«Пассажир без багажа»

Жан Ануй

Пассажир без багажа

Перевод Н. Жарковой

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ГАСТОН -- человек, потерявший память.

ЖОРЖ РЕНО -- предполагаемый брат Гастона.

Г-ЖА РЕНО -- предполагаемая мать Гастона.

ВАЛЕНТИНА РЕНО -- жена Жоржа.

ГЕРЦОГИНЯ ДЮПОН-ДЮФОР -- дама-патронесса.

МЭТР ЮСПАР -- поверенный, представляет интересы Гастона.

МАЛЬЧИК.

МЭТР ПИКВИК -- адвокат мальчика

МЕТРДОТЕЛЬ,

ШОФЕР,

ЛАКЕЙ,

КУХАРКА,

ЖЮЛЬЕТТА -- прислуга господ Рено.

Картина первая

Гостиная в богатом провинциальном доме, из окон скрывается вид на сад во французском стиле. При поднятии занавеса сцена пуста, потом МЕТРДОТЕЛЬ вводит ГЕРЦОГИНЮ ДЮПОН-ДЮФОР, ЮСПАРА и ГАСТОНА.

МЕТРДОТЕЛЬ. Как прикажете доложить, мадам?

ГЕРЦОГИНЯ. Герцогиня Дюпон-Дюфор, мэтр Юспар, поверенный, и господин... господин (мнется), господин Гастон. (Юспару) Придется пока что называть его так, а там увидим.

МЕТРДОТЕЛЬ (чувствуется, что ему известна цель их приезда). Надеюсь, герцогиня извинит господ Рено, но господа ждали герцогиню с поездом одиннадцать пятьдесят... Я сейчас же сообщу о приезде вашей светлости. (Уходит.)

ГЕРЦОГИНЯ (глядя ему вслед). Образцовый метрдотель! О Гастон, миленький, я безумно, безумно счастлива. Я с самого начала была уверена, что вы отпрыск очень хорошей семьи.

ЮСПАР. Не будем слишком увлекаться. Не забывайте, что кроме этих Рено у нас имеется еще пять семейств претендентов.

ГЕРЦОГИНЯ. Нет-нет, дорогой мэтр... Внутренний голос мне говорит, что в этих Рено Гастон узнает своих родных, обнаружит в этом доме атмосферу, знакомую ему с детства. Внутренний голос мне говорит, что здесь он обретет память. А женский инстинкт редко меня обманывал.

ЮСПАР (сраженный последним аргументом). Ну, если так...

ГАСТОН отходит и начинает рассматривать картины на стене, не обращая внимания на своих спутников, словом, ведет себя, как мальчик в гостях.

ГЕРЦОГИНЯ (окликая его). Гастон, Гастон, надеюсь, вы хоть взволнованы?

ГАСТОН. Да не слишком...

ГЕРЦОГИНЯ (со вздохом). Не слишком! Ах, друг мой, иной раз я и сама не пойму, отдаете ли вы себе отчет, как волнителен ваш случай.

ГАСТОН. Но, Герцогиня...

ГЕРЦОГИНЯ. Нет, нет и еще раз нет. Что бы вы ни сказали, вам не удастся меня переубедить. Отчета вы себе не отдаете! А ну, признайтесь, что не отдаете.

ГАСТОН. Возможно, отдаю, но не полностью, Герцогиня.

ГЕРЦОГИНЯ (с удовлетворением). Слава богу, вы хоть умеете признавать свои ошибки. Я целые дни твержу, что вы очаровательный юноша. Но надо сказать честно, ваша беспечность, ваша беспардонность достойны всяческого порицания. Верно я говорю, Юспар?

ЮСПАР. Бог мой, я...

ГЕРЦОГИНЯ. Да-да, вы. Именно вы, Юспар, обязаны меня поддерживать; внушите же ему, что он должен быть взволнован.

ГАСТОН снова принимается рассматривать картины и статуэтки.

Гастон!

ГАСТОН. Да, герцогиня?

ГЕРЦОГИНЯ. Вы что, каменный?

ГАСТОН. Каменный?

ГЕРЦОГИНЯ. У вас что, сердце из гранита?

ГАСТОН. Не... не думаю, Герцогиня.

ГЕРЦОГИНЯ. Блестящий ответ! Представьте, я тоже так не думаю. И, однако, человек посторонний, не знающий того, что знаем мы с вами, способен, видя ваше поведение, решить, что вы просто мраморная статуя.

ГАСТОН. А?

ГЕРЦОГИНЯ. Неужели, Гастон, вы не понимаете всей серьезности моих слов? Хотя временами я уж и сама не помню, что говорю с человеком, потерявшим память, и что существуют слова, которых за свои восемнадцать лет вы еще не успели освоить. Что такое мрамор, вы знаете?

ГАСТОН. Камень.

ГЕРЦОГИНЯ. Чудесно. А чем отличается этот камень, знаете? Он тверже всех других камней. Гастон, да вы меня слушаете?

ГАСТОН. Да.

ГЕРЦОГИНЯ. Неужели вас не трогает сравнение вашего сердца с самым твердым из камней?

ГАСТОН (сокрушенно). Да нет...

Пауза.

Скорее, смех берет.

ГЕРЦОГИНЯ. Слышите, Юспар?

ЮСПАР (примирительным тоном). Но он же фактически ребенок.

ГЕРЦОГИНЯ (безапелляционно). Теперь детей нету. Он просто неблагодарный. (Гастону.) Ваш случай один из самых волнующих в психиатрии; вы одна из самых душераздирающих загадок минувшей войны, и -- если я правильно поняла ваше вульгарное выражение -- вас это только смешит? Ведь вы -- как совершенно справедливо выразился один журналист, и весьма талантливый журналист! -- вы, в сущности, неизвестный солдат, только не мертвый, а живой, и вас это смешит? Неужели вы никого не уважаете?

ГАСТОН. Но раз это я сам...

ГЕРЦОГИНЯ. Это совершенно не важно! От имени тех, кого вы собой представляете, вы обязаны запретить себе смеяться над собой. Не воображайте, что я просто острю, эти слова выражают самые заветные мои мысли: когда вы видите себя в зеркале, Гастон, вы обязаны снимать перед собой шляпу.

ГАСТОН. Я... перед собой?

ГЕРЦОГИНЯ. Да, вы перед собой. И все снимают, зная, что вы собой олицетворяете. Кто вы такой, чтобы не признавать ничего святого?

ГАСТОН. Никто, ГЕРЦОГИНЯ.

ГЕРЦОГИНЯ. Лукавый ответ! Вы наверняка считаете себя каким-то значительным лицом. Просто газетная шумиха вскружила вам голову, вот и все.

ГАСТОН пытается заговорить. .

Не возражайте, а то я рассержусь!

ГАСТОН, опустив голову, снова отходит к статуэткам.

Ну как вы его находите, Юспар?

ЮСПАР. Такой же, как всегда, равнодушный.

ГЕРЦОГИНЯ. Равнодушный! Вот оно наконец нужное слово. Целую неделю оно вертелось у меня на языке, только я не сумела его вымолвить. Равнодушный! Именно так. А тут с минуты на минуту должна решиться его судьба. Ведь не мы с вами, надеюсь, потеряли память, ведь не мы разыскиваем родных? Права я, Юспар, или нет?

ЮСПАР. Конечно, не мы.

ГЕРЦОГИНЯ. Так в чем же дело?

ЮСПАР (разочарованно пожимает плечами). Вы еще полны иллюзий, как неофит. Но вот уже годы и годы все наши попытки разбиваются о его равнодушие.

ГЕРЦОГИНЯ. Во всяком случае, было бы непростительно недооценить заботы моего племянника. Если бы вы только знали, с каким ангельским терпением он его лечит, всю свою душу вкладывает! Надеюсь, перед вашим отъездом он рассказал вам о последних событиях.

ЮСПАР. Когда я приходил за бумагами Гастона, доктора Жибелена не было в приюте. А я, к сожалению, не мог его ждать.

ГЕРЦОГИНЯ. Что вы говорите, мэтр? Вы не видели перед отъездом нашего малыша Альбера? Значит, вам неизвестна последняя новость?

ЮСПАР. Какая новость?

ГЕРЦОГИНЯ. Когда Альбер сделал Гастону последний абсцесс, ему удалось заставить его заговорить, пока тот был еще в бредовом состоянии. О, конечно, не бог весть что. Он просто сказал: "Сопляк".

ЮСПАР. Сопляк?

ГЕРЦОГИНЯ. Да, сопляк. По-вашему, это не бог весть что, но интересно другое -- это слово само пробудилось в его памяти, никто не слышал, чтобы это слово при нем произносили; короче, есть все основания надеяться, что слово это всплыло в его памяти из прошлого.

ЮСПАР. Сопляк?

ГЕРЦОГИНЯ. Сопляк. Конечно, указание крохотное, однако это уже что-то. Его прошлое отныне уже не просто черный провал. Как знать, может, именно этот сопляк выведет нас на верный путь? (Мечтательно.) Сопляк, сопляк... Быть может, прозвище какого-нибудь школьного приятеля... Семейное ругательство, мало ли что. Но отныне у нас все-таки есть пусть самая ничтожная зацепка.

ЮСПАР (мечтательно). Сопляк...

ГЕРЦОГИНЯ (восхищенно повторяет). Сопляк! Когда Альбер пришел сообщить мне об этом чудесном, об этом неожиданном успехе, он еще с порога крикнул: "Тетя, больной сказал слово, относящееся к его прошлому: он выругался!" Признаюсь, я затрепетала, друг мой. От предчувствия какой-то грязи. Я была бы в отчаянии, если оказалось бы, что такой прелестный юноша -- и вдруг низкого происхождения. Подумайте только, наш малыш Альбер ночи напролет с ним не спит -- даже похудел, дорогое дитя,-- расспрашивает, делает ему в зад уколы, и вдруг после всех этих трудов память к нему вернется и выяснится, что малый до войны был каменщиком! Но сердце говорит мне, что это не так. Ничего не поделаешь, дорогой мэтр, я неисправимая мечтательница. Сердце мне подсказывает, что пациент нашего Альбера был до войны знаменитостью. Лично я предпочла бы, чтобы он оказался драматургом. Великим драматургом.

ЮСПАР. Ну, знаменитостью-то вряд ли. Его бы давно уже узнали.

ГЕРЦОГИНЯ. Но фотографии ужасно скверные... И потом, война -- великое испытание, разве не так?

ЮСПАР. Я что-то не припомню, вроде даже не слышал, чтобы какой-нибудь знаменитый драматург пропал без вести во время войны. Эти господа публикуют в журналах каждое свое даже малейшее перемещение, а уж тем более... исчезновение.

ГЕРЦОГИНЯ. Ах, жестокий, жестокий! Вы разбили мою самую заветную мечту. Но все равно, в нем чувствуется порода, в этом вы меня никогда не разубедите. Взгляните, как на нем сидит этот костюм. Я заказала ему костюм у портного, который шьет на Альбера.

ЮСПАР (надевая пенсне). Ах вот в чем дело, а я-то думал: что-то не узнаю приютского костюма...

ГЕРЦОГИНЯ. И вы не догадались, дорогой мэтр, что если я все-таки решилась поселить Гастона у себя в замке и собственнолично развожу его по семьям, которые требуют к себе пациента Альбера, неужели же я допустила бы, чтобы он щеголял в серой бумазее?

ЮСПАР. Прекрасная все-таки мысль устраивать очные ставки в домашних условиях.

ГЕРЦОГИНЯ. Верно? Как только наш малыш Альбер стал во главе приюта, он так прямо и заявил. Сказал, что найти свое прошлое Гастон сможет, лишь вновь окунувшись в атмосферу этого прошлого. И естественно возникла мысль --свозить его в пять-шесть семейств, которые представили наиболее веские, наиболее волнующие доказательства. Но Гастон у Альбера не единственный пациент, и речи быть не могло, чтобы Альбер бросил приют и сам разъезжал по домам. Просить у министерства кредита, чтобы организовать надежный контроль? Но вы же знаете, какие они в министерстве жмоты? Ну что бы вы сделали на моем месте? Я сказала: "Есть!", как в четырнадцатом году.

ЮСПАР. Пример, достойный подражания!

ГЕРЦОГИНЯ. Я и думать без дрожи не могу о тех временах, когда в приюте царил еще доктор Бонфан, когда каждый понедельник семьи валом валили в приемную на пятиминутное свидание с Гастоном и торопились на ближайший поезд!.. Пойдите узнайте в таких условиях родную мать и отца. О нет, нет, доктор Бонфан умер, и я знаю, наш долг молчать, но не будь молчание о мертвых священным, я сказала бы как минимум, что он ничтожество и преступник.

ЮСПАР. Ну, уж и преступник...

ГЕРЦОГИНЯ. Не выводите меня из себя. Господи, как бы я хотела, чтобы он не умер, чтобы я могла в лицо ему это сказать. Преступник! По его вине этот несчастный с восемнадцатого года болтается по психиатрическим больницам. Просто ужас берет при мысли, что пятнадцать лет его продержали в Пон-о-Броне и не сумели выудить у него ни слова о прошлом, а наш малыш Альбер всего за три месяца добился слова "сопляк". Наш малыш Альбер великий психиатр!

ЮСПАР. И к тому же очаровательный молодой человек.

ГЕРЦОГИНЯ. Дитя мое дорогое! К счастью, с его приходом в приюте все изменилось. Очные ставки, графологическая экспертиза, химические анализы, полицейские расследования,-- словом, было сделано все, что в человеческих силах, лишь бы Гастон нашел своих родных. И со стороны клинической то же самое, Альбер решил лечить его самыми новейшими методами. Вообразите, он уже сделал ему семнадцать искусственных абсцессов!

ЮСПАР. Семнадцать! Но это же чудовищная цифра!

ГЕРЦОГИНЯ. Да, чудовищная, а главное, потребовала редкостного мужества от нашего малыша Альбера. Ибо, скажем прямо -- это дело рискованное.

ЮСПАР. А Гастон?

ГЕРЦОГИНЯ. А на что ему жаловаться? К его же благу все делается. Правда, зад у него будет дырявый, как шумовка, но зато он вспомнит прошлое. А наше прошлое -- это же лучшая часть нас самих! Любой порядочный человек не колеблясь сделает выбор между своим прошлым и кожей на заду.

ЮСПАР. Само собой.

ГЕРЦОГИНЯ (заметив подошедшего во время разговора Гастона). Ведь верно, Гастон, вы бесконечно признательны доктору Жибелену за его неусыпные труды над вашей памятью, особенно после стольких лет, бесцельно потерянных доктором Бонфаном?

ГАСТОН. Крайне признателен, герцогиня.

ГЕРЦОГИНЯ (Юспару). Вот видите, я его за язык не тянула. (Гастону.) Ах, Гастон, друг мой, как это волнительно -- но так ли -- знать, что за этой дверью, быть может, бьется сердце матери, старика отца, который уже протягивает к вам для объятий руки!

ГАСТОН (как-то по-детски). Знаете, герцогиня, я уже столько нагляделся на добрых старушек, которые по ошибке принимали меня за сына и тыкались мне в щеку мокрым носом; на старичков, которые тоже по ошибке кололи мне щеки небритым подбородком... Вообразите себе, герцогиня, человека, у которого четыреста пар родителей. Четыреста пар, и каждая готова его приголубить. Пожалуй, многовато.

ГЕРЦОГИНЯ. А маленькие дети, бамбинос! Малютки, которые ждут своего папочку. Посмейте только сказать, что вас не томит желание расцеловать этих крошек, посадить их к себе на колени!

ГАСТОН. Пожалуй, получится не совсем удобно, герцогиня. Самым младшим и то должно быть уже двадцать.

ГЕРЦОГИНЯ. Ах, ЮСПАР... У него прямо какая-то болезненная потребность осквернять все самое святое.

ГАСТОН (вдруг мечтательно). Дети... У меня были бы сейчас маленькие дети, настоящие, если бы мне разрешили жить на свободе!

ГЕРЦОГИНЯ. Но вы же отлично знаете, что это невозможно!

ГАСТОН. А почему? Потому что я не помню ничего, что делал до того весеннего вечера восемнадцатого года, Когда меня нашли на сортировочной станции?

ЮСПАР. Увы! Именно поэтому!..

ГАСТОН. Людой почему-то пугает мысль, что человек может жить без прошлого. Даже на подкидышей и то косо смотрят... Но им хоть успевают преподать кое-какие наставления, А мужчина, взрослый мужчина, который имеет разве что родину, да и то не наверняка, зато не имеет ни родного города, ни традиций, ни имени... Это же похабство! Скандал!

ГЕРЦОГИНЯ. Во всяком случае, дорогой Гастон, вы только что сами дали блестящее доказательство тому, что нуждаетесь в воспитании. Ведь я же запретила вам произносить это слово.

ГАСТОН. Какое? Скандал?

ГЕРЦОГИНЯ. Нет. (После минутного колебания.) Другое...

ГАСТОН (продолжает мечтать вслух). Ни справок о судимости... Хоть об этом-то вы подумали, герцогиня? Вы доверчиво не убрали столовое серебро, а в замке моя спальня всего в двух шагах от вашей... А что, если я уже убил трех человек?..

ГЕРЦОГИНЯ. По вашим глазам видно, что не убили.

