут ключицами, глядя, как неразрывны наши узы и побелевший мой остов как будто все еще сжимает в страстной неге твою, о королева, тень… И если на кладбище близ Хельсингора однажды явится лихой могильщик и запоет свою песенку, которую ты, верно, слышала, когда жила у брата, короля Георга:

In youth, when I did love, did love, Methought; it was very sweet To contract, o, the time, for, ah, my behove, O, methought, there was nothing weet…[62]

… я не стал бы расспрашивать этого молодца: чувствует ли он, чем занят, что поет, роя могилу… ведь всему свое время, и приходит время могильщиков: валяй, приятель, раздроби лопатой мою голень, швырни мой череп оземь — ведь это последняя ласка, отпущенная мне судьбой, единственное, что напомнит мне дни молодой любви, когда я думал, что милей всего, ох, коротать часы с огнем в крови…

Что если вдруг, о Эхо… но может быть, как знать, тебе и не придется спать сном вечности бок о бок с королем-безумцем… Меня казнят, отрубят кисть сначала — положена такая кара за измену, — а после — голову, и волосы рассыплются по плахе, на казни можно обойтись без парика и пудры, они, бывало, как светлый дождь, касались твоего лица и расплетенных кос на белизне подушки, — подумай, Эхо, только тут, в мой смертный час, пред палачом, мне наконец дадут свободу быть собой… А ты, что сделают с тобой, отныне беззащитной? Но, можешь клясть меня, родная, я все-таки скажу: в моем позоре, в могиле для злодеев и воров мне будет горьким утешеньем знать, что ты, о Эхо, никогда, ты, тихая звезда моих ночей, ты никогда не станешь спать средь мрачных королей! Когда разразится скандал и палач поднимет мою голову над площадью, все будет кончено, и никакой надежды, что обесчещенная королева взойдет на трон, как прежде… что за насмешка судьбы: тебя отлучат от этой династии, тебя, чье чрево выносило очередного монарха, нежное лоно — какое счастье было касаться его… ты, Эхо, никогда не станешь спать средь королей, о, никогда такому не бывать… и больше не придется лгать. Но топор палача и темница твоя ненадолго во мрак нас изгонят, наша песнь победит суд отживших времен, и пролитая кровь освятит наш союз для потомков. Для Дании мы чужаки, но ей так просто не избавиться от нас: на небе брошен жребий, монархам выпало истлеть в гробах, а любящим прославиться в веках…

О Эхо, Эхо, никогда средь королей и королев, застывших в камне, ты не уснешь, и мне не ревновать тебя к хозяевам Роскильде, теснее сдвинут два-три гроба с остывшим прахом так, чтобы место, приготовленное Каролине-Матильде, не зияло в ряду гробниц, ты же будешь далеко от Хельсингора, на острове, овеянном криками птиц, но ты их не слышишь — на смертном одре с тоской вспоминаешь другое ложе — в комнате близ часовни, где потайной ход; ну что же, могильщик, лихой молодец, у песенки старой чудной конец:

But age with his stealing steps Hath claw’d me in his clutch, And hath shi pped me into the land As if I have never been such…[63]

«Старость, крадучись, как вор»… теперь мне уже не надо стряхивать пудру, идя к тебе, отряхивать голову, которую отсек палач. Старость, крадучись, как вор… подменяет мне небо и ночи, и волосы мои белы без пудры! Когда же старость, крадучись, как вор, возьмет меня рукой — не все ль равно, ее стараниями или палача я окажусь в земле, — когда я сгину, будто бы и не было на свете этого малого с волчьими зубами, горящим сердцем да копной соломенных волос, в которой терялись твои руки, ты, Эхо, никогда не будешь без меня покоиться в Роскильде.

Где и когда? Вдруг промелькнула тень, встрепенулась душа, и я уже не знаю, кто я. Чужое тело, все чужое: и пальцы, и ноги, налитые тяжестью, и грузное туловище. Сколько мне лет? — странный вопрос, скользящий по склону плеч. Кем я проснулся на этих смятых простынях? Где светлые волосы, где молодость, — исчезло все, осталась лишь тупая боль в груди. Который час? Чьи это руки, чья стареющая плоть, откуда сочится слабый свет? Наверно, Эхо, засыпая, зажгла светильник в изголовье, я поворачиваю голову и смутно слышу голос, сулящий где-то порывистый ветер и град, а где-то снег… на дорогах туман… вьется дорога, катят грузовики, водители слушают песни по радио… Хватит ли у меня еще сил, чтобы уехать на другой конец света? Нет больше падающих на лоб упрямых прядей. И больше никто не назовет меня Иоганном-Фредериком, никто. Светлые волосы, молодость — все исчезло. Я другой. И все слова, которые шевелятся во мне, звучат совсем не по-немецки, у них совсем иная музыка. Что я забыл? Вену или всю свою жизнь? Забыл несчастного врача из Альтоны, как забыл самого себя. Все — наважденье, бред, обрывки снов. Вот моя рука: губы скользят по шершавой коже, по тыльной стороне ладони к складкам на запястье. Не шевелись, Эхо, жизнь моя. Радио тихо мурлычет песенку, которой не было в мое время. Как будто я попал куда-то на чужбину, где и птицы поют на другом языке, в какое-то щебечущее Ориноко, совсем другие ритмы, прерывистые, повторяющиеся слова, голос женщины, куда-то ускользающей, когда, кажется, уже держишь ее в объятиях… Неужто мы так далеко, что все вокруг нам кажется и чужим, и родным?

Где и когда? Я больше не тот белокурый немец, что был твоим возлюбленным, королева моя. Мне уже не стряхнуть пудры с волос.

Вдруг пение стало громче. Я даже различаю слова, что пробиваются сквозь обволакивающую слух пелену. Вот голос нахлынул волной, залил всю комнату и снова сделался тише, послушный твоим пальцам. Припев, как пульс, короткие слова: «О гитара моя, гитара» — или что-то еще в этом роде. Так ты не спишь, о Эхо, ты не спишь? О нежная моя, нагая, а я — что я, сухая ветка у тебя под ногами, запутавшаяся в твоем длинном подоле, подхваченная им, как камушек, как лист… я старик, я для тебя лишь смутное воспоминанье. Надевать чью-то маску, чтоб удержать тебя, бесполезно, жизнь не удержишь, как охапку сена, чье бы обличье я ни принял, хотя бы того же Иоганна-Фредерика Струенсе, что родился в Галле, провинции Бранденбург, пятого августа 1737 года, а в тридцать пять лет — прекрасный возраст, чтобы умереть, — в конце марта 1772 года, в копенгагенской крепости был обезглавлен вместе с Брандтом, своим другом, о котором я здесь не говорю, чтобы не запутать тебя вконец, за то что любил Каролину-Матильду, сестру Георга III Английского, но также и за то, что пытался использовать деспотизм на благо простого люда, так что его проступки оскорбили и строгих поборников морали, и власть имущих, подлинных хозяев королевства. Нет, бесполезны символы в великом хаосе времен.

Что за вихрь, что за буря грохочет? Клавиши встают дыбом вслед за стремительными пальцами и тихо опускаются каждая на место, все ноты в ряд, как распрямляются травинки, примятые кабаньими копытами. Позывные внешнего мира: радио «Франс-Интер», новости дня, дрожит скоба, прогибается засов, — да-да, хоть, может, здесь не Кристиансборг, какая разница, — засов на двери, что отделяет нас от короля-безумца. Дверь, отделяющая нас от мира. Я понял, вот откуда нам грозит беда. Сошлись светящиеся веки зеленого глазка. Последние известия вот-вот взломают створки, удержится ли наш засов на этот раз? — нет, кончено, ты чувствуешь, нас обдало холодным ветром? Людская боль наступает на нас, как наемное войско, я слышу вопль толпы, скрежет тормозов, шаги грабителей, тяжелое дыханье страха, земля нынче ночью строптиво вскинулась — и целого города как не бывало: трупы, руины, пожары, бурлящее море… где это все? название, которого я прежде не слыхал, и даже не могу сообразить, как пишется… Анкоридж[64], красиво звучит, город, о чьем существовании я узнал в тот день, когда оно едва не прервалось по милости землетрясения. Оно произошло в Страстную Пятницу, и перья обезумевших сейсмографов вычерчивают размашистые петли, разрывая бумагу… И ты, еще не до конца очнувшись ото сна, ты тоже вздрагиваешь, и тебе, как колебания земной коры, передаются все горести мира: страдания плоти и духа, боль целого народа или малого ребенка, разлука, одиночество, война. Что снится тебе, когда ты снова шепчешь: «Обними меня», и я всем телом ощущаю тот стон чужой боли, что захлестывает сердце, как порыв ветра.

А радио не смолкает и распевает по-английски новомодные песенки. Две развеселые малютки, поди запомни, как их звать, головкой встряхивая бойко, умеют ловко танцевать, ура, Сильви и Франсуаза, и раз и два, и раз и два, одна светла, голубоглаза, другая жгуча и смугла, быстрее, музыка, быстрее, а что поют, не различить, давай, подружка, веселее, быть, дорогуша, иль не быть, и вдруг помедленнее ритм, слышны отдельные слова, три поворота, три подскока, и все, пока… махнуть рукой, не рассуждать, ох, дети, дети, возьмите руту, розмарин, вам эта песенка под стать:

Клянусь Христом, Святым Крестом. Позор и срам, беда! У всех мужчин конец один; Иль нет у них стыда? Ведь ты меня, пока не смял, Хотел женой назвать! И было б так, срази нас враг, Не ляг ты ко мне в кровать.[65]

О, песенка совсем не та, что пели в прошлые года, но все же новые Офелии с поддельным Гамлетом не прочь пробыть всю ночь, и Робин, ветреный дружок, недолго будет одинок, изменит, чуть промчится лето, но вы же знали, знали это, так было с сотворенья мира, прочтите сами у Шекспира:

Веселый мой Робин мне всех милей…

Нет, рифмы я не подберу, стихи такие не к добру, такие песни прямо в ад ведут, я слушать их не рад. Переключи на другой город и на другую любовь, но всюду и вечно наша любовь, я помню всегда о тебе одной, и тень твоя — сияющий шлейф, да, переключи на другой город, чтобы, не размыкая рук, мы пустились с тобою по свету, побывали, где не были прежде, а где же мы были с тобою, Эхо? Помнится, мы все хотели как-нибудь в августе проплыть по Дунаю до Вены… когда же теперь… уж не знаю… мир обезумел, и плыть по Дунаю нечего даже мечтать, лучше забыть, не вспоминать, так же, как те три недели в Вене, помнишь, Эхо, когда вся жизнь повернулась, как на шарнире, все во мне и в целом мире.

Забвенье. Немота. Мне чудится нечто похуже забвенья. Есть много способов уничтожать людей. Как муравьев, которых можно передавить по одному, а можно уморить всех скопом, посыпать белым едким порошком их муравьиные дорожки, и вмиг — готово дело, протянут ножки. Есть патентованные средства, признанные повсеместно, испытанные, и не раз, пригодные для самых широких масс: разбить все страны на враждебные станы да и стравить друг с другом, свору на свору, а не то пусть все грызут одну. Не об этом ли в Вене тогда шел спор, только я все на свете, и самого себя, забыл с тех пор. Бывают отменные повара: выпотрошат женщину и сварят, как куру, в котле, а индейские мастера могут высушить человеческую голову так, что станет величиною с детский кулак, а волосы отрастут до земли, знают тайные снадобья да приемы… но не это мучит меня по ночам…

Нет, мне мерещатся убийства страшнее и дольше самой войны, но тихою сапой, когда все средства хороши, выбирай на любой вкус, смерть обыденная и изощренная, для которой ни правил, ни законов, обойдется без электрического стула и без эшафота, удавит, оглушит, раздавит и так, но прежде вымотает душу, проникнет в мозг, задушит в человеке человека, ей страх милей, чем плеть, но не побрезгует и плетью, унизить ей отрада, почует слабость и согнет, заставит за руки держать под пыткою родного брата и не прикончит жертву до тех пор, пока не исчерпает весь свой арсенал: боль, голод и глумленья. Смерть во всех обличьях: мгновенная, как от пули, и мучительная агония, такая долгая казнь, что все уже успели позабыть и приговор, И преступленье — если оно и вправду было, — забыть, из-за чего льется кровь, за что один из наших братьев лишился имени и даже номера и обращен в скотину, с тоскливым ревом ждущую на бойне последнего удара.

Я видел смерть, подобную тайной страсти; всемогущую, как безотчетная стихия, — стихия, захватившая целый народ, которая уже не умещается в темных уголках человеческих душ. Смерть, в которую проваливаешься, как в западню, не за какую-то провинность, а просто потому, что ненароком наступишь ногой. И вот ты падаешь, и разверзаются бездны, бесплодные пустыни жизни, глубокие колодцы бедствий, бескрайние нивы страданий. Мир забытья, смятения и боли. Кто и когда установил его жестокие законы, неизвестно. Но все безропотны и знают, что касаться их столь же опасно, как трогать голыми руками невинный с виду проводок, по которому проходит невидимый глазу смертоносный ток. И вот нелепый парадокс: все время, пока смерть точит и гложет человека, он думает только о жизни и мнит, что, уплатив очередную дань, получит отсрочку. Я вижу страшную империю смерти, которая неумолимо губит подданных, построивших ее собственными руками, и это у них именуется жизнью.

Я вижу смерть, дерзнувшую подменить собою жизнь. И потому неумолимую: ведь если жизнь равноценна смерти, надежды на спасенье нет. Смерть, против которой никто Не восстанет, никто не сплотится, против которой и голоса немыслимо поднять, которую никто не призовет к ответу, нет на нее суда, нет Вены. Смерть, убивающая во имя того, что мне дорого, во что я верю, за что готов погибнуть. Хотя в конечном счете у всех смертей одно лицо; когда его являют уцелевшим, те ужасаются, не постигают, не верят, стонут, мечутся, рвут на себе одежду, так длится день, и два, и три, а после все возвращается на круги своя, и каждый живет, как жил, пока не грянет новая смерть, моя или ваша — не знаю, что страшней! Я вижу смерть столь безобразную, что ей самой покажется нелепым искать себе каких-то оправданий.

«В чем дело, что с тобой стряслось? — спросила Эхо. — Ты на себя не похож. И весь горячий! Уж не простыл ли? Ну, конечно. Конечно, простыл! Да и немудрено: просидеть целый день за работой в лесу, в такую сырость, в такой холод. Ты мне напоминаешь таитян: когда у них жар, они лезут в холодную воду… И лучше выдумать не мог…[66]»

— Какие таитяне… ты воображаешь, что мы где-то за городом? Да нет же, Эхо, все происходит здесь, у нас дома, в Париже, нет никакого леса, никакой простуды, посмотри: все та же обивка на стенах, шкафы, два столика с мраморным верхом в изголовьях кроватей.

«Ну вот. Не даст сказать. Да, мы не в городе. Ведь я не спорю, когда ты говоришь про Копенгаген. Вот дремлет черный пес — что у него на уме, и, как ты думаешь, верит он в Бога? Иногда мне кажется, что верит. Если открыть окно, увидишь первоцвет! Да нет, не открывай, с ума ты, что ли, сошел! Не открывай окно, сейчас безлунная ночь, и нет никаких первоцветов. Просто, если открыть окно, видны первоцветы. Что ты сказал?»

— Я сказал: первоцвет — это ты.

«О чем я? Ах да. Какая разница, в Париже или не в Париже! Ты сам все перепутал: у тебя эта дверь с засовом в копенгагенском замке, не помню уж, как его название, а историки пишут, что их убежище было не в столице. Молчи. Я знаю, что ты скажешь: все это неважно, и читатель все равно не отличит Кристиансборг от какого-то еще другого «борга», и ничего страшного, если ты запутаешься в замках, главное, чтобы он, читатель, не запутался в чувствах героев, и ты, конечно, прав, но как ты его расслышишь? Вот спит черный пес, я уже говорила о нем, — ты слышишь его сны? Может, он заблудился в твоем Копенгагене, может, для него весь мир — эта комната, сад да лесная опушка. Да, знаю, ты скажешь, что именно для удобства читателя — или пса, все равно — ты все совмещаешь и упрощаешь, проделываешь то, что называется синтезом. Так вот, ради этого синтеза и ради этого пса, условимся: когда начинаю говорить я, мы с тобой оказываемся в загородном убежище. И крыша там не медно-бирюзовая, вот слышишь, горлицы воркуют, значит, правда…»

— Ну, что до горлиц, то я и в Париже, у себя в кабинете, частенько слышу их воркованье, шесть звуков в две стопы, четырехсложная с двусложной; должно быть, они из года в год устраивают гнездо на каминной трубе, там удобно: крыша черепичная, а огня, как им известно, никогда не разводят. Однажды пасмурным днем, когда ничто не напоминало о весне, я услышал горлиц и подумал: какое же сегодня число? Было двадцатое марта, и сначала я решил, что птицы поспешили с весенним призывом, но оказалось, что нисколько: я упустил из виду — и не вспомнил, пока не услышал метеосводку, — что шел високосный год и, стало быть, начало весны приходилось ровно на пятнадцать часов этого самого дня…

«Дашь ты мне договорить или нет? — снова сказала Эхо. — Впрочем, с тобой всегда так. Можно подумать, ты не пишешь свои истории, а высекаешь их на мраморных скрижалях, так что не смей изменить ни буквы. Да и вообще, какой точности можно требовать, если ты ни разу не был в Дании… Хельсингор — это что, Эльсинор? Все то же самое могло бы происходить и здесь. Правда, у нас не добавляли в тальк бергамотовую эссенцию. Может, это был не тальк, а порошок от муравьев? И волос мы больше не пудрим, с этим неплохо справляется время. Но, послушай, мне вовсе не нравится белобрысый любовник, которого ты мне навязываешь. Или, по-твоему, светлые волосы делают мужчину неотразимым? Не перебивай… Да и сама героиня, откуда ты ее выудил? Это ужасное двойное имя».

— Эхо! Ты же видишь, я ни разу не назвал ее Каролиной-Матильдой…

«Действительно, ты, мой любезный Иоганн-Фредерик, называешь ее так же, как меня, когда мы наедине, но это еще хуже. Да и вообще, говоря о ней, ты передергиваешь. Я, например, будь я хоть сто раз королевой, никогда бы не дошла до такого бесстыдства, как эта немка, которая не видела ничего зазорного в том, что служанки заставали ее после ухода Струенсе раздетой, видели разбросанную одежду, кажется, ей даже нравилось являться перед ними в таком виде, не остыв от объятий любовника, иначе почему бы ей не привести себя в порядок, прежде чем кого-то звать…»

— Я просто забыл эту мелочь, впрочем, рассказывать о женщине лишь самое существенное еще не значит передергивать. Тем более что не кто иной, как я отыскал в библиотеке сборник документов из собрания герцога де Крюссаля, изданный обществом библиофилов в 1829 году в количестве тридцати экземпляров, в шестом, и последнем, томе которого содержится материал о процессе над датской королевой. А уж потом эта книга попала к тебе.

«Но не приснилось же мне все это? На странице двадцать четыре сказано, что твоя Каролина любила расхаживать голой по опочивальне в копенгагенском дворце, в присутствии прислуги, а особенно в те дни, когда на площади под ее окнами проходил парад королевской гвардии».

— Да, но нигде не написано, что гвардейцы на нее пялились…

«Фи, ты еще и груб!.. Не люблю светских женщин, позволяющих себе разгуливать перед прислугой голышом. А она к тому же посмеивалась и спрашивала служанок, неужели те не видели на картинках Еву или Иисуса Христа. Что уж говорить об интимных деталях, вроде синяка на шее, который она чуть ли не выставляла напоказ всем, кроме короля… смотри страницу двадцать девять. А куда, скажи на милость, ты девал дочь, которой она разродилась летом 1771 года и которую кормила грудью, когда ее схватили и отправили в Кронборг в ту ночь после маскарада?»

— Это я просто опустил, невелик грех.

— Знаю я тебя. Ты ничего не делаешь просто так. Он, видите ли, просто опустил! А я говорю, передергиваешь. Я долго думала, чем тебе помешала малютка Луиза, а потом поняла… Еще бы! Куда же годится, чтобы героиня романа об идеальной любви принимала твоего светловолосого двойника беременной! Что, угадала? Ты приукрашиваешь свою Каролину, и я тебя поймала с поличным! Или ты боялся, как бы не подумали, что ребенок от тебя… то есть от Струенсе? Почему бы и нет, но это никого, кроме них, не касается. Конечно, они любили друг друга… Но это еще не причина, чтобы награждать ее моим именем! Разве писать романы значит отдавать собственную жизнь другим? или самому проживать чью-то чужую жизнь? Нет, у меня всегда по-другому: сначала во мне, подобно мысли, рождалось что-то требующее выхода, что-то такое, что облекалось в человеческую плоть, но не в мою; я нигде не заимствую ни героев, ни сюжеты: то, что я хочу выразить, претворяется в них само собой, независимо от меня… А ты, наоборот, выискиваешь реальных персонажей и ждешь, какие мысли они тебе внушат… И вечно передергиваешь.

— Зачем ты так строга ко мне, Эхо?

И все-таки многого о Вене я так и не вспомнил. Похоже, что мой мозг был исписан вдоль и поперек, как грифельная доска, и с него наконец стерли тряпкой слова, цифры, события, так что остался только белый меловой налет, туманная дымка. Наверно, мне стало невыносимо жить, невмоготу разматывать нить дней, развязывая бесконечные узлы, и на очередном узле "я, потеряв терпенье, дернул и разорвал ее; с тех пор в глубине моего сознания так и лежит спутанный клубок несостоявшейся жизни.

Наверно, было что-то, от чего я отвел свой внутренний взор. И, надо полагать, мне было очень важно чего-то не видеть, коль скоро ради этого я рискнул оборвать все одним махом, перекрыв приток крови к голове и заблокировав изнемогшее мышление. А потом принялся все кропотливо восстанавливать, пытаясь, в буквальном смысле слова, связать концы с концами. Пошел вспять темными туннелями времени, отталкиваясь от какой-нибудь светящейся точки, будь то перекресток, lobby гостиницы, пойманная краем уха фраза; блуждая в ватных облаках и воскрешая шаг за шагом, сцену за сценой… вот разговор с одной бельгийкой, явление некоего господина, настолько привыкшего к всеобщему беспрекословному повиновению, что, не удостоив меня и взглядом и обращаясь к моему собеседнику, сказал как отрезал: «Сегодня в девять…» — не терпящим возражений тоном. В какой же миг и от чего отвел я взор?

Как будто взял и разбил очки… Нет, не то. Само такое объяснение — еще один способ отвернуться от реальности, от непереносимой яви.

Итак, Вена, конец 1952 года, а точнее, с 12 по 19 декабря. Концертенхауз. Еще не кончилась война в Корее. Воюют в Индокитае. А бывший немецкий канцлер Йозеф Вирт сказал, что радость — это божественная искра, провозвестница вечного блаженства… нет, это сказал не он, а Фридрих Шиллер. Речи, речи… Но не они причина моего душевного надлома. Ораторы сменяли друг друга, помню только вереницу лиц, и вдруг прожектор высвечивает тебя… Как? Ты, Эхо, это ты поднялась на трибуну, ты говоришь, а я, со всеми вместе, смотрю на тебя, я совсем не знал, что ты там поднималась на трибуну и выступала в скрещении прожекторов и под жужжанье кинокамер, не забыл, а совсем не знал. Ты говорила так же, как всегда, языком наших прожитых лет… ты, светоч памяти, убивающая забвенье Эхо! Прожекторы погасли. И снова потянулась цепочка смутных теней.

Нащупываю слова, образы. Все глубже погружаюсь в черноту. Порой же натыкаюсь на зияющие дыры, память забредает в тупик. Иду по собственным следам, вглядываюсь в лица, всплывающие из тьмы, стараюсь сложить целую картину из разрозненных фрагментов: вот чья-то рука, вот несколько голов, кулуары конгресса — нужно только набраться терпенья. Каких-то кусков не хватает, другие явно лишние. Что же за сила разметала мозаику?

Декабрь 1952-го. Должно быть, я где-то столкнулся лицом к лицу с чудовищем. И, может быть, тем самым, которое желал во что бы то ни стало, хотя бы и ценою жизни, оттолкнуть, зачеркнуть, забыть; забыть его и все, что с ним связано, на что ложилась его тень, все, вплоть до следа его руки на подлокотнике кресла, до стакана, из которого он пил, книги, которую отшвырнул, дыма его трубки или тусклого его смеха.

Увидел ли я его на самом деле или услышал его голос в чьем-то другом? или только дыханье? или просто случайно открыл дверь в комнату, где все это происходило? Происходило — что? Да ничего. Если разобраться, все было как обычно. И я был все так же слеп, доверчив и покладист. И я не передергиваю, Эхо. Я просто слишком долго безоговорочно верил. В Вене ничего нового не произошло. Все случилось много раньше и совсем не там. В другой точке нашего необъятного мира. А в Вене я только услышал эхо и не вынес его. Все дело в чем-то, чего я не желал признать. В каких-то доводах со стороны. Но почему же вдруг я их не выдержал? Провал.

Пьяный гуляка, веселясь в кабаке, просто-напросто хочет забыть свое горе. А его угрюмый сосед забывает горе чужое. Я потерял ключ, пропустил свидание, опоздал на поезд, забыл, что должен был сказать. Я что-то убил в себе и стыдливо называю убийство забытьем. Беда невелика, если загубишь что-нибудь пустячное, вроде спички, которую чиркнешь от нечего делать. Но если задета живая плоть души… проиграна ставка всей судьбы? В таком случае забыть — все равно что выбросить цветы из вазы… Вернувшись к жизни, стараешься выстроить весь мир заново, обойдясь без того, что кануло в забвенье. На этом месте образуется рубец. А поскольку не знаешь, что именно подверглось ампутации: рука, нога, один мизинец или кошелек, — то ничего и не болит. Но иногда, при резких изменениях погоды, рубец вдруг начинает ныть. Рубец от чего? Вот это-то и мучит. Узнать бы, от чего.

Когда ворочаешься без сна или, наоборот, погружаешься в сон, устраиваешься так, чтобы нечаянно не задеть, не поцарапать, не зацепить рубец. Пытаешься отвлечься, думать о другом. Сочиняешь бесконечную историю и рассказываешь, рассказываешь ее сам себе, прогоняя неотвязную тревогу, выдумываешь целый мир с живыми людьми, целую страну. Любую, почему бы и не Данию? В Вене было двадцать пять датчан: тринадцать делегатов и двенадцать наблюдателей, двое из них выступали на тринадцатом и шестнадцатом заседаниях. Второй была женщина. Она сказала, что в нашем расколе каждая сторона только и делает, что обличает пороки другой, и осудила фарисейскую жестокость, когда поносят на чем свет стоит инакомыслящих: «Меня возмущает, что мы преспокойно умываем руки и перекладываем вину на других. Мы все в ответе…» И этого я не забыл, а попросту не слышал. Почему бы не Дания? «Мы в Дании, — говорила она, — давно уже стали на путь компромиссов. И далеко продвинулись на нем, но надо идти еще дальше…»

Поразительно, как можно слушать и не слышать. Аплодировать, не аплодируя. Получается, какие-то вещи не нужно и забывать. Как будто мел не оставляет следа на доске. Возможно, в такие минуты мы чем-то себя убаюкиваем. Пересказываем то одну, то другую главу длиннющей истории и только делаем вид, что слушаем. Выдумываем себе какую-нибудь Данию; так ребенок разговаривает со своими куклами.

Зачем же, Эхо, зачем ты так строга к моей несчастной Каролине?

— Зачем же, Эхо, зачем ты так строга к моей несчастной Каролине?

«Ей просто не надо было быть королевой, ни датской, ни какой-нибудь другой. Тогда за ней не шпионила бы целая свора челяди. И она могла бы ходить нагишом в свое удовольствие, как я или ты. Ты скажешь: не будь она королевой, она не была бы все время на виду, но я о том и твержу. Зачем тебе понадобилось сажать ее на трон? Разве нельзя было, составляя ее образ по кусочкам, обойтись без короны? Она ей не пристала так же, как звание фаворита белокурому возлюбленному, которого ты мне навязал. Да еще и Гамлета зачем-то приплел! По-твоему, Гамлет демократ? И желал добра народу Дании? Вспомни — уж этого ты, наверняка, не забыл, — как мы смотрели «Гамлета» в Москве, у Вахтангова, в тридцатые годы. Этакий коренастый принц, с огромной, как глобус, рыжей головой, явно любитель покушать; сцена, на которой играла бродячая труппа, как бы располагалась за кулисами, а мы из зрительного зала видели монарха-узурпатора в широченной красной мантии, которую он с трудом удерживал на плечах; вот он поднимается в королевскую ложу, негритята несут за ним огромный шлейф; когда же слова, разоблачающие его злодейство, поражают его в самое сердце, он стремглав сбегает по ступеням, а мантия взлетает и огромным огненным росчерком пересекает сцену: слева направо и сверху вниз… Он все уже забыл, и тут эти слова… Твоя история шита белыми нитками. А я не люблю, когда все швы торчат наружу. Можешь называть Эльсинор Хельсингором, все равно не увильнешь… И нечего петлять, говори напрямик. Отбрось все куклы и скажи, что тебя мучает. Или тебе и правда очень больно об этом говорить, даже мне одной, сейчас, в темноте?»

— Послушай, Эхо, когда граф Рантзау явился в замок, чтобы препроводить Эхо в Кронборг, который давно уже не назывался Хельсингором[67], а в 1725 году в его стенах устроили казематы для казарм, один из которых стал тюрьмой для Каролины-Матильды, — так вот, когда граф Рантзау привез туда Эхо, вместе с фрейлиной леди Мостин, подозрительной уже тем, что была англичанкой, и, признаю, с грудной Луизой, к ней приставили одну-единственную камеристку, госпожу Аренсбак, в чьи обязанности входило, судя по ее показаниям на суде, не столько Прислуживать королеве, сколько следить за ней. Она-то и сообщила Каролине, что Струенсе заключили в Касталлет, то есть в копенгагенскую цитадель, которая имеет форму двух вложенных друг в друга морских звезд…

«Так вот к чему ты вел с самого начала: к тому, что развенчанная королева оказалась в Эльсинорском замке? Или Кронборге, Как ты говоришь… это здесь бродит призрак, которого встретил Гамлет? Узница терзается и думает, не пытают ли ее возлюбленного, не закован ли он в кандалы, не морят ли его голодом — ах, бедный мой бранденбургский доктор! — а привидения там водятся и сейчас? Впрочем, ты же не бывал в Кронборге, откуда тебе знать…»

— И все же знаю. Представляю. Привидения посещают Флаг-баттери, угловой бастион, на котором установлены старинные пушки, позеленевшие еще больше, чем крыша, и развевается над проливом «Данненборг» королевский флаг, в 1219 году упавший с неба. Где заточена Каролина? Сколько помещений в тюрьме на них на всех: на нее с дочерью, леди Мостин и Аренсбак? Куда выходят окна — или единственное окно, — виден ли из них бастион? Ночью, когда артиллеристы уходят и на башне остаются только несколько часовых да клубы тумана, появляется призрак и совершает обход, но к нему так привыкли за многие столетья, что никто и не замечает, есть он или нет. Прошла ли у него боль в ухе, в которое другая датская королева влила расплавленный свинец, чтобы без помех жить со своим любовником? Но правда ли был на свете этот король, посещающий угловой бастион между одиннадцатью часами и полуночью? В истории Дании о нем ни слова, вот уж поистине призрак. Полная победа воображения над действительностью. Хватило нескольких строчек Саксона Грамматика[68], чтобы под пером другой полумифической личности, Шекспира, родился герой, понадобившийся ему, чтобы произнести: «Быть или не быть». И ныне Гамлет, сын Горвендила, правителя Ютландии, более реален, чем все остальные датские короли и принцы; что перед ним Кристиан VII Слабоумный? Да и Каролине-Матильде, несмотря на ее скандальный процесс, не сравниться известностью с Офелией. Духи Кронборга существуют неоспоримо, а один из них постоянно обитает в тамошних казематах. Окаменевший, он сидит, прислонившись к подпирающей свод колонне, мощные руки сложены на груди, голова поникла, а борода свисает чуть не до полу, и тяжелый щит прислонен к левому колену. Призрак спит. И должен просыпаться всякий раз, когда Дании грозит опасность. Однако Гитлер, как и Фортинбрас, не заставил его открыть глаза. Это Хольгер-Датчанин, которого мы называем Ожье-Датчанином[69]. Хотя и знаем, что настоящий Ожье, сын одного из двенадцати пэров Карла Великого, прозван Датчанином скорее по недоразумению, из-за созвучия слов «дануа» — датчанин и «арденнуа», то есть уроженец Ардена. Саксон Грамматик, упомянувший о Гамлете как об историческом лице, знать не знает никакого Ожье. Но Эльсинорская легенда оказалась сильнее истории, и Ожье Арденнуа, граф Дист, почивший в Сен-Фароне, близ Mo, прообраз пикового валета в наших игральных картах, превратился в национального героя страны, к которой не имел ни малейшего отношения, если не считать того, что в 1707 году в Дании вышел прозаический перевод поэмы об Ожье. Он не бывал в этой стране, но остался в ней навек окаменевшей легендой. Так что можешь не упрекать меня, Эхо, что я ни разу не был в Дании; вот в Вене я, ты уверяешь, был, и что же? Тебе не нравится мой белокурый двойник — не страшно! Подберем другого.

«Можно подумать, ты предлагаешь мне товар на выбор, как приказчик в лавке».

— Бывает, что в один прекрасный день или ночь ты, Эхо, превращаешься в сорвавшийся невесть откуда вихрь. Клубится пыль, и разлетаются бумажные листы… И в этой комнате, где мне позволено смиренно лежать близ тебя, вдруг вырастает до небес дремучий лес фантазии. Бедняга Струенсе тебе не угодил? Так, верно, больше понравится история Гениевры и Ланселота, хотя, если Гениевра, судя по имени, была брюнеткой, то Ланселот представляется мне очень похожим на Струенсе, разве что чуть рыжеватым… а, Эхо?

«Вот еще новое дело: Гениевра и Ланселот! В этом романе, сдается мне, тоже не обошлось без короля, стерегущего у запертой двери?»

— Разумеется, Гениевра, Ланселот и муж, а как же, король Артур, сын Ута Пендрагона… «Ланселот и Гвиневера», как говаривал поэт-лауреат сэр Альфред Теннисон. «Гвиневера покинула двор — И в обители Альмесбери — Поселилась в уединенье, — Тихо слезы там льет, и одна — С ней служанка-монашка… «Да, Эхо, Гвиневера не может забыть рыжие кудри и сильные руки Ланселота и непрестанно думает о грехе, которому было столь отрадно предаваться:

And I have sworn never to see him more, — To see him more…

… я поклялась не видеть его больше, не видеть его больше…

«Не нужен мне твой рыжий. Скажи лучше, что стало с узницей Хельсингора, когда ее тонкогубому Иоганну-Фредерику отрубили голову?»

— Разве я не сказал? Брак Каролины-Матильды Брунсвик-Люнебургской был расторгнут согласно закону, дарующему эту милость августейшим особам, и ее брат Георг III прислал в Эльсинор за ней и ее малолетней дочерью английский военный корабль. Ее отвезли в Зелле, в Ганновер, и поместили в Люнебургский замок, но прожила она всего три года, о судьбе же маленькой Луизы и о том, был ли Струенсе ее отцом, ничего не известно. Зелле — родина ее бабушки Софии-Доротеи, супруги Георга I, которую он тридцать два года продержал в замке Альден в Брунсвике, заподозрив, что у нее может родиться ребенок от Филиппа-Кристофа, графа Кенигсмарка, в конце концов убитого за то, что был чересчур красив, но стоп! мы вторглись в область, которой по праву вымысла владеет наш покойный друг Пьер Бенуа[70].

«Господи Боже! — воскликнула Эхо. — Сколько же несчастных людей на свете! Не хочу больше ничего слушать, лучше дай мне руку…»

Она взяла мое запястье, тихонько сжала и провела своею маленькой ладонью вверх до локтя, как бы желая убедиться, что я цел, — и, как всегда, ее прикосновенье сделало меня гигантом, силачом, которому смешон замухрышка-палач с его игрушечным топориком. Послушай, Эхо, что же мы с тобой делали, как могли жить, пока не нашли друг друга?

Открываю глаза. В комнате светло. Гулко катится по мощеному двору пустая тележка. Слишком светло для рассвета. Где я и что забыл на этот раз? Эхо спит в полном неведении, никто и ничто мне теперь ничего не подскажет, никаких вех, никакого отзвука. Пустая тележка. Пустота забвенья. Или как раз теперь-то я и сплю и вижу сон? Сон под названием ясный день, и все стирается, как мел с доски… Кто я? Какое нынче время года? В каком я веке? Очевидно одно: здесь иной мир. Все изменилось: нравы и костюмы…

Когда я очнулся… Помнишь, в последнем действии «Золотой головы»… Естественно, не помнишь. Там Король пожелал умереть. Не помню уж почему, но он сорвал повязки с ран и истекал кровью… представь себе: по каплям вытекает жизнь, но все же он не умер и вот открыл глаза: «Как долго оставался я живым?» Значит, существование, к которому он вернулся, для него не жизнь, а смерть. Пожалуй, только это я и запомнил из всей пьесы: как девятнадцатилетний юнец по имени Клодель сумел словами выразить неподдающееся выражению чувство, возникающее у меня всякий раз, когда я прихожу в себя от забытья, как тогда, в тот самый первый раз, когда ты вошла и поняла, что я… что три недели канули в небытие, как будто я был мертв, а я никак не мог найти слова, чтобы спросить вот это самое: как долго… как бы это высказать?.. как долго оставался я… слова переродились, потеряли прежний смысл… когда же я был жив? — а девятнадцатилетний юнец так точно выразил невыразимое…

Портной… да-да, сейчас придет портной…

Отступление наоборот, или Зеркало-роман

Прошел день, другой, третий, а я все не решался спросить Ингеборг, дочитала ли она «Эхо». Избегал я и Антоана, опасаясь, как бы он не потребовал назад свою рукопись. Но не переменчивость ли главное в Антоане? Он теперь жил другим: его волновали события на Кипре. А я будто назло видел на книжных развалах все те книги, за которыми охотился лет тридцать назад. Похоже, они перестали быть редкостью, а может, просто стали мне по карману, но, так или иначе, я охотиться больше не стану: что мне книги? Другие у меня бзики. Да и книжная ли это охота, если ищешь не столько книги, сколько место для своей колымаги? На левом берегу еще есть надежда пристроиться, но запретительные знаки размножаются, как бешеные собаки. Втайне я мечтал, что «Эхо» не понравится Ингеборг и она скажет мне об этом, а я, поддавшись на ее уговоры, открою ей имя автора. Я ненавидел Антоана. Возненавидел я его после того, как оставил наедине с ним Омелу, с ним и его фантазиями. Все Кристианы мира стали мне безразличны, я ревновал ее к одному Антоану. А что, если он покорит ее в обличье Жана-Фредерика? Какого же дурака я свалял! Свел Антоана с Омелой! И вот он увозит Омелу в царство фантазий, где не таят ни страстей, ни приязни, и это сводит меня с ума. Мне было бы легче, знай я, что Омела увлечена кем-то другим, кем угодно другим, но только не Антоаном. Нет, не Ан-то-аном. Меня вдруг пронзила странная мысль, — возможно, ей причиной «то»-«от» — Антоан, Отелло… Антоана заботит Кипр, который только что бомбили турки. Ну чем не начало «Отелло»? Фамагуста, где до сих пор показывают дом легендарного мавра, вновь в опасности, снова лев святого Марка осеняет крыльями разрушенную башню. Как уверенно говорит Омела: «Антоан не ревнив». И мне чудится голос самого Антоана, повторяющего вслед за мавром: «Think’st thou, I’d make a life of jealousy, — To follow still the changes of the moon — with fresh suspicions? (Ты думаешь, я жизнь бы мог заполнить ревнивыми гаданьями? О нет! Я все решил бы с первого сомненья.)[71] Да-да, именно так говорит в театре тот, чье имя сделалось нарицательным, кого там зовут Толстогубым, как Жюло — Большеруким, и этими же словами говорит Антоан… Однако, думаю, я отточил бы ревность в Антоане куда скорей, чем Яго, который потратил столько усилий, прежде чем сумел заставить «not easily jealous» «не слишком ревнивого» мавра так ревновать, что он сошел с ума. Ведь из них двоих — я имею в виду Отелло и «честного» Яго — первым потерял сон Яго. Не Отелло ревнивец, говорю вам, а тот, другой, — вам никогда не приходило это в голову? Отелло и не думал подозревать Дездемону, а Яго, его адъютант, уже корчился от желтой заразы и хотел отомстить мавру. (For that I do suspect the lusty Moor — Hath leaped into my seat… «Допущенье, что дьявол обнимал мою жену, мне внутренности ядом разъедает»[72].) Будь жизнь хоть чуточку справедливее, воплощением ревности стал бы поручик Яго, а не его генерал; чтобы превратить Отелло в «Отелло», нужен был ревнивец, который знал бы на собственном опыте, как эта болезнь проникает в вас, развивается и выедает сердце. Для того чтобы чума обнаружилась и сделалась притчей во языцех, нужно было по крайней мере два действующих лица. Но один был носителем вируса, другой, заразившись, пал жертвой болезни. Сам он об этой болезни ничего не знал. Как сочувствует Шекспир своему мавру! An honorable murderer — «убийца честный» — называет он его, Яго же получает от автора эпитет «негодный» (this hellish villain… «демон зла» — вот последнее слово пьесы). Отелло смотрится в Яго, как в пустое зеркало, он видит в нем не себя, а ревность своего адъютанта. Потерявший свое отражение, Антоан, глядя мне в глаза, тоже видит только меня. Так кто же я? Тоже «негодный»? Тоже Яго? С голубыми глазами, которые заставляют поверить в мою доброту. Шекспир не стал придумывать имя своему «демону зла»; по какой-то странной прихоти он взял его, как говорят, из одного современного ему романа. «История славного Эвордануса, принца Датского, и необычайные приключения Яго, принца Саксонского» — так назывался этот роман. Снова Дания? При чем тут она? А что, если я — мистер Хайд генерала Отелло? Но ведь я-то могу себя видеть в зеркале и лицезреть всю свою мерзость.

Мои размышления прервала Ингеборг, подошла и протянула мне «Эхо». Я ждал, что она скажет. Но она только извинилась, спросив, не слишком ли задержала рукопись. И, даже не слушая, что я отвечу, заговорила совсем о другом. О «датском чае» на улице Опера, где они встретились с мадам Жибле, — «ты не представляешь себе, как она растолстела! Ты же помнишь, мадам Жибле, тонюсенькая-претонюсенькая»… От неожиданности я онемел. От Омелы я ждал всего, но молчание! Молчание или… или, что еще хуже, пренебрежение. От ненависти к Антоану не осталось и следа. Нанося удар ему, поражали меня. И я начал понимать, что безликая ревность мучительнее во сто крат: все возбуждает ее, но где же обидчик? Равнодушие Омелы к «Эху» можно объяснить лишь одним: ее захватило что-то иное, но что? и как до него добраться? На Отелло можно влиять, его можно погубить, из него можно сделать убийцу. Всех, сколько их ни есть, Кристианов можно свести к куцей деревенской сплетне в каком-то там Парваншере. Антоан? Мне стоит поднять зажженный подсвечник, который сейчас освещает зеркало, и ударить в это самое зеркало, где Антоан не может увидеть себя, а если вдруг увидит, то не увижу его я, превратив зеркало в груду осколков. Но сейчас… меня снедает пламя, но где источник? Я не вижу его и только чувствую смертельную боль от ожогов. Что за ужас: Яго — и вдруг заодно со своим патроном, у них одна боль на двоих, — а-а, милый Уильям, ты не подумал о таком повороте, не подумал, не вообразил, что и Яго может любить Дездемону? У тебя он ревнует только свою жену Эмилию, с которой, может быть, мавр переспал в его супружеской постели, не сменив даже простыни. Твой Яго не сидит в соседней комнате, когда Отелло в спальне ударяет кинжалом Дездемону и, увидев, что она еще дышит, приканчивает ее. Где же был адъютант этой ночью, почему не стоял за пологом кровати, бесстыдно наслаждаясь своим преступлением? O-о, насколько же мы все усовершенствовали с елизаветинских времен!.. Ах, Омела, Омела, неужели ты думаешь, что я позволил бы этому Антоану наброситься на тебя с кинжалом, а сам, затаив дыхание, сидел бы в кустах? Разве ты не поняла, что свирепость твоего честного убийцы позволила бы мне с ним покончить, я навсегда стер бы зеркальное отражение черноглазого Антоана с пробором в волосах? И Яго восторжествовал бы, стал мстителем, поборником справедливости, и ему, только ему, венецианский сенат отдал бы в супруги вдову генерала, коменданта Фамагусты, порядок был бы восстановлен, Дездемона смотрела бы только на меня, потрясенная до глубины души моим сходством с супругом-убийцей, но таила бы удивление про себя и любовалась бы лишь моими голубыми глазами, говорила бы только о них, словно голубые глаза — особая привилегия, дающая безусловное право быть любимым. Быть может, я сумел бы даже стать блондином, чтобы лучше отомстить за Иоганна-Фредерика, которым пренебрегла Эхо?

Антоан разгуливает с транзистором и кипой газет под мышкой. Кипр, один только Кипр. Мне кажется, что наставшее перемирие и переговоры, после двух дней, когда война казалась неизбежной, нисколько не успокаивают Антоана, скорее наоборот. Он уже ничего там не понимает, не знает, чему можно верить, желать победы «Энозиса»[73] или нет. Он против турок — это единственное, в чем он более или менее твердо уверен. Да и то еще… Я ничего не скажу ему ни про «Эхо», ни про молчание Ингеборг. У меня нет к нему больше ненависти. Мне стало его жалко, как только я понял, что нечего его опасаться. Вот он здесь, рядом, растерянно сопит. Внезапно он сам упомянул «Эхо» и совсем с неожиданной стороны. «Представь себе, — начал он, — среди книжонок, которые ты мне всучил…» Что за дурацкая манера, терпеть ее не могу! Попробовал бы Антоан Бестселлер писать так, как говорит. «Всучил» еще куда ни шло, но скажите на милость, что я должен себе представить? Приказание «представь себе», которым люди начинают обычно беседу, меня просто бесит: не в вашей власти, дав мне приказание, заставить меня что-то вообразить! Антоан не замечает, что я не в духе, а может, просто привык. «Так вот, среди книжек, ну тех, о Кипре, которые ты мне… кстати, они далеко не все толковые, да, не все, потому что, знаешь ли, чтобы получился толк, нужно, чтобы тебя проняло, а пронимает тогда, когда тебя уже что-то пронимает… в общем, ты меня понимаешь…» Нет, я его не понимал. И стал понимать еще меньше, когда он пустился в рассуждения о помощи, которой Его Высокопреосвященство Макариос попросил у Хрущева, а затем об исторических связях между Россией и Кипром. Что-что, какие исторические связи? Да еще какие! В кипрский порт, который существовал уже в античности и назывался Пафосом, заходили варяги. А дальше вдруг выныривает «Эхо», словно Афродита из морских волн.

«Представь себе, когда я писал «Эхо», вдруг с изумлением узнал, что в начале XII века датский король Эрик Добрый отправился по обету в Святую землю, оказался на Кипре и умер летом 1103 в этом самом Пафосе. Тогда я попытался вплести в любовные перипетии Каролины-Матильды с Иоганном-Фредериком еще и эту историю, но безуспешно. Вплетаться она не желала, не желала, и все тут. Больше того, упоминание о Кипре выглядело так, будто я изо всех сил тяну за уши в свою новеллу современность. Ты же знаешь нашу публику: раз я автор, то куриные их мозги уверены, что о Кипре я вспомнил только потому, что Макариос обратился за помощью к СССР… Ух, до чего они мне осточертели! По своей глупости они считают, что я куда глупее их. Это совсем как с А. Ты ведь знаешь А.? Конечно знаешь, так вот, когда он написал свою «Страстную неделю»[74], одни рыли носом землю, чтобы выискать в современной политике аналогии с эпохой Наполеона, зато другие, словно бы в отместку, считали роман одной голой историей и находили это крайне неприличным; ну еще бы! обвинение в несовременности — из самых тяжких! — и вот, спрашивается, Иоганн-Фредерик… Но мы сейчас об Эрике Добром и о начале XII века, хотя на самом деле заметь, что для меня связь с современностью, учитывая, что Омела и Эхо… Что это ты дергаешься?

Я совсем не дергался. Вернее, дернулся невольно… от нетерпения. Так в чем же связь?

— Связь — музыка. Понимаешь? Не понимаешь… Да и откуда? У Саксона Грамматика… Надо сказать, чертовски любопытный автор! Упоминаю я его в «Эхо» или нет? Вроде бы да. Там, где речь идет о Гамлете как об историческом лице. Не помнишь? Ну, я же говорю, что ты читаешь меня крайне невнимательно. В конце концов, это обидно. Сразу после Ожье Арденнского, вспомнил? Нет, Альфред, ты нарочно смотришь на меня с таким идиотским видом!..

— Я же просил не называть меня Альфредом! Ингеборг это имя кажется смешным. Родители осчастливили меня им в честь дядюшки. Я никогда тебе не рассказывал? Дядюшки, а вернее, двоюродного дедушки, бабушкиного брата. Он умер в девятнадцать лет, незадолго до войны… нет, конечно, еще той войны, семидесятого года! Сильно пил, и надолго его не хватило. Ну да Бог с ним! Однако настали времена, когда в семейном склепе, в Тулоне, стало туговато с местами, дело было в разгар процесса Дрейфуса, и тогда решили произвести некоторое уплотнение — недурно звучит, а? — уплотнение… так вот, открыли гроб Альфреда, глядят, а он себе лежит, словно вчера похоронили, в целости и сохранности, заспиртовался… Как ни странно, но на меня его имя не оказало пагубного действия. А ты меня называй Жаком, я тебе сто раз говорил, на худой конец — Яго. Ну что скривился? Жак, Яго — это же одно и то же, и Сантьяго еще… Так о чем ты там говорил?

Ничтожная, но все-таки месть. Я же помню, что говорил он о Саксоне Грамматике. Ужасная манера, и до чего прилипчива! Когда я с Антоаном, то говорю точь-в-точь как он, не речь, а извивающиеся кусочки разрубленного угря, мало этого, я и думаю точно так же. Антоан да и только. И возьмись я по-антоановски рассказывать, как случилось, что Эрик Добрый отправился паломником в Святую землю, то не кончил бы и через неделю. История же вкратце такова… Кажется, я и вправду дергаюсь.

— Конечно вправду, Альфред, — подтвердил Антоан и, тут же спохватившись, прибавил: — Ну согласись, не мог же я сказать: конечно вправду, Яго, признайся, это же ни в какие ворота… Так вот, еще раз сначала и очень коротко: Саксон Грамматик рассказывает…

Эрик, именуемый Добрым, в 1095 году стал королем Дании после трех своих сводных братьев, последним из которых был король-Голод, Олаф Гюнгер, незаконнорожденный сын Свенда Естридсена; Олафу понадобилось не много времени, чтобы заслужить свое прозвище, свидетельствующее о благодарности народа за те изобильные жатвы, которыми радовал их конец века. Что поделать — тиранами называют государей, при которых мороз и град морят подданных голодом, зато их преемники наслаждаются любовью малых сих, потому что тощих коров неукоснительно сменяют тучные. Таков порядок не в одной только Дании. Эрик царствовал шесть лет, что говорит о нем как об истинном мудреце, дорожившем своим прозванием, поскольку известно: годы процветания, равно как и годы бедствий, меряются числом семь. Умер Эрик Добрый тоже как нельзя более вовремя. Сама судьба позаботилась, чтобы в истории он остался Добрым, и позаботилась весьма необыкновенным образом, об этом-то я и хочу вам рассказать, ведь все остальное неважно; кому, например, кроме разве гробовщика, который сбивал ему гроб, важно знать, какого он был роста, хотя известно, что король был очень высоким и, отправляясь в Иерусалим, решил, дабы избежать любопытства и насмешек, окружить себя такими же великанами, чтобы сойти среди греков, византийцев, франков и мало ли еще кого за обыкновенного, среднего роста датчанина.

Итак, дело было году в 1102; предыдущим летом Эрик подписал со шведами и норвежцами мир, который потом назовут «Датским»; война окончилась, и король Дании, вернувшись к себе в замок, устроил, по обычаю, пир, и случай, который мы называем то судьбой, то Провидением, в зависимости от наших воззрений, захотел, чтобы гостем или сторонним наблюдателем на этом пиру был некий скальд.

— Заметь, — сказал Антоан, — может быть, первый и единственный раз в истории человечества музыкант сыграл… роль фатума…

Я заметил. «И вот, значит»… — продолжал Антоан. Я заметил также нелогичность его «значит» — ведь никакой причинной связи не было. Но промолчал. Потому что иначе мы с Антоаном не добрались бы до конца и этого урока музыки.

— И вот, значит, званый или незваный гость долго занимал внимание общества, толкуя о том, что музыка прекрасна, благотворна и все такое прочее. И тут словно какой-то бес стал его подзуживать, и, не довольствуясь восхвалением светлой силы своего искусства, гость заговорил о таящейся в музыке темной власти и заявил, что звуки, точно так же как словесные заклинания, могут отнять у человека разум. Ему никто не поверил, а он возьми да и скажи, что сам умеет доводить людей до безумия игрой на арфе, и тогда Эрик попросил его показать свое мастерство, потом стал умолять, потом разгневался и принялся грозить непокорному; перед угрозами скальд не устоял, однако предупредил: те, кто будут слушать его, могут впасть в такую жестокую ярость, что лучше бы заранее запереть их всех в зале, лишив оружия, а самых сильных и отважных слуг разместить так, чтобы они не слышали музыки, однако, поняв, что гости обезумели, могли бы вышибить двери, отобрать у музыканта арфу, пока музыка не околдовала и их, а потом разогнать потерявших разум, чтобы те не перебили друг друга. Сказано — сделано.

— Далее, — продолжал Антоан, — Саксон Грамматик описывает игру музыканта и рассказывает, как гостей короля и самого государя охватила безумная жажда убийства, но, по-моему, это чистой воды сочинительство. История же говорит нам следующее: слуги, предупрежденные заранее о том, что гости могут впасть в безумие, услышав шум в праздничной зале, решили, что так и случилось, бросились в замок, вышибая двери, и принялись вязать всех подряд. Эрик же Добрый, то ли околдованный музыкой, то ли оскорбленный в своем королевском достоинстве и вдобавок наделенный недюжинной силой и богатырским ростом, не дался в руки своим холопам, вырвался от них, вбежал в покой, где было сложено оружие, схватил секиру и, обернувшись к преследователям, успел убить четверых, прежде чем остальные справились с ним, накрыв его подушками и навалившись сами. Охваченный раскаянием король дал обет отправиться в Палестину и просить у Господа прощения за пролитую кровь… Избавлю тебя от описания путешествия по Ильмень-озеру, по Днепру до Киева и дальше Черным морем к Византии, где правил тогда император Алексей I Комнин, положивший начало династии, к которой имеет отношение и наш друг Франсис Кремье…

А я избавлю вас от всего, о чем Антоан не счел возможным умолчать, и не стану говорить о Византии и Кипре, об истории королевы Водилы, которая следовала за своим супругом на другом корабле, сохраняя почтительное расстояние, о том, какие ветры надували паруса, подгоняя корабли к древнему острову Афродиты, и действительно ли датский король высадился в одном из древних портов Италиума, или Адалии. Достоверно одно — Эрик заболел, его отвезли в Пафос, который зовется также Баффа или Баффо, и там, в жаркий июльский день, он умер и, как утверждают, был погребен в часовне Хаджия Саломони, став первым, кого не отвергла кипрская земля, имевшая обыкновение на следующую же ночь выбрасывать погребенных в ее лоне. Лишенный разума музыкой, он окончил свои дни там, где рожденная из морской пены Афродита впервые ступила на землю. Пересказ мой не что иное, как уступка автору «Эха», ведь и для него, и для меня главное в этой истории — непостижимая власть музыки, которая изменила течение жизни Эрика, уготовив ему смерть южнее Олимпа, в порту, откуда он так и не отплыл в Святую землю. И я понял: Антоана пленит любая история, любая легенда, если только она так или иначе связана с Кипром, но необычайная судьба Эрика Доброго ему особенно дорога, ибо в сладкогласии арфы, сводившей с ума датских королей, он слышит поющую Омелу, которая берет в плен и его, и меня, и всех перваншерских Кристианов, и всех своих слушателей и меняет судьбу каждого. Уж не вообразил ли он, что земля Афродиты окажет благоволение и нашему безумию и, умиротворенная смертью Эрика Доброго, не отринет и наши недостойные тела? Притча неоднозначна, смысл ее многолик. Нет, Антоан все-таки вплел Кипр в «Эхо», но для нас, одержимых безумцев, этот остров уже не обитель Венеры Киприды, он — форт генерала Отелло; как остро взглядываем мы друг на друга, стоит мелькнуть в нашем разговоре имени Ревнивца; Антоан подхватывает и повторяет его — он следит, как отзовется мое лицо на имя Отелло: вот и сейчас, без всякой связи с предыдущим нашим разговором, он взялся сравнивать исторического Гамлета, Ожье Арденнского, превратившегося в сказочного Хольгера-Датчанина, спящего в эльсинорских подземельях, с Отелло, чей дом — главная достопримечательность Фамагусты, тогда как сам он — всего лишь фантазия, если не Шекспира, то уж точно рассказчика-итальянца… Литературные герои — вымысел, но сила их воздействия — реальность, тут мы с Антоаном не спорим, но похоже, он так настойчиво возвращается к Отелло вовсе не ради того, чтобы уподобить его Вертеру или Растиньяку. Он одержим другим, глаза Антоана открыли мне его безумие: на меня смотрели черные глаза ревности. Антоан даже попытался назвать меня Яго, но запнулся, смутился и отвел глаза. Я вздрогнул, словно бы предчувствуя победу. Теперь мне был нужен только платок, вернее, то, что сыграет его роль, нужна достоверная версия измены Омелы, иными словами, роман, — вымысел, иллюзия, — действенность которой подтвердят ее кровавые последствия. И я почувствовал, что внутри меня глухо сотряслась действительность и все вокруг вывернулось наизнанку: роман перестал быть зеркалом, с помощью которого я постигал мир, — зато зеркало по воле волшебницы-арфы, а возможно, и поющей Омелы, — зеркало, превращающее все вокруг в зыбкие призраки, — заняло место романа, и все, что я видел вокруг, вся моя жизнь и сама действительность тоже, потеряв самостоятельную ценность, стала лишь отражением вымыслов, которых так много уже накопили в своей сокровищнице люди, с давних пор живущие грезами, и вот я уже разом Яго, Вивьен, Вильгельм Мейстер, Чичиков, Ланселот, я сам, Жюльен Сорель, доктор Джекиль, Печорин, Жиль Блаз, Том Джонс, князь Мышкин, Жан из Сентре, Хатклиф или кто только вам угодно: мои самые естественные поступки приобретают обличье безумия, оно все разгорается, я же, поддерживая пламя, швыряю в него охапку снов, так что огонь взметается столбом, разгоняет мрак и показывает мне только тебя, одну тебя, Омела, любовь моя, моя прелесть, мое зеркало.

