«Кларенс и Джульетта»

Не знаю, буду ли я еще раз в Америке и как скоро. Может быть, никогда не буду: очень далеко. Не увижу людных улиц бессонного Манхэттена, не пройдусь по тихим скверам Вашингтона, где белки кормятся с рук, не услышу, как под золоченым куполом Радио-сити, спрятавшем от жары семь тысяч человек, хор девушек поет: «О Америка!»

О Америка, — автострады между городами, обросшие не деревьями, а бензоколонками, уютные газончики у особняков, где счастье кажется одинаковым, как стриженая трава...

Вспомнить еще про калифорнийские пальмы? Не вспоминается. Написать про ледяное сияние стеклянного дома в Чикаго? Не пишется. Рассказать... О чем же?

Как ни велика и пестра ты, Америка, одна маленькая история заслонила твои дома и дороги, и все, что пронеслось и забудется. А она, эта история, случившаяся в те самые дни, когда я был там, на другом краю света, не забудется никогда.

Вот ее-то я и расскажу...

Мать кричала:

— Зачем тебе итальянка?

И тихонько и ласково спрашивала его в темноте коридора, когда он поздно возвращался домой:

— Кларенс, зачем она тебе? — И плакала.

Она боялась: это не доведет до добра. И не в том, если признаться, была беда, что Джульетта родилась итальянкой и росла католичкой. Католический бог — тоже бог в конце концов. Уж очень красивой, по словам Кларенса, была она, эта самая Джульетта, дочка хозяина маленькой, на три столика, закусочной в Грэнич Вилэдж.

А красивая девушка, она ведь сама не замечает того, как много требует. Невольно и неизбежно наступает момент, когда она, став перед зеркалом, видит себя в другом платье, с другой прической и даже с другой улыбкой. Некрасивая тоже мечтает, но и только. Вздохнет и забудет. А красивая уверена, что все, чем набиты большие витрины магазинов Гимблса или Мейсиса, должно и могло бы принадлежать ей. И соседи поговаривают об этом все громче. Соседи любят громко сочувствовать чужой неудаче. Они находят в этом облегчение для себя. У красивой девушки словно открываются глаза. Она вздыхает, но не забывает ничего. Она несправедливо чувствует себя обманутой, обворованной. И она становится злой и беспощадной. До улыбки ли тут!