ГАСТОН. Вам повезло, раз они почтили вас своим доверием. А я вот иногда часами, до отупения вглядываюсь в свои глаза, стараюсь обнаружить в них то, что они видели, а они не желают ничем со мной делиться. Ничего я в них не вижу.

ГЕРЦОГИНЯ (улыбаясь). Успокойтесь, Гастон, во всяком случае, вы не убили этих троих. И вовсе не обязательно знать ваше прошлое, чтобы быть уверенным в этом.

ГАСТОН. Ведь меня же нашли на вокзале у поезда, на котором привезли из Германии военнопленных. Значит, на фронте я был. Значит, я, как и все прочие, выпускал эти штуковины, а они не совсем то, что требуется для нашей бедной кожи, которая не выносит даже укола шипов розы. Я-то себя знаю, я не отличался меткостью. Но в военное время генеральные штабы рассчитывают скорее на количество выпущенных пуль, чем на ловкость сражающихся. И все же будем надеяться, что я не сумел попасть в трех человек...

ГЕРЦОГИНЯ. Что вы такое плетете? Напротив, мне хочется верить, что вы были настоящим героем. Я имела в виду, что вы не убивали в мирное время.

ГАСТОН. Герой во время войны -- понятие растяжимое. Сам воинский устав приговаривает всех без разбора -- и клеветников, и скупцов, и завистников, и даже трусов -- к героизму, и достигается это почти одинаковым методом.

ГЕРЦОГИНЯ. Успокойтесь. Внутренний голос, а он не обманывает, говорит мне, что вы росли хорошо воспитанным мальчиком.

ГАСТОН. Довольно слабое утешение, поди узнай, не причинял ли я зла! Я же наверняка охотился... Все хорошо воспитанные мальчики охотятся. Будем надеяться, что стрелял я из рук вон плохо и не убил даже трех зверушек.

ГЕРЦОГИНЯ. Только настоящий друг, дорогой Гастон, может слушать вас без смеха. Ваши угрызения совести явно преувеличены.

ГАСТОН. Мне было так спокойно в приюте... Я привык к себе, хорошо себя узнал, и вот приходится расставаться с созданным мною образом, искать какого-то нового себя и напяливать его, как старый пиджак. Еще неизвестно, узнаю ли я себя, я, трезвенник, в сыне фонарщика, которому и четырех литров красного в день маловато? Или, к примеру, все тот же я, человек неусидчивый, окажусь вдруг сыном галантерейщика, который собрал и расклассифицировал по сортам более тысячи пуговиц?

ГЕРЦОГИНЯ. Потому я и настаивала начинать с этих Рено, что они вполне приличные люди.

ГАСТОН. Другими словами, потому что у них прекрасный дом, прекрасный метрдотель какой у них был, а?

ГЕРЦОГИНЯ (заметив входящего метрдотеля). Сейчас мы это узнаем. (Жестом приказывает Гастону замолчать, метрдотелю.) Подождите минуточку, милейший, прежде чем приглашать сюда ваших хозяев. Гастон, соблаговолите выйти на время в сад, мы вас потом позовем.

ГАСТОН. Хорошо, герцогиня.

ГЕРЦОГИНЯ (отводя его в сторону). И прошу вас отныне не называть меня герцогиней. Теперь вы просто пациент моего племянника.

ГАСТОН. Хорошо, мадам.

ГЕРЦОГИНЯ. Ну, идите, идите... Только не вздумайте подглядывать в замочную скважину!

ГАСТОН (с порога). Да мне не к спеху. Я уже видел триста восемьдесят семь пар родителей. (Уходит.)

ГЕРЦОГИНЯ (глядя ему вслед). Чудесный мальчик! О мэтр, при одной мысли, что доктор Бонфан посылал его окучивать салат, я содрогаюсь! (Метрдотелю.) Можете ввести ваших хозяев. (Хватает Юспара за руку.) Я чудовищно волнуюсь, дорогой друг. Мне кажется, я вступила в беспощадную войну против рока, смерти, против всех темных сил земли... Я нарочно оделась в черное, по-моему, это наиболее уместно.

Входят Рено, богатые провинциальные буржуа.

Г-ЖА РЕНО (с порога). Вот видите, я же говорила! Его нету.

ЮСПАР. Да нет, мадам, мы просто велели ему выйти на минутку.

ЖОРЖ. Разрешите представиться. Жорж Рено. (Представляет двух своих спутниц.) Моя мать, моя жена.

ЮСПАР. Люсьен Юспар. Я представляю материальные интересы больного. Герцогиня Дюпон-Дюфор, председательница многих благотворительных комитетов в Пон-о-Броне, она сама пожелала сопровождать больного, так как ее племянник, доктор Жибелен, не мог оставить приют.

Раскланиваются друг с другом.

ГЕРЦОГИНЯ. Да-да, в меру моих слабых сил я споспешествую трудам моего племянника. Он отдается этому делу с таким пылом, так в него верит!

Г-ЖА РЕНО. Мы будем ему вечно признательны, мадам, за его заботы о нашем маленьком Жаке... И я сочту для себя огромным счастьем сказать это ему лично.

ГЕРЦОГИНЯ. Благодарю вас, мадам.

Г-ЖА РЕНО. Прошу меня извинить... Садитесь, пожалуйста. Но в такие волнующие минуты...

ГЕРЦОГИНЯ. О, я вас так понимаю, мадам!

Г-ЖА РЕНО. Вообразите, мадам, какое и в самом деле мы испытываем нетерпение... Ведь больше двух лет прошло с тех пор, как мы впервые посетили приют...

ЖОРЖ. И вопреки нашим настойчивым требованиям, нам до сегодняшнего дня пришлось ждать второго свидания...

ЮСПАР. Нас совсем задушили бумажки, мсье. Подумать только, во Франции насчитывается четыреста тысяч пропавших без вести. Четыреста тысяч семей... и никто, поверьте, за редчайшим исключением, не желает отказываться от своих надежд...

Г-ЖА РЕНО. Но все-таки целых два года, мсье!.. И если бы вы только знали, при каких обстоятельствах нам его тогда показали в первый раз! Уверена, мадам, это не ваша вина и не вина вашего племянника, коль скоро в те времена он еще не руководил приютом... Больного просто провели перед нами, а в сутолоке и толкотне мы не сумели даже подойти к нему поближе. Таких, как мы, набилось человек сорок.

ГЕРЦОГИНЯ. Очные ставки, которые устраивал доктор Бонфан,-- это нечто скандальное!

Г-ЖА РЕНО. Именно скандальное!.. О, но мы так легко не отступили... Моему сыну пришлось уехать, у него были дела, работа... но мы с невесткой остановились в гостинице и надеялись увидеть Жака еще раз, хоть подойти поближе. И действительно, подкупив одного служителя, мы добились свидания, правда, всего на несколько минут, но, увы! это оказалось безрезультатным. А потом моя невестка устроилась туда белошвейкой, потому что приютская заболела... Она видела его, и даже довольно долго, но ей не удалось с ним заговорить, так как кругом все время сновали люди.

ГЕРЦОГИНЯ (Валентине). Как это романтично! А вдруг бы вас разоблачили? Вы хоть шить умеете?

ВАЛЕНТИНА. Да, умею.

ГЕРЦОГИНЯ. И вам так и не удалось остаться с ним с глазу на глаз?

ВАЛЕНТИНА. Не удалось.

ГЕРЦОГИНЯ. Ах, этот доктор Бонфан, этот Бонфан,-- на нем лежит тягчайшая вина!

ЖОРЖ. А я вот чего понять не могу, как можно было колебаться между несколькими семьями, когда мы дали столько веских доказательств?

ЮСПАР. Вы правы, это непостижимо. Но подумайте сами, что даже после наших последних и весьма тщательных проверок и сопоставления фактов кроме вас осталось еще пять семей, имеющих равные с вами шансы.

Г-ЖА РЕНО. Пять семей! Мсье, да мыслимо ли это?..

ЮСПАР. Увы, мадам, это так!..

ГЕРЦОГИНЯ (листая свою записную книжку). Бриго, Буграны, Григу, Легропатры и Мэденсэли. Хочу довести до вашего сведения, что именно я решила начать с вас, так как все мои симпатии полностью на вашей стороне.

Г-ЖА РЕНО. От души вам благодарна, мадам.

ГЕРЦОГИНЯ. Нет-нет, не надо благодарностей. Я говорю то, что думаю. Прочитав ваше письмо, я сразу же решила, что вы чудесные люди, и впечатление это полностью подтвердилось при личном свидании... Одному богу известно, куда мы еще попадем после вас! В списке есть молочница, фонарщик...

Г-ЖА РЕНО. Фонарщик?

ГЕРЦОГИНЯ. Представьте, мадам, фонарщик, именно фонарщик! Мы живем в неслыханные времена; у этих людей столько претензий... О, не бойтесь, не бойтесь, пока я жива, Гастон не попадет в лапы какого-то фонарщика!

ЮСПАР (Жоржу). Совершенно верно, было объявлено, что встречи будут происходить в порядке очереди, начиная с первых, занесенных в список,-- что вполне логично,-- но, поскольку вы стоите на последнем месте, герцогиня Дюпон-Дюфор, возможно, несколько неосмотрительно решила нарушить порядок и явилась к вам первым.

Г-ЖА РЕНО. В чем же тут неосмотрительность? По-моему, люди, на чьем попечении находится больной, свободны в своих действиях...

ЮСПАР. Свободны-то свободны, но вы даже не можете себе представить, мадам, какие страсти -- порой, увы! корыстного свойства -- разыгрываются вокруг Гастона. Ведь он не может тратить свою пенсию по инвалидности и, таким образом, является обладателем приличного состояния... Учтите, что пенсия за эти годы плюс проценты с нее превышают ныне двести пятьдесят тысяч франков!

Г-ЖА РЕНО. Да неужели же материальный вопрос играет хоть какую-то роль в этой трагической альтернативе?

ЮСПАР. К сожалению, играет, мадам. Кстати, разрешите мне сказать два слова о юридической стороне дела...

Г-ЖА РЕНО. После, мсье, умоляю вас, после...

ГЕРЦОГИНЯ. У мэтра Юспара вместо сердца свод законов! Но так как он очень мил... (незаметно щиплет Юспара) он сейчас же пойдет и приведет нам Гастона!

ЮСПАР (отказываясь от дальнейшей борьбы). Повинуюсь, мадам. Но попрошу вас не вскрикивать, не бросаться ему на шею. Столько уже было этих встреч, что всякие излишества приводят больного в нервозное и весьма тяжелое состояние. (Уходит.)

ГЕРЦОГИНЯ. Воображаю, как вам не терпится его увидеть, мадам.

Г-ЖА РЕНО. У матери и не может быть иных чувств.

ГЕРЦОГИНЯ. О, я так волнуюсь за вас. (Валентине.) Значит, вы тоже видели нашего пациента -- словом, того, которого вы считаете нашим пациентом?

ВАЛЕНТИНА. Ну да, мадам. Я ведь говорила, что была в приюте.

ГЕРЦОГИНЯ. Ах, верно, верно! Что это со мной...

Г-ЖА РЕНО. Мой старший сын Жорж женился на Валентине, когда она была совсем еще девочкой, они с Жаком дружили с ранних лет. Они ужасно любили друг друга, правда, Жорж?

ЖОРЖ (холодно). Ужасно любили.

ГЕРЦОГИНЯ. Жена брата -- почти родная сестра, верно я говорю, мадам?

ВАЛЕНТИНА (голос ее звучит странно). Совершенно верно.

ГЕРЦОГИНЯ. Вы, очевидно, будете бесконечно рады увидеть его.

ВАЛЕНТИНА смущенно взглядывает на ЖОРЖА.

ЖОРЖ. Бесконечно рада. Именно как родная сестра.

ГЕРЦОГИНЯ. Я неисправимая мечтательница... Так признаться вам, о чем я мечтала? Как было бы прекрасно, если бы женщина, которую он обожал, оказалась здесь, и он узнал бы ее, поцеловал бы ее страстно. Подумайте, первый поцелуй при выходе из склепа. Но, увы, как видно, этого не случится.

ЖОРЖ (четким голосом). Да, мадам, не случится.

ГЕРЦОГИНЯ. Тогда простимся с этой прекрасной мечтой. (Подходит к окну.) Что это Юспар так долго?.. Парк у вас огромный, а наш Юспар чуть подслеповат... Уверена, что он заблудился.

ВАЛЕНТИНА (тихо, Жоржу). Почему вы на меня так смотрите? Надеюсь, вы не собираетесь ворошить все это старье?

ЖОРЖ (серьезно). Простив вас, я все забыл.

ВАЛЕНТИНА. Тогда не глядите на меня зверем при каждом слове этой старой дуры!

Г-ЖА РЕНО (которая не слышала этого разговора и ничего не знает об этой истории). Миленькая моя Валентина. Да посмотри, Жорж, она сама не своя от волнения... Как я рад! что она до сих пор помнит о нашем Жаке, правда, Жорж?

ЖОРЖ. Правда, мама.

ГЕРЦОГИНЯ. Ах, вот и он!

ЮСПАР входит один.

Так я и знала, что вы его не найдете!

ЮСПАР. Я его нашел, только не решился побеспокоить.

ГЕРЦОГИНЯ. Что вы такое говорите? Что он делает?

ЮСПАР. Стоит перед статуей.

ВАЛЕНТИНА (кричит). Перед Дианой-охотницей, это в глубине парка, да? Там еще круглая скамья?

ЮСПАР. Да. Постойте-постойте, да его отсюда видно.

Все глядят в окно.

ЖОРЖ (резко). Ну, и что это доказывает?

ГЕРЦОГИНЯ (Юспару). Как это волнительно, дорогой мэтр!

ВАЛЕНТИНА (кротко). Не знаю. Мне помнится, ему нравилась эта статуя, эта скамья...

ГЕРЦОГИНЯ (Юспару). Мы сгораем! Буквально сгораем!

Г-ЖА РЕНО. Да что ты говоришь, дорогая Валентна! Раньше этот уголок парка входил в поместье господина Дюбантона. Правда, во времена Жака мы уже прикупили этот участок, но забор снесли только после войны.

ВАЛЕНТИНА (смущенно). Не знаю, очевидно, вы правы.

ЮСПАР. Когда он стоял перед статуей, у него был такой вид, что я не осмелился его побеспокоить и решил сначала спросить у вас -- имеет ли этот факт какое-нибудь значение или нет. Раз не имеет, пойду приведу его. (Уходит.)

ЖОРЖ (тихо, Валентине). Вы с ним на этой скамейке встречались?

ВАЛЕНТИНА. Я не понимаю, на что вы намекаете.

ГЕРЦОГИНЯ. Как ни естественно ваше волнение, мадам, умоляю вас, держите себя в руках.

Г-ЖА РЕНО. Можете смело на меня положиться.

Входят ЮСПАР и ГАСТОН.

(Шепотом.) Боже, да это он, он...

ГЕРЦОГИНЯ (подходит к Гастону и становится в театральную позу так, чтобы ему не было видно остальных). Гастон, попытайтесь ни о чем не думать, расслабьте свою волю, не делайте над собой никаких усилий. А теперь присмотритесь к каждому.

Пауза. Все застыли на местах. ГАСТОН подходит сначала к ЖОРЖУ, глядит на него, потом направляется к Г-ЖЕ РЕНО. Только перед ВАЛЕНТИНОЙ, он задерживается на мгновение.

ВАЛЕНТИНА (еле слышно шепчет). Любимый мой...

ГАСТОН (удивленно вскидывает на нее глаза, проходит мимо, любезно поворачивается к герцогине, разводя руки жестом бессилия; вежливо). Я сожалею, но...

Занавес

Картина вторая

Плотно закрытая двухстворчатая дверь в стиле Людовика XV, перед ней толпятся и шушукаются слуги господ Рено. КУХАРКА, нагнувшись, подглядывает в замочную скважину; все прочие стоят рядом.

КУХАРКА (бросает остальным). Да подождите вы... Смотрят на него, как на диковинного зверя. Бедный малый не знает, куда руки девать.

ШОФЕР. Дай поглядеть.

КУХАРКА. Подожди! Вскочил со стула. Чашку опрокинул. Видать, обрыдли ему их вопросы... Мсье Жорж отводит его к окну. Держит его за руку так ласково, будто ничего и но

было...

ШОФЕР. Ну и что!

ЖЮЛЬЕТТА. Ох, если бы вы только слышали, что было, когда мсье Жорж после войны нашел их письма!.. А теперь стал тихенький, что твой ягненок. Уж поверьте мне, было дело!

ЛАКЕЙ. А я вот что тебе скажу -- он был в своем праве.

ЖЮЛЬЕТТА (зашлась от злости). Как это в своем праве? Еще чего? Где же это видано, чтобы мертвых попрекать? Значит, по-твоему, честно мертвых попрекать?

ЛАКЕЙ. Ну и поделом этим мертвецам! Зачем нам рога наставляли!

ЖЮЛЬЕТТА. Уж молчал бы, а то заладил свое! Ведь с первого дня, как мы с тобой поженились, одно и то же твердишь. Да не мертвые вам рога наставляют, а живые. Они, бедняги, и рады бы, да только как? А вот живые -- другое дело. Вы, живые, на мертвых не валите, они тут ни при чем.

ЛАКЕЙ. Здорово ловко получается. Наставишь рога, а сам ни сном, ни духом -- попробуй поймай. А у него только и заслуги-то что мертвый.