Совместные сновидения… нежданно-негаданно я понял что-то необыкновенно важное. Так вот что такое роман! Можно было бы так и писать на обложке: «Воспитание чувств, совместное сновидение». Или что-то в этом роде. И на каждый роман отпущено свое время, оно проходит, и роман развеивается, будто сон, и никого уже больше не трогает — кто заплачет теперь над «Новой Элоизой»? Выходит, романы умирают точно так же, как мы; не сюжет, не история, нет, умирает то, что делает историю собственно романом, умирает язык грёз. Согласитесь, нас утомляет не само пересказанное видение, а набор условностей, которыми пользуется сновидец, чтобы его запечатлеть. Но если вслед за изменчивым временем меняет свой облик и сон, вбирая цвета каждой новой эпохи, то сон этот становится частью великого романа человечества, остается в сокровищнице всевозможных историй, где Эдипы, Тристаны, Гамлеты не умирают, а… возрождаются, — в новых постановках, с новыми трюками, новыми актерами, небывалым освещением, в новых декорациях, воплотивших новейшие сны художников, по законам новой перспективы, — в общем, обновив всю романную машинерию… однако хватит изъясняться метафорами, — давайте назовем все своими именами[75], как без устали призывает один мой друг, ставший поборником реализма. Тем более что я совершенно отчетливо вижу, чего опасается, к чему ревнует Антоан, выслушивая мои рассуждения о романе: все еще раздосадованный провалом фильма Собачковского, он подозревает меня в желании самому приняться за «Отелло», а мои разговоры и обоюдная наша мания делают его предположение вполне правдоподобным. Где ему догадаться, что я примериваюсь не к роману, не к опере, а к жизни и именно из него самого, из Антоана, хочу сотворить Отелло. Речь идет не о прозаическом или музыкальном варианте известной темы, речь идет о воплощении. Все это несколько смутно, но надеюсь, что история романа прольет необходимый свет. Я совсем не о собственных намерениях, тем более что и сам не вполне отчетливо представляю, куда же я все-таки иду… Отыщем же убедительный пример — один из эпизодов в истории романа, момент перелома в человеческом сознании.

Можно было бы остановиться в середине двадцатого столетия, когда, казалось бы, восторжествовало полное отрицание романа, или вернуться к началу века, когда роман нашел себе новых защитников в лице Пруста и Джойса, а потом Кафки и Музиля. Но примера не получается, скорее, возникает почва для споров. Стало быть, лучше обратиться в далекое прошлое, с большого расстояния все видится отчетливей; перенесемся же в те времена, когда реализм у нас только-только зарождался: наследие предшествующих веков грозило кануть в бездну забвения, язык историй и легенд безнадежно устарел, и спастись они могли, лишь избавившись от стеснительной формы старофранцузского и провансальского стиха, превратившись в прозу. Четырнадцатый и пятнадцатый века спасут роман от забвения, изложив прозой утратившие рифмы поэмы еще до того, как той же прозы потребует печатный станок. Романная проза, изобретенная в те времена, открыла доступ к миру вымыслов и сновидений совершенно иному читателю и стала первым шагом современного романа, хотя и пустившегося в путь в рыцарских доспехах. Это такая же неоспоримая истина, как и то, что само рождение современного романа было не разрывом с наследием прошлого, а приспособлением этого наследия к меняющимся условиям жизни. Даже автобиографические романы вроде «Отрока», даже хроники вроде «Книги деяний славного рыцаря Жака де Лалена» тоже были продолжением традиции, и, хотя они повествовали о вновь изобретенном оружии, о новых военных формированиях, об изменениях в обществе, все новшества в них подчинялись издревле заданному ладу, дыхание прошлого сочеталось с поступью современности. Реалистический роман зародился в дебрях рыцарского, но избавится он не от одних только рифм — дебри будут прорубать, прореживать, выжигать, упорядочивать, избавляясь от пространных отступлений, литературных аллюзий, от цветистых, пьянящих изобилием имен перечислений и ветвящихся родословных; роман покажется принципиально иным, стремление к упрощенности будет чем-то роднить его с современными американскими дайджестами, однако новый облик не изменит сути романа: платья 1905 года не похожи на те, что носили сразу после первой мировой, и ничего общего не имеют с нарядами эпохи автомобилей, однако все это — платья. Успели измениться с тех давних пор и темы романа. Метаморфоза произошла не только с манерой повествования, но и с самой душой, с самим духом романа. Вот поэтому современный реализм так отличается от длинных и неспешных подступов к нему, его определяет именно эпитет «современный», и современность диктует его мораль.

На такие вот мысли навело меня чтение «Эхо». И еще возмущение молчанием Омелы. Но я совсем не защищаю Антоана. В определенном смысле мне его жаль. Я готов причинить ему зло и поэтому заранее его жалею. Вот я вижу: стоит Антоан, в руках у него зеркало, но он не знает хорошенько, что с ним делать (не понимает, что уже что-то делает), — и меня охватывает лихорадочное нетерпение; как одержимый, я ищу способ отнять это зеркало и вместо Антоана отважиться на шаг, который поможет мне сбыться. Переубедить Омелу. Стать наконец самим собой, человеком с голубыми глазами и тигриной отвагой в сердце — отвагой, которая сметает с пути все преграды, разгоняет тучи, рассеивает чары литературных прикрас и в конце концов добивается того, что между мужчиной и женщиной возникает подлинный диалог, разговор-иносказание, разговор на языке романа, в котором я никому не позволю занять свое место героя, ревнителя любви, в котором не будет иной героини, кроме Омелы, и говорить мы будем нашим романом, ибо роман и есть язык любви, язык той реальности, что называется любовью.

И поскольку главный мой враг — Антоан, именно у него я и хочу вырвать зеркало. А у этого зеркала выведать тайну: что же отторгает от меня Омелу? Чтобы кончилось мое бесконечное отступление, чтобы с отступлением от Омелы было покончено, и оно было отброшено и позабыто! Ради этого я вновь возвращаюсь к красной папке, которую мне так неосторожно доверил мой черноглазый двойник, и достаю из нее вторую историю, которая продолжает, а вернее, дополняет «Эхо», уточняет «Эхо»-сновидение, где брезжит образ Омелы. В своей новой истории Антоан, похоже, набросал картину собственной жизни, до того как в ней появилась Омела. Сам он постарался стушеваться в этой истории, где еще нет никого из нас. Такая попытка самоустраниться объясняется, как я понимаю, накопленным раздражением, которым он не раз делился со мной. Он устал, ему опротивело, что критика в каждом его произведении видит лишь его всем известную общественную позицию, в каждом слове ищет политический подтекст, полемику или пропаганду, тогда как он занят совершенно иным, выявляя таинственные, подспудные связи и нити! В «Карнавале» Антоан в самом деле лишил себя отражения двойника, а если и наделил кое-какими особенностями своей жизни — жизни, наставшей для него много позже описываемой истории, то наделил ими вполне реальное лицо, человека известного, которого действительно можно встретить на концерте в Париже, куда он ходит вместе с женой, которую очень любит… Но и в «Карнавале», и в нарочито неправдоподобном «Эдипе» — я, кажется, говорил уже, что так называется третья история из красной папки, — разобраться можно, только прочитав их. Хотя я не уверен, между нами говоря, что и тогда что-то станет яснее. Однако прежде чем помещать здесь «Карнавал», я вот на что хочу обратить внимание: Антоан и тут не сдержался, ему снова понадобилась музыка, — услышанная на концерте, она навела его на мысли, навеяла воспоминания; музыка и дает мне основание подозревать, что на протяжении всего рассказа Антоаном владеет все то же безумие — безумие, которое толкнуло Эрика Доброго на убийство и которое превращает Антоана, меня, всех на свете Кристианов и всех других, кто слушает Омелу, в ее отражения, заставляя терять собственную душу, чтоб стать зеркалом ее души…

Музыка… кто знает, какая музыка превращает датских королей в убийц?.. Может, тот, кто играл в замке на цитре, выдумал джаз или канте хондо, пьянящий ритм фадо или волшебные мелодии «Парсифаля»? История Эрика Доброго не покажется невероятной тому, кто видел молодежь, беснующуюся под электрогитару битлов или Джонни Холидея. Музыка заставляет человека отказаться от себя.

Итак, я возвращаюсь к «Карнавалу» и, словно бы в подтверждение эпиграфа из Рембо, не узнаю уже того, кто рассказывает, — этого другого «я», совершенно другого всякий раз, как только этот «я» возникает в моей памяти. Другой? Значит, есть и еще кто-то другой? И я не один в этой стране сновидений, где то, что было, и то, что будет, смешивается в том, что есть.

Второй рассказ из красной папки

Карнавал

Я — это некто, кто не я.

Артюр Рембо

I

Den Schatten hab’ich, der mir angeboren, Ich habe meinen Schatten nie verloren. Adalbert von Chamisso[76]

«Музыка — посредница между чувственным и духовным», — будто бы сказал Бетховен Беттине фон Арним. Мог ли я не вспомнить его слова, когда Рихтер заиграл «Карнавал»… хотя теперь я уже не поручусь, может, и что-то другое… тогда в зале Гаво, где ему заблагорассудилось играть, где завесили коврами стены и зажгли в канделябрах свечи, потому что ему так захотелось. Все было безумным в этот вечер — безумно поздно начинался концерт, который комиссар полиции мог отменить в самый последний миг, опасаясь беспорядков из-за безумного наплыва публики, заплатившей безумные деньги за билет, — Париж был без ума от гениального исполнителя; а безвкусное убранство зала, а безумные глаза самого гения на младенчески розовом лице, с венчиком светлых кудрявых волос вокруг лысины, лукавого гения, который держался так, словно собирался всех обвести вокруг пальца?.. Но что бы там ни было, второй или третий раз в моей жизни свершилось чудо: музыка, творимая руками божества, была столь совершенна, что мало-помалу исчезла, я слушал только себя.

Совершенная музыка обладает необычайным свойством: она очищает чувства от чужеродного; сердце и ум освободились вдруг от всего, что, казалось, их так занимало. Музыка, ширясь, оттесняла, стирала окружающее, как стирает его воспоминание, творя, нет, воскрешая давно позабытую картину — и в окно словно бы повеял свежестью алый снег. День клонится к закату. Просторная низкая комната, где я тогда сидел, видится мне неотчетливо, я смотрю на девушку в белой блузке с жабо, играющую Шумана, — худенькая, темноволосая, со страстным ртом, она подпевает сама себе — ла-ла-ла, — не давая пальцам сфальшивить. Зажженные свечи, освещающие желтым светом ноты на пюпитре, при закатном солнце кажутся зловещими. Что все Рихтеры мира… музыкой была наша встреча, мои двадцать один год, форма синего сукна с портупеей и красно-зеленым аксельбантом; нежданным безумием — молчание пушек (волею случая на этот раз мы обыграли смерть, без устали хохотавшую их громовыми раскатами); на продавленной софе с вышитыми подушками лежит рядом со мной книга, я вижу ее белую с голубым, под мрамор, картонную обложку и надпись:

«Die Weise von Leben und Tod des Cornetts Rainer-Maria Rilke», выпущенную «Insel-Verlag»[77]. В комнате беспорядок, тетради вперемешку с платьями и клубками шерсти, со стены смотрит Гёте, а из черной с золотом рамки — молодожены — он стоит, она сидит, — обвенчавшиеся, должно быть, в конце века.

«Песнь» я купил накануне вместе с «Записками Мальте Лауридса Бригге», томиком Арно Хольца, Ведекинда и Стефана Георге в книжном магазине на Мейзенгассе в Страсбурге. Полк мой ушел вперед, но я упросил майора, чтобы он «не заметил» моего отсутствия, чего там, я нагоню их, всего полчаса на поезде, денщик приготовит мне ночлег на новом месте… в общем, к ужину меня не будет. Честно говоря, мне спускали все, наверное, потому, что я был всех моложе… и, наверное, в память о заслугах прошлого лета, когда мы еще воевали. Нет, разок меня, тогда уже юнкера, посадили к унтерам, наказали, чем-то я там проштрафился. Но командир без меня заскучал.

К Шуману я всегда был неравнодушен: как услышу — словно пузырьки шампанского бегут по телу. Кажется, играю я сам, и весь мир, подчиняясь мне, выстраивается в такт Шуману. Как нов, непривычен казался мне поначалу дом, жилой, настоящий дом, а не развалюха сарай, набитый соломой, где мы отдыхали после боя, но спустя полчаса я и представить не мог ничего другого, как только эту комнату с ковром на полу, скатерки и салфеточки с помпонами на столиках и этажерках, хрустальные вазочки, немецкие безделушки, милый сентиментальный ералаш. И я уже не слышал музыкантши, как не слышал Рихтера сорок лет спустя. Зато видел ее. Она сидела в купе.

Вдоволь находившись по пустынным улицам розового от зимнего солнца Страсбурга, налюбовавшись скульптурой Синагоги у входа в собор, юной особой с повязкой на глазах, похожей смиренным изяществом на Ревекку Вальтера Скотта, и накупив кучу книг, я, не торопясь и заранее, отправился на вокзал, чтобы не пропустить поезд. Огромный вокзал был еще пустыннее города, на путях дремали три вагона, ожидая локомотива, который повезет их в Лаутербург. О местах можно было не беспокоиться, мест было сколько угодно. Так что я с удобством расположился в пустом купе, вытянул ноги, раскрыл Рильке и читал, пока не зарябило в глазах.

…Стемнело, я дремлю, я не читаю больше, отдыхая от ворожбы вражеского языка, который, кажется, я любил тогда из неповиновения, а значит, любил безумно. Языка тех убитых мальчиков, что лежали мертвые в оставленных траншеях, вдоль которых мы шли с октября месяца по полянам, заросшим хмелем… Языка «Leider»[78], на котором я привык втайне говорить с самим собой:

Die Nachtigallen schlagen Hier in die Einsamkeit Als wollten sie was sagen Von der alten, schönen Zeit…[79]

Кто это? Эйхендорф, конечно. Я улыбнулся своему «конечно» — экий сноб! Но тут же нашел себе оправдание, — что поделаешь, если еще в лицее учитель немецкого заворожил меня Эйхендорфом, которого любил больше всех других немецких поэтов. Поэтому я и знаю Эйхендорфа лучше, чем Мюссе или Ламартина. Но и другие немецкие поэты имеют власть над моей душой, уводя в волшебную страну сновидений. Из чувства своеобразного протеста я проникся в 1914 настоящей страстью к немецким стихам: Шиллер, Бюргер, Рюккерт, Гейне, Демель… Может, колеса стоящего поезда уже завертелись во сне. И мое воображаемое путешествие окончилось здесь, в Эльзасе, где волшебный сон стал явью. Одетый в солдатскую форму, я добрался по горной дороге до сердцевины этой страны, ставшей яблоком раздора. На домах там и здесь висели бело-желтые флаги. Мне сказали, что так заявляют здесь о своей автономии. Автономия? Не понимаю. Можно выбирать между Францией и Германией, но что такое автономия?.. Чем ближе к границе, разделяющей два языка, тем болезненней рвется надвое мое сердце. Мне кажется, что погибшие оплатили для нас право сидеть на берегу Рейна, уносясь мечтами в заречный край, где говорят не «амур», а «либе», не «шарм», а «цаубер». Дорого бы я дал, чтобы иметь с собой «Жана-Кристофа» в качестве путеводителя, который; правда, пришлось бы читать в обратную сторону, потому что юный Крафт шел из Германии во Францию, и в миг, отделяющий одну страну от другой, француз Роллан сказал своему герою: «Мне придется следовать за тобой, моя тень», а — немец Кристоф ему ответил: «Кто из нас двоих тень?» Вот о чем я думал, шагая по От-де-Мез, по шоссе Брюнео, по Дамской дороге. Но когда на хуторе Мальмезон я увидел валяющуюся на земле маленькую книжечку, раскрытую на стихотворении Лилиенкрона, то взглянул на лежащего рядом с ней мертвеца так, словно был Петером Шлемилем и от меня только что отделилась моя собственная тень. Книгу я положил к себе в ранец, хочу перечитать. Здесь. Сейчас.

В коридоре мимо двери мелькнула женская фигурка. Туда, потом обратно. Верно, выбирает, где сесть, колеблется, сомневается. Наконец с решительным видом вошла в мое купе. Вероятно, ей было страшновато ехать одной. Села у окна, против хода поезда. Я подобрал ноги, стесняясь своих рыжих сапог. На каком языке она говорит? Рядом с собой она поставила папку с нотами, открыла сумочку, вытащила папиросу, постучала мундштуком по перчатке: «Вы не будете возражать, если я закурю». Не буду.

Она учится петь, возвращается с урока. Казалось бы, что удивительного? А я удивлен. Как?! Пала империя Вильгельма, побежденные, отступая, смели границы; пришли мы с языком Ронсара и Бодлера на устах. Мы шли, а навстречу нам, сразу по эту сторону Вогезов, спешили люди, умоляя наших офицеров поторопиться: на ничейной земле, между наступающими и отступающими, только и жди беспорядков. Нас встречали целыми деревнями, играли на орфеонах[80]… и вдруг неприветливый поселок, ставни закрыты наглухо, на улицах ни души. «Сплошь бош», — заявил капитан Манжматен. А когда мы перевалили через гору Сент-Одиль, у нас умер один бедолага, на берегу горной реки, на лесопилке, где ночевала четвертая рота, нашли на заре мертвым — замерз или что-то с сердцем? — как раз собирались уходить, вот уж не повезло, всю войну без единой царапины, двое ребятишек дома… а какие проблемы были с деньгами, не знали, что делать, как менять, никаких распоряжений, интенданты решались на свой страх и риск, и получилось не без навара, государство потом заплатило им по курсу, а марки-то доставались чуть ли не задаром, эльзасцы спешили — еще бы! — им хотелось получить франки! А тут уроки пения, два раза в неделю, как всегда. Она боится, как бы не выслали ее учителя. Ну конечно, немец. «Как вы намерены поступать с немцами?» — спросила она у меня. «Понятия не имею, мадемуазель». Оказалось, ее зовут Беттина. «А как вас прикажете — лейтенант?»

Имя Беттина в те времена напоминало мне либо «Пери-колу»[81], либо юную фрейлейн Брентано, которая стала женой Ахима фон Арнима[82], автора «Хранителей короны» — вещи, которую я очень люблю. «Можно Бетти…»

Так уже проще, даже если говорить только о музыке. Впрочем, о чем мы говорили? Разговор запомнился пылающими щеками, сбивчивостью, возбуждением, приподнятостью — да и как иначе? — молодые люди, встретившись, и без далеко идущих планов, хотят произвести впечатление, помериться силами, не ударить в грязь лицом. Слышал ли я «Тристана» в исполнении оркестра Никиша[83]? — Еще бы, в 1913 году, в театре на Елисейских полях. — А я видела фрески из этого театра, но только на фотографиях, и очень жаль, что не цветных. Представляю, каков Бурдель в цвете! — Никиш в третьем акте — просто чудо! — Знаете, господин лейтенант, мою старенькую бонну я звала Брангвейной, она обижалась и поправляла меня: Анна, меня зовут Анной, Нина!.. а меня в те времена звали дома Ниной.

Мне хотелось спросить: «А если я назову вас Нинеттой, вы не рассердитесь?» Но только подумал. Бетти так Бетти. Так и назову. Между делом она сообщила, что скоро ей девятнадцать. «Нинон, Нинон, тебя что в жизни ожидает? — Бегут, бегут часы, друг друга дни сменяют…»

Я подумал: какие у нее красивые глаза — черные-пречерные, как гагат; только глаза, значит, сама она еще не показалась мне хорошенькой. Пока. Уж я-то себя знаю. Но у нее есть шарм. Да, именно шарм. Я бы мог сказать ей: в вас столько шарма… однако она может и рассердиться. Нет, не стоит, тем более теперь, когда она так любезно интересуется, жив ли еще Дебюсси. Да, жив, конечно, и сочинил необыкновенное «Рождество детей…»[84]. Я запнулся. Не говори она по-французски, я бы не допустил такой бестактности… «Враги все отняли, все отняли враги, и даже колыбельку отобрали» — поется там… — А я пела «Деву-избранницу»[85] — сказала она. — На благотворительном концерте. — Во время войны? — Да, конечно. Перед войной какой там голос… мне не было и пятнадцати… я однажды чуть было не сорвала его в «Die Zauberflöte», то есть я хотела сказать в «Волшебной флейте». Но вы наверняка говорите по-немецки. Она показала на томик Рильке возле меня на скамье. Я покраснел: плохо, очень плохо… четвертый год без практики. — Почему же? — Она была, казалось, очень удивлена. — Но это же глупо! Даже с военной точки зрения. Шпионов учить, и вообще!

Я думаю. Музыка… С ее помощью можно захватить врага в плен, обезоружить его, поразить в самое сердце. Рихтер, играющий Шумана, — чем не троянский конь? Впрочем, мы уже не воюем с Германией. К тому же их теперь две. О чем думал Роберт Шуман, когда писал «Карнавал»? Думал ли он, что когда-нибудь в маленьком домике в… нет-нет, я вовсе не собираюсь темнить, я в самом деле не помню, как называлось это место, я боюсь перепутать, ну… пусть оно будет называться, скажем, Рёшвог, так вот, думал ли Шуман, что когда-нибудь в маленьком домике в Рёшвоге его музыка так сблизит юнкера Пьера Удри и Беттину Книпперле? Не помню, в каком году Роберт сочинил «Карнавал», но в конце концов он бросился в Рейн, потому что в голове у него гудели колокола, и как знать, может, он слышал свой «Карнавал», слышал Рихтера. А слышал ли Моцарт из общей могилы кладбища Санкт-Марксер, как надломился девичий голос в его «Флейте», законченной им месяца за три до смерти? Нелепые вопросы, как нелепо и все остальное, о чем заставляет меня вспоминать музыка. Но эти нелепости, милая моя Беттина, и есть, в конце концов, моя музыка, посредница между бредом и логикой, она придает смысл любой бессмыслице, вроде нашего путешествия в Буксвейлер в полутемном тряском вагоне ноябрьским вечером 1918 года, хотя только Бог знает, что вы думаете и что думаю я об этой игре случая в нашей судьбе! Но пока в партии сыгран лишь первый кон. Мы не знали, кто куда едет, вот будет очередная остановка, и мы распростимся, но оказалось, что мы и выходим вместе… Ну и что? Разве это что-нибудь изменило? Была уже ночь, шел снег… я не знал, где вы живете. Мне нужно было разыскать свой полк, а ваши ноты не так уж тяжелы, чтобы я мог навязаться в провожатые.

Жизнь — это карнавал, маски встречаются, маски расходятся. Легкие хлопья снега летели мне в лицо, воздух был живым и терпким, словно юность. Лицо девушки-попутчицы мне не запомнилось. Только черные глаза стояли передо мной — беззвездные бездны. Она говорила что-то о музыке… а я, что я говорил? Нет, не пошлое, не заурядное. Что-то таинственно-глубокомысленное. Но все равно, слова так ничтожны!.. Я даже не дотронулся до ее руки, затянутой в перчатку. Но происходит все это со мной неспроста. Хоть роль моя мне неизвестна. В юности разве можно знать свою роль?

Эту роль я не выучил и через сорок с лишним лет. Не научился подавать реплики. Из ложи, куда привела и усадила меня жизнь, я слушаю «Карнавал». Пианист откидывается назад, наклоняется, выпрямляется. Белизна рубашки и галстука в круглом вырезе фрака делает его похожим на огромного пухлого младенца. Какую же шутку сыграет он с нами на этот раз? Но и его искусство бессильно передать мне поток его сознания. Я вижу себя, только себя: вот, накинув домино ночи, я встречаю девушку, возвращающуюся с урока пения, и, едва встретив, теряю, она уходит, а мне навстречу — патруль, они меня узнали, показали дорогу… Подвела безусая молодость. Ну и потому, есть отделение, которым я командую. Есть мой денщик Густав, сытый поросенок с заплывшими хитрыми глазками, поселивший меня у местных жителей, «очень приличных людей», сообщил он мне с таким видом, словно безбожно врал. За него я спокоен, себе он приищет то, что сам называет «комнатка со всеми удобствами».

II

Указанием я называю то, что уже содержит в себе зерно, из которого прорастет пока еще скрытая истина.

Лессинг

Я совершенно не представляю себе, какой была Беттина фон Арним. Наверное, папенькиной дочкой. Бедный Ахим! Она любила только пожилых мужчин. Ладно еще Бетховена, ему было сорок, ей — двадцать пять, когда в мае 1810 года она вошла в его дом и в его жизнь. Но Гёте… В 1807 году, когда она впервые посетила великого поэта и заснула у него на коленях, ему было пятьдесят восемь, а ей двадцать два. И если она согласилась стать женой Ахима фон Арнима, которому не было и тридцати, то только потому, что Гёте стал от нее отдаляться, она почувствовала это и не ошиблась: месяцев восемь-девять спустя он рассорится с нею и выставит вместе с Арнимом за дверь. Замужество помешает ей заполучить Бетховена навсегда, но кому удалось бы удержать его навек? Она и это почувствовала… И вот, от всего, что было, остался лишь пленительный образ — черноглазая Миньона, как называли ее Гёте и Бетховен: «Kennst du das Land wo die Augen blühen?»[86]

Не представляю себе теперь, сорок лет спустя, и ту, другую Беттину, чей голос донесся до меня поутру, когда я проснулся у моих добрых хозяев. Вечером они усадили меня играть с ними в карты, старшими у нас в игре были валеты, которых они, и я вслед за ними, называли «Bürr»[87], и засиделись мы далеко за полночь… так вот: в окно, распахнутое в леденящую ясность утра, влетел голос, я слышал его в первый раз, но не мог ошибиться, — невероятно, но голос был ее, моей спутницы с нотной папкой, я отбросил сложенную вдвое перину, служившую мне разом и матрасом и одеялом, пытаясь понять, где я, кто поет и на что, черт возьми, походит эта страна, которую я себе придумал.

Меня вдруг берет сомнение: Рёшвог? А не уловка ли это моей памяти, бессознательная подмена из опасения, как бы не узнали… да нет, вряд ли. Хотя все городки нижнего Эльзаса похожи как две капли воды, но этот — в особицу: он был первым. Собственно, единственной улицей здесь была дорога, ведущая из Бишвиллера в Гагенау, а по обеим ее сторонам тянулись одинаковые деревянные в один этаж домики с высокими чердаками — двухэтажный дом в этих местах редкость — и одинаковыми палисадниками за одинаковыми заборчиками. В оконной раме утро, светло; без дела слоняется наша солдатня, та, что не в наряде, чешет языком с поселянами, подпуская утку за уткой гусакам и гусыням. В уголке картины примостился мой Густав, он держит за мизинчик пышнотелую длиннокосую девицу, покачивает ее руку и смотрит на носки своих башмаков. Я нисколько не удивился — удивительно, если бы было наоборот, однако я заговариваюсь. Что значит — наоборот?

Не забыть бы заглянуть в канцелярию.

Ну вот, наконец, и самое главное. Из окна напротив вливалась мне прямо в душу ария моцартовской Царицы Ночи. Поющий голос так полнозвучен, что трудно даже представить себе его владелицей ту самую худенькую девушку, чей образ вдруг возникает у меня в памяти среди не рассеявшихся еще сновидений; голос похож на чудесного гибкого акробата, который взлетает ввысь без малейшего напряжения. И ни единого человека, который обратил бы на него внимание! Он поет словно бы только для меня. Словно бы ребенка оставили играть одного. Подумать только, что эта музыка написана человеком, которого мучил страх, который знал, что скоро умрет, и одновременно с оперой писал «Реквием» по заказу таинственного незнакомца, может быть, вестника смерти, его, Моцарта, смерти… И если глаза певицы были «бездны беззвездны», то пение ее было ночным фейерверком в Баккара, когда мы праздновали заключение мира, пустив на воздух стоявший на станции и уже никому не нужный состав.

Бреясь впопыхах, я сильно порезался. «Ach, Gott![88] Что это с вами?» — вскрикнула она, когда я постучал в ее окно. Я провел рукой по щеке, по подбородку. Ну да. Вот так начался день. Я заметил, что брови у нее домиком. Она — в шерстяном вязаном халатике, с голыми по локоть руками. На левом запястье — широкий кожаный браслет, словно у грузчика, который недавно вывихнул руку. «Так и есть, — ответила она на мой вопросительный взгляд, — каталась на коньках, представляете? А вы что подумали? Решили, что я занимаюсь гимнастикой и упражняюсь на брусьях?» Да. Только с помощью голоса. И солнце такое яркое. «Хотите кофе? У меня даже масло есть…» — «Не может быть, откуда?!» Она засмеялась и не ответила. «Спойте еще». — «А что вам спеть»? «Волшебную флейту»? — Нет, хватит Моцарта. «А Шуберта вы любите?» И вдруг — что за идиотизм?! — глаза у меня наполняются слезами. Она встревожилась: «Вам очень больно?» Не в этом дело, я вдруг вспомнил своего друга, он умер как раз в тот день, когда заключили перемирие, и он очень любил Шуберта. Особенно «Die Forelle»[89]… Бедный Гийом! Вы о нем, наверно, не слышали… Странно, с чего я вдруг его вспомнил: На май, прекрасный май, что в лодке плыл по Рейну, смотрели женщины с высокого холма… «Как! — воскликнула она. — Гийом Аполлинер умер?! А мы и не слыхали!..» Трудно сказать, кто из нас удивился больше: я тому, что она знает Гийома, или она — тому, что я, ну, разумеется прихвастнув, дерзнул назваться его другом. «Я недавно читала о нем статью в «Weisse Blätter»[90], знаете, очень неплохой журнал». И она заиграла для Гийома «Форель», а петь отказалась, так сразу она не может… Вот если я загляну после обеда, она сыграет мне «Карнавал». Ведь Шумана я тоже люблю? А Гуго Вольфа? Как, я не знаю Гуго Вольфа? А «Leider» Мёрике? Гуго Вольфа она мне споет. «А пока было бы неплохо, если бы вы познакомились с мамой. Потому что к нам в окна уже успел заглянуть и теперь о нас судачит весь городок… Мütterchen![91] загляни на секундочку!» Первой заглянула рыжая с белым кошка, а за ней следом госпожа Книпперле. «Не помешаю?» — спрашивает она. «Мамочка, познакомься — это Пьер. Юнкер Пьер Удри. Любит музыку.» — «А Kugelhopf[92] он любит? Что скажете, мсье Пьер, вы любите Kugelhopf? Они уже кипят».

Нет, мне никогда не понять страсти молоденьких девочек к старикам. Взаимной склонности… Но Бетти же не Беттина Брентано. Тогда почему даже сорок пять лет спустя мне небезразлично, что они тезки? Почему даже на концерте Рихтера, когда я вдруг так явственно ее вспомнил, я зову ее коротким английским именем, подходящим скорее официантке из tea-room[93], чем моей очаровательной музыкантше с берегов Рейна? Ладно, предположим, что имя девочек для уик-эндов казалось мне по молодости лет своеобразным паролем, подогревая надежду на успех, но потом, позже, после развязки, я же должен был запомнить, что не старики — главные соперники юноши в двадцать один год.

В столовой меня встретили перемигиванием, намеками на непременное угощение всей честной компании добрым винцом, деланным восхищением, хлопаньем по ляжкам, крикливыми приветствиями, непристойными жестами и многозначительным покручиванием усов. Майор взирал на меня по-отечески. Не иначе как собирался сыграть со мной в шахматы. Я первым сел за стол и развернул салфетку. За мной следом торопливо расселись и остальные, гремя тарелками, стаканами, ножами. Манжматен приступил к допросу. Он у нас добровольная контрразведка.

За мной следили все утро. Я был обнаружен в семействе Книпперле. Господам лейтенантам было известно все вплоть до мельчайших подробностей. Стало быть… дело слажено? Браво, старичок! Месье является поздней ночью, вроде бы ложится спать, а с утра пораньше — не угодно ли?! В таком свете мы вас еще не видывали, голубчик Удри! Я мог бы послать их ко всем чертям. Но лучше поставить бутылку, как-никак речь шла о репутации Бетти… О чем это вы? Вы что, не можете представить себе других отношений с девушкой, кроме как… Господа, что за школярство! Ладно, угощаю шипучим на десерт.

Потолковать у нас можно только с лекпомом. Он даже пишет стихи. Пусть бы писал. Но он их еще и читает. А если бы знал, что я был дружен с Аполлинером?.. Он-то мне и сказал о смерти Гийома. Фамилия лекпома Арагон. Он не успел закончить медицинский, но из любезности к нему обращаются «доктор», как ко мне «господин лейтенант». Можно поговорить и с помощником хирурга из стрелковой части, она расквартирована где-то тут, от нас неподалеку, с ним мы знакомы еще с Парижа, встречались у Адриены Монье. Хорошо бы узнать поточнее, где расположились стрелки, с Теодором можно говорить о Бетти без опаски, сплетен не будет.

III

…Indessen dünket mir öfters Besser zu schlafen, wie so ohne Genosse zu sein, So zu harren, und was zu tun indes und zu sagen, Weiss ich nicht, und wozu Dichter in dürftiger Zect. Hölderlin[94]

«Карнавал», нет, не шумановский. Здешний, повсеместный. Мы приходим, нас встречают, словно пришел большой праздник. И начинают восторженно славить мою страну. Я свою родину не хвалю и не ругаю. После масленицы непременно наступит пост, и не мое дело корчевать чужие иллюзии. Господа офицеры, да и большинство солдат тоже, если судить по моим подчиненным, полагали, что Эльзас — это нечто вроде нашего Пуату или Морвана. Проблема языка их обескуражила, вслед за Барресом и Рене Базеном они считали, что от Люксембурга до Бельфора все говорят при закрытых ставнях с домашними только по-французски. Встречая эльзасца, который не понимал их, они подозревали его во враждебности, упрямстве и попросту обзывали бошем. Но когда я признался, что тоже не понимаю местных, удивились: как же так, Удри, вы-то вроде бы говорите по-немецки… Замечание в скобках: в комнате у меня явно рылись — не на месте Рильке и отбившийся от собрания сочинений томик Ницше. Так что желательно следить за тем, что я говорю.

А точнее — за тем, что думаю.

То ли дело музыка. На этом языке можно говорить что угодно. Никто ни в чем тебя не заподозрит. А вот поэзия… Лейтенанты, и особенно Манжматен, с подозрением относятся к лекпому, потому что стихи его темны. Но музыка и не должна быть понятной. Ей благодарны за несказанное. И если родина в опасности и словами играть запрещено, то неосторожно разрешено играть с душой — соседям не распознать врага в сыгранной одним пальцем на мамином пианино мелодии из «Пасхальной оратории»[95]. Если войне суждено начаться вновь, я буду учиться музыке. Мне нужен собственный троянский конь. Язык сиу. Свобода. Подумать только: Моцарт, Бетховен… какие потрясающие контрабандисты! Капитан Манжматен сообщил мне о приказе, запрещающем Эльзасу и Лотарингии принимать своих уроженцев, дезертирующих из Германии. Почему? Они могут быть заражены духом революции, которая там началась. Так я узнал, что уже с неделю по ту сторону Рейна существуют Советы. Но еще не повсюду. «Они нашли новый способ ведения войны. Надо быть бдительными. Удушливый газ они заменили агитацией». Спорить с капитаном бесполезно. Я прикусил язык.

Лекпом едва слушал меня. Стихи, стихи, стихи… Но я ему был благодарен: он, хоть и был старше меня на целый месяц, согласился взять на себя офицерскую столовую, за которую я отвечал целый год. И не надо мне говорить о синекуре! Я и погорел из-за нее — чего-то недосмотрел во время очередной передислокации — и меня отправили столоваться к унтер-офицерам. Спасибо ему — избавил от занозы. Волнения в Германии его не интересуют. Его интересует, что творится в Цюрихе. Он переписывается с одним румыном[96], который там живет. Лекпом совсем ничего не понимает, когда я говорю о музыке. И как только у меня хватает терпения торчать столько времени у этих Книпперле и слушать игру Бетти на пианино! Подумаешь, «Карнавал»! ну и что… А Сати[97] она, интересно, знает? «Три пьесы в форме груши»? Спросите-ка у нее…

Я спросил Бетти совсем о другом. О волнениях. Но не о тех, что в Гамбурге или Берлине. А о тех, на которые жаловались встречные автомобилисты, когда немцы уже ушли, а мы еще не дошли. Нет, в Рёшвоге ничего не было. А вот в Людвигсфесте… — Людвигсфесте? Где это? — В Фор-Луи, если вам больше нравится, совсем близко, несколько километров по Рейну. — Так что же там было, в Фор-Луи? — Она улыбнулась тому, что я предпочел французское название. Как Гёте…

— В Людвигсфесте, — начала она объяснять, — тотчас же стали возвращаться местные пареньки, чьи части стояли на том берегу, прямо напротив. Переплывут себе Рейн — и дома. Без лишних формальностей и бумаг о демобилизации. Были, правда, среди них и неместные. Вот уж праздник был так праздник…

— Карнавал?

— Пожалуй. Ребята устраивали балы, у нас ведь здесь много музыкантов, небольших оркестров… Было уже холодно, но они являлись на танцы по пояс голые, раскрашенные, а некоторые с татуировкой. Местный обыватель перепугался. Служанки бросили работать и только тем и занимались, что крутили любовь с этими душками. А потом пришли французы и всех их забрали. Всех до единого. И теперь сами крутят любовь с душками тех душек.

Что же осталось с раскрашенными парнишками из Форт-Луи? Бетти не знала. Сегодня она занята вышиванием, вышивает на пяльцах пионы и отказывается садиться за пианино. «Я немного простужена…» — горло у нее обмотано бежевым шарфиком. — Бетти, я не понимаю эльзасцев. Как же вы жили до сих пор? — До каких? — она застыла с поднятой Иголкой. — Что вы имеете в виду? — Да под немцами… — Ну-у-у, — она произнесла это «ну-у-у», словно начинала долгий-предолгий рассказ, но ничего больше не прибавила. А потом сказала очень странную вещь: «Жили, а жизнь, ее не расскажешь». — Но все-таки, Бетти, немцы… как вы с ними общались?..

Она слушала меня, брови у нее поднимались, поднимались и были уже не домиками, а одной прямой линией. — Немцы? Так мы же и есть немцы. Кто же еще? Немцы, которые живут в Рёшвоге, как другие живут в Страсбурге, в Мангейме, Берлине, Мюнхене. — Бетти, вы преувеличиваете! — Пьер, интересно, что бы вы ответили, если бы вас спросили, как себя чувствуют марсельцы под парижанами? — Так, значит, вы не чувствуете себя французами? — Нет, конечно. Хотя у нас есть франкоманы, кто-то обожает Париж, кто-то французскую деревню, Луару и мало ли еще что. Но и среди французов есть англоманы. — Но язык, Бетти, язык! — В наших краях всегда говорили по-французски и по-немецки и вдобавок еще по-эльзасски. Так и дальше будет. Конечно, я с удовольствием поеду в Париж и посмотрю «Весну священную». Но и у нас самих есть потрясающие композиторы. Например, Рихард Штраус. Я его видела. Удивительный человек. В Берлине, когда ездила по семейным делам. Во время войны. Моего кузена убили на Мазурских болотах.

Нет, в доме Книпперле меня не поймут, а совершить бестактность я мог на каждом шагу. «Бетти, пожалуйста, сыграйте что-нибудь, вашему горлу это не повредит». Она отставила пяльцы, бросила шерсть на софу. «Опять «Карнавал»? — спросила она. — Только вторую часть, вот эту, помните…» — «Нет-нет, не надо петь, не мучайте свое горло». И она сыграла вторую часть, не подпевая. А когда кончила, я попросил еще, как каприз, как прихоть, из Шумана, знаете, «Haschemann», «Жмурки»? Да, вот именно — здешняя жизнь не карнавал, она больше похожа на жмурки.

Жмурки по-немецки — «Haschemann», то есть «Ловец», а по-французски странно: «colin-maillard» — «колен-майар», то есть «Колен-Бердыш». С завязанными глазами мы брошены в море звуков, и что из них вылавливает каждый из нас? У каждого своя цепочка ассоциаций, их не найти ни в одном словаре. Я слушаю Шумана по-французски: представляю себе слепого Колена, жестокую игру, когда зрячие пользуются слепотой бедняги, моей слепотой, — издеваются, предают, обманывают, злоупотребляют дружбой. Наше название жмурок происходит, говорят, от имени знаменитого в Льеже воина, которого звали Колен Майар и которого Роберт Благочестивый посвятил в рыцари в канун нового тысячелетия, когда все ждали конца света; в битве с графом Лувеном он лишился обоих глаз, но продолжал сражаться, и его товарищи, помогая ему, кричали, как кричат в «Haschemann»: «Холодно, холодно! Теплее, теплее! Горячо!» Да, если играть вслепую, мир становится картиной Брейгеля: привычные очертания искажаются, и сквозь них просвечивают чудища, которые прячутся в каждом из нас. Но слепец в жмурках вместе с тем король, который безраздельно распоряжается теми, кого поймает; под предлогом узнавания он вправе трогать, ощупывать девочку, мальчика, тело, душу — добыча в его руках, и Колен-Бердыш, несущийся по Арденнскому лесу, вслепую разя бердышом, вслед за фламандцами, тут уже ни при чем. Игра перестала быть детской забавой. А что представлялось Шуману?

— Я так люблю эту вещь, ее стремительность, Бетти! У меня была знакомая, правда, очень давно, которая всегда играла мне «Haschemann». «А-а, — сказала Бетти, — так у вас была подружка?» Я пустился объяснять, что жизнь есть жизнь, и у нее вон полно друзей немцев! Она повернулась ко мне на своем табурете: «Уж не ревнуете ли вы меня, Пьер?» — Бетти!.. — Она улыбнулась. Ей нравится, что я отдал предпочтение этому имени. Почему? Понятия не имею. Но раз нравится…

Лейтенанты нашли себе развлечение. Ближе к вечеру, около шести, они отправляются в Бишвиллер, а навстречу им из Бишвиллера в нашу деревню идут девушки за молоком. Лейтенантики берутся за руки и загораживают им дорогу. Девицы-молочницы совсем не суровы. Пока кувшины у них пустые, они охотно позволяют себя поцеловать. Разминулись, шагаем дальше, предлог заглянуть в город всегда найдется: полковой столовой что-нибудь да нужно. А на обратном пути опять встречаем наших молочниц, однако полные кувшины — серьезная помеха веселым шуткам, и, чтобы не расплескать молоко, приходится ставить их на землю; пока мы ходили туда-сюда, свечерело, так что не удивительно, если парочка-другая заблудится в потемках… Многие завели знакомства, игра кончилась, начались свидания. Но я слишком поздно принял участие в их карнавале, или, если хотите, в этих вечерних жмурках, выбора у меня нет, на мою долю осталась слишком, пожалуй, рослая для своих лет девчушка, сказавшая мне, что ей шестнадцать, зато другие сообщили, что ей и пятнадцать-то исполнилось только-только. Она, должно быть, с льняными волосами, розовощекая, пухленькая и с ямочками. Говорит по-французски и назвалась Лени. Она упала в мои объятия, я почувствовал, как она дрожит, понял, что не умеет целоваться, а когда погладил ей грудь, заплакала. Совсем ребенок. Мне стало страшно того, что я с ней делаю. Она попросила: «Научите меня…», но как решиться? От нее пахнет молоком. И в прямом, и в переносном смысле. Она спросила: «До завтра, да?..» И я ответил: «До завтра»… но не пришел. Я плохой учитель для маленьких девочек. И еще мне жаль эту Лени. И себя мне тоже немного жаль. Если бы Бетти… да нет, она не задумывается, чем может кончиться моя растроганность. Я для нее просто молоденький француз, один из чужаков-победителей. А скажи я кому-нибудь о своем одиночестве, как будут все надо мной смеяться. Все до одного лейтенантики, что тискают в потемках девушек-молочниц. И если я говорю, что у меня нет друзей, то их у меня и в самом деле нет и не было. Война кончилась, это правда, но для тех, кто после нее чувствует себя совой, ослепшей от яркого света, время нелегкое, dürftige Zeiten[98]… как бы перевести поточнее? Надо мной посмеются, если я скажу, что Колен-Бердыш — это я, что вслепую, наощупь я ловлю кого-то в потемках… но кого? Бетти? Догадывайтесь сами. Но уж, конечно, не Лени. Однако почему у меня так колотится сердце, почему я боюсь заплутаться, почему боюсь неверного шага, после которого потеряю все? Неужели грешной игрой на дороге я лишил себя права быть любимым?

Повторяю, единственный, с кем можно поговорить, — наш лекпом. А поэты никому не нужны. Как это у Гёльдерлина?.. «И лучше спать, чем без друзей остаться навсегда, не зная, что сказать, куда идти, не зная; топтаться в темноте, пока героев нет, которые сравнялись бы с богами…» Милый наш врачеватель, он прочитал мне свой последний опус. Унылое самокопанье, при чем тут я, скажите на милость? Китс в его годы писал «Эндимиона». Да нет, я, конечно, не сравниваю, однако две строчки все же запомнились:

… сплю, И во сне откусил вожделенный арбуз…

Я слушал стихи и думал: Wozu Dichter in dürftiger Zeit? Нужны ль они, поэты, коль в мире царствует беда? Принуждение?.. нищета?.. И еще одна строчка осталась:

Невиданные миражи абсента…

Я сам чувствителен к миражам этой крайней нищеты: невиданным миражам… Но мне нечего делать с поэтом в наше жестокое время, раз нельзя с ним поговорить о Бетти. И о прогулке с лейтенантами тоже, а когда я однажды попробовал, то в ответ услыхал зубоскальство и экспромт:

Вот из Бишвиллера девицы, — Не удивиться — удавиться!

«В духе Малларме, вы не находите?» Нет, я не находил. О его стихах мне вообще говорить неловко.

Может быть, лейтенантские прогулки смущали меня из-за Бетти? А почему бы не рискнуть и не рассказать ей о них, а потом посмотреть, что получится. Вот какая мысль пришла мне в голову. Пришла и ушла. Дом Книпперле мне нравится больше всего в сумерки, когда наступает пора зажигать лампы, в этот час приходила матушка Бетти и закрывала ставни. Днем она обычно хлопотала в кухне. Все лампы в гостиной были так причудливо завешены, что казалось, горят керосиновые, а то и свечи, но уж никак не электричество… Бархатная дорожка на пианино, темно-гранатовая днем, при вечернем свете вспыхивала алым пожаром, а бахрома из серых помпонов оказывалась палево-розовой. Бетти играла мне все подряд, все, чего мне хотелось. Она поет:

Sah ein Knab’ein Röslein stehn Röslein auf der Heiden…[99]

— и мне видится Лени. Я, наверное, и есть Wilde Knabe, мальчик-дикарь из песенки Бетти. Потому что сама Бетти с угольно-черными глазами ничуть не похожа на гетевскую розочку. «А вы, Бетти, встречали когда-нибудь мальчика-дикаря?» Пение оборвалось. Резко хлопнула крышка пианино, Бетти повернулась ко мне на своем крутящемся табурете. «А вы, Пьер, — спросила она, — вы стали бы отвечать на подобный вопрос?» И похожа была точь-в-точь на цыганку. В общем, мы друг другу никто. Не исповеди же я от нее требую. Она пристально смотрела на меня и молчала. А потом… «Ну конечно же нет». Открыла пианино и сыграла несколько вещиц наизусть, — неожиданных вещиц. Их пела в 1917 году в парижском Казино Габи Дели, после того как вернулась из Америки и привезла с собой первый джаз и Гарри Пилсера. «Откуда вы их знаете, Бетти?» Она опять ничего не ответила и опять повернулась ко мне. Очень медленно, словно бы опасаясь, что я плохо или вовсе не понимаю немецкий, начала:

Wer nie sein Brod mit Thränen asz,　 Wer nie die kummervollen Nächte　 Auf seine m Bette weinend sasz,　 Der kennt euch nicht, ihr himmlischen Mächte…[100]　

«Не знаете? Тоже Гёте. Из «Мейстера». Вы, наверное, похожи с Вильгельмом Мейстером. Но только если ели хлеб со слезами и сидели на ложе плача… Но нет, пока еще с небесными властями вы не знакомы.

О чем она? Я посмотрел на глядящего со стены Гёте. Он уже написал «Фауста». И уже сожалел о юности. И вполне мог задуматься, не его ли дочь Беттина, и, обняв ее, вспоминать Максу Брентано, которая, навестив Франкфурт в январе 1774 года, матерью еще не была… Я открыл было рот, чтобы не без ехидства осведомиться: «А свои бриоши он тоже ел со слезами?» Но, к счастью, не спросил. И вдруг отметил: «Я — Вильгельм Мейстер… а Миньона, разве она не была тоненькой черноглазой цыганочкой?» Но о Габи Дели мне так ничего и не сказали.

IV　

Ein Fichtebaum steht einsan　 Im Norden auf kahler Höhe.　 Er träumt von einer Palme,　 Die fern im Morgenland　 Einsam und schweigend trauert　 Auf brennender Felsenwand…　 Heinrich Heine[101]　

Нашему подразделению, как принято говорить, прИдали марокканцев. Целых три сотни. «Теперь-то зачем? — спрашивает майор. — Сейчас не убивают». Спрашивает, заметьте, добродушно и защищает офицером королеву. Время от времени, что поделаешь, мне приходится играть с ним в шахматы. Рюмка шнапса и чашка кофе. Каждый день службой не отговоришься. Какая тут у нас служба? Только если в наряде, а это еще хуже… По правде сказать, они сами не знают, куда девать черных новобранцев. «Они» — так наш майор называл штабных офицеров, от души презирая эту увешанную медалями породу, — для себя он желал бы только ордена Почетного Легиона, не меньше. «Они и на передовой никогда не бывали». Я добродушно готовил ему мат. В шахматах он был новичком. А человек неплохой. Разве что «нелюбитель» покушать.

«По правде сказать… — все свои речи майор начинает так… — по правде сказать, в подкреплении мы не нуждаемся, а командный состав, видно, поредел, офицеров по крупным городам разослали, потому что на этих офицеров и посмотреть приятно. Не то что…» — это уже потихоньку, только мне, Манжматен крутится неподалеку. Командир наш до сих пор страдает из-за того, что офицеры у него из запасников, он сообщнически мне подмигивает по сему печальному поводу, а я вспоминаю, что меня он вытребовал к себе из другого батальона, сделал все возможное и невозможное, лишь бы заполучить, пускай хоть юнкера, зато с выправкой, хотя бы одного! «По правде сказать, у нас здесь передышка, Эльзас-то, чего его оккупировать? Но как только состоятся в январе мирные переговоры и вынесут решение, нас немедля отправят в Германию, и вот там уж никакие марокканцы лишними не покажутся, потому как надо задать фрицам жару! (Командир у нас никогда не говорит «боши».) Здоровые ребята, заметьте. Горцы: Риф, Атлас. А вы обратили внимание, Удри, какими хлюпиками кажутся рядом с ними наши?»

Обратил. Но этим богатырям одна дорога — на кладбище, и смотреть на них больно. Крупные, плечистые, они тащатся в хвосте, стуча зубами и дрожа под непонятным им холодным солнцем. В бараке, а разместили их отдельно от наших парняг, они сбиваются потеснее, сидят прижавшись друг к другу, иногда поют. Поют, будто для своих овец. Мрачное пение. Они даже красивые, но уж больно жалкие. Кое-кто носит повязку на голове, а в ней камушек. Талисман, вместо аспирина. Пятьдесят человек из них вообще-то числятся в моем подразделении. Только числятся, а командуют ими их унтера, вернее, надсмотрщики, как на каторге, и дают им самую тяжелую работу. «Не стесняйтесь, господин лейтенант, воспользуйтесь… а ваши люди пока отдохнут. Ох, и здоровы, надо им дать поразмяться, а то как верблюды, орут, тоскуют по своему базару…»

Здоровы? Как бы не так. На другой же день лекпом ног под собой не чуял от усталости. Обычно у него с утречка пять, ну, самое большее, шесть откровенных симулянтов, а тут восемьдесят человек марокканцев разом. Их всех в деревне поселили, в бараке, что справа от выезда… и нате вам, на беднягу　 лекпома посыпались мароккашки из всех трех батальонов. В первый день — восемьдесят, во второй — опять восемьдесят. Как снег на голову! Из первой же партии шестьдесят человек он тут же откомандировал в госпиталь. «Шестьдесят? Черт побери, доктор, да не может такого быть!» — Послушали бы вы их, господин капитан. Живого места нет в легких. Конечно, конечно, на вид они великаны. И что? Кашель, кровохарканье. Слушаешь — жуть берет. Каверны, звук тупой. Когда каверн нет, звук куда выше!» Тех, что пришли на второй день, наш милый доктор распорядился отправить в госпиталь всем скопом. А на третий день жалобщиков, что приходили в первый, прислали обратно. Колонной по четыре в ряд. Конвой — французы, штыки примкнуты… Дезертиры, и точка. В эвакогоспитале тарарам. Сбрендил что ли, этот ваш лекарь? Студент-недоучка! Что он в деле понимает? Слышит он, видите ли?! Доверился уху-слуху. Что ему тут, городской диспансер? В марокканцах он ни бельмеса не смыслит, и никакие они не доходяги. Перво-наперво, туберкулез у них у всех поголовно. И распрекрасно они живут с ним в своих горах. И распрекрасно они с ним воюют. И несмотря на него, распрекрасно умирают, посмотрели бы, как они идут в атаку! У него что, нервишки разыгрались? Военврач он или кисейная барышня?! В общем, и майор ему тоже намылил шею. А на следующий день их опять было восемьдесят человек. Что хочешь, то и думай. Каждый день восемьдесят человек, ни больше ни меньше. Манжматен утверждал — действует закон больших чисел. Но действовал скорее всего старшина, он приходил с ними на прием, он переводил… Хотя чего было переводить? Раздеваясь, все они охали, тыкали, где болит, надрывно кашляли и, сплюнув на ладонь, показывали кровь, а переводил он всем одно и то же: жалуется, мол, температура и устает. С самими ребятками он не разговаривал, он на них орал. По-своему, нам не понять. А они только головы в плечи втягивали. Нашему доктору он все про них объяснил: «Поутру они приходят и всем гуртом записываются на прием, три сотни разом. Но я решил — восемьдесят и баста! Восемьдесят первого — в шею. У меня не забалуешь». Я зашел во дворик перед школой, а в школе как раз шел прием: больные, постанывая, одевались, а старшина орал на них, торопил, и выставлял за дверь. Бледный до синевы лекпом сидел за столиком с молоточком в руках и салфеткой на коленях. В углу напротив санитар мазал великанов одного за другим йодом. Но, казалось, дрожащие оливковые с иссиня-черными волосами тела йода не чувствовали. Торопливо, будто стесняясь своих широких плеч, великаны натягивали рубахи, а потом задирали их для смазывания. Лекпом взглянул на меня, и взгляд у него был растерянный: «Что же с ними делать? У меня три койки…» И его тоже было очень жалко. Я спросил лекпома, нет ли вестей из Цюриха, сегодня, с утренней почтой? Ах, wozu Dichter in dürftiger Zeit…

Я имел несчастье рассказать обо всем Бетти. Я мог сколько угодно разыгрывать безразличие, но меня все это мучило. Она побледнела, потом стукнула кулачком по крышке пианино. Да не в марокканцах дело!.. Она беспокоилась за своих, за местных. «Может, для марокканцев туберкулез все равно что насморк. А для здешних?! Привезли нам три сотни скотов, они тут всех перезаразят, изнасилуют наших дурочек, наделают им дегей…» Я попытался было сказать, что на нас злиться легче легкого, а вот посмотрела бы она на нашего беднягу доктора! Мы-то что можем? Он попробовал выдворить их отсюда, а их — обратно, а у него три койки и угол выгорожен для приема и для осмотра… — «И это в школе?! В школе! А вам плевать, вы умываете руки. Конечно. Правильно. Кстати, а вы помыли руки после своего визита? Mütterchen, дай Пьеру мыло, он хочет вымыть руки!» И она подтолкнула меня по направлению к кухне, к раковине.