ЖЮЛЬЕТТА. Ну не говори, быть мертвым тоже не сахар!

ЛАКЕЙ. И рогачом тоже!..

ЖЮЛЬЕТТА. Уж больно ты разговорился, смотри не накликай!

КУХАРКА (ее теснит от замочной скважины шофер). Постой-постой... Отошли в сторону. Показывают фотографии... (Отходит от двери.) Вот уж пошли нынче замочные скважины, все глаза сломаешь. Не то что прежние.

ШОФЕР (нагнувшись к замочной скважине). Да это он, он! Ну прямо сразу его мерзкую рожу узнал, ох ты, мерзавец!

ЖЮЛЬЕТТА. Почему ты так говоришь, скажи, почему? У тебя у самого рожа мерзкая!

ЛАКЕЙ. А ты почему его защищаешь? Видишь, как другие к нему относятся?

ЖЮЛЬЕТТА. Я мсье Жака любила... и сильно. Ты-то чего лезешь? Ведь ты его не знал. А я его любила.

ЛАКЕЙ. Ну так что же? Он твоим хозяином был. Ты ему ботинки чистила.

ЖЮЛЬЕТТА. И все-таки его любила! При чем тут ботинки?

ЛАКЕЙ. Ух ты, вылитый брат... тоже мне дрянь!

ШОФЕР (уступая место Жюлъетте). Какое там -- брат! Хуже, куда хуже. Эх, как же он меня манежил; бывало, до четырех часов утра перед кабаками торчишь... А на рассвете, ккогда ты как собака промерз, выходит, видите ли, морда красная, винищем за три метра разит... да еще заблюет тебе всю машину... У, сволочь!

КУХАРКА. Верно говоришь... Я сама за ним сколько грязи вывезла, уж поверь мне на слово! И это в восемнадцать-то лет!

ШОФЕР. А вместо благодарности еще облает!

КУХАРКА. А уж скот, прости господи! Помнишь, тогда у нас на кухне был поваренок. Так ведь каждый раз, как увидит беднягу, или его за ухо дернет, или даст в зад пинка.

ШОФЕР. И хоть бы за дело, а то ведь зря! Чистая сволочь был. Мы, что же, люди не злые, а когда узнали в восемнадцатом, что его ухлопали, все так и говорили, правильно, мол.

МЕТРДОТЕЛЬ. Да хватит вам, пора идти.

ШОФЕР. Куда торопиться-то! А разве вы с нами не согласны, мсье Жюль?

МЕТРДОТЕЛЬ. Да я бы еще такое мог порассказать, побольше вашего!.. Сам слышал, какие у них за столом баталии происходили. Он ведь при мне на мадам руку поднял...

КУХАРКА. Это на мать-то родную!.. И в восемнадцать лет!.. МЕТРДОТЕЛЬ. А их шашни с мадам Валентиной я все знаю, можно сказать, в самых подробностях...

ШОФЕР. Разрешите заметить, что вы здорово на все глаза закрывали, мсье Жюль!

МЕТРДОТЕЛЬ. Хозяева, они и есть хозяева, чего в их дела мешаться...

ШОФЕР. Да, но с таким типчиком... Пусти, дай еще посмотреть....

ЖЮЛЬЕТТА (отходя). Ох, это он, уверена, что он... мсье Жак! А какой он в то время был красавец! Настоящий красавец! А уж изящный!..

ЛАКЕЙ. Да брось ты, есть парни покрасивее, да и помоложе!

ЖЮЛЬЕТТА. Верно. Ведь почти двадцать лет прошло. А это не шутка. Интересно, что-то он скажет про меня -- здорово изменилась я или нет?

ЛАКЕЙ. А тебе-то что?

ЖЮЛЬЕТТА. Да так, ничего...

ЛАКЕЙ (после минутного размышления, пока другие слуги пересмеиваются за его спиной). Скажи-ка... Почему это ты все вздыхаешь с тех пор, как узнала, что он возвращается?

ЖЮЛЬЕТТА. Да нипочему.

Слуги хихикают.

ЛАКЕЙ. А почему ты все время перед зеркалом прихорашиваешься и спрашиваешь -- изменилась, не изменилась?

ЖЮЛЬЕТТА. Я?

ЛАКЕЙ. Сколько тебе было лет, когда он на войну пошел?

ЖЮЛЬЕТТА. Пятнадцать.

ЛАКЕЙ. Почтальон у тебя первым был?

ЖЮЛЬЕТТА. Ведь я же тебе говорила, что он мне в рот кляп засунул и снотворного дал...

Слуги хихикают.

ЛАКЕЙ. Ты уверена, что он был у тебя первым?

ЖЮЛЬЕТТА. Чего спрашиваешь-то? Такие вещи девушки помнят. Помню даже, что этот грубиян успел бросить свою сумку, и все письма по полу в кухне разлетелись...

ШОФЕР (у замочной скважины). А Валентина-то, Валентина, так его глазами и ест... Ей-богу, если он останется здесь, дядюшка Жорж схлопочет вторую пару рогов от собственного брательника!

МЕТРДОТЕЛЬ (становясь на его место). Мерзость-то какая!..

ШОФЕР. Ничего не поделаешь, мсье Жюль, уж такой он у нас любитель...

Хохочут.

ЛАКЕЙ. Просто смех берет с ихним беспамятством... Если бы малый был здешний, он бы их уже давно признал. Такой же он "беспамятный", как ты.

КУХАРКА. Не знаю, голубок, не знаю. Иной раз сама не помню, посолила я уже соус или нет, а ты говоришь!

ЛАКЕЙ. Да ведь семья, не что-нибудь!

КУХАРКА. Нужен он семье, такой кутила, держи карман шире...

МЕТРДОТЕЛЬ (у замочной скважины). Он это, он! Голову прозакладываю.

КУХАРКА. Но ведь, говорят, что еще пять семейств представили доказательства.

ШОФЕР. Вы все не о том, а я вам вот что скажу. И нам и всем другим вовсе ни к чему, чтобы этот мерзавец живым оказался!

КУХАРКА. Да уж ясно.

ЖЮЛЬЕТТА. Вот я бы на вас, на мертвых, поглядела...

МЕТРДОТЕЛЬ. Да и ему самому этого не пожелаешь! Потому, раз человек так начал свою жизнь, к добру это все равно не приведет.

ШОФЕР. А потом, он, может, там у себя в приюте привык жить спокойно, без всяких этих штучек... А теперь, браток, придется ему узнать многое!.. История с сыном Граншана, история с Валентиной, история с полмиллионом монет, а сколько нам еще всего неизвестно...

МЕТРДОТЕЛЬ. Это уж наверняка. Я-то, поверь, не поменялся бы с ним местами.

ЛАКЕЙ (подглядывая в скважину). Тихо вы, они встали! Идут к двери в коридор.

Слуги бросаются врассыпную.

ЖЮЛЬЕТТА (с порога). А все-таки мсье Жак...

ЛАКЕЙ (идет за ней следом, подозрительно). Что все-таки? Что мсье Жак?

ЖЮЛЬЕТТА. Да так, ничего.

Уходят.

Занавес

Картина третья

Комната Жака Рено и ведущие к ней длинные темные коридоры, как обычно в старых буржуазных домах. Справа холл, вымощенный плиткой, из него ведет вниз широкая каменная, лестница с коваными чугунными перилами. Г-ЖА РЕНО, ЖОРЖ и Гастон поднимаются по лестнице, пересекают холл.

Г-ЖА РЕНО. Простите, но я пройду первая. Вот видишь, коридор, по которому ты ходил в свою комнату. (Открывает дверь.) А вот и твоя комната.

Все трое входят.

Ни на кого нельзя положиться! Ведь я просила открыть ставни. (Открывает ставни.)

В окно врывается яркий свет, комната обставлена в стиле 1910 года.

ГАСТОН (оглядывает комнату). Моя комната...

Г-ЖА РЕНО. Ты тогда потребовал, чтобы ее обставили по твоим рисункам. У тебя были такие ультрасовременные вкусы!

ГАСТОН. Очевидно, у меня было чрезмерное пристрастие к вьюнкам и лютикам...

ЖОРЖ. Ты уже и тогда любил дерзать.

ГАСТОН. Оно и видно. (Разглядывает нелепо-смехотворную мебель.) А это что такое? Дерево, изогнутое бурей?

ЖОРЖ. Нет, это пюпитр для нот.

ГАСТОН. Значит, я был музыкант?

Г-ЖА РЕНО. Нам очень хотелось, чтобы ты выучился играть на скрипке, но ты ни за что не соглашался. Когда мы пытались заставить тебя играть, на тебя находила бешеная ярость. Ты давил скрипки каблуком. Только один пюпитр уцелел.

ГАСТОН (улыбаясь). И очень жаль. (Подходит к своему портрету.) Это он?

Г-ЖА РЕНО. Да, это ты. Тут тебе двенадцать лет.

ГАСТОН. А я-то считал, что был блондином, застенчивым ребенком.

ЖОРЖ. Ты был темный шатен. Целыми днями гонял в футбол, крушил все на своем пути.

Г-ЖА РЕНО (показывает ему на большой чемодан). А ну, посмотри, что я велела принести с чердака...

ГАСТОН. Что это такое? Мой старый чемодан? Но... если так пойдет дальше, я, чего доброго, поверю, что жил при Реставрации...

Г-ЖА РЕНО. Да нет, глупенький. Это чемодан дяди Густава, а в нем твои игрушки.

ГАСТОН (открывает чемодан). Мои игрушки!.. Значит, и у меня тоже были игрушки? Значит, это правда, а я и не знал, были ли у меня игрушки...

Г-ЖА РЕНО. Смотри, вот твоя рогатка.

ГАСТОН. Рогатка... И, по-моему, даже не слишком игрушечная...

Г-ЖА РЕНО. Господи! Но ведь ты убивал из рогатки птиц! Ты был просто бич божий... И хоть бы стрелял в саду одних воробьев... Так нет, у меня была вольера с ценными породами птиц; в один прекрасный день ты пробрался в вольеру и перестрелял всех птичек!

ГАСТОН. Птичек? Маленьких?

Г-ЖА РЕНО. Ну да, маленьких.

ГАСТОН. А сколько мне было лет?

Г-ЖА РЕНО. Лет семь, может, девять...

ГАСТОН (качает головой). Это не я.

Г-ЖА РЕНО. Нет, ты, ты...

ГАСТОН. Нет, в семь лет я выходил в сад с полной пригоршней крошек и скликал воробьев, чтобы они клевали хлеб с моей ладони.

ЖОРЖ. Бедняги, да ты бы им всем шею свернул!

Г-ЖА РЕНО. А собака, которой он перешиб камнем лапу?

ЖОРЖ. А мышь, которой он привязал к хвосту нитку и таскал ее целый день?

Г-ЖА РЕНО. А белки, ласки, хорьки. Правда, это уже потом... Господи, сколько же ты поубивал этих несчастных зверушек! А из самых красивых велел делать чучела. Там, на чердаке, хранится целая коллекция... Надо бы велеть ее принести. (Роется в чемодане.) Вот твои ножи, твои детские карабины...

ГАСТОН (тоже роется в чемодане). Неужели у меня не было ни полишинелей, ни Ноева ковчега?

Г-ЖА РЕНО. С самого раннего возраста ты требовал только механические игрушки. Вот твои волчки, твои пробирки, твои электромагниты, твои колбы, твоя механическая лебедка.

ЖОРЖ. Мы мечтали сделать из тебя блестящего инженера.

ГАСТОН (фыркнув). Из меня?

Г-ЖА РЕНО. Но больше всего ты любил книги о путешествиях! Кстати, по географии ты всегда шел первым в классе...

ЖОРЖ. Уже в десять лет ты мог перечислить все департаменты в обратном порядке.

ГАСТОН. В обратном... Правда, я потерял память... Потом, в приюте, я пытался выучить их все заново... Но даже в обычном порядке не получалось... Оставим в покое этот чемодан с сюрпризами. Боюсь, что он нам не поможет. Совсем не таким я видел себя в детстве. (Закрывает чемодан, бродит по комнате, трогает различные предметы, садится по очереди во все кресла. И вдруг спрашивает.) А был у него друг, у этого маленького мальчика? Другой мальчик, который никогда с ним не расставался и с которым он обменивался своими мыслями и марками?

Г-ЖА РЕНО (скороговоркой). Ну конечно, у тебя было много приятелей. А как же иначе -- ты же учился в коллеже!

ГАСТОН. Да, но... не приятели. А друг... Вы сами видите, я сначала спросил не о женщинах, с которыми был близок, а о друге.

Г-ЖА РЕНО (шокирована). Но ведь ты был совсем мальчиком, Жак, когда тебя призвали!

ГАСТОН (улыбаясь). И все-таки я вас и об этом потом спрошу... Но сначала я спросил вас о друге, мне гораздо, гораздо важнее узнать у вас, какой у меня был друг.

Г-ЖА РЕНО. Чудесно, ты можешь всех их видеть на фотографии, у нас сохранился групповой снимок вашего класса. Там есть и те, с которыми ты гулял по вечерам...

ГАСТОН. А тот, с которым я предпочитал гулять, которому я рассказывал все?

Г-ЖА РЕНО (скороговоркой, искоса поглядывая на Жоржа). Ты никому не отдавал предпочтения.

ГАСТОН (смотрит на нее). Значит, у вашего сына не было друга, А жаль. То есть, я хочу сказать, будет жаль, если выяснится, что я это я. По-моему, когда человек взрослеет, единственное и самое надежное для него утешение --это увидеть отблеск своего детства в глазах какого-нибудь другого тогдашнего мальчика. Жаль. Признаюсь вам даже, я надеялся, что именно воображаемый друг детства вернет мне память, окажет мне эту вполне законную услугу.

ЖОРЖ (после небольшого колебания). Ну да... у тебя... у тебя действительно был друг, и ты его очень любил. И ваша дружба продолжалась вплоть до семнадцати лет... Мы умолчали об этом, слишком тяжело вспоминать.

ГАСТОН. Он умер?

ЖОРЖ. Нет-нет. Не умер, но вы разошлись, поссорились... навсегда.

ГАСТОН. Навсегда в семнадцать лет?! (Пауза.) А вы знали причину этой ссоры?

ЖОРЖ. Только смутно...

ГАСТОН. И ни ваш брат, ни тот мальчик даже не пытались увидеться вновь?

Г-ЖА РЕНО. Ты забываешь, что тогда была война. А потом... Словом, вы поссорились из-за какого-то пустяка, даже подрались, как обычно дерутся в таком возрасте мальчики... И, конечно, без всякого дурного умысла ты сделал резкое движение... вернее, злополучное. Словом, столкнул его с лестницы. И, падая, он повредил себе позвоночник. Его долго держали в гипсе, и он остался калекой. Поэтому, сам понимаешь, как мучительно трудна, даже для тебя, будет любая попытка увидеться с ним.

ГАСТОН (помолчав). Понимаю. А где произошла эта ссора, в коллеже, у него дома?

Г-ЖА РЕНО (поспешно). Нет, здесь. Давай не будет говорить о таких страшных вещах, такие вещи лучше не вспоминать, Жак.

ГАСТОН. Если я вспомню хоть что-нибудь одно, придется вспомнить все, вы же сами знаете. Прошлое в розницу не продается. Где эта лестница? Я хочу ее видеть.

Г-ЖА РЕНО. Да здесь, рядом с твоей комнатой, Жак. Но к чему все это?

ГАСТОН (Жоржу). Не проведете ли вы меня туда?

ЖОРЖ. Если хочешь, но я тоже не совсем понимаю, зачем тебе видеть это место.

Проходят в холл.

Г-ЖА РЕНО. Вот здесь.

ЖОРЖ. Здесь.

ГАСТОН (оглядывается, свешивается через перила). А где мы дрались?

ЖОРЖ. Представь, мы сами точно не знаем. Нам рассказывала служанка...

ГАСТОН. Это же был не обычный случай... Очевидно, она сообщила вам все подробности. Где мы дрались? Ведь площадка широкая...

Г-ЖА РЕНО. Должно быть, вы дрались на самом краю. Он оступился. Возможно, ты его даже не толкал.

ГАСТОН (поворачивается к ней). Но раз это был лишь несчастный случай, почему же тогда я не навещал больного каждый день? Почему не проводил с ним все четверги, вместо того чтобы гонять по улицам? Почему хоть отчасти не смягчил, несправедливость содеянного?

ЖОРЖ. Пойми, каждый истолковывал этот случай по-своему... А тут еще пошли злобные сплетни...

ГАСТОН. А какая служанка нас видела?

Г-ЖА РЕНО. К чему тебе знать подробности! Впрочем, эта девушка у нас уже не служит.

ГАСТОН. Но ведь остались же еще слуги, которые тогда были в доме?.. Вот их я и расспрошу.

Г-ЖА РЕНО. Надеюсь все-таки, ты не примешь на веру кухонные сплетни. Они, слуги, тебе такого наговорят, если только ты начнешь их расспрашивать. Ты ведь знаешь, какие это люди...

ГАСТОН (оборачиваясь к Жоржу). Мсье, я уверен, что именно вы, вы меня поймете. До сих пор здесь у вас я еще ничего не вспомнил. То, что вы рассказывали мне о детстве вашего брата, кажется мне бесконечно чуждым моему характеру, как я сам себе его представляю. Но, возможно, это следствие усталости, а возможно, и нечто другое,-- только я впервые, слушая рассказ о моем детстве, ощутил какое-то смутное волнение.