И еще новость: на лужок, что позади школы, между последним домом и дорогой налили воды, она замерзла, и получился каток. Ребятня, взрослые девицы с кавалерами и старички, что припомнили молодость, выписывают на нем тройки, восьмерки и танцуют вальс. Здесь все поголовно катаются на коньках. Вот и Бетти уселась на деревянный барьерчик и достает из сумки мягкие лаковые сапожки с прикрученными коньками. «Ну что же вы?» — говорит она мне, потому что одолжили коньки и мне, и я крепко держу их, стоя возле Бетти. Была не была, в свое время я вроде бы умел кататься! Впрочем, столько лет воевать, может, и разучился. Я заранее готовил для себя оправдание. Умений моих, честно говоря, и в　 Париже хватало только на то, чтобы подцепить в Ледовом дворце жаждущих знакомства девиц. А здесь надо мной посмеиваются и детишки. Бетти тоже оценила мое искусство. Поджала губки и исчезла. Мчится вдалеке, взявшись крест-накрест за руки с парнем из Гагенау, который, кажется, приехал сюда к своим кузенам, и тараторит с ним по-немецки. Ко мне она подъезжает вся розовая. Я сижу на тумбе и довольствуюсь созерцанием. Смех, которым Бетти отвечала своему партнеру, вызывает у меня что-то вроде рези в желудке. Я отворачиваюсь. Но ей так хорошо, она трясет меня за плечо: «Ну-ну-ну, снимайте ваши коньки! Мама испекла пирог…» И он оказался совсем не плох, этот мамин пирог. С имбирем. А завтра у Бетти урок пения. Она едет в Страсбург.

И как раз в тот день, когда я положил себе непременно разыскать Теодора, он сам разыскал меня. О Теодоре я уже говорил — он младший помощник хирурга. Их стрелковую часть разместили неподалеку от нас. А до этого они стояли лагерем в Фор-Луи. Вот он за мной и пришел, зовет туда съездить. Любопытный, говорит, городишко. И мне любопытно, но у меня на это свои причины. Он уселся возле меня, мы как раз принялись за десерт, и ему тоже поднесли рюмочку малиновой. Майор не дал мне сбежать тихой сапой под кофе. Придется играть с ним партию. Теодор церемонным поклоном дает мне свое соизволение. Пока шах да мат, он поболтает с лекпомом. Мне стыдновато перед ним, Теодором, он классный шахматист, не то что я: детский мат, е2—е4. На другом конце столовой коротышка-лекпом ему с жаром что-то шепчет, а Теодор, поглядывая на нас, смеется про себя, но молчит, не мешая лекпому выпускать пары… «Пари держу, рассказывал о своих марокканцах?» Ну, ясное дело. С марокканцами вот еще какая морока, никогда не знаешь, сколько им лет. «Были они у меня, — говорит Теодор, — прошлым летом на передовой… думаю, быть того не может, этот в ветераны годится, лет под семьдесят. Смотрю в бумаги, десятый класс[102] или около того… Сперва удивлялся, потом возмущаться стал, тоже мне призывнички… Не знаешь, что и думать. Свидетельств о рождении у них в помине нет, спросишь, когда родился, а они в ответ — когда снег был или засуха… Ну и ставят: десятый класс, тринадцатый. А что делать? Да ничего. Потому как снегу-то сколько выпало с тех пор как мир стоит. И засух не пересчитать…» Теодор странный: со всеми всегда на «вы», зато сам о себе говорит «ты». Он заинтересовался моей игрой: «Берегите ладью, господин лейтенант». Майора перекосило: «Доктор, он и без вашей помощи справится!» Улыбка Теодора меня несколько смущает, но не станет же он выставлять меня на посмешище. Он принес мне приглашение отобедать, официальное, от стрелков. В Друзенгейм, где у них штаб. Может, я там и заночую? Ход слоном. Это уж как господин майор… А я — конем. И ладьей тоже, раз она открылась… «Так вы до завтра. Удри? — осведомляется майор. — Не опаздывайте к завтраку, я хочу отыграться».

V　

Эрзас и Лорелингия　

Угодья рогачей.　

Чей, чей?..　

Леон-Поль Фарг[103]　

С погодой делалось что-то невероятное. «Зимолето», — определил Теодор. Негреющее солнце будто вырядилось в соломенную шляпку не по сезону. И стало похоже на рекламу большого магазина: все для вашего отдыха. Шагали мы быстро, дни-то теперь короткие, а дорогу выбрали будто лентяи школьники — длиннее некуда. Потому как Теодор непременно хотел мне показать собор Вобана[104], а Фор-Луи, прямо скажем, довольно-таки в стороне от Друзенгейма. Но почему бы и нет? Часом больше, часом меньше. Не все ли равно, где разговаривать?.. Молодежь хлебом не корми, дай потрепаться. Теодор зубоскалил в духе Жарри[105]. Я сообщил ему, что Гёте, по словам Бетти, которым я нашел подтверждение в «Поэзии и правде», — книжка валялась у моих хозяев, смешно сказать, со школьных лет, наверное? — так вот, Гёте называл этот городок на французский лад. Для моего доктора, как он сам мне говорил, Гёте — что-то вроде папаши Юбо. «Надо быть последним кретином, чтобы на свой лад переиначивать всю географию, — добавил он менторским тоном, — при наших костюмах на этом балу-маскараде извлечение из сундука древних названий попахивает солдафонством, Пуанкаре[106] и «Милой Мадлон»[107]. А если Людовик XIV стал Людвигом — да на здоровье. Заметьте, во времена Революции говорили «Фор-Вобан», а теперь, извольте, «Людвигсфесте». Но вот мы и пришли в… а собственно?.. да как скажете. — И Теодор, которого вместе с его стрелками определили в первые дни сюда на постой, объяснил мне: — Ты, верно, думаешь, что его так и не построили, этот городок? Построили, Людовик XIV, вернее, Вобан выстроил четко, все как по ниточке, так в Америке строят: квадрат, а внутри квадрата симметрично стоят одинаковые дома, включая, как выражается один местный житель, руины замка Гагенау в качестве украшения. Урбанизм — болезнь давняя. Но собор не казался таким уж великаном, я имею в виду тогда, на закате семнадцатого столетия, когда Его Величество мучился геморроем, — просто он был отлично укреплен, проект замечательный: тут тебе разом и крепость, и спасение души. Расположен он был на одном из островов Рейна, а то, что вы, господин лейтенант, видите теперь, отвоевано у воды; за годы, что протекли со времен Вобана, Фор-Луи обрел под собой твердую почву. В 1793 году войска прусского императора сильно попортили его пушечными ядрами, стреляя со своего берега Рейна. А когда на следующий год мы отвоевали его обратно (я имею в виду Сен-Жюста, Карно[108]), — нам было не до восстановительных работ… И потом тоже… Но вы своим опытным взглядом человека эпохи кубизма можете заметить не только сохранившийся собор-крепость, который я буду иметь честь вам показать, следуйте, пожалуйста, за своим гидом, но и клочок земли перед ним, расчерченный на квадраты дорожками — бывшими улицами Ле Корбюзье того времени. Дома же теперь, как вы видите или еще не видите, разбросаны поодаль и снабжены маленькими садиками. Если же вы хотите посмотреть на необыкновенное сооружение, то за собором, на равнине, которая прежде была Рейном, вы увидите насыпанную параллельно реке дамбу, а на верху ее — выкопанный канал. Бывший остров стал как бы польдером. А все, что оставила после себя река, канал и старицы, зовутся Модером, топью. И в сторону Страсбурга, и в сторону Гагенау. Вроде бы удобно, что одинаково. Но и запутаться легко. За дамбой посажены деревья во времена Людовика XIV. Чувствуется стиль, хоть Версаля в них ни на су. То есть, простите, ни на пфенниг».

Мы себе смотрим не торопясь, и вдруг как из-под земли на дороге — престранный тип. Выскочил, словно мы попали в мишень в тире на ярмарке. Персонаж восьмидесятых годов прошлого века: ружье на плече, патронташ, охотничьи сапоги и на голове тех времен кивер. «Доктор, ах, доктор!» — Как же он машет руками! Оказывается, бородач в 1870 году служил вольным стрелком и теперь вытащил свой кивер в честь французов. Растроган до невозможности. Представляете, именно Теодор был первым, кто в тот раз вошел к нему в дом! «А это господа тоже стрелки?» Он, оказывается, весьма состоятелен и через жену родня королям Баварии и мануфактурщикам Мюлуза. «Кабы знал, что встречу вас, вот ведь неожиданность!» — Он и до сих пор растроган, почтенный господин Б., тем, что принимал у себя славных стрелков, — да-да, его супруга и он, они угощали господ офицеров, было дело. Все бы ничего, вот только это их пристрастие к тертому хрену… Господина Б. со времен его службы за все золото мира не заставишь произнести «красный», он говорит: как «спелая вишня» или как «неспелая смородина»… и музыку он разлюбил, даже Бетховена… А вы знаете, что Бетховен останавливался у нас, когда приезжал в Страсбург… Бетховен приезжал в Страсбург? Питекантроп пропускает вопрос мимо ушей… Кто тут, в конце концов, местный? Правда, жалуется он, был тут один нахальный младший лейтенант, который гулял по деревне с его, господина Б…. служанкой… Совсем распустился! Мне сразу вспомнился рассказ Бетти, и я собрался спросить, что там за история с танцульками в полуголом виде, но Теодор мигом заткнул мне рот: «Вы, что, с ума сошли, Удри? (Собеседник наш уже ретировался, доктор спровадил его, упомянув, что и при Тьере, оказывается, уже были механические бритвы.) Есть вещи, Удри, о которых ни под каким видом нельзя говорить с врагом!» — С врагом?! — Теодор расхохотался: «Да, с врагом, и сейчас он только по необходимости целит с нами в одну мишень. А вы знаете, кому еще этот, видите ли, французский гвардеец родня, и тоже по женской линии? Нет? А пирог с грибами будете есть? Скажите-скажите: буду есть пирог с грибами, держать язык…» — Ну так и быть: буду есть… Теодор замолчал и надолго. Подогревал мое любопытство. Играл на нервах. Щекотал, раздражал их. Словом, подготавливал впечатление. Или продумывал. Соображал, кто меня больше всего поразит? Иисус Христос, Бетман-Хольвег, Магомет, Блерио?..[109] Но вот и собор. Мы стоим у подножия. Боже правый, ну и Вобан! Представьте себе парижскую Магдалину[110], только уберите колонны. И поставьте ее посреди чистого поля, хотя поля здесь вовсе не чистые.

Весь мой рассказ о былом показывает лишь мое нынешнее об этом былом представление — из глубин моей памяти, словно из ящика Пандоры, звучит старинный романс, валик крутится, цепляет, отпускает. Нет другого Фор-Луи, только мой. Он похож на Трою, воздвигнутую посреди театральной сцены, Троил прогуливается по ней со своим дружком, они точь-в-точь такие, как на критском глиняном горшке: к руке пристегнут щит, на икрах поножи, шлем, короткий кинжал, и говорят между собою о Крессиде, которая ходит на уроки пения, не обращая внимания, воюет кто-то или нет… Разумеется, я мог бы заняться всерьез пейзажем, и тогда всем стало бы　ясно сразу, где мы находимся, разумеется Рейн не похож на Скамандр, — я знаю, все знаю сам. Модер тем более… Но во внутреннем моем зеркале все именно так. Интересно, куда повернут приятели — к дамбе? А она на самом деле была, эта дамба? Луч памяти выхватывает из тьмы дамбу и канал. Представьте себе укрепления вокруг Парижа перед 14-м годом, да еще ров с водой. Мы идем по краю канала. Бросаем камешки. Молчим. Я делаю вид, что забыл. Мне же спокойнее. Так с кем же все-таки он в родстве через госпожу свою жену, господин Б. из… Людвигсфесте? С Ле Баржи, княгиней Караман-Шимэ, Бони де Кастелане, Маринетти? Гадай не гадай, все равно кончится изумленным: да ну! И вот Теодор торжественно мне сообщает: с Фридрихом Энгельсом! Эффект — пшик… Теодор разочарован, такого он не ожидал: лейтенант Удри, казалось бы, образованный молодой человек, — и даже отдаленного представления не имеет, кто такой Фридрих… как? Как его фамилия? Теодор попытался напомнить, намекнуть. Ну, тот самый… Но раз я не знаком с этим господином, откуда мне его знать? Утрата невосполнимая — он, оказывается, давным-давно умер, так что и не пригласишь его выпить стаканчик. Вы сказали, милый мой Теодор, что этот ваш Фридрих, как бишь его фамилия, — немецкий промышленник, состоятельный рейнский буржуа? Так откуда же мне его знать, скажите на милость… моя родня совсем из других сфер… Ну и так далее.

Снег — чудо, скрип-скрип под ногами… сверкает, взметнувшись облаком, стоит налететь ветру, — соль Борея, воздушная, легкая, а под ней прочно смерзшаяся черная корка — преграда между нашим миром и миром мертвых, снег похож на слова, те, что порой вздымаются метелью вместо мыслей, бегучие, летучие, необыкновенные. И, может, войны не было ни в 70-м, ни в 14-м, ни в 18-м… Все наваждение, снежная метель…

Мы спустились к прибрежному леску и пошли, выбирая, где можно пройти, вверх, параллельно Рейну. И Рейн, и Модер до краев полны водой: под кустами грязная вода пополам со снегом, не знаешь, куда ступить. Вода пробирается всюду, превращает землю в грязь, чавкает, крутит воронки вокруг деревьев, вдруг поднимается в сером месиве рыжим пузырем, похожим на коровью лепешку, куда только попади нечаянно, и капут. Восхищенный Теодор забыл про своего Фридриха и толкует об утопленниках, о какой-то Лантельме, свалившейся с барки Эдвардса… что это еще за история? (Меня томит желание подбросить в эту компанию Шумана, но я удерживаюсь: кто такой Шуман для Теодора!) И вдруг, замерев в стойке, как легавая, он кричит: «Смотрите! Смотрите!»

Там, куда он показывал, облетевшие тополя клонили макушки вниз, вода чавкала и вздыхала у самых их стволов, и деревья казались часовыми, которые вот-вот уснут, выпустив винтовки из рук. Макушки пригибались под тяжестью больших странных птиц. Кто это? Теодор, не отрывая от них глаз, прошипел «тс-с-с» голосом старого греховодника, отыскавшего дыру в школьном заборе, и шепотом сообщил: «Фазаны…»

Фазаны? Да, все фазаны мира назначили здесь слет. Ветер покачивал их, явственно показывая, до чего же они тяжелы и, похоже, будто слегка охмелели; а эти равномерно покачивающиеся золотистые слитки словно тщились стать неприметными посреди наступившей зимы, а может, и живыми-то уже не были, и, может, это маленькие свинцовые пульки в них так тяжело раскачивали под ними деревья; время от времени находился один и пробовал расправить крылья, но так пугался их треска, что мигом захлопывал обратно, как будто дамский ридикюль. Ты не заметил, была в нем пудреница? Фазаны прекрасно знают, что рано или поздно упадут, но у них пока еще есть возможность и время улететь. Улететь куда? Со всех сторон обступала вода — земля, сделавшаяся водой, живым завораживающим зеркалом, опаснее кофейной гущи — оно мутит глаза, выворачивает душу наизнанку, и фазан вцепляется как можно крепче в ветку, смотрите, смотрите, вон тот, который? Справа? Нет, другой, да, да. Ох!

Фазан камнем, золотым самородком, лаковым комом шелка, излишним словом, как завороженный, с жердочки, волчком, юлой, перья взъерошены, клюв беззвучно разинут, шлепнулся с плеском, голова закружилась — падал, едва дернув крылом, потеряв нить, материнские советы, нажитый опыт подстерегаемой дичи — поворачивался словно проткнутый вертелом над огнем, сухим листом, кулечком жареного картофеля или не знаю чем еще. Упал, забился, увяз, плеснулся, вскрикнул голосом не птичьим, и его подхватил поток… Теодор внезапно обнаружил практическую сметку: «Жаль… у вас случайно нет с собой удочки? Вам смешно, а я четвертый день любуюсь, как местные мужички ловят на крючок бекасов… а тут целый фазан, эх, мать честная!»

Оставив позади петлю Модера, мы вышли наконец на самый берег Рейна. Vater Rhein![111] Отсюда только и глядеть на Германию. Вон она, красавица! И чего только о ней не пели. А что, страна, как страна! Кто-то там виднеется, только плохо, уж больно далеко, да их двое, ну точь-в-точь мы вдвоем! Не разобрать, какого они пола… В общем, мысли пошли не казарменные. И я вдруг стал изливать душу через Теодора. Объяснять, как мне все видится. И он слушал с необыкновенной учтивостью, когда я говорил о мадемуазель Книпперле. Странное дело, но в разговоре с ним я называю Бетти черезвычайно церемонно. Никогда не говорю «Бетти». Может, влияет форма, красное бархатное кепи. Карнавал карнавалу рознь. Теодор это понимает. И если посмеивается надо мной, то не обидно. Он и сам мог бы много о чем мне порассказать. О России, например, где побывал с экспедиционным корпусом. Может, наконец, объяснит, что за штука Советы… писанине в «Матен» я не верю. Но странное дело, мои вопросы он пропускает мимо ушей — толкует об архитектуре, о раскрашенных домах, зеленых и сиреневых крышах. Ну а я? Мне же хотелось повидаться с доктором, чтобы поговорить о Бетти… Понять не могу, когда я успел перескочить на Россию. И с удивлением отмечаю, что увлекся. Спрашиваю одно, другое. Забавная все же штука застенчивость. На свой лад застенчив и Теодор — ни полслова о революции. Кажется даже, нарочно обходит. Сплошная лирика, рассказывает о раскрашенных домах, я пытаюсь представить и не могу. Как их там раскрашивают в этой России? Поначалу я думал, как утварь — птицами, цветами, орнаментом. Теодор говорит «Петербург» и никогда «Петроград», какие там белые ночи, острова! Заладил одно и то же… Наверно, они просто мало что успели повидать, слишком быстро отправили их в Архангельск. Я спрашиваю: «Что, и в России свой карнавал?» Он надолго замолкает. А потом хохот, да такой, что кажется, гулко сотрясается необъятное чрево, хотя Теодор худой, подтянутый. Да, жизнь, она такая, Теодор тут ни при чем. Невозможно узнать с достоверностью, что же в ней происходит. Цюрих ли это, Москва или даже Париж. Я получаю из Парижа письма: там все опять зашевелились, чем-то заняты, но что к чему не понять, если смотреть отсюда, из Рёшвога. Да и сам Рёшвог, хотя дома в нем и не раскрашены, ничуть не более понятен. А что сталось с раскрашенными парнями из Фор-Луи? И вообще, о чем думают все люди на свете, такие разные?

Теодор повел меня прочь от Рейна, и мы вскоре дошли до другой реки — это, конечно, снова Модер. Мы перейдем его возле деревушки под названием Штаттматтен, а там… Друзенгейм? Нет, Мы сделаем небольшой крюк, я хочу показать вам… Лицо у него загадочное. Что за новая выдумка? Я спрашиваю, как называется местечко, куда мы идем, а он: если сказать, вам будет неинтересно. С Энгельсом не выгорело, вот он и отыгрывается. А как, вы думаете, зовется это местечко? Нейи-на-Марне, Вильфранш, Вилье-под-Топью, следующая станция Угадайка? Ем, уже ем! — Что? — Пирог! — Какой? — С грибами! — Ученик Удри, вы заслуживаете пятерки. — Но не названия? — Какого? — Снова здорово. Ну и фрукт. Маринует и маринует, Модер его побери! То с лучком, то с перчиком. А я сейчас как тот фазан… Теодор, ну пожалуйста. Ну что вам за это дать? Конфетку?

Наконец он небрежно роняет: «Зезенгейм»… Как-как? Я, наверное, не расслышал, «Зе-зе-что»? Он наслаждается эффектом, смакует его, а до меня не дошло, не вошло, не дотянулось и ничего так и не звякнуло в соображалке… «Зезенгейм!» — повторяет он нараспев, словно колокола звонят к вечерне. Но для меня Зезенгейм вроде того же Фридриха, как бишь его там? Как вы сказали? — я не расслышал, заложило уши, нос, ах да, Зезенгейм, далеко ли еще, сейчас темнеет так быстро… до этого Зезенгейма, а, доктор? Да вон уже виднеется, милейший лейтенант, черный на белом снегу, вон там на равнине, правее, повыше, нет-нет, ближе к нам… ну вот… колокольня, заборы, коровы на зеленом под белым покровом лугу, уголок из истории литературы, радость злобного экзаменатора по немецкому — Зезенгейм, вы прекрасно расслышали, друг мой, вспомните Гёте: «Wir ritten einen anmuthigen Fuszpfad über Wiesen, gelangten bald nach Sesenheim, lieszen unsere Pferde im Wirtshause und gingen gelassen nach den Pfarrhofe…»[112] «Векфильдский священник», поселившийся в Модере с двумя liebenswürdig[113] дочками, и дальше, если помните: «протестантский сельский священник, пожалуй, самый подходящий персонаж для современной идиллии», он, по словам Вольфганга, «подобно Мелхиседеку, жрец и царь в одном лице»… что значит смеюсь? Непочтительный повеса! Это доподлинные слова родителя Фауста и Вертера. Все тот же милый вашей Беттине Гёте, но только, если я не путаю, здесь он повстречал в 1770 году Фридерику Брион и ее старшую сестру Оливию, которую дома звали Марией-Саломеей. Фридерике шестнадцать лет… «Как Лени», — говорю я. — Лени? Теодор смеется, подумать только, теперь еще и Лени. Я пробормотал что-то невразумительное. Мы вошли в Зезенгейм. «И дом священника все тот же», — процитировал Теодор, который был накоротке не только с Гёте, но и с «Духами дамы в черном»[114]. В садике за домом показывают беседку, а вернее, пригорочек, поросший травой и деревьями, куда взбегала Фридерика, чтобы увидеть вдалеке на равнине клубящееся облако пыли (наверняка дело было летом), вздымаемое копытами лошади Вольфганга, позвольте:

Es schlug mein Herz, geschwind zu Pferd! Es war gethan fast eh’gedacht…

«Сердце забилось, и я на коне. Мчусь, ни о чем не подумав». Благодарю, я понимаю и без перевода. «Und doch, welch Glück geliebt zu werden…»[115] — продолжает он. Господин лейтенант, вам это о чем-то говорит? Быть любимым… Вы сегодня не слишком скромны, доктор, мы что, уже не одни?

Он показал мне сложенный листочек бумаги, который ему вручил лекпом только что, пока я играл в шахматы… Чудно однако, мне он этого не показывал, наш целитель. А Теодору, — он, что, знает Теодора, что ли? Теодору — пожалуйста. Статья посвящена смерти Аполлинера. И где он собирается напечатать ее? Теодор точно не знал. Наверное, в «Норд-Сюд» или в «Sic». А где еще? Действительно, больше негде. Если позволите, я взгляну, доктор? — Можно подумать… — читайте сами, — можно подумать, что он гулял вместе с нами, а потом, когда мы устроились в кафе напротив церкви… и заговорили о Фридерике Брион, он, подняв глаза наверх к кладбищу и покусывая от неуверенности карандаш, царапал свое надгробное слово, написав в уголке: «Историю Гийома Аполлинера посвящаю будущему…» — остановился и оставил пробел. О чем он тогда задумался, пока мы сидели и разговаривали? Я читал на измятом листке со стершимися на сгибах буквами то, о чем он думал, пока мы Теодором ждали пива, странствуя по 1770 году… читал нарушившее все традиции надгробное слово студента-медика:

«За похищение небесного огня — семицветной радуги Ересиарх наказан смертью, его настигла чума, поразившая всю Европу. Справедливая расплата за жизнь в запретных царствах магии.

Кто из нас сказал бы наверняка, что Музыкант из Сен-Мерри не был сыном римского кардинала? Легенды мерцали вокруг него золотым нимбом византийских императоров. Только золото легенд я и помню, я — добросовестный биограф единственной в мире красоты, которой он, шагая по земле, засевал ее, чтобы его бренное человеческое тело рассыпалось в прах, а из сердцевины дуба зазвучал волшебный голос Аполлинера, вдохновляя юношей грядущих поколений на пламенный и самоотверженный поиск неведомых ароматов, что будут кружить голову будущему сильнее, чем алкоголи прошлого. Кто скажет, какое путешествие и на какой Восток сделало его волшебником и пророком? Вещими знамениями отмечена его жизнь: в 1913 году один художник заметил на его голове шрам от раны, которую ему еще предстояло получить. Он был в союзе со всеми священными животными, знал всех богов и изготовлял волшебные напитки на все случаи жизни. Он объехал всю Германию и конечно же Египет. Из дальних своих странствий он привез живую синюю птицу, но на чужбине она молчала. Заклинатель шутих и ракет, он приманивал к себе фейерверки, словно райских птиц. Обширностью познаний, недоступных другим, он был сродни гуманистам Возрождения… «Во мне дух Гёте», — говорил он. Сохраним же в памяти лубочную картинку: поэт верхом на коне, а вокруг полыхает война. Так я его и вижу: он — кондотьер Феррары или Равенны, что погибали, выпрямившись в седле.

Но друг, умерший в ноябре, он опять смотрит мне в глаза. Только что брел я берегом Рейна, и мне чудилось, будто мы повстречались с ним. С криком улетели дикие гуси, пряди травы в воде казались волосами Лантельмы или Офелии, и вдруг в глубине зеленых вод я увидел глаза. Может, виной тому шум немецких поездов на противоположном, вражеском, берегу, но я услышал уверенный голос Гийома Аполлинера: «Во мне дух Гёте», — сказал он.

Нет, не наклоняйтесь теперь к земле, не целуйте ее, не ждите от меня молитв и жалоб на то, что мы уязвимы и смертны. Нет ничего радостнее белоснежных могил, сверкающих жемчужным убором под яркими лучами солнца. Пусть кто-то плачет, я умею только смеяться, и покойный поэт навек остался для меня ликующим танцем огня. Женщины, не причитайте больше, а, тряхнув распущенными волосами, спойте песенку Тристузы-Плясуньи».

И все-таки, все-таки почему наш коротышка-лекпом показал это не мне, а ни с того ни с сего Теодору?.. Я отнес бы мятую бумажонку Бетти… сказал бы, почитайте вот это, почитайте, кстати… о Гийоме, знаете… коротышка-лекпом, от которого я узнал, что он умер… и она прочитала бы… сидя за пианино… и молчала, а потом стала бы играть, конечно же «Форель», только стоит ли называть ее по-французски — «Die Forelle»…

Однако нас ждут. Из Зезенгейма вдоль железной дороги лесом, и солнце уже садится… Придем мы когда-нибудь в ваш Друзенгейм или нет? Знаете, в Друзенгейме совсем ничего интересного. Это вам не Довиль. Расквартирован батальон стрелков — и все. В конце концов мы увидели впереди Друзенгейм. Крыши как крыши, как в сотне других городишек.

Подходя к Друзенгейму, я вновь упомянул Бетти. Мимоходом, небрежно и только в связи с музыкой. «О, — воскликнул Теодор, — вы тоже любите музыку?» Он очень громко расхохотался, передразнив немцев-меломанов, которые так часто обращаются друг к другу с этим вопросом.

Об обеде рассказывать не буду. Стрелки всегда несколько занудливы… В эпоху сестер Брион ему (я снова имею в виду Гёте!) было ровно столько лет, сколько мне. Ему стало чуть больше, когда он вернулся весной 1771 года и танцевал с Марией-Саломеей с двух часов пополудни и до полуночи с короткими «интермеццо» на еду и питье в зале сьера Амта-Шульца из Рёшвога… Вот так-то. Но кто знает? Сделав блистательную карьеру и став государственным мужем, прозанимавшись тридцать семь лет самыми разнообразными материями, может, он и вспоминал иногда дочку пастора Бриона, младшую… Она по-прежнему жила в Зезенгейме и, когда Беттина Брентано приехала навестить его в 1808 году, была старой девой пятидесяти трех или четырех лет, эта самая Фридерика… Умерла она, так и не побывав замужем, два года спустя после того, как Беттина стала фон Арним и великий поэт выставил ее за дверь вместе с верзилой Ахимом. Und doch, welch Glück geliebt zu werden… Какое счастье быть любимым! Ах!

VI

Он гоняется за фактами неуклюже, словно новичок-конькобежец, который, к тому же, вздумал учиться в неположенном месте.

Франц Кафка

Мы с Бетти поссорились. Подумать только. Из-за фон дер Гольца. И говорили-то совсем о другом, а как он вышел в герои дня — так выразился бы месье Б. из Людвигсфесте, — понятия не имею. Однако вышел. Под звуки Иоганна Себастьяна Баха. Потому что, понятное дело, «Карнавалом» Бетти была сыта по самые свои очаровательные ушки. Я еще не говорил, что ушки у нее очаровательные? Пока разговор шел о Баварском королевстве и о том, что мы подожгли его шведской спичкой, куда ни шло, тем более что конфликт давным-давно в прошлом и ничуть не оправдывает поведение немцев-захватчиков во Франции в последние годы, так что я был вполне согласен признать ответственность за пылающее Баварское королевство, выразить сожаление, сказать, что склонен считать все это не отвлекающим маневром или нечестной игрой, а скорее несчастным случаем, вроде крушения «Лузитании»… Что же касается фон дер Гольца, то о нем я думал именно то, что думал каждый молодой француз в конце 1918 года. Так что мне было более чем странно услышать, что фон дер Гольц — да быть того не может, полноте! — что фон дер Гольц герой! Героями на этом историческом отрезке я был сыт по горло, еще больше, чем мадемуазель Бетти «Карнавалом». Я еще мог принять какого-нибудь безымянного героя. Бедного парня. Но тех, о которых пишут в газетах, — извините! Даже на счет Гинмера[116], уж на что, казалось бы, ангел, был не прочь позлословить. А уж фон дер Гольц! Правда, когда я размышляю о нем теперь… нет, не то чтобы задним числом я так уж им восхищался… немецких авиаторов я совсем не знаю, нас приучили видеть в них не столько доблестных воинов, сколько поджигателей… хотя я мог бы сообразить, что для соотечественников авиатор… Но уж фон дер Гольц! Достаточно вспомнить турок! Одни турки чего стоят! Немец, который вмешивается в турецкие дела, героем быть не может! Ну и так далее. Мадемуазель Книпперле весьма ехидно сообщила мне, что я националист. Что?! Меня в чем угодно можно упрекнуть, но в этом?! Ну нет! Не веря, что наши извечные и наследственные враги не отрубают младенцам руки, я уже почитал себя свободомыслящим. И, между нами говоря, находил, что Ромен Роллан, пожалуй, слишком чувствителен. Реймсского собора, конечно, жаль, но война есть война. Я согласен, лучше бы его не взрывали, но уж если так случилось… А вот что касается фон дер Гольца…

Мы спорили, позабыв о Бахе, кошка проскользнула в дверь и, мяукнув, сбежала, — Бетти перед пианино, я на софе с раскрытыми французскими журналами мод, которыми позаботился снабдить Бетти; французам, может, и нравится, запальчиво говорила она, удлинять платья теперь, когда война кончилась, но в Рёшвоге эта мода не приживется, ни за что! И она будет заказывать себе платья в Берлине, так-то вот!.. А фон дер Гольц… Вдруг Бетти тихонько ахнула. Я проследил за ее взглядом.

К стеклу прижалось детское личико. Славная круглая мордашка: веснушки, льняные волосы, освещенные сзади солнцем. Я почувствовал смутное беспокойство. Бетти от волнения заговорила по-немецки: «Die Lena Schulz, von Bischwiller, Gott verdammt!»[117] Боже правый, действительно — Лени стояла, смотрела на нас широко открытыми глазами и кривила рот, стараясь не разреветься. Бетти встала, Лени тут же исчезла. Так…

Бетти заговорила взволнованно и сбивчиво: — Это надо же! Лена Шульц, дочка крупного торговца пивом и минеральными водами из Бишвиллера. Болтушка, каких мало. Хорошо же мы будем выглядеть — она всем встречным-поперечным расскажет, что я сижу наедине с французом… Вы же знаете, у девчонок в этом возрасте в голове одни глупости, чего они только не выдумывают. Знаете, Пьер, пожалуй, лучше вам уйти.

И тут же, безо всякого перехода, словно вообще ничего не было: — А Шопен? Вы любите Шопена? Вот послушайте. — И она заиграла. Что именно? Честное слово, не знаю. Не отличаю. Шопена от Шопена, я имею в виду. Или Шопена в Шопене, если вам так больше нравится. Нет, мы никогда больше не будем говорить о фон дер Гольце, клянусь. Но вообще-то у всех так. Во Франции одни, в Германии другие пристрастия. И расхожие мнения, которых поневоле наберешься. Бетти так переволновалась из-за Лениной рожицы в окне, что готова была простить мне многое, но все-таки надо же смотреть объективно: фон дер Гольц — настоящий герой.

Я поднялся и простился, под очень благовидным предлогом. Но она, вероятно, поняла. Должен признаться, Шопена она играет замечательно, нет, дело не в технике, а в проникновенности… и в завитках на шее, когда она поворачивает голову вслед за бегающими по клавишам пальцами. О чем это я? Да, у нее вьются волосы, но при чем тут Шопен? Ни при чем, но когда и завитки играют Шопена, они уже вовсе и не завитки.

Надо быть объективным. А если мне плевать на объективность?

О Шульцах я слышал. Говорили, что душой и сердцем они французы. До самого Страсбурга на дорогах мелькают грузовики «Шульц». Еще говорили, что родители поклялись выдать дочь только за француза. С хорошим приданым. Но мне-то зачем об этом рассказывать? Вы думаете, мне интересно? Малютке твердили изо дня в день: погоди, вот придут французы… Я все сваливаю в одну кучу, но поставьте себя на мое место!

Теперь я припоминаю, откуда возник фон дер Гольц. Я попытался рассказать Бетти о прогулке с Теодором. Однако история Фридерики Брион и все наши переживания в духе «Страданий молодого Вертера» в моем пересказе вдруг стали отдавать дурным вкусом и бестактностью — Бетти слушала меня с неодобрением. Но и это было только предлогом. Причина же заключалась в том, что ее учитель пения, немолодой уже человек, поселившийся в Страсбурге сразу после той войны и проживший в нем сорок лет, получил от эльзасского военного коменданта предписание в течение трех дней собраться и переселиться на родину. — И вы, вы считаете это справедливым?! — Но… он же немец и считал себя немцем… — Другого я и не ждала!.. — заключила она. — Ну уж… Мы долго выясняли, что считать справедливостью и несправедливостью. Человек всю жизнь прожил здесь, сроднился с погодой, красками, запахами. У него сложились свои привычки, пристрастия. А вы переселяете его за Рейн, и вся его жизнь меняется: другие зима и лето, другие цветы, другие женщины. Ведь жизнь — это то, что тебя окружает: вещи, мебель, воздух, воспоминания. И в три дня приказано со всем покончить, уничтожить, упаковать, но все не увезешь… Взять хоть рояль… учеников… мелкие каждодневные радости, цвет камней на дорогах, хоть это вроде бы и пустяки… Справедливость и несправедливость. Я чуть было не сказал, что так же несправедливо было приходить к нам и убивать французов, а все эти парни в траншеях, и много чего еще, но почувствовал — нет, нельзя: несправедливость несправедливостью не поправишь, и прикусил язык, а Бетти без малейшего стеснения воспользовалась моим молчанием, и слово за слово мы добрались до фон дер Гольца. Смешно, что именно его мы приняли так близко к сердцу. Какой-нибудь деревенский священник еще мог бы нарушить нашу идиллию, я понимаю, но фон дер Гольц?

Прошел, наверное, еще один день. Мы все катались на катке. Ну да, конечно же, с Бетти мы уже помирились. Даже марокканцы пришли, стояли и смотрели. Они, наверное, тоже не отказались бы выписывать восьмерки, да негде было научиться. Бетти попыталась вальсировать со мной, раз-два-три, раз-два-три, эй-эй, осторожней! Чуть не упали. Я замер на носочках — точь-в-точь мадам Замбелли из парижской Академии музыки и танца! Мимо проносятся взад-вперед мальчишки, согнувшись пополам и заложив руки за спину, шарфы вьются по воздуху. Я только успеваю уворачиваться. Солнца сегодня нет. Кусается мороз. Укушенные носы пламенеют. Бетти согревается песенкой: Röslein, Röslein roth — Röslein auf der Heiden[118]. Ох, уж этот Гёте, куда ни ступи, всюду Гёте да Гёте. Полюбуйтесь, вон та девчушка, она тоже из Гёте. Сразу видно, специально нарядилась, на вид ей лет двенадцать, а может, и того меньше. Пушистая шаль крест-накрест и завязана на талии за спиной, короткая с белой кроличьей опушкой шубка и капор, всем капорам капор. Картинка из баварской рождественской сказки года этак 1890-го. И все время наезжает на нас с Бетти, я отскакиваю в сторону, и конек у меня подворачивается, так что мне приходится подпрыгнуть раз, другой, третий, чтобы все стало на место. Тоже мне Эриния, преследующая Ореста. Я не Орест. И совесть меня не проймет. Я ей ничего не обещал. А если и учил чему, то разве что целоваться. Наконец Бетти надоели эти маневры, смысл которых она истолковала по-своему, и она шепнула мне: «Сейчас я с ней поговорю…» Я попытался удержать ее, но она внимания не обратила. Я наблюдал за ними издали и не без чувства тревоги. Усевшись на подоконник и шевеля пальцами в ботинке, чтобы согреться.

Весь шумановский «Карнавал» короче, чем чтение того, что я написал… но это только поверхностное замечание, первое, что бросается в глаза… Главное в том, что рассказанная мной история похожа на пригоршню росинок. Она — воспоминание, отсюда все неточности, все пробелы. Все слегка смещено. Я понял это, обратив внимание на детали, которые заметит каждый мало-мальски знающий Нижний Рейн. Рёшвог, и в этом можно убедиться, находится не так близко от Бишвиллера, чтобы девушки могли успеть обернуться за час, сходив туда и обратно. Наверняка Рёшвогом, где я был несколько раньше, память назвала мне Оберхоффен — пригород Бишвиллера. И наверняка я перепутал все, что касается передвижения наших войск по Эльзасу: мы действительно стояли в Бушвиллере, но тогда уж и вовсе неправдоподобной становится история с малюткой Шульц: кто-то должен был остановиться и у торговца пивом, но кто же именно? Что это был не я, говорю с полной ответственностью. Может, наш лекпом? Все считали, что мы с ним очень похожи. Тогда встреча с Беттиной в поезде должна была произойти неделей позже, уже после Рёшвога, но еще до того, как мы вошли в Страсбург. А вот с Теодором мы точно гуляли, когда стояли в Рёшвоге. Иначе не выходит: от Оберхоффена до Друзенгейма через Бишвиллер и Рорвиллер километров шесть-семь, то есть столько же, сколько от Зезенгейма до Друзенгейма. А от Рёшвога до Зезенгейма, судя по расписанию, километров десять. Из Рёшвога в Друзенгейм вполне можно добраться за день, с утра и до заката, но если бы, отправившись из Оберхоффена, мы навещали бы еще и Фор-Луи, то дорога удлинилась бы километров на пятнадцать. Это что касается географических неточностей. Но мало географии, столько же несуразностей и с персонажами. К примеру, Теодор — я только сейчас сообразил, что он попал к нам в дивизию не раньше января или февраля, когда нас направили в Саар. Вспомнил, прекрасно, но… кто же тогда жил в семействе Б. в Фор-Луи? И почему мне понадобилось, чтобы жил Теодор, а не кто-то другой? Тут вспоминается совсем другая история, стрелки в Друзенгейме выступили в ней совсем в другой роли, и был совсем другой хирург, и ночной пожар… Каким образом все истории слились в одну, и какая была для этого тайная необходимость?

(Маниакальная замена Оберхоффена Рёшвогом не нова у Антоана: лет девять тому назад он, а может быть, я написал о Рёшвоге стихи, и в них я отыскал новый повод для беспокойства:

Не было Рёшвога, глаз зеленых и тихих, хмель Не трогал дома напротив, где стихи по-немецки читали, И руке захотелось коснуться шали и согреться, как согреваются в детстве, Но зима между нами прошла незаметно, завещав мне в наследство Белых пальцев порханье и шубертову «Форель»[119].

Так какие же были глаза у Беттины, зеленые или черные?)

Я все еще сидел в левой ложе в зале Гаво. Свечи в больших канделябрах одна за другой начинали мигать, коптить, таял воск, тонул фитиль и, опасаясь пожара, кто-то торопливо задувал огонек, так что свечей становилось все меньше, темнота сгущалась, а музыка продолжала звучать. Мне казалось, что темнота ярче света: прошлое сорокалетней давности выступало передо мной все отчетливей, и я углублялся в него, впрочем, нет, выбирался из его лабиринтов. И вдруг я обратил внимание на пару в ложе по-соседству, расположенной ближе к здешнему подобию сцены. Пока горел электрический свет, я никого не замечал.

Она… не буду говорить вам о ней. Ее знают все, и ее чарующая нежная красота с годами становится только проникновенней. Я не решился бы заговорить о ее глазах. Фотографиям я никогда не доверял. Но она на миг повернулась ко мне и посмотрела — вернее, широко распахнутые ее глаза заволокли меня, словно сон. Она не сняла манто, и, накинутое на плечи, бежевое с белым, оно делало ее царственно-величавой. Волосам своим она разрешила седеть и не снизошла до румян и туши, разве что — я видел — чуть освежила губы помадой, вопросительно взглянув на сидевшего возле нее мужчину, который в ответ кивнул. Его я узнал благодаря ей, разница между нами всего месяц, и я изменился не меньше него. Посмотри я на себя глазами 1918 года, догадался бы я, что вот это — я? Так вот каким стал лекпом из Рёшвога — если только это был Рёшвог — в 1962 году… вот что жизнь сделала с ним, с его лицом и душой. Я ни разу не видел его с тех пор, хотя имя встречал не однажды в газетах, и, зная, что это тот самый наш лекпом, который так намучился с марокканцами, всерьез ни разу не заинтересовался им. Сейчас, глядя на него, я понял, сколько украло у нас время. Украло лицо, тело, а главное — волнующее ощущение новизны мира. Он сидел неподалеку, положив руку на спинку соседнего стула, словно бы давая понять этой иллюзорной преградой, что женщина, которую, как все знали, он любит, по-прежнему под его защитой. Чуть наклонившись вперед, что он слушал? Игру Рихтера? Или близость своей Эльзы?

Бетти вернулась очень серьезная и, пожалуй, удивленная. Малютка Шульц исчезла. — Помогите мне снять коньки. И пойдемте к нам пить кофе. — От такого не отказываются. Мы устроились на софе, каждый в своем углу, с чашками в руках. — Ну и что вам поведала малютка Шульц?

Бетти не ответила. Она старательно размешивала сахар. Темнело. И вдруг: «Для чего вы скрытничали? Почему не сказали мне?» «Я бы очень хотел узнать, Бетти, что, по-вашему, я должен был вам сказать?» Нет, но всему есть предел. Чего ради и по какому праву… Что же она сказала ей, поганка несчастная? Бетти мялась, заикалась и наконец выпалила:

«Она сказала, что ждет от вас ребенка».

Ну, знаете! Наглость какая! Бесстыжее вранье и ничего больше!

«Конечно, Пьер, я допускаю, что она навыдумывала Бог знает чего… совсем же еще маленькая девочка… но вы же не скажете, что в глаза ее не видели?»

То-то и оно. И поэтому мне так стыдно. Я пытаюсь разыграть возмущение: «Дура несчастная! Поцелуется, так думает, что и ребенок готов?! «Фу, нехорошо. Бетти не поверила. Плохо сыграно. И врать-то не умею, а получилось, что соврал.

«Вы не рассказывали мне, дружок, о ваших прогулках. Кажется, это повторялось каждый вечер?.. Хорошо-хорошо, каждый, возможно, преувеличение, но тем не менее…»

Я попросил ее заметить, что такого рода прогулки приходятся на время, которое я обычно провожу у нее. И хватит об этом.

«Она сказала, что выйдет за вас замуж, потому что ребенку нужен отец… что вам отдадут завод минеральных вод, а когда господин Шульц уйдет на покой, то и пиво тоже…»

Нет, просто бред какой-то. Я всерьез разозлюсь. Всерьез, честное слово!

«Не грозите мне вашей злостью, — сказала Бетти. — Вы и так уже злы. Посмотрите на себя в зеркало, советую вам расстегнуть пуговицу на воротнике».

— А вы потом скажете, что ждете от меня ребенка, нет уж, спасибо!

Она не выдержала и рассмеялась. «Я же вам говорила, что у девчонок одни глупости в голове, чего только не выдумают. И все-таки вы ее целовали? Пьер, мне вы можете сказать все. Я же не идиотка. В конце концов дело ваше… правда, я бы на вашем месте… есть ведь среди них и хорошенькие. К тому же, если девочка думает, что беременна от того, что… удовольствие, должно быть, ниже среднего. А когда она смотрела в окно, у вас было такое лицо, что потом я всему поверила. Но все равно нехорошо. Я как-то по-другому вас себе представляла. И потом, откуда эта выдумка, будто вы ночевали у Шульцев? Нет, я прекрасно поняла, что для украшения всей истории вы должны были быть первым встретившимся ей французом, которого как раз поместили на постой к ее отцу, не зря же семейство все время прочило ее за француза…

Мне так хотелось крикнуть: Бетти, простите меня! Но за что? Значит, я признаю, что… признаю, что Лени… но что Лени? Я не закричал. И потом, Бетти… Между нами же ничего… конечно, я не должен был, но и она хороша!.. Не хватало только разнюниться. Да, только этого и не хватало. Я же не Лени! Бетти взяла в руки французский журнал. Мадам Шанель гениальна! Такое возможно только в Париже. Взять любую парижанку, верно? Можно подумать, врожденная элегантность. Не пройдет и десяти минут, решил я, и она предпочтет Рембо Гельдерлину. Этого не случилось, зато она села за пианино и сыграла на память, представляете, на память «Террасы лунного света»…

Доиграла и замерла, расслабив кисти, не убирая пальцев с клавиш, задумалась. Потом окликнула: Пьер… — Что? — Пьер… — Господи! Что она еще скажет? Что сделает? Я и так не в себе, чуть сам не поверил, что у этой сумасшедшей от меня ребенок!.. Смех да и только. Я заерзал на месте. Почему-то понадобился носовой платок.

«Пьер, — сказала она еще раз, как будто мое имя наводило ее на мысль… — Пьер, а что, затея не так уж глупа. Конечно, она еще, как говорится, back-fish[120]. Но со временем все образуется. Подумайте: своими руками лепить из девочки женщину, жену, я не только о постели… Конечно, надо суметь. Условия вам тут обеспечены, а потом, может быть, придет и счастье. Не перебивайте меня. Что я хотела сказать? Ах, да, жить в Бишвиллере не так уж плохо. Милый маленький городок, славные люди. У Шульцев красивый дом. Теща будет вас обожать, a Kugelhopf она делает еще лучше мамы. По-своему они очень приятные люди. Зять быстро станет в доме главным. Они ведь католики, вы знаете? Это, наверное, многое упрощает?

— Бетти!..

— Я вовсе не издеваюсь. Я прекрасно понимаю, что говорю. Потому и говорю. И вообще… Не делайте, пожалуйста, плачущее лицо. Не нужно ни в чем оправдываться. Я все прекрасно понимаю и так. У нас, лютеран…

— За кого вы меня принимаете, Бетти?

— За милого молоденького француза, немножечко вруна, но в целом очень славного мечтателя, который любит рассказывать самому себе всяческие истории.

— Бетти!

— Что, Пьер?

И она опять вернулась к Гёте, которому было ровно столько лет, сколько мне, когда студент из Бишвиллера, его сосед по столу в Страсбурге, привез его в Зезенгейм к пастору Бриону. Фридерика, верно, была похожа на Лени Шульц, так что ничего тут нет плохого. И кто знает, останься Гёте в Зезенгейме… Малютка хранила ему верность еще сорок два года после разлуки. Мне кажется, сказала Бетти, тут есть о чем подумать. Вы говорили, что листали на днях «Wahrheit und Dichtung». Представляю себе, как разбираются и в поэзии, и в правде ваши хозяева, которые по ночам играют с вами в «королей». Ах, не в «королей»? Между нами говоря, я не слишком доверяю «Wahrheit» Гёте. Что там было у него с Фридерикой? А у вас с Лени Шульц? А у нас с вами? Что вы вспомните, если когда-нибудь вам вдруг придет в голову написать о своей молодости, о «годах учения», мой милый Вильгельм Мейстер? Если бы Гёте остался в Бишвиллере… то есть, в Зезенгейме, Зезенгейм ведь такое прелестное место! А может, и он только поцеловал малютку Брион? Кто знает? Как хорошо он сказал: «In deinen Küssen welche Wonne»[121]! Вы можете написать то же самое о Лене Шульц, правда? Фридерика была дочкой пастора, и кто знает? Может, тоже думала, что дети рождаются от поцелуя? Папаша Брион был, правда, лютеранином. Но в общем воспитание девиц что у лютеран, что у католиков…

Потом она принялась мне рассказывать, что маленькие городки Эльзаса хранят множество всяких традиций, которые делают их куда интереснее, чем кажется путешественникам. Вот и Бишвиллер тоже. Раньше 15 августа праздновался «день дуделок» (Pfeifertag), и все деревенские скрипачи, что жили вдоль Рейна на уступах Вогезов, в лесах Гагенау и Гауенштейна приходили сюда, чтобы присягнуть на верность тому, кого называли Geigerkönig, «королем скрипок». Обычай этот — ровесник Людвигсфесте. А когда Гёте навещал Брионов, королем скрипок был сеньор де Депон, унаследовавший к тому времени и титул сеньоров Рибопьер. Бишвиллер продолжает считать себя столицей музыки. Она приостановилась, будто замечтавшись, а потом продолжила, словно никакого зияния, никакой долгой ферматы[122] и не было: «Меня то и дело приглашают туда играть, так что мы не вовсе расстанемся, если вы поселитесь в Бишвиллере. Если, конечно, я сама останусь тут…»

Честно сказать, дальше я уже не слушал. Мне показалось, что я уже услышал нечто очень важное. Господи, как мы готовы уцепиться за малейший нюанс. Она говорила одно, другое, но главное не говорится, оно таится за словами. Мне показалось, я уловил сожаление, нет, даже не сожаление, а какое-то колебание. Отношения наши, во всяком случае, изменились. Слова Бетти косвенно намекали, что между нами могло быть что-то такое и даже было что-то такое, чего слова не говорили. «Мы не вовсе расстанемся». Может быть, не столько о мимолетном, случайном поцелуе с Лени она думала, говоря In deinen küssen welche… так можно сказать о былых поцелуях и о тех, о которых мечтаешь. Как бы то ни было, разговор уже шел не о музыке… Фанфары. Карнавалу конец.

VII

Ranti pole Betty she ran down a hill And kick’d up her petticoats fairy; Says I, I’ll be Jack if you will be Gill. So she sat on the grass debonairly. John Keats[123]

Короля скрипок в Эльзасе больше нет. И я не знаю, собираются ли по-прежнему скрипачи и приносят ли они, как в старину, воск Божьий Матери Тузенбахской, покровительнице музыкантов, чей храм неподалеку от Рибовилле, города сеньоров Рибопьеров, — воск, купленный на штрафы, которые накладывались на тех, кто затевал ссоры. Мне нравится думать, что большие свечи, освещающие сегодня Рихтера в зале Гаво, обязаны своим существованием приговору какого-нибудь Pfeiferkönig’а, представляющего короля скрипок на Успенской ярмарке и назначенного сиром Рибовилле сроком на год. Но все скрипки, все дудки на свете в этот вечер смолкли, чтобы звучал только рояль Рихтера, не его любимый «Стейнвей», а другой, на котором он согласился играть, подчинившись неумолимому закону зала Гаво. «Карнавал» давным-давно отзвучал. Но признаться ли? После его последних аккордов для меня уже ничего не существовало — ни антракта, ни второй части концерта.

Я застыл в снегу, падающем в последние дни 1918 года. В лучах света, не имеющего ни малейшего отношения ни к свечам, ни к штрафам скрипачей. Дополняя «Карнавал», мне осталось сыграть последнюю часть, последнюю вариацию моей темы: щемящий конец. Мне было поручено сопровождать подразделение марокканцев, которых наконец-то у нас забрали и передали в Майнц. Не потому что для легочников там лучше климат, а потому что там зарезали нескольких французов и невидимого врага решили устрашить пришествием коричневых великанов, как называли их здесь, на Рейне. А заодно подставить злокозненным ножам другие жертвы.

Я прихватил с собой «Also sprach Zarathustra»[124] (в карманном издании, Taschen-Ausgabe, Альфреда Кренера из Лейпцига), полагая, что в мое отсутствие мне нанесут визит и не желая возбуждать в ком-нибудь вроде Манжматена любопытства относительно моего пристрастия к Ницше. Честно говоря, я не люблю Ницше и никак не могу основательно его прочитать: перелистываю, задерживаюсь на случайной фразе и погружаюсь в размышления. Не зная контекста, толкую ее наверняка превратно, так что мое чтение похоже на блуждание по лесу вслепую, и, хотя автор прокладывает через него дорогу, чащобы мне милее его троп. Примерно так, наверное, в Средние века толковали Вергилия и делали выводы, которые весьма удивили бы плавающего среди белоснежных лилий «мантуанского лебедя». На этот раз мне попалась фраза, смысл которой сводился — по моему разумению — к следующему: в душе у нас кроются великие силы, но общей для всех цели нет; на самом деле Фридрих говорил совсем о другом — о силе душевных переживаний и вместе с тем об их бесцельности, ненаправленности. Отрывок этот был из опубликованного посмертно и пояснял смысл некоего места из «Заратустры» после изречения, гласящего, что все цели уничтожены (alle Ziele sind vernichtet), и перед другим, утверждавшим, что познание выявляет направление, но не указывает цели… Но такое ли большое несоответствие считать, что Ницше огорчен бесцельностью наших душевных переживаний, которые, однако, мощно дают о себе знать, а не отсутствием общей для нас для всех цели, я имею в виду, нас всех людей? И почему мне вдруг показалось, что привнесенный мной смысл проясняет то, что я сейчас переживаю? Не имея цели, направления, думал я, имею ли я право предлагать женщине делить со мною мою судьбу, хотя силы души… Могу ли я, как в чудесном стихотворении Китса, предложить ей быть ее Джеком, а она чтобы стала моею Джилл? «Rantipole Betty» Джона Китса, которую он называет «You young Gipsy»[125] …должно быть, была похожа на мою Бетти с черными цыганскими глазами.