Г-ЖА РЕНО. Ах, Жак, сынок, я так и знала...

ГАСТОН. Не нужно умиляться и преждевременно называть меня сынком. Мы сошлись сюда, чтобы вести расследование, тщательно, как полицейские, и так же, как полицейские, по возможности не вкладывая в это дело ни грана чувств. Эта попытка сближения с существом, полностью мне чуждым, и которое мне придется, быть может, еще сегодня признать частью самого себя,-- эта странная помолвка с призраком -- и так уже достаточно мучительны, а тут еще я вынужден отбиваться и от вас. Я соглашусь пройти через любые испытания, выслушать всякие истории, но внутренний голос говорит мне, что прежде я обязан узнать правду об этой ссоре. Правду, как бы жестока она ни была...

Г-ЖА РЕНО (нерешительно). Ну так вот: из-за какого-то пустяка, как обычно у мальчиков, вы подрались. Ты сам знаешь, в этом возрасте быстры на расправу...

ГАСТОН (прерывает ее). Нет, не Вы. Эта слушаний еще здесь, ведь верно, ведь вы только что солгали мне?

ЖОРЖ (помолчав немного, решительно). Да, она еще у нас.

ГАСТОН. Пожалуйста, позовите ее сюда, мсье. К чему все эти колебания, вы же знаете, я все равно разыщу ее и рано или поздно сам расспрошу!..

ЖОРЖ. Как глупо, как чудовищно глупо!

ГАСТОН. Но я ведь здесь не затем, чтобы узнавать приятные вещи. Да и к тому же, если подробности этого события смогут вернуть мне память, вы просто не вправе скрывать их от меня.

ЖОРЖ. Ну, раз ты настаиваешь, я сейчас ее позову. (Звонит.)

Г-ЖА РЕНО. Но ты весь дрожишь, Жак... Скажи, ты хоть не болен?

ГАСТОН. Я дрожу?

Г-ЖА РЕНО. Может быть, как раз в эту минуту что-то для тебя прояснилось, скажи, ты ничего не чувствуешь?

ГАСТОН. Нет... Все тот же мрак, окончательный, беспросветный.

Г-ЖА РЕНО. Тогда почему же ты дрожишь?

ГАСТОН. Все это ужасно глупо. Но, перебирая тысячи возможных воспоминаний, я с особой нежностью призывал воспоминания о друге. Именно наша воображаемая дружба была основой, на которой я воздвигал здание прошлого. Наши пылкие, беседы во время прогулок, книги, которые мы открывали для себя вместе, девушка, которую мы любили вместе, и ради него я пожертвовал своим чувством и даже -- только не смейтесь, пожалуйста,--однажды я спас ему жизнь, когда он упал из лодки. Поэтому-то, если я ваш сын, мне придется привыкать к правде до того далекой от моих грез...

Входит ЖЮЛЬЕТТА.

ЖЮЛЬЕТТА. Мадам звонили?

Г-ЖА РЕНО. Мсье Жак хотел бы поговорить с вами, ЖЮЛЬЕТТА.

ЖЮЛЬЕТТА. Со мной?

ЖОРЖ. Да, с вами. Поскольку вы были свидетельницей несчастного случая с Марселем Граншаном, ему хотелось бы расспросить вас об этом.

Г-ЖА РЕНО. Вы же знаете всю правду, милочка. Знаете также, что, хотя у мсье Жака был бешеный характер, никаких преступных замыслов он питать не мог...

ГАСТОН (снова ее перебивает). Пожалуйста, ничего ей не говорите! Где вы находились, мадемуазель, в то время, как произошел несчастный случай?

ЖЮЛЬЕТТА. На той же площадке, мсье Жак.

ГАСТОН. Пока еще не называйте меня мсье Жаком. С чего началась ссора?

ЖЮЛЬЕТТА (украдкой поглядывая на г-жу Рено и Жоржа). Значит, то есть...

ГАСТОН (подходит к ним). Не будете ли вы так любезны оставить меня с ней наедине? По-моему, вы ее стесняете.

Г-ЖА РЕНО. Я готова сделать все, что ты хочешь, лишь бы ты к нам вернулся, Жак.

ГАСТОН (провожая их до двери). Я вас потом позову. (Жюлъетте.) Садитесь, пожалуйста.

ЖЮЛЬЕТТА. Мсье разрешает?

ГАСТОН (усаживаясь напротив нее). И давайте оставим это обращение в третьем лице. Оно только стесняет нас обоих. Сколько вам лет?

ЖЮЛЬЕТТА. Тридцать три. И вы сами это отлично знаете, мсье Жак, ведь когда вы ушли на фронт, мне было пятнадцать. Зачем же вы спрашиваете?

ГАСТОН. Во-первых, я этого не знаю, во-вторых, я вам уже говорил, что, возможно, я вовсе и не мсье Жак.

ЖЮЛЬЕТТА. Да нет же, я вас сразу узнала, мсье Жак...

ГАСТОН. А разве вы его хорошо знали?

ЖЮЛЬЕТТА (внезапно разражаясь рыданиями). Ах, да разве можно так забывать!.. Значит, вы совсем-совсем ничего не помните, мсье Жак?

ГАСТОН. Ровно ничего.

ЖЮЛЬЕТТА (кричит сквозь слезы). Каково мне слышать такие слова, после всего, что было!.. Да это же чистая мука для женщины...

ГАСТОН (поначалу опешил, потом все понял). О, простите, пожалуйста. Простите меня. Но, значит, мсье Жак...

ЖЮЛЬЕТТА (всхлипывая). Да...

ГАСТОН. О, тогда прошу меня простить... А сколько вам было лет?

ЖЮЛЬЕТТА. Пятнадцать, это мой первый...

ГАСТОН (вдруг улыбается, видимо, напряжение его ослабело). Вам пятнадцать, ему семнадцать... Но это же прелестная история! Первое, что я услышал более или менее приятное. А долго это длилось?

ЖЮЛЬЕТТА. Пока он не уехал.

ГАСТОН. А я-то так упорно пытался узнать, как выглядела моя первая подружка! Оказывается, она была очаровательна!

ЖЮЛЬЕТТА. Может, и была очаровательна, да только не одна она была!..

ГАСТОН (снова улыбается). Ах, не одна?

ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, не одна!

ГАСТОН. Впрочем, и ото тоже не так уж неприятно!

ЖЮЛЬЕТТА. Вам, конечно, может, и весело! Но все-таки, признайтесь, женщине...

ГАСТОН. Конечно, конечно, женщине...

ЖЮЛЬЕТТА. Женщине-то тяжело, когда попирают ее скорбную любовь!

ГАСТОН (слегка опешив). Скорб... Да-да, конечно.

ЖЮЛЬЕТТА. Пусть я была самой ничтожной служанкой, но это не помешало мне испить всю чашу жестоких мук поруганной любовницы...

ГАСТОН. Жестоких?.. Да, конечно, конечно.

ЖЮЛЬЕТТА. Вы никогда не читали "Изнасилования в день свадьбы"?

ГАСТОН. Нет, не читал.

ЖЮЛЬЕТТА. Непременно прочтите, сами увидите, ну прямо с нас списано. Бесчестный соблазнитель Бертранды тоже уезжает -- только он в Америку едет, его туда дядя миллионер вызвал. И она, Бертранда, говорит ему, что она выпила до дна чашу жестоких мук поруганной любовницы.

ГАСТОН (поняв). Значит, эта фраза из книги!

ЖЮЛЬЕТТА. Из книги! Как про меня сказано!

ГАСТОН. Конечно... (Внезапно поднимается. Спрашивает странным голосом.) А мсье Жак вас сильно любил?

ЖЮЛЬЕТТА. Страстно любил. Да чего там, он говорил, что застрелится из-за меня!..

ГАСТОН. А как вы стали его любовницей?

ЖЮЛЬЕТТА. На второй день, как я к вам поступила. Я убирала его комнату, а он меня на кровать опрокинул. А я, как дура, хохочу и хохочу. Оно и понятно, в такие-то годы! Словно бы я тут ни при чем. А потом уж он мне поклялся, что будет любить меня всю жизнь.

ГАСТОН (глядя на нее с улыбкой). Странный этот мсье Жак...

ЖЮЛЬЕТТА. Чем странный?

ГАСТОН. Да так, ничем. Во всяком случае, если я окажусь мсье Жаком, обещаю вам снова вернуться к этой теме и обсудить ее серьезно.

ЖЮЛЬЕТТА. Да нет, не нужно мне ничего. Я теперь замужем...

ГАСТОН. А все-таки, все-таки... (Пауза.) Но я увиливаю от уроков, и меня не допустят к экзаменам. Вернемся к этой страшной истории, хотя так хорошо было бы ее совсем не знать, а придется выслушать от начала до конца.

ЖЮЛЬЕТТА. О драке с мсье Марселем?

ГАСТОН. Да. Вы при этом присутствовали?

ЖЮЛЬЕТТА (гордо выпрямившись). Еще бы не присутствовала!

ГАСТОН. Были с самого начала ссоры?

ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, была.

ГАСТОН. Стало быть, вы можете сказать, что за безумие их охватило, раз они сцепились, как дикари?

ЖЮЛЬЕТТА (спокойно). При чем тут безумие? Они же из-за меня дрались.

ГАСТОН (вскакивает). Из-за вас?

ЖЮЛЬЕТТА. Чего это вы так удивляетесь? А как же, из-за меня.

ГАСТОН (растерянно переспрашивает). Из-за вас?

ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, из-за меня. Понимаете, я была любовницей мсье Жака. Я вам об этом говорю, вы должны это знать, но никому ни слова. Я не особенно-то желаю с места уходить из-за какой-то истории, которая случилась двадцать лет назад! Да, я была любовницей мсье Жака, и, надо правду сказать, мсье Марсель чуточку за мной приударял.

ГАСТОН. А дальше что?

ЖЮЛЬЕТТА. А дальше он как-то полез ко мне целоваться за дверью... Я, конечно, не давалась, но вы сами знаете, если парню что-нибудь в голову взбредет... Тут мсье Жак вышел из своей комнаты и нас увидел. Он прыгнул на мсье Марселя, ну тот, конечно, ответил. Они сцепились и покатились по полу...

ГАСТОН. Где это было?

ЖЮЛЬЕТТА. На лестничной площадке второго этажа, вон там рядом.

ГАСТОН (вскакивает, как бы охваченный безумием). Где, где, где? Пойдем, я хочу точно узнать, где это было. (Тянет Жюльетту за руку в холл.)

ЖЮЛЬЕТТА. Больно, пустите!

ГАСТОН. Где, где?

ЖЮЛЬЕТТА (наконец вырываясь, трет запястье). Да здесь же! Они упали так, что наполовину оказались в холле, наполовину на площадке. Мсье Марсель находился снизу...

ГАСТОН (кричит). Но это же далеко от края! Как же он мог свалиться с лестницы? Очевидно, они оба скатились вниз во время драки...

ЖЮЛЬЕТТА. Вот уж нет, просто мсье Жаку удалось вскочить, и он подтащил мсье Марселя за ногу к ступенькам...

ГАСТОН. А потом?

ЖЮЛЬЕТТА. А потом толкнул его! Да как крикнет: "Будешь знать, сволочь, как целовать чужих девчонок!" Вот и все. (Пауза.) Мсье Жака так голыми руками не возьмешь!

ГАСТОН (глухо). И он был его другом?

ЖЮЛЬЕТТА. А то как же! С шести лет в школу вместе ходили.

ГАСТОН. С шести лет...

ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, дело страшное, кто же говорит!.. Но что вы хотите? Любовь -- она сильнее всего.

ГАСТОН (глядит на нее и бормочет). Любовь, да-да, конечно, любовь... Благодарю вас, мадемуазель.

ЖОРЖ (стучит в дверь, заглядывает в комнату и, не найдя там никого, идет в холл). Я позволил себе прийти сюда. Вы нас так и не позвали. А мама волнуется. Ну что, узнали то, что хотели знать?

ГАСТОН. Да, спасибо. Узнал, что хотел знать.

ЖЮЛЬЕТТА уходит.

ЖОРЖ. Понятно, не так все это получилось красиво... Но я хочу верить, вопреки всем россказням, что, в конце концов, это был просто несчастный случай и -- не забывай, тебе было всего семнадцать -- и если угодно, ребячество, пусть злосчастное, но ребячество. (Пауза. Смущенно.) А что она вам рассказала?

ГАСТОН. Разумеется, то, что видела.

ЖОРЖ. А сообщила она вам, что причиной драки было соперничество клубов? Марсель по каким-то личным соображениям вышел из вашего клуба и стал играть в другой команде против вашей... И в спортивном азарте, не правда ли...

ГАСТОН молчит.

Словом, я хочу верить этой версии. Потому что Граншаны распускали различные сплетни, но я всегда наотрез отказывался их слушать. Даже не пытался узнать их версию, это глупая и некрасивая история.

ГАСТОН (глядя на Жоржа). Вы его очень любили?

ЖОРЖ. Что бы то ни было, он был моим младшим братом. Что бы то ни было, повторяю. Потому что было кое-что и другое. О, конечно, ты был ужасным созданием.

ГАСТОН. Будьте добры, говорите: "он" был ужасным созданием. Пока я еще имею на это право.

ЖОРЖ (растерянно и жалко улыбаясь своим воспоминаниям). Да... ужасным. Каких только забот ты нам не доставлял; И если вернешься к нам, тебе предстоит узнать кое-что посерьезнее, чем этот злосчастный поступок, хотя бы потому, что в данном случае есть еще возможность усомниться.

ГАСТОН. Значит, мне предстоит узнать еще что-то?

ЖОРЖ. Ты был ребенок, да, ребенок, барахтался один в этом неустроенном мире. Мама с ее твердыми принципами пыталась на тебя воздействовать, но, очевидно, бралась за дело неловко, только натыкалась на твое сопротивление, и в результате ты еще больше замыкался. А у меня не было достаточного авторитета... Ты совершил огромную глупость, и, помимо всего, она стоила нам больших денег... Мы, старшие, как тебе известно, были на фронте. Поэтому-то юноши, твои ровесники, считали, что им, мол, все дозволено. Ты захотел заняться делами. Только верил ли ты сам в успех? Или это было просто предлогом, чтобы легче осуществить какие-то свои планы? Лишь ты один сможешь нам сказать это, когда к тебе полностью вернется память. Словом, ты околдовал -- да-да, именно околдовал -- одну пожилую даму, давнишнюю нашу приятельницу... Тебе удалось уговорить ее внести в дело весьма значительную сумму -- что-то около полумиллиона франков. А сам ты стал как бы посредником. И выдал фальшивый вексель на бланке Компании, разумеется, существующей только в твоем воображении... Подписывал поддельные векселя. В один прекрасный день все открылось. Но было уже слишком поздно. У тебя осталось всего несколько тысяч франков. Ты растранжирил все остальное бог весть в каких притонах, злачных заведениях, женщины, приятели... Понятно, мы покрыли всю эту сумму.

ГАСТОН. Меня воистину восхищает та радость, с какой вы готовитесь вновь принять в лоно семьи вашего брата.

ЖОРЖ (опустив голову). Ты бы еще больше восхитился, Жак...

ГАСТОН. Как?! Значит, за ним числится еще что-то?

ЖОРЖ. Поговорим об этом в следующий раз.

ГАСТОН. Почему в следующий?

ЖОРЖ. Так будет лучше. Пойду позову маму. Она, должно быть, беспокоится, что ее не зовут.

ГАСТОН (жестом останавливая его). Можете сказать мне все. Я почти уверен, что я не ваш брат.

ЖОРЖ (молча глядит на него; потом глухим голосом). Однако вы очень на него похожи. То же лицо, но словно какой-то шквал прошел по нему...

ГАСТОН (улыбаясь). Ведь восемнадцать лет! И ваше лицо, разумеется, тоже изменилось, хотя я не имел чести видеть, вернее, помнить его без морщин.

ЖОРЖ. Не только в морщинах дело. Это больше, чем морщины, это неизгладимые пометы времени. Но пометы эти не избороздили ваше лицо, черты не только не стали жестче, напротив, смягчились, разгладились. Будто по вашему лицу прошел шквал нежности и доброты.

ГАСТОН. Да. Только теперь я понял, сколь многое способствовало тому, чтобы лицо вашего уважаемого брата не слишком дышало нежностью.

ЖОРЖ. Вы ошибаетесь. Правда, он был жестокий, непостоянный, легкомысленный, порой действовал бессознательно... Но... но я любил его, вопреки всем недостаткам. Он был красивее меня. Возможно, не умнее -- я имею в виду тот ум, что требуется в школе или на экзаменах,-- но эмоциональнее и уж наверняка более блестящий... (Глухим голосом.) Более обольстительный... А знаете, он тоже меня любил, по-своему, конечно. Питал ко мне, во всяком случае подростком, нежность и признательность, а это меня, понятно, трогало. Потому-то мне так тяжело было узнать... (Склоняет голову, будто на нем лежит вина.) Я его возненавидел, да, возненавидел... А потом, и очень скоро... уже не мог на него сердиться...

ГАСТОН. Но за что?

ЖОРЖ (поднимает голову, глядит в глаза Гастону). Это ты, Жак?