Спустя четыре дня я вернулся в Рёшвог, который, вопреки очевидности, по-прежнему не называю Оберхоффеном. Была поздняя ночь. Все спали. Я заглянул к хозяевам, они тут же, не желая упустить возможность перекинуться в картишки, поднялись, сообразили мне ужин на скорую руку, и мы уселись играть. Спать мы отправились в ранний час нераннего декабрьского рассвета. Любезность — выдумка дьявола. Я рухнул на кровать, не раздеваясь. И, наверно, поэтому мне снились такие безумные сны. Большой странный город, множество автомобилей, разноцветных огней. На старинный лад празднуется какой-то праздник, и женщины ослепляют белизной мехов и сверканием драгоценностей. Но может быть, это зал суда, только судья сидит один, без присяжных: могучий великан восстанавливает справедливость именем Geigerkönig’а и быстро-быстро перебирает пальцами, тревожа огромный черный инструмент. Виною ли тому игра немецких слов, но зовут его Herr Richter. Господин Судья. Рихтер. Рихтер? Знакомое имя. Бетти как-то возмутило мое невежество: как, вы не читали Рихтера?![126] Во Франции мы зовем его Жан-Поль, и потом, его так трудно найти… этот анти-Гёте не выходит у нас в карманном издании. Как говорил он сам, не любивший переходить границы: моим читателем может быть лишь «die wichtigste Excremente des Zufalls» (побочный продукт случая), и еще: на моих стенах проступит лишь «Salpeter des Merkwürdigen» (соль необычайного)… Но мой Рихтер был судьей, и от него, мечущегося на возвышении, зависела судьба всех сидящих в зале, они хорошо заплатили и теперь внимали высшей справедливости; судьбой их правила магия звуков, которую дьявольский судья извлекал из оскалившегося рояля, хохочущего так бурно, что невозможно было успеть задуматься. О вы, фразы сонных видений, у которых не бывает конца! Лекпом Арагон сидит в соседней ложе с женщиной, которую он назвал «Эхо»… он, верно, глуховат и не замечает, что порой возвышает голос. Я хотел бы заговорить с ним, но не могу, хотя сила моих душевных переживаний огромна; не могу открыть рта, и, когда моя огромная сила справляется с сопротивлением, с губ все-таки не срывается ни единого слова. Будто немое кино.

В глубине зала кто-то вскакивает с криком: «Маски! Маски!» Я верчу головой во все стороны, стараясь увидеть, где же они, и так боюсь их увидеть, что открываю глаза.

Давным-давно день. На улице суета, посвистывая, ходят солдаты. Господи! Не иначе часов одиннадцать! Мне приносят горячей воды, и я наскоро ополаскиваюсь. Не слишком удачное время, чтобы являться в канцелярию. Капитан Манжматен говорит мне об этом, но, кажется, хочет сказать и еще что-то. Потому не злится, а подшучивает: «Что ж, Удри, голубчик… натянули тебе нос? С глаз долой, из сердца вон? Ох, уж эти марокканцы!» О чем он? Дежурный лейтенант потешается втихомолку. Они, верно, уже все обсудили между собой.

— Покуда, — продолжает капитан, — вы поутру в постельке нежились, мне что, я в чужие дела не вмешиваюсь, да ведь прямо на глазах. И лекарь еще явился скандалить из-за помещения, которое ему дали, то есть наоборот, так и не дали для его температурников и всякой другой заразы. Да вы его и спросите, он все видел, вот как я. В окно. Сами знаете, нам отсюда все видать, что у вашей Дульцинеи делается…

— Вы хотите сказать: мадемуазель Книпперле, господин капитан…

— Да зовите ее как хотите. Я-то смотрел на улицу — у катка грузовик завяз, — потом повернулся и что же вижу? При всем честном народе, знаете ли. Я ведь не любопытствовал. В общем, стоит себе ваша барышня в дверях, а на ступеньках… — Он разгладил усы. Медлил. Лейтенант не выдержал и хлопнул себя по ляжкам.

— И что же? — осведомился я. Как мог сухо. Ему оставалось только договорить и замолчать. Иначе, это он почуял и сам, дело могло для него плохо обернуться, хоть он и старший по чину. Но уж слишком соблазнительно было растянуть удовольствие. Он кашлянул, поглядел на свои ногти, словно только что отполировал. И раскрыл ладонь:

— Так вот, они стояли на ступеньках, она повыше, он пониже, ах да, забыл сказать, он — американский солдат… и целовались, да так смачно… Вот… Мало быстро уезжать, надо и возвращаться побыстрее…

Я промолчал. Переписал в журнал короткий рапорт и расписался. Повисло молчание. Оба офицера смотрели на меня. Мое бесстрастие, легкое пожатие плеч им, кажется, пришлось по вкусу. «Хороший игрок», — сказал Манжматен. Я сделал вид, что не слышу. Только не спешить. Едва выйдя от них, тут же отправиться к Бетти значило бы как нельзя более их порадовать. Американец. Я вспомнил песенки Габи Дели, она привезла их из США… теперь ясно… вспомнил кое-какие ее слова, вернее, недомолвки… почему я стал называть ее Бетти… И меня же обозвать вруном, за то что я не рассказал о вечерних глупостях на дороге и о Лени! Да наплевать! Пусть думают что хотят, идиоты эти, подумаешь!

Бетти открыла не сразу. Одна ли она? Кажется, да. Впрочем, она могла быстренько выпустить его через черный ход. Мütterchen, должно быть, в курсе. Наконец дверь распахнулась.

— А, это вы, Пьер! Проходите.

Раз приглашают… Взволнована — сразу видно. И губы только-только накрасила, перед тем как открыть дверь. И дышит прерывисто. Мы молчали. Я пришел с тем, чтобы все ей выложить. Резануть с порога: «Ну и что там у вас за американец?» А теперь молчу. Она посмотрела на меня. И решилась заговорить первой:

— Когда ж вы вернулись? И что с вами, почему вы дрожите?

— А вы разве не дрожите?

Она тоже дрожала, но только теперь заметила и слабо улыбнулась. «В самом деле, — сказала она, — но мне есть отчего»… Вот как?

И возобновилось молчание, как назойливый, невыносимый звук. Как капля из крана. Нужно быстро-быстро что-то сделать. Немедленно заговорить и сказать то, чего я не успел сказать раньше. Покончить с неопределенностью. Ну и что, что американец. От поцелуев дети не рождаются. Скажу попросту: «Беттина». Она заметит, что я не называю ее больше Бетти… «Беттина, я давно хотел вам сказать, что я вас…» — иначе никак не скажешь, французский язык слишком беден, другого способа не существует. Или чтобы уж покончить со всем разом: «Беттина, будьте моей женой!» А я-то всегда считал, — что нужно подходить медленно, постепенно. Я начал, как и собирался: «Беттина…» — но на этом застрял. Однако она не стала дожидаться, кинулась мне на шею и шепнула: «Я так счастлива, Пьер, так счастлива…» Обмануться, к сожалению, было невозможно, я мгновенно заледенел и спросил отчужденно: «Что-то произошло, Беттина?» «Он вернулся, Пьер! — выпалила она. — Американец. Они здесь были до вас, понимаете, ушли за три дня до вашего появления… Он так и говорил… Но он ни разу не написал. Он не любит писать. И я перестала верить. А сегодня утром… Он сказал мне… вот смотрите! — И она протянула руку с обручальным кольцом. — Кольцо его покойного отца». Я растерял все слова. Да она и не дала бы мне вставить ни единого. «Скоро он демобилизуется, и перед отъездом мы поженимся, я поеду жить к нему в семью, туда… В Даллас, в общем, в те края…» Она закрыла лицо руками, словно застыдилась, и заговорила быстро-быстро: «Пьер, я вас очень прошу, уходите, оставьте меня одну, мне надо хорошенько подумать, я сама не своя, все так скоро, так скоро, быть такой счастливой, вы даже не знаете, как это больно…»

О, Rantipole Betty, я не сказал, что буду ее Джеком, а она — моей Джилл. Не сказал. У нее есть собственный Джек, и, не дожидаясь меня, она, надо думать, уселась с ним рядом на травку. Что я плету? Я попятился и спустился на две ступеньки вниз. Дверь закрылась. Я знал: за ней Беттина. Она там, я здесь. Всего только дверь, но и этого довольно. Мне казалось, я слышу, как колотится у нее сердце. Ну вот. И сказать нечего. Нечего прибавить. Кончено дело. Дело кончено. Сняты маски. Карнавалу конец.

«Wir haben eine ungeheure Kraft moralischer Gefühle in uns» — вот что дословно говорит Фридрих Ницше. — В нас необыкновенно мощны силы души, но нет общей цели: «aber keinen Zweck für alle…» Почему именно это я твердил, спускаясь с крыльца Беттины Книпперле в две ступеньки? Я еще долго задавал себе этот вопрос. Жизнь принесла и унесла с собой множество всевозможных событий, и наконец наступил вечер, когда я снова услышал «Карнавал». Я смотрел в соседнюю ложу на старого моего сотоварища по Эльзасу, сидящего рядом с женой. И думал о несхожести судеб. Он, наш бывший лекпом, казалось, нашел, как ответить Ницше: он верит, что существует «einen Zweck für alle»: цель для всех — всех чувств, всех людей. Он уже не лечит марокканцев от туберкулеза, он надеется на лекарство совсем иного рода, для всего человечества. Но не сбился ли он с пути, не пошел ли в другую сторону с того самого дня, когда, крутясь в воздухе, падали в топь фазаны? Кто, он или я, заблудился? Не понимаю, как человек, подобный ему, мог подчинить себя партийной дисциплине. Давно и надолго. Общая цель. Не громко ли сказано? Хорошо бы еще разобраться: цель для всех или смысл для всех. Иногда Ницше пишет Ziele, иногда Zweck… А как мой друг лекпом воспринял всю эту историю со Сталиным? Интересно бы знать. Как далеко разошлись наши жизни за время пути! От пункта с названием Рёшвог и до концертного зала Гаво. В Рёшвоге мы были двумя молодыми особями одной породы, и отличали нас разве что кепи. А дальше мы расстались, и между нами мало-помалу разместился целый мир, история — словом, все то, что называется жизнью. На концерте в Гаво мне вспомнились слова, которые другой Беттине сказал Бетховен: Musik ist so recht[127] … посредница между чувственным и духовным… может, музыка и есть цель для чувств и людей, общая цель? Не знаю. Но мне так кажется. И что случилось с бедной моей Бетти в Техасе, в чужой семье, которую я пытаюсь вообразить себе и которая прислала ей золотое кольцо, возможно, первое звено в нелегкой цепи? У меня была знакомая, звали ее Жаклин, она тоже вышла замуж за красивого парня, и тоже в американской форме. Сама Жаклин была внучкой известного врача, настоящего светила. Она полетела в Америку сломя голову. А года через три или четыре мы узнали, что она покончила с собой. «Aber keinen Zweck für alle…» Причины называли разные, но главное ясно и так. Выходит, и впрямь наши душевные силы устремлены слепым потоком? О Беттине я больше не слышал. Может, она умерла. Может, счастлива. Зачем всегда предполагать худшее?

Потому что так правдоподобнее.

Омела, или Вертящееся зеркало

Мысль убить Антоана мало-помалу приживалась во мне, пускала корни. Я не удерживал ее. Но и не отгонял. Позволял ей то появляться, то исчезать, и все оставалось так, будто она и не посещала меня. Но все-таки когда она возникла? Не знаю, не могу определить. Поначалу она производила болезненный шок, потом стала привычной. Я жил с ней. Находил ее все более логичной. Дожидался, чтобы избавление от господина Бестселлера показалось мне столь же естественным, как окончание игры в вист, и не причинило даже тех неудобств, какие возникают, когда отвыкаешь от курения. Чтобы, подумав однажды: пора убить Антоана, я вдруг понял, что он давно мертв… Подозрений на мой счет не возникнет, жизнь наша не переменится, вот разве что Омела… но кто знает, может, и она устала от этой игры? Так что наш Антоан догонит собственное отражение, и мы просто-напросто потеряем его из виду, как он потерял из виду себя. Окружающие?.. А кто именно? Всякие там Кристианы? Их нечего опасаться. Они сами заинтересованы в молчании. Ну, а «люди» вообще? Люди, как известно, не замечают таких мелочей, как цвет глаз у ближнего, спросите человек десять и убедитесь — они нас не различают. Глаза Омелы — это исключение, но оно только подтверждает правило, и в ответе за это исключение я, а вернее, мы с Антоаном. Да и то… помните женщину, о которой Антоан упоминает в «Карнавале», ту, что сидит в ложе, уж тут-то, казалось бы, все ясно? Так вот, представьте себе, прохожу я как-то нижним этажом магазина «Бон Марше» и что же вижу? Новая пластинка под названием «Глаза Эльзы» в исполнении Андре Клаво, заодно там же «Радость моя», «Танго на иголках» и другие песенки, а на обложке — очаровательная йе-йе с черными глазищами, глядящими из-за прямых светлых волос, разумеется, крашеных, судя по черноте глаз и ресниц. На этом примере я продемонстрировал Омеле, что такое пресловутая «объективная реальность», а она со свойственной ей способностью все примирять ответила: «Почему бы и нет? Глаза у девочки иссиня-черные…» Так что, скорее всего, нас с Антоаном не различают. А о наших произведениях, должно быть, говорят — такая уж у него манера, пишет то так, то этак, любит читателя сбивать с толку, непременно преподнесет какой-нибудь сюрприз.

Стоит ли предлагать Ингеборг «Карнавал»? После того как она так прочитала «Эхо», будет благоразумнее дождаться, пока я разделаюсь с его автором. Иначе, разобравшись, по какой канве вышивались под музыку Шумана сновидения, она поймет сродство музыки и памяти и непременно вспомнит об Антоане. Тем больше оснований с ним разделаться. В свое время у меня нашлись причины затеять игру, теперь их не меньше, чтобы с ней покончить. Конечно, и тут есть риск: Омела будет жалеть об Антоане. Но будем циниками: пусть лучше женщина оплакивает мертвеца, чем обожает живого. Так-то оно так, но есть и другая сторона дела: Антоан, превратившийся в воспоминание, станет совершенством — и как с ним тягаться простому смертному, который вечно опаздывает, курит в комнате, где курить нельзя, бестактно интересуется соседкой за столом в ресторане и мало ли чем еще грешен? Что ж, придется подумать. Для смертной казни нужны весомые основания. А пока замаячившая перспектива придает некоторую пикантность нашим отношениям с милым другом Антоаном. Я смотрю на него и думаю, как взяться за дело. Каковы могут быть последствия. Преступление должно быть своего рода шедевром. Шедевром оно и будет. Антоан — выдумка Омелы: let’s suppose, «предположим, что есть такой Антоан», как сказала бы Алиса в Зазеркалье. Желая заранее прощупать почву, я издалека завел разговор с Ингеборг: «Предположим, что вы стали бы зваться Эхо, а не Омела…» Она откликнулась с неожиданной живостью: «Предположить можно все что угодно, но если, например, говорить о нашем Антоане… «Я вздрогнул, чувствует она или нет, что наш Антоан на волоске от гибели? А Омела продолжала: «Было бы легкомысленно, скороспело, несерьезно счесть его всего-навсего условностью, результатом этакого «давай играть, как будто»… двух взрослых детей, решивших позабавиться. С течением лет у него появилось не только свое лицо, но, я бы сказала, и собственная жизнь. Наше let’s suppose касалось ведь не Антоана, а моей к нему любви. И вы знаете лучше всех, что я люблю его не шутя». Ничего ужаснее она сказать не могла. Но я постарался улыбнуться как ни в чем ни бывало и, уцепившись за двусмысленность ее «не шутя», придать разговору другой оборот: «Раз уж на то пошло, не шутя вы любите меня, но только с черными глазами, то есть какую-то сторону меня, которую называете Антоаном… Можно сказать и так». «Можно, — отозвалась она рассеянно, — сказать можно и так. Но не забывайте правил игры, Альфред, мы условились раз и навсегда: вас я не люблю. Я не люблю вас».

Ничего, ничего, я и это сочту условностью, частью игры, и только, не дам разбередить себе рану. Что за беда, она и Антоану говорит: «Ненавижу!» — стоит ему засопеть. Но все же Мне больно, боль перекатывается во мне отдаленным громом, рокотом улетающего вдаль самолета: она его любит, она его любит, она его…

— «Вы не находите, что предположение и притворство — разные вещи? — спросила она. — Алисино «давай играть, как будто…» — это допущение, уговор между мной и вами или между кем угодно… Когда игра надоела, все, с общего согласия, снимают маски и вновь становятся самими собой. Так ведь? Притворство же — совсем другое…»

— Другое? Что другое? Что вы имеете в виду?

— Кажется, в молодости вы фехтовали. Так вот, притворство напоминает мне ложный выпад. Это не столько «let’s suppose», сколько «make believe», плохо передаваемое в словаре выражением «заставить поверить». Если подумать, то глагол «притворяться» или существительное «притворство» — перевод куда более точный. Притворство — это не просто фикция, это личина, надетая с намерением обмануть. Вы сделали ложный выпад, противник, защищаясь, открылся, и вы наносите удар, так притворяются в фехтовании…

И все-таки, что она имеет в виду? Антоана или свое признание? «Я люблю его не шутя…» — это притворство, фикция?.. Как мне хочется себя убедить, что она меня дразнит, обманывает… Но обманывает она в любом случае. Заставляет поверить, что мы играем в игру. И я, дурак, опять и опять верю, что «я не люблю вас» — только ложный выпад, чтобы я лишний раз «открылся», подставил сердце, и забываю, что главное — нанести удар в открытую цель. Она меня не любит.

Я всегда это знал, никакая это не новость. Моя Омела, Ингеборг, не любит меня. Так почему же мне каждый раз так больно?.. Почему? После стольких лет будто впервые. Неужели я надеюсь, что мало-помалу все изменится, неужели чего-то жду? Она не любит меня. Я это знаю. Знаю каждую секунду. Вот уже много-много лет. Все время, пока мы вместе. Она меня не бросает, только и всего. Помню, поначалу она говорила: «Хорошо, если мы выдержим год…» Потом: «года три в лучшем случае». Мы одолели и трехлетний пик; мне же хватило трех месяцев, чтобы понять: я хочу, чтобы это было на всю жизнь. Так и оказалось. Но мы затеяли игру в Антоана. Антоан пишет (кто это написал, он или я?): «Омела меня любит. Вернее, любит некий мой образ. И до тех пор, пока я соответствую этому образу, который существует в ее представлении… Помните? Так может, лучше не убивать Антоана, а отслоить Антоана от образа, который создала себе Омела, однако это и было бы убийством. А заодно и самоубийством… Ведь кто такой Антоан?.. Она меня не любит. Я играю. Играю, чтобы забыться, хотя совсем забыться невозможно, но лишь бы чем-нибудь занять пространство, время, отвлечься от саднящей боли… она меня не любит, я всегда это знал, но что толку сетовать: принимай свое счастье или свое несчастье, как придется, словом, принимай свою участь. Ведь даже Антоан… Когда-то я черпал горькое счастье в уверенности, что она любит Антоана, то бишь мой же образ. Слова, которые я приводил, еще не самые отчаянные. На улице Монторгей Антоан признавался в вещах куда более унизительных. «Мне не на что жаловаться, — говорил он, — ни одного мужчину она не предпочтет своей работе…» Где начало, где конец ревности? Нет, и в образе Антоана она меня не любит.

Иногда Омела спрашивает: «Что с вами, друг мой? Вам не угодишь, все вас огорчает, и откуда вдруг такой пессимизм? Есть же и радости на свете: незнакомые люди пишут вам письма, у вас нет врагов, и все вам желают добра…» Любовь моя! Она меня не любит. Месяцы, годы я молчу о своей боли. Ношу маску. Притворяюсь, будто поверил… Годы, недели… Но однажды — вот как сегодня — я не в силах больше прятать глаза. Она волнуется: «Что с тобой? Скажи, что-нибудь случилось?» Может быть, сам того не заметив, я опять стал черноглазым? Во всяком случае, на глазах у меня слезы — уж это точно. Я отвечаю, что все плохо, и не лгу, все и впрямь плохо, вот, например: неудачи, провалы, работа не ладится, я чувствую, что я не на высоте, не отвечаю требованиям. «Каким еще требованиям? — спрашивает она. — Кто и чего от тебя требует, ты же столько делаешь». Никто не требует, конечно никто, чисто внутреннее ощущение, но я ничего не могу поделать, очевидно, я идиот, раз живу с ощущением, что должен расплатиться за то, что живу, бесстыдно живу и не очень страдаю, то есть отстраняюсь от классических людских страданий, чужих страданий, ясно зримых и ощутимых, которые мне застят свет… Она говорит, что я все выдумываю, что невозможно страдать за всех на свете, что это ненормально. Говорит, что мне нравится страдать, считать себя несчастным, но можно, в конце концов, прекратить нытье и принять все таким, как оно есть. Но ты же не любишь меня, ты меня не любишь. Откуда ей знать, что только об этом мои мысли, что нож всегда в кровоточащей ране: ты меня не любишь; кажется, я думаю Бог весть о чем, но вся моя жизнь — только это; а то, что все вокруг считают моей жизнью: бурная деятельность, оптимизм, — только маска, прикрытие горькой уверенности: ты меня не любишь; других это не касается, это только моё, мой лисенок, тайно грызущий мою плоть, ты меня не любишь… Порой подступают слезы, я тайком вытираю глаза, но не требуй от меня большего, не требуй, чтобы я делал вид, заставлял поверить, make believe… ты меня не любишь. Я это знаю. И не могу принять. Вот отчего я задыхаюсь… вот отчего… что, если вдруг… ну почему же нет? Вдруг ты однажды притворишься, погладишь меня по спине, улыбнешься, скажешь: да нет же… я тебя люблю… — о нет, такого я не прошу, не требую невозможного, но если бы ты помогла мне верить, притворилась, если бы… Скажи мне, скажи, что любишь меня, — один раз, только один разочек, сейчас, когда я иссяк, когда мне невмоготу терпеть твое молчание, видеть, как ты отворачиваешься… но ты молчишь. Боже мой, как страшно ты молчишь…

Годами отворачиваешься и молчишь.

И когда я вдруг обнимаю тебя, когда уже больше не могу, когда любовь, как музыка, переполняет меня, захлестывает и тело, и душу, — руки мои обнимают пустоту, я всегда не вовремя, всегда некстати, и ты внутренне сжимаешься, застываешь, будто пережидаешь внезапный дождь… Ты говоришь: «вокруг люди», или «прислуга рядом», или «здесь не место, подожди до дома»; правда, правда, что на меня накатывает ни с того ни с сего и в неподходящем месте, правда, что мы уже немолоды и я смешон. Ну ладно, подождем. Вот мы и дома. Но ты и тут вся застываешь, как перепуганная птица. У птицы под нежным пушком колотится сердце. А у тебя оно замирает, так что теперь пугаюсь я. Бывает, мы идем по темному коридору, ты так близко от меня, я не могу удержаться и притягиваю тебя к себе, ты ничего не говоришь, ты знаешь: в словах нет необходимости, я и так почувствую твое напряжение, твою отчужденность. Ах, это неуловимое движение шеи, отведенные плечи, сопротивление тела. «Ты меня не любишь!» — вырывается у меня. Ты не возражаешь, смотришь на меня, словно на неразумного ребенка, это можно понять и как опровержение моих слов, и я бы утешился, если бы мог утешиться такою ложью через умолчание. Таким успокоительным. У меня застарелая болезнь сердца — я болею тобой. Но уговариваю сам себя: все не так серьезно, вот и на этот раз прошло. Успокаивает и врач. И все вокруг. На самом деле это не сердце болит. Так всегда: вон сколько людей думают, что у них астма, а у них спазм, чисто нервное. Так успокаивают самые болезненные приступы — нервное и все тут. А раз нервное, никакой боли быть не должно, таков постулат. Ты отстранилась, и луч света лег тебе на щеку… а я в тени, я блуждаю в потемках, как последний дурак или, что еще хуже, как мальчишка — в мои-то годы! — который осмелился взглянуть на женщину. Мальчишка может думать: «Вот на будущий год…» Но отложить любовь до будущего года нельзя, любишь сейчас, все время, всегда. А ты меня не любишь. Омела говорит: «Сегодня вечером… когда у тебя будут черные глаза…» Жуткая игра. И когда еще будет этот вечер, вся жизнь проходит в ожидании вечера, а когда он настанет, я буду стариком. У меня был друг, он покончил с собой. Из-за женщины. Давно уже. Она не бросила его, не обманула… она, я даже думаю, его любила. Бывает же, что женщина действительно любит мужчину. Но она любила по-своему. Довольно сдержанно. И вот в один прекрасный день, — это так говорится — день, хотя был не день, а вечер, вернее, ночь, — мы с ним пошли пройтись, и он стал говорить о ней. В те времена я еще не был знаком ни с Омелой, ни с мадам Ингеборг д’Эшер. Я все помню. Помню, что он сказал мне и чего я никому не повторял, да и теперь не знаю, можно ли… Хотя никто не поймет, о ком речь, я и теперь постарался замаскировать его… Так вот, он мне сказал: если сосчитать поцелуи, не те, что были даны и получены, а другие, лишь трепетавшие на губах и не понадобившиеся, мертворожденные, отвергнутые поцелуи… Его жена казалась ему красавицей, мне — нет. Но я не договорил. Так вот. Он сказал, что если сосчитать все эти поцелуи, то можно умереть от горя. В ту последнюю ночь мы с ним бродили до зари, я не решался оставить его, а он то и дело просил: поклянись, что расскажешь ей, и это тоже… — я послушно клялся… — а еще скажи ей… Наконец мы расстались неподалеку от вокзала, я засыпал на ходу, мне уже не верилось в то, что я сначала принимал всерьез, все стерлось, казалось преувеличением… конечно, он не сделает такой глупости, почему-то всегда говорят: «такой глупости», и я точно так же подумал. Скажи ей… Я ничего не сказал. У меня не хватило жестокости. Я сохранил про себя все, что поклялся передать. Только рассказал, как он погиб. Но даже Омеле ни слова не сказал о той ночной прогулке. Он разговорился случайно, виной всему музыка. В каком-то жалком кафе, на Монмартре, где все как нарочно подобрано, чтобы вернуть вас в прошлое: безвкусица, тусклый свет, пыльные шторы. И даже, с позволения сказать, оркестр, который играет вальс 1900 года под названием «Погибшие поцелуи». Так часто бывает: казалось бы, невинные слова внезапно обретают смысл. Например: «Ты меня не любишь». Или еще, кстати, тоже из ресторанной музыки: «Ах, эти черные глаза». Нет, не так-то просто убить Антоана.

* * *

Мне кажется, я ничего не могу сказать об Омеле, чтобы тут же не покраснеть, она для меня так физически ощутима, вся, даже ее душа, что любым своим словом я как бы нарушаю границу дозволенного. Самый незначительный пустяк, если он относится к ней, сбивает меня с толку, я не знаю, можно или нельзя его упоминать. Буду я художником, я не уверен, что решился бы написать ее глаза; а если бы был художником гениальным и сумел бы изобразить их такими, какими вижу, то картину мою нельзя было бы выставить, опасаясь скандала. Я не знаю, что почувствовала бы Омела, если бы увидела себя такой, какой вижу ее я. Я люблю, как дикарь, и слова лишь чуть-чуть прикрывают неистовство. Об Омеле я говорю, словно я пьян, и нет улицы достаточно широкой для моих слов, небо кружится над головой, и на каждом шагу я готов упасть, чуть завидев ее. Вы скажете — что за безумие: есть женщины куда красивее, да она и не молода уже, у нее столько изъянов, но я вам не поверю, даже если согласно кивну головой ради возможности хоть как-то продолжать разговор. Ведь я совсем о другом. Как это объяснить: вот, например, ее рука — как плавно, как гибко перетекает она от плеча к запястью, и если мысленно дотянуться до пальцев… ее тонких пальцев… что творится со мной, если она задержит свою руку в моей, пусть на миг — какое мучительное смятенье, но совсем не того свойства, как вы воображаете. Или вот еще: ни мысленно, ни словесно я не называю «запястьем» то изумительное плавное перетекание, напоминающее мне первое веяние весны, — как можно обозначить скучным анатомическим термином, который равно служит как мужчинам, так и женщинам, еще и это, — для другой женщины, ладно, наверное, сошло бы и запястье, но для Омелы! — про себя я говорю «преклонение руки» и благодаря этому слову словно бы присваиваю ее себе, словно бы становлюсь господином, накладываю свою руку и… оказываюсь в плену, покоренным, в руки берут меня, я ручной, я — раб. Видите, передать все это невозможно, так что лучше поговорим о другом.

Вы ведь можете и не замечать исключительности Омелы — есть люди, которые любой шум равнодушно именуют музыкой. Целые страны не имеют понятия о том, что такое музыка. Протекшие века отвели ей весьма скудную и ограниченную территорию. И ни историей, ни географией не объяснишь чуткости к музыке вашего соседа и вашу собственную глухоту. О музыкальных людях говорят: у них есть слух, и это одна из самых драгоценных характеристик, которая злит тех, кто туг на ухо. Но можно ли говорить о слухе на Омелу? Что вообще это может значить? Как есть преклонение, перетекание, переливание руки, так есть и переливание души… И голос — тут тоже тайна, тайна, внятная далеко не всем, так о певцах говорят: у него красивый голос, чистый, сильный, но согласимся — ни одно из вышеупомянутых качеств не подразумевает и не объясняет обаяния этого голоса, — обаяние не зависит от тембра, мощности, богатства окраски, фиоритур, оно и есть потаенная сущность, отличающая человека от птицы или от цветка и распахивающая ему двери в вечность.

И если я все-таки говорю об Омеле, то говорю только ради того, чтобы вы приблизились к этим дверям, различили пение распахивающихся в вечность дверей. Да вы их видите, прекрасно видите сами, даже те, кто улыбается только из любезности…

Омела — сама музыка. Та, что превыше всяких слов. Музыка, из которой мы черпаем особое знание, не достижимое никаким иным способом и к словам не сводимое.

Музыка, открывающая иное, неизъяснимое общение с миром. Музыка, благодаря которой мы видим невидимое и дотягиваемся до недосягаемого. Музыка, в которой невыразимое обретает выражение. Поток света, который показывает мне, что ведомое мне — лишь узкая полоска, начало, крошечная частичка существующего. А для вас ее пение, возможно, только удовольствие; но поверьте, оно обостряет слух, делает зрячим сердце, я сравнил бы его с подвижным зеркалом: малейший поворот — и отражение изменилось, картинка превратилась в живое существо, потом стала миром, потом дробной множественностью этого существа, живущего в мире, я теряюсь, я чувствую, как скудны мои чувства, беден ум, бестолковы слова; когда Омела поет, я углубляюсь в бездну нового познания, глубже и глубже, до изнеможения сердца.

Пожалуйста, наберитесь терпения: я наощупь подбираю слова, чтобы выразить столь трудно выразимое. Нужно постоянно, все время искать предметы, которые могут стать метафорой, и случается, что, набрав полные руки всякой бутафории, примеривая ее и прилаживая, я теряю то неуловимое, что хотел бы выразить с ее помощью, оно улетело, вытесненное чем-то другим, столь же неуловимым…

Кажется, я уже принимался объяснять вам, что такое пение Омелы, и как метафору выбрал, помнится, роман. Что же мне тогда помешало?.. Или опять повернулось зеркало?.. Придется начать все сначала. На определенном витке истории, изощрив свою фантазию, накопив определенные умения и возможности, человек изобрел роман. До этого в его распоряжении была речь, письмо, способность рассуждать, размышлять и связанные с размышлением и рассуждением науки — иными словами, все, что он создавал, было своего рода каталогами. Чтобы понять, ощутить то, что мне хочется сказать о пении Омелы, нужно и в области музыки найти эквивалент того шага, а вернее, прыжка, каким было для человеческого мышления изобретение романа. Я ясно вижу его, но не отваживаюсь выговорить словами, возможно, потому, что в музыке сам остаюсь жертвой тех самых стереотипов, против которых пытаюсь бороться в литературе. Но может быть, дело совсем не в этом, а в том, что нам, я имею в виду — большинству людей, — не удалось пока осознать, что музыка проделывает с нашими чувствами то же, что роман проделывает с нашей мыслью. Что музыка, как роман, создает множество действующих лиц, живущих своей, сложной жизнью. Чтобы лучше понять все это, вернемся к истокам, во времена, когда музыка искала новых путей, когда, подобно первым романам, она становилась, а вернее, хотела стать зеркалом для человеческого существа, отражением его многообразия. Вообще история музыки, ее развитие таит в себе опыт, которым, как мне кажется, незаслуженно пренебрегают. Начиная с древней мелопеи история музыки может служить свидетельством эволюции человека. Об этом есть у Берлиоза. Он написал не трактат и не исследование, а что-то вроде научной фантастики, только обращенной в прошлое, во времена, когда итальянские музыканты делали первые шаги в создании оперы. Герой Берлиоза, Альфонсо делла Виола, музыкант середины шестнадцатого столетия, «задумал музыкальное произведение для театра, подобных которому до сих пор не было, в нем пение под аккомпанемент разных инструментов должно было заменить разговор, и от союза музыки и драмы ожидался эффект, какого не достигала еще самая высокая поэзия… Разве, внимательно приглядываясь к настоящему, мы не увидим со всей определенностью, каким должно быть и будет дальнейшее? Взять например, возможности инструментов. У нас инструментальное сопровождение не решается отделиться от голоса и рабски следует за ним в унисон или в октаву! Где же самостоятельная инструментальная музыка? И сколько у нас рутины и предрассудков в пении! Для чего, скажите, непременное четырехголосье, даже если по смыслу то, что поется, исходит от одного лица, к тому же страдающего от одиночества!»

Мы успели забыть, что опера в свое время была решением давно назревших проблем и безусловным шагом вперед, что только теперь она превратилась в заведомую условность, презираемую авангардистами и обреченную ими на гибель точно так же, как и роман. И в романе, и в опере видят пережиток феодализма, который должен отмереть с прогрессом в обществе. Но где же диалектика? Не породит ли социальный прогресс новые эмоциональные потребности, подобно тому как это было во времена итальянского Возрождения, когда зародился прообраз оперы, и не обновится ли таким образом старый вид искусства. Разве изобретенная в шестнадцатом столетии опера не задает в двадцатом тех же самых вопросов, какие мучают у Берлиоза Альфонсо делла Виолу? Вопросы остались, хотя сейчас уже не поют ни в унисон, ни в октаву, и уже изобретены сольные партии. И разговор об Омеле мне хочется начать с цитаты из Стендаля — вот как рисует он портрет госпожи Паста: «Пожалуй, не найти задачи более трудной: язык музыки неблагодарен и необычаен; мне сплошь и рядом будет не хватать слов для выражения моей мысли, выпадет счастье такие слова отыскать, они будут не очень понятны читателю»[128]. И вот еще что говорит Бейль о певице: «Какими словами передать те божественные наития, которыми проникнуто пение госпожи Паста, и те возвышенные и необычайные чувства, которые она дает нам пережить! Это великая тайна; это намного выше возможностей поэзии и всего того, что резец Кановы или кисть Корреджо может рассказать нам о глубинах человеческого сердца»[129]. Что сказал бы сегодняшний Стендаль о пении Ингеборг д’Эшер? Не о фистуле, не о фиоритурах идет речь, но о том, что певица ищет путь к потайным глубинам человеческого сердца, пение ее романтически возвышенно, сомнения нет, и о ней, а не о г-же Паста пишет Стендаль: «В любви-страсти мы часто говорим языком, который нам самим непонятен, душа видит насквозь другую душу, и это не зависит от слов»[130]. Я не вижу в высказанном ничего специально феодального и убежден, что опера, пусть даже музыканты в этот миг отвернулись от нее, очень скоро найдет для себя новые формы, соответствующие нашей изменившейся жизни. В любом случае ничто и никогда не давало мне ощущения души, говорящей с душой, явственнее пения Омелы, даже когда она пела произведения, которые теперь считаются устаревшими; я продолжаю цитировать все того же автора, поскольку он, описывая искусство певицы, дает, на мой взгляд, лучшее объяснение тому, что я имею в виду: «Я называю созданиями этой великой певицы те выразительные средства, которые, может быть, и вовсе не приходили в голову писавшему партитуру композитору»[131].

«Стендаль, — говорит вдруг Ингеборг, — мне кажется, любил музыку до безумия и поэтому ничего в ней не смыслил». Одной ее фразы довольно, чтобы мысли мои потекли в другом направлении.

Я никогда не настаивал, а она всегда уклонялась от чтения моих произведений, но на этот раз я решил, пусть она прочтет пять-шесть страниц, непосредственно касающихся ее, утаив, разумеется, убийственные замыслы относительно Антоана. Не могу же я писать о музыке и хранить все это про себя, живя рядом с Омелой. Она должна меня понять. А может, уже поняла? Она пообещала прочитать после завтрака, но оказалось, что забыла про гостей, а они пришли навестить ее… потом необходимые покупки… А вечером уже так устала… Однако наутро я опять появился, держа в руках рукопись и упрямо набычив лоб. Ну, так и быть. Она смирилась со своей участью. А все-таки, за что она напала на Стендаля?

«Стендаль, — пояснила она, — тщится истолковать музыку, как истолковывал живопись, но сегодня, при всем уважении к классику, такие суждения безнадежно устарели. Он говорил о «творческом начале пения», и его заслуга в самой постановке вопроса. Но как мы можем знать, справедливы или нет его слова по сути, если о вокальном искусстве тех времен до нас дошли только словесные оценки! Мы еще можем представить себе, как пели Карузо, Шаляпин, Лина Кавальери, хотя записи оставляют желать лучшего. В будущем дискотеки дадут возможность сравнивать голоса, талант, технику и души тех современных певцов, которые, как говорила Малибран, «умеют петь музыку», я люблю это выражение. Но певцы прошлого… И даже сама Малибран, хотя, знаете…»

И тут зеркало обратилось к ней самой, воодушевленной искусством Малибран. Мы сидели в рабочем кабинете Омелы возле большого книжного шкафа из ландской сосны и электрического пианино — забыл, как оно там называется, — на котором она обычно что-то наигрывает, когда читает. Омела откинулась в своем кресле темно-красной кожи, на столике рядом телефон — злая собачонка, которая только и ждет самого неподходящего мига, чтобы прервать хозяйку; большой квадратный пуф, который превращает кресло в шезлонг, она отодвинула и позволили мне сесть на него. Вернее, я сам пристроился, как люблю, на коленках. Она сказала:

— Стендаль, да, конечно… а помнишь Мюссе?

Я без запинки процитировал:

— Могла ль ты «Иву» петь, бледнея, Дездемона?

Какие другие стихи могли мне прийти на память у ног Ингеборг? Она улыбнулась, моя Дездемона. Улыбка призрачная, отсутствующая. Сердце ее не слышит, что и вместе с Мюссе, и без него я думаю только о ней. Она грезила о Мари Малибран. Я не сразу понял, почему Омела вспомнила эти стихи, но она попросила меня взять книгу и прочитать ровно восемнадцать строк, не больше, «я не помню их наизусть, прочитай, пожалуйста» — она сказала мне «ты», будто Антоану. Строфы XXI, XXII, XXIII:

Людскую черствость ты ужель так мало знала? Им всю себя отдать — то было ли мечтой? Ужель букетов лесть тебя так вдохновляла, Что с искренней слезой на сцене ты играла, Когда любой актер, прославленный молвой, Не увлажнил бы глаз притворною слезой? Скрывала ли ты смех, склонив свою головку, Как это делают, чтоб выразить волненье? Увы! Хотя тебе простили прегрешенье, Могла ль ты «Иву» петь, — вокальные уловки, — Не чувства, не восторг, выпячивая ловко, Как Паста делала, любя свое лишь пенье.

Я остановился, мне показалось, я все понял. Она сказала с упреком: «Я просила восемнадцать строк… читайте же, читайте…»

Актриса, полная, как жизнь, самозабвенья, Ужель не знала ты, что сердца стон и крики Ложатся на лицо, как меловые блики, Что к скорби страсть твоя — для Бога искушенье И с каждым днем Его перстов прикосновенье Все ощутимее на тонком, бледном лике?[132]

Я отложил книгу и смотрел на нее: отсутствующий взгляд, широко открытые глаза, щека привычно и мечтательно приникла к левой ладони, словно Ингеборг сосредоточенно слушала свои мысли, потом она отерла глаза, которые вовсе не плакали.

«Имя Паста, — заговорила она, — остановило вас, мой друг, потому что, я думаю, вам показалось, будто меня может задеть сравнение Мюссе. Но я хотела сказать не об этом… Кто прав, Стендаль или Мюссе, который судит восемнадцать лет спустя, не имеет значения… Я думаю, сама Малибран, живя в том мире и им воспитанная, прекрасно понимала пристрастие тогдашней публики к трелям, переливам, техническим ухищрениям в пении. Именно по ним судили тогда о творческом лице, заслугах певца. И Мария Гарсия в дуэте с каким-нибудь тенором или желая превзойти соперницу, подтверждала свое искусство, обогащая и расцвечивая написанное на бумаге, но главным для нее было другое. В те времена считали, и вполне справедливо, что безотчетные порывы души вредят красоте пения. Отзывы о Паста позволяют предположить, что ее искусство состояло в безупречном владении собой, она была, так сказать, великолепным инструментом и позволяла себе только вокальные модуляции. Мадам Малибран и голосом, и искусством была равна Паста, но, помимо вокальной акробатики, у нее был священный дар слез, на что в те времена певица не имела права, и слезы текли по ее лицу, не меняя прозрачности голоса. Графиня Мерлин, ее подруга-креолка, пишет, что однажды спросила ее о тайне этого дара, и Малибран ответила, что начало всему положил страх перед отцом (тяжелейший был человек, который, говорят, даже бил ее на уроках), страх перед ним научил Мари не передавать голосом движений сердца, она плакала, стоя во время уроков позади Мануэля Гарсия, чтобы он не видел ее слез. Этот рассказ потряс меня в юности и трогает до сих пор. Благодаря ему Малибран стала мне ближе многих других певиц прошлого. Нет, меня не тиранил отец и учителя тоже: в наши времена уже не нужно быть акробатом в вокале, и если во время пения у меня на глазах выступали слезы, значит, душевная боль присоединялась к музыке. Услышьте и поймите меня правильно, Альфред: моим учителем и палачом стал век, в котором мы живем, он постоянно дает мне горчайшие уроки страдания, хотя если верить Мюссе, то «к скорби страсть — для Бога искушенье». В пении, наряду с техникой, как вы любите говорить, стилем, для меня было важным, самым важным, то глубинное чувство, от которого рождаются слезы, пусть даже они и не текут по щекам. Я научилась не плакать, а так, может быть, еще больнее… Суровость отца, мавра из Гранады, каким был Мануэль Гарсия, — что она по сравнению с жестокостью уроков, преподносимых миром, в котором мы живем! Их вспоминаю я, когда пою. Как вы думаете, за кого я молюсь, когда пою Элеонору в «Трубадуре»? В мире столько горя, что есть простор для догадок. Боже мой, мне не дано было миновать ни одного кровоточащего источника вдохновения, и страдание становилось музыкой, душераздирающей музыкой… Вы заметили, нам ничего или почти ничего не ведомо о внутреннем мире величайших певцов прошлого; говоря о них, все довольствовались оценкой силы и качества их голосов, словно они были механическими соловьями. А мое ощущение Малибран возникло вовсе не благодаря стихам Мюссе, хотя они очень хороши, а благодаря ее восторженному письму из Англии другу во Франции, когда она узнала об июльской революции («Поверьте, одна мысль о Париже — и душа моя воспаряет…»), где она так говорит о народе Франции: «Я хочу разделить судьбу моих братьев. Говорят, если хочешь благотворить, начни с самого себя, но я сама — это и есть другие». Слова ее действуют на меня сильнее музыки и до сих пор вызывают на глаза слезы: «я сама — это и есть другие»… Сколько должно было быть в ней сердца, если она нашла такие слова! Как благородно она понимала свой долг в искусстве!»

Луч отыскал и высветил Ингеборг в роли Дездемоны. Единственной, не похожей ни на одну другую Дездемону. Для нее весь мир — Отелло. Она просто любит мир, любит людей. А Отелло? — этот верит всему подряд, всему, что ему нашепчут, любому Яго. Бог мой, чего только не пишут об Омеле газеты, а оскорбительные телефонные звонки, а анонимные письма?! И телефон зазвонил. У меня оборвалось сердце. Только я решился сказать то, чего не мог выговорить много-много лет, и тут телефон.

«Алло… да… это я. С кем я говорю? Что? Не понимаю… Что?..»

Омела поманила меня рукой и протянула трубку. Глухой голос бубнил: «Дряням вроде тебя, безродным шлюхам нечего делать в нашей Франции. И когда мы только избавимся от грязных потаскух…» Я опустил трубку, мне не хотелось, чтобы Омела слышала. Она улыбнулась и спросила: «Зачем ты положил трубку?» Как ни удивительно, эта грязь мне знакома… льется не в первый раз… где же я слышал такое?[133] Никакого воображения у подонков. Ингеборг побледнела, хоть притворялась равнодушной. «Как же нужно ненавидеть, чтобы не полениться специально позвонить», — сказала она. Телефон опять зазвонил. Я взялся за трубку. «Не стоит поднимать, позвонят и перестанут», — сказал я. Телефон звонил не переставая. Я снял трубку, положил на стол и ладонью зажал неизвестному рот. «А вдруг это кто-то другой, — встревожилась Ингеборг, — послушай…» Я послушал. Молчание и сопение на другом конце провода. Шакал затаился в темноте. Я вопросительно посмотрел на Омелу. Ну что? И положил трубку. Прошло несколько секунд, и снова зазвонил телефон. Не поднимай, я сам. То же сопение затаившейся зверюги. Как это прекратить? Оставить трубку лежать на столе, пусть льют помои, пока не надоест?

Гнев душил меня. В висках стучало. Подлость, какая подлость, и кому? Омеле… По телефону можно сделать что угодно, вот так бесцеремонно вломиться и нагадить, а ты еще говоришь: другие… Вот эти другие — ты сама?

— Замолчи, — сказала Омела. — Ты не имеешь права…

Какой же я негодяй! Довел ее до слез. Не плачь, девочка моя любимая… Она отвела взгляд. Передернула плечами:

— Так о чем я… Ах, да… Дездемона… Малибран…

Зеркало опять повернулось, направив свет в царство грез. Телефон белым волчком скулил от бессилия на красной подушке кресла. Ингеборг подпирает рукой щеку. Говорит о Дездемоне…

— Дездемона… даже не знаю, сколько раз я была Дездемоной… Верди, конечно. Паста, Малибран пели еще и Россини. Каждый раз вышиваем по той же канве. Наверное, кажется, что это невозможно. Но невозможно быть в наши дни Дездемоной елизаветинских времен или той, какой рукоплескал Стендаль в Милане… За свою недолгую жизнь — дебютировала она в шестнадцать лет, а умерла в двадцать восемь — Мария Фелиция Малибран ни разу не повторилась в роли страдалицы Дездемоны, думаю, потому что с годами ее ощущение страдания обогащалось, меняя рисунок роли, углубляя оттенки, — так углубляется незаживающая рана. Мало-помалу Малибран рассталась с фиоритурами, которыми изумляла в начале своей карьеры… впрочем, партия в «Отелло» всегда была для нее особенной, необычайной, самой личной из всех, какие она пела. Ей было семнадцать с половиной лет, когда в Нью-Йорке, в 1925 году, ей пришлось срочно заменить певицу, которая исполняла роль Дездемоны в труппе ее отца; Гарсия дал дочери неделю, чтобы выучить партию и выйти на подмостки незнакомого театра. Легенда вкладывает в уста отца ужасную угрозу: петь Отелло будет он сам, и, если она не покорит публику, в последней сцене в самом деле всадит ей в грудь кинжал. Так могла ли она петь, как Паста? Дездемона Марии Фелиции не была безупречной женой, которая говорит с любимым мужем доверчиво и даже величаво: она перед ним чиста и не верит, что он может ее убить; ее Дездемона — маленькая девочка, которая оставила свой дом, увлекшись, как сказкой, его рассказами о себе, пошла за ним и оказалась на воюющем с турками Кипре, среди солдат, которыми командует ее муж; эта маленькая девочка понятия не имеет, что значит супружеская измена, ей в голову не приходит, что на свете существуют другие мужчины, она не знает даже, что такое смерть. Как ей вообразить, что Кассио… да Кассио для нее вроде тех мальчуганов, с которыми она, бывало, играла в Венеции; что плохого, если она с ним поболтает? Она не понимает, что творится с Отелло, не понимает перемены в человеке, которого любит, кому доверилась, словно отцу… Мария Фелиция играла такую вот девочку, причем хотела убедить не только сидящих в зале, в ложах под сенью золотых гроздей… но и своего отца, который заставлял ее столько плакать и о котором она знала наверняка: если ошибется, допустит промах, он вонзит ей в грудь настоящий кинжал. Так откуда ей взять спокойное величие Паста?! В спальне, когда Отелло велит ей молиться, испуганное дитя похоже на птичку: ее мучают, и она ищет, как бы улететь, ударяется о стены, путается в занавесках, мечется, уворачивается от рук убийцы. Не знаю, как ее игра сочеталась с музыкой, с ритмом, как пение могло соединяться со страхом… это еще труднее, чем со слезами, но Дездемона, потому что она была всерьез Дездемоной, так поверила, что умрет, что Гарсия ударит ее кинжалом — который он будто бы купил накануне у турка и проверил остроту лезвия у нее на глазах, — что, когда мавр схватил ее, она, защищаясь, укусила его руку, да так, что брызнула кровь… история жуткая и великолепная — я столько думала о ней, она, как ничто другое, раскрывает суть искусства пения. Я готова поклясться, что именно с этого дня Малибран переступила через технические ухищрения и красоты бельканто! И для меня всю жизнь этот эпизод был мерилом, образцом преодоления себя и вживания в героиню… накала страстей, из которого рождается иное существо… А вы знаете, до чего дошла дерзость этой незаурядной певицы: однажды, будучи в Англии, она сама сыграла Отелло. Не знаю, кому она доверила роль Дездемоны? И было ли той Дездемоне страшно: я бы испугалась божественно поющей маленькой женщины, испугалась, что, перевоплотившись в мужчину, она не сдержит руки и осуществит угрозу своего отца…

Мы все же повесили трубку. Телефон тут же зазвонил снова. Я колебался, положив руку на руку Омелы. Но она подняла на меня повелительный взгляд. Я отпустил ее руку. Оказалось, звонил Кристиан. Я вышел из комнаты.

Зеркало повернулось вновь. Что говорила Ингеборг? Голос ее был так ласков. Меня захлестнула боль.

Новый зеркала поворот: море, за морем страна встает, куда в святой крестовый поход зовет крестоносцев мечта, а об руку с нею жестокость идет. На остров Кипр за прелестной венецианкой, за нашей Дездемоной вслед, хотя ее там еще и нет — не скоро дожам на Кипре царить, должны Лузиньяны его покорить, воздвигнуть могучие замки. Как быстро вращается зеркало вспять — и где же рука, чтоб его удержать? — вот Кипр мы уже миновали, — теперь отражаются в нем паруса, мы слышим плеск весел, гребцов голоса, в них столько тягучей печали, и вновь поворот, из сверкающих вод возникла стены замена: дебри, чудесная сень с изобилием птиц — подобие гобелена… А все потому, что из-за пуатевенских королей, которые властвовали над древним царством Афродиты в те же времена, что и над Иерусалимом и Малой Арменией, я открыл «Мелузину», ту, что написал Жан из Арраса для Марии де Бар по приказанию ее брата монсеньора Иоанна Беррийского, начав в 1387 году и закончив 7 августа 1394 года, как отметил автор собственноручно. Не раз восхитившись прелестью романа, я вспоминал Омелу, — не скажу почему, зато расскажу, как в альбанских лесах король по имени Элинас повстречал Прессину, она стала его женой и подарила королю трех дочерей, одной из которых была Мелузина, — вот он, источник моих видений. Так вот, Жан Аррасский повествует: король альбанский охотился «в лесу возле моря, а в чаще леса бил из земли чудесный источник. Охотился король Тиаус, охотился и почувствовал большую жажду, направился он к прекрасному источнику, а когда приблизился, услышал голос, который пел так сладостно, что король был готов принять его за ангельский, но по необыкновенной нежности понял, что это поет женщина…»

Ах, Омела, нежная и непостижимая, как влажная тайна поцелуя, не смейся, что я нашел твое отражение на исходе четырнадцатого столетия. Кто лучше Жана из Арраса помогал мне грезить о тебе? И разве не я тот самый альбанский король, который: «спешившись со своего коня, привязал его к дереву и, чтобы не внушить страха, тихо, как только мог, стал красться к источнику, а приблизившись, увидел даму, прекраснее которой не встречал во все дни своей жизни. И тогда он остановился, пораженный красотой, открывшейся ему в благородной даме, а она все пела, и так сладостно, что ни одна сирена не сравнилась бы с ней. Король стоял, пораженный красотой благородной дамы и красотой ее нежного голоса, прячась под сенью деревьев, чтобы дама его не заметила; он позабыл об охоте, о жажде, и слушал прекрасное пение, видел красоту дамы и был околдован так, что не ведал, день теперь или ночь, наяву все или во сне…»

Ах, Омела, не только в лесу возле моря в первый день, когда я узнал тебя, а на всю мою жизнь я перестал отличать свет от тьмы, позабыл об охоте и жажде… Не смейся, что мне так хочется забраться поглубже, буквально укрыться в закоулках старинной речи:

«И вот, как вы могли уже слышать, король Элинас был так поражен нежным пением и красотой благородной дамы, что не знал, видит он ее во сне или наяву, а она все пела, и так сладостно, что слушать ее было истинное блаженство. И король Тиаус был так поражен, что забыл обо всем на свете, он только слушал и смотрел на прекрасную даму и стоял, позабывшись, долго-долго; подбежали к нему два его пса и запрыгали вокруг него, а он вздрогнул так, словно очнулся от глубокого сна, и вспомнил тогда, что охотится, и о жажде, которая стала невыносимой, и подошел к источнику, и напился воды, и дама, которая перестала петь, на него посмотрела, и он почтительно ей поклонился…»

О, поющая так сладостно, что слушать тебя всегда блаженство… Я, проспавший долгие тридцать с лишним лет, вздрагиваю, пораженный тем, что не помню больше ни о чем на свете, а только о лесе на берегу моря, где ты пела, как не поет и сирена…

Видишь ли, в «Романе Омелы» я назвал одну главу «Вертящееся зеркало», и получилось, что название обозначает литературный прием и только, но это не так, на деле оно отражает способ, каким во мне соединяются, нанизываются слова, которые живут внутри меня, меня сражают, надрывают и выводят из самого себя. А зеркало поворачивается, поворачивается, в нем брезжит новый смысл и ведет историю совсем в другую сторону. Точно так была написана и «Мелузина» нашим Жаном из Арраса, и что касается меня, то я не знаю, кто бы еще достиг такой чувственно ощутимой прелести рассказа, я упивался ею, опьянялся и хмелел, верил, будто отыскал наконец субстанцию, способную напитать меня и перенести за предел моих собственных мыслей, что-то вроде гашиша для ума. В «Мелузине» фантазия поворачивает зеркало, сегодня она может показаться нам простоватой, но она сродни театральному прожектору, которым пользуются, чтобы отвлечь внимание зрителей от одной сцены, декораций и героев и перенести его в другие места, к другим людям и даже в другое время, просто-напросто изменив направление луча: здесь, я имею в виду роман Жана Аррасского, действие прерывают незатейливым: «в одной истории говорится…» — и этого оборота достаточно, чтобы мы оказались в другом царстве; для того же, чтобы завершить предыдущее и ввести нового героя, служит следующий стилистический прием: «здесь кончается история о нем и начинается», например, «об одном полководце»… Кто не углядит в этом стержня, вокруг которого вращается роман-зеркало? Я уверен, что ничего не выдумал, а просто-напросто извлек пружину, на которой поначалу держался французский роман, еще тяготевший к рыцарскому, но уже обещающий, несмотря на украшения в виде фей, замков, волшебных источников, летающих змеев, реализм будущего века. Цветущая фантастическими цветами история о Мелузине питалась корнями, уходящими в реальную жизнь. Ведь госпожа де Бар попросила своего брата Иоанна, герцога Беррийского, дядю и регента короля Карла Безумного, записать для нее легенды семейства Лузиньян, так как замок Лузиньян в Пуату стал наследным владением герцогов Беррийских; частичка древнего Аквитанского королевства досталась семейству Валуа, а раз они владеют землей, значит, их достоянием стали и связанные с ней легенды. Обращает на себя внимание следующая деталь: Жан из Арраса взялся за перо и написал на основании хроник и устного предания роман о проклятии, тяготеющем над семейством Лузиньянов, в годы, когда здравствовал и правил Кипром Жак Лузиньянский. И тогда начинает казаться, что фантазия о Мелузине расцветает не просто так, а произрастает из желания внушить всем, что род кипрских королей ведет свое начало от дьявола и, уж во всяком случае, он не христианский. Роман этот двойственен, как двойственна его героиня-королева, женщина и змея. Ее супруг, Реймондин Лузиньян, нарушив уговор, зашел в субботу вечером к мистеру Джекилю и увидел мистера Хайда, то есть вместо любимой Мелузины — змею. Это одна из тайн Господних, как говорит in fine[134] Жан из Арраса, и заключение его странным образом совпадает с размышлениями испанского мавра Ибн Рушда[135], которого мы зовем Аверроэсом: «а свои тайны Господь открывает где захочет и кому захочет».