ГАСТОН пожимает плечами.

Сколько я ни твердил себе, что он мальчишка, что в глубине души он слабый, как все неистовые... Сколько я ни твердил, что летним вечером так нелегко устоять перед такими прекрасными свежими устами, особенно если уезжаешь на фронт... Твердил, что я был далеко, что она тоже была почти ребенок...

ГАСТОН. Я не совсем вас понимаю. Он отбил у вас любовницу?

Пауза.

Жену? Вашу жену?

ЖОРЖ утвердительно кивает.

(Глухо.) Подлец!

ЖОРЖ (губы его чуть трогает грустная улыбка). Возможно, это были вы!

ГАСТОН (помолчав, дрогнувшим голосом). Вас зовут Жорж?

ЖОРЖ. Да.

ГАСТОН (глядит на него, потом берет его руку с неловкой нежностью). Жорж...

Г-ЖА РЕНО (появляется в холле). Ты здесь, Жак?

ЖОРЖ (ему стыдно своего волнения, выступивших на глазах слез). Простите, я пойду. (Быстро уходит в противоположную дверь.)

Г-ЖА РЕНО (входит в комнату). Жак...

ГАСТОН. Да?..

Г-ЖА РЕНО. Угадай, кто явился?.. Ах, какая наглость!

ГАСТОН (устало). Ко мне еще не вернулась память... так что угадывать...

Г-ЖА РЕНО. Тетя Луиза, дорогой! Да-да, тетя Луиза!

ГАСТОН. Тетя Луиза? А в чем же тут наглость?..

Г-ЖА РЕНО. Уж поверь мне... После того, что произошло! Если она попытается прорваться к тебе, будь добр -- откажись ее видеть. Как же она тогда себя вела!.. Впрочем, ты всегда терпеть ее не мог. Но особенно ты ненавидел, дорогой мой, среди всей нашей родни кузена Жюля, питал к нему настоящую ненависть, что, впрочем, вполне оправданно.

ГАСТОН (по-прежнему стоит не шевелясь). Оказывается, я питаю настоящую ненависть, которая мне даже неведома...

Г-ЖА РЕНО. К кузену Жюлю? Но знаешь, что с тобой устроил этот негодяй? Выдал тебя на выпускном экзамене, донес, что при тебе таблица логарифмов... Нет-нет, необходимо рассказать тебе все эти истории, а то, чего доброго, ты способен улыбаться таким людям, ведь ты ничего не помнишь!.. И Жерар Дюбюк, он тоже наверняка к нам явится и будет рассыпаться перед тобой в любезностях... А ведь чтобы поступить на службу в Компанию, он оклеветал тебя перед дирекцией только потому, что у тебя было больше шансов туда попасть благодаря дядиной протекции. Лишь позже мы узнали, что это он все испортил. О, хочу надеяться, что ты просто захлопнешь перед ним дверь, как, впрочем, и еще перед кое-кем... Я потом скажу, перед кем именно... перед всеми, кто тебя гнусно предал.

ГАСТОН. Прошлое человека, оказывается, полно приятных сюрпризов!..

Г-ЖА РЕНО. Зато придется поцеловать дорогую мадам Букон, хотя после того, как ее разбил паралич, это не совсем аппетитная процедура. Она присутствовала при твоем появлении на свет.

ГАСТОН. Это еще не достаточно уважительная причина.

Г-ЖА РЕНО. И, кроме того, она выходила тебя, когда ты болел воспалением легких, и я тоже в это время лежала больная. Она спасла тебе жизнь, дружок!

ГАСТОН. Правда, ведь существует еще и благодарность. О ней-то я и забыл. (Пауза.) Обязательства, ненависть, оскорбления... Думал ли я, что именно это и есть воспоминания? (Замолкает, потом задумчиво.) Верно, я забыл еще угрызения совести. Теперь мое прошлое полностью укомплектовано. (Криво улыбается, подходит к г-же Рено.) Но видите, до чего я требовательный. Я предпочел бы какой-нибудь иной образчик с парочкой радостей. И еще, если возможно, один-другой восторженный порыв, что ли... Можете вы мне предложить что-нибудь в этом роде?

Г-ЖА РЕНО. Я тебя не понимаю, милый.

ГАСТОН. А ведь это так просто. Мне хотелось бы, чтобы вы назвали хотя бы одну мою былую радость. Ненависть, укоры совести ничего мне, в сущности, не открыли. Дайте мне радости, радости вашего сына, и я посмотрю, как они отзовутся во мне!

Г-ЖА РЕНО. О, это нетрудно. Радостей у тебя было достаточно... Тебя так забаловали!

ГАСТОН. Мне хотелось бы одну...

Г-ЖА РЕНО. Пожалуйста. Ужасно трудно вспоминать так все разом, не знаешь, что и выбрать...

ГАСТОН. Назовите первое, что придет на ум.

Г-ЖА РЕНО. Так вот, когда тебе было двенадцать...

ГАСТОН (прерывает ее). Нет, радость взрослого мужчины! Те слишком далеки.

Г-ЖА РЕНО (смущенно). Твои взрослые радости... Ты со мной не особенно ими делился. Оно и понятно, взрослый мальчик!.. Ты постоянно уходил из дому. Как все юноши... В те времена вам удержу не было... Ты бывал в барах, на бегах... Ты делил радости с приятелями, а не со мной.

ГАСТОН. Значит, вы никогда не видели меня радующимся в вашем присутствии?

Г-ЖА РЕНО. Ну как же, конечно, видела! Возьми, например, тот день, когда раздавали награды, как сейчас помню...

ГАСТОН (перебивая ее). Нет-нет, не награды! А после. Промежуток времени от той минуты, когда я распрощался со школьными учебниками, и до той, как мне дали в руки винтовку... Те несколько месяцев, которые неведомо для меня были всей моей взрослой жизнью.

Г-ЖА РЕНО. Подожди-ка, сейчас вспомню. Знаешь, ты столько выезжал... Так играл во взрослого...

ГАСТОН. Но ведь как бы восемнадцатилетний мальчик ни играл во взрослого мужчину, на самом-то деле он еще ребенок! Неужели же ни разу не прорвало в ванной трубу, так что никто не мог остановить воду, неужели кухарка ни разу не исковеркала какое-нибудь слово, неужели нам ни разу не попался в трамвае кондуктор с уморительной физиономией?.. И я не смеялся в вашем присутствии... Не радовался какому-нибудь подарку, лучу солнца... Я не требую от вас особых, необузданных радостей... просто маленькую простую радость. Уж не был ли я мрачным неврастеником?

Г-ЖА РЕНО (вдруг смутившись). Я вот что тебе скажу, Жак, миленький... Мне хотелось объяснить это позднее, не спеша... В то время мы были с тобой не в особенно хороших отношениях... О, простое ребячество! Не сомневаюсь, что задним числом тебе все это покажется куда серьезнее, чем было на самом деле. Короче, именно в этот промежуток времени -- между коллежем и фронтом -- мы с тобой вообще не разговаривали.

ГАСТОН. А-а!

Г-ЖА РЕНО. Да. Из-за пустяков, поверь!

ГАСТОН. И... наша ссора длилась долго?.. ,

Г-ЖА РЕНО. Почти год.

ГАСТОН. А, черт! Ну и выдержка же у нас с вами была! А кто начал первым?

Г-ЖА РЕНО (после еле заметного колебания). Пожалуй, что я... Но ты был всему причиной. Ты упрямился глупейшим образом.

ГАСТОН. В чем же выражалось упрямство юноши, если вы вынуждены были не разговаривать целый год с родным сыном?

Г-ЖА РЕНО. Ты не желал ничего сделать, чтобы покончить с этим положением. Ничего!

ГАСТОН. Но когда я уезжал на фронт, мы все-таки помирились? Ведь не отпустили же вы меня из дома не поцеловав?

Г-ЖА РЕНО (помолчав, решительно). Отпустила. (Замолкает, потом быстро.) И это твоя вина, в тот день я тоже тебя ждала у себя в комнате. А ты ждал в своей. Ты хотел, чтобы я сделала первый шаг, я, мать!.. А ведь ты меня сильно оскорбил. Все попытки посторонних примирить нас ни к чему не привели. Ничто тебя не могло убедить. Ничто. И ты уехал на фронт...

ГАСТОН. Сколько мне было лет?

Г-ЖА РЕНО. Восемнадцать.

ГАСТОН. Возможно, я не отдавал себе отчета, куда иду. Для восемнадцатилетнего война просто любопытное приключение. Но ведь это был уже не четырнадцатый год, когда матери украшали штыки сыновних винтовок цветами... Вы-то должны были знать, куда я иду.

Г-ЖА РЕНО. О, я думала, что война окончится раньше, чем ты успеешь пройти обучение в казармах, надеялась увидеться с тобой во время первой побывки перед отправкой в действующую армию. И к тому же ты всегда был так резок, так жесток со мной.

ГАСТОН. Но ведь могли же вы прийти ко мне в комнату, могли сказать: "Перестань дурить и поцелуй меня!"

Г-ЖА РЕНО. Я боялась твоих глаз... Твоей гордой ухмылки, которой ты непременно бы встретил меня. Ты способен был меня прогнать...

ГАСТОН. Ну и что ж, вы вернулись бы, рыдали бы под моей дверью, умоляли бы меня, встали бы на колени, лишь бы этого не случилось, и я поцеловал бы вас перед отъездом. Ах, как нехорошо, что вы не встали тогда на колени!

Г-ЖА РЕНО. Но я же мать, Жак!..

ГАСТОН. Мне было восемнадцать, и меня посылали на смерть. Пожалуй, стыдно так говорить, но вы обязаны были броситься на колени, молить моего прощения, как бы я ни был груб, как бы ни замыкался в своей идиотской юношеской гордыне.

Г-ЖА РЕНО. За что прощения? Я-то ведь ничего не сделала!

ГАСТОН. А что такого сделал я, раз между нами пролегла непроходимая пропасть?

Г-ЖА РЕНО (внезапно ее голос приобретает те, прежние интонации). О, ты вбил себе в голову, что женишься, и это в восемнадцать-то лет! На какой-то швее, которую подцепил бог знает где! И она, конечно, не желала без брака сойтись с тобой. Брак -- это не просто любовные шашни! Да неужели мы должны были позволить тебе испортить всю твою жизнь, ввести эту девку к нам в дом? И не уверяй меня, пожалуйста, что ты ее любил... Разве в семнадцать лет любят, то есть, я хочу сказать: любят ли глубоко, по-настоящему, такой любовью, какая необходима для брака, для создания прочного семейного очага! Какую-то швею, с которой ты и познакомился-то на танцульке всего три недели назад.

ГАСТОН (помолчав). Конечно, это было глупо с моей стороны... Но ведь наш год должны были вскоре призвать, и вы это знали. А что, если эта глупость была единственной, которую мне дано было сделать, а что, если вы хотели лишить этой любви того, кому осталось жить всего несколько месяцев, а что, если бы любовь не успела исчерпать себя за этот срок?

Г-ЖА РЕНО. Но никто и не думал, что ты обязательно умрешь!.. И потом, я еще не все тебе сказала. Знаешь, что ты мне крикнул в лицо, у тебя даже рот перекосился, ты поднял руку на меня, на родную мать! Ты крикнул: "Ненавижу тебя, ненавижу!" Вот что ты крикнул. (Пауза.) Теперь ты понимаешь, почему я не выходила из своей комнаты, все надеялась, что ты придешь, прислушивалась вплоть до той минуты, когда за тобой захлопнулась входная дверь?

ГАСТОН (молчит, потом тихо). Я умер в восемнадцать лет, так и не получив своей, пусть небольшой, радости под тем предлогом, что это, мол, глупость, а вы так и но заговорили со мной. Я всю ночь пролежал раненный в плечо, и я был вдвойне одинок рядом с теми, кто звал в бреду свою мать. (Пауза, потом вдруг как бы самому себе.) Это правда, я вас ненавижу.

Г-ЖА РЕНО (испуганно кричит). Жак, что с тобой?

ГАСТОН (опомнившись, замечает ее). Как -- что? Простите... Простате меня, пожалуйста. (Отходит; резко, четко.) Я не Жак Рено, я не узнаю здесь ничего, что принадлежит ему по праву. Да, слушая вас, я на мгновение спутал себя с ним. Простите. Но, видите ли, для человека без памяти прошлое, все, прошлое сразу -- слишком тяжкий груз, чтобы взвалить его на себя одним рывком. Если вы хотите сделать мне удовольствие,-- да нет, не только удовольствие, а благодеяние,-- отпустите меня обратно в приют. Я сажал там салат, натирал полы... Дни проходили... Но даже за эти восемнадцать лет,-- я имею в виду вторую половину своей жизни,-- даже за этот срок дни, наслаиваясь друг на друга, не сумели превратиться в прожорливое чудище, которое вы именуете прошлым.

Г-ЖА РЕНО. Но, Жак...

ГАСТОН. И главное, не называйте меня Жаком... Этот Жак такого натворил. Гастон -- другое дело. Если он даже ничто, я знаю, каков он. Но ваш Жак, одно имя которого уже погребено под трупами сотен птиц, этот Жак, который обманывал, убивал, который пошел на войну совсем один, которого никто не проводил на вокзал, Жак, который даже не любил, такой Жак наводит на меня ужас.

Г-ЖА РЕНО. Но ведь, мой мальчик...

ГАСТОН. Убирайтесь! Я не ваш мальчик.

Г-ЖА РЕНО. Ты заговорил совсем как прежде!

ГАСТОН. У меня нет "прежде", я говорю так сегодня. Убирайтесь!

Г-ЖА РЕНО (гордо выпрямляясь, как в прежнее время). Хорошо, Жак! Но когда будет доказано, что я твоя мать, тебе придется просить у меня прощения. (Уходит, не заметив Валентины, которая слышала их последние слова из-за кулис.)

ВАЛЕНТИНА (дождавшись ухода свекрови, выступает вперед). Вот вы сказали, что вы никого не любили. Откуда вы это знаете, вы, который вообще ничего не знает?

ГАСТОН (меряет ее взглядом). И вы тоже убирайтесь!

ВАЛЕНТИНА. На каком основании вы разговариваете со мной таким тоном? Что с вами?

ГАСТОН (кричит). Убирайтесь! Я не Жак Рено.

ВАЛЕНТИНА. Вы кричите так, словно вам страшно.

ГАСТОН. Отчасти и поэтому,

ВАЛЕНТИНА. Страх -- это еще полбеды. Тень юного Жака -- страшная тень, ее опасно даже примерить, но откуда ненависть и ко мне тоже?

ГАСТОН. Мне противно, что вы пришли сюда любезничать со мной, ведь вы все время, как только я появился в доме, не перестаете со мной любезничать. Вы были его любовницей.

ВАЛЕНТИНА. Кто посмел вам это сказать?

ГАСТОН. Ваш муж.

Пауза.

ВАЛЕНТИНА. Предположим, вы мой любовник, я нашла вас и снова хочу быть с вами... Неужели же вы действительно такой чудак, что вам это кажется гадким?

ГАСТОН. Вы разговариваете со мной, как с дунайским крестьянином *. Впрочем, странный это был Дунай, черные воды, безымянные берега... Я человек не первой молодости, но я только что вылупился на свет божий. Может быть, в конце концов, и не так уж плохо отнять жену у родного брата, у брата, который вас любил, делал вам добро?

(* Герой одноименной басни Лафонтена; воплощение внешней грубости и резкой прямоты.)

ВАЛЕНТИНА (вполголоса). Когда мы познакомились на каникулах в Динаре, я играла в теннис, плавала гораздо чаще с вами, чем с вашим братом... В горы лазила чаще тоже с вами... И с вами, с вами одним я тогда целовалась. Потом пришла к вам домой на вечеринку, и ваш брат полюбил меня, но ведь я-то пришла, чтобы повидать вас.

ГАСТОН. И все-таки вышли замуж за него?

ВАЛЕНТИНА. Вы были тогда совсем мальчишкой. А я сирота, младшая в семье, бесприданница, жила у тетки-благодетельницы и уже дорого поплатилась за отказы ее кандидатам. Так неужели я должна была продать себя другому, а не ему, благодаря которому я могла стать ближе к вам?

ГАСТОН. На такие вопросы дает ответ специальный раздел в дамских журналах.

ВАЛЕНТИНА. Как только мы вернулись из свадебного путешествия, я стала вашей любовницей.

ГАСТОН. Мы все же немного подождали.

ВАЛЕНТИНА. Немного? Целых два месяца, два страшных месяца. Потом в нашем распоряжении было три полных года, потому что сразу же началась война и Жоржа призвали четвертого августа... А потом, семнадцать лет, Жак!.. (Кладет ладонь ему на руку.)

ГАСТОН (отшатывается). Я не Жак Рено.

ВАЛЕНТИНА. И все же... Дайте мне наглядеться хотя бы на призрак единственного человека, которого я любила. (Улыбается.) Ага, скривил губы! (Глядит ему в лицо, он смущен.) Значит, ничто во мне, ни взгляд, ни голос, ни... неужели ничто не находит даже слабого отзвука в вашем запасе прошлого?

ГАСТОН. Ничто.

ВАЛЕНТИНА. Не будьте же так жестоки, даже если ваш Дунай -- Стикс! Поймите вы, как важно для любящей женщины после бесконечно долгой разлуки найти если не своего бывшего любовника, то хоть его призрак, подобный ему даже в пустяках, вплоть до манеры кривить губы.