Но вернемся к сладкоголосой даме…

* * *

Нет, видимо, не судьба мне приблизиться к ней: зеркало поворачивается иначе, виной тому подвернувшаяся, будто блестящий камешек под копыто коня, Аквитания. Наша кавалерийская часть пронеслась по памятным этим местам, мы чудом переправились через Луару, и… нет, мне никогда не проложить на карте тот путь, который в конце концов привел нас в Партенэ, в Сен-Мексан… Тогда мне некогда было думать о Лузиньяне, мы проехали по пустынному городку с зелеными дворами темной ночью, не подозревая, что вечером через него прошел — неведомо куда! — маршем противник. Мы перешагнули порог Пуату, словно границу между прошлым и будущим, мечтой и ее крушением… Надеялись быть в Сен-Жан-д’Анжели, а оказались куда ниже, в Рюфеке. Я уже описал где-то историю мужчины и женщины, которых развела жизнь и которые случайно встретились на войне в 40-м году; не знаю, из какой уж застенчивости Рюфек в своем романе я обозначил буквой Р… «Город Р., похожий на Из[136] или Багдад. Тридцать шесть километров. Понадобилась катастрофа, поражение, сумасшедшие, немыслимые два месяца, разгром, развал, всеобщее крушение и переселение…» Из Рюфека, как только встало солнце, мы отправились дальше, оставив позади в сказочно сияющем июньском утре все мои выдумки; нам, уже попадались другие подразделения, тоже двигавшиеся на юг, целый караван, которому, как видно, было уже не до военных действий. Возле Манля, если только я правильно помню, у самой Шаранты, узкой, затененной, заросшей камышом, мы остановились в растерянности — все дороги были забиты. Мы двигались без карты, вслепую. Кто-то объяснил нам, что к Монморо, где назначили сбор, двигаться надо в обход Ангулема. «Неужели и Ангулема не увидим?» — спросил меня малыш Менар фальцетом. Паренек, проявивший столько мужества в Дюнкерке, ехал с нами на санитарной машине и сидел в кабине между шофером и мной. Ему так хотелось поглядеть город! Дорога шла лесом, фургон военврача лейтенанта Леви обогнал нас и остановился. Военврач предложил: «А не дать ли нам крюк через Ангулем?» И он туда же. Правда, крюк невелик. Мы это поняли, когда увидели, что 10-ая Национальная добралась до Шаранты с ее островами через предместья Умо. Менар прошептал: «Умо… Господин военврач… вы же помните, Люсьен де Рюбампре… «Старина Филипп, книжная душа. Город возвышался на холме, недалеко, чуть левее. И собственно, чем нам грозит крюк? Военврач наш — человек энергичный и на решения скорый. Хирургу так и положено. Он мигом решил, словно зажал артерию: сворачиваем с дороги и точка. Со мной было двадцать человек, десять машине. Но так хотелось полюбоваться романским собором. Я был в Ангулеме только один раз и очень-очень давно. Время, прямо скажем, мало подходящее для sight seeing[137]. Но ведь и военврач, а он старше меня по чину…

Утро обещало жару, и не шуточную. Зато, когда мы поднялись на вершину холма, добравшись до главной площади Ангулема, — мы, с нашими бледными до синевы санитарами и пятитонка-«рено» с зачехленным кузовом, почему-то увязавшаяся за нами, после того как ехавших в ней драгунов в зелено-коричневых маскхалатах отправили другой дорогой, — нас принял в свои объятия великий покой средневековья, гостеприимно протянув нашим мальчуганам свежую булку сонной тени. Попрыгали с машин, хотелось размяться, потянуться, не разбегайтесь далеко, слышите, ребятки? Мы ведь заскочили сюда минут на пять-десять, не больше, верно ведь, господин лейтенант? Все-таки этот крюк — нарушение порядка. Перед нами две башни собора, делающие его похожим на крепость, с низкими аркадами, выложенными белым камнем, высокая стена, центральный фронтон, скульптуры, которые против света плохо различимы… «Ангулем — старинный город, построен на вершине холма, похожего на сахарную голову, стоящую на равнине, по которой течет Шаранта. Холм этот, не такой высокий и обрывистый, тянется к Перигору и неожиданно сходит на нет у дороги из Парижа в Бордо…» Поразительно: мне, который не в силах припомнить две строчки стихов, память вдруг подсказала прозу. А где же Умо, неужели отсюда не видно? Нет времени искать и площадь Мюрье, где на углу с, улицей Болье была типография Сешара. Поразительно: отступая в разгар поражения и выкроив десяток минут, чтобы взглянуть на собор (о Сент-Андре нет и речи), вдруг оказаться во власти «Утраченных иллюзий» и думать не о романской архитектуре, а о дружбе Давида и Люсьена и о том, как они вместе читали Андре Шенье… И как раз в эту минуту с откоса, по которому мы поднимались к святилищу, послышалось тарахтенье немецких мотоциклов. Нас поймали, как крыс.

Молодые ребята: кожаные куртки, голые коленки, автоматы и маленькие дрессированные лошадки из железа, чуть клонящиеся набок. Их немного, но следом движется армия, так что это вопрос нескольких минут. Мы — лекари, оружия у нас нет. Думая об этом, я ощупывал в кармане револьвер, который стянул в польском лагере под Анжером, где разжился и плащом, в котором похож на генерала. Я-то! Всего-навсего лекпом. И вдобавок вольнонаемный. И зачем мне этот дурацкий плащ? Появление немцев мигом сбило в кучу наших ребят, что было разбрелись по площади: одни искали, где бы опрокинуть стаканчик, другие глазели, задрав голову, на витраж со святым Петром, у которого и виден-то только рот да глаз, точь-в-точь как у одноглазого Рено, пятого сынка Мелузины и Реймондина, остальные окна собора слепы, зато вокруг них — фигуры славящих Христа в Судный День. Самое время вспомнить, что Ангулем был стольным городом и у Лузиньянов, после Тайльфера[138]. Но не от эмалевых сине-зеленых крыльев превратившейся в летучего змея Мелузины исходил все нараставший гул. Мы все, санчасть и несколько случайных солдатиков, оказались пленниками. Всего человек сорок. Зеленые архангелы, явившиеся к нам наводить порядок, громко отдавали короткие команды. Что ж, все ясно: нас подержат пока, как форель в садке, а потом заберут, чтобы подать свеженькими. Вдали, следом, ползли танки.

Все заняло минуты две, не больше. Но мы-то прожили будто век. Доктор злобно грыз ногти. Мои медики-студиозусы молились про себя. Мы были наедине с судьбой и с собором святого Петра, к которому при Наполеоне III пристроил две башенки какой-то местный Виолле-Ле Дюк[139], руки бы ему оторвать. Я стоял со вспоротым, точно брюхо ножом, сердцем. Не думал ни о романском искусстве, ни о Мелузине, ни о том, что будет сейчас, вот-вот, как только сюда доберутся немецкие колонны. Даже не понимал толком, что так взбудоражило мой молодняк, не было еще сил вникнуть, задуматься: во мне стучало одно: «Неужто Ангулем? Они что, уже в Ангулеме?!» Другие уже сообразили, а я все никак не мог. Когда карты нет, и от самого Дюнкерка не названо ни единого города… и вдруг на тебе, — реальная, живая география, не на планшете… Неужели все-таки Ангулем? Филипп паясничает: «Ангулем, префектура Шаранты, центр епархии, бумажная промышленность, фаянс, литье, прокат, войлок…» Счет на департаменты… Кто представляет себе, что осталось у нас от Восточной Франции? Дижон? Лион? Бургундия? Где сейчас немцы? Значит, все проиграно? За неделю, ну, чуть больше, мы кубарем пролетели от Эвры до Шаранты, не разобравшись, что к чему. И вдруг Ангулем. Нежданно-негаданно — Ангулем. Так зовется хищная птица, что взмахнула крылами на острие судьбы. Я прикинул глубину разверзшейся пропасти. В горле у меня пересохло, пустыми глазами смотрел я туда, на другую сторону — там ты. И я вспомнил…

Март, мой последний отпуск. Подразделение мое стоит лагерем под Сиссоном. Собственно войны еще нет. Я опять и опять вспоминаю последнюю ночь в маленькой квартирке — ты сказала, что тебе и такой довольно, — в темном Париже на одной из узеньких улиц, которые, нам казалось, лучше хранят тайны в своих древних, прекрасных и обветшавших стенах. Я обнял тебя украдкой. Скажешь не думая, а окажется, что сказал со смыслом. Украдкой, краденое, украл то, на что не имел права. То, чего тебе не дают. Я держал тебя в объятиях, как… Да. Как вор. Мы говорили о войне. О войне, которой еще не было, несмотря на кромешную тьму вокруг, разлуки, исчезновения. Несмотря на то, что многих уже посадили в тюрьму. Леон арестован у тебя на глазах, Жанна осталась одна… Я вспоминаю другую войну, ту, окопную, решатся ли они и на этот раз применить газы и сколько продлится эта, тоже четыре или пять лет?.. Когда война затягивается, хуже всех пленным. «А женщинам?» — спросила ты. В стене что-то шуршало. Расскажи мне еще раз, как они приходили с обыском. Тебе и вспоминать не хочется. Я представил себе, что, когда увижусь с тобой, буду уже седым. Я молодо выгляжу в свои сорок два года, а ведь мне сорок два, не так ли? И я обнимаю тебя, крепче, крепче, с ужасающей мужской нежностью. Если я не вернусь, любимая… если окажусь где-нибудь на краю света, в горах, на ледяном ветру, с кровоточащими от тяжкой работы руками, и дни потянутся нескончаемой чередой… я не буду знать, когда всему этому придет конец, и мне будет казаться, что нет смысла, пределов, меры моей пустыне… Да, я держу тебя, как… В грубых крепких руках. В темнице сердца. Воры так быстры на ногу. Но любовь моя уже убегает от меня. Девочка моя, она застонала так жалобно. Господи, наше будущее! Лучше бы нам его не знать.

Ну так вот. Ты же помнишь — на улице вдруг шум мотора, визг тормозов, голоса. Нет, не к нам. В глухой запретный час. Может, скорая помощь. Таинственное хождение туда-сюда. Все необъяснимо в такие ночи. Я повторил: будущее… И твой голос, глухой, в подушку из темноты. Твой голос, тот же, что говорит: «Обними меня». Теперь он говорит совсем другое. У меня хороший слух. Я расслышал с первого раза.

Ты говорила тихо-тихо. Повтори. Ты решила, что я не расслышал и заговорила громче. Нет, я расслышал. Но повтори. Мне необходимо, чтобы ты повторила, чтобы это прозвучало еще раз, чтобы мне знать, что это сказано не просто так, не случайно… бывает же? Ты повторила. То же самое, те же слова. Они вошли мне в сердце, словно нож, вторично в ту же рану. Оботри, оботри нож. Так что же ты сказала? «Постарайся не попадаться… — сказала ты, — постарайся… Потому что если ты попадешь в плен, знай заранее… конечно, если это недолго… но вообще-то я не вижу смысла ждать. Это невозможно. Женский век невелик. А время не идет вспять. Так что лучше предупредить заранее. Не рассчитывай. Я не буду тебя дожидаться. Жизнь слишком коротка. Не обижайся. Я просто говорю, как есть. Не лгу. Не хочу лгать. Ждать тебя я не буду. Найду другого. Бесчеловечно требовать, чтобы женщина… Не плачь, родной, ну что ты? Тебе было бы легче, если б я ничего не сказала… узнать все потом… или всегда лгать? Я найду другого. А если тебе это не по вкусу, выкручивайся как-нибудь, постарайся не попадаться в плен. Не давайся. Потому что ждать я не буду. Теперь ты знаешь, я тебя предупредила».

Вот что решается здесь, перед Святым Петром с его тремя куполами над нефом и с романской башней в шесть ярусов, в проемах четырех верхних сквозит небо. Я смотрю на Господа в Судный День, на зверей, что символизируют евангелистов, на летающих ангелов — ангелы танцуют прямо над фарами «рено». Мы остались одни. Мотоциклисты укатили в город. А здесь все перепуталось и сбилось. Наши стоят, понурившись, шушукаются, словно они уже рабы в цепях, что не смеют ступить и шагу. Доктор… доктор грызет ногти, он небольшого роста, коренастый, похож на рыжего бычка с выпуклыми коричневыми глазами. Доктор, а что если рискнуть? Ведь нас оставили одних. Никто не помешает. Если повезет… По идее, они войдут в город с другой стороны. А мы бы, если я правильно сообразил, вниз по откосу и налево, где покруче… понимаете? Там должна быть дорога на Монморо, Шале… чем мы рискуем? Разве что уже выставили сторожевые посты вокруг всего Ангулема?.. Но для чего посты этим молодчикам из авангарда? Ну как, согласны?

Я слышу твой голос, подушка черна, как будущее, мне кажется, он доносится из недр собора, он глубок, неумолим и нежен. Я не буду тебя ждать… Не буду. Что, что он ответил, доктор? Он согласен. Мы сообщаем план ребяткам. Ну и… Все происходит быстро — быстрее, чем можно вспомнить или написать. По машинам. Лица у ребят взволнованные, но они тоже согласны. Кроме двоих. Ну-ну, я их знаю. Совсем не плохие парни. Чего они там бубнят? «Нас пристрелят и все, зачем это надо, все равно, война уже, считай, кончилась. Так что лучше не высовываться, через неделю нас отправят по домам, всех отпустят…» Я чувствую, что краснею. Пробую, — правда, недолго, — переубедить их. Дураки. Мы еще поговорим об этом года через три. Они наглеют. Для себя, по крайней мере, они все решили. Если хотите, господин майор, езжайте. А вы понимаете, что это дезертирство? Так уж и дезертирство? Это сейчас-то… Да через неделю и армии уже не будет. Ради чего рисковать? Но я слышу твой голос: «Я тебя ждать не буду…» И раздумывать нет времени. Десять санитарных машин, фургон, а позади, ну и ну, ну и ну, что они надумали, эти парняги? Черт бы их побрал, несчастных солдатиков, залегли под брезент, шофер посмеивается, и пятитонка пристраивается нам в хвост. Доктор, так не пойдет. Мы-то можем сослаться на Женевскую конвенцию[140]. А если с нами эти чучела, да еще с винтовками… Ну да что говорить. Колонна трогается. Мы ползем вниз по крутой пустынной улочке. «Я не буду тебя ждать…»

Только собрались свернуть налево, на бульвар, что тянется понизу, как вдруг — хриплое «хальт!», великан в каске, автомат… Мой шофер — мы шли первыми — хотел было рвануть… «Для нас куда ни шло, а те, что позади?» «Что случилось?» — спрашивает доктор, ему не видно, он сидит на левой стороне. Придется вести переговоры. Напомню про Женевскую конвенцию. Вы по-ихнему говорите? В общем, да, хотя подзабыл, конечно, а вы, доктор? Он тоже кое-как. Ну что ж, попробуем. Я спрыгиваю на землю. С великаном я говорю свысока, как офицер со своим подчиненным. Говорю, что немцы-офицеры, там, наверху, послали нас, мы вывозим раненых. У великана белые ресницы и синие, как море, глаза, взгляд слепой, веснушчатые руки и в руках автомат. Наверняка шваб, и немецкий у него какой-то нескладный. Он не сдвинулся с места, заорал, показывая на дома наверху, дескать, назад! Возвращайтесь!.. Доктор Леви тоже заговорил, и все время твой голос: я ждать тебя не буду, не буду ждать… Черт побери. Доктор… Как же я не подумал. Он же еврей. Если парень сообразит… А немецкий, на каком немецком говорит доктор? Мамочки мои, это же идиш… он, что, с ума сошел? Я делаю шаг вперед, отстраняю доктора, плевать на субординацию, и обрушиваюсь на немца: если он нас задержит, на его голову падет кровь соотечественников. Мы везем раненых немцев, дорожная катастрофа, танки… Panzer, panzer, verstehst du?[141] И вдруг немецкий хлынул рекой, я вспомнил все, что знал десять, двадцать лет назад, мой немецкий великолепен, шпарю пассажами из «Германа и Доротеи», сам Гёте глаголет моими устами, величавая проза, а следом Кант, но, мать честная, что поймет в Канте этот часовой? В Канте, вещающем со стен Кенигсберга языком галактик… («Я не буду тебя ждать!»), я взываю к его изумлению, к нему к человеку, к нему к крестьянину, со всей убедительностью лжи, — ему года двадцать два — двадцать три, а ширина плеч в самый раз для тех, кто взялся переделить землю между народами… («Я не буду тебя ждать!») Ко мне, немецкий язык, блеск трагедий, Шиллер «Валленштейна», «Песни о колоколе» и Клейст, враг мой, Клейст, на помощь!

Клейст… он подсказывает не просто слова: «оружие, взять оружие» — вспыхивает во мне вдруг огоньком, затеплив где-то под ложечкой желание уничтожить стоящего передо мной человека из плоти и темноты. Продолжая говорить, я сую руку в карман, вороненый металл холодит ладонь, и чихать мне на Женевскую конвенцию! На мне форма врача и только, я говорю, а жажда убийства перехватывает горло, в первый раз в жизни мне хочется убивать… не хочу упустить этого великана, я уже вижу, как он лежит на земле, в крови… но, может, там, за поворотом, есть еще другие?

Что творится внутри у этого деревенского парня с эмалевым взглядом? Не знаю даже, понял ли он что-нибудь из моей речи, подействовал ли на него звук родной речи сильнее, чем на нас рокот их мотоциклов?.. Он где-то там, в себе, глядит слепой синевой, сопит, переступил с ноги на ногу, откашлялся, («Я не буду тебя ждать».) Что-то дрогнуло: плечо — локоть — бедро… неужели выстрелит? Женевская конвенция, международное право, все, о чем надо бы сказать… хоть бы чертов доктор заткнулся… уже я бы как-нибудь мозги-то парню запудрил… на вид он простофиля… только вот если учует еврея… Я уже сам не понимал, что несу… («Я не буду тебя ждать!») Черт побери, да он машет рукой: проезжайте!

Десять санитарных машин, фургон, платформа под чехлом, бугрящимся задами и спинами солдатиков… А ты говоришь — Женевское соглашение! Поворачиваем. Газ. Только нас и видели. Дорога. Едут они там сзади? Едут! Шофер, смеяться будете в другой раз. А сердце, дурацкое сердце бухает. Ты не будешь меня ждать, ждать тебе незачем…

Едем, катим, в пароксизме молчаливого ликованья, в грохоте тишины. И вдруг Филипп фальцетом: «Ребята сзади…»

— Ты о чем?

— О солдатах… Под чехлом… пошарь он… хорошенький был бы у вас видик вместе с вашим Женевским соглашением, господин доктор! А парень-то ничего, недурен.

— Что ты плетешь? Какой парень?

— Ну тот, с автоматом. Красавчик.

Меня захлестнуло бешенство. Вспыхнули уши, лоб. Погоди, да не дергайся ты! Парень сам не знает, что мелет.

— Во-первых, Филипп, немцы не бывают красивыми, запомни это…

Идиот, он еще издевается: «Не бывают, ни один?» Спорит еще, подумать только! Я отвечаю тоном, не терпящим возражений: если встречаются вдруг красивые, то не немцы, а если немцы, то красота у них зверская, а красивых зверей убивают. Филипп замолкает, но не из уважения к начальству. Указатель: на Шале. Поворачивай! — кричу я шоферу, который и без того поворачивает.

«Мсье»… Кто это ко мне так обращается? A-а, снова Филипп. Вконец свихнулся парень. Что-что? Я тоже, говорит он, знаю немецкий, так что в другой раз лучше попросите меня!

И больше история ничего не говорит нам ни об Ангулеме, ни о Христе в Судный День, ни о Люсьене де Рюбампре, ни о докторе Леви Антибском, ни даже о дороге, что вьется вдоль О-Клэр и среди зелени спускается к Вей, к дубам и орешнику. История не говорит больше ни слова ни о юном Филиппе, ни о великане-швабе с открытым от изумления ртом перед словесным потоком, который извергался из меня, словно из прусского учителя.

А зеркало поворачивается, поворачивается…

* * *

Зеркало поворачивается, смотрит назад… зацепилось, что ли?.. Да, в походном штабе, до или после Луары, когда французский генерал, взяв трубку полевого телефона, вдруг слышит голос генерала немецкого… да-да… я повернул зеркало против течения времени еще на несколько дней, мы находимся восточнее Бекон-ле-Грани, решается вопрос, защищать ли Анжер… история уже совсем другая, а много южнее генерал Ланглуа стоит на перекрестке перед открытым лимузином с номером чилийского посольства, и Ингеборг, не зная, с кем говорит, обращается к нему. «Я прекрасно знаю вашего мужа, мадам…» — и он направляет ее в ту самую Дордонь, откуда мы вынуждены были убраться, покинув после уточнения границы Риберак…

Омела, Омела, я выкрутился, я им не дался…

Слишком быстро крутится зеркало, не до подробностей на нашей дороге, за один поворот промелькнули два года. Какая случайность ведет Антоана и Омелу пасмурным днем к крепостным стенам Антиба, в домик с большими окнами на берегу моря, к человеку, у которого только что побывала некая дама, приехавшая прямо из Виши, она готова поделиться сведениями с любым, лишь бы они дошли до тех таинственных людей, о которых известно, что они существуют, но неизвестно, как их найти. Возможно, Антоан Бестселлер… вполне возможно… даже если он передаст все это коммунистам… Женщина красивая, я о ней ничего не знаю, но рассказ впечатляет… спрашивала, не могли бы вы… спрашивала, как бы уведомить… В общем, это было вчера. Да, вчера. Маршал. Сам маршал. Принял генерала Жиро[142], бежавшего из немецкого плена. И генерал сказал… а маршал ему ответил… Она передает в мельчайших подробностях все, что говорили оба. Петен отказал. Как, откуда вы можете это знать, мадам? О Господи, куда важнее, чтобы об этом узнали другие! Не могли бы вы, мсье… нет ли у вас… может, вы знаете… неважно, с чьей помощью, неважно, каким путем… Повторите, мадам, чтобы я запомнил все слово в слово, чтобы не ошибся. И она повторила. Мы вышли. Дул сильный ветер, на набережной никого, город пуст, холодно, посеревшие пальмы. Ингеборг не спросила, куда мы идем. Она знала. Информацию надо было передать в ближайшие двое суток, не позднее. Моя связная приезжала только что, а следующая встреча через месяц или два. Раз так, ничего другого не остается. Конечно, доктор, вот о ком я тут же вспомнил. С виду он ничуть не изменился и был точь-в-точь таким же, как в Ангулеме, хоть и сделался штатским, не желая принять нашей рассеянной армии. Но многое переменилось в его взглядах; прежде, помнится, он твердил: «Нет, все что угодно, только не трогайте Петена, оставьте в покое маршала»… Он обожал Петена еще с той войны… Хотя мы вместе записывали адреса всей дивизии на случай подпольного призыва… Я знал, что к вилле на одной из улочек, спускающихся вниз, к оконечности мыса, тянется множество нитей. Но мы оба делали вид, что ничего не знаем. Мы состояли в разных организациях. Их тайны не принадлежали ни мне, ни ему. В этот день по суете его жены и дочерей я сообразил, что в доме есть посторонний, И спросил в лоб: «Вы можете очень быстро сообщить куда нужно, что генерал Жиро…» Он сказал, подождите, он сказал, я сейчас вернусь, он сказал, может быть, вы сами ему все расскажете, он сказал, как раз такое совпадение, ну да, вы поняли… В общем, их шеф был там. Нет-нет. Я не могу с ним увидеться. Такие правила у нас. Но передайте ему от меня привет. Сегодня вечером в бухте… словом, за ним придет подводная лодка, и ваша новость уже ночью будет в Алжире, где… Спасибо, это мне не обязательно знать.

Случай, чистый случай. Откуда мне было знать, я даже догадаться не мог о том, что готовилось, и только какое-то время спустя, тоже совсем нечаянно, узнал, какую роль невольно сыграл. Опять случай, чистый случай… Я понял все, прочитав информационное сообщение совсем на другую тему; а пока — в Ницце ожидался десант из Северной Африки, завтра или послезавтра мы должны были увидеть берсальеров в нескладной форме, и тогда мы решили вдвоем уехать и предупредили Анри Матисса, его секретарша пришла проводить нас на Южный вокзал — на Динь уходил последний поезд. Тем же поездом уезжал и актер Самсон Файнзильбер, через окно мы наблюдали, как мотоциклисты в шапочках с петушиными перьями обгоняли нашу устаревшую игрушку для взрослых, потом ночевка в ледяном отеле, поезд дальше не пошел, а с утра мы снова пустились в путь, с трудом втиснувшись в автобус, битком набитый молодыми людьми весьма странного вида — в сапогах, с заплечными мешками, похожих на английских фермеров, говорили они обиняками и намеревались обходным путем попасть в Авиньон. Тут-то мы и услышали то самое информационное сообщение, о котором я уже говорил: «Генерал де Латтр де Тассиньи[143], командующий военным округом Монпелье, узнав, что генерал Жиро бежал в Африку, 8-го ноября оставил свой пост и с несколькими офицерами, солдатами и двумя пушками ушел, намереваясь основать независимую армию Франции. После нескольких дней блужданий по сельской местности, обеспокоенный мерами, которые были предприняты для наведения порядка, он сдался первому повстречавшемуся жандармскому офицеру».

Я расслышал только имя генерала Жиро. Жиро в Алжире. А этот генерал де Латтр или Делаттр… Пассажиры толкались, переговаривались: надо же — с двумя пушками! Блуждал… сдался первому встречному… Очередной фарс! Дело рук Виши: хотят выставить генерала на посмешище. Но нам было некогда просвещать общественное мнение: я должен был оставить Ингеборг на несколько дней одну и съездить проверить явку в горах… Мне сказали, что на другом берегу Роны, «Королевском», как говаривала моя бабушка, чуть в стороне от Вильнева, напротив башни Филиппа Красивого, знаете, в таком славном домике с толстыми стенами, живет генерал Ланглуа. Он был командующим группой войск, сформированных после подписания перемирия. Ну и что же. Мне казалось, что все офицеры в душе… А Ланглуа я особенно любил… Он всегда хорошо относился ко мне. Еще и до десятого мая, когда мы находились в лагере возле Сиссона. А потом, я же говорил вам, он стал посылать меня на разведку. Я и представить себе не мог. Не мог подумать! Даже Омеле я не говорил, как велико было искушение пройти сперва по мосту на остров Бартеласс, миновать розовый дом жандармерии и зайти навестить моего генерала, узнать, как он там… Что подумали бы мои товарищи! Но я все всегда решал по-своему. И вдруг совершенно случайно — на случаи мне везет — я услышал, как кто-то, продолжая обсуждать сказку о двух пушках и первом встречном жандарме, сказал, что Ланглуа-то с мятежниками и покончил. Ланглуа был в курсе. Офицеры его предупредили. Ну да, конечно. И послал жандармов в район Сен-Понса. Вы уверены? Ланглуа? Точно? Ну да, а что такого? Это его работа. Солдат, он и есть солдат. Так вот оно, значит, как?.. Смешно, чего я только не перевидал, но это меня подкосило. Ланглуа! Выходит, у меня, как у нашего доктора насчет Петена, были свои иллюзии.

Ах, зеркало, зеркало, как скользит оно по глади лет! Скажите, кого теперь интересует оккупация, Сопротивление, разве только старых пней, вроде нас… Кто способен понять, что творилось у меня на душе? В те времена зеленых юнцов обучали не кадровые офицеры, а кто придется: «напра-во!» да как разбирается пулемет… Все эти странные разговоры, священники, причащавшие без исповеди, ночные взрывы, чужие люди, с которыми в три-четыре часа утра на лугу ловишь неведомым аппаратом рокот с неба, а потом тебе валятся на башку коробки шоколада… Кто не читал Пеги в 1943, тот разве поймет меня?

Куском газеты мы наконец протерли наше зеркало. Какое-то время война продолжалась, когда ее уже не было. Мне снилось по ночам, что она так и длится с четырнадцатого года и по-прежнему с Вильгельмом, только зовут его Гитлером… «Наши солдаты в Ла Рошели…» Той зимой я ездил с генералом де Голлем, он взял с собой нескольких писателей, как раз тогда, когда мы чуть было не потеряли Страсбург: Эйзенхауэр подписал приказ войскам покинуть его. Но тот самый де Латтр, герой сказки о пушках и первом встречном жандарме, отказался уйти из города, и американцы были вынуждены аннулировать приказ. Мы отправились в поездку уже после всего этого. В Меце в толпе стоял Жиро и слушал де Голля… Еще одно примирение… на обратном пути в поезде Франсуа Мориак ужасался выставленным де Голлем в Меце требованиям относительно левобережья Рейна. Мало-помалу наступала весна — улю-лю! войска окружили Берлин, трубят охотничьи рога, кто первым спешится и вытащит нож, чтобы прикончить зверя?

А в июле Ингеборг получила приглашение от генерала де Латтра. Конечно, слух о праздновании Победы в Опере, где она пела и потрясла весь Париж, дошли до страсбургского победителя, и он пожелал, чтобы мадам д’Эшер приехала в Линдо на торжества Первой армии. Был приглашен и я впридачу. Должно было, хмель той поры ударил мне в голову. У меня не осталось четкой картины происходящего, целый месяц все виделось словно сквозь пелену, и голова кружилась, как нынче наше зеркало. Помню вид, открывшийся за руинами Жерардмера на Эльзас и потом с моста Кель, по которому мы проехали на машине, и больше ничего. А дальше — туман. Вижу только просторный зал, множество молодых офицеров, один элегантнее другого — офицерский клуб на островке Линдо на озере Констанс. Высокую фигуру генерала де Латтра, горбатый нос хищной птицы. Его адъютант затевает со мной разговор, но объясните же мне, объясните… Он винит меня. И со мною вместе коммунистов — но за что? — за то, что в 1938 году мы голосовали за Мюнхенское соглашение. Напрасно я убеждаю его, что как раз коммунисты, единственные, за него и не голосовали, он пожимает широкими плечами: как это единственные? А господин Кериллис[144]? Ну да, еще господин Кериллис и еще один депутат, кажется, с Золотого Берега. Он не хочет мне верить. Ну, что поделаешь. Все остальное — совсем смутно. Австрия, швабская Юра и дальше. Какой-то замок, местная знать, все словно сошли с картины, не знаю, зачем они собрались, не знаю, зачем мы с ними. Или парк, актрисы, издатель, молодые люди говорят о Франце Верфеле[145]… Генералы… Бетуар, Линарес, Монсабер и еще кто-то, не помню, леса, горы… американцы… в лучах прожекторов «Ромео и Джульетта» в Тюбингеме и вокруг — марокканские пехотинцы… Ощущение полной призрачности. Этакое средневековье, и нежданно Жан де Латтр видится мне Жаном де Бюэлем, наверное, он похож на него, воевавшего в Столетнюю войну… Как раз тогда Карл VII отправил своих солдат помогать герцогу Австрийскому… а чуть позже, выйдя уже, разумеется, из возраста «юнца» и испортив отношения с новым своим повелителем, он пожелал сделать из своей жизни назидание молодежи и стал диктовать подданным свою историю, не платя им ни гроша за то, что они запечатлевают его имя для потомков. Говорю же вам, все перепуталось. А виною — проклятое вертящееся зеркало. Не знаю, сам ли я видел это или где-то читал: «Высокие деревья с обеих сторон — точь-в-точь театральные кулисы… и над дорогой кружево листвы… Старые деревья, с замшелыми стволами и зеленым мхом у корней… я вижу, как по дороге нам навстречу едет машина с немецкими офицерами…» Черт побери, где же я читал это: подобие сна… машина… «В ней не было ничего призрачного, мы отчетливо различали офицеров с оружием, медалями, в касках… Дорога прекрасная, лес все красивей и красивей… После очередного поворота солнце ударило нам в глаза: мы выехали на опушку… По крайней мере, нам так показалось. Нет, не опушка — поляна. На поляне палатки. Расхаживают полуголые немецкие солдаты, пилят дрова, играют в мяч… Запыхтела походная кухня, немецкие солдаты выстроились в очередь за обедом. В стороне несколько артиллерийских орудий. Мы не остановились. Я ничего не сфотографировала. Мы, казалось, проехали невидимками»[146].

Картинка быстро меняется, на картинке теперь Париж, квартал, занятый военными, точного адреса не помню, но квартира довольно заурядная, уже месяц или полтора спустя, после Линдо. Как я туда попал? За мной прислали молодого человека: генерал хотел бы с вами поговорить. Очень странно. Почему? Я не долго прождал в салоне, который напомнил мне гостиные моей провинциальной родни; дверь в глубине отворилась, и вышел по-птичьи носатый Жан де Бюэль, он провожал, конечно же, офицера, но в штатском. Пригласили меня. Мне хотелось поговорить с ним о Люке и Краторе, о стычках с Жилем де Рэ, о том, что сейчас не время ссориться по пустякам. Он усадил меня. И принялся жаловаться. Его всегда предавали. И вот опять. За что, спрашивается, на него сердит де Голль? За роскошь в Линдо? За празднества на озере? За то, что он покинул Париж, где его оттерли и не позволили командовать парадом у Триумфальной арки, посадили где-то на задах трибун? Первая армия расформирована. Кениг в Германии командует, а он… его хотят сделать главным военным инспектором, сговорились, представляете? Принять такое для него конец. Я сидел, слушал, удивлялся. Почему он так откровенен со мной? Зачем позвал? Я понял только одно: я замещаю сфинкса, которому задают вопросы, через меня он спрашивает других, огромное множество других, о которых имеет самое расплывчатое представление, он сам — человек-амальгама, попытавшийся слить воедино профессиональную армию с армией теней. В конце концов, что я, что кто-нибудь другой… Жан де Бюэль вопрошал в моем лице все славное войско, всех моих товарищей. Что я мог ему ответить? Что придумать? Ехал я к нему на метро, поднялся по лестнице, хотя мог бы и на лифте. И оказался в маленькой квартирке, обставленной просто и заурядно немногочисленной светлой мебелью. И все-таки интересно, почему этот генерал, — генерал, который во время вторжения с юга первым ринулся вперед один со своими солдатами, нет, я тогда не усмехнулся и не встал на сторону Ланглуа… — почему именно меня он спрашивает с таким пристрастием, ожиданием, почему смотрит на меня, ей-богу, так почтительно? Ничего не понимаю. А что, если ему сказать: господин генерал, вы, первый из сподвижников Жанны д’Арк, вы, бившийся при Вернее, осаждавший Орлеан и Ланьи-сюр-Марн… Но откуда ему знать, что для меня он — сир де Бюэль. Он не знает, что я вижу его в вертящемся зеркале.

Так что же я ему сказал, да ничего, несколько пустых фраз, посоветовал принять пост, который он счел для себя оскорбительным. Да, я, Антоан Бестселлер, просил его не оставлять армии, как бы тяжело ему сейчас ни приходилось, держаться стойко и не слушать тех, кто толкает его в политику, уговаривал выставить свою кандидатуру на выборах… Это я-то… форменный олух, не правда ли? Брякнул не думая, с ходу, мне вдруг представилась роль солдата, роль армии такой важной, такой необходимой. Никогда не смогу объяснить, почему вдруг такое на меня накатило. Я говорил, а он ошеломленно меня слушал. Разумеется, он ожидал от меня другого. Возможно… — сказал он, — должно быть… вы правы. Подумать только, черт побери, такие слова — и от вас!

Он проводил меня. В гостиной кто-то сидел и ждал его. Он представил нас друг другу: Уильям Буллит… Антоан Бестселлер… Теперь пришла очередь Буллита давать советы.

Я шел по улице Бретей, теперь я точно вспомнил, шел куда глаза глядят по направлению к Гренель. Никак не мог опомниться. Что же это со мной было?

«Что с тобой? — спросила Омела, глядя на меня с недоумением, как на диковинного зверя. — Странно — ты в компании с военными… Для меня, ты же знаешь, военные — все равно что марсиане…»

* * *

Зеркало поворачивается… выхватывает стену, дерево, прошлое становится будущим, мертвые лежат на дороге, зеленые солдаты едут в призрачном поезде, каменистый край, руины Берлина, пожар в Ландах и ночная паника, когда растерянный голос призывал народ идти к аэродромам… Зеркало крутится все быстрее, играют отсветы тридцатилетней давности, призраки жизни, цвета времени. Белый дом, Градчаны, дождь в Риме, удушливый воздух Бруклина, зеркало крутится, и в нем я вижу свое лицо, отметки лет на лбу, сегодняшнюю ироническую усмешку над прошлым, зеркало поворачивается и возвращает меня к ногам Омелы, в настоящее, к пуфу из темно-красной кожи, зимний вечер, за окнами снег ложится на деревья в саду.

Никогда Ингеборг не казалась мне прекраснее, чем в этот вечер, освещенная блекло-розовым заревом Парижа, притаившегося за черными стволами деревьев. Снег за окном — театральные хлопья из борной кислоты. Мысли притупились, свет и тени — искусственные, слова выцвели… Не знаю почему, я вдруг сказал: «Стивенсон написал «Джекиля», прочитав «Преступление и наказание»». Омела смеется, а кажется, будто зазвенели серебряные браслеты на тонком запястье. Как она ухитрилась: прожить такую трудную жизнь и сохранить эту детскость. Я понял, о чем она промолчала, и ответил: «А как, по-вашему, я обошелся без Джекиля в этой истории с Антоаном, где он и я… Беда в том, что считается неприличным писать роман, опираясь на другой, уже написанный, лепить героя, глядя на портрет уже придуманного… Но без Раскольникова не было бы мистера Хайда, а разве сюжет и герой «Люсьена Левена» не взяты из романа «Лейтенант» Сен-Дени, милого Жюля, чью рукопись передала Стендалю мадам Гольтье… что же это: грабеж или продолжение чужого сна? Бейль, впрочем, был рецидивистом, его «Арманс» тоже выросла из «Оливье» Латуша, а может, из романа мадам де Дюра на ту же тему, как контрапункт темы, которую автор не сумел развить, я говорю именно о теме Латуша, потому что ни один человек, умеющий читать, не обвинит Стендаля в том, будто он списал своего Октава с Оливье. Примеры можно было бы умножить. Собственно, все творцы химер подвержены подчас тайному пороку воровства… Но я только что прочитал одно исследование[147], в котором устанавливается, что у Октава де Маливера, которого до сих пор считали литературной игрой Стендаля или, в крайнем случае, игрой с самим собой, был прототип из плоти и крови, некий Виктор Жакмон, друг Бейля и Мериме, подлинный герой истории, которая потом превратилась в «Лакмэ»…

— «Лакмэ? — прервала меня мадам д’Эшер, и мне почудилось, что, думая о своем, может быть, о том, как Лили Понс поет «Арию колокольчиков», она откликнулась только на имя, но нет, она добавила: — Неважно, реален человек или его выдумали, важно, что он для нас существует, пусть даже в виде Октава де Мальвера, спасенного благодаря «Лакмэ». Реальность, нереальность — это только разные повороты зеркала, а герои романов похожи на молоденьких девчонок, вешающих у себя в изголовье карточки голливудских красавчиков или Джона Холлидея, или на солдатиков, украшающих казарму открытками с Клаудиа Кардинале и Милен Демонжо. Не говоря уж о романистах. Правда, большинство из них, предлагая публике свои творения, более или менее успешно скрывают, о ком они грезили, садясь за стол. Мы так и не знаем, кто был Джеймсом Дином для мадам Бовари…»

Я смотрю на нее и думаю: зато я слишком хорошо знаю, кто ее Кристиан. Не Кристиан из Перро, а владелец трехстворчатого зеркала. Сегодняшний Кристиан, тот, к кому обратится Изольда или Мелисанда в ее исполнении. Потому что звуки, переливающиеся в ее горле, никогда не были отвлеченным воспроизведением нот. Скажите, неужели я похож на глупца, который верит, будто необыкновенная глубина чувства, якобы обращенного на Пелеаса или Тристана, — результат упражнения голосовых связок? Нет, не так-то я прост. Тема — всегда лишь плащ, скрывающий контрабанду. Омела, похоже, понимает меня без слов — она ответила на вопрос, который не высказали мои губы, ответила, опять вернувшись к литературе — наверно, опасаясь, что иначе все станет слишком личным, слишком близко связанным с тем, что я знаю о ней.

«Вы ведь слушали в этом сезоне Каллас в «Норме» или, по-вашему, меня сопровождал в Оперу Антоан? Так вот, если бы я пела так же вдохновенно и обладала таким же даром, вы, ревнивец, непременно сказали бы, что меня вдохновил тот красивый мальчик… да-да, итальянец… поскольку подлинный источник живого чувства вам неизвестен. Но если бы я пела Норму, во мне — в душе, в уме и перед глазами — жило бы одно: оккупация, трагедия женщины, ставшей жертвой любви врага и готовой убить плод преступления — своих детей… разве о галлах и римлянах я думала бы? И настоящие писатели точно так же. Я не имею в виду вас, у вас романы — этакие длинные побасенки… я говорю о тех, у кого слово становится плотью».

Ей меня не уязвить. Я знаю, что писатель я средний, не хватает фантазии, мощи. Есть, пожалуй, поэтичность, владение словом. Мои романы — это в первую очередь язык. И критики, нравится им это или нет, должны исходить из этого. Так почему же Омеле, чье пение материально, чье пение — воплощенная душа, не чувствовать их эфемерность? Но пример, который она выбрала в подтверждение своей мысли, возбуждает во мне подозрения.

«Взять хотя бы ту писательницу, — говорит она, — она что-то рассказывает, мы следим за сюжетом, и вдруг он прерывается побочной темой, чужим сном, с которым мы, читатели, уже знакомы, потому что он уже описан, и благодаря побочной теме проясняется основная…»

Что говорит Омела, о ком? Я, должно быть, недослышал, заснул, упустил какую-то фразу, имя… а зеркало успело повернуться. В последнее время я сделался глуховат, и глухота у меня странная, я бы сказал, избирательная. Пропускаю сказанное мимо ушей, а потом пытаюсь сам восстановить смысл, но моя выдумка, зачастую не имеет ничего общего с тем, что я упустил. Чье отражение протягивает мне мадам д’Эшер? Перебираю названия романов… Нет, я ошибаюсь. Это не… нет-нет, не может быть. Почему вдруг зеркало повернулось для Ингеборг в ту сторону именно теперь, после того как в «Карнавале» Антоан… но я не давал Омеле читать «Карнавал»? Меня не оставляет ощущение близящейся катастрофы, я все время боюсь коснуться чего-то, что произошло без моего ведома и что решает все.

«Мне кажется, она постоянно использует побочную тему в своих романах, — продолжала Омела, — воспроизводя тот самый механизм, который действует и в актерах, помогая нам играть самые разные роли…»

— Я не понимаю вас, Ингеборг, вы о чем?

Прибегнув к уловке глухих, жалко притворяющихся, будто они чего-то не дослышали, тогда как они просто-напросто многого не слышали вовсе, я попытался вынудить ее произнести имя, а ей показалось, что я прошу разъяснить мне существо дела.

«Мы с ней вообще похожи, — сказала Омела. — Недавно она заходила ко мне. Мы знаем друг друга давным-давно, но никогда не дружили. А мне иногда хочется сесть вместе с ней и сравнить опыт ее и моей жизни. В ее романах я узнаю себя, когда героиня схожа с ней, но не является ее автопортретом. Например, Элизабет из «Коня белого», которую пятнадцать лет спустя мы встречаем в «Свидании чужеземцев»… может быть, причина проста — скандинавский характер, но мне почему-то кажется, она писала Элизабет, словно медленно вглядываясь в ручное зеркальце, которое лежало на туалетном столике, рядом с лаком для ногтей и десятком притираний для лица… отражение одно, но каждая из нас принимает его за свое собственное…»

Я похолодел. Выходит, я не ошибся. Но Эльза, по крайней мере, явилась сюда не из «Карнавала»? Не с концерта, не из ложи, не из Шумана? Все просто: несколько дней тому назад зазвонил телефон: «Я вас не побеспокою?» — Эльза по какой-то причине вспомнила Омелу и зашла к ней. Наверняка она сидела в кресле напротив, по другую сторону камина; на низеньком столике был сервирован чай; на ней голубое пальто, шотландская сумка на полу, на голове легкий шарф, и так же, как по телефону, она спросила: «Я вас не побеспокою?» Ничего особенного. Я ушел, оставив их наедине. Я просто позабыл, что они знакомы, вот и все. В Париже это обычное дело. Однако я не об этом. Омела говорит об Эльзе, как говорила бы о себе, и даже порой оговаривается: вместо «она» — «я». Как я с Антоаном. Не путает только цвет глаз («они у нее все такие же голубые»). Ингеборг говорила не о ней, а о ее романах, как она выразилась, о побочной теме…

«Знаете, мой дорогой, поначалу я не обратила внимания… слишком личными были темы: картины детства, начиная с самых первых ее книг, написанных еще по-русски, повторялись опять и опять, как зеркальная игра, вплоть до вещей, которые были написаны во время Сопротивления… Прием обнаружил себя в «Инспекторе развалин», где она ввела тему «Ложи чужаков», откровенно взятую у Гофмана… и Антонен Блонд осветился романтическим светом…»

Ну что со мной поделать: чуть услышу что-нибудь неординарное — и меня уже будто пришпорили, несусь вскачь, скачу через барьеры, которые сам же себе подставляю. Омела еще не кончила излагать свои взгляды на романы Эльзы Триоле, а во мне уже зароились воспоминания, подтверждающие пока еще смутно брезжущую мысль… Я вспомнил первую прочитанную мной книгу Эльзы… перед самой войной… Она называлась «Добрый вечер, Тереза…» Там было двое мужчин, до того похожих, что когда один входил слева, а второй — справа, то присутствовавшим казалось, будто у них двоится в глазах… близнецы, как там объяснялось, — и одна женщина, а вторая умерла. И вдруг меня осенило: не оттуда ли, улучшив цвет моих глаз, позаимствовала Омела «игру в Антоана», — так не без злости я именую происходящее? И более того: чем послужила мне самому «игра Терезы» — зыбкая множественность женской души, Терезы, чье имя выплыло как-то поздней ночью из случайной радиопередачи и которую автор надеется воссоздать с помощью множества историй, составляя из них одну: историю женщины, выдумавшей себя совсем другой или бывшей другой внутри себя, историю о другой Терезе в этой; так на сцене с помощью луча от поворачивающегося зеркала в центре действия оказывается то один персонаж, то другой. Я-то думал, что сам открыл в себе эту подвижную множественность, зыбкое скольжение многих «я», а получается, взял взаймы, воспользовался готовым… Выходит, и это не творение, а отражение!

«Побочная тема у Эльзы, — говорила Ингеборг, играя с маленькой белой лошадкой на колесиках, которую я подарил ей на день рождения (антикварный магазин на Университетской улице; оправдывая цену, антиквар объяснил: игрушка, знаете ли, 1900 года), — например, Зюбири из Гюго, которую в реальном мире звали Алисой Ози и любовником у нее был Шассерио, — Зюбири — это контрапункт линии певицы из «Ухищрений», героини, наверное, самой далекой мне и самой близкой, — Боже мой, в чем приходится признаваться! — или тема «Трильби» в «Луна-парке», — еще одна история о пении, подаренная английским романом… Неужели все эти героини — я? Множество разных женщин… и Бланш из последнего романа тоже? Бланш, которую мы узнаем только по письмам, обращенным к ней, видим глазами тех, кто смотрит на нее, она — отражение множества изменчивых зеркал. Я недавно перечитала роман, и мне показалось, что я пою партию Бланш, и я так поняла ее, когда в самом конце она исчезает, вы ведь помните? она — летчица и, несмотря на болезнь сердца, соглашается лететь в Сахару… а в Алжире идет война… вроде бы по просьбе нефтяной компании, но на деле она хочет изучить историю тамошнего народа; и вдруг оказывается в Париже после демонстрации, то ли на улице, то ли в полицейском участке, и ей открылось новое видение мира… История Трильби, которая могла петь, только получив приказ от своего повелителя, сидящего в глубине зала, здесь дана в зеркальном отражении, вы же помните, что пишет Бланш один из корреспондентов: «Из-за тебя мне пришлось перечитать «Трильби»! Бесчеловечно было вынудить меня к этому. Но у меня все наоборот. Если больше я не пою, не смогу больше петь, то это потому, что моя жена мне больше не приказывает…»

Можно подумать, Омела ищет повод сделать мне больно. Разве не жестоко мне цитировать это? Я прекрасно помню «Луна-парк»: помню и эту фразу из письма мужа Бланш. Я уже давно чувствую подспудное сходство моего с ним положения. Но об одном ли пении речь — так можно сказать о семейной жизни, о любовном дуэте в жизни. Я — тот влюбленный, кого превращает в ничто исчезновение возлюбленной, ее намеренное отдаление. Слепота без ее глаз, немота без ее голоса. Я так подвержен влиянию романов! Все эти выдумки так бередят мне душу. Помню одно интервью, или это рассказывал кто-то из знакомых Эльзы? Словом, Бланш Отвиль, героиня-невидимка «Луна-парка», ее самолет, упавший неведомо где, посреди пустыни, и все-таки шанс выжить — все это… как бы объяснить? Эльза написала книгу и закончила ее не свершившейся катастрофой, не смертью Бланш, а некой грезой, словно бы вдруг представив себе, что ее сверхчувствительная героиня, мучимая виной перед мужем и готовая принять и узнать любые муки в бескрайних песках, как говорит она сама, возможно, просто-напросто перешагнула границу ведомого ей мира — со всем, что у нее было: оружием, багажом, благородством сердца и живой плотью, и, быть может, живет в одном из племен пустыни, у кочевников, разделив их жизнь, подобно Изабелле Эберхард, оставившей привычный мир и ставшей наложницей в гареме бедуина или туарега. Да-да, вспоминаю: когда книга появилась, кто-то, со слов Эльзы, говорил мне, что она изучала жизнь Изабеллы Эберхард, чтобы так необычно кончить «Луна-парк», где эта побочная тема только подразумевается, но ясно не выявлена… А что же говорит Омела?

«В «Свидании чужеземцев» темой Гренады, взятой у русского поэта Михаила Светлова, она передает ощущение сродства, столь свойственное людям из народа, их общность, независимо от национальной принадлежности: это чувство было необыкновенным для наших дней открытием, чем-то мало нам ведомым, но так ярко проявившимся в войне в Испании… а тема Людовика II в «Великом никогда»… уверяю вас, это у нее система, художественный прием: какая-нибудь легенда, романс — словом, побочная тема раскрывает то, что волнует героев, что таится в их подсознании, выявляет те, так сказать, страсти-импульсы, для которых сами эти герои — только временные и подчас бессознательные вместилища. Точно так же в начале немецкой оккупации, когда никто еще не знал о Сопротивлении, но рельсы уже взлетали и уже убили первого немца на станции метро «Барбес» — как люди могли понять? Нам помогли старинные песни, в которых имя Роланда, докатившееся, как эхо далекого Ронсенваля, превратило партизан в героических рыцарей… Главной темой было, конечно же, Сопротивление, но без темы побочной как нашло бы оно дорогу к сердцам? Вот и нас, оперных певцов, слушают, будто с изнанки, опера кажется истертой до дыр, невыносимо скучной историей, но кто-то из сидящих в зале вдруг уловит в пении живую душу — как знать, какой струны его собственной жизни оно коснулось…»

Не помню уже, что говорила Омела о «Коне рыжем», жуткой истории: Шахерезада продлевает на день — и еще на один, и еще — висящую на волоске жизнь всего мира, придумывая новые и новые сказки, отвлекая ими палача… Интересная штука, подумал я, слушая Омелу, сам я только перелистал книгу, и не мне судить о подтексте: если снабдить ее подробным комментарием, обнажится солидный фундамент всей конструкции, осветятся переходы, выявится основа, на которой вытканы персонажи, их связь с жизнью Эльзы, палимой не напалмом и не атомной бомбой, а жизнью же. Судя по этому роману, написанному, кажется, году в 1953, автор ждал конца света в 1960 году и уже не задумывался, что с ним будет в 1961, если мир все-таки останется на месте. Все мы носим в себе конец света. Смерть и есть для нас этот конец. Судя по тому, что говорила мне Омела об Эльзе, Эльза живет ощущением близости конца, и в 1953 году дать миру и самой себе еще целых семь лет жизни было в ее глазах необыкновенным великодушием… ей всегда казалось, что она не успеет закончить начатую книгу. И всегда ли при этом она думала об атомной войне? Живая женщина и мало-помалу разрушающая ее смерть, смерть-отмирание… нет, мне видятся не жестокие научно-фантастические ужасы, а стыдливый намек на общечеловеческую участь — старость. «Время моей жизни остановится на пороге старости», — писала Эльза в 1943 году[148]. И нельзя не счесть «Коня рыжего» иносказанием, где главная героиня, старость, не названа по имени и появляется мимоходом, но ее присутствие и неотвратимость не дают дышать. Злодеи не расправились с человечеством в 1960 году, но роман и четыре, и пять лет спустя не становится менее страшным. Потому что по-прежнему неотвратима для нас смерть. Побочная тема романа приходит мне на память и проясняет то, что я хочу сказать о самой Эльзе. Героиня-калека рассказывает молодым, которые оказались обреченными на смерть и медленно задыхаются под опустившимся атомным пологом, о том, что она писала, когда обрушилась катастрофа: «это роман, который я так и не напишу и который рассказывает о прошлом…» разговор женщины, умершей в наши дни, с мужчиной будущего, «Шехерезада, одетая землей», из тьмы могилы говорит о нашей жизни. (Как повезло нам обоим: тебе, живущему во времена, не знающие старости, и мне, умершей раньше, чем она пришла…») Побочная тема конца света — это роман самой Эльзы, попытавшейся представить себе предсказанное Апокалипсисом. И если не понять глубинного смысла ее книги, то можно счесть, что она останется актуальной всего лет семь или восемь, пока человечество не покончит с угрозой атомной войны (а оно с ней что-то никак не разделается). Однако сколько иронии в самой позиции Шехерезады, невольно приходит мысль, что автор так ответил на предугаданный упрек: смотрите, героиня умерла прежде — не атомной катастрофы, а прежде чем состарилась, — и обращается к людям будущего, которые не знают старости, — однако историю эту рассказывает женщина, состарившаяся и уже пережившая катастрофу, а значит, эти нестареющие собеседники никогда не родятся на свет. Все это так для меня мучительно… кажется, я сам начинаю умирать… Я уже не слышу Омелу, которая рассуждает о «Душе» и ее побочной теме из Эдгара По, то есть об истории шахматиста из Маельзеля. Я не слышу Омелу, потому что она сливается с Эльзой. И вдруг мелькнувшее подозрение оживает, упреком всплывает «Карнавал».

— Мне хотелось, — говорит Ингеборг, — поздороваться с Эльзой и ее мужем на концерте Рихтера в прошлом году. Помните?..

— Не помню, на каком концерте? — бормочу я со смущенным видом, который выдает меня с головой. — Не помню, чтобы мы были на концерте.

Она рассмеялась. Ну будет вам, будет. Тот, о котором говорится в рассказе Антоана… «Предположим, что»… игра игрой, но иногда, друг мой, вы переходите все границы! Чего это вы не помните, чего не хотите знать?.. Вечера, концерта, встречи или рассказа «Карнавал»? Иногда я так устаю от вас, Альфред, что мне хочется отправить вас куда подальше и остаться с Антоаном, навсегда с одним только Антоаном, с черными глазами Антоана!

Она смеялась, издевалась надо мной. И я окончательно сбился. Я ведь только что подобрал платок, шнурок, в общем, доказательство… Отелло наизнанку: Дездемона смеется, а убит буду я — один из двух, но все равно я. «Карнавал» в руках Омелы — чем не платок в руках Кассио?.. Нет, не так, все не так. Доказательство, что игру веду не я — Антоан обошел меня, и не только в глазах Омелы: я теперь игрушка в его руках…

Что же я такого сказал, что дал почувствовать, если Омела вдруг воскликнула: «Можно подумать, дружок, что вы ревнуете к Антоану! Нет-нет, это было бы невыносимо глупо. Как если бы я из-за ваших рассуждений о романе принялась ревновать вас к Эльзе!»

«Карнавал»… Мурашки по коже, страх, подозрения, головокружение: я предчувствую близость конца, знаю заранее: как только я открою это окно, темная штора свалится на голову. Как же так? Ведь я не давал ей рукописи… Значит, это Антоан… И правда, что ли, я так заигрался, что перешел все границы? Как могло случиться, что Антоан дал Ингеборг «Карнавал», а я ничего не знал? Что за двойная игра с самим собой? Или я потерял представление о том, что делаю, где нахожусь, как тогда в ванне? Я перепутал все, реальность с вымыслом, кровь, проступившая в мозгу, красной ленточкой закладки вдруг остановит течение мыслей, романа, жизни… Кто же из нас обманут: я или другой я, что за комедия… ах, Омела, Омела!..