ГАСТОН. Возможно, я призрак, с точностью воспроизводящий Жака Рено, но я не Жак Рено. ВАЛЕНТИНА. Приглядитесь ко мне.

ГАСТОН. Я и приглядываюсь. Вы очаровательны, но увы! -- я не Жак Рено.

ВАЛЕНТИНА. Итак, вы уверены, что я для вас ничто?

ГАСТОН. Ничто.

ВАЛЕНТИНА. Значит, к вам никогда не вернется память.

ГАСТОН. Я этого и сам, пожалуй, хочу. (Пауза; вдруг тревожно.) А почему ко мне никогда не вернется память?

ВАЛЕНТИНА. Потому что вы не помните даже тех, кого видели всего два года назад.

ГАСТОН. Два года?

ВАЛЕНТИНА. А белошвейка, белошвейка, заменявшая вашу приютскую...

ГАСТОН. Белошвейка? (Пауза. Потом вдруг.) А кто вам рассказал?

ВАЛЕНТИНА. Никто не рассказывал. Я заменила вашу белошвейку -- надо сказать, что действовала я с одобрения свекрови,-- для того, чтобы без помех общаться с вами. Посмотрите же на меня хорошенько, вы, человек без памяти...

ГАСТОН (взволнованный, невольно привлекает ее к себе). Так это вы белошвейка, которая работала у нас всего один день!

ВАЛЕНТИНА. Да, я.

ГАСТОН. Но ведь в тот день вы мне ничего не сказали?

ВАЛЕНТИНА. Я и не хотела ничего говорить вам заранее... Я надеялась,--видите, как я верю в силу любви -- вашей любви,-- что, овладев мною, вы обретете память....

ГАСТОН. Ну а потом?

ВАЛЕНТИНА. А потом, когда я собралась вам сказать, вспомните-ка, нас застигли...

ГАСТОН (улыбаясь при этом воспоминании). А-а, эконом!

ВАЛЕНТИНА (тоже улыбаясь). Да, эконом.

ГАСТОН. Но вы не кричали на всех углах, что узнали меня?

ВАЛЕНТИНА. Представьте, кричала, но то же самое кричали еще пятьдесят семейств.

ГАСТОН (с нервным смешком). И верно, а я-то, болван, забыл, что все меня узнают... Но это отнюдь не доказывает, что я Жак Рено.

ВАЛЕНТИНА. Однако ж вы вспомнили вашу белошвейку и огромную кучу простыней?

ГАСТОН. А как же, конечно, вспомнил. Если не считать болезни, память у меня прекрасная.

ВАЛЕНТИНА. Так обнимите же вашу белошвейку.

ГАСТОН (отталкивая ее). Подождем, пока не выяснится, кто я -- Жак Рено или нет.

ВАЛЕНТИНА. А если окажется, что вы Жак Рено?

ГАСТОН. Если я окажусь Жаком Рено, ни за какие блага в миро я вас не обниму. Не желаю быть любовником жены брата.

ВАЛЕНТИНА. Но ведь вы уже были!..

ГАСТОН. Было это давно, и я столько натерпелся с той поры, что полностью искупил грехи своей юности.

ВАЛЕНТИНА (с торжествующим смешком). Как, вы забыли уже свою белошвейку?.. Если вы Жак Рено, то вы два года назад снова стали любовником жены брата. Вы, именно вы, а не какой-то безвестный молодой человек.

ГАСТОН. Я не Жак Рено!

ВАЛЕНТИНА. Послушай, Жак, хочешь не хочешь, а тебе придется расстаться с блаженной безмятежностью, подаренной тебе потерей памяти. Послушай, Жак, тебе придется принять себя. Вся наша жизнь с ее чудесной моралью и обожаемой нашей свободой, в конце концов, и заключается в том, чтобы принимать самих себя такими, какие мы есть... Эти восемнадцать лет, проведенные в приюте, то есть все то время, когда ты хранил себя в чистоте, это просто затянувшееся отрочество, второе отрочество, которому сегодня приходит конец. Ты вновь станешь взрослым мужчиной со всеми его обязанностями, слабостями, а также и радостями. Так прими же себя и прими меня, Жак.

ГАСТОН. Если меня к этому вынудит неопровержимое свидетельство, придется принять себя, но вас я никогда не приму!

ВАЛЕНТИНА. И все-таки, помимо твоей воли, это произошло уже два года назад!

ГАСТОН. Я никогда не отниму жены у своего брата.

ВАЛЕНТИНА. Хватит этих высокопарных слов! Став наконец мужчиной, ты сам убедишься, что ни одну из вставших перед тобой новых проблем нельзя решить с помощью ходячих истин... Ты уже взял меня у него. Но первый-то он отнял меня у тебя, просто потому, что раньше стал мужчиной.

ГАСТОН. Да не в одной вас дело... Я не так уж дорожу тем, что обирал пожилых дам, насиловал горничных...

ВАЛЕНТИНА. Каких горничных?

ГАСТОН. Еще одна деталь... Я не так уж дорожу тем, что поднял руку на родную мать, как, впрочем, и всеми прошлыми выходками моего отвратительного юного двойника.

ВАЛЕНТИНА. Как ты кричишь!.. Но, по-моему, ты почти сделал ЭТО ТОЛЬКО ЧТО...

ГАСТОН. Да, я сказал этой бессердечной старой даме, что я ее ненавижу, но эта старая дама не моя мать.

ВАЛЕНТИНА. Нет, мать, Жак! И именно поэтому ты имел с ней такое бурное объяснение. Ты и сам видишь, достаточно тебе пробыть хотя бы час бок о бок с персонажами своего прошлого, и ты уже бессознательно ведешь себя с ними, как раньше. Послушай, Жак, я сейчас пойду к себе во избежание твоего гнева. А через десять минут ты меня позовешь, ведь приступы твоей ярости страшны, но они продолжаются не больше десяти минут.

ГАСТОН. Откуда вам это известно? В конце концов, вы меня раздражаете. Все время стараетесь намекнуть, будто знаете меня лучше, чем я сам.

ВАЛЕНТИНА. Ну конечно же!.. Послушай, послушай-ка меня, Жак. Существует одно бесспорное доказательство, о котором я никому не смела ни разу сказать!..

ГАСТОН (отступает). Не верю!

ВАЛЕНТИНА (улыбается). Постой, я ведь еще ничего не сказала!

ГАСТОН (кричит). Не хочу вам верить, никому не хочу верить! Не желаю, чтобы со мной вообще говорили о моем прошлом.

ГЕРЦОГИНЯ врывается вихрем в комнату, за ней -- мэтр ЮСПАР.

ВАЛЕНТИНА прячется в ванной комнате.

ГЕРЦОГИНЯ. Гастон, Гастон, это же ужасно! Только что явились какие-то люди. Орут, злятся, кричат, еще одно ваше семейство! Пришлось их принять. Они меня так оскорбляли! Только сейчас я поняла, что поступила как безумная, неосмотрительно нарушив распорядок, о котором мы сами же объявили через газеты... Эти люди считают, что их надули. Они, конечно, учинят скандал, будут обвинять нас во всех смертных грехах!..

ЮСПАР. Я более чем уверен, мадам, что никто не посмеет вас ни в чем заподозрить.

ГЕРЦОГИНЯ. Видно, вы не отдаете себе отчета, до какой степени их ослепили эти двести пятьдесят тысяч франков! Они твердят о фаворитизме, о нарушениях, чего доброго, они заявят, что наш малыш Альбер получил хороший куш от семьи, которую считает семьей Гастона!..

Входит МЕТРДОТЕЛЬ.

МЕТРДОТЕЛЬ. Ваша светлость, прошу меня извинить. Но там еще какие-то люди требуют мэтра Юспара или герцогиню.

ГЕРЦОГИНЯ. Как их фамилия?

МЕТРДОТЕЛЬ. Они дали мне карточку, но я не осмелился сразу вручить ее вашей светлости, учитывая, что это реклама фирмы. (С достоинством читает вслух.) "Масло, яйца, сыры. Фирма Бугран".

ГЕРЦОГИНЯ (листая свою записную книжку). Бугран, Бугран...

Вы сказали Бугран? Да это молочница!

ЛАКЕЙ стучится в дверь и входит.

ЛАКЕЙ. Прошу прощения, но какой-то господин, вернее, просто человек, спрашивает герцогиню. Должен сказать, что я не решился впустить его в дом из-за его вида.

ГЕРЦОГИНЯ (листая записную книжку). Фамилия? Легропатр или Мэденсэль?

ЛАКЕЙ. Легропатр, ваша светлость.

ГЕРЦОГИНЯ. Легропатр -- это фонарщик! Впустите его, и будьте с ним повежливее. Все они приехали одним поездом. Уверена, что сейчас явятся Мэденсэли. Я звонила в Пон-о-Брон. Попытаюсь их утихомирить! (Быстро выходит, за ней -- мэтр Юспар и лакей.)

ГАСТОН (растерянно бормочет). У всех у вас доказательства, фотографии, подтверждающие сходство, воспоминания, бесспорные, как преступление... Я выслушиваю вас всех и чувствую, как за моей спиной возникает некий гибрид, содержащий в себе понемножку от каждого из ваших сыновей и ничего, ровно ничего от меня, потому что ваши сыновья ничем на меня не похожи. (Повторяет.) На меня... На меня... Вопреки всем вашим россказням, я существую... Вы только что говорили о том, что моя жизнь -- эта блаженная безмятежность, даруемая потерей памяти... Вы просто шутите. Попробуйте-ка сами собрать воедино все добродетели, все пороки и взвалить их себе на спину...

ВАЛЕНТИНА вошла, едва только герцогиня скрылась.

ВАЛЕНТИНА. Твоя судьба будет куда легче, если ты выслушаешь меня. Только одну минуту, Жак. Я предлагаю тебе наследство, правда, несколько обременительное, зато ты с его помощью освободишься от всех прочих, и оно тебе покажется бесконечно легким. Ну что, будешь слушать?

Г а стон. Слушаю.

ВАЛЕНТИНА. Я тебя никогда не видела обнаженным, ведь верно? Так вот, я уверена, что у тебя на два сантиметра ниже лопатки есть небольшой шрам, который не обнаружили обследовавшие тебя врачи. Это след от укола шляпной булавки--вспомни дамскую моду пятнадцатого года! -- это я сама, своими руками поцарапала тебя булавкой, когда решила, что ты мне изменяешь. (Уходит.)

ГАСТОН с минуту стоит в растерянности, потом начинает медленно снимать пиджак.

Занавес

Картина четвертая

Сцена представляет собой узкий коридорчик; шофер и лакей, подставив стул к окошечку в двери, заглядывают в комнату Гастона.

ЛАКЕЙ. Господи! Штаны скидывает...

ШОФЕР (отталкивая его). Врешь? Видно, малый окончательно рехнулся! Что он делает-то? Блох, что ли, ловит? Постой-постой... На стул влез, глядится в каминное зеркало...

ЛАКЕЙ. Шутишь? Неужто на стул влез?

ШОФЕР. Я же говорю.

ЛАКЕЙ (отталкивает его). Дай посмотреть. Ах ты, черт! Спину разглядывает. Я же говорю, спятил. Так-так. Слезает. Видать, увидел то, что искал... Рубашку надевает. Сел... Ах ты, черт! Ну и ну!

ШОФЕР. А теперь что он делает?

ЛАКЕЙ (оборачивается, он потрясен). Ревет ...

Занавес

Картина пятая.

Комната Жака. Ставни закрыты, золотистый полумрак прорезают полосы света. Утро. ГАСТОН лежит на кровати, он спит. МЕТРДОТЕЛЬ и ЛАКЕЙ вносят в комнату чучела зверушек и наставляют их вокруг постели. ГЕРЦОГИНЯ и г-жа Рено руководят операцией из коридора. Сцена идет на шепоте, все передвигаются на цыпочках.

МЕТРДОТЕЛЬ. Их тоже ставить вокруг постели, ваша светлость?

ГЕРЦОГИНЯ. Да-да, вокруг постели... Чтобы, открыв глаза, он мог увидеть их всех разом.

Г-ЖА РЕНО. Ах, если бы вид этих зверьков вернул ему память!

ГЕРЦОГИНЯ. Это может его потрясти.

Г-ЖА РЕНО. Он так обожал их ловить! Карабкался по деревьям, забирался на головокружительную высоту и мазал клеем ветки.

ГЕРЦОГИНЯ (метрдотелю). Поставьте одного на подушку, ближе, ближе к лицу. На подушку, слышите, на подушку!

МЕТРДОТЕЛЬ. А ваша светлость не боится, что мсье испугается, откроет глаза, а под самым носом у него зверь сидит...

ГЕРЦОГИНЯ. Страх в данном случае целителен, друг мой... Именно целителен. (Г-же Рено.) О, не скрою, я вся горю от нетерпения, мадам! Хорошо, что мне удалось успокоить этих людей вчера вечером, я им сказала, что Юспар и наш малыш Альбер прибудут сегодня рано утром... Но как знать, удастся ли нам избавиться от них благополучно?..

ЛАКЕЙ (входя). Ваша светлость, семейства претендентов прибыли.

ГЕРЦОГИНЯ. Вот видите! Я же им велела в девять часов, а они явились без пяти девять. Этих людей ничем не проймешь.

Г-ЖА РЕНО. Куда вы их провели, Виктор?

ЛАКЕЙ. В большую гостиную, мадам.

ГЕРЦОГИНЯ. Их столько, сколько вчера? Чисто мужицкая затея являться всем миром, чтобы защищать свои права!

ЛАКЕЙ. Их стало больше, ваша светлость.

ГЕРЦОГИНЯ. Больше? То есть?

ЛАКЕЙ. Еще трое прибавилось, но они вместе, ваша светлость. Приличный с виду господин, мальчик и гувернантка.

ГЕРЦОГИНЯ. Гувернантка? Какая гувернантка?

ЛАКЕЙ. Англичанка, ваша светлость.

ГЕРЦОГИНЯ. Ах, это же Мэденсэли!.. Очаровательные, по-моему, люди. Английская линия, которая тоже требует Гастона... Как трогательно явиться из такой дали, чтобы найти своего близкого! Как по-вашему? Попросите, милый, этих людей подождать немного.

Г-ЖА РЕНО. Но эти люди, надеюсь, не отберут у нас Жака, выслушают его хотя бы?

ГЕРЦОГИНЯ. Не тревожьтесь. Эксперимент начался с вас, придется им, хотят они того или нет, подождать, пока мы не проведем его по всем правилам. Наш малыш Альбер обещал мне не уступать в этом вопросе. Но, с другой стороны, приходится вести себя дипломатично, чтобы избежать скандала, Г-жа Рено. По-моему, вы слегка преувеличиваете опасности этого скандала, мадам.

ГЕРЦОГИНЯ. Ошибаетесь, мадам! Я-то знаю, что левая пресса травит нашего малыша Альбера: у меня там есть свои соглядатаи. Они набросятся на клевету, как псы на падаль. Вы знаете, при всем своем желании, чтобы Гастон оказался членом вашей чудесной семьи, я все-таки не могу допустить скандала. Вы мать, а я прежде всего тетка. (Пожимает г-же Рено руку.) Но поверьте, и у меня тоже разрывается сердце от всего этого мучительного и прискорбного эксперимента.

Мимо проходит лакей, неся чучела белок.

(Провожает, его взглядом.) Какая прелесть эти беличьи шкурки! Как это вы не надумали сделать из них себе манто?

Г-ЖА РЕНО (растерянно). Не знаю...

ЛАКЕЙ. Слишком они маленькие.

МЕТРДОТЕЛЬ (подглядывает в двери спальни). Тише, мсье Гастон просыпается.

ГЕРЦОГИНЯ. Главное, не надо, чтобы он нас видел. (Метрдотелю.) Откройте ставни.

Обе скрываются. Комнату заливает яркий свет.

ГАСТОН (открывает глаза и видит что-то странное прямо у себя перед носом. Отшатывается, садится в постели). Что это такое? (Тут только замечает, что окружен чучелами ласок, хорьков, белок. Кричит, широко открыв от страха глаза.) Но что означают все эти зверьки? Чего им нужно от меня?

МЕТРДОТЕЛЬ (выступает вперед). Это чучела, мсье. Это зверьки, которых мсье любил убивать. Мсье не узнает их?

ГАСТОН (хрипло кричит). Я никогда не убивал зверей! (Встает.)

ЛАКЕЙ подает ему халат, и оба направляются в ванную

(Тут же возвращается и подходит к зверькам.) А как он их ловил?

МЕТРДОТЕЛЬ. Может, мсье вспомнит, как долго он выбирал стальные капканы в каталоге "Оружейная и мотоциклетная промышленность Сент-Этъена"?.. Но чаще мсье предпочитал

пользоваться клеем.

ГАСТОН. Значит, поутру, когда он их находил, они не были еще мертвые?

МЕТРДОТЕЛЬ. Вообще-то нет, мсье. Мсье приканчивал их своим охотничьим ножом. Мсье действовал им очень ловко.

ГАСТОН (помолчав). Что можно сделать для мертвых зверьков?