Напрасно я пытаюсь представить себе, что могло бы произойти, ломаю голову — это невозможно! Черная штора накрыла меня с головой, я ослеп, онемел, не могу пошевельнуться. Больше я не играю! Ни за что! Слишком далеко все зашло. Хватит, мне уже не смешно. Господи, у меня голос Антоана, его прерывистое дыхание, я задыхаюсь, как он. Соплю. Вот и Омела обозналась: «Перестань сопеть, Антоан, когда ты сопишь, я тебя ненавижу». И думаю я отрывочно, как он, пытаюсь отдышаться, обрести себя и тут же снова сам себя теряю. Неужели это я дал Омеле «Карнавал»? С голубыми глазами, с черными, какая разница. Антоан, Альфред… зеркало вертится, вертится так и сяк, но перед ним мечется бедный одинокий жаворонок, слепой, оглушенный, напуганный. А я-то думал… Паяц, валяю дурака и притворяюсь умником. Когда я мог дать ей «Карнавал», я его не давал, ни я, ни мы, играть против самого себя, нет, не укладывается в голове. И даже во сне такого быть не может. Нет, так нечестно, не считается, так не играют. Что же мне теперь делать, как смотреть Омеле в глаза, что она думает обо мне и моих жалких плутнях? Я же не могу ей объяснить, почему хотел утаить от нее «Карнавал», признаться, обокрасть Антоана, убить его, уничтожить раз и навсегда его же, Антоана, руками, как убивают во всех плохих романах, из-за наследства, чтобы обнаружить на странице триста девяносто такой-то спрятанное завещание… но, может быть, убить надо меня, выколоть мои голубые глаза и оставить только Антоана, отвратительного победительного Антоана? Я в тупике, Все предшествующее рассыпается. В этой истории я уже не смогу никому ничего объяснить, правдоподобие исчезло, реализм вышел из берегов, книга выпала у читателя из рук, он поднял глаза к небу, смотрит обезумевшим взглядом и ничего не понимает… Раскалывается голова, идет кругом! А если я из двух человек опять сделаю одного, вернусь назад, соединю другими сторонами, с лица, с изнанки, составлю, противопоставлю… я выбираю, отбираю, выбрасываю — и наконец кругом одни обрывки, кусочков недостает, они не подходят друг к другу, плохо склеиваются, не прилаживаются и не сглаживаются, не лезут — нет, никак… нет, ничего не получается…

Омела, обнажив прием… Что ж, выскажемся до конца. Омела, обнажив прием, обрекла на гибель одного из нас: Антоана или меня. Почему? Не знаю. Может, она сама не понимает. Но Антоана или меня? Додумаем до конца… Я выбирал слишком долго. Выбора больше нет. Омела потребовала. Я умываю руки. Фу, как вульгарно. Во всех убийствах из-за любви убийца перекладывает вину за собственное преступление на ту, кого любит, — это она, она! Она так захотела, что же мне оставалось?! Она, например, рассмеялась или отвернулась, и мне ничего не оставалось, как убить, убить, убить. Отвечает ли человек за то, что сделался топором, топором и только? Зачем та женщина, что держала топор, уронила его по небрежности?..

Зеркало повернулось, окончательно повернулось — и в нем кровь… Сколько бы я ни колебался… как бы ни пытался отогнать, как мух, неотвязные мысли, они возвращаются и роятся вокруг меня. Я переполнен их жужжаньем. Они заслонили от меня все. Я заблудился в этом гудящем лабиринте. Не слышу ничего другого. Глух ко всему, кроме биенья крови, толчков безжалостного сердца. Он или я. Я или Антоан. И в зеркале передо мной — лишь Антоан, невинный Антоан. Жертва. Глупо убийце раскисать перед собственной жертвой. Но жертва так на него похожа — такой же человек, из плоти и из крови… не надо слишком пристально смотреть — не то увидишь собственные глаза, почувствуешь свое дыхание, биение своего сердца. Какой же я трус!

Чтоб найти силу убить — силу руки и силу духа, — что надо сделать? Как нанести удар собственному отражению? Волнуется моя разделенная надвое кровь… Антоан, брат мой, мое подобие… Я боюсь удара, который рассечет нас, словно близнецов, родившихся с одним сердцем, нож вонзается в анастомоз души, больно ли было ногам Петера Шлемиля, когда дьявол отделил от них его собственную тень. Мне нужно восстановить себя против себя другого, озлобиться, напитать свою ненависть, отыскать различия. И мало-помалу, подспудно — слишком живо еще во мне эхо «Карнавала», музыки, не знающей жалости, властные аккорды, жестокая точность Рихтера — мной овладевает мысль: в следующем произведении Антоана найду я оправдание моего поступка, он перестанет быть братоубийством, я окончательно удостоверюсь, что Антоан — совсем не я, что он другой, он — дикий зверь, с которым надо покончить, что в любом случае он мне чужд, да-да, постепенно стал чужим, возможно, потому что писал и жил, все больше отделяясь от меня и обретая собственную личность… он человек другой породы, мы уроженцы двух воюющих стран, и, значит, у меня есть право убить его, больше того, это стало моим долгом, неважно как, не право, а долг, убить свирепо, хмелея от его боли, осыпать яростными ударами, забить, изорвать, уничтожить. Тот, кого я убиваю, должен дорого заплатить за то, что он чужой, иной, чем я, что он уже не я.

Что я говорю? О чем думаю? Где найти прощение или подтверждение? Красное пятно тихонько расплывается во мне: дозревает идея. Третья история. Из красной папки. Она возмутила меня своим вымученным фальшивым ёрничеством и, главное, открыла глаза на то, как далеко развели нас с Антоаном прожитые годы. Итак, «Эдип». Я перечитаю «Эдипа» и найду причину для смертоубийства.

А из соседней комнаты вдруг хлынул поток, дерзким вызовом — звуки электропианино и голос, удивительно напоминающий перезвон хрустальных колокольчиков. Слова:

Куда, куда спешит Индуска молодая, Когда луна висит, Среди мимоз сверкая?..[149]

исчезают, драма не нуждается в смысле, поет душа, избавившаяся от оков, от стихоплетства, оперы, от Лео Делиба, от всего на свете, звук все выше, выше диапазон женственности, озарение, не нуждающееся в словах торжество гармонии… О, Боже! Поет ли Дездемона или Лакмэ — тебе, тебе одной, Омела, открываются выси, недоступные мне подобным… выси, которых я могу коснуться лишь с твоею помощью.

Третий рассказ из красной папки

Эдип

Die Leiden scheinen so, die Œdipus getragen, als wie ein armer Mann klagt, dasz ihm etwas fehle…

Hölderlin[150]

Сделалось прежде, чем было помыслено. Человек погиб до того, как его решили убить. И жизнь убийцы переменилась, все в ней приобрело другой смысл, возникло иное будущее, как будто текст переписали заново.

Зачем идти утром на службу? Чему служат конторские бумаги? Иной стала подоплека каждого шага. Общение с людьми затаило зерно абсурда. В любой фразе мерцал тайный смысл, все они стали маской, напоказ одетым платьем, способом затаиться. Слово утратило присущую ему природу, оно не сообщало, а скрывало.

Некоторые человеческие чувства явно устарели. Конечно, молниеносная смерть появилась не вчера, так же как стремление убийцы замаскироваться. Но что-то в нашей душе уже не соответствует ритму пеших и даже велосипедных прогулок. Привычка завтракать в Нью-Йорке и сейчас же возвращаться обратно отражает современную стремительность ума. При этом главное не скорость, а медлительность, с которой мы осознаем свершившуюся перемену: жизнь уподобилась счетной машине, человек получает готовый результат, прежде чем успевает выписать цифры и подвести черту.

Происходило же все в серо-бежевом городе, куда внезапно нагрянула весна, ошеломляя яркими красками, необъятным небесным сводом, синими тенями на улицах. Одежда показалась лишней, на авансцену вышли женщины, работяги сбросили грубые свитера, и в новой Кане Галилейской множились и множились парочки. Какие только огни не играли в глазах, в витринах, на крышах. Полыхали новые рекламы, бесстыдно ратуя за весну. Все до одного прохожие казались беззаботными туристами. Нет больше смысла таить от вас, что происходило все в Париже.

«И если я, — размышлял новоиспеченный убийца, — сам того не желая, а вернее, не успев пожелать, обмозговать, помучиться, — взял и убил… то, стало быть, это убийство непреднамеренное или вообще не убийство, а несчастный случай. Убийство по оплошности. Но в чем состояла моя оплошность? В том ли, что я зарядил револьвер, или в том, что не поставил его на предохранитель, что вытащил его, грозил им, уперев ствол в область сердца, или в чем-то совсем другом? Разве не должен существовать побудительный мотив для того, чтобы осуществилось преступление? Я ищу его и не нахожу, у меня на него просто не хватило времени. Конечно, постфактум, можно какой-нибудь придумать. Вообразить, нафантазировать. Однако у меня и постфактум не выходит, воображения, видно, маловато, редко, видно, детективы читал. Но главный-то ужас в том, что судьи наверняка до ушей напичканы всякими детективами и побудительные мотивы так и кишат у них в голове».

Крепыш с приятной, но неприметной наружностью, он перешагнул за тридцать. А в этом возрасте мужчина озабочен тем, чтобы каждый день доказывать свое мужское достоинство, иначе не заснет всю ночь. Вот и его занимал только этот предмет. И зачем вдруг было убивать незнакомого человека, да еще сразу после обеда, когда особенно неймется и можно без помех гулять по улицам и глазеть на хорошеньких девушек? Откуда же мне знать, если он не знает сам.

Несколько позже, когда о событии написали в газетах, у него появилась возможность довольно непринужденно обсуждать его с малознакомыми людьми, он стал высказывать предположения, взятые с потолка, — что-то вроде крючка, наживки: проверить, не клюнет ли рыбка на червячка, да и насколько леска крепка. Собеседники охотно вступали в разговор, высказывали свои мнения, сомнения, пожимали плечами от недоумения, словом, полным ходом репетировались будущие прения — встать, суд идет! Начал с гипотез правдоподобных и гладких — такие никого не возбуждали и не убеждали. Дальше — больше, пошли дерзкие и рискованные, с психологической подкладкой — на них-то люди оказались падки: «постойте-ка, тут что-то есть!» Но однажды убийца поговорил с человеком, чья молодость пришлась на предвоенное время, и на крючок поймали его самого. Собеседник его был банкиром, любившим чтение и свою смазливенькую подружку. В 1935 году, накануне Народного фронта, ему было лет двадцать. Все тогда увлекались Жидом. И вот он предположил, что речь в данном случае идет об убийстве без побудительного мотива, так сказать, бескорыстном. «Богатая мысль», — вежливо отозвался наш убийца. А про себя восхитился: кто еще, кроме золотого мешка, мог обрадоваться, что хоть в преступлении не замешана корысть?! По крайней мере, поначалу.

Что же до нашего убийцы, то ему исполнилось шесть лет, когда мы потерпели поражение, и, стало быть, одиннадцать, когда победили, восемнадцать ко времени битвы на равнине Дьен-Бьен-Фу, а в армию, отсрочив ее студенческими годами, он попал в 1959, едва-едва успев избежать Алжира. Он читал кое-что из Камю, ничего из Честера Хаймса[151] и лучше всего был знаком с Мики и Тэнтэном[152]. «Бескорыстное преступление» он трактовал то так, то этак, пока не раздобыл у галантерейщицы, которая приторговывала и книгами, «Плохо прикованного Прометея» и не изучил по «Подземельям Ватикана»[153] историю Амедея Флериссуара, уверившись наконец, что его случай не имеет ничего общего с преступлением юного Лафкадио. Потому что у Жида преступление, хоть и бескорыстное, продумано заранее, то есть, осуществляясь случайно, в ситуации, позволяющей ему считаться непредумышленным, оно было все-таки результатом философского предумышления и составляло необходимый элемент системы: убийство было, так сказать, готово, завернуто, положено в боковой карман и снабжено этикеткой: «бескорыстное». А раз так, делать нечего, приходилось его совершать. Впрочем, вернемся к началу нашей истории.

Итак, герой переходит площадь перед вокзалом Монпарнас — ее сотрясают отбойные молотки, вокруг все перегорожено красно-белым щитами, мостовая снята, под ней песок — и вдруг он видит идущую по тротуару, чуть дальше «Эльзасского пива», юную девушку в замшевых брюках с длинными, до пояса, светлыми волосами, со стянутыми ремешком книгами под мышкой и забывает на миг свое незавидное положение: покойника, брошенного посреди улицы, полицию, занятую фотосъемкой и обмерами, опросами и версиями, — и разглядывает только округлую шею и подрагивающую, пожалуй, несколько скороспелую, грудь. Будь ты хоть трижды опытным, а как заговорить с таким цветочком, сходу не сообразишь — это тебе не незнакомца грохнуть за здорово живешь. Он произносит про себя для пробы две-три любезных фразы — чистый девятнадцатый век. А тем временем шустрый двадцатого века блондинчик уводит малышку, тут же, со всем новомодным бесстыдством, обняв ее за плечи.

Чудные они, эти юнцы, не то что мы когда-то. Им лет по семнадцать, не больше. На улице как у себя дома. Она спросила: «С какой это стати ты нацепил темные очки?» Он их поправил, убедившись, что они на месте, и с важным видом произнес: «Сама не видишь?.. Особый шик…»

А что, если и мне надеть черные очки? Спрятать глаза, да и мысли? Но, с другой стороны, без очков я не вызываю подозрений, а так любой решит: он хочет Что-то скрыть. Ну вот, вы скажете, то хочет, то, подумавши, откажется. Если бы, скажете вы, он так же вдумчиво отнесся к тому бедняге, как к очкам… Но то-то и оно: бедняга послужил уроком, которым я воспользовался в случае с очками. Глядя людям в лицо открыто и прямо, куда легче врать. То есть не то что легче врать, мне это так и так нетрудно, а легче поверить, когда глаза не прячут за дымчатыми стеклами, — успех лжи обеспечивают не только слова, но и невинный вид и честный, ясный взгляд.

Тут убийца встревожился. Он же еще не читал газет. Он не знает, как выглядит его преступление со стороны: заурядный ночной грабеж, налет бродяги, драма любви и ревности, профессиональные разборки?.. Все случилось так быстро. Убиваешь и не знаешь, что делаешь, как классифицируют твои действия потом, без тебя. Что, в общем, досадно. Общепринятая версия требует особой манеры поведения. Чтобы свести эту версию на нет, не дать ей в себе укорениться.

Все произошло так внезапно, действия были настолько машинальны, что убийца почувствовал себя убийцей не перед жертвой, а вдалеке от нее, убежав, запутав следы, и теперь никакими силами не мог восстановить обстоятельств: обстановки, точного места, где произошло убийство. Не мог представить себе покойника. И уж тем более вспомнить его живым. Кем он был? До чего же неловко не знать, кого ты убил.

Не знать почему — еще куда ни шло. Теперь это уже, в общем, безразлично. Но где?.. Он смутно видел какие-то дома, улицу со множеством магазинчиков: обувь, готовое платье, дешевая распродажа тканей, усталая толпа, прохожие с сумками, продавцы, расхваливающие товар. Нет, это все было до. Может, стычка произошла у стойки кафе, где он пил лимонад? Тут кое-что уже видится совершенно отчетливо, затычка бутылки, например, пробкой ее не назовешь, металлическая, с резными краями, — крышка, вот именно — крышка, которая отскочила. Нет, все же нет. Там он и словом ни с кем не перемолвился: у стойки гомонили грузчики, не с ними же болтать. И не с мальчишками-итальянцами, которые над чем-то хохотали.

Не помнить лица человека, которого убил, — все равно что пьяным зачать ребенка. Он пойдет по жизни твоим портретом, словно спрашивая окружающих: я вам никого не напоминаю?

Улочка, идущая под гору, старые дома, тротуар со ступеньками. Прохожих мало, и все-таки не настолько, чтобы прямо у них на глазах взять да и убить. Кажется, я даже припоминаю слева арку, что-то вроде ворот, откуда когда-то выезжали кареты, и выгороженную на первом этаже привратницкую с окном в подворотню, а может, в подворотню смотрит антресоль какой-то лавчонки? В глубине — круглый двор и еще арки. Но все произошло не во дворе. Во двор я не заходил. Брел вдоль почерневших фасадов. Долго им еще дожидаться чистки!

Не просто было найти себя в газетах, то есть найти своего покойника. Наконец Эдип — для удобства мы будем называть нашего героя Эдипом, хотя он не спал со своей матерью и не убивал своего отца (— Вы уверены? А может, как раз своего отца он и убил? — Не говорите чушь!) — вроде бы признал одну жертву своей и два или даже три дня жадно прочитывал всю прессу, в особенности вечернюю; душа и совесть его обрели покой: неизвестный получил имя, статус, биографию. Сам он, конечно, никогда бы не додумался, что покойный был югослав. Хотя почему бы и нет? Югослава можно убить точно так же, как любого другого. Эдип готов был уже совершить глупость и отправиться на место преступления собственной персоной, так ему не терпелось восстановить окружающую обстановку, тем более что название улицы, на которой нашли труп, было ему незнакомо. Ну и что? Разве всегда смотришь, как называется улица, по которой идешь… да, но он не просто шел, он там убил человека… Оно, конечно, но… Лично он не посмотрел. И тут — на тебе! — признание какой-то студенточки: ей, видите ли, гадалка нагадала, что любовник собирается ее бросить… Э-э, да девица не в себе, что она несет! А недурна, судя по фотографии.

И мне пришлось искать другого покойника. Опять пересматривать газеты за все прошлые дни. Недаром я споткнулся на названии улицы — Сюрмелэн, она же где-то в двадцатом округе, а я вылез из такси на набережной у моста и ехал не так долго — двадцатый не подходит. По времени не получается. Оставался единственный подходящий покойник, его задушили, и руки душителя были, как у гориллы, написано в «Паризьен». Вечно эти журналисты преувеличивают. Глядите сами: руки как руки, при чем тут горилла! Хотя мне-то казалось, что я приставлял револьвер туда, где должно быть сердце, но у гадалки я точно не был, да и револьвера у меня нет. Как же все-таки это случилось? Может, я и впрямь его придушил, югослава-то моего? Да нет, я все перепутал: югослава убила студентка, и к гадалке ходила она.

Правда, я иногда действительно задумывался, каково это задушить человека: сомкнуть руки на шее и давить. Так что, может, и не вранье, что я своего голубчика, — когда мне в голову залетело, то есть еще прежде чем успело залететь, — схватил за горло. Тогда понятно, почему нет револьвера. Револьвер-то меня и смущал больше всего: никак я не мог вспомнить, каким образом от него избавился… В общем, видимо, так и есть… Я душитель.

Ночью я ложился на спину, выпрастывал из-под одеяла руки и пробовал, а вернее, повторял сдавливающее движение. Никогда не замечал, чтобы руки у меня были такие уж большие и сильные, похожие на горилльи. Большие пальцы, значит, на адамовом яблоке. Остальные уперлись в затылок и чувствуют колкость коротко остриженных волос… Вот в таком положении и была моя жертва. Повезло мне, что он букмекер, искать стали среди завсегдатаев. А я в жизни на скачках не играл. Будто догадывался. Алиби заранее готовил.

Но разуваться на людях меня не заставишь — нескромный глаз подметит раны на ногах… сразу обратят внимание на имя «Эдип», начнут выяснять, не проходил ли я через тот роковой для убитого перекресток: Frondifera sanctæ nemore Castiliae petens… вся штука в том, что греческого я не знаю, потому Софокла не читал, а историю Лая, скотины отца, который меня бросил, знаю от Сенеки… «и, придя к священным рощам ключа Кастальского», calcavil artis abitum dunnis iter… «он шел дорогой меж густых терновников», trigemina qua se spargit in campos via, «где три пути среди полей расходятся»[154]. Но точно вам говорю: отца я не убивал, не я его убил, говорю же, если точно его убили на третьей от перекрестка дороге, которая спускается в долину и пересекает быстроводную Элейскую реку, скованную льдом… ЧуднАя история! Выходит, все должно было случиться на мосту через Сену? Вижу, будто там стоял. Этот самый Лай на велике едет с левого берега, красный свет, он приостанавливается, одна нога на педали, другая на земле, держится за руль и чуть наклоняется набок, а тут я иду… не замечаю, что ему уже зажегся зеленый, он орет и отпихивает меня плечом. Пень такой! Думает, раз он старше, так ему все позволено. А я как врежу ему дубинкой!.. Значит, я его не задушил! Это было на перекрестке, где дорога разделяется на три, только скажите, к какому из мостов сходятся три улицы сразу? И если Сена покрыта льдом, значит, зима в разгаре? Насколько я знаю, Элейская река с 1939 года вообще ни разу не замерзала, так что все обвинение не выдерживает критики. Сейчас-то март месяц… Мало того что нет ни места преступления, ни тела, ни мотива, ни оружия, но даже и даты нет! Господа судьи будут вынуждены признать…

Размышления Эдипа прервала служанка, которая принесла ему завтрак в постель. То была главная роскошь в жизни Эдипа. Завтрак и газеты. Букмекера задушил фотограф, которому тот продал марку Маврикия за бешеные деньги. Правдоподобия ни на грош, но фотограф тоже признался. Что они все признаются в таких нелепостях! Черт возьми, пролил кофе на чистую простыню, только вчера поменяли… Правда, его, Эдиповы, руки вовсе не так велики, как пишут в газетах, а у букмекера, говорят, шея была бычья. Ага, вот новенький: в подвале обнаружили труп недельной давности… так-так, на этот раз все как по маслу: три пули в сердце из пистолета, приставленного прямо к пиджаку, между третьим и четвертым ребром слева, потом его, видимо, втолкнули в подвальное окно на улице Франсуа-Мирон… Эдип ринулся на означенную улицу, взяв такси. Не станут же полицейские ищейки проверять каждого, кто проезжает в такси по улице Франсуа-Мирон… Во всяком случае, тротуар на этой улице высокий, а сама она поднимается вверх от улицы Риволи, потом несколько ступенек и дом с широкими воротами — да вот же он!

Откуда убийца раздобыл револьвер и как потом от него избавился? В конце концов, это уж точно дело следователей, а не его. Он свое дело сделал — укокошил. Не ему же еще и доказывать, что он убийца. Разумеется, оружия у него нет, нет мотива преступления, но есть труп, это главное. С другой стороны, по улочке с магазинами до набережной рукой подать… А он, чтобы добраться до набережной, зачем-то взял такси, это странно? Впрочем, на какой набережной он тогда вышел? Может, на левом берегу Элейской реки? Так бывает: называешь шоферу адрес, а по дороге говоришь: остановите-ка здесь, тут у меня живет приятель, загляну, пожалуй, к нему, если он не уехал за город…

Маловероятно другое: чтобы можно было средь бела дня затолкать тело в подвальное окошко?.. Но это ведь журналисты так пишут, я им верить не обязан. Ну а как же дом с высокой аркой, круглый двор?.. Нет, преступление совершилось не там, потому что туда я не заходил. Эх, жаль того югослава! О трупе с улицы Франсуа-Мирон ничего ведь неизвестно, кроме того что на нем пуловер, купленный в Марселе. А может, он тоже югослав?

Эдип жил в самом начале улицы Мартир, если идти снизу вверх, по правую руку, в очень странном доме: такое жилище можно только унаследовать, но это предполагает наличие у него какого-нибудь дядюшки, а мне, никогда и ни от кого не получавшему наследства, так же трудно вообразить себе подобное перетекание материальных благ, как Эдипу — свою жертву. Поэтому мы предпочтем версию о подружке, не любившей ни гостиниц, ни свиданий у себя дома, которая устроила так, чтобы один ее знакомый — скажем, американец, — возвращаясь на родину, оставил свою, с позволения сказать, квартиру Эдипу с неопределенным условием предоставить ее в распоряжение настоящего владельца, если года через два или три тот пожелает навестить Париж. Версия эта позволяет объяснить отсутствие каких бы то ни было удобств, которые сделали бы Эдипову конуру мало-мальски жилой. А дурацкие блюдечки, вроде тех, что бывают в пароходных ресторанах, — не сам же Эдип их покупал, наверняка получил вместе с квартирой.

Дом был бесконечно уродлив, жалок и грязен: лавчонки внизу загромождали низкую подворотню коробками и прочим хламом, тут же стояли пустые, а иногда и полные мусорные ящики, притулились чьи-то велосипеды, тележка слесаря-водопроводчика, валялись лопаты и заступы, громоздилась куча песка, пристроились детская коляска и торговец подержанными книгами, сбывающий всякую муть: старые справочники, тома медицинского «Лярусса», письмовники, потрепанные детективы, руководства, как преуспеть в жизни, удачно выйти замуж, выучить японский за пять уроков, освоить дзю-до за двадцать три, быстро накачать мускулы, сделаться чемпионом по теннису, а также «Кама-сутру» в роскошном супере. На стене красовались бумажки с противоречивыми указаниями, где искать консьержку, объявлениями о визитах инспектора-газовщика и трубочиста, сроках оплаты и так далее.

За подворотней — двор, который мог бы стать колодцем, но не стал благодаря благородству дома слева, чью стену завершала витая ограда, а за ней находилось подобие сада, так что с уровня примерно четвертого этажа вам кивали из-за нее изрядно запыленные деревья. Во дворе теснились разные сараюшки, в одном звонко бил молоток по железной кадушке, во втором — первому под пару — хранились сокровища антиквара, которыми старичок старьевщик торговал на Блошином рынке. Чему служил третий, в сторонке, — никто не знал. А от входа по правую руку всякий видел престранную штуку: две тумбы, а между ними на возвышении — строение (это и было жилище Эдипа); выглядело оно кое-как, но консьержка звала его «частный особняк».

Прошу заметить, что уже в подворотне становилось ясно: наш герой живет именно здесь. На облупленной стене слева столько почтовых ящиков висело, что думалось — не расквартирован ли тут целый полк, а ящик Эдипа, когда-то выкрашенный небесно-голубой краской, пристроился на диво — под самым сводом. Для того чтобы до него дотянуться, нужно было взгромоздиться на тумбу, стоявшую около лестницы «А». Почтальон по доброте душевной, а может надеясь на приз за добросовестное распространение рекламы, влезал на нее каждый день ровно в половине девятого. Зато, оказавшись напротив ящика, точно знал, с кем имеет дело, поскольку хозяин не поскупился на медную табличку, мало того, собственноручно начищал ее до зеркального блеска специальной пастой, чтобы можно было прочесть его имя — не Эдип, конечно, — другое, настоящее. Но вернемся во двор.

«Частный особняк» состоял из двух частей: низа и верха, которые знать друг друга не желали, только наружная лестница их соединяла. Низ был занят кухней, душевой, как стали в наши дни именовать ванную, где не осталось места для ванны, даже самой маленькой, сидячей, нет, нет, избави Бог, мы не допустим в нашу историю еще и убийства Марата, хватит того что в дом героя проникла некая девица, уж не Шарлотта ли Корде? Внизу были и удобства на турецкий лад. Верх состоял из двух комнатенок в глубине и балкончика перед ними. Балкончик давал возможность лицам с богатым воображением полюбоваться воспоминаниями о бересклете или каком-то другом кусте, некогда зеленевшем в некогда зеленом ящике. Огорчало, что в особняк никогда не заглядывало солнце: поутру оно освещало стену дома напротив, касаясь первыми лучами окон третьего этажа. Окна же особняка глядели на улицу Мартир, на север, даже на северо-запад, потому что особняк слегка покосился, но еще не настолько, чтобы любоваться закатом. Эдип обставил свои апартаменты садовыми стульями голубого и оранжевого цвета, соломенными, покрытыми лаком в стиле 1923 года — ни раньше, ни позже, Эдип любил точность. Главная гордость хозяина — кресло-качалка и произведение искусства — картина над кроватью в спальне, чтобы не сказать в алькове, шестикратно увеличенный «Эдип и Сфинкс» Гюстава Моро. Разумеется, черно-белый. И всюду валяется пепел. В гостиной — как пышно выражается Эдип — кирпичный камин с медной газовой горелкой под фальшивыми поленьями в красных асбестовых фестонах.

Девица села, закурила сигарету, собрала рассыпанную на столе колоду карт, перетасовала и принялась гадать. Она была все в тех же замшевых брюках, книги, стянутые ремешком, лежали рядом, а пшеничные волосы закрывали теперь пикового валета и семерку бубен.

— Что это за блондин-коротышка? — начал Эдип. — Кто он такой?

Она считала, переворачивая карты: одна, две, три, четыре, одна, две, три, четыре… и рассеянно переспросила:

— Какой коротышка?

— Ну, тот блондинчик, — отозвался Эдип, — что подошел к тебе у вокзала Монпарнас…

— Свидание. Раз, два, три, четыре, свидание… казенный дом… Хлопоты… Никакого блондинчика, высокий брюнет…

— А в наших краях вы часто бываете?

Она пожала плечами и кивнула в сторону окна: «Я вон там живу…»

Там? Где там? За стеной? В соседнем доме? С садом? Ну и ну! Дева сада! Я всегда знал, что сад посреди Парижа — место, необычное, и конечно, у сада должна быть дева… И вам не нужно быть там неотлучно? Вам позволяют гулять по городу?..

— Так — что за коротышка-блондинчик? — спросила она. — Блондинов пруд пруди.

— В черных очках!

— Понятия не имею… Вы странный тип: приглашаете к себе домой даму, чтобы поговорить о каком-то коротышке-блондине!.. Что, интересно знать, означают эти трефы…

В общем, о коротышке-блондине они больше не говорили. Она спросила: «А ветчинки у тебя не найдется? Я после этого дела всегда есть хочу, умираю». Ветчины не было, он кубарем скатился вниз: шлепанцы на босу ногу, зеленый халат в черный горошек, — и принес банку тунца в масле, открывалку и две бутылочки «Швепса». «Холодненький, — сказала она одобрительно, — у тебя что, и холодильник есть?» — «Маленький, на аккумуляторе, но морозит здорово». — «А кетчупа нет?» «Есть, но внизу». — «Ну так сбегай…» Он снова спустился. Она состроила гримаску: «Это, по-твоему, кетчуп? По-моему, просто томат». И сообщила свое впечатление от его жилища: «На твоем месте, миленький, я бы долго искать не стала — идеальное место для убийства».

Он так и подпрыгнул. Откуда она знает? Но вслух того, что подумал, не спросил, потому что слова у него всегда обгоняли мысли, и он уже успел серьезно заявить: «А я предпочитаю убивать в другом!»

Кстати, наша Шарлотта звалась Иокастой, но это ничего не значит. Какой тут инцест — он слишком молод, чтобы быть ее папой.

— Можно узнать, в каком?

В том-то и дело. То-то и беда, что никак не узнаешь. Уж я гадал, гадал… «Ты газеты читала?.. убийство на улице Франсуа-Мирон? Я сначала подумал: подходит. Только на той улице, где я был, подвальные окошки маловаты, просто так труп не втолкнешь, надо пихать со всех сил, времени бы ушло порядочно…» — «Брось заливать». — «Воды у меня тут нет, заливать нечем, ты лучше слушай, я дело говорю: чтобы втащить жмурика, пришлось бы…» — «Ой, интересно-то как!» Иокаста была точь-в-точь Сфинкс, или Сфинкса, ведь он, как известно, не «он», а «она» — с женской грудью. «Это твое имечко… мне от него не по себе — напоминает маму… Конечно, есть еще «Шарлотта», но это тоже неспокойно, придется следить за ножами. И вообще — из другой оперы. «Что, если ты будешь Филомелой?» Ну да, вместо Иокасты. В энциклопедии сказано, что Филомела была жертвой насилия со стороны своего шурина, царя Фракии Терея, который для того, чтобы она не рассказала о надругательстве, отрезал ей язык и держал ее взаперти. — «Ты хочешь отрезать мне язык?» — «Дурочка, я же не твой шурин!» В общем, ей все равно, Филомела так Филомела. Телефон. «Ты не снимаешь трубку?» Звонит упорно. Дзинь, дзинь, дзинь. Я говорю: дзинь-дзинь, потому что французский язык не умеет изображать телефон. Да пусть его! Замолчит рано или поздно. — А если что-нибудь срочное? — Какая правильная нашлась! — Ну, как хочешь, дело твое.

— Я-то, видишь ли, знаю, кто звонит. Одно из двух: либо из конторы справляются, почему меня не было. Либо полиция что-то пронюхала. В обоих случаях мне это ни к чему.

— Слушай, Эдди, можно тебя так звать? Эдип — это как-то не очень… Я что-то не пойму. Ты все говоришь: контора, контора… а сам туда не ходишь. Они тебя за дверь не выставят?

— В конторе народ понимающий. Особенно шеф. Он думает, что я поэт.

— Неужели ты пишешь стихи?

— Ну вот еще! Просто делаю вид.

— Почитай что-нибудь, не ломайся!

Телефон. — Видишь? Уж лучше подойти. Если это полиция, ей тем более покажется подозрительным. — Пожалуй, ты права. Не успел. Гудок. А ты мне так и не ответила насчет того блондина-коротышки… — Да что за блондин? — Перед вокзалом Монпарнас. — Тоже мне адрес! — Ну на площади 18 июня. — Она так называется — площадь 18 июня? Первый раз слышу! А что произошло 18 июня? — Не знаю, я был еще маленький. — Но кто-то же должен знать! — Конечно, попадаются такие чудаки, но как насчет блондина? — Кто бы это мог быть? Ума не приложу. Разве что Софокл? «Это что, намек?» — спросил Эдип. — Да нет, это поэт, очень мрачный, его еще играют в НТП[155] — Я тебе о коротышке-блондине, а ты… ну, если не Софокл, тогда не знаю, а ты его пьесу смотрел? «Да я, — ответил Эдип, — кроме «Тэнтэна» как-то, знаешь…» «Постеснялся бы говорить, — сказала Филомела. — В твоем-то возрасте… как недоразвитый». — Ах, недоразвитый? Посмотрим, кто тут недоразвитый!.. — Эй, Эдди, погоди, не заводись по новой! Нечаянно он столкнул со стола стопку стянутых ремешком книг. — Прости, я с книгами, как видишь, не в ладах. Какое совпадение однако!..

Он поднял книгу, которая как нарочно называлась… нет, не «Эдип в Колоне», как вы подумали, а «Убийство как вид искусства». Филомела не просекла: «Совпадение? Какое?» — «Ну как же, а тип, которого я убил?» — «A-а, своего отца…» — сказала она. — А как ты узнал, что это твой отец, ты же подкидыш?» — «Не подкидыш, а найденыш, будь, малютка, повежливее с моей матушкой. Поверь мне — в жизни пригодится. Как, говоришь, узнал отца? Ну, я же помню. А кто тебе сказал, что это мой отец?» — «Да ты же и сказал». — «Я ничего не говорил, это, наверно, твой Софокл. Да нет, не тот Софокл, а тот, другой, блондинчик-коротышка… Софокла я вообще-то не того. А Сенека, так тот был испанец, и уж наверняка жгучий брюнет». — «Сенека? — спросила она. — Это еще кто такой?» Эдип прикусил язык: вырвалось у него про Сенеку. Приготовился что-то промямлить. Но тут — телефон. «Алло! Нет, мсье, здесь нет никакого отца! Как-как? Ламартин? Это Колон-00, не помню дальше. Проверьте по новому справочнику!»

— А все-таки, — спросила Филомела, — сколько тебе лет?

— Что за мания у нынешних девиц интересоваться возрастом мужчины. Ведь сказано тебе: я перешагнул за тридцать…

Для большей наглядности он прижал руки к телу и высоко поднял сперва одну ногу, потом другую.

— Шаг серьезный, — отозвалась Филомела. — Займусь-ка я твоим образованием. Для начала принесу Рембо и Саган.

— Рембо — это здорово, — мечтательно произнес Эдип, — он что-то вроде Виктора Гюго, да? Это я потяну, тут и остановиться можно, где хочешь, как в комиксах. А вот Саган нет. Я уже пробовал. Это для меня сложновато…

То, что малютка обронила мимоходом, засело у него в голове. Его и в самом деле могут выставить с работы. Хорош же я буду. Завтра схожу, как раз конец месяца. Может, там уже побывала полиция, наведывалась, интересовалась, а ей ответили: мсье Эдип… — в разговоре с полицией Эдди его называть не станут, — не приходил числа с семнадцатого или восемнадцатого марта — так ведь, Фернанда? Фернанда — это секретарша шефа. А вы что подумали? Ничего подобного. Секретарша шефа — святое. А полиция им: так с семнадцатого или с восемнадцатого? Не спешите, проверьте хорошенько: кажется, разница невелика, один день, а последствия могут быть самые серьезные! — Но я своих сослуживцев знаю, мне не подгадят, они славные ребята. Один поспешно скажет: «с семнадцатого»… — а другой, смекнув, возразит: «да ты что, конечно, с восемнадцатого — это точно!» Лишь бы не вмешался шеф, — этот может дать маху.

Когда Эдип появился в своей конторе, ему обрадовались как родному — Эдип! Мсье Эдип! Пришел мсье Эдип! А мы уж думали, не свинка ли у вас… а то сейчас многие болеют. Фернанда так волновалась: в вашем возрасте свинка — это может быть очень серьезно… Ну, а я, — это уже вмешался главный бухгалтер, — я не поверил, свинка — это на вас не похоже. Другое дело — какие-нибудь гнусные рожи, шантрапа в черных куртках, развелось их нынче… А чем вам, мсье Голюшовский, не угодили черные куртки? Я, мадемуазель Мари, отлично знаю, вас все всегда раздражает, что бы я ни делал, однако есть же пределы… Кто говорил о черных куртках? Позвольте-позвольте, мсье Голюшовский! — приторным голоском, — вы же и говорили… Кто? Я? О ком! О черных куртках? Что-то не помню. Ну, да это ничего не меняет… Я только хотел сказать, по нынешним временам лучше на улицу лишний раз не выползать. Того и гляди что-нибудь случится. А вы, мсье Эдип, могли бы и проявиться, позвонили бы — предупредили, а То вон Фернанда волнуется, как бы вас не прирезали на улице. — Полно вам, мсье Голюшовский! — зарделась как маков цвет Фернанда. — Конечно, мне покоя нет! Как подумаю об убийстве восемнадцатого марта!..

О каком из убийств восемнадцатого марта, их же было несколько? Фернанда имеет в виду то, которое так окрестили в газетах: «убийство 18 марта». Да нет, Фернанда, вы путаете с 18 июня. Я знаю, что говорю: убийство 18 марта было совершено убийцей 18 марта. Эдип помалкивал, тема была щекотливой. Речь шла о происшествии на улице Франсуа-Мирон. «И как раз в этот день вы, мсье Эдип, исчезли! Не надо — семнадцатого вы приходили, меня не собьешь!» Та-ак, вот это уже плохо. Придется дня два-три посидеть и повозиться с бумажками, сбить их с толку, запутать в датах, а там пройдет время, все уляжется, свинка — отличная идея.

— Убийца 18 марта, — продолжала Фернанда, — проталкивал свою жертву в подвальное окно, а прохожие так ничего и не поняли, он заслонял от них бедняжку, а доставщик роялей…

— Однако, — сказал Эдип, — вы на диво осведомлены, мадемуазель Фернанда!

— Ну еще бы! Я же думала, что это вы.

— Кто? Доставщик?

— Вечно вы шутите, мсье Эдип. Ну разумеется, не доставщик и не убийца. А… — Она показала руками, как пихают тюк в подвальное окошко.

— А почему же не убийца, мадемуазель Фернанда? — осведомился Эдип вкрадчиво. — Пока вы все сидели здесь…

— Я же не выдумала — говорю, значит, знаю. Видел убийцу только доставщик и, если бы понял, что это убийца, скрутил бы его мигом, доставщик — мужчина видный, силач, но он не понял, подумал: суют мешок с картошкой.

Тут Голюшовский тихонечко захихикал — ох, уж этот мешок с картошкой, сколько раз я о нем уже слышал…

— Ну и что? Говорить «с моркошкой», лишь бы вам угодить, мсье Голюшовский!? Ну вот, а доставщик…

— Мадемуазель Фернанда, — сказал Голюшовский, — вы нам еще не сказали: куда ваш доставщик девал рояли?

Все прямо со смеху помирали. Кроме Эдипа. Наконец из речей Фернанды стало ясно, что этот рояльщик доставил полиции ценнейшие сведения, неоценимые! Когда «убийца 18 марта», кончив дело, обернулся, отправив сверток в подвал, он, естественно, отер пот со лба и сказал… догадайтесь, что он сказал, мсье Эдип!

— Глупо, мадемуазель Фернанда, как это можно догадаться… Откуда ему, по-вашему, знать?

— Не перебивайте, — сказала Фернанда и из алой сделалась белой, а потом пошла красными пятнами, — я спросила мсье Эдипа просто так, для разговора. Потому что, конечно, ему ни за что не догадаться. Вечно вы, мсье Голюшовский, вечно! Так вот, «убийца 18 марта» вытер лоб и сказал одно только слово, одно-единственное, но какое! Он сказал: «Тэнтэн»!

— «Тэнтэн», — повторил Эдип. — Вы не путаете, мадемуазель Фернанда?

— «Тэнтэн»! Верно, как то, что я вас вижу! Понимаете, это наводит на след! Да еще постукал себя пальцем по подбородку.

Мадемуазель Фернанда, хоть и дылда, но на вид ничего, хорошенькая, только бы очков не снимала. Тьфу ты, опять сняла! К тому же она секретарша шефа. Отозвать ее в сторонку — подумают невесть что… И все же. Откуда это она все знает? Мадемуазель Фернанда! Вы не могли бы мне помочь? Я что-то запутался в карточках.

Мадемуазель Фернанда все ему рассказала! Конечно, ей до убийства 18 марта и дела нет, до лампочки, в общем. Ну а если вдруг убили Эдипа?! Ах, вот оно в чем дело… Ну да, вот она и отправилась в полицию. Как в полицию? Ну конечно, в полицию. Меня прямо бросило в жар, дорогая. Может, окно открыть, мсье Эдип? Ничего, это пройдет. С вам хоть вежливо разговаривали в этой вашей полиции? Необыкновенно вежливо. Я сказала им, видите ли, только это строго между нами, может, это не имеет никакого отношения, но один наш коллега, мсье Эдип… исчез… конечно, может, ему в конторе тяжко или, может быть, завелась подружка… вы уж меня извините, но я так сказала… Конечно, может, завтра-послезавтра он появится, но сейчас мы все волнуемся, придумали в утешение, что он мог свалиться со свинкой, но мне не верится, хотя уж лучше бы свинка… Словом, я попросила разрешения взглянуть На труп — вдруг опознаю… а нет, то и не о чем говорить. Господа полицейские прекрасно меня поняли. Сказали: отлично, пройдите и взгляните, правда, ваш коллега, если только это он, не слишком-то аппетитен, но поскольку его положили в морозильник… Ах, мсье Эдип, в каком я была состоянии! Я не знала, хватит ли мне мужества увидеть вас в таком плачевном виде? Я прихватила с собой флакон с солью. В наши времена ею почти не пользуются, но, согласитесь, и случай был особенный. Видите ли, если бы там оказались вы, я бы вас не пережила… Ну, сутки после похорон, не больше…

— Да что вы, мадемуазель Фернанда, да полно!

Она сморкалась, не хотела, чтобы заметили, что она плачет. Повздыхала — и вдруг с широкой улыбкой: но это были не вы! Покойник оказался упитанным, сдобным мужчиной, чуть выше вас ростом, слегка смахивающий, знаете ли, на кота. Отличить его от кого-нибудь более или менее на него похожего было бы затруднительно, уж очень он уже того… понимаете? Но это не вы, совсем не вы, так что не волнуйтесь. Полицейские приуныли, они-то думали, дело в шляпе, но на всякий случай взяли ваш адрес и мой тоже, на случай, если вдруг отыщут вас где-нибудь в сточной клоаке… или еще где-нибудь.

— Взяли мой адрес? Полиция? Не слишком ли вы поторопились, мадемуазель? Могли бы, прямо скажем, набраться терпения, подождать денек-другой или в крайнем случае взять да и позвонить мне: Колон-ноль-ноль, так и так…

— Как, неужели Колон? А мне казалось, Ламартин… но вы же исчезли, какой же смысл искать вас дома!

— Логично, но все же сразу бежать в полицию… Да не плачьте, мадемуазель Фернанда, это я так.

Но у него в голове эта идея засела крепко. Разузнать бы побольше о… не об убийце, конечно — про себя он и сам все знает, — а о жертве. Дурища Фернанда! Надо же додуматься сообщить его адрес полиции! С другой стороны, откуда ей знать? Выйдя из конторы, он пошел куда глаза глядят, сосредоточенно размышляя. Поглядеть бы на жертву — уже немало. Там и побудительный мотив, глядишь, найдется… Пусть попорченное, может быть, но лицо покойника ему что-то напомнит. Фернанда не так глупа. Надо было ее расспросить, к кому именно обратиться в префектуре, а то будут посылать из кабинета в кабинет. Заметьте, не побывай там Фернанда, он бы не рискнул соваться на эту галеру… Побоялся бы внушить подозрение, привлечь внимание, но теперь, коль скоро таких много… Дорожка протоптана — была не была! Для полиции он состряпал складную историйку: дело частное, ничего определенного, близкий друг, внезапно исчез, жена считает: его подцепила шлюшка, а он уверен, что нет, он своего друга знает, тот не склонен к таким приключениям… поэтому он и подозревает… пугать бедняжку не хочется, но на всякий случай он пришел проверить… убедиться и все… Если это не его друг, то и ладно.

Зрелище было впечатляющее. Холодильники, они больше для швепса подходят… Ему бы просто сказать: нет, это не мой друг. Это было бы самое правильное. Пришел-то он не для того, чтобы опознать тело, а чтобы воплотить, — вот именно, — воплотить — то, что произошло. Сугубо личная надобность. И если бы он просто-напросто… но его опять обуял бес, понесло, одним словом. Зачем-то он озадаченно сморщил нос. Полицейский спросил: «Ну, он или не он?» Разум подсказывал: стоп… сматывай удочки! Но он почувствовал, как сами собой поднимаются плечи, сдвигаются брови, а рот кривится в гримасу. Полицейский: «Значит, возможно, он?» Эдип услышал свой голос, как будто говорил кто-то другой: «Не может быть… это было бы ужасно, бедная женщина… просто ужасно…»

— Так он это или не он?

— Гм…

— Значит, он?

— Нет, утверждать не могу.

— Но вы его узнаёте… узнаёте?

— Видите ли… Кажется, что хорошо человека знаешь. Но я всегда его видел одетым… А так — все какое-то не такое… Трудно было представить все эти детали… волоски… Вы ведь замечали: голый человек — совсем другой?

Инспектор поперхнулся. Голый? Ах, вот оно что! Вот вы за-чем! Ну, знаете! Вот ведь гнусь! Взять бы да посадить за оскорбление нравственности, да возиться некогда… считай, что тебе повезло, и вали отсюда, да побыстрее!

За кого он принял Эдипа? Такое с ним, право слово, в первый раз. Он уже и рад свалить побыстрее, но на выходе его остановили. Уладить формальности. Что там еще? Адрес. Неприятно, но что поделаешь! Так и так, он у них уже есть. Пусть пишут еще раз — хуже не будет. Даже наоборот: это доказывает, что, во-первых, он не исчез, во-вторых, раз явился сам, значит, не опасается, а в-третьих… в-четвертых и в-пятых — изобрету хоть сотню доводов, один другого убедительней.

Только Эдип успел вернуться на улицу Мартир, как пришла Филомела с большой продуктовой сумкой и маленьким братцем Джонни (по-настоящему его звали Шарль, но он терпеть не мог это имя), братцу лет одиннадцать, личико у него скучающее, вежливость удручающая. Филомела принесла «Озарения» Рембо, издание начала века, в двенадцатую долю листа. Внизу завезли товар антиквару, загромоздили весь двор, столики в стиле Регентства, лампы «метро» и «ретро», Венеры на все размеры. «До чего теперь в моде, — сказала Филомела, — Венеры Милосские и все японское». Эдип думал о другом и про себя негодовал: для чего она привела с собой мальчишку?

— Для чего ты привела с собой малыша, Фил? Мы же не сможем поговорить…

Разговор шел в спальне, но у малыша был тонкий слух. «Ну-у, — сказал Шарль, в смысле Джонни, — обо мне вы не беспокойтесь, я тут «Тэнтэн» нашел и сумку покараулю. Я же привык, мсье! Вы что думаете, вы у нее первый?» Гадкий какой мальчишка! Они прикрыли за собой дверь. Вдвоем за дверью было тесно, и они легли, чтобы стало побольше места. «У тебя тут в самом деле классно, только тесновато для грудастых». Эдип рассказал о своем визите, о типе, которого видел. В ответ Филомела скорчила гримасу: «Терпеть не могу мороженого мяса!» И тут же смекнула, вспомнила, что он городил накануне, все сопоставила и шепнула на ушко: «Значит, это не твой отец!» Эдди так и прыснул в подушку.

Филомела встала, надела брюки, сморщила носик, — всем носикам носик, я еще не говорил, что ее носик сделал бы честь любому классику? — а потом говорила и говорила без конца. Пересказывать все — вышло бы слишком долго, а вкратце суть сводилась к следующему: поскольку Эдип — «убийца 18 марта», сюда непременно нагрянет полиция — приведет ее совпадение… Какое еще совпадение? — Ну как же? Сначала появилась Фернанда, искала его, дала его адрес, потом и он сам… в общем, нельзя терять ни минуты, главное, чтобы его не сцапали. А то начнут выкручивать пальцы на ногах, подключать ток к яичкам, так что наговоришь на себя невесть чего, они подсуетятся, а там уж будет поздно разбираться. Короче, Филомела предложила спрятать Эдипа в недрах собственного семейства. — Спятила, что ли? — Не знаешь — молчи, а я, раз говорю, значит знаю. У нас все как Джонни, каждый уткнется в свое, он — в своего «Тэнтэна», мама — в телик, у папы цифры, у Мари-Амели — трое детей, так что ей не до чего, а что касается шурина…

— У тебя есть шурин?

— Ты про фракийского царя Тирея?.. Брось, не до этого… У нас они тебя искать не станут. Это как у Эдгара Аллана По про украденное письмо… Не знаешь? Ну да, ты же и По не читал… Ужас, сколькому тебя еще придется учить!

Ну это уж ни в какие ворота! Наш Эдип — уже сам не стоит на ногах, он игрушка в чужих руках, из Фив, из бутафорского дворца, его влекут в пастельно-каменный Париж. И плетется, как слепец, хоть еще не успел себе выколоть глаз. Наверно, его влечет соблазн: юную девицу, которую ничего не стоит сделать Шарлоттой Корде, он готов звать Антигоной и позволить ей вести себя в Колон. Как собачку на поводке. И вообще…

Правдоподобия ни на грош, ну можно ли хоть на секунду поверить, чтобы человек, перешагнувший за тридцать, читал только «Микки» с «Тэнтэном» вместо приличных книг по разумным ценам?

Скорее всего, Эдип валяет дурака. Прикидывается. Вполне он на уровне, на среднем культурном, как принято выражаться. А то и повыше. Вон про античный театр знает. Но для роли, которую он играет — для «убийцы 18 марта», — необходима другая карта: дебил, любитель «Тэнтэна», иначе не выгорит сцена оправдательной речи в суде присяжных. Сейчас, пока дело еще за полицией, его долг юлить, отрицать, хитрить, но судьи слишком важные лица. Раз преступление вышло наружу, надо все соблюсти до тонкости, выдержать образ читателя «Тэнтэна», судьи тогда подумают: «Странное, однако, дело, самый что ни на есть нормальный малый, а читает комиксы…» И еще подумают: «Вот, однако, куда заводит подобное чтение!»… Дельце свое он обмозговал неплохо. Примерно так: чтобы убийство 18 марта выглядело порядочно, убийца должен… в общем, главное — выбор чтения, оно убедит присяжных, что главная беда — инфантильное мышление. Да, но как, спрашивается, объяснить тот факт, что он отчего-то из всей мировой литературы, кроме «Микки» с «Тэнтэном», знает только Альбера Камю? Нет, чу, как ни крути, ни в какие ворота!

Разве что это прикажете понимать как практическое применение теории абсурда? В таком случае это уж точно сплошной камуфляж. А под ним либо вовсе не то преступление, либо, если взглянуть толково, — совсем никакого. Так или этак, Эдип передернул, да промахнулся: что абсурд, что «бескорыстное преступление» — все это — старого образца монета, давно не имеет хождения.

Эдип явно опасается, что никто не поверит в его причастность к трагедии на улице Франсуа-Мирон. Будь у него револьвер, он бы с тем же тщанием, с каким преступник стирает свои отпечатки, пометил его своими. Но у него как назло нет ни револьвера, ни мотива, ни состава преступления. И для того, чтобы заставить поверить в свои измышления, Эдипу необходимо разрушить логику окружающего мира, все его взаимосвязи, начиная с 18 марта 1964 года. Не так-то он прост, Эдип, он не говорит: я — адепт новейшего философского учения, которое считает, что человеческое существование ведет неотвратимо к преступлению. Он ограничивается намеком. Цена этого культа абсурда ему хорошо известна, пересмотрев чуть не все авангардистские, спектакли, он понял одно: это все перепевы Макбета, не так ли?

Жизнь — это только тень, комедиант, Паясничавший полчаса на сцене И тут же позабытый; это повесть, Которую пересказал дурак; В ней много слов и страсти, нет лишь смысла[156].

В чьи уста вложил Шекспир эти слова? Откуда следует, что это жизненная философия автора? Абсурдность провозглашена злодеем, который очень хочет ею оправдать свои преступления. Это Макбету, дабы одержать победу хотя бы в плане умозрения, необходимо, чтобы было так, как будто «жизнь… это повесть, которую пересказал дурак; в ней много слов и страсти, нет лишь смысла…» Но такова ли точка зрения Эдипа? Ведь он, наоборот, осмыслил собственную жизнь и смыслом наделил весь мир вокруг? Абсурд кончается, как только кто-нибудь наполнит смыслом и слова, и страсти. И у Эдипа жизнь не тень, как у Макбета, он не тот комедиант, «паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый»… Впрочем, вообразите современного Эдипа: юнец в набедренных трусах, овечья шкура на плечах и посох-альпеншток в руках — является и говорит вот это самое, ну, то есть: «жизнь — это повесть, которую пересказал дурак» — да говорит не по-английски, чтобы Шекспиром и не пахло… я так и слышу дикий хай господ сторонников прогресса! Тогда наш юный полуголый скаут решает, что к нему, вполне возможно, должны переметнуться те, кто свистит, коль скоро он заговорит на чистом русском. Извольте, настоящий Лермонтов:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, Такая пустая и глупая шутка…

Но разве можно так просто говорить об этом Сфинксу и народу, который занят строительством социализма? Вот только кто тут Сфинкс? Кто Сфинкс? Да первый встречный. А на все его смертоносные вопросы знай отвечай один Эдип. Не потому ли он так жаждет присвоить случайное преступление, чтобы не оказаться отцеубийцей… Пронесите мимо него эту чашу! Сопротивление все слабее, и Антигона уже подгоняет; легенды, теории и системы, как перчатки, как шляпы, Эдип меняет. Антигона, дочь моя, где мы? В Колон, мой Эдип, в Колон! Нам надо бежать! А он: бежим, но только скажи, как зовут твою мать?

Стало быть, Фил повела Эдди к себе, иными словами, в свою квартиру под номером шесть, в доме рядом с тем, к которому присоседился частный особняк на задах замусоренного двора.

Дом обшарпанный, неухоженный, но встретил вежливо дорожкой бежевой в далеком прошлом, но с тех пор жилец ее до дыр истер, хоть звал по-прежнему — «наш ковер». И прутья, которые «ковер» прижимали, тоже сломали, остались только медные кольца, зеленые от времени и недовольства. Стены расписывались под мрамор, однако после неведомой драмы краски вспучились и осыпались. Номера на дверях проставили мелом, чтобы зеленщик и молочник занимались делом; черной-то лестницы не было, да и эта была не белая. Зато электрораспределитель лет десять назад сменили (тот, что прежде стоял, никому не давал ни гладить, ни печь, ни стирать. Захочется ванну принять одному — и нате, весь дом погружался во тьму).

Эдип с Филомелой поднялись на площадку третьего этажа. Квартиры справа и слева выходили окнами на улицу Мартир, а за двустворчатой дверью в глубине был вход в старинный особняк эпохи Луи-Филиппа, стоявший на возвышении, так что с ним поравнялся только третий этаж дома, пристроенного гораздо позже, а первый и второй его этажи просто-напросто прижимались к тому холму, на котором был разбит тот самый сад… да, вот так. Я, кажется, ясно все объяснил? Некогда стоял холм, на холме разбили сад и построили особняк с лестницами и газонами зелеными-презелеными, а потом в холм врос еще один дом, встав к нему вплотную, и его третий этаж слился с первым особняка, и в этом-то особняке и жила Фил.

Втолкнув своего малолетнего братца в прихожую, втащив за собой сумку с хлебом, Фил издала воинственный клич, каким с незапамятных времен индейцы оповещают стариков и детей об удачном возвращении с охоты на сардины в банке. Сбросив нога об ногу туфли, Фил кивком пригласила своего дружка-убийцу следовать за собой, и они оказались в круглом огромном зале высотой метров пять, большие застекленные двери вели из него прямо в сад. И окна все выходили туда. Берущая за душу роскошная нищета.

Поначалу Эдип видел только деревья, залитые в этот час солнцем. Листья на них еще не раскрылись. Да, во дворе поговаривали, что сад в самом деле есть, он и сам видел из своего окна что-то вроде сада, но ему все равно показалось, что сейчас он видит не сад, а сон, и еще показалось, что он спит не на том боку, нужно проснуться, перевернуться, и тогда все станет на свои места.