(Робко протягивает к ним руку, но не осмеливается их погладить; задумывается.) Ну хорошо, я поглажу эти высохшие, хрупкие шкурки, разве им будет легче? Каждый день я буду бросать орехи и хлеб живым белкам... Где бы мне ни принадлежал клочок земли, я строго-настрого запрещу причинять хоть малейший вред ласкам... Но разве это искупит целые ночи мучений и страха, когда они не понимали, что с ними стряслось, почему их лапку намертво обхватили стальные челюсти?

МЕТРДОТЕЛЬ. Пусть мсье не расстраивается по этому поводу. Подумаешь, велика важность -- зверье!.. И потом, ведь это прошло.

ГАСТОН (повторяет). Да, прошло. И даже если сейчас я был бы наделен властью и мог раз и навсегда сделать счастливыми всех лесных зверушек... Вы правильно сказали: это прошло. (Идет к ванной комнате.) А почему у меня другой халат, а не тот, что вчера вечером?

МЕТРДОТЕЛЬ. Этот халат тоже принадлежит мсье. Мадам велела все время их менять, может, мсье признает хоть один.

ГАСТОН. А что тут такое в кармане? Тоже из области воспоминаний, как и вчера?..

МЕТРДОТЕЛЬ. Нет, мсье, на сей раз это нафталин в шариках.

Дверь ванной комнаты захлопывается. ГЕРЦОГИНЯ и г-жа Рено выходят из своего укрытия.

(Обращается к ним, уходя из комнаты.) Мадам все сами слышали. По-моему, мсье ничего не признал.

Г-жа Рено (с досадой). Просто не хочет сделать над собой усилия.

ГЕРЦОГИНЯ. Если это так, поверьте, я с ним поговорю самым строгим образом, но увы! Боюсь, как бы тут не было чего серьезнее.

Входит ЖОРЖ.

ЖОРЖ. Проснулся?

ГЕРЦОГИНЯ. Да, но наш маленький заговор не дал результатов.

Г-ЖА РЕНО. 0н смотрел на трупы зверьков с видом мучительного удивления, и только...

ЖОРЖ. Разрешите мне остаться с ним наедине. Я хочу попробовать с ним поговорить.

Г-ЖА РЕНО. Хоть бы тебе удалось, Жорж! А то я уже теряю надежду.

ЖОРЖ. Не надо, мама, но надо. Напротив, будем надеяться до конца. Надеяться даже вопреки самой очевидности.

Г-ЖА РЕНО (холодно). Но его поведение и на самом деле может извести человека. Хочешь, я скажу тебе правду? Мне кажется, что он упрямится назло мне, как прежде...

ЖОРЖ. Но ведь он тебя даже не узнал...

Г-ЖА РЕНО. Все равно... У него всегда был мерзкий характер! Потерял ли он память, нет ли, как, по-твоему, он может перемениться?

ГЕРЦОГИНЯ (уходя вместе с Г-ЖОЙ РЕНО). По-моему, вы преувеличиваете его враждебность в отношении вас, мадам. Во всяком случае, не мое дело давать вам советы, но я обязана все же сказать, что, на мой взгляд, вы ведете себя с ним слишком холодно. Черт побери, вы же мать, так будьте трогательно добры... Валяйтесь у него в ногах, кричите...

Г-ЖА РЕНО. Поверьте, мадам, самое горячее мое желание -- видеть Жака снова членом нашей семьи; но на такое я никогда не пойду. Особенно после того, что было...

ГЕРЦОГИНЯ. Жаль. Я уверена, что это оказало бы на него благотворное действие. Возьмите меня, если бы у меня отбирали нашего малыша Альбера, я превратилась бы в тигрицу. Я вам, кажется, уже рассказывала: когда его провалили на экзамене, я чуть не вцепилась в бороду декану?..

Уходят. ЖОРЖ стучит несколько раз в дверь, потом робко входит.

ЖОРЖ. Могу я с тобой поговорить, Жак?

Голос Гастона (из ванной). Кто там еще? Я же просил, чтобы ко мне никого не пускали. Что же, и помыться уж нельзя, даже в ванной ко мне пристают с вопросами, тычут мне в нос воспоминания!..

ЛАКЕЙ (приоткрывает дверь). Мсье в ванне... (Невидимому публике Гастону.) Мсье, это мсье Жорж.

Голос Гастона (еще резкий, но уже смягчившийся). А, это вы?

ЖОРЖ (лакею). Оставьте нас одних, Виктор.

ЛАКЕЙ уходит.

(Приближается к двери.) Прости меня, Жак... Я отлично понимаю, что мы тебе надоели с нашими бесконечными историями... И все-таки я хочу сказать тебе нечто очень важное. Если тебя не слишком это раздражит, позволь мне...

ГОЛОС ГАСТОНА (из ванной комнаты). Какую еще пакость вы раскопали в прошлом своего брата и собираетесь взвалить мне ее на спину?

ЖОРЖ. Это не пакость, Жак, напротив, я хотел бы, если ты, конечно, позволишь, поделиться с тобой своими соображениями. (После минутного колебания.) Пойми, под тем предлогом, что я, мол, человек честный и всегда был честным, никогда никому не делал зла -- что, в конце концов, труда особого не составляет -- ты считаешь, что все тебе позволено... Говоришь с другими с высоты собственной безупречности, коришь ближних, жалуешься... (Вдруг.) Ты на меня вчера не рассердился?

Ответ доходит из ванной все тем же хмурым тоном,

словно вырванный силой, с минутным запозданием.

ГОЛОС ГАСТОНА. За что?

ЖОРЖ. За все, что я тебе рассказывал, нарочно сгущая краски, чтобы выставить себя жертвой. За то, что я пытался шантажировать тебя своими жалкими историйками...

В ванной слышен шум.

(Испуганно вскакивает.) Постой-постой, не выходи сразу из ванной, дай, я кончу, так мне легче говорить. Если ты будешь здесь, передо мной, я снова стану любящим братом и не выйду уже из роли... Пойми, Жак, я много думал этой ночью,-- то, что произошло, конечно, ужасно, но ты был ребенком и она тоже. И в Динаре, еще до нашей женитьбы, ей нравилось больше гулять с тобой, возможно, вы любила друг друга, как любят бедные беспомощные подростки... А тут явился я, уже взрослый, с положением, с определенными намерениями. Словом, изображал солидного жениха, и, конечно, тетка вынудила ее принять мое предложение... Так вот, сегодня ночью я подумал, что не имел права делать тебе упреки, и я беру их обратно... Все. ... (Бессильно падает на стул.)

ГАСТОН появляется в дверях ванной комнаты,

тихо подходит к Жоржу и кладет руку ему на плечо.

ГАСТОН. Как вы могли так сильно любить этого малолетнего подлеца, этого малолетнего негодяя?

ЖОРЖ. Что вы хотите?.. Это же мой брат.

ГАСТОН. Он ничего братского не делал. Он вас обокрал, обманул... Вы возненавидели бы лучшего друга, если бы он так поступил.

ЖОРЖ. Друг -- иное дело, а то мой брат...

ГАСТОН. И как вы можете хотеть, чтобы он вернулся -- пусть даже состарившийся, даже изменившийся -- и снова встал между вами и вашей женой?!

ЖОРЖ (просто). Что поделаешь, будь он даже убийца, он член нашей семьи, и его место в семье.

ГАСТОН (помолчав, повторяет). Он член семьи, его место в семье. До чего же просто! (Про себя.) Он считал себя добрым, а добрым не был, считал себя честным, и честным тоже не был. Он один в мире, он свободен, как птица, хотя вокруг стены приюта, а за этими толстыми стенами множество живых людей, которым он обещал что-то, которые его ждут,-- и самые обычные его поступки могут быть лишь продолжением поступков прежних. Просто, не правда ли!

(Грубо хватает Жоржа за руку.) Зачем вы рассказали мне еще одну историю сверх программы? Зачем тычете мне в лицо вашей любовью? Для того чтобы все стало еще проще, а? (Сломленный усталостью, опускается на кровать.) Вы выиграли....

ЖОРЖ (растерянно). Но, Жак, я не понимаю твоих упреков... Я пришел сюда, и мне стоило немалого труда, поверь, сказать тебе все это, но я хотел, чтобы тебе стало чуть теплее в одиночестве, ведь ты не мог не заметить со вчерашнего дня, как ты одинок.

ГАСТОН. Это одиночество не самый страшный из моих врагов...

ЖОРЖ. Может, ты подметил двусмысленные взгляды прислуги, какую-то атмосферу скованности вокруг себя? А все-таки не следует думать, что никто тебя не любил... Мама...

ГАСТОН взглядывает на него.

(Теряется.) И, наконец, я тебя очень любил...

ГАСТОН. А кроме вас?

ЖОРЖ. Но... (Сконфужен.) Ну, если угодно -- Валентина, разумеется.

ГАСТОН. Она была влюблена в меня, а это не одно и то же... Значит, только вы один.

ЖОРЖ (опустив голову). Пожалуй, да...

ГАСТОН. Но почему? Я не понимаю, почему?

ЖОРЖ (тихо). А вы никогда не мечтали о друге, который был бы сначала маленьким мальчиком и вы водили его за ручку гулять? Ведь вы так высоко ставите дружбу... Представьте же себе, какая удача, именно для нее, для дружбы то есть, иметь друга достаточно неискушенного, учить его первым тайнам азбуки, первому нажиму на велосипедную педаль, первым приемам плавания... Такого слабого друга, чтобы он постоянно нуждался в вашей защите!..

ГАСТОН (помолчав). Я был совсем маленьким, когда ваш отец умер?

ЖОРЖ. Тебе было два года.

ГАСТОН. А вам?

ЖОРЖ. Четырнадцать... Волей-неволей мне пришлось возиться с тобой. Ты ведь был совсем малыш. (Пауза; потом, ото всей души стараясь оправдать брата.) Ты был слишком мал для всего. Для того чтобы разумно распоряжаться деньгами, которые мы, как последние глупцы, начали тебе давать слишком рано, слишком мал, если вспомнить строгость мамы, мою слабость, да и мое неумение подойти к тебе. Уже в два года ты отбивался от чудищ -- своей гордыни и своего неистовства, и ты не повинен в этом... Мы, мы обязаны были тебя от них спасти. Но мы не только не сумели этого сделать, но еще обвиняли во всем тебя. Отпустили тебя на фронт в полном одиночестве... Солдатик... ты и для солдата был слишком мал, один на перроне вокзала с винтовкой, с заплечным мешком, с противогазом, с двумя котелками на боку!

ГАСТОН (пожимает плечами). Полагаю, что усатые, грозные на вид воины тоже были такими же солдатиками, от которых требовали непосильного...

ЖОРЖ (кричит, в голосе его слышится боль). Да, но ведь тебе-то было всего восемнадцать! И после изучения древних языков и картинных биографий завоевателей от тебя первым делом потребовали чистить кухонным ножом окопы.

ГАСТОН (смеется, но смех его звучит неестественно). Ну и что ж? По-моему, сеять смерть -- наилучший для юноши способ войти в соприкосновение с жизнью.

Входит МЕТРДОТЕЛЬ.

МЕТРДОТЕЛЬ. Герцогиня просит мсье пожаловать в большую гостиную, когда мсье будет готов.

ЖОРЖ (подымаясь). Оставляю вас одного. Но прошу вас, что бы вам ни наговорили об этом Жаке, не надо его слишком ненавидеть... По-моему, он был просто несчастный мальчик.

(Уходит.)

МЕТРДОТЕЛЬ остается с Гастоном, помогает ему одеться.

ГАСТОН (спрашивает его в упор). Метрдотель?

МЕТРДОТЕЛЬ. Мсье?

ГАСТОН. Вы когда-нибудь кого-нибудь убивали?

МЕТРДОТЕЛЬ. Мсье, очевидно, шутит. Ведь если бы я кого-нибудь убил, я бы не состоял на службе у мадам.

ГАСТОН. Даже на войне? Ну, скажем, выскочили вдруг из укрытия во время второй волны наступления и напали на врага?..

МЕТРДОТЕЛЬ. Я проделал войну в чине капрала интендантской службы и должен сказать, мсье, что у нас, каптеров, случалось, не так-то много оказий убивать.

ГАСТОН (бледен, стоит неподвижно, очень тихо). Вам повезло, метрдотель. Потому что убивать кого-то, чтобы самому остаться в живых,-- страшное дело.

МЕТРДОТЕЛЬ (не зная, принять ли эти слова за шутку или нет). Мсье правильно говорит, страшное! Особенно для жертвы.

ГАСТОН. Ошибаетесь, метрдотель. Тут все дело в силе воображения. И у жертвы подчас гораздо меньше воображения, чем у убийцы. (Пауза.) Иной раз она лишь тень в снах убийцы.

МЕТРДОТЕЛЬ. В таком случае она не особенно страдает, мсье.

ГАСТОН. Но зато убийце дана привилегия испытывать страдания за двоих. Вы любите жизнь, метрдотель?

МЕТРДОТЕЛЬ. Да, как все.

ГАСТОН. Так вообразите, для того чтобы остаться в живых самому, вам пришлось бы навеки бросить какого-то юношу в небытие. Восемнадцатилетнего... Спесивца, мошенника, но все же... несчастного парня. Вы стали бы свободны, метрдотель, стали бы самым свободным человеком в мире, но, чтобы получить эту свободу, вам необходимо было бы оставить за собой этот невинный трупик. Как бы вы поступили?

МЕТРДОТЕЛЬ. Признаться, мсье, я никогда такими вопросами не задавался. Но, должен сказать, никогда не следует оставлять за собой трупа, если верить детективным романам.

ГАСТОН (расхохотавшись). Но если никто, кроме самого убийцы, не может увидеть этого трупа? (Подходит к метрдотелю, любезным тоном.) Так вот, метрдотель. Готово! Он у ваших ног. Видите его?

МЕТРДОТЕЛЬ глядит себе под ноги, отскакивает в сторону, озирается и в страхе убегает, насколько ему позволяет чувство собственного достоинства. В коридор стремительно входит ВАЛЕНТИНА. Врывается в комнату ГАСТОНА.

ВАЛЕНТИНА. Это правда, что мне сказал Жорж? Ты им еще ничего не говорил? Я не хотела первой входить в твою комнату нынче утром, я думала, они вот-вот придут объявить мне добрую весть. Почему ты ничего не сказал им?

ГАСТОН молча смотрит на нее.

Не своди меня с ума! Видел ты вчера в зеркале этот шрам или нет? Уверена, что видел.

ГАСТОН (по-прежнему глядя па нее, тихо). Я не видел никакого шрама.

ВАЛЕНТИНА. Что ты говоришь?

ГАСТОН. Говорю, что очень внимательно осмотрел всю спину и не обнаружил никаких шрамов. Вы, очевидно, ошиблись.

ВАЛЕНТИНА (с минуту ошеломленно глядит на него, потом понимает и кричит). Ох, как я тебя ненавижу! Ненавижу!

ГАСТОН (очень спокойно). Думаю, что так лучше.

ВАЛЕНТИНА. Но отдаешь ли ты себе отчет в том, что собираешься сделать?

ГАСТОН. Да. Я собираюсь отречься от своего прошлого и его персонажей --включая себя самого. Возможно, именно вы моя семья, моя любовь, правдивейшая моя биография. Да, но только... вы мне не нравитесь. Я отрекаюсь от вас.

ВАЛЕНТИНА. Да ты безумец! Ты чудовище! Нельзя отречься от своего прошлого, нельзя отречься от себя самого...

ГАСТОН. Я, безусловно, единственный человек в мире, которому судьба дает возможность воплотить, в жизнь мечту, заветную мечту любого из нас. Я взрослый мужчина, но если я захочу, то могу стать неискушенным как дитя! Было бы просто грешно не воспользоваться таким преимуществом. Отрекаюсь от вас. И так со вчерашнего дня накопилось слишком много вещей, которые следует забыть.

ВАЛЕНТИНА. А моя любовь, как ты с ней поступишь? Ее ты тоже, разумеется, не желаешь знать?

ГАСТОН. В данную минуту от этой любви осталась лишь ненависть, которую я читаю в ваших глазах. Конечно, только человека, потерявшего память, способен удивить такой лик любви! Но так или иначе он меня устраивает. Я не хочу видеть иного. Я любовник, который не знает любви своей любовницы, любовник, не помнящий ни первого поцелуя, ни первых слез, любовник, который не находится в плену воспоминаний, который завтра же все забудет. А это тоже достаточно редкая удача... И я ею воспользуюсь.

ВАЛЕНТИНА. А если я буду рассказывать повсюду, что узнала этот шрам...

ГАСТОН. Я уже прикидывал и эту возможность. С точки зрения любви: думаю, что прежняя Валентина уже давно бы это сделала, а то, что вы стали благоразумнее, весьма утешительный знак... С точки зрения закона: вы моя свояченица и уверяете, что вы моя любовница... Какой суд согласится вынести столь важное решение на основании весьма подозрительной и путаной альковной мелодрамы. Кстати, кроме вас, о ней никто не заикнется.

ВАЛЕНТИНА (побледнела, стиснула зубы). Хорошо, можешь гордиться. Но не воображай, что твое поведение так уж необычно для мужчины, если отбросить в сторону шумиху вокруг этой идиотской потери памяти... Более того, уверена, что в глубине души ты кичишься своим поступком. И впрямь, как лестно для самолюбия мужчины отказать женщине, которая ждала так долго! Ну так вот, прости меня за то, что я сделаю тебе больно, но запомни... во время войны у меня были и другие любовники.

ГАСТОН (улыбаясь), Спасибо. Но мне не больно...

В конце коридора появляется МЕТРДОТЕЛЬ с ЛАКЕЕМ. По их мимике видно, что они с умыслом явились вдвоем, чтобы легче справиться с ГАСТОНОМ.

ЛАКЕЙ (с порога). Герцогиня Дюпон-Дюфор просили передать мсье, чтобы он поторопился и соблаговолил поскорее выйти в большую гостиную, потому что уважаемые семьи мсье в нетерпении.

ГАСТОН не двигается с места. Слуги уходят.

ВАЛЕНТИНА (вдруг разражаясь хохотом). Твои уважаемые семьи, Жак! Как глупо, но я не могу удержаться от смеха... Потому что об одном ты забыл: если ты откажешься остатьться у нас, тебе придется пойти к тем, добровольно или силком. Будешь спать на простынях их покойника, донашивать старые фланелевые жилеты их покойника, его старые шлепанцы, благоговейно хранящиеся на полке шкафа...

Уважаемые семьи в нетерпении... Ну что же, иди, иди -- ты, человек, боящийся своего прошлого, иди любуйся физиономиями этих обывателей и мужиков, иди спрашивай, какое прошлое, полное расчетов и мелкой алчности, они тебе припасли...

ГАСТОН. Во всяком случае, вас им будет трудно обогнать.

ВАЛЕНТИНА. Ты так уверен? Эти полмиллиона украденных франков, растраченных на веселые пирушки, возможно, покажутся тебе пустяками по сравнению с их историями о соседях за стеной, о шерстяных носках... Так иди же, иди,-- раз ты от нас отказываешься, ты обязан показаться другим своим семьям... (Тащит его за собой.)

ГАСТОН (упирается). Не пойду.

ВАЛЕНТИНА. Вот как! Что же ты намереваешься делать?

ГАСТОН. Уехать.

ВАЛЕНТИНА. Куда?

ГАСТОН. Странный вопрос! Да куда угодно.

ВАЛЕНТИНА. Ты опять заговорил, как больной. Ведь мы, люди твердой памяти, знаем, что на вокзалах приходится выбирать направление, и дальше того пункта, до которого взят билет, не уедешь. У тебя выбор только между Блуа и Орлеаном. Будь у тебя деньги, понятно, весь мир был бы для тебя открыт! Но у тебя и гроша в кармане нет, что же ты будешь делать?

ГАСТОН. Срывать ваши планы. Пойду пешком, прямо лугами в направлении Шатодэна.

ВАЛЕНТИНА. Значит, отвернувшись от нас, ты почувствуешь себя свободным? Но для жандармов ты просто сумасшедший, убежавший из приюта. Тебя задержат.

ГАСТОН. Я буду уже далеко. Я хожу быстро.

ВАЛЕНТИНА (кричит ему в лицо). Да неужели ты думаешь, что я не подыму тревоги, если ты хотя бы переступишь порог этой комнаты!

Он вдруг подходит к окну.

Не смеши меня, окно слишком высоко, и вообще это ничего не решает...

ГАСТОН поворачивается к ней как затравленный зверь.

(Глядя на него, тихо.) Возможно, ты отделаешься от нас, но твои глаза по-прежнему будут выдавать твои мысли, и этого ты не отделаешься... Нет, Жак, если даже ты сейчас меня убьешь, чтобы выиграть лишний час и уйти незаметно, все равно тебя поймают.

ГАСТОН опускает голову, забивается в угол.

К тому же ты знаешь, что не только одна я тебя преследую и хочу удержать при себе. А все женщины, все мужчины... Вплоть до респектабельных покойников, которые смутно догадываются, что ты хочешь улизнуть не попрощавшись... Нельзя убежать от всех, Жак. И желаешь ли ты того или нет, придется тебе кому-то принадлежать или вернуться в приют.

ГАСТОН (глухо). Что ж, вернусь в приют.

ВАЛЕНТИНА. Не забывай, что я целый день работала белошвейкой в твоем приюте! Я, конечно, видела, как ты весьма поэтически окучиваешь салат, но видела также, как ты выносишь горшки, моешь посуду, видела, как грубо отталкивали тебя санитары, когда ты клянчил у них щепотку табаку... С нами ты разыгрываешь гордеца, разговариваешь бог знает как, издеваешься, но без нас ты просто беспомощное дитя, которое не имеет права выйти без провожатого на улицу и прячется по уборным, чтобы покурить.

ГАСТОН (выслушав ее слова, машет рукой). А теперь уходите. У меня не осталось даже грана надежды: вы сыграли свою роль.

ВАЛЕНТИНА молча уходит. ГАСТОН один, устало оглядывает комнату, останавливается перед зеркалом, долго смотрит на себя. Не отрывая глаз от своего изображения, вдруг хватает со стола какой-то предмет и изо всех сил швыряет его в зеркало, которое разбивается на куски. Он садится на кровать, обхватив голову руками. Тишина. Потом слышится тихая музыка, сначала грустная, потом мало-помалу, вопреки Гастону, вопреки всем нам, она переходит в мажор. Через некоторое время мальчик в форме ученика Итонского колледжа, отворяет дверь в переднюю, внимательно осматривается, потом плотно прикрывает дверь и на цыпочках пробирается по коридору. Открывает все попадающиеся на пути двери и оглядывает каждую комнату. Подходит к комнате Гастона, та же игра. Останавливается перед Гастоном, который, удивленный его неожиданным появлением, поднимает голову.

МАЛЬЧИК. Простите, пожалуйста, мсье. Не могли бы вы мне сказать... Я ищу то местечко.

ГАСТОН (возвращается к действительности). То местечко? Какое местечко?

МАЛЬЧИК. Местечко, где можно посидеть спокойно.

ГАСТОН (понял, глядит на мальчика, потом невольно добродушно хохочет). Поди найди его!.. Представьте себе, что я тоже в данную минуту ищу укромного местечка, где можно посидеть спокойно.

МАЛЬЧИК. Я вот думаю, у кого же тогда нам спросить?

ГАСТОН (по-прежнему смеясь). Действительно, у кого?

МАЛЬЧИК. Во всяком случае, если вы будете сидеть здесь, вряд ли вам удастся его найти. (Замечает осколки зеркала.) Ой, это вы разбили зеркало?

ГАСТОН. Да, я.

МАЛЬЧИК. Тогда понимаю, вы боитесь, что у вас будут из-за этого неприятности. Но, поверьте, лучше было бы вам сразу сказать. Вы взрослый, вам ничего за это не будет. Но, знаете ли, говорят, это приносит несчастье.

ГАСТОН. Да, говорят.

МАЛЬЧИК (направляется к двери). Пойду посмотрю, нет ли в коридоре слуги... Как только он мне покажет, тут же вернусь и объясню вам, где оно находится...

ГАСТОН глядит на него.

Где находится то местечко, которое мы оба ищем.

ГАСТОН (с улыбкой подзывает его к себе). Послушайте-ка... Ваше местечко, где можно посидеть спокойно, гораздо легче найти, чем мое. Вот оно ваше, пожалуйста, в ванной комнате.

МАЛЬЧИК. Большое спасибо, мсье. (Входит в ванную комнату.)

В музыке постепенно начинает звучать насмешливая тема. Через несколько секунд мальчик возвращается. ГАСТОН по-прежнему сидит неподвижно.

А теперь мне нужно вернуться в гостиную. Это сюда?

ГАСТОН. Сюда. Вы со всеми этими семьями?

МАЛЬЧИК. Да. Там полно людей всякого сорта, они пришли чтобы узнать какого-то беспамятного с войны. Я тоже для этого приехал. Мы быстро собрались и прилетели на самолете, потому что, говорят, тут какие-то махинации. Только я, знаете ли, не особенно понял. Надо спросить дядю Джоба. А вы летали на самолете?

ГАСТОН. А из какой вы семьи?

МАЛЬЧИК. Мэденсэлей.

ГАСТОН. Мэденсэли... Ах да... Мэденсэли -- англичане. Как сейчас вижу папку. Степень родства: дядя... я как будто даже сам переписывал это. У Мэденсэлей, значит, есть дядя...

МАЛЬЧИК. Да, мсье, есть...

ГАСТОН. Верно, дядя Джоб... Так вот, скажите дяде Джобу, что если мне позволено дать ему совет -- пусть не слишком надеется насчет племянника.

МАЛЬЧИК. Почему вы так говорите, мсье?

ГАСТОН. Потому что слишком много шансов, что вышеупомянутый племянник не узнает дядю Джоба.

МАЛЬЧИК. Ему и не нужно его узнавать, мсье. Вовсе не дядя Джоб разыскивает своего племянника.

ГАСТОН. Ага, значит, у Мэденсэлей есть еще один дядя?

МАЛЬЧИК. Конечно, мсье... Правда, это немножко смешно. Дядя Мэденсэл --это я!

ГАСТОН (ошеломленно). Как -- вы? Вы, очевидно, хотите сказать -- ваш отец?

МАЛЬЧИК. Нет-нет. Я сам. Вы понимаете, маленькому мальчику не особенно весело быть дядей взрослого. Я тоже долго ничего не понимал, только потом разобрался. Мой дедушка,

когда был совсем старый, народил еще детей, -- поэтому так и получилось. Я родился на двадцать шесть лет позднее своего племянника.

ГАСТОН (искренне хохочет и сажает мальчика к себе на колени). Значит, вы и есть дядя Мэденсэл?

МАЛЬЧИК. Да, я. Но не нужно смеяться, я здесь ни при чем.

ГАСТОН. А кто же тогда дядя Джоб, о котором вы говорили?..

МАЛЬЧИК. Он старинный друг папы, а теперь мой адвокат по всем эти историям с наследством. Но так как мне неловко называть его "дорогой мэтр", я и зову его дядя Джоб.

ГАСТОН. Но как же так получилось, что вы один представляете всю семью Мэденсэлей?

МАЛЬЧИК. Это все из-за той ужасной катастрофы. Может, вы слышали о кораблекрушении "Нептунии"?

ГАСТОН. Слышал. Давно уже.

МАЛЬЧИК. Так вот, вся наша семья совершала путешествие на "Нептунии".

ГАСТОН (восторженно глядит на него). Значит, все ваши родные погибли?

МАЛЬЧИК (любезным тоном). Не надо, знаете, так на меня глядеть. Это уж не так грустно. Я был совсем бэби, когда произошло кораблекрушение... По правде сказать, я даже не заметил.

ГАСТОН (спускает его с колен, глядит на него, потом хлопает по плечу). Ну, малолетний дядюшка Мэденсэл, вы великая личность, хотя даже не подозреваете этого!

МАЛЬЧИК. Знаете, я уже хорошо научился играть в крикет. А вы играете?

ГАСТОН. Я вот чего не пойму, зачем дядя Джоб приехал из Англии разыскивать племянника для своего маленького клиента. По-моему, племянник только осложнит дело...

МАЛЬЧИК. Вы же не знаете наших дел с наследством. Это очень сложно, но я так понял: если мы не найдем нашего племянника, большая часть моих денег ускользнет от нас. А это очень досадно для меня, потому что среди прочего наследства там еще есть красивый дом в Суссексе и великолепные пони... Вы любите ездить верхом?

ГАСТОН (мечтательно улыбается). Значит, дядя Джоб очень хочет найти вашего племянника?

МАЛЬЧИК. Еще бы! Для меня... и для себя тоже. Потому что гувернантка мне сказала -- только он мне сам не говорил -- он получает проценты со всех моих дел.

ГАСТОН. Чудесно. А какой он, дядя Джоб?

МАЛЬЧИК (глаза его просветлели). Скорее, пожалуй, кругленький, а волосы седые...

ГАСТОН. Нет, я не то имел в виду. Впрочем, боюсь, что этих сведений вы мне дать не можете. Где он сейчас?

МАЛЬЧИК. Курит трубку в саду. Он не захотел сидеть с другими в гостиной.

ГАСТОН. Хорошо. Можете свести меня к нему?

МАЛЬЧИК. Конечно.

ГАСТОН звонит. Входит лакей. .

ГАСТОН. Передайте, пожалуйста, герцогине Дюпон-Дюфор, что я хочу сделать ей одно важнейшее сообщение, вы поняли? Сделать важнейшее сообщение. Пусть она соблаговолит прийти сюда.

ЛАКЕЙ. Важнейшее сообщение. Мсье может положиться на меня. (Уходит, повторяя взволнованно про себя.) Важнейшее.

ГАСТОН (ведет мальчика к противоположной двери). Пройдем здесь. (На пороге останавливается.) Скажите, а вы уверены, что все ваши родные умерли?

МАЛЬЧИК. Все. Даже ближайшие друзья, потому что всех-всех пригласили поехать.

ГАСТОН. Превосходно! (Пропускает его вперед и уходит.)

Снова слышна насмешливая мелодия. Сцена некоторое время остается пустой, затем входит герцогиня в сопровождении лакея.

ГЕРЦОГИНЯ. Как, он хочет меня видеть? Но ведь он же знает, что я сама его жду вот уже четверть часа. Он вам сказал: сообщение?..

ЛАКЕЙ. Важнейшее...

ГЕРЦОГИНЯ (видя, что комната пуста). А где же он?

В комнату торжественно входит ГАСТОН вместе с дядей Джобом и мальчиком.

В оркестре тремоло или что-то в этом роде.

ГАСТОН. Разрешите, герцогиня, представить вам мэтра Пиквика, поверенного семьи Мэденсэлей, а вот и единственный представитель этой семьи. Мэтр Пиквик только что сообщил мне потрясающую вещь: он уверяет, что у племянника его клиента на два сантиметра ниже левой лопатки был легкий шрам, никем до сих пор не обнаруженный. Узнал же он о существовании этого шрама из письма, случайно попавшегося в книге.

ПИКВИК. Письмо это, мадам, я предоставлю в распоряжение администрации приюта сразу же после своего возвращения в Англию.

ГЕРЦОГИНЯ. Но вы сами-то, Гастон, раньше не видели этого шрама? Никто никогда не видел?

ГАСТОН. Никто.

ПИКВИК. Но он такой крошечный, мадам, и не удивительно, что его никто не заметил.

ГАСТОН (снимая пиджак). Проведем эксперимент -- нет ничего проще. Желаете посмотреть? (Снимает рубашку.) ГЕРЦОГИНЯ подносит к глазам лорнетку, мистер Пиквик надевает огромные очки. Повернувшись к ним спиной, ГАСТОН слегка наклоняется к мальчику.

МАЛЬЧИК. А шрам-то хоть у вас есть? Я буду ужасно, ужасно огорчен, если это будете не вы...

ГАСТОН. Не бойтесь... Это я... Значит, верно, что вы совсем не помните никого из своих родных?.. Даже лица? Даже какой-нибудь самой пустяковой истории?

МАЛЬЧИК. Нет, не помню. Но если вам это неприятно, я постараюсь что-нибудь вспомнить.

ГАСТОН. Да нет, не надо, не старайтесь.

ГЕРЦОГИНЯ (разглядывая спину, вдруг вскрикивает). Вот он! Вот он! О господи, вот он!

ПИКВИК (тоже ищет). Верно, вот он!

ГЕРЦОГИНЯ. Поцелуйте меня, Гастон... Вы обязательно должны меня поцеловать -- это же такое необыкновенное приключение!..

ПИКВИК (серьезно). И такое неожиданное...

ГЕРЦОГИНЯ (падает на стул). Это просто страшно, ох, сейчас я лишусь сознания!

ГАСТОН (подымая ее со стула, улыбается). Не верю.

ГЕРЦОГИНЯ. Да я и сама не верю! Пойду позвоню в Пон-о-Брон. Но скажите вот что, мсье Мэденсэл, мне это очень хотелось бы знать: когда наш малыш Альбер делал вам последний укол, у вас в бреду вырвалось слово: "Сопляк". Связываете ли вы теперь это слово с вашей прежней жизнью?

ГАСТОН. Тсс! Не говорите никому об этом слове. Ведь это я его так называл.

ГЕРЦОГИНЯ (в ужасе). О боже, нашего малыша Альбера! (После мгновенного колебания, спохватывается.) Ну, ничего, ничего, я вас прощаю... (Поворачивается к ПИКВИКУ, жеманно.) Теперь я понимаю -- это чисто английский юмор.

ПИКВИК. Он самый!

ГЕРЦОГИНЯ (вдруг спохватывается). Но какой это ужасный удар для Рено! Как им объявить эту весть?

ГАСТОН (беспечно). Поручаю это вам! Через пять минут я ухожу из дому, не повидавшись с ними.

ГЕРЦОГИНЯ. И вы даже не хотите им ничего передать?

ГАСТОН. Нет. Не хочу. Впрочем... (Колеблется.) Скажите Жоржу Рено, что легкая тень его брата, наверное, спит где-нибудь в солдатской могиле в Германии. Что он всегда был лишь ребенком, которого, пожурив, тотчас прощают, которого отныне можно безбоязненно любить, не опасаясь прочесть на лице взрослого человека ничего дурного. Вот и все. А теперь... (Широко распахивает двери, любезно указывая всем дорогу. МАЛЬЧИКА привлекает к себе.) А теперь оставьте меня одного с моей семьей. Нам надо еще сличить наши воспоминания...

Торжественно звучит музыка. ГЕРЦОГИНЯ уходит вместе с Пиквиком.

3анавес