Стены в зале были выкрашены некогда в темно-коричневый цвет с золотистыми, как бы древесными разводами, разводы стерлись, и время от времени мадам Карпантье де Пеноэ, которую для краткости называли мадам Карп де Пен, одним словом, матушка Фил высказывала пожелание перекрасить их в жемчужно-серый цвет Трианона, но дальше намерений дело не шло. Зала выглядела мрачновато, и особенно, должно быть, по вечерам при скудном свете бронзовых бра. Из розетки на потолке еще с войны 14-го года свешивалась одна только цепь — люстра с подвесками из хрусталя упала в обморок и — оп-ля! — скончалась при первом же выстреле Большой Берты[157].

Все это наш Эдип заметил мгновенно, даже не разглядев как следует ни обитателей залы, ни развешанных на веревке пеленок, ни выгороженного угла, где на щербатом паркете дрались дети — два малыша — из-за кубиков и трубы, в которую каждому хотелось дудеть. В старом продавленном кресле в облаках синеватого дыма восседал рыжеватый с проседью мужчина, копаясь в груде лежащих у него на коленях бумаг. Рядом крупная, очень усталая молодая женщина, похожая на Филомелу, которая раздалась и отяжелела, причесанная по моде трехлетней давности, вроде общипанной курицы, как ходили тогда — ну да, до рожденья еще малышей, — катала по полу туда-сюда третьего отпрыска в коляске, заменяющей колыбель. Когда крикуна увозили гулять, в комнате становилось куда просторней.

— Фанни! — громко позвала Филомела, входя и швыряя на изящный столик длинный батон и сумку, полную консервных банок, — познакомься, вот отец моего ребенка!

Моложавая дама, что слушала по радио Жака Бреля, приглушила, но не выключила звук и повернулась на круглой табуретке, на которой, вполне в духе времени, сидели теперь не перед роялем, а перед приемником. Кивнув головой, осмотрела вошедшего без всякого удивления.

— Эдди, — сказала Фил, — это Фанни…

То, что Фанни — матушка Фил и ее сестрицы по имени Мари-Амели, если память мне не изменяет, той, что все не оправится после третьих родов, и мальчика, который так бойко читает «Тэнтэн», — Эдип раскумекал не сразу, а через некоторое время, хоть ум у него был хваткий, но с вами не стану играть в прятки.

— Очень приятно, — сказала Фанни, — предложила бы гостю присесть, Полетта? Он, должно быть, устал.

Эдипа больше всего удивило не предположение об усталости, а странное обращение к Фил: значит, в семействе Карп де Пен ее зовут Полетта? Ну и ну.

Сел на стул он так же легко и быстро, как некогда убил человека, и тут же заявил своей новоявленной теще:

— «На вашем месте, мадам, я бы вмешался, хотя меня это, конечно, нисколько не касается, и запретил бы этому сопляку именоваться Джонни. Я понимаю, что из-за имени Шарль его в школе дразнят, но…

— Мсье… вы позволите называть вас Эдди? Видите ли, Эдди, мальчика так назвали в честь моего мужа и…

— Мсье Карп де Пена зовут Джонни?

— Да нет, какой вы право! Мсье Дюмона зовут Шарль!

— На вашем месте я назвал бы его Этеоклом.

— Этеоклом? Забавная мысль! Мсье Дюмон — Этеокл… Шарль! Хочешь, я буду звать тебя Этеоклом?

Господин в кресле что-то буркнул в ответ и продолжал перебирать бумажки.

— Я имел в виду Джонни, — сказал Эдип. — А если вас смущает Этеокл, что вы скажете о Полинике?

— Да, вот это звучит получше, — одобрила Фанни. — Но с чего вдруг? Полиник? Этеокл? Лучше уж Джонни. И малышу нравится, и звучит современно.

Эдип продолжал настаивать. «Ну, сделайте мне одолжение!» Фанни обернулась к младшей дочери. Полетта неплохо выбрала отца для ребенка, но это уж, кажется, чересчур. Ребенок… вдруг Фанни сообразила.

— И когда же? — она спросила.

Фил объясняться не захотела: «Когда что?» — «Ну, когда он…» — промямлила мать довольно несмело. «Ах, ты про это… но почему обязательно «он»? Может быть и она…» Это вконец запутало дело.

— Хоть он, хоть она, — продолжала Фанни, — прекрасно. Только мне все равно неясно, почему наш Джонни должен стать Полиником. По-моему, это слишком дико.

Эдип смотрел на мамочку своей невесты и находил, что она прелестна. И, кстати, немногим старше него. Года на три-четыре, — так он рассудил. И он никого бы не удивил, если бы предпочел ее Фил… Он так и расплылся: «Почему я вдруг согласился, чтобы Джонни стал Полиником, хотя сам хотел Этеокла? Ради вас, моя милая Фанни! И только!» — Но-но-но! — воскликнула Фил. — Умерь свое рвение. Мамашу не трожь — там чужое владение! Иокаста здесь я, понял? А мальчишке втемяшилось — пусть будет Джонни!

Мели, мели, Филомела, а уж эту мадам Карп де Пен я приберу непременно. Будь у меня деньжонок побольше, я бы надарил ей бриллиантов и одел у Диора. Беда, что мечты сбываются не так скоро, как включаются наши фантазии. Скажем, Этеокл видит, как они целуются в такси на улице Франсуа-Мирон, Эдип наконец уступил настояниям Иокасты… если Джонни, как и его отца, зовут Шарлем, почему бы и маме с дочкой не поменяться местами, судить ее не нам с вами. Остается только придумать, как оказался там Этеокл. Может, ходил в «Самаритэн»[158], в отдел «сделай сам», задумав купить секатор для сада… стоп! Секатор может пригодиться и для убийства, если сделать из убийцы садиста. Но вот досада, скверный мальчишка сходу сообщает своей сестрице: «Знаешь, Фил, у моего племянника скоро будет еще дядюшка вместо брата». Она понимает не сразу, а потом отправляется… покупать пистолет… Нет, нет, нет! Все это мне не нравится!

— Почему? Полиник — красивое имя. И раз Эдип теперь член семьи, — говорила Фанни, — мы можем ради него…

— Кто член семьи?

Это Шарль вопрошает из кресла. А мы спрашиваем в свою очередь, откуда у этакого урода красавицы дочери, но взглянув на жену, умолкаем. Шарлю едва ли пятьдесят, но он из тех рыжеватых блондинов, что быстро изнашиваются и выглядят помятыми, морщиноватыми, лысыватыми, пыльноватыми, и руки вдобавок покрыты гречкой… Чем-чем? Гречкой? Ну да, «растение семейства гречишных, попросту называемое «черным зерном», годится в пищу», по определению малого «Ларусса» с иллюстрациями, 1916 года издания. Очков он не носит, а зря. И усы бы ему пошли. Во всяком случае, лучше уж отрастить усы, чем каждый день бриться. Но вообще, на картинку в журнале он не годится. А кожа у него такая… будто он, набивая трубку, на нее просыпал табак. Но вернемся к рассказу. Итак…

Когда Шарлю объяснили, кто такой Эдип, он со вздохом поднялся, и стало видно, какие у него ноги длинные и какая впалая грудь. Удивиться он не удивился ничуть, взглянул на девицу и, почесывая ягодицу, подвел итог: «Стало быть, наша Полетта брюхата…» — чем вызвал бурю. «Папа!» — воскликнула шокированная Мари-Амели, словно монополи… зировала вышеуказанное состояние. И Фанни следом: «Шарль! При детях! Надо же выбирать выражения!»

Я не стану мучиться, пытаясь передать дальнейший сбивчивый разговор, тем более что… милые птенчики подняли в своем гнездышке такой шум!!! Да кто же им дал эту разнесчастную трубу?! Ты же и дал, папочка! Ты же ни в чем не можешь им отказать! Что ты говоришь, Мари-Ам! Разве они способны самостоятельно попросить музыкальный инструмент?..

Мари-Ам, она тоже славная и, кажется, снова брюха… то есть беременна. В четвертый раз, между прочим, а кто, спрашивается, виновник?

Фил все расставила по местам: «Пугаться нечего. Беременная — сказано слишком громко! Беременная я всего сутки, так что это еще не обременительно».

— Сутки, действительно? — изумилась Фанни. — А как же ты тогда догадалась?

— Фанничка, сладенькая, любимая моя мамочка, ты и вправду такая наивная? Ни Мари-Ам, ни я, ни Джонни так ничему тебя и не научили? Просто жуть какие мы целомудренные!

— Полиник! Прекрати сейчас же грызть ногти!

Фанни приспичило в тот же миг приступить к воспитанию чад, не откладывая надолго исполнение материнского долга. Но Полиник, который привык, что его называют Джонни, и не знал, что он Этеоклов брат, продолжал как ни в чем не бывало.

— Теперь, Шарль, слушай меня внимательно, — сказала Фил, собрав с пола его бумаги. — Присоединение к нашему племени мужской особи, рожденной в Фивах и подозреваемой в убийстве, а также сокрытие — весьма экстраординарное для всех событие. Я говорю «всех», потому что Мари-Ам придется объяснить все и царю Фракии. Фанни, деточка, не перебивай, это ведь мое дело! А ваше дело — его кормить… И никаких возражений! Что до постели, не беспокойтесь, я сама о ней позабочусь. Только мой матрас нужно перенести в свинарник, где Джонни…

— Поосторожнее в выражениях! У меня не свинарник, а столярная мастерская. Да еще какая! Равного мне столяра, в мои-то одиннадцать лет, ты, дорогая сестра, и за год не сыщешь!

— Ладно, потише ты там, шпингалет! Не то загремишь в Этеоклы! Фанни, скажи ты ему наконец: пусть не грызет ногти… Так вот, я ведь что хотела сказать… Хотела сказать… Хотела…

Похоже пластинку заело. «Погоди!» — тут и Фанни сделала стойку и подбежала к радио. Я глуховат, но не настолько, тут уж и я услышал: Азнавуром наполнилась комната, от пола до самой крыши, он разбил все сердца и рассыпался прахом, отзвучал и умолк — всё единым махом. В паузу влез восхитительный девичий голосок, призывая пить прохладительный апельсиновый сок. Эдип так явно увидел в натуре прелести рекламной гурии, что тут же сообщил Филомеле: «Я тебе изменил — с апельсиновой девушкой». — Валяй, — отозвалась Фил, — она же не моя мамаша! Ну Джонни, ну миленький, я больше не буду звать тебя Этеоклом, только приноси нам завтрак в постель, теплый и на блюде. Эдди это так любит!..

Вот это скорость мысли! Едва Фил намекнула на Фанни, Эдипа опять обуяло любовное томление, и он обратился к самому заинтересованному лицу, к Лаю, сидевшему в кресле (вы ведь почувствовали бы смущение, назови он его Шарлем, — фамильярность, совсем неуместная): «Скажите-ка, сударь, что если… некий зять будет с тещею спать — это инцест или как?» Лай ответил довольно просто: «Я никогда не задавался подобным вопросом, молодой человек, но он, безусловно, требует размышления… Видите ли, я родился в эпоху братьев Райт, мысль тогда, едва воспарив, падала, пролетев не больше двух-трех метров. Где мне угнаться за двадцатым веком. Но если взять, например, Федру, классический образец инцеста, так ведь Ипполит доводился ей родней только через Тезея. И значит, если бы вы посмели переспать с женой своего отца, то совершили бы инцест, из чего однако не следует, что инцестом будет и близость с матерью вашей жены, да, проблема весьма современна… Но вернемся к нашему делу — судя по тому, что я узнал, я скоро стану дедом. Простите, что не поздравил вас раньше. А как мы назовем его, если будет мальчик? С девочками, знаете ли, как-то попроще… Да, трудновато будет свыкаться, кажется, вчера было восемнадцать, и вдруг, пожалуйста, дед!»

— Опомнись, Шарль! — воскликнула Фанни. — Ты что, забыл? У тебя уже есть три внука.

Вот так штука! Лай Карп де Пен удивленно обвел глазами зал, увидал малышей в манеже, старшему сделал «козу» и просиял улыбкой смущенно-счастливою: «Правда, правда… Прости, Мари-Ам, по мне, так ты еще сама сопливая…»

И снова вступило радио: поперхнулось, заткнулось — трагическое молчание! — потом взволнованным голосом, словно готовя нас к худшему, диктор сказал (Фанни скорей повернула ручку, боясь, что упустит главное, у нее настоящая мания включать на полную громкость, будто наше внимание рассеется, если радио не прогремит со всей силой): «УМЕР КОРОЛЬ ФРАНЦИИ!!!» Что такое? Король? Франции?.. Что же, что же теперь с нами будет? Господи Боже! Только Лай не поддался панике: «Ерунда, не стоит так волноваться. Это же Боссюэ…» Ах, ну да, ну да. Что это мы с ума, никак, посходили, поверили, заголосили. Во Франции вовсе и нет короля. Как это нет? Большой привет — ты в школе учил историю? Историю, может, и нет, зато Боссюэ всего наизусть знаю. Пока он прокручивал свой номер, ни один государь не помер.

— Боссюэ наизусть? — изумилась Фил, от удивления голос ей изменил: кому же теперь верить? Эдип готов был развить тему и впарить, что и Боссюэ изучил по «Тэнтэну», но вдруг его осенило: «А что, если убитый — король Франции? Вот это блеск! Всю историю придется переписывать заново, и все, кто будет сдавать экзамены, провалятся с треском…»

Между тем царь Фракии все не появлялся, хотя пришло время обедать.

— Куда мужа дела? — спросила сестру Фил. — Опять из-за него холодные сардины лопать? Взялась бы ты за его воспитание…

— Полетта, я запрещаю тебе плохо говорить о Жорже!

— А кто это Жорж? — спросил Эдип несколько рассеянно по причине своих кровосмесительных мечтаний.

— Как это кто? Терей, разумеется.

— Ах, Терей! Так бы и сказала. Ну у тебя и семейство, каждого зовут то так, то этак…

— Привыкнешь, — ответила Филомела. — Трудней всего разобраться в поколениях. А все этот — повадился звать малыша Пуло — ну, который все дул в трубу, — дедом. Понятно, что тот его не зовет и не признает своим дядей.

Тут Этеокл, бегавший в сад по тайной надобности, вклинился в разговор с находчивостью, весьма знаменательной для столь молодого человека.

— Мари-Ам, — сказал он, — не могла бы ты сообщить отцу своих детей, что настал час кормления? Погляди, вновь прибывший отец уже здесь, в отличие от некоторых, — Джонни приветственно помахал Эдипу. Эдип не отдал должного тому, как изменилось обращение к нему Джонни со времени утреннего визита, не заметил его любезности, можно даже сказать, почтительности. По понятиям Эдипа, психологизм устарел — Поль Бурже, Фрейд… в общем, ерунда! «Тэнтэн» не утруждает себя всякой там… ба-бах! и в космос! К чему заумные рассуждения: его озарило словно молнией, и он…

Заметьте, молния… Язык эпохи, скорости света, но устарел этот язык, устарел, и молнию мы обогнали! А языка под стать нашим познаниям нет. То и дело попадаешь впросак, нет во французском такого слова и точка, а пока шаришь в кармане, ища ключ, глядь, замок поменяли, и не потому что испугались бандитов… Время несется вперед, а язык у нас во рту мертвеет. Странное ощущение. Но тем хуже для нас. Однако… да, так вот, за неимением выражения более точного, нашего Эдипа озарило словно молнией. Все вокруг обсуждают некоего зятя, которого Эдип пока не имеет чести знать, Терея, как называет его «Ларусс». И он подумал: «А что, если Терей… Какой он, Терей? Что если он — упитанный, смахивающий на «кота», чуть повыше меня ростом?..» Эдип вздрогнул. Представьте-ка, что получится из обеда, если они усядутся за один стол и примутся за сардинки — «убийца 18 марта» и его жертва?! Потому что это именно Терей… по всей вероятности. Попробуем вообразить их разговор: «Что же с вами сталось, мой дорогой, после нашей последней встречи?..» — «Да ничего особенного, замерз, правда, а у вас, милый Эдип, надеюсь, не было из-за меня неприятностей?» Будем надеяться, что хотя бы грудь у него закрыта. Теперь они как-никак родственники, и можно рассчитывать на сдержанность покойника…

— Жорж! Наконец-то!

Вошедший как нельзя лучше соответствовал высоте потолка — в нем было метр девяносто пять, не меньше. Остальное — незначащие детали. Он не сулил никаких озарений.

— Познакомься, Эдди… — начала Фил самым изысканным тоном.

Терей в ответ не повел и ухом, уселся за стол, видит — стол пустой, Терей по столу кулаком ухнул и заорал: «Черт бы вас всех побрал! А я-то бежал со всех ног! Где сардины? Опять будем есть как из морозилки?! — и вдруг уставился пальцем в Эдипа: — А чего тут надо этому типу?!»

Сумеет ли Эдип найти общий язык с человеком столь неотесанным, Эдип, воспитанный со всей утонченностью современности на «Душечке-Жюльетте», благородном Тарзане и чудо-шпинате Матюрена Попэ? Когда Мари-Амели впервые привела в дом своего будущего супруга, Филомела ограничилась тихим вопросом: «А поменьше, сестричка, не нашлось?» — но Терей, — он тогда был всего лишь Жоржем, — подавленный высоким потолком и слогом витиеватым, мудро помалкивал, и потому показался всем разве что несколько длинноватым. Затем он быстренько сбацал Мари-Ам трех пацанов, показав, что скрытность вообще-то ему не свойственна. Но в современное литературное произведение не может по чисто формальным соображениям вклиниться прошлое менее чем вековой давности, поэтому появление этого господина, уже сроднившегося с династией Карп де Пенов, а вернее, Дюмонов, — разрушает жанровое единство, не лезет в роман с продолжением. Да и сам Эдип не так уж занят фракийскими царями, тем более фиванскими сердечными делами, равно как Дэви Крокеттом, он бы не прочь покончить с этой игрой и затеять другую. Тем более что главное уже сказано. Да и, согласно новомодным взглядам, теперь все пьесы, сплошь и рядом, обходятся и без развязки. Ну а прибавить интереса, усилив линию инцеста, — чем-чем, а этим наш Эдип и без того по горло сыт, — он мог бы, если б Филомену на Антигону заменил. Конечно, можно подождать, покуда вырастет малютка, которую, коль верить Фил, они зачали так скоропалительно (Эдип и тут, наверное, поспешил), и поведет отца в Колон. А если это будет «он», не дочь, а сын? Это рискованное предположение вынудит нас выступить в иной роли, введет в грех предвосхищения. А поскольку в реализме главным законом считается закон единства времени, то любое посягательство на будущее, по сути своей, — преступление. Стало быть, ни прошлого, ни будущего, мечта, видение — все сведено к мгновению. Никто уже не думает об убийстве на улице Франсуа-Мирон (двухнедельная давность — давнее прошлое). Но все-таки необходимо, чтобы Эдип, которого на самом деле зовут Эдуар Дюмон — удивительное везение: не придется наново метить белье, и Полетта останется при своем, прибавив только его имя, — необходимо, чтобы он на часик заскочил в контору, не рвал бы дружеские связи… как раз вот это Эдипу — говорит Полетта в кругу семейства Карп де Пенов, сплотившихся вокруг сардин, с младенцем, жадно жрущим мать, в духе новейшей психологии, — и вся картинка — точно кадр цветного глянцевого фото: солнце, ярко-зеленые лапки каштанов, и на белой веревке нейлоновой желтые с розовым сохнут пеленки да с ними три пары плакучих чулок.

Но чего же недостает современному Эдипу, что заставило его вообразить себя убийцей и, в отличие от своего тезки, царя Фив, не искать, а опасаться нашего сострадания?

Старинную историю надо бы переписать в виде дайджеста. С моралью вечной: «Не убий». Стиль «супермена» и спортивный оптимизм. Время, когда все объяснялось волей богов, миновало. И, даже выколов себе в наказанье глаза, не избежать суда общественного мнения, оно требует героев, отшлифованных снаружи и изнутри, которые никогда не мечтали об удушении, никогда не убивали дубиной, — неважно: отцом он окажется или сыном, — прохожего, который счел, что ему позволено войти в дверь первым. Нам нужны благовоспитанные герои, герои в духе времени, чтобы любая мать, у которой сына зовут Эдуар, а фамилия мужа Дюмон, не стала писать автору, что ее милый Дуду никогда бы не повел себя так с девушкой и тем более никогда не стал бы заглядываться на будущую тещу. «Эдипу жаловаться на судьбу, которая вся состоит из бед, так же нелепо, как нищему оплакивать то, чего у него нет» — так пишет Гёльдерлин в уже цитированном тексте, о котором до сих пор спорят киты филологии: проза это или стихи. Чего же нету у нынешнего Эдипа, чего ему не хватает? Думаете — счета в банке, ан нет — идеологии. Он не станет выкалывать себе глаза. Теперь так не поступают. И сфинксов теперь нет. Кто захочет завести себе сфинкса? Для одних грудастые сфинксы слишком реалистичны: нынче декоративный вкус тяготеет к абстракции, египетская древность не в моде. Для других же в сфинксе нет ничего уникального, повесят на стенку его портрет, а вздумается — сменят, как меняют в мэриях портреты президентов или карточку бывшей жены на карточку новой. Но скажите, при чем тут Гёльдерлин, он же умер сумасшедшим, Сенека и Софокл куда ни шло, но Гёльдерлин! — что за манера искать эпиграфы в сумасшедшем доме. Стоп, стоп, это уже похоже на затянувшийся доклад, не остановиться ли нам, не вернуться ль на полстраницы назад, туда, где стекают три пары чулок, — будущие комментаторы, те, для кого Малларме Стефан делал примечания к своим стихам, найдут, надеемся, возможность обратить их в символ, наделить исторической ценностью, социальной значимостью, этической глубиной, придать характер свидетельства, постижения глубины, трепета высоты. Выбор, во всяком случае, таков: либо проклятие и забвение, либо полное приспособление с приобщением к правящей элите. Но если когда-нибудь вы захотите поставить памятник Эдуару Дюмону — в каком бы качестве он ни прославился, в каком бы его ни отлили металле, — не забудьте символической детали: тех самых трех пар чулок.

Не исключено, что историю нашу сочтут неглубокой: в самом деле, что хотел сказать миру Эдип с улицы Мартир своим предполагаемым убийством и колебаниями в выборе трупа? Нам скажут: Софокл, Сенека жили жизнью Афин или Рима, они имели полное право представить на наш суд государя, имя которого, по сути, не имя, а кличка, комичная кличка «Опухлоногий». Софокл не любил тиранов, зато чтил оракулов, а Сенека наверняка вспомнил своего господина Нерона, когда Эдип у него отвечает Креонту, отметающему предположение об участии в заговоре ссылкой на «испытанную верность»: aditum nocendi perfido præstat fides «коварным верность к козням облегчает путь». Если этого вам кажется мало, чтобы убедиться, насколько эта сцена проникнута духом времени, послушайте, что Эдип добавляет, когда Креонт спрашивает его: «А если я невинен?» Не станем прибегать к латыни, Эдип говорит языком тирана: «В глазах царя, кто заподозрен, тот виновен. Виновного щадить — щадить врага, а потому — казнить при подозрение». Когда Креонт на это возражает: «Так наживаем мы врагов», тиран ответствует, что «тот недостоин царства, кто опасается. Страх — путы для царя». Можно судить, как подействуют на читателя эти истории, если только подать их по-современному; и вдохновляйся наш юный любовник комиксами о Сталине, его уж в легкомыслии не упрекали бы, Сталин — не то что «Тарзан» или какой-нибудь там «Тэнтэн»! Но Эдипу помнится, что кто-то из его знакомых проделал нечто подобное и претерпел множество неприятностей, хотя случилось все без злого умысла. Превращение проклятия олимпийских богов в движущую силу и побудительный мотив той истории, которая вершится в настоящий момент, теоретически одобряется под именем «реализма», но не значит ли это совать руки в огонь? В огне можно сгореть. Читатель «Тэнтэна» мудрее, чем кажется. Откуда Эдипу ведомо, что месть лучше заменить остывшим супом? Неведомо, но факт остается фактом. Поэтому Эдипа многие и сочтут недалеким, а его историю — пустяковой. Может, так оно и есть, пройдет время и высушит три пары чулок, а эта сказочка, возможно, поможет уму, склонному к размышлениям, пробежать на цыпочках по краю эпохи, в которой мы живем и где прописная мораль гласит: не всякая правда достойна оглашения, а реализм уподоблен шляпе и бывает всех размеров, всех фасонов, нужно только найти по вкусу, по собственной голове, пока она на плечах, разумеется.

И наконец, вы, с вашими литературными познаниями и вечными ухищрениями, вспомните: когда Эдип выкалывает себе глаза, хор спрашивает, как он мог поступить с собою так жестоко, и царь, потеряв терпение, раздраженно отвечает хору фиванцев: «Перестань мне давать советы…» — вам странно, что к целому хору на «ты»? Но подобное обращение входит в отличительные черты, своего рода правила хорошего тона античной трагедии, хор для Эдипа — единая персона, персонификация общественного мнения: «Перестань упрекать, что я сделал не то, что следует!»

…Так что и вы перестаньте. Тем паче что Эдип уже застыл, наколов на вилку листок салата: идея вооруженного ограбления банка заслонила от него и Фил, и Мари-Ам, и Фанни, и все три пары чулок, которые словно напялил ветер. Да, Гёльдерлину здесь делать нечего. Эдип знает немецкий не лучше греческого. А почему бы собственно не взять русский эпиграф?.. Он улыбнулся, ему почудилось созвучие — эпиграф, эпитафия… Но как это будет выглядеть, если путеводная звезда первой страницы вдруг утонет в дорожной грязи на последней? И все-таки, чем хуже русский эпиграф, например, из того же Лермонтова:

«Въ нашъ вҍкъ все чувства лишь на срокъ…»

со всеми на свете ятями и твердыми знаками, браво выстроенными солдатами, «в наш век все чувства лишь на срок», всего-то восемь стоп — вот вам загадка Сфинкса и, может быть, мораль «Тэнтэна». А в общем, так оно в жизни и бывает, хотя возможно, мы просто-напросто не способны узнать глубины человеческого сердца? Сфинкс — кстати, в переводе с древнефивского «сфинкс» означает «душитель», — стоп, стоп, умоляю, не будем отклоняться в сторону, — Сфинкс умел только спрашивать, и где ему понять Лермонтова, рифмующего «в наш век все чувства лишь на срок» с «я вас никак забыть не мог…». Сфинксу в этой головоломке не разобраться, он в ловушку попался, да так и загнулся — выносите скорее, пока не провонялся, кладите в холодильник рядом со швепсом. В наш век и сфинксы лишь на срок, а в Фивах нет царей, никто уж не убьет отца и матери не сделает детей. Чувства оскудели, люди измельчали, сказки утратили краски.

— Мне нравится сплошная тьма, — сказал Эдип, выколов себе глаза.

А Иокаста — мы чуть не позабыли об этой крошке — понимает мало-помалу, что новый ее любовник перестанет годиться в дело, если и дальше будет копаться в мифологии. Как видно, ему не хватает низкопробного чтива, и она, по примеру Армии спасения, дабы спешно его вернуть на ускользающий истинный путь, дает ему в подкрепление добротные детективы из черной серии. Однако их хитросплетения кажутся в его возрасте простоватыми, а потому ни капельки не понятными. Или лучше сказать — ни тютельки. В общем, он просмотрел ее по диагонали, эту самую черную серию, и что же: ситуации все давно знакомы, действующие лица — уже встречались где-то, хоть он и не интересовался, кто они, собственно, такие; преступление… но когда я говорю: преступление, это явное преувеличение, раз оно вызывает законный интерес, благодаря ему эти книги пишутся и читаются, хотя, конечно, предпочитаются переводные романы, я всегда предпочитаю перевод, а вы, возможно, наоборот… перевод или нет, а одна моя знакомая дама доберется до конца романа и упрямо начинает читать сначала, интересуясь, черт возьми, кто же убийца — вот они, мастера черной серии! — но роман, который читает Эдип, он не из лучших, и спрашивается, как пришло в голову господину Марселю Дюамелю издавать такое, хотя бы поместил предисловие, читатель бы туда заглянул: ну-ка, ну-ка!.. А тут Эдип… Эдип, что это еще за тип? Я надеюсь, что хотя бы из-за Эдипа вам не придется терзать энциклопедию Ларусса. Иначе чему вас, спрашивается, учили в школе, неужели вы позабыли всю эту историю с Фивами, вам что, помешали теперешние события?.. конечно, все страны перекроили, строй в них переменили, включи любую телепрограмму, услышишь о помощи развивающимся странам… так что Фивы… — и все-таки об Эдипе, наш Эдип наткнулся в романе на эпизод, от которого волосы у него встали дыбом, а глаза округлились, как бочонки лото, я приведу его здесь целиком, и вам все станет ясно:

«… Молодой человек прочитал в газетах противника готовность нанести удар; пальцы его судорожно вцепились в туалетный столик (пальцы от природы боязливы), и судьбе захотелось, чтобы его ладонь наткнулась на некий металлический предмет. Инстинкт самосохранения сработал, и, прежде чем в его сознании успело сложиться слово «пистолет», он выстрелил: Ом рухнул к его ногам, как неискушенный жизнью ученый, впервые покинувший свой кабинет, или влюбленный, сохранивший невинность до сорока лет, падает, подкошенный шоком. Сознание Анисе не поспевало за происходящим, его затуманивало некоторое недоумение, словно облачко дыма после выстрела. Жизнь человеческая — такая малость. Миг — и что от нее осталось?.. Смерть Ома не подействовала на Анисе, разве что случилось все чересчур неожиданно, без психологической подготовки. Последствия его поступка от него ускользали, вернее, он о них пока не задумывался. Но Мирабель уже высвободила из руки убитого кинжал, сняла с него плащ и шляпу. И протянула Анисе: «Переодевайтесь и наденьте полумаску, которая наверняка у вас в кармане». Он бездумно послушался, а Мирабель тем временем заперла дверь на ключ, открыла платяной шкаф, достала кусок полотна, которым прикрывала платья, и, как в саван, завернула в него тело. Она взглянула на оставшегося в живых и сказала: «Вы с ним были одного роста». Анисе поразил этот резкий переход к прошедшему времени. И тут в наружную дверь постучали…»

«Ну, дела! — воскликнуло дитя Лая, — прочитай кто-нибудь эту книжку, скажут: я все сдул, и возразить нечего. И что со мной будет? Теперь ведь можно убить отца и мать — и все-таки остаться членом Жокей-клуба, но сдувать — нет! Плагиат под строжайшим запретом, хотя все только этим и занимаются. Только те, кто похитрее, меняют, к примеру, имена или берут книжки, которые давно проданы и забыты, но только не те, что изданы в «Галлимаре», «Галлимар» переиздает даже штучки двадцатых годов, как вот эта. И хотя я не думал покушаться на вашего «Галлимара», но все так похоже: сюжет, тон, разные финтифлюшки, — что, сколько бы я ни твердил: «Не читал!» — кто поверит? Ладно бы еще — Бальзак, подумали бы и сказали: «Молодой еще, может, и не читал» — но чтобы из черной серии? Вот и я говорю: ни за что не поверят! И все-таки клянусь вам: не читал! А если и читал, то, как всегда, по диагонали и этого места не заметил, думая о другом, более важном: как бы извлечь выгоду из моего преступления, не снять ли фильм с Бельмондо в роли Эдипа, хотя не те у него внешние данные… тут скорее подошел бы Муне-Сюлли[159]… И тут я напал на это место в романе и воскликнул: «Господи! Подумать только! Вылитый я! Вот только фильм выйдет стилизованный, происходит все в небольшом особнячке во времена литературного кубизма, а остальное — моя история да и только! Режиссером возьмем Вадима, а может, найдется и кто-нибудь посолиднее… Ну, а на женскую роль кого? Да что я — пусть сам режиссер и поищет.

— Послушай, душа моя, если серьезно… «Филомела» — не слишком ли смело и претенциозно? — сказал наш Эдип — или уже Анисе[160]? Может быть, выбрать другое имя? Как тебе нравится «Мирабель»?

— Имя как имя, — отозвалась героиня. — Но если ты хочешь перекрестить Этеокла, то тут поднимется такая буря, что лучше все обдумать заранее, прежде чем браться за переименование. И ты хоть предупреди, во что играешь? Потому что эта мода двадцатых годов… Шанель, Ланвэн… я буду выглядеть мамочкой нашей Фанни, уж лучше найди что-нибудь подалее. К примеру, хорошенькое преступление времен Империи? Высокая талия, платье из белой материи — сплошное очарование! Не хочешь? Ну, может, тогда мадам Стенхейл? Давнишняя история, еще до первой мировой, стиль модерн — самый шик. В конце концов, тупик Ронсен не хуже, чем улица Мартир.

И вот уже нашего Анисе зовут Феликсом, он забыл и думать об убийстве и умирает президентом республики в объятиях будущей героини из тупика, как там, бишь, его название? Ее обнаженное изваяние бережно хранил шартрский музей, автор — скульптор того времени, забыл, как его имя, а когда в город пришел генерал Леклерк, город бомбили, правда, издалека, но последствия были примерно те же, что и в тот раз, когда Большая Берта поговорила с люстрой семейства Карп де Пен: барельеф «Война» скульптора Прео упал, да так неудачно, что античные формы мадам Стенхейл, находившейся как раз под ним, были навек утрачены для мечтателей последующих поколений. К счастью, ни бомбе, ни снаряду не уничтожить механизма, множащего героев романа и имитирующего измышления для оживления воображения или скорейшего усыпления.

— Не стоит мучиться, чтобы понять, чем дело кончится, — воскликнул Джонни, возвращая, не дочитав, «Тэнтэн», «взятый у «взятя». («Шутки у тебя плоские, как этот поднос, — рявкнула Полетта, — не суй куда не надо свой нос!») — Куда не надо — что за вопрос! Чего ты все принимаешь всерьез? А я этой кличкой попал в самую точку! (Эдип, съев поданный на верстак завтрак, вновь блаженно храпел, не слыша слов ангелочка.)

— Наверняка, — продолжал ангелок смело, — кончится оно свадьбой…

Оно? Ну конечно — дело. Соседи сыплют на вас рис дождем, фата невесты под колесом, на «ягуаре» надписи углем, все личные и неприличные, а что, разве не так? Если же автор такой весельчак, что и после бракосочетания не оставит своего повествования, то уверен: Эдип оставит свои притязания. Перевоплощения — его мания, то он твой спутник, то он преступник, а от тебя останется трупик с трещиной в черепке, хотя почему бы и не уйти вот так налегке?..

Милому нашему мальчику никогда не узнать, что тапочка «мейд ин Итали», которой по его славному личику хлопали, принадлежала леди Стенхейл, любовнице Феликса Фора, президента Франции и законной половине лорда и пэра Англии, и тут же затесалось преступление в тупике Ронсэн — непревзойденный образец в любимом всеми эдипами жанре, поскольку никто не знает, кто был убит, кем был убит и зачем. Итак, едва продрав глаза, «убийца 18 марта» обнаруживает на верстаке чашку кофе с молоком и томик Бернардена де Сен-Пьера[161], которого никто не читал со времен победы под Трокадеро, и, как водится, в одно мгновенье осуществилось перевоплощенье убийцы в нежного Поля. Впав в элегическое настроение, будто ему лет девятнадцать, а то и менее, он встает из хаоса простыней, выставляет на всеобщее обозрение то, что положено прятать от младшего поколения, скрещивает руки на волосатой груди и возглашает: «Виргиния, дрянь ты этакая, куда задевала мой золотой крестик, подарок матушки в день крещения?!»

Разбитое зеркало

Рукопись выскользнула у меня из рук, листочки разлетелись. Я собрал их, не слишком задумываясь, что за чем — собственно, какая разница, — торопясь засунуть их в красную папку. Рассказ написан давным-давно. Но навязчивая идея Антоана, пусть поданная в несколько иной тональности, — это же моя навязчивая идея, предвосхищение ее, протаптывание для меня дорожки, — и я понял: за Антоаном уже стоял я, я, подбирающийся к своей идее, обыгрывающий ее пока на юмористический лад, словно можно шутить с убийством. Я, похожий на того, в Ангулеме, что тайком нащупывал в кармане револьвер. Тогда я еще не отваживался думать о смерти Антоана, о гибели его всерьез, и позволил, да, именно, позволил Антоану облегчить мне доступ к подобной мысли, еще не к идее убить его, но к мысли об убийстве вообще. Игра зашла слишком далеко. Смогу ли я остановить ее? Как помешать себе из ночи в ночь возвращаться к наваждению бессонницы или болезненному сну? Я больше не властен над развивающимися событиями, их поворотами. Развитие мысли подобно падению: невозможно вернуться к исходной точке, нужно приземлиться, довести логическую цепочку до вывода, до дна пропасти, остановиться на полпути нельзя.

Игра в Антоана положила начало навязчивой идее. Нет, она не порождала желания убить, и убить именно Антоана, но она подводила к решению, решению убить, точнее, к мысли, что ты уже убил. Подобные упражнения не свойственны моей натуре, и я бы не преуспел в них без принуждения намеренной спешкой, которая не давала мне возможности остановиться, побыть самим собой и внять добрым побуждениям, препятствующим превращению в убийцу. Сработало ускорение.

Случилось так, что я вновь взялся за «Юнца» Жана де Бюэля, о котором уже столько говорил. Но, сказать честно, чтение непрестанно возвращало меня к моему наваждению. Перечитывая этот удивительный роман, я вдруг подумал, что в каком-то смысле юнец для сира де Бюэля был его Антоаном… заметьте, под этим углом зрения я мог бы читать и другое и сказать то же самое о мадам Бовари для Флобера. Но я-то читал «Юнца». И, наверное, та же подспудная мысль толкала меня на другие, еще не ясные для меня поиски: у меня были причины, побуждающие другое мое «я» на создание истории об убийце, но для того чтобы возник Эдип, нужна была зацепка или приманка, логическая или психологическая. Читая «Юнца», я нашел ее и там же, должен признаться, почерпнул словесную конструкцию, которая сегодня может показаться архаичной, но я, наткнувшись на нее, после шока подпал под очарование: никогда еще сочетание слов не выглядело в моих глазах столь удачно найденным, передавая немыслимую быстроту действия, которое уже в разгаре, а сознание только включается. Я списал у Жана де Бюэля первую фразу «Эдипа»: «Сделалось прежде, чем было помыслено». Свершилось прежде, чем было задумано. И подарил ее Антоану, чтобы передать ощущение того, как было совершено убийство, как вызрело оно в убийце и выплеснулось, прежде чем он успел его осознать. Антоан и никто иной должен был узаконить раздвоение, которое ведет к преступлению.

И чем больше я вдумываюсь в раздвоение доктора Джекиля, от которого под воздействием химии отделяется юный мистер Хайд, убийца, тем больше нахожу оснований считать его метафорой кризисного душевного состояния, своеобразным нравственным самооправданием. Более того, я могу счесть это версией для зала суда, для судей, для общественного мнения; преступник не в силах отменить преступления, но в силах стройной цепочкой фактов представить его логически неизбежным, фатальным, а следовательно, простительным… А если заговорить при этом и о скорости мысли, которая в свое время так заботила сюрреалистов, желавших научиться реализовывать поэтический гений (а преступление, как и гений, тоже своего рода точка наивысшего напряжения), то тогда и преступление становится автоматическим письмом, посягательством на естественный ход вещей действием, сродни словесному творчеству… Раздвоенность, игра в Антоана поначалу показалась мне такого же рода соблазном — не знаю, правда, удалось ли мне сделать это понятным моим читателям. Нет? А если нет, то простите, как же тогда вы поняли все предыдущее?

Главная помеха (trouble[162] — пользуясь франглийским смыслом этого слова, как сказал бы господин профессор Этьямбль) для понимания моей истории в том, что все описанное я подал через призму игры в Антоана и нигде не определил ее правил, сделав вид, что они всем известны, как в любом другом романе предполагаются известными правила морали людей определенной эпохи и определенного слоя общества. Принимаясь за «Госпожу Бовари», я знаю, что в провинции осуждается адюльтер. И мне не нужно дополнительно объяснять, что же в «Арманс» так осложняет отношения героини с Октавом. Обычно романы предлагают игру, в которую умеют играть все читатели. У моего же нет внешних параметров, и как мне задать их, оставаясь внутри? Я не могу заняться развязкой, не объяснившись. И не потому, что хочу оправдать убийство. Вы мне не судьи. Разве что свидетели.

Кто и когда следил за Антоаном? Повстречавшись с ним, никто не задумывался, где нахожусь в эту секунду я. Долго-долго я жил от алиби до алиби, я был алиби Антоана, он — моим. Не знаю, кто из нас был пороком и кто добродетелью. В наблюдаемой нами игре линия раздела была иной: быть или не быть любимым Омелой — мораль, стоящая любой другой. И чего стоят, собственно, наши представления о добре и зле, если и дьявольские козни не без промысла Господня. Шекспир сказал об этом лучше меня: a soul of godness in things evil[163]. Антоан не мог видеть себя в зеркале, отражением ему служил я. Что не исключает и обратного: он был моим отображением. Все начиналось, как в «Алисе»: let’s suppose, иными словами, с «предположим, что», сказанным Омелой. Этой игрой она не отсекла преступника от филантропа, а раздвоила меня: на человека по имени Альфред, предмет всяческих нареканий, это я и есть, неважно, так ли меня окрестили, — и идеал, который она вообразила, чтобы меня в нем любить, а точнее, любить его — Антоана.

Какое безумие заставило меня согласиться? И когда, при каких обстоятельствах я забылся и упустил Антоана из виду? Может быть, поначалу считал его не столь уж значимой условностью? Конечно, я не должен был допускать его воплощения, но откуда же мне было знать, что он способен обрести плоть? А позже, когда шутка обратилась в привычку, — так становится именем кличка, а попавшее в словарь жаргонное словечко — инъекцией воровского мира в неокрепшие мозги маменькиного сыночка, — я испугался и хотел крикнуть: «Я больше не играю!» Но не тут-то было. Вернуться вспять? А что, если вместо того, чтобы не любить одного Альфреда, она, потеряв Антоана, вовсе меня разлюбит? Страдая от ее безразличия, чтобы не сказать хуже, я ловил минуту, когда она увидит меня таким, как любит, говорит, что любит, и не мог отказаться от Антоана, отказаться быть Антоаном, как наркоман не отказывается от наркотика. И час Антоана наставал, я чувствовал его приближение, мучился жаждой, я был в отчаянии, мне было так плохо, что утешение становилось необходимостью, я бы не смог обойтись без него: ладно, пусть, последний разок, а завтра… но и послезавтра все оставалось по-прежнему. Я не должен был соглашаться. Но меня поймали, окончательно поймали в ловушку. И я сам не желал из нее выходить. Я ждал, когда она мне скажет: «Ну, посмотри же на меня своими черными глазами…» И эта улыбка, и сияние полуопущенных глаз, и руки… ее руки… Не знаю, как другие мужчины — тоже в плену у сомкнутых рук той, что всего дороже? Что до меня, то я не могу даже сказать без дрожи: «руки Омелы».

Очень долго Антоан существовал только как наша тайна. Омела ли придумала наделить его собственной жизнью? У меня возникает смутное ощущение, будто виною этому я. Будто эта идея — моя, это я, не совсем понимая, что делаю, стал упоминать в наших разговорах с Омелою отдельно существующего Антоана, видимого для всех и каждого. И это шуточное допущение стало со временем элементом общения. Но чтобы обрести реальность до конца, Антоану потребовалась помощь Омелы. Выглядело все так, словно она этого захотела. А я протестовал и мучился. Мучился я и в самом деле и искренне протестовал. Я уже понимал: это мое химерическое «я» способно меня самого обратить в химеру. Но…

«Но!» Нет коварней порожка, чем это словечко, на котором спотыкаются все умные рассуждения, все принятые решения. «Но» — и совершается преступление. Роман поворачивается вместе с зеркалом, «но» переворачивает нравственные устои. В благородной идее (однозначно благородной) «но» обнаруживает подспудное, бессознательное наличие второго плана — так, по крайней мере, бывает у меня. По-моему, в психологии все подобно трехстворчатому зеркалу: две противостоящие мысли создают третью, которая их уравновешивает, если же я начинаю двигать шарниры зеркальных створок, изображения множатся, предлагая уму все нарастающие сложности… Короче! Мне показалось соблазнительным до головокружения оживить отражения, наделить жизнью каждое из моих «я», размножиться, из одного стать лесом, толпой, множеством. Короче, короче! Первый шаг — Антоан. Лишить Антоана жизни — значит уничтожить и все прочие «я». Я ненавижу Антоана, но все же… За возможность быть множеством, целым миром, не замыкаясь в унылой едино-личности, требовалась страшная плата — согласие на самостоятельного, отдельного от меня Антоана. От одной мысли об этом я теряю голову и успокаиваю себя другим словечком: игра. Погоди, это же игра. Игра — и только. Однако такое утешение подобно симптоматическому лечению. Для игрока игра мало-помалу становится дороже жизни, смыслом жизни, кто этого не знает. С состоянием на карту ставят и себя… И сами себя уговаривают: дескать, игра, всего лишь игра.

Я колебался, уступал. Я должен был опередить Антоана. Но и, конечно, разбирал азарт: что же будет и чем я рискую? Опасность притягивает вдвойне. Запретный плод самый сладкий. Тем слаще, чем разумнее запрет. В миг, когда стоило бросить карты и сказать: «Кончено, я не играю» — у меня начиналась лихорадка, сводило руки. Что-то там в прикупе?! Набегала дурная слюна ожидания. Лабиринт игры. Эта партия, говорю я, последняя… А за ней следом еще и еще. Очередное падение чревато следующим. Антоан обособлялся. Омела знакомила его с людьми, которые не знали меня. Поначалу. Дружеские отношения распадались на два круга: мой круг и Антоана. Со временем друзья Антоана узнали и о существовании Альфреда, друга дома, который внешне похож на возлюбленного Омелы, но не только внешне! Избавлю вас от описания того, что вы и сами себе можете представить. Раздвоению нашему способствовало и разделение труда: политическая активность Антоана отдаляла его от меня, при том что взгляды у нас были сходные. Мне случалось проводить с Омелой долгие вечера, пока тот, другой, сидел на заседаниях ячейки, и порой меня посещала безумная мысль о возможности супружеской измены, но нетерпение, с которым Омела поджидала Антоана, рассеивало иллюзию. Поверьте, это не ребячество. Антоан и в самом деле стал тем борцом, которого мы себе вообразили. Я — то есть настоящий я, который совмещает в себе Альфреда, Антоана и который когда-то без всякой задней мысли вступил в игру, а потом не смог от нее избавиться, — поначалу считал возникшую подтасовку преступной, но со временем, узнавая жизнь, о которой до тех пор знал только понаслышке, стал меняться и становился Антоаном, подчиняясь уже не правилам игры, а чувству ответственности перед другими людьми; понимая же эту свою раздвоенность и несовпадение с Антоаном, каким он представлялся окружающим, я стремился сделать Антоана безупречным. На деле, конечно, это было не в моей власти, ибо, перевернув строку Шекспира, можно сказать: Промысел Господень не без дьявольского лукавства. Однако Антоан во многом искупал мои грехи.

Я говорил уже, что моя история может показаться неправдоподобной. Раз Антоан не существовал независимо от меня, как он мог беседовать с другими или со мной? Однако это противоречие, это нарушение логики всплыло не сразу. Впервые я обнаружил его, когда был занят трехстворчатым зеркалом, то есть во времена фильма Собачковского, вскоре после Мюнхена, и, поверьте, поначалу не придал особого значения этой аномалии, позволил ей укорениться — возможно, как раз потрясение от событий внешнего мира тому способствовало. Или мне не хотелось вдумываться в несуразицу происходящего… так или иначе, но прошло двадцать шесть лет, было прожито все, что нам выпало с 1934 по 1964 год, и только тогда я окончательно осознал: игра перестала быть игрой и вышла из-под моего контроля. Это случилось, когда я очутился перед необъяснимым фактом, что свидетельствовало о двуличии Антоана… но что я такое говорю? Разве это не я веду двойную игру с самим собой? Нет-нет. Для того чтобы Омела прочитала без моего ведома вторую историю из красной папки, Антоан должен был жить своей, независимой и неведомой мне жизнью. Это меня и ужаснуло, и породило во мне безумное желание покончить с Антоаном, убить его.

Но с той минуты, как Антоан стал существовать сам по себе, покончить с ним уже значило не просто прекратить игру, затеянную когда-то с Омелой, а уничтожить живое существо, осуществить настоящее, хотя непостижимое убийство, пролить кровь. Не смейтесь надо мной. Я не Эдип с улицы Мартир… я никого не убивал, даже мысленно, как многим случается в гневе, — никогда! Я не мистер Хайд, и если с большой натяжкой мог вообразить себя Яго, то вовсе не потому, что поступал, как он. Убить. Физически убить, вы можете себе это представить? Конечно, бывает, во сне… но кто отвечает за свои сны?!

Мне никогда не казалась забавной, скорее смущала, манера некоторых писателей говорить о своих героях, как о живых людях, называть их по именам в разговоре с вами или со мной, пользуясь настоящим временем. Меня коробила их уверенность в том, что ими произведены на свет полноценные существа, которые живут теперь своей жизнью вне книги, обладая полнотой реальности для всех нас. Но если мой собственный герой сбежал от меня без моего ведома, можно ли предоставить ему свободу действий, позволить жить своей собственной жизнью среди людей? И ответствен ли я за его поведение? Родители по плоти, когда их дитя утратит разум или совершит преступление, вправе скорбеть и только — от их воли не зависело, каким он будет. Я же по-иному ответственен за Антоана. Что бы ни случилось, я не могу препоручить его врачу или суду. Я обязан предотвратить любое несчастье и неожиданность. Непредсказуемый Антоан может сделать что угодно. Мой долг не допустить этого, средства выбирать не приходится.

Но одно дело — творить в воображении, и другое — уничтожить рожденное воображением творение. Даже так, как это обычно делается в книгах. Если развитие романа требовало уничтожить героя, которого я же выдумал, отнять подаренную ему жизнь, это всегда казалась мне сродни убийству. Реалистичность — сомнительное основание, чтобы укорачивать жизнь детищу моего разума. В жизни-де люди умирают… Странно, почему писатели никогда не пытались бунтовать против закона природы и не дарили бессмертия тем, кого произвели на свет? Мы должны были бы творить только богов. Не возражайте мне. Все это я знаю и без вас. И сам могу сказать вам то же самое. Что ж, вызывайте к жизни, скажем, рабочих, и пусть они у вас падают с лесов на стройках и задыхаются в шахтах! Писатель беспрепятственнее других наслаждается человекоубийством. Чего ему, собственно, опасаться? Гёте не обвинили в убийстве Вертера, не отдали под суд и Стендаля из-за Жюльена Сореля. Кто, кроме писателя-убийцы, пользуется безнаказанностью? Никто не поставит ему в вину удовольствие, с каким он убивает, смакование убийства, наслаждение подробностями агонии. У меня же, если я убью Антоана, хотя бы будут смягчающие обстоятельства: ведь это, бесспорно, будет убийство на почве любви.

Ничего бы не было, ничего не объяснить без Омелы. Так что если я убиваю Антоана, то не я один ответственен за его жизнь. И за его смерть.

* * *

Если написанное мной останется на бумаге, если не вымараю, не порву и не сожгу этой моей исповеди, я бы хотел, чтобы она сыграла роль не обличения, а оправдания. Все в ней должно быть ясно и однозначно. Если я и убивал Антоана — когда я его уже убью, — то меня никак нельзя считать убийцей. Как это? Ваш вопрос — лучшее доказательство: вы не до конца поняли, о чем я говорю, я оставил множество темных мест, напустил тумана…

Ну так вот. Я не могу быть убийцей, потому что Антоана не существует. И никогда не существовало. Теперь выражаюсь ясно? Он реален только на словах. Слышите? Я говорю: «убить его», но это значит уничтожить слова, стереть написанное, исправить текст, и ничего больше. Какое же это убийство, если вычеркиваешь героя из романа или пьесы? Я знавал людей, для которых подобное изъятие было своего рода дипломатической процедурой, им не хотелось расставаться с эпизодом, запечатленным на фотографии, документ свидетельствовал об определенном факте, и они не хотели лишать себя свидетельства, однако сбоку или сзади улыбался тот, кто теперь стал врагом. Разве можно оставлять его в ряду других лиц, которые пока еще в чести? В фотографии то, чем в литературе занимается редактор и корректор (современные чудовища, обрушивающиеся на голову писателя и норовящие отхватить куски там и тут, — они бы и эту скобку охотно истребили), делает ретушер: словечко, надо признать, весьма деликатное, хоть и отдающее лицемерием. Так вот, ретушер и убирает того человека, чье присутствие стало для вас стеснительным, подчищает историю, выметает сорные секунды из вашей жизни, этакий пылесос, всасывающий все оказавшееся лишним. Еще недавно, когда техника не было столь совершенной, на месте нежеланного оставалось нечто вроде ауры, намек, наводящий на мысль о призраке. Но в наши дни техника выше всяческих похвал, и я уже видел фотоснимки, на которых если переделка и заметна, то уж никак не по вине ретушера: как красиво он восстановил задний план, как умело придал фактуре зернистость, порой ему даже удается продолжить руку или спинку стула… не его вина, если нарушилось равновесие (целое его не касается, ему доверили крамольный уголок, ведь и хирург, избавляющий вас от бородавки на лице, не обязан заодно выпрямлять ваш курносый нос). А если этот дисбаланс не дает вам покоя? Что ж, дело ваше. Все бывает. Ретушер, выполняющий такое задание, напоминает скорее палача, чем убийцу. И то лишь в переносном смысле. В литературе та же работа производится даже не с материальным документом, а с материей воображаемой; предположим, Флобера перестал бы устраивать мужа в «Воспитании чувств», и он бы убрал его, кто же стал бы всерьез его обвинять! Помилуйте! Предположим, что мы нашли бы первую редакцию, то есть ту, которую знаем, — мы можем обсуждать мастерство и уместность ретуши, но не сочтем же Гюстава убийцей. Или хотя бы фальсификатором.

В моем случае все было бы еще проще. Все, что говорит и делает Антоан, я стал бы говорить и делать сам, ходил бы и на собрания, и на съезды являлся, почему бы и нет? Вы думаете, я стану темным пятном на фотографиях, не впишусь в групповые снимки? Ну, это уж прямое оскорбление.

Итак, Антоана нет, запомните хорошенько. Моя непоследовательность виной всем несуразностям истории, которую вы только что прочитали. Писательские огрехи, и ничего более. Несуразности. Вы же простили Антоану, то есть мне, что, запамятовав, мы спутали один эльзасский городок с другим. Моя вина, каюсь, в том, что я слишком серьезно отнесся к разным сторонам своей персоны и создал целых двух героев из одного себя, что, собственно, свойственно всем писателям. И теперешняя моя ретушь лишь говорит об искреннем желании избавить читателя от заблуждения, в котором сам я поначалу не видел никакого зла. Так что кончено: Антоана нет и никогда не было.

Исчезновение его улаживает, заметьте, и все, что связано с ревностью. Невозможно ревновать к тому, чего нет. Хм… да, конечно, но все-таки… Я уже заметил, что ревность для вас — что-то весьма отвлеченное. Но, ревнуя, ревнуешь к призракам, снам, молчанию, и, может быть, утверждение «Антоана не существует» — только способ не слишком ревновать. Стоп — если вам показалось, что последней фразой я возвращаюсь вспять, вы ошибаетесь. Антоана нет, и точка.

Его нет. Разве он заслоняет отражение, становясь между вами и зеркалом? Нет, он в нем не отражается. Он потому и не видит себя, что просто не существует. Как вы вообще могли поверить в такие вещи, допустить хоть на минуту, что Антоан действительно есть? Я из кожи вон лезу, доказывая, что я писатель-реалист, а значит, как бы мы ни истолковывали моего героя, но если он не отражается в зеркале, то как он может существовать в реальности?

Однако я должен сказать, что с точки зрения реализма в уничтожении Антоана, пусть на словесном уровне, есть некоторая некорректность. Я не о том, что уничтожить то, чего нет… не в этом дело. А в том, что с точки зрения современного реализма я лишаю роман положительного героя. Потому что сам я на эту роль претендовать не могу. Моим положительным героем был Антоан. А как же без положительного героя? Как будто выходишь на публику голым. И как раз тогда, когда я справился с иллюзорностью моей истории и вернул ее… куда? — в берега, в бережки, в русло традиционного реализма, самого что ни на есть стандартного, похожего на добротное готовое платье. И тут — на тебе: остался без Положительного Героя. Речь идет, заметьте, уже не о том, что без берегов, бережков и порожков, а о том, что без П. Г. — вот о чем! И невольно приходит в голову следующее умозаключение: Антоан не существует именно потому, что он герой положительный; или даже еще похлеще: доказательством его несуществования является то, что, если бы он существовал, он был бы положительным героем. Ну и ну. Видали, что получилось. Жуть.

Дело в том, что моя книга — роман о реализме. Современном, разумеется. Его трудностях, противоречиях, проблемах. Неужели не заметили? Но, конечно, и о ревности тоже. О многообразии человеческой личности. Да, безусловно. Но в первую очередь, в самую первую. По крайней мере, вот на этой странице. Роман о реализме, повторяю вам. В котором, может быть, Положительный Герой и есть сам реализм? Ах, дети мои, оставьте меня в покое с вашим П. Г.! Ответьте лучше — так или нет: главное, определяющее в реализме — современность? Современность. Стало быть, герой должен быть сразу и современным, и положительным, но кто не знает, что роман, совершенно реалистический сегодня, спустя полгода перестанет быть реалистическим, потому что все считавшееся положительным на прошлой неделе, как для героя, так и для его сограждан, перестало быть таковым в связи с кризисом министерского кабинета? Если не реализм, то реальность уж и впрямь без берегов. В наши-то дни. Но и она может войти в русло, заметьте себе это. И значит, реализм, чтобы соответствовать предъявляемым ему требованиям, должен опираться не на современную реальность, а на реальность будущего и должен быть, воспользуемся новым термином, реализмом гадательным. Я не против. Надо только настроить инструмент.

Антоана, стало быть, нет. Ну а я? Я-то есть, но хоть буду кричать во весь голос, кого и в чем это убедит? Вы написали роман, скажут мне, о человеке, которого нет, и претендуете название реалиста? Меня осудят. А если вы не хотите осуждения, то поступайте, как поступают все: не пишите книг, не пишите! Если не писать, то все ваши глупости исчезнут бесследно, а если однажды их выскажет вслух какой-нибудь одержимый, то вы с полным правом опрокинете из окна ему на голову ночной горшок с актуальнейшим содержимым.

Успокойся, дружок, успокойся. Для убийства необходимо спокойствие. Чтоб без всякого шутовства. Убить хладнокровненько. Точно вовремя. Проверив, на который там час назначена потом деловая встреча — не опоздать бы! Придете, вас спросят, из чистой учтивости: ну, что поделывали в последнее время? Да так… ничего… обычная круговерть… жизнь как жизнь… смерть как смерть…

Главная беда современного реализма не в том, что созданные им правила слишком абсурдны, а в том, что они вообще ни к чему не применимы. И стало быть, нельзя говорить и о том, что реализм, осознав несостоятельность своих правил, будет реалистичен по-другому, как когда-то классическая трагедия, отказавшись от трех единств, превратилась в романтическую драму. Подобный механизм смены литературных школ действовал в те времена, когда человек уже изобрел тачку, но еще не ведал, что теория относительности Эйнштейна — старый хлам. Основной трудностью для реализма по мере его развития сделалось то, что для применения его правил романисту нужно было ломать не голову, а весь мир. И еще одна особенность: люди, пожелавшие сломать этот мир, сочли, что начать эту операцию должны писатели. Не правда ли, напоминает теорию «малых дел», которую первым раскритиковал Антон Чехов, не читавший Ленина. В наши времена, вопреки нажитому опыту, по всей земле ставят плуг впереди вола. Если бы писатели упрекали политических деятелей за то, что они не сумели наладить производство хороших людей, которые нужны им как образчики для положительных героев, упрек был бы справедлив: художники школы Давида тоже нуждались в атлетически сложенных натурщиках античных пропорций. Но все происходит наоборот, и политики упрекают писателей в том, что они не поставляют народу пригодных для подражания героев. Вам не кажется, что мир перевернулся вверх ногами?

Все это… однако о чем я? То и дело сбиваюсь с пути. И ведь все притянуто за уши. А думаю я о другом. Потому и болтаю о чем ни попадя, только бы отвлечься от того, что гложет. Заслоняюсь словами. Себе и вам морочу голову. А что разыгрывается у меня в душе, вам никогда не узнать. Не узнать, что меня удушает. Немого, сокровенного романа — не узнать. Его страницы для вас закрыты. Вам кажется, что я всерьез выкладываю вам все тайны? Отнюдь… Роман столь долгий и банальный. В нем безнадежность. Безнадежность целой жизни. Беззвучный плач. И сухие слезы. Не жизнь, а каторга! И, словно цепь, за мною, как ни оглянусь, все тащится слепая тьма. Ей нет конца, и не измерит память немой и черный океан тоски… ни звука в бездне… и только судорогой горло, а крика нет… тьма подступает из глубин, пытаюсь отодвинуть — тщетно, с неумолимостью прилива она все ближе подползает…

Что же мне остается — я притворяюсь, я улыбаюсь, глотая горечь, все пишу, пишу рассказываю истории; я не падаю на колени — не у кого вымолить пощады, некого в бешенстве схватить за плечи, трясти и требовать ответа, никто не чувствует, как колотит меня лихорадка, никто не вытрет пену с губ, нет никого, кто понял бы, кто догадался, кто разделил мою тоску, мою усталость, — никого-никого, я один, да, один, что толку кричать? зачем? кому? для чего? я один, и нет никого, нет и не было, ни нынче, ни прежде, я один на один с собственной опостылевшей рожей, и все это так давно уже тянется, обманываться больше нет сил, бросьте, терпеть не могу утешения, — так было всегда: десять лет и двадцать тому назад, не могу уже сосчитать, не хватает пальцев, чтобы их загибать, мало рук, чтоб заламывать, и одна голова, чтобы биться… биться, биться и биться, пока не разломится, я — мука мольбы, невыплаканное рыдание, задушенный стон, неосознанное страдание, ставень, скрипящий на петлях там, где и окна не проделали, я боль, которая устала лгать сама себе вместо аспирина, я бездомный пес под дождем, я ложе без сна, вино без хмеля, голос без слуха, время без часов, лицо без выражения, затянувшаяся, как агония, бесконечная пытка, — так день за днем опираешься на костыль, а он врезается в рану под мышкой, ковыляешь с половицы на половицу, и каждый шаг отдается болью в самое сердце, а ты все шагаешь…

* * *

Больше не могу, я убью тебя, Антоан. А потом будь что будет. Я убью тебя. Пусть что-нибудь переменится. Я жду убийства, как порою ждут ливня. Ждут, чтоб он хлынул, и боятся, как бы ветер не пронес тучу мимо. Дождь — облегчение в зной. И пусть он идет, долгий, обильный, барабаня по стеклам и крыше, ниже, еще ниже, совсем близко, брызгая грязью. Да хлынь же, ливень — изнемогаю. Слышишь мои шаги на пустом чердаке? Что же медлит Господь — как скупой фармацевт, отмеривает капли.

Антоан, я убью тебя, и кончится наша с Омелой игра в любовь, у меня нет больше сил, пусть скажет прямо: карты на стол. Я столько боялся все потерять, что теперь терять-то и нечего — гори все огнем! Посмотри на меня: меня можно еще любить? Ответ на этот вопрос запоздал. Никогда в жизни я не был любимым, никогда. Молчи. Ты же знаешь сам. Тебя тоже не любили. Почему же я ревновал? Потому что она придумала игру, будто любит тебя. Разнообразия ради. Порой мне кажется, что Омела не любила вообще никого и никогда. Это было бы утешительно. Что с тобой, ты вдруг засопел? Забыл, как это раздражает Омелу, она ненавидит твое сопенье.

Антоан, я убью тебя. Чтобы проверить: огорчится ли она на самом деле… По-твоему — да? Слова от тебя не дождешься сегодня. Я спрашиваю тебя. Антоан нем, потому что его нет. Иди-ка, пройдись. Вернешься — тогда я тебя и прикончу. Антоан надевает шляпу, которую носит с недавних пор, — от самого Диора. И бросает в дверях: «До скорого, Яго!» Что за шутки! Его же нет!

Омеле нездоровится. Последние несколько месяцев это не редкость. Я не знаю, что с ней. Может, действует погода. Или я ее утомляю. В такие дни она не поет. Не зовет и Антоана, и, может быть, тем легче будет от него избавиться. У нее свои заботы. Она сетует на возраст, не замечая моего недоумения. Как будто Омела может состариться. Как будто все, что способно похитить время, оно крадет не у меня, не у меня одного. Она никогда не упоминает о том, какие плачевные перемены произошли с моим лицом, — словно не замечает. Не то безразличие, не то сострадание. Но однажды я застал ее за разглядыванием старых фотографий. И я заподозрил, что она придумала Антоана, чтобы не видеть меня, и в нем любит мою молодость. Или, может быть, просто молодость. А я, даже переменив прическу и сделав черными глаза (теперь люди красят волосы, чтобы казаться моложе, но зачастую видны лишь их упорные усилия), играя Антоана, не могу скрыть — разница между актером и исполняемой ролью все незначительней, — что я и он, мы все ближе друг другу. Что случится, если однажды мы с ним станем близнецами и нас можно будет перепутать, если игра прекратится сама собой, если я не смогу больше быть Антоаном… и может быть, насилие ни к чему, может, вместо того чтобы быть уничтоженным, он останется между нами воспоминанием. В конце концов не только другие должны понять, что Антоана нет, что он не живет отдельной жизнью, но и я сам, то есть мы. Ведь странным образом «я» — это «мы», поскольку я поверил в Антоана, в его объективное существование. И, хотя это чисто субъективное ощущение, меня пугает отделение. И я обязан убить Антоана. Даже зная, что Омела любит его, а не меня. Идя на риск неопробованной операции, эксперимент in vivo[164], который бросает хирурга в дрожь. Но хирург оперирует другого, а не себя. А тут все выглядит так, будто я ревную, как маньяк, да не к кому-нибудь, а к собственному сердцу, и хочу быть любимым без него, точнее, попробовать, что получится, и потому иду ва-банк: удалить сердце, расстаться с ним, зачеркнуть идеал, несовместимый с тем, кем я стал: но можно ль без сердца жить? Что ж, поглядим… поглядим… Впрочем, все это лишь метафора. Антоана на свете нет, если я говорю, что убью Антоана, это всего лишь словесный оборот, я хочу одного: прекратить игру, от которой схожу с ума. А главное — остановить Омелу. Даже рискуя ее потерять. Потому что я дошел до точки, все для меня перепуталось, и реальность, в которой вы живете, мне уже кажется игрой. Я должен сделать рывок на себя… Изменить положение…

Омела…

Не могу заговорить с Омелой… Из дому вышел под нежданное осеннее солнышко. Сиреневый Париж расцветился рыжими веснушками. Суббота шуршала машинами, словно вслед за рассеявшимся туманом весь город решил расползтись по полям и дорогам на уик-энд. Я ехал на своей, не упорядочив еще ни мыслей, ни намерений. Свернул наугад вправо, а дальше — куда глаза глядят, я думал, перебирая Париж, словно четки… Швейцарский рынок, скверы у Эйфелевой башни — поглядев на нее, я прикинул, откуда падали в эти дни самоубийцы, — Сена, Елисейские поля, оттуда вверх, по набережной правого берега… где же все-таки, думал я, поссорились Эдип с Лаем? Машину я вел, как двадцатилетний безумец. Признаюсь, мне хотелось попасть в катастрофу. Нет, я не искал ее. И даже постарался бы избежать, но если бы вдруг… Я был бы рад несчастному случаю. Что может быть лучше в мои-то годы, с моими морщинами, сердцем, слабостью, провалами памяти, забывчивостью, оговорками… Я давно уже не то, чем привык себя считать. Все, кто ругает меня, правы. Вот и сегодня в одной газете опять писали… пусть, я согласен. Наверное, такой я и есть, убедили… Не могу я быть правым, если все думают иначе. Впрочем, какое тут «право»? Если бы меня любили, говорили бы иначе… в этом все дело, остальное вздор. Важно одно: чтоб тебя любили. А этого нет, что бы мне ни твердили. Уж это я знаю. И не со вчерашнего дня. Знаю всю жизнь. Может, кому-то, чтоб убедиться, надо застукать свою жену с другим в постели. А по мне — не в этом дело. В постели с другим — не такая беда, это еще ничего не значит: может, все это просто так: ошибка, затмение, недоразумение — мало ли… Хуже, когда знаешь наверняка — как знаю я. И не со вчерашнего дня. Всю жизнь знаю. При таком раскладе, что ни придумай, что ни скажи — непоправимого не поправишь. Поправимо то, что здесь и сейчас. А прошлое… Прошлое необратимо, оно навеки пребудет в нас.

Я притормозил перед особняком Масийон[165]. Летом его почистили. Чумазые тени на стенах исчезли, отчетливо проступили детали. Он похож на осень, золотую с багряным, лепные плоды, корзины, гирлянды. Забавно — со мной то же самое. Никогда раньше я не различал в себе так отчетливо копошение множества вещей, не ощущал полноту бытия и плодоносную силу. Будто очистили от грязи глаза души, сняли копоть, потертости лет. Я пишу и не знаю, может, мои бесконечные бури будут в тягость читателю? Он и знать не знает, что связывает меня со старинным зданием в уютном уголке Парижа в осеннее время года, что так похоже на меня, потому что я — дитя осени. А эта связь незамысловата: я — родня достойного прелата, потомок его старшего брата, Жозефа. Масийон для нас младший. Мне всегда казалось необыкновенно странным это родство. Когда я сообщил о нем людям читающим, они, подумав, говорили: слушай, а твоя проза… в общем, выходило, что в моей прозе есть что-то от «Малого поста». В письмах госпожи де Шатобриан, да-да, жены Рене, есть рассказ об одном дне, проведенном в Ла Сеин, неподалеку от Тулона, куда ее отправили в начале марта 1826 года лечиться от туберкулеза. Не знаю, кто привел ее в это семейство, так нуждавшееся в сочувствии: «… Они из тех самых Масийонов, — пишет она министру Клозелю де Кусергу, — но живут в такой бедности, что мадам Масийон не выходит из дома, не имея порядочного платья. Семья состоит из отца, матери и двух мальчиков. В прошлом июле господин кардинал Клермон-Тоннерский писал господину ректору Университета, прося для младшего место в коллеже. Просьба осталась без ответа: несчастное дитя по-прежнему на иждивении родителей; природный ум его виден сразу, однако мальчик лишен какого бы то ни было образования. Старший, ему около двадцати, за которого прошу и я, хотел бы получить место на таможне или на почте…» Так вот, старший — его звали Франсуа, — благодаря хлопотам этой милой дамы, был назначен писцом в морское министерство и, несмотря на недостаточность образования, стал помощником чиновника с тремя нашивками (как о том сообщает Пелес, издатель писем госпожи де Шатобриан Клозелю де Кусергу), умер он в 1885 году. Я бы мог добавить, что он участвовал в опиумной войне в Китае, откуда и привез три красных сундука с черными и желтыми накладками, — те самые, что и посейчас стоят у меня в кабинете, а потом служил начальником порта в Тулоне. Он и был моим прадедом. Все это мало относится к делу, но как спустя сто тридцать девять лет после визита Селесты Бюиссон де ла Винь, виконтессы де Шатобриан, любуясь роскошью особняка Масийон, не вспомнить о моих предках, которые когда-то так страшно бедствовали, и было это в тех самых местах, где моя мать, будучи беременной, прятала позор в имении друзей своей бабушки среди пробковых дубов и тамарисков. История близится к концу, мамочка. Сумерки. Осенью рано темнеет. Дорога назад, на левый берег, проходит мимо бывшего городского морга, теперь вместо него сквер и играют дети. Пошлю-ка я Омеле цветы. Одно из величайших достижений двадцатого века: цветы в ноябре, и не обязательно хризантемы. Для нас обоих ноябрь кое-что значит. Для меня особенно. Обхожу цветочниц. У первой, словно нарочно, в опровержение моих слов, одни хризантемы; правда, теперь разводят белые, на прежние хризантемы и не похожи, изящные, как до неузнаваемости похудевшие женщины. Добавьте желтых, предлагает хозяйка, вот этих, попышнее. Нет, спасибо. Трудно уйти из цветочного магазина с пустыми руками. А у всех остальных — розы. За последние два дня Ингеборг получила столько роз, что не знает, куда их ставить. И фиалок тоже. Гладиолусов я не люблю. Белую сирень можно набрать, переходя из лавочки в лавочку, в каждой стоит несколько веток, а мне, если уж покупать сирень, нужен целый лес. Каждая продавщица, увидев, что я ухожу, ничего не купив, указывает на азалии. Поглядите: горшочек обернут серебряной бумагой, на другом — зеленая лента, похожая на орденскую. Но кустики малокровные — впору только кисейным барышням дарить. А я уж если б и взял горшок, то такой, что втроем не донесешь. Хризантемы и снова розы… Небось прежде-то осенью — шиш что найдешь, урезонивает меня старичок, продавец цветов в фиолетовом фартуке, а теперь выбирайте, пожалуйста, цветы без перебою, разборчивы больно. Какие угодно — в любое время года. Вон, гладиолусы, раньше уж и в октябре-то днем с огнем, а тут вот они, да какие красавцы! Не любите? Я же сказал, что нет. Хотя не ему, а другому… Наконец на улице Бак я присмотрел агаву с длинными оливково-желтыми листьями, похожими на чехлы от зонтиков, а в середине — огромный цветок, точь-в-точь артишок из марципана, и под чешуйками крошечные голубые и красные бутоны. Самый грустный в мире цветок. Вот кто похож на меня. Я спросил: это агава? — а мне в ответ: да вы смеетесь?! Тогда что же? Продавщица произнесла что-то вроде «бильбергия»… Или «бамбергия». Как-как? Уж не от Бамберга ли название, этот город упоминается в «Страстной неделе» и в «Инспекторе развалин»? Я написал несколько слов на карточке, имя госпожи д’Эшер довело цветочницу чуть ли не до припадка. Она пожелала, чтобы я подписался на клочке мокрой бумаги, надеясь, что я ношу имя певицы, но, увидев мое, застыла в растерянности. Осведомилась, не сегодня ли день святой Ингеборг. Я ответил: «да», — к чему озадачивать юные души. Потом передумал отправлять на дом и взял с собою мою агаву.

Совсем стемнело. На террасы кафе набились парни в кожаных куртках и штанах, девчонки с прямыми волосами, студенты-негры, парочки, изнемогающие от лирических чувств, шоферы грузовиков, явно не парижане. Я шел и глядел, в обнимку с цветочным горшком, — шел и глядел во все глаза, будто видел в первый и последний раз в жизни. Игровые автоматы чихали, мигали, сияли — индейцы-ковбои, колорадские шашки, турнир по боксу. Я остановился посмотреть, как белобрысый до ужаса паренек палил по драконам, бабах! бабах! — как попадет — вместо дракона — красотка-японка. Только госпоже Шатобриан я обязан тем, что гуляю здесь, что чуть более образован, любуюсь на пеструю толпу и не замерзаю.

Вот я и дома, в квартире темно и тихо. Не зажигая света, я пошел по длинному коридору, по ковровой дорожке, как по песку. Под дверью Омелы светилась полоска. Я не остановился, пошел сполоснуть руки. В кухне тоже темно, ну да, суббота, наша испанка уехала в Версаль, в интернат за своими двумя детишками. Пришлось поместить их туда из-за каких-то семейных неурядиц. На выходные она их забирает. Мы ее отпускаем в пять. Скоро будем ужинать на кухне остатками завтрака. Мне это нравится. Проходная комнатушка. Крохотная, почти квадратная, сюда выходит ванная, и слева спальня Омелы. Раньше тут было что-то вроде прихожей с дверью на черную лестницу, но мы загородили дверь английским мужским туалетным столиком: большое зеркало и под ним два ящика (один для трусов и платков, другой для носков). Наших носков, и наших платков — снова прилив безумия, нет, сказку про Антоана пора кончать. Я зажег свет, поставил цветок на чугунный табурет и отправился в ванную вымыть руки. Вода чуть теплая, вечно у нас нелады с водопроводом. Посмотрелся в зеркало: никакого сомнения — голубые, хоть и со скидкой на годы, но все-таки. Вернулся, взял цветок. Прихватил носовой платок из ящика. И толкнул дверь в спальню — темно, свет из передней квадратом лег на постель, скользнув по стулу в изножье с моей стороны, и тут же на белые дверцы стенного шкафа между окнами метнулась его тень, очень похожая на гильотину. Спальня описана в «Эхо»: светлые деревянные панели, панно, потолок, затянутый серой с белым тканью… Голос Омелы из кабинета: «Это ты?» Я ответил: «Это я…» — и чуть защемило сердце от двусмысленности…

— Ты напугал меня, — сказала Омела. — А что это за цветок? Красивый… — Она встала с красного кресла и стала искать для моего цветка синее с желтым кашпо в стиле Наполеона III. Я ходил за ней следом: «Напугал тебя? А кого ты думала увидеть?» — Никого… но квартира такая большая, пустая, и когда нет Соледад… — Мы вернулись к ней в кабинет. Цветок красивый, но очень грустный, совсем, как я. Называется бамбергия (я так решил). Как, как? Бамбергия от Бамберга: помнишь, ложа для иностранцев, гостиница, номер Антонена Блонда, дверь в глубине открывается прямо в театр… и на сцене — ты, поешь в «Дон Жуане» арию донны Анны… Послушай, Омела…

— Ты ушел и бросил меня, — сказала она, — но у меня была гостья.

Оказывается, Эльза Триоле ушла от нее часа три назад. Принесла рукопись нового романа. Я увидел, что чтение уже далеко продвинулось. И о чем же роман?

— О мужчине и женщине: он умер, а она его пережила…

Омела… я хотел бы поговорить с тобой об Антоане… Опять! У тебя нет другой темы для разговора?.. Это очень важно… Омела смирилась. Я мог говорить. О том, что пора покончить с игрой. Что эта затянувшаяся на годы игра — некое извращение. Я говорил о своем малодушии, о страхе, о том, что я запутался, ревную к тому, кого нет, к выдуманному существу, но боюсь и потерять его, чтобы не лишиться своего призрачного счастья… Я говорил, а Омела машинально перелистывала рукопись «Великого никогда», так назывался новый роман… «Великое никогда»… Он умер, а она его пережила. Омела, как-то, не помню уже когда, ты сказала… ты же чувствовала ревность к Эльзе? Так почему бы мне не ревновать к Антоану? Есть он или нет, я ревную так, что готов убить. «Ты сошел с ума», — сказала Омела. «Это глупо, — сказала она. — Мы не дети. Как убить того, кого нет на свете?..» Мне же только того и надо было, чтобы Омела подтвердила: Антоан — давнишняя наша игра, наше «как будто», наши слова, нет Антоана вне наших бесед. Ну, а раз Антоана нет, его нельзя ни увидеть, ни потрогать, с ним нельзя лечь в постель, и в зеркалах нет его отражения, поскольку нечему в них отражаться, Антоан — это даже не обман зрения, давай не будем произносить «Антоан», и он исчезнет, исчезнет сам…

Мне казалось, она согласна, а что смотрела как-то испуганно, так это нервы, просто сегодня она расстроена, мне казалось, она поняла, она поможет… а она вдруг сказала такое… что меня прошиб холодный пот… «Но Антоан — это же как-никак ты», — сказала она. Так не пойдет, так не выпутаться, я стал втолковывать: пойми, что Ант… что этот фантом — некое допущение, он не я, не я!.. — я же все-таки есть, я — существо из плоти и крови, меня можно взять за руку, прикоснуться губами, почувствовать пальцами кожу, дыхание, биение сердца… я ведь еще существую для тебя, Омела, да? я существую…

Что она поняла? — поняла, в каком я нахожусь состоянии, и потому не спорит со мной, она испугалась, сообразив, что я задумал сделать и сделаю, если она… И теперь она повторяет эхом («существуешь, конечно, мой милый, да, ты для меня существуешь»), возвращает мне же мои слова, да еще, лишь бы я успокоился, поднажмет и усилит мои утверждения. Я твержу: это вымышленное существо, существо, которое не существует, а она бормочет: «Да-да, да-да, не существует, ни капельки»… будто одного отрицания мало, чтобы существа и вправду не существовали. Зачем говорить — не существует, и точка. Этого достаточно. «Да, дорогой, совершенно достаточно, совершенно». За ее серьезностью прячется ужас. А вокруг нас цветы, темные розы и белоснежные, фиалки, азалия, смотри-ка, азалия распустилась. Ну вот, мы и договорились, сегодня вечером ты мне уже не скажешь: «Сделай черные глаза…», а я, я не буду расчесывать волосы на пробор, не буду больше Ант… ну, тем не существующим существом…

Мне показалось, что у меня за спиной отворилась дверь. Дверь библиотеки. Я чувствовал чье-то присутствие. Живое опровержение. Хватит, хватит, довольно призраков. Я передернул плечами. Этакое дурацкое ощущение, будто кто-то там сзади. Но как смотрит Омела! Сидит у камина с таким лицом, словно видит за мной кого-то. Веки так и дрожат. Сбился в невнятницу. А она говорит: «Антоан»… точнее, она не сказала, только подумала, так явственно, что я услышал. Но оборачиваться не стал: глупость какая, никого там нет, никто не входил, а если кто-то и есть… Кто-то, сам того не желая, в тишине посапывает или старается не сопеть; я чувствую, что против собственной воли оборачиваюсь, поворачивается тело, за ним — голова, взгляд…

Антоан. Стоит Антоан. Стоит и все. Сел, взял газету, но не читает. И деликатно не вмешивается в разговор. Тот самый Антоан, которого я знаю, который так похож на меня, глазами, прической. Свою смешную маленькую шляпу он положил на соседний стул. На этот раз он в сером костюме, и пиджак у него темнее моего. Чтобы не было и соблазна счесть его за мое отражение в зеркале. Смотрю на Омелу: лицо у нее застыло, и я понимаю, что она тоже видит Антоана. Что ж, вольно нам договориться и больше не называть его имени. Но он пришел. Кашлянул, положил ногу на ногу — самые настоящие ноги.

— Вышел из дому, — заговорил Антоан, — и такая трудная оказалась дорога… ужас, что делается сегодня вечером возле Оперы, думал — не доеду… Но… я вам, кажется, помешал?

Я понял: произошло невообразимое, Антоан ревнует ко мне. Потому и назвал меня недавно Яго… Это я возбудил его ревность, я… Куда заведет его воображение? Ведь и Отелло, скорей всего, не собирался умертвлять Дездемону? Поначалу он и ревности не ведал…

Мы оба молчали. Я думал, нет, невозможно, нет… Антоан вне меня… нет, это зеркало, или… Антоан, существующий самостоятельно, и так близко от меня, я слышу, как он дышит, как потихоньку сопит. Словно уже почуял, что пахнет убийством… чуть-чуть. Я не могу даже спросить его, что все это значит, потому что, спрашивая, признаю его существующим. Омела глядит удрученно, но чем она удручена? Голос: «Я было хотел принести тебе розы, но решил, что и без меня… И вижу, что не ошибся…» Рука его, обведя комнату, показала на букеты, на мою агаву. То есть мою бамбергию. Голова Омелы вдруг запрокинулась, глаза помутнели, вздох… Омела лишилась чувств. О, Боже!

Мы оба бросились к ней, оба разом, и подоспели одновременно, я почувствовал нечто ужасное — руку Антоана возле своей руки, шуршание манжета по моему рукаву и ужас…

— Помоги мне, — сказал он, — надо отнести ее на кровать.

Мы подняли ее, голова Омелы откинулась, качнулась, а лицо у нее было бледным-бледным, как только однажды — после операции… Необходимости нести ее вдвоем не было, но казалось, ни один, ни другой не имели права на самостоятельность. Мы ее уложили. Мне сделалось жутко. Антоан сказал: «Ничего, она дышит…» Омела слегка застонала и пошевелилась. Но сознание к ней не вернулось, невидящие глаза были по-прежнему открыты.

Нужен доктор. Я не двигался. Мне по-прежнему было жутко. Жутко от отчетливого сознания неизбежности. Зато Антоан разводил лихорадочную деятельность. Он уже набирал номер. Он сказал: «Ну, что ты стоишь… не видишь, у нее ледяные руки… давай, неси грелку…» Я тупо спросил: «Грелку?» — а он: «Ну конечно, ты же знаешь, их две, красная и синяя, висят на двери бельевого шкафа в ванной, горлышком вниз». Конечно, я знал. Я пошел в ванную, зажег свет. Две грелки, красная и синяя, горлышком вниз. Вода чуть теплая, но, может, пойдет погорячее. Я видел себя в зеркале. Ну и ну, о Господи! Но глаза все-таки голубые. Волосы зачесаны назад. Нет, чуть теплая. Я пошел на кухню согреть воды. Которую взять из кастрюль? Пожалуй, эта велика. А та в самый раз. От автоматического включения плиты я всегда чуть ли не подпрыгиваю. Как из круглой кастрюли перелить воду в грелку? Ага, оловянный кувшинчик с носиком, налью в него, и… «Что ты копаешься?» — возмутился Антоан. Омеле, однако же, лучше. Она закрыла глаза. Я подложил грелки ей под колени. А Антоан укрыл розовым в зеленую клетку пледом.

Теперь он воюет с телефоном. Один номер не отвечает. По другому говорят, что доктор вернется только в понедельник. Угораздило же заболеть в субботу! Известное дело. Подыхай себе на здоровье! У врачей не должно быть воскресений. Может, позвонить доктору Бравону? Он только что уехал в Гро-Рувр, позвоните ему туда через час… Туда? Ни к чему. Я больше никого не знаю. Но в справочник ты можешь заглянуть, Альфред… Что-то забрезжило… Что-то такое было… гляжу на Антоана и припоминаю, как будто все сызнова, опять я тону… Ага, осенило — я вспомнил о Кристиане.

— А что, если позвонить Кристиану? Он знает кучу врачей. С его непозволительно крепким здоровьем он в них не испытывает нужды. Поэтому у них отличные отношения… может, кого-нибудь он присоветует?..

Что Антоан набирает телефон квартиры на улице Фридланд, я догадался. «В» — это «Ваг», потом «А»… «Кристиан? Ингеборг заболела… Нужен врач…» Он ответил: «Еду», и едет, я думаю, не один. Антоан погасил большой свет, достаточно лампы у изголовья с другой стороны, с моей стороны… «Она задремала, — сказал он, — пойдем, что с тобой, отчего так трещат суставы?» Он вывел меня, я совсем без сил. Омела, — стучит в голове, — Омела…

Мы стоим в проходной комнатушке. Яркий свет — как нарочно, чтоб все разглядеть. В уголке — напольная вешалка, там на плечиках мой костюм, тот, в котором я был вчера, его еще не повесили в шкаф, там же галстук… столик, а рядом, на табуретке, чемодан Омелы, если вдруг решим махнуть куда-нибудь подальше… Но я смотрю только на Антоана, я вижу его в зеркале, — одного со мной роста, он выглядывает из-за меня, у него стиснутые зубы, и губы он сжал… В зеркале? Но как же? Антоан! Он откликнулся: «Что?» Я спросил: «Антоан, как это произошло?» Он, надо думать, понял и усмехнулся. Смех еще тот. Кривая ухмылка.

— Да так, — сказал Антоан. — Ты удивлен? Да и я, поверь мне, не меньше.

— Но с каких же пор? — спросил я.

— С тех самых… словом… когда заметил. Вернулось — и все. Поначалу я не поверил. Все думал, что это ты.

Что особенного, в конце концов, — он видит себя в зеркале, я вижу его. К человеку вернулось его отражение. Это бы еще ладно… Но он физически ощутим — вот что страшно, непереносимо. Он не только отражение приобрел, но и тело. Он стоит вплотную ко мне, здесь так тесно, он сопит мне в ухо, берет меня за руку — меня передергивает. Бешенство накатывает опять. Это топтание, это сопение. Снова запахло убийством, и Антоан это чует. Идея, которой я был одержим и которая было уснула, воспряла с прежнею силой. Я пожираю его ненавидящим взглядом, он пожимает плечами. Что сказать, и вообще, к чему нам слова… Вот человек, обреченный на смерть: как это говорится в моем старом романе, все в том же: «Вам приходилось когда-нибудь убивать? Это сложнее, чем кажется. Во-первых, жертва защищается…» Напишешь вот так, наобум, с потолка, а спустя тридцать лет все сбывается. Что ж, настало время… сейчас. Я убью его. Другого выхода нет. Вот только Омела… о Боже, Омела… что с ней? Вообще-то такое бывает. Сейчас придет доктор.

— Я мешаю тебе? — глухо спрашивает Антоан. — Да, мешаю. Конечно, так проще — когда есть ты один. И ревновать ни к кому не надо. Хотя ревность ко мне — чушь… Да что я тебе объясняю. Суть в одном: ты хочешь все для себя: солнца, тепла, Омелу… Все другие тебе досаждают своими историями, нуждами, бедами. Рано или поздно начинают мешать. И потом, их так много, такие они все разные, так по-разному все несчастливы. Однако от них можно избавиться, откупиться всяческими воззваниями, обращениями к всевозможным президентам. Отгородиться, произнося благородные речи. Негодуя. Критикуя. Главное — чтобы за правое дело, — мы всегда за правое, мы должны быть правы. Это так въелось в наше сознание, что мы позабыли, когда ошибались. Впрочем, прости, в последнее время мы смакуем свои заблуждения, с наслаждением растравляем раны, душевные, разумеется. А другие, они по-прежнему существуют и по-прежнему молчаливо подыхают. Или еще того хуже: живут… долго-долго живут и страдают.

Гнусность какая, что ему от меня нужно? Что это за наставление? И спрашивается, кто к кому ревнует? Ревновать можно только к тому, кто действительно существует[166]. Решено, убью его. Пусть заткнется, а то разошелся. Он еще рассуждает о других, скажите, какой великодушный!

«Хлебом его не корми только дай потрепаться о развивающихся странах, о голоде на краю света, или, может, ты считаешь, что пролетарий — это ты? Что? Не нравится слушать?.. Ну так катись и оставь нас в покое… стоило тебе появиться — и Омела… думаешь, я тебе позволю вредить Омеле только потому, что ты поплотнел и, возможно, обзавелся правом на выборы?»

Я чувствовал, он готов на меня броситься, чувствовал, как его распирает, как он сопит, до чего омерзителен! «Подлец!» — прошипел он сквозь зубы и сжал кулаки, вот оно в зеркале передо мной, его перекошенное лицо… хватает ручищей меня за плечо… полегче, я этого не люблю… И тут я увидел невероятное, превосходящее всякое воображение… у зеркального Антоана… мне не мерещится… у него голубые глаза.

Еще и это? Хватит, конец. Решение давно принято. Я не допущу гибели Дездемоны. Я сжал кулаки. Я ударил. Изо всех сил — и откуда взялись! Бил и бил. Хотел убить. В угаре драки что-то сделалось у меня с рукой. Антоан? Кровь. Я упал. Текла моя кровь.

Грохот падения привел Омелу в чувство. Что с ней? Такая страшная слабость… но мало-помалу она вспомнила, из-за чего упала в обморок. Встала и заторопилась к закрытой двери, из-за которой виднелась полоска света. Господи! Господи! Кто же? Распахнула дверь и увидела распростертого на полу человека, старика с седыми волосами, текущую кровь и прямо перед собой звезду, паутину разбитого зеркала. Альфред, один, на полу — но испугала Омелу кровь. Она текла из руки по одежде, ковру. Омела распахнула двери в ванную, в коридор, закричала. Тишина. Квартира пустая, темная. Омеле его не поднять, а нужно — поднять, положить на кровать, нужно позвать на помощь: позвонить, но консьерж не отвечает на звонки из квартир… она звонит, звонит, но консьерж, он, видно, куда-то вышел… и Соледад не придет… Омела вдруг сообразила: главное остановить кровь, полотенце, шарф, ну хоть что-нибудь, а-а, большой платок, подаренный Кристианом: она перевязала руку над раной — туго, еще туже, перетянула так, чтоб рука посинела… Стоя на коленях, Омела говорила с Альфредом, он застонал, она говорила, он шевельнулся. Но что же произошло? У нее было что-то вроде галлюцинации. Альфред один. В квартире никого. Она вздрогнула. Что делать? Вызвать врача?.. Омела поднялась. В дверь позвонили. В какую из двух, она всегда их путала. Похоже, в парадную. Омела почувствовала озноб и набросила на плечи теплый халат. Кто это может быть? Зажгла свет, открыла: Кристиан и с ним похожий на японца незнакомец, высокого роста, в черных перчатках, с портфелем. «Как? — спросил Кристиан. — Вы встали, Ингеборг? А где Антоан?» Ведь доктора вызвали для нее. «Доктор, прошу вас, пожалуйста, сюда, — сказала Омела, не отвечая Кристиану. — Какое счастье, что вы пришли…»

Кристиан, человек небольшого роста, постаревший, похудевший, но с животиком, лицо у него все в красных прожилках, толстый нос и волосы с проседью. Одет он очень небрежно, но, видно, ему неприятно, что обращаются с ним как с лакеем. Кристиан берет Альфреда под мышки, почему именно он появляется на сцене, когда Альфреда нужно вытягивать из беды? Доктор берет Альфреда за ноги. «Кровь испачкает постель, — говорит доктор без малейшего намека на японский акцент. — Нет ли у вас…» Омела с бесстрастным выражением лица, сжав губы, достает из шкафа кусок белой клеенки, бедная рука кровоточит несмотря на повязку, не слишком, правда, удачно сделанную. «Позвольте, я его осмотрю, — говорит доктор, и Кристиан включает свет. Он отводит Ингеборг в ее комнату, усаживает в красное кресло, ясно, что она едва держится на ногах. Кристиан повторяет: «Где Антоан? Он позвонил мне, сказал…» Ингеборг поворачивается к нему лицом и молчит, на руках у нее кровь. Тишина. Слышно, как вдалеке шумит бульвар Сен-Жермен. Кристиан не решается нарушить молчание. Но все же спрашивает, что за цветок? Омела: бамбергия, кажется.

Входит доктор: «Мадам…» Ингеборг встает и, жалко улыбаясь, смотрит на него: «Вы нуждаетесь в моей помощи?» Она отрицательно качает головой: все уже прошло, голова закружилась, пустяки. А…? Она поворачивается в сторону спальни.

— Вы правильно сделали, что перетянули ему руку, — говорит доктор, и его узкие глаза светятся как-то особенно нежно. — Мы отвезем его ко мне в больницу, машина внизу… если мсье Фюстель-Шмидт хочет остаться с вами…

Она не слушает его, ей надо знать одно: «А он не…»

Доктор отвечает не сразу, подбирает слова. Смотрит на мадам д’Эшер с почтительным состраданием. Она кричит: «Нет!»

— Конечно, нет, мадам, разумеется, нет… он будет жить. С этой стороны все в порядке…

— С этой стороны?

Последние слова произнес Кристиан. Доктор легонько повел рукой, глядя на Кристиана, и повернулся к Ингеборг: «Я хотел сказать… будьте мужественны, мадам: я знаю, вы мужественны… Жить он будет, разумеется, но, как вам сказать? Он… именно так и нужно сказать, он любил вас, мадам, постарайтесь понять, безумно… любил ДО ПОТЕРИ СОЗНАНИЯ».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

В тексте романа стихотворение-эпиграф дано во французском переводе Эльзы Триоле.

(обратно)

2

Анахронизм: понятно, что это написано гораздо позднее времени, о котором говорится. Подобное возможно и в дальнейшем. (Примеч. автора.)

(обратно)

3

Она — устроительница очага (англ.). (Здесь и далее все не оговоренные особо примечания принадлежат переводчикам.)

(обратно)

4

Лирическая песня, слова Клемана, музыка Ренара (1866).

(обратно)

5

В чудесном месяце мае… (нем.).

(обратно)

6

Этот трюк позволит нам ориентироваться во времени. Отныне, если мы будем писать «Антоан», значит, действие происходит после 1938 года, другая же орфография будет отсылать читателей к временам ресторанчика неподалеку от Чрева Парижа и всему, что было еще раньше. (Примеч. автора.)

(обратно)

7

В процессе работы (англ.).

(обратно)

8

Имеется в виду книга Роже Гароди «Реализм без берегов».

(обратно)

9

Пафос — город на Кипре. Арагон цитирует строку из стихотворения Стефана Малларме.

(обратно)

10

Род Лузиньянов правил на Кипре с 1192 по 1489 г.

(обратно)

11

Мелузина — героиня средневековой легенды, женщина-змея, считалась основательницей рода Лузиньянов.

(обратно)

12

Роман Эльзы Триоле.

(обратно)

13

Имеется в виду Михаил Кольцов.

(обратно)

14

Одна из центральных улиц Берлина.

(обратно)

15

Ларго Кабельеро Франсиско (1869–1946) — в 1936–1937 гг. военный министр республиканского правительства. Негрин Лопес Хуан (1887–1936) — министр финансов, преемник Ларго.

(обратно)

16

Попытка фашистского государственного переворота во Франции.

(обратно)

17

В тексте Арагона стихи из «Евгения Онегина» приведены во французском переводе.

(обратно)

18

Дорио Жан (1898–1945) — в молодости один из лидеров французского коммунистического движения, в 30-е годы основатель фашистской партии во Франции, в годы оккупации возглавил Легион французских добровольцев против большевизма.

(обратно)

19

Книга А. Жида «Возвращение из СССР» (1936 г.).

(обратно)

20

Блондель Нельский — средневековый поэт-трувер. Легенда рассказывает, как он разыскал своего сеньора, короля Ричарда Львиное Сердце, в плену с помощью известной им двоим песенки. На этот сюжет написана опера Седена «Ричард Львиное Сердце» (1784).

(обратно)

21

Во время оккупации в лионском отеле «Терминус» находилось гестапо.

(обратно)

22

Строка из стихотворения Арагона о расстреле подпольщиков.

(обратно)

23

В. Маяковский. «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви». В подлиннике процитировано в переводе Эльзы Триоле.

(обратно)

24

Созий — персонаж пьесы Плавта.

(обратно)

25

«Спутник» (англ.).

(обратно)

26

А почему он покраснел? (англ.).

(обратно)

27

Поосторожней, вы, нахальный коротышка! (англ.).

(обратно)

28

Вестибюль (англ.).

(обратно)

29

«У подножия ивы» (итал.).

(обратно)

30

Полан Жан (1884–1968) — французский писатель и влиятельный литературный критик.

(обратно)

31

В общих чертах (итал.).

(обратно)

32

Рэмю (Жюль Мюрер, 1883–1946) — французский актер.

(обратно)

33

Перечитывая написанное, я вдруг понял странную вещь: снисходительность, которую тогда проявили ко мне некоторые из моих друзей, предвещала грядущий раскол между дадаистами и сюрреалистами. Однако подобные рассуждения завели бы меня слишком далеко. (Примеч. автора.)

(обратно)

34

Лой Фюллер (1862–1928) — американская танцовщица, выступавшая также в Париже, создательница особого направления в хореографии, использовавшая игру света и струящихся тканей.

Поль Пуаре (1879–1944) — французский модельер и декоратор, устраивавший в начале века грандиозные праздники с показом моделей и танцами, в которых участвовала танцовщица Айседора Дункан.

(обратно)

35

Пьер Луи (1870–1925) — французский поэт и писатель, близкий к «парнасской» школе.

(обратно)

36

Робер Уден и Аллан Кардек — известные в свое время иллюзионисты.

(обратно)

37

Мюрже Анри (1822–1861) — французский писатель, автор «Сцен из жизни богемы».

(обратно)

38

Омела узаконила свои отношения с Антоаном на другой день после Мюнхенского соглашения, боясь, что, если начнется война, ей не разрешат носить ему передачи в тюрьму. (Примеч. автора.)

(обратно)

39

Герой одноименного романа Жюля Верна.

(обратно)

40

От имени Петера Шлемиля, героя романа немецкого писателя-романтика Адальберта фон Шамиссо (1781–1838). Шлемиль — человек, потерявший свою тень.

(обратно)

41

Перевод Мих. Донского.

(обратно)

42

Лотреамон (Исидор Дюкасс, 1846–1870) — французский поэт, автор демонических «Песен Мальдорора».

(обратно)

43

Как ни в чем не бывало (нем.).

(обратно)

44

С какой стати? (англ.).

(обратно)

45

Белый (англ.).

(обратно)

46

Набережная Дельи-Скьявони (итал.).

(обратно)

47

Сан-Джорджо Маджоре (итал.) — собор святого Георгия в Венеции.

(обратно)

48

Один у телефона (англ.).

(обратно)

49

Чай вдвоем — я с тобой — ты со мной — один… (англ.).

(обратно)

50

Предположим — так говорил и китаец, герой книги, которую я написал, еще не зная тебя, но в которой выведена очень на тебя похожая таитянская Ингеборг (Примеч. автора).

(обратно)

51

Здесь и далее цитаты из «Алисы в Зазеркалье» в переводе H.М. Демуровой. М., Наука, 1978.

(обратно)

52

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

53

Lamb — ягненок (англ.).

(обратно)

54

Повествователи (англ.).

(обратно)

55

Так называли солдат французских штрафных батальонов, расположенных в Африке.

(обратно)

56

В конце царствования Карла V Францию грабили шайки оставшихся без дела наемников под предводительством знатных военачальников.

(обратно)

57

Рансе Арман (1625–1700) — в молодости блестящий придворный, затем принял постриг, настоятель монастыря в Солиньи, ввел там строгий устав, превратив цистерцианский орден в траппистский.

(обратно)

58

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

59

Датский бутерброд с рыбой и овощами.

(обратно)

60

Кристиан VII Слабоумный (1766–1808) — король Дании, всецело зависевший от придворных группировок. С 1770 г. фактическим правителем страны стал его фаворит Иоганн-Фредерик Струенсе (1737–1772), немецкий врач. Струенсе провел ряд реформ в духе просвещенной монархии: упразднил аристократический тайный совет, запретил пытки и процессы ведьм, установил свободу судопроизводства, печати и вероисповеданий, ввел льготы для промыслов и хлебной торговли, ограничил размеры барщины. В 1772 г. против него был составлен заговор придворных. Он был схвачен во время свидания с королевой Каролиной-Матильдой, осужден и казнен. Брак королевы был расторгнут, реформы Струенсе отменены.

(обратно)

61

Соединены любовью (фр.).

(обратно)

62

В дни молодой любви, любви, Я думал — милей всего Коротать часы — ох! — с огнем — ух! — в крови, Я думал — нет ничего.

(Шекспир. «Гамлет», V. 1. Перевод М. Лозинского)

(обратно)

63

Но старость, крадучись, как вор, Взяла своей рукой И увезла меня в страну, Как будто я не был такой…

(Шекспир. «Гамлет», V. I. Перевод М. Лозинского)

(обратно)

64

Анкоридж — город на Аляске, где в 1964 году произошло сильное землетрясение.

(обратно)

65

Песня Офелии из IV акта «Гамлета» (Перевод М. Лозинского).

(обратно)

66

В оригинале цитата из Пушкина дана по-русски.

(обратно)

67

Хельсингор — древнее название города Эльсинора; в XVI в. на месте замка, где происходит действие «Гамлета», построен замок Кронборг, позднее укрепленный.

(обратно)

68

Саксон Грамматик (1150–1220) — средневековый датский летописец, чей рассказ о принце Амлете прослужил источником трагедии Шекспира.

(обратно)

69

Ожье-Датчанин — герой французского героического эпоса, он же — легендарный Хольгер, защитник Дании.

(обратно)

70

Бенуа Пьер (1886–1962) — французский писатель, автор исторического романа «Кенигсмарк».

(обратно)

71

Шекспир «Отелло», II, 1. (Перевод Б. Пастернака.)

(обратно)

72

Там же, III, 2. Шекспир «Отелло», III, 2. (Перевод Б. Пастернака.)

(обратно)

73

«Энозис» — движение за присоединение Кипра к Греции.

(обратно)

74

«Страстная неделя» — роман Л. Арагона.

(обратно)

75

«Назовем все своими именами» — речь, произнесенная Арагоном на встрече с молодежью Парижа 21 апреля 1959 г.

(обратно)

76

Со мною тень, мне данная с рожденья, Я всюду и всегда с моею тенью.

Адальберт фон Шамиссо. (Перевод И. Елина.)

(обратно)

77

«Песнь о любви и смерти корнета Райнера-Марии Рильке», выпущенную «Инзель-Ферлаг».

(обратно)

78

«Песен» (нем.).

(обратно)

79

Соловьи так звенят Здесь в ночной тишине, Словно молвить хотят Слово о старине…

(Перевод Ю. Кожевникова.)

(обратно)

80

Орфеон — род гитары.

(обратно)

81

Опера-буфф Оффенбаха по новелле Мериме.

(обратно)

82

Ахим фон Арним (1781–1831) — немецкий писатель, поэт-романтик.

(обратно)

83

Никиш Артур — знаменитый венгерский дирижер романтического толка.

(обратно)

84

«Рождество детей, не имеющих больше дома» (для голоса с фортепьяно), 1915 г.

(обратно)

85

«Дева-избранница» — лирическая поэма для солиста, женского хора и оркестра (1887–1888) композитора Дебюсси.

(обратно)

86

Ты знаешь ли край, где сияют глаза? (нем.).

(обратно)

87

Мальцы (нем.).

(обратно)

88

Господи! (нем.).

(обратно)

89

«Форель» (нем.).

(обратно)

90

«Белые листы» (нем.).

(обратно)

91

Мамочка! (нем.).

(обратно)

92

Клецки (нем.).

(обратно)

93

Чайной (англ.).

(обратно)

94

…И до сих пор я полагаю, Что лучше спать, чем без друзей остаться навсегда, Не зная, что сказать, куда идти, не зная. И вообще, нужны ль они, поэты, коль в мире царствует беда.

Гёльдерлин.

(Перевод Ю. Кожевникова.)

(обратно)

95

«Пасхальная оратория» — произведение И. С. Баха.

(обратно)

96

Имеется в виду Тристан Цара, поэт-дадаист.

(обратно)

97

Сати Эрик (1866–1925) — французский композитор, модернист-экспериментатор, друг Дебюсси.

(обратно)

98

Время бедствий (нем.).

(обратно)

99

Мальчик розу увидал Розу в чистом поле…

Гете И. В. (Перевод Д. Усова.)

(обратно)

100

Кто с хлебом слез своих не ел, Кто в жизни целыми ночами На ложе плача не сидел, Тот не знаком с небесными властями…

(Перевод Ф. Тютчева.)

(обратно)

101

На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она. И снится ей все, что в пустыне далекой, В том крае, где солнца восход, Одна и грустна на утесе горючем Прекрасная пальма растет…

Генрих Гейне (Перевод М. Лермонтова.)

(обратно)

102

Возрастные категории при призыве в армию.

(обратно)

103

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

104

Вобан Себастьен (1633–1707) — маршал Франции, военный инженер.

(обратно)

105

Жарри Альфред (1873–1907) — автор сатирических произведений про короля Юбю.

(обратно)

106

Пуанкаре Реймон (1860–1934) с 1913 г. президент Французской Республики.

(обратно)

107

Любимая песня французских солдат во время первой мировой войны.

(обратно)

108

Сен-Жюст Луи (1767–1794), Карно Лазар Никола (1733–1823) — организаторы военных побед революционной Франции.

(обратно)

109

Бетман-Хольвег — в 1909–1917 гг. канцлер Германской империи. Блерио Луи — французский авиатор.

(обратно)

110

Имеются в виду церковь святой Марии-Магдалины, одна из достопримечательностей Парижа.

(обратно)

111

Батюшка Рейн (нем.).

(обратно)

112

«Проехав по прелестной луговой дороге, мы вскоре достигли Зезенгейма, оставили лошадей в харчевне и поспешно направились к пасторскому двору» — Гёте И. В. «Поэзия и правда». (Перевод Н. Ман.)

(обратно)

113

Очаровательными (нем.).

(обратно)

114

«Духи дамы в черном» — роман одного из основоположников французского детектива Гастона Леру (1868–1927).

(обратно)

115

И, однако, какое счастье быть любимым (нем.).

(обратно)

116

Гинмер Жорж Мари (1894–1917) — легендарный французский летчик времен первой мировой войны.

(обратно)

117

Господи! Лена Шульц из Бишвиллера! (нем.).

(обратно)

118

Розочка, алая розочка, розочка на кусте… (нем.).

(обратно)

119

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

120

Девочка-подросток (нем.).

(обратно)

121

«В твоих поцелуях такая сладость» (нем.).

(обратно)

122

Фермата — знак паузы в нотном письме.

(обратно)

123

Шалунье Бетти я предложил, Трепал ее юбки ветер: Я буду твой Джек, а ты моя Джил — И села со мною Бетти. Д. Китс.

(Перевод Г. Кружкова.)

(обратно)

124

«Так говорил Заратустра» (нем.).

(обратно)

125

Ты — юная цыганка (англ.).

(обратно)

126

Имеется в виду Жан-Поль Рихтер (1785–1849), немецкий писатель.

(обратно)

127

Музыка — это лучшая… (нем.).

(обратно)

128

Стендаль. Жизнь Россини. Собр. соч. Т. 8. с. 560 М., 1959. (Перевод В. Шадрина.)

(обратно)

129

Там же, стр. 567. Стендаль. Жизнь Россини. Собр. соч. Т. 8. с. 567 М., 1959. (Перевод В. Шадрина.)

(обратно)

130

Там же, стр. 569. Стендаль. Жизнь Россини. Собр. соч. Т. 8. с. 569 М., 1959. (Перевод В. Шадрина.)

(обратно)

131

Там же. Стендаль. Жизнь Россини. Собр. соч. Т. 8. с. 569 М., 1959. (Перевод В. Шадрина.)

(обратно)

132

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

133

«Никто меня не любит» — роман Эльзы Триоле. (Примеч. автора.)

(обратно)

134

В конце (лат.).

(обратно)

135

Ибн Рушд (Аверроэс) (1126–1198), учил о двойственной истине, то есть взаимной независимости философии и богословия.

(обратно)

136

Из — древний бретонский город, который по легенде погрузился в воду.

(обратно)

137

Осмотр достопримечательностей (англ.).

(обратно)

138

Тайльфер Эмар (ум. 1218) последний граф Ангулемский, через его наследницу по женской линии Изабеллу графство перешло к Лузиньянам.

(обратно)

139

Виолле-Ле Дюк Эжен (1814–1879) — французский архитектор, реставратор средневековых соборов.

(обратно)

140

Женевская конвенция (1863) — при учреждении Общества Красного Креста в Женеве было подписано соглашение об охране раненых, пленных и мирного населения.

(обратно)

141

Танки, танки, понимаешь? (нем.).

(обратно)

142

Жиро Анри Оноре (1879–1949), с 1940 по 1942 г. был в плену у оккупационных войск во Франции, бежал, в ноябре 1942 г. назначен командиром французских войск в Северной Африке.

(обратно)

143

Латтр де Гассиньи (Жан Мари Габриэль де, 1889–1952) — маршал Франции, сторонник Сопротивления, принимал капитуляцию Германии.

(обратно)

144

Кериллис, Анри де — депутат, редактор газеты «Эко де Пари».

(обратно)

145

Верфель Франц (1890–1945) — австрийский писатель, в 1938–1940 гг. жил во Франции, а затем в США.

(обратно)

146

Эльза Триоле. «Анн-Мари. Вооруженные призраки». (Примеч. автора.)

(обратно)

147

Жан Теодоридес, член «Стендаль-клуба», сообщение на конференции «Друзья Стендаля» в Чевита-Веккиа, 1964. (Примеч. автора.)

(обратно)

148

«Миф баронессы Мелани» (Примеч. автора.)

(обратно)

149

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

150

Эдипу жаловаться на судьбу, которая вся состоит из бед, так же нелепо, как нищему оплакивать то, чего у него нет…

Гёльдерлин.

(обратно)

151

Хаймс Честер (1909–1984) — американский негритянский писатель, автор серии детективов.

(обратно)

152

Герои популярных детских комиксов.

(обратно)

153

Упомянуты произведения Андре Жида.

(обратно)

154

Здесь и далее Сенека цитируется по книге: Сенека. Письма к Луцилию. Трагедии. М., 1986. (Перевод С. Ошерова.)

(обратно)

155

Национальный театр Парижа.

(обратно)

156

Шекспир, «Макбет». (Перевод Ю. Корнеева.)

(обратно)

157

Большая Берта — огромная немецкая пушка, которая принесла Парижу немало разрушений.

(обратно)

158

«Самаритэн» — большой универсальный магазин в Париже.

(обратно)

159

Муне-Сюлли (1841–1916) — французский трагический актер.

(обратно)

160

Анисе — герой одноименного романа Арагона (1921).

(обратно)

161

Имеется в виду роман Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния»(1788).

(обратно)

162

Trouble — по-французски и по-английски значит «беспокойство», «волнение», «тревога».

(обратно)

163

И на путях зла Божья воля (англ.).

(обратно)

164

На живом организме (лат.).

(обратно)

165

Масийон Жан Батист (1663–1742) — французский проповедник, автор «Малого поста».

(обратно)

166

Утверждение несколько опрометчивое. (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

Венецианское зеркало

  I

  II

Письмо к Омеле о смысле ревности

Трехстворчатое зеркало

  I

  II

  III

  IV

  V

Второе письмо к Омеле, повествующее о зеркале без амальгамы

Отступление о романе-зеркале

Первый рассказ из красной папки

  Эхо

Отступление наоборот, или Зеркало-роман

Второй рассказ из красной папки

  Карнавал

    I

    II

    III

    IV　

    V　

    VI

    VII

Омела, или Вертящееся зеркало

Третий рассказ из красной папки

  Эдип

Разбитое зеркало Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg